«Том 4»

Том 4 (fb2) - Том 4 2540K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Семен Петрович Бабаевский

Семен Бабаевский Собрание сочинений в пяти томах Том четвертый

РОДИМЫЙ КРАЙ Роман

Край ты мой, родимый край,

Конский бег на воле…

А. К. Толстой

Часть первая

Многоводная, раздольная,

Разлилась ты вдаль и вширь.

Из старинной песни кубанских казаков

Глава 1

Как все горные реки, Кубань осенью пряталась в берега, искала покоя. Мелело русло, стыдливо оголялись камни. Вода становилась синей, прозрачной — не вода, а стекло, и текла она ровно, шумела только на перекатах, да и то лишь в лунные ночи. В низовьях и вовсе замедляла бег, утихомиривалась, по степи то тут, то там, как зеркала в желтых рамах, блестели густо поросшие камышами лиманы и заводи.

Летом же, в пору таяния ледников в горах и частых грозовых дождей Кубань просыпалась и шумно выплескивалась из берегов. Вырвавшись на степной простор, она набирала скорость, заливала луга, затапливала низины, лески; несла песок, мелкую гальку, корневища, и тревожная песня ее не смолкала ни днем, ни ночью. Вспененные волны, не зная устали, проносились то вблизи станицы или хутора, то бугрились возле садов или рядом с пшеничным полем. И не было такого человека, кто не подошел бы, так, любопытства ради, к берегу и, задумчиво глядя на бурлящий, буро-серый поток, не покачал бы от удивления головой и не сказал бы: «Да, вот это силища!» И если вы стоите на круче и смотрите вниз, на необузданную красоту разгулявшейся стихии, то взору вашему открывается могучее половодье, и невольно кажется вам, что в широченном разливе Кубани, в ее стремительном беге есть, есть что-то схожее с жизнью людей, населяющих ее берега… Но в чем именно это сходство? Кто может сказать? Вероятно, одна только Кубань и знает, в чем таится это сходство и как его отыскать, да вот молчит, не хочет поделиться секретом.

Нет, и Кубань молчит потому, что тоже ничего не знает. На всем пути от верховья до низовья ей встречаются казачьи поселения, а она проносится мимо, мимо, шумит грозной волной, и что ей до жизни станиц и хуторов! Хорошо, если промчится и не подточит берег, не затопит сады и огороды. Хутор-то Прискорбный, бедняга, как пострадал! Не посмотрела Кубань, что стоял он на красивом месте, вблизи гор, весь утопая в зелени. Вырвавшись из ущелья, река сразу же своими бурунами налетела на прискорбненские сады и огороды. Издали, если смотреть с хуторской улицы, кажется, что это уже не буруны, а вздыбленные, гривастые кони. На полном скаку налетали они на обрывистый берег. Сверху берег на метр укрывался черноземом, а ниже, до воды, желтел спрессованный со щебнем песок. Легко уносила Кубань и чернозем, и щебень, и песок. Так с годами она подобралась к садам, с корнем вырывала яблони, груши, черешни — на стремнине, высоко над водой, поднимались ветки, точно руки, скорбно взывающие о помощи. Но вот Кубань подошла к хатам, и те люди, жилью которых угрожала беда, уводили со двора живность, уносили домашний скарб. День-два, а то и неделю семьями ютились на берегу, слушали грозную песню реки, поджидали, когда рухнут со стоном стены, и только тогда, утирая слезы, навсегда покидали хутор.

На краю Прискорбного чудом уцелела часть хаты, водой разорванная надвое. Одна половина свалилась с кручи и исчезла в Кубани, а другая, без крыши, но с печью и окнами, стояла одиноко, своим видом нагоняя на всех страх. С каждым новым разливом уменьшался Прискорбный. Новые дома не строили. Те сады и дворы, что стояли ближе к берегу, были смыты. На месте, где была та, смытая часть хутора, теперь лежало каменистое русло реки. Точно ножом отрезана добрая половина улицы — не только на грузовике, даже на бричке проезжать опасно: можно свалиться под кручу. Во всем Прискорбном осталось двенадцать дворов, и в девяти жили вдовы и безмужние жены. Во время разлива Кубань подступала к их порогам — открой дверь и черпай ведром воду. Вместе с шумом в окна летели брызги. Хуторянки побаивались такой близости реки, но насиженные места не покидали. Ждали, надеялись, что вот-вот свершится чудо и Кубань дальше не пойдет. Но наступала июльская жара, гремели грозы, бушевали ливни, и снова буруны, похожие на конский табун, с ревом налетали на хутор. По всему берегу мрачными козырьками свисали земляные глыбы. Козырьки отламывались, падали в воду, и гул тревожным эхом отзывался в горах. И все же чудо свершилось. В прошлом году и в июле и в августе не было разлива. Стояла жара, шумели дожди, а половодья не было. Что случилось? Дошла и до Прискорбного весть: в горах, поперек Кубани, легла плотина, и большая летняя вода потекла на Ставрополье по речке Калаус. Наконец-то и прискорбненцы облегченно вздохнули. Жаль только, что плотина так поздно встала у Кубани на пути. И хотя Кубань и теперь еще летом бурлит и точит берег, да только сила у нее уже не та, что раньше…

Глава 2

От порога начиналась тропа, какие обычно лежали в траве по выгону или в бурьяне на огороде. Тропа огибала окно, вилась в садок, к перелазу. Отсюда свежий ее след поворачивал влево и укрывался в курчавом леску, гнулся по отлогой балке и, поднявшись на пригорок, упирался в арку и тут обрывался… Арка стояла близ фермы и на светлом, в рваных облаках, весеннем небе выглядела одиноко и печально. Серые ее столбы хлестали дожди, палило солнце и сушили ветры, и нетрудно было догадаться, что это горбатое сооружение выросло здесь в честь каких-то важных торжеств; что не вчера и не сегодня тут гремел духовой оркестр и на трибуну поднимались ораторы, а вверху, на фанерной обшивке, красовался лозунг и жарким полымем полыхали флажки. Ни флажков, ни слов давно не было. Непогода и время безжалостно стерли буквы, оставив только две — «ух». Что собой означало это бодрое междометие без восклицательного знака и к каким буквам следовало его присовокупить, чтобы заново ожил смысл утраченного слова, никому уже не известно. Люди знали лишь то, что это самое «ух» издали напоминало о себе и заставляло задуматься над тем, что когда-то на арке было написано что-то весьма и весьма важное.

Арка смотрела на Кубань, на разоренный хутор, а сзади нее лежал просторный, как станичная площадь, двор. Кругами темнел утоптанный коровий навоз возле длинных, сплетенных из хвороста яслей, поставленных в один ряд, как обычно ставятся препятствия на манеже. Приземистые строения под блеклым шифером все в сплошных полосках оконцев, изображали собой букву «П», и широкие, настежь распахнутые двери смотрели на укрытые неяркой зеленью холмы и горы…

«Ну, теперь мне все понятно и все ясно! — воскликнет тот всезнающий любитель чтения, кто наперед, по первой странице книги старается угадать главную нить сюжета. — Вижу, вижу, куда идет и куда заворачивает фабула и где тут, как говорится, собака зарыта. Да и всяк без труда поймет и угадает, что автор лишь для запева описал Кубань, показал нам, как Прискорбный пострадал от наводнений, а дело дальше животноводческой фермы не пойдет. Знаем мы, что и арка с оставшимися буквами «ух», и просторный двор, и утоптанный помет возле хворостяных яслей, и низкие строения под шифером потребовались автору только для того, чтобы показать нам молочную ферму; что герой повести — непременно бригадир из местных казаков, человек некультурный, пьяница и бабник, каких и свет не знал, и ворует он молоко не один, а вкупе с пройдохой учетчиком: что на их преступном пути вдруг, как привидение, встает молоденькая доярка — комсомолка из десятого класса, которая добровольно пришла на ферму, чтобы после двух лет трудового стажа обязательно поступить в сельскохозяйственный институт; что с помощью своих подруг-комсомолок молоденькая доярка, опираясь на поддержку парторга, к последней странице книги мужественно пресекает преступления, и добро торжествует и берет верх над злом».

Да, точно, и арка с буквами «ух», и обширный двор, и ясли из лозы, и низкие строения есть не что иное, как молочная ферма. Тут все правильно, и предвидению опытного книголюба можно позавидовать. Что же касается героев повести и развития ее сюжета, а также наказания в конце книги порока и торжества добродетели, то тут дело обстоит несколько иначе. Сам автор был удивлен и озабочен тем, что на страницы повести не пожаловали ни бригадир-пьяница, ни учетчик-пройдоха, ни честнейшая доярка со своими тоже очень честными подругами, ни даже парторг… И не пожаловали не потому, что их нет в жизни. Они есть, и им ничего не стоит покрасоваться в иной книге о селе. Видно, не пожаловали они потому, что наша повесть не о них, а о хозяйке именно той хаты, от порога которой, как вы заметили, берет свое начало тропа.

Мы поведаем об этой женщине не спеша, не упуская ни малейших подробностей из ее нелегкой жизни… Сперва взгляните в окно! Евдокия Ильинична Голубкова сидит на лавке, положив ладони на колени, слушает. Свет падает на стол, освещает ее усталое, задумчивое лицо. Ломаются брови, и на одной, на левой, уж очень заметно темнеет родинка… Нет, нет, в хату пока заходить не надо. Евдокия только что получила письма от сыновей Антона и Игната и от дочери Ольги. Не будем ей мешать. Письма читает дочь Елизавета, самая младшая и самая любимая, «мой последышек», как говорит о ней Евдокия Ильинична. Смуглолицая, большеглазая, с двумя короткими черными косами, Елизавета была так похожа на мать, что тот, кто знал Евдокию Ильиничну в молодости, непременно сказал бы: вот она и явилась на свет, вторая Дуся! Даже родника величиной с муху так же чернеет, как и у матери, на левой брови, и Евдокия Ильинична этим гордилась. «Как славно придумала сама природа, — говорила она сама себе. — То я была девушка, а теперь моя дочка выросла и всем дородством пошла в меня, только грамотнее меня, а потом и у дочки родится дочка, и тоже во всем будет схожая с матерью, и так пойдет, пойдет жизнь, и конца ей не видно…»

«Как же вы, мамо, обидели меня и Надю, а больше всех Катю и маленького Юрика, что не приехали к нам, — читала Елизавета. — Пожили бы у нас, погостили. Мы так ждали вас и сейчас все еще ждем…»

— Ждут? — переспросила мать, вытирая платочком улыбающиеся губы. — Хорошо, когда тебя дети ждут…

— Слушайте, мамо, дальше, а то я спешу…

— Спешишь? Зараз все спешат… Ну, ну, читай.

«И знаю я, что вы найдете отговорку и скажете, что работа не позволяет, что не на кого оставить телят… Но кто вам, мамо, дороже, дети ваши, внуки ваши или телята?» Слышите, мамо? Кто вам дороже? — Елизавета подняла на мать смеющиеся глаза. — Это Антоша спрашивает. Отвечайте!

— Ой, какой же Антоша дурной! — Мать улыбалась, показывая в нижних зубах щербину. — И уже большой Антоша, и грамотный, и сам давно стал батьком, а все такой же, как то малое дите…

— Слушайте дальше, мамо… Вот… «Пора вам, мамо, бросать работу, пора и отдохнуть. Сколько у вас детей, и неужели мы вас не прокормим? У нас, у ваших сынов и дочек, крылья крепкие и сильные, и мы посадим вас, мамо, на свои крылья и унесем, как Иванушку уносили гуси-лебеди, помните, в той сказке, что вы нам рассказывали, когда мы еще были детьми…»

— «Когда мы еще были детьми», — грустно повторила мать. — Посадим на свои крылья… И такое придумал Антоша… А что пишет Игнат?

Елизавета взяла письмо Игната и начала читать. Игнат передавал поклоны матери, брату Илье и сестренке Лизе. Затем описывал свою поездку по отарам. Мать слушала, склонив набок голову. От отар Игнат перешел к детям — Гале и Вале. Такие у него славные девочки-близнецы! И тоже просил мать приехать в гости и повидать его жену Нюру, с которой мать еще не была знакома, и уже подросших внучек.

— И Игнат зовет к себе…

— Радуйтесь, мамо.

— Я и радуюсь… А что пишет Ольга?

Елизавета нехотя взяла письмо Ольги и стала читать в середине:

— «…все одно, мамо, моя молодая жизнь загублена, а Лева — человек хороший, и вы меня за него не ругайте… Приезжайте, познакомьтесь с Левой, верю, мамо, он вам понравится…»

— Ну, иди, Лизавета, иди, дочка, — сказала Евдокия Ильинична. — Вечерком я сама почитаю… Зараз у меня есть очки.

Елизавета повертелась перед зеркалом, закинула косы за плечи и ушла… Ну вот, теперь и нам можно переступить порог. Евдокия Ильинична посмотрела приветливо и удивленно: не ждала гостей. Улыбалась своей доброй, стеснительной улыбкой, не зная, что сказать. Женщина она гостеприимная, сердце у нее отзывчивое. Правда, ей немного совестно оттого, что ее хатенка из двух комнат неказиста, тесна; что оконца малы и подслеповаты, как у старухи глаза, и что нет в хате красивого убранства. Но что поделаешь? Гости, думает она, поймут, что в этом не ее вина, и не осудят. И по озабоченным глазам, по хлопотам вы уже догадались, что приход ваш хозяйку и взволновал и обрадовал. Почему? Так уж издавна принято на Кубани — всякому гостю в доме рады. Она усадила вас за стол, принесла крынку молока, стаканы. Крынка пузатая, горлышко обливное. Посудина явилась на стол из погребка, и вы, конечно, заметили на ее глиняных боках седую испарину. Евдокия Ильинична не спрашивает, кто вы, откуда и по какому делу пришли. Наливает в стаканы молоко и говорит своим тихим, приятным голосом:

— Пейте, люди добрые, пейте замест воды… Вода у нас вон, за окном. Но мы пьем молоко. Чего, чего, а этого добра хватает… И на ферме молоко есть, да и у меня своя корова покамест еще имеется…

И пока вы пьете прохладное, сладкое и пахнущее травой и погребом молоко, Евдокия Ильинична неторопливо, с заметной грустинкой в голосе поведает вам о том, что тропа от порога ее хаты пролегла давным-давно. «Все ж таки когда? — не терпится вам узнать поточнее. — Как давно? Может, пять, может, десять лет?» — «Ой, что вы, нет, это было еще раньше. — Евдокия Ильинична улыбается щербатым ртом, концом косынки прикрывает шершавые, в паутине морщинок губы. — Лежит та дороженька еще с той поры, когда по весне мы с Иваном обручились… А зачем вам понадобилась та стежка? Может, что не так у нас в колхозе или на ферме? Может, что плохое приключилось?.. Я что-то никак не могу уразуметь…»

Вы только подумали, как же, оказывается, давно это было, а Евдокия Ильинична с ее робкой улыбкой уже отошла, пропала, и на ее месте тотчас возникла та незнакомая вам девушка, что весной, когда цвели акации и бушевали вешние воды, стала женой Ивана Голубкова; что не эта пожилая женщина с добрыми глазами, а та давняя молодайка, протоптала первый след теперешней тропы, протоптала молодыми да резвыми ногами, умевшими и гопака сплясать, и пройтись так по хутору, что залюбуешься!

Бывало, в лунную ночь ходили по тропе вдвоем. Дуся — впереди, Иван — следом. Тропа вела к лесу. Гуляли на виду у хутора. Иван обнимал свою черноокую, и месяц, что повис над водой, светил только им и только им заглядывал в очи… Эх, где тот месяц, где та ноченька и где Иван? Есть ноченька, да не та, есть и месяц над хутором, да не тот… А Ивана и вовсе нет. Давненько Иван не навещал свою хату. Ушел, покинул и хату, и жену с детьми. Времени прошло достаточно, дети выросли, народились внуки. Пора бы, как поется в песне, и позарастать стежкам-дорожкам… А стежка не зарастала, все так же тянулась и тянулась по траве да по бурьяну, и не смывали ее дожди, не засыпали снега… Одна, без мужа, Евдокия топтала тропу почти тридцать годков — немало! Это тем из нас, кто не ходил по этому следу, легко сказать: одна, без мужа, и почти тридцать годков!.. Сколько побито чоботов и сколько изношено полусапожек! Да разве в обуви дело? А сколько выплакано слез, скрытых от людей и от своих детишек? Сколько скопилось в груди горя? Не счесть, ибо как же слезы и горе сосчитать, как измерить, когда на земле, оказывается, еще нету такой посуды и таких весов, чтоб можно было собрать в одно место все женские слезы и все горе и положить их на эти весы…

Глава 3

Неслись, шумели годы, как несется и шумит под окнами Кубань в разливе… Еще задолго до всполоха зари спешила по тропе Евдокия Ильинична, в полдень возвращалась в хату, чтоб управиться по хозяйству, пообедать, накормить детей, затем снова ноги ее бежали по ухоженному следу, а вечером, в темноте, бежали обратно, и так не день, не месяц. Все извилинки, все бугорки и ярочки были ей знакомы — не видела их, а чуяла ногами. Так, для любопытства, завяжите Евдокии Ильиничне глаза, как их завязывают платком, когда играют в жмурки, и она смело, не качнувшись в сторону, не замедляя шага, пройдет от порога до арки.

Присмотримся к Евдокии Ильиничне, к ее лицу, к ее одежде, и присмотримся попристальнее. Сделаем это так, чтобы наш внимательный взгляд она не замечала и не краснела, не стеснялась. Пусть угощает вас молоком, и пусть в глазах ее светится та безыскусная теплота, какая не приобретается, а дается человеку только самой природой. Или пусть стоит, сунув руки под фартук… Руки у нее рабочие, некрасивые, пальцы в загрубевших мозолях. И прячет она руки не потому, что совестится показать, а потому, что это издавна стало ее привычкой. Кофточка и юбка на ней из серенького, под цвет перепелки, ситчика. В мочках ушей сережки со светлыми, как слюда, камешками. Сережки подарил не Иван, а учитель Семей Маслюков, и подарил тогда, когда Евдокия уже была замужем. В сережках хранилась память о близком и любимом человеке, и они, как две крупные слезы, всегда липли к ушам и молодили ее.

Как-то она говорила мне: «Ни мои дети, ни Иван, ни хуторяне, никто, кроме тебя, не знает, откуда у меня эти сережки. И я прошу тебя: все, все порасскажи людям обо мне. Расскажи, как я росла у батька, о детях моих, об Иване, о Семене, и даже опиши вот эти сережки, какие они красивые. А только, ради бога, прошу тебя, умолчи о том, что у меня было с Семеном Маслюковым. Я и теперь еще не знаю: может, то был великий мой грех, а может, самое великое мое счастье, но только знать об этом никому не следует… Зародилась та радостная тайна в моем сердце, в нем она пусть и умрет». — «А если будет трудно умолчать?» — спросил я. «Ну, ежели трудно будет, тогда поступай как знаешь. Случай давно прошедший, может, и нет нужды хранить тайну…»

Была Евдокия стройна и по-девичьи тонка в талии и выглядела намного моложе своих пятидесяти трех лет. Все она, как та груша-тонковетка в октябре: все та же стройность, а только лист укрыл желтизной. Когда-то черную, может быть, даже чернее грачиного крыла, косу время слегка завьюжило сединой, а вот брови какими были в молодости смолистыми, такими и остались, только сделались гуще и пушистее. И на левой брови все так же лепилась родинка.

Даже сквозь осеннее увядание проступали черты той редкой женской красоты, какую не так-то часто встретишь даже у нас, в верховье Кубани. В ее смуглом лице еще и теперь хранилась поразительная смесь дородства кубанской казачки и черкешенки. Может, и не зря злые языки говорили о том, что отцом красавицы Дуняшки был будто бы не Илья Шаповалов, богатый казак из станицы Трактовой, а черкес Абубекир из соседнего аула Псауче Дахе. Узнав о сплетне, Илья Шаповалов объявил на станичном сходе, что, если он услышит еще хоть одно слово, позорящее его, Шаповалова, имя, тому не жить на свете. Приутихли казачки. Тихо, между собой, посудачили и умолкли.

Второй раз сплетня выползла на улицу, когда комсомолец Иван Голубков прислал к Шаповалову сватов. Дружки Ивана советовали отказаться от невесты. «Мало того, что кулацкая дочка, так она еще и прижита от черкеса». — «Идите вы, советчики, к чертовой матери! — отрезал Иван. — Вас завидки берут, вот вы и несете всякую чертовщину. Ведь это нужно быть дураком, чтобы отказаться от такой девушки…» И последний раз сплетня потянулась из хаты в хату, когда у Евдокии родился третий сын, Илья, названный в честь деда Шаповалова, погибшего весной тридцатого года в горах. Новорожденного принимала бабка Ульяна. Ребенок родился смуглокожий, с черной косичкой на затылке, с черными, как угольки, глазами. Повитуха пришла домой и сразу же махнула за соседский плетень.

— Ой, Глафирушка, поглядела бы ты, какой у Дуси родился чернявенький хлопчик! — шептала она соседке над ухом. — Такое жуковатое дите, истинно черкешонок! Вот она аж куда сиганула, инородная кровушка, — ударилась во внука. Искупала я младенца, зыркнула на него и вижу: ничегосеньки в том мальчугане голубковского нету… Ну вылитый черкес, вот крест! Только ты, кума, ш-ш-ш… никому…

— Что ты, Ульянушка, умру, — шепотом сказала соседка. — А может, это грех учителя? Частенько Маслюков заходил к ней еще при Иване… Маслюков тоже чернявый…

— И не думай, кума, — сказала Ульяна. — Как могло такое быть… Ить Маслюков — учитель, человек образованный, а Дуся кто? Доярка, некультурная баба, и все… Не-е-е, на учителя не греши…

В ту далекую пору, когда в Прискорбном появилась молодая невестка Голубковых, Ивану многие казаки завидовали. Не могли понять, где выросла такая красавица и почему досталась именно Ивану Голубкову. Бывало, шла Евдокия по улице, накинув цветную шаль на плечи, шла не спеша, горделиво, как чужая, подняв голову, а ее всякий казак, случайно выходивший из калитки, провожал завистливо блестевшими глазами. Если стояли у калитки два казака, то можно было услышать:

— Погляди, кум! Чья такая?

— Разве не знаешь? Голубкова Ивана жинка.

— Да ну! И где он такую ее отыскал?

— Где? Говорят, в Трактовой на базаре…

— Вот бы, кум, обнять, а?

— Да-а…

Евдокию полюбили и дома и в хуторе. Звали ее по-разному, но только не Евдокией. Покойная свекровь называла ласково — Дуняшей, соседки уменьшительно — Дуней, а Иван любовно — Дусей, а чаще Дусенькой или Душечкой. Теперь же ее зовут по-уличному, и все — тетя Голубка. Укороченная фамилия так прилегла к ней, так пристала, что иначе, как тетя Голубка, ее никто и не зовет. «Ты была у тети Голубки?» — «А знаешь, что тетя Голубка рассказывала? Сколько было смеха…» — «Это тебе кто дал такой совет? Случаем, не тетя Голубка?..» Зимой ее избрали депутатом Трактовского Совета. «Ну, бабоньки, пошли голосовать за нашу тетю Голубку». Казалось, что в самом слове «Голубка» таилось что-то от характера Евдокии Ильиничны, от ее природной доброты и сердечности…

— Ну что вы, люди добрые, как же мне не помнить, все помню, и очень хорошо помню, — говорила тетя Голубка, прикрывая щербину ладошкой. — Как раз в тот год нашим дояркам за высокие удои правительство выдало ордена. И меня тоже наградили орденом Ленина и звездочкой Героини… как я тогда была самая передовая доярка… Митинг собрался, из Трактовой привезли духовой оркестр, а народу понасъехалось — тьма! Тогда и арку поставили для красы… А рядом стояла трибуна… А что те две буквы означают, ей-богу, не знаю. Может, про ухватистость, а может, про уход за скотом, в точности не скажу. Давненько было, позабылось. Я вот уже шестой год не доярничаю, а с телятами вожусь, нянчусь с ними… И еще помню, в то лето родился мой Игнат, а ему нынче сколько же годков? Учился, стало быть, в институте, после того женился в совхозе, и девочкам его третий годок идет… Сколько же ему будет?

Тут вдруг простуженно захрипел будильник, стоявший в печурке, как в норе, и рассказ оборвался. Так мы и не узнали, сколько же лет Игнату Голубкову. Тетя Голубка вздрогнула, точно ее кто толкнул, и подбежала к оконцу, взглянула на небо, хотела убедиться — не обманывали ли часы. Нет, охрипший их голосок не обманывал, солнце гуляло высоко. И тетя Голубка заволновалась, на ходу повязала полушалок и поспешила по тропе. Шла быстро, шаг у нее размашистый, так что без привычки поспевать за ней трудновато.

— Хотите и вы посмотреть моих телят? — спросила она, замедляя шаг. — Пойдемте, поглядите, какие они славные… Ну как дети!

Левое крыло приземистых строений — телятник. Он и просторный, и светлый, посветлее любой хаты, что стоят в Прискорбном, и чисто побелен известью. Пахло свежим молоком, подстилкой и устоявшимся телячьим теплом. Низкая изгородь из досок тоже побелена известью. Изгородь разделена станочками, и в них стояли и лежали на сухой соломе телята — целый гурт. Почуяли приход тети Голубки, вставали, потягивались и подходили к кормушкам, похожим на глубокие эмалированные чашки. Приглядитесь: что ни телок, то и чистейшей темно-красной масти, и на мягкой, лоснящейся шерстке, сколько ни ищи, не найдешь ни единого пятнышка. Смотришь на телят — и кажется тебе, что они не рождены, а что специально, по особому заказу, их отштамповала какая-то разумная машина.

Тетя Голубка надела белый халат, белую шлычку и, похожая на опытнейшую санитарку, смело прошла в воротца. К ней потянулись десятки совершенно одинаковых мордочек, с удивительно одинаковыми лиловыми, выпуклыми, милыми глазами, и в эту минуту она забыла не только о своих гостях, по обо всем на свете. Для нее существовали одни телята, и только телята, и она то наклонялась к ним, то ласкала их, поглаживала вытянутые шеи, то что-то говорила, и они, казалось, понимали ее и прислушивались к ее голосу. И удивительно было то, что для нее все телята были не одинаковые, как для нас, и между ними она находила различие по каким-то одной ей известным приметам, да еще и называла каждого по имени. «Ах, ласковый мой Ветер, ах ты, мой Ветерок, какой же ты важный да приметный, — говорила она, лаская бычка не приметного, а совершенно, как две капли воды, похожего на всех других телят. — Ах ты, моя Стрелочка, ласковая моя коровушка, ты у меня особенная и самая красивая. — А Стрелка была не особенная и не красивая, а точь-в-точь как все ее сверстницы. — Молочка захотели, сердешные мои, молочка… Ну, чисто дети! Зараз принесу, принесу, ить пора обедать… А ты, лобастый, чего глядишь? Или не узнал? Ах ты, Быстрый, Быстрый, какое хорошее имя люди тебе дали, а сам ты не очень быстрый, да еще и с ленцой… Я тебя знаю!»

Молоко наливала в кормушки, телята обмакивали морды, пили жадно, посапывали и, раскорячивая ноги, толкали кормушку. А тетя Голубка, довольная, улыбчивая, подходила то к одному телку, то к другому, и если какой лез к соседу, того отводила, при этом говоря: «Куда, куда лезешь! А! Да ведь это Быстрый! Тут ты верно быстрый… Ишь какой быстрый да жадный…» Подходила к другому телку, и для него находилось ласковое слово: «Веселка, какая умница, уже выпила и вылизала… Молодец! Теперь можно утереться, вот так, вот так…» И влажным полотенцем вытирала розовые, в молоке телячьи губы, и счастливая улыбка еще долго не гасла на ее лице.

Глава 4

Даже по этой скупой, небогатой красками картине в телятнике видно, что Евдокия Ильинична отдает своим питомцам немало сил и времени, и у читателя может создаться ложное впечатление, будто вся ее жизнь ограничена одними телятами и узкими интересами фермы. На самом же деле у тети Голубки были и иные интересы, и иные привязанности. Если бы о них умолчать, то портрет нашей героини получился бы далеко не полным и не точным. И суть дела не только в том, что наша телятница и депутат станичного Совета, и член ревизионной комиссии колхоза, что ее живо интересует все, чем живут хутор и станица. Суть дела в ее песенной и поэтической, если можно так сказать, натуре. Евдокия Ильинична любит стихи и песни. И любовь эта давняя, еще с девичества. Она пела и на балалайке сама себе подыгрывала. Голос у нее тихий, задушевный. И еще она любила читать книги. Читала все подряд, без разбора, что попадало в руки.

Не подумайте, если я сказал о любви тети Голубки к книгам, то сейчас же перед вами предстанет домашняя библиотечка, непременно с чистенькими, аккуратно поставленными томиками на двух этажерках, и что по этому случаю начнутся выражения восторга и радости. К слову сказать, причина для восторга и радости, конечно, налицо. Подумать только: хатенка телятницы на хуторе Прискорбном, а в хатенке полки с книгами — это и есть как раз то, что так нужно сельскому романисту! Тут можно было бы не только порадоваться и повосторгаться, но и порассуждать на тему о культуре на селе, о стирании граней между городом и деревней, о том, как литература проникает даже в глухие кубанские хутора, а книга становится верным другом и наставником колхозных тружеников, и как рядовая телятница собирается поить молоком телят и никак не может оторваться от чтения «Анны Карениной».

От такого соблазна нас избавило то, что в хате у Евдокии Ильиничны, к сожалению, не оказалось ни этажерки, ни книг. Дело в том, что старая привязанность к чтению у нее была несколько необычна, сказать, не похожа на все то, к чему мы привыкли. Во-первых, тетя Голубка полагала, что прочитанную книгу грешно держать дома, «в неволе и без людей», как она говорила. Прочитал — верни в библиотеку, а если книга своя — передай соседу. Так она и поступала. Если случалось, что книгу покупала в магазине, то все одно дома она не задерживалась.

— Отдай, дочка, подружке, пусть почитает, — говорила она дочери. — А чего жадничать? Нехай книжка расхаживает по хатам, нехай живет с людьми… Без людей ей тоже скучно.

Во-вторых, тетя Голубка читала все, как мы уже сказали, что попадало в руки, и читала, заметьте, тайно от людей. Почему тайно? Кто ее знает! Разве в этом она находила что-либо предосудительное? Ее не поймешь. Признаться, эта ее «тайна» удивила и меня, и я как-то спросил, почему она скрывает от людей то, что скрывать не нужно.

— А ну их, этих людей! — Она махнула рукой. — Еще смеяться начнут. Скажут: ну, нашлась на ферме книжница, будто у нее дома и на ферме делать нечего… У меня, верно, свободного времени маловато, а без книжки не могу…

В станичную библиотеку сама не ходила. Посылала Елизавету. Однажды Елизавета принесла книжку про Ивана Кочубея. Через неделю спросила:

— Ну, как, мамо, Кочубей?

— Ой, хороший же был человек… И погиб геройски. Из наших, из кубанцев… А только нету в той книжке для меня ответа.

— Какой вам, мамо, требуется ответ? — удивилась Елизавета.

— Насчет справедливости, дочка.

— Какой справедливости?

— Какой, какой! — обиделась мать. — Всякой, какая требуется для жизни… Молода еще, что ты смыслишь!

Как ни старалась тетя Голубка скрывать от своих товарок, что она читает книги и в прочитанном ищет ответ, что такое справедливость и как ее утвердить на земле, все одно доярки и телятницы все знали. Вообще земля, а тем более наша, прискорбненская, воистину слухами полнится. На ферме есть двухэтажный домик — общежитие для тех доярок, какие живут в станице. Там, на первом этаже, контора и красный уголок. Приходила сюда и тетя Голубка — посидеть в красном уголке. Все же приятно, диван мягкий, на окнах занавески, столы с газетами и журналами, радио. Из станицы сюда привозят молодых доярок на автобусе, и они, если не пожелают возвращаться домой, могут ночевать на пружинных кроватях. Все для молодежи, чтоб только приучились к ферме. По годам эти доярки годятся тете Голубке в дочери, и какие вертлявые и острые на язычок! Корову как следует подоить не могут, а приезжают на ферму завитые, разнаряженные, как на свадьбу. Забежали в красный уголок, увидели тетю Голубку и, смеясь, наперебой начали спрашивать:

— Ну что, тетя Голубка, отыскали правду?

— Она ищет не правду, а справедливость.

— Все одно!

— Ну скажите, тетя Голубка!

— Вам-то что за дело, вертихвостки?

— Все же интересно!

— Хотя бы одним глазом взглянуть, какая она, та правда!

Правда, или справедливость, как понимала тетя Голубка, — это то хорошее, доброе, что всегда должно быть в делах и в поступках людей. Она знала, что человек плохим не рождается, а делается, и те скверные пороки, которые есть в людях, пришли к ним не от родителей; знала и то, что люди бывают не только добрые и не только недобрые, злые, — все дело в том, чего в них больше, добра или зла; что люди бывают не только скупые и не только щедрые, не только честные, бескорыстные и не только корыстные и бесчестные, — опять же чего в них больше. И почему-то в тех людях, которых она хорошо знала, больше плохого, нежели хорошего, и чаще ей встречались негодяи, обманщики, чем люди порядочные, открытые, правдивые. Поэтому тетя Голубка обращалась к книгам, надеясь в них не только найти настоящих людей, но и узнать, доискаться, как же они такими стали. И того, чего искала, не находила. Обычно она читала вслух, не спеша, чтобы ничего не пропустить, безоговорочно веря печатному слову. «Еще, знать, не попалась мне самая главная книга, а все одно попадется, и тогда я все узнаю», — утешала она себя.

Приохотил ее и к книгам, и вообще к чтению студент Семен Маслюков, когда она была еще девушкой, — тот самый учитель Маслюков, которого она, тайно от мужа и от людей, любила всю жизнь. Во время зимних каникул Семен проводил Дусю до ее двора и, глядя в ее смеющееся, озаренное луной лицо, спросил:

— Дуся, читать умеешь?

— А как же! Я в школе училась.

— А знаешь ли ты, что такое любовь?

— Какая? — удивилась Дуся. — Не та ли, когда парни и девки устраивают ночеванья?

— Нет, что ты… Совсем другая. Настоящая любовь.

— Такую не знаю.

— А хочешь узнать?

— Угу…

— Хорошо… Вот возьми эту книжку. Прочитай ее — и все узнаешь.

Семен уехал. Украдкой, чтобы не увидели отец и братья, Дуся то в чулане, то на огороде читала и перечитывала стихи. Прошла неделя, месяц, многие стихи Дуся выучила наизусть и даже напевала их, а вот что оно такое — настоящая любовь, — узнала значительно позже, когда полюбила Семена. Еще не одну книгу она получила от Семена, когда он был учителем в Трактовой, а она уже вышла замуж за Ивана Голубкова. И с той далекой поры ей казалось, что на любой вопрос, возникающий в жизни, ответ следует искать в книге. Но вот в какой именно? Книг-то много, попробуй отыщи нужную. В ее нелегкой жизни было столько непонятного, несправедливого, перед ней вставали такие трудные вопросы, что найти ответ и правильную разгадку самой было не под силу. Но и в книгах, которые ей попадались, она не находила ответа: все в них было не так, как в жизни. И люди там какие-то красивые, честные, гордые, и горе не такое цепкое, и любовь особенная… В тот год, когда Иван оставил ее с детьми, она искала в книгах осуждения поступка мужа — и не находила. То, что случилось в ее семье, почему-то не было описано, и Иван Голубков в жизни не был таким, какими были мужья, описанные в книгах. «Или не те книжки я читаю, какие нужно, — думала она, — и где же та, настоящая книга, и когда она попадется мне в руки…»

Книга заставляла думать, понимать и узнавать что-то новое, еще ей неизвестное, а песня и балалайка были для нее забавой и утешением. В часы ли досуга, в горестные ли минуты, когда сердце болит, ноет, она брала балалайку, а песен разных, веселых и грустных, у нее было много. «Припасены на всякий случай жизни. И для веселья и для тоски», — смеясь, говорила она. И точно, Евдокия Ильинична могла сыграть и старинные песни «Ах вы, сени, мои сени», «Светит месяц, светит ясный», и полечки русские, и голосистые свадебные припевки, и «Подмосковные вечера», и даже «Я люблю тебя, жизнь», и вальс «На сопках Маньчжурии».

Как-то тихим летним вечером, когда над горами в чистом небе гуляла луна и серебристый ее поясок подплясывал на бурунах разгулявшейся Кубани, тетя Голубка подоила корову, напоила меня парным молоком, а потом взяла балалайку и, чуть слышно бренча струнами, запела «Выхожу один я на дорогу». Меня это удивило. Какими путями-дорогами, думал я, пришла эта песня в Прискорбный? Правда, первую строку Евдокия Ильинична переделала на «Выхожу одна я на дорогу», потом она пела: «Ночь тиха. Пустыня внемлет богу», — а затем: «Что же мне так больно и так трудно? Жду ль чего? Жалею ли о чем?» — пела протяжно, задушевно, и мне казалось, что никогда еще лермонтовские слова не звучали для меня так сердечно и никто еще не пел эту народную песню так, как пела ее телятница из Прискорбного.

— Откуда у вас эта песня? — спросил я.

— Как это так — откуда? — удивилась тетя Голубка. — От людей.

— Да знаете ли вы, чья это песня?

— Знаю… Как не знать? Наша, казачья песня. Ее давно поют и в Трактовой, и у нас на хуторе… А что? Очень задушевная песня.

На свадьбе, на крестинах или на вдовьей вечеринке тетя Голубка — всегда желанный гость. Под некрикливый голосок балалайки можно и спеть и потанцевать, а то и погрустить, склонивши набок голову и слушая монотонное жужжание струн.

Глава 5

Когда-то здесь был двор с воротами и калиткой. Сейчас же можно было подходить к хате в любом месте — не осталось даже изгороди. Правда, огород и вишневый садок, чтоб туда не лазила скотина, отделялись от хаты низким плетешком с горбатым перелазом и воротцами из хвороста. Воротца на огороде были, как на грех, такими узкими, что в них никак не мог пройти «Беларусь» на своих высоких колесах, обутых в резину, как в галоши, Илья и так и эдак поворачивал руль, прицеливался и с той и с другой стороны, а в воротца не попадал. Отодвинулся назад, издали выровнял передние колеса и тихо-тихо проехал в огород. Слегка все же придавил колесом плетешок — затрещал сухой хворост, и в сырую землю врезались рубцы резины.

Евдокия Ильинична стояла возле хаты, и ей казалось, что «Беларусь» с подвешенным сзади плугом был похож на огромную рыжую птицу. Птица могла бы перелететь изгородь. Не перелетела, не пожелала. Хвост ее легонько покачивался. Мать смотрела и радовалась — птицей управляет ее сын. И ничего, что повалил изгородь. Беда невелика… Вытерла мать платочком слезившиеся глаза, вспомнила, как давным-давно, может, тридцать лет назад, а может, и больше, они с мужем копали огород лопатами. И ничего, не жаловались на жизнь, не уставали.

Молодые были, трудились от зари до зари и в три дня управлялись. Позже тут ползал однолемешный плужок в лошадиной упряжке — уже полегчало, но работа была не быстрая. А теперь? Прилетела птица, не успеешь оглянуться, а огород вспахан и заборонован. Какое облегчение человеку! Может быть, Илья поэтому так пристально посмотрел на мать, улыбнулся ей, и его взгляд, улыбка говорили: поглядите, мамо, какое тут совершится чудо! И чудо, верно, совершилось. Илья тронул рукой рычаг, хвост качнулся и упал. Рядом, откуда ни возьмись, зубьями впилась в землю боронка. Лежала смирно, ждала пока ей скажут, чтобы не мешкая бежала и бежала следом за плугом.

От Кубани тянуло свежестью. Мотор чадил гарью и мурлыкал добродушно, точно кот на солнцепеке. На лемехах, как в зеркалах, горело солнце, и жаркие его отблески отражались в чистой синеве неба. И вдруг мотор пробудился от сна, задымил, загудел разгневанно, и резиновые колеса, оставляя на земле рубцы, пошли и пошли гулять по огороду. Лемеха погасли, сталь жадно вошла в землю, и черным кушаком потянулась свежая пахота. То пламя, что полыхало на лемехах, тускло ложилось на вывороченные пласты и пропадало — следом танцевала боронка, и под ее зубьями комья рассыпались в прах. Куры сбежались сюда со всего хутора, и по тому, как они, старательно разгребая комья, наперегонки отыскивали червей, можно было подумать, что ради них трактор свалил плетень и потянул по огороду широкую борозду.

Вспомнила Евдокия Ильинична, что картошку, оставленную для посадки, нужно перебрать, и заспешила в хату. Провозилась с картошкой немного, вышла на порог, взглянула и удивилась: огород был вспахан и заборонован. И тропу Илья распахал, начисто изничтожил, хотя и знал, что мать снова ее протопчет! «Какой Илюша славный пахарь, такой молодчина, хоть куда! — думала она. — Взялся — и вмиг управился… Грядки нужно сегодня разделать, завтра можно посадить лук, а в воскресенье картошку…» Рыжая птица тем временем, подняв хвост, перебиралась через забурьяневшую межу, а следом спешили куры. Вышла из хаты обрадованная хозяйка и крикнула:

— Ой, Илюша! И откуда тебя господь бог послал!

— С неба, тетя Анюта, откуда же еще!

И пошли, пошли колеса считать межи. К низкому полдню придавили девятую межу — это были огороды таких же безмужних женщин, как и мать Ильи. Легла под колеса и десятая преграда — огород Василия Васильевича Хрена. Откуда пришла к нему такая фамилия — никто не знал. Или явилась еще от запорожцев, или была своя, доморощенная, или прилипло к человеку какое уличное прозвище. Василий Васильевич собой был мужчина статный, еще не старый, и решительно всем — и ростом, и осанкой, и даже умом — не отличался от других, а вот фамилию носил как какое-то наказание. Приедет, к примеру, в колхоз корреспондент или какой инспектор, а председатель серьезно, без улыбки и скажет: «Вот что, товарищ, иди-ка ты к Хрену…» И уже обида. Приезжий же человек не знает, что Хрен — бригадир фермы… И еще плохо то, что учетчиком на ферме работал инвалид войны Редька Иван Анисимович. Характером человек смирный, и непьющий, и некурящий, и на молодых доярок не заглядывался, а фамилию его рядом с бригадировой хоть не ставь. На Кубани как? Люди всюду развеселые, любят позлословить и посмеяться до колик в животе. Хохотуньями да насмешниками хоть пруд пруди. Палку кинь хоть в какую сторону, а непременно попадешь в острослова. И чуть что — валят в кучу две фамилии, гогот расходится по всей станице. И хочешь или не хочешь, а получается подрыв авторитета. Один скажет: «Куда ни крути, куда не верти, а хрен редьки не слаще», — и все видят в этих словах намек… Другой прибавит: «Редька хороша и без хрена», — и опять тот же намек.

Жена у Василия Васильевича молодая. Рано овдовел, а потому и женился вторично. Взял Зойку, женщину красивую и хозяйку завидную. И что ж вы думаете? Острые языки влезли и сюда, в семейную жизнь. «Ну, как, Зойка? — спрашивали развеселые соседки. — Сладко живется с Хреном, слезы еще не заливают очи?» А какая у Василия Васильевича, если бы вы только знали, дочка Степанида от первой жены! Красавица, каких мало. Илья готов с кем угодно поспорить или даже побожиться, что такая красавица еще не рождалась ни в верховьях, ни в низовьях Кубани. И оттого, что она была необыкновенно красива, к ней не липли злые шутки; даже самые отъявленные насмешники, глядя на Стешу, забывали ее фамилию, прикусывали языки и молчали… Не станем скрывать и скажем, что Илья полюбил Стешу еще тогда, когда она была девочкой-школьницей, и полюбил тайно, так что ни одна живая душа об этом не знала. И вот уже шел четвертый год, как Илья, отказавшись ехать учиться в институт, остался в Прискорбном и ждал, пока Стеша вырастет и окончит школу-десятилетку. Он и прилетел сюда, на огород, на своей птице только потому, что манила его к себе Стеша. Преодолевая усталость, он мял резиновыми колесами десятую межу и думал, что вот-вот увидит Стешу…

Увидел же, как на беду, не Стешу, а ее отца. Подслеповато щурясь, Василий Васильевич подошел к Илье и, пряча смешинку в колючих, низко подрезанных усах, спросил:

— Илья Иванович! Ты что это? На тракторе прибыл до меня в зятья?

— А вы, Василий Васильевич, не можете без этого… без насмешки?.. — сдержанно ответил Илья. — При чем тут «прибыл до меня в зятья»? Попахал огороды вдовам, так заодно хотел и вам… Что тут плохого?

— Пахать паши, в пахоте ничего плохого нету, — говорил Василий Васильевич, покусывая нижнюю губу, что делал он всегда, когда начинал злиться. — Но я казав себе, парень, и еще кажу: забудь мою дочку и выкинь из головы дурацкие твои думки! Пойми, верзила, Степаниде еще учиться нужно. Окончит трактовскую школу — в город уедет, а ты с детства своей любовью голову ей заморачиваешь, стал поперек ее пути и стоишь, как столб… Так что огород мой паши, за работу заплачу и скажу спасибо, а к Степаниде не подлаживайся, все одно твоя не будет…

— Это мы еще поглядим!

— Со мной, Илья, не шути… Слышишь!

— Ну, раз так, то к черту и огород и пахоту! — крикнул Илья. — А Стеша все одно будет моя! Зарубите себе на носу!

Илья резко повернул руль и дал газу. Так всадник, горяча шпорами коня, рвет повод. «Беларусь», дымя и грохоча, полетел через двор на улицу. В дверях дома Илья увидел Стешу и помахал ей рукой. Без платка, с распущенной косой, с шалькой на плечах, она кривила губы, а Илья ехал так быстро, что не успел разобрать, улыбалась она или плакала.

Глава 6

Картошку сажали в воскресенье. Лопатой Илья отрывал лунки, а мать и Елизавета, не разгибаясь, клали в ямки, как в гнезда, по две картофелины и ногами, обутыми в башмаки, загребали землю. Спины разогнули, когда солнце гуляло высоко и припекало жарко, не по-весеннему. Илья спустился к реке. Наклонился над водой, умывался, растирал горячее лицо и думал о Стеше. «Сегодня ее увижу, и сегодня все порешим, — думал он, расчесывая пальцами мокрый чуб. — Ну его к хрену, старого Хрена. — Скупо улыбнулся, посмотрел на мутный поток. — Поженимся, и все тут… Хватит ждать».

После обеда Елизавета надела платье с сиреневыми цветочками. Смотрела в зеркало — и самой не верилось, что у нее такая тонкая шея и такие острые ключицы. И глаза круглые да большие. Заплела косы и, сияющая, похожая на майскую сирень, пошла к Стеше, чтобы отправиться с подругой в лес за Кубань.

На улице ее догнал Илья. Смотрел в землю, говорил глухо:

— Лиза, шепни Стеше… Вечером, когда стемнеет, буду ждать ее возле Черкесского Брода.

— Все еще хоронитесь от людей? — Лиза улыбалась. — Или у вас любовь краденая, или еще что, не пойму… Мы с Хусином никого не боимся, а вы, как малые дети…

— Ничего, сестренка, скоро поймешь… Так исполни просьбу, Лиза.

— Ладно, исполню, нетрудно. — В черных глазах заиграли лучики. — Братушка! Мы со Стешей едем за Кубань. Хусин перевезет на лодке. Поедем с нами, погуляем в лесу… Сколько там цветов!

— За Кубанью делать мне нечего, — сухо ответил Илья. — И некогда… Да и мамка наша что-то сильно опечалена.

— Она теперь всегда такая… Старенькая, устает…

На огороде, когда Сажали картошку, а потом и за обедом Илья замечал в обычно добрых, ласковых глазах, матери странную печаль. «Или она захворала, или еще что? Такой сумрачной она никогда не была. Балалайку давно в руки не брала». Тоскующий ее взгляд говорил, что ей больно и что она давно хотела сказать что-то важное, сокровенное, а вот решиться не могла, и вся ее невысказанная горечь, как слезы, копилась в глазах. И когда Илья, затоптав у порога цигарку, вернулся в хату, он снова увидел те же затуманенные грустью и о чем-то тяжком думающие глаза матери. Илья взял книгу и сел к столу. Листал, что-то отыскивал, что-то читал, а видел все тот же тревожный взгляд материнских глаз. Поднял голову, а мать сидела возле стола, подперев ладонями щеки, и, думая о чем-то своем, все так же тоскливо смотрела на сына.

— Илюша, и что ты все отыскиваешь в книгах?

— Разное, мамо, ищу… Вот в этой книжке описано, как налаживать подвесную сеялку, как ею управлять. И называется она квадратно-гнездовой. Почему квадратной и почему гнездовой? Шахматы, мамо, видели? Вот она сажает зерна так, что когда кукуруза взойдет, то, куда ни посмотри, везде лежат ровные рядки, как на шахматной доске. Вот какая умная сеялка!

— И сама все делает? Без человека?

— А что? Она умная…

— Ох, сынок, сынок, горюшко ты мое…

— Что это вы, мамо? Какое горюшко?

— А такое, сынок, горюшко, что сердце у тебя гордое…

— Обыкновенное оно у меня, мамо…

— Скажи кому другому, только не матери… Из-за чего взвалил на свои плечи такой груз? Перед Стешей захотел погордиться? — Мать вздохнула. — Ох, смотри, сыну, надорвешься, выставишь себя на посмешище…

— Какой груз? О чем вы, мамо?

— Не хитри, Илья! Даже и матерью не надо быть, чтобы все видеть, а я же твоя мать… Помолчи и послушай. Ради Стеши ты не поступил в институт и остался трактористом в Прискорбном. Так, скажи? А, киваешь… Значит, правда. И ради Стеши ты взялся людей удивить — один выходишь на такое поле. Хочешь показать девушке, какой ты есть герой? Скажи, так? Не киваешь, а по глазам бачу, — так! Подумать только, сто гектаров обработать одному, прополоть одному, вырастить урожай одному, собрать урожай одному. Это что же такое, Илюша? Один-одинешенек в степи. Да ты что, богатырь какой? Может, ты и не сын мой, не Голубков, а тот, что в сказке, Илья Муромец?

— Ну что вы, мамо, говорите! И не Муромец я и не один… Верно, Стешу люблю, и вы это знаете. И люблю давно. Не скрою от вас, мне будет приятно, если Стеша порадуется… Но никакие рекорды мне не нужны. И я не один в поле. А машины? Да они нынче стали такие умные, что, может, даже умнее иного человека. Вот хоть бы эта сеялка. Она и есть моя главная помощница. Есть у меня культиватор. Есть моторы, а у них сила! Так что, мамо, не печальтесь, в поле я не один.

— Ну, хорошо, в поле тебе будут помогать машины, — согласилась мать. — А в сердешных делах? Скажи, не таись от матери. Или думаешь, тоже подсобят умные машины?

— Что вы, мамо, обойдусь и без техники…

— Усмехаешься, тебе весело… А ты все же откройся матери, как у тебя зараз дела со Стешей?

И тут по ее тоскующим глазам Илья понял, что не машины и не кукуруза тревожили ее душу, а Стеша.

— От вас, мамо, у меня тайн нету. Скоро мы со Стешей поженимся…

— А Стешин батько согласен?

— Мамо! — Илья даже встал. — Печаль-то моя не о нем! И зачем мне его согласие?

— Ой, какой смелый! Беда. — Мать обиделась, у нее дрогнули губы. — Как же, Илюша, можно без родительского согласия! И комсомольцы, как я думаю, обязаны почитать батька и мать… Может, вы со Стешей и со мной говорить не пожелаете?

— Вы мать душевная, вы поймете, и мы с вами поговорим… А он же не отец, а изверг!

Слушала старая мать сына и толком не могла понять, что он говорит. Что-то не так. А что? Ее сын собирается жениться на Стеше и не желает попросить согласия ее отца? «Ну, ничего, я сама попрошу, пойду и поговорю с Василием Васильевичем. Да и почему же отец — изверг? Никакой он не изверг. Любит, как многие отцы, свою единственную дочь, печалится о ней… Что в том плохого? Когда мы были молодыми, то и не вольничали, и родителей уважали… Может, мне хотелось выйти замуж за Семена Маслюкова, а батько сказал: выходи за Ивана Голубкова, — и вышла… А как же?.. А может, и зря послушала батька?..»

Евдокия Ильинична шла на ферму, а думки о сыне бежали следом, лезли в голову — не остановить их, не удержать. С теми же думками вошла в телятник. Телята обступили ее, ласкались, радовались, но они же не знали, отчего так грустна и озабочена тетя Голубка. Она смотрела на них и не замечала, не видела. Такое случилось у нее первый раз за многие годы — и ослепла и оглохла. Наливала в кормушки молоко, а перед глазами стояли не телята, а то Илья, то Стеша, то Василий Васильевич. То она входила в хату, ее встречал Василий Васильевич, и был он такой ласковый да приветливый, даже свахой назвал. Они садились к столу, а на столе уже и рушники, и полбутылки водки, и хлебина с солонкой. Вели разговор мирный, душевный, и на сердце у Евдокии Ильиничны было радостно оттого, что она пришла поговорить о намерениях сына. Не успела она молвить слово, а Василий Васильевич, взяв ее за руку, улыбнулся и сказал: не надо, не надо, милая и добрая моя свашенька, не надо ничего говорить, потому что я все, все знаю и не меньше, чем вы, радуюсь, что наши дети, как те голуби, в любви паруются; все эти дни я только и думал о том, как бы побыстрее нам породниться, и Илюшку вашего люблю так, как может любить отец родного сына; и так я радуюсь тому, что Илюша не побоялся и первым на Кубани взялся за такой большой участок кукурузы, и я не только горжусь его смелостью, но и верю в его победу, и победа эта будет не только его, а и моей дочери Стеши, да и наша с вами, Евдокия Ильинична… Мечты, мечты, как же вы хороши! Как же легко уносят они туда, куда только пожелаешь. В те минуты, когда сознание возвращало Евдокию Ильиничну на землю и она видела не улыбающегося Василия Васильевича, а телят, ей становилось еще грустнее, и ни один телок уже не слышал от нее, как обычно, ласкового слова. Молча, без улыбки и без искорки в глазах, вытирала полотенцем шершавые телячьи губы, и снова мысли уносили ее в хату к Василию Васильевичу.

Пожилая женщина, видавшая на своем веку всякое, она, конечно, понимала, что мечты — одно, а жизнь — другое, и все же любила помечтать. Мечты и пробудили у нее великое желание непременно побывать у бригадира и будущего свата, и отказаться от этого желания она не могла… Вечером, когда Илья и Елизавета ушли на гулянку, Евдокия Ильинична надела новые, недавно купленные юбку и кофточку, праздничные, стоявшие в шкафу, туфли. На плечи накинула полушалок и подошла к зеркалу. Давненько не становилась она перед вмазанной в стенку склянкой, а сегодня такой случай, что нельзя было утерпеть. Подражая дочери, она даже качнула плечом, наклонила голову и повела бровью. Ей нравилось, как ломались ее брови и как на левой брови чернела родинка. Смотрела на себя и невольно улыбалась. Даже смешно, как жизнь может изменить человека. Если бы можно было поставить рядом ту Дусю, какую привез в Прискорбный Иван Голубков, и эту, тетю Голубку! Теперешней тете Голубке даже улыбнуться на людях нельзя, совестно, — чернеет щербина. Глаза у нее грустные, а она улыбается и видит: да, точно, щербина такая препротивная. «И чего у меня сегодня глаза такие невеселые, или оттого, что щербину увидела?.. — думала она, глядя в зеркальце. — Ну, ничего, я иду не влюбляться, глаза развеселю, а рот, когда стану улыбаться, прикрою платочком… А идти нужно. Раз решила, то нужно идти…»

Она шла по темной улице и думала о том, что явиться к бригадиру без щербины было бы лучше. Может даже сказать: и что это за старуха пришла… В эту минуту пожалела, что не послушала совета сына Антона. Писал Антон, что его жена Надя запросто может вставить зубы, как настоящие. Просил приехать. Не пожелала ехать, а вот теперь идти к бригадиру и будущему свату как-то неловко.

Глава 7

Боязно переступила чужой порог, наклонила голову, поздоровалась. Хозяин и хозяйка ужинали. Удивились: не ждали гостью. И к столу не пригласили. Зойка начала убирать посуду, а Василий Васильевич встал, свернул цигарку и задымил. Дубленое лицо не выражало ни ласки, ни доброты. Курил и думал, чего ради явилась к нему телятница, и не знал, что делать и как себя вести. Может, что на ферме случилось?

Евдокия Ильинична забыла о своей щербине, широко, не прикрывая рта, улыбнулась, думала вызвать к себе внимание и не вызвала. На ее улыбку бригадир ответил косым, режущим взглядом. И они, разумеется, не сели рядом, а продолжали стоять: она — у порога, а он — возле стола. Зойка убрала посуду и, понимая, что она тут лишняя, сказала, что ей нужно сходить к соседке, вышла из хаты. Евдокия Ильинична стояла у порога, сознавая, что теперь-то она в хате у Василия Васильевича не мысленно, а наяву, и сердце ее надрывалось от боли…

Нехорошее молчание тянулось долго. Василий Васильевич докурил цигарку, выбросил окурок в форточку. Прошелся по комнате, остановился и, глядя в темное окно, сказал:

— Ну, что явилась, Голубка? Какое у тебя есть ко мне дело?

— Вот пришла…

— Вижу, не слепой… Что-нибудь случилось на ферме?

— На ферме все хорошо. Телята, слава богу, растут…

— Так о чем печаль-забота? По тебе вижу — переживаешь, волнуешься.

— Верно, волнуюсь… Может, оттого волнуюсь, что никогда в твоей хате не была. И еще не пришла бы, да вот нужда погнала…

— Какая еще нужда?

— Есть к тебе дело…

— Насчет телят?

— Насчет детей…

— Каких таких еще детей?.. Ты труженица не детских яслей, а фермы… При чем тут дети?

— А наши дети? У тебя дочка, а у меня сын.

— А-а-а… Догадываюсь… Сватать пришла! Ну, ну, кажи, выкладывай, Голубка… Стало быть, явилась уполномоченным послом от сына, а я, дурак, думал, что у тебя дело насчет телят… Ну, чего умолкла? Садись, Голубка, и кажи, кажи, выкладывай…

На сердце лежала такая тяжесть, что уже не хотелось ничего говорить, она подумала, что не следовало бы сюда и приходить, а все же раз пришла, то нужно что-то сказать. Чувствуя слабость в ногах, она присела на табуретку. Говорила и дивилась своей смелости и своему красноречию. Сказала и о том, как важно отцам и матерям оберегать любовь своих детей; и о том, что любовь Илюши и Стеши особенная, не такая как у всех людей. Почему особенная и почему не такая, точно она не знала, а сердцем это чувствовала. Хорошо, что Василий Васильевич все так же смотрел в черное окно и не дознавался: в чем же любовь особенная? Видимо, такой вопрос его не интересовал. Он уже покусывал нижнюю губу и наливался злостью. Но молчал, не перебивал, терпеливо слушал. Он и тут, дома, придерживался правил, которые установил для себя на собраниях: не перебивать оратора, не мешать ему. Слушал тетю Голубку, покусывал губу, злился и думал: «Смирно, смирно, Василий… Пусть, пусть высказывается. Потерпи и соблюди свои правила: и на собрании и везде надо дать высказаться трудящемуся человеку, чтобы он сполна душу излил, а то без такого излияния какая же может быть демократия…» Эти мысли успокаивали. Он даже сложил руки на груди, выпрямился и перестал кусать губу. Когда Евдокия Ильинична сказала и о том, что Илья не поехал учиться в институт только потому, чтобы не потерять Стешу, что и эти сто гектаров кукурузы, что взвалил себе на молодые плечи, тоже овеяны все той же любовью к Стеше, — Василий Васильевич сделал два шага и сказал:

— Ну, Голубка! Все излила? Ничего не утаила?

— Хватит с тебя…

— Я не перебивал? Слушал спокойно? Рот тебе не закрывал? Демократию соблюдал? Согласна с этим?

— Согласная… А что?

— Хорошо! Теперь послушай и помолчи. — Снова подошел к окну. — Удивляюсь на тебя, Голубка! Ты наша, прискорбненская, а откуда появилась у тебя эта красивость языка… это, как его? Ну, чтоб сберегать любовь своих детей. Ишь куда махнула! Будто ты не телятница, а какая-то лекторша, ей-богу! Или это… как его? Ну, что любовь особенная? И надо же такое придумать! Даже смешно! Особенная? Да ты что, на язык, на вкус ту любовь пробовала? Не пробовала? А голословно утверждаешь? Тут и есть твоя первая ошибка — голословность… Далее, возьмем для фактической наглядности тебя, В прошлом ты наша знатная доярка, в настоящем наша знатная телятница. Тобой и твоим трудом не нарадуются разные фотографы и корреспонденты. Но кто ты есть в культурном предмете? Читаешь книги? Хорошо! Ищешь правду? Ищи, правильно. А если приглядеться к тебе, то ты не то что серая, а совсем бабонька темная, как та осенняя ноченька. И что ты своим куцым умишком смыслишь?

— У меня жизнь за плечами…

— Помолчи, помолчи, я тебя слушал и репликов тебе не кидал… О чем я говорил? Перебила… Да, о тебе. Разве тебе, темной бабе, видно, где какая есть любовь, и все такое прочее? Знаю, за сына стараешься. Прежде чем… Да не перебивай меня, Голубка! Прежде чем оберегать любовь детей своих, ты отойди в сторонку и взгляни на себя. Жаль, что нету большого зеркала, чтобы видно было от ног до головы. Наглядная получилась бы картина. Кто есть ты? Труженица безотказная? Это похвально! Труд, как это… дело чести. Тридцать пять лет ты безвыездно живешь в Прискорбном. Даже в Армавире не была, настоящего базара не видала, состарилась возле коров и возле телят. Муж тебя бросил с малыми детьми. Вспомни, сколько горя хлебнула. Живешь на свете не вдова, не мужнина жена, а так — покидька. И ты такая не одна. Из двенадцати прискорбненских хат в девяти живут вот такие покидьки, как ты… А почему? Подумала ты об этом? Потому, что женщина, как равноправная, должна стремиться к культуре…

— Какой же ты хамлюга, Василий… А я — то жила по соседству и не знала тебя…

— Ничего, кляни, стерплю обиду… И скажу всю правду. На кого ты похожа? Старуха щербатая, что у тебя есть впереди и что тебя ждет в будущем? Так ты, на себя глядя, желаешь такую же, как у себя, жизнюшку уготовить моей единственной дочери? Что ее ждет тут, в Прискорбном? Будет у нее муж-недоучка. Вцепится тот муж в трактор и станет растить кукурузу. А жена куда пойдет? В доярки — вот ее прямая дорожка. Так, а? Чего молчишь? А дальше что? Ферма и ферма, и никакого тебе просвета… Нет, Голубка, извиняй, а сватами мы не будем! На могиле покойной Стешиной матери я поклялся, что дочка наша в Прискорбном не останется, и клятву свою сдержу… Пусть летит на простор, как птица… Почему, к примеру, твои дети не остались в Прискорбном? Антон — архитектор, собственную машину имеет. А где живет? В Краснодаре, строит красивые дома. Игнат — зоотехник, какими отарами управляет, тоже на машине раскатывается по степи. Ольга — зоотехник по уткам… Это Илья поневоле сидит возле матери: школу бросил, недоучка. Деться парню некуда, вот он и взялся за кукурузу. А ты — любовь, да еще и особенная! Елизавета тоже небось в Прискорбном не останется. Так почему же моя Степанида должна на всю жизнь приковать себя к этому хуторку? Нет, Голубка, сватами нам не бывать! Степанида уедет учиться в Краснодар або в Москву и там, бог даст, еще отыщет себе особенную любовь…

Еще долго упрекал, выговаривал. То мерял шагами комнату, и под чоботами похрустывала сухая солома, то держался руками за край стола, как за трибуну. И не замечал, что та, в кого, будто камни, бросал обидные слова, тихо плакала; как она, захлебываясь слезами, с трудом поднялась и, ничего не видя, вышла из хаты. Прислонилась спиной к стене, отдышалась. Ощупью отыскала плетень и, держась за него, как слепая, вышла со двора и поплелась к своему дому.

Глава 8

Если в сердце гнездится печаль, а слезы застилают очи и вам не с кем поделиться своим горем, вы не раздумывая идите на берег Кубани. Днем ли, ночью ли — все одно. Как ни грозна река весной, а вы отыщите поросшую густым, как шерсть, мохом каменную плиту и садитесь на нее, точно на скамейку. У ваших ног беснуется вода в весеннем разбеге, шумит, подтачивает берег. Смотрите, смотрите на стремительный бег реки, на холмистое заречье, и вы не заметите, как ваши слезы высохнут, взгляд посветлеет: вместе с протяжным шумом, вместе со свежей прохладой придет к вам желанный покой.

Евдокия Ильинична хорошо знала успокаивающую силу родной реки — это давнее и надежное, испытанное людьми средство против тоски и горя. Поэтому, не задерживаясь на улице, она прошла к берегу, уселась возле хаты на сухую, прошлогоднюю траву, как на мягкую полсть, и задумалась. Так и просидела час или два — не считала. Смотрела на реку, и ночью река казалась черным бурлящим поясом. На той стороне, как раз против Трактовой, раскинулся черкесский аул Псауче Дахе. Сакли со светящимися оконцами спускались к реке, по улице неровной стежкой убегали огни. Евдокия Ильинична смотрела на шумный речной пояс, на мерцающий огоньками аул, а мысленно продолжала спор с бригадиром, доказывала ему, что он не то что бесчеловечный, но еще и бесстыжий; что такому не только нельзя доверить бригаду, а невозможно поставить его даже бугаятником: бугаи не примут. Успокоившись, она начала думать о том, что в Прискорбном жизнь идет не так, как у всех людей, и даже не так, как в Трактовой. В Трактовой есть и кино, и магазины, и Дом культуры, и всегда там людно. А что в Прискорбном? Ничего. Одиноко, как сироты, стоят хатенки, и по вечерам в хуторе тихо, как в могиле: не слышно ни гармошки, ни девичьих голосов. В Трактовую тянутся из хутора и молодые и старые. Где зараз ее дети — Илья и Елизавета? В Трактовой, где им еще быть… Евдокия Ильинична думала и о том, что в Прискорбном живут женщины без мужей. Не их это вина, а их беда. У одной муж остался на войне, у другой — разлюбил, бросил и ее и детей. Разве можно такой бедой попрекать женщин? А бригадир попрекает, выговаривает, ни стыда у него, ни совести…

И еще лезло в голову, что есть же, и недалеко отсюда, хутора с веселыми и красивыми названиями. Например, хутор Вольный. Вольный хутор — хорошо! И живут в нем, наверное, люди вольные, как птицы. Или хутор Кубанский. Чем плохое название? Сразу видно: стоит на берегу Кубани, и жители его — кубанцы. Или хутор Свобода? Лучшего названия, кажется, не отыскать. Или хутор Вишневые Сады? Значит, весь хутор утопает в вишневых садах, а по весне, куда ни глянь, цветут и цветут вишни, и оттого повсюду белым-бело. Или у черкесов? На том берегу раскинулся аул Псауче Дахе. Что означает по-русски Псауче Дахе, Евдокия Ильинична не знала. Но по звучанию понимала, что Псауче Дахе — это что-то красивое… И почему тут, на невысоком берегу, наискосок от Псауче Дахе, примостился хутор с таким скорбным именем? Будто нарочно дали ему такое невеселое прозвище, чтобы сказать этим, что люди здесь живут, в тоске или в горе. Может, по этой причине и Кубань так изгрызла его, разнесчастного? Нехорошее имя, а деваться от него некуда. Стоит Прискорбный на берегу, пугает своим видом людей, и пусть стоит. Или взять фамилию бригадира в Прискорбном. Хрен Василий Васильевич. Ну, что это такое? Где еще можно найти вторую такую фамилию? Существует она, как на беду, только в Прискорбном. В колхозе восемь бригад, и у семи бригадиров нормальные человеческие фамилии. Один Нестеров, другой Белогоров, третий Калашников, четвертый Горицветов… «А у нас что? Хрен Василий… Раньше я думала, что бригадир наш не такой злющий, как тот едучий корень, а теперь узнала… Еще похлестче! Беда… Что фамилия, что человек…»

Оставшись одна, да еще ночью на берегу Кубани, Евдокия Ильинична успокоилась: куда-то ушли, пропали и обиды на бригадира, и каждодневные житейские хлопоты. Мысленно, как на легчайших крыльях, улетала она в прошлое. И та ее жизнь, что виделась издали, казалась жизнью не только невозвратной, но и необыкновенной, и сердце ее наполнялось тревожной радостью. Смешивалось в кучу все, что было пережито, и бежали наперегонки то детство, то юность, то гулянки, то купание в Кубани, то страда в степи, и всюду на виду у всех она, Дуся. Даже не верилось, что когда-то все это было. А может, ничего и не было? Может, тут одна ее выдумка? И чаще всего мысли обращались к девичеству. Какая это была красивая пора молодости! И как только Евдокия Ильинична видела себя в кругу подруг, таких же развеселых и беспечных, как и она, так всегда почему-то рядом с ней был Семен Маслюков…

Тут автор поставил три точки, потому что неожиданно подошел к запретному месту своего рассказа. Сам того не желая, коснулся тех сокровенных тайн, о которых Евдокия Ильинична просила никому не рассказывать. Просьба эта, как мы помним, относилась к годам ее замужества, когда Семен Маслюков, учитель из Трактовой, частенько навещал Прискорбный и ночевал у тети Голубки. К этим ее сердечным струнам мы пока не прикоснемся. Мы сперва расскажем о знакомстве Дуси Шаповаловой с Семеном Маслюковым. Первый раз Семен приехал в станицу на каникулы в феврале 1926 года. Тогда-то он и познакомился с Дусей и подарил ей книжечку стихов… Так что три точки пусть стоят, пусть предупреждают, как автомобильные знаки на дороге, а мы пройдем мимо них и поведаем о знакомстве Дуси и Семена. И заранее просим у Евдокии Ильиничны извинений, если мы расскажем о том далеком времени не так, как оно рисуется в ее мечтах, а так, как оно было в жизни, — ничего не утаивая и ничего не прибавляя.

Глава 9

Второй раз Семен Маслюков проводил зимние каникулы в Трактовой. Жизнь в большом городе, учеба на рабфаке так изменили станичного парня, что пожилые казаки поглядывали на него с удивлением, а сверстники — с нескрываемой завистью. Дома у Маслюковых тоже дивились и радовались. Перемена была заметна и в том, что Семен носил не бешмет и шаровары на очкуре, а городской костюм, не черкеску с газырями, а бобриковое пальто с каракулевым воротником; и в том, что Семен заметно повзрослел и возмужал, а черная как смоль чуприна стала пышнее, и ходил он по хутору даже в холод с непокрытой головой; и в том, что уже свежо и молодо засеялись усики, и Семен часто и, казалось, без причины поглаживал их согнутым пальцем; и в том, что в характере Семена прижились такие черты и черточки, какие у трактовских парией встречались редко: скромность, доброта, вежливость и уважение к старшим…

В семье Маслюковых дивились тому, что Семен всегда мыл руки перед тем, как сесть к столу. Ел или пил молоко не так быстро и не так жадно, как это делали его братья Ульян и Андрей. Мать раздобыла у соседки ржавую вилку, почистила ее о кирпичину, вытерла тряпкой и клала на стол перед Семеном. Улыбался Семен, ласково поглядывая на мать, понимал, зачем она это делала, а к вилке не притрагивался. Мясо брал ложкой или руками, как все… Однажды сказал…

— Мамо, а вы купите вилки всем… Вилкой есть удобней.

— Ты же знаешь, Сеня, непривычные мы к вилкам. — Мать улыбнулась. — Мы привычны к тем вилкам, какими сено мечут…

С родителями Семен был ласков, разговаривал с ними часто и охотно, и в голубых его глазах всегда теплилась улыбка. Как-то обнял мать и поцеловал ее, чего, разумеется, никто из ее сыновей никогда не делал. Фекла даже прослезилась.

Ночью, прикрывая одеялом костлявую, пахнущую кузнечным дымом спину мужа, сказала:

— Чуешь, Афанасий… а меня Сеня поцеловал.

— Чего ради?

— Так, без ничего… как мать… — Глубоко вздохнула. — Э-э-э! Что означает, Афоня, жизнюшка городская, как она человека перекраивает. Совсем же мало наш Семен пожил в городе, а погляди на него, какой изделался ласковый да с людьми обходительный. Родную мать целует…

— Верно, я тоже замечаю, что поумнел наш парень, малость пообтерся средь городских, — согласился Афанасий Лукич. — Как тот чурбан. Обтеши его хорошенько, обстругай, походи возле него с рашпилем да с наждаком, и уже нету чурбана, а есть предмет… Такого, мать, ко мне в кузню и калачом не заманишь.

— И зачем ему твоя кузня? Не всем же ковать железо! — говорила мать. — Дажеть не верится, что Сеня — моя кровушка. Помню, на свет появился такой же, как все малютки, а зараз погляди на него, какой стал…

— И не удивляйся, мать, — рассудительно отвечал Афанасий Лукич. — Все детишки рождаются одинаковыми, и ни на одном из них, шут их побери, не написано, что из него со временем произрастет: полезный злак или бурьян бурьяном. Вырастет то дите, тронется, поплывет по жизни-океану, покидает жизнюшка из стороны в сторону, как зернину в решете, и вот после этого из него выходит либо человек, либо хамлюга… Так что наша кровушка, мать, тут еще не самое заглавное.

— И не скажи, — не соглашалась Фекла. — А приветливость у Сени, а улыбчивость откуда? От меня… Ты же знаешь, какая я была в молодости развеселая… Или чуприна черная, а глаза голубые, небо, да и только. Чья чуприна? Чьи глаза? Мои!

— Ну, ладно, ладно, пусть будут твои… Спи.

В отцовскую кузню Семен заходил часто. Нравились и звон наковальни, и запах курного угля, и тяжкое посапывание меха. Афанасий Лукич стоял у верстака, нарезал в гайке резьбу. Радовался старик, что вот наконец и собрались в кузне все его сыновья. У горна находился старший, Ульян. Кожаный, побитый искрами фартук облегал его плотную, коренастую фигуру. Сильные, поросшие курчавой шерстью руки были оголены выше локтей. Угольное пламя озаряло худое скуластое лицо, строгие глаза. Осенью Ульян женился на трактовской девушке Вере и еще никак не мог привыкнуть к своему женатому положению. По этой причине был излишне мрачен, задумчив, хотел казаться таким же серьезным, как и все женатые казаки. Говорил скупо, рассудительно.

В горне накалялся толстый округлый обрубок железа. Тяжело, словно загнанный конь, вздыхал мех, трубную пасть острыми языками лизало пламя. Ульян поворачивал обрубок, держа его длинными щипцами. Андрей положил на плечо пятикилограммовый молот с натертой ладонями рукояткой и ждал команды. Не утерпел Семен и попросил молот. Андрей с улыбкой взглянул на Ульяна. Тот подмигнул: дескать, отдай молот, пусть студент потанцует возле наковальни… Тут же Ульян выхватил из огня окутанное искрами железо и бросил его на наковальню. Раскорячиваясь и приседая, крикнул:

— Ну, Сеня, взялись!

Частым переплясом заиграли молотки. Тот, что у Семена, падал редко и тяжело, звук его был глухой, а тот, что у Ульяна, молодцом выплясывал, ударяя то по наковальне, то по железу, заливаясь протяжным звоном.

Старый Маслюков искоса поглядывал на Семена, видел, как тот неумело поднимал молот. Отец только покачал головой и спрятал усмешку в курчавой, продымленной бороде. Видя, что Ульян злится и что железо, не поддаваясь слабым ударам, темнеет, отец толкнул Андрея. То выхватил у Семена молот и крикнул:

— Братушка! Погляди, как надо бить! Вот так, вот так…

— Это тебе, Сеня, не книжки читать, — заметил Ульян, положив железо в горно. — Тут требуется и силенка и ухватистость. У Андрея это получается…

— Нету у Семена сноровки, — сказал отец. — Дело ему непривычное.

После ужина Семен и Андрей собрались на гулянку. Над Трактовой кружился снег, видимый на свету возле окна. На улице, несмотря на снег, играла гармонь, слышались девичьи припевки, тихие, приглушенные темнотой и метелью… Афанасий Лукич сидел на стульчике возле порога, курил, пуская дым в приоткрытую в сенцы дверь. Когда Семен и Андрей хотели выйти из хаты, старик встал и сказал:

— Куда собрались, братовья?

— Пойдем, батя, попарубкуем, — ответил Семен.

— Идите, идите, пока годы молодые, — согласился старик. — Только, слышишь, Семен, не сманивай Андрея в город.

— Я не сманиваю, батя, — сказал Семен. — Но учиться Андрею нужно. Молотобоец он хороший, силенка у него имеется, а вот ума…

— И ума хватит, — перебил Афанасий Лукич. — Ежели все станут грамотными да образованными, то кто, скажи, будет работать? Хватит и того, что в роду Маслюковых возымелся один ученый… Чего еще? Мало, а?

— Да, батя, мало…

— А я скажу, немало, — стоял на своем отец. — Я так, сыну, сужу: ученых на свете уже много есть, а еще больше их расплодится в будущем. Так что всем и дела не отыщется. Нехай твой брат обучается работе не головой, а руками. Познает кузнечное мастерство, вот и будет у него на всю жизнь живая копейка. Кузнечное дело горячее и завсегда в жизни потребно… Без кузнеца людям не прожить.

Семен промолчал, не стал спорить с отцом. Братья вышли из хаты. Пушился снег, не снег, а вата развешана на плетнях, на крышах, на деревьях. Семен был без шапки. Снежинки засевали его цыганскую чуприну. Андрей поверх кубанки повязал башлык. Закурили, постояли возле ворот, как бы обдумывая, куда идти. Замерла гармонь, умолкли девичьи голоса. Стало так тихо, что казалось, было слышно, как на плечи садились снежинки.

— Семен, батю не расстраивай, — сказал Андрей, когда они шли по улице. — Он влюблен в кузнечное дело, да и на рабфак я все одно не поеду.

— Почему? Чудак!

— Учись один. Ты к этому способный. Да и прав батя, жизнь у ученых, по всему видно, будет сильно затруднительная, насидятся, бедняги, без дела.

— Отец рассуждает со своей колокольни, — ответа Семен. — А она у него низенькая…

— Через год стану кузнецом, — говорил Андрей, не слушая брата. — Женюсь. Отойду от батька и заживу сам себе хозяином.

— Ну что ж, живи, — согласился Семен. — А на ком думаешь жениться? Не секрет?

— Есть у меня одна зазнобушка… Раису Карташову знаешь?!

— Нашу соседку? Тонконогую девчушку?

— Ее… Верно, была тонконогая, а стала во всей форме. — Андрей помолчал, гордо подняв закутанную башлыком голову. — Зараз Рая — красавица на всю Трактовую… И работящая такая, Сеня, ухватистая… Вот мы с ней и заживем припеваючи…

Глава 10

Обычно днем Семен читал или уходил бродить за Кубань. По вечерам зачастил на гулянки.

— Хоть тут, в станице, мамо, попарубкую, — говорил он. — А то во время учебы да и после учебы уже не доведется.

Мать кивала, соглашалась.

— И хорошо, Сеня, что ходишь на гулянки. Может, невесту облюбуешь?

— О невесте думать, мамо, рано.

— Отчего рано? Ох, гляди, сыну, чтоб не опозднился!

В Трактовой, как и во всех станицах, для зимних гулянок парни в складчину нанимали хату. В эту зиму трактовские парни и девушки собирались на краю станицы у пастуха Силантия. Разумеется, не со всей станицы, а только с той ее половины, которая называлась Закурганной. Добрая половина Трактовой лежала за двумя курганами — отсюда и название.

Платили Силантию не деньгами, а натурой: мукой, яйцами, маслом, салом, картошкой. Неказистая хатенка Силантия по-старушечьи гнулась под прелой соломенной крышей. В ней было две комнаты: небольшая, похожая на чулан, и побольше. В той, что побольше, и собирались по вечерам закурганцы. В нее вели просторные сенцы, зимой и летом пахнущие мышами и квашеной капустой. В любой час суток в сенцах густела такая темень, что можно было и покурить тайно, привалившись спиной к стене, и приголубить в углу, если случится, какую девушку, и можно поручиться, что никто этого не увидит.

В чулане ютился Силантий с женой, а по соседству, через стенку, до рассвета горланила гармонь и стонал земляной пол от усердных ударов каблуков. Удивительно было то, что Силантий обычно спал мертвым сном: ни страдающий голос гармошки, ни шум молодых голосов, ни крики, ни даже свист разгулявшихся парней не в силах были нарушить сладкий, как у младенца, сон пастуха. «Как заслышу гармошку и девичьи песни, так сразу тянет меня к подушке, — говорил Силантий, смешно подмигивая косым глазом. — За стенкой они чертуются, аж небу жарко, а я так сладко сплю, как то убаюканное мамкой дите… Так что у меня двойная выгода: и прибыль в натуре имею, и сон выходит преотличный…»

На вечеринке все казалось Семену привычным и знакомым. За два года, правда, одни девушки и парни успели выйти замуж или жениться, другие — подрасти и занять на гулянке их места, но эту перемену никто не замечал. Все, что касалось распорядка и обычая гулянки, осталось неизменным. Так же, как и прежде, в тесной комнате копилась духота, и так же, задыхаясь, страдальчески подмигивала лампа, подвешенная к потолку. Все так же парни лихо «выбивали» барыню, и так же, как всегда, в моде были «страдания» и полька-бабочка; и так же обильно лежала на полу подсолнечная лузга — не было такой девушки, которая не принесла бы в платочке сладко поджаренных семечек. И так же, как и два года назад, играли «в пояса».

Игра эта была нехитрая и до крайности примитивная. У порога стоял парень, вид у него был несколько глуповатый. К нему с поясом подходила девушка. Пояс кожаный, широкий и с медной бляхой. Девушка спрашивала тихо, чтобы никто не услышал: «Кто царица твоего сердца?» Парень смеялся, его смешило само слово «царица». И все же он что-то шептал девушке на ухо. Девушка, размахивая поясом, с серьезным, сосредоточенным лицом, нарочито долго искала «царицу сердца», и все, кто сидел на лавках или стоял, смотрели, затаив дыхание, и ждали. И вот девушка находила «царицу», ударяла ее поясом, и та, краснея и потупя взгляд, покорно шла к тому, кто ждал ее у порога, целовала и становилась на его место. Теперь уже парень брал пояс и так же тихо спрашивал девушку: «Кто царь твоего сердца?» Вся пылая, бедняжка что-то шептала смеющимися губами. Парень важно, с достоинством исполнял поручение, тоже не сразу отыскивал «царя», а отыскав, бил его поясом сильно, по-мужски. Сгибаясь от боли, «царь» не шел, а бежал к дверям, без всякого видимого желания целовал девушку и занимал ее место. И снова повторялось все сначала.

Следует заметить, что Семен частенько оказывался «царем», и пояс с медной бляхой не раз ложился на его спину. Трудно сказать, что именно манило к Семену трактовских красавиц. Возможно, причиной всеобщего внимания к рабфаковцу было то, что в Трактовой он внешне отличался от своих сверстников и был у всех на виду. А может быть, всему виной тут были черные шнурочки на его губе, ибо, если говорить прямо, без обиняков, то какая девушка не пожелала бы прикоснуться губами к мягким, как шелк, усикам. Всякий раз, когда его спины касался пояс, Семен и краснел, и виновато улыбался, и без причины поглаживал усики. Быть «царем», исполнять обязанности избранника девичьего сердца ему не хотелось, не видел он в этом ничего разумного и вообще нужного. Но что поделаешь, когда девушка назвала твое имя, а медная бляха легла на твою спину! На тебя все смотрят, чего-то ждут, и ты хочешь или не хочешь, а повинуешься и идешь к дверям. К тому же Максим Красноштанов, душа вечеринки закурганного края и школьный товарищ Семена, предупреждал: «Главное, Сеня, не надо тебе выделяться средь иных-прочих и не надо показывать свою культурность и все такое. Там, в Краснодаре, ты студент, а тут, в хате Силантия, ты обыкновенный наш, трактовский парень. Будь, Сеня, как все люди, и ничего не чурайся, и ничему не противься…» И Семен не чурался и не противился. Покорно шел к дверям, стыдливо прятал глаза, целовал чьи-то упругие, сухие губы, близко видел чьи-то глаза — то озорные, смеющиеся, то испуганные, тоскливые… Затем называл свою «царицу», и повторялось все сызнова — те же сухие, твердые губы, тот же пресный, никому не нужный поцелуй…

Девушка, которую Семен поцеловал, взяла у него пояс и шепотом спросила:

— Сеня, тебе кого?

— Все одно, — чуть слышно проговорил Семен. — Кого-нибудь.

Девушка доверительно улыбнулась, взмахнула поясом и отошла. По ее горячему взгляду, по улыбке Семен понял: девушка, не проронив ни слова, сказала ему, что на нее он может положиться, что она не подведет, ибо хорошо знает, какой именно «царице» подарить пояс… И точно, через минуту «царица» явилась. Перед Семеном ясным солнышком предстала девушка, часто-часто мигая ресницами и сгорая от стыда. Это была Дуся, знавшая наизусть многие подаренные ей стихи. Девушка смотрела на Семена с мольбой в глазах, и он не мог понять: губы ее дрожали оттого, что она вот-вот рассмеется, или оттого, что она сейчас расплачется. Ей было трудно и стоять и смотреть на Семена, и все же она нашла в себе силы положить руку Семену на плечо и улыбнуться. Лицо у нее смуглое, глазастое, со следами застаревшего, еще с лета, загара. Пухлые щеки, которые так и хотелось потрогать пальцем, были в зареве румянца. Шнурочки бровей слабо чернели на темной коже, и левая бровь была приметна тем, что на самом изгибе примостилась родинка, похожая на муху. При малейшем движении брови ломались, и были они так старательно выписаны, что нарисовать, скажем, их на бумаге точь-в-точь такими было под силу разве только руке искуснейшего живописца… Она подняла маленькую голову, косынка, вязанная из козьего пуха, поползла на плечи. Девушка испуганно отдернула руку, быстро оправила за ухом смолистые, слабо вьющиеся волосы, откинула на спину туго сплетенную косу. Вся она, прямая, смелая, говорила, что ей ничего не страшно, что если она подошла к нему и если он выбрал именно ее своей «царицей», то она смело поцелует его… А что тут такого? Все целуются…

Девушка взглянула на Семена, и брови ее в удивленном испуге поползли, изогнулись, да так и застыли. «Отпусти меня, Сеня, хоть мы и знакомы с тобой, хоть ты книжку мне дарил, хоть я и кажусь смелой, а мне и страшно и совестно, — говорил ее взгляд. — И целоваться нам не надо, посмотри на меня, а я на тебя, и разойдемся…» Отвела глаза, смотрела себе под ноги, не знала, стоять или убегать. Рясная, с оборками юбка чуть прикрывала колени. Кофточка из розового ситчика открывала тонкую шею в монистах. Кофточка была тесна в груди, и Семен заметил: когда девушка положила руку ему на плечо и выпрямилась, от упругой девичьей груди кнопка на кофточке расстегнулась… Девушка вздохнула, как перед прыжком в воду, приподнялась на цыпочки, потянулась к Семену. Стежечки-брови сломались, и она, затаив дыхание, смешно сжатыми губами дотронулась до усиков Семена и вдруг прыснула, залилась смехом и побежала к подругам…

Вскоре игра «в пояса» всем наскучила. Догадливый гармонист растянул меха, и Дуся с балалайкой подсела к нему. Охали и стонали басы, плакали и смеялись подголоски, жужжали струны. Взвихрилось забористое кубанское «страдание», и тут Дуся отдала подруге балалайку, не стерпела и вышла на средину комнаты. Она сорвала с плеч косынку, прижала ею на спине косы и, пружиня гибкое тело, топнула ногой и крикнула:

— Эй! Гармонист! Поддай огня!

— Дуся! Милая, пострадай!

— Не мешайте ей!

— Куда прешь, парень? Ну, куда лезешь?

— Посторонитесь, хлопцы!

Дуся взмахнула косынкой, откинула голову и, смеясь и блестя белыми, густо посаженными зубами, тихо-тихо пошла по кругу. Она как бы примерялась к полу, пробовала его крепость, приглядывалась, а есть ли тут где разгуляться. И когда убедилась, что круг широк, а пол крепок, закружилась вихрем, часто и дробно выстукивая каблуками. Легко, птицей кружилась по комнате, черные косы, как плети, резали воздух, колоколом взбухала оборчатая юбка. И вот она, чуть наклонив голову и помахивая косынкой, плавно, на цыпочках, прошла мимо Семена, а затем под восторженные крики спряталась за спины подруг.

Гармонист заиграл польку-бабочку. Комнату запрудили пары, закачались косынки и чубатые головы. К Семену подошел Максим. Посмотрел на часы на запястье его жилистой, волосатой руки и сказал, что уже поздно. Потом заговорщицки подмигнул другу и увел его в сенцы. Там они закурили, и Максим, обнимая Семена, приглушенно сказал:

— Ну как, Сеня, настроение?

— В общем, хорошее.

— Слушай, пойдем на ночеванье?

— Идите без меня…

— И что ты за тряпка, Семен? — обиделся Максим. — Не будь таким пугливым. Сходи хоть разок. Просто так, из любопытства. Узнаешь, что оно такое, наше станичное ночеванье… Нас будет немного. Пойдем тремя парами.

— Нет, Максим, я не пойду. Можешь ты понять, что мне это противно?..

— Тю, дурной! Всем не противно, а ему противно. Не строй, Семен, из себя городского… Все знают, что ты наш, трактовский. И тебе хорошо известно, что ночеванье — это же обычай… Что тут такого?

— А если обычай плохой?

— Ну, какой есть, зато свой, не краденый, — ответил Максим. — Я тоже считаю, что обычай пустяковый, и думаю, что со временем он отомрет и забудется. Но пока существует, пойдем, Сеня, не гордись. А то, честное слово, на тебя наши девчата обидятся… Мы уже и хату договорили — у Фроси Садченковой. Я пойду с Катей Яншуковой, Николай — с Полей Астафьевой… Ну как?

Согласен?

— Да и девушки у меня нет, — отнекивался Семен. — Не с кем…

— Не беда! — перебил Максим. — Эту печаль-заботу беру на себя. Хочешь, пойдешь с той, что зараз под гармошку страдала? Как плясунья? Нравится Дуся Шаповалова? Живая, как бесенок! Да ты ее знаешь. Она лет пять жила у бабушки в Сторожевой, там и в школу ходила, в прошлом году осенью вернулась к отцу… Славная девушка… Ну как? Согласен?

Семен, думая о Дусе Шаповаловой, промолчал. Максим же понял его молчание как согласие. Затоптав каблуком цигарку, он быстрыми решительными шагами направился в комнату, среди танцующих глазами отыскивая Дусю. Семен стоял в темных сенцах и ругал себя за то, что пришел на вечеринку. Мог бы не приходить, и тогда не было бы этого ненужного и неприятного разговора с Максимом.

Вернулся Максим. Был он весел, рябоватое лицо сияло. Обнял Семена, отвел в угол и глухим, вкрадчивым голосом сказал:

— Порядок, Сеня! Дуся согласна. Она, брат, девушка смелая. — И еще тише: — Значит, план у нас такой…

— Погоди, как же так? — перебил Семен. — Идти на ночеванье с девушкой, которую я не видел год и мы не сказали друг другу ни слова?

— Ну, Семен! Ну что ты за человек! — Максим смеялся. — Девушка и та смелое тебя… Эх ты, казак!

Семен, пристыженный, не ответил.

А Максим продолжал:

— Значит, план такой… Мы уходим отсюда незаметно. Сперва хату покидают девчата, а потом мы… Я уже обо всем договорился… Вечеринка пусть себе шумит и без нас… Не вешай голову, Семен!

Глава 11

Ночь месячна и светлым-светла, улица заснеженна и пустынна. Краснолицый, нарумяненный морозцем месяц парубковал над спавшей станицей. Искрились присыпанные снегом крыши… Девушки, взявшись под руки, шли впереди, не оглядывались и тихонько напевали песню под унылые звуки струн. Дуся крайняя справа. Она играла на балалайке, и почему-то Семен смотрел только на Дусю и видел ее одну. Перед глазами то широкая, в оборках, юбка, то цветной полушалок на голове, то ватная жакетка и темные косы на спине, а в ушах слабый звук струн. Удивляло то, что Дуся была весела, что могла играть и петь песню, зная, что следом идет тот, с кем она по своей доброй воле согласилась провести ночеванье, то есть лечь в постель. Идя рядом с Максимом и Николаем, думая о Дусе и видя одну ее, Семен испытывал чувство стыда.

Подошли к хате Фроси Садченковой. За низкими плетняными воротами белой папахой поднималась соломенная крыша в снегу и темнели глазницы оконц. Не решаясь войти, девушки остановились. Максим толкнул калитку сапогом. Семен входил во двор последним и понимал, что теперь-то уже невозможно ни отстать, ни убежать, и даже сама мысль о том, что он здесь, на чужом дворе, и что должен лечь с девушкой, с которой сегодня еще не обмолвился словом, была ему противна и казалась противоестественной. Желая найти для себя хоть какое-то оправдание, он подумал: если уйти, сбежать, что тогда подумает о нем Дуся? Посмеется, назовет трусом. Ребята поднимут на смех. На улице стыдно будет показаться. «А чего я так тревожусь? — успокаивал себя Семен, поглядывая на Дусю и глупо улыбаясь. — Надо же мне узнать, что оно такое, ночеванье. Да и не убегать же, в самом деле, от девушки? Прав Максим, ничего в этом обычае нет плохого… Оно даже интересно…»

Парни и девушки ввалились в чужую хату, подняли заспанную хромую хозяйку. Фрося сонно улыбалась, говорила глухим голосом, что она ждала ночевальщиков и, не дождавшись, уснула, но что сейчас она быстро, в один миг, соорудит постель. «Какую еще постель? — подумал Семен. — И где ее стелить и зачем? Неужели на полу и как раз там, где лежит телок?»

Фрося зажгла лампу и послала парней за сеном. Максим, Семен и Николай принесли оберемки сухой травы, холодной и пахнущей цветами. Раскинули ее толстым слоем от печи до лавки. Телок, спавший возле лавки, услышал шорох, нехотя открыл оливковые большие глаза. Удивленно посмотрел, как Николай и Максим расстилали сено, видимо не понимая, что это за люди и почему они мешают ему спать. Телок даже поднялся и, выгибая тонкую спину, сладко потянулся. «Интересно, что будет дальше? — думал Семен. — И телок, и пахучее сено, и тусклый свет лампы — такое и не придумаешь…»

Хромая и будто кланяясь, Фрося принесла старую полсть, а девчата три подушки: одна подушка на две головы. Полсть растянули поверх сена, и постель была готова. «Неужели я останусь здесь и неужели лягу на эту постель? — Думал Семен. — Или плюнуть на этот дурацкий обычай и бежать, бежать отсюда? Ну, чего стою? Еще за сеном пошел, будто мне это сено так нужно… Но не мог же я не пойти! Хозяйка велела, и пошел… Да и не в сене дело…» Он все еще стоял у двери, опустив руки и делая вид, что ко всему безучастен. Как чужой, наблюдал он нехитрое приготовление постели, думая о том, как же, собственно, начнется ночеванье…

Началось оно просто, буднично. Фрося захромала в свою комнату. Телок лег и прикрыл длинными ресницами большие глаза. Максим и Николай деловито сели на постель, сено под ними хрустнуло. С той же деловитостью, не спеша снимали сапоги, как они снимают их, когда приходят домой. Желая помочь (и в этом тоже была частица обычая), к парням подсели веселые, без причины смеющиеся Катя и Поля. Хихикая, они стаскивали тесную, загрубевшую мужскую обувь. Затем сняли свои ботинки и поставили их, как у себя дома, возле лавки.

Дуся все еще сидела с поникшей головой на лавке. Одна ее коса свисала на колени, и проворные пальцы то расплетали ее, то сплетали. Было видно, что девушка поджидала Семена и боялась взглянуть на него. А он стоял у порога и испытывал такое чувство, будто что-то украл и теперь не знал, что ему делать: убегать, прятаться или — будь что будет — стоять на месте…

Из беды выручила Дуся. Она подняла голову, отбросила косу за плечи и мило, одними глазами, улыбнулась. Семен тоже улыбнулся. Она приблизилась к нему тихо, чтобы не услышали даже подруги, и сказала:

— Так и будем стоять? Вот наше место, Сеня…

— Вижу… Да только… как-то не…

— Давай хоть сядем… Сапоги у тебя тесные?

— У меня ботинки.

— Все одно… Хочешь, помогу?

— Нет, нет! Что ты… Не нужно.

— Все так делают, Сеня…

— Пусть все делают… а мы не будем.

— Как хочешь…

— Эй вы, черти! — крикнул Максим. — Чего шепчетесь? Гасите лампу!

Глава 12

«Ох, Семен, Семен, бедная твоя головушка, не убежал! — думал Семен. — Вот так и буду сидеть возле девушки как дурак… Ума не приложу, что мне самому себе посоветовать и подсказать. Видно, ничего нельзя ни подсказать, ни посоветовать. Остался, так подчинись Максиму, гаси лампу и смелее, смелее ложись на жесткую, пахнущую овчиной полсть…»

Мрачный, с тоской во взгляде, Семен нехотя погасил лампу и молча лег на полсть, и лег так, что теменем своим коснулся Дусиной головы. Лежал, не шелохнувшись. У его ног посапывал телок. На полу пятнился светлый квадрат оконца — это в хату, к ночевальщикам, заглядывал месяц. Все-то ему, полуночнику, нужно видеть, все-то ему, гуляке, нужно знать… «Чего же ты, дружище, помалкиваешь? — с усмешкой думал Семен. — Чего лежишь как пень? Или язык присох? Или не знаешь, что парни обычно говорят девушкам? Нельзя же ничего не говорить. Так же девушка уснет от скуки… А что я ей скажу? Как все это глупо…»

— Ночь-то какая светлая, — шепотом сказала Дуся. — Когда мы шли, ты заметил, вся станица искрилась…

— Свежий снег, мороз и луна… Дуся, любишь лунную ночь?

— Угу… Я люблю все светлое… Ведь правда хорошо, когда ночь светлая? А днем, если солнце и света много… Ляжешь на траву, посмотришь в небо, а в глазах круги и искорки… Хорошо!

— А еще что любишь, Дуся?

— Ну, еще люблю все хорошее. И стихи люблю, те, что ты дал… Если люди душевные, ласковые, тоже люблю… И если я сделаю что-то такое, отчего все радуются, то и мне тоже радостно… Это хорошо? Правда?

— Да, это хорошо… А книги любишь читать?

— Люблю… Но у меня их нет. Та, одна только.

— Я буду тебе присылать… У меня есть интересные книжки.

Дуся не ответила и, прикрыв ладошкой рот, сладко, как ребенок, зевнула. Семен молчал, теменем чувствуя ее маленькую голову, ее твердые косы. Мучительно думал, что бы еще сказать, и не мог придумать. Бычок поднялся, посопел, согнул спину. Смотрел оливковыми глазами на Семена и долго цедил на солому тонкую струйку…

— Дуся, пойдем…

— Куда?

— Домой… Я тебя провожу.

— Если желаешь — пойдем… Я тоже спать хочу. — Она приподнялась на локте, глаза ее блеснули. — Сеня, разве мы и не поцелуемся? На ночеванье это принято…

— Поцелуемся, Дуся, только не здесь… Хорошо?

Она кивнула и, подбирая рукой юбку, быстро поднялась, повязалась шалью, взяла балалайку. Крадучись, как напуганные воришки, они покинули хату…

Еще не голубел восток над заснеженными, далекими отрогами, а петухи, боясь прокараулить зарю, уже горланили то в одном, то в другом дворе. На улице было свежо. Весело попискивал морозец под быстрыми шагами. Снег не блестел, а точно пламенел. «Будто в каком пожаре…» Взявшись за руки, Семен и Дуся шли по пустынной улице. Месяц провожал их, смотрел им в лица с недоумением, и нельзя было понять, радовался тому, что парень и девушка так рано покинули Фроськину хату, или огорчался.

Семен взял Дусю под руку, чтоб не поскользнулась и не упала. Через пальто ощущал ее сильную, упругую руку. Ему казалось, что еще никогда он не испытывал такого радостного чувства, как сейчас. Все радовало Семена: и то, что пламенел молодой снег; что ночь была на исходе и в спящей станице разгорались петушиные спевки, а на синем небе далеко-далеко рисовались контуры зубчатых гор; что Дуся, милая девушка, была рядом с ним и он как бы слышал ее тихий голос: «Сеня, разве мы и не поцелуемся?»; что она спешит, подлаживается к его шагу и, скользя и смеясь, повисает у него на руке, — все, все теперь волновало, все говорило ему, что он счастлив и что хорошо сделал, что согласился пойти на ночеванье… И пока они проходили длинную, пустую улицу, Семен не раз ловил себя на мысли, что Дуся ему очень нравится. Почему нравится? Чем именно? Не спрашивал себя, не доискивался.

У ворот Шаповаловых остановились, и Семен пожалел, что каникулы кончились и что завтра ему нужно покидать Трактовую. Он держал озябшие шершавые пальцы Дуси в своих теплых ладонях, смотрел в ее сощуренные глаза, на разлет бровей с родинкой, на ее еле приметные вздрагивающие губы и не мог насмотреться.

— Ну, вот теперь, Дуся, мы поцелуемся… Можно?

Она не ответила и положила руки на его плечи, потянулась к нему, как бы желая подрасти, и Семен, целуя ее, ощутил на ее тронутых морозцем губах мелкую-мелкую дрожь…

— Дуся, а завтра мы увидимся?

— Зачем?

— Я завтра уезжаю.

— Уезжай… Если так нужно.

— Разве не хочешь со мной попрощаться?

— Хочу…

— Где же мы встретимся?

— Не знаю… Дома у нас нельзя. Приходи на берег. Я буду полоскать белье… Придешь?

— Непременно! Утром? Да?

Она прошла в калитку, с улыбкой посмотрела на Семена и молча кивнула.

Глава 13

Дуся и ее подруга Рая, навьючив на коромысла мокрое, тяжелое белье, подошли к берегу. Над водой повисла легкая шаль тумана. Из-за гор выкатилось холодное солнце, и красные лучи его, прошивая туман, окрашивали воду в багровый цвет. Каменистый берег был обметан хрупким ледком. Ногами, обутыми в чоботы, Дуся покрошила лед, и он поплыл мелкими стекляшками.

Место ото льда было очищено коромыслом, и девушки, засучив рукава, принялись за дело. От воды к туману, просвеченному солнцем, тянулся жиденький парок, казалось, реку со дна подогревали. Занятые делом, подруги не замечали ни тумана над водой, ни солнца. Они были дружны и делились всеми, даже самыми сокровенными тайнами. Гибкая, как ивняк-однолетка, Рая наклонялась к воде, коленями зажимала юбку, чтобы мороз не щипал голые икры. Шумно полоскала отцовскую сорочку и рассказывала, как с Андреем Маслюковым они до полуночи гуляли по берегу Кубани.

— Мы и в лес ходили, а в лесу страшно, все ветви завалены снегом…

Поведала и о том, что вдвоем им было весело, что она не пожелала идти в душную хату Силантия, и Андрей ее послушался.

— Он завсегда меня слушается, — прихвастнула Рая, выпрямляя свой гибкий стан. — Веришь, Дуся, что я ни скажу — слушается. Что ни прикажу — исполняет.

— Значит, любит.

— Мы и верши трусили, — смеясь, сообщила она. — Я сказала: Андрюша, потруси верши, и он потрусил. Рыба была, но мы ее не взяли. Я сказала Андрюше, что рыбу можно забрать и завтра, никуда она не денется… А на вечеринке было весело? — вдруг спросила она, мысленно еще находясь с Андреем.

— Как всегда, — неохотно ответила Дуся. — Танцевали до упаду, играли в «пояса»… Мне довелось поцеловать… Угадай кого? Ну, говори!

— Не знаю… Наверно, Максима…

— Максим мне и даром не нужен… Андрюшкиного братца!

— Семена?

— Чего глаза пялишь?

— Неужели? Вот это да! И как же он целуется? Небось не по-нашему?

— Совсем не умеет… Какой-то он сильно стеснительный. И усики у него, знаешь, такие смешные. Через них я рассмеялась и убежала. — Сильными, красными от холода руками скрутила жгутом простыню и бросила ее на камни. — А еще что у нас было, Рая! Угадай! Ни за что не угадаешь. Сказать, а?

— От тебя я ничего не скрываю.

— Семен пошел со мной на ночеванье, — озираясь, тихо сказала Дуся. — Не веришь?

— Да ну!

— Вот тебе и ну!

— Не брешешь, Дуся? Перекрестись!

— Честное слово? Вот крест…

— Вот это чудо!.. — Рая даже бросила стирку. — И сам попросился?

— Ну что ты, сам! У него на такое и язык не повернется. Через Максима…

— Ну и как он? — допытывалась Рая.

Дуся взглянула на разрумяненную подругу, и глаза ее затуманились.

— Ничего он, ухажер собой смирный, — уклончиво ответила Дуся. — Вежливый, обходительный во всем…

— И целовались?

— Да ты что? Даже и не подумали… Потом, возле нашего двора, поцеловались.

— Ой, как интересно, Дуся! А о чем же вы говорили?

— О разном… Спрашивал, люблю ли я читать книги.

— Ну, вот еще! Нашел веселый разговор.

— Он сегодня уезжает… Обещал сюда прийти попрощаться.

— Чего ради!

— Не знаю… Сказал, что придет. Ежели явится, то ты, Рая, уходи домой…

— Что? Влюбилась, подружка?

— Глупость…

— Ох, хитришь, Евдокия, хитришь! По глазам вижу: хитришь!

Тут девушки увидели Семена и умолкли. Он стоял на круче, не решаясь сойти к берегу. Девушки наклонились к воде, полоскали белье, делая вид, что Семена не заметили. А он уже спускался к воде. Поздоровался. Дуся, полоща белье, не подняла головы, не взглянула. Рая, прыская от смеха, сказала: «Здрасьте, ежели не шутите, Семен Афанасьевич». Ласково взглянула на Семена и начала накладывать на коромысло отжатое белье. Семен помог ей положить ношу на слабое девичье плечо. В ответ она доверительно улыбнулась ему, как бы говоря, что ей-то все известно, оттого-то она и уходит. Опираясь левой рукой о бок и чуть склоняя вправо голову, Рая пошла, покачивая тонким станом.

— Чья такая строгая? — спросил Семен, когда Рая взошла на кручу. — Неужели Карташова Раиса?

— Она… А что?

— Вытянулась-то как! Не узнать…

— Пока кончишь учиться, Рая, гляди, породнится с тобой. Маслюковой станет, — сказала Дуся, нагибаясь и окуная в воду полосатое тяжелое рядно. — Еще долго тебе учиться?

— Рабфак кончаю в этом году, — охотно отвечал Семен, радуясь, что разговор завязался как-то сам по себе. — Но сразу же хочу поступить в учительский техникум… Есть у меня желание стать учителем. Веришь, Дуся, люблю ребятишек, они всегда такие милые, хорошие…

— И еще крикливые, — вставила Дуся, выпрямляя спину и подбирая на горячем лбу черную прядь. — Шумливая у тебя будет работенка.

Семен утвердительно кивнул и начал рассказывать, что означает в жизни людей с виду простой, неприметный труд учителя и как нужно всех детей обучить грамоте. Дуся слушала, скрестив на высокой груди мокрые, красные руки. Как и вчера, Семен заметил, что сверху на кофточке две кнопки были расстегнуты. Но по скучному лицу Дуси, по грустным ее глазам Семен понимал, что говорил совсем не то, ради чего пришел сюда и что хотел сказать девушке на прощание. И она, точно понимая его мысли, тяжело вздохнула, застегнула у воротника кнопки и занялась полосканием. Тогда он наклонился к ней, взял ее красные, не гнущиеся от холодной воды пальцы в свои ладони, горячо подышал, согревая их, и сказал:

— Дуся, милая… Дети, школа — не то, совсем не то… Я пришел, чтобы сказать тебе другое. Через час я уеду, буду писать тебе письма…

Она отняла руки, выпрямилась и так отчужденно посмотрела, точно впервые увидела Семена рядом с собой.

— Зачем писать?

— Ты станешь мне отвечать… Мы будем переписываться.

— Ни к чему… Не нужно.

— Неужели, Дуся, все кончится между нами?

— А что кончится? Ничего еще не начиналось.

— Как же не начиналось?.. Вчера мы были вместе. И ночеванье, и вообще наше знакомство… И что мы целовались… Разве все это можно бросить и забыть?

— А! Вот ты о чем. — Дуся через силу усмехнулась. — Ночеванье — это пустое. Обычай, что тут такого! — Наклонила голову, смотрела на воду. — А то, что поцеловались, пусть останется тебе и мне на память.

— Это хорошо — на память… Дуся, я тебя не забуду.

— Как знаешь, мне-то что…

— Но я же тебя люблю, Дуся…

— Не надо, Сеня… Так все говорят… Зачем же ты?

— Если люблю! Не веришь?

— Не хочу верить… Ты уедешь…

— Буду писать, книжки присылать… После учебы вернусь в Трактовую…

— Уезжай, Семен Афанасьевич. — Она строго, как на чужого, посмотрела на него. — У тебя своя дороженька, а у меня своя, и никогда им, видно, не сойтись…

— Нельзя, Дуся, загадывать наперед, нельзя…

Да, точно, наперед загадывать нельзя. Разве в те далекие девичьи годы могла Дуся подумать, что всю жизнь ей будет суждено любить Семена, и любить тайно от мужа, любить упрятанной от людских глаз любовью… Через много лет, склоняя над кубанским обрывом седую голову и думая о своей сокровенной тайне — о том, что Илья и Елизавета — дети не Ивана, а Семена, — она ни в чем себя не упрекнула, не покаялась. И, может быть, еще больше, чем когда-либо, именно теперь радовалась, что Семен все эти годы жил в ее сердце и остался в нем навеки…

Глава 14

Мысленно Евдокия Ильинична находилась все еще в Трактовой. Семен стоял перед ее затуманенными очами, а река, на которую она смотрела, сделалась отчего-то светлее, берега рисовались четче, и вода почему-то вдруг побелела. В том месте, где бугрились бурунья, на быстрине от берега к берегу протянулся лунный кушак. Видимо, так одолели думки, так обступили со всех сторон, что она не заметила, как на той стороне Кубани, над сизым, в дымке, холмом повис надломленный месяц. Половинка его была похожа на обрубок жести, только что выхваченный из полымя. Своим желтым глазом месяц поглядывал на реку, видел, как вблизи Трактовой от берега отчалила плоскодонная, похожая на корыто лодчонка, выскочила на стремнину бурлящей реки и понеслась, полетела по течению.

Сидя на круче, Евдокия Ильинична не знала, что лодчонка мчалась сюда, к прискорбненскому берегу, и что плыли в ней Хусин и ее дочь Елизавета. Если бы знала мать, разве усидела бы… Хусин стоял, подставив лицо луне и ветру, сбитая на плечи войлочная шляпа держалась на шнурке, а у его ног в белом платье сидела Елизавета — сказочная царевна, да и только! Посмотришь, покачаешь от изумленья головой и промолчишь. А что сказать? Все же знают, что это не Хусин, а настоящий «оторвиголова». До чего же, каналья, смелый, даже но то чтобы смелый, а отчаянный! Ночью в каком-то корыте пуститься по бурлящей реке? Надо же такое придумать и надо же на это решиться! А какой он удивительный наездник, тоже все знают. А какие лихие коленца выкидывает на коне — смотреть страшно. На полном скаку подползает коню под живот или в седле стоит на голове, как свеча. И вот, видимо, мало ему джигитовок, мало горных дорог и долин, так он еще бросился в реку, решил со стихией помериться силой. И для этого оседлал не коня, а лодчонку и начал гарцевать на ней не один, а с девушкой. И неслась лодчонка быстрее, нежели самый горячий скакун. Елизавета, бедняжка, сидела ни живая ни мертвая, держалась за борта, и ее мокрые пальцы от страха деревенели. Она уже каялась, что согласилась на уговоры Хусина «прокатиться с ветерком». Да тут, оказывается, в лицо бил не ветерок, а настоящий ветер, да еще с брызгами.

На корме, вытянувшись, стоял, точно на стременах, Хусин. И орал какую-то черкесскую песню и смеялся раскатисто, громко, точно хотел заглушить шум реки, а шляпа птицей билась за его спиной. В руках у него не пика, не плетка, а тонкое, как шест, весло. Выхватывал из воды весло, и красноватые брызги щедро осыпали лодчонку. Река бурлила, река ревела, злилась, ей не нравилось, что какой-то юноша из аула Псауче Дахе так беспечно смеялся и пел песню. Лодчонка, на которой он стоял, то падала, ныряла, то взлетала над бурунами, будто желала выскочить из воды. Елизавета не могла смотреть ни на Хусина, ни на реку. Закрыла глаза, доверилась парню. Знала, если что и случится, то Хусин спасет, в беде не оставит. «Не буду смотреть, когда смотришь, то еще страшнее, — думала она. — Мы же плавать умеем, если лодка перевернется, то на берег выберемся… А как интересно! И страшно и интересно…» Кружилась голова, Елизавете казалось, что не вода уносила их, а чьи-то могучие руки легко подняли лодчонку и, играя ею, подбрасывали и ловили, подбрасывали и ловили…

Те же невидимые руки поднесли наших смельчаков к берегу возле хутора Прискорбного. С разбегу лодчонка ткнулась носом в гальку как раз в том месте, где возвышалась круча и сидела, пригорюнившись, Евдокия Ильинична. Она видела и не верила глазам своим, как Хусин, опираясь на весло, прыгнул на берег и затем помог сойти Елизавете. Вместе они взялись тащить лодку, чтобы ее не унесла река. «Ах ты бусурманяка, погляди, что вытворяет! — думала Евдокия Ильинична. — И чего, скажи, прилепился к девчушке, как репей… На лодке привез ее к самому порогу…» Хусин и Елизавета стояли, взявшись за руки. Девушка думала о том, что Хусину надо бы плыть на ту сторону и уходить домой, а он плыть и не собирался и на мерцавший на той стороне огоньками аул не смотрел. Он смотрел на нее, и Елизавета знала, что Хусин пойдет провожать ее до хаты, а хата вот она, на круче, и они простоят там, как и вчера, до зари. От этих мыслей ей так стало хорошо, что она, сама не зная отчего, рассмеялась. И когда Хусин спросил, что Елизавету рассмешило, она, все еще смеясь, сказала, что в туфлях у нее вода и весь подол мокрый, хоть выжми.

— Не беда, Лиза! — сказал Хусин. — У меня брюки тоже… Глянь, аж повыше колен… Но зато как же здорово мы летели! Ох, и сильно нас бросало!

«Тебе что, тебе лишь бы геройствовать, — думала Евдокия Ильинична. — А ежели девушка простудится, или случись какое несчастье…» Хотела позвать Елизавету, боялась, что при ней молодые люди начнут целоваться, но промолчала. А Елизавета слушала Хусина и смотрела ему в глаза. Его строгий взгляд, его лицо, озаренное слабым светом надломленной луны, было мужественным и красивым. Елизавета хотела сказать: «Да, да, Хусин, бросало нас так здорово, как на качелях». Хусин взял ее за руку, и они начали взбираться на кручу. И когда, запыхавшись, поднялись, увидели мать.

— Ой, мамо! — воскликнула Елизавета. — Это вы! И сидите на берегу?

— Это я и есть. И сижу…

— И чего вы здесь?.. В такую пору?

— Пришла вас повстречать. — Мать грустно усмехнулась. — Ох, дети, дети! И чего пустились вплавь? Или вам уже жизнь надоела? Это же не шуточное дело. Кубань в таком разливе… Хусин, это твоя затея?

— Моя, тетя Голубка, моя…

— А совесть у тебя есть, Хусин?

— Как же без совести? — удивился Хусин. — Есть, тетя Голубка, есть…

— Голова у тебя, Хусин, ухарская, вот что я тебе скажу… Так и погибнуть нетрудно.

— Мамо, и чего вы тревожитесь? — сказала Елизавета. — Мы не маленькие…

Молодые люди рассмеялись, и смех их был такой веселый, будто старая женщина, что так о них тревожится, совсем выжила из ума, а они умные, и им ничего не страшно. Смех обидел Евдокию Ильиничну, и она сказала:

— Хватит усмешек, Елизавета! Иди-ка в хату, иди. Вся мокрая, еще простудишься. Да и в школу завтра. — И к Хусину: — А ты, герой, плыви в свой аул… Тоже, наверное, мать ждет и беспокоится… Малость погеройствовал на бурунах, и хватит… Так что…

— Тетя Голубка, я провожу Лизу, — перебил Хусин. — Можно?

— Чего ее провожать? Хата-то ее рядом…

В хуторе одиноко и нехотя тявкала собака. Шумела, билась о берег Кубань. Елизавета наклонила голову, будто прислушиваясь и к шуму, и к собачьему лаю, туфлей ворошила гальку, мокрый подол холодил колени. Хусин понял, что сегодня не суждено ему проводить девушку до порога ее дома, покосился на Евдокию Ильиничну. «Эх, мамаша, и откуда ты взялась на мое горе!» Спустился с кручи, начал сдвигать лодчонку. Зря только вытаскивал. Елизавета тоже сбежала к берегу. Хусин подал холодную руку и шепнул, что утром он снова переплывет реку, зайдет к Елизавете, и они вместе пойдут в школу. Попрощался с Евдокией Ильиничной, с Елизаветой, взял весло и прыгнул в лодку. Сразу выскочил на быстрину и закружился, будто затанцевал. Течение уносило его наискось. Когда Хусин, белея шляпой, вышел на тот берег и направился в аул, мать и дочь входили в хату.

…Елизавета лежала в постели с закрытыми глазами. Виделась ей бурлящая река, лодка и белая шляпа Хусина. Она слышала, как мать осторожно присела на кровать. Наверное, что-то скажет, так, зря не присела бы. Или станет ругать, поучать — все матери это делают. Сидела и молчала. Знала, что дочь еще не спала, а молчала…

— Лиза, что-то Илюши долго нету…

— Он со Стешкой… Мы уплыли, а они ушли пешком… Еще, наверное, идут.

— А я думала, и Илюша со Стешей по Кубани несутся… Эх, детки, детки, горе с вами… Вот и вы с Илюшей, мои самые младшенькие, выросли. Илюша идет по дороге со Стешей, а ты с Хусином несешься по Кубани. По всему вижу, скоро останусь одна…

— Что вы, мамо!.. Я никогда вас не брошу.

— Все дочки так говорят… И ты думаешь, я только сегодня об этом вспомнила? То, что надлежит матери примечать, я приметила не сегодня и не вчера. От материнского глаза, доню, не укрыться. И я не осуждаю, Лиза… Сама была такая, знаю. И Хусин, конечно, парень славный… Только он же не русский, Лиза!

— А что тут такого, мамо, что не русский?

— Как-то непривычно… Чужая вера, чужая нация… Не пойму, Лиза, или для тебя нету наших, станичных парней? Против Хусина я ничего не имею, может, он и лучше иных, может, и смелее прочих… А только как же вы будете жить, ежели само дело коснется дальнейшей вашей жизни? Думала ты об этом, Лиза?

— Об этом, мамо, и думать нечего…

— Да как же так нечего? Или станешь жить в ауле? Или примешь чужую веру и станешь невесткой у черкесской матери? Как же так? Не пойму… Обычаев ихних ты не знаешь, языка ихнего не понимаешь… Ох, трудно, дочка, придется отвыкать от всего русского… Хусин, верно, по-русски говорит чисто, как все одно русский — не отличить… А только будут у вас детки… Не отворачивай голову, мать не чужая тетка, матери не стесняйся. Дело житейское, где истинная любовь, там и детишки, от них не уйти… И как с ними тогда? На каком наречии они станут лопотать? И кто они будут по нации, Лиза? Черкесята или русачки? Подумала ты об этом? А я подумала, и через то неспокойно у меня на душе… Хусин мчит тебя по бурунам и радуется. А почему мчит и почему радуется? Потому, что любит… Не любил бы, так и не бросался бы очертя голову в реку, не геройствовал бы…

— Хусин смелый! Неужели, мамо, это трудно понять?

— Как раз это понять нетрудно… Разве я говорю «трудно»? Парень, слов нет, не из робкого десятка. Орел, и все! Это понятно. Да только разве смелость — главное в человеке? И еще мне непонятно, доню, что у тебя с Хусином.

— Что тут непонятного, мамо? Мы вместе учимся, дружим.

— И учитесь и дружите, разве я против?.. Но чего Хусин, скажи, так зачастил в Прискорбный? Или ему наш хутор сильно нравится и дом его не в ауле, а у нас, в Прискорбном? Вместо того чтобы со школы идти домой по мосту, так он является с тобой в Прискорбный, а отсюда переплывает в лодке на свой берег. И так каждый день. А сегодня и вовсе отличился: не по дороге пришел, а на бурунах прилетел, герой! А на той неделе, помнишь, вдруг на коне в хутор прискакал. За огородами такую джигитовку устроил, что весь хутор на ноги поднял… И все для тебя старался, все тебе хотел показать свое геройство… Ну что это такое, Лиза?

— А что тут такого, мамо? У Хусина отец табунщик… И тот конь, на котором тогда Хусин джигитовал, из табуна, и знаешь, мамо, какой это конь? Скаковой и обученный… От хозяина ни на шаг. Скажи: ложись — и ложится… Удивительный конь!

— Знать, отец Хусина табунщик?

— Угу…

— Кто же у него мать?

— Обыкновенная, как вы, мамо… Только она птичница. Да и чего вы сегодня разговорились?

— Тревожусь, дочка.

— Чего ради?

— Все через то мои тревоги, что разные вы с Хусином…

— Как это разные? Даже смешно!

— На разных берегах родились. Ты — на левом, а он — на правом…

— Но оба берега кубанские!

— Тебе, Елизавета, все шуточки… И в кого пошла такая?..

— В вас, мамо. — И рассмеялась, уткнувшись в подушку. — Да и что тут такое страшное, что я дружу с Хусином? Мы и сидим с ним на одной парте. Он отличник и мне помогает… Он, мамо, умный… А то, что черкес, так что же тут такого? Даже смешно об этом говорить! Тех черкесов, мамо, какие были с кинжалами, и вообще всякие там абреки, давно уже нету… Да и язык у нас с Хусином один, и школа одна. Может, и институт будет один… Да я, мамо, и забываю, что Хусин не русский. Он даже песни русские поет. А имя у него хоть и нерусское, а красивое — Хусин Карданов! Правда, красиво? Он как все наши ребята, только еще лучше… Он даже дома со своей матерью говорит по-русски. И мать его хорошо знает наш язык. А с дедушкой Хусин говорит по-своему: дедушка не знает русского языка, а Хусин дедушку сильно уважает… Я тоже немного понимаю по-черкесски. Черкесский язык, мамо, нетрудный…

— Так ты что, Елизавета, была у Хусина дома?

— Один раз… Не одна, а с девочками. Хусин показывал нам саблю. Знаете, мамо, какая это сабля? Старинная и вся в серебре… Еще дедушкина…

Мать не ответила: не знала, что сказать, — и разговор оборвался. Молча, бесцельно смотрела она в окно. Слезы туманили глаза. Вот, оказывается, какая новость! Елизавета уже была у Хусина дома. Она, видишь ли, и язык его понимает, и язык, выходит, нетрудный… И как восторженно говорила о сабле, о Хусине, о его дедушке!.. Мать услышала ровное посапывание. Елизавета натянула на голову одеяло. Не то спала, не то, желая избавиться от нравоучений матери, прикинулась спящей.

Усталая, с гнетущей тяжестью в голове, Евдокия Ильинична легла в свою кровать. Хотела сразу же уснуть, чтобы пораньше, как она это делала всегда, встать к телятам, и не смогла. Пропал, сгинул куда-то сон. Видно, такова участь матери — не спать из-за детей. И тогда, когда качала их в люльке, не спала, и теперь, когда они выросли, приходится не смыкать глаз и все думать, думать. Ее удивляло и пугало то, что Елизавета так смело говорила о Хусине. Обычно девушки (на Кубани так повелось издавна), когда кто-то касается их сердечных тайн, пусть это мать или отец, стеснялись, краснели и теряли дар речи. Елизавета, может, и краснела, в темноте не видно, но не застеснялась и дара речи не потеряла. Мать заметила, что дочка даже обиделась и, может, поэтому с таким жаром защищала Хусина, точно парню угрожала опасность.

Любит девушка, любит, оттого и защищает. Да что тут удивительного? Ничего. Кто в ее годы не любил? Мать тяжело вздохнула и вспомнила Семена Маслюкова и свою молодость. Евдокии Ильиничне тоже тогда было семнадцать… Правда, в школу не ходила. Но тогда время было иное: школы не было, а любовь все одно была…

Почему же так долго не возвращается Илья? И о нем думала. Не спешат Илья и Стеша. Им, молодым, весело, и домой они не торопятся, и ни о чем они не горюют. И не знают, что мать ходила к Стешиному отцу и получила, как говорят в станице, «гарбуз в руки». Беда с детьми: одни только хлопоты. Родить и вынянчить было легче, а может, и не легче, только то все уже позабылось. А как же трудно спаровать их и к жизни приладить! Может, не материнское то дело — паровать и прилаживать к жизни? Сами не маленькие — и спаруются, и место в жизни отыщут. Так-то оно так, а только материнское сердце от природы жалостливое и щедрое на ласку…

Опять мысли ее обратились к Елизавете и к Хусину. Была у Стешиного отца, получила «гарбуз», а теперь, видать, придется бедной матери побывать у родителей Хусина. Она смотрела на серые окна и хотела представить себе, как же она войдет в черкесскую саклю, как будет говорить с матерью Хусина, и не могла. В голове ее всегда картинно возникало все, о чем она думала, а сейчас она ничего не видела: или не хватало воображения, или утомилась от думок. Мысленно покидала хутор, подходила к мосту, что перекинут через реку возле Трактовой, и видела мост, реку, дорогу от моста. Всходила на мост, а дальше — темнота, глаза точно застилало дымом… «Может, оттого ничего и не вижу, что не нужно мне туда ходить? Может, я, как та дурная квочка, понапрасну бегаю, распушив крылья, вокруг детей? Ить они уже умнее своей матери, они все и без меня знают, а я им только мешаю… И все же схожу, непременно схожу. Надо мне повидаться с матерью Хусина. Познакомлюсь, узнаю, что за люди, как они живут… Что в этом плохого? Две матери завсегда найдут, о чем потолковать… Пойду не завтра, не через месяц, а пойду обязательно… Дети пусть пока учатся, пусть кончают школу. Когда кончат школу, то и виднее будет, что к чему… Знать, отец у него табунщик, а мать птичница… И дедушка есть…»

С этими мыслями, не дождавшись Ильи, она уснула.

Глава 15

Еще вчера Евдокия Ильинична уверяла нас и себя, что в аул, к матери Хусина, пойдет не раньше осени. А сегодня, бедняжка, не сдержала слова. Да и как же можно было его сдержать?.. Не хватило сил… Так бывает, когда на плечи человеку взвалят тяжелую ношу и скажут: неси! А ему такая ноша не под силу. Идет, а ноги подкашиваются, и думает он только о том, как бы побыстрее освободиться от тяжести… Такой тяжестью для Евдокии Ильиничны были думы о дочери, и она не чаяла, как бы от них избавиться. Ей казалось, что с Елизаветой вот-вот что-то случится страшное и что только там, в ауле, когда она поговорит с матерью Хусина, тревоги ее оставят, она выпрямится и облегченно вздохнет.

Все эти дни — и на работе, управляясь с телятами, и дома, оставаясь одна в хате, — она не переставала думать о Елизавете и Хусине. «И что же это такое? Полюбила черкесского парня, будто своих казаков ей мало… Вот тут посуди и пораздумай…» Сами молодые люди, наверное, столько не думали о себе и не были так озабочены своей судьбой. Да это и понятно: что им — молодость! Вместе учатся, вместе мечтают поступить в институт, дружат с детских лет и живут, будто шутят, весело и беспечно. А мать так жить не может. На то она и мать!

Мало мы думаем о том, сколько каждый день материнское сердце излучает тепла и ласки, и забываем, чтό такое материнские тревоги и материнская любовь. Не зря же всякую женщину в летах чествуют матерью и называют ласково и родительницей, и мамусей, и мамочкой, и ненькой… Страну свою мы называем матерью Родиной, а место, где родились, — родимым краем. Сколько живет в народе пословиц и поговорок: «Москва — всем народам мать», «Как вырастешь с мать, все будешь знать», «Нет отца, так зови по матери»! И еще говорят: «В нем это с молоком матери». Именно с молоком матери. Мать дала нам жизнь, выкормила и вынянчила, научила ходить по земле, и, впервые встав на ноги, мы шли, держась рукой за ее руку или за ее подол, и как же нам нужна была ее опора! Мать научила нас говорить, и первое слово родной речи мы услышали от нее, и по губам ее поняли, какой таится в слове смысл и как оно звучит. Мать — это жизнь, и сердце матери сама природа устроила так, что все оно, без остатка, отдается детям, и чем больше горе у детей, тем сильнее любовь матери…

Как-то Елизавета задержалась в школе. Ну, казалось бы, что в том особенного? Комсомольское собрание или какое-то важное дело, мало ли что. Мать же сама не своя. Не могла ни спать, ни сидеть. Вышла на улицу, остановилась возле хаты и смотрела, смотрела в ту сторону, откуда должна была появиться Елизавета. А она не появлялась. Ночь стояла лунная, светло, как днем, а у матери глаза залиты слезами, смотрела и ничего не видела… Так и не ушла, пока не дождалась Елизавету.

Обняла, посмотрела в лицо. Наивная материнская хитрость — по глазам хотела узнать, не случилось ли чего с дочерью, и не узнала. Елизавета отворачивалась, прятала глаза.

— Нельзя так разгуливать, дочка…

— Я не разгуливала, мамо… По-вашему, не могу и на час задержаться в школе?

— Можешь, но не до полуночи.

— У нас был кружок…

— Ох, доню, доню, а может, тот кружок — Хусин?

— А если и Хусин? Что тут такого, мамо?

Мать молчала…

Как-то увидела: на шелковом, купленном в магазине платочке Елизавета вышила голубыми нитками две буквочки — «X» и «Е». Тут и дурак догадается, что оно такое, эти «X» и «Е», о чем таком важном они говорят. Догадалась и мать. О чем бы ни думала, каким бы делом ни занималась, а перед глазами флажком развевался шелковый платочек с голубыми буквочками…

— Елизавета, а кому ты вышила хустку?

— Ой, мамо, какие вы…

— Какая же я? Договаривай…

— Все вы примечаете, все вам нужно знать.

— Верно, и примечаю, и хочу знать… А ты не таись и скажи матери, кому мастерила хустку?

— Ну, себе… А что? Нельзя?

— Обманщица…

— Если знаете, то зачем спрашиваете?

И опять смолчала мать. Подумала: верно, спрашивать незачем. Без расспроса понятно…

Однажды вошла в хату. За столом сидели Елизавета и Хусин. Пришли из школы, что-то читали и были так увлечены, что не заметили появления матери. Евдокия Ильинична стояла у порога, смотрела на склоненные над книгами головы, обе под цвет грачиного крыла, как у брата и сестры. Что-то писали, о чем-то своем, непонятном для матери говорили. Радоваться бы матери, ведь как славно: парень и девушка смотрят в книги, а она загрустила, и на глаза ее навернулись слезы… Спросила:

— Что вы бубните себе под нос?

— А! Мамо! И вы в хате? А мы уроки учим… Алгебру.

— Одной, доню, уроки учить несподручно?

— Ой, мамо! Ничего вы не понимаете!

— Не сердитесь, тетя Евдокия… Лиза права, вдвоем учить уроки легче… У черкесов даже есть поговорка: один ум хорошо, а два лучше…

— Все перемешалось, — со вздохом сказала Евдокия Ильинична. — А я — то думала, что не у черкесов, а у русских есть такая поговорка…

— Поговорка черкесская, это я точно знаю…

Как же Хусину не поверить? Парень грамотный, он-то знает. Мать еще хотела что-то спросить, а дети склонились над книгами и о ней забыли. Будто ее и в хате не было. Тяжко вздохнула и вышла. По знакомой тропинке прошла к реке. Стояла на круче, смотрела на бурлящую Кубань, а видела склоненные над книгами головы. Смотрела на тот берег. Там раскинулся аул. Где-то в нем стоит домик Хусина. Вот и шел бы со школы домой. Наверное, мать давно поджидает. Нет, пришел к Елизавете. «Ой, мамо! Ничего вы не понимаете…» Глупая Елизавета, что ж тут непонятного?.. Над аулом растянулось текучее марево, тончайшее, как кисея, и закатное солнце прошивало кисею огненными нитками. «Завтра пойду к матери Хусина, — решила Евдокия Ильинична. — Нечего ждать. Поговорю, как мать с матерью. Надо же нам о чем-то думать и что-то делать. Не выходить же Елизавете замуж за черкеса… Такого в нашем роду еще не было. Приду и так, без обиняков, скажу матери Хусина…» Что сказать матери Хусина, она еще не знала. Стояла и думала.

Телят нельзя оставить без присмотра даже в дни больших праздников. Чтобы отлучиться с фермы в воскресенье, нужно найти себе замену. Евдокию Ильиничну выручала доярка Варя Сапожникова, бабочка молодая и любознательная. «Тетя Дуся, а куда собралась? Или секрет?» — «Никакого секрета нету, пойду в Трактовую, в магазин…» — «Иди, иди, присмотрю за твоими теленочками…»

Хутор оставила рано. За Кубанью поднималось нежаркое солнце, купалось в воде, и река искрилась, слепила. Далекие ледниковые зубцы были накалены докрасна. Трактовая курилась, и дым из труб гнутыми столбами упирался в зарозовевшее небо. Справа к станице подходили невысокие, одетые карагачем холмы, слева выступали скалистые берега, как ущелье. По берегу от Прискорбного до Трактовой лежала гудронированная дорога. Шумели, заглушая рокот воды, грузовики. Нашелся сердечный шофер, усадил старую женщину в кабину и подвез в Трактовую.

На окраине станицы стоял сыроваренный завод. Тянулась к небу, вся в копоти, железная труба. На версту веяло запахом парного молока. У приемного пункта выстроились грузовики, бычьи упряжки с бидонами. Ехали по станице, и Евдокия Ильинична думала, что грузовик пролетит мимо того места, где когда-то стояло подворье ее отца. Не хотелось ни смотреть на это место, ни вспоминать о том, что когда-то было. Нет, не пролетел грузовик. Шофер побежал в детский сад проведать сынишку. Пришлось Евдокии Ильиничне сойти, и как раз в том месте, где когда-то был отцовский двор. Хотела пройти мимо и не смогла. Ноги сами остановились. Ни дома, ни подворья давно не было. Помнит Евдокия Ильинична, что два амбара были перевезены на общий двор еще в тридцатом году. Много лет в доме Шаповалова помещалась контора бригады. В войну дом развалился. Образовался пустырь. Буйно росла лебеда, и одиноко возвышался развесистый осокорь. Только по осокорю и можно было определить, где стоял дом Шаповаловых: осокорь рос близ порога. Странно: пустырь, лебеда и осокорь. А лет пять тому назад на пустыре выросло одноэтажное строение, и поселились в нем трактовские дети. И сынишка шофера. Прижился рядом с новым строением и осокорь, казалось, что без него детям было бы скучно. Новый двор обнесли штакетником, обсадили молодыми, стройными топольками. Смотрел на них старый осокорь, как отец на сыновей, и удивлялся. Да и как же не удивляться? Сколько лет стоял один, а тут сразу появилось столько деревцов, и такие они собой зеленые да веселые! Рядом с ними он, богатырь, стоит, как страж былого. Темный ствол облепили лишаи, кора потрескалась, а ему хоть бы что. Все тянулся к небу и все раскидывал саженные ветви. Листья отливали серебром, лезли в окна, а из окон неслись крикливые голоса. По вечерам, когда дети засыпали, а ветерок из-за Кубани трогал лист, осокорь что-то такое тихо-тихо, как сказку, нашептывал ребятам, наверное, рассказывал то, чего они еще не знали. Оттого-то и спали они крепко, без сновидений. В листве гнездились птички-певуньи, и на заре, когда восток только-только начинал белеть, это уже был не осокорь, а удобнейшее место для разноголосого птичьего хора. Ветвистый, гордый и могучий, осокорь не сгибался и не снимал шапку ни перед временем, ни перед ветрами. В солнечный день на весь двор от него ложился холодок, в холодке играли дети, и он глядел на них со своей высоты, прислушивался к их голосам и сознавал, что не зря, оказывается, столько лет стоял на кубанской земле.

Глава 16

От осокоря повеяло родным и далеким теплом. Как вольно раскинулся он, будто нарочно, чтобы украсить детский двор. Евдокия Ильинична вспоминала, сколько же великану лет. Она была еще девочкой-подростком, когда отец привез молоденький осокорь из Крыма. Корешки с землей были завернуты в мешковину. Деревцо посадили возле порога, и отец сказал: «Дуняшка, это тебе на счастье, пусть растет…» В ту зиму, когда Семен Маслюков первый раз приехал в Трактовую на каникулы, осокорь уже поднялся до крыши… Затуманенными очами смотрела Евдокия Ильинична на свое счастье, видела могучий ствол, растопыренные ветки с крупными треугольными листьями. И вдруг точно кто-то легко приподнял ее, отнес в сторону и сказал: «Дуняша, что глядишь на осокорь, ты лучше взгляни сюда!» Вмиг исчезли и осокорь, и детский двор, и штакетник, и молодые топольки. Дуняшка увидела то, что давно, как ей казалось, умерло. Явилось, воскресло, как живое, отцовское подворье, такое в точности, каким было. Изгородь из высоких, обмазанных глиной плетней, дощатые ворота на засове, калитка с железной щеколдой. Конюшня и коровник под черепичной крышей, навес для инвентаря. Теснились амбары, курятник, свинарник, стожки сена, высокие, пузатые плетенки-сапетки, набитые кукурузой. На тесном дворе, как в улье, с рассветом начинались суета, хлопоты. До восхода солнца Илья Фомич проводил за сеном две арбы в бычьей упряжке — уехали младший сын Гордей и работник Савва. «Берите, хлопцы, ту скирду, что поближе к дороге, а та, что поодаль, пусть зазимует, весной пригодится…» Дорога дальняя, и Илья Фомич наказывает не мешкать и поторапливать быков.

По двору прошла девушка с дойницей. Не шла, а подпрыгивала, как коза. Цветная, яркая косынка повязана концами назад. Кто же она, эта девушка? Ах да! Это же Дуняшка! Молодая, проворная, коров умела доить — за ней не угнаться; умелые руки пригодились на колхозной ферме…

Ее окликнул дед Фома:

— Дуняшка! Уже к коровам мчишься? А что, вчерась черкесы к нам не заезжали?

— И зачем вам, дедусь, черкесы? — Дуняшка рассмеялась. — Поглядеть на вас, так вы и сами как черкес.

— Глупая девчушка…

Подслеповатый, тугой на уши казак и в самом деле был похож на горца. Если отвести дедушку Фому за Кубань в аул и так, ради любопытства, посадить его возле сакли, то никто, проходя мимо, не скажет, что это казак Фома Шаповалов, все скажут — черкес. И худощавое лицо с куце подрезанной бородкой, точь-в-точь как у черкеса. И одежда на нем горская. Шаровары на очкуре до колен узкие, а мотня широченная, как мешок. Старенький бешмет обтягивал худое, костлявое тело, на животе покоился кинжал в ножнах чеканного серебра, на голове мостилась папаха из бурой овчины.

Дед Фома сидел на низеньком стульчике возле молодого осокоря — отдыхал. Строгим взглядом проводил внука Тимофея, прозванного в станице «механиком» — тянулся не к быкам, а к машинам, умел починить и запустить любой моторчик. Был он смуглолиц, жесткий чуб спадал на лоб, глаза неласковые, совсем непохож на шаповаловскую породу. Тимофей вывел из конюшни жеребца по кличке Урюк и ловко, легко взлетел ему на спину. Гарцуя, выехал со двора, впереди шли на водопой коровы и телята. «А ничего, как джигит, сидит на коне наш механик», — подумал дед Фома.

От Кубани коровы возвращались сами, лениво поднимаясь на гору. Тимофей помыл Урюку тонкие, точеные ноги, расчесал гриву, плеснул воды на храп; конь встал на дыбы. Урюк шумно топтал щебень, всхрапывал, тянул повода. «И куда рвешься, куда спешишь, ить ты не машина, — увещевал Тимофей жеребца. — Зараз погуляем по станице…» Одним прыжком Тимофей очутился на коне, Урюк, нагибая голову и прося повод, выскочил на гору. Тимофей повернул влево и, пугая станичных собак, наметом пролетел по улице… Ко двору подъехал шагом, похлопывая ладонью по горячей конской холке.

Уже в 1927 году хозяйство Шаповаловых разрослось и вширь и вглубь, как разрастается дуб близ воды: две пары рабочих волов, четверка добрых лошадей, жеребец чистых кабардинских кровей, четыре дойные коровы, купленные еще телками в селе Рождественском у немцев-колонистов. Не в пример многим казакам, Илья Фомич читал агрономическую литературу и выписывал журнал «Сам себе агроном». В Трактовой его называли «культурным хлеборобом» и «книжником». Всякое новшество, вычитанное в книгах или в журнале, Илья Фомич старался применить в своем хозяйстве, и небезуспешно. Первым начал пахать двухлемешным плугом и боронить железной бороной. В 1928 году купил дисковую сеялку, триер и сноповязалку. Зимой привез из Армавира сепаратор и удивил всю Трактовую. «А мне что? — хвастался Илья Фомич. — У меня сын Тимофей — механик, любую машину к делу приладит…» Молоко «веять» приносили со всей станицы, даже с ближних хуторов, платили натурой. Диковинная машина шмелем жужжала и рано утром, и поздно вечером. Но сепаратор — еще не все. Илья Фомич мечтал поставить в Трактовой небольшой завод по переработке молока. Сколько его тут, в верховьях Кубани, — реки! Мысленно уже видел, как со всех станиц тянулись в Трактовую брички, груженные молочными бидонами. Ночью, слюнявя карандаш, гнулся возле стола, подсчитывал, — выгода получалась немалая. Но не знал Илья Фомич, где и как можно приобрести оборудование для сырозавода и где раздобыть мастера по сыроварению. В журнале «Сам себе агроном», как на грех, об этом не писалось. Послал запрос — ответ не пришел…

В устоявшуюся жизнь, как камень в стоячую воду, влетели тревоги, малые и не малые, а все одно нарушали покой, заставляли тосковать и горевать. Утром в ворота постучали купцы, прибыли из Ставрополя закупать скот-молодняк. Боясь продешевить, Илья Фомич сказал, что бычки-двухлетки еще не в теле, пусть они останутся на базу до весны. Мясники ушли, а Илья Фомич пожалел, что отпустил их: ведь недешево обойдется прокормить бычков зиму! Хотел воротить, вышел за ворота, а тут ко двору подъехал Абубекир, знакомый черкес из аула Псауче Дахе. Горец сидел в мягком седле, раскинув полы бурки. Рядом, на поводу, шла низкорослая захлюстанная кобыленка. «И за каким чертом ты сюда пожаловал! — думал Илья Фомич. — Тут и без тебя тошно… В кунаки лезешь, липнешь как смола…» Абубекир спешился, протянул худую, темную руку. Был он высок, лицом худощав. Смотрел голыми, без ресниц, глазами, старательно мешал черкесские слова с русскими, и Илья Фомич понял, что Абубекир привел захлюстанную кобыленку на случку.

— Нада красивая жеребенка…

«Ишь чего захотел, — подумал Илья Фомич. — Азиат, нехристь, а соображает, что к чему…» Улыбнулся и вежливо сказал:

— Зря, Абубекир, пожаловал. Мой Урюк такой неказистой невестой побрезгует… Ей-богу! У него есть, сказать, законные жены, и временная любвишка ему ни к чему…

— Хо! Илько! Затем так? Моя кобыла… это, как это… краль! Погляди, Илько, какой краль!

— До крали ей, конечно, далековато… Да и хворый Урюк, — не моргнув глазом, соврал Илья Фомич. — Второй день овса в рот не берет…

— Хо! Илько! Зашем надо хвора?

— Не хокай, Абубекир, и не косись на меня чертом. Отправляйся восвояси… Не понимаешь, что такое «восвояси»? Катись отседова со своей кралей. Понял?

Бледнея, Абубекир потоптался, сбил на вспотевший лоб кубанку. Прыгнул в седло и уехал. Илья Фомич прикрыл калитку.

— Нехорошо так, Илья, — сказал дед Фома. — Нельзя так жить с соседом…

— Не ваша, батя, печаль…

Шагал по двору и передразнивал Абубекира: «Краль, краль!» Придумал же такое. Паршивая кобыленка, а он — «краль». Прошел в сенник, похлопал по крупу прядавшего ушами Урюка и, лаская, говорил: «Тут, парень, явилась до тебя одна краля, черти б ее побрали. Но я ее быстро спровадил…» Урюк слушал, мирно положив морду хозяину на плечо.

Неприятную весть принес Яков Скобцов — кум и близкий друг Ильи Фомича. Яков ездил в Ростов на ярмарку. Остановился у двоюродного, по материнской линии, брата Григория Нестерова. Нестеров ведал кадрами в краевом земельном управлении и хвастался осведомленностью в политике. Попросив жену выйти в другую комнату, Нестеров под строжайшим секретом поведал трактовскому родичу о том, что зимой или не позднее будущей весны по всему краю начнется насильственное объединение крестьян в артели. «А зачем, Гриша, насильничать? — Горькая улыбка тронула тощее лицо Скобцова. — Насильно, известное дело, мил не будешь…» Нехотя хихикнул. «Зря, Яков, усмехаешься, — строго сказал Нестеров. — Советская власть, как известно, шуток не любит… Речи Сталина читал? Эх ты, лопоухая станица, живешь в своих горах бирюк бирюком. — Помолчал, пожевал мясистыми губами. — Послушай, Яков, моего совета: пока еще есть время, убегай из Трактовой. Распродай свое добро и перемахни в город. С деньгами нигде не пропадешь. Поступишь в сторожа…»

Вернулся Яков в Трактовую ночью. До утра не смыкал глаз, бродил по двору, думал. В раздумьях прошел день. Перед вечером выпил рюмку водки и, не закусывая, отправился к Шаповалову. Поздоровался и увел Илью Фомича в амбар. Прикрыв дверь, они уселись на мешки с зерном. Жесткими, в застаревших мозолях ладонями Илья Фомич обнял голову, задумался: Скобцов ничего не утаил от друга. Упомянул и о речах Сталина. Илья Фомич горбил спину, слушал, и ему не верилось, чтобы жизнь, налаженная с таким трудом, покачнулась, и чтобы то, что радовало, чему отдано столько бессонных ночей, вдруг рухнуло и погибло…

— Яков, а может, то брехня? Ить мы хлеборобы культурные, сказать, передовики… Как же без нас?

— Вот с нас, с культурных, и начнут… Нестеров так и сказал.

— Может, Нестеров припугнул? Откуда ему такое ведомо? Или он на оракуле шарик бросал?

— На оракуле такое не узнаешь… У Нестерова должность, он при партии, ему все секреты известны… Так что, Илья, надо нам поразмыслить, как из Трактовой выпорхнуть бы поаккуратнее.

— Можешь, Яков, улетать, а я из Трактовой никуда не подамся. Тут родился, тут возрос…

— Смотри, Илья, припечет под тем местом, на каковое садимся, так сам побежишь.

— Без земли мне не жить… Как без земли?

— Проживем в сторожах. Пообвыкнем. Живут же люди. — Скобцов поднялся. — Побеседуй с племянником. Главный агроном района, ему-то все ведомо.

Илья Фомич промолчал. Поговорить с племянником, сыном сестры, можно. Да будет ли какой толк? Агрономию Андрей, верно, знает. Они молча прошли к воротам. Скобцов ушел домой, а Илья Фомич смотрел на пылавший в закатных лучах золотой крест колокольни, думал. Дотемна не находил себе места. Приползли арбы, груженные сеном, — не арбы, а две копны вползли в ворота. Повеяло запахом сухого разнотравья. Илья Фомич взобрался на воз, вилами нанизывал слежавшееся сено, нагрел чуприну и малость успокоился.

У ворот застучали и смолкли колеса. Илья Фомич удивился и обрадовался, когда племянник смело, как свои, распахнул ворота и крикнул:

— Дядя Илья! Принимай гостей!

— Андрюша?! Откель? Милости прошу, заезжай!

Глухо постукивая втулками, тачанка вкатилась во двор. Илья Фомич заспешил к Андрею, на бегу стряхивая с горячих плеч сенную труху. «Ой, молодец Андрей, или угадал, что зараз мне нужен, и сам заявился, или такой случай…» Они обнялись.

— Познакомьтесь, дядя, — сказал Андрей. — Абдулах Хизирович. Из аула Бесленей…

Только теперь Илья Фомич заметил на тачанке горца в бурке. Подбирая полы, тот устало, как больной, сошел с тачанки, протянул Илье Фомичу руку, не сказав при этом ни слова. Был он высок, строен, носил кубанку, галифе, сапоги с короткими голенищами, зеленоватый френч с накладными карманами. Дымил папиросой и посматривал на дом, светившийся окнами, на рвавшегося с цепи пса, величиной с добрую овцу. Подошел к свежему стожку, ноздрями глубоко втянул воздух, тяжко выдохнул. «Ишь как глотает запах сена, — думал Илья Фомич, — видно, давненько не нюхал скошенной травы…»

Илья Фомич пригласил гостей в горницу. Сидевшему возле осокоря родителю крикнул, чтобы тот ложился спать. Гордею и Тимофею, которые весело здоровались с Андреем, сказал:

— С братом еще успеете потолковать, управляйтесь по хозяйству, Андреевым коням дайте овса, только повремените, нехай сперва поостынут. — И к Андрею: — На рысях неслись, Андрюша?

— Ехали хорошо…

Жене Прасковье, женщине молчаливой и покорной, Илья Фомич велел накрывать стол и приготовить постели. Дуняшке приказал сбегать в погреб и принести вишневку, соленых арбузов и моченых яблок. В сенцах задержал Андрея, шепнул:

— Имеется добрый холодец… А как гость? Свинину употребляет?

— Мы, дядя, голодные, так что подавай на стол все, что имеешь.

Сели ужинать. С потолка свисала лампа, свет из-под абажура освещал худое, с тонким, хрящеватым носом и ввалившимися щеками лицо горца. Изредка он поглядывал на хозяина, и взгляд его был тяжел, неласков. Наклонялся над тарелкой, жевал старательно, на впалых щеках подплясывали желваки. Сухое, темное лицо не навещала улыбка. Когда Илья Фомич сказал жене и Дуняшке, чтобы ушли из горницы и больше не появлялись, плотно сжатые губы горца тронула грустная улыбка, и он спросил:

— По горским обычаям живете, Илья Фомич?

— Горский обычай или казачий, а без баб спокойнее…

Илья Фомич не знал, что одна из баб, молодая и любознательная Дуняшка, притаилась за дверями соседней комнаты, и чуткие ее уши ловили каждое слово. Припадала к замочной дырочке и видела: приезжий охотно пил вишневку и жадно ел, наклоняясь над тарелкой холодца, вилкой счищал тонкую, похожую на иней корочку застывшего сала. На хлеб намазывал горчицу и, не кривясь, клал в рот. «Ничего, по-нашему уплетает холодец и горчицу», — подумала Дуняшка.

— Как живут казаки и горцы? — спросил Абдулах Хизирович, излишне чисто выговаривая русские слова. — Мирно? Или враждуете?

— Живем, в общем, без вражды… Угощайтесь кавунами, они у нас свои. Сорт скороспелый, сильно мякоть сочная, и в солке лежат свеженькие до самой весны…

— Дядя, хочу пояснить, — сказал Андрей, разрезая арбуз. — Абдулах Хизирович намерен писать научный труд о дружбе казаков и горцев. Вот и интересуется. По одну сторону Кубани стоит старинный аул, а по другую — такая же старинная станица. Когда-то Кубань была границей и на берегах кипела вражда, вспыхивали кровавые драки.

— Было, было, — подтвердил Илья Фомич. — Когда я парубковал, так сходились, бывало, на кинжалы… Доходило и до смертоубийства…

— Абдулах Хизирович хочет поселиться в Псауче Дахе. Есть там у тебя знакомец?

— Подыщем… За жильем остановки не будет.

Горец молча ел арбуз, мерил взглядом хозяина. Затем сказал, что видит в нем человека от земли, знающего толк в жизни, и попросил Илью Фомича сказать о том, как же за последние годы налаживается братская дружба между черкесами и казаками. Илья Фомич молчал, не знал, что сказать. Вернее, знал, но побаивался, как бы что не так сказать. Гость ждал, выковыривал ножом из арбузной мякоти желтенькие, как божьи коровки, семечки.

— Чтобы мы были друзьями и жили по-братски, требуется, чтобы на обоих берегах Кубани, как у горцев, так и у казаков, достаток рос и рос. И не следует людей притеснять и дергать. В людском обиходе есть такое слово: «затуркать»… — Илья Фомич посмотрел на бесленеевского гостя. — Что означает то словцо, могу пояснить. Едет возница. Бричка нагружена так, что аж ступицы охают, В упряжке добрая пара коней. Но беда: возница бестолковый. То дернет вожжину, то хлестнет кнутом, и не ленивого коня, а щирого, каковой и сам, без кнута, рвется вперед. Возница так засмыкает коней, так их затуркает, что они, разнесчастные, аж мылом покроются… Другой, умный возница, везет такой же груз, и точно такая у него добрая пара коней. Но этот возница — человек с умом, умеет коней пожалеть и не дергает вожжу, не показывает кнут. В том месте, где дорога идет в гору, ослабит вожжи, пусть идут вольно, и не кнутом, а словом подбодрит: «Ну, ну, хорошие мои, идите, идите!» И кони идут дружно. В том месте, где бричка катится под гору, возница чуток натянет вожжи. И опять кони идут дружно, нога в ногу… Так следует поступать и с людьми. Будь то черкес или казак, все одно. Не надо нас затуркивать, и тогда мы будем жить в мире и согласии, как братовья, и хоть на какую гору сообща попрем.

— Любопытно, — сказал горец и задумался. — Кони, упряжки…

Илья Фомич сказал, что гостям нужно отдохнуть с дороги. Проводил их в комнату, где были приготовлены две кровати. Гость из Бесленея улегся и уснул. Илья Фомич и Андрей вернулись к столу, еще выпили по рюмке вишневки. И снова к дверям липла Дуняшка. Отец и Андрей говорили тихо, и все же Дуняшка, напрягая слух, услышала, как Андрей сказал, что приезжий — горец не простой, а бывший бесленеевский князь, что он побывал в Англии, в Турции…

— Вот оно какая птица, — прошептал Илья Фомич. — И чего он сюда залетел?..

— Смотри, дядя, держи язык за зубами…

«Не птица, а целый беркут», — подумала Дуняшка.

— У кого ты его поселишь?

— Дажеть и не придумаю.

— Подбери надежного человека…

— Ежели у Абубекира?

— Не болтлив?

Наклонились к столу, перешли на шепот, и как ни прилаживала ухо, как ни старалась Дуняшка, а и слова уже услышать не смогла.

— Митя! Ох, Митрусь, и что за мальчик! Отдай мяч! Ловите его, ребята, ловите!

Евдокия Ильинична очнулась, подняла голову. По двору, прижимая мяч к груди, что есть силы мчался мальчуган, за ним гналась шумная ватага детворы. И вдруг исчезло, сгинуло все, что только что видела, как сон. Осокорь все так же заслонял плечами небо. Тень от дерева раскинулась шатром, ветерок, налетая с гор, невидимой рукой все так же трепал, как чуприну, его густую листву. «И чего это я тут стою без дела? — подумала Евдокия Ильинична. — Мне же надо в аул, к матери Хусина… И перед тем как побывать у матери Хусина, загляну-ка я хоть на минутку к Семену… Скажу ему, кого полюбила наша дочка, попрошу совета».

Глава 17

В глубине школьного двора стоял флигелек, в котором жил учитель русского языка и литературы Семен Афанасьевич Маслюков. Жил один, бобылем. Сослуживцы, близкие друзья знали, почему Семен Афанасьевич не женился: та, что полюбил еще в молодости, досталась другому. Знали и о том, что и лет тридцать тому назад, да и теперь Семен Афанасьевич частенько навещал хутор Прискорбный и что в Прискорбном жила чернобровая телятница, давняя и, как казалось людям, странная любовь учителя.

От всевидящих людских глаз невозможно было скрыть и то, что телятница из Прискорбного сперва по вечерам, а потом и среди дня тоже навещала учителя. Приносила чистое, отглаженное белье и возвращалась в хутор на заре. Точно никто не знал, но станичные говоруньи судачили о том, будто младшие дети Евдокии Ильиничны не Голубковы, а Маслюковы… Вот и сегодня Евдокия Ильинична смело проходила от ворот к домику по вымощенной кирпичами дорожке. Проходила не первый раз, а почему-то и теперь, как и всегда, ей трудно было гасить в сердце тревогу и волнение. Сама удивлялась и не могла понять, что с нею происходит. «Будто я все еще молоденькая девушка, а Семен — тот студент, каким приезжал в станицу, и будто годы не прошумели над нашими головами, — думала она, видя знакомые оконца с голубыми ставнями и радуясь. — И чего ради я так переживаю? Чего ради, как ненормальная, полыхаю румянцем? Ведь было же время — вдоволь и наволновалась и накраснелась. Почему же и теперь душе моей нету покоя? Почему же, когда вижу этот домик, во мне звучат какие-то песни, а та, давняя радость все так же тревожит мое сердце? Или все еще сидит во мне в мои-то годы девическая стыдливость? Или то счастье, что навестило меня давным-давно, так и останется во мне до могилы?»

Переступив же порог и увидев Семена, она и вовсе не в силах была скрыть то тревожно-радостное чувство, что искрилось в ее веселых глазах, в ее стыдливой улыбке, что преображало ее, молодило. Казалось, что там, за порогом, она оставляла, как оставляют грязную обувь, свои горести и невзгоды, сбрасывала со своих слабых плеч, может быть, десятка полтора лет, и являлась перед ним хоть уже и немолодая, но все такая же взволнованная и красивая, какую он знал и какую любил.

Приход Евдокии Ильиничны, встреча с нею были приятны учителю, и всегда ее радость и ее волнение передавались ему. В такую минуту седой, степенный мужчина в очках, с теми же, какие были в молодости, мягкими усиками, ставшими теперь пепельными, тоже и молодел и преображался, и глаза его блестели, как у юноши. Посмотришь на них, людей уже немолодых, на то, как они уважительно разговаривают, как тепло смотрят друг на друга и как стараются сделать один другому что-либо приятное, хорошее, и невольно подумаешь: что-то в их отношениях есть еще непонятное и неразгаданное, что и с годами не меркнет и не стареет. Их, казалось, нисколько не смущало и не огорчало то обстоятельство, что давняя их любовь, вытерпевшая столько горя, так и не была скреплена брачным свидетельством только потому, что Иван Голубков наотрез отказался дать развод. Они заботились друг о друге, помогали один другому всем, чем могли, оставаясь наедине, говорили обо всем. Но никогда они не говорили о самом сокровенном — об Илье и Елизавете, хотя постоянно думали о них и знали, что это их дети, — мальчик родился во время войны, а девочка на второй месяц после победы. Евдокия Ильинична кривила душой и уверяла себя, что правда о младших детях известна одной ей, а Семену неведома. Семен же все знал и молчал. Ему казалось, что Евдокия или стесняется, или не хочет сказать ему правду. Но он всегда, бывая у Евдокии Ильиничны, радовался, видя сына и дочку. Когда дети были маленькими, он любил играть с ними, и в хате поднимался такой смех и детский писк, что мать, улыбаясь, только покачивала головой. Они называли его дядей Сеней. Потом подросли, стали школьниками — сперва Илья, а через два года и Елизавета. И тут пришлось дядю Сеню называть Семеном Афанасьевичем. Дети не знали, конечно, что учитель скрыто от всех присматривал за учениками из хутора Прискорбного, помогал им в учебе и радовался тому, что мог видеть их каждый день. Огорчало, до слез обижало лишь то, что он не мог назвать ни Илью, ни Елизавету своими, что носили они чужую фамилию и чужое отчество, ничего не зная об этом. У него учились и старшие Голубковы: Антон, Игнат и Ольга, — их он тоже любил, но не так, как Илью и Елизавету.

Теперь Илья и Елизавета стали взрослыми, и Семен, бывая на хуторе, разговаривал с ними как равный с равными. Особенно приятно было поговорить с Ильей. Говорили о разном, а больше всего о технике, о технических новинках. Стараясь, чтобы Илья не заметил, он приглядывался к нему, в рослом красивом парне, в строгих чертах его лица отыскивал свои черты и черточки, без труда находил их и радовался. А в Елизавете Семен души не чаял. Девочка была любознательная, смышленая, в учебе прилежная. Но радовала она учителя не только своим прилежанием и пятерками в табеле, а и тем, что была похожа, как бывают похожи две капли воды, на свою мать: те же, что и у матери, и рост, и статность, и походка, и две косы за плечами, и черные шнурки бровей, и даже родинка над левой бровью. Идет ли в школу, сидит ли за партой, проходит ли по улице, всегда Елизавета как бы напоминает, какой красивой в молодости была Дуся Шаповалова. В дни ее рождения Семен приносил то куклу, то платьице, то туфли или серьги, то духи или пуховый платок и каждый раз просил мать не говорить дочке, чьи это подарки. Не понимал Семен, что Евдокия Ильинична, если бы он и не просил, все одно ничего Елизавете не сказала бы. На уроках русского языка и литературы в десятом классе Семен украдкой посматривал на Елизавету, и ему было больно, что он не мог назвать ее своей дочерью. Он знал ее привычки, наклонности, знал о ее дружбе с Хусином и в душе одобрял эту дружбу. В десятом классе из аула Псауче Дахе было семь учеников — три мальчика и четыре девочки, и больше всех учителю нравился Хусин Карданов.

— Ой, Сеня, знал бы ты, что со мной приключилось! Увидала осокорь. Наш, помнишь, стоял возле нашего порога? Не помнишь? В тот вечер, когда мы пришли с ночеванья и стояли у наших ворот, ты, это я хорошо помню, смотрел на осокорь, а потом спросил, откуда его привезли. А я сказала, что не знаю, батя откуда-то привез. Тогда осокорь был молодой, чуть повыше дома. А нынче посмотрела на него — великан! Глаз не могла оторвать. А он что-то шептал листьями, может, меня узнал и мне что-то говорил, — кто же его знает. А я гляжу на него, а в голове, веришь, такое понеслось, такие потекли воспоминания! Родителей покойных в мыслях повидала, свою молодость, — говорила Евдокия Ильинична, не сводя глаз с Семена и сияя от счастья. — Как оно разрослось, то дерево! Просто чудо! Во все стороны раскинулись саженные ветки. А под ними, в холодочке, куча ребятишек. И так им весело под деревом! Ни за что бы не узнать, где было шаповаловское подворье, а осокорь стоит и своим могучим черным стволом указывает то место…

— Дуся, да ты сядь, — сказал Семен. — И не волнуйся. Расскажи спокойно… Чаю хочешь? С вареньем…

— Варенье-то небось то, что я сварила? Вишневое?

— Да, вишневое. — Семен ласково посмотрел на Евдокию. — Дуся, сколько лет смотрю вот так на тебя и каждый раз не перестаю удивляться: кто ты, Дуся?

— Смешно, Сеня… Выдумал, — обиделась Евдокия Ильинична. — Я и есть Дуся, чего еще? Ну что так смотришь?

— Вот ты вспомнила шаповаловское подворье, свое бывшее подворье, — говорил Семен. — Но почему ты ничем, понимаешь, ничем не похожа ни на своих братьев, ни на отца? Ты им как чужая… Почему?

— Не знаю, не знаю, — с грустью ответила Евдокия Ильинична. — Почему? Может, потому, что жила не так, как мои родители. Ить плохое, Сеня, в человеке не от крови, нет… От жизни. А может, во всем повинен ты, Сеня, и наша любовь? — Она испуганно улыбнулась. — Нет, нет, помолчи, Сеня… Не надо об этом. Я посижу у тебя, попью чаю. И хочу спросить твоего совета.

— Слушаю.

— С фермы я отпросилась до вечера. — Она сняла платок, смелее улыбнулась, прикрывая ладонью губы, потом подошла к столу, взяла зеркало и пригладила ладонями чуть припорошенные сединой волосы. — Но не об осокоре, Сеня, и не о подворье зараз моя речь. Осокорь пусть себе стоит, как страж, и пусть оберегает от жары трактовских детишек. С Елизаветой, Сеня, случилось горе…

— Что с нею? Какое горе? — тревожно спросил Семен. — Вчера я видел ее на уроке. Она была веселая. Или неожиданно заболела?

— Еще хуже! Влюбилась… — Евдокия Ильинична опустилась на стул, тяжело вздохнула. — И в кого, скажи, пошла девчушка? Да разве ж можно так рано влюбляться?

— А ты сама? Забыла? — Семен покручивал усик, и глаза его в морщинках смеялись. — Или свое не видно?

— Меня не равняй, — смело ответила Евдокия Ильинична. — Тогда время было иное… Школ не было. Чем же еще, окромя любови, забавляться?.. А Елизавета — школьница, ей учебу надо кончать, ума-разума набраться, а тогда уже…

— Стоит ли из-за этого печалиться, Дуся? — перебил Семен. — Это горе всегда бывает радостное. Знать, пришла пора, подступила девичья весна…

— И в кого влюбилась! — Евдокия Ильинична не слушала Семена. — Да знаешь ли ты, в кого она влюбилась? В Хусина! Или у нас казачьих парней нету? Сколько их подросло в станице! — И доверительно к Семену: — Сеня, тут, в школе, ничего, случаем, не замечал за Хусином и Елизаветой?

— Замечал. И не раз.

— Ты скажи, что замечал?

— Настоящую, хорошую дружбу, — сказал Семен. — И давно замечал, еще с седьмого класса. Как только Хусин поступил в нашу школу. И еще замечал, что дружба помогает им в учебе…

— Совсем не то ты замечал, — рассердилась Евдокия Ильинична. — Учеба, учеба, а чем она кончится? Думал ты об этом? А я ночи не сплю. И вот собралась в аул, к матери Хусина. Надо же что-то делать? — Не как гостья, а как хозяйка быстрыми шагами направилась она в сенцы, и, прикрывая дверь, спросила: — Сеня! Примус у тебя на ходу? Или не горит, как тогда? Наливай воду в чайник и неси…

Чайник вскипел быстро. И пока они пили чай, сидя у окна за небольшим, покрытым клеенкой столом, Евдокия Ильинична не спеша, стараясь быть спокойной, рассказала и о том, что в эту весну Хусин зачастил в Прискорбный, — нет того дня, чтобы он не навестил Елизавету; и о том, что Елизавета вышила на платочке две буквочки — «Е» и «X» и что они вдвоем разложат на столе учебники и часами просиживают в хате.

— И кто их знает, учатся они или целуются? Пока я в хате, уткнутся в книжки, что-то бубнят, а как я выйду, слышу — смеются, а что они делают — одному богу ведомо. Матери, Сеня, известно только то, что они сделались неразлучимые. Или над книгами гнутся, или гуляют — и все неразлучно. Как те спарованные налыгачем бычки.

Рассказала и о том, как Хусин на коне прискакал в Прискорбный и устроил такую джигитовку и так вертелся в седле, что нетрудно и голову свернуть. «Поверь мне, Сеня, это такой бесенок, что нету в нем и капельки страху». И уж конечно поведала о том, как вчера ночью Хусин привез Елизавету в хутор на лодчонке. «По таким бурунам, Сеня, летит на лодчонке. Просто удивляюсь, как он ее еще не утопил… Не парень, а оторвиголова».

— Да, смелый юноша, — согласился Семен, покручивая ус. — Такой лихости любой мужчина в душе позавидует!

— И на что она нужна, его лихость? — стояла на своем мать. — Полихачествует, погарцует на коне и на лодке, закружит девчушке голову, а потом что? Надо жениться? — Тяжко вздохнула, добрыми, ласковыми глазами посмотрела на Семена. — Рассуди, Сеня, ты человек грамотный. Как тут быть? Русская девушка становится женой черкеса. Это что же такое? Моя дочка должна ихнюю веру принять? А дети народятся? Какой они будут веры и нации? Нет, Семен, такое дело не годится…

— Да почему же не годится? — искренне удивился Семен. — Ну, насчет веры, ты сама знаешь, — дело это уже прошлое. И у русских и у черкесов вера одна — советская. И вот я тебя хочу спросить. Разве в любви молодых людей важнее всего национальность? Придумала, Дуся! Смех разбирает, честное слово… Передовая телятница, героиня, а мать отсталая… То в анкете, верно, есть даже такая графа. А настоящая любовь, Дуся, обходится без анкеты. Ты лучше скажи мне как мать: любит Лиза Хусина?

— В том-то, Сеня, и горечко мое, что любит, — сквозь слезы сказала Евдокия Ильинична. — И так, Сеня, любит, так она в нем души не чает, что просто удивительно, И он возле нее такой завсегда ласковый, такой развеселенький… При мне они стесняются, скрывают то, что у них на душе. Да только от матери разве можно укрыться? Я все вижу…

— Что думаешь делать в ауле?

— Побеседую с матерью Хусина.

— Вежливо или как?

— Да уж как придется.

— О чем же будешь беседовать?

— О детях. О чем же еще? Скажу, пусть отлучит сына, отговорит его… Она возьмется за сына, а я за дочь, и совместно мы…

— Вот этого прошу, Дуся, не делать, — строго сказал Семен. — Не позорь себя, не выставляй на посмешище.

— Позориться не буду, а скажу все, что думаю, за этим и иду, — не сдавалась она. — Нельзя того допускать, чтоб они поженились…

— Почему же нельзя? — Семен встал, прошелся по комнате. — Это предрассудки, Дуся. Парень-то какой Хусин! И Лиза молодец, знала, кого полюбить. — Подошел ближе, улыбнулся. — Послушай меня, Дуся. Ты знаешь, я всегда тебе желал добра. И в жизни нашей не раз случалось, когда мои советы приносили пользу. В аул пойди, с матерью Хусина повидайся. Это я одобряю. Две матери встретились, поговорили — что тут плохого! Но смотри, Дуся, не горячись и не груби. Можешь ты поговорить с ней как мать с матерью? Прошу, Дуся. Уважь мою просьбу. Ведь Лиза для меня не чужая…

Она молчала, вытирая платочком набежавшие слезы.

— И у Илюшки с любовью не ладится, — сказала она грустно. — А матери через то одна только тревога.

Повязала голову платком, сказала, что ей пора уходить, пообещала на обратном пути снова зайти и ушла.

Глава 18

Берега были высокие, из красного, как пламя, гранита, не берега, а отвесные скалы, не то что берег возле Прискорбного. В том месте, где повисал мост, скалы сходились близко, и, точно ладонями, сдавливали Кубань. Вода клокотала, гремела, холодный ветер бил в лицо, долетали мелкие брызги. Евдокия Ильинична держалась за перила и с грустью смотрела на беснующийся, зажатый камнями поток. Смотрела вниз и думала о том, как когда-то по этому мосту прошли ее отец и бесленеевский князь Абдулах, и тогда, наверное, тоже билась о гранит вода. Позже Евдокия Ильинична узнала, что в ауле князь прожил больше года и неожиданно исчез. К тому времени Евдокия Ильинична вышла замуж и жила в Прискорбном. Помнит, весной говорили на хуторе, что возле Эльбруса заполыхало кулацкое восстание и что одним из его предводителей как раз и был князь Абдулах. В ту зиму в горы ушли отец Евдокии Илья Фомич Шаповалов, ее брат Гордей, Яков Скобцов и трое черкесов из аула Псауче Дахе. В станицу они не вернулись, погибли. Узнала Евдокия о гибели отца и брата, забралась в сарайчик и полдня проплакала, мысленно, сквозь слезы, повторяя: «А я так жить не буду, а я так жить не буду, не буду…» Ее брат Тимофей находился в ссылке близ Самарканда. Сестре не писал. Как-то пришло от него одно письмо. «Ты же наша, шаповаловская, чего стараешься на колхоз…» Она ответила ему: «Шаповаловская я, верно, только не ваша, и ты, Тимофей, мне не указ, где мне стараться и где силы свои приложить…» Потом она думала о Семене, слышала его голос: «Кто ты, Дуся? Ты им как чужая… Почему?»

«И чего думки прицепились ко мне, канальи, дажеть иттить не дают». И она пошла через мост быстрыми шагами. Отдалялась, стихала Кубань. Впереди, на просторном плато, раскинулся аул. Как, оказывается, чудно устроена жизнь: на левом берегу Кубани все, на что ни взгляни, свое, близкое, привычное, а на правом — все чужое, все не свое, непривычное. Верхом на хворостинках скачут мальчуганы. И что? Будто и такие хлопчики, как в станице или в Прискорбном, и чумазые и сопливые, а все же не такие. На них старенькие бешметики, кудлатые, не по головам папахи, тоже не новые, на ногах самодельные, из сыромятины башмаки. В такую теплынь — и папахи? Торчали и не слетали с голов. Близ ворот лежал пес, зевая от скуки. Пес как пес, разве мало таких псов в станице? Косматый, еще не линявший, масти бурой. И все же такого пса ни в станице, ни на хуторе Евдокия Ильинична не видела. И лежал он как-то не так, как обычно лежат собаки, а скрестил лапы и положил на них морду… Или улочки. Совсем не такие, как в станице: узкие и кривые, грузовик по ним не пройдет. Зеленели и цвели сады, и казалось, цвели не так дружно, как в Трактовой или в Прискорбном. Без всякого порядка тянулись низкие, из речного камня-голыша ограды. Есть ограды из камня и в Трактовой, и все же в ауле голыши были обточены бурунами и уж очень мастерски сложены — любо глянуть! Дома и вовсе не похожи на казачьи хаты: оконца поменьше и подслеповатее, крыши черепичные, они жарко краснели в зелени садов. Больше всего удивлял запах: даже на улице горьковатый привкус сгоревшего кизяка прижился так, что не поддавался никаким ветрам. Приведи в аул человека с завязанными глазами, пусть по запаху угадает, где он — в станице или в ауле. Понюхает и непременно скажет: «Нет, это не станица, а аул…» А какая может быть разница? Известно, и в станице курятся трубы и горят в печах кизяки. Почему же кизячий дымок пахнет в станице не так, как в ауле?.. Почему?

Легче всего сказать: «Шут его знает, почему». Или: «Да, точно, всем известно, что один и тот же кизячий дымок в станице пахнет по-своему, а в ауле по-своему, какой-то у него тут, сказать, особенный вкус, что ли. А в чем загвоздка? Неведомо, тайна…» Никому такие ответы не нужны. И нашей героине они ни к чему. Она давно перестала искать различие между поселениями черкесов и казаков и задумалась о том, как же среди саклей и дворов такого разительного сходства отыскать жилье Кардановых. Спросила у хворостяных конников. Черкесские хлопчики вытягивали шеи, ловили слова, виновато улыбались: наверное, трудно им было понять русскую тетю. Паренек, что был постарше, по складам выговаривая русские слова, сказал, что в ауле Кардановых очень много. Их и за день не обойдешь. Как же быть? Но когда черкешонки узнали, что нужны те Кардановы, у которых сын Хусин, то сразу повеселели. Сказали, что у Хусина есть дедушка Абубекир, и, лихо пыля хворостинами, проводили Евдокию Ильиничну до двора.

Низкая, все из того же камня голыша ограда. Сарайчики, загородка для кур. Огород вспахан и расписан грядками. Домик прятался в садике. Возле домика — кунацкая с широченной трубой в крыше. На солнцепеке возле порога грелся старый черкес, наверное, Абубекир. Опершись на карагачевый суковатый посох, он удивленно смотрел на нежданную гостью. У Евдокии Ильиничны екнуло сердце. Как же похож этот старец с посохом на ее покойного дедушку Фому! Такое может только присниться: будто дедушка Фома, узнав, что сюда заявится его внучка, нарочно выбрался из могилы и уселся возле чужого порога, как, бывало, усаживался возле своего. И обтянутые бешметом костлявые плечи, и папаха из облезлой смушки, торчавшая сорочиным гнездом, и хмурые брови, и глубокие, как норы, глазницы, и коротко стриженная бородка — ну в точности дедусь Фома… «Дедушка, и чего вы тут?» — хотела крикнуть и не крикнула. Испуганно, глухо спросила:

— Дедушка, мне повидать бы мать Хусина…

Старец скривил беззубый рот, то ли силился улыбнуться, то ли собирался всплакнуть, и покачал головой, — не понимал. Как же так? Сколько годков прожил рядом с казаками, а русскому языку не обучился. Наверное, с годами все русские слова, какие знал, выветрились из головы, забылись. А может, это и есть тот Абубекир, в доме которого Илья Фомич в те далекие годы поселил бесленеевского князя? Евдокия Ильинична засмотрелась на старого черкеса. В это время, поправляя седые волосы, из сакли вышла немолодая женщина в широком, со сборками в талии, платье. Сказала, что ее зовут Кулица и что она мать Хусина. «А что, славное имя, только как оно будет выговариваться по-русски? — думала Евдокия Ильинична. — Кулица, наверное, и по-русски Кулица, как же еще…» Протянула Кулице широкую, натруженную ладонь, улыбалась и как бы говорила: погляди, Кулица, на меня и на мою руку и поговори со мной по душам, мы-то с тобой — одного поля ягоды, хоть ты и Кулица, а я Евдокия… Кулица тоже улыбалась, и веселые ее глаза говорили: вижу, вижу, милая, какая ты и какие у тебя руки, и радуюсь… Когда гостья сказала, что она мать Елизаветы, Кулица побледнела и спросила:

— Что-нибудь случилось с Хусином? Он еще…

— Что ты, с Хусином ничего не случилось. Успокойся.

Хотела сказать, что случилось горе с Елизаветой, и не сказала.

Кулица облегченно вздохнула. Матери прошли в садок и уселись там на скамейке. Над ними отцветала вишня, и белые лепестки снежинками садились на их седые головы и не таяли. Дедусь посмотрел им вслед, понял, что женщины обойдутся без него, — видно, есть у них свое важное дело. Склонился на посох и дремотно смежил мокрые, глубоко спрятанные глаза.

Старик не ошибся. Было, было у них свое дело, и не то чтобы важное, а необычное, даже интимное. И как, с какой стороны к нему подступиться, с чего начать разговор о том, что теплилось в душе и вертелось на уме, ни Кулица, ни Евдокия не знали. Евдокия Ильинична рассматривала на своей ладони лепесточек, и так внимательно, будто ради этого пришла сюда и села под вишней. «Какая приятная у Хусина мать, — думала она. — И по-нашему говорит хоть и не чисто, не так, как Хусин, но без запинки, и вежливая и приветливая, видно, что женщина простая…» Кулица тоже молчала, тоже думала, разумеется, не по-русски: «Так вот какая мать у Елизаветы! Хусин о ней рассказывал, хвалил, а теперь и я ее повидала. Как же хорошо, что она пришла. Видно, тревожится, побаливает серденько. Хоть и молчит, на цветочек глядит, а я — то по глазам ее вижу, что вот-вот поведет речь о Хусине…»

Речь же о Хусине не получалась, вот беда! Мысленно матери говорили и о Хусине и о Елизавете. Вот он, этот беззвучный разговор: «Милая Кулица, а известно ли тебе или еще неизвестно, что наши детки-то полюбили друг друга?..» — «Еще точно ничего мне не известно, а догадываться я догадываюсь…» — «А я в точности знаю… И ходят они неразлучно, как те спарованные бычки, и катает Хусин мою дочку на лодке по бурунам, и ни тебе страха, ни боязни, и на коне джигитует по хутору, а она ему хустки вышивает… Оттого-то я у тебя…» — «Дружба у наших детей, Евдокиюшка, еще с детства…» — «Веришь, Кулица, дружба та такая, что твой Хусин зачастил в мою хату, как в свою, и я — то вижу, не слепая, какой магнит его туда тянет, — моя дочка… А ить молодые они, им еще учиться и учиться…» — «Да, верно, Евдокиюшка, учиться им нужно, это ты правильно сказала. И спасибо, что пришла, и мы повидались и поговорили. Я и сама тревожусь за детей, я тоже зрячая и вижу: сильно мой Хусин уважает твою дочку. Как-то даже привел ее, и я догадалась зачем, да и нетрудно было догадаться, — чтобы я на нее посмотрела. Славная у тебя дочка. Знала бы, Евдокиюшка, как Хусин переменился к лучшему! И в учебе стал старательный, и со мной ласковый, а всему тут причина — твоя дочка…»

Вместо того чтобы эти житейские и такие нужные слова сказать вслух, матери отыскивали слова пустые я ненужные. И поэтому говорили не о том, о чем думали, и для беседы облюбовали обходную дорожку, и пошли, пошли не оглядываясь. Сперва обратились к аулу и к хутору: как живут аульчане в Псауче Дахе и как живут хуторяне в Прискорбном, чем занимаются, засадили ли огороды, есть ли в хатах электричество и радио. Без особого труда выяснили, что жизнь и в ауле и на хуторе, в общем-то, одинаковая. После этого матери, как это часто бывает, расхваливали своих детей. У Кулицы их было четверо: три сына и дочь, — и какие это были сыновья и какая дочь! У Евдокии Ильиничны, как мы знаем, пятеро, и все они тоже, по словам матери, один другого умнее и лучше. Антон — архитектор. Игнат — зоотехник, Ольга зоотехник по уткам, а Илья кукурузовод — и какой! Один обрабатывает сто гектаров, шутка ли! Было сказано, как дети учились, как росли, кто какой болезнью болел, Кулица хвалила Алима, Фатиму и Камбота — тоже дети и умные и образованные. И только обе матери почему-то ничего не сказали о Хусине и Елизавете.

Правда, Евдокия Ильинична сдула с ладони лепесток и сказала:

— Средь всех моих детей Елизавета самая любимая…

— Младшенькая она… И Хусин у меня тоже последышек и тоже самый любимый… У нас так говорят: хоть и самый маленький, а в глазах матери он самый заметный и самый большой.

— Знать, и у вас как у русских?

— А то как же? Все одно… У всех наций матери одинаковые.

Евдокия Ильинична кивала, соглашалась. Кажется, вот тут бы и в самый раз замолвить словечко о любви Хусина и Елизаветы. Не замолвила, промолчала. Снова беседа, похожая на гонимый ветром по сухому жнивью огонек, сама по себе перекинулась на фермы. Матери забыли о детях и обрадовались. Да и как же не обрадоваться? Дела-то знакомые, привычные, о них и поговорить можно всласть. «Цыпленок — птичка нежная, особенно в первые дни, и требует она забот и забот, и пока ее вырастишь…» — «Ой, и не говори, Кулица! Все это мне знакомо и привычно. Я хоть и не цыплят выращиваю, но и с телятами столько хлопот. Ростом они, верно, поболее цыплят, а все одно рождаются беспомощными, как малые дети. Смотри за ними да смотри…» Так незаметно высказали столько похвалы и птице и телятам и говорили взволнованно, задушевно, — так поэты говорят о стихах, а певцы о песнях…

Кулица пригласила гостью пообедать, и Евдокия Ильинична не отказалась. За столом в кунацкой обе матери снова думали о младших детях, а говорили о том о сем. Евдокия Ильинична узнала, что старший сын Кулицы, Алим, живет в Черкесске, учительствует и сочиняет стихи; средний сын, Камбот, и его жена — зоотехники, с весны и до осени живут в горах; что дочь Фатима замужем в ауле Жако… Так матери и не заговорили о том, что их волновало. А почему? Евдокия Ильинична — женщина неробкая, и она сказала бы матери Хусина, что пришла в аул не в гости к Кулице и не затем, чтобы пообедать и поговорить о своих старших детях. Как ветер в спину, гнала ее сюда неотвязчивая мысль: как же так, ее дочь полюбила черкесского парня? И то, что Евдокия Ильинична так спешила в аул и не пожелала отложить встречу с матерью Хусина до осени, предвещало разговор двух матерей чрезвычайно интересный. Как же черкешенка и казачка отнесутся к тому факту, что Хусин и Елизавета, не спросясь родителей, полюбили друг друга, и как матери станут вмешиваться в это весьма деликатное дело? Они же расточали похвалы телятам и цыплятам или выхвалялись своими старшими детьми: Антон — архитектор, Алим — учитель и поэт, Игнат и Камбот — зоотехники, Фатима и Ольга замужем. Кому это интересно? И стоило ли ради этого тратить время и приходить в аул? Да, видимо, стоило…

Домой Евдокия Ильинична возвращалась веселая, помолодевшая. Остановилась на мосту. Свежий ветер с ущелья трепал ее седые пряди, глаза блестели слезами. На мосту ее встречал Семен Маслюков. Не утерпел и спросил, что она сказала матери Хусина.

— Ой, Сеня! И сама не знаю, что со мной… Но я ничего про Хусина и Елизавету не сказала. Обо всем мы так сердечно побеседовали, а о том, ради чего ходила, умолчали. Почему? Сама не знаю почему. Да так-то оно и лучше. Мы и без слов все поняли и без слов наговорились вволю о наших младшеньких. И еще подойдет наше времечко, мы с Кулицей наговоримся вдоволь. Ты бы поглядел, Сеня, какая это душевная женщина, а какая ласковая да обходительная… В гостях у меня обещала побывать. Так я рада, так рада, что познакомилась с нею.

— Правильно, Дуся, — сказал Семен. — Я так и думал, что ты ничего плохого не скажешь.

Глава 19

Весна была щедра теплом и обильна влагой. Весь май в верховьях Кубани стоял не то что теплый, а жаркий, даже душный, и не было дня, чтобы над горами не рождалась гроза и не гулял ливень. Утром небо чистое, как отлично промытое окно, горы — в тепле, в солнечном сиянии. Зеленое-зеленое взгорье укрывала голубая дымка. Парила, подсыхала земля, все живое — и травы, и посевы, и сады, и леса, — казалось, в такие часы аж потрескивало да росло. Зато после полудня, на что ни взгляни, на всем лежали приметы дождя. Горячий воздух был пропитан каким-то особенным, теплым дождевым запахом. Низко, над самыми крышами, летали ласточки, щуры. «Ах, как пахнет дождем!» — говорили знатоки, подняв нос к небу и понюхав. Сады, изнемогая от духоты, стояли не шелохнувшись, будто чего-то поджидали. Над снежными зубцами повисали косматые папахи, из-за моря наползали серые башлыки, и тогда темнело небо и откуда-то, словно из-под земли, доносились глухие и тревожные гулы. Раскаты грома в горах коротки и грозны. Как только аспидно-черную тучу надвое рассекала огненная сабля, в ту же секунду раздавался сухой, резкий, как орудийный залп, удар: казалось, что скалы вокруг не вздрагивали, а разваливались, крошились на мелкие части. И тут же обрушился ливень, буйный, как вихрь, и шумный, как морской прибой. Дождь не стоял на месте, а косым черным крылом наваливался на скалы и леса, на ложбины и ущелья, гремели, пенились ручьи и выплескивались реки из берегов.

Такая весна хороша для посевов. К концу мая по всему верховью поднялись озимые и яровые. Ячмень даже закрасовался колосьями. Подсолнух своими широкими сизыми шляпами укрыл землю. Кукуруза поспешила выкинуть восьмой лист и стояла стройная, молодая, как невеста. Но и сорняки, понимая толк в тепле и влаге, тоже не дремали. Поэтому Илье Голубкову на своих ста гектарах кукурузы пришлось в первых числах июня провести третью, дополнительную культивацию. К июню дожди поубавились, тучи над горами не собирались, земля подсохла, и «Беларусь» на высоких резиновых ногах расторопно, не мешкая, шагал и шагал по рядкам. Подходил к концу загона и сразу же, подняв культиватор, как птичка-трясогузка хвост, теми же быстрыми шагами отправлялся обратно…

Квадраты! Рядочки были и раньше, а вот квадратов не было: новшество! На счастье нашего новатора, как мы уже знаем, в верховьях Кубани прошли майские дожди, В июне стояла теплынь, и кукуруза быстро пошла в рост: стебли, сочные, налитые, выстроились, как на шахматной доске, — любо глянуть! Куда ни повернись — всюду квадраты и квадраты. Хочешь, направляй «Беларусь» поперек или вдоль, а хочешь — гуляй от угла к углу — все одно, никакой разницы. Даже Илья, сам производивший посев, пускал трактор по рядкам и не верил, что так, один в один, кукурузные стебли раскинул не человек, а машина — какая умница!..

Степь скучна и безлюдна. Исчезли знакомые с детства степные звуки, мотор заглушил даже жаворонка. Повисала бедная птичка в небесах, сверлила синеву, заливалась на все лады, а на земле ее песню не слышали… Мотор задавил, изничтожил развеселую, черневшую точечкой певунью, и пропала, сгинула, можно сказать, единственная степная радость.

Что и говорить, жаворонку состязаться с тракторами трудновато, и то верно, что техника на полях нынче уж никого не удивляет. Ко всему люди привыкают. Возможно, и не было бы большой нужды говорить о жаворонке и тракторе, если бы не одно весьма и весьма важное обстоятельство. Какое? Стеша, Илюшина любовь! Случается такое разве что в осеннюю непогоду. Небо затянули седые, неласковые тучи, денек выдался тусклый и тоскливый, повсюду, куда ни взгляни, печаль и скука. И вдруг тучи раздвинулись, и в просвет, как в огромное окно, хлынули лучи, сильные, яркие. Все вокруг вмиг преобразилось, помолодело и похорошело, и уже не было ни осеннего ненастья, ни серенького и печального денька.

Для Ильи таким радостным лучом была Стеша. Она вышла из лесной полосы, и так неожиданно, что Илья, увидев ее, от удивления остановил машину и приподнялся на сиденье, как всадник на стременах. Неужели Стеша? Две косы плетями лежали на груди — ее косы, ее… Сомнений не было: она, Стеша! Да и кто же еще сюда придет? Илья улыбнулся и прибавил газу, и работа, обыденная, будничная, сразу приобрела для него какой-то особенный смысл. Басовитее и ровнее запел мотор, зубцы колес мягче давили распушенную землю, и даже песня жаворонка (вот диво!) неведомо как прилетела из поднебесья. И утро показалось ему еще светлее, еще ярче, — таким оно еще никогда не бывало. И листья кукурузы, унизанные росинками, не блестели, как обычно, а жарко полыхали. И «Беларусь», точно умнейший конь, понимал радость своего хозяина, шел быстрее обычного (пусть-де Стеша посмотрит, как он умеет ходить!). Сошники уж очень близко подходили к стеблям, чуть зацепи — и нет стебля! Не цепляли, сбивали росу с листьев, крошили землю, срезали сорняки, и ни один сошник не касался стебля… Илья улыбался, и тоже не так, как обычно; исчезли усталость, сонливость, хотелось не сидеть, а стоять за рулем и горланить песню.

На Стеше было хорошо знакомое Илье платье — серенькое с горошинками. Она шла по рядку наперерез трактору, наверно, хотела преградить дорогу и остановить — она имела такое право! Подбирала подол платья, чтобы не заросить горошинки, шла смело, так обычно ходят молодайки, когда они, оставшись дома, соскучатся по мужьям и приносят им на поле еду. И Стеша что-то несла в узелке. Неужели завтрак? Какая догадливая Стеша! Еще и не жена, а знает, что Илья не завтракал. Она еще не приблизилась и не преградила дорогу, а Илья остановил трактор и, не чуя ног, прыгая через стебли, побежал ей навстречу. Обнял любимую и желанную, и тут, на шахматном поле, целовал и целовал, сколько хотел. Ох, уж этот Илья, не может без поцелуев! Стеша уронила узелок, вырывалась, да разве из этих ручищ вырвешься…

— Ой, Илюша, что ты делаешь, Илюша, — шептала она и так краснела, что ее синие, как небо, глаза заслезились. — Нас же люди увидят, Илюша… Не надо, Илюша, люди увидят…

Илья знал, что никто не увидит и не услышит: степь вокруг была глуха и безлюдна.

— Как же хорошо, милая, что ты пришла!

— И тебе помешала!

— Успею! У меня конек щирый, только поднажми. Ну как, школе конец?

— Осталось сочинение… В понедельник будем писать.

— Напишешь?

— Постараюсь… А я завтрак тебе, Илюша, принесла.

— Какая ты хорошая! И красивая, Стеша! Вот смотрю на тебя, и каждый раз ты иная, и насмотреться на тебя не могу…

Кто любил в молодости, кто не однажды смотрел любимой в ласковые очи, того не смутит несколько приподнятый, патетический тон сказанной Ильей фразы, и тот не осудит его юношеского восторга, а, главное, правильно поймет, что означают для Ильи слова: «Какая ты хорошая! И красивая, Стеша! Вот смотрю на тебя, и каждый раз ты иная, и насмотреться на тебя не могу!» У того, кто любил, слова эти отзовутся в сердце той далекой радостью, что частенько вспоминается, как сон, и ему будет приятно сознавать, что любовь бессмертна и что наслаждаться ею, как счастьем, во всякие времена могут только натуры смелые, сильные и в своих поступках решительные. Такой любовью Илья и любил Стешу, а Стеша любила Илью.

Вот она какая, Стеша. И как же трудно показать ее так, чтобы со страниц книги на нас посмотрела Стеша живая, какая она есть в жизни, и точно так, как она смотрела на Илью, и чтобы и нам, как Илье, можно было вблизи и, как говорится, воочию рассмотреть ее редкую красоту. Разумеется, редкую не в том смысле, что перед нами была писаная красавица, — такою Стешу как раз и не назовешь. Редкую потому, что вся Стеша в своем платье с горошинками, казалось, светилась изнутри, а ее глаза, лицо, улыбка то и дело менялись» Лучше всего любоваться ее красотой тут, вблизи Ильи, и постараться сделать так, чтобы она не замечала. Если бы вы посмотрели на Стешу вот сейчас, когда она не сводит с Ильи глаз, то невольно сказали бы: да, черт побери, вот это девушка, красавица, какую встретишь только на Кубани, да и то редко! Если бы вы посмотрели на Стешу в школе, когда она отвечала урок или сидела за партой, то перед вами была бы совсем другая Стеша, и вы сказали бы: в общем-то, ничего девушка, славная, но не так чтобы уж очень красивая. А если вы посмотрели бы на нее дома, когда она, к примеру, шла доить корову, подвязанная фартуком, то вам ничего не оставалось бы, как развести руками и сказать: девушка как девушка, ничего особенного, сколько их таких в верховьях Кубани…

Илья вспомнил о тракторе и заглушил мотор. «Беларусь» тяжко вздохнул, как бы говоря: «Ну вот, спасибо Стеше, теперь и я малость отдохну и остыну». И умолк. Воцарилась первозданная тишина, и вдруг на все голоса запели, зазвенели птицы, и такая по степи разлилась музыка, такие родились хоры, и явилось столько солистов, что все, что услышали Стеша и Илья, не поддавалось описанию. Птиц оказалось так много, что песни звучали и в небе, и в степи, и в лесной полосе. Когда Илья и Стеша вошли в лесополосу и облюбовали место в тени развесистой, в крупных иголках гледичии, они еще долго, как зачарованные, молча слушали птичьи голоса. Стеша опустилась на колени перед Ильей, точно собиралась молиться на него, как на икону. Илья полулежал на примятой траве, курил. Все еще стоя на коленях и вслушиваясь в голоса пернатых, Стеша развязала узелок. Белую тряпочку, в которой была завернута еда, расстелила как скатерку, положила на нее четыре яйца, ломтик сала и пучок редиса.

— Ешь, Илюша… Под музыку!

— Как поют, канальи! Настоящий хор… Вот только басов маловато.

— Это они для нас поют, Илюша… Любишь яйца вкрутую?

— Люблю, Стеша, люблю!..

Стеша наклонилась, чтобы подать ему хлеб, две косы упали и коснулись травы. Она поправила косы и села, поджав ноги и аккуратно натянув на колени платье. Взглянула на Илью, поймала его взгляд (он почему-то смотрел на ее колени), и уже не стало прежней Стеши. Синие-синие глаза светились внутренней радостью, которая переливалась через край и просилась наружу. И Стеша не в силах была удерживать эту радость, Улыбалась и смотрела на Илью. Он очистил яйцо, положил его на свою темную, пропитанную пылью и машинным маслом широкую ладонь. Ножом, висевшим у него на поясе, надвое рассек яйцо и половинку с твердым, спрессованным желтком отдал Стеше:

— Бери, твоя доля…

Стеша зарумянилась. Взяла дольку и, не сводя глаз с Ильи, губами нехотя отломила белую кромку. И почему-то загрустила, и уже пропала та, с синими, искрящимися глазами Стеша. Илья заметил перемену в настроении Стеши и не мог понять, что случилось. Не спрашивал, думал: сама скажет. Ел сало, крепкими зубами с хрустом крошил редиску… И Стеша сказала, но такое, что Илья не поверил своим ушам и попросил повторить. Да, вот она какая, новость! Такого, нужно сознаться, Илья не ждал. Оказывается, отец Стеши решил запереть свою дочь в чулане, как только она сдаст экзамены, и держать ее там, как пленницу. Дверь на замок — и прощай Стешина любовь, прощай свидания, встречи.

— Это что же такое? — Илья приподнялся на локте. — Родную дочь запереть в чулан! И это в наше время? Не может того быть, Стеша!

— Может… И еще сказал, что увезет меня в Краснодар. К дяде Николаю. В Краснодаре, как он считает, я поступлю в институт и тебя забуду…

— Стеша, ты знаешь своего отца, скажи, почему он такой? — Илья даже встал. — Ну как бы это… вредный, что ли?

— Он не вредный, — ответила Стеша. — Он старорежимный…

— В чулан? — Илья рассмеялся, только смех получился невеселый. — А окно в том чулане имеется?

— Маленькое оконце…

— Все одно! Ты щупленькая, пролезешь и в щель. Сама не сумеешь, я вытащу.

— Бате я сказала, что сбегу.

— И правильно сказала. Чулан не преграда. А в Краснодар поедем вместе. В институт повезу тебя сам и на правах… мужа. Что так смотришь? Испугалась?

Чудак Илья! Не испугалась, засовестилась. И как же ей, бедняжке, смотреть? На правах мужа… Даже и для слуха такое непривычно. Ни у Стеши, ни у Ильи нет никаких прав, да и неизвестно, как и откуда они появятся. А может, и вовсе их не будет, так зачем же раньше времени говорить?.. Потупила грустные глаза, сильнее натянула на колени платье. Илья курил и вслух мечтал, как они поженятся и как уедут в Краснодар. Стеша будет сдавать экзамены, а Илья поджидать ее и волноваться. Илья спросил, в какой же институт она хочет поступить. Стеша заплетала косу и молчала. Не знала, что ответить. Илья советовал ехать в медицинский. От людей врачу всегда почет и уважение. Человек заболел, ему тяжело, все у него болит, белый свет не мил. Приходит врач и избавляет человека от недуга. Это же какое счастье! Стеше же нравилось быть учительницей. «Тоже хорошо», — согласился Илья. Обучать детей грамоте, готовить их к жизни — что еще может быть важнее и прекраснее! В школу ребенок приходит, не зная даже букв, а уходит из школы грамотным и образованным. Чья заслуга? Учителя… «Скольких обучил грамоте наш учитель Семен Афанасьевич!»

— А если быть геологом, Илюша?

— Не годится. — Илья встал, стряхнул с колен крошки, поднял Стешу. — Есть, есть, Стеша, для тебя настоящая работа!

— Какая?

— На нашем сырзаводе… Не улыбайся.

— Что я там буду делать?

— Чудачка! Сыр, масло, сметану… Мало? Недавно я был на сырзаводе. Директор пригласил починить двигатель. Ну, и показал производство. Красота! Чистота, веришь, как в аптеке, или еще чище. Все блестит, а те, специалисты, все в белых халатах, на вид похлестче врачей… Кругом же одно молоко…

— Интересно… А в каком институте надо учиться?

— Шут его знает. — Илья нахмурился: обидно, не смог ответить. — Если пожелаешь — разузнаю. Беру, Стеша, хлопоты на себя…

— Ой, Илюша! — Она смеялась. — У тебя хватит хлопот с кукурузой… Такое взвалил себе на плечи.

— Со всем управлюсь. — И тоже, глядя на Стешу, улыбался. — Я двужильный…

— Неужели двужильный? А я и не знала…

— Не удивляюсь… — Он обнял Стешу. — Ты даже не знаешь, что такое эти мои сто гектаров и что такое перекрестная культивация… Знаешь? Пойдем, и покажу и расскажу. И на тракторе покатаю. Не машина, а зверь: может день ходить без устали.

Выпускница десятого класса, оказывается, многое знала о новаторстве Ильи. Знала уже потому, что такой массив кукурузы взялся вырастить и убрать не какой-нибудь парень, до которого ей нет дела, а ее возлюбленный. К тому же смелый почин Ильи Голубкова, поддержанный в районе, взбудоражил Трактовую и разделил трактовцев надвое. На одной стороне выстроились доброжелатели Ильи, а на другой — стеной встали его противники, подстрекатели и насмешники. Обидно было Стеше, что в рядах противников Ильи находился ее отец.

И зимой и весной по всему верховью только и говорилось о голубковской стогектарке и о его смелой затее. Доброжелатели поддерживали, подбадривали. «Илюша, ты наша надежда! Сумеешь показать на живом деле силу машины — пойдут за тобой и другие». Среди сторонников немало было энтузиастов, и их голоса не заглушить. «Давай, давай, Илюша! — кричали они. — Жми, газуй! Покажи фомам неверующим, какое чудо могут вершить машины, ежели они находятся в умелых руках!» Насмешники хихикали в кулаки, предвещали гибель машин и посева. «И все это рубликом ляжет на чью шею? На нашу, на колхозную…» Настроение людей нейтральных выразила бабуся Анастасия. Попросила на собрании слово, и все удивились. В жизни ни разу бабуся не брала слова. Жила, помалкивала, а тут… «Спасибочко тебе, Илюша… И какого смелого парня взрастила Дуняшка, настоящий средь нас джигит. А какой трудяга — один встал против такой степи. Ить это же он решился вызволить наших баб, чтоб они не гнули на кукурузке свои спинушки… Молодец, Илюшка! От всех баб тебе почтение». Подстрекатели уже тут как тут. «Бабуся! Не кланяйся Голубкову в ноги…» Конец фразы погасил хохот.

Василий Хрен возвращался с собрания с кумом Астафием. Шли молча, курили.

— А насчет бабских спин бабуся сказала правду…

— Глупость Анастасия порола, — возразил Хрен. — Нужны Голубкову бабские спинушки, жди, он их выпрямит, как же! Ему моя Стеша нужна, это его цель! Славы пожелал, на своей стогектарке собирается въехать до меня в зятья… Но я, кум, не допущу… Покойная Стешкина мать что мне завещала? Вывести дочку в люди, чтоб она не ютилась на хуторе… И ничего у новатора не выйдет, Стешки ему не видать…

На завалинке — кучка людей. Тоже блестят цигарки, поднимается над шапками дым, и тоже свое собрание — без председателя и без протокола. Слова не просят, говорят все сразу. Галдеж, как на базаре.

— Это что за диво? Убей меня, не поверю, чтобы один-единственный человек хозяйствовал на таком загоне.

— Не один, дурило, а с машинами.

— Все одно, быть того не может! Не верю!

— А чего тут не верить? Сам вспахал, сам посеял, а зараз пропалывает, и ни одной души с ним.

— Хоть бы Стешу взял в помощницы!

— Скоро возьмет, не печалься.

— Говорят, Василий Васильевич встает на дыбы, привязал Стешку на цепь, а Илью палкой погнал со двора…

— Оно-то так, оно и пахота, и посев, и прополка могут быть, а вот урожая не будет, это точно.

— Почему, дедусь?

— Всякая злачность, а особливо кукурузка, любит, чтоб до нее прикасались заботливые руки, а не железо, вот почему, сынок.

Толки, суды и пересуды проникали в школу, и особенно чутка к ним была Стеша. Но и она толком не знала, как же Илья один управится с таким полем. Раньше она не задумывалась над этим…

Они подошли к остывшему и приунывшему трактору. Стеша приготовилась слушать. Что же расскажет ей Илья? Он, казалось, совсем забыл о кукурузе, положил ладони на радиатор и сказал:

— Что так загрустил, бродяга? Пора и нам в дорогу. Начинай, браток, подпевать птицам, а то без твоего баса им, беднягам, трудно… С нами поедет Стеша, так что смотри, иди ровно, не виляй по рядкам…

Илья всерьез, как с человеком, разговаривал с трактором, и это смешило Стешу. Что-то он еще сказал, Стеша не расслышала. Вдруг мотор ожил и не гудел, а что-то, наверное, понятное одному Илье нашептывал. Но Илья его не слушал. Помог Стеше взобраться на трактор. Как же хорошо отсюда видно зеленое поле! Уселась на вытертое до блеска сиденье; оно пружинило и мягко покачивалось. Илья говорил ей, что все это зеленое покрывало имеет форму квадрата. Стеша кивала, соглашалась. Если посмотреть на восток, то от лесной полосы и до пшеницы ровно один километр. Если посмотреть на север, то от дороги до тех чуть приметных кустиков тоже один километр.

— Но главная суть, Стеша, в том, что в большом квадрате расплодились маленькие квадратики, — пояснил Илья. — Погляди в любую сторону, сколько их тут, этих квадратиков.

— Геометрия?

— Настоящая… Посмотри сюда. Что видишь? Стелются рядки и рядки. Очень удобная штука — геометрия. — Илья рассмеялся. — И для меня удобство, и для машин. Сперва «Беларусь» шагает поперек загона, исходит не один десяток километров, а затем ходит вдоль. И получается то, что мы называем перекрестной культивацией, так что каждый кукурузный стебель сошники обнимут и обласкают с четырех сторон.

— А как же ты сажал кукурузу один? — спросила Стеша и зарделась.

— Сперва, еще зимой, возил сюда удобрения. Старался все тот же «Беларусь» со своей тачкой-самосвалом. Весной вспахал, заборонил, тоже без никого. И посеял. — Илья улыбался, ему приятно было сознавать, что его работой так заинтересовалась Стеша. — Есть у меня помощница — квадратно-гнездовая сеялка. Умная машина, разбирается в геометрии не хуже любого десятиклассника. — Обнял весело смотревшую на него Стешу, сжал ее хрупкие плечи жесткими ладонями. — Но самое трудное впереди. Уборка — вот что меня пугает… Урожай будет, а как его убрать?..

— А что, Илюша?

— Еще нет уборочной машины, — пожаловался Илья. — Ждем, должны бы скоро получить. Если получим, тогда все будет так, как я задумал. Можно будет в честь машин песни слагать.

— А если не получишь?

— Тогда беда! Осрамлюсь на весь район. А мне так, Стеша, хотелось прославить силу!.. Нет, не свою, а силу машин.

Умолк на полуслове. Молчала и Стеша. Разве можно Илье осрамиться? Какими же словами утешить, ободрить? Стеша верила, что нужную машину Илья непременно получит. На заводе ее, наверное, уже сделали, а получить разве трудно? «Человек без машины бессилен». Это слова не ее, а Ильи. Хотела сказать, что не его вина, если уборочная машина не будет получена, и не сказала. Постеснялась.

Уступила ему место, и трактор, почуяв хозяйские руки, загудел. Резиновые колеса дрогнули и пошли, пошли гулять по рядкам. Над свежими, умытыми росой кукурузными листьями вспыхивал дымок — курилась пыль из-под сошников. Стеша держалась за плечи Ильи и по-детски смеялась. В эту минуту ни Стеша, ни Илья не думали о чулане и отцовском самодурстве — не то время! А над степью, будто понимая радость молодых людей, полыхало солнце, жаркое, летнее. И кукуруза и небо казались зелеными, — красиво! Мотор пел протяжно и легко. Смолкли птицы, затаили дыхание и слушали. Иной зазевавшийся жаворонок испуганно взлетал из-под колес и взмывал в небеса. Стеша махала ему косынкой. Она видела, с каким старанием сошники ворошили землю, как уходили от нее, Стеши, рядки-стежки, и в синих ее глазах искрился ребячий восторг.

Глава 20

В июне редко, да и то лишь ночью, гремели грозы и шумели дожди. Утром ни тучки. Небо поднималось бирюзовое, чистое. Казалось, что белая гряда гор подступила ближе к станице и как бы приподнялась. Всходило солнце, и белые зубцы охватило пожаром. Вблизи Трактовой громко и певуче шумела Кубань, гнала корни, несла песок, мелкую гальку. Еще мокрые сады были темные, как туча. Близ Трактовой кончалось лесистое взгорье и начиналась степь, вся исписанная лесными полосами. От хутора Прискорбного на юг уходила равнина. Созревали озимые, и если смотреть на них издали, то это не озимь, а добрый кусок желто-зеленого сукна, — бери ножницы и выкраивай любой ширины черкеску или шаровары. Рядом с пшеницей раскинулся ярко-зеленый квадрат кукурузы — стогектарка Ильи Голубкова.

Обычно в летнюю пору Прискорбный просыпался рано. Слабый рассвет только-только начинал кропить иссиня-белые плечи Эльбруса, а в хатах уже светились окна. Кажется, не было еще такого случая, чтобы Евдокия Ильинична проспала зорю. А сегодня она поднялась раньше обычного. На ночь, в дождь, Илья поставил верши и попросил мать разбудить. Худенькая, в ночной сорочке, Евдокия Ильинична умылась над тазиком, причесалась перед вмазанным в стенку зеркальцем — сколько раз она смотрела в эту крохотную склянку! Надела юбку, кофточку, повязала фартук. И все думала о том, что и Елизавета и Илья вернулись с гулянок перед рассветом. «Когда же им, бедняжкам, спать?» Вспомнила свое девичество и свои бессонные ноченьки. «Молодость, и ее никто не минует». Потушила лампу, крадучись, на цыпочках, прошла мимо кровати, где спала Елизавета. «Пусть позорюет… Хусин не дает спать, беда с этим черкесским пареньком, прилепился к дочери, репей». Взяла дойницу и прошла под навес. Сумерки, запах сухой травы. На низком, сбитом из досок помосте спал Илья. Рука матери коснулась теплого лба, пальцы ворошили чуприну.

— Илюша! Сынок, вставай… Пора верши трусить…

Илья услышал голос матери, а оторваться от подушки не мог.

— Не выспался, гуляка… Женись, Илюша, вот и будет время поспать под боком у молодой жены.

— Женюсь, мамо, женюсь.

Илья встал, растирая кулаками глаза.

— Когда, сыну?

— Теперь уже скоро. Школу Стеша окончила, чего ждать!

— А как, Илюша, та школа, что зовется Стешкиным батьком? Говорил с Василием Васильевичем?

— Обойдемся без разговоров.

— Ох, смотри, сыну, не накличь беды…

Илья не ответил. Евдокия Ильинична сокрушенно покачала головой и ушла. Поросята, повизгивая, лезли под ноги, просили еды. Замычала корова, встречая хозяйку.

В сенцах Илья взял приготовленный с вечера жмых — приманку для рыбы. На руку повесил ведро и быстрыми шагами направился вдоль обрубленного берега. После дождя Кубань шумела протяжно и грозно. Даже в протоке вода заметно поднялась, так что Илье пришлось снимать брюки, чтобы перебраться вброд на островок. Главный поток, бурый при слабом свете зари, гремел и набирал скорость. Вербы на островке в том месте, где Илья поставил верши, стояли по колено в воде, молитвенно склонив ветки. Быстрое течение вытягивало веревки, и они вздрагивали, как струны. Илья начал вытаскивать верши. Над водой показался связанный жгут, и по тяжести верши, по тому, как внутри нее трещала рыба, Илья понял, что улов был богатый. «Вода прибыла, вот и рыба явилась», — подумал Илья, вытаскивая вершу.

Обе верши лежали на берегу, в них, блестя чешуей сквозь мокрые прутья, билась рыба. Илья открыл дверку, вынул упругого, с тупым носом и растопыренным ртом голавля и сказал: «Что так раззевался, парнище? Или не выспался?» Бросил голавля в ведро и вынул из верши гибкого, с розовыми плавниками усача. «Ну, ну, запорожец, не балуй, не раскрывай усатый ротище, все одно не испугаешь…»

Наполнил ведро рыбой, поставил подальше от берега — побаивался, чтобы какой смельчак не выпрыгнул в реку, — и снова занялся вершами. Привязал свежую приманку — куски отлично поджаренного жмыха издавали приятный запах подсолнечного масла. Одну вершу погрузил тут же, возле вербы, а вторую отнес на конец островка, выбрал место в затишке возле заиленного корча, где обычно водятся голавли. Пока привязывал веревки, пряча их в корневищах под водой, небо на востоке заполыхало пожаром, красноватый свет зари упал на реку, на вербы.

Илья был доволен уловом. Закурил и собрался идти домой. Только перешел вброд протоку, увидел Зойку, жену Василия Васильевича, и удивился: «Куда это в такую рань она торопится?» Зойка быстро шла по берегу, издали улыбалась Илье. Была она молода и красива. Илья поставил ведро, смотрел на Зойку и не мог понять, почему она, такая молодая и красивая, вышла замуж за Стешкиного отца.

— Илюша! С уловом тебя!

— Спасибо… Чего, соседка, явилась чуть свет? Или верши собралась трусить?

— Тебя, Илюша, подкарауливала. — Зойка присела возле ведра, прикрыла подолом стоптанные, надетые на босую ногу туфли. — А рыбы-то сколько! — И строго посмотрела на Илью. — Продержал Стешу до утра…

— Ну и что?

— А то, что попала твоя голубка в западню. Вернулась с гулянки, а отец в чулан ее под замок.

Зойка вынула из-за пазухи свернутую бумажку, отдала Илье. Он развернул листок, взглянул быстрым взглядом, усмехнулся.

— Весело? — Зойка укоризненно покачала головой. — Плакать надо, а ты усмехаешься… Эх, Илья, Илья! Гляжу на тебя и думаю: какие нынче несмелые повелись казаки на нашей ридной Кубани, беда! Действуй, Илюша, по черкесскому обычаю. Укради Стешу, и все! А что? Боишься?

— Не боюсь… Но что это такое — воровать? — Илья через силу рассмеялся. — Это же смех!

Илья хотел спросить, знает ли Зойка, где хранится ключ, и есть ли в чулане окно, и не спросил. Помешала Елизавета. Она стояла на круче возле хаты и, взмахивая руками, будто собираясь взлететь, кричала:

— Илю-ууша-а! Иди быстрее! Братушка на «Волге» приехал!

— Зойка, возьми вот этих голавлей… — сказал, не глядя на нее, Илья, — для Стеши.

— Рыбу возьму, а что Стеше переказать?

— Скажи, что приду с ломиком и развалю чулан.

— Не делай этого, Илюша… Василий такой злющий. — Зойка аккуратно завернула в фартук двух голавлей и заговорщицки подмигнула: — Днем я загляну к тебе, вдвоем что-либо сообразим…

И ушла не оглядываясь. Илья взял ведро и не спеша поднялся на кручу. Мысль о том, что Стеша заперта в чулане, и смешила и злила. Елизавета рассказывала, что Антон приехал с женой и с детьми и что с ними еще какие-то мужчина и женщина. Илья слушал сестру, и думал о Стеше. «Да, задал Василий Васильевич мне задачу… Поставил-таки по-своему… Ну, ничего, может, все это к лучшему… Сразу разрубим узелок…»

Возле хаты во дворе стояла «Волга». Как она проехала по надрезанной улице? Дверцы, как крылья, раскрыты. Радиатор, капот, колеса забрызганы грязью и припудрены пылью. Нетрудно было догадаться, что до того, как попасть в Прискорбный, машина вволю побегала по дорогам и проселкам. И приезд брата Илью не радовал. Смотрел на машину, а мысленно был со Стешей. И ничего лучшего, как взять ломик, сорвать дверь вместе с петлями, вызволить Стешу, он придумать не мог. «Может, с Антоном посоветоваться? Только чтό он смыслит в таком деле…»

Из хаты вышла молодая, веселая женщина, улыбнулась Илье, как знакомому, протянула руку и сказала:

— Клава.

На ней были узкие брюки и коротенькая, без рукавов кофточка, — казак казаком, не хватало лишь кубанки да кинжала на поясе.

— Ой! Ой! Какая рыбища! — воскликнула Клава. — Чем вы ее ловите?

— Руками, — сухо ответил Илья.

— Да неужели! Леонид! — крикнула Клава. — Погляди, что в ведре!

Подошел светловолосый, с большими залысинами мужчина. Рубашка навыпуск, рукава повыше худых, костлявых локтей. Подал Илье руку и сказал:

— Леонид.

— Мой муж, — добавила Клава.

— Да, это настоящая кубанская рыба, — тоном знатока заметил Леонид. — А форель тут ловят?

— Форель живет в горах…

— Да неужели? — удивилась Клава. — Леонид, какая прелесть!

Илья оставил ведро, пусть гости полюбуются рыбой, и прошел в хату. Усталый, засмоленный солнцем, Антон сидел на лавке, вытянув ноги и расстегнув пиджак из тонкого полотна. К нему липла Елизавета, вся сияя от счастья. «Какой ты стал усатый, братушка!» Она прижимала свою горячую щеку к его колкой щетине на подбородке, боязливо трогала пальцем светлые, под цвет камышовой метелки, молоденькие усики и смеялась… Братья обнялись. Илья сжимал руку Антона и думал о том, что ладони у брата и в юности были мягкие, как у девушки; такими они и остались. Илье понравилось, что Антон, наверное, желая походить на отца, отпустил такую славную стежечку усов, что весь он был такой, как и тогда, когда жил в Прискорбном, уж очень свой, «казачий». То, что Антон давно не был в Прискорбном, не изменило ни его внешность, ни характер, и это радовало Илью. В своем полотняном пиджаке, в сереньких штанах, вобранных в матерчатые голенища сапог, он был для Ильи не архитектором, а все тем же Антошей Голубковым. Белесый чуб все так же ронял на лоб льняные пряди, так что Антон не поспевал их подбирать, и даже камышовые усики были ему к лицу. И только во взгляде карих глаз прижалась грусть. Наверное, устал. Главный архитектор города, работа нелегкая, она-то и иссушила щеки, положила под глазами синие тени, видно, бедняга, недосыпал и мало отдыхал. В грустном взгляде, в улыбке хранился все тот же покой и сердечная доброта. «Интересно, научился Антон злиться или не научился?» — думал Илья. Казалось, что природа не скупилась на все хорошее, что так необходимо человеку, наградила Антона и отзывчивостью, какую редко встретишь, и сердечностью, какой, казалось, хватило бы на троих.

В нескольких словах напомним известный факт. Года два тому назад колхозное собрание приняло решение: переселить Прискорбный в Трактовую, чтобы своими хилыми хатенками и обрубленной улицей хутор не позорил богатый трактовский колхоз «Рассвет». Для этого нужно было построить только шесть двухэтажных домов и переселить в них двенадцать прискорбненских семей. Нашлось красивое место: окраина станицы, высокая круча близ Кубани, где по весне тучами вьются щуры, птицы крикливые, непоседливые. Но кто поставит домики на этой круче? Дело новое, без специалиста нельзя. Да и строить нужно и красиво и не на один год. Степан Онихримчуков пригласил из Армавира архитектора. Рослый, веселого нрава мужчина, любивший выпить и поволочиться за казачками, месяц прожил в Трактовой, купался в Кубани, ловил рыбу и заломил такую цену, что у Онихримчукова кубанка сама поползла на лоб и закрыла глаза. Чмокнул председатель губами и молча почесал затылок. В то же лето в гости к матери приехал Антон и без платы, а так, как земляк, согласился помочь трактовцам. Весь отпуск провел в станице, советовался с людьми, часами просиживал на круче, слушая щуровы песни. Уехал в Краснодар, а зимой привез в Трактовую архитектурный и инженерный проекты постройки шести двухэтажных домов. Весной начали застраивать новую улицу и назвали ее Щуровой. За два года Антон не раз приезжал на стройку, помогал строителям. Как-то Онихримчуков сказал, что правление в знак благодарности решило предоставить бесплатную квартиру для матери архитектора. Антон покраснел, как девушка, не на шутку обиделся и сказал:

— Степан Игнатьевич, прошу вас этого не делать. Пусть мать получит квартиру как все.

Илья догадывался, что брат приехал не только навестить мать, а и для того, чтобы посмотреть, что делается на Щуровой улице. В ряд, как в строю, вдоль обрывистого берега выстроились шесть домов, белея шиферными крышами. Дело осталось за отделочными работами. Блестели на солнце большие окна, крылечки смотрели на станицу. От новостройки и в Трактовой стало как-то светлее и веселее, станица будто принарядилась. А Илья знал, что Антон непременно поедет на Щуровую улицу, посмотрит дома и пробудет там до вечера…

За окном слышались голоса: «Да они еще живы!», «Воды им, воды!», «Пусть поплавают!», «Леонид, принеси ванну…» Илья сказал Елизавете, чтобы принесла из сарая корыто и налила в него воды. Когда сестра ушла, спросил:

— А где Надюша и мои племянники?

— С матерью ушли на ферму… Это для них как экскурсия! — Антон виновато посмотрел на брата. — Надюша имеет хоть общее представление, откуда берутся сыр, масло, а ребята корову даже в глаза не видели. Вот, Илья, какие росточки появились в родовом дереве казаков Голубковых… А ты все рыбалишь?

— Только летом. В половодье хорошо рыба идет.

— Как твои дела на стогектарке?

— Управляюсь… Поле чистое, а кукуруза так поднялась, что уже мне по плечо.

— Тяжело одному?

— Всякая работа нелегкая…

— Это верно. А отчего мрачный?

— Голова болит, — соврал Илья.

— Когда позовешь на свадьбу?

— Позову… Придет время.

Антон угостил Илью сигаретой, и братья задымили.

— Что-то нам, Илья, надо делать с нашей матерью, — сказал Антон.

— Ты о чем?

— Все о том же… Хватит ей бегать на ферму. И сегодня чуть свет понеслась. Мы подъехали к порогу, а она тут же убежала к своим телятам. — Антон взял со стола будильник. — Вот эта штуковина подала сигнал, и ты видел бы, как наша мама заспешила… А ведь уже немолодая.

— Эту ее торопливость я вижу каждый день.

— Не в ее годы быть такой проворной и старательной.

— Это, Антон, все хорошие слова, а мать в них не нуждается. И отлучить ее от фермы, как я думаю, нельзя…

— Почему? — удивился Антон.

— Не сумеет жить без телят, без хлопот.

— Еще как заживет! Вот переедет на Щуровую улицу и пусть расстается с телятами. Три сына, что, мать не прокормим?

— Не поедет она на Щуровую улицу.

— Как это не поедет?

— А так, что и этот хутор, и ее хатенка, как я вижу, ей милее новой квартиры… Напрасно, Антон, старался.

— Я заботился о всех хуторянах.

— Так они все и не хотят покидать Прискорбный.

— Ну, это ты загибаешь, Илья! — Антон рассмеялся, расхаживая по комнате. — Хутор-то аварийный, в нем жить опасно… Скоро Кубань унесет.

— Привычка…

— Извини, это уже дурость, а не привычка. Даже если бы не было половодья и улица была цела, то все одно жить здесь нельзя. Ну, посмотри на нашу хатенку. Мы в ней родились и выросли. Хатенка ветхая, стены сырые, света и воздуха мало. Крыша сгнила, двери перекосились, потолок скоро провалится… Пещера, а не жилье. При чем же тут привычка? А в новых домах такие удобства, в каких наши казаки еще не жили. И вода в доме, и света много…

— Ты что? Меня решил агитировать? Я вот женюсь и перееду на Щуровую. Я к Прискорбному пуповиной не прирос.

— Не могу, Илюша, понять, почему те, для кого все это сделано, не хотят переехать в новые дома… Чудеса, и только… А как же быть с коммунизмом? Так и оставаться в этих хатенках? Вот это, Илья, и не укладывается в голове…

— В голове такое, верно, не может уложиться, — согласился Илья. — Но есть у нас чудеса и посмешнее.

— Какие?

— Чулан во дворе Василия Хрена, а в чулане, под замком, находится моя невеста Стеша… И я, как дурак, сижу с тобой, а думаю о Стеше, но сделать ничего не могу. Посоветуй, Антон, как мне быть?

Что ответить брату? Антон покручивал усик, курил и думал. Не верилось, что Василий Хрен совсем выжил из ума и решил силой заставить Стешу разлюбить Илью. Да и как можно запретить дочери любить парня? Запереть в чулан? Антону казалось, что Илья над ним подшутил. Когда же Илья, бледнея и сжимая кулаки, сказал, что разрушит чулан, и освободит Стешу, и сделает это сегодня же, Антон понял, что здесь не до шуток.

— Зачем же, Илюша, разрушать чулан?

— А затем, что я люблю Стешу!

Антон подсел к брату и, заглядывая ему в хмурое лицо, сказал, чтобы Илья не разрушал чулан и не учинял драку. Илья усмехался. Антону казалось, что брат склоняется на его сторону. В это время Леонид и Клава внесли корыто с водой. Густым косяком в корыте плавали усачи и голавли. Приседая к корыту и смеясь, Клава легко и просто ловила рыбу.

Илья вышел из хаты.

Глава 21

В то время, когда гости, склоняясь над корытом, любовались рыбой, хозяйка хаты была на ферме. Она принесла оберемок свежей, только что из-под косы, травы. Клала траву в ясли и думала о том, почему и ее дети, и вообще молодые люди не умеют делать то, что умеет делать она. Самый близкий пример — Надежда. Женщина как женщина, и собой веселая, и при здоровье, а корову подоить не умеет: «Я ее боюсь». Вот тебе новость! Женщина боится коровы, — вот это и удивляло. И не одна Надежда боится коровы. Ей простить можно. Выросла в городе, у свекрови на хуторе была раза три, не больше, а на ферме впервые. Евдокия Ильинична сказал: «Бери траву, рассыпай ее в корытца». Не сумела. Валится трава из рук. Ну, что с нее возьмешь! Зубы лечить умеет, и ни к чему ей уметь доить корову. Огорчает Елизавета: по работе не пошла в мать. Обидно, что родная дочь не умеет доить корову. Ни в хуторе, ни в станице об этом никто не знал. Если бы знали соседи, что бы они сказали? Дочь лучшей в районе доярки, а такая недотепа. Стыд! Как-то мать взяла дойницу и подвела Елизавету к корове. «Садись, дочка, на этот стульчик, ставь между колен дойницу, бери соски всеми пальцами. Вот так, как я, смотри на мои руки и учись…» Елизавета и кривилась и усмехалась. Нехотя присела и стала доить. Она доит, старается, а молоко в дойницу не попадает, течет по рукам. Расплакалась и убежала. «Мамо, из меня доярки не получится, и вы меня силой к этому не приучайте…» Не захотела, вот и не получается. Вон Стеша. Умеет же доить корову. А почему умеет? Горе научило. Осталась без матери…

Обижало то, что от матери Елизавета взяла лишь красоту. Но одной красоты для жизни мало. Смотрит на дочь и видит себя девушкой. Те же глаза, те же вьющиеся у висков волосы, та же родинка на левой брови. Важно, конечно, унаследовать от матери красоту и дородность, а еще важнее иметь характер матери и ее прилежность в труде. Вот у Антона характер в точности такой, как у матери, а лицом он похож на отца. Такой же белобрысенький, худощавый. Теперь еще отрастил шелковистые усики, и Евдокия Ильинична без улыбки смотреть на сына не может — Иван Голубков в молодости, да и только. Зато сердце у Антона мягкое, на людское горе отзывчивое — это от Евдокии Ильиничны. Трудолюбие досталось Антону тоже от матери. Но на этом и кончается сходство сына с родителями. Скажут, сходство немалое, бывает и поменьше. Верно, бывает и поменьше. Но приглядитесь к Антону поближе и попристальнее. Отец и мать — самые что ни на есть закоренелые верхнекубанские казаки. А сын-первенец? Будто и есть в нем казачьи приметы, будто и казачий дух из него еще не выветрился, а все манеры у него городские, казалось, он специально родился для того, чтобы жить в большом городе. Поставьте Антона рядом с отцом Иваном Голубковым и посмотрите не на их белесые чуприны и не на пушистые усики, а загляните им в души. И тогда вы скажете: «Да ведь это чужие люди!»

Так говорила не только Евдокия Ильинична, но и ее сын Илья. О сердечной тайне матери он ничего не знал, и отцом своим считал Ивана Голубкова. Видел он его не часто, то в станице на собрании, то в бригаде. Иногда приезжал Иван Голубков из района на тачанке и заходил к ним в дом. «Пришел проведать, как вы тут без меня». — «Живем хорошо, можешь не проведывать», — отвечала мать. Илья молчал. Ему было противно даже думать о том, что его отец, этот располневший, хвастливый мужчина, бросил их мать… А брата Антона Илья любил. Нравился ему Антон. И теперь, глядя на него, Илья думал: «Какая между ними разительная несхожесть! Иван Голубков — одна серость и бескультурность. Умел водку хлестать и волочиться за бабами. Как-то еще удалось ему выдвинуться. Даже руководящие посты занимал. Время было такое, вот и легко выдвинулся…»

Трактовцы о Иване Голубкове говорили: бросил Дусю с детишками и пробился в начальники. Но знал Илья, что и на больших должностях отец его оставался таким же серым и некультурным, — таким он, наверное, и останется до самой смерти… А вот Антон — человек образованный. Подумать только, архитектор, глава по строительству в большом городе, всеми уважаемый. «Так что, как говорится в народе, далеко куцему до зайца, так и отцу до сына». А сколько у Антона дел, и какие дела! И при такой занятости Антон нашел время и помог трактовцам построить Щуровую улицу. «Трудолюбивый Антон, как наша мать, ничего не скажешь… И такой же, как мать, добрый…»

Евдокия Ильинична часто задумывалась вот еще о чем. В хате собрались четыре женщины, и три из них, в том числе ее дочь Елизавета, не сумели почистить и пожарить рыбу. А может, не захотели? Может, рассудили так: пусть Евдокия Ильинична потрошит голавлей, а мы постоим и посмотрим?.. А что тут такого — пожарить рыбу в муке и в масле? Ну, пусть не умеют это делать женщины городские. А Елизавета? Выйдет замуж За того же Хусина. Хусин рыбалит, придет домой с уловом. Кто пожарит рыбу? Чужая тетя?.. Эх, видно, все же повинна мать. Не приучала дочку к домашней работе. «У птиц и то получается складнее, — думала Евдокия Ильинична, обсыпая мукой крупного голавля и укладывая его на горячую сковородку. — Выпорхнул, к примеру, скворчонок, а родители тут как тут, прыгают, беспокоятся и обучают, как ему сидеть на ветке, как летать и как отыскивать пищу… А как же иначе? На то они родители…»

О внуках Евдокия Ильинична без улыбки и думать не могла. Юрий, кровушка ее, побоялся даже подступиться к телятам. Такие ласковые телята и так славно едят траву, а Юрка не может к ним подойти. Боится… И Катя не подошла к телятам. Откуда у них такая боязливость? Фамилию носят Голубковых, а во всем остальном чужие дети, поглядишь на них и руками разведешь. Трудно поверить, что Юрка и Катя — это и есть самые близкие отпрыски старинного казачьего рода Голубковых и Шаповаловых. А может, и не следует огорчаться и удивляться? Как это говорится, иные времена — иные песни. Мальчуган и девчушка впервые увидели живых телят. Катя ходит в школу и учится музыке. Такая славная девочка! Антон говорил, что она играет на пианино ну как настоящая музыкантша. А вот телят боится. Плохо, конечно, что городским детишкам в зоопарках не показывают всякую домашнюю живность, пусть бы привыкали.

Тут же, на ферме, Евдокия Ильинична зачерпнула кружкой молоко в ведре — еще теплое, с пышной пеной. Попотчевала внуков, приласкала Юрика и спросила:

— Внучек, чьего ты роду-племени?

— Твоего, бабушка…

— Ох, Юра, Юра, какие мы с тобой сильно разные!.. Гляжу на тебя и на Катю и не верю, что вы мои росточки.

— Ты уже старенькая, а мы новенькие.

Надежда поглядывала на детей, улыбалась.

— Юрочка — мальчик умный, — гордо сказала она. — Много не пей молока, Юра!

Старую мать обижали не внуки: что с них взять — дети. Обижали женщины. Евдокия Ильинична была убеждена, что каждая женщина — это прежде всего хозяйка. Ей ли не уметь убрать в комнате, приготовить пищу, постирать? Ей было противно само слово «не умею». Как же так, чтобы женщина, молодая, при здоровье, и не умела приготовить пищу? В глубине души теплилась не то что обида, а какая-то горечь оттого, что на свете, как замечала Евдокия Ильинична, таких «неумеющих» бабочек, или, как она их называла, «барынек», становилось все больше и больше. Им подавай все готовенькое — принеси, приготовь и поставь на стол. А кто принесет? Нужны столовые, а их нет… Думала, думала Евдокия Ильинична и находила утешение: что тут поделаешь, так устроена жизнь. И кубанские казачки совсем уже не те, какими они были раньше. И вся жизнь, как вода в Кубани, бурлит, торопится. И одни люди со своими обычаями и привычками уходят из жизни, другие в нее входят, и те, другие, будто и похожи на своих родителей и будто непохожи: так на них посмотри — да, точно, как отец и мать, а так взгляни — ничего, оказывается, от отца и матери не осталось.

Часто Евдокия Ильинична думала не только о своих детях, а о молодых людях вообще. И по своим сыновьям и дочерям и по другим парням и девушкам видела, что следом за теми, кто уже свое отжил, состарился, идут люди новые, непохожие на своих отцов и матерей. Новым, непохожим на прежних станичных парней был, к примеру, ее Илья. Механик, специалист по машинам. Один растил сто гектаров кукурузы. Разве те парни, сверстники Евдокии Ильиничны, могли об этом даже подумать? Не могли. На коне гарцевать умели, на ночеванье ходили, а машину даже в глаза не видали… Всякий раз, когда Евдокия Ильинична задумается, ей видятся колонны — идут, идут одна за другой. Та колонна, в которой Евдокия Ильинична видит себя, своих соседок, состоит из людей простых, в обычной, как у всех, одежде. Следом — другая колонна. Тут люди больше городские, в красивой одежде, и не идут, а едут на грузовиках, на мотоциклах. Смотрит на них Евдокия Ильинична, и сердце радуется: как переменились люди! И грамотные и культурные. Жаль только, что многие покидают ту землю, на которой родились, и улетают в город, как птицы в теплые края. Но что может поделать Евдокия Ильинична? Ничего… Так велит жизнь. Есть куда поехать и есть к чему приложить свои силы, вот и уезжают. Трое ее детей тоже не остались в хуторе — улетели, и те станичные ребята, что еще подрастают, ходят в школу, тоже, как она думала, улетят… И ничего, пусть улетают. Своя земля всюду, свое небо и свое солнце, — счастливого им полета!

Те люди, что находились во второй колонне, нравились Евдокии Ильиничне, правились не потому, что одевались по-городскому и ехали на машинах, а потому, что были умные, вежливые. Скажем, художник Леонид и его жена Клава — они из той, из второй колонны. Сын Антон говорил, что у них родители тоже колхозники. Живут где-то близ Изюма. Люди простые, обычные, а дети вышли какие образованные — любо посмотреть. И суть не в том, что жена Леонида, тоненькая, как веточка краснотала, появилась в Прискорбном в штанах, — такое на Кубани не новость. Было прежде и есть теперь: иная разудалая бабочка натянет мужнины шаровары, прыгнет в седло или на велосипед и понесется похлестче любого казака. Суть в том, что с Евдокией Ильиничной Леонид и Клава были обходительны, ласковы. И поговорить с ними приятно. «Мамаша, зовите нас по имени — Леонид и Клава». Так и сказали. И на жизнь они смотрят как-то так, будто все, что попадалось им на глаза, видели впервые. Все их и радовало, и удивляло, и все им хотелось и сфотографировать и зарисовать. И на хозяйку и на ее хату поглядывали то с удивлением, то с жалостью. Евдокия Ильинична тихонько смеялась, прикрывая фартуком рот, когда Леонид и Клава пошли на огород и начали фотографировать и рисовать… и что бы вы думали? Нужник! Обыкновенный, из плетешка, без крыши, какие стоят на каждом огороде. Зачем им понадобилось рисовать такое неказистое строение? И смотрели они на нужник так, как смотрят люди на страшное несчастье. Пришли в хату, помыли руки, и Леонид, улыбаясь Евдокии Ильиничне, сказал:

— Мамаша, а туалет у вас далековато. И не укрыт ни от дождя, ни от холода. Летом еще терпимо, мириться можно, а как же зимой? А если пурга или морозы?

Евдокию Ильиничну разбирал смех, и она, отворачиваясь и ладошкой закрывая рот, сказала:

— Обходимся…

Евдокия Ильинична принесла из кухни сковородку и полную тарелку аппетитно подрумяненной рыбы. Усачи и голавли лежали горками и были поджарены не то чтобы хорошо, а отлично. Глаз ласкала тончайшая корочка, возьмешь ее в рот, а она похрустывает, пальчики оближешь! По хате и по всему двору гулял такой приятный запах, что наши гости не стали терять времени и поспешили к столу. Как внимательная хозяйка, знающая привычки городских людей, Евдокия Ильинична положила на колени гостям, сыну Антону и невестке свежие, только что вынутые из сундука рушники, дала вилки — в доме их оказалось только четыре. Внука и внучку повязала белыми фартуками, и завтрак начался. Хвалили рыбу, рыболова Илью, хозяйку и ели, не стесняясь. Желая показать матери, что он еще помнит хуторской обычай, Антон не взял вилку. Руками умело разломил крупного, мясистого голавля, посыпал солью и, наклонясь к столу, начал есть. Один Илья ел без особого желания. Часто поглядывал на двери, будто кого поджидал. В глазах его туманилась грусть. Поглядывал на Клаву (она осторожно выбирала из голавлевого бока кости и вилкой несла в рот кусочки рыбы), а думал о том, как было бы хорошо, если бы рядом с ним сидела не эта незнакомая ему женщина, а Стеша… Молоко пить не стал, сказал, что ему нужно перегнать на островок лодку, а то вода прибывает, и поспешно вышел из хаты. Сказал же он неправду. Не лодка манила, а Стеша. Илье не терпелось повидаться с Зойкой. Надо же было на что-то решиться. Посмотреть, как Илья будет перегонять лодку, пошли Елизавета, Юрка и Катя. Илья вдали от хаты остановил Елизавету и сказал:

— Я пойду по берегу к островку, а ты сбегай к тете Зойке и скажи, чтобы зараз же пришла… Тихонько, на ухо скажи, что я жду…

Евдокия Ильинична принесла кувшин, наливала молоко в стаканы и расхваливала свою корову. Пригубила, как бы желая убедиться, в самом ли деле молоко какое-то особенное. Да, точно, особенное. Евдокия Ильинична весело посмотрела на сына, не пряча от него щербину, и спросила:

— Сынок, к Онихримчукову поедешь?

— Обязательно…

— Ох, лучше не езжай… Начнет Онихримчуков жаловаться.

— На что, мамо?

— На то, что не хотят наши хуторяне переселяться на Щуровую улицу.

— Как не хотят?

— Ну, обычно… Сказать, не желают.

— Мамо, вы тоже не желаете?

— И я не желаю… Не хочу, сынок, от своих людей отбиваться.

— Но почему, мамо?

— Да, да, почему? — живо спросил Леонид. — Евдокия Ильинична, можете ли вы толком нам объяснить, почему и вы и хуторяне отказываетесь от своего счастья? Или у хуторян нет денег, чтобы заплатить за новые дома? Я ничего не могу понять.

— Загвоздка не в деньгах…

— Тогда в чем же?

— Есть, дети, одна закавычка…

— Неожиданное препятствие, — пояснил Антон, взглянув на Леонида и Клаву. — Какая же, мамо, та закавычка?

— Щуры! — Глаза у матери слезились и озорно блестели. — Щуры не дадут людям спокойно жить. Знаешь, сколько их там гнездится — тучи! А какой на зорьке поднимается щуровый гвалт — ушам больно! На десять верст слышно. На что Кубань шумливая, так и она перед щуровыми голосами смолкает. Вот хуторяне и боятся: не смогут спокойно спать… Это, сыну, и есть закавычка.

— Не хитрите и не мудрите, мамо, — сказал Антон, закуривая. — Это Леонид или Клава еще могут вам поверить. А я — то сын ваш и хитринку вашу вижу в ваших глазах. Щуры не дадут спать? И такое придумали, мамо…

— Эх, Антоша, Антоша, хоть ты и сын мой, а ничегошеньки ты не видишь. — Мать виновато взглянула на гостей. — Всем вам удивительно. Что же это такое, думаете, или совсем посдурели хуторяне, что от своего добра убегают? А известно вам, дети, что оно такое — переселить целый хутор? Это все одно что разорить птичьи гнезда. Пойдите и разорите в круче щуровые поселения. Что скажут щуры? Возрадуются, благодарить станут?

— Птицы! Гнезда! Слышишь, Антон, очень удачное сравнение, — сказал Леонид. — Мамаша, вы говорите образно и точно… Разорить птичьи гнезда…

— Мамо, новые-то гнезда покрасивее и для жизни поудобнее, — сказала Надежда, краснея и улыбаясь. — Может, я и не права, но всем видно, что хутор погибает.

— Верно, дочка, хутор гибнет, — согласилась Евдокия Ильинична. — Кубань съедает хутор… И те домики, что на Щуровой, сказать, молодые, красивые, и поселять в них надо молодежь, тех, кому еще жить и жить и кто еще не успел обзавестись своим гнездом. Им, молодым, все одно, где жить и к чему привыкать. И вы, Леонид и Клава, и мои дети уехали в город и там быстро привыкли. А старый человек так не может. Возьмите меня. Как же меня выселить из хутора? Тут, в этой хате, вся я и вся моя жизнь. И любила, и страдала, и плакала, и веселилась, и детишек рожала — все тут, в этой хатыне. Более тридцати лет хатенка меня согревала и радовала. Так мы с нею и жили, считай, в обнимку. И чего тут только не было, и не знаю, чего больше: радости или горя и слез… И как же все это, насиженное и обжитое, бросить и уйти? В каждом уголочке вижу себя и свою жизнь, и на всем, к чему ни прикоснусь, лежат следы моих рук. И как же тут, в хате и в хуторе, привычно и хорошо!.. Утром встанешь, а кругом все свое, все такое милое сердцу… Правильно люди толкуют: в своей хате и стены жить помогают… Перенести бы наши хаты и дворы чуть подальше от Кубани, вот на тот пригорок…

— И на Щуровой будет свой дом, и он будет помогать жить, — сказал Антон.

— Такого, сынок, своего угла уже не будет, как не будет у твоей матери другой жизни. — Она тяжело вздохнула. — Одна у человека жизнь…

— Я, мамо, понимаю, и привычка и вся ваша жизнь — это весьма и весьма важно. — Антон курил и ходил по комнате. — Понять могу, а согласиться не могу! Хоть на старости лет поживите, мамо, по-людски, в светлых комнатах. Ведь эта привычная вашему сердцу убогость через год-два сама развалится. Тогда что, мамо? У своих сыновей жить отказывались? Где будете жить? Развалится же хатенка, и отремонтировать ее уже нельзя… И Кубань все одно смоет хутор.

— Оно и мне, Антоша, не два века жить, как и моей хате…

Наступило молчание. Евдокия Ильинична платком вытирала слезы, и ни Антон, ни гости не могли понять, плакала она или старые ее глаза устали и слезились. Разговор о Щуровой улице не возобновился.

— Мамо, когда же вы в гости к нам приедете? — нарочито весело спросил Антон. — Ждем, ждем, а вы все не приезжаете.

— Никак не соберусь.

— Приезжайте на Октябрьские праздники, — сказала Надя. — Пока будете гостить, новые зубы вам вставим.

— Щербина и меня, дочка, тревожит, — грустно сказала Евдокия Ильинична. — И в разговоре шепелявость, и в еде неудобство… Может, по осени и приеду. Погляжу, как вы живете.

И снова разговор оборвался. Мать занялась посудой. Молчаливый, грустный Антон сел за руль и уехал в Трактовую, чтобы от Онихримчукова узнать, правда ли то, что прискорбненцы не хотят переселяться на Щуровую. Желая повидать новостройку и станицу, с Антоном уехали Надежда и Клава, Юрка и Катя, разумеется, забрались в машину первыми.

Леонид сидел на лавке и наблюдал, как Евдокия Ильинична убирала со стола. Он смотрел как художник, видел ее старательные руки, ее задумчиво-грустное лицо, и ему захотелось нарисовать ее портрет. На его просьбу, сможет ли она позировать и есть ли у нее свободное время, Евдокия Ильинична ответила:

— Время найдется… Зараз уберу со стола и приоденусь. Только щербину мою не рисуй, — смеясь, добавила она.

Глава 22

В тени возле хаты стояли табуретки. На одной, скрестив на груди голые выше локтей, сильные волосатые руки, сидел, готовый приступить к делу, Леонид, а другая поджидала Евдокию Ильиничну, которая согласилась посидеть перед художником. Она не понимала, что оно такое — позировать, а вот что такое посидеть, понимала.

Рисовать портрет — для каждого живописца дело привычное и не новое. Леонид тоже не первый раз садился за мольберт и всегда был спокоен. Теперь же, поджидая хозяйку дома, почему-то волновался, как студент перед экзаменом. Курил и поглядывал на низенькую хатенку. Перед глазами темнела соломенная стреха, ощипанная ветрами и побитая воробьиными гнездами. Заспанные, тоскливые оконца, к стеклу прижались листочки цветов и свисали красные, как мак, сережки. А рядом, в десяти шагах, бурлила, шумела Кубань.

Леонид думал о Евдокии Ильиничне и никак не мог понять, почему она не желает переехать в станицу и поселиться в новом доме, что заставляет ее так цепко держаться за это, по существу, пришедшее в негодность жилье. Всей своей тяжестью годы наваливались на хатенку, неумолимо давили ее, и она, бедняжка, сгибалась и постепенно умирала. Если не желает переселиться в станицу, на новую Щуровую улицу, то пусть бы перебирались туда Илья и Елизавета, а она могла бы ехать жить к Антону. Не уехала, тоже не пожелала распрощаться с хатенкой, хотя сын сколько раз приглашал. Неужели старая женщина не понимала, что на казачьей земле и этот хутор с таким грустным названием, и эта хатенка свое отстояли и, разумеется, не без пользы; что не сегодня, так завтра вот такие хатенки со своими почерневшими стрехами и воробьиными гнездами исчезнут, и исчезнут не потому, что их смоет Кубань, а потому, что будут построены новые дома и кубанская земля наконец-то повсюду освободится от жилья, на которое совестно смотреть?

Только по этой причине Леониду и хотелось написать портрет знатной телятницы не в окружении вишен или на берегу Кубани с видом на буруны, а на фоне именно этой неказистой хатенки, чтобы для потомков запечатлеть характерный кусочек Прискорбненского хутора. Через многие годы кисть художника будет свидетельствовать, что в середине двадцатого века на кубанском берегу стояла эта развалина. Вот она, перед вашим взором, как живая, без приукрашивания и без очернения, а в точности такая, какой видел ее художник. И вы, жители нового века, смотрите на это жилье и знайте, что в те далекие годы такие неказистые хатенки были рассыпаны по кубанскому простору. И в хатенке жила Евдокия Ильинична Голубкова, ходила по тропе на ферму, вырастила пятерых детей и в этой хатенке состарилась. Вот и она перед вами. Сидит на табуретке в беленьком платочке. На лице морщинки, во взгляде лукавинка. Те далекие люди посмотрят на портрет и скажут: «Ничего особенного, так, обычная немолодая женщина-крестьянка». Они-то, наверное, не будут знать, что женщина эта не простая и не обычная, что в те минувшие годы она славилась трудом, потому что была такой работягой, какую еще не знала кубанская земля.

Красками Леонид будет писать портрет позже. Возможно, придется еще не раз побывать в Прискорбном. Сегодня он приехал сюда с Антоном, а Антон спешил в Домбай. Там по его проекту строилась база для альпинистов. Антон предупредил, что на заре они покинут Прискорбный. Поэтому сегодня Леонид решил сделать немного: лишь первые наброски, как бы примерку к будущей работе. Сперва хотелось присмотреться к характерным чертам лица, увидеть то неприметное, скрытое, что не бросается в глаза. Он ждал ее. Вот она придет, сядет на табуретку, и художник не спеша и пристально станет всматриваться в ее спокойные глаза, приглядываться к ее натруженным работой рукам. Если ладони положить на колени, то их можно будет нарисовать крупно и в точности такими, какие они есть: ладони доярки — широкие, сильные, с подагрическими узелками на пальцах. В глазах же этой женщины хорошо бы отыскать и перенести на бумагу ту особенную, присущую только ей одной доброту и сердечность.

При известном опыте, имея навык, сделать карандашные наброски будущего портрета вообще нетрудно. И Леонид, разумеется, делает это не впервые. Трудно другое: писать красками и писать не вообще портрет женщины русской, немолодой, а ее характер, свое, неповторимое и в лице и в манере смотреть, улыбаться. Еще труднее показать на холсте всю жизнь Евдокии Ильиничны, чтобы сквозь портрет проглядывали такие черты и черточки, какие роднили бы ее со всеми казачками, чем-то похожими на нее…

Пока художник сидел и размышлял, поджидая Евдокию Ильиничну, нашу героиню словно бы подменили. Леонид никак не ожидал, что с телятницей может приключиться такая странная перемена. В хате была одна Евдокия Ильинична, а вышла из хаты и села на табуретку совершенно другая. Неведомо куда девались и ее обыденная, всегдашняя, привычная для всех простота, и ее неловкая, стеснительная, всегда извиняющаяся щербатая улыбка. И так же невесть откуда явилось и в суровом взгляде, и в строгом лице что-то чужое, никому не знакомое. Даже родинка, так мило пятнившая бровь, казалась почти незаметной.

Желая угодить художнику, Евдокия Ильинична принарядилась, как на свадьбу. На ней была новенькая кофточка с напуском, рясная, праздничная юбка. На кофточке, чуть пониже оборки, висели ордена Ленина и Трудового Красного Знамени, а над ними отсвечивала Золотая Звездочка. То были награды за труд, знаки почета и уважения. Пусть те, кто увидит Евдокию Ильиничну на каком-либо празднике, знают, что эта с виду неприметная женщина жила с людьми и для людей, а в работе (это видно по ее наградам!) была удивительно проворна. И Леонид, поглядывая на телятницу, понимал, что перемена к ней пришла из глубоких тайников души, и не от наград, и не оттого, что на ней была рясная, старинного покроя, истинно казачья юбка, вынутая ради такого случая из сундука и пахнущая плесенью, и не оттого, что беленькая косынка была завязана узелком ниже подбородка, как обычно повязываются монахини. Леонида удивляло то, что перед ним сидела застывшая в неподвижности чопорная старушка с окаменевшим лицом и изнывающими в тоске очами. Тонкие, в кисее морщинок губы были плотно сжаты. Неестественная, смешная, она, казалось, нарочно напустила на себя такую окаменелость, чтобы у Леонида сразу же пропало всякое желание писать ее портрет и чтобы она смогла уйти на ферму и заняться там своими привычными делами.

— Мамаша, — сказал Леонид, — вам неудобно сидеть?

— Мне? Неудобно? — искрение удивилась Евдокия Ильинична. — И ничуточки. Хорошо сижу…

— Руки положите на колени… И не напрягайтесь. Сидите так, как вы обычно сидите, когда отдыхаете или когда вам нечего делать… Трудно? А вы думайте о чем-либо приятном…

Как же вывести женщину из того гипнотического состояния, в котором она находилась, и как избавить ее от цепенящей напряженности? От такого портрета, где нет ни мысли, ни чувства, люди станут отворачиваться, и ничего, кроме недоумевающей улыбки, он не вызовет. Прибавить же что-то свое, выдуманное, чего нет, Леонид не решался — боялся приукрасить, исказить натуру. Нужна была та середина, когда правда жизни и правда искусства соединяются, как на стыке двух рек сливаются бурные воды.

Желая как-то помочь Евдокии Ильиничне забыть, что она позирует, Леонид, не прекращая работы, спросил, жарко ли бывает здесь в августе и можно ли купаться в Кубани. Заговорил о видах на урожай, об удоях на ферме. Полагал, что телятница отвлечется и примет свойственное ей нормальное состояние. Получилась смешная до наивности хитрость. Евдокия Ильинична не отвлеклась и не изменилась. Все так же заботясь о том, чтобы не помешать Леониду, она отмалчивалась или отвечала скупо, нехотя. Так прошло часа полтора. Тень подобралась к стене, а художник и натурщица заметно устали. У Евдокии Ильиничны на лбу и под глазами засеялась испаринка, такой тяжести в теле она не испытывала даже на самой тяжелой работе. Но не жаловалась, не подавала вида, что ей тяжело, крепилась и сидела все так же чинно, не дыша и не расслабляя мускулов.

И вдруг исчезли, пропали и напыщенность и строгость. Что случилось? Лицо повеселело и озарилось тем внутренним сиянием, каким отливает вода, когда ее просвечивают из глубины. Натуральная улыбка тронула плотно сжатые губы, показалась щербина, мигом куда-то сгинуло все то, что сковывало тело и стесняло дыхание. Леонид обрадовался, карандаш проворно забегал по бумаге. Вот, оказывается, где пряталась та, нужная ему середина, и если вот так же Евдокия Ильинична будет улыбаться и смотреть с полотна, то каждый, взглянув на телятницу, непременно скажет: какой молодец художник! Как точно и как удачно уловил и сходство и характер!

Откуда же пришло к Евдокии Ильиничне это ее естественное состояние? Почему его не было раньше? Не отрываясь от дела, Леонид спросил:

— Мамаша, о чем вы только что думали?

— А я не думала…

— Нет, думали… Ну, скажите, о чем?

— Так, пустое… О своем. Думки житейские.

— И все же о чем?

— О телятах… Разве нельзя? — Виноватая улыбка, мигающие глаза. — Ой, мамочко! — вскрикнула она. — Головушка моя забывчивая! Я тут сижу, рисуюсь, а они, славненькие мои, заждались меня. Пора их и покормить и попоить… И как это я позабыла? Побегу!

Ничто не могло ее удержать. Быстро, почти бегом прошла в хату. Появилась снова в своем будничном, подхваченном пояском платье, без орденов, и заспешила по знакомой тропе через огород на ферму.

Поспешный уход Евдокии Ильиничны озадачил художника. Леонид подошел к реке. Остановился на обрывистом берегу. Внизу бесновалась Кубань, шум ее был грозный, тревожный. На стремнине, где катились буруны, извивалась рыжая стежка пены. На той стороне под горой раскинулся аул, утопая в садах и краснея в зелени черепичными крышами. Горы вдали были задернуты жаркой дымкой, как кисейной шторой.

Леонид стоял и думал о том, почему в те минуты, когда Евдокия Ильинична позировала и мысленно находилась далеко от того, чем жила и о чем постоянно тревожилась, она как бы изо всех сил старалась показать Леониду как раз то, чего у нее не было. И почему вмиг слетела с нее смешная маска и она стала и Евдокией Ильиничной и тетей Голубкой, как только вспомнила о том, что волновало ее много лет и волнует сегодня? Казалось бы, что тут такого особенного? Ну, вспомнила, что нужно кормить и поить телят, и все. Мысли для нее обыденные, привычные, а в них-то, оказывается, и хранилась тайна, разгадать которую обязан художник. Леонид знал, что всякий труд облагораживает, возвышает. Труд же в коллективе не только возвышает, но и изменяет натуру человека, его характер, привычки. Но как же художнику найти главное, что нужно подчеркнуть в человеке, в том, что у него от природы, от жизненного опыта. Как конкретно воплотить в живописи все то, что подметил Леонид в Евдокии Ильиничне. Какими красками рисовать ее, чтобы на полотне угадывалась ее жизнь? Как у этой с виду простой казачки показать те отличительные черты и черточки в ее лице и в ее характере, которые часто бывают скрыты от посторонних глаз?

Глава 23

Колеса шуршали, давили кочковатую землю. Набирая скорость, «Волга» бросила прощальный взгляд на хаты, прошила светом фар темную зелень и покинула Прискорбный. Были гости, и уже не стало гостей — умчались. Возле своей хатенки осиротело стояли Евдокия Ильинична и Елизавета, грустно смотрели вслед скрывшейся в темноте машине. Мать все еще не решалась опустить прощально поднятую руку и смахнуть набежавшую слезу. «И чего это сынок укатил в такую рань? — думала она, пригорюнившись. — Или на что обиделся, или с Онихримчуковым поругался? Или все спешит, все торопится — некогда, бедняге? Поднялся ни свет ни заря и улетел, как птица. И все потому, что придумали люди себе на беду быстроходные колеса. Как же тут можно не спешить и не торопиться?.. И Илюша не пришел попрощаться с братом. Со Стешей ноченьку коротает. Что ему родной брат, коли Стеша стала ближе и роднее!..» Эх, мамо, мамо, насчет быстрых колес и людской непоседливости, возможно, вы и правы. Но вы же не знаете, да и как вы могли знать, что в этот предрассветный час Илья и Стеша прятались в лесу за Кубанью, и им было не до проводов Антона!

Над горами начинало светать. Бледнело небо, гасли звезды. Побитая грузовиками дорога вошла в Трактовую. Вот и Щуровая улица. Крылечки, пустые оконные проемы с укоризной смотрели на Антона. И Антон, взглянув на них невесело, простился взглядом и отвернулся. Вспомнил свой разговор с Онихримчуковым. Онихримчуков смеялся и не то шутя, не то серьезно говорил: «Если прискорбненцы не пожелают переселиться в новые дома добровольно, то их переселят насильно». Ну и пусть Онихримчуков печалится. Ему-то лучше знать, что и как нужно делать. Только силой переселять нельзя. Известно, насильно мил не будешь. Но как быть? Весь хутор в аварийном состоянии.

Дорога уже вышла за станицу и свернула на мост. По ту сторону реки фары озарили красную, как пламя, скалу, и машина пропала в узком и темном Кубанском ущелье.

Ехали молча. Прислушивались к могучему, идущему из земли голосу Кубани. Юрка и Катя спали, прильнув к матери. Надя и Клава с опаской поглядывали на отвесные скалы, снизу темные, а сверху укрытые курчавой зеленью. Леонид сидел рядом с Антоном, управлявшим машиной, и думал о Евдокии Ильиничне, видел ее, стоявшую возле своей хаты. Ему было и обидно и досадно оттого, что он не сумел выполнить, как ему хотелось бы, карандашные наброски портрета. Пробовал, старался, а ничего путного так и не получилось. Вспомнил, как Евдокия Ильинична, управившись на ферме, снова принарядилась, нацепила награды и несмело подошла к нему. Присела рядом на густую, как ковер, траву и спросила:

— Или раздумал рисовать, Леонид?

— Нет, не раздумал…

— А может, не гожусь для картины? Так ты скажи, не обижусь. Ить я уже старуха, собой неказистая… Рисуй молодых да пригожих.

— Зачем же рисовать молодых да пригожих? — нарочито весело спросил Леонид. — Они еще не заслужили.

— Э! Не скажи! — возразила Евдокия Ильинична. — И у нас в станице есть такие бедовые парни и девки, что матерям и батькам за ними не угнаться. Поглядел бы, какие у нас разбитные молодайки на ферме. Ночуют в общежитии. Носят белые халатики, головы в кучерях, а коров доят машинами, не то что, бывало, мы… Так что люди подрастают и образованные, и культурные, и на язык способные, не переговоришь…

— Зато у пожилых за плечами целая жизнь, опыт, — заметил Леонид.

— Жизнь, верно, прожита… Тогда отчего меня не рисуешь?

— Признаться, мамаша, что-то у меня не получается.

— Аль разучился?

— Евдокия Ильинична, расскажите о себе, о своей жизни, — не отвечая, попросил Леонид.

— Это зачем же понадобилась тебе моя жизнь?

— Просто так, для знакомства… Буду знать…

— Чего о себе толковать? — с грустью в голосе спросила Евдокия Ильинична. — Известно, жизнь прожить — не поле перейти. За многие годочки и натужишься, и наплачешься, и вдоволь намаешься. Всякое, сынок, бывало: и хорошее и плохое. Сказать, жила, как все люди…

— И жизнью своей довольны?

Такой вопрос ее смутил и озадачил.

— А чего мне быть недовольной? — Евдокия Ильинична концом косынки вытерла заслезившиеся глаза. — И детей взрастила, можно сказать, добрые росточки останутся после меня, да и у наших людей я в почете… Чего еще желать?

— Вот вы в прошлом были дочерью богатых родителей, — заговорил Леонид. — Затем вышли замуж…

— Невелика важность, — перебила Евдокия Ильинична. — Все девки замуж выходят… Что тут такого?

Расспросы художника не радовали Евдокию Ильиничну. Она отвечала нехотя, скупо, как обычно отвечают на анкетные вопросы, и нужный Леониду разговор так и не завязывался. По ее грустным глазам, по тому, как она, не слушая Леонида и думая о чем-то своем, тоскливо смотрела на реку, нетрудно было догадаться, что Евдокии Ильиничне вопросы не нравились, что она, тяжело вздыхая, не понимала или не хотела понимать, что же у нее хотели узнать. И к чему Леонид затеял этот разговор? Если хотел рисовать, то и рисовал бы молча. Она и принарядилась, и повесила на грудь награды, и пришла к нему, оставив телят, не для того, чтобы вести с ним никому не нужную беседу.

Не отступая от своих намерений, Леонид осторожно начал расспрашивать о ее отце, о братьях.

— Евдокия Ильинична, поясните мне, человеку городскому, — сказал Леонид, приятно улыбаясь. — Как могло случиться, что дочка богатого казака, участника кулацкого восстания, стала и знатной колхозницей, и героиней труда? Сами вы задумывались над этим?

— Некогда о пустяках думать, — сердито ответила она. — Есть думки и поважнее.

— Но все же? Ведь это же сам по себе факт весьма примечательный, — продолжал Леонид. — И будем откровенны… В душе у вас, вот тут, в сердце, ничего такого не осталось?

— Чего такого? — удивилась Евдокия Ильинична.

— Ну, того, что было у отца?

— И ты об этом. — Она вздохнула. — Семена Маслюкова, нашего учителя, знаешь? Не знаешь? Умный человек Семен, а тоже этим же интересовался. Кто, да что, да как? А что тут такого неясного? Старое, что было, давно умерло, и все дорожки к нему позаросли бурьяном. И ты рисуй меня и не удивляйся. И про родителей не спрашивай. Покойный мой батя жил по-своему, а я живу по-своему. Вот и весь мой сказ… Пойду к телятам.

И ушла. Леонид видел ее энергичную, торопливую походку, гордо поднятую голову в белом платочке и мысленно ругал себя. «И зачем нужно было мне, — думал он, — расспрашивать о том, что огорчило старую женщину и что такой болью отозвалось в ее сердце? Как она сказала? Ах да… «Что тут такого неясного?» Ей-то все ясно, а вот посмотришь со стороны…»

И теперь в горах, когда мотор, натужась, преодолевал перевал и поднимал наших путников все выше и выше, Леонид думал о Евдокии Ильиничне и слышал ее голос: «Старое, что было, давно умерло, и все дорожки к нему позаросли бурьяном…» Почему же она с таким упреком смотрела на Леонида и взгляд ее точно спрашивал: «Ну, чего пристал? Ну, были мои отец и брат и банде и живыми оттуда не вернулись… А я — то тут при чем? В чем же тут моя вина? Неужели ни о чем другом нельзя спросить…» Теперь, глядя на открывшуюся взору красивую долину, Леонид понимал, что не нужно было ни о чем спрашивать Евдокию Ильиничну, не надо было трогать то, что давно уже умерло. «… А я живу по-своему…» И хотя она раньше говорила ему, что «жила, как все люди», Леонид понимал, что и жила она именно по-своему, что о таких, как она, говорят: живет не чужими подсказками, а своим умом… Так, может быть, в этом «по-своему» и была та особенная черта в характере этой женщины, увидеть и понять которую художнику было трудно, а еще труднее — перенести ее на полотно и показать другим…

Пока Леонид мысленно находился в хуторе и рассуждал о Евдокии Ильиничне, в горах уже заполыхал день, и небо, чистое, синее, поднялось высоким шатром. Солнце выглядывало из-за далекой, стоявшей в глубине гор вершины и то озаряло зеленую стену сосен и белые зубцы хребта, то заливало жарким светом вдруг открывшуюся взору долину. Дорога укачивала, горный пейзаж убаюкивал, и Надя и Клава, вволю налюбовавшись горами, сидя задремали.

— Ну, что, Леня, запечатлел мою родительницу? — спросил Антон, притормаживая и не отрывая глаз от крутого изгиба дороги.

— Не сумел…

— Как это не сумел?

— А вот так… Есть в этой с виду простой телятнице что-то для меня неведомое, новое, такое, с чем я встретился впервые и что разгадать не успел… Не хватило времени!

— Моя мамаша, верно, в своем роде оригинал, — согласился Антон. — Такие в наше время переводятся, с каждым годом их становится все меньше и меньше. Так что нарисовать бы ее для благодарных потомков надо непременно… Да и что тут трудного? Пожилая женщина-колхозница, каких на Кубани много, и лицо у нее обычное, ничем не приметное…

— Неудача моя, Антон, как я ее понимаю, не в том, рисовал я обычное лицо или необычное. — Леонид закурил, молчал, думал. — А тут еще дернуло меня спросить об ее отце…

— Вот о дедушке Илье ты заговорил зря, — сказал Антон, улыбаясь. — Еще недоставало того, чтобы мою мать назвал кулацкой дочкой, а меня — кулацким внуком…

— Не говори глупостей! — обиделся Леонид. — Слушай, Антон! А не пожить ли мне на хуторе?

— Что тебе это даст? Мать ты видел, беседовал… Чего еще?

— Увидеть и побеседовать мало…

— Жизнь на хуторе однообразна, я ее знаю. Утром мать спешит на ферму. Днем она тоже на ферме или управляется по дому. Вечером снова на ферме. И так каждый день. — Антон с сожалеющей улыбкой взглянул на друга. — Да и что тебе, собственно, непонятно? Что?

— Многое, Антон… Ну, хотя бы бескорыстие, трудолюбие.

— В наши дни и бескорыстие и трудолюбие не редкость. И моя мать тут не исключение.

— Суть, Антон, не в исключительности, нет!

— Тогда в чем же?

— В поразительном неравенстве, если хочешь знать! — запальчиво ответил Леонид. — Почему вот такие бескорыстные труженицы, какой является твоя мать, живут в несравнимо худших материальных и культурных условиях, нежели иная бездельница или бездельник? Поставь рядом с Евдокией Ильиничной какую-либо нашу, городскую барыньку, живущую в роскоши и не знающую, почем фунт лиха, и сравни, так, ради любопытства. Что увидишь?

— Это уже песня, как говорят, из другой оперы.

— Нет, из той самой… У тех, кто ни на грош не приумножил богатства государства, претензии к государству такие, что диву даешься, — зло говорил Леонид. — Иной шалопай живет на всем готовом. Советская власть дала ему и образование, и удобную квартиру, а сколько у такого бездельника хандры? На заграницу поглядывает — и то ему у нас не так, и это ему не по душе, и советскую власть поругивает, как самый отъявленный прохвост. А какие претензии у твоей матери? Никаких. Она всем довольна и счастлива.

— Вижу, мать тебя очаровала!

— И очаровала и удивила.

— И это помешало тебе написать портрет?

— Помешало и помогло… — Леонид всем корпусом, резко повернулся к Антону. — В характере твоей матери и есть черты человека будущего, и показать на полотне…

— А ты присмотрись к людям помоложе, — перебил Антон, любуясь сиянием далеких хребтов. — Ну, хотя бы к молодым дояркам. Моя мать доила коров вручную, а те, что пришли ей на смену, овладели доильными «елочками». Или взгляни на моего младшего брата. Илья один управляется на ста гектарах посева — нешуточное дело! Так что люди будущего — механизаторы, приверженцы техники, с умом и со смекалкой.

— Почему же рядом с техникой стоят все те же хатенки, какие стояли здесь и до колхозов? — сердито спросил Леонид. — Неужели такие, как твоя мать, как те молодые доярки и брат твой Илья, не заслужили к себе большего внимания? И если та прекрасная жизнь, о которой мы так много говорим, уже где-то рядом, может, вон за теми сияющими хребтами, то как же быть с культурой и бытом деревни?

— Леонид, Леонид, природный ты горожанин, — со смехом сказал Антон. — Не увидел в прискорбненских хатах калориферов, ванны, горячей воды, теплой уборной и уже расстроился. В Трактовой построили Щуровую улицу. И что? Не желают хуторяне покидать насиженные места. Об этом ты подумал?

— Но как же быть с той жизнью, что сияет за хребтами? — не сдавался Леонид. — Или войдем в нее с полуразвалившимися хатенками? Нет, что ты ни говори, а деревенскую жизнь надо переделывать, перестраивать, подравнивать к городской. От этого нам никуда не уйти. И молодые доярки, и твой брат Илья в деревне хотят жить так, как мы с тобой живем в городе, и они имеют на это право!

— Разве против этого кто возражает? Но только не все вдруг, Леня, — спокойно, с достоинством ответил Антон. — Придет время…

— А тебе не видно? — с нескрываемой злостью спросил Леонид. — Или уже ослеп? Или шоры натянул на глаза? Архитектор, а рассуждаешь, как…

— Хватит, Леонид! — Антон с улыбкой смотрел на выходившую из ущелья дорогу. — А то мы, чего доброго, еще поругаемся. Посмотри, какая красота! Ай-ай! Сколько воды, какое зеркалище полыхает под солнцем!

— Что это? — удивился Леонид.

— Кубань!

— Брось шутки… Это же море!

— Была Кубань, а стало море. — Антон повернулся к заднему сиденью. — Эй! Сонное царство! Проспите красоту-то какую! Открывайте глаза и смотрите!

Дорога спускалась в долину, горы, холмы раздвигались, расходились. Взору открылась, искрясь и сияя, водная гладь, и такая широченная, что вобрала в себя все солнце. Казалось невероятным, что в долине, где испокон веков бурлила Кубань, собралось столько воды. Плотина, серая, как гранит, обтянутая проволокой, словно древний воин кольчугой, намертво пересекла русло. Не понимая, что это за преграда встала на ее пути, Кубань пенилась, злилась, разливаясь так широко и так привольно, что невысокие холмы утонули и пропали, а горы вокруг сделались ниже. Они смотрели в воду, как в зеркало, удивлялись и не могли насмотреться. Иная вершина-красавица в зеленом карагачевом платье уже с утра начинала прихорашиваться, думая все о том, как же хорошо ей теперь жить на свете: можно с зари и до зари любоваться собой. Какой-либо неказистый утес и тот перед зеркалом выпрямился, гордо поднял голову: тоже радовался и любовался собой. И лишь одна гора Очкурка тосковала. Да и было из-за чего. Совсем же недавно одним своим грозным видом Очкурка пугала прохожих. Она и называлась Очкуркой потому, что еще давным-давно, когда поселились тут первые казаки, у одного пугливого казачишки, взглянувшего на скалу, от страха лопнул очкур на шароварах… В самом деле, грозный вид имела Очкурка. Тянулась к небу отвесная скала, и все, кто проходил или проезжал, боязливо поднимали головы, покорно снимали картузы, шапки и думали: «Э, брат, видно, нет такой силы на земле, чтобы она могла унизить эту скалу!..» А ведь нашлась сила, нашлась. Припала Очкурка к земле, забрела по пояс в море, и волны-барашки плескались у ее некогда гордой груди. С горечью Очкурка смотрела на себя, на свое унижение.

Море в горах было молодое, несмелое, тихое. Его волны слегка пенились гребешками и целовали гальку. По берегу росли высокие альпийские травы и цвели маки. Свернув с асфальта, «Волга» примяла маки, оставила в траве след. Передние колеса коснулись воды, наверное, хотели узнать, какая она на вкус. Из машины вывалилась шумная компания. Юрка и Катя, никогда не видевшие столько цветов, погнались за пламеневшими в траве маками. Леонид засучил штанины, забрел по колена и умывался. Надя и Клава пошли за кусты, сняли там платья: решили убедиться, пригодно ли новое море для купания. Антон загрустил и не знал почему. То ли потому, что неожиданно увидел укрощение Кубани, то ли причиной невеселого настроения был разговор с Леонидом. Прошел по берегу, выбрал торчавший из воды камень, похожий на бычью спину. Стоял на этой спине, щурился, смотрел и не верил глазам своим. Непокорная, своенравная река, сколько веков бурлившая в скалистых берегах, вдруг остановилась и приутихла. Откуда это у нее такое смирение и такой покой? Поднялась, затопила долину, оставила старое русло и повернула на Прикаспийскую низменность, чтобы спасти умирающую без воды речку Калаус. И зачем нужна Кубани Прикаспийская низменность и эта речка Калаус? Разве тут, в горах, ей плохо жилось? Текла бы себе спокойно к далекому Азовскому морю. Или ей мало одного Егорлыка и Невинномысского канала? Так подавай ей еще и Калаус, речку степную, безводную…

Думал Антон и не мог понять. Или сердце у Кубани такое любвеобильное, щедрое, доброе — не может без того, чтобы не выручить из беды какую-нибудь степную речку? Или пришла пора, и умные люди, явившись на ее берега, сказали: «Вот что, красавица, погуляла в горах, и хватит! Поворачивай на Каспий, там давненько поджидают тебя чабаны и гуртоправы…»

Эх, Кубань, Кубань! Край родимый, сторона речная, привольная! Помню тебя, с твоими станицами и хуторами, с твоими буйными садами, когда ветви, кланяясь тебе, роняют краснобокие яблоки, и они плывут, плывут, краснея и подпрыгивая на бурунах. На что ни взгляни, о чем ни подумай, и уже роятся мысли и встают перед глазами картины, люди, словно бы виденные только вчера… Прошумели, как ветры, годы, и твое прошлое смешалось с настоящим, растворилось в нем, и казачья старина-старинушка сохранилась лишь в песнях, что звенели в станицах тихими вечерами. Не узнать казачьи поселения, разрослись и обзавелись то заводом, сахарным или консервным, то парком на площади, где в праздничные вечера играет самодеятельный духовой оркестр, то Домом культуры и библиотекой, то фонарями и тротуарами на улицах. Посмотри на иную станицу — не станица, а город в степи! Щедра Кубань дарами земли, а еще более щедра людьми. Куда ни заявись, в какое отдаленное местечко ни загляни, и всюду встретишь такие удивительные характеры, таких старательных да прилежных в труде молодцов, что диву даешься, откуда они появились на кубанской земле! И ничего, что не встретишь ни всадника, гарцующего на коне, ни казачьего бешмета со строчкой пуговиц на груди, ни кинжала на поясе в ножнах чеканного серебра. И ничего, что лишь изредка попадаются кубанки с малиновым верхом, надвинутые на жесткие брови, или синие и красные башлыки, птицами взлетающие за плечами, — все это отживает, уходит от нас. Зато всюду есть свои механизаторы в спецовках, люди, влюбленные в машины, свои знатные животноводы, свои химики, свои кукурузоводы и свекловоды. И всегда встреча с людьми новыми, незнакомыми навевает воспоминания, и мысленно снова видится далекое прошлое. Тут и парубоцкие вечера, и песни под двухрядку, и девушка Таисия, с туго заплетенной косой до колен, спускается к реке с коромыслом на плечах и боится взглянуть на хуторских парней. Тут и лихие скачки на коне без седла, и ночное на острове, и огненные столбы от костров потрескивают, полыхают до утра. Тут и отблеск рассвета на умытой росой листве, и юношеский сон слаще меда. Тут и кочубеевская конница, заночевавшая на хуторе, и орудийные залпы с Казачьей горы, и убитый, застрявший на перекате оседланный конь. Вспоминаются и кубанские весны памятных тридцатых годов, и путиловский трактор, что несмело входил в увитую флажками и цветами высоченную арку на краю хутора. Вспоминаются и первая изба-читальня с горсткой книг, и комсомольская ячейка из трех пареньков, и хлебопекарня коммуны, и сверкающий экран кинопередвижки посреди темной хуторской улицы. Были и первые колхозные борозды, и голод, и кулацкое восстание в Эльбрусском ущелье, и выстрелы из-за плетня. Были и плач и слезы тех, кого сажали на брички и увозили далеко-далеко, разлучая с родной землей, были и разоренные станицы, и испепеленные войной поля… Все было, все видела Кубань и все испытала и пережила. Как сын твой, склоняю голову, люблю и не перестану любить твои чистые, как слеза, истоки, что бьют из ледниковых расщелин, словно из-под пресса, твои говорливые ручьи и речки, что спешат, бегут из ущелий к твоим берегам. Помню и никогда не забуду твои тихие лиманы, шорох камыша и осоки, всплеск рыбы на утренней зорьке и разноголосую, тягучую лягушачью музыку душным летним вечером. Да и как же можно не любить то, что вошло в жизнь, и как же можно забыть то, что прильнуло к сердцу и теперь, издали и с годами, становится еще милее и роднее!..

Глава 24

Как раз в тот предрассветный час, когда мать попрощалась с сыном и знакомая нам «Волга», миновав мост, скрылась в Кубанском ущелье, в Прискорбном случилось то, что и должно было случиться: Илья Голубков освободил Стешу из плена. Правда, Илья не придерживался старинного горского обычая: у него не было ни отважных кунаков, готовых в любую минуту прийти на помощь другу, ни скакуна в надежном укрытии, который чутко поводил ушами, поджидая смелого седока. Свою любовь Илья не заворачивал в бурку и не увозил на коне, удирая от погони. Все было обыденно, буднично. Раздобыв с помощью Зойки ключ, Илья часа два гнулся под плетнем, поджидал удобную минуту. И когда Зойка сказала, что Василий Васильевич крепко спит, а потом, охотно помогая будущему зятю, заманила в закут злющего цепного кобеля, Илья подкрался к чулану и снял замок. Обнял зябко дрожавшую Стешу и увел ее не в ворота, а на огород, и потом уже, обогнув хутор, завернул к Кубани.

Чулан опустел. Над Прискорбным стыла тишина.

Лодка заблаговременно, еще днем, была переправлена на островок и укрыта там в лозняке. Как мы уже знаем, чтобы попасть на островок, нужно было перейти глубокую протоку. Илья поднял Стешу. Она обвила ручками его упругую шею, как это в страхе делают дети, и он смело побрел через протоку. Стеша показалась ему такой невесомой, будто он держал ее на руках в космосе, и Илья, шагая по быстрой воде, скользил на камнях и не чувствовал никакой тяжести.

— Стеша, ты как перышко, — шепнул он ей на ухо, ставя в лодку.

Рассвет чуть только тронул восточный склон неба, а Илья и Стеша уже переплыли Кубань и вошли в лесок. Посидели в густых зарослях, отдышались. Видели, как огни фар рассекли Прискорбный и умчались по берегу к Трактовой. Охрипшим голосом Стеша спросила:

— Чего это твой брат так рано уехал?

— Не знаю… У него же свои дела.

Смотрели друг другу в горящие тревогой глаза и молчали. Ни к чему тут слова, и без них все понятно. Прислушивались к шуму Кубани. Шум воды казался им песней, и звучали в этой песне, как припев, слова: «Милые Илюша и Стеша, а знаете ли вы, что вас ждет впереди? Не знаете. А известно ли вам, чем еще любовь ваша порадует и огорчит вас? Неизвестно».

Под этот припев, «знаете ли вы» и «известно ли вам», Илья поведал Стеше о своих планах. Они были просты, сперва влюбленные направятся в аул Псауче Дахе, к Хусину. Хусин — парень и смелый и отзывчивый, к тому же влюблен в сестру Ильи. Хусин в беде не оставит. Стеша кивала, соглашалась. К ночи они доберутся до Надеждинской. В Надеждинской и завершится нехитрый план Ильи: они распишутся в загсе, станут мужем и женой, и тогда можно будет спокойно вернуться в Прискорбный. Стеша снова кивала, и по тому, как она смотрела на него, Илья понимал ее взгляд так: молодец, Илюша, такой у тебя хороший план, что лучшего и придумать нельзя. Обнимая свою беглянку, Илья спросил (тут без слов не обойтись), взяла ли она хоть какой-нибудь документ, чтобы там, в загсе, не подумали, что она еще несовершеннолетняя. И опять Стеша лишь утвердительно кивнула, вынула из-за пазухи платочек, в который догадливая Зойка завернула метрику и аттестат зрелости, и передала Илье. При слабом свете зари Илья развернул платочек, посмотрел на бумаги, снова завернул и сунул в карман. Улыбнулся Стеше, и она так поняла его улыбку: ну вот, Стеша, теперь я спокоен, документы у меня, ты рядом, так что дело за маленьким: расписаться в любви…

В аул пошли не по дороге, а напрямик, через густой карагачевый лес. Пробирались сквозь заросли, по высокой, в цветах траве. Илья впереди, Стеша следом. Илья раздвигал руками ветки, оглядывался, не отстала ли Стеша. Она поспешала за ним, улыбалась ему, и снова без слов, а лишь по ее робкой улыбке, по светящимся радостью глазам он понимал, что она не отстанет, что пусть Илья не тревожится: отныне все будет так, как он пожелает.

Солнце взобралось на высокие горы, на цветах и на траве зарябили блики. Беглецы прошли еще метров сто и неожиданно набрели на родник. Между камнями блестело озерцо величиной с корыто. От него убегала в траву, подпрыгивая на камешках и шелестя, узенькая стежка воды. Грудью, как это делают пастухи, Илья надавил камни, окунул в корыто чубатую голову. Фыркал и пил жадно, крупными глотками. Набрал в ладони, как в черпак, воды и напоил Стешу. Она тоже смогла бы по-пастушьи, как и он, припасть к роднику, ничего тут трудного не было. Не пожелала. Напиться из рук Ильи ей было приятно. Она пила, а Илья, не подобрав мокрый взлохмаченный чуб, смотрел на ее худенькие плечи, на тонкую шею, на разорванное платье.

— Это я за ветку зацепилась, — заметив его взгляд, виновато сказала Стеша. — Нечаянно…

— Беда! — Илья рассмеялся. — Подвенечное платье совсем порвалось…

Илья снял с ее головы косынку и прикрыл ею голое Стешино плечо. Негнущимися, привыкшими к железу пальцами подобрал ее вьющиеся, залитые солнцем волосы, светлые и мягкие, и все смотрел и смотрел на грустные, со следами высохших слез глаза. Не верил, что они вдвоем в лесу и что так, вместе, они теперь будут всегда. Они забрались в кусты и сели отдохнуть на мягкой, как войлок, траве. Говорили вполголоса, и все о том, как они придут в Надеждинскую и станут там мужем и женой, как вернутся в хутор и как Евдокия Ильинична, увидев их, обрадуется и скажет: «Детки мои, хорошие мои, да где же вы так долго пропадали?» Говорили и о том, как у них начнется жизнь своя, новая, радостная и неизведанная, как Стеша уедет учиться в институт, а Илья начнет уборку кукурузы, а затем приедет и навестит ее, как они переедут на Щуровую улицу… Мечты, мечты, отчего вы такие радужные, как сияние весеннего дня? Отчего Илье было приятно похвалиться, а Стеше слушать, что на ста гектарах кукурузы он заработает много денег? Сколько? Илья не сказал, наверное, и сам еще не знал. Важно то, как уверял Илья, что деньги будут и что он купит Стеше самые нарядные платья, каких еще не видали ни в Прискорбном, ни в Трактовой, а туфли непременно на высоком каблуке и шаль, всю укрытую цветами.

— Илюша, у меня наряды есть…

— Знаю, знаю… Но твои платья не в счет, — мечтательно говорил Илья. — Вот я сам тебе куплю…

На тонких, вытянутых на траве Стешиных ногах Илья увидел туфли со стоптанными задниками и разбитыми каблуками. Снял туфлю, повертел в руках, тяжело вздохнул и снова надел на маленькую Стешину ногу.

— Как же в таком затрапезном виде мы явимся в загс? Эх, Стеша! Нарядить бы тебя во все белое! А на голову — цветы, да такие яркие!

И белое платье, и яркие цветы — хорошо! Цветов можно набрать в лесу — сколько их тут! А где взять платье? Рядом шелестел, о чем-то таинственном нашептывал родник. Воздух наполнен теплом и устоявшимися запахами трав. Пестрели цветы, красные, голубые, оранжевые. Протяни руку и бери. Илья сорвал лесные колокольчики, голубенькие, как и глаза Стеши, вплел их в светлые Стешины волосы и улыбнулся: красиво! Стеша поняла его улыбку и пожалела, что не было зеркала. Она положила Илье на колени свою увитую колокольчиками голову, сквозь кружева веток смотрела в высокое, синее небо, и в голубых, полных небесного отблеска глазах показались слезы, потекли по щекам сверкающие капельки.

— А плакать, Стеша, не надо…

— Я и не плачу…

— Отчего же слезы?

— Я маму вспомнила…

— Маму не вернешь. — Илья неумело, согнутым пальцем вытер Стешины щеки. — И не надо плакать… Мы пойдем к Хусину… У Хусина отдохнем. Хусин — парень что надо, настоящий джигит!

Что и говорить, наездник Хусин лихой. На полном скаку пролезть у коня под животом — это сумеет не всякий. А какие выделывает номера в седле! Страшно смотреть! Особенно Хусин старается, когда джигитует вблизи Прискорбного и когда на него, весело смеясь, смотрит Елизавета. Так что слова «настоящий джигит» весьма точно определяют горячую натуру черкесского юноши. Но рядом с отвагой и бесшабашным ухарством в нем жили врожденная потребность дружбы и товарищества. Он умел дружить и доверяться дружбе, беречь ее. Отзывчив, чуток к чужой беде, Хусин всегда готов постоять за обиженного, а если нужно, то и вступить в драку или оказать дружескую поддержку. Поэтому нежданное появление Ильи и Стеши вызвало на худощавом, энергичном лице Хусина удивленную улыбку, а в горячем сердце — желание действовать, и действовать решительно, смело и немедленно, сию же минуту. Но как действовать? Он еще не знал…

Кулицы, матери Хусина, дома не было, ушла на ферму. Отец дневал и ночевал с табуном. Один дедушка Абубекир сидел возле хаты и грелся на солнце. Но что дедусь? Ни посоветоваться с ним, ни поддержки от него. Как же Хусин удивился, когда старый горец поманил внука пальцем и спросил:

— Хусин, этот русский парень заявился к нам с невестой или с женой?

— С невестой, дедусь, с невестой.

— Скажи ему, Хусин, скажи: вот когда я был молодым…

— Ладно, ладно, дедусь, сидите себе молча, — ответил Хусин и хотел уйти.

— Погоди, Хусин! — остановил внука Абубекир. — Беги на конюшню, седлай коней. Увозите невесту в горы и упрячьте ее там понадежнее от погони… Эх, когда я был молодым…

— Хорошо, дедусь… И не надо вам беспокоиться.

Жаль, что Илья и Стеша не понимали, о чем говорили дед и внук. Хусин оставил Абубекира, сказал Илье, что дедушка интересуется, кто они и почему здесь, и проводил гостей не в дом, а в пристройку к дому, сделанную из плетней и обмазанную глиной.

— Кунацкая и мое жилье, — сказал Хусин. — Илья, Стеша, будьте как дома!

Кунацкая — хатенка чистенькая, с двумя подслеповатыми оконцами, с кроватью и столиком. Земляной пол устлан сухой травой. В углу темнела закопченная широкая труба, похожая на перевернутую вверх дном корзину. С потолка спускалась цепь, и на ней висел казанок. В корзину, вставленную в крышу, смотрело небо, слабо освещая и казанок, и холодные угли. В комнате хорошо прижился застаревший запах дыма и погасшего костра. Хусин усадил друзей на лавку и спросил, какая им нужна на помощь. Краснея и поглядывая на потупившую глаза Стешу, Илья сбивчиво, коротко рассказал, почему они здесь. Хусин не стал ни о чем спрашивать, насупил брови и не говорил, а диктовал твердым голосом:

— По обычаю черкесов, запомни, Илья, невесты пешком не ходят. Это первое. Поэтому в Надеждинскую мы поедем на машине, А еще бы лучше верхами! Как, Стеша, насчет седла? Сумеешь? Жаль, что в школе у нас не было уроков верховой езды. Ну ничего, увезем тебя на «Победе». И с гармошкой! Возьмем лучшую гармонистку, есть у нас такая — Лейла! В ее руках гармошка и смеется и плачет! Нет, нет, Илья, помолчи! Ты мой гость, и твое дело — сидеть и молча слушать… Второе: невеста должна быть красиво одета. Такой обычай у всех людей. Эту заботу беру на себя. Я мигом проскочу в Прискорбный. Елизавета что-нибудь сообразит…

— Ты с ума сошел, Хусин! — сказал Илья. — Хочешь, чтобы отец Стеши узнал, где мы?

— Будьте спокойны! Ни одна живая душа ничего не узнает! И третье: вы, черти, наверное, голодные? Сейчас накормлю.

На столе появились кувшин с молоком, стаканы, хлеб, а в тарелке — яйца, еще теплые, сваренные вкрутую и уже очищенные. Илья и Стеша завтракали. Хусин тем временем подседлал на колхозной конюшне застоявшегося, просившего дорогу, неспокойного гнедого жеребца и птицей улетел к мосту. Пыль, вспыхивая из-под копыт, длинной строчкой протянулась по узкой аульской улочке.

— Охо-хо-хо… И чего один ускакал? — бурчал дед Абубекир, подслеповатыми глазами провожая внука. — В ущелье надо спешить, в ущелье… Вот когда я был молодым…

Часа через два гнедой скакун, екая селезенкой и гоняя боками, появился во дворе. Хусин сбил к затылку державшуюся на шнурке войлочную шляпу и соскочил с седла. Быстрыми шагами, как человек, исполнивший очень важное и трудное поручение, вошел в кунацкую, неся узел, перехваченный веревкой. Улыбнулся Илье и Стеше, и его горящие глаза и улыбка говорили: «Вот видите, как все просто! А вы беспокоились, думали, что нельзя ничего сделать, а я сел на коня и все сделал!» Бросил на лавку узел и сказал:

— От Лизы вам посылка! Молодец твоя сестренка, Илюша! Мигом все сообразила. И о брате тоже побеспокоилась! Костюм и рубашку тебе передала!

— Что в хуторе? — спросил Илья.

— Спокойно! — Хусин был взволнован и несказанно рад, что сумел помочь друзьям. — Только в Стешином доме переполох! — И к Стеше: — Твой папаша на мотоцикле бегает, в милицию ездил, все вас разыскивает. — Хусин рассмеялся. — Пусть поищет! У черкесов есть поговорка: ищи ветра в горах!

— Не в горах, а в поле, — поправил Илья.

— Ну, пусть в поле! Какая разница! — со смехом ответил Хусин. — Сейчас ни в горах, ни в поле вас уже не изловить. Верно я говорю?

Илья посмотрел на узел и на грустно молчавшую Стешу.

— Хусин, теперь можно ехать?

— Чудак! Зачем уезжать на ночь? — Хусину стало жарко, он сорвал шляпу и вытер ею мокрый лоб. — Переночуете, а на рассвете поедем. Надо же нам как следует подготовиться! Да и потанцевать охота… А как же? Свадьба и без танцев?

Желая показать, что у него еще много всяких забот и хлопот и что все, что еще нужно сделать до отъезда, он сделает, Хусин теми же быстрыми, решительными шагами вышел из кунацкой, сел в седло и уехал. Снова наши беглецы остались одни. Но зная, как скоротать время и чем заняться, они прошли в садок. В листьях прятались еще не зрелые, но уже красневшие ягоды, мелкие, как горошинки. День был жаркий, над аулом палило солнце. Где-то далеко звенела наковальня и часто, как молот, постукивал, наверное на мельнице, однопоршневой двигатель.

Хусин привел парня по имени Анзор. У парня курчавая голова, не чуприна, а добрая черная папаха. Брови густые, слитые на переносье, не брови, а черная стежка. Хусин сказал, что Анзор недавно вернулся из армии и является лучшим шофером в ауле; что его грузовик готов отправиться в самую трудную дорогу; что и знамя, и цветы, и кумачовые ленты приготовлены; что гармонистка Лейла скоро придет сюда, чтобы показать Илье и Стеше, как она умеет играть на гармошке. Стыдливо потупив взгляд, Хусин голосом тихим, виноватым добавил:

— В легковой машине, как на беду, председатель уехал в Черкесск и вернется только завтра к вечеру… Да оно в грузовике и лучше! — уверенно заключил он. — На грузовике и знамя пристроим так, что оно будет видно за десять верст, и гостей увезем побольше, и вообще наглядно…

Хусин и Анзор о чем-то горячо спорили на своем языке. Хусин злился, покрикивал. Анзор что-то сердито отвечал, сжимал на переносье брови-стежечки, а потом тряхнул чубом и быстро, не оглядываясь, ушел со двора.

— И что за человек этот Анзор! — сказал Хусин. — Я попросил поставить грузовик во дворе, чтобы все было готово, а Анзор обиделся… Ведь надо же все подготовить с вечера…

В конце дня с работы пришла Кулица. Еще у ворот, робея и стесняясь, Хусин что-то негромко говорил матери. Илья не понимал черкесских слов, но догадывался, что речь шла о нем и о Стеше. Кулица не стала слушать сына, поставила у порога ведро и подошла к гостям. Приветливо улыбнулась, и в ее ласковых, в мелких морщинках глазах Илья читал: вы меня не бойтесь, я ведь тоже была молодая, и я все понимаю… Обняла Стешу, прижала к груди, как это делают только черкешенки, когда хотят пожалеть, приголубить дочь. Хусин осмелел и весело сказал:

— Мамо! Это Илья, брат Лизы… А это Стеша, невеста Ильи, она тоже из Прискорбного…

Илья ждал расспросов, думал, что мать Хусина станет говорить никому не нужные нравоучения, спросит, почему они избрали для своего убежища именно ее двор, или начнет выказывать жалость, сочувствие. Кулица озабоченно смотрела на молодых людей и молчала. Как женщина уже немолодая, многое повидавшая в жизни, а более всего как мать, Кулица без слов, без расспросов понимала, какая важная причина заставила явиться сюда и эту белокурую, милую и совсем еще молоденькую русскую девушку, и этого рослого парня, сына Евдокии Ильиничны. Она лишь осведомилась, хорошо ли в ее доме чувствуют себя гости, не голодны ли, и, не дожидаясь ответа, начала готовить обед. И за столом была приветлива, обходительна, ни о чем не спрашивала. Все так же ласково поглядывала и на Хусина, и на Илью, и особенно на Стешу, будто все трое были ее детьми, и одно в своем сердце хранила желание: быть матерью своих детей, помогать им, если в ее помощи они нуждаются.

Когда начало смеркаться и ближние к аулу горы укрыли сумерки, во дворе появились парни и девушки. Пришел и Анзор, все еще хмурый, в войлочной шляпе, нависшей над его смолистым чубом, в армейских бриджах и в сапогах с узкими голенищами. Узкий поясок туго подхватывал его тонкую талию. Среди девушек нетрудно было узнать Лейлу, и не потому, что она была с гармошкой, а потому, что это была смуглолицая, красивая черкешенка. Кажется, сама природа понимала, что гармонистка в ауле должна быть красавицей, и наградила Лейлу такими чистыми, приятными чертами лица, подарила ей такие выразительные, с блеском глаза и такие тончайшие брови, что без удивления на нее невозможно было смотреть.

Парни и девушки знакомились с гостями, протягивали руки, слегка наклоняли головы, и в их веселых глазах светились удивление и любопытство. Хусин поставил низенький стульчик для гармонистки. Красавица Лейла подарила Илье и Стеше улыбку, поставила на стульчик правую ногу и растянула мехи. Полилась, полетела, нарушая тишину вечера, развеселая мелодия черкесского танца кафа. Затем Лейла заиграла свадебный парный танец удж. Как же красив и как же прост танец удж! Своей певучестью, частыми сменами тонов он напоминал то говорливые ручьи, скачущие между скал, то бурную речку на широком перекате, когда вода пенится и поет свою песню, то хор пастушьих свирелей в горах. Парни и девушки переглядывались, понимали, что удж зовет их в круг. Парни осторожно, с левой стороны, брали девушек под руки, поднимали головы и браво выпячивали груди. Выстроившись парами, они поглядывали на гостей, глазами говорили, что вот так они постоят минуту и начнут танцевать. И в такт музыке пары поплыли по кругу, и то расходились и шли врозь, то снова сходились. Видя, что танец начался дружно и без парня остались только Лейла и Стеша, Хусин собрал под поясом рубашку, выпрямился, как солдат перед генералом, улыбнулся и пригласил на танец невесту Ильи. Стеша смутилась и покраснела: не ждала. Взглянула на Илью и смело пошла рядом с Хусином. Шла узкими, спутанными шажками — черкешенка, да и только! Илья не сводил глаз со Стеши, видел, как она семенила ногами рядом с Хусином, то отходила от него, то снова подходила к нему. Илья улыбнулся и подумал: «Ах, Стеша! Ах, молодец! И где и когда ты научилась так хорошо танцевать по-черкесски?» Хусину тоже нравилось, как Стеша, шурша туфлями легко и даже грациозно проходила по кругу, и все же в душе он сознавал и сожалел, что рядом с ним не было Елизаветы… А тут еще этот пристальный и строгий, как упрек, взгляд Ильи. И чего так смотрит? Или ревнует, чудак? И Хусин поспешил подвести Стешу к Илье. «Ну, Илья, ну не смотри на меня таким зверем, — говорили его веселые, блестящие глаза. — Ты же видишь, что со Стешей я прошел всего лишь два круга и только для того, чтобы убедиться, умеет ли она танцевать по-нашему, а теперь бери ее, она твоя, и идите, идите танцевать!»

Сам же Хусин подбежал к Лейле, вытянулся, как струна, чуть наклонив чубатую голову. Казалось, Лейла давно этого ждала. Девушка, не переставая играть, красивая, радостная, пошла рядом с Хусином. Илья, подражая Хусину, прижал своим локтем худенькую левую руку Стеши, и они, переглянувшись, серьезные, сосредоточенные, будто им предстояло выполнить какую-то трудную работу, пошли по кругу. Как и Хусин, Илья делал мелкие шажки, чувствуя, как Стеша подлаживала к нему свой шаг, спешила и не могла подладить. Ему было приятно и танцевать и сознавать, что они идут в одном кругу с аульскими парнями и девушками и что их первый свадебный вечер начался таким веселым хороводом.

В то время, когда молодежь веселилась, заботливая Кулица приготовила две постели, заметьте, две, и в разных комнатах. Для Стеши — у себя в горнице, а для Ильи — в кунацкой. Для Стеши нашлись и мягкая, на панцирной сетке, кровать, и чистая простыня, и напушенная подушка, и байковое одеяло. Для Ильи Кулица расстелила на полу, рядом с холодным очагом, сено, укрыла его буркой — и постель готова. Ложись, казаче, и опочивай.

Илья не мог понять, почему Кулица, в житейских делах женщина опытная, приготовила для влюбленных две постели, тогда как им с лихвой хватило бы и одной. К тому же их разделяла стена. Или Кулица сделала это по ошибке? Или она строго соблюдала черкесский обычай? Видно, в предсвадебных делах у черкесов был свой обычай, а у казаков свой. Всем же ясно, что молодые люди переплыли Кубань и явились в аул не ради того, чтобы Илья остался один в пахнущей дымом кунацкой. Илью и Стешу привела сюда любовь, чистая, светлая, какая бывает лишь один раз в жизни. А любовь — это тоже ни для кого не секрет — нуждается в уединении и близости. А тут стена и две постели? Что Кулица, собственно, хотела этим сказать? Ложись, Илья, в кунацкой и мечтай? А кому нужны эти мечтания?

Не найдя ответа, Илья растянулся на бурке, сено под ним шуршало. Он смотрел на чуточку серевшие оконца и не разумом, а сердцем понимал, что и Стеша там, за стеной, тоже не спала. И, может, она с замиранием сердца ждала, что вот откроется дверь и войдет Илья, приблизится к ней и скажет: «Милая Стеша, не могу без тебя…» И ему почудился голос Стеши: «Илюша, не надо… Иди в свою кунацкую и спи… Ладно, Илюша?» Ее голос, он не мог ошибиться. «Спи, Илюша, завтра нам рано вставать… И не надо нарушать черкесский обычай… Мы тут гости…»

Мысленно Илья и подходил к Стеше, и обнимал ее, и говорил ей такие слова, какие она еще никогда не слышала, а встать не решался. Не решался потому, что был счастлив, и то хорошее, сладкое чувство, которое явилось к нему, когда он открыл чулан и обнял Стешу, не покидало его ни в лесу возле родника, ни во время танца, ни теперь, когда он лежал на сене, и ему хотелось, чтобы это чувство длилось вечно. «Илюша… Не надо, не подходи… Иди в свою кунацкую и спи… Мы тут гости». Как же это случилось? И не хотел, а встал? Илья тихонько вышел из кунацкой. За дверью в темноте заметил двух парней с ружьями. Что это? Неужели стража? Ну и чудак Хусин! Стражу придумал! Парни с ружьями, увидев Илью, отошли к воротам. Илья курил, а они стояли там… Вернулся в кунацкую и лег на шуршащее сено. Думал о Стеше: спит ли она или не спит, — и почему-то рядом со Стешей ставил Кулицу, Хусина, Лейлу, этих парней с ружьями — какие, оказывается, душевные люди живут в ауле Псауче Дахе!

И опять Илья мысленно подходил к Стеше, мысленно обнимал, говорил ласковые слова. И снова не то чудилось ему, не то он слышал ее голос, и она говорила ему, чтобы он спокойно спал и чтобы к ней не приходил. А Илья не мог спать спокойно. Вставал и выходил из кунацкой. Стоял, смотрел на парней с ружьями, курил…

Стоял, курил и мечтал. Стража с ружьями то приближалась, то удалялась. Парни не могли понять, почему Илья стоял возле дверей, а спросить не решались. Двор давно опустел. Тишина плыла над аулом. Только где-то и темноте еще таял голосок гармошки. Илье хотелось, чтобы ночь была месячная, чтобы на окнах играли причудливые блики. Но луна, как на беду, не гуляла по небу. Ночь выдалась не то чтобы темная, а до невероятности черная, чернее сажи, летом такие ноченьки бывают только на юге и только в горах. И когда Илья, затоптав папиросу, ушел в кунацкую, густая, как растопленная смола, темень еще усерднее укрыла аул., Ночь как бы говорила: не в том суть, приготовила Кулица одну или две постели, а в том, чтобы понадежнее укрыть жениха и невесту от погони. Так что не будем ни в чем упрекать ни Илью и Стешу, ни Кулицу, а тихонько уйдем со двора и по старому русскому обычаю пожелаем влюбленным беглецам спокойной ночи. И пусть они спят и уважают обычай горцев, и пусть не сегодня, а завтра вдоволь насладятся своим большим счастьем, и пусть продолжится род кубанских казаков…

Часть вторая

Всему начало здесь, в краю моем родимом!..

Н. А. Некрасов

Глава 1

История казачьего рода Голубковых уходит в глубину прошлого века. Станица Трактовая в то время именовалась крепостью. По всей линии казачьих укреплений, как предвестницы теперешних телевизионных мачт, от холма к холму убегали сигнальные вышки, сорочьими гнездами маячили на них пропитанные дегтем жгуты. Тогда-то в Трактовую и прибыла на бричках с семьями и небогатым домашним скарбом рота суворовских солдат. Предписание на имя атамана Трактовой есаула Чепцова Анисима гласило, что за особые заслуги перед царем и отечеством рота приписана к Кубанскому Казачьему Войску и направлена в крепость Трактовую на поселение.

Подслеповатый, узколобый писарь Осип Мартыненков стоял перед атаманом и, развернув толстую, прошитую и просургученную книгу, нараспев читал:

— «Корнейцов Петр, сапожник. Кондратов Иван, шорник. Слесаренков Кузьма, колесник. Горбаченков Антон, охотник-зверолов».

Атаман Чепцов, в белой парадной черкеске, туго затянутой пояском с густым набором черненого серебра, утвердительно кивал, щурился и покусывал тонкий ус, Остановил писаря и сказал:

— А что? Молодцы ребята! И живое дело имеют в руках, и воины храбрые, и прозвища носят настоящие, как у казаков.

Следуем заметить: есаул Чепцов был убежден, что только те фамилии нужно считать, как он говорил, «беспрекословно казачьими», которые оканчивались на «ов». Поэтому, когда писарь, шмыгнув простуженным носом, пропел: «Следующий по реестру Голуб Аверьян, коваль…», атаман усмехнулся, перестал щуриться и покусывать ус.

— Это что еще за птица — Голуб? — спросил он строго. — Мартыненков Осип, ты правильно прочитал?

— В точности по написанному, Анисим Лукич, — ответил писарь, вытягиваясь. — Как есть в книге, буква в букву…

— Тогда поясни мне, Мартыненков Осип, почему у того коваля такое обрубленное прозвище?

— Не могу знать, Анисим Лукич! Таким куцеватым оно означено в реестре…

— Кликнуть сюда коваля!

Приказ был тотчас исполнен. Новоявленный казак Аверьян Голуб, немолодой, статный, улыбчивый, как девушка, молодцом вытянулся перед атаманом. На нем была старенькая, с чужого плеча черкеска. Белесый чуб веселым петухом торчал из-под кубанки. В его глазах, синих как небо, и на обветренных губах порхала улыбка, и удержать ее и не рассмеяться у Аверьяна не было сил.

— Что так весел, казак? — спросил атаман, меряя взглядом Аверьяна.

— Местность здешняя радует, вашблгррр! — четко ответил Аверьян. — Куда ни кинь взор, повсюду благодать-то какая!.. И вода шумит, беснуется, и снеговые горы завсегда перед очами… Так что сильно радуюсь…

— Хорошо, хорошо, что радуешься, — перебил атаман. — Местность наша, верно, и для души и для глаза… Откуда родом?

— Из-под Изюма! Сын Спиридона Голуба…

— Хохол?

— Никак нет, русский!

— Женат?

— Не успел… Служба…

— Женим! — пообещал атаман, щурясь и покусывая ус. — Подберем кубанскую красавицу, и к твоему куцему прозвищу присовокупим недостающие буквы. Грамотный, читать умеешь?

— Никак нет!

— Мартыненков Осип! Присовокупи казаку недостающие буквы и в наглядности, на бумаге покажи, каковы они собой и как их следует выговаривать. — И к Аверьяну: — Отныне и во веки веков ты есть казак Голубков! Понятно?

— Так точно, понятно!

Отсюда и повелись в верховьях Кубани светлочубые, развеселого нрава казаки Голубковы. Пожалуй, и в наши дни не найти станицу или хутор — от Беломечетинской до Сторожевой и Преградной, — где не жил бы дальний отпрыск Аверьяна. В разросшемся родословном древе Голубковых больше всего было воинов и хлебопашцев, скотоводов и кузнецов. Только один Голубков, Иван Кузьмич, не был ни воином, ни кузнецом, ни хлебопашцем. Еще в годы коллективизации, как говорили в Трактовой, «Иван быстро, быстро пробрался в начальники» и с той поры до старости так и оставался на руководящих постах.

Лучшим же кузнецом в роду Голубковых считался правнук Аверьяна — Кузьма, отец Ивана. В гражданскую войну Кузьма Голубков служил в отряде Ивана Кочубея, возил на тачанке походную наковальню, походный кузнечный мех, и лучше Кузьмы никто не умел подковать боевого коня. В Трактовую служивый вернулся осенью 1920 года, израненный, больной. Ни подворья, ни хаты — все спалили белые. Жена Фекла с сынишкой ютилась у соседки. Постоял Кузьма, держа на поводу оседланного заморенного коня, посмотрел на пепелище, не зная, что ему делать и как жить. У соседа попросил бричку, снял седло с верхового коня и надел на него хомут. Сложил небогатые пожитки, привезенный с войны кузнечный инструмент, посадил на бричку жену, сына Ивана и поехал по берегу Кубани — верст за десять от Трактовой.

Так на невысоком берегу появился нынешний хутор Прискорбный. Из самана Кузьма сложил хатенку, рядом прилепил пристройку для кузни. Возле порога посадил вербу — на счастье единственному сыну. Шли годы, торопились, и хутор рос, молодел. Потянулись сюда молодые семьи, как птицы на гнездовье, и наковальня во дворе Голубковых звенела и звенела, не умолкая от зари и до зари. Жили новоселы бедно. Из станицы приходили родственники, знакомые. На всем хуторе лежала печать необжитости, неустроенности. Какой-то острослов сказал: «Как же тут люди бедно да прискорбно живут…» И имя Прискорбный прилипло к хутору.

Раны, полученные в боях, зажили, зарубцевались, а здоровье к Кузьме Голубкову так и не вернулось. Он часто хворал, жаловался на боль в груди и в пояснице, страдал одышкой. Знал, что жить ему осталось мало, и старался обучить подросшего Ивана нехитрому кузнечному ремеслу, чтобы звенел наковальней еще один Голубков. Но не обучил. Не мила Ивану была работа кузнеца. И запах кузнечного дыма был ему противен, и к горну он подходил нехотя, и стучал молотком по наковальне без всякого желания; тянуло парня в Трактовую. Там и клуб, и изба-читальня, и собрания молодежи, и гулянки до утра. Как-то Иван вернулся из станицы поздно ночью. Присел возле больного отца и сказал:

— Батя, а я уже комсомолец…

— Достиг?

— А что? Разве плохо?

— Не плохо, но теперь и совсем кузню бросишь?

— Брошу, батя, — чистосердечно сознался Иван. — Да и на что она мне, ваша кузня? Проживу и без молотка…

— Эх, Иван, Иван, горе мне с тобой! Не так, как хотелось бы, жизнь начинаешь. — Кузьма помолчал, глядя в потолок, и крупные слезы побежали по морщинам. — Может, и проживешь без кузни, а только обидно, сыну… Переведутся в нашем роду ковали…

— О чем печаль! Меня на курсы пошлют.

— Какие такие курсы для тебя подготовили? — поинтересовался отец. — Может, те, где ораторов обучают?

— Вы, батя, все одно не поймете… Культурно-просветительные, вот какие курсы…

— Ой, сыночек, и на что тебе те курсы?! — плача, говорила мать. — Жениться тебе, Ваня, нужно. Батько хворый, да и у меня какое здоровье. Не дай господь, случится что, на кого хозяйство останется?

У Ивана была на примете девушка, Дуся Шаповалова, и родители без особого труда уговорили сына жениться. Сватов послали к богатому трактовскому казаку Шаповалову. Кузьма Голубков в душе опасался: думал, откажет Илья Фомич, не пожелает породниться с кочубеевцем из хутора Прискорбного. Нет, ничего, породнился и свадьбу закатил шумную, крикливую, по всем казачьим правилам — гульбище в станице и на хуторе растянулось на две недели. Без слов согласился, чтобы молодые в церкви не венчались. «Я понимаю, Ваня — комсомолист, пусть и моя Дуня приобщается к его вере… А как же?»

После свадьбы, когда в доме Голубковых появилась чернявая, проворная в работе невестка, Кузьма слег и уже не поднялся. Его похоронили зимой, близ хутора. На завьюженном пригорке вырос первый крест, как когда-то на берегу выросла первая хата. Через год врос в землю и второй крест: от болезни или тоски по мужу умерла Фекла. Без отца Иван ни разу не навестил кузню. Остыло горно, выветрился запах дыма, навсегда смолкла наковальня, а со временем и пристройка развалилась. Не было такого дня, чтобы Иван не уходил в станицу. Какие у него там были дела и заботы, Дуся не знала. После того как родился первенец Антон, Ивана Голубкова послали на курсы в Армавир. Вернулся через шесть месяцев, веселый, помолодевший, похожий на городского парня. Заведовал в Трактовой избой-читальней и домой приходил лишь ночевать. Как-то Дуся пожаловалась, что одной ей трудно управляться и в поле и дома. Иван улыбнулся и сказал:

— Ничего, Дуняша, потерпи малость. Скоро наша жизнь изменится…

В ту весну началась коллективизация, и не Дусина жизнь, а жизнь Ивана, верно, сильно изменилась: она напоминала лодчонку, брошенную в Кубань во время половодья: плыла и плыла лодчонка по быстрине и к прискорбненским берегам так и не причаливала.

Глава 2

Если снова обратиться к метафоре и сравнить жизнь Ивана Голубкова с лодчонкой, когда-то уплывшей по бурунам, то придется сказать: нагулявшись вволю, лодчонка все же вернулась к прискорбненским берегам. Тихо, тихо причалила как раз к тому месту, откуда унесли ее вешние воды в то далекое время. За годы странствий лодчонка и состарилась и поизносилась, так что нынешнего Ивана Голубкова не только хуторяне не узнавали, но даже не могла признать его и Евдокия Ильинична.

В ее хате на лавке сидел, устало горбя спину, человек старый, измученный. Всем своим видом, в изрядно поношенной одежонке, он напоминал нищего. Гимнастерка на нем давно не стирана, воротник смят и расстегнут. Пиджачок побывал и под дождями, и под солнцем и так выцвел, так выгорел, что из синего сделался буро-серым. Брюки засалены на коленях, внизу побиты и пожеваны. Ботинки стоптаны. И не так пугала одежонка, как лицо странника, обсеянное седой щетиной, болезненное, изрезанное морщинами. Пугал взгляд, тоскливый, горестный. Из-под белесых нахмуренных бровей на Евдокию Ильиничну смотрели слезливые, старые глаза. «Кто ты, человек? — думала хозяйка хаты. — И чего ты сюда забрел? Или с дороги сбился и заплутал? Неужели ты и есть Иван Голубков?..»

— Что так глядишь, Дуся? Не признаешь?

— Какой-то ты стал… Иван Кузьмич… какой-то… не пойму…

— Ну, ну, договаривай… Какой же я стал?

— Какой-то тихий да смирный…

— Заметила верно, малость присмирел… Того, прежнего пылу, нету…

— Или хворый, Кузьмич, или приморился?

— Хвораю, но только не телом… Силенка еще имеется, а вот душа что-то прихварывает…

— Отчего же?

— Так… От всего. Рассказывать — песня дюже длинная. А ты чего это меня по отчеству величаешь? Раньше Ваней, Ванюшей звала?

— То раньше…

— Одна в хате? А дети где?

— Разлетелись, как те скворчата.

— Все?

— Илюша остался при мне.

— А Елизавета?

— Тоже выпорхнула.

— Где она зараз?

— Да ты что? Или отчет требуешь?

— А хоть бы и так…

— Опозднился… Да и безотчетна я перед тобой, Кузьмич… И хоть ты недостойный того, чтобы говорить тебе о детях, а я скажу… Как матери, мне приятно сказать, что дети мои без тебя выросли и в люди вышли. Антон в Краснодаре, главарь по строительству. Машина у него легковая, живет хорошо, у людей в почете… Двое детишек — девочка и мальчуган. Внуки растут такие славные… Игнат у чабанов. Полюбилась Игнату степь. Он там, как орел, на просторе… Тоже есть дети — две девочки, близнецы. Ольга — главная по уткам в станице Попутной. Любит свое занятие…

— Замужем Ольга?

— Была…

— Что так?

— А то, Кузьмич, что Ольге достался муженек, как на беду, вроде тебя, шалопая… Дурень дурнем!

— Нашу болячку, Евдокия, не ковыряй.

— И хотелось бы ее не ковырять…

— А где Елизавета? Что делает Илья?

— Тебе-то зачем знать про Лизу и Илюшу? — Строго посмотрела на. Ивана. — Они-то тебе чужие…

— Фамилия у них моя…

— Фамилия — не главное.

— Или трудно сказать?

— Не трудно. Отчего же трудно? — улыбнулась одними глазами. — Елизавета в Ставрополе. Поступила в институт. Бедовая девушка, умница. Был там средь них конкурс. Елизавета всех опередила. Одни пятерки… Лекарем будет.

— Что это потянуло ее к больным?

— Пожелала… И жених у нее есть, — похвасталась мать. — Хусин. Из Псауче Дахе. Вместе в школу ходили, вместе конкурс держали. Хусин тоже ух какой грамотный, бедовый…

— Это что же? За черкеса замуж?

— Черкесы, Кузьмич, люди хорошие… Да и любовь у Хусина и Лизы… Разве против любви можно?

— А Илья? Женился?

— Летом. Степаниду, дочку бригадира, посватал. Зараз Стеша на курсах по молоку. Послали ее в Армавир от Трактовского сырзавода. В институт Стеша не попала, тесновато там. А Илюша с кукурузой управился и поехал на мотоцикле в Армавир жену проведать.

— Так и остался Илья без образования? — Иван помолчал, хмуря брови. — Почему же Маслюков, учитель, не помог сыну?

— Учитель помогал, так что об этом не печалься… Да Илюша и без образования парень хоть куда. — В голосе трудно скрываемая нотка гордости. — Мой Илюша такой башковитый; такой смекалистый по технике, что любую машину оседлает, к делу ее пристроит, и она пойдет как шелковая. И по кузнечному делу мастак, любую вещичку откует… Может, слыхал, Илья на всю Кубань зачинщик! Вызвался один-одинешенек сто гектаров кукурузы посеять и взрастить. Средь людей пошли толки, суды-пересуды, насмешки. Никто не верил. А Илюшка упорный, стоит на своем. И обработал те сто гектаров, и вырастил, и убрал — один, без никого. Машины за людей старались. А какой собрал урожай! Позавидуешь… Как зачинщика Илюшу на сельхозвыставку определили, в Москву. Скоро должон ехать. Туда не всякого, даже образованного, посылают…

— Оно-то так, конечно, бывает, бывает, — согласился Иван. — Но без образования трудно… Ох, как трудно. Я это знаю. Через свою необразованность хлебнул горького через край…

— Как же ты жил-поживал эти годы?

— По-всякому… Колесил по Кубани. Менял должности, как цыган коней. — Усмехнулся невесело. — Сколько их у меня было, тех должностей… Счет потерял!

— Должности менял, а совесть заменил?

— Не можешь, Евдокия, без этого… без подковырки?

— А ты не обижайся… Мы прожили врозь и по-разному, и я, как бывшая твоя жена, могу спросить: как ты жил? — Помолчала. Молчал и Иван. — А теперь ты при какой должности состоишь?

— При той, какая зовется «вышел в тираж».

— Что так рано отыгрался?

— Так… По старости списан.

— Какой же ты старик?

— Новое начальство подросло, образованное, а нас куда? На свалку. — Иван закурил, низко наклонил голову, подпирая кулаком небритую щеку: кулак крупный, волосатый. — Эх, Дуся, Дуся, ничего ты не знаешь…

— А что? Расскажи.

— Не поймешь. — Еще ниже наклонил голову, курил. — Была у меня власть — и было у меня все, а не стало власти — и кто я? Никто. Отбросок… Какая у меня осталась в жизни радость и надежда? Никакой… Там, у капиталистов, вся радость в деньгах. Есть у тебя грошенята, — значит, ты человек, почет тебе и все такое, нету грощенят — и тебе погибель. А у нас не деньги главное, а власть, в ней все…

— И неправда, Кузьмич… И гроши и власть у нас не главное.

— А что главное? — удивился Иван.

— Честность…

— Эх, что ты смыслишь! — Иван тяжело поднялся, потом снова сел. — Дуся, разве ты когда-либо имела власть или деньги?

— Не имела и не желаю иметь. — Опять молчание. — При партии еще состоишь?

— Пребываю… покедова…

— Все-таки удалось удержаться?

Иван не ответил и головы не поднял. Курил и давил кулаком щеку. И опять сидели, гость на лавке, а хозяйка возле стола, и беседовали нехотя, по необходимости: нельзя же сидеть молча… Скучный диалог то обрывался, как гнилая нитка, то снова завязывался в непрочный узелок. Говорили об одном, а думали о другом и понимали, что между столом и лавкой незримо поднималась, как высокая изгородь, отчужденность и неприязнь.

У Евдокии Ильиничны не было ни злобы, ни обиды на этого прибитого к земле человека. В непогоду, думалось ей, так падает с дерева блеклый лист, и лежит он, никому не нужный. Удивляло то, что Иван так нежданно-негаданно заявился к ней. Что это вдруг потянуло его в Прискорбный? И какие у него были намерения? Ну ничего, пусть посидит, места на лавке не жалко. Но почему в памяти шевелилось и оживало то горькое, обидное, что когда-то ранило душу и что время, как ей думалось, навечно стерло и сгладило? Евдокия Ильинична из вежливости спрашивала, как он жил и «при какой должности состоит», а думала о том, как этот человек когда-то ударил ее по лицу кулаком, и как же больно ударил… Неужели он забыл об этом? Но как можно такое забыть? И кулак, что подпирал щеку, тот же, только, может, крупнее стал и волосатее. И сам Иван хоть и постарел, а все тот же. Увидела Евдокия Ильинична волосатый кулак, как живой укор, и невольно вспомнила: упала она вот здесь, возле порога, хватаясь руками за лицо и чувствуя под ладонями липкую кровь… Отвернулась, не могла смотреть, так противны и неприятны были ей и кулак, и вдавленная щека, и чужая, низко остриженная пепельная голова. «Иван, Иван, за что тогда меня так обидел? — думала она. — А теперь пришел? Бессовестный, бесчестный! Или тебе деваться некуда, власти тебя, бугая, лишили, так ты и заявился?..»

Глава 3

Не хотелось Евдокии Ильиничне ворошить забытое, а оно, как на грех, само, не спросив согласия, уносило ее лет на тридцать назад… И она уже видела Ивана не согнутым на лавке, а сидящим за столом. Виделся он не измученным стариком, а молодец молодцом, и не один. Какие-то двое мужчин, упитанные и чубатые, в брезентовых помятых плащах (спешили и плащи не сняли!) пили с Иваном магарыч. В Прискорбный они приехали еще утром. Ездили с Иваном в стадо смотреть молодых бычков. На улице их поджидала тачанка в упряжке пары добрых коней с куце подвязанными хвостами. Кучер, укрывшись буркой, спал.

Евдокия Ильинична подавала на стол и слышала: Иван и гости вели речь о продаже бычков. Не могла понять, почему говорили шепотом, как заговорщики. Пугали слова: «Все, все документы, Иван Кузьмич, будут в полном порядке, за это просим не беспокоиться…» — «Только так, только так, это и есть мои условия, — отвечал Иван. — И чтоб печать и все подписи…» Приезжие не стали засиживаться. Выпили, наскоро закусили, надели на чубатые головы картузы, попрощались с Иваном и вышли из хаты. Проснулся кучер, и тачанка загремела по хутору. Иван курил, стоял возле окна и тоскливо смотрел на пустую, желтую от листьев улицу, на вербу, молитвенно склонившую на хату свои голые ветки…

Евдокия убирала со стола, спросила:

— Кто они, Ваня?

— А? Ты о ком?

— Да эти, чубатые?

— Просто люди… Заготовители по скоту… Ну, я пошел в правление. Сегодня у меня заседание. Не жди, приду поздно…

Евдокия не спала, поджидала мужа. Он вернулся в полночь, веселый, в отличном настроении. Увидел сидящую на кровати в одной рубашке жену, удивился и спросил:

— Чего полуночничаешь, Дуся?

— Не спится… Что-то боязно мне, Ваня…

— Откуда боязнь? — Присел на лавку и начал снимать сапоги. — Какая есть причина?

— Не спится… Что-то боязно мне, Ваня…

— Тю, дуреха! — Иван тихонько засмеялся. — Нашла баба о чем печалиться. Пойми, бычки не твои и не мои, бычки колхозные. Все одно их сдавать на мясокомбинат… Да ты не беспокойся. Все по закону. Вот и наряды, печать и все такое…

Из кармана вынул слабо шелестевшие бумаги, положил на стол. Босиком, неслышно подошел к люльке, подвешенной к потолку: в люльке спал маленький Игнатка. Постоял, покачал, — люлька скрипела, выговаривала: «…бычки не твои и не мои… вот и наряд, вот и наряд…» В подштанниках, голый до пояса, задержался возле кровати старшего сынишки, Антона. Прикрыл одеяльцем детские плечи, тяжело вздохнул и потушил лампу. Лег в постель, приголубил жену. Жесткими, пахнущими табаком губами щекотал мочку ее уха, шептал:

— Мудро люди говорят: муж и жена — одна сатана, и секретов промеж нас быть не должно… И раз ты тревожишься, то я зараз тебя успокою. Только то, что я поведаю, — тайна, и ты ни-ни… Поняла?

Евдокия кивала, говоря этим, что все понимает. Испуганно жалась к мужу, своим телом ощущая его тело — горячее и упругое.

— Суть, Дуся, в том, что на продаже бычков получу выгоду. Лично я получу ту выгоду… Понимаешь? Хватит, погуляли в нужде! И дед мой, и батя жили бедно. Сама ты из богатой семьи и знаешь, что бедность — это несчастье. Было время, богатели, наживались такие хваты, как твой покойный папаша, кто ненавидел нашу жизнь и сгинул с той ненавистью в груди…

— Моего батю не трогай… Нехай лежит в земле…

— Ну, к слову пришлось… Первое, Дуся, что мы сделаем, — это развалим к чертям собачьим хатенку и на ее месте поставим настоящий дом, и подальше от берега. — Иван мечтательно смотрел в потолок, прислушивался к чуть слышному посапыванию детей. — У нас сыновья подрастают, да и председателю колхоза ютиться в такой конуре даже совестно…

— Как же так, Ваня, совестно? Разве хата у нас краденая? — Евдокия приподнялась и посмотрела на мужа с таким страхом в глазах, будто увидела не своего Ивана, а незнакомого мужчину. — Говоришь, жить в своей хате совестно? А грех брать на душу не совестно?

— Глупость придумала! Мы не богомольные… Да и какой же тут грех. Говорю, что все по документам…

— А честность, Ваня? На нее-то где взять документы? Не делай этого… Прошу, Ваня… Детишек пожалей. Ить им жить средь людей…

Судорожно отворачивая голову, она залилась слезами, тихими и горькими. Лежать было невмоготу, и она, шмыгая носом, слезла с кровати. Стояла возле кровати и плакала, и все смотрела и смотрела на Ивана, и плакала, может быть, потому, что не могла понять, как же на ее постели очутился этот чужой мужчина.

— Да ты что, Евдокия? Или умом тронулась, или сдурела? — Пугал ее плач, чуть видимые в темноте ее глаза. — От своего счастья отказываешься? Таких ненормальных я еще не видал…

— Разве это счастье? — Она опустилась на колени, припала к кровати, всхлипывая. — Мы и сами разбогатеем… трудом, своим трудом, Ваня… Зачем нам чужое?

— Замолчи, дура! — Откинув одеяло, Иван соскочил с кровати. — Кто ты такая, что меня борешься поучать? Какая совестливая! Даже смешно! Случаем, не Семен ли Маслюков, учителишка паршивый, набил тебе в голову ту совесть?

— Семен тут ни при чем…

— А кто при чем? Кто?

— Я… Сама…

Она хотела крикнуть, а голос был тихий, слабый. Покачиваясь, как больная, подошла к столу, скомкала в кулаке бумаги.

— Положь! Слышишь, что говорю. Положь документы на место!

— Не положу…

— Кому сказал? Положь документы!

Иван не спеша пошел к столу. Евдокия побежала к выходу, потянулась руками к дверям и не успела их отворить. Ее настиг кулак, и она упала ничком к порогу… Когда очнулась, Ивана в хате не было. Возле нее, хныча, сидел перепуганный Антоша… В ту ночь их жизнь, точно наотмашь топором, была разрублена надвое до самого основания, и уже нельзя было ее ни сложить, ни склеить…

Обнимала Евдокия детей, плакала, горевала. Взглянула в зеркальце и отшатнулась. Щека в ссадине, левый, глаз припух. Товаркам на ферме сказала, что ходила вечером по воду на Кубань, упала и поранила лицо, и ей поверили. Никому не сказала, что Иван третью ночь не ночевал дома, и где пропадал, она не знала. Хотела пойти в район, пожаловаться. Но к кому пойти и кто станет выслушивать ее горькую правду? Да и район от Прискорбного далеко — за день туда не доберешься. А тут еще малые дети, как с ними, на кого оставить. И работу на ферме не бросишь.

На шестую ночь заявился Иван. Хмельной и злой. Думала, будет бить. Нет, бить не стал, сказал, отведя глаза, что пришел мириться. Горько было Евдокии говорить с ним, а еще горше ложиться в кровать и делать вид, что ничего между ними не произошло. Сцепивши зубы, душила в себе слезы, ради детей хотелось ей, чтобы зажила рана и соединилась разрубленная жизнь. Пусть будет подклеенная, подштопанная, думала она, а все-таки жизнь своя. Но ничего хорошего из ее желаний не получилось. Только себе причинила горе — затяжелела третьим ребенком.

Как-то ранним осенним утром по улице прошли бычки. Двигались лениво, видно, не хотелось им покидать хутор. Их подгоняли, торопили гуртоправы, ехавшие на поджарых, захлюстанных лошадях. Бычок с белой стежкой на лбу почему-то остановился возле Голубковой хаты, посмотрел в окно скучными лиловыми глазами, крутнул головой и побрел за стадом.

Весной прискорбненский колхоз присоединили к станичному, а Ивана перевели на работу в район. Что он там делал и какая у него была должность, Евдокия не знала и не узнавала. На что она ей, та должность, если Иван все реже и реже появлялся в Прискорбном. Попутный ветер приносил в хутор людские балачки, будто Иван жил с какой-то вдовушкой, не то с учительницей, не то с фельдшерицей. Ну и пусть живет, если та жизнь ему слаще, думала Евдокия, а сердце ныло, болело… Как-то явился Иван на тачанке, узнав, что Евдокия родила дочку. Хмурый, нелюдимый, постоял возле люльки, без улыбки, без радости посмотрел на сонное личико младенца, спросил:

— Какое дала имя?

— Ольгой нарекла…

Прикусил губу, молчал. Не приблизился к сыновьям. Антоша и Игнатка с опаской поглядели на отца и подойти к нему не решились. Потупя глаза, Иван оставил на столе деньги и уехал… Последний раз Евдокия видела Ивана возле той арки, что еще стоит, побитая дождями, со смытой краской, возле фермы. Он приехал из Краснодара вместе с уполномоченным крайисполкома. В ту пору Иван, как говорили в хуторе, был каким-то важным лицом. Иван не подходил к Евдокии Ильиничне, держался в стороне. Вместе с другими доярками, получавшими награды, Евдокия Ильинична находилась на трибуне, и Иван ни разу не посмотрел на жену. Представитель крайисполкома приколол Евдокии Ильиничне на грудь орден Ленина и Золотую Звездочку Героини труда. Загремела музыка, солнце заиграло в медных трубах. На какой-то миг глаза Евдокии и Ивана встретились, чтобы немым взглядом сказать: ну вот и все, и стали мы чужие, и пришел конец всему, что было…

Глава 4

Думы, думы, отчего вы так пугливы и так коротки? Почему вы, как всполохи ранних зарниц, не успели еще озарить небо, а уже отсветили и погасли? И снова не мечты, не воспоминания, а самая обыденная жизнь встала перед глазами. Евдокия Ильинична смахнула набежавшую слезу и опять пристально посмотрела на Ивана. Он все так же сутулился на лавке, все так же сосал цигарку и о чем-то думал. О чем? Кто его знает! Может, о том же, о чем и она думала? Может, и ему, как ей, было больно и горько, и, может быть, сидя в своей хате, он впервые пожалел о том, что случилось в те далекие годы, пожалел и раскаялся?

— Что так смотришь на меня, Дуся?

— Гляжу и не верю глазам своим… Ой, как же ты, Кузьмич, переменился…

— Нашла чему удивляться! — Скупая улыбка тронула сухие губы. — С годами все меняются… И ты тоже. Разве такая была, Дуся? Все стареем, годы идут…

— Я, Кузьмич, не про старость… Какой-то ты прибитый…

— Один я, Дуся, остался на свете…

— А где же те… ну те, с кем миловался?

— И я могу спросить: а где твой Семен Маслюков?

— Семен у меня один, а у тебя сколько было…

— Всего только две. — Иван достал из нагрудного кармана гимнастерки записную книжку, полистал ее, отыскал фотографию. — Последняя, с какой проживал в Невинке, вот она со мной… Погляди на нее, ежели желаешь.

Евдокия Ильинична фотографию не взяла. Зачем же брать ее в руки! Искоса взглянула на немолодую женщину в белой косынке, с глазами большими и строгими.

— Не смотри на нее с таким укором, — сказал Иван, пряча фотографию. — Она уже покойная. Звать ее Анна. Хорошая, сердечная была. — Тяжело, всей грудью вздохнул. — Оставила одного, как былинку средь степи…

После этих его слов глаза у Евдокии Ильиничны помягчели. Она не могла понять: или запоздалое чувство сострадания проснулось в ней к этому одинокому, похожему на нищего человеку, или по-бабьи стало жалко Ивана потому, что та, давняя боль в ее сердце теперь не обжигала, а на том месте, где полыхал когда-то костер, остался лишь холодный пепел. И она, продолжая улыбаться, спросила Ивана тихо, участливо, как спрашивают человека, попавшего в беду: не голоден ли он? Иван кивнул, не поднимая стриженую седую, будто посыпанную пеплом голову. Все с тем же участием она спросила: может, постирать ему белье, гимнастерку? Не разгибая спину, он опять молча кивнул.

— Она нарезала хлеба, налила полную миску борща. Он ел, не отрываясь. Евдокия Ильинична принесла белье, костюм сына, сказала, чтобы Иван переоделся.

— А щетиной оброс, как барсук в норе!

— Зараз, Дуся, помолодею, — ответил Иван, облизывая ложку. — Инструментик завсегда при мне…

После бритья помолодевший и повеселевший Иван умылся, переоделся. Накинув на плечи плащ, он сказал, что пойдет побродить по берегу, — захотелось поближе глянуть на разрушительную работу реки. А Евдокия Ильинична затопила плиту и принялась за стирку. Стояла перед корытом и смотрела на старенькую, пропитанную потом гимнастерку, а думала почему-то о той женщине, которую Иван назвал Анной. На воротнике гимнастерки оторваны пуговки, шов на шее распорот. «Недавно похоронил жену, а уже сам, как эта гимнастерка, заплошал». Из нагрудного кармана вынула записную книжку — нельзя же, не проверив карманы, класть гимнастерку в воду… Любопытства ради развернула книжечку. На ее потемневших листках хранились непонятные слова, цифры. Евдокия Ильинична надела очки, читала: «В чем же моя вина перед партией? Кто мне даст ответ?», «Кто сказал, что я человек погибший? Я упал — верно, но я еще поднимусь, встану на ноги». «Непременно побывать у Головко». А вот и фотография Анны: Теперь-то ее можно рассмотреть. Ничего особенного — женщина как женщина. «В Ивана красавица не влюбится, тоже, видать, бабочка хлебнула горя». На Евдокию Ильиничну смотрела немолодая, некрасивая женщина, и ее суровые глаза точно бы говорили: «Ну, вот мы и повстречались, Ивановы жены… Эх, Евдокия, Евдокия, видно, все мы, бабы, одинаковые — незлобивые и в душе отходчивые. Вот и ты уже позабыла обиду. И накормила Ивана, и бельишко решила ему привести в божеский вид. Безобидная ты, Дуся…» — «Обида на Ивана, верно, была, — мысленно отвечала Евдокия Ильинична, — а зараз нету, вся она из души выветрилась. Да и за что мне на него обижаться? Разве за то, что жил не со мной, а с другими? Ить я его никогда не любила так, как любила Семена…» — «Не любила, говоришь, а замуж вышла? Как же так? — спросила Анна. — Знать, поженились вы без любви?» — «В те годы, когда я была девушкой, с любовью никто не считался. — Евдокия Ильинична смотрела на фотографию. — Иван первый посватался, а батя приказал идти замуж, вот и пошла… А про любовь никто меня не спрашивал. Это зараз паруются по любви, вот и мои дети по любви женились, по любви замуж выходили…» — «Почему же ты не вышла замуж за Семена? Вот и жила бы с ним по любви». — «Семен тогда далеко был от меня, а когда приехал, я уже Голубковой стала…»

Одежда, развешанная над горячей плитой, быстро высохла. Евдокия Ильинична подштопала и погладила пиджак, гимнастерку, брюки. Работая утюгом, она думала: «Старое вспоминать — только сердце растравлять. Если бы можно было вернуть девичество, то зараз я и под страхом смерти за Ивана замуж не пошла бы…» Мысли ее обратились к детям. «Хорошо, что дома их нету, — думала она. — Лучше Ивану не попадаться на глаза ни сыновьям, ни дочерям…» Она полагала, что Иван переоденется во все чистое, поблагодарит и уйдет. А он уходить не собирался. Вернулся перед вечером, сел на лавку и сказал:

— Как же сильно Кубань навалилась на хутор! Беда! Смотрел и удивлялся. Старых берегов нету и в помине. Даже остров образовался, и вся вода навалилась на хаты. Вскорости Кубань начисто срежет хутор… Тогда что, Дуся?

— Переберемся на Щуровую улицу, — ответила Евдокия Ильинична, думая, как бы сказать ему, чтобы он уходил. — Там стоят готовые домишки.

— И для тебя домишко приготовлен?

Евдокия Ильинична не ответила. Пошла в сенцы, принесла арбуз. Думала, Иван закусит и сам поймет, что пора ему в дорогу. Иван подсел к столу, охотно ел арбуз, сочный, мясистый. Поглядывал на окна, прислушивался: на дворе моросило и начинало темнеть. Евдокия Ильинична к еде не притрагивалась. Подперла руками голову, поставила локти на стол и с тоской смотрела на Ивана.

— Все смотришь?

— Смотрю… Хочется понять, что у тебя на душе.

— Не поймешь…

— Куда зараз путь держишь?

— В Преградную…

— К кому в гости?

— Хочу устроиться на работу… В Преградной директором сырзавода зараз мой старый друзьяк — Головко Андрей Сидорович. Помнишь, награду тебе вручал… Тогда он был большой человек. Обещал устроить на работу…

— А партия что? Работу партия уже не дает?

— Я неправду тебе сказал… посовестился. — Иван перестал есть, закурил. — Из партии, Дуся, меня попросили…

— За какие ж провинности?

— Разные, и свои и чужие… Кто-то вольничал, кто-то беззаконничал, а кому-то отвечать…

— Какие же у тебя грехи?

— Приписали мне, Дуся, вину в смерти Светличного. — Наклонил голову и долго молчал. — Может помнишь, в Надеждинской был секретарь райкома Петр Нилыч Светличный? Собой такой чернявый, как грач. Немолодой, бывший комиссар дивизии. Нашенский казак, из Беломечетинской. Не помнишь? Он приехал в Надеждинскую из Ростова. Я тогда служил в оперативных органах. Проработал Светличный месяцев пять и застрелился… Нету зараз Светличного, сколько годов прошло, а мне вот приходится отвечать… А разве в смерти Светличного я повинен?

— Не знаю, Кузьмич, повинен ты или не повинен, — ответила Евдокия Ильинична. — Но раз тебя партия осудила, то и есть твоя вина…

— Где-то разыскали Бороздина, — сказал Иван, о чем-то думая. — Не знаешь и Бороздина? Мой начальник. Его судили, а меня попросили из партии…

— Плохи твои дела, Кузьмич. — Евдокия Ильинична подошла к окну, посмотрела в темное и мокрое стекло. — Уже завечерело. Может, тебе пора?

— Прогоняешь? В ночь и в дождь?

— Боюсь, должен скоро приехать Илюша.

— Ну и что? Пусть приезжает.

— Не надо тебе с ним встречаться… Да и положить тебя негде…

— Постели тут, у порога.

— На том месте, где кулаком меня сбил?

— Не ковыряй, Дуся, рану… Ни к чему.

Ночь наступала темная, дождливая. За день Евдокия Ильинична уморилась, пора бы и отдыхать. Но как быть с гостем? Где его положить? Та, вторая комната, что называлась горницей, теперь принадлежала Илье и Стеше, в ней Ивана не положишь. «Придется мне на одну ночь перебраться в горницу, — думала она. — Если случится, что Илюшка заявится, то на мать не обидится… А Иван пусть заночует в моей комнате».

— Постели мне на лавке, как солдату, — сказал Иван, будто читая ее мысли.

— Ложись на мою кровать, а я пойду в горницу.

— Ничего, на лавке удобнее.

Приставила к лавке два стула, положила матрац, подушку, одеяло. Молча ушла в горницу, накинула на двери крючок, не из боязни, а просто так, чтобы дверь не раскрылась. Сидела, не зажигая света, у темного окна, прислушивалась к монотонному шелесту дождя, зарядившему, видно, на всю ночь. Смотрела на заплаканные стекла, и у самой на глаза навертывались слезы. Никогда не было ей так тоскливо, как в эту ночь. Может, тоску навевал не умолкавший за окном дождь, а может, горестное чувство было от того, что дети ее выросли и оставили мать одну в хате, или всему виной был тот человек, что лежал на лавке за дверью… И в постели Евдокия Ильинична долго не могла сомкнуть глаз и все думала о себе, о своей жизни, об Иване. Его нежданный приход нагнал тревог и думок, и как от них избавиться, она не знала. Успокаивала себя тем, что волноваться и печалиться ей теперь нечего. Жизнь прожита, ее не вернешь, да и ни к чему возвращать. А Иван переночует и отправится к своему другу Головко, и снова все пойдет по-старому. Все это она понимала, а вот думки копошились и не давали уснуть. И она никогда еще так пристально не приглядывалась к себе и к тому, что было пережито, как в эту ночь, и никогда еще не перебирала в памяти всякие житейские мелочи-лоскутки, которые давно ее уже не волновали и не радовали…

Иван тоже не спал. Вытянул руки и ноги, закрыл глаза и лежал на лавке недвижимо, как мертвец. Только тут, в отцовском доме, будучи никому не нужным стариком, Иван не то чтобы что-то особенное осознал или в чем-то важном для себя убедился, а всем сердцем вдруг ощутил, что жизнь свою прожил неправильно, не так, как следовало бы ее прожить. Все, к чему ни обращалась его память, было теперь для него то смешным, то жалким, то оскорбительно-обидным или глупым. Ему казалось, что все эти годы он шел по каким-то зарослям, поднимался на перевалы и снова спускался в ложбину; блуждал, терял след и то сворачивал куда-то в сторону, то упирался лбом в стену, то спотыкался и падал. Вставал и снова шел. И если бы можно было вернуть годы и прожить их вторично, Иван, не задумываясь, вернул бы их и прожил бы каждый год совсем по-иному. Беда — ни годы, ни молодость не вернешь и вторично по однажды пройденному следу не пройдешь. Даже мысленно это трудно сделать. Его след на земле вился и вился, встречались и рытвины, и густые заросли, и скалы, и ровное поле, и ложбины, укрытые лесами. Иван исколесил всю Кубань. Не было, пожалуй, такой станицы или хутора, где бы не ступала его нога. Начал в своем Надеждинском районе. Четыре года перед войной работал в краевом земельном управлении, точнее сказать, числился там, а выполнял обязанности бессменного уполномоченного. Месяцами жил в районах, привык к бродяжнической жизни. В войну командовал взводом саперов. Под Сталинградом получил пулевое ранение в обе ноги, шесть месяцев пролежал в госпитале и Куйбышеве и весной сорок четвертого вернулся в Краснодар. Сперва руководил МТС, затем заведовал сельхозотделом райкома, а позже был даже третьим секретарем райкома… Вот как сумел возвыситься Иван Голубков, сын трактовского казака. И как же ему, бедняге, трудно было, когда он с такой высоты падал на землю! Тут, в отцовской хате, он лежал на лавке, заложив руки за голову, смотрел в темноту, и вся его жизнь вставала перед ним. Жизненный путь его был длинный, запутанный, заново по нему невозможно пройти даже в мечтах. И почему-то Иван мысленно замедлял шаг и невольно останавливался на одном и том же кривом изломе этого пути — на трагической смерти Светличного.

Глава 5

Смерть Светличного для Ивана Голубкова была загадкой и тогда, когда на скирде соломы был обнаружен труп, и оставалась загадкой теперь, когда Иван лежал на лавке и перебирал в памяти все, что случилось в те далекие годы. Только теперь Иван понимал, что тот трагический случай явился следствием поездки Светличного в Ростов в январе 1933 года.

Вернулся Светличный ранним морозным утром. Начальник разъезда Величаевка видел, как он в остроплечей бурке, закутанный синим башлыком, будто шалью, сошел с пассажирского поезда Ростов — Баку. «Помню, в руках у него ничего, кроме тощего портфельчика, не было, — рассказывал начальник разъезда. — Когда я к нему подошел, он закуривал, повернувшись спиной к ветру и положив на сугроб портфель. Лицо небритое, измученное, глаза красные, как у пьяницы. И курил он жадно. Я подумал: или не спал сряду много ночей, или прихворнул… На мой вопрос он ответил: «Нет, я здоров». И чаю выпить отказался. И все смотрел, все смотрел на горы…»

Возле заваленного твердыми сугробами разъезда не было ни подводы, ни машины. Это озадачивало и удивляло. Вчера из Ростова звонил в Надеждинскую, сказал, каким поездом приедет. Почему же никто не встречал? Наверно, запрудило снегом дорогу. Так могли бы прислать верховую лошадь… Порывистый ветер с востока трепал полы бурки, толкал в спину, будто говорил: что остановился, иди, иди… А куда идти? Кружилась под ногами, текла по земле поземка. Ближние горы были засыпаны снегом и своей белизной сливались с Кавказским хребтом. Зубчатые его вершины, изогнутые подковой, озаренные солнцем, манили к себе. Светличный смотрел на эту величественную подкову, а думал о Краснокаменской и о том, почему же в Ростове те, кто должен был и выслушать, и понять секретаря райкома, не захотели ни слушать, ни понимать. А ведь понять то, что говорил Светличный, было, как ему казалось, нетрудно. Да и что тут, собственно, понимать? Станица Краснокаменская — старинное казачье поселение, и как же можно разрушать станицу и жизнь, которая сложилась там за многие и многие годы? Разве трудно понять, что жестоко и бесчеловечно выселять всех жителей Краснокаменской, и выселять только за то, что станица не выполнила плана хлебозаготовок и занесена на краевую «черную доску»? Саботаж — слово страшное, и как же можно допустить, что все, от стара до мала, саботажники? В станице есть дети, старики, женщины, и разве они могут отвечать за тех, кто действительно злостно прятал и гноил хлеб в ямах? Да и что оно такое — эта «черная доска»? Откуда явилось унизительное прозвище «чернодосочная станица»? Кто все это придумал и ради чего придумал?

Одни слушали Светличного с видимым вниманием — так нравственно здоровые люди слушают человека больного, с очевидными признаками душевного расстройства; другие пожимали плечами, отворачивались и отходили; третьи испуганно поглядывали на непрошеного собеседника и заговаривали о погоде, а думали о том, что вот был комиссар-вояка и уже износился, видно, пора, пора уходить на покой. Были и такие, что не стеснялись в выражениях и называли Светличного и паникером, и хлюпиком, и правым оппортунистом, и даже кулацким подпевалой.

Ужинал Светличный у своего знакомого Антона Андреевича Ковальчука, следователя краевой прокуратуры. За столом Светличный сказал другу о цели своего приезда. Ковальчук слушал молча, а после ужина увел гостя в соседнюю комнату, поплотнее прикрыл дверь и, разрезая ногтем коробку папирос «Наша марка», сказал:

— Ну, брат Петро, слушал я тебя и ушам своим не верил. Да ты что, с того света заявился?

— А что? — Светличный прикурил. — Разве я не прав?

— Да ты хоть газеты читаешь, праведник? — с улыбкой на усталом лице спросил Ковальчук.

— Читаю. Без газет как же…

— Тогда я не понимаю, или ты из ума выжил, или одичал в своем верховье Кубани, или добровольно хочешь головы лишиться. Я уже не говорю о партийном билете. Да за такие речи, брат…

— Пугаешь? А я и пуганый и стреляный.

— Не пугаю, а развожу руками и удивляюсь. Не могу постичь! — воскликнул Ковальчук и посмотрел на дверь. — Соображаешь ли ты, что делаешь? Вместо того чтобы драться за хлеб, секретарь райкома, изволите ли видеть, приехал саботажников спасать. Одумайся, Петро, как другу говорю… Столы в прокуратуре и так завалены делами.

— Выселить всю станицу — это же бесчеловечно, Андрей! — бледнея, говорил Светличный. — Разве в прокуратуре не видят, что в этом есть нарушение законности…

— Какой законности?

— Нашей, социалистической! Разве Ленин нас этому учил?

— Лениным, Петр, не прикрывайся, — сухо сказал Ковальчук. — Лучше поразмысли о последствиях. В тех районах, станицы которых были раньше занесены на «черную доску», побывала комиссия по чистке. Небось читал в «Молоте» списки вычищенных коммунистов? Так чего же ты лезешь на рожон? Завтра комиссия по чистке заявится и в твой район…

— Не могу, понимаешь, Антон, не могу допустить, чтобы вся станица была выслана. Это же какое беззаконие! Я пойду к первому секретарю крайкома, пошлю телеграмму в ЦК… Я не могу вернуться в район… Не могу, пойми меня.

— Никуда не ходи и никому телеграмму не посылай, — перебил Ковальчук. — Но непременно побывай у Ильи Ильича. Ему одному расскажи все. Он тебя уважает, я знаю. У Ильи Ильича должность немалая, ты знаешь, да и вес в крае заметный. Поговори с ним, послушайся его совета.

Илья Ильич имел дело с партийными кадрами и за многие годы научился не только читать чужие анкеты и автобиографии, а и слушать собеседника, слушать вдумчиво и терпеливо. Он не перебивал репликами, не переспрашивал. Иногда хмурил брови, щурил левый глаз или улыбался. Слушая собеседника, он знал, где, в каком месте нужно улыбнуться или прищурить глаз, а в каком месте сказать: «Да, да, Илья Ильич понимает…» Следует заметить, что Илья Ильич любил говорить о себе в третьем лице, не «я тебя слушаю», «я тебя прошу», а «Илья Ильич тебя слушает», «Илья Ильич тебя просит…». При этом он так приятно улыбался, что эта его милая, располагающая к нему улыбка сразу же передавалась собеседнику. Светличному, протягивая руку, он сказал: «О! Илья Ильич рад тебя видеть! Откуда, какими судьбами?» Светличный давно знал Илью Ильича, знал как человека умного, отзывчивого. Но Светличный не мог, разумеется, даже предположить, что этот красивый, средних лет мужчина, с черным, спадающим на лоб чубом, с лицом спокойным, улыбчивым, и был один из тех, кто придумал «черную доску». Илья Ильич отличался скромностью, но в душе гордился тем, что именно ему первому пришла мысль о «черной доске», и он был глубоко убежден, что эта его выдумка как раз и есть та единственная и исключительно важная мера, с помощью которой будет сломлен саботаж в кубанских станицах и выполнен план хлебозаготовок.

И Светличного Илья Ильич слушал терпеливо, внимательно, на смуглом, чисто выбритом его лице то цвела недоумевающая улыбка, то ломались на переносье брови, то щурился левый глаз. Светличный волновался и говорил, что он думал о Краснокаменской, о цели своего приезда, и просил поддержки. Когда он кончил говорить, Илья Ильич вышел из-за стола, прошелся по кабинету, постоял у высокого окна, смотревшего на Дон и на лежавшую за рекой припудренную снегом степь.

— Петр Нилыч, ты давно заболел? — спросил он, глядя в окно. — Болезнь-то у тебя очень и очень опасная… Погоди, погоди, я тебя не перебивал… Петр Нилыч, дорогой мой! Если бы Илья Ильич не знал твоего прошлого, твоего бесстрашия в гражданскую войну, то за эти твои рассуждения тебя надо немедленно исключать из партии и отдавать под суд как кулацкого пособника… Не бледней и не кусай губы. Илья Ильич этого не сделает из глубокого к тебе уважения. К тому же Илья Ильич понимает человеческие слабости. Но он не понимает, откуда в тебе, бесстрашный рубака, появилась эта девическая слезливость? Или стареешь, комиссар? Или нервишки сдают? Так бы и сказал: Илья Ильич, не гожусь, подлечите. И Илья Ильич все для тебя сделал бы. И сделает. Так что, дорогой мой, придется тебе ехать не в Надеждинскую, а в Кисловодск… Для твоей же пользы.

— Не поеду! Ты отлично знаешь, что дело вовсе не в моих нервах!

— Стыдно, Светличный! Бывшему комиссару и секретарю райкома надлежало бы знать, что в деревне идет ожесточенная классовая борьба, а на Кубани эта классовая схватка является чрезвычайно острой. Сама жизнь поставила вопрос: кто кого? Или мы уничтожим кулака, или он возьмет нас за горло. Другого пути нет. — Снова задумчиво посмотрел на белевшую, задернутую дымкой степь, на скованный льдом Дон. — Если же говорить о Кубани и о кубанском казачестве вообще, то это есть современная Вандея. Соображать надо, дорогой мой. Не знаешь, что такое Вандея? Очаг реакционных мятежей и контрреволюции.

— Зачем же всех казаков мерить одной меркой? — возразил Светличный. — Казаки были и есть разные… Иван Кочубей — тоже казак. И я казак и горжусь этим.

— Речь, дорогой мой, не о тебе и не о Кочубее. — Илья Ильич ходил по кабинету, хмурил брови. — Под Эльбрусом что было? Хорошо, что вовремя погасили этот костер. Так что, дорогой комиссар, не нюни распускать нужно, а окончательно сломить сопротивление классового врага… Ты еще почитай речи Сталина, почитай, тебе это полезно. С кулаками и саботажниками церемониться мы не можем! Не имеем права!

— Разве в Краснокаменской все кулаки и все саботажники? — бледнея, спросил Светличный. — Старики, старухи, детишки? Их тоже на высылку? А за что? В чем их вина? И как можно это допустить, Илья Ильич?

— Да, Илья Ильич был прав — комиссар тяжело болен. И лечить его надо срочно, иначе погибнет. — Ильи Ильич сел на свое место, откинулся на спинку кресла. — Лечить не только физический недуг. — Нажал кнопку, и в дверях появился молодой, армейской выправки мужчина. — Сазонов, позвони Колмановскому и скажи, что Илья Ильич просит путевку в Кисловодск. Да, сегодня, сейчас. — Сазонов ушел, а Илья Ильич снова вышел из-за стола, обнял молчавшего Светличного. — Только из личного к тебе, Петр Нилыч, уважения, помня твои революционные заслуги, Илья Ильич все, о чем мы тут беседовали, забыл и выбросил из головы. Получай путевку, поезжай в Кисловодск. Я скажу, где нужно, что ты действительно тяжело заболел… Вернешься — дадим работу и полегче и поспокойнее.

— Если я и болен, — сказал Светличный, — то лечиться буду в Надеждинской. Там у нас и солнце, и горный воздух почище, нежели в Кисловодске.

— Смотри, горячая голова, пожалеешь.

…Вспоминая поездку в Ростов, свой разговор с Ковальчуком и с Ильей Ильичом, Светличный с тоской смотрел на завьюженные вершины, желая мысленно представить себе, где же в этой мешанине гор затерялась Краснокаменская и как ему туда добраться. В это время у его ног заскрипели колеса, затопали копыта и остановилась залепленная снегом тачанка. Светличный увидел припотевших, с сосульками на ногах, с куце подвязанными хвостами лошадей, кучера в тулупе с высоченным воротником и молодецки спрыгнувшего на землю Ивана Голубкова. Подбирая полы длинной, не по росту бурки, Иван черкнул ладонью заиндевелые пшеничные усы и сказал:

— Доброго здоровья, Петр Нилыч! Давно поджидаете?

— Да вот стою, мерзну.

— Эх, беда! Из-за непогоды малость задержался, — говорил Иван. — Я из Краснокаменской. Ехал напрямик, через Балахонов. Поспешал, а дорога паршивая, повсюду засугроблена, вскачь не поедешь. Сани достать не мог. Никто не ждал такую снежную зиму. Да и краснокаменцам зараз не до саней.

— Что в Краснокаменской? — строго спросил Светличный.

— Полный порядок, — живо ответил Иван, желая этим обрадовать секретаря райкома. — Чернодосочную начали вытряхивать, и дело идет успешно. Солдаты прибыли вчера для порядка. Но все спокойно. Станицу разбили на пятидворки — для удобства. В пятидворки начали собирать людей. Завтра утром будем погружать на подводы и отвозить в Армавир… Погодка, верно, не совсем подходящая.

— Почему меня не подождали?

— В райотделе есть директива.

— Какая директива?

— Ну, насчет того… чтоб очищать чернодосочную… Что-то, Петр Нилыч, вы так в Ростове задержались?

Светличный не ответил. Узнал кучера, когда-то служившего в райкоме, усатого казака Евдокима Нечитайлова, поздоровался с ним. Поставил ногу на шаткую ступеньку тачанки, подобрал полы бурки и, прогибая рессоры, уселся на мягкое, укрытое полстью сено. Рядом сел Иван, и кони тронули.

— Сколько отсюда напрямик до Краснокаменской? — спросил Светличный.

— Если ехать через Балахонов, то верст двадцать.

— Едем в Краснокаменскую… И быстрее! — К кучеру; — Евдоким Корнеевич, а ну покажи коням кнут!

— Это можно, — отозвался, не поворачиваясь в своем дубленом тулупе, Евдоким. — В станице, Петр Нилыч, такое разворушение пошло, что поспешать вам туда надо… А ну, братки!

— Петр Нилыч, а мне велено везти вас в Надеждинскую, — сказал Иван.

— Кто велел?

— Мой начальник… товарищ Бороздин.

— Почему из райкома не прислали машину?

— Не могу знать… Мне приказано встретить вас и доставить в Надеждинскую.

— И все же мы поедем в Краснокаменскую.

Светличный теплее закутался в бурку, Евдоким причмокнул, «показал» лошадям кнут, и тачанка загремела по мерзлой, побитой колесами дороге.

Прошло более двух часов. Проехали хутор Балахонов. Светличный спрятал в бурку голову и не то дремал, не то о чем-то своем думал. Иван курил и поглядывал то на Светличного, то на дорогу, входившую в ущелье. «Чего он едет в Краснокаменскую? — думал Иван. — Наверно, что-то задумал, а вот что?..» Гулко стучали колеса. Дорога лежала по обрыву. Справа внизу было видно заваленное снегом русло Кубани, слева вставали отвесные скалы. Ехала тачанка, а казалось, что навстречу двигались чистенькие, искрящиеся свежим снегом горы. Они то сходились, то расходились, поворачивались то одним боком, то другим, желая показать, как на их белых мантиях желтыми пятнами лепились курчавые лески да угольками краснели ягоды боярышника. Проехали перекинутый со скалы на скалу ветхий мосток, и отсюда взору открылась просторная, залитая светом белая равнина. Сквозь слизанный ветром снег кое-где чернели лоскутки пахоты. Невдалеке, на высоком берегу, как на карнизе, белела крышами и темнела голыми садами Краснокаменская…

…Иван открыл тяжелые липкие веки, и видение вмиг исчезло. Не стало ни тачанки, гремевшей по горной дороге, ни Краснокаменской с ее белыми крышами и голыми садами. Все так же матово серело оконце и все так же о чем-то своем невеселом нашептывал дождь. А в теле почему-то гнездился озноб, лоб покрылся испариной. Иван рукавом вытер холодный пот, тяжело вздохнул. «Или я захворал, или через те думки стало так ознобно», — думал он. Затем поднялся, опустил с лавки белевшие в подштанниках костлявые ноги, закурил. Не зажигая света, отыскал в чемодане поллитровку. Нужно было выпить за обедом. Не выпил. Постеснялся Евдокии. Даже виду не подал, что в чемодане припасена водка. Теперь же, чувствуя холод во всем теле и сосущую боль в груди, он не мог удержаться. Жадно, через горлышко глотнул. Сел на лавку и сразу в груди почувствовал теплоту. И ему вдруг захотелось рассказать Евдокии о том, о чем никому еще не рассказывал, и рассказать сейчас, в эту дождливую ночь.

Постучал в дверь и чужим, охрипшим голосом сказал:

— Дуся… Чуешь, Дуся… Ты не спишь?

Тишина. Постоял, прислушался. Дождь припустил сильнее, силился своим тягучим шумом заглушить голос Ивана. Постучал вторично и сказал громко:

— Дуся! Не спишь, Дуся? Выдь-ка на минутку…

Звякнул крючок. Натягивая на плечи шаль, в дверях показалась Евдокия Ильинична.

— Ну что тебе?

— Хочу поведать, Дуся…

— О чем? О грехах своих?

— Сядь и послушай… Прошу, Дуся… Сядь. Расскажу тебе о Светличном…

— Мучаешься?

— Обидно и больно…

Евдокия Ильинична хотела зажечь свет.

— Не надо, Дуся… В темноте говорить спокойнее.

Иван отошел к окну. Курил и смотрел на слезившиеся стекла, прислушивался к шуму дождя, не знал, с чего и как начать рассказ. Евдокия Ильинична, кутаясь в шаль, присела на кровать и приготовилась слушать.

— Обидно и больно… Больно и обидно. — Иван не повернулся, стоял и смотрел в темное окно. — И потому больно, Дуся, и потому обидно, что в смерти Светличного я неповинен. Ты веришь мне, Дуся? — Сел на лавку против Евдокии Ильиничны. — Не веришь? Никто не верит. И некому пожаловаться. Вот и ты молчишь и небось думаешь: и зачем он мне это рассказывает?

— Ничего, Кузьмич, плохого не думаю. Сижу и слушаю.

— А мне больно… Можешь ты это понять? Я тоже человек, а пожалеть меня, выслушать мое горе некому…

— Вот я слушаю… Говори.

— Светличного, Дуся, я знал хорошо. Работал с ним и уважал его. И скажу тебе, удивительный то был человек. Какой-то не такой, как все мы. И умный, и говорить умел толково, и какая-то чудинка в нем завсегда жила. — Иван склонил на грудь голову, думал. — Всяких я повидал секретарей, а такого, каким был Светличный, не встречал. Завсегда спокойный, выдержанный, в суждениях и прост и строг. Поглядишь на него с одного боку — истинное железо, кремень, такой не отступит от слова, не сдастся. А приглядишься с другого боку — мягкость в нем, и сердечность, и к людям есть жалость… Великое дело — иметь к людям жалость. Только эта-то жалость его и погубила…

— Он что, сам на себя руки наложил?

— И я, Дуся, не знаю, и никто этого не знает… Дело было так. К полудню мы приехали в Краснокаменскую. Что творилось тогда в станице, Дуся, ой, ой, что было! Люди согнаны в дома пятидворок. Бабы, детишки воют. Дома опустели, дымари не курились. Скотина, оставшись без хозяев, мычала — тоже, наверно, понимала. Увидев эту картину, Светличный, веришь, аж почернел, левая щека стала дергаться, как у параличного, — страшно было смотреть. Из кобуры вынул наган, сунул за пазуху полушубка, бурку оставил на тачанке. Ну, думаю, что тут будет, когда он встретится с Бороздиным! Не пожелал встречаться. Пошел не в станичный Совет, не к Бороздину, а по домам пятидворок. Ты посмотрела бы, Дуся, на его фигуру. Рослый, стройный, он шел, подняв высоко голову в серой кубанке, а за плечами развевался синий башлык. Наган не показывал, так он у него и сидел за пазухой. Отстранял у дверей стражу, входил в хату. Люди смотрели на него, знали ж в лицо и не могли понять, почему он тут. Я следом, не отстаю. Останавливался Светличный на пороге и говорил, это я хорошо помню: «Именем революции идите, люди по своим домам…» И это он повторял, как молитву, всюду. Зайдет в следующий дом, и опять: «Именем революции…» И так прошел все пятидворки. И сразу станица стала похожа на растревоженный улей. Казаки загалдели, зашумели, а радости было сколько! С узлами, с детишками, кто плакал от счастья, кто смеялся, люди не шли, а бежали в свои хаты… Перед вечером привычно закурились дымари, запахло дымом, засветились окна…

— А что ж тот Бороздин?

— Увидел такой оборот дела Бороздин, подседлал коня и умчался в район. Мне приказал остаться и доставить Светличного в Надеждинскую. «Пусть он тут поиграет, пусть потешится, — говорил Бороздин. — А ты от него ни на шаг. Оставляю его на твою ответственность…» Ну, я и следовал за ним. Куда он, туда и я. А Светличный уезжать в район не торопился. Три дня жил он в Краснокаменской. В тот же вечер созвал заседание коммунистов, членов распущенного станичного Совета, актив бедноты. На второй день на площади собрался сход. Вот тут я увидел его на трибуне и тоже удивился. Как он говорил, Дуся! Слезы у людей были на глазах. И я понимал: говорил он о справедливости, о человеческом достоинстве, да только, видать, слова его были тогда не ко времени. Затем ходил по хатам, а я следом. Тогда уже я замечал в нем какую-то странную перемену. Лицо заросло щетиной, глаза ввалились, красные, как у больного И стал он тихий, молчаливый. Сядет на лавку и слушает, слушает, что ему хозяева говорят. Или детишек посадит на колени, ласкает… И опять сидит молча. Так и уходил молча. Замечал я, сильно тяжелые думки одолевали его.

— Станицу-то от выселки все-таки сберег? — спросила Евдокия Ильинична.

— Сберег, да только дорого это ему стоило… Недели через две после того, как Светличного не стало, пришло указание не трогать Краснокаменскую. — Иван помолчал, закурил. — Да. Когда мы на четвертый день приехали в Надеждинскую, туда уже заявился уполномоченный из Ростова. Было устроено заседание бюро райкома. Конечно, секретное, так что я не знаю, что там было, меня туда не пустили. А Бороздин был там. Знаю, что длилось заседание с утра и до полуночи. А часа в два ночи Бороздин вызвал меня и сказал: «Вот что, Голубков. Возьми надежных бойцов и приведи сюда Светличного. Пора взять этого сумасшедшего… Только смотри, поаккуратнее…»

— И ты пошел?

— А как же я мог не пойти? Это ежели б зараз — не пошел бы, а тогда — служба, приказ… Да, подходим мы к тому домику, где квартировал Светличный. Темень, хоть глаза выколи. Сыплет мелкий и сухой снежок. Окна закрыты ставнями. Вижу, в щелку сочится свет. Ну, думаю, дома. А у самого на душе, веришь, так муторно! Как, думаю, буду арестовывать? Ить уважал же я этого человека… Ну, делать нечего, постучали. Долго никто не выходил. Постучали еще, сильнее. Дверь открыла жена Светличного. Осветили ее фонариками. Как сейчас вижу: стоит на пороге немолодая женщина, бледная, как мертвец. Видно, сердцем чуяла беду. «Где Петр Нилыч?» — спрашиваю. Молчит, крутит головой. Я повторяю вопрос. «Не знаю». Губы у нее пересохли, голос слабый. «Как же так, спрашиваю, вы ему жена, а где муж — не знаете?» Все тем же слабым голосом говорит, что утром он ушел в райком и домой еще не возвращался и не звонил… Наша обязанность — словам не верить. Обыскали всю квартиру — нету Светличного, пропал. Ну, думаю, наверно, бежал в горы. И поверь, Дуся, мне стало радостно за Светличного: пусть, думал, отсидится в ущельях… Вернулись мы ни с чем. Я доложил Бороздину все, как было. Он усмехнулся и сказал: «Ничего, далеко эта птица не улетит…» Так и оказалось — не улетел. На следующий день нашли Светличного в верстах трех от Надеждинской. Стояла скирденка прошлогодней соломы. И на этой скирденке, на чистом снегу, как на перине, улегся Светличный на покой. Руки широко раскинуты, кубанка скатилась на землю. Правый висок продырявлен пулей навылет, и кровь, холодная, затвердевшая на щеке, была припорошена свежим снежком… В чем же тут моя вина, Дуся? В чем? Скажи хоть ты.

Евдокия Ильинична молчала.

Глава 6

Не думала и не гадала Евдокия Ильинична встретиться с братом Тимофеем. И надо же было этому случиться: вчера пришел Иван, а сегодня заявился Тимофей. Когда-то, еще в молодости, они были врагами. Кто же они теперь? Может, врагами и остались? Сколько лет не подавали о себе весточки и вдруг, будто нарочно сговорились и разом навестили Евдокию Ильиничну.

Тимофей Шаповалов приехал в Трактовую в тот осенний день, как и многие пассажиры, на рейсовом автобусе. И приехал он не к сестре, а к местам, где родился и вырос. На старости лет захотелось посмотреть Трактовую и, как он говорил, «напоследок поклониться родимой землице». Думать о Евдокии Тимофей перестал давно, еще в тот памятный день, когда Иван Голубков скрутил своему шурину за спиной руки и привел в станичный Совет, чтобы никогда Тимофею в свою хату не вернуться. Позже, на чужбине, пробовал вычеркнуть из памяти и родимый край — и не смог. Оказывается, сестру можно забыть, а свои, родные места нельзя ни забыть, ни вычеркнуть из памяти: навечно приросли они к сердцу, не оторвать. Сколько ни жил в отдалении, а постоянно чувствовал, что живет в разлуке. Все годы тянуло, да так тянуло на Кубань, в Трактовую, как, может быть, не притягивает к себе ни один магнит самую малую железку. Часто снились горы, Кубань, Трактовая, и виденное во сне радовало, успокаивало душу.

Сын Андрей и дочка Оксана выросли, обзавелись своими семьями, и уже никто не знал, что они и кулацкие дети и кубанские казаки. Ни Андрея, ни Оксану Кубань не манила, не притягивала, они о ней даже не вспоминали, Андрей жил в Самарканде, был начальником автоколонны, а Оксана жила в Ташкенте, замужем за узбеком.

Как-то Тимофей побывал в гостях сперва у Оксаны, а потом у Андрея. Удивляло старого кубанца то, что у внуков ничего не осталось от именитого казачьего рода Шаповаловых. Дети Андрея — школьница Вера и трехлетний Алеша — дичились Тимофея, будто он и не доводился им дедом. И сколько ни присматривался к детям старый казак, а тех черт и черточек, что можно было бы назвать своими, не находил. Сынишка же Оксаны не только удивил, а и рассмешил. Шестилетний Мухтар, смуглолицый и черноголовый, как галчонок, молча смотрел на нежданного гостя, большие, с хитринкой глаза его косили и усмехались. То, что Мухтар не понимал русских слов и молчал, когда дед с ним разговаривал, озадачило Тимофея. Оксана и ее муж Джамиль — учителя, оба работали в школе. Оксана хорошо говорила по-узбекски. Тимофей это знал и невольно подумал: «Это же что такое? Сама чужую веру приняла, чужой язык изучила, а моя кровушка, внук, ни одного русского слова не знает. Глядит на меня, глазенки усмехаются, а понять русскую речь не может… Беда!» Он ласкал внука, отдал гостинец — красный милицейский мотоцикл в картонном ящике. Попросил сказать «спасибо». Даже такое ходкое русское слово, как «спасибо», Мухтар, оказывается, не знал. Мальчик все так же улыбался своими хитрыми глазенками и молчал. «Приучайся, сынок, — говорил Тимофей, — русская речь в жизни пригодится. Без русских слов как прожить? Что ж это твои родители не пояснили тебе русские слова?..» И мысленно ругал дочь, что она, мать такого славного парнишки, не научила Мухтара говорить по-русски. «Ну, Мухтар, давай я тебя начну обучать. Говори за мной: «Спасибо»… Тут Мухтар не выдержал и рассмеялся. Взобравшись деду на колени, он сказал громко и отчетливо: «По-русски, дедушка, «спасибо», а по-узбекски — «рахмат». И начал обучать деда, как русские слова нужно выговаривать по-узбекски. И так у него бойко получалось: то слово русское, то слово узбекское.

Тимофей погладил ладонью жесткую чуприну внука и подумал: «Вот так Мухтар! Обхитрил-таки деда. Подумать только, какой малыш, а уже на двух языках тараторит… Молодец, Мухтар… И что-то у тебя есть от казака. Может, эта хитринка в глазах?..» Позже, вернувшись от дочери, он еще долго думал о внуках: не верилось ему, что это и есть те веточки, те росточки, что зелеными побегами пошли от того дерева, которое именуется Ильей Шаповаловым. Так молоденькая яблоня-дичок, думал Тимофей, срезанная и привитая черенком к яблоне садовой, а потом пересаженная в другое место, становится совсем непохожей на свою прародительницу. «А что тут такого? — думал Тимофей. — Это и есть жизнь, и никуда от нее не уйдешь…»

Пока Варвара была жива, Тимофей мирился с тоской по родному краю и не решался трогаться в дальнюю дорогу. После похорон жены, оставшись один, он так затосковал, так закручинился, что дальше оставаться на чужбине у него не было сил. Продал домишко, кабанчика, с десяток кур, распродал барахлишко, домашний скарб и улетел, как грач, в родные края.

….И вот он удобно умостился в рейсовом автобусе — сиденье мягкое, и видно далеко вокруг. Еще на рассвете автобус покинул Армавир и покатился по чистенькому и темному, как лакированный кушак, асфальту. Встречались знакомые станицы, хутора. Тимофей мысленно кланялся хатам, садочкам, а сердце у него ныло, побаливало. Припадая к стеклу, он смотрел, смотрел и насмотреться не мог — так путник, припадая к роднику, не может сразу утолить жажду. Та же холмистая, по-осеннему грустная степь лежала перед глазами; та же зеленая-зеленая озимь проплывала, кружась, мимо; та же лежала пожухлая, дождями промытая стерня, и тянулись по ней застаревшие следы комбайновых колес; те же, наполовину голые, желтые сады стояли под низким, в тучах, небом; так же кучно курились дымари, и тот же поблекший и полегший бурьян устилал широченную улицу. Те же, с высокими срубами, маячили колодцы, те же хворостяные стояли ворота, плетни, те же лавчонки лепились возле дворов, и те же старые казаки в чекменях и в папахах дремали, опершись на посохи. Замечал Тимофей и кувшины, нанизанные на колья плетней, и собранные на нитке, как мониста, и повешенные на крыльце или на ставне ярко-красные стручки перца. «Сколько годков пролетело, и каких, — думал Тимофей, — а знакомая печать на станицах лежит, как и прежде, и на что ни погляди, все для тебя привычно… И этот перец, и эти кувшины, и эти деды…»

Но часто в привычном облике станиц Тимофею виделись черты незнакомые, для глаза непривычные. Перемены в жизни людей он видел и в Узбекистане, но здесь, в родных местах, ему странным казалось, что ни в поле, ни в станицах не встречались всадники и не тянулись арбы в бычьих упряжках. Дорогу запрудили машины. Их было много — и грузовых и легковых, — и проносились они, как вихри, будто наперегонки. Или вдруг смотрела на Тимофея высоченная труба, вставшая на краю станицы. Что за труба? Откуда сюда заявилась? И чего ради выбрала тут для себя место? По всему видно, завод приютился близ станицы, а какой: сахарный, консервный, а может, сыроваренный? По трубе не узнать. Или в отлогой балке виднелась ферма. Таких строений раньше тут не было — это Тимофей знает. Прочно стояли каменные с покатыми крышами коровники, водокачка поднималась к небу, двумя рядами выстроились силосные башни, и к ферме тоже лежала асфальтовая дорога. Из базов выходило стадо. Хотел Тимофей сосчитать, сколько же на ферме было коров. Досчитал до двух десятков, а дальше не успел: умчался автобус.

Или бежала, красуясь перед Тимофеем, станичная улица, очень уж похожая на городскую. Как и у городской, у нее по бокам тянулись тротуары и возвышались фонарные столбы. Вечерами на улице было светло, как днем, и стояли на ней магазины, чайная, и из конца в конец темнел асфальт. Тимофею даже почудилось, будто эта нарядная станичная улица говорила ему: «Ну, что так глядишь на меня, казаче? Или я тебе не нравлюсь? Или непривычна для твоего глаза? А ты привыкай. Я тут, в станице, недавно, а моя старшая сестра — самая главная улица в большом городе…»

Или смотрел на Тимофея новый, еще в свежей краске дом под красной, только что из печи черепицей. Дом совсем не похож на те хаты, что стояли с ним рядом. И будто дом тоже обращался к Тимофею и говорил: «Здравствуй, Тимофей Ильич! Знать, и ты возвернулся в родные края? Так чего же ты глядишь на меня с таким удивлением? Разве я тут один такой красавец? Вот поглядишь, в Трактовой из таких домиков, как я, образовалась целая улица. Живут, строятся казаки…»

И снова мимо, мимо проносятся не только дома, а и улицы, станицы, скрываются из глаз и черепичные крыши, и тротуары, и голые сады. На крылечко вышла молодайка с грудным ребенком, посмотрела на автобус, прикрывая ладошкой глаза, улыбнулась. Кому? Может, Тимофею? И уже не стало молодайки, а лаковый кушак асфальта опоясывал бугор и входил в предгорье. Теперь белые, как сахар-рафинад, зубцы Кавказского хребта были близко. Автобус, преодолевая подъем, стонал, тужился, дорога петляла, а Тимофей, не отрывая глаз от манящего к себе, поднявшегося над горами, залитого солнцем хребта, думал о Трактовой. Невольно вспоминал, сколько же тратилось дней на поездку из Трактовой в город и из города в Трактовую! Ежели, бывало, ехали на добрых конях, и ехали не только днем, а прихватывали и ночи, то нужна была неделя, а ежели тянулись на волах… Эх, бог с ними, с волами, отходили они свое, отскрипели ярмами, рогатые ангелы…

Как же, оказывается, убыстрилась жизнь на земле, как же выровнялись и сократились дороги! Да что дороги? Теперь всюду они и прямее и короче. Тимофея не удивило и то, что вместо семи дней в Трактовую он приехал за восемь часов. Вот и она, родная станица! «Здравствуй, здравствуй, радость моя!» Тимофей вышел из автобуса, поставил у ног чемодан и сумку, посмотрел на Трактовую. Глазам своим не верил. Сердцем узнавал, а взором нет. Будто и знакомая станица, будто и незнакомая, будто и та, своя, и будто не та, не своя. Еще у въезда в Трактовую он увидел трубу — она подпирала небо, и тянулся по ветру к Кубани серой стежечкой дымок. Высокие ворота, а на них вывеска: «Трактовский сырзавод». И тут, на площади, оказывается, есть автостанция с навесом и скамейками, и стояли чайная, магазины, Дом культуры. От этих зданий площадь стала не такой просторной, какой она была раньше. И деревья обступали кругом — тополя вперемежку с кленом и акацией. Как же они выросли — лес образовался на площади! От автостанции, если пройти шагов сто переулком, вот и Кубань. Присмотрелся Тимофей — берега ничуть не изменились. И хотя отвесную скалу все эти годы с той же яростью подтачивали буруны, а подточить никак не моли: перед гранитом и Кубань бессильна! И мост все так же висел над пропастью. Все так же по ту сторону лежал аул, и так же были видны его узкие улочки.

Тимофей прошелся по берегу. Новые домики близ щуровых круч улыбались ему. Они образовали собой улочку. Что это за строения? И почему домики пустые? Где их хозяева, и кто они? Ничего Тимофей узнать не мог. Побродил по берегу и другим переулком опять вышел на главную улицу. Проходил не спеша, читал: «Аптека», «Станмаг», «Детские ясли». Тимофей глазами искал ту улочку, что, бывало, вела к отцовскому дому, и не мог отыскать. И куда она запропала? Прочитал: «Парикмахерская». Усмехнулся в усы: «И в Трактовой имеется это добро — благодать мужчинам». Не думал подстригаться, а ноги сами переступили порог. Из любопытства: все же интересно было узнать, хороша ли в Трактовой парикмахерская. Молоденькая мастерица подстригла закурчавившийся затылок, подровняла бороду, усы, побрызгала одеколоном, причесала. Тимофей не спеша вынул кошелек, отсчитал мелочь и спросил:

— Дочка, а где тут проживали Шаповаловы?

— Какие Шаповаловы?

— Илья Фомич…

— Такой у нас не жил…

— А где живет Голубкова Евдокия?

— Тетя Голубка? Она в Прискорбном… Тут, недалеко.

— А Шаповаловы, говоришь, не жили?

— Нету, дедусь, у нас Шаповаловых… Какие такие Шаповаловы?

«Вот так и забылось все, подросли новые люди, и Шаповаловы для них вовсе не существовали, — размышлял Тимофей, шагая по улице. — Да оно и понятно. Откуда ей, этой девчушке, знать, жили в станице Шаповаловы или не жили, коли ей самой от роду не более двадцати годков?..» И вдруг Тимофей остановился. Перед ним, раскинув саженные ветки, поднималось к небу черностволое дерево-великан. Посмотрел на дерево — и не разумом, а сердцем узнал: это был тот осокорь, что когда-то сторожил порог отцовского дома. Вот он, шаповаловский свидетель, стоит среди станицы. Как же он уцелел? Почему его не срубили под корень, не уничтожили? Или та гроза, что в тридцатом прокатилась над Трактовой, его не коснулась? А где же дом и где порог? Длинное одноэтажное строение, крытое шифером, с усмешкой смотрело на Тимофея своими широкими окнами. Просторный двор огорожен штакетником, и обсажен молодыми топольками, и полон шумливой детворы, — наверно, собрались сюда детишки со всей станицы. Осокорь укрыл ветками добрую половину двора и половину дома. Видно, жилось осокорю привольно. Под его ветками играли дети, и ни одна белокурая головка не повернулась и не спросила: «Дедусь, а кто ты и что тебе тут нужно? И чего ты так смотришь? Может, и твой внук тут, среди нас?» Молчал и осокорь. Не узнал Тимофея. Чернел могучим стволом и шелестел треугольными, твердыми и желтыми, будто отштампованными из меди, листьями. И вдруг осокорь зашумел сильнее: наверно, все же узнал Тимофея, обрадовался и что-то непонятное говорил ему. На детишек падали оранжево-красные листья, а Тимофей смотрел и смотрел на черный ствол дерева, и чудилось ему, что перед ним стоял не осокорь, а Илья Шаповалов. «Ну вот, батя, мы и повстречались… Как же, батя, случилось, что вы тогда с Гордеем не вернулись в станицу?» И как только Тимофей обратился мысленно к отцу, погибшему вместе с братом Гордеем где-то в горах, сердце у него сдавило, а в груди заколотилась такая страшная боль, что он уже не рад был, что приехал в Трактовую; никакие перемены, увиденные в станице и по дороге, его уже не радовали, и ничего, кроме осокоря, он не видел. Ноги подкосились, и он тяжело опустился на землю, придавив спиной штакетник. Глаза закрылись, по заросшим щетиной щекам потекли слезы, и вмиг пропали, исчезли и осокорь, и молоденькие тополя, и дом под шифером. Завертелась, как на карусели, замоталась земля, и Тимофей, проваливаясь, как в пропасть, увидел картину далекую и давно забытую.

Глава 7

Память состарилась, поизносилась. Потому-то и картины прошлого рисовались тускло, как в тумане. Проступали чуть приметные контуры — сразу ничего не разобрать. Все же Тимофей увидел и дождливый вечер, темный и сырой, и лошадей, тянувших бричку. Это с ярмарки вернулись отец и брат Гордей. Еще в позапрошлую субботу они увели продавать двух породистых дойных коров и увезли на бричке откормленного, пудов на восемь, кабана. И почему-то задержались на ярмарке. В доме начали тревожиться: а не случилось ли чего в дороге? Но, к счастью, поездка была удачная. Ни коровы, ни кабан в дом не вернулись, и Тимофей успокоился. Помогал брату распрягать коней, мокрых и от дождя и от пота. Снимая хомут с услужливо протянутой конской шеи, Тимофей спросил у брата, почему они так долго задержались на ярмарке. Гордей скупо ответил:

— Опосля, Тимофей, опосля потолкуем… Отведи коней в конюшню. Прикрой попонами и овса не давай. Пусть охолонут.

Подошел Илья Фомич, стащил с брички одубевший от дождя брезент. Обошел бричку, ощупал что-то лежавшее под сеном.

— Покупку сгружайте в сарай, — сказал он негромко, обращаясь к Гордею. — Прикройте сеном да побольше наваливайте. — И к Тимофею: — Дедусь еще не спит?

— Умащивался в своей конуре, — ответил Тимофей. — Может, уже и заснул…

Илья Фомич прошел в дом, а братья начали разгружать бричку. Отнесли в сарай ящик, длиной больше метра, и прикрыли сеном. Стащили второй ящик, такой же длинный и тяжелый, и тоже прикрыли сеном. В сарае было темно, и ящики ставили один на один, всего их было шесть. Затем сняли с брички что-то очень тяжелое, завернутое в бурку и закрученное веревками. Положили ближе к дверям и тоже прикрыли сеном. Тимофей носил тяжелые ящики и этот узел, и одна мысль не покидала его: что за покупку привезли отец и брат? Спросить же не решался. Когда Гордей закрыл двери, загремел замок, Тимофей не утерпел и спросил;

— Братуха, а что в тех ящиках?

— Техника. — Гордей тихонько усмехнулся. — Ты у нас механик, любишь машины. Вот мы с батей и решили тебя порадовать. Полную бричку нагрузили техники… И какая техника! Чудо!

— Шутишь, братуха!

Гордей отвел брата за сарай, шепнул над ухом:

— Ежели без шуток, то слушай… Мы привезли оружие. Только вот что: сцепи зубы и замри. Понял?

— Зачем оно нам?

— Дурная твоя голова… Не нам оно, а людям. Оружие человеку завсегда потребно. А нынче без оружия и вовсе не прожить. — Гордей обнял брата сильной, пружинистой рукой. — Ведь всю нашу семью, гады, гόлоса залишили, кляп в рот сунули. А за что? Измываются, землю отобрали, скоро за скотиной придут. А по какому праву? Нас рубят под корень, а мы что, в молчанку должны играть? Покоряться? Нет, Тимоша, на колени не встанем! Теперь мы другим голосом зачнем разговаривать с советской властью. И так заговорим, что речь наша гулом отзовется в ущельях. Пусть станичные комсодчики да активисты и наш зятек Ваня послушают те наши речи… Так-то, братуха!

Тимофей молчал. Не ждал этого услышать от брата и не знал, что сказать. Не знал Тимофей и о том, что в доме Илья Фомич обнимал плакавшую жену и негромко, боясь, чтобы голос его не проник за плотно прикрытую дверь, говорил:

— Не хнычь, Прасковья, и не кручинься… Ить не первый раз тебе провожать казаков в дорогу…

— Ой, Илюша, дороженьки-то разные бывают! — плакала Прасковья.

— Да и отлучимся мы ненадолго. Ну на месяц, на два — самое большее. К пахоте возвернемся, до весны на нашей землице определятся иные порядки.

— Куда ж вы поедете, Илюша?

— В горы. В горах, слышишь, Паша, складывается такой костер из сухих поленьев, что, только кинь в него искру, вмиг заполыхает — не потушишь. — Илья Фомич усадил всхлипывавшую жену на лавку. — Доверенный человек… Слушай, Паша… Доверенный человек мне пересказал, что под Эльбрусом уже собраны три полка — один из черкесов, а два из казаков. У черкесов предводителем тот князь Абдулах, что, помнишь, еще в позапрошлом году заезжал к нам, а потом проживал в ауле. Команду над казаками принял полковник Кучмий Венедикт Евдокимович. На германском фронте моим командиром был — бедовый и смелый офицер. Ради такого исключительного дела Кучмий возвернулся аж из Парижа. Я его знаю, Кучмий поведет, поведет полки… Ну чего ревешь, чего голосишь, как над покойником?.. Не реви и слушай меня. Мы уедем сю ночь. И на день нам оставаться нельзя. А ты, да слушай же, Прасковья! А ты завтра запрягай быков, положи в арбу муки чувала два, припаси других харчей и возьми с собой батю. — Илья Фомич тяжело вздохнул. — Беда, зажился батя. Старый стал, куда его денешь… Поезжай с батей на хутор Верхний, к моей сестре Анне. На Верхнем глушь, хуторок затерялся в ущелье, далеко от тракта. Пробудете с батей у сестры месяц-другой…

— Кого из сынов берешь с собой, Илюша?

— Младшего… Гордей и рубака настоящий, да и злости у него на большевиков накопилось поболе, нежели у Тимофея.

— Как же Тимоша?

— Останется на хозяйстве… У него дети, жинка. К тому же Тимофей — техник, вояка из него аховый. Пусть возится с молотилкой, готовится к обмолоту. Пригодится… Ну, не вой, старая… И смотри, бате про нас правду не говори. Старый, как малый, может сболтнуть. Скажешь бате, что мы с Гордеем поехали лес рубить. Ну, мать, успокойся и собирай нас в дорогу, а я пойду на конюшню, погляжу, как там кони.

Илья Фомич остановился на крыльце. Зимняя ночь была темна и ветрена. Тучи завалили небо. Дождь переходил в снег. Из кубанского ущелья дуло, как из трубы. Тревожно шумел в темноте осокорь, стучал голой веткой о крышу, словно рукой. И без ветра, без осокоревого постукивания в крышу эта ночь для семьи Шаповаловых была тревожна и коротка. Все, что нужно делать, делалось молча. Если приходилось, что-то сказать, то говорилось кратко и вполголоса. Гордей в доме не появлялся. Он готовил в дорогу лошадей. Молод еще, а понимал, что кони — это сейчас самое главное. Подсыпал овса, Скребницей чистил закурчавившиеся, подсохшие конские бока, покороче подвязал хвосты. Осмотрел седла, набил овсом переметные сумки. Мать сняла с насеста и зажарила двух петухов, приготовила буханки хлеба, куски твердого, остывшего в погребе сала и попросила у сына переметную сумку для харчей. Гордей даже обиделся.

— Да вы что, мамо, шутите, — сказал он. — Харчи для нас сложите в мешок, а в переметных сумках повезем еду для лошадей…

Илья Фомич увел Тимофея в сарай. Фонарем осветил взлохмаченную кучу сена, спросил:

— Знаешь, что это за гостинцы?

— Знаю… Где вы их взяли, батя?

— Много будешь знать, сыну, — быстро состаришься.

Илья Фомич высвободил из-под сена ящик. Топором смело поддел доску, она треснула и поднялась. Вынул два новеньких карабина, завернутых в бумагу. Содрал прилипшую твердую бумагу, тонкий налет машинного масла на прикладе и на стволе тускло поблескивал в неярком свете фонаря. Илья Фомич повертел в руках карабин, любуясь и пробуя на вес, вытер жгутом сена ствол, приклад, щелкнул затвором и поставил оружие к стене. Так же протер второй карабин и так же щелкнул затвором. Затем из узла, закрученного буркой, достал тесно посаженные в обоймы, слабо желтевшие патроны. Тимофей смотрел на стоявшие у стенки карабины и понимал, что это укороченное и ухватистое оружии было нерусское. На каких чужеземных заводах оно были сделано и какими путями-дорогами забрело сюда, в шаповаловский сарай? Второй раз спросить у отца Тимофей постеснялся.

Илья Фомич приподнял фонарь, осветил им хмурое лицо Тимофея, как бы желая убедиться, сын ли стоит перед ним, и сказал:

— Слухай меня, сыну, и припоминай… Завтра ночью прибудут наши люди. Они приедут на бричке. Чтоб тебе не ошибиться… не доведи бог ошибиться… Так ты хорошенько прислушайся. Запомни: пароль — два коротких свистка. Твой вопрос: кто тут? Отзыв: заблудились чумаки, нельзя ли у вас переночевать. Впустишь тех людей во двор и передашь им эти гостинцы. — Опустил фонарь и еще раз осмотрел клочковато лежавшее на ящиках сено. — Запомни: два коротких свистка. «Кто тут?» — «Заблудились чумаки…» Ну, оставайся на хозяйстве. Не журись, не вешай голову и виду не подавай. Ежели кто спросит, где батько, скажи, уехал с Гордеем на порубку леса… Сам ухо держи востро. Ежели узнаешь что насчет выселки — и минуты не сиди дома. Варвара с детьми пусть перебирается к своим родителям, там их не тронут. А ты седлай жеребца, бросай все к чертовой матери и скачи на хутор Нечитайлов. Там спросишь Зазубрина Павла Спиридоновича. Запомни: хутор Нечитайлов, Зазубрин… Завтра сходи к этому сукиному сыну, к нашему зятю Голубкову. Он главарь в станичном комсоде. Так, промежду прочим, расспроси, поразузнай. Он не скажет, утаит, поговори с Евдокией. Пусть она у него порасспросит…

— Ладно, батя, поезжайте с богом, — сказал Тимофей. — А лучше было бы, чтоб и меня взяли с собой…

— А хозяйство?

Тимофей наклонил чубатую голову, промолчал.

Дети Тимофея — Андрей и Оксана — уснули еще до приезда Ильи Фомича и Гордея. Дедушка Фома не показывался из своей конуры, и все думали, что старик тоже спал. Но старый казак лишь притворялся спящим. Он нарочно приоткрыл дверь — все слышал и все понимал И когда из конюшни были выведены оседланные кони и Илье Фомичу и Гордею нужно было прощаться, на пороге своего чулана встал дед Фома. В белых подштанниках и в белой длинной сорочке, высокий и костлявый, он стоял как привидение.

— Илья! Чуешь, сыну! — сказал он. — Как же можно ехать в такое дело без родительского и без божьего благословения? Не годится, сыну… Дурни вы тут все! А ну марш в хату, к иконам!

Пришлось повиноваться. Возле осокоря привязали коней и вернулись в дом. На пороге оставили бурки, карабины, сняли кубанки и, гремя саблями, в «святом углу» опустились на колени. С трудом передвигая ослабевшие ноги и ничего не видя от слез, Прасковья взяла икону и благословила воинов.

— Сыну Илья и ты, внук, — строго сказал дед Фома, — смело идите на супостатов. Нехай пресвятая дева Мария оберегает вас от пули и всяких несчастий. — Осенил крестом Илью Фомича, прижался к нему костлявым телом, потом перекрестил внука и также прижался к нему. — Может, дети, уже и не доведется нам повидаться на этом свете… Ну, все одно теперь… Поезжайте с богом… Воинской славы вам и скорой победы, сыны мои…

— Спасибо, батя, на добром слове. — Илья Фомич поцеловал отца и быстрыми шагами направился к выходу. С женой и с сыном и невесткой попрощался во дворе.

Отец и сын спрятали под бурками карабины, живо, как по тревоге, вскочили в седла и покинули двор, чтобы никогда в него не вернуться. И как только смолк топот копыт, почему-то успокоился ветер, перестал стучать голой веткой осокорь, и наступила такая тягостная тишина, какая бывает в доме, из которого вынесли покойника. Прасковья, всхлипывая, побрела на кухню, не зная, что ей делать. Тимофей по-хозяйски закрыл ворота, гремя засовом. Покурил, постоял у ворот, вошел в свою комнату, присел на лавку рядом с Варварой, посмотрел на спавших Андрея и Оксану.

— Что ж теперь, Тимоша? — спросила Варвара.

— Будем жить… как-нибудь. Завтра проводим мать и дедушку. Останемся одни. Я начну молотилку ремонтировать…

— На что она нужна тебе, эта молотилка? — упрекнула Варвара. — Ох, гляди, Тимоша, как бы вскорости и тебя, и всех нас не перемолотили!.. Дознаются, куда наши уехали… Что тогда?

Муж не ответил. Понимал, что в словах жены был тот же горестный вопрос, который мучил, беспокоил и его, и Тимофей не знал, что сказать Варваре и чем ее утешить.

Утром тяжело груженная арба в бычьей упряжке, гремя колесами и поскрипывая ярмом, выкатилась на улицу. Прасковья и дед Фома уехали на хутор Верхний. Опустел шаповаловский двор, как пустеет брошенное осенью в кустах коршунячье гнездо. Не осталось ни коров, ни бричек, ни свиней, ни лошадей. Лишь куры бродили по огороду, да в сеннике скучал жеребец. Посреди двора горбилась молотилка, разинув пасть соломотряса, а рядом замасленным жуком чернел мотор с короткой трубой. Не милы были Тимофею ни молотилка, ни жеребец, ни отцовское подворье. Он не сомкнул глаз, всю ночь с тревогой в душе поджидал тех, кто должен был приехать за ящиками. Тимофей то сидел в хате возле лежавшей на кровати жены, то выходил во двор, стоял на крыльце, курил, прислушивался. Как на грех, никто не подъезжал и никто не свистел. Так прошли две ночи. Только на третью ночь перед рассветом измученный Тимофей услышал цокот ступиц. Колеса приблизились ко двору и смолкли. Тимофей замер у ворот. И вот они, два коротких свистка. Тимофей приоткрыл калитку. «Кто тут?» — «Заблудились чумаки, нельзя ли у вас переночевать?» Двое мужчин в бурках и высоких папахах сами открыли ворота. Бричка вкатилась во двор. Втроем, молча, торопливо погрузили ящики, положили узел. Молчаливые гости покурили, стоя у брички, отдышались и уехали. Тимофей закрыл на засов ворота, облегченно вздохнул и улегся спать.

Утром он принялся ремонтировать молотилку…

Глава 8

Стояли во дворе молотилка, моторчик и вагон. Мокли, стыли под дождем. Полки барабана, как крылья у птицы, раскинуты, зияла пасть соломотряса со ржавыми зубьями, чернел приземистый, как жук, моторчик; в вагоне жестяная крыша сгнила и провалилась. Смотрел Тимофей на свое хозяйство, и оно вызывало в душе радость и чувство превосходства над станичниками. Встречал казаков и не гасил улыбку, она появлялась то в его веселых глазах, то на плотно сжатых губах. Тимофей курил и помалкивал, полагая, что ни к чему заводить разговоры. За него это делала улыбка. Посматривал казак на новоявленного машиновладельца, а улыбка сразу расцветала на моложавом лице Тимофея и спрашивала: что так смотришь, сосед, дружище? Не узнаешь своего трактовца? Или желаешь со мной побеседовать? А нам не о чем беседовать. Что ты умеешь делать? Крутить быкам хвосты и копаться в земле, как жук в навозе? А я механик, у меня полон двор техники, и моему велению подчиняются не быки, а машины… Так что не смотри на меня удивленно и не заводи со мной балачку: на разных языках толкуем…

Еще в летние дни, когда молотилка появилась во дворе, такую же волнующую радость носила под сердцем и Варвара. Бабочка раздобрела, начала наряжаться так, будто каждый день у нее праздник, и сделалась не в меру разговорчива. Встречалась с соседками на улице или на берегу, когда приходила по воду, и свою радость выражала не улыбкой, как это делал Тимофей, а словами.

— Ой, бабоньки! — говорила она радостно. — Поглядели бы вы, милые, что делается у нас во дворе! Мой механик, верите, раскидал по двору все, начисто распотрошил машины, так разломал и раскидал, что у меня внутри все аж захолонуло. Думала, пропало добро, не соберет, не даст ладу… И что вы думаете? Собрал, сложил все до кучи, как было, а то еще и лучше…

— Ой, Варюша, это какой нужен ум!

— Я и сама удивляюсь.

— Да, голова у Тимофея Ильича! Подумать только! Все раскидал и все сложил!

— Башковитый у тебя муженек, Варя! Истинный чародей!

— И в кого, скажи, пошел? Ить все Шаповаловы более всего мастера по скоту и по земле…

— У Тимоши это от природы, — глубокомысленно заявила Варвара. — Сказать, от самого господа бога… В крови у него тяготение к машинам… И в детстве, бывало, все из железок мастерил… Зараз он готовится к лету. Так что радуйтесь, бабочки, принесет вам Тимоша облегчение, не будете топтать пшеничку катками и цедить зерно на веялках. Молотилка вкатится на ток и сама все из делает!

Даже дети Тимофея — Андрей и Оксана — и те понимали, какая великая сила таилась в молотилке. С того дня, когда молотилка вкатилась во двор, Андрей и Оксана каким-то своим детским чутьем сразу осознали, что теперь они уже стали не такими, как вся станичная детвора, а детьми особенными: среди своих одногодков дер жались особнячком, в играх не участвовали, и на строгих, гордых их личиках было написано: «А наш батя — механик, а у нас машины…» И Фома гордился внуком Тимофеем. Часто старик сиживал на завалинке возле двора со своими сверстниками. «Какие росточки, кум, на кубанских землях произрастают опосля нас, а? — говорил он. — Бери в наглядность моего внука Тимофея. Мастак, и какой мастак! Умеет и на коне и на моторе джигитовать! Получился такой из себя разудалый, чертенок…»

Не радовали машины только Илью Фомича и Гордея. Илья Фомич мечтал обзавестись сырзаводом. Что проку в молотилке, да еще и в подержанной? Какая из нее может быть выгода? Рабочий сезон — три месяца, не больше. А вот сырзавод в станице, когда вокруг столько молочного скота, может дать настоящую прибыль. К тому же Илья Фомич считал, что за молотилку, купленную на хуторе Вербовом у казака-пьяницы Варфоломеева, заплатили слишком дорого. Илья Фомич уступил просьбе сына, а в душе был не согласен. «Бери, покупай, шут с тобой, — думал он, — а станешь отделяться, засчитаю все, до копейки…» Гордея не радовала покупка только потому, что он совершенно ничего не смыслил в технике и был к машинам равнодушен. «Пусть братуха возится с железом, — думал он, — а я от земли и от скотины не отойду».

…Ночью с закубанской стороны потянуло морозцем. Поплыли низкие, отяжелевшие тучи, и к утру повалил снег. Казалось, что в горах кто-то разворошил, раскидал скирду чистейшей ваты, и она, гонимая ветром, крупными влажными хлопьями оседала на Трактовую. Свежо и весело белели крыши, плетни, сарайчики, дворы, улицы. Тимофей и Варвара взяли лопаты, веники и начали сбрасывать снег с молотилки. Тимофей залез на барабан и сваливал белые комья. Был он хмур, нелюдим.

— Надо, Тимоша, навес построить, — сказала Варвара. Тогда любая непогода для машин не страшна.

— Навес, говоришь? — опираясь на лопату, насмешливо спросил Тимофей. — Батя и братуха черт знает где пропадают, а мы будем навес сооружать? Зачем нам навес? — И зло крикнул: — И зачем мы снег счищаем? Для кого и для чего стараемся? Подумала об этом твоя дурная голова?

— Мокнут же машины, ржа железо ест…

— И пусть жрет, пусть все пропадает… Бросай лопату!

Дни тянулись скучные, похожие один на другой. Тимофей не прикасался к машинам. От тоски и от безделья исхудал, извелся. Начал прикладываться к бутылке. Думал водкой заглушить горе, развеселиться, а на душе становилось все больнее и больнее. Тянуло к молотилке, и на десятый день Тимофей не устоял: погнало к машинам, точно ветром в спину. И Тимофей решил завести мотор. Пусть пошумит, пусть своим басом развеселит хозяина. «Пусть, — думал Тимофей, — своим голосом малость потревожит станицу, и эхо пусть вырвется в кубанское ущелье и полетает над горами». Тряпкой тщательно вытер холодное, окоченевшее тело мотора. Залил горючее и, сняв кубанку и перекрестившись, крутнул маховик. Нет, не рождалась вспышка, молчал мотор. Тимофей выругался, рукавом вытер мокрое, заросшее щетиной лицо, поднял голову и удивился. Двор и часть улицы, оказывается, запрудили зеваки, прибежали поглядеть «шаповаловское чудо». А мотор, как на беду, только чмокал и молчал. В толпе хихикали, посмеивались.

И вдруг — чудо! Как гром с ясного неба, разразилась такая оглушительная пальба и из трубы-обрубка повалил такой кучный, с сизым отливом дымище, что толпа ахнула и отступила к воротам. В сутолоке казачка Евдоха споткнулась и упала, стыдливо оголив смугло белевшие ноги. Послышался чей-то бас:

— Евдоха! Чертова баба, скорей прикрывай свою срамоту, а то моторчик испужается и от страха умолкнет!

Толпа стихла, а мотор выстукивал и подплясывал, будто хотел на своих низеньких колесах лихо пойти по кругу. Басовитый его голос плыл в горы, отзывался там эхом, и все думали, что моторы стучат и в станице и в горах. Над короткой трубой голубями порхали сизые колечки. Заснеженная станица насторожилась, прислушивалась и не могла понять, откуда явилась эта частая и тревожная стрельба.

Тимофей выпрямился, гордо посмотрел на притихшую толпу, вытирая тряпкой руки. Истощенное бессонницей лицо его говорило: «Ну что, приумолкли, насмешники? Чего испужались, людишки разнесчастные? Прикусили языки, нечего сказать? Ничего, ничего, вы еще узнает» Тимофея Шаповалова, узнаете…» Хотел что-то крикнуть и не смог. В воротах увидел Ивана Голубкова, и в сердце кольнула острая боль. В коротком полушубке, туго затянутом казачьим ремнем, в серой кубанке с красным верхом, Иван Голубков растолкал зевак и, твердо меряя шаг, приблизился к Тимофею. И все увидели: руку шурину не подал, не улыбнулся. Надвинул на лоб кубанку и сказал:

— Играешься, Тимофей? Станицу веселишь? Спектаклю устроил? Ну вот что! Хватит веселиться! Гаси свою зажигалку!

Мотор кашлянул и умолк. Станичники покинули двор, понимая, что раз пришел сюда Иван Голубков, то ничего интересного уже не будет. Над станицей снова разлилась привычная тишина. Иван посматривал на опустевшие ворота. Тимофей видел ненавистный ему курчавый затылок Ивана, красный верх кубанки, а глаза нет-нет да и косились на ломик, стоявший возле колеса. Рука тянулась к ломику, просила, но Тимофей крепился. Не спеша сворачивал цигарку и ждал, что же скажет Иван. Резко, на каблуках, Иван повернулся и, злобно сверкая глазами, крикнул:

— Что, гад! Машину налаживаешь! Эксплуатировать готовишься? Не выйдет! Два бирюка улизнули, а ты остался? Говори, куда метнулись ваши? Не упорствуй, Тимофей, все одно не отвертишься!

— Поехали на порубку леса…

— На порубку? А может, сено косить? Лучшего ничего придумать не мог? — Подошел ближе, насупил брови. — Вот что, шурин мой разлюбезный! Тут мы с тобой, вижу, ни до чего не дотолкуемся. Пошли в стансовет!

— У меня там никаких делов нету…

— Нечего ему ходить в стансовет! — закричала Варвара. — Ваня, чего ты к нему прицепился! А еще родич!

— Ничего, дело отыщется, — сказал Иван. — Пошли!

— Не пойду!

— Не ходи, Тимоша! — кричала Варвара. — Не имеет права!

— Пойдешь как миленький. — Иван посмотрел на ворота. — Эй, хлопцы! Сюда.

В этот миг, не помня себя, Тимофей схватил ломик, взмахнул им, как клинком в атаке. Еще бы мгновение — и ненавистная голова со сбитой на лоб кубанкой развалилась бы… Но рубануть Тимофей не успел. Кулаком чуть повыше локтя Иван ударил его поднятую руку. Ломик упал на мотор, звеня и подпрыгивая. В это время из-за ворот выскочили два пария, свернули руки Тимофею за спину, и он с перекошенным от боли и злобы лицом застонал, согнулся и повалился на землю…

…Кто-то толкнул в плечо и сказал:

— Дедусь! Слышишь, дедусь! Тут нельзя лежать. Тут детишки, видишь, липнут к забору, смотрят на тебя… Или захворал, или выпил лишнее?

Ладонями Тимофей вытер вспотевшее лицо и открыл глаза. На него смотрела девушка в белом халате, наверное няня. Она охотно помогла Тимофею подняться. Он взвалил на плечо связанные поясом чемодан и сумку и побрел по улице. Вышел на край станицы, осмотрелся. Слева — заводские ворота, труба курчавилась дымком, впереди — асфальтовая дорога. «И тут чистенькая стежка, шагай, шагай, Тимофей…»

И он пошел. Вдали косматыми кущами верб виднелся Прискорбный.

Глава 9

Как же тяжела и нерадостна встреча с прошлым! Увидел осокорь — и ноги подкосились. Что тут такого? Дерево как дерево, разрослось, голыми ветками закрывало полнеба, тянулось к детским оконцам. Разве мало в станице деревьев? Отчего же думки пошли, понеслись — не остановить? И хотя Тимофей, увидев осокорь, вспомнил лишь какую-то малую частицу из того, что довелось пережить, а сил вдруг лишился.

Как больной, Тимофей медленно приближался к хутору. Не понимал, почему то доброе чувство о родимом крае, которое скопилось в нем за многие годы на чужбине и с которым он хотел переступить порог сестриной хаты, вдруг заменилось чувством недобрым, нерадостным…

После того как девушка в халате помогла ему подняться, Тимофей понял, что в груди у него ожила злоба, — так, думал он, наверное, оживает змея после долгой зимней спячки. И пока Тимофей шел к хутору, в сердце у него созревало то знакомое ощущение жгучей ненависти, испытать которую ему довелось впервые тогда, когда Иван со своими дружками скрутил ему руки за спиной и отвел в стансовет. Сперва Тимофей испугался появившейся в груди старой гостьи: за многие годы привык жить без нее. Потом нежданная гостья показалась ему даже приятной, ненависть бодрила, прибавляла сил, вселяла энергию, она была похожа на того смелого всадника, который в трудную минуту умеет пришпорить коня.

Перед входом в Прискорбный Тимофей остановился, отдышался. Хутор был космат, он так зарос вербами, акациями, белолистками, что строения прятались в них, как в лесу. Вся улица усыпана желтыми листьями. Не листья удивили Тимофея, а удивила Кубань, подступившая к самым порогам. Обрывистый, голышеватый берег был срезан, точно ножом, вода заглядывала в окна, плескалась вблизи дверей. «Да, поработала Кубань за эти годочки, — подумал Тимофей. — Скоро совсем загубит хутор…»

На взгорье, недалеко от хутора, раскинулась ферма, и своими добротными каменными зданиями, своим просторным двором за высокой каменной оградой она как бы говорила: не смотри, Тимофей, на хутор, а смотри на меня. Что хорошего в хуторе? Вербы да вода возле хат, и все! А у меня какие коровники! Каменные, сделаны не на один год, и я стою на таком пригорке, что Кубань ко мне никогда не поднимется.

Налево от въезда во двор фермы Тимофей увидел двухэтажное здание, побеленное известью, с тюлевыми занавесками на окнах. По занавескам этим нетрудно догадаться, что то было общежитие для доярок. «Может, и моя сестренка зараз там проживает?» Маяком поднималась водонапорная каланча, стучал, посасывая воду, движок. Серыми курганами выстроились силосные ямы. Тимофей смотрел то на ферму, то на хутор, и в груди у него острее шевельнулось все то же недоброе чувство. «Хуторская убогость какой была, такой и осталась. Кубань скоро начисто смоет хатенки, и никому до этого нету дела, — думал Тимофей, шагая по улице. — Зато рядом выросли ферма и это здание с занавесками… А почему есть такое различие? Государству нужны молоко, масло, мясо… Где же в этой чащобе затерялось жилище моей сестры?»

Евдокия Ильинична только что вернулась от телят. Готовила Ивану поесть, чтобы проводить его, а затем вернуться на ферму да и забыть, что он был у нее. Какая-то сила потянула к оконцу. Взглянула и увидела мужчину с чемоданом и с сумкой через плечо, похожего на ее покойного отца Илью Фомича. Отскочила от окна и крикнула:

— Ой, божечко! Кузьмич, что же это такое? Погляди… Кажись, брат Тимофей… Он и есть! И откуда заявился?

Выбежала из хаты, обняла Тимофея и, заливаясь слезами, проводила гостя в хату.

— Дуня, и чего ради слезы? — сказал Тимофей, остановившись в сенцах. — Радуйся, Дуня… За сколько годов вот собрался и приехал… Одна живешь?

Она не ответила. Возле порога Тимофей снял с плеча ношу, покосился на Ивана, и злые его глаза сказали: и ты тут? Не ждал, не ждал такой встречи… А Евдокии Ильиничне, вытиравшей кулаком слезы, так хотелось, чтобы муж и брат улыбнулись, и если не обнялись, то хотя бы поздоровались как родичи. А они нелюдимо косились, мерили друг друга жесткими взглядами и молчали. Боясь, чтобы в ее хате эти немолодые мужчины не затеяли драку, Евдокия Ильинична забегала, захлопотала у стола, и улыбаясь, и всхлипывая, и шмыгая носом.

— Ой, какая радость, какая радость! — говорила она, ставя на стол тарелки. — Братушка, или вы с Кузьмичом сговорились и потому разом заявились до меня? Или такой выпал случай?

— Дюже долго сговаривались, — грустно сказал Иван. — Все не было у нас подходящего времени для такой встречи.

— Пути господни никому не ведомы, Иван. — Тимофей снял картуз, вытер ладонью лысину. — Так и наши с тобой дорожки. Где они скрестятся, где разойдутся, кто знает? — Снял плащ, положил на лавку. — И все-таки дорожки наши скрестились. Хочешь не хочешь, а пришлось свидеться… Ну, здорово був, Иван Голубков…

— Здорово, Тимофей… коли не шутишь.

— Какие промеж нас могут быть шутки? Гляжу, жизнюшка и тебя объездила, обкатала… И постарел и поувял…

— Жизнь никого не милует — ни виноватого, ни правого… Для нее все люди равные.

— Не скажи, Иван… Люди-то живут не одинаково.

— Верно, не одинаково, а стареют все одинаково… И тебя не признать. Тоже со старостью подружился.

— Тимоша, Кузьмич, садитесь обедать, — улыбаясь брату и мужу, позвала Евдокия Ильинична. — За столом и побеседуете…

— Поесть, сестра, можно, в дороге я проголодался, — согласился Тимофей, потирая руки. — А вот беседовать нам с Иваном не о чем… Еще в молодые годы обо всем всласть набеседовались — хватит с нас на всю жизнь… Верно, Иван? — Не дожидаясь ответа, вынул из чемодана неначатую бутылку, поставил на стол. — Выпьем, сестра, ради нашей встречи…

Иван взял свою недопитую ночью водку и тоже поставил на стол. «Ну, слава тебе господи, кажись, все обойдется по-хорошему», — подумала Евдокия Ильинична, неся рюмки и хлеб, нарезанный на тарелке.

— Ой, Тимоша! И как же сильно ты теперь на нашего батю скидываешься! — Евдокия Ильинична ласково посмотрела на брата. — Истинно батя! И усы, и борода, и лысина. Гляжу на тебя, а сердце аж замирает. Будто сам батя пришел ко мне…

— Что тут удивительного? — Тимофей, пододвинув табуретку, сел к столу. — Разве я не сын своему батьке?..

Евдокия Ильинична сбегала в погребок, принесла в миске соленых помидоров, ярко-красных, холодных. Поставила на стол, говоря, что она так рада, так рада, что у нее гости.

— Помидорчики, Тимоша, сама солила. Это такая закусочка под водку, что аж у меня слюнки текут… Ну, выпейте. Яичницу поджарю на сале… Ты, помню, Тимоша, любил яичницу на сале?

Радостное чувство сестры не передавалось Тимофею. Мрачный, усталый, он исподлобья косился на Ивана. Отвечая сестре, с грустью сказал, что весной похоронил Варвару, что дети выросли и находятся при деле.

— Зараз я, Дуня, остался один, как та птица средь неба. — Тимофей тяжело вздохнул, потер ладонью лысину. — А мой Андрюшка, Дуня, в батька пошел — инженер по автомобилям. Настоящий механик. Такая умная голова, куда там! — похвастался Тимофей. — Мне не довелось понянчиться с машинами. Иван скрутил руки, помешал, так нехай хоть сын мой возле них походит. — И, не глядя, к Ивану: — Отлучил ты меня, Иван, от техники, лишил радости, сломал мою жизнь.

— Не я ее сломал…

— А кто?

— Сам знаешь кто… — Помолчал, хмуря брови. — Лично я только исполнял приказ советской власти, и все. И исполнял честно!

— А кто, скажи, увел меня от мотора? Кто в декабре двадцать девятого скрутил мне руки за спиной? Скажешь, советская власть?

— Это сделал я…

— А за что?

— Как классовую контру. — Смело глядя на шурина, Иван спросил: — И ты что, думаешь, что я в том зараз раскаиваюсь? А известно ли тебе, какое полымя заполыхало тогда в горах? Тебя увезли в Среднюю Азию, а я весной тридцатого с отрядом под Эльбрус ходил. Думал, повстречаюсь с тестем и с твоим братом. Нет, не довелось. И скажу тебе зараз, Тимофей, что под Эльбрусом были такие стычки, что помирать стану, а не забуду… Трудно было тушить пожар, ох как трудно. — Иван хотел уловить взгляд Тимофея, а тот сидел, склонив голову. — Вот ты обижаешься на меня. Видишь ли, от мотора бедолагу отлучил. Да не от мотора тебя отлучали, а от винтовки и пулемета, дула которых были нацелены прямо в сердце советской власти. И ты не злись, не жуй, не кусай ус. Благодари бога, что ты попал в Узбекистан, а не под Эльбрус. Тогда было время, накаленное докрасна: либо я тебя, либо ты меня взял бы за горлянку… А иначе как же? Класс на класс попер, тут середины нету. Твой папаша и братуха саблюками замахнулись, и на кого? На советскую власть, на нашу жизнь. И ты тоже туда, в горы поглядывал. И ежели б тебя и таких, как ты, вовремя не выдворили с Кубани, то еще неизвестно, чем бы вся эта заварушка в горах окончилась…

— Оказывается, Иван, ты сильно сообразительный… Верно рассуждаешь.

— А что тут соображать? И дураку все было видно… Оружие было чье? Английское… Казаков поднял кто? Недобитое белое офицерье… Зараз мы с тобой поостыли, сидим за столом и беседуем. А тогда за оружие схватились…

— Ой, господи! Опять завели старую балачку! — Евдокия Ильинична поставила на стол моченые нарезанные арбузы. — Сошлись и уже сцепились, как те злющие кобели… Забудьте оружие и все, что было…

— Такое, сестра, не забывается…

— Выпейте, Тимоша, Кузьмич, по рюмке, и нечего старое вспоминать. Что было, то было, и пусть оно быльем порастет. Говорите о том, что есть и что еще будет… Наливай, Тимоша… Уж яичница шкварчит…

Глава 10

По своей наивности Евдокия Ильинична думала, что Иван и Тимофей выпьют по рюмке и развеселятся. Они выпили уже по две рюмки, закусывали арбузом, ели яичницу, посапывали и молчали. Подперев кулаком щеку, хозяйка смотрела своими добрыми глазами то на мужа, то на брата и не могла понять, почему они такие хмурые и злые. Ну, были когда-то врагами. Один стоял на одном берегу, а другой — на другом. Так это когда было? Трудно даже вспомнить. Дети выросли, внуки понародились, в жизни сколько свершилось перемен. Нету нынче тех берегов, жизнь их поразмыла. И те, кто стоял на тех берегах, — думала Евдокия Ильинична, — теперь состарились, переменились, ума понабрались. И Тимофея и Ивана жизнь потрепала, досталось тому и другому, и какая им нужда вспоминать то, что было, да еще и злиться? Почему бы, думала она, им не помириться и не поговорить о чем-либо приятном, радостном…

Да, трудно, трудно было телятнице разглядеть не лица, не одежду, а то, что закипало в груди у Тимофея и у Ивана. Не могла понять: и выпили вместе, и ели из одной тарелки, а смотреть один другому в глаза не могли. Не понимала Евдокия Ильинична и того, что то злое чувство, которое еще по дороге в Прискорбный прильнуло к сердцу ее брата, тут, в хате, когда Тимофей увидел Ивана, зашевелилось сильнее, распирало грудь и просилось наружу. Такое же душевное состояние испытывал и Иван.

Четвертую рюмку он налил из своей бутылки — себе и Тимофею. Чокнулись молча и молча выпили. И все же после четвертой рюмки, как заметила Евдокия Ильинична, дубленые их лица помягчели, глаза повеселели. Тот, кто не знал Ивана и Тимофея, мог бы даже сказать, что за столом сидели не закоренелые враги, а старые добрые друзья. Тимофей улыбнулся и смело посмотрел Ивану в глаза. Иван не отвел взгляд и тоже улыбнулся. Что говорила эта улыбка? Трудно понять.

— Вот ты сказал, Иван… — Тимофей положил в усатый рот помидор и, разжевывая, продолжал: — Ты сказал, что я взял бы тебя за горлянку… Угадал! И в данную минуту я не отрицаю! Взял бы и еще как бы сдавил! Вот зараз гляжу на тебя и в мыслях своих жалею: опередил ты меня, Иван, раньше успел скрутить руки…

— Поздно об этом сознался.

— Ничего, что поздно… — Опять непонятная улыбка кривила губы. — Ох, Иван, Иван, твое счастье, да и счастье всех таких, как ты, что вы тогда одним махом сломали нам хребтину и тот пожар, что было заискрился в горах, не успел заполыхать полымем и перекинуться на всю Кубань. Не случись такого, не пришлось бы нам у моей сестры баловаться водочкой. Поменялись бы местами, и знай, Иван: от меня от первого получил бы ты пулю. И рука не дрогнула бы, не бойся…

— Спасибо, Тимофей, за откровенность.

— Не за что благодарствовать… Должен же я был высказать когда-то тебе в глаза свою правду. Я не кривлю душой, не прикидываюсь ангелом. Может, думаешь, что там, в Узбекистане, вдали от родимого края, я переродился и перековался? Ошибаешься, Иван… И гибель отца и брата, и разорение наше так запросто из сердца не выбросишь.

— Значит, что? Был зверем, им и остался? — в упор спросил Иван.

Тимофей помолчал, прожевывая помидор, снова заговорил:

— Не знаю, зверь или не зверь, а душа болит. Пока не приезжал сюда, ничего, в груди не ныло. Все, что тогда накипело, потухло с годами, выветрилось. А вот приехал, поглядел на станицу, на место, где родился и рос, увидел осокорь, а тут еще, как на беду, тебя повстречал, и сызнова все во мне закипело… Вот и рассуди, кто я есть теперь?.. Это дети мои — другое дело. Молодые, у них своя жизнь, своя судьба. На молодом теле, известно, любая рана быстро рубцуется…

— Опять, Тимоша, заворошил старинушку? — упрекнула Евдокия Ильинична, строго глядя на брата. — У тебя что, другого разговора нету? Ну, было, было у тебя горе, так что из этого? По-твоему выходит, что ты там, в ссылке, страдал, а мы тут, дома, мед ложками ели и пряниками закусывали. Нам довелось испытать и холод, и голод, и войну. И все мы пережили, все сдюжили… И нечего тебе злиться. Ить все пришло к лучшему…

— Для тебя, сестра, к лучшему, — перебил Тимофей. — А для других?..

— Для всех… И я, братушка, не о себе печалюсь… Погляди на Кубань, дурень ты старый! Как жизня наша переродилась. Возьми хоть бы Трактовую. Какая это была станиченка, а зараз какая стала — не узнать! Или ты на станицу еще не глядел?

— Глядел, — буркнул Тимофей. — А Прискорбный тоже, скажешь, переродился?

— Прискорбный свое отжил… Его Кубань съедает…

— Да, тебе, Дуня, хорошо вести такие речи, — сказал Тимофей. — Советская власть наградами тебя обласкала, вот ты и геройствуешь…

— Постыдись, Тимофей! — крикнул Иван, резко вставая. — Что ты мелешь?

— Награды я зазря не получала, — спокойно ответила Евдокия Ильинична и протянула руки. — Вот на этих ладонях написаны мои награды. Читай, ежели ты такой грамотный… Муж бросил. С малыми детьми, живи, как знаешь. А тут неурядица в колхозе. В тридцать втором зачался голод. Кое-как выкарабкались из беды, на ноги встали, а тут война разразилась… Так что, Тимоша, в шелках я не ходила, а слез пролила, может, побольше, нежели ты или Иван. А что старалась в труде, что колхоз поднимала, то что в этом плохого? Молчишь? В том была и есть моя радость. И опять же старалась не для себя, а для детей, чтоб им жилось лучше… Вот и твой Андрей — инженер, а Оксана — учительница, и мои дети грамотные и в почете…

— Дуня, Дуня, да ты настоящая агитаторша! — Тимофей нехотя рассмеялся. — Только что-то, как я погляжу, сама агитаторша из бедности так и не выкарабкалась… Жилы надрывала, колхоз возвеличивала, а живешь в развалюхе…

— Тимофей! Кому я сказал: не обижай сестру! — Иван подошел к окну, издали посмотрел на Тимофея. — Дуся ни твоих ни других чьих обид не заслужила. Понял? Ни ты, ни я и мизинца Дусиного не стоим. Кто мы? Ты отсиживался на чужбине, в душе проклинал советскую власть. А я летал по кубанской земле, как та перелетная птица, и зараз нету у меня ни гнезда, ни насеста. Ничего не видно — ни впереди, ни сзади. А Евдокией Ильиничной, ежели говорить правду, вся Кубань гордится. На колени, на колени нам надо стать и сказать: спасибо тебе, казачка наша милая! Спасибо тебе за твои труды, за твою душевность, за твою любовь к людям… А ты, одичалый человек, лезешь с упреками? Стыда у тебя нету, Тимофей!

— Да я что… Разве я хотел обижать…

— Будем, Тимофей, вести речь без упреков и без гнева, да еще и самокритично. — Иван усмехнулся. — Бывшему кулаку ведомо такое слово — самокритично? Киваешь, значит, знаешь, что оно такое, — самокритично… Так вот. Мы оба — и ты и я — наказаны советской властью. Да, наказаны, и поделом. Тебя наказали давно как кулака, а меня совсем недавно, за мои ошибки. И при чем же тут Дуся, славная труженица? Ни при чем. Так что давай, Тимофей, забудем все наши личные обиды и скажем, что Евдокия Ильинична права: на всем Кубанском крае жизнь людей сильно переменилась, и перемена эта к лучшему. Хоть ты злись, хоть плачь, а от этого факта никуда не уйдешь. Погляди на поля. Сколько там техники! И какие люди ею управляют!

— Радуешься? — спросил Тимофей.

— Как же не радоваться? — Иван подошел к столу. — Разве тебя, любителя техники, уже не радуют машины? Ты же еще в двадцать девятом году обзавелся молотилкой, чтобы легче было грабить и наживаться… А нынче силы машин — и какие силы! — повернуты на общее благо людей. Как же тут не порадоваться? И оседлали те машины, как скакунов, кто? Казаки! А знаешь ли ты, сколько миллионов пудов зерна Кубань засыпала в закрома родины? Чье это старание? Нашего славного кубанского казачества!

— Хо! Казачество, да еще и славное! — Тимофей рассмеялся. — Где оно, казачество, и где его слава?

— В делах людей.

— Было казачество — и сгинуло… Сядь, Иван. Выпьем по чарке. За то, за старое да за былое казачество.

— Нет! За казачество новое, нынешнее!

— Ну, шут с тобой… Пусть новое, нынешнее. Наливай! — Тимофей выпил, не закусывая. — Вот и ты, Иван, и моя сестра сильно возрадовались, что на Кубани жизня наладилась. Станицы, верно, растут, заводишками обзаводятся, дороги повсюду асфальтовые. Магазины, культурность, клубы для кино и для танцев, — это есть. Сам видел. И машин на полях много. Бычьи упряжки начисто перевелись. Но вот ты ответь мне, Иван. Почему по всей стране с продуктами нехватка?

— Засуха же, недород…

— Э! Нет! Не скажи… Засуха не причина.

— Тогда что же за причина?

— Причина, Иван, была и осталась одна: лишили хлебороба его природной жадности, выхолостили из его души всякое желание приобретать, наживаться, богатеть. А хлебороб без жадности кто? Одна видимость. Он вроде б и трудится, вроде б и старается, а в руках у него одна вялость. Душа опустошилась — вот где сидит главная причина. Не мое, а общее, не для меня, а для всех…

— По старинушке, братуха, судишь о людях, — заметила Евдокия Ильинична, грустно глядя на брата. — Хлебороб-то народился новый. Возьми моего Илюшку. Один управляется на ста гектарах кукурузы и без всякой жадности. И разве у Илюшки душа выхолощена?

— Одиночки, сестра, бывали всегда, — сказал Тимофей. — И твой сын — одиночка… А массы? Отняли у людей стимул, как у дитяти цацку, а что дали взамен? Ничего…

— Не знаю, как где, а у нас в «Рассвете» стимул есть, — сказала Евдокия Ильинична. — Какой? А простой. Поработаем дружно — получим много, поленимся — получим мало… У нас есть даже премия за старательность. Илюшка постарался на кукурузе и получил денежки… Вот и стимул.

— Спору нет, выгода от общей обработки земли имеется, — согласился Тимофей, глядя в окно. — Не зря в народе говорят: гуртом и батька легко бить. Сообща ежели стараться для себя, для своей пользы…

— Старая песня: для себя, для своей пользы, — перебил Иван. — Все в ту, в кулацкую дудку дудишь?

— А ты послушай, отставной начальник, — продолжал Тимофей. — Общественному добру, как и машине, нужна хозяйская забота. Не дай, к примеру, машине горючего, не смазывай ее регулярно, и враз она разладится и начнет барахлить… Не усмехайся, Иван, а вникни в суть. Кто придумал ту новую машину, каковая зовется теперь колхозом? Ленин! Умнейшая была голова. Но придумать-то он новую машину придумал, все теоретически обосновал, обговорил, а как ее запустить в действие, как практически ею рулить, чтобы всему хлеборобству была выгода, на деле показать и научить не успел. Рано умер. А без Ленина все мы, как дети без батька, — трудновато нам. И через то и машина хлеборобская дает перебои и то двигается рывком, а то и задним ходом прет…

— Ну, заладил — машины, машины! — сердито сказала Евдокия Ильинична. — Ты что? Или за этим ко мне пожаловал? Осуждать да критиковать колхозы — дело легкое. Тут большого ума не требуется. Такая работенка и дураку по плечу. А ты сам засучи рукава да возьмись за ту машину… Умник какой отыскался!

— Не серчай, сестра, ить о чем же нам беседовать, как не о своем, хлеборобском! — Ища сочувствия, Тимофей посмотрел на молчавшего Ивана. — Ведь верно, Иван? О чем же нам еще балакать?

— Ни к чему все это, — глядя в окно, сказал Иван. — Дуся права. Дела нужны, а не слова. Слов и так много…

— Вот что, казаки, — повеселев, сказала Евдокия Ильинична. — Вы еще посидите, выпейте, закусите, побеседуйте. А я пока сбегаю на ферму. Меня телята давно ждут…

— Мне пора в дорогу. — Иван занялся своим чемоданом. — А ты, Тимофей, надолго забрел в наши края?

— Поживу… Ежели сестра не прогонит.

— Поживи, поживи, — сказала Евдокия Ильинична, повязываясь платком. — Завтра Илюша приедет. Потолкуешь с племянником о жизни… Вот Илюшка тебе все объяснит, не то что я…

— Спасибо, Дуся, за хлеб-соль и за приют. Может, больше и не доведется повидаться… Пойду.

Иван взял чемодан, попрощался и, ссутулясь на пороге, вышел из хаты. Евдокия Ильинична догнала его на улице, спросила:

— Кузьмич, так ты и не сказал, по какому делу заходил?

— Без всякого дела…

— Да как же без дела?

— Так… Заглянул тебя проведать. Ить не чужой?

— Ну, спасибо, что зашел.

— Детям только не говори, что я был… Забыли они меня, так пусть и не вспоминают.

— Ладно, не скажу, — пообещала Евдокия Ильинична. — Возьми вот… В дорогу.

— Что это?

— Харчишки… Кусок сала, хлеб… Пригодится.

— Да что ты, Дуся? Я еще не нищий.

Иван не взглянул на жену и поплелся по берегу. Евдокия Ильинична стояла возле хаты, держала в руках замотанные в полотенце хлеб и сало и горестным взглядом провожала человека, похожего на бродягу, пока он не скрылся за дальними вербами…

— Живешь с Иваном? — спросил Тимофей, когда сестра вошла в хату.

Евдокия Ильинична не ответила, будто и не слышала. Надела фартук, повязалась платком и заспешила через огород по знакомой, давным-давно протоптанной тропе.

Глава 11

У сестры Тимофей гостил больше месяца. Побывал в Зеленчукской у своего дружка Безбородова. Навестил знакомых в Сторожевой, Преградной. Всякий раз в Прискорбный возвращался молчаливым, невеселым.

Однажды под вечер, когда Евдокия Ильинична управлялась на ферме, а Илья был в поле, Тимофей в хорошем настроении вернулся из станицы Сторожевой. На дверях висела цепочка — вместо замка. Сними цепочку и заходи в хату. Тимофей не стал входить в хату: жилье не свое. Поставил у порога посох, положил сумку и присел отдохнуть. Хорошее настроение у Тимофея было оттого, что в Сторожевой он повстречал своего старого дружка, тоже бывшего кулака, лет пять тому назад вернувшегося из ссылки. Друзья распили бутылку водки, всласть поговорили, и Тимофей, вернувшись в хутор, думал сейчас о том, где ему лучше осесть на жительство — в Трактовой или в Сторожевой.

Он так задумался, что не услышал, как у его ног затормозили, издавая жалобный скрип, колеса. Это на мотоцикле приехал Илья. Грязный, как леший, пропыленный, в машинном масле, загорелый, он соскочил с седла, поздоровался с Тимофеем, в сенцах взял полотенце, мыло и пошел к реке умываться. Вытирая мокрую чуприну и насмоленное летним солнцем лицо, Илья сказал:

— Ну вот, Тимофей Ильич, гора с плеч свалилась! Покончили с кукурузой!

— И какой же итог? — поинтересовался Тимофей.

— Завтра поеду в Трактовую подсчитывать. — Улыбка самодовольства цвела на лице Ильи. — Зараз комиссия работает. Все надо учесть и подытожить… Но и без подсчета знаю — есть победа!

— Вижу, племянник, ты сильно обрадовался?

— Как же не радоваться? — Илья весело рассмеялся. — Тут такое на душе творится, что впору пойти в пляс! Сегодня надо позвонить Стеше, пусть и она порадуется… А вы, Тимофей Ильич, укоряли меня, выказывали недовольство. Да я на будущий год знаете что сделаю?

— Ну, то я корил сгоряча, — сказал Тимофей. — Когда показывал свои машины, то мне показалось, что ты сильно расхвастался… Ну, вот я в сердцах и сказал лишнее. — Тимофей подождал, пока Илья сходил в сени и вернулся без полотенца и мыла. — Ну, а как с заработком, Илья? Много деньги гребанул?

— Об этом я еще и не думал, — ответил Илья, сбоку садясь на седло и закуривая. — Некогда было. Все дни такая разгоралась горячка, что и поесть, случалось, забывал. Но то, что мне положено, получу. Об этом я не тревожусь…

«Или опять расхвастался, или он из тех, у каковых в душе нету корысти? — думал Тимофей. — Целый год на таком поле один чертовался, силы надрывал, иссох весь от работы, а о заработке не думал… Человек без корысти в душе? Есть нынче такие, есть повсюду, и там в Узбекистане, и тут, на Кубани… Не только племянник, а и дети мои из породы тех, новых да безупречных…»

— Скажи мне, Илья Иванович, — деловым тоном заговорил Тимофей. — Только скажи честно, как на духу: так-таки о своем кровном заработке ни разу не подумал?

— Ну, что вы, дядя! — удивился Илья. — Думал, и часто, думал и один, и вместе со Стешей… Но, правда, были думки и поважнее…

— Какие?

— Тревожили машины, — ответил Илья. — Дело новое, машины непростые, умные. Вот я и побаивался, и болел душой. А вдруг, думал, мой ум окажется слабее ума машины? Что, если агрегат не сделает того, что делают руки человека? Тогда что? Кричи караул и зови колхозников на подмогу?.. Вот эти думки, Тимофей Ильич, и не давали мне покою. И самое тревожное было время — уборка. Получил новую машину, а как она пойдет по рядкам кукурузы, как будет убирать початки?

— И как же?

— Успешно! — весело ответил Илья. — Побольше бы таких машин. Пойти бы с ними в обнимку, и тогда был бы урожай на кубанской земле. Колхоз без машин — не колхоз, а горе. Будущий хлебороб — это умные машины и на поле и на фермах. А если к машинам пристегнуть химизацию…

— Ну, добре, добре, агитатор из тебя хороший, — с улыбкой перебил Тимофей. — Без тебя все знают, что и машины и химия — дело стоящее. Я тоже еще в своей молодости тянулся к машинам. До сих пор люблю запах мотора. Вот и твой мотоцикл вкусно пахнет… Но я опять к тебе, Илья Иванович, с вопросом. Ты не машина, а человек, и скажи, как это было? Тебя вызывали в район? Посоветовали, подсказали?

— Было, было, — согласился Илья. — И вызывали, и советовали, и подсказывали… А как же без этого? Поначалу меня оторопь брала. А теперь и привык, и на деле убедился — интересная работенка, дух захватывает! И на Кубани я не первый и не единственный. В нашем районе я, верно, первый и пока один. А по всему краю столько нас, кукурузоводов. О Николае Вербицком слыхали? Вот кто шагает по земле, так это Николай Вербицкий! У Вербицкого не сто гектаров, как у меня, а в три раза больше… На будущий год попробую догнать Вербицкого, рискну… А что? Теперь у меня опыт есть… — С улыбкой посмотрел на Тимофея. — Дядя, отчего вы такой… как бы это сказать, сильно отсталый, что ли?

— Не отсталый, а старый, — ответил Тимофей.

— Трудно вам тут будет жить… Придется привыкать…

Тимофей молчал, курил, думал. Молчал и Илья.

С фермы вернулась Евдокия Ильинична и пригласила брата и сына ужинать. За столом говорили о том, что нынешняя осень на Кубани выдалась на редкость сухой и солнечной.

— Теперь пусть льют дожди, Илюша кукурузу убрал, — сказала Евдокия Ильинична. — И природа, Илюша, за тебя, какие деньки стояли!..

Ночью, ворочаясь в постели, Тимофей думал о своем разговоре с Ильей. Почему-то на душе было тревожно. «Мы люди разные, чужие», — лезло в голову. «Трудно вам будет…» Теперь Тимофей и сам понимал, что заново прижиться на кубанской земле будет нелегко, и ему захотелось завтра же покинуть Прискорбный и уже никогда сюда не возвращаться…

Утром он умылся на реке и, вернувшись в хату, сказал сестре, что пора ему уезжать.

— Чего так вдруг заспешил, Тимоша? — спросила Евдокия Ильинична. — Или родимый край не согрел душу, не приласкал? Или помешало что другое?

— Край-то он теплый, свой и сердцу близкий…

— Вот и живи в родимом краю. Поселись в Трактовой. Хатенку поможем поставить, работу найдешь. Много ли тебе одному надо?

— Эх, Дуня, Дуня, славная ты сестренка. — Тимофей тяжело, всей грудью вздохнул. — Была у меня думка сызнова прирасти к кубанской земле, а не получилось… Как это говорится: отрезан ломоть…

— А ты постарайся и прирасти к земле, — советовала Евдокия Ильинична. — Земля-то тебе не чужая, тут ты родился…

— Все это, сестра, так. Но, видать, корешки подсохли и сызнова к кубанскому чернозему не прирастут.

— А ты живи без корешков.

— Без корешков жить нельзя. С племянником потолковал. Тоже не советует жить без корешков.

— Опять спорили?

— Нет, говорили мирно. Разумный, сестра, вырос у тебя сын.

— Илюшка всей натурой пошел в меня, — прихвастнула мать. — Мой корешок, моя кровинушка.

— Поездил я по станицам, — в раздумье говорил Тимофей. — Погостил у знакомых казаков…

— И что там видел? Как в станицах люди живут?

— Люди-то живут… — Тимофей помолчал, зажмурив глаза. — Только средь той жизни я как та засохшая хворостина средь зеленого леса. Так что, сестра, поеду к узбекам… Узбеки мне не чужие. Поживу сперва у Андрея, потом побуду у Оксаны… И тебе, сестра, советую, не сиди дома, не карауль хутор. Поезжай к старшим детям, погости у них. И тебе приятно, и им хорошо.

После завтрака Тимофей простился с сестрой и племянником и ушел в Трактовую, чтобы попасть к армавирскому автобусу.

Глава 12

Побывать в гостях у старших детей — давняя мечта матери. К Ольге она хотела поехать, чтобы познакомиться с Левой Нечипуренко и, как она говорила, «воочию повидать Ольгиного приживальца». Это была ее тревога и обида. Обижало мать то, что Ольга, не расписавшись в загсе, жила с Левой Нечипуренко, и жила открыто, как с мужем. Непрошеного зятя Евдокия Ильинична не видела в глаза и знала о нем только то, что скупо писала Ольга. Более подробное письмо пришло от Натальи, давней подружки, вышедшей замуж за попутненского казака Барсукова. Наталья писала, что Нечипуренко нигде не работает и живет у Ольги, как гость, на всем готовом. «Утречком, поверь, Дуся, этот коханый нахлебник хорошенько выспится, позавтракает, — писала Наталья. — После того берет удочку и отправляется на Уруп. Там он купается в свое удовольствие, загорает и рыбку ловит…» И еще писала Наталья: «Сказать, чтобы тот Лева был сильно собой красавец, нельзя. Так себе, смазливенький, и все…»

Никто, разумеется, не знал, что именно письмо Натальи и заставило Евдокию Ильиничну поторопиться с отъездом к детям. «И чего Ольга к нему привязалась? — думала она. — И чего хорошего нашла в этом пришлом человеке? Или, может, подвернулся писаный красавец, такой из себя, что глаз от него нельзя отвести? Или чем приворожил к себе, или какой магнит на баб имеет? Писала же Наталья, что собой тот Лева смазливенький… Так и что же из того? С красоты воды не пить… Эх, дура Ольга, дура!.. У самой заработок невелик, себя бы прокормить, а она еще трутня в хате завела…»

У Антона и Игната она еще никогда не была и не знала, как сыновья живут. Манили к себе подросшие внучата, а поездка все откладывалась. Причина, мешавшая уехать из Прискорбного хотя бы на месяц, состояла, как уверяла себя телятница, в том, что не на кого было оставить телят, свою корову, птицу. Мысленно мать бросала и ферму, и свое хозяйство и мысленно гостевала то у Антона, то у Игната, то у Ольги. Теперь же, когда и Елизавета покинула хутор, а Илью от матери заслонила Стеша, Евдокию Ильиничну все сильнее и сильнее тянуло к старшим детям.

Евдокия Ильинична начала готовиться в дорогу. Отпуск ей, конечно, дадут: заслужила. Да и телята уже выросли. Скоро их определят в стадо, а новые телята появятся только в январе. Так что сейчас самый раз отлучиться с фермы. А за домом присмотрит соседка Анюта. Женщина она сердечная, в просьбе не откажет. О чем Евдокия Ильинична ни думала, к чему ни обращалась, все говорило: да, именно сейчас самое время поехать к детям.

Была еще одна весьма важная причина, заставлявшая ее отправиться к Антону. Эту причину она скрывала от всех, даже от Ильи: ей хотелось избавиться от щербины. «Надоело шепелявить, пусть Надя поставит мне зубы молодые, может, я через то помолодею». И она решила завтра же пойти в Трактовую к Онихримчукову просить отпуск. Могут сказать: зачем же к Онихримчукову? А почему не к бригадиру? Если по правилу, то нужно бы, конечно, пойти сначала к бригадиру. Но, с тех пор как Василий Васильевич не по своей воле стал ее сватом, отношения у них были не то что не соседские, а прямо-таки враждебные. Бригадир никак не мог смириться с мыслью, что его дочь стала женой Ильи Голубкова. Разве тут можно идти к бригадиру с просьбой об отпуске? Да он и говорить не пожелает.

И как же удивило и поразило Евдокию Ильиничну то, что Василий Васильевич вечером сам пожаловал в ее хату. Никогда раньше не заходил и вдруг пришел. Худющий и злой, он остановился возле порога. Смотрел молча, и в тоскливых его глазах показались слезы.

— Проходи, сват, садись на лавку. Люди говорят, что в ногах правды нету…

— А где она есть, эта правда? — спросил Василий Васильевич. — У сына твоего или у моей дочки?

— Не злись, Василий, на детей. Что мы, старые, тут можем поделать? Слюбились, женились, и хоть злись, хоть не злись…

Василий Васильевич присел на лавку, закурил, помолчал.

— Ездил Илья к Стеше?

— Был, — ответила Евдокия Ильинична. — Такая, сват, у них любовь, что каждое воскресенье Илюша Стешу навещает.

— Как она там?

— Ничего, учится хорошо… Веселая. А что еще надо?

— Какая теперь у нее будет специальность?

— По сыру да по маслу… Специальность хорошая. Да ты порасспроси Илюшку. Он-то знает лучше меня.

— В город Илья не собирается перебираться жить? — помолчав, спросил Василий Васильевич. — Антон мог бы помочь брату… Механики всюду нужны.

— Чего Илья в городе не видал? — удивилась Евдокия Ильинична. — С кукурузой-то у него какой успех! И еще мне известно, что Илья и Стеша собираются поселяться на Щуровой. Вот куда их тянет.

— И ты с ними?

— И осталась бы тут, да боюсь… Унесет Кубань и хату и меня.

— Вчера было заседание правления. Ох и злющий был Онихримчуков! — доверительно сообщил Василий Васильевич. — И все через наше переселение. Онихримчуков требует, чтоб к празднику все мы перебрались на Щуровую… Досталось и мне на орехи.

— Значит, насильно разлучат с Прискорбным, — заметила Евдокия Ильинична. — Хочешь не хочешь…

— Кубань нас насильничает…

— Неудобства в тех домишках будут. Ни садочка, ни огорода, да и на работу бегать несподручно… Тут у меня своя стежка-дорожка.

— Онихримчуков обещал автобус.

— Будем мы ездить на ферму, как на ярмарку? Как те наши доярки.

— И поедем. — Василий Васильевич скривился, как от острой боли. — Беда в другом…

— В чем же?

— Как поднять хуторян… Чтоб без крику и без слез. Одна твоя соседка Анюта взбаламутит весь хутор.

— У Анюты малые дети. Анюте еще труднее трогаться с места.

— У одной малые дети, у другой садок, привычка или еще что. — Бригадир подошел к дверям, загремел щеколдой. — А Кубань — она все старается, знай себе точит и точит берег, и нету ей ни до чего дела. Это еще хорошо, что плотину поставили. — Погремел щеколдой, постоял. — Похвалили тебя, сваха, на правлении за старания. Славные у тебя вышли телята — и по росту и по упитанности. Опять назначены тебе самые большие старательные…

— А мне зараз как раз денежки нужны, — весело сказала Евдокия Ильинична. — Детей собираюсь проведать. Не откажешь в отпуске, сват?

— Я-то не откажу. А как Онихримчуков?

— Было б твое согласие…

— Все-таки Онихримчукова не обходи… Скоро праздники, может, будем переселяться. Поезжай в станицу и поговори с ним.

Утром, управившись на ферме, Евдокия Ильинична начала собираться в Трактовую. Надела серенькую, из тонкой шерсти кацавейку, которую обычно надевала только по праздникам. Застегивая пуговицы и наклоняясь, она смотрела в окно и видела мотоцикл и стоявшего возле него Илью в подпоясанной фуфайке и в кирзовых сапогах. Приятно было сознавать, что вот она, мать, принаряжается, готовится поехать в станицу, а ее сын уже стоит возле машины и поджидает ее, а потом она сядет в коляску и умчится. Нарочно, чтобы в станице заметили, голову повязала шалью с крупными маками. Маки были такие натуральные, что от их ярких цветов лицо казалось и молодым и веселым. Не столько по необходимости, сколько по привычке заглянула в зеркальце. Послюнявила брови и расправила их пальцами, особенно старательно приглаживала ту бровь, что с родинкой. Взяла кошелку для магазина и вышла из хаты.

Нетрудно было понять самочувствие матери. Сидеть в качающейся, как лодочка, коляске, сознавать, что этим быстроногим бегунком управляет твой сын, — вот она, настоящая радость! И Евдокия Ильинична сидела, гордо подняв голову, словно повязанная яркими маками, — так может сидеть разве только какая царица! Весело поглядывала по сторонам: пусть хуторяне посмотрят, как тетя Голубка выезжает в станицу. Она видела коренастую, пригнутую к рулю фигуру сына, его сильные, крепко державшие руль руки в перчатках, и ей хотелось, чтобы из каждой хаты выходили люди и смотрели на нее и на ее сына и вместе с нею радовались. Но хутор был пуст. Как на беду, даже детишки не бегали по улице. Правда, какая-то старуха, кажется богомольная бабка Анастасия, закутанная черной шалью, выползла на порог. Опершись на посох и совочком приложив ладонь к глазам, она посмотрела на мотоцикл и перекрестилась.

— Трудно тебе будет одному дома, — сказала мать, когда они выехали за хутор. — Но я попрошу Анюту. Пусть посмотрит за коровой, за курами.

— Сам управлюсь, — ответил Илья, глядя на убегавшую под колеса дорогу. — И корову подою, и кур накормлю… Что тут такого хитрого, мамо? Да и Стеша к праздникам приедет.

— Знаю, сынок, знаю, что ты молодчина, все умеешь, — сказала счастливая мать. — А все же без женских рук нельзя. Кружки;´ на кадках с солкой помыть… Сумеешь?

— Сумею и кружки;´ помыть, не святые горшки обжигают.

— Все ж таки Анюта пусть подсобит, — стояла на своем мать. — Может, из дому отлучишься. Разве мало у тебя разных дел? А когда Стеша вернется, тогда тебе легче станет. Кем же она будет?! И батько ее интересовался.

— Лаборанткой на сырзаводе, — ответил Илья. — Сыр варить или масло делать — вы думаете, так просто? Это, мамо, наука и большая.

Мать смотрела на сына, и снова радость переполняла ее сердце. Радовалась она и тому, что утро выдалось солнечное, по-осеннему свежее, с обильной росой на траве, на кустах; и тому, что она скоро побывает в гостях у старших детей; и тому, что Стеша научится сыр делать; и тому, что Илья был такой деловой и хозяйственный — парень, что называется, на все руки. Подумать только: мужчина с виду обычный, каких немало и на хуторе и в станице, а решительно всякую женскую работу умеет делать. И как умеет! Иная хозяйка позавидует! И корову подоит, и обед сготовит — все Илюшке нипочем. Надевает фартук, подсаживается к корове и доит так умело и так быстро, как самая умелая доярка. Борщ сварит с курятиной, картошку поджарит на сале или на подсолнечном масле, и все у него получается ловко и вкусно. Как-то мать прихворнула. Захотелось ей оладий из кислого теста. Рассказала сыну, как и что делается. К утру Илья приготовил оладьи, да такие румяные и так они легко снимались со сковороды, будто сами спрыгивали! Счастливая Стеша, с таким мужем только жить да радоваться!

Встречный холодный ветер бил в лицо, из-под платка с красными маками вырывал седые пряди. Евдокия Ильинична поправляла платок, подбирала волосы и смотрела на дорогу. На пригорке виднелась Трактовая, а за станицей вставали знакомые очертания гор в солнечном сиянии. Евдокия Ильинична любовалась горами в утреннем ярком свете, а думала о том, как она войдет в кабинет к Онихримчукову и что ему скажет.

Глава 13

Онихримчуков Степан, светлочубый, рослый и статный кубанец, родом был из Трактовой. Его родители — бугаятник Игнат и птичница Варвара — души не чаяли в младшем сыне. Да и было за что любить Степана: в учебе прилежный, с отцом и матерью вежливый, обходительный. «Младший наш, мать, по всему видно, пойдет в те, в интеллигенты», — не без гордости говорил Игнат.

Родители видели в Степане своего кормильца, с кем им доведется век доживать. Старшие сыновья — Петр и Василий — давно покинули станицу, жили в городах и к родителям приезжали лишь в гости, да и то редко. Бугаятнику Игнату нравилось, что еще в школьные годы Степан тянулся к земле, к посевам. Со своими сверстниками ездил в бригады на прополку, на уборку. Только не мог старик понять, почему домой Степан возвращался скучным, задумчивым, не по годам серьезным. Отец не знал, что его семнадцатилетнего сына беспокоило то, что земля в «Рассвете» обрабатывалась без знания дела и без любви к ней; что на фермах из года в год не хватало кормов и каждую зиму от бескормицы падал скот; что тракторы, автомашины, прицепной инвентарь из-за частых поломок выходили из строя; что трудодень у трактовцев каждый год был дешевый и что люди к труду относились, как к повинности. «Ну, можно ошибиться и не запасти кормов один год, но нельзя же, чтобы эта ошибка повторялась каждый год, — думал Степан. — Ну, можно плохо вспахать и плохо посеять один раз, но нельзя же это делать второй и третий раз… И почему люди так нехотя работают?..» Многие вопросы мучили юношу, и найти ответ на них он не мог.

Как-то поздно вечером, вернувшись с поля, Степан умылся, подошел к отцу и спросил:

— Батя, отчего так плохо в нашем «Рассвете»?

— Кто его знает, сынок, отчего наш «Рассвет» не рассветает, — ответил отец. — Да разве это моего ума дело? Мое дело — бугаи-производители…

— Вот это, батя, плохо… Если не ваше дело, то чье же оно?

— Начальству, сынок, виднее… Да и тебе нечего об этом печалиться, — сказала мать, подавая ужин. — Молод еще, Степа…

В «Рассвете» часто меняли председателей. Одного снимали за бесхозяйственность, другого — за грубость и пьянку, третий сам просил освободить. Приезжали из района новые председатели, за их избрание колхозники поднимали руки на собрании. «За кого ни голосуй, а все одно толку нету». И в самом деле: у нового председателя все оставалось по-старому. «Ну почему, почему?» — думал школьник и не находил ответа. Тогда-то Степан для себя решил: он поступит в институт и получит образование агронома. «Может, хоть тогда, — успокаивал себя, — работая агрономом, я докопаюсь, в чем же тут корень зла…»

Из института Степан вернулся в Трактовую и стал работать агрономом в «Рассвете». И ему было приятно, что мечта его сбылась, и родители были рады, что младший сын не покинул станицы. В тот год зимой в «Рассвете» было отчетно-выборное собрание. Снова меняли председателя — этот попросил сам не избирать его по старости и по болезни. Повторилось то, что уже было: в президиуме сидел привезенный из района новый председатель. Это был мужчина пожилой, с лысиной до затылка; на шумевшее собрание, на незнакомых ему людей он смотрел тоскливо, исподлобья. Когда стали голосовать, то заговорили, закричали все разом, и тут случилось неожиданное и для Трактовой непривычное: Поднялся лес рук, и председателем избрали не хмурого, привезенного из района мужчину, а молодого агронома Онихримчукова Степана.

Новый председатель с первых шагов своей деятельности встретил два неожиданных препятствия. Как их изжить, какую повести с ними борьбу, Онихримчуков не знал, потому что ни на лекциях в институте, ни в учебниках, ни на семинарах в районе об этих препятствиях ничего не говорилось… Первое препятствие, которое особенно огорчило Онихримчукова, было равнодушие трактовцев к общественному труду. Молодому специалисту трудно было понять, откуда это равнодушие пришло сюда и каковы его первопричины. Люди не отказывались от тех нарядов, которые им выдавали в бригадах, выходили в поле, на фермы, становились к машинам, но работали нехотя, без старания — не работа, а отбывание повинности. Как застаревшая, запущенная болезнь порождает недуг, так и равнодушие порождало лень, пьянство, картежную игру. Требовалось срочное лечение. Но Онихримчуков не знал, какие нужны были радикальные лекарства и где их взять. Удивляло, что в «Рассвете» мало кого волновали и потери зерна при уборке урожая, и падеж скота, и поломки машин. С этим злом смирились, к нему привыкли, как к чему-то неизбежному.

Вечером, оставаясь в бригаде или на ферме, Онихримчуков пробовал вызвать станичников на откровенный разговор. Слушали его безучастно, как бы по необходимости. Одни усмехались, другие отводили глаза, третьи курили, отойдя в сторонку.

— Нечего нам, Игнатьич, стараться да жилы надрывать, — сказала немолодая казачка, перебирая пальцами бахрому платка. — Сколько годов старались, а что получали? Не знаешь? Шиш с маслом, вот что!

— Мы вам не Дуся Голубка! Это Голубка может и без всякой выгоды надрывать силы, а мы не можем!

— Пусть стараются хозяева!

— А вы кто? — спросил Онихримчуков.

— Мы колхоз.

— Мы труженики полей, а хозяин ты!

— И до тебя были хозяева, и после тебя будут.

— На наш век хозяев хватит!

— Послушай, Игнатьич, моего совету, как ты есть не пришлый, а наш доморощенный казак, — сказал водовоз Балябин, подойдя с кнутом к Онихримчукову. — Я человек небольшой. Моя хата с краю — подвози водичку трудящимся, и все. И ты, Игнатьич, знай, никому свою думку не высказал бы, а тебе выскажу по доверию. Как казак казаку. Как у нас развивается хозяйство? С верхов на нас глядят и с верхов указуют нам хлеборобскую линию — что пахать, что и как сеять. Будто мы тут дурни дурнями, ничего не смыслим. И так как все нам преподают с верхов готовенькое, бери и исполняй, то мы таким путем от колхозной жизни сами по себе отстранились. А такое дело, Игнатьич, не годится. И еще с оплатой — твердость должна быть. Чтоб все мы знали: вот до сих пор, — он начертил кнутовищем на земле линию, — государству, а все, что уродилось и расплодилось свыше, — все наше. И чтоб эта линия была нерушима. Тогда наши люди подбодрятся, уверуют в себя, гордость у них появится через то, что они тут хозяева, и дело колхозное, Игнатьич, попрет, только держись… Ить мы душой поизболелись, видим же, не слепые, как жизнь наша сильно расстроена… И через то, Игнатьич, у людей получается алпатия…

— Апатия, дядя Балябин! — поправила молодая, с озорными глазами казачка. — Слово правильно сказать не можете, а беретесь поучать…

— А я, девка, никого не поучаю, — возразил Балябин, помахивая кнутом, — я только говорю…

«Тогда наши люди подбодрятся, уверуют в себя, — думал Онихримчуков, поздно ночью возвращаясь в станицу. — Молодец Балябин, правильно подметил: нельзя терять веру в себя и в свои силы… Как это он еще говорил?.. Мы таким путем от колхозной жизни сами отстранились. У людей получается апатия… А такое дело не годится… Да, прав Балябин, не годится. Завтра же поеду в район».

Другое препятствие было как раз со стороны района, а точнее сказать, со стороны тех руководителей, кому Онихримчуков обязан был во всем подчиняться. Это были люди и образованные и культурные, в житейских делах и в руководстве сельским хозяйством не новички. Но они или не могли, или не хотели понять то, что понимал и что говорил им Онихримчуков. А он говорил, как ему казалось, о деле насущном и понятном: пора освободить колхозы от мелочной опеки. Такая опека лишает людей достоинства, инициативы, смелости, а главное, ответственности. Онихримчуков не знал, как в других колхозах, а в «Рассвете» именно такая мелочная, никому не нужная опека существовала испокон веков. Тут и полуночные звонки, и повелительные голоса: «Ну что, друг, как идет ночная косовица? Давай, давай, шуруй, жми! Только вот что, слышишь! Сперва сваливай те участки, что поурожайнее, чтобы побыстрее тебе рассчитаться по хлебу… Как не созрели? Ну, ну, брось самочинствовать и пороть отсебятину! Должны созреть, и все…» Тут и частые вызовы в район для «накачки», и опять те же повелительные голоса: «Брось самовольничать и увиливать, а исполняй то, что тебе говорят…» «Лучше, лучше!» А откуда тебе известно, что это лучше? Вот то, что тебе говорят, это и есть лучше…» Тут и приезды в Трактовую инструкторов, уполномоченных, и их указания; если уполномоченные приезжали, то и должны были что-то делать, кого-то поучать, кому-то давать указания. Для этого они имели полномочия и инструкции. Каждый приезжий считал своим прямым долгом вмешиваться в повседневную работу председателя, говоря ему тоном приказа: сегодня делай то-то, а завтра то-то, такие-то культуры сей, а такие-то не сей, такие-то машины ремонтируй, а такие-то не ремонтируй. Иногда, войдя во вкус, приезжий заслонял собой председателя, начинал поругивать его, покрикивать на него и на бригадиров. «Равнодушие, говоришь? Откуда оно взялось? Ну, ну, брось, Онихримчуков, молоть чепуху. Равнодушие! И надо же такое придумать! Ты вот что, выбрось эту глупость из головы и запомни: у колхозников не может быть плохого настроения, а тем паче равнодушия… Смешно! В институте, по всему видно, ничему тебя по научили. И стыдно председателю плестись в хвосте отсталых настроений и не видеть у людей радости, энтузиазма. Вон доярка в Прискорбном, тетя Голубка какая энтузиастка. Вот на кого надо равняться! Понятно? Ох, смотри, Онихримчуков, поймешь, да будет поздно! А я не угрожаю, я предупреждаю…»

Еще в декабре 1952 года, набравшись смелости, Онихримчуков выступил на районном совещании и рассказал о неполадках в «Рассвете» и о том, как, по его мнению, эти неполадки можно устранить. Его перебили репликой из президиума:

— Загибаешь, Онихримчуков! Надо усилить соцсоревнование, массово-политическую работу, а не разводить гнилую теорию!

— Усиливаем, стараемся…

— Плохо усиливаете и плохо стараетесь! — Это голос секретаря райкома Сагайдачного. — Плохо! По тебе и по твоему настроению, Онихримчуков, видно, что политическая работа в «Рассвете» запущена… Вся беда именно и этом, а не в том, Онихримчуков, что планируешь не ты, а вышестоящие органы… Ты кончил? Слово имеет директор совхоза Садовников…

После совещания Сагайдачный пригласил Онихримчукова в кабинет. Попросил присесть к столу, угостил папиросой «Казбек» и, облокотясь на стол, сощурил усталые глаза.

— Я постарше тебя, Степан, и понимаю: молодости вообще свойственна горячность, — сказал он, глядя сощуренными глазами. — Сам когда-то был и молод и горяч… Это понятно. Но то, что ты выкрикивал с трибуны, все это выдуманное тобой равнодушие колхозников и планирование снизу, извини, понять невозможно… Так могут рассуждать фантазеры и демагоги, а ты человек реальный, от земли… Не могу понять, Степан: куда ты гнешь и что тебе нужно? Есть, конечно, у нас лодыри, нерадеи, симулянты, но зачем же обобщать? Хочешь прослыть оригиналом, не похожим на других председателей? Помолчи и послушай… Что получается: вся рота идет не в ногу, а один сержант шагает в ногу? Так, а? Скажи мне без обиняков и без запальчивости — мы тут одни, — что тебе мешает спокойно жить и работать?

— Мешает, Аким Павлович, то, что экономика «Рассвета»… — И запнулся: та смелость, с которой он поднялся на трибуну, куда-то пропала. — Как бы это попонятнее сказать… Ведь нам, Аким Павлович, на месте виднее что сеять выгоднее и как сеять, какой скот разводить, и сколько. Получается, что и колхозники, и я, как председатель, и бригадиры делаем все по чужой подсказке, как малые дети, и не отвечаем за ту работу, которую каждый день выполняем на полях и на фермах… Я понятно говорю?

— Разве тебя и колхозников кто освобождал от ответственности? — Сагайдачный пожевал губами, усмехнулся. — Тоже демагогия. Ты не утаивай, а говори все, что думаешь. Для этого и приглашен…

— Зараз поясню. — Онихримчуков смело посмотрел на Сагайдачного. — Вот пример. Сейчас зима, декабрь тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Пригласите в райком хоть завтра, и не одного меня, а все наше правление, всех коммунистов и актив. Пригласите и без лишних прений скажите: беритесь, трактовцы, за дело! Столько-то у вас пахотной земли, столько-то сенокосов, столько-то скота, птицы, столько-то машин. И вот вам твердое задание на тысяча девятьсот пятьдесят третий год: сдать государству столько-то зерна, столько-то мяса, молока, яиц, шерсти, столько-то уплатить натурой за работу МТС, а все, что получите сверх твердого задания, ваше! Всю сверхприбыль распределяйте среди тех, кто работал, и не поровну, а больше выдавайте тем, кто больше вложил труда да старания! И тут же, в райкоме, строго-настрого предупредите членов правления, коммунистов, актив, а меня в особенности: не выполните задание — будете привлечены к строгой партийной ответственности… Я понятно излагаю мысль, Аким Павлович?

— Коммунист, а рассуждаешь, как фермер, — сердито сказал Сагайдачный. — Ты что вздумал? Хочешь уйти от партийного руководства? Так, а?

— Нет, не так. — Ладонью Онихримчуков вытер вспотевший лоб. — Разве сын, становясь взрослым, перестает нуждаться в отцовском совете, и разве его любовь к родителям, уважение…

— Демагогия! — Сагайдачный тяжело поднялся, похрамывая, вышел из-за стола. — Любить и уважать партию мало! Партии надо во всем и беспрекословно подчиняться… Понятно?

— Я хочу работать, а не формально исполнять должность. — Онихримчуков стоял навытяжку, как солдат перед генералом. — Неужели трудно меня понять?

— Понимать тебя я отказываюсь. — Сагайдачный подошел к столу и начал складывать в портфель бумаги, показывая этим, что разговор окончен. — Эти свои «хочу» и «не хочу» ты оставь при себе и запомни: мне нужны не разглагольствования, а зерно, мясо, волокно… Вот так, Онихримчуков!

Бледный и мрачный, Онихримчуков, не простившись, ушел.

— Что так голову опустил и закручинился, Степан Игнатьевич? — спросил бухгалтер «Рассвета», поглаживая колючие, желтые от табачного дыма усы. — Подписывай ведомость на старательные… Люди ждут выдачу. Или есть в чем сомнение?

— Посмотрел на ведомость и задумался, — ответил Онихримчуков. — Вспомнил, в каких муках все это нарождалось.

— Когда-то это было… Воды-то в Кубани сколько утекло за эти годочки!

Много лет в «Рассвете» существует незыблемый принцип: постаралась бригада или ферма, больше дала продуктов — больше получила; поленилась, не постаралась, продуктов дала меньше — меньше получила. Заработки росли из года в год, и они не только радовали, но и заставляли рано вставать и поздно ложиться. Не стало ни лодырей, ни картежников, и рубли, полученные за старание, в станице назывались старательными. «Сколько тебе причитается старательных? О! Хорошо заработал»! — «А в нашей бригаде нынче дела плохие, старательных мало выдают». — «А почему так?» — «Известно, почему — плохо старались…»

Те же рубли, которые снимались с бригады или фермы за невыполнение плана, называли «недотепными». «Ну что? У вас нынче есть недотепные?» — «А у нас нету, мы про недотепные давно позабыли». — «Это у вас, как у тети Голубки, недотепных никогда не бывает». — «А что тут такого, женщина старательная, вот недотепные денежки ее и сторонятся…»

— Кто у нас, Алексей Иванович, в этом году первый по старательным? — спросил Онихримчуков.

— Известно, люди старательные, — отшутился бухгалтер.

— А если назвать фамилии?

— Рекорд побил стогектарник Илья Голубков, — ответил бухгалтер, поглаживая желтые усы. — Всех за пояс заткнул!

— А на каком месте мать Ильи Голубкова?

— Отстала наша героиня… Тетю Голубку огородницы опередили.

— А среди животноводов?

— Ну, средь своих тетя Голубка завсегда первая. — Довольный бухгалтер усмехнулся в прокуренные усы. — Телят же каких взрастила! Гордость, а не телята!

Онихримчуков подписал ведомость, и бухгалтер, взяв бумаги, вышел из кабинета. В это время в дверях показалась Евдокия Ильинична. Остановилась на пороге и сказала:

— Игнатьич, к тебе можно?

— А! Привет, тетя Голубка! Заходите, заходите! — Онихримчуков вышел навстречу, протянул руку. — Давненько не заходили…

— Несподручно… Живем на отшибё…

— Ничего, скоро переселитесь поближе, на Щуровую. — Он усадил гостью на диван, сам сел рядом. — Или хуторяне еще упорствуют?

— Все раздумывают, — ответила Евдокия Ильинична. — В мыслях взвешивают…

— Тетя Голубка, вы, наверное, приехали за старательными? — спросил Онихримчуков. — Ведомость уже готова…

— И за ними, сынок, и по делу к тебе…

— Какое у вас дело ко мне?

— Житейское…

— Слышал, приезжал к вам Иван Голубков?

— Показался. И брат Тимофей гостил…

— Ну, как они поживают?

— Оба несчастные, как те бродяги.

— В чем же их несчастье?

— В судьбе. — Она задумалась, не знала, как пояснить свою мысль. — На разных концах земли жили, жили, через сколько годов повстречались — и опять промеж ними заискрилась вражда. Оба постарели и телом и душой. И поувяли. Иван совсем поизносился, да и Тимофей тоже, а вражда в них не умерла. Сели за стол, выпили по рюмке и сразу сцепились, как цепные кобели. Начали старое ворошить… Иван только переночевал и отправился к своему дружку в Преградную, а Тимофей пожил у меня с месяц. Все к нашей жизни приглядывался, принюхивался, до всего дознавался… Попервах с Илюшкой схватывался… Только куда там ему спорить с молодым!

— О чем же у них был спор?

— Зачин Илюшкин брату моему не по душе. Не нравится, что Илья один поднял столько кукурузы. Для кого, говорит, стараешься? Ну, потом Тимофей смирился, и беседы у них были мирные…

— Почему же брат не остался в станице?

— Кто его знает… Родимая землица не приняла, как грешника. — Евдокия Ильинична вздохнула. — Поразузнал, поразнюхал, да и понял, что и без него тут неплохо…

— В этом он, пожалуй, прав, — согласился Онихримчуков. — Ну, а что у вас за дело ко мне, тетя Голубка?

— Прошу, Игнатьич, отпуск. За всю жизнь еще не разлучалась с Прискорбным, а теперь хочу отлучиться. Поеду проведаю старших детей.

— А как Василий Васильевич?

— Он согласный…

— И много вам нужно дней на гостевание?

— Хоть по неделе на каждого, и хватит. В разлуке их у меня трое. В гостях, Игнатьич, засиживаться тоже нельзя, а то еще надоешь.

— И все же, тетя Голубка, берите вкруговую по десять дней на каждого сына и на дочку, — посоветовал Онихримчуков. — У одного побудете больше, у другого меньше. Идите в бухгалтерию, получайте старательные, да и в час добрый. А за телят вам, Евдокия Ильинична, большое спасибо. Какие телушки, а какие бычки! Ну как на подбор! На бычков уже есть покупатели, — с гордостью сообщил Онихримчуков. — Всех оптом покупают в племенной рассадник…

— Знать, мои лобастые пойдут в зятья? — с грустью спросила телятница.

— Вроде б так… А вот телушек в невестки не отдадим, — пообещал Онихримчуков. — Пусть растут дома, молочницы. Нам надо увеличивать стадо дойных коров… Тетя Голубка, может, вам нужен транспорт?

— У Илюшки есть колесница…

— К дочке пусть Илюшка отвезет, тут близко, — согласился председатель, провожая телятницу до дверей. — А в Краснодар, к сыну Антону, поедете на моей машине…

— Спасибо, сынок…

Глава 14

Вернувшись в Прискорбный, Евдокия Ильинична перед вечером зашла к Анюте, сказала ей, что поедет к детям, и попросила присмотреть за домом. Сама мать и женщина душевная, отзывчивая, Анюта ответила:

— Поезжай, Дуня, спокойно. — Она участливо посмотрела на соседку. — Счастливая, Дуня! Дети у тебя взрослые… А мои когда еще вырастут…

— Не оглянешься, как Володька женится, — сказала Евдокия Ильинична. — Со взрослыми тоже хлопотно. Если бы все были такие, как мой Илюшка, то и горя мало. У Илюшки руки проворные, а все же без женского присмотра хозяйство не оставишь. Корова у меня стельная, доить ее надо умеючи. Илюшка хвастает, что все может, а так, как мы, бабы, корову все одно подоить не сумеет…

Вернувшись домой, Евдокия Ильинична начала собираться в дорогу. Со свечкой спустилась в погреб, подмела сырой земляной пол, старой рядюжкой прикрыла картошку, помыла кружки на кадках с соленьем. В цибарку положила три соленых арбуза, сверху уложила соленые помидоры, сочные и ярко-красные — один в один. «Повезу гостинец… Пусть полакомятся, в городах таких солений небось нету». С вечера убрала комнаты, приготовила для Ильи белье, рубашки. В глубокую, из куги, кошелку положила праздничную юбку, две кофточки, новые, недавно купленные в Трактовой туфли. «В станице у Ольги можно побыть в том же, в чем и дома, а у Антона в городе надо приодеться…»

Утром, как всегда, заспешила по протоптанному следу на ферму. Знала, что сегодня предстояла ей разлука с телятами. Василий Васильевич позвал ее в контору и сказал, чтобы подписала акт о передаче телят в стадо. Это были уже не телята, а молодые телки и бычки-однолетки, но расставаться с ними было жалко. Привыкла. Были они для нее такими близкими и своими. Упитанные, рослые и красивые, они стояли в телятнике и грустно смотрели на вошедшую тетю Голубку. Она подходила то к телочке, то к бычку, обнимала, ласкала доверчиво протянутые к ней морды, называла по имени. Потом пришли скотники и угнали телочек в баз для молодняка, а бычков — в бугаятник. В опустевшем телятнике осталась одна Евдокия Ильинична, и набежавшие слезы туманили ее глаза.

Чтобы побыть вместе, вечером, накануне отъезда, в хату к телятнице пришли доярки. Почему-то они были грустны и молчаливы. Анюта с туго закрученной косой сидела на лавке, скрестив голые сильные руки, и миловидное ее лицо выражало скорбь. Варвара Огнивцева, еще молодая, собой пригожая бабочка, неведомо почему оставшаяся в девках, стояла у порога и с тоской смотрела на хозяйку. Анисья Кальченкова обняла Евдокию Ильиничну и сказала: «На кого, Дуся, ты нас покидаешь?» — будто шутя сказала, а начала всхлипывать и вытирать слезы. На что уж Катя Яковенкова и Настенька Молчанова, самые развеселые в хуторе казачки, умевшие и песню спеть, и потанцевать, и те были задумчиво-грустные. Евдокия Ильинична понимала: сколько лет прожили вместе, и теперь им, как и ей, невесело оттого, что завтра нужно будет расставаться.

— Ну, что приуныли, как на похоронах! — сказала Варвара. — Или веселиться не умеем? Или все разговоры переговорены?

— Дуся, а ну угощай гостей!

— Чем же угощать вас, мои хорошие?

— Вином! Чем же еще!

— Все мы тут безмужние! Отчего не выпить и не повеселиться?!

— Гости мои дорогие да желанные, — говорила Евдокия Ильинична, покрывая стол скатертью. — Для вас поставляю все, что у меня есть, — угощайтесь! И вино найдется! — Поставила на белую скатерть бутылку. — Вчера старательные получила. Ну и зашла в магазин.

— Молодец, Дуся! Какая ты догадливая! Знала, что провожать придем!

— Хоть бы какой завалящий казачишка заявился! — смеясь и краснея, сказала Варвара. — Скучно без кавалеров!

— Варя без казаков не может!

— Молодая, что ей!

Тут Варвара развернула подоткнутый фартук, и все увидели бутылку.

— Водка! Ай да Варя!

— Вот это, бабоньки, сообразила!

Делая вид, что не слышит похвал, Варя смело, о дверную щеколду, покрошила сургуч и коротким взмахом, по-мужски, ударила ладонью по донышку бутылки. На столе появились сваренные вкрутую яйца, сало, помидоры, только что вынутые из кадки. Из погребка был принесен соленый арбуз, чернобокий, со светлыми поясками. Мякоть сочная, янтарная, а вкус такой резкий, что лучшей закуски к водке даже самые привередливые мужчины пожелать не могли бы.

Выпили кто вина, кто водки, и в хате стало тепло и уютно. Лампочка под потолком, казалось, светила ярче. Было весело, шумно, говорили, смеялись все разом. Поднялся такой галдеж, какой бывает только на свадьбе, когда начинают веселиться подвыпившие сватки. Все желали своей подруге счастливой поездки. «И пусть, Дуся, стелется перед тобой мягкая дороженька, и пусть шибко-шибко катятся по ней колеса…» Все желали хорошего гостевания и благополучного возвращения. «И пусть, Дуся, дети лаской привечают тебя». «И пусть, Дуся, сердце твое останется тут, с нами, чтобы ты там не засиделась…» И все говорили ей, чтобы она была спокойна и о доме не тревожилась.

— Всей бригадой будем хозяйствовать!

— Только Варю в дом не допустим!

— Это почему же?! — удивилась Варя. — Я вам что, лыком шита?

— Можешь Илюшку завлечь! А это грешно, у него молодая жена!

— Что удивляешься, Варя? Собой ты завидная, с тобой шутки плохи!

— Глупость говорите! — ответила Варя, делая вид, что обиделась, а в душе радуясь, что о ней так говорят ее товарки. — Да разве Илюшку можно завлечь? Его ни пряниками, ни чем послаще не приманишь!

— А ты попробуй!

— Дусенька! Дай я тебя поцелую! — обнимая Евдокию Ильиничну, растроганно говорила Анисья. — Вот так, как родную сестру. Эх, и где запропала наша молодость! Вот мы когда-то завлекали! За нами бегали не такие гордецы, как Илюшка! Ведь верно, Дуся?

— Что-то уже позабылось, — нехотя ответила Евдокия Ильинична. — Давненько было.

— Смотри, Дуся, побыстрее возвращайся! — сказала все время молчавшая Даша, тоже телятница и тоже вдова. — Скоро начнется отел: как я тут одна без тебя?

— Когда это еще будет!

— Через месяц, — пояснила Анисья. — Мои коровы уже заметно означились. Так что поспешай, Дуся, а то Даша выберет себе самых наилучших теленочков.

— Пусть выбирает, — согласилась Евдокия Ильинична Они у нас все одинаковые. — И к женщинам: — И чего вы все тараторите и не едите? Берите помидоры… Смотрите какие! Как яблочки!

— В этом году первотелков будет много, — заметила Анисья. — И когда-то эти первестки были, Дуся, твоими теленочками, и ты поила их молоком, а зараз они стали коровами… Эх, как же времечко летит быстро, как оно бежит, разлюбезное!.. Ну, нальем еще по чарке!

Выпили, закусили, и опять разговор все о том же, о своем.

— С первотелками беда, пока их раздоишь.

— Да, верно… На «елочку» сразу не поставить.

— И телят в этом году, Дуся, прибавится, — вмешалась в разговор молчавшая Даша. — Как мы, Дуся, справимся с ними в четыре руки?

— Постараемся — и справимся…

— Да бросьте вы хоть тут про ферму, про телят! — крикнула Варя, румяная, с жарко блестевшими глазами. — На работе все это надоело! Давайте песню сыграем!

— Дуся, бери балалайку! Споем страдание!

— Оно сильно жалостливое… Не хочется!

— Сперва погорюем, пострадаем, а потом затянем песню развеселую!

— Дуся, зачни, а мы подтянем!

Евдокия Ильинична взяла балалайку, висевшую на стене возле стола, склонилась и легонько, словно для пробы, тронула струны. Запела тихо, будто чего-то боясь, и ее мягкий, идущий от сердца голос то поднимался, нарастал, то угасал. Жалостливая эта песня начиналась словами: «Ой, горемычная моя судьбинушка вдовья, и ей, где счастьюшко мое запропастилось». И полилась, потекла напевная, смешанная со звуками струн, негромкая песня. В хате царили одни эти звуки. И пока еще пела только Евдокия Ильинична, женщины сидели кто у стола, кто на лавке, и ничто уже их не тревожило и не занимало, ничего они не видели и ничего, кроме песни, не слышали. Анисья склонила на грудь голову и, кажется, плакала. Анюта с любовью смотрела на Дусины пальцы, так проворно бегавшие по струнам, и видела не свою подругу и не балалайку, а ту, незнакомую, убитую горем вдову, что говорила: «Горемычная моя судьбинушка вдовья». Варя обняла ладонями румяное лицо и пригорюнилась. Даша своими большими задумчивыми глазами смотрела на темное окно, и что она думала, что чувствовала, трудно сказать. А песня лилась и лилась под монотонный, как звук шмеля, голосок балалайки, навевая тоску и горечь воспоминаний. Кто знает, что воскрешал в сознании женщин этот задушевно-нежный и горестный напев? Девичество и ту далекую, давно отшумевшую пору любви? Или в этих звуках тоска по вдовьим, еще не до дна выплаканным слезам? А Евдокия Ильинична, приглушая струны, пела: «Ой, горюшко, да куда тебя спрятати, куда от людской молвы схоронити?» И ей, повторяя слова, подтягивали хором, и тихие, тоскливые голоса сливались в один протяжный, страдающий голос. У Анисьи глаза в слезах, и она, не переставая петь, вытирала, не стесняясь подруг, ладонью мокрые щеки.

— Да ну ее, эту вдовью! — сказала Варя, насильно смеясь и мигая полными слез глазами. — Хватит ее тянуть, а то все мы тут разревемся и нюни распустим. Давайте другую! Веселую! Или песен мало?

— Эту, как ее… «Ой чии ж то волы…»

— Не потянем! Эта песня для казаков!

— Давайте «Зеленый дубочек»!

— Тоже слезливая!

— Лучше затянем нашу, хуторскую: «Ой да ты, калинушка!»

— Тут басы нужны!

— Анисья у нас басовитая. Подтянет!

Ожили струны, зазвенели совсем тихо-тихо. И сразу Анюта и Варя помогли струнам высокими подголосками. Два голоса не поднимались и пели чуть слышно, задушевно. На высоком «колене» женщины разом подхватили и крикнули: «Ра-азма-алинушка-а!» Звуки вырвались из хаты и полетели по хутору. И когда высокие голоса дошли до слов «Ой, да ты не стой, не стой», потребовался бас. Тут Анисья, поднявшись и набрав полную грудь воздуха, потянула могучим мужским басом, выговаривая: «Ой, да ты не стой, не стой да на горе крутой…» Тут снова высокие голоса, как бы вступая в спор с басом, запели дружно, говоря, чтобы калинушка не опускала свои листья в морские волны…

Эх, песня, песня! Как же ты мила сердцу и как же легко поешься! Кто придумал тебя, такую певучую, и кто дал тебе слова про калинушку, что красавицей нарядной стоит на крутом морском берегу, роняя в воду свои красивые серьги? Кто первый сказал, что по волнам плывет корабль и что на том корабле — три полка солдат? И те, кто пел песню, знали, что в море, на корабль, засмотрелась не калинушка, а солдатка, и потому-то она так печальна, потому-то и не может оторвать взгляд от корабля. Знала солдатка, что на нем плыл ее муж, а вот куда плыл, она не знала, и вернется ли домой, ей было неведомо… Дружные голоса, заглушая струны, то поднимались, то стихали, и вместе с широкими, как морской простор, ладно слаженными голосами сами песельницы уносились куда-то далеко-далеко; они были поглощены мачтой, и затуманенные их очи уже не видели ни хутора, ни хаты, ни фермы, а видели одно только море, видели корабль на волнах и бедную калинушку, что стояла на круче и своими яркими ветками, как цветными платками, помахивала и помахивала кораблю вослед…

Глава 15

Братья Голубковы по телефону договорились все дорожные хлопоты матери взять на себя и весь ее путь от Прискорбного и обратно разделить на три участка. Разделение было простым и приемлемым для каждого брата. Первый, самый короткий отрезок этого пути — Прискорбный — Попутная — достался, естественно, Илье. Второй кусок, и немалый, дороги — Попутная — Краснодар — Ставрополь — ложился на Антона. «И понесем мы нашу маму, как эстафету, — услышал в трубку Илья голос Антона. — Илюша, пронеси мать с ветерком до Попутной, а затем я посажу ее на свою «Волгу» и доставлю в Краснодар…» Третий, заключительный этап — Ставрополь — Стародубка — Прискорбный — взял на себя Игнат. «Ну вот, братушка, и будем передавать нашу родительницу с рук на руки после твоей, Илюша, удачной подачи, — сказал любивший шутку Игнат. — И ты не сомневайся, я поймаю маму, пусть она только появится в нашем ставропольском небе…»

План путешествий матери Илья для наглядности графически изобразил на бумаге, указал населенные пункты и числа. Вся поездка по замкнутому, вытянутому в Стародубке кругу занимала месяц. Так, в субботу, 26 октября, Евдокия Ильинична выезжала в Попутную, а в следующую субботу, 2 ноября, на своей «Волге» в Попутную приезжал Антон и увозил мать в Краснодар. У Антона она оставалась на Октябрьские праздники, и этим обстоятельством братья были довольны: пусть мать посмотрит праздничную демонстрацию, гулянье в парке. Затем во вторник, 12 ноября, Антон сажает мать в самолет, и она приземляется на аэродроме в Ставрополе, куда и приезжает на машине Игнат. Через десять дней Игнат доставляет родительницу в Прискорбный в полном здравия и сохранности.

Илья показал матери нарисованный на листке маршрут. Евдокия Ильинична взглянула на неровный круг, потрогала пальцем жирную карандашную линию и сказала:

— Правду говорил Антоша… И понесете вы меня, сыны, на своих крыльях, как те лебеди, что в сказке. — Ласково посмотрела на Илью. — Сынок, вот какой тебе наказ. Без меня на Щуровую не перебирайся. Ежели начнется какая заваруха с переездом, то дай знать — мигом возвернусь.

Ранним утром мать со своей цибаркой, кошелкой и узелком, в стеганой тужурке, повязанная шалью с красными маками, уселась в коляску, а Илья на седло, и мотоцикл, фыркая и еще не зная, какая впереди раскинется перед ним дорога и будет ли где погулять и поспорить с ветром, будто нехотя покатился по берегу. И вот он уже выбрался на пригорок, обогнул ферму и замаячил на дороге.

Всюду властвовала осень. Краски в степи тусклые, нерадостные. Кустарники на холмах частью голые, сизые, как дым, частью, еще в оранжево-красных листьях. Тянулось серое, мокрое жнивье, как непромытое и непросушенное полотно, высоченными папахами вставали скирды сена, липли к земле прибитые дождями копенки соломы. Уплывали назад кукурузные стебли, пустые, без початков и без чуприн, и свежо, по-осеннему ярко зеленели озимые, оттеняя собой черную, недавно вспаханную зябь. Над всем, на что ни посмотри, висело пепельное, в рваных тучах, низкое небо, и кружились, кружились, навевая грусть, грачиные стаи… На своем заскучавшем по дальней дороге бегунке Илья летел так, что все, что встречалось по сторонам, мелькало и сливалось в одну сплошную полосу…

Часа через четыре показалась Попутная. Старинное казачье поселение растянулось близ Урупа, на высокой, из желтой глины, круче. Надвое, как шашкой, станицу рассекал асфальт, недавно проложенный по всей Красной улице — километров на шесть. Мотоцикл свернул с асфальта, спустился к Урупу, и вот улочка, названная Короткой потому, что на ней стояло всего шесть домов. Крайний к Урупу домишко под свежей черепичной крышей — жилье Ольги. Двор, огороженный плетнем, два оконца смотрели и не могли насмотреться на обмелевшую осенью, со следами летних разливов речку. Из этих оконцев виден не только каменистый низкий берег, а и темный и высокий, как стена, лес по ту сторону, и хутор, спрятанный в абрикосовых садах, и голые, отлого поднимавшиеся горы.

Выйдя замуж, Ольга не поменяла девичью фамилию, и теперь, когда ее семейная жизнь разладилась, не жалела, что была Голубкова, а не Шилова. Жизнь с Алексеем Шиловым, как говорили в станице, «не получилась», и повинен был в этом Алексей. Он любил выпить. Напившись, буйствовал, с женой обращался грубо. Однажды, пьяный, накинулся на нее с кулаками. Ольга вытолкала Алексея из хаты и закрыла дверь на засов. Дома Алексей не ночевал, потом уехал из станицы, а куда — никто не знал. Два года жила Ольга соломенной вдовой. А недавно, весной, из Баку в Попутную приехал и прижился у Ольги на правах незаконного мужа молодой красивый мужчина по имени Лева. Родом Лева Нечипуренко был с Украины. Светлолицый, он носил гривастую русую чуприну, красиво вьющуюся на затылке и над висками.

Илья немного побыл у сестры. Наскоро закусил и ушел к мотоциклу. Ольга накинула на плечи шаль и пошла проводить брата. Ей хотелось поговорить с ним без матери. Когда Илья вывел мотоцикл за ворота, Ольга спросила, какие у него и у Стеши планы на жизнь. Сидя на седле и улыбаясь, Илья сказал, что скоро они переедут в Трактовую, что Стеша после курсов будет работать на Трактовском сырзаводе.

— А вы счастливы, Илюша?

— Смешной вопрос, сестренка… Мы свое счастье вытерпели и выстрадали.

Ольга загрустила. Вспомнила свое неудавшееся замужество. Илья завел мотор. Ольга взяла в свои руки теплую, сильную руку Ильи. Не вытирая слез, она постояла у ворот, пока мотоцикл, оставив рубчатый след, не свернул на главную улицу.

Ольга была в том возрасте, когда сама природа, не скупясь, отдает женской красоте все, что у нее есть, и когда красота эта видна во всем: и в статной фигуре, и в походке стройной, еще не рожавшей молодой женщины, и в свежем, не знавшем ни крема, ни пудры лице. Ольга сознавала, что она красива. Проходя по улице, гордо поднимала голову с коротко подстриженными каштановыми волосами. Молодые и немолодые мужчины посматривали на нее с блеском в глазах. Эти взгляды были ей противны. С горечью думала она о том, что в такой большой, стоявшей на главном тракте станице некого было полюбить, и полюбить так, как ей хотелось бы.

В станице не хватало мужчин, и те, которые нравились Ольге, были женаты. Отбивать у жены мужа Ольга считала поступком недостойным. Жить же одной, знать только свою хату и утиную ферму было скучно, тоскливо. Об Алексее она не вспоминала и не жалела, что он уехал. Было в нем что-то от былой казачьей старины — грубое, животное, что вызывало отвращение. И, может быть, по этой причине у них не было детей. В тот год, когда в станицу приехала молоденькая студентка-практикантка, Алексей Шилов работал трактористом и был, как и многие станичные парубки, грубоват, драчлив. Но с Ольгой держался смирно, даже робко, клялся в любви, и тогда ей казалось, что рядом с ней парень избавится от дурных привычек и что та показная грубость в его характере есть чисто парубоцкая удаль. Получилось же совсем не так. Ко всему плохому, что в нем было, прибавилась пьянка, и Ольга не раз и не два, уткнувшись в подушку, плакала и жалела, что погубила молодость. И когда Алексей забрал свои вещи и уехал, а она осталась одна в хате, которую лепила, как ласточка гнездо, вместе с мужем, ей стало жутко…

Весной она познакомилась с Левой Нечипуренко. Он приехал, как говорил, «из-за синего Каспия» и был с нею ласков и удивительно внимателен. На милом загорелом лице цвела робкая, извиняющаяся улыбка. В характере его было что-то от сиротства, от бездомности, что требовало чьей-то заботы, ласки, поддержки. Он говорил Ольге, что пишет стихи и собирается написать пьесу, и в словах его было столько теплоты и правды, что не верить ему она не могла. Еще он говорил о вдохновении. Целыми днями бродил по берегу, купался, валялся на горячем песке или гулял по степи, в отлогих ложбинах собирал лекарственные травы…

Так Ольга, задумавшись, стояла, глядя на рубчатый след от колес мотоцикла, и в хату возвращаться ей не хотелось. Сердцем чуяла, что мать приехала не случайно. То и на день, бывало, боялась оставить ферму, а тут вдруг бросила все и заявилась. Начнет спрашивать, кто тот Лева, почему она с ним живет. Ольга не ошиблась в догадках. Евдокия Ильинична неласково посмотрела на вошедшую дочь и спросила:

— Где же твой нахлебник? Хоть покажи матери.

— У него есть имя, и оно вам известно, — обиделась Ольга. — Лева ушел в лес. Скоро вернется…

— Или отдыхает, бедолага, от трудов праведных? — спросила мать. — В лесу и прохладно и мух нету.

— Не пойму вас, мамо… Вы приехали в гости или ругаться?

— Мать я тебе и должна спросить…

— Спрашивайте, только не упрекайте.

— Ты что? Так и живешь с ним не по-людски?

Ольга промолчала. Потупила взгляд, чувствуя, как горят щеки и краснеют мочки ушей.

— Не обижайся и не злись на мать… Кто о тебе попечалится? Кто подумает? Мать. — Евдокия Ильинична озабоченно смотрела на дочь. — Ну, допустим, Алексей был плохой. Согласна. Есть еще на свете дураки, сама их видала, и жизня с ними хуже каторги. И раз ты обожглась на молоке, то теперь дуй хоть на воду. А ты ничему не научилась и ласкаешься с первым встречным… До чего это может довести?.. Помолчи и послушай. Мать тебе добра желает…

— Какое добро, мамо?

— А такое, что в станице ты у всех на виду. Что о тебе подумают на ферме? Что люди скажут?

— Умные поймут и ничего не скажут, а дураки пусть…

— Ты с Алексеем еще записана. Ему ты законная жена.

— Я, мамо, живу не в монастыре…

— Знаю, где живешь… А закону подчиняться обязана… Сперва расторгнись с Алексеем, а тогда подбирай нового. И подбирай не какого там приблудного да ленивого, а человека трудолюбивого, разумного. И чтоб не курортничал возле речки, баклуши не бил, а занимался каким делом…

— У него, мамо, талант…

— Талант есть у всех, и таланты тоже трудятся, — возразила мать. — Как можно молодому и здоровому мужчине жить одними праздниками? Кто он тебе? Нахлебник? Приживалец?

— Мамо, зачем вы меня обижаете? Мне и так тошно.

— Не обижаю, а говорю правду.

— Да какая же это правда? — Ольга приложила к пылавшим щекам ладони. — «Подбери себе человека…» Вы подумали, мамо, что говорите? Как же его подобрать, этого человека? Он что, на дороге валяется? Или, по-вашему, пойти мне в сельмаг и там подобрать себе мужа, как подбирают по ноге туфли? — Всхлипывая, она усмехнулась сквозь трудно сдерживаемые слезы. — Эх, мамо, мамо, видно, ничего вы в жизни не смыслите!..

— Это как же так не смыслю?

— А вот так… В том сельмаге, мамо, ничего подходящего нету, до меня там бабы побывали. — С трудом улыбнулась, мигая мокрыми ресницами. — А то, что еще есть в том сельмаге, мне такое и даром не нужно…

— А Лева нужен? Модный, городской?

— Жизнь-то, мамо, идет, молодость уходит, и никому до нашего женского горя нету дела. Все умеют осуждать и поучать, и вы, мамо, тоже… Ну, хватит об этом, — решительно сказала Ольга, взглянув в оконце. — А вот и Лева…

— Легок на помине.

— Мамо, прошу вас, не корите Леву. Он ни в чем не повинен.

Вошел молодой мужчина, и ничего в нем не было такого особенного, что могло бы, по мнению Евдокии Ильиничны, быть милым женскому сердцу. Мужчина как мужчина. И если выговаривать матери, подумала Евдокия Ильинична, каким-то сельмагом, то такого добра, как этот Лева, там еще полным-полно. Что в нем? Худощав, сутуловат. Голова крупная, чубатая, льняные волосы отросли на затылке, спадали на лоб, на уши. Ростом чуть повыше Ольги. Легкий плащ снял, как только вошел. Костюм на нем старенький, поношенный. Правда, лицо у Левы было не то чтобы красивое, а приятное, улыбчивое.

По веселым, блестевшим слезами глазам Ольги Лева догадался, что эта чопорная, жуковатая, совсем не похожая на свою дочь старушка, сидевшая на табуретке, и есть ее мать, героиня труда и знатная телятница из хутора Прискорбного. Лева несмело подошел к ней. Еще больше краснея, Ольга сказала:

— Это моя мама…

— Очень приятно.

Лева улыбнулся своей обворожительной улыбкой и наклонил чубатую голову. Евдокия Ильинична, не зная, что ему сказать, протянула руку. Как же удивило и рассмешило Евдокию Ильиничну, когда Лева взял ее ладонь своей мягкой, как у девушки, рукой и поцеловал.

— Может, этим притворством и пленил дочку, — подумала она, отдернув руку. — Да, что и говорить, кавалер с манерами, умеет, черт чубатый, показать нежности… И надо же такое придумать — руку мне целует! Да я что? Царевна, что ли?»

— Ты всем руки лижешь? — невесело спросила она.

— Мамо! — вспыхнув, сказала Ольга.

— Что «мамо»? Могу же я спросить?

— Безусловно, можете, — согласился Лева, все еще приятно улыбаясь. — Это ваше материнское право. А мое право — поцеловать вашу трудовую руку и этим выразить, засвидетельствовать мое к вам глубокое уважение. Поцеловав вашу руку, я этим сказал: вы Олина мать, и поэтому и для меня, как и для Оли, ваш приезд к нам является и радостным и приятным… И позвольте мне называть вас мамашей…

— Это уж как знаешь! — сухо ответила Евдокия Ильинична.

Все еще стоя перед гостьей, Лева начал рассказывать, как он вышел из лесу и направился по ложбине, и как прямо из-под его ног, оглушая треском, вылетела целая стая перепелок, как же он пожалел, что у него не было ружья. Пообещал завтра снова отправиться в ту ложбину и принести полную сумку перепелок.

— Мамаша, вы умеете готовить перепелок? — спросил он, снова приятно улыбаясь. — Их можно зажарить в сметане, а еще лучше — на вертеле, прямо на пламени… Чудесное получается блюдо!

— Было бы что, а поджарить можно, — все так же сухо ответила Евдокия Ильинична.

— Мама все умеет, — сказала Ольга, радуясь тому, что между матерью и Левой начался мирный разговор. — Помню, я еще была девчонкой…

Лева не дал Ольге досказать и, не обращая внимания на сухость в голосе Евдокии Ильиничны, начал расспрашивать, как она ехала, хороша ли дорога, какие виды имеют озимые, называл ее то «милая мамаша», то «прелестная мама». С улыбкой глядя на Ольгу, сказал, что он и представлял себе Олину мать хоть уже и немолодой, но еще и нестарой, а именно женщиной моложавой и с этими черными стежечками бровей… Евдокия Ильинична слушала, и ей все больше и больше нравился этот веселый, разговорчивый парень.

— А вот родинка на брови, — продолжал Лева, — это для меня новость. И Оленька мне об этом не говорила.

— Да и зачем об этом говорить? — спросила мать.

— Как зачем? — удивился Лева. — Это же такая характерная деталь в чертах вашего лица! Более того, скажу, мамаша, что родинка ваша очень приятная…

Тут уже Евдокия Ильинична не вытерпела и тоже улыбнулась, и из ее глаз исчезла суровость, — какую, оказывается, силу таят в себе ласковые, идущие от сердца слова!.. «А что, собой он ничего, даже, можно сказать, парень славный, — думала Евдокия Ильинична. — И обходительный, и рассуждения у него хорошие, и характер, видать, мягкий… А вот что бездельник и лодырь порядочный — это тоже правда…»

Глава 16

Еще в Прискорбном, когда она думала, как помочь дочери избавиться от нахлебника, дело это представлялось ей простым и легко исполнимым. «Ну, что тут трудного да непонятного? — думала она. — И слепой видит, что нельзя возле себя держать трутня… Это же не любовь, а горе, когда один зарабатывает, а другой следом проедает…» Дома ей казалось, что как только она приедет к дочери и они поговорят по-родственному, душа в душу, так сразу же Ольга выгонит из дому Леву, а мать, довольная собой, облегченно вздохнет и спокойно уедет к Антону. Получилось же все не так. Вот уже неделя была на исходе, завтра должен был приехать Антон, а из добрых намерений матери так ничего и не получилось, и сердце ныло, болело еще больше.

Мать понимала, что молодость дается человеку один раз и молодой женщине трудно жить одной. «Молодость как цветок, — думала она. — Когда приходит ему пора цвесть, так и цветет, красуется в любую погоду и непогоду…» Все она могла простить Ольге, все могло стерпеть материнское сердце. Сама была молодая, и сама когда-то брала грех на душу и тайно от мужа и от людей любила учителя Маслюкова. Но понять и простить то, что Ольга день-деньской работала и на свой небогатый заработок содержала здорового, полного сил мужчину, который ел, пил и ничего не делал, — этого ни понять, ни простить она не могла. «Да его, сатанюку, как откормленного жеребца, впору запрячь в плуг и землю на нем пахать, а он каждый день тем и занят, что празднует», — думала Евдокия Ильинична. По ее твердому, с годами устоявшемуся понятию, каждый человек, если он не больной и не калека, обязан был трудиться, иначе ему и жить на свете незачем. Она считала, что тот, кто живет без дела и без забот, кто без зазрения совести ест чужой, не заработанный им хлеб, не может рассчитывать на уважение людей. И хотя Лева умел прикинуться лисой, умел польстить старой женщине и этим казаться в ее глазах человеком порядочным, Евдокия Ильинична ни одному его слову не верила. Не разумом, а каким-то своим, тоже с годами выработанным чутьем угадывала в нем человека бесчестного и видела в нем то, что было противно ее образу жизни и чего, к сожалению, не видела Ольга.

Перепелок Лева так и не принес, хотя брал у соседа ружье и ходил с ним за Уруп. Вернулся ни с чем, виновато улыбнулся и сказал, что перепелки, как на беду, не попадались. Правда, за все время штук пять птиц все же поднялись из-за копенки, но ружье дало осечку.

Ольга рассмеялась и сказала:

— Ой, Лева! Какой же плохой из тебя охотник! Иди-ка лучше в закут и возьми там селезня… Мамо! А Лева не боится резать птицу! — сообщила она матери как важную новость. — Я боюсь, а Лева ничего не боится…

— Что тут такого страшного? — Лева взял на кухне нож и направился к выходу. У порога остановился. — Утятину-то есть никому не страшно. А раз это так, то, рассуждая логически, кто-то должен резать уток, чтобы можно было приготовить утятину. Верно, мамаша?

— Умно толкует, — со вздохом сказал Евдокия Ильинична, когда Лева вышел. — Так умно, что и понять ничего нельзя…

— Вам, мамо, все не так, — обиделась Ольга. — Если бы Лева боялся резать птицу, то вы сказали бы: вот какой, даже для себя птицу не зарежет… Разве вам угодишь?

— Не в угождении дело. Не по душе мне твой Лева… А то, что он так ко мне ластится, руку целовал и такие вежливые слова говорил, так это же одно притворство… И с тобой, дочка, он тоже играет в притворство… Ослепил тебя.

Селезень был зажарен в чугунке мелко нарубленными кусочками. И перед тем как утятина была готова, Евдокия Ильинична вылила в чугунок стакан сметаны, приправила перцем, положила лавровый лист, петрушку и минут десять еще подержала вкусно пахнущее жаркое на плите. Ольга радовалась, что они втроем, как семья, сели за стол, ели селезня с завидным аппетитом и благодарили мать. Лева, не отрываясь от тарелки, сказал, что для настоящего семейного счастья им как раз не хватает материнской заботы и умения так умело, как это сделала мать, приготовлять вкусные обеды. Тут же он с грустью сообщил, что свою мать не помнит: вместе с отцом она погибла на войне, когда Леве было три года. Выпили еще по стакану местного сливового вина. Лева расчувствовался и рассказал, как ему трудно жилось в детском доме, как он учился в строительном техникуме и не окончил учебу, потому что с юных лет его влекла неизведанная дорога. Он много ездил по стране и долго никак не мог найти для себя пристанища, потому что, как он уверял, не знал, что на свете есть Оля и существует такой прелестный уголок на земле, каким является станица Попутная. Мать слушала молча, изредка косилась на румяную веселую дочь и сокрушенно покачивала головой.

После обеда Ольга ушла на ферму, мать убирала со стола. Лева прилег на диван, закурил, собираясь вздремнуть, а потом пойти на рыбалку. Тут и решила Евдокия Ильинична откровенно, с глазу на глаз, без Ольги, поговорить с Левой, расспросить у него, какие у них с Ольгой дальнейшие планы и намерения. Особенно хотелось уяснить для себя, как и когда этот молодой здоровяк пристрастился к безделью, точно пьяница к водке. Она не знала, что собой означало слово «лицемерие». Даже такими знакомыми ей понятиями, как «хитрость», притворство», «ложь», она никогда в своей жизни не пользовалась и всегда говорила то, что думала. Поэтому, когда Лева лежал на диване, дремотно смежив глаза, прикрытые свалившимся на загорелый лоб чубом, она без обиняков спросила:

— Бездельничаешь, парень?

— Это вы о чем, мамаша?

— Поел — и на бок… Сладкая жизнь! — Усмехнулась. — Молчишь? Тогда ответь мне, как матери Ольги… Когда вы думаете расписаться, чтоб все у вас было, как у всех людей?

— Я люблю вашу дочь, мамаша. — Лева пятерней подобрал волосы, не открывая отяжелевших после сытного обеда век. — Это главное, это суть… А расписаться в загсе — дело последнее.

— Как раз то дело и есть первое, — возразила мать. — Любовь любовью, а закон законом.

— У вас, мамаша, устаревший взгляд…

— Что ты взглядом меня попрекаешь? А как жить думаете?

— Вот это вопрос, мамаша, законный. — Лева засиял улыбкой. — Есть у нас с Олей желание распрощаться с Попутной и уехать в город… Не смотрите на меня так строго. Как мать, вы должны понять, что природную красоту вашей дочери нельзя губить на ферме водоплавающей птицы. Оля рождена для иной жизни, и эта иная жизнь у нее непременно будет…

— Не мели глупостей! — оборвала мать. — Гляжу на тебя, парень, и никак не могу уразуметь, что ты есть за человек?

«И чего, скажи, прицепилась старушка? — подумал Лева. — И к чему она клонит, чего допытывается…» Поднялся, приятно улыбнулся и сказал:

— Чем же, мамаша, такой я для вас непонятный? Может, тем, что красив? Или еще чем?

— Не бахвалься, парень… Шутить с тобой нет нужды, — Евдокия Ильинична с тоской посмотрела на Леву. — Скажи по совести, почему бездельничаешь?

— Ах, вот оно что! Это кажется вам загадкой? — Лева еще более приятно улыбнулся и начал ходить по комнате. — Отвечу поговоркой: работа не волк, в лес она не убегает…

— Дурень ты, дурень, и уже не маленький… Неужели думаешь так и прожить среди людей бесполезным, как тот бурьян средь посева?

«Ну, кажется, начнет пилить, — думал Лева, меряя комнату мелкими шагами. — Далась ей эта работа!.. Насчет волка — это, конечно, я зря погорячился. Могу себе повредить. Старуха влюблена в труд, и работа, как она полагает, в лес может убежать. Надо мне быть с ней поласковее…» Присел возле Евдокии Ильиничны, виновато улыбнулся.

— Бурьян среди посева — это, мамаша, вы очень образно сказали. А сравнивать работу с волком, понимаю, нехорошо. Но не надо, мамаша, мерить жизнь, как говорят, на свой аршин. — Улыбка исчезла, лицо помрачнело. — Оля мне рассказывала, и я знаю, что вы героиня и труженица необыкновенная. Но не всем же быть героями. К тому же, и вы это должны понять: есть труд простой, обыденный, как у вас на ферме, сказать, подневольный, и есть труд свободный, как полет птицы, и этот труд приносит наслаждение…

— У тебя же нету никаких ни трудов, ни забот, ни свободных, ни подневольных. Да и что оно такое — труд свободный или несвободный?

— Отвечу, — важно сказал Лева. — Свободный труд является как вдохновение, как порыв души, и если сегодня порыва еще нет, то завтра он будет, и поэтому приходится ждать и ждать, а когда порыв придет и подстегнет…

— Постой, постой, — перебила Евдокия Ильинична. — И давно ты ждешь?

— Кого?

— Ну этого, как его… что подстегивает?

— Суть, мамаша, не во времени.

— В чем же? Ить так можно всю жизнь прождать порыва и не дождаться!

— А что поделаешь? Приходится ждать. — Лева тяжело вздохнул и медленно, о чем-то думая, заходил по комнате. Хмурился, подбирал пятерней волосы. — Мамаша! Позвольте говорить с вами откровенно?

— Позволяю, шут с тобой…

— Всю жизнь вы копались в навозе… Извините, но это так. Доили коров, растили телят — честь вам и хвала! Но это труд подневольный.

— Что ты мелешь? Кто меня неволил? Сама чуть свет бежала на ферму.

— Ну, хорошо, пусть будет по-вашему. — Лева обеими ладонями пригладил волосы, наклоняя голову. — На работе вы состарились, другой жизни, кроме той, что на ферме, вы не видели. Поэтому вам, мамаша, не понять, что есть люди, которые занимаются трудом творческим: пишут книги, рисуют картины, играют на сцене, сочиняют стихи, пьесы. — Помолчал, не отрывая ладонь от головы, остановился: «Что бы еще такое соврать этой колхозной праведнице, чтобы отцепилась?..» — Мамаша, я не был бы для вас загадкой, если бы вы смогли заглянуть мне в душу. В душе, мамаша, я артист, мое призвание — поэтическое слово, драматургия. Вам понятно? Свою мысль, свое призвание я вынашиваю вот тут. — Он положил руку на сердце, подумал: «Эх, дура, дура старая! Ничем ее не проймешь. И надо же было ей приехать. Жил себе спокойно, а теперь приходится улыбочки строить. Чего доброго, восстановит против меня Ольгу, и рухнут все мои планы…»

— Ходишь вроде бы на сносях? И скоро разрешишься?

— Это вы о чем?

— О том же… Эх ты, Лева, Лева! — Она платочком вытерла губы. — Лишайник на дереве видел? Не видел? А ты присмотрись. Вся кора покрыта, как тело сыпью, и сосут, сосут лишайники соки у дерева…

— Это на что вы намекаете?..

— Догадайся, ежели умный.

Она смотрела на Леву строго, и глаза ее, в мелких морщинках, говорили, что ее, как ту глупую синицу, на мякине не проведешь. Мысль, что тревожила сердце, теперь окончательно в ней утвердилась. Евдокия Ильинична чувствовала сердцем и разумом, что этому залетному человеку нужна была не Ольга, а все то, что Ольга нажила: и ее дом, и ее хозяйство…

— Значит, в город собрались переселяться?

— Да, мамаша, в город, — нехотя ответил Лева, взяв удилище и закручивая конец лески. — Разве плохо жить в городе?

— Отчего плохо? Неплохо… А как все это? — Она указала рукой на дом и на подворье за окном. — С собой увезете?

— Зачем увозить? Продадим! — спокойно, как о чем-то давно решенном, сказал Лева.

— И дом, и птицу, и корову с телушкой? — дознавалась мать. — Все, подчистую?

— Частная собственность, мамаша, убивает в человеке все возвышенное, — без обычной улыбки сказал Лева. — Частная собственность — это ярмо на шее. Все великие ученые и писатели доказывают, что собственность рождает в людях жадность, делает их зверями и лишает настоящей радости… У нас же с Олей радость будет возвышенная. Есть еще вопросы, мамаша? А то я тороплюсь…

Евдокия Ильинична молчала. Какие тут еще вопросы, когда к горлу подкатывал комок боли и сердце ныло! Теперь уже вопросы ни к чему. Теперь как раз и время поговорить с Ольгой, открыть ей глаза, сказать о том, что она, как ослепленная бабочка, сама летит на огонь, чтобы сгореть, не видя того, что и без матери должна была увидеть.

Глава 17

Как ни убивалась мать, как ни старалась помочь дочери, как ни уговаривала ее понять свое заблуждение, ничего отрадного, что могло бы успокоить и порадовать, из этого не получилось. Недельное гостеванье у Ольги еще больше расстроило Евдокию Ильиничну и еще больше убедило ее в том, что одна Ольга, без посторонней помощи из беды не выкарабкается.

…Они распрощались сухо, и теперь, сидя в «Волге» рядом с сыном, Евдокия Ильинична смотрела на просторную, залитую ранним солнцем автостраду, на вытянутую, убегавшую от колес тень машины, чувствовала на лице упругую, свежую струю ветра, а мысленно находилась все еще с Ольгой. Вспоминала, как вечером, перед приездом сына (Антон приехал в полночь и увез мать на рассвете), она снова завела разговор с Ольгой. Без обиняков, убежденно и решительно заявила:

— Гони от себя этого кобеля!

— Вы не смеете о нем так говорить! — гневно, с трудом сдерживая слезы, крикнула Ольга. — Не смеете!

— Не кричи, я не глухая… Прогони, пока не опозднилась, — настаивала мать. — Ить не ты ему нужна. На твое добро зарится. Дом, хозяйство хочет пустить под нож, как того селезня… Опомнись, дочка…

— Мамо, и вам меня не жалко. — Ольга с любовью посмотрела на мать, и крупные слезы потекли у нее по щекам. — Я и так несчастна… А что меня ждет тут, в станице? Опять свой дом, свое хозяйство? Доить корову, провожать ее в стадо, потом встречать, кормить кур и уток, чинить крышу, копать огород… А на ферме сколько дел? Их и за всю жизнь не переделаешь! И все это каждый день ложится на мои плечи, а они у меня, мамо, слабые, сгибаются… От такой жизни скоро превращусь в старуху… Этого вы хотите? А я еще молодая, я жить хочу! Как вы этого, мамо, не понимаете?

— Понимаю, доня. — Жалко стало дочку, обняла сильной рукой ее вздрагивающие плечи. — Ну рассуди, Оля, сама. Ты уже не дите. Говоришь, тут, в станице, плохо? А что ждет тебя в городе? В станице у тебя есть свой угол, в нем ты сама себе хозяйка. А в городе? Улетишь со своим Левой, продадите, пустите по ветру то, что нажила за столько годов. Денежки быстро промотаете. Денежки, как вода, их в руках трудно удерживать. А тогда что? Своего угла лишиться. Где жить и чем жить? Подумала об этом? А у твоего хахаля, это я точно знаю, на уме одна думка — поживиться твоим добром… Послушай мать, не отрывайся от станицы, Ольга. Не лишайся своей хаты. Хоть какое гнездо, а твое. Оторвешься, полетишь по свету, как пушинка… Я затем и приехала к тебе…

— Лучше б вы, мамо, и не приезжали, — всхлипывая, сказала Ольга. — Я вас не просила…

— Дурная… Жалеючи тебя приехала, моя же ты кровинушка.

— Не нужна мне ваша жалость… Поглядите на себя… Что в том радостного, что вы не отрывались от своей хаты? Что вы видели хорошего, что всю жизнь прожили на хуторе?

— Меня с собой, дочка, не равняй, — грустно сказала мать. — Но на свою жизнь я не жалуюсь… Все было в ней — и радостное и горестное… И я не вешалась на шею таким пройдохам, как этот Лева…

— А учитель Маслюков? Позабыли?

Как вырвались эти страшные слова, Ольга не помнила. Краснея, она пожалела, что сказала их, но уже было поздно. Ничем, казалось, нельзя было так больно ранить сердце матери, как этими словами. Лицо Евдокии Ильиничны почернело, губы скривились, как от боли, и она, покачиваясь, молча вышла из хаты. И уже до приезда Антона не сказала дочери ни слова…

— Мамо, отчего вы такая сумрачная? — участливо спросил Антон, поглядывая на дорогу. — Или вам нездоровится?

— Через Ольгу и здоровый человек захворает… Нагнала дочка тоски-кручины.

— Чем же она вас так обидела?

— Не меня, а себя обижает. Безрассудная и доверчивая, дуреха.

И мать поведала сыну о своем разговоре с Ольгой и о том, что тревожило и что камнем лежало на сердце.

— Не надо, мамо, так переживать. — Антон на секунду оторвал взгляд от дороги. — Ольга не маленькая, сама, без матери, должна соображать.

— Должна, а не соображает… Потеряла рассудок девка. — Тяжело вздохнула, поднимая голову. — Эх, дети, дети!.. Когда были маленькими, то и матери было легче, а выросли да поразбрелись… Ить этот мошенник пустит Ольгу по миру, как нищенку. Чует мое сердце, не ускользнет она от этого коршуна…

— Мне, мамо, самому этот Ольгин квартирант показался неприятным типом. — Сбавляя бег машины, Антон поглядывал, как это делают только шоферы, то на дорогу, то на неласковое, осунувшееся лицо матери. — Видно, из тех, из любителей легкой жизни… Да, надо было мне поговорить с Ольгой.

— Что ей, сынок, слова твои? — Мать поправила вылезшие из-под шали седые волосы. — Ить она стала как полоумная. Ей что ни толкуй, а у нее свое на уме. Меня, мать свою, не слушала, огрызалась, а с тобой и говорить бы не стала. Закрутил ей голову чубатый бес, ох как закрутил!

— Мамо, а есть хотите? — спросил Антон. — Скоро автостанция. Там есть чайная. Сами перекусим, машину заправим, а к обеду будем дома. Как, мамо?

— Ты мой возница, тебе и виднее, — думая об Ольге, грустно ответила мать.

В чайной было душно и грязно, пахло горелым луком, квашеной капустой и тем особенным, устоявшимся запахом, какой бывает только в дорожных харчевнях. Небольшое помещение было забито шоферами, пассажирами. Звон алюминиевых подносов, которые брали пассажиры и подстраивались с ними в очередь к кухонному окну, разноголосый говор, звяканье посуды и бутылок — все сливалось в один протяжный гул.

Антон с трудом отыскал для матери место, взял поднос и стал в очередь. За одним столиком с Евдокией Ильиничной сидели двое мужчин, небритые, в замасленных стеганках, в шапках-ушанках, на вид шоферы. Плохо отваренную, давно остывшую картошку с кусочками холодного мяса они ели нехотя.

— Как это кушанье называется? — спросила Евдокия Ильинична.

— Брандахлыст с мясом, — смеясь, сказал шофер. — А точнее, мамаша, сказать: дорожное безобразие на постном масле! — Отодвинул тарелку и взял стакан с чаем. — И чай холодный…

— Мой друг, мамаша, пошутил, он без шуток не может, — сказал другой шофер. — Это не брандахлыст и безобразия, а рагу… Только его сварили тогда, когда мы с Яковом еще не выезжали из Ростова.

Шоферы выпили остывший чай, закурили и поспешно ушли к своим машинам. А к столику с подносами подошли женщины: молоденькая, повязанная пуховой белой шалью, и пожилая, наверное дочь и мать. Поставили на стол тарелки с тем же холодным рагу, стаканы с плохо заваренным чаем. Та, что в белой шали, ела рагу и кривилась.

— Что, не по-домашнему приготовлено? — спросила Евдокия Ильинична.

— И что же у них там за повар! — ответила пожилая женщина. — Портят же продукты. А деньги берут, Стыда у них нету.

— А вы пойдите к повару и покажите ему это рагу, — посоветовала Евдокия Ильинична. — И скажите, чтоб не издевался над людьми.

— Некогда нам, — сказала пожилая женщина. — Мы тут проездом… Нас автобус ждет.

Когда Антон принес на подносе тарелки с остывшим рагу и два стакана все того же жиденького чаю, матери за столиком не было. Антон огляделся. Куда она ушла? Или к машине? Как же Антон был удивлен, когда услышал знакомый голос на кухне: там Евдокия Ильинична отчитывала повариху.

— Сама-то ты ела это рагу? — спрашивала Евдокия Ильинична. — Это же не пища, а горе горькое!

— А ты кто такая? — багровея, спросила повариха. — Кто ты мне? Ревизия?

На шум собрались зеваки. Послышались одобрительные голоса.

— Молодец, мамаша!

— Хоть одна смелая душа нашлась!

— Да пойми ты, бабочка, — доказывала свое Евдокия Ильинична. — Человек находится в дороге, далеко от дома, ему поесть надо поплотнее и повкуснее, а ты чем его кормишь? Брандахлыстом?! А грязищу в чайной какую развела?

Антон зашел на кухню.

— Пойдемте, мамо, — сказал он. — Я уже рагу принес…

— Пусть ест его вот эта нерадейка!

— Не надо, мамо, расстраиваться… Не надо.

— Пользуются тем, что люди тут проезжие, молча едят и молча уезжают, — не унималась мать. — Да разве такое рагу бывает?

— Ну, мамо, ну пойдемте…

Евдокия Ильинична не стала ни есть, ни пить чай, И когда мать и сын сели в машину и выехали на дорогу, Антон, видя рассерженное лицо матери, спросил:

— И чего вы, мамо, за все переживаете?

— Да как же не переживать? Ить обижают проезжих…

Антон смотрел на дорогу и молчал. И снова мимо, мимо проносились километровые столбы. Степь желтела жнивьем, тянулись черные лоскутки пахоты, мелькали строения, так что и рассмотреть их было трудно, встречались мосты, рыжие гривы лесополос. На что ни смотрела Евдокия Ильинична, все для нее было ново и непривычно. Она отвлеклась и успокоилась. Теперь ее уже не занимала повариха. Не думала она и об Ольге. Больше всего ее удивляла автострада, не имевшая, как казалось, ни конца, ни начала. По обеим сторонам выстроились молодые тополя, вытянулись две нескончаемые строчки. «Красиво-то как! — подумала Евдокия Ильинична. — Чьи ж это такие старательные руки, что и высоченные насыпи подняли, и дорогу построили, и мосты поставили, и посадили для красоты тополя?..» Не верилось, что еще не так давно здесь расстилались поля и поля. Где же сейчас те люди, что сумели раскинуть в степи такой широкий и длиннющий, то серый, усыпанный мелким щебнем, то черный, смолистый кушак, с мостами и мостиками, словно пряжками на нем. «Сколько же тут камня положено, — удивлялась Евдокия Ильинична, — сколько асфальта разлито, и сколько сил затрачено!..»

Радовало и удивляло бесконечное движение машин, завывающий, как ветер, шум моторов и колес, грохот встречных, пролетавших, как буря, грузовиков, длинных, похожих на вагоны автобусов, легковых, таких же быстрых, как и у ее сына. Куда все это неслось и куда спешило? Какие были дела у людей, сидевших в машинах? Удивляли и радовали новые, красивые на вид автостанции. Среди степи стояли добротные строения из красного камня, крытые красной черепицей. И такой же устоявшийся запах бензина, такие же следы впитавшегося в асфальт масла; и те же почта, столовая, те же покатые навесы от солнца и дождя. И возле каждой станции табуны машин. Еще горячие, они готовы хоть сию минуту рвануться на дорогу. И всюду шоферы и шоферы, люди веселые и непоседливые, знавшие, как никто другой, что автострада для того и растянулась по степи, чтобы днем и ночью мелькали и шумели по ней колеса. Поэтому шоферы на одном месте не задерживались, заливали в баки горючее, наскоро закусывали и, не простившись, улетали, как птицы, а другие прилетали. «И куда все эти люди едут? — мысленно спрашивала Евдокия Ильинична, устало закрывая слезившиеся глаза. — Спешат, торопятся…»

Все то, что удивляло и радовало телятницу из Прискорбного, было для Антона обыденным и привычным. Сколько раз он тут проезжал, все видел и ко всему привык! Правую ногу он поставил на пружинивший акселератор, всем телом чувствуя и стремительный бег машины, и могучую силу мотора. Сквозь темные очки смотрел на дорогу и думал о том, как бы устроить все так хорошо, чтобы мать осталась довольна. Ее ждали и дети, и Надя, и даже Ивановна. «Как же так, просто чудо, — говорила Ивановна, — чтобы прожить всю жизнь на хуторе и не побывать в городе… Я тоже родилась и выросла в станице, а теперь так привыкла к городу…» К приезду Евдокии Ильиничны готовились. Между Антоном и Надей возник даже спор: где поместить мать — в кабинете или в детской? Антон доказывал жене, что я детской тесно, да и вообще неудобно старому человеку жить с детьми.

— В кабинете стоит мягкий диван, — говорил он жене. — Постели тюфяк, подушку, простыню, и маме там будет спокойно и удобно.

— А как же ты, Антоша? — спросила Надя озабоченно. — Ты привык вечерами сидеть над чертежами… Как же твой проект Дворца пионеров?

— Ничего, на время обойдусь, — ответил Антон. — Если уж очень захочу поработать, то переберусь в столовую.

И Надя не стала возражать. Было также решено не обременять мать даже мелкими домашними делами, главное для нее — отдых. Надя высказала опасение, что Ивановна, женщина не в меру говорливая, не даст матери покоя, и может быть, следует заранее попросить Ивановну хотя бы на эти десять дней поубавить свою словоохотливость. «Пожалуй, делать этого не стоит, — сказал, подумав, Антон. — У Ивановны, известно, язычок так устроен, что без дела лежать не может, и тут всякий запрет вызовет обратное действие…»

Антон поудобнее положил руки на баранку руля и задумчиво смотрел на убегавшую под колеса дорогу. Он обдумывал, как сам шутя говорил, «культурные мероприятия»: в какой день мать побывает в музее или в парке, когда они пойдут с нею в театр или в цирк, и какой спектакль лучше всего посмотреть. Сожалел, что сам он ни в музей, ни в цирк пойти не сможет: не позволят дела. Придется попросить Надю, хотя и у нее времени свободного тоже мало. Новостройки, особенно те дома, которые были построены по его проекту или при его участии, он покажет матери сам. «Пусть моя строгая мамаша посмотрит, что ее сын умеет делать». Хорошо бы проехать в Новороссийск, к морю или к водохранилищу, но он не знал, удастся ли ему выкроить время. Затем мысленно он обратился к Леониду. Художник узнал, что приезжает Евдокия Ильинична, решил еще раз попытаться написать ее портрет. «Не понимаю тебя, Леня, что тут трудного, почему у тебя не получается портрет моей матери, — говорил он Леониду. — И опять только причинишь матери хлопоты…»

Самая же главная сыновняя забота состояла в том, чтобы избавить мать от щербины и подлечить, если нужно, ее зубы. Надя уже договорилась со знакомым протезистом, очень хорошим мастером. Протезист сказал, что он еще не знает пациента и какая предстоит ему работа, но обещал Наде сделать все, что от него зависит. Между Антоном и Надей даже возник спор, какой мостовидный протез и какие зубы ставить: пластмассовые, металлические или золотые. Металлические были отвергнуты сразу. Надя считала, что нужно ставить зубы из пластмассы, говоря, что они и красивые, и практичные, и намного дешевле золота. К тому же с золотыми зубами, как она уверяла, Евдокия Ильинична, женщина скромная, совестливая, на своем хуторе будет чувствовать себя не совсем хорошо. Антон не соглашался и настаивал, чтобы зубы матери были сделаны из драгоценного металла. Надя обиделась и два дня с мужем не разговаривала.

«Ничего, и на хуторе золотые зубы будут выглядеть прилично, — думал Антон, не отрывая глаз от дороги. — Это не причина. А то, что золото дороже пластмассы, так это хорошо. Что дороже то и ценнее, лучше. Да и могу же я не поскупиться для родной матери…» Надя говорила ему и о том, что теперь золотые зубы не модны, да и золото достать трудно: в Ювелирторге пластинки для зубов, как бывало раньше, не продают. «Надо попытаться достать золото, — сказал он мысленно, въезжая на высокий, перекинутый через Кубань мост. — Если не достанем, то истратим мое кольцо. К чему оно мне, когда все одно не ношу и носить не буду…» И он улыбнулся, радуясь тому, что выход найден и что золотое кольцо, купленное еще в день свадьбы, пригодилось для важного и нужного дела. И он, притормаживая, повернулся к матери и спросил:

— Мамо, как вы себя чувствуете?

— Что-то в сон кидает и голова разболелась…

— Потерпите, мамо, часа через два будем в Краснодаре.

Глава 18

На другой день, когда Евдокия Ильинична проснулась на широком раскладном мягком диване, на чистой простыне и большой, набитой пухом подушке, первым чувством, испытанным ею, было сознание того, что она не дома и что ей не надо спешить на ферму… Такое странное чувство своей ненужности, оторванности от того каждодневного, своего, привычного занятия, которое составляло суть ее жизни, она почему-то испытала впервые и впервые пожалела, что проснулась, как просыпалась дома, на рассвете. В широкое окно, завешенное шторами, в балконную застекленную дверь только-только начинала заглядывать бледная заря. Евдокия Ильинична раздвинула свисавшую до пола штору. Над мокрыми от росы жестяными крышами бледнел восток. Евдокия Ильинична впервые видела небо не над степью, а над городом, и было оно серенькое, низкое, непохожее на то, каким каждое утро поднималось над хутором.

Она оделась, убрала постель. Тихонько ступая в непривычных для ее ног шлепанцах, приготовленных Надей еще с вечера, пошла в ванную. Вчера она тут мылась. И вчера и сегодня приятно было смотреть на белизну стен, на никелевые трубы. Умылась, причесалась перед большим зеркалом, над которым висела лампа в белом колпаке. Посмотрела на свою щербину, попробовала даже пальцем — широкая. Не могла понять, как же Надя на этом пустом месте поставит новые зубы. Стараясь не нарушить покой дома, она неслышно прошла по ковровой дорожке в комнату, села в кресло и задумалась. Тревожили мысли о том, что никогда еще не было ей так тоскливо, как в это утро, и никогда она не ощущала такого одиночества, как сейчас. Вспоминала свою жизнь, ту далекую пору молодости, когда на вечеринке встретилась с Семеном Маслюковым. Вспоминала то время, когда ее дети были маленькими. Тогда она и предположить не могла, что Антоша, ее первенец, белобрысенький мальчуган, бегавший по хутору верхом на хворостине, будет жить в городе и в такой большой квартире, а она, его мать, перед рассветом будет сидеть одна-одинешенька в его просторном кабинете. Думала и о сыне Илье. Как он там, бедняга, один на хозяйстве? И пожалела, что была так далеко от родных мест. Думала о своем разговоре с Ольгой и тоже пожалела, что уехала к Антону: нужно было еще пожить у дочери.

Сидела и не знала, что делать. Чужая, красивая комната, с книгами на полках от пола до потолка, обставленная дорогой мебелью и увешанная картинами, чертежами, Евдокию Ильиничну не радовала. И непривычная тишина во всей квартире, и низкое небо над сплошными жестяными крышами совсем не такое, как в Прискорбном, и особенно сознание того, что у нее не было и еще не скоро будет дело, к которому она привыкла, нагоняли тоску и уныние. Чтобы избавиться от грусти, рассеяться, она вышла на балкон. Утро было свежее, прохладное. Роса, не найдя травы, осела на жесть, на камни, на асфальт. Внизу лежала та самая улица, ровная и затененная ветками уже без листьев, по которой они подъехали к дому. Еще вчера запруженная людьми, машинами, улица сегодня была пустая. Женщины-дворники, в фартуках и с метлами, убирали листья и весь тот мусор, что остался от вчерашнего дня. Работали они старательно, размашисто, как косари косами, и резкое шуршание метел о камни отдаленно напоминало звук режущей траву косы.

Пока Евдокия Ильинична, кутаясь в шаль, стояла на балконе, совсем рассвело. Просыхали жестяные крыши, город оживал, наполнялся обычными, знакомыми горожанам шумами и гулами. Чаще появлялись прохожие, заспанные, ежившиеся от холода и куда-то спешившие.

Прошумел пустой автобус. Крыша у него тоже мокрая, усыпанная желтыми влажными листьями. Их сдувало ветром, и они, порхая воробьями, садились на асфальт.

Послышался отчетливый, равномерный стук кованых копыт, и из-за угла выехал высокий, из фанеры, крашеный фургон в конной упряжке. Фургон остановился возле приземистого здания. Возница открыл фанерные дверцы. Сквозь легкий парок хорошо были видны коричневые, отлично пропеченные буханки еще горячего хлеба. Возница и две женщины в белых халатах начали выгружать все еще парившие буханки.

Мимо балкона проехал грузовик. На прицепе он тащил железную, величиной с цистерну, бочку на резиновом ходу. Бочка была белая, на ее боках — крупные голубые буквы: «Молоко». Евдокия Ильинична проводила глазами бочку и улыбнулась. Да и как же не улыбнуться? Много лет имела дело с молоком, а еще ни разу не видела, чтобы возили его в таких огромных, на резиновых колесах, бочках. На ферме молоко сливали в бидоны, и бидоны ставили на грузовики. Думая о том, сколько же ведер молока вместилось в бочку и куда ее повезли, она вернулась в комнату. Ей казалось, что Ивановна уже встала и что ей нужно помочь на кухне. Как же Евдокия Ильинична была огорчена, найдя в квартире все ту же, устоявшуюся за ночь тишину. Ну пусть спят Антон и Надя. Пусть спят дети. Но как можно, думала Евдокия Ильинична, так долго вылеживаться Ивановне? Нарочно приоткрыла дверь в комнатку-чуланчик. На низенькой железной кровати спала Ивановна, Из оконца лился свет. Одутловатое лицо Ивановны разрумянилось. Одеяло сползло и оголило ее полные груди, сильные, мясистые у плеч руки. Евдокию Ильиничну обижало, что эта еще молодая, рано располневшая, сильная женщина преспокойно спала и вставать не собиралась. Она уже знала, что Ивановна жила в станице Платнировской, работала на птичнике, а года три назад бросила мужа, уехала в Краснодар и теперь, в наймах у ее сына, была довольна своей жизнью.

— Не жизнь, а малина, — бурчала Евдокия Ильинична, входя в кухню. — Вылеживается, барынька…

На кухне Евдокия Ильинична убирала со стола, мыла оставшуюся от ужина посуду, удивляясь тому, что в такую рань в кранах была не только холодная, но и горячая вода. «И кто успел ее нагреть, и такая горячая, как кипяток», — думала она. И опять вспомнила Ивановну. «Растолстела, раздобрела на чужих хлебах, — думала Евдокия Ильинична, — ленива, любит поспать, понежиться в постели». Взяла мокрую тряпку и, мысленно все еще ругая Ивановну, прошла в кабинет. Вытирала пыль на подоконнике, на столе, на креслах и опять корила Ивановну. «Ить подумать только, сколько пыли развела, грязнуха! — думала она. — А все потому, что поспать любит бабочка…»

Книг у сына много — это хорошо. Бери любую и читай. Евдокия Ильинична взяла, не выбирая, книгу, развернула и прочитала: «Жилище. Вопросы проектирования и строительства жилых зданий». В это время неслышно отворилась дверь. В ночной до пят рубашонке вбежала внучка Катя, щупленькая девочка, с заспанным личиком. В ее ласковом взгляде, в светлых, светлее льна, непричесанных косичках, свисавших на худенькие плечи, в больших серых, как у Антона, глазах Евдокия Ильинична увидела что-то родное, близкое. Катя подбежала к бабушке точно так, как когда-то подбегала к ней ее Оля, взобралась на колени, обняла тонкими, цепкими руками, сказала, что умеет играть на пианино, и просила послушать.

— Ах, дитятко ты мое ласковое! — Евдокия Ильинична погладила жесткой ладонью мягкие расплетенные косички. — Нельзя зараз играть… Еще спят…

— Юрик тоже уже не спит!

— А мама, папа?

— Я тихонько… Тихо, тихо… Ладно? Ну пойдем, бабушка!

Еще вечером Катя ждала, что мать, как это она всегда делала, когда в доме бывали гости, попросит ее поиграть для бабушки. Но мама или не захотела, или забыла. Усадила Катю за уроки, а после ужина ее и Юрку уложили спать, чтобы не мешали взрослым разговаривать. Обидно! Катя всхлипывала и, засыпая, думала о том, как бы пораньше встать, разбудить бабушку и поиграть ей на пианино.

— Катюша, детка, ты же еще неумытая, неприбранная, — не зная, как уговорить ее не играть, сказала Евдокия Ильинична. — Пойдем, деточка, я тебя умою и причешу.

— Я сама умываюсь… Думаешь, не умею?

И стремглав побежала в ванную комнату. Вернулась с мокрым, плохо вытертым лицом, с мокрыми косичками и блестевшими от радости глазами. Евдокия Ильинична посадила внучку на кресло и начала своим, вынутым из седых волос гребешком, причесывать внучку.

— И не сумеешь, и не сумеешь! Это только мама умеет!

Катя, как хитрый зверек, посматривала на толстые, некрасивые бабушкины пальцы, не веря, что ими можно заплести косички так же хорошо, как их обычно заплетала мама. Но ошиблась. Оказывается, старые, огрубевшие пальцы хотя и давненько не прикасались к детской головке, а все еще умели не только разобрать льняные пряди, но и сплести две косички, а потом перевязать их белой шелковой лентой.

Вертясь перед зеркалом, Катя хлопала в ладошки, подпрыгивала и кричала:

— Как красиво! Теперь пойдем, я поиграю!

«Все хорошо, и ласковая девочка и разумная, — думала Евдокия Ильинична, — а одно плохо: тыкает бабушке… Что поделаешь, городское дите. У нас дети старшим говорят «вы»…»

Катя играла по нотам те несложные, ученические этюды, которые разучила в музыкальной школе, и играла бойко. «Ничего, проворные пальчики, — думала бабушка. — Быть тебе, внучка, мастерицей по музыке. Ежели с таких лет приладишься к этим клавишам…» Знавшая толк в балалайке и никогда еще не видевшая пианино, Евдокия Ильинична сидела на стуле и сосредоточенно слушала. Внимание привлекли нежные, как и сама Катя, по непонятные звуки, в которых она никак не могла уловить знакомые ей песенные мотивы. Удивительным было то, что восьмилетняя девочка смотрела на листы, усыпанные знаками, и видела там те звуки, которые проворные, тоненькие пальцы без запинки отыскивали на клавишах. Слушала игру внучки и понимала: играть на пианино не то, что взять в руки балалайку и бренчать струнами. Понимала и то, что для того, чтобы играть так, как играла ее внучка, нужны были и сообразительность, и умение, и еще что-то такое, что и вовсе не ведомо Евдокии Ильиничне. Наблюдая игру и видя Катины пальцы, упругие и чистенькие, проворно бегавшие по клавишам, Евдокия Ильинична невольно обратилась к старым своим мыслям о том, что жизнь на земле изменяется, и изменяется к лучшему, что рядом выросли и вырастают незнакомые ей люди. Для подтверждения своих мыслей она сравнила свое детство, и детство Кати, и то, что умела делать она в свои восемь лет и что умела делать ее внучка, и снова невольно улыбнулась.

— Бабушка, ты чего улыбаешься? — спросила Катя, не переставая играть. — Тебе правится, да?

— Очень хорошо, Катя, играешь…

«Живут на белом свете Евдокия Голубкова и Екатерина Голубкова, — думала она. — Одна чернявая, другая русявая. Одна свое отжила, отходила, другая только начинает жить. Одна умеет песни петь и сама себе подыгрывать на балалайке, а другая играет на пианино. Однофамилицы, а какие же они разные да несхожие, и разные не по цвету волос, не по возрасту, а по тому месту, какое им отведено в жизни! А ведь Катя и есть мой самый близкий отросточек, а уже с детских лет какая она собой культурная. А какими же будут мои правнуки и мои праправнуки, те Голубковы, что придут в жизнь еще позже?» И не могла ответить на свой вопрос. Не могла даже смутно себе представить, какими же людьми будут Катины дети, а потом дети Катиных детей.

Глава 19

Как всякий человек, занимаясь излюбленным делом, считает свою работу самой лучшей и самой необходимой, так, и Евдокия Ильинична, будучи всю жизнь дояркой и телятницей, была убеждена, что именно ее труд на ферме и есть исключительно важный и нужный труд. Никому еще не высказанное, ее мировоззрение состояло в том, что главное благо на земле, без чего нельзя жить, создают люди физического труда и что без таких людей-тружеников не может обойтись ни одно государство. По этой причине — тоже никому об этом не говоря, а храня свои мысли в себе и для себя, — Евдокия Ильинична разделяла людей на три категории: на людей очень нужных, на просто нужных и совсем ненужных. К первой категории людей она относила рабочих и колхозников, ко второй — служащих и тех, кто находился на руководящих должностях, а к категории людей ненужных — всех, кто не занимался полезным трудом. Когда ей напомнили, что есть ученые, инженеры, врачи, учителя, писатели, артисты, художники, архитекторы, и спросили, как же быть с ними, она задумалась, молчала, насупив брови. «А у этих людей тоже работа трудная?» Ей сказали, что трудная. «Ну, пусть они будут в середине, между людьми очень нужными и просто нужными…»

То, что она четверть века доила коров, заботясь о том, чтобы в городах в молоке не было недостатка и чтобы его можно было наливать вот в такую, какую она видела с балкона, бочку-цистерну; то, что она уже около десяти лет выращивала телят, чтобы те телята стали коровами и давали молоко, только подтверждало эту ее мысль и означало, что все доярки и телятницы — люди очень нужные. Евдокия Ильинична гордилась своим положением знатной доярки и телятницы и поэтому, собираясь в воскресенье пойти на главную улицу, запруженную гуляющими, принарядилась, прицепила на грудь награды, чтобы горожане, встречаясь с ней, замечали ее и знали, что она принадлежит к категории людей очень нужных.

День выдался солнечный, не жаркий и не холодный, а как раз такой славный осенний денек, когда молодые чубатые парни гуляли в одних костюмах, без картузов, а девушки — в платьях и без косынок. Лишь пожилые мужчины и женщины надели легкие плащи и свитеры. Нравилось телятнице ходить в толпе, поглядывая на незнакомые лица. Толпы людей напоминали праздничную демонстрацию, только без знамен и плакатов.

— Ай, ай, люду, люду сколько! — сказала Евдокия Ильинична.

— Что ты бурчишь, Ильинична? — спросила шедшая рядом Ивановна.

— Вслух думаю…

— Боясь, чтобы их мать не заблудилась, Антон и Надя в провожатые к ней приставили Ивановну и этим обидели мать. «Будто я маленькая, будто ничего не соображаю», — думала она. Ей не нравилось, что Ивановна непрерывно говорила и без причины хохотала. Наверно, этим противным смехом, болтливостью хотела показать свое превосходство и свою осведомленность в городской жизни.

— Это для тебя, Ильинична, как ты есть хуторянка, все в городе в диковину, — говорила она. — А для меня тут все знакомо и привычно. — Смеясь и поглядывая на проходивших мимо парней, она сказала: — Погляди, Ильинична, какая у нас шикарная молодежь. — И, хохоча, добавила: — Пальчики оближешь!

Или еще — ни с того ни с сего:

— Ильинична, а культурненько у нас, а?

«Дуреха ты деревенская, неотесанное бревно», — вместо ответа подумала Евдокия Ильинична. Слова «культурненько», «пальчики оближешь» только усиливали в ее душе неприязнь к этой сытой и неумной женщине. Не слушая ее болтовню, Евдокия Ильинична размышляла о том, что в городе люди одеваются и лучше и красивее, нежели в Трактовой, а о Прискорбном нечего и говорить. По ее мнению, было большой несправедливостью не различие в одежде, а то, что в Прискорбном и в Трактовой людей было мало, а в городе так много, что они не вмещались на тротуарах и выходили, как в разливе из берегов выходит река, на проезжую часть улицы, мешая движению машин. Своим хозяйским, рассудительным взглядом она смотрела на медленно идущую толпу и невольно думала: «Батюшки, сколько тут рук, вот бы взялись разом за дело. И чего столько народу сбилось в одно место, в этой тесноте жить-то им трудно… И всех-то их надо и приодеть и накормить…»

Она понимала, что эти люди, и молодые и старые, не сидят сложа руки, они что-то делают, чем-то занимаются. Сегодня им никуда не нужно было спешить. Люди гуляли и могли бы, как думала Евдокия Ильинична, обратить внимание на незнакомую им женщину с орденами и золотой звездочкой. Нет, проходили мимо. Нечаянно толкали, извинялись, и никто не видел, не замечал, что рядом с ними гуляла телятница из Прискорбного. Было немножко обидно. Получалось так, шла она по этой красивой, шумной улице или не шла, была она тут, среди людей, или ее не было — все одно никому до нее не было дела. «У нас, в Трактовой, сразу заметили бы приезжего», — тяжело вздыхая, подумала она. Возле кинотеатра, где столпилось столько народу, что можно бы ставить трибуну и открывать митинг, щеголевато одетый юноша спросил:

— Бабуся, нет ли у вас лишнего билетика?

Евдокия Ильинична не поняла, о чем ее спросили, и промолчала. Боялась сказать что-либо невпопад. За нее ответила Ивановна:

— Молодой человек! Нам самим достать бы билетики…

Они зашли в магазин. Не за покупками, а так, ради любопытства. Желая и тут, в магазине, показать свое превосходство перед хуторской старухой, Ивановна сказала:

— Погляди, Ильинична, какой магазинище! Я тут бываю каждый день.

— Да, велик, велик, — согласилась Евдокия Ильинична. — Хоть конем гуляй…

Магазин занимал весь первый этаж растянувшегося на квартал жилого дома и был запружен людьми. Евдокию Ильиничну удивляли очереди. Они тянулись и у щелкающих касс, и у прилавков. Евдокия Ильинична наблюдала, как женщины и мужчины с кошелками и сумками выстраивались в очередь, как отходили от прилавков и не спеша складывали покупки в сумки или «авоськи».

— Туговато у вас покупки покупать, — сказала Евдокия Ильинична. — Стой да стой в хвосте…

— Туговато или не туговато, а из города никто не уезжает, — ответила Ивановна. — Нас тут сильно много, разве на всех напасешься… В городе, Ильинична, как? Все с магазина или с базара. Люди живут на зарплату, ничего своего, к примеру птицы или скотины, нету… Вот все, как утро, бегут в магазин и на базар…

Евдокия Ильинична, не слушая Ивановну, опять задумалась над несправедливостью жизни. Несправедливость эта, по ее убеждению, выражалась в том, что люди почему-то стремились в город, что даже такая некультурная бабочка, как Ивановна, и та бросила станицу и прижилась тут в домашних работницах. И снова перед ней возникали все те же трудноразрешимые вопросы, а именно: сколько же необходимо было иметь денег, чтобы каждый день ходить с сумкой в магазин, и какое огромное количество нужно было хлеба, мяса, яиц, молока, сахара, чтобы те, кто не пожелал жить в станице, могли бы каждый день покупать продуктов столько, сколько пожелают…

Ее задумчивость Ивановна поняла по-своему: все, что Евдокия Ильинична здесь видела, удивляло ее. И Ивановна решила жительницу станицы удивить еще больше и повела гостью в сквер, к фонтану. Пусть посмотрит и полюбуется. Но Евдокия Ильинична пошла не к фонтану, а свернула в переулок. Там, под развесистым тополем, знатная телятница увидела знакомую ей бочку-цистерну и толпу людей с бидончиками. «И тут, у молока, очередь», — подумала Евдокия Ильинична. Она видела, как из широкого крана, точно пиво, лилось молоко. Иногда струя не попадала в подставленную посуду и молоко проливалось на землю. У Евдокии Ильиничны сжалось сердце. Бледнея, она подошла поближе и сказала:

— Эй, люди! Что же вы такое добро разливаете?

Ей не ответили. Полнолицая продавщица в белом халате удивленно посмотрела на незнакомую старуху и снова занялась своим делом.

Когда они возвращались домой, Ивановна сердито сказала:

— Чего крик подняла? Ты что? Хозяйка этому молоку?

— Дура ты, Ивановна… Ить добро гибнет…

— А ты умная? Да? Награды нацепила, так, думаешь, и ума прибавилось? Слепота деревенская…

«И что ты смыслишь в серьезных житейских делах? — думала Евдокия Ильинична. — Сбежала из станицы, пригрелась в холуйках и уже возгордилась. А что у тебя в душе? Пустота…» Ее так и подмывало все это высказать шедшей рядом Ивановне. В уме вертелись словечки похлестче и поядовитее. И все же нашла в себе силы — стерпела, промолчала, ускоряя шаги. «А, нечего с нею связываться, раз она сама ничего не соображает…»

Глава 20

У Антона гость. Приглашен на обед. Смуглолиц, черночуб, невысокого роста, он прохаживался по комнате, заложив сильные руки за спину; новые, на тонкой подошве туфли издавали тихое, приятное поскрипывание, будто он ступал не по ковру, а по хорошо подмороженному снегу. Ходил и не спеша рассказывал о том, как ездил в низовье Кубани на рыбалку. Антон слушал и улыбался. Как казалось Евдокии Ильиничне, гость ни о чем таком, что могло вызвать улыбку, не говорил. Она не могла понять, кто он, этот красиво одетый, приятной наружности мужчина. Или какой большой начальник? Или сослуживец Антона? Антон называл его Саввой Нестеровичем. У него было улыбчивое лицо и спокойный взгляд. Любезно поздоровался с Евдокией Ильиничной, задержал ее руку в своей и сказал:

— Так вот она какая, мамаша у Антона Ивановича! Сын много о вас рассказывал.

— И что он обо мне наговаривал?

— Все только хорошее… Рад, рад лично познакомиться и пожать руку. — Повернулся к Антону, и туфли скрипнули уже не так приятно — коротко, отрывисто. — Вот она, Антон, представительница колхозной гвардии! А если говорить точнее: тот фундамент, на котором покоится наша социалистическая экономика, наше сегодняшнее и завтрашнее благополучие… Это они, вот такие с виду простые, молчаливые казачки, и есть героини полей и ферм!.. Ну, как, мамаша, поживаете? Как трудитесь?

— Спасибо… Ничего живем.

Еще до того, как сесть обедать, а потом и за столом Надя была весьма внимательна к гостю, ухаживала за ним. С озабоченным видом спросила о здоровье его жены и высказала сожаление, что Софья Андреевна приболела и не могла пообедать с ними; с тем же уважением говорила о его сыновьях, славных мальчиках Коленьке и Бореньке. И Евдокия Ильинична поняла, что Савва Нестерович — лицо непростое, и то, что он пришел в гости к ее сыну, случай был важный и исключительный.

— Как вам, Евдокия Ильинична, нравится наш город? — улыбаясь своей приятной улыбкой, спросил Савва Нестерович.

— Не нравится, сынок…

— Мама шутит, — краснея, сказала Надя.

— Зачем же мне шутить? Если не нравится, так и не нравится.

— Люблю людей честных, прямых и откровенных, — сказал Савва Нестерович, расстилая на коленях салфетку. — А почему не нравится, разрешите узнать?

— Теснота… Люди сбились в кучу. Улицу запрудили… И получается, в Трактовой, или еще где, пусто, а тут густо.

— И только это вам не нравится? — удивился Савва Нестерович.

— Маму все тревожит, — с нескрываемым чувством гордости за мать пояснил Антон. — Мама все близко принимает к сердцу. Такой у нее характер…

— Тревога совершенно напрасная, — заговорил Савва Нестерович, съев кусочек селедки и отваренную, политую маслом картошку. — Жизнь, мамаша, и в Краснодаре, и в Трактовой, и повсеместно складывается не так, как хотелось бы, допустим, мне или вам. А если говорить точнее: жизнь людей складывается, как диктуют независимые от нас, так сказать, объективные законы. Это вам понятно?

Евдокия Ильинична молчала.

— Поясню примером, — продолжал Савва Нестерович, принимая из рук Ивановны тарелку с куриным супом. — Вся наша страна, в том числе и Кубань, была аграрной, точнее сказать, крестьянской. А какой стала? Индустриальной. Сказать точнее, стала страной фабрик, заводов… Киваете, мамаша, — значит, это вам понятно. А где строятся заводы и фабрики? В городах. Значит, городам потребовались люди, точнее сказать, рабочие руки. Откуда они пришли? Из деревни, а сказать точнее, из той же станицы Трактовой. Так что не надо печалиться, а надо радоваться тому, что наши города растут, что вырастают новые заводы, фабрики. А химическая промышленность? Она растет и растет! Это же не просто промышленность, а родная сестра сельского хозяйства! — И к Антону: — Антон Иванович, покажи матери наши новостройки, наши новые фабрики, заводы…

— Обязательно покажу, — ответил Антон, с любовью глядя на мать и поглаживая усики. — Это у нас запланировано.

— Трудно в станице, не хватает людей. — Евдокия Ильинична с виноватой грустинкой в глазах посмотрела на гостя и на сына. — Ить ежели и далее жизня пойдет по тому закону, про который вы толковали, то скоро некому будет хлеб сеять и коров доить… Вот такие, как я, состарятся, повымирают. А кто станет на наше место? Молодежь не очень стремится. — Усмехнулась, прикрывая рукой щербину. — Разве что выручит Ивановна? Так эта бабочка тоже уже вкусила сладкого пирога возле господского стола, так что теперь ее обратно в станицу и калачом не заманишь.

— Какие господа? Что вы такое говорите, мамо! — волнуясь, сказала Надя.

— Не обижайся, Надя. — Мать не в силах была сдержать улыбку. — Ежели есть слуги, то, стало быть, есть и господа… А какие они — свои, сказать, советские, или какие еще — это все одно…

— Вы неправы, мамо!

— Надя, не перебивай, — сказал Антон, с восторгом глядя на мать. — Говорите, мамо…

— Все сказала…

— Нелегкий труд колхозников возьмут на свои плечи машины, — пояснил Савва Нестерович. — Сказать точнее, они уже взяли… Сколько на полях техники! И какая техника!

— Машины сами, без человека, не дюже стараются, — ответила Евдокия Ильинична, видя рассерженное лицо Нади. — Теленка машиной не взрастишь, ему сердечность нужна, ласка, да и всякая техника без присмотра, сынок, не обходится. Люди обязаны и знать хорошенько машину, и любить ее, как любит машины, к примеру, мой младший сын Илюшка…

— Машину любить? — переспросил Савва Нестерович. — Это вы, мамаша, очень хорошо сказали. Машины мы уже полюбили. Со временем полюбим еще больше. А вот как быть с горожанами? Не возвращать же людей силой в станицу? А тем более тех, кто в городе нужен. Возьмите вашего сына. Что Антон Иванович будет делать в Трактовой? А здесь у него работы много, без него город не может…

— Ну да, ну да… Моему Антоше без города нельзя. — Посмотрела на гостя и на сына ласковыми глазами матери, улыбнулась. — Поясните мне, старой женщине. Скажите, можно или не можно достичь красивой и счастливой жизни, к каковой мы идем, ежели к ней добровольно не все устремляются?

— Вы говорите, мамаша, о строительстве коммунизма? — деловым тоном уточнил Савва Нестерович. — Правильно я вас понял?

— Ну да… Допустим так: один человек строит, достигает, старается, сил не жалеет, а другой не трудится, не стремится, не старается и живет, где хочет и как хочет. Так можно дойти до счастья?

— Вопрос поставлен ребром! — Савва Нестерович встал из-за стола, подошел к окну и начал закуривать. — Я хочу уточнить. Вы говорите о дисциплине и обязательствах перед обществом? И чтобы не было вольницы, то есть анархического самовольства… А что вы сами думаете об этом? Это же очень интересно… Что скажет рядовая труженица?

— По моему вразумению, не можно так жить, чтобы вольному воля, спасенному рай, а скаженному чистое поле. — Опять та же добрая улыбка и те же ласковые материнские глаза. — Требуется, сынки, и принуждение…

— Какое принуждение? — обиделась разрумяненная Надя. — Не согласна! Коммунизм, мамо, мы строим не по принуждению, а по велению наших сердец… Разве этого вы не знаете?

— Эх, дочка, дочка, если бы на деле было так, как ты говоришь!.. — Евдокия Ильинична тяжело вздохнула. — А то как получается? Кто везет, того и погоняют, а кто не везет и не тянет, тот живет в свое удовольствие. Кто куда хочет, тот туда и заворачивает. Один идет в лес, а другой по дрова, и нету промеж ними дружности. Один человек день в день старается на коммунизм, сил не жалеет, а другой вольничает, хитрит да мудрит, а третий выискивает местечко полегче да поудобнее, метит в начальники. Хоть какой паршивенький начальник, а все же над людьми власть. Ох, как же много, сынок, порасплодилось на свете начальников… — Она весело посмотрела на гостя.

— Без вас, мамо, разберутся, много или мало, — еще больше краснея, перебила Надя. — Мамо! Я и забыла! Ведь нам пора к зубному технику…

— Не перебивай, Надя, — сказал Антон. — Это же критика снизу.

— Я вас критикую? — удивилась Евдокия Ильинична. — Да такого у меня и в думках не было. Я только говорю… Вот был у меня, к примеру, случай. Женщина-инвалидка принесла жалобу насчет пенсии. Как я есть депутатка от нашего хутора, то и потребовала эта инвалидная старуха, чтобы я пошла с ее жалобой в район. Ну пошла, и вот уж где повидала, посмотрела всякого! Можно обойтись бы одним начальником, а их помещается два, а то и три. И люди собой важные, чистенькие, вежливые, сидят за столами, а решить пустяковое дело не могут. Нету, говорят, у нас полномочий. Поезжай, говорят, тетка, в край… Это их у нас в районе сколько сидит. А в крае еще больше… И каждому подавай плату за труды, подавай обеспеченность, и чтобы поесть у него было повкуснее, и чтоб одеться получше.

Ах, Надя, Надя! И что за женщина такая догадливая! Удивительно, какое у нее острое чутье. Другая слушала бы болтовню словоохотливой старушки и не замечала бы, что разговор этот ни к чему, да еще и в присутствии Саввы Нестеровича. А Надя не только все это заметила, не только догадалась, но и поняла, что разговорчивую свекровь необходимо увести, а то, чего доброго, она обидит и оскорбит Савву Нестеровича. А может, уже и обидела и оскорбила? Да и кому нужны эти рассуждения о жизни? Никому! И Надя, любезно улыбаясь Савве Нестеровичу, извинилась, сказала, что их ждут важные дела у зубного техника, ловко и тактично увела Евдокию Ильиничну. В соседней комнате, куда они вошли, Надя продолжала улыбаться, говоря матери, что вот с этой минуты и начнется то, что Евдокии Ильиничне так нужно и так важно, и Надя сделала все, чтобы мать была довольна. Потом она попросила пополоскать в ванной рот, а после этого усадила Евдокию Ильиничну перед окном в кресло. Чем-то железным, твердым постукивала, надавливала десны, оттопыривала щеки.

— Мамо! — сказала она весело. — Зубы у вас завидные! Все целые, за исключением двух передних. Поставим несколько пломб, ликвидируем щербину, и ваш рот будет в наилучшем виде… А сейчас мы пойдем к специалисту по щербинам.

— Больно будет? — осведомилась Евдокия Ильинична, чувствуя во рту неприятный привкус спирта.

— Немного придется потерпеть.

— Ничего, я терпеливая.

Между тем Савва Нестерович прохаживался по комнате, все так же приятно поскрипывал подошвами, курил и о чем-то думал. Антон наблюдал за его неторопливой походкой и молчал.

— Любопытная у тебя мамаша, Антон, — сказал он, задержав задумчивый взгляд на Антоне. — Толковая и очень даже неглупая женщина. Телятница, а ты послушай ее, какие у нее мысли и какие толкования, видно, умеет не только хорошо трудиться… Что мне в ней понравилось? Прямота и искренность. Что думает, то и говорит. И напрасно Надя поспешила ее увести…

— Смелости ей не занимать, я — то ее знаю, — сказал Антон, радуясь, что Савва Нестерович лестно отозвался о его матери. — Она душой не покривит ни в чем. — И с гордостью добавил: — Мама и с книжками дружит. Такая активная читательница.

— Ее бы на трибуну партийного актива! — Савва Нестерович сделал резкий шаг, и подошвы скрипнули неприятно. — Пусть ее речь послушали бы руководящие кадры. Если вдуматься, что, собственно, ее волнует? Конечно же не личная выгода, нет! О своем благополучии она думает меньше всего. Главная ее забота — отношение людей к общественному труду. А ведь это ключ к решению многих вопросов. Добро и зло, труженик и бездельник, порядочность и подлость, душевная простота и хитрость, дисциплина и анархия — вот границы ее тревог и беспокойств. Трудно в станице, не хватает людей? Да, трудно. Ну, насчет господ — тут она неправа. Хотя тенденция к легкой жизни, к эдакой поплевочке на все у иных из нас есть, и с этим злом рано или поздно придется повести борьбу. Можно ли построить коммунизм без принуждения? Мысль весьма и весьма существенная. Как это она смешно сказала: «Не можно, чтобы вольному воля, а спасенному рай…» Или еще: «Кто везет, того и погоняют…» В самом деле, так бывает. Кто хорошо работает, с того спрашиваем, а кто ничего не делает, тот где-то пребывает в тени. И насчет того, что у нас много начальников, мамаша тоже права. Есть, есть такой грех! Излишне много тех, кому дано право стоять над людьми, командовать, требовать… И это зло надо искоренять, искоренять.

Антон стоял у окна, слушал, кивал и соглашался.

Через час, когда Надя и Евдокия Ильинична вернулись, Саввы Нестеровича уже не было. Антон с детьми поджидал их в «Волге» — решил сегодня же показать матери новостройки. Вот и окраины. Как разросся, как раздвинулся город! И всюду тянулись к небу многоэтажные дома, всюду были просторные дворы, и всюду росли молодые, только что посаженные деревья. Антон останавливал «Волгу» то около завода с широкими железными воротами: заводские корпуса стояли где-то в глубине двора; то замедлял ход возле жилых кварталов, рассказывал матери, что это за новостройки, когда закончены и какие еще здания намечено строить. Мать слушала, ее радовало, что все эти дома поставлены с помощью ее сына, а думала о своем: сколько же тут разместилось семей, и кто эти люди, и откуда они сюда прибыли? В новых домах, как заметила Евдокия Ильинична, люди тоже жили тесно. Возле их жилья не было ни садочка, ни курятника, ни какой иной пристройки… «Без ничего живут, — с сожалением подумала Евдокия Ильинична. — Нету у них, у сердешных, ни своей коровки, ни птицы, ни своего погребка… Как же без всего такого жить?» Смотрела на многоэтажные, с множеством окон и балконов, корпуса и размышляла о том, что все эти жильцы, что повесили на окна занавески и украсили балконы цветами в банках, здесь не родились: все они приехали сюда, навечно распрощавшись с родными обжитыми местами…

И когда «Волга» снова катилась по главной улице, к вечеру ставшей еще люднее и шумнее, Евдокия Ильинична мысленно была в Прискорбном и слышала неумолкающий шум воды под окном, видела свою хату, ферму на пригорке и тянувшуюся к ферме знакомую и привычную тропу. Если бы не нужно было вставлять зубы, она ни за что бы не задержалась у Антона. Погостила бы еще день-два и поспешила к Игнату, а оттуда в Прискорбный.

Сразу после ужина, намаявшись за день, Евдокия Ильинична легла отдыхать. Надя уложила детей и вошла в спальню. Антон сидел у столика и читал газету.

— Беда с мамой, — сказала Надя, снимая с кроватей покрывала. — Что старое, что малое — все едино…

— Ты о чем? — спросил Антон, не отрываясь от газеты.

— О ее рассуждениях за обедом… До чего договорилась! Придумала даже каких-то господ.

— Не придумала, — возразил Антон, глядя на жену. — Мы с тобой в ее представлении и есть те господа.

— Пойми, Антоша, что это прозвучало очень нехорошо, — доказывала Надя. — Хоть бы постыдилась…

— А ей некого и нечего стыдиться, — перебил Антон. — Она что думает, то и говорит… Вот мы иногда кривим душой, думаем одно, а говорим совсем другое — это плохо!

— В доме такой человек, а она начала доказывать, что все наши хозяйственные неполадки оттого, что у нас много начальников и что колхозники переехали жить в город… Смешно! Что подумал Савва Нестерович?

— Ты неправа, Надя. — Антон отложил газету. — И не смешно, а печально. А Савва Нестерович как раз похвалил мать… Ну, не будем об этом. Как ее зубы?

— Все хорошо, — сухо ответила Надя. — Завтра она пойдет со мной в поликлинику.

— Отлично. — Антон подошел к Наде, положил руку ей на плечо. — Не дуйся и не сердись. Мать ничего плохого не сказала… И еще прошу: насчет нашего обручального кольца не возражай. Пусть оно сослужит доброе дело.

Надя на этот раз не стала спорить.

Глава 21

Прожив у сына неделю, Евдокия Ильинична еще раз убедилась в правоте той житейской истины, что человек ко всему привыкает, и быстрее привыкает, разумеется, к хорошему. Уже на пятый день она поняла, что не все в городе так плохо, как ей показалось сперва: что тут много разумного, хорошего, нужного людям, чего не было да и не могло быть в Прискорбном или в Трактовой. Привыкшая размышлять о вещах реальных, она брала простой пример: вода в квартире. Подумать только, какое удобство для хозяйки! Не нужно ходить с ведром на реку. Вода всякую минуту под рукой, трать ее столько, сколько пожелаешь, и любую: хочешь — горячую, а хочешь — холодную. Или кино… На хуторе жди да пожди, пока заглянет передвижка, а тут — иди и смотри, и не только в любой день, а и в любой час. А книги? Сколько их на полках! И есть время для чтения. А театр? Живя в Прискорбном, она и понятия не имела о том, что в Краснодаре есть такое увлекательное представление. Два раза была с сыном и невесткой в театре. Как же там, среди празднично одетых людей, ей было приятно сидеть в удобном кресле, и она то смеялась, то вытирала платочком слезы, потому что на сцене видела натуральных людей и их жизнь. А цирк? Разве в Прискорбном можно посмотреть такое развеселое чудо и таких смелых артистов? А магазины? Чего только в них не было, и если есть деньги, то покупай все, что на тебя смотрит. Она уже купила Илье на костюм, Стеше — на платье и выбрала такой материал, какого в трактовском магазине не видала…

Опять, думая о городской жизни, она мысленно обращалась к тому, что было ближе сердцу: газовая плита. Какой же умный человек придумал эту штуковину? Не нужно ни дров, ни соломы. Только зажги спичку — и жарь, вари на плите хоть весь день. Полюбилась ей и ванна. Приятно было и полежать в ней и помыться, а потом лечь в постель и уснуть. Была ли тут причиной ванна, газовая плита или что другое, Евдокия Ильинична не знала, только она стала замечать в себе странную перемену: не грустила, как прежде. Она охотно часами просиживала перед художником, и Леонид говорил ей, что вот тут, в городе, она была очень похожа на себя. Поражало то, что у нее был отличный сон и что она уже не спала так чутко, как на хуторе, и на зорьке ей не хотелось вставать. Частенько внуки заставали ее в постели, и ей было совестно. «Или и ко мне начинает прилипать то баловство, каковое уже прилипло к Ивановне? — думала она, сажая на колени ласкового, льнувшего к ней Юрика. — Видать, я тоже в городе уже разленилась…»

Раньше, до приезда к сыну, Евдокия Ильинична ничего этого не знала и полагала, что по-настоящему можно привыкнуть и, как она любила говорить, «прирасти сердцем» только к Прискорбному, с его устоявшейся тишиной, с его простором и тягучей, неумолкающей песней Кубани под окном; что нельзя без принуждения привыкнуть, а тем более нельзя полюбить многолюдную, шумную, торопливую городскую жизнь. И вдруг она точно бы прозрела и посмотрела на то, что ее окружало, другими глазами, ей понравилось то, чего не было в Прискорбном. Нравилась праздничная демонстрация, расцвеченная флагами и красными полотнищами, нескончаемо тянувшаяся по наполненной голосами улице. Евдокия Ильинична сидела на балконе и под впечатлением торжества людей, звуков музыки, разноголосых песен и разудалой пляски прямо на улице чувствовала, что городская жизнь красива, и то, что еще вчера казалось немилым ее сердцу, сегодня манило к себе, радовало, волновало.

Все, что она видела до праздников и в праздники и что увидела позже, почему-то невольно сравнивала с тем, к чему привыкла в Прискорбном. Сидела в театре, была в магазине, заходила в городской парк и мысленно говорила себе: «А вот у нас в Прискорбном этого нету». И в душе ее уже не гнездилось, как бывало раньше, знакомое ей чувство неприязни к городу. Видела светлую, с большими окнами поликлинику, проходила по широкому, тоже светлому коридору, видела больных, входивших к врачам, и больных, выходивших от врачей, и говорила себе: «А вот у нас в Прискорбном этого нету».

Нравилась ей Надя в белом халате и в белой шапочке, непохожая на домашнюю Надю. Шмелем жужжала машина. Надя сверлила зуб, делала это смело, решительно, затем клала под губу и за щеки комковую вату и просила не закрывать рот. Евдокия Ильинична испытывала боль, чувствовала вату и запах лекарств, а думала о том, что хорошо бы в Трактовой иметь и такую поликлинику, и такую мастерицу по зубам, как Надя. Нравился молодой, тоже в белом халате, но без шапочки, красивый, стройный мужчина со смолисто-черными, гладко зализанными волосами; нравился и потому, что был молод и пригож собой, и потому, что был приветлив, обходителен. Он пригласил Евдокию Ильиничну в свой кабинет, усадил в такое же кожаное, как и у Нади, кресло с удобным гнездом для головы, а потом сказал:

— Вот так, мамаша, и сидите.

Включил точно такую же, как у Нади, машину и так же, как Надя, что-то отыскивал в зубах, что-то подпиливал в них и подтачивал. И опять ласково посмотрел Евдокии Ильиничне в глаза и сказал:

— Поставим вам, мамаша, зубы поострее и покрепче тех, какие были у вас в молодости.

На что Евдокия Ильинична вежливо ответила:

— И что вы такое говорите? Таких зубов, какие бывают у человека в молодости, никто поставить не сумеет.

— А вот я поставлю!

И опять Евдокия Ильинична вежливо ответила:

— Ну, тогда вы, извиняюсь, есть чародей.

— Не чародей, мамаша, а дело свое знаю.

После того как они так приятно поговорили, стройный мужчина попросил свою пациентку сполоснуть рот, что Евдокия Ильинична и сделала. Потом он взял со стола металлический совочек, вылил на него из чашки что-то похожее на остывшую и слегка загустевшую сметану и сунул совочек Евдокии Ильиничне в рот так проворно, что она не успела глазом моргнуть. Она чувствовала, как солоноватая на вкус «сметана» теплела и быстро твердела. Неприятны были и этот солоноватый привкус, и эта каменная твердость «сметаны», а особенно то, что нельзя было закрыть рот и пошевельнуть языком. Евдокия Ильинична терпела и думала: «Какой славный мужчина этот врач, и какие хорошие люди живут в городе…» Но больше всего любила Евдокия Ильинична бывать с внуками в сквере. Кустарники в ярком осеннем убранстве, ряды деревьев, удобные скамейки, фонтан, жиденькие струйки воды, будто из перевернутой лейки, пламя жарко-красных цветов — чего же еще желать лучшего! Гурьба чужих детей, таких же шустрых и крикливых, как и ее внучата; такие же, как и она, старушки на скамейках, и светит им нежаркое солнце, и шумят на улицах машины — на душе в такие минуты спокойно и радостно. Юра с мальчишками катался на трехколесном велосипеде, подлетал к бабушке, чтоб она видела и его удаль, и его веселые, горящие глазенки. Катя с подружками играла в скакалки, подпрыгивала легко на своих тонких ножках, оголенных выше колен, — разве это не счастье — вот так сидеть на лавочке и присматривать за внучатами!

Ласковыми, полными радости глазами Евдокия Ильинична смотрела и на детей, и на сидевших старух, и на проходивших незнакомых ей людей и так погрузилась в думы, что совершенно забыла о Прискорбном и о том, что через несколько дней ей придется уезжать. Своя, хуторская жизнь куда-то отдалилась, спряталась, а эта, городская, непривычная для нее жизнь стала ей приятна и радостна. «И что за сила таится в этом городском житье, ежели оно и меня к себе притягивает? — думала Евдокия Ильинична, посматривая на игравших детей. — Теперь я понимаю, почему люди сюда устремляются. Сама я немного побыла в городе, а уже прижилась, пообвыкла, и все, что зараз стоит перед моими очами, заслонило собой и Прискорбный, и все, что там было и что там еще есть…»

Антон и Надя радовались, что у Евдокии Ильиничны изменилось настроение, что она заметно посвежела, поздоровела, как свежеет и здоровеет хорошо отоспавшийся на воздухе и отдохнувший человек. Под глазами на лице разгладились морщинки, на смуглых щеках, особенно по утрам, проступал румянец, а прежней суровости во взгляде не было и в помине.

— Не узнать нашу маму, — повернувшись к мужу на кровати, сказала Надя. — Удивительно, как она за эти дни изменилась. Стала и веселая и приветливая. А как дети к ней привязались, как они ее полюбили…

— Ничего удивительного, — понимая радость жены, рассудительно говорил Антон. — Мать отдохнула, избавилась от привычных забот, отсюда и перемены. Ведь нелегко ей там живется, хотя она никогда на свою жизнь не жаловалась. И в том, что дети к ней потянулись, тоже нет ничего загадочного. Известно, все бабушки души не чают в своих внучатах, а дети это понимают и на любовь отвечают любовью…

— Антоша, пусть мама остается у нас, — сказала Надя, не слушая мужа. — Скажем: пусть остается и живет.

— Чего это ты вдруг? — удивился Антон. — Недавно она не нравилась тебе своими разговорами!

— При чем тут разговоры? — рассердилась Надя. — Не было бы тогда Саввы Нестеровича… Уговори ее, скажи, что у нас ей будет хорошо…

— Разве она бросит свою ферму?

— Но сколько же можно работать на ферме?

— Заранее предвижу бесполезность этого разговора, — сказал Антон, зевая и натягивая на плечи одеяло. — Да и не уживется она с Ивановной. Очень уж они разные…

— Ивановну рассчитаем, — живо сказала Надя. — Плохо, Антоша, когда в доме чужие люди. С матерью и детям и нам… Поговори, Антоша. Пусть бросает ферму.

— Ну, хорошо, — согласился Антон. — Поговорим вместе.

Антон знал, что мать с неприязнью относилась к Ивановне, считала ее ленивой, нерадивой, любившей сладко поесть и подольше поспать. Но Антон не знал, что мать, бывая в магазине, видела, как из тех денег, какие выдавались на покупку продуктов, Ивановна оставляла себе то рубль, то трешницу, пряча их за пазуху. Неизвестно ему было и то, что между матерью и домработницей произошла крупная ссора на кухне, когда они остались в квартире одни. Евдокия Ильинична из самых добрых побуждений сказала, чтобы Ивановна пораньше вставала и следила за чистотой комнат. Ивановна вспыхнула и ответила непристойной руганью.

— Чего ты лезешь во все щели? — Лицо Ивановны покрылось красными пятнами. — Чего липнешь ко всему, как репей? Кто ты такая, что берешься всех поучать? В своем телятнике распоряжайся! У меня тут есть хозяева!

— Пригрелась на теплом местечке! Птичник бросила, в лакейство ударилась, лежебока!

— А ты кто?! На себя сперва погляди! Я одному твоему сыну угождаю, а ты прислужничаешь тысячам! Извелась вся, праведница!

— Я людям служу и денежки у них не ворую! А ты по рублику крадешь у сына, бесстыжая твоя морда!

— Брешешь! Брешешь! — сквозь слезы кричала Ивановна. — Кто тебе поверит?

— Поверят… Я видела, как ты прятала… Вот расскажу сыну!

— Ведьма! Погубить захотела! — не говорила, а голосила Ивановна. — Ты чего сюда приехала? Тебя завидки берут? Хочешь мое место занять?!

— Эх, дура, дура, — качая головой, ответила Евдокия Ильинична. — Твое место мне и даром не нужно. У меня свое есть, и не бойся, на твое не променяю… А то, что ты лодырька бесстыжая, да еще и воровка, так об этом я тебе в глаза и говорю… И ты знай!

В это время на кухню вошла Надя, и ссора прекратилась. Надя увидела рассерженное лицо матери и плакавшую Ивановну и спросила, что у них произошло. Ответа не последовало. Евдокия Ильинична повязала голову косынкой и ушла. Ивановна все еще всхлипывала. И сколько ни спрашивала Надя, почему Ивановна плачет, она, не поднимая головы и шмыгая носом, молчала.

Глава 22

Незаметно наступил конец гостеванью. Был куплен билет на самолет, и послана Игнату телеграмма. Антон принес из магазина вместительный чемодан, обитый черным дерматином. В него положили дорожные вещи, покупки для Ильи и Стеши, теплые, в галошах, ноговицы — подарок Антона, два отреза на платье и пуховую шаль мелкой фабричной вязки — подарок Нади. В кошелке поместились харчи на дорогу, крупные краснобокие яблоки, сливы, две коробки шоколадного набора — гостинцы Игнатовым дочкам — Гале и Вале.

Вручая матери билет, Антон спросил, не боится ли она лететь в самолете.

— Страшновато, сынок, — созналась мать. — Но люди летают, не боятся, полечу и я. На старости лет с неба погляжу на землю.

Самым радостным событием было то, что Евдокия Ильинична наконец-то избавилась от щербины. По совету Нади протезист сделал мост металлический, коронки по бокам золотые, а два зуба пластмассовые. Золото рядом с белыми, удивительно молодыми зубами блестело непривычно, и Евдокия Ильинична, желая убедиться, что у нее нет щербины, нарочно не сжимала губ и то без причины смеялась, то улыбалась. Не только Антон и Надя, а даже дети в один голос сказали бабушке, что зубы у нее молодые и очень красивые. Катя — какая умная девочка! — уверяла всех, что бабушка стала совсем молодая. Евдокия Ильинична обнимала детей и, целуя их, говорила: «Ах, какие вы славные воробьята, и как же я буду без вас теперь?» — «А ты не уезжай, бабушка», — говорил Юра. Катя кивала головой и тоже просила бабушку остаться. «Не могу, мои голубчики. У меня есть свои дела, да и своя хата, к ней я привыкла. Юра, Катя, приезжайте ко мне на все лето, у нас хорошо, привольно…» Одна Ивановна не радовалась, на Евдокию Ильиничну не смотрела, делая вид, что ничего не случилось. «Дуется и не глядит на меня, — думала Евдокия Ильинична. — И пусть дуется… Наверно, стыдно в глаза смотреть, вот и отворачивается…»

Улучив минуту, когда в комнате никого не было, Евдокия Ильинична подходила к зеркалу. Почему-то клыку было тесно, она чувствовала им бугорки пластмассы и скользкость металла. Трогала пальцем зубы и находила, что они острые и крепкие. «А этот чернявый доктор и в самом деле чародей», — думала она. Все смотрела, все любовалась и не могла насмотреться и налюбоваться. Мысленно она была на хуторе и думала о том, как же удивятся хуторяне, когда увидят ее новые зубы и услышат ее нешепелявый голос. Она непременно пойдет к Семену Маслюкову — пусть и он посмотрит и порадуется. Ей приятно было сознавать, что теперь-то не нужно стыдиться своей улыбки, своего голоса и не надо прикрывать ладошкой рот. Смотрела в зеркало, нарочно улыбалась и видела белые и золотые зубы, и свое лицо молодым и веселым. «Какая молодец Катя, — думала она, — как верно подметила, зоркие у нее глазенки».

Дети знали, что отец повезет бабушку на аэродром, когда они будут еще спать. Поэтому после ужина Катя и Юра простились с бабушкой. Обнимая прильнувших к ней детей, целуя их, называя и «мои воробьята», и «мои ласковые голубята», Евдокия Ильинична всплакнула и, скрывая слезы, ушла в свою комнату. Следом Антон принес будильник, завел его и поставил стрелку на цифру «пять». Мать укоризненно посмотрела на сына и сказала:

— Сынок, я не просплю.

— На всякий случай… Пусть покараулит.

Уложив детей, Надя вошла к матери и сказала, что Катя и Юра улеглись молчаливые и со слезами на глазах.

— Как они вас полюбили, мамо…

Сидя на диване, Евдокия Ильинична ответила, что и она полюбила внучат, что и ей без них будет скучно. Антон и Надя уселись в кресла, и тот нужный им разговор с матерью начался сам собой… Антон спросил, когда же прискорбненцы покинут свои хаты и переселятся на Щуровую улицу, а мать ответила:

— Собирались перебираться на праздники… Может, без меня уже переселились, а может, еще отсиживаются… Я наказывала Илюшке, чтоб без меня не покидал хату… Если бы что было, то Илюшка дал бы знать. — И со вздохом добавила: — Как же не хочется отрешаться от насиженного места…

— Деваться все одно некуда, через год-два Кубань начисто смоет хаты, — сказал Антон. — Это — счастье хуторян, что Онихримчуков заранее побеспокоился и домики построил.

— Игнатьичу спасибо. — Евдокия Ильинична помолчала. — Только не знаю, как мы приживемся на той Щуровой… Не знаю.

— Мамо, переезжайте жить к нам, — сказал Антон. — Будете в семье за старшую.

— Верно, мамо, соглашайтесь, — поддержала мужа Надя. — А на Щуровой пусть поселяется Илюша с молодой женой.

— Знаю, мамо, скажете, что у вас телята, ферма, — забегая вперед, говорил Антон. — Но сколько можно, мамо, оберегать и ферму и телят? Вы свое отработали, даже с лихвой, и теперь можете отдыхать. Да и возраст ваш…

— Мамо, видите, как и мы и дети к вам привыкли, — приятным голосом говорила Надя. — Еле-еле уложила их. Со слезами легли. И Катя и Юра так вас любят! А знаете, мамо, что Юра сказал? — И Надя, еще не сказав, что же такое говорил Юра, рассмеялась. — Глупый и смешной! Ты, говорит, закрой комнату на замок и не выпускай бабушку. Потом она привыкнет и не уедет.

Антон и Надя смеялись, обрадованные наивной хитростью сына. Евдокия Ильинична даже не улыбнулась. Сидела все такая же молчаливая и грустная.

— Мал, а соображает! — сквозь смех сказала Надя.

— Закрыть комнату на замок? — переспросил Антон, не в силах удержать смех. — Придумал же! Вот видите, мамо, внук хочет удержать вас силой. А мы с Надей просим… Так что не хмурьте брови и решайтесь. Мы с Надей понимаем, что в один миг это сделать нельзя. Привычка и все прочее. Поезжайте к Игнату, погостите у него. Потом поживете дома, а к зиме…

— Ну что ты говоришь, Антоша? — обиделась Надя. — Зачем же оттягивать до зимы? — И к матери: — Если вас смущает, что у нас живет Ивановна, то ее у нас не будет. Она найдет себе другое место…

— Одним словом, мамо, через месяц или раньше вливайтесь в нашу семью и живите спокойно, — решительно заявил Антон. — И не надо раздумывать и гадать, не надо жалеть о хуторе… Прискорбный свое отжил, его все одно Кубань смоет и унесет.

— Вам будет у нас хорошо, — все тем же приятным голосом говорила Надя. — И подлечиться вам нужно. Глаза ваши следует показать врачу-окулисту, и вообще… Пожили у нас немного, а как посвежели! Об этом и Катя вам говорила, да и всем это видно…

Антон и Надя были довольны, что так неожиданно и, как им казалось, так удачно они сказали матери то, что долго не решались сказать. Евдокия Ильинична, не проронив ни слова, внимательно слушала, хмурила брови или улыбалась, по привычке прикрывая ладошкой рот. Ее улыбку и ее молчание Антон понимал как согласие, высказать которое она еще не решалась. «Вижу, вижу, мамо, — думал Антон, многозначительно кивнув Наде, — вижу, что вы в душе согласны, но не хотите сказать… Но ничего, мы подождем. Можно сказать и завтра…» Понимая, что доброе дело сделано и что теперь можно ложиться спать, Антон все же хотел услышать от матери хоть одно слово. Пусть бы сказала: «Согласна». Или: «Да, я буду жить у вас…» Прохаживаясь по комнате, Антон спросил:

— Мамо, что же вы молчите?

— Ох, дети, дети, не придумаю, что и сказать. — По строгому ее лицу, по набежавшим на лоб морщинкам, по невеселым глазам Антон видел, что говорить матери было трудно. — Спасибо и тебе, Антоша, и тебе, Надя, за ласку и за сердечную доброту. Не каждая мать может такое услышать от женатого сына и от невестки. Есть и такие дети, что чуждаются своих родителей, обижают их, и мне радостно, что мои дети не такие… Не хочется вас огорчать и хочется сказать правду. Вы же знаете, я привыкла жить вольной птицей, на просторе, всегда с людьми и в постоянных хлопотах. И еще люблю быть сама себе хозяйкой… У вас жить хорошо, а только не мне. Хоть и золотая клетка, а все ж таки клетка…

— Ну, мамо! — воскликнул Антон. — И что вы такое говорите? Какая же это клетка? Что вы придумали? Вы обижаете нас.

— Знала, что обижу, а неправду сказать не могла… Да мне и самой не хочется с вами расставаться и детишек жалко, такие они сердешные… А только свою жизнь не брошу. — Она помолчала, поправляя под платком волосы. — Не сердитесь, дети, на старуху. Может, я что и не так сказала, а только сказала правду. Ну, допустим, буду жить у вас. А что стану делать? Ивановну вам не заменю, да и не хочу. Детишек нянчить? С ними мне хорошо, а только рано мне еще перебираться в няньки… Вот Надя сказала, что у вас я поправлюсь и телом поздоровею. Надюша, милая, может, и поздоровею телом, а душой увяну. — Она горестно вздохнула. — Так что извините. Спасибо вам, что вы такие хорошие. В гости еще приеду, за внучатами соскучусь, а чтобы насовсем жить…

— Сразу не решайте, мамо, — перебил Антон. — Подумайте на досуге. Мы понимаем, нелегко переменить жизнь… Так что вы сперва все обдумайте…

— А насчет золотой клетки, мамо, это вы зря, — грустно сказала Надя. — Мы хотим, как лучше…

— Знаю, знаю, что добра мне желаете, а вот пришлось к слову, — оправдывалась мать. — Хотела сказать: как в гостях ни хорошо, а дома завсегда лучше, и на язык подвернулась клетка… Сама понимаю, что не то сказала…

Наступило тягостное молчание. Всем стало ясно, что продолжать начатый разговор было совершенно бессмысленно. Говорить же о чем-либо другом никому не хотелось. Антон и Надя пожелали матери спокойной ночи и ушли. В спальне, невесело посмотрев на жену, Антон сказал, что не нужно было заводить этот разговор, только причинили обиду матери. Евдокия же Ильинична считала, что не ее обидели, а она обидела сына и невестку. Ворочалась в постели, а из головы не выходил разговор с Антоном и Надей, и, чтобы не думать о нем, она мысленно хотела представить себе, как будет лететь в самолете, как ее встретит Игнат, и уснула…

Утром, напившись чаю, она прошла в детскую. Взглядом попрощалась со спавшими внучатами. Вернулась в кухню, где стояли чемодан и кошелка, и сказала:

— Антоша, Надя, может, я что лишнее сболтнула вчера… Не обижайтесь на меня, старуху…

— Что вы, мамо… И не думали обижаться, — сказал Антон, беря чемодан и кошелку. — Мы понимаем…

— Какая может быть обида! — Надя, прощаясь, поцеловала мать. — Разве мы маленькие…

И по дороге на аэродром, и в самолете Евдокия Ильинична думала о вчерашнем разговоре, а сердце щемило, побаливало. Из оконца она видела сплошные белые, как вата, искрящиеся на солнце облака, заслонившие собой землю, а горькое чувство и тут, в небе, не покидало ее.

Глава 23

Осень. Середина ноября. День же выдался, как бы на радость людям, теплый, погожий. Так что самолету не пришлось пробивать облака — их не было. «Ну вот, братушка, и будем передавать нашу родительницу с рук на руки после твоей, Илюша, удачной подачи. И ты не сомневайся, я поймаю маму, пусть она только появится в нашем ставропольском небе…» Эти шутливые слова невольно припомнились Игнату как раз в ту минуту, когда Евдокия Ильинична и в самом деле показалась на ставропольском горизонте…

Игнат встречал мать не один. С ним приехали на «газике» жена и две дочки. До того как остановиться на аэродроме, «газик» вдоволь погулял по степным дорогам и теперь своим видом напоминал измученного непосильным пробегом скакуна не первой молодости. Тент на нем так выгорел и так износился, как выгорает и изнашивается у рабочего человека пиджак, — определить, какого он был цвета, совершенно невозможно. Весь он покрыт пылью, и не той серой, обычной, какая темными заслонами встает, скажем, на кубанских дорогах, а пылью буро-рыжей, под цвет плохо выжженного кирпича…

Семья Голубковых стояла в ряд — лесенкой с тремя ступеньками. Самую высокую ступеньку, как нетрудно догадаться, изображал Игнат Голубков. Это был молодой, рослый мужчина, с широченными плечами молотобойца — в любом гвардейском полку такой смог бы сойти за правофлангового. На нем был поношенный, желто-бурый, одного цвета с тентом «газика» плащ, гнедой масти чубатая голова не покрыта — со студенческих лет ни зимой, ни летом она не знала, что такое шапка или картуз… Вторая ступенька — жена Игната, та самая Нюра, которую Евдокия Ильинична еще и в глаза не видела. Светлая ее головка, завитая на шесть месяцев вперед, была мужу по плечо — молоденькая вербочка рядом с дубом, да и только! Лицо у Нюры миловидное, такое лицо, Игнат знал, непременно понравится матери. И ее большие, с небесной синевой глаза, и ее милое, ласковое лицо, и вся она, казалось, постоянно была чем-то обрадована и чем-то поражена…

Самая низенькая ступенька — близнецы Галя и Валя, Какие прелестные дочки! И какая поразительная схожесть! Нарисовать двух девочек, чтобы они были именно так разительно похожи, как Галя и Валя, не смог бы, можно поручиться, даже самый одаренный живописец. И рост, и цвет глаз, и такие пухлые щечки, что их хотелось поцеловать, и белокурые, как у мамы, косички, и пальтишки василькового цвета, и белые, домашней вязки чулочки, и туфельки с бантиками — смотри хоть целый день, а без привычки так и не определишь, какая же из них Галя, а какая Валя.

Самолет заблестел серебром в небе и начал снижаться. И вот колеса уже поцеловали бетон, самолет, подпрыгивая, покатился, покачивая крыльями, как довольная птица, вволю погулявшая по небу. Евдокия Ильинична сошла на землю. Не успела осмотреться, где она и что это за простор вокруг, как сразу же попала в объятия. Сын приподнял ее и крикнул: «Вот, мамо, и поймал вас с поднебесной высоты!» Хотел было закружить, но мать взмолилась: «Ой, сынок, какой же ты стал сильный! Не кружи меня, голова и так идет кругом!» Ее удивили не цепкость сыновних рук, не сила Игната, а его рост. «Неужели тут, в степи, без матери, все еще растет и растет?» — подумала она, глядя на сына снизу вверх и улыбнулась.

— Мамо, а это Нюра! — обнимая мать, сказал Игнат. — Поглядите на нее! Хороша собой Нюра, а?

— Была бы тебе, сынок, по сердцу. — И к Нюре: — Ну, здравствуй, дочка!

Поцеловала Нюру в пылавшие жаром щеки. Нюра смотрела на свою свекровь удивленными глазами и не верила, что эта щупленькая, чернобровая старушка и есть мать Игната. Не зная, как себя держать, Нюра густо краснела и виновато улыбалась.

— А мы вас всю неделю ждем, — сказала она. — Галя и Валя тоже ждали…

Галя и Валя, забытые в суматохе, поглядывали на бабушку и молча теребили ее подол.

— Мамо, а это ваши внучки, — сказал Игнат. — Как, подросли дочки?

— Славные, славные, — нагибаясь к детям, говорила бабушка. — Дочки как цветочки! Сколько им?

— Весной пойдет по четвертому, — все с той же виноватой улыбкой ответила Нюра. — А смышленые они не по годам! Это они застеснялись и молчат… А вообще они щебетуньи.

На Евдокию Ильиничну смотрели две совершенно одинаковые девочки, и ей показалось, что у нее двоилось в глазах.

— Куколки мои неразличимые! — Она всплеснула руками. — Игнат! Нюра! Как же вы их различаете?

— Исключительно чутьем, мамо, чутьем, — смеялся Игнат. — Мне, верно, трудно, часто путаю, а Нюре легко. У нее свой, какой-то природный нюх — ни за что не спутает. Даже с завязанными глазами.

Желая напомнить матери, что она приземлилась в степи и что ее сын живет на бескрайней равнине, Игнат развел руками и сказал:

— Мамо! Поглядите, какой у нас простор! Куда ни глянь — не простор, а море! Не то что у вас — повсюду одни горы!

Мать оглянулась, посмотрела, — да, степь, точно, широка и просторна и очень похожа на море. Тут она, залюбовавшись степным раздольем, улыбнулась, и, очевидно, нарочно не прикрывала рот ладошкой.

— Мамо! — крикнул Игнат. — Да у вас уже нету щербины! Вот это да! Какие красивые зубы! А ну еще улыбнитесь! И чего вы уже застеснялись? Нюра! Погляди, какие у мамы молодые зубы! Чудеса! Это Надина работа?

Матери было приятно от этих слов, и она, продолжая улыбаться, ответила:

— И Надя старалась, и еще один чародей…

Умышленно опустим мелкие детали и сразу же обратимся к тому неприятному известию, которое поджидало нашу путешественницу в селе Стародубка. Так что незамеченными останутся не только ковыльные пейзажи, степные миражи, камышовые заросли на Маныче, но и чемодан, поставленный в машину, и кошелка, из которой были вынуты коробки конфет и переданы засиявшим от радости Гале и Вале. Ничего читатель не узнает и о том, как мать спросила, далеко ли отсюда пасутся отары овец, и как Игнат ответил, можно повидаться с чабанами и посмотреть кошары овец; как сын, усадив в машину мать, жену и дочек, сам взялся за руль, включил мотор, а мать спросила, своя ли у Игната машина, на что Игнат, смеясь, ответил, что «газик» у него служебный. «Свою машину заиметь, мамо, карман не позволяет, капитала еще не нажил». Радуясь, что у Игната машина не своя, а служебная, мать спросила, какая у него должность. Не глядя на мать и не сводя глаз с дороги, Игнат ответил:

— Теперь я, мамо, директор совхоза…

— И давно, Игнаша, стал таким высоким чином?

— Недавно… с сентября.

— И матери не писал?

— Стеснялся, — ответила за Игната Нюра. — Я говорила: напиши, — а он не захотел…

— А чего писать? — Игнат взглянул на мать. — Сперва надо потрудиться, а потом можно и похвалиться…

Не станем описывать, как «газик» лихо выскочил на пригорок, осмотрелся, чтобы не заблудиться, и пошел, пошел гулять; как он подкатывал к кошарам или к растянувшимся на попасе отарам; как чабаны, издали увидев Игната, улыбались ему своими засмоленными небритыми лицами, шли к нему, положив на плечи ярлыги; как «газик» перед вечером влетел в Стародубку, степное село, с одной улицей, широченной, точно городской проспект, с чахлыми деревцами возле дворов, и замер у крылечка директорского домика… Все то, что по дороге в Стародубку увидела мать, останется за сюжетом повествования и останется только потому, что нам необходимо, не теряя ни минуты, с сожалением сказать: после теплой, радостной встречи на аэродроме в Стародубке Евдокию Ильиничну, как это ни печально, поджидала весточка горестная, и пришла она по почте из хутора Прискорбного…

Хранилось то горестное известие в письме Ильи Голубкова. Письмо лежало во внутреннем кармане Игнатова пиджака и не только постоянно напоминало о себе, Но и спрашивало: «Ну что, Игнат, надумал? Будешь молчать или скажешь матери?» Игнат же все еще не знал, на что решиться. Перед тем как поехать на аэродром, он еще раз перечитал письмо. «Если судить по тому расписанию, какое мы составили, то через три дня мать прибудет к тебе, — писал Илья. — Прошу, братуха, найди такие подходящие слова, и не сразу, а постепенно, с подходом, чтобы мать не испугалась и не расплакалась, сообщи ей, что наша хата-старушка отжила свой век. Случилось это перед праздником. Стеша приехала домой, и мы, желая показать пример другим, со всем домашним барахлом переселились на Щуровую улицу. Хуторяне все еще сидят в своих хатах, жмутся, чего-то поджидают, а мы на праздники новоселье справили и живем-поживаем в новом доме. Квартира, Игнат, получилась удобная и для жизни пригожая! Чтобы старое наше жилище не зияло пустыми окнами и не пугало людей своим безжизненным видом, я подседлал бульдозер и счистил подворье, как лопатой. Работа получилась аккуратная! Было подворье, и уже нету. Хатенка, коровник, курник — все сползло в Кубань и водой размыто. То место, где мы еще мальчуганами столько лет прожили, осталось чистенькое… Я понимаю, мать может обидеться на меня и на Стешу. Скажет, почему не подождали. А мы так решили: сколько же можно оттягивать переезд? Порывать со старинушкой надо решительно… И еще мы со Стешей подумали: матери так-то будет легче, вернется домой и направится уже не в Прискорбный, а на Щуровую улицу в свою новую квартиру… Но для этого ее надо подготовить, и я прошу тебя это сделать, чтобы она зря не горевала, а на нас не обижалась. У тебя еще есть и время и возможность…»

Чудак Илья! «Есть время и возможность…» Какая у Игната возможность? Время, верно, еще было, мать прилетала завтра. Можно еще что-то придумать. Но что? Игнат прочитал письмо Нюре. Та слушала, улыбалась и молчала.

— Ну чего молчишь и усмехаешься? — сердился Игнат. — Хоть бы какой совет дала…

Большие глаза Нюры удивленно смотрели на мужа. Она покачала головой и сказала:

— Смешит и удивляет тревога твоя, Игнаша, и Илюшкина… Не могу понять, какое же это для матери горе? Да ей радоваться надо, а не горевать.

— Нету у Ильи жалости!

— Какой жалости? — Нюра рассмеялась. — Сын и невестка без матери перебрались в новое жилище. Что тут безжалостного? Освободили мать от забот и хлопот, приезжай и живи на новом месте. Сам же Илюша пишет, что квартира хорошая. Чего еще нужно? А ты: жалости нету. Илюша и Стеша — просто молодцы! Не стали сидеть на хуторе. Чего тут матери печалиться? Не пойму!

— Это по-твоему и по-моему, Нюра, так, — согласился Игнат, — а у матери своя мерка и на радость и на горести, и то, что нас радует, ее печалит. Я-то мать знаю. У нее дома корова, птица, поросенок. А о корове и птице Илья, как на беду, ничего не написал. Хатенку и подворье стер с лица земли, утопил в Кубани, а куда девал корову, птицу?

— Может, продал?

— Да ты что? Как так продал? — удивился Игнат. — Да если матери об этом сказать, то она к нам не поедет, а с аэродрома заспешит в Прискорбный…

— А если ничего не говорить? — спросила Нюра. — Будто и нету письма.

— Нехорошо. Не могу кривить душой. Все одно мать узнает, тогда беды не оберешься… — Игнат почесал затылок — Вот задал Илья задачу!

Игнат положил письмо в карман — пусть полежит до утра. «Посмотрим, — думал он, — может, в самом деле утро вечера мудренее?» Но беспокойная мысль не покидала: говорить матери о письме или не говорить? Если говорить, то когда? Сразу же, как только она опустится из поднебесья? Или подождать дня два-три? Или вообще, как советует Нюра, ничего не говорить? Вернется мать в Прискорбный и сама все увидит и узнает. А пока пусть спокойно гостит, отдыхает и ни о чем таком не думает.

Ночью, в постели, Игнат думал о письме брата. То, что мать находилась у него в доме и что он ничего ей не сказал о письме, мучило его, говорило ему, что поступил он нехорошо. «И чего ради Илья торопился? Мог бы подождать. Очистил двор бульдозером, свалил все в Кубань, да еще и думает, что матери так-то будет лучше: не надо переезжать. И Нюра на стороне Ильи, и она видит в этом облегчение для старой женщины… Завтра мать посмотрит мне в глаза. Что я ей скажу? Опять буду молчать? Или скажу: так и так, мамо, радуйтесь, гнездо наше унесла Кубань…» Он вздыхал, ворочался.

— Не спишь, Игнаша? — спросила Нюра. — Все думаешь?

— Такая, Нюра, застряла в голове думка, что ничем ее оттуда не выгнать.

— Послушай моего совета, — сказала Нюра, приподнявшись на локте. — Чего ради из этого делать тайну? Завтра, как только мать проснется, пойди к ней и расскажи все, что случилось в Прискорбном. И письмо тоже отдай…

— Так я и сделаю, — согласился Игнат, тяжело вздыхая.

Утром, еще до завтрака, когда Евдокия Ильинична играла с внучками, Игнат вошел в комнату и, показывая конверт, весело сказал:

— Мамо! Поглядите! Весточка от Илюшки!

— О чем пишет?

— Новость важная… Оказывается, Илюша и Стеша перебрались на Щуровую… В дни праздников новоселье справили.

— И меня не подождали? — удивилась мать. — Чего, скажи, заспешили…

— А чего ждать? — Игнат двинул плечами. — Ежели дело требует, то и ждать нечего… Да вот в письме все сказано.

— Читай, сынок…

Игнат присел к столу и начал читать. Косился на мать, по выражению лица хотел понять ее душевное состояние и не мог понять. Евдокия Ильинична обняла присмиревших девочек и сидела на диване как окаменевшая. И дети, точно понимая, что случилось что-то нехорошее, что обидело бабушку, прижимались к ней и молчали. Она с грустью смотрела на сына, слышала его голос, твердый, басовитый, хорошо понимала, что то, о чем писал Илья, рано или поздно должно было случиться. И вот оно уже случилось…

Но как только Игнат прочитал то место, где говорилось о разрушении подворья, как только мать услышала «все сползло в Кубань…», так сразу же в глазах у нее помутнело, исчез Игнат, пропал его голос. Обида и жалость сплелись в один клубок, и в глазах показались слезы. Игнат читал и ждал, что вот-вот мать остановит его и спросит: «А где корова? Где куры, поросята? Где погребок и что случилось с соленьями?» Нет, не остановила, не спросила. Она ничего не слышала и думала не о хате, не о корове и не о птице. Испугало, обидело не то, что не стало ее хаты, а то, что это произошло без нее. Острой болью отозвались в сердце слова «…все сползло в Кубань и водой размыто…».

«Как же так, — думала она, — как же так, сползло в Кубань и водой размыто? Мое гнездо — и разорено без меня? Как же мне теперь забыть Прискорбный и привыкнуть к Щуровой улице? Кто подскажет, как мне теперь поступить? Три сына, а у кого из них приклонить голову? Кто даст совет?..»

Вопросы и вопросы… А где же ответы? Их не было. Евдокия Ильинична обнимала внучат, смотрела на сына горестными глазами, а слезы катились и катились, росинками рассыпаясь по щекам. Разумом она понимала, что хатенка в Прискорбном свое отжила, что Илья поступил правильно, а вот сердцем этого понять не могла. «Как же так, не дождался матери, не посоветовался и пустил по берегу бульдозер?»

Успокаивала себя тем, что вот она с недельку поживет у Игната и вернется домой. Не в Прискорбный, а на Щуровую улицу. Поселится в новом доме, недалеко от квартиры Семена Маслюкова. Это даже хорошо, Семен будет совсем близко. Пусть сердце и поболит и поноет, а потом и привыкнет, — так, думала она, бывает с больным зубом: больно, а вырывать надо. Жалко хату, а изничтожать ее нужно. И когда рвут зуб, бывает больно, а вырвут, сразу человеку становится легче, а постепенно боль и совсем утихает.

— Не горюйте и не плачьте, мамо, — сказал Игнат. — Тут повинна Кубань. Издавна она навалилась и на хутор, и на нашу хату… А Илья не хотел вас обидеть, мамо. Будете теперь жить в новом доме. Разве плохо жить в новом доме?

— Знаю, Илюшка не хотел меня обижать… Но зачем торопился? — тихо, как бы не сыну, а самой себе ответила мать. — Не подождал, не спросил… И совет держал не с матерью, а с женой… Обидно, сынок, ить я ему мать.

— Мамо, Илья и Стеша хотели как лучше, — успокаивал мать Игнат. — Приедете домой на все готовое. Не надо вам беспокоиться о переезде… Ну что тут плохого, мамо?

Мать молчала. Не слышала вопроса. Мысли ее обратились к Антону. Может, не надо было говорить Антону о золотой клетке и не надо было выказывать ему свою гордость? Может, надо было смириться с судьбой и остаться у старшего сына? И Антон и Надя как просили, как уговаривали остаться у них… Зажила бы в городе жизнью тихой, спокойной…

— Мамо, вы не уезжайте в станицу. — Голос у Игната ласковый, озабоченный. — Оставайтесь у нас. Нюра тоже просит. Будете жить с нами. У нас, верно, нету речки, но зато жилье степное, привольное… Куда ни глянь — степь и степь…

«Вот и Игнат оставляет у себя, — думала мать, вытирая платком слезы. — А что? Может, тут, в степи, прижиться? Покину на старости лет и горы и Кубань и заделаюсь степнячкой… У Игната, как и у Антона, тоже есть внучата — будет мне забава… И правду Игнат говорит, жизнь тут степная, привольная… Только что-то не по душе мне это приволье… По всему видно, надо мне возвращаться до дому, поселяться на Щуровой и начинать жизнь сызнова…»

— Оставайтесь, мамо… Не пожалеете. Какие у нас степи, какие просторы… А озера! Зеркала, а не озера!

— Поеду я, Игнаша, поеду, — с грустью в голосе ответила мать. — Погостюю у тебя, а жить буду на Щуровой, у Илюшки… У тебя тут, верно, и приволье, и степи широкие, и озера, а только трудно, ох как трудно оторвать сердце от тех мест, к каким оно приросло издавна, еще с детских годов… Свой край, родимый, и милее и краше, сынок…

1961–1964

СОВРЕМЕННИКИ Роман

Глава 1

Как только Рогов проснулся и в окне увидел белые, облепленные инеем деревья, он сразу же вспомнил, что ему надо ехать в Степновск. И тут же подумал, что в степи, наверное, тоже гололедица, что дорога скользкая и ехать по ней трудно и что поэтому лучше всего отправиться в Степновск не завтра утром, а сегодня, чтобы к вечеру уже быть на месте. Выехать сегодня Рогову захотелось еще и потому, что в Степновске у него была тайная связь с женщиной и бывать у нее он мог только тогда, когда приезжал в краевой центр по какому-то делу.

Теперь же как раз и было дело для поездки в Степновск. Вчера утром позволил Иван Павлович Румянцев и сказал, чтобы Рогов прибыл к нему в среду к девяти утра. «Только вот что, дорогой друг Евгений Николаевич, приезжай не на райисполкомовском стареньком «газике», а возьми в райкоме «Волгу», она-то еще совсем новая», — добавил Румянцев.

О причине вызова Рогов не спросил. Постеснялся. Если приказано явиться в среду к девяти, — значит, надо, не докучая расспросами, явиться точно к этому часу — ни раньше, ни позже.

Евгений Рогов родился двадцать второго июня 1941 года, то есть в день начала Отечественной войны, и тогда он ничего, разумеется, не знал ни о бомбежках фашистской авиации, ни о сдаче врагу сел и городов. Его родители, известные в Южном крае педагоги, были эвакуированы в Самарканд. Четырехлетний Женя вернулся в Степновск, когда жизнь родного города уже входила в нормальную колею. Единственный и любимый сынок рос баловнем. Родители считали своего Женю ребенком одаренным. На самом же деле Женя был мальчиком обыкновенным. Среди своих сверстников он ничем не выделялся, школу окончил без похвальной грамоты, в Степновский педагогический институт поступил с помощью работавших там родителей. Женился рано, на втором курсе, на девушке-однокурснице Гале. Как активного комсомольца, Евгения Рогова на третьем курсе приняли в партию.

Родители хотели, чтобы после окончания института их единственный сын остался в Степновске, и такая возможность была. Евгений же сказал им, что он и Галя уже подали заявление с просьбой направить их в одну из станиц Южного края, и этой станицей оказалась Усть-Калитвинская. Сперва Рогов работал учителем истории в старших классах, затем, через год, был назначен директором школы, — старый директор ушел на пенсию. Еще через год Рогова избрали депутатом районного Совета, а еще через год — председателем исполкома. И молодой человек без особого труда поднялся по службе так высоко, что без привычки у него закружилась голова. Со временем в его характере появились и зазнайство и высокомерие, он даже начал подумывать о том, что только он, Евгений Рогов, смог бы заменить Коломийцева, человека немолодого да к тому же и больного.

«Да, я нарочно не спросил у Румянцева, по какому делу меня вызывает, — думал Рогов, подойдя к окну и глядя на засахаренные инеем деревья. — Пустое, какие могут быть вопросы? Этого вызова я ждал, к нему готовился. Недаром же позвонил не помощник Румянцева, а сам Иван Павлович, и не случайно мне было сказано, чтобы приехал не на райисполкомовском «газике», а на новой райкомовской «Волге». Так что и без лишних слов все понятно. И пригласил Румянцев меня именно потому, что есть у него ко мне важный разговор…»

Тот важный разговор, о котором Рогов мечтал и которого ждал, касался его давнего желания занять место первого секретаря райкома Коломийцева. Никогда еще исполнение этого желания не было таким близким и таким вероятным, как теперь, после смерти Коломийцева. Еще тогда, когда в своем черном, отлично сшитом костюме, с поникшей головой, он шел следом за гробом, Рогов мысленно говорил самому себе: «Ну, Евгений, вот и сбылись твои мечты. Окончилось твое хождение в пристяжных. Становись, Евгений, коренником и практически, не на словах, а на деле покажи, что только ты сумеешь избавить район от хронического отставания». Рогов любил мысленно говорить с самим собой, как со своим близким другом. «Ты, Евгений, молод, не карьерист и не бездельник, — думал он тогда, идя за гробом. — Правда, ты честолюбив, но в лучшем смысле этого слова. Ты полон энергии и веры в свои силы. Вот и засучивай рукава и берись за дело. Сухомлинов, второй секретарь, человек уже старый, это место не для него, да и испугался он трудностей, попросился на тихую агрономическую стезю. Увидел, что не потянет, что эта упряжка не по нему. А ты, Евгений, потянешь, только не держи возле себя старых паникеров вроде Сухомлинова. Пусть паникеры уходят в тихую заводь, пусть отсиживаются в затишке, а ты иди на быстрину, и иди смело…»

Тогда он подумал, что сразу же после похорон Коломийцева в Усть-Калитвинскую приедет Румянцев. На квартире у Рогова они вместе отобедают, и там же, за столом, Румянцев скажет: «Евгений Николаевич, дорогой друг, вся надежда на тебя. Завтра соберем пленум райкома и вручим тебе бразды правления. Действуй, выводи Усть-Калитвинский из прорыва. То, что не успел, а лучше сказать, не сумел сделать Коломийцев, успей и сумей сделать ты. Как смотришь на доверие крайкома?» — «Иван Павлович, вы меня знаете, я солдат партии, если партия потребует…» — «Вот и отлично! В тебе, Евгений Николаевич, я не ошибся и иного ответа от тебя не ждал…»

Так рассуждал Рогов, еще не зная, что думал о нем Румянцев.

В Усть-Калитвинской и в других станицах уже поговаривали о том, что скоро соберется районная партийная конференция и секретарем будет избран Рогов. Самые близкие друзья, выражая свои радостные чувства, поздравляли Рогова. Он же, смущаясь и показывая этим свою скромность, благодарил их за добрые слова, он говорил, что и друзьям незачем опережать события, ибо поздравить можно успеть всегда. И прибавлял при этом, что ждать, пожалуй, осталось недолго.

Прошло почти полгода, а Румянцев в Усть-Калитвинскую не приезжал. Приезда этого Рогов ждал и верил, что рано или поздно все то, о чем он столько мечтал, непременно сбудется. За это время Рогов несколько раз побывал в Степновске, заручился поддержкой председателя крайисполкома, своего друга Калашника, и так сжился с мыслью о том, что именно он, Рогов, будет секретарем райкома, что теперь, после звонка Румянцева, спокойно и даже без особой радости отнесся к превращению его мечты в реальность.

И возможно, поэтому более всего Рогова радовало не то, что ему звонил Румянцев, а то, что сам он вроде бы стал другим: теперь он смотрел на себя будто со стороны, как на человека постороннего, и смотрел придирчиво. Особенно сейчас, перед встречей с Румянцевым… Эх, вот что значит высокое положение! Оно, именно оно обязывает! И не только обязывает, а и требует, вдохновляет.

«Все то хорошее, что есть во мне: и мои организаторские способности, и мое умение смело и быстро решать сложные, трудные вопросы, и моя внутренняя самодисциплина, подтянутость, — теперь все это необходимо не только закрепить, но и приумножить, — думал Рогов, стоя у окна и глядя на окутанные инеем ветви. — А есть ли у меня недостатки? Да, есть! К примеру, я излишне горяч и вспыльчив там, где надлежит быть уравновешенным и спокойным. Я часто упрямствую, когда упрямиться не следует. Я иногда бываю груб с подчиненными. И эта моя затянувшаяся связь с Машей… Теперь всему этому надобно положить конец, изжить это как можно быстрее и решительнее. Мне теперь необходимо быть всегда спокойным, выдержанным, всегда прислушиваться к мнению других, а в общении с людьми, особенно с подчиненными, быть вежливым и внимательным…»

Продолжая смотреть в окно и уже не видя заиндевелых деревьев, а видя перед собой одного только Румянцева, Рогов думал о том, как и от каких именно недостатков следует избавиться в первую очередь, а от каких во вторую. «Ну, во-первых, следует приняться за чтение художественной и политической литературы, — размышлял он. — Тут у меня долгов накопилось немало. Газеты читал, просматривал, а новые книги давненько не брал в руки. Всякий раз ссылался на отсутствие свободного времени. Теперь же надо найти время, и я приказываю себе: «Женя, каждый день не только читай книги, особенно новинки, но и все прочитанное кратко, для памяти конспектируй…» Во-вторых, и это чрезвычайно важно, надо решительно прекратить всякие мужские вольности. Но почему же я, подумав об этом, покраснел? Мне стало неприятно и стыдно. Собираясь в Степновск для встречи с Румянцевым, я вспомнил о женщине, которую давно надо забыть. «Все, Евгений! Довольно, хватит! — твердо сказал он себе. — Повольничал — и конец! Сегодня, так уж и быть, загляни к своей Марии последний раз, загляни лишь для того, чтобы сказать ей о своем решении прекратить эту связь». В-третьих, меня уже давно огорчает, что мое тело заметно обросло жирком. И раньше, бывало, в ванне или купаясь в море, я похлопывал себя по располневшим бокам и со смехом говорил: «Рано, рано, Евгений, тяжелеешь, рано отращиваешь брюшко…» Тогда я просто смеялся, теперь же, особенно после звонка Румянцева, мне захотелось быть стройным, подтянутым и физически сильным. «Что тут для тебя, Евгений, главное? — спросил Рогов, чувствуя голым телом приятный холодок зимнего утра. — Главное — ежедневные физические упражнения, и твоя полнота исчезнет. Не утренняя физзарядка, нет, а именно упражнения по всем спортивным правилам. А еще главнее — решительное отлучение себя от рюмки водки, от обильных обедов у председателей колхозов и особенно от поездок в Домики рыбаков. А теперь, в твоем новом положении, от приглашений на такие обеды не будет отбоя. Известно же, что дружеские обеды с выпивкой к добру не приводят, а особенно когда тебя угощает такой хлебосол, как Илья Васильевич Логутенков. Бойся Логутенковых, Евгений! И скажи сам себе решительно и твердо: твоему душевному либерализму, Евгений, пришел конец!»

Под кроватью Рогов отыскал гантели, потемневшие, с налетом ржавчины, и начал ими размахивать. Никогда еще они не казались ему такими легкими. Затем он взял за ножку стул и одной вытянутой рукой поднял его перед собой. Когда вошла жена, Рогов лежал на коврике, багровый, вспотевший, и старательно делал ногами «ножницы».

— Женя! Что это ты? — удивилась жена.

— Начинаю, Галя, новую жизнь!

— Это еще что такое? Какую новую жизнь?

— А ту, ради которой еду к Румянцеву!

— Весь мокрый! Окно открыл, еще простудишься.

— Ничего со мной не случится. — Рогов быстро поднялся и, прижимая гантели к груди, побежал по комнате. — Приму холодный душ, и порядок!

После купания, гладко выбритый и надушенный, в чистой, наглаженной рубашке, Рогов, подрагивая икрами, энергичной походкой прошел в комнату, где для него уже был приготовлен завтрак. Направляясь к столу, он задержался перед зеркалом. Посмотрел на свое красивое голубоглазое лицо, лениво пригладил ладонью влажные, льняного оттенка волосы; выпрямился, любуясь собой. Теща наливала чай и поглядывала на Рогова ласково, с той доброй лукавой улыбкой, с какой тещи обычно смотрят на любимого зятя. Она знала о причине вызова Рогова к Румянцеву и радовалась этому.

После завтрака, оставшись вдвоем с женой, Рогов сказал, что поедет в Степновск не завтра, как предполагал, а сегодня на ночь.

— Ночью передумал? — спросила жена.

— Утром. Пойми, Галя, в степи гололед. Могу опоздать, а я не хочу рисковать. Ты же знаешь, опаздывать не в моем характере.

Лицо жены побледнело, и она, гневно глядя на мужа, сказала:

— Ври больше! Я-то знаю, не к Румянцеву боишься опоздать, а к своей вертихвостке!

— Ну зачем же опять об этом, Галя? Я сам себя осудил, и с тем, что было, все кончено. Я же сказал: с сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Пойми, Галя, мне теперь…

— Что теперь? Святым стал? Значит, раньше мог, а теперь… — Слезы катились по щекам, говорить ей было трудно. — Начинаешь новую жизнь? Переродился? Да кто этому поверит!

— Нельзя ли без сцен и без крика?

Вошла теща и сказала:

— Женечка, сколько класть рубашек? Смотри к Румянцеву не ходи без галстука. Я положу белую нейлоновую и голубой галстук. Как раз под цвет твоих глаз… Да что вы такие пасмурные? Галя, что случилось?

— Все то же, мамо…

И Галина ушла. Подбежал проститься с отцом четырехлетний Александр, которого в семье звали Аликом. Рогов усадил сына на колени. Мальчуган обнял отца. Рогов поцеловал сына и сказал:

— Ну, Алик, мне пора. — И обратился к теще: — Ольга Петровна, возьмите внука.

В прихожей надел пальто с широким бобровым воротником, пушистую пыжиковую шапку. Постоял, подумал. Затем вернулся к жене, обнял ее и сказал:

— Ну зачем же слезы, Галюша? Не надо слез, не надо… Ну, не сердись и не дуйся. Вот видишь, сбылась моя мечта. И я клянусь тебе, что теперь буду совсем не таким, каким был и каким ты меня знала. Все дурное, что было во мне, пропадет и исчезнет навсегда… Меня повезет Ванцетти. Я пришлю его за чемоданом. Ну, Галя, ну посмотри на меня ласково…

Галина смотрела на мужа полными слез глазами, и ее сухие, бледные губы мелко-мелко вздрагивали.

Глава 2

Дом Советов — в самом центре Усть-Калитвинской. Новое кирпичное здание с двумя балконами фасадом смотрело на площадь. Весь его первый этаж занимал райисполком, второй — райком. Приходя на работу, Рогов всякий раз сворачивал вправо и четкими шагами молодого, здорового человека направлялся по коридору в свой кабинет. Сегодня впервые не свернул вправо. Не замедляя шага, пружиня сильными ногами, он деловито поднялся по лестнице и попросил сторожиху тетю Анюту открыть давно пустовавший кабинет.

В последнее время мысленно Рогов уже не раз бывал здесь. Мысленно принимал председателей колхозов и секретарей партийных комитетов, мысленно выслушивал их, давал им указания, удовлетворял или отклонял их просьбы. Мысленно даже проводил заседания бюро, спокойно, деловито и, как ему казалось, лучше Коломийцева. Мечтая, он строил планы на будущее, думал о том, как через год выведет район в передовые, как об этом его успехе узнает весь край и как на краевом партактиве и в печати будут говорить о его организаторских способностях и о нем самом как о герое. «А что тут удивляться? Ведь за дело взялся Рогов Евгений Николаевич. Взялся и вывел район в передовые. Сколько годов там мучился Коломийцев! Бедняга, инфаркт получил, а ничего сделать не смог. А Рогов смог, и еще как! Молодец, Рогов!»

И вот уже Румянцев приглашает Рогова к себе в кабинет, по-братски обнимает и говорит: «Отлично потрудился, Евгений Николаевич! Спасибо! Другим пример показал, и пример весьма наглядный. Получив такой разгон, Усть-Калитвинский теперь пойдет и без тебя. Тебе же, Евгений Николаевич, пора подумать о другой работе, о повышении. Как смотришь на то, если мы заберем тебя в край?» — «Как я смотрю? — переспросил Рогов и задумался. — Смотрю я очень просто: приказ партии — для меня закон! Но прошу вас, Иван Павлович, как коммунист коммуниста, дайте мне еще годик поработать в Усть-Калитвинском и показать тем, кто не умеет работать… Завершу все свои планы, а тогда — пожалуйста». — «Ну что ты, Евгений Николаевич, зачем же год? Год — это много!» — «Тогда дайте хоть полгода. Закреплю успехи, покончу со всякими мелкими неполадками, а тогда со спокойной совестью можно будет переехать в Степновск…»

И, как на удивление, откуда-то издали слышится чей-то очень приятный голос:

«Совершенно не понимаю, зачем же Рогову перебираться в Степновск? Разве тебе, Румянцев, не известно, что кое-где есть намерение забрать Рогова в Москву? Что, Евгений Николаевич, думаешь насчет столицы?» — «Дорогие друзья мои, что мне думать? — потупив глаза, скромно отвечал Рогов. — Я — солдат партии, и куда партия меня пошлет, туда и поеду. Но я прошу, умоляю: дайте мне еще немного побыть в Усть-Калитвинском, хотя бы несколько месяцев, а тогда можно и в Москву…» — «Ну что ж, Евгений Николаевич, будь по-твоему, даем тебе еще три месяца», — издали послышался тот же приятный голос.

И вот Рогов уже видит Кремль, Царь-пушку, колокольню Ивана Великого. В лучах солнца пламенеет Дворец съездов, и всюду знамена, знамена, знамена — сколько их! К подъезду подкатывает «Чайка». Помощник открывает дверцу, и Рогов выходит из машины. Подбегает еще помощник. «Евгений Николаевич, иностранные делегации в сборе!» — «Хорошо, хорошо, я, кажется, малость задержался…» — «Нет, нет, что вы, как можно! А что с казать журналистам? Не дают покою… Пусть подождут?»

Мечты, мечты, как же с вами легко и просто! И как же без вас трудно… Он стоял в кабинете Коломийцева и думал, с чего ему начинать, как правильнее и лучше расставить в районе руководящие кадры. Предстояла работа нелегкая, кропотливая. Много будет недовольных. А что поделаешь? Мысленно этим трудным делом он занимался давно, для памяти записывал в блокноте фамилии, примерял, прикидывал, кого и куда поставить.

«Дело самое первое и самое неотложное — решить вопрос о Сухомлинове, — думал Рогов. — Птица уже старая и полета невысокого. Сухомлинова отпущу с миром. Работничек не по мне, не по моему вкусу. И стар, и груб, и невоспитан. Пусть переезжает в совхоз «Яблоневый цвет», парторгом к Осянину. Вторым же секретарем возьму Черноусова. Местный казачина, от земли, район знает. Правда, тоже грубоват и неотесан. Ну ничего, рядом со мной помягчеет и культуры наберется. Загрубел, по всему видно, на председательском посту. Сколько уже лет сидит в «Кавказе»! Можно, конечно, остановиться и не на Черноусове, а на Застрожном. Тоже и председатель колхоза, агроном, тоже местный казак, хорошо знает район. Но Застрожный помоложе меня и строит из себя чересчур интеллигентного человека. А мне нужен работяга простой, чтоб не выделялся средь народа… Нет, не буду гадать. Сперва посоветуюсь с Румянцевым и с Калашником, а тогда и приму окончательное решение…»

Рогов понимал, что мысли о Степновске, о Москве, о том, как он расставит руководящие кадры в районе, — его тайна; нельзя было даже жене сказать, о чем думал он так упорно и так много. Первый же Сухомлинов, узнай он о мечте Рогова, не только осмеял бы, но и назвал бы карьеристом. Однако не думать об этом Рогов уже не мог. Так не может остановиться пущенное с горы колесо. И если раньше, до звонка Румянцева, думать о своей новой роли руководителя ему казалось еще не совсем удобным, то теперь, после звонка Румянцева, думать обо всем этом он был обязан. И не случайно сегодня на работу Рогов пришел рано и последовал не в райисполком, а поднялся на второй этаж, как бы говоря этим, что мечты его уже стали явью и что не из райисполкома, а из райкома он поедет прямо к Румянцеву. Более того, когда он шел по улице, ему казалось, что люди, встречаясь с ним, улыбались ему потому, что уже знали или догадывались о звонке Румянцева и даже о том, что Рогов идет не в райисполком, а в райком, и в душе радовались этому.

«Народ есть народ, и он всегда охотно и горячо примет и поддержит того руководителя, в деловые качества которого верит, — думал Рогов, стоя у стола и все еще не решаясь опуститься на стул, на котором столько лет просидел Коломийцев. — Я понимаю, самому себя хвалить как-то неудобно. Может показаться, что коммунист Рогов рвется к власти, что он забыл о скромности, которая украшает… Нет, нет я ничего не забыл, я все помню. Но мне приходится именно так думать о себе, потому что от истины, как говорится, никуда не уйдешь. А истина как раз и говорит о том, что в моем характере, в моем, если угодно, мировоззрении, в моем отношении к людям и к делу есть все те качества, которые присущи и которые нужны, я не боюсь этого слова, настоящему вожаку. Всем известна моя энергия, моя деловитость, а главное — мое желание сделать Усть-Калитвинский лучшим районом во всем Южном крае. Я не повторю ошибок Коломийцева. Он любил штурмовщину и умер от разрыва сердца. Я же люблю жизнь без острых углов, мне во всем нужны не шум-гам, не крайности, а золотая середина. Я не стану, как это делал Коломийцев, поощрять подхалимов и льстецов. Во всем нужна сосредоточенность и спокойствие. Тут мне придется многому поучиться у Тараса Лавровича Калашника…»

— Евгений Николаевич, а чего сюда пожаловал? — спросила тетя Анюта, прикрывая тяжелую, застоявшуюся дверь. — Или ненароком заблудился? Или теперь тут будешь?

— Допустим, тетя Анюта, я не заблудился и, допустим, теперь буду тут, — снисходительно улыбаясь, ответил Рогов. — Что на это скажешь?

— Скажу, что нехорошо, ежели такой красивый кабинет зазря пустует, — ответила тетя Анюта, перебирая пальцами ключи, нанизанные на большое медное кольцо. — Уже какой месяц простаивает. Тихий, чистенький, без людей. Иной раз загляну, окна пораскрою…

— А на мой вопрос так и не ответила?

— Отвечу как-нибудь в другой раз.

— А ты сейчас скажи.

Анюта молчала. Или не знала, что сказать, или не желала говорить. Перестала перебирать ключи, спрятала под фартук натруженные руки с утолщенными в суставах пальцами. Круглолицая, невысокая, еще статная и на вид моложавая. Вылинявшая косынка покрывала ее седую голову, припухшие, матерински ласковые глаза были в мелких морщинках.

Рогов смотрел на тетю Анюту и думал о том, что эта с виду спокойная немолодая женщина, занимавшая в райкоме самую нижнюю служебную ступеньку, теперь будет находиться в его подчинении. «А что я знаю о ней? — думал Рогов. — Пожалуй, только то, что она состоит в партии более сорока лет и что все эти долгие годы она бессменно проработала в Усть-Калитвинском уездном комитете, а с тридцатого года — в Усть-Калитвинском райкоме. Недавно вышла она на пенсию, но продолжала работать сторожем, потому что жить без привычного дела не могла. Мне также известно, что все секретари, сколько их здесь перебывало, уважали тетю Анюту, а теперь уважать ее должен буду я. Помню, Коломийцев как-то сказал: «Секретари райкома приходят и уходят, а тетя Анюта остается». А вот слова Сухомлинова: «Если тетя Анюта от нас уйдет, мы все тут осиротеем». Это, конечно, преувеличение, но женщина она, безусловно, достойная уважения. Когда мы торжественно провожали ее на пенсию, Коломийцев сказал, что «тетя Анюта является совестью нашей районной парторганизации». Тоже сказано лишнее, так, для красного словца».

Рогову не было известно, что личная жизнь тети Анюты сложилась неудачно. Секретарь уездного комитета Никифоров, только что вернувшись с фронтов гражданской войны, влюбился в молоденькую уборщицу. И сейчас еще видно, что в девичестве она была красавицей. Никифоров хотел жениться на ней и уже как жену послать учиться на рабфак. Ничему этому не суждено было сбыться. Свадьба была назначена на Первое мая, а тридцатого апреля Никифоров погиб от бандитской пули. Осталась Анюта не вдовой и не мужней женой. Через девять месяцев родился у нее сын. Назвала Ильей — в память об отце.

Так Анюта и осталась в райкоме уборщицей и за свою долголетнюю работу пережила четырех секретарей укома и тринадцать секретарей райкома. Как раз тринадцатым был Коломийцев. И все они не только уважали тетю Анюту, но и относились к ней с какой-то трогательной любовью. «Я стану четырнадцатым, — думал Рогов. — И неужели эта «совесть партии» переживет и меня? Странная судьба у женщины! Старая большевичка, а всю жизнь занимается тем, что убирает комнаты или сторожит их…»

— Молчишь, тетя Анюта? Не хочешь отвечать?

— Что проку тебе в моем ответе? Лучше спроси тех, кто станет за тебя голосовать.

— Их тоже спрошу, придет время. — Рогов указал на кресло. — Присядь, тетя Анюта.

— Да я и постою. Ноги не наняты.

— Твоим мнением я дорожу… Но вот о чем я подумал. Ты вступила в партию, когда такие, как я, еще не существовали и в проектах. И как же могло случиться, что ты, старая коммунистка, за эти годы не выросла, не продвинулась?

— Как же не выросла? Это ты, Николаич, неверно на меня посмотрел. Я и поумнела, и стала грамотней, и в политике разбираюсь.

— А должность твоя?

— Ах, должность… Так я, Николаич, в партию-то пришла не ради должности.

— Правильно, тетя Анюта, очень правильно! — И тут же Рогов деловым тоном спросил: — А почему в райкоме никого нет?

— Время-то еще раннее.

— А для меня, выходит, не раннее?

— Знать, дела у тебя важные. Вот и поспешил.

— Позови мне Любовь Сергеевну. Она, кажется, живет во дворе.

— Зараз покличу.

Тетя Анюта ушла, а Рогов все так же стоял возле массивного стола, покрытого толстым стеклом, и задумчиво смотрел на чернильный прибор из зеленого стекла. Чернильницы были пустые. Фиолетовая корочка шелушилась на дне. В подставке, похожей на готовую улететь ракету, торчала ручка. Перо покрылось ржавчиной. Рогов раскрыл форточку. Постоял у окна, глядя на белые, обсыпанные инеем тополя. «Что-то мне вдруг стало тоскливо, — подумал он. — Может, не надо было сегодня сюда заходить? Когда заходил мысленно, то все здесь казалось иным, и мне было приятно. А вот теперь, наяву, почему-то не испытываю приятного чувства… И эти высохшие чернила, и это ржавое перо, и этот разговор с тетей Анютой…»

Открылась тяжелая, обитая ватой дверь. Рогов услышал чьи-то робкие шаги и обернулся. У дверей стояла Любовь Сергеевна, бледнолицая, немолодая женщина, с гладко причесанными и совершенно белыми волосами. «Моя техническая секретарша, — подумал Рогов. — А что мне известно о ней? Разве только то, что она в райком пришла молоденькой девушкой и тут состарилась…»

Казалось, Любовь Сергеевну ничем нельзя было удивить, а тем более испугать. И все же то, что ее так рано вызвал не Сухомлинов, а Рогов и что Рогов находился в кабинете, куда давно уже никто не заходил, не только ее удивило, но и встревожило. Не понимая, что произошло, Любовь Сергеевна приглаживала ладонью свои седые волосы и не знала, что сказать. Видя ее замешательство, Рогов пошел ей навстречу, улыбнулся, пожал руку и заговорил:

— Любовь Сергеевна, извините, я вынужден был попросить вас прийти потому, что через час выезжаю к Румянцеву. А мне нужны кое-какие материалы. Прошу вас, разыщите Сухомлинова и Митрохина. Пригласите их ко мне. И срочно!

Первым вошел Сухомлинов, небритый, мрачный. Не поздоровавшись, прошел к окну, повернулся к Рогову спиной и, взявшись за подоконник цепкими руками, сказал:

— Ну что? Уже заявился, Евгений-самозванец!

— Брось дурить, товарищ Сухомлинов!

— Я не дурю, а констатирую весьма печальный факт.

— Нам надо серьезно поговорить.

— О чем? — Сухомлинов отошел от окна. — Не о чем нам говорить.

— Я еду к Румянцеву.

— А я — то тут при чем? Тебе известно, что у Румянцева лежит мое заявление. В райкоме я не останусь, а тем более теперь…

— Позволительно спросить, что сие значит: «тем более теперь»?

— Откровенно?

— Я люблю откровенность.

— Это значит, Рогов, что я терпеть не могу карьеристов!

— А я не могу терпеть старых бездельников и грубиянов!

— Вот мы и квиты!

— Но я вынужден был пригласить тебя, — твердо сказал Рогов. — Да, именно тебя, потому что мне необходимо знать: все ли у нас готово к конференции? Я обязан буду доложить Ивану Павловичу.

— Можешь докладывать: все готово.

— Мне нужны не слова, а документы.

— Они у Митрохина. — Сухомлинов направился к выходу и в дверях встретился с Митрохиным. — Вот у него есть все, что тебе нужно.

И ушел.

Глава 3

— Я вас приветствую, Евгений Николаевич! — сказал Митрохин.

— Привет, Василий Иванович! — ответил Рогов. — Как идет жизнь?

— Благодарю, прекрасно!

Митрохин был коренаст, широкоплеч, темный костюм в обтяжку облегал его плотную фигуру. Глубокие залысины на крупной голове делали его похожим если не на доктора наук, то уж на кандидата наверняка. Казалось, Митрохин никогда не расставался ни с черными, до локтей, нарукавниками, ни со своей изрядно потертой кожаной папкой. Это была папка-работяга, набитая деловыми бумагами и справками, пригодными, как говорится, на все случаи жизни. Разбуди Митрохина среди ночи и так, ради любопытства, скажи, что тебе требуется знать то-то и то-то, и он, натянув нарукавники, пороется в своей папке и извлечет из нее именно тот документ, который нужен.

Митрохина нисколько не смутило и не удивило, что: этим ранним утром его пригласил Рогов, а не Сухомлинов. Для него важным и существенным было лишь одно: он приглашен, и приглашен для того, чтобы дать нужные сведения. И когда Рогов крепко, по-мужски пожал ему руку, показывая этим пожатием, что он рад видеть заведующего орготделом все таким же деловым и подтянутым, Митрохин слегка наклонил свою крупную голову и чуть заметно согнул обтянутую пиджаком широкую спину. Рогов сказал, что едет к Румянцеву по специальному приглашению, что ему нужны данные о подготовке конференции. Тут же твердым голосом, как это он всегда делал, когда хотел показать свою солидность, заметил, что если еще имеются какие-то недоделки, то через два дня, к его возвращению, эти недоделки необходимо устранить.

— Так как, Василий Иванович, есть у нас какие-то мелкие недоделки?

— Да как сказать? — Митрохин хотел улыбнуться, но, увидев строгий взгляд Рогова, остался серьезным. — Ведь как смотреть на вопрос? Если смотреть на него с одной стороны, то, возможно, кое-какие недоделки и есть, а если смотреть на то же самое с другой стороны, то ничего такого и нет, потому что за текущие два дня мелочи утрясутся. Так что Ивану Павловичу лучше всего доложить…

— Как и что доложить, я знаю. — Рогов лениво прохаживался по кабинету и не говорил, а приказывал: — Что нужно? Запиши, Василий Иванович, что нужно. Во-первых, регламент. Когда, в котором часу конференция откроется и когда, день и час, она закроется. Сколько времени потребуется для отчетного доклада и для доклада ревизионной комиссии и сколько минут дадим в прениях. Когда, через сколько часов, делать короткие перерывы, а через сколько часов перерывы длинные — на обед. — Рогов дружески положил руку на крепкое плечо Митрохина. — Во-вторых, Василий Иванович, к моему возвращению набросай предварительный список членов президиума конференции.

Митрохин умело раскрыл папку, вынул из нее чистый лист бумаги и, не присаживаясь к столу, что-то записал, внимательно глядя на Рогова и чувствуя приятное прикосновение его ладони.

— Евгений Николаевич, как считаете, это надобно сделать по опыту прошлых лет или с учетом изменений? — живо спросил Митрохин. — Какое будет на сей счет указание?

— Лучше по опыту прошлых лет и, разумеется, с учетом, — ответил Рогов, снова зашагав по кабинету. — Надо подумать о том, чтобы в президиуме было поменьше начальства и побольше коммунистов от земли, от производства.

— Понимаю.

— В числе избранных делегатов есть доярки?

— К сожалению, Евгений Николаевич, как на беду, ни одной.

— Как же это так? Почему среди делегатов нет доярок?

— Так ведь голосование-то тайное. Мы тут ни при чем.

— Вот это, Василий Иванович, и плохо, что мы тут ни при чем. — Рогов остановился, подумал. — Очень плохо! Это называется хвостизмом! Этим мы расписываемся в своей беспомощности. Ведь тайное голосование тоже нельзя пускать на самотек… А чабаны есть?

— Имеется один, Яков Родионович Аврущенко. Зачинатель движения: сверхплановая аврущенковская шерсть.

— Аврущенко запиши в президиум, — сказал Рогов, заложив руки за спину и прохаживаясь по кабинету. — Чабан в руководящем органе конференции — хорошо! А трактористы есть?

— Тоже один. Егоров-младший. Молодой, первый год в партии.

— Показатели?

— Так себе. Не то чтобы очень… Если в переводе на среднюю пахоту…

— Не подойдет. А почему не избрали Егорова-старшего?

— Но могу знать. Голосовали тайно, есть протокол.

— Опять отговорка! А председатели?

— Избраны все шесть.

— Прошли! Им и тайное голосование не помешало? — Рогов остановился у окна, усмехнулся. — Из председателей запиши Логутенкова Илью Васильевича. Наш старейший член бюро, видный председатель, старый коммунист.

— Может, воздержимся от Логутенкова? — робко возразил Митрохин. — Я не против Ильи Васильевича, но все еще помнят эту историю с Огуренковым.

— Та история, к твоему сведению, давно забыта, и клеветник Огуренков, как тебе известно, понес заслуженное наказание.

— Но Илья Васильевич и так у нас всегда…

— Вот и хорошо. Старый конь борозды не испортит! Лучше Логутенкова никто не сидит в президиуме. От старых большевиков запиши Акимчука Игнатия Савельевича.

— Игнатий Савельевич — фигура, заслуги и все прочее, — согласился Митрохин. — Но ведь он человек в летах, так сказать, глубокий старик. Иногда сидит и дремлет. Может, без Акимчука?

— Предупреди старика, чтоб крепился. Угости кофейком для бодрости. — Рогов подождал, пока Митрохин записывал. — Но без Акимчука никак нельзя. Неудобно!

— Понимаю, — держа карандаш наготове, сказал Митрохин. — А как насчет Николая Застрожного? Включить?

— В секретариат. Молодой, грамотный, дело это знает. — И снова Рогов ждал, пока Митрохин записывал. — И еще, Василий Иванович, надо не спеша и продуманно набросать список будущих членов райкома и членов ревкомиссии. Сделай предварительную прикидку, а когда вернусь, посмотрим вместе. Только вот что, не вноси в список этих… крикунов и бездельников. А как с выступлениями в прениях?

— Полный порядок! Тексты написаны, перепечатаны. Выступления хорошие, патриотические.

— Знаю, в этом деле ты большой специалист, — похвалил Рогов улыбнувшегося Митрохина. — Наша главная задача, Василий Иванович, состоит в том, чтобы конференция прошла спокойно, на высоком идейном уровне и при высокой деловой активности. Поэтому необходимо обратить внимание не только на выступления в прениях, а и на всякие мелочи, как-то: блокноты для делегатов, как они оформлены, из какой бумаги; урна для тайного голосования, готовность типографии быстро отпечатать бюллетени с фамилиями выдвинутых кандидатов; буфет, столовая, продажа книг, врачебная помощь, гостиница. Сам все проверь. Вернусь — доложишь.

Митрохин смотрел на Рогова чего-то ждущими глазами, как бы говоря, что на него, Митрохина, можно положиться, как, бывало, полагались на него Коломийцев а до Коломийцева — Коровин, а до Коровина — Прокофьев.

«Молодец Митрохин, умеет схватывать главное, — подумал о нем Рогов. — Человек, как известно, рождается с талантом. У одного — талант музыканта, у другого — талант художника, а у Митрохина — талант заворга… А что, если сделать Митрохина третьим? И поставить специально на оргработу? Поговорю, посоветуюсь с Румянцевым».

— Но вот вопрос. — Митрохин озабоченно посмотрел на Рогова. — Кто будет делать отчетный доклад?

— А что, Василий Иванович, на сей счет думаешь ты?

— Евгений Николаевич, я думаю, отчет надо делать тебе. Только тебе.

— Почему же мне? А Сухомлинов?

— Думается, Сухомлинов — это, мягко говоря, не то. Так что придется тебе отчитываться перед делегатами.

— Отчитываться за других не хочется. Но я посоветуюсь с Румянцевым.

— Евгений Николаевич, рекомендую взять с собой отчетный доклад. Если потребуется, можешь взглянуть. В докладе есть нужные цифры и факты. Да и Ивану Павловичу в случае необходимости сможешь показать.

— А что? Это резонно. — И Рогов посмотрел на Митрохина с доброй улыбкой, подумав: «Да, надо взять его третьим». — Василий Иванович, принеси доклад. Только первый экземпляр.

Быстрыми, деловыми шагами Митрохин удалился.

Без привычки Рогов не сразу отыскал спрятанную под крышкой стола кнопку. Когда же нашел ее и нажал, в дверях тотчас появилась Любовь Сергеевна.

— Позовите Ванцетти, — сказал Рогов.

— Он здесь.

Ванцетти Иванович Тимохин, шофер райкома, имел нерусское имя потому, что родился, как нетрудно догадаться, в августе 1927 года и как раз в тот день, когда были казнены американские рабочие Сакко и Ванцетти. Комсомолец Иван Тимохин был настолько возмущен таким бесчеловечным актом, что в знак солидарности дал своему первенцу имя одного из них. Так в Усть-Калитвинской появился белобрысенький казачонок Ванцетти. Странное имя это сперва звучало непривычно, его трудно было выговорить. Теперь, когда Тимохин Ванцетти Иванович сам давно стал отцом семейства, имя его сделалось привычным, таким усть-калитвинским, что по фамилии Тимохина никто и не называл.

— Ванцетти, поедем в Степновск, — сказал Рогов. — Машина в порядке?

— Подобные вопросы настоящего шофера обижают… — Недружелюбно ответил Ванцетти. — Когда выезжать?

— Через полчаса. Съезди ко мне, захвати мой чемодан.

— Можно идти?

— Да, иди.

«Видно, вышколен этот Ванцетти, строг и четок в ответах, как солдат, — подумал Рогов, когда шофер ушел. — А что? Очень хорошо. Мне нравится и его военная выправка и краткие ответы. Именно такой шофер и нужен…»

Рогов снова нажал кнопку: искать ее уже не пришлось. Вошедшую Любовь Сергеевну попросил соединить по телефону сперва с председателем райпотребсоюза Завгородним, а затем с Логутенковым. Спросив у Завгороднего, много ли в настоящее время на складе промышленных товаров и каких, Рогов строго-настрого предупредил, чтобы в дни конференции товары на складе не держать и обеспечить широкий ассортимент. Сказал и о буфете для делегатов, и о качестве обедов, и о разнообразном выборе блюд.

— Не тревожьтесь, Евгений Николаевич, все будет в ажуре, — ответил Завгородний. — Я же все отлично понимаю!

— Так и должно быть: надо все понимать!

Логутенкову сказал мягко, приветливо:

— Жди меня, Илья Васильевич! Отправляюсь к Румянцеву и по пути загляну к тебе. Да, да, ты прав, у Ивана Павловича дело ко мне весьма важное. Догадался? Нетрудно догадаться? Ну, то-то! Только, слышишь, Иван Васильевич, никаких накрытых столов! Говоришь, невозможно без накрытого стола? Ну, я — то твое хлебосольство знаю. Но сегодня никак нельзя! Запрещаю! Ведь я буду у тебя проездом, заскочу на минутку и умоляю ничего такого-эдакого застольного не устраивать!

Когда он, довольный своим разговором с Логутенковым, положил трубку, в кабинет, не постучав, вошла редактор районной газеты Раиса Марсова. Эта молодая, привлекательная женщина нравилась Рогову давно, еще с того времени, когда он первый раз увидел ее в этом же кабинете. Перед заседанием бюро Коломийцев поднялся и как-то излишне торжественно сказал:

«Товарищи члены бюро! Представляю вам Раису Альбертовну Марсову — нашего нового редактора. Она прибыла к нам из столицы нашей Родины. Как это говорится, прошу любить и жаловать!»

И так как Коломийцев почему-то ударение сделал на слове «любить», то глаза и лица у членов бюро сразу повеселели. «Прелестная бабенка! — подумал тогда Рогов. — И Коломийцев правильно сказал: ее надо любить! Вот только непонятно, что заставило Марсову поменять Москву на Усть-Калитвинскую…» В перерыве Рогов уже разговаривал с ней, а затем на всех заседаниях, искоса и незаметно для других, поглядывал на ее яркие губы, на большие, слегка оттененные краской карие глаза. Он попытался было ухаживать за ней, но безуспешно. Как-то летом предложил поехать в верховье Кубани и там, в горах и при луне, половить форель.

«Забросим подпуска на самой быстрине, — говорил он. — В лунную ночь форель резвится и очень хорошо идет на крючок».

«Евгений Николаевич, пусть себе форель резвится, а мы с вами не будем, — сказала Марсова, удивленно подняв тонкие брови и мило улыбнувшись Рогову. — И если в лунную ночь форель хорошо ловится, то и ловите ее без меня».

«Раиса, это почему же без вас?»

«Да потому, Евгений Николаевич, что без меня спокойнее вам будет и на рыбалке и дома».

«А мне так хочется ловить форель не одному, а с вами».

«Так ведь на каждое хотение есть терпение», — смеясь сказала Марсова.

«Эх, Раиса, смотрю на вас и не могу попять: что заставило такую красивую женщину покинуть столицу и приехать в нашу станичную глушь?»

«И не поймете. Я приехала сюда потому, что из серенького листка, который именуется «Усть-Калитвинской правдой», хочу сделать газету, отвечающую запросам времени».

«Какие же они, эти запросы?»

«Вот вы, руководитель, задумывались ли над тем, почему у районной газеты такой мизерный тиражик? — спросила Марсова. — Да потому, что ее не читают. А не читают потому, что читать-то в ней нечего. А в газете должно быть чтиво, то есть все то интересное, что есть в жизни и что вообще весело читать. Не нравоучения, не дидактика, а веселое и занимательное чтиво! Не поучать, не наставлять, а заинтересовывать».

«И как же вы этого добьетесь?»

Марсова промолчала.

В это утро Марсова показалась Рогову еще привлекательнее и еще милее. Она и улыбалась как-то понимающе, точно бы уже знала о звонке Румянцева и радовалась тому, что Рогов едет в Степновск. На ней был нарядный, мелкой вязки шерстяной костюм: жакет, облегающий тонкую талию, и узкая, короткая юбчонка. Старательно подпудренное лицо ее выражало восторг, в веселых глазах таилась усмешка.

— Привет, Евгений! — сказала она, подавая руку. — Ну что? Своего дождался? Едешь-таки к Румянцеву?

— Да, еду. А тебе откуда об этом известно?

— Такова моя профессия: журналисты наперед все знают, — сказала Марсова, радуя Рогова и улыбкой и белизной мелких зубов. — Да ведь я и не сомневалась, что пригласят не Сухомлинова, а именно тебя.

— Вот как! Интересно, почему ты в этом не сомневалась?

— Хотя бы потому, что Евгений Рогов умеет себя показать.

— Что значит — «умеет себя показать»? Хорошо это или плохо?

— Женечка, не напрашивайся на комплименты!

— Эх, Раиса, Раиса, и что ты есть за женщина! Мечта!

— Нравлюсь?

— Нравишься — не то слово! Мужчине невозможно смотреть на тебя спокойно. Вот в чем суть.

— А ты и не смотри.

— Красивая ты баба! А живешь одна, как былиночка в поле. — Рогов вдруг обнял Марсову и привлек ее к себе. — И некому эту былиночку приголубить и приласкать!

— Ну, ну! Без вольностей!

— А ведь я до сих пор жалею, что мы тогда не поехали ловить форель.

— Вот станешь первым, мы эту нашу ошибку исправим.

— Теперь-то уж вряд ли. — Рогов скучно посмотрел на смеющуюся глазами Марсову. — Теперь-то нам с тобой придется заниматься не ловлей форели, а делами района. Я даже хочу уже сейчас просить тебя, чтобы на бюро ты приходила без этого… без особой привлекательности.

— А куда же ее девать, эту особую привлекательность?

— Но можно же, скажем, опускать юбку ниже колен? И вообще…

— Колени мои тебя испугали?

— Не в том дело, что они меня испугали, дело в приличии, — рассудительно говорил Рогов. — Меня-то не испугаешь! Но что получается! Заседают члены бюро, решают важные дела, а ты привлекаешь к своей особе их нездоровое внимание и мешаешь им трезво мыслить. Если старик Коломийцев все тебе дозволял, то при мне ничего подобного быть не должно!

— Шутник же ты, Женя! — сдерживая смех, сказала Марсова. — Я к тебе по делу. Поговори с Румянцевым насчет шрифтов и печатной машины. Больше года хлопочу, а добиться ничего не могу. А без шрифтов и без новой машины мне трудно. Помоги, Евгений!

— Ладно, поговорю.

Митрохин принес доклад в новой папке. Рогов сунул папку в свой вместительный портфель, надел пальто, шапку. Еще крепче, нежели при встрече, пожал Митрохину руку. За руку попрощался с Марсовой и Любовью Сергеевной, смотревшей на него все так же удивленно и испуганно. Пружиня ногами, стройный, довольный собой, Рогов легко, вприпрыжку, спустился по лестнице. Новая райкомовская «Волга» уже поджидала у подъезда. Рогов сел рядом с Ванцетти, кивнул вышедшим проводить Митрохину и Любови Сергеевне, и машина прошуршала по заиндевелой улице.

— По пути завернем к Логутенкову, — сказал Рогов.

Глава 4

В степи — белым-бело. Куда ни посмотри, что ни окинь взглядом — всюду под низким захмаренным небом лежала ледяная корка. Она укрывала и кукурузные будылья, и пожухлую, блеклую стерню, и неяркие зеленя. Прозрачная, как целлофан, похожая на широченную скатерть, она на зеленях имела оттенок зеленый, на пахоте — темный, на стерне и кукурузе — серый. Когда же сквозь тучи ненадолго пробивалось солнце, скатерть, сколько было видно, блестела и вспыхивала, точно ее поджигали изнутри и не могли поджечь. И над этим искрящимся простором низко, кучно проплывали грачи, блестя своими воронеными крыльями, да изредка, весь в инее, как в муке, перепрыгивал дорогу перед самыми колесами зайчишка. Резина крошила ледок, машину заносило, покачивало. Ванцетти вел ее по скользкому шоссе, не сбавляя скорости, и вел уверенно. Это нравилось Рогову. «Отличный водитель. Обязательно сохраню его при себе, — подумал он. — С таким не страшно ехать в любую погоду и по любой дороге. Но надобно о нем проявить заботу, создать условия…»

Он знал, что у райкомовского шофера немалая семья — двое детей, жена и старуха мать, а квартира плохая и тесная, и он спросил:

— Ванцетти, как у тебя с жильем?

— Все так же. Без перемен.

— Ничего, перемены будут.

— Об этом мне уже сколько раз говорилось.

— Но я — то еще не говорил? А теперь говорю я, Рогов!

Занятый дорогой и машиной, Ванцетти промолчал. Рогов принял это молчание за согласие с его словами и задумался. Он смотрел на укрытые ледком поля и размышлял о том, что и в эту зиму земля останется без снега и что опять не жди урожая. А без урожая, как ни старайся, передовым район не сделаешь. «Какая-то чертовщина творится в природе, — думал Рогов, устало прикрыв глаза ладонью. — Зимой нет снега, а в мае — дождя. Вот и выкручивайся, вот и выходи в передовые. Как у нас дается оценка? Есть урожай, продал много хлеба — передовой район и отличный секретарь райкома; нет урожая, завалил продажу зерна — плохой район и плохой секретарь райкома… Эх, знала бы природа, как мне нужна влага именно в этом году!.. Вот если бы можно было управлять природой и принимать о ней решения, особенно о погоде».

Его мысли обратились к Усть-Калитвинской, точнее, к небольшому двухэтажному дому под жестяной крышей, что особняком стоял в тихом станичном переулке. Фасад с балконом был обращен к югу. В погожий день перед домом блестела Кубань, изогнувшись на манер казачьей сабли. За Кубанью темной стеной вставал лес, а дальше поднимался Эльбрус в своей искрящейся горностаевой мантии. С той поры, как вдова Коломийцева, распродав мебель, уехала на жительство к сыну, дом на кубанском берегу опустел. Окна были закрыты ставнями с железными засовами, вода из отопительных батарей спущена, на парадных дверях пятачками краснели сургучные печати. Рогову не раз доводилось бывать в гостях у Коломийцева, и он хорошо знал расположение комнат: две наверху и три внизу. Прикидывая в уме, как лучше разместиться в пяти комнатах, Рогов пришел к решению: в самой большой — на втором этаже, с балкона которой хорошо видны Кубань и Эльбрус, устроить не кабинет, как это было у Коломийцева, а спальню, рядом же в комнате — кабинет. Внизу поселить сына и тещу.

«Все в жизни устроено удивительно разумно: кто-то уходит, покидает свое место, а кто-то приходит и это пустующее место занимает, — размышлял Рогов. — И так во всем, к чему ни обратись. В доме жил Коломийцев, а теперь в нем будет жить Рогов. Так что, Евгений, хочешь или не хочешь, а придется тебе перебраться на новую квартиру. Отказаться, остаться в старой — нельзя. Могут неправильно понять и в районе и в крае. Да и кого поселить в этом доме? Не пустовать же ему! Но самое главное, друг Евгений, с этим не следует спешить. Не надо показывать, что такой переезд тебя радует, что ты о нем думаешь. Пусть все понимают так: Рогов и не хотел трогаться с места, а положение заставило — хочешь не хочешь, а надо переселяться, ничего не поделаешь. Скажу Самочерному, пусть коммунальники не спеша сделают нужный ремонт, приведут жилье в порядок, а тогда уже можно подумать и о переезде…»

Незаметно для себя Рогов оставил особняк на берегу Кубани и мысленно уже входил в просторный, с высокими и широкими окнами, кабинет Румянцева. В этом кабинете он был один раз, когда с Коломийцевым отчитывался на бюро крайкома. В кабинете светло и нет ничего лишнего. Два кресла, удивительно мягкий диван, обтянутый черной кожей, письменный стол и рядом столик с выводком телефонных аппаратов и стол для заседаний под зеленым, как луг после дождя, сукном. Из-за стола поднялся и пошел навстречу Румянцев. Обнял, как друга, широко улыбнулся.

«Рад, рад видеть тебя, Евгений Николаевич! Очень хорошо, что прибыл без опоздания. Да, да, есть к тебе важное, даже весьма важное дело».

«Иван Павлович, я весь в вашем распоряжении».

«Ответ деловой, решительный, и меня это радует. Но о деле поговорим позже. Посидим вот здесь, на диване. Попьем чайку, побеседуем…»

«Евгений Рогов умеет себя показать…» Вспомнив слова Марсовой, Рогов улыбнулся и подумал, что именно завтра, при встрече ему нужно произвести на Румянцева самое отрадное впечатление. Он начал обдумывать, что и как для этого надо сделать. Хорошо бы заранее знать вопросы, какие может задать ему Румянцев…

«Надо, Евгений, продумать возможные вопросы и в уме набросать правильные ответы».

И понеслись, полетели мысли одна важнее другой.

— Николаевская! — перебил его раздумье Ванцетти. — Теперь куда?

— Дорогу к дому Логутенкова небось знаешь?

— А кто ее не знает?

Ванцетти свернул с улицы, покрытой асфальтом, в узкий, вымощенный булыжником переулок.

Глава 5

Еще никто не помнит такого случая, когда кто-либо, будь то корреспондент или кинооператор, секретарь райкома или писатель, уезжал бы от Логутенкова без угощения. Поэтому, хорошо зная щедрость Ильи Васильевича, Рогов не удивился, увидев в доме хлебосольного хозяина уже накрытый стол. Тут были и отлично, в духовке, зажаренная курица, и порядочный кружок домашней, с чесноком и пахучим перцем, колбасы, еще шипевшей на раскаленной сковороде, и соленые, в глубокой миске, помидоры, красные и налитые, и свежие огурчики, переложенные пучками зеленого лука (февраль, а на столе свежие огурцы и зеленый лук!), и уже раскрытая и стоявшая, как сказал со смехом Логутенков, «наизготове» бутылка коньяка. Не удивило Рогова и то, что вместе с Логутенковым его встречали, скромно держась в сторонке, главный бухгалтер Никифор Андронович Нечипуренко и секретарь парткома Семен Афанасьевич Листопад. Не удивило потому, что Логутенков был давним и активным приверженцем коллективного руководства, по этой причине Нечипуренко и Листопад всегда находились рядом с ним, или, как он любил говорить в шутку, «на подхвате, чтобы любой вопрос можно было бы решить не в одиночку, а сообща, треугольником».

Нечипуренко был высок и тощ, костюм на нем висел, как на вешалке, а Листопад, напротив, был невысок, плечист. У него заметно отрос живот: казалось, что под пиджаком прятался либо подсвинок, либо хорошо откормленный индюк. Это обстоятельство всегда, особенно на людях, несколько смущало Листопада, человека в общем-то еще молодого. Стесняясь своей полноты, Листопад накрепко затягивался поясом, старался как можно лучше упрятать своего «подсвинка». Когда выходил на трибуну, выпрямлялся и, вдыхая полной грудью воздух, втягивал живот. Но ничто не помогало. Пиджак все равно с трудом застегивался лишь на одну пуговицу. Любивший поучать других и давать советы, Логутенков как-то сказал:

«Вот что, Семен Афанасьевич, я тебе посоветую чистосердечно и по-дружески. Когда выпиваешь, не налегай на закуску и совершенно забудь про белый кубанский хлеб. Что содержится в белом хлебе и в обильных закусках с выпивкой? Один сплошной углевод, а от него разнесет тебя, как на дрожжах. Надо, Семен, жить впроголодь и без углеводов. Трудно? Не отрицаю, даже очень трудно. А ты терпи. В противном случае от той беды, которую затягиваешь поясом и прячешь под пиджаком, тебе никогда не избавиться. Бери пример с меня. Я намного старше тебя, а стройность у меня, как у молодого. Почему? По причине неприятия углеводов…»

По натуре Логутенков был весельчак. Когда он появлялся там, где собиралась компания, чтобы выпить и закусить, в типичном кубанце вмиг просыпался незаурядный кавказец. Даже в голосе, в манере говорить было что-то от кавказцев. Как никто другой в Усть-Калитвинском районе, Логутенков знал, какой и по какому случаю сказать тост, а главное — как сказать. Любил попеть и потанцевать, а самую обычную выпивку сделать и веселой, и важной, и, если нужно, торжественной.

Послужной список Логутенкова пестрел должностями. В каком только чине он не ходил! Побывал и начальником райколхозсоюза еще в тридцатом, и заведующим райзо, и уполкомзагом, и председателем Усть-Калитвинского райисполкома. «И все эти должности, — говорил Логутенков, — не дали возможности сполна проявиться моему таланту». Он решил показать себя и свой талант в колхозе. Поэтому в то время, когда других вызывали на бюро райкома и уговаривали ехать на работу в станицы, Логутенков добровольно пожелал стать председателем колхоза и сам же выбрал в ту пору отстающую «Зарю». Лет шесть назад, когда его избрали председателем, Логутенков низко поклонился общему собранию, поблагодарил за доверие и сказал:

«Друзья! Товарищи! Наша общая священная цель состоит в том, чтобы отныне и навсегда наша «Заря» светила бы ярким светом, как к тому и обязывает ее название. И пусть ее яркий свет будет виден не только в Усть-Калитвинском, а во всем Южном крае».

Известно было и о том, что как-то навеселе Логутенков сказал: «Новый свет «Зари» должен осветить на моей груди Звезду Героя. Не я буду Илья Васильевич Логутенков, если этого не добьюсь». Однако Нечипуренко и Листопад уверяли, что такие слухи — сущая неправда, что они являются чьей-то злой выдумкой, ибо Логутенков — человек скромный и сказать так не мог. К тому же Нечипуренко и Листопад сами слышали, как Логутенков просил Коломийцева, чтобы его, Логутенкова, не представляли к награждению орденом. «Малость еще не дорос до ордена, не дотянул, — говорил Логутенков. — Вот рвану вперед, тогда можно. Ведь наша «Заря» пока что светит только тут, в Усть-Калитвинском, а я хочу добиться, чтобы она светила на всю страну». Погрозив пальцем, Коломийцев на это ответил: «Скромность, Илья Васильевич, штука хорошая, она украшает. Но насчет того, что ты еще не дорос, я категорически возражаю…» Но ни Нечипуренко, ни Листопад, видимо, из чувства уважения к Логутенкову, не сказали о том, как однажды, после плотного ужина, Логутенков, будучи под хмельком и в отличном настроении, говорил своим друзьям: «Подумайте сами, друзья мои, если теперь меня наградят орденом, то этим самым закроют мне дорогу к званию Героя. Скажут, Логутенков уже свое получил, и будут правы. Так что есть, друзья мои, резон подождать, ибо в таком важном деле спешка ни к чему…»

Логутенков встал и попросил подняться Нечипуренко и Листопада. Листопад одернул туго застегнутый пиджак и выпрямился, втягивая живот. Худой Нечипуренко стоял навытяжку, как солдат перед генералом, и ждал, что же скажет Логутенков.

— Прежде чем произнести достойный момента тост, позволь, дорогой Евгений Николаевич, обнять тебя, как сына родного, и поздравить от себя лично и от твоих многочисленных почитателей в «Заре» с высоким и заслуженным постом!

Тут Логутенков обнял Рогова, назвал сыном, расцеловал и даже прослезился.

— Погоди, Илья Васильевич, погоди, — смущаясь, ответил Рогов. — С поздравлением успеется. Ведь мы еще не знаем, что скажет конференция. Ораторы, критика, тайное голосование.

— Только это? — искрение удивился Логутенков. — Если дело стало за конференцией, то считай вопрос решенным. Проголосуем за тебя с превеликим удовольствием! Дорогой Евгений Николаевич! Лучшего партийного вожака нельзя и желать, и коммунисты и все трудящиеся Усть-Калитвинского, узнав о решении конференции, примут это известие с большой радостью.

Рогов кивнул в знак согласия, поднял стопку и сказал:

— Друзья! В добром ко мне отношении коммунистов и трудящихся района я никогда не сомневался. Но для того, чтобы полностью оправдать их доверие и вывести район в передовые, необходимо уже в этом году добиться высокого урожая.

Все еще стоявшие Логутенков, Нечипуренко и Листопад дружно ответили:

— И мы этого добьемся! Под твоим, Евгений Николаевич, водительством Усть-Калитвинский пойдет вперед семимильными шагами!

Когда были выпиты первые стопки отличного армянского коньяка, а Нечипуренко и Листопад все еще продолжали стоять, Логутенков подсел к Рогову и, наклонясь к нему, сказал:

— Дорогой Евгений Николаевич, существо вопроса, поверь старому практику, состоит не в высоком урожае, а в умелом руководстве, ибо урожай сам по себе еще ничего не решает. Мы все когда-то уважали Коломийцева. Человек в общем-то был он хороший и погиб от разрыва сердца, можно сказать, на посту. Но Коломийцев, к сожалению, обожал подхалимов и поэтому не мог видеть и чувствовать весь район, как дирижер видит и чувствует оркестр. Что было при Коломийцеве? Болтовня, чинопочитание, хвалебные речи, а также штурмовщина и эдакая игра в свой районный культ. Настоящего же вожака у нас не было. Теперь у нас есть настоящий вожак, и потому будут успехи и будет урожай! Поверь моему слову! Выпьем за вожака!

— Да, Илья Васильевич, ты, безусловно, прав, когда говоришь, что урожай сам по себе с неба не падает, что его должны вырастить люди, а среди людей должны быть дисциплина и твердый порядок, — важно и с достоинством ответил Рогов. — И тут на меня, Илья Васильевич, можно положиться. У меня будет порядок и не будет бездельников и подхалимов… А вы, товарищ, чего стоите? Садитесь, садитесь. Или вы хотите что-то сказать?

— Нет, нет, мы целиком и полностью… — поспешно ответил Листопад, опускаясь на стул. — Мы слушаем, нам приятно…

— И мы нисколько не сомневаемся! — добавил Нечипуренко.

— Ну, а как в настоящее время ведет себя незадачливый писака? — спросил Рогов, озабоченно посмотрев на Логутенкова. — Притих? Перестал дрязги разводить?

— В том-то, Евгений Николаевич, и беда, что Огуренков не притих и не перестал клеветать. Опять поливает нас грязью. Позавчера послал очередной пасквиль в Москву. Хорошо, что на почте у меня есть верный человек, и пакет удалось перехватить.

— Илья Васильевич, вот это ты зря! — строго возразил Рогов. — Кто позволил? Нельзя нарушать закон о тайне частной переписки.

— Так мы же только посмотрели, — сказал Логутенков. — Сняли копию и отправили.

— Все одно нельзя! Это же поступок антигосударственный! — еще строже сказал Рогов. — Пусть Огуренков пишет и посылает туда, куда желает. — И уже со смешком добавил: — Стряпня его все одно придет к нам в район, и тогда мы ее прочитаем. Обязаны будем прочитать! А эти свои вольности с почтой прекратите! Понятно?

— Безусловно, понятно! — живо отозвался Листопад. — Тут мы малость недоучли.

— Проучить бы надо этого сочинителя! — гневно сказал Нечипуренко.

— Этого тоже делать нельзя, — все так же твердо проговорил Рогов. — Не вздумайте учинять драку!

Беседа за столом затянулась. Правда, говорили больше Рогов и Логутенков. Нечипуренко и Листопад, осовело щуря глаза, поддакивали: «Именно, именно!», «Правильная мысль!», «Очень даже верная установка!»

Чувствуя слабое кружение в голове и ту навязчивую сонливость, какая чаще всего возникает после коньяка и сытного обеда, Рогов встал и сказал, что ему нужно ехать. Распрощался и пошел к машине. Логутенков поспешил открыть дверку.

Сидя рядом с Ванцетти, Рогов думал, что вот снова не удержался, лишнее выпил и лишнее съел. Глубоко вздохнул, чувствуя тяжесть в животе. А глаза сладко слипались, и через какую-то минуту он уже не видел ни белесой, в прозрачном целлофане, степи, ни грачиных стай на фоне низкого, укрытого тучами неба.

Проснулся он, когда «Волга» уже катилась по главной, расцвеченной фонарями улице Степновска.

— Куда мы? — спросил Ванцетти. — В гостиницу?

— Сам отправишься в гараж крайкома, — зевая, ответил Рогов. — Меня же отвезешь к одному знакомому. Я у него заночую.

И он назвал улицу и номер дома.

Уже совсем стемнело, когда Ванцетти подъехал к трехэтажному дому. Рогов вышел из машины, потянулся и сказал, чтобы Ванцетти запомнил улицу, дом и чтобы завтра в половине девятого подъехал сюда.

— В какой же квартире вы будете? — спросил Ванцетти. — Как я вас разыщу?

— Искать меня не надо. Остановишься вот здесь и будешь ждать. Но смотри не опаздывай!

Рогов как-то нехотя и трудно поднялся по лестнице и, тяжело дыша, остановился у дверей. Стоял и не решался нажать кнопку звонка. «Эх, Маша, Маша, горе ты мое! Что мне с этим горем поделать, как мне быть? Может, не идти? Тогда зачем отправил машину? И зачем тут стою?»

Он махнул рукой и сказал себе: «Видно, чему быть, того не миновать. И если ты, Евгений, не сдержал себя за столом у Логутенкова, не удерживай себя и здесь… Только пусть это будет в последний раз. Попрощайся с Машей, скажи ей, что между вами все кончено…»

И Рогов решительно нажал знакомую кнопку звонка.

Глава 6

В тот самый час, когда Иван Павлович Румянцев из своего большого, скромно обставленного кабинета звонил в Усть-Калитвинскую и просил Рогова приехать, возле стола в мягком кожаном кресле сидел худощавый молодой человек. На нем был просторный свитер с высоким и широким воротником. Обращала на себя внимание его стриженая, как у новобранца, голова с выпуклым, с большими залысинами лбом. Рядом с седоволосым Румянцевым молодой человек мог бы сойти за его сына, который собрался на лыжную прогулку и забежал к отцу по какому-то своему делу и теперь ждал окончания телефонного разговора.

— Ну, Евгений Николаевич, и отлично! Да, да, совершенно верно, в среду к девяти!

Румянцев положил трубку, ладонью пригладил свои белые мягкие и еще густые волосы.

— Ну вот, товарищ Щедров, — сказал он, обращаясь к молодому человеку, — в среду Рогов увезет тебя в Усть-Калитвинскую, а в понедельник откроется конференция. Время еще есть.

— Иван Павлович, проще было бы дать мне машину, — с улыбкой на скуластом, обветренном лице сказал Щедров. — Дорогу в Усть-Калитвинскую знаю хорошо. Зачем вы вызвали Рогова?

Румянцев не ответил. В сером, отлично сшитом костюме, он вышел из-за стола и принялся прохаживаться по кабинету. Зачесанная назад шевелюра была под цвет белоснежного воротника рубашки, взгляд из-под черных бровей — пристальный и строгий.

— Дорогой друг, дело, разумеется, не в машине, машины у нас есть, и не в том, знаешь или не знаешь ты дорогу в Усть-Калитвинскую. — Румянцев сел в кресло напротив Щедрова. — Дело в том, что скоро Рогов станет твоей правой рукой, и мне хотелось, чтобы вы тут, в Степновске, познакомились и вместе побывали бы в крайплане, в крайсельхозтехнике, поинтересовались бы, что там планируется Усть-Калитвинскому. Посмотрите, сколько выделяется вам тракторов, комбайнов, грузовиков. Уже сейчас побеспокойтесь об удобрениях. Берите про запас — пригодятся. — Наклонился к Щедрову. — А тут еще, видишь ли, Рогов мечтал занять кресло первого, мысленно готовился к этому, не имея на то никаких оснований. И вдруг в район приезжает Щедров… Так что будет лучше, если Рогов сам тебя отвезет в Усть-Калитвинскую.

— Вам, Иван Павлович, разумеется, виднее.

— Вместе поживете в Степновске, поговорите о районе, о его делах и нуждах, — советовал Румянцев.

— Пусть меня сперва изберут, — смущенно сказал Щедров. — А то как-то раньше времени…

— Изберут! — уверенно сказал Румянцев. — Почему не избрать? Не вижу причины. — Он положил свою твердую сухую ладонь Щедрову на колено, что делал всякий раз, когда хотел сказать своему собеседнику что-то очень важное. — В районе тебя знают. Там ты родился и вырос, там был секретарем райкома комсомола. Кроме того, мы, бюро, знаем тебя как хорошего инструктора крайкома, а теперь еще и ученого… Да, я ведь забыл поздравить! — Двумя ладонями Румянцев сжал руку Щедрова. — Поздравляю с кандидатской степенью! Носи ее с честью! Да, кстати, на какую тему твоя диссертация?

«Ученье Владимира Ильича Ленина о коммунистической нравственности».

— Что и говорить, тема-то не из легких. Ну и как? Сам-то ты своей работой доволен?

— Не совсем.

— Что так?

— Мне кажется, что я не смог свои мысли достаточно подкрепить наблюдениями, взятыми из жизни. — Щедров помолчал, о чем-то думая. — Я не смог ответить четко на вопрос: как жить?

— Как жить? — Румянцев поднял свои черные брови и посмотрел на Щедрова. — Вопрос не простой… Надеюсь, теперь, работая в Усть-Калитвинском, свои теоретические познания сможешь проверить, так сказать, на практической жизни.

Желая переменить тему разговора, Щедров спросил:

— Кого рекомендуете вторым?

— Анатолия Приходько. Ты его не знаешь. Сейчас он секретарь партбюро старо-каланчевского колхоза «Октябрь». Моложе тебя лет на пять. Не агроном, не зоотехник. Имеет среднее образование, парень башковитый, думающий, учится заочно на факультете журналистики. Главное, Приходько знает и любит партийную работу, а это очень важно. — Румянцев снова прохаживался по кабинету. — Чем намерен заняться в эти дни в Степновске?

— Побываю в музее, навещу отца. Как он там?

— Уверен, что портрет Ивана Щедрова висит на прежнем месте.

— Хочу узнать в краевой библиотеке, можно ли выписывать в Усть-Калитвинскую книги, какие мне, возможно, потребуются. Без книг не обойтись.

— Боюсь, захлестнут текущие дела, не до книг будет, — сказал Румянцев. — Из практики секретарей сельских райкомов мне известно, что свободного времени у них очень и очень мало. Секретарь райкома — это практик, человек живого дела. Он всегда в пути, постоянно с людьми. К тому же заседания, совещания, каковых у нас порядочно, тоже отнимают время. Так что из двадцати четырех часов для книг, бывает, не останется и часа.

— Может, как-то найду время, — сказал Щедров. — Скажем, ночью или рано утром.

— А когда спать? — Добрыми, улыбающимися глазами Румянцев посмотрел на Щедрова. — Да, кстати, как твои записные книжки?

— Пополняются.

— Для них тоже нужно время.

— К записной книжке я уже привык и время для записей всегда находится.

— Записная книжка секретаря райкома, его мысли и раздумья, — сказал Румянцев, все с той же улыбкой в глазах глядя на Щедрова. — Когда-то, в молодости, я тоже вел дневник. Кончилась гражданская война, с головой ушел в мирное строительство, и с дневниками пришлось расстаться.

— Иван Павлович, а как обстоят дела в Усть-Калитвинском? — спросил Щедров.

— Дорогой друг, я мог бы высказать свои соображения насчет Усть-Калитвинского, это нетрудно. — Румянцев поудобнее уселся в кресле и некоторое время молчал. — Однако мне хотелось бы, чтобы ты посмотрел район свежими глазами, разобрался бы в обстановке, а после этого мы и поговорили бы о делах и нуждах Усть — Калитвинского. Можно послушать твое сообщение на бюро крайкома.

— А если сказать коротко? В общих чертах.

— В общих чертах Южный — это, как тебе известно, край высокоурожайного земледелия и высокопродуктивного животноводства. И поэтому на фоне районов передовых, а их у нас немало, Усть-Калитвинский, естественно, выглядит отстающим. Для примера сошлюсь на соседний с Усть-Калитвинским — Марьяновский. Усть-Калитвинскому до Марьяновского далеко. Естественно, напрашивается вопрос: в чем причина? — Румянцев задумался. — Во-первых, в том, что в районе запущена идеологическая работа. Случилось так, что усть-калитвинские коммунисты утратили свою авангардную роль, политическая их деятельность не была направлена на подъем трудовой активности масс, и это сказалось на экономике. Во-вторых, твоим предшественником там был Коломийцев, человек больной, характером неуравновешенный. Трудно ему было. К тому же он проявил невнимание к людям, к их нуждам и этим снизил их общественную активность. Есть тут и вина крайкома, в частности моя. Мало мы помогали Коломийцеву. В-третьих, как на беду, Усть-Калитвинский два года сряду постигли неурожаи. Однако самая главная причина — низкий авторитет руководителей района и некоторых колхозов. Вот и получается: вместе с борьбой за урожаи и высокотоварное животноводство в Усть-Калитвинском необходимо поднять авторитет руководящих кадров. В этом залог успеха.

— Как это сделать?

— Надо подумать. — Румянцев расцвел в улыбке. — Как ни далеко видно с моей вышки, а там, в районе, так сказать, с глазу на глаз с людьми, виднее, что и как надо делать. Вот ты и присмотрись хорошенько к жизни района, к людям.

— Что бы вы посоветовали?

— Давать советы — дело нетрудное. — Румянцев снова с улыбкой посмотрел на Щедрова. — Есть, дорогой друг, один совет — для партработника он является законом: не засиживайтесь в кабинете! Я вот тоже, грешным делом, частенько пребываю не в пути и поругиваю себя за это… Да ты, вижу, не куришь? Или терпишь?

— Не курю.

— Похвально! Никотин — яд. Нет, нет, не улыбайся! Это же общеизвестно. Спроси любого врача.

В боковую дверь неслышно вошел пожилой, лысый мужчина в полувоенном костюме и в легких белых бурках, голенища которых были завернуты ниже колен. Он прошел к столу, слегка приподнимаясь на носках, раскрыл принесенную черного цвета кожаную папку. Поглаживая широкую лысину, по бокам обрамленную жиденькой растительностью, он не сводил глаз с Румянцева, как бы говоря этим пристальным взглядом, что пришел он вовремя и то, что нужно принести и положить на стол, он принес и положил.

— Петрович, что у тебя? — спросил Румянцев.

— Две телеграммы — в Госплан и министру сельского хозяйства и некоторые не терпящие отлагательства документы.

Румянцев пошел к столу. Надел очки, поудобнее уселся, взял поданную ему Петровичем ручку и начал читать телеграмму.

— Петрович, телеграмму в Госплан лучше всего послать за двумя подписями: моей и Калашника, — сказал Румянцев, подписывая телеграмму. — Как ты полагаешь?

— Для пущего авторитета? Так и сделаем!

— Это письмо отправь фельдсвязью.

— Не беспокойся, Иван Павлович, — ответил Петрович, чуть наклоняясь к Румянцеву.

— Да, да, верно. — Румянцев подписал остальные бумаги. — Кстати, что там с архитектурным проектом Дворца пионеров?

— Все еще дискутируют.

— Сколько же можно? Вот что, Петрович, пригласи ко мне авторов проекта и тех, кто участвует в дискуссии. — Румянцев озабоченно посмотрел на своего помощника. — Вот только бы выкроить «окно» во времени.

— Выкроить можно, — сказал Петрович. — Как раз завтра у тебя с шестнадцати до восемнадцати и есть такое «окно».

— Вот и вставь в него архитекторов. Дискуссию надо кончать!

— Еще просится писатель.

— Анисим Яровой? — Румянцев подумал, почему-то посмотрел в окно. — Знаю, Яровой давно хотел побывать у меня, да все как-то не получалось. Поищи, Петрович, «окно» и для Ярового. И обязательно сам позвони ему… Да, вот еще что. Не забудь об учительнице Панкратовой. Сейчас же позвони Калашнику и узнай, что сделано по ее письму.

— Просьба Панкратовой уже удовлетворена.

— Как себя чувствует Антонов? Как он там?

— Я разговаривал по телефону с его женой. Сказала, что все так же, лежит. Я предлагал к нам в больницу.

— Ну и что?

— Не желает.

— Пошли-ка к нему врачей. Пусть они решают, как быть.

Щедров смотрел на Румянцева и на Петровича, слушал их, и ему казалось, что так озабоченно и с таким пониманием друг друга могут вести свой, им одним понятный разговор разве что родные братья, и нельзя понять, кто же из них старше и по возрасту и по занимаемой должности; что они, обращаясь друг к другу на «ты», могут в любое время прервать этот разговор и в любое время снова его возобновить. Поэтому Щедров нисколько не удивился, когда Петрович закрыл папку и, не спрося разрешения, потому что каким-то своим чутьем уловил, что разговор окончен, так же, как и пришел, неслышно удалился в свою комнату.

— Антон Иванович, где остановился? — спросил Румянцев, продолжая сидеть за столом. — Может, нужна гостиница?

— Выручают друзья. — Щедров поднялся, одернул свитер, понимая, что пора уходить. — Вчера ночевал у одного друга, а сегодня пойду к другому — Калашнику.

— Да, точно, вы же с Тарасом Лавровичем дружки еще с комсомола! А где твоя семья?

— Не успел обзавестись.

— Что так?

— Как-то не вышло, не сложилось, — чистосердечно сознался Щедров. — То учеба, то работа, потом снова учеба. Ту, что любил в юности, не сберег. Вышла замуж. А другую не полюбил.

— Ну, ничего, в твои годы это поправимо, еще полюбишь. А пока что среди секретарей райкома будешь единственным холостяком и самым молодым. — Румянцев дружески улыбнулся и протянул руку. — Итак, приходи в среду к девяти утра.

Щедров пожал сухую, с твердыми пальцами руку Румянцева.

Глава 7

В конце рабочего дня, как и было обусловленно, Щедров зашел к Калашнику. Друзья отказались от уже стоявшей у подъезда вороной «Чайки» и, желая прогуляться, направились через городской парк, опустевший и по-зимнему неуютный. На Щедрове был длинный — почти до колен — дубленый, цвета яблоневой коры полушубок и шапка-ушанка, а на Калашнике — черное пальто, воротник и кубанка из черного, с легкой проседью, каракуля. Шли они не спеша, говорили о том о сем, и рядом с высоким и стройным Калашником поджарый невысокий Щедров в своем длинном полушубке выглядел эдаким заурядным провинциалом.

— Значит, у Ивана Павловича ты пробыл больше двух часов? — спросил Калашник, замедляя шаг. — Ну и как тебе теперь показался наш уважаемый патриарх?

— Последний раз я видел его несколько лет назад, помнишь, когда нас отправляли на учебу, — ответил Щедров. — За эти годы он ничуть не изменился. Хорошо выглядит и такой же спокойный.

— К тому же оригинал! — Калашник вынул коробочку «Казбека», взял папиросу. — Говорил тебе о вреде курения?

— Да, говорил. И я с ним вполне согласен.

— Представляю, как это его обрадовало. Если хочешь сделать Румянцеву приятное, скажи, что ты ярый враг никотина. Ведь неприязнь к табаку — это у него идефикс. — Калашник рассмеялся. — О чем бы ни говорил, а обязательно кончит тем, что скажет о вреде никотина. А вообще тебе известно и без моих пояснений, что Иван Павлович — это тот человек в Южном, у кого есть чему поучиться и есть что перенять. В крае его любят, авторитет у него очень большой. Не случайно все называют его ласково: «Дорогой друг». Заметил, как часто, обращаясь к собеседнику, он говорит это — «дорогой друг». В нем много неподдельной доброты, я бы сказал, повседневной человечности. Жизнь у него — позавидуешь. Нам с тобой такой жизни не видеть. Совсем юным он пришел в буденновскую конницу и был лихим воякой. Затем война на мирном фронте — коллективизация. В Отечественную — он комиссар в плиевском конном корпусе. Тут он как бы вторично показал свою воинскую доблесть и был удостоен звания Героя Советского Союза. У Румянцева большое собрание орденов и медалей, да еще и Звезда Героя. К примеру, ни у меня, ни у тебя еще нет ни одной медали, не то что ордена, а у него более сорока наград, и каких! И польские, и венгерские, и болгарские. На груди не умещаются. В район обычно выезжает с Петровичем. У них дружба давняя, еще с гражданской войны, такой дружбе можно позавидовать! И по районам Румянцев ездит не так, как все. Живет в одном районе недели две, а то и три. Всюду побывает: и на полях, и на фермах, и на заседаниях бюро райкома, и в домах у колхозников. Любит побеседовать, поговорить, а Петрович помогает, готовит материал для собрания партийного актива. Перед отъездом соберет коммунистов и актив со всего района и выступит с речью. Говорит не по написанному, нет! Тебе приходилось бывать на таких собраниях? А я бывал, и не раз. Помню, в Марьяновском я слышал, как Дорогой друг говорил с трибуны. Это была не речь оратора, а обстоятельная, основанная на личных наблюдениях беседа делового человека… Приходилось бывать у него на квартире. Обычно по воскресеньям приходят к нему взрослые дети и внуки. Тут, в окружении семьи, Дорогого друга нельзя узнать. Обыкновенный дедушка! Недавно умерла его жена. Славная была женщина. Всю долгую и нелегкую жизнь прошла с ним рядом — они встретились еще в Первой конной. После смерти жены старик затосковал. Теперь больше всего живет не на квартире, а в загородном Доме крайкома. Любит он приглашать туда для беседы секретарей райкомов. Ты там еще не бывал? Ничего, станешь секретарем Усть-Калитвинского райкома, непременно побываешь.

Пройдя через весь парк, друзья попали на тихую улочку. За высокой изгородью стоял трехэтажный дом. К освещенному подъезду вела посыпанная песком дорожка. В подъезде им поклонилась лифтерша. В квартире их встретила Нина и, веселая, смеющаяся, сказала:

— Антоша, в этой шубе ты как фронтовик!

— Ему действительно предстоит поездка почти как на фронт, — заметил Калашник, снимая пальто. — Усть-Калитвинский — это мирный фронт, и еще какой! — Отдал пальто молодой и миловидной домработнице, подкрутил усы. — Ну, что, Васюта, обедом нас угостишь?

— Тарас Лаврович, обед уже вас ждет! — ответила Васюта.

Обедали в большой столовой. Круглый стол под яркой люстрой. Ковер по всему полу. Высокие окна занавешены тюлем. Сквозь кружева видны верхушки голых деревьев, подсвеченные снизу фонарями. Рядом с Ниной сидели головастый, с чубчиком, Юра лет восьми, похожий на отца, и светловолосая, с голубым бантом, Леночка лет пяти, удивительно похожая на мать.

После обеда пришел учитель музыки, и Нина увела детей в их комнату. Калашник и Щедров прошли в кабинет, куда Васюта принесла кофе, и уселись в низкие кресла возле низкого треугольного столика. Щедров с улыбкой посмотрел на друга и сказал:

— Тарас, хорошая у тебя квартира.

— Не жалуюсь.

— А помнишь, как мы жили в комсомоле?

— Комсомол, Антон, пора забыть.

Щедров с еще более веселой улыбкой посмотрел на добродушное, усатое лицо друга.

— Забыть-то трудновато.

— Кандидат наук! — сказал Калашник. — Секретарь сельского райкома, кандидат наук — звучит! Так что комсомол — это давно пройденный этап!

Дружба у них началась еще тогда, когда русоголовый Тарас Калашник возглавлял краевую комсомолию. То строгий и взыскательный, то веселый и простой, с радушной улыбкой на красивом юношеском лице, Калашник уже тогда снискал себе славу прирожденного вожака. Антон Щедров, сын известного на Кубани героя гражданской войны, кочубеевца Ивана Тихоновича Щедрова, был секретарем Усть-Калитвинского райкома комсомола. Позже, когда Калашника и Щедрова взяли на партийную работу — Калашника заведующим отделом крайкома, а Щедрова инструктором, — дружба их укрепилась еще больше. Потом случилось так, что оба они были направлены в Высшую партийную школу. Более двух лет прожили в одной комнате и жили, что называется, душа в душу. После учебы Калашник вернулся в Южный и был избран председателем крайисполкома. Щедрова же, как способного к научной работе, оставили в аспирантуре.

— А помнишь, Антон, тот дождливый вечер в Москве, когда мы распрощались на Курском? — заговорил Калашник своим приятным баском. — Я уезжал в Степновск, а ты оставался в Москве, как говорится, грызть гранит науки. И помнишь, на прощание я сказал: получишь звание кандидата — возвращайся в Южный. Оба мы тут выросли. Южный — наша родина, и нет ничего лучше, как отдать все свои силы и знания родной земле. Помню, ты со мной согласился. И вот ты уже у меня дома, мы сидим, пьем кофе, беседуем. Через три дня ты уедешь в Усть-Калитвинский и, я знаю, там, в родном районе, начнешь искать ответ на свой давний вопрос: каким должен быть советский человек и как ему надобно жить? А надо ли ставить перед собой этот вопрос и искать на него ответ?

— Не знаю, как для тебя, а для меня давно, еще в школе, затем в комсомоле вопрос — как жить и для чего жить? — был вопросом самым важным, — сказал Щедров. — Думается, что этот вопрос волнует не только меня.

— Не знаю, не знаю, ведь сколько людей, столько и мнений, — заметил Калашник, улыбаясь. — Кто-то пожелает уточнить: кому жить и где жить? Кто-то снисходительно улыбнется и подумает: схоластика! Кому-то вопрос покажется праздным, не заслуживающим внимания. Кто-то скажет: для нас вопрос «как жить?» — не вопрос, ибо мы живем так, как нам хочется.

— Однако найдутся и такие, кто задумается над самим главным — над смыслом жизни, над ее быстринами, над тем, как посвятить отчизне души прекрасные порывы!

— Да, найдутся и такие, и немало. Но надо ли было в научной работе рассматривать этот вопрос? — спросил Калашник.

— Надо, ибо нравственные устои общества, как тебе известно, складываются не из рассуждений на эти темы и не из благих намерений, а из наших каждодневных дел и поступков, — сказал Щедров. — Не слова, а именно дела и поступки отвечают на вопрос, как мы живем и для чего живем. Как и для чего жили выдающиеся личности? Какими нравственными нормами живут наши современники, наши с тобой сверстники, не герои, не выдающиеся личности, а люди самые обыкновенные? Свои теоретические исследования теперь мне хочется проверить на жизненном опыте, скажем, Усть-Калитвинского района.

— Как жить? — Калашник усмехнулся в усы. — Всем же давно известно: надо жить по Ленину! Об этом хорошо сказал Владимир Владимирович Маяковский. Как там у него? Я себя под Лениным чищу… Дальше забыл!

— Вообще, теоретически — это понятно. А как жить по Ленину практически? И сегодня, и завтра, и каждый день. Особенно нам, коммунистам?

— Что ж тут неясного? — Калашник развел руками. — Если речь идет в личном плане, то — это же аксиома! — коммунист обязан жить честно, к порученному делу относиться добросовестно, быть примером и в быту и на работе. Если же говорить в широком понимании этого вопроса, да к тому же еще и применительно к нашему краю, то коммунисты и все трудящиеся Южного должны жить и трудиться так, чтобы урожаи росли и росли из года в год, чтобы все планы перевыполнялись и чтобы жизнь, как поется в песне, была прекрасна!

— Должны, обязаны, это верно, — подумав, сказал Щедров. — Но вот вопрос: все ли коммунисты Южного живут так, как жить они обязаны и как учит жить Ленин? Может быть, есть и такие, кто лишь прикрывается великим именем? Сказал: живи по Ленину, и все тут!

— А что еще? — строго спросил Калашник. — Не вдавайся, Антон, в теорию.

— Нужны, Тарас, не слова, а дела, — продолжал Щедров. — Как жить по Ленину и как жил Ленин? Вопрос не простой. Ведь самое прекрасное в жизни Ильича — это то, что он жил так, как жил, не потому только, что хотел, стремился жить именно так, а потому, что иначе жить он не мог. Вдумайся, Тарас: иначе он жить не мог! Значит, чтобы и нам жить так, как жил Ленин, надобно выработать в себе вот это ленинское неумение жить иначе. А это не так-то просто. Тут возникает вопрос: Ленин и его учение — на века. Люди же меняются, одно поколение сменяет другое. Поэтому каждому новому поколению следует постоянно и глубоко изучать и учение и жизнь Ленина. Так что, Тарас, мало сказать: живи по Ленину…

— Что же, по-твоему, для коммуниста в жизни самое главное? — спросил Калашник, не давая покоя кончику своего уса. — Тебе-то известно — что?

— У Ленина есть слова: «Партийность во всем…» — Щедров некоторое время смотрел на Калашника грустными глазами. — Может, «партийность во всем» — это и есть как раз то, что нужно? Партийность во всем — это, как я ее понимаю, безукоризненная честность, умение каждого коммуниста, на каком бы посту он ни находился, строго, критически относиться к себе, к своим делам и поступкам. Есть же у нас, к сожалению, некоторые руководители, которые давно забыли, что такое критика и самокритика, на своих подчиненных смотрят сверху вниз, кичатся своим положением и считают себя непогрешимыми. Они полагают, что им все можно, им все дозволено. Иной в своем духовном развитии быстро идет вверх и, сам того не замечая, отделяется от людей. Люди же из уважения или из боязни не решаются его критиковать, и если сам руководитель относится к себе некритически, если он…

— Погоди, Антон! — перебил Калашник. — Критика, самокритика — это нам понятно. Но зачем вдаваться в теорию? Люди мы земные, дела у нас сугубо практические. Высокий урожай, хлеб и хлеб! Побольше хлеба — вот что для нас самое главное!

— Не отрицаю, хлеб нам нужен, — согласился Щедров. — Но известно ли тебе, Тарас, почему, по какой причине некоторые, в прошлом хорошие коммунисты становятся плохими?

— Опять теория?

— Нет, не теория. В партию вступает, как правило, человек честный, можно сказать, лучший из лучших. Прежде чем выдать ему партийный билет, его тщательно, со всех сторон проверяют, за него ручаются. Но вот партбилет у него в кармане. Проходит время, и иногда случается так: тот, кого проверяли и за кого ручались, изменился к худшему. И тогда встает вопрос: почему? Откуда пришли к нему, к примеру, зазнайство, высокомерие, желание урвать кусок пожирнее? Откуда пришла к нему такая пакость, как подхалимство, пьянство, бытовая распущенность?

— С этим злом мы боремся, — помрачнев, сказал Калашник. — Для этого и существует партконтроль.

— Одного партконтроля мало. Вот ты говоришь: высокий урожай, хлеб, хлеб. Да, я согласен, нам нужен хлеб и то, что до хлеба. Но борьба за высокий урожай пшеницы ведется и в любой капиталистической стране. У нас же, и ты это знаешь, рядом с процветающей социалистической экономикой должна процветать коммунистическая нравственность людей. Идейность, высокая коммунистическая нравственность — это и есть отличительная черта в характере советских людей. И снова возникает все тот же вопрос: как жить? Видеть счастье только в личном благополучии или жить какими-то иными моральными и этическими нормами? И вот тут, Тарас, на первом месте стоит достоинство коммуниста, то есть его высокая коммунистическая нравственность.

— Опять скажу: теория — вещь отличная. Нам же с тобой следует не вдаваться в теорию, в ее глубинные экскурсы, а надлежит заниматься делами практическими, то есть планами и их выполнением, — возразил Калашник, снова покрутив кончик уса. — Вот поедешь в Усть-Калитвинскую, окунешься с головой в повседневные районные будни и сразу позабудешь теорию.

— Хорошо, не желаешь — не будем вдаваться в теорию, — сказал Щедров. — Тогда давай поговорим об Усть-Калитвинском. Что ты о нем думаешь?

— Вот это уже вопрос иной, вопрос правильный, это уже не теория! — обрадовался Калашник. — Но чтобы дать на твой вопрос исчерпывающий ответ, я обязан, пренебрегая скромностью, сказать несколько слов о себе. Когда меня сватали председателем крайисполкома, я долго не соглашался. Меня уговаривали, а я отказывался, ибо знал, что Южный тогда был отстающим краем по хлебу, по мясу, по молоку. Меня вызвали в Москву — помнишь, я забегал к тебе, — и я согласился. Подумал, подумал и сказал: берусь! Засучил рукава и взялся! Пришлось, Антон, попотеть и, как говорят спортсмены, выложить себя всего и решительно поправить дело. Трудно было? Да, чертовски трудно! Не знал ни дня, ни ночи, а своего добился, и теперь я спокоен! Вот перед нами печатное слово — достовернейший документ. — Он подошел к шкафу, взял «Правду», развернул ее. — Читай! «Победа Южного!» Это напечатано в декабре прошлого года. Тут прямо и ясно сказано, что в Южном было и что в нем есть. Я даже подчеркнул слова: было — есть, было — есть. Для наглядности. И только один Усть-Калитвинский, на нашу беду, все еще пребывает в отстающих. Но я обязан пояснить. В другом крае такой район сошел бы за средний, а в Южном, рядом с настоящими передовиками, он как бельмо в глазу.

«А любит Тарас прихвастнуть, сказать о себе лишнее, эдак порисоваться», — подумал Щедров.

— Вот я и хочу знать: почему же Усть-Калитвинский является бельмом в глазу?

— Почему? Трудное это место, Антон, вот что тебе надо знать, — ответил Калашник. — Разумеется, я не собираюсь тебя пугать трудностями, как в свое время не пугали и меня, но обязан по-дружески сказать: на этом крепком орешке Коломийцев кончил инфарктом. А теперь, Антон, все мы большую надежду возлагаем на тебя, как когда-то такая же надежда возлагалась на меня. И ты обязан сделать в районе то, что в крае сделал я…

Услышав звуки скрипки, которые донеслись из детской, Калашник замолчал. Склонил к плечу бритую голову, зажал в кулаке усы, слушал.

— Юрий музицирует, — сказал он мечтательно. — Вот и в роду Калашников будет музыкант. Послушай, какие звуки! Талант!

— Разумеется, я знаю, куда еду, — не слушая ни скрипку, ни восторгов Калашника, проговорил Щедров. — Но Усть-Калитвинский является для меня родным домом. А дома и стены помогают. Ведь так же?

— Может случиться, что и они не помогут. Тогда что?

— И все же, Тарас, ты не ответил на мой вопрос, в чем, по-твоему, причина отставания Усть-Калитвинского? — после некоторого молчания, не отвечая, спросил Щедров. — Есть же она, эта причина?

— Причина была и осталась одна: плохая, недружная работа колхозников, — уверенно, как о чем-то давно решенном, ответил Калашник. — В этом корень вопроса!

— А почему плохо и недружно работают колхозники?

— Видимо, потому, что во главе их стоят никудышные организаторы.

— Ну, а коммунисты района? Как они?

— Если рассуждать теоретически, то коммунист всегда должен быть впереди, — пробасил Калашник и прислушался: теперь по квартире плыли робкие, сбивчивые гаммы. — Моя Леночка музицирует! Очень способная девочка… Да, теоретически, это точно, коммунисты должны быть впереди. В жизни, к сожалению, не всегда так бывает.

— На этот счет у Ленина есть прекрасная мысль…

— Знаю, Антон, знаю, в трудах Владимира Ильича есть все, что нам нужно, — перебил Калашник, снова улыбнувшись в усы. — В его книгах хранятся мысли на все случаи жизни. Но вот в своей практической работе мы иной раз на важные жизненные вопросы не находим нужного ответа.

— Очевидно, это получается потому, что мы редко обращаемся к Ленину, к его трудам, что у нас не хватает теоретических знаний, — сказал Щедров.

— Чего-чего, а теоретиков, а проще сказать говорунов у нас больше, чем нужно, — смеясь ответил Калашник. — Созови совещание, и недостатка в ораторах никогда не будет. Но слова, как бы красиво они ни были высказаны с трибуны или изложены на бумаге, остаются словами. Нам же, Антон, нужны дела практические, реальные, обозначенные гектарами земли и центнерами зерна. Вот через несколько дней ты приступишь к этим практическим делам и сам во всем убедишься. Честно скажу, я рад, что ты оставил книги и встал к штурвалу Усть-Калитвинского.

— Еще только собираюсь встать.

— Изберут, проголосуют, в районе тебя знают. Только вот что я советую тебе, как другу: женись! Мы с тобой почти ровесники, у меня уже сын школьник и музыкант, дочь скоро пойдет в школу, а ты все еще пребываешь в холостяках. Пора, Антон, давно пора… Вообще плохо, когда секретарь райкома не женат.

— Почему?

— Ну, во-первых, потому, что в неженатом мужчине есть что-то неполноценное. А во-вторых, честно говоря, не хотелось бы, чтобы возле секретаря райкома увивались бабенки. Это, как известно, к добру не ведет. Так что жениться тебе обязательно надо!

— Вот беда: не могу найти невесту, — смущенно ответил Щедров. — Не знаю, куда она запропастилась.

— Эх, Антон, Антон, не надо было тебе терять Зиночку! — наклоняясь к другу и понизив голос, сказал Калашник. — Ведь и ты ее любил, и она тебя любила, а вот пожениться вы почему-то не смогли.

— Зина — это прошлое, о нем нечего вспоминать. Что было, того уже не вернешь.

— Как-то я встретил Зиночку в Степновске. — Калашник прислушался к слабым звукам рояля, улыбнулся. — Все такая же миловидная. Только молчалива и грустна. Сама мне сказала, что не нашла счастья со своим директором. Все, говорит, у меня есть, а детишек нету и, как я догадался, любви тоже… Я хорошо знаю Петра Петровича Осянина. Милейший человек. А какой организатор! Его совхоз «Яблоневый цвет» — лучшее хозяйство не только в Усть-Калитвинском, а во всем крае. А какие у него сады. Так что Осянин — это теперь твоя опора. Побольше бы нам таких директоров!

— Хорошо ли ты знаешь Рогова? — спросил Щедров, не желая продолжать разговор о Зине. — Что он за человек?

— Да, Рогова я знаю. Что можно вкратце сказать о нем? Молод, моложе нас с тобой лет на семь. Хороший, я бы сказал, умелый организатор. Всегда стремится к большему. Иные видят в этом черты карьеризма, а я скажу: это неудовлетворенность достигнутым. Между нами: Рогов мечтал занять пост первого.

— Мне об этом известно.

— Мой тебе совет: не мешай Рогову, не натягивай вожжи, не надо.

— Зачем же предрешать? Само дело покажет.

— Южный — это пшеничница России! Не улыбайся, я не оговорился. Именно не житница, а пшеничница, ибо основное наше богатство — пшеница! Если в этом году мы возьмем высокий урожай, — а мы обязаны его взять, — то Южный, считай, на коне! Так что, возвращаясь к Рогову, следует сказать: он — твоя правая рука, и для вас обоих главное — хлеб. Иными словами: важнее всего не то, как жить, а то, как получить высокий урожай зерновых!

— Урожай-то выращивают люди, — заметил Щедров. — С ними-то как? И высокий урожай для нас — не самоцель.

— Не притворяйся, Антон, наивным, — сказал Калашник, осуждающе глядя на Щедрова: так смотрит уже не друг, а начальник. — О нашей работе, о ее конечных результатах судят не по количеству прочитанных лекций и не по тому, что мы проводили громкие читки и вечера вопросов и ответов, а по урожаю пшеницы и по отправленным на элеватор тоннам зерна… Это первое, о чем тебе следует постоянно помнить. Второе — о стиле руководства. И чем, если хочешь знать, была не вина, а беда твоего предшественника? В том, что рубил сплеча. Человек уже старый и жил старыми представлениями о роли руководителя, не понимал, что дело надлежит вести спокойно, я не боюсь этого слова — эластично!

— Что сие значит? Не понимаю.

— Вот ты ратовал за критику, — твердым, начальственным баском говорил Калашник. — А зачем она, критика? Не надо. Критика обижает, нервирует, создает конфликты, а в итоге что? Поток жалоб! А зачем они, жалобы? Не надо. Уезжая в Усть-Калитвинскую, ты обязан твердо помнить: жалоб быть не должно! Жалобы исключены! Отсюда задача: учить, советовать, но не требовать, рекомендовать, подсказывать, но не принимать решительных мер!

— Тарас, твои лозунги что-то мне не по душе, — чистосердечно признался Щедров. — От них попахивает эдаким новоявленным желанием угодить всем и вся, и нашим и вашим. Я так не смогу. И это твое… эластично.

— Книги, теория довлеют над тобой, — все тем же начальственным тоном отвечал Калашник. — Вот окунешься в жизнь по самую макушку, тогда все поймешь без моих пояснении. Поэтому давай, Антон, оставим теорию и обратимся к делам реальным. Весенне-посевная-то не за горами.

— В это время вошла Нина, неся подушку, простыню и одеяло.

— Друзья, а не пора ли спать? — сказала она. — Или все еще не наговорились?

— Да, спать, спать! — сказал Щедров, вставая. — Уже поздно.

Нина постлала Щедрову на раскладном диване. Пожелав гостю спокойной ночи, супруги Калашники ушли.

Две кровати с деревянными спинками стояли посреди большой комнаты. По бокам — низкие тумбочки, на них лампочки, пузатые, похожие на светящиеся изнутри мячи. Плотные, тяжелые гардины спадали до пола, так что казалось, будто в комнате не было окон. Нина разбирала постель, шелестя чистыми накрахмаленными простынями. Калашник через голову снял казачью рубашку, повесил ее на спинку стула и сказал:

— Удивляюсь, Нина! Не узнаю я Антона. Как он переменился! Пожил в Москве, начитался книг и стал заядлым теоретиком. Знаешь, что он собирается делать в Усть-Калитвинском? Критиковать и искать ответ на вопрос: как жить?

— Как жить? — Нина с улыбкой посмотрела на мужа. — Тасик, а вопрос-то непростой. Если вдуматься…

— Чего вдумываться? — перебил Калашник. — Дорогая Ниночка, мы знаем и как критиковать и как жить, не маленькие, а как добиться успеха — тут мы хромаем, и сильно. — Калашник помолчал, зажав в кулаке усы. — Коли Антон станет думать не о том, как ему поднять урожай и продуктивность животноводства, то я боюсь, Нина, Усть-Калитвинский так и не выберется из прорыва.

— Верь Антону, — сказала Нина, старательно напушивая подушку. — Ты же его знаешь. Помнишь, каким он был в комсомоле.

— То в комсомоле…

— Человек он серьезный, деловой, и если решил поехать в Усть-Калитвинскую, то не подведет.

— Румянцев тоже так считает. И я хотел, чтобы именно так было.

— Будет — уверенно ответила Нина — А то, что он сделался каким-то чересчур рассудительным и скучным, так это, скорее всего, от неустроенности личной жизни. С Зиной у него ничего не вышло. Может, по этой причине до сих пор и не женился. А без жены, известно, жить трудно.

Щедров лежал на мягкой, пахнущей чистым бельем постели и думал о тех новых, ему не известных переменах, которые он увидел в Калашнике, — нет, не в казачьем его одеянии, не в пышных усах и не в бритой голове. Эти странные перемены Щедров увидел в самом характере Калашника, в том, как и о чем он говорил. «Что с ним произошло? Почему он стал не таким, каким я его знал раньше? Неужели всему виной теперешнее его положение? — думал Щедров, потушив стоявший у изголовья торшер. — Со мной он говорил поучающим тоном, в голосе у него звучало что-то мне чужое, непонятное. Я не увидел между нами той, юношеской дружбы. А что увидел? Разногласие, непонимание. Тарас не понимает меня, а я не понимаю Тараса, вернее, не разделяю его взглядов. Советует жить потише, без тревог и волнений. Проповедник тишины и покоя. Эластичность! Придумал же словечко. Нет, друг мой Тарас, что-то ты не туда загибаешь…»

Спал Щедров мало и неспокойно. Поднялся, когда только-только начинало рассветать. Оделся и, боясь потревожить спавших Тараса и Нину, тихонько ушел из квартиры. А город уже просыпался. Прогремел еще пустой трамвай, выстроились в ряд тоже еще пустые троллейбусы, мчались автофургоны, от них веяло вкусным запахом горячего хлеба.

Перекусив в кафе, Щедров к девяти часам уже был в музее. Не задерживаясь, прошел в тот зал, где на высоком стенде в документах и фотографиях была представлена история гражданской войны на Северном Кавказе. Среди множества фотографий Щедров сразу увидел портрет отца. Он находился на старом месте, рядом с портретом Ивана Кочубея. На фотографии Иван Щедров выглядел молодо, намного моложе своего сына, и смотрел строго, даже сердито. Над припухшей губой пробивались чуть заметные усики. Брови хмуро сдвинуты, сбитая на затылок папаха, ремни через плечи, красный бант на груди. Под портретом повисла сабля в старых, поклеванных пулями ножнах, а еще ниже, в ящике под стеклом, покоился маузер с выгравированной на нем надписью: «Ивану Тихоновичу Щедрову за революционную доблесть — от Реввоенсовета Республики».

«Низкий поклон тебе, батя! Как ты тут?»

«Все так же, сыну, изо дня в день гляжу на людей, а они на меня. Вот и на тебя смотрю с радостью».

«А чего ж так строго?»

«Это, сыну, не строгость, а решимость тех трудных годов осталась на моем лице… Значит, что, сыну? Возвращаешься в родную станицу?»

«Возвращаюсь, батя. Хочу приобщиться к живому делу».

«Поезжай, поезжай, подсоби устькалитвинцам встать на ноги».

«Смогу ли подсобить?»

«А ты поднатужься и смоги!»

Рядом с портретом Ивана Щедрова — портрет такого же молоденького белобрысого парня. Тоже перекрещен ремнями. Из-под надвинутой на брови кубанки рыжим петушиным хвостом выбился чуб. Под обоими портретами крупно: «Доблестные герои — кочубеевцы Иван Щедров и Антон Колыханов». Во втором застекленном ящике лежал еще один маузер, и на нем надпись: «Антону Силычу Колыханову за революционную доблесть — от Реввоенсовета Республики».

«Доброго здоровья, дядя Антон! И ты, как мой батя, все молодеешь?»

«А что ж тут удивительного? Теперь мы, тезка, такими и останемся навечно — молодыми да пригожими. А ты чего тут? Пришел батька проведать?»

«Снова еду на работу в Усть-Калитвинскую».

«Это хорошо, что мой крестник и тезка не забывает родную станицу. Я рад твоему приезду».

Подошел работник музея, молодой парень в темно-синей униформе, и спросил, не нужны ли пояснения.

— Мне бы хотелось знать, где сейчас Антон Силыч Колыханов? — спросил Щедров. — Раньше он жил в Вишняковской.

— И сейчас там живет, — ответил работник музея. — Беда с Колыхановым!

— А что такое? И почему беда?

— Никак не можем получить от него саблю. Его сослуживец Иван Щедров, давно, еще при жизни, сам принес свою саблю и маузер. А Колыханов — ни в какую! Огнестрельное оружие взяли с помощью милиции. Начальник Усть-Калитвинского отделения майор Мельчаков, спасибо, помог. А холодное оружие не можем взять.

— И что же Колыханов говорит?

— Одно и то же: жить без сабли, говорит, не могу. Чудак!

— Отчего же чудак? Никакой он не чудак, это вы напрасно.

— Да знаете ли вы Колыханова?

— Мало сказать, что я знаю Колыханова, — ответил Щедров. — Он был самым близким другом моего отца и в нашей семье считался своим. Он мой крестный отец, и имя мне дали в честь Антона Силыча. И мне обидно слышать это о таком прекрасном человеке.

— Может, тогда он был прекрасным.

— А что теперь?

— В общем-то и теперь он человек справедливый, а только живет со странностями.

— Как же он живет?

— Не я ему судья. Только то, что живет он не так, как живут все люди, это каждый видит, — заключил работник музея.

Глава 8

В среду, ровно в девять, как ему и было сказано, Рогов бережно прикрыл за собой массивную дверь и остановился. От дверей к столу вела ковровая дорожка, зеленая, как молодая трава-отава после дождя. Идти по этой траве Рогов не решался. Стоял и думал: реальная встреча с Румянцевым была совсем не такой, какой она рисовалась ему в мечтах. Румянцев не только не обрадовался и не пошел к нему навстречу, а, казалось, вовсе не замечал вошедшего Рогова. Он стоял за столом и разговаривал по телефону. Суровое, озабоченное лицо было недавно побрито, еще со следами пудры в морщинах. «Дел-то здесь побольше, нежели у нас в районе, Румянцеву некогда даже взглянуть на меня, — сочувственно думал Рогов. — И дела самые разные. И со мной надо поговорить и дать нужные советы, указания. Тоже, видно, нелегко живется…»

Сделав еще два шага, Рогов только теперь заметил сидевшего в кресле стриженого мужчину в свитере. Согнувшись, тот что-то писал, положив блокнот на колено, и писал быстро, не отрывая карандаш от бумаги. «Кто он? Может, тоже вызван из района?» А Румянцев ладонью придерживал падавшую на лоб седую прядь и то говорил, то слушал, улыбаясь или хмуря черные брови, и ни разу не взглянул на Рогова. Иногда он прижимал трубку щекой к плечу и, сутулясь, что-то записывал на листке календаря. Не отрываясь от телефона, он наконец, все так же занятый телефонным разговором, протянул ему руку и кивнул, показывая на второе кресло. Когда Рогов уселся в удобное, обтянутое черной кожей кресло, стриженый мужчина поднял на него задумчивые глаза и снова принялся что-то писать. А Рогов начал вспоминать те вопросы и ответы, которые приготовил еще в дороге.

— Значит, он уже был у тебя? — говорил Румянцев, все так же прижимая трубку к плечу и что-то записывая. — Говоришь, дотошный? Это хорошо! Высказал свои замечания и пожелания? И вы их приняли? Правильно сделали. Прошу тебя, Игнатий Савельевич, Усть-Калитвинскому удели максимум внимания. Не обижай ни техникой, ни запасными частями. Да, да, сделай обязательно!

Он положил трубку, прошелся по кабинету, стройный в своем светло-сером костюме. Спросил Рогова, как тот доехал, какая в Усть-Калитвинском погода. Поднявшись, Рогов четко, по-солдатски ответил, что дорога нехорошая, гололедица, ехать было скользко, но что приехал он без приключений.

— Значит, усть-калитвинские поля все еще голые? — спросил Румянцев.

— Лежат под гололедом.

— Плохи дела. — Румянцев подошел к столу. — Значит, и в этом году устькалитвинцы с урожаем не выйдут?

— Постараемся выйти! — ответил Рогов. — Мы, Иван Павлович, оптимисты. Все мобилизуем, поднажмем и с урожаем выйдем.

— Оптимисты — это похвально. А как подготовились к конференции?

— Все идет по плану.

— Хорошо, если по плану. Да ты садись, Евгений Николаевич.

Рогов был доволен таким непринужденным началом разговора. Ему казалось, что вот Румянцев как-то по-особенному, со значением взглянет на него и скажет: «Евгений Николаевич, как смотришь на то, если мы рекомендуем тебя?..» В уме уже был приготовлен ответ.

— Да, вот прошу, Евгений Николаевич, познакомиться, — сказал Румянцев. — Это товарищ Щедров. На днях состоялось решение бюро крайкома. Антон Иванович Щедров рекомендован первым секретарем Усть-Калитвинского райкома. Так что прошу, как говорится, любить и жаловать… Сиди, сиди… Что с тобой, Рогов?

— Что-то я… да нет, не то. — Рогов встал, протянул Щедрову руку. — Рогов, председатель Усть-Калитвинского исполкома. Очень рад познакомиться…

— Антон Иванович не новичок в Южном, — продолжал Румянцев. — Он родился и вырос в Усть-Калитвинском, там же когда-то был секретарем райкома комсомола. Вот мы и решили…

Кто решил и что решил? Рогов смотрел то на Румянцева, то на Щедрова и уже ничего не видел и не слышал. В голове все перевернулось и перемешалось. Где же они, мечты, надежды, планы? Ему даже показалось, что Румянцев над ним подшутил, что никакого Щедрова вообще не было и нет. Но зачем же так шутить? «Такого позора, Евгений, ты еще не знал, — думал Рогов, чувствуя, что обида туманит ему глаза. Размечтался, дурак, разболтал о том, о чем надо было молчать. В особняк над Кубанью собрался переезжать. Курить бросил, решил во всем воздерживаться, чтобы быть примером. Ах, как же ты обмишулился, Евгений… Выходит, не ты, а Щедров. И откуда он взялся, этот стриженый и неказистый? Не о тебе, Евгений, решение, а о Щедрове? Что же делать теперь, Евгений? Что?.. Прежде всего нужны терпение и выдержка. Не поднимать же крик и не показывать, что тебе больно. Не доказывать же, что бюро ошиблось, что надо было рекомендовать устькалитвинцам не Щедрова, а Рогова… Самое лучшее — обрадоваться. Трудно, немыслимо трудно, а надо…»

Он с жаром, радостно пожал Щедрову руку и сказал:

— Антон Иванович, это же прекрасно! Вы родились в Усть-Калитвинском, там были комсомольским вожаком и снова возвращаетесь, так сказать, к родным пенатам! Я уверен, что на конференции усть-калитвинские коммунисты проголосуют за вас с радостью! Что может быть прекраснее и благороднее возвращения в те места, где когда-то рос и начинал свою общественную деятельность!

— Бюро и это имело в виду, — сказал Румянцев. — И я надеюсь, что вместе с Антоном Ивановичем вы наконец избавите Усть-Калитвинский от хронического отставания.

— Это наша главная задача! — подхватил Рогов.

Щедров молчал. Все время он как-то уж очень пристально поглядывал на Рогова.

— Вот и отлично! — сказал Румянцев. — Так что уже с сегодняшнего дня начинайте ходить, как говорится, в одной упряжке. До конференции у тебя, Щедров, есть время познакомиться с обстановкой в районе. Отчетный доклад сделает Сухомлинов. Я ему уже звонил. Представителем крайкома у вас будет Калашник. А теперь, друзья, присядем к столу и поговорим о хозяйственных делах. Расскажи, Евгений Николаевич, мне и Антону Ивановичу, как Усть-Калитвинский готовится к весне.

В коридоре у раздевалки, надевая свой дубленый полушубок, Щедров обратился к Рогову:

— Мы как? Сразу в Усть-Калитвинскую?

— Антон Иванович, есть предложение, — сказал Рогов. — Вы берите машину, она у подъезда, и поезжайте за своими вещами. А я в это время забегу к одному товарищу, есть к нему небольшое дело… Сейчас я вас представлю Ванцетти. Это имя вашего шофера.

— Не трудитесь, Евгений Николаевич, с Ванцетти я давно знаком. Когда-то он принимал меня в комсомол. В то время он был секретарем станичного комитета.

— Вот как! — воскликнул Рогов. — А теперь будет вашим водителем. Отличный шофер!

Оставив Щедрова, Рогов вышел на улицу и быстрыми шагами направился ко второму подъезду. В лифте поднялся на четвертый этаж. В приемной секретарши не было, и Рогов, не постучав, вошел в кабинет. Молча подал Калашнику руку и уселся на диван. Дышал тяжело, лицо бледное, в испарине.

— Ты что? Бежал по лестнице?

— Еще хуже… Тарас Лаврович. Ты хотя бы предупредил. Ведь я ехал, спешил, настраивал себя… И вдруг этот Щедров!

Вчера я звонил в Усть-Калитвинский, а ты уже выехал.

— Тарас Лаврович, что ты можешь сказать о Щедрове?

— Видишь ли, со Щедровым мы давние друзья, вышли, как говорится, из одного комсомольского племени. Калашник прошел к дверям и обратно, словно желая показать, какой он стройный и как ему к лицу и каштановые усы и казачья рубашка, затянутая тонким наборным пояском, и как ладно облегают его ноги до блеска начищенные голенища. — Что можно сказать о нем объективно? Деловитый, думающий, в поступках и действиях с острыми углами и нежелательными крайностями. Есть в его характере черта: ничего не принимать на веру, все подвергать сомнению. Трудолюбив, горяч, самокритичен, строг к себе и к другим. Беспокоен, любит будоражить людей — это у него еще от комсомола. Так что тебе надо подумать, как пойдешь рядом со Щедровым, каким шагом и чтобы в ногу.

— А если в ногу не получится?

— Сбиваться с шага не советую, не в твоих это интересах.

— А что о нем думает Румянцев?

— Ивану Павловичу Щедров по душе — факт, сам понимаешь, немаловажный. — Калашник взял Рогова под руку, прошелся с ним. — Евгений, ты должен сработаться со Щедровым. Это будет нелегко, но это нужно. Понял? Нужно!

— Хорошо, Тарас Лаврович, постараюсь. Ну, мне пора! Щедров ждет в машине.

Рогов пожал Калашнику руку.

От Степновска на юг вытянулся смолисто-черный тракт. Над ним низкое, в тучах, небо, и ни моросящего дождя, ни измороси. Сухо лоснился асфальт, и «Волга» неслась с такой скоростью, что и желтевшие бурьяном кюветы, и телеграфные столбы, и попадавшиеся какие-то придорожные строения — словом, все, что встречалось, вытягивалось в одну сплошную полосу. Чем ближе к Усть-Калитвинской, тем холоднее становился встречный ветер, тем плотнее тучи закрывали небо. Вскоре по полям потянулся белый полог, и под колесами зашуршал размолотый ледок. Ванцетти не сбавил скорость. Пусть и Щедров знает, как ездят даже по плохим дорогам усть-калитвинские шоферы.

Ни Рогов, ни Щедров не заняли место рядом с Ванцетти. Они сидели сзади, им казалось, что если они будут находиться рядом, то всю дорогу проведут в разговорах. Как на беду, разговор не получался. Рогову было жарко, он расстегнул свое пальто с бобровым воротником и снял пыжиковую шапку. Щедров надвинул на лоб шапку-ушанку и засунул руки в теплые рукава своего полушубка. Не отрываясь, он смотрел на белесые от инея поля, прислушивался, как под колесами шуршал и потрескивал ледок.

— Поля Усть-Калитвинского? — спросил Щедров, чтобы не молчать.

— Скоро, скоро поедем по своей земле, — нехотя ответил Рогов.

— Белым-бело! Ах, как же нужен снег.

— Трудно пшеничке без снега.

— А что надобно предпринять?

Рогов промолчал. Своя у него печаль. «Выходит, я был нужен Румянцеву только для того, чтобы привезти Щедрова в Усть-Калитвинскую, — думал Рогов. — Вот он сидит рядом и в своем полушубке похож не на секретаря райкома, а скорее всего на молодого егеря… Ну как я стану смотреть в глаза тому же Логутенкову? Тете Анюте? Марсовой? Я даже просил ее не приходить на бюро в излишне короткой юбке. Дурак! А Сухомлинов? Сам я дал ему пищу для злорадства… Хоть сквозь землю провались…»

Щедров все так же задумчиво смотрел на голые, затянутые ледяной пеленой поля. «Радостно и тревожно, — думал он. — Радостно оттого, что еду в Усть-Калитвинскую, в ту самую станицу на высокой кубанской круче, Где родился и вырос. А тревожно оттого, что я не знаю, как сложится моя жизнь в районе. С кем мне придется работать? Как пройдет районная конференция? Какие встретятся трудности? Самая большая и уже очевидная трудность — урожай. А что еще? Вывести Усть-Калитвинский в ряды передовых, сделать его экономически крепким районом. А Рогов? Молчит, хмурится, наверное, мысленно клянет меня».

— А как дела в станицах? — спросил Щедров, понимая, что нельзя же так долго молчать. — В николаевской «Заре» все еще Логутенков?

— Да, Илья Васильевич все еще там, — без особого желания отвечал Рогов. — А вы его знаете?

— Кто же Логутенкова не знает?

— Отличный председатель!

— А кто в елютинском «Кавказе»? Там был Спиридонов.

— Спиридонов умер… В «Кавказе» сейчас председателем Черноусов, а секретарем партбюро Ефименко. Ребята дружные.

— А как хозяйственные дела в «Кавказе»?

— Это уже пошли поля Усть-Калитвинской, — не отвечая на вопрос, сказал Рогов. — Лежит озимка под ледяной простыней. Вот и добивайся успеха, когда нет снега…

— Да, трудно придется пшеничке, — согласился Щедров.

— Не то что трудно, а невыносимо. Пропадут посевы.

— Что нужно, чтобы спасти?

Снова наступило долгое молчание.

— Сколько делегатов избрало на конференцию? — спросил Щедров.

Сто сорок три. Строго по инструкции.

Разговор никак не клеился. Хорошо, что вскоре над белой кромкой горизонта показались пики тополей и белые кущи заиндевелых садов Усть-Калитвинской.

Глава 9

Щедров миновал площадь и по узкому переулку направился к берегу. Был тот вечерний час, когда солнце только что ушло за горы, и Усть-Калитвинская с ее еще голыми садами уже заплыла сумерками. За Кубанью стоял лес, темный и похожий на побуревшую тучу. Четкий рисунок низкого берега, мелкая белая галька, как кружева, а вдали над водой горбился мост. На перекат легла тень, и блестевшая до этого река стала серой. Щедров смотрел на кружево гальки, лежавшее по низкому берегу, слышал петушиные голоса, собачью перебранку, и давно уже не испытанное им волнение переполняло грудь. Из труб курчавился дымок, тянулся к реке, и горьковатый его запах напомнил Щедрову детство и что-то такое свое, близкое и родное, от чего сладко защемило сердце. «Что же оно такое — и эта петушиная разноголосица, и этот холодок над голыми садами, и эта знакомая горечь дыма, и эти милые своими очертаниями берега, и лес, а за лесом тонущие в сумерках горы? — думал он. — Все это было когда-то, и все это есть сейчас. А где же наша хата? Ведь она тоже была. И стояла вот на этом месте. Место я узнал, кручу узнал, а хаты не вижу. Круча осталась, а хаты нету. Помню, из окна хорошо были видны именно эти берега, этот лес, и эти горы, и ложбина за рекой, одетая в густой кустарник. Где же хата? Нету хаты».

На круче торчал камень из ноздреватого известняка, похожий на стульчик. Помнится, на этом камне любил сиживать Иван Щедров. Часами, бывало, смотрел и смотрел за Кубань, на разлитую под горой синь леса, на отточенные зубцы горного хребта и не мог насмотреться. А лицо с рубцами на щеках сурово: видно, думал о чем-то своем, сокровенном. Присел на излюбленное отцом место и сын Антон. Склонил голову, задумался. И понеслись, полетели мысли так же легко, как летают птицы или как несется вода на перекате. Теперь Антон без труда увидел свою хату. Берег подступил к самому домишке. Два оконца озабоченно смотрят за реку. А у порога — конь под высоким казачьим седлом. Не мог Антон понять, почему так прочно остался в памяти именно этот поджарый скакун под седлом. Может быть, потому, что на том коне часто приезжал к отцу Колыханов? На нем же, взмыленном, гонявшем боками, прискакал Колыханов и на похороны. И вот видится Антону: понуря голову, конь идет следом за гробом, в такт неторопливому шагу покачивается седло. Коню невмоготу идти медленно, и он то подталкивает грудью траурную бричку, то ловит шершавыми губами набросанные на гроб цветы. Колыханов идет рядом, сердито дергает повод и осаживает коня. И еще помнит Антон: когда умолкали плачущие голоса труб, в наступавшей тишине были слышны всхлипывания матери и тихое поскрипывание седла.

После похорон, вечером, когда люди разошлись с поминок, Колыханов утешал вдову:

«Не кручинься, Настенька, не падай духом. Поплакала, погоревала, и не одна ты, а все мы, да что поделаешь? Ить Иван не сам туда ушел: доконали старые раны. Теперь ты живи для сына, а сын будет жить для тебя. Он уже студент, парень башковитый, комсомолец. Скоро кончит учебу, и заживете вы с ним. А ежели нужна будет в чем подмога, я подсоблю. — Подозвал Антона. — Антоша, ты кем же будешь, когда кончишь учение?»

«Есть, дядя Антон, такая специальность: филолог».

«А что оно за штуковина? Поясни».

«Наука о языке».

«Говоришь, наука о языке? — Колыханов рассмеялся. — Чудно! И на кой шут она нужна тебе, эта наука? Сын воина, и быть бы тебе военным, как твой батя».

«Дядя Антон, военная специальность не по мне».

«Это почему же? Пойми, Антон, без воинов нам не прожить, — убежденно сказал Колыханов, и исписанное шрамами его лицо помрачнело. — Границы надо оберегать как зеницу ока, и в этом деле военная специальность самая нужная и самая важная.

«Дядя Антон, не получится из меня военный».

«Тогда берись за хлеборобство, — сказал Колыханов. — Иди к нам в «Эльбрус» председателем».

«И эта работа не по мне».

Вспомнилось и о том, как однажды, когда Антону еще не было и пяти лет, Колыханов взял его на руки и усадил на седло.

«Ну, сын кочубеевца, держи повод, — сказал он весело. — Приучайся! Эй, Иван! А погляди, как твой сынок смело сидит на коне! Радуйся, Иван, сынок в отца пошел!»

О них, об этих изувеченных войной и овеянных славой конниках, говорили, что они не просто приятели или сослуживцы, а закадычные друзья. После гражданской, отлежавшись в госпитале и залечив раны, друзья вернулись в свои станицы: Колыханов — в Вишняковскую, а Щедров — в Усть-Калитвинскую. И дали друг другу клятву: и в мирное время быть такими же бесстрашными и такими же преданными революции, какими были на войне. И чтобы в этом благородном деле ничто им не мешало, не отвлекало от главной цели, они поклялись не жениться. Прошло более десяти лет. И все же Иван Щедров не сдержал клятвы: полюбил Настеньку, женился и был счастлив, когда она весной 1932 года родила ему сына. На «октябринах» был Колыханов. Молчаливый, мрачный.

«Антон, не злись и не косись на меня чертом, — говорил Иван. — Имя ему дадим в твою честь: назовем Антоном. Ить если бы ты знал, как мне радостно, что и у меня есть мой росточек, мое продолжение в жизни — сын Антон. А то воевал, воевал, громил шкуровцев, кровь проливал, а оглянешься — пусто. А теперь и от щедровского корня пойдет веточка. Так что не крути головой, не хмурься, а порадуйся вместе со мной и Настенькой…»

С волнением Щедров думал о своей жизни: началась она здесь, на этой круче, под убаюкивающую песню реки, и было в этой его начальной жизни что-то такое нужное и важное, без чего сейчас ему бы не обойтись. А что оно такое — это важное и нужное? Ну, прежде всего мать, ее ласка, ее любовь и ее наставления. Затем жизненный пример отца и Антона Силыча Колыханова, их воинская доблесть: не раз, бывало, в детстве с замирающим сердцем Антон слушал их рассказы о гражданской войне, о сабельных боях и походах, о героической смерти храброго друга Ивана Кочубея.

А что было еще? Была школа, был комсомол, и был любимый учитель истории Платон Кондратьевич Богомолов. Все школьники знали, что этот старый большевик, теперь уже персональный пенсионер, в юности уехал от родителей в Питер и стал профессиональным революционером, — слова «профессиональный революционер» были загадочны и в глазах детей вызывали восторженный блеск; что не раз Платон Кондратьевич встречался с Лениным в ссылке и за границей. В сибирском изгнании и в царских тюрьмах в общей сложности он пробыл более двадцати лет. Три раза совершал побеги — два из ссылки и один из пересыльной тюрьмы. Изъездил почти всю Европу, в Россию всегда приезжал под чужой фамилией. После Октябрьской революции Богомолову предлагали работу в Наркомпросе. Отказался. Сказал, что желает вернуться в родную станицу и заняться преподавательской деятельностью. «Хочется быть поближе к подрастающему поколению», — объяснил он. Богомолов вернулся в Усть-Калитвинскую, когда тут уже не было не только никого из родных, но и той церкви, где когда-то служил дьячком его отец. Невысокий, плотно сбитый, он зимой и летом носил толстовку — просторную и длинную, почти до колен, подхваченную матерчатым пояском. Он так оброс окладистой, совершенно белой бородой и такой же белой курчавой шевелюрой с широкими залысинами, что детям он казался похожим на доброго бога с лубочной картинки.

Платон Кондратьевич бывал почти на всех комсомольских собраниях. Приходил без приглашения, садился где-нибудь в сторонке, чтобы никому не мешать, и слушал, поглаживая рукой бороду. Антону же казалось, что этот «добрый бог» почему-то все время поглядывал на него. Если Платона Кондратьевича просили, он охотно рассказывал о себе, о тех революционерах, с которыми был знаком, и о своих встречах с Лениным. А однажды по его совету секретарем школьного комитета комсомола был избран ученик девятого класса Антон Щедров. После избрания Антон один остался в классе, сидел, задумавшись, у стола. Платон Кондратьевич подошел к нему, положил ладонь на голову и спросил:

«Чем, товарищ Щедров, так опечален?»

Слова «товарищ Щедров» вызвали у юноши улыбку.

«Платон Кондратьевич, вы напрасно меня рекомендовали, — сказал Антон. — Если бы вы знали, как мне сейчас трудно».

«Знаю, знаю, что нелегко. А скажи, что тебя пугает?»

«Первый раз берусь за такое ответственное дело и не знаю, как я буду руководить…»

«Добрый бог» улыбнулся в густые усы, вынул из просторного кармана толстовки старенькую, с загнутыми уголками книжку и положил ее на стол. «В. И. Ленин о молодежи», — прочитал Антон.

«Будь я на твоем месте, я начал бы с этой книжки. Прочитай ее, — сказал Платон Кондратьевич. — К тебе, Щедров, я давно приглядываюсь, вижу, парень ты толковый, и мне кажется, я знаю твои способности и твои возможности, а поэтому и могу сказать: в твои шестнадцать лет тебе как раз и недостает этой книжки».

«Так, благодаря Платону Кондратьевичу состоялось мое первое серьезное знакомство с Лениным, — думал Щедров, глядя на реку. — И хотя позже, когда я подрос, мною было прочитано почти все собрание его сочинений, а та старенькая брошюрка с загнутыми уголками тонкой обложки сохранится в памяти на всю жизнь. Так бывает у рек и речек — больших и малых. Как широко они ни разливаются в низовьях, как ни переполняются талой водой по весне, а у каждой из них есть начало, именуемое истоком или родником. Пусть это будет самый крохотный родничок, спрятавшийся где-то в траве, а без него не было бы реки… Вот таким живительным родником в моей жизни и стала подаренная мне Платоном Кондратьевичем тоненькая брошюрка».

На этом же камне-стульчике он вспомнил и Зину. Золотистые косички, белый, как голубь, бант и смеющиеся, серые с голубым отливом глаза. Казалось, они смеялись всегда, когда смотрели на Антона. Тогда ее губы вздрагивали — или она хотела что-то веселое сказать, или боялась при Антоне прыснуть от давившего смеха. Ее старенький портфельчик с помятыми углами всегда был туго набит книгами. Антон брал этот портфель в одну руку со своим и, размахивая ими, шел рядом с Зиной. Из школы они уходили не по улице, как все ребята, а сворачивали в переулок и направлялись к берегу. Там, на круче, стояла хата Антона. Они проходили мимо, не глядя на нее. Шли медленно, лениво — куда спешить? Часто останавливались у самой кручи. Билась о скалу, гремела Кубань, и оттуда, снизу, веяло горной свежестью. Они говорили о чем-то своем, то важном, значительном, то смешном, не замечая ни прохлады, ни бьющихся о камни бурунов. А то вдруг Антон, чтобы напугать Зину, нарочно толкал ее, будто хотел свалить с кручи. Она вскрикивала, цепко хваталась за него и смеялась так звонко, что голос ее эхом отзывался за рекой.

Однажды вечером, когда за станицей погасла заря, Зина и Антон стояли на круче, и им уже не было смешно, в глазах — грусть. Тут, на высоком берегу, знакомом и привычном, они вдруг поняли, что уже стали взрослыми и что к ним пришло то, чего они раньше не ждали и о чем раньше не думали, — разлука. Школа осталась позади, а вместе с нею их юная, беспечная жизнь. Впереди рисовалось что-то незнакомое, неведомое, и оно пугало.

«Как же мы теперь, Зина?»

«Разве я знаю, как. Ты едешь в Москву поступать на филологический. А что я? Ничего еще не знаю…»

Внизу, в темноте, бушевала Кубань в летнем разливе.

«Что значит «ничего еще не знаю»? Поедем вместе…»

«Легко сказать — вместе. Хорошо нам было вместе здесь, на этом берегу. Ты же знаешь, как трудно поступить в институт, да еще с моими отметками. Тебе хорошо, ты отличник. Да и вообще парням поступать легче…»

«Я помогу. У нас еще есть время для подготовки».

«Нет, Антон, поезжай в Москву один. А я попытаю счастья в Степновске. Галя Онищенко ездила на разведку в степновский сельхозинститут. Говорят, что там почти нет конкурса».

«Какую же специальность хочешь получить?

«Какую-нибудь. Может, стану садоводом. Как по-твоему, хорошо быть садоводом? Всегда в саду. Красиво! Особенно весной, когда деревья в цвету».

«Свою специальность надо любить».

«Я ее полюблю…»

«А меня разлюбишь?»

«Да ты что, Антон?»

«Писать будешь?

«Каждый день! А ты?»

«Зачем, Зина, спрашиваешь?»

Первые месяцы письма из Степновска в Москву и обратно не шли, а летели, и одно вслед за другим, Однако через год их уже привозили поезда, да и то все реже и реже. На третий год их и вовсе не стало. Два раза Антон приезжал на летние каникулы и оба раза но мог повидаться с Зиной — она находилась на практике в каком-то совхозе. Потом письма Антона возвращались нераспечатанными. И однажды пришло письмо от Зины, не письмо, а короткая записка. «Моя жизнь круто изменилась. Как и почему? Сказать не могу. Об одном прошу: не сердись на меня и не пиши мне…»

Весной Антон приехал на похороны матери и в Усть-Калитвинской узнал, что Зина в прошлом году зимой вышла замуж за доцента Осянина. Антон хотел поехать в Степновск, чтобы повидать Зину, и ему стоило немалых усилий отказаться от этой затеи. После учебы он стал работать секретарем Усть-Калитвинского райкома комсомола, а муж Зины в это время был назначен директором совхоза в шести километрах от Усть-Калитвинской. Теперь Антон уже не хотел встречаться с Зиной, ибо к тому времени он настолько свыкся с мыслью о ее замужестве, что желание видеть ее у него не возникало. Однако после разговора с Калашником он снова и думал о Зине и видел то ее смеющиеся глаза, то белый бант на голове. «Нет, надо нам повидаться. А что в том плохого? — думал он. — Встретимся, как школьные друзья, и только. Ведь все, что между нами было, теперь, как говорится, быльем поросло. Какая она сейчас? Наверное, это уже не та Зина, какой она была… Да и я уже не тот…»

Он задумался и не заметил, как на землю опустились густые сумерки. Горы растаяли в темноте, река на перекатах стала матовой. Он смотрел на чуть приметные очертания берега, прислушивался к настойчивой работе воды и, как никогда раньше, сознавал, что приехал сюда не ради воспоминаний, а тем более не ради встреч с Зиной. Он решительно поднялся, взмахнул руками, как бы стряхивая с себя усталость, и зашагал в станицу.

Глава 10

В доме, который принадлежал Илье Никифорову, сыну тети Анюты, Щедров занимал большую комнату с застекленной верандой, выходившей в сад. Тот особняк, что пустовал на берегу Кубани, занял многодетный Анатолий Приходько. Илья Никифоров, мужчина невысокий, с клочковатыми гнедыми усами, не хотел сдавать комнату. На уговоры Рогова, принявшего самое деятельное участие в устройстве с жильем Щедрова, Илья отвечал одно и то же:

«Неудобно мне держать квартиранта да еще и брать с него деньги».

«А ты не бери», — советовал Рогов.

«Жить под одной крышей с секретарем райкома будет стеснительно, — стоял на своем Илья. — За ним надо ухаживать, пищу готовить. А кто этим станет заниматься?

«Илюша, не противься, пусть поселяется у нас Антон Иванович, — говорила тетя Анюта. — Человек он здешний, нашенский. Я-то его знаю еще с той поры, когда он был в пионерах. Так что мы с ним давние знакомцы».

«Тем более, мамаша, нехорошо, — стоял на своем Илья. — Разве в станице мало жилищ?»

«Пойми, Илья Ильич, у нас безвыходное положение, — доказывал Рогов. — Дом, который предназначался Антону Ивановичу, он сам отдал второму секретарю, человеку семейному. Устроить же Антона Ивановича поприличнее негде. Мы строим жилой дом, но он будет готов только к осени. Что же касается платы, то вопрос это чисто житейский: когда возьмешь, а когда не возьмешь, — не обеднеешь. Относительно продуктов, какие могут потребоваться, подбросит райпотребсоюз — я уже дал указание. Мебель, какой недостает, привезет Самочерный, об этом ему дано указание. Так что, Илья Ильич, прошу тебя — соглашайся».

Никифоров хмурил брови и покусывал кончик колючего уса.

На помощь Рогову пришла и дочь Ильи Уленька.

«Ну, хватит вам торговаться! — сказала она, покосившись на отца. — Примем, папа, квартиранта, и примем, как родного. Жить-то ему негде, а у нас какой домина. А кто сготовит пищу и кто подаст? Не вопрос! Эту заботу возьму на себя. Дежурства у меня в больнице ночью, а днем я дома. Да и бабушка подсобит. Управимся!»

«Молодец, Уленька! — похвалила тетя Анюта. — Правильно рассудила моя внучка!»

«Ладно, я согласен», — сказал Илья.

«Вот это уже другой разговор!» — воскликнул Рогов.

Своим жильем Щедров был доволен. Комната и большая, и светлая, и теплая. Чего еще нужно? Платяной шкаф, железная широкая кровать с матрацем и двумя подушками. Над кроватью по стене раскинут коврик: на нем изображены озерцо и пасущиеся олени. Почему Никифоровы, жители южной станицы, выбрали именно этот северный пейзаж с оленями — сказать трудно. Полки для книг, канцелярский стол с чернильным прибором, а также диван и три стула по указанию Рогова доставил сюда Самочерный.

Густой, ярко-рыжий, напомаженный каким-то маслом и зализанный назад чуб начальника райкомхоза Самсона Ефимовича Самочерного и его густые огненно-рыжие брови невольно вызывали улыбку. Самочерный — и вдруг ярко-рыжий! Он был полнолиц, носил просторный пиджак и широкие брюки. Почему-то ботинки у него были всегда стоптаны наружу, отчего ноги его казались несколько кривыми, как у завзятого конника, хотя всем было известно, что Самочерный не только никогда не садился на коня, но даже не притрагивался к седлу. Когда он привез на грузовике мебель и вместе с рабочими начал стаскивать ее, то показался Щедрову расторопным малым. Самочерный не знал таких слов, как «нет», «нельзя», «невозможно», и любил отвечать лишь: «Так точно!», «Все возможно!»

«Самсон Ефимович, вы всех снабжаете коммунхозовской мебелью?» — спросил Щедров.

«Никак нет! Исключительно по указанию!»

«Кто же дает такие указания?»

«Евгений Николаевич Рогов!»

«Значит, он дал указание привезти сюда мебель?»

«Так точно! Вам и товарищу Приходько! Во временное пользование».

«Но ведь мебель портится, значит, надобно брать плату, так сказать, за амортизацию».

«Об этом, Антон Иванович, не тревожьтесь. Действую согласно указанию. Будет указание — возьмем плату, не будет — обойдемся».

«Так вот что, Самсон Ефимович, выполните еще одно указание».

«Какое? Я готов!»

«Возьмите плату за диван и стол».

«Антон Иванович, сие исполнить невозможно».

«Причина?»

«Будет нарушение ранее данного мне указания».

«И все же придется нарушить…»

«Тогда позвольте, Антон Иванович, исполнить это чуть позже. Через день-два. А сию минуту невозможно…»

Щедров прошел через веранду в комнату. Радовался, что его жилье находилось далеко от главной улицы, сюда не доносился грохот грузовиков. Выходившие в сад окна на ночь закрывались ставнями с железными засовами. По тому, как хлопали ставни и гремели засовы, как дробно стучали за стеной каблуки, Щедров знал, что окна закрывала Уленька; что вот она скоро переступит порог и, сдерживая улыбку и как-то исподлобья поглядывая на Щедрова, скажет:

«Извините меня, Антон Иванович, я закреплю засовы изнутри».

«Я бы мог это сделать и сам».

«Лучше сделаю я…»

«Отчего же лучше?»

«А оттого, что я это умею делать, а вы не умеете».

Первые дни Ульяша избегала встреч со Щедровым. Коли случайно она попадалась ему на глаза, то краснела и уходила, и всякий раз, видя ее, он говорил сам себе: «Какая славная девушка!» Потом она осмелела и стала чаще заходить к нему в комнату. Приносила то ужин, то молоко, то горячую воду для бритья. По вечерам, когда Щедров задерживался, она стелила ему постель, напевая какую-то песенку. Вот и сегодня постель была разобрана и на тумбочке под абажуром уже горела лампа. Щедров не успел снять пиджак, как вошла Ульяша — принесла стакан ряженки и сухари в тарелке, и он, встречая ее улыбкой, невольно подумал: «Не то что славная, а какая-то она необыкновенная». Ульяша поставила стакан на тумбочку, рядом с лампой.

— Антон Иванович, что-то вы не завтракаете как следует, — заговорила она, блестя восторженными глазами, и оттого, что она не могла сдержать улыбку, ямочки на ее щеках оттенялись сильнее. — Частенько забываете обедать, а вместо ужина требуете подавать одно кислое молоко. Или соблюдаете диету?

— Вот-вот, Уля, вы угадали, — смеясь сказал Щедров.

— Оно как понимать диету. — Концом косынки прикрыла губы, боясь рассмеяться, а щеки зарумянились. — Вот наш Казаченко когда-то тоже соблюдал диету. Знаете Казаченко? Еще не познакомились?

— А кто он, этот Казаченко? Не тот ли, что был председателем колхоза?

— Он самый. В то лето я работала в поле, на свекле. Приедет, бывало, Казаченко на «Волге» в полевой стан и сразу же к поварихе: «Ну-ка, Шуренька, подавай мою диету!» Повариха берет кусок свиного сала и не жарит, а отваривает, затем наливает стакан водки, и все это Казаченко уплетает запросто. Запивает холодным квасом и только покрякивает. Зато и растолстел, как боров.

— Нет, мне такая диета не подходит, — с улыбкой сказал Щедров. — Мне вот кубанская ряженка — это да!

Щедров замечал, что Ульяше нравилось и ухаживать за ним и разговаривать с ним, и когда она приходила, то смотрела на него как-то уж очень весело, так весело, что у нее даже щеки смеялись.

— Уля, вы что такая радостная?

— А что? Разве нельзя быть радостной?

— Можно. Но у вас и щеки смеются.

— Придумаете такое — щеки смеются…

— А еще я хотел сказать вам, Уля, что постель я и сам стелить умею.

— Зачем же самому? Это дело не мужское.

— Все равно не надо.

Довольная своим разговором со Щедровым, Ульяша пожелала ему спокойной ночи и ушла. «Прелестная девушка!» — подумал Щедров. Он зажег настольную лампу и сел к столу. В комнате тишина, от лампы на стол ложился синеватый свет. Щедров раскрыл тетрадь и обратил внимание на свою последнюю запись.

«Прошла неделя, а я все еще никак не привыкну к своему новому положению, — читал он. — Думы, думы, одна другой важнее. Как-то еще в Москве читал Станиславского. Особенно запало в душу рассуждение об актерских задачах и сверхзадачах. Оказывается, в искусстве, как и в жизни, есть задачи мелкие, неглавные, преходящие, и есть задачи значительные, так сказать, сверхзадачи…»

Щедров перевернул страницу и начал читать.

«Деятелю искусств, как мне думается, легче, чем нашему брату-руководителю. Легче потому, что художник ли, актер ли, писатель сам ставит перед собой сверхзадачу, сам ее и выполняет. Руководитель же имеет дело с людьми, с их трудом, с их радостями и горестями, и надо, чтобы поставленная тобой сверхзадача совпала с желаниями и убеждением тех, кто ее станет выполнять. Здесь нужен труд и труд. И запевалами должны быть коммунисты. Это и есть вопрос вопросов».

«Если судить по прошедшей конференции, то можно сказать, что запевалы не очень-то на высоте. Прошла конференция вяло, без тревог, без волнений и без критики. Речи в своем большинстве были серенькие, заранее написанные, от них, как говорится, ни уму ни сердцу. Не речи, а скучные самоотчеты, составленные по принципу: вышел на трибуну, как-нибудь отговорил свое, и все заботы с плеч долой. С виду все мирно, спокойно. Никто не обижен, никто не оскорблен, никто не взволнован. Только одна Аниса Ковальчук из Вишняковской сказала, что ей непонятно благодушие в речах ораторов, и говорила о том, что конференция для того и созывается, чтобы подвергнуть критическому разбору свои недостатки и ошибки. Последним выступил Калашник. Не говорил, а читал. Читал спокойно, приятным, мягким голосом, и о выступлении Ковальчук даже не вспомнил. Он похвалил делегатов за то, что конференцию они провели «в деловой обстановке». То же спокойствие царило и во время обсуждения резолюции. Сперва она была принята за «основу». И тут же послышались дружные голоса: «Принять в целом!» Без каких бы то ни было возражений, замечаний и поправок резолюция была принята. Обсуждение списков членов будущего райкома прошло тоже формально. Слышались возгласы: «Оставить и списке! Подходит, чего там!», «Пусть остается, проголосуем!», «Знаем его как облупленного, чего еще о нем говорить!» В бюллетенях для тайного голосования не была вычеркнута ни одна фамилия. За меня проголосовали все. Калашник сказал: «Поздравляю, Антон! Смотри, какое единодушие! Прекрасно тебя приняли усть-калитвинские коммунисты — радуйся!» Так же делегаты проголосовали и за Рогова, и за Сухомлинова, и за Логутенкова, которых они хорошо знали по работе, и за Приходько, которого, как и меня, они еще не знали».

Глава 11

Щедров закрыл тетрадь и вышел на веранду. Давно уже было за полночь. Из-за гор выкатилась полная луна, и на лес, темневший за рекой, легла тень. Хорошо были видны еще голые ветки сада. Щедров любовался лунной ночью и думал о тех, с кем ему придется вместо жить и вместе работать. Самыми близкими товарищами по работе были члены бюро райкома. «Наш, так сказать, коллективный разум». Бюро состояло из девяти человек. Три секретаря райкома, Рогов, прокурор Орьев, секретарь партбюро колхоза «Эльбрус» Аниса Ковальчук, председатель колхоза «Заря» Илья Васильевич Логутенков. Во время избрания членов бюро кто-то подал реплику: «Обойдемся на этот раз без Логутенкова! Засиделся он в членах бюро!» Калашник поднялся и сказал: «Без Ильи Васильевича никак нельзя, у него многолетний опыт». Членами бюро были избраны также Раиса Марсова и секретарь райкома комсомола Елена Лукьяновна Аничкина, женщина немолодая, мать семейства. Еще в те годы, когда секретарем райкома комсомола в Усть-Калитвинском был Щедров, Аничкина работала заведующей пионерским отделом.

Еще до выборов Щедров сказал Калашнику:

«Может, Аничкину не следует вводить в бюро, так как в скором времени, надо полагать, придется подыскивать ей замену».

«Да ты что? — удивился Калашник. — Уважаемая женщина, зачем же ее заменять?»

«Так ведь Аничкина многим девушкам и юношам годится в матери. Ее старший сын уже комсомолец, а ее все еще зовут Лелей. Да и всем же видно: плохи у нас дела с комсомолом и молодежью, нет у них настоящего вожака. Лично я ничего не имею против Аничкиной, но ей уже пора переходить на другую работу. Понимаю, это нелегко».

«Аничкину оставим, — заявил Калашник. — Видишь ли, вопрос об Аничкиной возникал и раньше, еще при Коломийцеве. Мы подумали, посоветовались и пришли к выводу оставить все так, как есть. Да и на какую работу ее пошлешь? Подумал об этом? У нее нет никакой специальности, а дома семья и муж-инвалид. Так что пусть Аничкина еще потрудится на комсомольской ниве. — Калашник раскрыл коробку «Казбека», взял папиросу и, разминая ее в пальцах, усмехнулся. — А то, что ее зовут не по имени и отчеству, а Лелей, так это же пустяк. Как тебе известно, у молодых людей на сей счет свои правила. Помнишь, меня звали Тасиком вместо Тараса, тебя Антошей, и ничего плохого в том не было».

«А как быть с редактором газеты?» — спросил Щедров.

«Тоже оставим, без редактора нельзя. — Калашник прикурил, папиросу, подумал. — Как мужчина, я тебя, Антон, вполне понимаю: эта экстравагантная девица не в моем вкусе».

«При чем тут мой вкус?»

«Признаюсь, я тоже не в восторге от подобного рода ярких фифочек, — не отвечая Щедрову, продолжал Калашник. — Но Марсова и умна, и свое дело знает, и пребывает не столько в настоящем, сколько в будущем. А тот факт, что она добровольно сменила столицу на станицу, чтобы показать, какой в современных условиях должна быть районная газета, тоже говорит в ее пользу».

«Может, спросим у членов райкома? Что они скажут?»

«Можно и спросить, — согласился Калашник. — Ты вот что. Полистай для интереса подшивку «Усть-Калитвинской правды», и ты убедишься в новаторских тенденциях ее редактора. — Калашник улыбнулся, поглаживая усы. — Антон, с чего думаешь начать свою деятельность в Усть-Калитвинском? Небось еще в Москве все продумал, все взвесил? От меня ничего не скрывай. Тайну не выдам, и помочь, если нужно, помогу».

«Тарас, доводилось ли тебе проходить сквозь лесные заросли?»

«Не припомню. А что?»

«Если говорить иносказательно, то в Усть-Калитвинском мне придется пройти сквозь такие заросли, — продолжал Щедров. — Разумеется, я знаю, что мне надо делать; знаю главное, так сказать, свою сверхзадачу, то есть знаю, что Усть-Калитвинский должен стать передовым районом. Однако в каких-то деталях я не знаю, как мы будем работать, какие на пути встретятся трудности, как я, например, до сегодняшнего дня не знал, как пройдет конференция, кто здесь редактор газеты и секретарь райкома комсомола, какой у нас с тобой будет разговор. Иными словами: главное — пройти, а что нам встретится на пути, будет видно».

«Метафора? — Калашник усмехнулся. — Помню, еще в комсомоле ты любил обращаться к метафорам!»

«Легче и доходчивее излагать мысли».

«Но метафора метафорой, а план работы тебе нужен?»

«План составить нетрудно, — ответил Щедров. — Но партийная работа, как я ее понимаю, является делом творческим, и тут одного перечня мероприятий мало».

«Ну хорошо, подражая тебе и говоря иносказательно, я спрашиваю: какие «заросли» ты уже видишь?

«Самые трудные — повыше бы поднять авторитет коммунистов, — не сразу ответил Щедров. — Их политическую и трудовую активность. А еще более трудные «заросли» — устойчивая экономика колхозов. По этой причине хочу заранее заручиться словом Румянцева и твоим: прошу вас в этом году по продаже хлеба не требовать от устькалитвинцев больше того, что им положено продать по плану. Дайте нам возможность свою активность уже в этом году подкрепить рублем и зерном. Дадите устькалитвинцам такое слово?»

«Посмотрим, какой получим хлебный баланс по краю, — сказал Калашник. — Ты заботишься об устькалитвинцах, и это понятно. А у нас с Румянцевым забота обо всем Южном. Так что с обещаниями повременим. Дождемся уборки, подсчитаем, а тогда и посмотрим…»

«Тогда будет поздно».

«А сейчас еще рано».

«Но тебе же известно, что самая низкая оплата труда в Усть-Калитвинском. А почему?»

«Сами колхозники виноваты…»

«Как тебе не стыдно, Тарас! Да почему же виноваты колхозники? А разве те, кто управлял районом и краем, ни в чем не повинны?»

«Боюсь, Антон, мы поругаемся».

«Если нужно, то и надо нам поругаться. Бояться нечего!»

«Мой тебе совет: лес лесом, через заросли проходи, о своей сверхзадаче думай, но не горячись и не вздумай разгонять тех, кто работал здесь до тебя. — Добрая улыбка озарила усатое лицо. — Помни: внимательность, осторожность. А то можешь вызвать огонь на себя».

«А если в интересах дела?»

Калашник не ответил.

Щедров вернулся в комнату, присел к столу, раскрыл тетрадь, взял карандаш и стал писать. «Калашник призывает к спокойствию и боится, что мы поругаемся. По всему видно, этого-то нам как раз и не избежать. Все в жизни ему предельно ясно и просто. И Аничкину сохранить, и Марсову оставить. Мне надо меньше размышлять и больше действовать. Кто даст совет? Кто подскажет?..»

Он закрыл тетрадь, разделся и лег в постель. Погасил свет и лежал с закрытыми глазами. Думал о том, что завтра же отправится в станицы, к людям, и что там, в колхозах и бригадах, для него многое прояснится из того, что сейчас кажется неясным. И опять мысленно обратился к «районному коллективному разуму». Многих членов бюро он пока что знал только в лицо и по анкете.

«К примеру, что мне известно об Орьеве? — думал Щедров. — Разве только то, что в Усть-Калитвинском прокурором он работает недавно. Выделяется элегантной внешностью, носит форменные шинель и фуражку. Подтянут, всегда чисто выбрит. А что я знаю о Приходько? Солдатская выправка, носит полувоенный костюм, сапоги с короткими голенищами. Как-то я спросил: «Анатолий, откуда у тебя армейская стройность?» — «Так ведь я три года прослужил солдатом». У него трое детей, жена — учительница. Смотрю на Приходько и ловлю себя на мысли: нравится он мне, и я по-хорошему завидую ему… А почему мне не нравится Марсова? Видимо, не потому, что она, как сказал Калашник, «фифочка», что курит и броско одевается, а потому, главным образом, что мы с нею слишком по-разному мыслим…»

Вспомнил, как после конференции Марсова пришла к нему. Те же льняные пряди обрамляли припудренные щеки, тот же смелый взгляд слегка подсиненных глаз и то же откровенное желание своей внешностью обратить на себя внимание. Она протянула Щедрову руку, наигранно улыбаясь, на стол положила «Усть-Калитвинскую правду» и сказала:

«Антон Иванович, свежий номер».

«Я уже читал».

«О! Это похвально! Ну как, нравится?»

«Как вам сказать? Что-то не очень…»

«Вам не нравится этот номер?»

«Не только этот. Я просмотрел подшивку».

«Неужели? — искренне удивилась она. — Меня это радует! К примеру, Коломийцев свою газету вообще не читал… Так что же вы можете сказать?»

«К сожалению, ничего хорошего».

«Вот как! А почему?»

«Если бы по нашей газете кто-то вздумал составить представление о жизни Усть-Калитвинского, то из этого у него ничего бы не вышло, — сказал Щедров. — Жизнь района, его дела, его нужды, труд людей, их горести и радости проходят где-то сами по себе, а газета живет сама по себе».

Марсова слушала, и ее лицо не выражало ни недовольства, ни удивления. Она села на диван, закинула ногу за ногу, как бы говоря: газета тебе не нравится, а ты посмотри, какие у меня красивые колени. Из сумочки вынула сигареты, спички.

«Антон Иванович, ваша критика может кого угодно рассмешить, — сказала она, тихонько смеясь. — Честное слово, такое ваше мнение несерьезно. Неужели на страницах «Усть-Калитвинской правды» ничего хорошего вы не увидели? — Энергично, по-мужски зажгла спичку и прикурила сигарету. — Разносторонность информации, актуальность тем. Ведь все это есть в газете».

«Прошу здесь не курить и сесть поприличнее, — не глядя на Марсову и краснея, сказал Щедров. — Газета — боевой партийный орган, и она живет не одной информацией о происшествиях. Более полугода газета ведет дискуссию под интригующей рубрикой: «Так в чем же счастье Ларисы Н.?» В затянувшейся дискуссии есть статья: «Любовь с первого взгляда. Что это такое?» Еще статья: «Замужество и сватовство». Это, по-вашему, и есть широта и актуальность тем?»

«Читателям надо говорить обо всем, и говорить правду, — Марсова потушила сигарету, сумочкой прикрыла колени, и в ее карих глазах уже не было ни игривости, ни горячего блеска. — Вопросы морали, быта, если хотите, любви и брачной жизни — все это читается с интересом».

«Почему бы не напечатать речь Анисы Ковальчук? — спросил Щедров. — Как она толково говорила! Почему бы на страницах газеты не поднять дискуссию о том, почему Усть-Калитвинский плетется в хвосте? Почему это случилось и кто в этом повинен? Пусть бы выступили колхозники с критикой недостатков. Почему бы на страницах газеты не рассказать о том, что в «Эльбрусе» колхозники зарабатывают хорошо, живут обеспеченно, а в соседнем «Кавказе» ни заработка, ни обеспеченной жизни. Показать бы двух председателей колхозов, к примеру Застрожного и Крахмалева, как они живут, как работают. Да мало ли еще тем, которые подсказывает сама жизнь?»

«Можно с вами говорить откровенно?» — спросила Марсова.

«Да, конечно».

«Читатели хотят увидеть в газете что-то для души».

«Напишите о делах района умно, толково, вот это и будет и для ума и для души. — Щедров что-то записал на листке календаря. — Раиса Альбертовна, вы в районе давно. Скажите, почему, по-вашему, в Усть-Калитвинском плохо идут дела?»

«Неужели хотите знать мое мнение?»

«Да, хочу…»

«Антон Иванович, беда Усть-Калитвинского состоит в том, что в районе мало интеллектуалов, то есть людей культурных, образованных, — сказала Марсова, снова игриво улыбаясь. — Куда ни глянь, кругом одни недоучки с портфелями».

«Кто же они?»

«Не будем уточнять и называть фамилии. — Опять она хотела улыбнуться приветливо, по-женски и не смогла. — Вот вы, молодой, образованный, обязаны изменить тут все к лучшему».

«Как это сделать?»

«Послушайте моего совета, дайте людям пожить спокойно, — сказала Марсова. — Они устали от всего, в том числе и от нравоучительских и скучных статей в местной газете. Пусть живут так, как им хочется».

«Вот уж этот совет принять никак не могу», — ответил Щедров.

Он поправил скомканную подушку, поудобнее улегся, понимая, что давно уже перевалило за полночь и что ему пора спать. Уснуть же не мог. Продолжая разговор с Марсовой и видя ее наигранную улыбку, он думал и о расхождении с нею во взглядах, и о том общем, что роднило Марсову с Калашником, и это огорчало.

Глава 12

Утром, еще задолго до начала работы в райкоме, Щедров побывал на станичном кладбище — потянуло к отцу и к матери. Давно он сюда не заявлялся, кажется, с того дня, когда хоронил мать. Небольшое кладбище лежало на отлогой возвышенности, издали темнея крестами и серыми бугорками могил. Старая, с погнившими столбами изгородь повалилась, от ворот не осталось и следа, могилки — какие без крестов, а какие и с крестами — заросли кустарником, лебедой, и по ним бродили чьи-то телята. На всем этом скорбном месте лежала печать заброшенности. Щедров остановился возле еще свежей могилы и увидел на серой каменной плите мокрую, уже с подтеками небольшую фотографию Коломийцева. Коломийцев смотрел на Щедрова грустными глазами.

Место, где покоились его родители, Щедров отыскал с трудом. Две низенькие могилки укрывала, как пологом, густая, полегшая и зачерствевшая за зиму трава. Конусный, сбитый из досок памятник покосился, пятиконечная звезда из жести поржавела. Надпись краской, сделанная на доске, была начисто смыта дождями. «Вот, мамо и батя, я и вернулся…» Щедров снял шапку и низко склонил голову. Когда он ее поднял, то увидел место, где покоился — по соседству с супругами Щедровыми — прах Платона Кондратьевича Богомолова. Его могилу, тоже упрятанную в сухой траве и слегка прикрытую листьями, Щедров узнал по вербе. Вспомнил, как на похоронах он вместе со школьниками сажал эту вербу в изголовье своего учителя. Верба поднялась более чем в два человеческих роста: высокая, стройная, она в печальном поклоне склоняла свои тонкие голые ветки. Щедров грустно смотрел и на вербу и на три упрятанных под травой могилки и думал о том, что те трое, что уже лежали в земле, были ему близки и дороги и что какая-то частица их жизни и того хорошего, что у них было и чем они могли гордиться, передалась ему и теперь продолжала жить в нем…

В станицу он вернулся в подавленном настроении. По пути зашел в райкомхоз. Самочерный и обрадовался и удивился, пригласил в свой кабинет и, не зная, что говорить и как себя вести, участливо спросил:

— Что-нибудь случилось, Антон Иванович?

— Нет, ничего не случилось, но есть к вам важная просьба.

— Какая именно? Я готов!

— Возьмитесь-ка за кладбище и наведите там порядок. Нельзя, негоже нам так относиться к памяти своих же людей. Там нет ни изгороди, ни ворот, а по могилкам ходят телята. На могиле Коломийцева, кроме камня и промокшей фотографии, ничего нет. А ведь там лежит наш и всеми нами уважаемый товарищ.

— Антон Иванович, я вашу мысль досконально понимаю и с вами вполне согласный, — как всегда, живо и энергично отозвался Самочерный. — И с мертвыми все можно сделать и все можно наладить. Но вот беда — нету бюджета. А погост тоже нуждается в бюджете. Как-то намекал Рогову, а он с улыбкой сказал мне, что покойники вполне могут обойтись и без бюджета.

— Вот что, Самсон Ефимович, вместе с Роговым подготовьте предложения и проект решения, — сказал Щедров. — сделайте это побыстрее. Я тоже поговорю с Роговым.

Придя в райком, Щедров пригласил к себе Приходько, Сухомлинова и Рогова.

— Сегодня я поеду в станицы, начну со Старо-Каланчевской, — сказал он. — Как у нас обстоят дела с озимыми?

Сухомлинов, как всегда, мрачный, с сурово сдвинутыми седыми бровями, сообщил о том, что, по данным, какие получены из колхозов и совхозов, а также если судить по тем посевам, какие он видел сам, пшеница в районе, несмотря на бесснежную зиму, находится в удовлетворительном состоянии и что повсюду или уже проведена, или еще проводится весенняя подкормка.

— Дело, Антон Иванович, за дождем, — заключил Сухомлинов. — Очень нужен дождь!

— А что обещают синоптики на апрель? — спросил Щедров.

— Ничего утешительного, — ответил Приходько; он подошел к висевшему на стене барометру, постучал о стекло согнутым пальцем. — И наш предсказатель все еще клонится к суше!

— А как дела на фермах?

— Плохо с кормами, — ответил Сухомлинов. — Вся надежда на подножную траву, а она когда еще вырастет.

Рогов склонил голову и вертел в пальцах карандаш. Не нравилось, что Щедров обращался то к Приходько, то к Сухомлинову, расспрашивал их, разговаривал с ними, а его, Рогова, точно бы и не замечал. Вспомнил, как сразу же после конференции передал Щедрову наградные листы, которые просил рассмотреть на бюро, чтобы можно было побыстрее их отослать.

«В этой папке все документы, — сказал он тогда. — Мы слишком затянули отправку. Надо поторопиться».

«Ладно, оставь, я посмотрю», — ответил Щедров.

«Не спросил, не посоветовался, — думал Рогов, рассматривая острие карандаша. — Где сейчас папка с документами? Мне ничего не известно. Щедров же молчит, делает вид, что ничего от меня не получал…»

Зная, что из поездки по району Щедров вернется не скоро, а наградные листы надо было отослать, Рогов спросил:

— Антон Иванович, как же быть с наградными-то? Вчера снова звонили из крайисполкома. Мы ведь и так задержали отсылку.

— И хорошо, что задержали, — ответил Щедров.

— Не понимаю. — Рогов пожал плечами. — Почему?

— Да хотя бы потому, Рогов, что многие лица попали в наградные списки по твоему старанию! — за Щедрова резко ответил Сухомлинов.

— Зачем же так, Сергей Сергеевич! — пожурил Щедров. — Дело тут, как я полагаю, не в чьем-то старании, а в том, что Усть-Калитвинский своими делами, думается мне, еще не заслужил такого к себе внимания. К тому же среди представленных к награде мало рядовых колхозников и излишне много руководителей колхозов и совхозов. Почему им такая честь? Например, мне непонятно, за какие такие выдающиеся заслуги Логутенков представлен к званию Героя?

— Вот-вот! — подхватил Сухомлинов. — Логутенков — это же первый дружок Рогова!

— Сухомлинов без желчи не может, — с видимым спокойствием сказал Рогов. — Отвечу не тебе, Сухомлинов, а Антону Ивановичу. Да, Логутенков Илья Васильевич имеет заслуги. Благодаря Логутенкову хозяйство «Зари» из отстающего стало передовым.

— Какие заслуги? — с усмешкой спросил Сухомлинов. — А урожаи? А беспорядки на фермах? А травля Огууренкова? А сама личность Логутенкова? Это же делец!

— Сейчас эти разговоры ни к чему, — сказал Щедров, вставая и давая понять, что ему надо уезжать. — Одно очевидно: в таком важном деле спешить не будем. Если и представим к наградам, то лишь немногих и самых достойных. Ну, я поехал!

Глава 13

Много раз Щедров говорил себе о том, что встречаться с Зиной ему не следует. «Ни к чему. Сколько лет не виделись, и ничего. Зачем же встречаться теперь?» Однако не думать о Зине он не мог. Мысли возникали сами, ни с того ни с сего, и Щедров помимо своего желания начинал представлять себе, и как он подойдет к Зине, и как они поздороваются, и что при этом скажут.

Щедров понимал, что теперь, когда он жил в Усть-Калитвинской, а совсем рядом с ним, в совхозе с поэтическим названием «Яблоневый цвет», жила Зина, их встреча рано или поздно должна была состояться. Так, может быть, пусть это совершится раньше, нежели позже? Он замечал, что в нем частенько при мысли о Зине возникало такое волнующее чувство, какого давно он уже не испытывал. «Да и что, собственно, в том невероятного, что я увижу Зину, — думал он. — Повидаюсь с ней, поговорю, как с другом юности. Дорога лежит через «Яблоневый цвет». Спрошу, где дом Осянина, и загляну на минутку. Мне бы только увидеть ее».

— До «Яблоневого цвета» отличный асфальт, — сказал Ванцетти, прибавляя машине скорость. — Осянин постарался! И эти молодые тополя по обочинам — тоже его старание. Деревья быстро поднялись и летом уже укрывают дорогу тенью. Антон Иванович, а новое название совхоза тебе нравится?

— Хорошее название.

— Раньше, небось помнишь, совхоз назывался «Плодоовощсоюз № 13». Как Осянин приехал директором, так сразу дал совхозу название «Яблоневый цвет». Сперва было непривычно, а теперь все люди видят: красиво! — Он кивнул на показавшиеся в пойме сады, еще голые и темные. — Сады Центральной усадьбы. Заедем посмотреть?

— Да, заедем!

Садовый «Беларусь» на своих высоких резиновых ногах пробирался между голыми деревьями и тянул колесницу с бочками и насосом. На колеснице стояли две женщины. Головы замотаны платками, на глазах большие защитные очки, резиновые комбинезоны — издали космонавты, да и только! Женщины поднимали шланги и, направляя их на яблони, рассеивали жидкость лягушачьего цвета, и по стволам, по веткам стекали зеленые капли. Трактор с колесницей удалялся, вслед ему вставали деревья, с головы до ног залитые зеленым дождем. Из-за ветвистой яблони вышла еще одна женщина в защитных очках и в комбинезоне, тоже похожая на космонавта, и направилась к Щедрову. Когда она подошла к нему и, невесело, с болью улыбнувшись, сняла очки, он узнал Зину. Она смотрела на него с такой горечью в глазах и так пристально, точно никак не могла поверить, что это был он.

— А я, видишь, и руку не могу подать, — сказала она, показывая ему руки в зеленых перчатках. — Боюсь тебя испачкать. — И смущенно добавила: — Сады спасаем от вредителей.

— Ты меня не ждала?

— Сам видишь. Хотя и знала, что ты вернулся. Муж был на партийной конференции. Чего же мы тут стоим? Поедем ко мне. С мужем тебя познакомлю.

— Мы уже познакомились на конференции.

— То не в счет. То было без меня.

И в саду, и по дороге на усадьбу, и у нее дома, когда она переоделась и, умытая, причесанная, вышла к нему, Щедров не переставал смотреть на Зину. Ему хотелось узнать, что же скажут ее глаза, все такие же серые со светлинкой, только уже не такие веселые, какими они когда-то были. А глаза, как на беду, молчали. Только один раз он увидел в них навернувшиеся слезы и точно бы услышал: «Зачем, Антон? Зачем?» Что означало это «Зачем, Антон?» — глаза не говорили.

Петра Петровича Осянина дома не оказалось. Двоюродная его сестра, смотревшая на Щедрова сердито (Зина называла ее «няня Люба»), сказала, что Осянин уехал в Николаевскую.

— Это он умчался к Логутенкову насчет племенных телок, — охотно пояснила Зина. — В нашем совхозе не только сады, а и молочная ферма.

Няня Люба еще раз одарила Щедрова строгим взглядом, точно видела перед собой уголовного преступника, сказала Зине, что торопится в магазин, и ушла. Как только за ней закрылась дверь, Зина несмело приблизилась к Щедрову, виновато улыбнулась.

— Ну, здравствуй, Антоша! Как хорошо, что заехал!

— Я на минутку.

— Эх, минутка, минутка! Будем пить чай!

Зина накрывала на стол, уходила на кухню, приносила посуду, не переставая рассказывать о том, что она работает участковым садоводом, что в настоящее время в саду идет обработка деревьев, которая проводится каждую весну. Щедров слушал и смотрел на ее фигуру в коротком, до колен, платье, на ее красивые, легко ступавшие ноги в стоптанных сандалетах, на каштановые волосы, все так же, как и раньше, спадавшие на уши. И вдруг он увидел, что между ним и Зиной уже нет ничего того, что было, когда они, взявшись за руки, уходили на кубанскую кручу. И то странное чувство, которое волновало его все эти дни, неожиданно куда-то пропало. Да, напрасно он сюда приехал. Что искал и чего ждал? И когда они сели пить чай, Щедров, боясь молчания, спросил:

— Как поживаешь, Зинаида?

— Когда-то, помню, называл Зиной.

— Да, было, все было.

— Зови так и сейчас… А живу — как видишь. — Она помолчала, не глядя на Щедрова. — Большая квартира, муж-директор. Весь день провожу в саду. Что еще надо? А весной и летом у нас хорошо! Какой воздух! Зелень, Кубань рядом. Прекрасно!

— Дети есть?

— Не обзавелась.

— Что ж так?

— Не знаю. — Невесело улыбнулась и потупила глаза. — Я как-то об этом не думала.

— Любишь мужа?

— Глупый, Антоша, вопрос.

— Значит, любишь?

— А как же! Конечно, люблю! — А в ее глазах: «Зачем, Антон? Лучше не будем об этом. Что тебе от того: люблю или не люблю?»

— Да, это верно…

— А как ты? Кончил учебу?

— Кончил.

— Не женился?

— Парубкую.

— Что ж так долго?

— Невеста не подросла…

Разговор оборвался, и они, смутившись, понимали, что им сказать-то друг другу нечего. Им не хотелось говорить ни о своей прежней любви, ни о Зинином замужестве, ни о том, что было у них на кубанской круче. Вспомнили о школьных друзьях — где они и как живут, кто женился и кто вышел замуж, говорили об Усть-Калитвинской и о тех переменах, которые произошли в их родной станице, о школе и о своих учителях и снова надолго умолкали.

Зина проводила Щедрова до машины, и в глазах ее снова был виден все тот же непонятный вопрос: «Зачем, Антон?»

— Антоша, теперь ты знаешь, где я живу.

— Я и раньше знал.

— Приезжай еще, если будет время. Обещаешь?

— Трудно обещать.

— Почему?

Щедров не ответил, а Зина и без ответа все поняла. Он пожал ее руку и уехал. «Да, видно, надо было мне побывать в «Яблоневом цвете» и повидать Зину, чтобы уже больше никогда с нею не встречаться, — думал Щедров по дороге в Старо-Каланчевскую. — Как я до этого не понимал, что юношеские увлечения ушли безвозвратно и ни мне, ни ей жалеть о них нечего. А что за странный вопрос в ее глазах? Очевидно, что-то запало ей и душу и осталось там, и скрыть это «что-то» глаза ее не могут…»

— Антон Иванович, мы как? — Ванцетти повернул к Щедрову лицо. — Сперва заедем в Старо-Каланчевскую? Или махнем прямо на поля?

— Заедем в правление «Октября», — ответил Щедров. — Надо повидать Крахмалева или Русанова.

Глава 14

Вечером в дом главного бухгалтера «Зари» Нечипуренко были приглашены счетовод Осьмин и кладовщик Яровой. Это были коренастые, плотно сбитые молодцы и как раз в том возрасте, когда здоровье отменное, не пожалуешься, а силенки хоть отбавляй. Возле освещенной калитки их поджидал сам Нечипуренко, высокий, с сутулыми плечами. Молча пожал гостям руки, молча проводил в новый, только что поставленный дом — добротный, из кирпича и под белым оцинкованным железом. К угловой комнате, выходившей окнами во двор, прикрыл дверь, щелкнул внутренним замком. Осьмин и Яровой заметили, что походка у Нечипуренко была тяжелая, усталая, как у больного, что небритое лицо выглядело мрачным и вся его тощая фигура выказывала какую-то внутреннюю тревогу.

— Что с вами, Никифор Андронович? — озабоченно спросил Осьмин. — Или прихворнули? Или выпили лишнее?

— Со мной, дорогие друзья, ничего не случилось, я здоров, — невесело отвечал Нечипуренко. — А вот со всеми нами, как я полагаю, дела плохи.

— А если яснее?

— Садитесь к столу, примем сперва по рюмке. — Нечипуренко кивнул на стоявшую на столе водку и закуску. — Я побеспокоил вас, ребята, для того, чтобы сказать: хорошо вам известный Огуренков опять поднимает голову!

— Это что же? — У Ярового округлились глаза. — Выходит, мало ему того, что он уже получил?

— Мало — много, не в том, Гриша, печаль. — Нечипуренко наполнил рюмки, волосатые пальцы его руки, державшей графин, мелко дрожали. — Дело, друзья, в том, что Огуренков не желает сдаваться. Вчера он отправил в Москву — заметьте, не в Степновск, а в Москву! — новую порцию клеветы.

— Откуда вам известно? — спросил Осьмин.

— Да, да, откуда? — поддержал Яровой. — Говорите.

— Сорока на хвосте принесла. — Нечипуренко силился улыбнуться и не мог; полез во внутренний карман пиджака, достал сложенные вчетверо листы. — Вот точнейшая копия грязного навета. Переписано слово в слово… Ну, выпьем по-деловому, без тоста.

Выпили. К закуске никто не притрагивался: было не до нее. Осьмин и Яровой с удивлением смотрели на листы и чего-то ждали. Нечипуренко снова попробовал улыбнуться, и снова у него ничего не получилось.

— Зачем упустили письмо? — спросил Яровой. — Надо было изничтожить!

— Извини, Гриша, но ты еще дурак! — откровенно и по-дружески сказал Нечипуренко. — Письмо заказное, и уничтожать его нельзя. Пусть оно идет себе в Москву… Хотите послушать одно место? Вот этот кусочек, обведенный красным, прочитай, Яша, вслух.

«С благословения всемогущего Логутенкова, — читал Осьмин, — за счет колхоза «Заря» наживаются его дружки и собутыльники, такие, как главбух Нечипуренко, секретарь партбюро Листопад, счетовод Осьмин и кладовщик Яровой. Как и сам Логутенков, все они воздвигнули себе дома, и какие! Залюбуешься! Не дома, а особняки, и построены они на ворованные, колхозные деньги. Самое страшное то, что в настоящее время у нас в «Заре» нет руководителей, а есть шайка воров во главе с Логутенковым. Кто они, этот Логутенков и его подручные? Каково их истинное лицо? Опишу каждого…»

— Хватит! — крикнул Яровой. — Нечего нам читать эту злобную клевету. Как он посмел, подлец, описывать, я уже не говорю — нас, а и Илью Васильевича Логутенкова?

— Спокойно, Гриша, побереги нервы, — сказал Нечипуренко. — Тут горячность ни к чему. Ведь в одном Огуренков все же прав: дома-то мы построили.

— Верно, построили. Но как? Есть ли у него обличающие документы?

— Это, Гриша, вопрос другой, — все так же спокойно отвечал Нечипуренко. — Благодаря моему опыту у Огуренкова нет и не будет ни одного обличающего документа. В этом пункте мы спокойны.

— Но ведь обидно! — сказал Осьмин. — Знает ли об этом письме Илья Васильевич? И о том, что мы сейчас у вас, Никифор Андронович?

— Зачем же лишний раз волновать и расстраивать Илью Васильевича? — Нечипуренко двинул худыми сутулыми плечами. — Мы и сами, без Ильи Васильевича, знаем, что нужно делать. А доложить ему я успею.

— Нам что-то надо делать! — глухо, с хрипотой в голосе сказал Осьмин. — Правильно я понимаю?

— Верно! Для этого я вас и пригласил. Но сперва давайте обдумаем ситуацию, обменяемся мнением. — Нечипуренко пожевал губами, что он делал всегда, когда у него побаливало сердце. — Как вы знаете, Огуренков давно выведен из состава ревизионной комиссии и исключен из комсомола. И ты, Гриша, прав, выходит, что всего этого ему мало. Так, может, пришла пора иными мерами проучить праведника?

— В кавычках?

— Обойдемся, Яша, без научных тонкостев!

— Но как проучить? — спросил Яровой.

— Обыкновенно, — за Нечипуренко ответил Осьмин. — Поймать где-нибудь и так всыпать, чтобы и деткам своим заказал заниматься писаниной.

— Зачем ловить? Пойти к нему в дом.

— Такое, Гриша, делается не дома. Да и ловить его не придется, сам придет в руки. — Наконец-то Нечипуренко сумел не только улыбнуться, но и посмотреть на Ярового и Осьмина своими добрыми глазами. — Завтра он будет в кино — мне это точно известно. Вот ваши билеты, берите. Сеанс кончается в десять. В это время улицы безлюдны. Чтобы пройти к себе домой, он возле магазина свернет в переулок.

— Никифор Андронович, разрешите в порядке уточнения.

— Говори, Гриша, что у тебя?

— Как я полагаю, дело должно быть чистое, а мы с Яшей неузнаваемы в том смысле, что должны быть переодетыми, — пояснил свою мысль Яровой. — Папаха, как у чабана, замотана башлыком и прочее одеяние. В таком наряде, сами понимаете, в кино не пойдешь, и потому билеты на сеанс нам не нужны. Мы подождем Огуренкова в переулке. Так будет вернее и надежнее.

— Не возражаю, — согласился Нечипуренко. — Только вот что, друзья, прошу вас без этого… без особого старания. Не горячитесь и не давайте волю своей силенке. Особенно ты, Григорий. Я же знаю, как ты в кладовой по утрам играешь пудовой гирей. И чтоб в руках у вас не было никаких твердых и режущих предметов — запрещаю категорически! И чтоб без свидетелей. Понятно?

— Предупреждать нас не надо, — сказал Осьмин. — Понимаем.

— Вот и хорошо. Будем считать, что все нами обговорено и утрясено — полнейший баланс.

Глава 15

Прошло три дня, как Щедров уехал по району, а Рогов все еще не мог успокоиться. Тревожил один и тот же вопрос: как вести себя со Щедровым? «А тут еще эта бестия Сухомлинов, — думал Рогов, стоя у окна в своем кабинете. — Собирался же уходить в тихую заводь. Не ушел, остался. Если говорить откровенно, то страшен не Щедров, а Сухомлинов. Щедров молод, вежлив, к нему найду дорожку, а вот с Сухомлиновым…»

Подошел к телефону. Позвонил в Старо-Каланчевскую.

— Крахмалев слушает! — послышался в трубке бодрый голос Крахмалева. — Я приветствую тебя, Евгений Николаевич!

— Что нового, Степан Петрович?

— Есть одна новостишка! — Веселая нотка звучала в голосе Крахмалева. — У нас был Щедров!

— Ну и как?

— Молодой, а скажу тебе, с огоньком! Все поля изъездил, побывал на фермах. Умеет и поговорить и поднять настроение.

— А нагоняй был?

— Нет, нагоняя не было, а была поучительная беседа.

— О чем же вы беседовали?

— О жизни и о текущих делах нашего «Октября». Разговор был серьезным и полезным.

— А сейчас Щедров где?

— Вчера после заседания правления мы с ним распрощались. Уехал к Логутенкову.

Через некоторое время позвонил Логутенков. Голос у него глухой, удрученно-грустный.

— Илья Васильевич, ты что такой сонный? Плохо спал?

— Евгений, нам надо повидаться.

— А что случилось?

— Разговор не по телефону. Дело исключительное. Зараз сажусь в машину и еду к тебе. Жди!

Еще никогда Рогов не видел Логутенкова таким измученным и таким расстроенным. Не было в нем ни прежней располагающей к себе приветливости, ни знакомой Рогову милой усмешки в глазах. Небритое лицо обрюзгло, под глазами синела припухлость. В помятом костюме, седой, непричесанный, он вяло протянул руку и сказал, как о чем-то обыденном и привычном:

— Заезжал к тебе на квартиру. Оставил две корзинки.

Какие корзинки? Что в них? Зачем и кому они были привезены? Такие вопросы и раньше не возникали ни у Рогова, ни у Логутенкова. И все же на этот раз Рогов, хмуря брови, сказал:

— Илья Васильевич, твоя щедрость всем известна. Только я уже однажды просил о корзинках докладывать не мне, а моей теще.

— Ольга Петровна и без доклада меня отлично понимает.

Логутенков снял пиджак, повесил на спинку стула, расстегнул воротник. Рубашка под мышками потемнела от пота, широкая в плечах спина горбилась.

— Так что же случилось, Илья Васильевич? Садись, рассказывай.

— Что случилось? — Логутенков пододвинул стул ближе к столу и сел. — Случилось, Евгений Николаевич, то, что мы дождались все-таки деспота!

— Ты о ком?

— Известно, о новом хозяине. Наорал, нагрубил улетел.

— Щедров орал? Щедров грубил? — искренне удивился Рогов. — Что-то на него это не похоже.

— Еще как похоже! Беда! Беда!

— Да говори толком, что случилось?

— Приехал он во второй половине дня. Побыл немного в правлении, и мы поехали с ним смотреть озимые, а потом на фермы. Пшеница у нас, ты же знаешь, с зимы вышла слабой, для подкормки не успели завезти удобрения, а на фермах плохо с кормами. — Логутенков искоса посмотрел на тяжелую двойную дверь: хорошо ли прикрыта. — Видел бы, как он обозлился и с какой руганью набросился на меня. Ты говоришь, такое на него не похоже? Еще как похоже! — Логутенков снова покосился на дверь. — Я хотел свозить его в Домик рыбака, угостить как следует. Отказался. Говорит, что соблюдает диету. А я вижу — врет! Не маленький, понимаю: дело не в диете.

— Где же он обедал?

— Купил в магазине булочку и бутылку молока. — Платком старательно Логутенков вытер лоб, шею. — Ну, шут с ним, с его диетой. Отказался поехать в Домик рыбака — беда невелика. Сегодня отказался, а завтра, глядишь, и не откажется. Самое неприятное, Евгений, — это то, что вчера вечером, когда Щедров уже собрался уезжать в Елютинскую, известного тебе Огуренкова избили и исполосовали ножами…

— Кто?

— Яровой и Осьмин. — Снова старательно и долго вытирал платком шею, лицо. — И надо же было тому случиться, что драка затеялась в тот момент, когда по улице проезжал Щедров. Ванцетти и он сам выскочили из машины и побежали на крик… Полуживого Огуренкова с медсестрой Щедров отправил на своей машине в Степновск. Сам позвонил в краевую больницу. А Ярового и Осьмина приказал арестовать. Из района вызвал прокурора Орьева и начальника райотдела милиции Мельчакова… Ну и началось.

Рогов стоял у окна, смотрел на пустую станичную площадь. Затем сел рядом с Логутенковым и, глядя ему в глаза, спросил:

— Как же это могло случиться?

— Разве я знаю как? Случилось, и все!

— Почему Яровой и Осьмин затеяли драку?

— Черт их знает почему. Не иначе как по пьянке. Такие тихие, порядочные ребята. И на тебе — драка.

— Значит, снова всплывает дело Огуренкова? — спросил Рогов, обращаясь не столько к Логутенкову, сколько к самому себе. — Как же ты допустил до этого?

Логутенков молчал, и капельки пота, как слезы, катились у него по щекам.

«Дело Огуренкова» уже имело двухлетнюю давность. Состояло оно в том, что член ревизионной комиссии колхоза «Заря» тракторист Василий Огуренков писал в район, в Степновск и в Москву о преступлениях Логутенкова и его приближенных. В частности о том, что арбузы грузовиками вывозились в Степновск, Кисловодск и в Донбасс, продавались там на рынках, а вырученные деньги в колхозную кассу не поступали; что однажды под видом отправки на мясокомбинат были проданы на сторону, неизвестно кому, более двадцати бычков-трехлеток, а деньги в кассе тоже не оприходованы; что на ворованные деньги Логутенков и его дружки построили себе капитальные дома из кирпича, использовав для строительства этих домов лес, цемент, стекло, кровлю, которые предназначались для детского сада; что в «Заре» процветает пьянка, круговая порука; что Логутенков на колхозные деньги устраивает в Домике рыбака обеды для своих многочисленных гостей. В числе этих гостей Огуренков называл и фамилии Коломийцева и Рогова.

Те станичники, что постарше и в житейских делах поопытнее, советовали Огуренкову «не накликать на себя беду». «Известно ли тебе, Василий, что слабому не свалить с ног сильного и что Логутенкова тебе не одолеть?» — говорили они. «А я не слабый и не испугаюсь ни Логутенкова, ни его дружков, потому что правда на моей стороне», — ответил Василий. «Бывает, Вася, когда и правде рот затыкают кляпом, и тогда тот, кто сильнее, оказывается правым». — «А мне рот не заткнут!» — «Пойми, Василий, что плетью обуха не перешибить». — «А я ударю обухом по обуху, и я не один, нас много». — «Эх, Вася, Вася, лучше всего жить бы тебе тихо да мирно, как другие живут…» — «А я не хочу и не буду жить мирно, когда вижу преступления…»

Уверенного в своей правоте Огуренкова удивляло и обижало то, что его письма из Степновска и из Москвы направлялись в район и попадали в руки Рогова. Тот пересылал их в прокуратуру. В свою очередь прокуратура вызывала Огуренкова на беседы. Этими «беседами» парня замучили, и все кончилось тем, что «дело Огуренкова» было прекращено и отправлено в архив с резолюцией следователя: «При проверке факты не подтвердились».

Вот и оказались правы те, кто давал совет жить тихо и мирно. Огуренков не только не свалил Логутенкова, а и сам был сбит с ног. Как клеветника и склочника, Огуренкова исключили из комсомола и вывели из ревизионной комиссии, и сделано это было с согласия района. Ни Рогову, ни покойному Коломийцеву не хотелось предавать огласке те преступления в «Заре», в совершении которых косвенно были повинны и они.

Прошло два года. Казалось, что «дело Огуренкова» было забыто. Забыл о нем и Рогов. И вдруг эта безрассудная драка. Да еще и в ту ночь, когда, как на беду, в Николаевской оказался Щедров. Рогов снова подошел к окну. Пустая площадь, и тучи над станицей. Низкие, косматые, казалось, вот-вот хлынет дождь, а дождя все не было. Рогов смотрел на тучи с синим отливом, на пустую площадь и думал: «Да, Щедров — это не Коломийцев, и Логутенкову следовало бы об этом знать. Если Щедров вызвал в «Зарю» Мельчакова и Орьева, то все обстоятельства драки будут расследованы самым тщательным образом. И Орьев постарается показать на деле, как он умеет работать: в ходе расследования обязательно раскроет те самые факты, о которых в свое время писал обвиненный в клевете, а теперь еще и избитый Огуренков».

Думая об этом, Рогов не знал, что сказать молчаливо сидевшему Логутенкову и как его утешить, понимая, что главное сейчас не успокоить Логутенкова, а найти пути, которые помогли бы избавиться от нависшей опасности. Мысль работала напряженно. Из многих приходивших на ум путей для себя Рогов остановился на двух. Первый путь — не отмежевываться от Логутенкова и сделать все, что только можно, чтобы доказать его невиновность. Он еще не знал, как это сделать, но знал, что именно так поступают истинные друзья. Невольно подумал и о том, как могла прийти Щедрову мысль не представлять Логутенкова к высокой правительственной награде. «Или там, на учебе, у него выработалось такое острое и безошибочное чутье на людей, или перед нами совершенно случайное совпадение фактов, — думал Рогов. — И все же мне непонятно, как же мог он заранее знать или предвидеть, что в «Заре» случится драка, и как раз тогда, когда он туда приедет, и что ему самому придется выручать из беды Огуренкова? Такое и придумать невозможно! Знал или не знал, чутье или что другое, а только не он, а я оказался в дураках, и Щедров может, и теперь уже не без основания, обвинить меня в политической близорукости… Вот о чем мне надо подумать. Не о Логутенкове, а о себе…»

Второй путь состоял в том, чтобы сразу же, нисколько не заботясь о Логутенкове, встать на сторону Щедрова, то есть занять позицию справедливую и принципиальную. Короче: пусть за все отвечает один Логутенков. Сам заварил кашу, сам и расхлебывай. Но этот путь, хотя он и казался смелым и верным, Рогов отверг потому, что опять подумал о том же: нехорошо, не по-товарищески оставлять друга в беде. «Если разобраться, то какой же я ему друг? — думал Рогов, глядя на тучи и не видя их. — И тут дело не в дружбе, а в том, что оставлять в такой сложной ситуации Логутенкова одного просто опасно: он может все разболтать, сам утонуть и других утопить. Поэтому надо искать выход и вместе уходить от ответственности. Но как от нее уйдешь? Вот Логутенков уже раскис, насмерть перепугался, сидит как в воду опущенный…»

Рогов резко повернулся и сказал:

— Ну что, Илья Васильевич, долго еще будем играть в молчанку?

— Думки мучают, — тихо ответил Логутенков, не глядя на Рогова. — Всякая чертовщина лезет в голову.

— Что же лезет тебе в голову, позволь узнать? — Рогов не стал дожидаться ответа. — Сознайся: не думки тебя мучают, а страх. А ведь ты еще не знаешь, что Щедров, как бы предвидя «чепе» в «Заре», решительно отказался представлять тебя к награде и, выходит, правильно поступил. — Помолчал, хотел дождаться, что скажет Логутенков, и не дождался. — Приходится удивляться: человек ты немолодой, как говорится, воробей стреляный, жизнью тертый, а оплошал. Откуда у тебя этот страх и эта растерянность? Чуть только на горизонте начала вырисовываться опасность, как тебя уже не узнать. Куда девалась твоя веселость? Где твоя страсть к анекдотам? Молчишь? Вместо того чтобы показать пример нам, молодым, ты готов сам побежать к Орьеву…

— Не упрекай, Евгений, а помоги. Упрекать легко…

— Помоги? А как?

— Если бы я знал как… Вместе давай подумаем. — Логутенков тяжело поднялся, подошел к Рогову и совсем тихо проговорил: — Может, как-то задобрить его…

— Кого? Щедрова? Ты с ума сошел!

— А что? Ведь он тоже человек.

— Чем же ты собираешься задобрить?

— Угощеньем, лаской и вообще… Как бывает средь людей.

— Смешно, честное слово! — Рогов нехотя усмехнулся. — Щедрова, дорогой Илья Васильевич, такими приманками не возьмешь. За это могу поручиться. — И уже с нескрываемым ехидством заметил: — Так что предложенная тобой смелая операция под кодовым названием «Как бывает средь людей» ни к черту не годится. Что у тебя еще в запасе? Да ты сядь!

Логутенков не сел на стул, а опустился в кресло и сказал:

— Хорошо бы заиметь его доверие.

— Да, неплохо бы. Но опять — как? — На молодом, решительном лице Рогова затеплилась невеселая улыбочка. — По всему видно, с доверием ты явно опоздал. Помолчи, Илья Васильевич, и послушай, что я тебе скажу.

Мысли свои Рогов излагал не спеша, солидно, с достоинством. Прохаживался по кабинету, упруго ступая крепкими, подрагивавшими в икрах ногами. Говорил длинно, рассудительно. Тяжело опершись руками о подлокотники кресла, Логутенков сидел с закрытыми глазами и слушал.

— Я гожусь тебе в сыновья, — сказал Рогов раздельно и чуть замедлив шаг, — и я обязан тебе сказать, что мы, «дети», не только умнее, но и практичнее своих «отцов». Мои сверстники, Илья Васильевич, смотрят на жизнь, какой бы сложной и запутанной она перед нами ни представала, смело и реалистически.

— А ты, Евгений, без этого… без хвастовства, — с горечью и обидой бросил Логутенков.

— Перебиваешь? Значит, правда не нравится? — Рогов скривил губы в иронической улыбке. — А ты терпи и слушай. Что тебе надо сделать? Первое: арестованные Яровой и Осьмин должны показать и на предварительном следствии и затем на суде, что они не мстили Огуренкову. Драка, затеянная по пьянке, была вызвана ревностью и любовными интрижками. Среди молодых людей это встречается. Второе: не прошу, не советую, а требую — любыми путями предупреди об этом Ярового и Осьмина. Только это может тебя спасти, — заключил Рогов.

— Почему это может спасти одного меня? А других?

— О других пока помолчим, — строго ответил Рогов. — Ты же делай то, что тебе говорят.

— Сделаю все, что найду нужным, — совсем тихо, не Рогову, а самому себе сказал Логутенков. — Яровой и Осьмин не дураки. Лишнее болтать не станут. К тому же никаких уличающих документов нету. Их и тогда не было и теперь нету.

— Наивные рассуждения. Вижу, Илья Васильевич, плохо ты знаешь теперешнего райпрокурора Орьева. Что-что, а уличающие документы Орьев обязательно разыщет. В этом сомневаться не приходится.

Продолжая рассуждать все так же пространно и подчеркнуто строго, Рогов снова вспомнил Щедрова и сказал, что тот не страшен, если к нему подобрать «надежные ключи» и если иметь «в руках важные козыри». Затем неожиданно для Логутенкова высказал мысль, что, пожалуй, главная опасность не столько в уголовном деле, которое возникло в «Заре», сколько в том, как долго Щедров пробудет в Усть-Калитвинском.

— Разумеется, навечно у нас он не останется, — уверенно заявил Рогов. — Но было бы желательно, если бы пребывание Щедрова в районе продлилось не более года.

— Что для этого нужно? — нервно передернувшись, спросил Логутенков. — Козыри? Ключи? Или еще что?

— Да, именно козыри и ключи, — сказал Рогов. — И нужны такие козыри и такие ключи, с помощью которых можно было бы избавиться от Щедрова легко и просто. Таких козырей существует по крайней мере два. Первый козырь — проводить Щедрова с почестями. Нам известно, что жизненная его карьера — не Усть-Калитвинская. И то, что он добровольно взвалил на свои молодые плечи беспокойную, не знающую ни сна, ни отдыха жизнь секретаря райкома, есть не что иное, как блажь зазнавшегося молодого человека. Правильно я говорю? Молчишь? Ну, ну, помолчи и послушай, это тебе полезно. К тому же Щедров, как и все люди, не лишен честолюбия и не безразличен к славе, к успеху. Это надо использовать, на этом надо сыграть. Для этого необходимо всячески помочь Щедрову. И тогда-то, получив высокий урожай, успешно выполнив план продажи хлеба, мяса, молока, яиц и этим показав всему Южному, как надо руководить районом, Щедров со спокойной совестью и с чувством удовлетворения отбудет в Москву.

— Когда же это случится?

— Через год.

— А сейчас что делать? — раздраженно спросил Логутенков. — Понимаешь, не через год, а сегодня! Ведь Осьмин и Яровой — в кутузке, а ты: Щедров уедет через год! А если не уедет? Тогда что?

— Не нервничай, Илья Васильевич, и не злись, — спокойно ответил Рогов. — И если хочешь знать, что надо делать сегодня, то наберись терпения и выслушай меня. Допустим, Щедров не добьется успеха и не уедет в Москву. Тогда у нас есть второй козырь: выпроводить Щедрова из района! Это может сделать тайное голосование. Через год Щедров отчитается на конференции, и тогда каждому коммунисту станет ясно, что ученый мечтатель провалился, что Усть-Калитвинский как был отстающим, так и остался, как не было у нас обильных урожаев и высокопродуктивного животноводства, так и нет. Тут и будет пущено в ход самое надежное оружие — тайное голосование. Прокатившись с ветерком «на вороных» и не получив доверия коммунистов, а стало быть, и народа, Щедрову ничего не останется, как тихо вернуться в Москву к своим книгам. Ну, как, Илья Васильевич, хороша козырная картишка?

— А ты, Евгений, оказывается, хоть малый не дурак, да дурак немалый! — тяжело вставая, сказал Логутенков. — Вот теперь я окончательно убедился, что «дети»-то никуда не годятся, что у «детей» излишне развита фантазия, а лучше сказать — глупость.

— Ты что мелешь, старик? — на щеках и под глазами у Рогова проступили бледные пятна. — Белены объелся, что ли?

— Не ори! — Логутенков заложил негнущиеся руки за спину и подошел к столу. — Все козыри да козыри! Да мы что? В «подкидного» или в «очко» играем? Неужели ты до такой степени глуп, что всерьез мог нести такую прожектерскую чушь?

Рогов то садился в кресло, то вставал, хмурил брови, покусывал губу, — это он делал частенько, когда злился. Немалых усилий ему стоило слушать Логутенкова и сдерживать гнев.

— Я ехал к тебе, Евгений, и надеялся, что услышу слово разумное, полезное, — продолжал Логутенков, и его спокойный голос и то, что он стоял у стола, скрестив на груди сильные руки, еще больше бесило Рогова. — А что я услышал? Фантастику! Прожектерские планы! Бабушкины сказки! Если Яровой и Осьмин выйдут из воды сухими! А если не выйдут? А если они и на следствии и на суде расскажут или уже рассказали правду? Тогда что? А мы будем ждать год, чтобы избавиться от Щедрова? И снова — если. Если Щедров добьется успеха… А если не добьется? Если Щедрова прокатят «на вороных»… А если не прокатят? Тогда что? Эх, Рогов, зелен ты еще и не знаешь, что жизнь не игра в «подкидного». В жизни нужны не козыри, а ум и железная логика борьбы. Кто кого? И как? Каким способом? Вот что главное — как и какими средствами. Это было, и это еще надолго останется. А твои рассуждения о том, как через год ты избавишься от Щедрова, наивны и смешны. Или эти твои «ключи»? Или твое желание помочь Щедрову добиться успеха? Ну, добьетесь вместе со Щедровым успеха. А потом что? Да если мы поможем ему добиться того, ради чего он прибыл в Усть-Калитвинскую, то он, возгордившись своей победой, никогда отсюда не уедет. А ты — «дети», «отцы»! Да если послушаться тебя и делать все так, как ты советуешь, то это значит пойти на верную гибель!

— Я же не думал…

— А надо думать! — резко перебил Логутенков. — Для того и голова дана человеку. А чего стόит твоя надежда на тайное голосование? Чтобы прокатить Щедрова «на вороных», надо собрать против него больше половины всех голосов. Практически это почти невозможно, если за год он успеет приобрести хоть какой-либо авторитет. А такое предположение вполне возможно. Неудачи же в урожае и в животноводстве, если они будут, Щедрова не испугают. Я вижу, по натуре он упрям. И таким-то я знал его еще на комсомольской работе. При неудаче он ни за что не сдается и за дело берется еще настойчивее. Так что в любом случае его отъезд из Усть-Калитвинской может затянуться на много лет.

— Ну ладно, Илья Васильевич, оба мы погорячились и будем квиты, — примирительно сказал Рогов. — Покричали — и хватит. Ведь перед нами все-таки стоит этот проклятый вопрос: что же делать? Ну-ка, что ты предлагаешь?

— Мы живем с людьми… — многозначительно начал Логутенков. Он раскрыл коробку «Казбека» и протянул ее Рогову. — А коль это так, то мы обязаны обратиться к обществу, а точнее, к общественному мнению. Задача состоит в том, чтобы создать вокруг Щедрова определенное общественное мнение. А общественное мнение — это, брат, такая штуковина, что может и возвысить и приподнять до небес, а может унизить, осмеять да еще и облить грязью. Короче: надо с самого начала доказать людям, что Щедров — это вовсе не тот образованный и честный молодой человек, за которого он привык себя выдавать.

— Мысль смелая и заманчивая, — сказал Рогов. — А что для этого у тебя есть? Своя газета? Свое радио или телевидение? Своя трибуна на многолюдном собрании? А?

— Обойдемся без газет, радио и трибуны. Пустим в ход слухи и письма, письма и слухи. Они не знают преград. Слухи расползутся по станицам, а письма полетят в Степновск и в Москву. Много писем. Разные письма. Угрожающие, обличающие, разоблачающие, коллективные, индивидуальные, открытые, анонимные. — Логутенков подумал, морща лоб. — Я слышал, что в США есть секретные службы по травмированию души и порче настроения. Говорят, что там все это дело поставлено на научную основу. Как? Очень просто. На прицел берется тот субъект, которого надо довести до инфаркта, и через какое-то время он умирает от разрыва сердца! И все! Вот воспользоваться бы этим опытом. Но ничего, мы будем действовать без опыта, как самоучки. Что для нас сейчас главное и что первоочередное? Душевное состояние Щедрова. Мы обязаны сделать все для того, чтобы ни дома, ни в райкоме он не знал покоя, чтобы по ночам его терзала бессонница, а днем пугали сердечные приступы.

— Яснее и проще: преднамеренная компрометация и шельмование? Так надо понимать?

— Так, верно. Только зачем же грубые слова? — На щетинистом лице Логутенкова впервые затеплилось что-то похожее на улыбочку. — В русском языке есть слова помягче, поласковее. К примеру, есть слово «прославление» и есть слово «ославление». От первого мы отнимаем всего две буквочки и получаем нужный смысл. Пойми, Рогов, ничто так не убивает человека, как ославление, то есть созданное вокруг него и основанное на лжи и клевете мнение. Жалобы, письма, слухи, каверзные анекдоты, пародии, анонимки…

— Кто напишет письма? — нетерпеливо спросил Рогов. — Кто придумает анекдоты? Кто сочинит пародии? Ты это сделаешь или я? Нужны авторы! Сатирики! А есть они у нас?

— Поищем, подберем, а пока обойдемся и без сатириков, — спокойно ответил Логутенков. — Для начала один автор уже есть.

— Кто?

— Ты хорошо его знаешь. Петр Петрович Осянин.

— Директор «Яблоневого цвета»?

— Он самый. Открою маленькую тайну, и ты все поймешь. — По небритому лицу Логутенкова снова тенью промелькнула улыбочка. — Оказывается, Щедров уже завел себе любовницу!

— Что?! У Щедрова любовница? — Рогов рассмеялся. — Вот это-то, Илья Васильевич, и есть из области фантастики!

— Нет, факт совершенно реальный. Да, да, у Щедрина есть любовница, и живет она в «Яблоневом цвете».

— Кто такая?

— Жена Осянина.

— Да ты что? Загибаешь, Илья Васильевич!

— Ничуть не загибаю, а говорю то, что знаю, — с тем же видимым спокойствием продолжал Логутенков. — Позавчера был у меня Осянин. Приезжал покупать племенных телок — я давно ему обещал. А вчера на двух грузовиках я отправил в совхоз восемь штук телок. Сам тоже сел в «Волгу» и поехал. Хотелось посмотреть в совхозе новый коровник… Осянина я не узнал. Худущий, бледный, как с креста снятый. Заикаться стал. Он-то и поведал эту постыдную историю. В то время, когда Осянин был у меня, Щедров прибыл к Зине и провел с нею весь день. Осянин рассказывает, а по щекам старика, веришь, текут слезы. Оказывается, Зина — его жена — давняя любовь Щедрова, и он, теперь это ясно, прибыл в наш район не случайно. Сперва Осянин накинулся с кулаками на жену — она-то ему сама обо всем и рассказала. Опомнился, бить не стал. Мне поклялся, что напишет Румянцеву и в ЦК. Вот это, Евгений, и будет началом конца Щедрова.

— Напишет ли? — усомнился Рогов.

— Непременно! Он же ревнив, как черт, и этот свой позор так не оставит. — Логутенков облизнул пересохшие губы. — По логике вещей на этом любовные свиданьица не кончатся. Как говорится: лиха беда — начало! Вчера он приехал к ней, а завтра она пожалует к нему. Проследить бы этот весьма важный момент и со всеми подробностями подбросить Осянину… Так что, Евгений, начнем с Осянина, а потом сама жизнь подскажет и новые темы и новых авторов. А пока тема — прелюбодеяние секретаря райкома! Моральный, так сказать, облик Антона Щедрова! Ну как, Рогов? Что скажешь?

Глава 16

Щедров уже побывал в Старо-Каланчевской и Николаевской и в обеих станицах увидел одно и то же: полевые работы проводились неорганизованно, на фермах не было ни кормов, ни элементарного порядка, а о высоких удоях молока и говорить нечего. Щедров успокаивал себя тем, что не везде дела обстояли так, как в этих двух станицах. В Вишняковской, например, полевые работы проходили успешно, трудовая дисциплина была высокая. Возникал вопрос: почему в «Эльбрусе» дела шли хорошо, а в «Октябре» и в «Заре» плохо? Щедров искал ответа у председателя колхоза «Октябрь» Крахмалева. Тот искоса поглядывал на Щедрова, внимательно слушал, виновато улыбался.

— Да, товарищ Крахмалев, далеко вам до вишняковцев, — сказал Щедров. — Кто в этом повинен? И что, по-вашему, нужно предпринять, чтобы поправить дело?

— Будем стараться, — все с той же виноватой улыбкой отвечал Крахмалев. — Все мобилизуем! Примем надлежащие меры! Антон Иванович, не беспокойтесь и не тревожьтесь, мы поднажмем и упущенное наверстаем. Длю слово!

Больше всего огорчали улыбки на спокойных лицах председателей, секретарей партбюро, бригадиров. Улыбки, то добродушные, то виноватые, словно хотели убедить Щедрова, что незачем ему ни волноваться, ни огорчаться: это лишь человеку новому бросается в глаза что-то огорчительное, и то только поначалу и без привычки.

«Поговоришь с тем же Крахмалевым, посмотришь на его улыбающееся лицо, и тебе невольно покажется, что дела в «Октябре» идут так хорошо, что лучшего уже и желать нельзя, — думал Щедров, направляясь в Елютинскую. — Откуда к колхозным руководителям пришло это улыбающееся спокойствие?»

Все то отрицательное, что Щедров увидел в «Октябре», днем позже он видел в николаевской «Заре». Удивляло, что не только в поле и на фермах, а даже в конторах недостатки и неполадки были одинаковы и в «Октябре» и в «Заре». Видно, с годами утвердился своеобразный стандарт этих недостатков. А тут еще из головы не выходила драка в Николаевской, очевидцем которой он невольно стал.

После того как Щедров побывал в степи и на фермах «Зари», он спросил у Логутенкова:

— Что же это, Илья Васильевич, или вы с Крахмалевым сговорились? В вашей «Заре» я увидел те же недостатки и те же болячки, какие уже видел в «Октябре». Почему у вас с Крахмалевым такая, я бы сказал, синхронность?

— Антон Иванович, ничего тут удивительного нету. Мы же с Крахмалевым соседи. Как-то неудобно опережать, еще, чего доброго, сосед может обидеться, — пробовал отшутиться Логутенков. — Вот мы и идем в одной шеренге!

— А почему бы «Заре» не пойти в одной шеренге с «Эльбрусом»? — спросил Щедров. — Поехать бы вам с Крахмалевым в Вишняковскую да поучиться у Застрожного.

— У вишняковцев, верно, есть чему поучиться, и поехать бы к ним можно.

— А что мешает?

— Далековато от нас находятся, мы с ними не соседствуем, — снова пробовал отшутиться Логутенков.

Бросилась Щедрову в глаза еще одна «синхронность», более тревожная и более огорчительная, нежели все другие, — это тяга к устройству в станицах коллективного веселья. Предлогов для этого было предостаточно: то свадьба, то крестины, то именины, то поминки. «Коллективно живем и коллективно веселимся». В Старо-Каланчевской Щедрову было сказано так, шутки ради, что на свадьбе у бригадира Калистратова, женившего сына-первенца, был выпит не один ящик водки. «Вот было гульбище!»

Щедров побывал в станичных магазинах. Они были забиты овощными, рыбными консервами и водкой. Ящики с белоголовыми поллитровками штабелями поднимались под самый потолок. Продавцы жаловались, что консервы лежат еще с прошлого года, а водку не поспевают доставлять на грузовиках прямо из Степновска. По утверждению продавцов, исключительным спросом пользуется «старка». «Но ее, как на беду, занаряжают нам слишком мало. «Столичная» тоже хорошо идет, опять же поступает ее маловато…»

Приехав с Крахмалевым на стан четвертой бригады, Щедров спросил:

— Кто тут бригадир?

— Онуфриев Валентин Савельевич.

— Где же он?

— Честно сказать, после веселья малость не в норме, — все с той же добродушной улыбочкой отвечал Крахмалев. — Но сегодня ему полегчало, и скоро должен прибыть.

— Это как же понимать — «малость не в норме»?

— Подвернулась неожиданная причина.

— Какая же?

— Чисто семейная. Племянницу замуж выдавал. — И опять на беззаботном лице радужная улыбочка. — Дорогой Антон Иванович, вы сами кубанец и хорошо знаете, что свадьбы у нас играют миром и не один день. Вот по этому обстоятельству и Онуфриев в станице малость подзадержался… Но свое упущение он наверстает. Онуфриева я знаю, парень боевитый.

В правлении «Октября» Щедров разговаривал с Крахмалевым, а на диване, горбя спину и осовело таращась в окно, сидел Коровин — заместитель Крахмалева. Глаза тоскливые, с воспаленными веками. Лицо измученное и серое, под цвет золы. Коровин, подражая Крахмалеву, тоже хотел подбодрить себя улыбкой и не смог: вместо улыбки издал тяжкий вздох.

— Что с Коровиным? — спросил Щедров, когда тот вышел.

— А что? — искренне удивился Крахмалев. — Ничего, нормально.

— Да ведь у него глаза как в тумане, а лицо страдальца. Или заболел, или у него горе какое?

— А-а! Вот вы о чем! — Крахмалев рассмеялся. — Наоборот, не горе, а радость! Он же именинник. Сорок стукнуло!

— И давно с ним это?

— Дня три, бедолага, мается. Но все уже кончено. Эго он с последнего похмелья такой измятый. А тут еще у него такой характер: чуть подвыпил — и пошел танцевать. Умеет выбивать чечетку! И так день, второй — поневоле утомишься.

Нечто схожее с тем, что Щедров увидел в Старо-Каланчевской и Николаевской, повторилось и в Елютинской. Он прибыл в Елютинскую утром, на шестой день своей поездки по району. Вошел в правление «Кавказа» и застал там одного бухгалтера Коврыгина. Коврыгин уже складывал в шкаф свои папки и собирался уходить. Пожимая нежданному гостю руку и смущенно улыбаясь, он сказал:

— Антон Иванович, прошу извинения… я тут один.

— А где же люди? — спросил Щедров. — В поле?

— Да как вам сказать, — отвечал Коврыгин, не переставая улыбаться. — Люди не в поле, они тут, в станице. У нас же произошло такое событие, что всем пришлось временно отключиться от текущих дел.

— Пребывают на свадьбе?

— Ой, Антон Иванович! И как же вы угадали? — От удивления Коврыгин даже заморгал глазами. — Точно, на свадьбе! Андрей Андреевич Черноусов младшего брата женит. Антон Иванович, не желаете ли побывать с народом на свадьбе? Очень просим! Пойдемте, там зараз самый разгар! А как обрадуются Андрей Андреевич и невеста с женихом!

— По этой причине и в правлении пусто? — не отвечая Коврыгину, спросил Щедров.

— Так ведь свадьба! Это же как спектакль! — бойко отвечал Коврыгин. — Истинно художественная самодеятельность! Разве усидишь в бухгалтерии? Да и пусть народ малость повеселится… Так как, Антон Иванович? Пойдемте, а?

— Спасибо, — ответил Щедров, садясь на стул. — А где Ефименко? Тоже там?

— А как же! — живо ответил Коврыгин. — Разве без парторга можно? Идейность, без нее как же? Да и то следует сказать, что Черноусов и Ефименко — они у нас как родные братья. Завсегда вместе, как и полагается быть дружным руководителям. Черноусов сильно уважает парторга, а парторг в Черноусове души не чает. Отлично сработались! Оттого-то повсюду они вместе. Во всем строго соблюдают коллективность, и насчет того чтобы в чем-то нарушить демократию или не поддержать какое-то проявление воли народа, то тут у них полный порядок: все сделают для общего блага. Так как? Пойдемте, поглядите, как в Елютинской справляют свадьбы. В Старо-Каланчевской или в Вишняковской тоже мастера повеселиться, но это же совсем не то, что у нас в Елютинской. Спектакль, честное слово, або даже цирк!

— А скажите, самогон в станице варят? — вдруг спросил Щедров.

— Ну, что вы? Зачем же самогон? — искренне удивился Коврыгин. — Когда-то, верно, эту пакость изготовляли. Было, было! А теперь — ни-ни!

— А как же свадьбы?

— Обходимся «старочкой». Даже «столичную» достаем. Культурно! — Коврыгин гасил улыбку, а погасить ее не мог. — В магазинах, спасибо, «столичная» иногда водится. А «старочка» есть завсегда. Так что самогон гнать никак не выгодно. Одно дело — сахар надо тратить, а другое — милиции хлопоты. А зачем причинять милиции беспокойство? Да и главное дело, скажу вам, но в сахаре и не в милиции, а в том, что у народа повысилась общая культурность. Кому, скажите, охота нюхать дым и всякие паршивые сивушные пары? Никому! Тем более что привоз спиртного в станицу хорошо налажен.

— Идите на свадьбу и передайте Черноусову и Ефименко, что я их жду, — сказал Щедров.

— Эх, беда! Лучше бы и вам туда пойти. Это же какая была бы честь и для молодых и для народа!

Черноусов и Ефименко вскоре подкатили на «Волге». Слегка под хмельком, с разгоряченными лицами и светящимися от избытка здоровья глазами, они оправили свои новенькие пиджаки, щелкнули каблуками отлично начищенных сапог и вошли в правление тем чеканным, легким шагом, каким обычно входят к генералу знающие службу сержанты. Остановились у порога. На Щедрова смотрели удивленно и пристыженно. Не знали, улыбаться им или хмуриться. Понимали, что в их положении лучше было бы хмуриться, а веселые глаза, как на беду, улыбались сами. Присмотрись, Щедров, приглядись повнимательнее к этим сорокалетним молодцам. Плечистые, широкогрудые, сильные руки опущены по швам — не вожаки колхоза, а штангисты полутяжелого веса, готовые снять с себя тесные в плечах френчи и выйти на помост, чтобы там, пружиня ногами и выпячивая грудь, вскинуть над головой штангу. А чего стоят их русые парубоцкие чубы? Вьются легкими кольцами, и ни тебе залысин, ни седин. У обоих все одинаковое, оба коренастые, в одинаковой одежде, они действительно были как братья. «Вот подобралась парочка, — думал Щедров. — А какие у них счастливые и довольные лица! Позавидуешь! А сколько радости в глазах — ее и скрыть невозможно. Вот кого, наверное, не одолевает бессонница и не мучает вопрос: как жить? По их лицам видно, что такого вопроса для них вообще не существует…»

Сознавая свою вину и понимая, что нельзя так долго стоять у порога, Черноусов, широко, дружески улыбнувшись, первым пожал руку Щедрову, тепло и радостно. Следом это же сделал и Ефименко.

— Веселитесь, товарищи?

— Да, вот, так как-то… случилось, — отводя взгляд, сказал Черноусов. — Младший брат женился. И получилось такое совпадение. В этот отрезок времени вы и прибыли, а нас с Ефименко как раз нету в правлении. Неувязка! Понимаем, нехорошо получилось с нашей стороны, некрасиво.

— А что у вас на полях?

— На полях ничего… весна. Но с нашей стороны есть промашка, есть.

— Антон Иванович, свою вину мы признаем! — энергично, как и подобает в таких случаях говорить парторгу, сказал Ефименко, одернув пиджак, выпятив штангистскую грудь. — Антон Иванович, а чего же вы нас не предупредили? Коломийцев, бывало, заранее по телефону извещал о своем приезде. Получался полный ажур!

— Обойдемся без ажура. — Щедров собрал в портфель свои бумаги и встал. — Ну, веселящиеся колхозные вожаки, придется вам оставить свадьбу. Покажите, что у вас делается на полях и на фермах.

— Это можно! — так же энергично воскликнул Ефименко. — Все покажем, все увидим! Мы как? Сразу, так сказать, отправимся, с ходу? А может, с дороги, Антон Иванович, поедем на берег водохранилища, там подзакусите и отдохнете? Как, а?

— Секретарь партбюро дает верный совет, — сказал Черноусов, весело глядя на Щедрова и на Ефименко. — Надо и перекусить и малость отдохнуть.

— Я не устал и не голоден. — Щедров направился к машине. — И вот что надо сделать, Ефименко. Мы с Черноусовым поедем на поля и фермы, а ты оставайся и созывай на завтра собрание партийного актива. Пусть коммунисты поговорят и обменяются мнениями о положении дел в «Кавказе».

— На какой час? — спросил Ефименко, помрачнев.

— Если часов на семь вечера? Не поздно?

— Самое хорошее время, — ответил Ефименко. — Сколько человек приглашать?

— Приглашай всех, — сказал Черноусов. — Столько, сколько вместит наш Дом культуры.

В сопровождении Черноусова и заведующего фермой Филева, пожилого, низкорослого мужчины, одетого в ватные штаны и ватную стеганку, Щедров проходил по длинному и темному коровнику. Останавливался и, на что ни смотрел, на всем видел печать нерадивости и запустения. Навоз не убран, подстилки не было, в яслях пусто. Коровы худые, с выпирающими мослаками, с засохшими на боках комьями грязи. Они поворачивали головы к своим хозяевам, и в их опечаленных глазах меркла невысказанная боль.

Проходили молча. Никому не хотелось говорить. Вошли в одну настежь распахнутую дверь, а вышли в другую. Остановились за стеной, на солнцепеке, и снова молчали. Черноусов раскрыл коробку «Казбека» и угостил папиросой сперва Щедрова — Щедров отказался, — потом Филева, хотел улыбнуться и не смог, только скривил, как от боли, губы.

— Как же это вы довели хозяйство до такого упадка? — Щедров посмотрел на Черноусова. — Это же не ферма, а горе горькое.

— Антон Иванович, сейчас дело уже пошло на поправку, — бодрым голосом отвечал Филев, раскуривая папиросу. — Зараз уже весна! Травка зазеленела и пошла в рост. Так что скот теперь пойдет на подножный корм.

— А как же с молоком? Как с планом?

Черноусов молчал.

— Да, с планом у нас плоховато, — согласился Филев. — Низкий удой, просто никудышный. Но теперь уже весна… Дело скоро поправится.

— Андрей Андреевич, — обратился Щедров к молчавшему Черноусову, — как могло все это произойти? И бескормица, и грязь, и бесхозяйственность. Кто в этом повинен? Товарищ Филев или еще кто? И кто должен понести суровую ответственность?

— Да, согласен, с кормами малость не рассчитали, — грустно сказал Черноусов. — Зима получилась затяжной. А виновных, Антон Иванович, искать уже поздно.

— Отчего же поздно? — Щедров покосился на Филева. — Нет, совсем не поздно! Виновных следует найти и строго наказать. С расчетом на будущее, чтобы подобные безобразия не повторялись. А как же иначе? Иначе нельзя!

Филев отвернулся и курил. Черноусов снял шляпу и платком старательно вытирал взмокревший лоб.

Два гусеничных трактора стояли в борозде. Плуги как врезались в чернозем, так в нем и застряли. На гусеницах, на лемехах земля засохла и побурела. Еще два трактора, тоже с плугами, на лемехах та же засохшая земля, находились на стане. Тут же, возле облупленного, поклеванного дождем домика, трактористы сидели вокруг сбитого из досок стола и резались в домино. Когда на стане появилась «Волга» и из нее вышли Щедров и Черноусов, игравшие в домино поднялись, оправляя комбинезоны и виновато улыбаясь.

— В чем дело, Назаров? — с ходу крикнул Черноусов, обращаясь к вышедшему наперед высокому парню в просторном, без пояса, комбинезоне. — Почему техника стоит?

— Нету горючего, вот и загораем под лучами весеннего солнышка, — наигранно весело отвечал Назаров. — Благодать! Теплынь-то какая!

— Почему же нету горючего? — поинтересовался Щедров.

— А кому я должен отвечать? — вызывающе спросил Назаров. — Вот Черноусова, например, я знаю…

— Это Антон Иванович Щедров, секретарь райкома, — за Щедрова ответил Черноусов. — И вопрос тебе, Назаров, как бригадиру, задан вполне законный. Почему машины стоят? Отвечай!

— Ой, товарищ Щедров! Приветствуем вас на нашем стане! — Назаров сильными, огрубевшими ладонями пожал Щедрову руку. — Как же хорошо, что вы к нам заглянули! — Назаров повернулся к трактористам: — Хлопцы! К нам секретарь райкома приехал! Товарищи! А ну, подходите сюда!

— Так почему же нету горючего? — снова спросил Щедров.

Заговорили трактористы, все разом.

— Не подвезли, вот его и нету!

— Вся надежда у нас на Никольского, а он куда-то пропал!

— Для нас это не новость. Частенько стоим!

— Привыкли загорать!

— Значит, Никольский не подвез горючего? — спросил Щедров.

— Никольский или кто другой. Черт их знает, кто сегодня работает на горючевозе — Никольский или Петров!

— Спросите у Черноусова! Он знает.

— Давно стоите?

— Со вчерашнего дня.

— Вечером, как стемнело, мы и заглохли!

— А норму с нас требуют!

— Никольский, видать, загулял на свадьбе!

— Антон Иванович, а секретарь райкома обязан болеть за пахоту? — вдруг спросил Назаров.

Трактористы притихли.

— Все обязаны, и секретарь райкома тоже.

— Дайте нагоняй нашему колхозному начальству!

— А то что у нас получается? Не работа, а издевка!

— Вы-то сами почему стучите косточками? — Щедров посмотрел на приунывших трактористов. — Вы-то сами почему не потребовали от правления, не забили тревогу? Не понимаю, как же вы, механизаторы, могли допустить простой тракторов в такую горячую пору? И как все это, товарищ Черноусов, у вас называется?

Черноусов понурил голову и промолчал.

Глава 17

Нет, не обрадовало Щедрова то, что он увидел на полях и на фермах «Кавказа». Поздно вечером он вернулся в станицу усталым и мрачным. Снова беспокоила одна и та же мысль: почему в «Кавказе» такая неурядица и на полях и в животноводстве и почему не чувствовалось той озабоченности и тревоги, которые так нужны хлеборобам весной? Хотелось многое обдумать и во многом разобраться. Его же молчаливость Черноусов понял по-своему: утомила поездка, вот Щедров и молчит. Давно наступил вечер, пора бы и отдохнуть.

— Могу предложить ночлег у Емельянова, — сказал Черноусов, когда машина подкатила к калитке; за калиткой темнел сад, а за садом виднелся дом с освещенными окнами. — У Емельянова, бывало, и Коломийцев частенько останавливался. Дом большой, с городскими удобствами, хозяева приветливые, так что тут вам будет хорошо. Кто Емельянов? Член партбюро и заведующий механическими мастерскими. По образованию инженер-механик. В Елютинскую прибыл из Москвы еще в тот год, когда в Елютинской МТС был создан политотдел, да так у нас и прижился. Живет вдвоем с женой. Недавно проводил в армию самого младшего сына.

В прихожей Щедров был представлен гостеприимным и с любопытством смотревшим на него хозяевам: полнолицему, со щеточкой седых усов пожилому Емельянову и его жене, невысокой, полной женщине. Черноусов сказал, что оставляет гостя на попечение Софьи Петровны и Андрея Павловича, а сам торопится повидать Ефименко, чтобы узнать, все ли готово к завтрашнему собранию. У калитки, прощаясь, сказал провожавшему его Емельянову:

— Андрей Павлович, прошу тебя, не утруждай Щедрова разговорами. Он сильно уморился, ему надо отдохнуть. Видишь, как он плохо выглядит. Молодой, а силенки у него, видать, маловато. Накорми ужином, и пусть ложится спать.

— Что у нас завтра? — спросил Емельянов.

— Разве Ефименко тебе ничего не говорил? Завтра собрание партактива.

Как ни старался Емельянов отмолчаться и тем самым выполнить просьбу Черноусова, а разговор начался как-то сам по себе и сразу же после ужина. Софья Петровна предложила Щедрову пройти в комнату, где для него была приготовлена постель. Щедров сказал, что немного посидит на диване, и, пригласив Емельянова присесть рядом, спросил:

— Андрей Павлович, давно ли проживаете в Елютинской?

— С весны тридцать второго.

— Наверное, уже считаете себя елютинским казаком?

— Ой, что вы, какой из него казак?! — ответила Софья Петровна, ласково глядя на Щедрова. — Мы казаки не елютинские, а московские. Родились и жили в Москве, а в Елютинской оказались потому, что мой муженек добровольно оставил завод в Москве, где начал работать после института, и увез меня сюда в станицу. Сколько же это годочков прошло? Дети родились и выросли в Елютинской. Последний сын уже служит в армии.

— Не жалеете, что уехали из Москвы?

— Поначалу жалели, особенно я, — чистосердечно призналась Софья Петровна. — В те годы жилось нам нелегко. А теперь, как видите, и свой дом с садом, и свое маленькое счастье.

— Счастье, Соня, не в доме с садом, — вставил Емельянов. — Счастье в душевном настрое.

— А что оно такое — душевный настрой? — спросил Щедров.

Емельянов промолчал.

— Андрей Павлович, почему молчите?

— Антон Иванович, может, вы устали и хотите отдохнуть?

— Нет, я совершенно не устал и спать не хочу. Но мне, Андрей Павлович, непонятно, почему вы уходите от разговора? Мне даже показалось, что вы и говорить-то со мной не желаете. А почему?

— Желать-то я желаю, да уже поздно. Пора спать.

— Посидим еще немного. Все равно сразу не уснем.

— Соня, ты ступай. Мы тут без тебя…

После ухода Софьи Петровны Щедров и Емельянов некоторое время сидели молча, точно обдумывая, как и о чем им говорить, да и нужно ли.

— Вы в отцы мне годитесь, Андрей Павлович, у вас и жизненный опыт побольше моего и взгляд на жизнь пошире. Помогите понять: в чем причина недостатков в руководстве вашего колхоза?

Щедров озабоченно смотрел на Емельянова и ждал ответа.

— Вопрос, Антон Иванович, непростой, и как на него ответить — не знаю. Но думаю, что у нас в «Кавказе» причину, о которой вы спрашиваете, следует искать к Черноусове и Ефименко.

— Черноусов и Ефименко, разумеется, небезгрешны. Но обвинять во всех тяжких грехах одних руководителей не ново.

— Так ведь в старом всегда есть что-то новое.

— Что же оно это новое?

— Новым является хотя бы то, что оба они с виду не злодеи, не бюрократы, не душители критики. С людьми обходительные, вежливые. Они и поборники коллективного руководства, и завзятые демократы, и всегда неразлучны. Но заметьте: до Черноусова у нас были бригадиры и заведующие фермами люди толковые, с хозяйственной смекалкой. Были — и уже нет. И не стало их потому, что они не поддакивали Черноусову, не смотрели ему в рот и не ждали, что он скажет. Он их не снимал с работы, а постепенно, под всякого рода предлогами заменял.

— А что же партбюро?

— Так и в нем произошли перемены. Секретарем у нас был тогда Нестеров, молодой, растущий. Его послали на учебу. Тут-то Черноусов и заприметил ветеринара Ефименко. Поехал к Коломийцеву, расхвалил Ефименко, сказал, что лучшего секретаря партбюро и желать не надо. После этого в «Кавказе» воцарилось неписаное правило: ни правление, ни партбюро ничего без Черноусова не решало. Между Черноусовым и Ефименко установились отношения мало сказать приятельские.

— Неужели не нашлось смелых коммунистов?

— Как не нашлось! Находились. Иной раз споры у нас доходили до хрипоты. Решили мы поехать с жалобой к Коломийцеву — я и еще два товарища. Коломийцев выслушал нас молча, усмехнулся и сказал, что Черноусов и Ефименко без шума и треска дело делают, а мы занимаемся болтовней. Пристыдил нас, назвал оппозиционерами. С тем мы и уехали.

— И вы сложили руки?

— Нет, рук не сложили, да только опять у нас ничего не вышло. Написали мы в крайком. Но оттуда наша жалоба была переслана Коломийцеву.

— И что же?

Емельянов тяжело вздохнул, откинулся на спинку дивана и не ответил.

— Не хочется вспоминать, — сказал он с тоской в голосе. — Коломийцева уже нет, а Черноусов и Ефименко, как видите, все еще пребывают на своих постах.

— Хорошо бы на собрании поговорить вот так же откровенно, как сейчас мы с вами.

— Антон Иванович, все будет зависеть от вашего запева, — сказал Емельянов. — Понравится запев — заговорят, не понравится — промолчат. Многие нынче живут по принципу: моя хата с краю… Утратилась активность.

— Что нужно, чтобы ее вернуть?

— Во-первых, ответственность. Это главное. Ее, ответственность, следует спрашивать с каждого. Во-вторых, надо разлучить Черноусова и Ефименко. Рядом с Черноусовым должен стоять не Ефименко. — Емельянов спохватился. — А мы засиделись! Пора, пора, Антон Иванович, на отдых! Вот ваша комната, прошу.

Поздно ночью, оставшись один, Щедров спать не лег. Уселся к столу, раскрыл свою тетрадь и задумался. Смотрел на стоявший за окном фонарный столб, на косо падавшие блики света и думал о Емельянове. Даже слышал голос: «Все будет зависеть от вашего запева. Понравится запев — заговорят, не понравится — промолчат…»

Ветер толкнул ставню, и она глухо ударилась о стену. На столбе закачался фонарь. Где-то совсем близко, будто за окном, вразлад заголосили петухи. «Значит, дело в моем запеве, — думал Щедров, глядя на качающиеся за окном тени. — Каким он должен быть? Спокойным. А что, если подведут нервы? Буду говорить о том, о чем обязан сказать. И так, как умею. А что, если начать не с елютинского «Кавказа», а с вишняковского «Эльбруса»? Сперва сошлюсь на положительный пример, а потом…»

Он раскрыл тетрадь и начал просматривать записи, сделанные во время поездки. «Старо-Каланчевская, — читал он. — Хата Лукьянова Дмитрия Степановича. Неполученные деньги. Пассивность. Почему? Выяснить и принять меры». Эта краткая, одному ему понятная запись вмиг вернула Щедрова в Старо-Каланчевскую. Вот он вышел из машины и сказал Крахмалеву, что хочет побывать в каком-либо доме, просто так, чтобы посмотреть, как живут колхозники в «Октябре».

«Как живут? — с улыбкой переспросил Крахмалев. — По-разному, без уравниловки: одни побогаче, другие победнее. Антон Иванович, вам как? Подобрать дом побогаче?»

«Войдем вот в эту хату, что под шифером. Кто там живет?»

«Кажись, Лукьянов. Точно, он самый. Только Лукьянов нетипичный».

«Почему же нетипичный?»

«И сам он и его супруга — рядовые, сказать, не животноводы, не механизаторы».

«Где и кем они работают?»

«В огородной. Он на поливе, очищает водостоки от ила, а она выращивает овощи».

«Хорошо работают?»

«Ничего, бригадир не жалуется».

Их встретили хозяева — Дмитрий Степанович и его жена Варвара Семеновна. Провели в хату. Две комнаты, обе чистенькие. В первой, с печью и плитой, стояла кадка с водой, вдоль стены вытянулась лавка, широкая, из толстой, хорошо оструганной доски, и круглый стол. Во второй комнате — железная кровать, покрытая стеганым одеялом, две табуретки, диван с раздавленным сиденьем и потертой спинкой.

Лукьянов, мужчина жилистый, высокий, лет под шестьдесят, и его рослая, с натруженными руками жена, видимо, были не рады нежданным гостям и смотрели на них непонимающими, чего-то ждущими глазами. Понимая смущение хозяев, Крахмалев сказал, что и он, как председатель, и новый секретарь райкома зашли, чтобы познакомиться и побеседовать. После этого хозяева заулыбались и несколько повеселели. Варвара Семеновна вытерла тряпкой деревянную чистую лавку и пригласила сесть.

«Дмитрий Степанович, а дети у вас есть?» — спросил Щедров, не зная, с чего и как начать разговор.

«Два сына. Один, старший, служит на военном корабле, а младший в прошлом году поступил в институт».

«Так что считайте, что дети были, да теперь нету — улетели, — добавила Варвара Семеновна. — Остались мы с Дмитрием одни, как птицы в опустевшем гнезде».

«Небогато живете, товарищ Лукьянов. Что же это вы так? — Щедров сел на лавку. — В чем, собственно, причина?»

Лукьянов молчал, поглядывая то на Щедрова, то на Крахмалева, не зная, отвечать или не отвечать. За него поспешила ответить Варвара Семеновна.

«В том она, наша причина, что моего муженька каждый год призывают к сознательности! — смело сказала она. — А Дмитрий сильно любит быть сознательным да примерным. Через ту его сознательность и заработанные деньги нам не выплачивают. Думали хоть в этом году кое-что купить и в хату и на себя, а нам говорят: Лукьяновы, будьте сознательными, еще потерпите! Вот мы и терпим. Кто несознательный, нетерпеливый, тот и дом себе построил, и «Москвича» купил, и мебелью обзавелся. А Лукьяновы чересчур сознательные…»

«Помолчи, Варя, — сказал Лукьянов. — Ежели надо подсобить колхозу, то почему же не подсобить? Мы же своему колхозу не чужие. В жизни и не такое бывало, да вытерпели, и ничего, живем…»

«Прошу не извращать факты и не вводить в заблуждение! — решительно, как на собрании, заявил Крахмалев, прохаживаясь по комнате. — Вношу ясность! Дело, Антон Иванович, не в том, что кто-то кого-то призывает к сознательности и к терпению, а в том, что в банке нету наличных купюр, и по этой причине мы действительно вынуждены задерживать выплату денег некоторым колхозникам. Из-за отсутствия наличных купюр у нас образовалась задолженность еще с прошлых лет».

«Большая сумма?» — спросил Щедров.

«Это мы можем уточнить в бухгалтерии, — ответил Крахмалев. — Повторяю: вся беда в нехватке в районе наличных купюр, и это ненормальное явление приходится терпеть не одному Лукьянову. Такое же положение имеется и в других колхозах нашего района. Торговля не налажена должным образом, и внутри района у нас всегда не хватает наличных купюр. А что поделаешь? В назначенный нам день приезжает в райбанк мой кассир, а ему говорят: нету наличных купюр! Я беседовал с директором банка, и он мне разъяснил: в районе сами мы купюры не печатаем… Что же касается тех колхозников, которые построили себе дома, обзавелись мебелью и купили «Москвича», то тоже вношу ясность: да, точно, такие у нас есть. Это механизаторы, животноводы, работники высокой квалификации. Возьмем, к примеру, Илью Очеретько. У него и новый дом с гаражом, и свой «Москвич», и в доме культурно. Так ведь Очеретько — мастер на все руки: и комбайнер, и специалист по автодойке, и электрик. Ценнейший человек! Попробуй не выдай ему заработанное — сразу ультиматум. Его обижать нельзя…»

«А Лукьянова, выходит, можно?» — спросил Щедров.

«Лукьянов — человек сознательный, он свой колхоз не бросит», — не задумываясь ответил Крахмалев.

«Дмитрий Степанович, а почему вы не пошли в бухгалтерию или прямо к Крахмалеву и не потребовали свое, заработанное? — обратился Щедров к Лукьянову. — Потребовали бы так, как требует Очеретько и другие…»

«Как Очеретько? — переспросил Лукьянов. — Я так не могу. Совестно. Ведь колхоз для меня не чужой. А в бухгалтерию я ходил. Да как же потребуешь? Мне говорят, что нету наличных, а без наличных как же? Я и терплю».

«Что же, по-вашему, нужно предпринять?» — снова спросил Щедров.

«Пусть правление решает, им виднее. — Лукьянов развел руками. — А я так скажу: ежели нету наличности, то волей-неволей приходится ждать. Хлеб и что к хлебу у нас имеется, а в остальном как-нибудь обойдемся, потерпим. Затруднения временные и не чужие, а свои, их надо пережить».

Когда они, попрощавшись с Лукьяновым, уехали в правление, Щедров по дороге говорил:

«Все это, Степан Петрович, и грустно и невероятно. Человек живет в нужде и сознательно не жалуется, не ропщет на тех, кто не выдает ему заработанные им деньги. Да ведь это, Степан Петрович, наше с вами великое счастье, да и не только наше, что у нас есть Лукьяновы! А если бы их не было, таких честных и терпеливых? Если бы в «Октябре» были одни Очеретьки и не было бы Лукьяновых? Как бы вы тогда, Степан Петрович, руководили колхозом?»

«Сознаюсь, трудновато пришлось бы, это точно», — согласился Крахмалев.

«Вот и надо нам беречь Лукьяновых, может, еще больше, нежели мы бережем таких, как Очеретько».

Из правления он позвонил в Усть-Калитвинскую — Рогову. Попросил, чтобы исполком вместе с сельхозуправлением и банком подготовили материалы по расчетам с колхозниками.

Вспоминая о своей встрече с Лукьяновым, Щедров еще долго сидел над раскрытой тетрадью. Хотел что-то записать для завтрашнего выступления и не знал, с чего начать. «Скажу о Лукьянове, — записал Щедров. — Почему поборник колхоза стоит в стороне от общественной жизни? Над этим необходимо, задуматься. Может, эти неактивные Лукьяновы есть не только в «Октябре», а и в «Кавказе» и в «Заре». А то, что Лукьяновы нам нужны, что без их активности нам не обойтись, — факт неоспоримый. И поэтому постоянно думать о них, заботиться о них, об их активности — наш святой долг. Как сказал Лукьянов? «Мы своему колхозу не чужие…» «Если что случится — не подведу…» В этом-то и есть та новая черта, которой раньше в крестьянской душе не было. И, надо полагать, задача не только в том, чтобы беречь Лукьяновых, заботиться о них, а и в том, чтобы сделать из них людей деятельных, кто вмешивался бы в дела колхоза, кто не давал бы покоя таким, как Крахмалев. А то ведь что получается? Рядом с бескорыстной любовью к своему колхозу в душе Лукьянова живет этакое «непротивление». Думаю, что такое с Лукьяновым произошло потому, что мы все свое внимание отдаем одним, тем, кто к нам поближе, и забываем о других, таких, как Лукьянов. И, видимо, для того, чтобы Усть-Калитвинский стал бы передовым районом, нам необходимо активизировать Лукьяновых. С этого я и начну завтра свою речь…»

Щедров писал быстро. Он так увлекся своей работой, что не слышал, как Емельянов слегка приоткрыл дверь, постоял, покачал головой и ушел.

Глава 18

«Теперь, когда я уже еду в Вишняковскую и совсем уже успокоился, меня почему-то все сильнее тревожит вопрос: правильно ли я поступил, когда вчера на партийном активе с такой злостью разделывал Черноусова и Ефименко? — думал Щедров, покидая Елютинскую. — Теперь, малость поостыв, я понимаю, что раздраженность и грубость — не лучшие качества секретаря райкома и что в любом случае нехорошо повышать голос. Но как я мог поступить иначе? Мог ли я быть ласковым, обходительным? Ночной разговор с Емельяновым, его слова «какой будет запев», перед выступлением я много думал о Лукьянове. Может быть, поэтому, поднявшись на трибуну, я невольно, сам того не желая, наговорил грубостей. А ведь этого не должно быть вообще, а между коммунистами в особенности. Не должно, а есть. Почему? Очевидно, потому, что некоторые обстоятельства заставляют нас и злиться и выходить из себя. Вот и я обозлился. На полях и фермах «Кавказа» бесхозяйственность, прибывшие химикаты, которые приходилось с таким трудом доставать в Степновске, лежат на железнодорожном разъезде и мокнут под дождем. Посев яровых еще не начат. Как же можно ждать от «Кавказа» хозяйственных успехов, когда на всем, к чему ни обратись, лежит печать упадка. А руководители в это время веселятся на свадьбе. Насмотревшись всего этого, я не сдержал себя. Да и как я обязан был говорить с партийным активом? Пожурить Черноусова и Ефименко, и все?.. Чего я, собственно, тревожусь? Запев, о котором говорил Емельянов, в общем-то получился. Выступившие в прениях поддержали меня, и говорили они о Черноусове и Ефименко резче, нежели я. Толково выступил Емельянов, бригадир Онищенко, тракторист Акимов, да и Филев разошелся не на шутку… Но ведь я с трибуны назвал Черноусова и Ефименко не только бездельниками, людьми безответственными, а и преступниками. И тут, как нарочно, в дверях появился Орьев. Надо же было ему войти именно в эту минуту. Его представительную фигуру в прокурорском костюме сразу заметили. Получилось нехорошо…»

Перед глазами — высокое слепящее небо и степной простор. День солнечный, светлый. Ни тучки, ни ветерка. Ласковое весеннее тепло врывалось в машину. Лента асфальта блестела и рассекала уже кое-где тронутую свежей зеленью степь.

«Помню, в Москве, когда писал диссертацию, я мысленно спрашивал: как бы в том или ином затруднительном положении поступил Ленин? — думал Щедров, чувствуя на щеках теплоту и упругость ветра. — Но тогда меня беспокоили вопросы сугубо теоретические, взятые из книг. Теперь же меня тревожит самая что ни на есть реальная действительность. И мне невольно хочется спросить у самого себя: а как бы в этом конкретном случае поступил Ленин? Допустим, он увидел бы в «Кавказе» все то, что увидел я. Как бы он поступил? Разозлился бы? Или был бы спокоен, любезен и даже ласков. Нам трудно сегодня представить Ленина не только что злым, а даже просто неласковым. Мы привыкли видеть в кино, на сцене, в книгах Ленина исключительно добрым, исключительно приветливым. Иные же деятели искусства рисуют Ленина не столько добрым, сколько добреньким. Ни в кино, ни в книгах он не злится, голоса не повышает. А ведь в нем, как, может быть, ни в ком другом, жила строжайшая непримиримость к людской непорядочности, к бездельникам, а тем более ко всякого рода преступлениям. И уж кто-кто, а Ленин умел и потребовать и спросить… Это что же? Я обратился к Ленину для того, чтобы хоть как-то оправдать свою резкость? А тут еще как на грех появился Орьев…»

Орьев же никак не предполагал, что окажется в Елютинской так некстати. Он приехал в Елютинскую, чтобы, во-первых, доложить Щедрову о следствии по уголовному делу Ярового и Осьмина, а во-вторых, посоветоваться с ним относительно Логутенкова.

Поздно ночью после собрания партийного актива Щедров и Орьев остались одни в просторном, с двумя диванами кабинете Черноусова. Диваны уже были превращены в кровати, и на них лежали подушки, простыни и одеяла. Вид у Щедрова был усталый, измученный, видимо, уморили и полуторачасовая речь и затянувшееся собрание. Он снял свой свитер, повесил на спинку стула, платком вытер шею, лицо, при ярком свете люстры бледное, точно вылепленное из стеарина. Когда они улеглись каждый на свой диван и потушили свет, Щедров, ворочаясь и поскрипывая пружинами, спросил:

«Иван Лукьянович, а как тебе показалась моя речь на партактиве?»

«Хорошая, нужная была речь, — деловито, по-прокурорски ответил Орьев. — Говорил ты убедительно, веско, взволнованно, а главное — и это мне, прокурору, особенно понравилось — с неопровержимыми фактами в руках. Только извини, Антон Иванович, речь-то твоя была слишком мягкая и, я сказал бы, излишне деликатная. А деликатничать тут нечего!»

«Вот как! А мне показалось…»

«Да за те преступления, какие творятся в «Кавказе», Черноусова и Ефименко надобно не критиковать и не ругать, а немедленно отстранить от должности и привлечь к партийной и судебной ответственности! А как же иначе?»

«А мне показалось, что я перегнул палку, — сказал Щедров. — Видишь ли, Иван Лукьянович, в отношениях между нами, коммунистами, не должно быть места ни грубости, ни оскорблениям. Наши отношения должны быть равными и товарищескими».

«Верно, все это так, — согласился Орьев. — Но верим только в том случае, если коммунисты честны в своих поступках и в своих делах. А если не честны? — Орьев помолчал, слышно было, как он подмащивал под голову подушку. — Ведь один из тех, кто избил Огуренкова, Яровой, тоже ведь, к нашему несчастью, член партии. Так что же, и с такими, как Яровой, мы должны быть вежливы, предупредительны?»

«Яровой — случай исключительный. — Щедрову не лежалось, и он сел, опустив с дивана ноги. — Удивляюсь, как могло случиться, что как раз в тот момент, когда я пропесочивал Черноусова и Ефименко, ты вдруг появился в зале. Чего доброго, кто-нибудь подумает, что по району я езжу в сопровождении райпрокурора, что без него и шагу ступить не могу. Скажут: Щедров едет в колхоз, а прокурор сопровождает его, появляется во время его выступления, чтобы придать больше убедительности словам секретаря райкома».

«Умный так не подумает, а с дурака что за спрос», — сказал Орьев.

«Да, кстати, как там себя чувствует Огуренков? Хочу поехать проведать».

«Огуренков только на второй день пришел в сознание. Я сам звонил в больницу. Врачи заверили, что сделают все от них зависящее».

«Что показали преступники?»

«Изворачиваются. Придумали любовную версию. Когда Осьмин еще не был женат, то Огуренков якобы ухаживал за его невестой, а теперешней женой. На этом и стоит Осьмин: дескать, отомстил сопернику. Яровой же, как друг Осьмина, помогал ему в этом».

«И ты этому веришь?»

«Какая может быть вера? Истинная причина преступления кроется в другом».

«В чем же?»

«Мщение. В архивах прокуратуры хранится «дело Огуренкова». На протяжении многих лет Огуренков писал разоблачительные письма, уличал Логутенкова и его дружков в преступлении. Однако все кончилось тем, что Огуренков был обвинен в клевете и дело производством прекращено».

«Надо это «дело» изучить».

«Этим мы сейчас и занимаемся. — Орьев приподнялся на локти, лысый его череп белел от лунного света, падавшего в окно. — Антон Иванович, я приехал не столько затем, чтобы доложить о ходе следствия, сколько за советом. Мельчаков считает, что Логутенкова надо взять под стражу».

«Илью Васильевича?»

«Да, его… Мельчаков просит санкцию».

«Ну и что?»

«Вот приехал посоветоваться».

«Я не прокурор. В таких делах советовать мне трудно. Сам что думаешь? Ты же законник».

«Полагаю, что пока этого делать не надо. Если будет нужно арестовать Логутенкова, то сделать это мы всегда успеем».

«Вот так и скажи Мельчакову. Спешка, горячность тут ни к чему. — Щедров вдруг поднялся и в одних трусах зашагал по комнате. — Логутенкова в кутузку? Как же так? Иван Лукьянович, я прошу вас разобраться в этом деле как следует и повнимательнее».

«Так оно и будет сделано, — ответил Орьев. — Логутенкова мы пока что не трогали. Может, и не тронем».

«Может, не тронете? — Щедров опустился на диван. — А может, и тронете? Как полагаешь, Иван Лукьянович?»

«Все может быть. Покажет время и следствие».

— Гляжу на тебя, Антон Иванович, и еще сильнее убеждаюсь, что секретари райкома очень разные по натуре. Сколько я их уже знал. Поездил, покатался с ними по Усть-Калитвинскому. По счету ты уже седьмой.

Это сказал все время молчавший Ванцетти. Сказал негромко, задумчиво, и мысленная беседа Щедрова с Орьевым оборвалась.

— В чем же мы разные?

— В привычках. К примеру, у Николая Авдеича Коломийцева была привычка петь песенки. Бывало, направляемся в станицу, а Коломийцев сидит вот так рядом, как ты, такой задумчивый, и всю дорогу поет какие-то свои песенки. Поет так тихо, грустно. Слов не разберешь, а мотив завсегда такой протяжный, с грустинкой. Хорошо, душевно пел… Или, помню, возил я Солодова Павла Петровича. Ты должен его знать. Молодой и собой бедовый. От нас он уехал на учебу и не вернулся. Так вот, Солодов любил думать вслух. Даже в спор вступал сам с собой, горячился, что-то доказывал. Едем по полям, а он начинает что-то сам себе доказывать. Задает вопросы, возражает или соглашается. То усмехнется, то обозлится. А меня, веришь, смех давит. — Ванцетти умолк, потому что начал обгонять вереницу грузовиков. — После Солодова я возил Пономаренко Андрея Савельевича. Так у него была привычка дремать в дороге. Сядет рядом со мной, вот так же, как и ты, скажет, чтобы разбудил перед въездом в станицу, приклонится к сиденью, ноги подожмет и сладко засопит. Надо, говорит, уметь отдыхать всюду и во всякое время. Машину я не гнал, старался ехать спокойно. А еще раньше, помню, возил Прокофьева Якова Поликарповича. В ту пору ты был школьником. Так Прокофьев любил поговорить о моем имени. Кажется, все уже высказал. Нет, оказывается, не все. Выедем за станицу, а он свое. «Имя у тебя, Тимохин, сугубо революционное, и носить его надобно с честью». Ношу, говорю, стараюсь.

— Да, Прокофьев прав, — согласился Щедров. — Имя у тебя знаменитое.

— И Прокофьев о том же. А зачем лишний раз говорить, и так понятно. — Ванцетти на минуту задумался. — К моему имени в станице давно все привыкли, по фамилии никто меня не называет. Только одна моя жена, веришь, все еще не привыкла и зовет меня Ваней.

— Может, для нее Ваня — это Ванцетти, только ласкательно?

— Ваня, говорит, лучше. И весь ее ответ.

— Что же ты во мне приметил, в моей натуре? — спросил Щедров. — Или еще не успел?

— Что-то стал ты сильно молчаливым. Помню, в комсомоле таким не был. — Широкое лицо Ванцетти расплылось в улыбке. — Или постарел? Или про себя что переживаешь, душой болеешь, а высказать не можешь?

Дорога свернула вправо, асфальт оборвался. Колеса запрыгали по гравию, залитому гудроном, и «Волга» замедлила свой бег. Вдали показались тополя и крыши строений.

— Я тоже слышал, как ты разделывал Черноусова и Ефименко, — сказал Ванцетти, когда они въехали в станицу. — Так, из интереса зашел послушать.

— Ну и как? Понравилось тебе собрание?

— Ничего. Нормально!

— А моя речь?

Лично мне понравилась. Без строгости нельзя. Я хорошо знаю Черноусова и Ефименко — два сапога пара. Им надо не растолковывать, не разъяснять, а требовать, приказывать — тогда потянут. Тоже, как поглядишь, нехорошо, что Черноусов и Ефименко обличьем похожи один на другого. Вот мы зараз едем в Вишняковскую. Там председатель Николай Застрожный, а секретарь парткома Аниса Ковальчук, обличьем никак не схожи. Вот это, скажу тебе, настоящие вожаки — любо-дорого! Для них строгость и приказы не нужны. С ними можно беседовать по-дружески… А вот и Вишняковская! Красавица станица! И стоит на отвесном берегу, как на карнизе!

Глава 19

Старинная линейная станица Вишняковская раскинула свои улицы и сады по высокому берегу, как раз против леса, что поднимался за Кубанью темным заслоном. В округе Вишняковская славилась не столько вишнями и черешнями, сколько сахаристыми сортами арбузов. Их ели и летом, в пору созревания, когда арбуз с треском разваливался от одного прикосновения ножа, и всю зиму и даже весну — уже солеными. В станице не отыскать такого двора, где бы не стояли в погребе кадушки с солеными арбузами. У иных же дворов имелись не кадушки, а четырехугольные ямы, отделанные внутри цементом и с крышками. В эти ямы арбузы кладутся рядами, и каждый ряд засыпается чистым, привезенным с Кубани песком, и затем яма наполняется рассолом. В таких цементных сооружениях арбузы не продавливают себе бока, ибо лежат в песочке, и хранятся они столько, сколько нужно. Что же касается вкуса вынутых из ямы арбузов, то он ни с чем не сравним. Квашеная капуста — не то, совсем не то. Соленые огурцы или помидоры — тоже не то. Вишняковский арбуз, особенно тот, который пролежал всю зиму в песке, выглядит, скажем, в апреле таким молодцом, будто только что его, еще мокрого от росы, принесли с бахчи. За зиму соль проникла в сладкую мякоть так равномерно и в таких нужных дозах, что арбуз как бы заново наливался теперь уже сладковато-соленым соком. И разрезают их не так, как свежие — не продольными крупными ломтями, а узкими поперечными дольками. Полагается сперва отделить ножом и положить в рот янтарную сердцевину этой дольки, а потом уже срезать всю мякоть. И когда вы съедаете первую дольку, а за ней и вторую, из груди вашей невольно вырываются слова: «Ну и молодцы вишняковцы! Какой вкус! Какая прелесть!»

Арбузом собственного засола угощал Щедрова заместитель председателя колхоза Овчаров, мужчина немолодой, степенный, скуластое, грубо слепленное лицо его украшали колючие рыжие усы. Небольшие темнокожие арбузы он принес в цебарке. Они были мокрые, видно, с них только что смыли песок. На тарелки положил два арбуза, оба надрезал — попробуй любой, на выбор. И пока Щедров ножом умело посылал в рот те самые кусочки мякоти, которые цветом своим были похожи на чистейший рубин, Овчаров, поглаживая усы, сказал, что Застрожный, Ковальчук Аниса и главбух Журбенко еще на рассвете выехали в райотдел милиции по вызову Мельчакова, но что они скоро должны вернуться.

— Говоришь, Мельчаков вызвал? — переспросил Щедров, поглядывая на кусочек рубина, красовавшийся на кончике ножа. — Да, это не арбуз, а чудо! Моя мать, помню, тоже солила, но такого я еще не едал. Удивительный вкус! Как же, Овчаров, такое чудо приготовляется и сохраняется до весны? Можешь поведать мне об этом?

— Могу, только не в деталях, — охотно ответил Овчаров, ладонью подбодрив свои огненные усы. — Что главное в солении, ежели говорить в общих чертах? Чутье! Арбузы подбираешь одинаковые и по величине и по зрелости. И ежели величину определяешь глазом, то зрелость усматриваешь исключительно чутьем. Нельзя, чтобы одни плод был перезрелый, а другой недозрелый. То же самое раствор. Попробуешь на вкус — и сразу скажешь: пересол или недосол. А еще песочком надо так обсыпать каждый кавун, чтобы они не соприкасались друг с другом и чтоб раствор поднялся под самый верх. Вот и вся премудрость. В мокром песочке арбуз пролежит столько, сколько нужно. И скажу вам, в соленом виде дары бахчи прекрасно идут под рюмочку водки или с похмелья. В прошлое воскресенье на свадьбе братьев Гаркушиных две кадушки солененьких кавунов как ветром сдуло! Гости были довольны: незаменимая закуска!

— Значит, и у вас свадьба? — спросил Щедров.

— А как же? Без свадеб не обойтись, без них жизнь течет скучно!

От арбузов и свадеб разговор незаметно перешел к делам станичным, и Щедров спросил:

— Как поживает Антон Силыч?

— Наш воин и хлебороб? — Овчаров как-то странно сощурил глаза. — Вы тоже знаете Колыханова?

— Кто его не знает?

— Тогда вы меня поймете, если скажу: как всегда, Антон Силыч не живет, а воюет!

— За что воюет и против кого?

— Да все за свою любовь к земле, все против тех, кто, как говорит Колыханов, бессознательно отворачивается от родимой землицы. — Овчаров зажал в кулаке усы, усмехнулся. — Загадочный для моего понимания старик, честное слово! Кочубеевский рубака, весь исполосованный двумя войнами, а выйдет по весне на борозду, припадет к свежей пахоте и, верите, плачет, как дите. Больше других понимает его Аниса Ковальчук. По ее совету правление закрепило за Колыхановым коня с седлом и утвердило старого воина инспектором по качеству. Когда-то во всех колхозах были такие старые хлеборобы — инспектора по качеству полевых работ, а теперь остался только у нас, и это сделано из уважения к Антону Силычу. Аниса Саввишна сказала о Колыханове: хоть весь он в шрамах и в отметинах войны, а сердце у него мягкое, доброе, оно-то и тянет его к земле и к природе. Пусть ездит по полям и помогает бригадирам! Ему хорошо, и нам польза.

— Как же он помогает бригадирам?

— Строго на военный манер, — продолжал Овчаров. — Навесит на себя саблю — он с нею не расстается, — взберется в седло и ездит по бригадам. Бригадиры знают его строгость и поэтому в спор с ним не вступают: бесполезно! Видите ли, Антон Иванович, по теории Колыханова выходит: самое большое несчастье для человека — это его равнодушие к земле. Пока человек любит землю, он счастлив, разлюбил — счастью конец!

— А может, оно так и есть?

— Так, да не совсем. — И опять Овчаров зажимал в кулаке усы и незаметно усмехался. — Колыханов призывает любить землю по старинке, как любили ее наши прадеды. А мы так любить ее не можем, особенно молодежь. Старик не учитывает перемен, какие произошли в станице. Тут и прекрасная техника, и агрономия, и образованность колхозников. Колыханов живет вчерашним днем, он хочет, чтобы молодые парни припадали к борозде и плакали. А они не могут ни плакать, ни приходить в восторг при виде заколосившейся пшеницы.

— Пойдемте навестим Колыханова, — сказал Щедров, вставая. — Где он живет?

— Своего жилья у него никогда не было и нет. Не обзаводился, потому что собирался жить при коммунизме, а коммунизма пока еще нет. Проживает он в пансионате. «Так прекрасно, без всякой собственности, как живу я, — говорит Колыханов, — должны жить все». Насколько он любит землю, настолько ненавидит всякую собственность. Совершенно чудной старик!

Пока они шли по улице, направляясь в пансионат, Щедров думал о предстоящей встрече с Колыхановым. «Какой же ты теперь, дядя Антон? Наверное, все такой же сухощавый да прямой, все в той же длиннополой шинели, при сабле и с надвинутой на брови кубанкой. И все так же любишь вспаханную и засеянную землю. Давненько мы с тобой не виделись, дядя Антон». Вспомнилось, прилетело далекое из детства, как из сна. Колыханов часто бывал у своего друга Ивана Щедрова. Как-то он приехал уже под вечер. Спешился, ввел измученного коня в калитку, накинул повод на плетневый кол, снял шашку и маузер, и только тут Иван Щедров увидел окровавленную руку друга — ее залило от локтя до пальцев. Рукав гимнастерки задубился, не разорвать. Окровавленную материю Иван располосовал ножницами. Анастасия налила в чашку теплой воды и промыла рану.

«Антон, и где тебя черти носят? — сердито спросил Иван. — Так под пули и лезешь!»

«Ездил в горы, выслеживал бандюков, тех кулацких сынков, каковые поубегали из ссылки, — сказал Колыханов, скривившись от боли. — Вот и получил кулацкую пульку. Сидит во мне, вражина!»

«Какие нынче кулаки? — перевязывая руку, заговорила Анастасия. — Сороковой год, а тебе, Антон, все еще кулаки мерещатся».

«Не кулаки, Настенька, а кулацкое охвостье, — сказал Колыханов. — Позастряли в ущельях и бандитствуют. Но ничего, меня не испужают. Все одно всех отыщу и вытурю из гор, от меня не спрячутся…»

«Смотри, Антон, как бы самого тебя смерть не сразила», — сказала Анастасия.

«Меня, Настенька, пуля не берет — броня на теле! — смеясь, сказал Колыханов. — По мне надо пускать не пули, а снаряды!»

«Пойдем, Антон, в медпункт, пусть врачи пулю удалят», — советовал Иван.

«Нехай сидит во мне, нехай напоминает про кулацкие козни, чтоб сердце мое не мягчело и не теряло классового чутья…»

Щедров хорошо знал друга своего отца и поэтому не удивился ни тому, что Колыханов и по сей день воюет «за свою любовь к земле», ни тому, что старый кочубеевец стал инспектором по качеству. Помнит, как однажды приехал к ним Колыханов, обнял своего крестника и сказал: «А знаешь ли ты, тезка, кто нам дает радость? Запомни: земля! От нее идет вся наша жизнь. За нее, кормилицу, мы ходили в сабельные атаки, ее мы, чуть живую, отняли у фашистов. И без нее, без ее радости нам не жить…»

Колыханов не имел ни семьи, ни своего дома. Высокий, тощий, он всю жизнь носил армейскую шинель и серенькую кубанку с красным верхом. По праздникам широкая его грудь сияла орденами и медалями. Первый же орден, полученный им одновременно с Иваном Щедровым еще в двадцатом, всегда покоился на кумачовом, изрядно выцветшем банте. Ходил Колыханов быстро, порывисто, казалось, что он постоянно куда-то спешил.

Прокатилась по земле, прогремела над планетой Отечественная война, и наступил мир. Израненный, на костылях, летом сорок пятого вернулся Колыханов в Вишняковскую — не захотел долечиваться в госпитале. Врачи противились, не выписывали. Говорили, что им надо не только поставить воина на ноги, но и для своих медицинских надобностей сосчитать, сколько же на теле у Колыханова зарубцевавшихся и еще свежих отметин двух войн. В Вишняковской Колыханов забросил костыли, хотя месяца два еще ходил хромая, с палкой. Шли годы, подрастала в станице молодежь — так рядом с заматеревшим корявым дубом поднимаются молоденькие побеги. «Дубочки-то зеленые и еще сильно гибкие, чего доброго, могут сломаться, — думал Колыханов. — Нету у них ни нашей упругости, ни нашей хлеборобской закваски». Обижало старого воина, что он, знавший не только сабельные бои со шкуровцами и посвист кулацких пуль, но и сражения под Сталинградом, теперь остался без дела. Хорошо, что как раз эту обиду и поняла Аниса Ковальчук и нашла для Колыханова работу по душе.

До пансионата Щедров и Овчаров не дошли: навстречу им на коне ехал сам Колыханов. На седые брови надвинута кубанка из потертого серенького курпея, за плечами красный, как пламя, башлык, все та же видавшая виды старушка шинель, спеленатая ремнями, по бокам гнутая сабля и засмоленная пороховым дымом деревянная пустая кобура. Взглянешь на всадника — и уже перед взором твоим стелется степь, и летит по ней, поднимая пыль, красная конница, и слышится топот копыт, звон стали, близкие и далекие орудийные залпы.

Остановив усталого и ко всему равнодушного коня, Колыханов, бренча саблей, тяжело, не то что, бывало, в молодости, слез с седла, дрожащими руками обнял Щедрова и прослезился. Рукавом шинели смахнул слезу, печально улыбнулся.

— Здравствуй, сынок моего боевого товарища и друга! Здравствуй, крестник! — Колыханов снова погладил рукавом шрамы на щеках, вытирая слезы. — Что это мои очи помокрели? Раньше такого с ними не бывало. Или старею? Или увидел тебя и вспомнил Ивана?

— Как поживаешь, дядя Антон? — спросил Щедров.

— Видишь, в седле и в действии. Ездил в огородную, проверял парники и агитировал насчет общего питания. А то что получается? Приходит каждый со своим узелком, как с болячкой. Стыдоба! Трудятся сообща, а кормятся врозь. Сядут возле своих узелочков, как сычи, и обедают. Куда это годится? Никуда не годится! Вот я и нацеливал огородников на общую кухню. И выгодно и вполне идейно!

— Ну и что? — спросил Щедров. — Нацелил?

— Еще не совсем. Но сдвиг имеется. Требуется подмога правления. Вот я и еду к Николаю.

— Он в районе, — сказал Овчаров.

— Ну, а как жизнь в станице? — поинтересовался Щедров.

— Жизня-то ничего, движется. Но есть и упущения.

— Какие?

— Плохо пашем. Будто не себе, а чужому дяде!

— Кто о чем, а Антон Силыч о своем! — со смехом сказал Овчаров.

— Не оскаливай, Овчаров, зубы и не подкручивай ус, а поезжай в четвертую и посмотри, как там трактористы портят землю! — гневно сказал Колыханов. — Гонят норму, чтобы поболе заработать, и не пашут, а царапают. Я уже снял с трактора одного бракодела, а за него заступились бригадир Никульков и сам Застрожный. А на каком основании они заступаются за тех, кто портит землю? Но я не смирюсь с этим безобразием! Вот послушай, Антон, как дело было. Тебе, как секретарю райкома, об этом надо знать в деталях. Тут, на улице, все тебе изложу? Или пройдем в правление?

— Лучше пройдем в правление, — сказал Щедров.

Глава 20

Они пошли в правление. И пока Антон Силыч Колыханов поведает Щедрову о плохой пахоте в четвертой бригаде, пока расскажет, как ругался с Никульковым и Застрожным, мы тем временем объясним причину неожиданной поездки в райотдел милиции руководителей «Эльбруса».

Сам по себе вызов в милицию трех должностных лиц — Николая Федоровича Застрожного, Анисы Саввишны Ковальчук и главбуха Семена Лукича Журбенко — является фактом весьма нежелательным. Ибо кто же того не знает, что встречи с работниками милиции чаще всего бывают неприятными! Видимо, так устроен человек, что сердце у него наполняется непонятной тревогой уже при одной мысли о полученной повестке, в которой сказано: такому-то гражданину надлежит с паспортом явиться в такой-то день и час. И хотя получатель повестки еще ничего не знает о причине вызова, а ему уже чудится, что он в чем-то провинился. Кажется, и на работе не было никаких неприятностей, и с соседями жил мирно, а повестка пришла. И пусть над ним в этот час сияет солнце, пусть повсюду благоухают цветы и поют птицы, а человек ничего этого не видит и не слышит.

Именно такое настроение овладело и нашими вишняковцами, когда они, желая вовремя прибыть к майору Мельчакову, на рассвете уселись в «Волгу» и понеслись из Вишняковской в Усть-Калитвинскую. Нелишним будет заметить, что, отправляясь в Усть-Калитвинскую, вишняковский «треугольник» всегда бывал и весел и разговорчив. Это особенно касалось вишняковцев-мужчин: у них настроение становилось приподнятым, в районе их ждало совещание или семинар, а после совещания или семинара — встречи с друзьями возле пивного ларька, где вместе с тяжелой кружкой пива, у которой шапка-пена сбита набекрень, ларешник подавал на деревянном подносе крупных и красных раков.

Сегодня же вишняковцы были молчаливы потому, что всю дорогу думали о предстоящей встрече с майором Мельчаковым.

«В чем же я провинился или в чем проштрафился? — мысленно спрашивал Николай Застрожный, тоскливо глядя на дорогу. — Может, у Мельчакова речь пойдет о тех элитных хряках, что отказался продать «Кавказу»? На той неделе, верно, был у меня Черноусов, и я ему сказал, что продать хряков не могу. Но при чем тут милиция? Если в данном случае я поступил неправильно, то можно было бы вызвать меня и Черноусова в сельхозуправление и там поговорить с нами. Да и о чем, собственно, говорить? Не продал хряков потому, что нечего продать, — нет лишних. Какая же еще за мной вина? Ведь без причины Мельчаков не стал бы вызывать, да тем более троих. Может, Колыханов успел нажаловаться? На той неделе мне пришлось заступиться за бригадира Никулькова и заломить Колыханову руки за спину. А что я мог сделать? Не доводить же дело до драки! Надо было утихомирить разбушевавшегося кочубеевца. Так оно и есть. Колыханов успел уже пожаловаться Мельчакову. Аниса тоже была в бригаде и видела мои силовые приемы, а теперь едет как секретарь партбюро и как свидетельница. А чего ради вызван Журбенко? Семен и понятия не имеет о том, что произошло в бригаде Никулькова…»

Аниса Ковальчук смотрела на поля, тронутые весенней зеленью, тоже о чем-то думая. Родом она была из-под Херсона. Ее отец Савва Ковальчук погиб в боях за Киев. Девочке еще не исполнилось и восьми, когда ее овдовевшая мать летом 1945 года переехала в Вишняковскую к своей двоюродной сестре. Аниса росла, ходила в школу, и мать с горечью замечала, что у ее дочери какие-то, как она говорила, «мальчишечьи повадки». Сама природа, казалось, долго раздумывала, не зная, как ей поступить: наделить Анису всеми теми милыми чертами, какие в избытке были у ее матери, женщины дородной и красивой, или добавить в нежность ее голубых глаз мужской суровости отца. По смелости, по умению вести «кулачные сражения» она пошла в отца. Смело вступалась за обиженных и в драках с мальчишками нередко выходила победительницей. Испытав на себе силу ее кулаков и видя ее решимостью горящие глаза, мальчишки, в том числе и Николай, не только побаивались, но и уважали свою одноклассницу. За красоту Анисе прочили карьеру киноактрисы, говорили, что только Аниса и сможет по-настоящему сыграть роль отважной партизанки или разведчицы. В театральное училище Аниса не поступила: пыталась, но не прошла по конкурсу. Пришлось поехать на курсы культпросветработников, а вернувшись, стать директором только что открытого в «Эльбрусе» Дома культуры. Когда же в прошлом году осенью ее избрали заместителем председателя колхоза по культуре и секретарем партбюро и в ее «ведомство» теперь входили не только Дом культуры, а и шесть библиотек, восемь красных уголков, радиоузел, четыре кинопередвижки, две агитмашины, театральный и хореографический кружки, струнный и духовой оркестры, а рядом всегда находилось сто сорок коммунистов и более трехсот комсомольцев, — вот тогда-то и проявился в полную меру ее талант организатора, и станичники с любовью стали называть ее «наша Аниса Саввишна».

Теперь, сидя в машине рядом с Николаем Застрожным, Аниса тоже мысленно искала причину, которая заставила майора Мельчакова вызвать не только ее, но и Застрожного и Журбенко. В уме перебрала все, что можно и нужно было перебрать, но ничего утешительного не находила. Может, случилось что на свадьбе трактористов Гаркушиных? Две свадьбы братья Гаркушины соединили в одну, и получилось настоящее пиршество. Но на свадьбе Гаркушиных ничего такого не произошло, что могло бы заинтересовать Мельчакова. В Доме культуры, как и полагается, состоялось торжественное чествование молодоженов. Прошло оно весело, организованно и завершилось концертом художественной самодеятельности и танцами под баян. Подумала Аниса и о том, что, по статистике вишняковского продмага, в свадебный сезон — весной и осенью — водки и вина продается вчетверо больше, нежели, скажем, летом. На свадьбе Гаркушиных тоже немало было выпито спиртного, не обошлось без могучих и пьяных хоров — из многих открытых окон неслись крикливые голоса. Но ни драк, ни дебошей, ни хулиганских выходок, Аниса точно знает, на свадьбе не было, и это ее успокоило.

И тут Аниса, как и Николай, невольно обратилась к бригаде Никулькова. В тот день Колыханов отстранил от работы тракториста за мелкую, с огрехами пахоту. Никульков заступился за тракториста и сказал что-то такое, от чего Колыханов вспылил и по привычке схватился за эфес сабли. В этот момент Николай и поспешил схватить Колыханова за костлявую, не гнущуюся в локте руку. «Нерадеи! — кричал Колыханов, задыхаясь. — Кого берете под защиту? Тех, кто паскудит землю! Я буду жаловаться в район!»

«Неужели Колыханов уже успел побывать у Мельчакова? — думала Аниса. — Так ведь сам же виноват. Уважаемый, заслуженный старик, а такой несдержанный — беда! Но опять же непонятно. Если, допустим, Мельчаков вызывает меня и Николая по жалобе Колыханова, то почему вызван не Никульков, а Журбенко?»

Только одного Семена Журбенко не тревожила предстоящая встреча с майором Мельчаковым. Правда, поначалу, когда «Волга» только что выкатилась из Вишняковской, в голове Журбенко мелькнуло что-то похожее на страх, потому что он вспомнил дебетную запись финансового отчета, в котором оказался излишек в один рубль шестнадцать копеек. Но тут же Журбенко успокоился, ибо здраво рассудил о том, что, во-первых, майор Мельчаков — человек не мелочный и заниматься пустяками не будет. Во-вторых же, Акимов, этот непревзойденный виртуоз по части щелканья на счетах и верный помощник Журбенко, пообещал отыскать излишек. И обязательно отыщет. Счеты разобьет, а отыщет. «Так чего же мне болеть душой, чего печалиться! — думал Журбенко. — В бухгалтерии «Эльбруса» полный порядок, финансовая дисциплина на высоте. В воскресенье на свадьбе у Гаркушиных никто их моих подчиненных общественного порядка не нарушал и из приличия не выходил. Так в чем же дело? Моя совесть спокойна…»

Поэтому всю дорогу Журбенко предавался размышлениям не о встрече с майором Мельчаковым, а о своей, как он сам говорил, «ранней и непредвиденной полноте»: был он невысок, толстоват и широк в плечах, а шею имел борцовскую.

Журбенко никогда не жаловался на усталость и на отсутствие аппетита. Перед обедом обожал выпить рюмку ежевичной настойки, которую жена Людмила приготавливала не только на ягодах ежевики, но и еще на каких-то лесных травах и кореньях. Может, эта необыкновенная настойка и была причиной того, что Журбенко слишком рано начал полнеть. Не помогли ни усиленная, с увесистыми гантелями и тугими эспандерами, гимнастика, ни беганье вокруг дома по утрам. И тут еще, как на беду, то свадьбы, то новоселья. Вот и вчера весь день просидел у Гаркушиных за свадебным столом. Провожая глазами телеграфные столбы, Журбенко думал о том, какие вкусные у Гаркушиных соленые арбузы, сколько на свадьбе было выпито и съедено и на сколько килограммов сам он потяжелел после такого пиршества.

Тем временем шершавая лента асфальта плавно влилась в прямую и широкую улицу. Навстречу понеслись плетни, палисадники из штакетника, а то и дощатые заборы, чаще зеленые, под цвет весенней травы. Домики уютно прятались в садах, и из-за еще голых ветвей выглядывали крыши с дымарями. Тополя выстроились вдоль дворов, и стройная их шеренга уже не разрывалась по станичной площади. Знакомые магазины, ларьки, киоски, Доска почета, бронзовая фигура воина с автоматом. А вот и неказистого вида особняк райотдела милиции, парадное крыльцо, похожее на сбитый к бровям картуз.

Николай тяжело вздохнул и сказал:

— Черт его знает, что нас там ждет! Может, Мельчаков уже заинтересовался случаем с Колыхановым? Как думаешь, Аниса?

— Я тоже об этом подумала, — ответила Аниса.

В дежурной, пахнущей керосином комнате, надвое разделенной высокой перегородкой из досок, вишняковцев встретил строгий на вид сержант милиции. Узнав, кто они, он щелкнул каблуками, выпрямился и сказал:

— Прошу! Майор вас ждет!

Майор Мельчаков славился завидным здоровьем и имел привычку жестко, как клещами, сжимать поданную ему руку. Здороваясь с ним, вишняковские мужчины кривились от боли, потом смотрели на свои сплющенные бледные пальцы и молчали. Аниса покраснела до слез и крикнула:

— Ой, товарищ майор! Что вы делаете? Так можно остаться без руки!

— Виноват! Прошу садиться!

Майор кивнул на диван и кресла, нахмурился и начал мерить кабинет неторопливыми шагами, заложив за спину короткие и сильные руки. Несколько минут шагал молча, видимо собираясь с мыслями, а кожаные подошвы его хромовых, до глянца начищенных сапог как бы выговаривали: «Еще шаг — и все узнаете… Еще только один шаг — и все узнаете…»

— Помните гоголевского городничего? — наконец заговорил майор. — «Я пригласил вас, господа…» Не стану подражать великому мастеру слова, а скажу просто: я выполняю поручение Антона Ивановича Щедрова. Он поручил мне как начальнику райотдела и как члену исполкома райсовета пригласить вас и сказать, что в Вишняковскую собирается приехать… нет, нет, Журбенко, не ревизор, и ты не пугайся. В Вишняковскую пожелал приехать, вернее, пожелал вернуться на постоянное жительство ваш земляк.

— Кто он, этот земляк?

— Откуда возвращается?

— Что ему нужно в Вишняковской?

— Сразу же вношу, товарищи, ясность: тот ваш земляк, который пожелал осчастливить вас своим возвращением, является белоэмигрантом. — Возле дверей Мельчаков легко повернулся на приятно скрипевших подошвах. — Что вы так смотрите? Может, помните, в евангельской притче есть слова: «Ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся…» Если не обращаться к притче, то вопрос ставится так: можем или не можем мы приютить человека? Понимаете, человека! Как в известном стихотворении: «Приютила, и согрела, и поесть дала ему…» В этом гуманном акте и вся соль. Именно приютить, накормить и согреть. Тут что важно, товарищи? Необходимо, чтобы блудный сын получил от своих родичей согласие на его возвращение. Если же родичей не окажется, тогда вариант другой: согласие колхозников. И чтобы потом, по возвращении беглеца, к нему было отношение человеческое, чтобы в родной станице он не чувствовал себя чужим. Понятно, товарищи? Или есть вопросы?

Следует заметить: в милицейских кругах майор Мельчаков слыл человеком умным, начитанным. Не было, казалось, такой книги, которую бы он не прочитал. Один называли его книголюбом, другие чудаком, потому что он читал не только романы и стихи, а и самые обыкновенные словари. Зачем нужны были начальнику райотдела милиции словари? Никто не знал. Знали только о том, что майору особенно нравилось просиживать со словарями этимологическими и узнавать, как родилось то или иное слово, как слово живет, как развивается, стареет и умирает. Видимо, те, кого Мельчаков удивлял своим пристрастием к словарям и умением наизусть цитировать знаменитых писателей, не знали, что этот подтянутый сорокапятилетний майор милиции в молодости мечтал стать лингвистом и что сбыться его мечте помешала Отечественная война. По разверстке комсомола студент филологического факультета был призван в войска НКВД. После войны продолжить учебу не пришлось. Сперва Мельчаков работал в уголовном розыске в Степновске, а затем получил назначение в Усть-Калитвинский райотдел милиции.

Недавно Мельчакова пригласил к себе Щедров. И первое, о чем он спросил, было:

«Майор, это правда, что вы запоем читаете словари?»

«Не запоем, а вообще читаю охотно».

«Похвально. И что же, чтение словарей помогает в вашей нелегкой деятельности на посту начальника райотдела?»

«Не скажу, чтобы очень помогало, но и не мешает. Во мне, Антон Иванович, давно живет любовь к слову. Понимаю, что начальнику милиции эта любовь ни к чему, но избавиться от нее не могу. Вы только об этом и хотели спросить?»

«Нет, не только об этом. Я прошу вас, как члена исполкома, ознакомиться вот с этим документом. — Щедров вынул из ящика стола разрезанный пакет с поломанными сургучными печатями. — Вишняковский казак, бывший белогвардеец, решил вернуться из эмиграции. Узнайте, есть ли у него родственники. Они должны дать согласие. Вызовите для консультации руководителей «Эльбруса». В общем, поручаю вам заняться этим возвращением…»

— У меня есть вопросы! — сказал Николай и встал. — Первый: кто он, этот беглец? Как его фамилия? Второй: почему направляется именно в нашу станицу? Нельзя ли неожиданного гостя переадресовать в другое место, скажем, в Елютинскую — к Черноусову?

— Нельзя, товарищ Застрожный, нельзя! — строго ответил Мельчаков. — Уже потому нельзя, что этот старый человек возвращается не в Елютинскую, а в Вишняковскую и, заметьте, не жениться, не справлять свадьбу, а доживать свой век. Родная землица потянула к себе! Соображаете? Родная земля позвала! Как у Тараса Шевченко? «Як умру, то поховайте мене на могилі, серед степу широкого на Вкраїні милій…»! На чужбине, товарищи, и умирать тяжко, а не то что жить. А вот кто он? Вопрос законный. Фамилия у него, как и у тебя, Николай Федорович, — Застрожный. Случаем, он тебе не родич? Тут, как я уже сказал, решающее слово за родичами.

Не ожидая ответа, Мельчаков подошел к столу, из пакета со сломанными сургучными печатями извлек бумагу и начал читать:

«Застрожный Евсей Фотиевич. Год рождения 1900-й. Место рождения: станица Вишняковская бывшей Кубанской области. Семейное положение: холост. Русский. Сословие: кубанский казак. В годы гражданской войны служил у Шкуро сперва рядовым казаком, и позже, перед бегством в Турцию, получил нашивки казачьего урядника. Его отец Фотий Кириллович и брат Мефодий Фотиевич погибли в боях с красными конниками Ивана Кочубея. После своего бегства за рубеж Застрожный Е. Ф. первые годы жил в Стамбуле, затем в Германии и во Франции. Перед войной переправился через океан и лет десять находился в Мексике, в частности в городе Леоне. После войны вернулся в Европу в надежде получить право въезда в Советский Союз. Политической деятельностью не занимался. Последние годы проживал в Югославии — приморском городе Дубровнике. Советское правительство находит возможным удовлетворить просьбу гр-на Застрожного Е. Ф. о возвращении на постоянное жительство в родную станицу Вишняковскую Усть-Калитвинского района Южного края при условии положительного ответа со стороны родственников Застрожного Е. Ф. и отсутствия возражений со стороны жителей станицы». Что теперь еще не ясно?

— Где же он будет жить? — спросила Аниса.

— Известно, в Вишняковской. — И Мельчаков зашагал по кабинету. — Так что, Аниса Саввишна, теперь тебе надобно подумать о политико-воспитательной работе с репатриантом.

Все невесело улыбнулись, понимая шутку.

— Мне можно сказать? — поднялся Журбенко. — Я насчет того, что приютить и накормить, как советует поэзия, — это хорошо, сказать, человечно. А по какой, извиняюсь, статье расходов? Откуда взять деньги для питания?

— Сперва надо выяснить, есть ли у Застрожного родичи, а если есть, то готовы ли они взять возвращение на свое иждивение. — Майор повернулся на скрипучих подошвах и строго посмотрел на Журбенко. — Если же колхоз готов проявить гуманность, то не мне, Журбенко, учить тебя и давать советы, как и где изыскивать подходящую статью расходов. Так я понимаю? К тому же, если говорить откровенно, то богатая сельхозартель «Эльбрус» не обеднеет и тем более не разорится, если материально поможет одному человеку. Правильно я говорю? Но сперва давайте выясним вопрос о родичах. Николай Федорович, начнем с тебя. Кто он тебе, этот Застрожный Евсей Фотиевич?

— Никто! — с гневом ответил Николай.

— Не дуйся и не злись, — с улыбкой сказал Мельчаков. — А если спокойно подумать, если поискать в уме?

— Что искать? Нечего искать! Я этого шкуровца не терял и искать не собираюсь. И я говорю: никакого родства со шкуровцами у меня не было и нет.

— А если спокойно, если без нервов? — Мельчаков улыбнулся разгневанному Николаю. — Может, доводишься ему внучатым племянником?

— В нашем роду шкуровцев и вообще белогвардейцев не было и нет! — резко ответил Николай. — Разве мало на Кубани однофамильцев?

— В Вишняковской есть еще Застрожные? — спросил Мельчаков.

— Если без меня, то имеются еще два: мой отец Федор Иванович Застрожный и пасечник Петр Игнатьевич Застрожный. В других станицах Застрожных немало.

— Те Застрожные, что проживают в других станицах, в настоящее время нас не интересуют. — Мельчаков подсел к Николаю. — Если бы нам отыскать хоть одного родича, то сразу все вопросы были бы сняты. Он и встретил бы своего родича и приютил бы. А то ведь даже встретить некому.

— Может, прикажете послать к поезду делегацию колхозников с духовым оркестром? — язвительно спросил Николай. — А возле вагона выстроить шеренгу юных пионеров с горнами и барабанами? Да чтобы пионеры хором прокричали стихи и повязали беглецу на шею красный галстук?

— Прошу, Николай Федорович, без иронии и без подковырок. — Мельчаков снова зашагал по кабинету. — Думаете, товарищ, мне приятен этот казак из Дубровника? А что поделаешь? Антон Иванович просил нас всех подойти к этому вопросу серьезно и с позиции гуманности. Дело это политическое, и к нему надобно относиться по-серьезному. Ведь человека потянуло на родину. Факт немалой важности. Нельзя же человеку отказать и оставить его на произвол судьбы!

— Человеку? — Николай исподлобья глянул на Мельчакова. — Не человеку, а шкуровцу!

— Опять ты свое, Николай Федорович? — Мельчаков остановился у стола. — И шкуровец, и белогвардеец — все это так, это мы знаем и не забудем… Но мщение, как известно, удел слабых. Мы же сильны, и гуманность для нас не пустой звук… И все-таки я думаю, что у Застрожного все же есть родичи. Может, пасечник? Я пригласил Петра Игнатьевича Застрожного. Но он что-то задержался.

Анисе показалось странным и обидным то, что Николай с такой злостью произнес слово «шкуровец». Она знала, что раньше, когда в стране была гражданская война, шкуровцами называли тех, кто служил в отряде белого генерала Шкуро. Теперь же в Вишняковской жила знатная доярка Людмила Шкуро, подруга Анисы Ковальчук, они вместе учились в станичной школе. После окончания десятого класса Аниса уехала на учебу в Степновск, а Людмила стала дояркой. По ее почину возникло соревнование за пудовые удои от каждой коровы, и всех доярок, кто следовал примеру Людмилы Шкуро, уважительно и с любовью называли «шкуровцами», и слово это было в почете.

— Товарищ майор, гуманность, как вы сказали, это верно, она живет в самой сути колхоза. И того возвращенца, раз так случилось, нам надо как-то поддержать и материально и морально. — Аниса с надеждой во взгляде смотрела на Мельчакова. — И когда он вернется, то мы обязаны будем проводить с ним политико-воспитательную работу. Прикрепим надежных комсомольцев, лучшим читчикам-беседчикам поручим проводить с ним регулярные читки газет, — все это так, все это понятно. Но как же теперь быть со словом?

— С каким словом? — живо спросил Мельчаков, ибо в нем тотчас проснулся филолог. — Какое именно слово тебя интересует, Аниса Саввишна?

— Слово «шкуровец», — Аниса посмотрела на Николая. — Если это слово Николай Федорович произнес, вы сами слышали, с такой ненавистью, то где гарантия, что кто-то из колхозников не скажет точно так же? Такой гарантии у нас нет! А ведь в Вишняковской, как вы знаете, проживает наша знатная доярка Людмила Шкуро. Как тут быть?

— Разберемся, — последовал авторитетный ответ Мельчакова-лингвиста. — Разумеется, в опасении Анисы Саввишны есть резон. Но, товарищи, во-первых, следует принять необходимые меры, чтобы слово «шкуровец» в том его оскорбительном значении, в каком произнес его здесь Николай Федорович, в станице никем не произносилось. Во-вторых, нужно разъяснить колхозникам, что разговорный язык — это продукт нашего мышления. Если бы, к примеру, не было белого генерала Шкуро, то не родилось бы и оскорбительное слово «шкуровец». Если бы теперь, в наши дни, не было знатной доярки Людмилы Шкуро, то не родилось бы, как совершенно справедливо сказала Аниса Саввишна, уважительное слово «шкуровцы», которое относится к тем дояркам, которые последовали примеру Людмилы. Так что на этом очевидном примере мы наглядно лишний раз убеждаемся в том, что всякое слово, находясь на службе у человека, развивается и видоизменяется в зависимости от того, какое смысловое значение оно несет в себе не вообще, а в данных конкретных исторических условиях. Оно, слово, живет, как все живое, и умирает, как все смертное. Поэтому названное Анисой Саввишной слово когда-то вызывало в сознании людей презрение и классовую ненависть, потому что несло в себе именно эту смысловую нагрузку. Однако с годами в жизни общества произошли известные изменения, и то же самое слово вместе с экономическими и социальными переменами изменило свое смысловое значение. Возьмите в том же историческом аспекте и проанализируйте хорошо всем нам известное слово «бригадир». Как мы понимаем его, когда у нас всюду есть производственные бригады во главе с бригадирами? И как это же слово понимали люди, жившие в позапрошлом столетии! Помните, у Фонвизина в его драме «Бригадир», где мы видим…

В этом месте Мельчаков-этимолог окончательно забыл о своих погонах, голубых, как весеннее небо над спокойным морем, о своих малиновых петлицах на кителе, о скрипучих сапогах и пустился было в такой экскурс, в такие пространные рассуждения о том, почему и как изменяются слова, что был несколько смущен и озадачен, когда услышал звонкий голос сержанта:

— Товарищ майор, гражданин Застрожный прибыл!

Перед Мельчаковым стоял пасечник Петр Игнатьевич Застрожный. Он снял картуз, испачканный медом и травой, и обнажил совершенно голую свою голову. На нем был старенький, неведомо как уцелевший бешмет, старинные казачьи шаровары на очкуре вместо пояса, штанины вобраны в шерстяные чулки, поношенные черевики сухо желтели и, казалось, были тоже слегка смазаны медом.

— Приветствую вас, Петр Игнатьевич! — сказал Мельчаков, отгоняя от себя прочь этимолога и снова вспоминая о своих небесного цвета погонах. — Ну, как там медоносные существа?

— Стараются, — сдержанно ответил старик. — Погода установилась, а пчела, известно, как из улья, так и за дело — лодырничать не любит.

— Какой нынче ожидается взяток?

— Пока сказать трудно. Но степь, слава богу, оживает дружно. Так что медок должен быть… За этим и вызывали?

— Нет, Петр Игнатьевич, не за этим. Есть к вам дело важнее меда и цветов.

Мельчаков предложил пасечнику сесть и вкратце изложил ему причину вызова. Петр Игнатьевич слушал, вертел в руках картуз, щурил старческие, подслеповатые глаза.

— Родня, как известно, бывает разная, — сказал он грустно. — Есть, допустим, и такая, про какую сложена поговорка: родня середь дня, а середь ночи не попадайся и на очи. Иль такая родня, каковая зовется седьмой водой на киселе. Может, я и довожусь тому Застрожному такой водой на киселе? Может, в какой древности наши прародители и были родичами? Только нынче у наших фамилий буквы остались одинаковые, а коренья разные, и никакого родства промеж нас нету.

— Но Застрожных, тех, что жили в Вишняковской, вы знали? — спросил Николай.

— Семью их знал хорошо. — Пасечник пересел к Николаю. — Ты, Николай Федорович, по своей малолетности не помнишь, а я — то помню подворье Застрожных. Оно стояло на том месте, где зараз у нас гараж и мастерские. Домина под железом, амбары, сараи, клуня, сапетки, доверху набитые кукурузой. Паровая мельница, просорушка. Тысячные отары овец в Калмыкии, стада рогатого скота в горах. А каких держали коней. И в упряжке, и под седлом — не копи, а птицы! Во дворе волкодавы — попробуй войди. Главой семьи тогда еще был Кирилл Елизарович Застрожный. Старый и сильно прижимистый казак. У Кирилла Елизаровича был единственный сын — Фотий. А у Фотия — свои два сына: старший Мефодий и младший Евсей. С Мефодием я был однолеток. Даже вместе в полку летние сборы отбывали. А Евсейка был моложе меня года на три. Помню этого задиристого парубчака. Так и кидался в драку. Весь был пропитан хвастовством и дуростью. В школу не ходил, грамоты не знал, а дурость сама к нему липла. Ну, когда зачалась советская власть, Кирилл Елизарович вскорости помер. Его сын Фотий подседлал самых лучших скакунов и с двумя сыновьями — Евсею тогда было годов семнадцать или восемнадцать, не больше — подался до Шкуро. Больше я их не видел. Знаю, что погуляли тогда Застрожные по Кубани. Под хутором Надзорным был у них бой с кочубеевцами. В том бою сам Фотий и его сын Мефодий были убиты. В точности об этом знает Антон Силыч Колыханов: он в том бою сам был тяжело ранен. Говорят, что это Колыханов со своим другом Иваном Щедровым порешили тогда двух Застрожных. А третий утек. Я же знаю об этом потому, что два трупа были выловлены в Кубани близ нашей станицы и в них опознали сына и отца Застрожных. А куда девался Евсейка, не ведал. Выходит, объявился-таки? Через столько-то лет. А чего ради его к нам потянуло? И помирал бы там, за кордоном!

— Земля своим извечным теплом к себе потянула, — сказал Мельчаков. — Родная кубанская землица к себе позвала.

— Землица, верно, она завсегда зовет, потому как власть над человеком имеет, — согласился Петр Игнатьевич, ладонью вытирая взмокревшую лысину. — А вот ежели землица разгневается и откажется принять отшельника? Куда мы тогда его денем? Или с ним случится то, что случается близ улья, когда к нему припожалует чужая пчела?

— Это уже вопрос, папаша, чисто философский, — заметил Мельчаков, снова меряя кабинет спокойными шагами. — Мы же пригласили вас, Петр Игнатьевич, чтобы решить вопрос сугубо практический, а именно: как родич, пусть дальний, но все же родич, вы даете согласие на возвращение Евсея Фотиевича Застрожного?

— Да какой же он мне родич? — еще больше удивился пасечник. — Никакие мы не родичи, ни близкие, ни далекие, и своего согласия я не даю. Да и посудите сами, товарищ начальник, что я с ним делать буду? Это же хомут на шею! — Петр Игнатьевич поднялся, развел руками, и на его голой голове выступила испарина. — Товарищи, дорогие, да за что же на меня такое наказание? Беглеца, шкуровца принять за родича? Не могу! Душа не лежит!

— Не наказание, а убедительная просьба, — сказал Николай. — Поймите, Петр Игнатьевич, некому у нас дать это согласие, а дать его нужно. Вы же все-таки в прошлом знали этого Евсея и теперь можете его узнать.

— Миссия ваша, папаша, весьма важная и нужная. — Мельчаков подошел к пасечнику. — И все мы просим вас исполнить эту миссию.

— Не могу я ее исполнить. Нутро мое не принимает. Да и что скажет моя старуха? Женщина больная, нервная. — Пасечник тяжело вздохнул. — Как я стану с ним говорить? «Здравствуй, соколик! Здравствуй, наша радость! Ах, как мы все тебя ждали и вот, слава всевышнему, дождались!» Или еще какие слова? А может, и слезу пустить?

Все улыбнулись.

— Войдите в наше положение, Петр Игнатьевич, поймите нас и помогите, — по-женски ласково сказала Аниса. — Вы должны понять, ведь это необходимо.

— Понимаю, Аниса Саввишна, не маленький, — ответил пасечник, глядя на Анису добрыми глазами. — Но у меня хатенка, сама знаешь, тесная. Где я этого гостя поселю?

— Ваша задача — дать согласие, — ответил Мельчаков. — Жить же он может и не у вас. С жильем поможет «Эльбрус»… Ну как? Согласны?

Петр Игнатьевич с мольбою в глазах посмотрел на Анису и молча кивнул.

— Спасибо вам, Петр Игнатьевич! — Мельчаков на радостях так пожал старику руку, что тот зажмурился от боли. — Вы поступили гуманно, по-человечески. Вас отвезти на пасеку? Моя машина в вашем распоряжении!

Пасечник ушел. За окном мимо кустов сирени промелькнула красная полоса милицейской «Волги». Тем временем подошвы хромовых сапог еще некоторое время нарушали тишину кабинета. Но вскоре и они умолкли. Стало совсем тихо, и Мельчаков сказал:

— Заботу о жилье должен взять на себя «Эльбрус». Что на это скажешь, Николай Федорович?

— Скажу только то, что мы в свое время сделали промашку, не догадались заранее, когда еще Евсей Фотиевич Застрожный пребывал где-то в Мексике, построить ему виллу с крылечком, — ответил Николай, смеясь одними глазами. — И надо было поставить ту виллу на высокой кубанской круче, чтобы вид из окна радовал сердце, чтобы была видна вся Кубань и чтоб окрест открывались дали неоглядные. Признаю свою вину и каюсь, как грешник.

— А если без иронии? — строго спросил Мельчаков. — И без усмешки?

— Без усмешки никак нельзя, трудно. Уж очень смешная получается ситуация. — Николай наклонил белочубую голову, помолчал. — Что же выходит? В молодости человек шкодил советской власти, потом более сорока лет прятался от нее. Теперь же мы ломаем голову: как приютить и где поселить беглеца? Гостиницы «Интурист», как известно, в «Эльбрусе» еще пока нету. Может, снять для Застрожного частную комнату?

— А кто станет оплачивать? — сразу же спросил Журбенко. — И по какой статье расходов?

— Я думаю вот о чем, — заговорила Аниса. — У нас в станице рядом с Домом культуры стоит сторожка. Осталась от церкви. Ее малость можно подремонтировать…

— Не годится! — Мельчаков решительно зашагал по кабинету. — Заброшенная сторожка не выход из положения… Надо что-то придумать…

— Есть выход, есть! — воскликнул Журбенко и от радости весь засиял. — Ведь у нас имеется пансионат! Полное и бесплатное обеспечение! И статья расходов готовая. Вот и определить Застрожного в пансионат.

— Это, пожалуй, идея, — согласился Мельчаков. — Как ты, Николай Федорович?

— Семен Лукич правильно заметил о том, что в нашем пансионате человек находится на полном колхозном обеспечении, — сказал Николай. — Но люди-то там живут какие? Колхозные ветераны, золотой фонд! А кто станет жить с ними рядом? Извините, бывший шкуровец! Почему ему вдруг оказана такая почесть? Где и когда он ее наслужил? К тому же в пансионате проживает Колыханов. Нельзя рядом с Колыхановым поселять бывшего белогвардейца, с которым Колыханов еще в гражданскую войну скрещивал сабли.

— Тут, если хотите, вопрос гуманности, — сказал Мельчаков. — Есть же поговорка: лежачего не бьют! Евсей Застрожный и есть тот лежачий, и пусть он первое время поживет в колхозном пансионате. Пусть видит и воочию убеждается, чего достигли вишняковцы и что означает для них колхозная жизнь. И я не сомневаюсь: Колыханов это поймет. А не поймет — помогите ему понять. Поговорите с Колыхановым, убедите. Так что Журбенко прав, есть выход! Но почему приуныли? Почему молчите?

— Есть еще одна загвоздочка, — за всех ответил Николай. — Пансионат-то не резиновый, его не растянешь. А в настоящее время там все тридцать две комнаты заняты. Как быть?

— Евсей Застрожный прибудет не сегодня и не завтра, — тем же голосом отвечал Мельчаков. — Пока, как говорится, суд да дело, пока мы отправим документы, пока вопрос будет решаться, пройдет немало времени. А там что-нибудь придумаем… Значит, будем считать, товарищи, что вопрос с жильем тоже решен. Так, что ли?

Журбенко улыбнулся, а Николай и Аниса склонили головы и молчали.

Глава 21

В середине дня Николай и Аниса вернулись в Вишняковскую. Встретил их Овчаров. Усатое лицо расплылось в улыбке. С наигранным упреком спросил:

— И где вы так долго пропадали? Тут Антон Иванович Щедров ждал вас, ждал и не дождался. Взял себе и провожатые главного агронома и уехал в четвертую бригаду.

— Давно? — спросила Аниса.

— Только что.

— А что он делал в станице? — спросил Николай.

— Ел соленые арбузы, — с гордостью ответил Овчаров. — Ох, как они ему понравились! Хвалил!

— Не можешь, Овчаров, без своих арбузов? — сердито сказал Николай. — А чем еще угощал? Байками?

— Чего вспылил? Сидел бы дольше в милиции, — обиделся Овчаров. — Антону Ивановичу надоело ждать. Хорошо, что повстречал он Колыханова. В твоем кабинете сидели да беседовали.

— О чем? Наверное, Антон Силыч жаловался.

— И это было. Потом прошли по парку. Колыханов не отстает, ведет следом коня под седлом. Понравились Щедрову и наш парк и улица Ленина. Сказал, что ничуть не хуже городских.

— А еще куда заходил? — поинтересовалась Аниса.

— В мастерские. Пойдемте, говорит Антон Иванович, к колхозному рабочему классу.

— Ну и что там было?

— Беседа… Затем осмотрели Дворец культуры. Антон Иванович спросил, сколько в зале вмещается народу. Взошел на трибуну, постоял. Великовата, говорит, из-за нее и оратора не видно.

— Сказал бы ты Щедрову, что у нас ораторы — народ гвардейского роста. Им и трибуна нужна высокая.

— Это, Саввишна, по твоей линии, сама ему об этом скажешь. — Овчаров задумался. — В пансионате Щедров тоже побывал. Как раз мы попали на обед. Старики и старухи обрадовались, усадили Антона Ивановича за стол… А еще он просил передать тебе, Саввишна, что у нас в Вишняковской намечается совещание.

— Какое еще совещание?

— Не дознавался. Из твоего, Николай Федорович, кабинета Щедров звонил в станицы, кого-то приглашал приехать, а кого, точно не знаю.

— Поэтому он и трибуну примерял? — спросил Николай.

— Кто его знает, может, и поэтому.

Николай и Аниса не стали дольше расспрашивать Овчарова, а снова сели в «Волгу», теперь уже без Журбенко, и умчались в степь отыскивать Щедрова. И нашли его, как и предполагали, в бригаде Никулькова.

— Ну, что и как с беглецом? — спросил Щедров, поздоровавшись с Николаем и Анисой. — Разрешили вернуться?

— Разрешить-то разрешили, а вот душа к нему не лежит, — сказал Николай. — Никто его тут не ждет, никому он тут не нужен, вот в чем все дело.

— Ничего, пусть возвращается и доживает свой век. — Щедров глазами показал на отлично проборонованные поля. — Что в «Эльбрусе»? Как идет сев?

— Хвалиться не будем, — ответил Николай. — Давайте посмотрим хозяйство… Как это говорится? Лучше один раз увидеть…

— Так мы и сделаем. Сегодня и завтра посмотрим поля и фермы. — Щедров обратился к Анисе: — А послезавтра, Аниса Саввишна, ждите гостей: в Вишняковскую приедут секретари партбюро со всего района. Проведем у вас, так сказать, на местности, совещание.

— В Доме культуры? — весело спросила Аниса. — Там, где имеется высокая трибуна?

— Видел, видел вашу трибуну. Да, несколько высоковата. — Щедров тоже улыбнулся. — Но мы обойдемся без трибуны, с нас довольно будет и кабинета председателя. Николай Федорович, уступишь нам свое рабочее место?

— А председатели приглашены на совещание?

— На этот раз будут совещаться одни партработники, что называется, с глазу на глаз и по душам.

— Мне как раз послезавтра надо побывать на поливных участках, — сказал Николай. — Что-то не ладится с подачей воды. Может, придется подскочить в район и привезти специалиста по насосным станциям. Так что мой кабинет в вашем полном распоряжении, — добавил он.

«Совещание в Вишняковской еще больше меня убедило, что ни Листопад, ни Ефименко не способны занимать те посты, которые они занимают, и когда я начинаю размышлять над вопросом, кем их заменить, я прихожу в уныние, — думал Щедров, направляясь в Усть-Калитвинскую. — Ибо всякая замена одного руководителя другим — операция болезненная, вызывающая обиды и недовольства. Если бы было в жизни так. Тот руководитель, который не справляется с порученным ему делом, сам осознает свою непригодность. Сам бы пришел ко мне и сам бы сказал…»

Щедров прислонился к дверце машины и так задумался, что увидел, точно бы наяву: будто бы сидит он в своем кабинете, окна заливает яркий свет, и вдруг входят Лукьянов и Крахмалев. Оба в старомодных русских кафтанах, подпоясанных красными кушаками. Сняли меховые шапки, пальцами пригладили русые, под горшок подрезанные чуприны и низко поклонились. Лукьянов вел Крахмалева под руку, как водят больных. Когда они, идя под руку, приблизились к столу, Лукьянов сказал:

«Антон Иванович, ничего плохого не думай о нашем Крахмалеве. В нем уже совесть заговорила. Он всем сказал, что недостоин стоять во главе колхоза. А к вам в райком прийти постеснялся. Не могу, говорит, стыдно. Вот меня и попросил проводить. Свою вину Крахмалев осознал. Так что он готов хоть сегодня уйти с поста…»

«Крахмалев, это правда?» — спросил Щедров.

«Истинная правда, — радостно подтвердил Крахмалев. — Меня уже не надо ни критиковать, ни снимать. Я сам себя раскритиковал и сам себя снял. И через то душа у меня теперь спокойна, и мне радостно жить…»

«Это хорошо, Крахмалев, если так, — похвалил Щедров. — Но зачем же ты пришел с Лукьяновым? Мог бы прийти и один!»

«Без Лукьянова мне никак нельзя! Лукьянов — моя совесть».

«Молодец, Крахмалев, правильно поступил, честно. И давно бы пора».

Тут вошла Любовь Сергеевна и, потупив глаза, сказала:

«Антон Иванович, как быть? К вам очередь. И все просятся».

«Кто такие?»

«Осознавшие. Их много».

«Попроси подождать. — И Щедров снова обратился к Крахмалеву: — Степан Петрович, а вас теперь куда?»

«Подчиняюсь воле наших колхозников и готов пойти на самую простую работу. Буду рядовым…»

«А что, если сторожем? Пойдешь?»

«С превеликим удовольствием!»

«А если к Лукьянову? Огородные канавы очищать от ила?»

«Посчитаю за честь!»

И вот уже входят те, кто ждал своей очереди. Первыми появились Черноусов и Ефименко. И если Лукьянов и Крахмалев нарядились в расцвеченные русские кафтаны, то елютинские молодцы были одеты в казачью форму. На них были новенькие, отлично сшитые бешметы, поверх бешметов — затянутые поясами черкески. На брови надвинуты кубанки с огненными верхами, за могучими спинами картинно повисли синие башлыки. В казачьем одеянии схожесть Черноусова и Ефименко была настолько невероятной, что Щедрову показалось, будто у него двоилось в глазах.

«Ну, молодцы-кубанцы, что скажете?»

«Антон Иванович, мы готовы! Уходим добровольно. С глубокой убежденностью в своей непригодности и с верой в светлое будущее».

«Хвалю! Куда же вы теперь решились определиться?»

«В кукурузные звенья рядовыми!» — дружно и в один голос послышался ответ.

«Смотрите, ребята, не подведите!»

«Рады стараться!»

Вошли Аничкина и Марсова, а Щедров их не узнал, ему показалось, что к нему неведомо откуда пожаловали монашки. В длинных, до пола, черных платьях, в белых, туго затянутых платочках, шеи наглухо закрыты тоже белыми воротничками, а на лицах — ни краски, ни пудры. Их кроткие, почти святые взгляды даже смутили Щедрова.

«Антон, не верь Калашнику, когда он говорит, что я еще могу трудиться на комсомольской ниве, — тихим голосом заговорила Аничкина. — Ничего он не понимает. Я с радостью уступаю дорогу молодым!»

«Милая Леля, я знал, что ты сознательная, что тебя воспитал комсомол, и я рад за тебя».

«Дорогой Антон Иванович, и я совершенно согласна с тобой, что наша газета печатает не то, что нужно, что она не является боевым органом райкома, — сказала Марсова, скромно глядя на Щедрова своими почти святыми глазами. — Поэтому я добровольно ухожу с редакторского поста и говорю: дорогу настоящим журналистам!»

«Молодец, Раиса! — сказал Щедров. — И как же идут тебе и это скромное платье и этот белый платок!»

В кабинет входят Логутенков и Листопад. На них широкополые бурки и седые полковничьи папахи. Затем появляются еще какие-то люди, которых Щедров не знал. И вот своей спешащей походкой входит Рогов. У него счастливое, улыбающееся лицо. В отличном костюме, в шляпе, с макинтошем на руке, Рогов пожимает Щедрову руку и говорит:

«Друг мой, Антон Иванович! Друзья мои, это же прекрасно! Как прекрасно нам всем сознавать, что все мы делаем одно общее добро. И я, и вот Логутенков с Листопадом, и Аничкина, и Черноусов с Ефименко, и даже красавица Марсова, и все те товарищи, которые еще сидят в приемной и ждут своей очереди, — все мы нашли в себе мужество, чтобы прийти к тебе, дорогой Антон Иванович, и сказать: мы все поняли, так что считайте нас уже полностью осознавшими!»

Щедров протер глаза и посмотрел на дорогу. «И что за чертовщина лезет в голову!» В приспущенное стекло веяло свежими запахами молодой травы. Солнце уже вблизи горизонта окрасило лучами плотные слои облаков.

«И надо же так размечтаться, — думал он, снова прислонившись к дверце. — Нет, Щедров, не жди и не надейся, никто к тебе не придет».

— Антон Иванович, ты что задумался? — спросил Ванцетти, которому наскучило ехать молча. — О чем?

Лезут в голову разные мысли.

— А можно спросить?

— Спрашивай.

— Я люблю стихи. Читаю вслух, а иногда и сам сочиняю. Так, для себя. Вообще слог у меня есть, схватываю быстро. Еще когда возил Павла Петровича Солодова, я сделал запись о Литвиненко. До укрупнения в Елютинской в колхозе «Ударник» был такой председатель. Грубиян, матерщинник, колхозников держал в страхе. Вот я и расписал того Литвиненко в натуре, как есть. Изобразил не стихом, но художественно. Даже походку описал. Прочитал Павел Петрович и похвалил. Вот тогда-то Павел Петрович и порекомендовал мне делать художественные описания тех руководителей, с какими мы, бывая в станицах, встречались. Пригодится, говорит, для истории. Нас, говорит, не будет на свете, а записи сохранятся, и те, кто их прочитает, узнают, как мы жили. Яков Поликарпович Прокофьев тоже одобрял. Он мне сказал: пиши, горячо поддерживаю. Пиши, говорит, Ванцетти, не зевай, обо всем пиши, что видишь, не пропуская ничего. В Древней Руси, говорит, записи делал монах Пимен, и мы, потомки, ему благодарны. Вот ты и будь нашим Пименом, и пусть твои тетрадки хранят правду для грядущих дней. А Андрей Савельевич Пономаренко и не одобрял и не запрещал. Писатели, говорил, стоят на позициях социалистического реализма и подчиняются только велению своего сердца. Так и ты действуй: велит тебе твое сердце — пиши, не велит — не пиши. А вот при Коломийцеве записи пришлось прекратить. — Эта твоя писанина, — говорил Коломийцев, — есть не что иное, как вынесение сора из избы. Ты этими своими записями умышленно подрываешь авторитет руководящих товарищей, а их авторитет надо беречь и укреплять.

— Описываешь только плохих руководителей?

— Зачем же только плохих? Всяких. И объективно, правдиво. Какой есть человек, таким я его и изображаю — беспристрастно.

— А секретарей райкома описывал?

— А как же! Всех описал. И Коломийцева…

— И меня уже описал?

— Еще не успел. Вот и хотел тебя спросить: вести мне в дальнейшем записи или бросить это занятие?

— Думаю, что на этот вопрос лучше всего ответил Пономаренко: подчиняйся велению своего сердца. Что оно тебе говорит, так и поступай.

— Это я понимаю. Но все же… Прочитал бы?

— Если доверишь — прочитаю.

На этом разговор оборвался. Машина въехала в Усть-Калитвинскую.

— На квартиру?

— В райком. Машину можешь ставить в гараж.

Вечером, когда над станицей уже густели сумерки, Щедров просматривал в райкоме письма, оставленные в папке Любовью Сергеевной, вошел Ванцетти и, смущаясь, положил на стол две толстые тетради в помятых дерматиновых обложках.

— Мои писания, — сказал он. — Почитай, Антон Иванович. Может, все это ни к чему? А может, понравится?

Глава 22

Тетя Анюта принесла ужин, поставила сковородку, тарелки и подсела к столу — не хотелось уходить. Щедров ел картофельное пюре и зажаренную на сковородке рыбу. Тетя Анюта смотрела на своего постояльца добрыми глазами и говорила, что пока тот ездил по району, она сама, ее сын Илья и внучка Ульяна соскучились по нему.

— Хотел вернуться быстрее, да не получилось.

— А как тебе, Иваныч, ездилось? Чего больше насмотрелся — хорошего или плохого?

— Довелось повидать всякого. — Щедров вилкой разломил головастого, отлично на сливочном масле подрумяненного карпа. — Но больше плохого.

— Отчего ж так?

— Видно, оттого, что мы плохо работаем.

— Может, до тебя плохо работали? — поправила тетя Анюта. — Ты ж в районе недавно… Ешь, ешь рыбку! Этих серебряных красавцев принес Илюша. У него на ферме пруд чистили, воду меняли. Хорошо рыба перезимовала, жирная. — Тетя Анюта помолчала, кулаком подперев щеку и задумчиво глядя на Щедрова. — А в райкоме без тебя, Иваныч, все шло как и полагается. Дело сорганизовал Толя Приходько. Бедовый парень!

— Зачем же Толя да еще и парень? — спросил Щедров. — Правильнее и лучше — секретарь райкома Анатолий Максимович Приходько.

— Для других пусть он будет Максимычем, а для меня Толя. Ить я в бабушки ему гожусь. Скажу тебе, Иваныч, сильно понравился мне Толя Приходько. И откуда прибыл к нам такой молодец?

— Приходько свой, можно сказать, доморощенный, из Старо-Каланчевской, — с улыбкой на небритом, усталом лице сказал Щедров. — Был в «Октябре» секретарем парткома.

— Боевитый! Я на него даже удивляюсь. Все у него ладно получается. — Тетя Анюта помолчала, подумала, что бы еще можно сказать о Приходько. — Через то и Люба не сидела без дела. Толя или попросит, чтобы она связала его по телефону с тем-то и тем-то, или чтоб вызвала к нему такого-то с докладом. Весь день идут и идут к нему в кабинет, и каждый по важному делу. И все вопросы Толя решает без волокиты. Ить молодой еще, а какой, скажи, бедовый да башковитый!

— Приходько — секретарь райкома, ему таким и надлежит быть, — рассудительно сказал Щедров. — А что молод — это как раз и хорошо.

— Полотенце расстели на колени. А рыбью голову не откладывай, голова у карпа вкусная, — советовала тетя Анюта. — А я и тебя помню совсем еще молоденьким, наверно, почти тех же годов, что зараз и Толя. Так ты, Иваныч, тоже тогда был из тех, из боевитых. И все это, вижу, у тебя осталось. Беспокойный!

— Ох, смотри, Егоровна, перехвалишь нас с Приходько. Вскружатся от похвалы наши головы!

— Я не хвалю, а говорю то, что есть. Повидала я разных секретарей и могу сравнить. Про тебя помолчу, а про Толю скажу: такого дельного, как Толя Приходько, я еще не видала. Не шумит, не кричит, с людьми обходительный. Помню, вот точно таким был мой покойный Илюша. — Тетя Анюта помолчала, вытерла платочком губы. — Возьми того же Сухомлинова. Человек немолодой, старательный, а дело у него не спорится. Много горячится, сильно беспокойный. А Толя завсегда одинаковый — не вспыхивает и не потухает.

— У каждого руководителя свои привычки и свей характер, — сказал Щедров.

— У Толи, как я вижу, имеется природное ко всему устремление, — продолжала тетя Анюта. — Совещание проведет, с людьми потолкует. И все эти дни что-то писал, а Люба перепечатывала. Перепечатает, а Толя сызнова исчертит карандашом. Снова Люба печатает. Таких грамотных, говорит Люба, у нас еще не было. И что он пишет?

— Статью для газеты.

— Ты-то откель знаешь? Две недели по району ездил.

— Статью Приходько писал по моей просьбе. Как же мне не знать?

— Чаю налить? — спросила тетя Анюта. — Заварка свежая. Варенье вишневое, из своего сада. Вот от той вишни, что расцвела и засматривает, красавица, в окно… Антон Иванович, вчера тебя спрашивала какая-то женщина, — сказала она, наливая чай. — Пришла в райком, тебя хотела повидать.

— Кто же она?

— Сказала, что твоя двоюродная сестра.

— Вот как! Имя назвала?

— Ничего не сказала. Да я и не спрашивала. Незнакомая мне женщина.

— Тетя Анюта, а я думал, ты знаешь в лицо всех жителей Усть-Калитвинского?

— Нет, не знаю, — ответила тетя Анюта. — В одной только Усть-Калитвинской проживает больше десяти тысяч, а сколько во всем районе? Всех знать нельзя.

— Как она выглядела?

— Так себе, обычно, сказать, одета по-нашему, по-станичному. Сама собой ладная, молодая. Люба ей сказала, что ты в отъезде. Тогда она спросила, где ты проживаешь, и вечерком заглянула к нам. Думала, что ты вернулся. Я приглашала ее в дом. Не пожелала войти.

«Неужели это Зина? — думал Щедров. — Нет, не может быть. А почему не может быть? Взяла да и пришла. Может, дело у нее какое? Нет, это не Зина. А если не Зина, то кто же?»

Тетя Анюта убрала со стола посуду, пожелала Щедрову спокойной ночи и ушла. Щедров все еще сидел, опустив голову. Он думал о той женщине, что назвалась его двоюродной сестрой, и уже не сомневался, что это была Зина. «Надо же придумать — двоюродная сестра… Но зачем она приходила? Надо завтра позвонить ей в совхоз…»

Он поднял голову и увидел Ульяшу. Смущаясь и пунцовея, она держала на вытянутых руках наглаженные рубашки — так почетные старики казаки держат на рушнике хлеб-соль, когда встречают знатного гостя. Ее восторженные глаза, ямочки на щеках как бы говорили: перестань, Щедров, думать, взгляни на меня, и ты поймешь, как я по тебе соскучилась! Щедров улыбнулся Ульяше, и ее смеющиеся щеки разрумянились еще больше.

— С приездом, Антон Иванович!

— Спасибо, Уля.

— В сенцах стояла, ждала, когда бабушка уйдет. Думала, что и конца не будет ее разговору.

— А это что у вас?

— Рубашки и платочки.

Она бережно положила свою ношу на письменный стол.

— Зачем это, Ульяша?

— А что? Для вас, из вежливости… и уважения.

— Спасибо, Ульяша, только в другой раз этого не делайте.

— Отчего же не делать?

— Оттого, что не надо.

— Ульяна! Пора спать!

Это голос тети Анюты, громкий и гневный, долетел из-за дверей. Ульяша схватила рубашки и сунула их под одеяло.

— Антон Иванович, бабушке не говорите. Ладно?

— Ульяна! Кому сказано — пора спать!

— Иду…

Тетя Анюта стражем встала в дверях, и когда Ульяна убежала из комнаты, она решительно подошла к Щедрову. Взгляд ее был суров, морщинистое лицо почернело.

— Егоровна, что это так разгневалась? — Щедров взглянул на свои ручные часы. — Спать-то и в самом деле еще рано.

— Кому рано, а кому и поздно, — сказала тетя Анюта. — Нечего Ульяне к тебе захаживать.

— А что тут такого? Мы разговаривали…

— Оно-то и начинается с веселого разговора, а кончается слезами, — перебила тетя Анюта. — Ульяна и так в жизни несчастна. Дитем осталась без матери, я ее вырастила и вынянчила. Нелегко ей жилось. Выросла, школу окончила, а тут новое горе — провалилась на экзаменах. Ей зараз надобно не разговоры с тобой вести, а думать о том, как поступить в институт. А она, вижу, о тебе думает… Не хмурься, не косись, мне-то все видно… С той поры, как ты у нас поселился, не узнаю свою внучку. Перед зеркалом вертится, кудерьки завивает, песни из нее так и льются, а тебя увидит, и заполыхает, как маковый цвет. — И вдруг строго: — Где спрятаны рубашки?

— Какие рубашки? — Щедров краснел и пожимал плечами. — О чем вы?..

— Те рубашки, какие Ульяна принесла. Знать, скрываешь? — Тетя Анюта приподняла одеяло. — Это что?

— Ах, это… да, точно, это… верно.

— Где носки? — Тетя Анюта порылась в рубашках. — А! Нарочно припрятала. Постирала и заштопала. Старалась! — Старуха тяжело вздохнула. — Эх, беда, беда… Девичество! Слепое оно, как крот, и темное, как осеняя ноченька. И пока эта ее слепота не принесла беды, прошу тебя, Иваныч, как сына родного: не прельщай девушку — молода еще! Да и не хочется мне, чтоб у Ульяши повторилась моя горькая судьбина. Была и я тогда молодая и дурная…

— Ну что ты, Егоровна! Как можно об этом думать?

— Учиться ей надо. Сам скажи ей об этом. И еще скажи, что любить тебя ей нельзя, пусть об этом и не думает.

— Ничего говорить Ульяше я не буду, — сказал Щедров.

— Тогда я сама скажу! — решительно объявила тети Анюта. — Моя внучка, и забота моя!

И ушла, разгневанная.

«Обиделась Егоровна, а совершенно напрасно, — думал Щедров. — Что тут такого, что Ульяша бывает у меня? Вот рубашки стирала, носки штопала — это ни к чему. А может, и заходить ей ко мне не надо? Но почему же? Славная девушка. Какая-то она особенная. И эти ее смеющиеся щеки…»

Глава 23

Утром Щедров в отличном настроении пришел в райком. Любовь Сергеевна, эта милая седая женщина, сидела за своим столиком так же чинно, как и во всякое другое утро, и Щедров улыбнулся ей, поздоровался, пожимая ее слабую руку. Его радовали и залитая солнцем комната, и распахнутые окна, широко, по-весеннему, и тополя на площади, вставшие зеленой стеной, и грачиные гнезда, как папахи, на них. В кабинете окна и балкон тоже были распахнуты настежь, и отсюда зеленая стена тополей казалась и ближе и выше. Сквозь молодую листву пробивались лучи, заливая стены зеленоватым светом, ветерок приносил с поля запахи ранних цветов и знакомое с детства тепло парующей земли.

Щедров вышел на балкон. Усть-Калитвинская раскинула свои улицы и кварталы с уже зазеленевшими садами. Был виден обрывистый берег. На перекате пламенела Кубань — смотреть больно! — а дальше, к горам, темной тучей поднимался лес. Щедров знал, что ничто так не тревожит душу, ничто так не наполняет человека радостью, как южная весна в начале апреля, когда все вокруг, на что ни взгляни, уже обласкано солнцем и озарено теплом.

Внизу, на ступеньках, как раз под балконом, сидел старый человек в поношенном бешмете и в папахе из рыжей клочковатой овчины. Старик по-горски скрестил ноги, обутые в сыромятные самодельные чобуры, горбил спину и плакал, тихо, по-мужски. Снимал рыжую папаху, обнажая голый череп, комкал в руках и вытирал ею слезы.

«Кто этот старик? — думал Щедров, вернувшись в кабинет и усаживаясь за стол. — Странно, сидит на ступеньках и плачет. Что за горе у него? Когда я входил, его там не было…»

Явился Митрохин, в сапогах и в полувоенном костюме, похожий на уволенного в запас старшину. Как всегда стройный, подтянутый, с папкой в руках и с черными, на резинках, нарукавниками.

— Что у тебя, Василий Иванович?

— Хотел доложить об исключенных.

«Не могу понять, почему этот старик сидит у входа и почему плачет? — слушая Митрохина, думал Щедров. — Надо обязательно узнать…»

— Антон Иванович, персональщики ждут нашего решения, — говорит Митрохин. — Решения первичных организаций имеются, а вот в райкоме произошла задержка.

— За что исключены?

— Пьянка, бытовое разложение, злоупотребления по службе.

— Давно лежат в райкоме дела?

— Давненько. Некоторые находятся у нас больше года.

— Почему же они своевременно не рассмотрены?

— Я докладывал Коломийцеву. Надо, говорит, повременить. Вот и затянулось…

— Что делают исключенные в настоящее время?

— Ждут нашего решения.

— Да, получилось, Василий Иванович, нехорошо. — Щедров вынул из кармана записную книжку и что-то в ней записал. — Скажут: вот, такой-сякой Щедров, приехал и начал пачками исключать из партии. Никто же не знает, что это «наследство» досталось от Коломийцева. Скажи, Василий Иванович, как по-твоему: все исключенные заслуживают такую суровую кару?

— Все правильно, я смотрел протоколы, — четко ответил Митрохин. — Документы в порядке!

— А если судить не по протоколу, а по сердцу?

— Без протокола как же, без него нельзя, — сказал Митрохин, удивленно глядя на Щедрова. — Никак невозможно.

— Василий Иванович, принеси мне персональные дела. Вечером я с ними познакомлюсь. — А в голове: «Старик на ступеньках. Неужели он все еще сидит…» — Сегодня у нас понедельник. Думаю, что на среду мы сможем пригласить этих товарищей на беседу.

Щедров снова вышел на балкон. Старик с желтым черепом все так же горбил спину, прижав папаху к глазам. Из дома Советов вышел начальник управления сельского хозяйства Антипов и решительной походкой прошел мимо старика. Со ступенек крикнул:

— Николай! Ты что, бюрократ, не подаешь машину!

Антипов сел в «газик» и умчался. В это время по ступенькам поднялся, помахивая портфелем, заместитель Рогова — рослый Казаков. Остановился, бросил в урну папиросу и на старика даже не взглянул.

— Василий Иванович, что это за старик? — спросил Щедров. — И почему он здесь сидит? Странно и непонятно.

— Какой-то бродяга, — ответил Митрохин, глядя на старика. — И куда смотрит милиция?

— Спустись-ка вниз и пригласи старика.

— Сюда, в кабинет? — удивился Митрохин. — Я позову постового, и он сам разберется.

— Обойдемся без постового, — сказал Щедров, возвращаясь в кабинет. — Скажи, пусть войдет.

Митрохин пожал плечами, ничего не сказал и вышел из кабинета. Вскоре в дверях, робко переступив порог, появился старик с рыжей папахой в руках. Митрохин подвел его к столу, указал на стул и сказал:

— Дедусь интересовался, не Рогов ли просит его к себе. — И к старику: — Дедусь, это не Рогов, а Щедров Антон Иванович. Садитесь и говорите, кто вы и что вам нужно?

— Есаулов я, Петро Ефимович, — сказал старик, мигая мокрыми глазами. — Стар я уже, девятый десяток пошел, а жить мне негде. Горе свалилось на мою старую голову.

Голос у старика глухой, с хрипотцой, и говорил он нескладно. Щедров слушал, глядя на старика грустными глазами, и на душе у него было тоскливо. Из рассказа Есаулова ему стало известно, что родом он из хутора Варваринского — за Кубанью, километрах в шести от Усть-Калитвинской; что сын Есаулова, Василий, разругался с женой и куда-то уехал — не то в Кустанай, не то в Братск; что старик одинок, никого из родни, кроме сына, у него нет.

— Жинка Василия, стало быть моя сноха, баба злющая, выгнала меня из моей же хаты, — говорил Есаулов, часто мигая влажными глазами. — Выгнала и пригрозила, что прибьет, ежели я возвернусь. Деться некуда. Пошел в Усть-Калитвинскую искать защиты. Побывал в станичном Совете. Там мне сказали, что в личную жизню может вмешиваться только милиция. В милиции дежурный сказал, что приема нету, и присоветовал пойти в исполком, к товарищу Рогову. Переночевал я у знакомца и утром пришел сюда. А мне сказали, что Рогова нету и сегодня его не будет. Вот я и загоревал…

— Рогова в самом деле нет на работе? — спросил Щедров, обращаясь к Митрохину. — Может, куда уехал?

— Должен быть у себя, — ответил Митрохин. — Сегодня мы как раз вместе входили в Дом Советов.

Щедров позвонил Рогову.

— Да, Рогов слушает! — долетел по проводам твердый басок. — Антон Иванович, доброго здоровья!

— Привет, привет! Ты давно в кабинете?

— С самого утра. Как часы! А что? Нужен?

— Да, нужен. Сейчас Митрохин придет к тебе со стариком Есауловым, — сказал Щедров. — Выслушай и прими меры.

— Будет исполнено! — тем же твердым басом сказал Рогов.

— Петр Ефимович, сейчас вы пойдете к товарищу Рогову. — Щедров положил телефонную трубку. — Василий Иванович, проводи.

Старика Есаулова выслушают, окажут ему необходимую помощь, кажется, чего же тут волноваться, а настроение у Щедрова испортилось. Он стоял у окна, смотрел на тополя и ничего не видел. Не радовали ни гибкие тополиные пики, на которых то там, то тут, взмахивая крылом, покачивались грачи, ни солнечный апрельский день, ни тот красочный пейзаж, что открывался за Кубанью — широко и просторно.

«Что, собственно, произошло? — думал он, глядя на тополя. — Рогов сидел в своем кабинете, а старику Есаулову говорили, что Рогова нет. Врали беззастенчиво, и где? В исполкоме районного Совета депутатов трудящихся! Вот это и есть одна из разновидностей бюрократизма, то страшное зло, о котором с таким гневом в свое время говорил Ленин…»

— Антон Иванович, к вам пришел Голубничий, начальник телефонной станции.

Это вошла Любовь Сергеевна. Щедров смотрел на ее озабоченное лицо и не мог понять, что ей нужно.

— Голубничего вы вызывали?

— Да, да, просите.

Вошел мужчина лет пятидесяти, лицо одутловатое, брови густые, совсем белые, на коренастой, несколько толстоватой фигуре отлично сидел темно-серый костюм. Голубничий пожал Щедрову руку своей мягкой рукой, продолжая стоять.

— Аркадий Павлович, прошу, присаживайтесь. Я пригласил вас по поводу телефонного справочника. — Щедров вынул из ящика стола книжку абонентов районной телефонной станции. — В этом справочнике я не нашел номеров телефонов ни исполкома, ни райкома. Меня это озадачило.

— Да, точно, указанных телефонов в справочнике нету, — спокойно, с достоинством ответил Голубничий. — Почему их нету? Было указание Коломийцева. — Голубничий погладил ладонью лысину. — Антон Иванович, а что вас беспокоит? В этих указаниях был резон.

— Какой?

— Не всякий, кому вздумается, мог звонить, беспокоить.

— Значит, не надо звонить, не надо беспокоить? — Щедров закрыл книжку. — Аркадий Павлович, справочник следует переиздать.

— Указание будет выполнено, — тем же спокойным голосом ответил Голубничий. — За нами дело не станет. Значит, все номера, до единого? Это мы сделаем быстро.

— Ну, вот и прекрасно!

После ухода Голубничего в дверях снова появилась Любовь Сергеевна.

— Антон Иванович, вам звонит управляющий банком Селиверстов Аким Данилович, — сказал она тихим голосом. — Будете с ним говорить?

— А как вы полагаете, Любовь Сергеевна?

— Как скажете.

— Любовь Сергеевна, прошу вас понять: если Селиверстов или кто другой звонит мне, значит, у него ко мне дело и я обязан с ним говорить. И докладывать мне об этом не надо.

— У нас так было…

Щедров взял трубку.

— Привет, Аким Данилович! — сказал Щедров. — Нет, я не занят, хорошо, что позвонили. Да, материалы о задолженности колхозникам нужны для бюро. Заслушаем сообщение ваше, Рогова, Антипова и примем соответствующее решение.

— Антон Иванович, без согласования с крайбанком я не могу… Я уже говорил Рогову, что брать на себя ответственность…

— Ответственность возьмет на себя бюро райкома, — сказал Щедров. — Аким Данилович, прошу вас прийти ко мне с Роговым. В четыре сможете? Хорошо, буду ждать…

Он положил трубку и с сожалением посмотрел на все еще стоявшую возле стола Любовь Сергеевну.

— Извините меня, Любовь Сергеевна, я не хотел вас обидеть, — поднявшись, сказал он. — Позвоните Голубничему и попросите поставить мне прямой телефон.

— Антон Иванович, у меня, возле стола, есть защелка, — сказала Любовь Сергеевна. — Если ее повернуть направо, то телефон получается прямой. Но вас же замучат звонки. Некогда будет работать.

— Ничего со мной не случится. Кстати, разговор по телефону — это ведь тоже моя работа. — Щедров доверительно улыбнулся, видя повеселевшее лицо Любови Сергеевны. — Да, не забудьте позвонить Рогову и пригласить его ко мне к четырем. Скажите Рогову, что у меня будет Селиверстов.

Анатолий Приходько, можно сказать, правая рука Щедрова, был и молод и пригож собой. У него были ясные глаза, открытое лицо, русый хохолок над левой бровью. Серый, не новый костюм старательно отутюжен, белая рубашка повязана галстуком. Он умело говорит с трибуны. Но со Щедровым почему-то скован и очень предупредителен. Не сядет, не получив приглашения, не закурит, не спросив разрешения. Говорит на «вы», в улыбке, в интонации голоса есть что-то похожее на чинопочитание.

— Разрешите курить? — спросил Приходько, опускаясь в кресло и доставая из кармана сигареты.

— Да, кури, — сказал Щедров. — Анатолий, ты такой же секретарь, как и я, тебя на этот пост избрали, как и меня. Поэтому наши отношения должны быть деловыми и равными. Среди партийных работников вообще не должно быть ни тех, кто любит, чтобы им угождали, ни тех, кто сам любит угождать. Ведь тот, кто научился угождать и чувствовать себя неравным, обязательно станет поддакивать там, где надо возражать, и льстить там, где надобно критиковать того, кого уважал. Иной раз случаются курьезы. Допустим, начальник скажет, вот этот лист бумаги не белый, а черный, и излишне услужливый подчиненный охотно с ним согласится да еще сделает виноватое лицо и скажет: «В самом деле, и как это раньше черная бумага мне казалась белой…» И беда в том, что ни один подхалим сам никогда не скажет, что он подхалим, как страдающий запоем никогда не скажет о себе, что он пьяница. А разве не бывает у нас случаев, когда секретарем партбюро избирается тот, кто угоден начальнику. В колхозе «Вперед» ко мне подошел Чесноков. Ты знаешь этого самодовольного толстяка. Не поверил, если бы не услышал собственными ушами то, что он мне сказал: «Требую заменить моего секретаря партбюро. Такой бездельник мне не нужен. Я уже договорился со своим агрономом Омельчаковым — отличный парень. Он согласен быть секретарем партбюро». Что ты на это скажешь, Анатолий? Слова-то какие! «Требую заменить моего секретаря партбюро… Я уже договорился…»

— Антон Иванович, вы несколько сгущаете краски и делаете это умышленно, чтобы меня в чем-то убедить, — сказал Приходько. — А меня убеждать ни в чем не надо. Тут важно не путать искреннее уважение, что вообще свойственно людям, с лестью и подхалимством. Лично и уважаю не должностное лицо, а человека, и если вижу, что уважаемый мною человек в чем-то поступает неправильно, не так, как нужно, или в чем-то кривит душой, я не стану поддакивать и белую бумагу обязательно назову белой.

— Ну это хорошо, — сказал Щедров. — А можешь обращаться ко мне на «ты»?

— Могу, — с улыбкой ответил Приходько. — Но мы оба кубанцы, а на Кубани, как известно, давно стало обычаем: тех, кого уважаешь, называть на «вы». К примеру, родителей. К своей матери я всегда обращаюсь уважительно: вы, мамо!

— Обычай этот хорош в семье, — согласился Щедров. — У нас же отношения деловые, дружеские.

— На «ты» так на «ты»! — решительно сказал Приходько и покраснел, как девушка. — Почему ты не поинтересовался моей статьей?

— Написал?

Приходько вынул статью из портфеля и положил ее на стол.

— Вот, прочитай и скажи свое мнение.

Щедров взял статью, полистал ее.

— Можно читать с карандашом?

— Читай построже.

В это время вошел Рогов.

— Привет, друзья! — сказал он громко. — Не помешал?

— Проходи, Евгений Николаевич, — ответил Щедров. — Что у тебя?

— Есть важная новость! Только что радио Степновска передало прогноз погоды на май.

— Что же нас ждет в мае?

— Прогноз исключительно радостный! — взволнованно говорил Рогов. — В первой декаде по всему Южному пройдут ливневые дожди. Как? Такие же дожди ожидаются и в последней декаде. Товарищи! Если мы получим два майских дождя, то это уже победа!

— Майские дожди — новость приятная, — сказал Щедров. — А вот то, что в исполкоме у тебя посетителям говорят заведомую ложь, — факт весьма неприятный. — И к Приходько: — К Рогову пришел старик с жалобой, а ему говорят, что Рогова нет и не будет, хотя в это время он преспокойно сидит в своем кабинете.

— В манере Евгения Рогова, — язвительно заметил Приходько. — Это он умеет!

— Твоя реплика, Анатолий Максимович, совершенно неуместна, — гневно ответил Рогов и обратился к Щедрову: — Антон Иванович, я все уладил! Поговорил со стариком, принял меры. Дал свою машину, чтобы дедусь не плелся на хутор пешком. Вместе с ним поехал инструктор Афанасьев, он предупредит сноху. Старик обрадовался, пожал мне руку, заулыбался…

— Моя реплика уместна уже потому, что твои подчиненные говорят неправду, — сказал Приходько. — И делали они это не по своему разумению, а потому, что кто-то их этому обучил. А кто?

— Признаю, получилось нехорошо. — Рогов склонил голову. — Лопухову я уже наказал…

— Нехорошо — не то слово, оно слишком мягкое, — сказал Щедров. — Когда у нас по плану очередная сессия райсовета?

— Двадцать шестого мая, — ответил Рогов.

— Необходимо на этой сессии рассмотреть вопрос о том, как у нас в районе обстоят дела с приемом посетителей и с рассмотрением жалоб трудящихся. Случай со стариком — тревожный сигнал. Доклад сделает Рогов. Так что, Евгений Николаевич, готовься. На бюро утвердим комиссию из депутатов. Пусть она проверит работу не только исполкома, а всех районных учреждений, связанных с обслуживанием населения. Кого бы назначить председателем этой комиссии?

— Сухомлинова, — подсказал Приходько. — Ему же поручить и содоклад.

— Зачем же Сухомлинова? — возразил Рогов. — Вы же знаете, как он ко мне относится.

— Сухомлинов — секретарь райкома и депутат райсовета, — ответил Приходько. — И речь мы ведем о деле, а не о личных симпатиях и антипатиях.

— Так что, Евгений Николаевич, начинай готовить доклад, — добавил Щедров. — Время еще есть. Если в чем нужна помощь — приходи, поговорим, посоветуемся, поможем.

Минуту Рогов постоял, видимо, хотел еще что-то сказать и не решился. Глубоко вздохнул, с усилием выпрямился и ушел. Щедров и Приходько смотрели ему вслед, понимая, как трудно было Рогову не ссутулиться, не опустить голову.

— Видел, как ушел? — спросил Щедров, когда за Роговым закрылась дверь. — Обиделся. А чего ради? Обижаться-то совершенно нечего.

— Меня, Антон Иванович, удивляет другое.

— Что?

— Твоя деликатность. Не могу понять, почему ты говорил с ним так, точно в том, что произошло в исполкоме, повинен не Рогов, а кто-то другой? «Приходи, поговорим, посоветуемся, поможем…» Да тут нужно не разговаривать, не советоваться, а заслушать Рогова на бюро и записать ему строгача.

— Твое удивление, Анатолий, ничем не обосновано, ибо я говорил с Роговым так, как и полагается говорить в таких случаях, — возразил Щедров. — Прорабатывать, грубить — зачем? Что же касается заслушивания на бюро и вынесения, как ты сказал, строгача, то это — самое легкое и самое простое. Куда важнее и куда труднее помочь Рогову, да и не только Рогову, избавиться от ошибок, извлечь из них уроки на будущее. Вот соберется сессия, послушаем, что скажут депутаты.

— Опять разговоры?

— А как же ты хотел? В одиночку приказывать, командовать? Делать этого я не умею да и не хочу.

— Речь идет не о командовании, а об ответственности Рогова, — стоял на своем Приходько. — Ты встретил Рогова впервые, а я знаю его давно и могу сказать: то, что произошло в исполкоме сегодня, не могло не произойти при порядках, которые завел Рогов. Ты обратил внимание, как он вошел сюда? Важный, улыбающийся, и заговорил не о старике, а о майских дождях.

— И все же я считаю, что тут строгий выговор делу не поможет.

— А что поможет?

— Сессия райсовета. Пойми, суть вопроса не только в Рогове. Ты же сам задавал себе вопрос: откуда это берется? Вот это «откуда» и есть то главное, на что мы обязаны обратить свое самое пристальное внимание.

Приходько приглаживал пальцами свой светлый чуб и молчал. Вошла Любовь Сергеевна и сказала:

— Антон Иванович, к вам просится Аничкина. Она и вчера приходила, а вас не было. Что ей сказать?

— Попросите прийти завтра в девять. Соберется пленум райкома комсомола, и вопрос с Аничкиной надо решать, — сказал Щедров, когда Любовь Сергеевна ушла. — Но где взять ей замену? Нет ли у тебя на примете подходящего комсомольца? Такого, чтобы был и молодым и деловитым.

— Есть. Только не комсомолец, а комсомолка.

— Кто такая?

Клава Антонова, наша, усть-калитвинская. Работает старшей пионервожатой в школе-интернате.

— Кто ее родители?

— Мать — учительница, отец, Иван Антонов, — массовик в станичном Доме культуры, известный в Усть-Калитвинском баянист и композитор-самоучка.

— Какое у нее образование?

— Окончила педагогическое училище. — Приходько улыбнулся. — Пишет стихи. Печаталась в «Усть-Калитвинской правде» и в «Южной правде».

— Читал ее стихи? Ну как?

— Лирика. Мне лично нравятся.

— Пишет стихи — похвально, ничего не скажешь. Однако для комсомольского вожака одних этих качеств маловато. — Щедров подошел к балкону. — Так, так… Клава Антонова. Надо пригласить ее для беседы. Поговорим, познакомимся.

— Может, пока не будем приглашать?

— Почему?

— Еще неизвестно, как решится вопрос с Аничкиной.

— С Аничкиной все решится так, как нужно. Устроим ее на другую работу, в обиде не оставим. Сегодня позвоню в крайком комсомола, посоветуюсь.

Глава 24

На другой день, как ей и было сказано, Аничкина в девять утра пришла к Щедрову. Он вышел ей навстречу, крепко пожал руку, усадил в кресло и сам сел напротив. Теперь он мог вблизи рассмотреть ее озабоченное лицо со следами пудры на носу и на щеках, ее устало смотревшие глаза. Щедров знал Лелю Аничкину давно, еще по совместной работе в райкоме комсомола. Тогда она была миловидная, веселая, непосредственная, а к тому же и завидная плясунья. Теперь же перед ним сидела не Леля Аничкина, а отдаленно похожая на нее женщина. И накинутая на плечи пуховая шаль, и гнездом закрученная коса, и строгие, неулыбчивые губы — все это как бы доказывало Щедрову, что ничего того, задорного, комсомольского, что когда-то было, у нее уже не осталось, и что в этом она неповинна. С ней случилось то, что случается с деревом ранней осенью: листья еще густые, пышные, а по краям уже прихвачены желтизной и чуть приметным увяданием, и ничего с этим поделать нельзя.

— Никому не поверю! — волнуясь, прерывающимся голосом сказала Аничкина. — Я хочу узнать от тебя лично! Поэтому и пришла, чтобы спросить…

— Я слушаю.

— Антон Иванович, скажи, это правда? — Она раскраснелась, и в ее глазах показались слезы. — Правда, что ты хочешь от меня избавиться?

— Зачем же так — «избавиться»? — спросил Щедров. — Елена Лукьяновна, неужели не понимаешь всю нелепость этого слова — «избавиться»? Кто и от кого? Я? От тебя? А ради чего?

— Об этом же говорят.

— Кто говорит?

— Люди. Все!

Аничкиной больно было смотреть на Щедрова. Эту ее боль выдавали и запунцовевшие, спрятанные под прядями волос мочки ушей и снова повлажневшие глаза. Она начала поспешно поправлять косу-гнездо, густо утыканную белыми пластмассовыми шпильками.

— Кто и о чем говорит, мне неизвестно. — Щедров видел, как белая шпилька наполовину высунулась из косы и как Аничкина поспешно вставила ее на место. — Но раз ты пришла и сама заговорила об этом, то наберись терпения и послушай. В жизни, Елена Лукьяновна, бывает так, как в спорте. Скажем, и рад бы спринтер пробежать стометровку так же стремительно, как он пробегал ее раньше, когда показывал рекордное время, а уже не может, годы не позволяют, и он покидает гаревую дорожку. Ему и больно и горько, а что поделаешь — время. Зато ему на смену приходят молодые бегуны — сильные и быстрые. Совсем иное дело в комсомоле! В комсомоле не уходят на покой, а идут дальше, и идут увереннее, чем шли до этого. Так альпинисты, получив отличную закалку у подножия горы, смело идут на штурм главной вершины. Вот и ты, Елена Лукьяновна, иди дальше… Говорить же о том, что кто-то хочет от тебя избавиться, по меньшей мере смешно.

— Каким же ты стал жестоким, Антон! — сказала Аничкина сквозь слезы. — Помню, в комсомоле ты таким не был. Тогда ты был внимательным, добрым…

— В комсомоле, вспомни, тоже всякое бывало, хотя с такими трудными вопросами, как сейчас, мы с тобой тогда не сталкивались.

Аничкина наклонила голову и заплакала. Плечи под пуховой шалью вздрагивали, белая пластмассовая шпилька опять выбилась из волос, повисла, а потом упала на пол. Не зная, что ему делать, Щедров налил воды в стакан, поднял шпильку и положил ее на стол возле стакана. Аничкина часто, по-детски всхлипывала.

— А вот слезы ни к чему… Зачем же плакать? Значит, по-твоему, я жестокий? А ведь это же не так! Тебе кажется, что я только затем и вернулся в Усть-Калитвинскую, чтобы причинить Аничкиной горе. Как могло прийти тебе такое в голову? Ведь ты, пожалуй, и сама не раз задумывалась, как быть дальше. Ведь не могла не думать? И я понимаю: ох, как же нелегко расставаться с любимой и привычной работой. Но что поделаешь? И надобно, Елена Лукьяновна, не плакать, ибо слезами, как известно, горю не поможешь, а вместе нам надо подумать, как оживить работу с молодежью. Я побывал в районе и убедился: запущен у нас этот участок.

Аничкина тяжело подняла голову с измятой прической и посмотрела на Щедрова мокрыми, злыми глазами. Выпила воды, вынула из сумочки платочек и вытерла им слезы, взяла шпильку и начала поправлять волосы.

— Елена Лукьяновна, можно было бы созвать пленум райкома комсомола… Может, скажешь, кто мог бы тебя заменить? — Щедров подождал, пока Аничкина управится с прической. — Можешь порекомендовать такого юношу или девушку?

— Не могу!

— Почему?

— Не мое дело искать себе замену.

— А что скажешь о Клаве Антоновой?

— Только то, что эта девушка пишет любовные стишки. И меня сейчас беспокоит не Антонова. Как я буду жить? Что я буду делать?

— Без работы не останешься. У тебя какая специальность?

— Выходит, что нет никакой. Когда-то я окончила педагогический техникум, но в школе и дня не работала. — Глаза ее снова наполнились слезами. — Шестнадцать лет отданы комсомолу! И вот результат: уходи, иди дальше!

— В строй вступила гостиница «Кубань», — сказал Щедров после долгого молчания. — Там нужен директор. Зарплата приличная.

— Спасибо! — По щекам снова покатились слезинки. — Директор гостиницы! Вот уж этого мне не хватало!

— А если директором кинотеатра?

— Не пойду!

— Подберем что-либо другое, то, что понравится. — Щедров поднялся и медленно зашагал по кабинету. — А если сделать тебя инструктором в районо? Или заведовать райсберкассой?.. Ну чего ты слезами заливаешься? Вот что, Елена Лукьяновна, вижу, сейчас мы ни до чего не договоримся. Пойди домой, успокойся, посоветуйся с мужем. И не отчаивайся.

Аничкина не ответила, поднялась и направилась к дверям. Щедров проводил ее. Походка у нее слабая, как у больной, лицо заплаканное, вся ее фигура сутулилась. Теперь Аничкина выглядела намного старше, чем показалось Щедрову тогда, когда она вошла, и ему по-человечески стало жалко эту убитую горем и в общем-то ни в чем не повинную женщину.

Вызванные Митрохиным уже молча и чинно сидели и ждали приема.

Первым вошел Семен Нестерович Казаченко из «Ленинской искры», тот самый Казаченко, который, как уверяла Ульяша, приезжал в бригаду, выпивал стакан водки, закусывал вареным салом и говорил, что это и есть его диета. «Так вот ты какой, Казаченко!» Щедров увидел грузного, пудов эдак на шесть мужчину в стареньком, с засаленными лацканами, пиджаке и в стоптанных, давно уже не видавших щетки сапогах. В глаза бросилось не то, что Казаченко был излишне толст, а то, что обрюзглое, заросшее щетиной лицо имело нездоровый, землистый цвет. Плешивая голова, нечесаная и нестриженая, вся его неряшливая фигура как бы говорили, что перед Щедровым стоял человек, переживший большое горе.

«Тут нужна не жалость, а справедливость, — думал Щедров, глядя на Казаченко. — Да и как жалеть того, кто сам себя не жалел? Это же наглядная иллюстрация к вопросу: как не надо жить? А Казаченко жил, и жил именно так, как жить нельзя. И поплатился. Понимает ли и чувствует ли он то, что понимаю и чувствуя я? Ведь Казаченко таким не родился. Таким он стал. А почему? Мы — сверстники и современники; как я, так и он учился в советской школе, состоял в пионерах и в комсомоле. Когда его принимали в члены партии, то коммунисты, надо полагать, говорили о нем одно только хорошее. Да как же иначе могло быть? И тогда никому не могла прийти мысль, что через семь лет Казаченко будет исключен из партии. Как все это понять и объяснить? Как разгадать первопричину того, что случилось с этим дюжим и еще молодым мужчиной? Документы, с которыми я ознакомился, собраны и подшиты в папке. Они свидетельствуют, что Казаченко страдает запоем. Напившись, он устраивал дебоши и драки, его дважды находили мертвецки пьяным. Как объективные свидетели, документы утверждают: нет, такому, как Казаченко, не место в партии. Но задумывались ли те, кто собирал и подшивал обвинительные документы: где и почему произрастает то зло, которое сегодня свалило Казаченко, а завтра, возможно, свалит кого-то другого? И как с этим злом бороться, чтобы покончить с ним раз и навсегда? Вот в чем суть вопроса. Исключить же Казаченко из партии — это дело простое и нетрудное…»

— Садись, Семен Нестерович, — сказал Щедров, все еще с тоской глядя на Казаченко. — Перед тем как вынести твой вопрос на бюро, мне хотелось бы услышать от тебя, что ты сам думаешь о своем проступке.

— Что тут еще думать и что оценивать? — Казаченко осторожно опустился на заскрипевший стул. — Думки мои сидят вот тут, в груди, и жгут, давят…

— Какие же они, те твои думки?

— Не думки, а одна сплошная боль души… Ведь потеряно все, что было, и вернуть теперь уже ничего нельзя. А мне еще и сорока нету…

— Кто же в этом повинен?

— Сам. Кого еще винить?

— Значит, признаешь свою вину и согласен с решением коммунистов «Ленинской искры»?

— И признаю, и согласен… А что еще остается? — Опухшее лицо из серого стало восковым. — Я как тот всадник, что вылетел из седла на полном скаку… Это тебе понятно?

— Это-то понятно, — сказал Щедров. — Но вот непонятно, как ты, Казаченко, дошел до жизни такой?

— Как? Сам не знаю, а дойти, видишь, дошел. Докатился. — Жалкая улыбочка тенью коснулась воскового лица и погасла. — Не иначе, черт попутал.

— Скорее, не черт, а зеленый змий.

— Зараз для меня что черт, что змий — все едино.

— Когда же и как пристрастился к этому змию?

— Точно уже и не помню. Наверно, когда стал председателем. Тогда у меня завелись деньжата и сразу появились дружки-приятели. — Казаченко опустил голову и тяжко вздохнул. — И не устоял… Как оно было? В райцентре совещание — встреча с дружками и выпивка. В Степновск приедем — тоже встреча и тоже выпивка. И всегда в ресторане. Так и пошло. Поплыл Казаченко и сам не заметил, как понесло его, слабовольного, по течению.

— Друзей, разумеется, надо иметь, и встречаться с ними не грешно, а вот голову терять… — осуждающе сказал Щедров. — Но скажи, Казаченко, в то время, когда ты еще был председателем, ты учился?

— Что, что? Не понимаю.

— Книги читал? Самообразованием занимался?

— А-а… Вот ты о чем. Понимаю. — Грустно усмехнулся. — Тогда было не до этого…

— Ну, а задумывался ли ты, как руководитель колхоза и как коммунист, что живешь неправильно, то есть не так, как следовало бы тебе жить? Или этот вопрос вообще у тебя не возникал? Ведь до исключения у тебя было два выговора. Стало быть, было время подумать…

— Тогда — нет, не задумывался, а вот теперь задумался, да уже поздно. — Тучный, мешковатый, он сидел, склонив нечесаную голову, говорил глухо, будто самому себе. — Как было? У меня материальный достаток, положение, машина «Волга», и тогда казалось, что это дано мне навечно, что все мне дозволено. А тут еще эти наши дурацкие обычаи — магарычи, выпивки. Без них ни шагу. Не поставил магарыч, не выпил с дружками, — значит, не достал ни стройматериала, ни запчастей, и вообще… Теперь-то я стал умнее и вижу: надо было бы устоять. А я не устоял! Да что об этом толковать? Как жить буду дальше? Вот что меня тревожит. Ну, пусть лишили меня должности, пусть я снова плотничаю — беда-то не в этом. Людям в глаза глядеть совестно — вот беда! Веришь, такая лежит на душе тяжесть, что хоть с кручи да в Кубань! — Помолчав, ладонью вытер слезившиеся глаза. — Как думаешь, Антон Иванович, бюро заступится за меня? Не выбросит на свалку? Ведь я вину свою признаю…

— Что скажут члены бюро, я не знаю.

— Тогда возьми мой партбилет! Бери! — гневно крикнул Казаченко. — Почему не отбираешь партбилет? Почти год страдаю душой… Возьми партбилет, и всему конец!

— Не торопись, Казаченко. Отдать партбилет всегда успеешь.

— Как мне дальше жить?

— Работа у тебя есть. Покажи себя на деле.

— Совесть меня мучает, ночами не сплю.

— Значит, не все еще потеряно, — сказал Щедров. — Лично мне, Казаченко, очень хочется, чтобы этот урок в твоей жизни пошел бы тебе на пользу и чтобы ты стал человеком… Заседание бюро состоится в пятницу. У тебя еще есть время обо всем подумать.

— Спасибо, Антон Иванович, за доброе слово…

— Опираясь ладонями о колени, Казаченко тяжело поднялся, расправил мясистые плечи, затянул на животе ремень и вышел из кабинета.

В дверях уже стоял Стецюк, высокий красивый мужчина лет сорока. Густая, вьющаяся шевелюра, отлично сшитый костюм, белый воротничок и умело, тонким узлом завязанный галстук. Веселый, улыбающийся, Стецюк скорее всего походил не на исключенного из партии, а на уполномоченного из края, подкатившего на «Волге» и поднявшегося в райком для того, чтобы представиться Щедрову. Стецюк подошел к столу, поздоровался, протянув Щедрову руку так просто, по-деловому, как обычно протягивают руку и здороваются люди, облеченные высокими полномочиями. При этом он подарил Щедрову белозубую улыбку и сказал:

— Очень рад приветствовать тебя, дорогой Антон Иванович!

Щедрову, изучившему дело Стецюка, было известно, что этот сорокалетний красавец — подлец и мот, что из партии он исключен, как расхититель денег на строительстве колхозного Дворца культуры.

— Дорогой Антон Иванович, сердечно благодарю тебя за приглашение на беседу, — с улыбкой на смуглом и ясноглазом лице заговорил Стецюк, усаживаясь на стул и доставая из кармана портсигар. — Я был уверен, что новый секретарь райкома быстро разберется и прекратит наконец издевательства, которые чинились надо мною нашими местными догматиками. Ведь что получается? Всюду завистники, всюду догматически мыслящие людишки. Поедом едят честных, творческих работников. И то, что ты пригласил меня…

— Во-первых, здесь не курят, — сухо перебил Щедров. — Во-вторых, прошу вас без фамильярностей и без «ты».

— Как говорят славяне, мόлю о прощении! — Стецюк эффектно щелкнул крышкой портсигара и спрятал его в карман. — Верите, у меня привычка: кого уважаю, к тому обращаюсь просто, на «ты»… Но я понимаю и прошу извинения. Однако, Антон Иванович, в чем же дело? Почему висит на мне этот позор? Почему тянется эта издевательская резина? Еще покойный Коломийцев в этом же кабинете говорил мне: «Павел Петрович, твое исключение из рядов КПСС — это плод клеветы и дезинформации, работа тех, кто еще при Сталине привык нарушать ленинские нормы жизни. Ты, — говорил мне Коломийцев, — будешь восстановлен, а клеветники наказаны». Но прошло более полугода, а воз, как говорится в известной басне, и ныне там. В чем же дело? Неужели у нас идет возврат к прошлому? Хочу предупредить вас; я пришел не оправдываться и не выпрашивать милостыню, а требовать немедленного восстановления и полной реабилитации!

— Позвольте узнать: на каком основании?

— На том, что я, как коммунист и ценный специалист, перед партией и народом ни в чем не повинен!

— А как же те тысячи, которые вами, гражданин Стецюк, украдены?

— Ложь и клевета!

— А построенный вами дом в Сочи? Тоже ложь и клевета?

— Дом построил отец. Он юридический владелец.

— А фактический? Чего юлите, Стецюк? Кого хотите обмануть? Позволительно спросить: откуда же у вашего папаши, в прошлом скромного учителя, а ныне пенсионера, завелись такие солидные суммы? И зачем старому человеку потребовалась вилла близ пляжа с видом на море? Ведь у него в Степновске есть отличная квартира. К тому же документально установлено, что к Черноморскому побережью текли не только колхозные деньги, а и строительный материал. Так какая же это ложь и клевета? А новенькая машина, которая появилась у вас сразу же, как только вам доверили строительство Дворца культуры? Откуда взялась она? Или тоже ложь и клевета? Стыдно, Стецюк! Да вас не только надо гнать из партии, вас следует судить строжайшим советским судом!

— Напрасно, Антон Иванович, стращаете судом, — сдержанно, с видимым спокойствием заговорил Стецюк. — Ни лишать меня принадлежности к партии, ни тем более судить нельзя. Почему? Нет улик! И не будет! Состряпанное на меня так называемое персональное дело — фикция. В нем нет ни одного денежного документа за моей подписью. А суду, как и членам бюро, нужны не чьи-то эмоциональные домыслы, а реальные документы.

— Один такой реальный документ имеется, — сказал Щедров, искоса глядя на Стецюка. — Этот документ — сам Стецюк! Его, так сказать, аморальное лицо.

— Опять эмоции и образные сравнения, — с улыбкой, спокойно, как ни в чем не бывало проговорил Стецюк. — Позвольте заметить: партийному деятелю тоже нужны не эмоции и не всякие там образы, а реальные факты. Вот вы говорите, что я аморальное лицо. А где факты? Я построил Дворец культуры? Да, построил! Заказчик мою работу принял по акту? Да, принял по акту! Так в чем же моя аморальность?

— Не понимаете?

— Нет, — с тем же показным спокойствием сказал Стецюк. — Допустим, я что-то взял. Так что из этого? А разве другие безгрешны? Согласно договору я выполнил заказ. Остальное никого не касается.

— Да вы, Стецюк, порядочная дрянь! — Щедров резко поднялся, ладонью ударил по столу, так что задрожал графин. — Хватит разговоров! Партбилет! Кладите на стол!

Самодовольное лицо Стецюка исказила злая усмешка. Видимо, он не ждал такого поворота. Молча, как-то боком отошел от стола, возле дверей остановился, выпрямился, одернул пиджак. Из бокового кармана достал бумажник, извлек из него красную книжечку и, шагнув к Щедрову, положил билет на стол. Когда партбилет уже лежал в сейфе, Щедров сказал:

— Так оно будет справедливее. Вас я не задерживаю.

— Прекрасно! — воскликнул Стецюк. — Я даже рад, что вы так самочинно и грубо попираете партийную демократию! А где ленинские нормы? Где Устав партии? Где? Значит, и вы, уважаемый товарищ Щедров, хоть и молодой, а живете и действуете старыми методами. — Он быстро подошел к двери, остановился. — Ну, хорошо! Ты еще за это поплатишься. Ты еще будешь меня просить взять партбилет!

Щедров подошел к столу и, глядя в налитые злостью глаза Стецюка, медленно, чеканя слова, сказал:

— Понимаю, что в этом исключительном случае я допустил нарушение Устава. Но партийная совесть не позволяет мне оставить у вас партбилет, гражданин Стецюк!

Кулаком, наотмашь Стецюк ударил в дверь и вышел.

Осторожно порог кабинета переступил белокурый парень в старом шоферском комбинезоне. Нерешительно переминаясь с ноги на ногу, он покусывал нижнюю губу, стараясь удержать нервный тик. К рассеченной левой брови он прижимал скомканный в кулаке платок.

— Я Алферов, Андрей Степанович, — проговорил парень в комбинезоне. — Шофер из «Кавказа».

— Присаживайтесь, Алферов. — Щедров отпил из стакана несколько глотков, стараясь успокоиться. — Ну, Алферов, рассказывайте.

— В моем письменном заявлении все сказано. А документы — в деле.

— Заявление я читал и с делом ознакомился. Хочу послушать вас.

Алферов смотрел на Щедрова немигающими глазами. И молчал. Видимо, ему хотелось что-то сказать, а решиться на это он не мог: чего-то боялся. И по тому, как побледнело его худое, небритое, с рассеченной бровью лицо, как тоскливо смотрели темные глаза, можно было понять, какая в нем шла трудная борьба.

— Что у вас с бровью? Рассечена, как у боксера.

— Машину ремонтировал. Голову нагнул неудачно.

— Так я слушаю вас.

— Что меня слушать? Нечего меня слушать. — Алферов прикусил губу, помолчал. — В моем заявлении сказано: как сознательный человек, я сам себя жестоко осудил и считаю, что мое тяжелое преступление не дает мне права называться коммунистом и оставаться в партии. А что, разве я не прав?

— Кто вас, Алферов, научил так написать?

— Моя сознательность. Какой же, извините, это коммунист, если он потерял свой партбилет? И могу ли я после этого оставаться в партии? Как вы считаете, могу? Нет, не могу!

— Вопрос непростой, и мы его пока оставим без ответа, — сказал Щедров. — Сперва выясним обстоятельства потери партийного документа. Как это было?

— Было это так, — глядя под ноги, проговорил Алферов. — В тот день на лесопилке я погрузил доски и отвез их на ферму. Для строительства телятника. Сгружать пришлось самому. Нагибался, сваливал доски с грузовика. Вечером вернулся домой, партбилета в кармане уже не было. А лежал он вот здесь, в нагрудном кармане спецовки. Наверное, выпал, когда я сваливал доски.

— Как записано в протоколе, вы не сразу заявили в партком о случившемся. Молчали месяц. Почему?

— Боялся. Все же надеялся найти, думал, что отыщется.

— Искал?

— А как же!..

— В партком вы пришли с готовым заявлением. И не просили в этом заявлении о смягчении наказания, а сами потребовали исключения вас из партии. — Щедров ждал, что вот-вот русая голова поднимется, хотелось взглянуть парню в глаза, а тот сидел не шелохнувшись, потупясь. — Это обстоятельство наводит на неприятные размышления.

— Какие?

— Да так ли все было, как вы изложили в своем заявлении?

— Так, так… А как же!..

— Судя по характеристике, которая есть в деле, вы хороший производственник, никаких партвзысканий у вас не было, — сказал Щедров. — Учитывая это, а также вашу молодость, коммунисты «Кавказа» могли бы ограничиться строгим выговором.

— Так я же и на собрании сказал и сейчас повторяю: я недостоин быть в партии!

— А если на бюро вы признаете свою тяжкую вину и мы сочтем возможным оставить вас в партии? — Щедров замолчал, выжидающе посматривая на склоненную чубатую голову. — Что на это скажете? — не получив ответа на свой вопрос, снова спросил Щедров.

— Скажу, что я сам себя исключил из партии и ни о чем просить не буду, — по-прежнему не глядя на Щедрова, ответил Алферов.

— А вообще, Алферов, вы хотите остаться в партии? — в упор спросил Щедров. — Хотите?

— В своем заявлении я все сказал…

— И еще вопрос: давно живете в Елютинской?

— Второй год. Я приехал с Урала к тетке. Тетка написала, что тут нужны шофера. Вот я и приехал.

— И в партию вступали на Урале?

— Да, там…

— А тетка в станице чем занимается?

— Работает в огородной бригаде.

— Вы живете у нее?

— Да… Вернее, жил у нее. Я недавно женился и теперь живу в зятьях.

— Ну что ж, Алферов, поезжайте домой. На бюро вас вызовут.

Озабоченным взглядом Щедров проводил Алферова. Тот уходил, с трудом сгибая в коленях как бы вдруг отяжелевшие ноги. И дверь забыл прикрыть. Появилась Любовь Сергеевна и взглядом спросила, можно ли войти еще одному исключенному.

— Следующий товарищ пусть войдет несколько позже, — сказал Щедров. — А сейчас пригласите ко мне Митрохина.

Митрохин явился без нарукавников, но все в том же полувоенном костюме и в начищенных, по-солдатски стучащих сапогах.

— Василий Иванович, в персональном деле шофера Алферова есть какая-то загадка, — сказал Щедров, выходя из-за стола.

— Все документы, Антон Иванович, выписки из протоколов в порядке, — уверенно ответил Митрохин. — Сам проверял.

— Знаю, документы в порядке. — Щедров посмотрел в добрые глаза Митрохина. — А почему Алферов так настойчиво просит исключить его из партии? Почему?

— Да потому, что виноват, — уверенно сказал Митрохин.

— Я только что говорил с Алферовым, — сказал Щедров. — И мне показалось, что в версии с потерей партбилета есть что-то ложное, неправдоподобное. Ты, случаем, не знаешь, как живет Алферов? С кем дружит?

— Знаю в общих чертах. В Елютинской он проживает всего год. Ни с кем не дружит. — Митрохин подумал. — Что еще? Молчун. Квартирует у тетки.

— А кто она, эта тетка? Что тебе о ней известно?

— Женщина тихая, богомольная. Вдова. — Митрохин хотел было улыбнуться, но понял, что этого делать нельзя, и насупил брови. — Почти святая.

— Вот что, Василий Иванович, возьми мою машину и сегодня же поезжай в Елютинскую. — Щедров подошел к Митрохину, улыбнулся. — Знаю, ты не Шерлок Холмс, но заняться кое-каким расследованием тебе придется. До бюро еще больше недели, время есть. Установи факты: не попал ли Алферов под чье-то влияние? Кто его друзья? Где бывает, с кем встречается? На ком женат? Что собой представляет его жена и особенно его тетушка? За Алферова, вижу, нам придется побороться, тут произошло что-то загадочное. Передай мою просьбу Ефименко, пусть он тебе поможет. Что же касается Казаченко, то ему надобно помочь выбраться из беды. Необходимо поговорить с членами партбюро, с коммунистами «Ленинской искры», посоветоваться с ними.

Глава 25

В течение двух дней — вторник и среда — были приняты и выслушаны все исключенные. Вечером, уставший не столько физически, сколько душевно, Щедров пришел домой, сел к столу, раскрыл свою тетрадь и задумался. Хотел кое-что записать и не мог. Трудно было сосредоточиться на чем-то одном и, как ему показалось, самом главном.

«Как избавиться от того тяжелого чувства, которое осталось у меня на сердце после разговора с исключенными? — писал он. — Кто они? Мне кажется, что я принимал людей, у которых расстроена психика, ибо то, что они совершили, нормальный человек не мог совершить. О чем говорит статистика? Стецюк исключен за крупное воровство, Алферов — за потерю партбилета. Остальные — либо за пьянку, либо за бытовое разложение. В числе исключенных ни одной женщины — факт весьма отрадный. И только двое из них — Казаченко и Алферов — могут рассчитывать на снисхождение. У меня перед глазами еще и сейчас стоит, набычившись, Солодухин. У этого тридцатилетнего завгара из совхоза «Заря» пепельное, осунувшееся лицо. Глаза мутные, смотрят отчужденно, когда-то курчавая голова стала плешивой. Солодухин отказался сесть. Стоял, раскорячив сильные, слегка согнутые в коленях ноги. На вопросы отвечал односложно.

«Солодухин, вам известно о том, что акты медицинской экспертизы, которые хранятся в вашем деле, утверждают: только за последние месяцы вы четыре раза в пьяном виде избивали свою жену?»

«Известно…»

«Зачем вы это делали?»

«Она же ревнивая, шагу не дает ступить…»

«Как же вы, Солодухин, дошли до этого? И понимаете ли вы сами свою тяжкую вину?»

«Раньше не понимал, а теперь понимаю и прошу оставить меня в партии. Клянусь, и пальцем жену не трону и пить не буду».

Щедров перечитал написанное и уже видел не Солодухина, а плановика из совхоза «Яблоневый цвет» Нежнина. Сухопарый, с талией джигита, с выщипанными, как у петуха гребень, бровями, Нежнин глуповато усмехался, бесстыже глядя воровскими глазами.

«Нежнин, напротив, говорил охотно, на вопросы отвечал подробно, — писал Щедров. — Говорил он искренне, пожимал плечами, не понимая, в чем же его вина».

«Нежнин, вам известно, в чем вы обвиняетесь?»

«Так точно, известно! В мужской вольности!»

«К вашему делу, Нежнин, приобщен постыднейший документ, из которого явствует: для посещения своих возлюбленных вы составляли специальный график. Было это?»

«Антон Иванович, я как на духу: да, точно, график имел место. В этом свою вину я признаю. Это же я сказал и на общем собрании».

«Нежнин, а для чего вам понадобился, с позволения сказать, этот «график»?»

«Отвечаю доверительно, как мужчина мужчине: исключительно для порядка. — Нежнин непонимающе пожал плечами, и та же глупая улыбочка тронула его лицо. — Как плановик, знаю: ни в каком деле без плана-графика нельзя».

«Значит, планировали свои прелюбодеяния?»

«Собственно, планирования как такового не было, а подневной и почасовой график был. Часы вечерние…»

«Замужние женщины значились в этом твоем «графике»?»

«Что вы, Антон Иванович! Как же можно вмешиваться в семейную жизнь? Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете? Упаси бог! Навещал я исключительно вдовушек, потому что, ежели войти в их бедственное положение…»

«Это, Нежнин, называется распутством!»

«Клянусь, с моей стороны не было ни грубостей, ни каких-либо оскорблений, ни пьянства. Верно, имелся график — так, для порядка. У меня же своя семья…»

«Дети есть?»

«А как же, имеются. Без них как же. Детишки есть и дома, так сказать, полностью свои, и на стороне».

«На стороне много?»

«Дома — трое, на стороне — двое. Но я всем помогаю. Я же не бесчувственный… Трудно, сами понимаете, зарплата небольшая, но детишек я люблю и всем им помогаю… Антон Иванович, так как я полностью осознал спою вину и готов принять любой выговор, то об одном я вас прошу: оставьте в партии…»

«А зачем? Подумали вы об этом, Нежнин? Зачем вам оставаться в партии?»

«Меня беспокоят по крайней мере три момента, — продолжал писать Щедров, открыв новую страницу. — Во-первых, само исключение. Что оно такое: добро или зло? Подобное явление в медицине называется очищением организма от токсинов. В металлургии это шлак: не отдели его вовремя от расплавленного металла — и сталь пропала. В сельском хозяйстве это сорняки: не уничтожь их — погибнут посевы. Значит, как всякий живой организм, наша районная партийная организация сама себя избавляет от шлака, от сорняков и токсинов. Стало быть, надо не огорчаться, а радоваться, ибо это хорошо, что время от времени усть-калитвинские коммунисты очищают свои ряды от людей недостойных. Однако возникает вопрос: успешно ли это делается? Может быть, это очищение идет не так решительно, как надо бы ему идти? Может быть, следует избавляться не только от токсинов, сорняков и шлака, а и от обыкновенного балласта? Обдумать и взвесить… Во-вторых, сами исключенные. Они — люди, и, чтобы понять беду, которая их постигла, необходимо заглянуть им в душу. Ведь они не родились плохими коммунистами, а ими стали, сделались. Как стали? Как сделались? И почему? У них есть биографии, у каждого за плечами прожитые годы. Как они жили? О чем думали? К чему стремились и какую ставили перед собой цель? Если не считать Алферова, то все они просят оставить их в партии. Так осужденные к высшей мере просят о помиловании. Но одно дело — помиловать из чисто гуманных побуждений, другое дело — недостойного человека оставить в партии. Можно ли это сделать, призвав на помощь даже самые наигуманнейшие побуждения? Думаю, что нельзя! Совершив тяжкие антипартийные проступки, они сами себе вынесли приговор. Просят же оставить их в партии не из убежденности, а из шкурных интересов. Наглядный пример — Стецюк. Он жил и хочет жить по принципу: взять у партии все, что только можно. А ведь для коммуниста корысть и личное благополучие, стяжательство и нажива — это смерть. И если в наших рядах не будет борьбы с этим злом, решительной и бескомпромиссной, неизбежно появятся новые Стецюки, новые Нежнины и Солодухины…

В-третьих, я часто думаю не о следствии, а о причине. Меня беспокоят корни нравственного падения людей. Если вдуматься, о чем говорят факты: почти все исключены из партии по причине, так или иначе связанной с алкоголем. Стецюк пьянствовал с дружками, ставил магарычи, устраивал попойки, и делалось это для того, чтобы ему, Стецюку, было легче, вольготнее воровать деньги и строительный материал. О Казаченко и говорить нечего — этого детину свалил с ног зеленый змий. Но как Казаченко стал алкоголиком? Сам он говорит, что руководителю колхоза нельзя-де без дружков и без выпивки. Это отговорка! Солодухин в пьяном виде избивал жену. К какому злу ни обратись, алкоголь стоит с ним рядом. Так что же делать? Запретить в районе продажу спиртных напитков и установить сухой закон? Сделать это на территории одного Усть-Калитвинского невозможно. Да и сама эта мысль чем-то похожа на то, как два кочубеевца — мой отец Иван Щедров и Антон Колыханов — еще в 1926 году из самых добрых побуждений написали Михаилу Ивановичу Калинину письмо, в котором доказывали, что во всех бедах, имеющихся в жизни у людей, повинны деньги. Если деньги изъять из обращения, писали кочубеевцы, то жизнь на земле сразу избавится и от воровства, и от взяточничества, и от грабежа с убийствами, и от попоек, потому что нечего воровать, не на что пить — не будет денег. Всесоюзный староста прочитал письмо и, надо полагать, улыбнулся в усы, а кочубеевцам написал, что если плоды горькие, то в этом повинны не листья и не ветки, а корни… Сказано просто и умно… Так в чем же корень зла и где он находится?..»

Стук в дверь. Щедров закрыл тетрадь.

— Кто там? — спросил он, вставая. — Войдите!

— Извините, Антон Иванович, за позднее вторжение. — На пороге показался Митрохин. — Я только что из Елютинской. Проезжал мимо, вижу — свет в ваших окнах. Хочу доложить…

— Докладывай, что там. Да ты присядь.

— Кое-какие факты мною установлены. — Митрохин присел на стул. — Тетушка Алферова, некая Ефросинья Федотовна, является баптисткой, старушенция сильно богомольная. Нелюдимая, даже не пожелала говорить. Но Алферов в данное время живет не у тетушки. Перебрался к жене. Он недавно женился на девушке из хутора Орловского — в трех километрах от Елютинской. Та девушка — дальняя родственница тетушки.

— Что собой представляет жена Алферова?

— Внешне смахивает на монашенку. Работает дояркой.

— Кто ее родители?

— Отец умер, мать — телятница.

— Не попал ли Алферов под влияние своей молодой супруги? Что скажешь, Василий Иванович?

— Быть того не может! — Митрохин усмехнулся. — Как она, тихая да смирная, может повлиять на мужчину? Не верю!

— Она состоит в баптистской секте?

— Не узнал.

— Вот как раз это и надо было узнать обязательно. Как мне помнится, на хуторе Орловском есть баптистская секта.

— На хуторе молочная ферма, живут там одни животноводы.

— Животноводы — это понятно. Вот что, Василий Иванович, о своей поездке в Елютинскую напиши докладную, на бюро она пригодится. — Щедров остановился перед открытым в сад окном. — Дело Алферова пока отложи, остальных приглашай на пятницу. Предупреди секретарей первичных организаций, чтобы сами докладывали об исключенных.

Глава 26

Семья Приходько никак не могла привыкнуть к своему новому жилью. Для Анатолия и его жены Нины было не только непривычным, а даже странным то, что каждое утро им приходилось со второго этажа — из своей спальни — спускаться к детям и к матери; что из окна их комнаты были видны не бузина, как прежде в Старо-Каланчевской, а Кубань с ее пологим берегом, а за Кубанью открывался такой простор, что не окинуть взглядом, и убегал он далеко-далеко, туда, где за синей дымкой, как на папиросной бумаге, печатались горы. Красиво, ничего не скажешь, а непривычно!

Детям же — Андрюше, Оленьке и Петеньке — было раздольно и хорошо в новом доме, если бы не одно неудобство! Утром не соскочишь со своих кроваток и не юркнешь к отцу и матери под теплое родительское одеяло. Надо карабкаться по крутой лестнице, а она пугала, особенно маленького Петю.

Труднее всего к новому жилью привыкала Анастасия, мать Анатолия. Женщина хозяйственная, домовитая, она напоминала старое дерево, которое кому-то вздумалось пересадить, и оно никак не могло прижиться — стояло увядшее, чахлое. Всю жизнь Анастасия знала одну свою хатенку, свой двор с огородом. В этом же большом и неуютном доме чувствовала себя, точно в гостях. Только и мечтала о том, что скоро кончится это ее вынужденное гостеванье и она, облегченно вздохнув, уедет в родную станицу. А там у нее своя хата, и все в хате свое, привычное и милое сердцу. Тут же, на что Анастасия ни смотрела, к чему ни прикасалась, все было чужим и постылым. К тому же старую женщину и огорчал и обижал запрет сына разводить домашнюю живность.

— Как же нам, сынок, теперь жить без своего? — опечаленно спрашивала мать. — На одной зарплате такой семье, как наша, трудновато придется.

— Ничего, мамо, проживем.

Сыновний запрет можно было бы нарушить или как-то обойти, будь при доме двор. Палисадник, в котором росли два вишневых деревца и цвели кусты сирени, посыпанная речным песком дорожка, которая вела от калитки к дому, — разве это двор! О закутах для кабанчика или птицы, о коровнике и мечтать было нечего.

«Эх, Толя, Толя, если б ты знал, сынок, как мне трудно жилось, когда твой отец погиб на войне, а я осталась с тремя детишками! — думала Анастасия, вытирая заплаканные глаза. — Младшенький мой, ты тогда еще был грудным дитем, и если бы у меня не было своей живности, то я не знаю, как бы я вас вырастила. Теперь старшие, Лена и Алеша, живут далеко в городе, а ты хоть и рядом со мной, а не понимаешь душевную тревогу матери. Приказал обходиться без своих гусочек и курочек, без своего кабанчика и коровки. А как же без всего этого жить и кормиться? В станице — и жить с базара? Свою корову уже поспешили продать и зараз молочко покупаем. Гусочек и курочек отдала на присмотр соседке. Спасибо, соседка — женщина душевная, согласилась приглядеть за птицей. И я могу поехать в Старо-Каланчевскую и привезти оттуда то гусака, то петуха, и уже легче — не надо покупать на базаре. Ты скажешь: Нина работает, а сам ты стал большим начальником. Все равно с нашей семьей с базара не прожить. Через то и не мила моему сердцу эта просторная жилища. Непригодна она для нормальной крестьянской жизни. Дажеть Андрюшу, Оленьку и Петеньку не слышно в доме: глохнут их голосочки. Тут, внизу, поднимут такой крик, что аж стекла звенят, а там, вверху, отцу и матери ничего не слышно. А как хорошо мы жили в Старо-Каланчевской! В хате тесно, да зато все находились вместе. И поговорить можно, и поглядеть друг на дружку. Жили ладно, по-семейному. А тут как живем? Разбредемся по своим комнатам, и дом кажется пустым…»

Больше всего Анастасию огорчало, что в феврале, когда они переехали, а потом и весь март ей приходилось и днем, а иногда и ночью спускаться в подвал. По крутой лесенке без перил Анастасия из кухни ныряла в подвал, как в пропасть. Там стоял котел, похожий на испачканную сажей тумбочку. От этой черной тумбочки торчмя вставала железная труба. Без привычки растопить печку в этом котле было мудрено, а еще мудренее накалить ее так, чтобы от отвесной трубы по всему дому пошло тепло. Бывало, только Анастасия поднимется в кухню, чтобы на плите заняться борщом, а котел уже погас. Анастасия бросает стряпню и с девичьей проворностью гремит каблуками по гулким ступенькам. Разогреет котел, ну, кажется, пошло тепло по дому, как кровь по телу. Но через час или два трубы остывали, и Анастасия снова опрометью бежала в подвал. И так каждый день.

— За какое наказание, Толя, марширую то вниз, то вверх? — жаловалась она сыну. — Погляди, сынок, на меня, как я исхудала. И все через тот паршивый котел. Всю свою полноту растеряла, бегаючи по лестнице. И, веришь, так наловчилась спускаться и подниматься, похлестче той циркачки, которая танцует с зонтиком на проволоке. Но ить та с зонтиком, а я безо всего лечу, как птица!

— Надо, мамо, привыкать к условиям цивилизации, — отшучивался сын. — Водяное отопление — вещь удобная. Ни дыма, ни копоти. Только к этому удобству надобно все же приловчиться.

— Может, сынок, для кого это и удобно, а для меня сильно изнурительно. Боюсь, что через тот котел начисто лишусь здоровья, стану инвалидкой.

— А вы, мамо, бегайте потише, поосторожнее.

В глазах Анатолия сверкнула лукавая искорка.

— Может, сынок, прорубишь дырку и подвесишь канат? — с усмешкой сказала Анастасия. — В подвал буду спускаться по канату, как пожарник.

— Все шутите, мамо!

— Шутка-то моя со слезами… Эх, сынок, сынок, и куда ты привез нас? — На глазах навернулись слезы. — Как привычно и как хорошо было в Старо-Каланчевской… И свой дворик, и своя птица. А печку затопишь — сердце радуется.

— Мамо, я не сам выбирал это жилье, — сказал Анатолий. — Жить на новом месте где-то надо, а дом пустовал. Щедров отказался в нем жить. Вот мы и поселились. Но расстраиваться, мамо, не стоит: привыкнем.

Весной о котле забыли. Апрель выдался сухим и теплым, и окна во всем доме закрывались разве только поздно вечером. Анатолий и Нина на своем втором этаже открывали не только окна, а и балконную дверь. Ночью над домом плыла полная луна, и было так светло, что силуэты Кавказского хребта вставали совсем близко и на светлом фоне неба казались высеченными из малахита. Под утро с Кубани тянуло свежим холодком, так что без теплого одеяла нельзя было спать. Зато, когда из-за малахитового хребта поднималось могучим пожаром солнце и лучами своими заливало спальню, в комнате сразу теплело: и тогда Андрюшка, Оленька и Петенька поднимали такой веселый крик, устраивали на лестнице такую беготню, что гремел весь дом.

— И что за шумный народ! — Анатолий натянул на голову одеяло. — Даже в выходной не дадут поспать! А мать еще жалуется, что к нам детский шум не долетает и в доме у нас слишком тихо.

К Анатолию поднялась Нина и сказала:

— Пора вставать! Солнце-то смотри где.

Завтракали в кухне всей семьей. За столом Анатолий, ласково глядя на мать, сказал:

— Мамо, а сегодня к нам придет гость.

— Кто таков? — спросила Анастасия.

— Антон Иванович Щедров. И к вам есть просьба: приготовьте обед. Вы же у нас мастерица!

Гостя ждешь, а молчал? — с упреком сказала мать. — Когда же я теперь управлюсь с обедом? И куда детишек дену?

— Ребят мы с собой возьмем на берег, — сказал Анатолий. — А вы, мамо, сварите наш старокаланчевский борщ. Помните, на новоселье Щедрову борщ очень понравился.

— К борщу, сынок, птица нужна. — Мать с упреком посмотрела на сына. — А где ее взять?

— Мамо, вы же вчера ездили в Старо-Каланчевскую, — покраснев, заметила Нина. — И кое-что привезли.

— Вот-вот, ездила и кой-что привезла. Скоро все оттуда увезу. А тогда что?..

Анатолий и Нина не стали ни возражать, ни спорить. Знали: для вида мать побурчит, а обед приготовит.

Нина отгладила мужу белую рубашку и к ней серенький, цвета орлиного крыла, галстук. Сказала, чтобы надел, когда придет Щедров.

— Небось заметил, Толя, какой у Антона Ивановича красивый галстук, — добавила она. — И тебе со Щедрова во всем надо брать пример.

— Собирай, Нина, детей, да пойдем, — не ответив на ее замечание, сказал Анатолий. — Не будем матери мешать.

Кубань была рядом. Выйдешь из калитки — и вот он, берег, высокий, обрывистый. На каменные выступы, как на зубья, наваливалась вода, шумела тревожно и тягуче.

Анатолий взял за руки Андрея и Петра, и они зашагали по-над кручей — широко, по-мужски. Следом шли Нина и Оля. Всякий раз, когда Нина со стороны смотрела на мужа, он казался ей слишком обыденным и по-станичному простым. Может, потому, что дома Анатолий одевался так, как обычно одеваются в станице. Вот и сейчас, в майке, с разлохмаченным на ветру белесым чубом, он по-ребячьи беспечно шагал с сыновьями. А Нина смотрела на него и думала, что Анатолий никак не похож на секретаря райкома — ни солидности, ни степенности. Когда же Анатолий, посадив себе на шею Петю, побежал, подпрыгивая и изображая резвого коня, а следом с восторженным криком помчался Андрюша, Нина только сокрушенно покачала головой и оглянулась по сторонам: не смотрит ли кто? К счастью, берег был пуст.

«Ни дать ни взять — станичный парень, — думала Нина. — А вот идут мужчина и женщина. Даже остановились и смотрят. Неужели узнали?..»

Возле моста спустились к воде. Песчаная коса выступала клином, вся усыпанная камнями-валунами. Во время паводков Кубань так старательно их промыла и отшлифовала, что они, чистые, белые, были похожи на разбросанные по берегу кабаньи туши. Одну такую «тушу» Нина накрыла байковым одеялом, которое предусмотрительно взяла с собой. Получилось отличное сиденье. Нина и Анатолий сидели на камне близ воды, дети играли тут же, на песке.

— Толя, когда ты посадил Петю на шею и мчался по берегу, заметил, люди остановились и смотрели на тебя?

— Ну и что? Пусть смотрят.

— Неудобно. Ты же теперь… У тебя же должность…

— Нина, милая! Там, на работе, я, может, и высокий чин. А тут я дома.

Нина сняла туфли, опустила в воду ноги и вскрикнула:

— Ой, какая ледяная!

— С ледников течет-то, — пояснил Анатолий. — Смотри, не простудись! А хороши все-таки и этот тягучий, как на мельнице, шум воды, и идущая от реки прохлада!.. Хороши и эти скачущие по стремнине буруны, летят, торопятся. А куда? Смотришь на них, слушаешь их и забываешь тревоги.

— А какие у тебя тревоги? — Нина заглянула мужу в глаза, улыбнулась. — Расскажи мне. Ты так мало рассказываешь о своих делах. — И, посмотрев на детей, крикнула: — Не подходите к воде! Андрюша, отойди от берега! И уведи Петеньку! Что за мальчуганы непослушные! Так что ж тебя тревожит, Толя?

— Разное, — нехотя ответил Анатолий. — Видно, жизнь так устроена, что без тревог и без неприятностей она не обходится. Вот тебе самый простой пример. Ни в марте, ни в апреле нет дождя, а дождь очень нужен. Недавно я побывал на полях Старо-Каланчевской. Плохи у них озимые. Если пшеница не уродит, сама понимаешь, что это значит. Вот тебе и тревоги и неприятности. Да еще какие! Или вот еще. На бюро рассматривали персональные дела, исключали из партии. Наслушаешься чужого горя — и у самого душа болит.

— А как Щедров? Переживает?

— Ему тоже, видать, нерадостно… На днях была у меня Аничкина. Слезы, упреки — опять неприятность…

— Нашли ей замену?

— Хотим рекомендовать Клаву Антонову.

— Славная девушка. И умница, и выдержанная, и стихи пишет. У нас в школе все ее уважают. Умеет она обходиться с детьми.

— Щедров приглашал ее для беседы. Расспрашивал. Попросил даже прочитать стихи. — Как бы не зная, рассказывать дальше или на этом остановиться, Анатолий молча смотрел на бегущие рядом буруны. — Потом мы звонили в крайком комсомола… Нас не поддержали. Вот и еще одна неприятность.

В это время дети подбежали к реке. Нина вскрикнула и, забыв о рассказе мужа, опрометью бросилась за ними, печатая на песке следы своих маленьких босых ног. Как наседка уводит от опасности цыплят, так и Нина, взяв детей за руки, отвела их на прежнее место.

— Отсюда никуда не уходите, — сказала она. — Стройте домики из песка.

— Вчера Щедров пригласил к себе работников райкома и райисполкома в связи с историей со стариком из хутора Варваринского. Помнишь, я тебе рассказывал? — продолжал Анатолий. — Беседовал с нами. Веришь, Нина, таким Щедрова я никогда еще не видел. Побледнел. Вижу, старается быть спокойным, а не может. Был нагоняй, всем досталось. — Анатолий помолчал. — А самые большие наши неприятности — плохие дела в колхозах. И с севом мы затянули, и с прополкой опаздываем. А тут, как на беду, нет дождя!

— Толя, а почему плохи дела в колхозах?

— Эх, женушка ты моя разлюбезная! Причин много. — Анатолий посмотрел на приунывшую Нину и понизил голос: — Об этих причинах я написал статью. Щедров взял прочитать. Наверное, сегодня у нас и состоится разговор о статье. Предвижу, будет он для меня неприятным. — Анатолий положил руку Нине на плечи и, глядя в ее приунывшие глаза, с наигранной веселостью заключил: — Как видишь, чего-чего, а неприятностей у нас хватает!

Разговор о статье начался не сразу и не совсем так, как предполагал Приходько. Ему казалось, что Щедров, как только появится в доме, так тут же и скажет, что статью он прочитал и что она ему не понравилась.

Щедров же, войдя в дом, поздоровался за руку сперва с женщинами и детьми, потом и с Анатолием, а о статье — ни слова. Затем извлек из кармана три плитки шоколада и, отдавая детям, сказал, что это подарок от зайца. Старшие Андрей и Оля не поверили, они видели, как взрослые улыбались, а бабушка даже прикрыла рот концом косынки. Только Петя, которого Щедров взял на руки и подошел с ним к окну, принял шутку за правду и, глядя в палисадник, сказал:

— Смотрите-ка, тот заяц под кустом сидит!

Все рассмеялись.

А Щедров отдал Петю бабушке и снова подумал о том, что многое в Приходько ему нравится и что в чем-то он по-хорошему завидует ему. Щедров знал, что сын погибшего на войне солдата Максима Приходько окончил десятилетку, но получить высшее образование ему не довелось. После школы он руководил станичным комитетом комсомола и с завидным упорством занимался политическим самообразованием, много перечитал книг, мечтая поступить в МГУ на факультет журналистики. Сейчас учится там заочно — перешел на третий курс. В партию пришел из комсомола, когда ему было только двадцать. В двадцать три женился. Занимался пропагандистской деятельностью: читал лекции о Ленине и ленинизме, проводил беседы о текущей политике и международном положении. В биографии Приходько не было ничего такого, что огорчало бы, и сам он мог служить примером трудолюбия и порядочности. «У Приходько милая жена, славные детишки, старуха мать, своя семья, а у меня ничего этого нет, — думал Щедров. — Мой товарищ по работе и почти сверстник, я смотрю на него и думаю: так чего же я ломлюсь в открытую дверь и бьюсь над вопросом: как жить? Ответ-то — вот он, передо мной: живи так, как живет семья Анатолия Приходько…»

А во время обеда Щедров поглядывал на Нину и мысленно, сам того не желая, на ее месте видел Ульяшу, а на месте Анатолия — себя. Потом он заговорил о том, что апрель по всему Южному краю выдался сухим и жарким; что хорошо было бы, если бы в конце апреля или в начале мая прошли дожди, тогда можно было бы надеяться на высокий урожай зерновых. И опять о статье не обмолвился и словом. Анатолий ел нехотя, посматривал на Щедрова и ждал, что тот скажет: во внутреннем кармане его пиджака Анатолий заметил сложенную вчетверо газету, а в ней — свою рукопись.

«Вот ты где, бедняжка! — думал Анатолий. — Приготовил, а молчит. Наверное, не хочет заводить неприятный разговор за обедом да еще при женщинах».

После обеда Анатолий поспешил пригласить гостя в свой кабинет. Щедров вынул из кармана сложенную газету и, ударяя ею о ладонь, поднялся по крутым скрипучим ступенькам. Войдя в небольшую комнату, он невольно обратил внимание на диван, на два стула и стол неуклюжей канцелярской осанки с застаревшими чернильными пятнами на крышке. Обстановка как бы подтверждала, что новый обладатель «особняка с видом на Кубань» своей мебели не имеет и пользуется той, которую райкоммунхоз оставил здесь после Коломийцева.

Широкое, почти во всю стену окно было раскрыто. Щедров увидел знакомый изгиб Кубани и коромысло низкого, поросшего кустами берега. Наискосок вытянулся обмелевший перекат. Вода бугрилась и сверкала. А за Кубанью Кавказский хребет вонзал в небо свои снежные зубцы, днем очертания их были мягкие, точно просматривались они сквозь матовое стекло.

Щедров сел к столу, положил перед собой статью, все еще поглядывая в окно. Анатолию было не до красоты закубанского пейзажа, когда он на первой странице своей рукописи увидел пометки, какие-то надписи, сделанные рукой Щедрова. Словно желая показать, как внимательно им прочитана рукопись и как много на ней сделано пометок, Щедров медленно переворачивал листы.

— Все исчертил, — грустно заметил Анатолий.

— Так ведь с твоего же разрешения. — Щедров сощурил глаза. — По моим пометкам видно: я не только читал, а и обдумывал прочитанное.

— И что скажешь?

— Как тебе известно, скоро соберется пленум райкома и пройдет сессия райсовета. Хорошо, если бы к этому времени статья появилась в газете. — Доверительно посмотрел на Приходько. — Что же мне в ней нравится? Теоретическая основа и вся вступительная часть. Хорошо, я сказал бы, толково написано о сверхзадаче. Коротко, понятно и не вообще, а применительно к условиям Усть-Калитвинского района. Честно скажу, я рад, что наш с тобой разговор о сверхзадаче так кстати «вписался» в статью.

— А что не нравится? — смутившись, спросил Приходько.

— Если исключить начало, то вся статья написана так, как вообще могут писать грамотные люди, — ответит Щедров. — А ее надо написать так, как может и как обязан написать секретарь райкома Анатолий Максимович Приходько. Короче говоря, пока что статья безликая, слишком общая и, я бы сказал, по духу своему робкая…

Так они сидели и беседовали, не замечая, что прошло уже более трех часов. И Нина уже несколько раз осторожно, на цыпочках, поднималась по лестнице, прислушивалась к их спорящим, то глухим, то напряженно взволнованным голосам. Ей казалось, что они даже не заметили, как густые южные сумерки наползли с гор, укрыли и Кубань с ее косым перекатом и сизые зубцы хребта.

Наконец Щедров встал, устало взмахнул руками, потянулся, остановился у окна, посмотрел на чуть приметные очертания берега.

— Не хмурься, Анатолий, и не огорчайся, — сказал он, собираясь уходить. — Посиди над рукописью еще с недельку. Не спеша обдумай все, о чем мы говорили, и напиши статью заново. Ты готовишь ответственное выступление в печати, и тут, как говорится, прежде чем отрезать, следует семь раз отмерить.

Анатолий проводил Щедрова до калитки и там сказал:

— Задал мне задачу, Антон. Не знаю, сумею ли…

— А ты постарайся и сделай.

Вернувшись, Приходько уселся за стол, поближе пододвинул настольную лампу и, глядя в рукопись, задумался. Мысли его обратились к Щедрову и к тем замечаниям, которые им были сделаны. «Задача-то ясна: все перестроить и все заново переписать, — думал Анатолий. — И сердцем и разумом понимаю, что надо так сделать. А как? Вот и получается: одно дело — понимать и другое — знать и уметь. Щедров говорит: нужна смелость. Знаю, смелость необходима в любом деле. Но в чем и как она должна проявиться? Эх, Антон, Антон, критиковать и давать советы легко! Раскритиковал, надавал советов и ушел. А у меня и в голове и на душе творится неразбериха…»

Вошла Нина и всплеснула руками.

— Опять сидишь? Пойдем ужинать.

— Что-то не хочется. Ужинайте без меня.

— Что с тобой? Антон Иванович забраковал статью?

— Мало сказать — забраковал. Начисто уничтожил. Поставил передо мной что-то вроде шахматной задачи: белые начинают и выигрывают. — Анатолий скупо, нехотя улыбнулся. — А как выигрывают? Где тот первый, заветный ход? Вот я и сижу над этой задачей. Так что иди, Нина, ужинайте без меня. А я посижу и подумаю.

Нина сочувственно посмотрела на мужа и ушла. Анатолий обхватил ладонями голову и так задумался, что ему даже послышался голос Щедрова. «Ты меня понял, Толя? Нет, вижу, ты еще не все понял. Первый ход я тебе подскажу: бери чистый лист бумаги и начинай писать — это и будет твой первый ход». — «А с чего начать?» — «Начни с самого интересного, с самой важной мысли…»

— Ох, Толя, Толя, сколько же можно сидеть? Уже поздно!

Это Нина в ночной сорочке и в шлепанцах снова подошла к мужу, обняла за шею теплыми руками, подбородком касаясь взлохмаченной головы.

— Ну что, Толя? Узнал, как белые начинают и выигрывают?

— Нет, еще не узнал.

— А когда же спать? Дети давно улеглись, мать тоже.

— Все одно не усну. — Он собрал листы, встал, потянулся; подошел к кровати, где Нина разбирала постель, и сказал с ноткой радости в голосе: — Статью, говорит, подпиши как секретарь райкома, и поэтому написать ее надо так, чтобы те, кто ее прочтет, сказали: вот какой у нас толковый секретарь. Завтра снова возьмусь за нее… Трудно мне, Нина, особенно после разговора со Щедровым.

— Антон Иванович добра тебе желает.

— Добра-то он желает не только мне.

— Толя, он всегда и со всеми такой мягкосердечный да вежливый?

— Не со всеми и не всегда.

— С виду простой. Голова стрижена.

— Зато суждения у него не простые. Статью-то мою как разделал. Сперва будто похвалил. Это, говорит, хорошо, это нравится, а это не годится, не нравится. И как взялся за меня! Я видел его, и не раз, и вспыльчивым и злым. Как-то при мне Рогов заговорил со Щедровым о тех, кто избил Огуренкова. Дескать, парни молодые: по молодости и по глупости учинили драку. Просил отнестись к ним снисходительно. Ты бы увидела, как Щедров сверкнул глазами и как крикнул: «К преступникам никакого снисхождения! Что заработали, то и получат!» Лицо побледнело и даже перекосилось от злости. А ты говоришь — мягкосердечный да вежливый. Не всегда…

— Толя, а отчего у него глаза тоскливые?

— Не знаю. Может, устает. Может, много думает. А может, оттого, что живет один, без семьи. Холостяцкая-то житуха не из легких!

— Чего же он не женится?

— Не спрашивал, не знаю.

Еще долго, уже лежа в постели, они говорили тихо, вполголоса, и все о том же — о статье и о Щедрове.

Глава 27

Во второй половине мая дни выдались сухими и по-летнему знойными. Сады, крыши домов, палисадники — все было залито светом. Воздух пропитан теплом и запахом нагретой полыни. Акация стояла в цвету, нарядная, как невеста в подвенечном платье. С утра и до вечера над станицей висела горячая синь неба, и ни тучки, ни ветерка. Только к вечеру, когда уже загустевали сумерки, из-за Кубани, от ледников тянуло прохладой, и к полуночи она так остужала землю, что пастухи в горах, чтобы согреться, натягивали на себя бурки или разводили костры. С восходом же солнца прохлада исчезала и над всем кубанским верховьем снова разгорался майский день, сухой и жаркий, как в июле. Каждое утро из-за лиловых отрогов Кавказского хребта выплывали облака, похожие на белые папахи: казалось, что там, за горной грядой, прятался эскадрон всадников. Днем облака-папахи, расползаясь по небу, бесследно исчезали. Сегодня же они не расползлись, не раздвинулись вширь, а набухли и снизу почернели. К полудню на месте сизых папах поднялась огромная бурка, так размашисто раскинутая над всем предгорьем, что ее темные полы обняли полнеба и закрыли солнце. И уже то там, то тут молния старательно прострачивала бурку своими огненными нитями, и тогда где-то далеко-далеко, как вздох облегчения, дружелюбно погромыхивал гром.

Как бы предчувствуя ливень, Усть-Калитвинская станица притихла, насторожилась. Домашняя живность, боясь надвигавшейся грозы, попряталась в закуты. Улицы опустели. Закрылись наружные ставни, на трубы легли заслонки. В иных дворах, по старому поверью, за порог выбросили кочергу или рогач, чтобы ими отвести град. А ветер не то что дул, а падал с неба, наваливался на крыши, на сады, трепал акацию, и по улицам метелью кружились белые лепестки. И вдруг среди дня потемнело, да так быстро и так сильно, что не понять было, ночь ли наступила или тучи так плотно укутали землю. И в ту же минуту молния ослепила дома, сгибаемые ветром деревья, пустынные улицы. Гром невиданной силы ударил и раскатился над Усть-Калитвинской, тотчас хлынул косо, дождь, и хлынул так, что над укрытой тучами станицей поднялась водяная пыль. Майский дождь! Пришел-таки! Первый в этом году и как раз тот, которого давно все ждали.

В то время, когда темная водяная стена навалилась на станицу, мокрая «Волга», разбрызгивая лужи, подкатила к воротам. Из машины выскочил Щедров и, шлепая туфлями по пузырившейся воде, побежал в дом.

Как ни торопился проскочить расстояние от машины до крыльца, плечи и спина промокли, брюки снизу — хоть выжми, в туфлях — вода. Щедров снял пиджак, отряхнул его и повесил на спинку стула. Полотенцем вытер голову, лицо, шею. Переоделся в пижаму и, стоя у раскрытого окна, слушал радующий сердце шум ливня, повлажневшими глазами смотрел на залитый водой сад. Деревья нахохлились, ветки отяжелели и клонились, касаясь земли, а водяная стена еще яростнее обрушивалась на крыши, сады, и шум, тягучий и ровный, как рокот водопада, не умолкал ни на минуту. Раскаты грома — то совсем близкие, могучие, казалось, от них вздрагивала земля, то отдаленные, приглушенные, — пахнущая дождем, распаренная, теплая земля, и мокрая, промытая дождем зелень садов приводили Щедрова в восторг, его охватило чувство душевного ликования, так хорошо знакомое хлеборобам, когда идет проливной дождь. Хотелось выбежать на улицу, как выбегал, бывало, еще мальчуганом, и, подставляя лицо дождю, притопывая от счастья, закричать: «Дождик, дождик, припусти!» А ливень все шумел и шумел, и Щедров, точно опомнившись, взял телефонную трубку и сказал телефонистке голосом торжествующего человека:

— Милая девушка! Это Щедров! Поздравляю с дождем!

— И вас тоже! — бойко ответила девушка.

— Прошу, соедините меня, пожалуйста, со всеми колхозами и совхозами. Начнем хоть с николаевской «Зари».

— Небось хотите узнать про дождь?

— Красавица, вы угадали! Именно этого я и хочу!

Через минуту Щедров уже говорил с Логутенковым.

— Привет, Илья Васильевич! Ну как? И к тебе пришла радость?

— Какая там еще радость? — с тоскою в голосе ответил Логутенков. — Не радость, а горе навалилось на мои старые плечи.

— Что так?

— Орьев замучил допросами.

— А… ты о своем, а я о дожде. Как у тебя? Поливает?

— Шумит.

— Сильно шумит?

— Укрыл все поля.

— Отлично! А града нет?

— Не знаю, как на полях, а в станице пока благополучно.

— Позвони по бригадам и узнай, что там у них.

Только положил трубку, а уже соединили со Старо-Каланчевской.

— Ну, что у вас, Русанов? Льет?

— Вовсю! Наконец-то и над нами прорвалось небо!

— Ликуешь?

— А то как же! Настроение — хоть танцуй!

Черноусов, сдерживая волнение, говорил глухо:

— Пришла, Антон Иванович, и в Елютинскую благодать! Теперь елютинцы, считайте, с урожаем. Так что ругать нас не придется.

— Урожай-то надо еще вырастить и убрать.

— Было бы что выращивать и убирать.

— Град есть?

— Пока спокойно.

На проводе Вишняковская. Голос у Застрожного грустный.

— Ты что, Николай, такой хмурый?

— Обидно! Вокруг Вишняковской поливает, а у нас и не капает. Грохочет, со всех сторон нахмурило, кажется, вот-вот польет, и ничего… Беда!

— Надо покричать: «Дождик, дождик, припусти!» Обязательно поможет.

— Уже кричали. Хором, всем правлением — не помогает, — шуткой на шутку ответил Застрожный. — Из окна вижу: от вас, от Усть-Калитвинской, ползет лиловая громадина. Слышите, гремит! — И тут же Застрожный заорал, как очумелый: — Ура! Полил! Ах, какая сила!

Напевая, Щедров вышел на крыльцо и воочию убедился, что грозовые тучи, черно-лиловые, громоздятся в стороне Вишняковской. «Ну, вот и у Застрожного напьется землица досыта, — думал Щедров, возвращаясь в комнату. — Значит, по всему району поливает, и как поливает!»

Тем временем над Усть-Калитвинской начинало светлеть. Дождь переставал, то припуская, то утихая. Уходили, отдалялись раскаты грома. Тучи рвались, расползались, и солнце, яркое, веселое, уже заполыхало в лужах и на мокрых листьях. Вся станица так была залита водой, точно она только что вышла из-под теплого душа и теперь блестела и курилась легким парком.

Стук в дверь. Тихий, осторожный. Кто бы это? Тетя Анюта, когда входит, не стучит. Тогда кто же? Может, Ульяша? Щедров крикнул:

— Да, да! Входите!

Дверь отворилась, и вошла не тетя Анюта и не Ульяша, а Зина. Подхваченное пояском платье, цветная косынка на плечах были сухими. Видимо, Зина переждала ливень где-то в укрытии. Туфли она держала в руках, босые ноги чуть ли не до колен были грязные и мокрые. Она смотрела на Щедрова, грустно улыбалась ему, и эта ее нерадостная улыбка и светившиеся тревогой глаза как бы говорили: «Знаю, не ждал, а я вот пришла, а теперь стою и не понимаю, зачем я шла сюда и что мне здесь нужно…»

— Зина? Откуда?

— Да вот… прямо из дождя.

— Это хорошо, если из дождя! Дождь принес людям радость.

Извинившись и сказав, что ему нужно переодеться, Щедров прошел на веранду. Вскоре он вернулся, на ходу поправляя и застегивая еще не успевший просохнуть на плечах пиджак.

— Значит, из дождя? — спросил он весело. — Ах, какой дождь! Чудо, а не дождь! Благодать! — С решимостью заботливого хозяина Щедров пододвинул к столу стул, указал на него рукой. — Ну, проходи!

— Так ведь наслежу…

— Как же быть? — Щедров приоткрыл дверь и крикнул: — Егоровна!

— В дверях появилась тетя Анюта, улыбнулась Зине, как старой знакомой.

— Ноги помыть? Пойдем к крану, касатка.

«Что случилось? — подумал Щедров. — Откуда и зачем она пришла? Странно и непонятно. Не предупредила…»

Зина помыла ноги, присела на стуле у порога и начала вытирать их тряпкой. Худенькая, гибкая, она напомнила Щедрову ту Зину-школьницу, которую он когда-то любил. Умытая, с росинками на ресницах, она что-то искала глазами.

— Антон, да у тебя и зеркала нет?

— Никак не соберусь приобрести.

Она подошла к окну, выходившему на веранду, и начала перед ним причесываться.

— Как твои сады, Зинаида?

— Опять Зинаида?

— Ну хорошо, не Зинаида, а Зина.

— Сады, Антон, давно отцвели.

— Как с урожаем фруктов?

— Завязь хорошая. Особенно много будет черешни и абрикосов… А как ты в Усть-Калитвинской? По Москве не скучаешь?

— Скучать-то некогда.

Не постучав, деловито, как и полагается хозяйке, вошла тетя Анюта. Напомнила Щедрову, что он еще не обедал, а обед давно готов, и в глазах ее притаилась хитроватая усмешка.

— Антон Иванович, сегодня ради воскресенья у меня борщ с курятиной. — Тетя Анюта все с той же хитроватой усмешкой поглядывала то на Щедрова, то на Зину. — И Зинаида Алексеевна пообедает с тобой.

— Спасибо, Анна Егоровна, я уже обедала.

— То ты где-то обедала, а теперь пообедаешь у нас. — Тетя Анюта посмотрела в сад, с мокрых деревьев которого еще капало. — Славный пришел к нам поливальщик! Досыта напоил землю. — И снова обратилась к Зине: — Зинаида Алексеевна, вот этой скатертью застели стол, а я принесу обед.

Когда тетя Анюта так же деловито ушла, Зина застлала скатертью стол и, краснея, сказала:

— Антон, я зашла на минутку и обедать не буду.

— Обидишь Егоровну… Лучше пойди и помоги ей.

«Зинаида Алексеевна… А для меня она была просто Зина», — думал Щедров, когда Зина ушла помогать тете Анюте.

После обеда тетя Анюта убрала посуду и уже не появлялась. Женщина пожилая, многое на своем веку повидавшая, понимала: там, где двое, третий чаще всего бывает лишним. Зина уселась на диване, уютно, по-домашнему поджала ноги, и короткое платье не прикрывало ее округлые колени. Зина была грустна и молчалива. Ей хотелось сказать что-то важное, нужное, а решиться она не могла. Склонила голову, натягивала на колени и никак не могла натянуть узкое платье, и казалось, что в эту минуту ничто ее так не беспокоит, как желание во что бы то ни стало прикрыть колени. А солнце уже опустилось так низко, что лучи, пробиваясь сквозь мокрые листья, рябили веранду. Из сада веяло запахами мяты, листьев смородины — той особенной отсыревшей свежестью, какая бывает на сенокосе после дождя.

Как бы вспомнив, что главное для нее не то, прикроет она свои колени или не прикроет, а что-то совсем другое, Зина соскочила с дивана, кивком головы отбросила спадавшие на лоб локоны, засмеялась и спросила:

— Антон! Есть ли в этом доме гитара?

— На что она тебе?

— Хочется петь… Наверное, уже забыл, как я пела под гитару?

Она оправила под пояском платье, грустно посмотрела на Щедрова и вдруг пошла, подбоченясь, по кругу, глухо выстукивая о деревянный пол босыми ногами. Улыбалась через силу, казалось, она вот-вот заплачет.

— Сядь, Зина, — сказал Щедров, видя на ее глазах слезы. — Ни к чему эта твоя веселость. Говори, что случилось?

— Ничего особенного… я ушла от Осянина.

— Когда?

— Какое это имеет значение?.. Выходила замуж, думала, дура, что пожилой человек станет ценить мою молодость. — Она подняла голову, и слезы мелкими капельками потекли по щекам. — Ничего он не оценил. Я терпела, думала, раз сама взвалила на себя этот крест, то и должна его нести. После твоего приезда, тогда, в марте, он поднял на меня руку… Я собрала свои вещи и уехала в Усть-Калитвинскую к маме… Вот и вся история. — Она смотрела на пылавший за садом закат мокрыми, ничего не видящими глазами. — К тебе я пришла, чтоб сказать: Осянин послал в Москву на тебя жалобу… Он считает, что ты загубил его семейную жизнь. А ее, семейной-то жизни, у него не было. — Она оправила волосы. — Ну, мне пора. Скоро начнет темнеть, а мне идти далеко.

— Я вызову машину.

— Нет, нет, не надо.

Щедров проводил ее до калитки. По забурьяневшему переулку разлилась целая река, так что из воды торчали метелки пырея и стебельки лебеды. Взяв в одну руку туфли, а другой подобрав платье, Зина побрела по глубокой луже. Вышла на Красную, оглянулась, помахала рукой и зашагала по залитому водой асфальту.

Глава 28

«Так вот почему она была то наигранно веселая, принялась было даже танцевать, то так грустна, что слезы потекли но щекам, — думал Щедров, зажигая настольную лампу. — Ушла от мужа… И сказала она об этом, как о чем-то обыденном. Да и для меня эти слова ничего уже не значат. Она ушла от Осянина, а Осянин написал на меня жалобу. Пусть пишет. Это сообщение меня не огорчило и не обрадовало. Я смотрел на нее, слушал ее, и одна мысль неотвязчиво преследовала меня: ничего того, что было, между нами уже не осталось. Чужие мы друг другу…»

Щедров прошел на веранду. В саду уже было темно и сыро. От мокрых листьев тянуло теплым парком.

— Поеду к Зине! — вдруг сказал он сам себе. — Мы же друзья детства, и разве я имею право оставлять ее в беде… Поеду! Разыщу ли ночью дом Зининой матери? Давненько я там не бывал. Кажется, она живет в Кубанском переулке. Второй дом от угла.

Он подошел к телефону, чтобы позвонить Ванцетти, и в нерешительности остановился. Он не чувствовал ни радости, ни волнения, и снова мысль о том, что ни он не нужен Зине, ни она не нужна ему, засела в голове.

«Все же я обязан поехать к ней, — думал он. — Что было, то быльем поросло, его не вернуть. Но есть же чувство товарищеского долга».

Он взял трубку и позвонил Ванцетти.

— Ванцетти, нужна машина! Здесь, по Красной.

— Антон Иванович, к твоему дому не подъеду, — сказал Ванцетти. — Колеса увязнут.

— Жди меня на Красной.

В резиновых ботфортах, мокрых и грязных, в брезентовой, ремнем затянутой куртке, с непокрытой головой Щедров, похожий на охотника, влез в машину.

— В конец Красной, — сказал он. — Там есть Кубанский переулок.

— Верно, Кубанский там имеется, — подтвердил Ванцетти, включая скорость. — Когда-то был первым от конца Красной, а теперь стал третьим, потому как рядом выросли новые строения и образовалось еще два переулка.

Рассекая фарами влажную тьму, «Волга» неслась по мокрой улице, и лужицы на побитом асфальте вспыхивали зеркальцами. Колеса налетали на эти зеркальца, разбивали, и брызги от них, взлетая и искрясь, падали на смотровое стекло.

— Вот он, Кубанский, слева. — Ванцетти затормозил и выключил фары. — Только туда нам не проехать. Утонем!

— Я проберусь вдоль плетня. Посвети фарами.

Щедров вышел из машины, подтянул голенища.

Держась за плетень, Щедров переступал осторожно, скользил и погружался в жидкое месиво. Из окон падал тусклый свет, но Ванцетти, направляя на Щедрова яркие лучи фар, видел, как он остановился возле калитки второго от угла дома и загремел щеколдой.

Истошно затявкала собачонка, и послышался женский голос:

— Кто там собаку дразнит?

— Свои.

— Иногда бывает, что и свои коней уводят. А кто такие — свои?

— Михайловна, это я, Щедров.

— Антон? Откуда же ты взялся? Входи, входи смело, собака у нас хоть и звонкая, а не злая.

Хлопнула калитка. Умолкла собачонка. Ванцетти выключил свет. Темень и тишина. На обочине Красной темнела «Волга». В мокром асфальте подфарники отражались тройным красным светом. Ванцетти курил, стоя возле машины. Откуда-то из темноты подкатил мотоцикл с пустой коляской. За рулем, в шлеме, похожий на пожарника, сидел Самочерный. Приподнялся в седле, спросил:

— Дорогой Ванцетти, кого поджидаешь?

— Кого нужно, того и поджидаю.

— А все-таки? Антона Ивановича? Или еще кого?

— Тебе-то что за печаль?

— Да так, спросил из любопытства.

— Поезжай своей дорогой, любопытный!

Мотоцикл зарябил по улице красным глазком. А время тянулось медленно. Но вот снова заголосила собачонка и хлопнула калитка. Щедров, держась за плетень, быстрыми шагами прошел мимо освещенных окон.

— Домой! — сказал он, садясь в машину.

Круто развернувшись, «Волга» умчалась, и под ее колесами опять заплескались лужицы.

Ульяша вернулась с дежурства и в сенцах услышала, как в комнате у Щедрова разговаривала женщина. «Странно, кто это? — думала Ульяша, а сердце почему-то щемило. — Раньше никто к нему не приходил».

Потом из окна Ульяша видела, как Щедров провожал свою гостью до калитки, а через некоторое время и сам куда-то ушел. Когда Щедрова не было дома, Ульяша смело входила в его комнату, всякий раз находя для этого предлог. Сегодня таким предлогом была простокваша. Уленька поставила на блюдце стакан и пошла смелыми быстрыми шагами. Ей нравилось вот так, одной, находиться в его комнате, нравилось мечтать о чем-то своем, сокровенном. Вот и сейчас она так размечталась, что уже видела себя младшей сестрой Щедрова. Как всякая заботливая сестра, она подумала о том, что, пока любимого братца нет дома, нужно убрать его комнату. И она занялась сперва постелью. Сняла покрывало, напушила подушку, поправила пододеяльник, и теперь ей казалось, что она уже не сестра Щедрова, а его жена, и от этих мыслей Ульяша покраснела. Взволнованная, румяная, она подошла к его столу, разглядела какие-то исписанные мелким почерком бумаги и его тетрадь. Не утерпела, раскрыла и на первой странице увидела написанное крупно: «Как жить?» «Может, для себя записал, на память, чтобы знать, как ему жить в Усть-Калитвинской? — думала Ульяша. — Но неужели он, такой грамотный, не знает, как надо жить? А что в тетради? Вот бы прочитать…»

Она услышала шаги в сенцах и быстро отошла от стола. Стояла и смотрела виноватыми глазами на вошедшего Щедрова, на его грязные сапоги, теперь уже краснея оттого, что ей было не под силу скрывать свою радость видеть его. Эта радость всякий раз при встрече с ним вот так же, как и сейчас, наполняла сердце странной тревогой.

— А! Уленька! Привет медицине! — Щедров на пороге стащил облепленные грязью ботфорты. — Ну как, Уля, идут дела в больнице?

— Спасибо, дела идут хорошо.

— Крыша не протекала? Ливень-то какой был!

— Она у нас железная… Антон Иванович, а где это вы так отделали свои сапоги?

— Бродил по улицам.

— Чего ради?

— Ради хорошего настроения. После такого дождя радость какая!

— А вы неправду говорите.

— Почему же я говорю неправду?

— А потому, что глаза у вас грустные. И ходили вы не по воде, а по грязи.

— А вы, оказывается, наблюдательная.

— Антон Иванович, а кто та женщина, что была у вас?

— Много будете знать, Уля, скоро состаритесь.

— Вы всегда со мной говорите несерьезно. А почему?

— Хорошо, скажу правду: ко мне заходила моя знакомая. Мы когда-то вместе учились в школе.

— А почему она так быстро ушла?

— Не пожелала быть у меня.

— Антон Иванович, а что означает: «Как жить?»

— Вот читать мою тетрадь я никому не разрешал.

— Я не читала, я только взглянула. А скажите, вы что, не знаете, как жить?

— А вы знаете?

— Да я как-то об этом еще и не думала.

— Уленька, а почему вы бываете то такая веселая, что у вас даже щеки смеются, то вот такая, как сейчас, задумчивая, серьезная? Даже не улыбнетесь.

— Не знаю.

— А когда вам бывает особенно грустно и отчего?

— Когда я вижу Эльбрус…

— Вот как! Это почему же?

— Если бы я знала… Утром, когда всходит солнце, а небо чистое-чистое, из станицы Эльбрус виден очень хорошо. Стоит великан, будто вот тут, за Кубанью. Снизу багряный, точно охваченный пламенем, а сверху белый с синими прожилками. Я смотрю на Эльбрус, а он манит к себе, к чему-то неизвестному, и мне становится грустно… Антон Иванович, вам приходилось бывать вблизи Эльбруса?

— Приходилось. А что?

— Счастливый вы…

Из сенец донесся грозный голос тети Анюты:

— Ульяна! Спать пора!

— Иду! — Ульяша посмотрела на Щедрова с мольбою во взгляде. — Горе с этой бабусей. Даже поговорить не даст… Ну, я пойду. Спокойной вам ночи, Антон Иванович!

«Милая девушка со смеющимися щеками, твои мечты и желания просты и непосредственны, как у детей, — думал Щедров, оставшись один. — Мечтает побывать вблизи Эльбруса. Она еще не знает, что искрящийся по утрам снежный великан только издали кажется таким манящим и прекрасным. Надо сказать Уленьке, что вблизи Эльбрус так похож на тот, каким она видит его по утрам из Усть-Калитвинской, как мечта бывает похожа на реальную действительность… Вот и у меня сегодня получилось что-то вроде своего Эльбруса. В мечтах все было прекрасно. Думал, поеду, поговорю, утешу друга юности. Ничего из моих добрых намерений не получилось… Видно, всему свое время. А я размечтался, вызвал машину и уехал. А Зина даже не пожелала и говорить со мной… Еще раз убедился: то, что разбилось, не сложить и не склеить, а той юношеской дружбы, которая когда-то у нас была, уже нет и не будет ни в мечтах, ни наяву».

Глава 29

В ту ночь Щедров спал мало и плохо. Утром в райком пришел усталым, с головной болью, и весь день настроение у него было прескверным. А тут еще так некстати явилась Марсова. Она была все такая же нарочито нарядная, и только припудренное ее лицо казалось усталым, а подведенные глаза — грустными.

— Антон Иванович, Приходько сказал, что вы рекомендуете напечатать его статью. Вот эту.

Марсова положила рукопись на стол.

— Да, я рекомендовал.

— А известно ли вам, что сие, с позволения сказать, сочинение не для печати?

— Почему? Объясните.

— Что объяснять? Всякому мало-мальски грамотному человеку видно, что в своей статье Приходько проповедует ретроградство чистейшей воды! Вы-то сами читали статью?

— Безусловно, читал.

— Тогда я ничего не понимаю! — Марсова опустилась на диван, поспешно вынула из сумочки пачку сигарет и зажигалку. — Ради бога, разрешите курить.

— Да, курите.

Щедров насильно улыбался, ему хотелось быть учтивым и даже любезным. Его удивило не то, что Марсова так пренебрежительно говорила о статье Приходько, а то, что эту молодую и неглупую женщину он вдруг видел в новом свете.

— Уму непостижимо! — Марсова прикурила от маленькой, похожей на наперсток зажигалки, энергично раскурила сигарету. — Как же это вы, такой образованный, и могли одобрить политически вредную писанину? Ведь что лежит в основе статьи?

— Ретроградство! — смеясь сказал Щедров. — Только непонятно: зачем еще и «чистейшей воды»? Ретроградство, как я понимаю, вполне может обойтись и без чистейшей воды.

— Прошу без шуток!

— Без шуток — хорошая, нужная статья, а главное — ко времени. — Щедров посмотрел на рассерженное и вдруг ставшее некрасивым лицо Марсовой. — Скоро состоится пленум райкома и сессия райсовета. Пусть статья Приходько послужит запевом для развертывания критики и самокритики. В статье как раз есть и критика и самокритика.

— Меня удивляет, как же вы не могли увидеть, к примеру, вот это. — Марсова встала, оправила короткую юбку, взяла статью и снова села. — Читаю: «…те из них, кто хочет быть для всех «удобным», кто привык всем угождать и ничего не делать, выбрали себе местечки поспокойнее. Они всего боятся, со всеми соглашаются, даже с любыми недостатками…» Удобные, то есть оппортунисты? Ибо по-латыни «оппортунус» — удобный, — добавила Марсова. — Смешно! Неужели автору статьи неведомо, что оппортунизм как идейное течение давно себя изжил. Так зачем же понадобилось Приходько механически воскрешать в наше время исторический термин? Это же вульгаризация чистейшей воды!

— Замечу кстати: «исторический термин» воскресил не Приходько, а вы, Раиса Альбертовна. Зачем? Не знаю. Что же касается всякого рода «удобных» и радетелей тихой жизни, то они, к сожалению, в Усть-Калитвинском имеются. И Приходько на примерах, взятых из жизни нашего района, показывает, какой они приносят вред.

— А что означает в условиях Усть-Калитвинского слово «сверхзадача»? Да еще и «большая и смелая»? — Марсова прищурила свои округлые карие глаза, усмехнулась. — Простым людям нужна не эта приходьковская «сверхмечта», не кампанейщина и трепка нервов — всем этим они сыты по горло. Им нужна нормальная, хорошо обеспеченная и спокойная жизнь. — Она прикурила вторую сигарету. — На сей счет хорошо сказал поэт: «Я думал: жалкий человек. Чего он хочет! Небо ясно, под небом места много всем, но беспрестанно и напрасно один враждует он — зачем?» Вот именно — зачем? — Кивком головы Марсова откинула закрывавший, лоб локон. — Человек живет один раз, и ему нужно прожить эту жизнь красиво! И не когда-то, а сегодня, сейчас!

— Что значит — прожить жизнь красиво?

— Спокойно, без тревог и волнений. Жизнь — это удовольствие!

— Кто-то из великих сказал: жизнь — это борьба!

— Я этого не понимаю и не принимаю.

— Происходит что-то удивительное! — Щедров улыбнулся Марсовой. — Все то, что понимаю и принимаю я, почему-то не понимаете и не принимаете вы, все то, что радует меня, почему-то огорчает вас, все то, что нравится мне, не нравится вам, и наоборот. А почему, Раиса Альбертовна? Вы не задумывались над этим? Ведь мы с вами члены одной партии, единомышленники и, как говорится, одного поля ягоды.

— Поле, верно, одно, а вот ягоды, выходит, разные, — сказала Марсова смеясь. — По натуре вы романтик, на людей и на жизнь смотрите восторженными глазами влюбленного юноши. Вы, как я слышала, даже хотите найти рецепт: как людям надобно жить и как им жить ненадобно. Скажу вам со всей прямотой: наивная затея! Когда вы на первый план ставите идейную сознательность и политическую активность масс и убеждены, что жизнь — это борьба, вы забываете о том, что человек, на какой бы земле он ни родился, все равно на свет белый появился с инстинктом собственника. Я же реалистка чистейшей воды и на происходящее вокруг смотрю с нескрываемой печоринской грустью и всегда помню об этом инстинкте. Вот, собственно, и ответ на вопрос, почему на одном поле вырастают разные ягоды. Вы делаете вид, будто вам неизвестно, что человек, родившись, тянется к довольству, удобству, покою. Мне же об этом известно! К этому следует добавить: благодаря усилению международных контактов нынче многие советские люди бывают за границей и видят, как красиво и удобно живут там.

— Да, теперь и я вижу, что мы в самом деле разные ягоды. Вот и хочется доискаться: почему разные? — спросил, помолчав, Щедров. — Как утверждает анкета, Раиса Марсова родилась и выросла не на чужбине, а в своей родной стране. Была пионеркой, затем у комсомолкой. В Ленинграде училась в школе и в этом же городе получила университетское образование. В том же Ленинграде она вступила в Коммунистическую партию. И вот я думаю: откуда это у нее?

— Что — «это»?

— Ваши мысли, ваши воззрения. Мы с вами росли, воспитывались и становились на ноги в одних и тех же условиях. Однако ваши мысли и ваши слова не только не схожи с моими мыслями и моими словами, но во многом им противоположны. Почему? Можете вы объяснить?

— Говорите вы взволнованно, откровенно и горячо, я бы сказала, с пафосом. И мне это нравится, да вот беда: говорите неубедительно! — Марсова хотела показать, как, даже рассерженная, она умеет мило улыбаться, и не смогла: крашеные губы лишь скривились, а глаза потемнели. — Разумеется, мне было приятно узнать, что вы уже изучили мою биографию. Но и это вам не помогло понять, почему на одном и том же поле ягоды и на вкус и на цвет бывают разные. Сам этот факт вас удивляет, а меня — нисколько, ибо он лишний раз подтверждает ту истину, что когда мы росли, то и в людях и в жизни видели не одно и то же. Не одно и то же видим и сейчас.

— Я стремлюсь видеть в человеке, точнее, в советском человеке главное. И это главное — отнюдь не собственнический инстинкт. Хотя избавить человека от этого я чувства нелегко. Даже очень нелегко. И все же у нас выросло поколение людей, начисто лишенных этого инстинкта. А статья Приходько призывает не только сделать Усть-Калитвинский передовым районом, а жителей района богатыми, обеспеченными, но и к тому, чтобы районная парторганизация идейному воспитанию придавала первоочередное значение. И тут нам без этой сверхзадачи не обойтись. Вы только что заметили, что многие наши товарищи, бывая за рубежом, убеждаются, как красиво и удобно там живут люди. Да, вы правы: сейчас многие бывают за границей. Порою появляются туристские заметки, именно туристские, поверхностные впечатления людей, которые не затрудняют себя заглянуть за размалеванную рекламную витрину капитализма… Однако нам пора вернуться к тому, с чего мы начали: статью Приходько я прошу напечатать.

— А как быть с тем местом в статье, где подвергается критике райком? — спросила Марсова. — Райком — это же прежде всего члены бюро: и вы, и я, и Сухомлинов, и сам Приходько.

— Разве нельзя, к примеру, сказать в печати о том, что в нашей работе зачастую существует параллелизм? Вот два секретаря райкома: Щедров, Приходько. — Щедров взял лист бумаги и нарисовал два квадрата. — Рядом изобразим еще два квадрата — председатель исполкома Рогов и его заместитель Казаков. И вот Щедров, допустим, едет по району. Интересуется колхозными делами. Спрашивает, как с посевами, с прополкой, какие виды на урожай. Проводит совещания коммунистов. Через какое-то время по этим же станицам едет Рогов. Чем он интересуется? Тем же, чем только что интересовался Щедров. Затем по району едет Приходько. Он ведает вопросами культуры и просвещения. Интересуется работой Домов культуры, школ, библиотек, красных уголков, стенных газет. По следу Приходько едет Казаков. Он тоже, как говорят, курирует вопросы культуры и просвещения. Чем занимается Казаков? Собирает тех же работников, повторяет Приходько. Выходит: одним и тем же делом занимаются два руководящих товарища. А правильно ли это? Я слышал, у Холодова, нашего соседа, дело обстоит совсем иначе. Вот Приходько об этом и говорит в статье. И правильно делает.

— А как же авторитет райкома? Как быть тогда с авторитетом руководителей колхозов?

— С каких это пор деловая критика стала подрывать авторитет?

Щедров встал из-за стола и прошелся по кабинету. Марсова молчала. Ее красивое, с легким весенним загаром лицо было спокойно. Лишь упрямо сжатые губы да напряженно прищуренные, словно от яркого света, глаза выдавали ее душевное волнение.

— Сессия райсовета откроется во вторник, — остановившись, сказал Щедров. — Хорошо бы напечатать статью Приходько в воскресном номере. Сегодня у нас пятница. Время еще есть…

— Я подчинюсь. Но сегодня же напишу Румянцеву.

— Ваше право.

Глава 30

Как никто другой, Калашник любил выезжать в районы края не на «Волге», а на «Чайке». «Оно конечно, ехать и на «Волге» хорошо, а на «Чайке» все же лучше: и быстрое и удобнее», — говорил он сам себе. Поэтому, направляясь в предгорные районы, куда лежало отличное шоссе, Калашник поехал на «Чайке». По пути завернул в Усть-Калитвинскую. Было воскресенье. В такой день встречаться с Щедровым не хотелось, и Калашник еще у въезда в станицу сказал сидевшему рядом с шофером Ануфриеву, чтобы ехал не к Щедрову, а к Рогову на квартиру.

Завьюженная пылью «Чайка» неслышно вкатилась в небольшой чистенький двор. Галина и Рогов еще в окно увидели знакомую машину и поспешили навстречу нежданному гостю. В сапогах, в дорожном, сшитом из серого тонкого материала костюме, высокий и стройный, Калашник был похож на ученого лесовода. Ему не хватало лишь ружья за плечами и патронташа на поясе. В семье Роговых он бывал часто. Поэтому он обнял и расцеловал Галину. На ее вопрос, почему приехал без Нины, Калашник ответил, что в командировку удобнее ездить без жены. По-мужски, жестко обнял Рогова, хлопал по плечу, смеялся, поглаживая красивые усы. Направляясь в дом, он взял на руки подвернувшегося Александра, смеясь и говоря: «Ах, какой мальчуган, вылитый папаша! Но мой Юрий постарше!»

Галина и Ольга Петровна, с которой Калашник тоже расцеловался, поспешили с обедом. Гость едва успел умыться с дороги, как его уже пригласили к столу. Шофер и Ануфриев обедали на кухне. Улучив минуту, когда обе женщины ушли по каким-то своим делам, Калашник, покручивая ус и смеясь одними глазами, сказал, до шепота понизив голос:

— Евгений, ты чего это совсем забыл свою Машу? Как-то встретили ее на улице. Скучная. Говорила со мной нехотя, о тебе ни слова.

— А, оставь! — Рогов махнул рукой, покосившись на дверь, куда ушли жена и теща. — Тут и без Маши тошно.

— Что случилось, дружище?

— Все то же. Щедров шурует! Другое слово трудно подобрать.

— Шуровать он мастер, это точно!

— Въедлив. Лезет во все щели!

— Есть у него и это, есть!

После обеда они перешли в большую, с диваном и креслами комнату, куда Ольга Петровна принесла им кофе. Калашник снял сапоги, чтобы ноги отдохнули. Отпустил ремень, устало вытянулся на диване.

— В сегодняшней «Усть-Калитвинской правде» напечатана статья Приходько, — сказал Рогов, усаживаясь в кресло. — Называется «К вопросу об отставании нашего района».

— Ну и что?

— Вот она, взгляни. — Рогов развернул газету и передал ее Калашнику. — Это удар по руководящим кадрам. Марсова не хотела ее печатать, да Щедров приказал.

— Выступление печати, Евгений, надобно уважать, — сказал Калашник. — Газета обязана печатать статьи, а мы обязаны эти статьи читать.

— Да разве я против статей?

— Так в чем же дело?

— В том, Тарас Лаврович, что это не статья, а дубинка, которой по указанию Щедрова размахнулся Приходько, — ответил Рогов грустно. — Сперва прочитай да вникни. Это же черт знает что такое!

— Ладно, прочитаю. — Калашник сложил газету и сунул ее в свой портфель. — Евгений, сугубо доверительно: над тем, кто шурует и кто въедлив, уже нависла гроза, пожалуй, посильнее той, что недавно пронеслась над полями Южного.

— Тарас Лаврович, говори без иносказаний.

— В вышестоящие инстанции поступило письмо обманутого мужа. В этом письме речь идет о любовных похождениях Щедрова. Только прошу: никому ни слова. Понял?

— Понимаю. А кто написал?

— Осянин. У него же молодая жена. — Калашник тяжело вздохнул. — Я знаю Щедрова, не верится, на него это не похоже. Но факты, как говорится, упрямая вещь.

Наступил вечер. Сумерки проникли в окна и затуманили всю комнату. Рогов зажег люстру. Жмурясь от яркого света, Калашник поднялся, надел сапоги и, подтягивая голенища, притопывая то одной, то другой ногой, сказал:

— Евгений, извини, мне пора.

— Тарас Лаврович, куда же на ночь глядя? Заночевал бы у меня. Галя уже и постель для тебя приготовила.

— Я еще вернусь в Усть-Калитвинскую и тогда непременно у тебя заночую. А сейчас поеду в Щербаковскую к Огурцову. Тут час езды.

Рогов проводил Калашника до машины. Закрыл ворота, постоял, опершись плечом о калитку. «Кажется, сбывается то, о чем говорил Логутенков, — подумал он. — Не надо грубых слов. Есть ласковое, мягкое слово «ославление».

Рогов вспомнил рассказ Самочерного.

«Веришь, Евгений Николаевич, в воскресенье после ливня я вышел за ворота, чтоб посмотреть, как залило улицу, — говорил Самочерный. — Живу я, как известно, напротив дома тети Анюты. И что же вижу? Из калитки выходит Щедров и с ним какая-то красотка. Сняла свои туфельки, подобрала подол и побрела по лужам. Выбралась на Красную и помахала Щедрову ручкой».

«Какая собой?»

«И молодая и привлекательная».

«Кто же она? Узнал?»

«Интересовался. Тетя Анюта сказала, что это приходила к Щедрову колхозница с жалобой. В тот же день поздно ночью я возвращался от брата. Ехал на мотоцикле и повстречал на улице райкомовскую «Волгу». Чего, думаю, Ванцетти стоит на краю станицы? Подождал в сторонке. Вижу, Щедров появился из переулка, сел в машину и укатил».

«Да он ли это был? Ты не ошибся?»

«Ни в коем разе! Когда он подходил к «Волге», фары так его осветили, ошибиться было невозможно. В сапогах, в плаще и без шапки…»

Рогов вернулся в дом, остановился возле телефона, подождал с минуту, о чем-то думая, потом взял трубку и набрал номер.

— Мария Лукьяновна, извини, что тревожу в выходной. Прошу завтра к девяти утра пригласить ко мне Ванцетти и тетю Анюту. Скажи им, что нужны по важному делу.

Подошла Галина, подождала, пока муж кончит говорить.

— Евгений, что-то не понравился мне твой Тарас Лаврович.

— Что же именно тебе в нем не понравилось?

— Слишком важная особа. Не понимаю, почему ты к нему льнешь и ищешь у него дружбы?

— А что?

— Неравные вы. Ведь он смотрит на тебя сверху вниз… Ночевать не захотел… Какая может быть между вами дружба?

— Не надо, Галя, меня поучать. Обойдусь!

— Хоть бы раз послушался жены…

Галина строго посмотрела на мужа и ушла.

Утром, когда Рогов вошел в свой кабинет, Ванцетти уже находился в приемной.

— Привет, Ванцетти Иванович! Рад тебя видеть! — Рогов был весел и вежлив, чисто выбритое его лицо расплывалось в улыбке. — Прошу, заходи!

В кабинете, сняв шляпу и легкий плащ, Рогов начал вслух вспоминать, как они с Ванцетти ехали в Степновск, а вокруг, куда ни взгляни, расстилалась заиндевелая степь.

— А помнишь, Ванцетти Иванович, что я тогда говорил?

— Не имею привычки запоминать, о чем говорят пассажиры.

— А я помню. Тогда я дал слово улучшить твое жилье. А мое слово нерушимо. Какая у тебя семья?

— С матерью нас пятеро.

— Пиши заявление на отдельную двухкомнатную квартиру. Тот дом, что строится на Красной, к осени будет готов… Да, кстати, ночью после ливня тебя видели на краю Красной. Ты что, там живешь?

— Вы же отлично знаете, где я живу.

— Значит, кому-то подавал машину?

Ванцетти промолчал.

— Да ты не сердись, пришлось к слову… Так ты не забудь написать заявление, — сказал Рогов вслед уходившему Ванцетти.

«Скрытничает, хитрит, — думал Рогов. — А это значит, что Самочерный не ошибся. Вот только бы дознаться, почему Щедров там оказался?»

Тетю Анюту Рогов усадил на диван. Сам подсел рядом и сказал, что пригласил ее исключительно по соображениям заботы о бытовых условиях жизни Щедрова, что ему нужно знать, какие продукты имеются и каких недостает, нужно ли присылать уборщицу для уборки комнаты и прачку для стирки белья. Тетя Анюта отвечала охотно. Сказала, что своим жильем и питанием Щедров доволен; что продукты есть, а каких недостает, она покупает на базаре или у соседей; что Рогову ни о чем беспокоиться не надо. Когда же Рогов спросил, тоже под предлогом заботы, не надоедают ли Щедрову посетители и кто у него бывает вообще, усыпанное морщинками лицо тети Анюты помрачнело.

— Люди у него бывают, — сказала она. — И частенько.

— Кто они, эти люди?

— Всякие. Более всего бригадиры, животноводы. Недавно мой Илюшка приходил с доярками.

— Чего ради?

— По своим делам.

— А женщина приходила? В воскресенье после ливня?

— Была, была.

— Кто такая?

— Колхозница, — не подумав, ответила тетя Анюта.

— Чего же она приходила?

— Жаловалась на своего председателя. Обидел ее чем-то.

— Провожал Щедров ту колхозницу за калитку?

— Он всех провожает.

— Так, так. — Рогов поднялся, не зная, что еще сказать. — Значит, ни в чем подмога вам не нужна?

— Спасибо. Обхожусь.

— Ну, ну! Если же что потребуется, заходите.

На этом разговор и кончился.

«Черт знает, что у нее на уме, но одно очевидно: скрытничает, как и шофер, — думал Рогов. — Как же, оказывается, ошибался покойный Коломийцев, когда называл эту хитрющую старуху совестью районной парторганизации. Она, эта совесть, себе на уме и врет так, что и глазом не моргнет…»

Вернувшись домой после работы, Рогов увидел в окно, как к воротам подкатила «Волга» и из нее выбрался Логутенков. «Давненько ты ко мне не заглядывал, Илья Васильевич, — подумал Рогов, стоя у окна. — И что это тебя так покачивает? Или болен, или пьян?»

Держась за дверцу машины, Логутенков постоял, что-то сказал шоферу, и тот уехал. Сам же он неверными, робкими шагами прошел в дом. Молча протянул Рогову влажную холодную ладонь и опустился на диван. Рогову нетрудно было увидеть, что это уже был не тот развеселый добряк, каким знали Логутенкова не только в Усть-Калитвинском. Пиджак мешковато повис на сутулых, как-то сразу исхудавших, с выпиравшими мослаками плечах. Логутенков снял картуз, платком вытер мокрую лысину. Лицо осунулось и обрюзгло, а в глазах тоска. Казалось, он страдал тяжким недугом и только что без ведома врачей покинул больничную койку и теперь сидел на диване, поникнув головой, и каялся, что поступил так опрометчиво.

— Что с тобой, Илья Васильевич? Смотрю на тебя…

— Прошу без этого… без сочувствия! Не люблю!

— Куда уехала твоя машина?

— Боишься, что у тебя останусь ночевать?

— Что мелешь? Чудак!

— У твоего дома моей машине стоять нельзя.

— Почему?

— Наивная душа! За нами ищейки Мельчакова следят. Хочешь, чтоб засекли?

— Кто следит? И чего ради?

— Неужели, Евгений, ничего не понимаешь? Мельчаков напустил на меня своих сыщиков, как легавых на зверя. Орьев флажками окружил. Тебе приходилось видеть, как волка охотники арканят флажками? Куда ни кинется, а всюду флажки… Вот так и я…

Не понимая, что с ним, и не зная, как ему ответить, Рогов сказал:

— Илья Васильевич, а не поужинать ли нам?

— Я не голоден. Водочка у тебя найдется?

— Поищем… Илья Васильевич, у меня есть важная новость.

— Что там еще? Если хочешь знать, самая наиважнейшая новость сидит вот тут. — Логутенков расстегнул ворот рубашки, приложил ладонь к седой волосатой груди. — И нету мочи от нее избавиться.

— Я звонил тебе в «Зарю». Мне сказали, что ты в Усть-Калитвинской с утра. Почему раньше не заглянул ко мне?

— Не было времени. — Логутенков снял пиджак и, согнув сухую спину, как-то боком опустился на диван. — Весь день продержал Орьев. А сейчас я прямо от Щедрова.

— Сам пригласил?

— Секретарша позвонила.

— О чем же вы говорили?

Логутенков вытянул ноги, прислонив голову к спинке дивана. Солнце опустилось низко, лучи падали в окно. Было трудно смотреть, Логутенков жмурил глаза, из-под воспаленных век выкатилась слеза, губы скривились, как от нестерпимой боли.

— Эх, Женя, Женя, вот и пришел мой конец! — сказал он, вздыхая.

— А если спокойно? Если без нервов?

Логутенков долго молчал, не зная, отвечать Рогову или не отвечать.

— Без нервов, друг, не получается. Почти каждый день сижу у Орьева в кабинете. Роется, копается, в душу плюет. А тут еще это приглашение к Щедрову. Разговор был короткий и с виду вежливый. Стоя за столом, Щедров объявил мне, что вопрос о моей партийной принадлежности уже предрешен.

— Как это — предрешен? Ты же член бюро райкома! Это же явное нарушение партийной демократии. Надо этот вопрос поднять на пленуме райкома.

— Не кипятись, Евгений, — сказал Логутенков, не открывая мокрых глаз. — Неужели ты веришь в то, что пленум осудит Щедрова и заступится за меня? Неужели члены райкома хором скажут: «Щедров неправ, а Логутенков прав»? Эх, Женя, Женя, пришла ко мне погибель!

— Илья Васильевич, где же твоя прежняя решимость? Размяк, раскис!

Логутенков молчал.

Рогов позвал Галю, и та, понимая мужа по взгляду, пододвинула к дивану, вплотную к согнутым ногам Логутенкова, низенький столик. Накрыла салфеткой, поставила графин настойки и закуску. Они выпили по рюмке, по второй, и Логутенков повеселел. Он встал и, как бы сбрасывая давившую его тяжесть, тряхнул плечами.

— Так что там у тебя за новость, Евгений? — деловито спросил он. — Выкладывай!

Рогов вкратце рассказал о приезде Калашника и о письме Осянина.

Логутенков снова сел на диван, выпил еще рюмку.

— Что может последовать? Как думаешь, Евгений?

— Нагрянет комиссия. Обязательно!

— Да, да… — о чем-то думая, невпопад говорил Логутенков. — Плохо, Евгений, то, что мы одиночки. А всякий одиночка — нуль. На сей счет совершенно справедливо указал поэт Маяковский…

— Илья Васильевич, стихи великого поэта к нам не подходят, — возразил Рогов. — Мы не нуль. У нас имеются наши сторонники.

— Кто они?

— К примеру, Раиса Марсова.

— Что ты, Евгений, носишься с этой смазливой бабенкой?

— Это ты напрасно. Она как-то зашла ко мне. Читала свое послание по поводу статьи Приходько. Ты бы послушал, как она говорила о Щедрове!

— Кто еще?

— Аничкина.

— Опять баба? А где мужчины? Где они? Где?

— Черноусов.

— Труслив, не годится. Кто еще?

— Крахмалев.

— Этот кланяется и вашим и нашим.

— Илья Васильевич, нам бы собраться…

— Кому и с кем? И для чего собираться? Для болтовни? Писать надо, а не болтать! Всем писать и бить в одну точку! И никаких собраний. Только письма и только жалобы! Пусть пишет Марсова. Пусть жалуется Аничкина. Пусть не молчит Черноусов. Забросать письмами ЦК и Румянцева — вот задача! И хорошо бы собрать подписи колхозников, трактористов, комбайнеров, животноводов! Сотни подписей! А кому это можно поручить? Кто за это дело возьмется? Молчишь? А? Некому? Вот и выходит, прав Маяковский: мы — нуль?

Не дожидаясь ответа, Логутенков взял пиджак, картуз и направился к выходу.

— Илья Васильевич, что вскочил? Мы же ни о чем не договорились. — Рогов догнал его у калитки. — Куда ты?

Логутенков пристально посмотрел на Рогова и, не отвечая, поспешно пересек улицу быстрыми, неровными шагами.

В тот же день у Щедрова побывал и Листопад. Тяжелый, неприятный разговор между ними продолжался больше часа. Листопад, как-то неестественно мигая воспаленными веками, удрученно смотрел на Щедрова. Это уже был не тот Листопад, который, как многим казалось, будто прятал под застегнутым пиджаком подсвинка или индюка. Теперь Листопад был не то что худой, а какой-то истощенный, измученный. Брюки в поясе стали настолько широкими, что их нужно было то и дело поддергивать. Видя его страдальческое лицо, Щедров не мог отделаться от мысли: как же случилось, что этот политически отсталый человек оказался секретарем партбюро? Кто заметил, кто отыскал Листопада? Если это сделал Логутенков, желая иметь под рукой своего, послушного ему человека, то где же были коммунисты «Зари» и куда смотрел райком?..

Листопад в третий раз подтянул брюки. Щедров улыбнулся и сказал:

— Ремнем, ремнем затяни!

— Пряжка уже на последней дырочке.

— Тогда присядь. Что с тобой делать, Листопад? Ведь ты же был прихлебателем Логутенкова, угождал ему, во всем потакал. А к чему все это привело?

— Антон Иванович, свою вину я признаю.

— Признать вину легче всего, за нее надобно отвечать.

В это время вошел Митрохин, в дорожном плаще, с портфелем в руках.

— Захвати с собой Листопада, — сказал Щедров. — Сегодня же проведите в «Заре» заседайте партбюро с активом. Пусть партбюро и партактив решают, как им быть с Листопадом. Общее партийное собрание готовьте на двадцать седьмое. Я тоже приеду.

После того, как Митрохин и Листопад ушли, Щедров, прохаживаясь по кабинету, снова и в который уже раз с горечью подумал о Логутенкове. «Проще и понятнее с Листопадом, — думал Щедров, остановившись перед балконом. — Всем ясно, что человек занимал не свое место, что вина в этом главным образом тех, кто выдвинул его на этот пост. Сложнее и непонятнее с Логутенковым. Ведь это же неслыханный для района позор! Трудно поверить, что уголовным преступником оказался член бюро райкома!»

Раздумья прервал телефонный звонок. Щедров взял трубку. Говорил Ануфриев:

— Антон Иванович, я из Щербаковского района. Звоню по поручению Тараса Лавровича. Он просил передать, что из Щербаковского мы поедем в Марьяновский, а в Усть-Калитвинскую прибудем через три дня, точнее, двадцать восьмого утром. Тарас Лаврович желает вас видеть и просит вас в этот день не отлучаться из райкома.

— Передайте Тарасу Лавровичу, что двадцать восьмого утром я буду его ждать в райкоме, — ответил Щедров.

Глава 31

Приехать в Усть-Калитвинскую утром двадцать восьмого мая, как было обещано, Калашник никак не смог, и не по своей вине. Задержался в соседнем, Марьяновском районе. Секретарь райкома Холодов, круглолицый и осанистый, с вьющимися русыми кудрями, с белозубой, располагающей улыбкой, и председатель райисполкома Акульшин, милейший и добрейший мужчина, оказались такими гостеприимными хозяевами и так умело составили, как они сами говорили, «протокол знакомства с районом», что управиться в срок было совершенно невозможно.

Сопровождая на старенькой «Волге» черную, поднимавшую хвост дорожной пыли «Чайку», Холодов и Акульшин показывали гостю то посевы, то бригадные станы, то молочные и свиноводческие фермы. Калашнику нравилось, что всюду, где бы ни останавливались машины, их окружали словоохотливые колхозники. Беседы завязывались сразу и сами по себе — просто и непринужденно. И лица у колхозников, как не раз замечал Калашник, были веселые, радостные. Потом гостя ждал обед в Доме рыбака на заросшем вербами берегу озера, с участием бригадиров, и снова перед глазами были те же радостные лица и возникала та же, теперь уже за столом, задушевная беседа, — получался, собственно, не обед, а что-то похожее на званый прием. А вечером — выступление художественной самодеятельности на полевом стане, прямо под звездным южным небом. В тот же день, когда надо было уезжать в Усть-Калитвинскую, Холодов и Акульшин вдруг начали просить Калашника осмотреть сады, вернее, не сады, а одну черешневую рощу. Радуя гостя своей белозубой улыбкой, Холодов говорил:

— Тарас Лаврович, у Щедрова и у Рогова, могу поручиться, ничего подобного не увидишь. А мы покажем тебе необыкновенную черешню. Ранние сорта! Сказать правду, не черешня, а чудо! На дворе у нас еще май, а черешня уже налилась и созрела. А какие ягоды! Объедение! Подойдешь к дереву, посмотришь на пунцовые гроздья, и нельзя, нет сил оторвать глаза. А вкус! Нигде такой черешни нет, а в Марьяновском есть!

— Истинно так, — приятным голосом подтвердил Акульшин.

Разве после таких похвальных слов можно было устоять и не посмотреть черешневую рощу? К тому же Калашнику очень нравились и улыбающийся Холодов, и добрейший Акульшин, и особенно то, что жизнь в Марьяновском, не то что в других районах, текла ровно, без шума и треска, как обычно течет вода по широкому и прямому каналу, отлогие берега которого покрыты плитами. Калашнику было приятно сознавать, что в Марьяновском люди были довольны жизнью, что они веселы, улыбчивы, как и сам Холодов, что поговорить с ними — одно удовольствие. А разве не показателен тот факт, что из Марьяновского не поступило ни одной жалобы. Бывать в таком районе всегда приятно — не командировка, а отдых.

«В этом и есть безусловная заслуга Холодова и Акульшина, — думал Калашник по дороге в черешневую рощу. — Все бы секретари райкомов и председатели поставили дело так, как Холодов и Акульшин, и тогда жизнь у нас была бы прекрасна. К сожалению, таких уравновешенных, таких спокойных и таких дружных руководителей; как Холодов и Акульшин, у нас немного. Самым отрицательным примером в этом отношении может служить мой друг Антон. Как вспомню, что меня ждет в Усть-Калитвинском районе, так и ехать туда не хочется. А надо ехать. Холодов прав, у Щедрова черешневых рощ не имеется. Ему не до черешен! Статью Приходько опубликовал. Получается: сам не живет спокойно и другим не дает. А тут еще, как на беду, эта его связь с женой Осянина. Чего я боялся, то и получилось…»

Сад принадлежал совхозу «Восточный» и с виду был ничем не примечателен. Черешни как черешни и от других сортов отличались разве только тем, что созревали в мае. Деревья молодые, лет пяти-шести. Стояли они четырьмя рядами вдоль внутренней садовой дороги, так что мимо «Чайки» будто проплывали созревшие плоды. Из-под широких овальных листьев выглядывали пурпурные гроздья — ягоды удивительно крупные, налитые, хвостики у них длинные, восковой окраски. Несмотря на тяжесть плодов, молодые деревья стояли стройно и были похожи на красавиц в монистах и серьгах.

Как раз тут, возле черешен, Калашника, Холодова и Акульшина уже поджидали директор совхоза Ярошенко, сухопарый, жилистый украинец с пепельными усами, и молодой, спортивной выправки главный садовод Полуянов. Вместе с хозяевами Калашник не спеша проходил мимо красавцев деревьев, на ходу срывал черешни, сочные, вкусные, охотно ел их и хвалил шедших рядом Ярошенко и Полуянова. «Вот так бы и у Щедрова: познакомиться с хозяйством, с жизнью района, повстречаться с людьми, а потом заехать бы в сад или на озеро, отдохнуть бы в Домике рыбака, половить бы рыбы, сварить уху — и никаких тебе волнений, никаких резких, оскорбительных слов, — думал Калашник, бросая в усатый рот красную ягоду. — Недостатки, разумеется, есть и в Марьяновском. Кто же их не имеет? Но это недостатки нашего роста, и зачем же нервничать, зачем печатать статью и причинять людям неприятности? Что ни говори, а Холодов и Акульшин — молодцы, и Щедрову до них далеко. Щедров слишком прямолинеен, ему не хватает гибкости, а у Холодова и Акульшина все это есть. Да и Ярошенко, видать, отличный хозяин, правда, на слово скуп, все помалкивает, наматывает себе на свой украинский ус, а в делах, вижу, щедр, да и главный садовник у него молод и похож на футболиста, а видать, башковит».

В саду Калашник пробыл часа три. Осмотрел не только плодовые деревья и ягодники, слушая пояснения Полуянова, но и побывал в парниках, где созревали помидоры. Затем, как и полагается, был подан обед — в саду, под тенью старой, развесистой яблони. Повторилось, собственно, то, что уже было: богатый яствами и питиями стол и радушные, улыбающиеся хозяева: тосты в честь дорогого гостя и тосты за успех садоводов; приятный разговор о жизни района и о текущей международной политике. Калашник спросил и о том, куда, в какие города сдается продукция совхоза и нет ли каких неполадок с отправкой черешни, на что последовал ответ, что продукцию совхоза получают и Москва, и Ленинград, и даже Норильск и что черешня отправляется на аэродром в специальных машинах и без каких бы то ни было задержек.

Обильный обед затянулся до самого вечера. Довольный своей поездкой в черешневую рощу, Калашник со всеми попрощался за руку, Ярошенко и Полуянову пожелал новых успехов, а Холодова, растрогавшись, обнял, как родного брата, поцеловал и дружески похлопал по спине. Только после этого надел на гладко бритую голову щегольскую нейлоновую шляпу, подправил усы и полез в «Чайку», дверцы которой поспешил открыть Ануфриев. Когда Ануфриев с той же поспешностью закрыл дверцу и сам сел рядом с шофером, «Чайка», как бы понимая, что все уже кончилось, дохнула двумя выхлопными трубами и не покатилась, а поплыла, покачиваясь на рессорах, сперва по саду, оставляя рубчатый след, потом по дороге мимо нарядных, в серьгах и монистах, черешен, которые, как показалось Калашнику, слегка и грациозно кланялись ему. И вот уже не стало черешен в монистах и в серьгах, и машина, набрав скорость, помчалась по асфальту. Калашник ехал в Усть-Калитвинский, и не думать теперь о Щедрове он не мог.

«Ведь Щедров ищет ответ на вопрос: как жить? Собирается учить людей уму-разуму, а сам-то, выходит, этого ума-разума не имеет. Написал ученый трактат о достоинстве человека, о том, что такое коммунистическая нравственность, а сам ничего в этом не смыслит, — думал Калашник, откинувшись на просторном сиденье и всем телом чувствуя услужливое покачивание рессор. — Может, не надо либеральничать и чего-то выжидать? Может, надо приехать к Щедрову и сказать ему в глаза честно, как другу, что в крае им недовольны, а потом убедить Дорогого друга, чтобы тот призвал Щедрова к надлежащему порядку? Как это говорится: Платон мне друг, но истина дороже! Антон мне друг, но дружба дружбой, а дело делом! А что это даст? После моего откровенного разговора со Щедровым, а затем с Румянцевым должны последовать оргвыводы. А это значит: узнает весь край, начнутся нежелательные разговорчики, в районе возникнет неразбериха и никому не нужная нервотрепка. И получится: вместо того чтобы заниматься урожаем, чтобы готовиться к уборке хлеба, мы станем тратить время и силы черт знает на что. Ведь через месяц начнется уборка, нам предстоит по-боевому справиться с большими планами, а мы свои усилия направим на Щедрова… Нет, видно, пока надо молчать. Пусть Антон думает, что мне ничего не ведомо, что статью Приходько я вообще не видел, что о письме Осянина мне тоже ничего не известно».

Совсем стемнело, когда «Чайка», заливая улицу слепящим светом своих сильных прожекторов, проехала по Усть-Калитвинской и возле райкома затормозила. Навстречу Ануфриеву вышла тетя Анюта и, осведомившись о приезжих, сказала, что Щедров недавно ушел домой.

— Весь день прождал, — добавила она, — а квартирует он отсюда недалече. От площади поезжайте вправо, а там первый переулок влево.

— Мамаша, поедемте с нами, — сказал Ануфриев. — Садитесь рядом с шофером и показывайте дорогу.

Вот и дом тети Анюты. И по тому, как от света фар заполыхали окна, Щедров без труда догадался, что подъехал Калашник. Не успел Щедров выйти из комнаты, как дверь распахнулась и на пороге выросла усатая фигура Калашника, в дорожном костюме, бритая голова не покрыта.

— Антон! — сказал Калашник весело. — Так вот ты где обосновался! Ну, здорово, дружище!

— Проходи, Тарас, рад тебя видеть, — говорил Щедров, пожимая руку другу. — Но где ты пропадал? Весь день ждал.

— Из Марьяновского никак не мог вырваться.

— Холодов задержал? Мой сосед слева умеет это делать. Великий мастер удерживать гостей!

— Будем, Антон, справедливы и скажем: твой сосед слева умеет делать не только это, — возразил Калашник. — Сегодня Марьяновский — это, пожалуй, самый спокойный во всех отношениях район во всем Южном крае.

— А Усть-Калитвинский — самый беспокойный?

— Завтра поедем по району и посмотрим, что там у вас.

— Ну, Тарас, располагайся у меня. Как ты насчет ужина?

— И расположусь, и мы с тобой отужинаем, а только сперва дай-ка тебя рассмотреть. — Калашник пристально смотрел на Щедрова. — Эх, Антон, Антон, что-то ты, друг, совсем отощал на усть-калитвинских хлебах. Или болен? Или харчишки плохие?

— Я совершенно здоров, и харчи у меня, как говорится, нормальные, — нехотя ответил Щедров. — Я такой от природы, и полным, как тебе известно, никогда не был.

С ящиком черешни вошел Ануфриев, кивком поздоровался со Щедровым. Поставив отливавшие свежестью румяные ягоды, Ануфриев вытянулся перед Калашником.

— Это что такое, Ануфриев? — спросил Калашник, глазами указывая на ящик.

— Черешня! — живо ответил Ануфриев.

— Вижу, не слепой, — весело сказал Калашник. — Кто это ухитрился положить в машину ящик?

— Два ящика, — уточнил Ануфриев, — Ярошенко сказал, что в дороге пригодится. Тарас Лаврович, какие будут указания насчет ночлега? В Усть-Калитвинской недавно вступила в строй гостиница.

— Отставить гостиницу! Заночуем у Антона Ивановича, — приятным баском и все так же весело говорил Калашник. — Антон, найдется для нас местечко?

— Безусловно! Дом большой.

— Только насчет постели не беспокойся. Со мной ездят подушка, матрац, одеяло, простыни. Без этих принадлежностей в дороге не обойтись. Часто приходится ночевать прямо в поле, в машине или на копне сена.

— Где это так рано созрела черешня? — спросил Щедров.

— В том же Марьяновском, у твоего соседа слева, — приятно улыбаясь, ответил Калашник.

— Тарас Лаврович, ужин готовить? — спросил Ануфриев.

— Скажи хозяйке, Анне Егоровне, она сама приготовит, — за Калашника ответил Щедров.

Ужин подавала Ульяша. В коротком платье, в белом переднике, со смешинками на шафрановых щеках, она так приглянулась Калашнику, что он, не зная, как бы сделать девушке что-то приятное, наполнил тарелку черешнями и сказал:

— Возьми, Ульяша! Ты такая же прекрасная, как и эти ягоды!

— Спасибо, — сказала Ульяша. — Скоро в саду своя созреет.

И ушла.

— Антон, чья красавица? — спросил Калашник.

— Внучка моей хозяйки.

— Прелестная дивчина! Вот она, настоящая русская красавица! В натуре! Все в ней гармонично, все прекрасно. Мила, красива, ничего другого не скажешь. Вот, Антон, в кого бы тебе влюбиться! А?

Щедров промолчал.

После ужина, прохаживаясь по комнате, Калашник весело спросил:

— Антон, что у тебя с ответами на вопрос, как жить? Отыскал в реальной жизни положительные примеры?

— Отыскал. Но пока что немало и отрицательных.

— Значит, таких, которые дают ответы не на вопрос, как жить, а на вопрос, как не надо жить? Так я тебя понял?

— Совершенно верно.

— А почему же их так много?

— Надо полагать, потому, что в Усть-Калитвинском немало развелось тех., кто привык жить не так, как надо.

— Преувеличиваешь, Антон?

— Нисколько. Вчера я был на партийном собрании в «Заре». Общее собрание коммунистов исключило из партии известного тебе Логутенкова и секретаря партбюро Листопада.

— За что?

— На протяжении многих лет Логутенков и Листопад со своими дружками воровали колхозные деньги, строили себе дома, пьянствовали. Те же дружки Логутенкова и Листопада учинили драку и избили Огуренкова. Сейчас он находится в больнице. Ведется следствие.

— Не кажется ли тебе, Антон, что собрание поступило слишком сурово?

— Нет, не кажется, — ответил Щедров. — Не кажется потому, что тех, кто своими поступками позорит партию, следует не то что исключать, а железной метлой выметать из наших рядов.

Понимая, что разговор как-то сам по себе начал отклоняться в нежелательную сторону и что он может привести к тому самому спору, начинать который сегодня не хотелось, Калашник стал расспрашивать Щедрова о том, какие в Усть-Калитвинском виды на урожай озимых; как в районе подготовлен машинный парк и есть ли запасные части для комбайнов и тракторов. Спросил и о запасах горючего и смазочного материала, а также о мобилизации на время хлебоуборки грузового автотранспорта; сказал и о том, что во всех районах, где ему в эти дни довелось побывать, колосовые обещают дать урожай выше среднего, а в Марьяновском даже высокий.

— А в каком состоянии зерновые в Усть-Калитвинском? — спросил Калашник.

— Хвалиться не буду, завтра увидишь, — сухо ответил Щедров, недовольный тем, что Калашник так неожиданно перевел разговор на урожай. — Пшеница у нас, в общем, приличная. Выручили майские дожди.

— Хорошо, завтра посмотрим. А сейчас наметим маршрут. — Калашник увидел Ануфриева; тот нес на веранду постель. — Ануфриев! Прошу на минутку!

— Постель готова! — отрапортовал Ануфриев.

— Запиши себе план завтрашней поездки. — Калашник обратился к Щедрову: — Так что, Антон, с какой станицы начнем?

— Можно с Вишняковской. — Щедров видел, как Ануфриев раскрыл блокнот и уже что-то записывал. — «Эльбрус» — хозяйство крупное, передовое. Затем поедем в елютинский «Кавказ», а оттуда — в старо-каланчевский «Октябрь». Как, Тарас, трех станиц тебе хватит?

— Вполне.

— На этом и затвердим? — деловито осведомился Ануфриев, закрывая блокнот. — Теперь позвольте мне. Значит, условимся: Вишняковская — завтрак. Обед, полагаю, будет не в Елютинской, а в Старо-Каланчевской. Вы согласны, Тарас Лаврович? — Увидев на лице Калашника одобрительную улыбку, Ануфриев, как и полагается деловому человеку, решительно снял телефонную трубку. — Любезная! По просьбе Антона Ивановича срочно соедините этот аппарат поочередно: Вишняковская, «Эльбрус», — товарища Застрожного, Елютинская, «Кавказ», — товарища Черноусова, Старо-Каланчевская, «Октябрь», — товарища Крахмалева. Только побыстрее… А! Уже соединили? Прекрасно! Салют, товарищ Застрожный! Говорит Ануфриев. Николай Федорович, так поздно, а ты все еще в правлении? А я из Усть-Калитвинской. Завтра с восходом солнца будем в Вишняковской. Да, Тарас Лаврович и Антон Иванович. Нет, не откажемся. Даже наоборот, позавтракаем с удовольствием. Соленые арбузы? В мае? Да неужели? Отличная штука под рюмку коньяка! Ну, до завтра!.. Салют, Черноусов! Беспокоит Ануфриев! Андрей Андреевич, завтра, примерно после двенадцати, будем у тебя. Кто? Тарас Лаврович и Антон Иванович. Нет, нет, обойдемся. Ничего не надо, не беспокойся, мы голодны не будем. Да, решительно!.. Доброго здоровья, товарищ Крахмалев! Приветствует Ануфриев! Тебя что, отыскали дома? Отлично, превосходно работает связь! Степан Петрович, слушай меня внимательно. Завтра жди Тараса Лавровича и Антона Ивановича. Во второй половине дня. Да, да, ты угадал: обедаем у тебя. Особо не старайся, но и не подкачай. Лично я не сомневаюсь! Степан Петрович, ты полагаешь, что лучше всего не в Домике рыбака, а на лоне природы? Берег Кубани, лес, холодок, трава? Ну что ж, тебе виднее. Будет и рыба? Я знаю, ты заядлый рыбак! Будь здоров! — Положил трубку и посмотрел на Калашника с выражением исполненного долга. — Тарас Лаврович, полный порядок!

— Ну, а теперь можно и на боковую, — сказал Калашник. — Ануфриев! Подними нас на рассвете. Как это говорится: доброе дело надо начинать с утра. Люблю ехать по утреннему холодочку! Навстречу летит эдакая дымчатая синь. А воздух чист и прохладен, и по обочинам дороги — трава в серебре росы. Красиво!

— Есть поднять на рассвете! — сказал Ануфриев и ушел.

— Ну и мастер, ну и делец твой Ануфриев! — сказал Щедров после короткого молчания. — Теперь-то я начинаю понимать, почему ты возишь его с собой. Но чего ради он затрезвонил во все колокола?

— Не затрезвонил, а просто предупредил, — зевая и потягиваясь, поправил Калашник. — У дипломатов есть такая должность: шеф протокола. Вот в поездке Ануфриев и исполняет эту должность. Видишь ли, Антон, без этого тоже нельзя. Надо заранее знать, куда едем, что и где будем делать — словом, как будет расписан день. Представь себе, мы приезжаем в станицу. Нас никто не ждет, ибо никто не знает о нашем приезде. В правлении пусто. Руководители разъехались. Хорошо это? Плохо! Вот тут нужна помощь Ануфриева.

— Но как твой «шеф протокола» лихо разговаривал с председателями! — продолжал свое Щедров. — Какая лексика и какая манера! Не придумаешь, честное слово! А заметил, как он тут же, что называется, с ходу не только предупредил о нашем приезде, но и уже договорился о завтраке и обеде. Нужно ли об этом договариваться?

— А ты как же хотел? Ездить по станицам не евши? На голодный желудок? Так, что ли? — звучным баском спросил Калашник.

— Но не предупреждать же об этом заранее?

— Знаешь что, Антон, не будем Ануфриеву мешать, Он-то свое дело знает.

— А я не смог бы с Ануфриевым. Честное слово!

— Пришлось бы, и смог.

— Я слушал и удивлялся: откуда Ануфриеву известны не только фамилии, а имена и отчества?

— Ануфриеву все известно. Разбуди так, для интереса Ануфриева в полночь — и ты получишь ответ на любой вопрос. Такая, брат, у него должность. — Калашник прошелся по комнате. — Да, как же мы с Роговым? Возьмем с собой?

— Обойдемся. Незачем ездить по станицам целой артелью.

— Как ты с ним живешь? Все еще не нашел общий язык?

— Ищу.

— Это хорошо. Бери пример со своего соседа Холодова. У него Акульшин тоже ведь звезд с неба не хватает, а Холодов живет с ним душа в душу. И в поездку по району всегда берет с собой. И правильно делает.

— А мы поедем без Рогова. Или поезжай с ним, а я останусь. Кстати, у меня много неотложных дел.

— Нет уж, извини! Без тебя я не поеду. — Калашник снова прошелся по комнате, о чем-то подумал, наверное, хотел еще что-то сказать и не сказал. — Ну ладно, утро вечера мудренее. Будем спать.

— Погоди, Тарас. Ты, случаем, не читал воскресный помер «Усть-Калитвинской правды»?

— А что?

— Там напечатана статья Приходько. Да, Румянцев не ошибся, когда рекомендовал Приходько на должность секретаря. Толковый работник и отличный публицист. Статью написал интересную, проблемную, и написал хорошо. Вот, возьми газету и прочитай.

— Только не сейчас. — Калашник свернул газету и положил ее в свой портфель. — На свободе прочту… А теперь — спать! Знай: Ануфриев поднимет нас на зорьке!

«Нарочно подбросил мне газету со статьей Приходько. Вижу, Антону хотелось поговорить со мной, а может, и вступить в перепалку, — думал Калашник, вытянувшись под байковым одеялом на широком диване. — А я не поддержал его желания. Это как раз и есть тот случай, когда слово — серебро, а молчание — золото. Да и зачем нам перепалки, зачем волнения…»

«Ведь Тарасу, я в этом уверен, известно и о письме Осянина, и о жалобах Логутенкова, а расторопный «шеф протокола» наверняка уже раздобыл газету со статьей Приходько, — между тем думал Щедров, тоже уже лежа в постели. — Молчит, делает вид, что ему ничего не известно. А почему молчит? Тактика Тараса Калашника. Ему хочется, чтобы все были довольны, жили бы мирно, чтобы всюду царило эдакое благополучие и устоявшийся покой. А покоя-то нет. Ни о чем не спросил, ничем не поинтересовался».

— Тарас, ты еще не спишь?

— Дремлю.

— Недавно я заезжал в краевую больницу. Проведал Василия Огуренкова.

— Ну и что?

— Поправляется, но медленно. — Щедров умолк, как бы раздумывая, что ему еще сказать. — Лежит, весь в бинтах. Врачи говорят, скоро выпишут. Молодой, ему еще нет и двадцати пяти. Помог молодой и сильный организм. А сколько в нем мужества! Позавидовать можно. Не каждый решится на то, на что решился Василий Огуренков. Нравится мне этот парень. Ему и говорить еще как следует нельзя, раны на лице не зажили, а он уже интересуется станицей, расспрашивает, что и как в «Заре». Вот поправится, вернется в Николаевскую. Надо вручить Огуренкову бразды правления «Зари». Как ты на это смотришь, Тарас?

Калашник тихонько похрапывал, издавая носом глуховатый свист.

Глава 32

Куда ни посмотри — пшеница и пшеница, безостая, колос в колос, и зеленый ее массив как бы застыл в утренней тиши. Колосья были в цвету, точно окутанные сизой дымкой, и под пурпурным покрывалом зари отливали бронзой. Нежен и ни с чем не сравним цвет пшеницы! С колосьев свисали лепестки-ниточки, казалось — подует ветер, и они полетят, кружась метелью.

— Так вот он, наш хлебушек! — воскликнул Калашник, выходя из машины. — Антон, чья пшеница?

— Вишняковцев, — ответил Щедров. — Две с половиной тысячи гектаров! Приличный массив.

— Это что же, Лукьяненкова «Аврора»?

— Она самая.

— Красавица! Какая мощь и какое раздолье! — Калашник поглаживал ладонью щетку колосьев. — И без единого остья. Антон, как полагаешь, сколько даст такой гектар?

— Наперед трудно сказать, — уклонился от ответа Щедров. — Вот уберем и подсчитаем.

— Подсчитывать, Антон, надобно уже теперь, — авторитетно заявил Калашник. — И по всему району такая дивная озимка?

— К сожалению, не по всему.

И этот по-весеннему свежий, без ветерка и без облачка, рассвет в степи, и это пожаром опаленное на востоке небо, и эти дремлющие царственные колосья так взволновали Калашника, что у него даже повлажнели глаза, и радостное, приподнятое настроение не покидало его, пока он находился в Вишняковской. По этой причине и сама Вишняковская, да еще на восходе солнца, когда вся она была залита розовым светом, показалась Калашнику станицей необычайно красочной и красивой, зеленой и благоустроенной, а руководители «Эльбруса», выехавшие навстречу гостям, — людьми не только деловыми, умными, но и сердечными, а Аниса Ковальчук — женщиной удивительно миловидной.

Завтрак был приготовлен в столовой пансионата и пришелся гостям по душе. Калашнику особенно понравились соленые арбузы, которые Овчаров принес в эмалированной цебарке, — в самом деле, лучшей закуски под рюмку водки и желать не надо! После завтрака гости познакомились с жизнью пансионата и сразу же вместо с хозяевами уехали в степь. Застрожный и Ковальчук показали не только гордость колхоза — свою знаменитую «Аврору», а и рослые, чисто прополотые подсолнухи, кукурузу, а также свеклу и бахчи. Калашник по-хозяйски расспрашивал обо всем, что попадало ему на глаза, интересовался то тем, то этим, а Ануфриев, неотступно следуя за ним, на ходу что-то заносил в свои блокнот. Если, скажем, речь заходила о том, как планируется хозяйство «Эльбруса» и кто участвует в составлении плана по бригадам и фермам, Ануфриев тут же из ответов Застрожного заносил в свой блокнот самое нужное и самое важное. А спрашивал Калашник о многом: какой в «Эльбрусе» запланирован урожай по зерновым и какой урожай может быть получен; сколько в «Эльбрусе» механизированных токов и готовы ли они принять потоки зерна; как оправдала себя денежная, помесячная оплата труда и кто больше зарабатывает — полеводы или животноводы; как идет индивидуальное строительство домов и в каком строительном материале нуждаются, — словом, Застрожный только поспевал отвечать, потому что от внимательного глаза Калашника никакая мелочь не могла укрыться.

В Елютинской радостное и приподнятое настроение было испорчено. И озимые и пропашные в «Кавказе» выглядели намного хуже, нежели в «Эльбрусе», и у Калашника пропало желание чем-то интересоваться и о чем-то расспрашивать. Он тяжело вздохнул, нахмурил брови и пристыдил Черноусова и Ефименко.

— Стыдно и еще раз стыдно, товарищи! — сказал он строго. — Что же вы так запустили хозяйство? Вместо того, чтобы порадовать, вы что делаете? Причиняете огорчение! Нехорошо! Антон Иванович, надо Черноусова и Ефименко повезти к вишняковцам, пусть они там поучатся, как надо вести хозяйство!

— Тарас Лаврович, мы стараемся, — краснея, сказал Черноусов.

— Плохо стараетесь! Очень плохо!

— С зерновыми в этом году уже лучше…

— Где же лучше? Ничего не лучше. Даже стыдно смотреть!

— Мы принимаем меры, — вставил Ефименко.

— Дорогие товарищи! Стране нужен хлеб! — Калашник развел руками, показывая на озимые. — А у вас что? Или вы не умеете выращивать пшеницу? Как член бюро крайкома, я поручаю Щедрову заслушать ваш отчет на бюро райкома и пожурить как следует. — Калашник положил свои молодые, сильные руки на плечи грустно смотревших на него Черноусова и Ефименко, дружески улыбнулся. — Друзья! По вашим хмурым лицам вижу: обиделись. Напрасно! Ведь кто виноват в ваших бедах? Мы со Щедровым? Нет, не мы. Виноваты вы сами. И поэтому обижайтесь на себя. А на меня обижаться нельзя!

— Тарас Лаврович, мы не обижаемся! — дружно, в один голос сказали Черноусов и Ефименко. — Мы даем слово!

— Что для вас, друзья, сейчас важнее всего? — Калашник поднял указательный палец. — Первое — старание, второе — старание и третье — тоже старание. Вам надо работать так, чтобы у вас не было никаких недостатков. Вот тогда не будет ни обид, ни огорчений, и мы с товарищем Щедровым, приехав к вам, вместе с вами порадуемся вашим успехам.

В старо-каланчевском «Октябре» настроение у Калашника снова поднялось. Степан Петрович Крахмалев, отправив секретаря партбюро Русанова и главбуха Столярова хлопотать об обеде на берегу Кубани, сам поехал с гостями в поле и показал им такую тучную и такую густоколосую пшеницу, что Калашник, улыбаясь в усы и радостно поглядывая на Щедрова, сказал:

— Молодцы! Антон Иванович, а ведь в «Октябре» пшеничка не хуже, нежели в «Эльбрусе». — И, обратись к довольному Крахмалеву, добавил: — Спасибо вам, Степан Петрович, вы нас порадовали! Сколько планировали взять с гектара?

— Тридцать шесть! — четко ответил Крахмалев.

— А сколько возьмете?

— Более сорока! — не моргнув глазом, ответил Крахмалев.

— Не торопитесь, Степан Петрович, — сказал Щедров. — Скажите гоп, когда перескочите.

— А мне эта смелость нравится, — сказал Калашник. — Более сорока центнеров с гектара! Что еще нужно?

— Солнышко-то уже где! — Щурясь и прикрывая глаза ладонью, Крахмалев посмотрел на небо. — Тарас Лаврович, как вы насчет того, чтобы отобедать за скромным колхозным столом?

— Как все, так и я, — весело ответил Калашник, улыбнувшись Щедрову. — Как, Антон Иванович? Не откажемся от обеда?

Щедров не ответил.

— Пообедаем на лоне природы, — пояснял Крахмалев. — Домик рыбака в настоящее время на ремонте. Но у нас есть одно укромное местечко близ Кубани. И лес и вода рядом. Так что прошу, поедемте.

Местечко, куда подкатили машины, и в самом деле можно было назвать укромным. Оно находилось в пойме и было примечательно тем, что поросло высокими травами и от людских глаз было укрыто густым, непролазным карагачем. За карагачем, совсем близко, шумела Кубань, как бы располагая к раздумью. Берег отлого уходил прямо к воде.

Выйдя из машины, Калашник сразу же заметил над лесом курчавый, сизого оттенка дымок. Потянул носом и ощутил те приятные запахи, которые бывают только на пикниках, когда шампуры с шашлыком кладут прямо на раскаленные угли. Да, точно, Калашник не ошибся: на поляне догорали два костра. На одном варилась в ведре уха. Русанов, подвязанный фартуком, заправлял ее мелко нарезанной петрушкой и укропом. Второй костер был обложен кирпичом, как стенками, и там жарко полыхали угли. Двое дюжих мужчин, засучив до локтей рукава, переворачивали над углями шампуры, и с румяного, сочного шашлыка на огонь падали и с треском загорались капли жира.

«Внешне все выглядит обыденно и просто, и ничто, кажется, не может омрачить настроения. Меня же охватывает грусть и какое-то странное чувство неприязни ко всему, что я здесь вижу, — думал Щедров, стоя на берегу и глядя на шумно несущийся поток. — Меня не радуют ни хлопоты у костров, ни аппетитные запахи жареной баранины. Противно думать, что все это делается исключительно для того, чтобы накормить Калашника и меня и чтобы мы были сыты и довольны и едой, которую нам предложат, и уважением, которое при этом нам окажут. Только ради этого привезли сюда стол, стулья, посуду, только ради этого обед устраивается не в станице и не на полевом стане, а в лесу, близ реки. Мне непонятно, зачем жарят столько шашлыков и варят целую цебарку ухи и почему Крахмалев так весел и так старательно разрезает буханки, а в воде, остывая, купаются бутылки? Ведь можно было бы накормить нас, скажем, в полеводческой бригаде, где, как известно, варят отличные кубанские борщи, и это было бы и естественно и по-человечески просто. Крахмалев же увез нас в лес, к берегу, как он говорил, на лоно природы, и мы, не возражая, поехали, даже не спросив, ради чего нужно туда ехать и за чей счет устраивается это угощение. И нужны ли вообще такие обеды, а проще сказать — эти ухищренные приемы подхалимов? Неужели подобные мысли беспокоят одного меня и не беспокоят Калашника? Помню, еще в комсомоле он поощрял льстецов и любил, когда подчиненные относились к нему с подчеркнутым уважением. Сам он, как правило, спиртного почти не пил, но любил веселое застолье, высокопарные тосты, и эта черта характера, видимо, не только осталась в нем, но и разрослась, как разрастается сорняк там, где с ним не ведется борьба».

Неслышно подошел Калашник. Обнял Щедрова сзади за плечи, сказал:

— Стоял он, дум великих полн! Что так загрустил, Антон?

— Что-то нерадостные мысли лезут в голову.

— Гони ты их от себя, эти нерадостные мысли! С урожаем-то в районе, теперь я вижу, в общем, неплохо!

— Мысли мои сейчас не об урожае.

— А о чем же?

— Тарас, пока идет приготовление к пиршеству, пойдем погуляем вон по тому прибрежному песочку.

Видно, еще ночью вода убавилась и отошла метра на два. Открылась вдоль берега белесая каемка, идти по которой было мягко и легко, на влажном песке четко печатались подошвы ботинок. От воды веяло свежестью и пахло илом. Калашник и Щедров шли навстречу бурному потоку. Перед ними лежала долина, и по ней, извиваясь и поблескивая, неслась Кубань.

— Так о чем же твои думы, Антон? — Калашник усмехнулся. — Может, влюбился?

— Не могу, Тарас, понять, зачем все это?

— Ты о чем?

— О пикнике.

— А как, по-твоему? — спросил Калашник. — Должны мы сегодня обедать или не должны?

— Пообедать можно без этого… без особого приготовления.

— Согласен, можно. Можно и вообще не обедать. Все можно! — Калашник остановился, посмотрел на отпечатки на песке своих следов. — Но нам, руководителям, нельзя, не годится быть сухарями и этакими аскетами. Не понимаю, что ты увидел в этом обеде такого страшного? Нас хотят угостить шашлыком, ухой и делается это от души, искренне, а мы капризно отворачиваемся да еще и начинаем читать мораль. Этот ты хочешь?

— Мораль можно не читать, но и поощрять подхалимство тоже не надо.

— Зачем же во всем видеть только зло? — Калашник сделал два шага и снова посмотрел на отпечатки своих ботинок. — Ведь низовые кадры у нас неплохие, даже можно сказать, хорошие кадры! Их надо уважать и не показывать свое высокомерие. В данном случае мы обязаны быть демократичными и доступными. К тому же не следует забывать, что мы тоже люди и нам, как говорится, ничто человеческое не чуждо. Необходимо принять во внимание, что наше присутствие на этом обеде принесет и Крахмалеву, и Русанову, и бригадирам удовлетворение и радость. Да, да, не надо бояться этих слов, — удовлетворение и радость.

— Не думаю.

— Напрасно. И не надо, Антон, тревожиться оттого, что мы пообедаем на берегу Кубани вместе с руководителями колхоза, потому что мы ничего плохого не сделаем и свое достоинство не уроним, — заключил Калашник, пройдя еще два шага.

— Видимо, по разному мы понимаем это самое достоинство.

— Тогда я могу лишь сожалеть.

— Тарас, позволь мне уехать!

— Не капризничай, Антон, и не валяй дурака!

— Дело тут вовсе не в капризе, а в том, что я не могу участвовать в этой церемонии. — Худое лицо Щедрова налилось бледностью. — Смотр района, как я понимаю, завершен. Если у тебя есть какие-то пожелания или указания — прошу их высказать. Тут, на живописном берегу, мне делать нечего. А дома меня ждут дела.

— Хочешь показать свою гордыню и проявить неуважение к людям? Можешь уезжать, упрашивать не стану. — Калашник сделал еще два шага и остановился. — Только твой поступок не к лицу секретарю райкома… Ну, довольно об этом. Еще о чем твои думки?

— Меня тревожат наши с тобой отношения. С некоторых пор они стали и странными и непонятными.

— Вот как! Ну и что?

— Ты со мной неискренен, и меня это огорчает. Мы давние друзья и не можем…

— Погоди! — перебил Калашник. — В чем же ты усматриваешь мою неискренность?

— Хотя бы в том, что говоришь со мной только об урожае.

— Так ведь это же сейчас главное! — с изумлением в голосе воскликнул Калашник. — Неужели этого не понимаешь?

— Но ведь жизнь в Усть-Калитвинском районе — это не только урожай. Как известно, высокие урожаи умеют выращивать и в Канаде.

— Что ты этим хочешь сказать?

— Только то, что жизнь в районе, как вот эта горная река: то разольется, выйдет из берегов и зашумит, то обмелеет и оголит, как вот сейчас, берега и приутихнет. — Щедров смотрел на сырой песок и на мелкую, обкатанную бурунами гальку. — Если продолжить это сравнение, то следует сказать: экономическая и духовная жизнь в Усть-Калитвинском за последние годы заметно обмелела, ее быстрины замедлили свой бег, и в этом повинны мы, райком. Ты же как член крайкома не спросил, не поинтересовался, что у нас с этими быстринами, как мы живем, что у нас болит и что нас радует. Через два дня у нас состоятся пленум райкома и сессия райсовета, и созываются они не для парада и не ради пустых словопрений.

В усах Калашника шелохнулась усмешка.

— Помню, Антон, ты еще в комсомоле был любителем всяческих быстрин и крутых поворотов, — сказал он с улыбкой. — Известно мне и о том, что ты обожаешь образные сравнения. Вот и сейчас придумал быстрину и отмель. Это, конечно, доходчиво. Попробую ответить тебе тоже сравнением, чтобы бурная река не мелела и всегда текла спокойно, ее русло следует углубить, а берега поднять и покрыть каменными плитами. Вот этим тебе и надо заниматься. И еще одно общеизвестное сравнение. Есть шоферы умные, со спокойным характером. Машину они ведут уверенно и вместе с тем осторожно, всегда помня слова «не уверен — не обгоняй!». Они знают, где могут быть ухабы или крутые спуски, и всегда ногу держат на тормозе, — с такими шоферами ехать одно удовольствие. И есть шоферы — лихачи, любители прокатиться с «ветерком», которые не уверены, а обгоняют, и поэтому частенько, особенно на крутых поворотах, их машины заносит в кювет, и с такими шоферами случается беда. Мораль: обгоняй, когда уверен, и помни о тормозах. Иначе можешь кончить плохо, то есть полетишь в кювет и тогда никакое мое доброе к тебе отношение уже не поможет.

— Пугаешь?

— Нет, по-дружески предупреждаю и советую. — Калашник сделал еще несколько шагов, казалось, хотел уйти от Щедрова, и вдруг быстро вернулся. — Да, советую! И твои упреки тут неуместны. Мне все известно. Даже твои любовные похождения. Я читал и письмо Осянина и другие жалобы в твой адрес. Статью Приходько тоже читал.

— Тогда тем более непонятно: почему молчишь?

— Пойми, наконец, Антон, что все наши усилия, все наше внимание должны быть отданы урожаю, и только ему! — сказал Калашник с пафосом. — Урожай — это наше главное направление, наша, если хочешь знать, самая большая быстрина. Вот уберем урожай, выполним план продажи зерна, а тогда и поговорим обо всем прочем…

— Как же можно оторвать, отделить многообразие нашей духовной жизни от нашей же экономики, нашу борьбу за урожай от нашей же борьбы за коммунистическую нравственность? — Щедров развел руками. — Ты не поговорил со мной, ничем не поинтересовался. Хотя бы спросил о моих, как ты выразился, «любовных похождениях», узнал бы, что называется, из первоисточника, что и как было.

— Придет время — спрошу.

— А что скажешь о статье Приходько?

— Не ко времени. Это же критиканство, забегание вперед! — Калашник вдавил носок в песок, подумал. — Приходько решил стать умнее всех. А кто ему позволил?

— Разве нужно чье-то позволение?

— Нужна дисциплина! — Носок ботинка еще больше вошел в мокрый песок. — Сошлюсь еще на одно сравнение. Представь себе, целая армия заняла исходный рубеж, сосредоточила свои основные силы на главном направлении, чистит, готовит оружие и держит порох сухим. Командиры спокойно обдумывают, как выиграть это важное сражение, делают все для того, чтобы жизнь в готовой к бою армии текла спокойно, уравновешенно. И в это самое время находится эдакий смельчак из плохо обученных молодых командиров, хватает знамя, автомат, выскакивает из укрытия и, желая показать, какой он герой, с возгласами «ура» норовит поднять всю армию. И делает он это самочинно, по своему разумению, без приказа старших командиров. Мораль: нам нужны смелые младшие командиры, нужны боевые авангарды, но нам не нужна показная лихость!

— А может, эта армия слишком долго засиделась в укрытии? — спросил Щедров. — Тогда как быть?

— Долго или не долго — об этом опять же знают старшие командиры, — спокойно ответил Калашник.

— Тарас, а из тебя мог бы получиться отличный полководец, — с нескрываемой иронией заметил Щедров. — Только твое образное сравнение никакого отношения к статье Приходько не имеет.

— Я говорю не столько о Приходько, сколько о тебе… Ну вот что, не будем затевать спор, — примирительно добавил Калашник. — Придет время, тогда поговорим и поспорим. — Калашник увидел шедшего к ним Ануфриева. — Нас уже зовут. Пойдем обедать. Да смотри, не вздумай убегать, праведник!

Щедров сел к столу. Ел мало, к рюмке не притронулся и был скучен. Минут через десять, после того как Крахмалев, глядя на Калашника радостными глазами, предложил тост «за наших дорогих товарищей…», Щедров поднялся, сказал, что в Усть-Калитвинской его ждут неотложные дела, извинился и уехал. Обед продолжался еще долго, но уже без привычного застольного веселья. Всем было неловко. Желая как-то сгладить эту неловкость, Русанов встал и сказал:

— Поднимем бокалы за тех, кто выращивает высокие урожаи, — за тружеников колхозных полей!

Выпили за тех, кто выращивает высокие урожаи. Ели не спеша. Всем правилась уха с кусками разваренного серебряного карпа. Шашлыки, нанизанные на длинные шампуры, были поданы прямо с жарких углей. Обед кончился, когда уже начинало смеркаться. Калашник поблагодарил хозяев, и пожелал им успеха в предстоящей уборочной страде и, крепко пожав руку сперва Крахмалеву и Русанову, а затем стоявшим строем бригадирам, направился к «Чайке», где его уже поджидал Ануфриев.

Высвеченный фарами асфальт блестел, лоснился, и словно парила над ним «Чайка». Вытянув ноги, Калашник полулежал на просторном, как диван, качающемся сиденье. «Даже если не сбавлять скорость, то и тогда езды до Степновска хватит часа на четыре, — думал он, устало смежив глаза. — Значит, только в первом часу ночи я попаду домой. А может, и позже. Нина и дети уже будут спать… А поел я сегодня лишнее. Тяжело…»

Ему хотелось вздремнуть и ни о чем не думать, а мысли сами лезли в голову. И все о Щедрове. «Как могло случиться? Недавно были друзьями, досконально знали один другого и всегда жили мирно, душа в душу, а теперь Щедров кажется мне человеком и странным и непонятным, — размышлял Калашник, удобно вытянув ноги. — В его поступках и в суждениях есть что-то такое, что вызывает и удивление и неприязнь. Вот и сегодня отличился. Оставил обед и уехал. Своей неуместной выходкой испортил людям настроение. А зачем? Чего он этим достиг? Ничего! Но почему же мне и грустно и как-то не по себе? Я остался, а он уехал. А что было бы, если бы уехал и я? Что? Кто же из нас в данном случае поступил правильно? Что же случилось? Неужели с годами, как-то постепенно, сам того не замечая, я изменился к худшему? А Щедров, выходит, за то же время изменился к лучшему? Чепуха! Как-то он воскликнул с жаром: «Тарас, я тебя не узнаю!» Ну и что? Известно же, что люди не стоят на месте, идут вперед, меняются их характеры и привычки. Ведь я Щедрова тоже не узнаю… Тьфу ты, черт, замучили думки, уже голова болит…»

Он стал думать о доме и мысленно уже видел добрую, ласковую Ниночку. Она стояла перед ним, и он представил себе, как она встретит его, как он выпьет крепкого домашнего чаю и как хорошо и спокойно выспится на своей удобной кровати и в своей тихой спальне. Утром в отличном расположении духа пойдет к Румянцеву и расскажет ему не столько о видах на урожай в тех районах, где он побывал, сколько о странностях Щедрова. «Опять в голове Щедров. Даже тут, в машине, не могу от него избавиться. Эх, Антон, Антон, что нам теперь делать с нашей дружбой? Как нам быть? Об одном прошу тебя, Антон, не зли ни меня, ни Румянцева и не выводи нас из терпения. Ведь мы тоже не железные, и мы можем заговорить с тобой недружеским языком. Не злоупотребляй, Антон, моей дружбой и добротой Румянцева. И не думай, что Румянцев ничего не будет знать о твоих, мягко говоря, странностях. Завтра же доложу Румянцеву. Все ему скажу, ничего не скрою…»

Не зная, как ему избавиться от мыслей о Щедрове, он начал подсчитывать в уме, какой в среднем по краю выйдет урожай колосовых и сколько потребуется грузовиков, чтобы огромную массу зерна в шесть — восемь дней перебросить на элеваторы. А мягкие рессоры делали свое дело — покачивали, усыпляли. За стеклом шумел, посвистывал ветер. В сладкой дремоте закрывались глаза.

Калашник не слышал, как «Чайка», мягко качнувшись, замерла, и Ануфриев сказал:

— Тарас Лаврович, прошу!

— Ануфриев, где мы?

— Дома. Уже приехали!

— Ух, черт! Я, кажется, вздремнул…

Глава 33

Утром, до открытия пленума райкома, к Щедрову явились Орьев и Мельчаков. Положили на стол свои портфели и начали докладывать о деле Огуренкова. Вынув из портфеля папку, Орьев листал подшитые в ней документы и повторил почти все то, что Щедрову уже было известно. В заключение он сказал, что, по имеющимся в деле данным, к совершенному в «Заре» уголовному преступлению причастен Логутенков и что теперь надо решать вопрос об его изоляции.

— Антон Иванович, нужен твой совет, — добавил Орьев.

— Что думает начальник милиции? — не отвечая Орьеву, спросил Щедров. — Как, по-вашему, следует поступить с Логутенковым?

— Арестовать, и незамедлительно! — быстро поднявшись, ответил Мельчаков. — Как полностью изобличенного преступника.

— А каково мнение прокурора? — глянув на Орьева, спросил Щедров.

— Виновность Логутенкова полностью доказана, и я готов подписать ордер на арест.

— Что же тебя останавливает?

— Подследственное лицо является депутатом райсовета, — ответил Орьев.

— Коммунисты «Зари» уже исключили Логутенкова из партии, — сказал Щедров. — Что же касается его депутатского мандата, то сегодня на сессии, надо полагать, он будет его лишен.

Мельчаков поднялся, одернул красиво сидевший на нем китель и спросил:

— Антон Иванович, значит, даете согласие?

— Это уже за пределами моей компетенции, — сказал Щедров. — Если же вам хочется знать мое частное мнение, то мне кажется, что с арестом Логутенкова спешить не следует.

— Он же преступник! — воскликнул Мельчаков. — И, согласно законодательству, подлежит изоляции!

— А скажите, майор, что такое изоляция? — спросил Щедров.

— Согласно словарю: обособление, отделение кого-либо от окружающих, то есть принудительное заключение под стражу! — со знанием дела ответил Мельчаков.

Щедров посмотрел в окно. Все те же острые тополя вонзались в небо. Все те же шумные грачи хлопотали над гнездами. Только горланили громче обычного: радовались уже появившимся на свет птенцам.

— Изоляция, заключение под стражу — мера жестокая и потому должна применяться только в исключительных случаях, — не переставая смотреть в окно, сказал Щедров. — Думаю, что в таком деле, как арест, от поспешности пользы мало. Может, следует повременить до суда? Суд докажет виновность Логутенкова и сам определит меру наказания. Вам же я советую воспользоваться трибуной сессии райсовета и рассказать депутатам и о совершенном в «Заре» уголовном преступлении, и о том, в чем состоит вина самого Логутенкова, то есть предайте гласности известные вам факты. Расскажите и о том, как вообще обстоят дела у нас в районе с преступностью и с нарушениями социалистической законности.

— Я готов выступить, — согласился Орьев.

— Ну и прекрасно. На том и порешим.

Когда Орьев и Мельчаков ушли, Щедров еще долго смотрел в окно, на шумные грачиные хороводы. Потом пригласил Митрохина, и когда тот, как всегда, бодро подошел к столу, сказал:

— Присаживайся, Василий Иванович. Покажи, что напророчил?

— Могу! Вот здесь все расписано. — Митрохин вынул из папки листы. — Значит, так. Согласно регламенту сессия откроется в двенадцать ноль-ноль и закроется в восемнадцать ноль-ноль. Доклад один час, содоклад — сорок пять минут. В прениях — десять минут, для заявления и для справки — три минуты. Перерывы — через каждые полтора часа работы. Все, кому поручено выступить, мною заблаговременно предупреждены, речи для них помогли написать комсомольцы и учителя. Тексты я проверил. Все в порядке! Вот текст регламента. Читаю: «Председатель сессии: «Товарищи депутаты, список записавшихся ораторов исчерпан. Есть еще желающие выступить? Или желающих нет? Голос из зала: «Вношу предложение — прекратить прения!» Председатель: «Другие предложения есть? Нету! Ставлю на голосование. Кто «за»? Кто «против»? Кто воздержался? Принято единогласно!» После этого выступает секретарь исполкома Маргарита Степановна Солодовникова. Она зачитывает проект решения. Читаю…

— Погоди! — с тоской в голосе перебил Щедров. — Василий Иванович, сам сочинил этот, с позволения сказать, сценарий?

Я лично. А что?

— Да знаешь ли, как сие называется?

— Точный распорядок, регламент…

— Удивляюсь, кто тебя этому обучал?

— А что? Так всегда было…

— Вот что, Василий Иванович, как говорится, что было, то было… Спрячь свое сочинение и никому не показывай.

Сессия райсовета открылась в двенадцать часов дня, сразу же после заседания пленума райкома. Были заслушаны доклады Рогова и содоклад Сухомлинова, и все шло, как обычно. Когда же начались прения и первым выступил Орьев, сессия вдруг изменила спокойное, привычное для нее русло. От прежних скучных выступлений, которые всегда придавали сессии Усть-Калитвинского райсовета с годами установившуюся обыденность, не осталось и следа. Поднявшись на трибуну, ораторы не вынимали, как бывало прежде, из кармана пиджака заранее написанные речи, не бубнили, припадая к листкам. Они говорили хотя и не очень складно, но зато убежденно, искренне и взволнованно. Лучше всех, пожалуй, было выступление Анисы Ковальчук. В ее словах звучали и тревога и желание избавиться от всего, что мешало району выйти в ряды передовых. И когда Аниса внесла предложение о лишении Логутенкова депутатских полномочий и об освобождении Рогова от занимаемого поста, в зале раздались такие аплодисменты и одобрительные возгласы, каких на сессиях раньше никогда не слышали.

Только во втором часу ночи Щедров пришел домой, усталый, с головной болью. Снял пиджак, расстегнул ворот рубашки. Долго умывался, подставив голову под кран. Снял туфли и с удовольствием прилег на диван. Лежал и думал, и все, что произошло на сессии, снова встало перед глазами: и шум, и аплодисменты, и дружно поднятые руки.

«Почему на душе у меня неспокойно? — думал Щедров. — Может, потому, что на сессии случилось что-то для меня непривычное, с чем раньше я не встречался? Так что же, собственно, произошло? Логутенков лишен депутатских полномочий, а Рогов освобожден от поста председателя. До принятия сессией этого решения дважды собиралась партийная группа с участием членов бюро райкома, и депутаты-коммунисты рекомендовали сессии принять по отношению Логутенкова и Рогова самые строгие меры. Выходит, депутаты как бы поправили нас, членов бюро райкома. Они проявили инициативу и потребовали освободить Рогова от должности председателя без предварительного решения бюро. А что? Депутаты поступили правильно, то есть так, как и полагается поступать избранникам народа. Я это понимаю. А поймут ли в Степновске? И что скажет Калашник?..»

В эту минуту полуночную тишину разорвал телефонный звонок, резкий, требовательный. Щедров взял трубку и услышал голос Калашника.

— Что, Антон, разбудил?

— Я еще не ложился. А ты чего полуночничаешь?

— По твоей вине. Что там у тебя стряслось на сессии? Что ты сделал с Роговым?

— Не я, а депутаты. Депутаты освободили Рогова и избрали председателем Сухомлинова. Райком их поддержал. Вот и все.

— Все? Да ты знаешь, что это такое? Издевательство!!

— Прошу не повышать голоса.

— Как же ты мог допустить? Принято такое серьезное решение и без предварительного согласования? Почему не позвонил Румянцеву? Почему не поговорил со мной?

— Во-первых, обстоятельства на сессии сложились так, что для разговора с тобой у меня не было времени. Во-вторых, есть рекомендации партийной группы сессии. В-третьих, согласно Конституции, депутаты имеют право и это свое право осуществляют…

— Ведь что произошло? — перебил Калашник. — Вдумайся! Рогова освобождают от должности, на его место назначают Сухомлинова, а я, председатель крайисполкома, ничего об этом не знаю! Как же такое можно?

— Тарас, это не телефонный разговор, — с видимым спокойствием ответил Щедров.

— Тогда вот что, — пробасил Калашник. — Тебе известно, что семинар первых секретарей сельских райкомов открывается во вторник. Ты же приезжай не во вторник, а в понедельник… Для разговора не по телефону.

— Хорошо, приеду в понедельник. Пусть Ануфриев закажет для меня гостиницу.

И Щедров положил трубку.

Глава 34

Утром, еще часа за два до начала работы, Щедров пришел в райком — надо было готовиться к поездке в Степновск — и в приемной застал Сухомлинова. Тот сидел возле окна и читал газету.

— Сергей Сергеевич, что так рано?

— Всю ночь не спал. Все думал: почему этот тяжкий крест пал на меня?

— Не крест, а доверие депутатов. — Щедров открыл дверь и попросил Сухомлинова войти в кабинет. — Этим надо дорожить.

— Дорожить надо, это верно. Одно обстоятельство меня беспокоит.

— Что именно?

— Калашник. Мне с ним работать…

Они стояли перед открытым балконом. Зеленая стена из тополей заслоняла полнеба. По-утреннему шумно горланили грачи, над станицей поднималось солнце, и тополя с гнездами-шапками снизу и доверху были залиты светом.

— Да, такого в Усть-Калитвинском еще не было, — задумчиво сказал Сухомлинов. — Ведь многие депутаты и раньше знали настоящую цену Рогову, да помалкивали…

Вошел Приходько, как всегда, чисто выбритый, со свежим румянцем на щеках. Втроем они составили повестку дня очередного бюро, заседание которого должно было пройти без Щедрова. И хотя их внимание теперь было сосредоточено на готовности района к уборке и на том, сколько в районе недостает грузовиков для вывозки зерна, где и как их раздобыть, а разговор как-то сам по себе и незаметно снова вернулся к Рогову.

— Рогов успел нажаловаться, — сказал Щедров. — Во втором часу ночи был звонок от Калашника. Так что в понедельник я поеду в Степновск не столько на семинар, сколько для неприятного разговора.

— Не понимаю: в чем же наша вина? — спросил Приходько.

Щедров подошел к балкону и некоторое время молча смотрел на тополя, теперь уже освещенные только сверху.

— Течет речка, тихая, спокойная, и к этому ее течению все привыкли, — заговорил Щедров. — Но вот кто-то взял и не то что запрудил русло, а только отвел его несколько в сторону, и речка потекла быстрее. Нечто схожее произошло и у нас на сессии райсовета. И вот уже от Калашника раздается звонок и слышится возглас неодобрения.

— Но ведь то, что произошло у нас на сессии, нужно для пользы дела? — стоял на своем Приходько. — Неужели Калашник этого не понимает?

— Бывает, живет человек как человек. Вежливый, никого не обидит, — говорил Щедров. — Любит выступать с трибуны. Словом, человек как человек, а в душе у него сидит эдакий, я сказал бы, тихий бюрократ. И если ему приходится с чем-то не соглашаться, чему-то возражать, то он это делает не потому, что иначе поступить не может, а исключительно потому, что нарушено то, к чему он привык. Вот это и случилось с Калашником… Ну, довольно об этом! Мне нужно подготовить материалы, которые могут потребоваться в Степновске. Анатолий, скажи Митрохину, пусть зайдет.

Оставшись один и продолжая стоять у распахнутой двери, Щедров смотрел на устремленные ввысь тополя и старался не думать ни о поездке в Степновск, ни о телефонном разговоре с Калашником и все же думал только об этом. И в конце дня, когда по его просьбе Митрохин собрал и сложил в папку нужные материалы, Щедров все равно и в райкоме и дома думал о поездке в Степновск, мысленно перебирая различные варианты предстоящего разговора с Калашником. «Хотя бы завтра, в воскресенье, не думать об этом, — сказал он себе, вернувшись вечером домой. — Надо бы как-то избавиться от этих мыслей и хорошенько отдохнуть. Не поехать ли на весь день в горы, к ледникам, и не одному, а с Ульяшей? Это было бы прекрасно! Ульяша увидела бы Эльбрус вблизи. А сколько она об этом мечтала! Приглашу Ульяшу, и мы поедем к Эльбрусу… в гости».

Когда Ульяша принесла ему ужин и не улыбнулась, как бывало, своей милой улыбкой, в ее потускневших глазах Щедров заметил какую-то невысказанную печаль и что-то похожее на страх. Никогда еще Ульяша не смотрела на него так строго. «Да, большое счастье, что я встретил эту девушку, — думал он, видя в ее глазах все ту же печаль. — Она не только нравится мне, я люблю ее, только еще боюсь в этом себе сознаться. Да, я люблю Ульяшу. И как бы было хорошо там, вблизи Эльбруса, сказать ей о своей любви и услышать от нее, что и она меня любит…»

Он приблизился к ней и спросил:

— Милая Ульяша, что с тобой? Отчего сегодня такая невеселая?

— Антон Иванович, я хотела вам сказать…

— Говори, говори, я слушаю. Что хотела сказать?

— Антон Иванович, я боюсь за вас…

— Вот как! Не понимаю. Что за боязнь?

— Случайно, в больнице, я услышала разговор. О вас. Говорили двое мужчин. Один хвалил вас, сказал, что побольше бы нам Щедровых, а другой…

Она умолкла, потупив глаза.

— Что другой?

— Он сказал, что вы погибнете, что такие…

Опять она не могла говорить.

— Какие же? Да ты смелее!

— Он назвал вас ругательным словом и сказал, что вы — выскочка, что вам больше всех надо и что для вас добром это не кончится. — Ульяша с мольбой во взгляде смотрела на Щедрова. — Антон Иванович, будьте как все. Ради меня будьте, а?

— Ульяша, да ведь я и есть как все! И делаю то, что должен делать. Обязан делать, понимаешь? — Он вдруг впервые взял ее за руки, теплые ее пальцы как-то странно дрогнули. — Ульяша, не надо об этом. Зачем? Пусть говорят обо мне все, что хотят. Не испугаюсь. А ты успокойся. Знаешь что, Ульяша? Хочешь побывать в гостях у Эльбруса? Хочешь, а? Да ты улыбнись!

— Хочу, — сказала она тихо, и ее строгие глаза заблестели. — А когда?

— Завтра. Ты свободна? Выедем пораньше.

— А вернемся?

— Пробудем там весь день.

— Харчишки захватить?

— Непременно.

— Только ничего не говорите бабушке, — заговорщически прошептала она. — Хорошо?

Щедров кивнул.

По телефону он предупредил Ванцетти о поездке в горы, сказал, что надо выехать на рассвете. В этот вечер он не прикоснулся к своей тетради. Рано лег в постель, хотел сразу же уснуть и не смог. До полуночи пролежал с открытыми глазами, думая об Ульяше. Мысленно любовался ею, разговаривал с ней, успел сказать и о том, как он любит ее, и о том, какая она не то что красивая, а необыкновенная. Он представлял себе, как она молча посмотрит на него и щеки ее засмеются. «Милая Ульяша, чего же ты молчишь?» — «А что надо сказать?» — «Скажи то, что я тебе сказал». — «Хорошо, скажу, только не сейчас». Он так размечтался, что уже видел, как они с Ульяшей пойдут в загс, как станут мужем и женой, как он будет помогать Ульяше готовиться в институт, как будет ездить к ней в Степновск или ждать ее каникул и как у них родится ребенок — все равно мальчик или девочка…

В этот вечер и Ульяша долго не ложилась спать. Взволнованная и разговором с Щедровым и его неожиданным предложением, она тайно от бабушки готовилась к завтрашней поездке. Труднее всего было с едой — не знала, что взять, да и без бабушки сделать это было невозможно. Непременно узнает. А Ульяше нужно было скрыть и то, что она едет к Эльбрусу, и особенно то, что едет со Щедровым. И если бы на душе у нее было спокойно, то все делалось бы быстрее и проще. После того как Щедров как-то вдруг неожиданно взял ее за руки и пригласил поехать «в гости к Эльбрусу», Ульяшу охватило беспокойство, она отдалась тому волнующему чувству, которого ждала и которого боялась. «А чего же мне бояться? — думала она, краснея и прижимая ладони к щекам. — Что же тут такого особенного и страшного? Он мог бы пригласить кого угодно, даже мою бабушку или ту женщину, что приходила к нему. А пригласил меня. И когда говорил об этом, то я видела: он тоже волновался, а глаза, как всегда, были добрые. А как он сказал? «Я и есть как все. Пусть говорят обо мне, что хотят…» Я поеду, поеду с ним, кругом одни горы, и мы вдвоем…»

Она хотела успокоиться, а в душе ее теснилась тревога и предчувствие чего-то необычного и страшного, и вся она вдруг изменилась. Ее лицо, всегда беспечное, веселое, снова сделалось озабоченным и серьезным. Щеки не смеялись, а пылали. Голос, обычно звонкий и даже резкий, почему-то стал мягким и задушевным. Она напевала песенку без слов, тихо и грустно. В ее спокойной прежде походке появилась порывистость — она не ходила, а бегала. И особенно выдавали ее состояние глаза — настороженно-радостные. Сгорая от стыда, она замерла, когда бабушка, заметив эту ее душевную перемену, обняла, заглянула в испуганные глаза и спросила:

— Внучка, милая, что с тобой?

— А что?

— Да ить ты на себя не похожа! Отчего так переродилась?

— Ой, что ты, бабушка! Придумала! Я какая была, такая и есть.

— Не хитри, Ульяна! Да ты никак куда-то собираешься?

— Бабуся, ты угадала! Завтра с подругами пойду в лес за Кубань, — не задумываясь соврала Ульяша, еще больше покраснев. — На весь день. Честное слово!

— Кто с тобой пойдет?

— Люся, Света, Катя. Еще Танюша Полуянова.

— А парни?

— Без них лучше… Бабушка, мне нужны харчи. Помоги собрать.

— А что надо?

— Я не знаю. Что-нибудь.

— Сейчас соберем.

Сетка, набитая продуктами, была подвешена на гвоздике в сенцах. Ульяша, довольная тем, что к отъезду все готово и что бабушка ничего не узнала, ушла в свою комнату. «Как бы нам пораньше встать и незаметно уехать? А если он проспит, мне неудобно его будить, — думала Ульяша, уже лежа в кровати и всем своим существом чувствуя, что рядом, за стенкой, находится Щедров. — И зачем между нами эта стенка? А если бы ее не было? Что тогда? Глупо… Ни к чему эти мысли».

Она боялась даже подумать о том, что было бы, если бы вдруг стенки не стало, и прижимая пылавшее лицо к подушке, тихонько рассмеялась. Теперь она уже не могла без волнения думать о Щедрове, не могла без замирания сердца слышать его голос, не могла без смущения смотреть ему в глаза. Ей в Щедрове правилось все: и его серьезность, и его скуластое лицо, и то, что он сказал: «Я и есть как все», и то, что он записывал в свою тетрадь что-то свое, таинственное, и то, что он подолгу бывал в станицах, и даже то, что у него, как у немногих мужчин, не было чуба.

«Как же ласково он сегодня смотрел на меня, удивительно ласково, и с каким-то недоумением, словно бы первый раз увидел, — думала она. — За руки взял, и это было для меня так неожиданно, что я вздрогнула, а рук его не почувствовала. «Ульяша, хочешь побывать в гостях у Эльбруса?» И голос у него тихий, совсем не такой, каким был раньше. Смотрел на меня и чему-то удивлялся. А чему? Неужели тому, что видел меня? Раньше тоже, бывало, смотрел и ничего не видел, не замечал меня, а сегодня увидел… Ах, Антон Иванович, Антон Иванович, если бы ты знал, как я тебя люблю! Словами этого не высказать. И ничего, что ты старше меня. Я так тебя люблю, что если бы ты сейчас постучал и сказал: «Ульяша, ломай эту ненавистную стенку и иди ко мне, навсегда, на всю жизнь», — не задумавшись, я разрушила бы все преграды и пошла бы к тебе. А ты не только не зовешь меня, а до сегодняшнего дня я была для тебя безразлична. И я так рада, что теперь ты заметил меня и что мы вместе поедем в гости к Эльбрусу. Только не сказал, какое надеть платье. Жаль, что у меня их всего три. Надену серенькое, оно тебе понравится. А какие надеть туфли? Новые нельзя, в них трудно ходить по горам. Надену башмаки. Ведь любят не за хорошую обувь и не за наряды. А за что? Разве я знаю. Он тоже ходит в старом костюме, а мне он правится, потому что есть в нем что-то для меня родное, что-то хорошее…»

Она так размечталась, что все реальное вдруг куда-то отошло, и ее чуткие уши уловили стук в дверь, такой отдаленный и слабый, что ей показалось, будто это стучало ее часто бьющееся сердце. Она испугалась этого стука, лежала, затаив дыхание. «Кто это? Неужели он? Ко мне? Нет, нет, не может быть… А кто же?» Стук повторился так робко, точно какая-то птица клювом своим слабо ударяла в дверь… «Нет, это не он. А кто же? А если он?» Она натянула на голову одеяло и лежала так, стараясь не дышать. А в ушах все тот же, совсем уже слабый, словно бы из земли идущий стук. Дышать было трудно, она отбросила одеяло и опять слышала тот же стук. «Что же делать? Открыть? Чего я боюсь, пусть войдет. Может, он забыл что-то сказать о завтрашней поездке? Да и чего мне его бояться?» Она вскочила с кровати, накинула на плечи шаль и, неслышно ступая босыми ногами и путаясь в длинной ночной сорочке, приблизилась к дверям. Прислушалась. Тишина. Она смело, рывком распахнула дверь. Никого не было, только неширокая полоска лунного света, пробиваясь сквозь оконце, протянулась по коридору. Удивленная, смущенная, она взглянула на дверь комнаты Щедрова, затем прошла во двор. Полная луна разгуливала над спящей станицей, было так тихо, что улавливался даже шелест листьев в саду. Она постояла на ступеньках крыльца и вернулась в комнату. Села на кровать, закрыла лицо рунами и беззвучно рассмеялась. «Ах, какая же я дурочка, это же мне только привиделось, — думала она, не в силах удержать смех. — Он спит себе спокойно, а я, ненормальная, перепугалась… Скорей бы прошла ночь…»

Глава 35

Горы Кавказские, свои, с детства знакомые. Отвесные скалы заслонили горизонт. Узкая каменистая дорога, взлетая и падая, путалась между скалами, и казалось, катилась не «Волга», а двигались ей навстречу высоченные темные отроги. Берег крут и обрывист. Внизу, в узком скальном разрезе, пенилась и тягуче шумела река.

Как и тогда, еще юношей, впервые приехав сюда со школьной экскурсией, так и теперь Щедров с волнением смотрел на сосны, что темной стеной вставали по склону, на могучие медные стволы пихт и елей, что заслоняли собой солнце. Смотрел и показывал Ульяше то горы, от подошвы и до макушки укрытые, как шубой, курчавым лесом, то темные выступы причудливой формы, облепленные терновником и ежевикой, то громадины утесов, вершины которых подпирали небо: там, под небесным куполом, горные шпили казались матово-сизыми, и над ними недвижно пластались орлы. А вдали, за нагромождением скал и лесов, вставали искрящиеся отроги, и блестели они на солнце, как блестит лезвие кинжала, — это уже ледники, белые, с сизыми прожилками, похожие на головы сахара-рафинада.

Наши путники вышли из машины, запрокинули головы и смотрели, смотрели, вдыхая настоянные на солнечных лучах запахи сосны. Взявшись за руки и помогая друг другу, они взобрались на каменный выступ, смеясь и задыхаясь от радости. Ульяша смотрела в небо, и ее глаза повлажнели.

— Антон Иванович, а орлы садятся на землю? — спросила она. — Или так все время и кружатся в небе?

— Земля для них — это не та земля, что у нас в Усть-Калитвинской, и вообще не та земля, по которой люди ходят, — говорил Щедров, не сводя глаз с орлов. — Для них земля там, на вершине скалы.

— А где у них гнезда?

— Там же, в скалах.

— А как же птенцы? Вывалятся из гнезда…

— Скалы и небо — их стихия.

Они видели ни с чем не сравнимую красоту гор, ощущали прохладу на своих щеках, которую излучали ледники. Они снова ехали к Эльбрусу, а Эльбрус, как на беду, все отдалялся от них и уже не был виден. Щедров не мог скрыть свою радость, и он понимал, что ее первопричиной были не величественный вид соснового бора, не ущелье с грохочущим потоком, не орлы в поднебесье, а она, Ульяша. И он сравнивал эту свою радость с тем, как если бы человека, много лет прожившего в одном доме, вдруг переселили в другой дом, новый, красивый, непривычный. Он понимал, что жить в нем лучше, нежели в старом доме, и все же никак не мог избавиться от чувства незнакомого и тревожного.

Дорога уходила на подъем, все выше и выше, и вдруг уперлась в отвесную скалу.

— Прибыли, — сказал Ванцетти. — Дальше, как говорится, ехать некуда. Слева шумит Кубань, справа и спереди — скалы.

— Теперь мы пойдем пешком, — сказал Щедров. — Ванцетти, закрывай машину и пойдем с нами, посмотришь ледники. Они тут уже недалеко.

— Антон Иванович, у меня свои планы, — ответил Ванцетти. — Я прихватил подпуска, хочу поохотиться за форелью. Как раз тут, у истоков Кубани, она хорошо идет на крючок.

— Ну приходи к нам с форелью, — сказал Щедров.

— Если поймаю — приду.

Щедров и Ульяша взяли сетку с продуктами, термос и направились по отлогой, красного камня скале. Перед ними раскинулось небольшое плато, окаймленное с двух сторон сосновым лесом. Когда они прошли каменистое плато и лес уже остался позади, их взору открылась поляна, поросшая такими высокими травами, что Ульяше они были выше пояса. Травы стояли рослые, густые, никем не тронутые, и так они были пересыпаны цветами и цветочками немыслимых тонов и оттенков, что от них рябило в глазах. Трава, прогретая солнцем, источала теплый пряный запах меда. Дикие пчелы, здоровенные осы, стрекозы, жуки и букашки — все это порхало и липло к ярким и пахнущим цветкам. Чем дальше уходили Щедров и Ульяша, тем гуще поднимались травы, наполняя воздух удивительно тонким ароматом.

Ульяша побежала, но, запутавшись ногами в траве, припала к цветам, целовала их и, снова вскочив, бежала, забыв, казалось, о Щедрове. Легла на траву, как в гамак, и, раскинув руки и глядя в небо, смеялась тихо и счастливо. А ледники, как поднятые к небу зеркала, уже были рядом, блестели, сияли, и все, что находилось перед ними, — и эта цветущая долина, и эта речка с пологим берегом, и этот сосновый бор, и эти скалы — отражалось в ледяных громадах. «А где же Эльбрус? Куда запропастился и почему не встречает гостей?» — думала Ульяша. Она смотрела на ледники и видела хлещущие из них прозрачно-голубые струи, которые, падая, рассыпались и там, внизу, в камнях, рождали ручей, — перешагни и уже можешь потрогать ледник руками! Ручей манило, влекло в низину, и он, учуяв простор, торопился, шумел и, подплясывая на валунах и белея загривками, вливался в небольшую шумливую речку. Ульяша и Щедров уселись на травянистом низком берегу этой речки, ощутив двойную прохладу — от ледников и от танцующей на камнях воды.

— У твоих ног, Ульяша, берет начало та самая река, что течет возле нашей станицы и зовется Кубанью, — сказал Щедров, наклоняясь и черпая ладонью холодную чистую воду. — Тут ее колыбель. Отсюда она начинает свой бег. Только это еще не Кубань. Ледники рождают безымянные ручьи, и они, сходясь в ущельях, сливаются в две речки — Уллулан и Учкулан. Соединившись, эти два потока и образуют Кубань… Ульяша, что ты такая молчаливая?

— Не знаю… Красиво здесь и необычно! Будто мы находимся на какой-то иной планете. И солнце светит как-то не так, как в станице. Антон Иванович, а где же Эльбрус? Мы же ехали к нему в гости.

— Разве не знаешь, великаны хорошо видны только издали, — сказал Щедров. — Когда мы смотрим на Эльбрус из Усть-Калитвинской, он весь перед нами. Здесь же его заслонили леса и горы.

— Как тут тихо… Чудно! — мечтательно говорила Ульяша. — Все меня удивляет и радует. И свет солнца, и тепло трав, и цветы, и ледники. Да и мы тут стали какими-то другими. Не смейтесь! Да, да, другими!

— Милая Ульяша! Оказывается, ты большая фантазерка!

— А что, разве не правда? Антон Иванович, вы только посмотрите…

— Почему «вы»? И почему «Антон Иванович»?

— Когда уважаешь человека…

— А когда любишь? — Щедров взял ее ладони в свои, так же, как вчера, и ее руки снова вздрогнули. — Ты какая-то сегодня особенная. Отчего?

— От радости. — Заливаясь румянцем, Ульяша тихонько смеялась. — Я и сама себя не узнаю.

Или эти, сквозь смех сказанные, ее слова «я сама себя не узнаю», или эти цветущие травы и ледники перед глазами придали ему смелости, только Щедров вдруг привлек Ульяшу, обнял ее и сказал:

— Ульяша, милая, я люблю тебя и прошу быть моей женой…

Он ждал ответа, а она молчала, и лицо ее покраснело еще больше, а в глазах показались слезы. Не зная, что ей сказать, он стал целовать ее торопливо, как бы боясь, что Ульяша вырвется, убежит и что больше он уже никогда ее не увидит.

Перед вечером, усталые, счастливые, они вернулись домой. Их встретила тетя Анюта, и они смотрели на нее смущенные, не зная, что ей сказать.

— Дорогая Анна Егоровна! — начал Щедров. — Мы с Ульяшей любим друг друга и решили пожениться.

— Бабуся, мы просим твоего согласия и твоего благословения, — покраснев, сказала Ульяша. — Ну что ты молчишь, бабуся? Скажи что-нибудь.

— Что вам сказать, дети мои? Сбылась, выходит, моя догадка. — Тетя Анюта прикрыла фартуком лицо, вытерла слезы. — Эх, была бы жива Ульяшина мать, ее благословение нужно. Да и у батька своего надобно просить согласия.

— Отец согласится, я знаю, — уверенно ответила Ульяша.

— Раз слюбились, то что с вами поделаешь. — Тетя Анюта снова вытерла слезы концом фартука. — Антон Иванович, вручаю тебе Ульяшу, мою единственную радость… Люби и береги ее так, как все эти девятнадцать годков я любила ее и берегла. Живите в любви и в согласии да меня, старую, не забывайте… А зараз садитесь к столу, а то небось проголодались.

После ужина Щедров и Ульяша ушли в комнату Щедрова, которую они уже считали своей, и это обидело тетю Анюту. Она хотела принести чай, а Ульяша опередила ее, взяла у нее чайник и сказала:

— Бабуся, теперь я сама, я сама!

Вот это — «я сама» — еще больше обидело старую женщину. Она вернулась в свою комнату, склонилась на подоконник и заплакала. «Знать, я уже им не нужна…»

А Ульяша появилась с чайником и с посудой, не скрывая от Щедрова то свое восторженное чувство, которое жило в ней и скрывать которое у нее не было ни сил, ни желания. Ей хотелось показать и самой себе и особенно Щедрову, что она уже не та Ульяша, какой была еще вчера; что и чай она принесла будто бы и так, как приносила раньше, а только уже совсем не так; и что хотя внешне она была все такой же беззаботной Ульяшей со смеющимися щеками, а вместе с тем она уже была совсем не та, которую еще вчера знал Щедров. Она и к нему была внимательна будто бы так же, как и раньше, а уже совсем не так: так может быть внимательной только любящая жена. Она говорила с ним на «ты», при этом смущенно улыбалась и смотрела на него иными глазами и с какой-то новой, еще ей самой непривычной улыбкой: так может смотреть и так может улыбаться только любящая жена. Она и чай наливала как-то так просто, умело и естественно, как его наливают своим мужьям одни только любящие жены. И то, что она не ушла, как бывало, принеся чай, уходила, а присела к столу, чтобы посидеть со Щедровым и посмотреть на него, — тоже говорило о том же: так могут сесть к столу только любящие и любимые жены.

В ней произошли внутренние перемены, душа ее переполнилась еще ею не изведанным чувством новизны, и она думала о том, что тот, кого она любит, теперь он — ее муж и что ни того странного стука в дверь, ни той ненавистной стенки, которая их разделяла, сегодня уже нет и никогда не будет. Как спрашивают только любящие жены, она спросила и о том, что он будет делать завтра.

— На рассвете уеду в Степновск, — ответил он.

— Так сразу? И надолго?

— Очевидно, на неделю. Я еду на семинар.

— Целая неделя, — сказала она грустно. — Возьми меня с собой.

— Нельзя, Ульяша. Завтра тебе надо идти на работу, да и вообще… — Щедров смотрел на помрачневшее и все такое же милое лицо Ульяши. — Скоро ты станешь моей женой, и ты обязана знать: в жизни всего нам доведется испытать — и разлук, и тревог, и радости, и горя. К сожалению, людская жизнь не усыпана розами. Там избивают активистов, как это случилось в Николаевской, там устраивают махинации, наживаются за чужой счет, там пускают в ход клевету. Обо мне, например, говорят, что я и развратник, и пьяница, и грубиян, в моих выступлениях на собраниях, в разговорах с колхозниками усмотрели какую-то «обескураживающую детскость», а в моей работе — «озадаченную поспешность». Словечки-то какие!

— А что они означают, эти слова? — спросила Ульяша.

— Нужен не смысл слова, а ярлык, — ответил Щедров. — Мои противники объявили меня «героем-одиночкой», дескать, ни колхозники, ни коммунисты Усть-Калитвинского меня не поддерживают, а в общении с людьми я проявляю, по их выражению, «коробящую бестактность». Где именно? Когда? Об этом они не говорят. Главное — наклеить ярлык: «коробящая бестактность», и все тут! Чтобы еще как-то опорочить, они пишут в своих анонимках, что будто бы я озабочен не делами района, а, как они выражаются, «глобальной проблемой; как жить?». Надо же такое придумать!

— Почему они так говорят? Почему так пишут?

Ульяша грустно смотрела на Щедрова, ждала ответа.

— Как известно, клевета в смысле слов не нуждается. — Щедров обнял Ульяшу. — Не печалься, Уленька. Жизни спокойной, без тревог, я тебе не обещаю, но знаю: на этой прекрасной земле мы с тобой будем самыми счастливыми!

Глава 36

Ранним июньским утром, оставив Усть-Калитвинскую, знакомая нам «Волга» мчалась в Степновск. Под ее шуршащие колеса черным ремнем ускользал асфальт, по обе стороны кружилась, уплывая назад, залитая светом зреющая пшеница. Видя эту густоколосую красавицу и радуясь свежему летнему утру, Щедров замечал, как мысли о пшенице уступали место мыслям об Ульяше.

«Какой рост, какая густота и какой колос. Не колосья, а туго натянутый желтоватый парус — становись и иди по нему. Теперь задача из задач — убрать урожай без потерь, — думал он, и тут же: — Да, я счастлив и потому, что вижу эту прекрасную пшеницу, залитую взошедшим солнцем, и потому, что люблю Ульяшу, и эти мои радости теперь уже неотделимы одна от другой… Колосья и колосья, и нет им ни конца ни края. Так и будут, покачиваясь и кланяясь, провожать меня до Степновска… Через неделю я вернусь и мы пойдем в загс…»

— Хороши хлеба в «Заре»! — сказал Ванцетти. — Такие колосья порадуют зерном!

— А ну останови, — сказал Щедров.

Не мог он усидеть в машине. Вошел в пшеницу, щекой прильнул к влажным от росы колосьям, чувствуя теплый запах земли. Сорвал колосок, вылущил зерна, белые и еще мягкие.

— Ядреные да пригожие, — сказал он, любуясь лежавшими на ладони зернами. — Еще не налились соком и еще не затвердели.

— Такая даст с гектара центнеров сорок, — уверенно заявил Ванцетти. — По колосу видно. А чтобы точнее определить урожай — пересчитай зерно одного колоска. Картина получится точная.

В машине Щедров думал и о том, что значат для пшеницы майские дожди. «Два раза полили землю, — и район, считай, с урожаем. Румянцев похвалит устькалитвинцев, скажет, что за такую пшеницу их надо занести на Доску почета. А по правде, на Доску почета следовало бы занести майские дожди… Если я скажу, что меня обрадовала пшеница, Румянцев меня поймет. А если скажу, что еще больше меня радует моя невеста и то, что я люблю Ульяшу? Поймет ли?..»

— Антон Иванович, ну как мои записи? — спросил Ванцетти, когда «Волга» снова проносилась мимо пшеницы. — Прочитал?

— Не все.

— А про Рогова?

— Про Рогова читал.

— Ну и что?

— Характеристика смелая! И точная!

— Писал с натуры.

— Впереди шла колонна грузовиков. В кузовах тесно стояли откормленные и чисто вымытые перед отправкой кабаны. Обходя их, «Волга» поравнялась с передним грузовиком. Щедров приоткрыл дверку и крикнул шоферу:

— Товарищ, откуда бекон?

— Вишняковцы мы! Из «Эльбруса»!

— Значит, «Эльбрус» уже сдержал слово?

— Слово начали подкреплять делом! — крикнул шофер, выглядывая из кабины. — Вернее сказать — мясцом!

— Сколько везете свинины?

Взвешивать будем на мясокомбинате! А ежели оптом, то восемь грузовиков! — отвечал шофер. — Две машины ушли вперед!

— Молодцы вишняковцы! — сказал Щедров, когда «Волга» уже катилась впереди грузовиков, и обратился к Ванцетти: — Завернем в Николаевскую. Знаешь, где живет Василий Огуренков?

— Отыщем! — как всегда, уверенно ответил Ванцетти. — Это нетрудно.

На площади, возле продмага, Ванцетти подозвал двух женщин и спросил, как проехать к дому Василия Огуренкова.

— Тут недалече, — ответила полнолицая, улыбчивая женщина, вытирая платочком губы. — Недавно, сердешный, возвернулся из больницы.

— Поезжайте направо, вон в ту забурьяневшую улочку, — пояснила вторая женщина. — Повернете, и ежели считать от угла, то его хата восьмая. Низенький плетешок и такие же, из хвороста, воротца и калитка.

Когда «Волга» остановилась возле приметных, из хвороста, ворот, со двора выбежал мальчуган лет четырех и в нерешительности остановился.

— Малец, чей будешь? — спросил Ванцетти.

— Огуренков Петя…

— Здорово, Петрусь! — Ванцетти протянул мальчугану руку. — Батько твой дома?

— Дома! И мама тоже! — бойко ответил Петя. — Я зараз покличу!

И побежал к хате. А Василий Огуренков, услышав голоса и гул мотора, уже шел к воротам, слегка опираясь на суковатую палку. На нем была белая сорочка навыпуск и с расстегнутым воротником, на ногах домашние черевики. Был он высокий, тощий. Лицо худое и точно вылепленное из воска, от виска до губы подковкой лежал лиловый рубец. Он узнал Щедрова и, с трудом ускоряя шаг, издали крикнул:

— Антон Иванович, прошу, заходите!

— Рад видеть тебя, Василий Васильевич, — сказал Щедров, подходя к Огуренкову. — Еду в Степновск, дай, думаю, загляну, проведаю.

— Вот спасибо! — Он повернулся к стоявшей у порога женщине. — Нюся! Погляди, кто к нам приехал! Это же секретарь райкома товарищ Щедров! Чего стоишь, иди сюда!

— Ну, Василий Васильевич, доброго тебе здоровья! — Щедров не удержался и обнял Василия, как родного брата, крепко прижал к себе, чувствуя руками его худые костлявые плечи. — Значит, дома?

— Да вот третий день с семьей.

— Как же ты, бедолага, выкарабкался?

— Сам удивляюсь. Можно сказать, уже побывал на том свете.

— Спасибо медицине, спасла Васю от смерти. — Нюся протянула Щедрову руку. — Здравствуйте, я жена Василия, Нюся. Теперь он уже герой. Да вы проходите в хату. А машина пусть заедет во двор. Я зараз открою ворота. Петя! Уже забрался в машину! Какой быстрый!

Две комнатки, светлые, чистенькие. На окнах висели тюлевые занавески, стояли горшки с цветами. Кровать застлана цветным одеялом, по углам возвышались напущенные подушки. Диван с высокой спинкой, на подлокотниках кружевные, домашней работы, накидки, — все тут, как в любой хате, знакомо и привычно. Нюся уже хлопотала у плиты. Щедров подошел к ней и попросил об обеде не беспокоиться, сказал, что он не голоден и что заехал на минутку.

— Хоть чайку попейте. — Нюся разрумянилась. — Печенье у нас домашнее, сама мастерила. Варенье вишневое, из своего садочка.

— Чайку выпью охотно, — сказал Щедров.

Пили чай с вишневым вареньем и говорили о том о сем. И о том, что после майских дождей озимые ожили, дружно пошли в рост, что в садах созревают вишни.

— Василий Васильевич, как ты себя чувствуешь?

— В общем — хорошо, только вот беда — хромаю. — Василий ладонью прикрыл рубец на щеке. — Что-то левая нога малость побаливает. Не могу становиться на всю ступню. Ножевые удары были нанесены как раз в эту ногу, — пояснил он и помолчал, помешивая ложечкой в стакане. — Врачи советуют податься в Пятигорск, на грязи. Говорят, грязи обязательно помогут.

— Постараемся достать путевку. — Щедров вынул из нагрудного кармана блокнот. — Да, здорово эти подлецы тебя расписали.

— Я уж думал, вот вернусь домой, а Нюся меня не признает и разлюбит, — глядя на жену и смеясь, сказал Огуренков. — Скажет, мой Василий не такой.

— Ну и что? Узнала? Не разлюбила!

— Все обошлось нормально!

— Вася, хороший мой, да я тебя в любом виде узнаю, — сказала Нюся, пунцовея. — И никогда не разлюблю, говорю это при секретаре райкома. А то, что ты теперь со шрамом, так с ним будешь еще приметнее и для меня еще милее.

— Антон Иванович, а поглядите на меня без шуток. — Огуренков поднялся. — Как вам кажется мое лицо? Похож я на человека?

— Что за вопрос? Василий Васильевич, да ты выглядишь просто молодцом! — весело сказал Щедров. — И красивый, и мужественный. А что отметина лежит на щеке, так она как раз и говорит, что Василий Огуренков совершал геройский поступок! Дружище, гордиться этим надо!

— Вчера я шел по улице, а ребятишки, верите, останавливаются и смотрят на меня. А мне как-то неудобно перед юнцами.

— А чего неудобно? — спросила Нюся, пунцовея еще больше. — Пусть смотрят. Сам бы рассказал им, что это у тебя за шрамы, как и что было. Чтоб пареньки знали.

— Они все знают, потому-то и смотрят на меня с таким удивлением, — ответил Огуренков.

Щедров заговорил о тех переменах, которые произошли в Николаевской, о том, что общее собрание коммунистов «Зари» исключило из партии Логутенкова и Листопада, что по уголовному делу Ярового и Осьмина еще ведется следствие.

— А как идут дела в районе? — спросил Огуренков. — Антон Иванович, как вам работается?

— Трудновато, — чистосердечно признался Щедров. — Дел-то много, всяких, больших и малых. Сразу все не поправить и не поднять.

— Ничего, Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся. Теперь я уже дома, малость передохну, избавлюсь от палки и включусь в работу. — И Огуренков снова, очевидно уже по привычке, прикрыл ладонью лиловый рубец. — В больнице я пролежал почти четыре месяца. Так что было, было у меня время и помечтать и поразмыслить. Бывало, лежу, за окнами вижу деревья в солнечных бликах и думаю о жизни — о своей «Заре». Ничего плохого не могу сказать о других колхозах, может, там все не так, как у нас. А что произошло за последние годы в нашей «Заре»? Нет, это не мелкое воровство и не случайное преступление. Беда проистекала из того, что Логутенков образовал в «Заре» шайку. Эта шайка стояла во главе колхоза, строила себе дома, воровала колхозное добро — словом, творила беззаконие. И получалось: с одной стороны — колхозники, их много, а с другой стороны — Логутенков со своими дружками, их кучка, а посредине — глухая степа. А для любого руководителя такая стена — это же пагуба, ибо рано или поздно она рухнет на его голову. Так случилось и в «Заре». И когда вы сказали, что я совершил геройский поступок, я подумал: суть вопроса не в геройстве, а в справедливости. Не было бы Василия Огуренкова, отыскались бы другие. Все одно Логутенкова и его дружков вывели бы на чистую воду.

— Василий Васильевич, а как могла возникнуть в «Заре» эта шайка и почему образовалась, как ты выразился, глухая стена между колхозниками и Логутенковым? — спросил Щедров. — Кто в этом повинен?

— Кто повинен? — переспросил Огуренков и с минуту помолчал. — По-моему, повинны два человека: Коломийцев и Рогов. Они не только не пресекали преступные действия Логутенкова и Листопада, а даже поощряли их. Сколько было сигналов, писал не один я, многие писали… А что из этого получалось? Ничего…

«Не было бы Огуренкова, отыскались бы другие… Многие писали…» Почему-то именно эти слова врезались в память, и Щедров мысленно повторял их и в хате Огуренкова, где он пробыл более двух часов, и теперь, когда его «Волга» оставила Николаевскую и снова катилась по Степновскому шоссе.

«Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся…» А как он хорошо говорил о «Заре», как волновался и как блестели его молодые глаза. «Так поэты читают стихи, — думал Щедров, глядя на качавшуюся, как море, пшеницу. — Он даже встал и, хромая, прошелся по комнате. Остановился у окна, лицо веселое, освещенное улыбкой, даже шрама, казалось, не стало. Говорил о планах «Зари», как о чем-то уже реальном. Чего же я все эти дни гадал-думал, кому быть председателем «Зари»? Кому же еще, как не Василию Васильевичу Огуренкову! Именно ему! Колхозники изберут его охотно, в этом я уверен… «Не было бы Огуренкова…» К счастью, Огуренковы у нас есть, и их немало. В каждой станице отыщутся свои Огуренковы. А Василия Огуренкова сперва необходимо подлечить, что называется, поставить на ноги. Нужно раздобыть ему путевку и послать на грязи в Пятигорск. А после этого хорошо бы направить на курсы председателей, пусть бы малость подучился, а тогда уже можно было бы приняться за дело. А что? Было бы очень хорошо… «Антон Иванович, мы вам подсобим, потрудимся…» Правильно сказано. На Огуренкова можно положиться, товарищ надежный…»

Мысли об Огуренкове не покидали Щедрова до самого Степновска.

Глава 37

Умело, двумя пальцами Калашник подправил свои молодецкие усы, предупредительно вышел из-за стола и протянул Щедрову руку:

— Привет, привет, Антон! Хоть ты и самочинствуешь в своем усть-калитвинском княжестве, но я по-прежнему рад тебя видеть! Прошу, садись вот сюда, к столику. Сейчас нам подадут чай. Как ехал? Как самочувствие?

— Порядок, — сухо ответил Щедров. — Ехал нормально.

— Значит, ехал нормально. Это хорошо!

Они сели на низкие кресла возле низенького столика, девушка в белом переднике принесла им чаю с лимоном. Щедров пил чай, поглядывал на Калашника и почему-то именно сегодня впервые видел разную высоту тех должностных ступенек, на которых они в настоящее время находились. Наигранный, веселый тон Калашника, спрятанная в усах усмешечка, покровительственные слова: «Хоть ты и самочинствуешь в своем усть-калитвинском княжестве, но я по-прежнему рад тебя видеть», — все эго как бы говорило, что Щедров увидел как раз то, что обязан был увидеть давно, ибо ступеньки, на которых они стоят, — факт весьма существенный, и от него никуда не уйдешь…

«Ценить человека не по занимаемой им должности, а по его уму, — размышлял Щедров, прихлебывая чай. — Сегодня я увидел эти наши должностные различия и понял, что того комсомольского Тасика, которого я знал и любил, уже нет, а есть новый, не знакомый мне человек — Тарас Лаврович Калашник. Как и когда с ним случилась эта перемена? Кто-то из великих сказал: частенько людей портит облечение властью, особенно тех, кто пользуется ею неумеючи, без ума и кто излишне высокого о себе мнения. Увидев нового, незнакомого Тараса Лавровича, я не могу говорить с ним доверительно, по-дружески, не могу рассказывать ему ни о своей работе, ни, тем более, о личном, о моих чувствах к Ульяше, о той радости, которую я испытал, полюбив ее. Мне хочется встать, поблагодарить за чай и уйти…»

— Антон, заночуешь у меня.

— Как ни хорошо ночевать у тебя, а в гостинице, согласись, все же лучше.

— Верно, Антон! — Калашник басовито рассмеялся и похлопал Щедрова по плечу. — Сам испытал! В гостинице нашему брату, командированному, вольготнее! Ведь так, а?

Не дожидаясь ответа, он подошел к столу, нажал кнопку. Из соседней комнаты тотчас появился Ануфриев.

— Ануфриев, как «люкс»? Тот, что в левом крыле?.

— Все уже изделано! — выпрямившись, ответил Ануфриев, почему-то говоря «изделано». — Именно тот «люкс», что расположен в левом крыле, уже ждет вас.

— Антон Иванович! Вашему шоферу я велел подать машину к подъезду!

Когда Ануфриев ушел, Калашник начал расхваливать своего помощника, и Щедров понимал, что делалось это опять же для того, чтобы еще раз подчеркнуть разницу в их служебном положении.

— Что скажешь, Антон? Четкая работа! Как это он? Все уже не сделано, а изделано! Словечко собственного, так сказать, изобретения. Если бы ты знал, как трудно было подобрать настоящего человека! Сменил троих, потому что у них не было, я бы сказал, подтянутой деловитости и деловой подтянутости. А у Ануфриева все это есть! Об Ануфриеве можно сказать, как обычно говорят о превосходном вратаре: куда бы мяч ни летел, вратарь всегда на месте! — Калашник рассмеялся, пододвинул свое кресло ближе к Щедрову. — Антон, ежели не желаешь ночевать у меня, то хоть приезжай ко мне обедать. А то Нина обидится.

— Не смогу. Дел столько, что, боюсь, и до вечера не управлюсь.

— Может, что-то поручить Ануфриеву?

— Нет, нет, обойдусь.

— Какие же у тебя дела?

— Разные. Сперва побываю у Румянцева, затем похожу по высоким инстанциям с усть-калитвинскими нуждами.

— Моя помощь нужна?

— Благодарю, ничего не нужно… Ты же приглашал меня не для телефонного разговора.

— Вот у меня и поговорим.

Щедров поднялся, давая понять, что ему пора уходить.

— Послушай, Антон, приезжай ужинать, — сказал Калашник, провожая Щедрова до дверей. — Разговор серьезный, нам никто не будет мешать. Как покончишь с хождениями по инстанциям, так сразу и заворачивай ко мне.

— Хорошо, постараюсь.

— Поговорим, посоветуемся, как будем поправлять то, что случилось у вас на сессии. Надо же как-то исправлять…

— Исправлять нечего. Я уже тебе говорил: воля депутатов. Демократия!

— Ох, смотри, Антон! Этой твоей, с позволения сказать, «демократией» Дорогой друг недоволен. Ты когда у него будешь?

— Еще не знаю.

— Ну, не дуйся. Жду ужинать.

Перед вечером, управившись с делами, Щедров, как и обещал, приехал к Калашнику.

Навстречу, радушно улыбаясь, шла Нина. Темные, со вкусом причесанные волосы, черное вечернее платье красиво оттеняло ее тонкую белую шею. Глядя на стройную фигуру хозяйки, на ее милое, улыбчивое лицо с румяными губами, Щедров вспомнил Ульяшу: «Как же Нина не похожа на Ульяшу! Моя Ульяша совсем не такая. И не потому не такая, что намного моложе Нины, что еще не красит губы и не пудрится, что у нее еще нет такого черного платья и она не носит вот такую высокую прическу, а потому она не такая, что теперь она моя и что я люблю ее», — думал Щедров, протягивая Нине руку. Нина пожурила Щедрова за то, что он остановился в гостинице, а не у них, и сказала вошедшему из другой комнаты мужу:

— Тасик! Это что же получается? Выходит, наше жилье Антону не по душе?

— Вот видишь, Антон, и Нина на тебя в обиде! — с упреком сказал Калашник.

Он был в куртке, свободной в плечах, с накладными карманами на груди и по бокам и со слабо завязанным пояском. Куртка расширяла плечи и придавала фигуре излишнюю полноту. Щедров смотрел на своего друга, как на незнакомца, и опять ему виделись те же разные служебные ступеньки. Ему казалось, что это же самое видел и Калашник, и поэтому разговор у них никак не налаживался ни до ужина, ни после. И когда они вышли из-за стола и прошли в кабинет и там уселись за шахматы, Щедров и Калашник были рады, что могли ни о чем не говорить. Щедров молча двинул пешку с е2 на е4, Калашник молча ответил: е7 — е5. Затем вышли четыре коня да так и остались стоять один против другого, и игра дальше не пошла. Калашник отодвинул столик с шахматами, вытянул ноги в мягких туфлях и откинулся на спинку стула.

— Ну, был у Дорогого друга? — спросил он.

— Нет, Иван Павлович был занят.

— Понятно!

— Что понятно?

— Известно, когда не хотят принять, то обычно ссылаются на занятость.

— Завтра утром я поеду к нему на загородную дачу.

— За Румянцевым это водится. Приглашает на дачу и там, за обеденным столом, дает взбучку. Так что готовься завтра держать ответ перед Иваном Павловичем.

— Ты уже доложил ему?

— Он и без моего доклада в курсе дела. Ведь то, что произошло в Усть-Калитвинском, ни в одном районе нашего края не происходило.

— Значит, устькалитвинцы зачинатели, — с грустной улыбкой ответил Щедров. — Так сказать, запевалы!

— Прошу без иронии! Пойми меня, Антон, правильно: я тоже за широкую демократию, но только за такую, которая не нарушает установленного порядка. А что получилось в Усть-Калитвинском? Депутаты, среди которых есть и беспартийные, отстранили от работы своего председателя. Согласен, Рогов не безгрешен, у него есть недостатки. Но кто без них? Однако у Рогова есть и достоинства. Можно согласиться и с тем, что Рогов, как говорится, не в твоем вкусе, что сработаться с ним ты не можешь, — такое в жизни бывает. Но разве так избавляются от неугодных работников? Неужели тебе неведомо, что подобного рода акции делаются умнее, тоньше и, я не боюсь не понравившегося тебе слова, эластичнее? А теперь придется Щедрова поправлять, а Рогова восстанавливать… Ты что молчишь? Возражай или соглашайся…

— Возразить еще успею. Сперва послушаю.

— Случай с Роговым лишний раз говорит, что мы не ценим наши кадры, не бережем их, — продолжал Калашник. — И правильно поступил Рогов, что послал телеграмму в ЦК и лично Румянцеву, обвиняя тебя в грубейшем нарушении социалистической демократии!

— На этой сессии социалистическая демократия проявилась в полную меру, — заметил Щедров. — За это могу поручиться.

— Ты так считаешь? А из ЦК звонили Румянцеву. Предлагают разобраться.

— На запросы ЦК полагается отвечать. Думаю, что Иван Павлович правильно разберется.

— Говорил и еще скажу: управлять районом необходимо спокойно, без дерганья и нервотрепки, и тогда, поверь моему слову, недовольных, тех, кто пишет жалобы, не будет. — Калашник пожевал губами, и знакомая улыбочка снова спряталась в усах. — Пойми меня, Антон: я далек от идеализации и приукрашивания. Недостатки у нас есть, нерешенных вопросов много. Знаю, имеются руководители, которые не соответствуют своему назначению. Все это так. Ведь хорошими руководители не рождаются. Поэтому мы обязаны беречь тех руководителей, которые у нас есть. Необходимо все делать так, чтобы недовольных и обиженных не было. А что получается в Усть-Калитвинском?.. Погоди, Антон, дай досказать! Ты недоволен Марсовой. А почему? Редактор как редактор, только что бабочка собой смазливая. Ты добился своего и заменил Аничкину. Исключаешь из партии, что называется, направо и налево, и на этом, как мне стало известно, останавливаться не собираешься. Ты что, хочешь устроить в Усть-Калитвинском свою районную чистку?

— Во-первых, прошу не извращать факты, — возразил Щедров. — Не я исключаю, как ты выразился, «направо и налево», а бюро Усть-Калитвинского райкома недавно утвердило те решения об исключении из партии, которые были приняты в первичных организациях еще в прошлом году. Если вести речь обо мне, то я сделал только то, что обязан был сделать и чего не сделал Коломийцев. Я внимательно ознакомился с делами исключенных. Хотелось бы утвердить не все решения. Ничего не получилось, ибо совершенные ими преступления были слишком тяжкими. Так зачем же говорить «из партии исключаешь, что называется, направо и налево»? Ты сказал сущую ложь, ибо за время моего пребывания в Усть-Калитвинском из партии исключено три человека: Логутенков, Листопад и Яровой. Все трое скоро предстанут перед судом как уголовные преступники. Во-вторых, хочу ли я устроить свою районную чистку? Нет, Тарас, не хочу! Хотя, положа руку на сердце, следует сказать: в партийной организации Усть-Калитвинского имеются люди, недостойные носить высокое звание коммуниста. Избавить от них районную организацию было бы неплохо, если мы хотим сделать ее сильной и боеспособной.

В-третьих, о Марсовой. Да, я говорил и снова скажу: редактор она плохой. Просмотри «Усть-Калитвинскую правду», и ты сам в этом убедишься. Что же касается Аничкиной, то она уже работает методистом районо и своим новым делом очень довольна. И в райкоме комсомола дела заметно оживились. Таковы истинные факты.

— А статья Приходько? — спросил Калашник. — К чему это задиристое выступление в печати? Приходько делает вид, будто не знает, что у нас нет «сухого закона». Зачем же с такой злостью говорить и о тех, кто пьет, и о тех, кто изредка выпивает? Кроме обид и душевной боли, статья ничего другого не дает.

— Это ты, Тарас, напрасно!

— Если хочешь знать, «Южная правда» намеревалась выступить против статьи Приходько, — продолжал Калашник. — Я поговорил с редактором и отсоветовал. Зачем подымать шум?

— Эх, Тарас, Тарас, если бы ты мог понять, как мне сейчас больно и горько, — сказал Щедров. — И потому больно и горько, что я увидел совсем другого Тараса Калашника. Откуда к тебе пришло это желание всем угождать и быть для всех хорошим и добреньким?

— Это ты напрасно! Рука у меня твердая, и там, где нужно, она не дрогнет.

— У тебя главное — это «потише», «поосторожнее» и «поэластичнее». Но настоящий руководитель, как я его понимаю, обязан быть принципиальным и непримиримым ко всякого рода недостаткам. Он не должен угождать каждому и быть для всех хорошим и добрым.

— А жалобы? — тяжело вставая, спросил Калашник. — А письмо Марсовой? А послания Осянина? А телеграмма Рогова? Куда от них уйдешь? От них же не от вернешься?

— Партийный работник не парикмахер, и он не спрашивает: «Вас не беспокоит?» — продолжал Щедров. — Так что на него могут быть и жалобы, и анонимные письма, и самая низкопробная клевета. Может случиться даже такое, что было у нас в «Заре». Ты же почему-то печалишься о безоблачном небе, о покое, о благоденствии. По-твоему, Тарас, получается: угождай всем и бойся недовольных. Иными словами: живи сам и дай жить другим!

— Печаль-то моя не о себе, а о тебе, друг ты мой взбалмошный! — Калашник отошел к окну и с видом обиженного человека смотрел на озаренные фонарями деревья. — Ведь жалобы — это жалобы, и в корзину их не бросишь. По жалобам полагается принимать надлежащие меры. Но ты-то для меня не просто секретарь Усть-Калитвинского райкома…

— Нет, Тарас, сейчас я для тебя только секретарь Усть-Калитвинского райкома, — перебил Щедров. — И если на меня поступили жалобы, то по ним и должны быть приняты такие меры, какие нужно принять. Но знай: без боя я не сдамся!

— Антон! Сын кочубеевца! Ну к чему это — «без боя не сдамся»? — с видом дружеской озабоченности спросил Калашник. — Совершенно ни к чему! Мы начали разговор не для того, чтобы ссориться, а исключительно для того, чтобы вместе и спокойно все обдумать, все взвесить… Завтра ты будешь у Дорогого друга. Советую не лезть в бутылку…

— Тарас, может, хватит об этом? Поговорим о чем-нибудь другом. — Щедров приоткрыл дверь. — Нина! Еще не спишь? Иди к нам, нужен твой совет!

— Все о чем-то спорите? — входя, спросила Нина.

— Не спорим, а ведем откровенный разговор, — сухо пояснил Калашник. — Только мне непонятно, зачем Антон позвал тебя?

— Нина, я позвал тебя, — начал Щедров, смущенно глядя на Нину, — чтобы сказать тебе и Тарасу, что я женюсь.

— Антон, милый! — Нина обняла Щедрова своими голыми до плеч руками и расцеловала. — Как я рада за тебя, Антоша! Очень рада!

— Кто она, твоя невеста? — деловито спросил Калашник.

— Ты ее знаешь… Уленька!

— А! Да, Уленька — девушка славная. Калашник, подумал, покрутил ус. — Ну, друг, молодец! Давно бы пора! Мы с Ниной от души поздравляем! На свадьбу обязательно приедем.

— А свадьбы у нас не будет.

— Да как же так без свадьбы?

— Антоша, нужен хоть свадебный вечер, — сказала, вся сияя, Нина. — Без свадебного вечера нельзя!

Ночь. Безлюдная улица. Неоновый свет фонарей и бледно-желтые блики на асфальте. Щедров и Калашник шли молча, а следом за ними медленно двигалась «Волга». Щедров думал о том, что акация уже отцветает, что ее лепестки, кружась и падая, искорками вспыхивают на свету; что воздух пропитан тем особенным пряным запахом, который бывает только вблизи отцветающих акаций и только вот в такую тихую и теплую ночь июня.

Калашник приостановился и сказал:

— Чтобы во всем разобраться с максимальной объективностью и особенно с тем, что произошло с Роговым, нужно не чье-то личное мнение, а необходимо заключение авторитетной комиссии.

— В чем же надо разобраться?

— Это уж дело комиссии.

Щедров промолчал, тоже остановившись, понимая, что наступило время, когда они расстанутся не друзьями, и что им нельзя вот так молча разойтись. «Он уже забыл о том, что я женюсь, что люблю Ульяшу, — думал Щедров. — На уме у него комиссия. А я ничего плохого не сделал, и никакая комиссия мне не страшна…» Он уселся в машину, но не уезжал, не уходил и Калашник. Они не находили нужных для этого момента слов и потому вдруг, протянув друг другу руки, почти в один голос сказали:

— Ну, будь здоров!

Калашник вернулся домой, прошел не в спальню, а на балкон. Усевшись в шезлонг, он закурил и стал смотреть сквозь решетку на подсвеченные бледным светом ветки. Он думал о том, что когда-то в нем жила уверенность, что Румянцев поступил правильно, послав Щедрова в Усть-Калитвинский район. Теперь он уже не сомневался, что направление Щедрова в Усть-Калитвинский было ошибкой и что эту ошибку нужно исправлять. И немедленно.

«Могу с полной уверенностью сказать, что секретарь райкома из Щедрова не получился, — думал Калашник. — И произошло это потому, что у Антона нет таких данных, которыми обязан обладать руководитель. В суждениях он резок и прям: любит, что называется, рубить сплеча. Что у него на уме, то и на языке. Боюсь, что Румянцев может принять крутые меры, а делать этого сейчас тоже не следовало бы. Во-первых, не надо портить Щедрову жизнь. Во-вторых, нельзя производить эту болезненную операцию потому, что скоро в крае начнется уборочная страда. За столько лет Усть-Калитвинский наконец-то будет с урожаем, тут необходимо все силы бросить на уборку хлеба, а не заниматься перетасовкой кадров, потому что придется менять не только Щедрова, а и Приходько. Посоветую Румянцеву подождать до конференции. Тогда можно легко и безболезненно заменить Щедрова в связи, скажем, с переходом на другую работу… Можно, к примеру, взять его на должность ректора пединститута…»

С этими мыслями Калашник вошел в спальню. На спинку стула повесил пиджак, расстегнул воротник рубашки.

— Тасик, что ты там делал? — спросила Нина.

— Курил и размышлял об Антоне.

— Не могу понять, что у вас происходит? Или поссорились? Или что-то не поделили?

— Не то и не другое, а третье.

— Что оно — третье?

— Я уже говорил, что наш друг приехал в Усть-Калитвинский искать ответ на вопрос: как жить? — Калашник подошел к высокому трюмо, в котором отражались двуспальная кровать и Нина, разбиравшая постель. — И заметь, ответ ему нужен для того, чтобы научить других, как им жить надо и как жить не надо. А я хотел бы, чтобы Щедров сам сперва научился жить так, как надо, и послужил бы примером для подражания. К сожалению, в настоящее время таким примером он не является. Более того, он убежден, что все руководители плохие, а вот он да еще Приходько хорошие, что все делают не то, что нужно, и ошибаются, а Щедров и Приходько делают то, что нужно, и не ошибаются.

— Неправда, Тарас! Ничего этого Антон не считает, — возразила Нина. — Ты почему-то обозлился на него и все это придумал.

— Не защищай, Нина, Антона, он в твоей защите не нуждается. Ведь то, что он пробыл в Усть-Калитвинском без году неделя и успел натворить столько неприятных дел, — факт бесспорный. Одно письмо обманутого старика Осянина чего стоит…

— Тасик, не верь Осянину! Тут что-то не так… Антон не такой. У него есть невеста, и он собирается жениться.

— До тридцати шести лет не женился, а узнал о письме Осянина…

— Ну, что ты говоришь, Тарас? — перебила Нина. — Как можно? Я никак не могу понять: что встало между вами? Что?

— Пойми, Нина, мы не в атаку идем, а строим мирную, счастливую жизнь! — Калашник взял папиросу, направился к дверям, на ходу прикуривая. — Видишь, и меня Антон взвинтил. Ночь, считай, пропала.

В гостинице Щедров ознакомился с программой семинара. В ней были названы лекции и доклады, указаны фамилии лекторов и докладчиков, дни и часы занятий. Большое место в программе занимали лекции о международном положении и экономических проблемах нашей страны и стран социализма. Почти все лекторы были приглашены из Москвы. Свои же выступали с докладами на темы: культурно-массовая работа на полевых станах и на фермах; внедрение передовой науки в сельскохозяйственное производство; ветеринарная и зоотехническая учеба животноводов и т. д. и т. п. На пленарных заседаниях предполагалось заслушать доклады самих участников семинара. Так, секретарю Марьяновского райкома Холодову был поручен доклад «Первоочередные задачи сельских коммунистов в борьбе за высокий урожай». Секретарю Калашинского райкома Мирошникову — «Опыт работы агитаторов и беседчиков в дни уборочной страды». Секретарю Стародубского райкома Митрофанову — «Социалистическая демократия и возросшая роль местных Советов». Всего в программе значилось восемь докладов. «А вот мне не поручили, — думал Щедров. — Составители программы, наверное, считают, что секретарю Усть-Калитвинского райкома сказать нечего, что ему надлежит слушать других и учиться у них. Ну что ж, послушаю и поучусь… А завтра поеду к Румянцеву. Что он скажет мне и что скажу ему я…»

Глава 38

Небольшой одноэтажный дом находился далеко от автомобильного тракта. Чистенькая, политая водой, неширокая дорога, проходившая между кряжистыми тополями, свернула влево и оборвалась у тесовых ворот. Здесь Щедрова встретил Петрович, проводил в дом, сказав, что Иван Павлович уже ждет его в столовой.

После завтрака Румянцев и Щедров прошли на залитую солнцем террасу и уселись там в плетеные скрипевшие кресла. Разговор начался о готовности Усть-Калитвинского к уборке урожая. Щедров рассказывал о том, как выглядят озимые, какое хозяйство сколько предполагает взять центнеров зерна с гектара; о готовности машинного парка, называя сроки косовицы, обмолота и хлебосдачи. Румянцев прикрыл глаза ладонью и, казалось, дремал. Его белая голова была так освещена отраженным от стекла светом, что гладко причесанный чуб казался не белым, а золотистым. Когда же Щедров сказал, что комбайнами и тракторами все хозяйства обеспечены, а вот грузовиков для вывоза зерна не хватает и что это может вызвать задержку в переброске пшеницы на тока и на элеваторы, Румянцев подошел к столу, нажал кнопку звонка. Вошел Петрович.

— Петрович, как же так получилось, что Усть-Калитвинский остался без автоколонны? — спросил он, прохаживаясь по террасе. — Ничего не понимаю. У нас же было решение. Вот что, Петрович, позвони Королеву и скажи ему, чтобы колонна грузовиков была выделена специально для Усть-Калитвинского.

Петрович что-то пометил в своем блокноте и удалился.

— Наконец-то и Усть-Калитвинский будет с урожаем, это прекрасно! — Румянцев снова уселся рядом с Щедровым. — А что еще хорошего в районе? Как вообще идет жизнь? Как настроение у людей? Что радует?

— Люди, их труд и их бескорыстие. — Щедров посмотрел на Румянцева, как бы спрашивая, можно ли ему продолжать разговор. — Верите, бываешь в бригадах, на фермах, видишь энтузиазм колхозников и диву даешься. Какие молодцы!

— А что не радует?

— Не радует, Иван Павлович, то, что иногда во главе этих сознательных энтузиастов стоят руководители не то что плохие, а какие-то они нерадивые, инертные. Обидно!

— И много таких в Усть-Калитвинском?

— Если вести речь по большому счету, то порядочно. Настоящие руководители — это в вишняковском «Эльбрусе» Застрожный и Ковальчук и в «Яблоневом цвете» Осянин и Елистратов.

— Да, не густо.

— Не знаю, Иван Павлович, как в других районах, а в Усть-Калитвинском очень остро стоит проблема руководителя, — продолжал Щедров. — Кто он? Как и почему им стал? Достоин ли он им быть и есть ли у него организаторские способности? Чтобы получать высокие урожаи каждый год, требуются отличные, знающие и любящие дело руководители. В этом году нам повезло, в мае прошли дожди, и мы с урожаем. В следующем году такого везения может и не быть. Значит, нужны специалисты по выращиванию пшеницы. А где их взять?

— Готовьте, воспитывайте, — советовал Румянцев. — Я понимаю, дело это кропотливое. Хороших руководителей подготовить намного труднее, нежели на нашем черноземе при благоприятных погодных условиях получить высокий урожай.

— Что у нас получается? — немного подумав, заговорил Щедров. — Руководители делятся на настоящих и на ненастоящих. В районе можно услышать: «Вот это настоящий вожак!», «Вот это боевой товарищ!» И можно услышать: «Так ведь это деятель ненастоящий, фальшивый!» И выходит, что в глазах устькалитвинцев один руководитель настоящий, а другой — ненастоящий да еще и фальшивый. А таких, ненастоящих, фальшивых, быть не должно!

— Что же вы, райком, намерены делать, чтобы их не было? — Сощуренные, повеселевшие глаза Румянцева говорили: «Я-то знаю, что нужно делать, а знаешь ли ты?»

— Планы и намерения у нас большие, — отвечал Щедров. — Частично они изложены в статье Приходько. В ней выражена точка зрения не только ее автора. Статью вы, наверное, читали?

«И статью читал, и тебя вот слушал, и все больше убеждаюсь, что Щедров и Приходько — натуры горячие, ершистые, — позавидуешь! — думал Румянцев, сидя с закрытыми глазами. — Есть, есть в них что-то такое, что мне очень знакомо. В молодости и я горячился, и хорошо, что этот негасимый святой огонь переходит к молодым и как горел раньше, так и будет гореть всегда».

— После гражданской войны меня, буденновского конника, послали на конный завод, — тихо, как бы продолжая думать вслух, говорил Румянцев. — Это было здесь, в Южном крае. Конный завод только что организовали в станице Макаровской. Так вот, на этом конном заводе скакунов-трехлеток мы объезжали не только под седлом, но и в упряжке. Ставили в паре со старым иноходцем. Молодые да резвые, скакуны не могли идти спокойно и срывались на рысь. Старый иноходец косил на них глаз, ему нравилась такая молодая прыть… — Широкая улыбка озарила лицо Румянцева. — Может, это сравнение не совсем удачное, но вот ты и Приходько кажетесь мне чем-то похожими на этих молодых и резвых скакунов, а сам я — на старого иноходца.

— Лестное сравнение для молодых и резвых скакунов, — сказал Щедров. — Иван Павлович, а что вам в них не нравится?

— Жалобы поступают на вас. Обижаете устькалитвинцев.

— Возможно, кто-то и обижен, — согласился Щедров. — Но это случилось не потому, что нам вдруг захотелось кого-то обидеть просто так, ради личного удовольствия, а потому, что иначе мы поступить не могли и не сможем поступать в будущем. Так, мы вынуждены были причинить обиду Рогову, Логутенкову, Листопаду. Нет и не будет у нас мира, например, с Марсовой.

— На чем вы с Марсовой скрестили шпаги?

— В частности, на статье Приходько.

— Читал я и статью и жалобу Марсовой и не могу понять, против чего Марсова возражает, — сказал Румянцев. — Статья острая, написана, как мне думается, ко времени. С нею полезно познакомиться не только устькалитвинцам. Поэтому я рекомендовал перепечатать эту статью в «Южной правде». — Румянцев снова встал, отошел к окну и оттуда строго посмотрел на сидевшего с поникшей головой Щедрова. И вдруг резко спросил: — У жены Осянина бывал?

— Да, один раз заезжал.

— Зачем? Мы тут одни, и я прошу говорить все, что было.

— С женой Осянина, Зиной, я дружил еще в школе. Потом много лет мы не встречались… Вот я и решил навестить школьного друга.

— Чужая жена — это уже не школьный друг, и навещать ее лучше всего, разумеется, в присутствии мужа, — строго сказал Румянцев. — Кроме того, никогда не забывай, что секретарь райкома — фигура слишком заметная, и, прежде чем сделать тот или иной шаг, он обязан подумать о последствиях каждого своего шага. Обязательно! Ибо для тех, кто стоит во главе людей и призван ими руководить, твой вопрос «как жить?» — это еще и вопрос, как себя вести. Обратимся для примера к прошлому. Было время, когда секретарь райкома носил пробитую пулями шинель, а на поясе у него болтался наган. В станицы он выезжал верхом на коне, и не то что не знал, как писать умные статьи, а даже не умел как следует расписаться. Да и говорил-то не слишком складно. Но зато идейная закалка и поведение у него были безупречными. — Румянцев посмотрел на Щедрова повеселевшими глазами. — Современные секретари райкомов не носят пробитых пулями шинелей, а к коню с седлом они и не прикасались. В станицы выезжают на отличных машинах, образование имеют высшее. Мы уже привыкли к тому, что многие из них стали кандидатами наук…

— И что иные из них руководят районами хуже тех, кто не имел высшего образования и носил простреленные пулями шинели? — не поднимая головы, спросил Щедров. — Это вы хотели сказать?

— Нет, я хотел сказать, что хорошо бы теперешним образованным нашим современникам помнить об опыте прошлого, особенно об идейной закалке руководителя, о его революционном духе, — ответил Румянцев. — Сошлюсь на свежий пример — на Рогова. Раздаются голоса в его защиту: дескать, нарушена демократия и решение сессии незаконно. Беда же Рогова как раз и состоит в том, что в нем не живет вот этот революционный настрой. И все же, думаю, Рогова следует поддержать. Не надо его выпроваживать из района. Надо помочь ему подняться там, где он споткнулся и упал. Уверен, что решение сессии райсовета послужит ему хорошим уроком на будущее. Он еще молод, может исправиться. — Прошелся по террасе, прикрыл глаза ладонью, постоял. — Другое дело — Логутенков. Этот кончен. Как заматеревший дуб с подгнившими корнями. Пусть его судьбу решает Народный суд. Да, кстати, кто теперь стоит во главе «Зари»?

— Пока временно исполняет обязанности председателя агроном Олещенко, — ответил Щедров. — Есть у нас на примете кандидатура. Иван Павлович, хотелось бы с вами посоветоваться.

— Кто он? Я его знаю?

— Василий Васильевич Огуренков.

— Вернулся? Как его здоровье?

— Вчера я к нему заезжал, проведал. Недавно он выписался из больницы. Хромает, ходит с палочкой. Врачи советуют послать в Пятигорск, на грязи. Надо бы раздобыть путевку.

— Да, кандидатура подходящая. Сколько ему лет?

— Двадцать семь. Парень энергичный, боевой, кристально честный.

— Ну что ж, подлечите, как говорится, поставьте на ноги и благословляйте, — сказал Румянцев и снова задумался. — И годы у него завидные, и биография. — Позвал Петровича: — Прошу тебя, позвони сейчас в крайздравотдел. Нужна одна путевка в пятигорский санаторий.

— Для кого?

— Для Василия Васильевича Огуренкова. Сделай это сегодня же и срочно сообщи Огуренкову.

— Будет исполнено!

Петрович ушел.

В соседней комнате басовито прогудели часы. Румянцев прислушался к протяжным звукам, взглянул на свои ручные часы.

— Нам пора на семинар. — Румянцев обнял Щедрова за плечи. — Ты что, дорогой друг, такой тощий? Не болен ли?

— Фигурой пошел в отца-конника, — шуткой ответил Щедров. — Я же сын кочубеевца! Мне бы джигитом быть.

— Живешь одиноко, без семьи, видно, питаешься на бегу и на ходу. Жениться тебе надо, Антон Иванович.

— Скоро женюсь.

— Невеста есть?

— Есть.

— Кто такая?

— Ульяша. Вы ее не знаете.

— Красавица?

— Прекрасная девушка.

— Да, да, я понимаю… Когда свадьба?

— Вот вернусь…

— Это очень хорошо, что ты женишься. Одному жить ох как трудно! По себе знаю. Вот остался один, и такая иногда берет тоска…

Румянцев приблизился к столу и начал собирать в портфель какие-то бумаги. Вошел Петрович и сказал, что машина уже стоит у подъезда.

«Что-то на сердце у меня чересчур радостно, и чувство непривычного благодушия не покидает меня все эти дни, — писал Щедров, вернувшись вечером в гостиницу. — Мне кажется, что сейчас я похож на человека, который носил темные очки, и, когда их не стало, он увидел мир удивительно ярким и красочным, и таким он кажется ему потому, что этот человек любит Ульяшу. Поэтому и мой разговор с Румянцевым был каким-то добрым, хорошим, не разговор, а дружеская беседа — мирная, почти семейная. Я постеснялся сказать ему все, что думаю и о Рогове и о Калашнике, но зато не утерпел и похвалился своей невестой. Я слушал Румянцева, смотрел на него так, как смотрят восторженные юноши на умудренных жизнью старцев. И хорошо, что я поговорил с ним об Огуренкове… Вот и к Калашнику у меня отношение какое-то излишне либеральное, что ли. Поехал к нему на квартиру, пил с ним чай, говорил о том о сем и ничего не сказал из того, о чем обязан был сказать. Или еще: на семинаре слушал лекцию об агрессивной политике американского империализма. Читал ее приехавший из Москвы лектор, читал скучно и так монотонно, как обычно читают давно заученный текст. К тому, что слушателям было известно, он ничего нового не прибавил. Однако в силу моего душевного благополучия лектор показался мне человеком умным, а лекция интересной. Вчера во второй половине дня выступали секретари райкомов. Это были большей частью заурядные пятнадцатиминутные сообщения, написанные по известной схеме: сделано то-то и то-то, план выполнен на столько-то процентов, урожай запланирован такой и т. д. Мне же эти доклады нравились. Слушая, я думал о том, как это докладчики умеют кстати привести нужные цифры, и совсем не замечал, что некоторые их доклады, как близнецы, похожи один на другой: отличаются лишь фамилиями, названиями станиц и колхозов. Я же видел в них превосходных практиков, умеющих поднажать там, где нужно, и знающих, как организовать дело… И я понимаю: главная причина моего благодушия — Ульяша. С той самой минуты, когда там, в вышине, перед величием ледников, мы поклялись в любви, я почувствовал себя не то что счастливым, а каким-то душевно обновленным. Сейчас я удивляюсь: как это раньше мог жить без Ульяши и без Ульяшиной радости? Каждый вечер, вернувшись с семинара, я спешу позвонить в Усть-Калитвинскую, чтобы услышать ее голос и чтобы ей сказать, как я здесь живу, что делаю. Только потому, что влюблен, я на окружающую жизнь смотрю восторженными глазами. Сердце мое стало мягким, а разум — добрым. Мое теперешнее душевное состояние похоже на легкий и приятный хмель, Мне же необходимо быть собранным и подумать о многом, в частности о том, что статья Приходько — это начало, что теперь нужно слово живое, сказанное с трибуны. Нужны лекции, доклады. О чем? Какие темы? Это и экономика Усть-Калитвинского и коммунистическая нравственность. Об этом сейчас следует думать и думать, и любовь Ульяши, ее радость должны мне не мешать, а помогать…»

Глава 39

Вишняковская давно жила новостью о приезде Евсея Застрожного. И хотя сам факт возвращения бывшего шкуровца все еще не предавался гласности, однако об этом знала уже вся станица. Охочие до «уличного бреха» вишняковские бабенки разнесли слухи и толки быстрее радиоволн, и были те слухи и толки самые различные.

Так, в одном конце станицы говорилось, что Евсей Застрожный доводится Николаю Застрожному родным дядей и в Вишняковскую этот дядя заявится на собственном автомобиле марки «мерседес-бенц» (что оно такое «мерседес-бенц» — толком никто не знал); что за границей дядя Николая стал фермером и богачом неслыханным и в свою родную станицу богач-фермер залетит с единственной целью: увезти за границу своего племянника. Как утверждали слухи, Евсею Застрожному на своей ферме требовался молодой и знающий дело управляющий, и Николай Застрожный подходил на эту должность и как родич и как агроном. Но об этом коварном замысле стало известно майору Мельчакову, и якобы именно это обстоятельство и явилось причиной вызова в райотдел милиции Николая Застрожного, Анисы Ковальчук и Семена Журбенко.

В другом конце станицы, напротив, досужие языки уверяли, что бывший шкуровец ни в каком родстве с председателем «Эльбруса» не состоит, а является лишь однофамильцем; что в Вишняковскую этот однофамилец заявится, верно, на своей шикарной легковой машине, но не ради того, чтобы кого-то подкупать и сманивать, а исключительно для того, чтобы прихвастнуть перед земляками и наглядно показать им, как же роскошно живут люди за границей. На том же, другом конце станицы поговаривали даже о том, что Евсей Застрожный, как стало известно тому же майору Мельчакову, никакой не Застрожный и никакой не кубанский казак, а самый настоящий шпион, удачно переодетый и ловко загримированный под кубанского казака; что хотя ферма у него действительно имеется, но что главная его цель состоит вовсе не в том, чтобы сманивать Николая Застрожного и делать его своим управляющим, а в том, чтобы добыть важные шпионские сведения.

Нашлись и такие распространители «уличного бреха», которые утверждали, что Евсей Застрожный никакой не шпион и не фермер; что бывший шкуровец под видом раскаявшегося грешника возвращается в Вишняковскую для того, чтобы убить своего кровного врага Антона Силыча Колыханова, который в 1919 году в бою под Надзорным саблей зарубил брата Евсея — Мефодия, и потому, уплывая в 1922 году с разбитыми белогвардейцами в Турцию, Евсей поклялся отомстить за гибель брата, и вот час отмщения настал.

Под строжайшим секретом сообщалось еще о том, что Евсей Застрожный — это, безусловно, Евсей Застрожный, уроженец Вишняковской и бывший шкуровец. Однако в родную станицу он приезжает не шпионить и не убивать Колыханова. И никакой фермы Евсей не имеет, и жилось ему на чужбине несладко. Чтобы как-то прожить и не умереть от голода, старик за определенную плату согласился вернуться в Вишняковскую под видом осознавшего свою вину репатрианта единственно с целью завезти с собой, словно заразную болезнь, такие людские пороки, как жадность к наживе, скаредность, стяжательство, воровство, то есть все то, от чего вишняковцы с Октября 1917 года начали постепенно избавляться, хотя и не без труда.

Среди вишняковцев нашлось немало противников этих слухов. Они смотрели на жизнь трезво и утверждали, что Евсей Застрожный не шпион, не носитель заразы и что мстить за убитого брата не собирается; что многолетняя скитальческая жизнь на чужбине сделала старика не только обездоленным, лишенным приюта и крова, но и совершенно нищим, как говорится, и телом и душой; что в Вишняковскую он возвращается для того, чтобы поклониться в ноги своим землякам и просить у них прощения и приюта. Но этому мало кто верил.

В числе тех, кто этому мало верил, вернее, совсем не верил, был Антон Силыч Колыханов. Когда уже стало известно, не по слухам, а достоверно, что хорошо ему знакомый белогвардеец приезжает в станицу, изрезанное шрамами лицо Колыханова перекосилось в страшном гневе, в нервном тике задергалась верхняя, давным-давно рассеченная саблей губа и перед глазами живой картиной предстал бой под Надзорным. Два всадника, блестя в небе клинками, пришпорили коней и понеслись один другому навстречу. На выручку Мефодию спешил его отец — Фотий Застрожный. Колыханов зарубил Мефодия, но и ему тогда несдобровать бы, не подоспей на коне Иван Щедров. На полном скаку и с такой силой Иван Щедров потянул саблей, что старый Застрожный упал на конскую гриву и, заливая ее кровью, повалился на землю. Тут подлетел Евсей, выстрелил в упор, и Колыханов вместе с подстреленным конем рухнули на траву.

«Какая же это вражина пустила слушок, будто беляк раскаялся? Дескать, волк уже не волк, а овечка, и прибывает та овечка с повинной, — думал Колыханов, стоя посреди комнаты, раскорячив кривые кавалерийские ноги. — Да кто же этой брехне поверит? Ить классовый враг завсегда есть и завсегда будет классовым врагом. Как бы он ни хитрил, как бы ни подкрашивался под овечку, а звериное обличье завсегда выпирает наружу. Может, молодые да зеленые, вроде Николая и Анисы, не могут этого раскусить. А я вражеские козни вижу насквозь. Подседлаю коня и умчусь к Антону. Скажу ему: «Портреты боевых кочубеевцев висят на видном месте в музее, а в Вишняковскую пробирается тот, с кем мне и твоему батьке не раз приходилось скрещивать сабли…»

Он посмотрел на висевшую над койкой свою саблю и на деревянную пустую кобуру. Хмурил брови, чувствуя, как в груди копится боль. Больше всего старого воина возмущало, что шкуровцу не только было разрешено приехать в Вишняковскую, но и что Николай с Анисой решили поселить Евсея Застрожного в том самом доме, в котором жили престарелые колхозники, люди знатные, заслуженные. «Это же что получается? Рядом с лучшими людьми «Эльбруса» будет проживать наш клятый вражина!»

Свое костлявое тело Колыханов затянул портупеей, на левый бок повесил именную саблю с черненным по серебру эфесом, на правый — пустую деревянную кобуру. На груди у него, обрамленный кумачовым бантом, красовался боевой орден с уже облупившейся эмалью. Подтянул ремни, выпрямляя сутулые плечи, на брови надвинул низкую, серого курпея кубанку и, прихрамывая, зашагал в партбюро.

В то время, когда Колыханов, позвякивая саблей, шагал по улице, в кабинете у Анисы уже сидел Николай Застрожный.

— Только что звонил Мельчаков, — сказал он, не глядя на Анису. — Предупредил: в пятницу надо встречать заморского гостя.

— Знаю, — ответила Аниса. — Он и мне звонил.

— Черт знает что такое! Уборка в самом разгаре, а тут на тебе: принимай гостя! Жили вишняковцы мирно и спокойно. Вовремя отсеялись, завершили прополку, организованно начали косовицу. И как снег на голову — объявился земляк! Вот уж воистину, не было печали…

— Перестань злиться, Николай!

— Я не злюсь. Я смотрю на вещи реально.

— А этого мало. Надо заниматься реальными делами.

— Что ты имеешь в виду?

— Надо готовить место в пансионате. Я звонила Щедрову. Получила «добро». Щедров тоже считает, что пусть этот возвращенец первое время поживет на всем готовом.

— А потом?

— Видно будет.

— В пансионате ни одной свободной комнаты. Тебе это известно?

— А комната Воскобойниковой? Старуха давно собирается в гости к своей сестре в Армавир.

— Это что же получается? — Николай вскочил как ужаленный и зашагал по кабинету. — Черт знает что! Придумать такое — выпроводить Воскобойникову! А кто это станет делать?

— Ты! Только не надо выпроваживать, а надо попросить. Пойди в пансионат и уговори бабусю, чтобы она сегодня уехала к своей родственнице. И пожила бы там месяц или два. А чтобы дело было верное, снаряди свою «Волгу», выпиши для старухи нужные продукты. Словом, прояви внимание к старой женщине и поторопи ее.

— К черту! — гневно крикнул Николай. — Сама иди и проявляй это самое… внимание. Я не пойду!

— Опять злишься? — спокойно спросила Аниса. — Если ты не пойдешь, если я не пойду, то кто же пойдет? Дядя чужой?

— Да и как можно уговорить Воскобойникову? — Николай горько усмехнулся. — Это же высокоидейная бабуся. Истинный Колыханов в юбке! Да если узнает, кого мы хотим поселить в ее комнате, она устроит скандал. Горя не оберешься!

— Ну зачем такие страхи? Анна Лукьяновна — женщина добрая, сознательная. Поговори с нею по душам, растолкуй, и она поймет.

Аниса только что собиралась дать Николаю обстоятельный совет, как и о чем следует говорить со старухой Воскобойниковой, как в это время, гремя саблей, порог переступил Колыханов. В военных доспехах, с высоко поднятой головой, с решимостью в глазах и на лице, он напоминал грозного командира в момент атаки. Протянул Анисе и Николаю руку, поздоровался. На стул присел как-то так картинно, а ладони на эфесе скрестил так удобно, как это делают перед фотоаппаратом одни только легендарные полководцы.

— Хорошо, что вы тут вместе, — сказал он. — Могу спросить у обоих: скажите, это правда, будто шкуровца вы определяете на жительство в пансионат?

— Антон Силыч, вот уже и бледнеешь, а тебе вредно волноваться, — сочувственно заметил Николай. — Давай поговорим спокойно. Мы тебе расскажем все как есть, ты наберись терпения и выслушай. Так вот и сиди, как сидишь.

— Ну, ну, рассказывайте, поясняйте, — сказал Колыханов. — Посижу, послушаю.

Он снял с лысой головы кубанку, примостил ее на эфесе и поверх положил свои крупные ладони. Смотрел то на Анису, то на Николая, ждал, что они ему скажут. Николай начал издалека, с истории «Эльбруса» и с тех нелегких дней, в которые зарождалась и крепла новая жизнь в Вишняковской.

— Трудности нашего роста тебе, Силыч, как активному участнику коллективизации, достаточно известны, останавливаться на них не буду.

Колыханов утвердительно кивнул. Тогда Николай начал говорить, что по своей природе колхозный строй является строем гуманным, что вишняковцы — народ душевный, гостеприимный, ибо многолетний коллективный труд привил им чувство добра и отзывчивости.

Все время, пока Николай говорил, Аниса всматривалась в суровое, изъеденное шрамами лицо Колыханова, видела его согбенную фигуру, и этот опоясанный ремнями и увешанный оружием старый воин снова был для нее загадкой. Он казался ей человеком нереальным, пришедшим из какого-то иного мира. Она не могла зримо представить себе, как он жил в молодости и как формировалось его мировоззрение. Ей было известно, что Колыханов не просто жил, как живут все, а боролся, и в этом было его счастье; что уже смолоду он во всем был честен и неподкупен и всегда жил не для себя, не ради своего удовольствия; что всю жизнь свою он мечтал о том времени, когда все материальные блага на земле будут распределяться поровну между людьми-тружениками, когда не станет не только богатых и бедных, а и частной собственности вообще, даже собственности личной, скажем, такой, как свой дом, своя корова, птица, свой мотоцикл, не говоря уже о своей легковой машине. Ибо в коллективном труде, как он полагал, заинтересованность должна быть не столько материальная, сколько идейная, основанная не на высоком заработке, а на высокой сознательности. Аниса знала, что у одних Колыханов вызывал усмешки и сожаление: «Что с него взять, рубакой был, рубакой и остался», у других — неприязнь: «Этот партизан уже из ума выжил», у третьих, в том числе и у Анисы, — удивление.

Опираясь на саблю, как на посох, Колыханов терпеливо слушал, а Николай все с тем же видимым спокойствием говорил, что такие, как Евсей Застрожный, находясь долгое время на чужбине, сами себя достаточно наказали тем, что жили без Родины. Когда же Николай обратился к поговорке, что человек человеку друг и брат, а потом сказал, что успехи вишняковцев в строительстве социализма дают им законное основание по праву сильного не помнить зла к тем своим бывшим врагам, кто искренне раскаялся в своих прежних преступлениях и кто пожелал начать жизнь честную, Колыханов, тяжело опираясь на саблю, встал и сказал:

— Тебе, Николай, хорошо говорить всякие умные слова. А каково мне? Как я буду жить с ним рядом? Может, обниматься с ним прикажешь?

— Крайности, Антон Силыч, ни к чему, — сказала Аниса. — Обниматься, разумеется, нет нужды. Но и лежачего, как известно, не бьют. Человек к нам с повинной, а мы на него с кулаками? Зачем же так?

— Человек? — со скривившимся, как от острой боли, лицом спросил Колыханов. — Вы бы посмотрели на него в бою под Надзорным — не человек, а зверь. Вас тогда еще на свете не было, и видеть вы не могли. Я-то видел…

— Антон Силыч, перемены-то в жизни какие, — несмело возразила Аниса. — Да и указание есть из района…

Колыханов ничего не сказал и ушел, припадая на левую ногу.

— Жизнь прожил, а все такой же, — грустно заметила Аниса.

— Его тоже можно понять, — сказал Николай.

Домой Аниса забежала на минутку. Ее мать, Дарья Васильевна, уже повязывала косынку, собираясь уходить в пансионат, где она работала поварихой.

— Мамо, накормите меня! Я проголодалась. А в пансионат пойдем вместе.

— Что-то ты, доню, редко бываешь у нас, — сказала мать. — Мотаешься по полям да по заседаниям, поесть тебе некогда. Но чем же, сердешную, накормить? Хочешь, поджарю яичницу в сметане?

— Только побыстрее!

Еще в то время, когда Дарья стряпала в пятой бригаде, она снискала у колхозников любовь и уважение. И вы думаете чем? Вкусными обедами! «Золотые руки у этой украинки, — говорили о ней. — Продукты получает обычные, какие выдаются во все бригады, а кушанья у тети Даши такие, что пальчики оближешь». Мужчины добавляли: «Что и говорить, во всех смыслах аппетитная стряпуха!» И при этом на лицах у них цвела понимающая улыбочка.

Особенно людям нравились блюда ее собственного изобретения, например кубанско-украинский борщ со свежими помидорами, с мелко нарезанной капустой и бурачком, заправленный сладким перцем и поджаренным салом, Тетя Даша так умела заправить его не лавровым листом — нет, а какими-то душистыми травами, что обыкновенный борщ становился необыкновенным и съедался подчистую. А что за чудо был фаршированный перец! В крупные, мясистые стручки, срезанные у хвостика, тетя Даша набивала, как в папахи, такую начинку из фарша и риса, что она, покипев в томатном соке, уже сама таяла во рту. А о голубцах и говорить нечего! Спеленав их капустным листом, тетя Даша клала голубцы в чугунок, заливала томатным соком со сметаной и с сахаром, чуточку припорошив молотым перцем. На стол голубцы подавались слегка подрумяненные. А если сказать еще о «катушках»… Нет, говорить о них просто невозможно, потому что нет у человека таких слов, чтобы описать их: не «катушки» — объедение!

Если Николай Застрожный бывал в поле с приезжим из района или из края гостем обычно в тот час, когда солнце поднималось к зениту, он смотрел в небо и говорил: «Пора, пожалуй, ехать в пятую. Проголодались изрядно, а лучше тети Даши нас никто никогда не накормит».

И это была правда.

В пансионат Дарью Васильевну перевели по настоянию Николая Застрожного. Вопрос этот решался на заседании правления.

«Воруете у меня золотую повариху, — диковато насупив широкие брови, сказал Анисим Ильич Коновалов, бригадир пятой бригады. — Как же мы теперь?»

«Не воруем, Анисим Ильич, а переводим, — ответил Застрожный. — Ввиду крайней необходимости».

«Или в бригаде уже не люди?» — стоял на своем Коновалов.

«Разумеется, в твоей бригаде тоже люди, и отличная пища для них имеет важное значение, — рассудительно возражал Застрожный. — Но пойми, дорогой Анисим Ильич: в пансионате, где проживает цвет «Эльбруса», люди престарелые и заслуженные, нам нужно иметь настоящего мастера вкусной и здоровой пищи. Я подчеркиваю — здоровой пищи! А Дарья Васильевна именно таким мастером и является… Да ты сядь, чего маячишь столбом? Не хмурься и не кляни меня в душе. Подберем тебе другую стряпуху. Пойми, Коновалов: правление обязано проявлять энергичную заботу о нашем пансионате, так как там проживает цвет «Эльбруса». Как известно, люди там престарелые, им надобно приготовлять пищу особенную не только в смысле вкуса и калорийности, а и в смысле ее, как бы это сказать, диетичности. Работенка не из легких, и по плечу она только Дарье Васильевне. Поэтому правление единодушно решает: назначить Дарью Васильевну Ковальчук поваром пансионата».

Позавтракав, Аниса сказала матери, что бабка Воскобойникова якобы уезжает в гости к сестре и хорошо бы, если бы на это время она освободила свою комнату. В ответ Дарья покачала головой, усмехнулась:

— Для возвращенца стараешься? Ничего у тебя, доню, не получится. Воскобойниха не пожелает разорять свое гнездо, — уверенно заявила Дарья. — Одно то, что у нее не комнатушка, а картинка. И чисто, и уютно. Кровать застелена цветным, покрывалом, на подушке — кружевная накидка. Воскобойниха сама вязала. Над кроватью — коврик с синим озером и плавающими лебедями. Над всем озером развешаны ее ордена и медали. Точно иконостас. Как же все это разорять? А другое то, что как же можно класть на ее постель да еще и под награды чужестранного человека? Подумала ты об этом, доню?

— Это же, мамо, временно. Ордена и медали тоже на время уберем.

— Все одно Воскобойниху не уговоришь. К тому же в воскресенье у нее вечер воспоминаний. Так что уезжать из станицы она не собирается.

— Что это за вечера воспоминаний?

— Старым людям бывает скучно. Вот они и устраивают между собой беседы о прошедшем времени.

— Скучно? А телевизор?

— Не по ихним глазам. А еще бывают вечера песен. Ты бы послушала, доню, как они поют! Заслушаешься!

— А что Селиверстов?

— Поощряет. Говорит, что получил указание от самого Щедрова — ничему не перечить.

— Когда же Щедров давал такое указание?

— Должно быть, когда навещал пансионат. А Селиверстов сам тоже песельник, да еще какой! — Дарья улыбнулась, видимо представив себе, как поет Селиверстов. — Голос у него басовитый. А подыгрывает на гармони дед Семен. Уже в годах, пальцы заскорузлые, а по клавишам бегают проворно.

— Как же они проходят, эти вечера?

— Обыкновенно. Сперва, для запева, кто-то начинает вспоминать, как жил, где бывал, что делал. Ему подсобляют другие. В прошедшее воскресенье про свою жизнь поведал кузнец Аким Нестеренко. Такой из себя высокий и жилистый. Где он только не побывал за свою жизнь — и на гражданке и в партизанах. На войне кузнечное дело ему пригодилось: подковывал лошадей и на колеса натягивал шины — словом, кузнец. Рассказал, как он подковал одного фрица, — смех! Хорошо тогда побеседовали. А в нынешнее воскресенье послушаем бабку Воскобойниху. Она же два раза в Москве бывала. В Ленинград тоже ездила. Бедовая старуха!

— Кто же приходит на вечера?

— Только свои.

— А мне можно? От парткома?

— А чего же? Приходи. Интересные бывают разговоры.

«Вот оно, оказывается, что. Бабка Воскобойникова готовится к вечеру воспоминаний, а я полагала, что она поедет в гости к сестре, — думала Аниса, направляясь в пансионат. — И что это за вечера воспоминаний и вечера песен? Я ничего об этом не знаю. Телевизор не смотрят. Свои у них интересы, свой гармонист, свои песни и свои рассказчики. И нет им никакого дела до того, что какой-то Евсей Застрожный возвращается в Вишняковскую, а жить ему негде…»

Одноэтажное кирпичное здание пансионата стояло на высокой кубанской круче и внешним своим видом, особенно если смотреть сверху, походило на печатную букву Е. Три зубца этой буквы были обращены во двор, так что три входные двери с поднятыми ладонями-козырьками смотрели на улицу. От дверей вели вымощенные кирпичом дорожки. Тут же стояли невысокие, удобные для отдыха скамейки. Перед окнами росли сирень и жасмин. К шиферной крыше тянулись молодые каштаны.

Главная стена своими широкими окнами была обращена к Кубани. Видимо, архитектор был с душой поэта, потому что, планируя дом, позаботился, чтобы те, кто в нем будет жить, могли из своих комнат любоваться живописным и любимым с детства пейзажем. Хорошо были видны и низкие, укрытые вербами берега, и сверкающая даль переката, и темный лес вдали, и песчаные отмели — словно разбросанные лоскуты мокрого картона. Под кручей лежала обширная пойма, вся засаженная овощами. Капустный лист отливал сизой сталью, картошка уже отцвела и темнела высокими, пышными кустами. В стороне стояла насосная станция, и серебрились, убегая от нее, стежки-ручейки.

В левом крыле здания разместились кухня и столовая, светлая и просторная, с окнами от пола до потолка, и тоже с видом на Кубань. В столовую можно было пройти не только по коридору, а и со двора. В среднем крыле находилась гостиная с диванами и креслами, со столиками для газет и шкафом для книг. На самом почетном месте стояли телевизор и радиоприемник. Архитектор позаботился и о таких бытовых удобствах, каких раньше в Вишняковской вообще не было: каждые две комнаты соединялись небольшой прихожей, из которой вправо и влево двери вели в жилые комнаты, а прямо — в общий для обоих жильцов умывальник с горячей и холодной водой, душ и теплый туалет.

Глава 40

Было позднее июльское утро. Солнце поднялось выше самых рослых тополей. Возле козырьков, что возвышались над дверями, укоротились тени. На скамейках, в холодке, сидели пожилые мужчины и женщины. Вокруг царила такая тишина, какая бывает разве только в сосновом бору, когда и деревья, и травы, и все живое, изнывая от жары, не шелохнется. И то, что эти пожившие и всего на своем веку повидавшие люди жили в такой тиши, что они не просто сидели от нечего делать на удобных скамейках, а отдыхали, и отдыхали с каким-то необыкновенным удовольствием, как бы говорило, что жить здесь и наслаждаться покоем могут только те, кто за долгие годы вволю потрудился и теперь уже свободен от житейских обязанностей и хлопот. На них была специально сшитая одежда. На женщинах длинные, с оборками снизу юбки, кофточки с закрытыми воротничками, белые, с каймой косынки. На мужчинах штаны, вобранные в шерстяные чулки, рубашки подхвачены на казачий манер тонкими наборными поясками. Белые головы прикрыты соломенными брылями и картузами. Только один старик подставил солнцу свою чуприну, давно уже ставшую и мягкой, как заячий пух, и совершенно белой, как стерильная вата. Это был гармонист дед Семен. На его личике с выцветшими, как застиранный ситчик, глазами неурожайным просом кустилась белесая бородка. Смолоду он был бугаятником. Когда бугаи стояли в закутах-станках, Семен играл им на гармошке вальс «Амурские волны». Мордастые красавцы с короткими рогами и с кольцами в розовых ноздрях слушали, прикрыв от удовольствия глаза. «Ах, стервецы, как любят вальс! — восторгался Семен. — Ежели заиграю, к примеру, полечку или краковяк, хмурятся, не нравится, а вальс им по душе…» Руки у бывшего бугаятника короткие, слегка согнутые в локтях, не верится, что это руки гармониста.

Тот самый кузнец Аким, вечер воспоминаний которого состоялся в минувшее воскресенье, грудью опираясь на посох, горбил спину с проступавшими сквозь рубашку ребрами. О чем он думал, склонив укрытую соломенной шляпой голову? Может быть, о том, что вот и пришел конец всему, что когда-то волновало и радовало; что уже никогда не вернутся ни привычное стояние у горна, ни звон наковальни, ни партизанские ночи, ни молодость с ее вечерними зорями и петушиными песнями; что уже не парубковать ему и не целовать милую сердцу Фросю, давно ушедшую от него на кладбище. Или, может, думал кузнец о том, что все его родичи поумирали, что два сына погибли на войне, а он все еще живет и живет, оставшись на старости лет один, и как бы он теперь жил, если бы не появился на кубанской круче этот дом. Его лицо в рубцах морщин таило в себе душевный покой. «Я спокоен, я доволен, и ничего мне теперь не нужно, — говорило это лицо. — Только иногда в моих ушах, как далекий колокольный звон, все еще слышится голос наковальни, и ноздри мои иной раз схватывают запахи огня и дыма…»

Аниса знала, что на этих скамейках сидели бывшие доярки, телятницы, свинарки, пастухи, кузнецы, скотники, сторожа; по разным причинам под старость рядом с ними не было ни детей, ни внуков.

Когда Аниса подошла и поздоровалась, мужчины с подчеркнутым удовольствием пожимали руку молодой женщины своими загрубевшими, старыми ладонями. Старческие лица женщин расцветали в улыбках.

— Привет, Саввишна, от всего нашего общества!

— Аль пришла поглядеть, как мы туточки обитаем?

— Живем хорошо, все одно что в раю!

— Милая Аниса, ты такая молодая да пригожая, какими мы когда-то были.

— Глядим на тебя, а видим свою молодость.

— Люди на свете как живут? — рассудительно заговорил кузнец Аким. — Одни стареют, другие молодеют, а через то и кажется, что жизнь текет, как наша Кубань, беспрерывно.

— А-а! Кого я вижу! Доброго здоровья, Аниса Саввишна! Ты как, тут с народом намерена побеседовать? Или желаешь пройти в мой кабинет?

Голос знакомый, с хрипотцой, — это подошел Селиверстов. На седой крупной голове, остриженной «под ежик», ни плеши, ни залысины. Широкие, мясистые плечи, затянутый брючным ремнем несколько великоватый живот придавали его коренастой фигуре начальственную солидность. Еще в тридцатых годах Селиверстов был председателем «Эльбруса» и славился тем, что любил повторять известную поговорку: «Не лезь поперед батька в пекло». Да и не только повторять. Колхозники прокатили его «на вороных», и это обстоятельство долгое время не давало Селиверстову занять руководящий пост. Он мучился, страдал, обивал пороги в районе, просил хоть небольшую, но непременно руководящую работу, а ее, как на беду, в Вишняковской станице не было. Когда же в «Эльбрусе» открылся дом для престарелых, то тут и вспомнили о Селиверстове: должность директора хоть и небольшая, но все же руководящая, и как раз по его годам — ему давно уже перевалило за шестьдесят.

За дело он взялся горячо, как человек, которому надоело безделье, и тогда все увидели: оказывается, в Селиверстове много лет пропадал талант директора пансионата. Селиверстов понял главное: колхозные труженики, находившиеся теперь на полном иждивении, жить без полезного труда и каждодневных забот не могли. Он добился, чтобы колхоз обработал расположенный рядом с пансионатом пустырь. «И вот пойдите теперь полюбуйтесь: молодой сад с кустами смородины и крыжовника, картошка, клубника, ранние сорта капусты, редис — все свое».

— Тесновато у меня, — говорил Селиверстов, открывая дверь в свой кабинет, где с трудом умещались стол и два стула. — Садись, Аниса Саввишна, за стол, а я тут… Веришь, Саввишна, сегодня хотел забежать в партком, чтобы получить указание…

— Какое указание?

— Да насчет нового жильца. Всяких разговорчиков невпроворот, а указаний на сей счет пока никаких нету. Как быть?

— Где сейчас Анна Лукьяновна Воскобойникова? — не отвечая, спросила Аниса. — Она мне нужна.

— Кажется, пошла в библиотеку. Что-то там ей нужно.

— Это «что-то» — не для вечера воспоминаний?

— Тебе уже известно?

— Только не от тебя.

— Как-то замешкался и не успел проинформировать.

— Ну, как тут люди живут?

— В общем и целом живут хорошо. Жалоб нету. Вот только меня лично настораживают их вечера воспоминаний.

— Что именно?

— Видишь ли, на этих вечерах разговор идет без плана и без соответствующей подготовки, — пояснил Селиверстов. — Вспоминают обо всем, что приходит в голову, — о нужном и о ненужном. К примеру, на прошедшем в позапрошлое воскресенье вечере воспоминаний о своей жизни рассказывала доярка Евдокия Самсоновна Соколова. Бабуся сильно разговорчивая. Она же была в Москве еще на Первом съезде колхозников. — Селиверстов понизил голос. — О Сталине рассказывала. Как встречалась с ним, как разговаривала. Сердечно, хорошо рассказывала. А надо ли? Может, нужно было предварительно вызвать Соколову и что-то ей посоветовать, что-то подсказать и подвести под соответствующий регламент?

— Ничего не надо ни советовать, ни регламентировать, — сказала Аниса. — Пусть вспоминают все то, что было у них в жизни, чему они были свидетелями и очевидцами.

— Это-то так, я понимаю. Но согласись, Аниса Саввишна, что жильцы у меня, честно говоря, такой народец, какого я отродясь еще не знавал, — продолжал Селиверстов. — Люди старые и со своими повадками. Не пойму, или такими их сделали преклонные годочки, или повлияло то обстоятельство, что бабуси и дедуси живут на всем готовом, как при полном коммунизме. Веришь, Саввишна, всякими людьми доводилось руководить, а такими, как зараз, руковожу впервые. Честно говоря, даже я, такой опытный практик, а и то иногда становлюсь в тупик.

— Почему?

— Беру простой пример: игнорируют телевизор! Сон на них наваливается, и они тут же, на креслах и на диване, засыпают. Старуху Орешникову по ночам одолевали всякие думки, и через это она не могла уснуть. Раза два посадил ее перед экраном — бессонницу как рукой сняло.

Селиверстов помолчал, думал и ждал, что же скажет Аниса. А она все так же грустно смотрела на директора пансионата и, казалось, не слышала, о чем он говорил.

— Или такой вопрос, как вежливость, — еще с большим желанием продолжал Селиверстов. — Люди простые, сказать, от земли, и откуда взялась у них вся эта нежность? Чуть что — «извиняюсь», «простите» и тому подобная культурность. А что слышно за обеденным столом? «Кушайте, пожалуйста». «Возьмите, прошу вас, вот этот кусочек». Разговаривают с кроликами и курами, а также с предметами неодушевленными, как-то: с цветами, с ягодами и с редисом.

— Как же они разговаривают?

— Исключительно вежливо.

— И что говорят?

— Разную сердечность, даже неудобно вспоминать. Сам слышал, как старуха Мария Никитишна нарвала редиса и как она называла его и красавцем и разлюбезным… Надо же такое придумать?

— Видно, по натуре женщина ласковая.

— Не скажи! До поселения в пансионате Мария Никитишна зятя своего кочергой избила — это всем известно. А теперь она точно переродилась… Или их имена — это же смех! Люди старые, почтенные, а зовут друг друга не по имени и отчеству, как полагается, а ласкательно. Не Корней Иванович, а Корнюша. Не Анна Лукьяновна, а Анечка. Бугаятник Семен Лазаренко у них Сема. Кузнец Аким — Акимушка. Есть у нас Акулина Петровна Большакова, бывшая доярка. Ей уже за восемьдесят. Так ее, веришь, зовут Юленькой. Какая же она Юленька, когда всю жизнь была Акулиной. Смех, честное слово! Даже меня называют Никиткой. Это что же такое?.. Эх, Аниса Саввишна, много у меня накопилось злободневных вопросов, каковые и ставят меня в тупик. И потому, чтобы действовать уверенно, мне нужны указания.

— Пойдем посмотрим жилье Анны Лукьяновны, — сказала Аниса, давно уже не слушая Селиверстова. — Говорят, комната у нее красиво убрана?

— Чистота и красивость имеются во всех комнатах. Но Анна Лукьяновна, верно, показывает в этом наглядный пример.

Ни одна дверь не имела замка. В свое время, когда здание строили, замки в дверях, как и полагается, были вставлены. Но ими не пользовались, и ключи от них давно утеряны.

— Закрываться на замки у нас не в моде, — сказал Селиверстов, открывая дверь. — Вот тут и живет наша старая большевичка Анна Лукьяновна. Погляди, какая красота!

От порога до окна лежала ковровая дорожка. Кровать на пружинной сетке. Старинное цветное покрывало сохранилось, наверное, еще с девических времен. Напушенная, с острым углом подушка, и на ней — кружевная накидка. Столик покрыт скатертью. Два стула. На окне — зеленая шторка из живых цветов: кустились в горшках, поднимались по лесенкам. Листья заслоняли почти все окно, отчего свет в комнате казался зеленоватым. К стеклу липли цветочки и белые, и желтые, под цвет воска, и красные, как горящие угольки.

Над кроватью коврик — фиолетовое озеро с лебедями — и на нем награды. А сколько их, орденов и медалей! Не счесть! На груди у самого отважного генерала и то их, наверное, меньше.

— Я уже давал Воскобойниковой указание, что надлежащее место ее наградам на груди и нечего их подвешивать к лебедям, — как бы оправдываясь, сказал Селиверстов. — А Анна Лукьяновна говорит, что в наградах вся ее жизнь и что пусть они всегда находятся перед ее очами. Лежу, говорит, смотрю на награды и по ним вижу, где и что было в моей жизни, как жила, как трудилась… Может, вызвать ее на партбюро и дать нужные указания по партийной линии?

— Никаких указаний давать не надо. Кажется, Анна Лукьяновна собиралась уезжать к сестре в Армавир?

— Было у нее такое намерение. А что?

— Пусть бы уступила свою комнату.

— Трудное это дело. Впущать в ее гнездо иностранца и все тут разорять? Нехорошо получится…

— Как же быть? Куда пристроить этого нежданного гостя?

— А ежели определить в изоляторе? Медицина может запротестовать. Но пусть правление даст мне указание, и все будет в полном соответствии. Изолятор — место очень подходящее. Там есть кровать и все прочее. И находится он в самом конце коридора. Тут же, рядом с Воскобойниковой, проживает Колыханов. И ежели с ним рядом поселить Евсея Застрожного… А изолятор все одно пустует, больных у нас нету. Так как, Саввишна?

— Да, ты прав, это выход из положения, — ответила Аниса. — Пойдем посмотрим изолятор.

И они направились в конец коридора.

Глава 41

Самолет блеснул скошенным крылом и так легко, так плавно коснулся посадочной полосы, как будто опустился не на бетонку, а на туго натянутое над полем полотнище. Покачивая крыльями, он спешил к вокзалу, и приглушенные его моторы как бы говорили, что они ничуть не уморились и уже готовы снова подняться в небо, но что им непременно надо подбежать к вокзалу и оставить там прилетевших пассажиров.

Живо, услужливо подкатила лестница, и сразу распахнулась полукруглая дверь. В нее потянулись люди, прикрывая ладонями глаза и щурясь от обильного света. Петр Игнатьевич Застрожный еще на лестнице среди пассажиров отличил одного усатого старичка в казачьем одеянии. Он сходил не спеша, держась за поручни, посматривая то на здание вокзала, то на столпившихся за железной изгородью людей, то на высокое кубанское небо, а лицо его выражало и радость и тревогу.

На старике были поношенные сапоги с узкими голенищами, старенькая черкеска и бешмет, застегнутый на все крючки. На голове мостилась пожившая и всего повидавшая кубанка с рыжим вылинявшим верхом. За спиной повис башлык, так выгоревший на солнце и вымокший под дождями, что давно уже потерял свой синий цвет. С виду этот поджарый, одетый во все казачье пассажир сошел бы за танцора из кубанского ансамбля песни и пляски, который после концерта так торопился на самолет, что не успел ни переодеться, ни даже отклеить усы.

Сойдя с лестницы, пассажир снял кубанку, оголив желтую лысую голову, и тут же как подкошенный рухнул на вытоптанную травку. На него смотрели и не понимали, что с ним? Может, укачало? Может, заболел? А он, ни на кого не глядя, крестился и кланялся. После каждого поклона припадал к запыленной травке, целовал ее, и слезы катились по его щекам. И хотя старичок с башлыком за плечами все еще походил на танцора, а вернее, на актера, которому вдруг вздумалось показать, как он умеет натурально гримироваться и играть, Петр Игнатьевич теперь уже не сомневался, что стоявший на коленях казак был его однофамилец. Петр Игнатьевич понимал, что надо подойти к похожему на танцора старику и что-то ему сказать, и не мог на это решиться. Как подойти? Что сказать?

И все же хотя и в нерешительности, но Петр Игнатьевич приблизился к усатому казаку, еще стоявшему на коленях, и вежливо спросил:

— Дедусь, случайно не Застрожным будешь?

— Так точно! — четко, по-военному отрапортовал старик, вставая и смахивая с усов прилипшие комочки земли. — Застрожный Евсей Фотиевич!

— Так что с прибытием, приятель. А чего припал к земле?

— Так ить родная же!

— Да помнит ли она родство-то?

— Должна помнить.

— Ну поедем.

— А куда? — испуганно спросил Евсей.

— Известно, в Вишняковскую. Вещички твои в багаже?

— Все тут, при мне. Бурка да вот этот баульчик.

— Что ж так? Или там, на чужбине, ничего не нажил?

— Не довелось. А ты кто будешь? — Слезливые глазки без ресниц насторожились. — И чего здеся?

— Тебя встречаю. Сам я колхозный пасечник. Тоже Застрожный. Петр Игнатьевич.

— Петро Застрожный? Случаем не родак мой?

— Однофамильцы мы. На Кубани-то Застрожных много.

Вишняковская «Волга» приняла на свои рессоры гостя в черкеске и оставила аэровокзал. Точно бы понимая, что мешкать ей нечего, она понеслась сперва по асфальту, что сизой стрелой пронизывал степь, затем свернула влево и помчалась вдоль нескончаемой лесной полосы, а следом за ней серым хвостом вытягивалась пыль. Казалось, машина мчалась, не касаясь колесами отлично отутюженной дороги.

Петр и Евсей Застрожные сидели молча, как бы прислушиваясь к этому убаюкивающему, как шум мельничного жернова, шуршанию колес. Может, они молчали; потому, что не знали, о чем им следовало вести разговор? Евсей Застрожный гнул спину и искоса поглядывал на поля. Пшеница и пшеница, как море, ей не было ни конца, ни начала. Куда ни посмотри — в разгаре летняя страда, и ровные пояса валков тянулись и тянулись по стерне до горизонта. Небо высокое и синее-синее. Земля дышала теплом, ни ветерка, ни холодка от тучки, знойно уже с утра. Шли комбайны один за другим. Опущены подборщики. По ленте транспортера, как по неширокой речке, плыли и плыли колосья. Над соломотрясами курчавился рыжий дымок. Моторы пели хором, грузовики шумно, с ветром обгоняли «Волгу», так что набухал прикрывавший в кузове зерно брезент. И всюду зерно. Крупное, наливное, не зерно, а россыпи червонного золота. То оно встает колосьями, то рекой льется из комбайнов в кузова грузовиков, то на токах поднимается ворохами. Золотые курганы — да и только!

— Хлеб насущный… Сколько хлеба, — грустно, как бы сам себе, сказал Евсей. — Чье же это добро?

— Наше, — ответил Петр Игнатьевич. — Вишняковского колхоза «Эльбрус».

— А чьи машины?

— Тоже наши.

— Много их?

— Да немало.

— Большая у вас тут машинация!

— Может, не машинация, а механизация?

— У нас говорят — машинация.

— Где это — у вас? В Америке?

— Евсей не ответил. Снова наступило молчание, и длилось оно долго. Петр Игнатьевич присматривался к своему однофамильцу. Лицо у него не то что старое, а измученное, худое и болезненное. «Или недоедал все эти годы, или в нем сидит хворь какая-то? — думал Петр Игнатьевич. — Смотрю на него, и почему-то он кажется мне похожим на того коня, что сбежал из табуна. Пока был конь при здоровье — летал по заморским странам, топтал чужую землю. Когда же копыта поизносились и пришла пора сходить в могилу, припомнил родной табун. На колени упал, землю целовал. А не подумал, что в том табуне теперь все для него чужое, а земля стала мачехой. И в Вишняковской он никому не нужен, никто он средь нас, и потому нету к нему человеческой жалости. Выветрилось из него все нашенское, все то, что именуется родным. И что ему нужно в Вишняковской, и за каким дьяволом сюда прилетел? И почему не помер там, на чужбине? Нету в моей голове ответов — вот в чем беда…»

Пасечника удивляло и то, что в этом поджаром старикашке было что-то неприятное и отталкивающее. И хотя Евсей старательно приоделся в казачью одежонку, видимо желая внешним своим видом показать, что он свой, а все равно ничего ни своего, ни родного в нем не было. Поношенная кубанка с желтым верхом была ему не к лицу, раскинутый на спине башлык — лишним и смешным. «Запорожские» усы ничего не меняли и лишь выражали все ту же отчужденность. Даже запах от него исходил какой-то странный, не кубанский. Особенно же чужими и неприятными были его маленькие глазки без единой реснички, беспокойные, по-воровски пугливые и злые.

— Ты что, дружище, так вырядился? — спросил пасечник.

— А что? Рази нельзя?

— Не то что нельзя, а жарко. Да и вообще ни к чему. Или захотел посмешить людей?

— Разве казачье уже не носят?

— Давно перестали носить.

— А как же казаки обходятся?

— Да и казаков уже нету.

— А кто же есть?

— Люди. Советские.

Только теперь Евсею Застрожному стало жарко. Он расстегнул бешмет. Рукавом черкески вытер взмокревшую лысину. Тяжело вздохнул и надолго задумался. А пасечник, посматривая на загрустившего Евсея, хмурил брови.

«С человеком тоже может приключиться всякое, — думал пасечник, глядя на идущий недалеко от дороги комбайн. — Скажем, то, что случается с пересаженным деревом. Дажеть саженцы на новом месте сперва малость прибаливают. Потом молодые их корешки приживаются, отыскивают на новом месте влагу и пищу, и к весне, смотришь, деревце зазеленело и пошло в рост. Но то деревце молоденькое, ему прижиться легче. А если дерево заматерело, если кора на нем грубая, а корни сухие? Таким заматеревшим деревом, которое к тому же уже было один раз пересажено и состарилось не на родном черноземе, был и Евсей Застрожный. И там, на чужбине, еще молодой, не зацепился корнями и не зазеленел ветвями — не та почва. А как же он, старый, зачахлый, без корней и без ветвей, снова приживется в Вишняковской?.. Сидим мы рядом, думаем. Оба мы родом из Вишняковской, фамилии у нас одинаковые. А кто мы — я и этот Евсей? Друзьяки? Или враги? Были врагами и ими остались? Потому и говорить нам не о чем. Язык у нас общий, русский, а вот то, что на языке, не общее. И кубанская земля, что пшеницей встала перед нашими очами, и машины, что убирают хлеб, для нас разные. Нарядился под казака. Смотрите, мол, казаком покинул вас, казаком и возвращаюсь. А внешнее сходство еще не родство. Как у пчел. Заявится пчелка из чужого улья, на вид будто и такая, как все, а пчелы ее не принимают — по запаху чуют: чужая. Так и я: не глазами, а сердцем вижу — из чужого улья этот Евсей. Кубанская земля его не узнала, пшеница ему не поклонилась, машины прошли мимо и не заметили пришельца. А эта его «машинация»? И надо же такое слово придумать! Будто и русское оно, а не русское…»

Раздумывал и Евсей Застрожный. Только не в его привычке было думать о вещах нереальных. И уж никак он не мог даже в мыслях сравнить себя со старым деревом или с пчелой из чужого улья. Его беспокоили мысли не о том, кто он и чего ради едет в Вишняковскую. Тут нечего голову ломать: надо же ему как-то дожить до смерти — и все тут. А думал он о том, где же ему придется жить и как жить и будет ли он сегодня накормлен, потому что с утра еще ничего не ел. Поэтому и на жнивье с поясами валков, и на комбайны, и на грузовики смотрел холодно и безучастно. Ничто не волновало его: ни пшеничные массивы, уходившие к горизонту, ни колосья без остьев, никогда не виданные им раньше, ни люди, взрастившие, а теперь убиравшие эту пшеницу. Думая о том, где бы ему поесть, он устало закрыл глаза и увидел Вишняковскую такой, какою он знал когда-то. И вот он уже мысленно входит в дом. Хозяйка дома, моложавая дородная казачка, со слезами радости встречает дорогого гостя. «Евсей Фотиевич, как же мы вас заждались! Проходите прямо к столу, все, что есть на нем, давно ждет вас…» И дом ему виделся большим, богатым, точно таким, какой был у его отца. На всем, на что ни взгляни, лежала печать достатка. Точно так же, как бывало и в отцовском доме, весь правый угол увешан иконами и иконками, и так же, как бывало и в доме отца, горели две лампады, пахло ладаном и «божьим» маслом. Не отходя от порога, Евсей перекрестился. «Мир дому сему!» — «Спасибо на добром слове». — «Лики божьи сохранились? Это хорошо!» — «Как же без бога? А вы тоже, Евсей Фотиевич, там, на чужбине, не забыли богу молиться?» — «Бог, хозяюшка, всюду един и неделим, и там, в заморских странах, вера в бога сильная…» Стол под льняной скатертью, еды на нем полным-полно: тут и ломти окорока своего копчения, с дымным запахом, и бублики домашней колбасы, слегка подрумяненной на сковородке, и соленые огурчики из своего погреба, и запотевшие светлые бутылки — словом, на столе стояло все то, что было всегда в доме Застрожных, когда к ним приезжали гости из Екатеринодара. И тут у Евсея уже не мысленно, а наяву потекли слюни…

Евсей очнулся и вздрогнул всем телом. Смотрел на плывшие рядом валки пшеницы, а видел почему-то хутор Надзорный и зарубленных брата Мефодия и отца. Отец лежал навзничь в высоком ковыле, как в белесом мареве. Евсей спешился, наклонился над умирающим отцом. Тот мучительно трудно открыл мутные, залитые кровью глаза, увидел сына, хотел что-то ему сказать и не смог.

Глава 42

Вишняковскую Евсей не узнал и этим был немало удивлен. Может быть, слишком быстро ехали, а может, привезли его, Евсея, в другую станицу? Так, смеха ради. Видел тротуары, обсаженные молодыми тополями и устланные асфальтом. Откуда же в Вишняковской и тротуары и асфальт? Ничего же этого не было. И стояли дома высокие, иные в два этажа, похожие на городские. Евсей смотрел на незнакомое поселение и лишь тревожно поводил глазами.

— Это что же, Вишняковская? — наконец спросил он.

— Она. Самая настоящая.

— А где же та круча, что висела над Кубанью?

— Есть и круча. Все есть.

— А где тот могильный курган, что сторожил въезд в станицу? Может, раскопали и сровняли с землей?

— Стоит курган, как стоял. Только въезд в станицу теперь другой.

«Все есть, а ничего не вижу, — грустно думал Евсей. — Где станичная площадь? Помню, на этой площади по воскресеньям мы с Мефодием устраивали джигитовку и рубку лозы. Лихость свою показывали. Нету площади. А где родительское подворье? Нету и подворья. Нет, это не Вишняковская… Вижу, мой провожатый морочит мне голову…»

Тем временем «Волга» въехала в широкие ворота и остановилась. И снова Евсей подумал о том, что в Вишняковской не было ни таких широких тесовых ворот, ни такого просторного двора, ни такого красивого здания с подъездами и с палисадниками. И что за люди тут живут? И почему только одни пожилые? И чего они собрались у дверей?

— Вот мы и приехали, — сказал Петр Игнатьевич, открыв дверку и помогая Евсею выбраться из машины. — Бери свое имущество, и пойдем.

Он проводил разодетого в казачью форму гостя мимо тех старых людей, которые стояли возле дверей. Когда Застрожные прошли по пустому коридору и попали в светлую и чистенькую комнату с кроватью и столиком, Евсей тяжело вздохнул и спросил:

— Что же это тут такое? Готель?

— Пансионат. Проще сказать, дом-приют для престарелых колхозников, — ответил Петр Игнатьевич. — Поживешь тут, со своими ровесниками. Потом, когда обживешься, малость оглядишься, может, устроишься как-то иначе. А мне пора. Меня ждет пасека.

И ушел.

Первые минуты, когда Евсей остался один в этой чужой комнате, как в келье, и когда странная, непривычная тишина вдруг сомкнулась вокруг, показались ему минутами самыми страшными. Охватили тоска и уныние, и он, стоя у окна и ничего не видя, думал о том, что сюда, в это похожее на гостиницу здание, привезли его, Евсея Застрожного, не как человека, а как кота в мешке. Вытряхнули, и он, одинокий и беспомощный, стоял никому не нужный, не зная, где находится и что ему надлежало делать. Все так же бесцельно глядя в окно, Евсей простоял час или два — точно не помнит. И когда ноги его уже не в силах были стоять, он, не раздеваясь и не снимая сапог, повалился на койку и сразу же погрузился в сон — тяжелый и тревожный.

Разбудила его молодая женщина в белом халате. На Евсея смотрела не то со страхом, не то с сожалением. Спросила, почему он такой тоскливый. Не болен ли? И тут же с упреком сказала, что на кровать в сапогах ложиться нельзя. Она принесла обед. Накрыла столик белой скатертью. Поставила борщ в металлическом супнике, горячий и пахнущий укропом, в тарелке котлеты с жареной картошкой, свежий огурчик. В стакане компот. Хлеб в небольшом сите. Белый и мягкий.

Уже вечерело. В окно заползали сумерки, и женщина зажгла свет.

— Сколько же я проспал? — спросил Евсей, подсаживаясь к столу.

— Много спали, оттого и с обедом я задержалась, — ответила женщина, все еще со страхом и с сожалением глядя на Евсея. — Два раза приходила. Хотела подать, а вы все спали. Устали небось с дороги. Теперь у вас получился обед и ужин вместе. Только сперва помойте руки и умойтесь. Пойдемте, я вам покажу умывальник.

Молодая женщина показала умывальник, душ и ушла. Когда Евсей уже пообедал и сидел за столом, вытирая ладонью усы, вошел пожилой, степенный мужчина. Сказал, что он работает завхозом и что его зовут Артемом Ивановичем. Евсей заметил, что у завхоза во взгляде было такое удивление и недоумение, точно он смотрел на Евсея, а видел диво.

— Это свое обмундирование, дедусь, надобно снять и забыть о нем, — сказал Артем Иванович. — Теперь оно вам ни к чему. На ночь искупаетесь и переоденетесь во все это. — Указал на пижаму. — Завтра начнете кормиться в столовой, вместе со всеми.

— А кто туточка проживает? — спросил Евсей. — Может, есть кто из моих знакомцев?

— Про то не знаю. А проживают тут люди разные, более всего те, кто на старости годов остался без сродственников. Имеются старики, какие годами и постарше вас. Есть и ваши сверстники. Колыханов, к примеру. Может, помните Колыханова?

— Антона! Неужели живой?

— А почему бы ему не быть живым? Он двужильный. И хоть жизнюшка его сильно потрепала, но он еще крепок.

Разумеется, Артем Иванович не знал, почему этот измученный старикашка, услышав имя Колыханова, не только удивился, а и побледнел и сразу же сник, опечалился. Не знал он и о том, что еще в Дубровнике, в этом живописном югославском городе на берегу Адриатики, Евсей часами смотрел и смотрел на застывшее море, думал о Вишняковской, о встрече со знакомыми станичниками. Многих перебирал в памяти. Где они? Живы ли? И ни разу не вспомнил о Колыханове. И только однажды, когда долгожданное разрешение на въезд в Советский Союз было наконец получено, Евсей вдруг вспомнил о Колыханове. Сорок лет не вспоминал, а теперь вспомнил. Мысль эта испугала. Видно, сердце чуяло, что в Вишняковской придется повидать живого Колыханова. Евсей успокаивал себя тем, что такая встреча не может состояться, а потому и думать об этом нечего. Не может состояться такая встреча потому, что Колыханова давно нет на свете. В бою под Надзорным, где погибли отец и брат Мефодий, Евсей сам дважды в упор выстрелил из карабина в Колыханова. Сам видел, как сперва рухнул конь, а потом и Колыханов, намертво сраженный пулями, вывалился из седла. «Разве можно после этого выжить? — думал Евсей. — А он, оказывается, выжил, и теперь, хочешь или не хочешь, а встретиться нам придется. И что принесет мне эта встреча? И как ее избежать? Может, нам снова сесть в седла и снова оскалить сабли? Эх, если бы я знал, что Колыханов живой и находится в Вишняковской, то ни за что бы не вернулся. Как-нибудь доживал бы до своего конца там, в Дубровнике…»

Евсей погасил свет и распахнул окно. От духоты тяжко было дышать. Стоял и смотрел на лес, что темнел за Кубанью. Думал: в темноте легче избавиться от мыслей о Колыханове. А они, эти пугающие мысли, еще настойчивее лезли в голову. Вот и совсем стемнело. Из-за леса, как из-за ширмы, выкатилась лунища. Огромная и красная, будто ее только что вынули из горна. Лес заполыхал пожаром. Поплыла над станицей ночь, светлая и теплая, с запахами сена и цветов.

Такие ночи радуют, и бывают они, Евсей это знает, только в Вишняковской и только в июле. Порадоваться бы и Евсею так, как радовался он в молодости. Порадоваться и тому, что все-таки добрался до Вишняковской. Все-таки сбылась его мечта. Вот и луна смотрит в лицо — все такая же веселая, какую он знал: она-то, луна, в эмиграции не была! И привычная ночь, и знакомые запахи, а в груди сосущая боль. Луна уже оторвалась от леса и заглянула в темное окно. Видела луна усатое лицо, бледное, горестное, и дивилась тому, что не могла понять, кто же он, этот усач, и почему в его глазах такая тоска.

То ли в лесу за Кубанью, то ли где-то в бледном небе, а может, и в станице вдруг родилась старинная казачья песня, протяжная и напевная. И оттого, что была она знакома с детства и что давным-давно, казалось, была забыта, а теперь отыскалась, песня эта щемящей болью отозвалась в душе Евсея.

И тут сами по себе вспомнились слова:

Как за речкой, за Кубанушкой, Там ходил, там гулял молодой казак, За собой он водил коня доброго, За плечами носил он винтовочку.

Вспомнился Евсею и припев:

Ой ты, конь мой гнедой, Ты товарищ мой! Оборви, конек, Повод шелковый. Ты беги, мой конек, Все дорогою. Не давайся, мой конек, Неприятелю.

Глава 43

Та песня, что так неожиданно возникла в лунной тиши, точно бы взяла Евсея на свои легкие крылья и унесла из мира реального в ту далекую жизнь, которая, как ему казалось, навсегда была им утрачена. Как же, оказывается, сильна песня, если она смогла воскресить былое! Вот он, Евсей, молодой и полный сил, стоит на станичной улице, а вокруг все свое, родное и близкое. И еще не было ни боя под Надзорным, ни смерти отца и брата, ни вылетевшего из седла Колыханова, ни тех лет, что прожиты в разлуке с родной станицей. Осталась, какой и была, эта пахнущая сеном и залитая светом ночь, красивая и таинственная. Какой была, такой и осталась эта будоражащая душу песня «Как за речкой, за Кубанушкой…» И как звенели прежде, так звенят и теперь высокие и слаженные женские голоса, то оживая, то затихая, плывут и плывут в лунном сиянии. Только почему же сосущая боль с такой силой вцепилась в грудь? И росла она, эта цепкая боль, набухала. Оттого и пересохло в горле, и Евсей уже не в силах был держаться на ногах, склонился на подоконник и заплакал. Плакал навзрыд и долго, ибо понял, что ни лунная ночь, ни старинная казачья песня уже не могут возвратить былое и заслонить собой ту реальную жизнь, в которой он жил.

Только наплакавшись вволю, Евсей с трудом поднял голову и облегченно вздохнул. Тыльной стороной ладони вытер глаза, щеки, усы, шмыгая носом, как простуженный. А месяц уже гулял высоко в небе, и ему не было никакого дела до того, что кто-то плачет и страдает, а кто-то смеется и поет песни. Евсею казалось, что месяц был озабочен лишь тем, чтобы над станицей было светло и чтобы песня не смолкала до утра. Пусть и не та, которую он только что услышал: «За речкой, за Кубанушкой…» — пусть другая, незнакомая Евсею, но песня. И чтобы в напевные женские голоса вплетались гудящие мужские голоса или стонущие басы баяна, и чтобы эти украшенные лунным светом напевы будоражили Евсею душу, рождали, воспоминания и манили к себе.

Песня, лунная ночь сделали свое доброе дело: Евсею стало легче. Его потянуло на улицу, к тому голосистому хору, что звучал, казалось, где-то совсем близко, и потянуло с такой силой, что Евсей взял кубанку и поспешил из дома. Высокие тесовые ворота были закрыты. Перед калиткой стоял сторож. Он поднял руку и, зевая, сказал:

— Куда? Время позднее — пора спать!

Евсей вернулся. Снова стоял перед окном, и снова мучительно-тревожно вливались в его душу все те же голоса. Песня звенела, звала, и Евсей, не раздумывая, лег животом на подоконник, полежал так, отдышался, потом спустил ноги и упал на землю. Малость не рассчитал и ушиб ногу. Хромая и прячась в тени плетня и деревьев, Евсей незаметно, по-воровски пробрался в огород, а там через сад вышел на улочку.

Очутившись на этой улочке, тихой и совершенно безлюдной, Евсей огляделся, хотел определить, где же он находится и как ему отсюда пройти на площадь. Идти на песенные голоса не решился, потому что они, как эхом, отзывались почему-то совсем не с той стороны, где, как ему казалось, должна быть станичная площадь: пели или в степи, или за Кубанью. «Только в какой же стороне лежит степь, а в какой — течет Кубань? — думал Евсей. — Вот так чудо! В родной станице заблудился. Стою, как пришелец, а куда податься, не ведаю. Попасть бы сперва на площадь или выйти к берегу, а там я уже разобрался бы… Но где площадь и где берег?»

Однако не стоять же здесь до утра! И Евсей пошел все же в ту сторону, откуда доносилась песня. Проходил мимо чужих ворот и чужих калиток. Поглядывал на чужие хаты с крылечками и с сонными окнами, в которых отсвечивала луна. Заглядывал в озаренные дымчатым светом дворы. Диву давался, потому что дворы были пусты и совсем не похожи на крестьянские. Подметены, опрятны. Даже с цветниками и с клумбочками перед порогами. И ни брички с ярмом и с поднятым дышлом, ни конских яслей, ни конюшни, ни скотного база. А о плуге и бороне говорить нечего — нет их и в помине. А вот собаки во дворах, как и полагается, были. Евсей облегченно вздохнул: «Хоть собаки сохранились, и то хорошо». Правда, собаки были не такие кудлатые и не такие злющие, какие раньше водились по всей Вишняковской. Это были собаки добрые, уважительные и ленивые. Услышав шаги, они нехотя, с трудом просыпались. Цепями не гремели, потому что жили без привязи. Лаяли сонно, без особого желания, точно говоря: «И кто это нас потревожил? И кому это вздумалось проходить близ наших дворов? Можно было бы нам и не просыпаться, да нельзя. Надо проснуться и побрехать, так, из приличия».

Улочка вывела Евсея на просторную и длиннющую станичную улицу — не видно ей ни начала, ни конца. Евсей торопился, прибавлял шаг, а вслед ему слышался скучный собачий брех. Но где же конец этой улицы? Евсей шел долго и вдруг увидел не то переулок, тесный и совершенно темный, не то тоннель, укрытый деревьями. Ветки навалились с обеих сторон, и так надежно, что образовали что-то похожее на заброшенную просеку в густом лесу. Она-то и привела нашего гостя к фонарям, которые поднимались к небу на согнутых дугами столбах. Четырьмя рядами уходили они в глубь не то площади, засаженной деревьями, не то парка. Там, под высоким блестящим козырьком, полыхало зарево. Евсея обрадовали не фонари и не блестящий козырек, а то, что теперь песня звучала рядом. Когда же Евсей, еще больше ускоряя шаги, подошел поближе, голоса вдруг смолкли. Прошумели аплодисменты, и от блестящего козырька повалила толпа. Шумно разговаривая и смеясь, люди двигались на Евсея. Он отошел в сторону. Люди проходили мимо, не обращая внимания на прижавшегося к дереву одинокого человека. Только два парня подошли к нему, и один из них сказал:

— Погляди, Андрей, какой шикарный казачишка! И откуда заявился такой?

— Разве не видно, откуда? Из хора! Эй, дедусь! Ты из хора? Чего прячешься?

Евсей не ответил. Ушел от греха. Вскоре и тут стало безлюдно и тихо. Погасли фонари на гнутых столбах. Потемнел козырек над сценой. Евсей прошел по аллее и снова очутился на улице. Тут он понял, что заблудился. Теперь он даже не знал, как ему отсюда попасть в пансионат. «Какая же это родная станица, коли ничего в ней не разберешь?» — с горечью думал Евсей. И все же он не терял надежду отыскать не только площадь, но и свой дом. Помнит, на площади стоял собор с высоченной колокольней из белого камня. Колокольня была так высока, что ее видели отовсюду, и в лунную ночь ее крест вспыхивал жарким пламенем.

Ни собора, ни колокольни, как на беду, не было видно. Евсей опять брел мимо все таких же чистеньких, без бричек и без базов, дворов. «Надо мне выйти на кубанскую кручу, — думал он, шагая по улице. — Помню, круча была отвесная, глиняная. Внизу плескалась Кубань. Вот оттуда, от кручи, можно без труда отыскать наш дом, а там и до площади совсем близко. Но где же она, эта кубанская круча? И спросить не у кого. Все спят, лишь я, как дурень, шатаюсь. Уже и собаки на меня не лают. Петухи просыпаются, наверно, скоро начнет рассветать…»

Неожиданно он вышел к круче. Точно: отвесная и из глины. Но внизу не было Кубани. Расстилалась просторная пойма, и по ней то отсвечивали сталью капустные листья, то блестели ручейки. Вдали темнел не то курень, не то копна сена. «Может, это совсем не та круча, какую я ищу? Нет же под кручей Кубани», — сокрушенно думал Евсей.

Ночное хождение кончилось тем, что Евсей спустился в пойму, отыскал там копенку, улегся под ней и уснул. Казалось, что спал мало, а уже кто-то толкал в плечо. Евсей стряхнул с себя траву, огляделся. Солнце поднялось из-за леса и слепило глаза. Мигая мокрыми ресницами, Евсей испуганно смотрел на стройного, подтянутого милиционера, еще толком не понимая, где он находится и что с ним.

— Гражданин Застрожный? — спросил милиционер.

— Так точно!

— Как вы сюда попали?

— Заблудился…

— В родной-то станице?

— Все тут как-то изменилось, — не узнать. Да еще ночь…

— Ну, вставайте, гражданин хороший. И запомните: нельзя самовольничать. Окна в пансионате, как известно, существуют не для того, чтобы из них выпрыгивать. Да и года у вас, вижу, не те, чтобы удаль свою показывать. А если бы разбились? Кто в ответе? На будущее, папаша, чтобы такое безобразие не повторялось. Пойдемте в пансионат. Пора завтракать…

Когда по пути в пансионат, крупно шагая, милиционер искоса взглянул на семенившего с ним рядом Евсея, в нем шевельнулась странная жалость к этому старому и забитому человеку. И в мелких, подпрыгивающих шагах Евсея, и в его поношенной старомодной казачьей одежонке, и в пугливых, постоянно слезящихся глазах жило что-то и смешное и унизительное.

— Дедусь, идите нормально. Не надо подпрыгивать.

— Ноги мои широко ступать не могут. Старые уже…

— А вы шагайте не широко, но спокойно.

— Буду стараться.

— Что, дедусь, или помирать приехали в родную станицу?

— Да, выходит, что так.

— Отчего там, на чужбине, так заплошали? — участливо спросил милиционер, сбавляя шаг. — Или плохо жилось?

— Жил так, как приходилось.

— Почему не разбогатели? Говорят, в Америке или Канаде это делается легко и просто. Каждый, кто пожелает, может стать богачом. А вы вернулись нищим.

— Не сумел нажить капитала.

— Может, золотишко прячете в потайных карманах? Или доллары?

— Оно, золотишко, меня чуралось. И доллары тоже.

— Что так?

— Помню, у нас в станице была такая ребячья игра: «мала куча без верха», — сказал Евсей, снова засеменив ногами. — Кидались, бывало, все в одну кучу, и кто оказывался наверху, тому было хорошо, а кто попадал на самый низ, тому приходилось туго… Вот и там, на чужбине, в моей жизни была эта самая «мала куча без верха», и я завсегда находился на самом дне. Все на меня наваливались, а я лежал да стонал…

— И все же чем занимались? Где работали?

— Батраковал. Поначалу в Германии, потом у французов, а все последние годы в Мексике. Гнул хребтину, здоровье изгубил…

— Как обходились там с языком?

— Кое-как по-ихнему калякал. Трудно было…

— Что думаете делать в станице?

— Про то, как буду жить и что делать, сам еще ничего не ведаю… Пятьдесят лет, почитай, не был дома. Не знаю, как я тут приживусь, — сказал Евсей и, боясь отстать, снова засеменил своими мелкими, подплясывающими шажками.

Глава 44

Над полями, над желтым простором жнивья — палящее солнце в зените.

Воздух горяч и недвижим.

Ни изорванных межами лоскутков полей, ни идиллических картинок с косарями и вязальщицами, — куда ни посмотри, всюду машины и машины. То повеет перегаром из выхлопных труб, то разольется гул моторов — могучая песня поется хором и не умолкает ни днем ни ночью. По свежей стерне движутся комбайны, слизывают валки, а над соломотрясом вьется и вьется сизый дымок. Пылят, торопятся грузовики с зерном, и по какой дороге ни поезжай, она непременно приведет на механизированный ток. Там грузовики опрокидывают свои кузова, словно встряхивая плечами, и зерно желтой рекой уплывает по танцующим решетам, подпрыгивая и подставляя бока прохладной воздушной струе. И тут же, над этим шумным, забитым машинами двором, повис одинокий жаворонок и кажется, что он не поет, потому что слабый его голосок задавил рокот моторов.

На обочине шоссе в жарком мареве Щедров увидел всадника. Он держался поближе к кювету, ехал шагом, видимо боялся, как бы обгонявшие его грузовики не сбили ветром коня. На асфальте, где хозяйничали одни машины, всадник выглядел непривычно и старомодно. От его кубанки с вылинявшим верхом до натянутых стремян и болтавшейся сбоку шашки веяло далеким прошлым, и Щедрову казалось, что уже не было ни шоссе, ни грузовиков, а только этот одинокий воин, отбившись от своего отряда, маячил в жаркой степи.

— Кажется, Антон Силыч, — сказал Щедров, обращаясь к Ванцетти. — Точно, он!

— Кто же еще нынче красуется на коне? — с усмешкой заметил Ванцетти. — Только один Силыч. Остановимся?

— Непременно!

Ванцетти притормозил, свернул на край дороги и остановился как раз перед мордой старого и ко всему равнодушного коня. Все такой же сухопарый, в перекрещенной ремнями гимнастерке, Колыханов спешился и, придерживая левой рукой шашку, козырнул вышедшему из машины Щедрову, протянул руку с висевшей на кисти плеткой.

— Здорово, тезка! Вот уж не ждал повстречаться!

— Куда путь держишь, Силыч?

— У меня путь-дорога одна — приглядываю за качеством.

— Ну и как? Успешно?

— Поначалу потеря зерна у нас была. Теперь лучше. — Старик с гордостью добавил: — По моему совету Николай принял срочные меры! Ить без меня Николай и шагу ступить не может, чуть что, спрашивает, советуется: «Ну, как, Силыч, в этом вопросе? А как мы, Силыч, тут поступим?..» А зараз я был в своей, в школьной. Я же у них состою почетным бригадиром!

— Ну как молодежь? Тянется к земле? — заинтересованно спросил Щедров.

— Ничего, стараются. Старшие пареньки в этом году дажеть комбайн оседлали! Такие оказались смекалистые ребятки! А ты, тезка, в какую сторону?

— В Старо-Каланчевскую.

— Взял бы меня с собой. Хочется поглядеть, что у соседей. Как они там хозяйствуют?

— Поедем! А как же конь?

— Поскучает малость без меня. Отведу его в бригаду. Я мигом! Бригадный стан школьной тут близко, за этой ложбинкой.

Колыханов отвел в бригаду коня и, вернувшись, влез в машину в своих воинских доспехах. И снова перекрещивались, сходились и расходились по жнивью страдные дороги; снова мчались грузовики, и в своем беге они были страшнее бури; снова над полями плыли запахи бензина, смешанные с ароматом увядших цветов и скошенного хлеба. Даже тот, кто уже не раз встречал июль в поле, кто в панораме современной механизированной страды привык видеть не красоты летнего пейзажа, а гектары земли и тонны намолоченного зерна, — все равно и он радовался и волновался, точно впервые перед ним открылись и шнурами вытянутые валки, и красные, как вечерняя заря, комбайны на фоне знойного неба, и дрожащая пелена нагретого и разлитого до горизонта воздуха.

— Погляди, Силыч! Какая красота! — воскликнул Щедров. — И что за чудо — кубанские поля в июле! Вот это уже видел несчетное число раз, а наглядеться не могу!

— Я радуюсь за тебя, тезка, что живет в тебе хлеборобская задушевность, — сказал Колыханов, сидя рядом с Щедровым, поставив шашку между ног. — Ты верно подметил, в степи для хлеборобской души — одна сплошная отрада! В степи завсегда себя чувствуешь и вольготно и легко… А тебе-то как живется, Антон? — спросил Колыханов, еще больше наваливаясь на саблю. — Все сражаешься? Не задерживаешься в кабинете?

— Приходится чаще всего находиться в пути, — ответил Щедров, с улыбкой глядя на кочубеевца. — Такая моя должность!

— Тяжеловато? Как, а? Мне ты можешь сознаться.

— В общем-то нелегко.

— Но ты крепись и от своего не отступай! — строго, по-отцовски наказывал Колыханов. — В мои-то молодые годы, когда мы с твоим батькой громили беляков, было и потруднее. Послушай, что я тебе подскажу: побольше и почаще обращайся к людям, в них твоя опора и поддержка.

Вдруг «Волгу» потянуло влево, Ванцетти свернул на обочину и резко затормозил.

— Что случилось? — спросил Щедров.

— Покрышка села.

— Что это она так некстати?

— Мы же только что были на лесоскладе, — отвечал Ванцетти, уже осматривая заднее левое колесо. — Наверное, там и поймали гвоздь. Антон Иванович, пройдите вон к тому родничку и там отдохните. А я быстро заменю скат.

Щедров и Колыханов пошли по скошенной и еще не убранной траве. Колыханов шел стройно, подняв голову и придерживая рукой ненужную ему теперь шашку. Он первым опустился на траву в тени вербы близ родника, заросшего кугой и осокой. Рядом с ним присел и Щедров.

— Силыч, как там себя чувствует возвращенец? — Щедров наклонился, сорвал стебелек куги. — Прижился?

— Не интересовался…

— Отчего же так?

— Еще спрашиваешь? Оттого, что совмещаться в одной жизни нам невозможно.

— В медицине, Силыч, есть такой термин: белковая несовместимость. Видно, сама природа позаботилась и защитила организм от всего чужеродного и вредного. — Щедров переломил стебелек, рассматривая его сердцевину. — Так, Силыч, и в жизни общественной: есть у нас эта самая несовместимость, только уже не биологическая, а классовая. Лет сорок тому назад Евсей Застрожный, безусловно, подходил под это понятие и считался нашим заклятым врагом. Теперь же, в силу социальных и экономических перемен, происшедших в нашей стране, а также в силу наших успехов в коммунистическом строительстве, мы можем отнестись к такому «инородному телу», как Евсей Застрожный, гуманно, разрешить ему на старости лет увидеть родную землю.

— Ох, трудно мне относиться к нему иначе, — сказал Колыханов. — Ить я зараз еще жалею, что тогда, под Надзорным, не прикончил Евсейку. Получилось тогда, что не я его, а он меня успел раньше свалить с коня…

— Виделся с ним?

— Это зачем же мне видеться с ним?

Колыханов расстегнул ремни, сиял их вместе с шашкой. Наклонившись, он через голову стащил с себя старенькую, влажную от пота и трудно снимающуюся гимнастерку. Голый до пояса, он подполз к воде и, держась на жилистых, кривых руках, припал к роднику. Пил жадно, крупными глотками, при каждом глотке издавая тихий стон, — с таким стоном пьют загнанные скачкой и измученные жаждой лошади. Напившись, он вздохнул и присел возле родника. Затем снова наклонился, набрал в ладони, как в ковшик, воду, умывался, плескаясь и фыркая.

Щедров смотрел на его худую, жилистую спину, на сухие, согнутые в локтях руки, на выпиравшие ребрами бока. Удивляло то, что и спина, и бока, и руки были так густо расписаны застарелыми шрамами, повсюду лежало столько сизых и лиловых следов от сабельных, пулевых и осколочных ран, что уже, казалось, нельзя было отыскать место непростреленное и неразрубленное. «И как мог, бедолага, сдюжить, как мог выжить? — думал Щедров. — Ведь это уже не просто тело бесстрашного воина, а свидетельство могучего духа русского человека, написанное в годы двух войн и теми же войнами надежно удостоверенное…» И то, что увидел Щедров на теле Колыханова, как бы показывало ему, что с таким человеком надо было говорить не так прямо и не так откровенно, как он говорил, а как-то помягче, чтобы сказанное не ранило душу и не причиняло сердечную боль.

Кончив умываться, Колыханов утерся гимнастеркой, затем надел ее, не застегивая ворот и не накидывая на себя ремни. Трудно сгибая и разгибая ноги, подполз в холодок, поближе к Щедрову.

— Чтой-то иной раз давит у меня в груди, — сказал он грустно. — Может, это через то, что сердцем я сильно тревожусь? А как прожить без тревоги? Без нее не проживешь. — Глубоко вздохнул, через силу улыбнулся. — То сидит во мне печаль-забота о земле, все думаю, как бы приохотить подростков до хлеборобского дела, то беспокоюсь за жизнь. — Прикрыл лоб ладонью, задумался. — Скажи мне, Антон, чистосердечно: богатство, к каковому идет наша Вишняковская, не повредит нашей идейности? Поясни мне с политической стороны! Не ослабнет через богатство наше чутье на врага и наша строгость к нему?

— Нисколько, — ответил Щедров. — Даже напротив! Да и до богатства вишняковцам еще далеко.

— А собственные легковушки? Это же роскошь!

— Нет, легковые машины — это не роскошь. Дорогой Силыч, в век кибернетики и космоса каждому хочется двигаться по земле быстрее и с удобствами. Может, помнишь, Гоголь восклицал: «Какой же русский не любит быстрой езды!» А дело-то, Антон Силыч, идет к тому, что эту самую потребность ездить быстро и с удобствами в скором времени сможет удовлетворить каждый трудящийся. Как тебе известно из газет, скоро вступят в строй еще два завода по производству легковых автомобилей, и страна каждый год станет получать более миллиона красивых и удобных автомашин. Для кого предназначается эта огромная армия колес и рессор? Для советских людей! Пусть они обзаводятся собственными автомобилями и пусть ездят на них в свое удовольствие!

— Я готов! — крикнул Ванцетти. — Можно ехать!

Не отвечая Щедрову, Колыханов поднялся, затянул себя ремнями, прицепил шашку и, расправляя костлявые плечи, вразвалку пошел к машине. Ехали молча. Колыханов, навалившись грудью на шашку, посапывал. Когда подъехали к Старо-Каланчевской и «Волга» уже катилась мимо стеной стоявших могучих тополей, он совсем тихо, точно думая вслух, сказал:

— Ты молодой, тебе виднее. Может, насчет нашей жизни прав не я, а ты… А насчет Евсейки, то тут скажу так: был он моим клятым врагом, им и останется, и уже по гроб жизни никакого сближения между нами не произойдет.

Глядя на тополя, на лежавшую от них тень, Щедров промолчал, делая вид, что не расслышал слов Колыханова. В Старо-Каланчевской они заехали в правление «Октября» и, как на беду, ни Русанова, ни Крахмалева там не застали. Краснощекий, разопревший от жары сторож вышел на крыльцо и сказал:

— Все начальство перекочевало в степь. Там днюют и ночуют, а заседания проводят прямо на стерне. Если вам нужен Русанов, то поезжайте в шестую, а ежели Крахмалев Степан Петрович, то в третью.

Ехали в шестую, по жнивью, мимо валков. Нагнали комбайновый агрегат и встретили Русанова. Он молодцевато соскочил с комбайна и, ударяя кепчонкой о ладонь и стряхивая с нее пыль, направился навстречу знакомой «Волге». Был он несколько удивлен, когда из «Волги», придерживая рукой шашку, следом за Щедровым вылез Колыханов. «Что сие может означать? — подумал Русанов. — Чего ради привез с собой вооруженного кочубеевца?» Щедров, представляя кочубеевца Русанову, спросил, знает ли он Антона Силыча Колыханова.

— Знаю ли я Антона Силыча? — нарочно переспросил Русанов, подмигнув веселыми глазами. — А есть ли на Кубани и на Ставрополье человек, кто не знал бы героя-кочубеевца? Я тоже слышал про Антона Силыча легенду. А может, не легенду, а правду?

— Какая еще легенда? — спросил Колыханов.

— Сам утверждать не стану, а люди говорят, что вы, Антон Силыч, вовсе не Колыханов, — сказал Русанов. — Говорят, что под этим именем вот уже столько годов проживает Иван Кочубей. Будто бы дело было так: в Святом Кресте, перед самой казнью, когда беляки вели Ивана Кочубея на виселицу, ему каким-то чудом удалось вырваться из рук палачей и бежать. Но так как славному комбригу совестно было перед своими людьми, что он, такой геройский воин, попал в плен к белым, то Кочубей решил укрыться под фамилией Колыханова. Так как, Антон Силыч? Что тут легенда, а что правда? Может, в самом деле вы и есть настоящий Иван Кочубей? Я давно об этом хотел лично у вас спросить. Так как? Не отрицаете эту легенду?

— Не отрицаю, — гордо сказал Колыханов. — Ежели не по плоти, а по духу, то я и есть Иван Кочубей. Эх, если бы был живым мой комбриг и мой друг Ваня Кочубей.

Глава 45

День прошел в поездках по токам и к комбайнам. Перед вечером, когда возвращались в станицу, Русанов сказал, что Илья Очеретько, тот самый черноволосый комбайнер, с которым они разговаривали, поднявшись на штурвальный мостик, приглашает Щедрова и Колыханова к себе на ужин.

— Он только что сдал смену и уехал на своем «Москвиче» домой, чтобы там вас встретить, — пояснил Русанов. — Очеретько не только лучший комбайнер во всем «Октябре», а и наш отличный электрик, а по совместительству еще и механик по автодойке… Золотые руки у парня! Антон Иванович, да с ним вы уже и раньше встречались.

— Что-то не припомню.

— А Очеретько эту встречу хорошо помнит. Вы же ему очень помогли.

— Чем и когда? — спросил Щедров.

— Это было еще в феврале. Вы помогли Очеретько купить «Москвича». Сами мы ничего поделать не могли. Я посоветовал Очеретько обратиться к вам. А вы написали записку Румянцеву и сказали, что если Румянцев не поможет, тогда уже никто не поможет. — Улыбка расцвела на смуглом лице Русанова. — Помогла ваша записка, и мечта Очеретько сбылась. А как он обрадовался, когда вы поднялись к нему на комбайн и разговаривали с ним. И вот просит к себе в гости… Поедемте, Антон Иванович, посмотрите, как живут у нас механизаторы.

— Поедем, — сказал Щедров. — От такого приглашения отказываться нельзя.

Дом Очеретько стоял на краю станицы. «Волга» въехала в небольшой, поросший бурьяном двор. Штакетник отделял огород и молодой сад. «Волга» остановилась рядом с «Москвичом», подмигнула ему, будто сказала: «Ну, здорово, приятель! Вот и отдохнем вместе!» А Илья и его беременная жена Ася уже встречали гостей. Илья был в новых, отутюженных брюках и в нейлоновой рубашке — белизна воротника уж очень наглядно оттеняла смуглую шею и грачиную черноту жесткого чуба.

— А ну посмотрим, как молодая семья устроила свое гнездо, — сказал Щедров, поднимаясь по ступенькам.

— Гнездо совсем еще новое, — отвечал Илья, уступая Щедрову дорогу. — Пока что живем не то что хорошо, но и не плохо.

— Можно сказать, живете по-городскому, — уточнил Русанов.

Дом кирпичный. В «Октябре» есть свой кирпичный завод, и поэтому в Старо-Каланчевской часто можно встретить красный, как пламя, дом. Крыша шиферная, серая, под цвет плохо вымоченного полотна. Фундамент из кубанского камня-голыша, поднят высоко, так что дом кажется полутораэтажным. Некрутые бетонные ступеньки привели гостей на крыльцо. Застекленная терраса окрашена в зеленый цвет и по бокам оплетена виноградными лозами. Под террасу к широким дверям спускалась дорога — там был гараж.

— Как-то я побывал в Сухуми и там у одного абхазца подсмотрел вот точно такой дом и с таким гаражом, — сказал Илья. — Дом мне понравился, и я решил пойти к хозяину. Он оказался архитектором. Дал мне чертежи, и по ним я построил свое жилье. Антон Иванович, а мы с Асей рады, что вы пришли к нам и что мы можем сказать: спасибо вам за «Москвича»!

— Благодарите не меня, а Румянцева.

— А корова у вас есть? — деловито спросил все время молчавший Колыханов.

— Пришлось продать. Тягостно с коровой, — сказал Илья. — Ася работает зоотехником, дома бывает редко. Я тоже день и ночь в поле. Так что за коровой смотреть некому.

— Вместо коровы держим «Москвича», — с виноватой улыбкой сказала Ася. — Корм ему припасать не надо, и в своем закутке он стоит смирно.

— А как же с молоком? — поинтересовался Щедров.

— В колхозе у нас молоко дешевое, — ответила Ася. — Да и у моих родителей есть своя корова. А родители живут рядом. Дочурка наша всегда у бабушки. — Ася взглянула на свой живот, покраснела. — Ждем еще сына…

В это время в разговор вынужден был вмешаться Русанов, и вмешаться только потому, что секретарю райкома, как он полагал, совсем неинтересно было знать, кого ждут в этом доме — сына или дочку, и что Щедрову надо было дать пояснения объективные и политически выдержанные.

— Ася, займись-ка приготовлением стола, а мы, мужчины, посидим на этих удобных сиденьях. — Русанов пригласил Щедрова и Колыханова в прихожую, показывая на диван и кресла. — Антон Иванович, партбюро хорошо известна жизнь нашего инженера-электрика и молодого коммуниста Ильи Афанасьевича Очеретько, и я могу дать на сей счет самую исчерпывающую характеристику. А ты, Илья, посиди и послушай, и если что-то скажу не так, поправишь меня.

Незаметно поглядывая, как музыкант на ноты, на лицо Щедрова, Русанов не то что рассказывал, а точно бы писал докладную — пункт за пунктом. В пункте первом было сказало о том, что инженер-электрик Очеретько по совместительству обслуживает автодоильное хозяйство, а во время уборки колосовых становится на комбайн, и потому заработок у него каждый год бывает весьма приличный. Пункт второй гласил о том, что Илья Очеретько, как и многие другие застройщики, получил в колхозе три тысячи рублей беспроцентной ссуды, и что кирпич им куплен в колхозе по сниженным ценам, и что такой дом, как у Очеретько, — на высоком фундаменте и с гаражом — в Старо-Каланчевской пока что единственный. В третьем пункте речь шла о том, что тяга у людей к строительству большая, новых домов в станице появилось немало: больше всего строятся, отделяясь от родителей, молодые семьи. Поглядывая на «ноты», Русанов сказал и о том, что дела со строительством в станице обстоят из рук вон плохо: трудно со строительным материалом, и особенно с лесом, цементом, стеклом, кровлей.

— Или взять мебель, вот эти удобные кресла, на которых мы сидим, — продолжал Русанов, не переставая поглядывать на «ноты», — где это все взять? Негде! Это хорошо, что в Степновске на мебельной фабрике оказался у Ильи дружок, когда-то вместе учились. Не тушуйся, Илья, без дружков, известно, нынче не обойтись, и эту нашу горькую истину мы обязаны доложить Антону Ивановичу так, как она имеется в действительности… Да, так вот этот дружок и помог достать мебель. Но мы отлично понимаем, что красивую и обеспеченную жизнь надобно строить не по блату, а по совести…

— А все ли так живут, как Очеретько? — спросил Щедров. — Известно ли секретарю партбюро, как живут колхозники Лукьяновы Дмитрий Степанович и Варвара Семеновна?

— Известно. Но Лукьяновы — это же рядовые, — ответил Русанов, растерянно глядя на лицо Щедрова и уже никаких «нот» там не видя. — Они не специалисты сельского хозяйства и не механизаторы.

— Но ведь в Старо-Каланчевской Лукьяновых намного больше, нежели специалистов и механизаторов, — заметил Щедров. — А они у вас забыты. Нехорошо, Русанов!

— Сознаю, что это нехорошо. Наше упущение. Но с вашей помощью, Антон Иванович, мы это упущение исправляем. — Русанов снова увидел в выражении лица Щедрова нужную ему «ноту» и заговорил смелее. — Или обратимся к вопросу денежному. Антон Иванович, в настоящее время станичная сберкасса трудится на полную мощь. У специалистов сельского хозяйства водятся деньжата! Как-то я спросил заведующего: много, говорю, хранишь трудовых? Храню, говорит, все сколько есть. А много ли приносят? Ты, отвечает, секретов не выпытывай, все одно ничего не узнаешь. Но как партийному руководителю тебе надлежит знать: вклады у старокаланчевцев растут с каждым годом. — Русанов задержал взгляд на Щедрове, подождал. — Но опять же, Антон Иванович, беда! Вклады растут, деньги и у людей имеются, а истратить их с большой пользой негде. Объяви, к примеру, что завтра в магазине будут продаваться автомашины или мебель, и сразу выстроится очередь. А почему? Люди живут богато! Только вот беда — наличных купюр частенько не хватает, а оттого иной раз задерживается выплата заработанного.

— Вот вы, Илья Афанасьевич, живете обеспеченно, можно сказать, хорошо живете, — обратился молчавший до сих пор Колыханов к Очеретько. — А как ваша идейность? Как ваша сознательность? От этого она не снижается?

— Не понимаю. — Очеретько смущенно сдвинул плечами. — Мой дед, Иван Очеретько, всю жизнь батрачил, был гол как сокол. Эта житуха, верно, снижала сознательность и унижала человеческое достоинство. А обеспеченность приподымает и сознательность и идейность.

— Смотри, парень, обрастешь хозяйским жирком и обо всем прочем позабудешь, — сказал Колыханов. — Всякая собственность — это же смертельный яд…

— Силыч, опять ты о своем? — с улыбкой спросил Щедров. — Прошу тебя, поговорим о чем-нибудь другом.

Колыханов загрустил, а после ужина попросил Щедрова отвезти его в Вишняковскую.

— На ночь глядя? — удивился Щедров. — Оставайся до утра.

— Не могу. Дело у меня…

— Обиделся?

— Скажи Ванцетти, пусть отвезет.

Озаренная фарами дорога темным кушаком убегала под машину. Ни встречного грузовика, ни брички. Пригорюнившись, Колыханов сидел рядом с Ванцетти и, казалось, дремал.

— Антон Силыч, скоро Вишняковская, — сказал Ванцетти.

Колыханов промолчал.

«Очеретько еще молод, что он смыслит в жизни, — думал он, склонив голову на саблю. — А вот как мне быть с Евсейкой? Выходит, пути-дороги наши скрестились сперва возле хутора Надзорного, а теперича, через сколько годов, тут, в Вишняковской. И где именно? В пансионате… Видно, придется пойти да поглядеть. Может, Антон прав, Евсейка уже не тот, что был…» Снова увидел себя и Застрожного в степи. Скачут два всадника — один наперерез другому. И вот уже скрестились шашки, сталь блеснула, заскрежетала. Застрожный выхватил маузер и в упор, на полном скаку, выстрелил Колыханову в грудь.

— Антон Силыч, вот и пансионат, — сказал Ванцетти, остановив машину. — Спокойной вам ночи.

— Рассветает, спать-то уже некогда.

Колыханов прошел по коридору, стараясь не стучать сапогами. «Зараз мы повстречаемся…» Дверь в изолятор была приоткрыта, Колыханов толкнул ее и вошел. На кровати лежал старикашка в полосатой пижаме. Не веря, что это был его давний враг, Колыханов выпрямился, по привычке положил руку на эфес шашки. Старичок проснулся и, поджимая ноги, сполз на пол. «Неужели это он? Неужели с ним я рубился под Надзорным?»

— Кто ты таков? — глухо спросил Колыханов.

— Не губи меня, Антон…

— Чего ты сюда заявился?

— Потянуло… Родные места не забываются…

— А хутор Надзорный не забыл?

— Пощади, Антон… Не губи мою душу…

Колыханов отступил к порогу, стоял и смотрел на лежавшего на полу старикашку. «Зазря я к нему явился…» То ли потому, что на полу лежал этот тщедушный старикашка и всхлипывал, шмыгая носом, то ли потому, что вместо прежней лютой злобы к горлу подпирала горькая досада, то ли потому, что солнце, ничего не ведая о душевном состоянии кочубеевца, поднялось из-за леса и горячим светом заливало всю комнату, — только Колыханов быстро вышел, решительно хлопнув дверью.

Глава 46

Из поездки по району Щедров вернулся двадцать шестого июля вечером. Усталый, опаленный солнцем и горячими ветрами, он вышел из машины и попросил Ванцетти раздобыть обыкновенные конторские счеты. Сам же нетерпеливо поглядывал на крыльцо, ждал, что вот-вот распахнется дверь и к нему подлетит Уленька.

— Может, заодно привезти какого счетовода? — участливо спросил Ванцетти. — Или бухгалтера?

— Нет, нет, нужны только счеты… — «Что это Ульяши нет? Или не слышала, как подъехала машина? Или еще что?..»

Возбужденный поездкой и желая побыстрее увидеть Ульяшу, Щедров не вошел, а вбежал в свою комнату и зажег свет. Уленьки не было. В дверях появилась тетя Анюта.

— Анна Егоровна, где же Уля?

— Ах, милый, подольше бы ездил, — ответила тетя Анюта, нарочито тяжко вздыхая и по-матерински ласково глядя на Щедрова. — Оставил молодую жену, улетел в степь и как в воду канул. А она тут измучилась, тебя поджидаючи. Жена-то она молодая, к разлукам не приучена. Ночь не спала, бедняжка, да все тебя выглядывала… А зараз она на дежурстве.

— Анна Егоровна, а нельзя ли Уленьку позвать?

— Позвать-то можно, да ить явится-то на минутку. — Снова тот же притворный вздох и те же матерински ласковые глаза. — Хоть бы дал о себе знать. Где пропадаешь и когда возвернешься? Теперь у тебя жизнь не холостяцкая, надобно думать о тех, кто тебя ждет.

— Дела в поле задержали, — сказал Щедров, принимая от шофера счеты. — Вот хочу подсчитать.

— Есть небось хочешь?

— У елютинцев обедал. Хорошо бы стакан чаю.

Щедров положил на стол счеты, свой дорожный измятый блокнот, чистые листы бумаги и задумался. Мысленно рассуждал так: «До того, как районные статистики дадут точные данные по урожаю отдельно по колхозам и совхозам, хорошо бы уже сегодня знать, сколько же в среднем по району получится зерна с гектара. А как у соседей? Как у Холодова?» Отложил счеты и позвонил в Марьяновскую. Холодов был весел, отделывался шуточками, говорил обо всем, а об урожае не сказал ни слова.

— Николай Васильевич, ты о зерне скажи!

— Чего же о нем говорить? — самодовольно смеясь, спросил Холодов. — Зерно-то еще не в амбаре! Вот закончим обмолот, тогда и подведем итоги. А пока ничего, сосед, мне не известно.

Чтобы Холодову не было известно? Трудно поверить.

— Разумеется, кое-что мне известно. Только не в моей привычке говорить гоп, не перескочивши. Вот завершим обмолот, учтем, подытожим, а тогда — пожалуйста!

— Мудришь, Николай Васильевич, скрытничаешь!

— Ничуть! Антон Иванович, а позволь узнать, что получается с центнерами в Усть-Калитвинском?

— Так ведь и у нас зерно тоже еще не в амбарах!

— Вот то-то!

И оба рассмеялись.

«И зачем мне надо было интересоваться чужими урожаями? — думал Щедров, положив трубку. — Надо подсчитать, что получилось с зерном у нас… Но сперва надо с дороги умыться…»

Он разделся до пояса и долго плескался, подставив под кран голову с заметно отросшим чубом. Вытерся полотенцем и так, не надевая рубашку, худой и жилистый, сел к столу. Просматривал свои записи. На отдельном листе выписывал — нет, не фамилии трактористов, комбайнеров и шоферов, не факты их трудовых подвигов, а одни только цифры. Раньше он полагал, что математика — предмет сухой и скучный, что она не дает ничего ни сердцу, ни чувствам, и, оказывается, ошибался. Теперь, когда сперва на счеты, а затем и на бумагу ложилась цифра за цифрой, и одна важнее другой, Щедров понимал, что математика тоже может быть и не сухой и не скучной. И когда цифры вдруг заговорили, когда они сказали как раз то, что он хотел от них услышать, то есть, что урожай озимой пшеницы в среднем по району превзошел все ожидания, Щедров уже не мог сидеть за столом, потому что обрадовался так, как может радоваться человек, в жизни которого произошло что-то исключительно важное.

«На круг получается по тридцать восемь и шесть десятых центнера с гектара… Более двухсот пудов! Ура устькалитвинцам! — думал Щедров, отложив счеты. — Уборка прошла организованно, потери зерна сведены до минимума, через два дня район завершит продажу хлеба по плану. Вот и сделал Усть-Калитвинский свой первый шаг на пути к успеху…»

Дверь распахнулась с таким громом, точно ее толкнула взрывная волна, и в комнату ворвалась Уленька. Запыхавшись, не в силах перевести дыхание и вымолвить слово, она подбежала к мужу и, еще не веря, что видит его, остановилась, не зная, обнимать или только глядеть на него.

Он сам привлек ее к себе, чувствуя разгоряченное бегом тело, ее прерывистое дыхание.

— Бежала?

— Что ты, бежала — летела! — Глаза ее светились восторгом, а щеки, милые щеки смеялись так, как еще никогда раньше. — Чего так долго ездил?

— Разве долго? Всего восемь дней.

— Это же так много!

— Хотел побыстрее вернуться, но не смог.

Он подвел ее к столу, думая показать свои подсчеты, и не решился. Ульяша смотрела не на усыпанные цифрами листы, а ему в лицо, улыбающаяся, счастливая, и он, понимая ее улыбку, не стал говорить ни об урожае, ни о своей поездке по району.

— Антон, а ты загорел! И шея и плечи потемнели. Ой, что это? У тебя чуб? Как отрос! — Она пальцами шевелила отросшие на его голове волосы. — Красиво! Пусть растет! — Она поцеловала его в щеку. — Антоша, а у меня радость!

— Что такое?

— Получила вызов из института. Поеду в Степновск, попытаю еще раз счастья.

— Я рад за тебя! Очень рад!

— Ну, побегу! Меня ждут!

Ульяша исчезла так же быстро, как и появилась. В комнате стало тихо и пусто. «А была ли она здесь? — Щедров смотрел на дверь. — Может, Ульяша вообще не приходила? Может, мне привиделось?»

Через неделю Щедров записал в своей тетради:

«Усть-Калитвинский выполнил план продажи хлеба государству и завершил обмолот. Вчера звонил Румянцев. Поздравил. Высокий, можно сказать, небывалый для Усть-Калитвинского урожай пшеницы, успешно проведенная уборка и продажа хлеба, поздравление Румянцева. Казалось бы, что еще нужно секретарю райкома? Радоваться бы… А у меня ни радости, ни душевного удовлетворения. А почему? Вот это «почему» и тревожит меня…»

— Привет, Антон!

В дверях стоял Приходько, белея выгоревшим на солнце чубом.

— Анатолий, ты откуда?

— Прямо из Вишняковской. Смотрю, у тебя огонек. Ты один? А где же молодая хозяйка?

— Что-то не ладится у нас с Ульяшей семейная жизнь. То я неделями не бывал дома, а теперь она уехала в Степновск сдавать экзамены.

— Ничего, со временем все обкатается и наладится, — уверенно заявил Приходько, давая понять, что ему, давно женатому человеку, известны всякие семейные неурядицы. — Разлука — это еще не самое страшное.

— Что в Вишняковской? — спросил Щедров, желая переменить тему разговора. — Готов «Эльбрус» к севу озимой?

— Николай Застрожный уверял, что все у них готово, что сеять начнут первого сентября. — Приходько не в силах был сдержать улыбку. — Есть еще новость. Евсей Застрожный покинул-таки пансионат ко всеобщему удовольствию.

— Сам ушел?

— Говорят, что после того, как у него побывал Колыханов, старик на другой же день перебрался к какой-то старухе Давыдовне. Они были знакомы еще в молодости, и старуха, говорят, приютила Евсея… — Приходько присел к столу, вынул пачку сигарет. — Разреши подымить? Я тут, возле окна… Ну, а что нового у нас? — спросил он, прикуривая сигарету. — Как встретили в крае наши успехи на хлебном фронте?

— Газеты, ты знаешь, похвалили, — сказал Щедров. — Сегодня звонил Румянцев. Поздравил и пообещал занести Усть-Калитвинский на краевую Доску почета.

— Вот это здорово! А ты, вижу, не сияешь от счастья?

— Рано нам, Анатолий, и сиять и приходить в восторг.

— А я радуюсь! Лиха беда — начало!

— Начало, верно, сделано, вернее, сделана заявка на настоящий успех.

— А ты знаешь, нас похвалил даже Холодов!

— Откуда тебе сие известно?

— Позавчера я случайно встретился с ним на дороге. Холодов возвращался из Степновска, а я ехал в Вишняковскую.

— Ну и что же он сказал?

— Хвалил за урожай, за успехи на уборке и хлебосдаче.

— Мы же намного больше продали хлеба, нежели Марьяновский, — заметил Щедров.

— И, конечно, поучал, без этого он не может, — продолжал Приходько. — Моя статья ему не понравилась. Дело секретаря райкома, говорит, не статьи писать, а побольше давать стране хлеба, мяса, молока. И Щедров, говорит, любит речи произносить. Я возражал, сказал, что и статьи писать и речи произносить секретарь райкома обязан. Кончилась наша встреча на том, что Холодов пригласил нас приехать в Марьяновский. Приезжайте, говорит, со Щедровым, посмотрите, как мы живем.

— А что? Надо бы поехать. Соседи же!

— Но когда? — спросил Приходько. — Надо же найти время.

— Я полагаю так: до того, как поехать в Марьяновский, нам нужно провести общестаничные собрания и выступить на них с обстоятельным докладом. Придется тебе, Толя, взяться за написание этого доклада.

— Вместе напишем. — Приходько вынул из кармана записную книжку, полистал ее. — Есть у меня тут пометки на память, в частности я записал о Рогове. Он был у меня, просил отпустить из района. Не просил, а умолял.

— Ну и что ты ему сказал?

— Ничего не сказал, но, по-моему, надо отпустить. Как говорится, насильно мил не будешь. Пусть уезжает на все четыре стороны. — Смуглое лицо Приходько снова озарила улыбка. — Марсова тоже намерена покинуть Усть-Калитвинский. Говорит, что скучает по столице. И ее не надо удерживать.

— Вот Марсову я отпустил бы охотно, — сказал Щедров. — Птичка залетная, как и зачем прилетела в Усть-Калитвинский, она и сама толком не знает. Да и делать тут ей нечего. Пусть улетает. Совсем иное дело — Рогов. Его отпускать нельзя, он здесь вырос, и мы обязаны помочь ему встать на ноги.

— А если отпустить?

— Ему же хуже будет. Следом за ним пойдет нелестная характеристика.

Приходько взглянул на свои ручные часы.

— Уже поздно. Пойду, а то мое семейство заждалось меня. — Постоял у дверей. — Значит, готовить доклад?

— Сколько тебе потребуется дней?

— Я сперва подготовлю общие тезисы и покажу их тебе.

— Необходимо поторопиться, — сказал Щедров, провожая Приходько. — Времени у нас мало.

Когда Приходько ушел, Щедров снова сел к столу, раскрыл тетрадь и начал читать.

«Люди, живущие или жившие в одно и то же время, именуются современниками. Приходько и я, Калашник и Рогов — современники. Ими являются Иван Павлович Румянцев и Антон Силыч Колыханов, Евсей Застрожный и Илья Васильевич Логутенков. Их отличает не только возраст, образование, жизненный опыт, а и их мировоззрение и их идейная убежденность. С Приходько мы говорили о деле, и он понимает меня, а я понимаю его, мы — единомышленники, нам нет нужды что-то друг другу доказывать или что-то объяснять, потому что наши убеждения не вступают в противоречие… Иное дело — Калашник и я. Когда-то мы были друзьями, а теперь не понимаем один другого. Как это могло случиться?

Вот в чем суть вопроса…»

«Помню, еще в Москве мой друг, шутник и балагур Костя Фролов, говорил мне: «Антон, дружище, не будь дураком! Ты только что получил ученую степень и сразу же, да притом добровольно, решил отправиться, как говорится, в глушь, в Саратов! Что тебе нужно в этом сельском районе? Высокие урожаи? Молокопоставки? Или хочешь научиться, как надо жить? Смешная затея! Тут же, в столице, тебя ждет превосходная жизнь ученого. У тебя имеется комната в центре Москвы, в комнате тепло, светло, постоянно есть горячая вода, лифт в доме работает исправно. Чего тебе еще нужно? Молодой, подающий надежды ученый, впереди — блестящая карьера, а ты все это бросаешь и уезжаешь в какую-то свою Усть-Калитвинскую». Тогда я принял это за очередную шутку друга и рассмеялся. Почему же теперь в минуты душевных невзгод, когда мне бывает тяжко на сердце, я вспоминаю Костю Фролова? Может, он говорил не шутки ради? Может быть, мне и в самом деле не надо было приезжать в Усть-Калитвинскую? А если же я приехал сюда, то, возможно, необходимо жить как-то иначе? А как? Без борьбы и без тревог? Прожил день и хорошо? Наглядный пример — Тарас Лаврович Калашник. Его житейская философия — потише, поспокойнее, поэластичнее. И живется ему легко, и по службе продвигается успешно. Он никого не обидит, ни за кого не заступится, там, где нужно сказать веское слово, отойдет в сторонку и промолчит. Помню, Калашник меня предупреждал: не трогай Рогова, не мешай ему. А я тронул, я помешал. Помню, Калашник поучал меня: живи сам и дай жить другим! Я этот совет не принял. Может быть, и мне, приехав в Усть-Калитвинский, не надо было трогать ни Логутенкова, ни Рогова, ни Листопада? Жили бы мы мирно, спокойно. И никаких волнений. А то ведь прошло немного времени, а сколько я уже испытал неприятностей? Так что же? Повернуть к Калашнику?.. Э, нет, Антон Щедров, и еще раз нет! Ты иной закваски, и такая жизнь не для тебя. Никогда не видать тебе покоя, ибо иначе жить ты не сможешь…»

«Из головы моей не уходит Андрей Алферов. Его персональное дело все еще лежит в райкоме. Что-то странное и что-то непонятное стряслось с этим парнем. А что? Какая тайна хранится у него на уме и какой камень лежит у него на душе? Когда он говорил со мной, то не мог смотреть мне в глаза. А почему? Видно, совесть не чиста. Может, тут беда не только в утере партбилета, а в чем-то другом? Жаль, что Митрохин не разузнал все, что нужно было разузнать… Все эти дни мысли об Алферове не давали покоя, и я решил повидаться с его женой. Поехал на хутор Орловский. Отыскал ее на ферме. Это была дебелая бабенка, в белом халате и в белой косынке, повязанной на манер шлычки. Лицо опалено солнцем, суровые глаза на меня смотрели недоверчиво. В комнате, где стояли пустые дойницы и пахло парным молоком, собрались доярки. Я им сказал, что со всеми поговорю позже, а что сейчас мне нужна одна Мария. Когда мы остались одни, я спросил: «Скажите, Мария, что случилось с вашим мужем?» — «Все, что случается с людьми, — отвечала она, понуря голову, — известно одному господу богу». — «О чем он с вами говорил? На что жаловался?» — «Если на что и жаловался, то не мне, а богу. На все божья воля…» Разговор с Марией ничего мне не дал. На мой вопрос следовали один и те же ответы: «Известно одному богу…», «На все божья воля». Когда вместе с доярками я осматривал ферму, меня взяла под руку молодая женщина и, наигранно улыбаясь своим товаркам, сказала, что хочет со мной посекретничать. Послышались возгласы: «Ну и Шурочка! В своем репертуаре!», «Антон Иванович, остерегайтесь, Шура сильно влюбчивая! Ишь, как липнет к чужому локтю!» «Не шумите, девчата, — сказала Шура, — и о моей влюбчивости помолчите. У нас будет разговор серьезный…» Мы прошли в конец коровника. «Антон Иванович, мы сразу догадались, что вы приехали насчет Андрюшки Алферова, — сказала Шура. — Попался, бедолага, в баптистские сети. С виду Маруся тихоня, а когда ей что нужно, зубами вцепится и хоть кого с ног свалит. И Андрюшку свалила. И вы не верьте ему. Ничего он не терял. Это Мария подстроила. Надо ее вызвать в милицию…»

Обращаться в милицию не пришлось. Через три дня, когда я вернулся из поездки по району, Любовь Сергеевна протянула мне что-то завернутое в бумагу. «Антон Иванович, это партбилет Алферова». — «Как он к вам попал?» — «Вчера принесла какая-то женщина, положила на стол и ушла». Я раскрыл партбилет, посмотрел на фотографию, прочитал фамилию, и мне стало грустно…»

«Как-то вечером, не предупредив, не позвонив, ко мне на квартиру заявилась Марсова, веселая, подведенные глаза блестели. Из сумки извлекла бутылку, поставила на стол.

«Черный мускат» по возрасту мой сверстник! — сказала она, наигранно смеясь. — Сюрприз из массандровских погребов. Добрые люди раздобыли и прислали».

«Зачем же вы принесли ко мне то, что раздобыто вашими друзьями для вас?»

«От доброты моего женского сердца! Антон Иванович, давайте хоть в этот вечер забудем «кто есть кто» и выбросим из головы все обиды. Ну что вы так смотрите? Не согласны?»

«Не согласен. Извините, ваше вторжение…»

«Да полно вам! Мы же с вами интеллигентные люди и находимся сейчас не на заседании. Уж кто-кто, а мы-то можем отделить служебные дела от личных».

«А я не умею отделять».

«Но ведь я скоро покину Усть-Калитвинский, и кто знает, доведется ли нам когда-либо еще встретиться».

«Раиса Альбертовна, для меня худой мир не лучше доброй ссоры… Поэтому прошу вас: забирайте свой крымский сюрприз, и всего вам хорошего!»

Вдруг она умолкла, покосилась на меня, сунула бутылку в сумку и ушла, не простившись. Вспоминая визит Марсовой, я невольно задаю себе вопрос: что это — злая шутка? Или желание с помощью муската обрести со мной мир?.. Как-то я все еще не соберусь рассказать об этом Приходько. А надо бы…»

Глава 47

Подошла осень, тихая и нежаркая, по-настоящему кубанская. Днем — ни тучки, ни ветерка, небо низкое и чистое. Ночью, как по заказу, шумели благодатные, без ветра и грома, теплые дожди, а утром снова солнце. Побурели, нахохлились сады. Тополя окрасились в яркий багрянец. По улицам и на дорогах валялись кукурузные листья и арбузные корки. Пахло бахчой и спелыми яблоками. После дождя как-то уж очень быстро озимые укрыли чернозем ярчайшим изумрудом. Рядом с зеленями потянулись черного лака пояса — это тракторы уже трудились на зяби. Со свеклой и с початками кукурузы проносились грузовики, и могучие голоса моторов, как и летом, не смолкали до зари.

Перед вечером ожили улицы Старо-Каланчевской. То там, то тут начали появляться станичники — и кучками и в одиночку. Одетые по-праздничному, они стягивались к площади. Шли не спеша, поглядывали на часы и на полыхавшее за станицей солнце — не опаздывают ли. Парень с гармошкой, склонив к плечу чубатую голову, старательно подыгрывал девушкам. Девушки пели дружно и такими крикливыми голосами, что их было слышно на краю станицы. Из всех слов песни можно было разобрать лишь припев: «Полюбить тебя нельзя ни за что на свете!»

Дмитрий Степанович Лукьянов вышел из хаты и прислушался к далеким голосам. «Славно поют девчата», — подумал он. На нем рубашка под тонким казачьим поясом, на голове картуз, брюки почищены и отглажены.

— Слышишь, Варя, артисты уже пошли, — сказал он жене. — Пойдем и мы, пора!

Тут же, у своих ворот, супруги Лукьяновы присоединились к женщинам. Те шли рядком, степенно. На них новые, с оборками снизу юбки, кофточки с напусками, на головах цветные косынки. Невысокая дородная казачка поздоровалась с Лукьяновым за руку, спросила:

— Сосед, хоть ты толком поясни, что будет на собрании?

— Доклад, — не задумываясь ответил Лукьянов, желая показать женщинам, что ему-то все известно. — В станицу приехал Антон Иванович Щедров, чтоб сделать нам доклад, что и как в районе.

— Да тебе-то откель ведомо? — спросила пожилая колхозница.

— Вот так и ведомо! — Лукьянов даже остановился, поправил под пояском рубашку, потому что хотел сказать нечто исключительно важное. — Еще по весне Щедров бывал у меня в хате. Жизнью мы тогда интересовались. И зараз заходил. Посидели, побеседовали. Советовал мне выступить перед народом.

— И что? Выступишь? — спросила дородная казачка, смеясь. — Или испужался?

— Еще не решился. Трудная эта штуковина — речь.

— Ой, бабоньки, не верьте ему, не станет он выступать, — сказала жена. — Всю ночь не спал, все ворочался, все вздыхал. Да и какой из него выступальщик. Жене путного слова сказать не может.

— Ежели с тобой говорить, то лучше на собрании, — сказал Лукьянов и умолк.

На другой стороне улицы со двора вышел коренастый, молодцеватой выправки мужчина. На плечах накинут новенький, наверное, впервые надетый пиджак, к затылку сбита кубанка с малиновым, выцветшим на солнце верхом. Увидел соседа Петра, стоявшего возле своей калитки, крикнул:

— На собрание, Петро! Может, вместе зашагаем?

— Жинка приказала ждать. Вот и стою.

— Разве твоя Ася еще на сырзаводе?

— В хате! — Петро рассмеялся. — Трудно бабам! Уже часа два вертится перед зеркалом, кучери мастерит. От нее уже смаленым несет. Нелегкая процедура! Я ей говорю: Ася, идешь не на свадьбу, можно и без кучерив. Отвечает весело: нет, Петя, без кучерив невозможно, потому как там будет один человек из района. Я-то знаю, кто он, «один человек из района». Секретарь райкома Щедров! Как-то приехал он на сырзавод, осмотрел, как молоко в склянки Ася разливает, как жирность молока определяет, и похвалил ее. С той поры дался ей этот «один человек из района». А где твоя половина?

— Разве мою Людмилу зараз удержишь? Давно убежала на репетицию. Сказала: когда вы до одури наговоритесь, мы будем танцами вас потчевать!

— По этой части Людмила мастерица! — согласился Петро.

Укрывая пылью, как облаками, хаты, сады, палисадники, к площади мчались грузовики — кузова до отказа забиты людьми. Неслись, подпрыгивая, мотоциклы — пассажиры качались в люльках и липли к спинам рулевых. Подкатывали то «Москвичи», то «Запорожцы» — по серым фарам, по запудренным стеклам было видно, что прошли они по пыльным степным дорогам.

На площади было людно и шумно. Песни, галдеж, басовитые голоса баянов, частый перестук каблуков — все сливалось в один протяжный гул. Когда-то, в далекую старину, это место в Старо-Каланчевской называлось майданом и служило главным образом плацем, где старокаланчевские казаки проводили строевые смотры и упражнялись в джигитовке и рубке лозы. Теперь же сюда пришла, казалось, вся станица. Милиционер-регулировщик, картинно взмахивая полосатым жезлом, указывал, какой машине и где именно надлежало остановиться. Старокаланчевцы все прибывали и прибывали — кто на машине, кто пешком, а Дворец культуры с высокими белыми колоннами и с отлогими ступеньками принимал и принимал гостей, и все видели, что на старом майдане было тесно, что следовало бы его малость раздвинуть. Но как?

Просторный, с широкими проходами зал дворца был переполнен задолго до начала собрания. Те, кто опоздал, толпились в дверях или шпалерами выстроились вдоль стен. Низко свисали две огромные люстры, похожие на мельничные колеса. Длинный, во всю ширину сцены, стол уже поджидал членов правления. Был он покрыт кумачом. По бокам стояли вазы с неяркими осенними цветами. Графины с водой, стаканы были поставлены и на столе и на трибуне. И вот из боковой двери вышли Щедров, Крахмалев, Русанов и все члены правления. В зале застыла настороженная тишина. Слышались приглушенные голоса.

— Так это и есть сам Щедров?

— А что? Непохож?

— Лично мне он почему-то представлялся высоким. А он так себе, и щупловатый, и росточком не вышел.

— Зато в ногах крепок. Видала, как поднимался по ступенькам.

— Родом из Усть-Калитвинской, можно сказать, свой, доморощенный.

— Сын кочубеевца Ивана Щедрова. Его батько завзятый был конник и дружок Колыханова. Тоже, бывало, с седла не слазил и с саблей не расставался. А сынок, сказывают, к коню боится подступиться.

— Каждому, Василий, свое. Что он нам зараз скажет…

— Потерпи малость, скоро узнаешь.

— В женских рядах — свое:

— У него уже и чуб отрос.

— Небольшой, как у новобранца. А обличьем ничего, приятный.

— Дажеть симпатичный!

— Тебе бы, Марфенька, такого женишка!

— Да ты что? — Марфенька толкнула соседку, усмехнулась. — Придумала! Мне такой никак не подходит. Как с ним, с таким деятельным, ночью утешаться?

— Э! О чем печалишься! Ночью все они одинаковые — и деятельные, и бездеятельные!

Поднялся Крахмалев, постучал карандашом о графин. Выпил из стакана воды, откашлялся. Постоял, морща лоб, подождал, пока стихнет гул.

— Товарищи, потише! Эй, бабоньки! Посмеяться могли бы и дома! — Крахмалев снова откашлялся. — Слово для доклада имеет товарищ Щедров Антон Иванович, первый секретарь нашего райкома. Прошу соблюдать полную тишину!

Сопровождаемый рукоплесканиями Щедров подошел к трибуне. Поджидая тишины, раскрыл папку с докладом. При ярком свете люстр в первых рядах хорошо были видны строгие лица, озабоченные, чего-то ждущие глаза, и он ощутил в груди странное, никогда ранее еще не испытанное им волнение. В первом ряду, как раз перед трибуной, он увидел седую женщину, чертами лица похожую на его покойную мать. Он поглядывал на нее ласково, как сын на родную мать, и словно бы ей одной читал доклад. И все время, пока он говорил, и после, когда начались выступления, Щедров все так же видел в первом ряду седую женщину, чем-то похожую на его мать. «И эта женщина, так похожая на мою мать, и рядом с нею плечистый мужчина с сурово сдвинутыми бровями, и все сидящие в зале — что мы, руководители района, без них? — подумал он. — Ни Щедров, ни Крахмалев, ни кто-то другой, пусть у него будет хоть семь пядей во лбу, без них ничего сделать не сможет, а вот с ними любой из нас сделает даже невозможное…»

На трибуне — животновод колхоза Илья Васильевич Дударенко. Мужчина рослый, вялый в движениях, он неумело, как-то боком приблизился к трибуне. Из кармана извлек платок, старательно вытер им шею, облысевшую голову, осмотрелся.

— Товарищи, граждане! — Голос у Дударенко глухой. — Вот уже сколько годов меня кровно беспокоит скотоводство и все, что проистекает из этой отрасли хозяйства. Ежели, допустим, для урожая зерновых достаточно одного хорошего майского дождя, то для получения мяса, молока, яиц и прочей продукции этого недостаточно. Тут, товарищи, весь вопрос упирается не в дождь, а в продукцию! Допустим, все у нас хорошо по части нашей культурности. Допустим, и учеба у нас налажена, и, куда ни глянь, повсюду читчики и беседчики, а по вечерам поют хоры и лихо отплясывают танцоры. Допустим, что уважаемый наш Степан Петрович Крахмалев начисто искоренил все свои недостатки…

На эти слова собрание отозвалось одобрительным смехом. Щедров что-то записывал. Крахмалев ладонью прикрыл глаза и низко опустил голову.

— Однако ежели ко всему этому не прибавить центнеры продукции — всем нам грош цепа! — чувствуя поддержку собрания, смело продолжал Дударенко. — Нужен, товарищи, постоянный рост базиса. Растет у нас базис — мы герои, не растет базис — беда! Тут уже не помогут ни песни, ни пляски! Правильно я говорю?

В зале веселое оживление.

«Базис и надстройка, — записал Щедров. — Дударенко понимает по-своему, а в общем правильно».

— Что у нас получается с продукцией? — обращаясь к собранию, спрашивал Дударенко. — Кустарщина! Есть у нас и МТФ, и СТФ, и ПТФ, и ОТФ. Заметили? Всюду стоит буква Т, стало быть, фермы не абы какие, а товарные. — Усмехнулся. — На словах! А что на деле? Нету от них настоящего товара. Сколько раз и на правлении и на собрании я говорил и еще скажу: дело мы ведем не товарное!

Послышались голоса:

— Илья Васильевич, не разводи теорию, а говори напрямки куда клонишь?

— Покороче ораторствуй!

— Сам-то какой базис предлагаешь?

— Я предлагаю, товарищи, последовать примеру соседей! — сказал Дударенко. — Недавно я побывал в Марьяновской, ездил в гости к брату Никите. Марьяновцы построили не ферму, а много ферм — все в одном месте, и это они называют комплексом. — В зале возник смешок. — Не усмехайтесь, товарищи! Для выговора слово, верно, непривычное, зато в нем имеется реальность. Своими глазами видел. Корма приготовляет специальная скотинья кухня, уход за животными, кормление, поение исполняют машины. Продукция выходит по плану, сколько намечено, и зарплату животноводы получают не так, как у нас, не вообще за работу, а за ее итоги. Аванс дается помесячно. А к концу года выход продукции подытоживается, и готово — получай свои денежки. Справедливо, и заработок большой. Вот оно что такое комплекс! Выгодная штуковина! Нам бы его заиметь. Вот я и предлагаю: пусть наше правление и партком подумают. Я кончил.

«Непременно надо поехать к Холодову», — записал Щедров.

— От огородников слово имеет Дмитрий Степанович Лукьянов! — объявил Крахмалев. — Где ты там, Лукьянов? Давай, выходи.

Лукьянов выбрался из задних рядов и зашагал к сцене, на ходу поправляя казачий узкий поясок и одергивая полы рубашки. Вслед ему послышались голоса:

— Ого! Дажеть Лукьянова потянуло на трибуну!

— Долго молчал! Не вытерпел.

— Знать, явилась потребность держать речь!

— Что ему речь? Лукьянову подавай дело!

— Дмитрий Степанович, расскажи, как воюешь с илом?

Зазвенел колокольчик.

— Граждане, тише! — крикнул Крахмалев. — Чего ради подняли галдеж?

Лукьянов не обращал внимания на голоса. Спокойно, не спеша поднялся по ступенькам на сцену и подошел к трибуне. Задумчивым взглядом осмотрел зал. Так смотрит с трибуны только тот, кто знает, зачем сюда пришел и что ему надлежит сказать. Налил в стакан воды, отпил несколько глотков, как бы показывая, что говорить он будет долго. Ладонью вытер губы, подождал, пока наступила тишина, и заговорил тихим голосом:

— Как-то по весне школа прислала к нам подростков — на трудовую практику.

— Громче, Дмитрий! Ничего не слышно!

— Дмитрий Степанович, наклоняйся к радио!

— Из тех практикантов я взял к себе на ил Леньку, сынка соседки Анастасии Чумаковой, — продолжал Лукьянов, припадая к кулачку-микрофону. — Начали мы пробивать канавки для воды. Копнет Ленька лопатой и глянет на небо — высоко ли солнце. Или смотрит на меня и зубы скалит. «Дядя Митрий, чего так усердно спину гнешь? — спрашивает Ленька. — Ить чужое. Было бы свое — тогда можно было бы и постараться». — Лукьянов помолчал, отпил воды. — Вот в чем наша беда — свое и чужое. Сколько годов живем, трудимся сообща, а от гадюки-собственности отрешиться никак не можем. Чуть что — делим: это мое, а это не мое, чужое. А коль оно не мое, а чужое, то, выходит, нечего и спину гнуть. Тут говорили о том, как поднять хозяйство и разбогатеть. Гуртом, сообща богатеть — дело для жизни нужное. Только нельзя уповать на одно богатство. Я мыслю так: помимо богатства в человеке должна быть сердечность, сказать, правильный душевный настрой. Без этого как же? И еще требуется любовь к общему труду и к своему колхозу. Что бывает на огороде, сказать, в моей работе? Чуть недосмотрел за канавкой, а ил уже скопился, и тогда для воды нету свободного течения. Так бывает и в жизни, особенно средь молодой поросли. Чуть недоглядели родители, и, смотришь, душа у подростка заилилась, и уже нос свой воротит от кровного, общего — к своему. На мое усмотрение самым заглавным в жизни является доброе и честное отношение к общественному труду. Вот это я и хотел сказать…

Лукьянов спустился со сцены и зашагал по проходу к задним рядам. Собрание дружно аплодировало.

«Душа заилилась, доброе и честное отношение к общественному труду, — записал Щедров. — Сказано просто и понятно».

Глава 48

Как и было намечено планом, к концу сентября такие собрания прошли во всех станицах. В Вишняковской с докладом выступал Приходько, в Усть-Калитвинской — Сухомлинов, в Николаевской, Елютинской и Старо-Каланчевской — Щедров. В субботу, когда солнце уже клонилось к закату, Щедров возвращался в Усть-Калитвинскую. Уставший, с болью в висках, он поглядывал на зеленя, мимо которых мчалась «Волга», и мысленно еще слышал голоса ораторов, гул одобрения, шум аплодисментов. «Собирались, как на митинг, всей станицей, думал Щедров, не замечая, как оборвались зеленя и повсюду зачернела пахота. — В выступлениях и житейская сметка, и неравнодушие к недостаткам, и крестьянский юмор. А как толково говорил Лукьянов…»

Вдали показались усть-калитвинские тополя. Они поднялись к небу желтым заслоном, и на завечеревшем горизонте их очертания были так знакомы, что Щедров, как только увидел окрашенные охрой шпили, сразу же вспомнил Уленьку и ее проводы в Степновск. Через неделю он говорил с нею по телефону. Не в силах скрыть радость, Уленька сказала, что ее приняли в институт. «Поздравляю, Ульяша! А где живешь? В общежитии?» — «Общежития не дали. Мы с подругой сняли комнату. Приезжай, посмотришь, как я устроилась». — «Обязательно приеду. Вот только управлюсь с делами…»

Прошло больше месяца, а Щедров в суматохе дел так и не смог побывать в Степновске. «Как она там, бедняжка, живет и как учится? — думал он, глядя на знакомые очертания тополей. — Жениться-то я женился, а на поверку выходит, что муж из меня получился плохой, можно сказать, никудышный муж. Не удосужился съездить к жене, посмотреть, как она там устроилась. Да и соскучился очень. Завтра у нас воскресенье. Обязательно поеду в Степновск. Скажу Ванцетти, чтобы пораньше выехать, а в понедельник утром вернусь…»

Случилось же так, что в Степновск Щедрову не пришлось ехать ни в воскресенье, ни в понедельник. Когда возле райкома он вышел из машины и велел Ванцетти ехать в гараж, навстречу ему выбежал Приходько и сказал:

— Привет, Антон! Где пропадал? Я звонил во все станицы — нигде не мог тебя отыскать.

— Зачем я так срочно потребовался?

— Тебя Румянцев разыскивал по телефону.

Они поднялись по лестнице и вошли в душный, со спертым теплым воздухом кабинет. Щедров распахнул балконную дверь, снял плащ и спросил:

— Так что случилось?

— Случилось то, что нашими станичными собраниями уже заинтересовался Румянцев. По его просьбе и звонил Петрович.

— Ну и что? Это же хорошо!

— По тому, как со мной говорил Петрович, ничего хорошего я не увидел, — сказал Приходько. — Спрашивал о докладе. Кто писал, в каких станицах прошли собрания? Я сказал, что писали сообща и что собрания уже прошли во всех станицах. Петрович потребовал текст — для Ивана Павловича Румянцева. Отослал нарочным еще вчера.

— Спросил бы у Петровича, зачем Румянцеву потребовался доклад?

— Зачем? Думаю, не для того, чтобы нас хвалить, а скорее всего наоборот.

— Ты в этом уверен?

— Не уверен, а вот на сердце что-то неспокойно, Петрович был не в духе. Сказал, чтобы ты позвонил сам Румянцеву, как только появишься в райкоме. Так что не мешкай и звони…

— Позвоню чуть позже. — Щедров сел за стол, неумело, пятерней пригладил отросший чуб, к которому еще никак не мог привыкнуть. — Садись, Анатолий, и расскажи, как у тебя в Вишняковской прошло собрание.

— Твое спокойствие меня удивляет.

— А чего волноваться?

— Звони Румянцеву.

— Ну так как собрание? — не отвечая Приходько, спросил Щедров. — Критика была?

— Критика? — Приходько невесело усмехнулся. — Не то слово. Таких горячих выступлений я никогда еще не слышал. Это были не те речи, к которым мы привыкли, а острый и весьма заинтересованный разговор о неполадках, ошибках и промахах. Очень умно и толково говорил старик Колыханов — и все о любви к земле. Больше всего меня порадовало то, что вишняковцы не удовлетворены своими успехами. Критиковали и райком, И знаешь за что? За Рогова, за то, что раньше его не распознали…

— Активность колхозников, их хозяйская заинтересованность — это как раз то, чего недоставало Усть-Калитвинскому, — сказал Щедров. — Вот об этом я и расскажу Румянцеву. Сейчас позвоню ему.

Телефонный разговор с Румянцевым был коротким, Щедров положил трубку и, глядя на приунывшего Анатолия, сказал:

— Ехать в Степновск не придется. Иван Павлович сам прибудет к нам.

— Когда?

— Видимо, в ближайшие дни.

— Час от часу не легче.

— Нет, Анатолий, это же очень хорошо, что он приедет.

В понедельник во второй половине дня Щедров принял Рогова. Ни прежней улыбочки на чисто выбритом лице, ни бравого вида, ни энергичной, с подрагиванием ног походки. Рогов был мрачен, на щеках темнела недельной давности щетина. Костюмчик на нем поношенный, с потертыми на локтях рукавами, плечи по-стариковски ссутулились, и на Щедрова он смотрел жалкими, постаревшими глазами. Ногами переступал как-то неестественно — так переступают неопытные актеры, желая показать походку старого или больного человека. На стул он присел боязливо, на самый краешек, смиренно положил на колени свои мясистые ладони. «Ну и актер же ты, Рогов, ну и мастер притворяться», — подумал Щедров.

— Евгений Николаевич, зачем затеял эту игру в униженность и оскорбленность?

— Это не игра, а жизнь.

— Чего вырядился под великомученика? Ведь все хорошо знают, как Рогов одевался, как следил за своей внешностью. Еще вчера у Рогова были новые костюмы, рубашки с галстуками, отличные ботинки, а сегодня ничего этого вдруг не стало. Значит, кто виноват? Выходит, что виноваты те, кто отстранил Рогова от должности? Нехорошо получается. А почему не побрит? Почему не причесан?

— Я пришел не за тем, чтобы выслушивать нравоучения.

— Тогда говори, что тебе надо?

— Отпусти из района, — сдавленным голосом сказал Рогов. — Я уже просил об этом и прошу еще.

— А я уже говорил и скажу еще: нельзя тебе сейчас уезжать из района.

— Издеваешься? Мало тебе того, что сделал со мной на сессии?

— Во-первых, на сессии не я, а депутаты отстранили тебя от должности. Во-вторых, мне хочется, чтобы коммунист Рогов встал на ноги в том же самом месте, на котором споткнулся. Ты обязан это сделать!

— Приказываешь?

— Нет, советую и говорю: поднимись, Рогов, там, где упал! — Щедров вертел в пальцах карандаш, молчал, желая посмотреть Рогову в глаза, а тот сидел, низко опустив голову. — Если бы мне была безразлична твоя судьба, я, не задумываясь, сказал бы: лети, Рогов, на все четыре стороны и оставь меня в покое! Но я не могу этого сказать, не имею права. Подумал ли ты о том, что ждет тебя там, вдали от Усть-Калитвинского? Допустим, уехал бы ты из района со своим строгим выговором и с той нелестной характеристикой, которая полетела бы тебе вслед. А что дальше?

— Это уже не твоя печаль.

— В том-то и суть, что моя. Ведь ты же молод, тебе еще жить да жить, и я хочу, чтобы то, что с тобой случилось, пошло бы тебе на пользу и в будущем никогда не повторилось. — Щедров снова молчал, ждал, когда Рогов посмотрит на него, и не дождался. — Здесь, в Усть-Калитвинском, ты заработал строгий выговор, здесь же и постарайся от него избавиться. Это же в твоих интересах. Вот почему я не отпускаю тебя из района и предлагаю работу.

— Кем и где?

— В Елютинской средней школе требуется учитель истории.

— Благодарю. Мне такая работа не нужна.

— Позволь узнать, какая же работа тебе нужна?

— Никакая! Отпусти из района, и все! — Рогов побледнел и рывком поднял голову. — Антон Иванович, пойми, если способен это понять, я могу выполнять работу поважнее, потому что я…

И неожиданно умолк.

— Видимо, вопрос не в том, способен или не способен Рогов на большее, а в том, что он привык к положению человека, находящегося на высоком государственном посту и, стало быть, облеченного большой властью, — после короткого молчания заговорил Щедров. — Ты привык к своему положению руководителя и к той жизни, которую дает это положение, и тебя страшит не работа школьного учителя, а сама мысль о том, что ты уже не будешь находиться на высоком посту и, стало быть, уже не будет у тебя ни власти над людьми, ни привилегий. Тебе даже страшно подумать: как же станешь жить иначе? Поэтому, лишившись в Усть-Калитвинском всего, что у тебя было, ты решил бежать из района, чтобы там, где тебя не знают, снова обрести и высокий пост и столь привычную тебе жизнь. Напрасная мечта! Этого уже не будет. И потому не будет, что и высокие посты и власть у нас даются не навечно. Дали тебе высокий пост, и если ты служишь людям честно, верой и правдой, заботишься не о себе, а о других, пожалуйста, полномочия твои продлеваются или даются заново. Это же очень хорошо, что те же люди, которые дают высокий пост, могут этот пост отобрать, то есть лишить руководителя полномочий, если он, подобно Рогову, не оправдал их доверия, или опять облечь своим доверием. В этом, Евгений Николаевич, и есть величайший смысл социалистической демократии. Представь себе, если бы все было иначе, не так. Скажем, люди дали вот такому, как ты, высокий пост, а взять обратно уже не могут. Что тогда было бы, Рогов? Плохо было бы!

— Лекций с меня довольно! — Рогов встал, выпрямился и гневно посмотрел на Щедрова. — Последний раз спрашиваю: отпускаешь?

— Последний раз отвечаю: нет, не отпускаю!

— Издеваешься? Самочинствуешь? Тогда знай, что тебя заставят отпустить меня!

— Кто же, позволь узнать?

— Не беспокойся, найдутся. Тебе ведь тоже высокий пост и власть даны не навечно. И не для того, чтобы ты издевался надо мной и над другими! На тебя тоже найдется управа!

Рогов блеснул сухими, жесткими глазами, четко, как бывало и раньше, повернулся и, подрагивая икрами, быстро вышел.

Глава 49

Неожиданно в дверях появился Осянин, в дорожном плаще, в запыленных сапогах. Он снял картуз, обнажив широкую лысину, и подошел к Щедрову походкой делового человека. Пожал Щедрову руку и сказал:

— Антон Иванович, я по делу. Разрешите сесть?

«Если бы можно было не разрешить не только сесть, а и входить сюда, то я бы это сделал с великим удовольствием, — думал Щедров. — Не только говорить с тобой, а видеть тебя не хочется…»

— Да, прошу, Петр Петрович! Присаживайтесь. Что у вас?

— Антон Иванович, я зашел насчет пойменной земли. — Осянин осторожно присел на стул, погладил лысину. — Помните, еще в мае на исполкоме было принято решение.

— Помню. Так что же?

— Пора сажать молодой сад. По плану там у нас должна быть черешня, ранние сорта. А лесничество уперлось…

«Вижу, вижу, не пойменная земля и не черешня ранних сортов привели тебя сюда, — думал Щедров, слушая Осянина. — Вот он передо мной, кого Зина избрала себе в мужья. Когда я увидел его в феврале на конференции, он показался мне не таким старым. По всему видно, нелегко ему живется…»

— Сколько там, в пойме, земли? — спросил Щедров.

— Если по-хозяйски раскорчевать и расчистить от кустарника, то наберется гектаров двадцать.

— Что же лесничество?

— Запретило раскорчевку.

— В исполкоме, у Сухомлинова вы были?

Ответа не последовало. Осянин молчал, как бы вспоминая, был ли он у Сухомлинова или не был. Лысая его голова поникла и покрылась росинками.

— Да, верно… Надо бы, конечно, к Сухомлинову.

— Петр Петрович, зачем нам играть в прятки? — спросил Щедров. — Ведь вас привели ко мне не пойменные земли, а что-то совсем другое.

— Да, вы правы… Другое, это верно… Я виноват перед вами. Мое письмо в ЦК…

— Зина к вам вернулась?

— С Зинаидой у меня все кончено.

— Где же она сейчас?

— Теперь это уже не имеет никакого значения. Кажется, куда-то уехала. Насовсем… — Не поднимая головы и ладонью поглаживая мокрую лысину, Осянин умолк. — Я пришел извиниться… Я понимаю, что мои обвинения были нелепы и напрасны. Сам я во всем виноват. Да, сам… Так что извините, Антон Иванович, великодушно. — Он поднялся и направился к выходу; в дверях задержался. — А насчет пойменных земель я зайду к Сухомлинову.

«Какой у него жалкий вид, — думал Щедров, проводив глазами Осянина. — Видно, горе сломило. А кто в этом виноват?..»

Взволнованная, с лицом бледным, испуганным, в дверях стояла Любовь Сергеевна.

— Антон Иванович, к вам ходоки!

— Кто и откуда?

— Из Елютинской.

— А почему — ходоки?

— Так и сказали: мы — ходоки! Ходоков у нас никогда не было, и я не знаю, что с ними делать.

— Они пришли ко мне? Что же вам еще?

— Они же приехали на двух грузовиках, — виноватым, тихим голосом говорила Любовь Сергеевна. — Их столько, что и в кабинете не поместятся. Может, впускать по одному?

— Ничего, пусть входят все сразу.

Нежданную делегацию Щедров встречал у дверей, каждому пожимал руку, улыбался — так обычно на приемах у входа встречают званых гостей. Входя, мужчины приглаживали чуприны, оправляли пиджаки, женщины перевязывали косынки, и все шли и шли. Щедров уже начал побаиваться, что кабинет и в самом деле всех не вместит.

— Здравия желаем, Антон Иванович! — Коренастый мужчина энергично потряс Щедрову руку. — Вашей секретарше для пущей убедительности сказали, что мы ходоки, а на самом деле мы ездоки, потому что прибыли на грузовиках. Моя фамилия Якимчуков Михаил Семенович.

— Якимчуков, Михаил Семенович? — переспросил Щедров. — Помню, помню Якимчукова, встречались на ферме. Агитатор Якимчуков?

— Он самый! И еще встречались мы на собрании.

— Ну как агитируешь?

— Помаленьку!

— Андрианова Мария Федотовна, птичница!

— Рад видеть вас, Мария Федотовна.

— Коленова Фрося, доярка.

— Здравствуйте, Фрося! Проходите, садитесь на диван.

— Привет вам, Антон Иванович, от животноводов «Кавказа»! Лиходубов Павел Акимович, завфермой.

— А! Лиходубов! Ну как в твоем хозяйстве?

— Маленько лучше, а только похвалиться еще нечем. Стараемся, особенно насчет кормов, чтоб весной о них не думать.

— Емельянов! Помните, ночевали у меня?

— Как же, помню! Андрей Павлович, как поживаете?

В хлопотах. Особенно их прибавилось после собрания. Все думаем, мозгуем, как делу подсобить.

— Прошу, товарищи, рассаживайтесь, — сказал Щедров, предлагая Емельянову стул рядом с собой. — Кабинет маловат для такого форума. Но ничего, как говорится, в тесноте, да не в обиде. Любовь Сергеевна, нужны стулья. Скажите Митрохину, пусть сам придет и захватит стулья.

Пока елютинцы, гремя стульями, усаживались рядами, как усаживаются на совещаниях, Щедров стоял возле стола и с любопытством смотрел на знакомых и незнакомых ему мужчин и женщин, на их лица, то задумчивые, то веселые, и думал о том, что заставило этих людей приехать к нему. «Не позвонили, не предупредили, а взяли да и прикатили на двух грузовиках. Не ходоки, а ездоки… Но что им нужно? Вот сидит птичница Андрианова. Помню, как она горячо и толково выступала на станичном собрании. Что она теперь хочет мне сказать? А доярку Фросю вижу впервые. Миловидная, с приметными бровями. Сидит скромно, только чуть заметно улыбается. И у Фроси есть ко мне дела. А кто этот усач и что ему нужно? А рядом с ним сидит плечистый детина. Кто он?»

Чтобы не гадать и не раздумывать, Щедров еще немного подождал, пока елютинцы уселись, и сказал:

— Дорогие товарищи, рад видеть вас в райкоме! И так как вы приехали неожиданно, то, надо полагать, не ради того, чтобы повидаться со мной, а ради какого-то важного дела. Какое это дело? Выкладывайте!

— Совершенно верно, — за всех ответил Якимчуков. — Дело, Антон Иванович, и важное и неотложное. Кто начнет излагать?

Молчание.

— Так кто же начнет? — спросил Щедров, — не станем терять времени.

— Начинай, Якимчуков, — сказал Емельянов. — Только без юмора.

— Можно и без юмора, — согласился Якимчуков, вставая. — Антон Иванович, желая поддержать райком, мы приняли решение. Мы — это партбюро и актив.

Заговорили, загалдели разом.

— Товарищи, тише! — крикнул Емельянов, и голоса умолкли. — Кто желает высказаться по существу вопроса — попроси слово. А пока, Якимчуков, поясняй дальше.

— До коллективизации, как это всем известно, в Елютинской сильно был развит бычий транспорт, — продолжал Якимчуков, усмехаясь одними глазами. — Гей, цоб-цобе! В те годы можно было наблюдать такую картину: два бычка-трехлетка спарованы одним налыгачом, и так они, связанные, ходят вместе. Куда тянет один, туда идет другой — неразлучные! Вот с таким налыгачом ходили у нас Черноусов и Ефименко. А теперь пришла пора разлучить тех связанных налыгачом бычков!

Сухими листьями прошумел смех. Улыбнулся и Щедров.

— Не можешь, Якимчуков, без иронии? И смех, товарищи, тут ни к чему. — Емельянов раскрыл перед Щедровым папку. — Вот оно, Антон Иванович, наше решение, изложенное по пунктам. Пункт первый: партбюро с активом отстранило Ефименко от должности и записало ему строгий выговор. Пункт второй: Черноусова оставить на год, записать ему выговор и предупредить: если через год дела в «Кавказе» не изменятся к лучшему, то Черноусов поплатится партийным билетом.

— Почему же с вами не приехал Черноусов?

— Мы говорили: поедем! Не пожелал, стыдно показываться в райкоме. Но на партбюро дал твердое слово…

— Якимчуков правильно подметил: ходили они, как сналыгованные! — Это заговорила Андрианова. — И мы так рассудили: рядом с Черноусовым поставить другого, не похожего на Ефименко. Поглядим, что из этого получится.

— Кого же вы решили поставить рядом с Черноусовым? — спросил Щедров. — Нашли достойного товарища?

— Еще не подыскали, — за Андрианову ответил Емельянов. — Прибыли к вам за советом. Может, райком кого пришлет?

— Надо подыскать кандидатуру в самом «Кавказе», — ответил Щедров. — Какие у вас есть на сей счет соображения?

Разговор оживился. Назывались фамилии — и Емельянова, и Якимчукова, и бригадира четвертой бригады Поликарпова.

— Вот видите, сколько в «Кавказе» достойных товарищей, — поднявшись, сказал Щедров. — Так что давайте подумаем вместе: вы у себя дома, а мы тут, в райкоме, и после этого примем согласованную рекомендацию.

Довольные своим приездом в райком, елютинцы уселись в грузовики и умчались. Щедров остался с Митрохиным, молча сидел за столом, как бы прислушиваясь к удалявшемуся шуму грузовиков.

— Василий Иванович, завтра поедем в «Кавказ», — сказал он, подойдя к окну. — Надо помочь елютинцам. Что скажешь, если нам остановиться на Емельянове?

— Кандидатура вполне подходящая. А как быть с мастерскими? Где мы найдем замену Емельянову?

— Заведующего мастерскими найти легче, — сказал Щедров, глядя в окно. — Поищем инженера у нас в районе.

— А если поискать у нас секретаря партбюро?

— Зачем же? Да вот что, принеси-ка мне личную карточку Емельянова. Я как-то у него ночевал. По-моему, он толковый человек.

Глава 50

Отношения у них были настолько равными и дружескими, что Петрович приходил к Румянцеву и уходил от него тогда, когда ему было нужно. В своих мягких, с низкими каблуками сапожках он ступал совершенно неслышно. Вот и сейчас Петрович тихо приблизился к столу, слегка наклонился и положил перед Румянцевым папку с объемистой рукописью. Отыскал нужную, им же подчеркнутую красным карандашом страницу и сказал:

— Ваня, доклад называется «Итоги и перспективы поднятия экономики и культуры в Усть-Калитвинском районе». Написан Щедровым и Приходько, обсужден и утвержден на бюро. Прочитан на собраниях не только Щедровым. Идентичный текст на других собраниях читали Приходько и Сухомлинов.

— Ну и что? Отыскал какую-нибудь крамолу?

— Кое-что подчеркнул. Прочти.

— Петрович, а надо ли?

— Советую. В целом доклад любопытен. Посмотри хотя бы отмеченные мною места.

Перед самым приходом Петровича Румянцев говорил по телефону с секретарем ЦК.

«Иван Павлович, Южный получил высокий урожай зерновых, успешно провел уборку, перевыполнил план продажи хлеба государству, — говорил секретарь ЦК. — Напишите статью для «Правды», расскажите о тех, кто добился таких успехов, поделитесь опытом».

«Хорошо, постараюсь», — ответил Румянцев.

— Петрович, звонили из ЦК, просят статью для газеты, — сказал Румянцев, радуясь в душе, что его просят выступить в печати, как, бывало, просили не раз. — Говорят, необходимо поделиться опытом.

— Когда нужна статья? — как всегда, деловым тоном опросил Петрович.

— Как можно быстрее.

— Моя помощь потребуется?

— Непременно. Вот что, Петрович, готовься, поедем в районы. Начнем с Усть-Калитвинского. Вот и соберем для статьи самые свежие материалы. — Румянцев посмотрел на Петровича вдруг помолодевшими, улыбающимися глазами. — А доклад Щедрова оставь. Прочитаю.

Понимая без лишних слов, что разговор окончен, что теперь нужно готовиться к поездке по краю, Петрович ушел. Румянцев некоторое время смотрел в большое, выходившее в парк окно, протирая замшей очки, и, казалось, забыл о докладе. И вдруг, как бы вспомнив, что ему непременно надо узнать, о чем говорил в докладе Щедров, он надел очки и наклонился над столом. Долго смотрел на первый лист — по нему, сверху донизу, протянута красная линия, ровная, точно ее Петрович положил по линейно, а слова «Владимир Ильич завещал…» почему-то подчеркнуты дважды.

«Владимир Ильич завещал нам, коммунистам, свято хранить свое кровное родство с народом, — читал Румянцев на первой странице. — Следуя заветам Ленина, коммунист обязан ничем, кроме как своим трудолюбием и своим поведением, не выделяться. Ему нельзя зазнаваться или кичиться своим высоким положением; нельзя извлекать из своего положения никаких личных благ и личных выгод; нельзя ставить себя в особое привилегированное положение. Преданность народу, демократизм, бескорыстие, скромность и доступность — вот те непременные достоинства, которыми обязан обладать член ленинской партии, на каком бы посту он ни находился. В нашем же районе, и мы об этом говорим открыто, есть еще коммунисты — их фамилии я назову позже, — которые забывают о заветах Ильича, отходят от этих заветов, заботятся о собственном благополучии и часто, чего греха таить, живут не так, как учит жить Ленин…»

«Что же тут, собственно, испугало Калашника? — глядя на страницу, думал Румянцев. — Мысль правильная, хотя в общем-то и не новая. Может, Калашника испугало что-то другое… Ну-ка, вот здесь…»

«То, что у нас хорошо, то хорошо, и оно, это хорошее, заслуживает всяческой поддержки, а то, что у нас плохо, то плохо, и умалчивать об этом плохом, делая вид, что ничего плохого вообще не существует, мы не имеем права, — читал Румянцев на другой странице. — В своей повседневной жизни и деятельности мы обязаны постоянно сверять свои дела и свои поступки по Ленину, как сверяют часы или измерительные приборы по тончайшему эталону, и тогда мы всегда будем знать, что у нас хорошо, а что плохо. Великое наше счастье, товарищи, что у нас имеется ленинский эталон жизни и что мы, сверяя по этому высокому образцу свою жизнь и свои дела, сумеем дать правильную политическую оценку не только таким очевидным позорным явлениям, как пьянство, чинопочитание, карьеризм, но и всякого рода иным антипартийным проступкам».

«И тут Щедров, безусловно, прав, и о Ленине сказано хорошо, — думал Румянцев, переворачивая страницу. — Да, именно так: это наше великое счастье, что у нас есть верный и нестареющий эталон жизни — Ленин…»

«Частенько бывает так, — продолжал читать Румянцев. — Избирают товарища секретарем партийного бюро, не подумав: а имеет ли он талант политического организатора, призвание партийного вожака? Умеет ли он руководить людьми, то есть способен ли повести за собой других, увлечь их на большие дела и во всем послужить для них примером? Всерьез этим никто не интересуется. С виду хороший человек часто оказывается плохим партийным работником. Для примера назову Листопада из «Зари» и Ефименко из «Кавказа», кстати, оба они по образованию ветеринары. Вот Листопад и Ефименко как раз и служат наглядным примером того, что политическая деятельность — не их призвание. Лечить животных, возможно, они умеют, ибо этому их, надо полагать, научили в институте, а вот стоять во главе партийной организации — это им явно не по плечу. На Украине говорят: «Не по Савке свитка!» Для Листопада эта «свитка» кончилась печально… Хочу подчеркнуть: партийная работа — самая трудная и самая ответственная, и от тех, кто ее исполняет, она требует таланта организатора и вожака, человека не только политически зрелого, — что весьма важно! — а и человека беспредельно честного в своих делах и поступках…»

«Не понимаю, что тут могло не понравиться Калашнику? — думал Румянцев. — Талант организатора и вожака — явление в жизни не такое уж частое, и быть настоящим партийным вожаком дано не каждому».

«У некоторых председателей колхозов нет ни бессонницы, ни душевных тревог. Они любят жизнь тихую, спокойную. Кое-кто обожает веселье, да чтоб оно было с песнями и плясками под гармонь, и лучшими предлогами для этого они считают свадьбы и именины. Среди весельчаков видное место в районе занимает Черноусов из «Кавказа», а среди почитателей тихой жизни — Крахмалев из «Октября», мужчина, скажу вам, редкого душевного спокойствия. Он умеет ладить с начальством, на угощения за колхозный счет не скупится, грубым словом никого не обидит, а колхозников почему-то принимает только по пятницам с двух до шести — в остальные дни знать никого не желает. А послушайте на совещании Черноусова или Крахмалева. В их речах уже установился известный стандарт: «Недостатки, конечно, у нас имеются, ибо их не имеет только тот, кто ничего не делает».

«Сказано несколько резковато, хотя, известно, есть у нас и такие председатели, о которых иначе и не скажешь. — Румянцев перевернул страницу. — Еще красная черта и целых три вопросительных знака. Это, видно, Калашник отметил что-то важное…»

Румянцев хорошо знал, какую притягательную силу имеет вопросительный знак, если он кем-то поставлен рядом с текстом. Открой любую книгу, на любой странице и так, шутки ради, поставь черточки и вопросительный знак возле самого безобидного абзаца. И тот, кто раскроет книгу и увидит этот предостерегающий знак, непременно насторожится и станет не просто читать, а вчитываться, желая во что бы то ни стало отыскать те слова, ради которых и был тут начерчен этот согбенный страж… Поэтому, увидев на странице не один, а три красных вопросительных знака и дважды тем же карандашом подчеркнутое слово кресло, Румянцев невольно обратил внимание на все эти знаки и начал читать.

«Частенько случается, когда руководящее кресло изменяет характер человека, и не к лучшему, а к худшему. Первое время, пока новый обладатель этого кресла усаживается, пока, так сказать, примеривается к своему новому месту, он бывает и вежлив, и умеет улыбаться, и зайти к нему можно свободно и в любое время. Взгляд у него еще острый, он видит недостатки не только чужие, а и свои и является поборником критики и самокритики. Но вот с годами, удобно устроившись в кресле, он привыкает к своему новому положению, обрастает, как говорится, жирком, и тут-то происходит невероятное: кресло то же, а сидящего в нем человека уже не узнать. Он стал невежлив, начальственная строгость заменила на его лице улыбку. Свободно и в любое время к нему уже не пройдешь, по душам не поговоришь. Жалобы трудящихся он препровождает в другие инстанции — это у него называется «гнать зайца дальше». Не любит крикливых, настырных посетителей, смотрит на них молча, сурово и, что они ему говорят, не слышит. «Не надо кричать, не надо волноваться, — говорит он спокойным голосом. — Чудак человек, неужели нельзя без этого… без критиканства и нервотрепки? Сам нервничаешь и заставляешь нервничать других, а ведь нервные клетки в организме, как известно, не восстанавливаются. Неужели нельзя жить спокойно?» Так постепенно, сам того не замечая, владелец кресла тонет в душевном благополучии и становится тихим бюрократом. К тому же он заболевает куриной слепотой, видит в самом себе и вокруг себя одно только хорошее, светлое, и не видит ничего плохого, темного. Свои же, самые малые успехи превозносит чуть ли не до небес, а слова «критика» и «самокритика» им давно уже забыты…»

«Нет, тут Щедров неправ, ибо виновным чаще всего бывает не кресло, а тот, кто в нем сидит, кто не умеет и не хочет натягивать собственные вожжи и усмирять свое желание, а таких единицы, — думал Румянцев, глядя на прочитанную страницу. — В этом кресле я тоже просидел немало, пересел в него, можно сказать, прямо с кавалерийского седла… Да, докладчик перестарался и наговорил лишнего. Но хорошо уже то, что в докладе есть знакомое мне беспокойство. Помню, в молодости вот так же горячился и я, хотя и не умел, подобно Щедрову, писать доклады, — так горячится молодой скакун перед взятием препятствия, кусает удила и просит повод. Значит, горячие скакуны не перевелись да, видно, никогда и не переведутся, и это меня радует…»

Снова склонился над докладом. Читал подряд, страницу за страницей. Когда поднял голову, перед ним стоял Калашник, улыбаясь и ладонью подправляя усы.

— Доброго здоровья, Иван Павлович!

— А! Тарас Лаврович!

— Вы так углубились в чтение, что не слышали, как я вошел.

— Прошу, присаживайся.

Калашник с достоинством уселся в кресло, спросил:

— Что хорошее читаете?

— Доклад Щедрова.

— Ну и как?

— Мне нравится, и ты напрасно поднял шум. Да, кстати, сам-то ты читал доклад?

— Читал…

— Тогда возьми и прочитай еще раз внимательно.

— Я хотел бы…

— Завтра приходи, поговорим. — Румянцев сурово сдвинул толстые брови. — Разговор у нас будет и длинный и весьма серьезный.

Калашник встал, пожал плечами, взял папку с докладом и, учтиво поклонившись, ушел.

«Снова и снова передо мной встают все те же вопросы: почему Щедров и Калашник такие разные? Где и в чем кроется причина этого различия? Ведь ровесники, росли и воспитывались в одних и тех же условиях… Где и на чем разошлись? И почему Калашник, не зная, о чем говорилось в докладе, затрезвонил в колокола? И получается: ничего толком не слышал, доклад и в глаза не видел, а шум поднял. Нехорошо… Придется завтра поговорить с ним обо всем и начистоту…»

Глава 51

По Красной в толпе горожан шел Рогов. В отлично сшитом светлом костюме, в новых сандалетах, в фетровой шляпе и с легким плащом на руке он выглядел настоящим франтом. А над городом уже загустели сумерки, улица полыхала неоновыми огнями, и Рогову радостно было оттого, что он видел эту озаренную огнями и запруженную людьми шумную улицу, и что он был в Степновске, а станица Усть-Калитвинская осталась где-то далеко, и что завтра он встретится с Калашником и решится наконец его судьба. Он шел и думал о том, что хотя свой чемодан он оставил у родителей, заночевать ему лучше всего у Маши. Последний раз он был у нее в тот вечер, когда объявил ей об их разрыве. Возможно, затаив обиду, Маша не встретит так, как она, бывало, умела встречать. «Все бабы обидчивы и не любят разлук, — думал Рогов, шагая по тротуару. — А Маша — самая обыкновенная баба, только красивее других. Да, это точно, она на меня обиделась. Но чем же я ее обидел? Тем, что сказал правду, то есть сказал то, что обязан был сказать. Ну, ничего, обойдется, у Маши сердце отходчивое».

Потом он думал о том, что сейчас главное для него не Маша — в Степновск он приехал не ради встречи с ней, что хорошо бы уже не возвращаться в Усть-Калитвинскую и больше не видеть Щедрова и что помочь ему в этом сможет только Тарас Лаврович Калашник. Рогов отыскал телефон-автомат и, набравшись смелости, позвонил Калашнику на квартиру. «Не обидится, он же меня очень уважает», — подумал он.

Трубку взяла Нина. Говорила невесело, вздохнула и сказала, что Тарас Лаврович заболел.

— Нина Павловна, а мне так бы хотелось услышать голос Тараса Лавровича, — говорил Рогов. — Я приехал специально… Попросите, я хоть поприветствую и скажу всего только два слова. Очень прошу вас!

— Хорошо, я ему скажу.

В трубке слышались шаги и шелест платья. Но Рогов, разумеется, не мог видеть, как Нина подошла к лежавшему на диване Калашнику, и не слышал, о чем она говорила. «Тебя просит Рогов». — «Значит, примчался? Сказала бы, что меня нету дома». — «Врать я не умею». — «Но я же болен…» — «Возьми трубку, Тарас, нельзя так относиться к товарищу». — «Хорошо, если ты хочешь, то я даже приглашу Рогова в гости…»

Опять в трубке послышались шаги и голос Нины:

— Одну секунду.

Калашник пробасил охрипшим голосом:

— Привет, страдалец! Ты в Степновске?

— Только что из Усть-Калитвинской.

— Вырвался? Насовсем?

— Никак нет!

— Почему? — Калашник закашлял.

— Щедров уперся…

— А-а… Да, да.

— Специально приехал тебе доложить…

— Где остановился? В гостинице?

— У родителей.

— Да, да, у тебя же здесь отец и мать. Ну, как старики? — Калашник опять закашлял. — А я вот прихворнул.

— Тарас Лаврович, помоги моему горю. Без тебя, без твоей поддержки…

— Врачи приказали лежать… В эти дни на работе я не буду. Так что приходи ко мне завтра. Прямо к утреннему чаю. Не надо благодарить и не надо стесняться. Дело есть дело…

После разговора с Калашником обрадованный Рогов, не мешкая, направился к Маше. Нежданного гостя Маша встретила таким удивленным взглядом и так холодно, точно перед нею, сняв шляпу, стоял не Рогов, которого она когда-то любила и всегда ждала, а совершенно чужой ей мужчина. Она не улыбнулась, как, бывало, улыбалась всякий раз, когда он появлялся в дверях, не протянула к нему свои ласковые руки, как протягивала их раньше. Он же, и вида не подав, что его мужское самолюбие оскорблено, оставил плащ, как оставлял прежде, на вешалке и сам, без приглашения, своей уверенной походкой прошел в комнату.

Та же скромная и хорошо знакомая ему обстановка. Тот же старый диван. Тот же столик с зеркалом, и тот же телевизор на высоких ножках. И так же, как и раньше, убрана кровать, и тот же узенький коврик для ног. Только Маша была не такая, как прежде. Молчаливая, скучная. В домашнем ситцевом платье и фартуке. «Не ждала меня и поэтому не переоделась, скорей всего управлялась на кухне, — рассуждал про себя Рогов. — Может, лепила вареники с творогом. Как вкусно она их готовит! А я как раз голоден как волк. Только вот беда: в ее красивых и всегда таких милых глазах тоска и уныние. И почему так грустно смотрит на меня?»

Желая нарушить тягостное молчание, Рогов уселся на диван, закинул ногу на ногу, улыбнулся Маше какой-то вымученной улыбкой, сказал:

— Милая Маша! Что с тобой? Или не узнаешь?

— Узнать-то узнала…

— Отчего же такая скучная?

— Не от чего быть веселой.

— А вспомни, какой бывала!

— Что вспоминать? Что было, то давно быльем поросло.

— У меня, Маша, неприятности в жизни. Но мои чувства к тебе…

— Перестань, Евгений! — Она прислонилась упругим плечом к дверному косяку и, скрестив под фартуком руки, зло посмотрела на Рогова. — О чувствах заговорил. Да были ли они у тебя вообще?

— Были? Да и как же иначе?

— Уже забыл, как оно было иначе? Хочешь, напомню? — Она с болью, через силу улыбнулась. — Заявился… Как же тебе не стыдно?! В то утро ты бросил с порога, что между нами все кончено. Много я пролила слез, нелегко мне было… Ох как нелегко. Теперь же, когда все выплакано и выброшено из сердца, ты заявился. Зачем? По какому праву? — В ее глазах заблестели капельки слез. — Думаешь, что я снова брошусь тебе на шею? Усажу за стол, как бывало усаживала, накормлю, напою да еще и обласкаю? Нет, Рогов, не жди и не надейся. Той Маши, которую ты знал, давно уже нет…

— Клянусь искупить свою вину. Ты же видишь, я пришел…

— Напрасно трудился, — перебила она. — Я тебя не ждала и приходить не просила!

— Маша, не злись, не надо!

Он приблизился к ней, хотел обнять. Она отстранила его руки.

— Уходи, Рогов! Слышишь? Уходи!

Маша открыла дверь. Рогов взял с вешалки свой плащ, шляпу и ушел, не простившись.

Глава 52

Давно и по-хорошему Рогов завидовал Калашнику. Ему нравилось и то, что Калашник носил красивые казачьи усы и выделялся в Южном крае казачьей одеждой; и то, что Калашник занимал большую квартиру; и то, что у Калашника была домработница — тихая и ласковая Васюта, молодая и лицом похожая на Машу. Нравилась Рогову и устоявшаяся тишина красиво обставленных комнат, и учтивость Васюты, и та любезность, с которой она, открывая дверь, попросила войти:

— Евгений Николаевич, вас ждут…

Особенно нравилось умение Калашника обращаться с людьми то ласково, то строго, его умение показать одновременно и свое превосходство, и свою скромность и простоту. Вот он и теперь подошел к Рогову как-то спокойно, как подходят именно те, кто хотя и знает себе цену, но из скромности показать этого не желает. Он на ходу завязывал пояс халата, а улыбка на усатом лице как бы говорила: знаю, знаю, Евгений, что не я нуждаюсь в тебе, а ты нуждаешься во мне, но я на это не обращаю внимания и сам охотно встречаю тебя. Он протянул руку и улыбнулся в усы: дескать, хотя я и болен, а наберусь сил и терпения и внимательно выслушаю и, что в моих силах, — сделаю.

Нравился Рогову выходивший в сад балкон — просторный, со всех сторон оплетенный виноградом; нравился тот зеленоватый свет, что сочился на балкон сквозь виноградные листья, и тот холодок свежего осеннего утра, что залетал сюда из сада. Нравился Рогову и круглый стол, что стоял на балконе, укрытый тяжелой скатертью, и электрический самовар в окружении чайной посуды. «Как жить? Наивный вопрос! — невольно подумал Рогов. — Вот так и надо жить!» Нравились Рогову и сами супруги Калашники, их семейная жизнь, в которой, как и в их квартире, все давно и прочно устоялось. О чем-то думая, Калашник покручивал ус, и тут, на балконе, сидя в халате за накрытым столом, он не был похож на кубанского казака. Хлеб он намазывал маслом как-то так уж очень осторожно, умело поворачивая нож, чай не пил, а отпивал маленькими глотками, точно бы опасаясь замочить усы. «Умеет, умеет показать себя, ничего не скажешь, — думал Рогов, с любовью глядя на Калашника. — На службе в сапогах и в галифе, а дома — и этот халат, и эти изысканные манеры…»

— Так что, любезный Евгений Николаевич? — спросил Калашник. — Как она движется, расстроенная жизнюшка?

— Плохо, Тарас Лаврович.

— Отчего же плохо?

— Ты же знаешь. Причина все та же.

— Доложи обстановку. Только кратко, так сказать, языком протокола.

— Короче не скажешь: Щедров не отпускает!

— На каком таком основании?

— Без всякого основания. Издевается!

— Кто позволил? — строго спросил Калашник, и казачья хустка загуляла по бритой голове. — Или без позволения?

— Вот именно! — поддержал Рогов. — Бесчинствует!

— Да, кстати, ты слушал доклад Щедрова? — вдруг спросил Калашник. — Сам ты на собрании был?

— Присутствовал один надежный человек. Ему можно верить.

— Вот что, Евгений! Вернешься домой и скажешь своему надежному человеку, что он врет, а если по-нашему, по-кубанскому, — брешет! Так и скажи!

Калашник вышел из-за стола, стоял, спиной прислонясь к ограде, о чем-то думая.

— Евгений Николаевич, я часто задаю себе вопрос: что такое профессия руководителя и с чем ее можно сравнить? — вдруг заговорил он совсем не о том, о чем надо было бы говорить. — Ее можно сравнить с полноводной рекой, на которой есть быстрины и есть затишки. Руководитель — это человек смелый, и он обязан шагать по быстрине. — «Что же скажет мне завтра Дорогой друг? — думал Калашник закусив кончик уса. — И как это понимать: разговор будет и длинный и весьма серьезный».

— Тарас Лаврович, как же мне вырваться из рук Щедрова? — напомнил о себе Рогов. — Надо же что-то…

— На чем я остановился? — спросил Калашник. — Да, на быстрине. Возьмем меня — хвалиться не буду да и не умею. Кто я? Выходец из народа. Мой дед, Игнатий Прокофьевич Калашник, жил на хуторе Соломенном и был сторожем на баштане. Отец, Лавр Игнатьевич Калашник, работал на том же хуторе трактористом. Во мне не ищи показной учености. Ее у меня нет, и слава богу! Но зато во мне живет природный организатор. Евгений Николаевич, ты знаешь меня и можешь засвидетельствовать. Я умею работать и люблю работу. Правильно я говорю? — «Не Рогова следовало бы спросить, а Румянцева, — подумал Калашник. — О чем он будет завтра со мной говорить?»

— Тарас Лаврович, все правильно, и я могу засвидетельствовать, — с грустью в голосе заговорил Рогов. — Но ведь Щедров упорствует… Умоляю, помоги. Возьми к себе, на любую должность. Вызволи из Усть-Калитвинского, выручи из беды!

— Добре, добре, Евгений Николаевич, и помогу и выручу, ибо люблю тебя, как родного брата. — Калашник растроганно обнял Рогова. — Дорогой Евгений, я сделаю все, что от меня зависит, и твое положение изменится. Но это случится не вдруг. Придется малость потерпеть. Как это говорится: терпение и труд все перетрут! Пока оставайся в Усть-Калитвинском. Я не стану забегать вперед и что-то сулить и обещать — сие не в моем характере. Но говорю твердо: в обиде не останешься! Вот поправлюсь, пойду к Румянцеву…

— Сердечное спасибо, Тарас Лаврович! Твое слово, Тарас Лаврович, для меня дороже всего!

— Тут вот еще что, говоря сугубо между нами. — Калашник понизил голос. — За последнее время мы с Румянцевым во многом расходимся, в частности во мнениях о Щедрове. Сам понимаешь, это обстоятельство может усложнить твое и без того сложное положение. Раньше говорить о тебе с Румянцевым мне было легче, нежели теперь. Так что придется, набравшись терпения, долго ждать. Быстро тут ничего не сделаешь.

— Значит, ждать долго? — с тревогой в голосе спросил Рогов. — А что же сейчас? Как мне быть?

— Поезжай домой, успокойся и жди. Только не вздумай вступать в конфликт с Щедровым!

— Где же мне работать?

— Пока, временно, где-нибудь потрудись. — Калашник снова задумался, зажав в кулаке усы. — Тут, Евгений, что важно? Выдержка! Во-первых, надо выиграть время. Во-вторых, не дать Щедрову в руки козыри. Если ты заупрямишься и начнешь конфликтовать, — а ты на это способен, я твою горячую натуру знаю, — да и еще откажешься от рядовой работы, то этим ты сыграешь на руку Щедрову. Он поднимет шум, а шуметь вокруг твоей персоны сейчас нельзя. Понял? Поэтому повторяю: выдержка и терпение! Ну, а теперь будь здоров, дорогой Евгений Николаевич! Привет семье! А мне пора принять лекарство и полежать… Что-то усиливается озноб в теле…

Глава 53

Грузовик катился и катился, и вслед ему тянулся и тянулся черный от моросящего дождя асфальт. Громыхал пустой кузов, и скрипели рессоры. В углу, возле кабины, лежал скомканный брезент, от одного борта к другому каталась, громыхая, пустая железная бочка. На брезенте, согнувшись, сидел Рогов. Кутаясь в синтетический плащ, он тоскливо смотрел то на шумно катавшуюся по кузову железную бочку, то на тянувшуюся из-под грузовика мокрую дорогу. Ветер с дождем бил в спину, посвистывал в ушах. Рогов поплотнее прижимался к кабине, боялся, как бы бочка не придавила ему ноги.

«Вот и все… Ветер, дождь, мокрая дорога, и я один в кузове попутного грузовика, сижу, согнувшись, как заяц, и боюсь, как бы не навалилась на меня железная бочка, — думал Рогов. — Никогда я еще не ездил на грузовике. Перед глазами лежит серая, по-осеннему унылая степь и висит низкое, в тучах небо. И что же дальше? Неужели всему конец? Сижу, поджав ноги, и никому я не нужен. Что меня ждет, когда я доберусь в Усть-Калитвинскую и оставлю этот грохочущий кузов с железной бочкой? Ничего! Так что же делать? Принять предложение Щедрова и ехать в Елютинскую? Ведь с Калашником у меня разговор не получился. А со Щедровым, выходит, получился? Калашник был мне не рад, это я видел. А Щедров, выходит, был рад? Калашник ничего лучшего придумать не мог: терпи, Рогов, и жди! А чего ждать? У моря погоды? Легче всего сказать: терпи и жди… Не помог, ничего для меня не сделал. А как рассуждал, как рисовался! Я ему о своем горе, а он развел теорию. А что мне сказал и как ко мне отнесся Щедров? Не разводил теорию? Что тут сравнивать и зачем сравнивать?..»

Ладонью Рогов вытер залитое дождем лицо, глаза, тяжело вздохнул. Ветер и мелкий косой дождь, казалось, били еще сильнее, и кузов трясло и раскачивало с невероятной силой. Рогов снял промокшую, с обвислыми полями шляпу, чтобы ее не сорвало с головы. Сердце щемило и болело. А железная бочка все гуляла по кузову, перекатывалась, как на волнах, ударяясь о борт и громыхая.

«Что же получается? Я невольно, сам того не желая, сравниваю, что было у Щедрова и что было у Калашника. А зачем я это делаю? — думал Рогов, не чувствуя, как за воротник течет вода. — Выходит, что я теперь стою между Калашником и Щедровым, стою и решаю для себя: с кем пойти и к кому приклонить голову? Нет, теперь уже для меня ясно, что с Калашником не пойду. Не нужен я ему. А Щедрову нужен? И со Щедровым не пойду. Тогда как же быть? Остаться одному, вот как сейчас один я нахожусь в этом подпрыгивающем кузове? «Поднимись, Рогов, на том месте, где упал». Щедров, выходит, прав, нужно мне подниматься. Одному оставаться никак нельзя, совсем пропаду. Надо искать выход. Нужно что-то делать. А что? И где, в чем выход?»

Вопросы остались без ответа. На площади в Усть-Калитвинской Рогов соскочил с грузовика и зашагал домой, радуясь тому, что перед глазами больше не гремела катавшаяся бочка. Открыл дверь и увидел Галину. Она или знала, что войдет именно он, и ждала, или случайно оказалась в прихожей.

— Женя? Что с тобой?

— Малость промок…

— Ты болен?

— Здоров, здоров…

Рогов поставил чемодан, снял мокрую шляпу, плащ, грязные сандалеты. Надел пижаму, шлепанцы и стоял, словно чужой, не зная, куда ему идти.

— Чаю хочешь? Продрог весь.

— Можно, можно…

— Ну что там, в Степновске?

Галина усадила мужа за стол и налила чаю.

— Что в Степновске? — Рогов подумал, глядя в стакан. — Город стоит на месте. А еще что?

— Удачно ли съездил? Женя, я серьезно спрашиваю. Посмотри на себя. Что с тобой?

— А что? Со мной все то же… Только прошу без сочувствий и расспросов.

— У Калашника побывал?

— Был, был, имел честь…

— Ну и что?

— Так… побеседовали.

До вечера крепился, отмалчивался. То брал на руки сына, играл с ним, даже пробовал шутить, смеяться, то разговаривал с тещей, наигранно, шутливо.

— Женечка, а Илью Васильевича посадили, — сказала теща певуче и так спокойно, точно говорила о чем-то обыденном. — А за что? Говорят разное, а толком никто ничего не знает.

— Так, так… Посадили. Ольга Петровна, может, и мне туда, следом за Логутенковым? Как, а?

— Господь с тобой, Женечка! Как можно такое говорить!!

— Значит, докатился… Так оно и должно быть. Посадили!

Ночью Рогов ворочался, вздыхал. Вставал, курил и снова ложился. Не спала и Галина. Лежала и думала: что же у него на душе и почему молчит?.

— Женя, чего играешь в молчанку? Вижу, душой болеешь, а сказать ничего не хочешь. Почему? Ведь я — то для тебя не чужая.

— Нечего сказать. Все уже сказано.

— Что у тебя на сердце?

— Одна сплошная боль… Теперь тебе стало легче?

— Дурак ты, Евгений, вот что я тебе скажу… Когда у мужа горе — у жены тоже горе, и жена всегда рядом. И стыдно так ей отвечать… Говори, что у тебя? Калашник ничем не помог? Так?

Рогов поднялся и, сидя на кровати, рассказал Галине о том, что было у Калашника.

— Мучит, Галя, вопрос: как мне теперь жить? Куда податься? Надо же что-то решать… Посоветуй, Галя.

— Один у меня совет: иди к Щедрову.

— Как же к нему пойду. С повинной?

— Так и пойди. Скажи, что тебе нужна работа, что из района ты никуда не уедешь.

— Значит, отправляться в Елютинскую?

— А что тут такого? Если нужно, поедем и в Елютинскую. Иди к Щедрову и ничего не бойся.

— Я не боюсь. Но я не могу… Трудно мне!

— Знаю, не легко. А ты пересиль себя и пойди. Ведь если ты захочешь, все сможешь. А тебе надо суметь. Пойми, Женя, надо! Если тебе трудно пойти к Щедрову завтра, сходи в другой день или через неделю. Но обязательно пойди! А пока все обдумай и успокойся. Если жена говорит, если жена советует…

Галина не досказала. Ей было жалко мужа, и она не знала, что бы ему еще сказать и какими словами утешить. А в окно светила луна. В белом ее свете Галина видела, как Рогов склонил на колени голову и порывисто отвернулся, прижав кулаки к глазам.

Глава 54

Хмурый ноябрь, клочковатые тучи сползли с гор и серым пологом укрыли станицу. Крыши мокрые, деревья голые, скучные. Наверное, уже с месяц днем и ночью, не переставая, сыпал мелкий нудный дождь. На улицах лужи. Листья желтыми лоскутками липли к сырой земле.

В такую слякоть Рогов выходил из своего двора и сапогах, в брезентовом плаще, на голове — капюшон. Обходил лужи, сбивал сапогами прилипшие к земле листья, направляясь на площадь. Не спеша проходил мимо Дома Советов, останавливался, как бы кого-то поджидая или о ком-то думая, закуривал папиросу и так же не спеша уходил. Через день снова брел по лужам в своих кирзовых сапогах и в брезентовом, потемневшем от дождя плаще, и из-под капюшона смотрели тоскливые, ко всему безучастные глаза. Так же остановился перед Домом Советов, так же закурил. Постоял, выкурил папиросу и опять повернул к своему дому.

Дома Галина сняла с него мокрый плащ, грязные сапоги.

— Женя, ну чего ты бродишь по площади? — спросила она грустно. — Что тебя туда тянет? А домой приходишь — молчишь. Поговори со мной по душам.

— Не сегодня.

— Когда же? Завтра уйдешь в лесничество.

Рогов промолчал.

На другой день, вернувшись рано утром с дежурства, он ничего не сказал жене. Позавтракал и начал бриться. Стоял перед зеркалом и тщательно выбривал свои впалые щеки.

— Галя, приготовь темно-коричневый костюм, — сказал он, продолжая бриться. — Тот, что пошили к Октябрьским праздникам. Надену новые ботинки, белую рубашку, ту, что с запонками, галстук тоже.

— Чего ради вздумал наряжаться?

— Надо. Достань из шкафа бобриковое пальто.

— В дождь? Ты что задумал? Мог бы жене сказать?

Рогов не ответил, вытирая лицо полотенцем.

В осеннем пальто и фетровой шляпе Рогов вышел со двора. Дождя, казалось, не замечал, лужи обходил и шел быстрыми шагами. Приблизился к Дому Советов и не остановился, не замедлил шаги. Решительно, как это он делал раньше, взошел на лестницу и быстро поднялся на второй этаж. Любови Сергеевны в комнате не было. Рогов оставил на вешалке пальто, шляпу, одернул пиджак, выпрямился и, не раздумывая, открыл дверь знакомого ему кабинета.

— Антон Иванович, можно войти?

— Да, входите! Кто там? — Щедров писал, склонившись над столом; поднял голову и удивился: — Рогов? Прошу, садись. Вот сюда, в кресло. Погодка-то! Мечта хлебороба! — Щедров отложил в сторону бумаги и вышел из-за стола. — Льет, и как льет! Отличная погодка для озимых! Ничего лучшего и придумать нельзя. Вчера я побывал на полях, проехал до Елютинской. Озимые всюду такие зеленые, густые, смотришь — и сердце радуется!

— Что тут важно? — в тон Щедрову заметил Рогов. — Обильная влага и плюсовая температура. Дождь теплый, какие бывают в июле. В лесу грибов полно!

— Для животноводов тоже благодать, — продолжал Щедров, глядя на залитые дождем темные тополя. — Отава так пошла в рост, что хоть пускай косилки. Скот все еще на подножном корму.

— Отава, верно, завидная, — охотно подтвердил Рогов. — Деревья уже сбросили листья, а трава зеленеет и поднялась повыше щиколоток. Коровы «Яблоневого цвета» весь день пасутся в лесу. Как-то я встретил Осянина. Хвалился, говорит, что удой увеличился.

— Как у него с раскорчевкой? — спросил Щедров. — Уладил Петр Петрович свои разногласия с лесничеством?

— Уладил, это я точно знаю, — ответил Рогов. — Уже работают бульдозеры и трактора.

«Странно, чего это мы вдруг завели разговор о хозяйственных делах? — думал Щедров. — Говорим об озимых, об отаве, словно бы вообще ничего не случилось. А ведь Рогов пожаловал ко мне не для того, чтобы поговорить со мной о погоде и сообщить о том, что в «Яблоневом цвете» повысился удой молока и начата раскорчевка пустоши…»

— Евгений Николаевич, я рад видеть тебя в райкоме, — сказал Щедров. — Но давай оставим в покое и озимые, и отаву, и раскорчевку, и теплый дождь. Говори, зачем пришел? Выкладывай.

— Антон Иванович, ты прав, разговор об озимых и теплом дожде нам сейчас ни к чему. — Рогов задумался, и его худые щеки тронул мелкий тик. — С чего начать? Не знаю.

— Любое начало есть начало.

— Я долго не приходил к тебе, очень долго. Не мог. А сегодня решился… Больно, вот тут. — Рогов положил ладонь на грудь. — Вот теперь я знаю, что такое душевные муки. Хотя, видишь, я говорю спокойно. Но зачем я пришел? Вот вопрос!

— Нужна работа?

— Я работаю лесничим. Сутки отдежурю, а двое суток свободен. Так что есть время для раздумий… Зачем же я пришел?

— Может, нужна какая помощь?

— В том-то и штука, что ничего мне не нужно. Много я думал в эти дни о себе, слишком много. Думал и о том, как я жил, к чему стремился и так ли жил, как надо было. С кем дружил, кому подражал, у кого учился? Сам я себе судья и сам я себе адвокат.

— Говори поточнее и пояснее, — попросил Щедров.

— Извини, не могу, трудно мне… Все во мне перевернулось, перепуталось. Мало мы знаем о людях, очень мало. — Рогов долго сидел молча, с поникшей головой. — Вот, к примеру, Антону Ивановичу Щедрову, что ему известно обо мне? Ничего не известно.

— Сам расскажи о себе, вот я и буду знать.

— Мысль свою, главную, не могу выразить, нету у меня таких слов. Как рассказать о том, что не так давно я находился в этом кабинете, один, со своими мечтами… Это было еще тогда, когда, помнишь, я приехал в Степновск и мы встретились у Румянцева. — Рогов усмехнулся, поднял полные тоски глаза. — Смешно вспоминать! А ведь это было… Я хорошо помню твои слова: поднимись, Рогов, на том месте, где упал. Справедливый совет. А знаешь ли ты, почему я упал? Нет, никто об этом не знает! А ведь надо было не только подняться, выпрямиться — если бы ты знал, Антон Иванович, как это трудно! Но еще труднее — понять, осознать самому, где, на каком месте споткнулся и почему упал. Долго я искал и место и причину. И не находил. Самое трудное: кто повинен в том, что со мной случилось? Сам я или кто? Ты скажешь: потворствовал Логутенкову? Это не то! Скажешь: бюрократ, находился в кабинете, а секретарша говорила, что меня там нету? Нет, не то! Скажешь, зажирел Рогов, отвернулся от людей, зазнался, лишнее о себе думал? Тоже не то! И все ж таки я дознался, сам до всего дошел и скажу тебе. В последние пять-шесть лет самым страшным в моей жизни было то, что я не был самим собой. Понимаешь, не было Рогова! Вместо меня была тень одного человека — ты хорошо его знаешь. Я учился у него жить, работать, я подражал ему во всем, я завидовал ему, я хотел быть похожим на него, даже, смешно, однажды хотел было отрастить усы. Дурак! Его я росточек, и в этом причина моей беды… Разумом и сердцем понять это было не легко, а как же трудно мне начинать все заново, как трудно вернуть себя к тому, что было во мне в юности… Я переболел душой, перестрадал и перемучился, и теперь мне уже легче, и я, видишь, могу говорить.

Перед вечером Щедров пришел домой в приподнятом настроении. В сенцах снял мокрый плащ, вошел в комнату и, не в силах сдержать свои радостные чувства, обнял тетю Анюту и поцеловал ее морщинистую щеку.

— Да ты что это, Антон, взялся меня обнимать да целовать? — удивилась тетя Анюта, разведя руками. — Никогда такого с тобой не было. Отчего бы вдруг?

— Анна Егоровна, от радости!

— Жена вторую неделю не подает весточки, а он радуется.

— Ульяша звонит по субботам, а сегодня пятница. Сегодня я сам ей позвоню. — Улыбка не сходила с обрадованного лица Щедрова. — Эх, Анна Егоровна, если бы ты знала, что у меня на сердце! Хоть песню пой!

— Да я вижу, весь сияешь. Отчего бы? Никак не могу уразуметь. Что с тобой стряслось? Или опять ездил любоваться озимыми?

— Анна Егоровна, что озимые! Их поливает дождь, они растут, зеленеют… Вернулся! Понимаешь, вернулся!

— Кто таков?

— Человек! Сам встал, поднатужился и пошел!

— Антоша, попил бы чайку, — с удивлением глядя на Щедрова, сочувственно сказала тетя Анюта. — Садись к столу, заварка свежая. Есть у меня ватрушки.

Щедров пил чай, в потемневшее окно стучали крупные капли, по стеклу текла вода. К ночи дождь усилился.

Москва — Жаворонки

1966–1973

Оглавление

РОДИМЫЙ КРАЙ Роман

  Часть первая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

    Глава 24

  Часть вторая

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

СОВРЕМЕННИКИ Роман

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg