«Эти господа»

Эти господа (fb2) - Эти господа 981K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Матвей Давидович Ройзман

Матвей Ройзман Эти господа Роман

ПРЕДИСЛОВИЕ

Роман «Эти господа» является одним из немногих беллетристических отражений создания в последние годы еврейских земледельческих поселений в Крыму. Правда, с тех пор, как автор начал свою работу, с 1927 г., очень многое изменилось не только в количественном, но и в качественном отношении.

Количественно в 1927 г. налицо было лишь несколько сот переселившихся семей с посевной площадью около 20 тысяч га. А в 1931 г. в Крыму налицо имеется уже свыше двадцати тысяч человек еврейского земледельческого населения с посевом более 100 тысяч га в 75 деревнях, при чем из них около 5 тыс. чел, поселилось в 1931 г., а на 1932 г., по имеющимся заявкам и подготовке, намечено еще большее вселение. Кроме того, в Керчи, Евпатории, Джанкое имеется уже около полуторы тысячи еврейских промышленных рабочих, в Евпатории строится еще текстильно-металлический комбинат «Эмес» на три тысячи рабочих (первый цех, рассчитанный на 600 чел., только-что начал работать), начинается закрепление еврейских рабочих в крымских совхозах степной полосы на 1932 г. Назначено принятие этими совхозами, преимущественно вблизи Евпатории, тысячи постоянных рабочих из еврейской бедноты местечек Украины и Белоруссии.

Но еще важнее качественные перемены. В 1927 г., когда автор начал, и даже в 1929 г., когда он кончил свою книгу, еврейское крестьянское хозяйство в Крыму было еще в подавляющей части индивидуальным, вопросы «моей пшеницы», «моей лошади» играли основную роль, чувствовалось некоторое влияние кулацкой прослойки, как это отражено в романе т. Ройзмана; культурно-политическое строительство лишь начиналось.

Теперь, в конце[1] 1931 г., коллективизация охватила полностью всех переселенцев, кроме незначительной группы кулацких элементов, которые раскулачены и частью удалены. Все переселенческие деревни охвачены рядом МТС при чем осенью 1931 г. первым кончили озимый сев в Крыму две специально переселенческие МТС — Лариндорфская и Смидовичская. В 75 переселенческих деревнях выстроена уже сотня колхозных силосных башен, построены десятки кооперативных переработочных предприятий, заложена тысяча гектаров колхозного поливного огорода, построены общие конюшни и скотные дворы, колхозные птичники, овечьи кошары, — и все это материальное перевооружение закрепило коллективизацию, подчеркнуло преимущества колхозного хозяйства, нанесло сильнейший удар мелкобуржуазной частнособственнической психологии, принесенной переселенцами из своих отсталых местечек и мелких городов.

В процессе переделки хозяйства и условий существования переделываются и сами люди. В переселенческих деревьях имеются уже тысяча комсомольцев, более полусотии школ, несколько ШКМ («Школ Колхозной Молодежи» повышенного типа), десятки громкоговорителей и изб-читален, еврейский сел.-хоз. техникум им. Ю. Ларина около г. Саки, 32 национальных сельсовета, один национальный район, ряд с.-х. коммун, колхозных бань, столовых, детдомов, выходит районная газета «Ленинер вег» («Ленинский путь»), начинается стройкой еврейский педагогический техникум в поселке Фрайдорф, подготовляется устройство в 1932 г. металлического фабзавуча в Джанкое и текстильного фабзавуча в Евпатория.

Все эти крутейшие перемены не могли, конечно, отразиться в романе т. Ройзмана, и потому роман надо рассматривать не как фотографию нынешнего положения, а как беллетристическое отображение «вчерашнего дня» переселенческого движения, как своего рода исторический документ. В этом отношении он имеет несомненный интерес — ряд переселенческих типов схвачен верно и живо передан, чувствуется местами постепенный процесс превращения недавнего мелкого торговца и т. п. в гордящегося своей работой члена великой семьи трудящихся, заметна внутренняя борьба, противоречия и их преодоление. Не касаясь отдельных частностей, можно считать, что в общем начальные годы процесса перехода к земледельческому труду выбитой из привычной для нее колеи деклассированной мелкобуржуазной городской еврейской бедноты — нашли здесь себе в ряде отношений достаточно верное отражение.

С укреплением и расширением еврейского колхозного и промышленного переселения, с общим под’емом социалистического хозяйства Крыма существенно изменилась обстановка и для проявлений антисемитизма в Крыму. Они резко пошли на убыль. Вообще, для случаев проявлений антисимитизма[2] в Крыму в первые годы еврейского земледельческого переселения туда взятые автором примеры городского торговца, бывшего владельца отеля, «мещанина с партбилетом в кармане», сами по себе верно очерченные, — не типичны. Конечно, могли быть и такие случаи, но на социальной почве земледельческого переселения возникали определенные особенности. Картины издевательств над стариком-евреем и т. п. явно навеяны известными процессами против преследователей старика-еврея в Москве и работницы Баршай в Белоруссии, происходившими как раз в 1927–1928 гг. Для проявлении антисимитизма в Крыму в связи с основанием первых переселенческих деревень характерны другие социальные моменты. Во-первых, в Степном Крыму в то время была еще сильна кулацкая прослойка, опасавшаяся занятия переселенцами ее крупнейших земельных излишков и пытавшаяся потому исподтишка поднять травлю переселенцев. Два-три раза доходило до попыток кулацких кучек нападать на еврейские деревни, не говоря уже о случаях намеренной потравы посевов и т. п. Во-вторых, те годы были в Крыму периодом так наз. «ибраимовщины», когда татарская буржуазия через своих пробравшихся в советский аппарат подголосков (в том числе тогдашнего председателя Крымцика Вели Ибраимова) пыталась столкнуть лбами татарских трудящихся с советской властью под лживым предлогом защиты национальных интересов татар против денационализации Северного Крыма еврейским переселением (на деле тогда татары составляли в Северном Крыму лишь около 10 % населения). Поэтому буржуазные подкулачники в советском аппарате пытались прямо восстановить татарское население против еврейского переселения, сам Ибрагимов произносил об этом речи в деревнях и стал во главе кампании за переселение в Крым («вместо евреев») потомков татар, выселившихся из Крыма в Турцию при Екатерине Второй. Дело доходило до прямого укрывательства «ибраимовцами» свободных земель, до попыток принудительно переселять с южнобережных гор в северокрымские стели татарскую бедноту, энергично отказывающуюся от такого «благодеяния» и требовавшую себе кулацкие излишки здесь же на месте, в Южном Крыму. Наконец, в-третьих, антисимитские настроения в то время частично питались еще недостаточной социальной чисткой состава еврейских переселенцев, просачиванием в их среду семей, переезжавших с эксплоататорскими целями для торговли, бравших наемных рабочих и т. п., чему способствовал индивидуалистический уклад переселенческого хозяйства того времени.

Все это теперь переменилось. Твердо проведена в общекрымском масштабе земельная реформа, снята кулацкая верхушка, освобождено для совхозов и для еврейского переселения по триста тысяч гектаров там, где раньше буржуазными агентами, покрывавшими кулаков и опиравшимися на них, отрицалось наличие даже небольших свободных пространств. Мне случилось быть председателем Особой комиссии в Москве, распутывавшей узел фактических крымских земельных отношений и установившей утвержденные затем центральным правительством основы и план крымской земельной реформы, — и близко познакомиться со всей этой ушедшей в прошлое механикой. Разгромлены совершенно националистические буржуазные агенты, осужден судом в Симферополе и расстрелян Вели Ибрагимов, с низов татарских трудящихся масс подняты наверх подлинные батраки, беднота, труженики. Наконец, проведена чистка состава переселенцев, введено было удаление, отобрание земли у тех, кто нанимал рабочих, занимался спекуляцией, успешно проведена сплошная коллективизация и ликвидация на ее основе кулачества, как класса. Все это вместе нанесло такой тяжелый удар возможностям проявлений антисимитизма против новых еврейских деревень, настолько подорвало под ним социальную почву, что оставшиеся еще, может быть, где-либо замаскированные антисимитские элементы из «бывших людей», подобных выведенным т. Ройзманом, — затаились, притихли.

Наоборот, десятки новых еврейских земледельческих деревень в Крыму сделались несомненным серьезным орудием в борьбе против попыток враждебных советской власти элементов найти дорогу к отсталой части трудящихся масс путем насаждения и разжигания в них антисемитских настроений. Десятки делегаций от фабрик, деревень, полков и школ РСФСР и Украины ежегодно специально посещают экскурсиями еврейские деревни в Крыму и разносят по всей стране весть о героическом пионерском труде переселенцев, об их упорстве в преодолении лишений среди нетронутой степи без жилищ, без дорог, без элементарных удобств жизни — и о том, как все несомненнее, все более крепнет победа, расцветает молодая жизнь, складываются новые отношения, создается нормальная обстановка, растут производительные силы. Уже два миллиона пудов одного хлеба сдали государству в 1931 г. еврейские колхозы Крыма, да, кроме того, доставили краю, промышленности, курортам молочные и мясные продукты, овощи, кустарные изделия, хлопок и другое техническое сырье.

Книга тов. Ройзмана, по времени своего написания, не могла, к сожалению, дать картины этой новой жизни еврейской деревня Степного Крыма и создающейся ее связи с промышленностью близких к ней городов (организованное отходничество из колхозов на Керченский металлургический завод и пр.). Автору придется написать продолжение своего романа — показать, как и куда пошли эти люди дальше, переживая неудачи, колебания, частичные отсевы и приливы и сродняясь все более с жизнью великой советской страны, с ее социалистической стройкой.

Ю. Ларин. Москва, 25 ноября 1931 г.

«Как мудрено истреблять закоренелые предрассудки, в которых низкие души находят свои выгоды».

Фонвизин «Недоросль». 6/I (Правдин).

ГЛАВА ПЕРВАЯ О СОБЫТИЯХ, КОТОРЫЕ ПРОИСХОДИЛИ ПО ПУТИ В ЕВПАТОРИЮ.

1. ИСТОРИЯ НАЧАЛА

Шофер — отчаянный покоритель крымских дорог — вел машину по узкому шоссе, лавируя между откосами и скалами. Скалы шарахались в сторону и исчезали в зернистой пыли. Сбоку от шофера, на подножке, стоял мальчик лет десяти в картузике, похожем на пригорелую яичницу, держался одной рукой за дверцу и, исполняя роль сигнального гудка, сочно свистел в три пальца. Когда закипал радиатор, «Форд» со скрежетом останавливался, мальчик приносил воду, и шофер, отвинтив крышку, поил запыхавшуюся машину. Сев за руль, он опять совершал головокружительные повороты и под визги пассажирок ускользал из-под носа встречных автомобилей.

Рядом с Канфелем сидела женщина, на ней была кашемировая шаль с белой серединой, бахромой по краям, с широкой каймой, на которой переплетались миндали — восточный символ семейного счастья. В миндалях, пестря кошенилью, индиго, марина, расцветали, воздушные гвоздики и скользили за полосу, где темнокрасной змеей изгибался стебель. От ветра и пыли женщина закуталась в шаль с головой, из-под шали выбилась золотистая прядь волос и пушилась на ветру, как цыпленок. В Алуште шофер затормозил машину возле ресторанчика, пассажиры стали выходить. поручив мальчику охранять багаж. Женщина откинула шаль на плечи, поднялась, ступила на подножку, и Канфель подал ей руку. Рука ее была смугла и тонка, на солнце ногти пролили яркорозовый лак, на безыменном пальце сверкнуло обручальное кольцо. Прямо неся голову, женщина пошла вперед мелкими, резкими шажками, и Канфель увидел ее острые плечи, высокую талию и упругие ноги, схваченные белым шелком чулков. За буфетной стойкой наголо обритый татарин жонглировал печеными яйцами, французскими булками, бутылочками кефира. Получив деньги, он бросил Канфелю сдачу на стеклянный кружок, который бессмысленно вещал:

ТРЕБУЙТЕ МАКАРОНЫ ДИНГА и Ко

ЛУЧШИЕ ПО КАЧЕСТВУ

ПРОДАЖА ВО ВСЕХ МАГАЗИНАХ

Татарин крикнул плечистой бабе, чтоб она шла к столику Канфеля, но баба из бутылки наливала в кружки пиво, и над кружками вырастали снежные шапки.

— Эремас харэ! — обругал татарин бабу и пожаловался Канфелю. — Жена — уй-уй сэрдыты!

Канфель нес бутылку лимонной воды, тарелку с бутербродами, скумбрией, огурцами, — его толкали, наступали на ноги. Девочка-татарка предлагала купить кизиль, совала ему в руки корзиночку, он дал татарке булку, и она стала рвать ее зубами.

Женщина в кашемировой шали смотрела поверх головы Канфеля, в ее карие глаза ударил солнечный луч, она сощурилась, и глаза блеснули, как осы. Едва приоткрывая рот, она ела бутерброд с сыром, пила глоточками лимонную воду, и на ее скулах рождались морщинки.

— Я не могу забыть Ниццу! — проговорила она, вынув из сумочки платочек и приложив его к губам. — Английская набережная, прозрачное море и женщины! Мосье, эти женщины сошли с картин Рафаэля!

— В России тоже есть красавицы! — сказал Канфель, очищая ногтями кожицу скумбрии. — Кривые ноги, и походка, как у брандмайора! А одежда? Я вовсе не говорю о бедности. Нет! Попадаются шелк, котик, крот. Но покрой, но подборка, но, чорт возьми, пу-го-ви-ца!

— Мы попали в Ниццу во время карнавала! — продолжала женщина, смотрясь в зеркальце, прикрепленное внутри сумочки. — Это было божественно! Маски уродов, яркие краски! Розы, каких я в жизни не видела! Цветами усыпали землю на два аршина!

— У нас тоже бывают пышные празднества! — злорадно подхватил Канфель. — Грязные грузовики нагружают доверху детишками, как дровами, и дают им для приличия по красному флажку! Вам это нужно? Мне это нужно? — Он налил в свой стакан лимонной воды и выпил залпом. — А почему не надеть на грузовик картонного крокодила? Почему не дать детям в руки разноцветных мельниц, тещиных языков?

— О, за границей все ласкает глаз! — уверенно заявила женщина, открывая серебряную пудреницу, украшенную изумрудами. — В ресторане чисто, уютно, приятно! Официант не смотрит в рот, буфетчик не следит, как бы вы не положили ложку в карман! Вазочки, салфеточки, зубочисточки! И внимание, внимание, внимание! Подумайте, в магазине выбираешь час, два, три, а хозяин рассыпается в любезностях, и приказчики улыбаются!

— Позвольте! — перебил женщину Канфель, принимаясь за сыр. — В наших кооперативах тоже любезное обращение! Пока стоишь в очереди, страус может снестись!

— Вы знаете, какой был со мной случай в Париже! — разоткровенничалась женщина, сдувая с пуховки излишки пудры. — Я выбрала материю и велела из нее сшить плед, чтоб удобней провезти через таможню! Мне сшили плед, я пришла за ним, и при мне привезли новые образцы! Я так захотела той материи, что чуть не расплакалась! Представьте, хозяин велел распороть плед и сшить из новой материи. Утром мне прислали этот плед и коробочку: я забыла ее на прилавке. В коробке была всего одна конфетка!

— Раньше у Мюра-Мерилиза поступили бы так же! — сказал Канфель. — Tempora mutantur! Времена меняются! — и, слыша сигнальный свист к сбору, стал быстро доедать малосольные огурцы. — Никакая страна не может жить без культуры! У нас старая культура на задворках, а новой нет! Старый быт долой, а от нового тошнит! — Он завернул остатки огурцов в газетную бумагу и спрятал в карман. — Я, культурный человек, должен носить цветную сорочку, мягкий воротник и рублевый галстук. Иначе зачислят в буржуи и обложат, как барона! Чем не Папуазия?

— Да! — грустно заключила женщина, подымаясь со стула. — За границей можно красиво жить и красиво умереть!

Шофер подергал веревки, которыми был привязан багаж к кузову, приседая, краснея, завертел рукоятку, и мотор запульсировал. Мальчик вскочил на подножку и испустил раздирающий уши свист. Чахлая лоза поползла под откос, кудахчущие куры брызнули в стороны, арба с сеном прижалась к скале, встречный извозчик слез с козел и взял лошадь под уздцы. Пыль стала мельче, мягче, ветер похолодел, летевший навстречу виноградный лист уперся в грудь шофера и держался на его кожаной куртке, как приклеенный. Справа в синеве маячили сахарные отроги Яйлы, из отрогов к северу выступал Чатыр-даг, высоко поднимая свое плато — сверкающий поднос, на котором солнце сочилось перезрелой дыней.

— Море кончается! — сказал шофер, слегка тормозя машину. — Прощайтесь с морем!

По морю взапуски скользили волны, перепрыгивали друг через друга, широко распуская павлиньи хвосты. Перья — сизые, зеленые, розовые — играли, как радуга, и пропадали. Канфель подобрал угол спустившейся шали, набросил ее на колени соседки, нащупал оголенную по локоть руку и обхватил ее пальцами. Еще по дороге в Крым, в поезде, Канфель не избегнул банальной мечты о курортном романе; но в Ялте, где он три дня работал по делам Москоопхлеба, жара засушила его дорожную мечту, а переговоры отняли вечерний досуг. Теперь мечта оживала, он готов был ухаживать за этой женщиной и с грустью думал, что в Симферополе они расстанутся.

Через час автомобиль зашлепал резиновыми лапами по шоссе, автомобилю пересекли путь лиловые сумерки, сквозь них надвигались полутораэтажные домишки со стеклянными галлереями, в которых желтели маслянистые огни. Шофер остановил машину, мальчик открыл фонарь, зажег, и одноглазая машина двинулась в город. Канфель обрадовался трамваю, танцующим на проволоке звездочкам, и крикнул мальчику:

— Где едем?

— Пушкинская! — ответил мальчик и тоном крымских старожил пояснил: — Сам Пушкин жил в этой месте!

Машина под’ехала к зданию, на вывеске мчался зеленый автомобиль, хотя от заднего колеса осталась половина, и шофер имел красный безбровый глаз на виске. Заспанный счетовод в нижней рубашке, брюках, засаленных до того, что они блестели, как никелированные, открыл дверцу машины и проверил у пассажиров багажные квитанции.

Мальчик с обезьяньей ловкостью развязывал веревки, волочил чемоданы в прокатную контору, счетовод подхватывал их, ставил на весы и получал деньги за сокрытые килограммы. Канфель отыскал свободный стул, усадил свою соседку и, видя в руках ее один саквояж, удивился:

— Вы налегке?

— Мои чемоданы уехали раньше!

Мальчик снял картузик, выставил вперед правую ногу и, набрав воздуха, выпалил:

— Сочувствуйте до пролетарского классу! — и стал обходить пассажиров. — Граждане, кто что можут!

На Канфеля насчитали лишних два рубля, это обозлило его, он увидел, что чемодан продавлен и отказался платить. Счетовод вертел в руках двухпудовый чемодан, как плитку шоколада, уверял, что чемодан в таком виде был сдан в багаж, и ссылался на шофера. Шофер пил за конторкой квас, кряхтел, вытирал рукавом рот и не подавал виду, что разговор идет о нем.

— Вы думаете, дурака нашли? — кричал Канфель, напирая на счетовода. — Вы у меня запляшете, как покойник! Вы возместите все до копеечки! У меня свидетели есть! — и он обернулся, ища глазами соседку.

Стул, на котором сидела женщина, был пуст. Канфель осекся, метнулся к выходу, за дверь, посмотрел в одну и другую стороны: никого! Он вернулся обратно, схватил в одну руку чемодан, в другую — портплед и, плюнув, выбежал из конторы.

2. НАЧАЛО ИСТОРИИ

Железнодорожный рабочий, лежа под вагоном, как доктор, выстукивал молотком, лечил больные тормоза, рессоры, буксы. Семафор отсалютовал проходящему поезду, на минуту скрылся в седой бороде дыма и, задрожав, опустил металлическую руку с червонным тузом. Старший проводник вышел с фонарем в руке, тотчас же паровозик черным лебедем подплыл к евпаторийскому поезду, отрывисто прогудел два раза, — и его прицепили к переднему вагону. Вагоны приходились подстать паровозику и были освещены огарками, коптящими в нишах над дверями. Канфель предупредил, что в этом поезде должна находиться его жена, носильщик нес чемодан и портплед и часто кивал головой на пассажирок, опрашивая:

— Что, не они, гражданин?

— Она! — вдруг воскликнул Канфель. — Ставь вещи! — и, расплатившись с носильщиком, он сел рядом с женщиной, закутанной по плечи в кашемировую шаль. — Я вас искал, как запонку от воротника!

— Мосье был так занят чемоданом…

Выставив вперед плечо, торговец двигался шаркающей походкой по вагону и нес полную корзину кондитерских товаров. Канфель остановил его, но в полутьме не мог прочесть названия на ярлыках. Человек, сидевший напротив, вынул из кармана свечу, зажег ее и светил Канфелю, пока он не выбрал коробку шоколадных лепешек. Канфель умышленно взял лепешки, по опыту зная, что они стоят дешевле других сортов и что избалованные женщины любят шоколад без начинки. Женщина посмотрела на поднесенную ей коробку, взяла лепешку, и улыбка разрезала ее рот, обнажая ослепительную полоску зубов.

Человек переложил свечу в левую руку, пристально всмотрелся в коробку, схватил самую большую лепешку и хотел погасить свечу. Канфель попросил не тушить. Человек достал из своего узелка бутылку, вынул пробку, в два глотка выпил остатки водки, крякнул и, закусив лепешкой, вставил в бутылочное горлышко свечу.

— У нас пассажиров держат в строгости! — сказал он, поблескивая влажными глазами. — В прошлом году я накапал стеарина, прикрепил свечку и заплатил кредитку штрафа!

На платформе старший проводник вынул из жилетного кармана серебряные часы, открыл крышку, посмотрел и, поднеся костяной свисток к губам, засвистел. Паровозик загудел. Проводник, держа свисток в зубах, поднял фонарь, помахал, и, фыркнув, паровозик толкнулся вперед. Вагоны уперлись, напружинились, рванулись, и бутылка со свечой покачнулась.

— Поехали! — проговорил человек, испуганно обхватив бутылку руками. — Закон инерции! — и, сняв соломенную шляпу, перекрестился.

Теперь открылось его лицо: безобразны были западающие глаза, выступающие бровные дуги, придавленный, с широкими крыльями нос, выпуклый рот с нижней выпяченной губой, в правом углу которой желтел сточившийся клык. Нелепы были щеки, испещренные кровяными жилками, уши, оттопыренные сверху и обросшие у мочек рыжими волосиками, раздвоенный тупой подбородок, и шея — красная и такая короткая, что, казалось, низколобая рыжая голова сидит прямо на туловище. Человек был в суконном зеленом плаще, широко развернутые плечи распирали плащ, а из-под плаща выглядывали трубоподобные ноги в разношенных сандалиях. Когда человек крестился, свеча осветила его толстые короткие пальцы с приплюснутыми подушечками и глубоко обкусанными ногтями.

— Негодный вагон! — сказал рыжий человек, надевая панаму. — Екатерининская дорога с исторических времен не щадит пассажира!

— Я люблю пульмановские вагоны! — заявила женщина, с любопытством разглядывая человека.

— Но мы едем не в бесподобный Париж, а в паршивую Евпаторию! — воскликнул Канфель, чувствуя, что пол скрипит и ходят у него под ногами. — Париж и Евпатория — стрекоза и муравей!

— Извините! — обратился рыжий человек к Канфелю. — Непростительно так творить о Евпатории! Вот вы назвали бесподобным город Париж, а в чем же проявляется его бесподобие? Жил в нем известный Наполеон Бонапарт, который погиб в глубоких снегах нашей России. Существовала в нем известная Бастилия, которую сокрушил свой же народ. Еще что? — спросил человек и указательным пальцем погладил подстриженный рыжий ус. — Мадам Помпадур. Робеспьеры. Мараты. Этого добра мы и у себя видели!

— Замечательно! — пришла в восторг женщина и перестала есть шоколадные лепешки.

— Скажу заранее: я — Перешивкин! — с достоинством представился рыжий человек. — Половину своей жизни я провел в Евпатории, и, по чистой совести, нет другого города, который имел бы столько достоинств! — с жаром произнес он, и голос его на мгновенье пропал в гуде паровозика. — Во-первых, наша Евпатория на много лет старше Парижа. Она основана во втором веке новой эры полководцем Понтийского царя Митридита Шестого Евпатором. Это у нас каждый школьник знает! Во-вторых, еще в средние века Евпатория славилась богатствами природы, например, добычей соли. Не только Россия ела нашу соль, бесподобный Париж тоже не мало откушал ее! А когда парижане решили завоевать соляные добычи, наша Евпатория насыпала им соли на хвост! — воскликнул Перешивкин, комкая плащ. — В-третьих, Евпатория имела городского голову, господина Дувана. Этот человек был вторым Петром Великим. Он купил через Санкт-Петербург казенный пустырь, который находился между старой Евпаторией и дачами. Купил он его за десять тысяч, а участки продал за двести. Об этом даже в «Русском Слове» писали! На эту прибыль построены общеполезные и богоугодные заведения, а на бывшем пустыре вырос новый город с красивыми зданиями. Они до сего дня украшают Евпаторию. Возьмем хотя бы «Пале-Рояль» генерала Бондарева. Конечно, теперь «Пале-Рояль» советский, а раньше в него простонародье и евреев не пускали! — Перешивкин вздохнул и быстро произнес: — В-четвертых, Евпатория имеет первый пляж в мире!

— Первый пляж в Ницце, второй в Биаррице, а третий в Евпатории, — перебила его женщина. — Это в заграничном путеводителе сказано!

— Эх, сударыня! — с упреком воскликнул Перешивкин. — Да станет заграница расхваливать русские пляжи! Вот вы покупаетесь у нас, посмотрите, какой песок! Мелкий! Бархатный! На полверсты море по щиколотку!

— Первый пляж — так первый! — сказал Канфель. поглаживая под шалью руку женщины. — Жарьте, в-пятых!

— Можно и в-пятых, — согласился Перешивкин. — Мойнакское озеро. Спасает от подагры, сухотки, размягчения костей…

— Короче, от естественной смерти! — заключил Канфель.

— Нет, кому бог велит, тот умирает! — ответил Перешивкин, и злые точки сверкнули в зрачках его. — Караимы, — это будет в-шестых, потому что они только в Евпатории водятся, — караимы не умирают, а, можно сказать, вымирают!

Поезд остановился в Саках. В вагоне стало шумно, многие снимали с полок свой багаж, другие с чайниками, кружками уходили за кипятком и бутербродами. Продавцы суетились на платформе, предлагая квас, розовый пшеничный хлеб и молоко. Беспризорные, покинувшие спальные «купе» под вагонами, бродили под окнами, клянчили, протягивая раз’еденные чесоткой руки, и прятали милостыню — об’едки и опивки — в страшных своих лохмотьях. Военный в фуражке с синим околышем шагал параллельно поезду, продавцы и беспризорные завертелись, как пух на ветру, и вдруг их сдуло с платформы.

Когда поезд тронулся, Перешивкин вынул из узелка крутое яйцо, очистил его, бросая шелуху под скамью, разрезал на ладони пополам и, посолив одну половину, целиком положил в рот. Он жевал на коренных зубах, клык его попусту поднимался и опускался, на правой щеке надувался желвак. Взяв двумя пальцами соль, он бросил горсточку на язык и, вращая белками, смачно проглотил разжеванное яйцо. Канфель предложил ему завернутые в газету малосольные огурцы, Перешивкин откусывал кончик огурца, выжимал пальцами сердцевину в рот и бросал кожуру в плевательницу. Он достал из узелка кружку, кружка была с металлической крышкой, с бело-сине-красным гербом посредине, герб имел корону и надпись: «Ваше Блаженство». Попросив Канфеля покараулить узелок, Перешивкин вышел с кружкой и, достав у соседей кипяток, вернулся обратно. Он положил в кружку два куска сахару, помешал лезвием перочинного ножа и, громко всасывая губами, стал пить чай. Он наслаждался чаепитием, ни разу не оторвался от кружки, только часто брал ее, горячую, из одной руки в другую и, помахивая освобожденной рукой, шевелил пальцами.

Женщина откинулась в угол, Канфель подвинулся к ней, вдыхал дремотный запах духов и, по привычке, впадал в лирическое настроение. Он убеждал себя, что эта женщина ему нравится, и, разбирая первое свое впечатление, открывал в ней качества, которые, вообще, больше всего ценил в женщинах. Канфель услышал под окнами вагона шум, этот шум был похож на отдаленные возгласы толпы, машущей шляпами и платками при отходе поезда.

— Должно быть, море! — проговорил Перешивкин, прислушиваясь к шуму. — Так оно и есть! — твердо сказал он.

Женщина прильнула к оконному стеклу, Перешивкин переставил бутылку со свечой на пол, и сразу в глаза бросились воды, которые вздымались и серебрились, как встряхиваемый мех чернобурой лисицы.

— Шедевр! — сказала женщина.

В вагон вошел контролер в сопровождении старшего проводника, проводник светил фонарем, контролер пробивал машинкой билеты и отбирал их. Перешивкин быстро поставил бутылку со свечой на столик и заслонил руками пламя, чтоб унять колебание. Контролер и проводник принесли дыханье ветра, сырость ночи, — женщина достала на саквояжа вязаный жакет и, опустив шаль, надевала его. Она была в белой кофточке с глубоким вырезом, короткими рукавами и при тусклом свете казалась одетой в ночную рубашку. Перешивкин подвинулся вперед, зрачки его налились ртутью, и кончик языка пополз, облизывая усы. Свеча коптила. Бутылка, густо закапанная стеарином, стояла, как человек по горло в снегу.

— Скажите, мосье Перешивкин, — спросила женщина, чувствуя на себе его взгляд, — далеко от вокзала до «Пале-Рояль»?

— С полчаса. Это на набережной! — ответил он, быстро отодвигаясь вглубь скамьи. — Только там все номера заняты!

— Вы уверены?

— Если понадобится комнатка, прошу заглянуть! — предложил он и, опустив руку под плащ, вытащил визитную карточку. — Вот адрес!

Стрелочник растормошил заснувший семафор, зеленоокий, жердястый великан понесся навстречу поезду, и паровозик закричал ему: «Спи, спи-и!» За окнами выплывали огни, кто-то из пассажиров распахнул дверь, — в вагон ворвалась струя воздуха, пламя свечи вытянулось, потухло, и фитиль изогнулся красным светлячком. Бесшумно нахлынули носильщики, хватали чемоданы, корзины, узлы и волокли их, не оглядываясь, чтобы скорей вернуться за новыми вещами. Пробираясь боком по вагонному коридору, высокий парень тащил чемодан и портплед Канфеля. Неся саквояж, Канфель вел женщину под руку мимо сонливых контролеров в гущу евпаторийских извозчиков. Извозчики вырывали из рук вещи, уносили их на свою линейку и усаживали владельцев вещей спиной друг к другу. Носильщик Канфеля прорвался сквозь воинствующий отряд, взвалил багаж на экипаж гостиницы «Пале-Рояль», и Канфель стал подсаживать свою спутницу.

— Мерси, мосье! — сказала она, беря из его рук саквояж. — За мной приехали!

Она обошла экипаж сзади кузова, подошла к стоящему на дороге автомобилю, и шофер распахнул перед ней дверцу. Сидящий в автомобиле человек привстал, целуя ей руку, — шофер захлопнул дверцу, включил мотор, — и машина помчалась в ночь.

— Занимательная дама! — раздался позади Канфеля голос Перешивкина. — Весьма занимательная!

— Такая дама хороша в каком-нибудь романе, где людям нечего делать! — в раздражении воскликнул Канфель и полез в экипаж.

— Простите! — тихо проговорил Перешивкин, удерживая его за рукав. — По вашему желанию я сжег мою свечку!

— Полсвечи! — возразил Канфель. — Хотя все равно! — и, вынув два пятиалтынных, отдал их Перешивкину. — Хватит?

— Благодарствую! — ответил Перешивкин, снимая соломенную панаму. — Я под контролем жены!

ГЛАВА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ ЛЮДИ УПОДОБЛЯЮТСЯ БОГАМ

1. СИЯТЕЛЬНОЕ БОЖЕСТВО

Вход в гостиницу «Пале-Рояль» подпирали четыре мраморных колонны, в вестибюле на высоких подставках восседали гипсовые боги, один бог был брюхастым Буддой, а другой именовался в описи откомхоза богом неизвестного происхождения. На гостиничной лестнице пылали красные бархатные ковры, прикрепленные к ступеням медными прутьями, на площадках тосковали пальмочки, опустившие зеленые пальцы, а на стенах зеркала в позолоченных рамах впускали в себя подымающихся по лестнице людей. Каждое утро дежурные номерантки подметали пол, чистили ковры, протирали зеркала, поливали пальмочки и обметали перистой метелочкой богов. У подножья богов валялись окурки, обгоревшие спички, косточки винограда; но боги привыкли к своей судьбе, не требовали поклонения, приношений, и по-ребячьи улыбались, когда раз в месяц их мыли горячей водой с зеленым мылом. В эти дни также мыли мраморные колонны, терли их жесткими щетками, и на мраморе проступали синие жилки, в которых текла такая же благородная кровь, как в жилах заведующего, т. е. арендатора гостиницы и ресторана при ней.

Арендатор — сын генерала Бондарева, бывшего хозяина гостиницы, — был третьим богом в «Пале-Рояле». В противоположность гипсовым богам он требовал поклонения, приношений, занимал лучший номер, любил кушанья с иностранными названьями и красивых номеранток. Для номеранток независимо от их собственных имен он установил французские клички: в первом этаже они назывались Луизами, во втором Клотильдами, в третьем — Кларэттами, а в четвертом — Мадленами. Еще отличался Бондарев-сын от богов худощавостью, капитанской фуражкой с черным лакированным ремешком и дурным запахом изо рта, за который покойный отец-генерал прозвал сына полковым козлом. (Этот козел ставится на ночь в полковую конюшню, чтоб отвратительной своей вонью отпугивать от лошадей цапкого зверька, ласку.)

Бондарев-сын не был чужд духу времени, и, отремонтировав в гостинице кладовку, помещавшуюся рядом с кухней, устроил красный уголок. В этом уголке висели не только портреты вождей революции, но стоял аляповатый книжный шкаф, где, кроме брошюр по индустриализации и агрикультуре, выпирали книги-тяжеловесы в кожаных переплетах с инициалами Бондарева-отца: «Пребывание Александра III Самодержца в Гатчине», «Морская хроника» Новиля, «Хроника английского парламента за восемнадцатый век», мемуары кардинала ла-Рошфуко, «Освобожденный Иерусалим» Торквато Тассо, сочинения князя В. Ф. Одоевского, князя И. М. Долгорукова, стихотворения К. Р. (Константина Романова) и много других книг по истории, философии и художественной литературе. Культурно-просветительная деятельность Бондарева-сына не нравилась его родственникам по линии отца; но на самом деле, они завидовали ему, потому что жили в собственных дачах, сдавали внаем комнаты с пансионом и видели в арендаторе «Пале-Рояля» беспощадного конкурента. Вражда их была неощутима для Бондарева-сына, родственники нуждались в его деньгах, связях и при крайней нужде могли устроить своих дочерей в номерантки гостиницы. Кроме того, по мнению родственников, Бондарев-сын обладал талантом жанрового рассказчика, и любая вечеринка без него была, как шампанское без газа. Надвинув капитанскую фуражку на затылок, Бондарев-сын выставлял ладони на уровне плеч и со смаком подражал еврейскому акценту:

— И ка-ка-я ра-ажни-ча мьеж-ду….

Анекдоты «на разницу» Бондарев-сын вынашивал с любовью, репетировал с вдохновением, и они стали его коньком. Анекдоты раскрывали перед ним не одно женское сердце, не одни нужные двери, и кто-то из благодарных поклонников прозвал его графом Разницей. В юности Бондарев-сын с ненавистью слушал первое свое прозвище: «полковой козел», второе же, с титулом графа, он принял восторженно, и, если бы года через два его назвали по фамилии, он очень удивился бы. И, действительно, чем он был хуже настоящего графа, когда в сером спортивном костюме ехал верхом на собственной кобыле и небрежно постегивал стеком по желтым крагам? Он слышал: ветер трубит в серебряные фанфары, прибой, как барабанщик, бьет зорю. Бондарев-сын воображал, что на его плечах лучезарные погоны корнета, наслаждался морем, кобылой и собой. Он прикладывал к капитанской фуражке два пальца, отдавая честь старым знакомым, осаживал пегую кобылу перед женщинами и гарцевал на месте, словно был на военном смотру. Слегка наклоняясь, — тонкошеий и толстогубый, — он рассказывал скороспелый анекдот «на разницу» и, сжимая бока кобылы, ставил ее против ветра, чтоб отвести свой злокачественный запах от восторженных женских ноздрей.

— Граф! — захлебывались смехом женщины. — Ваше сиятельство!

2. ОТВЕТСТВЕННЫЙ БОЖОК

В четырехэтажном «Пале-Рояле» было пятьдесят восемь номеров, номера мало отличались друг от друга, цены их возрастали прямо пропорционально количеству мебели, а из мебели главную роль в цене играл умывальник с зеркалом. Из номеров самыми лучшими считались шестирублевые, двухкомнатные, — сорок седьмой и восьмой. В первой комнате, предназначенной для спальни, находились: деревянная кровать с выточенными вместо шишек купидончиками, тумбочки со стеклянными крышками, ковры с рисунками, изображающими любовные сцены, и мраморный умывальник с двумя кранами, овальным зеркалом и полочками. Вторая комната была меньше размером, носила деловой характер, у окна помещался стол с письменными принадлежностями, у стены — шкаф, в который поместилось бы пар двадцать платьев, на стене — картина: копия с «Княжны Таракановой» К. Флавицкого, а в углу — диван и плевательница с дубовой крышкой, поднимающейся нажимом педали. Из-за дорогой цены оба номера редко сдавались внаем, обыкновенно, в одном из них, сорок седьмом, проживал граф, в нем же помещалась контора, — штаб гостиницы и ресторана.

Шестого июля днем к «Пале-Роялю», под’ехал автомобиль, из машины выскочил гражданин с портфелем и вырос перед задремавшим на солнышке швейцаром.

— Кто здесь ответственное лицо? — спросил гражданин таким тоном, что швейцар немедленно снял фуражку с золотым кантом. — Доложите!

Перепрыгивая через три ступеньки, дрессированный швейцар помчался по лестнице, позвал графа, и граф, для которого всякий посетитель с портфелем предвещал беду, спустился вниз. Гражданин показал удостоверение, в котором именовался уполномоченным Госхлебторга, Сидякиным, и заявил, что ему нужен номер со всеми удобствами. Пропустив вперед Сидякина, граф повел его в сорок восьмой номер, уполномоченный осмотрел комнаты, ткнул кулаком в диван, выдвинул ящики стола, попробовал — льется ли вода из умывальника, и об’явил, что снимает номер.

— Предупреждаю вас относительно паразитов! — строго сказал Сидякин, подняв указательный палец. — Всякое появление их в моем присутствии недопустимо!

— Честью ручаюсь! — воскликнул граф, отступая за дверь. — В гостиницу вход паразитам строго воспрещен.

Гостиница имела старинную славу устроительницы женских судеб, женщины приезжали в «Пале-Рояль», как в старое время на бархатный сезон, с обширным запасом платьев, шляпок, обуви и переодевались не менее трех раз в день. Приезд уполномоченного Госхлебторга взволновал пале-роялисток, многие мечтали стать ответственными дамами, мучали графа расспросами о новом постояльце, и граф, не без выгоды для дел гостиницы, назвал Сидякина богатым холостяком и ловеласом. Женщины забирались на балконы четвертого этажа, искусно показывая себя и свои наряды, лорнировали Сидякина и единодушно зачисляли его во вторую категорию интересных мужчин.

Заложив руки за спину, Сидякин скользил взглядом по женщинам, его молочное, круглое лицо с аккуратными бакенбардами томилось от равнодушия, правая каштановая бровь поднималась, и на лбу набухала гармошка морщин. Иногда на балконе он опускался в плетеное кресло, сажал на нос очки в квадратной роговой оправе и читал газету «Советский Крым». Пале-роялистки видели американский профиль его лица и руки — маленькие, как у девочки. Он не выходил из своего номера ни на пляж, ни в ресторан, ему подавали в номер кофе, газеты, обеды, он уклонялся от знакомства не только с женщинами, но и с мужчинами, разрешая входить к себе лишь номерантке Мадлене и парикмахеру Полю-Андре. Бакенбарды, квадратные очки, неприступность разожгли, любопытство, и десятки надушенных секреток приглашали Сидякина в курзал, к памятнику Фрунзе, в сквер коммунаров, даже а этнографоархеологический музей. По наущению тех же корреспонденток владельцы прокатных лодок предлагали ему на самых выгодных условиях покататься по морю, а граф, скрепя сердце, просил поездить верхом на его пегой кобыле.

— Прошу оставить меня в покое! — сказал Сидякин графу. — Вы предаете широкой огласке мое пребывание в вашей гостинице! Это является буржуазным видом рекламы! — и он повернулся к нему спиной.

На пятый день пребывания в «Пале-Рояле» Сидякин получил срочную телеграмму, и в первый раз Пале-роялистки увидели, как он бегал по балкону, разговаривая сам с собой. Лицо его порозовело, кончики ушей пылали, он покусывал нижнюю губу, и его роговые очки плясали на носу. Волнение Сидякина передавалось пале-роялисткам, они отправились на разведку и узнали от Мадлены, что уполномоченный заказал к десяти часам автомобиль. Сперва подумали, что он уезжает из гостиницы, но граф, умеющий читать на расстоянии чужие мысли и телеграммы, — заявил, что Сидякин вернется до двенадцати часов обратно. Сколько свиданий в кафе «Чашка чая» было в этот вечер расстроено! Сколько мужских проклятий полетело вслед уезжающему Сидякину, который откинулся на кожаные подушки и затрепыхался на прокатной машине! Гипсовые боги были по колени забросаны окурками, у зябнущих пальмочек нервные пале-роялистки оборвали листья, повар от безделья ловил рукой мух и бросал их на клейкую бумагу!

Южная ночь — негритянка, катящая за море золотой обруч, в последний раз дохнула жаром, с моря плеснулся прохладный бриз, и земля стала отдавать теплоту, которую накопила за день. Наступало торжество луны, зарождающее в человеке неиз’яснимое томление, блаженное созерцание и ненасытное желание жить. В курзале неистовствовал джаз-банд, оркестр негров, которые под свою музыку, как индийские фокусники смертоносных кобр, заставили лунатиками скользит американцев. Джаз-банд врывался в уснувшие дома отдыха, санатории, в закрытые на ночь древние мечети, кенассы, соборы и синагоги. Напротив гостиницы рыбаки отправлялись в море, укладывали в лодку невода, запасные весла и ржавые черпаки. Один рыбак садился в лодку, другой, засучив по колени штаны, отталкивал лодку с мелкого дна и на ходу влезал в нее. Жены рыбаков стояли на набережной, их глаза, просоленные слезами, следили за рыбацкими фонарями, и ветер трепал их кумачовые юбки, как советский флаг.

Пале-роялистки сидели перед входом в гостиницу, перешептывались, и многие, обнимаясь, склоняли голову на плечо соседки. Это были не соперницы, стремящиеся завоевать сидякинокое сердце, а союзницы, восставшие против их недосягаемого божка. В половине двенадцатого двадцать пар глаз целились в Сидякина, который, ничего не подозревая, вышел из автомобиля и помог выйти женщине. Приезжая была по горло закутана в кашемировую шаль, и, разглядывая ее, как марсианку, пале-роялистки ехидно восторгались ее классическим гримом. Правда, они тоже в лошадиных дозах потребляли косметические средства, но в такой героический момент они, естественно, забыли об этом пустяке.

Сидякин заказал ужин, повар в полном облачении стал священнодействовать у плиты, Мадлена забегала с посудой между сорок восьмым номером и рестораном. Граф торжественно выходил в коридор, останавливал номерантку и, подняв крышку миски, втягивал в нос жирный пар кушанья.

— Мадлен! — говорил он. — Доложите товарищу Сидякину, что наш повар служил у его высочества великого князя Михаила Александровича!

Пале-роялистки проникли в номер графа, заперли дверь на ключ, и розовые ушки приникли к стенке, смежной с номером уполномоченного. Было слышно: номерантка постукивает каблучками, вилки, ножи лязгают и женский смех звякает, как стекляшки. С полчаса пале-роялистки строили из обрывков слов фантастические предположения, потом заспорила одна, ей возразила другая. Розовые ушки отклеились от стены, женщины стали упрекать друг друга в пристрастии, от упреков перешли к взаимным обидам, от обид — к ссоре. Граф долго стучался в дверь своего номера, пале-роялистки открыли и обиделись, что он невежливо ворвался в женское общество.

— Милостивые государыни! — воскликнул граф, бросаясь за женщинами. — Клянусь честью дворянина, я не знал о вашем благосклонном визите!

Только одно ухо — пухлое с плоской раковиной, со следами ушной серы — присосалось к стене, как улитка, и вбирало в себя все слова и звуки из сорок восьмого номера. Это ухо принадлежало жильцу двадцать третьего номера, Мирону Мироновичу Миронову, который всего три дня проживал в гостинице и, напористо входя в дружбу с графом, наводил справки об уполномоченном Госхлебторга. Мирон Миронович не принимал участия в споре женщин, он, слегка присев, застыл с распахнутыми глазами и округлившимся ртом, напоминая гипсового брюхастого Будду. Когда граф хотел включить электрический свет, он услыхал сопение и, подумав, что в комнате осталась женщина, сказал в темноту:

— Миль пардон, мадам! Я собираюсь спать!

— А ты, мамочка, спи!

— Кто здесь? — крикнул испуганный граф.

— Не ори, воров нету! — успокоил его Мирон Миронович. — Это я! По делу! — и, встав на цыпочки, он повел натруженное ухо по стене, оставляя влажный след на обоях…

Незаметен рассвет на юге. Море ловит первые лучи, — голубоспинные, серебробокие, — плывут они, как стаи форелей, и повторяются в водах и окнах. Номерантки выходят с разноцветно-перистыми метелочками (метелочки вот-вот улетят из полусонных рук!); повар, прикрепив булавками к стене золотой лист клейкой бумаги, принимает провизию и смотрит, как бьется попавшаяся первая муха; конюх выводит на утреннюю прогулку графскую кобылу, и она, подтанцовывая, идет важно, как ее хозяин. Молодая татарка приходит с корзинами фруктов, садится на порог «Пале-Рояля», ей не страшен швейцар, не дорог сон ботов и жильцов:

— Цэлэбны абруко-ос! — распевает она в полный голос. — Сыла-адкы абрукос!

Мирон Миронович устал, болит шея, склеиваются веки, и голова клонится вниз. Но ухо его улавливает такие слова, что он вскидывает голову, и веки разрывают клей. За стеной — всхлипыванья женщины, топоток мужчины, щелканье дверного замка, — и мужские шаги в коридоре. Мирон Миронович потирает рукой лоб (утро, как снег, рябит в глазах), отпирает дверь и выскакивает в коридор.

Сидякин бежал из ванной комнаты, в его руке плясал стакан воды, стакан плясал и оплевывал воду.

— Авто или изво! — крикнул уполномоченный на ходу, и бакенбарды полезли ему в рот. — Срочно!

Придерживая правой рукой в грудном кармане бумажник, а левой — в жилетном кармане часы, Мирон Миронович сбежал вниз и велел швейцару нанять извозчика (автомобили заказывались с вечера). Мирон Миронович присел на пороге рядом с татаркой, расспрашивал, как сажают абрикосы, сколько пудов снимают с дерева и большой ли налог берут с владельцев фруктового сада. К под’езду подкатил извозчик, швейцар поднялся наверх, и вскоре из гостиницы вышла женщина в кашемировой шали, а за женщиной — Сидякян в клетчатой пижаме и ночных туфлях. Мирон Миронович пощупал абрикосы, отобрал пяток покрупней, стал торговаться, но татарка махала руками и вырывала абрикосы.

— Мосье Сидякин! — сказала женщина, сидя в пролетке. — Мы разошлись, как в море корабли.

Швейцар поставил на козлы чемодан, женщина дала швейцару рубль, и экипаж тронулся, поднимая пепельный хвост пыли.

— Ирма, под… — запнулся Сидякин, простирая руки к женщине. — Подож…

Все еще тиская абрикосы, Мирон Миронович видел, как запрокинулись назад квадратные очки, вздыбленные бакенбарды, и Сидякин, поддерживаемый подмышки швейцаром, стал оседать на панель.

3. БОГ МОСКООПХЛЕБА

Канфель проснулся поздно, в комнате стояла духота, он сбросил с себя ногами одеяло и, раскинув руки, глубоко вздохнул. Двойная балконная дверь была заперта, на ней морщилась бархатная штора, не пропускающая шума и света. За дверью, выходящей в коридор, изредка шаркали, шлепали, шептались, и по этим звукам можно было узнать, проходят ли мужчина, женщина или подросток, обуты ли они в ботинки, сандалии или туфли. Канфель подумал, что он может читать, шагать, как арестант, заключенный в одиночную камеру. Мысль о тюрьме испугала Канфеля, он встал, подошел к шторе и, открыв ее, распахнул настежь балконную дверь:

— С добрым утром, товарищ арестант!

Ветер надул штору, расчесал желтую с позолотой бахрому. Играя на солнце, она бегала по белой двери, как пальцы по клавишам рояля. Внизу бубнило море, в море бились бубенчики женских и детских голосов. (Канфель слышал: бескрайный голубой бубен трепещет и ликует.) От шторы на стене плясала тень, размахивая широкими рукавами и, перебирая башмачками, на которых вздрагивали кончики шнурков. Стоя на ковре, Канфель прищелкнул пальцами и, пристукивая босой ногой, пропел по-цыгански:

Джень дем мэ препочто Джень дем мэ провавир Имел мэ, имел сила зуралы!

Канфель лег на коврик, подсунул ноги под зеркальный шкаф и, упираясь пятками в пол, пальцами — в планку шкафа, стал подниматься и опускаться. Заложив руки за голову, он при движении вдыхал и выдыхал воздух, а второй Канфель в зеркале складывал дубы трубочкой, чтобы первый мог произнести «фу-у!» Вытянувшись ничком на ковре, Канфель подымался на руках, старательно проделав самое трудное, восьмое упражнение по Мюллеру. Когда он встал, второй Канфель в зеркале смотрел на него красными глазами, и лицо его от лба до основания шеи налилось кровью. Повернувшись друг к другу спинами, оба Канфеля мылись под умывальником, окачивали себя пригоршнями воды, вытирались купальными полотенцами и массировали тело, наклоняясь и приседая. Оба они надели кремовые фланелевые костюмы в синюю полоску — постоянную одежду опереточных королей — повязали синие галстуки и расчесали точные проборы. Оба они ели зернистую икру, перекатывающуюся на языке, как мелкая дробь, пили с бисквитами какао, после чего процедили сквозь зубы по стаканчику воды. При этом Канфели косились друг на друга, кивали головами, соглашаясь, что завтрак дорог, но надеялись, что получат от Москоопхлеба крупные командировочные. Наевшись и напившись, Канфели еще раз оглядели себя с ног до головы, потерли запыленные ботинки углом гостиничного одеяла, и на ботинках (вспыхнул коричневый румянец. Напевая под нос, первый Канфель вышел из номера, одновременно с ним второй, безмолвствуя, скрылся в глубине зеркала.

Дверь двадцать третьего номера была открыта, перед распахнутым окном в качалке сидел Мирон Миронович, на столике, на белой с узорами скатерти, стояли бутылка нарзана и стакан. Сквозняк трепал скатерть, раздувал самодельный газетный веер, которым обмахивался Мирон Миронович, срывал полотенце, и полотенце, как белоштанный половой, бежало на двух своих половинках. Канфелю был виден бритый затылок Мирона Мироновича, кровяные от загара шея, плечи и лопатки, где обожженная кожа свертывалась бело-розовыми листиками.

— Можно?

— Мамочка! — закричал Мирон Миронович, поднимаясь с кресла. — Когда приехал-то? — и он потряс руку Канфеля.

— Вчера! — ответил Канфель, всматриваясь в лицо говорящего. — Вы на себя не похожи!

— Не похож, не похож! Первое дело бороду сбрил, а второе на пляжу ошпарился! — ответил Мирон Миронович, стаскивая со стула белье и подавая стул Канфелю. — Погоди, снимешь московскую одежу, беспременно облупишься!

Второй год знал Канфель старшего бухгалтера Москоопхлеба Миронова, который приходил на службу в клетчатом пиджаке, серой сорочке и малиновом галстуке. Члены правления доверяли Мирону Мироновичу, и, когда уезжали, он замещал их, иногда представляя в своем лице председателя, секретаря и казначея. Он был вежлив, требователен, толково разбирался в торговых операциях, не терялся при неудачах, не радовался при удачах, потому что правление держало служащих в ежовых рукавицах и не посвящало их в свои дела. Мирон Миронович не любил общественных начинаний, по его настоянию сотрудники, задумавшие организовать ячейку Осоавиахима, отказались от затеи, и правление Москоопхлеба, — товарищества с ограниченной ответственностью, — одобрило действие бухгалтера. Мирон Миронович был любителем вечеринок, на которые приглашались артисты, струйный оркестр, устраивался буфет и уголки: восточный, боярский и темный. На этих вечеринках Мирон Миронович ухаживал за сотрудницами, танцевал мазурку, так азартно притоптывая и бросаясь перед дамой на колено, что молодежь, изучившая в совершенстве фокстрот, завидовала сорокалетнему бухгалтеру.

— Мне телеграфнули из Москвы, и я примчался со всеми потрохами! — сказал Канфель, сев на стул и подтянув на коленях брюки. — В чем дело?

— Не спеши и людей не смеши! — проговорил Мирон Миронович, подвигая Канфелю бутылку и стакан. — Что в Ялте?

— Сперва они посылали туда и сюда, а потом я им доказал, как папа маме, что наша фирма лопнет, и им попадет двадцать процентов коротеньких! Тогда они начали кадриль-монстр и Volens-nolens переписывали векселя на первое января!

— Вот она, еврейская голова-то! — пришел в восторг Мирон Миронович. — С такой головой, да с таким образованием я бы с Москоопхлеба не тридцать червей в месяц, а все сто содрал бы! И дадут тебе! Помяни меня, — дадут!

Мирон Миронович наклонил голову, сжал челюсти, одутловатые щеки его подобрались, опаленные брови насели на переносицу, и нижняя губа подняла верхнюю. Левая рука его легла ладонью вниз на живот, пальцы правой руки стали похлопывать по тыловой стороне левой, и Мирон Миронович погрузился в раздумье. Когда он таким образом размышлял в своем московском кабинете, сотрудники восхищались, сотрудницы умилялись, и даже члены правления ходили мимо кабинета на цыпочках. Но теперь он был без рубашки, в синих, белополосатых трусиках; в чувяках на босу ногу, и Канфель усмехнулся.

— Ничего не выходит! — вдруг сказал Мирон Миронович, плюнул и растер плевок ногой. — Не дипломат я! Буду говорить напрямик. Нашему кооперативу крышка!

— Позвольте! — поразился Канфель. — Как? Что? Почему?

— Есть за нами еще векселечки, да с препоной! С ба-альшой препоной!

— С какой же?

— Они выданы госоргану!

— Швах! — согласился Канфель и, подобрав под стул ноги, резко добавил — Зачем же они ошарашили меня телеграммой?

— Марк Исакыч! — воскликнул Мирон Миронович, слив два слова в одно: марксакыч. — Кляча через канаву не перескочит, а классный жеребец через загородку перемахнет!

— К чему эти лошадиные выражения?

— А к тому, что должен ты перепрыгнуть через госорган.

— Спасибо! Прыгайте сам! — сказал Канфель, поднимаясь со стула. — Прыгайте в Соловки.

— Постой! — удерживал его Мирон Миронович, напирая облезлой грудью. — Госорган живым человеком управляется, а человек-то обмишулился!

— Ближе к делу!

— Так бы и начинал! — обрадовался Мирон Миронович, и на лице его засияла улыбка, словно на него зеркалом навели зайчика. — Командировочные тебе командировочными, — ловко опередил он вопрос Канфеля, — а сколько монет возьмешь сверхурочно, — соображай!

Канфель вспомнил, с каким трудом получал он заработную плату — в Москоопхлебе, где платили не в срок и по частям, при чем Мирон Миронович всегда уверял, что юристы — первые богачи в республике. Только когда нужна была рискованная помощь юрисконсульта, отношения улучшались, жалованье выдавалось вперед, и Мирон Миронович называл юристов ангелами-хранителями. Канфель откинулся на спинку стула, забарабанил пальцами по столу, выстукивая замысловатый марш, и обдумывая, какую сумму можно назначить за работу. Он нарочно медлил с ответом, чтобы вывести из спокойного состояния Мирона Мироновича, который, подавшись в качалке вперед, потирал руками колени и смотрел ему в рот. (С таким нетерпением глядят дети в об’ектив фотографического аппарата, откуда по их сведениям должна вылететь птичка.) Мирон Миронович считал юристов деловыми людьми, но мошенниками и побаивался их, помня, что они сделали с его отцом, вздумавшим нажиться на банкротстве. Мирон Миронович с опаской слушал зловещее постукивание пальцев Канфеля, а юрисконсульт стал аккомпанировать себе посвистыванием, сбиваясь с темпа и начиная марш сначала. Казалось, сидит один полуодетый, повидимому, слуга, которого застали за воровством, волнуется и ждет наказания, а другой, — барин, придумывает наказание и пытает слугу страхом.

— Не томи, Марксакыч! — взмолился Мирон Миронович, зажмурив глаза и разводя руками. — Скажи, что надумал?

— Прежде всего: с кем я буду иметь дело, а потом, сколько я буду иметь за дело! — ответил Канфель. — Какой подход, риск и срок?

— Что правильно, то правильно! Подход, он обыкновенный: ублажить человека, чем можно. Не скрою: тут может понадобиться барашек в бумажке! Только этот риск я на себя беру! — успокоил он Канфеля, никому не доверяя щепетильных операций. — А срок — какой придется! Пока эту дыру не замажем, нам одна дорога: лететь вверх тормашками!

— Значит дело скользкое! — заключил Канфель и, зная, как умеет Мирон Миронович торговаться, решил запросить втрое. — Полторы тысячи, и я — ваш!

— Мамочка! — сладко произнес Мирон Миронович. — Ведь это грабеж среди белого дня!

— Грабеж? — с возмущением переспросил Канфель и стал загибать на левой руке пальцы. — Курортные расходы есть? Есть! Расходы по знакомству есть? Есть! Настройка на вашего барашка есть? Есть! А потеря времени? А личная опасность? А страховка?

— Возьми триста рубликов, а расходы мои!

— Полторы, или будьте здоровы! — ледяным голосом сказал Канфель и, во второй раз встав со стула, пошел к двери.

— Да что не сидится тебе!.. — закричал Мирон Миронович, обогнал Канфеля, прислонился спиной к двери и вдруг заорал: — Не хочешь триста, получай за две недели вперед и ступай к ядрене бабушке!

— Я не курьерша, гражданин бухгалтер!

— Бухгалтер? — выдавил из себя Мирон Миронович кровь отхлынула от его щек, и на щеках лишаями забелели пятна. — Ты думаешь, чей капитал в кооперативе? — перешел он на шопот и двинулся на Камфеля. — Кто хозяин всей лавочки? А?

— Позвольте! — проговорил Канфель, отступая. — Так вы…

— Я! Я! Я! — просипел Мирон Миронович, не двигая разинутым ртом, и указательным пальцем помахал перед носом Каифеля. — Сиди и помалкивай в тряпочку!

Забыв подтянуть на коленях брюки, Канфель сел, сознавая, что он попал в глупое положение. Правда, Канфель бывал ежедневно в Москоопхлебе не более двух часов, а остальное время дневал в мосфинотделе, трудсессии и губсуде. Но, припоминая поведение Мирона Мироновича на заседаниях правления, его произвольное распоряжение деньгами кооператива и, наконец, телеграмму правления, которое предлагало согласовывать всю работу со старшим бухгалтером, Канфель был убежден, что все обстоит именно так, как заявил Мирон Миронович. Канфель был вычищен из членов коллегии защитников, не имел права заниматься частной практикой, и увольнение из Москоопхлеба обрекало его на безработицу. Мирон Миронович налил в стакан нарзана, выглотал его, сполоснул стакан и, снова наполнив его, подал Канфелю. Выпив, Канфель вынул из бокового кармашка цветной платочек и, смахнув невольные слезы, состроил обиженную физиономию. Мгновенно на лице Мирона Мироновича заиграл зайчик, шея бухгалтера раздулась, живот напрягся, и он захохотал, закатывая глаза. Прижимая руки к основанию ключиц, Канфель начал смеяться, но смех его был деревянный,

— Ха-ха-ха! — старался он изо всех сил.

— Хо-хо-хо! — грохотал Мирон Миронович.

— Ничего себе! Ха-ха-ха! Единоличный хозяин имеет профсоюзный стаж с тысяча девятьсот двадцать третьего года!

— Знамо дело! Хо-хо-хо! Надо профсоюз соблюсти и капитал приобрести!

Мирон Миронович вытащил из кармана бумажки, раскрыл, вынул пачку червонцев, отщелкивал их пальцами, и червонцы, похрустывая, ложились перед Канфелем. Отсчитав сто пятьдесят рублей, Мирон Миронович наклонил голову набок и почтительно предложил:

— Посчитай! — глаза, его засеребрились хитростью. — Счет дружбе не помеха!

— Какой может быть разговор! — сказал Канфель, перекладывая деньги в свой с золотой монограммой бумажник. — Я вам верю, как доктору!

— Покорно благодарю! — еще почтительней ответил Мирон Миронович и, пришаркивая правой ногой, проводил Канфеля до двери. — Завтра обсудим, и с богом за дело!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, ГДЕ НАЙДЕНА ОСЬ И НАЧАЛОСЬ ВРАЩЕНИЕ

1. ОСЬ

Перешивкин вернулся домой расстроенным, его заявление было рассмотрено в Наркомпросе, и увольнение признано правильным. Перешивкин не боялся нужды, у него был собственный дом, полученный в приданое, в сундуках лежали куски добротного сукна и полотна. Но он негодовал, что его унизили, забыли о научных заслугах, об его конспекте по физике, одобренном и изданном тем же Наркомпросом. Они считал, что в школе надо преподавать по-русски, не соглашался учить татарский язык, хотя, как старый евпаториец, понимал по-татарски и, не таясь, много раз заявлял, что русский язык покорит все языки на земном шаре. Он не выносил, когда при нем неправильно говорили по-русски, поправлял, передразнивал, — к из-за этого часто ссорился со своей женой Амалией Карловной, урожденной фон-Руденкампф.

Наутро после поездки Перешивкин встал рано, выпустил из сарая двухгодовалую свинью, которая, вопреки ее женскому полу, называлась «Королем», и пошел в сад, где ручной журавль играл с любимцем Амалии Карловны, с фокстеррьером.

Десять лет Перешивкин жил в своем доме и десять лет думал, что все расположено так, чтобы было удобно хозяину. Но в это утро, сходя по ступеням, он решил, что они слишком узки, сев на садовую скамейку, заметил, что она — низка, смотря на забор, собственноручно выкрашенный в зеленый цвет, нашел его мрачным, и эту мрачность отыскал в узких окнах, дымовой трубе и даже в старой лозе, прислонившейся к стене дома. Перешивкииу стало грустно, он позавидовал егозливым фокстеррьеру и журавлю, топнул на них ногой. Собака села, подняв правое ухо и склонив голову набок. Журавль разбежался, подпрыгнул и взлетел на акацию, заорав:

— Кюрр! Кюрр!

Обыкновенно, слыша журавлиный крик, Перешивкины радовались, уверенные, что журавль повторяет имя их сына, Кира; но в этот раз учитель поднял камешек, прицелился и швырнул в нервную птицу. Свинья, которая вертелась у ног Перешивкнна, шарахнулась в сторону и помчалась галопом к ее любимому месту — помойке. Перешивкин шагал, опустив голову и переваливаясь. Левая рука его плотно прижалась к туловищу, а правая в такт шагам качалась, как маятник. Он облокотился о забор и, грызя ногти, смотрел на противоположный дом, где жил бывший член школьного совета Иван Федорович Трушин. Перешивкин не мог забыть, как этот сын сапожника спрашивал его при всех:

— Вы запрещали на ваших уроках татарским мальчикам разговаривать на своем языке?

— Я полагаю, — с достоинством отвечал Перешивкин, — что в русской школе инородцы должны говорить по-русски!

В волнении Перешивкин стиснул деревянную перекладину забора, потянул, и, взвизгнув, она с гвоздями оторвалась от доски. Он стал прибивать ее кулаком, думая, что сейчас Трушин умоется, выпьет чаю, возьмет портфель и пойдет на службу, не взглянув на него, Перешивкина. Он сжал кулачищи, насадил их, как крынки, на колья забора и обратился к Трушину с отповедью, которая сложилась у него, тугодума, спустя много времени после злополучного дня:

— Вы еще, уважаемый, не можете ценить хорошего педагога! — пришептывал он, отчего его нижняя губа оттянулась еще больше и обнажила клык до десны. — Физика — трудный и нужный предмет в условиях вашего советского бытия! Что вы можете сделать без наших формул и физических приборов? — спросил он и с наслаждением ответил, еще глубже насаживая кулачищи на острия. — Вы не сможете измерить температуру больного, вы не узнаете, какая будет завтра погода, вы не почувствуете землетрясения, которое произойдет у вас под ногами! Вы выгнали меня, но осталась моя лаборатория, мой превосходный конспект! Я остался! Я! — и он ударил себя в грудь кулаком. — Я обвиняю вас, сударь, в невежестве и низменных побуждениях! Я доберусь до вас! — и Перешивкин яростно погрозился кулачищем противоположному дому.

Узкая Хозяйственная улица просыпалась: вот пробежала девочка-прислуга с плетеной сумкой, прошагал в черной рубахе татарин-грузчик, прошел, словно танцуя па-де-натинер, парикмахер Поль-Андре. Все они здоровались с Перешивкиным, а парикмахер приподнял за поля свою соломенную шляпу и с почтением описал ею над головой полукруг. Калитки, хлопая, стали выпускать людей, которые шли к письменным столам, прилавкам, машинам, чтобы, начать в Евпатории новый государственный день. Увешанный губками и туфлями, с Мойнакской медленно брел грек, ворочал глазами-маслинами, окруженными красными веками, и тянул вполголоса:

— Гу-убкам! Ту-уфля-ям!

Перешивкин подождал, пока грек поравняется с ним, свирепо плюнул ему под ноги, и грек, перебежав на другую сторону, стал ругаться. Окно дома распахнулось, в окне показалась Амалия Карловна, она вытирала полотенцем чашку и с упреком покачивала головой. Амалия Карловна была в чепце с голубыми бантиками, белом капоте с зелеными цветочками и после сна казалась румяней и пышней.

Многие за глаза подтрунивали над ее полнотой. Но полнота нравилась Перешивкину, и Амалия Карловна, ревниво оберегая себя от худения, благодарила бога за то, что, производя ее на свет, он забыл все плоскости, кроме круга, и все приборы для измерения, кроме циркуля.

— Ники! — сказала Амалия Карловна. — Зашем ви рано стафаль?

— Я мечтаю, Амаля! — ответил Перешивкин, остановившись против окна. — Ньютон также мечтал в саду. С яблони упало спелое яблоко, и он открыл закон всемирного тяготения!

Амалия Карловна накормила мясом фокстеррьера, налила в корыто свинье помоев, насыпала подле порога гороху, и журавль, перестав дежурить на одной ноге, клевал зерно. На столе мурлыкал мельхиоровый самовар, отражая в себе высокие чашки, усыпанные красными розочками, сахарницу, из-под крышки которой торчали серебряные щипчики, синестеклянную вазу, полную новорожденных пончиков, и округлый фарфоровый чайник, покрытый вчетверо сложенным полотенцем, где зеленели вышитые Амалией Карловной слова: «Grüss Gott!» За столом сидел Кир, перед ним стояла тарелка с яичницей, он подковыривал яичницу вилкой, подносил кусок ко рту и, отворачиваясь, жалобно уговаривал мать:

— Мутерхен, я — сытый!

Фокстеррьер зарычал, навострил уши, прыгнул в окно и, залаяв, по-заячьи поскакал к калитке. Перешивкин, занесший ногу на вторую ступеньку, остановился и повернулся: у калитки, стоял извозчичий экипаж, который называется на курортах «лечебным», потому что имеет над кузовом полотняный зонт, предохраняющий от солнца и пыли. Извозчик хлестнул кнутом по забору, чтоб отпугнуть фокстеррьера и, привстав на козлах, крикнул:

— Хозяин дома?

Перешивкин увидел в пролетке женщину в кашемировой шали, торопливо застегнул пиджак на все пуговицы и побежал, подавшись корпусом вперед и прижав руки к ляжкам. Ирма опустила ресницы и, разглаживая рукой бахрому шали, сказала:

— Мосье, вы были правы: в гостиницах нет комнат! — она сделала паузу и вздохнула. — Я вспомнила о вашем предложении!

— Одну минуту, сударыня! — ответил учитель, с усилием проглатывая слюну, комком вставшую в горле. — Я сейчас поговорю с одним лицом!

Он вернулся в сад, столкнулся с женой, которая спускалась с лестницы, и проговорил тем тоном, каким просил у нее денег на водку:

— Они ищут комнату. Как вы думаете, Амаля?

Амалия Карловна сняла фартук, бросила его на скамейку, подошла к калитке и, разглядывая Ирму, заявила:

— Ми здаем только на один шелофек с пенсион!

Ирма осмотрела сдаваемую внаем комнату, детскую Кира. Комната была мала, но Амалия Карловна обещала вынести и шкаф с игрушками и письменный столик. Она точно перечислила, чем будет кормить жилицу четыре раза в день, сводила ее на кухню, дала попробовать пончик, и Ирма сняла комнату со столом. Перешивкин взял с пролетки саквояж, велел извозчику нести чемодан и прикрикну на фокстеррьера, который, лежа у калитки, тихонько скулил. Амалия Карловна выносила из детской вещи, Кир, успевший бросить остатки яичницы журавлю, бегал за матерью, плакал, и Перешивкин рванул его за ухо. Кир заревел еще громче. Ирма достала из саквояжа шоколадную конфекту, протянула ему, но мальчик показал ей язык и убежал. Амалия Карловна всплеснула руками, стала извиняться перед жилицей и, гневаясь, крикнула сыну:

— Ти есть Иван-дурашок!

Перешивкин спохватился, что он не брит, принес горячей воды в цинковом стаканчике и, взбив кисточкой мыльную пену, обложил ею, как ватой, щеки. Он точил на ремне бритву, от старания высунув язык, водил ею по щекам, изо всей силы подпирая их языком и пуская жало бритвы против волоса. Он украдкой смочил платок одеколоном жены, вытер лоснящееся лицо, надел чистые сорочку, воротник и повязал белый шелковый галстук. Смотрясь в ручное зеркало, Перешивкин натягивал нижнюю губу на клык, расчесывая волосы, и они — рыжие — светились на солнце, как нити в горящей электрической лампочке. Когда он вошел в столовую, жена и жилица сидели за столом. На столе рядом с самоваром сиял меднорожий кофейник.

— О, — торжественно сказала Амалия Карловна Ирме, — позволяйте вас знакомить с мой Николяй Василиш!

Ирма протянула руку Перешивкину, он приложился к ней губами, как к иконе, радуясь, что жилица скрыла их первоначальное знакомство. Держа ручку чашки двумя пальцами и оттопырив мизинец, Ирма пила кофе, после каждого глотка ставила чашку на блюдце и вытирала пальцы салфеточкой. Ирма рассказала, что она — московская танцовщица, муж ее — ответственный советский работник, должен приехать за ней в середине августа, и они поедут в Ялту, где он будет отдыхать, а она выступать в курзале.

— Вы в больших театрах служите? спросил Перешивкин, принимаясь за кофе.

— Вы не знаете нашей Москвы, мосье! Большой театр не для простых смертных! — с грустью проговорила Ирма. — Три года, как в балет принимают только евреек и работниц от станка!

— Видно, везде порядки одинаковы! — согласился учитель. — Вот вашего покорного слугу уволили, а татарина приняли. Да, у нас во всей Евпатории мало русских служак. Разве тоже какой-нибудь франт от станка или от колодки, вроде нашего Трушина!

— Не сказайть плохой слово! — возразила Амалия Карловна, покраснев. — Герр Трушин есть ошень фежлиф!

— Вы всегда заступаетесь за вашего комиссаришку! — угрюмо проговорил Перешивкин и поскоблил ногтем правый ус. — Молокосос!

— Бесподобное кофе! — заявила Ирма, желая прекратить неприятный разговор. — Немки — чудные хозяйки! Я год тому назад жила в Берлине, — продолжала она, отставляя от себя чашку. — Какое там обворожительное кофе и пиво! А немцы? Какие это благородные люди! Один раз я ехала в автобусе. Я слезла на Фридрихштрассе и хотела купить в киоске «Новости дня». И, о, ужас! Я забыла свою сумочку в автобусе. Я побежала на остановку, села на следующий автобус и тут только сообразила, что мне нечем платить за проезд!

— В Евпатории вас высадили бы! — перебил Ирму Перешивкин.

— А берлинский кондуктор велел шоферу догнать тот автобус, в котором я ехала! И мы догнали его. Кондуктор подтвердил, что нашел мою сумочку, но сказал, что я смогу получить ее завтра в «Бюро находок». Я призналась ему, что все мои деньги в сумочке, и мне не на что доехать до гостиницы. Этот джентльмен вынул из своего кошелька десять марок и дал мне!

— В Евпатории сумочки не отдали бы! — уверенно сказал Перешивкин и положил руку на стол. — Кондуктора — первые воры!

— В «Бюро находок» мне выдали мою сумочку! Я передала для кондуктора его десять марок и еще десять марок в награду!

— Сударыня! — воскликнул Перешивкин. — Ведь это взятка! В Евпатории вас упекли бы, и ваш муж не помог бы!

— Gnädige Frau! Кто любит Дейтшланд, — есть мой друг! — проговорила умиленная Амалия Карловна. — Bei meinem Wort! Я буду делайть яблошни шарлотка!

Перешивкин пошел показывать Ирме сад. Кир вышел из своей засады, кухни, положил руки на подоконник и злобно следил за жилицей. В эту минуту он напоминал разгневанного отца: так же упирался в грудь его подбородок, стянулись щеки, блестели бисеринки глазок, и крепко была закушена верхняя губа. Каждое лето Перешивкины сдавали детскую Кира, жильцы были врагами мальчика, и он делал им пакости. Еще утром Кир думал, что в ванной комнате стоит бутыль с краской и что хорошо выкрасить лапы Кейзера в зеленый цвет. Теперь он намечал, какие вещи танцовщицы размалевать, чтоб она поругалась с родителями и отказалась от комнаты.

— Вы напрасно составили хорошее мнение о немцах! говорил Перешивкин, водя Ирму по саду и косясь на окно. — Немцы издавна ярые недруги России. Вспомните Бисмарка, Анну Леопольдовну, Бирона. Позднее Сгесселя, Штюрмера и Александру Федоровну! Наконец, помыслите о том, что большевики были немецкими шпионами!

— Но ваша жена — немка! — сказала Ирма.

— Моя ошибка! — признался Перешивкин, усаживая Ирму на скамейку. — Ее отец соблазнял меня домом, вкладом на мое имя, знакомством с городским головой господином Дуваном! Хитрый был человек! Прельстил!

Ирма засмеялась, встала на носки и закружилась, раскинув руки и смущая учителя обнаженными коленями. Журавль опустил правую ногу, завертелся, подняв крылья, в такт движению покачивая головой и удивляя легкостью, плавностью и гибкостью. Остановившись, танцовщица смотрела на длинноногого танцора и хмурила брови.

— Глупая птица! — сказала она, тряхнув головой и, обиженная, ушла.

Перешивкин за этот день второй раз поднял камень, чтобы швырнуть в нахальную птицу, но журавль взлетел на крышу дома, и учитель побоялся попасть в слуховое окно. Ему показалось, что журавль свысока посматривает на него, глумится над ним, и он подумал, что, вообще, все стараются выставить его на посмешище и причинить ему вред. Он готов был вырубить лозу, распятую на стене герром фон-Руденкампф, и акации, скрестившие желтые ветки, как старые девы руки, и абрикосовые деревца, которые, словно негодяи-школьники, показывали ему за спиной зеленые. языки.

— Что с вами? — спросила Ирма, выходя в сад накладывая купальное полотенце. — Скажите, каким трамваем я попаду на пляж?

— Идите на Пушкинскую и садитесь на дачный! — ответил Перешивкин, вытирая на лбу пот. — Он пойдет по Лазаревской, мимо театра, а потом свернет на Гоголевскую, Вторую Продольную, Вторую Поперечную, Третью Продольную…

Ирма уходила, опустив руку с полотенцем. Один конец шали, перекинутый через плечо, покачивался на ходу, и белая бахрома ласкала ее икры. Перешивкин пошел за ней и говорил, неуклюже толкая ее:

— Вы поймите, до чего тяжко русскому человеку жить с немкой и иметь от нее белобрысого немчика…

Амалия Карловна видела из окна, как ушел муж с жилицей, и опустила руку с недомытой тарелкой, на которой желтели пятна от с’еденного Ирмой, пончика.

— Вилли! — с грустью сказала она сыну (Амалия Карловна всегда в отсутствие мужа называла сына не Кириллом, а Вильгельмом). — Вилли! Фатерхен ухаживайть за фрау!

— Мутерхен! — воскликнул мальчик, сжимая кулачки. — Я окрашу ее!

2. ВРАЩАЮЩИЙСЯ

Канфель купил входной билет, прошел мимо кассовой будки, и перед ним развернулся лечебный пляж, разделенный деревянными перегородками на три части. Слева загорали женщины, они мазались оливковым маслом, мочили себя морской водой, клали на голову и на грудь компрессы. Тут же в песке, как бронзовые жуки, ползали дети, сидели в наполненных водой ванночках, пуская по воде резиновых красных гусей и целлюлоидных пупсов. В правом отделении стояли столбы, на них висели трапеции, кольца и веревочная лестница. Держась за кольца, мужчины кувыркались, вертелись колесом на трапеции, поднимались на руках по лестнице, потом бежали по мостику, который шел от берега в море, и, раскачавшись на краю мостика, бросались в воду. Больше всего народу было на среднем, общем пляже, где курортники, читая и болтая, проводили время до обеда. Здесь было много теневых навесов, соломенных кабинок, плетеных лежанок, здесь обносили прохладительными напитками, и выстрелы пробок напоминали ресторан. Дежурный врач в халате и пробковом шлеме ходил по пляжу, бранил заядлых купальщиков, щупал пульс, запрещал делать гимнастику, но совершал он это больше для очищения своей медицинской совести.

Ирма сияла кашемировую шаль, на которой вспыхнули красные, синие, голубые гвоздики, осталась в черном с желтыми вставками купальном костюме и, ступая по пляжу, высоко подняла красивую голову, словно спрашивая:

— Как я вам нравлюсь, месье и медам?

Она выбрала место, разостлала простыню, из которой выпала книга, села, и ветер, вздыбив простыню, скомкал ее. Ирма хотела положить камешки на углы простыни, но кругом был песок, и она насыпала на углы горки песку. Ирма легла, на бок, раскрыла книгу, стала перелистывать ее, ежесекундно поднимая глаза и встречая взгляды любопытных. Канфель раскинул свою простыню рядом с Ирмой, она отложила, книгу, стала вглядываться в него и воскликнула:

— Боже мой! Это вы!

— Что вы читаете? — спросил Канфель, сев на простыню и пожимая кончики пальцев танцовщицы.

Ирма передала ему книгу, он посмотрел на цветную обложку, где лежала полуобнаженная женщина: это был роман Виктора Маргеритта «Моника Лербье». Канфель отдал книгу Ирме, побежал к морю и стал мочить платок. (Второй Канфель в черных трусиках, встав вверх ногами, возник в воде; но и в такой позе сохранился его четкий пробор и самоуверенная улыбка на губах.) Канфель растянулся на простыне, положив компресс на сердце, и солнце, как набухшая кипятком губка, прикоснулось к его телу. Он зажмурился, в глазах поплыли оранжевые головастики, и кровь стремглав бросилась по артериям.

— Мне кажется, — сказал он, щупая свой пульс, — что вы близкая родственница героинь Маргеритта!

— Даже не дальняя! — возразила Ирма, тоже опускаясь навзничь. — Вы читали эту книгу?

— Читал! — соврал Канфель (он давно просматривал только юридические книги). — Между делом, в трамвае, в очереди, на сон грядущий! Служба с’едает человека, как немец сосиску!

— Где вы служите?

— Юрисконсульт хлебной фирмы. Триста, кроме практики. А практика у соседа!

— Вы женаты?

— К чему вам это? — спросил Канфель, приоткрыв левый глаз и ничего не видя из-за радужной слезы. — Я не марксист, но по вопросу о браке я материалист. Я считаю, что в основе брака должно лежать солидное обеспечение, а не одна комната на двоих, два стула из Мосдрева и над головой — дюжина мокрых пеленок, заражающих воздух нашатырем!

Канфель повернулся на живот, прислушался, вокруг шел хронический разговор о том, кто сколько кило прибавил и потерял в весе: полные отдавали свои кило худым, худые уступали свои кости и кожу полным. Группа мужчин, окружив белотелую польку, рассказывала анекдоты, полька на двусмысленных местах зажимала уши и повизгивала. Подросток в желтых трусиках пытался встать на руки, падал на голову, смеша сухоногого мужчину, который ел «лечебные» абрикосы. Рядом с мужчиной лежала его жена без купального костюма, уголок простыни служил ей фиговым листом, муж по временам косился на соседей и заботливо подтягивал фиговый лист.

— Семейное счастье! — тихо сказал Канфель. — Вы замужем?

— Была! — со вздохом ответила Ирма. — Моя жизнь похожа на трагедию. Я измучена ею до безумия! — Танцовщица вытерла батистовым платочком пот на шее и продолжала: — Восемнадцати лет я вышла замуж за офицера русской армии. Мы прожили два года. Во время революции муж был убит на фронте своими солдатами. Его друг, адвокат… Хотя он тогда был начальником милиции…

— При Керенском все юристы комиссарили! — вставил фразу Кайфель. — Не секрет, кто этот адвокат?

— Пивоваров!

— Блондин? Немного заикается? — Ирма, утверждая, кивнула головой. — Он бежал за границу?

— Да! Мы два года жили за границей. Потом мой заика сошелся с богатой вдовой, и я бросила его! Я вернулась в Россию. Меня никуда не принимали и безбожно третировали. Я вышла замуж за фабриканта…

— Не секрет?

— Пока секрет!

— За русского?

— Нет, за еврея! — Ирма повернулась на бок и закрыла глаза. — Вообще, евреи прекрасные семьянины. Мы жили душа в душу. Год назад его выслали в Соловки!

— Похоже на юмористический рассказ!

— Спросите любую интеллигентную женщину, которая пострадала от революции! Мы все пережили этот юмористический рассказ!

— Что же дальше? Опять замуж?

— Я — женщина, мосье!..

Канфель и Ирма пошли под теневой навес. Ирма села. Заложив нога на ногу, напудрилась и поправила прическу. Солнце нарумянило ее щеки, оголенные плечи, она похорошела на глазах Канфеля, и он самодовольно посматривал на сидящих под навесом мужчин. О достоинствах женщины Канфель судил, придерживаясь жеребячьей формулы отблестевшей золотой молодежи:

— Мордашка плюс фигурка плюс ножка! — Впрочем, к этому он всегда добавлял: Omnia praeclara rara! Все прекрасное редко!

В действительности Канфель за свои тридцать лет испытал только одно чувство к женщине, которая остановила его жизнь, наполнила ее радостью, страстью, ревностью и, как бутылку шампанского в лед, погрузила в сугробы белых ночей. Цыганка-хористка Стеша два года жила с Канфелем, этой зимой ушла от него, сказав, что у нее есть жених, а любила она Канфеля, чтоб иметь друга и источник для приданого.

— Вы думаете, только у интеллигенток такая паршивая судьба? — спросил Канфель. — А у интеллигента? Еще хуже! Возьмите хотя бы меня. Разве в прежнее время так обращались с юристом? В какое учреждение ни придешь, — мальчишка сидит на мальчишке! И относится к вам, как ревматик к шестому этажу! Ему еще учиться надо, а он уже командир: без доклада не входи, в очереди сиди, марки наклеивай, и ты же во всем виноват! — Канфель подвинулся к Ирме поближе и продолжал полушопотом: — Перед от’ездом я был на одном собрании, и какой-то мастеровой буквально сказал: «Ходят в спинжаках и мажут голову пиксуаром — интеллигентишки!» Вот как говорят об интеллигенции, о соли земли! А кушанье, даже советское, без соли — это невеста с провалившимся носом!

— Вы тонкий наблюдатель! — похвалила Канфеля танцовщица. — Только мы с вами бессильны!

— Иногда хочется отвести душу! — признался Канфель и, наглея, прикоснулся к голой икре Ирмы. — И главное, чем виновата интеллигенция? Нас упрекают, что мы хотим иметь пару тысяч на сберегательной книжке! Да, хотим! А советская власть нас обеспечила под старость? А что будет делать мой сын — я знаю?

— У вас есть дети? — удивилась танцовщица, быстро отодвигаясь от Канфеля.

— Нет, это я для примера! — опять подвинулся к ней Канфель. — Примут моего сына в школу или не примут? Получит он высшее образование или не получит? А в наше время молодой человек без специальности, как без брюкI

— О, вы очень откровенны, мосье! — проговорила Ирма, шаловливо толкнув плечом Канфеля. — За это я тоже буду откровенной. Вы спросили, хочу ли я замуж. Хочу! Не для себя, для моей девчурки. Сейчас она дочь сосланного лишенца, и ей закрыта дорога! Ради нее я пойду замуж за урода, но за коммуниста! Я согласна на партмаксимум, но при одном условии: муж должен усыновить мою девочку, чтоб она имела все права!

— Вы настоящая мать! Мне бы это и в голову не пришло! — признался Канфель.

Он повел Ирму за руку к воде, песок, как пух, утопал под ступней, изредка попадал камешек, — Ирма вскрикивала и, болтая руками, прихрамывала. Они сходили в море, дно медленно, постепенно опускалось, впереди красными и синими поплавками маячили женские головы в резиновых чепцах. Море лежало, как ангорская кошка, потягивалось на солнце и лапой играло со скользким лучом. Море встречало мурлыканьем, зеленым сияньем глаз, влекло к горизонту, воздух легчал, ноги требовали бега, руки — взмаха, гортань — крика. Ирма не умела плавать, нагнулась к воде, шлепала ладонями по поверхности, и море било мокрой лапой в лицо. Когда вода поднялась до поясницы, Канфель, колотя по воде руками и ногами, поплыл; но вскоре, устав, опустил ногу и стал ею отталкиваться. Дно провалилось под ногой Канфеля, он нырнул с головой, испугался, забарахтался и, наглотавшись воды, насилу выбрался наружу. На берегу он танцовал на одной ноге, выбивая воду из уха, отхаркивался и злился, считая виновницей всего танцовщицу, которая тоже сердилась, расчесывая намоченные волосы. Волосы ее у корней были черные, в середине — светлорусые, на конце — темнобурые; локоны, до купанья спускавшиеся спиралью на уши, развились, Ирма сняла их, обмотала каждый вокруг пальца и положила на солнце. Это еще больше разозлило Канфеля, и, ожесточенно вытираясь полотенцем, он сошел к морю, чтоб ополоснуть замаранные песком ноги. (Второй Канфель стоял на голове, дрыгал левой ногой, плюнул, и плевок снежинкой опустился на его лицо.)

— У вас на голове сусальное золото! — сказал Канфель одеваясь.

— Я привыкла к перекиси! — ответила Ирма, перекинув волосы через голову на грудь и глядя сквозь щелочки. — Меня приучили к ней! — поправилась она. — В Европе все интеллигентные брюнетки красятся! Так хотят мужчины!

— Значит, вы — мужская игрушка!

— Это недостойно джентльмена! — воскликнула Ирма. — Вы сделали нас такими, и вы же оскорбляете нас!.

Она причесалась, приколола шпильками-невидимками локоны, накинула на себя кашемировую шаль и, взяв простыню, пошла с пляжа. Канфель схватил пиджак, полотенце, вприпрыжку побежал за танцовщицей и, догнав ее, взял пальцами за локоть:

— Вы капризны, как море! — вкрадчиво сказал он. — Наш разговор натолкнул меня на одну мысль! Судьба женщины и судьба еврея — две капли воды! Например: еврею разрешали жить в Венеции, но за это обязывали давать под проценты деньги! Когда еврей давал, ему кричали: «Ростовщик!»

— Мой фабрикант говорил приблизительно то же! — проговорила Ирма, не глядя на Канфеля. — Хотя его никто не трогал!

— Не трогали, но кричали, как обезьяны в клетке!

Зажав в правой руке стэк и левой натягивая повод, на пегой кобыле проскакал граф и козырнул Канфелю. Достигнув набережной, граф ударил стэком по крупу лошади, но, когда она пошла рысью, остановил ее и повернул назад. Он принял богоподобный вид и последовал за Канфелем и Ирмой, считая нравственным долгом быть в курсе личных дел обитателей «Пале-Рояля».

3. ВРАЩАТЕЛЬ

Вагон трамвая был открытый, низкий, с куцыми площадками, без продольного прохода между скамьями и столичному трамваю годился в правнуки. Хватаясь за поручни, кондукторша прошла по боковой подножке и оторвала Мирону Мироновичу, пред’явившему профсоюзную книжку, билет за шесть копеек. На улице Революции вагоновожатый зазвонил в прикрепленный к ручному тормозу колоколец, вагон замедлил, передние пассажиры стали топать, шикать и хлопать в ладоши. Мирон Миронович привстал и увидел, что между рельсами стоит старая свинья, а мальчонка, одной рукой придерживая штанишки, — единственную свою одежду, — другой хлещет свинью прутом. Издавна свиньи в роду Мироновых считались предвестницами несчастья: на бабку Мирона Мироновича за день до внезапной смерти набросился боров, отцу Мирона Мироновича перед банкротством подарили дюжину поросят, сам Мирон Миронович перед бедой частенько видел во сне свиней, и боялся их, как нервные женщины мышей. Он мысленно обругал вожатого, слез с трамвая, подумав, что ему не будет удачи и что лучше вернуться в гостиницу. Но, думая, он уже кружил по уличкам, переулочкам, расспрашивал евпаторийцев, евпаториек, советовался с шоколаднолицым милиционером и, выбиваясь из сил, достиг Мойнакской. Сбитый с толку нумерацией домов, Мирон Миронович исколесил Мойнакскую, Узкий переулок, из которого опять попал на Мойнакскую, а из нее выскочил на Хозяйственную, к зеленой калитке дома № 42.

— Здесь живет Перешивкин? — крикнул Мирон Миронович, дергая ручку звонка.

Учитель выглянул из окна, опустился по ступенькам, подошел к калитке и, ковыряя в зубах спичкой, сказал:

— Я — Перешивкин! Что вам угодно?

— Тебя-то мне и нужно! — воскликнул обрадованный Мирон Миронович, толкая запертую калитку. — Я от графа!

— От его сиятельства! — с насмешкой повторил Перешивкин, однако, не открывая калитки. — Какое у вас поручение?

— Не поручение, а дело! — заявил Мирон Миронович и, заметив пристальный взгляд учителя, осмотрел себя. — Это ты что, по одеже судишь? (он был в белой рубашке с красным пояском). — Я — из Москвы!

— Пожалуйста! — сказал Перешивкин, бросив спичку и поспешно отпирая калитку. — Собака не тронет! — и он топнул на зарычавшего фокстеррьера.

Перешивкин был дома один, ввел Мирона Мироновича в столовую, усадил в кресло и почесал пальцем за ухом, что всегда делал в затруднительных положениях. Мирон Миронович поправил кисточки пояска, потрогал стоящую на столе пепельницу-раковину, оглядел вещи в комнате и остановил взгляд на стенных часах.

— Вот это ходики! — пришел он в восторг. — Фирменные!

— Немецкие! — с презрением сказал Перешивкин. — Цирлих-манирлих!

— Сам ты цирлих-манирлих! — не выдержал Мирон Миронович и, подбежав к часам, ткнул пальцем в маятник. — Черный ободок видишь? Такой ободок делается на самых дорогих!

— А мне как раз ободок не нравится! — признался Перешивкин. — Похоже на траурную кайму вокруг об’явления о похоронах!

— Ты часом не из пьющих?

— Нет! — замялся учитель, — Вот как уволили со службы, с горя выпиваю!

— Уволили! — Мирон Миронович. опять сел. — Так-так! У меня к тебе есть дельце!

— Чем могу быть полезен?

— У тебя живет мадамочка в шали?

В одну секунду у Перешивкина мелькнула догадка, что перед ним сидит ответственный муж Ирмы, который хочет все выведать и уличить свою жену, в чем — учитель и сам не знал. Он решил не выдавать танцовщицу, но подумал, что такой посетитель может подраться, о драке узнает Амалия Карловна, и это может иметь потрясающие последствия.

— Живет! — тихо ответил Перешивкин, откидываясь всем своим тяжелым телом назад. — Всего три дня!

— А почему у тебя живет? Медом, что ль, намазано?

— Бедствую! — еще тише сказал Перешивкин, на всякий случай сжав бомбоподобный кулак. — Сдаю комнатку…

— Тебе ведомо, чем она занимается?

— Танцует?

— Балетчица! — заключил Мирон Миронович, задумчиво погладил рукой мясистый подбородок и рассказал учителю наскоро придуманную историю: — Видишь, приехал тут один директор театра и хочет сманить ее к себе на танцы. А она ему такую цену загнула, что он волком взвыл! Я с этим директором в одном полку служил, парень — свой, рассказывал мне все, как есть, и говорит: зарезала она меня без ножа. Что теперь делать? Вот и хочу я ему помочь. Только вижу, дело это очень тонкое, и есть у меня большая надежда на тебя!

— С удовольствием! — согласился учитель, не понимая, куда метит гость. — Если смогу!

— Сможешь! — успокоил его Мирон Миронович. — А я не обижу! — и он выпустил на лицо своего улыбчивого зайчика. — Перво-наперво любопытствую я, что за особа эта мадамочка. Сколько за комнату платит и много ль авансу дала?

— У меня этим ведает жена.

— Как одевается? Какие душки потребляет?

— Затрудняюсь сказать.

— А я тебе облегчу! — предложил Мирон Миронович. — Где ее палаты?

Перешивкин робко показал на дверь Ирминой комнаты, Мирон Миронович открыл дверь, — в комнате был беспорядок: постель раскрыта, на стульях — свернутый в комок капот, полотенце, чулки; на столике — недопитый стакан молока, мыльница с куском мыла, блюдце с яичной скорлупой, щипцы для завивки волос, кусок белого хлеба; на полу — башмаки, белый зонт, вязаный оранжевый с золотисто-синими полосками жакет, рассыпанная коричневая пудра и крышка от коробки вазелина. Мирон Миронович поднял шелковый жакет, пощупал, вырвал нитку и раскрутил ее:

— Заграница! — с удивлением проговорил он. — Мадамочка часом не из Бердичева?

— Что вы! — возмутился учитель. — Мы инородцев в дом не пускаем!

— Теперь их не отличишь от православных! — искренно признался Мирон Миронович. — Говорят чисто и ничего не боятся! — Он развернул капот, из которого вывалились перламутровые гребенки. — У нас в Москве вся их нация в нэпманах состоит и в госоргане числится. Может, слыхал про фирму ГЭТ?

— Я оттуда для школы приборы выписывал, — сказал Перешивкин. — Государственный Электро-Технический Трест!

— Я тоже думал: государственный, — сказал Мирон Миронович, рассматривая гребенки. — А вышло, что Гэт — минский еврей, Абрам Яковлевич Гэт, и наоткрывал по всей России лавочек!

— Даже не верится! — признался Перешивкин, поглядывая в окно, чтобы жена не застала врасплох.

— Да я сам был на дому у этого Гэта. Живет на Поварской, в Хлебном переулке. Жена еврейка, сын — еврей и сам на Моисея смахивает! Плевать, — говорит, — хочу на декреты и фининспекторов. Теперь наше царство!

— Так и сказал?

— Так и сказал! — подтвердил Мирон Миронович. — Чего ему не сказать, власть-то ихняя!

— Теперь все понятно! — с облегчением произнес Перешивкин. — Обратите внимание на нашу Евпаторию. Город в руках татар и караимов! А караимы по языку татары, по вере — евреи. Я голодал, писал научную работу, она выходит вторым изданием, а они… — он злобно посмотрел но направлению дома Трушина, — назначили заведующим школой татарина. Меня, которого надо представить к награде, выбросили, как дворняжку! Недостоин! Неучен! Контрреволюционер! — Видя, что Мирон Миронович открывает деревянный короб, учитель остановил его: —Не беспокойтесь, тут вещи сынишки! — и продолжал, помогая Мирону Мироновичу выдвигать ящик стола: — Жалко, что Таврический полуостров не провалился во время землетрясения! До какого светопредставления мы дожили! Правительство у нас татарское, чиновники — татары и караимы, рабочие — тоже татары, крестьяне — немцы или, смешно сказать, — евреи!

Мирон Миронович снял с гвоздика сумочку Ирмы, перебрал пальцами зеркальце, платочек и пудреницу. Раскрыв замшевый кошелек, он пересчитал деньги, достал граненый флакончик с духами и понюхал. Перешивкин тоже поднес флакончик к носу, лизнул языком пробку и потряс головой. Фокстеррьер, который давно дежурил у двери, взвизгнул, удивившись, что хозяин перенял его манеры.

— О караимах я ничего не слыхал, но раз у них еврейская вера, одним миром мазаны! — авторитетно заявил Мирон Миронович. — Насчет татар одно скажу: хоть в правительстве они, хоть в чиновниках, а все равно устроят шурум-бурум! А что евреям землю дали, — слыхал! На южном солнце. Тут тебе и хлеб, тут тебе и пляж! Американцы, конечно, евреям деньги дали: мол, валяйте, обрабатывайте русскую землю, русскому мужику меньше останется! — Мирон Миронович закончил омерзительный обыск, задумчиво пошевелил губами, словно складывая в уме цифры, и решительно об’явил: — Выходит, что твоя мадамочка пойдет по первому разряду!

— По первому? — переспросил сбитый с толку Перешивккн.

— И деньжонки есть, и вещи, что надо, я сама ягода! По первому!

— Вам виднее!

— Значит такое дело! — сказал Миром Миронович, выходя из комнаты в столовую. — Как придет мадамочка, скажи ей: приезжал профсоюзный делегат от театра, какого — не сказывал. Приглашает на заглавную роль! И разведи ей турусы на колесах! А за мной дело не станет! Подпишет контракт, получишь тыщонку!

— Да что вы? — воскликнул Перешивкин, не решаясь сесть первым. — Я таких денег в глаза не видел!

— А вот увидишь! Получай пятьсот! — предложил он. доставая бумажник и отсчитывая червонцы. — Здесь двадцать червей, остальные в другой раз!

Перешивкин взял деньги, пересчитал, спрятал в карман и уже слушал все наставления Мирона Мироновича, стоя перед ним на вытяжку и держа руки по швам, как перед покойным попечителем школы. Мирон Миронович похлопал Перешивкина по плечу, подал ему три пальца и пошел, неимоверно задрав голову и засунув большие пальцы за поясок. Перешивкин последовал за ним, почтительно отставая на полшага и уставив глаза в розовый затылок гостя. Он забежал сбоку, распахнул перед Мироном Мироновичем калитку и замер, ожидая последнего приветствия. Вдруг свинья, которая бродила по мостовой и ждала, когда ее покличут к пойлу, хрюкая, галопом влетела в открытую калитку. Мирон Миронович вскрикнул, затопал ногами, затрясся и выплюнул слова, как косточки:

— Чтоб ты лопнула, прорва!

— Это наш «Король»! — сказал Перешивкин, виновато потупив голову. — Шалунишка!

Мирон Миронович вздохнул, махнул рукой, побежал, потеряв свой величественный вид и со страхом думая, что неспроста судьба дважды в один день подложила ему свинью. Он нехорошим словом помянул зачинателей своего рода я позавидовал людям, для которых знаменем грядущей беды является не свинья, а перебегающая дорогу черная кошка или идущий навстречу священник.

4. ВРАЩАЕМЫЙ

Молочные луны всплыли над входом курзала, кино «Баян» замкнулось в электрическое созвездье, на домовых фонарях, похожих на жестяные рукомойнички, возникли светящиеся белые цифры. Лязгая цепями, скользящими по проволоке, собаки бегали за заборами, от скуки лаяли на прохожих, а почуяв фокстеррьера, который увязался за Перешивкиным, стали прыгать и набрасываться на собаку. Перешивкин дошел до Катык-базара, спустился в знакомую татарскую закусочную, где играл оркестр: скрипка, зурна и бубен. В углу закусочной висела картина — олеография, на которой мужчина и женщина плыли в парусной лодке. Под картиной трое татар, обнявшись, пытались плясать хайтарму, четвертый сидел на полу, подносил к губам пятерню, проводил кончиками пальцев по нижней оттопыренной губе — и ударял рукой по полу:

— Якши!

Перешивкин заказал графинчик водки, порцию осетрины с хреном и соленым огурцом. Он наливал водку в стаканчик, стеклянной пробкой подбирал слезу на горлышке графина, опрокидывал стопку в рот и, подержав водку во рту две-три секунды, медленно пропускал ее в горло. Он нюхал корочку черного хлеба, отрезал кусок огурца, клал его на язык, придавливал к небу и, высосав сок, глотал огурец, как пилюлю. Вскоре Перешивкин прослезился, икнул и подумал, что царская водка была чище, крепче, и, вообще, в царское время все было лучше: кабачок блестел белизной, кушанья благоухали лавровым листом, на стойке сверкали бутылки, стаканчики, оркестр играл на русских гармониях русские песни, за стойкой сидел русский хозяин, и учитель пользовался у него кредитом. Он видел себя в черном мундире, треугольной шляпе, с гражданской шпагой на боку и вспомнил, как за ужином у герра фон-Руденкампф попечитель училища сказал, что он, Перешивкин, назначен инспектором школы. Учитель машинально сдавил пальцами стопку, стекло лопнуло, и он смахнул осколки на пол.

— Вы бы их уняли, любезный! — сказал Перешивкин хозяину-татарину, показывая на пляшущих: — Вас оштрафуют за нарушение благонравия!

Татарин даже не взглянул на Перешивкин а, зурна зарыдала громче, пляшущие стали петь в полный голос, и фокстеррьер завыл. Если бы в кабачке было один-двое, Перешивкин, пожалуй, подрался бы, но шестерых он побоялся. Опять мысли его обратилась к старому, доброму городовому, который в один миг привел бы все в порядок и, отдав честь, взял бы двугривенный на чай.

— Молчи! — крикнул учитель и пнул ногой воющего фокстеррьера. — Немецкая морда!

Перешивкин заплатил деньги, вышел из кабачка, в переулках было темно, он следил за фокстеррьером, вертящимся белой юлой, и шел по мостовой, боясь наскочить на уступы татарских домиков. Опять после кабачка Перешивкина потянуло на улицу Революции, его долго дразнили язычки керосиновых ламп, потом за окнами в овальных лампочках заиграло холодное солнце, и на углу Перешивкин прислонился к стене. Стена хорошо знала перешивкинскую спину, спина была в полной дружбе со стеной, где выпирала витрина книжного магазина. В витрине, в верхнем ряду, среди прочих книг стояла желтая книжечка, которая выглядела скромнее всех и, как ребенок, жмурилась от света.

Зарекомендованное

ПОСОБИЕ ПО ФИЗИКЕ

Конспект народного учителя

1-ой Евпаторийской школы

Н. В. ПЕРЕШИВКИНА

Перешивкин наизусть знал сорокавосьмистраничный конспект, с каких слов начиналась каждая страница и какими словами кончалась. Знал, как родинки на своем теле, все опечатки, помарки, все чертежи, фотографические снимки и на снимках все таблицы, колбочки, тигли.

— Ха-ха! — засмеялся он, с трудом подпирая клонящуюся стену. — Ха-ха! Здесь стоит Николай Васильевич Перешивкин в зеленом плаще, униженный и оскорбленный! Там стоит Николай Васильевич Перешивкин в желтом плаще, прославленный и вознесенный! Познакомьтесь, господа! — Он протянул свою, ручищу и тотчас же отнял ее. — Нет, врете, сударь, не руку бы я протянул вам, а шпагу! (Он, действительно, почувствовал в правой руке свою шпажонку.) — Я учил детей сапожников и инородцев! Я создал вас, желтый негодяй! Вы не имеете права отбивать у меня славу и хлеб! (Он взмахнул шпажонкой.) — Я проколю ваше бумажное сердце! Да здравствует зеленый живой Перешивкин! Пусть его выставляют на витрину! Пусть на него смотрят женщины! — и, топнув ногой, он стал наступать со шпажонкой на витрину. — А все-таки она вертится!

Стена не сочувствовала учителю, давила на его спину, он сгибался под ее тяжестью и выронил из рук шпажонку (он слышал: шпажонка звонко ударялась о камни). Перешивкин упал на колени, уперся ладонями в панель, прохожие подняли его, и он пошел, держась ближе к стене, которая на этот раз, слегка отодвигаясь, уступала ему дорогу. Он шел, низко опустив голову, сдвинув брови и покусывая клыком верхнюю губу. Когда он пришел к своему дому, луна, похожая на толстый, просоленный до рыжей прозрачности огурец, чудесным образом лежала на опрокинутом блюде облака. Перешивкину казалось, что она вот-вот упадет на него, и он, защищаясь, заслонил голову руками. Он хотел толкнуть ногой калитку, но услыхал в саду незнакомый мужской голос. Фокстеррьер заворчал, — Перешивкин нагнулся, сжал пальцами морду собаки и взял ее на руки. На цыпочках он подкрался к заборной щели, приложился к ней глазом и увидел Ирму, которая, стоя на ступенях, положила руки на плечи мужчины. Перешивкин не слышал, о чем она говорила, не видел лица гостя, но возмутился, когда мужчина, дьявольски перегнув танцовщицу, поцеловал ее в губы. Ветер надул кашемировую шаль, над обнявшимися вырос парус, и (или это показалось учителю?) они, как нарисованные на картине-олеографии, поплыли по саду, прямо на него. Перешивкин зажмурил глаза, колени его ослабли, и, опустившись на землю, он прижал к себе забарахтавшегося фокстеррьера. Перешивкин слышал, как, удаляясь, застучали по тротуару мужские каблуки, забарабанили женские пальцы в окно дома и дважды щелкнул замок входной двери. Сидя на корточках, учитель открыл глаза, посмотрел вслед удаляющемуся мужчине и, разжав пальцы на морде фокстеррьера, поставил его на землю.

— Выручай, немец! — прошептал он, Погладив собачку по голове. — Тю-тю! — Когда фокстеррьер рванулся, он придержал его ладонью за грудь, увеличивая собачью ярость. — Тю его, тю-тю!

На фокстеррьере поднялась шерсть, он прыгнул и, припадая на передние лапы, карьером понесся за мужчиной. До ушей Перешивкина донесся лай, крики, он вобрал голову в плечи, заковылял на карачках, переваливаясь куполообразным задом и хлопая рукой по тротуару.

— Ур-ур-ур! — надсаживался Перешивкин. — Что, желтый сударь, будете ходить по русскую душу! и он в исступленьи прорычал: — За-гры-зу-у!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ О СТАРЫХ ХОДАХ НА НОВЫЙ МАНЕР

1. С ЧЕРНОГО ХОДА

Канфель до полдня проводил время на «лечебном» пляже, пил кефир, взвешивался за пятачок на медицинских весах, спорил о том, когда начнется война с Англией, кто с кем живет и где вкусней третье: в «Пале-Рояле» или «Талассе». Торговцы, газетчики, рестораторы причислили его к почетным курортникам, здоровались с ним и брали дороже, чем со всех. Канфель понимал все их уловки, но он привык к такому обращению, и ему нравилось, когда его за лишний гривенник величали барином. Особенно было это приятно во время прогулок с Ирмой, которая находила все это забавным, напоминающим заграничные курорты, и с неменьшею любовью, чем Канфель, потворствовала лицеприятию. Иногда Канфель думал, что ведет себя вызывающе, на него могут обратить внимание, станут следить, и то дело, ради которого он жил в Евпатории, начинало ему надоедать. В Москве он выполнял бы поручение Москоопхлеба, не выделяя его из десятка таких же; но здесь это поручение сидело в мозгу, как заноза, и он по многу раз обдумывал его, открывая в нем опасность. Вместо того, чтобы после обеда провести в прохладном номере мертвый час, он шагал из угла в угол, переживал первый допрос и сочинял себе обвинение, подбирая статью уголовного кодекса.

Однажды, в минуты таких размышлений, к нему вбежал Мирон Миронович, затворил дверь и так плюхнулся на диван, что пружины завизжали во весь свой тонкий голос.

— Запарился я совсем, Марк Исакыч! — проговорил Мирон Миронович. — Главное, человек-то большой! Шишка! — и он похлопал рукой по дивану. — Садись рядком, да потолкуем ладком!

— По совести, — тихо ответил Канфель, опускаясь на указанное ему место, — эта история меня радует, как грыжа!

— Все в аккурате! — продолжал Мирон Миронович, не слушая его. — Не одну тыщонку ухлопал, а кнопочку приготовил! Нажми кнопочку, и как по маслу пойдет!

— Как хотите, мы с вами не букашки, нас легко заметить! — Канфель понизил голос до шопота. — Такой граф обязательно работает в гепеу!

— Что-о? — тоже переходя на топот, спросил Мирон Миронович. — Да, нет! — махнул он рукой. — Граф, куда ему!

— А почему ему сдают «Пале-Рояль»? Потому что он дворянин? Вы спросите его о любом жильце, он вам о нем наизусть расскажет!

— Это у него такая привычка! — не сдавался Мирон Миронович, но вспомнил, что граф узнал ему адрес Ирмы. — А потом за ним есть грешок! Мы его так пришпандорим, что он и не пикнет!

— А если он уже пикнул?

— Померещится же тебе! — испуганно проговорил Мирон Миронович. — Обратить внимание обращу, но дела посередке не оставлю! Чтоб больше зря не томиться, сходим сейчас к уполномоченному, побалакаем, и с плеч долой!

Канфель советовал отложить переговоры, но Мирон Миронович настаивал, грубовато намекая, что он, Миронов, — хозяин, и его действия планомерны. Не желая пререкаться, Канфель причесался и, подтягивая галстук, заметил, что у него дрожат руки. Мирон Миронович подал ему шляпу, непромокаемое пальто и затворил балконную дверь на случай дождя. Спустившись в третий этаж, Мирон Миронович ввел Канфеля в свой номер, достал из чемодана полбутылки коньяку и налил две рюмки.

— Для храбрости! — сказал он, выпивая. — Коньяк — подлец, мозг очищает!

Канфель пригубил рюмку, отставил от себя, и Мирон Миронович, с сожалением взглянув на него, выпил эти остатки. На лестнице четвертого этажа Мирон Миронович оглянулся, перекрестился и перекрестил Канфеля:

— Не обессудь! Так оно спокойней!

Приблизившись к сорок восьмому номеру, Канфель услыхал за дверью выкрики и стоны. С минуту он постоял в нерешительности, думая, что пришел не во-время, но, чувствуя за спиной взгляд Мирона Мироновича, перекинул пальто через левую руку и постучался:

— Входите!

Канфель нажал дверную ручку, открыл дверь, вошел и увидел посредине комнаты кровать, на кровати голого мужчину, второпях прикрывшегося простыней. Мужчина отдувался, лицо его напоминало крупный перезрелый помидор, правая бакенбарда была закушена, и по бакенбарде Канфель узнал Сидякина. Сбоку уполномоченного Госхлебторга стоял в белом халате парикмахер Поль-Андре, рукава халата были засучены выше локтей, а рядом с парикмахером на столике разевал желтую пасть чемоданчик с пузырьками, баночками, коробочками, тюбиками и десятками мелких стальных инструментов.

— По какому вопросу? — спросил Сидякин, не поворачивая головы.

— По поручению правления Москоопхлеба! — ответил смущенный Канфель и назвал себя.

— Гм! — промычал Сидякин. — Садитесь и излагайте!

Парикмахер вынул из чемоданчика тюбик вазелина, выдавил на руку белого червячка, полил на него масла из розовой склянки, растер смесь на ладонях и крикнул Сидякину:

— Па-пра-шу-у!

Сидякин стянул с себя простыню, обнажая желтоватый купол живота, парикмахер подышал на свои ладони, положил их на сидякинский живот, и руки медленно описали на животе круг. Потом руки повернулись тыловой стороной вниз, втерли остатки вазелина в кожу, приняли прежнее положение, и парикмахер, как пианист на клавиши, поставил кончики пальцев на середину живота. Пальцы совершали плавные полукруги, Сидякин выплюнул правую бакенбарду изо рта, младенческое сияние таяло на его лице, как сало на горячей сковороде, и он монотонно мычал. Поль-Андре надавил сильней, пальцы погрузились глубже, Сидякин замычал громче, глаза его уставились в потолок, и он засопел. Парикмахер поднял руки вверх, пошевелил пальцами, как спрут щупальцами, нацелился в то место живота, где кожа образовала складки, и крепко схватил первую складку. (Так лисица хватает за живот раскрывающегося на солнце ежа.) Теперь пальцы натягивали кожу, разминали ее, кидались на соседнюю складку, закручивали ее штопором и рысью пускались по животу.

Негодуя, Канфель думал о том, как огрубели современные чиновники, сравнил их с царскими и нашел, что царские были вежливей. Он об’яснил это тем, что царские чиновники набирались, главным образом, из дворянских фамилий, были воспитаны, образованы, умели с достоинством принимать посетителя, выгонять его и даже брать взятку. Советские же чиновники, особенно внучатные племянники революции, старались разыгрывать из себя чистого пролетария, для чего, по недомыслию, соревновались друг с другом в грубости и чванстве. Эти опрометчивые мысли Канфеля прервались, когда парикмахер, помолотив по сидякинскому животу, поставленными ребром руками, запеленал его в простыню и укутал одеялом.

— Гражданин правозаступник! — тихо спросил уполномоченный. — Что полагается за насилие над личностью ответработника? — Хлопнув губами, он глотнул воздух, как выброшенная на песок рыба. — Пролонгировать векселя Москоопхлеба нельзя!

— Что? — спросил удивленный Канфель.

— Вы персонально уполномочены на переговоры?

— Нет, полные полномочия имеет член правления Миронов!

— Ну те-с! — буркнул Сидякин и, надев свои квадратные очки, взглянул на Канфеля. — Вы лицо иудейского вероисповедания?

— Да! — сказал Канфель, покраснев. — К чему подобный вопрос?

— Для статистики! — пояснил Сидякин.

Канфель хотел резко ответить Сидякину, привести цитату из Ленина или Маркса, но не мог вспомнить ничего подходящего к моменту. Хотя он часто сталкивался с коммунистами, но плохо знал их программу, «Капитал» Маркса и «Истории философии» Гегеля третий год лежали неразрезанными на его письменном столе, и всегда выходило так, что вместо этих книг в руки к нему лезли юридические брошюры. В эту минуту Канфель был уверен, что непрочитанные Маркс и Гегель — причина его политического неразумения, и, если бы книги были своевременно проштудированы, он посадил бы Сидякина в калошу. Но тотчас Канфель подумал, что нельзя ссориться с уполномоченным, в руках которого была судьба Москоопхлеба, а, стало быть, и судьба его, Канфеля. Юрисконсульт схватил двумя пальцами левый борт пиджака, нервно потряс его и процедил сквозь зубы:

— Товарищ уполномоченный! Вы, наверно, шутите?

— Я сказал по-русски! — крикнул Сидякин, сбил с себя ногами одеяло и голый двинулся на Канфеля. — Вопрос о Москоопхлебе я урегулирую с Мироновым!

Складывающий в свой чемоданчик инструменты Поль-Андре схватил одеяло, накинул на Сидякина и поволок его на кровать. (Впоследствии, веселя публику манерами под чистокровного парижанина, парикмахер подробно рассказал суду о диалоге между Канфелем и Сидякиным.)

Канфель выбежал из комнаты, сильно захлопнув за собой дверь. В ту же минуту из номера графа выскочил Мирон Миронович и, схватив Канфеля за плечо, зашептал:

— Мамочка! Прямо благодать! Я его за такие речи заставлю на задних лапках стоять и хвостиком помахивать! А не захочешь, аккурат за еврейскую травлю из партии уволят! — Тут Мирон Миронович подставил под свой рот ладонь, плюнул в нее, сжал кулак и потряс им. — Вот он где упал намоченный!

Мирон Миронович застегнул воротник рубашки, одернул красный поясок, потоптался перед дверью сорок восьмого номера, как петух, собирающийся броситься на соперника, и, приоткрыв незапертую дверь, сахарным голоском спросил:

— Гражданин Сидякин, дозвольте войти?

2. НА ХОЛОСТОМ ХОДУ

Канфель спросил у графа адрес лучшего евпаторийского портного, граф справился, для какой надобности нужен портной, и, вынув алфавитную книжку с адресами, поводил пальцем по аккуратно-написанным строкам:

— Разрешите доложить, — сказал граф, остановив палец на седьмой строке, — самым подходящим будет портной Прут. Ровный переулок, одиннадцать.

Записав адрес портного, Канфель хотел уйти, но граф, прикрывая правой рукой рот, словно собираясь зевнуть, внезапно оказал:

— Ваша дама на прошлой неделе ночевала в сорок восьмом номере! — и он подробно изложил все события в «Пале-Рояле» в ночь с одиннадцатого на двенадцатое июля.

— Эта дама меня интересует, как соска! — холодно ответил Канфель. — Я прошелся с ней один раз, и с меня хватит!

— Прошу прощения! — остановил его граф. — Я защищаю мужскую честь! — и он быстро выложил на стол коробочки и конвертики. — Между прочим, не требуются ли вам предметы мужской гигиены?

Канфель пожал плечами, вышел из конторы, подумав, что обращение с ним Сидякина, вероятно, вызвано графским оговором. Для Канфеля остались неясными взаимоотношения Сидякина и Ирмы, но он считал, что ему важней расположение уполномоченного, чем Ирмы. Он разочаровался в ней с того момента, когда исчезла романтическая загадочность, которой окружала себя эта женщина, ищущая полноправного мужа. Он продолжал с ней встречаться, с них начинали курортные сплетницы ежедневные злословия, но мысль о другой женщине часто волновала Канфеля, потому что Ирма всерьез принимала его ухаживанья. Канфель об’яснил ей, что он заядлый холостяк, женитьба для него равносильна сонной болезни, и, смеясь, Ирма уверяла, что она плохого мнения об его семейных способностях… Канфель шел по улицам, где на стройках пели пилы, тараторили молотки, к стройкам тянулись телеги с камнем, бревном и штангой. Мимо Канфеля проходили мужчины, женщины, дети, они не были похожи на курортников с набережной, и витрины, выложенные тканями, безделушками, кондитерскими товарами, существовали не для них. На Базарной улице дома уходили по пояс в землю, вершины акаций торчали, как общипанные петушиные хвосты, и пахло старым городом. Дом номер одиннадцать в Ровном переулке имел один этаж и подвал, над подвалом висела вывеска, с вывески смотрел краснощекий офицер в шинели. На правой поле шинели была наклеена записка:

ШИВКА, ЧИНКА, ГЛАЖКА

МЕИР ПРУТ

Колокольчик, прикрепленный к косяку, тлинкнул, и Канфель вошел в переднюю, где на вешалке висел черный бархатный картуз и дождевой зонт, Из передней шла вторая дверь, на ней болтался одетый в сюртук картонный человечек и, приподымая загнувшийся цилиндр, убеждал:

КУРИТЕ КРЫМСКУЮ ЖЕМЧУЖИНУ!

Открыв дверь, Канфель, ступил в низкую комнатку и увидел перед собой в полкомнаты каток, а на катке старика-портного. Портной сидел, поджав под себя ноги, на коленях его лежал рукав, он мерил его ленточным сантиметром и записывал мерку огрызком карандаша на красной бумаге. Портной поднял голову, покрытую черной шелковой ермолкой (такая голова, наверно, была у библейских пророков), сдвинул на лоб в металлической оправе очки, теплые глаза остановились на Канфеле, и улыбка растаяла в его бороде, как снег.

— Можете починить брюки? — спросил Канфель, бросая сверток на каток. — Только живо?

— Добрый день! — сказал Прут. — Откуда едет господин?

— Из Москвы!

— Москва! — воскликнул портной, описывая правой рукой полукруг. — Я обшивал москвачей! Люди с серьезом и с уважением до стариков! — лукаво добавил он.

— Да, у нас умеют уважать стариков! — согласился Канфель и снял шляпу. — У меня пренеприятный случай! — и он развязал сверток с брюками.

Прут положил брюки на каток, опустил очки на нос, осмотрел искромсанные штанины и, разводя руками, сказал:

— А-я-яй! Я кончаю рукав и потом залатаю вам!

Прут помусолил конец черной нитки, скрутил его и, держа иголку двумя пальцами, вдел нитку в ушко. Ом воткнул иголку в засаленный борт пиджака, разложил на коленях серую куртку и, надев на безыменный палец наперсток, склонился над работой. Канфель увидел середину ермолки с серебряным щитом Давида, седую опушку бровей, крупный, с выпуклыми крыльями нос, морщинистые, желтые пальцы — живые рычаги прекрасной машины — руки, которые подгибали материю, прилаживали и обметывали ниткой. Портной мурлыкал себе под нос еврейскую песенку, верхние волосы его бороды колебались, руки двигались ритмично, и голова покачивалась в такт. Канфель впервые видел перед собой местечкового еврея, которого знал по книгам и театру, впервые слышал еврейскую песенку, распеваемую евреем, а не расфуфыренной певицей, запомнившей с голоса непонятные слова. У Канфеля потеплело сердце, ему захотелось расспросить старика о жизни, детях, внуках, и он задал ему пустяковый вопрос:

— Сколько вам лет?

— Семьдесят два! — ответил портной, откусывая нитку. — Совсем совестно! Человек живет дольше жены и детей! — он опять принялся напевать, но остановился и нежно сказал: — Хороших сыновей дал мне бог! — помолчал и тихо добавил: — Старшего порубали немцы. Второго вкопали в землю махновцы. Мы все видели его голову. Это страшный страх, господин!

— Не вы одни мучались! — проговорил Канфель. — Я тоже сидел в окопах!

— Я держу в сундуке награды старшего от царя и награды второго от большевика! — продолжал старик, завязывая узелок на конце нитки. — У вас есть дочка?

— Я не женат!

— Наши раввины говорят, бог справедлив! — продолжал портной, глубоко вздохнув. — Мою Леечку тоже замучил Махно!

Руки старика задрожали, игла не слушалась пальцев, он торопливо поправил очки и удобней уселся на катке. Он шил молча, подергивал левым плечом, перекладывал куртку на коленях и обрывал застопорившуюся нитку. Вшив рукав, он слез с катка, встряхнул куртку и, положив ее на каток, покрыл кускам холста. Он вытащил из-под катка утюг, подул на тлеющие угли, отпил воды из бутылки и, опрыснув холст, стал утюжить куртку. Фыркая, белогривый пар поскакал вверх, подмял под свой сизый живот Прута, но старик не выпускал утюга из рук, взмахивал им, и угли, вспыхивая, как молния, исходили бесцветным дымом. Выутюжив куртку, он повесил ее на облупившийся манекен, почистил щеткой, застегнул на все пуговицы и, отступив на шаг, полюбовался на работу:

— Меир Прут таки умеет шить!

Он взял брюки Канфеля, вывернул наизнанку, стал вымерять ширину штанин, разведя в противоположные стороны большой и указательный пальцы, что обычно принимается за четверть аршина.

— Где вы достанете материю на заплатки? — спросил Канфель.

— Из сукна я делаю брюки, а из брюков я не делаю сукна! — ответил Прут, залезая на каток. — Я отрежу кромку и залатаю!

— Сколько это будет стоить?

— Чтобы было недорого и чтоб вы сносили брюки на здоровье! — сказал Прут и сделал паузу. — Пятьдесят копеек с утюжкой!

Цена показалась Канфелю очень низкой, он, утверждая, кивнул головой и подумал, что на месте портного запросил бы впятеро. Но в ту же минуту он решил, что Прут просто хитер и, беря так дешево за первую работу, рассчитывает на следующую. Солнце било в окошко, на лбу старика выступили жемчужинки пота, висящая на стене, утыканная булавками, голубая суконка сверкала, как море, и ножницы в руках Прута бились серебряной щукой. Канфелю жгло спину, он пересел за ширму, залатанную разноцветными лоскутьями, под ним жвакнул диван, из которого вылезали пружины.

— Почему вы мало берете за работу? — спросил Канфель, расстегнув и спустив пиджак с плеч. — Вы заработаете хронический убыток!

— Когда человек родится, он жмет кулаки и говорит: «Заберу весь мир!» — ответил Прут, накладывая первую заплату. — Когда ему приходит смерть, он растворяет кулаки и говорит: «Я ничего не забираю в могилу!»

— Ого! Вы говорите, как римский философ! — воскликнул Канфель, пересаживаясь на край дивана. — Memento mori! Помни о смерти!

— Я не знаю, как выражались философы! — признался Прут, затачав один край заплаты и подрезая его ножницами. — Я знаю, как выражались умные евреи!

На входной двери расплескался колокольчик, в прихожую впорхнули легкие шаги, дверь в мастерскую, кряхтя, распахнулась, и вбежала девушка.

— Здравствуй, деда! — воскликнула она, поставив на каток бидон и корзину. — Я принесла тебе молока и яиц. Наши курицы записались в активистки!

Она поцеловала старика в щеку, подошла к висячему шкафчику, открыла дверцу и достала кринку. Заглянув в нее, девушка поморщилась, ополоснула кринку под рукомойником и, перелив в нее молоко, поставила в шкафчик. Она вынимала из корзины яйца двумя пальцами и, подымаясь на цыпочки, клала их на верхнюю полку, в глубокую тарелку, на краях которой цвели незабудки. Когда девушка вставала на цыпочки, коричневая юбка в крупную красную клетку оттягивалась по икры, открывая ноги в желтых высоких башмаках и черных чулках. На правом чулке была дырка, величиной с пятак, сквозь дырку золотилась кофейная кожа.

— У нас будет неплохая пшеница! — сказала она Пруту, захлопнув, шкафчик. — Отец говорит, чтоб ты езжал к нам!

Старик молча кивнул головой за ширму, за которой сидел Канфель, девушка обернулась и оторопела: кровь зажгла ее щеки, вспыхнула под кожей ушей, ресницы дрогнули, полузакрыли глаза-черносливины. Она резко сдернула с головы красный платок, и кудряшки галчатами запрыгали на ее голове.

— Красавица! — подумал Канфель и вежливо проговорил: — Простите, я мешаю вам!

— Что значит — мешаете? — ответила девушка, обмахивая себя платком. — Это же портновская мастерская!

— Почем вы продаете яйца? — спросил Канфель и тотчас же подумал, что напрасно задал этот вопрос. — Почем, вообще, здесь торгуют яйцами?

— Не поправляйтесь! — остановила его девушка. — Я поняла оборот вашей мысли. Мы, колонисты, имеем право продавать излишки, но мы их не продаем! — и, повернувшись спиной к Канфелю, она взяла с окна газету «Советский Крым».

— Рахиль! Не надо иметь гнев на людей! — упрекнул девушку старик, обтачивая края последней заплаты. — Кто знает, скольки перлов на морском дну? — Он вывернул брюки Канфеля и посмотрел на заплату. — Кто знает, скольки перлов в душе человека?

Рот Рахили полуоткрылся, она, бросив газету, в детском восторге обняла старика за шею и прижалась закрытыми глазами к его губам. Прут отодвинул в сторону ножницы, стал гладить ее по голове, она поцеловала его руку и приложила к своей щеке. Едва ощутимая влага наполнила глаза Канфеля, он упрекнул себя в сентиментальности, встал с охнувшего дивана и, отодвинув ширму, подошел к катку. Рахиль подняла голову, раскрыла глаза и, в смущении перебирая пальцами пуговочки блузки, сказала:

— Вы имеете такого деду? (Она как бы извинялась этой фразой перед Канфелем.) — Такой деда один на свете!

Портной разложил на катке починенные брюки, почистил их щеткой, выутюжил и, завернув в газету, подал их Канфелю. Юрисконсульт положил на каток рубль, прося не давать сдачи, но старик достал из шкафчика коробку из-под монпансье, открыл ее, — покопался в медяках и отсчитал пятьдесят копеек. Канфель приставил левую ладонь к катку, правой сгреб медяки и, чувствуя, что надо как-нибудь смягчить свою неловкость, спросил Рахиль:

— Вы из какой колонии?

— Из «Фрайфельд»!

— Я собираюсь посмотреть вашу жизнь!

— К нам ездят много любопытников! Мы тоже смотрим на них!

Канфель с неохотой ушел из мастерской портного: лицо Рахили, ее манеры и голос показались ему знакомыми. Он был уверен, что недавно видел ее, говорил с ней, и, наверно, еще в тот раз она ему понравилась. Канфель напряг свою память, припомнил лица всех женщин, с которыми встречался за последнее время, и не нашел похожих на Рахиль. Тогда он прибегнул к испытанному средству: остановился, закрыл глаза и попытался представить лицо девушки. Но лицо не вырисовывалось, как он ни желал, и, открыв глаза, Канфель пришел в раздражение.

— Рахиль! — воскликнул он к изумлению прохожих, прислушался к звучанию имени и шопотом повторил: — Моя Рахиль!

3. ХОДА НЕТ

Мирон Миронович нанял «лечебного» извозчика, извозчик, почуявший солидного седока, натянул вожжи, придерживая лошадей, и вытянул их кнутом по спине. Лошади рванули с места, заплясали, подбрасывая Мирона Мироновича на сиденьи, а он, положив руки на колени, откидывался из стороны в сторону. Мирон Миронович был любителем быстрой езды, в царское время имел собственный парный выезд и каждое утро, удивляя скромную Ордынку породистыми конями, богатой упряжью, мчался в Гавриков переулок к своим хлебным амбарам. Когда кто-нибудь хотел перегнать его коляску, Мирон Миронович приказывал медведеподобному кучеру придержать лошадей и, отпустив смельчака на порядочное расстояние, толкал кучера в спину. Лихие кучера были у Мирона Мироновича, с гиком и свистом они опережали любой экипаж, в угоду хозяину ударяя кнутом лошадей, а то и самого оробевшего соперника. Мирона Мироновича штрафовали за сумасшедшую езду, составляли протоколы, московский градоначальник вызывал его к себе: ничего не помогало. Зато во время воскресного катания на кругу Петровского парка Мирон Миронович не имел себе равного, и всегда корреспондент «Раннего Утра» упоминал о выезде московского старожила Миронова, увеличивая атак славу старинной первогильдейской фамилии.

Проезжая по евпаторийским улицам, Мирон Миронович видел государственные и кооперативные вывески; но на кофейных и закусочных, под притолоками, притаились вывесочки частных владельцев. Эти вывесочки радовали глаз Мирона Мироновича, он даже подмаргивал им, как смазливым дамочкам, и выкрикивал по адресу какого-нибудь шашлычника:

— Молодец, Халиль-Хай Редияов! Так им, сукиным сынам, и надо! Жри частный шашлык, или подыхай с голоду!

Извозчик осадил лошадей перед Об’единенным рабочим кооперативом, Мирон Миронович велел ему подождать и, прежде чем войти в лавку, посмотрел на витрину. В витрине гостили окорока, колбасы, рыбы, фрукты, украшенные зеленью, цветными лентами и плакатиками:

ВРЕДИТЕЛЕЙ И БЮРОКРАТОВ, АГЕНТОВ КЛАССОВОГО ВРАГА, ВОН ИЗ АППАРАТА ПРОЛЕТАРСКОГО ГОСУДАРСТВА!

Мирон Миронович направился к моложавому приказчику, спросил полкило кедровых орехов и, когда приказчик стал отвешивать, справился о заведующем. Приказчик показал пальцем на маленькую дверь, где мелом было написано: «Хода нет». Мирон Миронович сунул чек в карман и, стараясь показать, что он — свой человек, подошел к двери и толкнул ее. Он вошел в кладовую, трое парней таскали со двора мешки с мукой, белая пыль кружилась по комнате, лезла в рот и покрывала одежду. Отмахиваясь платком от пыля, как от москитов, Мирон Миронович весело воскликнул:

— Братцы, куда девался зав?

— Товарищ Тру-ушин! — крикнул один из парней, обернувшись назад. — Качай сюда!

— Качаю! — ответил русый парень, появляясь с мешком за спиной. — Что случилось?

Мирон Миронович сказал, что он — член правления Москоолхлеба и прибыл для специальных переговоров с Об'единенным рабочим кооперативом. Трушин посмотрел мандат Мирона Мироновича, похлопал себя по куртке, исчез на секунду в мучном облаке, потом, выплывая из него, вытер лицо рукавом и повел Мирона Мироновича в свой, как он назвал, чулан. Действительно, кабинет Трушина имел одно подслеповатое окно и был так мал размером, что Мирон Миронович удивился, каким образом в комнату вместились столик, стул, скамья и металлическая плевательница. На скамье уже сидело двое, Мирон Мирнович сел сбоку, снял картуз и, вытирая на лбу пот, пожаловался ка жару. Первый посетитель, пайщик кооператива, не уплативший в срок паевого взноса и не получивший продуктов, размахивал членской книжкой и щелкал по ней пальцем. Трушин слушал, просматривая счета, и ни разу не перебил пайщика. Когда пайщик в сердцах швырнул свою членскую книжку, Трушин, взяв ее, раскрыл.

— Дорогой товарищ! — сказал он. — Вы не внесли взнос, а мы не включили вас в списки. Если бы вы были на нашем месте, вы сделали бы то же самое! Мы отвечаем перед вами, членами кооператива, за правильное распределение продуктов!

Пайщик взял книжку из рук Трушина и выслушал, сколько ему надо внести денег, чтобы восстановить права. Второй посетитель, поставщик фруктов, обескураженный происшедшим разговором, говорил тихо, то и дело оборачиваясь и поглядывая на Мирона Мироновича. Трушин показал фруктовщику акт на ящик недоброкачественных груш-дюшесс, фруктовщик предлагал взять половину убытка на себя и клялся, что от сделок с кооперативом терпит постоянный перерасход на доставке.

— Гражданин! Убыток от этого понесу не я, а все члены кооператива, — проговорил Трушин и кивнул головой на пайщика. — Вот, спросите товарища!

Пайщик с яростью напал на фруктовщика и на Трушина, грозя написать обо всем в жалобную книгу. Едва улыбаясь, Трушин смотрел на пайщика, потом взял счеты и стал быстро перебирать костяшки. (Мирону Мироновичу, полжизни отщелкавшему на счетах, показалось, что пальцы Трушина не касаются костяшек, костяшки сами знают, какие цифры надо класть и куда надо скользить по проволоке.)

— Присаживайтесь, товарищ!

Мирон Миронович пересел на стул, стоящий перед столом, провел рукой по подбородку, и улыбчивый зайчик пошевелил ушами в углах его рта.

— У нас в Москве о хлебозаготовках рассуждают да покрикивают, а у вас хлебушко подвозят! — начал он издалека. — Откуда такие кулищи достали, никак в толк не возьму. Будь это в Малороссии, там, известно, хлеба по горло. И так сказать: хлеб за брюхом не ходит!

— Мы сегодня первый красный обоз привезли. Из еврейских колоний! — сказал Трушин, разглядывая Мирона Мироновича, мандат которого ему показался подозрительным. — В этом году у них хороший урожай!

— Удивительное дело! — воскликнул Мирон Миронович, ковыряя пальцем промокательную бумагу. — Всю жизнь торговали, а теперь крестьянами заделались!

— Простите, вы рассуждаете, как обыватель! — сказал Трушин. — Вы слыхали, что такое процентная норма?

— Слыхать — слыхал!

— Представьте себе: для вас закрыта дорога на государственную службу, производство и в сельское хозяйство. Плюс к этому вы не можете жить, где вам это удобно и выгодно! Вам остается торговля и ремесло!

— Так-то оно так! — поспешно согласился Мирон Миронович. — Только были у меня хорошие знакомые из евреев, и, доложу я тебе, какие фабрики имели в столице! Одного знал: у него имение в тысячу десятин было. Куда нам, дуракам, чай пить!

— Это вы говорите об евреях-богачах. Им хорошо жилось. Им все разрешалось. Царь даже от погрома оберегал! Вам, как кооперативному работнику, следовало бы знать эти простые истины!

— Само собой! — выпалил Мирон Миронович, растерявшись от такого замечания. — Только это я про Фому, а ты про Ерему! Я к тому, что, дескать, евреи мало способны к земельному делу, а у них — откуда что берется!

— Тут две причины. Во-первых, когда евреев притесняли, у них развился максимум выносливости и энергии. Во-вторых, они не привыкли к сохе и лошади, а, наоборот, предпочитают трактор и культурное хозяйство!

— Я и говорю! Башковатый народ!

— Конечно, и психология имеет большое значение! В местечке еврей разорялся, голодал. Вдобавок, мелкий торговец был лишенцем. А в колонии он — член коллектива, имеет землю, жилище и инвентарь! — продолжал Трушин, беря красный карандаш. — Я раз десять был в еврейских колониях. Насмотрелся! По чести скажу: будут евреи кормить белым хлебом республику!

— Слов нет! Работяги! — поддакнул Мирон Миронович, желая и боясь продолжать опасный разговор. — Брехали мне, будто Америка дает евреям деньги, и к тому немалые!

Трушин отодвинулся от стола, провел рукой по русым волосам (волосы были зачесаны от лба к затылку), и над его переносицей наморщился треугольный бугорок. Голубые глаза Трушина смотрели поверх головы Мирона Мироновича, от этого они стали больше и глубже. Все худощавое лицо Трушина, подчеркнутое синими жилками на скулах, застыло в сосредоточенности. Он сомкнул губы, подался вперед, чуть-чуть наклонив голову, и, казалось, что он прислушивается к цветению своей мысли.

— Послушает кто со стороны и подумает, что я вам читаю лекцию по еврейскому вопросу! — сказал Трушин, играя карандашом. — Вы вот сообразите: в крымских степях, где селятся колонисты, нет воды! Надо буравить землю на полтораста метров и ставить артезианские колодцы. Цена такому колодцу три тысячи. Откуда взять такие деньги!

— Верно-то, может, верно! Только русским американцы не особо помогают!

— В голодное время помогала Ара. Пользовался ею даже патриарх Тихон. Тогда никто не говорил, что это американские деньги!

— Я это не про себя, а про других, про бедных! — перебил Мирон Миронович. — Их, небось, завидки берут?

— Отчего не мне, а ему? Так? — Трушин прочитал счет, сделал в углу надпись и подписался под ней. (И опять Мирон Миронович был убежден, что если бы Трушин отпустил большой палец, карандаш сам писал бы, а, может быть, по слову Трушина, набросал все суммы, подчеркнул их и подвел итог.) — Это напоминает мне одного местного учителя, — сказал Трушин, кладя на место карандаш. — Есть такой Перешивкин!

— Есть! — невольно отозвался Мирон Миронович и спохватился. — Так-так! Учитель, стало быть?

— Физик! Я его давно знаю и довольно хорошо. В царское время он был инспектором. Человек обозленный! В школе у нас вместе с русскими учатся татары, караимы и евреи. Перешивкин потихоньку и стал их натравливать друг на друга. Например, рассказывает о каком-нибудь, физическом законе, дойдет до опыта, а в школе нет соответствующего прибора. «Вот видите, — скажет он, — при царе все было, а при товарищах ничего нет. Зато инородцы командуют!»

— И как язык повертывается! — с сокрушенным видом проговорил Мирон Миронович. — Дети, они-то при чем!

— Был с ним еще такой случай. На его урок опоздал один ученик, сын еврея-колониста, Лева Перлин. Перешивкин стал на него кричать. Мальчик плохо говорит по-русски. В детстве, наверно, говорил по-еврейски, а тут с перепугу растерялся и залопотал; совсем непонятное. Перешивкин стал его передразнивать. Довел мальчика до слез и показал ему свиное ухо!

— И учителя же пошли! В три шеи их надо гнать!

— Выгнали! — сообщил Трушин и положил руки на стол. — Одного выгнали, а сколько осталось? Перешивкиных много. Среди старой интеллигенции: инженеров, врачей, юристов, разных ученых. Перешивкины попадаются среди партийцев. Да мало ли везде присосалось народу! Возьмите хотя бы кооперацию. В кооперацию пролезло много бывших торговцев. Это уже верная черная сотня!

Трушин остановил взгляд на Мироне Мироновиче и в глазах его заиграли лукавые звездочки. Несколько секунд трушинские глаза следили за глазами собеседника, потом звездочки уплыли в глубину зрачков, глаза приняли прежнее выражение и смотрели в упор. Мирон Миронович старался не опускать глаз, пробовал выпустить своего зайчика и почувствовал, что краснеет. Это совсем вывело его из спокойного состояния, руки его не находили места, глаза метались, и в горле пересыхало.

— Неужели это он обо мне? — подумал Мирон Миронович, стараясь овладеть собой и приходя в еще большее замешательство. — Из молодых, да ранний! — и он громко сказал, проглатывая слюну: — Доберутся до всех! Дойдет черед!

— Я в это тоже верю! — четко произнес Трушин. — Только много гадостей натворят эти прохвосты до тех пор, пока их заметят! — Он встряхнул головой, волосы его вскинулись, как острые крылья, открывая прямой лоб. — Возьмите случай из жизни нашего кооператива. Если бы мы не держали связь с колонистами-евреями, не было бы сегодняшних ста двадцати мешков пшеницы. Вам понятно, что из этого следует?

— Чего тут не понять! — подхватил Мирон Миронович. — Я, грешным делом, думаю тоже проехаться к ним. Посмотреть, а заодно…

— Они всю пшеницу запродали нам! — перебил его Трушин. — А у нас договор с Госхлебторгом!

— Пшеничка дозарезу нужна! — признался Мирон Миронович, наконец, выпуская своего улыбчивого зайчика на лицо. — Может, договоримся? — и он заглянул в глаза Трушину.

— Мы шефствуем над одной еврейской колонией, организовали у себя озетовскую ячейку. Помогаем! — проговорил Трушин, открыв ящик стола. — Вот разоритесь на билет Озетлотереи. Можете квартиру выиграть!

— Билеты возьму, а насчет квартиры увольте! — проговорил Мирон Миронович и пошутил: — Теперь, того гляди, казенную без билетов выиграешь!

— Бывает! — согласился Трушин, отрезая ножницами билеты из книжки. — Всякое бывает!

Мирон Миронович подумал, что Трушин неспроста это сказал, мысленно обозвал себя болваном, удивляясь, как мог он, Мирон Миронович, человек с головой, ляпнуть эдакую чепуху. Мирон Миронович гыкнул, вытащил бумажник и, купив на пять рублей билетов, спрятал их в денежное отделение. Встав со стула, он поймал руку Трушина и тряс ее обеими руками.

— Молодчина ты! Ей-богу, душа-человек!

Трушин повел Мирона Мироновича в лавку, рассказывал, сколько пайщиков и какой капитал имеет кооператив, что сделано и намечено сделать. Он знал свою лавку до последней гири, показывал товары, называл, не глядя, сорта и цены, давал Мирону Мироновичу попробовать кусочек семги, развесного печенья, варенья собственной варки. Все это он проделывал с такой радостью и достоинством, что Мирон Миронович на мгновение подумал, что находится в частной лавке, в гостях у закадычного приятеля. Трушин расспрашивал Мирона Мироновича о Москоопхлебе, о работе правления и активности членов, об отделениях и служащих, интересовался годовым оборотом и калькуляцией цен, работой партийной ячейки и месткома. Он забрасывал Мирона Мироновича такими вопросами, что тот, плохо понимая о чем идет речь, краснел, потел и несколько раз порывался уйти.

— А главное вот что, товарищ! — сказал Трушин, подводя Мирона Мироновича к витрине и показывая на частный магазин, находившийся напротив кооператива. — Два года мы бьемся с ним! — Он заботливо покрыл кисеей корзину с инжиром. — Но мы победим!

— Мы победим! — повторил Мирон Миронович, во второй раз потрясая руку Трушину. — Давай бог побольше таких работников на местах!

Мирон Миронович выбежал из лавки, оглянулся на витрину (Трушина не было), — плюнул и выругался. Сидя в экипаже, он еще долго выкрикивал подпиравшие к горлу проклятия, заставляя оборачиваться извозчика. Под’езжая к «Пале-Роялю», Мирон Миронович размахивал руками, причмокивал губами, и казалось, что он понукает лошадей. Но на самом деле он про себя рассуждал:

— Погоди, мамочка, с твоими евреями! Для еврейской рыбки есть верная приманка! — и он похлопал по боковому карману, где лежал бумажник. — А положение у меня такое: либо рыбку с’есть, либо раком сесть!

ГЛАВА ПЯТАЯ, ГДЕ ВСЕ ВХОДЯТ В СВОИ РОЛИ

1. В НОВЫХ РОЛЯХ

На предварительном следствии Канфель говорил, что он не знал, зачем Мирон Миронович едет с ним в еврейские колонии. Но Канфелю было известно, что Сидякин отказался отсрочить векселя Москоопхлеба, предложил запродать новое зерно и, при запродаже на половину суммы долга, обещал другую половину отсрочить до первого января. Отправляясь в поездку, Канфель надел непромокаемое пальто и, садясь в автомобиль, сказал:

— Гонки с препятствиями! На финише пшеница или банкротство!

Когда автомобиль выплыл за город, Канфель, закрыв глаза, подставил лицо солнцу и ветру. Справа и слева потянулись бескрайные пустоши, вековые перелоги, высокие опаленные целины. По ним скакали ветры — бесшабашные разбойники крымских степей, подминали под себя полынь, припадали к земле и опять, развевая серебристые тюрбаны, мчались во весь опор. Издавна боялся человек этих ветров, не решался итти с бороной, молебном на землю, и лежали степи, дикие, неприступные, пока не привел человек с собой машину — победительницу пространств и непогод.

Часто Мирон Миронович говорил, что никогда в жизни не имел бы дела с евреями, и находил в них такие отрицательные качества, какие евреи-дельцы находили в нем. Теперь у него вся надежда была на евреев-колонистов, и главным козырем в предстоящей игре был тоже еврей, Канфель, который, как полагал Мирон Миронович, легче всех договорится со своими. Правда, Миром Миронович побаивался, как бы Канфель не вступил в заговор с колонистами и они совместно не надули бы его, русского. Но Мирон Миронович рассчитывал на свою опытность и зоркость, благодаря которым не раз обманывал многих людей разной национальности. Нахлобучив картуз по уши, запахнув драповое пальто, он прикидывал в уме, сколько денег истрачено и сколько предстоит израсходовать. Маленькие цифры набегали, как муравьи, кружились, вырастали в крупные суммы, каждая сумма разносилась по невидимым клеточкам, и, подведя итог, Мирон Миронович злобно плюнул. Раньше, в начале нэпа, он разделил бы все расходы по числу компаньонов и заплатил бы вдвое меньше, чем каждый из них, потому что записывал ежедневные обороты в трех черновых книжечках. Эти книжечки были разграфлены вертикальными красными линиями и заключены в зеленый коленкоровый переплет, на котором сияло тисненое золотом слово: «Ресконтро». Одну книжечку он хранил в левом боковом кармане, другую — в правом, третью во внутреннем жилетном кармане, застегивающемся на пуговочку. В первой он вел запись расходов для себя, во второй увеличенную запись для компаньонов ради получения большей доли, а в третьей уменьшенную — исключительно для налоговых учреждений. Когда особняк Мирона Мироновича отошел под общежитие студентов, а его знаменитые лошади были проданы, эти три книжечки дали ему средства на отдельную квартиру в доме застройщика и на основной капитал Москоопхлеба.

— Еще долго? — громко спросил Мирон Миронович шофера.

Автомобиль лихорадило на неровной дороге. Шофер поднял руку и ткнул пальцем вправо. Мирон Миронович привстал, посмотрел, и старый купец пришел в восторг. С боков, как на счетах желтые костяшки, по которым провели сверху вниз ладонью, катилась жирная пшеница; под зелеными подмышками высокой красавицы-кукурузы золотились меховые, коричневые рыльца початков, а над ее головой, словно страусовое перо на шляпе, покачивалась серебряная метелочка; наперерез кукурузе в яркозеленых шинелях маршировали нога в ногу рослые суданские травы, ветер-забияка садился им на плечи и рукой раскачивал султаны их киверов. Вдруг мелькнули пшеничные колосья, помятые и облезшие, как волосы, спаленные щипцами для завивки волос. Это было место, где муха, землячка Алисы, принцессы Гессенской, последней императрицы России, сожрала все зерно. Но через пять минут, глубоко надев золотые митры, чинно пошли архиереи-подсолнухи, касаясь друг друга головами и кланяясь ветру.

Испуганный автомобилем стрепет шарахнулся в сторону, взлетел и упал в колосья. Мимо пробежали низенькие столбы с дощечками, на которых крупные черные цифры по-старинке указывали количество верст. Слева выплыли красноголовые грибы-домики, вокруг них не было забора, около них не стояло ни дерева, ни куста, а позади лежала голая степь. На правом краю колонии выпирало каменное куполообразное строение, обнесенное забором в человеческий рост. Над забором, как птица со сломанным крылом, тосковала мельница, а над ней сбоку на жерди торчала конская голова. По середине колонии выше конской головы глядела в небо радио-мачта, с нее струилась проволока, а на вершине мачты плескался красный флажок. Весь этот вид был однообразен, безжизнен, как рисунок на благотворительной открытке, и только мальчик, ведший за веревочную уздечку белую лошадь, нарушал мертвую тишину. Шофер нажал грушу гудка, — гудок проорал раз, два, — мальчик остановился, приставил руку ребром ко лбу, закрывая глава от солнца, и посмотрел в сторону автомобиля. Он накинул уздечку на голову лошади, схватился одной рукой за уздечку, подпрыгнул, уцепился другой рукой за гриву и, вскарабкавшись на шею лошади, задом пополз на ее спину. Ударив в бока лошади голыми пятками, мальчик подскочил на ней, как резиновый мяч, описал полукруг, помахал кулаками перед глазами лошади, и она пошла галопом.

— Ах, ты, сукин кот! — удивился Мирон Миронович, сдвинув на лоб картуз. — Эть! Эть! Эть!

Подскакав к автомобилю, мальчик так резко остановил лошадь, что едва удержался на ней; но в ту же секунду, похлопав ее по шее, сказал «тпру», хотя лошадь спокойно стояла, мотая головой и пофыркивая от бензинового запаха. Мальчик был не старше десяти лет, острое личико, усыпанное веснушками, сияло от удовольствия (вот, какой я ездок!), рот растянулся в широченную улыбку, а глаза, как черные чертенята, косились и разбегались.

— Где «Фрайфельд»? — по-еврейски спросил Канфель.

— Здесь «Фрайфельд»! — обрадовался мальчик и забыл про свою важность. — Кого надо?

— Я член Озета! — продолжал по-русски Канфель. — Я хочу посмотреть колонию!

— Ехайте до секретаря! — предложил мальчик, показывая пальцем на третий домик слева. — Не замните винограду! — предостерег он, переводя палец на близлежащие виноградники, где торчали еще одни обрезанные чубуки.

— Постой! — не выдержал Мирон Миронович. — Как тебя звать, кавалерия?

— Левка! — ответил мальчик, повернул лошадь, дрыгнул ногами и поскакал.

Шофер дал задний ход, машина, скрипя, попятилась, повернула, и сбоку автомобиля поползли зеленые змейки. Левка остановил лошадь возле домика, постучал, не слезая, в окошко, и из домика вышла женщина. Одернув бумазейную юбку, она схватила стоящий на пороге веник, замахнулась им на мальчика, и морщинки на ее щеках разбежались, просияв:

— Ты не умеешь зайти в дверь? — спросила она Левку, который запустил пальцы в лошадиную гриву. — Жукей мой!

— Тетя, они насчет секретарь!

— Секретарь уже будет поздно! — обратилась женщина к Канфелю, машинально помахивая веником. — Мы боимся суховей! Наша молодежь командует со стерней!

Канфель поблагодарил женщину, попросил Левку показать, где работает секретарь поселкома, и мальчик поскакал впереди автомобиля. За колонией лежала равнина, на которой по проволочным шпалерам, обвиваясь раздвоенными усиками вокруг цинковой проволоки, балансировали виноградные лозы — отличные гимнастки южной земли. По бокам их лежали рыхлые, очищенные от сорных трав междурядья, напоминающие ковры, которые кладут в цирках на случай падения гимнастов с проволоки. Но лозы не падали, — через круглые лунки, держащие их в плену, они бежали по проволоке вперегонки, опустив зазубренные листья, которые запрокидывались на ветру серо-матовой стороной и, опускаясь, сверкали бирюзой. В этом голубом водопаде у самой земли, как гирьки, служащие для балансирования, висели еще незрелые желтые, красноватые, фиолетовые ягоды разной величины и формы. На средней дорожке стояли три бочки с бордоской жидкостью, виноградари наполняли раствором медные пульверизаторы и надевали их на плечо. Нажимая левой рукой рычаг, а правой размахивая металлическим рукавом с распылителем, они обрызгивали зеленокудрых гимнасток, предохраняя их от грибной болезни «мильдиу». По другим междурядьям ходили подростки, спорили, как опытные тренеры, о качествах лозы, восхваляя ее бег, расправляли листья, подвязывали ветви, чеканили верхушки, укорачивали «пасынки» и совершали ту кропотливую работу, которая в одном месте усмиряет лозу, сокращая ее рост и стремление к свету, а в другом поощряет и направляет ее разбег.

— Вот так клюква! — воскликнул Мирон Миронович, разглядывая загорелые лица виноградарей. — И впрямь евреи!

— С сотворения мира самое лучшее вино было у евреев: ливанское и хебронское, — похвалился Канфель.

— Выгодное предприятие! — одобрил Мирон Миронович. — Кабы здесь сидел наш Шустов, он бы и винодельню раздул! Отдай все да мало!

— Я думаю, — пояснил Канфель, — что в древности евреи были такие же горькие пьяницы, как сейчас русские!

Левка ударил лошадь кулаком по крупу и понесся карьером. Глядя на его посадку, можно было подумать, что он с пеленок ездит верхом без седла. Следуя за ним, автомобиль круто свернул влево, нырнул в лощину, выбрался на узкую дорогу, и, шурша, с двух сторон на него хлынула высокая, светложелтая пшеница. Когда ветер налетал на нее, она запрокидывалась, как девушка с распущенными косами. Но тотчас же вставал расчесанный колос к колосу, вставал и просил, чтобы человек срезал его под корень.

У края поля три вола тащили новенькую лобогрейку, которая сверкала, как кусок заката, стрекотала, визжала, двигая вправо и влево ножом. Сидящий спереди парень погонял кнутом волов, парень, находившийся на заднем сиденьи, наклонялся вперед, поддевая двухзубчатыми вилами срезанные колосья и с трудом разгибаясь под тяжестью, сбрасывал их вниз. За лобогрейкой шли женщины, подростки, подхватывали падающие колосья, ловко обвязывали их, нажимая коленом на свясло, и сноп — плотный, душистый — ложился на землю и лежал, пока его не складывали вместе с другими в копну.

Ближе к середине поля, пыхтя и стуча, трактор — стальная черепаха — тащил за собой сноповязалку, на высоком сиденьи которой помещался чернобородый еврей. Сноповязалка поднимала колосья, вращающиеся лопасти наклоняли; их к платформе, подрезалась солома, и соломинки молниеносно исчезали между двумя парусовыми платформами. Вязальный аппарат, как кассир пачки денег, выкидывал на разнозубчатую вилку связанные шпагатом снопы, еврей нажимал рычаг, вилка наклонялась, и снопы мягко опускались на землю…

Левка осадил лошадь, приставил руки воронкой ко рту и закричал:

— Э-ге-ге-е! Заверните до мине-e!

Шофер остановил автомобиль, Канфель открыл дверцу, вышел из машины и потянулся, расправляя поясницу. Он шагнул, чувствуя, что от ступней к коленям ползут мурашки, расстегнул воротник пальто и вытер лицо платком. Мирон Миронович встал в автомобиле, снял картуз, ударил им по руке, из картуза метнулась пыль, оседая на шофера, и бухгалтер помахал рукой, как курильщик, отгоняющий от женщины дым. Он вылез из автомобиля, подошел к полю и выдернул из снопа пучок колосьев. Они были полны зерном, остья расходились под острым углом, и зерно сидело глубоко. Мирон Миронович вылущил один колос, насчитал тридцать пять зерен, выбрал два зерна — одно пузатенькое, лоснящееся, другое с’ежившееся, чахлое — и сравнил их.

— Какой сорт? — крикнул он, когда трактор приблизился к краю поля.

Еврей слез со сноповязалки, он был высок, коренаст, грузно переставлял ноги, и колени его слегка подгибались под тяжестью туловища. Коричневое лицо, обрамленное завитками черной бороды, ширококрылый нос, толстые губы, волосатая грудь, распахнутый ворот, ситцевая рубаха, поверх рубахи — грубая, серая куртка, черные с цветными заплатами брюки, вправленные в яловочные сапоги, суконный картуз с мягким козырьком, — все это делало его похожим на старшего бурлака-водолива, пришедшего со своей артелью подрядиться на работу. (Мирон Миронович, на своем веку имевший дела с судорабочими артелями, посмотрел, — не держит ли еврей лямки подмышкой и нет ли на его картузе ложки — вековой вывески бурлака.)

— Интересуетесь стерней? — спросил колонист Мирона Мироновича, медленно сняв картуз и медленно его надевая. — А кто ей не интересуется?

— Пшеница-то будет какого сорта? — повторил вопрос Мирон Миронович.

— Она идет под названием земка!

— Что-то не слыхал! А много ль вышло с десятины?

— Суховей, когда он спросит, что нужно еврею! — ответил колонист. — Гектар дал тринадцать и одна четверть центнер!.

— А в пудах как оно выйдет?

— Около восемьдесят!

— Сколько у вас дворов?

— Сто и двенадцать!

— А по скольку засевали?

— Восемь гектаров!

— Постой, постой! — закричал удивленный Мирон Миронович, отщелкивая пальцами невидимые костяшки. — Выходит семьдесят тысяч с лишком пудов!

— Ой, нет! Мы делаем вычет на семена восемь центнер!

— Да ты в пудах!

— Около пятьдесят! На корм также! Всех будет около шестьдесят тысяч!

Лежа под трактором, трактористка регулировала мотор. Канфель подошел к еврею, похлопал его по плечу и сказал для того, чтобы что-нибудь сказать:

— Я смотрю на вас, как подагрический дядя на здоровенного племянника! Что у вас слышно с тракторами?

— Мы имеем одну двадцатую! — ответил колонист и, видя, что Канфель не понял, пояснил: — Один трактор на два десятка семей!

— Хорошие тракторы или так себе?

— Фордзон — нахлебник! — воскликнул колонист, подходя к трактору и приглашая за собой Канфеля. — Интернационал это уже работник! — и он похлопал по машине рукой. — Самуил Перлин понимает толк в машине!

— Наверно, тяжело править такой штукой?

— Моя дочь немножко вертит им! — ответил Перлин, повернувшись к трактористке.

Трактористка вылезла из-под трактора (Канфель сразу узнал Рахиль): она была в красном головном платке, короткой, залатанной жакетке, ситцевой широкой юбке, заколотой между колен английской булавкой, и в стоптанных с резиновыми союзками башмаках, растрепанные ушки которых вылезали наружу. Рахиль стягивала узелок платка, руки ее, одетые в шерстяные с дырявыми пальцами перчатки, торопились и выдавали ее растерянность. Ветер подхватывал исходивший от нее запах керосина и соломы, обливал им Канфеля, и он морщился.

— Здравствуйте! — сказал Канфель, напуская на себя любезный тон: — Трудно пахать?

— Жать! — поправила его Рахиль и еще больше смутилась. — Большая нехватка рук. Хлеб терпит осыпку. Мы делаем супряжку лошадей, имеем ночлег в поле, и все-таки от этой ветрености евреи в убытке! — вдруг воскликнула она, быстро поправляя раздувающуюся, как парашют, юбку.

— Но ветер дует периодически?

— Нет, он любит надуться досыта! — ответила Рахиль. — Ему надо выдуть еврея обратно в местечко!

Перлин подтянул голенища сапог, застегнул на все пуговицы куртку и сказал Мирону Мироновичу:

— Ну, будьте гостем, купец!

Он зашагал к сноповязалке, вскарабкался на сидение и оттуда крикнул: — Рахиль! Сегодня трактор наш, а завтра соседа!

Девушка пошла, смешно ковыляя в башмаках, но Канфель уже прощал ей эту обувь, эту походку и был доволен, что ветер открывал ее смуглые ноги. Рахиль села за руль, включила мотор, трактор, фыркнув, пополз, сноповязалка взмахнула лопастями, как рыба плавниками, и поплыла вслед за трактором.

— Лева! — крикнул Перлин, на мгновенье обернувшись назад: — Иди на супряжку!

Канфель вошел в автомобиль, встал и увидел, что по полю движутся десятки лобогреек, сноповязалок, шагают десятки мужчин, женщин, бегут подростки, прыгают по полю. Все: размеренная песня машин, ржанье лошадей, гортанный говор евреев, запах масла, керосина — все торжествовало над суховейной степью! Ветер толкнул Канфеля в грудь горячей головой, выхлестнул полы пальто за кузов автомобиля:

— Смотрите, Мирон Миронович! — воскликнул Канфель голосом, полным умиления. — Евреи делают жизнь! Вы должны это видеть, понять и рассказать детям! Да здравствует советская Палестина! Ура!

— Ура! — присоединился Мирон Миронович и встал рядом с растроганным Канфелем. — А не вредно бы вам, Марк Исакыч, отведать этой комсомолочки? — и, оттопырив большой палец, он пощекотал им подмышкой юрисконсульта.

2. СТАРАЯ РОЛЬ

Тетя Рива впустила Канфеля и Мирона Мироновича в домик. Они сняли пальто, почистили одежду щеткой, с которой густо лезла щетина, умылись под жестяным рукомойником и прошли в комнаты. Собственно, комнат не было, а домик, имевший площадь в сорок квадратных метров, был разделен деревянной выбеленной перегородкой на две половины. Первая, безоконная, тщательно убранная, служила амбаром, в ней же на стене висела сбруя, запасные или испорченные части сельскохозяйственных машин и белела печь, уставленная горшками. Вторая половина была разгорожена на две клетушки, каждая клетушка имела по двери, окошку, и это помещение тетя Рива назвала квартирой со всеми удобствами. В клетушке, где тетя Рива усадила гостей за стол, стояла узкая железная кровать, с нее свешивался матрац, теряющий рыжее мочало, матрац был покрыт серым байковым одеялом. В изголовья кровати, под штопанной-перештопанной накидкой, лежали подушки без наволок, а на подушках, на недосягаемой для левкиных рук высоте, блестел пузатенький медный самовар — предмет забот и тщеславия тети Ривы. Рядом с кроватью стоял буфет — низкая раскоряка на одной деревянной и трех кирпичных ногах, против него висело зеркало, из’еденное маслянистыми пятнами, под зеркалом был прикреплен кнопкой плакат Осоавиахима, показывающий, как надо надевать противогазовую маску. Еще находились в клетушке четыре табурета-паралитика, диван, которому время — рассеянный хирург — вскрыло живот и после операции забыло наложить шов. Над диваном висели фотографии дедушек, бабушек, дядей, теток, молодых Перлиных и посередине в черной раме за стеклом увеличенный портрет красноармейца в папахе, шинели, с винтовкой на коленях. Над красноармейцем зелеными чернилами было написано по-еврейски:

«Кто виноват в том, что с ним случилось?

Глупые думают, что это сделал бог».

Под красноармейцем был старательно с нажимом и за витушками написан по-русски акростих:

Долой банкиров и царей! Алчность ваша беспримерна, Вы — губители наших сыновей Из-за ненаших интересов, наверно. Десять мил. погубили людей!

— Кто этот Давид? — спросил Канфель, прочитав акростих и всматриваясь в лицо красноармейца.

— Брат Рахилечки! — ответила тетя Рива, накрывал стол синей скатертью, хранящей следы чернильных и жирных пятен. — Его убил махновец! — Она поднесла угол фартука к глазам — Такой красавец! Такой добряк!

Тетя Рива поставила на стол кринку молока, положила два ломтя пшеничного хлеба и села на табурет подле окна. На окне лежала левкина суконная курточка, на ней были большие заплаты, а на этих заплатах — маленькие. Тетя Рива надела на нос очки, заложила за уши скрученные вдвое веревочки, взяла иглу, и очкастые заплаты стали размножаться на левом рукаве.

— Огонь мальчишка! — сказала она, качая головой. — Чтоб посидеть минуточку — так нет! Дай ему волю, он весь мир пробежит и не устанет!

— Живой мальчуган! — согласился Канфель, наливая себе в стакан молока. — Внучек?

— Племянник! Сын покойной сестры!

— Давно она померла? — заинтересовался Мирон Миронович, хотя ему было безразлично, кто и когда умер.

— Ее тоже зарезали беляки! — ответила тетя Рива, не поднимая головы.

Мирон Миронович налил второй стакан молока, попросил у тети Ривы еще кусок хлеба и, макая его в молоко, обсасывал, жевал. Канфель отставил от себя недопитый стакан, показывая, что пища не идет ему в рот, и, вкладывая в свои фразы злую иронию, произнес:

— Добровольцы гнали махновцев, махновцы петлюровцев, петлюровцы григорьевцев, григорьевцев красные, и наоборот! Кто же отвечал за поражение? Евреи! Они потомственные почетные козлы отпущения!

— Это вы зря! — возразил Мирон Миронович, отрывая губы от стакана. — Не всех евреев били, а били с выбором! Еврей еврею рознь! Другого и стоит!

— А русский русскому не рознь? — быстро спросил Канфель, явно намекая на своего собеседника. — Другого русского тоже стоит!

Тетя Рива вывернула наизнанку рукав курточки, приложила заплатку, обрезала ножницами и, вздохнув, посмотрела на Мирона Мироновича:

— Вы таки правы, не всех побивали! — проговорила она, принимаясь за иглу. — Ой, не всех! Наш богач Марголин нанял себе офицера, и он шел за ним, как собака!

— В семье не без урода! — сказал Мирон Миронович, об офицере и, видя, что тетя Рива проводит пальцем под очками, подумал: — Глаза на мокром месте!

Он боялся, что тетя Рива рассердится, расскажет все Рахили, а от Рахили, секретаря поселкома, во многом зависела судьба Москоопхлеба. Зная, какое значение имеет сказанное вовремя слово, Мирон Миронович настроил свой голос на трогательный тон, и улыбчивый зайчик запрыгал на его губах.

— Чего ты, матушка, расстраиваешься? Вот я с Марк Исакычем да-авнишний приятель, он может подтвердить, — я очень уважаю еврейского человека! — и он выжидательно посмотрел на Канфеля.

Канфель понял, что от него требуется, и, хотя ему было неприятно, он, не желая ссориться с Мироном Мироновичем, утверждая, кивнул головой. (Потом Канфель вспоминал об этом кивке и каждый раз испытывал такое ощущение, словно его неожиданно окачивали ледяной водой.) Мирон Миронович похлопал Канфеля по руке, ободрил своего зайчика, зайчик запрыгал на щеках и распушился:

— Может лишнее сболтнул, — прошу прощенья! — сказал он тете Риве. — Язык мой — враг мой, прежде ума глаголет! — и предложил, чтобы расположить к себе женщину: — Не помочь ли тебе в чем? Пол подмести? Воды принести? А?

Тетя Рива положила куртку на окно, сияла очки, сложила их и завернула в синюю бумажку. Она поднялась с табурета, стряхивая с передника ниточки и ворсинки. Седые волосы выбились из-под платка, она пальцами заправила их обратно, и при этом движении ее руки по локти вылезли из рукавов. Она взяла эмалированную кастрюлю, сутулая, прихрамывая на правую ногу, прошла в другую половину дома, и оттуда вырвался грохот ворочаемых чугунов, хлопанье крышек, треск ломаемой лучины.

Пастух гнал по поселку стадо: впереди, прижимаясь друг к другу и подкидывая зады, метались дымчатые овцы; грузные кобылы ступали со своими красавцами-стригунами, которые скакали в разные стороны, и, когда встревоженные родительницы звали их, они дурашливо брыкали воздух; переваливаясь с боку на бок, болтая выменем, шагали дородные коровы; посреди них, как турецкий султан, ступал белый в черных пятнах бык-производитель — счастливый отец многочисленных телят; телята совали розовую мордочку под сосцы матерей, пастух, щелкая кнутом, отгонял их, и они, вытягивая шею, жаловались царственному отцу.

Тетя Рива взяла ведро, накинула на себя пелеринку и вышла во двор. У ворот ее ждала корова, которая сама отделилась от стада и мычаньем вызывала хозяйку. Колонистка ввела ее в закуту, поставила под нее ведро, но корова баловалась и опрокидывала ведро. Тетя Рива хлеснула ее прутом, корова заметалась по двору, получила еще два удара и успокоилась.

— Мастерица на все руки! — сказал Мирон Миронович, стоя у окошка и смотря, как ловко работают пальцы тети Ривы. — Поди, полвека отзвонила, а не уступит другой молодой!

Степь куталась в синеватую дымку, вздыхала, томилась и стыла в об’ятьях вечернего ветра. Кудахтали сгоняемые во дворы куры, умные гуси, поднявшись на два метра над землей, разлетались по домам, десяток индюшек все еще болтал по-французски, деревенские предсказатели, самовлюбленные петухи, в один голос тянули старинное свое изречение:

— Ску-ка ре-ку! Скука-реку!

Но, как все предсказатели, начиная с дельфийской жрицы Пифии, они обманывали народ, и в поселке скуки не наступало. С поля в’езжали первые мажары со снопами, на одной из них, высоко на снопах, сидел Левка, сбоку мажары шла Рахиль, Перлин вел правую пристяжную под уздцы. Мажара остановилась против домика, Перлин попятил лошадей, ввел мажару во двор по передние колеса и распряг лошадей. Он приподнял мажару за оглобли, как тачку, вкатил ее вглубь двора, приткнул в угол и поставил вверх концами оглобли. На пристяжную лошадь взобрался Левка, уехал, другую Рахиль хотела ввести в закуту, но она опустила голову, обнюхала землю, подогнула передние ноги и, подобрав круп, плюхнулась на спину. Лошадь вытянула голову, замахала ногами, стала переваливаться сбоку на бок, и Рахиль, смеясь, похлопала ее по крупу. Лошадь заржала, вскочила на ноги, встряхнулась, обдавая Рахиль пылью, и пошла в закуту, в угол, где Перлин поставил полову, замешанную на воде и пересыпанную ячневой мукой.

3. РОЛЬ УДАРНАЯ

Рахиль взяла из рук тети Ривы ведро с молоком, вошла в домик, поставила ведро на табурет и попросила мужчин отвернуться. Она сняла жакетку, башмаки, толстые чулки и, босая, ушла во вторую клетушку.

— Как чувствуют себя гости? — спросил Перлин, входя с тетей Ривой. — Время кушать немного горячего!

Тетя Рива налила воды в глиняный газ, взяла жестяную кружку, понесла таз и кружку в клетушку Рахили, стараясь не расплескать воду. Перлин снял куртку, посмотрел, есть ли вода в рукомойнике, и стал мыться, согнувшись и набирая полные горсти воды. Фыркая, он мылил и обдавал водой щеки, уши, нос, тер руками мокрую бороду и, наконец, подставил голову под кран.

— Золотая водичка! — сказал он, вытираясь холщовым полотенцем. — Что есть человек без воды? — продолжал он, ероша полотенцем волосы. — Рука без пяти пальцев!

— Только вода больно солона, — подхватил Мирон Миронович.

— Спасибо Озету и за соленую! — ответил Перлин. — Когда мы приехали сюда, нам дали порядочно земли, немного скотины и ничего воды!

— Без чего, без чего, — произнес Мирон Миронович, — а без воды никак нельзя!

— За водой ехали два километра! — пояснил Перлин. — Пока волы проходили километры, пропадала работа в поле! Пока проходила работа, так волы пропадали в поле!

— Нос вытащишь, хвост завязнет, хвост вытащишь, нос завязнет! — весело проговорил Мирон Миронович. — Как же вы жили?

— Евреи всегда живут как же! — ответил Перлин, вешая на место полотенце, и обратился к Канфелю: — Что стоите, еврей? Садитесь!

— Я смотрю и удивляюсь, — сказал Канфель, опускаясь на стул. — Вы жнете, доите коров, говорите о хозяйстве, как настоящие крестьяне. Откуда это?

— Голод хороший учитель! — ответил Перлин, помогая тете Риве резать каравай хлеба. — А бедные евреи тоже имеют желудок!

— Это не так! — возразил Канфель, заерзав на стуле. — Вы забываете, что в древности мы пасли стада, мы сажали виноградники, мы пахали бесплодную землю…

— Мы ходили сорок лет по пустыне, мы вели разговорчики с господином богом! — воскликнула Рахиль, выходя из своей клетушки. — В хейдере рэбе так же разговаривает!

Рахиль — в коричневом, шерстяном платье, черных чулках и высоких желтых башмаках села напротив зажженной лампы. Лицо ее приняло цвет шоколада, кудряшки, старательно приглаженные щеткой, лежали барашковой шапкой, в ушах поблескивали золотые серьги-кольца. (Эти милые сердцу кольца, любимые серьги цыганки Стеши, молнией вспыхнули в памяти Канфеля.) Ему опять нравился задор Рахили, едва не переходящий в резкость, нравились ее угловатые движения, жестикуляция, которой она подгоняла свои мысли.

— Почему такая насмешка? — сказал Канфель, и в голосе его вздрогнула обида. — Я люблю мой народ!

— А кто ваш народ? — спросила Рахиль, тряхнула головой, и серьги ее взметнулись. — Авраам, Исаак, Иаков? Ротшильд, Бродский, Писманник?

— Самуил! — обратилась тетя Рива к Перлину, накрывая скатертью стол. — Еврейские барышни ведут себя так? — и, видя, что Перлин ухмыляется в бороду, добавила: — Отец не лучше дочери!

Левка вернулся домой, собирался шмыгнуть в комнаты, но тетя Рива поймала его за руку, заставила умыться и причесала ему волосы. Перлин подошел к столу, оглядел тарелки, ложки, ножи, принес скамейку и поставил ее перед столом.

— Ну, Рива, — спросил он, — можно уже садиться?

На первое тетя Рива подала лапшу, вся семья черпала ее деревянными ложками из миски. Перлин загребал глубоко, подставляя левую руку под ложку и, не расплескав ни капли, опрокидывал лапшу в рот; тетя Рива набирала в ложку лапши меньше, очищала внешнюю сторону ложки о край чугуна и, держа под ложкой кусок хлеба, осторожно несла ее к себе; Рахиль терпеливо вылавливала гущу, отжимала ее о внутреннюю сторону чугуна, подносила к себе, не капая, и ловко вбирала лапшу губами; Левка окунал ложку до середины руки, загребал ложку лапши с верхом и, теряя лапшу по пути, тянулся к ложке ртом. Когда тетя Рива подвинула ему миску с остатками, он встал на стуле на колени, помогая себе обеими руками и облепляя лапшинками лицо и грудь. После лапши тетя Рива поставила перед Перлиным миску с вареным мясом, Перлин нарезал мясо на куски, густо посолил и, подняв миску, опустил ее посередине стола. Мясо ели, не спеша, каждый словно про себя считал куски, не желая с’есть больше, чем другой, и, поняв это, Канфель переглянулся с Мироном Мироновичем.

— Я вижу, что наше кушанье против вкуса гостей! — сказал Перлин, дожевав последний свой кусок. — Завтра мы зарежем курицу!

Пояснив, что после мяса вредно пить молоко, тетя Рива пообещала всем дать через час по стакану молока и стала убирать со стола. Левка всунул в рот три пальца, свистнул так, что тетя Рива уронила ложки. Канфель с изумлением смотрел на Левку, мысленно надел на него картузик яичного цвета и воскликнул:

— Ты не ехал со мной из Ялты неделю назад?

— Сочувствуйте до пролетарского классу! — сказал Левка, схватив с окна консервную коробку, в которой лежали иголки и нитки тети Ривы. — Кто что можут!

— Оставьте ваше удивление! — сказала Рахиль Канфелю и засмеялась. — Дедушка дал ему наказание, а он убежал в Ялту к товарищу!

— Избаловались ребята! — отозвался Мирон Миронович. — Что школьные, что беспризорные, — одного поля ягода!

Левка бросил ложку, уткнулся головой в колени тетн Ривы, она погладила его по голове. Канфель вынул из кармана леденец, намереваясь дать его мальчишке, Мирон Миронович достал двугривенный, протянул обиженному:

— Кавалерия, давай мириться!

Левка покосился на леденец, на двугривенный и скорчил рожицу:

— Одной поли ягода!

Рахиль пригласила гостей в соседнюю клетушку, ее общую с тетей Ривой спальню, зажгла маленькую лампу с самодельным зеленым абажуром, и над лампой завертелся прикрепленный к стеклу коптильник. Лампа осветила стоявшие у противоположных стен две кровати: одну деревянную, двуспальную, на которой покоилась старинная местечковая роскошь — гора серых перин, гора в кумачевых наволоках подушек, а над горами — синее ватное одеяло, украшенное необыкновенными узорами и фиолетовой каймой по краям. Другая кровать была составлена из двух ящиков, покрытых сенником, застланных зеленым одеялом, на котором еще сохранились очертания вышитого дома, сада и девочки, поливающей из лейки полинявшие цветы. Угол клетушки занимал комод, которому при перевозке здорово помяли бока, над комодом висел стенной календарь, показывающий семнадцатое июля, а на картоне календаря сквозь очки щурил глаза Калинин. Комод был покрыт листом бумаги со старательно вырезанным подзором, на комоде жили два черных слоника, шерстяная обезьяна без правой ноги, фарфоровая японка с цветным зонтом, глиняная кошка-копилка, матерчатый Пьеро с разорванным носом, бочки, пузырьки и будильничек, кончивший свой век на двадцати семи минутах третьего. На подоконнике лежали две стопы брошюр и журналов, на одной стопе помещалась чернильница, на другой — бумага, карандаши, резинка, стеариновый огарок и послуживший верой и правдой пресспапье.

— Тесновато у вас! — промолвил Мирон Миронович, думая о том, где его положат спать. — Потолочки низенькие, пол — не поймешь из чего!

— Пол из земли. Мы его промазали навозом, — ответила Рахиль, садясь на свою ящичную кровать. — В потолках не хватает вышины! Так мало ли что не хватает? У других весь дом — яма в земле. А люди же!

— Почему так? — спросил Канфель, усаживаясь рядом с Рахилью и подтянув на коленях брюки. — Вам отпускаются средства, и, кажется, не копеечные?

— Вы плохой калькулятор! Средства выписывают для производства, а не для потолка! Будут машины, будут деревянные полы! Москва не сразу строилась!

— Вам же нужны культурные условия! В городе говорящее кино, а вы живете без канализации!

— Если бы было по вашим словам, никто бы не двинулся с города. Мы первый год спали в палатке, по десятку человек в такой вот коробке!

— Торговлишка издавна достатней крестьянства! — изрек Мирон Миронович, сидя на перинах тети Ривы. — Небось, ваш папаша торговали?

— Наш папаша ковали лошадей! — передразнила его Рахиль. — У нас есть бывшие торговцы, но у них полное расстройство от налогов!

Мирон Миронович зевнул и украдкой перекрестил рот, потому что верил, что через это отверстие при зевке может войти нечистая сила, особенно, если кругом находятся евреи.

— Это само собой! — подтвердил он. — Налоги, они кого хошь задушат! Чего говорить: всю первую гильдию пустили по миру!

— Положим, не всю! — ехидно возразил Канфель. — Некоторые приспособились и живут, как тараканы за печкой!

— Живут! — искренно удивился Мирон Миронович. — Да разве бы я поехал, прости господи, в такую дыру, кабы не нужда! Раньше-то я с супружницей закатывался с мая по октябрь на Вицбадер или, — как его. А теперь она с наследником у чорта на куличках! У тестя в Пензенской губерния!

— Смотрите, как он крысится на Россию! — перебила его Рахиль, привернув фитиль лампы, которая начала коптить. — Мне все время хуже вас, а имею любовь к России!

— Какая это Россия? Это рысыфысыры! — со свистом проговорил Мирон Миронович, усаживаясь поглубже в перины. — Вашему брату хоть хуже, а он завсегда обернется! На то вы чес… чес… — тут он хотел сказать «чесночное племя», но запнулся, помотал головой и поправился: — На то вы, честное слово, оборотистый народ!

— Что вышло из нашей оборотистости? — спросила Рахиль. — Что? Вы же сами назвали: дыра!

Рахиль шагнула по клетушке, шагать было неудобно, она опять села и, волнуясь, переложила носовой платок из-за одного обшлага за другой. Канфель возмутился словами Мирона Мироновича, про себя назвал его ломовым, но опять подумал, что ради дела надо выручать бухгалтера. Заложив ногу на ногу и обняв скрещенными пальцами колено, Канфель вкрадчиво начал:

— Рахиль, вы вспыхиваете, как спичка! Для Мирона Мироновича еврей — крамольник, забастовщик, «унутренний враг», член всемирного кагала… Его так воспитали родители, нянька, учитель, фельдфебель, правительство!

— Ска-ажите пожалуйста, господин защитник! — проговорила Рахиль. — Нас не воспитали? Нас не морочили? Родители долбили голову богом и богатым женихом, няньки пугали мацой с кровью русских младенцев, учитель травил русскими учениками, они нас крестили в речке, плевали, били, фельдфебель тоже бил и брал взятки, исправник тоже. Кто не тоже?

— За это царя по головке не погладили! — проговорил Мирон Миронович, готовый проглотить проклятый свой язык.

— А нас погладили? — выпалила Рахиль, повернув под острым углом к бухгалтеру голову. — Царя прогнали, а нас обвинили в этом и громили. Наше местечко видело двенадцать погромов!

— Рахилечка! — сказала тетя Рива, входя в комнату. — Надо разложить наших гостей. Отец уже хочет на покой!

— Сейчас! — ответила Рахиль и опять обратилась к Мирону Мироновичу. — Вы неисправимый тип! Мы хоронили на том же кладбище наших братьев, которые воевали за царя, и наших братьев, которых били за царя! Мы продали задаром все наши вещи и приехали в степь… Сейчас! — второй раз сказала она тете Риве, в недоумении покачивающей головой. — Мы были без хлеба, воды и жилища, мы имели много удовольствия от нашего Вицбадера!

— Не могли на пять минут спрятать в карман ваш антисемитизм! — сказал Канфель, когда Рахиль ушла с тетей Ривой.

— Да, что ты, Марк Исакыч! Какой я антисемит! — с удивлением произнес Мирон Миронович. — Это я сбухты-берахты сказал. И на Машку живет промашка!

Канфель был доволен исходом разговора, про себя посмеивался над Мироном Мироновичем, который в замешательстве натянул пальцами кожу под подбородком и подергивал ее. Восторгаясь Рахилью, Канфель причислил эту, в общем, обыкновенную девушку, к роду древних израильтянок, находя в ней чистоту Ревекки, пафос пророчицы Деборы и энтузиазм сестры Моисея Мириам, плясавшей с бубном в руке на берегу Чермного моря, где, по преданию, погибли фараоновы колесницы. (Последний образ пробудил в сознании Канфеля Стешу, одетую а старинное цыганское платье, поющую и, как Мириам, танцующую с бубном в руке.)

Кайфель помог Рахили перенести часть подушек, постлать простыни, одеяла, взбить подушки, и удивлялся, почему до этого момента так ненавидел домашнее хозяйничанье. Тетя Рива принесла стаканы с молоком, покрытые кусками пшеничного хлеба, и поставила их на комод, отодвинув в сторону кошку-копилку. Она уже повязала голову белой косыночкой, надела ночную кофту и украдкой позевывала:

— Мы рано поляжем! — сказала тетя Рива. — Вы будете спать на этих роскошах, как два короля! — и она показала на постланные Рахилью постели.

— Вы, тетечка, все делаете себе хлопоты! — упрекнула ее Рахиль. — Им же одну ночь переспать!

— Папаша поклал тебе пуховик с Левкой! — предупредила тетя Рива Рахиль и провела рукой по щеке племянницы. — Левка уже видит сон!

— Он во сне брыкается! Я найду себе ночевку!

Канфель посмотрел на ручные часы, было без четверти восемь, он чувствовал усталость, глаза утомились от ветра, солнца, пыли, духота ночи давила на плечи, и тело просилось на отдых. Когда тетя Рива ушла, Рахиль открыла верхний ящик комода, достала круглую коробочку и подала ее Мирону Мироновичу. Он взял ее, повертел, открыл и воскликнул:

— Ай, да насмешница! Я ведь не дама, чтобы пудриться!

— Вам придется пудрить себя и простыню! — сказала Рахиль и взглянула на Канфеля. — Вам тоже!

— Клопы? — спросил Мирон Миронович.

— Блохи! Зимой с нами живут овцы: им надо тепло. Потом мы держим в доме зерно. Потом пол такой. Потом… — она запнулась и покраснела.

— И, барышня, чего вы! У наших мужичков первое дело — блоха! — успокоил ее Мирон Миронович. — Мой отец, царствие ему небесное, имел обувную лавку, дык, на что любил чистоту, а блоху признавал. Бывало, кто из мастеров сделает что не так, он сейчас это колодкой по голове и кричит: «Ты у меня, подлец, умей из блохи голенище кроить!»

— Потом мы еще невежи! — с болью проговорила Рахиль, плохо прослушав веселое воспоминание Мирона Мироновича. — Тетя Рива боится бога, она хочет кошер к ругает отца, зачем он эреф шабес едет в поле. Дайте культработу, тогда не будет грязи и блохи!

Рахиль замолчала, гримаска передернула ее губы, и ресницы дрогнули. Она взяла черный шерстяной платок, набросила его на плечи и, перекинув концы через грудь, повязала их вокруг талии. Этот платок оттенил ее красоту, сделал Рахиль строгой, величественной, и Канфель забыл про сон. Он последовал за ней в соседнюю клетушку, где, развалясь на полу, спал Перлин, а тетя Рива, сидя в изголовьи Левки, украдкой от отца подсказывала племяннику слова молитвы:

— Борух ато адоной! Повтори же! Борух ато адоной!..

После закрытого помещения ветер перехватывал дыханье, резал глаза и заставлял поворачиваться спиной. Над колонией звенело синее стеклянное небо, звезды стояли яркожелтыми подсолнухами, ближе к горизонту пшеничной халой висел месяц, он был еще тепел, и сладкий, томительный запах ночи оседал на землю. Большинство домиков поблескивало черными очками, кой-где еще зрели злаки огней, за домиками хихикала гармоника, летела песня, ветер хватал звуки, как жнец колосья, и под резал их под корень. Рахиль шла ровными шагами, упираясь на носки и слегка подаваясь вперед, отчего ее походка была плавной, упругой, и моментами Канфелю казалось, что она не идет, а, стоя, плывет на плоту. Когда показались виноградники, Канфель взял ее под руку:

— Я хочу сказать, — начал он, впадая в обычный тон. каким разговаривал с женщинами: — Amicus Plato,sed magis amica veritas!

— То-есть? — спросила Рахиль.

— Платон друг, но истина еще больший друг!

— То-есть? — повторила Рахиль и замедлила шаги.

— Переселение евреев — омоложение антисемитизма?!

— Умная истина! Скажите ее нашему Левке! — ответила Рахиль, и в голосе ее сверкнуло раздражение. — Ваш Мирон Миронович в Москве кричит: все евреи торговцы, пусть идут на работу! А здесь, где евреи на работе, он кричит: не давайте евреям землю, пусть идут на торговлю!

— Зачем вы сердитесь! Я же не Мирон Миронович!

— У нас есть такие колонисты: возьмут ссуду, проедят и едут в город на свою ярмарку. Один еврей — ярмарочной, так уже все ярмарочники!

— Дело не в этом! Дело, как выражаются, в широких массах! — Канфель осторожно коснулся правым плечом плеча Рахили. — Скажите по совести, русские соседи живут с вами, как собака с кошкой?

— Сначала они говорили: чтоб еврей пахал, где это видано, ха-ха! — Мы сняли хороший урожай, вот вам и ха-ха!

— А посерьезней ничего не было?

— Стравили суданку!

— Ага!

— Что ага? Наши парни тоже не дураки. Поехали верхом и загнали всю скотину в «Фрайфельд». Утром вся деревня бежала на нас с вилами, с топорами, с чем хотите!

— Вот видите!

— Ничего не видите! У нас тоже есть вилы и топоры! Дали им острастку и конец!

— И вы верите, что они переменились к лучшему? Рахиль, вы не девочка! Это смешно!

— Что мы ходим к ним на праздники, а они к нам на представление — тоже смешно? Что я у них поднимала черный пар нашим трактором, а они нас учили ходить за овцами — тоже смешно? — Рахиль вырвала руку из-под руки Канфеля и иронически предложила: — Так смейтесь себе на здоровье!

— Смеяться я не буду! — ответил Канфель. — Но согласитесь, евреям было бы не плохо, если бы в Крыму была национальная территориальная единица, а не озетовское недоразумение!

— Ах, вот что вы хотите, рэбе Канфель!

— Какой я рэбе! — с горечью произнес Канфель и опять взял Рахиль под руку. — Однако ваш язычок колется, как гвоздь в сапоге!

— Вы — настоящий рэбе! — повторила Рахиль. — Вам надо носить ермолку и пейсы! Какое еврейское царство вам хочется?

— Рахиль!

— Возьмите на прокат у тети Ривы царя Соломона! А наши соседи — русские, немцы, татары. Они — большинство, мы — меньшинство! Что, мы должны завоевать их? Вот это таки смешно!

— У каждого чуваша есть своя республика. Почему у еврея не может быть? Надеюсь, еврей равен чувашу!

— А Биро-Биджан?

— Это болото за тридевять земель!

— За тридевять земель? — Рахиль ехидно посмотрела на Канфеля и вызывающе бросила ему: — Палестина тоже за тридевять земель!

Канфель с удовольствием перевел бы разговор на другую тему, но вопрос о Палестине волновал его с шестнадцати лет, и спорил он по этому поводу со многими. До революции Канфель примыкал к кружку сионистов, Палестина, Бялик не сходили с его языка, он замыслил отправиться в Иерусалим, и, если бы его не задержала военная служба, а потом революция, он давно жил бы в Тель-Авиве у своего дяди-мануфактуриста. Канфель верил, что мучения евреев кончатся, когда все они со всех концов света соберутся на земле своих предков, организуют еврейское государство, имеющее регулярную армию и полномочных представителей во всех странах. Он следил за жизнью в Палестине, беседовал с побывавшими в этой стране, его волновали палестинские неурядицы, он — поклонник великобританского законодательства, порицал англичан за их политику в Палестине. Он записался в члены Озета, потому что, по его мнению, это было единственное официальное учреждение, защищающее интересы евреев в СССР; но он, бывший сионист, негодовал на это общество, которое разрешало еврейский вопрос, забыв об историческом величии Израиля.

— Что вы сравниваете, Рахиль? — сказал Канфель. — Палестина — это интернациональная идея, а Биро-Биджан — национальная нужда! В Палестину молодежь рвется, а в Биро-Биджан ее тянут, как кошку за хвост!

— Биро-Биджан — жизнь и счастье евреев, которые работают! Там идет начинание еврейской истории! — воскликнула Рахиль, нервно пожав плечами. — Палестина — военный лагерь англичан. Там молодежь забирают в солдаты и шлют в Индию. Молодежь идет не на идею, а на резню!

— Это неважно!

— Что неважно? Евреи требуют национальной независимости и палят в индусов, которые требуют то же самое?

— Англичане не индусская мама! Они — коммерсанты. Зато они отдадут Палестину евреям!

— Каким евреям? Вся земля заселена арабами. Один надел имеет цену в пять тысяч. Постройка, инвентарь, удобрение, семена — еще пять тысяч. Какая молодежь имеет такой карман?

— Почему вся молодежь лезет в помещики? Там тоже может притти октябрь и смести железной метлой всех помещиков! — сострил Канфель. — У молодежи есть руки!

— И у арабов есть руки. Они дешевле и выносливей. И вдобавок, из-за английских фокусов режут конкурентов! Вы знаете об еврейских погромах в вашей земле Авраама?

— Знаю! Возмутительно! — признался Канфель, начиная уставать от ходьбы. — И все-таки повторяю: Палестина для еврея, как мед для медведя. В Палестину стремятся!

— Из Палестины тоже. В наших колониях много таких медведей. Они попробовали этого меда с редькой! Поговорите с ними, тогда не будете палестинничать!

Рахиль подошла к винограднику, погладила бархатные росные листья лозы и дотронулась рукой до земли. Земля была тепла и влажна, как губы лошади, берущей с ладони корку черного хлеба. Рахиль выпрямилась, приложила обласканную руку к губам, чувствуя, как мерно и бодро бьется у нее под ногами неизмеримое сердце земли.

— Канфель! Через два года наша пшеница, наш виноград побьют соседей! — воскликнула она. — Мы будем жить, как люди, и в нас будет польза!

Она наклонилась, обняла лозу и спрятала лицо в листьях (так Стеша любила погружать лицо в поднесенный букет цветов). Канфель вынул левую руку из кармана пальто, отнял правую от воротника, подошел к Рахили и в умилении обнял ее за плечи.

— Вы ребенок! — прошептал он, наклоняясь к ней, и прикоснулся губами к ее щеке.

Рахиль сбросила с плеч его руку, повернулась к нему:

— За это… — сказала она и топнула ногой, — прогуливайтесь один!

Она побежала от Канфеля, концы обвязанного вокруг талии платка поднялись, как черные уши животного, подол юбки распустился по ветру, поплыл следом, ныряя и трепеща. Канфель крикнул, бросился за ней, но она свернула в сторону от виноградников, скрылась за домиком, мелькнула за другим, — и вот только сиреневая тень скользит по земле…

4. ВЫИГРЫШНЫЕ РОЛИ

Мирон Миронович выпил стакан молока, сел на постель Рахили, думая о своей затее, которая натолкнулась на такой барьер, что с самого начала застряла на месте. За свою торговую деятельность Мирону Мироновичу приходилось вести дела с евреями-дельцами, и по-своему он правильно определял способности этих гешефтмахеров, нередко соревнуясь с ними в изворотливости и напористости. Но евреи-колонисты удивили Мирона Мироновича, особенно, медлительный, добродушный Перлин, которого трудно было расположить к себе. Мирон Миронович подумал, что существуют разные роды евреев (раньше это ему не приходило в голову), одни — стремящиеся во что бы то ни стало заработать и живущие сегодняшним днем, другие, как Перлин, потерявшие аппетит к живой копейке и уверенные в завтрашнем дне. Если все колонисты были похожи на Перлина, — Мирону Мироновичу не стоило потрясать червонцами, обещать москоопхлебные кредиты, потому что все могли раскусить предложение Москоопхлеба и поднять его представителя насмех. Также пропадала надежда Мирона Мироновича на Канфеля, которого колонисты, очевидно, не приняли за своего и (на это бухгалтер обратил особое внимание) не говорили с ним по-еврейски, чтобы заранее все порешить между собой. Еще не нравилось Мирону Мироновичу, что Канфель ушел гулять с Рахилью; она вряд ли станет помогать Москоопхлебу, а, неизвестно, не рассердятся ли старшие на ночную прогулку с девушкой, не попросят ли оставить их дом подобру-поздорову. Мирон Миронович сгоряча решил не платить Канфелю вторые сто пятьдесят рублей, и, если юрисконсульт будет спорить, отказаться от его услуг.

От всех этих размышлений голова Мирона Мироновича отяжелела, глаза стали слипаться, и он встал, чтобы не заснуть одетым. Он отхлебнул молока из стакана Канфеля, разделся, привернул фитиль лампы и, откинув ватное одеяло, взобрался на постель тети Ривы. Погружаясь в перинное тесто, он перекрестил подушки, перекрестился сам, закрылся одеялом с головой и услыхал, как стукнула входная дверь. Кто-то шагнул в домик, пошарил руками по стене (в первой клетушке было темно), нащупал ручку двери, ведущей к Мирону Мироновичу, и вошел. Мирон Миронович хотел посмотреть, кто пришел, но по тому, как человек осваивался с местом, он понял, что это вернулся Канфель.

Мирон Миронович сбросил с головы одеяло, сел и увидел Канфеля. Да, это был юрисконсульт. Только он оброс бородой, щеки его впали, и синие тени легли под его глазами. У Мирона Мироновича засвербило в горле, он схватился за кадык руками и, как сок из лимона, выжал на горла слова:

— Чтой-то ты с лица изменился!

Вдруг Канфель, протянув руки, заключил Мирона Мироновича в об’ятия и стал целовать его в губы, щеки, шею. Борода Канфеля кололась, щекотала, жгла. Мирон Миронович терпел, терпел, потом отстранил юрисконсульта и почесал зудящие места.

— Русский ты человечище. И душа у тебя нараспашку! — воскликнул Мирон Миронович. — Что говоришь насчет пшенички-то?

— Полторы тысячи, и она — ваша!

— А! Ты опять за старое!

Мирон Миронович хочет схватить Канфеля за горло, но юрисконсульт поворачивается, идет неслышно, как по вате, по полу, и дверь щелкает, как бич. Мирон Миронович натягивает на себя брюки, вставляет ноги в штиблеты, влезает в пиджак. На улице ветер свистит, так надувая щеки, что они каждую секунду могут лопнуть. Озноб ледяными пальцами касается спины Мирона Мироновича, зубы его выбивают барабанную дробь, коленки пляшут, похрустывая, как новенькие червонцы. Налево, далеко — спина Канфеля. Мирон Миронович бежит, невыносимая судорога сводит его челюсти и капли пота кипят на лбу. Задыхаясь, Мирон Миронович догоняет Канфеля, хватает юрисконсульта за плечи, рывком повертывает к себе и пятится назад.

— Простите, обознался!

Мирон Миронович дрожащими руками достает коробку спичек, зажигает сразу три спички, и пламя встает золотым острием:

— Николай Васильевич!

— Я! — отвечает Перешивкин, распахивая зеленый плащ и протягивая руку Мирону Мироновичу. — Город в руках караимов и татар!

— То-то ты забрался такую даль!

— Инородец загрыз! — хрипит учитель, уставив глаза в землю. — Бедствую!

— А мне евреи гадят в карман! — в тон ему говорит Мирон Миронович.

— Погром бы! — мечтательно произносит Перешивкин и облизывается.

— С крестным ходом! — добавляет Мирон Миронович и, запустив руку за рубашку, дряпает ногтями грудь.

Совсем близко гудят колокола, — Мирон Миронович щиплет себя: нет, он не спит! (Он даже подумал, не Митька ли, пономарев сын, звонит на церкви в Кадашах.) Звон грузно переваливается в воздухе, падает, кувыркается по земле и в такт говорит на бедном своем языке:

— Бим-бом! Бим-бом!

У Мирона Мироновича сердце — граммофонная пластинка, горло — рупор. Пластинка вертится, шипит, из горла вырываются веселые слова:

— Здравствуй, Бим! Хи-хи-хи!

Перешивкинская голова до носа уходит в плечи, глаза уменьшаются до булавочных головок, ротище распахивается настежь:

— Здравствуй, Бом! Хо-хо-хо!

Мирон Миронович чувствует, что он в новой черной пиджачной паре, на правом борту его пиджака медаль — награда за охрану царя в дни высочайшего приезда в Москву, а в руках его увесистая палка из черного дерева — подарок московского митрополита Владимира. Он, Мирон Миронов, купец первой гильдии, гоголем идет мимо козыряющих ему городовых.

— Бей жидов! — изо всей силы кричит Мирон Миронович.

— Спасай Россию! — перекрикивает его Перешивкин и, поправив болтающуюся сбоку шпажонку, с достоинством статского советника прикладывает пальцы к двуглавому орлу треуголки.

— Бим! — говорят колокола. — Бом!

— Надоть портрет царя! — суетится Мирон Миронович, хватая за рукав учителя. — Без царя не дело!

— Вот он, портрет! — восклицает учитель и показывает пальцем в темноту. — Достопримечательный!

Опираясь подбородком на скипетр из слоновой кости, в плетеном кресле дремлет Сидякин, напоминая пале-рояльского бога неизвестного происхождения. Квадратные очки уполномоченного с’ехали с переносицы, бакенбарды прокисли, а корона на голове (точно в такую облачается священник в Кадашах) еле-еле держится на лбу. Перешивкин снимает треуголку, приседает в реверансе, описывая шляпой полукруг, целует руку Сидякина и, надев треуголку, берет его левой рукой под ляжку, правой за подмышку:

— Поддержите! — обращается он к бухгалтеру. — Легонько!

Мирон Миронович торопливо чмокает в руку Сидякина, подхватывает правой рукой под другую ляжку, левой — под другую подмышку. Раз! И Свдякин сидит на плечах бухгалтера и учителя. Мирон Миронович удивляется, что уполномоченный легче портрета, но досадно ему, что не догадался он об истинном положении Сидлкина и первым не выразил ему верноподданнических чувств. Мирон Миронович видит женственные руки уполномоченного, манжеты с синими запонками и на обшлаге рукава стеариновое пятно.

— Ты гдей-то закапался! — говорит Мирон Миронович и ногтем скоблит пятно. — Да ты половчей располагай задок!

— Бим-бом! — тараторят колокола. — Бим-бом!

— Да здравствует Бимбом настоящий! — орет Мирон Миронович, напрягая легкие. — Ура-а!

— Да здравствует Бимбом Первый, самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая! — вторит учитель и запевает густым басом: — Бо-о-же, ца-ря хра-а-ни!

— Си-и-льный, дер-жа-авный, — подхватывает Мирон Миронович, — ца-арствуй на страх вра-га-ам!

Он соображает, что с первым визитом надо отправиться в Теплые ряды, где много евреев, которые понижают цены на товары, вводят в убыток русских торговцев, а сами богатеют. Второй визит в синагогу для ублажения его высокопреосвященства митрополита Владимира и для примерного наказания всех, не верящих в Христа-спасителя. Третий визит в московский университет, где, наверно, студенты будут обороняться; но (об этом давно предупредил градоначальник) на этих крамольников будут пущены казачьи сотни. Мирон Миронович очень любит казаков с саженными пиками и нагайками-хребтоломами, казаки наполняют его сердце гордостью и храбростью. Он незаметно отстраняет щеку от ягодицы Сидякина, поворачивает голову, чтобы посмотреть на своих любимцев, и в ужасе вскрикивает. Сзади по четыре в ряду безмолвно шагают крупные свиньи, уши их подняты, хвосты задраны кверху, жирные глазки блестят, как брильянты.

— Кто это? — насилу поворачивает язык Мирон Миронович.

— Это наши «Короли!» — отвечает Перешивкин, виновато опуская голову. — Шалунишки!

Мирон Миронович чувствует, что уполномоченный потяжелел, давит на плечо, от этого подгибаются ноги, кости хрустят, как под ногами песок, и уже цепляется мысль за последнюю надежду:

— Дозволь отлучиться! — просит Мирон Миронович, — До ветру!

— Не возражаю! — изрекает сверху Сидякин и поднимает скипетр.

Мирон Миронович оставляет уполномоченного на плече Перешивкина, делает несколько шагов в сторону и пускается стремглав.

— Би-им! — удаляются колокола. — Бо-о-ом!

Мирон Миронович оглядывается, за ним галопом скачут свиньи, хрюкают, открывают пасти, и в пасти у всех торчат желтые клыки точь-в-точь, как во рту Перешивкина. Мирон Миронович прибавляет рыси, ему трудно дышать, он вытягивает шею, хватает ртом воздух, но воздух тверд, как сухарь. Вокруг Мирона Мироновича сверкают и вертятся, как коптильники, красные звезды. Красный цвет раздражает его, он мычит и в ярости кружится на одной ноге, как циркуль.

— Какие это к чорту короли! — шепчет Мирон Миронович, пытаясь остановиться. — Это — еврейские свиньи. Рехнусь, как покойница-бабка. Свят, свят, свят!

Навстречу ему трактор тащит сноповязалку, на задней скамейке сидит Перлин, машет вилами на свиней и прячет улыбку в чернокольчатой своей бороде. Мирон Миронович трясет кулаками, скрипит зубами и вопит:

— Убери дочек, чесночную твою мать!

— Купцу не по нраву мои поросятки? — опрашиваем Перлин, поддевает вилами бухгалтера и бросает его на платформу, как сноп.

Лежа ничком, Мирон Миронович чувствует себя маленьким, девятилетним, он знает, что сегодня пятница, т. е. тот день недели, в который отец постоянно порол его. Мирон Миронович не удивляется, что с него снимают брюки и секут собачьей плеткой, держа за голову и за ноги.

— Я вам заменяю папашу! ласково говорит Перлин. — Из вас будет человек!

— Спасибо, мамочка! За битого двух небитых дают, да не берут!

Закрыв глаза, Мирон Миронович летит вниз головой со сноповязалки, стукается лбом о землю, хочет подняться, но руки его упираются в мягкую поверхность. Он открывает глаза и видит, что уткнулся лбом в дубовую спинку кровати. Подушки, одеяло — на полу, перины — сбиты, и ноги его закинуты высоко на перины. Все тело Мирона Мироновича исколото булавками, каждая точка кожи горит и чешется.

— Блохи! — догадался Мирон Миронович, провел рукой по груди, а под рукой — живой бисер… — Почуяли православного!

Он слез с перин, отвернул фитиль, преследовал разбойниц по стене, бил их каблуком штиблета, и они щелкали, как пистоны. Запыхавшись и расчесывая до крови тело, он сел, взглянул на кровать Канфеля. Юрисконсульт спал, подложив правую ладонь под щеку, и только несколько черных точек, на почтительном расстоянии от его носа, играли в чехарду. На стуле, который стоял сбоку изголовья Канфеля, висел костюм, валялось нижнее белье, а на белье стояла раскрытая коробка с японским порошком. Мирон Миронович хлопнул себя по лбу, густо посыпал порошком подушку, простыню, ночную рубашку и себя. Улегшись и укутавшись одеялом до подбородка, он почувствовал, что его опять кусают, откинул одеяло, посмотрел — ни одной скакуньи! От японского порошка шел терпкий запах, за стеной чесались и плевались люди. Мирон Миронович ворочался, ложился на живот, на спину: он обижался на Канфеля. который поднял его среди ночи и повел чорт знает куда, негодовал на Перешивкина, бросившего его на произвол свиней; но всего больше Мирон Миронович злился на себя за то, что дал Перлину высечь себя и еще поблагодарил его.

На окнах заиграл румянец, на белых стенах заалели тени вертящегося коптильника, на комоде, покраснев, японка выглянула из-под зонта и посмотрелась в стекло будильника. Одноногая обезьянка, сидящая у ее ног, высунув язычок, состроила гримаску, и шерсть на ней встала пунцовым ежиком. Пузырьки вспыхнули багрецом, испугали двух черных слоников, поддерживающих безносого Пьеро, который, по традиции, приложив руку к сердцу, обливался кровью. Кровь его капала на кошку-копилку, ее белая манишка и манжетки стали малиновыми, но это нисколько не мешало ей, по той же традиции, замывать лапкой гостей. Смотрящий на это со стенного календаря Калинин снял очки, подышал на них, протер запотевшие стекла носовым платком и просиял хитрой мужицкой улыбкой.

— Погоди, попадешься мне на узенькой дорожке! — прошептал Мирон Миронович, угрожая Перлину. — Выдеру, как Сидорову козу! — и, закрыв глаза, он на всякий случай сжал кулаки и положил их по бокам.

5. ПРИВЫЧНАЯ РОЛЬ

Тетя Рива выгоняла корову и овцу, животные не хотели расставаться с теплой закутой, — она подхлестывала их. Потом проснулся Перлин, одевался, покрякивая, мылся, разбудил Левку, который возился на тюфяке, стукался о стену коленями и головой. В домик вбежала Рахиль, плескалась под рукомойником, гремела посудой, громко сказала:

— Левка, неси воды!

Пастух погнал стадо, животные перегоняли друг друга, во дворах птицы хлопали крыльями. Ржанье, мычанье, меканье, хрюканье, кудахтанье, гоготанье, курлыканье раздирали утреннюю тишину: животные и птицы, как люди, стремились к пище и питью!

Тетя Рива поцеловала племянницу, Рахиль, смеясь, покружила ее по клетушке, усадила на стул:

— Тетечка, сидите, сегодня я кухарничаю!

— Рахилечка, — спросила тетя Рива, пытаясь встать со стула, — гостям сготовить яичницу или что?

— Почему им не потереть чеснок на корочку? — ехидно намекнула Рахиль на любимое кушанье тетки.

— Ай-ай! — воскликнула тетя Рива, вскочила со стула и поймала племянницу пальцами за нос. — Шпилечка! Колючечка!

Откинув одеяло, Канфель сел на кровати, — все белье его было измазано японским порошком. Он стряхнул табачного цвета пылинки, натянул на ногу носок, штанину и надел штиблет. Проделав то же самое с другой ногой, он встал, похлестал себя помочами по зудящей спине, заметил, что только вчера надетые воротник и сорочка посерели от пыли. Одевшись, он приоткрыл дверь, увидел Перлина, поздоровался и вошел:

— У меня есть к вам один вопрос! — сказал Канфель, жмурясь на солнце. — Кому вы запродаете вашу пшеницу?

— Известно, кооперативу!

— А в этом году?

— Тоже!

— У вас твердые цены? — спросил Канфель и, видя, что Перлин подтверждает кивком головы, закинул удочку: — Один московский кооператив дал мне поручение закупить пшеницу по вольной цене. Что вы скажете на это?

— Что я скажу? — ответил колонист, пожимая плечами. — Я скажу, что скажет поселком!

Тетя Рива достала чистое полотенце, взяла с подоконника единственную целлюлоидную мыльницу с куском мыла и, держа все это перед Канфелем, говорила:

— Это мыльце нашей Рахилечки! Вы не знаете, господин Канфель, какая она чистулечка! Она вам не будет ни пить, ни есть, пока не намоется досыта! Она с нами воюет за грязь!.. Возьмите полотенчико!

Умывшись и причесавшись, Канфель сел за стол и принялся за яичницу-глазунью, щедро посыпая ее крупной солью из кубышки.

— Рахилечка делает яичницу, мы прямо об’едаемся! — продолжала тетя Рива, усаживаясь поодаль. — Она делает латкес, ни одна каширная кухмистерша ничего такого не придумает. А цимес? — она в восторге зажмурила глаза и прищелкнула языком. — Царь Соломон ел такой цимес!

— В наше время это редкость! — сказал Канфель, поглощая яичницу. — Наши девушки не выносят кухни, как собака музыки!

— Рахилечка своими руками кроит и шьет! Когда она будет жена, она каждый день отнесет деньги на книжку!

— Ей много сватают женихов?

— Что вы, что вы! — смутилась тетя Рива и покраснела. — Чтоб не услыхала Рахилечка! Она и слышать не хочет про разных хасоним! — и, оглянувшись, словно ее могли подслушать, наивно добавила: — Просто жалко, что такая красавица вовсе тракторует!

Чай был соленый. Канфель положил в стакан пять ложек сахару, налил молока, размешал и, отхлебнув, — все-таки почувствовал солоноватый привкус. Он посыпал хлеб сахаром, пил, по привычке быстро откусывая кусок хлеба и запивая его чаем. Тетя Рива подкладывала ему новые порции хлеба, он отказывался, потом, забыв, отламывал кусочек, другой, и, когда оставалась одна корка, решал, что бессмысленно ее оставлять на тарелке!

— У меня сумасшедший аппетит! — пошутил Канфель.

— У вас нет цорес! — отозвалась тетя Рива. — Мой Самуил уже плохо обедает!

— А что с ним?

— Его самообложили!

— Когда и где?

— Два года назад в Борисове!

— Что же он вспомнил в иом-кипур про пейсах?

— Они опоздали с повесткой. Вы спросите у Самуила! — она помолчала и, моя посуду в полоскательнице, грустно посмотрела на собеседника: — Пусть этот инспектор видит самообложение на своих детях!

Канфель заглянул в клетушку Рахили, — Мирон Миронович еще спал, закинув голову вверх подбородком, раскрыв рот и ворочаясь на кровати. Ватное одеяло оползло с него, обнажая его грудь, живот, по бокам руки, сжатые в кулаки, и правую ногу, пальцы которой выглядывали из-под перины, как грибы из под листьев.

— Наверно, ему снится солнце, пляж, медузы! — подумал Канфель. — Он думает, что медузы — еврейки, и бьется, как муха на липкой бумаге!

Канфель вышел из домика, солнце струило с неба золотой кипяток, ветер подхватывал его в чашу и плескал кипятком в лицо. Посредине колонии стрекотал трактор, от шкива трактора к шкиву молотилки бежал лоснящийся кожаный пасс, он вертел шкив — круглое сердце молотилки, молотилка ревела и раскрывала голодную пасть. Нагруженные снопами мажары подползали к молотилке, останавливались, колонисты влезали на мажару и вилами кидали снопы на платформу молотилки. На платформе девушки подхватывали снопы, разрезали шпагаты и подавали снопы Перлину. Он стоял, нагнувшись над пастью молотилки, настороженный, принимал в об’ятия снопы и кормил чавкающую машину. Внизу женщины брали граблями обмолоченную солому, уносили ее к омету, где парни, засучив рукава, складывали ее, расправляли вилами и утаптывали. С другой стороны молотилки бесшумно выталкивалась полова, ее собирали проворные подростки и относили в сторону. Под желобком молотилки был привязан мешок, в него, шурша, струилось очищенное зерно — шелковое золото «Фрайфельда». Когда мешок наполнялся, колонисты отвязывали его, тащили к десятичным весам, мешок взвешивался, и, послюнив карандаш, весовщик записывал вес в захватанную пальцами тетрадку.

Надвинув шляпу на лоб, Канфель смотрел, как, фыркая, выпускает трактор отработанный газ и как, пыхтя, обливаются потом люди. Дождь пшеничной пыли брызгал фрайфельдцам в лицо, попадал в рот, нос, пудрил их одежду. Но они не защищались от дождя, ловили белые капельки на ладонь, растирали их, пробовали наощупь, на вкус и радовались: они вырвали у степи кусок хлеба для себя и семьи. Канфель обошел место, где молотили хлеб, на одну секунду он ощутил радость за людей-победителей, его руки поднимались, чтоб аплодировать им, но глаза искали Рахиль. Она развязывала свясло, как ленту в косе, встряхивала колосья, как кудряшки, и вбирала в себя весь шум, все солнце и все запахи.

— Ир зейд фун Москве?

— Да, я из Москвы! — ответил Канфель и обернулся.

Перед ним стоял еврей в порыжелом котелке, сдвинутом на затылок, лапсердаке, опоясанном шелковым кушаком, серых брюках, вправленных в коричневые валенки. Левый глаз еврея был прищурен, правой рукой он обхватил кончик своей бороды, которая каштановым клином лежала на его груди. Услыхав ответ Канфеля, он быстро схватил его за рукав, потянул за собой и, поднимая высоко ноги, словно всходя по ступеням, говорил:

— Их гоб а предложение! А серьезное предложение!

Волнуясь, он рассказал, что не согласен продавать свой хлеб по твердым ценам, потому что из кооператива доставили мануфактуру по высокой цене, и за пуд муки нельзя купить материи на блузку дочерям. Ударяя себя в грудь, он уверял, что не привык жить плохо, и, если бы не проклятый налог, он имел бы свою крупорушку, квартиру и жил бы припеваючи. Он обвинял советскую власть в том, что она засадила его в пустыню, предварительно отняв у него все до копейки. Он уверял, что у него лучший дом в колонии, лучшая мебель, сделанная на заказ в городе, и что он — самый порядочный человек в «Франфельде». Еврей зашагал еще быстрей, нет, он даже не шагал, а летел, едва касаясь ступнями земли. У Канфеля было такое чувство, что вот сейчас — котелок, борода, лапсердак поднимутся в воздух, и, может быть, от всего самого порядочного человека останется пара поношенных валенков.

— Пеккер фун Могилев из а кулак! — кричал он, сдвигая котелок на глаза и в ту же секунду откидывая его указательным пальцем назад. — Пеккер фун Могилев из а жулик! — рекомендовал он себя, перемешивая еврейские слова с русскими. — А хиц ин паровоз!

— Слушайте! — воскликнул Канфель, наконец, не выдержав безостановочной ходьбы. — Что вы скачете, как лягушка?

— Пардон! — сказал Пеккер, останавливаясь на полном ходу женимая котелок. — Дело есть дело. Ин дрэрд золл зи гэйн! Даю пшеницу!

— Сколько?

— Зибциг пуден!

— Почем?

— Цвэй рубл!

— Вы — сумасшедший!

Канфель повернулся, пошел обратно, но Пеккер забегал сбоку и доказывал, что у него превосходный помол, что он обходится без трактора, без артели и плюет на всех, за исключением бога-Саваофа и Могилевского раввина, раби Азриэля. Тут же он поспешно сообщил, что он — вдовец, имеет двух красивых дочерей, и, если Канфель не дурак, то непременно женится на одной из них. При этом он легонько похлопал Канфеля по животу, описал, какое приданое имеет каждая дочь, какую наружность и каких родственников:

— Мэзэмоним, мэхутоним, поним! — кричал он, прихлопывая ладонью по своему котелку. — Брильянтовые девочки!

Рассказав о дочерях, он начал жизнеописание своего брата, который в четыре года был Ионатаном бэн Уриэль. в девять лет — рабаном Гамлиэлем вторым Яманийским, в тринадцать — рабби Симеоном бэн-реш-Лакиш, в восемнадцать — рабби Симеоном бэн Иохай и сыном его Элеазаром, а в двадцать шесть — десятью великомученниками. Совместив в себе качества этих знаменитых талмудистов, брат уехал в Палестину, купил землю, но не смог прожить землепашеством и открыл фруктовую лавку в Яффе. Вынув из кармана письмо в черном конверте, Пеккер потряс им перед носом Канфеля и заявил, что это последнее известие о брате, которого во время погрома убили арабы.

— Эрец Исроэль! Эрец Исроэль! — выкрикивал Пеккер, держа Канфеля за полу пальто. — А мэнч из гешторбн!

Опять начинался разговор о Палестине, о вражде арабов и евреев, о смерти еврея, который добился трех аршин обетованной земли. Но теперь о Палестине говорил человек, не имеющий красного платка на голове, и спорить с ним было трудно, потому что он отлично знал о стране предков, где на плечах всех народов, как лапа тигра на олене, лежала костлявая рука англичан. Досадуя на свою беспомощность, Канфель схватил Пеккера за узел шелкового пояса и резко проговорил:

— Вы трещите, как мотор в сорок лошадиных сил! Из-за вашего брата Палестина не погибнет! Торговать он мог на Никольской, а у стены плача надо рыдать! — Канфель махнул обеими руками на Пеккера, едва он попытался раскрыть рот, и еще резче продолжал: —Ваши дочери и брат меня интересуют, как вас моя бородавка! Я интересуюсь вашей пшеницей и вашей окончательной ценой!

— Цвэй рубл! Слово есть слово!

— Попугай есть попугай! — злобно перебил его Канфель, чувствуя, что у него начинает болеть голова. — Идите к члену правления Москоопхлеба и говорите с ним!

— Во ист эр? — справился Пеккер о местопребывании Мирона Мироновича.

— Мы остановились у Перлина!

— А! — обрадовался Пеккер и обеими руками помял свою бороду. — Их бин Рухэлэс хосэн!

— Вы — жених Рахили? — удивился Канфель и окинул его взглядом. — Вы и она — канарейка и паровоз!

— А хиц ин паровоз! — подхватил Пеккер, взмахнул котелком и скачущей походкой направился к перлинскому домику.

Канфель смотрел ему вслед, думая, что такие евреи всегда бросаются в глаза, в них отыскивают противные черты, передразнивают и называют типичными евреями. Канфель вспомнил, как однажды, в школьные годы, он забрел в паноптикум, где показывали черного кролика, который ел сырое мясо. Дрессировщик об’яснил, что кролик никогда ничего не получал в пищу, кроме мяса, и, хотя болеет от этого, но так преобразился в плотоядное животное, что не притрагивается к любимой пище нормального кролика — капусте.

— Пеккера приучили к гешефту, как кролика к мясу! — заключил Канфель, теряя из виду мелькающий вдали котелок. — Но, по совести, в каждом человеке есть немного от черного кролика.

6. В СВОИХ РОЛЯХ

Навстречу Канфелю с развальцем шагал Перлин, его борода поседела от муки, он вытаскивал из нее застрявшие соломинки, бросал, и ветер уносил их, как искры костра.

— Рахиль велит, чтоб вы дали заявление! — сказал он, вытирая обшлагом рукава пот на висках. — Идемте до нашего департамента!

— Я сейчас разговаривал с Пеккером!

— Наша болячка!

— Почему так?

— Он не хочет коллектив! Он хочет итти в помещики!

— И поэтому он опасен?

— Один Пеккер не страшен! Мы его держим за шиворот! Десять пеккеров — десять шиворотов. Надо двадцать рук!

— А у вас десять?

— Нет, два: он и меламед! Так мы их перевернем на нашу дорогу! Или нехай едут назад!

Разговаривая, они пришли к тому каменному зданию, которое Канфель видел при в’езде в «Фрайфельд». Строение, казавшееся издали громоздким и суровым, вблизи выглядело низким и дряхлым. Окна были выбиты, заложены решетами, камнями, тряпками; конская, изрядно облупившаяся голова имела одно ухо; мельница на ветру беспомощно махала единственным крылом, как безрукий пустым рукавом; флажок на радио-мачте, потерявший яркий свой румянец, кружился вокруг жерди и вздрагивал в агонии. Каменная дверь с трудом подалась, запричитала дискантом и приоткрылась наполовину (дальше не пускал выступ). Перлин пояснил, что это здание — бывшая конюшня помещика, в которой теперь находятся школа, клуб и канцелярия поселкома.

— Дому нужно санаторное лечение! — сказал Канфель, нагибаясь, чтобы пройти в помещение.

— Евреи говорят: помещичье сжечь! — ответил Перлин, перешагивая через камень. — Чтоб не видеть память Николки!

В первой комнате на стенах цвела плесень, на потолке дышала крупная копоть, пол напоминал из’еденное оспой лицо. На полу лежали плоские камни, на камнях — широкие доски, и эта мебель заменяла парты и скамейки. Во второй комнате на стене торчала труба громкоговорителя, под трубой стояли козлы, на них покоилась дверь, и около этого письменного стола находился поддерживаемый с трех сторон подпорками чурбан. В углу помещался шкаф с дверцой, сделанной из ящичных крышек, которая открывалась снизу вверх по системе американских книжных шкафов. На стенах, налезая друг на друга, висели плакаты Мопра, Осоавиахима, Озета, портреты народных комиссаров и географическая карта Крымской республики, ободранная снизу на четверть Турции. Перлин поднял дверцу буфета, поддержал ее головой и, перебрав несколько папок, вытащил синюю, перевязанную крест-накрест веревкой.

— На каком языке учат детей? — спросил Канфель, с опаской усевшись на чурбане.

— Что за вопрос! — воскликнул Перлин, развязав и раскрыв папку. — На идиш!

— Хотя это приятно! — обрадовался Канфель. — Евреи боялись родного языка, как красавица веснушек!

— Мы боялись городового! Главное не язык, главное — хлеб!

— Раз главное хлеб, — почему вы не учите древне-еврейский?

— А вы знаете иврис?

— Знал, но забыл!

— Сколько вы имели учения?

— В детстве лет шесть!

— Так что же выйдет? Шесть лет учить детей, и потом они забудут! Это не идет для колониста!

Перед Канфелем лежал лист писчей бумаги, стояла непроливающаяся чернильница с синими чернилами, и Перлин протягивал ему ручку с новеньким пером. Канфель написал от имени Москоопхлеба заявление, в котором предлагал на выгодных условиях купить пшеницу «Фрайфельда». (Под заявлением он расписался «по полномочию правления» и, когда на суде ему пред’явили эту бумагу поразился своему легкомыслию.)

— Что у вас за история с самообложением? — спросил Канфель.

— Рива уже успела! — с досадой проговорил Перлин. — Моя сестра не умеет держать в себе горе!

— Мой долг помочь вам. На много вас обложили?

— Шестьсот!

— Кто?

— Борисовский совет!

— Советские порядочки!

— Люди, господин Канфель!

По настоянию Канфеля Перлин дал ему снять копию со своего прошения во ВЦИК, сообщил номера, под которыми эта бумага была принята в евпаторийский Озет и направлена в центральный Комзет. Перлин убрал бумагу в папку, папку — в шкаф, дверца шкафа долго не слушалась и падала вниз.

— Надо делать мебель! — проговорил Камфель, пряча в карман свою ручку.

— Мебель или пшеницу? — отозвался Перлин. — Мы за пшеницу! — и он повел Канфеля обратно.

На расчищенном, утрамбованном токе лежали пшеничные колосья, по ним, совершая круг, лошади тащили каток, он, вращаясь, разминал колосья и выбивал спелое зерно. На одной из лошадей сидел Левка, присвистывал, причмокивал, колотил по спинам животных и, с головой уйдя в это занятие, обливался потом. Женщины граблями снимали обмолоченную солому, кидали ее к омету, широкими деревянными лопатами сгребали зерно с половой, и посередине тока вырастал конусообразный золотой ворох. Неподалеку сухо постукивала веялка, мужчины по очереди вертели рукоятку, в барабане вращалось колесо с лопастями, лопасти отвевали полову, и она тоже складывалась в ровный стожок. Зерно проходило через сито, очищалось, его собирали, взвешивали и на мажаре, увозили домой.

— О! Помощнички Пеккера! — сказал Перлин, показывая на работающих. — Зачем ему тракторное товарищество! Он нахватал батраков. Мой Левка тоже батрак! — и Перлин окликнул своего сына.

— Идите до дому! — крикнул Левка, подскочив на спотыкнувшейся лошади. — Городскому рвет!

— Что? — прокричал Канфель.

— Его вырывает! — поправился Левка и, пригнувшись к лошади, ударил ее кнутом.

В самом деле, Мирон Миронович лежал на кровати, лицо его пожелтело, глаза опухли, он стонал и рыгал. Тетя Рива и Пеккер бегали по комнате, неся ему то стакан воды, то мокрое полотенце, то бутылку с горячей водой.

— Ой, это же плохая хвороба! — кричала тетя Рива, расплескивая воду. — Она идет под ложечку и мутит до смерти!

— Вос шрэйт ир, мадам? — останавливал ее Пеккер, свертывая мокрое полотенце. — Холера есть холера!

— Ох! — выдавливал из себя Мирон Миронович. — Обкормили бараньим салом! Опоили соленой водой! За все ответите, когда время придет!

На семейном совете, в котором приняла участие Рахиль, решили отправить Мирона Мироновича в город, потому что доктор находился в тридцати километрах от «Фрайфельда». Перлин пошел разыскивать свободную мажару. Канфель досадовал, что не договорился с шофером об обратной поездке и, забыв о больном бухгалтере, печалился вслух о тех неудобствах, которые придется вынести на мажаре.

— Почему вы не любопытствуете, как мы живем без больницы? — оказала Рахиль. — Когда наши женщины едут родить в город, им тоже выворачивают кишки!

Канфель взял Рахиль за руку, увел ее в соседнюю клетушку, сказал, что будет хлопотать об отмене самообложения ее отца. Рахиль сидела лицом к окошку, облокотясь руками на подоконник, ее ситцевое платье, еще не смененное после работы, плотно облегало тело, и колонистка была похожа на девочку. Канфель видел острый профиль ее лица, блестящие шелковинки ресниц, черную родинку около уха, капризную нижнюю губу и слегка выступающий вперед подбородок. Он раздевал ее глазами, колени его сводило сладкой судорогой, он складывал руки лодочкой, клал лодочку между колен и медленно сжимал колени. В эту минуту он был убежден, что влюбился в девушку, хотел ей об этом сказать, но не решился, вспомнив сценку у виноградников.

— Рахиль! — проговорил он, вынув это имя из сердца, как теплого птенчика из гнезда. — Я запрошу телеграммой ВЦИК. Приезжайте в «Пале-Рояль» за ответом!

— Хорошо! — ответила девушка, смотря в окно. — Только держите руки на привязи!

Перлин приехал на мажаре, уложенной соломой, тетя Рива положила две подушки, взбила их и покрыла холстом. Сняв котелок, Пеккер старался поднять Мирона Мироновича с постели, подсовывая под его спину руки, но бухгалтер был тяжел и лежал пластом.

— Что ты танцуешь, Пеккер? — спросил Перлин, останавливаясь в дверях.

— Мишугэнэ копф! — воскликнул Пеккер, пыхтя и волнуясь. — Дос ист а покупатель, а коммерсант!

— Ой, хозяин, хозяин! — проговорил Перлин, усмехаясь. — Твоя веялка об’явила забастовку!

— Вос рэдст ду? — испугался Пеккер и засуетился. — А хиц ин паровоз! — выкрикнул он любимую поговорку и, схватив котелок, выбежал из домика.

Мирон Миронович прожигал комнату раскаленными глазами, в его ушах колотились колокольные звоны, и он водил рукой по постели, боясь нащупать щетину. Перлин взял его на руки, понес, проходя боком в дверях, и отворачивал лицо, спасаясь от взрывов отрыжки.

— Папашу заменяешь? — хрипел Мирон Миронович, обхватив за шею Перлина. — Чеснок!

Колонист положил его на мажару, закрыл драповым пальто, одеялом, взял за подмышки и подтянул на подушки.

— Больной человек — ребенок! — сказал он Канфелю. — У нас же мужицкая пища!

— Он кричал, мы живем, как бараны! — проговорила Рахиль, взнуздывая лошадь. — Пусть попробует баронской жизни!

— Он затошнил мне новый подзор! — призналась тетя Рива, прощаясь за руку с Канфелем. — Заезжайте к нам еще раз!

— Карета скорой медицинской помощи! — сказал Канфель, влезая на мажару. — Хотя здесь нужен не врач, а ветеринар!

Перлин сел на перед мажары, свесив ноги, и дернул вожжи. Гнедой Файер взмахнул хвостом, подождал, когда вожжи во второй раз шлепнули его, и двинулся вперед. Канфель оглянулся на Рахиль, на далекую конскую голову, потом подложил под себя побольше соломы и полулег. Глаза Мирона Мироновича были закрыты, в углах губ запеклась слюна, на лбу выступила испарина.

— Смотрите! — сказал Канфель колонисту. — Он совсем подыхает, но все еще юдофобствует! Откуда такие берутся?

— Вас сегодня покусали блохи?

— Да!

— Так откуда берутся блохи? — спросил колонист, повернув голову к Канфелю. — Где евреи, — там еврейские блохи!

— Значит, я верно говорил Рахили насчет антисемитизма! — воскликнул Канфель и схватил Перлина за рукав. — В этом отношении ваши соседи тоже опасны?

— Чтоб я так жил, — ответил Перлин, положив Канфелю на плечо могучую руку, — наших соседей мы пальцем не тронем!

ГЛАВА ШЕСТАЯ, ДОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО КАЖДЫЙ ЛЮБИТ ПО-СВОЕМУ

1. ПО ЗАВЕТУ ЛЮТЕРА

Перешивкин вдруг вспомнил, что у него есть сын, достал из картона два червонца и настоял, чтоб Амалия Карловна сшила Киру новую гимнастерку и купила сапоги. Он посадил перед собой сына, шутил с ним, Кир сперва дичился, но обновка сделала его ласковым, и он внимательно слушал отца.

— Не жмут сапоги? — оправился Перешивкин, щупая пальцами правый носок сапога. — Нет, впору! — отвечал он себе и дернул Кира за нос. — Что, брат, франтишь?

— Франтю! — согласился Кир и недовольным тоном выпалил: — А у Левки Перлина радиа!

— Ладно, куплю тебе радио! — пообещал учитель. — Ты ему не завидуй. Он Христа распял!

— Я уж дразнил! — признался Кир, по-отцовски почесав за ухом. — Он говорит: Христос — еврей, божья мать — еврейка и пророки — евреи. Меня ругаешь, — их ругаешь!

— Негодяй! — воскликнул обозленный Перешивкин. — Христос — первый православный человек!

— А Левка говорит, у вас первого января — обрезание господне!

— Мозгляк! Евреи хотели Христа обрезать, а бог не допустил. Оттого святейший синод установил праздник!

— А Левка говорит, Христос потом крестился!

— Христа и распяли за то, что он перешел в православную веру!

— Так раньше он не был православный?

— Тьфу! — плюнул в сердцах Перешивкин. — Немчура! Ты бы почаще в церковь ходил! — и Перешивкин отпустил сыну подзатыльник.

Киру было больно, но он не плакал, уткнул подбородок в основание ключиц и следил исподлобья за отцом, который выходил из дому, от злости подергивая пальцами. Теперь Кир радовался тому, что утром пробрался в ванную комнату, отлил из бутылки зеленой краски в баночку и спрятал баночку в чуланчик, за корытом, где лежала старая, засохшая кисть. Он тихонько хихикнул, воображая, как размалюет шаль жилицы, как она будет ругать отца и уедет, освободив детскую, по которой скучали Кировы солдатики, барабан и германская каска. Достав из-под дивана свой ранец, мальчик вытащил из него тетрадь для арифметики, резинку, карандаш и стал рисовать поросячью морду.

— Жили-были три японца: Як, Як-Цитрак и Як-Цитрак-Цитрони, — говорил он, нарисовав на поросячьей голову три уха. — Жили-были три японки: Ципи, Ципи-Дрипи и Ципи-Дрипи-Лямпумпони. — Он сделал в полстраницы свиной пятачок и выпустил из него четыре длинных клыка. — Поженились: Як на Ципи, Як-Цитрак на Ципи-Дрипи и Як-Цитрак-Цитрони на Ципи-Дрипи-Лямпумпони. — На лбу свиньи он нарисовал один узкий глаз. — Родились: у Яка и Ципи — Фу, у Як-Цитрака и Ципи-Дрипи — Фучифу, а у Як-Цитрак-Цитрони и Ципи-Дрипи-Лямпумпони — Фучифони…

Перешивкин сидел на третьей ступеньке лестницы, ступенька была горячая, ему было душно, он снял воротник, галстук и вынул переднюю запонку из петли сорочки. Вертя перед собой эти предметы, он с горечью думал, что они мало принесли пользы и что танцовщица попрежнему ходит на свидания. Перешивкин поднес к глазам запонку, посмотрел в ее металлическую головку, и запонка отразила его лицо от бровей до верхней губы.

— Недотепы мои родители! — прошептал он. — Насмех сотворили бесформенную внешность и выдающийся ум! — и, сплющив пальцами запонку, он швырнул ее на дорожку.

Свинья потерлась мордой о сандалии Перешивкина, почесала брюхо и, ожидая ласки хозяина, посмотрела на него.

— Ки-ки-ки! — воскликнул учитель, наклонившись к свинье. — Ки-ки-ки! Обидели нас, ваше величество! Я вас накормлю и вымою горячей водичкой. Вы будете чистенькие и красивые! Мы с вами поедем в Москву и покажем комиссарам, как обижать нас! — и, приложившись щекой к морде «Короля», Перешивкин вытянул из своего сердца боль: — Хрю-ю!

В калитку постучала женщина. Спящий на кухне фокстеррьер проснулся и отрывисто тявкнул два раза. Журавль слетел с акации, прошелся по дорожке и уставил правый глаз на калитку. Перешивкин направился к калитке, но женщина отступила назад, сунула письмо за перекладину и, оглядываясь, побежала прочь. (На суде номерантка Кларэтта, именуемая в общежитии Дарьей Кукуевой, показала, что двадцатого июля была послана гражданином Мироновым с запиской к Перешивкину, но, увидев адресата, приняла его за сумасшедшего, испугалась и убежала.) Перешивкин схватил письмо, прочитал адрес, распечатал конверт и вытащил червонцы. Он пересчитал их, выдернул из конверта записку, и буква «н» перепрыгнула через «и», «к» поймало на крючок «о», а вертлявое «л» пролезло через овал «а» и застряло в изголовьи «й».

Николай Васильевич!

Лежу без задних ног на кровати и страдаю от брюха, потому как отравлен врагами христианского класса. Главный директор театра хочет лично обозреть вашу мадамочку и удостовериться в ее пригодности к большому танцу. Для чего собственноручно передаем сто пятьдесят, как плату за ее пробу, и просим вас явиться с ней в должном одеянии для репетиции. В воскресенье в восемь часов напротив «Дюльбера». Конечно, долг платежом красен. С вами расчеты особо.

С совершенным почтением М. Миронов.

Перешивкин посмотрел на окно дома, в окне никого не было, лампа под розовым абажуром освещала склонившегося над столом Кира: Амалия Карловна находилась в кухне. Перешивкин сгорбился, забежал за акацию, еще раз пересчитал червонцы и, вложив в них записку, спрятал пачку на груди. Положив правую руку за борт пиджака и прижимая пачку к сердцу, он вышел за калитку и сел на скамейку, закинув голову вверх. Он смотрел на небо, распустившееся кашемировой шалью, переливающееся красными, синими и голубыми оттенками, на месяц, который двигался по небу, словно подымаясь и опускаясь на носках, и на первые звезды, поблескивающие, как пряжки на ирминых туфельках. Туман умиления окутал Перешивкина, ему хотелось обжечь горло огнем водки, связать рот кислотой соленого огурца, — он глубоко втянул в себя воздух и залпом выпустил его. Пачка червонцев согревала его сердце, как компресс, рождала надежду на внимание танцовщицы, — ведь Перешивкин невольно вмешался в ее жизнь и становился покровителем ее таланта. Все это кружило ему голову, он чувствовал, что, наконец, судьба вытаскивает его из болота неудач, и наступает румяное утро счастья. Он вспомнил о Кире, раскаялся, что зря обругал его, и пожалел, что сам давно не ходил в церковь. Перешивкин отнял правую руку от пачки, истово перекрестился и глухо сказал:

— Господи, винюсь и каюсь! Не обрекай меня на гибель, отведи руку тевтона и басурмана, и направь мой дух на светлый путь! По твоей святой воле ученый инородец Джемс Уатт взглянул на крышку кипящего чайника и сотворил паровоз! Денно и нощно буду молить тебя, приведи взглянуть на подобное и сотворить великое!

Проговорив последние слова, Перешивкин опять положил руку на пачку червонцев и обрадовался, что трезвым помянул божье имя. Умилясь, он помыслил, что хорошо бы пойти к жене, взять ее за руку, привести под открытое небо и, открывшись в измене, просить о разводе. Но через минуту он сообразил, что тогда должен расстаться с собственным домом, имуществом, «Королем», и в волнении покарябал ногтями усы.

Он дожидался возвращения Ирмы, пошел навстречу и проговорил, задыхаясь от радости:

— Свершилось!

— Мосье! Я сегодня перележала на солнце! — ответила Ирма, обходя учителя. — У меня мигрень!

— Соболезную! — скорбно воскликнул Перешивкин и, вынув из-за пазухи пачку, сунул в руку танцовщице. — Полюбуйтесь!

Перешивкин добрых полчаса шагал от калитки до угла Хозяйственной, упрекая себя за то, что отдал деньги Ирме, не об’яснив, кто их прислал. Он воображал, что она выронила из пачки записку Мирона Мироновича и теперь, развернув червонцы, недоумевает и обижается. Потом предположил, что она прочитала записку, поняла ее не так, как нужно, и ждет прихода его, Перешивкина, чтобы дать ему пощечину. В отчаянии он схватился за голову, дернул себя за волосы и захныкал, не зная, что делать дальше. Во второй раз он подумал о графинчике водки, после которого готов был итти на любого врага, чтобы жить лучше, чем все, есть вкусней, чем все, и быть знаменитей, чем все. Перешивкин посмотрел по направлению Катык-базара, его ноздри уже чуяли знакомый кабацкий запах, его язык ощущал горький, сивушный вкус.

В последний раз он оглянулся на свой дом, увидел свет в окне Ирмы и остановился. Вобрав голову в плечи и растопырив руки, крался он по саду, замирал при хрусте гальки, затаивал дыханье. Он зашел за абрикосовое деревцо, которое росло на расстоянии двух шагов от окна Ирмы, встал на цыпочки и заглянул в окно. Ирма в ночной сорочке стояла посредине комнаты, держала перед собой зеркальце, смотрелась в него, оправляя головную повязку, расшитую шелковыми васильками. Язык Перешивкина сделался сухим, стал уменьшаться во рту, исчез, и учитель на мгновенье почувствовал, что он — немой. Ему стало страшно, он закрыл глаза, нащупал зубами язык, куснул его и обрадовался боли, как водке. Открыв глаза, он осторожно отошел назад шагов на десять, нарочно откашлялся и, громко ступая, пошел к дому. Он прогромыхал по ступеням, с шумом распахнул дверь, повесил на гвоздь плащ и подошел к столу, где, по обыкновению, ему под салфеточкой был оставлен ужин.

Это было в пятницу, в половине одиннадцатого ночи, а два раза в неделю, по средам и пятницам, Амалия Карловна верная заветам Лютера, требовала от мужа ласки. В белом капоте с зелеными цветочками, в чепце с розовыми бантиками, она вышла к мужу и молча следила за тем, как он ел. Когда он ушел в спальню, она подошла к Киру, спавшему на диване, погладила сына по щеке, поправила подушку и привернула фитиль лампы, которая сразу запыхтела, замигала, как Перешивкин спросонья. В спальне она прикрыла куском красной материи садовый фонарь, давно заменяющий ночник, и на цыпочках подошла к кровати, где под одеялом лежал муж.

— Mein Lieber! — нежно сказала Амалия Карловна. — Вздыхайте на меня!

Это желание жены Перешивкин исполнял каждую ночь, и каждую ночь, вдыхая перегар спирта, Амалия Карловна плакала. Перешивкин сел на кровать, приблизил рот к жене и, придерживая на груди одеяло, дохнул на нее.

— О, ви есть ангел! — воскликнула Амалия Карловна, убедившись, что он трезв. — Целофайте меня один раз!

2. ЛЮБОВЬ К БЛИЖНЕМУ

Сидякнн, — недоступная мечта пале-роялисток, — похудел, загорел и, окутанный дымкой романтической славы, был настолько избалован вниманием и лестью, что сам преобразился в своих глазах. Его костюм был всегда выутюжен, полоска на брюках отточена, как нож, воротник и сорочка казались сахарными, а завязанный поперечным бантиком галстук — редчайшей тропической бабочкой. О нем рассказывали, что он первый никогда не кланяется и, когда удостаивает пожатия руки, то принимает во внимание пол и социальное происхождение: женщинам подает пять пальцев, мужчинам из столицы — четыре, из провинций — три, нетрудовому элементу — два, а бывшим людям, например графу, — всего один указательный палец. О нем говорили, что он принимает у себя в номере в строго установленные часы, от 12 до 2, что на его двери прибита картонка с надписью: «Без доклада не входить» и что на счетах прачки он сперва красным карандашом кладет резолюцию: «Уплатить. Сид.», а после этого присылает деньги с номеранткой. (Если бы собрать все эти россказни, — можно было бы написать об уполномоченном Госхлебторга нравоучительный роман, хотя критики в один голос закричали бы, что такого коммуниста не было и не могло быть.)

В номере Сидякина все еще стояла «дополнительная» кровать, на которой поверх пале-рояльского тканьевого одеяла было постлано шелковое, сидякинское, и лежали две подушки, пышно взбитые, с вогнутыми во внутрь углами. Перед кроватью лежал коврик, расшитый татарскими буквами и узорами, на коврике стояли ночные женские туфли из белого сафьяна, украшенного зелеными полумесяцами. Этот коврик и туфли Сидякин купил на Катык-базаре, по вечерам садился на краешек коврика, гладил туфельки и. закрыв глаза, предавался сладким размышлениям. Вот Ирма просыпается, открывает глаза, щурится от солнца, потом пьет в постели чашку какао, рукава ночной кофточки сползают, и он, Сидякин, целует ёе в локоток.

— Котик! — томно говорит она. — Нам пора одеваться!

Он откидывает одеяло, целует ее в родинку на правом колене, подает голубую пижаму, она одевается и берет полотенце, чтоб итти в ванную комнату. Но уходя, еще теплая после сна, Ирма обнимает Сидякина и непременно целует его в губы.

— Мармеладка, — шепчет он, — любовь — это сон…

— Любовь — это сон упоительный! — подхватывает Ирма и непременно целует его в лоб.

Сидякин обнимает Ирму, прижимает к себе, нежные слезы щекочут ему глаза, и, сняв очки, он достает из кармана носовой платок и сморкается. Ему не сорок два года, ему только двадцать, он готов прыгать от счастья, кричать о своей любви. Чтобы снова стать серьезным, Сидякин протирает, надевает квадратные очки — эмблему мудрости и важности.

Сидякин не забыл, что он — в служебной командировке и что ему надо побывать в местном кооперативе. Но он дал согласие представителю Москоопхлеба подождать, вернее, член правления Москоопхлеба так прижал его, что пришлось уступить. Каждый раз, вспоминая об этом, Сидякин возмущался, доказывал себе, что пора начать работу, о которой уже дважды телеграфно запрашивал Госхлебторг. И каждый раз он уговаривал себя, что из-за одного дня ничего не изменится и надо держать слово. Когда прошло два дня, Сидякин справился в конторе гостиницы, — не уехал ли член правления Москоопхлеба и не случилось ли с ним чего-нибудь.

— Позвольте доложить! — сказал граф, наклоняя голову, разделенную на две части пробритым пробором. — Господин Миронов к абрашкам ездили, а теперь в Ригу ездят! — и граф захохотал.

— Ах, чорт! — воскликнул Сидякин, отскакивая от него назад. — Чем пахнет от вас? — и, видя, что граф отступает и прижимается к стене, строго произнес: — Вот что, гражданин! Я лицо официальное, и при мне недопустимо проявление антисемитизма. Я могу вас за это… — тут Сидякин прижал ногти больших пальцев друг к другу и щелкнул.

Граф начал об’ясняться, поперхнулся и, одергивая серый френч, бросился вдогонку уполномоченным. Сидякин был уверен, что граф в сговоре с Мироновым, поэтому шел, не оборачиваясь и не промолвил ни слова. Разгневанный вошел он в двадцать третий номер, не ответил на приветствие Мирона Мироновича и тоном, не терпящим возражения, заявил:

— Прекратите ваши контрреволюционные вылазки!

— Мамочка! — воскликнул Мирон Миронович, пытаясь подняться с качалки. — Я третий день сиднем сижу!

— Вы обвиняли меня в антисемитизме, — продолжал Сидякин, закручивая правую бакенбарду, — и грозили контрольной комиссией.

— Вот так штука капитана Кука! — пришел в совершенное изумление Мирон Миронович. — Я ради спокойствия упредил насчет Канфеля: мол, обозлится человек, донесет!

— У вас с ним одна линия! — повысил голос Сидякин. — Долой маску классового врага!

— Ей-богу, никакой маски и в помине нет! — побожился Мирон Миронович, сев на кончик качалки. — А что он еврей — я с евреями в ладах живу!

— А я в ссоре живу? — закричал Сидякин и судорожно поправил очки.

— Да кто говорит! Человек ты партейный и у власти в больших чинах. Не пристало это тебе!

Он откинулся в качалку, качалка покачнулась, и тут только Сидякин заметил, что Мирон Миронович одет в нижнее белье и драповое пальто с бархатным воротником. Этот наряд развеселил Сидякина, он подумал, что, пожалуй, слишком приструнил Мирона Мироновича и упрекнул себя во вспыльчивости.

— Ну-те-с?

Мирон Миронович даже подскочил на месте, выпятил глаза на Сидякина и несколько секунд недоумевал, как мог принять бакенбардистого уполномоченного за рыжебородого царя.

— Ведь я тебя во сне видел, как живого! — наконец, вымолвил Мирон Миронович. — Будто тебя наркомом назначили!

— По какому ведомству? — удивился Сидякин.

— По финансам! — сказал Мирон Миронович. Я это к тебе прихожу в кабинет, а ты мне червонцы суешь! И такая уйма, что я фуру у Ступина нанял!

— Хе-хе! — засмеялся Сидякин, почесав переносицу. — Теперь по векселям уплатите!

— С пшеничкой дело намази! — успокоил его Мирон Миронович, опять опускаясь в качалку. — Евреи — народ сочувственный! А, главное, во вкус вошли! Виноград подрезают, на машинах ездят, коров доят, — любо дорого смотреть!

— Не наблюдалось ли наемного труда?

— Нет! По чести, нет! Да у них ребятишки, и те работают! — продолжал Мирон Миронович, засунув руки в рукава пальто. — Есть там у них один Пеккер, у того, действительно, два работника. Так первое, он вдовый, а второе, он — кулак!

— Какова почва?

— У нас на кладбище получше! Суглинок, голый, и к тому без воды! Посади туда других, — задали бы стрекача!

— Каковы жилищные условия?

— Да какие там условия! Спят головашка в головашку! Еще блох поразвели. Одно слово — крестьяне!

— Приятная информация! — одобрил Сидякин. — Партия правильно решила еврейский вопрос!

— На то она и партия! Опять же, евреи не нашему брату чета!

— Работоспособная нация!

— Нация, что надо! — согласился Мирон Миронович и закачался в качалке. — На что мой Канфель, и тот парень-рубаха!

— Шкурник!

— Вот те и на! А он о тебе во все корки распинается! Ума у тебя, говорит, палата, чинушей от тебя не пахнет, и партеец ты не липовый!

— Подхалим!

— И еще, говорит, из уважения к такому правильному человеку, смотреть не хочу на эту мадамочку!

— Соглашатель!

— И при мне заявил известной тебе особе: говорит, ты, мамочка, возвращайся к достойному, а со мной, недостойным, нечего шуры-муры водить!

— А что она?

— Она, как полагается женщине, сперва в слезы, потом давай каяться, и все о тебе сокрушается: красивый он у меня, говорит, добрый, с таким бы век жить!

Чувствуя, что воздух прозрачным медом льется в горло, Сидякин широко открыл рот и от сладости пустил слюну. С трудом сдерживая радостный крик, он поймал Мирона Мироновича за полу пальто и, мучительно, запинаясь на каждом слоге, спросил:

— Не шу-ти-те, то-ва-рищ?

— Помилуй бог шутить такими делами! — ответил Мирон Миронович, вырывая полу, чтобы прикрыть нижнее белье. — Рассказываю, как на духу!

— Фу-у! — вздохнул Сидякин и помахал рукой на себя.

Тут Мирон Миронович увидел на обшлаге сидякинского пиджака стеариновое пятно и похолодел с головы до ног.

— Сон в руку! — подумал он, сказал: — Ты гдей-то закапался! — и стал скоблить ногтем пятно.

— Благодарю! — приобрел дар слова Сидякин. — Продолжайте!

— Да чего продолжать! Все уже обделано по первому рангу! В воскресенье устраивается пикничок, и она с нами!

— И не уясняю! — нетерпеливо выкрикнул Сидякин и, засунув пальцы за воротник, оттянул его. — Изложите детально!

— Нервочки-то у тебя пошаливают! — с упреком проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что улыбчивый зайчик его вырывается наружу. — Неловко твоей уважаемой сдаться, она и поедет с нашей компанией. А там, глядишь, ты подсядешь с левого бочка, и — любовь да совет!

— Состав компании?

— Свои! Один учитель, ты да я, да мы с тобой!

— Расходы?

— Да какие счеты между своими!

— Принципиально отказываюсь! — крикнул уполномоченный и даже ногой топнул. — Это взятка!

— Бога побойся, товарищ Сидякин! — взмолился Мирон Миронович. — Сдерем с тебя красненькую, как со всех!

— Два червонца! — поправил его Сидякин, отсчитывая двадцать рублей. — За меня и за нее!

Мирон Миронович взял деньги, положил их на стол, проводил Сидякина и кланялся ему вслед, радуясь, что уполномоченный легко шел в расставленные сети. Шестое чувство подсказывало Мирону Мироновичу, что Москоопхлеб будет спасен, жизнь в отдельной квартире пойдет попрежнему, и он, наконец, обзаведется скаковой лошадью и грудастой любовницей. Тут мысли Мирона Мироновича завертелись пестрой каруселью, ноги стали подтанцовывать под невидимую гармошку, он подбоченился, мотнул головой и воскликнул:

— Гос! — и поставил правую ногу носком вверх, — хлеб! — продолжал он, ставя таким же образом левую, — торг! — заключил он, притопнув на месте.

3. НЕУДАЧНАЯ ЛЮБОВЬ

На обратном пути из колонии Канфель простудился: он мучался от головной боли, принимал пирамидон и просил, чтоб ему принесли завтрак в номер. Когда граф прислал первый счет, Канфель вспомнил, что осталась незначительная сумма денег, и ему необходимо получить с Мирона Мироновича остальные сто пятьдесят рублей. Канфель нахмурился, предвидя новый унизительный торг с самодержцем Москоопхлеба, и в эту минуту до боли осознал предательскую роль, которую играл перед колонистами, помогая Мирону Мироновичу. Канфель стал утешать себя тем, что Москоопхлеб предлагает цены и условия, превосходящие госхлебторговские. Но у него мелькнула мысль, что предложение Москоопхлеба может оказаться фиктивным, что будет уплачен только задаток за пшеницу, а пшеница останется на месте. Представив документ о закупке пшеницы, Мирон Миронович получит отсрочку по векселям, и трудно предугадать, какие комбинации придут в голову этому «заслуженному деятелю кооперации». Еще не перебрав до конца всех несчастий, которые могли испытать фрайфельдцы, Канфель вскочил с постели и, как всегда, перед ним в зеркале шкафа встал во весь рост второй Канфель. Он был в нижнем белье, правый рукав его рубашки хранил следы синьки, на кальсонах под коленом торчала овальная заплата, и сквозь дырку носка, сделанную блочками ботинок, проглядывало тело. Второй Канфель сидел, сжав руками зеленоватые, небритые щеки, выдвинув вперед углы плеч и забыв опустить левую ногу на коврик. Он несколько раз открывал рот, пытаясь что-то сказать, но поспешно закрывал его, очевидно, предоставляя слово первому Канфелю, который действительно нарушил молчание.

— Ради чего? — спросил он, боясь посмотреть в глаза второму Канфелю, и ответил: — Ради службы! — Он пошевелил пальцами правой ноги и, словно жуя жесткое мясо, продолжал: — Кого обманываю? Евреев, нищих, безграмотных! Это называется юриспруденция? Это — шантаж! Таких шарлатанов не в коллегию защитников, а в лупанарий, к чортовой матери!

(Второй Канфель топал ногами, комкая правой рукой одеяло, глаза его стали стеклянными, и уголки рта дергались.) Первый Канфель шагнул ко второму, второй в ту же секунду сделал то же самое, при этом оба Канфеля недружелюбно смотрели друг на друга, и на их лицах вспыхнули нервные румянцы. Потом Канфели приблизили нос к носу, вдавили кончик в кончик, и первый Канфель прошипел, еле шевеля губами:

— Наша болячка! (Второй Канфель повторил тоже, но так тихо, что звуки остались у него в горле.) — А хиц ин па-ро-воз! — громче произнес первый Канфель и, откинув голову назад, злобно засмеялся…

Через два дня Рахиль приехала в «Пале-Рояль», Канфель распахнул балконные двери и впустил в комнату ветер и шум прибоя. Он поставил на стол тарелки с персиками, виноградом, сел напротив девушки и спрятал руки под стол, стыдясь наманикюренных ногтей. Рахиль обернулась, ища глазами зеркало (второй Канфель уже поджидал ее, иронически улыбаясь), — она смутилась и отвернулась. Кудряшки ее были тоже смущены, уползали под красный платок, только хвостики их — бестолковые и задорные — лезли на лоб. Солнце зажгло на ее верхней губе золотистый пушок, из-под выреза платья палочками шоколада сверкнули ключицы, и ее пальцы затеребили носовой платочек, который лежал на коленях.

— О ком кричат, как он живет, как он ест, как он пьет? — спросила Рахиль. — А по вас мерят всех еврее!

— Позвольте, Мирон Миронович живет еще лучше! По нему не судят о всех русских! — воскликнул Канфель и в волнении встал и сел. — Откуда эти крикуны знают евреев? По еврейским анекдотам!

— Конечно, не по «Фрайфельду»!

— Вы шутите! — рассердился Канфель. — Вы встречали в книге или в пьесе порядочного еврея?

— В жизни я очень встречала!

— Ваше счастье! Самые хорошие русские знают по наслышке о великом Израиле! Что им его скитанье, борьба, его гении и предки? Как мне родословная селедки!

— Гуси тоже подымали гвалт о предках, а гусей жарили!

— Евреи не уважают себя! Больше — евреи презирают себя! Вы забыли, что такое национализм!

— Я помню интернационализм!

— Оставьте! Нельзя быть интернационалисткой после всех погромов!

— Можно после всех революций!

— Хорошо! Допустим, что пожар мировой революции запылал со всех четырех сторон! Почему международному пролетариату не сохранить еврейский народ? — Канфель схватил персик, помял его пальцами и бросил обратно на тарелку. — Почему еврейскую культуру надо растворить в русской, как соль во щах?

— Рэбе, вы ослепли! Колонисты насквозь евреи! У нас еврейская школа, газета, книга и разговор!

— Вы не понимаете! Я говорю ясно. Наши евреи перестали быть евреями, им плевать на еврейство! Наши евреи любят русское, они боятся быть евреями!

— Ваши евреи — да, наши — нет!

— Что за деление на ваши, наши! Евреи — одни!

— Наши — бедняки!

— А наши — богачи? Кто вас нафаршировал такими идеями? — Канфель во второй раз схватил персик, откусил кусок, проглотил и продолжал: — Знаменитый революционер Джузеппе Гарибальди, это уже ваш по горло! Он не говорил: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Он кричал: «Богачи и бедняки, об’единяйтесь во имя нации и родины!»

— А потом богатые ездили верхом на пролетариях!

— Не верю я в ваших пролетариев! Станет парижский рабочий думать, что русскому рабочему не хватает на штаны?

— Ай! — воскликнула Рахиль, встряхнула головой, и ее серьги-кольца вспыхнули. — А что же по-вашему Межрабпом?

— Вы не радио, чтобы обрабатывать меня, как болвана! — Канфель доел персик, обсосал косточку и выбросил ее в окно. — У рабочих есть солидарность. Но какая? Русские шахтеры помогали английским горнякам из-за боязни, что те приедут в Россию и станут сбивать зарплату!

— Вы хороший политик! — проговорила Рахиль и засмеялась! — Политик наоборот!

— Рахиль, я не могу! — заявил Канфель, нервно подтягивая галстук. — Мои слова действуют на вас, как моя мама на совнарком! Вы не видите, что кругом грызутся, хватают за горло и рвут на куски. Homo homini lupus est! Человек человеку волк!

— Какой человек какому?

— Богатый бедному! — с усмешкой подхватил Канфель. — Начинается сказка про белого бычка! — Он взял кисть винограда и, общипывая ее, стал есть. — Я молчу!

Опять его изумляла эта девушка, которая еще по-детски смущалась и краснела, но проявляла нетерпимость в спорах, деля людей не на расы, а на классы. Он привык, что женщины обращались к нему за разрешением самых сложных вопросов, открывали всю свою жизнь, и он с видом психолога давал им советы. Обыкновенно, раз подчинившись его решению, женщины уступали ему во всем, находили в нем того человека, о котором мечтали с юного возраста, и незаметно для себя прочно привязывались к нему. Слава начинающего сердцееда сопутствовала Канфелю, он и сам считал себя первоклассным дон-жуаном, но история со Стешей, недалекой, дикой девчонкой подорвала его репутацию. Если бы Рахиль ответила на его ухаживание, он подумал бы, что судьба возмещает ему потери за Стешу; но было ясно, что он не произвел на нее никакого впечатления. Это второе поражение волновало Канфеля, он даже предположил, что существуют такие женщины, у которых он не может иметь успеха. Он с иронией помыслил, что обречен любить не тех женщин, которые ему нравятся, а тех, которым он нравится.

Канфель подробно рассказал девушке, что узнал в Озете, обещал через три дня приехать в «Фрайфельд», потому что к тому времени рассчитывал получить на свой запрос телеграмму из Комзета. Рахиль благодарила, хотела уплатить за телеграмму, но Канфель отказался от денег и об’явил себя другом ее семьи. Пожав плечами, Рахиль поднялась с кресла, на секунду задержала взгляд на зеркале (на этот раз второй Канфель отвернулся) и об’явила, что ей пора итти к дедушке.

— Я провожу вас! — сказал Канфель, надевая шляпу. — Alia iacta est! Жребий брошен!

4. АФРИКАНСКАЯ СТРАСТЬ

Когда утром Амалия Карловна ушла на базар, Ирма впустила Перешивкина в комнату, и он попятился от нее, ослепленный. В первый раз он видел ее в голубой пижаме, отделанной белой замшей, взял в свою руку благоухающую духами ручку, поцеловал и сел на краешек стула, на шелковую подушечку, вышитую Амалией Карловной. Ирма ходила по комнате, скрестив руки и обхватив пальцами локти, голос ее был ласков, и Перешивкин слушал, как ученик, которого впервые хвалит учитель.

— Я двадцать пять лет живу на свете и ни разу не встречала человеческого отношения к себе! Вы, Николай Васильевич, — джентльмен!

— Сударыня!..

— Я три года добиваюсь хоть какого-нибудь контракта! А тут без меня! Боже мой, боже мой!

— Пусть русский театр имеет русскую актрису! — торжественно сказал Перешивкин.

— Вы — дуся! — воскликнула Ирма, подошла к Перешивкину и, погладив его по щеке, подставила под его губы руку. — Целуйте, целуйте!

Перешивкин прижался губами к руке, засучил голубой рукав, повел губы к локтю и пожевал губами бархатную кожу на изгибе руки. Ему хотелось обнять Ирму, прижать к себе так, чтобы расплющить, превратить ее в голубую картинку, которую нацепляют на шоколадку для детей. Он обнял ее, но, почувствовав ручищу на талии, она вырвалась, убежала в угол и, испуганно моргая глазами, прижала руки к груди.

— Вы — женатый человек!

— Я выгоню жену! — пообещал Перешивкин. — Я всю жизнь ждал вас! — вдруг закричал он, вскочив со стула и, шагнув к Ирме, рухнул на колени. — Я люблю вас!

— Вы меня пугаете! — прошептала Ирма, пятясь от ползущего на коленях учителя. — Пожалуйста, встаньте!

Перешивкин загнал Ирму в угол, обхватил ее ноги, — глыбоподобный и клокочущий, терся лицом об ее туфли. Чтобы не упасть, Ирма держалась одной рукой за угол стола, другой за спинку кровати, бледнела от досады и била носком в перешивкинские губы… Поднявшись с колен, Перешивкин встал к Ирме боком, расставив ноги, опустив голову и вывернув руки ладонями в стороны. Еще раздувался его волосатый кадык, как резиновый, еще крючились пальцы, словно он выпускал из них когти, и дрожали разгоряченные ноздри, шумно втягивая воздух. Сверкая утонувшими зрачками, он повернул в полоборота всклокоченную голову и жадно облизнулся.

— Милый друг! Вы несносны!

Ирма говорила, что для директора театра будет танцовать матло в матросском костюме и кэк-уок, за который на парижском конкурсе получила премию. Для матло у нее был необходимый костюм, но для кэк-уока были нужны фрак и цилиндр. Перешивкин достал из гардероба свой фрак, занафталиненный, зашитый Амалией Карловной в простыню. Он распорол простыню, вытряхнул и вычистил свою парадную одежду, в которой когда-то появлялся на раутах Дувана. В фраке могли поместиться две Ирмы. Перешивкин взял голубую пижаму, завернул ее вместе с фраком в простыню и сказал:

— Я отнесу фрак портному! Он перешьет его по вашей пижаме!

— Вы — чародеюшка! — восхитилась Ирма, охорашиваясь перед зеркалом.

— Я ваш до гроба! — проговорил учитель, протягивая к ней руку, как нищий за милостыней.

Перешивкин не заметил в саду ни Кира, ни «Короля», ни журавля. Он шагал с узлом, чувствуя, что жизнь его сломалась пополам, и вторая половина начинается с этого часа. Такое состояние он переживал всего два раза за свои тридцать шесть лет: первый раз, когда, по милости фон-Руденкампфа, его представили к чину статского советника, и второй раз, когда, наконец, умер этот толстый немец фон-Руденкампф, оставив молодоженам все свои деньги и имущество. Счастливый и высокомерный вошел учитель в парикмахерскую. Поль-Андрэ с поклоном отодвинул от зеркала кресло и заранее смаковал те новости, которые он узнает о жилице Перешивкина.

— Попрошу наклонить головку! — старался Поль-Андрэ, стрекоча ножницами. — Виски желаете повыше? — и истошным голосом выкрикнул: — Мальчик, га-а-то-вить!

Перешивкин велел постричь волосики в ушах, носу, помазать волосы на голове хинной помадой, опрыснуть себя цветущим одеколоном, и внимательно осмотрелся в стенное зеркало, в то время, как Поль-Андрэ сзади него жонглировал ручными зеркалами. Отдав парикмахеру вперед деньги за прическу и маникюр Ирмы, Перешивкин приказал тотчас же отправиться к ней.

— Магазин! — закричал обалделый парикмахер дебелой швейцарихе. — Па-а-чистить гражданина!

Евпаторийцы с любопытством смотрели на Перешивкина, евпаторийки, уловив одеколонный запах, замедляли шаги и, обернувшись, глядели вслед учителю. Но голова его была высоко поднята, глаза устремлены вперед, ноги ступали, как в церемониальном марше, и многие в этот день предположили, что он сочиняет новый конспект. Перешивкин желал поговорить со знакомыми, но боялся, что выдаст себя: ему хотелось всполошить жителей неожиданной вестью — будущим разводом с женой и женитьбой на танцовщице. Он радовался, что мещане (так он называл всех евпаторийцев) будут охать, сплетничать, выражать сочувствие Амалии Карловне и поносить его имя.

Перешивкин встретил Прута на углу Равного переулка, портной шел по другой стороне и поклонился ему, сняв бархатный картуз. Перешивкин приподнял соломенную панаму, перебежал к Пруту и об’яснил, что несет ему срочный заказ. Удивляясь нервности учителя. Прут развел руками, вынул из жилетного кармана часы, похожие на стеклянный волдырище, пощелкал пальцем по стеклу и вернулся с заказчиком в мастерскую.

— Господин Перешивкин! — сказал портной, осмотрев пижаму и фрак. — Вы большая умница и хотите портить вещь!

— Господин Прут! — ответил учитель, поглаживая голубую пижаму. — Вы меня обяжете, если приготовите фрак к воскресенью!

— Жители Иудеи имели одну присказку! — ответил Прут, надевая очки и меряя сантиметром пижаму. — Случилось, что известный царь Давид спешно отослал слугу за тарелкой. Что же сделал слуга? — И Прут стал записывать цифры в книжечку. — Он пропал ровно на сто лет. Обратно он прибежал на сто первое летие, но уже с тарелкой. Он таки упал во дворце и разбил тарелку в мелкие кусочки. Царь Давид выразился: «Из спешки ничего хорошего не выходит!» — и послал за другой тарелкой другого слугу. И тот слуга уже больше не делал спешки!

— Цари отличались большой мудростью! — проговорил Перешивкин. — Достойная еврейская легенда! — и он положил руку на руку Прута. — Мы с вами хорошие знакомые! Я вас знаю десять лет! Если я обидел вашего Левку…

— Ну, евреи не имеют привычку к обиде!

— Мы, Перешивкины, никогда не забываем услуг! Обещайте мне приготовить фрак к воскресенью!

— Кто много обещает, тот мало делает! — ответил портной и погладил бороду. — Зачем Меиру Пруту говорить неправду?

— Клянусь вам! — воскликнул Перешивкин, приходя в отчаяние. — Если вы не перешьете фрака, я погибну!

— Чтоб вас не обидеть, — уступил Прут, еще раз осмотрев перешивкинский фрак, — я иду на попытку!

— Я заплачу за скорость вдвойне!

— Я ценю мой труд и никакую скорость!

— Тогда позвольте пожать вашу руку! — попросил Перешивкин, схватив в пятерню морщинистую руку старика.

— О! — сказал портной. — Это стоит дороже денег!

5. «ПО ПЕСНЕ ПЕСНЕЙ»

В окне аптеки стеклянные часы показывали семь, закатные блики, как золотые рыбки, плавали в синем и оранжевом шарах, беломордый котенок подкрадывался к шарам, мечтая полакомиться живностью. В витрине игрушечного магазина, выложенной синим бархатом, кошки стояли на задних лапках, зеленый слон качал головой, красноглазые болонки раскрывали пасть, куклы танцовали на музыкальном ящике. На одной из кукол была приколота записка: «Пожалуйста, купите меня!» — Рахиль состроила рожицу и по-детски захлопала в ладоши:

— Пожалуйста, купите меня! — воскликнула она и, заметив любопытные взгляды прохожих, взяла Канфеля под руку. — Когда я иду в городе, мне прибавляется здоровье! После смерти мамы я няньчила у наших Гинзбургов, и они брали меня один раз в Минск. Вот красавец! Вот великан!

— Вы не были в Москве! — сказал Канфель, с удовлетворением ощущая ее руку под своей. — Минск и Москва — это мой нос и гора Арарат! Вам не мешало бы туда поехать!

— И опять гнуть спину у другой мадам Гинзбург! Мне одна выпила всю кровь!

Дальше надо было повернуть с Советской по направлению к Ровному переулку, но Канфель уже показывал Рахили на лавочки, кофейни — жалкое потомство турецкого города Гезлева, которое карликами жалось у ног мечети Джума-Джами. На центральном куполе мечети тускнел полумесяц, от купола каменными пауками ползли шестнадцать куполочков, в толстых стенах мечети сверкали, как монгольские глаза, узкие оконца, во дворе, у стен, лежали развалины минарета, и кой-где выступали очертания могил, над которыми стояли щербатые памятники — свидетели Оттоманской империи. Татарка, сидевшая на корточках у подножья памятника и чистившая кастрюлю, закивала головой и закричала:

— Али, кэм да! Али-и!

Степенный татарин вышел из домика, поклонился, получил входную плату и, громыхая ржавыми в два кило ключами, отпер дверь мечети. В центре южной стороны находился алтарь — пятигранная зеленая ниша, наверху ниши от края купола полустертыми золотыми буквами были начертаны имена пророка Магомета и его сподвижников; направо от алтаря возвышалась полуоткрытая кафедра с крышей, от кафедры шла вниз крутая двенадцатиступенчатая лестница, на фронтоне ее мерцали остатки татарских слов: «Так хочет Аллах», а над фронтоном виднелись следы полукруглого сияния. Теребя Канфеля за рукав, татарин уверял, что это сияние — символ вознесшейся к Аллаху души строителя, и что душа эта пребывает среди гурий в раю. Но Канфель плохо слушает, его покоряет смелый размах и гениальный расчет силы равновесия, благодаря которому мелкие, пригнанные камни держатся четыре столетия. Канфель вспоминает о храме, устройство которого наизусть заучил в «Книге царств и хроник». Он видит перед собой двор священников, где помещается «медное море», медный жертвенник, умывальницы, украшенные изображениями львов, херувимов и быков. Он, Канфель, взяв за руку Рахиль, поднимается с ней по ступенькам в притвор, перед которым стоят два медных столба: Яхон и Бааз. Он проникает с ней через двойные двери, на которых вырезаны пальмы и цветы, в святилище, где находится десять семисвечных золотых светильников, золотой стол для хлебов предложения и покрытый золотом кедровый кадильный алтарь. Дальше — святая святых. Канфель оправляет свою библейскую бороду и пурпурный безрукавный хитон, украшенный внизу золотыми колокольчиками, голубыми и червленными кистями, имеющими форму гранатовых яблок. Он протирает рукавом золотой эфод с двумя ониксами, нагрудник, имеющий, по числу израильских колен, двенадцать драгоценных камней, и трогает свой конусообразный головной убор с прикрепленной к нему дощечкой из чистого золота: «Святыня Ягве». Потом он дает знак Рахили, она пляшет перед лицом Ягве, ударяя в бубен, а Канфель оставляет ее, потому что в святая святых может входить только он, первосвященник Израиля, Канфель отворяет кипарисовую дверь, и прямо перед ним покоится со скрижалями завета ковчег, который осеняют два золоченые крылатые херувима, вырезанные из дикого масличного дерева…

Канфель почувствовал боль в левой руке, вскрикнул и увидел, что татарин держит его за руку и, вращая глазами, показывает на трещину в куполе.

— Что он хочет от меня? — спросил Канфель.

— Он кричит, что эта трещина заявилась в день смерти Ленина, — ответила Рахиль. — По-моему, у него страх, что наши немагометанские ноги влезут в магометанский храм!..

Рахиль захотела пить, Канфель уговорил ее пойти с ним в татарскую столовую — пить кефир. Пока девушка пила пузырящийся напиток, Канфель заказал себе кушанья, которые показались ему привлекательными: шорбу, кашик-бурен, сарму и баклаву. Он ел их, торжествуя, что удерживает подле себя Рахиль, но заранее оплакивал свой несчастный желудок. Девушка опустила глаза, боясь взглянуть на гримасничающего Канфеля и рассмеяться.

— Мне нездоровится от ваших архитектурных угощений, — сказала она, — вам нездоровится от ваших с’естных!

— Что за сравнение? — возмутился Канфель, хлебая шорбу, как уксус. — Это национальное блюдо, а там — национальная культура!

— В том и другом сидят Аллах и Мулла! — проговорила Рахиль, отодвигая от себя стаканчик. — Мой дедушка Меир говорит: плохая начинка портит самый лучший пирог!

— Эти слова приложимы к вам, Рахиль! Вы набиты плохой начинкой! Откуда это?

— От жизни! Мне кусок хлеба доставался с кровью!

— А мне не доставался? Вы знаете, что такое юрисконсульт в акционерном товариществе? — спросил Канфель, с опаской пробуя кусок сармы. — Он обслуживает фирму, каждого компаньона, жену компаньона, брата жены, близкую знакомую брата, бабушку близкой знакомой… Что я делаю? Я бегаю за делами, а они летают, как мухи! Вам легче жить!

— Конечно, легче! У вас были погромы, у вас убили мать и брата, вас ограбили, вы бросили рабфак, вы уехали из города за две тысячи верст!..

Вечер, шелестя, расправил шелковые крылья, последние золотые паутинки дрожали на окнах, дома и домишки меняли окраску, замирая до темноты, до огня. Из-под земли вырастали встречные прохожие, сырая прохлада опускалась на плечи, Рахиль надела жакет и застегнулась. Теперь она стала тоньше, хрупче, шаги ее мельче, резче, и правое плечо отошло вперед (вот такой становилась Стеша, когда Канфель провожал ее домой по ночным просекам Петровского парка). Канфель старался итти на расстоянии шага от девушки, но на узких панелях трудно рассчитать движение, он толкал ее, и невольно рука его нащупывала ее руку. Еще плохо сознавая, что говорит, он прислушивался к своему голосу, подбирая высокопарные слова:

— Если бы я был царем Соломоном, а вы моей Суламифью! Если бы эти телеграфные столбы были вечно зелеными кедрами и пальмами, а эти собаки — златорогими ланями…

— Лани могут обойтись без рогов! — прервала его Рахиль, перепрыгивая через канавку. — Когда темно, у вас — соловейное пенье!

— Пусть соловейное, Рахиль. Не пугайте моего вдохновенья. Homo sum et nihil humani a me alienum esse puto!

— Царь Соломон и латынь! У вас не случается путаницы?

— Я человек и ничто человеческое мне не чуждо! — перевел Канфель, сбиваясь с романтического тона. — Для вас лирика хуже рыбьего жира!

— Я не против рыбьего жира, смотря когда! — сказала Рахиль. — Я не против лирики, смотря с кем!

Справа вырастали каменные двухэтажные дома, захлебывающиеся в электрическом свете, слева море выволакивало пароход, похожий на дом с освещенными окнами. Справа мужчины несли золотые точки папирос, на женщинах раздувались голубые, белые, зеленые шарфы, слева в море скользили фелюги, на носу их, как звезды, сверкали фонари, и над фелюгами распускались синие, желтые, черные паруса.

— Неужели я ошибся переулками! — сказал Канфель, умышленно приведя девушку на набережную. — Мы сядем за Дюльбером на трамвай и через три минуты будем у вашего дедушки.

Как игрок, решивший выиграть, или проиграть все до копейки, Канфель выискивал новый способ, чтобы на некоторое время удержать девушку подле себя. В его мозгу проносились несбыточные планы, он так увлекся их разбором, выбором, что отстал от Рахили и очнулся, когда услыхал впереди себя её крик. Толкая прохожих, он побежал к ней и увидел Мирона Мироновича, который, растопырив руки, преграждал девушке дорогу.

— Кричи не кричи, а выслушать человека надо! — убеждал ее бухгалтер. — У меня таких, как ты, две дочки да сын!

— Хорошо! — громко сказал Канфель, — Зачем же вы стоите, как воронье пугало, и пугаете женщину?

— Мамочка, да кто ее путает! — воскликнул Мирон Миронович и приклеил обе руки к сердцу. — Собралась нас подходящая компания покататься на лодочке и рыбку половить. Оставили два места, я и пошел вас приглашать!

— Вот это таки приглашатель! — воскликнула девушка и засмеялась.

— Рахиль! — вкрадчиво проговорил Канфель, радуясь, что случай приходит ему на помощь. — Едемте! Море — сплошная лазурь, воздух — чистый нектар! Будет культурное общество!

— Культурное? — переспросила девушка. — А дедушка?

— Даю вам честное слово, через час вы будете на берегу!

— А мы не можем ошибиться переулками? — спросила Рахиль Канфеля и вдруг взяла его под руку. — Идемте! Хочу смотреть ваше культурное общество!

6. ОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ

Амалия Карловна плыла по улицам, набухая восторгом и любовью к ее Ники, — самому умному и красивому мужчине на земном шаре. Завидев Амалию Карловну, евпаторийки, как лисицы, почуявшие запах курятины, устремлялись к ней, выкладывали вороха оплетен и с замиранием сердца ждали от нее новостей. Но Амалия Карловна справлялась об их здоровьи и спешила дальше.

— Извиняйте меня, — я имею никакой время!

Она забралась в самую гущу Катык-базара, в эту карусель фруктов, сластей и снеди, покупала инжир, персики, виноград, кизиль, помидоры, гофрированные греческие вафли и прозрачную чукчелу. Сидя на куче арбузов, старый армянин за пять копеек подбросил вверх арбуз, на лету рассек его длинным ножом на две ровные половины и, поймав половинки, подал Амалии Карловне, приговаривая:

— Доктор Карапутто из Константинопол дэлал адын сэким-башка! Ва!

Блаженный пар исходил от нее, она остановила продавца холодной бузы, таскающего на спине серебряный самоварчик. Позвякивая колокольчиками, украшавшими верх самоварчика, продавец снял один из висящих на его поясе золоченых стаканов и нацедил из самоварного крана пенистого напитка. Она вспомнила, что ее Ники любит хлебный квас, купила бутылку кваса у вишнеглазой украинки, торгующей в дощатом киоске, над которым висела белая вывеска:

От добрый квас!

Так квас у Киiви

Та у вас!

Хто цей квас

Буде пыти,

Той 100 рокi буде

Жити!

Сумка Амалии Карловны была битком набита, ее руки насилу держали пакеты, потное лицо блестело, как желатин, и из подмышек богатый пот растекался синими радугами по полотняной кофте. Войдя в свой сад, она увидела, что Кир подсматривает в окно танцовщицы, окликнула его и велела итти в комнату, но мальчик шопотом сообщил:

— Мутерхен, ее бреют!

Опустив ношу на землю, Амалия Карловна ущипнула Кира за ухо и подкралась к незанавешенному окну. Спустив кофточку и завязав рукава на груди, танцовщица стояла боком к Полю-Андрэ, ее правая рука была поднята и волосы подмышкой намылены. Парикмахер брил волосы бритвой жилетт, наверно, чувствовал себя не в своей тарелке и, наклоняя голову набок, приседал, как гимнаст перед прыжком.

В четыре руки работала Амалия Карловна на кухне, развела в печке огонь, поставила суп, жаркое, компот, перемыла грязную посуду. Когда осталась горячая вода, она, раздевшись, вымылась. Потом завернулась в простыню, связала белье в узелок и, взяв верхнее платье в руки, а узелок в зубы, прошла в спальню. Там она развесила на стульях кофточку, юбки, чулки, надела капот и, дождавшись, когда Поль-Андрэ вышел от танцовщицы, поманила его пальцем. Парикмахер выбрил немке волосы подмышками, сделал прическу шиньон а ла гофрэ и, вынув из чемоданчика косметические средства в старых заграничных коробках и пузырьках, надушил ее и напудрил. Амалия Карловна надела батистовую комбинацию и шифонное платье — пышное и розовое, как пена кизилевого варенья. Она ставила на стол тарелки, клала на них крест-накрест нож и вилку, свертывала треугольничками салфеточки. Когда граненая рюмка — любимая посудина ее Ники — стукнулась о пузатый графин, рюмка и графин запели сентиментальный дуэт. Шел пятый час. Кир плакал и просил есть, танцовщица у себя в комнате напевала вполголоса, репетировала, изгибаясь, как покрытая мясом и кожей пружина. У Амалии Карловны засосало под ложечкой, в кухне, закрыв полотенцем грудь, она взяла пальчиками сальную, поджаренную картошку, подула на нее, как на одуванчик, с’ела и потянулась за второй.

— Фрау Перешивкина! — крикнула Ирма, выглянув из своей комнаты. — Угостите меня обедом!

— Gnädige Frau! — ответила Амалия Карловна, сердясь, что танцовщица не дожидается общего обеда. — Вы много обедаль, но мало платиль!

Ирма спросила, сколько она должна, принесла деньги, уплатила и долго извинялась, что просрочила платеж. Амалия Карловна скомкала деньги, положила их в кармашек, и деньги сквозь платье жгли тело, как горчичник. Но, глотая слезы, она спокойно подала обед танцовщице и только на кухне бросила в рагу полную горсть перца, словно это были ирмины глаза.

В восемь часов в семимильных сапогах промчался по Евпатории вечер. У Амалии Карловны от голода болела голова, Кир ел пятый кусок хлеба, Ирма уходила в пальто, с бежевым чемоданчиком в руке.

— Милый мальчик! Он все еще ждет папочку! — продекламировала танцовщица.

Кир показал ей язык, запрыгал по столовой, забыв, что должен стоять в углу.

— Вилли! — закричала Амалия Карловна, потеряв терпение. — Я надираю тебе с ремень, рюсски поросенок!

Амалия Карловна ела перепаренный суп, пережаренное рагу, не чувствуя ни вкуса, ни запаха, и пила хлебный квас, смешивая его со слезами. В наказание Кир ел в кухне на заставленном посудой столе, но это не уменьшило его аппетита, и он исподтишка с’ел весь компот. Выйдя из кухни, он вобрал голову в плечи, вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку.

— Мутерхен! — сказал он, поднимаясь на цыпочки. — Это выбросила фрау! — и он положил перед матерью записку, которую учитель получил от Мирона Мироновича. (Как известно, следственные власти получили эту записку из рук Перешивкиной.) С первых же слов Амалия Карловна почувствовала, что ее сердце вырастает, заполняет грудь и давит на легкие: ее Ники не пошел пьянствовать, а уехал к танцовщице! Смех до боли щекотал горло Амалии Карловны, и последним глотком воздуха проталкивая смех в горло, как застрявшую пробку в горлышко бутылки, она истерически захохотала:

— Мутерхен! — теребил ее за руку перепуганный Кир, забегая то слева, то справа. — Мутерхен, я боюся!

7. МОРСКАЯ ИДИЛЛИЯ

В лодке гребли два парня в матросках, третий стоял на носу лодки, распутывал невод, закидывал его и командовал:

— А наддай ходу! А забери право!

— Есть ходу! — в один голос отвечали гребцы! — Есть право!

Граф, несмотря на возражения Мирона Мироновича, приглашенный Сидякиным в качестве командора, сидел за рулем. На двух поперечных скамьях сидели гребцы, справа на продольной скамье — Ирма, по бокам ее Перешивкин и Сидякин. В первый момент увидев уполномоченного Госхлебторга, танцовщица наотрез отказалась ехать, но Мирон Миронович взял ее под руку, отвел в сторону и сказал:

— Человек отрекомендовал тебя за вторую Гельцер, а ты хвостом вертишь! — и похлопал себя по боковому карману. — А я уж авансик приготовил!

Сидякин растерялся, когда Ирма, улыбаясь, протянула руку и попросила его сесть рядом с ней. Шелковый колокол ирмина рукава лег на его колени, он украдкой гладил скользкий рукав и таял от нежности. Перешивкин все еще не мог прийти в себя от беготни: в последнюю минуту Ирма решила танцовать вторым номером не кэк-уок, а испанский танец, и вместо того, чтобы зайти за фраком к Пруту, учитель бегал по знакомым, отыскивая кастаньеты. Теперь деревянные погремушки лежали у него в кармане, в ногах стоял картон с костюмами и гримом танцовщицы, она прижималась к нему, и он накинул на нее зеленое крыло плаща.

На левой боковой скамье сидели Канфель, Мирон Миронович и Рахиль. Канфель поклонился Перешивкину, но был настолько изумлен присутствием Сидякина, что не поздоровался с танцовщицей. Видя, что он сторонится Ирмы, Сидякин, поощряемый знаками Мирона Мироновича, протянул Канфелю руку.

— Товарищ правозаступник! — проговорил он. — Загляните ко мне в неприемные часы!

— Спасибо, но…

— Кто старое вспомянет, тому глаз вон! — закричал Мирон Миронович. — За глаза и в глаза скажу, Марк Исакыч, просил товарищ Сидякин привести тебя к нему, да все недосуг!

Канфель, не поверил ни одному слову, кивнул головой, что можно было истолковать по-разному, и наклонился к Рахили. Он все время держал руку девушки в своей, она выдергивала ее, и эта невидимая другим игра волновала Канфеля. Рахиль узнала Перешивкина (она видела его в школе после истории с Левкой), перед ее глазами возник бьющийся в слезах брат и этот рыжий человечище, передразнивающий, показывающий ему свиное ухо. В несколько секунд она с остротой, доходящей до боли в висках, пережила эту обиду, все разговоры тети Ривы, отца и дедушки…

Вдали поднималась оранжевая рожа, оттопыривала черные губы, пялила черные глазищи и, когда на нее падала тень, строила гримасы и корежилась. Добравшись до первых облаков, она застряла в них, стала нырять, розоветь, качаться, как пьяница, в черноморской зеркальной глубине. Серебряная лестница легла на поверхности моря, из облаков наконец выплыла желтолицая луна, а ее огненный двойник, надувая щеки, покатился по лестнице и, кувырнувшись на дно, пропал.

— Закон отражения! — громко оказал Перешивкин.

— Ребята! — закричал гребцам Мирон Миронович. — Не бочки везете! Наладьте песню!

Гребцы налегли на весла, сидящий на носу лодки откашлялся, уставил глаза в одну точку и, раскрыв правый угол рта, запел:

Выхожу один на пристань, Там товарищи сидят, Они пьют вино и пиву Мине здрасти говорят!

Гребцы подхватили песню, Мирон Миронович выкрикивал отдельные слова, Перешивкин подтягивал сухим голоском, а граф открывал и закрывал рот, притворившись, что поет. Запевало приставил руку ребром ко лбу, словно высматривая кого-то вдали, и, ударив себя кулаком в татуированную грудь, продолжал:

Облегающая Манька. Ах, и Васька рыжий с ей, Он берет ее за ручку, Но она говорит: пей!

Канфель повторил первую половину куплета, Сидякин, отставая от гребцов, вытягивал из себя слово за словом, а Мирон Миронович вторил ему. Вдруг запевало поднялся с места и, скрежеща зубами, зарычал:

Тут же как я подскакал, Как я вдарю промеж глаз, Васька рыжий подыхает, А мине уводят в часть!

Ирма начала подпевать в полный голос, — Перешивкин замер, Сидякин поднял руку. Голос у Ирмы был тонкий, она с трудом брала низкие ноты и сбивалась на фальцет. Когда она кончила петь, уполномоченный одобрительно замычал, а граф, покачнув лодку, привстал и захлопал в ладоши.

— Чембер тебе в голову заскочил! — крикнул запевало графу. — Лево руля!

Один из гребцов взял из рук запевалы фонарь, осветил нос лодки, где виднелся конец невода, и запевало, ухватив невод, потащил его из воды. Он медленно перебирал невод, в котором билась рыба, встряхивал его, запускал в него руку и бросал добычу на дно лодки. Покрытые облачными пятнами буроватые бычки упирались в дно широкой, приплюснутой головой и скалили бархатистые зубы; краснобрюхие ерши выставляли глупую голову с углубленным лбом, с голой ямкой на затылке, топорщили иглы, шипы, и подпрыгивали, как лягушки; темнобурые, пятнистые камбалы косили глазами, сидящими на одной стороне головы, вдруг, щелкнув зубами, опрокидывались на другой бок, и на дне лодки бились бледножелтые, безглазые уроды, усеянные черными крапинками. Десятки морских пленников распинались пальцами, пальцы щупали глаза, забирались под жабры. Когда рыбины ползали на плавниках, трепыхаясь, натыкаясь друг на друга, босая нога опрокидывала их на спину и ударяла в брюхо.

— От гад! — обругал запевало попавшуюся медузу, встряхнул невод, и медуза рассыпалась, как кусок горохового киселя.

Все смотрели на ловлю: Сидякин забыл об Ирме и, придерживая очки, не пропускал ни одного движения рыбака; Ирма, полулежа на плече Перешивкина, из-под ресниц следила за оглушенными рыбами; когда рыба извивалась от боли, на лбу Перешивкина надувались жилы, и рука сжималась в кулак; граф глядел через головы, ему было видно только лицо ловца, он хотел привстать, но боялся нового окрика и плевал через борт лодки; Мирон Миронович подался вперед, охал, причмокивал и, когда ловец ударял ногой рыбу, до боли тер ладонью подбородок; Канфелю нравилось, как играли при свете фонаря чешуя, плавники, глаза рыб, и он восхищался вслух переливами красок; Рахиль видела освещенные лица, каждое лицо, на минуту освобожденное от маски, которую привык носить человек, поражало ее, и нервные пальцы девушки бегали по пуговицам жакета, расстегивая их и застегивая.

Гребцы свернули невод, повернули лодку, ветер подул в лицо, и граф повернулся спиной к сидящим. Перешивкин закинул голову кверху, долго смотрел на звезды и мертвым голосом произнес:

— Южные ночи богаты красотами природы!

— Мосье! — воскликнула Ирма. — Вы не видели заграничного моря! Я готова всю жизнь плыть по итальянским волнам!

— De gustibus non est disputandum! — отчеканил Канфель. — О вкусах не спорят.

— Кто любит попа, кто попадью, а кто попову дочку! — согласился Мирон Миронович, приподняв картуз и почесав пальцем темя.

Гребец уколол босую ногу о шипы ерша, из ноги пошла кровь, он стал промывать ранку, и Рахиль предложила ему поменяться местами. Сняв жакет, она пересела, поправила уключины и, упершись ногами в деревянный выступ, взмахнула в такт с оставшимся гребцом веслами. Она по-мужски поднимала их, слегка наклоняясь вперед, на половину опускала лопасти в воду и, гребя, глубоко откидывалась назад. В этот момент кофточка обтягивала ее грудь, узкие рукава наливались мускулами, забиравшаяся вверх юбка обнажала по-детски округлые колени, и, освещенная сверху фонарем, Рахиль на секунду превращалась в бронзовую статуэтку.

Лодка подходила к берегу, волна пошла круче, и стоявший на носу парень скомандовал:

— А возьми лево! А легче!

Засучив штаны, он спрыгнул в воду и потащил лодку за собой. На берегу лежали валуны, за ними поднимались скалы, среди скал плескались огоньки, а высоко над ними лиловые колпаки гор упирались в прозрачные облака. Парень довел лодку до первого валуна, повернулся лицом к лодке и, держа ее за нос, присел на корточки. Опираясь об его голову рукой и ступив на его колено, Ирма шагнула из лодки, — парень обхватил танцовщицу за талию и поставил на валун.

— Где ваше через час обратно? — спросила Рахиль Канфеля, надевая жакет.

— Вы говорите со мной, как господь бог с Моисеем!

— У вас паскудное отношение ко мне!

— Мы остановились, чтоб зажарить рыбу. Что тут особенного?

8. ЛЮБОВНАЯ ВСПЫШКА

На столе горела электрическая лампа, абажур светился, как зеленый лист на солнце, чернильница была забрызгана лиловой кровью чернил. По развернутому листу бежали буквы и цифры, цифры и буквы перекрещивались, громоздились друг на друга и выравнивались в шеренгу предложений. В среду общее собрание пайщиков «Об’единенного рабочего кооператива»: придут коммунальники, грузчики, медсантрудцы, приедут из колоний немцы, татары, евреи, притащится артиллерия прилавка и кухни, приплывут из домашней тины караси и карасихи — евпаторийские граждане и гражданки, а с ними вьюны из бывших, из духовных, и всякие огольцы, и всякая малявка, временно осевшая в профсоюзных прудах. Будут они крыть фактами, обстреливать вопросами, будут мылить голову Трушину, хотя нет за ним никакой вины, но так заведено, что на каждом общем собрании достается докладчику на орехи. Знает Трушин, что есть за кооперативом грешки: бывал затор с маслом, продавали сырой хлеб, путали сорта мяса, торговали гнилыми арбузами. Вторую неделю сидит Трушин за книгами, счетами, балансами, высчитывает усыпку, усушку, утечку, доискивается, как алхимик, причины всех причин. К нему после службы заходят правленцы, помзавы, советские Пифагоры — бухгалтера, и сам глазастый хозяин кооператива — пайщик. Когда утомится Трушин, — бросит перо, зашагает по комнате, положив руки в карманы вислоухих брюк-галифэ, и вдруг, к удивлению соседей, разразится речью:

— Дело спрашиваете и кроете по совести! Есть ошибки! Учимся! Три года нашему кооперативу. Первый год не в счет: организация и суматоха! Торговали больше селедками, спичками, потом чорт подсунул эту «Метаморфозу». Второй год, глядите: продовольственная лавка по всем правилам! Отделения: бакалейное, мучное, зеленное, мясное. Коопбанк открыл кредит. Третий год: две продовольственных лавки, одна мануфактурная и три фруктовых палатки на Катык-базаре! Обзаводимся. Растем. Воюем! Результаты второго года: количество пайщиков увеличилось на шестьдесят процентов. На третий год: на триста процентов. В первый год мы задавили двух частников на Советской, во второй еще парочку, а теперь на весь город две штуки осталось! Первая ссуда потушена. Срок второй через год. Независимо имеется прибыль. На нее можно открыть один универмаг и по просьбе коммунальников ясли!

Тут Трушин, как шахматный игрок, сделавший решающий ход и произнесший: «шах королю», хлопал рукой по столу, посмеивался (эх, молод ты, молод, дорогой товарищ Трушин!) и обводил всех зрителей восторженным взглядом. Зрителей было ограниченное количество: стол — инвалид первой категории, потерявший ногу и дважды получивший контузию правого бока, раскладная кровать — неизменная участница всех перебросок на работу по партлинин, чернокожий чайник — заместитель самовара, умывальника и бака для кипяченой воды, и будильник — честный друг, умеющий во-время разбудить и напомнить о заседании. Были в комнате и другие зрители: плюшевая гардина, кожаный диван, ваза с искусственными розами и тумбочка, у которой вместо ручек сверкали медные морды льва. Зрители эти были чужие, хозяйкины, от них Трушин с радостью освободился бы, но хозяйка сдавала комнату с вещами и соглашалась лучше расстаться с жильцом, чем вынести их из комнаты. Трушин чувствовал, что хозяйкины вещи не слушают, не понимают его, и ненавидел их, а они платили ему той же монетой: гардина заслоняла свет, диван оставлял на одежде рыжие пятна, розы при прикосновении к ним обдавали пылью, а тумбочка, предательски покачнувшись набок, сбрасывала стакан с водой.

Походив по комнате, Трушин опять садился за стол, раскрывал жалобную книгу и по горло окунался в заявления. Одна пайщица жалуется, что соленые огурцы положили в плохой пакет, бумага разлезлась, и огурцы рассыпались; другая удивляется, почему гражданину в шляпе отпустили без очереди зубной порошок; третий скорбит, что кассирша всем улыбается, а ему, контролеру кино «Баяна», дерзко отвечает; четвертая сердится, что каждый раз семга пахнет керосином; пятый замечает: если в кооперативе нет пастилы, то все будут покупать у частника; шестая сокрушается, что в прилавке торчит гвоздь, и она разорвала пальто. За пустяковыми записями идут серьезные, — Трушин задумывается: из карандашных и чернильных, из корявых и бисерных строк, как на экране, возникают живые фигуры, — вот впускай их в комнату, усаживай на стул и спрашивай:

— Здравствуйте! Вы с заявлением?

— Я имею один жалоба, геноссе Трушин!

Амалия Карловна сидит, сложив руки на коленях, краснеет, вздыхает, и розовое шифонное платье повторяет ее вздохи. На глазах ее стоят слезы, она моргает, — слезы бегут по щекам, задерживаются в уголках губ и встречаются на подбородке.

— На что вы жалуетесь, гражданка Перешивкина?

— Мой Николяй Василиш есть негодяй!

Трушин откидывается на спинку стула, сдерживает смех и, не глядя на Амалию Карловну, соглашается:

— Да, ваш муж оказался плохим воспитателем!

— Он ухаживайт за одна дама!

— Он забыл, что он — народный учитель и отвечает за нашу смену!

— Она погубляет его!

— Он вел себя по-инспекторски. А в республике чин статских советников упразднен за ненадобностью!

— О, diese Männer! Я есть слабый натур. Gott helfe mir! — Она шмыгнула носом и улыбнулась сквозь слезы. — Спасайте меня, геноссе!

Амалия Карловна берет принесенную с собой банку с инжирным вареньем, пахнущим парным молоком, и поправляет на баночке красную ленточку. Она вытирает банку платком и, держа ее одной рукой за ребро, а другой под донышко, с великой осторожностью ставит ее перед Трушиным, словно банка с динамитом.

— Что это?

— От чистый сердце!

Она кладет руки на плечи сидящего Трушина, показывая бритые подмышки и полоску батистовой комбинации, вдруг, нагнувшись, целует его в губы и убегает. Опешив, Трушин трогает на банке ленточку, хохочет, а за ним смеются стол на трех ногах, раскладная кровать, негр-чайник и друг-будильник. Остальные вещи молчат, они обозлены, слушают, как хозяйка шипит за стеной: «Наш коммунист спутался с женой учителя!» Трушин одергивает плюшевую гардину, чтобы взглянуть в окно, она обдает удушливой пылью, — он выпускает гардину из рук и отфыркивается.

Амалия Карловна перебегает дорогу, над ней елочной голубой бомбочкой висит луна, а под луной, блестя сахарными крылышками, летят ангелочки-облачка. Амалия Карловна летит по своему саду, взлетает по ступеням, как розовый воздушный шар, и, придерживая руками выскакивающее из груди сердце, идет в спальню. Она снимает ненужные платье и комбинацию, стоит, голая, перед зеркалом, закрыв лицо руками, и смотрит на себя сквозь просветы между пальцами, как сквозь щели пляжного забора на купальщиков. Потом она откидывает одеяло и лезет под него, ненужная, как ее розовое платье и батистовая комбинация.

9. ЛЮБОВНЫЙ КАРНАВАЛ

Из домика выбежал круглый человек, на толстой шее его сидел биллиардный шар, к шару был приклеен игрушечный нос, над носом в узких щелках, как жирные головастики, плавали глаза. Кругляш поклонился, приложив руки к сердцу, и, обращаясь к графу, с акцентом произнес:

— Ваше сиятельство! Первый гость будешь! — он сделал шаг вперед и склонил свой биллиардный шар набок. — Пить-кушать будешь!

— Здравия желаю! — сказал граф, не останавливаясь. — Ужин на семь персон, вино и оркестр!

Кругляш побежал вперед, и, едва нога Сидякина ступила на порог дома, невидимый струнный оркестр загромыхал: «Славься, славься, наш русский цар». Ноги Сидякина прилипли к порогу, он вскинул голову, очки его подскочили и сели на переносицу:

— На каком основании?

Граф толкнул кулаком кругляша между лопаток, кругляш покатился, заголосил, скрипка поперхнулась, залепетала интернационал, за ней надорванным голосом завторило пианино, и только одна виолончель все еще раскатывала на басах «Славься, славься». Две татарки, спросонья позевывающие, накрыли посередине комнаты скатертью стол, уставили его тарелками, на которых по зеленому фону мчался рыцарь на белом коне со щитом и копьем. Сбоку каждой тарелки татарки положили вилку и нож, на тарелки поставили узкие стаканчики, а в стаканчики засунули бумажные салфетки. Гребцы внесли два кулечка, Мирон Миронович распорол рогожу, положил на стол закуску, фрукты и коробки с конфектами.

Татарка принесла нарезанные четвертинками помидоры, гигантские огурцы, сыр и нафаршированные мясом баклажаны. Кругляш притащил дубовый боченок на колесиках, подкатил его к Ирме и хлопнул ладонью по боченку:

— Угощай, красавица! Хозяйка будешь!

Канфель взял из рук Рахили стаканчик, подставил его под кран боченка, наполнил вином и поставил перед ней. Отодвинув стул, он встал, театрально поднял стаканчик и сказал:

— Господа!

— Господа в Соловках! — отрубил Сидякин.

— Я предлагаю первый тост за наших дам!

— Молодчина! — обрадовался Мирон Миронович и чокнулся с Ирмой. — За ваше!

— Мосье Канфель! — сказала Ирма, и зрачки ее стали темнозелеными. — Я пью за вашу даму!

— Присоединяюсь! — изрек Сидякин, еще раз убеждаясь, что отношения между Ирмой и Канфелем испорчены. — Желаю стопроцентного успеха!

Для всех была прогулка и ужин, для Мирона Мироновича — разведка и сражение, которое решало судьбу Москоопхлеба. Как лазутчик, проникнувший в штаб врага, Мирон Миронович понимал, что каждый промах может повести к гибели, и в оба глаза следил за всеми. Он стремился вывести из строя графа, не сомневаясь, что граф — чекист, и, зная об его антисанитарном свойстве, велел кругляшу поставить перед графом другой боченок. Граф обрадовался боченку, наливал себе по два стаканчика, зажимал один между мизинцем и безыменным пальцами, другой между средним и указательным и, подняв стаканчики над широко раскрытым ртом, наклонял их таким образом, что две винные струйки одновременно лились в рот. Мирон Миронович даже подумал, что хорошо натянуть один конец резиновой кишки на кран боченка, а другой вставить в горло графу и сразу перекачать все вино в его пищевод. Вторым опасным человеком для Мирона Мироновича был Перешивкин, который, забыв о присутствии Сидякина, ухаживал за Ирмой, готовя новый повод для ревности и ссоры. Мирон Миронович положил кулечек с водкой под свой стул, крепко наступил на него ногой и нарочно с неохотой дал Перешивкину вторую бутылку, рассчитывая, что он придет за третьей. Видя, что Рахиль не пьет вина, Мирон Миронович положил на тарелку слив, откупорил бутылку ананасной воды и отнес ей. Он несколько раз шептал на ухо Канфелю, уговаривая поменьше пить и помнить о деле, но, соглашаясь с ним, юрисконсульт потягивал стаканчик за стаканчиком и заметно пьянел. Мирон Миронович об’яснил кругляшу, что Канфелю нельзя много пить. Кругляш поманил пальцем татарку, сказал ей несколько слов, и Канфель с изумлением увидел, что бутылки убегают от него, а боченок с вином, словно в него вставили мотор, скрипя колесиками, откатывается на другой конец стола…

— Славяне! — сказал пьяный Перешивкин и громко икнул. — Моя душа озарена небесным сиянием, и мои уши слышат голос господа: наступает час погибели желтого иноверца! — он повернулся к Мирону Мироновичу, который подбежал к нему сбоку, и нараспев произнес: — Или, или, Лама Савахфани!

— Николашка! — строго сказал Мирон Миронович, ставя перед учителем третью бутылку. — Не бесись!

— Мирошка! — радостно отозвался Перешивкин, вставая. — За Расеюшку-Русь! — и, распахнув рот, он выплеснул туда весь стаканчик водки.

— Не бесись, не бесись! — еще строже повторил Мирон Миронович, стараясь усадить его на стул. — Уважаемый человек, а озорничаешь!

— Христос воскресе! — вдруг воскликнул Перешивкин и, обняв Мирона Мироновича так, что тот не мог пошевелиться, трижды поцеловал его. — Слышишь, колокола гудят! — и, прислушиваясь, он стал поднимать и опускать палец. — Бим-бом! Бим-бом!

Мирон Миронович отшатнулся от Перешивкина, испуганно посмотрел на Сидякина (уполномоченный ел помидоры), оглянулся — нет ли позади свиней, и боком пошел на свое место. Он подумал, что выпил лишнее, и потому ему кажется, что все вокруг него пьяны, а он трезв.

— Когда нас порадуете? — спросил он Ирму, силясь показать своего улыбчивого зайчика, но зайчик был под хмельком и развесил уши.

— Я набираюсь настроения! — ответила Ирма, стиснутая с боков Сидякиным и Перешивкиным. — Мне надо порепетировать с оркестром!

Мирон Миронович повел Ирму в комнату, где помещалась касса, кругляш спрыгнул с высокого стула, на котором сидел за конторкой и почтительно ждал распоряжений. Мирон Миронович велел позвать дирижера оркестра, и, едва за кругляшом захлопнулась дверь, вынул из кармана бумажник, из бумажника — одиннадцать банкнотов тридцатирублевого достоинства.

— Сто пятьдесят вы получили. — Вот еще триста пятьдесят. Сосчитайте!

— Я верю вам, мосье! — сказала танцовщица, пряча деньги в сумочку.

— Стало быть, всего получено вами пятьсот! — подытожил Мирон Миронович и вынул из бумажника заранее написанную расписку. — А теперь для формы прошу писульку об авансе!

Он обмакнул ручку кругляша в чернильницу, подал Ирме, и она, положив расписку на подоконник, написала внизу фамилию, число, месяц и год.

— Вы меня познакомьте с репертуаром вашего театра! — попросила Ирма и протянула руку.

— Разобязательно! — пообещал Мирон Миронович, взяв руку и поцеловав Ирму в плечо. — Забегу на недельке!

Он пообещал дирижеру дать на чай, представил его Ирме, и танцовщица, назвав себя балериной государственных театров, стала договариваться с музыкантом. Возвращаясь к столу, Мирон Миронович наклонился к уху Сидякина и, сдерживая хлещущее через край злорадство, прошептал:

— Уж и номерок я с ней приготовил! По гроб не забудете!

— Одобряю! Сид! — промычал уполномоченный. — Пойдите к управделами. Он поставит печать!

На куцую эстраду вышли музыканты: косой на правый глаз скрипач-дирижер, виолончелист, нервно поправляющий пенснэ и куклолицая пианистка. Кругляш зажег свечи, стоящие в подсвечниках пианино, и огарки, прикрепленные стеарином к пультам. Музыканты положили на пульты ноты, пианистка, ударяя пальцем по клавише, взяла ля бемоль, скрипач и виолончелист настроили инструменты.

— Вальс трист! — детским голосом об’явил дирижер и резко вскинул голову, словно его дернули сзади за веревочку. Он постучал смычком о пульт, взмахнул смычком два раза, и скрипка, виолончель, пианино заныли, состязаясь друг с другом в медленности и приглушенности. Эти звуки баюкали Канфеля, погружали по горло в сладкую теплоту и вызывали на нежность.

— Цыганскую! — крикнул он музыкантам и, покачнувшись на стуле, оперся о плечо Рахили. — Я хочу песни, как воды!

— Вам таки нужна вода! — ответила Рахиль, снимая его руку со своего плеча, и глаза ее загорелись, как черные электрические лампочки.

Пианистка взяла бубен, скрипач насадил на скрипичную подставку сурдину, виолончелист положил у ног металлический треугольник, и вот, — как заарканенная дикая лошадь, — рванулась цыганская песня! Скрипач приседал, раскачивался из стороны в сторону, — смычок его раненой птицей взлетал, падал и бился; пальцы виолончелиста скользили по деке, трепетали, присасывались к струнам, — виолончель причитала, мычала, орала. Виолончель выбивалась из последних сил, чтобы догнать пианистку, которая превратилась в две сумасшедшие руки — скачущие, перекрещивающиеся и выбивающие протабаченные зубы пианино. От этой музыки голова Канфеля вертелась жужжащим волчком, по артериям его бежало молодое, красное вино, и, высоко подняв руки, он пошел к эстраде. (Также выходила Стеша в «Красном Яре», затянутый в широкий, красный кушак гитарист подавал ей бубен, она кланялась в пояс пьяной публике и плясала под гитарные всхлипы, под всплески ладошей и выстрелы каблуков.) Канфель ставил ногу, отдергивал ее от пола, словно пол был накален и, притоптывая, изгибаясь, не сходя с места, поворачивался кругом. Он пел, проглатывая средние слова и растягивая гласные в конце куплета:

Поденьте, поденьте бокалы проскалинт! Чевеньте, чевеньте браванта сэгэдых!

Вдруг, схватив с пианино бубен, он ударил в него локтем, поплыл, упершись руками в бока и пружиня ноги на носках. Под общий смех и рукоплесканья, он опустил правую руку с бьющимся в лихорадке бубном, и плечи его затрепетали:

Эх, распошол тумро Сиво грал пошол! Ах, да распошол, хорошая моя!

(Второй Канфель высунулся по пояс из стенного зеркала, мокрые волосы его сбились на лоб, воротник размяк, галстук сполз, на месте банта торчала медная головка запонки. Канфель смешно закидывал голову, вперяя в потолок глаза, улыбался, полуоткрывая рот, показывая зубы, и кокетливо закрывался бубном, делая глазки.) Оркестр оборвал песню, дирижер переменил ноты на пульте, повернулся с поклоном и стрельнул в Ирму косым глазом:

— Аллилуйя!

Ирма положила руку на плечо Сидякина, откинула голову и, держа в уголке рта папиросу, дымила и передергивалась. Сидякин напирал грудью, шел на всех парах, отдувался и пыхтел, а Ирма, прижимаясь голым плечом к бакенбарде, покорялась и отступала.

— Алло! — крикнула она, обнимая коленями его колено.

— Всегда готов! — рявкнул он, повертывая ее вокруг себя,

— Ты чего нос повесил? — крикнул Мирон Миронович Перешивкину. — Наливай по маленькой!

Обмякая на стуле, Перешивкин растопырил ножищи, голова его, упираясь тупым подбородком, стояла на столе, как медный котел, по бокам головы торчали красные уши — ручки котла, и только глаза — заклепанные гвозди, уставились на ирмины ноги. Граф пил вино, присосавшись губами к крану боченка, красная жидкость текла по его лицу, спортивному костюму и струйкой сбегала с краг на пол.

— Ваше сиятельство! — проговорил Мирон Миронович, торжествуя. — Мастак ты по смешным историям, хоть бы словечко вымолвил!

Граф оторвался от крана, расстегнул костюм, засунул большие пальцы за плечики жилета и, оттопырив и шевеля остальными, загнусавил:

— Какая ра-ажни-ца мьежду фокштрот и лубов?

— Не знаю! — ответил Мирон Миронович, поспешно отступая назад. — И кошками же от тебя шибает!

— Фокштрот, — запел пакостный граф, не обращая внимания на восклицание Мирона Мироновича, — это…

— В высшей степени нахальство! — закричал Канфель, подбегая к графу. — Немедленно перестаньте, или…

— А любовь? — громко спросила Ирма.

— Вы должны его остановить, как интеллигентная женщина! — возмутился Канфель, повернувшись к танцовщице. — А вы потакаете ему!

— Прошу повежливей! — проговорила Ирма, меряя Канфеля взглядом с головы до ног. — Вы говорите не с вашей жидовкой!

— Жидо… — захлебнулся граф.

— Жи…. — разжались губищи Перешивкина.

— Хамство! — неистовым голосом заорал Канфель, бросаясь к Ирме.

— Руки прочь от женщины! — выпалил Сидякин и вытащил из заднего кармана брюк браунинг.

Канфель отступил, граф присел на корточки, у скрипача косой глаз мокрицей полез на лоб. Только привычный кругляш прыгнул и повис на руке уполномоченного:

— Кацо, себя погубишь, — меня погубишь!

(На суде при общем смехе, кругляш уверял, что, если бы не он, Сидякин перестрелял бы всех и непременно застрелился бы сам.)

У Канфеля лопались виски, колени подгибались, как гутаперчевые, он плюхнулся на первый попавшийся стул и закрыл лицо руками. Рыданья, как куски мяса, вырывались из сердца, застревали в схваченном спазмами горле, он задыхался и до крови кусал губы.

— Да с чего ты, Марк Исакыч? Ведь они пошутили! — убеждал его Мирон Миронович, проклиная графа и его язык. — К слову сказать, какой ты еврей! Ты и на еврея-то совсем не похож!

Скрипач пришел в себя, смычок вспорхнул над скрипкой, пальцы пианистки подпрыгнули над клавишами, виолончелист тупым смычком перепиливал виолончель. Ирма в комнате кругляша надела балетные туфли, сняла с себя верхнюю одежду и, задрапировавшись в кашемировую шаль, заколола ее булавками. Она выбежала, встала на носки, прошла, постукивая кастаньетами, высоко поднимая острые колени и дразня лиловыми гармошками подвязок, на которых гримасничали белоглазые и красногубые рожицы негров. Мирон Миронович сорвался со стула, подскочил к Ирме и попятился, крестясь.

— Свиньи!

На шали, начиная от каймы, где переплетались миндали — восточный символ семейного счастья, по кремовой середине были нарисованы свиные зеленые морды, имеющие по нескольку пар глаз и ушей в самых неподходящих местах. Оркестр перешел на шопот. Ирма остановилась, стянула с себя шаль и, увидев рисунок, полуголая, с истерическим визгом убежала.

— Прек! — крикнул Сидякин, махнув салфеткой на музыкантов. — Прекратить! — и, намочив салфетку водой, он положил компресс на голову.

Канфель искал глазами Рахиль, ее не было в комнате, он вышел из кабачка, посмотрел по сторонам и позвал девушку. Не слыша отклика, Канфель пошел по дорожке, ноги его были нетверды, он оступался, сползал вниз, и гальки катились под ногами. Солнце поднимало розовый парус, волны, как петухи, задирали красные гребешки и тихо-тихо перекликались: «Ску-ка-реку! Ску-ка-реку!» Канфель подошел к валуну, валун — блестящий и широкоскулый — лежал, как бегемот, высунувший морду из моря. Канфель влез на него, вокруг валуна была обмотана веревка, но конец ее болтался в воде: лодка исчезла.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ О РАЗНЫХ ПУТЯХ И ЦЕЛЯХ

1. ПУТЬ К ХЛЕБУ

— Рахилечка, ты же имеешь ум! — говорила тетя Рива. — Если молодой человек бегает за тобой, наверное, он хочет быть женихом! Ты, слава-богу, не кто-нибудь, у тебя — образованность, симпатичность, ты можешь получить твое счастье!

— Не все так, тетечка! — ответила Рахиль, переглядываясь с отцом, который чинил хомут. — Для меня кой-что не хватает!

— Конечно, твой отец не граф Потоцкий! От этого ты не хуже! У тебя шейка — игрушечка, ручки — капелюшечки, ножки — два тараканчика, щечки — свежие булочки, глазки — стрекозинки, так и прыгают, так и прыгают!

— Ой, не могу! — покатилась со смеху Рахиль. — Отец, караул!

— Рива, ты плохой шадхен! — сказал Перлин, перевертывая хомут на коленях. — Шадхен должен быть один раз дипломат и два раза нахал!

— Скажите, какой мудрец! — воскликнула тетя Рива. — У девочки нет матери, так никто о ней не думает! Что, этот Канфель босяк, мамзер? Он — умник, имеет достаток, сам — москвич и разговаривает, как профессор. Почему он не пара?

— Все-таки нет главного! — наконец, проговорила Рахиль, отдышавшись от смеха. — Нет!

— Что нет?

— Любви, тетечка!

— Лю-юб-ви-и! Так ты хочешь, чтоб твоя любви сразу в тебя заскочила! Что, твой отец сразу полюбился и поженился с матерью? Самуил, скажи мне напротив?

— Ты забыла, Рива, мы полюбились, но я имел перед собой призыв. А когда призыв, самый хороший жених — не жених!

— Хорошую помощь он дает мне! — рассердилась тетя Рива. — Я разрываюсь на кусочки, чтоб Рахилечка не жила в этой Арапии! Прилично порядочной барышне сидеть на вонючем паровике и копаться с навозом? Один сумасшедший может желать такую приятность для своей старшей дочери!

— Ну, Рахиль, ответь сама! — сказал Перлин. — Я тебе не советник!

— Отец, мне нечего говорить! У меня нет любви к Канфелю. Я не хочу менять «Фрайфельд» ни на какую Москву! — Она подошла к тете Риве и взяла ее за локоть. — Тетечка, я найду себе пару. Не здесь, так у соседей!

— Там же русские и татарины!

— Что с того?

— Ой, Рахилечка, на твой век евреев тоже хватит!

Она махнула рукой, взяла с подоконника свои очки, расправила веревочки, и по тому, как дрожали ее руки, Рахиль поняла, что тетя Рива очень взволнована. Девушка поцеловала ее в щеку, взяла ведро с парным молоком и вышла из домика. Она медленно шагала и думала, что вот пятый год, как после войны и голода, революции и погромов, взбудораженные, чахоточные, нищие евреи хлынули из местечка, словно кровь из раны. Пошли сгорбленные рыцари иглы и шила, владельцы треснувших трестов, т. е. об’единенных копеечных палаток и лавчонок, почтенные «американцы», живущие на грошовые подачки родственников заокеанской республики, и все прочие «люди воздуха», для которых угол и кусок хлеба были необходимы, как для раненых лазарет. Сорокапятилетний Перлин распродал домашний скарб, чтоб иметь деньги на «полхода» и лошадь, получил в Комзете путевку третьей категории и сводил детей на могилы их матери и старшего брата. Он покинул свой подвал, фамильный склеп, лежащий на два этажа ниже земли, взял с собой старый молот, которым двадцать лет ковал и дрался в рядах самообороны, и втиснулся с детьми в товарный вагон. Переселенцы ехали в степи, к земле, к новой жизни, переселенцев провожали и встречали на станциях музыкой, речами, подарками, — и улыбались пергаментные лица, но в сердце, как в ночном небе, все еще мерцала родная звездочка — затхлое и желчное местечко. В Евпатории на вокзал вышел встречать зятя и внуков дедушка Меир, взял на руки восьмилетнего Левку, гладил по щеке Рахиль и плакал, говоря:

— Деточки, мои сладкие! Я же думал, что меня навестит ангел Азраил, а бог послал вас! — Он пожал сильную руку Самуилу Перлину и потянулся к нему добрыми губами. — Ну, кузнец, кушай свой хлебец! — и, поцеловав его, сказал по-древнееврейски: — Кто купит хлеб на базаре, уподоблен грудному младенцу, который имеет много кормилиц и все-таки знает голод! Кто же берет хлеб со своего поля, уподоблен младенцу, который кормится от груди матери!

Левка остался у деда, стал учиться в евпаторийской школе, а Перлин и Рахиль ушли в зной, ветер, безводье, бессонье, начали радостную, суровую работу на суглинистой земле, непокорной и безжалостной, как смерть. Назад не было пути, переселенцы ели гнилую картошку и кукурузу, переселенцев ели вши, выгонял из степи ветер и туман, их не слушались ни волы, ни лошади, ни коровы. Но, голодные, промерзшие, еще верящие в бога и чорта, еще носящие в себе средневековые обычаи и обряды, слушались они агронома, инструктора, книжку, сколачивали из досок бараки крепкие, как гроб, и рыли землю глубоко, как могилу.

— Рахиль! — говорил дочери Перлин, кутаясь в мокрые лохмотья, которые когда-то назывались байковым одеялом. — Мы все будем на земле, или мы будем в земле!

Через год переселенцы выстроили каменные домики, покорили степь и скотину, еще впрягая своего вола с волом соседа, ввели многополье, общественный севооборот, начинали овцеводство, виноградарство и молочное хозяйство. Бывшие бесправные, бездомные, безработные обзаводились живым и мертвым инвентарем, организовывали машинно-тракторное товарищество, пядь за пядью, как солдаты, завоевывали невообразимые степные пространства. Уже приняли Перлины в новый дом тетю Риву из Минска с ее комодом, зеркалом, занавесками и прочими бебехами, уже неурожаи врагами заходили с тыла, когда на третий год покоренная земля, как тигрица, почуявшая человечью кровь, рычала и дрожала от ярости. Но полвека прожил Перлин под землей, отдал земле жену и первенца, и вывел из-под земли младших детей.

— Сын! — оказал он Левке, который приехал помогать в полевой работе и, испугавшись, просился к дедушке: — Тысячи лет идет под ногами еврея землетрясение, и он не упал. Будь евреем!

Колонисты не отступили, шли на землю с плугами и тракторами, ссужали соседние татарские деревни виноградными саженцами, давали русским соседям глубоко вспахивающие плуги, узнавали у немцев, опытных хозяев, как ухаживать за зрелым виноградом. Колонисты строили артезианские колодцы, бани, открывали клубы, закладывали здание еврейской школы, рассуждали, как знатоки, о семенах, пропашке и удобрении.

В то время заболела молодежь учебным психозом, потянуло парней, девушек в политехникумы, на курсы, в вузы, и многие уехали готовиться, хлопотать и не вернулись в степь. Это город, тысячелетний властелин еврейского мозга, очаровывал, вырывал из колоний молодежь, как слабые гвозди клещами, и бросал их вместо вуза на фабрики, в канцелярии, за прилавки и в скороспелую семейную жизнь. Рахиль тоже уехала в Симферополь, поступила на тракторные курсы, училась, ходила в музеи, театры и кино.

«Отец!» — писала она Перлину. — «У меня большой интерес к представлениям и книгам. Хорошо бы Фрайфельду иметь кино и библиотеку! Есть такие счастливцы, которые это получают».

Она вернулась, одетая по последней симферопольской моде, дичилась фрайфельдцев, и они дичились ее; но когда привезли трактор и Рахиль села за руль, сотни глаз радовались, сотни рук махали ей, сотни глоток гоготали над тетей Ривой, которая охала и причитала:

— Это совсем мужчинское дело! Она может вывалиться и попасть под паровик! Жалко же несчастную сиротку!

Той весной в «Фрайфельд» приехал представитель евпаторийской кооперации, чтобы заключить договор на доставку семян и закупку пшеницы. Он ходил по дворам, осматривал хозяйства, добивался — нет ли в поселке батраков и не ездят ли колонисты в город торговать хлебом. Он подробно расспросил Рахиль об устройстве трактора, предложил разобрать и собрать мотор, а потом невзначай спросил:

— Виноград сами сажаете? — и, услыхав утвердительный ответ, усомнился. — Трудная это история! Тут опыт и все такое!

Рахили была неприятна его подозрительность, но она сдержала себя, сделала вид, что не понимает намеков, и ответила:

— Виноград большой капризник! Может быть, вы тоже зажелаете садить? Я об’ясню все подробности! — и она говорила ему о винограде, как до этого часто рассказывала новичкам-переселенцам. — Прежде надо резать с лозняка ветку. Это имеет название: чубук! Он бывает у нас до аршина и даже до полутора. Чубук стоит немного в воде, потом его садят в землю, и срезанное место обязательно вверх! Это имеет название: кильчевание. На срезанное место наплывают соки, чубук тащут из земли, переворачивают, садят и уже срезанное место обязательно вниз!

— А глубоко?

— Я говорила: до аршина и до полутора, чтоб получить из земли воду. Если глубже, то мокрей!

— И это все?

— Что за нетерпеж! — воскликнула Рахиль, и ей стало весело оттого, что она понимает хитрость собеседника, а он не догадывается об этом. — Первый год дает зелень! Ее режут, чтоб лист не отдал воду. Второй год дает пару веточек, третий — на веточке по две веточки. Уже боковые рождают ягодки!

— Сколько раз приносит каждая ветка?

— Один. После она сохнет!

— Молодец! — вдруг воскликнул представитель кооперации. — Трактор знаете и в виноградарстве смыслите!

— Вы думали наоборот?

— Признаюсь, сомневался!

— Что же теперь?

— Теперь вижу, что у вас пошла настоящая работа! — ответил он, снял кепку, тряхнул русыми волосами и протянул руку. — Будем знакомы! — Он улыбнулся голубыми глазами. — Трушин!

Эта встреча осталась в памяти Рахили, фрайфельдские парни, которые по вечерам заходили в перлинский дом, стали неинтересны, и она гуляла одна. Уходя далеко в степь, она вслух повторяла разговор с Трушиным и, снимая с себя невидимую кепку, передразнивала его:

— Признаюсь, сомневался!

Она встречалась с ним в городе, в ней вырастала уверенность, что он — верный и сильный человек, что ему можно доверить себя и свою жизнь. Вдруг она нашла, что над «Фрайфельдом» небо необычайной голубизны, что фрайфельдцы — люди совершенной доброты и что ее трактор — живое, отзывчивое существо. Когда она выезжала в поле, ее сердце билось в такт с его сердцем, ее горячий пот смешивался с его черным потом, его сила становилась ее силой. Нет, даже Трушин не мог оторвать ее от «Фрайфельда», она готова была ногами врасти в фрайфельдскую землю, ухватиться руками за колосья, упереться головой в небо…

— Рахилька, ты — ленивка! — крикнул Левка, встретив сестру по дороге. — Твой трактор учит тебя ползти! Одной поли ягода! — и, засунув руки за пояс, он зашагал дальше.

Рахиль засмеялась, поставила ведро с молоком, догнала Левку и, повалив на землю, стала его щекотать:

— Паршивец, сколько в тебе ребрышков? Раз, два, три!..

Левка визжал, дрыгал ногами, но был очень доволен и, когда Рахиль отпустила его, поднялся с земли и оказал:

— Сама марала, сама чисти!

Рахиль отряхнула его рубашку, поправила на голове соломенный картузик — старый подарок тети Ривы. Левка обнял ее и звонко чмокнул в нос:

— Ты самая красавица на всем миру!

Перед сыроварней стояла очередь, женщины и девушки приносили в ведрах молоко, ведра были прикрыты чистыми тряпочками, и над ведрами таял сладкий аромат. Рахиль шла дежурить, ее пропустили, она вошла в сыроварню и вылила молоко в стоящий при входе молокомер. Сыровар записал количество кварт в свою ведомость, в книжку Рахили и вылил молоко из молокомера в чан через сито, устланное тонким полотном. Так поступал сыровар с молоком тех колонистов, хозяйство которых было на отличном счету, у других же он брал молоко в пробирку, определял его по вкусу и цвету, иногда производил пробы на брожение, каталазу, редуктазные и лейкоцитные пробы Тромсфорда. Иначе — трудно перерабатывать сборное молоко в капризные сыры, и должен сыровар знать, что молоко желтоватого цвета без грязи, крови, привкуса, сгустков содержит нужный процент жира, казеина, сахара, альбумина, имеет законный удельный вес и кислотность, По заведенному порядку в сыроварне были расставлены приборы и посуда: на чистом полу два котла с широкими полями, деревянные снаружи и металлические изнутри, в углу сверкающий, как снег, сепаратор, маслобойка, маслообработник, у окна на столике — прикрепленная центрофуга, под кисеей приборы для определения качества молока: ареометр Ковена, градусник в деревянной оправе, бутирометры, отстойные стаканы, пробирки, мензурки, пипетки, бутылочки и баночки. Плита уже была растоплена, в замурованном котле согрелась вода, и, надев белый халат, Рахиль вымыла узкий столик. Она аккуратно положила на него соломенники по уклону вдоль стола для легкого стока сыворотки, прикрыла соломенники крученой серпянкой, обдала их кипятком и стала мыть и расставлять по краевым планочкам столика цилиндрические формы. Еще очередь не кончилась, но первый котел был полон, Рахиль через воронку налила между его стен горячей воды, согрела молоко и приготовила его для сквашивания. Сыровар положил в молоко строго отмеренное количество сычуга, и Рахиль заметила время: каждая недодержанная иди передержанная минута могли повлиять на вкус, цвет, плотность и ноздреватость сыра. Рахиль воткнула в свернувшееся молоко — в калье — указательный палец, чистый излом калье не убедил ее, она опустила отвесно в него деревянный ковш, и ковш, погрузившись на две трети, остановился, показывая, что произошло полное сквашивание. Девушка взяла лиру (русскую решетку, на которую натянута проволока), погрузила лиру с противоположной стороны от себя до дна в калье, медленно повела к себе, прорезала весь слой, и из надрезов калье выступила сыворотка. Рахиль водила лиру вдоль стен котла, повертывала ее в обратную сторону, совершая восьмерку, и от ритмичных движений лиры калье распадалось на сырные зерна, зерна дробились и шлифовались друг о друга, принимая одинаковую форму и величину. Очередь кончилась, сыровар сменил уставшую девушку, ускорил движения лиры, и Рахиль подлила между стен котла горячей воды, чтобы закрепить зерна.

— Добрые будут сыры! — сказал сыровар, сжимая в руке клейкие зерна, как замазку. — Пора формовать!

Вычерпнув лишнюю сыворотку, он наполнил сырной массой цилиндрические формы, которые придерживала Рахиль, и для будущих сыров наступил пятнадцатиминутный отдых перед кропотливыми двенадцатичасовыми поворачиваниями и самой важной операцией: посолкой. Когда сыровар подсчитывал головки отдыхающего «бакштейна», в сыроварню пришел Пеккер, снял котелок и сказал:

— Рахиль Самуиловна, а гаст из гэкум’н!

— Какой гость?

— Ир франт!

— Чей франт?

— Жених есть жених! — проговорил Пеккер и подмигнул сыровару. — А хиц ин паровоз!

Рахиль догадалась, что тетя Рива кому-нибудь проговорилась о своих планах, фрайфельдские кумушки подхватили новую весть, — ведь еще солнце их не прожгло, не продул ветер, не обессилили они от крови и пота, пролившихся на тугую степную землю. Девушка сняла халат, схватила черный платок, выбежала из сыроварни, и ветер вз’ерошил ее волосы, захлестнул юбку между колен. Грудью напирая на ветер, крепко ступая по земле, Рахиль спешила домой, чтоб одним взмахом выбить из сплетни смысл и приглушить ее (так одним рывком она выключает в тракторе мотор, и машина — мертвая).

2. ДРУГОЙ ПУТЬ К ХЛЕБУ

Мирон Миронович приехал в «Фрайфельд» со своим ад’ютантом, как он в шутку называл Канфеля, чтобы вырвать из рук колонистов хотя бы половину урожая. Предвидя долгое пребывание в колонии, он запасся бутылками воды, с’естными продуктами и взял с собой складную кровать.

— Помяни мое слово, — говорил он Канфелю, подходя к домику Перлина, — обкрутим мы твоих, как миленьких! Первое дело, бей их в лоб чистыми денежками! Деньга и камень долбит!

— Вы судите о них по Пеккеру! — ответил Канфель, постучав в окно домика. — По-моему, они смотрят на деньги, как мы с вами на старую деву! И любопытно, и смешно, и не нужно!

В первую минуту тетя Рива от удивления не могла сказать ни слова, предложила гостям умыться, вертелась около Канфеля с полотенцем, словно уже плясала на свадьбе с платочком в руке. Канфель благодарил ее, справился о здоровья, вынул из кармана футляр (первое орудие было наведено на мишень) и подал его тете Риве. Она открыла футляр, вынула из него очки в металлической оправе, замерла от радости и воскликнула:

— Чтоб вы имели счастье от вашей невесты! — Она надела очки и посмотрела вокруг. — Я прямо в раю!

Она не могла сдержать восторга, побежала к соседям, рассказала, что ей жених племянницы привез очки. Соседи осмотрели очки, примерили, похвалили стекла и оправу, оценили подарок и, кстати, поздравили с семейным праздником. Тетя Рива приложила палец к губам, потом погрозилась этим пальцем и, наморщившись, велела держать все втайне.

Вынув бутылки с водой, Мирон Миронович попросил скипятить эту воду, нарезал перочинным ножичком колбасу, деловито настругал сыру и, очистив печеные яйца, разрезал каждое пополам. Он не хотел ни есть, ни пить, а стремился показать, что приехал запросто, погулять, почаевничать и навестить хороших знакомых.

— Вы напрасно положили колбасу на тарелку! — сказал Канфель и взглянул на тетю Риву. — Вы еще едите кошер?

— Вы хорошо обо мне понимаете? Меня уже пичкали поросенком! — и тетя Рива состроила гримасу. — Тьфу, тьфу! Как только люди, глотают!

— Грех да беда на кого не живут! — успокоил ее Мирон Миронович. — Замолишь!

— У нас нет места молиться! — ответила тетя Рива, обращаясь к Канфелю, словно Мирона Мироновича не было в клетушке. — Старики кричали за синагогу, так наш комсомол перевернул на баню!

— А еще евреи! — сказал Мирон Миронович, взяв половинку печеного яйца и нюхая его. — Только к Моисею уважение слабнет! — Он попробовал яйцо, выплюнул кусок на тарелку и сердито заявил — Покупал у частного лица, говорил, подлец, мне: фирма, реноме, то и се, ан глядь, тухлое-претухлое. Приеду, заставлю рылом хрен копать!

Тетя Рива пошла на смежную половину, положила на глубокую тарелку яиц, принесла и поставила их перед юрисконсультом. Канфель стал отказываться, но тетя Рива стояла возле него, выбирала самые крупные и клала на его тарелку.

— Это смятка, это — крутка! Кушайте на здоровье!

Рахиль вошла в домик, хлопнула дверью, крикнула через перегородку:

— Отец тут?

— Нет, Рахилечка! — ответила тетя Рива и посмотрела на Канфеля, как заговорщица. — Тут сидит один молодой человек!

— Куда вышел отец?

— Ты не спросишь, кто сидит?

— Я уже знаю! — опять крикнула Рахиль и, вбежав в комнату, сорвала с головы платок, выпуская на волю чирикающие кудряшки. — Здравствуйте!

Канфель встал из-за стола, вытер платком губы, шагнул навстречу, за ним поднялся Мирон Миронович, дожевывая яйцо, но Рахиль остановилась и резко спросила:

— За пшеницей?

— Рахиль! — с упреком проговорил Канфель и почувствовал, что краснеет. — Не смотрите, как Иоанн Грозный! Я должен сказать pro doma sua!

— Видно, барышня не на шутку разгневалась! — вставил слово Мирон Миронович и, поймав обращенный к нему взгляд Рахили, быстро прибавил: — Да, уж виноват, без вины виноват!

— Рахилечка, у тебя непорядок в прическе! — поспешила тетя Рива на выручку гостям. — Здесь же чужие люди!

— Верно, тетечка, чужие! — Она посмотрела на Канфеля, перевела взгляд на Мирона Мироновича и твердо повторила: — Оба чужие!

Канфель откинул назад голову, заставил себя смотреть прямо в глаза девушке и говорил, выкладывая, как конфеты, осторожные, но смелые соображения:

— Что мы вам сделали? Оскорбили, ввели в заблуждение, использовали с низменной целью? В нашей компании не было бандитов и жуликов, но верно: компания выпила и дурачилась. Так из этого надо делать историю Иловайского в трех частях! — Он положил руку в карман пиджака и перевел дыханье. — Почему Вам не спросить себя, как вы решились сесть в общую лодку и уехать? Дело не в том, что утром мы до часу дня ждали катера, что уплатили за лодку бешеные деньги… Позвольте!.. Вы еще девочка, вы могли сесть на мель, разбиться о скалу, чорт знает, что могли сделать! Ведь это Черное море, а не стакан молока!

— Хорошо, я — девочка! — крикнула Рахиль, отступая на шаг. — А девочку завозят в свинушник? Ее называют жидовкой? Слушайте, кругом вас живодерники. Вы это видите или за гонорар ослепли? — Девушка повернулась к тете Риве: — Вам нравится мой жених?

— Ой, я же не думала!

Рахиль убежала в свою клетушку, вернулась с клочком оберточной желтой бумаги и сунула в руки Канфелю. — Ваша лодка у пляжной сторожихи! Вот расписка!

— Я не манекен, могу делать промахи! — сказал Канфель, и голос его дрогнул (ему пригодились выступления в любительских спектаклях). — Больше это не повторится! — и, достав из бокового кармана телеграмму, он передал ее Рахили. — С вашего отца снято самообложение, как пенка с молока!

Тетя Рива всплеснула руками, полезла в карман за очками, но спохватилась и в смущеньи оправила фартук. Мирон Миронович подошел к Рахили и, словно смазывая каждое слово маслом, проговорил:

— Что я, что Марк Исакыч к вам всей душой!

— Устройте вашей душе дезинфекцию! — отрезала Рахиль и стала благодарить Канфеля. — Отец получит радость!

— Хорошая радость! — раздался за перегородкой голос вошедшего Перлина. — Когда дверь открыта во весь рост, радость получит ветер!

— Самуил, что тебе дверь! Ты уже без обложения!

Перлин поставил ведра с водой у двери, вбежал, схватил телеграмму, пальцы его задрожали, глаза глотали слова, губы повторяли их шопотом, коричневое лицо молодело и сняло в черном полуовале бороды. Он пожал руку Канфелю, Мирону Мироновичу, обнял правой рукой тетю Риву, левой — Рахиль и прижал их к себе:

— Рахиль, ты имеешь жизнь! — и он поцеловал дочь в щеку. — Рива, ты имеешь жизнь! — и он поцеловал сестру в лоб. — Перлины имеют жизнь!

В окно постучали, за окном вспыхнула каштановая борода Пеккера, он приставил руки воронкой ко рту, приложил их к окошку:

— Вир вили начинаэн!

Рахиль выбежала за дверь:

— Пеккер, зайдите! — пригласила она. — Есть новости!

Важно оглаживая бороду, колонист вошел в комнату, снял котелок и повторил:

— Вир вили начинаэн заседание!

— Заседание! — воскликнул Мирон Миронович. — Мамочка, что ж ты сразу не сказал! — Он оделся, подбежал к стулу, запихнул два яйца в карман и повернулся к Пеккеру. — Пошли, что ль?

Перлин показал Пеккеру телеграмму, колонист читал ее, прижав правый глаз безыменным пальцем, а левым глазом косился на Канфеля. Прочитав, Пеккер взял обеими руками руку Перлина, потряс, поздравил и советовал помолиться богу. Вдруг Рахиль взяла Канфеля под руку, подвела к Пеккеру и с серьезным видом проговорила:

— Поздравьте еще! Это — жених! — Пеккер протянул руку Канфелю, юрисконсульт вытаращил глаза на Рахиль, она захлопала в ладоши и запрыгала. — Он женится на тете Риве! На тете Риве!

Канфель засмеялся, Пеккер отдернул руку, насупил брови и, схватив котелок, бросился вон из домика. За ним побежал Мирон Миронович, увлекая за собой Канфеля, и Перлин, погрозив пальцем дочери, последовал за гостями. Тетя Рива скрестила руки на животе, нахохлилась старенькой-престаренькой курочкой, села на стул и запричитала:

— Я ходила за ней, я баловала ее, я выплакала все глаза…

— Тетечка, простите вашу Рахилечку!

— Он же наш спасатель…

— Телеграмма шла от Калинина!

— Он же настоящий красавец…

— Он хочет хапнуть нашу пшеницу!

— Он же ученый человек…

— Кадохэс он получит в «Фрайфельде»!

3. ПУТИ РАЗОШЛИСЬ

День был, как парное молоко, сладок и тепел. По дороге стадом шагали вперевалку гуси, с поля, задами, возвращался меламед, волы его тащили буккер. Меламед старался не попадаться на глаза, потому что все подняли черный пар, а он отказался от супряжки, призвал на помощь бога, а бог оказался плохим помощником в полевой работе. На собрание колонисты шли со всех концов, старики опирались на палки и на плечи внуков, женщины вели за руки детей, несли грудных на руках, молодежь норовила по пути повозиться, поиграть в салки и спеть песню. Колонисты собирались перед школой, садились на камни, расспрашивали Мирона Мироновича о Москве, о ценах на орудия и семена, другие смотрели на него, как дети на ручного медведя, ожидая забавных штук. Мирон Миронович отшучивался, отмалчивался, отмахивался, потом стал смущаться и искать глазами Канфеля. Но юрисконсульт был окружен колонистами, удивлялся, с какой толковостью они задают вопросы о предложении Москоопхлеба, рассуждают и спорят, пересыпая речь меткими словечками. Беспокоится только один Пеккер, бегает от одного колониста к другому, убеждает, хватая за лацканы, и дергает свой котелок, словно не в голове, а в котелке его мысли. Колонисты не слушают Пеккера, женщины смеются, молодежь — безусые остряки и красноплаточные озорницы — тыкают в него пальцами, подливают масла в огонь, и Пеккер, отплевываясь, тащит за рукав Мирона Мироновича:

— Ир фэрштэйт! — кричит он. — Фэрфалн ди ганцэ постройкэ!

— Я по-вашему ни бельмеса не понимаю! — отвечает Мирон Миронович, и кругом — взрыв хохота. — Куда Марк Исакыч запропастился?

Канфель хочет подойти к нему, пробирается сквозь ряды колонистов, — попадает в гущу галдящей молодежи и сталкивается лицом к лицу с Рахилью. Она серьезна, глаза — в упор, как два наставленных дула, и Канфель, неловко наклоняясь к ней, спрашивает вполголоса:

— Что же? Я писал заявление. Это не собрание, а балаган!

Рахиль вздрагивает, одергивает платок, повертывается спиной к Канфелю и встает на высокий камень, заменяющий трибуну.

— Товарищи! — восклицает она. — «Фрайфельд» имеет заявку! Я читаю!

Голоса сливаются в общем крике, на девушку машут картузами и платками, как на огонь, который нужно потушить. Рахиль об’ясняет, что она обязана прочесть, проголосовать предложения, кто-то просит слова, на него шикают, и девушка читает заявление.

— Кто хочет говорить?

Колонисты безмолвны. Рахиль голосует, за предложение Москоопхлеба поднимает руку Пеккер, его две дочери, меламед и еще двое. Мирон Миронович срывается с места, подбегает к Рахили:

— Как так? — кричит он истошным голосом. — По советскому закону первое слово полагается заявителю! Я — член правления, требую слова!

Колонисты безмолвны. Мирон Миронович стоит с поднятыми руками, ему неловко, он опускает руки, топчется на месте, расстегивает ворот рубашки и одергивает кисточки пояса. Только что вертелись на языке слова, кажется, всех убедил бы Мирон Миронович, что Москоопхлеб — солидное учреждение и его предложение самое выгодное. А теперь не припомнит он ни единого слова, ни единой мыслишки не лезет в голову, и хочется ему ото всей души матюгнуться и плюнуть.

— Товарищи евреи! Без ножа зарезали! — наконец, говорит он и выталкивает своего улыбчивого зайчика на скулы. — Кабы вы об’яснили, не хотим, мол, продавать Москоопхлебу, у нас-де давно все запродано и денежки сполна получены. Конечно, тогда о чем говорить! А то известно, запродать-то вы запродали, а денежки-то вам кажут, да не дают! С нами же дело другое. Вот, ей-богу, червей привез, потому, думаю, что зря распространяться, надо прямо: деньги на кон, отец дьякон! — Мирон Миронович вынимает из бумажника пачку червонцев, хлопает ими по ладони, как фокусник, раз, два, три, — и червонцы опять в бумажнике. — Может, не подходят вам условия, можно накинуть! Может, срок желателен покороче, и срок можно укоротить! Вы сами люди торговые, хоть и бывшие, должны смыслить: круто приходится нашему брату-кооператору с хлебозаготовкой! Должны итти навстречу, а за нами дело не станет! К тому еще привез я вам юрисконсульта, вашего же еврея! Он человек честный, не обманет, не подведет и договорчик состряпает, комар носу не подточит! Правильно говорю, Марксакыч?

Канфелю не нравится шитая белыми нитками речь Мирона Мироновича, но еще больше он недоволен поведением колонистов, из-за которых может лишиться своих куртажных. Когда он идет к камню, ораторская лихорадка передергивает его с головы до ног, ему неприятно, но он радуется, по опыту зная, что это хорошее предзнаменование. Рахиль пожимает плечами, сходит с камня, за ней слезает Мирон Миронович и подсаживает Канфеля, поддерживая его под локоть.

— Я не старуха-графиня, а вы не камердинер! — тихо говорит ему Канфель, освобождая свой локоть.

Стоя на камне, он иронически сравнивает себя с Цицероном, перед которым находится сотни полторы катилин, закладывает руку за борт пиджака и вдруг выкрикивает:

— Мы не враги! — и делает паузу, оглядывая стоящих вблизи. — Мы не враги, чтоб маскировать свои мнения в молчание! Что случилось? Я опрашиваю это открыто в присутствии обеих договаривающихся сторон, — то-есть члена правления Москоопхлеба, с одной стороны, и жителей «Фрайфельда», с другой. И так же открыто отвечаю: вы, все жители, напоминаете мне молодую вдову раввина, которая и замуж хочет, и закон не велит! Вы все, кроме Пеккера и еще некоторых, прекрасно понимающих выгоду предложения Москоопхлеба! Я повторяю: прекрасно понимающих выгоду, потому что они умеют обращаться с коммерческой арифметикой, как кормилица с младенцем! — Он повысил голос и затоптался на камне. — Но я забегаю вперед. Может быть, найдутся такие головы, которые докажут, что предложение Москоопхлеба невыгодно! Тогда бросьте вашу итальянскую забастовку, выходите и говорите! Audiatur et altera pars! — И он перевел, заметив изумленные взоры колонистов — Надо выслушать и другую сторону! Или надо просто сказать: уезжайте! Мы еще не умеем свободно мыслить и говорить, на нас еще надет проклятый местечковый намордник!

Крик и шум сплющивают слова Канфеля, меламед надувает щеки, словно собираясь тушить высокостоящую свечу. Петер вертится, подпрыгивает, хватается одной рукой за колониста, другой бьет себя в грудь и умоляет не мешать Канфелю:

— Хавэйрим, лоз эр рэдэн абисл!

Сгорбившись, Мирон Миронович ныряет в ряды кричащих, дергает за рукава, крутит пуговицы, азартно жестикулирует, прихлопывает рукой по своему картузу и орет в лицо колонистам:

— Товарищи, явите божескую милость! Уважьте своего!

Рахиль на одну минуту видит туловище Пеккера в лапсердаке, кушаке и на этом туловище голову Мирона Мироновича в надвинутом на затылок котелке. Она закрывает глаза, нажимает пальцами на глазное яблоко, прогоняя противный образ; но теперь в глазах стоит туловище Мирона Мироновича в русской рубашке, красном пояске с кисточками, и на туловище — голова Пеккера в нахлобученном по уши картузе.

— Хватит! — кричит Рахиль и смеется.

Ей хочется побегать, покричать, подразнить Канфеля, но нельзя: она — секретарь поселкома, она — часовой, и с нее спросит поселком за малейшую оплошность. Девушка подходит к камню, стоит, засунув руки в рукава, и перед Канфелем, который высится на камне, она — маленькая, худенькая, незаметная. Колонисты успокаиваются, Мирон Миронович отдувается, Пеккер крадется на цыпочках ближе к Рахили, и меламед наставляет рукой ухо, чтобы лучше слышать. Девушка выжидает секунду и говорит, как воспитательница расшалившимся детям:

— Давайте, немного погодим играть в салки! — Вы не имеете желанья отвечать господам покупателям, так я имею! Они же могут подумать, что наши фрайфельдцы заики или ослы! Я не училась на факультетах и не знаю латинского наречия и как-нибудь выведу мысль без него. — Она подняла глаза на Канфеля и обратилась к нему — У вас удивление, что мы не отвечаем, а у меня удивление, что вы не понимаете! — и продолжала, обратясь лицом к колонистам — Евпатория сделала полную закупку нашей пшеницы, и в задаток мы имеем семена. Трушин тянет деньги, но я божусь, мы получим расчет!

— Кабы дедушка был не дедушка… — начал Мирон Миронович.

— Помолчите! — крикнул Канфель.

— …так был бы он бабушка!

— Какая новость! А если бы на вас был котелок, вы были бы наш Пеккер!

— Дос из а полное нахальство! — возмущается Пеккер.

— Я имею к фрайфельдцам другие вопросы! — продолжает Рахиль. — Мы ждем Трушина, или не ждем? Мы даем через рабочий кооператив хлеб государству, или не даем? Кто нас вывел из голода-холода? Кто дал дом, скот, колодец? Откуда мы, бескопеечники, заимели плуг, косарку, трактор? Мы хотим поменять государство на него? — и Рахиль указала пальцем на Мирона Мироновича. — Он же крутит червонцами и думает, что мы еще имеем патент и лавочку! А этот? — и Рахиль, не оглядываясь, показала большим пальцем на Канфеля, пытающегося слезть с камня. — Он — купленный язык Коопмосхлеба! Он кричит, что у нас главные умники Пеккер и меламед! Так они дадут свою пшеницу! Что он хочет от нас? Мы — вдова раввина! А он — дочь двух отцов! Член Озета и просильщик за Хлебмоскооп! Кто за продаванье пшеницы Трушину?

Залпом подняты руки, большинство голосует за предложение Рахили (теперь часовой может покинуть пост), и Рахиль уходит.

Пеккер теребит за кисточки пояса Мирона Мироновича:

— Асах идиотэс! — ругает он фрайфельдцев.

— Пусть жрут свою пшеницу! — злобно откликается Мирон Миронович и отворачивается от Пеккера. — Связался с чесноками!

Перлин хватает Мирона Мироновича левой рукой за отстегнутый воротник рубахи, как под уздцы лошадь, и трясет его так, что бухгалтер пучит глаза. Колонисты виснут на руках Перлина, но он стряхивает их, упирает правый кулак в подбородок Мирона Мироновича, напрягается, и лопнувший воротник остается в его руках. Мирон Миронович отлетает от Перлина на пять шагов, падает и, вскочив, бежит вприпрыжку, оставив на месте падения картуз.

— Жалко, он мой гость! — говорит, посмеиваясь, Перлин и, косясь на Пеккера, спрашивает: — Что, наш Пеккер тоже не застегивает воротник?

Подобрав полы лапсердака, Пеккер мчится, над головой его пляшет котелок, борода развевается по ветру, как конский хвост, и ноги наполовину выскакивают из голенищ валенков.

— А хиц ин паровоз!

Канфель идет рядом с Рахилью, заглядывает ей в лицо, она смотрит прямо перед собой на облака, которые плавают в закате, как гуси в крови. Девушка свертывает в сторону, к колодцу, завязывая за спиной концы черного платка, от этого приподымаются ее плечи и левый локоть касается Канфеля. (Часто капризничала Стеша, но легки и приятны были ее капризы, которые после пустякового подарка кончались поцелуем.)

Два вола ходят вокруг колодца, вертят в два человечьих обхвата колесо, за волами шагает слепой, однорукий старик — живой памятник главе Украинской Директории, Петлюре. Старик ударяет палкой по крупу животных, они лениво отмахиваются хвостом и жуют мясистыми губищами.

— Скоро вода, Нахман? — спрашивает Рахиль.

— Лой, Рохэйл бас Шмуэль! — отвечает по-древнееврейски старик и опускает единственную свою руку.

— Тетя Рива была?

— Кэйн! — подтверждает он, повертывается лицом к девушке, и пустые глазницы смотрят на нее.

Канфель сжимает виски, сердце сжимается, как виски, голосом, которого он сам пугается, говорит:

— До свиданья, Рахиль!

Рахиль стоит, натягивая платок на плечи (стешины детские и бесстыжие, холодные и лихорадочные плечи):

— До свиданья, господин Канфель, насовсем!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ БУДУЩИХ ГЕРОЕВ ДНЯ

1. ВЕЧНЫЙ МУЖ

Ирма настаивала, чтобы Перешивкин выдрал Кира за порчу кашемировой шали, развелся с женой и повенчался с ней, Ирмой. Амалия Карловна требовала, чтоб учитель выгнал из комнаты Ирму, перестал пить и поступил на службу. Обе женщины были непоколебимы и злы, жена угрожала выселением из дому, танцовщица пугала судебным процессом, и Перешивкин увидел, что все вокруг него становятся врагами. Фокстеррьер рычал, кидался, и шерсть на нем топорщилась белой щетиной; журавль подкрадывался сзади, клевал в ляжку и улетал на крышу; свинья лежала у помойки, не шла на голос и урчала. Абрикосовые деревца, как ежи, кололись ветвями, цеплялись и разорвали перешивкинский плащ; старая лоза, с которой Перешивкин хотел сорвать ягоду, впустила в его ладонь щепку, и, вытаскивая перочинным ножом занозу, он располосовал руку в кровь; галька забивалась ему в сандалии, он снимал их, выбивал и стал бояться собственных дома и сада. Он вспомнил о рыбной ловле, сравнил себя с пойманной рыбиной, которую швырнули на дно лодки и бьют в брюхо ногой. (На суде Перешивкин рассказывал об этих переживаниях, защита потребовала экспертизы, но психиатр установил полную вменяемость учителя.)

Перешивкин достал из буфета коробку, где лежала рукопись его конспекта по физике, первые корректуры, рецензии, вынул спрятанные на дне сто семьдесят рублей и решил запить вмертвую. Он уходил, с ненавистью оглядывая вещи, деревья, жену, которая варила в саду варенье и обмахивалась старым японским веером. Когда рука учителя поднимала щеколду калитки, несуразная мысль шевельнулась в его голове. Он вернулся, подошел сзади к жене, вытащил червонцы и, расправив их веером в руке, стал махать на нее.

— Амаля! — сказал он, смотря на женину потную спину. — Христос поучал милосердию!

— Шорт! — воскликнула Амалия Карловна, повернулась к мужу и всплеснула руками. — Ви украль денег?

— Nein! — почему-то по-немецки возразил учитель, опускаясь на колени перед женой. — Я получил их от солидного лица!

— Ви может меня знакомить с это лицо? — спросила Амалия Карловна, склонившись над мужем с ложкой, как палач с топором.

— Оно будет у нас с визитом!

Амалия Карловна пересчитала червонцы, сунула их в карман фартука, помогла мужу подняться с колен и повела его в дом. Она сняла с него верхнюю одежду, он лег в кровать, приподнял коленями одеяло, опустил, и оно осело, как синий пузырь, из которого выкачали воздух. Амалия Карловна кормила мужа неподражаемыми пончиками, поила чаем с бесподобной пенкой, и растроганный учитель целовал ее добрые руки. Он рассказал ей о всех событиях, начиная с прихода Мирона Мироновича и кончая морской прогулкой, но умолчал о своем отношении к танцовщице, назвав ее дамой из Амстердама. Он с азартом каялся в семи смертных грехах: распутстве, высокомерии, скупости, гневе, чревоугодии, зависти и лености. Теплота лизала ему пятки, веки набухали дремотой, — лицо жены пропало, и только две сливочные руки подбивали подушку.

— Ники! Где фрак? — разрешилась от раздирающего ее вопроса Амалия Карловна.

— У портного! — промямлил Перешивкин. — Утю… — и он заснул на полуслове.

Амалия Карловна любовалась своим рыжим «ангелом» и, подняв взор ввысь, благодарила покойного фон-Руденкампфа за счастье. Она положила сто семьдесят рублей в ящик комода, где хранились ее подвенечное платье, флер-д’оранж, веер из страусовых перьев, Кировы пеленки и распашонки. Из рассказа мужа она запомнила, что Ирма — актриса с именем, за ней приехал главный директор московского театра Сидякин, — человек со связями, который может устроить Перешивкина на службу.

Немка ушла на цыпочках в кухню, стругала морковку и, помахивая ножом, как дирижер палочкой, пела:

— Oh, mein Augustin, Augustin, Augustin!

В полдень Ирма приоткрыла дверь детской и, прищурив заспанные глаза, посмотрела на стенные часы. Амалия Карловна подбежала к танцовщице, присела, положив руки на колени, закачала головой, словно заведенная кукла на музыкальном ящике:

— Guten Morgen, — проворковала немка. — Я приготофляй фрюштюк!

Ирма не понимала, почему немка, четыре дня не разговаривавшая с ней, вдруг переменила обращение. Вообще, танцовщица путалась в последних событиях, как котенок в нитках. Это началось с того момента, когда она упала в истерику, увидя на шали зеленые свиные морды. Ирма не могла вспомнить, кто раздел ее, прикладывал к сердцу холодные компрессы, а потом, плача, целовал ее колени. Когда она пришла в себя, в ее ногах валялись очки в квадратной роговой оправе, красный пояс с кисточками и желтые краги. Танцовщица раскаивалась, что приревновала Канфеля к колонистке, и потеряла человека, который мог пригодиться, как любовник и юридический справочник, при сожительстве с жохом-Сидякиным. Но больше всего она винила себя за то, что согласилась выйти замуж за Перешивкина, требуя от него спешного оформления брака, хотя этот брак был невероятен и невыгоден.

Ирма одернула английскую блузку, подтянула клетчатый галстук и взяла в руку носовой платок. Состроив смиренную физиономию и опустив ресницы, она вошла в столовую, как молодая вдова в церковь. Амалия Карловна налила ей чашку кофе, предложила бутербродов и пирожков.

— Мой балофник вам портиль платий!

— Не стоит наказывать мальчика! Дети — это цветы жизни! Я мечтаю иметь ребенка! — разыгралась Ирма, забыв о своей семилетней дочери.

Сев на своего конька, Амалия Карловна рассказала о детстве, играх, школе, разобрала прежнее и современное образование. Ирма слушала невнимательно, но смотрела немке в глаза и думала, что кофе стынет.

— Извиняйте! — сказала Амалия Карловна. — Кто есть герр директор?

— Он из аристократической русской семьи. Его отец был принят при высочайшем дворе. В честь его в Ленинграде была названа улица: Старосидякинская. — И, забыв о кофе, танцовщица разоткровенничалась. — А мой Сидякин полная противоположность отцу! Революционер, сидел в тюрьме и в пандан ко всему занимает большой пост!

— Што приготофляйть герр директор?

— Он все ест. Любимое его блюдо — свиные котлеты.

— В кооператиф сфиной котлет нет! — грустно сказала Амалия Карловна и вдруг, вскочив со стула, запела: — Mein Gott! Mein Gott! Мы будем резать для директор наш «Король»!

2. ДРУЗЬЯ — ПРИЯТЕЛИ

Мирон Миронович перелистал записную книжку, подсчитал, сколько истрачено денег, и метнул книжку через всю комнату в угол: лучше проглотить бы три тысячи раскаленных углей, чем впустую израсходовать три тысячи рублей. Он стоял у раскрытого окна, видел тупой блеск солнца, густую ржавчину моря и вдали под парусами белобрюхий ялик, как чайка, ныряющий в двугорбых волнах. Мирон Миронович тер подушечкой большого пальца пробивающиеся на темени волосы, думал, что вот также в последние годы нырял он, минуя рифы законов и мели банкротства. Теперь он перекувырнулся, налетел на проклятую скалу «Фрайфельд», и шел ко дну, топя вместе с собой драгоценный груз — Москоопхлеб. Мирон Миронович расставил ноги, присосавшись сквозь подошвы пальцами к полу, поднял перед собой кулаки и потряс ими, вложив в это движение ярость и бессилие:

— Пух пустить бы да кровь отворить!

Он распахнул балконную дверь, огляделся и увидел на балконе второго этажа Канфеля. Юрисконсульт смотрел в бинокль на купающихся женщин, лицо его было сосредоточено, плечи подняты. Сверху Мирону Мироновичу были видны пробор Канфеля, фланелевый костюм, надувшийся на спине мешком, и мизинцы, настороженные над биноклем, как собачьи уши.

— Мадамочками любуетесь? — спросил Мирон Миронович, свесившись через перила. — Красота!

— Как в мясной лавке! Или одни ребра, или один жир! — ответил Канфель, направив бинокль на Мирона Мироновича. — Кстати! Хочу завтра ехать. Надо с вас дополучить!

— Вона! Глаза вразбежку и мозги набекрень! — отозвался Мирон Миронович. — Мне еще с тебя следует!

— Ка-ак? — изумился Канфель и, опустив бинокль, замигал натруженными глазами. — Вы имеете дело не с трехлетней девочкой!

— Не трещи задаром! Жена прислала письмо. Кооператив опечатали! — соврал Мирон Миронович. — И пшеница у твоих осталась!

— При чем тут жена? При чем тут пшеница? — заволновался Канфель. — Я работал? Работал! Шел для вас на все? Шел!

— То-то, что на все! Как захорохоришься, — загремишь и сядешь! Понял?

— Пугайте вашу бабушку, а не меня! Вы — старый коммерсант и должны заплатить!

— На, получай! — согласился Мирон Миронович и показал фигу.

— Хам!

— Брехунец!

— Дипломатические сношения прерваны! — раздался с балкона четвертого этажа голос уполномоченного Госхлебторга.

— Гражданин Сидякин! — воскликнул Канфель, задрав голову вверх. — Призываю вас в свидетели!

— Отказываюсь! — проговорил уполномоченный. — Я информирую о вашей деятельности прокурора!

— Я действовал в пределах закона! — твердо заявил Канфель, подумав, что Мирон Миронович все рассказал уполномоченному. — Вы много берете на себя. Quod lice jovi, non licet bovi! — и Канфель стукнул окуляром бинокля по перилам.

— Переведите!

— Что пристало Юпитеру, не идет быку!

— Вы ответите за эти слова! — заорал Сидякин, взвизгнув в конце фразы. — Я вас приберу к ногтю!

— К ногтю! — подхватил Мирон Миронович и брызнул слюной.

— Не плюйтесь, как верблюд! — разозлился Канфель. — Ваш Сидякин не генерал-майор. Я не встану во фронт!

— Вы подрываете авторитет вашей корпорации! — продолжал орать уполномоченный, схватившись руками за перила. — Вы — социально-опасный элемент! — он посмотрел на Канфеля из-под очков, повернулся и исчез с балкона.

— Эй, элемент! Здорово тебе пейсы надрали! — крикнул Мирон Миронович, давясь смехом. — Иди, жалуйся, тателе-мамеле!

Канфель размахнулся, швырнул в Мирона Мироновича биноклем, бинокль ударился в стену, отскочил и упал на тротуар, щелкнув, как выстрел. Мирон Миронович зажмурился, пригнулся, юркнул в дверь, закрыл и дважды повернул ключ в скважине. Он вздохнул, в волнении поглаживая себя по бокам, и вскрикнул: в комнате подметала пол Кларэтта (именно, она, Дарья Кукуева, рассказала о диспуте на балконах).

— Ты что ж, мамзель-стрекозель, прибираешь средь бела дня? — спросил Мирон Миронович, делая строгое лицо. — Это непорядок!

Кларэтта, ступая, как сорока, в черных, лакированных туфельках на высоченных каблуках, стрельнула глазками и скромно поправила гофрированный передничек:

— Их сиятельство загоняли! Спокою не дают!

— Граф подослал? — прошипел Миров Миронович и подпрыгнув на месте, выбежал в коридор. — Хозяин! Гра-аф!

— Виноват! — крикнул граф, выскакивая из соседнего номера. — Что за переполох?

— Это как называется? — спросил Мирон Миронович, втолкнув графа в свой номер.

— Кларэтта? — удивился граф.

— Доносом занимаешься?

— Милостивый государь! — заорал граф и прищелкнул желтыми крагами. — Перед вами стоит дворянин!

— Дворяне завсегда у нашего брата во где сидели! — ответил Мирон Миронович, ударив себя рукой по шее.

— Потрудитесь извиниться передо мной! — завизжал граф и, забыв всякую предосторожность, поднес нос к носу Мирона Мироновича. — Я — сын генерала от инфантерии!

— И хохуля себя хвалит, даром, что воняет! — огрызнулся Мирон Миронович, отскакивая от графа на добрый шаг.

— А-а-а! — зашелся криком граф и посинел.

Мирон Миронович выскочил из номера, граф бросился вслед за ним, догнал и ухватил его за пиджак. Придерживая полы пиджака, Мирон Миронович поволок за собой графа, а граф упирался, и лицо его надувалось, как индюковый зоб. Четыре кулака забарабанили в сорок восьмой номер, Сидякин распахнул дверь и строго спросил:

— Почему без доклада?

— Имею честь принести жалобу! — выпалил граф.

— Да пошли ты его подальше! — сказал Мирон Миронович Сидякину и толкнул графа локтем в бок. — Всяк сверчок знай свой шесток! — и он захлопнул перед графским носом дверь.

3. ГЕРОИНЯ РОМАНА

В желтом, достающем до пят пальто, красной вязаной шапочке, Кир вертел головой и напоминал попавшего в силок щегла. Перешивкин хотел взять сына за подбородок, но он спрятал подбородок в воротник, отступил на шаг и сказал:

— Дашь гривенник?

— Дам!

— Побожись!

— Ей-богу!

— Мутерхен ходила… — начал Кир и отступил еще, на шаг… — ходила ночью к комиссару!..

— К комиссару! — воскликнул учитель и встал, отпугнув сына еще на два шага. — Ты не врешь?

— Я не спал! Я боялся один!

Перешивкин был оскорблен: жена обманывала его под самым носом, об этом, наверное, знали соседи, знала вся Евпатория, его имя трепали по всем углам, а он и не подозревал. Он заскрежетал зубами, обратив в бегство сына, и дернул себя за волосы, пришпоривая мозг, который лежал в черепе холодной массой. С натугой он рассудил, что все складывается к лучшему: он уедет с Ирмой, жена останется с Трушиным, все обойдется без ссоры, а, главное, за ним, Перешивкиным, не будет вины. Такое положение сперва его обрадовало, он весело прошел шагов пятьдесят, но новая мысль понизила его настроение: если так случится, он не будет героем в Москве, и никто в Евпатории не скажет о нем ни слова. Он вернулся к скамейке, сел, и тут воочию представил, что покинул дом, а в доме живет Трушин, спит на двуспальной кровати, пьет кофе из кружки, рвет виноград со старой лозы, играет с «Королем» и смеется над чудаком, оставившим все это в его пользование. От злобы у Перешивкина свело челюсти, он зажмурился, и мозг его, как губка, набухал желчными словами, которые он собирался сказать Амалии Карловне. Торжествуя, Перешивкин предвидел, что она испугается, заплачет, упадет на колени, а он, призвав в свидетельницы Ирму, назовет жену падшей и оттолкнет ногой. Перешивкин достал из кармана расческу, рвал расческой волосы и сжимал ее, как кинжал.

— Ники! — крикнула Амалия Карловна из окна. — Я готовила кофей!

— Я не хочу!

Амалия Карловна приложила раза два носовой платок к глазам, но видя, что это не трогает мужа, с мольбой взглянула на свою бывшую соперницу.

— Мосье Перешивкин! — спросила Ирма. — Почему мы сегодня не в духе?

— Страдаю головной болью!

Амалия Карловна принесла воды, разбавленной уксусом, намочила тряпочку, положила ее на клеенку, и Ирма помогла забинтовать голову учителя. Неуклюже разыгрывая больного, Перешивкин стонал, благодарил женщин за заботу, а желудок его урчал.

— Придется отложить наш суарэ! — сказала Ирма.

— Зачем откладывать? — тихо возразил Перешивкин. — Завтра я буду в полном здоровьи!

— Да, — обрадовалась Амалия Карловна, — но «Король»!

— «Король»? — переспросил Перешивкин и, схватившись рукой за компресс, приказал: — Давайте нож!

Покачиваясь, он прошел в ванную комнату, нащупал в темноте бутылку домашней настойки (она стояла рядом с бутылью зеленой краски) и, вытащив из горлышка обмотанную пробку, выглотал всю вишневку. Он вымыл руки под краном, выполоскал рот и вышел, — свирепый и непомерный.

Свинье было три года, при малейшем движении она испытывала одышку, и ей опротивели ее двести двадцать кило мяса и жира. Она не выносила солнца, теплой земли, вертлявого фокстеррьера и любила тенистую помойку. Здесь она погружалась в полусон, видела себя розовым поросенком, который бегал по деревне и подрывал пятачком кусты. Она ощущала на языке вкус сладких личинок, соленых червей и горьких жуков. Когда ее заперли в сарай и перестали кормить, свинья, как героиня романа, которой уготован трагический конец, вспомнила о черноспинном деревенском борове. Она пережила встречи у колодца, апрельскую страсть, материнское счастье, и эти воспоминанья были ей приятны, как полное жирных помоев корыто. Два года ее мир был ограничен садом, ей опостылели покрытые гравием дорожки, перешивкинские сандалии и сам Перешивкин, обращающийся с ней, как с королем, который обожает почести и лесть, а не как со свиньей, которая любит теплый закут и свежую подстилку. Не взлюбив Перешивкина, она возненавидела всех людей, и в этом ее нельзя винить, потому что она была обыкновенной свиньей, склонной к человеконенавистничеству.

Амалия Карловна поставила на землю таз, отперла замок и открыла дверь сарая. Положив нож за пазуху, Перешивкин вошел в сарай и наклонился к свинье, лежащей на левом боку.

— Ваше величество! — сказал он, стал гладить свинью и чесать ей пальцами под горлом. — Ки-ки-ки!

Ирма, одетая в белый халат Амалии Карловны, не решалась войти в сарай, сзади нее юлил Кир, за Киром прыгал и лаял фокстеррьер.

Перешивкин хотел повернуть свинью на правый бок, подсунул руки под ее лопатку, приподнял, но она с’ехала и плюхнулась на тот же бок.

— Сволочь! — оказал Перешивкин и ударил ее носком сандалища.

Свинья хрюкнула, пытаясь опереться на ноги, чтоб уйти из сарая, где ей мешали лежать и грезить. Но едва она привстала, Перешивкин схватил ее за ноги, рванул к себе, — и свинья брякнулась на правый бок. Голова ее подскочила, как мяч, живот белым студнем расползся по земле, передняя левая нога, хрустнув, повисла. От боли свинья заурчала, ощетинилась и ляскнула зубами.

— Скорей! — крикнул Перешивкин, наваливаясь на свинью.

Амалия Карловна оттянула за уши свиную морду к земле, Ирма села на зад свиньи, Кир придавил коленями задние ноги. Свинья рвалась, визжала, как ржавая пила, и мочилась.

Учитель вынул из-за пазухи нож, нащупал сердце «Короля» и, что есть мочи, всадил клинок:

— Ку-ку-ку, ваше величество!

Свинья вздрогнула, почувствовала, что ее тело сплющивается, и сердце, как тесто, выдавливается наружу. Она хотела вздохнуть, но горло было наглухо заткнуто кровяной пробкой, — свинья хрюкнула и с хрюканьем выпустила последний вздох. Перешивкин вытащил нож, хлынула кровь, Амалия Карловна подставила таз, черпала из таза горстями кровь и, поливая свинью, растирала кожу. Чуя кровь, фокстеррьер метался по сараю, лаял и, получив пинок от Кира, заскулил. Один журавль безучастно относился к смерти «Короля», стоял на крыше в академической позе и вертел головой, прислушиваясь к вышине. На севере показалась точка, выросла в треугольник журавлей, и они, курлыкая, поплыли над головой журавля. Он вытянул шею, взмахнул крыльями, полетел и закричал:

— Кюрр! — Набрал в грудь ветра, солнца и повторил: — Кюрр-кюрр!

Кир увидел, заплясал от злобы и бросился к отцу:

— Журавль! Жур!..

Перешивкин вышел из раскаленного сарая (выпитая на пустой желудок вишневка ударила в голову), и вдруг лоза сошла с распятья, зашевелила ветвями, на которых, как капли крови, висели незрелые ягоды. Акации подняли острые руки и, путаясь в зеленых подолах, шагнули на учителя, а за ними, шепелявя, шмыгнули проклятые карлики — абрикосовые деревца. Собственный дом Перешивкина превратился в желтый гробище, собственная жена — в желтую смердящую утопленницу, собственный сын — в желтого херувима, слетевшего с потолка евпаторийской церкви. Перешивкин почувствовал, что он — глиняный памятник, стоящий у своей могилы, и ноги его по колени погружены а ледяную землю.

— Немец-перец-колбаса! — заорал учитель на Кира и покачнулся, хватаясь руками за напиравшую на него акацию. — Тухлая капу-уста!

4. ЛЮБИТЕЛИ ЕВРЕЕВ

— Вот народец пошел, прямо беда! — проговорил Мирон Миронович, внедряясь в кресло, — И все деньга и деньга!

— В эпоху классовой борьбы появляются рвачи! — сказал Сидякин, сняв очки и играя ими.

— Вот оно словечко-то! Рвачи! Прямо скажу: Федор Никифорович Плевака тебе и в сподручные не годится! Эдак одним словечком садануть по башке! Дар божий!

— Кратко и точно!

— Кратко и точно, товарищ Сидякин! Улыбнулось наше с тобой дельце…

На лбу Сидякина забегала жилка, он уставил на Мирона Мироновича близорукие глаза и спросил:

— Вы про пшеницу?

— Про нее самую! — подтвердил Мирон Миронович и запричитал: — Да разве с евреем сговоришься? Им и цену даешь, и кредит по орудию сулишь, а они запросили свое и, хоть лопни, не уступают. Да какие это крестьяне! Своими глазами видел: в поле не работают, батраков у них тьма тьмущая, птицей торгуют, виноградом торгуют, сыром торгуют! Второй Охотный устроили, а не деревню! Заставь их своими руками жать или там корову подоить — смерть ихнему кагалу!

— Раньше вы утверждали обратное! — произнес Сидякин и сделал строгое лицо. — Ну-те-с?

— Всего сразу не углядишь! — произнес Мирон Миронович. — Потом скажи тебе, ты и обидишься по партейной линии!

— Нет, дорогой товарищ, я не смазываю кричащих вопросов! — и взяв в руку очки, уполномоченный погрозился ими. — Надо вскрывать гнойники на хлебном фронте!

— Это безусловно надо! — скромно согласился Мирон Миронович. — Да, ведь кому сказать! Сам знаешь: до царя далеко, а до бога высоко! — и он махнул рукой.

— Нельзя щадить кулака! — грозно проговорил Сидякин.

— Прости ты меня, балду! Думал, что ты тоже за нехристей!

— Я за генеральную линию партии! Мы отрубим кровавую лапу контрреволюции!

— И правильное дело: поотрубали бы некрещеные лапы, вздохнул бы православный народ!

— Гм! — откашлялся в нос Сидякин и проглотил харкотину. — Вы недооцениваете силы врага! Ваше желание напоминает мне автора одной книги. Эту книгу я достал в библиотеке графа. Титульный лист вырван, и я не знаю названия! По всем признакам автор — старый черносотенец, но в данном случае это не имеет прямого отношения к делу!

— Слушаю! — встрепенулся Мирон Миронович.

— Автор дает ударный план уничтожения нацменьшинств. Чтоб изолировать страну от этих примазавшихся к республике, он настаивает на продаже всего трудоспособного населения англичанам, которые используют нацменьшинства в качестве рабочей силы на плантациях. Нетрудоспособных мужчин он предлагает оскопить, женщин отдать в пубдом, а стариков и детей перебить!

— Вот это всем планам план! — воскликнул Мирон Миронович, задыхаясь от радости. — Сколько местов бы освободилось! Сколько поставок бы перепало православным! А жилплощади! А мебели! Да если б советская власть об этом заикнулась, мы б свечи за здравие батюшки Калинина ставили! Вот тебе крест, товарищ Сидякин! — и Мирон Миронович трижды перекрестился.

— Разделяю восторг, — снисходительно заявил уполномоченный, — но не приемлю тактику. В каждом плане должен быть строго классовый подход. Для нацменьшинств я разработал особый проект.

— Мам… — вымолвил было Миром Миронович и осекся.

— Я исхожу из следующей установки. В нашей стране большинство русских, в партии тоже большинство русских. Логика фактов говорит, что все командные высоты должны быть заняты русскими коммунистами и преданными революции русскими беспартийными…

— Мамочка! — блаженным голосом взвизгнул Миром Миронович и полез целоваться с Сидякиным. — Душу ты мне растопил, как воск!

Мирон Миронович опустился на стул, ощущая в груди легкость и сладость, которую он испытывал при богослужении в страстную субботу. Сидякин стоял у кровати, думал, что сболтнул лишнее и, хотя хорошо знал физиономию Мирона Мироновича, пристально вглядывался в нее. Крупные черты лица, мясистые губы Мирона Мироновича говорили о добродушии, но заплывшие жирком беспокойные глаза и егозливая улыбка выдавали лукавство и притворство. Сидякин представил себе, как член правления Москоопхлеба явится в Госхлебторг, начнет говорить «на ты», по-приятельски предлагать зерно, просить отсрочек и льгот. Сидякин ощутил, что ступни его наливаются свинцом, и, как водолаз на дне моря, он, еле поднимая ноги, добрался до дивана.

— Жарко! — сказал Сидякин, и по спине его покатились холодные горошины пота.

— Есть малость! — подтвердил Мирон Миронович.

— А я пошутил!

— Хе-хе! Днем — жара, а ночью — мороз!

— Я не о жаре! Я о нашем разговоре! В нашей рабоче-крестьянской республике все национальности равны!

Мирон Миронович разинул рот, словно уполномоченный встал перед ним вверх ногами.

— За что обижаешь, товарищ Сидякин? — сказал он и умоляюще протянул к нему руки: — Иль за Иуду принял?

— Я боюсь быть неправильно истолкованным!

— Отвали мне сейчас тысячу и вели повторить, ей-богу, ничего не помню! В голове от своих забот осточертело! — Мирон Миронович подсел к уполномоченному и положил ему руку на колено. — Дело наше страдает!

— Наше? — переспросил Сидякан, желая, но не решаясь сбросить с колена руку Мирона Мироновича.

— Мои векселечки горят, а твоя пшеничка плачет!

Мирон Миронович опустил плечи, стал подергивать кисточками пояска, словно собираясь об’ясниться в любви. Сидякин глубоко засунул руки в карманы брюк, встал и, подрыгивая правой ляжкой, отчеканил:

— Без продажи пшеницы ваша просьба не будет удовлетворена! Считаю излишним разговоры на эту тему!

— Правильно говоришь! — согласился Мирон Миронович, и в голосе его задрожала желчная нотка. — Я просадил уйму денег, потерял месяц времени, страдал желудком…

— Это меня не касается! — прервал его Сидякин. — Госторгу нужна пшеница. Завтра я начинаю приемку в Об’единенном рабочем кооперативе.

— Вот и ладно! — воскликнул Мирон Миронович. — Ты будешь говорить с Трушиным и можешь сделать мне одолженьице!

— Какое? — резко спросил Сидякин, подходя к столу и выбирая место, где лучше стукнуть кулаком.

— Замолви словечко насчет пшенички для Москоопхлеба, а за мной дело не станет! — и Мирон Миронович ловко положил под опускающийся сидякинский кулак расписку Ирмы в получении пятиста рублей.

Сидякин остановил кулак на полном взмахе, узнал знакомый почерк и схватил расписку. Потирая ладонью лоб, уполномоченный посмотрел на подпись, она была настоящая, ирмина, а в фамилии Пивоварова-Векштейн буква «в» с жирным крючком точно принадлежала танцовщице. Все эти буквы, как черные жуки, лезли в глаза, в мозг, кричали о своих братьях и сестрах, распластанных на душистых листках, которые хранились в письменном столе Сидякина на Волхонке.

— Откуда этот документ?

— Мое одолженьице! — спокойно ответил Мирон Миронович, взял расписку и спрятал ее в карман. — Прости, что утрудил разговором! — и сдерживая своего рвущегося наружу улыбчивого зайчика, направился к двери.

5. ГОРЕ-ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

Четыре косых колеса вихлялись, мажара трясла и подбрасывала женщин, как мешки с зерном. Ветер ухал, бил шершавой рукой по лицу, хватал за горло и срывал голову с левкиных плеч. Мальчик нырял в ватное, бывшее дедово пальто; но в руках его были вожжи — прямые провода к Файеру, — и, отогревшись, он, как черепаха, выставлял голову. Иногда ветер доносил тихую трескотню, — пепельная дрофа, развевая белошелковую бородку, гребла крыльями против ветра. Левка следил за птицей, забывая о вожжах, хитрый Файер останавливался на полном ходу, и женщины хватались за борта мажары.

— Рахилька! Ты обещала ружье! — сказал Левка, вытянув Файера кнутом. — Убежу от тебя!

— Скажите, какой воевальщик! — наконец, не выдержала тетя Рива. — Без него мало портачей стреляют в птичек.

Левка сумел бы ответить тете Риве, но знал, что она надерет ему уши, ссадит с козел, и прощай Файер, прощай бесшабашная роль кучера. Надвинув на лоб свой картуз-яичницу, мальчик широко развел вожжи, хлопнул ими по спине жеребца, как борисовские извозчики, и Файер понесся галопом. Левка слышал крик тети Ривы, озорная улыбка распирала его рот, он тпрукал и натягивал вожжи. Обняв сзади брата, Рахиль взяла из его рук вожжи, отпустила их, и жеребец пошел рысью.

— Ай, я без поясницы! — простонала тетя Рива, кутаясь в знаменитую свою ротонду. — Махновцы так не скакали на тачанке!

— Я очень пугался! — сказал Левка, сдерживая хохот. — Файер — портач, тетя!

Рахиль весело слушала тетю Риву, которая всегда ругала Левку за баловство, а потом с восхищением рассказывала о той же шалости. Если кто-нибудь из колонистов плохо отзывался о Левке, тетя Рива напускалась на обидчика, как наседка на подкравшуюся к цыплятам кошку, и от обидчика шерсть летела! Тетя Рива повздыхала, отряхнула пыль с ротонды, морщинистое лицо ее разгладилось, как натягиваемый на ложку чулок, и слова ее стали теплыми, словно яички из-под курочки:

— Рахилечка! Ты думаешь, ружье — это неопасно?

— Я думаю о другом, тетечка! — ответила Рахиль, смотря на кладбище, мимо которого они проезжали. — Когда в первый раз мы ехали в «Фрайфельд», отец выговорил страшную мысль: «В степь Перлину много дверей. Из степи Перлину одна дверь!» И он наводил палец, на эти могилы.

Впереди выплыл киоск с квадратной зеленой вывеской, на которой красивая брюнетка затягивалась дымом «Крымской жемчужины», выросла палатка, очень похожая на местечковую, с десятью бутылками кваса, фунтом семечек и разрезанной на восемь частей селедкой. С обеих сторон мажары поползли окраинные избы — деревянные сверстницы фрайфельдских домиков, — и мажара, подпрыгивая на камнях, затрещала, как барабан. На Советской перед театром стояли высоченные щиты с афишами, на афишах красные буквы величиной с левкину голову обещали необычайное зрелище:

— Чудо двадцатого века! — разобрал мальчик, остановив мажару, и стал читать афишу вслух:

ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНЫЙ ГИПНОТИЗЕР ГРАФ РАЗНИЦА (НАСТОЯЩИЙ)!

произведет американские опыты мнемоники и мнемотехники, для чего покажет

СПЯЩУЮ ДЕВУШКУ В ВОЗДУХЕ,

каковая, по желанию публики, запомнит ряд предметов, повторит их по порядку и враздробь, узнает — женат вы или вдова, с точностью скажет, который час, когда вы родились и когда помрете, определит возраст, профессию, умственные способности и успехи у женщин, а также, состоя в гипнотическом сне, расскажет новые АНЕКДОТЫ о разнице между тещей и козлом, соло проиграет на рояле ФОКСТРОТ одним мизинцем, ТАНЕЦ ШИММИ — коленкой и ногой, ЧАРЛЬСТОН — локтем и пяткой, ТУ-СТЭП — подбородком и большим пальцем ноги, а также исполнит народную песню «КИРПИЧИКИ» любым членом по желанию публики!

— Уй-й! — восторженно произнес Левка и дернул вожжи. — Но, Файер! Но-о!

В прошлом году он ходил с дедушкой Меиром на представление факира Кара-Рога, факир глотал горящую паклю, прокалывал шляпными булавками щеки, укрощал змей и проделывал такие фокусы, что Левка стал подумывать, не променять ли ремесло жокея на искусство факира. Заметив, что дедушка, послюнявив пальцы, тушит свечу, Левка произвел первый факирский опыт и обжегся. На пальцах вскочили молочные волдыри, он плакал, не приготовил урока по физике и получил у Перешивкина «неуд». Когда дедушка Меир начал учить Левку пятикнижию и рассказывать о чудесах Моисея, мальчишка решил, что пророк — великий факир. Впрочем, дедушка не спорил, только требовал, чтобы Левка выучил наизусть десять заповедей: старик искренне сокрушался, что прошло пять с лишним тысячелетий, а люди не выполняют ни одной заповеди…

— Ты езжай на Ровный, — сказала Рахиль Левке, когда мажара повернула на улицу Революции, — а мы зайдем по делам!

Левка осадил жеребца и помог сойти тете Рине, утонувшей в ротонде. Рахиль любовно разгладила измявшийся жакет: его шил дедушка Меир, каждую пуговицу прикрепил на сто лет, и пальцы девушки осязали в сукне теплоту стариковских рук.

— Поцелуй дедушку!

— Мы не делаем пустяки! — ответил Левка за себя и Файера, который резко взял с места. — Ай, портач!

— Из него лезет озорство! — сказала Рахиль.

Мальчик уже не может пошутить! — возразила тетя Рива. — Слава богу, он не немой!

Перед дверью Озета тетя Рива вынула из футляра новые очки, надела их и вошла в контору, как в минскую лавочку. Рахиль показала заведующему отделением телеграмму, переданную Канфелем, и попросила справку о снятии обложения. Заведующий прочел телеграмму, повертел в руках и заявил, что только сегодня получил ответ из Москвы,

— Мне прямо удивительно слушать! — сказала Рахиль. — А откуда эта телеграмма?

— Из Симферополя! — ответил заведующий. — И без подписи!

— Эти телеграфщики вечно путают! — рассердилась тетя Рива, солидно стукнув рукой по столу. — Один раз мой покойный муж…

— Тетечка, погодите! — остановила ее Рахиль и спросила заведующего: — Что говорится в сегодняшней телеграмме?

— Все самообложения борисовского совета сняты, как незаконные!

— Так это же хорошо! — воскликнула тетя Рива.

— Нет, это нехорошо! — проговорила Рахиль, уводя тетю Риву из конторы. — Этот Канфель устроил нам фальшивую радость!

— Что ты говоришь? — воскликнула тетя Рива, всплеснув руками. — Какой паскудник!

— Я не хочу это так оставить! Я еду об’ясниться с этим рэбе!

— Рахилечка! Барышни не ходят в номер к молодому человеку! Ты уже невеста!

— Я иду, тетечка. Пусть его возьмет стыд!

Рахиль пошла, комкая в кармане телеграмму и не замечая, что дождь черным пунктиром покрывает тротуар. Она прошла улицу, когда услыхала за собой окрик, оглянулась и увидела, что ее догоняет тетя Рива.

— Я чуть не забыла, — сказала она, переводя дыханье, и отдала племяннице футляр с очками. — Я плохо вижу в его очки!

6. СВОИ ЛЮДИ

Трушин бросил туго набитый протоколами портфель на стол, и, охнув, конопатый инвалид чуть подался на правый контуженный бок. Трушин принес из кухни примус, глупый толстячок в усердии высунул синеватый язык, зафурчал и раскалил свое круглое сердце докрасна. Трушин поставил на примус чайник, чернокожий обрадовался жаре, стал вздыхать и пускать пузыри.

Трущин отдыхал. Искусственные розы были недовольны горячим дыханием примуса, они ежились и вопили о варварстве, ужасе и конце мира. Львиные морды на тумбочке, оскалившись, выли оттого, что у них не было туловища и ног, и они не могли разорвать Трушина. Хозяйка услышала вопли своих вещей, постучалась к Трушину и передала ему письмо. («Потерпите! — взглядом сказала она своим вещам. — Скоро конец большевикам!») В конверте находилась записка, приглашающая Трушина на чрезвычайное совещание с Перешивкиным, о теме совещания не говорилось, а под приглашением стояло: «С комприветом Сидякин». Если бы не эта подпись, полетела бы скомканная записка в угол, и не радовались бы хозяйкины вещи, и не случилось бы в эту ночь никаких происшествий. Но Трушину показалась знакомой фамилия, он напряг память и вдруг, вскочив, вытащил из своего портфеля запрос Госхлебторга об уполномоченном Сидякине. Сунув в рот кусок хлеба с колбасой, Трушин почистил куртку, провел расческой по волосам и отвернул краник примуса. (Фыркнув, примус испустил дух, чайник потряс крышкой, как картузом, и обдал шушукающиеся розы паром.)

На пороге дома Трушина встретила Амалия Карловна, и, покраснев, ввела его в дом. На столе мурлыкал самовар, от него стеклянными ручьями разбегались с вензелем «Г. ф.-Р.» стаканы — хранители фамильной славы Генриха фон-Руденкампф. Посредине на подносике стояли на часах синие, красные и зеленые вазочки, в каждой вазочке был особый сорт варенья и серебряная ложка. За вазочками веером развернулись коробки с конфектами, а в центре веера, как старомодницы в кринолинах, кокетничали обернутые снежными салфетками толстушка — бутылка рома и худышка — бутылка коньяка.

Сидякин мысленно посмеивался над провинциальным кооператором, который все еще носит одежду эпохи военного коммунизма и, наверно, с подобострастием относится к товарищам из центра.

— Приветствую вас, товарищ! — сказал уполномоченный и протянул Трушину руку.

Граф, приглашенный в гости для полного мира, поднял венский стул и понес его Трушину, как шоколадный бисквитный пирог:

— Честь имею!

Трушин допускал, что уполномоченный Госхлебторга не нашел номера в гостинице, снял комнату у Перешивкина и вызвал к себе его, представителя местного кооператива. Правда, такой вызов на частную квартиру отдавал комчванством, но теперь, при виде всех сидящих, которые, за исключением Ирмы, были ему знакомы, Трушин недоумевал…

— Один стакан шай! — предложила ему Амалия Карловна.

— Чаек по-московскому — первое дело! — поддержал ее Мирон Миронович, усаживая Трушина. — Чай пить не сапоги точать!

Взяв вазу с печеньем, Амалия Карловна протянула ее Трушину, но он отстранил от себя вазу, отставил стакан и отодвинул выросшую перед ним бутылку рома. (Мирон Миронович с изумлением заметил, что эти вещи убегали от пальцев Трушина, а стакан в серебряной подставке сам скользнул на трех ножках, вильнув торчащей ложкой, как рыба хвостом.)

— Мой отец сапожничал! — ответил Трушин, поблагодарив за предложенный чай. — Он часто мне говорил: «Пить чай пей, да смотри, чтоб тебя хозяин из сапог не обул в лапти!» — и Трушин остановил взгляд на Сидякине. — Я полагаю: когда приглашают на совещание, то начинают с него, а не с чая!

— Зачем дело стало? — подхватил Мирон Миронович и тоже посмотрел на Сидякина. — Лиха беда начало!

— Слово предоставляется товарищу Миронову! — произнес Сидякин и поправил очки. — Товарищ Перешивкин, возьмите на себя обязанности секретаря!

— Вопрос некоторым образом государственный! — начал Мирон Миронович, накладывая себе кизилевого варенья. — Москоопхлеб обязан одному госоргану поставить пшеничку. Это уж я в свое время, как будто, докладывал! — неожиданно обратился он к Трушину, но Трушин, отрицая, покачал головой. — Так вот! Отправились мы в еврейские колонии и, конечно, наскочили на кулаков! Спервоначала-то они запели: мы — за советскую власть, мы — народ сознательный, и то и се! А как до дела дошло, они нам такую цену наддали, что мы шапку в охапку, да давай бог ноги!

— В какой колонии вы были? — спросил Трушин.

— В этой… как ее?.. «Фрифильте»!

— В «Фрайфельде», — поправил его Трушин, и голос его стал жестким. — Так это были вы! Вчера утром колонисты «Фрайфельда» сдавали пшеницу и все мне рассказали! Вы предлагали любые условия, а они отказались! У вас скверная память!

— Я, конечно, не обижаюсь! — проговорил Мирон Миронович, чувствуя, что начал не с того конца. — Евреи фараона обманули, а не то что нас, грешных! Небось, там не один Пеккер пшеницей спекулирует!

— Вы не рассчитывайте на этого местечкового нэпмана! «Фрайфельд» организует колхоз, и Пеккер по общему решению остался за бортом!

— До чего ты доверчивый человек, товарищ Трушин! — с сожалением продолжал Мирон Миронович, поглядывая на Сидякина. — Сам говоришь, что Пеккер — нэпман. А уж этот не чета нашему русскому. Он со своими еврейскими штучками не то что в колхоз, — в совнарком пролезет!

— Не вам бы это говорить! — остановил его Трушин, отодвигаясь от стола. — Этими штучками вы владеете в полной мере. Вы-то пролезли в кооператив «Москоопхлеб».

— Я состою в членах профсоюза с тысяча девятьсот двадцать третьего года!

— Вот видите, и в профсоюз пролезли!

Мирон Миронович потянул сквозь стиснутые зубы воздух, сердце царапнулось, скрипнув, как ржавое перо, он выхлебнул полстакана чая и со свистом перевел дыхание.

Посмотрев на Мирона Мироновича из-под очков, Сидякин выпрямился и, пощипывая правую бакенбарду, принял ту позу, в которой его видели подчиненные в Госхлебторге.

— Разрешите высказаться по затронутому вопросу! — заявил он Трушину. — Прежде всего мы должны честно констатировать, что евреи принадлежат к буржуазному классу!

— К какому же классу вы относите евреев-колонистов? — спросил Трушин. — Рабочих, служащих, кустарей? Они составляют восемьдесят процентов еврейского населения!

— Товарищ, вы повторяете официальные цифры. Проанализируем их с точки зрения последовательного марксиста-ленинца, и мы увидим, что они показывают только умение приспособляться!

— При царе нетрудовых евреев было пятьдесят процентов! — сказал Трушин. — Действительно, после революции сорок процентов этой группы стали жить трудом. Так ведь это одна из главных задач пролетарской революции!

— В этом пункте я всецело солидаризируюсь с вами. Но для нас важна не только деятельность каждого винтика государственной машины, а важна его психология. Психология же еврея, повторяю, буржуазная. Особенно, бывшего нетрудового, каким является упомянутый Пеккер.

— Вы напрасно напираете на психологию нетрудового еврея. Эта психология складывалась в царской России. Теперь нет процентной нормы и черты оседлости. Еврей может жить, где ему хочется, и заниматься любым трудом! Это в корне изменяет его психологию! Вы называете себя марксистом-ленинцем, а забыли основную формулу: бытие определяет сознание!

— Нет, товарищ Трушин! Я эту формулу знаю! Но бывают отклонения от этой формулы. У евреев сознание определяет бытие! — Сидякин поднял руку, устраняя этим всякие возражения. — Мы, коммунистическая партия, не имеем права допускать враждебный класс в наши ряды, в пролетарский аппарат, школу, армию и при этом без ограничения нормы!

— Вы хотите восстановить царскую процентную норму?

— Нет! — резко воскликнул Сидяккн. — Я не принадлежу к числу антисемитов. Я работал с эсерами двенадцать лет в подпольи и пять лет состою в коммунистической партии! — Сидякин встал, ударил ладонью по столу, и вся фамильная посуда Генриха фон-Руденкампф в восторге подпрыгнула. — Я хочу своего, русского, секретаря ячейки! Я требую особой, нацменьшинской пятилетки, во время которой малые национальности, в том числе евреи, должны быть выселены на определенную территорию, допустим, в Соловки! Там они должны подвергнуться культурному и административному воздействию и внедрению пролетарской идеологии!

— Ого! — воскликнул Трушин. — До этого ни один царский жандарм не додумался! — и, отодвинув стул, он встал. (Мирон Миронович мог поклясться, что стул отскочил от Трушина на три шага и что вся стоящая на столе посуда ляскнула стеклянными зубами.)

— Жандарм не додумался, потому что взятки с евреев брал! — вдруг закричал граф и заерзал на стуле, вытягивая тонкую шею. — Осмелюсь доложить, будь на его месте товарищ Сидякин, не было бы революции, которую делали одни евреи! — Граф хотел подойти к Трушину, но, спохватившись, прикрыл рукою рот и отступил назад. — В нашей России нас не принимают на государственную службу, в армию, в школы! Мы вынуждены бежать за границу, служить лакеями, официантами, всякой сволочью! Я — представитель старинного дворянского рода, арендую гостиницу моего отца, и меня еще могут уволить! Я занимаюсь всякими гешефтами — тысячу извинений! — торгую мужской и дамской гигиеной и выступаю как комедиант! Я забыл, что моя фамилия Бондарев! Я три года граф Разница! Я — чудо двадцатого века!

Слова графа всполошили Амалию Карловну, она, волнуясь, прижала к груди коробку конфект, как евангелие, и сказала:

— Герр Сидякин! Прошу нашинайть другой заседаний!

— Мужчины забыли, что в их обществе находятся дамы! — поддержала ее Ирма, видя, что открытые колени не приносят пользы. — Посмотрите, как в Париже евреи-аристократы обращаются с женщиной!

— Сударыня! — перебил ее Перешивкин, проводя пальцами против волоса по усам. — Все понесли страдание, у всех душа болит, а здесь в кои веки собрались свои! Я и про себя скажу! Я двадцать один год веду педагогическую деятельность. Я честно служил делу народного образования и ко всему этому имею известные вам научные труды. — Он засверлил глазами Трушина и громко спросил: — А кто я теперь? Какое ко мне отношение со стороны высших кругов? Неграмотный караим ценится дороже меня! За мальчишку-иудея меня, славянина, увольняют со службы, а басурмана назначают завшколой! Это носит высокое название: братство народов! За такое братство я бы… — Перешивкин не договорил, но рука его, держащая чайную ложечку, мгновенно сжалась в кулачище.

— Я согласен с вами! — громко сказал Трушин, подходя к столу.

— Со мной? — спросил учитель.

— Нет! Со всеми вами!

Учитель растопырил пальцы, голова его нырнула в плечи, и несколько секунд его волосатые уши, краснея, пульсировали, как обнаженное сердце; граф подскочил и соскользнул на кончик стула, словно стул, как кобыла на галопе, подбросил его; Мирон Миронович от удивления хлопнул себя ладонью по щеке, как по полному бумажнику; Ирма радостно передернулась, рожицы негров, сверкая оскалом зубов, вдруг выбрались на свободу; Амалия Карловна просияла и томно посмотрела на Трушина; Кир воспользовался минутой, стянул с блюдечка Трушина мармеладку и отправил ее в рот; Сидякин слегка откинул голову, самодовольно погладил бакенбарды, и сам он, и бакенбарды его, и роговые очки одобрили Трушина:

— Ну-те-с?

— Я согласен с вами, гражданин Бондарев! — обратился Трушин к графу. — Одни евреи произвели революцию! Три миллиона евреев справились с полутораста миллионным населением. Каждый еврей, как легендарный Самсон, побеждал по пятидесяти человек! Но вот что удивительно: победили евреи, а все капиталисты-евреи вместе с вашими помещиками-дворянами убежали за границу. В республике нет ни одной фабрики, ни одного дома, принадлежащих какому-нибудь Бродскому или Полякову! Евреев-нэпманов выселяют из квартир, не принимают на службу, детей их оставляют за стенами вузов…

— Это. подтасовка фактов и извращение классового самосознания!

— Нет! Я и с вами согласен, гражданин Сидякин! Эти же самые евреи, которые произвели революцию, поголовно принадлежат к буржуазному классу! Они произвели пролетарскую революцию, сами выгнали себя, буржуев, из республики и еще ухитряются губить ту же революцию. По вашим строго марксистско-ленинским словам выходит, что партия должна бороться не с капиталистами всех стран, а с нерусскими народами советской республики.

— Сударь, здесь не место и не время для шуток!

— Я не шучу, гражданин Перешивкин! Я с вами тоже согласен! С трудовыми евреями заодно рабочие и крестьяне! Да что тут скрывать: с ними заодно коммунистическая партия и советская власть!

— О, зашем так гафарить!

— А затем, гражданка Перешивкина, что не стоит дарить баночки с вареньем и не стоит сжимать кулаки, как это делает ваш супруг! — Он взял кепку, ударил ею по руке и весело продолжал: — Не теряйте времени, об’единяйтесь и выходите на улицу! Бейте евреев, татар, караимов, крестьян и рабочих!

— Это сарказм — сказала Ирма, решительно закрыв колени.

— Что вы, гражданка! Вы можете помиловать евреев-аристократов и вообще аристократов! Из них можно составить кабинет министров, который никого из вас не даст в обиду!

Сидякин сорвался с места, подбежал к Трушину, потянул за кепку, Трушин вырвал ее и посмотрел ему в глаза:

— Дорогой товарищ! — прошипел Сидякин, обуреваемый злобой и трусостью. — Вы хотите, чтоб мы все любили евреев и прочих?

— Нет! Я хочу, чтоб вы любили советскую республику, а не натравливали одну народность на другую. Это ослабляет силы трудящихся, это ослабляет республику, у которой много врагов! И раз вы этого не понимаете, то я советую вам применить к себе ту нацменьшинскую пятилетку, до которой вы так гениально додумались!

— Призываю к порядку! — заорал Сидякин, меняясь в лице и задирая голову кверху. — Оп-пор-ту-нист!

Тряхнув волосами, Трушин надел кепку и пошел к двери. Мирон Миронович бросился за ним, поймал его за локоть и, едва не плача, проговорил:

— А как же совещание?

— По поводу чего?

— По поводу пшенички!

— Какой пшенички?

— Да все той же: еврейской!

— Гражданин Миронов! — громко ответил Трушин, и голубые Молнии сверкнули в его глазах. — В Евпатории тоже есть гепеу!

Мирон Миронович видел: дверь уперлась, заскрежетала, распахнулась, стукнувшись ручкой о внешнюю стену, и стекло из верхней рамы выбросилось, как человек из окна. Калоша Перешивкина, стоящая на пороге, отскочила от ноги Трушина, запрыгала черным поросенком и хрюкнула. Кусок звездного неба проглянул сквозь акации, звезды покраснели и завертелись, как коптильники. Крестясь и читая богородицу, Мирон Миронович попятился в дом:

— Чеснок!..

7. ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

Канфель помог Рахили снять жакет, повесил его на спинку кресла, отряхнул мокрую кожаную шапочку, сделанную из шлема покойного брата Давида, и усадил Рахиль на постель. Он суетился, уговаривая ее снять промокшие ботинки и надеть его туфли, вертел в руках бутылку черного муската, предлагая ей выпить вина и согреться, он накинул на нее свой фланелевый пиджак и велел принести номерантке горячего чая.

Девушка сняла ботинки, подобрала под себя ноги и пила чай из стакана, в котором кружок лимона плавал, как крошечный диск солнца.

— Вы сделали нам большую обиду, Канфель!

— Чем?

— Телеграммой!

— Это называется обида?

— Нет, это называется фальшивка! Так об’яснили в Озете!

— Там с ума сошли! — воскликнул Канфель, но задумался, почесывая пальцем переносицу. — Неужели этот антисемит меня обманул?

— Антисемит?

— Телеграмму же дал мне Мирон Миронович!

— Уже он — антисемит! — засмеялась Рахиль. — Вы путаник, Канфель!

— Вы не знаете, что он сделал со мной! По сравнению с ним, ваш Пеккер — митрополит!

— Оба они митрополиты!

— Я говорю, что Мирон Миронович — кровосос, а я — жертва!

— Жертва мы, фрайфельдцы! — Рахиль вынула из кармана юбки футляр с очками и протянула его Канфелю. — Только мы не глупцы быть жертвой!

Канфель раскрыл футляр, повертел в руках очки и вдруг ощутил, что металлическая оправа раскаляется добела, а стекла плавятся. Он бросил очки на стол, машинально потер пальцы о борта пиджака, но теперь ясно вообразил под стеклами очков добрые глаза тети Ривы, в которых пылал упрек. Все его поведение предстало перед ним в беспощадном обнажении, поступки и факты выплывала из недр памяти, как болотные огни, нанизывались на невидимую проволоку и, сверкая, развертывались в сумасшедшую иллюминацию. В этом необозримом зареве он увидел себя таким расчетливым и наглым, что, как дикарь, впервые обнаруживший двойника в ручье, устрашился своего облика. (Через минуту второй Канфель забегал в зеркале, поправляя на бегу галстук и приглаживая ладонями вз’ерошенные волосы. Он подергивался, подбородок его плясал, колени бились, как подстреленные птицы, и на лбу желтели капли пота. Лицо его было бело, уши — красны, губы синеваты, зрачки тусклы. Можно было подумать, что у него приступ малярии, которая бросает его в жар, озноб и валит с ног.)

— Рахиль! Я знал, что Мирон Миронович — черносотенец! Я знал, что он купит и продаст человека! Это верный кандидат в Нарым! Я его ненавижу, как юдофоба, но он мне нужен, как крупный коммерсант! Он меня тоже ненавидит, как еврея, но я ему тоже нужен, как верный юрист! Я для него тот, которого антисемиты называют своим евреем! Да, я — свой еврей! Но в этом четверть моей вины, а три четверти революции! Я был помощником присяжного поверенного, я выступал в судах, обо мне писали, мне пророчили славу… Я жил, как шах персидский, и мечтал о судьбах Израиля! Для меня революция была пришествием Мессии, я видел — Россия превращается в счастливую Аркадию! У власти стоял адвокат Керенский, адвокаты сидели в министерствах, комиссариатах, нотариальных конторах! Хотите верьте, хотите нет, — я не особенно волновался, когда Керенского сменил Ленин. Я в то время понимал в коммунизме, как вы в судебной медицине! И что же? Меня выдернули из моей жизни, как петрушку из грядки, и бросили в общий котел! Хорошо! Я еврей-интеллигент, пошел служить. Я не смотрел, что русские-интеллигенты устраивали итальянскую забастовку! Я ходил в кожаной куртке и обмотках, я ел фунт хлеба и повидлу, я отморозил пальцы и болел сыпняком… Но я привык жить по-культурному. Когда пришло время, я начал частную практику. Советские законы я знаю назубок, я умею говорить, и два года меня носили на руках! А потом я стал в глазах судей врагом, гадом, чуть ли не разбойником! Я не забуду, как один народный судья мне буквально заявил: «Взять бы таких правозаступников, как вы, и сжечь вместе с их продажными языками!» Мы, члены коллегии, превратились в каких-то иноплеменников. Нас стали чистить. Но как? Как гнилое яблоко. Со мной вылетели из коллегии сотни моих русских друзей! Нет, Рахиль, дайте кончить! Я должен был заработать на кусок хлеба, и я поступил юрисконсультам в Москоопхлеб. Еще спасибо Миронову, что меня приняли! Кому я был нужен? Ведь нас выбросили на улицу и не позаботились, что мы будем есть завтра! Можете судить меня! Bellum omnium contra omnes! Война всех против всех! Надо жить! Всякая козявка тоже хочет, жить, а я — не козявка! Я целый козел!

— Ой, это верно, Канфель! — наконец перебила его Рахиль. — Вы таки козел! Вам дороже совести ваша капуста! Вы будете бодать кого хотите, чтоб иметь вашу культурную жизнь. Кто больше даст капусты, тот ваш хозяин!

— Рахиль, неужели вам не стыдно так говорить!

— Нет! Не стыдно! Чем вы лучше вашего Миронова! Ему тоже не хватает собственный дом, содержанка, экипаж, генерал-губернатор!

— Я не бывший богач! Монархия мне нужна, как бабушке верховая лошадь!

— Стыдно еврею!

— Почему еврею?

— Потому что вы были в России негром, а в республике вы — свободны! — Девушка достала свои ботинки, надела их и встала. — Потому что евреи должен жить честно и трудиться! Это защита против Миронова!

— Евреи сами должны защищаться от антисемитизма? Это дико!

— Нет! Евреи-пролетарии должны ждать, чтоб их защитили ваши друзья! — И Рахиль с’язвила: — Русские же рабочие ждут, чтоб их защитил господин Чемберлен!

Девушка надевала шапочку, смоченные дождем кудряшки завились, стали упругими, и шапочка не налезала на голову. От нетерпения Рахиль топнула ногой, надела жакет и спрятала шапочку в карман. Канфель надел пиджак, схватил непромокаемое пальто, на ходу надел шляпу и, не слушая возражений Рахили, потащил ее за руку из номера — в коридор, по лестнице, на третий этаж, к двадцать третьему номеру. Дверь была заперта, кнопка держала клочок бумаги, на которой в разные стороны бежали кеглеподобные буквы с вывихнутыми головами:

Я у Перешивкина. М. Миронов.

— Туда пять минут ходьбы! — сказал Канфель. — Подарите мне эти минуты, как милостыню!

Он нанял извозчика, извозчик зажег колясочные фонари, взмахнул кнутом, и пара лошадей заскакала по Второй Продольной. Коляска подпрыгивала, вихлялась, откидывая в угол Рахиль, и встречный ветер, налетая, вздыбливал ее кудряшки, как черные стружки. (Когда лихач-«дутик» мчался к Петровскому парку, так же вздымались насахаренные локоны Стеши и так же просили они ласки и поцелуя.) Канфель наклонился к Рахили, дотрагивался губами до ее волос, вдыхал запах степного солнца н пьянел. Он обнял девушку, прижался к ней, чувствуя, что сердце растворяется в ее теплоте и радость обжигает щеки, как мороз. Рахиль сопротивлялась, но он приблизил рот к ее уху и, как глухарь на току, ничего не слыша, пропускал сквозь зудящую гортань сладкие слова:

— Рахиль! Моя Рахиль! Я полюбил вас!

— Стойте! — крикнула девушка извозчику. — Или мы идем пешком, или до свидания!

Канфель заплатил деньги удивленному извозчику, догнал девушку и взял ее под руку. Они шли по Советской улице, еще были открыты магазины, отторговывающие последние часы, еще гуляли курортники, доживающие в Евпатории последние дни. Хозяин кафе «Чашка чая» выставил столики на тротуар, посадил за столики — перекисеводородных блондинок, и, изображая живую рекламу, блондинки ели малюсенькой ложечкой мороженое и тянули через соломинку гренадин. Иногда шоколаднолицые мальчишки — чистильщики сапог — садились посредине тротуара, ловили прохожего за ноги, и, едва он успевал сообразить, что происходит, — его ботинки были густо намазаны кремом, и по ботинкам ходили две щетки, угрожая низкам брюк.

— Неужели вы оставите меня без ответа? — сказал девушке Канфель, когда они свернули с Советской на Хозяйственную. — Вы принимаете меня за мальчика!

— А вы меня за девочку! Вам обязательно надо завертеть мне голову. Вы же — москвич, юрист, личность, а я — провинциалка, колонистка, голь!

— Вы говорите, как мещанка!

— А вы обнимаете, как дворянин!

— Я иду с вами, чтобы оправдать себя,

— Я тоже иду, чтобы знать, кто сделал шантаж над моим отцом.

Они подошли к зеленому забору перешивкинского дома. Рахиль вдруг остановилась, вглядываясь в полутьму. Из дома Перешивкина вышел человек, перешел дорогу и, подойдя к воротам противостоящего дома, просунул руку между досок, чтобы поднять щеколду.

— Трушин! — крикнула Рахиль.

— Я! — ответил Трушин, повертывая голову на голос. — Это кто?

— Перлина! — ответила Рахиль и пошла к нему.

— Как ты сюда попала? — спросил Трушин, здороваясь. — Да, ты не одна!

— Я иду к Перешивкиным. У них есть один тип. Я должна испортить ему кровь!

— Там целая свора сволочи! И ты не ходи туда! — воскликнул Трушин, натягивая на плечи спадающую куртку. — Я знаю, они покушаются на вашу пшеницу!

— Они тебе говорили?

— Уговаривали!

— Какие махеры! Расскажи мне, я хочу прохватить их в «Советском Крыме»!

— Это дело другое! — согласился Трушин. — Ты к деду? Пойдем, провожу!

— Вы найдете обратно дорогу? — спросила Рахиль, обернувшись к Канфелю.

— Найду! — спокойно ответил он, хотя от досады в глазах у него плыли красные запятые. — Счастливого пути!

Три недели назад Канфель ходил по этой дороге на свидание к Ирме, он вспомнил ее очаровательное легкоумие, желчную исповедь и необузданные поцелуи. Если бы не ее навязчивая идея о замужестве, Канфель обзавелся бы на зиму новой любовницей и появлялся бы с ней на театральных премьерах, показывая ее приятелям, как брелок с парижской панорамой. Он пожалел, что поссорился с Ирмой из-за Рахили, которая отплатила за все заносчивостью и дерзостью. Он хотел вернуть назад последние два часа и сказать Рахили, что не она ему нравилась, а неуловимая ее схожесть с цыганкой Стешей. (Он с наслаждением воображал, что Рахиль топнет ногой, встряхнет головой, вздымая над собой черные огни завитков и обжигая золотой молнией серег.) — Зачем я пошел с ней? — сквозь зубы спросил он себя. — Sapienti sat! — Он поправил шляпу и плюнул: — Мудрому достаточно!

Проходя мимо кафе «Чашка чая», он увидел за столиком, стоящим на тротуаре, блондинку, которая сидела перед пустым бокалом. (Выкрашенные перекисью водорода волосы, прищуренные зеленоватые глаза, голые плечи, ярко-красные ногти, — ирмина улыбка и профиль ее лица.)

— Моя судьба — честный кредитор. Она все время платит по обязательствам! — подумал Канфель и подошел к женщине. — Разрешите присесть, мадемуазель?

— Пожалуйста, мосье!

(Второй Канфель улыбнулся в стеклянной крышке столика, снял шляпу, расстегнул воротник пальто и подморгнул правым глазом.)

— Детское время! — сказал Канфель, отвернув манжету и посмотрев на золотые ручные часы. — Будем пить кофе? — спросил он и, желая показать, что он солидный человек, крикнул хозяину: — Кофе со сливками! Слоенок и эклеров!

8. МУДРЕЦЫ И ДЕТИ

Левка остановил Файера подле дома, в котором помещалась мастерская Прута, поставил жеребца мордой в угол, между перилами лестницы и стены, и, как учил его отец, подложил кирпич под переднее колесо мажары. Левка хотел незаметно войти в мастерскую, чтоб испугать деда, но едва Левка дотронулся рукой до двери, она распахнулась, и Прут, держа кусок мела в руке, вышел навстречу. Левка оторопел, обрадовался, что его перехитрили, и, стал скакать вокруг Прута, теребя вечно висящий на его шее сантиметр. Спасаясь от внука, Прут влез на каток, и Левка, повертевшись около катка, обиделся.

— Дедечка! Ты не хочешь играться?

— Когда человек имеет десять лет, он хочет прыгать и сигать! — ответил Прут, чертя мелом на материи портновские зигзаги. — Когда человек стар, он хочет вместо ходить — сесть, вместо сесть — лечь!

— Дедечка! — не унимался Левка и, забравшись на каток, сел, поджав под себя ноги, как Прут. — А девушка виснет на воздуху?

— Люди делают полет в воздушном шаре или в машине!

— А без всего?

— Люди не птицы и не ангелы! — сказал Прут, разрезая материю ножницами по меловым линиям. — Чудеса случались с помощью бога!

— В Евпатории тоже случится чуда! — воскликнул Левка и вскочил на ноги. — Она случится с помощью графа Разницы!

Левка подробно рассказал Пруту об афише, висящей перед городским театром, и просил взять билеты. Прут согласился, Левка встал на руки, прошелся по катку, подрыгивая ногами, и сел, ожидая, что дед его похвалит. Но Прут аккуратно накладывал вырезанные куски материи на бумажную выкройку, и перед левкиными глазами появились воротник, правый борт и правая половинка пиджака.

— Дедечка, скажи про чуду с помощью бога!

— Бог мало имел дело с таким пустяком! — ответил Прут и потрепал Левку за ухо. — Я скажу тебе сказку о чудесной землице!

— О нашей «Фрайфельде»?

— Нет, моя землица из талмуда. Наверное, ее не было на свете и не будет! — Прут подрезал ножницами вырез воротника и взял выкройку спины. — Сказка ведет начало с того, что один кесарь, по обычаю его предков, держал в гнете еврейский народ. Сами евреи боялись итти на глаза кесарю, а выбрали посла, мудреца Нахума-Иш-Гамзо. Нахум взял большую шкатулку с перлами, помолился богу и отправился себе в путь. Когда пришла усталость, Нахум ночевал на проезжем дворе. Хозяин двора видел сокровище и, по обычаю его предков, высыпал перлы и насыпал в шкатулку землю!

— Чернозем? — спросил Левка, согнув колени и положив на них подбородок.

— Неизвестно! — ответил Прут, пригоняя спинку к выкройке. — Известно же, что Нахум недаром был мудрец. Когда он увидел утром землю, на него напал страх. Но у Нахума тоже были мудрые предки, и по обычаю их он сказал: «И это к лучшему!» И понес шкатулку кесарю. Кесарь пришел, в великий гнев, потому что подумал: «Вот евреи хотят, чтоб я лег в землю!» По обычаю кесарей он велел казнить Нахума-Иш-Гамзу. Но Нахум опять по обычаю его предков выразился: «И это к лучшему!»

— И его взвесили? — спросил Левка, от страха закрывая глаза.

— Что ты бежишь вперед, Левчик! — упрекнул его Прут. — Не так легко мудрецов забирала смерть. За них заступался бог, а бог в таком деле имел обычай посылать на землю Илью-пророка! — пояснил Прут внуку, беря выкройку рукавов. — Илья-пророк превратился в богатого вельможу…

— Как же он превратился?

— Во-первых, — это сказка, а во-вторых, Илья-пророк тоже делал по своему обычаю. Ты же перебиваешь дедушку по твоему обычаю!

— Не буду, дедечка!

— Илья-пророк превратился в богатого вельможу и сказал кесарю: «Великий кесарь! Авраам ходил с такой землицей на врага!» Кесарь по обычаю предков был неразумный и спросил, что это за такая землица. Илья-пророк взял, и об’яснил ему: «Бросит Авраам горстку землицы, и она превратится в мечи. Бросит другую горстку, и она превратится в стрелы!»

— А в ружья не превратится?

— Если даже превратится, то Авраам отдавал их воинам, а не детям! — проговорил Прут, в первый раз отрываясь от работы и лукаво смотря на внука. — Кесарь в то время вел войну с одним городом и хотел по обычаю кесарей ограбить и убить его жителей. С помощью землицы Нахума он завоевал город, убил и ограбил жителей. Тогда он велел привести Нахума в свой государственный банк и всыпал в его шкатулку перлы.

— И всё? — спросил разочарованный Левка.

— Подожди! — ответил Прут, беря иголку и начиная обметывать рукава. — Нахум-Иш-Гамзо отправился домой и имел ночевку на том самом проезжем дворе. Хозяин двора уже слышал про всю историю и спросил его, что он дал кесарю, что тот наградил его большой наградой. Нахум же знал, что ответить и ответил: «Что я унес отсюда, то и снес туда!» Хозяин был жадный и велел накопать семь шкатулок земли. Он привез землю кесарю и сказал: «Кесарь! Эту землицу украл у меня Нахум-Иш-Гамзо и дал тебе!» Кесарь же был жадней хозяина в семь раз и задумал с семью шкатулками победить семижды семь городов. На войне он попробовал бросить землю хозяина, но земля осталась землей!

— Так его и надо! — тихо произнес Левка.

— У кесаря отняли город другие кесари, убили и ограбили жителей. Кесарь пришел в гнев и по обычаю велел бить в барабан и повесить хозяина двора!

— И его так надо! — тихо повторил Левка и поднял голову. — А что было потом?

— Потом были другие кесари и хозяева.

— А после потом?

Распахнувшись, дверь стукнулась о простенок, заметалась на вывихнутых петлях, и винты, пережившие трех портных, полезли из своих гнезд. Тетя Рива вбежала в мастерскую, наполнила комнату словами и жестами, переливала свою тревогу в сердца родственников и задыхалась. Прут бросил работу, Левка забыл о мудреце Нахуме, и ему показалось, что пружины, вылезшие из дивана, стали извиваться, как змеи под флейту факира Кара-Рога.

— Рэб Меир! — крикнула тетя Рива, вынырнув из мокрой ротонды. — Рахиль ушла к нему!

— К кому, к нему?

— Она же грудное дите! — продолжала тетя Рива, устремившись к Пруту, но каток хладнокровно преградил ей дорогу. — Он сделает ей позор на всю жизнь!

— Кто он?

— Я же тебе говорю, — Самуил не вынесет! — причитала тетя Рива, собираясь лезть на каток. — Я тебе говорю, — я не вынесу!

— И это к лучшему! — серьезно проговорил Левка.

— Что к лучшему! — воскликнула тетя Рива. — Он тоже разговаривает!

Левка быстро заполз на спину деда, взглянул, соображая, как ему спастись, если тетя Рива, действительно, взберется на каток. Но Прут сложил выкройку, слез с катка, взял тетю Риву за руку и усадил ее на диван.

— Когда у человека много в сердце, у него мало в голове! — проговорил он. — Рива, куда ушла Рахилечка?

— Она пошла к этому мамзэру! — ответила тетя Рива, выжимая мокрый подол. — К адвокату она пошла!

— ? Где он адресуется?

— Где адресуется такой обер-обер-дрэйэр? — рассердилась тетя Рива. — Конечно, в «Пале-Рояле»!

Прут вынул свои пузатые часы, — было без десяти восемь, — он по привычке протер часы уголком пиджака и спрятал их в жилетный карман. Прикидывая в уме минуты, которые он должен был потратить на ходьбу. Прут сказал:

— Я иду в гостиницу и оттуда уже к заказчику!

Прут нагнулся, вытащил из-под катка сундучок, достал из него сложенный наизнанку сюртук — единственную его не залатанную одежду, — развернул сюртук и нежно, словно сюртук был стеклянный, положил его на каток. Прут помочил щетку и, хотя на сюртуке не было ни одной пылинки, стал чистить его.

Левка подполз к Пруту, взял из его рук щетку и, держа ее обеими руками, помог вычистить воротник. Прут надел сюртук, вынул из сундучка манишку из черного муслина и сверток, который передал внуку:

— Это тебе, Левчик!

Левка ощупал сверток, схватил ножницы и, разрезав веревку, увидел металлическое дуло. Сорвав бумагу, он замахал игрушечным ружьем и запрыгал, как индеец со скальпом.

— Рэб Меир! — произнесла тетя Рива, потрясая правой рукой. — Такое сумасшествие!

— Рива! — ответил старик. — У него не наша жизнь! Пусть он имеет свое счастье!

Прут прикрепил булавкой манишку, застегнул сюртук на все пуговицы и, надев бархатный картуз, взял с окна синий узелок с вещами заказчика. Тетя Рива вышла с ним за дверь, торопливо одернула рукава кофты и посоветовала:

— Ты не говори ему грубость! Он все-таки образованный! Сохрани бог, подумает, — мы какие-нибудь неучи!

— Меир Прут умел держать об’яснение с господином околоточным! — спокойно ответил старик. — Почему Меир Прут не найдет слово для господина адвоката?

9. ДОРОГИЕ ГОСТИ

Уход Трушина был для Мирона Мироновича смертельным проигрышем, и вечер, устроенный у Перешивкиных, превращался в поминки по Москоопхлебу. Оглядывая ликующие на столе самовар, стаканы, вазочки, Мирон Миронович протянул руку к углу скатерти, чтобы сдернуть ее со стола, но встретился со взглядом Сидякина, погладил скатерть, как свой подбородок, и обронил:

— Да-с!

— Склочник! — сказал Сидякин о Трушине, поддерживая свое достоинство. — Я сделаю надлежащие оргвыводы!

— Какие там надлежащие! — зловеще проговорил Мирон Миронович. — После драки кулаками не машут! — и, дергая кисточки пояска, обратился к графу: — А все ты наделал! Мы — дворяне, мы — комедианты! Это тебе не спящая девушка в воздухе! Такого человека на фу-фу не возьмешь, а нужна смекалка! Не твои деньги заложены, и молчал бы, граф Разница!

— Милостивый государь! — прошипел граф, и блюдце с чаем загарцовало в его руках. — Вы — мужик!

— Друзья! — воскликнул Перешивкин, бросаясь к позеленевшему графу.

По мнению Перешивкина Трушин был посрамлен, бежал, и Сидякин — крупный партиец из центра — не мог оставить такого задиру без наказания. Перешивкин не сомневался, что скоро Трушина вычистят из партии, выгонят из кооператива, лишат жилплощади, а, может быть, вышлют из Евпатории. И в то время, как учитель с Ирмой в Москве будет наслаждаться любовью и славой, Амалия Карловна поедет со своим любовником на север. Злорадство обожгло сердце Перешивкина крепче спирта, он с усилием подготовлял речь, в которой хотел рассказать о своем счастьи и пожелать совета да любви Герману и Доротее, как он окрестил Трушина и жену.

— Друзья! — продолжал Перешивкин, повернувшись к Мирону Мироновичу. — Для чего ссориться русским людям?

— Чья бы корова мычала, а твоя молчала! — осадил его Мирон Миронович. — За язык, что ль, тебя тянули? Двадцать лет педагог, имею научный труд! Тоже академик нашелся! Кишка тонка!

— Сударь! — ответил возмущенный Перешивкин. — Не говорите пошлым языком о великих проблемах человечества!

— Это моветон! — протянула Ирма, подбивая пальцами своя локончики. — Я скучаю, месье!

— А ты думаешь, что здесь твоя заграница! — набросился на нее Мирон Миронович, подскочив на стуле. — Шла бы к твоим аристократам в синагогу!

— Мосье Сидякин! — взвизгнула Ирма, затыкая пальцами уши. — В вашем присутствии оскорбляют женщину!

— Товарищ Миронов! — тихо, но угрожающе произнес уполномоченный Госхлебторга. — Прекратите антисемитские выходки!

Мирон Миронович поднялся со стула, вытянул губы трубочкой, словно собираясь присосаться к Сидякину, потом развязал поясок, затянул его потуже и крепко завязал узлом. Сидякин тоже встал, посмотрел на Мирона Мироновича из-под очков, вынул из заднего кармашка брюк браунинг и, подержав его на ладони, спрятал в карман пиджака. Ледяная тишина хлынула в комнату: руки выпустили стаканы и ложки, туловища вдавились в спинки стульев, ноги подобрались под стулья. Только Кир, завертывающий отцовский гривенник в фольгу от шоколада, не поднял головы, и его спокойное дыхание, как шторм, колыхало напряженное беззвучие.

— Да я разве против тебя что имею! — вдруг сказал Мирон Миронович и выдернул своего улыбчивого зайчика за хвост. — Говорил ты с ним по-партейному, как полагается человеку старшему, и мои интересы соблюдал, и сам своей совестью не поступился! — Успокоенный Сидякин сел, но Мирон Миронович продолжал стоять. — А что я рассуждаю насчет евреев, наплевать мне на них с высокой горки! Дело-то ведь мое не в евреях, а в беде моей! Погибает наше заведение! — Он тихо опустился на стул и упавшим голосом продолжал: — Заведение погибает, а с ней и я, единый кормилец-поилец! Ей-богу, не знаю, как и домой ехать! Жена-то, дети, им за что погибать! — Он оглядел всех, проверяя по лицам впечатление от своей надуманной исповеди. — И спасение мое в пяти месяцах отсрочки! И отсрочка-то не двух и не миллиона, а всего сорока тыщонок! Он в упор взглянул на Сидякина, который задумчиво крутил бакенбарду. — Какая бы выгода государству, а то и государству один убыток! С голого, что с мертвого: ничего не возьмешь!

Еще когда был Трушин, Ирма не понимала, почему Мирона Мироновича, директора театра, интересует пшеница; но она знала, что частные антрепренеры занимаются подсобными коммерческими операциями, чтобы содержать свой театр. Мирон Миронович величал ее своей премьершей, обещал подписать с ней контракт и при подписании дать еще пятьсот рублей. Танцовщица со страхом подумала, что Сидякин откажет Мирону Мироновичу в какой-то отсрочке, а Мирон Миронович не станет с ней заключать контракта. Касаясь губами сидякинского уха, Ирма шопотом рассказала, в каком денежном затруднении была и как выручил ее Мирон Миронович. Прикосновение губ опьянило Сидякина, он слушал, но не слышал, что говорит Ирма, и старался продлить наслаждение. Перешивкин также не понимал, почему Мирон Миронович говорит о пшенице, хотел спросить, но, считая себя обиженным, решил первым не обращаться к обидчику. (Любопытно, что только после чтения обвинительного акта Перешивкин, Сидякин и Ирма узнали, как ловко их одурачил Мирон Миронович, и заявили об этом суду. Заявление сразу разбило этих господ на два враждебных лагеря и помогло установить, в каких взаимоотношениях находились все подсудимые.)

— Ну-те-с, товарищ! — сказал Сидякин, взглянув на Мирона Мироновича и вытирая платком мокрое ухо. — Госхлебторг пойдет вам навстречу! Но делается это исключительно по государственным соображениям! — прибавил он, останавливая пытающегося открыть рот Мирона Мироновича. — Ваш Москоопхлеб носит нездоровый характер. Государству же нужен в хлебной промышленности здоровый помощник, не обремененный долгами.

— Мамочка! — только мог произнести Мирон Миронович и заплакал. — Запряги меня! Заставь возить воду! Всей семьей рабами тебе будем! — и, подойдя к Сидякину, он обнял его и поцеловал.

Амалия Карловна расправила свое платье, как розовый абажур на лампе, улыбаясь и краснея, подошла к Сидякину, к изумлению его присела в реверансе и, сложив руки, как в кирке, сказала:

— Герр директор! Я имею один просьба за мой Николай Василиш! Он остается без служба! Das ist aufrührerisch! Назнашайть его нах Москау!

— Сегодня женщины проявляют широкую инициативу! — сказал Сидякин, воодушевляясь и посматривая на Ирму. — Раскрепощение женщины — залог нового социалистического быта! Товарищ хозяйка! — обратился он к Амалии Карловне, вставая и еще больше воодушевляясь. — Я принимаю к сведению ваше заявление! Ну-те-с? Я предлагаю вашему мужу явиться ко мне в обычные часы для детальных переговоров!

Мирон Миронович побежал на кухню, вытащил из-под стола корзиночку, распаковал и достал четыре бутылки шампанского. Амалия Карловна принесла поднос с фужерами, вытерла их полотенцем, и фужеры вспыхнули, как лед на солнце. Мирон Миронович сорвал оловянный колпачок с бутылки, раскрутил проволоку, по плечи ввинтил штопор и, зажав обернутую салфеткой бутылку между колен, выдернул пробку.

— Гоп! — крикнуло шампанское и, плюнув, подскочило.

Амалия Карловна понесла в столовую поднос с фужерами, в них заиграли рыжие полулуны, в полулунах снизу вверх пошел газовый снежок. Мирон Миронович положил в розовую фаянсовую вазу кисти винограда, поставил ее рядом с подносом, и сквозь румянец вазы заиграла зеленая кровь винограда. Когда все взяли фужеры, фруктовые тарелочки и положили себе винограду, Перешивкин поднялся со стула:

— Друзья! — начал он, подняв свой фужер. — Я долго думал, прежде чем решил поделиться с вами в некотором смысле интимной новостью!

— Я, как старший, принужден вас прервать! — воскликнул Сидякин, которого Ирма дважды толкнула носком ботинка. — Довожу до всеобщего сведения нижеследующее, — при этих словах Сидякин встал и торжественно произнес: — Завтра в одиннадцать часов утра в местном загсе…

— Постойте! — сказал Перешивкин, испугавшись за Амалию Карловну. — Я сам…

— В местном загсе я регистрирую мой брак с гражданкой Пивоваровой-Векштейн, после чего по желанию моей жены, верующей, мы закрепляем наш союз при содействии служителя православного культа. (Ирма встала рядом с Сидякиным, взяла его под руку и склонила ему на плечо голову.) — Я приглашаю вас всех в качестве свидетелей, а потом в качестве гостей в «Пале-Рояль»!

— Милостивые государи и милостивые государыни! — закричал граф, обрадовавшись негаданному доходу. — От имени Евпаторийского Откомхоза и уважаемой дирекции гостиницы «Пале-Рояль» приношу свое нижайшее поздравление! — и, прикрывая рот салфеткой, он потянулся с фужером к Ирме.

— Горько! — заорал Мирон Миронович, подбегая к Сидякину. — Горько-о!

Сидякин вытер салфеткой губы, осторожно приложился к щеке Ирмы и стал отвечать на рукопожатия. Амалия Карловна выносила из кухни на полуметровом блюде останки «Короля», во рту свиньи птичьим хвостом распускалась зелень петрушки, в голове торчала, мельхиоровая вилка, ровно нарезанные куски были обсыпаны, как крупным конфетти, кружочками моркови, лука, лимона, хрена, а сзади, словно осиновый кол в могиле, торчал пупырчатый огурец.

Бледный Перешивкин сидел, по уши вобрав голову в плечи, закусив клыком верхнюю губу, и полузакрыв ослепительные острия глаз.

— Was ist das? — испуганно спросила Амалия Карловна. — Ники?

Она выпустила из рук блюдо, оно хлопнулось о стол, голова свиньи подскочила и, как на салазках, покатилась по столу на Мирона Мироновича. Он откинулся, уставился на голову и, побагровев, харкнул в морду покойному «Королю».

Именно в эту минуту (так показала следователю Амалия Карловна) садовый звонок взвизгнул, помолчал и заверещал.

10. ЭТИ ГОСПОДА

Номерантка Клотильда сообщила Пруту, что Канфель ушел с какой-то девушкой к Перешивкиным. По описанию старик узнал в девушке Рахиль и обрадовался, потому что в его синем узелке лежал переделанный фрак и голубая пижама, которые он собирался отнести к учителю. Прут шел по вымытой дождем набережной, над ним в черном бархате неба, как головки новеньких булавок, торчали звезды, море ворочалось, укутавшись с головой рваным ватным одеялом, ветер срывал с моря бурые лохмотья и, выдергивая грязную вату, бросал ее на берег. От мастерской портного до набережной было двадцать минут ходьбы, но только по праздникам, весной, ходил Прут с Левкой к морю. Старик любил весеннее море, оно всегда было одето в выутюженный синий мундир, поблескивающий серебряными пуговицами, и выбегало на барьер, сверкая белизной крахмальной манишки. В такие минуты старик снимал очки, клал руки на железные перила, покачивался и улыбался близорукими глазами.

— Ай! Это такая красота! — говорил он внуку, прищелкнув языком. — Бог — первоклассный портной в мире!

Прут свернул с набережной на улицы, ему кланялись заказчики, многих он знал четверть века. Он был посвящен в их радости и печали, потому что настоящий портной должен не только шить, но и давать житейские советы. Часто неимущий евпаториец приходил чинить последнюю одежду, которая была на нем, и, сидя за ширмой, подробно исповедывался. Умел Прут внимательно слушать, утешать, рассказывать к случаю притчи, а, главное, умел любить человека. Часто бедняк уходил ободренным и не только не платил Пруту за починку платья, но еще брал у него взаймы полтинник, а то и гривенник. Когда Пруту приносили долг, старик был счастлив, усаживал должника пить чай, а потом говаривал:

— В самом заграничном городе не найти такого золотого сердца, как у наших бедняков!

Подойдя к дому Перешивкина, Прут дернул ручку звонка, подождал и еще несколько раз опустил и поднял ручку. Фокстеррьер спрыгнул с лестницы, перекувырнулся и завизжал от боли. Амалия Карловна шла отпирать калитку, пугаясь темноты и недоумевая, кто может притти в десятом часу вечера.

— Добрый вечер, мадам Перешивкина! — проговорил Прут, снимая бархатный картуз. — Я занес заказ вашего мужа!

— Bitte! — обрадовалась Амалия Карловна и, впустив портного, повела его в дом.

Прут снял картуз, положил его на подоконник и стал развязывать синий свой узелок. Никто не обратил на портного внимания: Мирон Миронович сидел, закрыв глаза, и чувствовал, что под ним щетина, несет его вперед, покалывая и кружа голову. Граф достал из кармана летучку о своем гипнотическом сеансе и писал на оборотной стороне меню свадебного ужина. Обняв рукой Ирму за талию, Сидякин поправлял ленточку, черной змейкой вылезшую на ее плечо, шептал, ворковал и, расстраивался. Зрачки Перешивкина сошлись у переносицы, в зрачках, как русалка, плавала Ирма, ее смех прокалывал барабанные перепонки, и от этого желчная тошнота поднималась в груди.

Пруту было неприятно, что он помешал гостям Перешивкина, но он был доволен, что не нашел в этом доме Рахили. Он подумал, что, может быть, Канфель и Рахиль зашли к Перешивкиным, увидели эту компанию и отправились в «Пале-Рояль» или в Ровный переулок.

— Не побывал у вас господин Канфель? — спросил Прут Амалию Карловну, развязав узелок. — И с ним моя Рахилечка?

— Герр Прут, ви ошибалься!

— Это про какого Канфеля спрашивают? — вдруг очнулся Мирон Миронович, повертываясь к Пруту. — Про какую Рахилечку?

— А господин знает мою внучку? — спросил обрадованный старик.

— Выходит, ты ей дедом приходишься! — сказал Мирон Миронович, отодвигаясь со стулом.

Он взял из вазочки мармеладку, смял ее пальцами и, положив комок на ладонь, надавил на него другой ладонью. Разжав ладони, он поднял двумя пальцами сплюснутый кружок и бросил его на стол.

— Видал? — спросил он при общем молчании старика. — Вот так бы вашу нацию!

Амалия Карловна была возмущена, что в ее доме забывают о приличии, и просила Прута не обижаться. Старик дрожащими руками вынул из узелка фрак, брюки и голубую пижаму.

— В кого входит злость, из того выходит ум! — тихо сказал он и передал Амалии Карловне сверток. — Здесь остаток волоса и пуговочки!

Амалия Карловна не могла понять, каким образом очутилась голубая пижама танцовщицы у Прута. Она взяла фрак, по вышитой на вороте монограмме признала одежду мужа и заметила, что фрак обужен и окорочен. Она развернула дорогие ее сердцу шевиотовые брюки (в этих брюках Перешивкии венчался с ней), и в руках ее повисла куцая коротыга. Амалия Карловна ахнула, покраснела и почувствовала, что брюки, как чугунные, тянут ее книзу:

— Герр Прут! Ви потеряль гляза! — и она крикнула мужу: — Ваш костюм есть абсолютно испоршень!

Перешивкин медленно повернул голову, Ирма, смеясь, уплывала из зрачков, мысли его ускользали, как капли ртути из-под пальца, и он почесал за ухом. Взяв из рук жены брюки, Перешивкин подержал их перед собой и, положив одежду на место, отступил на шаг. Вдруг (палец раздавил каплю ртути) он сообразил, что потерял Ирму, а теперь потеряет жену, если она узнает, зачем он отдал портному фрак.

— Неописуемо изуродована вещь! — воскликнул Перешивкин, театрально подняв ручищу. — Не-о-пи-су-е-мо!

— Я сорок лет держу в руках иглу и такой случай не был! — в отчаянии проговорил старик, хватая со стула голубую пижаму. — Что — не вы давали мерку?

— Уважаемый! Это ложь, недостойная старого человека! — резко продолжал Перешивкин. — Я просил вас выутюжить фрак, почистить пижаму и пришить пуговицы!

Амалия Карловна недоумевала, почему опытный Прут перешил по своей прихоти фрак мужа, но понимала, что и муж не отдал бы фрака в несуразную переделку. Это недоумение увеличилось из-за голубой пижамы, которая была чиста, имела всего одну пуговицу и петлю и не требовала починки. Амалия Карловна досадовала, что не попросила Прута зайти в другой раз, тогда она об’яснилась бы с глазу на глаз, а теперь Сидякин мог скверно подумать о Перешивкине. Опасение Амалии Карловны увеличилось, когда уполномоченный подошел к Пруту, клявшемуся в точном выполнении заказа:

— Ну-те-с?

— Ой, господин! Это же верно, как я евреи!

— Вот показательный случай для нашего оппонента! — сказал Сидякин, показывая на Прута. — Только евреи способны на наглую передержку!

— Это есть ошень большой нешастий! — заявила Амалия Карловна, останавливая рванувшихся с места Мирона Мироновича и графа. — Што делайть, repp Прут?

— Чтоб вы не имели обиду, — ответил старик, кладя в узелок перешивкинский фрак, — я сделаю обратную шивку!

— Он есть шестни! — воскликнула Амалия Карловна. — Но, bitte, меряйть мой муж!

В детской еще стояли вещи танцовщицы, в спальне засыпал Кир, и Перешивкин направился с портным в ванную комнату. Он повернул выключатель, пропустил портного и, войдя, закрыл за собой дверь. Прут протянул руку, чтобы снять с шеи сантиметр, но спохватился, полез в карман, вынул тетрадь, наполовину исписанную Левкой, и в колпачке с колечком карандаш. Прут положил тетрадь и карандаш на полку для мыла, развернул сантиметр и попросил Перешивкина снять пиджак.

— За что вы делаете мне горе? — спросил старик, надевая очки. — Я же для вас две ночи работал, и в воскресенье вы не приходили!

— Почему вы пришли без спроса? — прошипел учитель наклоняясь к Пруту. — Жид!

Старик оторопел, карандаш выскочил из его рук и, звякнув, покатился за бутыль с зеленой краской. Кряхтя и напрягая слабые колени, Прут поднял карандаш и прижался к стене. Эта с’ежившаяся, ушедшая в стену фигура напомнила Перешивкину Левку, из~за которого он перенес столько унижений, и, еще больше раздражаясь, он ударил себя кулачищем в грудь.

— Пейте славянскую кровь! — крикнул он и почувствовал новый приступ желчной тошноты.

Перед его глазами поплыла противоположная стена; кружился Прут, пытающийся надеть колпачок на карандаш, скользила полочка для мыла, отвесно опускаясь, и было удивительно, почему не падает мыльница. Перешивкии ощутил, что ноги его ползут вокруг ванны, на ногах качается туловище, а на туловище трясется гулкая голова. Он поднял голову, она тяжело опустилась, он подпер ее ручищами, заскрежетал зубами, и вот голова его легко, как арбуз под острым ножом, раскололась на две половины…

— Прощения просим! — проговорил Мирон Миронович, раскрыв дверь. — Мы к тебе по важному делу! — и он с графом вошли в ванную комнату.

Граф завертелся по комнате, обсасывая свиную косточку, и, взмахнув ею, провел по губам старика. Мирон Миронович опустил руку на плечи Перешивкина, повернул его к себе лицом и, усадив его на край ванны, ухмыльнулся:

— Опоганили твою одежу! — сказал он. — И ты его одежу опогань!

Он плюнул на ладони, пригладил волосы и отвесил Пруту поклон, коснувшись рукой пола. Он не рассчитал движения, потерял равновесие и, покачнувшись, ухватился за старика.

— Не обижайся, товарищ еврей! — проговорил он самым почтительным тоном. — Уж придется тебя окрестить!

Двадцать два года тому назад Прут ездил в Минск к сестре своего зятя, Риве, она подарила ему черное сукно и серый шелк. Десять лет собирался Прут сшить себе сюртук, но было много горя, много работы, и пересыпанный нафталином материал лежал в деревянном ящике. В первый год революции старик увидел, что солнце, как золотой утюг, разглаживает морщины людей, что люди, распарывают красными флагами белый день и, отхлебнув полный глоток радости, опрыскивают город новыми песнями и речами. Старик вынул из ящика материал, отряхнул его от нафталина и, сняв с себя мерку, скроил сюртук, жилет и брюки. Он шил сюртук со старанием и слезами, чтоб его одежда не износилась вовек и осталась внукам и правнукам. Он шил сюртук с любовью и песней, словно праздничную одежду новорожденной республике. Старик ходил в сюртуке по городу, слушал митинги и музыку, читал прокламации и декреты и, приходя домой, зажигал керосиновую лампу. Он вешал сюртук на манекен, чистил его, снимал пальцами пылинки и говорил:

— Красивая жизнь, господин сюртук! У Меира Прута красивая жизнь! Он уже не пархатый, он — гражданин! Вы поверите, господин сюртук, это очень красивое слово — граж-да-нин!

С тех пор сюртук — сверстник революции — стал свидетелем прутовских счастливых дней, не имел ни одной заплаты, ни одного пятнышка и, действительно, решил на много лет пережить старика. Впрочем, сюртук, кроме отживающего свое время жилета, был постоянной верхней одеждой Прута и заменял пиджак и пальто, которое давно перешло к Левке. И сюртук понимал, что он верный спутник на земле, единственный защитник от непогоды, и, лежа по ночам в ящике, наверно, думал о портном Пруте, кряхтящем под одеялом на катке…

— Добрые люди! — говорит старик, шагнув к двери. — Имейте жалость!

— А ты православный фрак пожалел? — спрашивает Мирон Миронович и, схватив Прута в охапку, опускает его в ванну. — Граф, отворачивай кранты! — и он зажимает старику рот.

Прут роняет карандаш, задирает полы, чтобы спасти своего старого друга и, барахтаясь в руках Мирона Мироновича, пытается крикнуть. Держа во рту кость, как сигару, граф отвертывает края до отказа, кран всасывает воздух, фыркает, и ржавая капля, упав на белый край ванны, коричневым пауком сползает на дно.

— Друзья! — через силу говорит Перешивкин. — Вода не накачана!

— Чего зря людей утруждаешь! — упрекает его Мирон Миронович, отпуская старика.

— Антракт для перемены декорации! — весело объявляет граф и бросает кость.

Старик выпускает полы сюртука, на коленях подползает к крану, гладит его, как Левку по щеке, и крупные слезы брызжут на стекла очков.

— Ой, господин сюртук! Мы еще будем шить!

Сложив бараночкой большой и указательный пальцы, граф трясет руками и, обдавая старика зловонием, картавит:

— Хози бози, меня не трози!

Старик поднимает карандаш, хочет встать, но колени не разгибаются, и он, глухо дыша, цепляется за край ванны.

— Товарищи! Женщины протестуют! — кричит Сидякин, входя в ванную комнату и придерживая рукой салфетку, заткнутую за воротник. — Ну-те-с? — удивляется он, видя портного в ванне.

— Крестить собрались, а воды нет! — сожалеет Мирон Миронович. — Не было печали, так черти накачали!

— Господин Перешивкин! — просит Прут, с трудом разогнув правую ногу. — Помогите мне! Я же шил на вашего папашу!

— Стой! — кричит Мирон Миронович. — Держи его!

Граф толкает в грудь старика, старик садится, но сейчас же, схватившись рукой за кран, поднимается.

— Я протестую! — начинает Сидякин.

— Что-с? — нагло спрашивает Мирон Миронович, хватает бутыль с зеленой краской и, отбив горлышко о край ванны, опрокидывает бутыль над стариком. — Плавай, чеснок!

Густая струя ударяет кричащего Прута в голову, залепляет глаза, рот, уши, заливается за шиворот, под сюртук, жилет и рубашку. Спазмы перехватывают старику горло, он смолкает, хватается за кран, но маслянистые руки скользят и срываются.

— Я протестую! — хихикает Сидякин и гладит бакенбарды. — Вы не уведомили мою невесту!

— Не-ве-сту! — орет Перешивкин.

Он вскакивает, поднимает отбитое горлышко бутыли и бросается на Сидякина; но уполномоченного уже нет в ванной комнате. Перешивкин подбегает к ванне, ударяет горлышком в руку Прута, старик отдергивает руку, его горло булькает, и он кувыркается лицом в вонючую жидкость. Остервенелый Перешивкин наклоняется над стариком, ударяет осколком его по шее, и — как в траве раздавленная земляника — в зеленой гуще пятна крови…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ. ГДЕ НАПЕЧАТАНЫ ВЫДЕРЖКИ ИЗ «СОВЕТСКО ГО КРЫМА» ОТ ПЯТНИЦЫ 8 АВГУСТА 1928 ГОДА

АНТИСЕМИТ — КЛАССОВЫЙ ВРАГ

Царская власть культивировала национальную рознь и еврейские, татарские, армянские погромы, как отдушину для «гнева народа». Во время гражданской войны белая гвардия шла под лозунгом «бей жидов и коммунистов», сопровождая свои наступления жесточайшими погромами среди евреев-бедняков и щадя богатые еврейские дома.

Декретом за подписью Ленина от 27 июля 1918 г. антисемитизм был квалифицирован, как контрреволюционное движение, а погромщики были об’явлены вне закона.

Но если в первые годы революции враги советской власти открыто выступали против нее, то сейчас, чем сильней становится советская власть и чем победней развивается социалистическое строительство, тем осторожней, тем изворотливей становятся враги пролетариата. Теперь вряд ли кто решатся открыто выступать против власти советов. Остаются напрасные надежды на экономическое вредительство, на разрыв связи рабочего класса с крестьянином-середняком и бедняком и на разжигание национальной вражды в рядах трудящихся.

Для последней цели контрреволюция надевает маску антисемитизма. Эту маску мы видим не только на попе, сектанте, кулаке или бывшем человеке, но иногда разглядим ее и на лжекоммунисте, пробравшемся в партию.

От антисемитского плевания еврею в лицо, от сюсюкания еврейского анекдота до погрома один шаг И в этом смысле характерным для современных методов борьбы с советской властью и является дело контрреволюционеров-антисемитов, о которых сообщает евпаторийский корреспондент. Кто же эти люди-звери, издевавшиеся над несчастным семидесятилетним евреем-портным? Уполномоченный Госхлебторга, член партия (?), член правления Москоопхлеба, народный учитель, заведующий откомхозовской гостиницей «Пале-Рояль» и т. п.

Однако уже сейчас выяснилось, что народный учитель — бывший инспектор царского училища, заведующий — сын крупного домовладельца. Нет сомнений, что следствие выяснят настоящее лицо остальных преступников и откроет в них злейших врагов советской республики, с гнуснейшими целями затесавшихся в миллионные ряды трудящихся.

Можно заранее предсказать, что хулиганы-антисемиты, представ перед советским судом, попробуют об’яснить свои явно антисоветские поступки невинной шалостью, безобидным, якобы, желанием пошутить, развлечься и т. п. Но каждому трудящемуся должно быть ясно. что в данном случае, так же как и в шахтинском деле, мм имеем дело с явными политическими врагами, виновность которых перед пролетариатом не меньше виновности других матерых белогвардейцев.

Следует еще принять во внимание, что все это совершается в то время, когда советская власть и общественность всеми силами стараются приобщить к земледельческому труду местечковое еврейство, обреченное вследствие целого ряда экономических причин на голод и вымирание.

Вместе с тем всякое проявление антисемитизма усиливает шансы на успех сионизма, отбрасывает еврея-труженика от трудового лагеря советской страны в лагерь раввина и синагоги, в лагерь еврейской буржуазии.

Разумеется, если бы среди этих хулиганов-антисемитов были малограмотный крестьянин или рабочий, мы бы могли говорить о недостатках нашей культурно-просветительной работы. Но перед нами — явно сознательные антисемиты, т. е. контрреволюционеры, надевшие маску антисемитизма. И мы присоединяем свой голос к голосу симферопольских рабочих и требуем для зарвавшихся черносотенцев самой суровой меры наказания.

Пусть это будет грозным предостережением для тех, кто рассчитывает на почве национальной вражды внести раздор в единую семью пролетариев, кто рассчитывает своими антисемитскими выходками подкопаться под твердыни СССР.

НОВАЯ ВЫЛАЗКА КЛАССОВОГО ВРАГА

ЗАРВАВШИЕСЯ ХУЛИГАНЫ-АНТИСЕМИТЫ ИСТЯЗАЛИ СТАРИКА ПОРТНОГО

РАБОЧИЕ ТРЕБУЮТ ДЛЯ ПОГРОМЩИКОВ ВЫСШЕЙ МЕРЫ НАКАЗАНИЯ

ЕВПАТОРИЯ, 7/VIII. Вчера в одиннадцатом часу ночи на Хозяйственной улице раздался женский крик о помощи. Сбежавшиеся жители узнали в кричавшей жену местного учителя Перешивкина, которая сообщила, что в ее доме происходит убийство. Когда жители попытались войти в дом, им преградил дорогу с револьвером в руке гражданин, впоследствии оказавшийся уполномоченным Госхлебторга Сидякиным. Вызванный на помощь милиционер подвергся оскорблению в угрозе застрелить всякого, кто войдет в дом. Только усиленному наряду милиции при помощи добровольцев-граждан удалось проникнуть в дом, При чем один из милиционеров был ранен выстрелом а правый пах.

Вошедшим в дом Перешивкина представилась ужасная картина: в ванне измазанный зеленой краской и израненный тупым орудием лежал в бессознательном состояния семидесятилетний старик-еврей, местный портной Меир Прут. При каких обстоятельствах произошло преступление, выяснить пока не удалось.

Задержанными оказались: учитель Н. В. Перешивкин (кстати, бывший инспектор при царском режиме); гр. А. М. Сидякин, уполномоченный Госхлебторга, член партии(?!); гр. М М. Миронов, член правления «Москоопхлеба»; С. Н. Бондарев — заведующий «Пале-Рояля» (сын крупного домовладельца); И К Пивоварова-Векштейн, лицо без определенных занятий.

СИМФЕРОПОЛЬ, 8/VIII. В связи с преступлением контрреволюционеров-антисемитов в Евпаторию выехали следственные власти.

РАБОЧЕЕ СОБРАНИЕ

Слухи о новой вылазке классового врага под маской антисемитизма взволновали симферопольских рабочих. Вчера состоялось об’единенное собрание рабочих Полиграфического треста и военной типографии. Рабочие требуют показательного суда над погромщиками и применения к ним высшей меры наказания.

Москва — Евпатория

1927-29 года

Примечания

1

Авторская разрядка заменена на жирный шрифт (прим. верстальщика).

(обратно)

2

Здесь и далее сохранено написание «как в книге» (прим верстальщика).

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

  ГЛАВА ПЕРВАЯ О СОБЫТИЯХ, КОТОРЫЕ ПРОИСХОДИЛИ ПО ПУТИ В ЕВПАТОРИЮ.

    1. ИСТОРИЯ НАЧАЛА

    2. НАЧАЛО ИСТОРИИ

  ГЛАВА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ ЛЮДИ УПОДОБЛЯЮТСЯ БОГАМ

    1. СИЯТЕЛЬНОЕ БОЖЕСТВО

    2. ОТВЕТСТВЕННЫЙ БОЖОК

    3. БОГ МОСКООПХЛЕБА

  ГЛАВА ТРЕТЬЯ, ГДЕ НАЙДЕНА ОСЬ И НАЧАЛОСЬ ВРАЩЕНИЕ

    1. ОСЬ

    2. ВРАЩАЮЩИЙСЯ

    3. ВРАЩАТЕЛЬ

    4. ВРАЩАЕМЫЙ

  ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ О СТАРЫХ ХОДАХ НА НОВЫЙ МАНЕР

    1. С ЧЕРНОГО ХОДА

    2. НА ХОЛОСТОМ ХОДУ

    3. ХОДА НЕТ

  ГЛАВА ПЯТАЯ, ГДЕ ВСЕ ВХОДЯТ В СВОИ РОЛИ

    1. В НОВЫХ РОЛЯХ

    2. СТАРАЯ РОЛЬ

    3. РОЛЬ УДАРНАЯ

    4. ВЫИГРЫШНЫЕ РОЛИ

    5. ПРИВЫЧНАЯ РОЛЬ

    6. В СВОИХ РОЛЯХ

  ГЛАВА ШЕСТАЯ, ДОКАЗЫВАЮЩАЯ, ЧТО КАЖДЫЙ ЛЮБИТ ПО-СВОЕМУ

    1. ПО ЗАВЕТУ ЛЮТЕРА

    2. ЛЮБОВЬ К БЛИЖНЕМУ

    3. НЕУДАЧНАЯ ЛЮБОВЬ

    4. АФРИКАНСКАЯ СТРАСТЬ

    5. «ПО ПЕСНЕ ПЕСНЕЙ»

    6. ОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮБОВЬ

    7. МОРСКАЯ ИДИЛЛИЯ

    8. ЛЮБОВНАЯ ВСПЫШКА

    9. ЛЮБОВНЫЙ КАРНАВАЛ

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ О РАЗНЫХ ПУТЯХ И ЦЕЛЯХ

    1. ПУТЬ К ХЛЕБУ

    2. ДРУГОЙ ПУТЬ К ХЛЕБУ

    3. ПУТИ РАЗОШЛИСЬ

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ ЧИТАТЕЛЬ УЗНАЕТ БУДУЩИХ ГЕРОЕВ ДНЯ

    1. ВЕЧНЫЙ МУЖ

    2. ДРУЗЬЯ — ПРИЯТЕЛИ

    3. ГЕРОИНЯ РОМАНА

    4. ЛЮБИТЕЛИ ЕВРЕЕВ

    5. ГОРЕ-ПУТЕШЕСТВЕННИКИ

    6. СВОИ ЛЮДИ

    7. ТРЕТИЙ ЛИШНИЙ

    8. МУДРЕЦЫ И ДЕТИ

    9. ДОРОГИЕ ГОСТИ

    10. ЭТИ ГОСПОДА

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ. ГДЕ НАПЕЧАТАНЫ ВЫДЕРЖКИ ИЗ «СОВЕТСКО ГО КРЫМА» ОТ ПЯТНИЦЫ 8 АВГУСТА 1928 ГОДА

    АНТИСЕМИТ — КЛАССОВЫЙ ВРАГ

    НОВАЯ ВЫЛАЗКА КЛАССОВОГО ВРАГА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg