СУББОТА
Вечер. Ася возвращается домой. Одна. Павел ее не провожает. А три часа назад, худой, длинный, в плаще чернильного цвета и новой светлой шляпе, он ждал Асю в вестибюле метро, сунул ей в руку букетик подснежников, обрадовался. Все было хорошо. Так бы и оставалось, если бы не ее упрямство. Увидела: отвечать на вопрос ему не хочется, и больше спрашивать не надо было. Но Ася снова спросила. И Павел снова не ответил. Она стала допытываться. И вот добилась: идет домой одна, и больше они никогда не встретятся. Никогда!..
А если бы не добивалась? Если бы не спрашивала? Если бы не настаивала? Тогда получилось бы еще хуже. Даже и подумать невозможно, что бы тогда было.
Дома она сказала, что придет после одиннадцати. Отец поднял глаза от газеты, посмотрел строго, но промолчал: он почти не разговаривал с Асей.
Но если она вернется домой не в одиннадцать, не в двенадцатом, а сейчас, отец не выдержит характера.
— Что случилось? — спросит он.
— Ничего, — ответит Ася.
Не поверит. Пожмет плечами: «Не хочешь, можешь не говорить». Будет молчать, молча негодовать на того, кто посмел обидеть его дочку.
А ее никто не обижал. Так получилось. И получилось потому, что она послушалась отца. А если бы она его не послушалась?
Идти домой, где спросят, почему так рано пришла, не хочется. И вместо того чтобы доехать на метро до самого дома, она поднимается наверх и идет пешком по бесконечному бульвару.
На Асе новое пальто из красного бобрика, синий берет, капроновый шарфик в пеструю клетку. В руке — нарядная сумка. Сумка не ее. Сумку она взяла у соседки по лестничной площадке Марины, которая работает в «Гастрономе» в столе заказов. С тех пор как Ася кончила школу, Марина признала ее взрослой. Они подружились. Вот и подарочный набор купили вместе в складчину, а потом разделили: Марине — сумку, Асе — шарф. Но в торжественных случаях они соединяют набор.
— Чтобы сохранить ансамбль, — говорит Марина и поясняет: — Ансамблем называется гармоническое соединение разных частей туалета, решенных в одном стиле и подходящих друг к другу по цвету и форме.
Вычитала где-то. Она модница, ходит в Дом моделей на сеансы и потом долго объясняет, что должно идти Асе. Будто Ася может тут же все это себе купить. Но пальто из бобрика Марина одобрила. И прическу тоже, хотя никакой специальной прически нет. Дома Ася соврала, что в их цехе иначе нельзя, и коротко подстриглась.
— Угадала свой стиль, — сказала Марина.
А Павел, когда Ася рассказала, что подстриглась всего за месяц до знакомства с ним, пожалел, что не видел ее раньше, с косой. Но теперь это не имеет значения. Все, что касается Павла, больше не существует. Месяцев этих, когда она только о нем думала, не было. Зимы этой не было.
...С утра ждали, что день будет холодный, как вся неделя, но с обеда потеплело. Вечером на мокрых дорожках бульвара стало людно.
Молодые люди оборачиваются на Асю: идет рыженькая, курносая, быстрая. Сумкой размахивает, через лужи прыгает. Это сама Весна торопится. Концы шарфа только отлетают! Как не заговорить с ней?
И заговаривают. А что брови у Весны нахмурены, не замечают. А может быть, замечают, да только дела им до этого нет.
Парень в коротком пальто на костяных пуговках и с лихим капюшоном сказал:
— Ух ты, рыжая, а какая хорошенькая! И прыгнула законно!
— Сегодня комплименты старшим говоришь, завтра в школе пару схватишь. Тоже законно.
Мальчишка растерялся: откуда знает, что он еще школьник? Не сообразил: выдали серые форменные штаны под лихим пальто.
— Ладно, гуляй себе! — сказал примирительно.
А нахала постарше: «Алло, детка, разве мы не знакомы?» — Ася отбрила ледяным голосом, да так, что он разинул свой глупый рот, только сигаретка прилипла к губе.
В другое время Ася не ушла бы с бульвара, из упрямства бы не ушла: кого ей бояться?
Но сегодня и петушки, пробующие басить, и нахалы постарше, словно бы привешенные к пышным кашне, мешают ей думать о том, что случилось. А не думать об этом нельзя.
Чтобы ей не мешали, она переходит на тротуар. От большого красного дома пахнет горячим тестом, шоколадом, ванилью.
Когда они переехали в этот район и в первый раз здесь гуляли, отец объяснил:
— Кондитерская фабрика тут!
«Вот бы где работать!» — подумала Ася. Позже было решено стать укротительницей тигров: понравилась Людмила Касаткина в фильме с таким названием. Еще позже — врачом. К брату Андрею приходила докторша с зеркалом на лбу; зеркало ослепительно сверкало; родители разговаривали с докторшей так, что было видно: нет для них во всем свете человека главнее.
Потом прежние желания показались смешными: детство кончилось. И она позавидовала Андрею: он на три года моложе, но ему все ясно с того дня, когда получил в подарок первую коробку красок, — хочет рисовать!
А чего хочет она? Самостоятельной быть. И поскорее. И покуда отец советовался с друзьями и, как он торжественно объявил дома, вел переговоры у себя на карандашной фабрике, где работал мастером графитного цеха, Ася устроилась сама.
Все решили руки: узкая кисть и длинные гибкие пальцы.
— К таким рукам еще бы слух... — сказала учительница в детской музыкальной школе, куда Асю однажды привел отец.
Слух был неважный, музыке учиться не пришлось. А музыкальные руки пригодились: Асю взяли на часовой завод на конвейер сборки будильников. Спасибо рукам!
И она уже привыкла и уже несколько месяцев дает матери свою долю в хозяйство. И пальто из красного бобрика к весне первый раз в жизни купила на собственные. И когда хочет, может купить себе билеты. Например, в цирк. Покуда Ася училась в школе, на театр деньги отец давал: считал, что это тоже относится к учению. Про цирк раз и навсегда сказал: баловство. И когда она в первый раз в жизни сама пошла покупать себе билеты, взяла билеты в цирк. Чтобы самостоятельность почувствовать.
Какие удивительные совпадения случаются в жизни! Если бы она не купила тогда этих билетов, если бы Марину вдруг не заставили в тот вечер дежурить в столе заказов, если бы она не увидела Павла, который проходил мимо цирка, увидел ее, задержался в толпе перед входом и, растерянно оглядываясь, нерешительно спросил: «Не лишний ли у вас билет?» — они бы не познакомились.
Впрочем, это уже не имеет значения. Тогда познакомились, сегодня раззнакомились. Навсегда!..
И все-таки она вспоминает, как это было.
...Молодой человек с вежливым голосом купил у нее билет, и они оказались рядом. Места были хорошие. Даже слишком. Когда по арене проскакала белая лошадь с седым расчесанным хвостом, Асе показалось, что комья из-под копыт летят ей прямо в лицо. Она откинулась на спинку кресла.
— Испугались? — спросил сосед.
— Что вы? Ни чуточки! — ответила Ася счастливым голосом, радостно блестя глазами. — Я очень люблю лошадей.
В антракте они остались сидеть на своих местах. Разговорились.
— Я и не собирался в цирк, — сказал новый знакомый, — но рад, что попал. — Он помолчал. — Я действительно совсем не собирался. А увидел вас, решил: обязательно спрошу про билеты. Мне очень захотелось, чтобы у вас был лишний билет...
Он сказал это серьезно и просто. И Ася не отшутилась, а тоже серьезно кивнула головой, будто в том, что он сказал, нет ничего особенного, а потом сразу похвалила белую лошадь и прыгунов с перекидными досками.
— В темпе работают! Держат ритм, — сказала она с уважением. Она знала, как это трудно — держать ритм.
Сосед согласился и добавил:
— Это удивительно, какие трудности превозмогает человек, если имеет желание.
Асе понравилось, как он это сказал. Такие слова можно и к ней отнести, если вдуматься. Это ведь только кажется, что у нее все так просто вышло: пришла на завод и стала к конвейеру. Но она про себя ничего не сказала, а соседа спросила, не приезжий ли он.
Оказалось, действительно приезжий. Тоже десятилетку кончил. Нет, не в этом году. Учится. К сожалению, не в самой Москве, а за городом.
— А я работаю, — сказала Ася. — Это тоже очень интересно.
И новый знакомый согласился, что это, конечно, тоже интересно.
В конце второго отделения при затихшем оркестре и притушенных огнях, под тревожную барабанную дробь фокусник в черном плаще поджег под куполом цирка огромную палатку. Вместе с палаткой сгорела вошедшая в нее женщина в золотых туфельках, черных трусах с золотыми блестками и чешуйчатом золотом лифчике. Барабанная дробь оборвалась.
Стало слышно, как трещит догорающее пламя. Когда от палатки остались только хлопья сажи, оркестр заиграл снова, и из облака белого дыма возникла сгоревшая женщина. Она соскользнула вниз по канату и, еще веселее улыбаясь, еще нестерпимее сверкая золотыми туфельками, золотыми блестками на трусах и золотой чешуей лифчика, обежала на носочках арену, помахивая рукой и приседая.
Фокусник раскланялся. Представление окончилось. Ася вышла из цирка вместе с Павлом. Она уже знала, что его так зовут.
— А меня зовут Ася, — сказала она.
— Анна? Или Анастасия? — спросил Павел.
— Анна у нас мама. Анастасия — очень длинно. А я просто Ася. Даже и в паспорте так записано: Ася Владимировна. Мне к метро.
— И мне тоже. Вы позволите вас проводить?
— Пожалуйста.
...Вот так они и познакомились. На прощание условились встретиться снова. И Павел спросил:
— А вы меня узнаете?
— Еще бы! — горячо сказала Ася и смутилась: он это мог понять не так, как она подумала. А она подумала, что его трудно не узнать: какой-то он ни на кого не похожий. А может, это так кажется, потому что у него переменчивое лицо: он все время думает про что-то свое, и эти мысли пробегают по лицу, как свет и тень. Но это все Ася поняла позже, когда они познакомились по-настоящему. Подумать только, сколько всего должно было произойти, чтобы они познакомились! Но сегодня это уже ничего не значит. Могла же она вообще не познакомиться с Павлом!
Ася и сама себе не может объяснить, чем он ей так понравился, почему она всю зиму ждала его звонков, радовалась, когда он приезжал, огорчалась, когда он не мог выбраться. А он жил где-то за городом и часто приезжать не мог. Когда приезжал, Ася показывала ему Москву. Они шли по улицам. Ася глядела на него, худого и длинного, всегда снизу, но, может быть, потому, что она объясняла, а он внимательно слушал, все время чувствовала себя главной, и совсем не так, как с Генкой, и уж совсем не так, как с Вадимом.
Генка, Геннадий — впрочем, он не возражает, когда его во дворе называют по имени-отчеству, — очень важный. Стоит ему перейти через улицу и появиться в их дворе, как к нему подходят самые занятые, самые солидные люди их дома. Одному нужно выяснить, почему в его «Темпе» при корректировке яркости уменьшается размер кадра. Другой хочет знать, как избавиться от треска в приемнике. Третий сообщает, что на семейном совете решено купить магнитофон, и желает осведомиться о принципиальных особенностях разных схем и марок. Мало ли какие вопросы задают соседи молодому радиотехнику, особенно с тех пор, как в вечерней газете была помещена заметка об оригинальном любительском приемнике, сконструированном Геннадием Никоновым, и фотография самого конструктора, который гордо поднял подбородок, но не сумел спрятать улыбку. Генка отвечает подробно, с удовольствием сыплет терминами, чертит карандашиком схемы, покапризничав, соглашается зайти посмотреть, посоветовать и на следующий день дарит Асе цветы.
— Привыкай, Рыжик, — скромно говорит от Асе, — у хороших врачей тоже все хотят получить консультацию на ходу. В наш электронный век Геннадий Никонов всегда будет в центре общественного внимания.
Что значит «привыкай» и почему она должна к нему привыкать?
Но последнее время Генка почти не появляется в их дворе. Иногда звонит по телефону.
—Ты, конечно, завтра занята? — небрежно спрашивает он. — Ну-ну, валяй. Привет историку!
Историк — это Вадим, студент, Асин сосед по подъезду. Геннадий считает, что у Аси для него нет времени из-за Вадима. Ася пыталась объяснить ему, что с Вадимом они просто дружат, давно, еще со школы.
— Знаю, читал, — сказал Генка. — В журнале для детей. «Прошу редакцию объяснить: могут ли мальчики дружить с девочками?» Редакция отвечает: «На этот вопрос мы попросили ответить заслуженную учительницу школы». Засим фотография какой-то засушенной личности и ответ: «Могут». Учительница стыдит тех, кто этого не понимает. Она стыдит, а мне не стыдно. Мы ведь не в шестом классе. Мы с тобой взрослые люди.
— А мне с Вадимом интересно, — говорит Ася.— Он мне все объясняет.
— Подумаешь! Объяснять я тоже могу. Хочешь, лекцию прочитаю? Про цветное телевидение, например.
— Мы с Вадимом говорим совсем про другое.
— Вот-вот, я тоже думаю, что про другое. Привет!
Он резко бросал трубку. А потом все-таки проходил по их двору, небрежно раскланиваясь на ходу: «Нет, нет, в ближайшие дни очень занят», — и поглядывая на Асины окна.
— Может, пойдем куда-нибудь, а? — спрашивал он. — Ну, например, в зоопарк. Зверей посмотреть, себя показать.
Генка забавный. С ним весело. Он с Асей мирился и ссорился, исчезал и появлялся, небрежно звал ее Рыжиком, а однажды нарочно, чтобы она узнала об этом, пригласил на танцы Марину.
Но она привыкла к его выходкам и вообще привыкла к нему: он был похож на мальчишек из ее класса. Вадима она знала давно и тоже к нему привыкла.
А Павел? Тут было все другое... Павел появился тогда, когда началась ее самостоятельная жизнь, в день, когда она сама купила себе билеты. Они встречались не в Асином дворе, не на ее улице, а где-нибудь далеко от дома, в городе. Часто он приезжать не мог, всегда спешил, и все это было таинственно и совсем по-взрослому.
Очень хотелось Асе познакомить Павла с Вадимом. Очень хотелось знать, что про него скажет Вадим. Очень хотелось, чтобы Вадим ей самой помог разобраться, что с ней такое происходит. Не решилась. Побоялась, что он удивится так же, как удивилась Марина, когда увидела Павла.
— Ну, что ты в нем нашла? — сказала она. — Совсем не твой стиль!
Ася сердито ответила:
— Как ты не понимаешь?! У нас это серьезно. При чем тут стиль?
Нет, Вадим удивился бы совсем иначе. Он снял бы свои очки, потер их, надел бы снова и сказал:
— Видишь ли, дружок, чтобы ответить тебе на твой вопрос...
Так он всегда начинал свои долгие рассудительные советы.
Но не станет она советоваться с ним о Павле, и вообще не станет она больше о Павле думать. Могла она не знать, что он существует? Вот и не существует! Месяцев этих не было, ничего этого не было! Так она решила твердо. И выполняла это решение целых сто шагов. А потом снова стала вспоминать, как Павел ее в первый раз поцеловал. Никто ее раньше не целовал. Генка один раз попытался, но она на него так прикрикнула! Он только забормотал что-то невнятное про детские журналы, взрослых людей и электронный век. А Вадиму и в голову подобное не приходило.
А Павел — это было уже зимой — поцеловал ее. Ася запомнила этот вечер. Шел сырой снег и, хотя было вроде не холодно, оба озябли: долго ходили по улицам. Они вошли в подъезд и остановились на площадке около батареи отопления.
Павел взял Асину руку в мокрой варежке — на улице она лепила снежки — и сказал озабоченно:
— Замерзли пальцы.
Он осторожно снял мокрую варежку, взял ее руку в свои ладони, и руке сразу стало тепло. И щекам тоже стало жарко. Павел неловко наклонился и поцеловал ей руку, а когда поднял голову, она увидела, что он побледнел, и неожиданно для себя самой потерлась головой о его плечо. И тогда Павел поцеловал ее волосы, на которых растаял снег, и поцеловал ее в щеку, а потом осторожно в губы. И у них обоих сильно застучали сердца.
И теперь всегда, когда Павел провожал Асю, он целовал ее. И все было, как в первый раз: у них так же сильно стучали сердца и было так же страшно, что кто-нибудь выйдет на площадку, но еще страшнее было расстаться. Невозможно было расстаться! И однажды Павел сказал, как ему тяжело, что всегда приходится спешить на поезд, и как было бы ужасно, если бы они не встретились осенью перед цирком и если бы он вдруг не решился подойти к ней и спросить про билет.
— Обыкновенная счастливая случайность, — сказала Ася своим радостным голосом.
А Павел ответил:
— Нет, предопределение.
Он знал много торжественных слов.
Когда они куда-нибудь шли, Павел старался приноровить свои длинные редкие шаги к ее коротким и быстрым, нагибался в ее сторону, слушал, что она рассказывает.
Асе нравилось, как он слушает. Только иногда она замечала, что глаза его гаснут, словно бы он прислушивается не к тому, что она говорит, а к каким-то своим мыслям. И это сразу становилось видно по его лицу. Но так случалось редко.
Она рассказывала про Москву то, что знала сама, и то, что услышала от Вадима, а больше всего про фильмы, которые смотрела бессчетно в заводском клубе, где они шли позже, чем в кино, но где зато билеты были дешевле.
А Павел не успевал смотреть новые картины, хотя говорил, что тоже любит кино. И, удивительное дело, он почти ни одной новой книги не читал, о которых спорили в цехе, хотя вообще-то читал много. Но про книги он рассказывать не любил. Зато он замечательно рассказывал про маленький город, из которого был родом. Город старинный, от Москвы недалеко, но ехать нужно летом на пароходе, а зимой добираться совсем трудно. Железной дороги покуда нет, только еще строят. Театра тоже нет. Зато городок тихий, зеленый, на берегу реки, среди лесов и сам весь в садах. Летом в нем много приезжих, и каждый день снизу и сверху приходят большие пароходы, а за рекой дубовый лес, где по воскресеньям бывают гулянья, и рощи березовые, и заливные луга. В июне пахнет сеном и медом и поют соловьи. А в другом конце города за оврагами — осинник. Если костер сложить, осина горит прозрачным синим огнем, как спирт, и пахнет горько. С середины марта в овраге появляются цветы — ветреницы, а в апреле у них самое буйство.
И Ася, которая никогда не была в таком маленьком городке, слушала и удивлялась. Ей было интересно слушать. Может быть, потому интересно, что этот городок — родина Павла. Так и должно быть: его городок так же не похож на Москву, как Павел не похож на всех ее знакомых. Он и говорит совсем иначе: будто книгу читает, в которой описан соловьиный город среди лесов и лугов. Она расспрашивала его про реку, потому что любила плавать и грести. И Павел рассказывал, что тоже когда-то любил реку, и лодку, и греблю, но потом совсем разлюбил.
И еще она знала, что Павел часто даже в воскресенье занят до половины дня. Если приезжает, то только под вечер, и вид у него измученный, и говорит он потухшим голосом. О своем институте, о товарищах по институту он ничего не говорил. Иногда Ася думала: когда они познакомились, он просто похвалился, что учится, а теперь стесняется сказать, что похвалился. Правда, он один раз обмолвился про стипендию, другой раз про общежитие. А больше ничего про институт не говорил. Но Ася не спрашивала. Из гордости. И потому, что ей было все равно: он ей очень нравился. И, может, он где-нибудь в таком месте учится или работает, о котором не полагается много говорить.
Однажды она случайно встретила Павла в городе: приехала в центр покупать подарок матери к дню рождения. Павел был не один. С ним был бледный толстощекий парень с соломенно-желтыми волосами и таким же соломенно-желтым портфелем. Павел смутился, но сказал, как всегда, тихо и вежливо, только обращаясь к ней, как прежде, на «вы»:
— Здравствуйте. Познакомьтесь, пожалуйста. Моя знакомая. Мой... — он помолчал, — мой однокашник.
— Добровольский Григорий, — сказал желтоволосый, сильно окая на каждом слоге своей длинной фамилии.
— Ася Конькова.
— Анастасия или Анна? — спросил Добровольский, слабо пожимая Асину руку мягкой белой рукой, с которой он снял перчатку, такую же желтую, как его портфель и его волосы.
Было неприятно, как внимательно оглядел этот человек Асю: ее берет, ее новое бобриковое пальто, которое она надела, хотя было еще холодно, ее старенькие ботики. Было странно, что он спросил про ее имя то же самое, что когда-то, в первый день знакомства, спросил Павел.
— Просто Ася, — ответила она.
— А мы путешествуем по магазинам, — объяснил Григорий. — Вытащил этого книжника и сидня. А ваш путь куда? Тоже за покупками? Тогда последуем вместе.
Асе показалось, что Добровольский заметил смущение Павла, обрадовался ему и теперь смотрит на них в упор приглядывающимися светлыми глазками.
Но в первом же магазине он про них забыл. Он протиснулся к прилавку, начал громко читать цены, обозначенные на этикетках, расспрашивать в одном отделе, когда ожидают польские долгоиграющие пластинки, в другом — когда поступит телевизор «Рубин-102», стал листать паспорта, разложенные на прилавках, прицениваться к проигрывателям и радиолам. Потом он вдруг увидел огромный радиокомбайн, воскликнул, уже не окая: «Колоссально!» — и ринулся к нему. «И недорого! А отделка какая! Орех!» И, сняв перчатку, Григорий нежно погладил белой рукой полированные стенки радиокомбайна. В другом магазине желтоволосый впился в настольные часы на мраморном цоколе — часы были похожи на маленький надгробный памятник, — стал допытываться у продавца, какой они марки, дается ли на них гарантия, на какой срок, а потом выразил желание послушать бой.
— Уйдем, — сердито предложил Павел.
— Неудобно, — ответила Ася, хотя Григорий, наверно, не заметил бы их ухода. Он примерял часы в золотом корпусе и сыпал вопросами: «Стрелки светятся?», «Корпус антимагнитный?», «Камней сколько?» Но Ася уходить не хотела: ее заинтересовал и встревожил странный знакомый Павла.
Все-таки он оторвался от часов.
— Ох, есть в Москве что купить, есть! — сказал он, когда они вышли из магазина. — Были бы только деньги... — И его светлые глазки даже потемнели от волнения.
— Пустое занятие, — раздраженно и презрительно сказал Павел.
— Я же говорю, что ты книжник. Сегодня оно для нас пустое, а в скором времени будет не пустое. В старину говорили так: в двадцать лет ума нет — не будет; в тридцать жены нет — не будет; в сорок лет денег нет — не будет. По первому пункту мы с тобой, смею надеяться, меры приняли, по второму, — он снова скользнул глазками по Асе — от берета до ботиков, — примем всенепременно. Да и время к тому идет. А про третий... про третий я сейчас вам все объясню.
Но объяснить он не успел. Его привлекла еще одна витрина, и, когда Павел сердито сказал, что никуда больше заходить не будет, Григорий, рассеянно попрощавшись, устремился к двери комиссионного.
— Это твой товарищ? — удивленно спросила Ася.
— Знакомый, — неохотно ответил Павел.
— Мне показалось, вы учитесь вместе.
Павел промолчал. И она опять не обратила на это внимания. Мало ли почему у Павла может быть противный знакомый! Не хочет говорить — не надо.
...Все началось в прошлое воскресенье. Коньковы сидели на кухне за завтраком.
Ася, наверное, в пятый раз за утро сказала:
— Мы с Павлом...
Владимир Михайлович отодвинул тарелку:
— Я все слышу: Павел да Павел. А чем он занимается, твой Павел?
Мать поглядела на Асю. И Андрей, который раньше всех вышел из-за стола и мыл под краном свои кисти, тоже поглядел на Асю. Все трое смотрели на Асю. Ждали, что она ответит. И она поняла, что дома о Павле без нее говорили уже не один раз.
— Учится он, — сказала Ася. Это прозвучало не очень уверенно.
— Где?
Нужно было ответить: «Не знаю». Нужно было сказать: «Спрошу у него». Но Асе больше всего хотелось быть самостоятельной, и она ответила:
— Не интересовалась.
— Встречаешься с человеком, домой его не сегодня-завтра пригласишь, с родителями будешь знакомить — и давно бы пора, — а кто он, это тебя не интересует! Это на тебя похоже!
Совсем это не было на нее похоже. Ася сказала обиженно:
—А если я его спрошу, а он мне не ответит?
И тут за Асю вступилась мать.
— Ты тоже, отец, — сказала Анна Алексеевна, — когда на номерном заводе работал, не очень-то о себе распространялся.
— Секреты свои ваш Павел может не выкладывать, но что он за человек, такого секрета быть не может. Я мастер, ты домашняя хозяйка, Андрейка — учащийся, хотя и лодырь, Ася — сборщица на конвейере, соседская Марина в магазине работает, парень ее — лейтенант. А кто этот Павел... не знаю, как его фамилия? Или ты, может, фамилии тоже не знаешь?
— Знаю. Милованов его фамилия.
— А адресок у товарища Милованова, надо быть, «Почта, до востребования»?
— Я на него анкету не заполняла. Придет к нам, можешь сам заполнить.
Она бы ни за что не ответила так отцу, если бы он не угадал про адрес до востребования.
— Как с отцом говоришь? — крикнула Анна Алексеевна.
Андрей сразу потерял интерес к разговору и выскочил из кухни. У отца заходили желваки под щеками. Он взял газету, которую прочитал до завтрака, и стал изучать ее снова. Ася кинулась через площадку к Марине — выговориться. Воскресенье было испорчено. И всю неделю Владимир Михайлович воспитывал дочь молчанием.
Но теперь это не имело значения. Отец был прав. Раньше нужно было спросить у Павла, кто он и чем занимается. Вот она и спросила сегодня. Спросила — и возвращается теперь домой одна. Теперь-то она знает, кто Павел. Но ни за что не решится сказать дома про то, что узнала.
...А было так. Через несколько дней после ссоры с отцом позвонил Павел. Слышно было не очень хорошо, будто звонит он издалека.
— Я неожиданно свободен до конца недели. Когда мы могли бы повидаться?
— Завтра, — предложила Ася. — В кино рядом с вокзалом идет «Главная улица». Говорят, хорошая картина. А я пропустила. Пойдем?
Павел помолчал.
— Может, в другое кино сходим?
— Но я хочу «Главную улицу» посмотреть.
—Тогда лучше в субботу, — сказал Павел.
...Сегодня суббота. Они встретились в вестибюле метро. В этот субботний час все вестибюли московского метро заполнены шумными компаниями, которые ждут опоздавших, и одиночками, нервно вопрошающими друг друга: «Простите, сколько на ваших?» На руках у родителей торжественно проплывают в толпе малыши, влекомые в гости. Мелькают проигрыватели, гитары, коробки с тортами, первые букеты. Мальчишки завороженно замирают около мастера, который налаживает автомат с газированной водой, потрясенные загадочной сложностью сверкающих внутренностей машины. Продавец лотерейных билетов, раскрутив прозрачный барабанчик, настаивает: «Граждане, не проходите мимо своего счастья. Спешите выиграть «Волгу»! Спешите выиграть дом в деталях!» Торопятся озабоченные пассажиры дальних поездов с тяжелыми чемоданами. Молодые люди говорят в пространство: «Странно, опаздывает», — хотя еще ни одна девушка в этот час свиданий никогда не приходила вовремя.
Ася тоже опоздала. Совсем немного, минут на пять. Она сразу увидела в толпе Павла. Он высматривал ее, беспокойно крутил головой и что-то прятал за спину. Цветы, наверно.
— Привет! — сказала Ася. — Какие новости?
— Какие у меня могут быть новости?.. Вот несколько вечеров был посвободнее, а увиделись только сегодня, — сказал Павел жалобным голосом. — А завтра опять занят. И так всю неделю. Какая ты сегодня нарядная!
— А вчера ты тоже был занят?
— Вчера? Нет. Вчера я как раз совсем не был занят.
— А почему не захотел пойти в кино?
— В кино? В кино я не мог.
— Не мог? — удивилась Ася. — Что-то это у вас, товарищ Милованов, плохо стыкуется.
— Что? — не понял Павел.
— Мастер у нас так говорит, когда мы на сборке чего-нибудь напорем, а потом оправдываемся. Занят не был, меня видеть хотел, в кино со мною идти не мог — странно.
— Занят я действительно не был, но в кино идти не мог. Особенно рядом с вокзалом.
Этот ответ вдруг встревожил Асю. «Очень просто, — подумала она, — я его ревную. Да, ревную. А что? И буду ревновать». У нее захолодело в груди, как в тот день, когда она в первый раз решилась спуститься с горы на лыжах. И она тем же упрямым голосом, которым надерзила отцу, сказала:
— Со мной вчера не мог идти в кино? Не мог? Значит, боялся кого-нибудь встретить? Да? Что ж ты молчишь? — и сразу поняла: угадала!
Павел ответил неуверенно:
— Действительно, есть люди, которых мне было бы нежелательно встретить там... Только ты тут ни при чем.
Но Ася уже не слушала.
— Не хочешь, чтобы тебя увидела со мной какая-нибудь студентка из твоего института? Да?
— Какая студентка? — беспомощно сказал Павел. — Ну что ты такое говоришь?.. Там, где я учусь, нет никаких студенток.
— А я не знаю, где ты учишься. И вообще про тебя ничего не знаю. Ничего.
— Ты ничего про меня не знаешь? — горько сказал Павел.
— А что я про тебя знаю? Встречаюсь с тобой, не сегодня-завтра приглашу домой, с родителями буду знакомить. А кто ты, этого не знаю. И адрес у тебя тоже: «Почта, до востребования».
Все обидное, что сказал отец про Павла, казалось ей теперь справедливым. Остановиться было невозможно, как невозможно остановить на спуске разбежавшиеся лыжи. И так же страшно от холода в груди и... радостно. И чем круче спуск, чем холоднее в груди, тем радостнее. Она сказала, что хочет знать про него все, значит объяснила ему, что это для нее очень серьезно. Павел должен понять ее именно так. Понять и обрадоваться. И начнется у них теперь уже совсем взрослая полоса.
— Ты приезжаешь и уезжаешь. Ты целуешь меня и говоришь, что это было бы ужасно, если бы мы не встретились. А больше я про тебя ничего не знаю.
Он почти крикнул:
— Ты мне не веришь?
— Нет, это ты мне не веришь. Почему ты никогда ничего не рассказываешь о своем институте? Я знаю, что ты живешь в общежитии. А может, ты не учишься, а работаешь? Тогда почему не говоришь где? Почему? Почему не знакомишь меня со своими товарищами? Почему?
— Что с тобой? — испугался Павел.
— Я тебя ревную, — призналась Ася. Голос ее зазвенел, а кто-то внутри восторженно сказал ей на ухо: «Как интересно, Рыжик!»
— Аня, послушай, ревность — недоброе чувство, и я, право же, не даю никаких поводов. Я...
— Я не Аня. Меня, зовут Асей. Запомни и не читай мне, пожалуйста, проповедей.
Павел побелел.
— Значит, ты... — начал он и сам себя оборвал: — В кино опоздаем. Пойдем!
До начала сеанса оставалось, минут десять. Они прошли несколько шагов. Ася резко остановилась, даже ногой топнула.
— Мы никуда не пойдем, — сказала она, — пока ты не скажешь, кто ты такой, что ты делаешь, где учишься.
— Ты этого требуешь?
— Я ничего не требую. Я спрашиваю. Но если ты не ответишь, я уйду.
— Хорошо, я скажу. — Павел глотнул воздух, покрутил головой, будто ему мешал воротник, и сказал: — Я учусь в духовной семинарии.
Все-таки он уже успел хорошо понять Асин характер. Неожиданная шутка помогла. Ася рассмеялась. Громко, беззаботно, весело.
— Это ты потому, что я сказала: «Не читай проповедей», — да? Ладно, не можешь говорить — и не надо. А сейчас бегом, засекреченный товарищ Милованов. В самом деле опоздаем. А я вчера целый час после работы простояла в очереди за этими билетами.
— Нет, постой. Требовала, так теперь слушай. Я тебе правду сказал. Я действительно учусь в духовной семинарии.
...Пропали билеты на «Главную улицу»! А говорят, хорошая картина. Но какое уж тут кино! Они ходят от угла к углу. Павел, с трудом выталкивая слова, объясняет, что он учится в семинарии, что помещается эта семинария за городом, в лавре, что общежитие у них там же, хорошее общежитие, что он ей прежде об этом не сказал, потому что не знал, как сказать, а видится с ней редко потому, что в Москву семинаристов почти не пускают. Каждый раз нужно просить разрешение. Вот только сейчас, перед экзаменами, стало полегче. Да, самое главное, из-за чего она рассердилась: в кино с ней вчера не мог пойти — в пятницу не полагается, и если инспектор узнает — есть у них в семинарии такое начальство (а кино рядом с вокзалом, его легко могут увидеть и донести инспектору), — в следующий раз в город вовсе не пустят.
Когда был с ней в цирке, знал, что этого ему нельзя, но не смог пройти мимо: так она ему сразу понравилась.
Это не самое главное, но все-таки Ася спрашивает:
— А почему именно в пятницу в кино нельзя?
— Пятница и среда — пост, — объясняет Павел, — в эти дни надо избегать светских развлечений. Хочешь, я могу объяснить подробнее. В постах заключен большой нравственный смысл...
Но Асю сейчас не интересует смысл, который заключен в постах, ее интересует совсем другое:
— Кем же ты будешь, когда выучишься?
— Если закончу курс семинарии успешно, буду рукоположен в священники. Священный сан приму с назначением на приход.
Ася пропускает мимо ушей непонятное «рукоположен» и спрашивает с ужасом:
— Ты будешь попом?
— У вас говорят — попом, у нас — священником. Еще можно сказать — иереем.
«У вас» и «у нас» сказал — будто черту провел.
Они остановились на углу. Ася смотрит на Павла, словно видит его в первый раз. Павел, с которым она познакомилась в цирке, ходила по Москве, целовалась в подъезде, Павел, с которым они недавно оба радостно вскрикнули — увидели в ночном небе катящийся шарик спутника, Павел, который сказал ей, что он ее любит, и с которым они вместе решили, что все у них очень серьезно, Павел, которого она сегодня собиралась пригласить домой и познакомить с родителями, — будет попом!
...Вблизи Ася видела попа один раз в жизни, во время короткого путешествия по Оке на пароходе.
В каюте первого класса ехал нестарый поп с женой и двумя ребятишками. Поначалу он не показывался, наверное стеснялся. Было только слышно, как он бубнящим голосом все выговаривает и выговаривает что-то своему семейству. На второй день он вышел на палубу. На нем был светлый габардиновый плащ с рукавами реглан поверх такого длинного белого — как это называется?.. Поверх рясы.
Поп сел в плетеное кресло на носу. В руках у него была толстая старая книга, заложенная пачкой свежих газет, а на боку висела узкопленочная кинокамера в кожаном футляре. Он немного поглядел в книгу, закрыл ее, прочитал газеты, потом поднес к глазам киноаппарат и начал снимать окские пейзажи. И почему-то достаточно было глянуть на эту рясу, неприлично выглядывающую из-под дорогого плаща, на этот новенький и тоже дорогой киноаппарат, на молодое сытое лицо под велюровой шляпой, чтобы подумалось, что этот человек с бородой, длинными волосами и в юбке не верит ни в бога, ни в черта, и чтобы стало жаль его детей, которые с утра играли вместе с другими на палубе, а как только поп вышел, сразу забились в каюту.
Значит, и Павел будет таким? Будет ходить в рясе, отводить глаза в сторону? И его собственные дети будут его стыдиться? Быть этого не может! Но Ася спрашивает о другом:
— Значит, в кино у вас нельзя? А меня провожать можно? Ну, и вообще за девушками ухаживать?
Ася тоже вслед за Павлом говорит: «У вас», — второй раз проводит черту, которая отделяет их друг от друга.
Теперь удивляется Павел:
— Какая у тебя в голове путаница! Простых вещей не знаешь! Разве я в монашество собираюсь? Нет, я пострига принимать не намерен. Мне и за девушкой ухаживать можно, с серьезными намерениями, разумеется. А когда кончу курс, обязательно нужно жениться. А я уже скоро кончу.
Ася делает вид, что не слышит его слов о женитьбе.
— Спасибо, хоть не в монахи пошел! — И тут же снова удивляется: — А разве сейчас есть монахи?
— Конечно, — отвечает Павел. — Вот и рядом с нами в лавре живут иноки.
— Кто, кто?
— Иноки. Люди, восприявшие решение уйти от мирcкой жизни в монастырь.
— И молодые есть?
— Есть и молодые. Есть послушники. Это те, которые только готовятся к постригу. А есть и настоящие монахи. Вот и наш один воспитанник на третьей неделе великого поста пострижение принял — ангельский чин и житие. Звали Петром, теперь он Мартиниан. Был когда-то такой настоятель в обители.
— А это зачем?
— Ищет иноческого подвига в отречении от благ мирских, — отвечает Павел.
Непонятные слова звучат гладко, заученно.
— А я — совсем другое дело. Со временем, может, в академию духовную пойду. Кандидатом богословия стану. Но это планы на будущее. А пока буду священником, попом, как ты говоришь. Получу приход.
— Постой, — снова перебивает Ася. — Вот ты говорил, когда кончишь, женишься. Ну, а твоя жена... Она... она, ну, словом, как она будет называться? Попадья?
— Попадья, — кивает Павел. — Только, видишь ли, это название невежливое, заглазное. А вежливое название будет... — он запинается и тихо говорит: — Матушка.
Ася не выдерживает.
— Матушка? — вскрикивает она и заливается на весь переулок так, что на них оборачиваются прохожие. — Матушка!.. Ну, знаешь...
Она понимает, что Павел обидится, но никак не может с собой совладать. Она была готова к любой разгадке его скрытности, кроме такой. Да согласись она выйти за него замуж, и станет она — Ася Конькова, член ВЛКСМ с 1954 года (у нее уже пять лет стажа!), сборщица на конвейере будильников, культмассовый сектор в цеховом бюро ВЛКСМ — попадьей, или, говоря вежливо, матушкой!
Она представляет себе, что сказали бы об этом дома, в цехе, во дворе, что сказали бы Генка и Вадим, и снова начинает хохотать. Потом она трогает Павла за рукав.
— Ну, не сердись, — говорит она потому, что видит, как потемнело его лицо от обиды. — Уж очень это все странно и неожиданно. Ты ведь ничего не говорил раньше. Я думала, ты как все люди — только скрытный почему-то. Расскажи хоть, как вы там у себя (что-то мешает ей выговорить пыльное слово «в семинарии») живете.
— Опять будешь смеяться! — обиженно говорит Павел. — Я так и знал, что ты не поймешь, потому и откладывал каждый день этот разговор... Вначале думал, еще раз с тобой повидаюсь, и все... Потом стал думать: не могу я ее не видеть... Значит, надо сказать! Но я знал, не согласишься. Ну, не поймешь... Вот и молчал. Мне, думаешь, приятно от тебя таиться? У меня в Москве никого, кроме тебя, а ты меня все равно не поймешь.
— Объясни так, чтобы я поняла, — упрямо говорит Ася, — объясни. Я спросила: как вы там живете? Вопрос обыкновенный. На него каждый человек может ответить.
...Они проходят мимо кинотеатра — сеанс уже давно начался, — пережидают на перекрестке бесконечную вереницу машин, снова идут по улицам. Говорят, молчат, снова говорят. Стоят на набережной, глядят, как причаливает к пристани чистенький, только что после ремонта, речной трамвай.
— Поедем, а? — предлагает Ася. — Там и поговорим. Уж очень трамвайчик славный.
Павел соглашается. Думает, наверное, что она больше не будет допытываться. Но нет, ни на улице, ни на пароходе она не даст ему оборвать этот разговор.
...На реке еще очень холодно. Пассажиров немного. Люди в годах, поеживаясь от ветра, тут же спускаются в закрытый салон. Влюбленные пары устраиваются на кормовой палубе, соблюдая молчаливое соглашение: на скамейку, на которую села одна пара, больше никто не садится. Как только пароходик отваливает от пристани, головы девушек — черные, русые, рыжие, головы в беретиках, в платочках, в шляпках — ложатся на плечи спутников. Конечно, это всего-навсего речной трамвай, и самое далекое путешествие на нем продолжается часа полтора. Но, когда под ногами покачивается палуба, а она покачивается, когда за бортом на черной воде мигают разноцветные огни бакенов, когда навстречу дует холодный ветер, хорошо, что рядом плечо, на которое можно положить голову, и щека, к которой можно прижаться своей щекой, и теплые губы, которые ищут твои губы, и кажется это путешествие далеким, полным неожиданностей, опасностей, загадочного...
Ася и Павел сидят на последней скамейке. Это самое лучшее место: их никто не видит. Павел взял Асину руку. Ну что же, она не будет отнимать у него руки, если ему так легче говорить. Но говорить ему все равно придется, отмолчаться она ему не позволит.
Речной трамвай проплывает по вечернему городу, мимо Красной площади и кремлевских стен, мимо Парка культуры, где огромное «Колесо обозрений» уже освещено, но еще не крутится, мимо университета, мимо Лужников, под прозрачным стеклянным тоннелем нового моста метро... В небе пролетают дальние самолеты, которые идут на посадку на Внуковский аэродром, по набережной проносятся машины, спешащие куда-то из города... И пока на палубе, не замечая ничего вокруг, целуются влюбленные, Павел и Ася сидят на последней скамейке, и Павел, мучительно подбирая слова, отвечает ей на вопрос: «Как вы там у себя живете?»
Деревянные, заученные слова, тихий, неживой голос.
— Живем в семинарском общежитии на территории лавры. Утром присутствуем в храме на ранней литургии, потом вместе с наставниками совершаем общую молитву, завтракаем совместно в столовой, ну, а потом у нас шесть уроков.
— А предметы какие? — хватается Ася за привычное слово.
— Опять не поймешь. Предметы: священная история, священное писание, догматика, катехизис, литургика, гомилетика, церковная история, церковное пение. Ну, и всякое такое. Есть и светские: английский язык и Конституция.
— Значит, у вас каждый день по шесть уроков? — спрашивает Ася, оглушенная «догматикой» и «гомилетикой». — А после уроков?
— Обед. — Павел запинается и, помолчав, говорит: — Снова будешь смеяться, только я уже все рассказываю. За обедом дежурный чтец читает вслух житие того святого, чей сегодня день. После обеда с разрешения инспектора можно иногда уйти в город. Вечером все сидят в классах и учат уроки на следующий день. Очередная группа участвует в вечерней службе в церкви: кто в хоре поет, кто пономарит. Бывают и полунощные бдения. Очень устаем тогда. Но ты не думай! У нас и кружки есть: фотографический, иконописный, оркестровый. Бывают концерты самодеятельности. Раза три в неделю спевки хора семинарского. Так и живем. Кино нам иногда показывают — что-нибудь из церковной жизни. Библиотека у нас замечательная! Между прочим, лампы дневного света в ней недавно поставили.
— Понятно, — сказала Ася, хотя все было совершенно непонятно.
Речной трамвай остановился у дебаркадера. Женщина-матрос крикнула хриплым голосом:
— Эй, молодые, интересные, приехали! Конечная. А кому у нас приглянулось, покупайте билеты обратно.
Ася зябко повела плечами.
— Замерзла? — испугался Павел.
— Ничего. Посидим тут немного.
Они сели на скамейку под брезентовым навесом пристани, который страшно хлопал на ветру. Все-таки здесь было не так холодно, как на воде.
— Почему ты молчишь? — спросил Павел.
Ася не ответила. Как все было хорошо, пока она не стала его расспрашивать! Но теперь отступать нельзя.
Она посмотрела на Павла, про которого уже думала: «мой Павел», про которого уже говорила дома: «мы с Павлом». Сейчас она ему задаст еще один вопрос. Ответ ничего не изменит. Что бы он ни сказал — и «да» и «нет», — все равно это будет ужасно. В голову лезут книжные слова. Ей никогда не приходилось думать такими словами о живом человеке. Скажет: «Нет», — тогда он — как это писали в сочинениях? — двоедушный лицемер; скажет: «Да», — мракобес.
Но все равно спросить нужно.
— Слушай, Павлик, ты не сердись, но только я тебя очень прошу, ответь мне честно: ты в это веришь?
— Как ты можешь спрашивать! — вскрикнул он, взмахнул длинными руками и пошел прочь на длинных ногах, наталкиваясь на прохожих...
Ася посмотрела ему вслед. Вот и все! Она еще может его окликнуть. Но она молчит. Она еще может его догнать, четыреста метров она пробегает лучше всех в цехе. Но она не двигается с места. О чем они будут теперь говорить?
«Попадья»! «Матушка»! «Жития святого»! Какой ужас...
Она так задумалась, что не заметила, как дошла почти до самого дома. На углу между вестибюлем метро и «Гастрономом», в котором работает Марина, в нескольких шагах от тротуара за белой каменной оградой — церковь.
Каждый день, когда Ася утром идет на работу, и каждый день вечером, когда она возвращается, она проходит мимо церкви. Она видит старух в длинных черных юбках и черных платочках, которые еще издалека начинают креститься на церковь, молодых женщин с ребятишками, мужчин, реже — парней и девушек своего возраста, которые входят в церковные ворота. Она видит их и не замечает. Это ее не касается. Это ей неинтересно. Мало ли кто как сходит с ума! Но сегодня она остановилась около ограды и внимательно посмотрела на церковь. Вот, значит, где собирается работать Павел. Только, наверное, это называется не работа. А как же? Как-нибудь иначе. Это ведь не цех, не фабрика, не завод...
— А ты, милая, не раздумывай, ступай, милая, в божий храм, — услышала она.
Ася оглянулась. Рядом с ней стояла продавщица из зеленого фургона, который торговал на пустыре. Ее хорошо знали на всей улице. С утра и до вечера, широко разевая ярко накрашенный рот, она хриплым басом отругивалась от хозяек.
— Кто тебя обвешивает? — кричала она. — Стану я мараться — на картошке обвешивать! Пиши, пиши, куда хочешь. Много вас развелось — грамотных! Не больно испугалась! Не трогай лимоны своими руками! Не нравится — не бери, а товар не перекапывай! Барыня нашлась!
Было странно услышать, как тот же голос вдруг почти запел, а губы, с которых стерта краска, сложились в умильный кружок.
— Ведь вот такой я тебя помню. С мамочкой за яблочками все ко мне приходила. «Глядите, Степановна, какая у меня дочка! Свешайте дочке яблочко получше», — сказала она, хотя никак не могла помнить Асю «вот такой», как показала рукой от земли, и даже подумать было невозможно, что тихая Анна Алексеевна решится назвать «Степановной» эту накрашенную ругательницу,
А Степановна все разливалась:
— Вот какая махонькая была! А теперь красавица, родителям радость, невеста. Мать-то у тебя, я знаю, и на пасху лба не перекрестит — попущение божье! — а дочка пришла все-таки. Пришла, так чего же стоять, входи, раз пришла, — сорвалась она на обрадованный крик, а потом снова сказала проникновенно: — В божий храм путь никому не заказан.
Ася промолчала. Ну и день! Павел оказался семинаристом, ее зазывает в церковь самая скандальная баба в квартале! Она даже не знает, что ответить. Стоит, не говорит ничего...
Степановна наклонилась к Асе и, дыша жарким любопытством, громким шепотом оказала:
— Беда, поди, в храм привела? Так оно всегда с нашим братом, женщинами то есть, бывает. Ничего! Такую беду только в храме и замолишь. Свечку поставишь. Заступнице поклонишься. А нужно будет — дело житейское, — Степановна тебе и дальше посоветует, куда с твоей-то бедой.
— Ошибаетесь, — вспыхнула Ася и даже плечом дернула, как в детстве. — Это вам, наверно, есть что замаливать.
Но Степановна, которая в ларьке давно сорвалась бы на лающие ноты, все так же зазывно оказала:
— А нет беды, еще лучше. Значит, сердце привело. Сегодня не хочешь, завтра приходи. Завтра воскресенье. Большая служба будет. И в восемь часов и в десять.
— Это что же у вас, сеансы? — звонко спросила Ася. — Так я к вам не пойду ни на первый сеанс, ни на второй. Мне ваш храм не нужен.
— Что ты, что ты, разве храм мой? Он божий! — сердито оказала Степановна, а потом снова постаралась сделать свой голос миролюбивым: — Ты хоть полюбопытствовать зайди. Хор послушаешь. У нас хор замечательный. Артист один поет. Тенором. Ба-а-альшие деньги ему платим! И батюшка у нас молодой, красивый батюшка.
Асе вдруг показалось, что она уснула и проснулась на сцене. Перед ней стоит сваха, какую она видела по телевизору, когда передавали какую-то пьесу Островского. Те же заплывшие глазки, тот же масленый голос.
«Вот так через несколько лет каких-нибудь девушек будут уговаривать на Павла посмотреть: «Батюшка у нас молодой, смирный батюшка...» — подумала она и засмеялась.
— Вы что же, вашего батюшку сватаете, если так на него поглядеть уговариваете? — спросила она. — С вами мы тоже, по-моему, не знакомы. Удивляюсь, почему вы собираетесь мне какие-то советы давать? Пропустите меня пройти.
— Ах, ты... — начала Степановна своим самым базарным голосом, но ругательство проглотила. — Чуть в грех меня перед храмом не ввела. Нужна ты мне! И мать у тебя бессовестная, а уж отец...
— Ну-ну, вы! — гневно перебила ее Ася.
Но Степановна вдруг увидела кого-то на паперти, замолчала, перекрестилась на икону, висящую на воротах, и торжественно вплыла в раскрытые двери церкви.
ВОСКРЕСЕНЬЕ. УТРО
Если человек всю неделю работал на заводе, вечером катался на речном трамвае, потом бесконечный проспект пешком прошагал, отказался от ужина, а теперь лежит, глядит в потолок, по которому скользят отсветы автомобильных фар, и не может уснуть, — это, наверное, и есть та самая бессонница, о которой Ася до сих пор только в книгах читала.
Обычно только уйдет к себе за ширму, разденется голову положит на подушку — пусть на кухне громко говорит радио, пусть за стеной у соседей поет и бормочет телевизор, пусть отец обсуждает с матерью последние известия, пусть Андрей громыхает чем хочет — она засыпает сразу.
А сегодня никак не уснуть! Уже и машин на улице почти не слышно, уже и фонари погасли, уже и дворники зашаркали метлами, уже и светло стало, а она все не спит. Вчерашний день плывет и плывет у нее перед глазами... Ася не знает, то ли он ей снится, то ли она о нем думает. Но только чуть задремлет — и просыпается снова. Сердце стучит где-то в самом горле: вчера случилась беда. Нужно что-то делать, куда-то бежать, нужно спасать! Кого? Павла спасать, себя спасать. Свою любовь спасать!
А может, он все про себя выдумал? Пошутил? Зачем? Просто так.
Нет, не выдумал. Правду сказал. Это ужасно. Что же с ними будет теперь? Ничего теперь с ними не будет. Но разве так можно? Разве так бывает: вчера радовалась, что увидит Павла, сердилась на него, что в пятницу с ней в кино не захотел идти, ревновала, к кому — неизвестно, а с сегодняшнего дня будет жить, словно ничего этого не было!
Узнала правду и разлюбила. А может, это значит — не любила? У кого спросить? Кому рассказать? «Послушайте, я никогда больше не увижу одного человека. Он оказался совсем не тем, за кого я его принимала. Но, когда я думаю, что больше его не увижу, у меня сжимается сердце. Я и не знала раньше, что оно может так сжиматься. Это пройдет, или всегда будет так больно?» — «А кто этот человек? Кем он оказался? Почему вы этого не говорите, девушка?» — «Он мне очень нравится. У него лицо умное, серьезное и такое переменчивое, что я все мысли его могу прочитать. Мне казалось, что могу. И я ему тоже нравлюсь. Он смотрит на меня так, как на меня еще никто никогда не смотрел. Но, видите ли, — вы только не удивляйтесь — он поп. Нет, пока он еще не поп, но собирается стать попом. Говорит, это его заветное намерение». Такого и сказать никому нельзя, и посоветоваться не с кем. И уснуть невозможно...
— Утро какое проспала! — недовольно сказал отец, когда Ася вышла на кухню, где все уже давно позавтракали.
А утро действительно было необыкновенное. Вчера еще казалось, что совсем холодно, а сегодня солнце как летом. Асфальт во дворе сразу просох и уже расчерчен квадратами классов. На угол в первый раз в этом году выкатили бочку с квасом, и продавщица уселась рядом в сверкающем халате и новеньком клеенчатом фартуке. И продавец воздушных шаров уже появился на своем посту. И Наташка, сестра Марины, которая учится вместе с Андреем, выскочила во двор без пальто и в белых носочках, мелькает голыми коленками, всем соседским девчонкам на зависть. Ася, когда училась в школе, тоже вот так первой выскакивала во двор по-весеннему. И вот уже Андрей, глянув в окошко и заметив Наташу, которая прыгает через веревочку, сказал небрежно: «Пойду порисую», — и кубарем скатился вниз по лестнице. Прошел мимо Наташи, не поглядел, не поздоровался, стал рисовать кота, который разлегся на солнце. Наташа еще быстрее запрыгала, еще громче стала что-то говорить девочкам. Асе захотелось снова стать такой же, как Наташка, чтобы не было вопросов, от которых ночью бессонница, а утром тяжелая голова.
К Марине, что ли, в магазин зайти? Сказать ей всего не скажешь, но чем так сидеть, уж лучше к ней. Все-таки подруга.
Когда Ася вышла на площадку, в коридоре зазвонил телефон. Мать крикнула вдогонку:
— Тебя!
— Слушаю! — сказала Ася и задохнулась. Потом голос ее стал ровным. — А-я, это ты, Генка? Ну, здравствуй. Ты, кажется, грозился, что не будешь больше мне звонить?
— Как видишь, не сдержал слова. Делаю еще одну попытку. Учти, последнюю. Известно ли тебе, Рыжик, что в широкоэкранном днем вторая серия «Сестер»? Разведка донесла, что ты пропустила вторую серию и хочешь ее посмотреть.
— Откуда у тебя такие сведения?
— Главное, что они у меня есть. Сеансы — двенадцать ноль-ноль, четырнадцать ноль-ноль и так далее. Билеты гарантируются.
— Днем я занята, — сказала Ася, хотя ничем занята не была.
— Странно, — ответил Геннадий, — товарищ историк по имени Вадим, по донесению той же разведки, сегодня дежурит в комсомольском штабе. Или он тебя тоже потащил на искоренение хулиганов?
Ася не стала говорить, что Вадим совершенно тут ни при чем, — Генка не поверит. Ведь он ничего не знает про Павла. И все-таки это не только смешно, но и приятно: Геннадий грозится, что никогда и никуда не будет ее приглашать, а звонит снова и вот, как сейчас, покорно говорит:
— Днем занята, тогда вечером, может, куда-нибудь пойдем?
— А куда? — спросила Ася.
— Значит, заметано! — уже не слушая ее вопроса, крикнул Геннадий. — В восемь, у книжного. Как всегда!
Ну и нахал! Один-единственный раз Ася ходила с ним в кино, и встретились они у книжного магазина. А смеет говорить: «Как всегда!»
Но от разговора с Геннадием стало повеселее. Ася быстро сбежала по лестнице. В доме пахло по-воскресному: на одних площадках— кофе, на других — пирогами. За всеми дверями пело и говорило радио...
К столу, за которым работала Марина, тянулась нетерпеливая очередь. В стороне сидел Маринин лейтенант Петя, изучая прейскурант, ждал. Марина записывала заказ по телефону, жестами обнадеживала очередь, что сейчас освободится, успевала улыбнуться лейтенанту, чтобы он не соскучился, и все-таки заметила, когда вошла Ася.
— Посиди минутку, — сказала Марина Асе и тут же объяснила в трубку: — Нет, это я не вам... Шпроты я записала. Дальше что? Нет, крабов нету. Майонез... Один, два? Записано... Семга? Нет, не очень соленая... Триста граммов? Записала. Все? Фруктов не желаете? Вино? Из сухих? Болгарское есть, очень хорошее...
Лейтенант Петя увидел Асю, с которой был знаком, и встал, слегка прищелкнув каблуками и приложив руку к фуражке. Ася показала глазами, что сядет на другой стул. Лейтенант хотел было пододвинуть свой стул к тому, на который села Ася, но Марина, продолжая записывать заказ, нахмурилась. Лейтенант остался сидеть на своем месте.
Марина положила телефонную трубку и сказала полному мужчине в светло-песочном пальто и коричневом берете:
— Теперь займемся с вами. Я не очень вас задержала?..
Она приветливо улыбнулась. Берет, который только что выражал нетерпение, сказал мягким басом:
— Ничуть. Напротив. Мне только приятно.
Тут нахмурился лейтенант.
Они все время ревновали друг друга. Ася была посвящена в эти переживания. Впрочем, сегодня они казались ей пустяковыми.
Наконец Марина отпустила всю очередь и повернулась к лейтенанту.
— Что мы будем заказывать, товарищ офицер? — спросила она.
Это была ее постоянная шутка, и лейтенант каждый раз заново смущался.
— Мне нужно поговорить с тобой, — сказала Ася. — Я для того и пришла.
— Пошел бы ты, Петя, к прилавку, где кофе продают. Выпил бы чашечку, — предложила Марина.— Замечательный кофе! Называется «Экспрессо». «Девушки с площади Испании» помнишь? Там все такой пьют.
— А что в нем хорошего? — возразил Петя. — Одна горечь.
— Нам нужно поговорить с Асей. Конфиденциально, — сказала Марина.
— Пожалуйста, — ответил Петя и остался сидеть на месте.
— Пойди, погуляй, — сказала Марина.
Петя послушно пошел к выходу.
— В газетном киоске продается словарь иностранных слов, — крикнула Марина ему вдогонку. — Культурки не хватает, — пожаловалась она. — Ну, что у тебя случилось?
Но тут зазвонил телефон.
— Подождите, — сказала Марина в трубку, — я принимаю заказ.
— Я вчера виделась с Павлом, — торопливо начала Ася.
— Вечером?
— Да, вечером. Он позвонил позавчера и сказал...
— В чем ты была? — с любопытством перебила Марина. — Сумочку не забыла? Хорошо тебе с сумочкой? Павел ее заметил?
— Очень хорошо с сумочкой, — ответила Ася, — спасибо. Ты прими заказ, а то я не могу говорить.
Марина приняла заказ.
— Значит, сумочка тебе идет? Я рада. Ну и что, в кино ходили, наверно?
— Собирались, но не пошли. Я хотела идти еще в пятницу, а он сказал, что в пятницу не может.
— А ты?
— А я согласилась пойти в субботу.
— А он?
— А он... — начала Ася и почувствовала: ей ни за что не рассказать Марине, что было вчера. — А он опоздал... — выдумала она.
— Да ну! — с нарастающим интересом сказала Марина. — А ты?
Тут зазвонили два телефона сразу.
— Подождите, я принимаю заказ, — ответила Марина в обе трубки. — А ты? — повторила она.
— Дома поговорим, — сказала Ася и пошла к выходу.
Марина снова взяла сразу обе трубки, но на лице изобразила удивление, что Ася прерывает разговор на таком волнующем месте.
Ася остановилась на улице. Около киосков с папиросами и конфетами, около лотков с журналами, мороженым и пирожками, около театральной кассы, справочного бюро и чистильщиков обуви толпился народ.
Она увидела Вадима, но не стала подходить к нему. Вадим был занят: вывешивал около вестибюля метро свежий номер «Комсомольского крокодила».
В толпе мелькали первые мальчишки без пальто и первые огородники с лопатами, завернутыми в мешковину.
Все было яркое, шумное, радостное. Все спешили. Только ей нечему было радоваться, некуда было спешить. Если бы вчера не случилось того, что случилось, она бы тоже все воскресенье скорее всего провела одна. Но тогда можно было бы ждать, что Павел приедет к вечеру или хотя бы позвонит по телефону. Теперь ждать было нечего.
Ася пошла к дому. Откуда-то доносился металлический звон, жидкий и частый. Вот так на туристской базе, где она была летом, созывали в столовую. Теперь звон стал реже и чуть гуще. Ася поняла: в церкви звонят.
Раньше она тоже слышала по воскресеньям церковный звон, но не обращала на него внимания. Теперь это было связано с Павлом. И она вдруг решила войти в церковь и посмотреть: что там делается внутри? А то ведь она про это только в книжках читала. Конечно, у них во дворе есть девочки, которые ходят в церковь, например на пасху куличи святят или просто так. Одни из любопытства, другие потому, что этого хотят родители. Она в церкви не была никогда. Ася представила себе, как отец, который до cих пор любит вспоминать комсомольские собрания своей юности, и «Синюю блузу», и мюдовские демонстрации, рассердился бы, если бы узнал, что она пошла в церковь. Но должна же она понять, чем это могло привлечь Павла! Конечно, они никогда, никогда больше не увидятся, она не станет встречаться с попом. Но она должна понять! Для себя, иначе она все время будет думать только об этом.
На ступенях церковной лестницы Ася помедлила. Вдруг она сразу за дверями встретит Степановну и та кинется на нее со своими липкими словами? Ася брезгливо передернулась. Но сзади шли люди, спешившие в церковь, и она вместе с ними вошла внутрь.
В первом маленьком зале, отделенном от остальной части церкви стеной с дверями («В вестибюле», — подумала Ася привычным словом, потому что не знала, как это называется), прямо на каменном полу сидели старухи и с ними мальчик лет двенадцати-тринадцати. Они просили милостыню.
Одна нога мальчика была тоньше другой и неподвижно вытянута. Лицо его показалось Асе знакомым. Когда она внимательно на него поглядела, мальчик закрылся руками.
Ася прошла через вторые двери внутрь церкви. Здесь после улицы было сумрачно. На стенах под иконами горели маленькие огоньки, заключенные в синие, красные, зеленые лампадки. Женщины с поджатыми губами, в черных платьях и черных платочках ходили по залу, поправляли свечи, переставляли какие-то подставки вроде пюпитров. У самого входа висел телефон и стоял прилавок (с таких прилавков в метро продают книги и журналы) с пачками тоненьких свечей, пестро раскрашенными фотографиями икон, подносами и большими копилками с надписями: «На содержание хора», «На ремонт храма», «На общую свечу».
За прилавком в углу стоял белый холодильник «ЗИЛ», и на гвозде висели конторские счеты.
«А холодильник тут к чему же?» — подумала Ася и решительно прошла в середину зала.
Здесь на большом пюпитре, покрытом кружевным полотенцем, наклонно лежала икона, а перед пюпитром и позади него стояли две огромные, почти в человеческий рост, свечи. Люди, которые входили в церковь, становились перед этой иконой на колени и кланялись. Некоторые при этом стукались лбом в пол, выложенный, как в плавательном бассейне, кафельными плитками. Потом они вставали и все подряд трижды целовали стекло, которым была покрыта икона. И этот угол стекла — с ужасом увидела Ася, когда подошла поближе, — стал мутным от прикосновения многих губ.
Женщины с кошелками и авоськами в руках, а одна почему-то с тортом, снимали пальто, клали их на пол около стен и усаживались на них, чего-то, видимо, ожидая. Очень хорошо одетый мужчина в очках с модной оправой стоял перед одной из икон прижимая к груди мохнатую шляпу, что-то шептал и часто крестился.
Еще Асе запомнилась дама в каракулевой шубе, несмотря на весну, в шапке-папахе, огромная, толстая, важная. Она быстро прошла по церкви, целуя все иконы подряд и громко чмокая, но при этом, видно, нарушила какое-то правило, потому что одна из женщин в черных платочках сделала ей замечание, а дама огрызнулась.
Откуда-то сбоку появился старый поп (видно, не тот, о котором говорила Степановна) со строгим лицом. Он был в длинной черной рясе, и, когда проходил по церкви, верующие останавливали его, он что-то им сурово говорил, а они целовали ему руку, которую он совал им, не глядя.
Слева, на возвышении, похожем на маленькую низкую сцену и огороженном блестящими медными перилами, собралось несколько женщин, также в темных платьях и платках, надвинутых на глаза. Среди них странно выглядели рослая полногрудая девушка в красном свитере и мальчишка вроде Андрея.
Вдруг ярко вспыхнула люстра под потолком. Из боковых дверей, прорезанных в перегородке, сплошь увешанной иконами, вышел молодой священник. Священник был очень румяный, с вьющейся бородой, с длинными, хорошо уложенными волосами, в светло-серой шуршащей накидке, которая была завязана на боках.
Ни с кем не здороваясь, никому-ничего не говоря, он повернулся спиною к людям, собравшимся в церкви, и стал что-то быстро шептать, поглядывая в маленькую книжечку, похожую на записную. У него на плечах лежала жесткая светло-серая, хорошо выглаженная полоса материи вроде широкого шарфа с вышитым на ней знаком, похожим на туза треф, только с еще одной, четвертой ножкой, — видно, изображение креста.
Священник («А может, это дьякон? — подумала Ася. — Кто его знает!») открыл перед собой красивые резные двери, зашел внутрь за перегородку, прикрыл за собой двери и что-то наполовину сказал, наполовину спел приятным баритоном.
Потом он снова вышел из-за дверей и начал размахивать в разные стороны железной вазочкой на длинной цепочке. «Кадилом», — догадалась Ася. Собравшиеся в церкви кланялись и крестились, кадило позвякивало, а у прилавка с надписью «Соблюдайте благоговейную тишину» все время шуршали деньги: там стояла очередь за свечами.
Молодой священник снова ушел за перегородку, но оставил двери открытыми, и стало видно, что там внутри стоит еще один поп, постарше, с квадратным вышитым платком, пришпиленным к боку.
Поп, который был постарше, поднял над головой книгу в бархатном переплете и передал ее попу помоложе. Тот, стоя в открытых дверях, опустил и снова поднял книгу, а потом опять запел.
Женщины в платочках и полногрудая девушка в красном свитере и мальчик, похожий на Андрея, ответили ему. Оказалось, что это хор.
В это время в церковь торопливо вошел и стал протискиваться вперед мужчина в коротком пальто нараспашку, с неопределенно вежливой улыбкой на губах.
— Виноват, задержался, — тихо сказал он даме у прилавка, — концерт утренний, бисировать заставили.
Раскланиваясь, как в гостях, с людьми, которые пропускали его вперед, он прошел к хору и с ходу вступил в пение хорошо поставленным тенорам. Потом он вернулся обратно на середину церкви, к наклонному столику, на котором лежала толстая книга, и стал, заглядывая в нее, частить, сладко гнусавя. Потом они спели что-то дуэтом вместе с молодым попом, вступая попеременно, а когда замолчали, снова запел хор. Хор пел красиво и слаженно.. Его слова стали подхватывать те, кто был в зале. Это продолжалось очень долго.
Ася уловила обрывки непонятных фраз; «...яко мы оставляем...», «владыко человеколюбче...», «...сокровище благих и жизнеподателю...», «святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас...» И невидимый голос повторил много-много раз кряду: «Господи, помилуй, господи, помилуй, господи, помилуй...» И все, кто был в церкви, кроме Аси, опустились на колени, а многие женщины и вовсе встали вроде на четвереньки, склонив головы к самому полу. Ася стояла во весь рост, смотрела, сжав зубы, на тех, кто упал на колени, чувствовала, как у нее горит лицо и колотится сердце, и думала: «Вот, значит, что будет делать Павел. Он будет говорить непонятные слова не своим голосом, махать железной вазочкой на цепочке и заставлять людей вставать на колени. Как же ему не стыдно!»
Кто-то дернул ее за рукав. Она оглянулась. Сквозь толпу проходила женщина с начищенным подносом, к которому был приклеен плакатик: «На елей». На подносе лежали смятые рублевки, трехрублевки, пятерки и горка мелочи.
Женщина потрясла подносом перед Асиными глазами. Ася отрицательно покачала головой.
— Креститься не крестишься, на колени не встаешь, на храм не жертвуешь? — спросила та тихим шепотом. — Зачем пришла?..
А потом вместе со всеми подхватила слово, которое в этот момент затянул хор: «Аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя...»
Ася стремительно пошла к выходу, но остановилась: увидела, что в правой части церкви перед такими же резными дверями, но поменьше появился тот старый поп со строгим лицом, одетый во все черное, который первым проходил по залу. Вокруг него собралось человек десять, и он начал им что-то говорить. «Проповедь!» — догадалась Ася и подошла поближе. И пока перед иконостасом в центре зала махали кадилом, пели и говорили непонятные слова, а за прилавком ссыпали в плетеную корзинку собранные деньги, старый поп в боковой части церкви говорил о внезапных болезнях и неожиданных несчастьях, о крушении поездов и землетрясениях и, строго воздевая руку, требовал, чтобы те, кто его слушает, ни в одном своем деле не загадывали далеко вперед, не строили планов, не обольщались надеждами, а смиренно просили по утрам у бога благополучия всего на один ближайший день.
Он привел пословицы: «Без бога не до порога», «Человек предполагает, а бог располагает», — потом рассказал случай с инженером, который написал жене, что приезжает с курорта в воскресенье, но не добавил «если богу будет угодно».
— И пришлось супруге увидеть мужа не здоровым на вокзале, а мертвым во гробе... А все потому, что человек этот в своей гордыне вообразил, что сам себе хозяин.
«Ну что он такое говорит! — так и хотелось крикнуть Асе. — Зачем он пугает тех, кто его слушает? И неужели кого-нибудь можно этим напугать? И почему нужно верить в бога, такого дотошного, мелочного и мстительного, что он убивает человека, не согласовавшего с ним срок приезда домой? Ну как вы можете все это слушать всерьез?..»
Но люди слушали попа. И женщины всхлипывали. Одна даже громко заплакала, запричитала. А голос попа, то строгий, то вкрадчивый, все шелестел и шелестел, пугая людей пословицами, житейскими случаями, евангельскими притчами. И все слова о смертях и о скорбях, о муках и болезнях вели к одному — к упрекам тем, кто посещает церковь от случая к случаю, а надо бы бывать в ней каждый день или хотя бы по воскресеньям...
И пока в одной части зала продолжали петь, креститься, вставать и снова бухаться на колени, а в другой слушать проповедь, Ася стояла у стены с высоко поднятой головой, чувствуя, что у нее на глазах появляются слезы стыда и гнева.
Значит, Павел будет не только махать кадилом и петь непонятные слова, он будет пугать людей бедами, смертями и несчастьями, чтобы заставить их ходить в церковь!
Ну нет, этого она ему не позволит!
Она здесь какой-нибудь час, а сколько раз уже вокруг нее спели и сказали, что люди должны вести тихое и безмолвное житие, пребывать в страхе и трепете! Бояться, бояться, бояться...
Хватит с нее! Этого она не желает больше слушать!
Ася пошла к выходу. За прилавком, над которым висел телефон, пересчитывала деньги дама в черной шляпке, с лицом старой жабы. Денег было много.
Зазвонил телефон. Дама за прилавком взяла трубку.
— Храм слушает, — ответила дама. — Нет, батюшка ждать не станет. Что значит нет машины? Хотите, чтобы приехал причащать, найдете машину» — властно сказала она. — У меня все. — Она положила трубку.
В первом маленьком зале на полу по-прежнему сидели старухи и среди них мальчик с парализованной ногой. Когда ему подавали милостыню, он кланялся и говорил:
— Дай вам бог! — и целовал монетку.
И Ася вдруг его узнала. Когда она в последний раз была в школьном пионерском лагере — ездила уже вожатой, — этот мальчик тоже был в лагере в отряде малышей.
— Что ты здесь делаешь? — спросила Ася, наклонившись к нему. — Почему ты просишь милостыню? Что с тобой?
Мальчик ничего не ответил. Нищенки зашипели на Асю и, плотно сдвинувшись, заслонили от нее мальчика.
— Пойдем со мной на улицу, — сказала Ася. — Там ты мне все объяснишь. — Она потянулась было к мальчику, чтобы взять его за руку и увести с собой, но он весь сжался.
— Тебе-то что?— сказал он и забился в угол.— Хочу и сижу.
На беду Ася никак не могла вспомнить, как его зовут.
— Что тут происходит? — спросил человек в длинной одежде вроде ночной рубахи, только из плотного материала. Из-под одежды внизу виднелись ботинки на толстой подошве, а сверху, у шеи, — грязноватая зефировая сорочка с вязаным галстуком.
Во время службы этот человек помогал попу, потом пел с хором, потом что-то говорил даме за прилавком, пересчитывая вместе с ней деньги.
— Что у вас делает этот мальчик? — спросила Ася. — Он школьник, нельзя ему тут сидеть, не может он быть нищим, — быстро и горячо сказала она. — Я хочу увести его отсюда к нему домой.
— Блаженны нищие, плачущие, кроткие, — ответил человек в одежде, похожей на ночную рубаху. — А вы, барышня, ступайте-ка, у нас здесь свои порядки.
— Отстань от меня! — крикнул мальчик. — Что она ко мне привязалась? — Его худая спина затряслась от плача.
— А вот мы сейчас батюшку позовем, — сказали старухи, — он тебе покажет, как в храме непорядок устраивать.
Ася растерянно вышла на улицу.
Она ведь хотела сделать как лучше. Но на паперти (Ася вдруг вспомнила, как называются ступеньки церкви) она остановилась. Уйти, оставив тут мальчика, который вместе с ней был в пионерском лагере, вместе с ней выходил по утрам на линейку, вместе с ней в день открытия лагеря сидел у пионерского костра? Но как снова войти внутрь? Что сказать мальчику? Как увести его оттуда?
Ася постояла на паперти в нерешительности. Нет, так сразу она ничего для мальчика сделать не сможет. Нужно с кем-нибудь посоветоваться. Ну, например, с Вадимом.
Ася быстро сбежала вниз. по ступеням и, не оглядываясь, пошла к воротам своей стремительной походкой и вдруг прямо перед собой увидела лицо Геннадия с высоко поднятыми изумленными бровями и приоткрытым ртом. Он словно бы хотел ее окликнуть, но на полуслове остановился.
Геннадий сидел в будочке чистильщика сапог прямо против ворот церкви и, пока чистильщик наводил блеск на его парадные туфли, объяснял ему принцип, на котором основана солнечная батарея спутника. И в это время он увидел, как из церкви выходит Ася.
Может, ему померещилось? Нет, не померещилось. Он хотел было крикнуть Асе: «Привет, Рыжик! Как помолилась?» — но промолчал, сам удивляясь своей выдержке. Вот, значит, почему она сказала, что будет занята утром! В церкви была! Геннадий присвистнул. Это открытие было посерьезнее, чем историк Вадим, от которого — Генка в этом был уверен — он Асю все равно, рано или поздно, уведет. А эту неожиданность надо было, обдумать по-настоящему.
— Вот, в общих чертах все, — сказал он чистильщику, прерывая на середине свои объяснения об устройстве солнечной батареи и расплачиваясь.
Он хотел было догнать Асю, но раздумал. Вечером они все равно увидятся, а сейчас он еще не готов к серьезному разговору. Подумать только, такой девчонке задурили голову, в церковь ее затянули!
Чего доброго, вечером, вместо того чтобы повести ее на улицу Горького есть мороженое и пить воду с сиропом или просто погулять с ней по городу и постараться при этом спросить: «Как ты ко мне в данный момент, Рыжик, относишься?» — придется ей объяснять, что бога нет.
Уж он-то, Геннадий, работающий в области телевидения и электронной техники, может чем угодно поручиться, что все божественное — полнейшая ерунда и что, с точки зрения физики, для бога просто не остается в природе места. Во всяком случае, это такая чепуха, на которую и десяти минут жаль, а не то что целого воскресного утра, которое так хорошо можно было провести вместе и которое теперь безвозвратно потеряно у него на шатание по улицам, а у нее — на какие-то дурацкие процедуры в церкви.
«В музей сходить и то лучше было бы», — подумал Геннадий, который терпеть не мог музеев. Но он подозревал, что Вадим, наверное, таскает Асю по музеям: с него станется. Правда, у Вадима еще первая категория по шахматам, но ведь не шахматами же он в конце концов Асю заинтересовал. «А впрочем, чего гадать? Вечером увидимся, там и поговорим», — решил Геннадий.
Он не любил ломать себе голову над непонятным за исключением того, что могло быть выражено в виде радиосхемы. Занимаясь сложными схемами, он забывал про все. Только про Асю не забывал. Чем решительней она отвечала ему по телефону, что занята, чем небрежнее говорила с ним, тем больше он о ней думал. Геннадий злился на себя, но ничего не мог с собой поделать.
Вот и сейчас удивился, что она вышла из церкви, хотел подшутить над ней — не решился, подумал, что надо поговорить серьезно, — отложил серьезный разговор на вечер, а мысли сами вернулись к тому дню, когда он увидел Асю в первый раз.
...Геннадий устанавливал на лестничной площадке третьего этажа распределительный щиток для телевизионной антенны. Работа была легкая, бездумная. Руки сами присоединяли клеммы, а губы насвистывали песенку, которую он накануне удачно записал на магнитофон, когда передавали концерт эстрадного оркестра из Будапешта.
Вдруг Геннадий услышал быстрый перестук каблуков. Он обернулся. С четвертого этажа сбегала по ступенькам легконогая девчонка. Геннадий стоял на стремянке, и, когда он повернулся, на короткий миг их лица оказались на одном уровне, одно против другого. Мелькнули веселые глаза, вспыхнули в солнечном свете рыжие волосы. Девушка пробежала мимо, не задержавшись, не оглянувшись, но ее каблучки застучали по ступеням нижних этажей в ритме песни, которую он насвистывал.
С тех пор прошел год. Они уже давно познакомились, а Геннадий все еще, когда думает об Асе, вспоминает, как сбежала она тогда по лестнице...
Вот и сегодня Ася бежала так же, как тогда, когда он ее увидел в первый раз. Только бежала она из церковных ворот. «Нет, все это очень сложно», — с огорчением подумал Геннадий.
— Не может патруль туда войти, — снова повторил Вадим, — не может. Не полагается.
Ася разыскала его в красном уголке жилищной конторы, где помещался штаб комсомольских патрулей.
— Значит, пусть мальчик так там и останется, да? А вы нацепите красные повязки и пойдете на улицу делать замечания тем, кто бросает окурки мимо урны и переходит мостовую не там, где нужно? — вспыхнула Ася. — И будете думать, что учитесь жить по-коммунистически? А мальчик будет покуда сидеть на каменном полу и просить милостыню? Это, по-твоему, полагается?
— С мальчиком действительно нужно что-то сделать, — как всегда рассудительно, сказал Вадим. — Только в церковь мы за ним не пойдем. Давай походим около метро — все равно мне там дежурить — и подождем. Может, он тем временем сам появится.
Они вышли на улицу. Вадим взял Асю под руку, посмотрел на нее и добродушно рассмеялся:
— Ну что, Кипяток, остыла?
Ася кивнула головой. Ася-Кипяток было ее школьное прозвище. Ей было приятно, что Вадим называет ее так.
— А тебя чего в церковь понесло? — спросил Вадим. Ася не ответила. Но он, не дожидаясь ответа, сказал сам: — Из любознательности. Понимаю. Мало мы об этом знаем. Совсем не интересуемся, а потом ушами хлопаем: как так, где? В Москве? Когда? На пороге шестидесятых годов двадцатого века очередь выстраивается за святой водой. Очередь длиной в три квартала. Такая, знаешь, обыкновенная очередь: «Кто последний? Я за вами...» И бидончики в руках тоже самые обыкновенные — молоко в них обычно носят. Старые и молодые, взрослые и дети. Хуже всего, когда дети! Стоят и ждут обыкновенной воды из московского водопровода, над которой что-то попели, пошептали. Скажешь: старые, темные. Во-первых, не одни только старые... Мало там разве молодежи? У нас в университете парень с юридического факультета вдруг оказался стихарником, попросту сказать, служкой в церкви. И где? У старообрядцев. Это как? Уж он-то не темный. Двадцать лет парню.
— Двадцать лет? — переспросила Ася и подумала: «Вот и Павлу столько же».
— Но все-таки ты сама чего поутру отправилась в церковь? — сказал Вадим и внимательно посмотрел на Асю.
Ася помолчала, подбирая слова. Второй день подряд приходится говорить о трудном.
— Слушай, Вадим! Как ты... Ну, вообще как ты относишься к религии?
Вадим остановился.
— Ого! — сказал он. — Откуда такой вопрос? Что с тобой случилось, Асюта?
— Почему, если я об этом спрашиваю, значит со мной что-то должно было случиться? Тебя могут интересовать разные вопросы. Меня они тоже интересуют. Особенно с некоторых пор...
Да, сегодняшний день — день больших неожиданностей для Геннадия. Чистил ботинки на углу — увидел, как Ася из церкви выходит. Пошатался немного по улицам, повернул к дому и снова встретил Асю — ну, конечно, с Вадимом. Они прохаживались по тротуару напротив церковной ограды. Вадим что-то горячо говорил, Ася внимательно слушала. Для всего у нее было время с утра, только не для него, не для Геннадия. Но на этот раз он не станет делать вид, что не заметил ее.
Геннадий решительно пошел им навстречу.
— Привет историку! — сказал он и слегка дотронулся до полей шляпы жестом, который подсмотрел в картине «Разбитые мечты».
— Здравствуй, — сказала Ася.
Вадим ответил дружелюбно:
— Здравствуйте. Геннадий, кажется?
Но Геннадий был настроен задиристо.
— Вам правильно кажется, — сказал он. — Как поживают полусредние века? Впрочем, века — средние, а полусредний — это мой вес. Между прочим, в боксе.
Вадим улыбнулся:
— Да? А я, признаться, подумал, у вас вес петуха.
Геннадий возразил серьезно:
— Сразу видно, что историки не интересуются спортом. Вес петуха — устаревшее обозначение.
— Не сказал бы! — тут же ответил Вадим и внимательно поглядел на Генку.
Ася рассмеялась:
— Ноль — один, — сказала она.
— Гуляете? — спросил Геннадий и «побагровел: вопрос был идиотским. И, кажется, не он один это заметил.
— Разговариваем, — ответила Ася.
Все трое постояли молча, не зная, что говорить дальше.
— Ты извини. Мы пойдем, — сказала Ася. — Нам посоветоваться нужно.
— Не смею задерживать, — сказал Геннадий и приосанился: обрадовался, что такие язвительные слова нашел.
Он снова небрежно приложил руку к шляпе (законченность жеста требовала, чтобы пальцы как бы оттолкнулись от полей, едва прикоснувшись к ним) и не просто ушел, а удалился. Но Геннадий удалился не очень далеко. Он опять догнал Асю и Вадима.
— Виноват, — сказал он, — еще раз помешаю. Нарушу ваш тет-а-тет. Ненадолго. Я только хотел узнать: ты не забыла? Мы условились на вечер.
Геннадий значительно «посмотрел на Вадима.
— Нет, что ты, я не забыла! — весело ответила Ася. — В восемь у книжного, — сказала она. А потом, блеснув на него озорными глазами, добавила: — Как всегда.
— Порядок! — сказал Геннадий. — Буду без опозданий.
И ушел, очень довольный собою, не оглядываясь на Вадима, чтобы не подчеркивать своей победы.
«Как всегда», — сказала Ася. Все сразу стало на свое место. Понятно, что им теперь нужно поговорить. Объяснение перед решительным разрывом! И он, Геннадий, тому причиной. Ему даже стало жаль Вадима, но он решил не поддаваться порыву великодушия.
Как удивился бы он, если бы знал, о чем разговаривают Ася и Вадим и почему они все время ходят по одному и тому же отрезку тротуара, от одного угла церковной ограды до другого!
— Ты меня спросила, как я отношусь к религии, — сказал Вадим. — Я удивился, что ты спросила об этом. Но ты не удивляйся, что я удивился. Ух, какая нескладная фраза! Видишь ли, я об этом много думал. Сейчас объясню почему. Прошлым летом мы ходили в туристский поход. В одном селе зашли в чайную пообедать. Между прочим, замечательно пообедали... И тут подсел к нашему столику какой-то старик. Вначале приглядывался, прислушивался. Потом спросил: кто мы, откуда? Когда сказали, что студенты-историки из Москвы, он говорит: «Тут у нас озеро неподалеку имеется. Светлояр по названию. Непременно туда сходите». Лицо у этого старика — лоб, глаза, борода — как на старой иконе. Решили, сейчас он нам будет про чудеса рассказывать.
«А чем оно интересно, это озеро?» — спрашиваем. «Сами увидите, — говорит. — Мне бы ваши годы и ваше образование, я бы на все лето у этого озера поселился, стал бы при дороге и каждому идущему говорил: «Люди, что вы делаете?!» А больше я вам ничего не скажу. Ежели вы историки и по своей земле решили походить, должно у вас быть любопытство к жизни. А нету любопытства, тогда нам и говорить не о чем».
Про Светлояр-озеро мы уже кое-что слышали. Но он заинтересовал нас. Спрашиваем: «А что мы там увидим — хорошее или плохое?»
Рассердился: «А вам, молодые люди, только на хорошее смотреть желательно? Природу, — говорит,— увидите замечательную, а вот что из нее там сделали!.. Я когда сам первый раз это увидел, меня затрясло всего... Вам сейчас лет по двадцать? А мне двадцать было в одна тысяча девятьсот семнадцатом. В двадцатом я в этом селе первым избачом стал, газету народу читал. «Беднота» называлась газета. Спектакли устраивал. Общество безбожников организовал. Для меня на Светлояр-озере хорошего нету и быть не может».
Словом, с комсомольским прошлым папаша. Послушали мы его и пошли на это озеро.
Вадим помолчал.
— Никогда не забуду того, что я там увидел! — сказал он. — Никогда! День был замечательный. Солнечно, ясно. Вода в озере синяя-синяя. Покос идет. Сеном пахнет. Лес шумит. Хорошо! А по берегу ползут мужчины, женщины, дети.
Особенно много детей.
Ползут, где по скошенной траве, где по песку, где по гальке. Кожу стирают до мяса. Поют молитвы, стонут, головами бьются о землю...
— И их там много? — спросила Ася.
Она представила себе стертые в кровь колени и передернулась.
— То-то и оно, что много, — ответил Вадим. — А мы, студенты — историки, комсомольцы, москвичи, — стоим смотрим на этот ужас и не знаем, что делать. Знаешь, как я себя тогда почувствовал? Как мешок, набитый знаниями. Все знаю — ничего не могу. Стою — смотрю. И мимо нас на коленях ползут люди. Будто время остановилось. Нет! Не остановилось, повернулось назад! А кругом все как везде. За лесочком стучит трактор. И самолет над нами пролетает. Тянет в небе серебряный след. А они ползут... Вот это и есть религия. Это она их поставила на колени. Она приказала: хочешь счастья — ползи червем по земле, унижайся, кланяйся, молись.
— Понимаю, — сказала Ася. — Только это ведь ужасно. Как же можно, чтобы это было?!
— Вот и я об этом стал думать, — сказал Вадим. — Что делать, чтобы не было этого?
Улица вокруг них жила обычной жизнью, но Вадим, и не закрывая глаз, сквозь воскресную сутолоку города видел поразившее его Светлояр-озеро. А Асе представлялось и это озеро, о котором рассказал Вадим, и мальчик, которого она только что встретила. Светлояр-озеро и эта вот церковь были как-то связаны одно с другим. Это она понимала. И ей было нестерпимо думать, что Павел собирается быть не с тем стариком, который хотел бы стать при дороге к Светлояр-озеру и говорить: «Что вы делаете, люди?» — а попом, которого она только что слышала и который требовал от людей постоянного страха.
— Вернулись мы в Москву. Занятия... кружки... семинары... собрания... — продолжал Вадим. — А у меня все не идет из головы это озеро и женщины, которые ползут вокруг него на коленях и детей за собой тащат. Даже по ночам снятся... А тут еще на семинаре взялся я доклад про Джордано Бруно сделать. Он с детства мой самый любимый герой. Ты в школе про него учила, знаешь, как попы его мучили. Чего от него хотели? Чтобы он стал на колени и сказал: «Виноват, что осмелился думать сам. Отрекаюсь, повинуюсь, буду повторять то, что велено». Он не захотел. Тогда его сожгли. Это ты все, конечно, знаешь. Но вот чего ты не знаешь, я тоже не знал, пока не стал специально для доклада его биографию изучать, — сохранился такой документ: расписка на деньги. Подписал этот документ один итальянский епископ. А деньги он получил за то, что за несколько дней перед сожжением Бруно специальными ножницами срезал кожу с его пальцев.
— Это зачем? — спросила Ася, чувствуя, как у нее по спине побежали ледяные мурашки озноба.
— Обычай был такой. Бруно когда-то был монахом. Попы срезали с пальцев кожу, которой он касался елея, в знак того, что лишают его церковной благодати. А еще я прочитал, что, когда повели Бруно на костер, ему зажали губы в тиски, чтобы он не смог крикнуть, что он не отрекся от своих взглядов. И когда он стоял около столба, палач ударил его сзади по голове, чтобы он ткнулся губами в распятие: пусть толпа думает, что Бруно смирился и поцеловал крест.
Это ведь неважно, что с тех пор прошло триста пятьдесят девять лет. Такого нельзя ни забывать, ни прощать даже через тысячу. Ни епископа, который сдирал кожу с пальцев живого Бруно, ни попов, которые звонили в колокола, когда вешали декабристов, ни того современного проповедника (а ведь он где-то есть), который заставляет людей на коленях ползать вокруг Светлояр-озера.
Вадим говорил, как всегда. Спокойно, умно, рассудительно. Но Асе показалось, что у него в горле стоит ком. Она испугалась. Павел никого не будет отправлять на костер: попы теперь вроде какие-то другие, незаметные, тихие, безвредные. Но слова Вадима связывали одно с другим. И она чувствовала, что ей теперь будет трудно рассказать Вадиму про человека, которого она любит и который готовится стать попом. А не рассказать тоже нельзя. Трудно одной все обдумать. Конечно, Вадим говорит про далекие времена, о которых пишут в учебниках. Может, это к Павлу никакого отношения не имеет? Но ведь видела же она сама в церкви, только что видела, как людей пугают несчастьями и ставят на колени. И во всем том, что она там увидела, это было для нее самым невыносимым. А Павел будет делать именно это!
— Ну, а теперь все-таки расскажи, Кипяток, чего тебя в церковь занесло? — спросил Вадим. — А то я вот в какие материи забрался: лекцию прочитал!
— Я сейчас все расскажу, — сказала Ася. — Вот дойдем до угла, повернем обратно, и я тебе все расскажу.
Но рассказать она не успела. Люди стали выходить из церкви. Служба, видно, кончилась. Появился человек в модном пальто, который пел тенором в хоре. Его провожали женщины. Они говорили ему что-то приятное. Он кутал горло шарфом, наклонял голову то в одну, то в другую сторону, кланялся, улыбался. Потом сел в такси, которое уже ждало его, и уехал: верно, торопился выступать в другом месте.
Ася фыркнула. Ей представилось, как этот тенор выйдет через полчаса в дневном концерте на сцене какого-нибудь клуба и вместо арии «Сердце красавицы» (ей почему-то подумалось, что он непременно должен петь это или что-нибудь похожее) затянет то, что пел в церкви.
Потом вышел поп, который вел службу в центральной части церкви. Он был в пальто, из-под которого виднелась ряса, и в шляпе и что-то начальственно объяснял человеку в одежде вроде ночной рубахи; тот слушал, согласно кивая головой, а потом ловко открыл дверцу машины. Поп сел в машину рядом с шофером и уехал.
Наконец вышли старухи, а с ними мальчик, которого ждали Вадим и Ася. Мальчик шел, сильно хромая и опустив голову. «В лагере он тоже хромал, — вспомнила Ася, — а в остальном был как все ребята».
— Вот он, — тихо сказала Ася.
— Вижу. Ты не знаешь, как его зовут?
Ася покачала головой.
Старухи плотной черной группой повернули к кладбищу, а мальчик задержался на углу.
— Я только повязку сниму, чтобы его не пугать, — шепнул Вадим и подошел к мальчику.
— Слушай, — сказал он, — мы хотим с тобой поговорить. Пойдем-ка, брат, с нами. Сядем в саду на скамейку и поговорим.
Мальчик втянул голову в плечи и посмотрел на Вадима снизу коротким недоверчивым взглядом.
— Не, — сказал он, — не пойду. — И он сделал всем телом такое движение, будто Вадим хочет его схватить, а он ускользает.
— Да ты не бойся, чудак! — сказала Ася. — Разве ты меня не помнишь? Мы вместе в лагере были в Апрелевке. Я только забыла, как тебя зовут. Пойдем с нами.
Мальчик снова посмотрел на нее и вдруг истошно закричал, закатывая глаза:
— Чего они ко мне вяжутся? Никуда я не пойду!
Люди, которые продолжали выходить из церкви, оглянулись на этот крик. Стала собираться толпа. И Ася вдруг услышала отвратительно-знакомый голос:
— Вы чего это, молодежь, перед храмом безобразничаете? Мало вам другого места на улице?
Это была Степановна. Она вышла из церкви вместе с дамой, которая пересчитывала деньги за прилавком.
— И не стыдно тебе, — продолжала Степановна, — здоровой девке? Под ручку с ухажерами ходишь, а привязалась к убогому! А если я сейчас милицию позову? Будешь, как миленькая, пятнадцать суток улицу подметать! Там вас, таких, которые по тротуарам юбки треплют, много!
Ася почувствовала, как у нее кровь бросилась в лицо.
Дама из-за церковного прилавка стояла в стороне, но одобрительно кивала головой.
— Ужасная молодежь теперь пошла, — сказала она нравоучительно. — Ужасная!
— Мы не делаем ничего плохого, — попробовал объяснить Вадим. — Мы хотели узнать, как зовут этого мальчика и почему он, школьник, побирается в церкви.
— Ах, тебе церковь помешала! — прошипела Степановна. — Это ты, — и она налегла на слово «ты», — будешь в церкви свои порядки устанавливать! Да ты знаешь, что по закону полагается за оскорбление верующих чувств?
— Гражданка, — рассудительно сказал Вадим, — ну какие ваши чувства я оскорбляю? Мы мальчику этому помочь хотим.
Но Степановна уже ничего не слышала. Она была в своей стихии — стихии уличного скандала, где на нее работало все: и натренированный голос, и размашистые ухватки, и умение переиначивать каждое слово того, кто решится ей возразить.
— Почему вы кричите? — беспомощно сказал Вадим. Он снял и протер очки, как делал всегда, когда волновался.
— Ты только не объясняйся с ней, — сказала Ася. — С ней невозможно объясняться.
— Слышите? — крикнула Степановна. — Сама со своим ухажером безобразничает, а меня за человека не считает!
От «Гастронома» подошел милиционер.
— По какому случаю шум? — спросил он.
— Ну, вот хоть вы скажите, товарищ сержант, это можно, чтобы школьник просил милостыню? — спросила Ася.
— Не положено, — ответил милиционер, — ни школьнику, ни кому другому. На этот счет есть обязательное постановление. А кто его у меня тут нарушает?
— А на ребенка-калеку набрасываться, ручищами его хватать — это как, положено? — крикнула Степановна.
— Набрасываться тоже ни на кого никому не положено, — сказал милиционер. — А кто у меня тут набрасывается? И прежде всего, граждане, где ребенок, о котором шум?
И только тут Вадим и Ася заметили, что, пока Степановна собирала вокруг них толпу, мальчик, из-за которого все началось, исчез. Может быть, его увела дама, вышедшая вместе со Степановной? Ее в толпе тоже не было видно.
— Делаю вам, гражданка, замечание, — сказал милиционер Степановне. — За беспричинные крики в воскресный день. И вам тоже, тем более вы оба молодые, сознательные, должны поддерживать порядок и культуру. А теперь давайте, граждане, разойдемся. Тихо, культурно, по-хорошему.
— Глупо как все получилось, — сказал Вадим. — Мы даже не знаем, где его теперь искать. Что-нибудь придумаем... Ну и баба на нас накинулась! — сказал он. — А голос у нее какой! — И они оба весело расхохотались.
— Смеетесь? — услышали они за собой голос Степановны. — Смейтесь! Смейтесь! Рады, что до времени сошло вам ваше безобразие?
— Оставьте нас, пожалуйста, в покое, — сказал Вадим негромко.
Степановна оглянулась. Рядом с ними никого не было. Тогда она подошла вплотную к Асе, плюнула ей под ноги и сказала:
— Плакать бы не пришлось!
Вадим усмехнулся.
— Не спешите, гражданка. Выложите все, что у вас есть на душе. Это весьма поучительно.
— Чтобы я с тобой, очкастый, разговаривать стала! — снова налегая на слово «с тобой», крикнула Степановна и пошла от них прочь.
— Нет, она какая-то психическая, — сказала Ася растерянно.
— Если бы психическая! — вздохнул Вадим. И, помолчав, сказал: — Ты меня спрашиваешь, как я отношусь к религии. Могу сказать об этом спокойными словами. Буду преподавать в школе историю, а сам стану заниматься происхождением всяких предрассудков и суеверий. Но для чего? Просто так? Чтобы диссертацию защитить? Нет! Чтобы не стоять больше, как мы стояли на берегу этого озера, а знать, что нужно делать, когда не в книжках, а наяву встречаешь такое. Я все время говорю и говорю, — оборвал он себя, — а ведь ты мне хотела что-то рассказать.
— Я тебе обязательно расскажу, — пообещала Ася. — Только не сейчас. Знаешь, я что-то вдруг устала очень.
...Еще утром Асе казалось, что ей нужно обдумать только то, что она вчера услышала от Павла. А сколько всего сразу обрушилось на нее! Она вошла в церковь. Она увидела верующих на коленях и мальчика с парализованной ногой, который не захотел говорить с ней. А потом лицо Вадима, когда он рассказывал про Бруно, так, будто все это случилось вчера. А потом черную стенку побирушек, которые окружили мальчика. И хриплый от ненависти голос Степановны: «Плакать бы не пришлось!..» Достаточно на сегодня! Это все нужно обдумать. Со всем этим нужно как-то справиться...
Но почему, почему должно было так случиться, что она, Ася Конькова, должна ломать себе голову над тем, что ее до сих пор совершенно, ну, ни на одну минуту не интересовало, что для нее и не существовало вовсе? Как это несправедливо!
Все-таки хорошо, что вечером около книжного магазина будет ждать Геннадий. С ним можно посмеяться, поболтать, подразнить его. С ним просто и не нужно решать никаких вопросов.
ВОСКРЕСЕНЬЕ. ВЕЧЕР
Ну нет, ровно в восемь она к книжному магазину не пришла. Разговор с Вадимом ее растревожил, но серьезные разговоры серьезными разговорами, а все-таки как не заметить, что Геннадий уходил победителем! Появишься у книжного вовремя или окажешься на углу первой, совсем задерет нос. «Привет, Рыжик! — крикнет. — Ждешь недолго, надеюсь? Порядок!» Словом, опоздать нужно было не меньше чем минут на десять.
У Геннадия тоже были свои соображения, когда прийти к книжному магазину, с каким видом стоять, какими словами встретить Асю. Но чем ближе подходило время к восьми вечера, тем меньше ему хотелось думать о том, что он мысленно называл «тактикой» и в чем до сих пор считал себя специалистом. Без четверти семь, поглядев в зеркало, он вдруг увидел, что его по-дурацки постригли, что рубашка — зеленая в черную клетку, за которой он специально ездил в Серпуховский универмаг, — не имеет никакого вида, и понял: напрасно радуется. Ася может и не прийти, наверняка не придет: такой характер.
Но все-таки Геннадий кинулся на кухню — гладить сорочку под галстук, хотя галстуков не любил, потом с маленьким зеркалом стал крутиться перед зеркальным шкафом, старался разглядеть, действительно ли его скверно подстригли, как ему показалось. И, наконец, окончательно потеряв выдержку, позвонил своей разведке.
— Собирается! — шепотом доложил Андрей. Ему из всех Асиных знакомых больше всех нравился Геннадий.
— Не врешь? — строго переспросил Геннадий.
— А я врал когда? — возмутился Андрей. — Вы вот не забудьте, чего обещали. Уже объявил в классе, что свой приемник на сборе показывать будете.
— Железно! — ответил Геннадий.
Он приободрился. Значит, Ася придет. Двадцать минут восьмого. Нужно набраться терпения. И вдруг ему в голову пришла великая мысль — как это он раньше не додумался! Он перебежал через двор к приятелю, с которым они в складчину купили зимой мотороллер. Было твердо условлено не трогать машину до настоящей весны и сухих улиц, а уж тогда освоить ее как следует. На этом решении настоял Геннадий. Сегодня он начал от самых дверей с обезоруживающего самокритического заявления:
— Слушай, я — болван. Почему мы должны ждать? Сегодня воскресенье, сегодня надо обновить машину. Заметано?
— Да ведь ты сам говорил... — начал приятель, который был тугодумом.
— Мало ли чего я буду говорить, а ты все будешь слушать? Где ключ от сарая?
— Я с ребятами к девяти в бассейн собирался, там сегодня вечером водное поло.
— А тебе зачем ехать? Я был не прав — значит, я один и исправлю ошибку. Так и быть, потрачу сегодняшний вечер, посмотрю, что и как с машиной...
Приятель еще и опомниться не успел, Геннадий уже выводил мотороллер из сарая.
Конечно, следовало бы подкатить к углу, когда Ася будет там стоять, крикнуть ей на ходу, не глуша мотора: «Прошу!» — на секунду остановиться, чтобы она могла сесть, и умчать ее по шоссе, по которому, как сказано в техническом паспорте, при хорошем состоянии покрытия мотороллер может развивать скорость до семидесяти километров в час. Пусть почувствует, что нет в наше время других богов, кроме техники, а этого бога он, Геннадий, держит за рога!
И все-таки он подъехал к книжному магазину заранее. Носовым платком стер брызги грязи, приставшие к кремовому боку мотороллера, цветок, купленный на углу, воткнул под ручку тормоза и стал ждать, ждать, как еще никогда и никого не ждал в жизни.
— Я не опоздала? — спросила Ася, хотя ей было твердо известно, что она пришла, как и собиралась, на десять минут позже назначенного. На ней был все тот же шарфик и все тот же ярко-синий беретик, но вместо пальто спортивная непромокаемая курточка, про которую Марина, пожав плечами, сказала, что вместе с этой прической она делает Асю совершеннейшим мальчишкой, но что, может быть, так и надо. В этом тоже есть свой стиль!
— Ничуть ты не опоздала, — ответил Геннадий, хотя только что с отчаянием смотрел на часы. — Прошу! — сказал он и показал на мотороллер небрежным жестом.
— Что это? — удивленно спросила Ася.
— «Вятка», — ответил Геннадий. — Мотороллер, отличная машина для езды в городских условиях. Работает на бензине с добавлением небольшого количества автола. Развивает скорость до восьмидесяти километров в час. — Десяток километров он прибавил для важности. — Расходует три литра на сто километров пути, берет запас на четыреста километров. Так что я могу тебя хоть в другой город отвезти.
— Это твой? — спросила Ася.
— Наш, — загадочно ответил Геннадий и повторил: — Прошу! Садись. То есть сперва сяду я, а потом сзади сядешь ты. И можешь за меня держаться, — разрешил он, усаживаясь на переднюю часть седла, а потом добавил, почувствовав, что Ася медлит: — Или за петлю держись, там есть такая под руками.
И вот они едут по широкому проспекту.
Сначала Ася держалась за петлю, но когда Геннадий прибавил ход и встречный ветер ударил им в лица, она обхватила Геннадия за плечи, и он тут же забыл про инструкцию, которая предписывала первую тысячу километров ездить потихоньку — обкатывать машину.
Пока Ася с ним, он будет выжимать из мотороллера все, что можно, только бы чувствовать ее дыхание на своем затылке, ее руки у себя на плечах.
Впереди вспыхнул красный свет. Пришлось остановиться. Геннадий оглянулся на Асю. Рыжие волосы растрепались, щеки горели, а в глазах сверкало отражение красных огоньков светофора, словно бы предупреждая Геннадия: стоп, дальше нельзя.
— Хорошо? — спросил он. — Тебе нравится так ехать?
— Замечательно! — сказала Ася. — Лучше всякой машины!
«Сейчас я ее поцелую», — подумал Геннадий. Светофор переключили. В Асиных глазах вспыхнули зеленые огоньки, но тут же с обоих боков нетерпеливые машины стали обходить мотороллер Геннадия. Этого он вынести не мог, с места взял скорость, пытаясь не дать «Волге» обогнать себя. С «Волгой» он состязался недолго, но Асины руки у себя на плечах почувствовал снова.
И покуда в зеркальце убегал и убегал назад сырой асфальт с размытыми бликами от фонарей, покуда справа и слева маленькую кремовую «Вятку» обходили большие сверкающие машины, а позади него, обхватив руками его плечи, сидела рыжая девчонка, которую утром неизвестно за каким чертом понесло в церковь, Геннадий почувствовал: то, что с ним происходит, — это, кажется, и есть счастье.
...В центре был такой плотный поток троллейбусов, автобусов, машин, таким пронзительным разбойничьим посвистом предупреждали о себе голоногие велосипедисты, возвращающиеся с первых загородных тренировок, такая густая толпа ожидала на тротуарах перехода, милиционеры так энергично подгоняли водителей взмахами черно-белых жезлов, что у Геннадия даже ладони вспотели от напряжения. Все-таки проехать на мотороллере в девятом часу воскресного вечера по Москве было потруднее, чем сдать устный зачет на знание правил уличного движения.
Но сегодня с ним ничего не могло случиться! С этим чувством Геннадий, чудом разобравшись в великой путанице разрешительных и запретительных огней и стрелок, лихо развернулся по площади, чтобы ехать вверх по улице Горького. С этим же чувством — сегодня не может случиться ничего плохого! — он спокойно остановил мотороллер перед кафе, хотя вспомнил, что не взял с собой хитроумного замка, которым они с приятелем договорились запирать руль кремовой «Вятки».
— Прошу! — сказал Геннадий и распахнул перед Асей дверь, пропуская ее вперед и слегка склонив голову. Ему самому понравилось, как это у него получилось. — Пойдем наверх, Рыжик,— предложил он и первым зашагал на балкон кафе по широкой деревянной лестнице, покрытой мягким ковром. На середине лестницы он остановился и объяснил: — Ты не обижайся, что я впереди иду. В зал ресторана и кафе мужчина всегда входит первым. А когда по лестнице идут вверх, тоже опережают свою даму...
— Это еще почему? — с интересом спросила Ася.
— Такое уж правило, — объяснил Геннадий.
— А ты откуда все это знаешь?
— Я еще много чего знаю, — сказал Геннадий, — но если хочешь, иди ты первая. Поскольку нет правил без исключения.
Но Ася не захотела быть исключением, и он сам выбрал место и прошел к нему, ведя ее за собой и уверенно, как углы на улице, огибая чужие стулья. Он посадил Асю к облюбованному им столику за колонной, поставил себе стул напротив, а потом, посидев так минуту, переставил его, чтобы сидеть с ней рядом.
Как ему все удавалось сегодня! Ася даже согласилась выпить вина. Генка потребовал было целую бутылку «Российского полусладкого», полагая, что оно понравится Асе, но потом вспомнил, на чем приехал. Он сказал виновато:
— А мне, знаешь, вина совсем нельзя сегодня. Я за рулем.
— Вот и хорошо, — ответила Ася. — Зачем вино? Нам и так весело. Или нет?
Ее голос прозвучал так, будто она не утверждала, а спрашивала, и спрашивала не его, а себя. Но Геннадий этого не заметил. «Нам весело», — сказала она. «Нам», — сказала она.
— Почему ты сегодня такая? — спросил Геннадий.
— Какая?
— Ну, не такая, как всегда.
Ася покачала головой.
— Не знаю. По-моему, я обыкновенная.
— Нет, ты необыкновенная, — упрямо сказал Геннадий. — И это я не только про сегодня, а про всегда. Ты должна знать, какая ты необыкновенная.
— Рыжая, — сказала Ася.
Геннадий возмутился:
— Ты — рыжая? Ты самая...
Он остановился: все уже было сказано.
Ася ничего не ответила и, отвернувшись от него, стала смотреть через перила балкона в нижнюю часть зала. Ее волосы, рыжие, нет, не рыжие, как ему всегда казалось, а какие-то темно-золотые или, скорее, светло-бронзовые (точно такой цвет был у самых тоненьких жилок сопротивления, с которыми всегда было много возни при монтаже) — неважно, как называется этот цвет, важно, что такой цвет мог быть только у Асиных волос, — эти ее волосы и щека с нежным румянцем были совсем рядом с ним. Гораздо ближе, чем только что на мотороллере, когда она сидела сзади.
— Не смотри на меня так, — попросила Ася, не оборачиваясь.
— Как?
— Вот так, как смотришь. Давай лучше есть мороженое.
Ну что ж, будем есть мороженое. Все равно нужно набраться сил после слов, которые он только что сказал Асе. Они и для него самого были неожиданными. Геннадий не знал, что может говорить такими словами.
Он так задумался, что не заметил, как опередил Асю: она еще только доедала шоколадные шарики, осторожно проверяя ложечкой, не тают ли остальные, а он уже съел и два шоколадных, и два сливочных, и два крем-брюле.
Геннадий тревожно покосился на Асю. Все-таки это было нелепо: заговорил о том, какая она необыкновенная, и вдруг набросился на мороженое, как голодающий. А все потому, что задумался. И не заметил бы, что ест и сколько съел, если бы не вкус двух последних шариков земляничного мороженого, от которого во рту сразу запахло детским зубным порошком. Но Ася все так же глядела вниз и в сторону.
«Волнуется, — с облегчением догадался Геннадий. — Все-таки то, что я сказал, это настоящее признание. Понятно, переживает».
Теперь нужно было сделать два следующих решительных шага — спросить: «Как ты ко мне относишься, Рыжик?» Нет, без «Рыжика». Просто, серьезно, мужественно: «Ася, как ты ко мне относишься?» И еще нужно было сказать: «Я случайно видел, как ты сегодня выходила из церкви. Это все муть и пережитки. Хочешь, я объясню, почему никакого бога нет и быть не может?»
Геннадий решил начать с того, что легче: с существования бога. Но и к этому несложному делу требовался подход: может, ей уже серьезно забили голову религиозным дурманом и предрассудками?
— Я хочу задать тебе один вопрос, — сказал он значительным голосом.
Ася повернулась к Геннадию и внимательно на него посмотрела.
— Не надо задавать мне этого вопроса, — сказала она и снова стала глядеть вниз.
— Почему? — растерянно спросил Геннадий. Как она могла угадать, о чем он с ней собирается говорить? — Я, конечно, не вмешиваюсь, — сказал он, — твое личное дело. Ты не думай, что я тебе речи говорить буду, я только хотел спросить... Ну, и сказать. Понимаешь...
Геннадий остановился. Все было очень просто: необъяснимых явлений в природе нет, все можно понять и объяснить. Мир материален, материя состоит из атомов, атомы из электронов, физика изучает законы их движения, и даже самые загадочные постепенно становятся понятными. Полный порядок! Если раньше еще люди могли верить в бога, то теперь, когда машины сами решают задачи, а по небу летают спутники и ракеты, где может быть бог? Какой? Зачем? Для него и места не осталось. Все очень просто.
И все-таки здесь, в кафе, в ярком свете люстры, которая висит почти рядом с их головами, у столика, на котором стоят вазочки с горками разноцветных шариков мороженого и стаканы с весело лопающимися пузырьками газа в ярко-красной воде, странно говорить с девушкой о таких серьезных и скучных вещах.
Слово «мировоззрение» Генка в последний раз употребил в девятом классе, когда писал сочинение «Мировоззрение новых людей по роману Н. Г. Чернышевского «Что делать?». Он получил за сочинение тройку. Это было не самым лучшим воспоминанием в его жизни. С тех пор как окончил школу, он вполне обходился без этого слова. В мире и без него все было ясно.
И вдруг такая история! Сидишь в кафе с девушкой. Она тебе очень нравится. И чувствуешь, что обязан, прямо-таки обязан начать с ней разговор, где никак не обойтись без слов, которые казались созданными только для того, чтобы скользить по ним глазами в скучных учебниках. А может, махнуть на все это рукой? Ну, была в церкви, ну, не была — важность какая!
«Струсил, — подумал вдруг Геннадий. — Я струсил!»
Ну нет! Трусости он себе позволить не мог. Нигде! Ни в чем! Никогда! Придется начать еще раз снова. Он собрался с духом.
— Хочешь еще мороженого, Рыжик?
— Я еще это не съела.
— Доедай. А потом я кофе закажу и пирожное, ладно?.. А теперь я тебя все-таки спрошу: ты что, веришь в бога?
— Это и есть тот вопрос, который ты хотел задать? — спросила Ася.
У нее в глазах запрыгали веселые огоньки.
— Именно! — решительно сказал Генка. — Только я не понимаю, чему ты смеешься?
Но он уже понял. Ну и дурака он свалял! Как это все было? Он сказал: «Мне нужно задать тебе один вопрос». А она сказала: «Не надо задавать мне этого -вопроса». Все ясно! Ася ждала от него совсем другого, боялась этого, потому и сказала так. Ему бы спросить: «Как ты ко мне относишься?» Ему бы сказать: «Я люблю тебя, Ася!» А он ляпнул: «Ты в бога веришь?»
Очень ему нужно знать, верит она или не верит! Если верит, что же, он перевоспитать ее не сумеет? Уж это-то не проблема. Вот теперь хохочет — и права. Привел в кафе и начал лекцию, как действительный член Общества по распространению... Позор!
— Нет, — говорит Ася очень весело, — я ни во что такое не верю. А ты думаешь, я не знаю, откуда ты это взял? Видел, как я сегодня из церкви выходила, вот и вообразил невесть что. Очень ты проницательный, Генка. Шерлок Холмс! А у меня в церкви дела.
— Какие у тебя могут быть там дела? — изумился Геннадий.
— А вот этого я тебе не скажу. Общественные.
— Ну и не нужно, — согласился Геннадий с облегчением. Значит, можно переходить к самому главному. — Я хочу еще тебя спросить, — начал он и остановился — почувствовал, что теперь, когда он такой момент упустил, не сможет выговорить того, что готовился сказать весь вечер. — Может, махнем отсюда? — предложил он.
В кафе, где он свалял такого дурака, ему решительно разонравилось. Ася согласилась уйти.
— Куда поедем? — спросил Геннадий, наступая на педаль стартера.
— К реке, — сказала Ася, — на набережную. Все-таки удивительная она девчонка! Если бы Геннадия спросили, где он больше всего хочет сейчас оказаться, где ему легче всего будет сказать Асе то, что он хочет, он, конечно, выбрал бы набережную.
И вот она, набережная, самый тихий ее участок. На тротуаре, который тянется вдоль последнего квартала доживающих свой век старых домов, редкие прохожие. Зато на дорожке, идущей вдоль каменного парапета, людей много. Это не обычные пешеходы. Это влюбленные.
Они медленно идут вдоль реки, они останавливаются и смотрят вниз, облокотившись на холодный камень ограды, они спускаются по широким ступеням к самой воде. И вечерняя река старается для них изо всех сил. Она расстилает перед ними струящиеся лунные дорожки от фонарей — для каждой пары свою отдельную дорожку; она заставляет на другом берегу МОГЭС с его высокими трубами и огнями казаться океанским пароходом; она подбегает крошечными волнами от проходящих буксиров к самым ногам влюбленных, когда они спускаются на покрытые зеленым мхом каменные площадки причалов.
Особенно старательно делает река свое самое доброе дело. Порывом холодного ветра она приказывает девушкам зябко поежиться, а от спутников требует, чтобы они накинули на плечи девушкам свои плащи и куртки и обняли эти плечи, вдруг ставшие беспомощными. Так на берегах всех весенних рек мира влюбленные обнимают своих девушек, чувствуя, как в сердце возникает желание спрятать любимую у себя под сильной рукой, согреть, защитить, не дать никому в обиду.
Вот так бы и Геннадию стоять сейчас с Асей. Но он может только смотреть на тех, кто обнимает своих девушек, и завидовать им.
Здесь, на набережной, его гордость — кремовая «Вятка» — превратилась в ужасную обузу, в докучливого «третьего лишнего», вроде подруги, которая увязалась в такой вечер за вами и все время требует своей доли внимания.
Ася идет вдоль парапета набережной, смотрит на воду, останавливается. А Геннадий уныло бредет по мостовой и катит мотороллер, вдруг ставший неуклюжим и тяжелым.
— Ты не можешь идти рядом со мной? — попросил он Асю.
Она сошла на мостовую.
Теперь они идут рядом, но между ними на толстеньких колесиках катится кремовая «Вятка», очень довольная этой прогулкой втроем. Когда Геннадий засматривается на Асю, у «Вятки» рыскает руль, и она ревниво всем своим телом теснит Асю на тротуар. Геннадий пробует перейти на правую сторону и вести «Вятку» за руль одной левой рукой. Тогда можно будет Асю хоть под руку взять. Но проклятая машина тут же начинает накатываться Асе на ноги или отворачивать на середину мостовой.
— Давай постоим немного, — предложил Геннадий.
— Ты устал? — лукаво спросила Ася.
— Что ты! Просто мне надоело толкать машину, а уезжать от реки не хочется.
— Мне тоже не хочется, — сказала Ася. — Здесь хорошо.
Геннадий обрадовался.
«Здесь действительно хорошо», — подумала Ася. Но насколько было бы лучше, если бы с ней шел не милый Генка, который так готовился к серьезному разговору, так радовался своему мотороллеру, а теперь так злится на него, — если бы с ней шел не он, а Павел!
Ася видела, что Геннадий с его широкими плечами и сильными руками спортсмена, с его серыми глазами, обычно смеющимися, а сегодня удивленными и даже испуганными, куда красивее («Куда интереснее!»— сказала бы Марина), чем Павел. Но какое это имело значение? Как можно сравнивать?
И она с ужасом почувствовала, что, хотя со вчерашнего дня прошли уже целые сутки, целые сутки с тех пор, как она узнала правду о Павле и решила, что между ними все и навсегда кончено, она не перестает о нем думать. Если бы только думать! Она все время мысленно говорит с Павлом, все время видит его лицо — какое: красивое? некрасивое? Этого она уже не знает. Разве она может посмотреть на него со стороны? «Мой Павел», «Мы с Павлом» — сколько месяцев она уже привыкла думать так! Она его любит — вот в чем все. Почему? Этого не объяснишь. И с этим ничего не поделаешь.
...Теперь, когда мотороллер поставлен около тротуара и не может больше ни дергать Геннадия за руку, ни наезжать Асе на ноги, теперь, когда они, наконец, как все на набережной, стоят у парапета, Генка снова чувствует, что он счастлив. Сейчас он накинет Асе на плечи свою куртку: ей холодно, а если и не холодно, все равно так полагается. Но он вдруг, неожиданно для самого себя, спрашивает несмелым голосом:
— Ты не очень рассердишься, Рыжик, если я тебя поцелую?
— Не нужно, — спокойно отвечает Ася, — Пожалуйста, не нужно.
— Почему? — спрашивает Геннадий с отчаянием. И он слышит в ответ то, чего боялся:
— Ты очень хороший, мы с тобой друзья. А этого не нужно.
— Но я люблю тебя, — говорит Геннадий, понимая, что с той минуты, когда он сказал эти слова, все: и река, и небо, и Ася, и он сам — вся жизнь должна перемениться. — Почему ты молчишь?
Ася ничего не успевает ответить. Откуда-то на набережной в одиннадцать вечера появляется шумная компания мальчишек. Они останавливаются около мотороллера, чтобы подробно обсудить его достоинства и недостатки по сравнению с мотоциклами вообще и с чешской «Явой» в особенности.
— Ступайте отсюда! — кричит Геннадий. — Нашли место для технических дискуссий.
— А мы вам нисколько не мешаем. Машину вашу не трогаем. Целуйтесь, если вам это нравится, — дерзко говорит один из мальчишек, явно презирая человека, который имеет возможность носиться по городу на мотороллере, а вместо этого стоит на набережной как столб, держит за руку взъерошенную рыжую девчонку и смотрит ей в глаза, будто во всем мире нет ничего увлекательнее этого дурацкого занятия.
И именно потому, что мальчишка предложил Геннадию делать то, чего ему больше всего хотелось, Геннадий страшно рассердился.
— Вот я тебя сейчас! — грозно начал он. Но Асе шумная толпа мальчишек напомнила о том, что она увидела сегодня утром и чего не имела права забывать.
— Оставь их, Генка. И послушай, — Сказала она, — ты должен мне помочь. Я очень на тебя надеюсь.
— Говори, — сказал Геннадий с надеждой, — я сделаю все, что ты скажешь.
— Мне нужно узнать, где живет один мальчик.
— Какой еще мальчик? — крикнул Геннадий. Вот, значит, как она понимает дружбу!
— Совсем маленький, ему лет двенадцать-тринадцать.
— А-а, — сказал Геннадий, — это другое дело. Ну, и зачем он тебе?
Ася рассказала про утреннюю встречу с мальчиком, просившим милостыню. Она умолчала только о причине, которая привела ее в церковь.
— Сделаю все, — пообещал Геннадий. — Через два дня, самое позднее — через три тебе будет все о нем известно.
— Ты очень хороший, — еще раз сказала Ася. — Спасибо тебе.
Теперь пути к объяснению были отрезаны. Геннадий почувствовал это с горечью и каким-то облегчением. И все-таки жить было очень интересно!
На Крымском мосту он купил Асе на все оставшиеся деньги нарциссов. Потом на полной скорости отвез ее домой, проводил до дверей, не спрашивая больше разрешения, едва прикоснувшись губами, поцеловал в холодную щеку и сбежал по лестнице, чувствуя, что у него даже сердце щемит, так оно переполнено...
А Ася зашла на минутку к Марине. Марина и ее родители пили чай и досматривали по телевизору старый фильм «Неоконченная повесть». Асю тоже усадили пить чай и смотреть телевизор. Она видела на экране красивую женщину-врача, которая вылечивала больных одним своим видом и необыкновенной чуткостью, а потом сама влюбилась в хорошего человека, мучилась от этого, но лечить после всех переживаний стала еще лучше.
Ася смотрела на экран, а сама думала о том, что теперь с ней будет. Когда передача закончилась и за столом стали обсуждать увиденное, у нее на глазах заметили слезы, Марина сказала:
— Мне тоже очень понравилось. Замечательная вещь! А какая внешность у этой актрисы! И к тому же еще талант. Надо же!.. Я бы на такую внешность даже без таланта согласилась.
Ася подтвердила, что и картина замечательная и внешность тоже замечательная. А потом ушла домой, уткнулась в подушку, и все опять началось с того места, на котором она вчера не могла уснуть. Что же будет? Что будет, то будет! Ждать? Чего? Надеяться? На кого? Ну нет, она так не оставит Павла. Она его разыщет. Ему нужно помочь. А если нельзя помочь, с ним нужно хотя бы еще раз поговорить. Должна же она знать, что происходит с Павлом после того, как они расстались.
Ася приняла это решение и сразу уснула.
ОБИТЕЛЬ МИРА И ПОКОЯ
Если бы у Павла спросили, как он добрался до вокзала, расставшись с Асей, в какие переулки сворачивал, какие улицы переходил, как на метро ехал, он, наверное, не смог бы ответить.
Вот и наступил час решительного объяснения, которого он ждал и страшился. Теперь все!
— Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? — спросил, посмеиваясь, Добровольский, после того как они встретили Асю в городе. — Ну, знаешь, легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, помяни мое слово.
— Это не твое слово. Это из писания, — ответив Павел, стараясь говорить так, будто его этот разговор не волнует.
— Из писания? Тем более, — сказал Добровольский, а потом неожиданно сочувственно протянул: — Трудненько тебе придется... Вот ведь как оно бывает: «Чему посмеяхомся, тому же и послужиша». А она ничего. С изюминкой! Да ведь сказано: чем труднее отречение, тем более заслуга. На том свете зачтется.
Добровольский любил начать на лексиконе бурсаков, потом ввернуть словечко из своего вполне светского прошлого, а кончить чем-нибудь наставительным и отдающим божественностью. Впрочем, во всех своих трех манерах попеременно он говорил только с Павлом и то с недавних пор. Вот и сейчас он, щеголяя памятью, процитировал:
— «Мед источают уста чужой жены, и мягче елея речь ее. Но последствия от нее горьки, как полынь, остры, как меч обоюдоострый. Держи дальше от нее путь свой и не подходи близко к дверям дома ее». Неплохо! А? Соломона не зря прозвали мудрым!
— При чем тут чужая жена? — возмутился Павел.
— Не все, мой влюбленный друг, надо понимать в прямом смысле. А в переносном она тебе, увы, чужее чужой. Жаль, грамматика так оказать не позволяет.
— Ты можешь больше не говорить со мной об этом? — хмуро спросил Павел.
— Я-то могу. Ты не можешь! — уверенно ответил Добровольский.
И он был прав: Павлу хотелось говорить об Асе. Больше говорить было не с кем, и он говорил с Добровольским: все-таки тот по-своему неплохо к нему относится.
Добровольский слушал Павла терпеливо, внимательно, а однажды с интересом спросил:
— А ты ей все про себя рассказал?.. Молчишь? Понимаю. А ведь рано или поздно придется ей рассказать. Вот тогда попрыгаешь. Отступился бы сразу, а?
Добровольский был прав. Но именно потому, что он был прав, у Павла после таких разговоров безнадежно портилось настроение. Он понимал, что так нельзя, но все оттягивал и оттягивал решительное объяснение с Асей. И вот оно позади. Она сама начала этот разговор, сама повернула его так, что им пришлось расстаться. И очень хорошо! Все равно это не могло продолжаться. Все равно это должно было кончиться...
Павел вдруг увидел прямо рядом с собой, отделенное только стеклом, перекошенное лицо шофера: оказывается, он так задумался, что едва не попал под машину.
Странно, он не успел почувствовать страха. А ведь пройди машина еще каких-нибудь пять сантиметров или сделай он шаг чуть подлиннее — и лежал бы сейчас на мостовой уже не человек, только тело.
Как бы страдала Ася, если бы он попал под машину и до нее дошла бы весть об этом!
«Тогда бы узнала! — подумал Павел и тут же упрекнул сам себя: — Мыслишка детская!»
Когда он был маленьким и его что-нибудь обижало, он представлял себе: вот возьму и сейчас немедленно умру, и пусть все поймут, как они виноваты! «Вполне детская мысль. И, кажется, не вполне христианская».
Впрочем, он до сих пор, несмотря на долгие беседы с духовником, так и не научился отличать свои нехристианские мысли от христианских. С тех пор как он пришел в семинарию, вопросов, на которые он не знал ответа, не убавилось, а прибавилось. Теперь хоть не нужно думать, как будет с Асей: она все решила за двоих, сама и сразу.
Он даже не успел сказать ей, что впервые отпущен в город с субботы на воскресенье к дальним московским родственникам в поощрение за успехи. Павел собирался, проводив Асю домой, зайти к ним, переночевать, а завтра с утра снова повидаться с Асей. Он не хотел говорить ей об этом сразу, объявил бы на прощание: «У меня завтра еще полдня свободных. Полдня!»
Ася просияла бы глазами, а потом спрятала бы это сияние и спросила лукаво: «А тебе не будет скучно со мной так долго?»
Не нужно об этом думать. Не об этом нужно думать. Думать нужно о том, как она рассмеялась, когда он, Павел, сказал, какой себе выбрал путь в жизни.
Все! И очень хорошо, что все. Он теперь сможет свободнее разобраться в своих мыслях. Нет, ни к каким родственникам он не пойдет. Он наперед знает все, что там будет: тетка Ксения перекрестит его и начнет кормить. И покуда он будет есть, станет глядеть на него, подпершись и жалостливо вздыхая. А утром, когда он выйдет умываться в кухню, соседи начнут переглядываться за его спиной: «Семинарист!»
Сегодня он этого не выдержит. Домой! Только домой! А где теперь его дом? Его дом теперь в общежитии, в лавре.
Павел пришел на вокзал за минуту до отхода электрички: едва успел проскочить через калитку, которую уже запирали. В вагоне было полно. Почти всю дорогу пришлось стоять на ногах, гудящих от усталости. Компания молодежи, которая возвращалась из города, негромко пела под гитару; ненасытные книгочеи, как всегда, читали какие-то толстые книги. Многие спали, уронив голову на грудь. Из дальнего угла доносились такие звуки, будто там подковывали лошадь: стук, ржание и снова стук, — там играли в «козла».
Сесть удалось только за три остановки до той, которая была нужна Павлу.
Так бывает всегда! Если у человека нарывает палец, как бы он ни оберегал его, что бы ни делал, будет все время им за все цепляться, ни на секунду не сможет о нем забыть. Вот так и Павел. Едва он сел — оказался соседом двух спорщиков.
Пожилая женщина с усталым лицом в старомодной шляпке с матерчатой розой на коротко, по-мужски остриженных седых волосах, в круглых очках с поломанным заушником, бережно перевязанным ниткой, рассказывала, что приехала из Перми в Москву, чтобы побывать в лавре, и едет с ночи туда: хочет застать первую воскресную службу.
Сквозь сильные стекла очков были видны испуганные глаза в бессчетных морщинках, а на коленях лежали темные руки. Такие глаза и такие наработавшиеся руки были и у матери Павла.
Молодой и, по всему судя, очень сильный парень, скрывая улыбку в углах большого насмешливого рта, сказал:
— Те, которые на помощь от молитв надеялись, раньше от самой Москвы в наш город пешком шли, а уж от ворот до храма и вовсе на коленях. К святому в электричке ехать уж очень не по-божественному.
И он весело поглядел на Павла, ожидая от него поддержки.
Женщина серьезно ответила, что обязательно пошла бы пешком, были бы силы, и стала объяснять: хочет помолиться за сына, который свихнулся с пути, и, как она теперь поняла, потому, что рос в неверии.
Парень уже без усмешки начал ей горячо возражать.
Павел отвернулся к окну: не хотел слушать этот спор, не хотел даже молча в нем участвовать. Но в черном стекле он видел только свое отражение: бледное лицо, по которому, как тревожные мысли, пробегали придорожные огни. И он невольно снова прислушался.
— Дайте я хоть вам напишу, — сказал парень, который как-то незаметно перевел спор совсем на другое, — где в Москве обязательно побывать нужно. А то наладитесь вы в лавру ездить и ничего не увидите: ни Третьяковки, ни выставки, ни Кремля. И сыну написать не о чем будет. А я так считаю: знал бы ваш сын, чем себя занять, никакой беды бы с ним не было. Напишите ему, где были, что видели. Может, ему тогда тоже еще в жизни все хорошее повидать захочется...
И веселый парень принялся составлять список московских достопримечательностей.
Павел снова отвернулся к окну: парень рассуждал наивно, но вот он уже давно в Москве, а тоже почти нигде не был. Правда, всюду собирались побывать с Асей, но почти никуда не успели: слишком мало времени было у них.
Он снова, не желая того, прислушался.
— Кто спорит! — сказал парень. — Конечно, много еще в жизни трудностей. Но я вот школу кончил, потом техникум. Плохо ли? Обе сестры учатся. А уж учиться вашему сыну, наверное, помех не было. Вот добьемся, чтобы все по-настоящему, и не только до первой справки об окончании, учились, никто в церковь не пойдет. Это я вам гарантирую.
Женщина что-то тихо возразила. Павел, не слушая ее, встал и пошел к выходу.
Всю дорогу от вокзала до своего общежития он мысленно повторял: «Ну и пусть! Теперь хоть все ясно», — и старался убедить себя, что повторяет это с облегчением.
Но настоящим облегчением после московских улиц и вагонной тесноты было войти во двор лавры, по-ночному тихий, прохладный, пахнущий первой весенней зеленью.
Здесь легче дышалось. Павел припомнил слова из речи, которой их встретили в первый день учения. Оратор говорил о людях, которые издревле и доныне спешат в эти сложенные из поседелых камней стены, чтобы снять в обители мира и покоя греховное бремя со своей мятущейся души.
А за несколько дней до этого они, еще не принятые в семинарию, но только допущенные к экзамену, стояли в семинарской церкви, где ковром, положенным около правого клироса, было обозначено, словно огорожено, место для будущих семинаристов. Павел крестился и кланялся, как и большинство кандидатов, не очень уверенно. Служба была длинной, утомительной. Он прислушивался к тому, что происходит у него в душе, но ощущал только чувство неловкости и скованности, и ему казалось, что это испытывают и все остальные: недаром у впереди стоящих такие напряженные спины и затылки. И ему вдруг захотелось тут же сойти с этого ковра, но он себя поборол: «Хватит метаться, — подумал он.— Я еще ничего тут не знаю!»
С тех пор прошло немало времени, и Павел вроде бы привык. Но чувство, возникшее сегодня, когда он после ссоры с Асей вошел во врата лавры, он испытал впервые.
Неужели это ощущение надежности, тишины и покоя, которое он испытал, проходя сквозь двойной и темный тоннель ворот, и есть то проявление бога в душе, которое превыше всех иных доказательств его существования? Сколько раз толковали ему об этом чувстве, и как старался он проверить, испытывает ли его. И вот оно, наконец, пришло в день разрыва с Асей. Уж не награда ли это за разрыв?
И вдруг трезвый голос сказал: все, наверное, проще. Он устал, переволновался, всю дорогу стоял на ногах, а сейчас вошел в стены, где не нужно скрывать, кто он. Здесь он не чувствует себя белой вороной. Здесь он один среди многих, таких же, как он.
Павел поднялся мимо сонного швейцара по лестнице и прошел по коридору общежития. Он ступал осторожно и тихо, словно боясь расплескать вдруг возникшее в душе чувство, в котором еще сам не до конца разобрался.
Утром его разбудили громкие голоса. Не открывая глаз, он прислушался. Говорили соседи по комнате.
— А я вам говорю, нет места лучше, чем на кладбище.
Павел открыл глаза. И, как всегда утром, увидел над собой тяжелые своды низкого потолка. Говорил Николай Самохин, сосед по классу и общежитию. Это его приятный басок.
— А я вам говорю, — убежденно повторил Самохин, — нет места лучше, чем на кладбище. Это дело верное. Я и на летнюю практику обязательно буду добиваться только на кладбище.
— Еще чего, на кладбище! — перебил Пантелей Здоров, первый спорщик в их десятке. — Наотпеваешься еще, когда приход получишь. А сейчас, пока ты человек вольный, на лето куда-нибудь махнуть, где лес, речка, рыбалка. Отпономарил для практики — и за удочки! Хорошо! Проснулся, Милованов? Может, в твой город попроситься? Как у вас там рыбалка? А танцы в городском саду бывают?
— Что ты его спрашиваешь? — прогудел Самохин на мягких низах своего голоса. — Он ведь у нас идейный. Куда велят, туда пойдет.
Павел промолчал, прикрыл глаза. Хотелось снова вызвать в душе вчерашнее чувство.
...Днем он встретил во дворе женщину, которую видел вчера в электричке, с лицом еще более испуганным и еще более усталыми глазами. Она дожидалась, пока до нее дойдет очередь войти в церковь. Ах, если бы можно было узнать, о чем она думает сейчас, а главное — что изменится в ее жизни после этого дня в молитвах?
На следующий день начались будни.
В семь утра прозвонил звонок подъема, и помощники инспектора заходили по общежитиям, поторапливая тех, кто запаздывал с вставанием. Времени было мало, но самые ревностные — среди них Добровольский и Самохин — успели добежать до храма, расположенного в дальнем углу двора, и приложиться к мощам основателя лавры. В начале девятого все спустились в сумрачную столовую. Рассаживались по чинам: ближе к киоту с иконами — преподаватели, посвященные в сан; потом студенты академии, отличающиеся от семинаристов возрастом и черной бархатной полоской на воротнике куртки; потом семинаристы по старшинству классов.
Священник прочитал утреннюю молитву, все пропели хором «Отче наш» и принялись за еду. Ели молча. Говорить не разрешалось, да и мешал голос чтеца, громко и четко читавшего житие святого...
Вдоль столов за спинами завтракающих прохаживались помощники инспектора: обрывали тех, кто пытался заговорить.
Доели. Снова прозвучала молитва: «Благодарим тебе, Христе боже наш...»
Поспешили в классы. Павла в коридоре остановил отец Феодор. Негромко и заботливо он спросил, как Павел съездил в город, и дал понять, что некоторые послабления в общих правилах для Павла совершаются не без его, отца Феодора, предстательства. Потом все так же благожелательно он отпустил Павла, а когда тот дошел почти до дверей класса, негромко окликнул его снова:
— Да, Милованов, какой это вы опять задали на уроке вопрос?
— Koгда? — спросил Павел, стараясь догадаться, о чем идет речь.
Отец Феодор тут же подсказал:
— На уроке нравственного богословия. Что-то связанное с вашим родителем. Припоминаете?
У Павла неприятно дрогнуло сердце. Вопрос был невинным, но отец Феодор уже знает о нем.
— Мой отец погиб, спасая ближних, — сказал Павел и замолчал.
— Осведомлен о печальном происшествии, которое привело вас от безбожия к богу. Но в чем же все-таки был ваш вопрос? — так же мягко, но чуточку настойчивее осведомился отец Феодор.
Павел неохотно сказал:
— Если все в мире совершается по воле божьей, как усмотреть в гибели моего отца мудрость и милосердие божие?
— Это и есть ваш вопрос? — спросил отец Феодор небрежным тоном, как бы давая понять, что на такой вопрос ответить не составляет никакого труда. — Ну, и что вам сказал ваш наставник?
— Кого господь любит, того наказывает.
— Истинно! Притчи Соломоновы, глава 3, 12-й стих.
— Но я понять хочу! — воскликнул Павел и даже руки стиснул, чтобы показать, как мучительно хочет он понять.
— Понять? — мягко переспросил отец Феодор. — Молись, молись, а не рассуждай, В молитве ищи ответа. Но мы еще потолкуем об этом. Не спеша, вечерком, душевно... А теперь в класс!
Он благословил Павла, и тот, преодолевая внутренний голос, который пытливо спрашивал: «Ну, а это зачем?» — поцеловал отцу Феодору руку, приложился как положено к его выхоленной щеке и ушел в класс.
Отец Феодор постоял в коридоре, глядя, как семинаристы расходятся по классам.
Когда мимо него, почтительно склонив голову и мягко ступая, прошел Добровольский, отец Феодор окликнул его, не скрывая в голосе недовольства.
— Вы ничего не хотели мне сказать, Добровольский?
Григорий, не задумываясь, ответил:
— Не сочтите за лесть, отец Феодор. Восхищен вашей проповедью. Сладость! Трогательность! Умилительность! Душа, во грехах заскорузлая, и та восчувствует...
Отец Феодор, усмехнувшись, перебил Добровольского:
— Вижу, что вы успешно овладеваете старинными словами.
— Стремлюсь! — сказал Добровольский и изобразил на своем лице ревностное стремление, соединенное со скромной радостью по поводу похвалы.
— Заметно, — снова перебил его отец Феодор, так же негромко, как все, что он говорил, но тоном, который заставил Добровольского насторожиться.
— Но хоть вы, Добровольский, лисица, я не ворона! Умилительность!.. Почему я не от вас узнаю о том, что произошло у Милованова на уроке нравственного богословия?
Добровольский потоптался на месте. Узнал уже, значит! Чем же отговориться?
Он сказал первое, что пришло на ум, голосом возможно более простодушным:
— Но ведь мы с Миловановым в разных классах...
— Осведомлен, — сказал отец Феодор, поглаживая черную волнистую бороду и прожигая Добровольского испытующим взором.
Когда семинаристы-новички говорили, что отец Феодор видит всех насквозь, они были склонны поверить, что оно так и есть на самом деле. Добровольский знал, сколь незагадочна основа у проницательности отца Феодора, но и он под этим взглядом поежился.
— Осведомлен я и о другом, — продолжал отец Феодор. — Вас интересует не только то, что происходит в вашем классе. И любознательность ваша, обозначим ее до времени так, приносит плоды. Но доставляете вы эти плоды не мне...
Добровольскому стало жарко. Ему казалось, что его разговоры с почтенным коллегой отца Феодора, который занимает в этих стенах, пожалуй, еще более важное место, остались их маленькой тайной, тем более что они облечены во вполне благопристойную форму интереса к предмету, преподаваемому тем, на кого намекнул отец Феодор. Надо было как-то выкручиваться.
— Отец Феодор, — сказал Добровольский, глядя на своего наставника светлыми преданными глазами, — я... единственно и нелицеприятно...
Но договорить ему не дали. Отец Феодор устало махнул рукой и желчно сказал:
— Бросьте, Добровольский, на меня этот лексикон не действует, тем более владеете вы им далеко не в совершенстве. Не ошибитесь, Добровольский. Не на того коня ставите. Поразмыслите об этом! А теперь ступайте в класс...
До вечера раздумывал Добровольский над этим разговором. Как бы действительно не просчитаться и не остаться в дураках, особенно если в этих стенах предстоят перемены. А ведь по тону отца Феодора на то похоже. Неужели он еще выше станет? Куда же выше! Сорока еще нет, а уже в таком чине и такое положение! Во всяком случае, есть над чем подумать.
Учебный день шел, как всегда. С появлением каждого нового преподавателя в начале его урока читали молитву и пели тропарь. После уроков обедали, снова молились, снова слушали чтения житий.
Наконец наступил короткий послеобеденный перерыв. На счастье, сегодня не было спевки хора. Павел отправился в библиотеку: ему хотелось взять какую-нибудь книгу, которая так увлекла бы его, что можно было бы не вспоминать разговор с Асей. Нет, не разговор — разрыв. Ну, конечно, разрыв. Чем больше он обдумывал все, что произошло позавчера, тем яснее чувствовал, что это разрыв. Когда Ася звонко рассмеялась, что-то непоправимо разбилось, словно это звенел не ее смех, а осколки звенели, которые теперь уже ни за что не склеить.
«А может, такую книгу взять, которая поможет вернуться вчерашнему настроению?» — подумал Павел. Где это было такое удивительное, солнечное, свежее описание пасхи? В «Войне и мире» или в «Воскресении»? Он не перечитывал этих книг со школьных лет. Тогда он прочитал сцену в церкви, как все остальное; сейчас ему захотелось перечитать ее.
По привычке школьных лет он в коридоре на ходу нетерпеливо полистал книгу. Это было дореволюционное издание с ятями и твердыми знаками. Но Павел уже привык в семинарии к старой орфографии: многие учебники, по которым он здесь занимался, были тоже изданы в дореволюционное время и, понятно, по старой орфографии.
— Ну, конечно, вот она, эта сцена: «Все было празднично, торжественно, весело и прекрасно...» Он скользнул глазами по строкам, чтобы найти в них то высказанное словами чувство, которое он на мгновение ощутил, вернувшись в лавру. Но вся сцена ликования и радости говорила вовсе не о пасхе, не о боге, а о Кате и о любви.
Он полистал книгу дальше и вдруг наткнулся на три строки точек, озаглавленных римской цифрой, обозначающей главу.
И в этот момент чья-то рука, протянувшись из-за его спины, бесшумно взяла книгу. Павел оглянулся и увидел помощника инспектора, которому семинаристы дали прозвание Казак. Впрочем, студенты академии -говорили, что присвоенная ими кличка — Цербер — подходит больше.
— Интересуетесь сочинениями Толстого? — кротко спросил Казак. — Не удовлетворены, что вам дали издание, в котором выпущены самые богохульные главы?
— Я ничего не знаю о выпущенных главах, — сказал Павел. — Я просто хотел перечитать «Воскресение». Разве это нельзя?
— Ничего ни о чем не знаете, а перечитать все-таки именно «Воскресение» пожелали? Верните эту книгу. В ней и с выпущенными главами мерзости и безбожия предостаточно. Или, может, вы и того не знаете, что православная церковь отринула Толстого?
Павлу приходилось в школе слышать об отлучении Толстого от церкви, и в учебнике об этом читать, и даже самому рассказывать на уроке его биографию. Читал он и самого Толстого, не все, конечно, и не очень внимательно, пропуская целые главы, но читал. Но тогда ему и в голову не приходило, что кто-нибудь вырвет у него из рук книгу Толстого и будет говорить о великом писателе с такой ненавистью.
Правда, он знал — об этом говорили по секрету, — что из библиотеки всегда исчезают газеты с антирелигиозными статьями, чтобы их не прочитали семинаристы, но что его будут укорять чтением Толстого?!
Тем не менее спорить Павел не стал.
— Извините меня, Василий Семенович, — сказал он и послушно отнес книгу в библиотеку, решив про себя, что как только появится возможность, достанет ее и прочитает, но уж, конечно, всю целиком, без пропусков.
...Полтора часа перерыва, как всегда, прошли так, что он не успел их заметить. Снова прозвонил звонок: семинаристы разошлись по классам готовить уроки.
Павел достал из ящика в своем столе тетрадку: в ней были записаны уставные тонкости богослужения, против упрощения которых недавно выступил в богословском журнале один из профессоров духовной академии.
По привычке прежних лет он, к удивлению одноклассников, законспектировал эту статью и теперь хотел перечитать свой конспект и разобраться в нем. Очень трудно все тонкости запомнить: «Ирмосы в этой службе не полагаются вовсе, а катавасия поется после 3-й и 6-й песней. После катавасии — сокращенная сугубая ектения. По возгласе — кондак...»
Он никак не мог сосредоточиться: мешали мысли, очень далекие от богослужебного устава и от стен этого класса, в красном углу которого перед иконой горит не трепетно мерцающая лампадка, а из соображений экономии электрическая лампочка.
Павел подумал себе в утешение: потому не может сосредоточиться, что ему мешает гул зубрежки. Рядом рокочет басок Самохина, зазубривающего хронологические сведения из Ветхого завета: «Енос жил восемьсот пятнадцать лет... Нет, девятьсот пять... Енос жил девятьсот пять лет...»
Спорщик Здоров зубрит свое: «Молитва есть благоговейное возношение ума и сердца к богу... Молитва есть благоговейное возношение ума и сердца к богу...»
А самый тихий и неприметный в классе Мишенька Доронин — его так все и зовут Мишенькой — чем-то встревожен. Он повторил разок-другой слова длинной молитвы, на которой всегда сбивается, а потом пересел к Павлу и тихо спросил:
— Ты сегодня утром к мощам прикладывался?
Павел ответил рассеянно:
— Нет, а что?
Мишенька сказал тревожно:
— И я не успел. Понимаешь, не успел!
— Вечно ты из-за всего тревожишься, — раздраженно сказал Павел. — Это не обязательно.
Самохин, который, оказывается, хоть и зубрил ветхозаветную хронологию, но все отлично слышал, сказал:
— Не обязательно? Держи карман! А почему же записывают, кто был, кто не был, кто прикладывался, кто нет? Это я точно знаю. У них на нас на каждого такая бухгалтерия заведена! Все выведено — и дебет и кредит, хоть сейчас на страшный суд.
Доронин совсем расстроился.
— Как же теперь? — всплеснул он руками. — У меня уже два замечания в кондуите записано.
А Здоров вдруг ни с того ни с сего мечтательно сказал:
— А на улице уже, между прочим, настоящая весна... Проходил сегодня, поглядел: завтра во Дворце культуры постановка, потом танцы под радиолу... Хорошо, конечно, тем, которые, как Енос, жили по девятьсот пять лет: все успеть можно.
Мишенька съежился: он не переносил, когда при нем непочтительно отзывались о пророках и святых, о семинарских преподавателях и лаврских иноках, но тут Самохин тревожно шепнул:
— Тсс! Казак! — и старательно зарокотал уже не то, что учил сам, а то, что учил сосед: «Молитва есть благоговейное возношение ума и сердца к богу...»
Но гул зубрежки не обманул помощника инспектора. Он распахнул дверь и, стоя на пороге, так, чтобы было слышно, что происходит в других классах, сказал:
— Здесь посторонние разговоры! Сели и сидите! Учите! Как мертвые сидите! Кто говорил? — Он резко ткнул пальцем в Мишеньку Доронина: — Ты?
Тот неловко вскочил и тревожно сказал:
— Не я, не я...
Казак поглядел на него тяжелым взглядом, и Мишенька вдруг вскрикнул, показывая на Здорова и на Павла:
— Они говорили! Они! Все говорили!
Казак удовлетворился.
— Так и запишем! Чтобы муху было слышно, понятно? Милованов! Староста! Вы за это отвечаете.
Когда Казак вышел, Здоров резко повернулся к Доронину:
— Что же ты, как последняя...
Павел перебил его, понимая, что сейчас начнется перебранка, которая снова привлечет Казака. Он тихо сказал:
— Действительно, нехорошо. Зачем тебе это нужно?..
И вдруг тихий Мишенька Доронин словно с цепи сорвался. Он подскочил к Павлу, присел на корточки, упирая руки в бока, и с каким-то странным злорадством спросил:
— Зачем? Зачем? Это ты меня спрашиваешь? А зачем ты со своим Добровольским шепчешься? Думаешь, никто не видит? Он уже кончает скоро, какие у тебя с ним могут быть дела? А ведь все знают, что он наушник. И ты с ним заодно. С отцом Феодором о чем сегодня беседовал? Хочешь чистеньким быть: и нашим и вашим? Вот! Можешь им всем сказать, всем. Я буду все делать, как они велят, все, все! Раз я здесь...
Он говорил шепотом, но это был шепот, похожий на крик. И он сам себя поправил:
— Нет, не так! Я сам все хочу делать, как они велят. Сам хочу. Сам! Сам! Подождите, я еще и постриг приму. Тогда увидите!
Он пробежал по классу, рухнул на пол перед иконой, начал молиться, и в его голосе Павел вдруг услышал ту воющую ноту, которая испугала его, когда он первый раз увидел в церкви кликушу.
— Уйми же его, — кривясь от отвращения, попросил Здоров.
А Самохин, чтобы заглушить шум, уже не вполголоса, а вслух стал повторять привязавшуюся фразу: «Молитва есть благоговейное возношение ума и сердца к богу...»
Но шум в классе не прошел незамеченным. Самохин едва успел сказать:
— Тсс! Казак!
На этот раз Казак остановился в дверях, почтительно пропуская вперед отца Феодора. Семинаристы встали.
— Что здесь происходит? — спросил отец Феодор, как всегда, с тихой твердостью в голосе. — Милованов, староста, что происходит в вашем классе?
Павел помолчал и вдруг, повинуясь безотчетному порыву, сказал:
— Ничего! Доронин молится, а мы все сидим как мертвые.
Но отец Феодор вызова не принял или не понял.
— Похвально! — ответил он и вышел.
Поздно вечером, когда Павел вышел перед сном подышать воздухом, к нему на лавочку подсел Добровольский.
— О чем сегодня тебя батя Феодор спрашивал? — спросил он.
Павел пересказал весь разговор.
Добровольский поморщился:
— Говорил он тебе: мы еще об этом потолкуем не спеша вечером, душевно? Так... Понятно! Держи ухо востро: он только играет в демократа, а сам догматик и науходоносор. Не вздумай всерьез у него о чем-нибудь спрашивать.
Павел спросил невесело:
— А у кого же спрашивать?
Добровольский сделал обиженное лицо:
— У меня! Столько, сколько тебе нужно, я знаю. Сам не смогу ответить, посоветуюсь. Помни, я тебе, во-первых, друг, и, во-вторых, некоторым образом я за тебя отвечаю. У меня ведь от тебя нет никаких секретов. Я тебе и сочинение свое показать собираюсь о поездке в Киево-Печерский монастырь. У меня там, брат ты мой, такие страницы есть, хоть сейчас в святоотческую хрестоматию...
Он ушел, а Павел остался сидеть на скамейке.
Во дворе было так же, как и вчера, темно и тихо. Пахло первой травкой на газонах. Но чувство, которое возникло позавчера и радостно удивило Павла, больше не возникало, хотя он очень хотел испытать его снова.
Так прошли эти два дня в обители мира и покоя.
СПУСТЯ НЕДЕЛЮ
Неделя пролетела так, что Ася ее почти не заметила, только устала больше, чем всегда. Наверное, потому, что в эти дни к конвейеру на предшествующую операцию поставили новенькую. Новенькая должна была завести еще не до конца собранный механизм будущего будильника и положить его на ленту. Асе нравилось, что к ней в руки механизм приплывает уже ожившим, тикающим. Она брала его движением, которое стало привычным, выполняла свою операцию, почти не глядя и никогда не ошибаясь, и механизм уплывал дальше.
Но новенькая не могла попасть в ритм. Мимо Аси в нужный момент то тянулась пустая лента, то, когда к новенькой подходила инструкторша, чтобы помочь ей, под рукой сразу появлялись, наседая друг на друга, несколько заведенных механизмов, и привычную операцию приходилось делать вдвое быстрее. Эти перебои утомили Асю, и она всю неделю с нетерпением дожидалась перерывов — пятиминутных и обеденного. Один раз она даже накричала на свою соседку. Потом стало стыдно: в прошлом году сама была такой же растерянной и медлительной.
Подумать только! Меньше года прошло, а эта девочка из десятилетки глядит на Асю как на опытную сборщицу и даже пытается называть ее на «вы»!
А может, Ася потому так устала, что каждый день было много неотложных дел? Готовилось выступление цеховой самодеятельности в обеденный перерыв в столовой. У культсектора — Аси — с прошлой недели в блокноте велся аккуратный перечень всего, что нужно было сделать, чтобы «обеспечить мероприятие». Перечень выглядел так:
«1. Кубышкин Василий — мех. цех. Уговор.
2. Очки с кр. носом! Оч. важно.
3. Телефон (звонок — попр. Генку).
4. Объявление (Нина из чертежного)».
Означала эта запись следующее. Баянист, выступавший с самодеятельностью сборочного, заболел. Зато в механическом цехе появился ученик Кубышкин Василий, о котором стало известно, что он играет на баяне по нотам, может и аккомпанировать и даже исполнять такие вещи, как вальс Хачатуряна к пьесе «Маскарад» и «Полонез» Огинского. Культсектор механического ревниво скрывал свою находку для собственного концерта. А сам товарищ Кубышкин, паренек с пухлыми детскими губами, когда Ася стала его уговаривать, отчаянно смутился, начал говорить, что вообще совсем ничего не умеет. Два обеденных перерыва ушло на уговоры.
Исполнитель, игравший в скетче роль заведующего ателье, требовал, чтобы культсектор помог ему войти в образ, а для этого были необходимы очки и красный нос, вроде таких, какие в одной из сценок надевает Аркадий Райкин. Пришлось обеспечивать очки с носом. Телефон нужен был для того же скетча. А чтобы он звонил, когда это потребуется по ходу действия, Генке было велено приехать в клуб и сделать к телефону приспособление. Афишу о концерте написала Нина, чертежница.
Словом, все образовалось. Против всех пунктов перечня появились крестики, но сколько для этого пришлось побегать!
А на следующий день после концерта в комитете комсомола сказали, что нужно немедленно составить список желающих посещать университет культуры. В четверг состоялись занятия кружка по текущей политике. Мудрено было в эту неделю не устать!
А вернее всего, Ася устала потому, что все время, работала ли она в цехе, занималась ли общественными делами или домашними, она думала о том, как разыщет Павла, — то, что она будет его разыскивать, она решила твердо, — и что скажет ему при встрече. Она хорошо запомнила, чем кончился их разговор. Она спросила: «И ты в это веришь?» Павел оскорбился. Получается, что верит. Ох, нелегко ей будет с ним разговаривать!
Для Аси то, что ни она, ни ее родители не верят в бога, так же естественно, как то, что она дышит воздухом. Учила в школе про то, из чего состоит воздух и как устроены легкие, но дышит — и все тут, а объяснить, как, зачем и почему, не может. Вот так и в бога не верит, а словами объяснить ей это трудно. До сих пор не приходилось ей ни с кем говорить об этом. Да и зачем? А вот оказалось, что нужно.
Ася стала вспоминать, что узнала про церковь и про религию в школе. На ум пришли крестовые походы, которые расширили представления европейцев об Азии, и крещение Руси, которое сыграло положительную роль в распространении грамотности. Потом вспомнился король Генрих, ходивший куда-то извиняться перед римским папой, и еще один Генрих, который сказал, что Париж стоит обедни.
Нет, она помнила немало, но, пожалуй, в разговope с Павлом ни крестовые походы, ни оба Генриха ей не пригодятся. Хорошо Вадиму: знает много и умеет как-то связывать одно с другим. Но ведь не поведет она Вадима с собой к Павлу. Шпаргалки тоже не возьмешь. Надеяться нужно только на себя.
Ася сделала то, к чему ее приучил отец. Владимиру Михайловичу сорок пять. Жизнь сложилась так, что учиться после семилетки ему не пришлось, а знать хотелось многое. И какое бы новое дело он ни начинал: переводил ли цех на новую марку графита, решал ли, что сажать на садовом участке или как самим оклеить квартиру обоями, — шел в библиотеку, приносил с собой книжки, читал их, что-то выписывал себе в тетрадочку. Он и от ребят требовал, чтобы они поступали так же.
— До всего своим умом доходить — никакой жизни не хватит, — говорил он сыну. — Собственный этюдник хочешь придумать — придумывай. Только погляди раньше, какие в книге нарисованы.
И он обязательно рассказывал вычитанную когда-то, но навсегда поразившую его воображение историю про человека, который, живя в глухой деревне, десятилетия подряд изобретал машину, чтобы ездить на ней, а когда добрался до города, оказалось, что изобрел давно уже изобретенный велосипед.
Ася не стала сама изобретать велосипед. Она пришла в библиотеку.
— Мне бы антирелигиозного чего-нибудь, — сказала она молоденькой библиотекарше и почему-то смутилась.
Библиотекарша просияла:
— Очень хорошо! А то слабо у нас читают эту литературу.
Она притащила Асе толстую книгу и радостно проставила в ведомости большую галочку.
Ася унесла с собой книгу и дома, почему-то таясь от домашних, начала ее читать. Книга начинала издалека: от раскаленных туманностей, из которых возникла солнечная система, и от стад питекантропов, от которых постепенно произошли люди. В некоторых фразах было всего два-три понятных слова, и то больше предлоги. К концу недели Ася добралась до превращения культа Озириса в культ Христа и до отражения в христианской религии представлений древних египтян о загробной жизни.
А ей хотелось найти для Павла что-нибудь такое, что поразило бы его так же, как ее поразил рассказ Вадима о коже, срезанной с пальцев Джордано Бруно, но только поближе к нашему времени. Толстая книга, которую она читала, была очень ученой и очень спокойной. И каждая ее страница словно говорила: «Стоит ли из-за этого так волноваться, девушка? Ведь это все дело прошлое, давнее». Ася поняла твердо: в разговоре с Павлом эта книга ей никак не поможет.
Может, отложить поездку? Нет, она и так упустила целую неделю.
И еще одного важного дела она не сделала. Несколько раз по вечерам звонил Геннадий, осведомлялся, не выйдет ли она погулять, но не очень настаивал: видно, чувствовал себя виноватым. До сих пор он не выполнил своего обещания — не разыскал мальчишку, который побирался в церкви. И Ася тоже ничего не успела сделать для мальчика, хотя все время помнила, что обязательно должна ему помочь. Она один раз даже к церкви подходила, дожидалась его, но не дождалась, а заходить внутрь ей больше не хотелось.
...Павел давно дал ей адрес «до «востребования», указав почтовое отделение на одной из станций пригородной железной дороги. Ася знала эту станцию. Там жила знакомая девочка, у которой она летом бывала в гостях. Никакой семинарии на этой станции не было, иначе бы она про нее слышала.
После работы Ася, поколебавшись, подошла к справочному бюро.
— В Москве духовной семинарии нет, — ответила строгая девушка, изумленно поглядев на Асю.
— Я знаю, что она не в Москве, а где-то за городом, — сказала Ася.
— По области справок не даем.
— Но мне нужно. Мне очень нужно! — решилась выговорить Ася, чувствуя, как неудержимо краснеет под взглядом девушки из справочного бюро, который из строгого стал любопытствующим и даже сожалеющим.
— Ну, уж если очень нужно... — смягчилась та и написала Асе адрес. — А вам все-таки зачем?
— Просто так, — сказала Ася. — Поступать туда собираюсь.
Обе девушки засмеялись. А потом та, за окошечком, похвалилась:
— Чего у нас только не спрашивают!
— Вот и я еще спрошу: сколько стоит билет туда и обратно?
— Десять пятьдесят. Поезд идет два часа.
Два часа! Значит, ехать нужно на целый день и взять с собой рублей пятнадцать, никак не меньше. Пожалуй, и пятнадцати не хватит: десять пятьдесят — билеты на электричку да рубль на метро, остается три с полтиной. А до получки еще четыре дня, и просто так потратить за одно воскресенье рублей двадцать Ася не могла. Просить у отца не хотелось. Дать бы он, наверное, дал, но непременно захотел бы узнать, зачем ей понадобились деньги.
«Не обязательно каждый день обедать, — подумала Ася. — Буду брать в столовой молоко с хлебом или кефир. Говорят, очень полезно».
...И вот она в городе, который ей назвали в справочном бюро. Спрашивать у прохожих, где духовная семинария, не хочется. Она идет наугад — мимо деревянных .домиков, мимо больших, почти как в Москве, каменных зданий, мимо книжного магазина и «Гастронома», мимо дома со сплошными фабричными окнами и вывеской «Институт». И вот площадь с городским сквером. Горком партии. Памятник Ленину. Вдоль площади тянется бульвар. За ним высокая, как бы крепостная, стена. На углу приземистая красная башня с зеленым шатром крыши. За стеной — башни церквей с синими маковками в желтых звездах. Тяжелые позолоченные купола.
Видно, ей сюда.
Ася нерешительно входит в глубокие ворота. На стенах ворот изображения святых. Под ними подписи — затейливые узорчатые буквы. Какая-то женщина, идя от изображения к изображению, списывает себе в тетрадочку этот текст, а списав, целует угол картины.
Ася проходит сквозь ворота и останавливается во дворе. Ничего не скажешь: здесь очень красиво! Почти как в Кремле, где она недавно была. Много церквей, видно, очень старых, таких, что на них ищешь глазами табличку «Памятник архитектуры». От церкви к церкви ходят туристы: наши — в тренировочных брюках и непромокаемых куртках — и иностранные — в ярких костюмах и коротких плащах.
Мимо туристов и экскурсантов, не обращая на них внимания, шествуют попы в развевающихся рясах — черные пятна среди солнечной сказочной пестроты этого двора. А может, это не попы, а те самые монахи, о которых говорил Павел?
Какие-то женщины подходят к этим людям в черных рясах, и те небрежно их благословляют.
Недалеко от входных ворот — белорозовый дом с вывеской на английском языке «Office» («Канцелярия», — вспоминает Ася, у которой по английскому была четверка). Перед этим домом стоит иностранная машина. Группа курчавых и темнолицых людей, вышедших из нее, фотографируется на фоне расписной деревянной беседки с крестом на крыше и фонтаном посредине.
А на ступеньках, которые ведут к боковому входу одной из церквей, длинная очередь. «Иконная лавка», — читает Ася надпись над дверями. Люди, которые выходят из этой лавки, разглядывают иконки — маленькие, пестрые, как игральные карты, а потом прячут их в карманы и сумки, вздыхая: «Дорого!»
На дорожках дети играют в песок, катаются на трехколесных велосипедах. На скамейках сидят женщины с узелками, чего-то дожидаясь, завтракают. Одна из них, в шляпке с черной вуалью и в облезшей лисьей горжетке, наливает себе кофе из термоса.
У всех в руках бидончики, кувшины, бутылки. Ася садится рядом с ними — отдохнуть после поездки собраться с мыслями. Одна из женщин с бидончиком в руках нараспев рассказывает:
— ...И стала она, милые вы мои, сохнуть... Ночь слезьми обливается, днем по докторам ходит... Денег пролечила — ужасное дело! Муж ее жалел, жалел а потом погуливать начал. Я и говорю: не с того конца начинаешь, бабонька, в церковь не ходишь, с мужиком своим невенчанная живешь... Если разобраться, он и не муж тебе, а так — сожитель! Грехи надо замаливать, а без того тебе никакие доктора не помогут.
— Чего сидите, женщины? Надкладезную открыли! — говорит, подходя к ожидающим, дворничиха.
И женщины, взяв свои кувшины и бидончики, торопливо выстраиваются в очередь к синей часовне. При этом они препираются. Дама в горжетке, поджимая губы, говорит женщине, которая прервала свой певучий рассказ:
— Вы здесь, гражданка, не стояли!
Та принимает вызов:
— Еще чего скажи, не стояла! Да меня тут каждый знает!.. И привела я ее, милые вы мои, сюда... И приложилась она к мощам... И попила водички...
Но дама в горжетке снова перебивает рассказ о чудесном исцелении. Она еще сильнее поджимает губы и цедит:
— Может, вы где, гражданка, и стояли, но только не передо мной.
— Ладно вам, женщины, — примирительно сказала дворничиха. — Воды, что ли, в водопроводе не хватит? А ты, рыженькая, чего очередь не занимаешь? — спросила она у Аси.
— А зачем? — удивилась Ася.
— А ты будто не знаешь? Святая вода, — объясняет дворничиха. — Посуда есть с собой? Нет? Сходи в лавку, купи пустую поллитру. Постой в очереди и набери. Домой свезешь, мать спасибо скажет.
И не поймешь, серьезно она говорит — или шутит.
— Вы смеетесь? — догадалась Ася.
Дворничиха в сердцах сказала:
— А что ж мне, плакать над вами, над дурами? Ты-то небось из Москвы сюда приехала. А зачем? Ну, они, понимаю, одна — темнота, другая — барыня, а ты здесь чего делаешь? Чему тебя только в школе учили, тьфу!
Ася хотела ей объяснить про себя, но потом безнадежно махнула рукой: «Не поверит!»
Экскурсанты спешат куда-то в глубину внутреннего двора. Может, ей тоже туда?
Нет, ей не туда. Там висит вывеска «Музей». В музей она не собирается. А рядом с музеем белая церковь. Сквозь приоткрытую дверь доносится заунывное пение хора.
Некто очень молодой, в длинной, до пят, черной одежде, с льняными волосами, падающими на плечи из-под бархатной шапочки, и смиренно опущенными глазами, похожий на отроков, которых Ася видела в Большом театре, когда была на «Борисе Годунове», медленно идет к церкви.
— Гляди-ка, — говорит турист. — Кто это? Девчонка?
— Да нет, вроде парень.
— Может, из семинаристов он? — догадывается дотошный турист. — Нет, те вроде пообыкновеннее будут.
О том, что интересует Асю, ей уж, во всяком случае, не у кого спрашивать. Ася идет дальше. В углу двора работает ленточный транспортер. Он подает кирпич на восстанавливаемую угловую башню. У транспортера — подсобницы в надетых для работы стареньких кофтах и лыжных брюках, которые видны из-под юбок. На лесах — парни в спецовках. У них, что ли, спросить, где тут семинария? Совестно, люди рабочие.
А может, тоже какие-нибудь монахи-каменщики?
Ася свернула направо. И вот перед ней, за железной решеткой ограды и аккуратным газоном, длинное здание. Большая часть его облицована пестрыми плитками, и от этого оно все какое-то пряничное. Другая, меньшая, сложена из красного кирпича. Напрягая глаза, Ася читает вывеску у дверей. Золотыми буквами написано: «Духовная семинария». Тут, значит, учится Павел.
Как все было бы просто, если это был бы обычный институт! Она вошла бы сейчас в эти двери, спросила: «Где у вас тут канцелярия?». Сказала бы в канцелярии: «Мне нужно найти студента Павла Милованова», — и все в порядке.
А тут хотя какие-то люди, и не только в рясах, а обыкновенные, входят и выходят сквозь эти двери, она понимает, что ни за что не перешагнет невидимую линию, которую Павел прочертил сам, когда сказал первый раз: «у нас» и «у вас». «Граница»,— думает она.
А вот и собака и часовой. В палисаднике стоит аккуратная собачья будка, и перед ней на длинной цепи взад и вперед бегает выхоленная черная овчарка. А чуть поближе к дому тоже взад и вперед ходит, бесшумно ступая, не то поп, не то монах в очках на деловитом лице, с длинными черными волосами, в длинной рясе. У него в руках раскрытая книга, и, похаживая, он поглядывает то в нее, то по сторонам.
«Дежурный, наверное», — думает Ася. Она садится на скамейку напротив ворот семинарии. Ждет. За оградой все прохаживается бесшумная черная тень на красном фоне стены да повизгивает овчарка, жалуясь на свою цепь.
Ася долго сидит на скамейке. И мимо нее, как в страшном сне, все время мелькают черные тени — попы, молодые и старые. Она никогда не видела столько попов сразу. Молодых больше. Некоторые, видно, возвращаются из города, несут чемоданчики, свертки, портфели. И другие люди прохаживаются тут: не в рясах, но с аккуратными бородами, в очках, профессорского вида. Рассуждают о вчерашнем заседании кафедры, о расписании занятий. И семинаристы тоже проходят. Они в черных кителях и черных брюках. Так бывал обычно одет и Павел. Но она не знала, что это форма. Когда идут мимо дежурного попа, семинаристы замедляют шаги и приглушают голоса; когда заворачивают за угол и видят Асю на скамейке, все, как по команде, поворачивают к ней головы, разглядывают.
Как все было бы просто, будь это какое-нибудь обычное место: фабрика, клуб, институт! Подошла бы к ним и сказала: «Здравствуйте, мальчики! Где тут Милованова найти, Павла?»
Нет, не подойдешь, не скажешь, хотя с виду они совсем обыкновенные и говорят об обыкновенном. Она поймала обрывок фразы о шахматном турнире.
Сколько ей тут сидеть? Может, Павел вовсе и не выйдет. Ася еще раз обошла весь внутренний двор. Народу около иконной лавки и около часовни со святой водой стало больше. Теперь богомольцы сидят не только на скамейках, но прямо на земле, и двор похож на зал ожидания вокзала: люди едят, переобуваются, спят. И еще больше стало во дворе старух в черных платках и стариков с палками и в каких-то картузах древнего образца.
Но если бы здесь были только старые люди! Нет, Ася увидела, как девочка в коричневом школьном платье, в белом фартуке, с капроновыми бантами в волосах встала на колени перед церковной дверью и на коленях поползла в церковь. И парня она увидела, вроде бы такого, как их заводские ребята. Она даже думала, что он турист. Но он вышел из часовни с бутылочкой воды, стал лить ее себе на руки, прикасаться мокрой рукой к лицу, что-то бормотать, и на лице у него появилась блаженная улыбка.
И группу приезжих увидела, чем-то похожую и чем-то не похожую на обычных экскурсантов. Ее вел по двору молодой поп с реденькой просвечивающей бородой. Он говорил, что сейчас отведет приехавших издалека братьев и сестер во Христе к чудотворным мощам основателя лавры.
— В бытность свою игуменом, — отчетливо и быстро говорил поп-экскурсовод, — преподобный подвижник особое внимание обращал на нестяжательность монастырской братии, опасаясь, как бы избыток не привел за собой нерадения и других пороков!
И приезжие согласно и умиленно кивали головами.
...Ася еще раз прошла по всему двору — мимо иконной лавки, которая торговала еще более бойко, мимо пестрой беседки, мимо синей часовни, мимо штабеля кирпичей и ленточного транспортера и опять повернула к пряничному дому семинарии, который притягивал ее.
И тут она увидела Павла.
Павел шел в группе семинаристов и так же, как они, замедлил шаг, проходя мимо чернорясного дежурного, а потом снова пошел быстрее.
— Павел! — крикнула Ася.
Он резко повернул голову и переменился в лице. Обрадовался? Испугался? Этого она не поняла. И все, кто шел вместе с ним, оглянулись на Асю.
— Подождите меня, — сказал Павел, не останавливаясь около нее, не называя ее по имени и обращаясь на «вы». — Около музея подождите.
Он, видно, заметил, как обидело Асю, что он говорит вот так, на ходу, и, словно бы решившись, остановился на миг и сказал:
— Обязательно подожди меня, Ася.
Ася ждала. Ждала долго. Так долго, что даже подумала: «Не нужно было мне сюда приезжать». Она собралась уходить, но ее вдруг окликнули. Ася оглянулась. Только это был не Павел. Это был его бледный толстощекий знакомый, с которым она встретила однажды Павла на Арбате. Добровольский, кажется.
Добровольский подошел к Асе. Он двигался совсем не так, как в Москве, а заложив руки за спину, медленно, плавно, размеренно, не глядя ни по сторонам, ни на Асю. И одет он был иначе, чем в Москве: такая же, как у Павла, черная куртка, застегнутая до самого горла, и черные брюки. Куда только девались желтые перчатки, желтые туфли, желтый портфель! Желтыми остались только волосы, но и они были причесаны по-другому — на две стороны, с пробором посредине.
Добровольский остановился, не доходя двух шагов до Аси, и сказал негромко:
— Неосторожно поступаете. Не спросясь, на свидание приехать... В такой день! И смешно и грешно.
— Это Павел вас просил передать или вы от себя говорите? — спросила Ася.
— Не могу одобрить, — продолжал Добровольский, не давая себя перебить.
— А вы здесь кто? — спросила Ася. — И почему вмешиваетесь?
— Благодарить меня следовало бы, не гневаться, — сказал Добровольский, то сильно налегая на «о», то забываясь и выговаривая слова по-обычному. — Вмешиваюсь по праву дружбы, единственно. Павлу Милованову я друг. — Он помолчал и добавил: — Так-то, искренняя моя.
— Почему это я вдруг ваша и какая у меня к вам может быть искренность?
— Обращение есть такое: старинное, почтенное, молитвенное, — смиренно сказал Добровольский.
— Молитвенное! Еще чего не хватало! — снова вспыхнула Ася и дернула плечом.
— А вы привыкайте, деточка, — снисходительно сказал Добровольский, — раз уж к Павлу интерес имеете. Как я понимаю, вы сюда не в музей приехали, а, как говорится, с серьезными намерениями.
— Почему вы меня допрашиваете?
— Кто я такой, чтобы допрашивать? Советую, искренняя моя, советую. На Милованова Павла в этих стенах большие надежды возлагаются. У него впереди стезя широкая. Пройдет время, неизвестно, к своей ручке допустит ли приложиться. Но сейчас по причине безмерного мудрствования стал задавать ненужные вопросы... Впрочем, этого вам не понять. Словом, вот что... Ссориться не будем. Сейчас вы отсюда ступайте и ждите его часика через два в здешнем славном граде. Знаете где? У входа на курсы киномехаников. Есть тут такое заведение. Придет. Помолится и придет. Только особенно на виду с ним не расхаживайте и не задерживайте его долго, — строго, словно бы имея на это право, сказал Добровольский. Потом он пошел от нее, медленно переступая с одной плиты панели на другую и все так же глядя себе под ноги, но вдруг остановился. — Пожелаю счастья, искренняя моя, — сказал он, и его светлые глазки скользнули по Асе. — Простить воспитанника Милованова нельзя, но понять можно. Как друг говорю. Как будущий друг дома.
И Ася вдруг поняла, как он на нее смотрит: так же, как смотрел на часы и на телевизоры на Арбате.
— Я не хочу с вами разговаривать! — резко сказала она. — Идите!
— Следовало бы добавить «с миром», — усмехнулся Добровольский и ушел.
Ну и друг у Павла!
Ее окликнула женщина с бидоном:
— Эй, девушка, семинарист тебе твой не сказал, поют они сегодня или нет?
— Ничего я тут не знаю, ничего, — почти крикнула Ася и стремительно пошла прочь.
Скорее отсюда! На воздух! На воздух! Она и была все время на воздухе, но в этих стенах ей было трудно дышать, может быть, потому, что все время сильно билось сердце.
Как хорошо было очутиться на обыкновенной улице обыкновенного маленького города! Передвижной театр музыкальной комедии оповещал о предстоящих гастролях. Громыхали телеги по мостовой. Визжали поросята, которых везли с рынка. Радио передавало репортаж о футбольном матче. Горком комсомола объявлением, написанным от руки, извещал, что производится запись молодежи, желающей ехать на новостройки Сибири. Большой фанерный щит напоминал, что вечером в клубе состоится лекция «Сон и сновидения», после которой будут танцы под духовой оркестр.
Ася прочитала все объявления и афиши подряд, купила в булочной, из которой вкусно пахло свежим хлебом, два пирожка и запила их стаканом воды с сиропом.
Потом она отправилась разыскивать курсы киномехаников. Около входа в здание курсов стояли принаряженные, пахнущие одеколоном парни в начищенных сапогах: будущие киномеханики собирались в город. Остановились, чтобы послушать репортаж о футбольном матче. Киномеханики поглядывали на Асю, заговаривали с ней. Один даже пожелал узнать, кого именно она ждет, и взялся его вызвать.
Ася отшучивалась, а сама думала, насколько было бы лучше, если бы Павел учился на каких-нибудь курсах вроде этих.
На стадионе в Тбилиси хозяева поля уже забили гостям два гола, а Павел все не шел. Когда он, наконец, появился и Ася быстро пошла ему навстречу, один из будущих киномехаников, который так и не отходил от нее, сказал:
— Дождалась все-таки.
А другой, поглядев на Павла, присвистнул:
— Попова невеста, оказывается! Ну что ж, доходней оно и прелестней.
Ася не оглянулась и ничего не ответила. Оглядываться было не к чему. Отвечать было нечего.
— Приехала, значит, — сказал Павел.
Нельзя было понять, звучит его голос радостно или тревожно.
— Как видишь! — с вызовом сказала Ася. — Приехала. И уже долго жду. И уже выслушала от твоего дружка, что приезжать было не нужно, а задерживать тебя нельзя. А ты мне что скажешь?
— Хорошо, что приехала. Я сам не свой. Места себе не нахожу.
— Что ж, мы так и будем тут разговаривать? Пойдем куда-нибудь отсюда.
— Пойдем, — согласился Павел. — Только куда?
— А уж этого я не знаю. Тебе виднее.
Они пошли по шоссе и скоро оказались на привокзальной площади. Около автобусной станции нетерпеливая толпа усаживалась в голубые и красные автобусы, перекрикивалась с водителями, лузгала семечки, покупала мороженое, пела. И только Павел был напряжен и молчалив.
На площадь стремительно выкатил и остановился огромный серебряный автобус с красными полосами вдоль бортов, с занавесками на окнах, с высокими спинками мягких кресел, которые были видны сквозь толстые стекла.
— Дальний, — догадалась Ася. — Красивый какой! Вот бы на таком поехать! Тебе бы хотелось?
— С тобой? Очень, — сказал Павел. И вдруг предложил: — Давай поедем! Прямо сейчас. Недалеко. До следующего города.
— Ты это серьезно?
Но Павел, ничего не отвечая, убежал к кассе и вернулся с билетами.
— Ох, Павлик, какой ты молодец! — радостно сказала Ася.
— Автобус отправляется! — крикнул водитель.
Ну могла ли она подумать, что после иконной лавки, после очереди за святой водой, после завитых отроков, после девочки, упавшей на колени, после парня с блаженным лицом слабоумного она вдруг очутится в мягком кресле дальнего автобуса, который будет мчаться по шоссе в неизвестный ей и, наверное, прекрасный город!
— Как мне автобус нравится! — сказала она. — Смотри, сетки какие удобные. Жаль, положить нечего. А кресла! В них, наверное, спать можно. И радио работает. А что это за ручка?
— А вы нажмите. Смелее! — сказал помощник, который сидел на низенькой скамеечке рядом с водителем.
Ася нажала на ручку, и спинка кресла откинулась назад. Теперь можно было сидеть полулежа.
— Как интересно! — восхитилась Ася. — Жаль, что выходить скоро. Или мы еще немножечко проедем?
— Мы еще проедем, — ответил Павел. — А когда-нибудь можем с тобой и подальше поехать.
Как только город, где помещалась семинария, остался позади, с Павла спала напряженность мешавшая ему говорить с Асей.
Он сказал:
— Я нехорошо ушел тогда. Я об этом всю неделю потом думал. И знаешь, что я решил?
— Погляди в окно, — перебила его Ася, — лес какой! Уже зеленеет. Смотри, смотри!
Шоссе то плавно опускалось в ложбину, то плавно поднималось на холм, то тянулось перед глазами прямой узкой лентой, то мягким полукружием огибало прозрачные рощи.
И каждый километр пути, каждая новая перемена дороги, каждая новая картина в окне приводили Асю в восторг. Не может человек непрерывно много дней кряду думать только об одном и том же, тяжелом и неприятном. Вот так и она в автобусе забыла о том, что ее мучило. Она повернулась к Павлу — хотелось увидеть, как ему нравится дорога: она ведь умела читать по его переменчивому лицу. Напряженной неловкости в нем больше не было, но радости не было тоже. Он не в окно глядел, он глядел прямо перед собой, и губы у него были сжаты: думал, готовился к разговору. И она сразу все вспомнила. Да и как она могла забыть то, из-за чего сюда приехала?!
Автобус остановился на городской площади, и шофер объявил название города. Оно звучало былинной древностью. Вместе с ними вышла компания студентов: ребята с тощими рюкзаками, девушки с фотоаппаратами, все в спортивных костюмах и тяжелых походных ботинках. Последние километры пути они весело спорили о дальнейшем маршруте, стукаясь головами над помятой картой, а как только автобус остановился, стремительно зашагали по шоссе, затянув песню: «В первые минуты бог создал институты, и Адам студентом первым был...»
Ася поглядела им вслед, и так же, как у входа в школу киномехаников, ей захотелось, чтобы Павел был одним из этих парней в распахнутой куртке и яркой ковбойке, с походным мешком за плечами, — честное слово, ему бы все это очень пошло! — с картой в руках и чтобы бог существовал для него только в шуточной песне. «Павел — студент, — сказала бы она дома, — и в воскресенье я с ним и его товарищами отправляюсь в поход».
— Куда мы тут? — спросила Ася. Почему, в самом деле, она должна решать все за него? В Москве она всегда говорила, куда идти, что смотреть. В Москве она была главной, а сюда ее привез Павел. Она даже не ожидала от него такой решительности. Оказывается, он может быть и таким. Очень хорошо. Пусть теперь сам говорит, куда идти, что делать.
— Все равно куда, — сказал Павел. — Главное, что здесь мы одни. Можем спокойно поговорить. Здесь нам не помешают.
— А чего ты боишься? — спросила она. — Не здесь, а там, у себя.
— Я ничего не боюсь, — ответил он неуверенно. — Но есть люди, с которыми мне бы не хотелось встречаться, когда мы с тобой.
— Я и говорю: боишься. Ну, не обижайся, не буду больше. Давай походим, поговорим. Город этот посмотрим.
— Обязательно посмотрим, — сказал Павел. — Вот погляжу только, когда обратный автобус, и можем пойти, куда хочешь.
Вернулся он от кассы встревоженный. Обратный автобус должен прийти только к вечеру.
— Опоздаю я! — испуганно сказал он. — Не рассчитал! Как же это?.. — Он поглядел на Асю. У нее на лице, когда Павел заговорил испуганным голосом, вспыхнул румянец. И Павел ответил, подбадривая сам себя: — Ну и опоздаю, ну и подумаешь!
— Я же говорю, что боишься, — сказала она. — Всего боишься. В кино со мной пойти боишься: вдруг увидят? По городу своему пройти боишься. Теперь опоздать боишься. Может, лучше мне остаться, одной тут погулять, а тебе уехать на попутной машине, а?
— Ну что ты говоришь! — громко сказал Павел, взял ее под руку и повел прочь от автостанции, но все-таки еще раз оглянулся на расписание.
Они шли молча. Потом Павел спросил:
— Ну, как ты жила эту неделю?
Асе казалось, что когда она увидит Павла, она выскажет ему сразу все. Но она ответила одним словом:
— Обыкновенно. — А потом спросила: — А ты?
— И я обыкновенно. В кино ходила?
— Нет, в кино не ходила. Занята была, — ответила Ася.
Как странно, что они говорят о пустяках, будто ему не о чем больше спросить, будто ей нечего больше сказать.
— А я была в церкви, — объявила Ася.
Павел посмотрел на нее недоверчиво.
— Честное слово, была.
Но Павел этому не обрадовался. Спросил тревожно:
— Ты-то зачем туда пошла?
— Как ты не понимаешь, Павлик? Мне же интересно, кем ты собираешься стать, что собираешься делать. А я никогда раньше не была в церкви. Мне захотелось увидеть, что там делают. Разобраться захотелось, — сказала она любимым словечком Вадима.
— Ну и как, разобралась? — угрюмо спросил Павел.
Они шли по маленькому городу, где их никто не знал, они шагали то по просыхающему тротуару, то по влажной весенней земле, чмокающей под ногами, то по берегу реки неширокой, но такой полноводной, что казалось: вода налита в ней вровень с берегами. И Ася своим звонким голосом рассказывала Павлу о том, что увидела в церкви. Павел слушал, морщился, хмурился, а потом спросил:
— Ты нарочно так рассказываешь?
— Как?
— Да вот так, чтобы все выглядело нелепо, да? Ну скажи, ты эту девушку, которая в красном свитере на клиросе поет, придумала?
— Ничего я не придумала! — возмутилась Ася. — Я все, как было, рассказываю. Я, знаешь, сама удивилась. Все там, кто поет, такие пожилые, мрачные, а она здоровая, румяная. У нас на физкультурном параде точь-в-точь такая была правофланговая. Нет, я все тебе рассказала как есть. А теперь, если хочешь, объясни мне то, чего я не поняла.
— Это я могу, — сказал Павел. — Конечно, если тебе интересно.
— А как же! — сказала Ася. И снова повторила: — Должна же я разобраться.
Неожиданно они вышли на берег озера. Вода еще не спала. Прозрачное озеро казалось огромным. Рыбачьи лодки, вытащенные на землю, лежали около домов, выделяясь на пробивающейся траве черными днищами и ярко-красными бортами.
— Хорошо как! — ахнула Ася. — Я посижу на бревнышке, погляжу на озеро. Ты объясняй, а я буду слушать.
И Павел стал объяснять, кто из людей, которых видела Ася, был священником, кто — дьяконом, а кто — пономарем. И про то, как называется наклонный столик, на котором лежит икона, и как называются резные двери, в которые уходил священник, и как называется его одежда. Он произносил странно звучащие слова: «антиминс», «аналой», «епитрахиль», — но от них то, что видела Ася в церкви, не становилось ни более торжественным, ни более таинственным. Как ни назвать столик, на котором лежит икона, Ася все равно не забудет мутного от поцелуев, обслюнявленного многими губами стекла. Когда ему Ася рассказала про это стекло, она вдруг остановилась и спросила:
— Тебе неприятно, что я так говорю?
— Нет, — ответил Павел. — Ты это так видишь.
И он спросил Асю, утром она была в церкви или вечером, и стал объяснять разницу между утренней службой — литургией — и вечерней, когда читают и поют акафисты. Но какая разница, при чем она присутствовала, если при этом люди встают на колени и стыдное выражение покорности и есть то главное, что она увидела в церкви.
Пока она спрашивает Павла о другом:
— А почему в церкви поют и говорят непонятно?
Покуда Павел объяснял, что и как именуется в церкви, он говорил спокойно и затверженно. Но Асин вопрос, видно, что-то зацепил в нем. Он ответил совсем иначе:
— Я тоже спрашивал об этом. Еще в самом начале. Мне тогда все сразу хотелось понять. Наставника одного нашего. Я считал, что он доступнее, чем другие. Даже любит, чтобы ему задавали вопросы. Я его и спросил: в чем смысл, что богослужение совершается на старославянском языке, которого теперь никто уже не знает? Как он мне отвечал, это долго рассказывать. Не убедил он меня. А Добровольский про мой вопрос сказал так: «Подумаешь, важность, что язык в молитвах непонятный! В оперу люди ходят? Ходят. А спроси-ка, много они там слов понимают, особенно когда хор поет? Это еще лучше, что непонятно. Вот я у одного старого писателя прочитал: как женщины в церкви услышат слово «дондеже», так и зальются слезами, уж очень звучит торжественно, а значит всего-навсего «покуда».
— И он верующий? — изумилась Ася.
— Добровольский-то? Нет. Какой он верующий? Обыкновенный карьерист. Актером собирался стать, даже поступил в театральное училище. У него есть способности, только средние, а нетерпение большое. Дошел до третьего курса, увидел, что дело это долгое, на быструю славу и на быстрые деньги рассчитывать не приходится, вот и перешел в семинарию. У него планы далекие! Нужно будет, он и в монахи пострижется. Ты думаешь, он почему меня от вопросов остерегает? Обо мне заботится? Нет, он о себе заботится. Это он меня в семинарию идти уговорил. Ну, и то, что я сюда пришел, за ним числится как заслуга. Вот он и хочет, чтобы я его не подвел. Хотя он ко мне почему-то неплохо относится. А ты заметила, как он говорит? Память хорошая, старые книжки почитал, слова разные вызубрил... Хорошо хоть не фискал, кажется.
— А они у вас есть? — спросила Ася.
— Хватает, — отозвался Павел невесело.
Как странно! Ася думала, как она будет спорить с Павлом, а он сам говорит так, будто все понимает, как надо. Но почему он тогда в семинарии? Может, он такой же, как Добровольский? Карьерист? Нет, не похоже.
— Не понимаю я, — сказала Ася. — Если ты так про них говоришь, если у вас карьеристы и ябеды, ты зачем с ними?
— Я не с ними. — Павел поднял голову. — Я сам по себе. А разве вокруг тебя плохих нет? Пусть и вокруг меня есть плохие, и я это вижу, но я верю! Я в главное верю! Слышишь, верю! И этого ты не трогай. Не трогай этого! — крикнул он.
— А я ничего не трогаю, — сказала Ася. — Прошлый раз я тебя спросила: ты веришь в бога? Ты не ответил, убежал. Сегодня отвечаешь: верю. Хорошо, что отвечаешь правду, но почему ты кричишь?
— Разве я кричал? — тревожно спросил Павел.
— Конечно, кричал, — ответила Ася. — Не пойму только, на кого? Ну, хорошо, возвращайся в семинарию, становись кем хочешь: хоть попом, хоть монахом, хоть не знаю кем... Одно мне только скажи: зачем тебе нужно, чтобы люди, такие же, как ты, вставали перед тобой на колени и стукались лбами об пол?
— Разве они передо мной будут вставать на колени? — снисходительно сказал Павел.
— Понимаю, не перед тобой. Перед богом. Но ты мне скажи: ты можешь закрыть глаза и представить, какой он, где и зачем?
— Бог есть дух вечный, всеблагий, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменяемый, всеблаженный, вседовольный!.. — стремительно ответил Павел.
— Очень хорошо! — сказала Ася. — Неизменяемый, еще и довольный. Чему тебя только в школе учили? Удивляюсь! Да ты послушал бы, как ты это говоришь! Пока что-нибудь обычное рассказываешь, голос у тебя человеческий, а как доходишь до церкви и до бога, слова говоришь, не сбиваешься, все быстро так и громко, а почему-то, знаешь, как будто это на пластинку записано, честное слово. А можешь ты мне объяснить вот так, просто — я же понять тебя хочу, — не про бога, про него, по-моему, ты сам ничего не понимаешь, про себя: как это с тобой получилось? Почему ты в семинарии? Конечно, если не хочешь, можешь не говорить. Нам к автобусу еще не пора?
Павел поглядел на часы.
— Нет, у нас еще есть время.
— Все равно, пойдем отсюда. Холодно стало, — сказала Ася, — и есть что-то захотелось.
— Как это я раньше не подумал? — огорчился Павел. — Ты ведь с самого утра из дому.
— А чего особенного! Не хотела — не говорила, захотела — сказала. Там столовая есть, на площади, я видела. Только я не хочу, чтобы ты еще деньги тратил. Ты и так много заплатил за билеты.
— О чем ты говоришь! — возмутился Павел. — Есть у меня деньги. Я вчера стипендию получил.
Ася рассмеялась, тряхнула весело рыжими кудрями.
— Ты чему? — удивился Павел. Он не поспевал за переменами ее настроения.
— Просто так. Подумала, как рассердилось бы твое начальство, если бы узнало, на что ты тратишь свою стипендию. Повез меня, безбожницу, — ты не смей забывать, что я безбожница! — на дальнем автобусе в другой город и будешь меня сейчас в столовой кормить обедом. Будешь или не будешь? Учти, у меня всего пять рублей осталось. Но их мы тоже можем потратить: кутить так кутить! А папа говорит: «Приходите в гости. Селедочку в вашу честь зарежем». Правда, здорово?
— Какая ты всегда веселая! — сказал Павел.
— А почему мне не быть веселой? — ответила Ася. — Жить интересно!
— Да? — спросил Павел. — Ты так думаешь?
...Мимо них, стуча мотором, проплыла большая лодка, в которой сидели нарядные парни и девушки. С берега крикнули: «Эй, куда спешите?» С лодки ответили: «Свадьба в клубе!»
— А ты, по-моему, устал, — сказала Ася. — Побледнел даже.
— Нет, не устал. Это я моторку услышал. Вспомнилось мне...
— Пойдем, — сказала Ася. — Нам еще до города порядочно.
...В столовой Асе все понравилось: и рассольник, и второе со смешным названием «бифштекс рубленый с гарниром сложным», и компот, припахивающий пылью. А Павел ел плохо, задумывался, а потом, отставив тарелку в сторону, сказал:
Значит, ты хочешь, чтобы я тебе объяснил, почему я в семинарии?
Ася кивнула головой.
— Хорошо, — сказал Павел, — я объясню. Слушай.
Но Ася, спохватившись, остановила его:
— Только вот что, Павел, — сказала она. — Я хочу, чтобы все было честно. Ты что решил: раз я сама тебя разыскала, я согласилась, примирилась с тем, что ты собираешься стать попом? Ты так думаешь? Нет, я с этим не согласна. Мы не сможем с тобой... — Ася помолчала, подбирая слова, — быть вместе, если все так останется. Это я говорю потому, что, может, ты теперь, когда я это сказала, не захочешь мне объяснять, почему ты в семинарии. Тогда давай лучше ни о чем таком не говорить и просто вернемся.
— Нет, — сказал Павел. — Все равно. То есть, конечно, не все равно, но я тебе расскажу. Слушай...
КАК ЭТО НАЧАЛОСЬ
Утром над маленьким городом, в котором жил Павел, запели гудки. Гудели белые пассажирские пароходы, стоявшие у речного вокзала; гудели желто-голубые буксиры, проходившие мимо города с тяжелыми возами барж; пронзительным воем заходилась сирена на понтонном мосту, а на брандвахте и землечерпалке тревожно били в колокола. И все эти звуки сливались в один протяжный голос: река кричала о беде.
— Что случилось? — испуганно спрашивали пассажиры с пароходов, спешившие на базар за яблоками, помидорами, огурцами.
— Хоронят фельдшера Милованова, — отвечали местные жители.
Милованов не был речником. Но он работал в медицинском пункте пристани и погиб на реке. Потому и гудели пароходы. Потому оркестр Дома водников всю дорогу от больницы до кладбища играл похоронные марши, и за гробом шли капитаны, шкиперы, рулевые, грузчики, диспетчеры, радисты...
Только единственный сын Милованова, Павел Милованов, за гробом не шел. Он лежал дома в постели и метался в жару. Ему виделось все одно и то же: летний день, который начинался радостью, а кончился горем.
У отца был отпуск. Он взял Павла в лодке с собой на берег, чтобы похвалиться сыном, окончившим школу, перед родными, жившими в заречном поселке.
На середине реки их обогнала моторка с ребятишками. Плыли, верно, на гулянье в Дубки. Лодка глубоко сидела в воде. Мальчишки, не слушаясь молоденькую учительницу, перевешивались через борта, плескали в девчонок водой. Те откидывались от брызг, закрывались руками, весело визжали.
Милованов-старший встревожился.
— Не позволяй ребятам озорничать! — крикнул он незнакомому мотористу. — И держи к берегу. Лодка у тебя перегружена.
Ребята вроде бы угомонились. Но когда между моторкой и плоскодонкой Миловановых образовалось порядочное расстояние, Павел — он сидел на веслах спиной к обогнавшей их моторке — услышал тяжелый всплеск. Отец побледнел. Павел оглянулся в тот самый момент, когда моторка, перевернувшись, выбросила ребят в воду.
Павел от неожиданности бросил весла.
— Греби! — крикнул ему отец. А сам сел на дно лодки и стал стягивать сапоги. — А, черт, тесные! Не смей никуда из лодки! — сказал он. Ему всегда казалось, что сын слабенький. — И смотри, чтобы тебя не перевернули! Ты в лодке понадобишься. — Он бросился в воду, чтобы помочь беленькой девочке, которая никак не могла уцепиться за скользкое дно моторки.
— Тонем! — кричали в воде. — Помогите!
А может, это Павел закричал? Он увидел, как отец, подтолкнув к девочке спасательный круг, сам то уходит под воду, то появляется снова, борясь с намокшей одеждой.
Павел протянул отцу весло, но тот прохрипел:
— Мальчишка там, под лодку его затянуло! — И он снова нырнул под моторку.
Павел вцепился в борта плоскодонки побелевшими руками. Около моторки появилась голова мальчика, которого отец выталкивал из воды. Но тут, гоня перед собой пенный бурун, подплыл спасательный катер. Он бешено закрутился между тонущими. С катера посыпались круги. Бронзовые парни в плавках запрыгали в воду. А над рекой снова зазвенело истошное:
— Что вы делаете? Помогите!
Это кричал Павел. Он увидел, как винт катера прошел там, где только что из воды на мгновение показалась голова отца. Вода окрасилась кровью.
Ребят, и учительницу, и моториста — всех спасли. А фельдшера Милованова вытащили на берег с тяжелым ранением. Он умер в больнице. И с того самого дня, как Павел увидел медленно и грузно переворачивающуюся моторку, и отца под винтом катера, и дымное пятно крови в воде, он заболел.
А когда поправился, ему стало казаться, что в городе на него косятся, презирают его. И ему каждую ночь снилось одно и то же: он не пускает отца прыгнуть с лодки, а бросается в воду сам. Во сне все кончалось хорошо, но он просыпался, чтобы вспомнить: отец погиб, а он остался жив. Знакомые успокаивали его. Они рассудительно говорили, что если бы он, плохо плавая, тоже кинулся в воду, то погиб бы вместе с отцом, и у матери было бы двойное горе.
Но Павел продолжал казниться и не заметил, как заболела мать. У нее начала трястись голова и дрожать руки, она перестала ходить на работу в детский сад, и дома все сразу стало рушиться. И все чаще он видел, как она, чего никогда не делала при отце, молится перед иконой, которую откуда-то принесла.
Павлу бы работать идти, ему бы матери стать опорой. Не мог. У него было оправдание: отец непременно хотел, чтобы он поступил в медицинский институт. Павел говорил, что должен выполнить последнюю волю отца, и с ним соглашались.
В августе он уехал держать экзамен в медицинский институт областного города. В этом городе жил брат отца — дядя Николай Милованов, Поросятник, как его звали родные. На окраине города — ее по-старинному называли Слободкой — у Николая Милованова был дом с садом и хриплым псом на цепи за глухим забором. Где-то он числился не то пожарным, не то сторожем. А сам выкармливал на продажу поросят, выращивал ранние огурцы, помидоры, держал улья, пускал квартирантов. В давние годы Николай Милованов сделал себе татуировку. На одной руке у него была изображена могила с надписью: «Нет в жизни счасьтя!» — с мягким знаком после «с».
При жизни отца Павел не бывал у дяди: братья друг друга не любили. Но теперь на время экзаменов пришлось поселиться у него. Решение Павла идти в медицинский Милованов-поросятник весьма одобрил. Только от себя он посоветовал, когда Павел кончит, а может, даже покуда будет учиться, поинтересоваться каким-нибудь особенным способом лечить людей, каким в обычных амбулаториях не лечат. Чтобы и законно все было и почуднее. «Прослышат люди, что у тебя секрет свой есть — и твое дело верное: до самой смерти хватит, еще и на потом останется».
Павел не возражал: он просто не умел говорить с дядькой, отвращение охватывало его, когда он слышал скрипучий поучительный голос Поросятника.
Перед экзаменами медицинский институт проводил «День открытых дверей». Толпясь в вестибюле вместе с другими претендентами, Павел встретил знакомого парня из своей школы, который учился здесь.
— Обрадовался! Подумаешь, «открытые двери»! — пренебрежительно сказал тот. — Все равно вам, кроме аудиторий, ничего не покажут. Хочешь, я тебя в анатомичку проведу? Тогда поймешь, что к нему! — И он добавил с важностью: — Сейчас у нас там занятий нет, но я в анатомичке свой человек. Пошли!
Павел заставил себя согласиться. Все равно, если он сюда поступит, этого не миновать. Он почти ничего не успел увидеть. Какой-то человек с поблескивающими инструментами в руках, подняв голову от того ужасного, что лежало на столе, крикнул:
— Кто сюда постороннего привел? Вы, Степанов? Убирайтесь!
Они выскочили во двор. Знакомый начал было смущенно объяснять Павлу, почему так получилось и когда можно будет попытаться снова. Но он вдруг остановился и поглядел на Павла.
— Да что с тобой? — спросил он. — А, понимаю... А мы здесь работаем, и нам хоть бы что.
И еще долго потом Павел не мог отогнать от себя того, что за одну минуту увидел в анатомичке.
Он собирался сдавать экзамены, но перед первым же это показалось ему бессмысленным.
Вот был отец, всю жизнь работал, перевязки делал на медпункте, лекарства давал, помогал врачу в больнице, жалел, что сам не стал врачом, радовался, что Павел кончил школу, что поедет с ним на лодке к родным. И все увидят, какой у него сын. Смеялся, шутил, даже петь пробовал. Матери говорил: «Смотри, богомолка, мы там загуляем!» Отец подшучивал над богомольностью матери, та стала ходить в церковь, когда отец был на фронте, попал в окружение и не присылал писем. Она и Павла крестила в сорок четвертом, когда тому было уже шесть лет. И пока отец не вернулся из армии, водила его с собой в церковь.
И вот поехали. Радовались оба. И вдруг случайность — и ничего нет: ни радости, ни человека, который радовался. Только расплывающееся дымное пятно крови в воде.
Если это может случиться так быстро, если человек может исчезнуть так бесследно, какой смысл тогда в том, что он жил? Значит, и он, Павел, вот так же, от случайности или от болезни, может исчезнуть завтра или через десять лет? Все равно! Разве годы имели значение? Знать об этом, помнить о том, что он увидел в анатомичке, и идти сдавать экзамены? Зачем?
— Очков не набрал, — соврал он дяде. — Домой поеду. Работать поступлю.
— Очков не набрал, это еще не горе. А вот за работу браться, какую ни попадя, тебе ни к чему. Пусть трактор работает, он железный! — сказал Милованов-поросятник племяннику. — Десять классов — университет не велик, но в вашем городке тоже покуда еще на улице не валяются. Тем более ты Милованова сын. И люди в память ему тебе обязаны. Власти тоже. Выбери. За службу любую не берись. Чего в ней хорошего? Одни заведуют, другие завидуют. Пока оглядываешься, я тебе с матерью на жизнь денег дам. За вами не пропадет. Но оглядывайся с умом. Захочешь — посоветую. Ко мне решишь прилепиться — не откажу. Умному всегда дело найдется.
...Павел вернулся домой.
Он не сказал матери, что даже и не пробовал сдавать экзамены в институт.
— Не выдержал я, — объяснил он.
— Еще бы! После такой беды... — вздохнула мать и вытерла глаза. — Отдохнуть бы тебе, оправиться.
Сама она снова работала, только руку придерживала, когда нужно было что-нибудь написать, а сына захотелось поберечь. Все казалось, что он слабенький, а после смерти отца и вовсе сдал.
И Павел согласился подождать. Согласился, потому что, когда выходил из дому, чтобы поговорить о работе — а поговорить можно было и в ремонтных мастерских, и на обувной фабрике, и на пищекомбинате, — у него в душе поднималось такое чувство тревоги, как если бы он приближался к воде.
Одноклассники Павла все уже начали новую жизнь: кто поступил на работу, кто уехал в институт, кто пошел в местный техникум. Встречаться с ними, отвечать на вопрос: «Что делаешь?» — Павлу не хотелось.
Вечера он проводил дома, а дни — в пустой читальне у тети Зины, маминой младшей сестры. Тетя Зина сидела за столом выдачи книг, слушала радио, которое обязательно включала, когда в зале, кроме Павла, никого не было, и вначале с сожалением, а потом с осуждением поглядывала на племянника, нервно и быстро листающего книги. Тетя Зина уважала читателей, которые книги читают не всякие и не вразброд, а по рекомендательным спискам. Она и Павлу давала такие списки: пока в школе учился — одни, когда кончил и к экзаменам готовился — другие. А теперь он был ни то ни се — из школы ушел, на работу не устроился, она не знала, ни как с ним разговаривать, ни по какому списку направлять его чтение.
— Дуня, ты должна, наконец, повлиять на сына, — решительно сказала она сестре. — Не можешь — я сама на него повлияю. Во-первых, мне в последнее время не нравится круг его чтения — всякое старье у меня выискивает, а во-вторых, когда он начнет что-нибудь делать?
— Ты, Зиночка, конечно, права, да только я... — робея, начала мать, которая побаивалась тетю Зину — самую образованную и самую строгую в семье.
— Я и сама знаю, что я права. Раз ты не можешь на него повлиять, я ему все скажу прямо. Я всегда всем все говорю прямо...
— Вот что, Павел, — сказала она, дождавшись племянника, — мы с матерью говорили о тебе... Горе в семье у вас большое, не спорю, переживания тяжелые, но пора и за дело браться. Что ж, ты так и будешь за спиной у матери сидеть?
Павел терпеливо выслушал все, что ему сказала Зинаида Александровна.
— Ну, ты согласен со мной? — спросила та. — Ты, конечно, можешь еще подумать, но я поставила перед тобой вопрос принципиально. Я и Дуне так сказала: «Ты как хочешь, а я перед ним поставлю вопрос принципиально». Я всегда ставлю все вопросы принципиально!
— Согласен, — тихо сказал Павел, а потом вдруг спросил: — Тетя Зина, для чего живет человек?..
Зинаида Александровна, которая уже взялась за ручку двери, чтобы позвать сестру, возившуюся на кухне, остановилась и растерянно посмотрела на племянника.
— Откуда у тебя такие мысли? Как это так — для чего? Разве ты сам этого не знаешь?
— Нет, — сказал Павел. — Раньше казалось, что знаю, а теперь кажется, что не знаю. Совсем не знаю.
— Ну, хорошо, — сказала тетя Зина. — Я сейчас все тебе объясню. Так вот, Павел, — значительно сказала она. — Твой отец был скромным тружеником, а погиб как герой.
И она сама с огорчением услышала, что голос ее звучит так, как будто она говорит не про своего зятя, которого знала много лет и с которым не очень ладила, а про кого-то из книги. «Иначе надо ему сказать», — подумала, пересела поближе к Павлу, положила руку ему на плечо.
— Ты же знаешь, — начала она снова, стараясь, чтобы голос звучал мягко, — у каждого человека в жизни должна быть большая цель. Взять тебя, ты должен стремиться быть достойным памяти своего отца. Разве ты забыл, как ты выступал у нас на читательской конференции на тему «В чем счастье?» Хорошее было выступление. Я даже его текст в областную библиотеку послала на выставку. Ты еще начал с замечательных слов Николая Островского: «Жизнь дается человеку только один раз...» Как там дальше сказано? Помнишь?
Павел помнил. Наизусть.
— «...ее нужно прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы», — закончил он цитату.
— Вот видишь! — обрадовалась тетя Зина. И удивилась: — Как же так? Ты так хорошо сказал в своем выступлении про эти слова! И как раз про то, о чем меня спрашиваешь. Значит, все понимаешь правильно. Ты завтра придешь в читальню, и я тебе дам текст твоего выступления. У меня копия подшита. Перечитаешь его, подумаешь над ним снова. Договорились?
— Спасибо, тетя Зина, — вежливо сказал Павел. — У меня остался черновик. Я посмотрю его.
Зинаиде Александровне показалось, что она сказала не все.
— Это нехорошо, что ты все время один. Потому у тебя такие мысли.
— А разве это нехорошо, что я думаю...— Павел запнулся, помолчал, а потом закончил извиняющимся голосом, — о смысле жизни?
— Почему нехорошо? Очень хорошо, — еще более тревожно сказала Зинаида Александровна. — Только думаешь ты, как мне показалось, пессимистически. Вот и книги последнее время тебя все какие-то привлекают не такие. А мне бы не хотелось, чтобы мой племянник, который только что кончил школу, получил аттестат зрелости и вступает в самостоятельную жизнь, смотрел на окружающее сквозь черные очки пессимизма. Даже если у нас случилось несчастье, это еще не причина для мрачных мыслей.
— Тетя Зина, — спросил Павел, — а у вас никогда не бывает мрачных мыслей?
— Конечно, как у всякого человека, у меня бывает плохое настроение. Но я умею с ним бороться. Обещай мне, что ты постараешься перестроиться, — сказала она и снова сама с огорчением услышала, что выговорила эти слова так же, как требовала от своих молоденьких помощниц обещания, что они не будут запускать работу с рекомендательными списками.
Павел сказал, что постарается, и Зинаида Александровна пошла на кухню к сестре.
— Я ему все объяснила, — сказала она.
Сестры обнялись и всплакнули. Тетя Зина еще долго сидела в доме Миловановых, рассматривала старые фотографии и вздыхала над ними, а на следующий день энергично, как все, что она делала, взялась за устройство Павла, и он не успел опомниться, как работал в газетном киоске.
— Ну, как теперь твое настроение? — спрашивала она, когда встречала племянника.
Павел отвечал, что настроение у него нормальное, и тетя Зина удовлетворенно говорила:
— Вот видишь!
Сестре она тоже сказала не без гордости:
— Теперь я спокойна за нашего Павлика. Ну, кто был прав?
И хотя Евдокия Александровна с самого начала не спорила с сестрой, она согласилась:
— Конечно, ты.
Сестры не знали, что как раз в эти дни Павел познакомился с Григорием Добровольским, недавно приехавшим в их город. Добровольский жил в гостинице, посещал краеведческий музей и местных старожилов, представляясь командировочным, изучающим старину. Он действительно был в командировке. Вызвался поехать в старинный городок, где, по слухам, можно было купить у стариков не только дореволюционные издания молитвенников, но и старинные служебники, типиконы, четьи минеи. Добровольский рассчитывал и начальству угодить и не без барыша вернуться. И та кафедра духовной академии, где ему покровительствовали, хотя он был всего семинаристом, дала ему командировку.
Он познакомился с Павлом, когда приходил за свежими газетами и журналами. Добровольскому рассказали историю гибели Милованова-старшего. Это событие было до сих пор памятно в городе.
И Григорию захотелось отличиться: привезти в семинарию не только книги, но и заявление Павла о приеме. Плохо ли, еще не кончив учения, уже иметь на своем счету такое доказательство проповеднических способностей!
Разговор с Павлом он начал с того, что хотя в городе он приезжий, но уже наслышан о безвременной кончине его отца, о достойном хвалы подвиге фельдшера Милованова, об испытании, ниспосланном Павлу.
Павла заинтересовала и неожиданность обращения и непривычность речи, и, когда Добровольский попросил показать ему город, он согласился. У Павла было много свободного времени.
Они вместе гуляли по городу, ходили в лес, в окрестные деревни, разговаривали.
Добровольский скоро почувствовал и робость Павла перед жизнью и желание говорить о том, чем Павел однажды удивил тетку и о чем больше ни с кем не разговаривал.
И когда Григорию показалось, что настало время для решительного объяснения, он спросил Павла: не приходило ли тому в голову воспринять гибель отца как некое указание судьбы? Не думает ли он прислушаться к этому указанию? Например, пойти учиться в духовную семинарию, где уже учится он, Добровольский?
— Особого к себе внимания от людей вы пока не дождались, — сказал Григорий почти то же самое, что говорил дядя, Милованов-поросятник. Но кончил он иначе: — Не там надо искать награду.
— Я вас не понимаю, — растерянно сказал Павел.
— Меня не понимаете, — возразил Добровольский, — это не суть важно. Себя не понимаете! Это куда важнее.
Потом он стал говорить, что религия учит людей хорошему. Разве иначе она могла бы существовать столько веков? И разве плохой человек матушка Павла? И про то сказал, что, если Павел поступит в семинарию, у него на всем готовом будет неплохая стипендия, можно будет и матери помочь. И что, окончив семинарию, можно рассчитывать на твердое положение для себя и на возможность утешать окружающих в бедах и горестях. И про то, что в институт теперь попасть весьма трудно, а идти после десятилетки в газетный киоск или на производство как-никак обидно.
— Приедете на каникулы в свой город, спросят: что делаете? Можно будет ответить: в Москве учусь, в вузе. И среднее образование ваше даром не пропадет, и языки иностранные учить будете, и о многом таком узнаете, о чем вам ни в школе не говорили, ни в книгах не напишут теперешних. Ведь о жизни, о смерти, о боге спорят две стороны. Но вам известно только то, что говорит одна сторона, и совсем неизвестно то, что об этом может оказать другая. А разве вам не любопытно услышать другую сторону? Не господствующую, — понизил он голос, — по гонимую. Гонимую, но от гонений не слабеющую, — это прозвучало торжественно, — религию! Может, ей что-то такое известно, о чем первая сторона и не догадывается? А?
Добровольский почувствовал — ему помогла актерская восприимчивость, — что его житейские доводы особенного впечатления на Павла не произвели, а вот последний, туманно-многозначительный, зацепил за живое.
И он решил козырнуть:
— Формуляром вашим, извините, в библиотеке поинтересовался. Видно, что философия вас занимает. О пшеничном зерне не задумывались? Мы его можем разложить на составные части, можем эти частицы увидеть, осязать, взвесить, но ни под каким микроскопом, ни на каких весах не увидим той энергии, той внутренней силы, благодаря которой произрастает зерно. Какая же сила заставляет его произрастать? Поразмыслите об этом. Маркса, между прочим, не читывали?
Павел признался, что после «Манифеста Коммунистической партии», который в выдержках проходили в школе, ничего не читал.
— Напрасно, — наставительно сказал Добровольский. — Не удивляйтесь, что, советуя вам духовную стезю, о которой вы покуда понятия не имеете, спрашиваю вас про Маркса. Основоположник научного материализма Маркс. Так?
— Так, — согласился Павел, удивляясь еще больше. — Это известно.
— Но неизвестно другое: что у Маркса, если поискать, можем найти доказательства в пользу существования бога.
— Ну, это вы хватили! — сказал Павел.
— Поскольку вы Маркса не читали, — сказал Добровольский, — спорить вам со мной будет затруднительно. Может быть, хоть понаслышке знаете про стоимость, которая, согласно Марксу, представляет собой овеществленный в товаре труд? Возьмите эти вот ботинки, — и он указал на свои черные узконосые туфли. — Можете их разорвать, можете их разрезать, можете под микроскопом рассмотреть, химическому анализу подвергнуть — никак и никогда вы их стоимость не увидите, не обнаружите. А она есть. Она в эти ботинки заложена. О-бъ-е-к-т-и-в-н-о! И во все заложена. Это Маркс говорит. А религия говорит: вот так же и бог незримо овеществлен в окружающем мире...
Откуда было Павлу знать, что все рассуждения о зерне Добровольский заимствовал из текста проповеди «Наука и религия», которая вышла из стен духовной академии, и, перепечатанная на папиросной бумаге, раздавалась уезжающим на каникулы студентам и семинаристам? Откуда ему было знать, что Добровольский, отродясь не читавший Маркса, повторяет рассуждение молодого немецкого богослова, приезжавшего в семинарию и поделившегося со своими коллегами мыслями о применении современной терминологии в проповедях?
Так или иначе, но Добровольский своего добился: Павла заинтересовал. Они условились, что будут переписываться. И когда Добровольский уехал, от него стали приходить длинные рассуждения о нравственности, о бессилии нерелигиозной морали, об отличии христианской любви к ближнему от обычного гуманизма, о самопознании и смирении. Павел не догадывался, что они целыми страницами списаны с дореволюционного гимназического учебника протоиерея Чельцова «Православно-христианское вероучение» и что Добровольский осторожно останавливается в своем списывании там, где у Чельцова начинаются нападки на социализм и революцию.
Постепенно мысль о духовной семинарии, поначалу казавшаяся странной, стала привлекать Павла все больше.
Добровольский посоветовал Павлу до поры до времени никому в родном городе о своем решении не говорить, да и вообще по возможности готовиться к поступлению тайно.
Он прислал Павлу молитвослов, евангелие и анкету, объяснил, как составлять заявление. Заявление пришлось переписывать, потому что бумагу эту полагалось называть не «заявление», а «прошение». Павел не смог себя заставить начать эту бумагу словами «покорнейше прошу», а титул «Ваше Высокопреподобие» и вовсе показался ему невероятным. Он написал просто: «Прошу принять меня...» — выучил молитвы — начальные, утренние и вечерние, один тропарь, два псалма, символ веры. Отправил все бумаги и стал готовиться к вступительному сочинению. Добровольский предупредил Павла, что сочинение обычно пишется на неизменную тему «Как я провел лето» и что в нем следует проявить религиозное направление мыслей, рассказав о том, какую церковь посещал, какие чувства испытал, исповедуясь или слушая церковное пение, и даже прислал образчик.
В эти дни Павел все чаще вспоминал те детские годы, когда отец был в армии, а мать водила его в церковь, и ему начинало казаться, что он испытывал тогда мальчиком какое-то особое чувство, которого теперь ему не хватает в жизни.
И все-таки он долго не решался сказать матери о том, что решил. И сказал ей только тогда, когда получил вызов на экзамены. Думал, она обрадуется. Но та, хотя после смерти отца не только повесила в комнате икону, но все чаще стала похаживать в церковь, узнав, что задумал Павел, огорчилась:
— Для этого тебя учили? Отцу бы это узнать каково!
— Но ты же сама ходишь в церковь, мать. Значит, веришь?
— Я — другое дело. Я женщина, у меня горя много в жизни было. А у тебя жизнь впереди: тебе что там делать? Нет тебе моего согласия! — сказала мать. — Верить — верь, если к этому склоняешься, а учиться на священника — это тебе не подходит. Нестоящая это специальность в наше время.
Зато дядя Николай, Милованов-поросятник, специально приехал провожать Павла. От него попахивало водочкой, и он весело похохатывал:
— А я тебе еще советы давать собирался! Ты сам кому хочешь посоветуешь! Гляди-ка! Молчун, молчун, а умнее всех оказался.
— Чему вы радуетесь, дядя Коля? — удивился Павел.
— А ты не спорь, — сказал Поросятник. — Тебя еще в жизни мало били: еще первая голова на плечах и шкура неворочена. Помидор может в цене упасть, клубника тоже, с поросятами уже никакого расчета не стало дома возиться, а твой товар — он еще долгонько в цене будет. Бери! — Он сунул Павлу толстенькую пачку десяток. — Будешь архиереем, отдашь. Доживу — в экономы к тебе поступлю. И помяни меня в своих молитвах! — вдруг нараспев продекламировал он, но сам себя поправил: — Это из другой оперы...
Павел едва от него отбился. Но ему было все равно. И мать, которая горевала: «Что я людям скажу?» — и дядя Коля, который радовался, оставались позади. Впереди была другая жизнь, другие люди. От них он ждал ответа, которого не сумел найти в книгах.
«ДУХ СМИРЕННОМУДРИЯ ДАРУЙ МИ...»
Павел сумел так описать гибель отца, что у Аси даже слезы на глаза навернулись. И пока он объяснял, как ему тяжело было оставаться в родном городе, она тоже слушала его внимательно. Но о переписке с Добровольским он говорил сбивчиво, неохотно, и она перебила его:
— Он тебя затянул, а сам ни во что не верит, а ты поверил и теперь переживаешь, что он такой, — догадалась Ася.
— Разве в нем дело? — сказал Павел. — Я не могу не задавать вопросов, если чего не понимаю. Спрашиваю: как понять троичность бога? В катехизисе — есть у нас учебник такой — про это написано так: люди не могут понять, как бог-отец, бог-сын и бог-дух святой не три бога, а один бог. В это надо верить.
— Так и написано: понять этого нельзя, а нужно верить? — изумилась Ася.
— Так и написано, — сказал Павел.
— Я бы такой учебник ни за что дальше читать не стала, — сказала Ася. — Выбросила бы его, и все тут.
— Выбрасывать я не стал. Ну, думаю, учебник плохонький, старый, гимназический. На детей рассчитан. Но я же не ребенок! Попросил, чтобы мне объяснили. А мне ответили: премудрость божия в тайне сокровенна, тайна сия велика есть, смертному понять не дано. Тогда я сказал: «Как же так? В евангелии говорится: блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытится. Вот я такой, жаждущий. Так объясните мне!» Журнал у нас есть, мы между собой его называем «черным журналом», или, по-старинному, кондуитом. Там все провинности наши записываются. Ну, и записали вроде того, что воспитанник Милованов вступал в прерык с наставником и обнаружил нетвердость в вере.
— Да разве в том дело, сколько богов: один, три или тридцать три? — изумленно воскликнула Ася. — Вот уж нашел, над чем себе голову ломать!
— А в чем, по-твоему, дело? Может, ты мне объяснишь? Не трудно ли будет? — с вызовом сказал Павел.
И в первый раз за то время, что они были знакомы, он поглядел на нее с высоты своего роста — сверху вниз. Но Асю это не смутило.
— А все дело в том, — сказала она, — что ты испугался.
— Чего это я, по-твоему, испугался? — спросил Павел. Голос его прозвучал почти грубо. И это тоже было в первый раз.
— А ты потому и сердишься, что боишься: я понимаю и объясню, а тебе ответить нечего будет — вон у тебя у самого сколько вопросов.
— Извини, я тебя перебью, — сказал Павел, — нам пора.
— Конечно, пора, — ответила Ася смеющимся голосом. — Как можно опаздывать?.. Увидит бог, что ты опаздываешь, накажет. Интересно, как это он успевает за каждым из вас, верующих, приглядывать? Или, может, все-таки приставляет кого-нибудь?
— Ты надо мной смеешься?
— Нет, не смеюсь. Я тебя жалею.
— Почему это ты меня жалеешь?
— Потому что ты всего боишься. Боялся, что я узнаю правду, боялся сказать, кто ты, потом сказал, испугался, что я буду смеяться, теперь в семинарию боишься опоздать. Добровольского своего боишься. Ну, и, наверно, бога боишься.
— Нам действительно пора, — обиженно сказал Павел.
Они молча подошли к автобусной станции. Автобус должен был прийти через двадцать минут. Кассу еще не открывали. Все так же молча они стали ждать.
— Мы так и будем теперь всю дорогу молчать? — спросила Ася.
— Нет, почему же?.. Все-таки здесь очень красиво. Город красивый. Правда?
— Правда, — согласилась Ася. — И озеро тоже очень красивое. Значит, ты не жалеешь, что мы сюда приехали?
— Ну что ты! — сказал Павел.
...Темнеет. Дальний автобус зажег свои огни и, когда въезжает в лес, высвечивает дорогу фарами, трубит перед деревнями и поселками, рыча, но не сбавляя хода, берет подъемы.
Руки Павла и Аси лежат рядом на подлокотниках кресел. Радио, которое сегодня весь день провожало Асю, играет и в автобусе: передают из Москвы «Арагонскую хоту» Глинки. Удивительно звучит она среди вечернего леса. Можно говорить о чем угодно: их никто не слышит. Но все-таки они говорят почти шепотом: для того чтобы говорить шепотом, надо совсем сблизить головы. Тогда кажется, что больше никого в автобусе нет.
— Странно все-таки! — говорит Павел.
— Что?
— Да все это... Ведь не собирался же я тогда, когда увидел тебя первый раз перед цирком, идти в цирк. Нам вообще-то в цирк ходить не очень удобно. А в город приехал, потому что лекарство для матери нужно было достать и отправить. Купил лекарство, иду из аптеки, вдруг вижу — ты! Прошел, оглянулся — нет, чувствую, не могу уйти. Вот так все и началось...
— Что же ты замолчал? — с интересом спросила Ася. — Какой я тебе тогда показалась?
— Ты же знаешь! Этого я сказать не умею.
— Тогда не говори. Ты и так все сказал. А что было потом?
— А потом, когда мы познакомились и я понял, что ты... никогда... Но я все-таки надеялся. А теперь я знаю, это невозможно. Если бы ты знала, как мне трудно! — вздохнул он.
— А мне, ты думаешь, легко?
Павел вдруг улыбнулся:
— А знаешь, что сказал Добровольский, когда тебя увидел? Ты не обидишься? «Из этого рыжего чертенка ты собираешься сделать богоданную супругу отца Павла? Легче верблюду пройти в игольное ушко».
Ася весело рассмеялась:
— Очень лестно! Он, конечно, противный, но, оказывается, не дурак.
— Он-то? Нет, он совсем не дурак! Особенно когда перестает прикидываться праведником. А со мной не стесняется, хохочет: «Обращать ее на путь истинный и не пробуй, молись: и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
— Лукавый — это, значит, я? — восхитилась Ася. — Ну, а ты?
— Боролся, — безнадежно сказал Павел. — Как видишь...
Как хорошо, когда он такой, когда шутит, когда смеется! Когда говорит вот так. Ехать бы так с ним и ехать, далеко, пока не останется позади город, где за крепостной стеной семинария, пока не останется позади то, что привело Павла в стены лавры.
Но вот и этот город. Пора выходить. Ася с сожалением смотрит на автобус и машет рукой шоферам:
— Спасибо, товарищи водители!
— Я тебя провожу к поезду, — предлагает Павел.
— Ты и так опоздал! Это я тебя провожу, — отвечает Ася, — если ты, конечно, не против.
В свете фонаря видно, как лукаво блестят ее глаза. Она берет Павла под руку.
— Пошли, товарищ семинарист! Смелее! Не съедят тебя там, помилуют.
И она звонко смеется. Но Павел опять не тот, каким был только что. Он вышагивает рядом с ней, сутулясь, напряженно и неловко. Его рука в черном кителе, под которую Ася просунула свою руку, висит беспомощно, как чужая. Потом он решается, неуверенно сгибает руку в локте, приноравливая свои шаги к Асиным.
— Если бы вырвал руку, ни за что бы тебе этого не простила, — сказала она. — Одного не пойму. Мы такие разные, а относишься ты ко мне хорошо. Почему?
Павел вдруг рассмеялся.
— Я к тебе хорошо отношусь? — сказал он с удивлением. — И это, по-твоему, все? Я жить без тебя не могу.
Ася помолчала. Очень трудно, когда слышишь такое и знаешь, что это правда, и знаешь, что им ни помочь, ни посоветовать никто не может.
— Самое ужасное, — сказала она, — что я — тоже.
Они дошли до ворот лавры.
— До свидания, — торопливо выговорил Павел.
— Разве мне нельзя тебя проводить? До самого вашего дома? —спросила она.
Павел оглянулся.
— Отчего же? — неохотно сказал он. — Проводи.
На внутреннем дворе, освещенном фонарями, туристов уже нет. Только старые женщины, уставшие от долгой службы в соборе, дремлют на скамейках, видно, чего-то дожидаются. Из открытых дверей угловой церкви по-прежнему доносится заунывное пение, из окон жилого дома с лесом телевизионных антенн на крыше звучит мерная речь диктора. Когда диктор замолкает, становится слышно, как в кустах за железной оградой семинарии пробует свой голос какая-то весенняя птаха: начинает трель, обрывает, начинает ее снова.
Павел вдруг спрашивает:
— Скажи, ты ничего не почувствовала, когда входила сюда, в эти стены?
— Я волновалась очень, — признается Ася. — Как тебя разыщу? Что скажу тебе?..
Но Павел хотел услышать другое.
— Нет, ты не понимаешь: сами эти стены старинные, башни, купола — это ведь такая древность, красота такая!
— Почему это я не понимаю? — обиделась Ася. — Все очень красиво. Но ты представь себе: тебе бы нужно было поговорить о чем-нибудь очень важном, очень главном со мной, а я была бы, ну, в музее, например. Ты бы тоже, наверное, думал про разговор, а не про картины, хотя понимаешь в них больше, чем я.
— Значит, музей!.. А я по-другому это вижу.
И Павел попробовал объяснить, какое чувство испытал, когда, расставшись с ней, вошел во двор лавры. Ася внимательно слушала, а потом спросила:
— А может, ты просто устал, поволновался, приехал сюда, никуда больше не нужно спешить — вот и все?
— Не знаю... Не знаю... — задумчиво протянул Павел.
...Черная тень дежурного, не то того же самого, не то сменившегося, все так же бесшумно мелькает на фоне семинарской стены, то исчезая в темноте, то возникая в свете фонаря.
— Мне и в самом деле пора, — сказал он. — Отпусти меня, пожалуйста. Сейчас двери закроют.
— Да ты послушай лучше, как птица поет! Интересно, что это за птица? — ответила Ася. — Постоим немного. Вечер какой замечательный! Ну ладно, не мучайся! Ступай! — Она приподнялась на носки и поцеловала Павла в щеку. — Вот! Ничего не надо бояться, — сказала она и стремительно пошла к выходу.
Прямо напротив монастырских ворот — новостройка. Высоко в небе стрела крана подняла красные огоньки. Приятно смотреть на эти огоньки! Ася идет своим быстрым шагом на станцию электрички, потом глядит в окна поезда на проносящиеся фабричные строения, на перелески, на дачные поселки, потом выходит на площадку и стоит там, радуясь ветру, который пахнет уже совсем по-летнему.
И покуда ей навстречу, весь в вечерних огнях, в разноголосом шуме, летит огромный город, Павел стоит в церкви перед иконой, недавно подновленной и потому чистенько поблескивающей лаком.
Он вспоминает строгие слова своего исповедника: «Ты должен молиться, чтобы господь помог тебе погасить непокорствующий разум и разжечь веру». «Ася считает меня трусом, — думает он. — Но я не трус! Значит, я не должен бояться сказать себе главное: чтобы верить, понимать не нужно. Нужно просто верить!» Он отбивает поклоны, крестится и бессчетно повторяет твердо заученное: «Дух смиренномудрия даруй ми, рабу твоему, рабу твоему, рабу твоему...»
А в ушах у него все звенит и звенит Асин веселый и бесстрашный голос: «Не надо ничего бояться! Ничего!»
И вместе с ним звучит в его душе тревожный голос его собственных сомнений, который было совсем замолчал, а теперь проснулся и не оставляет в покое.
ПОНЕДЕЛЬНИК — ДЕНЬ ТЯЖЕЛЫЙ
Зазвонил будильник. Потянуло сквозняком. Раздались ровные вдохи и выдохи. Это встал Андрей. Делает зарядку около открытого окна.
Ася тоже проснулась. Но встать сразу ей трудно: все-таки вчера почти весь день провела на ногах и добралась домой очень поздно. Мать уже ушла — видно, за молоком. Отец еще не вставал: эту неделю он работает в вечернюю смену, а вчера дожидался Асю, и у них был разговор, о котором вспоминать не хотелось.
Первый раз она проснулась среди ночи. За стенкой говорили родители. Ася подошла к дверям, хотела спросить: может быть, что-нибудь нужно? В кухне помещалась домашняя аптечка. Когда ночью хлопала ее тугая дверца, это значило, что мать встала, чтобы дать отцу лекарство. Может, и сейчас так? Родители на кухне. Отец вечером нервничал, когда говорил с ней, все подливал и подливал себе свой чай, который всегда заваривал сам. Может, ему теперь плохо? Ася прислушалась. Нет, выходить не нужно. Среди ночи в пустой кухне родители говорят о ней.
Владимир Михайлович вчера, дождавшись Асю, стал выговаривать ей за позднее возвращение, за упрямство, за Павла, которого она раньше поминала после каждого слова, а потом вдруг совсем перестала о нем говорить, стоило отцу спросить, что он за человек. Анна Алексеевна молчала, вроде бы соглашалась с отцом. А теперь она с ним спорила.
— Странно ты рассуждаешь, Володя. Я ей разве не хочу посоветовать?.. Так она покуда совета не спрашивает. Насильно ей в душу лезть? Ну, а представь: добьемся — спросит совета, а потом не послушает? Тогда как?
— Как это не послушает? — возмутился Владимир Михайлович.
— А так, как мы не послушали! Забыл уже?
Анна Алексеевна помолчала. Ася напряглась: неужели мать больше ничего не скажет?
— Меня не послушает, — возразил отец, — тебя послушает. Или ты не видишь, мать, какая она стала?
— А какая? — ревниво и тревожно спросила Анна Алексеевна. — Девочка добрая, неизбалованная, скромная...
— Что ты мне ее хвалишь! Сам я этого разве не знаю? А вот того ты не видишь: то придет — глаза горят, смеется, вся светится, поет. «Чему радуешься?» — «Так...» А теперь у нее такое лицо иногда бывает, думаю: не заболела ли? Спросишь: «Что с тобой?» А в ответ все то же: «Так...» Вот и понимай как хочешь. Какую мы жизнь с тобой прошли, неужели ей не посоветуем!
Отец тяжело вздохнул, а мать ответила ему, улыбаясь. Ася не видела лица матери, но услышала ее улыбку.
— Молодость! Сегодня кажется: все, нашла, вот это мое счастье. Завтра — где же оно? Упустила! А было ли? Ты вот ребят учишь — Асю, Андрея: прежде чем дело какое-нибудь начинать, узнай, как его люди делают, не старайся сам до всего своим умом дойти, что без тебя придумали. Так?
— Так! — согласился Владимир Михайлович. — А чего тут плохого?
— Почему же сразу плохого? — сказала мать и — стало слышно — отодвинула от отца чайник. — От такого чая и у здорового сердце выпрыгнет, тем более среди ночи... Умный ты человек, Володя, а вот как до дочери доходит, тут твой ум кончается.
— Как это кончается?
— А так! Хочешь ты взять и ей на плечи наши головы переставить, да еще не одну, а две сразу. Мы когда-то разве не мучились, не ошибались? Или забыл? А она пусть нашим умом живет? И ей легче, и нам спокойнее? Зачем самой решать, если мы посоветовать можем?
— Вот ты как все поворачиваешь! — удивился Владимир Михайлович. — Значит, по-твоему, она пусть себе хоть голову сломает, только уж чтоб ломала самостоятельно, а я и беспокоиться не должен?
— А ты думаешь, я не беспокоюсь? — сказала мать, и теперь у нее был усталый голос. — Только не сломает она себе голову. Не такая! Иди... Спи... Ночь кончается...
Ася легла, хотела обдумать то, что услышала, но сразу уснула, как провалилась куда-то. Если бы не будильник, спала бы еще и спала.
Она вышла на кухню. Там сидел Андрей, ел холодную картошку со сковородки и косился в учебник. Он поглядел на Асю так, будто видит ее в первый раз, но ничего не сказал, а уткнулся в книгу.
— Чего ж картошку не разогрел? — спросила Ася. — И брось книгу. Сколько раз тебе отец говорил!
— Холодная вкуснее, — ответил Андрей. — А тебе отец тоже много чего говорил. Не очень слушаешься.
— Ах, Андрей, Андрей, ничего-то ты не понимаешь!
— Вот еще! Не понимаю! Генка вчера приходил: «Ася дома?» — Андрей карандашом нарисовал на полях газеты человечка с вопросительным выражением физиономии. — Говорим: «Нет ее». — Андрей что-то сделал с рисунком: физиономия вытянулась. — Спрашивает: «Когда будет?» Говорим: «Сами не знаем». — Он карандашом еще сильнее вытянул физиономию. — Вечером еще раз приходил. Сказали: «Еще не возвращалась». Ушел...
И он нарисовал нового человечка. Тот спускался по лестнице, горестно повесив голову, и ронял на ступеньки большие слезы.
Ася рассмеялась:
— Дай мне, я Генке покажу.
— Вот еще, — сказал Андрей. Но потом спросил самолюбиво: — А что, похоже?
— Не скажу. Ты и так зазнаешься.
Они вышли на лестницу вместе, но когда Ася стала звонить в дверь Марининой квартиры, Андрей крикнул:
— Привет! — Он пошел вниз, не дожидаясь Аси и независимо насвистывая, но остановился на следующей площадке.
— Наташка уже ушла, — сказала Марина. — Чего-то она сегодня торопилась. А я сейчас, только волосы заколю. Мыла вчера голову. Поглядишь, какой у меня теперь оттенок. Называется «Тициан». Очень модно!
— Андрей! — крикнула Ася в пролет лестницы. — Чего стоишь? Ушла уже Наталья, слышишь?
— А мне-то что?.. — громко буркнул Андрей.
Но когда Марина и Ася вышли из дому, они увидели, что он медленно идет к школе, а перед ним шагах в десяти так же медленно идет Наташка, не оглядываясь, но и не ускоряя шага.
Марина и Ася засмеялись.
— Ох, Аська, какие же мы с тобой старые! — протянула Марина, а потом спросила с любопытством: — Ты это где вчера пропадала до ночи? Неужели с Павлом была? Значит, у вас все в порядке? Отец твой сердился, мать волновалась, а я им сказала: «Владимир Михайлович, Анна Алексеевна, ваша Ася — вполне самостоятельный человек. У каждого самостоятельного человека может быть личная жизнь и личные переживания». Отец твой говорит: «Пусть дома переживает». Нет, родители этого не понимают. Мои тоже. Значит, у тебя с Павлом все в порядке? Я рада. Хотя он, по-моему, не очень интересный. Ну ладно, не сердись. А вот у меня, у меня-то... Мы чуть совсем не поссорились. И я уж к нему по-всякому: и на пяточках и на пальчиках. Помирились. Петя вчера заявляет...
Но Марина не успела сказать, что заявил Петя.
— Смотри-ка, на той стороне — сейчас умереть! — Геннадий стоит! Тебя дожидается. Ох, Аська, гляди у меня!
На той стороне действительно стоял Геннадий. Он держал в руках большой квадратный конверт.
Геннадий увидел Асю, постоял немного, сердито набычившись, посмотрел на нее через улицу, потом засунул руки в карманы и вразвалочку перешел через мостовую.
— Нашел я твоего попрошайку... Где живет и все такое...
— Что ж ты не здороваешься? — удивилась Ася.
— Ну, здравствуй, — хмуро ответил Геннадий.
— Приятно с самого утра встретить вежливого молодого человека, — сказала Марина. — Здравствуйте и до свидания. А ты, Ася, на работу не опоздай. — Она ушла, стрельнув в Геннадия глазами.
— Ты чего такой злющий? — спросила Ася.
— Ничего.
— Ну, если ничего, проводи меня до метро. По дороге все расскажешь.
— Ладно, — угрюмо согласился Геннадий, — провожу. Мальчонку этого зовут Мишкой, фамилия ему Сотичев.
— Верно, Сотичев, я теперь вспомнила, — обрадовалась Ася.
— Живет он в доме, где булочная. Отца нет. Мать работает лифтершей. Но сейчас она в больнице. А в церковь его тетка какая-то затащила. Не родная. Торгует тут рядом в овощной палатке. Вот его адрес, фамилия. Все, — сказал Геннадий.
Он не стал объяснять, сколько времени потратил, чтобы выполнить Асино поручение. Обещал — надо сделать! Даже если девушка, которой ты обещал и которая с тобой неделю назад ездила по городу, все следующее воскресенье неизвестно где пропадает, а возвращается домой в двенадцать ночи и не замечает, что ты как проклятый стоишь во дворе напротив ее подъезда и держишь в руках ни на что не похожий подарок.
— Я пошел, — сказал Геннадий.
— А ты еще меня проводи, — попросила Ася.
Они свернули за угол и шли теперь в толпе, спешившей к метро и становившейся чем ближе к вестибюлю, тем плотнее.
— А что у него с ногой? — спросила Ася.
— Не знаю. Я не с ним, а с ребятами с его двора разговаривал. Могу узнать, если надо, — вдруг предложил он, хотя утром твердо решил, что не будет больше встречаться с Асей. Расскажет ей, что узнал, отдаст подарок и баста, крест на этом.
— Вместе узнаем, — сказала Ася. — Ты ведь обещал мне помочь.
И вот, вместо того чтобы, отдав ей записку, раз и навсегда сказать «прощай» и уйти, не оглядываясь, как уходили герои любимых картин, Геннадий, которому на работу к десяти и в другой конец города, спускается с Асей вместе в метро. Он придерживает захлопывающуюся дверь переполненного вагона, чтобы Ася успела войти, а потом зачем-то сам втискивается в этот вагон, едет с ней и еще провожает ее до самой проходной и чувствует: хотел бы, но не может он на нее сердиться. А все потому, что поглядела на него своими ясными глазами и сказала своим голосом, всегда веселым, а сегодня вроде бы грустным, но доверчивым:
— Мне очень нужно, чтобы ты мне помог, Генка. Ну, что я одна буду с этим мальчиком делать?
Ася ушла. Генка стоит перед проходной, смотрит ей вслед и думает: что же это такое в конце концов с его стороны? Отсутствие воли? Ну, нет! Это «всепоглощающее чувство», вот что это такое! Теперь, когда он вспомнил, как называется то, что с ним происходит, он перестает на себя злиться. Конечно, если вдуматься, очень странно, что это происходит именно с ним. Ему всегда казалось, что чувства — это очень простая штука, тем более теперь, когда времени на технику и то не хватает: так быстро она развивается. Каждый день новое. А про переживания все давно известно. Тут нового ничего не изобретешь. Но уж раз оно так получилось и это обрушилось на него, придется себя вести сообразно с обстоятельствами. Геннадий любил делать все по-настоящему, как полагается...
Пожалуй, напрасно он не отдал ей конверт, который весь вечер держал наготове вчера и принес с собой с самого утра сегодня.
Генке давно хотелось рассказать Асе, как он ее увидел первый раз, как тогда утром на лестнице все слилось вместе: солнце, которое било в окно, вспышка ее волос в солнечном луче, ритм песенки, которую он насвистывал, а Ася подхватила перестуком каблучков по ступенькам.
Но как все это перескажешь словами? А ведь достаточно ему у себя дома включить магнитофон с пленкой, где записана эта песня, чтобы ясно увидеть все: и лестницу, и солнце, и Асю...
У Аси был простенький проигрыватель: Геннадий сам его не раз налаживал. И ему вдруг пришло в голову переписать песню, с которой все началось, с пленки на пластинку, подарить Асе эту пластинку, а уж заодно объяснить, в чем смысл этого подарка.
С самого утра в воскресенье Геннадий отправился на улицу Горького в ателье звукозаписи. Ему предложили подождать. Старик, который сидел в стеклянном ящике, выводил серебряной краской и затейливыми буквами надпись на огромной фарфоровой чашке: «Маленький подарок с большим чувством уважаемому...»
Генка фыркнул. Его смех подхватила толстая курносая девочка-школьница; она пришла вместе с матерью получать свой заказ. Пластинку, в середину которой была наклеена фотография курносой девочки, положили на диск проигрывателя. В репродукторе раздался ее напряженный голос: «Дорогой папа!! — выкрикнула она. — Мы с мамой поздравляем тебя с днем твоего рождения. Дорогой папа! У нас все хорошо! А сейчас я сыграю тебе то, что выучила в школе». И пластинка заиграла какую-то несложную фортепьянную пьеску.
Девочка и мама просияли. Геннадий тоже просиял.
— Я хочу записать в начале пластинки несколько слов, а потом музыку, — сказал он.
— На чем будете играть? — спросил его техник.
— У меня с собой пленка. С нее музыку запишете.
— Можно и с пленки. Входите в студию. Текст напишете? Или будете так говорить, из головы?
— Из головы! — уверенно сказал Генка.
«Скажу просто, — подумал он. — Сейчас ты услышишь песню, с нее все началось. Не понимаешь? Потом я тебе все объясню...»
Но тут перед ним на стене вспыхнул сигнал: «Запись!..» — и Генка крикнул не своим голосом:
— Дорогая Ася! Разреши подарить тебе в этот день...
«Что я такое говорю? — подумал он — И почему таким ужасным голосом?» Но он видел сквозь стекло аппаратной, как стремительно бежит лента записи. Остановиться было невозможно.
— ...этот маленький подарок с большим чувством! — прокричал Генка и остановился. Он увидел, как девочка, которая поздравляла своего папу и, оказывается, еще не ушла, смотрит на него сквозь стекло аппаратной, надувая толстые щеки: сейчас прыснет со смеху.
— Я не могу записываться, когда на меня смотрят! — крикнул Генка, довольный, что может прервать запись.
— Это была проба, — успокоил его техник. — Вам никто больше не будет мешать. Вы готовы?
Генка помолчал и, когда вспыхнул сигнал, вдруг снова продекламировал:
— Эту маленькую пластинку, дорогая Ася, с большим чувством я вручаю тебе в знак...
«Какой ужас!» — подумал он и остановился.
Но Генка не хотел отступать. Он добился своего. Через час работы у него была пластинка, на которой он тихим и спокойным голосом обещал, что когда-нибудь объяснит Асе, почему записал для нее именно эту песенку. Сфотографироваться и наклеить свою фотографию на пластинку он решительно отказался.
И вот эту-то пластинку в конверте он весь день таскал вчера, надеялся, что сможет отдать ее Асе, а принес сегодня с утра и уносит, не решившись отдать.
Не отдал, так отошлет. И Генка по дороге на работу забежал на почту. Пусть хоть завтра получит.
Пусть улыбнется. Все-таки она удивительно улыбается...
День у Аси начинался хорошо. В цехе в воскресенье вымыли окна, и теперь все было залито солнцем. Новенькая почти совсем приладилась и больше не задерживала Асю, и после одиннадцати часов, когда конвейер остановили для занятий производственной гимнастикой, а потом снова включили, Ася почувствовала, что она вошла в тот ровный ритм, в который важно попасть с начала недели. Тогда все будет ладиться. Можно будет и работать хорошо и думать о том, о чем она опять не может не думать.
Она не предложила вчера Павлу приехать и позвонить и не обещала, что приедет к нему еще раз сама.
«Это я правильно сделала, — думает она, — теперь пусть сам решает».
Самое главное она ему сказала. Поп? Ни за что на свете! А вообще-то он ей нравится. Непонятно только почему. Хотя почему непонятно? Как он вчера взял билеты хорошо и на озеро вместе с ней хорошо глядел, как они в автобусе ехали замечательно! Нравится? Нет, вчера они сказали об этом правильнее: они друг без друга жить не могут. Сказал это первый Павел, сказал-то хорошо, а вот что он будет делать после этих слов, неизвестно. Даже в общежитие опоздать побоялся: не великий подвиг для большой любви. Несмелый он — вот что плохо. И верит во что-то до того ненужное и нелепое, что и представить себе немыслимо. А может, и не верит? Сам себя уговаривает? Оттого так и нервничает, когда об этом заходит разговор. И все-таки семинарист! Но ведь могло быть так: полюбила человека, а с ним случилось несчастье. Заболел, например. Тогда как? Отец вот, когда за матерью ухаживал, заболел, серьезно заболел. В войну его даже в армию не взяли. Ведь не объявила ему мать: не знала я, что у тебя плохое здоровье, не нужен ты мне такой. Совсем по-другому она ему сказала. Вспоминали родители, как молодыми были, рассказали недавно ребятам.
Они и сейчас, конечно, еще не очень старые, а ее не понимают. Да и как понять? Она сама им не рассказывает ничего. А как это расскажешь? Никак не расскажешь. Никому. Ни отцу, ни матери, ни Марине, ни Генке. Может быть, только Вадиму. Об этом нужно подумать.
В обеденный перерыв Ася пошла в комитет комсомола — сдавать список желающих заниматься в университете культуры. Себя она тоже включила в этот список, хотя решительно не знала, где возьмет на это время.
Катя Волохина, освобожденный секретарь, озабоченно говорила по телефону:
— Да вы знаете, сколько у нас молодежи? А девушек сколько! Лекцию, которую вы предлагаете, мы с удовольствием возьмем, только зимой. А сейчас нам нужно обязательно о вкусах и о модах поговорить. Дело к лету, и у нас вокруг этого много споров. Неправильные настроения тоже есть.
Заместитель Волохиной — Сергей Савиных, знаменитый бригадир электриков, — одним пальцем печатал на машинке, сердился, поднимал брови, ерошил волосы и был совсем не похож на свой гладко причесанный и улыбающийся портрет, висевший около проходной.
— Ну и агрегат! — сказал он Асе, показывая на машинку. — Представляешь, ни восклицательного, ни вопросительного! Только параграф и еще процент. А я стих печатаю. Бесчувственная какая-то машинка! Где ты ее взяла, секретарь?
— И болтун же ты, Савиных! — сказала Катя. — Не успеешь свой стих за перерыв напечатать, а бюллетень давно вывешивать пора. От руки знаки проставишь. Еще лучше будет.
Но Савиных никак не мог успокоиться:
— Нет, совсем для чувств не приспособленная машинка. Ну хорошо еще машинка, а если человек такой? Хочет спросить, хочет крикнуть, выругаться хочет, а у него в голосе ни восклицательного, ни вопросительного, один параграф. Басню такую написать можно, я попробую.
— Ох, болтун! — еще раз сказала Волохина. — Может, скоро машину такую сконструируют: сама не то что печатать — стихи сочинять будет.
— Вполне возможно! — согласился Савиных. — Сейчас тоже такие стихи встречаются, будто их машина писала. Тогда уж сразу еще одну машину надо бы построить, которая эти стихи будет читать.
— Ну ладно! — перебила Волохина. — Ты потом эту машину сконструируешь. А сейчас стих кончай печатать. Тем более Конькова пришла, а нам с ней поговорить нужно.
— Садись, Конькова, — сказал Савиных, оторвавшись от машинки, и подмигнул Асе. — За стул держись, разговор с тобой будет серьезный.
— А что? — сказала Ася. — Списки я принесла, вот они. Задержала немного, но раньше никак не могла. Еще что-нибудь нужно?
Катя просмотрела список, а потом проговорила каким-то не своим голосом:
— Да понимаешь, ерунда какая-то... В общем такое дело... Даже не знаю, как сказать...
— Очень просто, — перебил Савиных, — сейчас я ей все сам скажу. Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие. Ревизор к нам не едет, а на вас, гражданка Конькова, проживающая там-то и там-то, член ВЛКСМ, незамужняя, несудимая, — вы только не волнуйтесь! — на вас поступил донос.
— Ну, что ты такое говоришь? — вскинулась Катя Волохина. — Заявление нам прислали. За-яв-ле-ние! Дело серьезное, а ты все шутишь.
— Нет, я не шучу, — сказал серьезно Савиных. — Когда на бумаге стоит подпись, такую бумагу можно назвать заявлением, а когда на бумаге подписи нет, тогда, извини, получается, что я правильно сказал. Академика Крылова воспоминания не читала? — спросил он, поворачиваясь к Кате Волохиной.
— Ну при чем тут какой-то академик?
— Не какой-то, а знаменитый кораблестроитель. Ему однажды прислали на его подчиненного кляузу без подписи: «Расследовать!» А он на ней и написал:
«По закону Петра Великого, кто на кого напишет, а подписи своей не поставит, то такой бумаге ни веры, ни ходу в Российском государстве не давать, а сжечь ее на площади рукой палача». Цитирую по памяти, но за смысл ручаюсь.
— Господи! — сказала Катя. — Как с тобой все-таки трудно! Ты же не академик и не Петр Великий!
— Но ведь я и не требую, чтобы ты разложила здесь костер. А анонимку обсуждать не хочу, — твердо сказал Савиных.
— А кто собирается обсуждать? — спросила Волохина. — У нас, по-моему, сейчас комитет не заседает, мы с тобой двое — это еще не кворум, но поскольку Конькова зашла и поскольку такое письмо у нас имеется, должны мы с ней поговорить или не должны? А по-твоему как?
— Может, вы мне все-таки скажете, в чем дело? — спросила Ася тревожно.
— Видишь ли... — осторожно начала Волохина. — Ты только не думай, что мы этому поверили, но понимаешь...
— Ну, чего ты темнишь? — решительно перебил Савиных. — Дай ты ей эту бумажку своими глазами прочесть. Документ яркий! Пусть сама прочтет, сама порвет, и все тут!
Катя Волохина протянула Асе тетрадный листок. На нем было написано незнакомым, почти печатным почерком без точек и запятых:
«Сигнал на гражданку Конькову
Поимейте в виду что Конькова Ася которая работает на вашем заводе и считается как будто она сознательная комсомолка ходит в церковь и была в прошлое воскресенье у обедни еще про нее во дворе знают что она гуляет сразу с тремя один техник ходит в узких брюках и модных туфлях настоящий стиляга с какими надо бороться как и призывает наша печать другой студент вместе с ней хулиганил перед церковью обижал ребенка калеку собралась толпа пришлось на эти их незаконные действия милицию вызывать а с третьим которого во дворе не знают откуда и кто он но все же видели что она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно но только вы не пройдете мимо и выведете ее на чистую воду таких которые свои грехи ходят в церковь замаливать надо из комсомола гнать надеемся что вопрос этот не останется на мертвой точке зрения к сему подпись».
Но подписи к сему не было. Вместо нее стояла закорючка и жирное пятно от пальцев, исписавших этот лист.
В бесконечной фразе Ася услышала знакомый голос.
— Прочитала? — спросила Волохина. — Да ты не волнуйся, поговорим спокойно. Кто бы это мог написать, как ты думаешь?
— Понимаете, ребята, — растерянно сказала Ася, глядя на Катю и Сергея широко открытыми доверчивыми глазами, — все это, конечно, совсем не так, но здесь, написана правда.
— То есть как это правда? — вскинулся Савиных. — Чего ты на себя наговариваешь? Ты что, действительно ходишь в церковь?
— В прошлое воскресенье была.
Катя Волохина всплеснула руками.
— Ну, знаешь ли, — сказала она с отчаянием, — никак я этого от тебя, Конькова, не ожидала. Десятилетку кончила, старая комсомолка, цеховой культсектор, в университет культуры записалась...
— Да ты подожди, Катя, дай сказать человеку! — пробасил Савиных, стараясь, чтобы это прозвучало успокоительно. Но было видно, что он тоже встревожился.
— В церкви я была, — сказала Ася. — Это верно. Теперь тут про троих написано, что я с ними гуляю. Действительно гуляю. — Ася вскинула голову. — Только не так, как тут написано. С двумя я дружу! Один — Генка, радиотехник он. Брюки у него действительно узкие и рубашка с двумя пуговками под воротником, хотя тут про это ничего не написано. Только он никакой не стиляга. Сегодня меня до завода провожал. На прошлой неделе я его попросила, приезжал к нам в клуб, когда мне для концерта помощь нужна была. И Вадим не хулиган. Это даже смешно, чтобы такое про него выдумать! Мы с Вадимом дружим со школы. Он студент-историк, умный очень и много знает. А третий... Третий — другое дело. С ним я не просто дружу, ну, а мы... а он...
— Понятно, — сказал Савиных. — Это объяснять не обязательно. Что скажешь, секретарь?
Волохина помолчала, обдумывая ответ.
— Понимаете, все, что тут написано, все это было, и все-таки все это совсем, ну, совсем неправда... Что получилось? Мальчик учился в нашей школе Миша Сотичев. Сейчас ему лет тринадцать. Был у нас в пионерском лагере, когда я вожатой ездила, хромой он. А теперь он сидит в церкви, побирается! Мы с Вадимом хотели узнать, что с ним, а те, которые вышли из церкви, на нас накинулись. Женщина там есть одна такая. Ужасно она меня оскорбляла. Вот как в этом письме. Толпа действительно собралась. Действительно милиционер к нам подходил. А мальчик от нас ушел. Так я ничего и не узнала про него. Вот только теперь удалось узнать.
— Постой, постой, — сказала Волохина. — Это очень серьезно, про мальчика. Как бывшая пионервожатая говорю. Мальчик школьного возраста просит в церкви милостыню! А в школе об этом известно?
— Не знаю, — растерянно сказала Ася.
— Вот это и нужно было узнать в первую очередь! Как его фамилия, говоришь? А школа какого района, нашего?
— Теперь можешь быть спокойна за парня, — сказал Савиных. — Катя, она знает, что и как. Она этого так не оставит!
Катя действительно знала, что и как. Минут через десять Ася услышала, как освобожденный секретарь сердито говорит по телефону:
— Ах, вам ничего не известно про Сотичева?! А вот нам известно. Да уж так получилось, хотя мы комитет заводской и к школам отношения не имеем. А чего, собственно, ждать? Нет, извините, мы ждать не будем. Нет, все равно касается... У нас сейчас комсомольцы заповеди коммунистических бригад принимают. Там есть такая: «Если рядом с тобой обидели человека, ты тоже виноват...» Нет, это я не вам говорю. Это мы себе говорим. Мы сейчас же поручим нашей комсомолке побывать у этого мальчика дома... Да-да, будет нужно, поставим в известность райком... Хорошо, можем и вам позвонить... Вы тоже звоните, если что-нибудь узнаете. Волохина моя фамилия, из комитета комсомола... Да-да, Волохина, с часового.
— Очень удивились в роно, — сказала Волохина, положив трубку. — Обещали все выяснить. Но пока они будут выяснять, я думаю, мы решим так: записывать это тебе, Конькова, как особое поручение не стоит. Но раз начала, доведи до конца. Выясняй, что с этим парнем. Только без партизанщины: заходи, советуйся.
— Хорошо, — сказала Ася с облегчением. — Я обязательно буду советоваться. А сейчас мне нужно идти. Перерыв кончается.
Савиных тоже поднялся. Он был такой большой, что в комнате сразу стало тесно.
— Кто был прав? — спросил Савиных, кивнув на Асю, которая выходила из комнаты.
Катя Волохина еще раз прочитала тетрадный листок, озаглавленный «Сигнал на гражданку Конькову», потом аккуратно перегнула его пополам, потом еще раз пополам и порвала.
— А все-таки интересно знать, кто и зачем это написал? — сказала она.
— Действительно интересно, — сказал Савиных, — очень бы мне хотелось поговорить с тем человеком. Полезный бы для него разговор мог получиться. — Он заторопился в цех.
— А Катерина-то наша какова! — сказал он, догнав Асю на лестнице. — Машинку где-то добыла без восклицательных знаков, а сама на этих из роно налетела, хоть после каждого слова по три восклицательных ставь. Жаль, еще ты не видела, как она писульку эту порвала, — блеск! Нет, секретарь у нас ничего. Правильный секретарь! Серьезность только на себя напускает. Я уж ей говорил: ты бы хоть иногда улыбалась! Я бы и в Устав записал: комсомольский активист обязан работать с улыбкой, а когда помрачнеет, говорить начнет, что ничего не успевает, что у него в делах запарка, что он один, а работы вагон, — значит, все, кончился: переизбирать пора. Нет, ты не думай, к Катерине это не относится. Она сухарь не убежденный, а напускной. Это мы с нее сострогаем. Уже поддается помаленечку! Он весело захохотал.
Ася долго вспоминала у конвейера разговор в комитете комсомола. Вспоминала письмо, которое ей дали прочитать. Так было обидно! Заревела бы, если б не на работе. Она любит свой дом и свой двор. Когда-то она ходила по этому двору в школу, теперь — на работу. Ее многие знают во дворе. Иногда она слышит, как ей вслед говорят: «Рыженькая-то, Конькова дочка, выросла как!..» Люди, которых она привыкла встречать во дворе, то передают привет отцу, то справляются про мать, и, даже когда они проходят молча, Ася думает о них, как о друзьях. Так уж привыкла.
И ей было невыносимо представлять себе, что в ее доме, в доме, где она выросла, что на ее дворе, на котором она еще в классы играла, на нее смотрят не только дружеские глаза, но и злые. Эти злые глаза замечают все. И все толкуют по-своему. Хорошо, когда у тебя есть такие друзья, как Генка и Вадим, и ужасно прочитать об этом на листке, захватанном жирными пальцами: гражданка Конькова гуляет со стилягой и хулиганом.
Какой она была счастливой, как на сердце было тревожно и радостно, даже плакать хотелось, когда Павел поцеловал ее! Как ужасно знать, что кто-то подсмотрел их первый поцелуй, а потом ухмыльнулся и написал: «а с третьим она целуется в подъезде а что еще между ними есть пока неизвестно...»
Какое подлое письмо! Да, подлое! Потому и подлое, что в нем все вроде как будто правда, только от тех слов, какими оно написано, все стало каким-то скользким, мутным, грязным.
Как правильно поняли всё ребята в комитете! Бумажку эту порвали, а вот Мишей Сотичевым заинтересовались. А она-то, она-то хороша! Так до сих пор про него ничего не узнала. Только и думает, что о Павле.
Асю вдруг обдало жаром. Ведь она им главного не сказала! Не сказала, почему пошла в церковь. Они не спросили, а она не сказала. Ничего не сказала про Павла. Наверно, ее бы тоже поняли, наверно, это тоже можно было бы постепенно объяснить. Но разговор как-то сразу остановился, не дошел до этого. Получается, что она промолчала, утаила, слукавила... Теперь объяснить все будет куда трудней.
Когда кончилась смена, она снова заторопилась в комитет комсомола. Ася еще не решила, что она скажет Кате и Сергею, но уйти домой просто так тоже не могла.
Комната комитета была закрыта. Плохо это или хорошо? Пожалуй, хорошо. Они, конечно, прекрасно все поняли и на письмо это внимания обращать не стали, но очень трудно рассказать о том, почему она попала в церковь. Очень ей трудно рассказать про Павла. Ну, как скажешь такое? Как вообще говорить в комитете комсомола о любви? До сих пор ей случалось приходить сюда совсем не за этим! И все-таки это плохо. Ответила, что в этом письме все не так, что настоящая правда — вот она: у нее есть двое товарищей и один человек, которого она любит. Этих слов, что любит, она прямо не выговорила, но они ее поняли так. Получилось гордо и смело. Катя и Сергей не захотели больше и говорить об этом ужасном письме. Но сама для себя она знает, что всей правды им не оказала. Так получилось. И это очень плохо. И то, что не смогла сказать, и то, что будет теперь бесконечно думать все о том же.
Ну, как это может быть: они с Павлом такие разные, и не просто потому, что она веселая, а он сумрачный, она быстрая, а он медлительный, — они по-разному думают об очень важном, и все-таки она его любит? И им было очень хорошо вместе, пока она не узнала, кто он. Неужели так может быть? А почему так не может быть? А если может быть, как нужно поступать в таких случаях? Нет, не вообще в таких случаях, такого, может, больше ни с кем и никогда не будет, — как поступить ей?
Нет, она никогда, она ни за что не согласится, чтобы он стал попом. Это решено. И на то, чтобы он продолжал верить во всякое такое, тоже не согласится. Но ведь ему не прикажешь: перестань думать, как думаешь ты, начни думать как думаю я! С ним нужно спорить. И она будет с ним спорить. Но для этого ей нужно его видеть. Пройдет еще немного времени, и ее обязательно спросят, дома спросят или товарищи спросят: этот твой Павел, он кто? Так что же ей, промолчать, сказать неправду? Так что же ей, бояться, что их увидят вместе, как он этого боялся? Но ведь это то самое, за что она его стыдила! Нет, ей нечего бояться. И она не станет ничего бояться. Но как все-таки трудно сказать друзьям: человек, о котором вы меня спрашиваете, верит в бога. Но это еще не все: он собирается стать потом. А я его люблю. И я его перевоспитаю! «Перевоспитаю» — страх какое слово! Как в статье какой-нибудь. Невозможно сказать вслух про себя самоё такое слово.
Как трудно это все обдумывать одной! Надо с кем-нибудь посоветоваться. Но с кем? Может быть, все-таки с Вадимом?
Никак не могла Ася ожидать, что, когда она, не заходя домой, позвонит в квартиру Вадима, она встретит в его комнате Геннадия. А Геннадий, когда она вошла, резко оборвал то, что говорил, и вскочил с места. Вадим тоже почему-то растерялся.
— Асюта, ты чего? За книжкой, наверное? — спросил он.
— Просто так, — ответила она. — А я что, помешала? — И добавила удивленно: — А я и не знала, что вы дружите. Думала, так, знакомы.
— Подружились, — мрачно сказал Геннадий и заторопился: — Ну, я пошел.
— Почему это ты уходить собрался, как только я вошла? — возмутилась Ася. — И почему вы так накурили? — Ася приколола на место напоминание, написанное на перевернутой афише:
«1. Комнату можно и подметать!
2. У книг тоже бывает свое место.
3. За квартиру не мешает платить вовремя.
4. Ешь больше витаминов — лето бывает раз в году.
5. Не думай, что никотин — двигатель прогресса.
6. И ученый может ходить стриженым».
Это написала мама Вадима — пианист-аккомпаниатор, когда уезжала на гастроли, в назидание сыну. Она вернулась, и Вадим снял плакат. Но Ася повесила его снова. Потом Ася открыла форточку, собрала все окурки в одну пепельницу и понесла их выбрасывать. Геннадий напряженно глядел на то, как она хозяйничает, а Вадим, когда она вернулась, сказал недовольно:
— Ну, оставь, Асюта, войти не успела, а уже командуешь.
— Может, вы мне объясните, чего вы такие надутые, а то ведь я и уйти могу!
Чего там объяснять... — так же мрачно сказал Геннадий. — Все ясно. — И он в упор посмотрел на Вадима.
А Вадим, как всегда перед серьезным разговором, снял и протер свои сильные очки.
— Видишь ли, дружок, — сказал он, — все дело в том, что ты легка на помине. Мы говорили о тебе.
Геннадий рванулся с дивана, уронив стопку книг. Они в крошечной комнате Вадима громоздились повсюду. Генка начал громоздить их обратно, но книги не поддавались.
— Сядь,—сказал Вадим, — надо рассказать Асе.
— Чего рассказывать! Я говорю: все ясно, зря ты меня уговариваешь, — сказал Генка, ожесточенно складывая книги в штабель.
Те, которые не сразу влезали в стопку, он пинал кулаком, так что Ася даже спросила:
— А книги чем провинились?
А Вадим сказал:
— Я тебя не уговаривал. Я тебе ответил.
— Ответил. Да только неправду. Вот она спутала твой ответ: как домой к тебе в комнату вошла, сразу порядочек наводить начала.
Ася возмутилась. Они говорили так, будто ее нет в комнате, словно у них есть общий секрет, а ей они загадывают загадки.
— Ну, вот что, мальчики, — сказала она, — я ухожу. Я вижу, я тут лишняя.
— Я думаю, нам все-таки придется объяснить Асе, в чем дело, а то Кипяток что-то совсем не то вообразила, — сказал Вадим и пояснил Генке: — Это мы ее в школе так звали.
Геннадий пожал плечами:
— Говори.
— Так вот, — Вадим еще раз протер очки. — У нас сейчас состоялся разговор о тебе.
— Обо мне?
— Вот именно. Как бы это тебе объяснить... Вот он пришел и говорит: мне нужно с тобой поговорить, как мужчина с мужчиной, — сказал Вадим, и Генка приосанился. — А потом... Может, ты все-таки сам повторишь, что ты сказал?
Геннадий замотал головой.
— Ладно. «Я люблю Асю», — это он сказал. Я его слова передаю.
— Почему же это он вдруг тебе сказал? Странно все-таки! — рассердилась Ася.
— По-моему, тоже странно, — согласился Вадим. — Я так ему и ответил. Ответил я тебе так?
Геннадий кивнул.
— А, черт! Как все-таки трудно на такие темы разговаривать, — сказал Вадим. — Особенно втроем. Даже жарко стало. Он объяснил, что уже говорил это тебе, а ты его не захотела слушать. И так как он не видит других причин, — тут глаза Вадима засмеялись, — он, все обдумав, решил, что это из-за меня. Он сказал, что я ему мешаю. На это я возразил, что не могу ему мешать, так как ты меня не любишь и я тебя тоже не люблю. То есть я тебя очень люблю, ты не думай, но не в таком смысле.
Тут Вадим, который старался говорить так, будто это все не очень серьезно, вдруг смутился. А на Геннадия было просто жалко смотреть. Он опустил голову и опять весь как-то набычился.
Асе стало весело.
— А дальше что было? — спросила она с большим любопытством.
— А дальше он мне не поверил и предложил...
Но тут Геннадий перебил Вадима.
— Ладно, — сказал он. — Кончай доклад. Теперь я сам объясню. Я ему предложил: «Если ты настоящий парень, тогда давай по-честному. Ася сейчас придет с работы. Вызовем ее и спросим: вот я, вот он — выбирай». И чтобы дальше — как ты решишь. Так?
— Так, — сказал Вадим. — То есть не в том смысле, что я согласился тебя вызывать, но в том, что он это предложил. А вызывать я не согласился. Я ему стал объяснять...
— Мальчики, — звонко сказала Ася, — но ведь я уже выбрала!
— Я же говорил, — с отчаянием крикнул Генка, — а ты отпирался!
Вадим спросил растерянно:
— То есть как это выбрала?
— Выбрала, — сказала Ася, — только вы оба тут ни при чем.
— Вот видишь, — сказал Вадим почему-то без всякого облегчения.
— И это ты с ним, с тем, кого выбрала, пропадала все вчерашнее воскресенье? — недоверчиво спросил Геннадий. — Кто же это, интересно знать?
— Да, я была с ним, — сказала Ася и очень прямо посмотрела на Генку. — Вы оба его не знаете. Он не в Москве живет.
Геннадий отвел глаза.
— Тогда считай, что разговора не было, — сказал он Вадиму. — Ну, я пошел. Будь...
— Мальчики, — сказала Ася, — мне трудно. Мне трудно по-настоящему. А вы мои друзья. Почему вы не спросите, что со мной?..
...Уже несколько раз в комнате появлялась мать Вадима, ужасалась, что опять так накурено, грозно показывала на свой плакат, требовала, чтобы Вадим перевел гостей в столовую и напоил чаем. И уже выпит чай. И уже съедено все, что нашлось в холодильнике. И уже Ася звонила домой сказать, что задерживается, а Вадим ходил к соседям за сигаретами. А разговор все не кончен.
Генка слушал Асину историю, как репортаж с другой планеты, и был очень похож на себя, каким его нарисовал Андрей. Из всего, что Ася рассказывала, его больше всего задели лампы дневного света в семинарской библиотеке.
— Богу молятся, науку отрицают, а современной техникой, между прочим, пользуются!
— Ты только не упрощай, — сказал Вадим, — не отрицают они теперь ни науку, ни технику. Это все куда сложнее.
Он стал рассказывать, как современная церковь относится к новейшим достижениям науки, увлекся, и, когда помянул про кибернетические машины и космические полеты, Генка почувствовал себя сразу увереннее. Историк-то он историк, а, оказывается, с ним тоже можно поговорить! Даже о технике! Только говорит он про нее как-то совсем по-другому. А уж про машину, играющую в шахматы, сказал такое, чего Генка и не знал вовсе.
Это нужно будет запомнить! И вдруг опять как-то так оказалось, что к этому разговору философия относится. А Генка привык от всего, что считал пустыми рассуждениями, отмахиваться: «Ну, это все ерунда, философия!»
Ребята не заметили, что уже давно ушли в разговоре от того, о чем рассказала Ася. Они то спорили, то соглашались друг с другом, то говорили каждый про свое. Ася молча слушала, старалась запомнить этот разговор, чтобы пересказать его когда-нибудь Павлу, сердилась на себя, что знает меньше мальчишек. Но когда Вадим сокрушенно признался, что сколько ни напрягает воображение, никак не может себе представить ускорение времени, о котором пишут в связи с фотонными ракетами будущего, при котором человек, улетевший с Земли, проведя в ракете несколько лет, вернется на Землю через несколько столетий, она перебила его:
— А как же мне все-таки быть, мальчики?
— Да, действительно, это тоже сложный вопрос, — сказал Вадим, — прямо не знаю, что тебе посоветовать.
— А я знаю! — в сердцах выпалил Генка. — Столько людей вокруг, а тут — поп. Плюнуть и забыть!
— Постой-ка, — сказал Вадим. — Уж очень ты сплеча! Я понимаю так: Ася его любит. Почему любит? Ей виднее. Ведь не потому, что он поп или собирается стать попом, это уж, во всяком случае, ясно. — Он повернулся к Асе. — Видишь ли, дружок, если разобраться, тут есть две стороны...
— Правильно, — перебил Генка, — две! Если уж так получилось, этому парню ты должна сказать: вот одна сторона, вот другая. Вот бог, вот я — выбирай! А так, чтобы вместе — и вашим и нашим, — этого не получится. Не бросишь свою охмуряловку, мы с тобой больше не знакомы.
Вадим улыбнулся. Геннадий сказал это точно так же, как недавно предлагал, чтобы они потребовали у Аси выбора между ними двумя.
— Аргументация сильная, — смеясь одними глазами, сказал он, — но уж очень личная. И даже если ее принять, по-моему, Асе будет не просто сказать этому человеку: бросай семинарию — или мы с тобой больше не знакомы. Что-то вроде этого она, как я понимаю, пробовала — не получилось! Так, Кипяток?
Ася молча кивнула головой. Говорить было трудно. На глаза навернулись слезы. Ребята сделали вид, что не замечают этого, но сами опять смутились.
— Тогда ты, по-моему, правильно решила, — сказал Вадим после паузы.
— Это что же, по-твоему, правильно? Убеждать его, уговаривать? Много чести! — возмутился Геннадий.
— Но ведь она его любит.
— Тогда, конечно... Тогда другое дело. Только у меня как-то в голову это не влезает. Рыжик влюбилась в попа! Я с вами совсем запутался.
— Он еще не поп, — тихо сказала Ася.
— Ну, в кандидата на это почтенное звание. Это все равно! — сказал Генка, но, поглядев на Асю, замолчал.
— А вот убеждать его будет не просто, — озабоченно протянул Вадим. — Вы, братцы, извините, я не хочу, чтобы показалось, что я лекцию читаю, но ведь какой будет толк?. Он будет говорить: «Бог есть!» Кипяток будет говорить: «Бога нет!» Помните, как Остап Бендер спорил с ксендзами? Нет! Тебе придется с ним в самых основах мировоззрения разбираться. Конечно, если вы друг друга любите... — вдруг перебил он сам себя. — Нет, все равно. Это, может, еще труднее. Словом, тебе и самой для этого прочесть кое-что придется. Знаешь, я подумаю, составлю список.
Генка засмеялся.
— Удивительный вы народ, студенты! Выбросит тебя на необитаемый остров. Есть с тобой «Робинзон Крузо», хотя бы в конспекте, — ты спасен, нет ни книги, ни конспекта — пропал! Едет наш Рыжик на свидание, а перед свиданием сидит в читалке и в научные труды вгрызается. Порядок!
— Я понимаю, что это странно, — сказал Вадим, — но...
— Совсем это не странно,— перебила его Ася, — обязательно составь мне этот список. Обязательно! И ты, Генка, напрасно думаешь, что стоит сказать «порядок», и все решается. Ты как рассуждаешь? В радиоприемниках разбираюсь, в телевизоре тоже, так неужели я в человеке не разберусь? А человек все-таки посложнее телевизора, вот!
И Ася выбежала из комнаты.
— Обиделась, — встревожился Геннадий. — Чего-то я ляпнул.
— А может, я? — сказал Вадим.
Оба выскочили на лестницу.
Ася стремительно поднималась к себе.
— Асюта! — крикнул Вадим. Лестница загудела. — Ну, куда ты, Кипяток?
А Генка, перепрыгивая через три ступеньки, догнал Асю на том самом этаже, где когда-то увидел ее первый раз, схватил ее за руку и сказал:
— Я болван! Не спорь, пожалуйста, — болван! С этим вопросом все! Ну, а как все-таки этот мальчишка, Сотичев, который в церкви? Про него ты забыла? Может, все-таки сходим к нему?
— Обязательно, — сквозь слезы сказала Ася. — Завтра же и пойдем.
— Заметано, — обрадовался Геннадий. — Раз уж так получилось, Рыжик, — он остановился, а потом мужественным голосом выговорил, — и ты меня не любишь, давай, что ли, действительно будем друзьями. Не оставлять же тебя одну на этого попа! А может быть, ты все-таки передумаешь и плюнешь на эту историю? Я опять, кажется, не то говорю. Не сердись на меня, пожалуйста.
— Я не сержусь, — и Ася протянула ему руку.
— Ну и дела! — сказал Геннадий Вадиму, спустившись вниз. — Запомни, при тебе говорю, при свидетеле: если этот папа римский ее обидит, я его из-под земли достану, я ему покажу, на чем свет стоит, от кого человек произошел и во что надо верить! Ну, будь...
Он ушел, а Вадим вернулся к себе, раскрыл книгу об альбигойцах, над которой его застал Генка, и попробовал читать дальше.
«Смешной парень! «Вот я, вот он — выбирай!» — «А я уже выбрала. Только вы, мальчики, тут ни при чем». Все правильно! Правильно, но обидно. Ах, Кипяток, Кипяток, как же это?..»
«СПАСИТЕ НАШИ ДУШИ!»
— А вы Сотичевым кто, родственники? — спрашивали Асю и Геннадия.
Их спрашивали об этом в школе, где числился и куда не ходил Миша Сотичев; в жилищной конторе, где мать Сотичева работала лифтершей и от которой имела маленькую служебную квартиру в первом этаже огромного дома; в больнице, где несколько лет назад лежал Миша и где недавно открылось отделение, в котором лечат последствия детского паралича. Спрашивали об этом и в разных других местах, куда они ходили, чтобы узнать, как быть с мальчиком. Мать его тяжело заболела, других родных нет, и он остался в квартире один, его опутали какие-то люди, сумели внушить ему, что он калека, что ему не учиться нужно, а в церковном притворе сидеть, о выздоровлении молиться, милостыню собирать...
— А вы Сотичеву кто, родственники?
Спрашивали по-разному: где с интересом, где с удивлением, где раздраженно. Ася взрывалась сразу:
— Какое это имеет значение?
Геннадий ее останавливал:
— Подожди, Кипяток! — Он перенял это прозвище у Вадима. (Он вообще за это время многое перенял у Вадима.) — Я сейчас все товарищам объясню.
И он объяснял. Если с матерью Сотичева, которая тяжело больна, что-нибудь случится, нельзя допустить, чтобы мальчика стала опекать некая гражданка Мария Степановна Филимонова, продавщица из овощной палатки, да и сейчас нужно сделать так, чтобы она не могла больше влиять на мальчика. А она каждый день крутится в квартире Сотичевых; уходя, оставляет с ним какую-то старуху, которая водит парня с собой в церковь. А когда они — Ася, Вадим или Геннадий — хотят проведать мальчика, перед ними захлопывают двери. Степановна кричит на весь двор, что не допустит всяких там хулиганов и безбожников в узких брючках к убогому сироте, не позволит, чтобы его от церкви отвращали. Иначе как «убогий», она мальчика и не называет и уже по двору всем открыто говорит, что когда его мать умрет, будет опекуншей и поселится в его квартире. Сироту выселить не имеют права, а ей забота о сироте зачтется.
«Нужно вырвать мальчика из-под этого вредного влияния», — заканчивал Геннадий. Он гордился это фразой. Она была обдумана всеми троими вместе. Именно так — вырвать! А потом сделать для него такое, чтобы мальчишка навсегда забыл, что он калека. А может, и в самом деле теперь его ногу вылечат Для этого, наверное, нужно устроить его в больницу. И заниматься с ним все лето, чтобы он догнал класс. И с осени в интернат определить.
— Ну, это без вас решат, — сурово сказала им хорошенькая секретарша в райисполкоме. — Насчет опекунства, интерната и вообще. На это есть свой порядок, а для каждого вопроса существует своя инстанция. За сигнал спасибо, а остальное без вас сделают. Все-таки вы ему не родственники...
— Ошибаетесь, родственники, — упрямо возразил Геннадий. — Ближайшие. Между прочим, вы, девушка, тоже ему родственница.
— То есть как? — удивилась секретарша, даже бровки подняла.
— А так! Вот у вас на кофточке комсомольский значок. Мы тоже комсомольцы. А он пионер. Вы о таком родстве ничего не слышали? А надо бы слышать...
— Здорово ты ей сказал! — восхитилась Ася, когда они вышли на улицу, получив от растерявшейся секретарши твердое заверение, что, когда будет обсуждаться вопрос о Михаиле Сотичеве, их обязательно вызовут в исполком.
— По-моему, неплохо, — скромно согласился Геннадий. — Правда, мне самому это только сейчас в голову пришло. Допытывается и допытывается, по какому праву мы с тобой этим занимаемся. А если не родственники, значит это нас уже не касается? А у меня, может, характер такой, я хочу, чтобы меня все касалось. Тогда как? — Он засмеялся. — Что это я на тебя кричу? Ты-то со мной ведь согласна.
Было нелегко после работы поспевать и в школу, и в больницу, и в роно, и в жилищную контору, чтобы застать тех, с кем нужно было поговорить о Мише Сотичеве, собрать все справки, подписать все бумаги. Никогда раньше Геннадий и Ася не проводили столько времени вместе. Ася за эти дни узнала такие черты Генки, о которых раньше не догадывалась. Он никогда и ничего не забывал. Все дела, которые нужно было сделать, все телефоны, по которым нужно позвонить, все фамилии, на которые придется сослаться, были у него аккуратно записаны; все маршруты точно рассчитаны, время расписано до минуты. На него можно было положиться! А когда нужно было спешить, он выводил кремовую «Вятку», к которой Ася уже привыкла, и они мчались по городу — для всех окружающих влюбленная пара, — два деловых человека, озабоченных устройством сбившегося с пути мальчишки.
— Я вижу, Павлу дана окончательная отставка? — сказала Марина. — Понятно. В общем поздравляю. Лично мне Геннадий гораздо больше нравится. И одевается он со вкусом. Петя мне даже замечание сделал, что я на него слишком внимательно посмотрела, когда мы вас встретили.
Нет, ничего Марине понятно не было. А объяснять слишком долго, да ей и не до того. В конце июня они со своим Петей собирались расписаться и уехать в Крым, так что она больше ни о чем и говорить не могла по-настоящему.
А Павлу совсем не была дана отставка. Ася думала о нем все время, особенно в последние дни. Вот уже неделю она носила с собой, читала и перечитывала письмо, которое получила от него и на которое не сумела ответить.
Письмо было длинное, на многих листках, и написано, видно, не сразу: разными чернилами и даже меняющимся почерком. Видно было, что Павел писал то медленно, старательно выписывая слова, то, не поспевая за своими мыслями, начинал торопиться.
«Дорогая Ася!
У меня всё по-прежнему. Каждый день одно и то же: молитвы, занятия в классе, снова молитвы, приготовление уроков, подготовка к переходным экзаменам. Я уже привык к здешнему распорядку: все-таки много времени позади. А тебе, когда я рассказывал, все показалось так удивительно и даже смешно. И мне тоже многое кажется опять странным, как в самые первые дни, будто я на все снова посмотрел со стороны. Недавно у нас был большой праздник: на колокольне трезвон, во всех церквах хоры пели: и наш, семинарский, и академический, и любительский. Гости, речи, проповеди. На общую праздничную трапезу шли медленно, торжественной чредой, с пением «Пречистой». Красиво. Как в театре. Но я смотрю на это, слушаю, пою сам, ищу в себе благоговения, а его нет.
Я все время думаю о тебе: ты, наверное, обиделась, что я при всех не подошел к тебе тогда, а послал Добровольского, и потом тебе еще долго пришлось меня ждать. Вообще-то к нам не в самую семинарию, но в лавру приходят девушки. Только совсем не такие, как ты. Они приходят обычно в церковь, в которой мы поем, или ждут в саду, когда будем проходить мимо из церкви в общежитие. Есть среди них просто любопытные, а есть — которые хотят познакомиться с выпускниками. Они знают, что нам обязательно полагается жениться, иначе не дадут назначения на приход. У этих, которые ищут женихов, даже заведено что-то вроде формы. Появляются они во дворе лавры обязательно в скромных платочках и плащах-пыльниках, иногда с мамашами, и мы уже знаем: невесты пришли показываться.
Если бы я с тобой не встретился, мне тоже рано или поздно пришлось бы выбирать из них. И чтобы девушка была из хорошей семьи. Только здесь это значит не то, что всюду. Чтобы девушка была из семьи верующих. А мне и раньше девушки, которые к нам приходили, не нравились. А уж когда я с тобой познакомился... Ты совсем не такая. Ты и ходишь не так, и говоришь не так, и смеешься не так.
Конечно, не все из этих девушек верят, многие ищут женихов по расчету, а скромные пыльники — это временная форма, покуда с мужем на приход не поедут. А ты не станешь прикидываться. И креститься тоже не согласишься. А ведь твоего имени в святцах нет. С таким именем венчать не будут. Венчаться ты тоже не пойдешь, хотя венчание — очень красивый обряд. Что правда, то правда. Значит, мне нужно отказаться от надежды, что будем вместе, а я отказаться от этого не могу. Мне все кажется, что все само как-нибудь устроится. Нет, само ничего не устроится. Я побоялся тебя знакомить со своими однокашниками. Знал, что ты можешь сказать им что-нибудь такое, как мне... Сказать, что думаешь.
Испугался, скажешь ты. Да, испугался. Все-таки у меня год пропал после школы, теперь я в семинарии почти два года пробыл. Если отсюда уйти? Что я буду делать дальше? Не удивляйся, что письмо такое длинное. Я пишу его несколько дней подряд, таясь...
У меня есть дядя, он бы мне помог. Помнишь, я тебе о нем рассказывал? Но он такой человек, что даже если я буду задыхаться, а он рядом будет воздухом торговать, я у него не куплю.
Но если останусь здесь? В чем будет смысл моей жизни? В том, чтобы каждый день проводить по «Служебнику» или «Требнику» богослужение? И говорить людям, что я этим спасаю их души? Ты скажешь: значит, ты не веришь в бога, почему же не хотел мне ответить, когда я об этом спросила?
Я сам теперь не знаю. Я, например, никак не могу забыть, что когда у матери было горе — отец болел или я, — она шла в церковь и, возвращаясь оттуда, говорила, что ей стало легче. Добровольский мне как-то сказал: «Говорят, «религия — опиум», а опиум, между прочим, в определенных дозах — лекарство, снимает боль. Не замечал? Пришла твоя мать в церковь, поплакала, помолилась, выговорилась, свечку поставила, записочку написала за упокой твоего отца да за твое здравие — и спокойна».
«Так это же, — говорю, — наркоз!» Отвечает: «А попробуй-ка предложи врачам обойтись без наркоза. Важно, чтоб полегчало, а от бога или от порошков — это дело десятое». Он уже совсем со мной не стесняется: знает, я не побегу на него доносить. Да он здесь на таком счету, что ему это не страшно.
А вот против меня у начальства нашего немало всего есть, особенно с тех пор, как я встретил тебя. А был я тоже на хорошем счету. Память у меня отличная, наизусть заучивать мне нетрудно. «Символ веры состоит из двенадцати частей и составлен на двух вселенских соборах...» «Греховное состояние человека имеет несколько ступеней: страсть, привычка, порок, смертный грех...» «Молитва есть благоговейное возношение ума и сердца к богу, выражаемое словами и благоговейными действиями: возведением очей на небо, крестным знамением, преклонением головы и колен на землю...» «На иконостасе запрещается иметь резные изображения святых, а распятие может быть резным...» «Кланяясь перед иконами, мы должны помнить, что кланяемся не доске и не краскам, но тем лицам, которые на них изображены...» «Жизнь христиан в церкви — это прежде всего живая вера в бога и в искупительный подвиг сына божия...» И так далее. И так далее.
Я могу все это без запинки сказать наизусть. Молитвы тоже знаю наизусть, хотя в них много непонятных слов.
Так что я вполне могу быть отличником в семинарии. Я и был им сначала, даже повышенную стипендию получал, потом с повышенной сняли. Я как раз тогда снова задал вопрос про то, как понимать триединство бога, которое невозможно себе представить.
Вот я и сейчас пишу тебе это письмо в нашей читальне, а как дошел до своих сомнений, мне стало страшно, что кто-нибудь заглянет через плечо и увидит, о чем я пишу. Добровольский уже спрашивал, что это я сочиняю. Я сказал, что пишу учебную проповедь. Кажется, он поверил...
Да, в семинарии не любят сомнений. Но я все-таки не удержался и спросил: как примирить несправедливости и жестокости, которые происходят в мире, с учением о божественном промысле? То есть о том, что все в мире совершается по воле бога. Значит, дети, которые мучились и погибали от голода и бомбежек во время последней войны, тоже погибали по воле божьей? Как усмотреть в этих ужасах и в гибели моего отца мудрость, милосердие и всемогущество божье? Это я спросил. Мне сказали, что люди с их несовершенным человеческим умом божественному промыслу не судьи. И еще: сомневающиеся испокон века пытаются поколебать веру именно этими наивными вопросами. Но вопросы остаются вопросами, а вера стоит нерушимо. Потому она и есть вера, что в ней не все можно понять разумом. Такие сомнения нужно не рассуждениями разрешать, а смирять молитвой.
Я понимаю, тебе будет странно прочесть это, но я попробовал поступить так. Перестал думать и рассуждать, начал поститься, по сто поклонов отбивал, по две-три службы подряд простаивал. Начальство радовалось, что я от сомнений перешел к такому. У нас это называется «ревность по бозе». А мне это не помогло.
А недавно у нас зашел на уроке разговор об искусственных спутниках. Мы не сами его начали, а наш преподаватель пожелал объяснить, как толковать все, что связано со спутниками, в беседах с прихожанами, если они поинтересуются.
«Спутник взлетел в небо, но вернется на Землю прахом». Это, говорит он, сказать, конечно, можно, но это будет примитивно. А вот объяснение посложнее: спутник взлетел в физическое небо, которое изучает астрономия, но не в духовное, которое живет у человека в душе и подчиняется богу. Религия и наука — это две разные книги. В одной человек ищет знания, в другой — веру...
Знаешь, мне это объяснение понравилось, и на другом уроке я решил его развить. Урок был священной истории. Я и сказал, что сотворение мира по библии следует понимать символически. Тем более конец света. Нельзя же буквально представить себе, как пишется в библии, что небо — кожа, которая свернется в свиток, и с него упадут звезды. Этого сейчас и в проповедях никто сказать не решается: уж очень наивно. И нельзя же оспорить данные геологии и астрономии. Но их и не надо оспаривать: это из другой области. Но наш преподаватель этого предмета — старик упрямый и все, что написано в библии, толкует в самом прямом смысле. Опять были неприятности.
А я просто не могу скрывать свои сомнения. Это даже нечестно, по-моему.
После того, что ты рассказала, как была в церкви, я тоже пошел в церковь. Не в наш собор, где все очень торжественно, и не в семинарскую церковь, а в самую обычную, на кладбище, в такую, где мне когда-нибудь предстоит служить каким-нибудь третьим или четвертым священником. Хотя вряд ли. Кладбищенские церкви очень доходные, а я уже не на таком хорошем счету, как был вначале. В церкви отпевали. Все время, пока священник отпевал, родственники собирали между собой деньги, подходили, говорили ему что-то на ухо, он отвечал им обычным голосом, петом снова пел, а они снова собирали деньги...
Если б ты только знала, сколько в семинарском общежитии говорят о деньгах, о выгодных приходах, о том, как делится кружечный сбор, и о том, как его увеличить!
А сколько рассказов о молодом священнике, который всего лет пять, как окончил нашу семинарию, уехал с одним чемоданчиком и книгой, которую ему дали в премию на выпускном акте, а теперь у него дом, сад вишневый, машина.
Про сложное, например, про противоречия в библии, я преподавателей больше не спрашиваю и с товарищами об этом тоже не говорю. Это мало кого интересует: в приходе такие тонкости и не понадобятся вовсе. Но о житейском, о понятном я недавно спросил: как примирить требование нестяжательности, которое нам постоянно повторяют в проповедях, с тем, что в церкви все время собирают с людей деньги? Один из наших практику проходил у священника, который раньше бухгалтером был. Так он ему — это духовный-то пастырь! — объяснял, как книги вести, чтобы легче было доходы свои скрыть и налог недоплачивать. Ну, прямо как мой дядька-поросятник.
Я тебе уже говорил: у нас много фискалов. Об этом разговоре донесли. Было сказано, что я заслуживаю сравнения с непочтительным Хамом, открывающим наготу отца, и что если так пойдет дальше, меня могут даже и исключить. Здесь у нас не полагается сомневаться, здесь все сомнения гнетутся, их скрывают, чтобы про них не узнали. И Добровольский меня уже много раз остерегал.
И тут я подумал: пусть исключают! Так даже лучше будет. Но что тогда? Вернуться домой? Чтобы там на меня показывали пальцем? Городок у нас маленький. И все уже знают, что я в семинарии. Но это не главное. Почему все-таки, когда мой отец был на фронте и от него не приходило писем, мать находила утешение в вере? А знаменитые ученые, которые верили в бога? И почему христианство существует столько веков и почему сейчас столько людей ходит в церковь?
Ты можешь удивиться, что я тебе задаю эти вопросы. Разве ты на них можешь ответить? Я их не тебе задаю, я их себе задаю. Пока что я не нашел на них ответа, но надеюсь, хотя мне очень трудно.
А мать до сих пор ждет, что я одумаюсь. Один раз даже написала: «Я даже молилась за это».
Я пишу тебе про все сразу. Как приходит на ум.
Когда у меня начались сомнения и раздумья, мне надо было звать на помощь: «SOS! SOS!» Я только недавно узнал, что это значит: «Спасите наши души!» А я решил, что сам все найду и сам все пойму.
И мне все чаще кажется, что я не там ищу. Море мыслей, с которыми я не могу совладать, захлестывает меня, и теперь я не молчу, я кричу: «SOS! Спасите наши души!»
Я не один такой. Иногда мне кажется, что здесь все не как я и я не как все. Но нет. Здесь, конечно, больше таких, как Добровольский, расчетливых карьеристов. Есть тут и святоши. Приходишь с таким в умывалку, видишь: он под одеждой весь увешан иконками, ладанками. Таких я боюсь. А есть просто совсем темные ребята. Из каких-нибудь недавно совсем глухих деревень Западной Украины или Западной Белоруссии. Такой парнишка ничего-то толком не читал, ни над чем не задумывался. Отец у него был священник и дед — священник, сам он пел с детства в церковном хоре, прислуживал понемногу. Так оно и пошло. Покуда у таких никаких вопросов, никаких сомнений. Но и у них сомнения появятся.
Ведь наша семинария не одна. Есть и в Ленинграде, и в Одессе, и в Саратове, и в Ставрополе... А сколько в каждой молодых людей? А сколько их у баптистов? Нам говорили об этом. Специальную лекцию читали: «История и обличение сектантства». Очень страстная была лекция: еще бы, речь шла о конкуренте! И снова у меня возник вопрос: православные, адвентисты, баптисты, старообрядцы, пятидесятники, квакеры, иеговисты. Все говорят о боге, и в то же время все ссорятся из-за бога. Неужели бог сам не может за себя постоять?
К кому обращаюсь? Не знаю. Но только «SOS! Спасите наши души!»
Ответишь ли ты мне на это письмо? Даже если не ответишь, я никогда не забуду, что ты сама ко мне приехала. Ничего не забуду, даже если мы не сможем быть вместе.
Не сердись, не презирай меня за то, что я тебе дал адрес «до востребования». Теперь ты знаешь, где я учусь, где я живу. Это для меня большое облегчение, что ты уже знаешь правду. Но если будешь отвечать, пиши пока все-таки до востребования. Так будет лучше».
Несколько последних строк были тщательно замазаны чернилами. Ася долго пыталась разобрать их. Ей казалось, что там и написано самое главное.
Она прочитала письмо раз, другой, третий. Как все-таки странно! Ведь то, из-за чего мучается Павел, об этом люди спорили в давно прошедшие времена, о которых пишут в учебниках и исторических романах. Это все мертвое, давным-давно мертвое! Она попробовала ему ответить. Ей казалось, что она ясно представляет себе, как все нужно написать, но на бумаге ответ не получался, хотя теперь она знала уже побольше о том, о чем писал Павел. Книги, которые ей посоветовал Вадим, не так уж скучно читать, когда мысленно применяешь их к истории Павла. Знает ли он, например, про священника Петра Мысловского, который ходил в камеры к арестованным декабристам и выпытывал у них фамилии участников тайного общества? Назывался священником, а был жандармом в рясе и, когда декабристов осудили, получил новый чин, и орден, и даже звание члена Академии наук. Пусть-ка Павел спросит об этом священнике своих семинарских профессоров!
Она представила себе, как он волновался, когда писал свое длинное письмо, — один в семинарской читальне, нервничая, что кто-нибудь заглянет через плечо; она тоже разволновалась. Но все-таки как ему ответить? О чем ему написать? О том, что будет с ними двумя, или о том, как ему поступать со своими мыслями? Сам он писал обо всем сразу, и все это было сложно, связано одно с другим. Поколебавшись, Ася снова пошла к Вадиму.
Вадим готовился к сессии. Он приходил из библиотеки, ужинал, едва замечая, что ест, садился на диван, сложив ноги по-турецки, листал свои бесконечные конспекты. А Генка, который теперь много времени проводил у Вадима, потрошил его старый приемник, приспособившись на подоконнике. При этом он ворчал:
— Как можно изучать всякие там средние и полусредние века, это, допустим, ты мне объяснил. Но как можно пользоваться средневековым радиоприемником? Но эту машину я доведу до ума! Кроме футляра, ты в ней ничего и не узнаешь.
Он работал молча, как всегда насвистывая песенку, пойманную в эфире. Потом он глядел на часы:
— Эй, заучившийся! Перерыв! Что предпочитают историки: пятнадцать минут гимнастики или вольную борьбу без срока и до результата? Второе? Тогда снимай окуляры!
В один из таких перерывов Ася постучала в дверь к Вадиму. Она услышала пыхтение и странный возглас: «Жми!» Думая, что это относится к ней, она вошла и кинулась разнимать ребят, которые катались на крохотном ковре между письменным столом и диваном.
— Какой захват испортила! — огорчился Вадим. — Сейчас бы я его припечатал.
А Генка, глядя снизу на гневное лицо Аси, расхохотался:
— Не пугайся, Рыжик! Отвергнутые приветствуют тебя! Я беру реванш за очередное поражение на шахматной доске.
Вадим возмутился:
— Во-первых, ты перевираешь историческое изречение, а во-вторых, разве это называется реваншем? Если бы Ася не вошла...
— Ладно, — сказал Геннадий, — согласимся, что это была ничья. — Он встал отряхиваясь. — Мы просто проверяем, крепко ли сидят у него даты. Которые после тур-де-тет выскакивают, те надо учить снова.
Ах, если бы можно было привести сюда Павла, в эту комнату с распотрошенным приемником на окне, с грудами книг на диване и стульях!
— Что нового? — спросил Вадим.
А Генка не удержался:
— Кто победил в идейном споре с любимым человеком? Или у вас тоже ничья?
— Стукнуть его по башке? — предложил Вадим.
— Только не «Всемирной историей», — взмолился Генка.
— А то будет еще одна жертва религиозных войн, — согласился Вадим.
— Я вижу, у вас хорошее настроение, — сказала Ася.
— А почему ему быть плохим?
Действительно, почему ему быть плохим? Не могут же ее друзья из-за того, что происходит с ней, ходить с похоронными лицами! Ей тоже не нужно, чтобы с ней обращались, как с больной.
Она начала читать ребятам письмо Павла, часто останавливаясь и говоря:
— Это, наверно, неинтересно, тут я пропущу.
Но Вадим запротестовал.
— Интересно, неинтересно! Это важно! Читай все!
— Кроме личного, — добавил Геннадий, который вдруг помрачнел.
— Такого здесь почти нет, — сказала Ася и снова подумала про зачеркнутые строки.
Наконец она дочитала письмо.
— Смотри-ка, как рассуждает! — сказал Геннадий без всякого восторга в голосе. — Порядок!
— А я порядка не вижу, — озабоченно возразил Вадим. — Что из этого письма следует? Что он начинает разочаровываться в семинарии и что видит противоречия в наиболее несообразных религиозных догматах! Для начала и это немало, но это еще не все. Ох, придется тебе еще с ним, Кипяток, помучиться!
Он встал и заходил по своей крохотной комнатке.
— Вы поймите, — сказал он, — разве в том дело, какие ему встретились попы: идейные или безыдейные, жадные или бескорыстные? Идейные, если хотите знать, это еще хуже. И не в том дело, какая религия, — так ты ему и скажи, — православная, католическая, иудейская, магометанская. Дело в главном: с кем он будет? Все религии едины в одном. «Разум отвергну!» — говорит библия. «Сокровенного не ищи, тайного не исследуй!» — говорит талмуд. А баптисты поют — заходил я к ним, слышал: «Спасен я от блужданий пытливого и гордого ума!» Так с кем он — с теми, кто хочет знать, понимать, исследовать, или с теми, кто говорит: «Бедный разум, ничего тебе понять не дано, тебе надо верить!»?
Ася всегда знала, что Вадим умный, но сейчас она вдруг увидела, какое у него волевое лицо! Как интересно следить за ним, когда он думает вслух! А Генка улыбнулся.
— Ты чего? — спросил Вадим, не докончив своего рассуждения.
— Жалею! Магнитофона с собой не захватил. Записать бы твою пламенную речь на пленочку и ему отправить. Во-первых, очень хорошо у тебя получается, а во-вторых, представляешь себе эффект: приходит в общежитие, прячет где-нибудь магнитофон и запускает пленку с твоей речью. Попы все в обмороке, а семинаристы послушали — и тут же перековались! Нет, без шуток, разве Рыжик так напишет? Пусть она только не обижается. Ты ему сам все это напиши. Заметано?
— По-моему, Павел Милованов ждет письма не от меня, а от Аси, — рассудительно сказал Вадим.
...Ребята проводили Асю, которая сказала, что еще подумает, как ответить Павлу, и вышли во двор. На скамейках, тихо переговариваясь, сидели пенсионеры. Во дворе сухо щелкал мячик настольного тенниса: в него играли даже при свете фонарей. Отцы семейств, выйдя на балконы в пижамах, поливали из детских леек цветочную рассаду, высаженную в ящики.
— Смотри, уже лето, — сказал Геннадий.
А Вадим ответил невпопад:
— Он, наверное, по-настоящему любит Асю, этот семинарист. Но, кроме того, она для него... как бы это тебе сказать... все живое, то, от чего он ушел. Понимаешь?
— Как не понять! — сказал Геннадий.
— А если бы он с ней не встретился?.. — вслух продолжал рассуждать Вадим.
— Если бы он с ней не встретился, тогда в такой вечер я бы не с тобой тут стоял. За это я ручаюсь! Ну, будь...
ТЕТРАДЬ СОМНЕНИЙ
Павел старался представить себе, что ответит Ася на его письмо. Он начал думать об этом, как только опустил конверт в ящик. Павел мысленно говорил с Асей, объяснял, убеждал, оправдывался. Разговор про себя, когда не слышишь ответов, а только стараешься их угадать, может длиться долго; Павлу он стоил сил, наверное, не меньше действительного разговора. Ответа не было. А что она может ему ответить?
Ведь он столько вопросов ей задал! И почему она должна ломать себе голову над божьим промыслом, который для нее вовсе и не существует? Не нужно ему, чтобы она об этом писала. Другое ему нужно: пусть просто ответит, чтобы ясно стало, как будет с ними дальше. Ведь он ничего не знает...
А ответа все не было.
Павел уже два раза съездил на ближнюю станцию, куда ждал от Аси письма до востребования.
Первый раз он утешил себя, что Ася могла не успеть, и выждал ровно неделю. На почте стояла очередь: пришлось ждать. Это было не скучно: и голоса и лица были не похожи на лица и голоса, которые он видел и слышал в лавре. Здесь стояли люди из того мира, в котором жила Ася и откуда он ждал письма. И он вглядывался в них так, будто сам никогда не принадлежал к этому миру.
Шумно распахнулась и громко захлопнулась дверь.
В тесную комнату почты вошла молодая решительная женщина. Еще с порога она крикнула веселым голосом:
— Эй, голуби почтовые! Газеты, журналы для моих отдыхающих есть? Кто тут крайний, кто тут последний?
Она стала в очередь, но видно было, что она не может стоять без дела, ждать молча.
— Как жизнь, Мария? — спросила она у девушки, которая выдавала почту, и, не дождавшись ответа, вдруг удивленно повела носом: — Что это у вас сегодня не сургучом, а ладаном пахнет?
Тут она вдруг заметила черный форменный костюм Павла. Румянец залил ее лицо, полную белую шею, даже уши вспыхнули. И она смущенно проговорила, — уж лучше бы молчала:
— Извините, молодой человек...
«Она извинилась так, как извинилась бы, толкнув нечаянно инвалида», — подумал Павел и выскочил из комнаты.
Его десятка уже несколько дней несет клиросное послушание в семинарской церкви. Первое время Павел и сам замечал, что, когда прислуживаешь в алтаре, костюм и особенно волосы надолго сохраняют запах ладана. Потом привык, перестал замечать, но, оказывается, запах ладана пристал к нему. Неужели и Ася это тоже чувствовала?!
Он долго ходил по улице, дожидаясь, покуда уйдут все, кто там был и слышал слова молодой женщины. Только что ему все нравилось на почте, а теперь не хотелось входить внутрь. Но не уезжать же, не узнав, нет ли письма! Он заставил себя войти и спросить.
— Пишут! — ответила девушка, как всегда отвечают в окошечке «до востребования», когда видят, как огорчен тот, кто ждет письма.
Но Павлу в ее голосе послышалось обидное. «Не приду сюда больше», — подумал он. Он не придет, письмо будет лежать, потом вернется к Асе, и между ними оборвется эта последняя тоненькая ниточка?
Пусть на него смотрят на этой почте как угодно. Ему все равно! Только одно ему не все равно: почему не отвечает Ася?
Может, обиделась, что он снова дал ей адрес «до востребования»? Может, ей не понравилось, что он боится исключения? А может, все куда проще?
В самом деле, зачем он ей? Зачем ей о нем думать, переживать из-за него, когда у нее в жизни до него все было так ясно, так хорошо, так просто?
Ася рассказывала ему о заводе, о бригаде, о подругах и товарищах. Рассказывала о делах и называла имена так, будто Павел ясно представляет себе и этих людей и эти дела. Он уже начал понимать, чем отличается операция, которую Ася выполняет сейчас, от той, с которой она начала свою работу на конвейере, и знал, почему будильники, которые испытывают, заводят так, чтобы они звонили во время обеденного перерыва, — а то с ума можно будет сойти от их звона! — и твердо помнил, что, когда Ася говорит о платине, это не металл, а название важной части будильника.
Асиных знакомых он тоже стал различать по ее рассказам. Он уже знал и модницу Марину, и ревнивого лейтенанта Петю, и знаменитого бригадира электриков Сергея Савиных, и самого умного из Асиных знакомых, студента-историка Вадима, и веселого техника Геннадия.
Павел представлял себе, как Ася беззаботно выходит после работы из проходной, встряхивает рыжими волосами, с которых только что сняла марлевую косынку, надетую на время работы, улыбается, а ее уже ждут у дверей товарищи: все сразу или кто-нибудь один. Если один, это еще хуже.
Товарищи подхватывают Асю под руки и уводят по тенистой аллее бульвара. Им не надо спешить: они живут в Москве и никому не обязаны отчетом. В любой день недели они могут пойти с ней в любое кино. И в клуб. И в театр. И на танцы. Нет для них запретов, которыми, как решеткой, со всех сторон обставлена его жизнь. Им не надо ничего объяснять Асе о себе, она о них все знает!
Конечно, ей лучше с этими людьми, чем с ним. Ради чего ей мучиться? Потому она и не отвечает на его письмо. Ее молчание — это ведь тоже ответ...
С тех пор как Павел отправил Асе свое длинное письмо, ему чего-то не хватает. Мысли, которые его мучали, когда он писал письмо, сделались яснее, словно вопрос, если его написать на бумаге, уже немного сам становится ответом.
У Павла была черная клеенчатая тетрадь. Он всегда носил ее при себе, перегнув пополам. И он начал записывать в эту тетрадь то, чего не написал Асе.
Стояли жаркие дни. Жара была не по-июньски душной. Грозы проходили стороной, без дождя и облегчения не приносили. Все время пересыхало в горле, стучало в висках. Днем казалось, что церковные купола плавятся на солнце. Ночью под низкими сводами общежития было тяжко спать. В старинные узенькие окна воздух вроде совсем не проходил.
Все были измучены жарой и многочасовыми службами. Вспыхивали дикие бессмысленные ссоры. В спальне снова, как в первой год, начались бурсацкие забавы. Когда Павел тряс за шиворот Здорова — тот положил ему под простыню сапожную щетку, — Мишенька Доронин тоненько посмеивался из угла:
— Сердится-то как! Как сердится!
Мишенька Доронин был единственным, кто в эти душные дни все время радовался. «Чем труднее, тем лучше!» — говорил он умильным голоском и преданно заглядывал в глаза собеседнику, наклоняя свое бледное личико. Он все чаще замирал перед иконой в неурочное время.
Казак, поглядев однажды на его молитву, озабоченно сказал:
— Приглядывайте за Дорониным. Уж очень в ревность ударился, не выкинул бы чего-нибудь повселюдно во время службы. — И он покрутил пальцем около виска.
В один из этих невыносимо жарких дней Павел едва дождался свободного часа. А когда свободный час начался, ему показалось, что он тянется так же томительно, как все длинные тягучие дни. Чтобы не сорваться снова на соседнюю станцию за письмом, чтобы не думать больше об Асе, Павел перешел через двор, залитый солнцем, полный сытых голубей, распаренных туристов, исходящих благоговением и потом богомольцев, и вошел в музей.
Раньше его влекли сюда пронзительно умные глаза ликов, написанных Андреем Рублевым и Симоном Ушаковым; хотелось понять, как и о чем думали люди, которые были изображены на бесценных потемневших досках; хотелось догадаться, о чем думали художники, изобразившие их; хотелось разобраться, как он сам, Павел, смотрит на это: волнует его картина или святыня?
В музее у входа был маленький киоск. Здесь продавались деревянные резные игрушки, путеводители и книги. Книги были разложены на прилавке и на столе, и их можно было подолгу перелистывать.
Продавщица, занятая с туристами, почти не обращала внимания на длинного худого парня, который уже не первый раз просматривал книги, ничего не покупая. Правда, сегодня она хотела сказать: «Здесь все-таки, молодой человек, не читальня!» — но вдруг заметила, что у парня заблестели глаза.
Он поймал на себе ее вначале недовольный, потом удивленный взгляд и аккуратно положил книгу на место, но не смог сразу закрыть ее и продолжал вчитываться в какую-то страницу.
— Спасибо большое! — сказал он тихим вежливым голосом и ушел.
Продавщица, показывая на него туристам, придала своему лицу выражение, которое должно было говорить: «Каких тут только у нас людей не бывает!» А когда они ни о чем ее не спросили, сама сказала многозначительно:
— Сосед наш, видно... Из семинарии...
И туристы заогорчались, что не разглядели его как следует.
— Тоже экспонат своего рода! — сказал один из туристов, и в группе немедленно начался спор, кто в наше время идет в семинарию.
А «экспонат своего рода» почти бежал по дорожке. Он искал места, где сможет спокойно обдумать слова, на которые наткнулся в книге «Древние о религии». Обдумать? Прежде всего он должен их запомнить. Он не купит эту книгу: все равно ему негде ее хранить. Он лучше еще раз попросит у продавщицы разрешение почитать ее на месте. Заучит эти слова, а потом запишет их.
...Прошло несколько дней, и Павел смог, наконец, записать поразившие его слова. Теперь они в его тетради, всегда с ним, всегда, когда он захочет, перед его глазами.
«Бог или хочет удалить зло из мира и не может, или может и не хочет, или, наконец, и может и хочет.
Если он хочет и не может, то он не всемогущ, что противно природе бога. Если он может и не хочет, то это свидетельство злой воли, что противно природе бога.
Если он может и хочет, то почему же на земле существует зло?»
На эти вопросы, конечно, не сможет ответить ни один из его наставников. Подумать только! Это сказано так давно — христианской религии и в помине не было. Да и при чем тут она! Сама мысль о боге, о всяком боге рушится, если задать эти вопросы!
Павел сидит на скамейке бульвара, который тянется вдоль крепостной стены лавры. Он выбрал это место, потому что здесь к нему нельзя неожиданно подойти. Он в последние дни все чаще чувствует на себе внимательные взгляды окружающих. Но сейчас он один, и он вписывает в свою клеенчатую тетрадь слова древнего мудреца. А еще год назад он на первой странице этой же тетради старательно выписал совсем другие слова. Вот они: «Верующий должен помнить, что всякий догмат потому и составляет предмет веры, а не знания, что не все в догмате доступно нашему человеческому пониманию. Если можно было бы научно объяснить чудеса, то ничего чудесного не осталось бы... Поэтому и верим, что чудесное не подлежит анализу и объяснению».
Целый год Павел перечитывал эти строки, как заклятие, которое должно было ему помочь, когда он не понимал того, чему его учили. И они ему помогали! Теперь не помогают. Он вырвет их из тетради. Зачем же? Пусть останутся на память! И Павел крупными буквами написал над рассуждением о догмате: «Заповедь для труса!» Какое облегчение, что можно подумать и написать так! Но кому этот вызов? Для кого эта смелость? Что будет с ним дальше?
Скоро шесть. Звонят колокола лавры: сейчас начало службы. Десятка Павла входит в семинарскую церковь. Жарко. Так жарко, что почти все сегодня без курток: в теннисках и рубашках. Регентом к десятке, как старшеклассник, приставлен Добровольский. Он поднимается на хоры, по случаю жары тоже не в черной форме, но в хорошо сшитом костюме, который он называет «летним концертным» и который куплен в комиссионном магазине.
Десятка проходит к лестнице, ведущей на хоры, сквозь толпу, собравшуюся в церкви. Здоровые парни. Среди них только Мишенька Доронин кажется слабеньким и хилым. На него обращают в зале внимание: перед тем как подняться на хоры, он успевает приложиться к нескольким иконам. Все остальные идут не задерживаясь.
Они уже научились проходить сквозь толпу, собравшуюся в церкви, слегка склонив голову и потупив глаза, но у большинства еще широкие размашистые шаги, которые плохо согласуются с маской отрешенности на лицах.
Семинаристы поднимаются на хоры, раскладывают ноты на пюпитрах, поглядывают сверху в зал: сейчас, когда занятия кончились, в семинарской церкви особенно часто появляются девушки в шарфиках, накинутых на головы, как платочки. Иногда их сопровождают мамаши. Девушек, которые приехали сюда искать женихов, легко отличить: они крестятся, кланяются, ставят свечки с неумелой истовостью. Иногда они быстро оборачиваются и углом глаз косятся на хоры.
Молодой сдобнолицый священник и совсем юный, еще безбородый дьякон из новорукоположенных, шурша дорогими облачениями, ведут длинную службу. Очередной семинарист, спустившись с хоров и надев поверх тенниски серый стихарь, вычитывает у аналоя на церковнославянском, как лестница сама вознеслась в небо. Потом из-за дверей, в иконостасе, доносится басовое: «Премудрость! Вонмем!»
Семинаристы, обливаясь потом, красиво и слаженно поют, что люди — рабы господни. Кто-нибудь из стоящих в зале — не молящихся, а любознательных — непременно поворачивается от царских врат, смотрит на хоры. Он глядит на семинаристов и старается понять: что это за люди? А перед ним на хорах Павел и его сверстники: десять человек — десять загадок.
Самый старший из семинаристов — регент — в минуты, когда не нужно управлять хором, озабоченно вспоминает свой разговор с отцом Феодором. «Как я держался? — думает он. — Не сказал ли лишнего? Нет, кажется, все было в норме».
— Я хочу, чтобы вы мне, наконец, ответили ясно: что происходит с вашей находкой? Вы его привели сюда, вы за него отвечаете, — сказал отец Феодор.
И Добровольский заверил отца Феодора, что Павел в последнее время образумился, перестал задавать ненужные вопросы, скромен, прилежен и тих. А в действительности Добровольский чувствует, что это не совсем так, и вот сейчас размышляет, как бы повернее узнать, о чем думает и что пишет в свою тетрадку его подопечный. Свои мысли и у Мишеньки Доронина. Он радуется, что впереди еще и пение псалмов и чтение кафизм, и всматривается до мерцания в глазах в сверкающий иконостас, в разноцветные огоньки лампад, в синий дымок, поднимающийся из кадила. Никто не знает его тайны, но сегодня снова ему, невидимо для всех, с иконы одобрительно кивнул преподобный. И он тихонечко смеется от радости, тихонечко, потому что, если он рассмеется громче, его опять уведут отсюда. Он не слышит, как Добровольский командует:
— Заслоните от зала тронутого, сейчас он тут устроит представление!
Потом Добровольский злым шепотом говорит Павлу:
— Петь, петь надо тут, а не мечтать!
И Павел привычно вступает в пение, а сам напряженно думает: «Что со мной будет дальше? Пора решать!»
ВНАЧАЛЕ БЫЛО ДЕЛО!
Письмо Павлу, много раз начатое, перечеркнутое, все еще не было отправлено. А он не приезжал и не звонил: видно, ждал ответа. А может, ему некогда было: то ли домой уехал, то ли экзамены у него шли.
В эту неделю Ася работала во вторую смену. Перед работой она пришла в комитет комсомола — попросить Катю Волохину еще раз позвонить в исполком насчет Миши Сотичева. Они быстро обо всем договорились, но Ася задержалась. Пришел Сергей Савиных. Он, наконец, написал басню про бесчувственную машинку и теперь искал слушателей. Послушали его сочинение, посмеялись, похвалили его. Потом они вместе с Сергеем вышли из комитета. Катя внимательно посмотрела им вслед и сказала:
— Заходи, Конькова, если что, советуйся.
— Вот я и хочу посоветоваться, — неожиданно для себя самой выговорила Ася, когда проходили по двору.
— Со мной? — удивился Савиных. — Со мной больше ребята советуются. Ну, коли со мной, давай сядем. На ходу я стих могу сочинить, советовать я на ходу не умею.
Они сели на скамейку возле молодых топольков, которые осенью сажали вместе во время субботника.
— Не знаю далее, с чего начать, — сказала Ася.
— Попробуй начать сначала, — ответил Савиных.
...Слушая Асю, он хмурился, ерошил волосы. Ей казалось, что он не то недоволен тем, что она рассказывает, не то ему трудно слушать, но, когда она замолкала, Савиных смотрел на нее внимательными глазами. Видно было: ждет продолжения.
Ася кончила говорить. Он встал во весь свой рост, молча прошелся вдоль скамейки — Ася поворачивала вслед за ним голову, — затем сел рядом с ней и сказал решительно:
— Ясно!
— Ясно? — удивилась Ася.
— Не то ясно, какое письмо ему писать. Ты почему раньше всего не рассказала, вот что мне ясно. Приходишь ты к нам в комитет и рассказываешь свою историю. Договорить еще не успела, что хочешь этому парню, который в семинарии, помочь, а мы решаем, что помогать нужно не ему, а тебе, что ты попала под его влияние и надо тебя от него избавить. А что? Вроде все правильно. Павел этот для нас никто, человек посторонний. За него мы не отвечаем. За тебя отвечаем. Не читала недавно в «Комсомолке» статью? Полюбила девушка одного бывшего уголовника — ты, конечно, не думай, я не сравниваю... Он уже на ноги становился. Решила она замуж за него выходить. А ее в комитет комсомола вызвали и отсоветовали. Считали, что чуткость проявили, позаботились о человеке. Я это, знаешь, когда понял? Когда решили мы бороться за звание коммунистической бригады и было предложение: двух парней — да ты их знаешь! — вывести из нашей бригады, потому что с ними нам до этого звания никогда не дотянуться. А потом подумали, подумали: нет, что-то не то. — Он помолчал соображая: — Так что с тобой тоже так бы решать не стали. А на письмо как ответить? Слушай, — сказал Савиных таким голосом, будто он все сразу понял. — Сколько места занимают книги, которые тебе историк твой знакомый прочесть посоветовал, если поставить их рядом? Наверное, полку. Это самое малое. Разве их в одно письмо упишешь? Нет, ты не думай, что я против его совета. Он тебе хорошо посоветовал. Ты меня с этим историком познакомь. У нас в части, где я служил, парень был. Представляешь, молодой, моего года, но из сектантов. Такая меня брала досада! Как заведусь с ним спорить, понимаю, что во всем прав, а чего-то мне для спора с ним не хватает. Чтобы не вообще говорить, а в самую точку. Так что это он тебе верно посоветовал. Но и неверно тоже. Ты сама говоришь: запутался твой друг. А запутался потому, что испугался. И ты решила теперь его путаницу распутать. Словами? Одних разговоров, чтобы он все это понял, мало. Даже самых умных. «Вначале было дело!» Слыхала такое изречение?
— Это чье же? — спросила Ася.
— Философское, — веско сказал Савиных, — но я с ним согласен. Он тебе кричит: «SOS!» А ты ему собираешься на это отвечать в письменном виде. Бюрократизм какой-то получается! Идем к Катерине. Она, конечно, разволнуется, что ты ей сразу всего не сказала. Но мы ей все объясним: ты ему принципов не уступала, душой не кривила, а вот отрекаться от него не хочешь и, просто говоря, забыть не можешь. По-моему, все в порядке: и личное и общественное. Видишь, как я все точно разложил! Ну, идем к Катерине. Будем держать совет: не что писать, а что делать...
Знала бы Ася, что в это время происходит с Павлом!
— Ты что-то избегаешь меня, отче Павел, — добродушно сказал Добровольский, подсаживаясь к нему в саду. Павел промолчал. — А ведь я все вижу, все понимаю. Тоскуешь? Зачем же от меня тоску свою скрывать? Я тебе друг. Ну, а что на хорах прикрикнул — дружба дружбой, а служба службой. С меня тоже спрашивают. Думаешь, мне самому тут тошно не бывает?
Григорий говорил просто, без своих любимых старокнижных выражений, усталым голосом; говорил словно сам с собой, будто вслух размышляет, действительно огорченный отчуждением друга.
«А ведь он сложнее, чем я о нем рассказал Асе, — подумал Павел. — Во всяком случае, умнее. А сейчас, кажется, даже искренне говорит...»
— Все равно ты мне помочь не можешь, — сказал Павел.
— Я рад, — неожиданно ответил Добровольский. — Не тому рад, что не могу тебе помочь. Если бы такое чувство во мне возникло, я бы не признался в нем. — Он замолчал. Непонятно было, то ли слова подбирает, то ли на самом деле взволнован разговором. — Я рад тому, — сказал Добровольский, — что ты хоть подумал так: «А может ли мне помочь Григорий?» Значит, дружбе еще не конец. А ведь, наверное, могу. Советом хотя бы.
Добровольский держал в руках прут и аккуратно счищал с него ножиком тонкую кору.
И Павел вдруг ясно представил себе, как пойдет разговор дальше. Сейчас Григорий скажет: «Чтобы советовать другу, нужно знать, что происходит с другом». Потом он сделает внимательное лицо и будет сосредоточенно слушать, потом проговорит проникновенно: «Все это очень трудно!» И окажется, что Павел ему все рассказал, а посоветовать ему... «Кто же тут возьмется советовать!» — скажет Добровольский. «Ну, нет, этого не будет, — твердо решил Павел. — Нечего с меня кору сдирать». Но Добровольский сказал совсем иначе:
— А что толку в советах? Помочь нужно делом. Если мы уже здесь оказались, нужно быть первыми, не последними!
Добровольский доверительно улыбнулся.
— Учащие нас, — он голосом обозначил иронию, — за которых мы денно и нощно возносим молитвы, тобою не очень довольны. Это было нелегко, но я постарался: тебе поручено прочитать учебную проповедь.
— В церкви? — спросил Павел, даже задохнувшись от мгновенно промелькнувшей у него мысли.
— Обрадовался? — Добровольский стегнул очищенным прутом по воздуху и прислушался, как он свистит. — Нет, покуда не в церкви. Всего лишь в классе. Рассматривай как репетицию. Слушать будут наши же, кто не разъехался, да с краткосрочных курсов кто-нибудь зайдет. Словом, аудитория будет. Тебе об этом сообщат официально. Я же по-дружески предвосхищаю событие. Тем более, что несколько к нему причастен. Покажи, на что ты способен, — это и мой совет и моя помощь.
— Я подумаю об этом, — сказал Павел.
— И есть над чем! Очень есть! — внушительно произнес Добровольский и встал. Он аккуратно стряхнул с колен ленточки коры, еще раз взмахнул белым гибким прутиком и с сожалением отбросил его.
— Как отнесся Милованов к тому, что вы ему сказали? — спросил отец Феодор Добровольского, когда тот пришел за распоряжениями на следующий день.
— С радостным трепетанием! — ответил Добровольский: не мог удержаться от соблазна позлить наставника своим лексиконом, хотя тут же обозначил легкой улыбкой, что употребляет его несколько иронически.
— С трепетанием, говорите? Интересно! А не разведет он в своей проповеди такого...
— А хотя бы и развел! — впервые без всякой почтительности горячо перебил Добровольский, увлеченный мыслью, которая внезапно пришла ему в голову. — Скажет все, как подобает, — хорошо. Скажет что-нибудь, что не подобает, — тоже неплохо. Во-первых, это значит, что он, наконец, раскололся, виноват, раскрыл свою сущность, выяснение которой вы, отец Феодор, поручили мне. А во-вторых, нет для церкви опасности большей, чем отсутствие противников в ее собственном лоне.
— Неглупо, — сказал отец Феодор, — хотя и не свое. Увлекаетесь Лойолой? Милованов — семинарист-еретик, смешно!
— Не так уж смешно, если, обличая его, можно преподать урок смирения всем остальным. А если он еще и сам покается!
— Важен не масштаб, а направление мыслей, — сказал отец Феодор. — А направление у вас... — он помолчал, — любопытное... Надеюсь все же, что Милованов не обманет наших первоначальных надежд.
— Если позволите, я передам ему о вашем уповании, — сказал Добровольский, снова почтительный ученик с простодушием на лице и в голосе...
Чтобы успеть разыскать Павла в лавре и вернуться в город, не опоздав на работу, нужно было либо с вечера выехать из Москвы, но тогда неизвестно, где провести ночь, либо с утра торопиться на самую первую электричку. Но после того как она долго откладывала ответ, Ася решила ехать завтра же. Когда они остались вдвоем, она попросила мать:
— Мама, ты без будильника просыпаться умеешь. Разбуди меня завтра тихонечко в полпятого утра, а?
— Куда в такую рань? — удивилась Анна Алексеевна. — И когда ты объяснишь, что с тобой творится?
— Ничего плохого, кроме хорошего, — весело сказала Ася и закружила мать по кухне. — Вначале было дело!
В тот ранний час, когда она собиралась выехать, метро еще закрыто. Идти пешком через весь город? Ну, нет! Ася с вечера позвонила Генке:
— Слушай, Генка, — лукаво пропела она, — что-то ты давно не катал меня на мотороллере.
Генка обрадовался, но тут же удивился:
— Насколько мне известно, ты эту неделю работаешь вечером. А какие катания по утрам?
— А мне как раз рано утром нужно. На вокзал, к поезду. Отвезешь?
— Куда это ты собралась? — спросил Генка, удивившись еще больше. А когда Ася объяснила, куда едет, мрачно предложил: — Давай я тебе лучше вызову, знаешь, такое с шашечками, называется такси. Ты, наверно, не заметила, что на мотороллере нет багажника для вещичек.
— Для каких вещичек? — возмутилась Ася. — И с какой стати такси? Скажи просто, что не хочешь.
— А кто вас знает, может, ты его агитировала, агитировала, а сагитировалась сама? Бывает! Ну ладно, отвезу. Заметано!
...Когда они проезжали по пустынному проспекту, только что политому и чуть дымящемуся утренним паром, и остановились перед светофором, Ася сказала:
— Все-таки ты очень хороший, Генка!
— Это я и сам знаю, что хороший, — убежденно ответил тот, — а толку что? Ты-то не меня едешь ни свет ни заря разыскивать. Но подожди. Вот не перейдет твой кандидат в попы обратно в люди, тогда мы это переиграем!
— А если перейдет? — с вызовом спросила Ася.
— Тогда тем более. Тогда мы с ним будем на равных. А так сейчас я вроде буду стараться отбить тебя у калеки, извини, пожалуйста. Ты, может, думаешь, я сдался? В журнале бы так написали: «Отвечаем на вопрос Геннадия Никонова: «Как поступить, если я люблю девушку, а она меня не любит?» — «За свою любовь надо воевать!» Ответ чересчур правильный, но, между прочим, правильный. Мы еще повоюем! А сейчас поехали спасать заблудшую душу!..
Они приехали на вокзал слишком рано.
— Не присмотрите ли за машиной? — спросил Генка у девушки в форменной фуражке, которая выстраивала в длинную очередь такси, прибывшие к первому дальнему поезду.
— А где же машина? — пренебрежительно фыркнула она, глядя на кремовую «Вятку».
Генка тут же с ходу сказал ей замысловатый комплимент, и она согласилась.
— Тактика! — скромно объяснил он Асе. — Тебя оставил в сторонке, а то прогнала бы она нас с этой стоянки. Ты сегодня завтракала? Я, например, нет. У нас дома среди ночи не кормят. Пошли побросаем чего-нибудь в рот?
— Какой сейчас здесь завтрак? — удивилась Ася.
— В этот час только на вокзалах и завтракать. Надо знать любимый город.
Он провел Асю в зал ожидания к тележке с кастрюльками и скомандовал:
— Пирожки четырежды и кофе по стакану.
— Очень вкусно! — похвалила Ася.
— Днем ты эти пирожки есть не стала бы, — заметил Генка. — Через два часа они превращаются в обыкновенную резину. А сейчас ничего. Мы, может, еще и газету успеем до твоего поезда купить. А то вдруг там написано, что бог есть, и ты зря едешь!
Газетный киоск был еще закрыт, и они пошли обратно. Ася заторопилась: до поезда оставалось мало времени. Вдруг она резко остановилась.
— Ты что?
— Кажется, мне действительно не нужно ехать, — сказала Ася. — Это он.
В зале ожидания на скамейке дремал Павел.
— Кто? — не понял Генка.
Наверно, потому не понял, что мысленно представлял себе Павла в рясе или, во всяком случае, чем-то отличающимся от обычных людей. А тут был просто очень длинный парень в самом обыкновенном плаще, и лицо такое, как у всякого человека, который провел ночь на вокзале, — заспанное и неумытое.
— Как ты не понимаешь? Павел!
— Он? — изумился Генка. — Интересно. Он, оказывается, вдобавок еще и бродяга. Ну что ж, подойди разбуди его. А я поеду. Я и в детстве не любил играть в «третий — лишний».
— Нет, постой, — попросила Ася, — не уходи.
Генка, подчеркивая свой нейтралитет, подошел к щиту со вчерашней газетой.
Ася тронула Павла за плечо. Он вздрогнул.
— Ася? Ты здесь? Почему?
— А ты почему? Я собиралась ехать к тебе. Что случилось? Ты ушел из семинарии?
Павел покачал головой:
— Нет. Пока не ушел.
— Тебя исключили?
— Нет, не исключили. Просто я вчера попросил разрешения поехать в город и паспорт свой попросил, он у них лежит в канцелярии. Сказал, что хочу в Москве записаться в библиотеку. Мне ответили: все, что вам нужно, есть в нашей библиотеке. Тогда я сказал, что мне все равно надо в город, у меня есть дела, знакомые есть. Мне ответили, что мои знакомые на меня, по всей видимости, дурно влияют и что я должен выбирать себе других знакомых. Тогда я сказал, что с разрешением или без разрешения, с паспортом или без паспорта, но сегодня я все равно уеду. Ты мне не ответила, и я больше не мог ждать. «И будете ночевать на вокзале?» — это с насмешкой такой мне сказали. А я ответил: «Да, на вокзале!» Вот и ночевал на вокзале, и, знаешь, ничего, неплохо. Утром собирался тебе звонить. А теперь и ты тут оказалась.
— Предопределение? — засмеялась Ася.
— Обыкновенная счастливая случайность, — ответил ей Павел.
Ася подозвала Геннадия, который церемонно представился:
— Геннадий Никонов!
Но когда она заставила Павла рассказать, как он хотел уехать и как его не пускали, Генка оживился.
— По-моему, — сказал он, — вы поезжайте к себе обратно, поскольку вещи у вас еще там остались, а я сегодня отпрошусь с работы пораньше и приеду за вами. Конечно, багажника у меня нет, но небольшой чемоданчик к мотороллеру присобачить можно. Представляете эффект: идут все эти ваши попы — извините, конечно, если я их не так назвал, — а тут я въезжаю в ворота, разворачиваюсь, хватаю вас с чемоданчиком и... пишите письма, шлите телеграммы!..
Ася перебила:
— Ну, это ты, Генка, кино насмотрелся. И, наверное, на детских сеансах. Что он, невеста, чтобы его похищать? Тут вопрос серьезный.
— Невеста действительно не он, — не удержался Генка. — Но главное, вы-то сами решили или не решили?
— Не знаю... — ответил Павел.
— Понимаю, — сказал Генка, — пока вы разочаровались в семинарии и начали сомневаться в самых несообразных религиозных догматах. Это немало, но это еще не все. Для последовательного атеизма больше требуется.
Павел с изумлением посмотрел на Генку. Он никак не ждал, что в зале московского вокзала, где он провел ночь, в пять часов утра ему придется встретить Асю с каким-то парнем, который изъявит немедленную готовность умыкнуть его на мотороллере прямо с семинарского двора и скажет такое про его сомнения в догматах и про непоследовательный атеизм.
— Ну, что мы тут стоим? У этого вопроса есть две стороны. Поговорим на улице, — предложил Геннадий. — Пошли.
— Так ты правда собиралась ко мне ехать? — спросил Павел, когда они оказались на площади.
— Совсем нет. Мы просто приехали выпить на вокзале свой утренний кофе! — ответил за Асю Генка. — Да! К вам она собиралась ехать! К вам! Неужели непонятно?
— Как же так? — растерянно сказал Павел. — Я думал, ты мне даже на письмо отвечать не хочешь, а ты...
— По-моему, я могу идти, — перебил Геннадий.
— Можешь, Гена, можешь, — не слушая его, радостно сказала Ася, — я сейчас все сама объясню Павлу.
— Надеюсь, что для этого я не нужен, — многозначительно произнес Геннадий.
Но Ася и Павел не оценили его тона.
«Вот как обстоит дело с чувствами, — яростно нажимая на стартер кремовой «Вятки», подумал Геннадий. — На меня она никогда так не смотрела».
Геннадий уехал. Павел и Ася остались на площади. Мимо них проходили люди с чемоданами, носильщики катили свои железные тележки, продавщицы мороженого, торопясь на электрички, толкали их твердыми боками своих ящиков: они всем мешали. Но им нужно было вот тут, сейчас, немедленно, никуда не уходя, в шесть часов утра между выходом из вокзала и входом в метро, все объяснить друг другу. Павел хотел рассказать о том, как он ждал письма, Ася — о том, почему она его не написала. И, словно чувствуя, как им необходимо все выяснить, толпа обтекала место, на котором они стояли, как река обтекает островок.
— Ну что мы все про письмо и про письмо? — весело сказала Ася. — Теперь можем обо всем поговорить. Хорошо, что встретились. Ехала и думала: как я его там опять найду? А ты сам оттуда уехал. Что будем делать?
Павел ответил не сразу. Ася ни о чем его не спрашивает, ничего не требует. Вовсе не обязательно все решать сразу. У него впереди несколько часов, у нее тоже. Можно походить по городу. Это ничего, что так рано, это даже хорошо, что так рано: можно условиться, когда они встретятся снова; еще будет время поговорить о трудном и серьезном.
— Я спросила: что мы будем делать? — повторила Ася. — Ты о чем думаешь?
— Я должен вернуться, — Павел вздыхает и трудно договаривает, — туда.
— Куда? — спрашивает Ася.
На внезапно побледневшем лице ее глаза, всегда зеленые, кажутся почти черными от гнева.
— Зачем же, зачем ты приехал? — говорит она. — А я-то думала... — Она не договаривает: ей трудно говорить. — Ну, чего ты улыбаешься? — с отчаянием спрашивает она.
— Я рад, — говорит Павел, — что ты так... — И он тоже не договаривает. — Только ты не поняла. Сейчас я тебе объясню...
УЧЕБНАЯ ПРОПОВЕДЬ
— Волнуешься? — добродушно и благожелательно спросил Добровольский и скользнул по Павлу своими светлыми внимательными глазками. В классе еще никого, кроме них, не было.
— Очень, — ответил Павел. — Как ты думаешь, народу соберется много?
— Честолюбие заговорило? Много, немного, но, как говорят в миру, кворум набежит. Ужасная духотища! — пожаловался Добровольский, а потом небрежно спросил: — Конспектик свой не покажешь?
Павел, сгибая и разгибая свою клеенчатую тетрадь, отрицательно покачал головой:
— Стоит ли? Конспект беглый, почерк скверный. Сейчас услышишь...
— Нет у тебя все-таки ко мне доверия, — огорчился Добровольский, — а ведь твой поход в город, да еще с ночевкой, не кто-нибудь — я замял. Большой шум затевался.
Павел выдвинул ящик стола и положил в него свою тетрадь, потом достал ее снова, нервно перелистал и снова бросил в ящик.
Приоткрылась дверь, и дежурный сказал:
— Милованов! Отец Феодор зовет.
— Чего это ты ему понадобился? — встревожился Добровольский и тут же сказал успокоительно: — Услышишь сейчас напутственное слово, наверное.
Павел заторопился к выходу. Когда он вернулся в класс, за столами уже сидели одноклассники и несколько приглашенных из других классов. Преподавателей еще не было. Добровольский не заметил, как вошел Павел. Выдвинув ящик стола, он перелистывал его клеенчатую тетрадь.
— Ты что делаешь? — шепотом спросил Павел: гнев сдавил ему горло.
Добровольский поднял голову и улыбнулся, придерживая тетрадь:
— Чего ты? Все тайное становится явным...
— Отдай тетрадь, — негромко, так, чтобы не привлекать внимания остальных, сказал Павел и рванулся к тетради.
Добровольский оттолкнул его руку:
— Интересную проповедь пишешь, как я погляжу, очень интересную!
Павел потянул тетрадь к себе.
— Шпионишь, гадина! — все еще не очень громко сказал он.
Добровольский ответил так, чтобы его услышали все:
— Благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас. Ударившему тебя по правой щеке подставь левую. — Он встал, поднял тетрадь высоко над головой, так, чтобы Павел не мог ее выхватить, и закончил елейно: — И от взявшего твое не требуй назад.
— Не балагань! — резко сказал Павел. — Отдай тетрадь.
Но тут на Павла неожиданно накинулся Мишенька Доронин.
— Он тебе божье слово, а ты ему — не балагань?! — истерически крикнул он.
— Не лезь, святоша, сами разберемся! — сказал Добровольский...
Открылась дверь. В класс вошли преподаватели, предводительствуемые отцом Феодором. Семинаристы, привлеченные нарастающей ссорой, не сразу их заметили.
— Милованов, староста, что происходит в вашем классе? — гневно сверкнув глазами, спросил отец Феодор. Павел промолчал. Он решил сделать все, чтобы столкновение с Добровольским не помешало ему сказать того, что он собирался. Добровольский тоже, видимо, не хотел публичных выяснений. Он тихо положил тетрадь Павла на стол.
Дежурный начал было читать молитву, но Мишенька Доронин вдруг радостно объявил:
— Я скажу! Я скажу! Милованов на Добровольского с бранью накинулся.
Отец Феодор удивился:
— На лучшего друга своего?.. И в такой день! Откуда в вас сия мирская злоба, Милованов?
Здоров дернул Доронина за рукав:
— Сядь! И молчи!
Но Доронин не унимался:
— Добровольский взял тетрадь, а тот ее начал отнимать.
— Какая тетрадь? Чем заняты ваши мысли в день, когда вам предстоит произнести свою первую проповедь? Что у вас в этой тетради?
— Мои записи, я готовился... — сказал Павел, стараясь, чтобы голос его звучал как можно спокойнее.
«Неужели мне не дадут сказать?» — подумал он.
— Хорошая будет проповедь! — сказал Добровольский многозначительно. — Такой еще никто не слышал. То-то он тетрадь свою не выпускает из рук.
Порядок в классе нарушился. Семинаристы обступили Павла, который сжимал свою тетрадь побелевшими пальцами.
Отец Феодор сказал решительно:
— Милованов, покажите тетрадь, о которой идет речь. Ну? Я жду! Какие у вас могут быть тайны?
Павел шагнул в сторону из круга обступивших его, подошел к кафедре, с которой вели урок преподаватели, и, стараясь, чтобы голос звучал спокойно, сказал:
— Тайны действительно нет. Сейчас я все скажу. Сам скажу обо всем, что написано в этой тетради.
Он раскрыл тетрадь и сказал:
— Я хотел уйти отсюда, ничего не объясняя. Но мне сказали: «Ты всего боишься!» Я действительно боялся. Теперь не боюсь. И я вместо учебной проповеди, которую должен был сказать сегодня, хочу прочитать несколько страниц из этой тетради... Для себя я называю ее «Тетрадь сомнений».
Едва Павел раскрыл тетрадь, отец Феодор сказал:
— Мы ждем от вас учебной проповеди, а не страниц дневника. Идите на место, Милованов.
— Но вы сами спрашивали, что у меня в тетради? — возразил Милованов.
Его вдруг поддержал Здоров:
— Дайте сказать!
Павел начал читать выписанные им на одну страницу наиболее явные противоречия библии, но сам оборвал себя. Он хорошо знает тех, кто сидит в этом классе. Не станут они переживать то, что в Ветхом завете про царя Ирода говорится одно, а в Новом — другое. Он не это прочтет: «Дети, которые не при царе Ироде, а в последнюю войну мучались от голода и погибали от бомбежек, тоже погибли по воле мудрого и доброго бога. Как же это?»
И Самохин неожиданно пророкотал мягким басом:
— Дети — это верно! Это понять трудно.
— А теперь, — сказал Павел, — я прочитаю вам замечательные слова. Мне они глаза открыли. «Бог или хочет удалить зло из мира...» — начал читать он, но докончить ему не дали.
— Занятия не состоятся! — крикнул отец Феодор. — Замолчите, Милованов. Замолчите и положите свою тетрадь! Вы на коленях приползете за ней, когда одумаетесь.
— Приползу? — переспросил Павел. — На коленях? Навряд ли! — Он пошел к дверям, но остановился. — А тетрадь свою я могу оставить. Не вам! Им! Он положил тетрадь на первый пустой стол класса и вышел.
На пороге Павел оглянулся и увидел, что тетрадь лежит на столе и ни один из его одноклассников не решается ее взять, но все на нее смотрят.
Стукнула закрытая им дверь. В классе стояла напряженная тишина. Впервые семинаристы увидели, что отец Феодор растерялся. Он метнулся к выходу, потом остановился и хрипло сказал:
— Чего уставились? За ним бежать собрались? Как крысы с корабля? Не ошибитесь! Этот корабль еще не тонет. Не тонет! Не тонет!
Он оглядел класс, потом посмотрел на тетрадь Павла, которая так и осталась лежать на первом пустом столе.
— Оставайтесь в классе! — овладев собой, сказал он совсем другим голосом. — У вас есть какой-нибудь урок? Сидите и учите. Спокойно. Никуда Милованов не уйдет. Вы еще убедитесь в этом.
Он протянул руку к тетради Павла и вдруг поймал быстрый взгляд Самохина, брошенный на тетрадь. Самохин тут же опустил глаза. Отец Феодор взял тетрадь и вышел в коридор. Его догнал Добровольский.
— Я хотел объяснить... — начал он.
Отец Феодор желчно и устало перебил его:
— Что вы можете объяснить? Вы Милованова знаете лучше, чем другие. Подумайте, что сделать, чтобы, если придется с Миловановым расстаться, ушел бы отсюда так, чтобы и пикнуть не мог. Вот о чем сейчас думать нужно.
Добровольский отошел потупившись, изобразив сокрушение на лице. Отец Феодор крикнул ему вдогонку:
— И за Самохиным приглядывайте. За Здоровым тоже. Что-то они мне сегодня не понравились...
ЭПИЛОГА НЕ БУДЕТ!
Жарко. Почти как в Крыму, куда со своим Петей уехала Марина и откуда пришла открытка. Андрей готовится ехать в лагерь во вторую смену, а пока целыми днями пропадает со своим этюдником в зоопарке. Наташка тоже начала учиться рисовать.
На всех углах стоят очереди к бочкам с квасом. Фанерные щиты на автобусных остановках сообщают о продлении маршрутов до водных станций и пляжей.
На дорожках больничного парка, где ребята занимаются лечебной гимнастикой, все белым-бело от тополиного пуха.
— Как дела, Миша? — спрашивает Ася худенького мальчика в длинной полосатой пижаме.
— Порядок! — отвечает он любимым словом Геннадия.
Ася приезжает сюда иногда одна, иногда вместе с Геннадием. К ним привыкли и уже больше не спрашивают, родственники ли они Сотичеву.
Вадим собирается в экспедицию со старшекурсниками, в работе атеистического кружка которых принимает участие.
...В семинарии состоялся торжественный выпускной акт. Молодым священникам были вручены дипломы, отличникам — книги духовного содержания с назидательными надписями на первой странице. Была произнесена традиционная речь о предстоящем им служении, о нестяжательной пастырской жизни, которая будет для будущих иереев лишь приуготовлением к иному, горнему миру, к коему здешняя, земная юдоль лишь недолгая подготовка.
Семинаристы разъехались. Старшие — на богослужебную практику. Особо успевающие — на экскурсию по святым местам. Григорий Добровольский в качестве секретаря при важном церковном лице поехал в заграничную командировку.
В канцелярии уже давно лежит направление для семинариста Павла Милованова, которому надлежит проходить практику в одной из церквей соседней области. Но он не приходит за этим направлением.
...Молодой человек, худой, неуклюжий, в черном кителе, застегнутом до горла, в черных брюках — его костюм выглядит странно на улицах, пышущих жаром, — неуверенно вошел в заводскую проходную.
— Мне тут пропуск должен быть, — сказал он в окошечко.
Вахтер покрутил в руках удостоверение воспитанника духовной семинария и удивленно спросил:
— Вы в какой же цех?
— Приехал! — услышал Павел звонкий голос Аси. — Идем скорее, наши тебя уже ждут.
На дорожке заводского двора Павел останавливается:
— Мне не все удалось, как я хотел и тебе обещал, — говорит он, — но все-таки я вслух сказал, что ухожу. Открыто сказал. Ты понимаешь?
— Понимаю! Очень понимаю! — ответила Ася.
— Волохина, секретарь комитета комсомола, — сказала Катя и протянула Павлу руку. — Садитесь, товарищ Милованов.
— Садитесь, Павел, — говорит Сергей Савиных. — Потолкуем.
Павел ждет, что с ним будут сейчас говорить о том, о чем он писал в письме к Асе. Он даже приготовился спорить. С кем? С Асей? С самим собой? С Асиными товарищами, о которых она ему рассказала? Он и сам не знает. У него приготовлена только одна фраза. В ней он уверен твердо. «Определить убеждения — это не просто, — скажет он, — я еще многого не решил...»
Но он не успевает всего этого сказать. Катя Волохина говорит ему так:
— Мы в курсе дела. Так что рассказывать всего сейчас не нужно. Вы для себя решайте, как и что.
Об этом пока говорить не будем. Надеюсь, что времени у нас еще для этого хватит. А сегодня пройдите с Сергеем по заводу. Он вам покажет, какие у нас цехи, расскажет, где вы могли бы работать, если решили поступать к нам. Так, Сергей? Образование ведь у вас десять классов?
Павел уходит вместе с Сергеем. Ася порывается пойти с ними, но потом остается с Катей.
— Как ты думаешь, Катя? — спрашивает она.
Катя отвечает:
— Неужели мы все вместе не сможем на него повлиять? Все-таки мы сильнее, чем ты одна, а?..
ОБ АВТОРЕ
Сергей Львович Львов родился в Москве в 1922 году. Учился в Институте истории, философии и литературы. Когда началась Отечественная война, был призван в ряды Советской Армии. Служил военным переводчиком и преподавателем. Демобилизовавшись в 1950 году, несколько лет работал в «Литературной газете». С 1956 года — член Союза писателей. С. Львов — автор ряда статей по вопросам русской и зарубежной литературы, критико-биографической монографии о К. Г. Паустовском (Детгиз, 1956), рассказов, вошедших в сборники «Рассказы советских писателей» 1954 и 1958 годов, и повестей, опубликованных в журнале «Юность» («Полтора месяца в жизни Тамары» в 1959, «Спасите наши души!» в 1960 году).
Для книжного издания повесть «Спасите наши души!» дополнена.
В издательстве «Молодая гвардия» ранее вышла книга С. Львова «Огонь Прометея» (рассказы из истории литературы).
Комментарии к книге «Спасите наши души», Сергей Львович Львов
Всего 0 комментариев