Промелькнувшие годы
1
Это случилось в предвоенный год, московской весной.
В студенческом общежитии, в женской комнате номер пять, легло спать десять девушек, а проснулось наутро девять.
Постель Вари Кутафиной была пуста. Одеяло откинуто, на подушке еще держалась вмятинка от головы, простыня была смята — смята, как обычно после спящего человека. Вещи Кутафиной были тут — недоставало только ее платья, шляпы и пальто на вешалке. По всему было видно, что Варя среди ночи поднялась, оделась и ушла. Тася, которая спала с ней рядом, теперь припомнила, что, встав среди ночи за водой, она заметила в полумраке пустую Варину постель.
Кутафина была тихая, незаметная девушка. В каждом общежитии обычно встречаются такие люди. Они много молчат, неслышно ходят, охотно выполняют чужую работу, остаются «покараулить», когда все отправляются куда-либо, легко и застенчиво сносят шутки, уступают билеты в театр и в общении с людьми слишком часто говорят «пожалуйста» и «спасибо».
Куда и зачем могла уйти Варя среди ночи?
В гости? На вечеринку? Но тогда зачем было ложиться в кровать? Не получала ли она какой-либо телеграммы вечером? Нет, никто из подруг по комнате не видел этого...
Первым на весть пришел в женскую комнату студент второго курса Рожков Василий. Он это услышал в умывальне и пришел с полотенцем на шее, с зубной щеткой в руке.
Рожков молча подошел к кровати Кутафиной, оглядел ее, обследовал Варин шкафик, затем подоконник ближайшего окна. Он знал не больше, чем девушки в комнате, но считал, что сыск мужское дело и что по каким-то незаметным признакам он откроет то, чего не могли открыть подруги Вари. Но осмотр ничего не дал. Рожков присел на табуретку и задумался — ему не хотелось уйти ни с чем.
— Не было ли у ней какого-либо дома, где она могла переночевать?
Да, такой дом был — тетка на Садово-Каретной улице. Но почему-то сейчас забыли об этом. Рожков оживился: он, кажется, на верном следу — с теткой ночью что-нибудь случилось, послали в общежитие за Варей, дежурный же у входа в корпус, конечно, спал, посыльный поднялся на четвертый этаж, разбудил Варю... По всему видно, что Кутафина спешила уйти с посланцем от тетки,— вот даже постель не закрыта одеялом...
В записной книжке Вари нашли телефон ее тетки, и Рожков, на радостях, что сейчас вернет женской комнате их тихую подружку, поспешил к телефону. Но тут заговорила тоненькая, строгая Наташа, Варина подруга. Ведь спрашивая тетку: «Не ночевала ли Варя у вас?», можно этим, если Вари там нет, испугать старуху. Решили звонить от имени Володи (а у Вари был такой Володя), звонить о том, что билеты на «Бахчисарайский фонтан» он, Володя, достал и может сейчас же завезти билеты к Варе и так далее. Придумано было ненужно длинно и подробно — всем вдруг захотелось оберечь от волнения неизвестную тетку с Садово-Каретной.
Но в ответ они услышали такое же подробное и длинное объяснение, что Варечки тут нет и что вообще Варечка забыла свою тетю — вот уже вторую неделю не показывается... Но билетам Варечка будет, конечно, рада, и молодому человеку Володе («Простите, отчества вашего не знаю!») надлежит с билетами тотчас спешить в общежитие, где проживает Варя. И радушный голос стал словоохотливо сообщать адрес общежития. Василий Рожков, не в силах прервать старушку, терпеливо слушал о том, как добраться до того места, где он сейчас находился.
— Благодарю вас! — сказал наконец Володя-Василий, вешая трубку.
Не пришла Варя в тот день и на лекции в институт, не было ее и позже.
Вечер этого дня прошел в догадках. К девяти студенткам пришел народ из других комнат. Сидели, рассказывали истории об исчезновениях. Сидели на всех кроватях, кроме Вариной, но как-то получилось так, что расположились вокруг нее. И все почему-то ощущали пустоту кровати — в тихой, неприметной Варе открыли вдруг милые качества, которых раньше не видели.
Разошлись в двенадцатом часу ночи.
А на следующий день Наташа, проснувшись раньше всех, закричала:
— Варя вернулась!
И действительно, на вчера еще пустой кровати, натянув одеяло до подбородка, спала Варя. Наташин вскрик не разбудил ее. В одних ночных рубашках девять девушек столпились около спящей.
Было невыносимо ждать, когда она проснется,— хотелось все знать сейчас же, немедленно.
2
Варя легла в ту ночь вместе со всеми — в одиннадцать часов. Она умяла подушку, засунула под нее руку, закрыла глаза — поджидала сон. Но он не приходил. На противоположной от окна стене, захватив угол потолка, лежал косой, надломленный квадрат уличного света. По квадрату проходили какие-то волокна. «Тень от дыма», — догадалась Варя. Между уличным фонарем, бросавшим свет сюда, и квадратом у потолка дымила какая-то труба. «Как поздно топят! — подумала Варя. — Но почему дым проецируется сюда?» Это была легкая задача по начертательной геометрии. Все решалось очень просто: комната, где сейчас лежала Варя, помещалась на четвертом этаже, фонарь — на улице, следовательно, дом, где так поздно топили печь, был выше фонаря, но ниже Вариного четвертого этажа...
По светлому квадрату проскользнула будто тень птицы... Вот и еще одна — точно бабочки у лампы...
По квадрату все текли волокна дыма, и Варя представила где-то поблизости от общежития тихий двухэтажный домик с голландской печью. Белые изразцы с голубой каемкой, желтый латунный отдушник, на котором сушится полотенце, вышитое красными и черными крестиками. Совсем как в Серпухове у мамы...
Серпухов!..
Варя даже приподнялась на постели. Она же сегодня хотела позвонить матери! Сегодня маме исполнилось пятьдесят лет. И сегодня четверг, когда мать дежурит на заводе и когда она около телефона. Как она будет рада!
Спать не хотелось, но постель была уже нагрета, умята, и все здание было в темноте, в забытьи. Жил только косой квадрат света под потолком — волокнистая тень дыма поднималась, слоилась и пропадала во мраке. Можно послать телеграмму, но для этого опять-таки надо вставать. А завтра поздно, неудобно перед матерью: дочь забыла!..
«Нет, сегодня, и по телефону!»
И Варя при свете уличного фонаря стала одеваться. Ах, зачем она, дура, ложилась! Мать сегодня дежурит с девяти вечера — давно бы можно было позвонить в Серпухов!
Варя на цыпочках обошла кровати подруг, осторожно открыла дверь и выскользнула в коридор.
Полуосвещенные пролеты лестниц уже жили своей ночной жизнью: на третьем этаже на перилах спесиво сидела белая красавица кошка; вокруг нее, завистливо поглядывая, бегали другие кошки — худые, плоские, дешевые. Варя погладила белую кошку. Красавица охотно позволила коснуться себя — и она, и ее белая пушистая шерсть были созданы для этого...
У выхода дежурная по общежитию спала, положив голову на задачник по арифметике. Часы над ней показывали без двадцати двенадцать.
Варя села в трамвай «А» и поехала на улицу Кирова к Главному почтамту.
Куполообразное здание, похожее на цирк, было уже все во мраке, только в правом крыле светилась комната междугородного телефона. Варя встала в очередь к окошку заказов. Сзади подходили люди — завсегдатаи этого места — и, сказав: «Я за вами! Запомните!», уходили курить или бежали к окошку телеграфа. Послушная Варя, ответив «пожалуйста», запоминала их, и когда они возвращались, она указывала, кто за кем стоит. У самого окошка, оттолкнув Варю, объявился человек в каракулевой фуражке. Размахивая какими-то сизыми накладными, он по плечи влез в окошко и долго — безголовый — бранился там. Варя терпеливо ждала, хотя задние и старались вытащить из окошка этого каракулевого...
Наконец разговор с Серпуховом был заказан, но Варю предупредили, что он состоится не раньше, чем через час. И Варя села ждать. Рядом, заняв чуть не половину желтого диванчика, расположилась полная, но статная дама с газетой. У нее были подбриты брови, подведены глаза, и сидела она прямо, молодо, выставив обширную грудь. Читая газету, держала ее небрежно, на отлете, но Варя поняла, что женщине этой уже за сорок лет и что держаться ей так, по-молодому, утомительно: вероятно, и спина устала, и шея, и руки.
Входная дверь часто открывалась, и в комнату забегал мартовский ветер. Дама поежилась и надела пальто песочного цвета, которое лежало на спинке диванчика. Пальто было дорогое, красивое — Варя тайком разглядела его: и материал, и покрой воротника, и пуговицы... Одевшись, дама опять принялась за газету — изящная, чуть надменная. Она напомнила Варе ту белую кошку, которую она погладила на лестнице. Но Варя поняла, что это от зависти,— ей тоже бы хотелось иметь и такое пальто и так картинно держаться...
Заметка в вечерней газете с заголовком «145 свиней в час» привлекла Варю, и она, чуть склонившись, заглянула в газету. Они так минуту читали вместе.
— Пожалуйста! — Дама протянула ей газету.— Я уже прочла...
— Большое спасибо...— Варя вспыхнула: вероятно, неприлично было заглядывать в чужую газету.— Нет, простите, я только так... только так посмотрела...
Но в это время из окошка выкрикнули:
— Харьков! Сазонов! Четвертая будка!
Дама быстро поднялась, сунула газету в руки Варе и, чуть переваливаясь, пошла к будке. Через стекло в будке видны были ее плечи, почти упирающиеся в фанерные стены, и завитые на затылке светлые волосы.
Она говорила долго, шея у нее покраснела. «Как душно ей там!» — подумала Варя. Но вот она повесила трубку, Варя поспешила к будке, чтобы отдать газету (она так и не узнала, что делают с 145 свиньями в час), однако женщина, помедлив, опять взялась за трубку, крикнула: «Костя! Костя!», но ей уже не ответили. Она снова повесила трубку, повернулась и открыла дверь будки.
Варя протянула ей газету, и тотчас опустила ее: лицо женщины было в слезах, на бледных щеках и шее пятнами лежал румянец. Беспамятно она оперлась на плечо Вари.
— Это ужасно!..— проговорила она, никого и ничего не видя.— Это ужасно! Я просто не знаю...
Варя почувствовала ее тяжелое, обмякшее тело.
— Что с вами? Что случилось?
— Проводите меня! — сказала женщина, направляя Варю к выходу.— Я тут, рядом...
Стыдясь своих слез, она опустила голову, искала в сумочке платок и шла к выходу неровными шагами, чуть приваливаясь к девушке. Варя попросила ее подождать, сбегала к окошку, где ей сказали, что Серпухов вызовут не раньше, чем через полчаса.
На улице падал снег, было скользко, и Варя сжала локоть спутницы. Они молча прошли полквартала. Женщина остановилась около черных дверей подъезда. Варя поняла, что она живет тут и что надо ее довести до квартиры...
3
В большой, хорошо обставленной комнате находился белобрысый, круглоголовый мужчина с выпуклыми, бесцветными глазами. Он любовно развертывал на столе свертки, раскладывая закуски по тарелкам. Мужчина был без пиджака, чтобы легче двигать руками.
— А-а! Тонечка! — сказал он, не посмотрев на дверь.— А я только что пришел! Угадай, чего я достал!..
Он взглянул на ее заплаканное лицо, увидел какую-то девушку сзади, и хлопотливые, в веснушках, руки его остановились.
— Э-э!.. Что такое?..
Она, не раздеваясь — в пальто и в ботах, подбежала к нему и зарыдала.
— Константин бросил меня! — Снег с ее шляпки сыпался ему на руки. — Сейчас по телефону... Из Харькова... Не приедет!..
Он чуть отстранил ее от себя: жилетка была из светло-сиреневого тонкого материала и, конечно, на ней останутся пятна от слез.
— Ну и пусть! — сказал он неуверенно.— Очень он тебе нужен!
— Ах, не говори! Не говори...— Скрывая мокрое, подурневшее лицо, женщина отошла от него, сняла шляпку, песочное пальто, но не бросила их, а передала Варе.— Стряхните, пожалуйста!.. Там снег...
И, закрыв лицо платком, повалилась на диван.
Белесый мужчина без пиджака и Варя с пальто и шляпкой в руках стояли посредине комнаты друг против друга, не зная, что делать. Он подмигнул Варе В сторону дивана, пожал плечами и улыбнулся. Варя посмотрела на его низкий лоб, на бессмысленные глаза и поняла, что этот человек глуп. Она сейчас находилась, как ей казалось около большого, взрослого горя, около горя настоящей женщины (она все еще видела перед собой ту важную красивую даму, которая читала газету в комнате междугородного телефона), и этот глупый, ненужный человек все как бы портил. Хозяйка будто догадалась об этом.
— Наумов, уходите! — всхлипнула женщина.— Уходите...
— Как уходите? — белесый перестал улыбаться.— Я же пришел... Мы же...
— Нет, нет, Наумов!.. Ну, я прошу.
В голосе женщины была строгость, и белесый пожал плечами — что изображало «как вам угодно». Потом он подошел к столу, посмотрел на разложенные закуски, вздохнул, надел пальто. И вышел.
Варя тоже тронулась за ним. Событие, начавшееся в телефонной будке, вовлекло ее в свой круг, и она сейчас двинулась к двери не потому, что подходило время звонить матери в Серпухов, а потому, что эту плачущую женщину надо было оставить одну. Если она услала этого белесого, то Варе, чужой, тем более следовало уйти.
— Останьтесь! — послышался всхлипывающий голос с дивана.— Мне так тяжело...
Варя была послушная, и она осталась. Ей даже было лестно, что вот знакомого человека эта женщина услала, а ее просит побыть.
И чтобы как-то отблагодарить за приглашение, чтобы быть полезной в доме, она налила воды из стеклянного кувшина и понесла стакан к дивану. Женщина уже поднялась и, не стыдясь заплаканного, подурневшего лица, пристально, но ничего не видя, смотрела в угол комнаты.
— Нет, спасибо...— сказала она, заметив воду.— Не надо... Хотя, погодите, дайте,— она отпила из стакана.— Вот он! Посмотрите! — кивнула она на туалетный столик.
Среди старомодных граненых флаконов на позолоченных выгнутых ножках стоял в овальной рамке портрет молодого — лет двадцати трех — человека с добрыми светлыми глазами. Варя невольно спросила:
— Сын?
— Нет, муж...— отвечала женщина с некоторой гордостью, но вдруг, вспомнив разговор с Харьковом, она опять нахмурилась.
Варя посмотрела на нее и тут только заметила, что ничего не осталось в этой женщине от той, которую она видела на почтамте. Спина ссутулилась, руки опустились, краски, положенные на лицо, размазались: на бровях было красное, на щеках — коричневое. Варя, негодуя на себя, отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Она поправила угол скатерти, и вдруг чувство большой жалости охватило ее. Она боком, угловато приблизилась к женщине, села рядом на диван и осторожно обняла ее. Женщина от нежданной ласки опять заплакала и привалилась к Варе. Варя обняла ее крепче и смелее. Все переместилось: не было уже красивой, чинной дамы из комнаты междугородного телефона, а была обыкновенная пожилая женщина, сокрушенная горем. И не было пугливой девушки, присевшей в уголке желтого почтамтского диванчика...
— Меня предупреждали! — сказала женщина, отсаживаясь от Вари: так легче было говорить.— Через пять лет мне будет сорок девять лет, а он все еще будет мальчишка. А я отвечала: «Пять, три года, да мои!» А вот прошел только год — и ушел. Только год!.. А я из-за него...— Она подняла глаза.— Вас как зовут?
— Варя.
— Я из-за него оставила человека. Прекрасного человека с положением, известного художника, которого любила... Конечно, не так, как Костю. Но он-то любил меня больше... Все у нас было. Две комнаты, для работы еще ателье на окраине Москвы... Автомобиль, правда, не личный, но иногда им можно было пользоваться. Да и у Константина тоже был не личный...
— Вы второй раз замужем? — спросила Варя, спросила для того, чтобы отогнать эти автомобили, которые ей показались какими-то грубыми, ненужными в таком горе...
Женщина пристально посмотрела на нее и сквозь не просохшие еще слезы неожиданно улыбнулась.
— Давайте пить чай! — сказала она, вставая и проводя ладонью по лбу.— И оставайтесь у меня ночевать... Зовут меня Антонина Львовна... А вас Валя? Да?
— Нет, Варя. Спасибо... но я должна по телефону...— Она посмотрела на часы.— Скоро меня вызовут.
И Варя рассказала о том, что матери ее сегодня исполняется пятьдесят лет и что только при ее ночном дежурстве можно ей позвонить.
— Ну, тогда бегите на почтамт. Это рядом. Звоните в свой Серпухов и поскорее возвращайтесь обратно! Вы где живете?
— У Кропоткинских ворот.
— У-у, какая даль!.. Я об этом и говорю! Все трамваи ушли — уже скоро два часа... Такси не найдете. Ночуйте у меня.— Она взяла ее за руку.— Ну, приходите, миленькая: мне просто тошно одной!..
4
Когда Варя возвращалась с почтамта, на улице Кирова было пусто и тихо. Выпавший снег лежал нетронутым белым слоем. Только посередине дороги пролегали две темные полосы от автомобиля. У подножья фонарей снег искрился, и было видно, что он нежен и пушист.
Перед померкшими домами Вдоль сонной улицы рядами Двойные фонари карет Веселый изливают свет И радуги на снег наводят...—вспомнила Варя.
«Почему радуги?» — подумала она.
Ощущением необычайной ночи была полна Варя. Прошло всего два с половиной часа, как она уехала из общежития, но казалось, что ее нагретую кровать, в которой она уже засыпала, отнесло куда-то далеко, запорошило снегом... И там, под снегом, в переулке у Кропоткинских ворот, давно уже спят ее подружки, а она вот тут, одна среди ночи, среди белой пустынной улицы. Сейчас говорила с матерью, слышала из Серпухова ее голос, ее смех... А теперь вот идет не домой, а к какой-то незнакомой женщине, где будет ночевать.
Ночевать в чужом доме... Но так сложилась ночь, что надо идти не к Кропоткинским воротам, а вот именно сюда, в чужой дом...
Антонина Львовна радостно встретила ее, взяла за руку, повлекла в свою комнату.
— Ну как хорошо, миленькая, что вы не обманули меня!
Она уже была умыта, припудрена, причесана. На столе был приготовлен чай.
— Сейчас попьем — и спать,— сказала Антонина Львовна.— Раздевайтесь и садитесь.
На часах, стоящих на крышке пианино, был третий час: необычайное продолжалось — никогда так поздно Варя не пила чай! А какиё хорошие часики! Передняя сторона футляра перламутровая, а с боков лиловый бархат. Рядом с часами наклонно как настольная фотография, стоял на никелевых ножках черный термометр. Варя никогда не видала таких стоячих и таких важных термометров. Те обычные, которые висят на стене, в сравнении с этим просто желтая дощечка.
Она рассматривала все, чтобы не сразу подойти к чайному столу. Она проголодалась, а потому неудобно было торопиться.
За чаем Антонина Львовна расспрашивала Варю об ее матери, об институте, о подругах. Но по тому чрезмерному вниманию, с которым она слушала, Варя поняла, что ей это неинтересно и что расспрашивает Антонина Львовна только для того, чтобы не говорить о случившемся, забыться...
Потом Антонина Львовна постелила Варе на диване, взбила подушку, спросила, не холодно ли будет под одним одеялом, не надо ли ей на ночь воды...
Простыни были свежи, приятны, и Варя, нагрев их около себя, вытянула ноги — там, в конце дивана, держалась еще нетронутая ласковая прохлада. Варя пощупала простыню — это было тонкое, хорошее полотно. И оно чем-то приятно пахло. Но нет, это были не духи, а просто запах чужого дома.
Над столом спускалась небольшая люстра, окаймленная гранеными стекляшками. Варя, прижав щеку к подушке следила одним глазом, как от шагов Антонины Львовны чуть покачиваются эти прозрачные палочки. В ритм им шевелились на белом потолке какие-то радужные полоски. Приглядевшись, Варя заметила и на гранях стекляшек узкие крошечные радуги. «И радуги на снег наводят...» — вспомнила она и, улыбнувшись пришедшей догадке, легла на спину; теперь отчетливее были видны двигающиеся цветные полоски на потолке. «И радуги на снег наводят...» — повторила она. И вдруг ясно представились и каретные фонари с гранеными стеклами, и утоптанный около карет снег, на который легло круглое радужное пятно от фонаря, и легкие бальные туфельки торопливо пробежали по радужному снегу к освещенному подъезду...
Неожиданно люстра потухла. На стене повисло треугольное пятно уличного света. Варя услышала скрип кровати — Антонина Львовна укладывалась. Смотря на светящееся пятно, Варя улыбнулась: она сегодня второй раз ложится спать. И все это уже было — и потушенное электричество, и голова на подушке, и свет от уличного фонаря...
— Вы спросили меня...— послышался из темноты голос Антонины Львовны.— Варечка, вы спите?
— Нет.
— Вы спросили меня, второй ли раз я замужем? Я пятый раз, Варечка! — Она помолчала.— Но все что-то не так... Для вас это, наверное, ужасно: пять раз!
— Вы были несчастны? — кротко спросила Варя.
— Да... кажется, не те люди были в моей жизни... Я ли других не нашла или они меня... А может быть, все быстро менялось... Первый раз я вышла замуж в шестнадцатом году, мне тогда было двадцать лет... Ах, как все интересно казалось вначале!..
По скрипу кровати Варя догадалась, что Антонина Львовна приподнялась на локте и хочет говорить.
5
Тоне было двадцать лет, когда она вышла замуж за директора Коммерческого банка.
Мир был устроен просто, мудро и интересно. Все человечество делилось на две части: работающие и занимающиеся. Из работающих Тоня знала только прачек, дворников, кухарок и горничных. Их было, в сущности, очень мало, они жили отдельно, и их никто не знал. Их не приглашали в гости, они не ходили в театр, они не носили платья, которые шили портнихи, они не умели говорить так, как говорили все вокруг Тони.
Главная часть человечества — это были занимающиеся. С детства до семнадцати-восемнадцати лет они занимались в гимназиях — в мужских и женских. По окончании гимназии юноши продолжали заниматься дальше — в университете, затем в должности, в торговле и т.д. Занятия же девушек прекращались навсегда и во всем: отныне они ничего не делали. Наступало совершенно очаровательное время — ездить в гости, за покупками, в театр, на балы, И ждать его — занимающуюся мужскую особь. Он являлся не сразу после университета, а уже заполучив отличное место в жизни и располагая деньгами. А потому он был не так молод — он все знал, был опытен, мог устроить своей жене приличную жизнь.
И к Тоне явился такой мужчина с русой бородкой, тридцатисемилетний директор Коммерческого банка Люсинов Борис Петрович.
Начались еще более прекрасные дни. Она переехала к мужу в новую квартиру, отделанную по ее желанию; она, двадцатилетняя, получила под свое начало несколько пожилых и молодых марфушек, которые убирали комнаты, бегали за сладостями в «Крымскую кондитерскую» на Тверской, готовили обед, стирали белье и ждали приказаний матушки-барыни.
Матушка-барыня Антонина Львовна после позднего завтрака отправлялась за покупками по магазинам. Это были просто волшебные часы. Она заходила в магазин и еще от двери сразу видела все выставленные и выложенные товары. Она ходила от полки к полке, от прилавка к прилавку и, грациозно указывая: «Это! Это! Это!», безошибочно отбирала лучшие вещи. Давала домашний адрес, куда надо было доставить купленное, и шла в другой магазин.
Иногда, по воскресеньям, она отправлялась за покупками с мужем. Но тогда ей только приятно было пройти по Кузнецкому и Петровке со статным русобородым мужчиной, с которым многие раскланивались на улице. В магазинах же она чувствовала себя связанно, будто пришла с папой. Да еще с неловким папой. Борис Петрович подходил к прилавку, просил снять с полки приглянувшуюся ему вещь и долго ее осматривал, постукивал, размышляя о прочности. Затем просил показать другой экземпляр (на том он нашел царапинку), затем третий... И все же, не удовлетворившись ни одним, он шел с Тоней в другой магазин, и там опять — осматривание, постукивание, размышление о прочности... Но зато если он покупал, то это, по его словам, была не только хорошая вещь, но и безусловно нужная в доме. Тоня не любила с ним ходить: было неизящно, скучно и немножко стыдно за мещанскую, как казалось, осмотрительность мужа.
Через полгода все было куплено... В квартире стало тесно от вещей, как тесна бывает одежда объевшемуся человеку. И как такой человек уже не может съесть ни крошки — ему скучно, его клонит ко сну, так и Антонина Львовна, придя к концу своих забот и хлопот, почувствовала однажды скуку.
Но в мире все было предусмотрено. Земля в жаркий день подманивает к себе дождевое облако; в открытое окно лезет дачный вор... В жизни Антонины Львовны появился двоюродный брат мужа, студент последнего курса юридического факультета, и знаменитый дом для свиданий на Трубной площади.
...Она подъезжала к обители любви в двенадцать часов дня и, спустив вуальку на глаза, проходила мимо бесстрастного, ничего не видящего швейцара. Спокойно шла по теплому, мягко освещенному коридору, устланному ковровой дорожкой. Поравнявшись с комнатой номер пятнадцать, она открывала незапертую, а только притворенную дверь и заставала в комнате своего студента, уже лежащего под одеялом и посмеивающегося...
В три часа, когда пора было уходить, Дмитрий нажимал кнопку звонка, а может быть, это был не звонок — Антонина Львовна никогда не слышала даже отдаленного звука. У двери объявлялась какая-то, тоже бесстрастная, как швейцар, личность, которая заученно, но учтиво говорила или «пожалуйста», или «подождите минутку». Законы этого дома требовали тайны...
Они выходили из комнаты не вместе, один шел по коридору вправо, другой — влево. Шли по пустым коридорам: никто и ни в коем случае не мог их тут встретить. Он выходил на Трубную площадь, а она со спущенной вуалькой — на Неглинную. Окажись тут лица, заинтересованные в поимке неверной жены, они были бы беспомощны.
Антонина Львовна садилась на извозчика и ехала в Охотный ряд за свежей редиской. Она возвращалась домой к обеду ровно к четырем часам, когда приходил муж из банка. Покусывая чистыми белыми зубами розовую редиску, она оживленно рассказывала о том, что видела в городе, кого встретила в Охотном ряду. Муж смотрел на ее блестящие, смеющиеся глаза и находил ее сегодня особенно красивой, умной, молодой...
И был у нее однажды вечер — вечер размышления, когда она вдруг поняла, что счастлива. Она помнила, как это произошло. Она одевалась для театра. Чуть прохладно было голым плечам и рукам. Она посмотрела в зеркало и вспомнила, что днем виделась с Дмитрием, за обедом были гости, которые нашли ее сегодня какой-то особенной, а сейчас едут в театр, где будет светло, нарядно, много людей. И тут она почувствовала, что совсем счастлива. Она даже невольно присела, опустила руку с гребенкой на колени. Смотрела на себя, полураздетую, в зеркало и мысленно повторяла все то приятное о себе, что сегодня слышала за обедом.
6
И внезапно все это кончилось. Февральскую революцию Антонина Львовна заметила по шуму в доме — неумолчный говор гостей тянулся далеко за полночь. И еще: когда переехали на дачу, ей стал надоедать какой-то мальчишка. Он, появляясь у калитки, выкрикивал певучим бабьим голосом: «Ма-ли-ины зрелой, хоро-ошей! Ма-ли-ины!..» И, подмигивая, показывал пустое лукошко.
И хотя между шумом в гостиной и этим мальчишкой ничего не было общего, но почему-то так и запомнилось то время: полуночный говор и мальчишка с пустым лукошком.
Потом была Октябрьская революция и гражданская война. Не стало Коммерческого банка, не стало и директора банка... Сперва в ход пошла квартира. Борис Петрович сбывал мебель, картины, посуду. Держалась еще спальня Антонины Львовны, затем и она — со всей безделушечной ратью — тронулась в поход. Последними ушли зеркала и мягкие стулья грушевого дерева. Потом Борис Петрович поступил в Мосзаготтоп, надел прозодежду того времени — коломянковую серую толстовку с вихлявым пояском — и, не понимая, к чему все это, принялся за ломберным столиком (за которым его усадили) что-то писать и что-то считать...
А потом Антонина Львовна его оставила.
...В городе открывались лавки, протирались витринные стекла, на порогах вбивались конские подковы для счастья... Отощавшие было купцы, которые до этого в каком-нибудь Губпродхиме или ГВИУ безымянно подмахивали бумажки: «секретарь», «делопроизводитель», «счетовод», теперь вешали просторные вывески — золотом по синему: «А. Анисимов» или «Телогреев и сыновья».
И один такой вошел в жизнь Антонины Львовны. До революции он был тучен — страдал одышкой, отеками. Старался больше ходить пешком — не помогало. Доктор прописал велосипед. Хрупкая машина содрогалась, когда он взбирался на нее, но все оставалось по-прежнему. Ездил на воды, и там опять массаж, гимнастика и тот же велосипед, но деревянный, неподвижный — в станке, как муха на липкой бумаге: мелькание крыльев, жужжащий комочек тумана, а взлететь не может...
И вдруг за годы революции все прошло, от всего излечился... Оказывается, никакого велосипедного моциона не надо было — всего-навсего следовало мало, плохо и редко есть... И какая-нибудь ржаная каша «шрапнель» и немудреная рыбка вобла сделали из Власа Никитича Крутогорова стройного, бодрого, здорового человека. Даже в выражении лица появилось какое-то одухотворение, какая-то приват-доцентская осмысленность — насмешливая и строгая.
В это время и познакомилась с ним Антонина Львовна. Влас Никитич уже входил в силу. На Сретенке открыл галантерейный магазин в две широкие витрины, отсудил себе прежнюю квартиру, перекупил обратно свою мебель, стал строить дачку на Клязьме... Жизнь Антонины Львовны пошла по-прежнему — почти по-люсиновски, но хлопотливее: настоящую вещь надо было теперь искать не в магазинах, а у перепродавцов и в комиссионках. Однажды так она встретилась со своим трельяжем — в полутемном помещении он показался чужим и маленьким и какой-то дурацкий ярлык на середине зеркала!.. Она вздохнула, отвернулась и старалась больше не вспоминать о Люсинове: он так, наверное, и не поднялся от своего ломберного столика, от своей счетоводской незначимости... Вот и трельяж не вернул в дом...
Дела у Власа Никитича шли хорошо, широко. Наладил связи с провинциальными кустарями, за прилавком уже стояли четыре продавца, и при магазине появилось отделение готового платья. Торговля шла ходко, прибыльно — магазин был неподалеку от шумной базарной площади. Больше всего раскупались пальто из так называемого тамбовского драпа. И шли они хорошо, ибо на рубль-два были дешевле, чем в государственном магазине.
Незаметно Влас Никитич стал опять прибавлять в теле, опять появилась одышка, сонливость. Однажды Антонина Львовна нашла в его лице что-то очень чужое себе, что-то простое, аляповатое...
Власа Никитича между тем потянуло к разнообразию жизни. Сперва он сошелся со своей магазинной кассиршей, потом с худенькой пугливой артисткой из цирка. Туся играла негритянку-горничную в одной водяной пантомиме. Вместе со своей жестокосердной госпожой-миллионершей она прыгала с горящего парохода в воду. Плывя по бурному океану, Туся делала несколько насмешливых жестов, которые должны были напомнить госпоже-капиталистке о том, что перед лицом опасности все теперь равны.
На берегу океана, который изображал прорезиненный холст, укромно, таясь за пальмами, стоял Влас Никитич. Как только мокрая Туся, поспешая за кулисы вслед за своей раскаявшейся госпожой, пробегала мимо него, он накидывал на нее большое, пятьдесят шестого размера, пальто из тамбовского драпа, заворачивал и тащил к выходу. Член месткома крафт-акробат Гуго Леопарди бежал за ним следом, понося его за купеческую дикость, за гусарство...
У подъезда цирка дожидался уже автомобиль с желтой полосой на кузове — частная прокатная машина. Летели в меблированные комнаты «Новая Вена». И тут Влас Никитич сам отмывал умбру с лица Туси, стаскивая с ее рук такого же темно-коричневого цвета длинные перчатки, сам переодевал Тусю в сухое платье...
А потом Власа Никитича арестовали. Оказалось, пальто-то из тамбовского драпа были отпущены с государственной швейной фабрики. Да и не отпущены, а по сходной цене, с приятельской скидкой, позаимствованы через сподручных людей...
Имущество Власа Никитича было описано, а сам он был ввергнут в узилище.
Антонина Львовна дожидалась его, сидя на тесовых табуретках в опустевшей квартире... Она и сама не понимала, чего она ждет.
Сосед по дому, Арсений Иванович, к которому она охотно приходила жаловаться на свое неприкаянное житье, со дня на день мог уехать на Урал, где ему давали большой металлургический завод. Он осторожно давал ей понять, что хотел бы ехать туда не один...
Но Антонина Львовна ждала,— может быть, ее держало чувство какой-то деликатности, может быть, не знала, кому же ключи от квартиры передать, кому эти табуретки вручить...
В одно зимнее утро приехала из Мурома, вся обвязанная шерстяными платками, сестра Власа Никитича. Узнав о судьбе брата, женщина распустила на шее тугие узлы платков и заплакала. Антонина Львовна разделила ее слезы. Они плакали, сидя друг против друга. Потом большая, с громким голосом женщина заходила по квартире, рассказывая о муромских свадьбах, о покойниках, о новорожденных, о кражах и о пожарах... Антонине Львовне казалось, что пустая квартира наполнилась чем-то пошлым.
К вечеру гостья, вспомнив о брате, опять пригорюнилась, завсхлипывала. Антонина Львовна не присоединилась к ней. Смотря на нее, она вдруг подумала: «Вот кому можно передать квартиру».
7
Антонине Львовне было тридцать три года, когда она приехала на Урал к Арсению Ивановичу. Прошло уже много лет после революции, но только теперь она поняла, что мир изменился. Арсений Иванович, который когда-то был простым монтером на предприятии Бромлей, теперь стоял во главе металлургического завода. Его уважали, у него просили совета, его любили...
Но больше всего подтверждало перемену в мире и чему она первое время не доверяла — это то, что Арсений Иванович, вставая в семь часов утра, приходя с завода в восемь часов вечера, поздно обедая, уставая, не ждал от наркомата ни прибавки, ни наградных, ни повышения. Антонине Львовне даже иногда казалось: прекратись жалованье, то есть то, из-за чего люди отдают лучшую часть дня, а то и весь день какой-то чужой, неблагодарной работе, и все останется по-прежнему: в семь встал, к ночи пришел...
Но жизнью своей Антонина Львовна была довольна. И опять тут было новое. При Люсинове ее знали в обществе, но частных банков в Москве было много, директоров тоже... При Власе Никитиче и этого не было. Круг знакомых был еще уже, глуше... Как ни поднимались нэпманы, но до известности не дошли — все терялось в общей куче: частная торговля.
Жизнь же при Арсении Ивановиче была на виду. Небольшой уральский городок жил при заводе, директором же завода был ее муж, а потому весь городок находился как бы при Арсении Ивановиче. А значит, и при ней... Антонина Львовна хотела порой сравнить себя с губернаторшей... Во всяком случае, местные итеэровские жены непререкаемо слушались ее в выборе платья — она была недавняя москвичка.
Все было чудесно. У них была большая, в пять комнат, квартира, машина с завода, постоянные места в театре... Осенью она ездила в Сочи, на обратном пути заезжала в Москву, хвалила Урал, Арсения Ивановича, завод, планы новостройки...
— Какая жизнь! — восклицала она.— Очень много социализма!.. Даже вот и я варюсь в бурном котле...
И шли годы.
Промышленность страны с каждым годом увеличивалась, усложнялась, требовались новые методы и работы и руководства. Арсений Иванович был послан в Москву, в Промышленную академию.
И это Антонина Львовна поняла как счастье: конечно, Урал Уралом, но она не переставала тосковать по Москве. И все сначала было хорошо: московские знакомые, магазины, театры, Тверская с милой, уютной горбинкой у Камергерского переулка,— смотри, радуйся!..
Но все это скоро было обхожено, осмотрено, и новая жизнь, жизнь дома, придвинулась ближе, всеогляднее...
Комнатка в общежитии академии; домработницы, которые одна за другой уходили на производство; позорные ночи, когда Антонина Львовна сама должна была стирать белье; редкие гости, так как учеба в академии требовала от сорокалетнего Арсения Ивановича большого рабочего дня, внимания, сосредоточенности; размышления о каждой покупке — денег дома было почти столько же, но московские — это не уральские расходы!..
И, может быть, главное — не было городка, который жил бы при директоре... Арсений Иванович был просто ученик, заслуженный, известный в наркомате человек, но сейчас ученик, которому задавали уроки и который эти уроки должен был готовить дома!.. И ученику, конечно, не к лицу была машина, которая осталась в уральском городке,— ездили на трамваях, автобусах, как все... Это «как все» и было сейчас главное, что придвинулось, не уходило, не отставало от Антонины Львовны.
Арсения Ивановича же это не беспокоило. Только тут, в академии, он понял, как он мало знал. Он вспоминал свои распоряжения по заводу, свои выступления на производственных совещаниях... Сколько было приблизительного, смутного и просто неверного... Даже вот сейчас, в первый год учения, перенесись обратно на Урал, он мог бы работать иначе... А сколько придет еще по окончании академии!.. И, несмотря на большую работу, он отдыхал в этом новом для него мире, который казался ему отличным. Только подумать: он так мог бы и состариться, не узнав этих книг, этих лекций!
Однажды он нашел записку на столе — традиционный след быстрого и легкого ухода...
На небольшой бумажке, сложенной треугольником, Антонина Львовна написала несколько простых слов, которые должны были показаться глубокомысленными и печальными.
8
О существовании художника Лузгина Валентина Тихоновича Арсений Иванович совершенно не подозревал. Да и для Антонины Львовны тоже все это было неожиданно. Она познакомилась с ним у своих старых — еще по Люсинову — знакомых, и как-то быстро, в две недели, решилась ее судьба.
Лузгин писал большие полотна. Природу он не любил, а потому не касался ее. Его как-то пугали большие пространства земли и неба. Он писал комнаты, залы, где собралось много людей,— то был митинг, или заседание, или лекция, или собрание какого-нибудь кружка, семинара, пионерского отряда и т.д. Картины его охотно покупали клубы, ибо полотна были приветливы: среди изображаемых художником людей всегда находилось несколько веселых лиц, а то и все собравшиеся дружно улыбались. Картины покупали, ибо дирекции клубов находили, что на улыбающиеся лица всегда приятно смотреть.
Антонине Львовне нравилась профессия мужа. В доме всегда толкался народ, шли споры, иногда ночью вдруг поднимались и ехали через весь город в ателье Лузгина, чтобы что-то доказать, проверить...
В одно из таких ночных путешествий в их компании оказался Костя Сазонов — молодой инженер-теплотехник. Он только что вернулся из Крыма и привез Валентину Тихоновичу письмо от приятеля. Он не раздевался, не присаживайся, собираясь тотчас уйти из незнакомого дома. Но тут кто-то, дружелюбный, воскликнул:
— Э-э, нет! Поедемте с нами!..
И Костя поехал. В автобусе он оказался рядом с Антониной Львовной. Всю дорогу он, подсмеиваясь над собой, приговаривал:
— Ах, что теперь со мной будет! Ведь у нас входная дверь закрывается наглухо в час ночи... Ах, что со мной будет!..
Антонина Львовна его успокаивала, говоря, что они довезут его до дому и сами будут стучаться в дверь.
— Вы, наверное, просто маму свою боитесь! — добавляла она, радуясь его молодости.— Она вас может поставить в угол...
— Эта радужная пора давно миновала,— отвечал он, тоже радуясь своей молодости.— Мне уже третий десяток пошел! — Он по-стариковски вздохнул.— Двадцать четыре стукнуло!..
Ложась в ту ночь спать, Антонина Львовна припомнила до интонаций этот пустой, незначительный разговор, и сейчас все показалось очень важным: и каждое слово, и улыбка, и то, что он протер запотевшее стекло, и то, что уронил коробку спичек, и то, что он протянул ей руку при выходе из автобуса,— все...
Сазонов был приглашен на день рождения Валентина Тихоновича, который будет через пять дней.
«Через пять дней,— засыпая, улыбаясь в полудреме, думала Антонина Львовна,— всего через пять дней!..»
Но какие оказались эти дни!..
Она подходила к каждому телефонному звонку, спешила в переднюю, когда там раздавался шум...
Утром она еще отлучалась из квартиры, но вечером, в тот самый час, когда Сазонов принес письмо, она уже обязательно была дома. Ей казалось: если он тогда пришел в это время, то, может быть, только в этот час он и бывает свободен. И она ждала: а вдруг?.. Она хотела позвонить ему, но надо узнавать номер телефона, а как-то страшно было произнести перед барышней из справочного бюро: «Константин Сергеевич Сазонов»... По списку абонентов! Но книжки этой дома не было. Она вспомнила, что такие книжки висят у автоматов. Тотчас оделась и пошла. У первого автомата книжка была сорвана — жалко болтался конец медной цепочки. У другого, в гастрономическом магазине, она нашла книжку — пухлую, смятую, как неприбранная постель. Быстро залистала ее до буквы «С». «Сазоновых» было много, и инициалы — «К. С.» — сходились... Она выписала всех — и домой,— там как-нибудь догадается, кто же из них Костя.
«Костя!»
Она повторяла это имя, закрывая глаза, повторяла то тихо, то громко...
Но не отгадала, какой из телефонных номеров Константина Сергеевича. Решила звонить по всем, нехитро придумав себе фальшивое наименование: «проверочный стол». Но когда позвонила первому «К. С. Сазонову», струсила, быстро нажала на рычажок. Что она скажет, если это он? Еще раз пригласит на день рождения? Но это навязчиво: два раза приглашать малознакомого человека.
Пять дней тянулись нескончаемо... И вся Москва напоминала о нем. Объявления в трамвае: «Требуется инженер-теплотехник»; окрик старой няни на бульваре: «Костенька! Костенька!»; кто-то, на ходу вскочивший в автобус; серая кепка, мелькнувшая за углом; женщина, сказавшая другой: «Ах, ты его не знаешь! Это чудесный парень!»
И когда наконец эти пять дней истекли, она испугалась вечера, встречи... Она выдаст себя. Для нее эти пять дней как пять лет: она знает его давно, знает всего... А он?..
Антонина Львовна не показалась сразу — убежала к соседке и там долго и оживленно говорила о подмосковных дачах, о приготовлении вафель с ромовой подливкой, о переделке котиковой шубы; она не помнила, о чем говорила, но это отвлекло: ей стало лучше, спокойнее и можно было идти к гостям...
Войдя в комнату, но еще не видя его, она почувствовала, что он здесь. Она поздоровалась со всеми и с ним одинаково радушно и любезно. Он, конечно, ни о чем не знал и не ждал этих пяти дней. Сазонов продолжал разговор в углу комнаты тем же шутливым, ровным голосом...
И весь вечер прошел так: шумно, весело, но безлично.
И месяц прошел. Она не знала, что делать. И два...
У Валентина Тихоновича были неприятности. Какой-то критик в большом искусствоведческом журнале написал, что улыбки на картинах В. Т. Лузгина напоминают улыбки в зубоврачебном кабинете, когда пациенту перед пломбированием подкладывают под щеки ватные валики — пациент улыбается... Эта фраза понравилась, ее всюду повторяли. В газете художников заговорили о форме, о композиции Лузгина — тут тоже нашли искусственность, надуманность. Была творческая дискуссия, впрочем не привлекшая много художников. Позже Валентин Тихонович узнал, что в одном клубе сняли со стены его картину «Общее собрание семьи знатного сталевара». Но больше всего его беспокоили не выпады критики, а то, что новому его полотну, которое он заканчивал,— «Актив клуба водников-пожарников за чтением «Леди Макбет» В. Шекспира» — теперь трудно было найти пристанище. У него, правда, был подписан договор с клубом, но и на этой картине были пресловутые улыбки, к которым при желании дирекция клуба теперь могла придраться...
Все это шло мимо Антонины Львовны. Ее раздражали эти безличные встречи гостей, среди которых появлялся и Константин Сергеевич. Надо было выйти из безличности, из вежливой — общей ко всем — радушности...
Она написала ему письмо, где все сказала. И просила встречи.
Письмо, как каждое любовное письмо, подействовало сильнее, глубже, чем объяснение. Костя Сазонов в первый момент испугался обрушившегося на него чувства. В его жизни ничего подобного не было — он никогда не получал таких писем, но знал, что они бывают. И вот оно пришло. И он принял это за то настоящее, что бывает редко, может быть, однажды. То, что она значительно старше его, не смутило Костю: в его возрасте лестна бывает любовь пожилой женщины... И вот даже благородство с ее стороны:
«Я старше вас,— писала Антонина Львовна в конце письма,— и через пять лет я буду совсем пожилая женщина, и потому я не связываю вас на дальнейшее, но это время пусть будет нашим — дорогим, безумным, любимым...»
9
— Прошел только год,— Антонина Львовна легла на подушку, положила полные руки под голову, — и нет его!.. Бросил... Просто бросил!.. Да... Не те люди были в моей жизни. Я ли других не нашла, или они меня... Ну, спать! — спохватилась она.— Смотрите, уже утро!
Варя видела со своего дивана, что Антонина Львовна не изменила позы. Так и лежала: руки — под головой, открытые глаза — на люстру со стекляшками. В предутреннем свете люстра казалась тусклой, пыльной, какой-то увядшей. Не было ночного, теперь уже вчерашнего! «И радуги на снег наводят». Да и услышанное было совсем не то, что Варя ждала... Ну, сейчас горе от любви, а до этого-то ведь от нелюбви!.. Так какое же это горе. Только одно — никого рядом нет, и старость...
10
— Мы проспали до вечера,— рассказывала Варя Кутафина подругам по общежитию.— Когда встали, Антонина Львовна не отпустила меня: принялась готовить завтрак... хотя, вернее, ужин. А потом, чтобы рассеяться, пошли в кино, а потом я села в трамвай и приехала сюда.
— Нет, ты скажи,— строго спросила Варина подруга, тоненькая белесая Наташа,— что ты ей на все, на всю ее жизнь ответила? Что сказала?
— Ну что я ей могла сказать! Жизнь у нее прошла впустую. Она ничего в жизни не делала и ничего делать не умеет, а кто ее, старую, теперь замуж возьмет!
— Ну вот глупости! — вступилась Лида.— Есть случаи, когда даже пятидесятилетние замуж выходят!
— А Наумов! — вспомнила маленькая Тася и отстранила подруг.— Ты говорила, там какой-то при тебе Наумов был! Кто, что он?
— Я не спросила... неудобно.
— Нет, погоди!.. Значит, ты,— хмурясь, допытывалась Наташа,— значит, ты с ней согласилась? Да?
— Я не согласилась! Она сама людей оставляла, какое же у нее горе. Но мне ее просто жалко было. Ну я, правда, сказала, что и до сих пор в каждой девушке живет это желание: выйти замуж и ничего не делать.
— Так ты и смела заявить — «в каждой»?
— Я тебе говорю: уж очень она жалкая была! И я сказала, чтоб ее успокоить... Ну, что она не одна такая... И теперь еще такие встречаются...
— «Встречаются» — это одно! — Наташа наставительно подняла палец.— А «каждая» — это другое!.. Ну, ты одевайся, скоро на лекции.
* * *
Странное дело! И вечером, придя с занятий, управившись с домашними делами, девушки из комнаты номер пять снова заговорили об Антонине Львовне. Маленькая; подвижная Тася — самая любопытная, самая охочая до всяких случаев и происшествий — наивно спросила Варю:
— Ну, а дальше-то что будет?
Девушки вокруг дружно заулыбались, засмеялись, понимая, что легкомысленная Тася (а ее считали такой) ждет каких-то новых событий. Но та стояла на своем:
— Ну, как же так! — Тася разводила руками.— Где-то на Кировской лежит всеми брошенная тетя — старая, ничего не умеющая... Ну, пусть она сама себе испортила жизнь, но мы-то...
Варя, присев перед своей тумбочкой, приводила ее в порядок — вчера, в поисках причин ее исчезновения, тут все переворошили. Услышав Тасины слова, она тотчас представила комнату с тяжелыми драпри на окнах, люстру с радугами, важный, на ножках термометр и на диване — да, одна, оставленная, плачущая Антонина Львовна...
Варя, прикрыв тумбочку, медленно приподнялась и села на кровать.
— А ведь это верно! — сказала она.
И то ли Варин возглас, то ли девушки тоже представили, увидели одинокую, брошенную женщину, но пятая комната вдруг притихла.
— Погодите, девочки, погодите! — Тоненькая Наташа, строго хмуря белесые брови, выдвинулась вперед.— О том ли мы говорим? Несчастная любовь — это одно, а любовь по расчету — это другое!.. Ну, да последнего — Костю — она, возможно, и любила, а до этого?.. Жалеть можно, когда всей душой... когда человек какое-то хорошее дело делал...— Она подбирала слова, и уже не строгость, а волнение было в ее голосе.— Ну, когда всей душой к нему, к этому хорошему, большому, стремился, а вот не получилось, не вышло!.. Вот тогда жалко! А тут?.. Себя только любила!..
И вдруг все заговорили.
Да, конечно, это было ненастоящее, какое-то чужое — и избави бог их всех от такой судьбы,— но вот любовь!..
И молодые чистые души ополчились не на такую жизнь, которая для них была непонятна, бесплотна, а на такую любовь, которая и теперь еще то там, то здесь приходит со своими холодными, бездушными расчетами...
Комментарии к книге «Промелькнувшие годы», Николай Яковлевич Москвин
Всего 0 комментариев