«Ворчливая моя совесть»

Ворчливая моя совесть (fb2) - Ворчливая моя совесть 1707K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Борис Леонидович Рахманин

Ворчливая моя совесть

Памяти матери и отца

ВОРЧЛИВАЯ МОЯ СОВЕСТЬ (Западносибирский коллаж)

1

Сплошная чернота ночи, чернота зимнего неба, проколотая лишь двумя-тремя огоньками буровой, смутная белизна снегов. Границы между черным и белым нет, метель размыла ее. И некий знак, темная закорючка, запятая, движущаяся по вздыбленным ветром снегам. Человек… Может показаться, что он согнулся перед ветром в нижайшем поклоне. Нет, это только кажется. На самом деле — поединок у них, они борются. Упираясь друг в друга макушками, переплетя руки, ходят по тундре — кто кого. Человек удаляется. Значит, осилил. Он все меньше, меньше, исчез… Но оглушительно громко — так, словно к самым губам его поднесли микрофон, — слышится хриплое дыхание, слышно, как напряженно он кашляет. Слышны срывающиеся с губ, обращенные к сопернику или к самому себе слова, слышно, о чем он думает…

«Бывает — даль к себе поманит, летишь, мечтами с толку сбит… И вот он, зыбкий край, где мамонт в глубинах, словно в зыбке, спит. Мне кажется — еще он дышит, ворочается там, живой, и тундру над собой колышет с тяжелой вышкой буровой…

Я шел росистыми лугами, плоды надкусывал в садах, в стальном я жил, в стеклянном гаме в стальных, стеклянных городах, и мог я поздно спать ложиться, не накрутив тугой звонок… Одна беда — никак ужиться с ворчливой совестью не мог. Намного легче, если трудно, — на ус я это намотал. Как вкусно, нефтью, пахнет тундра, хоть иней ноздри обметал. Я связан с ней, землей угрюмой, которую, как мудрый лоб, великой увлеченный думой, морщиной рассекает Обь. Я связан с ней, пустыней голой, где  д ы ш а т  п о ч в а  и  с у д ь б а, где вечно в поиске геолог… А что же ищет он? Себя! К свинцовой, дикой речке выйдет, попить нагнется над водой и в зеркале живом увидит себя с седою бородой. Как будто незнакомца встретил…»

Слабеет голос человеческий. И не только воющий посвист метели его заглушает. Что-то еще, музыка… Да, да, тихие, но наливающиеся силой звуки возникли в тундровой ночи. Вздохи какие-то. Вот-вот одолеют они и метель, и простуженный голос человека…

«…Как будто незнакомца встретил. В коллаже неотложных дел, событий, лет он не заметил, что, словно тундра, поседел. Ах, тундра… Логикой спокойной любви к тебе не превозмочь. Здесь летом солнце светит в полночь, ну, а зимой — и в полдень ночь…»

Слабеет, а точнее — сливается с ветровым гуденьем и могуче усилившейся музыкой простуженный родной голос. Отодвинуто в сторону все неглавное, все мелкие, слишком изощренные звуки бытия. И сквозь жерла невидимых труб вместе со вздохами героической мелодии изливается на простуженную землю цвет. Алый вздох, зеленый, желтый… Алый и синий… Алый и голубой… Цветомузыка, а?! Цве-то-му-зы-кааа!!

И вдруг — нетерпеливые, частые, пронзительные телефонные звонки. Междугородный…

2

— Тюмень? — схватил трубку начальник нефтеразведочной экспедиции. — Але, Тюмень! Девушка, это роддом? Роддом?! Але!..

— Ну, роддом, роддом! — слабо прошелестел в трубке ответный голос — Товарищ Бронников, сколько можно?! Я же сказала — температура нормальная, состояние удовлетворительное. Я от вас нервное истощение получу, ей-богу! Как мое дежурство…

Бронников медленно опустил трубку на место. Единственная морщинка на его чуть нависшем лбу, похожая на парящую чайку, стала отчетливой, почти черной. Посмотрел на часы. Нажал кнопку.

За дверью послышался звонок. Вошел следующий, буровой мастер Лазарев. Совсем что-то поседел бурмастер.

— Ты что это, Степан Яковлевич, в приемный день? — заставил себя улыбнуться Бронников. — Кто-кто, а ты… В любое время дня и ночи! Как к Чапаю! Я пью чай — садись и ты рядом! — Бронников уже смеялся, но светлые — очень светлые — маленькие глаза его так и пронизывали Лазарева.

— Да я не потому, что приемный день, я… — Лазарев мялся, оглядывая кабинет. Подчиняясь приглашающему жесту Бронникова, сел.

Стол. Письменный приборчик, карандаши в стакане. Белая губчатая веточка коралла. Рация по левую сторону стола, телефоны. На стене — карты. Одна — карта района, подвластного Бронникову. Бледно-зеленая ямальская тундра, утыканная флажками буровых. Красные флажки — план выполняется. Черные — нет, не выполняется. Вон тот флажок, черный, на самой верхушке — Сто семнадцатая, лазаревская. Ну, что еще может привлечь внимание посетителя здесь, в кабинете начальника НРЭ? Большая фотография в рамке, поселок Базовый с птичьего полета. Десятка два длинных двухэтажных и одноэтажных зданий вдоль бетонки — местный Калининский проспект — да несколько разнокалиберных по бокам. Да еще несколько строений стиля «барако», да склады всяческие, подсобки. Другая фотография — ненцы стоят у чума, смущенно усмехаются. Неловко как-то — позировать вот так… «Эй, фотограф, щелкай, однако, не томи душу!» Графин с водой. Сейф, окрашенный под дерево. Кактус на подоконнике распахнутого окна. (Да, да! Метель в прошлом. Июнь на дворе…)

Лазарев медленно оглядывал кабинет, переводя взгляд с одной его достопримечательности на другую, подолгу изучая каждую, словно впервые здесь, словно не бывал здесь, в этом кабинете, два-три раза в месяц, а то и два-три раза в неделю. А Бронников, с улыбкой следя за его взглядом, и сам не без интереса рассматривал свой кабинет, открывая его для себя снова. Из приемной к ним доносились голоса, треск пишущей машинки, надрывный неискренний плач женщины. Лазарев видел ее только что в приемной. Неряшливо одетая, растрепанная, с лиловым фонарем под левым глазом. Держала за руку мальчика лет пяти. Вполне почему-то ухоженный мальчик. Спокойный, чистенький, кораблик на колесиках за собой тянет.

— Ну и что, что фонаря мне наставил?! — хлюпала она за дверью, обращаясь к стрекочущей на машинке невозмутимой секретарше. — Ну и что, что я его сама посадила?! Вчера посадила, сегодня освободила! А если Костик за папой соскучился, зовет — тогда что? А если я сама одумалась и снова очень хорошо к нему отношусь — тогда что?

— Я… Я, Николай Иваныч, вот по какому вопросу… Я… — и Лазарев невольно для себя опять поглядел на карту, туда, на самую ее верхушку, где торчал черный флажок Сто семнадцатой. — Я к вам…

Пискнула рация.

— Товарищ Бронников? — спросил едва слышный женский голос. — Сейчас с вами будет говорить товарищ Лепехин.

По лицу начальника НРЭ пробежала тень.

— Лепехин? Давайте…

— Бронников? — тут же раздался далекий и вместе с тем находящийся как бы совсем рядом, запертый в металлическом ящике рации голос. — Николай!

— Здравствуйте, Эдуард Илларионович, — вежливо произнес Бронников. — Слушаю!

— Что там у тебя с транспортниками? — сразу взял быка за рога голос в ящике.

— Отвечаю. До сих пор не решено, кому лежневкой заниматься — автохозяйству или нам. Руку на пульсе этого дела мы держим, но…

Голос в ящике потрескивал, рвался на части, вновь соединялся в целое, замирал, усиливался, но Бронников все понимал, слышал.

Кивал головой, недоуменно поднимал иногда брови, не соглашаясь, но и не считая необходимым вступать в пререкания.

— Почему же ты в таком случае по периметру восточного района вглубь лезешь? — смеялся прячущийся в ящике человечек. — На Сто семнадцатой, например, давно уже газ объявился, думаешь, не знаю? Почему перфорацию не произвели? У тебя на Сто семнадцатой вообще чудеса… Юноша упал. Теперь — это… Слушай, Бронников, кое у кого тут начинает возникать мнение… Э-э-э…

— Да-да! Слушаю!

— Коля, — проникновенно произнес Эдуард Илларионович, — я нашу старую дружбу не забыл, учти. И я тебя по-дружески предупреждаю.

— Спасибо.

— Ты, как видно, неисправимый разведчик, Бронников, и… И не мешает ли это тебе охватывать проблему во всей ее масштабности?..

— Смотря какую проблему, Эдуард Илларионович.

— Мы, Бронников, оба в принципе люди маленькие, но на разных этажах. Я выше. И я не шучу. М-да… Ну так вот… Брось-ка ты чикаться с этой Сто семнадцатой, подними инструмент, вернись на тысячу метров и срочно дай газовый фонтан. Хоть с небольшим дебитом. Мне фонтан нужен, понимаешь? Позарез!

— Это невозможно! Это… Газопроявления, Эдуард Илларионович, ни о чем не говорят. Я уверен — карман, флюиды. Нужно пробиваться… Я ведь докладывал — к ловушкам разломных зон, к рифам коралловым, образно говоря. Я…

— Меня не интересуют твои романтические гипотезы, Бронников! Мне фонтан нужен! Хотя бы фонтанчик! Один человек в центр летит, понимаешь? Не с пустыми же руками! Понимаешь?

— Нет.

Пауза.

— Мда-а… Ну, за то, что юноша упал, ты уже свое получил. Что еще? Ах, да! Не забыть бы. Есть сигналы — правда, анонимные… Грубоват ты стал. Кричишь на трудящихся. Даже… Э-э… Посылаешь иногда. Учти!

— Учту. У вас все?

В железном, мигающем лампочками ящике рации послышалось прерывистое попискивание. Смех?

— Что вы сказали?

— Пойми, Бронников, — добродушно произнес из ящика Лепехин, — дело в конце концов даже не в Сто семнадцатой, не в фонтанчике, который, видишь ли, сегодня позарез нужен. Это пустяк. Я сейчас свяжусь с остальными экспедициями — найдем. Дело в другом, Коля. Сработаемся ли мы с тобой? Способен ли ты в принципе воспринимать… Завтра, послезавтра…

2-а

А Лазарев прикипел взглядом к черному флажку на карте, к своей Сто семнадцатой. Даже глаза повлажнели от напряжения, налились слезой, а отвести их он не в силах. Уставился на карту, на флажок, а видит… Плоское блюдо тундры с блюдцами закованных в лед мелких озер… Ажурная вышка буровой… Вокруг бригадирской  б о ч к и  сгрудились разнокалиберные вагончики… Чуть в стороне, на помосте, — емкость с соляркой, еще дальше — обшитая толем, спиной к зрителям — будка уборной. По брошенным в размятую топь бревнам, балансируя для равновесия раскинутыми руками, бегут помбуры. В подбитых ватой шлемах, в резиновых сапогах с подвернутыми голенищами. На ступеньках вагончика-столовой сидит Зоя, чистит картошку. Рядом с ней, уткнув голову в лапы, внимательно следит за процессом чистки собака. Шарик, кажется.

Лазарев вспомнил, что помбур Гогуа просил его заглянуть на почту, узнать, нет ли ему письма из Совета Министров. Дело в том, что с того времени, как он сам отослал письмо в Совет Министров, прошло уже около двух месяцев. Лазареву были известны подсчеты Гогуа: неделю туда шло письмо. Пока прочли, пока проверка-шмоверка, пока подумали-посоветовались, пока решение приняли, пока у машинистки ответ полежал, пока на подпись его послали — полтора месяца прошло. Больше нельзя, это уже бюрократизм будет, невнимание. Ну, и сюда, в Ямало-Ненецкий национальный округ, с недельку письмо будет идти. Значит, вот-вот оно прийти должно. «На почту зайти надо, — решил Лазарев. — Отдать мне письмо не отдадут, если пришло, но хоть обрадую парня. Он тем же вертолетом в поселок отправится, вахта его кончилась нынче ночью, и получит свое долгожданное письмо». Да, отработала вахта фомичевская. Сам Фомичев, два практиканта из Салехарда — Гудим и Шишкин, Гогуа, Заикин… Лазарев смотрел на карту, как на экран телевизора, словно кино смотрел, в котором главные роли играл личный состав его бригады…

2-б

— Что, Лазарев? — прервал его размышления начальник НРЭ. — Не так что-то? Ну, говори, говори! — Он потирал лоб, прогоняя похожую на чайку морщинку, весь еще своим переполнен был, не остыла еще рация.

На Лазарева волна словно нашла внезапно. Отчаяние какое-то. Все прахом…

— Снимай меня, Николай Иванович! Слышишь, снимай! Я… — он задохнулся. Понимал, насколько жалок его вопль, как это не к лицу ему. Э, да что уж тут… Все прахом!

В приемной послышался звонок. Дверь в кабинет открылась, вошла секретарша. Из ноздрей ее еще слабо струился сигаретный дым, только за мгновение до этого сделала затяжку. Выражение лица подчеркнуто равнодушное, словно из другой организации она была, словно не здесь работает. «Наверно, Бронников на сигнал нажал, — понял Лазарев, — с чего бы иначе она вошла и уставилась вот этак, ожидающе. Странно, зачем он решил меня перебить? Гм… Ох уж этот Бронников. Бес!»

— Разыщите Бондаря, — сухо приказал Бронников. — Как придет — пусть заходит. Ушла эта… С ребенком? — быстро взглянул в блокнот. — Капелюх?

— Нет, но из приемной я ее выпихнула. В коридоре вас подстерегает.

Он взглянул на часы.

— Всерьез, значит, это у нее? Ну-ну, пусть ждет. — И снова: — Бондаря мне.

Зазвонил телефон.

— Бондарь? Легок на помине. Что-что? На Сто семнадцатой? — Бронников рассмеялся. — Всем нынче Сто семнадцатая далась. Икается там, наверно. Зайдешь? Через пять минут? Жду!

Секретарша вышла. Бронников снова впился в бурмастера маленькими светлыми глазами. «Как он видит ими? — мелькнула у Лазарева странная мысль. Светлые глаза казались незрячими. — Через пять минут, — прикинул Лазарев, — явится Бондарь. Партбюро рядом. Значит, Бронников как бы предупреждает — без эмоций, по делу. Не дает, значит, разрешения раскучерявиться, в жилет поплакать». Лазарев яростно сжал зубы. Почувствовал, как заходили под ушами неповоротливые желваки. И у Бронникова то же самое. Интересно… Ишь ты! Лазарев увял, усмехнулся. Взглянул в светлые, как бы незрячие глаза начальника НРЭ, ожидая, что и тот усмехнется. Нет, не усмехается. Закаменели крутые, подпирающие маленькие глаза скулы.

— Или Фомичева забирай! — закричал бурмастер. — К чертовой бабушке! Четыре вахты, двадцать гавриков с лишком, а все на него, как на смелого, как на… Даже те, которые его терпеть не могут. Что ни скажу — усмехается. Что ни сделаю — оглянусь, а он смотрит. А все… Все остальные под него начали, тоже… Это ведь как зараза, Бронников! А ночами знаешь что делает? Бродит! То Серпокрыл бродил, а теперь он! И получается… Серпокрыл грохнулся, а теперь… С меня одного хватит! Хоть все считают, что мне начхать, что я даже рад был, когда… — он осекся. — Забирай, слышишь, Бронников? Забирай его, а то… — Лазарев посмотрел на карту, на флажок, — коротко махнул рукой. — Ведь второй уже год примерно, — сказал он тихо. — Невезуха эта у меня… — Загнул пальцы на левой руке, начав с мизинца, скакнул на правую, вернулся на левую. — То вода все, вода — контур уточняли. Потом — год назад — с Серпокрылом… И теперь не лучше! — ткнул пальцем в бледно-зеленую карту. — Эр Сто семнадцать! То долото полетело — скальный грунт, то лебедка не фурычит… Пузыри пошли, а ты дальше бурить велишь. Так? На что уж мелочь — индикатор кто-то плечом с гвоздя сшиб, деформировало. Иди теперь гадай, сколько весу на талевой системе…

3

Странно, но даже у тех, у кого волосы абсолютно прямые, бакенбарды тем не менее закручиваются колечками. Фомичев брился один раз в неделю. Не в один и тот же день, а когда к этому душа лежала. Душа у него к бритью, сказать по чести, вовсе не лежала, но если больше недели не бриться — это уже будут бакенбарды, борода. А бороды или даже бакенбард Фомичев не мог себе позволить ни под каким видом. Пижонство. Сегодня как раз неделя исполнилась его щетине, и, поспав пару часов после ночной, он, напрягшись, стал бриться. Он брился, нацеливая на щеку маленькое круглое зеркальце, поглядывая время от времени по сторонам, на спящих парней, на учебники свои, покрытые слоем пыли, на олений рог, висевший над его койкой… Он нашел его сегодня ночью — рог дикого оленя с шестью отростками. Фомичев проводил станком с зажатым в нем лезвием по шипящей белоснежной пене, постепенно обнажая розовую щеку, эта розовая щека заполнила скоро все круглое зеркальце, отчего последнее стало напоминать яблоко. Фомичев вздохнул. Работа у него не из легких, да к тому же он сейчас после ночной, вообще — столько пришлось пережить за текущий год, а щеки — черт бы их побрал! — румяные. Сегодня ночью истек последний, девятый день смены, можно слетать в поселок, то-се… Он уже месяца два там не появлялся. Чего он не видел там? Чего зря туда-сюда летать? Нет смысла… Все равно уж… Контрольные за третий курс исторического он не отослал, на сессию не поехал… Даже в отпуск год как не ходил. А в прошлый отпуск — проохотился в этих же местах… И порой ему казалось уже, что весь век свой он здесь прожил, на буровой. Вышка, несколько разнокалиберных вагончиков, сгрудившихся у бригадирской бочки… Оглушающее, плоское пространство тундры вокруг… Работа, сон, та же охота иногда — на куропаток… Рыбку кое-какую извлечь можно из озерка, снова перечитать чью-то измочаленную книгу… Что еще? Треп… Бесконечный, изматывающий треп — о грустных и счастливых историях любви; о той же охоте, рыбалке; о всяких уморительно смешных, но подлинных случаях — брюки из синтетической ткани на корреспонденте одном от пятидесятиградусного мороза развалились посреди улицы; о том, кому где и как заблудиться пришлось в краях этих — едва спасся; какие увлекательные сны снятся, когда замерзаешь, — про лето, про зеленую траву, ягоды… Рассказывали о газовых выбросах, рассказывали об ухнувших в преисподнюю тундровых болот тракторах, о различных авиакатастрофах. «Летает здесь, ребята, по небу вертолет один, без экипажа, без пассажиров. Думаете, управляемый по радио? Нет, призрак! Летучий голландец! И если он какому-нибудь самолету или вертолету встренется — все! Быстро, выгодно, удобно!»

Но весь век на буровой не проживешь, что бы там ни казалось. Обрыдло Фомичеву, по чести говоря, смотреть на окружающую его плоскую географию. Может, все-таки слетать на два дня в поселок? Все-таки поселок… Дома, люди… А может, вообще?.. Вещмешок за спину, рог этот прихватить и… Нах Москау! Что-то не клеится у них с Лазаревым после случая с Серпокрылом. Лазарев фомичевских промахов не прощает, а он, Фомичев, тоже, чуть что не так Лазарев скажет или сделает, — язвит, подначивает. Удержаться не может. Не хуже, чем Серпокрыл некогда. Два месяца назад он абсолютно случайно подслушал разговор.

— Как-никак, а все-таки и я узником был, — вкрадчиво втолковывал Лазареву Заикин, — ну, не там, понятно, где ты, но… Я ведь тебе скорее посочувствую, ты на меня всегда опереться можешь. Официально!

— Ну, загнул, — хмыкнул Лазарев, — тоже узник. Ты бы, как Фомичев, сыну полка, Петру, посочувствовал, он город на Волге защищал. А ты…

— А что я? Хуже, по-твоему, чем Фомичев? — вскинулся Заикин. — Нет, ты ответь, официально скажи — хуже, да? Чем же? Инструмент поднять-опустить, раствору намешать — не могу, да?

— Погоди чуток, — примирительно ответил Лазарев, — сбежит он — тебя бурильщиком поставлю.

Даже Заикин опешил. Несколько минут было тихо, только разводные ключи звякали. Помбур с мастером затягивали хомут на растворном шланге.

— Это Фомичев-то сбежит? — в голосе Заикина прозвучало сомнение.

— Сбежит, — убежденно подтвердил Лазарев. — Желудочная болезнь у него.

— Желудочная? Это какая же?

— Кишка тонка!

Они дружно расхохотались.

4

Из приемной донесся голос Бондаря. Быстро выйдя из-за стола, Бронников отпер сейф, вынул из него свернутый тугой трубкой лист миллиметровки. Вошел Бондарь. В таком же, как у Бронникова, кожаном пиджаке. (В Чехословакии купили.) Темноглазый, в отличие от Бронникова. Волосы кольцами.

— Сейчас… — как бы извиняясь, посмотрел на него начальник НРЭ. — Минуту! — Одной рукой, подойдя сзади, дружески обнял Лазарева за плечо, другой, левой, прижал конец свитка. Лазареву пришлось прижать другой конец. Это оказалась все та же карта, что и на стене, но условных знаков на ней было больше. И нынешние буровые, и давнишние, и мертвые, и живые.

— Обрати, Лазарев, внимание на этого осьминога, — ткнул Бронников пальцем в заштрихованный островок, — на глубине от четырех тысяч метров, может, от четырех с половиной… предполагается… Вот здесь! — он снова ткнул пальцем. — Понимаешь?

Лазарев послушно, как школьник, кивнул. Рука начальника НРЭ лежала на его плече непомерным грузом.

«Я одно понимаю, — хмурился Лазарев, — метры… Покуда суд да дело, пока Бронников с начальством из-за блажи своей ссорится, я план по метрам сделаю…»

— Где-то здесь, — сказал Бронников, — от четырех, четырех с половиной… даже от пяти… Я сам когда-то это поднятие на вездеходе объездил, исходил… Если же отказаться от глубинной разведки… Смотри, отсекается все это щупальце. Отбрасывается…

Сзади молча стоял Бондарь. Слушал. Смотрел на карту. Бронников повернул наконец голову и, встретившись с его напряженным взглядом, весело произнес:

— Дмитрий Алексеевич, а ведь обедать пора! Что по этому поводу думает партийное руководство?

«Притворяется Бронников, — усмехнулся про себя бурмастер, — не так-то уж ему весело…»

Бондарь подыграл, улыбнулся.

— Бери ложку, бери бак, нету ложки — хлебай так!

— Понимаешь, — повернулся Бронников к Лазареву, — мы ведь холостяки с ним. Он настоящий, а я временный, половина-то моя в Тюмени. А ты, Степан Яковлевич, уже обедал?

Лазарев кивнул. Ему вдруг захотелось поговорить. Про обед, про жену…

— Моя тоже в Салехард завтра отбывает, с пацаном. Не ждала, я ведь случайно нынче… Ничего не приготовила, да в санчасть еще с пацаном пошла, ну я и… В столовой поел. Гульнул на пятьдесят четыре копеечки!

— А что там сегодня? — заинтересованно округлил светлые глаза начальник НРЭ. — Чем угощают?

Лазарев хмыкнул.

— Что? Щи да рыба с вермишелью. Кисель…

Бронников с воодушевлением потер руки.

— На буровую к себе скоро? — спросил он. Спокойненько так спросил, буднично. Даже не глядя на Лазарева.

— Да через час примерно. Артистов повезу.

— Знаешь что, — задумчиво проговорил Бронников, — тем же вертолетом, вместе с артистами, пришли-ка мне Фомичева сюда. Вот так!

— А зачем? — сразу оживившись, не удержался от вопроса Лазарев.

— Поглядим тут… С парторгом вот посоветуюсь, — Бронников взглянул на Бондаря, — солить его, Фомичева твоего или квасить?

Бондарь кивнул:

— Посоветуйся, посоветуйся…

«Ладно, — подумал бурмастер, — ладно. Шут с вами со всеми, и с Фомичевым, и с Бронниковым. И с Бондарем в придачу!»

— Пойду, — проговорил он, поднимаясь, — а то мне еще за индикатором заскочить домой надо, я его дома оставил…

Лазарев ушел. Бронников и Бондарь помолчали.

— Надо со специалистами насчет этой Сто семнадцатой потолковать, — раздумчиво, словно самому себе, сказал Бондарь.

— А ты что? Не специалист уже? А я, по-твоему, кто?

— Твое мнение мне известно, в общем и целом. Вот и сегодня его слышал, когда ты Лазареву… про осьминога, про щупальце…

Помолчали.

— С тобой что, тоже по рации сегодня говорили?..

— Со мной пока нет. Пока — с Кочетковым и Рафаилом…

5

До вертолета у Лазарева было еще около часу времени. Может, Галка с пацаном вернулась уже из санчасти? Он заспешил домой. По пути заглянул в «Промышленные товары». И хорошо сделал. Там толпились какие-то незнакомые, богато, по-иностранному одетые люди — хоть говорили все, кажется, по-русски, — покупали женские японские зонтики (складные, маленькие, точно морковки). Лазарев догадался, что эти люди и есть те самые артисты, которые вместе с ним полетят на буровую. Шесть человек их, трое мужчин и трое женщин, но здесь их было, так ему показалось, вдвое больше. Вот разгалделись! Артисты возбужденно раскрывали зонтики, снова складывали, меняли, никак не могли выбрать. Причем мужики были не менее привередливы, чем женщины. Лазарев тоже раскрыл один, не складывая, раскрыл другой, третий. Стал сравнивать, который покрасивше. Ему понравились все три. Первый — с алыми маками по голубому полю, второй — с голубыми рыбами по желтому морю, а третий — клетчатый, деловой.

— Все три беру! — заявил он под аплодисменты артистов. — Заворачивать не надо. — И гордо нес зонтики по бетонке, по поселковому Калининскому проспекту, словно пучок разноцветных морковок. Настроение его от удачной покупки немного исправилось. Но тут же снова испортилось. Навстречу, по той же стороне бетонки, шла Марья Антоновна Яровая, из теплицы. В каждой руке по тяжеленной сумке с зелеными огурцами. Загорелая, улыбающаяся. Остановилась, поставила сумки на землю, перевела дух.

— Степан Яковлевич! Ты?

Пришлось и Лазареву остановиться. Хоть и поморщился, но…

— А что, не узнаешь меня разве? — пошутил он невесело.

— Так не видала давно! Где пропадаешь?

— Все там же…

Она закивала:

— Ну коль там — ладно. А то гляди — детсадовцы из «Теремка» засмеют. Видишь, какие я им игрушки несу? Зелененькие и с пупырышками! Хороши? То-то! Если по итогам полугодия вперед выйдете, килограммчиков пять и для вас найдем. Победителям — да чтоб на закуску не выделить?! Галя-то как?

— Спасибо.

— А наследник? Часто писается? — и столько любопытства в ее глазах, столько страстного желания знать, писается или не писается лазаревский пацан, что вроде и не в шутку спрашивает.

— Спасибо.

— А агрономша-то моя, Алена бронниковская, — слыхал? Тоже вот-вот мамкой станет. В Тюмени сейчас, в роддоме. Ну, хоть она… А то двое в теплице баб, и у обеих детишек нету. Огурчики заместо детей! Хаа-ха-ха-ха!..

Насилу отвязался от нее Лазарев, шел и чертыхался. У экспедиции с совхозом «Олешки» договор. Сотрудничают, видите ли. А буровая его — Сто семнадцатая — то же самое. Тоже сотрудничает. С теплицей, производящей на свет божий полуметровые огурцы. Нечего сказать, весело организовал все это товарищ Бондарь. И под вопросом еще — кто из них по итогам полугодия друг перед дружкой лучше выглядеть будет. Сто семнадцатая или Алена Бронникова с Марьей Антоновной. Сутками в своей теплице. Да еще по три раза на дню в детсад бегают, как лисы в курятник… Хоть на чужих поглядеть. Только для шкетов огурчики и растят.

Лазарев свернул с бетонки, забрался на узкий дощатый настил, под которым, укутанные минватой, прятались трубы теплотрассы, подошел к подъезду. Навстречу, стегая по воздуху хвостами, подбежали собаки. Дружок и Север, кажется. Не без опаски обнюхали его зонтики и, снова рухнув на песок у подъезда, предались сладкой дремоте под июньским солнцем. Жены с сыном еще не было. Задерживаются в санчасти… Он с удовольствием огляделся. Квартира у Лазаревых была отдельная, однокомнатная. Кухня — пять квадратных метров. Водопровод. Все честь по чести. Телевизор стоял. Правда, не работал. Когда еще тот ретранслятор выстроят… Но все равно некогда смотреть телевизор. Придет время — насмотрится. Лазарев снова раскрыл все зонтики. Один на тахту поставил, второй на шкаф, третий — тот, что с алыми маками по голубому полю, — взгромоздил посреди стола. Ну, ахнет Галка, когда войдет. Сел ждать. А Галка все не шла. Задержалась с пацаном в санчасти… Лазарев взглянул на часы, вздохнул, натянул на ноги болотники с подвернутыми голенищами, еще раз, выходя, с улыбкой посмотрел на зонтики. Ну, ахнет Галка! А может, и не ахнет? Усмехнется, может. Плечами недоуменно пожмет. Чего это она в санчасть с пацаном кинулась? Только он заявился утром, она — двух слов не сказав — тут же завернула мальца и… «В санчасть мы», — буркнула. И ушла… «Эх, — вздыхал Лазарев, запирая дверь, — все прахом…»

6

«Ну нет, Лазарев, ошибаешься… — думал Фомичев. — Напрасно надеешься, Заикин. А Лазарев, видно, только об этом и мечтает, чтоб улетел я, исчез. Чует кошка, чье мясо съела». Эх, Лазарев, Лазарев, не обманешь!.. Нет! Интуиция у Фомичева — будь здоров! Звериная, можно сказать, интуиция у него. Пусть и не доказано ничего, пусть чистеньким из ситуации этой вышел Лазарев, но… «А что, если в другую бригаду перейти? — размышлял Фомичев. — Нет, выйдет, что сдался он, что одолел его Лазарев. А может, в самом деле — того?.. По-английски, не прощаясь? Нах Москау? Нет, нет… Нет!» Была некая причина — не каждому расскажешь, — властная, сильная причина появления Фомичева в ямальской, ненецкой тундре. Она же его здесь и удерживала эти два года. Здесь, на буровой, в поселке Базовом, в поселковом общежитии, в вагончиках этих, в бригаде лазаревской… Фомичев брился и вспоминал, как он впервые объявился здесь, на буровой. Не на этой, не на Сто семнадцатой, а на предыдущей, Сто пятой. Спрыгнул с вертолета и тут же, по-снайперски прямо, угодил меж двумя кочками, в топь. Вертолету подниматься надо, винт все быстрее. «Беги! Беги!» — сердито делает ему знаки пилот. А он никак резиновые сапоги из грязи не вытащит. Ну, оставил сапоги и в одних носках отбежал. Когда вертолет исчез, он вернулся и едва их вытащил, сапоги эти злополучные. Лазарева на буровой в тот день не было, принял Фомичева бурильщик, вахтовый. А как он возник перед Фомичевым — по сей день оторопь берет. Свистнуло что-то, щебетнула стальная тросовая оттяжка, идущая с самого верха буровой до вбитого в почву массивного бетонного клина, и перед Фомичевым встал темно-смуглый, с мускулистыми тугими губами парень. Полон рот белых зубов. Что-то хищное, ястребиное было в его облике. Сразу, с первого взгляда, ясно — смел до безумия.

— Фамилия?

— Фомичев.

— А я Серпокрыл! Слышал?

Фомичев кивнул, хоть никогда, естественно, о нем не слышал.

— То-то! А тебе отныне имя будет Лопух. Понял?

— Почему?

— Потому что лопух ты! Давай, Лопух, валяй к стеллажу, трубы укладывай!

Самому мастеру, Лазареву, и тому дал Серпокрыл прозвище. Узником прозвал. Брата его, Петра Яковлевича, — Сынком. Братья Лазаревы, подростками еще, лет в пятнадцать, а то и моложе, попали — один в концлагерь Освенцим, а другой на фронт, сыном полка, отстаивавшего Сталинград. Вот какая разная выпала близнецам судьба. У Петра Яковлевича была на голове лысина, у Степана Яковлевича — седая шевелюра. От переживаний? Стало быть, по-разному переживали. Ох, так, бывает, сцепятся близнецы. Сколько лет по Сибири один за другим ходят, женились одновременно на двух подругах, чтобы не расставаться, а нет-нет и… «Не трожь за больное! Да, узник я… Меня в Освенциме железом раскаленным жгли!» — «Эка невидаль! А я Сталинград защищал! Я…» — «Мучили нас там, пойми! За проволокой колючей, там… Пытали…» — «А я… А мы — мы по ним стреляли! Прицельно!..»

Володю Гогуа Серпокрыл называл Экспонатом. Оттого что тот был в свое время, еще до военной службы, заведующим Музеем-выставкой древнего оружия. И очень надеялся вернуться на эту работу снова. Заикина он звал Мухой, хотя тот настаивал на другом прозвище, просил называть его Сэм.

— Серпокрыл, меня же Сэм кличут! Официально! Три года Сэмом был сам знаешь где! А ты меня — Муха!

— Муха и есть.

— А сам-то ты кто? — щерился Заикин. — Думаешь, я тебе придумать не могу? Хочешь, придумаю? — В глазах у него таилась угроза. Трусливая, выжидающая, притворно хохочущая угроза. И восхищение в них было. Странно, но Серпокрыл с Заикиным были внешне чем-то похожи. Ничего общего в характерах, да и глаза разного цвета, у Серпокрыла черные, у Заикина карие, — а похожи, как братья. Даже Лазаревы, и те меньше один на другого похожи.

И Фомичева Серпокрыл не миловал. Заставлял по многу раз за смену взлетать на самую верхотуру — это же добрый восьмиэтажный дом! — требовал как можно реже касаться руками сваренных из железных прутьев шатких перил. А иногда и без лестницы заставлял обходиться — добираться до люльки на скобе элеватора, как на лифте. Не раз заставлял он его — но так и не смог этого добиться — соскользнуть с сорокатрехметровой высоты по ржавой, туго вибрирующей струне оттяжки.

— Технику безопасности соблюдаешь? — посмеивался Серпокрыл. — Или штаны между ногами прожечь боишься? Эх, Лопух…

— Серпокрыл, — все приставал к нему Фомичев, — а хоть один газовый фонтан у тебя был? Как это? Фонтан газа… Невидимый, что ли? На что он похож?

Серпокрыл посмеивался, отмахивался от него. Но однажды сказал:

— На солнце похож!

— На солнце?

— Именно! Его же зажгли, а давленьице такое, что огонь только в трех метрах от трубы. Вроде самостоятельно висит в воздухе, как солнце… Ну ладно, ладно, чего рот раскрыл? Принимай свечу, Лопух!

— А нефть? Какая она, по-твоему, нефть здешняя? Черная? Золотисто-коричневая?

— Красная!

…Как далеко видно с вышки! Просторище! Вогнутая чуть тундра, озерца, озерца бесчисленные по ней. Говорят, тут на каждого человека по семь озер приходится. И не такая уж она пустынная, вовсе не мертвая — тундра. Прячется, затаилась душа живая. Песцы, полярные куропатки, совы с бровями из перьев… Лемминги — мышки, похожие на крохотных кенгуру, — шныряют. А там, дальше, на горизонте, нет, за ней, за линией, как бы уже в небе просматривается, угадывается большая, бездонная вода. Обская губа, Тазовская губа… Море Мангазейское. А еще дальше сизые, оцепеневшие шельфы моря Карского… Плотный песчаный свей в прогалах снега и льда на берегу, белые медведи спят в ропаках, прикрывая лапой единственную демаскирующую точку, черную пуговицу носа. А Карское… Оно плавно переходит в сам Ледовитый. Айсберги в стаю сбились, чокаются, как бокалы. Гудит, стонет, мелко вибрирует по всем пиллерсам станок. Ветер с океана. Ветер… Ямал! По-ненецки — край света.

6-а

…Весной это случилось. Весной прошлого года. Настали уже ночи без темноты — белые северные ночи. Светло. И с каждым днем все светлее, светлее. Жутко даже поначалу было. Непривычно. Но в ту весну Фомичев бессонницей еще не страдал. Наворочается за вахту с элеваторами, труб натаскается до гудения в костях — спит как убитый. Заикин его в ту ночь растолкал, Муха то есть.

— Глянь-ка в окошко, Лопух! — со смехом умолял Заикин. — Глянь, не пожалеешь!

— Что там? Олени?

Фомичев поднялся, зевая, почесываясь, посмотрел в окно. Светло было там, за окном, это в три-то часа ночи, светло, как в тихий, чуть пасмурный день. Хочешь, книгу читать можно. Хочешь, контрольную по первобытнообщинному строю готовь… Прозрачное небо, тундра, и идут по ней в обнимку двое — Серпокрыл и Галя, Лазарева жена. Остановились. Целуются… Вообще-то Фомичев не первый раз замечал гуляющего по тундре Серпокрыла. Даже зимой тот прогуливался. Тем более сейчас, весной. Почти летом. Но раньше он прогуливался один..

— А мастер где? — задал Фомичев глупый вопрос.

Заикин расхохотался:

— Занят! Занят мастер! За клапанами подался! На базу! Вот Серпокрыл его и заменяет!

Они уходили все дальше, в тундру. Но ни деревца вокруг, плоско, не спрячешься. Видно все.

— А Сынок, то есть Петр Яковлевич, где?

Заикин опять зашелся:

— Этот свою стережет, Зою! Ух, дела!..

— Ну, чего ты, чего? — закричал Фомичев на Заикина. — Хватит. Замолчи!

Ухмыляясь, тот уселся на койку, спиной к стенке вагончика, самодовольно шевеля пальцами босых ног. На правой: «Куда идешь?» На левой «Иду налево!» Проследил за тем, как Фомичев читает татуировку, и не без гордости подмигнул:

— Это мне там накололи. Меня там, между прочим, Сэм звали. Учти!

«Какая пошлость, — брезгливо подумал Фомичев. — И ведь не смоешь…» В который раз, нечаянно натолкнувшись взглядом на знаменитую заикинскую татуировку, он не мог удержаться от этой мысли: и ведь не смоешь…

— Никому ни слова, Заикин, — произнес Фомичев угрюмо, кивая на светлое окно, — никому!

Заикин снисходительно засмеялся:

— Чудак, я ж приблатненный, а не… Официально!

Весь остаток ночи заснуть Фомичев уже не смог. Светло за окном… Непривычно светло. У него в Москве белых ночей в подобном роде, можно сказать, нет. В Москве есть многое другое. Метро есть, храм Василия Блаженного, настоящий Калининский проспект есть… Папа с мамой там у Фомичева имеются. Художница одна есть знакомая… А вот белых ночей — совсем чтоб белых — нет. А белые ночи — они такие, сразу уснешь — выспишься, а если глаза откроешь, хоть на миг, — все. Организм спать дальше отказывается. А тут еще такое… Серпокрылу-то можно и не удивляться, Серпокрыл есть Серпокрыл… Но Галя!.. Ведь у них же с Лазаревым такая хорошая семья вроде. Хоть он и старше намного. Сколько раз встречал их Фомичев на поселковом проспекте, на бетонке. Почти всю получку бригадир на жену тратит. Серьги ей недавно купил золотые, тяжелые. Говорит, невропатолог ей серьги золотые прописал, голова чтобы не болела. Замечено, мол, что серьги помогают. Терапия, мол. Вот тебе и терапия! И все же винил Фомичев не столько Галю, сколько Серпокрыла. Вне всякого сомнения — он виноват. Гулял бы один ночами белыми по тундре. Зачем же с Галей?..

Наутро прилетел Лазарев, привез клапаны для насосов. Фомичев поставил их рядком на бревенчатом помосте, смазал.

— Фомичев! Лопух! — хмуро приказал ему Серпокрыл. — А ну, за мной! На полати! Шарошки облысели, подъем будем играть!

Куда его белозубая улыбка подевалась? А ведь давно уже не улыбается… С месяц. Фомичев только сейчас это осознал.

— Может, добуримся на сей раз? — пытаясь поспеть за ним, задыхаясь, предположил Фомичев.

Серпокрыл бросил на него через плечо короткий, иронический и вместе с тем довольно тоскливый взгляд.

— Считаешь, добуримся? Веришь?

Фомичев отстал от него на два лестничных пролета. «Куда мне до Серпокрыла, — думал он. — Вот черт! Ночь не спал, а так взлетел, что… Удобный момент, — решил Фомичев, — надо ему высказать. Все-все!.. Не добуримся, видите ли… Конечно, если в голове не работа, а…»

Серпокрыл рвал и бросал какую-то бумагу. Письмо? Ветер жадно подхватывал белые клочки, уносил их.

— Берись за трос! — крикнул Серпокрыл. — Учись, пока я живой! Не все же тебе в помбурах мыкаться!

— Анатолий! — громко начал Фомичев. — Слышь, Анатолий! Я — поговорить… поговорить надо!.. — Ветер, позабавившись клочьями письма, опять за буровую принялся. Вздрагивает вышка… Гуд, вибрации… — Ты меня слышишь?

Серпокрыл с некоторым удивлением кивнул. Да, мол, слышу. Ну, ну?..

— Я видел! Ночью сегодня! Через окно! Я спал, но меня… Короче — видел! Галя и ты…

— Ну и что? — выкрикнул Серпокрыл в ответ, пристально, очень пристально глядя Фомичеву в переносицу.

— Как же тебе не стыдно?

Глаза Серпокрыла как-то странно блеснули. Он резко отвернулся. Неужели стыдно? И в эту минуту, в эту самую минуту Фомичеву вспомнилась художница. Как прижалась она тогда всем телом, положив ему на грудь легкую смуглую руку, и со слезами в голосе жаловалась на мужа. Ох! Так чем же, собственно, он, Фомичев, лучше Серпокрыла? По какому же праву он… Но там… Там же другое… Она же жаловалась… А у Лазарева, у Гали…

— У них же такая хорошая семья! — не очень уверенно продолжил Фомичев. — По бетонке когда идут, всегда рядышком держатся. Держались… Раньше! Серьги он ей купил, ты же знаешь! Чтоб голова у нее не болела! Ты же знаешь! Лазарев… Он же… Галя для него — все! И ты… — Фомичев заглянул Серпокрылу в лицо, чего он отворачивается? И чуть с вышки не полетел. Лицо Серпокрыла было мокрым. Серпокрыл плакал. — Серпокрыл! Толя! Ты что? Ветер тебе в глаза попал, да? Ведь ты не плачешь? Ветер?

— Нет, плачу! — повернул он к Фомичеву мокрое лицо. И новое рыдание, мучительное, как приступ кашля, вырвалось из его горла. — Спасибо, Юра! Спасибо!..

— Что?! — У Фомичева под каской зашевелились волосы.

— Спасибо тебе!

— Спасибо?! Мне?! Ты ничего не знаешь! Я тоже… Я не лучше тебя!.. Один человек… Художница… У нее ведь тоже… Он… Она…

— Да, да, Юра! Спасибо! Спасибо тебе! Понимаешь… Мне самому нужно было… Но… Как это получилось… Иду я однажды, брожу, значит. Думаю. Вдруг — еще кто-то. Тоже бродит, понимаешь? Все спят, а она… И понеслось, понимаешь? — Внезапно он обнял Фомичева, на секунду прижал к себе, отстранил. — Молодец, Юра! Не зря я тебя люблю! Хороший ты! Очень хороший! Ангел! Эх, Юрка!

«Чего это он? — ошалело всматривался в Серпокрыла Фомичев. — Не в себе?» Но такие непривычные, добрые слова в свой адрес было, разумеется, приятно слушать. Даже более чем…

— Ты не думай, — застенчиво заулыбался Фомичев. — Лазареву я… Ну, не скажу, конечно! — И зачем-то, непонятно почему, добавил словцо Заикина: — Официально!

Серпокрыл сразу как-то закостенел.

— А ты скажи, — произнес он, — скажи!

— Да не скажу, не скажу, не…

— Наоборот, я тебя прошу — скажи! Нужно нам, понимаешь? Нужно, чтобы он знал…

У Фомичева голова пошла кругом. Ну и дела… И зачем только он влез во все это? Нам, говорит, нужно… Нам… Это кому же? Серпокрылу с Галей? Или Серпокрылу с Фомичевым? Или…

— Н-нет, — пробормотал он, — не смогу. Нет…

— Не сможешь? — и лицо Серпокрыла снова стало таким же, как прежде, слегка презрительным, иронически-добродушным.

Фомичева осенило.

— Послушай! А ты Заикина попроси! Он тоже видел! Собственно, это он меня и разбудил! Посмотри, говорит, в окно! Так что…

— Заикина попросить? Муху?

— Ну… Ну прикажи. — Фомичев чувствовал, несет невесть что, но остановиться уже не мог. — Ну, хочешь, я его попрошу?

— Ты попросишь? Ты… Та-ак… Я давно приметил — похожи вы с Заикиным, очень похожи. Как братья. Значит, не ошибся.

«Ну да, я попрошу, а что? — мысленно недоумевал Фомичев, глядя в усмехающееся лицо Серпокрыла. — Именно попрошу. Приказывать Заикину может лишь Серпокрыл, а я могу лишь попросить. И ничего особенного. Это вполне нормально… Официально, как сказал бы Заикин… Черт… И впрямь…»

— Ну-ка! — Оскалившись, выкрикнул Серпокрыл. — Ну-ка, берись за трос, Лопух! Ну-ка! Работай! — А сам бросился вдруг, шагнул в пустоту. Звонко щебетнула тросовая оттяжка. Фомичев глянул, а Серпокрыл уже на земле, бежит в тундру. Куда он? Письмо разорванное догоняет?

6-б

Со временем Фомичев тоже полюбил прогуливаться по тундре. Кругами, кругами, все дальше от буровой, держа ее в центре. Как ориентир. Как маяк. Даже зимой, в метель, в темень, в мороз под пятьдесят, ушанку нахлобучит, правую руку в левый рукав, левую — в правый. На ногах унты. Бродит в темноте вокруг сверкающей, словно новогодняя елка, вышки, бродит, грудью ложась на ледяной, или, образно говоря, л е д о в и т ы й, ветер — метров так с сорок в секунду ветерок, не меньше, — чуть ли не ползком, борясь со страхом: унесет, как бы не заблудиться… Не вернуться ли, от греха? Но, отогнав его, страх этот, снова задумается. Думает, думает… Было о чем подумать. Больше всего о Серпокрыле. Где-то он сейчас? Да-да. Именно с таким ощущением о нем думалось, словно о живом, но уехавшем далеко-далеко.

Однажды, в феврале, кажется… Идет Фомичев — вдруг: пых, пых… Свет по небу разбежался полосами. Синими, красными, изжелта-оранжевыми. Еще, еще… Северное сияние! О боже! Фомичев рот раскрыл. Впервые… И вдруг пропало, заглохло почему-то. Выключили передачу. Такая жалость! Он стоял, ждал — вдруг воспрянет, продолжится… И тут свист ему почудился, голос. Так и есть! Вынеслись из сумеречного зимнего марева, из ленивой метели нарты. Пять оленей. Человек с хореем. Весь в мехах человечек. Махонький. Типичный представитель заполярного Ямала. Я мал! Всем своим видом скромненько это подтверждает. Хорей в снег воткнул, притормозил. И торбазом, обувкой меховой своей, притормаживает. Разогнался, видно, и вдруг человека заметил. Фомичева то есть.

— Здравствуйте! Вы не заблудились, надеюсь?

Ух ты! Абсолютно без акцента… А голос звонкий и тонкий. Женщина?

— Благодарю, что вы! Разве здесь заблудишься? — Фомичев показал на сверкающую, словно новогодняя елка, вышку. — С таким ориентиром! Вы к нам, на буровую? — и снова кивнул на елку.

— Если у вас есть десять — пятнадцать минут — этого вполне достаточно. Побеседуем. А что такое буровая — мне известно. Итак…

Фомичев засмеялся:

— А я сперва думал — вы оленевод, а вы… Женщина, да?

— Правильно, женщина. И оленевод! — она тоже засмеялась. Залезла куда-то в глубь своих меховых одежд, порылась, вытащила пару конфет, одной из них угостила Фомичева.

Развернув хрустящую бумажку, он с удовольствием съел удивительно вкусный на морозе шоколад.

Олени, с обындевевшими ноздрями, наежив шерсть на шеях, стояли тихо, изредка переступая с ноги на ногу, поворачивая друг к дружке головы, нечаянно стукаясь при этом рогами. Хвосты их были плотно прижаты. «Чтоб холоду внутрь не напускать», — мысленно усмехнулся Фомичев.

— Когда-то здесь ягель хороший рос, — произнесла женщина. — Диких оленей паслось много. Очень много!

«А, понятно, — подумал Фомичев, — недовольна нашествием цивилизации…»

— Ягель здесь как раньше растет, — сказал он, — я видел. Прошлым летом.

— Это уже не ягель. Его даже мои, — кивнула она на прислушивающихся к разговору оленей, — даже эти, ручные, есть не станут. Олени очень нежные, очень привередливые.

Фомичев не знал, что сказать. А сказать что-то надо было обязательно. Надо было отстоять перед этой аборигенкой свое право… Свое человеческое право работать в этом диком краю, на их общей, им обоим принадлежащей земле, добывать полезные ископаемые, черт возьми! Полезные всем! И ей тоже!

— Рыба когда-то здесь просто кишела! Кишела! — произнесла женщина. — Спинки рыбьи были видны. А теперь больше брюшком вверх они плавают. Люди бочки бензиновые в реках моют, яды сливают, остаточные продукты… — Она помолчала. Ждала, что он скажет.

«Ну, за рыбу пусть с меня рыбаки спрашивают, — решил Фомичев, — она же оленевод…»

— Уток, гусей не в сезон бьют, — произнесла женщина, — лебедей. Не едят, а так… Лебедям лапки отрубают, на память. Красивые у лебедей-кликунов лапки, красные, раскрываются, как веер…

«И за браконьерство, значит, с меня спрос, — с закипающим раздражением подумал Фомичев, — и за лапки, значит, лебединые? Ну, ну, что дальше?»

Женщина молчала. Закруглилась. Хотя по ней видно было — счет мог бы продолжиться.

— Вы не задумывались — почему вымерли мамонты? — спросила она внезапно.

— Но… Вы что же — считаете, что… Что их люди?! — Фомичев радостно засмеялся. Она явно дала маху. Какой-то наивный довод выдвинула. Он этим воспользовался. — А знаете, — заиронизировал он благодушно, — я, знаете ли, не уверен, что они вымерли! Может, они подземными стали? Спят себе там, в мерзлоте, — Фомичев топнул по сугробу, — калачиком свернулись и…

— О, тогда… У вас еще есть шанс, — вставила она едко.

Он не сразу понял. Задумался, подняв брови.

— Ну хорошо, ладно! — возбужденно заговорил он спустя минуту. — Давайте всерьез. Тундра, да? Олени, ягель? — остальное он отмел. — А вы посмотрите! Она же… Ровная, плоская — посмотрите! А наша вышка… Посмотрите! Она дала тундре третье измерение! Высоту! Не зря же — вышка! Мы полезные ис… То есть нефть, газ ищем, нашли… Мы… Пусть это покажется вам бестактным — но задам вам вопрос: что выгоднее? Может, олени? А?

Женщина снова залезла в глубь своих меховых одежд, когда вытащила руку — на ладони ее лежала крохотная, меньше ладони, японская электронная считалка, плоская коробочка с клавишами. Молча стала считать.

— Про запасы, запасы не забудьте, — подсказал Фомичев, нервно шмыгая носом, — про перспективы!

— Не забуду!

Немного смущенный своей горячностью, Фомичев с любопытством наблюдал за летающим по клавишам пальцем. Мороз ей нипочем… Женщина считала долго. Провела всей пятерней по клавишам, как бы стирая результат. Долго молчала.

Фомичев заранее решил, что, конечно, не станет шумно торжествовать победу, не будет бросать в воздух ушанку. Так и сделал. Ни одним мускулом не дрогнул. По чести говоря, у него и в самом деле не было охоты торжествовать. Внезапно в небе снова рассыпался ворох цветных огней. Еще, еще… На этот раз все было в лучшем виде. Никаких накладок. Задрав головы, они всматривались в полыхающее оранжевыми, голубыми, алыми лентами небо. Смирно, ничуть не разделяя их волнения, опустив головы, стояли олени. Фомичев посмотрел на женщину, озаренное небесным светом лицо ее было молодым и таким красивым, странным…

— А знаете, — выкрикнул Фомичев, — есть гипотеза!.. Я где-то читал… Что северное сияние — это закодированная кем-то передача. Оттуда, из других миров. Послание! И когда-нибудь… Когда человечество достигнет соответствующего уровня развития, оно… А почему летом северного сияния не бывает, не знаете?

— Старики говорят — в прежние времена, раньше — было. Но за провинности наши мы наказаны, теперь оно появляется только зимой. Да и то… — обведенные пушистым, обындевевшим мехом капюшона узкие глаза ее смеялись. — Ну, желаю вам… — Вырвав из снега хорей, она крикнула что-то, олени встрепенулись, еще миг — и упряжка мчалась уже по снегам, и ноги оленей мельтешили в беге как спицы в колесе велосипеда. А женщина долго еще бежала рядом с нартами, летела, едва касаясь ногами земли, натянув длинные поводья, откинувшись назад. Но вот она одним прыжком, боком, вскочила на поклажу, уселась поудобней… Унеслась. И тут же стало тускнеть небо. Очередная передача вселенского цветного телевидения закончилась. А может?.. Жуть пробрала Фомичева. Сначала летнее северное сияние исчезло, а сейчас, вот сию минуту, и зимнее. Навсегда! Ну нет… Уж чему-чему, а северному сиянию ничего не сделается, как-то грустно подумал Фомичев, пусть хоть вся земля лысой станет, без единого комара, мертвой и пустой — и тогда вот так же, как минуту назад, будет бежать по небу закодированная в цветных всполохах весть, послание к человечеству, так и не сумевшему достичь соответствующего уровня развития.

6-в

С тех пор прошло несколько месяцев, а он снова и снова думал об умчавшейся в ночь молодой женщине. Хорошо бы ее опять встретить. Есть о чем поговорить. Она ведь все-таки со стороны, иначе на все смотреть должна. А со своими… Со своими обо всем не поговоришь, со своими — о многом молчать положено… А говоришь бог знает о чем. Вчера, например, перед вахтой, он с Володей Гогуа гулял по тундре. Тоже неплохой парень, хоть и с пунктиком, на музее свихнулся. Вообще-то Фомичев любил один гулять. Он и в этот раз один отправился. Стал медленными кругами от буровой удаляться. Идет, мхи под ногами разглядывает, на ягельных кочках, как на поролоновом матраце, покачивается. Комары, правда, донимали. Появились уже. Июнь. То и дело приходилось себя ладонью по лбу шлепать. Со стороны посмотреть — похоже, что человеку на каждом шагу гениальная идея в голову приходит. Идет Фомичев, вдруг Гогуа ему навстречу. Тоже себя по лбу хлопает, точно «Эврика!» ежесекундно восклицает. Ну, стали гулять вместе. В сотый, наверно, раз пришлось выслушать его историю.

— Сам его пригласил на мою должность. Понимаешь, сам! — горестно восклицал Гогуа. — Уговаривал его. Георгий Георгиевич, говорю, два года — не десять лет, послужу. Правильно? Но музей жалко! Я же сам почти все экспонаты подобрал, личные средства затратил! Клянусь честью! А придет чужой, нехороший человек, невежественный, равнодушный, — все дело погубит. Здание отдаст под склад для безалкогольных напитков, наконечники для стрел, древние кинжалы, сабли и пики в кружок юных натуралистов сплавит. А вы, говорю, Георгий Георгиевич, человек солидный, имеете опыт работы в системе ДОСААФ. А он: нет и нет. Я, говорит, уже старый, болею. Что вы, говорю, товарищ Сванидзе, вы еще как вон тот платан! Не тот, говорю, который у шашлычной, а вот тот, который у автобусной остановки. Тот, который у шашлычной, — не платан, а секвойя!..

Гуляя, они добрались до того места, где зимой, в феврале, Фомичеву встретились нарты с той женщиной. Увлеченный своим рассказом, Гогуа под ноги не глядел, искал выражение сочувствия и понимания на лице слушателя. Фомичеву за двоих приходилось в кочки всматриваться, как бы в болото не угодить. И он был за это вознагражден. Рог лежал в ягеле… С шестью отростками. Значит, шесть лет было тому дикому оленю, тому быку, который сбросил здесь некогда один из своих рогов. Дикие олени… Да, да, бегали они здесь когда-то, именно здесь, где стоит сейчас Сто семнадцатая.

6-г

Отвлекшись от зеркальца, забыв о бритье, Фомичев уставился в окно, всматриваясь в неисчислимые стада диких оленей, мчащиеся по тундре, сквозь буровую, сквозь вагончики со спящими в них людьми, сквозь бочки, трубы, переплетения стальных балок… Тени диких быков, наставив друг на друга ветвистые рога, сшибались в схватке, и ломались их рога, падали наземь… «Хорошо бы найти и второй рог, — думал Фомичев, добривая щеки, — но кто знает, где он его сбросил, тот дикий бык? Может, за сто километров отсюда, кто знает?»

Фомичев добривал щеки и посматривал на рог с шестью отростками. Заикин, Гогуа, Гудим с Шишкиным еще спали. Ночная, слава богу, прошла более или менее спокойно, без ЧП. И то хлеб. А то ведь двадцать два несчастья, а не буровая. Неприятности как из рога изобилия на нее сыплются. И до Серпокрыла сыпались, и после него. Но хуже всего, конечно, то, что с Толей случилось. «Глянь-ка в окошко, Лопух, глянь, не пожалеешь!» Лучше бы не глядел Фомичев тогда… Далеко дело зашло, далеко. Гроб на буровой. А в нем… Отец Серпокрыла прилетел. Капитан, речник. До того кряжистый, голова прямо из плеч растет, без шеи. Обошел всех, кто с Анатолием работал, на каждого из-под лохматых бровей изучающе посмотрел, пожал всем руки. И увез гроб с собой. Тремя вертолетами, говорят, по очереди, в Тобольск… Галя, конечно, с буровой ушла. Одна Зоя на пищеблоке кастрюлями громыхает. Лазарев как Кащей стал. Бросается на всех. А пуще всего на Фомичева. «Мне твои переживания, Фомичев, до этой… До Полярной звезды! Понял?» — «Понял. Приму к сведению».

Но хоть дал себе в тот момент слово быть по отношению к мастеру абсолютно индифферентным — пришлось тем не менее… Так уж вышло… Опять братья Лазаревы схватились. Сидели рядом, хмуро покуривали. А через минуту, держа один другого за грудки, яростно скаля свои, вперемежку с золотыми и нержавеющими, прокуренные зубы, снова бросали один другому в глаза раскаленные, яростные слова.

— А потому… По тому самому, что не мужик ты!.. Тебя там… Ты там…

— Да, там! Там!.. Мне дым до сих пор снится! Запах дыма… Не могу я…

— Дым ему снится! А мне, как я в них стрелял! Мне хорошие сны снятся! Я в них стрелял! А ты… Ты что делал?

— Я… Я ненавидел…

Фомичев не выдержал, подбежал.

— Брек! Брек! Послушайте, петухи… Это же… — и не договорил. Братья, оба разом, так наподдали ему плечами, что Фомичев, отлетев шага на три, растянулся на заснеженном ягеле. «Смотри-ка, — ошеломленно подумал он, — когда надо — объединяют свои усилия…» — и расхохотался. Громко…

С недоумением оглянувшись на его смех, они расцепили руки.

— Действительно, — смущенно буркнул Петр Яковлевич и пошел к вышке. А мастер еще постоял пару минут, исподлобья, загнанно глядя на хохочущего Фомичева.

…Заикин, когда его вызвали к следователю, ничего об отношениях Серпокрыла с Галей утаивать не стал. Вызвали еще раз и Фомичева. В гостиницу вызвали. Следователь в поселковой гостинице обосновался. «Почему вы скрыли от следствия связь Серпокрыла с Галиной Лазаревой?» — «А какое это имеет отношение к смерти Серпокрыла?» Следователь не ответил. В записную книжечку что-то записал. Лицо длинное, бледное, словно в темноте круглые сутки произрастает, без солнца. Связь… Гм… Связь… Теперь-то Фомичев и сам убежден — имеет это отношение. Имело…

Вот такая атмосфера царила тогда в бригаде. Но работали. Как проклятые работали. Только проку мало. Снова вода ударила. А потом… Перетащили вышку на полозьях чуть дальше, километров за десять, и снова бурить стали, теперь уже Сто семнадцатой назывались. И здесь, на Сто семнадцатой, тоже сплошная невезуха. На тысяче метров, правда, пузыри из устья пошли, как у младенца из носу. Газ… Но Бронников велел дальше бурить. Карман, мол. Мелочь. Надо до настоящего пласта дойти… Ему, конечно, виднее, но жаль. Вдруг — не карман, вдруг — месторождение? Фонтан! Очень бригаде фонтан нужен, победа какая ни на есть… А то мало того, что крупные неприятности, так еще и мелких хоть пруд пруди. То Заикин на залитом глинистым раствором настиле поскользнулся, то в шланг, через который закачивают воду из озерка, затянуло порядочную щучку. Покуда догадались, покуда ее оттуда выколупали… ЧП за ЧП. Нынешняя, ночная вахта прошла, правда, гладко. Фомичев, признаться, побаивался. Он ведь в начальство недавно вышел. Не вышел, вернее, а назначили. Вместо Серпокрыла. Свято место пусто не бывает. Ну, и неуверенно еще чувствует себя поэтому… Тем более что Лазарева на буровой не было. Хоть с Лазаревым у него конфликт, но все спокойнее, если бригадир близко. Когда, заняв место у пульта, Фомичев принял у Сынка, у Петра Яковлевича то есть, тормоз и кран пневмомуфты, руки у него тряслись. Петр Яковлевич смену сдал, но не уходил, ждал, не понадобится ли его помощь. В глине весь, лицо красное, обветренное, а под шершавым подбородком узел галстука. Он на работу всегда при галстуке является. Дело в том, что в силу степенности своего характера и хороших показателей — опять же защитник Сталинграда — он избирался во всякого рода общественные организации. Являлся членом всяческих комиссий, советов, комитетов, союзов, был делегатом, депутатом, представителем, членом и так далее и тому подобное. Нередко его выхватывали прямо с буровой, вертолетом доставляли на какую-нибудь важную конференцию, на слет или на заседание товарищеского суда. Потому-то и носил он всегда галстук, всегда был готов к любой неожиданности.

— Чего стал, Петро? — сердито закричал на него Фомичев. — Отмучился — катись к Зое! Нечего тут подчеркивать!

Оглядываясь, тот отошел. Но маячил еще минуту-другую. К дизелям ухо прислонил, насосы чуть ли не обнюхал, на силовые агрегаты взгляд бросил, на мерники… Прямо бурмастером себя держит, когда братца в радиусе пятнадцати метров не видно. Ну, да бог с ним. Без него обошлось. Фомичев чувствовал — ладонь, лежащую на алмазно сверкающем от частых прикосновений стальном рычаге, как бы щекочет что-то, токи некие как бы передавались ему оттуда, от вгрызающегося в кремнистый девон турбобура. Он чувствовал, что абразивный материал долота порядком истерся, иначе почему имеет место реактивный момент? Вон какая отдача у турбобура, будто грузовик ручкой заводишь. Но ничего, на восемь часов хватит. Должно хватить… А то ведь часа за три до конца смены опять его орлам подъем придется играть — станок выключать, свечи развинчивать, новое долотце устанавливать, со свежими шарошками. Нет, нет, только вперед! Хотя — куда же это получится, если вперед? Тут вглубь надо… Вглубь!

Будто пику, словно копье какое-то, двухкилометровой с лишком длины, как бы великанскую острогу вгонял Фомичев в вечную мерзлоту. Будто пронзить хотел кого-то. Кого? Да мамонта, мамонта того самого, толстопятого! Да, да, это была его охота на мамонта! Человек и зверь… Кто победит? Кто?! Но хоть и хотелось Фомичеву победить могучего увальня — древний охотничий инстинкт, ничто человеческое нам не чуждо! — он и жалел его все же. Разговора с той женщиной никак забыть не мог. «Эй ты, внизу! Поберегись!..»

…Увы! — довольно шаткие надежды на долото не оправдались. Оправдались сомнения. Без подъема колонны не обошлось. Можно было бы потянуть, конечно, козу за хвост, поволынить, вхолостую инструмент погонять… Глядишь, смена за суетой этой и закончилась бы, следующей вахте пришлось бы инструмент менять, терять время. Ни за что на свете! Орлы, правда, поныли маленько. Особенно Заикин. «Вечно мы из-за тебя, Лопух, мартышкиным трудом мучаемся, метры теряем!» — «Я тебе сейчас покажу «Лопух»! — взъярился Фомичев. — Я тебе!..» — «То есть гражданин вахтенный начальник! — вытянулся во фрунт Заикин. — То есть не Лопух, а…»

6-д

Бритье закончено.

— Эй, Гогуа! Заикин! Вира! Кончай ночевать! Гудим! Шишкин! Обедать пора! Вертолет проспите! На Базу не попадете! Эй, орлы!

Фомичев знал, чем воздействовать. Что Гогуа, что Заикин… Как манны небесной вертолета ждут. Ну, Гогуа на почту по возвращении побежит, сургучную печатку на пакете ломать. А что Заикина так на Базе привлекает? Психология Гудима с Шишкиным тоже вполне понятна. Молодежь. После буровой поселок Базовый им крупным центром кажется, очагом цивилизации. Из Салехарда все же ребята, горожане, не так-то просто из плена урбанистических привычек вырваться. Фомичев их понимал, самому поначалу дико все здесь казалось. Он же из Москвы как-никак. А Москва — она и есть Москва! Но Заикин, Заикин…

Убедившись, что вахта почти разбужена, Фомичев с легким сердцем отправился обедать.

— Ожил чегой-то Лопух наш, — потягиваясь, сделал вывод Заикин, — говорит много, побрился…

— Он правильно говорит, — заступился за Фомичева Гогуа, — вставать надо. Вертолет скоро будет. Интересно, пришел мне ответ из Совета Министров?

— Брить-то ведь еще нечего твоему другу, — потягивался Заикин, — пух один…

— Семь заявлений уже послал, — вел свою линию Гогуа, — шесть ответов получил. Это последний будет. Думаю — последний…

— Мороженое еще на губах не обсохло, а туда же — командует, начальство из себя строит. Знаем, под кого работает. Похож… Даже внешне. Хоть и голубоглазый.

Длинноволосые Гудим и Шишкин тоже поднялись, стали синхронно делать совершенно одинаковые физические упражнения.

Вышли; балансируя, добрались тропинками-бревнами до вагона-столовой. Там уже сидел Фомичев, допивал компот.

— Юра, ты когда побритый — лучше, — сделала ему комплимент повариха Зоя, — на пять лет моложе выглядишь. — В продолговатых ярко-зеленых глазах ее прыгали искорки.

— От двадцати трех отнять пять — будет восемнадцать, — усаживаясь за голубой пластмассовый столик, подсчитал Заикин. — В жизни раз бывает восемнадцать лет! Лови момент, начальник!

Ввалились остальные. Задвигали тарелками, загремели ложками.

— Зоенька! — громогласно гудел Гудим. — Есть заявка! Нам с Шишкиным гарнирчику пощедрей, ладно? И посложней бы! И лапши и каши!

— А нам с Гудимом, — подхватил Шишкин, — котлеток бы, которые размером побольше, с подошву. Сорок пятого размера, вот так! А?

— Во дают! — хохоча, крутил головой Заикин. — Интеллигенция из трех букв! ПТУ!

Фомичев молча допивал компот. Не очень-то обращая внимание на всех прочих, Зоя — с искорками в ярко-зеленых глазах — от Фомичева не отставала. Присела рядом, облокотилась на стол полными розовыми руками, округлым подбородком уперлась в ладони.

— Ты всегда один по тундре гуляешь, а вчера, я видела, вдвоем. С Володей Гогуа.

— Аха-ха-ха! С Гогуа! — отреагировал Заикин, шумно выскребывая кашу. — Более подходящего не нашел? То есть более подходящую! Зойку бы позвал! Аха-ха-ха!

— Меня нельзя, — пристально, с улыбкой рассматривая Фомичева, его напряженное лицо, возразила Зоя, — муж не позволит, — и вздохнула даже, — нельзя!..

«Факт, — невольно мелькнуло у Фомичева, — уж Петро — точно, согласия бы на это не дал. Да и галстук, по всей видимости, не только для президиумов носит…»

— Аха-а-ха-ха! Почему же нельзя? — с высоким горловым смехом удивился Заикин. — Одним можно, а другим нельзя? Фомичев, ты не теряйся! Будь, как Серпокрыл! Раз ты… Раз похож!

С грохотом сдвинув столик — коленями его задел, — Фомичев вскочил, выпрямился. Все замолчали. «Что же теперь? — думал Фомичев. — Врезать ему, что ли?» Заикин отвел взгляд, усмехался. И Зоя улыбалась. Все так же ласково, задумчиво. Хоть смотрела не на Фомичева. Вообще ни на кого не смотрела. На голубую поверхность пластмассового обеденного стола, словно в просторы неба. В эту минуту в наступившей тишине к ровному гулу буровой, проникающему в окно столовой, добавился еще какой-то, посторонний, едва различимый звук. Едва разборчивое тарахтенье, стрекот.

— Вертолет! — воскликнул Гогуа.

Выскочив из-за стола, Зоя кинулась к кухонному шкафчику, достала огромный, обтянутый черной кожей морской бинокль. Приложив его к глазам, нетерпеливо, всем телом подавшись вперед, всмотрелась в просторное с редкими неподвижными облачками небо, в крохотное темное пятнышко на горизонте.

— Он! Мишенька! — отложила бинокль, забегала, стала поправлять прическу, извлекла из того же кухонного шкафчика флакончик французских духов, взболтала его и, вытащив стеклянную пробку, провела внутренней, влажной ее частью у себя за ушами. Снова закупорила, снова взболтала и, полуотвернувшись от помбуров, на этот раз сунула пробку за корсаж, потерла там…

— Это… для нахалов, — пояснила Зоя с затуманившимся взглядом.

Стрекот двигателя становился все слышней, пятнышко все больше, больше, пока не превратилось в вертолет «Ми-6» или в  М и ш у,  М и ш е н ь к у, как фамильярно окрестили его на буровых. В мгновение ока отработавшая вахта — кроме Фомичева — разбежалась по вагончикам, переоделась, переобулась, собрала рюкзаки, транзисторные приемники и магнитофоны и столпилась, переминаясь с ноги на ногу, с волнением ожидая, когда замедлится, прекратится, как бы увянет вращение могучего винта. Раскрылась дверца, выпала металлическая лесенка. Медленно сошел на грешную землю командир — Фаиз. Важный, в новой фуражке с бронзовыми листьями по козырьку и в кирзовых сапогах. А вслед за ним посыпались из вертолета странные, незнакомые, пестро, не по-нашенски одетые люди. Со сверкающими алым лаком гитарами, трубами, саксофонами… Последним выпрыгнул бригадир. Лазарев. В руках, словно огромный каравай, он держал круглый индикатор веса.

— Погоди! — крикнул он, останавливая бросившуюся было к лесенке вахту. — Артистов вам привез! Концерт будет!

— На черта мне твой концерт! — завопил Заикин. — Мне домой надо! На Базу!

— А я не на Базу сейчас, — важно сказал Фаиз, — я на Подбазу. Вот, груз туда везу, — кивнул он на вертолет: — Через час-полтора вернусь. Как раз концерт кончится. Артистов заберу. А может, и вас.

— Фаиз Нариманович! — окликнула его стоявшая в стороне, боком Зоя. — А обедать у нас разве не будете сегодня?

Он заулыбался:

— Обязательно, Зоенька! Вот когда за артистами вернусь…

Нечего делать, все приготовились слушать концерт. В том числе и Заикин. Даже с буровой, кто не очень был занят, явились. Один лишь Лазарев не стал тратить на артистов время. Сразу побежал к станку, к пульту, поручив брату, тем более что тот был при галстуке, проследить… И не успел растаять в небе грохот вертолета, как грянула музыка. Три женщины пели, гитарист, аккомпанируя, подпевал. Саксофонист и трубач, когда их рты не были заняты мундштуками инструментов, тоже подпевали. После вокальной части гитарист, дав подержать кому-то из зрителей свою сверкающую алым лаком гитару, показал фокус. Проглотив шарик от пинг-понга, вынул его затем из уха у Гогуа. Саксофонист и трубач прочли по басне, очень похоже — при помощи мимики — копируя то соловья, то осла; то банкира, то докера. Одна из певиц исполнила на колеблющемся под нею ягельном ковре недавно изобретенный танец «Молодежный». Другая певица подвергла собравшихся тестированию.

— Вы входите в абсолютно темную комнату, в которой имеется настольная лампа, бра и люстра. Что прежде всего вы зажжете?

Кто-то сказал — люстру. Кто-то — настольную лампу. Кто-то спросил, что такое «бра»? Тест оказался собравшимся не по зубам. Помучив их немного, певица под аплодисменты раскрыла тайну:

— Спичку! Прежде всего вы зажжете спичку! Темно ведь!

Третья певица, видно, ничего, кроме как петь, не умела.

— Вопросы к товарищам артистам будут? — зычно обратился к зрителям Петр Яковлевич.

— Будут! — поднял руку Заикин. — Скажите, а вы что, мужья и жены? А то мы смотрим, вас ровно три пары!

Все засмеялись. И артисты тоже. Они при этом все как один отрицательно качали головами. Нет, мол.

— Тогда… — не унимался Заикин. — Нельзя ли нам познакомиться с артисточками поближе? Кха-кха!..

— Отчего же, можно! — улыбаясь, ответила третья певица. — Но, к сожалению, уже некогда! — и показала пальчиком в небо. Там стрекотал возвращающийся вертолет.

— Так вместе же полетим! — радостно закричал Заикин.

«Ми-6» сел. Важно сошел на грешную землю Фаиз. Из дверей, улыбаясь, глядели головы в ушанках, касках.

— Непредвиденное обстоятельство, — произнес Фаиз, — с Подбазы четырнадцать человек пришлось взять, да артистов ваших шестеро. Так что… — он обвел взглядом разочарованно взвывших помбуров. — Могу взять только двоих. Не переживайте. У меня еще два рейса сегодня.

— Полетят Фомичев и… и Гогуа! — раздался позади голос бригадира. Он вытирал паклей замасленные руки. Успел уже сунуть их куда следует и не следует. Отбросил паклю и повторил: — Гогуа и Фомичев. Володя, — глянул он на Гогуа, — на почту я зайти не успел. Ты уж сам… — На Фомичева Лазарев и не глянул даже. — А Фомичева срочно вызывает Бронников, — добавил он. И даже глянул при этом, улыбнулся даже. Не без ехидства.

— Зачем? — унизился Фомичев. Уж больно удивлен был.

Лазарев на этот раз даже рассмеялся. Что это с ним?

— Не могу знать, товарищ Фомичев!

Летчики отправились обедать. Все сошли с бревнышек в грязь, уважительно давая им дорогу. В окнах столовой металась Зоя, взмахивала скатертью. Фомичев сбегал к себе, с лихорадочной быстротой собрал рюкзак. Гм… Зачем это вызывает его Бронников? Гм… Хорошо, что побрился.

Когда летчики, с лоснящимися губами, весьма довольные жизнью, вернулись в машину; к Фаизу, уже собравшемуся убрать лесенку, обратился с жалобным выражением на лице Заикин:

— Командир! Еще одного!

Фаиз с сомнением оглянулся внутрь машины, пересчитал еще раз взглядом пассажиров… Не ожидая разрешения, Заикин взлетел по лесенке, убрал ее за собой, захлопнул дверцу и вдавился между гитаристом и третьей певицей. Минуты не прошло — показывал уже гитаристу свой фокус, менялся опытом. Пятикопеечная монета у него исчезала и появлялась в самых неожиданных местах, даже в нагрудном кармашке у смеющейся певицы.

«Вот черт, — покачал головой Фомичев, — учат их, этих приблатненных, коммуникабельности, что ли?» Он с любопытством изучал пассажиров. До чего разные. Мелковеснушчатый, с бегающими глазами Заикин; томно смеющаяся певица; снисходительно, не разжимая губ, улыбающийся гитарист, нежно обнимающий талию своего хрупкого инструмента; мирно дремлющие, отработавшие трубач и саксофонист; две остальные певицы, молча, но с неодобрением наблюдающие за своей подругой, увлеченной фокусами Заикина… И четырнадцать человек с Подбазы. Впрочем, Подбаза — перевалочный пункт. Скорее всего, все они с разных буровых, просто оказались там в ожидании вертолета. И одна девушка среди четырнадцати. Где-то Фомичев ее видел. Может, на Подбазе, а может, в поселке. Собственно, все четырнадцать ничем не отличались от буровиков со Сто семнадцатой. Точно так же одеты, выражения лиц точно такие же. Но поскольку все-таки чужие — воспринимались с большим интересом. Если по часовой стрелке начать, вон с этого, что сидит напротив… Золотистые, неделю не мытые лохмы, перебитый нос. Зеленая штормовка на нем, резиновые сапоги… Дальше — длинные черные волосы, усы, борода, горящие глаза Че Гевары. Такая же штормовка, такие же сапоги… Третий — юноша с красивым, изнеженным лицом. Брови, ресницы — словно китайской тушью нарисованы. Форма одежды та же. Листает книгу. Вяло, неохотно. Девушка… Да, определенно Фомичев ее где-то видел. С детскими, розовыми губами. Бледно-голубые глаза. Пятый — с небольшой рыжей бородкой, нос закругленный, висит. Шепчет что-то с закрытыми глазами. Стихи вспоминает? Молится? Следующий пиджак с поднятым воротником, под ним свитер с разноцветными зигзагами, черты лица резкие, рубленые, смотрит в иллюминатор. Рядом — очкарик, смотрит в тот же иллюминатор, но робко, украдкой, словно в чужой иллюминатор смотрит, куда посторонним смотреть не полагается. Восьмой — Буратино вылитый, в колпаке с кисточкой. Дальше некто в зеленой велюровой шляпе и ватнике. Бюрократ тундровый. Встретился с Фомичевым взглядом и административно нахмурился. Дальше малый в заячьей ушанке. Одиннадцатый — курчавый, с бездумно вытаращенными глазами. Двенадцатый — в очках, но парень крепкий. Тринадцатый… Несчастливое число. Старик какой-то. В ушанке, черноглазый, с глубокими черными морщинами. Что-то загадочное в нем есть. На гипнотизера похож. И наконец — четырнадцатый, личность в берете и темных очках. Инженерской внешности. Что такое? Пятнадцатый?.. Провели Фаиза Наримановича. Пятнадцать человек на Подбазе влезло, а не четырнадцать. Ну, жох, видно, парень! Вроде Заикина, видно. А с виду — вполне… Коробка шахматная под мышкой. Глубоко задумался… И еще одного, кроме перечисленных, краем глаза время от времени изучал Фомичев, сидящего рядом Гогуа. Володя Гогуа улыбался…

7

Володе Гогуа вспоминалась маленькая каменная крепость, замок вспоминался, состоящий из двух остроконечных башен. В незапамятные времена они, эти башни, выстроены были на обрывистом берегу моря, в скалах. Внутри башен в скупом, льющемся из узких бойниц свете поблескивали стеклом несколько стендов. Ржавые, крошащиеся при неосторожном обращении с ними наконечники стрел веером лежали под стеклом; оспой времени были изъедены лезвия мечей, кинжалов и длинные, воронкой расширяющиеся к концу дула допотопных ружей. Продав через одну из бойниц немногочисленным желающим посетить музей билеты, Гогуа отпирал скрипучую железную дверь, впускал посетителей, предварительно отобрав у них билеты, затем вел их за собой от стенда к стенду. Посещали музей почему-то одни женщины и девушки из соседних домов отдыха, туристического лагеря «Волна» и кардиологического санатория «Горный источник». Загорелые, в легких пляжных платьях и резиновых сандалиях-шлепках, они в торжественной атмосфере музея, в прохладе его и полусвете невольно притихали и внимательно слушали сообщение Гогуа о древнем оружии местных горцев. Только иногда они шепотом, на ухо, что-то друг дружке говорили и, едва сдерживая смех, отводили от экскурсовода взгляды. Некоторые из них приходили в музей по нескольку раз. А одна — худенькая, но высокая, в белых джинсах — ходила каждый день. Сначала он предположил, что этих нескольких, а в особенности ту, что в белых джинсах, по всей вероятности, глубоко интересует история оружия. А что? Бывали ведь и женщины-богатырши некогда. Что же касается нынешних… Эта худенькая явно не смогла бы заменить в боевом строю мужчину, особенно — настоящего, но зато собой хороша, красавица…

— Говорят, есть примета, — спросила она однажды Гогуа, — поменяться кинжалами — к рождению сына. Не слыхали?

Он почему-то покраснел.

— Не слыхал…

Подружки ее, отвернувшись, зажимая рты ладонями, смеялись.

Надо сказать, что в тот же вечер, расспросив стариков, он окончательно убедился, что подобной приметы в устном народном творчестве нет, но разве женщине что-нибудь докажешь? И вообще — не обычный ли это повод, решил он, для начала беседы, знакомства? Ну конечно! Не оружие привлекало эту худенькую красавицу, а… Да уж не из-за него ли они все сюда ходят?! — осенила его догадка. В следующий раз, завидев сквозь бойницу стайку все тех же девушек во главе с красавицей, он бросился к одному из стендов, наклонился над ним и, глядясь в тускло поблескивающее стекло, как в зеркало, морщась, причесал свои черные, густые кудри. Прошло несколько дней, завсегдатайки больше не появлялись. Что такое? Может, срок отдыха у них кончился? Но вскоре, водя от стенда к стенду очередную группу, Гогуа, ахнув, обнаружил исчезновение одного из главных экспонатов — старинного кинжала. На его месте лежал маленький перочинный ножичек. С ножничками и пилочкой для ногтей. Все ясно! Поменялась кинжалами! Значит, она замужем?! Мальчика родить хочет! Рассерженный, может быть, не столько похищением экспоната, сколько таким явным пренебрежением к себе, он решил дела так не оставлять. Выяснить адрес красавицы труда не представляло. Администрации «Горного источника» она запомнилась. И Гогуа стал хлопотать о командировке в далекую Сибирь, в поселок Базовый. Он собирался уже, если командировку не дадут — а ее, скорее всего, не дали бы, далеко, дорого, — сам, за свой счет, туда слетать. Он был буквально разъярен. Обдумывал уже убийственное послание этой красавице, в случае если раздумает к ней лететь — дорого, далеко… Но тут ему пришла повестка из военного комиссариата. Удивительное совпадение — служить ему пришлось в Сибири, не очень далеко от поселка, в котором жила похитительница кинжала. В двух — двух с половиной тысячах километров всего. Для Сибири это пустяки…

8

Скоро Базовый. Постепенно оттеснив чуть вправо Володю Гогуа, чего тот, занятый воспоминаниями, не заметил, Фомичев отвоевал себе часть иллюминатора, прежде заслоняемую плечами бывшего музейного работника, и выглянул наружу. Вдалеке, навстречу, плыл в пустынных белесых небесах вертолетик. «Мы с вахты, они — наоборот… — догадался Фомичев. — Хотя… Кто знает, может, и не вахтовый это. Вдруг это тот, Летучий голландец?» Жаль, что на таком расстоянии невозможно разобрать: есть в нем летчики и пассажиры или нет их. А впрочем, раз ничего плохого не случилось, раз оба летят себе, значит — порядок. Не Летучий голландец это, а самый что ни на есть рабочий летательный аппарат. Странная штука Север, Заполярье. На каких-то сто пятьдесят километров приблизились к югу, а уже заметно. Рельеф стал чуточку менее плоским, редколесье пошло. Лесотундра — термин из учебника географии для четвертого класса. Такое необозримое раздолье, а появление новых людей, дыхание нового времени уже заметно, то тут вышка, то там… Газовый факел полыхает, змеей извивается, пересекая весь ограниченный иллюминатором окоем, лежневка, дорога из брошенных в болото тысяч и тысяч бревнышек. Неизгладимой чернью легли по светло-зеленым ягельным угодьям следы тракторов, вездеходов. А вон там, слева… Ни-че-го себе борозда! Э, да это, очевидно, буровую вышку перетаскивали. Только сейчас Фомичеву пришло в голову, что такая же борозда тянулась и за его вышкой, когда шесть тракторов перетаскивали ее от скважины Сто пятой на Сто семнадцатую. А ведь ягель после потравы не восстанавливается. Это Фомичев знал. Слабенькие у этого растеньица корешки. Подцепишь, бывает, пальцем — весь кустик и вылез. Корешков много-много, тоненькие, как волоски. А землицы сыплется с них чуть-чуть, самый первый, тонюсенький живой слой. Дальше — липкой земля делается, холодной. Еще глубже — через сорок, пятьдесят сантиметров — ледяная топь, вечная мерзлота. А в ней — как изюмины в булке — спящие, сладко свернувшиеся калачиком мамонты… Фомичев вздохнул. «Хорошо, если спящие… Да ведь… Черт! — думал он. — Как же их вразумить, ребят наших? И тех, что на земле сейчас, и этих, в вертолете, да и самого себя? Никакой разницы ведь нет». На какое-то мгновение он даже почувствовал и себя и всех ребят если не в полной мере, то отчасти виновными в загадочном исчезновении с лица планеты мамонтов, этих, так сказать, братьев наших больших, если судить по размерам.

…Одинокая белая птица проплыла далеко внизу, над просторами болот. Фомичев снова, но на этот раз против часовой стрелки, справа налево, обвел изучающим взглядом своих спутников. Итак — Гогуа. Теперь Гогуа почему-то не улыбался. Наверно, до негативной части своих воспоминаний добрался. Пятнадцатый, лишний, играл в шахматы со своим соседом инженерского вида. Плохо приходилось инженеру. Стащив берет, он обтирал им свою вспотевшую лысину. Тринадцатый — загадочный черноглазый старик — безуспешно гипнотизировал визави, носатого субъекта с рыжей бородкой, по-прежнему молящегося неизвестно какому богу. Сосед гипнотизера все так же таращил в пространство и без того огромные глаза, но с течением времени в них появилось подобие какой-то мысли. О еде думал, судя по тому, что облизывался иногда. Малый в заячьей ушанке и бюрократ в зеленой велюровой шляпе страстно обсуждали последнюю игру мирового первенства по футболу. Они так увлеклись, что даже поменялись головными уборами, сами того не заметив. Теперь это были: малый в велюровой шляпе и бюрократ в заячьей ушанке. Буратино бросал осторожные взгляды на Мальвину, ту самую девушку с розовыми детскими губами. Но она на его взгляды не отвечала, закаменела вся, не шевельнулась, кажется, за эти полтора часа. Парню в зигзагообразном свитере надоел видневшийся в иллюминаторе однообразный пейзаж тундры, он демонстративно отвернулся, позволив тем самым своему робкому соседу наслаждаться иллюминатором без всяких ограничений. Красивый юноша с круто изогнутыми, словно нарисованными тушью бровями и длинными ресницами читал теперь свою книгу с таким жадным любопытством, точно о самом себе обнаружил в ней несколько страниц. Че Гевара, попросив у артиста-гитариста его сверкающий алым лаком инструмент, щипал струны, но слышал их звон только он сам. Лохматый блондин с перебитым носом, освободившийся от гитары артист, саксофонист и трубач играли в карты. Певицы, первая и вторая, шушукались, неодобрительно поглядывая на третью. А третья… Третья по-прежнему заливалась смехом. И ее можно было понять. Стянув резиновые ботфорты, размотав портянки, Заикин, пошевеливая пальцами ног, показывал ей знаменитую татуировку. На правой: куда идешь? На левой: иду налево! Он, очевидно, успел уже рассказать ей о своем бурном, опасном — и увы! — не совсем безупречном прошлом. Ох, Заикин, Заикин… Серпокрыла на тебя нет…

— Сэм! — сердито крикнул Фомичев.

Заикин дернулся, удивленно, недоверчиво глянул. Фомичев, сам этому удивляясь, поманил его пальцем. Послушно, словно загипнотизированный — черноглазому старику такое и не снилось, — Заикин поднялся и босиком сделал два-три мелких шажка поближе.

— Сэм, — на ухо, чтобы не расслышала дама Заикина, произнес Фомичев, — немедленно обуйся! Не будь… Не будь Мухой!

— Да пошел ты! — окрысился Заикин. Из транса вышел. Но, вернувшись на место, быстро, хмуро о чем-то думая, обиженно поглядывая, обулся и, нахохлясь, даже на артистку внимания больше не обращал.

«Ах, Муха, ты Муха, — думал Фомичев, — кто тебя поймет, Заикин?..»

Фомичев у слесарного верстака тогда стоял, искал что-то. Забыл уже — что? В банки от «Молока цельного сухого» заглядывал, в банки от «Скумбрии в масле», от болгарских голубцов, полные гаечек, болтиков, винтиков, снимал и снова вешал на гвозди рулончики белой пластиковой ленты для уплотнения резьбы, асбестовые прокладки, жестяные хомутики… Вдруг вынырнул откуда-то Заикин. На белом, без кровинки лице мелкие темные веснушки. Схватил за плечо:

— Там… Там!.. Пролетел кто-то! — и темным, грязным пальцем на дыру в брезенте бурограждения показал.

— Пролетел? — поднял брови Фомичев.

— У… упал…

Похолодев от предчувствия, Фомичев выбежал наружу, посмотрел наверх, дыру ту на бурограждении нашел. Внизу, под тем местом, где дыра, — ничего. Никого… Все-таки решил обойти вышку. Дырок в бурограждении хватает. Сквознячки — будь здоров! Внезапно взгляд его наткнулся на что-то необычное. Тело… Неестественно заломленное человеческое тело распростерлось на стальных трубах, лежащих возле угла фундамента. И тень вышки на нем. Крест-накрест… Темная, почти черная тень. Вышка — она именно такую тень и должна отбрасывать. Сварная, крестообразная конструкция из профильного проката.

«Фомичев, почему вы скрыли от следствия связь Серпокрыла с Галиной Лазаревой? Вы ведь тоже тогда в окно глядели, видели… Ночь белая была…» — «А какое это имеет отношение к смерти Серпокрыла?» Не ответил бледнолицый следователь. Жил он в «люксе». Номер состоял из трех комнат — спальной, кабинета и гостиной.

С телевизором, радиоприемником, стереопроигрывателем. Кресла имелись, буфет с сервизом, электрочайник, телефон. Фомичева следователь принимал в кабинете. Более привычное помещение, должно быть. Сидел за столом, заносил что-то в записную книжечку. Вышел из-за стола, зашаркал по паркету потешными матерчатыми тапочками. (Они тоже входили в меблировку «люкса».)

— Три рубля в сутки дерут, — пожаловался следователь, — а на кой это мне ляд, спрашивается? Здесь же поселок, село — если по номенклатуре. Частично при отчете за командировку оплатят, а больше — из своего кармана! Сервизом я не пользуюсь, телевизор не работает… Так за что?! — походил по номеру, похныкал, пожаловался и — снова за работу.

— Нам известно, что Серпокрыл в течение года получил три заказных письма. Два письма от его отца приобщены к делу. Известно ли вам, Фомичев, что-нибудь о судьбе третьего письма?

И сразу, как на киноэкране, в сознании — летящие по ветру белые клочки бумаги. Значит, он письмо тогда разорвал? Что же это за письмо было? От кого?

— Ничего мне не известно.

— Плохо помогаете следствию, Фомичев. Ну ладно. Вы свободны.

9

Когда прилетели и сошли вниз, на островок — половодье залило вертолетную площадку, — их уже ждали два вахтовых автобуса. Один облупленный, мятый, другой — свежеокрашенный, из капремонта, с новыми, еще не продавленными сиденьями. Кто в старый полез, кто в новый. Фомичеву — лишь бы места были, — он в старый забрался. Там у самого входа сидела пожилая женщина с побледневшим взволнованным лицом, оглядывала каждого входящего… Заикин, тот, конечно, к новому потопал. И вдруг…

— Семен! Сема! — закричала женщина. — Я здесь! Иди, я место тебе заняла!

Заикин замер, повернул голову, побежал к старому автобусу, вскочил. По-волчьи, из-за плеча глянул на людей, на Фомичева. И к ней:

— Ты зачем?.. Я же просил!..

— Соскучилась я, сынок, — виновато улыбнулась женщина, — четвертый день к вертолету выхожу! — и положила ему на плечо руку.

Он сердито дернулся, сбросил руку, сел.

— Сема, а я занавески купила в ОРСе. Длинные, до пола. Гардины называются.

Заикин снова на Фомичева оглянулся, что-то шептать ей стал. Она испуганно повернула голову, поискала взглядом: кого, мол, сынок ее так страшится? Посмотрела на Фомичева, поклонилась: «Здравствуйте!» Фомичев тоже кивнул. Он был вне себя от изумления. Вот так так! Рецидивиста из себя корчит, опасного человека, а… Мамочка по нему, видите ли, соскучилась. Из свежеокрашенного автобуса тем временем выскочила та самая девушка, с розовыми губами, похожая на Мальвину, и тоже перешла в облупленный, мятый. «Интересно, к кому это она? — удивился Фомичев. — Из-за кого отказалась от свежеокрашенного?» Но девушка ни к кому из парней не подсела. Забилась в угол, позади всех, одна. Когда приехали, Фомичев вышел, пересек бетонку и вслед за обогнавшим его Гогуа зашел на почту.

— Вам ничего нет, — сказали Гогуа, тут же узнав постоянного клиента. — Пишут. А вам… Вот сколько! — и Фомичеву вручили целых четыре письма.

— Посмотрите, пожалуйста, еще раз, — попросил Гогуа, — не может быть!

Фомичев разложил письма по датам на печатях, вскрыл и, шагая по бетонке, прочел. На бетонке не споткнешься. Два письма были от родителей. Одно из института. Одно от его знакомой, от художницы.

«Дорогой Юра! Как ты там, сынок? Уже прошел месяц, как от тебя…»

«Дорогой сынок! Как ты там, Юра? Уже пошел второй месяц, как от тебя…»

«Уважаемый тов. Фомичев Юрий Васильевич! В связи с непредставлением Вами в срок контрольных работ по…»

«Юрчик! Привет! Пишу на обороте телеграфного бланка. Шла по улице Горького и забежала на Главтелеграф. Здесь пахнет горячим сургучом, много грузинов стоит на лестнице. Юрочка, у меня, кажется, назревает крупная перемена жизни. Не зря и на известной тебе картине — изменения. Знаешь, Юра, иногда я себя спрашиваю: а был ли мальчик? То есть — ты. В Москве очень жарко. Прошло ровно два года с той ночи, когда…»

Общежитие размещалось в двух зданиях — на фронтоне первого было выложено «Москва», на другом — «Киев». Естественно, Фомичев жил в «Москве». У входа он догнал девушку с розовыми губами, Мальвину. Так она, оказывается, тоже из их общежития!

— Вы, оказывается, тоже в «Москве» живете, — заговорил он с ней.

Она не ответила, взглянула и отвела взгляд. Только в коридоре, замедлив чуть шаг, спросила вдруг:

— Не подскажете, какое сегодня число?

— С утра седьмое было.

Она вошла в одну из комнат. Не поблагодарила даже. Странная особа. Но Фомичев определенно где-то когда-то ее уже видел.

Умывшись, слегка принарядившись — носки чистые надел, чистый платок в карман сунул, — он направился в контору НРЭ, к Бронникову. Не терпелось узнать, зачем он ему понадобился. Но Бронникова на месте не оказалось. Выехал куда-то по делам. Настроение у Фомичева испортилось. Разочарованный, поскучневший, он вернулся в общежитие. Сделал генеральную уборку в своей тумбочке, полежал на своей коечке, незаметно уснул. А когда проснулся — на соседней койке уже похрапывал практикант Гудим. Успел, значит, доставить вахту Фаиз Нариманович… Фомичев снова улегся, задумался. Вскочил вдруг Гудим рядом. Позевал, почесал небритым подбородком голое плечо.

— Сколько на бочатах, начальник?

И этот туда же, заикинской лексикой овладевает.

— По-русски спрашивай, баран! Я тебе покажу бочата! Я тебе!..

— Ты чего? — обиделся Гудим. — Я к тому — ужинать не пора ли. Столовая закроется. — Он оделся, ушел.

Посигналил за окном грузовик-мусорщик. Семь ноль-ноль, значит. У каждого дома — требовательный, торопящий медлительных хозяев сигнал. И хозяева, хозяйки, вернее, тут же выбегают, кто в распахивающемся халатике, кто в чем… Не уехал бы мусорщик. Выбегают, по лесенке у заднего борта поднимаются и опрокидывают в кузов разноцветные пластмассовые ведерки с газетными свертками, шелухой, пустыми консервными банками и скорлупой от яиц. И дальше трудяга-мусорщик поехал, уже у следующего дома сигнал слышится.

А Фомичев — недосып все же подействовал — задремал, задремал и заснул второй раз. Проснулся уже вечером. Взял лежащую на койке Гудима книгу, фантастику, стал ее листать. Из книги выпали отпечатанные на машинке листочки:

«Гороскоп. Перевод из польского журнала «Нова весь». Этот Гороскоп создан индусами-друидами, которые на основе наблюдений убеждены: каждый человек имеет своего аналога-представителя в одном из деревьев, с которым связан подобием облика и характера».

Быстро разобравшись в таблицах, приложенных к гороскопу, Фомичев установил, что ему, рожденному семнадцатого июня, соответствует дерево ясень.

«Любим всеми. Порывист. Намеченные цели достигает легко. Если же что-то не выходит — отказывается от этого, отодвигает на второй план. Честолюбив, даровит, остроумен. Хорошо находиться в тени его ветвей в жаркий день. Натура незаурядная. В любви верен».

«Гм… гм… — почесал переносицу Фомичев. — Частично сходится. Даровит… Остроумен… Натура незаурядная… Но…» — он со вздохом вспомнил о неотправленных контрольных, верней, о ненаписанных контрольных. Отодвинуто на второй план. А ведь третий курс, жалко. Вспомнил институт. Два года назад — он еще очником тогда числился… Первое мая вспомнил, демонстрацию… Да, два года назад дело было… Год с Серпокрылом, год без него…

10

Два года назад, в конце апреля, Фомичеву в числе трех студентов — постоянных и неизменных отличников учебы — торжественно вручили пригласительный билет на праздничные трибуны, на Красную площадь. Отличником Фомичев числился скорее по инерции, едва дотянул до конца семестра. Но в институте еще помнили о его недавних подвигах, ценили, надеялись… Что-то такое происходило с ним, с Фомичевым. Потерял аппетит к восходам и закатам. Вялый стал, нелюбопытный. Бывало, правда, загорится, бежит, всю стипендию на какую-нибудь антикварную книжицу спустит. Не дочитав, вернет ее букинистам за полцены и отправляется в пивную. На лбу его дружно, как звезды, высыпали маленькие прыщики. Человек он был достаточно эрудированный, природу этих звездочек понимал, но объяснять лишь ими свое настроение не хотелось. Не соответствовало бы это истине. Так что же? Родители спрашивать ни о чем не решались. Переглядывались, вздыхали.

Пригласительный билет на Красную площадь… Во-первых — что надеть? Не в потертых же джинсах на Красную площадь являться! А в штатском костюмчике, при галстучке — скучно, неоригинально. Помог институт — выделил по куртке и брюкам из ХБ — униформу студенческого стройотряда. (Хотя Фомичев ни разу еще на практику не ездил, не успел.) Вот это совсем другое дело! На рукавах зеленой куртки ромбики со всякими символами нашиты, буквы, цифры. Больше того, один из делегированных на площадь, Альберт Крыжовников, гигантского роста парень, баскетболист, сорок шестой размер ноги, — как ни странно, он при этих данных тоже был патологическим отличником, — предложил украсить куртки отпечатком своей ступни. Так и сделали, намазали его пятку белой масляной краской и… Крыжовников, кроме того, на своей куртке написал еще «Не пищать!». Хотя уж чего-чего, а писка от этого Голиафа ждать не приходилось. Явились они на площадь рано, в начале девятого. Предъявив нескольким милицейским пикетам свои мандаты, забрались на ступенчатую трибуну, вдоль стены ГУМа. Притихли. Стали оглядываться, привыкать, вбирать в себя подробности. Девять ноль-ноль. Одновременная смена великого множества парадных караулов. Впечатляющее зрелище! Выправка молодых, парадно обмундированных солдат в белых перчатках, стук сотен сапог по брусчатке, одновременные движения, повороты, одновременные манипуляции с карабинами. Уборщицы, деловито протирающие влажными тряпками мрамор Мавзолея. Как ладно, умело они работали! Макнут тряпку в ведро, выжмут воду, выкрутят и протирают стены, ступени… Все… Далее мрамор у ног неподвижных часовых. Осторожно обводят их зеркально начищенные сапоги — не заляпать бы, старались ребята, вон как надраили! И дальше, дальше, не разгибаясь — чего лишний раз разгибаться? — моют гранит и мрамор, протирают до самого асфальта. Вот тут и разогнуться можно. И, погладив тыльной стороной ладони повлажневший лоб, полюбоваться, чуть откинувшись, на свою работу. Засиял, засветился Мавзолей, отражая в своих чистейших поверхностях облака, небо, остроконечные луковки Василия Блаженного, пустую еще площадь, голубей, разгуливающих по ней, трибуны на противоположной, вдоль ГУМа, стороне, само здание ГУМа, похожее на средневековый замок; все кумачовое, все золотое разноцветье начинающегося праздника. Только начинающегося…

Как раз напротив Фомичева стояла на треноге большая, похожая на мортиру телекамера, сонно гудящая, работающая. Оператор отлучился. В буфет, наверно. (Невдалеке бойко работал буфет. Приглашенные на площадь нарасхват покупали горячий кофе, лимонад, бутерброды с копченой колбасой и очень красивые коробки с шоколадными конфетами.) В квадратном экранчике телекамеры Фомичев видел то же самое, что и невооруженным глазом: Мавзолей, уборщиц, часовых, замерших у чуть приоткрытых туда, в прохладную мглу, тяжелых, темно-бронзовых дверей… И вон там телекамера. И вот там, сбоку…

Цветы были в руках у приглашенных, яркие зонтики, фотоаппараты. А там, между Историческим музеем и Музеем Ленина, в низинке — невообразимая, фантастическая мешанина красок. Подошли колонны демонстрантов, ждут… Ничего нет пестрее, красочнее празднично приодевшейся толпы! Были на трибунах и дети. Спокойные, важные. Некоторые с биноклями. Наверное, их долго инструктировали дома: «Смотри! Шалить там нельзя! Обещаешь?»

«Неужели ни разу за день, — думал Фомичев, — объектив телекамеры не направят на меня?»

Площадь заполнили спортсмены. Кто-то невидимый — не по радио, не при помощи мегафона — что-то выкрикнул: «Да здравствует…» Голос его, несоизмеримый с пространством площади, до многих не дошел, иссяк, но спортсмены услышали. «Ура-а-а-а-а!.. — ответили они. — А-а-а!..» И все на трибунах, веря им, дружно их поддержали. Среди тысяч и тысяч голосов, Фомичев ясно это расслышал, выделялся чей-то один, звенящий, ликующий. Чей-то один голос. Среди тысяч. Самый искренний? Или самый старательный? Какие красивые попадались в рядах спортсменов девушки! Какие лица! Глаза какие! Какие фигуры! Плечи! Ноги!

— Снимай! — кричал в микрофон прибежавший из буфета оператор с ободком наушников поверх кепки. — Со своей стороны снимай! Что? За меня не волнуйся! Я-то не прозеваю, как… Что? С правой! С правой ноги я сегодня проснулся! Как всегда!

Красивые девушки с улыбками размахивали руками, старались обратить на себя внимание. Чье? Телеоператора? Или Фомичева? На всякий случай он им отвечал, тоже рукой махал. Перестроение… Все новые колонны молодых, одинаково, ярко, легко одетых, вступают на площадь. Знамена, знамена. Огромные, тяжело плещущиеся, просвеченные солнцем. Огненные, розовые, пылающие знамена. Все пространство площади было заполнено этими живыми, движущимися, дышащими знаменами. Люди посматривают на часы. Без десяти десять. Рядом с букетами живых цветов — бумажные, поролоновые… Застоялась молодежь. Вот уже и в волейбол несколько человек стали перебрасываться голубым воздушным шариком. Легкое прикосновение — шарик перелетает вправо, щелчок — летит обратно. Улыбки, смех… А там, вдали, в дымке, между Историческим музеем и Музеем Ленина, — виднеются миллионы. Кипит, кипит там все. Краски, краски… Водоворот красок.

«Ура-аа-а! — грянуло, пронеслось неожиданно по площади. На Мавзолей поднимались две группы людей. Справа — в темноватых плащах, разнообразных шляпах, да и так просто, без головных уборов, седину ерошит ветер. Слева — военные. Солнце плавило их золототканые погоны, алмазы маршальских звезд испускали пронзительные, колющие, лазерные лучи. — Ааа-аа-аа-а-а!..»

Перестроение… Портреты, огромные, на полотне, парусящие портреты выплыли на площадь. Позывные радио. Десять ноль-ноль. Речь… Она звучала так естественно, даже, пожалуй, буднично, словно не под открытым небом, словно не к тысячам и тысячам обращена была, не к миллионам, а к каждому в отдельности. Воздушный шарик, тот самый, голубой, которым только что играли в волейбол, лопнул вдруг посреди речи. Кто-то чуть крепче придавил его к себе — не вырвался бы. Хлоп! Этот смешной, детски наивный хлопок… Попытался на себя внимание обратить — глупый шарик! И я, мол, не лыком шит. Речь закончилась. Словно тысячи тысяч голубей разом взлетели с площади, дружно взмахнув крыльями. Еще один шарик… Летит. Зелененький. Кто-то держал его за ниточку, но пришло время аплодисментов, руки понадобились, ниточку на миг отпустили. И — на свободе шарик. И все, все — тысячи людей на площади, на трибунах, на Мавзолее с улыбками посмотрели на летящий шарик. И еще один шарик. Нет, шар! Шарище! С материками и океанами, в сетке параллелей и меридианов. И залитая алой краской территория СССР, словно земная Красная площадь. Десять мускулистых спортсменов за канаты удерживали Земной шар, откинувшись всем телом, словно боялись: не удержат — взлетит он вместе с ними над многоцветным человеческим муравейником и понесет их, понесет, и, болтая в воздухе ногами, они будут изо всех сил держаться за канаты, чтобы не свалиться в космическую пустоту. Но… Три! Два! Один! — и разом — хитрецы! — отпустили они свои канаты. Земной шар гордо, величаво взлетел…

— Урааа-а-а-аа!..

Перестроение. Одних спортсменов сменили другие, моложе. Дети… Цветные костюмы; рыжие, черные, светловолосые головы. Синие мальчики, желтые девочки. Как красиво! Юные следопыты идут, в коротких штанишках цвета хаки, с деревянными автоматами наперевес. Юные пожарные, в блистающих медных касках. К Мавзолею бежит стайка детей в школьной форме, с букетами цветов. Всем по букету! Всем хватило! Возвращаются с коробками конфет. То-то радости, гордости будет дома, все родственники сойдутся, соседи… «Можно попробовать? Четверть конфетки?» — «Ну, конечно, конечно! Хоть половину!»

И вот, столь долго сдерживаемые между двумя музеями, двинулись по площади районы. Бауманский, Дзержинский, Ждановский… Ленинский, Пролетарский… Тимирязевский… Фрунзенский… У каждого свои атрибуты: гигантская развернутая Книга, Колба, Станок, Микроскоп, Автомобиль, Телевизор… Но в принципе, внешне — все очень похожи. Плащи, плащи, шляпы, шляпы… А у многих ветерок треплет седину. Чем-то все они — ученые, ткачи, каменщики, токари и пекари — похожи на тех, что стоят на Мавзолее. И лицом, и одеждой. Даже знакомые попадались среди многотысячных колонн. Вот дядя Паша прошагал, сосед Фомичева по лестничной площадке. А вот движется Кирилл Валерианович, родной брат мамы. А вот…

Мамы и отца первого мая дома нет. Укатили на дачу. Собственно, они еще с начала апреля в Валентиновку забрались. Хозяйство у них там, клетки с кроликами. Они ведь всю жизнь этим занимались, то есть животноводством. Учебники даже составляли. И теперь, на склоне лет, уйдя на пенсию, тем же заняты. Только практически наконец. Хоть и в пределах дачного участка. Родители у Фомичева уже в возрасте. Как быстро старятся те, что уже стары… Даже о сыне они уже не пеклись, как некогда. Выдохлись. Спокойно, чуть иронично, а скорее с добродушным равнодушием взирали на его бурную, летящую мимо них жизнь.

— Юра, приезжай на май к нам, на дачу. Я забью кролика. Затушим. А с тебя — винцо, — так пытался завлечь его отец.

— Старосветские помещики! — сердито выкрикнул он, наглаживая куртку с белым отпечатком ступни Крыжовникова. — Рантье! Созерцатели! Меня, между прочим, на Красную площадь делегировали! Командовать парадом буду я! — и в подтверждение показал отцу великолепный пригласительный билет с печатью и тисненым порядковым номером.

— Юра, — как-то понурившись, произнес вдруг отец, — скажи, ты не забыл, что ты у нас приемный? Конечно, в каком-то смысле это было бы хорошо, но…

Поплевав на палец, попробовав утюг, Фомичев продолжал гладить.

— Но ты уже давно об этом не заговаривал. И нам с мамой кажется, что… Что ты не потому, что… А потому… что… Понимаешь, нам хотелось бы знать… Уверенности хотелось бы, что не зря… Что тебе это принесло определенную пользу и…

На кухню вошла мать.

— О чем разговор?

— Отец решил мне напомнить историю моего происхождения. А я, между прочим, все отлично помню. Городок в Сибири… По документам — место рождения. Детский дом. Стою я как-то у ворот, в носике ковыряюсь… Сколько мне тогда было?

Прислонившись плечом к дверному косяку, мать молчала.

— Семь, — сказал отец, — если по документам…

— Так вот… Стою. И вдруг на дорожке два человека показались. Дяденька и тетенька. Добрые-предобрые…

— Мы сначала подумали, что ты девочка, — сказал отец, — ты был такой… Ты был болезненный в детстве.

Фомичев нахмурился. Он не терпел болезненных.

— Почему, собственно, вы отправились так далеко? Разве этого добра мало в Подмосковье? Час на электричке — и…

— Дело в том, — вздохнул отец, — что… Еще до войны… Что мама тоже там воспитывалась. Именно там. Вот мы и поехали туда. — Он посмотрел на мать, заулыбался. — Знаешь, Лида, а Юре выделили место на трибуне, на Красной площади! Да, да!

— О, это честь, — с трудом выговорила мать. — Это… — она перевела дыхание. — Юра… Мы… Хочешь шапку из кроличьего меха? А то папа собирался отнести шкурки в заготпункт… Хочешь?

Демонстрация закончилась. Красная площадь опустела. Испарился куда-то неунывающий Крыжовников. Слетели с крыши ГУМа и опустились на брусчатку голуби. А Фомичев все стоял на трибуне, никак не мог заставить себя сойти с нее, задумался, замечтался. Пришли рабочие, стали демонтировать трибуны, разбирать их, готовить к отправке на склад, до следующего раза. Один из них согнал Фомичева с его законного места. «Чего стал? Надо было во время парада здесь стоять, а не после!» — «А я и во время парада здесь стоял!» Рабочий недоверчиво засмеялся. «А может, ты даже там стоял? — кивнул он на Мавзолей. — Что-то лицо знакомое…» Фомичев, конечно, мог бы и на это ответить. «Дай срок, — мог бы сказать, — и там стоять буду!» Но промолчал, ушел.

Демонстрация закончилась, а праздник продолжался. Бурлили, гудели улицы и переулки. Изо всех окон неслась музыка, плыли вкусные ароматы. Фомичев шел по Садовому кольцу, от Маяковки до Восстания и дальше… По левой стороне. Известно, чем может похвастать левая сторона на этом отрезке. У Центрального концертного зала, у Театра сатиры, у Театра Моссовета толпы жаждущих лишнего билетика. На ступеньках здания Военной академии стоит выглянувший на минуту на свет божий юный, при полной парадной форме, с кортиком на золотом поясе и с красной повязкой на рукаве лейтенант. Дежурит в праздник. Какое высокое доверие! Дома, магазины… «Промышленные товары» закрыты, «Продовольственные товары» — настежь. Торопись, кому горючее и закуска необходимы, а то рабочий день нынче короткий, продавцам тоже погулять охота, что они, не люди, что ли? Домик Чехова, еще чей-то домик за высоким зеленым забором… Угловой, с вывеской «Общество охотников и рыболовов». Конец улицы Герцена — на ней уже сугубо своя, отличная от Садового кольца, от площади Восстания жизнь, жизнь иностранных посольств, добротных кирпичных кооперативных небоскребов, старых усадебных строений, занятых под конторы… Но на Герцена Фомичев не поворачивает, — значит, и разговора о ней нет, так же как и об улице Воровского, тоже вливающейся в круглое, синее от выхлопных газов озеро площади Восстания. Угловой с той стороны улицы Воровского. Филиал женской больницы на втором этаже. Бледные святые лики за не очень-то прозрачным, запыленным стеклом. А внизу, на улице, задрав головы, стоят виновники их заточения. Пришли с праздничком  п р о з д р а в и т ь. С цветочками пришли, с авосечками. «Как ты себя чувствуешь?» Слабая, успокаивающая улыбка за серым стеклом. Пристальный, странно-изучающий взгляд. Отвыкла…

«Что же мне теперь делать? — шагая левой стороной Садового кольца, размышлял Фомичев. — Мне двадцать с небольшим, я отличник… Что ж, очевидно, жить себе да поживать и впредь успешно штудировать учебные пособия, активно участвовать в… Что тут еще придумаешь?..» В памяти Фомичева все еще явственно жило видение Красной площади, текла гигантская, бесконечная человеческая река; плескались просвеченные солнцем, свежесотканные — наверно, в счет перевыполнения плана! — кумачовые полотнища. Она вошла в него там, там, на площади, эта странная, томительная, не дающая успокоения тревога. Он догадывался — масштаб, масштаб иной, еще неведомой, настоящей жизни открылся ему там. И славы, и труда… И спроса… С себя, с других… Масштаб!.. Тяжело, скучно, убийственно скучно было возвращаться назад, к прежнему… Что же делать? Как утвердить в себе этот масштаб навек? Своим его ощутить? И по праву чтобы, по праву… Фомичев ни на секунду не сомневался, что не только его одолевают эти мысли, это тревожное беспокойство души. Наверняка и у Алика Крыжовникова сейчас то же самое на душе творится. Фомичев вспомнил большое носатое лицо своего рослого приятеля… Как Алик радостно что-то вопил, рукой махал, как оглушительно кричал «ура-раа-а!», как… И все другие, рядом с Фомичевым стоявшие на трибуне, то же самое… И человек в синем пиджаке, улыбавшийся гимнасткам, и тот, в коричневом пиджаке, обмахивавшийся шляпой, и тот, морщинистый, с желтыми усами, кончики которых уже посеребрила седина… Этот желтоусый все время что-то записывал в блокнот. Для памяти, наверно, для внуков и правнуков… И женщина там стояла, букетом от солнца заслонялась… Обычные люди, ничем особо не примечательные. Интересно, как же они все жить станут на свете после нескольких часов на Красной площади? Неужели так же, как жили до этого?

Театр киноактера в глубине двора. Еще здание — уже несколько лет в ремонте. Краснокирпичная школа. Огромное здание, в нижнем этаже которого несколько магазинов. «Галантерея», «Ткани», «Овощи»… По ту сторону, у американского посольства, целая автовыставка, автомузей, автоколлекция… Самые разнообразные автомобили. Пыльные, заляпанные глиной российских дорог, с помятыми крыльями и новенькие, сияющие перламутровым лаком. По ту сторону места для них уже мало. Стоят несколько и по эту сторону. В том числе великолепный, цвета старой слоновой кости «мерседес». Фомичев остановился, покачав головой, осмотрел машину с головы до ног, снова головой покачал. «Загнивают…»

— Хелло, бой! — у арки, возле магазина «Ткани», стоял толстячок в голубых, тесноватых ему джинсах, в туфлях на очень высоком каблуке. Пиджак, галстук — все ненашенское. Короче, пижон в рассрочку. И под большим градусом.

— Твоя машина? — кивнул он на «мерседес».

— Что?!

— Твоя машина, спрашиваю?

— М-моя…

— Продай!

Не улыбается, со всей серьезностью предлагает.

— Самому нужна.

— Тебе нужна, а мне нужнее. Продай! Хорошо заплачу!

— А сколько?

— Вот это разговор! Не обижу, двадцать тыщ дам!

— Ха-ха! — обиделся Фомичев. — Двадцать! Шутишь! Давай тридцать!

— Тридцать?! Ты в своем уме? — Пижон не на шутку рассердился. — Тридцать! Дай бог мне за нее тридцать выручить, когда в солнечные края ее перегоню. Двадцать две берешь? Двадцать три? Ну, последний раз спрашиваю — двадцать пять?

Фомичев, хоть и без особой охоты, согласился.

— Значит, по рукам? — обрадовался толстячок. — Ну, так бы сразу и говорил. Значит, тебе двадцать пять, пару-тройку сотняг на накладные расходы, чистой прибыли — четыре тыщи с небольшим! — он расхохотался. — За десять минут — такой заработок! Неплохо, а? А знаешь, чья это машина? Третьего атташе! — он кивнул на ту сторону. — Ох, со мной раз случай был! — он понизил голос, оглянулся по сторонам. — Я в этом доме живу, как раз над «Тканями». Когда утром из окна ни выглянешь — всегда посольство видишь. А однажды проснулся, подошел к окну… Яп-пон-ский городово-о-ой! Что это?! «Ткани»! Понимаешь, улицу вижу, начало туннеля, троллейбус ползет десятый номер, а по ту сторону — магазин «Ткани». Оказался, понимаешь, спьяну в гостях у этого самого, — кивнул он на «мерседес», — у второго атташе! Каково?

— Молодец, — кивнул Фомичев, — хорошо врешь!

Пижон просиял.

— Ну, двинули ко мне. Гости там у нас, музыка, винегрет! Хочешь поиметь мою жену?

Удивленно вытянувшееся лицо Фомичева его рассмешило.

— Ага, испугался! — Он взял его за руку. — Пошли!

…Открыла им молодая женщина с очень сердитым лицом. В цветастом клеенчатом фартуке.

— Уже успел где-то! — выкрикнула она с бессильной злостью. — Дома не можешь, скучно? Обязательно нужно, чтобы…

— Познакомься, это мой новый друг. Мы с ним заключили только что очень выгодную…

— Твои собутыльники меня не интересуют! — выкрикнула она со слезами. И, повернувшись, ушла.

Фомичев хотел было сбежать, но пижон преградил ему дорогу.

— Не трусь! — И, понизив голос, оглянувшись на распахнутую дверь, объяснил: — Ей уже тридцать семь, на два года меня старше, вот и вопит. Забыла, что я ее с ребенком взял. — Еще более понизил голос, в самое ухо Фомичеву: — Алименты с бывшего мужа сертификатами получает, понял? — и многозначительно провел по своим одеждам. — Из «Березки» все, понял? Потому и терплю.

…Шум, дым, столпотворение. Музыка, говор… Несколько парней. Одни в джинсах, другие в изысканных дорогих костюмах и в цветных рубашках, широкие воротники которых выложены поверх пиджаков. Несколько молодых женщин и девушек. Кто в мини-юбке, кто в длинном, до пят, шуршащем платье. Курят, закусывают, танцуют. Речь пересыпана английскими и французскими фразами, латинскими изречениями. Анекдотам, шуткам, забавным случаям из жизни нет конца.

— Как говорили древние: карпе вием!

— Вынь карпа, что ли?

— Почти… Или: лови момент!

— Май фейворит кала из блу!

— А мой — серо-буро-малиновый!

— Ох, братцы, вот я в гостеприимной Армении май прошлый отмечал… Ну, доложу вам!.. Тяжело пришлось!

— Что? Ереванского разлива?

— Вот-вот!

— Тяжело в Армении — легко в бою, — вполголоса произнес краем уха прислушивающийся к разговору Фомичев.

Никто не расслышал его шутку. Только Пижон.

— Тяжело в Армении — легко в бою! — повторил он со смехом.

Теперь все расслышали, одобрительно рассмеялись, стали хлопать его по плечу.

— Взгляните на эту рюмку с коньяком, — философствовал один из парней, лысый и коренастый, со значком мастера спорта. — Несмотря на свое содержимое, она твердо стоит на единственной ножке. Она полна сознанием собственного достоинства, хотя содержимое ее уже наполовину выпито. А внутри ножки — взгляните! — блик, похожий на столбик ртути. Сорок полновесных градусов на шкале. Коньяк! Хоть и не ереванского разлива!

— Ты этого хотел Жорж Данден!

Ну, и т. д. и т. п. У Фомичева было такое чувство, будто кое-что из произнесенного записано у гостей на ладонях разборчивым почерком. Какая-то совсем юная девица, девочка, усевшись перед трюмо, оскалившись, красила помадой губы. Когда женщины красят губы, они всегда как бы оскаливаются. И эта туда же. Накрасила вишневой — не понравилось. Стерла. Нашла на тумбочке другой колер, посветлее, клубничный, — оскалилась, накрасила, тоже не по душе. На тумбочке уже несколько ваток лежало с мазками разных оттенков алого цвета.

— Обезьяна, — прошептал Фомичев едва слышно, почти мысленно и смутился, увидев в трюмо устремленный на него оскорбленный взгляд. И еще на одну девушку обратил Фомичев особое внимание. Черненькая, гибкая. Забравшись на стул, отвернувшись от общества, она несколькими фломастерами что-то такое рисовала на стене. Сама худенькая, а ноги сильные, полные. Что она рисует? Э, да это же Аленушка! Ну да! Сидит грустная над водой, задумалась над тем, как жить дальше.

— Вы художница? — робко спросил Фомичев.

— А вы в этом сомневаетесь?

Вынырнул Пижон, нес Фомичеву кофейную чашечку с водкой и соленый огурец на вилке. Очевидно, как гонорар за армянскую шутку.

— Знаешь, кто это? — спросил Пижон у Художницы.

— Знаю. Такой же остолоп, как ты!

Через некоторое время Фомичев был уже чуть ли не душой общества. Перетанцевал со всеми дамами, не исключая девочки с серебряными губами — и такая помада нашлась на тумбочке хозяйки. Танцевали они молча.

Только в конце танца, когда Фомичев полушутливо поклонился, она…

— Через два года мне будет восемнадцать. И я вам за обезьяну та-а-ак отомщу…

— А как?

— Увидите!

— Скажите, а в каком месяце через два года вам исполнится восемнадцать?

— В июне. Семнадцатого июня.

— И я семнадцатого июня!

Она почему-то не удивилась.

— Вот и прекрасно, не забудете.

Пригласил Фомичев, войдя во вкус, и хозяйку дома. Она не отказала, хотя и не сняла своего клеенчатого фартука.

— А ты хват, — заметила она хмуро. — Откуда, собственно говоря, ты взялся?

— С Красной площади! Не верите? — продолжая танцевать, он показал ей все тот же пригласительный билет.

Продолжая танцевать, она взяла билет, долго рассматривала его, вернула и теперь столь же долго изучала улыбающуюся физиономию Фомичева.

— Я вижу тебя в первый раз, — произнесла она, — и больше, думаю, не увижу, но мне хочется… Сама не знаю почему… Хочется, чтоб ты оказался человеком. Человеком! — повторила она, как-то странно повысив голос.

— Знаешь, — смутился Фомичев, — а я скоро уезжаю. Далеко-далеко! — и он махнул рукой в неопределенном направлении. — На Север, в общем. В Заполярье. Перейду на заочный и…

Она смотрела на него расширенными, чуть сумасшедшими глазами.

— Пожалуйста, никому здесь, кроме меня, об этом не говори. Ладно?

— Думаешь, засмеют?

— Ну что ты! Это хорошие ребята. Лингвисты, физики… Вон тот, лысый, автогонщик, чемпион. Но, понимаешь… То, о чем ты мне сейчас рассказал… Не говорят об этом. Понимаешь?

— Послушай, а кто вон тот кадр? С серебряными губами?

— Моя дочь.

Фомичев присвистнул.

— А кто же ее отец? Если не секрет?

— Очумел? Он же тебя и привел сюда! Вон тот остолоп толстый!

Фомичев снова присвистнул.

— А кто он по профессии?

— Продает в подземном переходе книги.

…Было уже довольно поздно.

— Мужики, — канючила черненькая гибкая художница, — ну, кто меня проводит домой? Мужики!..

И он пошел ее проводить. По дороге, выяснив, что родителей его нет дома, она предложила направиться к нему.

— Посмотрю, в каком интерьере ты обитаешь.

…Уже под утро, прижавшись к Фомичеву всем телом, положив на его грудь легкую смуглую руку, шепотом рассказывала о своем муже.

— Бесконечно талантливый человек, гений! Ты бы посмотрел на его работы! Особенно одна есть… Свой вариант «Похищения Европы». Верх изящества! Необыкновенное чувство красоты! Сколько грустной иронии! И — это правда, поверь! — у быка все время меняется выражение лица, то есть морды. Он все время на кого-то похож. Вчера вечером, когда я уходила в гости, он был похож… Угадай на кого? На тебя! А муж… Муж мой, поверь, законченный остолоп! — В глазах у нее блеснули слезы. — Патентованный остолоп! Начальства боится, милиции… Мыться не любит. Я сама для него заказы добываю! Представляешь?

— А где он сейчас?

— Как где? С сыном его оставила. С Егором.

Фомичев помолчал немного, повздыхал, представляя себе необыкновенный вариант «Похищения Европы», быка с меняющейся физиономией, и неожиданно признался:

— Знаешь, а я… Я скоро уезжаю. Далеко-далеко… — Уже при первых словах он с удивлением ощутил, каким вдруг чужим, как бы посторонним стало ее тело, но по инерции продолжал: — Скорее всего, на Север. Есть, видишь ли, в Заполярье один маленький поселок, он…

Она вдруг поднялась с постели, быстро, он и отреагировать толком не успел, стала одеваться.

— Ты что? Постой!..

Грохнула закрывшаяся за ней дверь.

Прошло несколько дней. Фомичев места себе не находил. Эта легкая смуглая рука, лежавшая на его груди… Наваждение! Он все время ее чувствовал. Адрес Художницы он примерно знал. Во время бесед ночных это как-то само собой узналось, хоть он и не задавался такой целью. Что же делать? Решил простоять весь день у ее дома, авось выйдет в магазин или заказ для мужа пробивать… И они увидятся. И поговорят. Жила она на Кутузовском. Возле дома с большим количеством всевозможных арок стояла тележка мороженщицы. Фомичев обрадовался. Значит, с голоду он за день ожидания не помрет. Но не успел он доесть первой же порции эскимо, как появилась Художница. Она направлялась домой. И в магазине уже побывала, судя по авоське, и, вполне возможно, даже парочку заказов вырвала в Худфонде. Огонь девка! Увидев его, усмехнулась и прошла мимо.

— Постой! Ты что? — бросился он за ней. — Нужно поговорить!.. Я… Ты знаешь, мне все время… Твоя рука…

Она остановилась. Переложила авоську из левой руки в правую. Он хотел взять у нее авоську — не позволила.

— Ну, слушай… Ты что же вообразил, что я к тебе домой отправилась потому, что… Потому, что я… потаскушка, да? Богема? Признавайся! Нет, Юрочка! Я тебя выбрала, вот что. Поставила на тебя. Теленок, думаю, но… Но сильный. Вырастет — вроде того быка станет, что на картине, такой все препоны сокрушит. И я за его могучими плечами буду как… Как… — По лицу ее, закручиваясь, потекли слезы. — А ты… Ты цыпленок! И не бык из тебя будет, а петух! В Сибирь он едет! На Северный полюс! Сила в утином яйце, яйцо в хрустальном ларце. А ларец — на краю света, да? Сила, молодой человек, как деньги. Или есть она, или ее нет. Поезжай, поезжай, поищи ее, вообрази себя сильным!..

Мороженое подтаяло, стало капать. Фомичев, ошарашенный ее странными, но не лишенными какой-то логики рассуждениями, стал по-детски лизать эскимо, подхватывая языком тающие белые комочки. Она снова перенесла авоську из правой руки в левую. Повернулась, пошла в арку. А Фомичев за ней. Она в лифт, а он по лестнице бегом, даже обогнал слегка лифт. Хорошо, что лифт был не скоростной. На шестом Художница вышла. Взглянула…

— Мороженое доел?

— Ага…

Она отперла дверь, вошла, закрыла за собой. Он позвонил. Она открыла. Сзади, за ее спиной, была распахнута широкая стеклянная дверь в гостиную. И там… На стене… Там висела картина… «Похищение Европы». Дебелый курчавый бык плыл по голубому морю. Фомичев моментально его узнал. Крыжовников! Алик Крыжовников — вот кто был прообразом этого могучего, жизнерадостного быка. А на нем, удобно развалясь, словно на тахте, полулежала улыбающаяся Художница. Темноволосая, в красном платье, с голыми толстыми ногами. Одной рукой она держалась за рог… Но… Но ведь ни Художница, ни ее муж не знакомы с Крыжовниковым! Откуда же…

Проследив за его потрясенным взглядом, Художница снисходительно рассмеялась. Еще минута, с пронзительной ясностью понял Фомичев, — и он ее потеряет. Потеряет даже больше, чем ее… Потеряет, может быть, счастье — он, правда, не очень хорошо представлял, что это — счастье? Но отдать ее Крыжовникову?! Этому быку?! Нет!

— Ну, хочешь… Я не уеду… Хочешь?

Она протянула ему бумажку:

— Не уедешь — позвони, — и захлопнула дверь.

Через три дня он позвонил.

— Я уезжаю.

— Когда?

— Сегодня. В шестнадцать двадцать.

Она помолчала.

— Я тебя провожу. Приходи. За час. Подожди во дворе.

С рюкзаком за плечами он явился во двор ее дома. Прошел мимо мороженщицы, не соблазнился. Сел на скамейку. На трехколесном велосипеде проехал возле скамейки мальчик лет этак пяти с настоящей медалью «За отвагу», пришпиленной к курточке.

— Вы дядя Юла? — спросил он.

— Что? А, да-да! Я! А ты кто?

— Егол. Мама велела пеледать, что сейчас плидет.

Прибежала запыхавшаяся Художница. С большим свертком.

— Это тебе на дорогу. Спокойно, из всех окон глядят…

Подъехал на велосипеде мальчик.

— У Егора сегодня день рождения. Видишь, велик ему подарили, медаль. Подари ему и ты что-нибудь.

Ничего такого, кроме коробка со спичками, у Фомичева не нашлось.

— Можно — спички?

— Можно.

— Москву он не сожжет?

— Одного коробка для этого недостаточно.

Счастливый Егор стал зажигать и разбрасывать горящие спички.

…Приехали на Казанский вокзал. Стояли на перроне. Она несколько раз его поцеловала, уткнувшись в грудь, поплакала.

— Дело в том, — начал Фомичев, — что ты не совсем права. Дело вовсе не в силе… Я вовсе не потому… Я…

— Молчи! Молчи!..

Внезапно на перроне появился Алик Крыжовников. Мистика! Он был почему-то в выцветшей больничной пижаме, в шлепанцах на босу ногу. Фомичев не знал, что и подумать. Ведь он уедет сейчас, а они… Крыжовников и Художница останутся вдвоем.

— А-а-а, вот ты где! — радостно орал Алик, проталкиваясь сквозь толпу. — Чудом узнал, что ты едешь… Чудом! Ну, не преминул… — Поздоровавшись, щелкнув при знакомстве с Художницей шлепанцами, он с ходу принялся жаловаться, что после решения Фомичева отбыть на Север создалась среди друзей для него, Крыжовникова, нестерпимая обстановка. Все почему-то убеждены, что на Север должен ехать и он, Крыжовников, поскольку на Красную площадь он тоже в свое время получил пригласительный билет. К тому же — такой лоб здоровый.

— А я никому ничего не должен! — жаловался Крыжовников. — Пойми, Фомичев!

— Понимаю, — согласился Фомичев, отводя взгляд.

Крыжовников очень смешно рассказал, каким образом он отделался от возлагаемых на него ироничными друзьями надежд. Сосед по квартире его выручил, диабетик. Крыжовников отнес в поликлинику бутылочку с анализом, принадлежащим соседу, и…

— Поверите, через четверть часа «неотложка» за мной примчалась! Пятый день в палате загораю! Ну, ладно, ладно, считай — прощен! — хлопнул он Фомичева по плечу. — Знаешь, а я тебе даже завидую немного. Сибирь! Сфотографируйся там на «катерпиллере», пришли фото.

— А что это такое, катет… катер… Как?

— Ну и чудачок! Едет в Сибирь, а не знает, что такое «катерпиллер»! Бульдозер фирменный!

Художница молчала. На громогласного Крыжовникова поглядывала отчужденно, без особого интереса. Когда поезд, скрежеща, сдвинулся с места, поплыл, поплыл, Крыжовников, оставшись на месте, махал рукой, а Художница быстро пошла вслед за вагоном, у самого тамбура, еще открытого. Она всхлипывала, вытирала платком глаза. И хотелось схватить ее за тонкую, смуглую руку и одним рывком втянуть к себе, вырвать из окружающего ее мира остолопов. Фомичев вернулся в купе.

— Жена? — спросила старуха, обложенная круглыми узлами, словно наседка яйцами. Он кивнул. В свертке оказались яблоки, кусок колбасы, булка, махонькая стеклянная баночка зернистой икры — очень холодная, прямо ледышка — как видно, долго пролежала в холодильнике, — и бутылка «беловежской».

— Да, — еще раз кивнул Фомичев старухе, — жена.

11

За окном так и не стемнело, хоть было уже около трех ночи. На соседней койке похрапывал Гудим. Фомичев оделся, обулся. Не в резиновые сапоги, естественно. Достал башмаки. И вышел. Решил прогуляться. Решил пройти главной поселковой улицей, бетонкой, местным Калининским проспектом, по левой стороне его. Улица просматривалась из конца в конец. В начале ее — гостиница. Довольно броское строение, обшитое снаружи свежим еще, желтоватым тесом. И не без некоторого комфорта внутри. Даже номер «люкс» имеется. Дальше — общежития. «Москва» и «Киев». Города разные, а общежития ничем одно от другого не отличаются. Даже бачки с водой в коридорах одинаковые. Даже собаки на оба общежития — одни и те же. Полкан, Марс, Белка, Моряк, Волчок, Снежок и Пальма. Лохматые, добродушные, остроухие собаки, которых и в поселке, и во всем Заполярье — чуть меньше, чем комаров. Никто их не кормит — что это за собака, если сама себя не прокормит? — но зато каждая из них четко знает, кто ее хозяин. Не хозяин собаку выбирает, а собака хозяина. Вот и сейчас, стоило Фомичеву выйти на улицу, — три, четыре собаки сейчас же прервали дремоту, поднялись. Припав передними лапами к земле и выгнув спины, сладко потянулись, широко зевнули, раскрыв полные белых, акульих клыков пасти, и, стегая по воздуху хвостами, двинулись вслед за своим избранником по левой стороне улицы.

Несколько жилых домов. Алюминиевые лодки прислонены к стенам. Во дворах — тихие, угомонившиеся грузовики-рефрижераторы, автофургоны с надписями: «Хлеб», «Молоко», трактора, самосвалы, танки-вездеходы… А вон и тот самый ярко-оранжевый трудяга-мусорщик… Те, кто работает на этой технике, спят, сны видят. Можно, значит, и технике передохнуть малость.

Контора!.. Ставка, так сказать, главного командования. КП. Мачты радиоантенны, вывеска под стеклом, доска приказов, железная бадья с водой. «Просьба мыть ноги!» — требует надпись. Это для сапог. Но и контора, даже она, спит в этот поздний час. Наверняка восстанавливает посредством сна нервные клетки и неутомимый Бронников. Только Фомичев не спит. Хотя что это? Посреди пустого спящего поселка, на скрывающем в себе трубы теплотрассы высоком деревянном тротуаре, свесив ноги сидел какой-то паренек и, забыв обо всем на свете, читал пухлую растрепанную книгу. Начал, как видно, под вечер, увлекся и оторваться не в состоянии.

Магазин… Приложив козырьком ладонь к глазам, Фомичев заглянул в окно, не разглядит ли что-либо интересное внутри, достойное того, чтобы явиться завтра к самому открытию. Нет, вроде ничего особо дефицитного не видно. На перечеркнутой стальным засовом двери — объявление:

«Промтоварный магазин ОРСа убедительно просит покупателей, купивших в апреле — мае с. г. сорочки мужские, импортные, по цене 7 р. 50 к., артикул 2—309, возвратить сорочки или доплатить за них разницу в стоимости, т. к. их цена 18 рублей».

«Надо будет поинтересоваться когда-нибудь, — решил Фомичев, — многие ли доплатили?»

Столовая… Опоздал Фомичев поужинать сегодня. А есть теперь хотелось безумно. Снова несколько жилых домов… Еще несколько собак присоединились к тем, что сопровождали своего избранника. Парус, Васек, Грохот и Нерпа… (Дело в том, что Фомичев многих собак поселка сам и окрестил.) Клуб… «Знакомство по брачному объявлению» на экране. Затем — танцы. Почта… Странно, что не сидит на ее ступеньках Володя Гогуа. Овощехранилище. Новое. Только что выстроенное. Ничуть не хуже по виду, чем гостиница. Электроцех… Шумит электроцех, гудит, бессонно вырабатывая энергию. Фомичев остановился. Кончилась улица. Можно было, конечно, в глубь дворов проникнуть, там посмотреть… Вон светится между домами, словно аквариум, стеклянный прямоугольник теплицы — шевелится там что-то, движется, будто огромные рыбины лениво ходят, шевеля шлейфами хвостов. Но не лучше ли к реке податься? Река — она и есть река. Водная артерия. Берегом, загроможденным сгруженными с барж огромными ящиками, контейнерами, катушками кабеля, грудами бумажных мешков с цементом, он пробрался на причал. Постоял, посмотрел на спящие буксиры и сухогрузы. Собаки, пробравшиеся вслед за Фомичевым через этот лабиринт, тоже не без интереса всматривались в речные просторы. Медленно, на веслах шла вдоль берега лодка. Плескалась волна под днищем, капала с весел жемчужная вода.

— Ты чего на веслах? — удивленно спросил Фомичев у рыбака. — Мотор барахлит?

— Да нет, в порядке. Но шумный он у меня, поселок разбужу.

Спрыгнув с причала, Фомичев во главе собачьего отряда зашагал узкой лентой плотно утоптанного прибоем песка. А вот еще один бодрствующий… Загнав в реку разгоряченный дальней дорогой, дымящийся бензовоз — настолько маслянисто-черный, что надпись «Огнеопасно!» едва видна, — раскатав до самого паха резиновые сапоги, молоденький губастый шофер зачерпывал ведром воду и плескал ею в бока машины, жирную грязь смывал. Молодец! В третьем часу ночи про коня своего думает, про… И вдруг как током ударило Фомичева.

— Эй! Ты что же это делаешь?! — закричал он. — Ты что творишь?! Жаль, что я в туфлях, не достать тебя, а то бы!.. Начистил бы я тебе будку, губошлеп!

Опешив вначале, шофер быстро пришел в себя.

— В туфлях? Ничего… Тогда я к тебе выйду, — и, многозначительно зажав в руке дужку ведра, двинулся на берег. Вышел. Однако бить Фомичева ведром по голове медлил. Собаки встретили его общим помахиванием хвостов. — Ну, чего губошлепом обзываешь?

У Фомичева тоже гнев частично испарился.

— Рыбу любишь?

— Люблю. Дальше?

— А сейчас как раз нерест. Рыба икру мечет. А ты ее травишь.

— Я?! Травлю?! Как это?

— Бензовоз в реке моешь, вот как!

Недоуменно поморгав белыми поросячьими ресницами, шофер пошел обратно в воду. Влез в кабину. Заработал мотор. Бензовоз задним ходом выполз на берег, развернулся.

— У тебя что, бывает, да? — покрутил пальцем у виска шофер. — Сам ты губошлеп! — и умчался.

Бросив прощальный взгляд на реку, Фомичев свистнул собак, разбежавшихся по берегу, и через несколько минут они снова были на бетонке. Как раз проезжал мимо крытый брезентом «уазик». Остановился. Выглянул Бронников.

«Смотри-ка, — удивился Фомичев, — и он не спит!»

— Если не ошибаюсь, Фомичев?

— Не ошибаетесь.

— Садись.

Открыв вторую дверцу, Фомичев ввалился, сел и оказался рядом с Бондарем.

— Здравствуйте, Фомичев! Не спится?

— Ага. Белая ночь… Вышел…

— Я вот тоже здесь прогуляться решил когда-то, — оглянувшись на него, засмеялся Бронников, — и заблудился. Что? Невероятно? Бондарь, подтверди! Если б не Бондарь… Чуть, знаешь ли, не замерз. Я ведь южанин сам. Вырос в Астрахани, учился в Баку. Все, думаю, если спасусь — за порог дома больше не выйду. А через пару дней… Уж такой случай получился — снова вышел. И снова, на том же месте, то есть — вот здесь! — он со смехом потер руки, словно и сейчас приятно было обо всем этом вспомнить. — Гуляешь, значит? А как насчет горяченького чайку?

«Если бы еще и бутерброды к чайку, — мелькнуло у Фомичева, — тогда…»

— Чаек — это хорошо, — ответил он неопределенно, — чай тонизирует.

— Точно! А то мы с Бондарем на лежневку махнули, промокли там чуток. Сейчас греться будем.

«Уазик» остановился.

— Ну, Игорек, мчись, отдыхай, — сказал Бронников шоферу, — завтра рано подыму. То есть уже сегодня.

11-а

В квартире начальника НРЭ Фомичев никогда не был. Сбросив в прихожей обувь, все трое прошли в гостиную. Фомичев огляделся. Ничего, уютно. Мебель, полка на стене с одинаковыми бутылочками. Черное что-то в бутылочках. Нефть! И белая веточка коралла. Точно такую же он у Бронникова в кабинете видел как-то. Ковер над тахтой. А на ковре — старинный кавказский кинжал. Фомичев вспомнил — Гогуа как-то рассказывал, что имел честь подарить этот кинжал жене Бронникова, Алене. Не ахти какой кинжал, но боевой — видно, что бывал в переделках. И сейчас лезвие чуть выдвинуто из ножен, поблескивает. Точно не выдвинул его кто-то, а само выдвинулось, чтобы взглянуть на вошедших.

— Мы ведь все трое холостяки сейчас, — сказал Бронников из кухни. Он так громыхал там посудой, что можно было ждать отменного банкета. — Вы холостяки всамделишные, а я временный, а холостяки — они чем питаются? Кипятком! Сейча-а-ас, — обнадеживал он, — уже скоро…

Растянувшись на тахте, закрыв глаза, Бондарь, казалось, задремал.

— Уже закипает, — сказал Бронников из кухни, многообещающе грохоча чем-то и звякая. — Мда-а… — Он позабыл, видно, что уже известил о своем временном холостом состоянии, и снова: — А то ведь я один сейчас. В Тюмени моя. Так что не обессудьте.

Фомичев был готов на все. Хлеба бы кусок — и на том спасибо.

— Николай Иванович, — спросил он громко — только бы сказать что-то, — а коралл у вас здесь такой же, как в кабинете. Откуда они? Из южных морей?

— А может, и под нашими ногами коралловые фации есть? — откликнулся Бронников. — Здесь ведь тоже когда-то море-океан было. Трудно представить, а?

— Воды тут и сейчас хватает, — пробормотал Фомичев. Что бы еще сказать?

— Юра, а что там у вас на буровой новенького? — заполнил паузу Бондарь. Глаза он при этом не открыл.

— Бурим, — опустил голову Фомичев. — Бурим, бурим… Как заводные. А толку не видно. — «Для этого, что ли, вызывали? Узнать?»

Бондарь сел.

— Ну, ну? Подробней, пожалуйста.

— Когда тысячу прошли — чихала скважина. Теперь — нет. А нам знаете как фонтан нужен? После всего…

— Метры вам нужны, метры, — громко произнес на кухне Бронников, — у вас план в метрах выражен. И технологическая карта есть, согласно которой… — Неся в одной руке исходящий паровозным паром чайник, а в другой красный кирпич, он вошел в гостиную, поставил кирпич на стол, чайник на кирпич, вернулся на кухню и тут же появился снова, с сахарницей, буханкой белого хлеба и чуть ли не полуметровым, сверкающим кристаллами соли пластом сала на деревянном подносе. Действительно банкет…

— Вот и Лазарев наш так считает, — произнес тем не менее Фомичев, — считает, что метры нам нужны.

— Знаем, — разливая по стаканам кипяток, кивнул Бронников. — Ешьте, Фомичев!

— Спасибо…

— Вам, Фомичев, за что деньги платят? За фонтаны?

— За метры, — буркнул Фомичев, потянувшись к ножу и к хлебу. Сквозь розовато-коричневую, обожженную железом формы корочку просвечивала молочная, подсиненная белизна. А сало, сало!.. Взяться за сало он, однако, не решился. Бронников сам полоснул несколько раз по сверкающей солью мякоти.

— Навались!

«Сладкий чай и бутерброды с салом, — сделал вывод Фомичев, — вкусная и калорийная еда!»

— Слушай, Фомичев, — не отставая от проголодавшихся гостей, гнул Бронников, — а как у тебя с учебой? Движется?

«Учеба… — не отвечая, хмыкнул про себя Фомичев, — на учебу переводит. А тема фонтана не по нем…»

— Учеба? — переспросил он. — А что учеба?.. Я, Николай Иванович, про фонтан договорить хочу… Про метры… Одними метрами тоже не проживешь. Нам смысл своей работы видеть хочется. А вы…

— Смысл? Безграмотно рассуждаете, Фомичев. Вам бантик, я вижу, нужен, а не смысл. Побрякушка нужна, обманка… Постойте, постойте, так как же у вас все-таки с учебой? Впрочем, вы ведь на историческом…

Фомичев нервно поглощал бутерброд с салом.

— Исторический мой тут ни при чем! Что же касается смысла… Мне кажется, правильно я сказал. Между прочим… — он взглянул вдруг на бутерброд и, опомнившись, отложил его далеко в сторону, отодвинул от себя стакан. Поднялся, быстро вышел в прихожую, натянул куртку и стал обувать башмаки. Хотя следовало бы наоборот. — Между прочим, — выкрикнул он, завязывая шнурки, — еще неизвестно!.. Еще неизвестно… — а что именно еще неизвестно, никак придумать не мог. Ничего такого в голову, как назло, не приходило.

В прихожую вышел Бронников.

— Погоди, — сказал он, нахмурясь. На лбу его парила чайка. — Мы же о командировке твоей не поговорили. Я тебя для чего сюда вызвал?.. В командировку тебя послать хочу.

Этого Фомичев, признаться, не ожидал. Странное предложение. Очень странное. Но что-то в нем было. Гм…

— Слетаешь в Салехард, — не глядя ему в глаза, сказал Бронников, — оттуда в Тобольск, в Тюмень — и назад. В Салехарде договор с Панхом продлишь, в Тобольске — вручишь отцу Серпокрыла письма. Их недавно вернули из прокуратуры. В Тюмени — подсуетишься насчет картошки. Кроме того, у меня к тебе есть одна личная…

— Насчет картошки? — удивленно перебил его Фомичев. — Какая еще картошка?

…Фомичев и обратно, в общежитие, шел левой стороной улицы. В одном из дворов он увидел знакомый конторский «уазик» с брезентовым верхом. Где-то здесь, значит, в одном из этих домов спит водитель. Игорек. Готовится к новому, полному хлопот дню. А он уже наступил, этот день.

11-б

Они постелили себе в разных комнатах, готовы были уже провалиться в бездну усталого, ограниченного будильником сна.

— Это я хорошо придумал, — зевая, произнес Бронников, — с командировкой…

Молчание.

— Дим, — засмеялся Бронников, — ты чего? Уснул?..

— Послушай, я совсем забыл… — подал вдруг голос Бондарь. — Ознакомился я все же с мнением ребят наших… Ну, насчет все этой же Сто семнадцатой…

— С мнением специалистов? — не удержался от некоторой иронии Бронников.

Бондарь вздохнул.

— Разное у них на этот счет мнение. У некоторых — диаметральное… — Он снова помолчал. — Что же касается командировки этого паренька — то я против. Без консультаций с Рафаилом и Кочетковым…

— А хоть бы и проконсультировался — дело сделано, — раздраженно бросил Бронников. — Это было необходимо! Спи!

— Послушай, Николай Иванович… Я все думаю… Не слишком ли мы… неразлучны?.. Кое-кто может предположить, что в случае чего… Что подсуживать друг другу будем…

«Хитер друг, — усмехнулся Бронников, не сразу ответив, — предупреждает…»

— Неразлучны? — переспросил он. — А по-моему, мы и должны быть неразлучны! Что в этом странного? Я — Чапай, ты — Фурманов. Разве не так?

Теперь уже Бондарь держал паузу.

— Нет, не так, Николай Иванович. Ты — прошу прощения — отнюдь не Чапаев, а… Бронников ты. А я — Бондарь.

Помолчали.

— Какие-то функциональные фамилии нам от предков достались. Черт знает что! Цеховая принадлежность обозначена — и только. Мои — броней занимались, твои — бочками.

— Дело не в фамилиях. Пушкин… Тоже примета профессии, а…

Помолчали.

— Давай с тобой, Бондарь, знаменитыми станем. А? На весь свет! Как Пушкин!

— Ох и много же нужно найти для этого нефти и газа!

«М-да, Бондарь у нас такой, — усмехался в своей комнате Бронников, — коль надо — и лучшему другу на хвост наступит. Вне всяких привязанностей, вопреки личному благополучию и покою. Обидно, конечно, — подавлял вздох Бронников, — столько лет вместе, мог бы и безоглядно в меня верить. А что, если сказать: будь со мной, Бондарь, только со мной, прав я или не прав, — со мной. Я Чапай, а ты Фурманов!» — «Я не Фурманов, — ответил бы Бондарь, — а ты, извини, не Чапаев». Именно так он сказал несколько минут назад и снова так ответил бы. «Чапаев», а не «Чапай». Без малейшего амикошонства по отношению к легендарному полководцу. Что ж это получается? — думал Бронников. — Хочешь иметь друга — не испытывай его? Ну нет!..» Он припомнил других своих друзей… Гм… Он ведь и Лепехина некогда в друзьях числил. Задумался о Гловачеке. Как он вырос, Венделин… Созрел. Припомнились Бронникову и времена, когда он, Венделин и Лепехин жили в одной комнате студенческого общежития, вместе на танцы ходили. Бронников и Лепехин танцевали, а Венделин только глядел. Посмеивался. И добротным чешским башмаком притопывал. Ехали однажды втроем в автобусе, а какой-то девушке стало вдруг плохо. Сердце… Лепехин остался в автобусе, а он с Венделином взяли ее под белы руки, вывели на воздух. Водитель автобуса не отъезжал, ждал их.

— Ребята! — кричал из окна Эдик. — Поехали! Опаздываем!

— Да, да, — поддержала его девушка, — поезжайте, мне лучше. Спасибо!

А они не ушли. Автобус умчался. Тут же подкатило такси — дело возле главного почтамта было, — выскочил лохматый молодой человек с холщовым мешком в одной руке, с револьвером — в другой. Грозно на них глянув, вбежал в дверь. Инкассатор… Привез деньги из банка.

— Он принял нас за гангстеров! — вскричала девушка. — Вы заметили?! Он чуть нас не застрелил! — Глаза у нее блестели.

Познакомились. Ее звали Алена. И пошло… Поехало… Влюбился Бронников. Одалживал у Венделина его заграничный пиджак, брал у Лепехина взаймы рубль.

— Эдик, до стипендии…

Лепехин посмеивался:

— Чаем ее поишь, что ли? На рубль как раз два чайника подадут. Эх, ты! Кутила!..

Незадолго перед защитой диплома решился вмешаться и Венделин.

— Хотя мы все трое одного возраста, но в данном случае… Алена, конечно, девушка неплохая, но в данном случае…

— Венделин, не мычи! — листая конспект, со смехом подбодрил его Эдуард. — Телись!

Бронников понял их по-своему.

— Вы что? За диплом мой волнуетесь? Да? Не завалю, не бойтесь!

— Не только в дипломе дело, Коля. Тебе предстоит… Э-э… Долгий путь, работа… Ты же геолог! — Венделин мучительно подыскивал нужные слова. — И я уверен, что ты… Ты способен на большое движение… Ты… А она… У нее…

— Гловачек, телись! — листая конспект, снова включился в разговор посмеивающийся Лепехин. — Ну, больная она! Сердцем болеет! Так? Инвалидка! На черта же она тебе сдалась? У тебя что, Коля, временное помутнение рассудка? Мы с Венделином уже давно хотели тебе высказать. Так ведь, Венделин?

— А это, друзья, не ваше собачье дело, — побледнев, выговорил Бронников, — не ваша забота, — и бросил на стол металлический, только что взятый взаймы рубль. Ушел.

Они и в самом деле пили с Аленой чай в тот вечер. На набережной, напротив «Интуриста», располагалась очень уютная чайхана. На два чайничка, на блюдце колотого сахарку нашлось у Алены. Третий — без заварки — просто кипяток официант подал им бесплатно. Алене слишком крепкий нельзя было. Разбавляли.

— А, понимаю, — сказал официант, — чтоб цвет лица у красавицы не портился, правильно?

— Правильно! — согласились они со смехом.

Потом гуляли по скверам и садам вдоль тяжело плещущегося, необыкновенно грязного, маслянистого, серого моря. И все же — море. Не только нефтью здесь пахло, но и водорослями, рыбой. Долетал и дразнящий аромат люля-кебабов. Злачных мест на набережной хватало. Алена срывала то с одного дерева листочек, то с другого, то с одного куста, то с другого… Давала ему поглядеть, понюхать, пожевать.

— Это дуб пробковый. Смотри, какие иголочки по краю листа. От коз таким образом спасался, а не знал, бедный, что не листья, а кора его людям понадобится, ничем кору свою не вооружил. А это каштан, а вот самшит. Пуэрария! Семейство бобовых. Посмотри, как компактно, целесообразно расположены листья! А это амбра! На звезды похожи листья, правда? Иглица, кизил… Платан, рускус, кедр… Гинкго! Листики словно веер. Это очень древнее дерево, реликтовое!.. — И вдруг, совершенно непоследовательно: — Ой, мяса как хочется!

Бронников со вздохом развел руками.

— А давай в кредит! — предложила она.

…Сели за столик. На воздухе. Почти в темноте. Электричество далеко. Вскоре подбежал чернокудрый молодой человек в белой нейлоновой сорочке с блокнотиком и карандашом. Словно хотел взять у них интервью.

— А у нас денег нет, — виновато сказала ему Алена.

— Стипендия завтра, — добавил покрасневший Бронников.

— Я, дорогой, завтра не работаю. Принеси послезавтра. Не затруднит тебя, дорогой?

Через пару минут ассорти дымилось на столе: шашлыки, люля, кусочек цыпленка. И сулугуни появился, и зелень, и лаваш. И запотевшая бутылка темно-красной «мадрассы». Сверкая улыбкой, официант прикладывал к сердцу свободную от подноса руку, клялся, что сам удовольствие получает. «Спасибо, что зашли!»

Вернулся Бронников в тот вечер поздно. Лепехин уже спал. А Гловачек, судя по тому, как он вздыхал, ворочался, — еще нет. Бронников улегся, улыбался в темноте, а Венделин все ворочался, кряхтел… Наконец Бронникову это надоело. Поднялся, зажег свет, принес полстакана воды и большую белую таблетку.

— Это снотворное. Завтра рано вставать, спи!

«Завтра нам рано вставать с Бондарем, — думал Бронников, невидящим взглядом уставясь в белое окно, — надо спать, спать…» Но, вопреки этому самовнушению, поднялся, вынул из секретера толстую папку с бумагами — все, что копил в течение последних двух лет для того, чтобы…

— Так ты что, не спишь, оказывается? — подал голос Бондарь. — Спи. Рано вставать.

— Взгляни, — войдя к нему в комнату, Бронников развязал тесемки папки, стал вынимать из нее карты, графики… — Взгляни, это все, что у меня пока есть. Я подтверждения ждал, удачи… Как раз Сто семнадцатая должна…

Бондарь демонстративно перевернулся на другой бок.

— Оставь на столе, — хмуро проговорил он, — и иди спать. Слышишь? Ложись спать!

12

А Бронникову не спалось. Вспоминал, как отправились они вдвоем с Бондарем в Чехословакию. Сначала, конечно, в Москву. Оттуда в Братиславу позвонили. Бронников позвонил…

— Венделин? Гловачек? Привет! Бронников! Да! Помнишь, значит? Ну, спасибо! Да! Сегодня ночью! С товарищем! Бондарь! Бондарь его фамилия! Дмитрий! Работаем вместе! В разведке! Ну-у?! Жаль! Мы, значит, к тебе, а ты — в Москву? На конференцию? По космической геологии! Ух ты! На Луне, что ли, нефть искать хочешь? — он повторял все, что произносил Гловачек. Для Бондаря, чтобы тот был в курсе разговора. — Не на Луне? А где же тогда? Мировые возможности? Перспективы? Ясно! Из космоса? Сам, что ли, полетишь? Не сам? А я уж было позавидовал. Так что же, не встретимся, выходит? Встретимся? А каким образом? Так-так! Ясно! Придет твой товарищ… Ясно! Ну, до встречи, Венделин! До встречи!

Он рассказал Бондарю, кто да что этот Гловачек. «В одной комнате в общежитии жили. В Баку. Обещает добрый выпивон нам устроить в Чехословакии. Говорит, не забыл. Заметной, видать, фигурой за эти годы стал. На конференции летает, мировые возможности с помощью космонавтов подбивает. А я там… — в голосе его слышалась какая-то смешанная с удивлением досада, — а мы там… Пешочком больше, ножками… Ну, на вездеходах… — Короткий разговор с бывшим однокурсником, кажется, многое затронул в душе Бронникова. — А впрочем, ничего удивительного, — проговорил он после паузы, — Венделин и в институте выделялся. Он, понимаешь, всего себя способен… Он, если уж за что берется…»

В Праге их разыскал Йозеф. Тот самый обещанный товарищ. Молчаливый, как бы слившийся со своим автомобилем в одно целое. Поехали через всю страну в сторону Братиславы. Не особенно разговорчив был Йозеф. Редкие, с какой-то стеснительной, внезапно являющейся, как бы извиняющейся улыбкой фразы: «Пильзен — здесь родился наш Карел Гот. Ну, и наше пильзенское пиво»… «Это Рокицаны». Для большей доходчивости Йозеф включал магнитофон, и четвертым пассажиром новенького «Вартбурга» становился Карел Гот, который, казалось, пел только для них. Останавливался у маленькой корчмы, угощал их пивом. Городки… Городки… Деревни… Почти без перерыва. Булыжная мостовая. Телега с волом. Пикапчик с надписью «Аутоскола». Пашня. Озимь. Трактор «Беларусь» деловито шпарит навстречу. Рокицаны, Лисов, Прибрам… Великолепные домики, чистота. Так чисто, будто знали, что Бронников и Бондарь вот-вот нагрянут сюда с инспекторской проверкой. Сады, белые облака цветущих деревьев. Лес темнеет. В лесу — изредка — то олень мелькнет, то человек в форме, лесник…

В городе Табор Йозеф передал их Яну, еще одному старинному другу Гловачека, улыбнулся им своей извиняющейся улыбкой и отбыл. Ян повез их дальше. Он вез их в кабине неповоротливого грузового фургона-трамбуса. За спиной, в окошке кабины, — лошадиный глаз, белая звездочка под гнедой челкой. Громкоголосый, пузатый — Ян очень напоминал бравого солдата Швейка. Когда-то он сам был жокеем, спортсменом-конником, а сейчас…

— Раньше кони меня возили, а теперь — я их! — хохотал Ян. — Мы едем по дороге второго класса, — объяснял Ян, — здесь не так бензином пахнет. Здесь пахнет совсем наоборот! — и, хохоча, показывал в поле, где крестьяне разбрасывали навоз. — Ммм! Хорошо! — На остановках Ян выводил Эгона, знаменитого, по его словам, фаворита чехословацких ипподромов, прогуливал его. — Погуляй, Эгон, пошевели ножками, а то отвыкнешь! Как твои удила заржавели! Ай-ай, забыли протереть их от твоей слюны, вот и заржавели. Гуляй, Эгон, гуляй!

Города, городки, деревни… Почти смыкаются они друг с другом вдоль дороги второго класса, в срединной части страны, в глубинке.

Ян передал Бронникова и Бондаря Благушеку, Благушек — Эмилу. Эмил Пиште. Пишта был музыкант, композитор. Соответственно и тема разговора в основном была музыкальная, о джазовой музыке. Но вот и Братислава. Старая Братислава, центр… Дворцы с каменными кружевными жабо, витрины, арки, узкие ущелья улиц… Новая Братислава — просторно, воздуха полно. Стекло и бетон одинаковых и все же неодинаковых небоскребов.

— Здесь живет наш министр! — шутливо понизил голос Пишта. — Может, заскочим?

Не в одном доме, впрочем, довелось Бронникову к Бондарю отведать сливовицы и кофе. Кружили по улицам, площадям…

— Что это там, на горизонте? Трубы… Емкости…

— «Словнафт»! Кстати, послезавтра прибывает наконец ваш Гловачек!

«Словнафт»… Чуть шеи не вывихнули Бронников и Бондарь. Нефтяным ветерком тянуло оттуда, своим чем-то…

Поднялись на Славин, к мемориалу. Фамилии, высеченные в граните: «Л-т Ефросинья Алексеевна Захарова», «Капитан Н. Дорожин», «Ковбаса», «Леонов», «Алехин», «Баталов», «Белов», «Акимбеков», «Цымбалюк». Пустая доска — здесь лежит неизвестный. Еще одна такая же… Еще… «Гаврилюк», «Бродовский», «Широков»…

Мчались на обед, за город, в Замоцьку винарню. Шесть или даже семь джазистов набилось в «Волгу». День был великолепный, золото с лазурью, весна, весна… Композиторы, перебивая друг друга, что-то пели, имитировали музыкальные инструменты. Пишта дирижировал очками. На каменистых террасах вдоль шоссе горели костры, крестьяне сгребали прошлогодние листья, старые виноградные сучья, жгли все это, и пламя бледно-золотыми цепочками пульсировало, шевелилось на террасах, опоясывая горы.

— Я слышу, как трещит огонь, как разговаривает огонь! — кричал Пишта. — Это потрясающая песня!

И все в автомобиле принялись опять же наперебой воспроизводить треск, гудение, взрывчатую музыку крестьянских костров. В сущности, это была музыка, созданная людьми. Огонь был лишь инструментом.

— Сотворение огня! Назовем это сотворение огня! — ликующе кричал Пишта. Вырвав из кармана блокнот, он набрасывал уже по диагонали листа только что явившуюся ему, им мелодию, теребил волосы…

Пишта передал Бронникова и Бондаря с рук на руки Стефану, который повез их в Баньску-Быстрицу. Он сам в четырнадцатилетнем возрасте был партизаном в тех краях, всю дорогу, то и дело оглядываясь, рассказывал, рассказывал…

— Вот здесь, — показывал он подбородком — руки на руле, — вот здесь мы переходили… Через Рон… Вот здесь… Как раз в это время разлив был… Немцы нас ждали… — Он надолго замолчал, вздыхал только. — Смотрите! — внезапно оживился он. — Немецкий номер! Из ФРГ!

Чуть впереди, плавно приседая на амортизаторах, мчался бежевый «мерседес». Глянцевито сверкнула лысина… Щекастое, с густым сизым румянцем лицо… Два костюма — черный и светло-серый — в целлофановых мешках, чтоб не запылились, висели на плечиках, заслоняя приоткрытое окно.

…Когда поднимались по лестнице к зданию музея повстанцев, словно рассеченному незримым мечом времени на две равные части: прошлое и настоящее, встретили большую группу людей в слишком теплых пальто с меховыми воротниками, в ушанках. Люди молчали, думая об увиденном и услышанном только что там, в музее. Вздохи, суровость в глазах…

— Товарищи, вы русские? — громко спросил Бронников.

Словно солнце вышло. Лица встречных сразу прояснились, заулыбались.

— Да! Русские!

— Из Алма-Аты!

— Из Полтавы! Русские!

— Русские!

В Высокие Татры, в курортный городок, где должен был состояться юбилей знаменитого художника, Бронникова и Бондаря повез искусствовед из Праги, Густав. Такое было чувство, что загадочный Гловачек создал целый координационный центр передвижений Бронникова и Бондаря. Казалось, вся республика занималась ими. В каждом городе были у братиславского инженера друзья. И снова, один за другим, почти без пауз проносились вдоль шоссе города, городки, деревни. Со своим обликом, своей осанкой… Стояли в полях в извечной святой позе труда — в земном поклоне — люди. Плясали на свадьбе под белым шатром яблоневого цветенья, шли со стадиона, показывая пальцами тем, кто не был на матче, счет: 2 : 2… Незаметно стали выше и белей горы. Лыжники, лыжники запестрели на снежных склонах.

Юбилей Художника праздновали в галерее, где были выставлены его картины. Он и жил в этом доме. Густав представил ему Бронникова и Бондаря, Маэстро взглянул на них дымно-голубыми, выцветшими глазами, покивал. Понял ли он, кто они? И без того много людей нагрянуло к нему в этот суматошный день. И все как на подбор важные и значительные лица. «Хоть бы один с расстегнутым пиджаком», — мысленно вздохнул седоголовый маэстро. Сам он — ради праздника — повязал шею под шерстяной, чуть поотвисшей на локтях кофтой шелковым шарфиком, одолжил у жены. Бронников и Бондарь стояли в стороне, боком к одной из картин — ни к очередному докладчику, ни к этой замечательной картине поворачиваться спиной было неудобно. Приглядывались, прислушивались. Некоторые слова были им понятны, можно было предположить, о чем шла речь. «Динамично… Синтез… Диспозиция… Конструктивна… Ренессансна… Принцип…» Молоденькая фоторепортерка, увлеченно жуя резинку, несколько раз ослепила их «блицем». Невдалеке, одинокая, поскольку отпустила мужа произнести речь, стояла дама в шляпе с очень широкими полями. Виднелась только ее шея, но ясно было, что дама эта красива. Стояли кучкой несколько мужчин-бородачей. Был в зале и чешский офицер. С черными усиками, в зеленом мундире. Снял фуражку и держал ее на сгибе локтя. Были старухи без морщин, с нежным фарфоровым румянцем. Был и какой-то пузан, обтянутый тесным, будто резиновым фраком. Шушукались несколько очень юных девушек, ядреных, свежих, с разрумянившимися от волнения лицами. Все в разноцветных брюках. Актриса, маленькая, черноволосая, похожая на японку, прочла стихи. Похлопали. Скрипачка, статная, сильная, шумя тяжелым, с металлическими блестками платьем, вышла на середину, деловито подложила под подбородок на скрипку большущий носовой платок, заиграла. И резковатое звучание ее скрипки совершило чудо — все эти люди, только что казавшиеся незнакомыми, не монтирующимися, что ли, друг с другом, — девушки в разноцветных брюках, бородачи в застегнутых пиджаках, дама в шляпе с очень широкими полями, офицер, Бронников и Бондарь, застывшие боком к удивительной картине, высокопоставленные представители двух столиц, мечущийся между ними, блистающий влажным лбом искусствовед Густав, сам Маэстро, безучастно, словно не о нем речь, внимавший только что ученым докладчикам, — все они стали вдруг единым целым, задышали в унисон. Звучание скрипки, которое адресовалось ушам, придало свежей силы зоркости и глазам собравшихся. И уже не скрипка, а картины излучали музыку, излучали красоту, размягчая взгляды, делая всех чуть-чуть красивее, свободнее, похожими чем-то один на другого. И глаза Маэстро из-под седых лохматых бровей зорко обегали лица пришедших и приехавших к нему, искали что-то, искали и, кажется, находили.

…Ехали в Татры — только поднималось солнце, а возвращались — высоко над шоссе, над всем ночным, темно-фиолетовым миром светилась, слабо дымясь, круглая луна. Им вспоминалась та самая, во всю стену, удивительная картина: по огромному, частью заснеженному, частью распаханному, частью зеленеющему полю — люди, волы, трактора… И дети бегут… Люди работают, пляшут, целуются, пьют вино. Кишмя кишела эта картина людьми. Все времена года были на ней представлены одновременно, жизнь и смерть сидели в обнимку за пиршественным столом. И вот-вот должно было произойти на ней нечто такое… Нечто такое…

13

Среди пассажиров внерейсового «Ан-2» кроме Фомичева оказалась и Галя, жена Лазарева. С ребенком. И уселись они рядом.

— Мальчик? — проорал Фомичев, пересиливая гул двигателя.

Она расслышала, закивала.

— Нашего полу прибыло?

Она не сразу поняла. Он повторил. Снова не поняла.

— Мужского полу! Полу, говорю!..

Поняла. Закивала. Совсем поняла. Рассмеялась. Помолодела от смеха. Золотых серег в ее ушах почему-то не было. Темнели в розовых мочках крохотные проколы.

Публика в «Ан-2» оказалась разношерстная. Вот этот, скажем, ферт с усиками и в кепке клетчатой. Третьим в самолет ворвался, после Фомичева и Гали. У них это случайно вышло, господь бог помог. А ферт приложил все старания. Ворвался, сел, заоглядывался. Рядом с ним женщина место заняла, с девочкой. Лет тринадцать девочке. Ферт, собственно говоря, место девочки захватил. Протиснулся между ними, шлеп — занял.

— А? Что? Твое место?! А ты вот что, садись на коленки мне!

Нынешним тринадцатилетним по некоторым параметрам и двадцать три дать можно.

— Мерси, — надменно отказалась акселератка и уселась на колени мамы.

Ферт обратил свое внимание на Фомичева. Заулыбался. Море обаяния. Не рожа, а картофелина с усами и в кепке. И под левым глазом довольно еще явственный синячок.

— Выручишь?

Фомичев вопросительно поднял брови.

— Кореш мой, — кивок назад, в последние ряды, — во-о-он он сидит. В такой же кепке. Скучно ему там, без меня. Уступи! Что?

Фомичев поманил его поближе.

— Так ты бы сам к нему пересел. Там же свободно.

— Не, — покачал головой ферт, — качка там, — откинулся на спинку своего сиденья, закрыл глаза.

Фомичев повернулся к Гале. Попытался что-то сказать, что-то такое, ни к чему не обязывающее. Галя ему со скользящей, усталой улыбкой кивала. Фомичев представил вдруг, что моторный рев на минуту прекратился, а он — орет… Представил себе это, да так ясно, что тут же захлопнул рот. Мальчик на руках Гали завозился. Ожил сверточек, задергался. Растерянно поглядев вокруг, и на Фомичева в том числе, Галя стала демонстративно расстегиваться… Все вокруг тут же, не менее демонстративно, отвернулись, гордясь своей благовоспитанностью. А Фомичев нечаянно глянул. И остолбенел. Рот раскрыл. Ей-богу, не потому, что грудь… Лицо младенца!..

— А… А…

Отпустив почему-то сосок — наелся, может, а может, и впрямь с обдуманным намерением, — на Фомичева смотрел не кто иной, как Анатолий Серпокрыл. Копия его. В миниатюре.

— А… А как его зовут? — крикнул Фомичев.

Снисходительная усмешка тронула ее губы.

Заслоняясь, застегиваясь, она приблизилась чуть к его уху:

— Тима его зовут. Тимур…

— Тимур… Степанович?

— Пока Степанович.

«Пока? Как это — пока?»

Для того чтобы с соответствующей серьезностью обдумать это, Фомичев уставился в иллюминатор. Внизу, почти по курсу самолета, забирая влево, пересекая тундру, тянулась черная полоса. Трасса газопровода. Его еще только делали. Сваривали в одно целое разной длины плети.

— Посмотри, — послышалось сзади, — тут нефть будет струиться!

Смешно пошевелив усами, ферт с картофельной головой открыл глаза, тоже бросил в иллюминатор ленивый взгляд.

— Правильно! Возьми пирожок с полки!

Они еще долго перекрикивались через весь самолет, не обращая ни малейшего внимания на прочих пассажиров. Наконец тот, что с усами, снова задремал. Угомонился и тот, что сидел сзади. Фомичев поглядывал в иллюминатор. Тундра простиралась под крыльями, серовато-зеленовато-рыжеватый простор в частом накрапе озер, причудливо соединяющихся, сливающихся друг с дружкой, болота, болота… Чего больше — земли или воды? А реки до того извилистые — ненцы говорят: как утиные кишки. Реки, реки… Буровые вышки изредка проплывали внизу, с вытоптанной вокруг них, оголенной, истерзанной почвой. Красные, колеблющиеся языки газовых факелов… Значит, нашли, добурились!..

Вой двигателя стал душераздирающим, «Ан-2» трясся как в лихорадке. Удар. Толчок. Еще… Подпрыгивание… Замер. Тише, тише… Тишина. Из кабины, полусогнувшись, вышел один из летчиков, с виноватым видом развел руками:

— В Тарко-Сале пришлось сесть. Погода…

— Когда же в Салехард? — возопили пассажиры.

Проснулась и картофелина с усами.

— Что? Где начинается авиация, там кончается порядок? Да? — Усы его возмущенно топорщились. — Бен! Слыхал?

— Слыхал, — откликнулся его друг, — с такими темпами до Москвы мы знаешь когда доберемся?

Летчики ушли в порт. Узнавать. Большинство пассажиров выбрались наружу, топтались у самолета. Фомичев пригласил выйти погулять и Галю. Она отнекивалась сперва, дождь, но он выхватил из рюкзака японский зонтик.

— Бронников жене своей передать просил.

Выбрались из самолета, Фомичев раскрыл зонтик — алые маки по синему полю.

— Лазарев тоже такой купил, — сказала Галя, — такой и еще два. Прихожу вчера — а вся квартира в зонтиках.

— Что же ты не взяла, в дорогу-то? — Фомичев не мог оторвать взгляда от Тимура Степановича.

— Не сахарные, не растаем, — сказала Галя. Засмеялась. — Что? Похож?

Фомичев облизал пересохшие губы.

— Так это… — начал он нерешительно. — Это… Да?

— Да!

Улыбался ослепительным макам маленький Серпокрыл.

— А… А как же Лазарев? Он же… Он догадался?

Галя молчала.

— Теперь я точно… Теперь — знаю! — сказал Фомичев. — Уверен… Это Лазарев его… Толю… Толкнул или еще как-то, из мести!..

Галя не поняла. Наморщила округлый высокий лоб. И рассмеялась вдруг горько. Поняла.

— Фомичев, Фомичев!.. Чокнулся?

Тимур Степанович тоже засмеялся. Забулькал, показывая розовые десны. Словно сам Серпокрыл смеялся над Фомичевым. Галя поагукала сыну, счастливо поразговаривала с ним. Потом лицо ее снова затуманилось.

— Иду я с ним как-то, — произнесла она, глядя в сторону, — с Толей. И вдруг — Лазарев. Откуда он взялся — ума не приложу. Мы думали — нет его на буровой. Специально встретились — поговорить. Белая ночь… И вдруг Лазарев. Бежит. А Серпокрыл, Серпокрыл-то — попятился, попятился… Ка-ак бросится в сторону. Сапог в грязи завяз, остался, а он с одним сапогом убегает. Вроде тебя — как ты тогда, в первый день, помнишь? Тоже сапоги увязли…

— У меня оба, — облизал пересохшие губы Фомичев.

— А у него — один. Лазарев до сапога добежал, вытащил его из грязи и ко мне. Я думала — ударит сапогом. Степа, говорю, осторожней, я, Степа, в положении. А он: на, говорит, отдай ему, простудится. И протягивает, значит, сапог. Я взяла… — Галя все так же смотрела в сторону, не на Фомичева. — Летчики идут, — произнесла она буднично, — наконец-то…

— А я думал, что… Что его Лазарев…

Она снисходительно улыбнулась. Такое предположение снова показалось ей невероятным.

Подошли летчики. Виновато разводя руками. Погода…

— Погода… — разводили они руками. — А когда Салехард примет — неизвестно. Обратно летим, домой. Кто хочет, пусть остается в Тарко-Сале. Отсюда есть шансы выбраться. Три-четыре борта в день…

— Вернусь, — вздохнула Галя, — куда я тут, с Тимкой? А вдруг ночевать придется. Вернусь, — она поправила ребенку шапочку, — Лазарева все равно дома нет, — сказала она не совсем понятно, — да и в Салехард мне еще рано. Это я так… Терпежу не стало, вот и сорвалась. Мне туда дня через четыре надо, даже через пять. Так что…

Фомичев остался. Остались, разумеется, и друзья, увенчанные одинаковыми кепками. Пошли вместе искать буфет. Дружки переживали. Крыли улетевший «Ан-2» почем зря.

— Авиация — задохнись она! Быстро, выгодно, удобно! Так до Москвы нынче можно и не добраться!

— А что вы там забыли, в Москве? — хмуро глянул на их кепки Фомичев.

— Да пивка попить, — охотно раскрыли они свои планы. — К вечеру в Москве, перекантуемся ночку, а с утречка на проспект. Ну, знаешь — «Вставная челюсть» называется. «Синтетика» там, салон красоты, ресторан «Валдай», а сбоку, с торца — пивбар. Ребята говорят: а-а-атличным пивком там торгуют! Рыбка у нас, конечно, собственная! — похлопал главный из друзей, усатый, по рюкзаку. — Чебачок есть! Световой день в пивбаре отсидим, насосемся, а вечерком в Домодедово, к утречку, послезавтра, — дома. Нам, понимаешь, на вахту послезавтра, за баранку, шофера мы. Трубы мы с Подбазы возим, в рот ей полкило халвы!

— В Москву за пивком, — усмехнулся Фомичев. — Я думал, в Третьяковскую галерею.

— Если успеем, и туда заскочим, — заверил усатый. — Как говоришь? Треть… чего?..

В буфете друзья приобрели десяток сваренных вкрутую яиц, споро их облупили и, макая в соль, целиком запихивали в рот. Морщась, запивали шипящим, желтым, даже на вид приторно-сладким лимонадом.

— Ничего, Бен! Скоро пивка хватим!

У Бена — бледное, прыщеватое лицо. Восковые шрамы на запястьях рук. Вены себе от неудачной любви резал? Есть Фомичеву почему-то не хотелось, хоть и пора было. Буфетчица выдала ему с собой, завернув в газету, три яйца, три ломтя хлеба, щедро сыпанула в кулек соли. Прошел слух, что будет самолет в Тюмень. «Ан-20». «Может, в Тюмень сначала? — задумался Фомичев. — Изменение первоначального маршрута ничего, в общем-то, не меняет. Можно даже быстрей все поручения Бронникова провернуть. Почти все. В Тюмень, затем в Тобольск на день, затем в Салехард…»

В здании аэропорта шел ремонт. Девушки в заляпанных известкой робах перетаскивали с места на место высокие, сшитые из досок подмостки, козлы, забираясь на них, промывали потолки. Другие размешивали раствор, третьи, набросав его мастерками на кирпичную стену, штукатурили. Ни шатко ни валко, сказать по правде, работа у них шла.

Посетители, будущие пассажиры, хоть и рисковали испачкать свои плащи, из зала не уходили. Вдруг рейс объявят, вдруг билеты продавать начнут, не протолкаешься тогда. Вот и жались у касс, в дремотном и нудном ожидании. От нечего делать Фомичев заглянул в свой рюкзак. Хотя что, казалось бы, могло там найтись такого, что развлекло бы его? Отвлекло… Письма! Письма старшего Серпокрыла сыну. Чужие письма… Они, правда, оба были без конвертов. И следователь их читал, и, вполне возможно, еще кто-то. Все, кому не лень… На полях галочки, вопросительные и восклицательные знаки. Кое-что красным карандашом подчеркнуто. Не Анатолий же над отцовскими письмами так работал. Воровато оглянувшись по сторонам — вот черт, что значит некрасиво поступаешь, так и чувствуешь, что все об этом догадываются, — Фомичев прочел несколько отчеркнутых строк:

«…что ты всегда поступал и себе, и мне назло, боялся высоты, но лазил по деревьям, по стенам и башням Тобольского кремля…» «…Ну, хочешь, я вернусь на реку? Я же знаю, тебе не нравится, что я копаюсь после завода на грядках, что соседка называет меня «фермер», но ведь…»

Фомичев снова оглянулся по сторонам, и снова ему показалось, что на него устремлено множество укоризненно прищурившихся глаз. И все же не удержался, прочел строчку из другого письма:

«…Толик, пойми, когда я ночью поправлял тебе маленькому одеяло, ты спросонок называл меня «мама». И я…»

Всего два письма. Всего несколько строчек из них. А то, третье, разорванное Анатолием на клочки и пущенное с высоты кранблока по ветру… Что в нем было, в третьем письме? Важное что-то, по всей видимости. Какая-то тайна, быть может. «Редко я, по правде говоря, маме и папе пишу, — пришла вдруг Фомичеву в голову непоследовательная мысль. — Ну, кроликов они разводят, ну, на даче сиднем сидят… Ну, не совсем они мне родные. Ну так что?»

— Эй, ты! Читатель! — закричала в это время с подмостков одна из штукатурщиц. — А ну, тащи козлы вместе со мной. А то слезать-влезать — полсмены уйдет на это.

Фомичев сунул письма обратно в карман рюкзака, подналег плечом на козлы — даже не дрогнули. Еще бы — из сырых досок. Да и трение… Да и деваха — будь здоров, килограммчиков на девяносто.

— Эх, и мужчины пошли, — смеялась она, стоя на козлах, как на постаменте, руки в бока, на курносом лице ироническое выражение, — не мужчины, а эскимо на палочке!

Фомичев осердился, толкнул посильней, она потеряла равновесие, охнула, быстро присела. Козлы чуть-чуть подвинулись по цементному, заляпанному известкой полу. Кто-то еще из очереди подошел. Развлечения ради. Присоединились и усатый ферт со своим дружком Беном. После десятка крутых яиц с лимонадом сила в них так и играла. Пошли козлы, пошли-поехали, как по ледяному полю во Дворце спорта.

— Стоп! — выпрямляясь, весело закричала деваха.

Теперь пассажиры уже с нетерпением ждали ее команд. Да и подружкам ее многие пришли на помощь. Кто воду тащил, кто тряс носилки со стальной сеткой вместо дна, просеивая раствор, чтобы камешков в нем не было, а кто и за мастерок взялся. Лишь бы, как говорится, время убить. А может, и так — для души. Все-таки поработать — это иногда лучше всякого развлечения. Час, бывает, за минуту покажется. Фомичев не один раз в этом убеждался. Об обеде порой забудешь. Жалко даже бывает, что вахта кончилась. Странно, но есть люди, которые этому не склонны верить. Работа по ремонту зала Аэропорта пошла так здорово, со смехом и шуточками, что никто и не заметил, как водрузилась на свой высокий табурет кассирша.

— Кому до Тюмени билетики? — заверещала она, словно пирожки на рынке продавала. — Билетики кому?! Билетики! На «Ан-20». На Тюмень!

Забыв о нечаянном субботнике, толкаясь, сшибая на бегу инструменты штукатурш, ведра и друг дружку, все бросились к окошечку в стекле. Едва не выдавили это стекло, даже подрался мимоходом кто-то. А худосочный Бен, чудом оказавшийся самым первым, уже совал в окошечко обе руки, чуть было не испорченные некогда из-за неудачной любви.

— Давай, Бен! Жми грудной клеткой! — придавал ему сзади бодрости оплошавший на этот раз ферт с усами. — Жми, Бен! Мысленно с тобой!

Оставляя в толпе пуговицы, треща по всем швам, зажимая в потном кулаке скомканный билет и сдачу, отдуваясь, счастливчики — а в их числе и Фомичев — выходили на улицу. Среди поля уже стоял светло-зеленый «Ан-20», и под крыло ему задним ходом осторожно заползал кормилец-бензовоз. «Ничего, — думал Фомичев, — сначала в Тюмень махну, потом письма в Тобольск отвезу, а там и в Салехард можно».

Чувствующий себя героем Бен — все-таки первым билеты вырвал! — обратился к Фомичеву за спичками.

— Надо это дело перекурить, — проговорил он тоном бывалого рубаки.

— Не курю, — сказал Фомичев, — и тебе не советую.

Бен смутился. Не зная, как быть, посмотрел на своего дружка.

— Так ведь до пива еще лететь и лететь, — развел тот руками, — как же без курева? Не согласен!

К трапу «Ан-20», не толкаясь, не забегая вперед — чего уж, место обеспечено, — двинулись втроем. Ферта с усами звали, как и следовало предполагать, Жора.

— Как чувствуешь — поспеем на смену послезавтра? — спросил он, крутя ус.

Фомичев поблажки в ответе не дал.

— Надо поспеть! — произнес он строго.

Кормилец-бензовоз, выполнив свою функцию, осторожно выбирался из-под крыла. В кабине рядом с водителем сидел мальчик лет семи-восьми и с восторгом, округлив глаза, любовался самолетом. Пальчиком на него показывал. Кончик пальчика, упирающийся в ветровое стекло, побелел даже. Нет чтобы папу поблагодарить за то, что в кабину бензовоза с собой взял, — уже на самолет тянет, уже мало ему бензовоза. Таковы люди.

«Надо поспеть! Надо поспеть! Надо поспеть!» — монотонно причитал в полете «Ан-20». Это у Фомичева такая игра была. Из рева двигателей, мелкой вибрации корпуса, из скрежета и скрипа стальных и дюралевых костей самолета (или вертолета) Фомичев силой воображения комбинировал и явственно слышал некий голос. Голос самолета (или вертолета). «Надо поспеть! Надо поспеть!» — тонкий, пронзительный, монотонный голос. Потом режим полета в чем-то менялся. Выше поднимались или через облако проходили — и голос самолета становился соответственно иным: басовитым, надтреснутым чуть, звонким или глухим. Но всегда оставался монотонным.

«Очень, очень, между прочим! — повторял самолет. — Очень, очень, между прочим!»

Или: «До Тюмени ух ты! — явственно выговаривал он своим дюралево-стальным языком. — До Тюмени ух ты!»

Или: «Гуляй, Вася, — не хочу! Гуляй, Вася, — не хочу!»

Вот таким образом коротая дорогу, развлекался Фомичев. Бен и Жора, сдвинув головы в одинаковых кепках и широко раскрыв рты, сладко спали. Все прочие три десятка пассажиров — то же самое, кто спал, кто подремывал. Старались поменьше двигаться, как бы оцепенели, вне времени как бы находились. Вдуматься, так летели сейчас только летчики, потому что для них полет — работа, а для пассажиров полет вынужденная трата времени, соединительная ткань жизни, хочется прожить ее с наименьшим ущербом, незаметно, проспать или… Когда-нибудь пассажиров замораживать будут на время полетов, консервировать, иначе говоря. Прихлопывая ладонью зевок, Фомичев глянул в иллюминатор. Внизу, через всю тундру, уклоняясь на этот раз влево от курса «Ан-20», тянулась все та же бесконечная труба. Широко зевнув, открыл глаза, могуче потянулся Жора. Тоже к иллюминатору — самое естественное движение души пассажира.

— Труба, — констатировал он. — Сначала в СЭВ, а там — в Чехословакию, Венгрию, Италию, Германию… И… — Он запнулся. Вполне возможно, на этом его географические познания кончались. — Ну, и в другие страны. Но ты мне, друг, вот что скажи, — потребовал он, — мы им и нефть и газок, почему же они к нам пивопровод не тянут? Пивко-то у них есть! «Пильзенское», «Будвар», «Сенатор», «Радербергер», «Праздрой», «Шуменское»… Вот у тебя, чувствуется, незаконченное высшее — не куришь, мало говоришь, так объясни, почему пивопровод они к нам не тянут?

Фомичев ответить на этот вопрос не смог.

«Эх, пивка бы! Эх, пивка бы! Эх, пивка бы!» — хрипел «Ан-20». Заскрежетало что-то. С удвоенной силой взвыли двигатели. Толчок. Пробежка с подпрыгиваниями. Сели. Неужели уже Тюмень?!

Оказалось — Ханты-Мансийск…

— Эй, летчик! — заволновался Жора. — Когда же мы в Тюмень полетим? В рот тебе кило конфет!

— Заправимся — и полетим, — спотыкаясь о чемоданы, прошел мимо второй пилот. — Всем на время заправки необходимо выйти!

Недовольно ворча, пассажиры заторопились к открывшемуся в хвосте люку.

— Летчик высоко летает, много денег получает! — меланхолически язвил Жора. — Бен, боюсь — подведем мы из-за летчиков родную Подбазу, опоздаем.

— Пусть они нам тогда справку выдадут! — кипятился Бен. — В рот им полкило печенья!

Кинулись искать буфет. Куда там… Вечер. Все заперто. Пусто. Ханты-Мансийск… Фомичев все поглядывал, поглядывал по сторонам, даже на цыпочки привстал, чтобы увидеть больше. А что увидел? Несколько домов вокруг поля аэродрома, заправляющийся «Ан-20»… А все-таки он может теперь сказать, что еще в одном сибирском городе побывал, в Ханты-Мансийске. Когда-то его еще занесет сюда? Да и занесет ли? Дети с «Ан-20», четырех-пяти лет, родившиеся и выросшие на базах да подбазах, в тундре, дети нефтяников, геологов, окружили клумбу перед зданием аэропорта, никогда не видели цветов. «Мама, что это?» — «Это такой большой-большой ягель, сынок!»

Заправились. Полетели. Фомичев развернул на коленях свой кулек: три яйца, три ломтя хлеба и горсть соли.

— Запасливый ты, — глянул Жора.

Съели запасы коллективно. Тем более что как раз три яйца было. Бен, правда, распустил шнуровку на рюкзаке и вытащил несколько соленых чебачков. Погрызли. Воды из самолетного бачка попили. На душе стало полегче.

— Теперь долетим! — удовлетворенно вздохнул Бен.

— Долетим, если этот не встретится… — поплевал через левое плечо Жора. — Этот… Как его? Сыр голландский!

— Летучий голландец, — задумчиво поправил Фомичев.

— Во-во! Летучий… голодранец!

«…Сыр голландский не люблю я! — монотонно подвывал «Ан-20». — Сыр голландский не люблю я! Сыр голландский не люблю я!» Потом режим полета изменился, и зазвучала в ушах Фомичева другая фраза: «Где-то будем ночевать? Где-то будем ночевать? Где-то будем ночевать?»

13-а

Прилетели за полночь. Но и в Тюмени ночь была белая. Светло, тихо. Казалось, на всем белом свете ночь сейчас белая. Может, оттого он и зовется белым, белый свет наш? Воздух был до того теплый, почти летний. И сразу налетели огромные комары. Решили, видно, что новички прибыли, не имеющие о них никакого представления. Пока шли до здания аэровокзала, штук двадцать кровососов погибло на щеках и на лбу у Фомичева. Жора и Бен — бегом, бегом — вырвались вперед. Пока Фомичев осматривался, адаптировался, глядь — они уже обратно движутся, сопровождаемые заспанной девицей в форменной тужурке и пилотке. Судя по всему, вылечит Бен прыщики. Э, пройденный этап…

— Все, друг! Летим! — радостно крикнул Жора. — Покимарим парочку часиков в «Ту сто четырнадцатом», а с утра — по пивку ударим! Понял смысл?

— А то давай, друг, с нами! — радостно предложил Бен. — От «жигулевского» хороший обмен веществ делается! Говорят.

Фомичев даже приостановился. А может, и в самом деле? А? Послать Бронникова с его поручениями куда подальше и… Мать с отцом повидать. И других… Не из-за прыщиков ведь!..

— Будь здоров, не кашляй! — удаляясь, хохотал Жора.

— Махну серебряным тебе крылом! — хохоча, удалялся Бен.

…В гостинице «Восток» свободных номеров не оказалось. Собственно говоря, администрация отсутствовала, спала. Вахтерша командовала.

— Чего стучишь? — сказала она, зевая. — Иностранцев побудишь! Обидятся они и… Сам понимать должен. На что нам война?

Гостиница «Турист» хотя и была открыта, хотя и доносилась изнутри музыка, но дверь ее сторожили два совершенно одинаковых милиционера. Они, правда, объясняли что-то какому-то мужику с желтыми усами, увлеклись — он их объяснения записывал в блокнот — и чуть было не прозевали Фомичева.

— Больше всего у нас дела весной. Почему? Снег сходит! И все становится видно, что зимой в снег спрятали. Гражданин! Гражданин! Вы куда? Пропуск! Не видите разве? Читать умеете? Читайте!

Фомичев только тут разглядел большой лозунг над дверью. Привет, мол, писателям, изучающим тех, кто… И так далее. И тому подобное. Мол, труд нефтяников их волнует… Глубоко…

— Так ведь я же и есть нефтяник! — воскликнул Фомичев. Сказал и покраснел слегка. Не любил хвастовства. Послушно, не вдаваясь в подробности, пошел вон. На крыльцо из гостиничного холла вышел вместе с ним и тот самый желтоусый мужчина. Кончики усов у него были седые. Где-то Фомичев этого желтоусого уже видел. Не в Москве ли?.. Не на параде? Постояли, посматривая на небо. Фомичев все пытался вспомнить, где же он его видел.

— Какая ночь светлая, — проговорил Желтоусый.

— Светлая — да ночь, — буркнул Фомичев.

Желтоусый тут же достал блокнот, записал.

— Я в том смысле, что спать пора, — счел нужным объяснить Фомичев.

Желтоусый и это записал. И теперь блокнот свой обратно уже не прятал. Вдруг Фомичев еще что-нибудь брякнет. Ну нет…

— Знаете что, — произнес Желтоусый, — подождите здесь… Одну минуту! — Он скрылся в гостинице.

Фомичев ждал. Интересно…

— Молодой человек, — послышался негромкий голос. Это был он, Желтоусый. Стоял на балконе первого этажа, справа от крыльца, и делал ему знаки, звал. — Лезьте через балкон, у меня в номере две койки свободные.

Но Фомичев почему-то застеснялся, заупрямился.

— Спасибо, перебьемся! — и ушел.

Медленно брел по пустынным улицам. После тундры даже ему, коренному жителю столицы, Тюмень показалась огромным городом. «Хорошо еще, — подумал он, — что спят все. Представить трудно, что эти широченные пересекающие одна другую улицы полны людей, машин…» Он пересек улицу, подошел к огромному, необыкновенно красивому зданию, дворцу. Кинотеатр. Постоял, полюбовался. Да-а-а!.. А что-то в этом кинотеатре идет? То же самое, что в поселке Базовом, — «Похождения брачного афериста». Фомичев присвистнул. В таком кинотеатре нужно что-то особенное показывать, а не… Он вернулся к «Востоку». Между стеклянными дверями подъезда — как же он раньше не разглядел?! — висел металлический ящичек междугородного телефона-автомата. Идея! Лихорадочно, даже чуть задыхаясь, Фомичев стал рыться в карманах, нашел несколько пятнадцатикопеечных монеток, набрал номер. Долго-долго звучали длинные гудки. Ну конечно, июнь… Что им в городе делать, старикам его? На даче сидят, кроликов разводят. Кому бы еще позвонить? Не поздно еще… Три часа разницы… Около десяти вечера сейчас в Москве. Длинные гудки… Голос… Фомичев нажал кнопку.

— Алло? — вопрошал голос. — Алло, я слушаю! — детский, нетерпеливый голос.

— Кто это? — спросил Фомичев.

— Егор. А вы кто?

— Егор? А ты молодец, Егор! Букву «р» стал выговаривать! Это дядя Юра говорит. Помнишь, два года назад я тебе коробок со спичками в день рождения подарил?

Молчание. Егор, должно быть, пожимал плечами.

— Н-нет… Не помню. А букву «р» я уже давно выговариваю. Я ведь в этом году в первый класс ходить буду!

— Поздравляю, Егор. Слушай, а где мама?

— Мама и дядя Женя пошли в гости, к друзьям.

— В гости? Вот как! Это на Садовом? Где магазин «Ткани»?

— Да, напротив американского посольства.

— Гм-м-м… Егор, а где же твой папа?

— Папа живет в мастерской. Уже давно.

— А дядя Альберт Крыжовников?

— Он за рубеж уехал. На год. «Волгу» оттуда привезет!

Фомичев присвистнул. Новостей — воз и малая тележка. Значит, бык на картине «Похищение Европы», как следует полагать, смахивает сейчас на некоего дядю Женю? Надолго ли?.. Фомичев неторопливо шагал по светлым уснувшим улицам. Сначала шел прямо, свернул затем направо. Шел, шел… Старый дом с колоннами на высоком берегу Туры. Музей… Ветрено тут… У стены с вырезанными в камне фигурами солдат — Вечный огонь. Тихо, пустынно. Светло. И плескалась под ветром, тянущим с реки, алая косынка пламени. Фомичев вышел на обрыв. Бревенчатые хибары внизу, экскаватор отдыхает… У самой воды вокруг костра сидели на бревнах, полулежали трое парней и две девушки. И собака, конечно. Один из парней гитару теребит. Двое играют в шахматы. Подняли головы на него. Наверно, на фоне неба он эффектно смотрится.

«Местные бичи, — предположил Фомичев, — а может, рабочие? Хибары эти ломают…» Ему захотелось спуститься, посидеть возле костра, чтобы щеки и глаза ощутили неровные всплески тепла. Побрел по обрыву, добрался до крутого спуска, затем — отмелью — до огорода, до костра. Шахматисты даже не пошевелились. Гитарист тренькал что-то минорное. На костре булькало, кипело какое-то варево. Девушки озабоченно заглядывали в котелок. Собака — ушки топориком — гостеприимно замахала хвостом. Собаки к Фомичеву всегда относились положительно.

— Приветствую, — проговорил он. — Можно погреться?

— Можно, только осторожно, — сказала одна из девушек, черненькая, худая, с большим ртом.

Помолчали.

— У нас, видите ли, сессия началась, — застенчиво объяснила вторая девушка, кругленькая, беленькая. — Сдали сегодня, ну и выбрались… Понимаете? На природу! — поднялась и стала помешивать варево.

— На природу? — невольно огляделся по сторонам Фомичев.

Почти все общество на это отреагировало. Даже один из шахматистов, сделав ход, счел возможным бросить на него косой взгляд.

— Не москвич ли? — перестал мучить струны гитарист.

— Москвич, — после некоторой паузы ответил Фомичев.

Снова соответствующая реакция. Даже второй шахматист ход сделал и поглядел. И тут же все успокоились, понимающе заулыбались. Чуть иронически даже. Девушки, передавая одна другой ложку, придирчиво дегустировали кашу. Шахматисты изобретали новую комбинацию, одним лишь им понятную. Гитарист вдобавок еще и запел что-то. Но прервался, не выдержал:

— Москвичи, как я заметил, Тюмень чуть ли не за Северный полюс держат, белых медведей ищут пытливым взглядом. А здесь — как по всей России — огороды, пригороды. Да и это уже с лица, так сказать, земли сносят, — кивнул он на экскаватор.

— Вот только комары у нас настоящие, — сказала Беленькая, — кусачие.

«Да, комары здесь всамделишные», — мысленно согласился с ней Фомичев, хлопая себя по лбу.

— У нас Андреевское озеро есть, — сказала Беленькая, — недалеко, километров двадцать… Такая красотища!

— Братцы! — вскричала вдруг Чернявая. — Едем завтра после зачета на Андреевское!

— Можно, — делая ход, произнес один из шахматистов, — если в конце дня…

— Отчего ж… — делая ход, пробормотал второй шахматист, — часика в четыре…

Беленькая радостно захлопала в ладоши:

— Ура! Великолепная идея! — Она посмотрела на Фомичева… — Истинно сибирский уголок! Вот увидите!

— Похоже, ты кому-то свидание там назначаешь! — сердито воскликнула Чернявая и, вырвав у покрасневшей подруги ложку, стала помешивать кашу сама.

Гитарист снова взялся за гитару, шахматисты расставляли фигуры для очередной партии. Подложив под голову рюкзак, Фомичев растянулся на свободном бревне. Собака подошла и прилегла рядом, свернулась в клубок. «Ничего нового, — устало подумал Фомичев, — почти так же, как дома, в тундре. И слава богу!» Закрыв глаза, он протянул руку, погладил жесткий, излучающий тепло мех. И ощутил горячее прикосновение собачьего языка.

Когда он проснулся, никого вокруг не было. Даже собаки. Только котелок с остатками рисовой каши стоял в изголовье. И ложка из каши торчала. Фомичев немного почесался — комары за ночь вволю над ним потешились, — подошел к реке, умылся. Съел кашу и, вымыв котелок, поднялся на обрыв. С неизменным постоянством плескался возле музея золотисто-алый фонтанчик Вечного огня. Фомичев купил билет, вошел в музей, долго стоял там у скелета мамонта. Самый, оказывается, крупный из найденных на территории страны… Здесь, на Тюменщине, найден. Гм-м-м… Найден? Или… М-да-а-а… Действительно, крупный экземпляр. Под потолок. А длинные бивни — на подпорках, как ветки яблонь. Внизу, на подставке, лежал еще один череп мамонта. Точно такой же. Словно запчасть. В следующем зале обратил на себя внимание Фомичева железный ящик сейсмостанции, с помощью которой нашли несколько месторождений. Тоже древность в своем роде, исцарапанная вся, металлические ручки отполированы множеством шершавых ладоней, блестят, как никелированные; углы побиты…

Когда Фомичев вышел из музея, как раз такси. Поехал по адресу, найденному в чехле зонтика, в больницу. Оказалось, это родильный дом. А Бронников про больницу написал. Стеснялся, что ли? Посещения, как и следовало ожидать, были тут запрещены, но в нижнем этаже имелась специальная телестудия. Фомичева усадили в кресло, показали, куда нужно смотреть. И вот на экране появился коридор третьего этажа. Мешки с бельем слева. Справа — стенгазета. «За здоровое материнство!» Даже несколько строчек можно прочитать: «Интразональный (внутрь носа) метод иммунизации живой вакцины…»

Но вот на экране появилось чье-то лицо. Мужчина какой-то, довольно молодой. В белом халате, в белом поварском колпаке. Врач? Взгляд острый, изучающий.

— Это вы Бронникову спрашиваете? — послышался из репродуктора энергичный голос.

— Да.

— А кто вы ей? Мужа ее я знаю… А…

Кто-то сбоку отодвинул его, отпихнул, можно сказать. Появилось знакомое, взволнованное лицо жены Бронникова. В халате, в косыночке…

— Здравствуйте, Алена Михайловна, — поклонился экрану Фомичев, — я из Базового, со Сто семнадцатой. Может, слышали, с лазаревской…

— А-а-а! — сразу заулыбалась она.

«Какая красивая!» — подумал Фомичев.

— Слушай, ты в теплицу случайно не заходил? Как там?

— Мимо проходил позавчера ночью. Свет горел…

— Ну, свет там всегда горит, а Машу не видел?

— Вообще-то шевелилось что-то…

— Ну, ясно — она! Как Коля мой? — и не дожидаясь ответа: — Ретранслятор уже поставили? — И снова не дождавшись ответа: — Со Сто семнадцатой, говоришь? Как там у Гогуа дела? Пришло ему письмо сверху? — она показала на потолок.

— Пока нет.

— Бедный! Дед этот так его вокруг пальца обвел — ужас! Представляешь, он из армии является, Гогуа, а дед — ни в какую! Самому, говорит, заведовать музеем нравится. Вот тебе и древнее оружие! Стрелы, пики, кинжалы, подлость, коварство и вероломство! По одному списку! Он ведь сначала к нам, в Базовый, махнул, Гогуа, после службы. Вы, говорит, кинжал похитили? Подошел, снял его с ковра — и назад. А через месяц является. Возьмите, говорит, кинжал, дарю. Ну, я Колю попросила, его на буровую взяли… Он как там у вас зарабатывает? Прилично?

— Как все, — пожал плечами Фомичев.

Теперь она молчала. Выговорилась… И доктор, поджав губы, молчал. Стоял рядом с ней и молчал. А Фомичев смотрел на них, на экран телевизора, словно увлекательный телефильм просматривал, и тоже молчал. По одной щеке ее, по левой, кажется, — там ведь, на экране, наоборот все — поползла слезинка. Тогда Фомичев торопливо расстегнул рюкзак, вырвал из него японский зонтик, нажал кнопку. Зонтик раскрылся, как вспыхнул. По синему полю алые маки.

— Это вам!.. Николай Иванович прислал… Жаль — телевизор у вас здесь не цветной, — Фомичев стал пальцем показывать на цвета, — маки — красные, поле — синее!

Какая-то бесконечная слезинка. Течет и течет. Медленная. Доктор, поджав губы, молчал. На заднем плане появилась толстая, еле в экран вместилась, пожилая медсестра. Мешки с бельем ворочала. Алена Михайловна оглянулась на нее, подождала…

— Передай моему… Передай Бронникову, пусть не волнуется, без сына я не…

Доктор зашевелился, подозрительно ожидая конца ее фразы. Алена Михайловна гневно на него глянула.

— Да, да! — произнесла она. — В сотый раз вам повторяю! Требую! Ребенка необходимо сохранить! Любой ценой! — И к Фомичеву: — Так и передай! Любой ценой! Пусть меня не станет, зато сын… Ребенок…

Доктор метнулся. Экран телевизора погас. Через минуту он снова засветился, но Бронниковой уже не было.

— Свидание закончено, — сурово произнес доктор, — больная устала. Общее состояние — удовлетворительное!

Долго еще сидел Фомичев перед немым, безжизненным оком экрана, держа над головой раскрытый японский зонтик. Опомнился наконец, поднялся. Разыскал сестру-хозяйку, ту самую, что мешки с бельем только что на экране ворочала. Толстая, вся в белом, похожа на хорошо взбитую подушку.

— Бронникова? Знаю ее, знаю. Шустрая! Тут ведь у нас всякие есть, и неаккуратные бывают. А она — ни-ни! И уж такая шустрая! Соленого огурчика девочке одной недавно захотелось. Поди, знаешь, на солененькое их в это время тянет. Так Алена по всем этажам прошлась, во все холодильники заглянула, сперла у кого-то огурец — и ей. Ага! — Она с сомнением посмотрела на зонтик: — Как же он действует?

Фомичев показал. Постояв под просквоженным солнцем японским шатром, отчего вся ее необъятная фигура запестрела алыми и синими зайчиками, смущенно засмеялась:

— Хорош предмет! Только поможет ли?..

13-б

Город уже давно работал, двигался, жил. Со всех ракурсов — в фас и в профиль — демонстрировал он Фомичеву, подзабывшему, что это такое — город, свой кирпичный и бетонный, стеклянный и стальной облик. И, пробензиненный, начиненный белесой цементной пылью и черными микроалмазиками угля, резал глаза, щекотал ноздри воздух. И мчались, мчались, чуть ли не стукаясь бортами, чуть ли не задевая друг дружку, автомашины, нескончаемо, упорно, как в кошмарном, но бодром, скоростном сне. И, серые, расплавленной лавой взметнулись к небу и как бы застыли в том положении, в каком застиг их взгляд Фомичева, дворцы главков. О, какое напряженное, неутомимое действие чудилось, просвечивало сквозь окна и окна. Сквозь сами стены! Гуд шел от этих главков. Да, да, электрическое, на грани вспышки, на грани пережога неумолчное гудение. Как из трансформаторных будок. «Не трогать! Смертельно!» Штаб… Город-штаб. И он, Фомичев, явившийся сюда из тундры за картошкой. Во исполнение приказа-просьбы начальника НРЭ. Как ему проникнуть сюда, в этот гигантский электронный мозг, со своей смехотворной проблемой? Все равно что на полном ходу вскочить в проносящийся мимо поезд. Отбросит, сомнет…

Фомичев налег плечом и боком на тяжелую дверь одного из офисов. Торопиться некуда — он долго изучал обстановку. Ходил по коридорам, таблички на дверях читал, покупал в киосках, которых на каждом этаже было более чем достаточно, газеты и стержни для авторучки, а на четвертом этаже даже приобрел без всякой очереди билет в Тобольск на сегодня, в полночь. Спустился в подвал, где находилась столовая, и пообедал. Ничего готовят, почти так же, как Зоя у них на буровой, на Сто семнадцатой, Галю Лазареву вспомнить, так та лучше даже готовила. И меню обычное: щи да каша — пища наша. С картошкой и здесь, как видно, швах дело. Ну, благословясь — да в воду! Выбрал отдел, как ему казалось, самый могущественный, вошел в приемную.

— Павла Викторовича нет, — оторвавшись на секунду от машинки, встретила его холодным взглядом птица-секретарь с длинными наманикюренными ногтями. До того длинными, что даже просвечивали на солнце. «Как она такими по машинке бьет? Может, они пластмассовые, съемные?» — И когда будет — неизвестно, — бросила она, не отрываясь от машинки.

Договорить не успела, дверь открылась, вошел Павел Викторович. Фомичев сразу это понял. Именно так представлял он себе высокое начальство. В темно-синем костюме, в белоснежной сорочке, с галстуком. Тщательно выбрит. Лицо тяжелое, властное. Птица-секретарь вскочила:

— Павел Викторович, Маслов звонил. Просил меня, как только вы прибудете…

— Хорошо, через минуту соединяй. — Скользнул взглядом по Фомичеву. — Сам откуда?

— Из поселка Базовый! У нас…

Дверь кабинета захлопнулась. Фомичев мялся, не знал, что делать. Может, следом за ним, за Павлом Викторовичем, двигаться?..

— Что же вы? — оторвавшись от машинки, тихо засмеялась птица-секретарь. — Раз он с вами так тепло… Проходите же!

Фомичев открыл дверь, она тут же за ним захлопнулась, и он оказался в полной темноте, в тамбуре. Пошарил, надавил на другую дверь, вошел в огромный кабинет. Что такое? Кабинет был пуст. Только у письменного стола, сбоку, стояли два зеркально черных башмака и валялись серые носки. Фомичев присвистнул. Чудеса! Одно из окон было открыто. Он подошел, выглянул. Не может быть! С шестого этажа?! И почему босиком? Фомичев прислушался. Откуда-то доносился едва слышный плеск воды. Обогнув приставленный к письменному столу другой, длинный, — вместе они, само собой, изображали букву Т, — он пошел вдоль обшитой высокой дубовой панелью стены. Так и есть! Дверь! Абсолютно незаметно врезанная в панель. Как в старых замках. Фомичев надавил плечом, дверь, или, вернее, часть панели, отошла, открыв маленькую комнату. Павел Викторович, подняв правую ногу, мыл ее прямо в раковине. Левую он, видно, уже вымыл. Мокрая она была. Он наследил ею…

— Набегался, понимаешь, по объектам, аж горят ноги, — сказал Павел Викторович. Вздохнул и, оставляя на паркете мокрые следы, зашлепал к письменному столу.

— А я думал, что вы в окно убежали, — следуя за ним, признался Фомичев.

— И сбежал бы, если бы не шестой этаж. Ну, так что у тебя? Давай!

Фомичев выхватил из рюкзака и положил на стол врученную ему Бронниковым фотографию. Павел Викторович протер очки, надел их и с интересом, но нахмурясь взглянул.

— Дворец пионеров? — спросил он.

Фомичев не удержался, хихикнул.

— Однодневный дом отдыха? — предположил Павел Викторович. — Загородная вилла президента Уругвая?

— Овощехранилище! — торжествующе выпалил Фомичев.

Брови Павла Викторовича, будто крыши домиков, уголками поднялись вверх. Он изумленно улыбался. Положительная эмоция. Фомичев хорошо это понимал.

— Адрес на обороте, — сказал он не без намека. — Картошку по этому адресу посылать можно. Дойдет…

Хозяин кабинета, не изменившись в лице — крепкий человек! — перевернул фото, прочел адрес. Покивал…

— Фамилия твоя? Фомичев? Юрий Витальевич? Так-так… Ты где остановился? Нигде?! Ах, мест нет в гостинице? Так-так… Вот видишь, для овощей в первую очередь строим…

— Почему, — возразил Фомичев, — у нас, в Базовом, — даже «люкс» есть!

— Ах, даже «люкс»? Смотри-ка, ну ничего, ничего, сейчас мы тебе и здесь…

Павел Викторович потянулся к телефону. Но Фомичев заверил его, что это ни к чему, что он нынче же уезжает дальше, в Тобольск, ночным поездом…

— В Тобольск, значит? Гм… В Тобольск? — вертел Павел Викторович фотографию. — И тоже, видно, по важному делу? — Вышел из-за стола, стал в одних носках расхаживать по кабинету. — А ты что, Юрий Витальевич, агент по снабжению? Нет? А кто же? Бу-ро-вик?! А я смотрю — что же это за снабженец такой хилый, даже придурковатый, в керосиновую лавку за картошкой явился. А ты, оказывается, буровик!.. Но возникает такой вопрос, — расхаживая по кабинету, размышлял вслух Павел Викторович, — что же ты за буровик такой, если начальник экспедиции с работы тебя сдернул? Никчемный ты, видно, буровик, Юрий Витальевич, а? Или начальник твой сдурел. Слушай, а может, ты ему насолил чем или мешал ему чем-то? — Павел Викторович взглянул, улыбаясь, на повесившего голову, вконец растерянного Фомичева, пожалел его, вероятно. — А что в Тобольск едешь, это хорошо! Там ведь… Такая стройка! Ты погляди — ахнешь. Ахнешь, говорю. Да и город… Интересный, между прочим, город. Родина Менделеева, Ершова! Это который «Конька-горбунка» сочинил. Читал?

— В детстве, — сквозь зубы признался Фомичев. Знал бы Павел Викторович, кто еще в Тобольске родился, так вовсе бы…

Внезапно все разом зазвонили телефоны, включились селекторы…

— Павел Викторович!..

— Павел Викторович!..

Неудачное начало командировки здорово вышибло Фомичева из колеи. Хорошо, что у него уже был выработанный план дня. Хоть и с грузом на душе, но жизнь — согласно плану — нужно было продолжать. Раздумывая над случившимся, кусая губы, он брел по городу и вдруг почувствовал, что к нему возвращаются, как бы всплывают из-под спуда заглохшие чуть знания и инстинкты горожанина. Он не стал, например, махать рукой троллейбусу, прося остановиться и подобрать его посреди проспекта, как сделал это утром, после посещения роддома. Хмурясь, вздыхая, Фомичев посетил несколько магазинов. Купил вина, хлеба, несколько банок консервов, несколько позавчерашних газет — на подстилку и на растопку. (Маленькая накладочка здесь все же произошла. Он упорно совал деньги сделавшей квадратные глаза продавщице, никак не мог взять в толк, что надо пробивать в кассе.) Сделав покупки, долго охотился за такси. В одном рядом с шофером сидел мальчик лет пяти-шести, одна щека вдвое толще другой, леденец за ней. И, разумеется, пялит восхищенный взгляд на мимо промчавшийся троллейбус. Папино такси уже пройденный этап!

— Шеф! — неожиданно выскочило городское, московское словцо. — На Андреевское озеро не подбросишь?

Водитель, плотный, с крупным блестящим носом, одна щека вдвое толще — тоже леденцом развлекался, — даже не посмотрел, отрицательно качнул головой.

— Твой пацан? — применил военную хитрость Фомичев. — Что ж ты его здесь, в дыму, коптишь? На природу бы его, раз есть такая возможность, вывез, на воздух. Там ведь, на Андреевском, сам понимаешь…

— А обратно — порожняком, да? — шофер посмотрел на сына, поправил ему воротничок курточки. — Обратную дорогу оплатишь — повезу. Деньги вперед. Туда — пять, обратно — пять.

Помчались. Теперь мальчик смотрел не на троллейбусы, не на «МАЗы» и «КрАЗы», встречные и попутные, не на улицы, улицы, улицы, не на дома пригорода, не на густые перелески, а исключительно на Фомичева. Глаз с него не сводил. Перекатывал за щекой каменной твердости, нетающий леденец и изучал странного пришельца. А Фомичев на него уставился. Тоже объект, достойный изучения. Дети — они… Свидание с женой Бронникова припомнилось. Лицо ее перед ним встало. Как она прокричала это: «Любой ценой!» С нее станется… Шустрая. А как бы он, Фомичев, в этой ситуации поступил? Если бы стоял перед выбором? Ему, Фомичеву, жить или его новорожденному сыну? М-да-а-а… Задача. Что же более правильно, более логично, более честно? Остаться жить самому, уже сложившемуся человеку, дающему некоторый прок, более или менее образованному, или дать жизнь ребенку, польза от которого для общества весьма относительна? Ну, подрастет ребенок лет до пяти-шести, как вот этот, лупящий на него ясные глазки малец, станет в конце концов взрослым; может быть, даже крупным ученым в перспективе сделается, чуть ли не Менделеевым, но… Нет, видно, сравнивать тут, взвешивать, рассчитывать нельзя. Даже как-то не по-людски, гадко. Разве Алена великого Менделеева в будущем ребенке своем ценит? Нет, тут другое… Тут много… И Фомичев даже головой покачал, представив себе всю бездну переживаний, любви, страстей, надежд и разочарований, выношенных мыслей, неосознанных влечений, двигающих каждым человеком… «Вот почему, например, именно меня Бронников за картошкой послал? Почему не Заикина или Гогуа? Он что — считал, что только я справлюсь? Кто его, Бронникова, поймет… Одно ясно: чтоб весной картошку достать, мало быть буровиком, надо быть еще и турбобуром».

— Кошелек у тебя, как я вижу, не гнется, полон! — произнес шофер. Плотный, с крупным блестящим носом. Знает, видать, цену денежкам. А мальчик не в него. В маму. Глазастый. Мама, вероятно, поздно сегодня с работы придет, вот папа из детсадика его забрал и с собой возит. — Слушай, туз! Где прописан, если не секрет? — спросил шофер.

— В Заполярье. Экспедиция…

— А-а, — понимающе протянул шофер, — тогда ясно. Там у вас гребут. Надбавки, полевые, то-се…

«Знающий, — усмехнулся Фомичев, — даже больше знает, чем на деле есть… То-се…»

— Ну, и как там у вас, — искал в зеркальце выражение его лица шофер.

«Там…» Что ж, когда-то и Фомичев Тюмень чуть ли не за Северный полюс почитал — правильно иронизировали студенты, — думал, едет к черту на рога, в Тюмень. А они, тюменцы, сами его теперь расспрашивают, как обстоят дела там, в поселке Базовом. Ничего удивительного, от Москвы до Тюмени столько же, сколько от Тюмени до поселка Базовый.

— Рыбку небось ловите. Шкурки… То-се… Я бы и сам туда, но семья. Вот… — кивнул он на мальчика. — Шестой год только…

«Будто там, у нас, без детей люди живут», — усмехнулся Фомичев, но вслух этого не сказал.

Уже пошел лес. Лиственница, сосна, ель… Береза иногда. Хорошо! «Зона отдыха завода…», «Зона отдыха СМУ…», «Зона отдыха Глав…», «Запрещено…», «Воспрещено…» — замелькали щиты. Лес был изрезан на горбушки, ломти, ломтики. Большая поляна раскрылась вдруг, песок, вода. Озеро… Оно было как… Как долгий, облегченный вздох. Ничего озеро. Очень даже ничего. В тундре, откуда явился Фомичев, озер этих по семь на брата. Но там голо, дико. А это озеро окружал красивый высокий лес, оно было взято в оправу чистого, бледно-золотого песка. Ну и грибки всяческие, тенты… Фомичев отвык от этого, а оказывается — хорошо!

Вышли. Мальчик сразу кинулся к воде.

— Сережка! — побежал за ним шофер. — Сережка! Стой, тебе говорю!

И намека вокруг не было на представителей тюменского студенчества. Ни единой души кругом. Вот только собаки. Целых три. И сторож… Бредет бережком, с палкой, а собаки, гуськом, за ним. Обходят владенья свои. Шофер все еще гонялся за Сережкой. Фомичев взял из машины рюкзак, достал газеты, развернул, расстелил, прижал их камешками. Вскрыл и расставил консервы, нарезал хлеб, сдернул белую пластмассовую пробку с бутылки «розового крепкого». Обломил веточку и, отмахиваясь от комаров, стал ждать. Ведя за руку зареванного Сережку, вернулся шофер. Глянул и остолбенел. Даже мальчик и тот перестал хныкать.

— Прошу, — сделал приглашающий жест Фомичев.

— Да я за рулем, мне нельзя, — с сожалением проговорил шофер. — Это что, бычки? В томате? Сережа, ты к бычкам в томате как относишься?

К бычкам в томате и Сережа и его отец относились в высшей степени положительно. Тем временем приблизились опирающийся на палку седоусый сторож и три сопровождающие его собаки. Две попригляднее, на лаек похожи. А третья — так… Чебурашка.

— Только чтоб с огнем тут не баловать, — сурово предостерег сторож. Собаки, деликатно, краем глаза косясь на стол, сдержанно помахивали хвостами.

— Садись с нами, отец, — пригласил Фомичев и сторожа. — А то он, к большому его сожалению, не пьет, за рулем, а одному — привыкать не следует.

— Да и я ведь при исполнении, — заулыбался сторож, с кряхтением опускаясь на песок и кладя под себя палку. Собаки тоже улеглись. Но даже как бы и не глядели в их сторону. Благовоспитанные собачки. Даже Чебурашка и та от лаек набралась, не попрошайничает. Фомичев макнул в банку с консервами три куска хлеба, бросил им. Хоп! Хоп! Хоп! — и нет хлеба. Снова улеглись. Даже задремали как бы. Ну-ну, потерпите немного…

— Па-а-ашла по периферии! — сказал сторож, с удовольствием вытирая темной клешневатой рукой мокрые усы. — Не сезон еще у нас, вот погоди, разгуляется климат — живого места здесь не будет. Любют, любют на наших песках городские поваляться.

— Отец, а сегодня здесь никого не было? Две девушки, три парня должны были нагрянуть. Одна — такая, знаешь, симпомпончик, русский сувенир. Другая — как галчонок, ротастая…

Позолотели облака над зеркалом озера. В окошке земснаряда, монотонно тарахтящего у дальнего берега, засветилась электролампочка. Кричала чайка. Всего одна на целое Андреевское озеро. Одинокая, встревоженная чем-то чайка.

— Собачек, отец, как зовут?

— Моих? — сделал хороший глоток сторож. — Тузик, Бобка и Дик. Нет, не было нынче симпомпончиков. Двое около часу дня на черной «Волге» приезжали. Я сразу догадался — шоферит он на этой «Волге», начальство возит, молод еще, чтобы свою такую иметь. Секретаршу в обеденный перерыв катал, не иначе. Походили, позажимались чуток. Закусывать не располагались…

«Розовое крепкое» здорово согревало.

— А как бы ты посоветовал? — спросил в развитие своих размышлений шофер. — Может, наплевать на нее, — кивнул он на машину, — и к вам, а? Все-таки у вас там… Рыбка, шкурки, то-се…

— Нет… Знаешь, не нужно, — подтирая корочкой банку, произнес Фомичев, — не стоит тебе туда…

— Из-за Сережки?

Фомичев засмеялся.

— Слыхал, отец? — обратился он за подмогой к сторожу. — Товарищ считает, что в Заполярье люди без детей обходятся!

Фомичев рассмеялся. Сторож тоже. Поддержал, помнил, чье вино пьет.

— Без детей, — поучительно сказал сторож, — никак нельзя. Где есть мужчины и женщины, хочешь не хочешь — дети.

— А ты, отец, бывал у нас в Заполярье?

Сторож подставил под горлышко бутылки пустой стакан, долго не отводил его, сказал «хватит-хватит!», когда уже через край полилось. Отпил чуть, чтобы и капли больше не пролилось.

— Сторож, парень, это такая должность… Любого из нас возьми — все прошел, везде побыл. Только тогда в сторожа и оформляются…

Собаки вдруг все разом вскочили, зарычали было, но тут же замахали хвостами. Новая собачка появилась. Приблизиться робела, стояла в кустах, ушки топориком.

— Дама, — объяснил сторож благодушие своих собак, — кралечка.

— Так ведь это же та самая! — удивленно вскочил на ноги Фомичев. — Под обрывом… Иди! Иди сюда!..

Забыв про страх, собачка подлетела, радостно визжа, принялась прыгать ему на грудь, пыталась лизнуть в лицо.

— Нашла, — растроганно гладил ее Фомичев, — вот это по-нашему! Раз договаривались… Не то что некоторые…

Успокоившись немного, новенькая в обществе трех кавалеров отправилась осматривать окрестности.

Уже и чайка исчезла куда-то, угомонилась. Может, других чаек нашла, прибилась к ним, а может, и сама она навек исчезла, проглоченная пространством белесой белой ночи, и осталось Андреевское озеро без ее прощального вскрика. Водитель поднялся.

— Сережка, поехали! Эх, жалко мотор порожняком гнать.

— Как порожняком? — удивился Фомичев. — Заплачено же…

— Что же мне, пустому с включенным счетчиком ехать? — удивился и шофер. Засмеялся. — Ну и клоуны вы там, в Заполярье. Слыхал, дед? Чтоб с включенным счетчиком! Сережка, кому говорят!

Отец с сыном забрались в такси. Заработал двигатель. Дверца открылась.

— Эй, туз! — позвал шофер. — Учти, отсюда не выберешься. Может, с нами? А то порожняком неохота.

Сторож смотрел в стакан.

— Стакан, отец, на сучок повесишь, вот сюда, он здешний, общественный.

Фомичев огляделся. Не хотелось уезжать. А где же собака? Впрочем, пусть остается, столько кавалеров. Может, это ее судьба.

Старик что-то бормотал.

— Сторож, парень, профессия задумчивая. Ходишь да думаешь, ходишь да думаешь… Все знаю, везде побыл, всего хлебнул — вот и в сторожа вышел.

…Сережа спал.

— Проваландался я тут с тобой, — хмуро произнес шофер, сутулясь над рулем, — плана не сделаю. — Помолчал, оглянулся на сына. — Зато Сережка воздухом надышался, — констатировал он с удовлетворением, взвесив все «за» и «против». — Куда везти?

— На вокзал. Но сперва к музею, на обрыв. Знаешь?

Подкатили в самую притирочку. Плескался Вечный огонь возле стены музея. А там, внизу, под обрывом… Что это? Ни сарайчиков, ни избушек. Ровно, как утюгом прошлись. Одни доски да бревнышки. Труха, мусор… И кимарит, забылся среди мелких деревянных развалин добродушным сном желтый утюг — экскаватор. Скоро, скоро… Вот-вот поднимутся здесь каменные кварталы, асфальтовой пленкой зальют огороды, прошлое зальют, само воспоминание о хибарах похоронят под смолистыми плоскостями асфальта. Пройдет дождь, отразится в прошлом настоящее, белые рафинадины дворцов, квадратные огни, огни, огни… Там, где уснул когда-то на бревне усталый Фомичев, где лизнула его руку собака и где ссорились из-за него, спящего, две девушки, черноволосая и светловолосая, а парни, делая вид, что не ревнуют, механически передвигали шахматные фигуры, щипали струны звонкого фанерного инструмента…

…Приехали на вокзал. Фомичев — не без умысла — долго искал деньги, долго отсчитывал… Вдруг откажется шофер. Заплачено ведь… Нет, промолчал. Терпеливо, сумрачно ждал, постукивая пальцами по баранке. Сережка спал.

— Да отвези ты его домой!

— Счас… Пассажира попутного подберу.

— Хочешь, я за Сережку заплачу, только отвези?

— Слушай!.. Пошел ты!.. — взорвался наконец шофер. — Думаешь, я победней тебя? Тоже мне туз! Бычок в томате! Я… Я… У меня… А ну, отвали, а то монтировку сейчас достану!..

13-в

Ночь в поезде. Неумолчный звон комаров. Один из соседей по купе разложил на столике рубашку, пиджак, брюки. Фомичев посоветовал ему и ботинки поставить сверху. Бессонная ночь… Фомичев давно на поезде не катался. Да и для всех прочих пассажиров передвижение по железной дороге до Тобольска было все еще в диковину. Не так давно ведь дорогу провели. Вот и не знали еще твердо, куда девать брюки на ночь. Соседи по купе… Первый — черные локоны до плеч, бородища, горящий взгляд Че Гевары. (Распространенный сейчас тип в Сибири.) Другой — паренек ничем особенно не примечательный. Вот только руки по-настоящему рабочие, мозолистые, хоть восемнадцать-девятнадцать лет от роду всего. Третий — тот самый, который не знал, куда девать брюки. Больше о нем пока сказать нечего было. Все трое молчуны. Вернее, все четверо, поскольку и у Фомичева не было желания разговоры разговаривать. Зато по соседству, в следующем купе, беседа не затихала. Там все четверо говорунами оказались. Даже пятеро, потому что кроме четырех явно взрослых голосов время от времени раздавался один детский.

— А попробуйте сейчас носки где-нибудь достать! — жаловался обществу голос тонкий и нудный. — Нет носков! А почему? А потому, что героическая молодежь носков не стирает, а тем более не штопает!

— Правильно! — посмеивался голос молодой и дерзкий. — Поносил и выбросил! Не ставить же их в угол, как в том анекдоте!

— Сказывается оторванность от семей, — сказал кто-то сухим менторским голосом, — неорганизованность быта при сравнительно высоких заработках.

— Дядя, а что это за анекдот? — спросил детский голос. — Расскажите! Я очень…

— Вовка, а ты спи, спи, — прервал его надтреснутый старческий бас, — отбой, Вовка! Закрой глазки!

— А посмотрите, что творится повсюду в аэропортах, на вокзалах, — это опять тонкий и нудный, — все куда-то летят, плывут, едут… Хао́с!

— Так ведь и ты едешь! — хохотал молодой и дерзкий. — И ты ведь плывешь, летишь!

— Миграции… — пояснял ментор. — Мигрируют, как правило, не индивидуумы. За Петровыми и Сидоровыми стоят определенные группы, которых заставляют мигрировать те или иные социальные причины.

— Это олени мигрируют, — произнес старческий бас, — а люди… Люди, они, гражданин хороший, путешествуют. Может, и социальные причины их поднимают с места, а скорее всего — натура-дура. Не согласен я с вами. Мигрируют… Хм…

— Не понимаю, что вас в моих словах задело, — удивился ментор, — ведь мы же дискуссируем не более чем с целью скоротать…

— Нужно говорить не дискуссируем, а дискутируем, — поправил его детский голос.

— Ха-ха-ха-хахаха!.. — залился молодой и дерзкий.

— Хао́с! Хао́с! — вздыхал тонкий и нудный.

— Не хао́с, а ха́ос, — поправил его детский голос. — Хао́с — это когда в квартире беспорядок, а если в голове или в делах, как у вас, то ударение лучше делать на первом слоге.

— Хаха-ха-хах-хаха!..

— Вовка, закрой глазки! Почему не слушаешься?

— Деда, но я же с закрытыми!

— Хао́с! Хао́с! — продолжал тонкий и нудный голос. — Вы осмотритесь, как живут все. Время на шиш с маслом переводят — на домино, на преферанс. Пьют. Скандалы, ссоры, анонимки! А почему? Не знают, чего хотят. К чему стремиться, не знают.

— А ты-то сам знаешь, чего хочешь? — подхохатывая, допрашивал молодой и дерзкий. — Какого тебе рожна? Ну? Выкладывай!

— Это мое дело! — отрезал тонкий и нудный.

— Ха-хахаха-хааа!..

— Давно уже необходимо подумать о проектировании наших с вами потребностей, — тут же включился в разговор ментор, — ведь проблема эта касается нас всех. Все мы в большей или меньшей степени не знаем, чего хотим. Да, именно так — проектирование потребностей. Необходимы рекомендации и советы… кон… ком… компетентных органов, всякого рода консультации: чего хотеть, к чему стремиться, что, наконец, модно, своевременно, полезно. Надо демонстрировать образцово-показательные модели. Модель быта, например, или служебной карьеры, модель семейного счастья, модель мечты о чем-либо…

— Модель глупости, — не без едкости вставил старческий хрипловатый бас.

— Авиамодель! — вставил детский голос.

— Хаха-ха-хааа!!

— Не понимаю, почему вас так задевают мои высказывания, — обиделся ментор, — ведь мы же дискутируем, главным образом, для того, чтобы…

Фомичев не только прислушивался к разговорам за стенкой купе, он и сам мысленно участвовал в них. Мысленно вставлял реплики в поддержку старческого баса, вместе с молодым и дерзким хохотал над нудным и тонким, недоумевал над сентенциями менторского. Робот какой-то, противогаз. На трех соседних полках — хоть и молчали — тоже слушали. Ворочались, хмыкали. Тоже, кажется, участвовали в этом разговоре, болели каждый за своего, казавшегося самым правым. Но время от времени Фомичев все же отвлекался от голосов за стенкой, пропускал чью-то реплику, фразу, думал о своем. Было ведь о чем…

«С картошкой не получилось, — думал Фомичев, — теперь письма на очереди. Ну, вернуть письма — это, конечно, куда легче, чем картошку добыть. И Толю надо проведать, — давал он себе зарок, — только приеду, сразу на кладбище. А потом уже — письма и все прочее. И все-таки непонятно, — думал он, пожимая мысленно плечами. — Действительно ведь, прав Павел Викторович, в такое горячее время каждый человек на буровой на вес золота. Ведь сам же Бронников нас торопит, сам чего-то от Сто семнадцатой ждет, и он же — взял и… Послал ветра в поле догонять. Меня! Семьдесят четыре килограмма золота! Картошка, письма… Панх… Отлично можно было без всего этого обойтись. На другой раз отложить… А может, отдохнуть он мне возможность дал? Это Бронников-то? Вряд ли! Тогда, может, и в самом деле — мешал я ему на буровой? Исключено. Как это я, Фомичев, могу помешать Бронникову? Критикнул я его, правда, ночью тогда. Но он, кажется, и не почесался. Ему это как слону дробина».

Тобольский вокзал поразил его воображение. Получше даже, чем у них, в Базовом, овощехранилище! На фронтоне — герб города: звери, птицы и рыбы. И три комарика. Намек понятен? Но когда Фомичев пересек здание вокзала и открыл дверь… Он удивленно ахнул. У него возникло ощущение, будто дверь открылась в пустоту, в космос. Если, конечно, за космос может сойти большая лужа, пустырь, лесок по обрывчику, несколько складских времянок… Фомичев даже обратно вернулся, на вокзал. «Пассажир Фомичев, — бубнило радио, — на привокзальной площади вас ожидает машина двадцать четыре семьдесят два! Пассажир Фомичев, на привокзальной пло…» Не ослышался ли он? Надо проверить. Вышел. Поискал взглядом. Верно, посреди лужи стояла черная «Волга». «24-72».

— Я Фомичев…

Выскочил сдобный, как булочка, шофер, обежал вокруг машины, распахнул дверцу.

— Прошу вас! Садитесь! Сначала в гостиницу, так?

— Так, — неуверенно кивнул Фомичев. Определенно его принимали за кого-то другого. — А потом куда?

— Это уж куда скажете. Я к вам прикреплен на весь день.

— Кем прикреплены?

— Как кем? Самим Масловым!

— Гм… — «Маслов, Маслов… Не помню…»

В гостинице, на этих днях открывшейся, с иголочки новой, настолько новой, что работники ее еще пребывали в состоянии опьяняющего их самих страстного внимания ко всем ищущим ночлега, свободных мест тем не менее не было. Однако на имя Фомичева имелась заявка.

— Товарищ Фомичев? — душевно улыбнулась дежурная в форменном кителе, делавшем ее похожей на пожилую стюардессу. — Как же, как же! У вас «люкс». Двухкомнатный! Товарищ Фомичев, администрация гостиницы, надеясь на вашу чуткость, обращается к вам с просьбой… Видите вон того дедушку? С внуком и чемоданом? Поскольку у вас двухкомнатный… Не могли бы вы… На одну ночь… Завтра утром они втроем, то есть вдвоем — чемодан не в счет… То есть, нет-нет, чемодан они тоже возьмут с собой!..

Фомичев, разумеется, согласился. «Конечно, конечно! Естественно!» И в номер, на четвертый этаж, они поднялись все вместе. Причем Фомичев любезно помог старику дотащить тяжеленный чемодан. (Лифт еще не работал. А может быть, уже не работал.)

— Вот спасибо, молодой человек, — надтреснуто басил дед, — мы вас не стесним, мы тихие.

— Деда, — интересовался внук, — а телевизор там есть, в «люксе»? — Лет ему, видимо, восемь было, внуку.

— Есть, Вовка, есть. Судя по цене за проживание, и телевизор есть, и синхрофазотрон!

В двухкомнатном номере действительно оказался телевизор, который тут же был включен. Шла детская передача. Вместо предполагаемого синхрофазотрона имелся душ, пропахший масляной краской. «У нас в Базовом, — сделал вывод Фомичев, — «люкс» шикарней». Он распахнул балконную дверь, в номер немедленно влетело несколько комаров, но, несмотря на это, постоять на воздухе, на уровне четвертого этажа, поглядеть сверху вниз на старый Тобольск имело смысл. Совсем недалеко от гостиницы, у самого устья глубокого оврага, стояла старая изба. Оттеняя ее темную, драночную, обомшелую крышу, трепетала бело-розовым цветеньем яблоня. Развалясь на солнышке, привязанный цепью к калитке, дремал хороший пес, темно-шоколадной масти, очень лопоухий — будто уши зимнего треуха отпустил, — с отрубленным хвостом. Охотничий. Кажется, сеттер. Церковка стояла, сиротливо-ободранная, а к стене ее приткнулись два окрашенных в желтый и голубой цвета вагончика. Вот дверь одного из них, голубого, раскрылась, высыпали девчата. Все в забрызганных известкой брюках и куртках. Побежали куда-то со смехом. Вдали по косогору, — черные огороды, что-то белое — кошка! — медленно, с таинственной недоброй целью пробирается по вскопанной земле.

Старик, сосед по номеру, раскрыл между тем свой гигантский черный чемодан — там у него все было разложено научно: электроплитка, кастрюльки, чашечки, мешочки и свертки с продуктами.

— Позавтракаете с нами? — спросил он. — Тогда я лишнюю порцию в котел заложу. Меню такое: пшенная каша с маслом. Чай с бутербродом.

Фомичев поспешил отказаться.

— Деда, — не отрываясь от телевизионного экрана, заметил внук, — кто же о таких вещах спрашивает? Нужно ставить человека перед фактом!

Фомичев распрощался, вышел. В буфете он купил пачку вафель «Ягодные». На улице, у подъезда, терпеливо ждала «Волга». Сдобный шофер, увидев его, встрепенулся, выскочил, открыл дверцу. «Ну что ж, — подумал Фомичев, — наверно, на кладбище съездить надо… Проведать…» Но почему-то изменил решение.

— Поедем, — проговорил он, — поедем… — развернул бумажку с адресом Серпокрыла-старшего, протянул шоферу: — Не знаешь, где это?

Шофер смущенно поморгал белыми ресницами.

— Вообще-то я нездешний, на стройку сюда приехал. С год песок возил, а потом пригляделся — и в управление. Махмудова возил, Кускова, Джавахашвили, Дартаньянца, Шапиро, Бондарчука… Теперь Маслова. Мамаша! — крикнул он, быстро опустив стекло на дверце. — Вы местная? Не знаете, где здесь вот эта улица?

Проходившая мимо женщина, видимо из гостиничного персонала, напоминавшая в своем кителе пожилую стюардессу, только что под козырек не взяла из уважения перед черной «Волгой».

— Так это ж она и есть! Вы на ней и находитесь, на этой улице! А какой номер дома вам нужен? — Она рассмеялась. — И номер наш! Гостиница под ним числится. Может, вам корпус «Б»? Так это сзади.

Отблагодарив, велев озадаченному шоферу подождать, Фомичев, то и дело почесывая затылок, обошел новенькое здание кругом и оказался у калитки избы, крытой обомшелой дранкой. «Корпус «Б» — значилось на табличке. Фомичев присвистнул. Шоколадный сеттер, обрадовавшись нечаянному развлечению, зазвенев цепью, вскочил на ноги. Уши его почти касались земли.

— Серпокрыл-старший здесь живет? — спросил Фомичев.

Сеттер усиленно задергал остатком хвоста, заулыбался, взмахнул ушами. Очевидно, это означало: «Да! Здесь!» Перешагнув через собачку, Фомичев постучал. И только после этого увидел на двери висячий замок. Хозяев нет дома.

— Брехун, — упрекнул он сеттера. И вернулся к машине. Позади слышалось разочарованное тявканье.

«Ну что? — подумал Фомичев. — На кладбище?..»

— Поедем на стройку, — сказал он. Он был еще не готов… Все еще не готов к встрече с могилой Толи.

…Сдобный шофер, обогнавший в пути два десятка самосвалов, доставив Фомичева по новой, из бетонных блоков, дороге в глубь тайги, виновато объяснил, что дальше не проехать.

— Болотники у тебя есть?

— А как же?

Из багажника были вытащены туго свернутые резиновые сапоги великанского размера. Не сняв даже башмаков, Фомичев сунул в них ноги и зашагал в лес.

«Поглядим, — думал он, хмурясь, — что это за стройка такая. Павел Викторович сказал, что ахну. А может, и не ахну? Что тогда? Подумаешь, стройка — химические заводы… Без нашей нефти все это ни к чему. Мы главнее!..»

Проводив его до обочины, шофер вернулся в машину и, надвинув на глаза кепку, удобно откинувшись, тут же уснул. Привычка такая выработалась у него во время томительного ожидания его многонационального начальства.

Фомичев шел по тайге. Отовсюду доносилось ворчание самосвалов, надсадный, задыхающийся клекот тракторов, экскаваторов, бульдозеров… Визжали, вгрызаясь в кору, зубья бензопил, слышался протяжный костяной, усиливающийся до пронзительно высокой ноты треск, обрывающийся вдруг тяжким глухим ударом о землю. Падали деревья.

«Понятное дело, — иронически улыбаясь, вертел головой Фомичев, — ясней ясного. Ничего особенного. Высечка леса… Раскорчевка… А здесь — уже колышки, огорожено все, распланировано… Ну и что? А здесь — фундаменты уже… О, уже стены!..»

Еще сырые, дымящиеся, еще стиснутые щитами опалубки, поднимались выше тайги стены… И Фомичев, задирая голову, щурясь от вспышек электросварки, то и дело забывал о своей иронии. Резиновые сапоги — незаменимая, в своем роде переносная, индивидуального пользования дорога. При ее помощи можно смело передвигаться по невообразимой грязи, по болотам. Болота, болота… Желтые цветы, желтая вода… И повсюду трубы, трубы… Трубы… Или соединенные уже в непонятные пока системы, или зияющие еще черными, как солнечное затмение, круглыми пушечными жерлами. И люди… В ватниках распахнутых — июнь все-таки на дворе! — в тех же куртках с надписями и рисунками на спине и рукавах, в ушанках, в желтых каскетках и смешных пляжных кепочках… Фомичев шагал сквозь начиненную техникой, развороченную металлом тайгу и постепенно, вглядываясь в людей, захваченных работой, невольно — чисто человеческая черта — стал напрягать то руки, то ноги, то плечи, то все существо свое; дергался, оскаливал зубы, сдвигал брови, не мог удержаться, чтобы не повторить хоть мысленно то, что делали они, чтобы разделить с ними таким образом хоть в тысячной доле их напряженное, застигнутое врасплох усилие.

— Фомичев! — раздалось вдруг среди рокота двигателей, треска падающих наземь всем — навытяжку — телом угрюмых таежных лиственниц, среди слоновьего, тупо-добродушного ворчания экскаваторов, среди слившихся в одно целое бешеной радиомузыки, смеха и говора. — Фомичев!..

Он дернулся, заоглядывался. Не может быть…

— Я! — донеслось сверху, со стиснутой опалубкой стены. — Что нужно?

По движению одного из бетонщиков, точно так же, как он, только что дернувшегося, повернувшего на призыв голову и нетерпеливо ждущего теперь ответа на свое «Что нужно?», Фомичев угадал однофамильца и не отрывал теперь от него изумленно-недоверчивого взгляда.

— Фомичев! К телефону!

Ого! В этой чаще уже призывно заливается телефон! Распустив пряжку монтажного пояса, гремя его цепями, однофамилец стал спускаться вниз. Нетерпеливо пропустив несколько железных ступеней-прутьев, прыгнул, побежал в вагончик. И Фомичев туда же. В раскрытой двери кричат друг на друга подрядчики и субподрядчики, выясняют производственные отношения. Не поделили что-то, кирпич на штуки считают, самосвалы на сотни.

— Тихо вы! — умоляюще протягивал к ним руку Фомичев, тот, здешний. — Не слышно же, как она мне про любовь говорит! Ната! Натусь! Слышу, слышу, не беспокойся! Ну! А то как же! Само собой! А то как же? Фаю? Бери! Ну! Договорились! Договорились, говорю! Ага! Ну, до вечера! — Лицо его, загорелое, круглое, сияло, как начищенная медная пуговица. По всей видимости, за ничего не значащими восклицаниями, за словами-сорняками: «Ну!», «Само собой!», «Ага!» — и тому подобными скрывался немалый и весьма приятный смысл. Может, и впрямь «Я тебя люблю!» прокричала она ему сквозь этот гвалт и сумбур? И Фомичев ощутил внезапно нечто похожее на зависть. А когда, проследив за возвращением однофамильца на рабочее место, понаблюдал также и за тем, как тот работает, как сыплет из-под электрода снопами медленно, нехотя тающих желтых искр, как, откидывая на минуту с лица забрало, придирчиво любуется кроваво-алой, опаляющей глаза строчкой, позавидовал по-настоящему, поймал себя на этом без всякого труда. «Но почему? — спрашивал он у себя. — Я ведь и сам не лодырь… Я и сам могу свое дело делать так, что… Так что залюбуешься!.. А что, нет разве?..» То и дело оглядываясь на звездочку электросварки, сиявшую там, наверху, он двинулся дальше. Среди котлованов, среди поднимающихся повсюду невероятных стен — как праздник среди рабочих будней — возник внезапно жилой квартал. Новенький, девятиэтажный, любо-дорого посмотреть. И вывески уже, вывески… Стеклянные, наполненные неоном колбаски букв: «Фрукты-овощи», «Малыш», «Парикмахерская», «Сберегательная касса», «Штаб народных дружин»… А на балконах уже бельишко сушится, а на подоконниках уже банки виднеются, в которых золотыми рыбками ходят соленые огурцы. И даже некоторые окна первого этажа забраны уже решетками, чтобы не унес злой человек добра, в поте лица нажитого. И очень украшали этот квартал оставшиеся в живых, чудом уцелевшие березы, сосны, лиственницы. Пощадило их литое плечо оранжевого экскаватора, того самого «катерпиллера», не задел боком неповоротливый тяжеловоз «магирус», не перекусили корней стальные челюсти тракторных гусениц — и вот, навевая лирическую грусть, белеет теперь во дворе девятиэтажного, у самого подъезда, береза. Суетятся, волнуются на ветру, показывая серебристую изнанку, маленькие, изящные листочки, а сосна, бронзовостволая, как бы сконцентрировала в себе всю срезанную новым городом тайгу, весь ее бальзамический дух, дикую, кроткую, затаившуюся силу… На глазах у Фомичева, секция за секцией, рос очередной девятиэтажный. А каждая секция, колыхающаяся на крюках крана, была уже с застекленным окном, и дом как бы все больше прозревал с каждым таким трехстворчатым окном, он, собственно, из одних окон и состоял, стоглазый, как стрекоза, дом. Пустое пространство заполнялось домами — оно тоже было компонентом стройки, пустое пространство, без него ничего нельзя было воздвигнуть. Кварталы медленно обретали облик города, который раздвигал плечи, рос в ширину, длину, как вешняя вода, заливал приготовленное для него в тайге русло. Скоро, уже скоро эта белокаменная, сверкающая стеклом окон волна дохлынет до своего предела, до выстроенного загодя вокзала, и там она успокоится, придет в себя, и только тогда по-настоящему расцветет, раскроется ее пока еще не совсем отчетливая красота.

…Вымыв в луже сапоги, Фомичев выбрался на дорогу и неслышно подкрался к «Волге». Не хотелось, чтобы проснувшийся от звука его тяжелых шагов шофер выбегал открывать дверцу.

— А?.. Что?.. Это вы?.. — очнулся шофер. — Извините, уснул. Понимаете, привычка у меня выработалась. Пока начальство на заседаниях сидит или — вот как вы — по болотам шастает, я и отдохну.

— Так вот ты почему такой сдобный! — сделал вывод Фомичев. — Знаешь что? — решил он. — Больше меня катать не нужно. В гостиницу отвези — и езжай спать. Привет Маслову твоему.

Приехали в гостиницу. Хоть телевизор работал, орал на полную мощность — Вовка отсутствовал. А дед принимал душ. Крякал там, ухал. Вышел благостный, помолодевший по крайней мере на неделю и энергично принялся за приготовление обеда.

— Меню такое, — объявил он, — суп из концентратов, гороховый. Каша пшенная с тушенкой. На десерт — конфета «Ласточка». — О том, будет ли Фомичев с ними обедать, не спросил. Выполняя совет внука, хотел поставить соседа по номеру перед фактом.

— Спасибо, — на всякий случай отказался Фомичев, — я ресторан запланировал, аппетит накапливаю.

Оказалось, что за истекшее время дед с внуком успели уже посетить краеведческий музей.

— Место здесь высокое, на горе, — колдуя над электроплиткой, делился дед накопленной информацией, — с водой трудно было, из Иртыша ее таскали. А единственный колодец у митрополита был, во дворе Софийского собора. В сто метров глубиной! А ворот колодца знаете кто вертел? Медведь! — Он басовито засмеялся, закашлялся. — Медведь! Представляете? То-то любо было мне сейчас душ принимать!

Оказалось также, что дед с внуком собираются сегодня же ночью — в три ноль-ноль — отплыть на теплоходе «Ударник пятилетки».

— Билеты перед самой отправкой продавать будут, так что мы пораньше выйдем, в час. Одни спать будете, без помех.

— А куда вы поплывете?

— Пока в Салехард, — туманно ответил дед, — а там видно будет…

«В Салехард?.. Гм…» Фомичеву, собственно, тоже в Салехард нужно было. Вот выполнит он поручение Бронникова — вернет Серпокрылу-старшему его письма и… Серпокрыла-младшего проведает — и можно хоть в Салехард. Там, в Салехарде, он посетит Панх, продлит договор на аренду «Ми-6» и… Фомичеву подумалось вдруг, что ему, по правде говоря, все равно куда ехать, лететь, плыть… Можно и в Салехард… Что это с ним? Да, да, что-то такое происходит с ним, проклевывается что-то… Он вышел на балкон, глянул сверху вниз на корпус «Б». Как там? Явились хозяева? Даже отсюда, с балкона, можно было разглядеть замок. Но в осененном мирно цветущей яблоней дворе шел смертельный бой.

— Трррр!.. Татата-та! Трррр-ррр! — сыпались автоматные очереди.

— Пах! Пах! Па-пах! — раздавались одиночные, прицельные выстрелы.

— Трр-тррр! Дыдыдыдыдыды!..

Четверо мальчиков, от пяти до девяти, а среди них и сосед по номеру Вовка, сжимая в руках обрезки водопроводных труб и прочие образцы новейшего автоматического оружия, засев за забором, отбивались от наступления точно таких же, как они сами, отважных солдатиков. Радостно тявкал, прыгал, с силой натягивая звенящую цепь, чуть ли не удушая себя ошейником, шоколадный сеттер. Вот так развлечение! Вот это жизнь! Фомичев подумал, что песик ничем, пожалуй, от мальчиков не отличается. В зоопарке, в Москве, есть специальная площадка молодняка. Самые разные звери-детеныши увлеченно играют там друг с дружкой. Так и здесь. Вон те двое — явные волчата. Эти двое — тигренок и львенок. Тот, голосистый, — петушок, этот — барашек, вон тот — хомячок. А голенастый Вовка — лосенок.

— Тррр! Дыдыдыды!.. — хлестали воюющие стороны друг по другу беспощадными очередями. В упор.

— Пах! Пах! — раздавались одиночные, прицельные.

Неожиданно бой угас, закончился. Надоело.

— Ребя! — сказал один из нападающих — львенок, широко зевая. — Айда в кремль! По стенам там полазим.

Все выразили полную готовность, в особенности Вовка:

— А, знаю! Это где козы пасутся? Пошли!

Самый маленький, похожий на хомячка, отказался.

— Да он высоты боится! — насмешливо закричали Волчата. — Дрейфит! Дрейфит!

— Я?!? — обиделся Хомячок. — Я дрейфлю?! Сами вы… Вот, глядите! — и он показал обществу большой ключ от висячего замка. Именно из этого ключа производились только что одиночные прицельные выстрелы.

— А ты его спрячь в условном месте, — сказал Вовка, — это же элементарно! Где у вас с мамой условное место на крайний случай?

— Зимой в поленнице было, а сейчас вот здесь, под лопухом.

— Так прячь — и пошли!

Возражать теперь было невозможно. Отделавшись от ключа, Хомячок кинулся догонять компанию. Натягивая цепь, отчаянно тявкал вдогонку сеттер. «А я? А меня? Несправедливо!..»

Покинув балкон, Фомичев вошел в номер, по которому уже распространились ароматы концентрированного супа и пшенки-тушенки, достал из рюкзака письма и, прыгая через три ступеньки, побежал вниз. Увидев его, сеттер снова воспрянул духом, заулыбался, затряс ушами. Очень компанейский пес, коллективист. Отогнув пыльно-зеленый, жилистый лопух, взяв ключ, Фомичев при полном и радостном одобрении сеттера отпер замок, вошел в темные пахнущие затхлостью сени, где тусклым золотом поблескивал на табуретке примус, а затем и в горницу. Он собирался только положить на видном месте письма и уйти, но подумал, что именно здесь, в этих бревенчатых стенах, вырос Анатолий Серпокрыл, сидел когда-то за этим дощатым, изрезанным столом, на этом вот стуле, не доставая ногами до половиц, как недавний мальчик-хомячок, Толин племянник должно быть, — и замер, всматриваясь, скользя взглядом по полке с учебниками и детскими книжечками, по старенькому телевизору, накрытому белой кружевной салфеткой, по железной кровати с колесиками на ножках, по… На долю секунды ему почудилось, что он сам… Сам здесь вырос… Ничего фантастического в этом ощущении не было. Разве не родился Фомичев в Тобольске, разве не бегал по этим улочкам вплоть до семи лет? Странно, что они с Серпокрылом земляки. Кто мог это предполагать? Может быть, Серпокрыл даже родился здесь!..

Со двора донесся радостный лай, визжанье сеттера, раздались чьи-то поспешные шаги, вошла молодая женщина с клеенчатой сумкой, из которой виднелся надкусанный кончик белого батона.

— Ой! — вскрикнула она, отшатнувшись.

— Извините, я… Я только письма хотел оставить. Передать…

— Как вы сюда вошли?

— В дверь… Дверь открыта была, — солгал Фомичев, — а пес не залаял…

— Джерик у нас глупый, — успокаиваясь, улыбнулась женщина. Села на стул. — Ох и напугали же вы меня, ноги не держат. Задам я Генке за дверь! Какие письма?

— Вот… Для отца Анатолия. Для Серпокрыла-старшего.

— Для Серпокрыла? — она недоуменно выпятила нижнюю губу. — А почему мне? Сюда? Серпокрыла уже сто лет, как снесли. Еще полтора года назад. Гостиница сейчас на том месте, — она кивнула на окно, затененное задней стеной гостиницы. — У него было строение номер один, а у меня строение номер два. По-новому если — корпус «Б». Не повезло мне, не снесли, а то бы и я однокомнатную квартиру получила. Говорят, правда, на месте моего дома стоянку для автомашин сделают, тогда…

— А где же Серпокрыл сейчас живет? Она пожала плечами:

— Может, в пароходстве знают. Я-то с ним в ссоре всю жизнь. Огород он у меня оттяпал. Ты, говорит, все равно ничего не сеешь. Потом, правда, вернул, когда Толька погиб. И мой вернул, и свой отдал, — испуг у нее прошел, и она говорила, говорила. — А признаться — на что мне огород? Я и в самом деле ничего не сею. У меня и не вырастет ничего. Я неумеха, у меня обе руки левые…

Он узнал у нее, где кладбище, где пароходство. Откланялся. Провожая его до порога, она все говорила, говорила:

— Извините, беспорядок у меня, дом старый, нет смысла новую мебель покупать. Говорят, на месте моего дома стоянку для машин хотят сделать, вот тогда…

В гостиницу Фомичев решил не заходить. Двинулся в сторону пароходства. Это оказалось не так-то близко, под горой, в старом городе. Так что по пути он завернул в кремль, почитал чугунные мемориальные доски на стенах церквей и колоколен. Увенчанные золотыми маковками голубые купола Софийского храма были обнесены почерневшими от дождей дощатыми лесами. Изнутри слышался дробный стук многих молотков, выгибали жесть. Просторное подворье поросло травкой, в ней по-деревенски извивались пепельно-серые, протоптанные туристами тропинки. Из древнего флигеля слышалась музыка. Труба… Виолончель… Скрипка… Каждый инструмент вел свое. «Музыкальное училище» — значилось на вывеске, сверкавшей рядом с чугунной чернотой мемориальной доски. Фомичев вошел. У входа — бачок. Он попил водички, добытой без помощи медведя, поглядел по сторонам, на афиши. «Концерт…», «Концерт…», «Бах…», «Алябьев…» Молодежь входила — выходила. В джинсовой одеже, кудри, естественно, до плеч…

…На белой кремлевской стене — верней, розовато-желтоватой от проступающего сквозь известку выщербленного кирпича — возле толстобокой угловой башни слышались знакомые звонкие голоса. Мальчишки. Львенок, Тигренок, Петушок, Барашек, Хомячок, Волчата и Лосенок. Всматриваясь в открывающийся с высоты Алафеевской горы простор Сибири, глядя на крыши старого Тобольска, на Княжий луг, размашисто жестикулируя, они совещались, как лучше отразить набег полчищ хана Кучума. Каждый из них видел себя в эту минуту Ермаком.

— А с колокольни еще дальше видно, — хвастался Львенок, — оттуда даже стройку видно! Знаешь, кто там у нас начальник? Менделеев, вот кто! Слыхал про такого?

— Менделеев?! — засмеялся всезнающий Лосенок. — Ну и сказанул! Менделеев — изобретатель! Он таблицу изобрел! Таблицу умножения!

— Не веришь, значит? Ребя, вру я, скажите?

— Не врешь! — поддержали Волчата. — Он ведь тобольский — Менделеев. У нас родился!

— Ему в новом городе квартиру дали, — добавил Хомячок, — а в его доме музей сделали. Правда, правда!

— У нас в Тобольске многие родились, — гордо произнес Львенок, — Конек-горбунок, например, у нас родился!

— Вовка! — крикнул Фомичев. — Тебя дед ищет! Обед готов! Суп гороховый и каша с тушенкой! И конфета «Ласточка»!

«Се ля ви, — вздыхал Фомичев, — Менделеев, Конек-горбунок и аз грешный…»

По беленым стенам кремля двигались голубые лохматые тени лохматых, изумрудно-зеленых деревьев. Доносилась музыка. Каждый инструмент вел свое, а получалось нечто целое, очень подходящее для этого июньского, щедрого на солнце дня. Вниз, в старый город, Фомичев спустился, пересчитав сто девяносто семь ступеней Прямского взвоза. Поплутал по одноэтажным и двухэтажным улицам и улочкам. Зашелестел дождь. Фомичев спрятался от него в магазин «Подарки». Полюбовался там на товары для новобрачных — от самого потолка до полу висело подвенечное платье с фатой, прямо привидение. Перебежал под дождем в «Продукты». Яйца там имелись в продаже, бледно-зеленая, свежая, но уже увядшая капуста. На стене висели рецепты приготовления вкусных и питательных блюд из мойвы, бобов и черствого хлеба. Какая-то девочка, бледненькая, словно та самая парниковая капуста, но с пышными бантами в тощих косичках, спросила у Фомичева, сколько времени. Он сказал.

— Еще полчаса ждать, — вздохнула девочка. Она стояла у закрытого на обед лотка мороженщицы.

На стене магазина, над прилавками, — богатое панно: Ермак со дружиною расположились на обед. И, покупая свежую капусту и не менее, по всей вероятности, свежие яйца, с улыбкой изучая новейшие рецепты приготовления деликатесных блюд, неунывающие тоболяки гадали, каково же меню Ермака Тимофеевича со дружиною?

Дождь кончился, Фомичев разыскал здание пароходства, но застал в нем одну лишь старую сердитую уборщицу.

— Куда?! Куда тебя несет?! — закричала она по-боцмански. — Чего палубу топчешь, салажонок! Не видишь — только драить ее начала! О господи! Думала, угомонились до понедельника, — так нет!

— Товарищ уборщица, — выскочив обратно и несмело просунув в приоткрытую дверь кончик носа, спросил Фомичев, — вы случайно адрес товарища Серпокрыла не знаете? Капитана!..

Несколько смягчившись от его вежливого обращения, опершись на швабру, она сделала передышку.

— Серпокрыла? Это который за рупь зайца догонит? Да вроде недалеко живет, на горке. По Прямскому взвозу подымись… — и назвала место, где в настоящее время красовалась новая гостиница. — Он как раз нынче ночью отходит, твой Серпокрыл, — добавила она, — ночью сегодня. На Салехард.

— На «Ударнике пятилетки»? — сделал соответствующее умозаключение Фомичев.

— Ну!

— Товарищ уборщица, давайте я вам остаток палубы вымою. Я хорошо вымою! Ибо… Ибо еще в писании сказано было: уважайте труд уборщиц!

Она застеснялась, заулыбалась. Отмахиваться стала, будто он невесть что ей предложил.

— Ладно, ладно, телок! Беги уж, беги на свой студион, взбрыкивай!..

Что верно, то верно, — многие славные родились в этом городе. И многие славные закончили в нем свой жизненный путь. Ветер, отряхая душистый липовый цвет со скрипящего, почти черного дерева, усеял им обомшелый гранит надгробья. Кюхельбекер. Кюхля… Венок из ярко-желтых одуванчиков лежит на камне. Тяжелый гранитный прямоугольник… Словно слепой, Фомичев стал водить пальцем по едва выпуклым буквам и ощутил идущий из-под земли ледяной ток.

— В одна тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, — с пулеметной скоростью повествовала экскурсоводша бредущей за ней по лужам группе туристов, — ссылка декабристов закончилась. Им разрешили вернуться по домам. Однако, к большому сожалению, не все уже смогли милостью этой воспользоваться. Ведь только у нас, в Тобольске… Сколько могил, товарищи, мы осмотрели?

— Шесть! — первым ответил какой-то великовозрастный отличник.

— Эта шестая, — уточнил кто-то, щелкнув затвором фотоаппарата.

— Правильно! — кивнула экскурсоводша. — А всего их семь. Перейдем, товарищи, к следующей могиле!

Преследуемый ее деловитым пулеметным голосом, Фомичев свернул в сторону, миновал церковь Семи Отроков, построенную «геодезии сержантом Андреем Абариным». Протискиваясь между оград, потревожил кусты, обрушившие на него краткие, но обильные водопады. На продолговатых холмиках в банках с водой стояли небогатые сибирские букеты. Черемуха, те же одуванчики, иногда — сирень. Много было бумажных цветов. Дебелые женщины, туго обтянутые трикотажными тренировочными рейтузами, заправленными в цветные резиновые сапожки, сидя на корточках, сдувая со лба желтые от перекиси водорода кудряшки, вдохновенно красили ограды на могилах своих мужей. Час минул, другой пошел — найти место, где покоился Анатолий Серпокрыл, Фомичев так и не смог. Затерявшийся в бесконечных кварталах кладбища, мокрый и уставший, он остановился внезапно, до самого сердца пронзенный неожиданной догадкой. Почему, по какой причине она явилась ему именно здесь, в таком месте, — этого он не знал. Вовсе не оттого, под предлогом командировки, отослал его из экспедиции, из поселка, с буровой Бронников, что он мешал ему, Бронникову. Он Лазареву мешал, Лазареву! А Лазарев нужен Бронникову — вот и весь секрет. Никакого сомнения не было у Фомичева в верности своего открытия. Непроизвольно, сопоставляя факты, детали, все это время работал его мозг, пытаясь установить истину. Оказывается, работал. И истину установил. Оскорбительную, нестерпимо обидную истину. Отделаться от него хотя бы на неделю… «Постой-постой! Только ли на неделю? Да ведь это же… Он же спровоцировал меня, Бронников, чтоб я вовсе… Чтоб сбежал! Побег мне облегчил, ускорение придал, под зад коленкой! Ах, так! — скрипел Фомичев зубами, продираясь между железными кладбищенскими оградами. — Значит, так?.. Значит, меня в дурацкую командировку — ветра нюхнуть, меня — в отставку, чтоб Лазареву работалось вольготней. А на мое место… А на мое место? Кого? Заикина?! Хорошо же, — почти вслух вскрикивал Фомичев, — раз так… Раз вы так… Раз я вам мешаю — тогда все! Конец фильма! Набиваться не стану! Беру шинель — иду домой! У меня, в конце концов, есть обязанности и перед самим собой, мне надо закончить образование! Заочно? Нет, довольно! Очно! Только очно, и никак иначе!..» Протискиваясь между свежевыкрашенными оградами, перешагивая через оплывшие, продолговатые холмики, через стеклянные банки с дождевой водой, в которых торчали бумажные цветы, он опять вышел к церкви Семи Отроков, покинул кладбище. Он даже как-то успокоился. Даже о Толе опять задумался. Может быть, и хорошо, что он не нашел его могилы? Могила… это уже никаких сомнений. А так — Толя для него как бы жив. Фомичев горько вздохнул. Жив? Прощай, Серпокрыл! Прощай, Толя! И Фомичев словно груз некий с души сбросил. Принял решение. А может, он его уже давно принял? Намного раньше, чем отправился искать могилу Толи. Может, еще тогда, когда однофамильцу своему позавидовал, его веселой уверенности в том, что жизнь так ясна, а значит — хороша, его увлеченности своим слепящим глаза делом? Или еще раньше? Когда оглядывался на аэродроме в Тюмени вслед поспешающим на «Ту-114» Жоре и Бену? Или еще тогда, на буровой, в тундре, когда обрастал там бородкой, кудрявыми бакенбардами, боясь вернуться в поселок, боясь поддаться соблазну, слабости минутной — и улететь?.. Да, вполне возможно, — Фомичев это сознавал, — уже давно вызревало в нем это… Но он… Нет, нет, он ни в чем не виноват! Как аукнется, так и откликнется — поговорка права. Его обманули, предали, можно сказать. И он вправе ответить тем же. Да, да, решение принято! «Надо это отметить, — подумал Фомичев, нервно осклабясь, — начинается ни много ни мало новый этап жизни…» Пообедать, впрочем, пора было в любом случае, а одновременно и поужинать. Собственно, он и не завтракал сегодня, если не считать пачки вафель «Ягодные».

13-г

В ресторан при гостинице Фомичев явился как раз вовремя. Еще бы полчаса, чуть больше — и пиши пропало: «Свободных мест нет!» А так он успел даже столик по вкусу выбрать, у окна. Действовал с непреклонной мрачной решимостью, словно мстил кому-то тем, что задумал повеселиться. «Вот вам…»

— Ну и ресторанчик! — похвалил он хмуро, оглядевшись по сторонам. — Прямо как на Западе где-то!..

— Так ведь Сибирь-то у нас Западная! — бросила пробегающая мимо официантка в зеленом платье.

За окном виднелась ободранная церквушка, к стене ее уютно приткнулись вагончики, желтый и голубой. Эту церквушку и эти вагончики он видел уже с балкона своего «люкса». В ожидании чрезвычайно занятой официантки, напоминавшей в своем платье листок салата, Фомичев изучал меню, бросал мрачные взгляды на девушек за соседними столами, наблюдал за настраивающими свои электрогитары музыкантами. «Ох и гульнем же, ваше благородие!» — обещал он себе мрачно. Посмотрел в окно. Из голубого вагончика как раз выходил кто-то. Две принаряженные девицы, на каблуках, в мини, каштановые волосы по плечам… Наверно, те самые штукатурши. И один кавалер на двоих. Но зато какой кавалер! Фомичев!.. Однофамилец!!. Тоже, черт возьми, гоголем смотрит, при галстуке. Куда это они? Уж не в ресторан ли? Так и есть, сюда, кажется, сюда поворачивают!

Фомичев скинул куртку, повесил ее на спинку стула, чтоб знали: стол занят, — и кинулся в вестибюль. За швейцара там действовала женщина, худющая старушка с папиросой во рту.

— Милые вы мои, — утешала она, как могла, через запертую дверь Однофамильца с его дамами, — так ведь занято все, что сделаешь? Ну, погуляйте, погода хорошая, чего здесь-то сидеть, в дыму? Эка невидаль! — и прикурила от испепеленной папиросы следующую.

— Пропустите их, — потребовал Фомичев, — это ко мне. Стол заказан!

Еще не веря такой удаче, счастливая троица последовала за невозмутимым и мрачным Фомичевым в ресторан, а при виде удобного во всех отношениях столика пришла в восторг.

— Ой, Натусь, вагончик наш видно! — захлопала в ладоши одна из девушек, с расщелинкой между передними зубами. «Влюбчивая, значит», — подумал Фомичев.

— Фая, чего орешь? — степенно упрекнула ее вторая девушка. — Можно подумать, давно вагончика нашего не видела!

Что касается Однофамильца, то его звали отнюдь не Юрой, как опасался Фомичев, а Васей. Василием.

— Ну что, друг, — произнес он, сияя обгорелой на солнце физиономией, — ударим по буфету?

— Можно, — кивнул Фомичев.

Заказали водочки, закуски разной, шампанского две бутылки. Не то чтобы для дам — они тоже предпочитали малой дозой беленькую, — а для того, чтобы стол казался покрасивей, побогаче. Напоминающая листок салата официантка прерывистым от волнения голосом сообщила, что имеется свежая черешня, доставленная самолетом из Средней Азии. «Будете?» — «Будем!» Заказали четыре килограмма. И скоро — бело-розовая, нежная, с темно-зелеными, хаотически перепутавшимися черенками — она душистой прохладной пирамидой красовалась на столе в овальном блюде, и все четверо — забывая о селедке, колбасе, салате провансаль, печеночном паштете в тарталетках и свиных отбивных — ели, ели, ели сочные, не очень сладкие ягоды, долго перекатывая во рту скользкие, крупные косточки, иногда, надавив на них пальцами, стреляли ими друг в друга. Знакомство, сперва формальное — назвали свои фамилии и имена, — вызвало желание узнать друг друга ближе. Кто да откуда, женат ли, замужем ли, где и кем работает, сколько заколачивает в месяц? Беленькая, хоть и малыми дозами, действовала, говорили громко, не чинясь, то перебивая один другого, то все четверо вместе. Хохотали, ухаживали за дамами: «Вы к тарталеточке с паштетом как относитесь?» — «К паштету хорошо, а тарталеточку сами кушайте, об нее зубы сломаешь!» Хвалились друг перед другом общежитиями. «Всего по четыре человека в комнате. Телевизор купили в складчину, программу «Время» смотрим. И вагончики у нас помимо общежития. Тоже нелишне. Кое-какие вещи держать в них можно. Переночевать иногда. Как дача!» Хвалились профессиями.

— Монтаж! — восклицал Вася. — Девяносто восемь метров в колонне газофракционной установки! Ветер! Мороз! А ты маску надвинул, держак с электродом ухватил — и варишь! Уголки сшиваешь, трубы, швеллера…

— Да ну тебя! Шараш-монтаж! — стреляя черешневыми косточками, отмахивалась от Васи Ната. — Забрался в лес, в болото! Пятнадцать минут дозвониться не могла! То ли дело мы, отделочники! Всегда в центре мира находимся. И работать приятно! Скажи, Фая? Мы ж красоту наводим!

— А то нет! — поддерживала ее напарница. — Филеночку отобьешь — душа радуется. Вы что, парни, думаете, облицовочную плитку легко класть? Юра, не веришь?

Верить-то он верил. Но не сравнить же возню маляров да штукатуров с бурением скважины.

— Все дело в том, девоньки, да и ты тоже, Вася, что вы не представляете себе специфику бурения. У нас, в Базовом… Нет, нет, погодите, минуту внимания! Возьмите хотя бы промывочный раствор! Только раствор! Сколько, вы думаете, у него функций? Вращает лопасти турбины — раз! Охлаждает турбобур — два! Стенки скважины от обваливания предохраняет — три! И он же, заметьте, выполняет…

— Как майна-вира прокричат, лом-лапой подвигают, отвес на торец поставят, панель на рисочки покладут — тут и мой черед. Вари, кричат, Вася, да качественно, гляди! А я — брызь, брызь огоньком голубеньким!

— А обои, чтобы рисунок совпал, легко, думаете, состыковать?!

— И он же, заметьте, столб раствора то есть, выполняет роль своеобразной пробки, давление уравновешивает, скважину запирает! Это в-четвертых! А в-пятых… — «Надо в нефтяной переводиться, — думал Фомичев, смакуя достоинства промывочного раствора, — на кой ляд мне исторический? Надо творить историю, черт возьми, а не штудировать ее!..» Он, кажется, подзабыл чуть под воздействием малых доз о своем твердом решении. Но, с другой стороны, должен же он был как-то реагировать на профессиональную гордость своих новых друзей? И мы, мол, не лыком шиты, и мы, мол, за душой кое-что имеем… А что Базовый упоминал, так нельзя же, говоря о бурении, Москвой хвалиться.

Между тем, выполняя свое грозное обещание, включил в электросеть блистающие инструменты музансамбль. Уже яблоку негде было упасть на паркетном пятачке для танцев. Фомичев встал, поклонился Фае. Однофамилец то же самое сделал по отношению к Натусе. Втиснулись в толпу танцующих.

— Нет, нет, — отрицательно покачала головой Фая, — не люблю я шейк этот, на расстоянии. Давай так, — и, прижавшись к Фомичеву, закинув ему на шею обнаженные, горячие, сильные руки, голову — ухом — положила ему на грудь. Макушка ее как раз Фомичеву в подбородок уперлась.

— Я слышу, как тарахтит у тебя сердце! — удивилась она и, чуть приподняв голову, снизу вверх заглянула ему в глаза. — Я что — достала тебя, да?

У него не хватило дыхания ответить.

— Бедненький… — растроганно прошептала Фая. — Ну, ну, не вырывайся! Ты надолго к нам? — спросила она, вслушиваясь в стук его сердца.

— До трех ночи.

— Оставайся!

— Не могу…

— Из-за промывочного раствора?

Он не ответил.

— Поцелуй меня. Не бойся, никто не видит, все своими заняты…

Фомичев нагнул голову, быстро поцеловал ее. Будто клюнул. «Похоже на вкус черешни», — подумал он.

— Горько! — тут же засмеялись вокруг. — Горько!

Выходит, своими заняты, но и на чужих поглядывают.

— А хочешь, я к тебе приеду? — как-то беззащитно спросила Фая. — Где ты, говорил, работаешь? Поселок Базовый, да?

— Да, — кивнул Фомичев.

— Хочешь, приеду?

— Приезжай, — через силу выговорил он. Не объяснять же ей в такой момент…

Между столиками, попыхивая папиросой, ходила худющая швейцарка.

— Ну-ну, миленькие, побаловались — довольно. Рассчитывайтесь, рассчитывайтесь, а то персоналу не на чем домой будет добираться, транспорта не будет. Закругляйтесь, миленькие мои, закругляйтесь!

А на дворе — как днем. Хоть полночь уже на дворе.

— Ну что? — посматривая на небо, сказал Однофамилец. — Может, девчата, чайку в ваших вагончиках попьем?

Как-то так вышло, что Ната со своим направилась в желтый вагончик, а Фая с Фомичевым — в голубой. Молча нашарив под порогом ключ, отперла, вошла. И Фомичев за ней. Окошко было завешено газетой. Текст с той стороны просвечивал, заголовки… И куда только смелость у Фай улетучилась? Села на откидную полку, стала безуспешно натягивать на сжатые колени мини-юбку. Посмотрела испуганно, исподлобья.

— Так как же, Юра? Ты действительно хочешь, чтоб я приехала?

«Что ей сказать? Как?.. Как ей объяснить?..»

— Конечно…

— Так я приеду?

Он шагнул, оказался рядом, сел, обнял ее. Закрыв глаза, она приблизила к нему раскрывшиеся губы. И снова, словно в беспамятстве, он ощутил ускользающий, неуловимый вкус черешни.

Номер его, двухкомнатный «люкс», был пуст. Взяв рюкзак, Фомичев спустился вниз, где ждала его Фая. Обнявшись, шлепая себя свободными руками по лбу и щекам — комары! — они пошли по уснувшему городу к реке, на причал. Впрочем, по уснувшему ли?.. Хоть и два часа ночи было, и здесь, в Тобольске, так же как в поселке Базовом, многим в белую ночь не спалось. Усевшись на подоконник, уставясь в светлую пустоту, расчесывала длинные искрящиеся волосы женщина. На стадионе, за черными чугунными пиками ограды, играли в футбол. Молча, без возгласов, без свистков. Только глухие удары бутс по мячу слышались. И частое, бурное дыхание.

…Прошел час. Или около того. И стоило Фомичеву взбежать наконец на теплоход, как под ногами у него ожила, мелко, монотонно задрожала палуба. И тут же между бортом теплохода и заставленным грузовиками причалом возникла тонкая черная щель. Все шире она становилась, все шире.

— Так я приеду! — летело с берега.

— Приезжай! — Черная щель между бортом и причалом не так еще широка, можно еще изменить что-нибудь, остаться или сказать, что… Что? Что он… Что в Базовом его искать нет смысла… Но нет, она не черная, эта щель, она серебряная, и все шире, шире… Фомичев вяло, словно во сне, махал рукой. Уже не ей, ее уже невозможно было различить среди множества других людей, пришедших среди ночи проводить отплывающих. Фомичев махал рукой и грузовикам, с которых в трюмные недра стащили столько мешков и ящиков, и городу, взбегающему прямо от причала на Алафеевскую кручу, увенчанную белой короной кремля. Прощался с этим светлым немеркнущим небом, существовавшим как бы отдельно от других небес, только здесь, только над Тобольском. Было хорошо видно, как уже растекались с причала по косогорам провожающие. Похоже на ручьи, текущие вспять, вверх. Всё, как отрезанный ломоть теперь теплоход «Ударник пятилетки».

— А Вовка уже спит, — удовлетворенно проговорил рядом опирающийся на поручень дед, — еле уложил сорванца, обязательно при отплытии хотел присутствовать, а подушки коснулся — и сразу засопел. Комары его закусали. Я окно закрыл, а они — в щели. Так я газету нарезал и все щели заклеил. Вместо клея — варенье смородиновое пошло, ложки три истратил. Зато — ни комарика! Ну, ближе к Салехарду они угомонятся. Там еще холодно. Вы тоже до Салехарда? Тогда есть смысл познакомиться, почти четверо суток вместе жить!

— Четверо суток! — Фомичев присвистнул. Но в глубине души оставался спокоен. Не все ли равно, четверо суток или даже вся неделя? Даже интересно перед возвращением в Москву…

— Савельев моя фамилия. Никифор Анисимович. Знаете, один человек — в общем неглупый и сравнительно образованный — имел со мной беседу. О причинах человеческих перемещений в пространстве. Он называл эти перемещения миграциями. А вы как бы их назвали?

Прошли под мостом через Иртыш. В это время как раз поезд по мосту грохотал. А в небе, над рекой с «Ударником пятилетки» посередине, и над мостом с ползущим по нему грохочущим стальным удавом, беззвучно, горделиво летел махонький — если снизу смотреть — самолет. Да, ничего не скажешь, перемещаются люди в пространстве, очень даже интенсивно перемещаются… Никифор Анисимович терпеливо ожидал ответа.

— Я бы назвал такие перемещения путешествиями, — сумрачно отозвался Фомичев.

— Вот это верно! — обрадовался дед. — Мигрируют олени. А люди — путешествуют! Ну, а какое ваше мнение о причинах будет? Почему путешествуют? Социальные законы?

— Главным образом… Но, конечно, немалое значение имеет натура-дура. То есть движение души, — Фомичев, как мог, пытался перебороть свое плохое настроение.

Савельев был потрясен. Протянул руку, сильно, до боли, сжал пальцы единомышленника.

— Тогда… Могу вам признаться, — сказал он с волнением, — мы с Вовкой — путешественники!

Оказывается, внук Вовка закончил в этом году с похвальной грамотой первый класс, и в виде поощрения дед взял его с собой в свое очередное путешествие. Он, оказывается, чуть ли не всю страну изъездил, Никифор Анисимович. Еще с сыном ездил. Теперь с внуком. Нашу страну надо с детства начинать объезжать, а то не успеешь. Сам-то он, Никифор Анисимович, много попутешествовал. В гражданскую до Тихого океана добрался, согласно песне. Он тогда в отдельном кавполку служил, взвод конной разведки. В Отечественную — на бронепоезде, до Риги. А дальше — пешком больше. Повидал. Но не все. Вовка — тот все успеет. Вовремя начал. Да и удобней оно в мирной обстановке. Мать Вовкина поначалу его не отпускала, боялась — дед в годах уже, можно ли ему внука доверить, дорога не близкая. А Вовкин отец, сын Никифора Анисимовича, разрешил. Он сам ведь с ним ездил в детстве. В Хабаровск, в Москву, Ленинград, в Молдавию. Тогда, двадцать семь лет назад, в Молдавии, в Кишиневе, по улицам одновременно двигались трамваи и волы, запряженные в неповоротливые повозки. Бочки с вином стояли на перекрестках, стаканами пробовали… Надо завернуть туда с Вовкой, поглядеть, сравнить…

— А какой у вас вообще маршрут? — спросил Фомичев, прислушиваясь то к словам Савельева, то к тому, что творилось у него, у Фомичева то есть, в душе. — Как? Что вы сказали?..

Старик терпеливо повторил:

— Тюмень — Тобольск — Салехард. Из Салехарда, самолетом, в Архангельск. Оттуда морем — Баренцевым и Белым — до Мурманска, восемьсот десять километров. Затем — Ленинград. Дальше — в Молдавию. Из Кишинева в Москву, а там и домой.

Фомичев ошарашенно покачал головой:

— Ну и ну!

— Всего четырнадцать тысяч километров, — скромно произнес старик. Изумление Фомичева доставило ему немалое удовольствие. — Небось думаете — кучу денег истратим? Отнюдь. Продукты некоторые у меня с собой. Кое-что подкупаю. Все натуральное, простое, но здоровое. Каши, молоко. Иногда мясца в доступных столовках отведаем. Ресторанов не посещаем. Вина не пьем. Рублей двести уйдет, не больше. Все подсчитано. А на что же еще пенсию тратить?

Перед тем как уснуть, Фомичев долго ворочался на узкой полке крохотной одноместной каюты, все вспоминал отплытие. И снова вставали перед глазами грузовики на причале, щедро отдавшие теплоходу ящики и мешки; пассажиры, выстроившиеся в длиннейшую очередь… Старухи с разноцветными узлами, мамы с сонными детишками, молодые супруги с модными спортивными сумками… Мужчина в новой шляпе, новом плаще, в темных противосолнечных очках, в новых, сверкающих башмаках. Живой манекен! Еще один мужчина — морщинистый, с желтыми усами, без вещей, только с раскрытым блокнотом и авторучкой. Ей-богу, старый знакомый! С десяток юнг, лет этак от девяти до двенадцати. Пара-тройка крепышей среди них. Тельняшки обтягивали вполне уже рельефные мышцы. Пара-тройка слабеньких, бледненьких, малорослых, на собственные клёши наступают. И пара-тройка флегматичных толстяков… Кто-то в очках даже. И даже одна девчонка среди них. Командир их — смуглый до черноты, почти негритенок, быстрый, жестокий, на рукаве красная повязка. Выстроил всех на причале, коротким тычком убавил пузца одному из толстяков…

— Товарищ капитан! Группа юнг из клуба юных речников прибыла для прохождения производственной практики! Старший группы — Саранчин Митя!

И капитан Серпокрыл, кряжистый, тяжелый — ничего общего с сыном, с Толей, — без тени улыбки выслушав Митю, кивнул и велел найти боцмана, тот знает, поможет устроиться. «Ложитесь ночевать. Завтра все обсудим».

Черная, медленно светлеющая щель между причалом и теплоходом. Серебро с чернью… Громкие невнятные команды капитана по рупору. Отплывающие и провожающие прощаются, протягивают друг другу руки — с причала и с нижней палубы. Такие крепкие рукопожатия, что теплоход на несколько мгновений вдруг замер, не мог отойти. Но рукопожатия разрываются…

— Маша! Машуня! Напиши!..

— Напишу!

— Федя! Федь! Деньги в пижаме! В кармашке!

— Тетя Аня! Тетя Аня, как приедешь — сразу туда! Поняла?

— До свидания! Спокойной ночи! Идите домой!

Как всегда, в последние минуты столько всего сказать нужно, столько припоминается важного, не сказанного второпях, не сделанного…

— Так я приеду-у-у!..

— Приезжа-а-ай!..

— В пижаме! В кармашке!

— Сразу туда! Туда!..

Фомичев ворочался, засыпая. И ворочался, терся о днище и бока теплохода Иртыш. Доносились иногда сверху, из капитанской рубки, чуть усиленные рупором невнятные команды. Подходили к каким-то пристаням, отходили, «…совой отдать!..» «Пра… руля!..»

14

Бронников ждал очередного разговора с Тюменью. Рабочий день в конторе экспедиции давно закончился. Только здесь, в его кабинете, все еще суетилась новая техничка. Старалась при начальстве, показывала рвение. Да и за комнату, которую выделили ей с сыном, видно, отблагодарить таким образом решила. Все терла, терла. Все протирала что-то. А Бронников нервничал. Вдруг Тюмень дадут. Ему не хотелось, чтобы посторонний человек, пусть даже нечаянно, оказался свидетелем. Ни к чему. И только подумал — звонок. Тюмень?

— Да! Тюмень? — закричал Бронников, сорвав трубку и моментально забыв об уборщице. — Это роддом? Слушаю!

— Международный, — произнес в трубке механический женский голос, — Братислава на проводе!

— Слушаю! Венделин, ты? — Бронников удивленно заулыбался. — Гловачек! Але!

Что-то потрескивало… Потом:

— Бронников! Коля! — прорвался вдруг через полмира знакомый голос. — Привет! Да, да! Слышу! Я тебя хорошо слышу! Как ты? Порядок? Здоров? Жив?

— Порядок, Венделин! Полный порядок! Ано! Ано! То есть да!

— Я скоро собираюсь поехать к вам! Полететь!

— Ну-у-у?! Здорово! К нам? В Сибирь?

— Ано! В Тобольск! Оттуда дам знать, и мы обязательно… — частые гудки.

Бронников, все еще улыбаясь, положил трубку, крутнул головой. Надо же, Гловачек скоро здесь будет, в Сибири. Что ж, за пельменями дело не станет. Да-а-а… Хорошо бы, если бы Алена к тому времени… Братислава прорвалась, а Тюмень молчит. Взглянул на уборщицу, наступающую на него со своей шваброй, перебрался на другую позицию, от стола к сейфу, потом от сейфа к дивану, оказался возле окна и, повернувшись спиной к плеску воды, грому передвигаемого ведра, шлепкам влажной тряпки, больше с места не тронулся. Пусть ее, как знает. За окном поздний уже, но светлый, как день, вечер. Поселок притих, домовничает, ужинает, пьет чай, готовится ко сну. Сколько лет назад это произошло? Вьюга, темень, мороз был под пятьдесят… Весь день проплутал он тогда в поисках первой в этих местах буровой, нескольких бревенчатых домиков на полозьях. Приводные ремни нес в рюкзаке. Ждали их на буровой. Очень ждали… А он… Заблудился. Потерял ориентацию. Закружило его, ощущение реальности стало каким-то зыбким. Не то спал, не то бодрствовал. Шел, шел… Никак не мог понять, в какую сторону течет река, лед толстый, непробиваемый. Два раза выстрелил. Три патрона осталось. И вдруг заголубело что-то в темноте, зазеленело, словно аквариум гигантской теплицы. Еще несколько десятков шагов, еще… И он уже не брел теперь — бежал. Вбежал — и глазам не поверил. Лето… В цвету все. Светло… Что это? Мираж?.. Но какой явственный! Трогал деревья, явственно ощущая шероховатость теплой коры, растирал листья между пальцами. Он и смеялся, и плакать готов был. Что это?! Родник журчал в траве. Необыкновенной прозрачности. Все галечки на дне видны.

Ягоды морошки алели в сочной траве звездочками. Хлопая крыльями, разлетелись из-под ног белые куропатки. Белые. Зимнее оперенье. Значит, тоже на тепло сюда, в мираж этот, залетели, кормятся… Ну и ну! Курорт! Санаторий! «А может, я замерзаю, — подумал Бронников, — и это мой последний предсмертный сон?» Он попятился, побежал назад и тут же выскочил в ночь, на мороз. Пространство удивительного оазиса оказалось четко ограниченным. Можно было стоять одной ногой на зеленой траве, а другой — за пределами оазиса — на снегу. Бронников снова вбежал в зеленую теплынь, в свет. Он не знал, что делать. Направился в глубь оазиса, сделал шагов двадцать — двадцать пять и снова выскочил в морозную темноту. Вернулся назад, к источнику, сел на траву, сбросил с плеч тяжкую гирю рюкзака. Положил на колени ружье. «Спокойно, — уговаривал он себя, — спокойно. Сибирь, она такая, тем более Заполярье. Сколько раз необъяснимую девиацию наблюдал, магнитная стрелка компаса показывала порой бог знает куда, вертелась, как чокнутая. Колебания температуры, свечения… А легенды ненецкие, таинственные небылицы, слухи… Мало мы о ней знаем, о Сибири, по верхам все… А что, если это не мираж вовсе, а реальность?» Растопыренной пятерней он, как гребнем, прочесал траву рядом с собой, и на ладони осталось несколько кроваво-алых ягодок. Бросил их в рот. Сморщился от кисло-сладкой свежести их. Зашевелились кусты. Снова взлетели куропатки… Вскинул ружье, выстрелил. Шмякнулась в траву, задергалась раненая птица. Два патрона осталось. Посмеиваясь, пожимая плечами, Бронников развел костер, испек плохо ощипанную куропатку, поел. Зачерпнул ладонями из ручья горьковатой отдающей металлом воды. Что же предпринять? Надо идти — приводные ремни у него, буровая станет… Но ведь там, всего в нескольких шагах отсюда, — пятидесятиградусный мороз, снова окаменеют, ослепнут глаза, одеревенеют плечи… Что-то белело неподалеку в траве. Округлое, серовато-белое, с темными отверстиями… Череп! Бронников вскочил на ноги. Человеческий череп! Здесь уже кто-то был. Когда-то… И вот что от него осталось… Значит, не нашел в себе сил выйти отсюда, из вечного лета, туда, в ледяную ночь. Бронников не заметил, как пересек границу травы и снега, света и темноты. Спохватился — ружье оставил. Вернуться? О нет! Главное — рюкзак не оставил. Волок его за собой по снегу. Низко нагнувшись, почти закрыв глаза, лег грудью на ветер — шел, шел… На деревья наталкивался. «Все, — сказал он себе, — если доберусь, если найду буровую — все, больше никогда!..» И тут голоса, люди навстречу выбежали, Бондарь… «Это ты? Бронников, это ты?!» И вправду — дня три ни на шаг не отходил Бронников от буровой. Но на четвертый день нежданно-негаданно нагрянула сюда на попутном вездеходе Алена.

— Геолог Бронников здесь проживает? — звонко крикнула она в дверях.

Водитель вездехода с обындевевшей бородой нес за ней большую сумку и озябшего, жалобно блеющего ягненка.

— Ну баба! — в полном восхищении мотал он головой. — Екатерина Вторая, а не баба!

Бронников даже обрадоваться по-настоящему не сумел.

— Дурочка! — закричал он. — В такой мороз! С твоими клапанами!..

Не сняв дохи, она отвернулась и заплакала. Стуча копытцами, бегал по половицам озябший ягненок, жалобно блеял.

— Я рис привезла, — всхлипывала Алена, — продолговатый, ханский. Думала, плов приготовлю. А ты… Ты…

И даже сдержанный Бондарь, сердито поглядев на Бронникова, покрутил пальцем у виска. В своем ли ты уме, мол. Все остальные молчали. Был обед. Не доев, поднялись, ушли на мороз, к станку.

— Вернусь завтра, — сказал он наутро, — так и быть, готовь свой плов, да побольше, на всех.

До ближайшего сельсовета в рыбхозе «Озерный» верст двадцать. Вьюга за эти четыре дня ничуть не ослабела. И температура та же, под пятьдесят. И все та же жуткая декабрьская мгла. В «Озерный» он пришел около полу, ночи. Ввалился в первую же избу, отогрелся чуть, поел, спирту выпил. Потом… Председателя сельсовета из постели вытащил…

Бронников оглянулся на пыхтящую за спиной техничку.

— Извините… Забыл, как вас зовут-величают… Заканчивайте, пожалуйста! Все уже вполне чисто. Идите отдыхать.

Обрадованная тем, что он сам с ней заговорил, женщина разогнула спину, устало улыбнулась. Глаза робкие, неуверенно всматриваются: можно ли слово сказать?

— Нина я, Нина Дмитриевна… Заикина… Я, Николай Иванович, все вас поблагодарить хочу. Уж такая комнатка хорошая. Сухая, светлая. Она в торце дома, поэтому… Нам с Семеном…

— Можно?

Еще одно явление. Марья Антоновна Яровая. Помощница Алены по теплице. Ну, от этой и вовсе не отделаешься.

— Николай Иваныч, я что узнала, — зачастила она, глядя под ноги, чтобы не наследить на чистом полу, — вы вроде в «Олешки» летите завтра? Так у меня к вам…

— Бондарь летит в «Олешки». Я — на Подбазу.

— Вот хорошо-то! Все ж подшефные оне у нас. Алена Михайловна мне как наказывала? Про подшефных, Маша, не забывай. Вот я и подумала… Хочу в их детсадик огурчиков оказией передать. Как думаете, возьмет Бондарь? Штук этак с десяточек?

— Отчего ж? Ему же лучше, не с пустыми руками.

— Вот-вот! Я и на Подбазу с вами пяток передам, ладно? Там ведь тоже подрастающее поколение есть. У Бояршинова две девочки. У гэсээмщика. У электрика детки… У… Если б, конечно, не стеклом наша теплица крыта была, а пленкой — период созревания, конечно, сократился бы. Тогда б…

Опершись на швабру, уборщица с неодобрением всматривалась в нахальную посетительницу. Рабочий день давно закончился, запирать пора, да ведь начальство не выгонишь. А тут еще эта… Видит ведь, что производится уборка… Хоть бы хны. Поговорить с человеком не дала, перебила…

— Николай Иванович, а как там у вас в этом плане? Ожидается наследник, нет? Как там Алена наша? Не подгадит?

Зазвенел телефон. Бронников по сверкающим, еще влажным половицам стремительно пересек кабинет, сорвал трубку.

— Тюмень? Але, Тюмень? Здравствуйте! Это Бронников говорит! Муж Алены Михайловны Бронниковой, в настоящее время она находится у вас на… Кто? Лечащий врач? Очень приятно! Да-да! Слушаю! Что? — Он бросил невидящий, сразу воспалившийся взгляд на двух замерших женщин, смотрел сквозь них, забыв даже об их присутствии, кивал головой, повторял «да-да…». Все реже кивал, все реже и тише произносил это самое «да…». — До свидания! — положил трубку. Взглянул на женщин, увидел их. — Температура нормальная, — произнес он с хрипотцой, — состояние удовлетворительное.

Марья Антоновна, пятясь, бесшумно вышла. Волоча намотанную на швабру тряпку, оставляя за собой на половицах влажную полосу, покинула кабинет уборщица. Бронников сел за стол, положил на бумаги руки со стиснутыми кулаками. Чайка на его лбу застыла, казалось, навсегда. Сдернул внезапно трубку с другого телефона, местного, набрал номер квартиры Бондаря. Редкие длинные гудки. Не вернулся еще Бондарь. Неужели там заночует? В «Олешки» же собирался. Завтра утром… Бронников вышел из-за стола, прилег на диван, ноги опустил на пол. Закрыл глаза. Почти на шевелясь, не изменив позы, пролежал так часа два. Поднялся, потянулся, захрустев плечами. Взглянул на часы. Одиннадцать… Спустился вниз, на высокое тесовое крыльцо, у которого стояла железная бадья с водой. «Просьба мыть ноги!» В двери конторы торчал ключ. Бронников запер, посмотрел на ключ, подбросил его на ладони. Надо его кому-то отдать, ведь сам он чуть свет — на Подбазу. По сухому податливому песку обогнул дом. Совсем рядом, на задах конторы, в длинном бараке, одном из первых в поселке, как раз и жила новая уборщица. Заикина. Обиделась, наверно. Он из-за Тюмени неразговорчив был… Да и с Марьей Антоновной суховато…

Окно в торце барака было чуть приоткрыто. За полосатой занавеской — свет. Бронников решил, что это как раз ее окно. Осторожно постучал в стекло. Занавеска заколыхалась, раздвинулась.

— Нина… Нина Дмитриевна… Извините, я…

— Ничего-ничего! — лицо ее радостно осветилось. — Я не сплю! Если что нужно…

— Возьмите ключ. Откройте завтра утром контору.

Лицо ее чуть померкло.

— А, да-да! Я не знала, как быть. Вас ведь не выгонишь. Давайте, — взяла ключ и, как бы боясь, что он сейчас уйдет, пытаясь удержать предложила: — Может, чаю хотите? Как раз вскипел. С сушками!

— Чаю? М-м… Можно, — кивнул он неожиданно для самого себя. — Только… Входить — соседей беспокоить. Вы мне в окно, сюда… А?

— Как же это? Неудобно!

— Ничего. Давайте!..

Она исчезла. Отсутствовала минуту, появилась и с неловким смехом протянула ему в окно большую эмалированную, полную до краев чашку и маленькую, пригорелую сушку. Макнув сушку в исходящую паром ароматную жидкость, Бронников надкусил, аппетитно похрустел и, обжигаясь, сделал глоток, другой. Она пила чай с той стороны окна. Не отставая и не обгоняя ни на один глоток. Даже сушку макала в свою чашечку одновременно и точно так же, как он.

— Значит, всем довольны? — спросил он, сделав еще глоток.

— Так ведь долго хорошего не было, — подхватила она с готовностью, продолжая прерванный Марьей Антоновной часа три назад разговор, — в кои-то веки с сынком живу, одним домом. Шалопутный он у меня был, непокорный, хитрый. Дисциплина у него, Николай Иванович, хромала, понимаете? На обе ноги. С самого из детства. Убежал от меня. Нашли, вернули — он опять. Даже… Даже, — на глаза ее навернулись слезы, — на чужое колесо польстился. У соседского «Москвича» колесо открутил, стеклы тоже повынимал. А сосед у нас грамотный был — добился, посадил. Небось знаете?

Бронников кивнул, сделал глоток. Она исчезла на миг, вернулась с тарелкой сушек.

— Возьмите еще!

Он взял еще одну сушку, макнул ее в чай.

— Думала — все уж. Как не было сынка. Прокормить-то я себя могла, специальность у меня хорошая, везде объявления висят: требуется уборщица. Но без сына — вроде зазря жизнь жила. Чистоту наводить — это, Николай Иванович, на день, а дитя — оно на тыщу лет. Тем более если дитя мужского сорта. Как вы рассуждаете?

Бронников грыз сушку.

— Если не хотите, — произнес он, — можете не отвечать… А кто был отец вашего сына? Он что — умер? Или…

Она со вздохом опустила голову.

— Извините, можете не отвечать.

— Чего уж там… Можно и ответить. Только не все вам понятно будет. У меня их трое было, сынов-то. Тройню я родила. Да, да! Ровно крольчиха какая… И с чего бы?.. — она смущенно засмеялась. — Дело прошлое, давнее — могу признаться: не замужем я была, а так… Проезжий молодец с толку сбил. И надо же — тройня. Про меня даже в газете сообщение было. Счастливая, мол, мамаша. Ага! И все разные получились. Один черноглазый, смуглый. У другого оченята карие и весь в конопушках. Это Сема, значит. У третьего… Уж не помню. Третий слабенький родился, головку не держал. Мне докторша и говорит: оставь, может, выходим. Наведаешься опосля, заберешь. Я молодая была, глупая — обрадовалась, ушла. Не три же у меня руки, думаю, как же мне их троих таскать? Пособие в платочек носовой завернула и… И понесло меня по Сибири. Я ведь… Ни родни, ни крыши. А в общежитии с детишками не положено. Я дисциплину всегда уважала. Ох и намыкалась же я!.. — она снова рассмеялась. — А тут вдруг бобыль один пристал: отдай да отдай мне черненького, воспитаю. Подрастет — заберешь. Я и отдала. Хоть одну руку высвободила. Где-то они теперь? Какими стали? — Она вдруг громко, в голос заплакала, выкрикивая: — Извините! Извините! Я… Я сейчас… Но… Понимаете… Вы меня понимаете? Как их зовут-то хоть? Зовут как? Ох, дура, дура я! Вы не подумайте — я их искала. Искала, верьте! Но роддом… Он в другом месте теперь… Люди другие. Рассердились. Пиши, говорят, в Москву, в справочное бюро. Бобыль тот уехал, заховался где-то. Ищи-свищи. Ну, а Семен… Сема… Сами знаете. Я уж думала — все. Думала, и третьего сына потеряла. И вдруг письмо! Приезжай, мол. Денег прислал. Да много! Мне полгода за такие деньги кабинеты мыть. Я сперва испугалась. Украл, думаю. И уж не колесо — цельного «Москвича». А когда свиделись, он меня обсмеял. В Заполярье, говорит, мама, работать по специальности куда выгодней, чем вне закона… Погоди, говорит, скоро в начальство выйду — должность одна у нас на буровой освободилась, — тогда и вовсе: легковушку себе куплю, поедем с тобой на Рыжское зморье или того лучше — на ЮБК! Это еще что такое? — спрашиваю. ЮБК? Южный, говорит, берег Крыма!

…Справедливости ради следовало навестить и Яровую. Да ведь она, скорей всего, дома уже, спит. Несколько собак с туго закрученными хвостами сочли своим долгом, прервав дремоту, подняться и последовать за Бронниковым. Две впереди, три в арьергарде. Иногда они менялись местами. На дощатой обшивке теплотрассы полулежал какой-то малый в ватнике и резиновых сапогах, забыв обо всем, что ночь сейчас, плюя время от времени на указательный палец, долистывал толстенную, страшно истрепанную книгу. Неужели именно здесь Бронников несколько лет назад заблудился? Да, именно здесь… И даже дважды… Заколдованное место. Так до сих пор из него и не выберется. Он шел и вздыхал. На сердце все еще лежал груз от простодушной, отчаянно откровенной исповеди уборщицы. Ничем, нет, ничем, ни словом, ни взглядом, не мог бы он упрекнуть эту женщину. Наоборот, как бы даже виноват в чем-то был перед ней. Что там, у нее, на другой чашке весов? Пособие в носовом платочке… И он снова вздохнул. Когда-то, еще в юности, он подобрал после шторма на берегу моря кусок медной проволоки. И как же она была вся скручена-перекручена, какие немыслимые, сумасшедшие узлы, петли…

В теплице, за золотисто-зеленой стеной светящегося стекла, что-то двигалось, темное пятно человеческой фигуры. Пригнувшись, Бронников вошел в низкую дверку, миновал тамбур, еще одну дверь открыл… Обдало жарким, парным воздухом, запахом земли, дыханием растений. По обе стороны прохода, из ящиков, полных рыхлой, обильно перемешанной с торфом и навозом земли, поднимались высокие, до стеклянного потолка, вьющиеся стебли. Среди лапчатых пушистых листьев отвесно висели огурцы. У некоторых на кончике еще не опало желтое цветение. Отставив лейку, навстречу, удивленно открыв рот, спешила Марья Антоновна. Бронников вспомнил вдруг о ее назойливом любопытстве и запоздало испугался, пожалел, что зашел. Сейчас снова про наследника заведет… Но пронесло.

— Вот так и живем тут, — показывала Марья Антоновна на тесно стоявшие вокруг стебли, как бы объединяя себя с ними и с зелеными поленьями огурцов в один коллектив, даже в одну семью, — растем помаленьку. Сибирского солнышка не хватает, так мы под электрическими лампочками загораем. Крыша стеклянная, она солнечное тепло, конечно, проводит, но синтетическая пленка, по науке если, намного лучше. Вот погодите, Алена Михайловна вернется — мы на вас с ней насядем, выбьем пленку! Николай Иванович, — заговорщицки понизила она голос, — огурчика хотите?

— Нет! — ответил он без малейшей паузы, словно мяч отбросил.

Марья Антоновна смутилась. И Бронников смутился.

— Чего домой не идете? Поздно…

Она подергала углом рта.

— А чего я там не видела? Здесь-то я не одна, — и снова показала на молчаливо обступившие ее вьющиеся стебли. В густой лапчатой листве зелеными зверьками прятались огурцы. На кончиках некоторых из них отцветала младенческая желтизна…

…Дома Бронников сделал себе бутерброд с салом. Прислушался. Вертолет! Пил чай, посматривая на часы. Высчитывал. Вот Бондарь спрыгнул с приземлившегося вертолета, вот идет, идет… Приближается к поселку. Одну улицу миновал, свернул на другую. Вот к дому своему подходит. Уже на лестничной площадке, достает ключ, отпирает, вошел… Бронников снял трубку, снова набрал номер. Никого… Длинные, редкие гудки. «Поторопился, — подумал Бронников, кладя трубку, — не дошел он еще до дому. А может, и вправду там заночевал? После конференции задержался где-то и…» Прервав его размышления, зазвенел телефон.

— Да!

— Не спишь? А я дверь отпираю — слышу: телефон. Покуда добежал, ты уже трубку положил.

— Откуда ты взял, что это звонил я?

Бондарь молчал. И Бронников молчал.

— Ну, что там, на совещании твоем? — спросил Бронников.

— Да всего понемногу. Хорошо прошло. С размахом даже. Кинохроника снимала. Встреча одна была смешная. Не знаю, рассказать тебе, нет? Расскажу…

Бронников не торопил, ждал.

— Томилкин в перерыве подошел, — пауза, — знаешь его?

— Этот… При Эдуарде Илларионовиче?..

— Вот-вот! При… Не наскучило, говорит, тебе в парторганах значиться? Другого изберут — куда подашься? Еще не думал, отвечаю. При взаимном уважении, говорит, может выскочить интересный вариант. Как раз для тебя. После, говорит, твоего нынешнего поста как раз к лицу тебе будет. Куда же это? А на место, говорит, Бронникова. Спасибо!..

Едва сдержав вздох — Бондарь в телефонной трубке этот вздох обязательно бы засек, — Бронников стал есть бутерброд с салом. Бондарь молчал.

— Гловачек звонил! — вспомнил Бронников.

— Ну?! — обрадовался Бондарь. — Великий Гловачек?!

— Грозился нагрянуть… Да, ты не забыл? Утром в «Олешки»! Ну, спокойной ночи! — Бронников положил трубку. Медленно доедая бутерброд, он долгим напряженным взглядом уставился в белое окно, в прошлое.

…Несколько лет уже бродил он после института по Сибири. Три или четыре бутылочки с нефтью в чемодане с собой перевозил с места на место. Базовый уже среди редкого леса и тундры вырос рядом с первой буровой. Он уже и думать забыл об однокурснике Лепехине, как вдруг встретил его в Тюмени, в коридоре какого-то главка. Ну, бросился, естественно. «Эдик! Дружище! Рад видеть!..» Тот то же самое, так и просиял. «Я в Заполярье, начальник НРЭ, — хвалился Бронников. — Ищу, брат!» — «А я, знаешь, здесь пока… — мялся Лепехин. — Преподаю, консультирую…» — «Брось, что ты?! Ты же на геолога учился! На нефтяника! Едем ко мне! Устроим, жилье дадим! По тундре пошастаешь, по болотам, на буровых поторчишь! Послушай, хочешь — каротажем заниматься будешь! Несколько автолабораторий, небольшой штат специалистов!..» — «Да, да… Это, очевидно, интересно. Меня давно в ваши края зовут. Обещал подумать».

Еще с полгода прошло. Вот так же, как три дня назад, заговорила рация. Женский голос предупредил, что сейчас с ним будет говорить новый руководитель. «Очень хорошо! Давайте!» Бронников уже слышал — новое лицо по кусту экспедиций орудует, недавно назначенное. Интересно… Снова женский голос: «Товарищ Бронников? Передаю микрофон Эдуарду Илларионовичу!» И тут же мужской, энергичный, чем-то знакомый голос: «Николай Иванович? Приветствую! Значит, такое дело — согласно пересланной вами сводке за первую половину третьего квартала, возникает…» — «Одну минуту! Это какой же, простите, Эдуард Илларионович? Лепехин?!» — «Он самый! Что, Коля, в чем дело? Соберись, Николай Иванович, соберись! Некогда удивляться, прежде всего — работа! Так вот! Согласно пересланной вами…» Про метры, про скважины разговор пошел, про обустройство, про… Ух ты! Какой Лепехин работяга, оказывается. Кто бы подумать мог…

Сейчас, полгода спустя, ощущая исподволь усиливающееся давление жестокой, безжалостной хитрости, расчетливой, пустопорожней деловитости этого человека, Бронников был ему чуть ли не благодарен. Приятно ощутить вдруг свои мышцы, напрягшиеся в только им двоим и ведомой схватке. Хотя нет… Не двоим… Мир, в любом своем сечении, так или иначе, но раскалывается на два лагеря. И чем яростнее бой, тем необходимее делать выбор — по ту сторону ты или по эту. Бронников надеялся, чувствовал — он не один. Знал — не один и Лепехин.

14-а

Вертолет опаздывал. Вертолеты ведь всегда опаздывают… Узнав по номеру машину Бронникова, многие, торопившиеся мимо и пешие, и конные, то есть оседлавшие точно такие же «уазики» с брезентовым верхом, — останавливались, радуясь неожиданной удаче, подбегали.

— Николай Иванович! Привет! Я… О, и товарищ Бондарь здесь!..

— Николай Иваныч, доброе утро! Мне… Ба! И парторг тут же!..

Вот и решали Бронников с Бондарем вопросы, коротая время. И геологи собрались вокруг «уазика», и снабженцы, и транспортники, и, разумеется, начальник отдела спецприменения авиации явился, краснолицый — вечно на ветру, на воздухе, вечно обдуваемый авиавинтами, — Ковылев. Присутствие начальства положительно сказывалось на его инициативе. То и дело отлучался Ковылев минуты на две, и немедленно — будто черт из табакерки — появлялся откуда-то увалень плотник, принимавшийся стесывать топором на бревенчатой посадочной платформе острые щепки.

— Дал такое указание, — объяснял Ковылев, — а то как бы резину на вертолете не попортило!

Выползал из некоего укрытия автополивальщик. Медлительно рисуя замысловатые восьмерки, орошал подсохший уже на июньском солнышке песчаный пляжик поселкового аэродрома.

— Дал указание песок прибить, — объяснял Ковылев, — а то он пыль создает, а она на лопатки вертолетных двигателей садится. Срабатываются лопатки…

Оттолкнув Ковылева, в дверцу заглянул распаренный начальник ОТИЗ.

— Николай Иванович! Фуу-у… Думал, улетели. Подпиши, пожалуйста!

Прибежала с двумя длинными газетными свертками Марья Антоновна. Из свертков торчали поросячьи хвостики огурцов.

— Фу-у-ууу!.. Думала, улетели уже. Вчера не хотела рвать, с утречка решила, чтоб свеженькие были. Вот этот, побольше, в «Олешки». Дмитрий Алексеевич, отдайте, значит, подшефным, ну, и скажите, что положено. Мол, огурцами делимся, а первенства не отдадим! Так, что ли?

Бондарь со смехом принял сверток, положил его себе на колени, где лежала уже та самая красная папка, бронниковская, пообещал все сделать, и передаст, и скажет.

— А этот на Подбазу. Там ребятишек немного, так туда и витаминчиков поменьше. Да! Все спросить забываю! Николай Иванович, Дмитрий Алексеевич! А как там дела на Сто семнадцатой? Мы же с Аленой на соревнование их вызвали, помните?

Бондарь снова не удержался от смеха.

— Готовьте огурцы, Марья Антоновна! — сказал он. — Газопроявления на Сто семнадцатой! Газ!

— Газ?! Так ведь они дальше бурят! Не остановились же! Ложная тревога, говорят. Шапка! — она ожидающе посмотрела на Бронникова.

— Правильно говорят, — усмехнулся он, глядя в сторону. Он сразу, еще когда ехали сюда, на вертолетную площадку, приметил в руках Бондаря свою папку. Но ни о чем не спрашивал. «Читает?.. Пусть читает…»

Раскрасневшись, разулыбавшись — дружеские разговоры с вышестоящим начальством всегда доставляли ей удовольствие, — Яровая бегом-бегом направилась назад, в теплицу. Приближалось время кормления растений. У нее все в этом смысле было рассчитано по часам и минутам, потому и огурцы удавались отменные, длинные и крепкие. Огурцы-акселераты.

Неведомо какими путями прознав о скором прибытии вертолета, собрались уже и попутные — на Подбазу и дальше — пассажиры. Человек пятнадцать. С рюкзаками, с золотыми обручальными кольцами на коротких, загрубелых от работы пальцах, в куртках с надписями, в подвернутых болотниках. Двое, правда, не в болотниках. Мало им одинаковых кепок — еще и в одинаковые туфли обулись, в легонькие такие туфли, вельветовые, вроде тапочек. Один с усиками на круглой физиономии, с едва заметным — но все-таки заметным! — синяком под левым глазом. Другой, помоложе, с прыщиками на лбу. Оба небритые, помятые. Боялись чего-то парни. Опасливо косясь на машину с Бронниковым и Бондарем, делали независимый вид, подбадривали друг друга.

— Будь спок, Бен! Все в абажуре, Бен! Считай, самое трудное — позади. Через час на рабочем месте будем. Ну, вчера должны были… Один день — велика важность!

— Да я, Жора, не тушуюсь, не думай. Просто… Чувствовал я, что не поспеем.

— Ты чувствовал, я сочувствовал. Держи хвост морковкой!

Бен вздохнул, отвернулся.

Приземлился, коснулся наконец черной резиной колес бревенчатой, со свежими белыми стесами платформы «Ми-6». Миша. Командир его — щеголеватый Фаиз — уточнил маршрут.

— Подбаза, «Олешки» и две буровые? Что ж, наше дело служивое. Грузите!

Быстренько накидали мешков, ящиков. Закатили огромную, сбитую из досок катушку с тросом. Бронникова Фаиз пригласил в кабину.

— Бери и ты стул, — сказал Бронников Бондарю, поднимаясь, — поставишь в проходе.

Бондарь отказался. Да ладно, мол. Иди сам. Тогда и Бронников не пошел. Фаиз выглянул, поманил. Но Бронников отмахнулся. Взлетели. Всего несколько десятков километров преодолели, а уже ни дерева внизу, ни кусточка. Болотистая тундра, гнилье… Одинокая белая птица промелькнула внизу, над просторами болот. Бондарь развязал папку, стал листать бумаги, вчитываться в них. Отвалившись к мелко подрагивающей дюралевой стенке, Бронников закрыл глаза. Уснул. Встрепенулся вдруг. И с улыбкой:

— Бондарь! Знаешь?! Венделин звонил!!

Бондарь две или три секунды молча на него смотрел. «Так ведь ты уже сообщал. Вчера ночью…» — хотел он сказать. Но промолчал, не напомнил.

— Венделин? Гловачек? Откуда звонил?

— Оттуда, от себя. Говорит — нагрянет!

— Ну-у-у…

Бронников снова закрыл глаза, но улыбка долго еще оставалась на его лице. Несмотря на то, что на этот раз он, кажется, и в самом деле заснул. Поглядывая время от времени на его улыбающееся лицо, отслаивая от пачки бумаг все новые сводки и графики, Бондарь возвращался иногда мыслями к позапрошлогодней поездке в Чехословакию, к совсем недавнему, вчерашнему полету. Значит, ждет Бронников Венделина, раз вот так… Дважды… И вчера, и сегодня… Расцвел весь, когда вспомнил. Бондарь ощутил укол ревности. Засмеялся про себя. Да, Гловачек необходим им. Обоим необходим. Так же, как они ему. Накопилось… Надо поговорить. А вчера, на совещании… Что ж вчера?.. «…При взаимном уважении может выскочить интересный вариант, — сказал ему вчера, во время перерыва, Томилкин, — как раз для тебя. После твоего нынешнего поста как раз к лицу тебе будет». — «Куда же это?» — «А на место Бронникова». — «Спасибо». Разговор происходил у окна. А за окном по столбикам забора прыгала, подрагивая хвостиком, серая, в черном беретике, с черным галстучком птичка. Трясогузка. Здесь, в Сибири, ее зовут ледоломкой. Когда она прилетает — лед ломается. «Товарищ Томилкин, хотите ледоломку эту поймать? Знаю способ». — «Хочу, — засмеялся он снисходительно, — как?» — «А насыпьте ей на хвост соли!» — «Вот как?!» — «Да, так! И Лепехину расскажите об этом способе». — «Расскажу непременно».

14-б

— Понял смысл? — ободряюще толкал Бена локтем под бок Жора. — Не до нас начальству. Скоро на рабочем месте будем — и шито-крыто! Все в абажуре, Бен!

Бен вздыхал, бросал на Бронникова и Бондаря опасливые взгляды. Неужто и они на Подбазу? Ух ты!.. Подрагивало у Бена все, стукалось друг о дружку. Колени тряслись, зубы цокали, екало в животе.

— Долетим, Бен! — толкал своего дружка локтем под ребро Жора. — Долетим, если Летучий голодранец не встренется. Долетим! И не жалей про пиво, не жалей! Зато поглядели, как Иван Грозный убивает своего родного сына! А пивка мы еще хватим, Бен, не сомневайся! Наладим еще у тебя товарообмен веществ! Будешь еще красив, как я! Все бабы будут на тебя, Бен, рыбий глаз делать! А пока пусть у тебя внутренняя красота действует, тоже нужно, так ведь? — Друга бодрил, а у самого настроение неважное. Трехдневной паузой, отлучкой в иные миры как бы затушевались все домашние заботы и неприятности Жоры. А вернулся — и сразу навалилось. Во-первых, влетит от Бояршинова. Не дай бог, Бронников все узнает, тогда и вовсе… А здесь, в Базовом, Полина ждет. Он, конечно, домой не зашел, с одного самолета на другой, вертолета дождется — и на Подбазу поскорей, за руль. А зашел бы — досталось бы ему на орехи, да еще как! Вот напасть-то! Ведь разошлись уже, все культурно, вещи поделили, уехал он, двадцать пять процентов с него на Костика она стребовала, так чего же еще? Письма ему начала писать. «Добрый день или вечер, глубокоуважаемый Жорес Богданович! С приветом к Вам Ваша бывшая супруга Полина. Имя свое пишу, так как знаю — забыли Вы его…» А он взял да и ответил: «…что касаемо до нашего расторжения брака — переживаю об этом от всей души, чего и тебе желаю. Дурак я был, ну а ты была дура…» Обрадовалась Полина, письма в зубы, Костика в охапку — и сюда. И опять двадцать пять… То он ей в левый глаз, то она ему в левый. А Костик кораблики рисует, ракетные эсминцы. Костик моряком мечтает впоследствии работать. Но Полина, Полина — ну и характер. Ведь по второму разу расписались, по второму разу свадьбу играли, а она через неделю после свадьбы на десять суток его посадила. Хорошо еще, что одумалась, и без того Бояршинов зверем смотрит. Тут на день опоздал, в Москву смотался, и то… А если бы пришлось из-за Полины все десять суток поселковый Калининский проспект подметать? Заржавел бы без него родной «КрАЗ»!

«Черт меня толкнул в Москву с ним лететь, — вздыхал Бен, — хотя и хорошо в Москве, очень хорошо! Люди все красивые там, одеты хорошо. В хорошей одеже — человек вроде какой-то другой, умный с виду, вежливый, вроде пять лет в институте учился. Жалко, что столько времени на Третьяковскую галерею потратили, когда вышли — успели только в «Обувь» заскочить, возле метро. Купили по паре импортных вельветовых туфель, вот этих… Но, конечно, в Третьяковской тоже интересно было, стоило день убить». И Бен даже улыбнулся, забыв на миг о возможных последствиях их опоздания. Должны были вчера на работу выйти, а… Нелетная погода подвела, а то все вышло бы, как рассчитывали, как планировали. Утром, покимарив пару ночных часов на скамейках в Домодедове, они приехали на Калининский проспект, подбежали к пивбару. И ахнули. Очередь! Да какая — с километр… Полгорода явилось сюда в это утро пивком лечиться. После вчерашнего, видать… И тертый все народ, плечистый, горластый… Думать нечего, что пробьешься у таких без очереди.

— Слышь, Бен? Идея! Пока наша очередь дойдет, давай туда, куда тот кореш говорил, смотаемся, а? В эту… В Третьяковскую лотерею!

Поймали такси. Подкатили под самую дверь галереи. Сдали рюкзак с рыбой и ватники в гардероб и ну в болотных своих по залам расхаживать. Сначала тихо себя вели, шепотом говорили, оробели немножко. Народ вокруг шибко больно грамотный — иностранцев много, японцев, негров, жевательную резинку многие из них жуют. Наши не жуют. У наших резинки нет. Очкарики ходят, беременные женщины… Даже дети и те какие-то там особые были — не сопливые, собранные, в блокнотики что-то записывали. Ну, в первых залах царей много висит, бюстики по углам, как живые, так и зыркают. Потом заграница пошла — Италия, Франция эта самая… Природа там — может, лучше, чем даже в Сочи. Бен полчаса простоял у одной картинки, «Гавань в Сорренто» называется. Ну, погодка на ней!… Так и тянет раздеться да — бултых! — в море это голубое. Стоит, понимаешь, море в золоченой раме и не выливается. Бен даже потрогал — не вода ли это настоящая в раме? Умели делать! Потом они с Жорой долго рассматривали «Явление Христа народу». Народ крупно нарисован, все видать, хоть некоторые нагишом, а Христос не очень разборчиво, далеко стоит. Жалко, хотелось поближе на него глянуть, что за человек. Жора, он нетерпеливый, оставил Бена возле «Явления», а сам вперед ушел. Вдруг бежит: «Бен! Пошли! Там Христос в натуральную величину!» Действительно, дальше, через зал, этот же Христос сидел на камне в пустыне. Руки на колени положил, пальцы сцепил, а лицо смурное-смурное, не шибко то есть веселое. Неприятности у него какие-то, что ли? Да-а-а… Спустились на первый этаж, иконы посмотрели. Глаза у святых одинаковые, как у родственников. И руки нежные, без мозолей… Потом советский период пошел — купание красного коня, демонстрация, сталевар, Вася Теркин, космонавты, съезд… Фиделя Кастро они с Жорой на картине узнали. В президиуме он там сидел. «Давай, — говорит Жора, — еще разочек обойдем». — «Давай! Где наша не пропадала!» Подкрепились в кафетерии крутыми яйцами с лимонадом. Купили билеты — и по второму кругу. И очень хорошо сделали. «Бен! — кричит вдруг Жора. — Сюда! Здесь Иван Грозный убивает своего сына!» Странно, что они такую крупную картину в первый раз не заметили. Ох и требовательный это царь был, Иван Грозный, ничего не скажешь. Чтоб родного сына… Он, конечно, пожалел о своем поступке, да слишком поздно. За лоб, видно, схватился кровавыми руками: что я наделал?! И на лбу кровь осталась. Потом сыну рану на виске зажал, а кровь между пальцами — кап-кап! Бен даже на паркет смотрел, под картиной. Не накапало ли?..

14-в

Любую поездку — такая со временем привычка у Бондаря появилась, — любой свой полет, в командировку ли, на совещание, в отпуск — например, позапрошлогоднее путешествие в Чехословакию — он мысленно начинал с улицы своего детства. Маленький город на Украине. Улица Гоголя. Короткая, метров в триста, улица. Улочка, по правде говоря. Одним концом она упиралась в поле, другим — в перекресток нескольких дорог. И как раз в точке впадения, на самой развилке, стоял яркий, привлекающий общее внимание щит. Синими лучами-стрелами были изображены на нем направления, по которым следовало ехать: кому — куда. «В Винницу!» — указывала одна из стрел. «В Киев!» — указывала другая. «В Москву!» «В Ленинград!» А там, дальше, эти направления разветвлялись и вели к новым городам, в новые страны, переходили в океанские маршруты, в космические орбиты… Далеко вела улица Гоголя!..

Сосредоточенно изучая материалы красной папки, чуть заметным касанием карандаша подчеркивая нужные ему места, Бондарь отвлекся на минуту, глянул в иллюминатор. Одинокая белая птица промелькнула внизу, над просторами рыже-зеленых болот. Может быть, душа этого края…

И снова — улица Гоголя перед глазами. Желтые комочки цыплят в каждом дворе, будто ожившие одуванчики. Наседки — квочки по-украински — учат их пить воду из луж. Набрать в клюв воды и задрать голову, чтобы само текло. Получалось, будто цыплята глотали аспирин. Кирпичи сложены возле белых, лепленных из глины с кизяком хат. Многие хотят строиться, в каменные дома задумали перебраться, потихоньку накапливают силы — сотню кирпичей, еще сотню… Вишни сверкают в темно-зеленой листве садочков. А они с Люсей, с младшей сестренкой, идут по воду, к колонке. Рвут по дороге чужие вишни, висящие над заборами. Чужие — вкусней. Люся делает себе из вишен серьги, вешает раздвоенный черенок с двумя ягодами на уши. Соседский мальчишка Стах катается на трехколесном велосипеде. Велосипед уже мал ему, колени Стаха поднимаются выше руля. Водопроводная колонка находится у самого шоссе, а напротив — ярко раскрашенный щит со стрелами-направлениями: «В Винницу!», «В Ленинград!»…

15

В фойе отеля они спустились на несколько минут раньше. У входа, на табуреточке, сжав коленями старческие, с набухшими венами руки, дремал швейцар. Две хорошенькие администраторши вполголоса, но весьма оживленно что-то обсуждали. Прохаживаться по фойе наскучило, остановились у обширного, на всю стену, окна. Широкоэкранное кино… Переулок, стройка какая-то напротив, бежевый «мерседес» важно поблескивает лаком и никелем. Набережная. Дунай. Теплоходик движется. Мост. Теплоходик исчезает под мостом. По ту сторону реки лес, высокие холмы, силуэт радара на макушке холма. Австрия… В переулок въезжает грузовик со свежим, ярко-оранжевым кирпичом, направляется к стройке. Не может проехать, «мерседес» мешает. Шофер грузовика посигналил, бранится, вышел, кричит что-то. Где, мол, владелец «мерседеса» из ФРГ, комар его забодай!

Бронников и Бондарь, улыбаясь, смотрят широкоэкранное кино. Ну-ка, ну-ка, как будут разворачиваться события дальше?

Шофер грузовика крикнул рабочих со стройки. Крепкие ребята. В брезентовых робах, в разноцветных пластмассовых касках… Знакомое обмундирование. Человек десять… Взялись разом за задний бампер «мерседеса»: три-четыре! Приподняли чуток, перенесли на несколько сантиметров. Еще разик, еще раз! Теперь за передний бампер. Так! Три-четыре! Еще разик, еще раз! Передвинули «мерседес» общими усилиями. То-то владелец удивится. Вроде не на том месте авто оставил. А грузовик уже на стройке. И десять парней в пластмассовых касках сгружают свежий, ярко-оранжевый кирпич…

Стукнула дверь. Швейцар, отвечая на вопрос, привстал с табуретки. Раскинув для объятия руки, к Бронникову и Бондарю быстро шел невысокого роста крепыш с глубокими темными складками по обе стороны улыбающегося рта. «Как жабры», — подумал Бондарь. Волосы светлые, коротко, почти под корень, подстрижены — мягкий ежик. Глаза быстро-быстро ходили вправо-влево, вправо-влево, с Бондаря на Бронникова. Взгляд стал вдруг чуть растерянным. И тут же прояснился.

— Узнал! Ты? — ткнул он пальцем в Бронникова.

— Угадал, Венделин, — подыграл ему Бронников. — С тебя пол-литра! — он тоже смущен был, искал верный тон.

— Только пол-литра? Всего? Согласен! Вот видишь, Коля, — Гловачек торжествующе улыбался, — сколько лет прошло, а узнал. А ты Йозефа за меня принял!

— Донес Йозеф?

— Донес!

Они обнялись. И крепко.

Не выпуская Бронникова из объятий, Венделин уже изучающе посматривал на Бондаря. Погоди, мол, обниму и тебя сейчас, проверю, проверю и тебя — каков ты на сжатие. Так он и сделал, отпустил наконец Бронникова и словно тисками железными схватил Бондаря.

«Но я же с ним не учился! — с легким ужасом прислушиваясь к хрусту своих костей, подумал Бондарь. — Не жил с ним в одной комнате общежития. За что же меня?!» И, вняв этому мысленному воплю, отпустив его, Гловачек снова взялся за Бронникова. Тискал его, хлопал по плечу, теребил волосы. Швейцар одобрительно улыбался. Это было в его вкусе. Администраторши терпеливо ожидали конца представления, чтобы вернуться к обсуждаемой до этого теме.

— Совсем не изменился! — кричал Гловачек. — Теперь я вижу — ни капельки! Такой же, как был! — И к Бондарю: — Он тебе рассказывал, как он меня усыпил однажды? Бессонница, ворочаюсь, скриплю пружинами. А он — вот снотворное, Венделин, прими и спи. Я принял… И тут же…

— И тут же — как убитый! — закончил Бронников.

— Ну, пошли! — обняв обоих за плечи, Гловачек потащил их в ресторан.

Заказывая, он говорил по-русски. Да и в манере заказа, в широте его русский опыт чувствовался.

— Значит, так! Солененького нам! Потом горячего чего-нибудь. Желательно без костей! И, разумеется… — соответствующий жест, от правого кулака — перпендикулярно друг другу — отделяются большой палец и мизинец.

Через несколько минут на столе в полной боевой готовности льдисто сверкала бутылка «пшеничной». В экспортном исполнении, с завинчивающейся пробкой. Официант, худой, с нездоровым серым лицом, подобострастно улыбался. Редкие гости, с размахом — аж восьмисотграммовую бутылку на троих заказали. Не то что некоторые. Вон за тем столиком, например, у электрооргана, западный германец второй час слюни в шампань-коблер пускает, три соломинки уже поломал…

— Я вижу, вы говорите по-русски, — сказал он вкрадчиво, — я учился русского языка и могу с вами разговаривать. Вы все трое — русские?

— Все! — не раздумывал воскликнул Головачек. — А что?

— Не все похожи, — улыбнулся официант, держа чуть с наклоном на ладони серебряный поднос, — то есть вы, — показал он на Гловачека, — типичный русский…

— Спасибо! — воскликнул Гловачек.

— А вот они, — сделал официант легкий поклон в сторону Бронникова и Бондаря, — нет. Скорее, на поляки, венгры… Даже на германцы. Вот сидит западный германец, посмотрите, — в шепоте его прозвучало боязливое почтение, — возле электрооргана. Точно такой же, как вы! Он шампань-коблер пьет. Три соломинки поломал, а через край, прямо из фужера — не позволяет себе!

Они обернулись. «Э, да это же тот, с «мерседеса»! — узнал Бондарь. — Глянцевая лысина, сизый румянец…» «Неужели мы с Бондарем на него похожи? — подумал Бронников. — На этого самовлюбленного старпера?..»

— А мы пьем водку! — заявил Гловачек. — И прямо из фужеров! И после первой не закусываем! Спасибо, товарищ, за внимание, — добавил он холодно.

Опомнившись, слегка нахмурясь, официант быстро отошел в сторону и застыл там, с салфеткой через руку, в ожидании дальнейших распоряжений.

— Хороший парень, — кивнул на него Гловачек, — явно хорошо относится к нам, к русским, а выразил это уродливо, бестактно. Что вы хотите, наследие многолетнего холуйского восхищения Западом — неприязнь к господам и одновременно почитание их. Это и атавизм своего рода… Австро-венгерская империя долго у нас еще отрыгаться будет. Но, — он снова кивнул на официанта, — если взглянуть, так сказать, в корень — парень неплохой и явно нам симпатизирует… Остается ему еще и поумнеть немного.

Гловачек говорил громко, очень громко, официант не мог не слышать его, но и бровью не повел, еще прямее стал, даже назад выгнулся, оторопело всматриваясь в пространство над ресторанными столами.

Гловачек разлил.

— Ну!..

Уже в первые минуты встречи за смехом и шутками Гловачека, за шумливостью его можно было без большого труда разглядеть еще нечто. Ум, проницательный, трезвый ум светился в его смеющихся глазах, и темные складки по обе стороны тонкогубого, прямого рта, похожие на жабры, говорили о непоколебимом упорстве. Потому-то все его шуточки, хлопки по плечам и прочее воспринимались только как верхушка айсберга, плавящегося под лучами солнца. Гловачек, однако, и сам не счел нужным продолжать без конца роль рубахи-парня. Бутылка «пшеничной» — они так и не перевалили через треть ее, — скорее всего, являлась частью обязательного в таких случаях ритуала.

— Там, среди снегов и болот, — говорил Гловачек, — сверлите вы земную хлябь, ищете, ищете… И вот уже течет по стальным жилам «вассермановских» труб, течет по всей Руси великой, течет, течет нефть! И вот она уже здесь! Здесь! — постучал он себя кулаком по сердцу. — Здесь, в иной земле! В иной! И здесь она превращается… И это уже я делаю! Вы понимаете, что происходит? Начало новой эпохи! И открываем ее мы — мы втроем. Вы и я. Мы с вами символы миллионов… Их ведь тоже трое было, там, в космосе, — показал он на потолок, — и тоже двое советских, один — мой земляк. А перегрузки — для всех одинаковые. Пе-ре-груз-ки… — произнес Гловачек с усилием. — Увы, без них невозможно движение вперед. Перегрузки… Смотрите, этот снимок сделан оттуда! — Он торопливо достал из бумажника небольшую фотографию. Тонкой извилистой морщинкой извивалась по серой плоскости ее… — Узнаете? Специально для вас раздобыл!

— Так это же… наша река! — воскликнул Бронников. — Наша!

— Узнал? — рассмеялся Гловачек. — Да, это ваша река. А это — в стороне — ее древнее, тектоническое русло. Смотрите, какие специфические структуры угадываются. Видите?

Бондарь чуть ли не силой отнял у Бронникова фотографию. Ему тоже не терпелось полюбоваться запечатленным со звездных высот полем их деятельности. Эти разломы, подсекающие реку в тех местах, где она текла когда-то. Когда-то… Только оттуда, из черной бездны космоса, и можно было их различить. Само минувшее, глубинные горизонты литосферы просвечивали сквозь ставшие как бы прозрачными мягкие, верхние слои земли. Бронников вновь, не без боя, вернул себе фотографию, выхватил блокнот, авторучку, стал было что-то чертить, поглядывая на фото, подсчитывать, но, смущенный смехом Гловачека и Бондаря, спрятал блокнот — заодно с фотографией — в карман и, напряженно улыбаясь каким-то потаенным мыслям, разлил водку.

— Да, да! — возбужденно говорил Гловачек. — Мы, мы, а никто другой создаем завтрашний день планеты. Сеть электролиний и нефтепроводов, сеть экономических связей… Это же кровеносная и нервная система будущего мира! Возникает родство материков, континентов, неотвратимая необходимость их друг в друге. Будущий мир… Уже готова вчерне ЭВМ его мозга. Он мыслит уже, мыслит! И сегодня, уже сегодня, в невероятных нравственных испытаниях кристаллизуется его совесть! — Гловачек прерывисто вздохнул, перевел острый взгляд с Бронникова на Бондаря, ища в их лицах, в их глазах отклика, ответа.

Бронников и Бондарь молчали. Он, оказывается, думает почти так же, как они, этот Гловачек. И даже в в чем-то… Да, да, опережает их. И самое главное — так, как говорил он, говорят лишь о том, что составляет смысл личного существования, позицию. «А ведь мы сверстники, — мысленно недоумевал Бронников, — одногодки…» Бывший однокурсник, сосед по студенческой келье показался ему внезапно значительно старше, опытней, да что там — и мудрей, чем он сам. И, ощутив это превосходство, эту бесспорную дистанцию между ними, Бронников весь похолодел. Не в его характере было числиться в отстающих. «Но ничего, ничего», — повторял он, вслушиваясь в речи инженера и прислушиваясь в то же время к себе. Он чувствовал, что в эти минуты в нем совершается какой-то переворот, созревание происходит. Все накопленное душой, сердцем, умом в течение, может быть, всей жизни ищет ясного, точного выражения… Образа!.. Значит, необходим, нужен такой образ… Нужен, как жизнь, как смысл ее. И Бронников чувствовал — он уже существует, есть, этот образ, этот знак несомненной причастности его к происходящему на Земле и во времени. И он вот-вот ему откроется, этот знак.

— Прости, Гловачек, — неожиданно сказал Бондарь, — сколько тебе лет?

Гловачек замялся, уклончивый жест какой-то сделал. Кому приятно говорить о возрасте?

Бронников понял, что и Бондаря одолевают сейчас те же мысли, те же ощущения.

— Мы с ним сверстники, — буркнул он без улыбки, — а что, я кажусь моложе, верно?

— Кто моложе? Ты моложе? — вскричал инженер. — А ну, давай силами померяемся! — поставил локоть правой руки на стол, кровожадно зашевелил пальцами. — Ну-ка!

Бронникова дважды уговаривать не пришлось. «Хоть тут реванш взять», — мелькнуло. Опрокидывая тарелки, страшно пыхтя, налившись кровью, стали меряться силами. Бронников одолел.

— Теперь с тобой! — не унимался Гловачек. — Тебя я должен положить, уверен! У тебя рычаг слабее, длинный!

Бондарь стеснительно отказался:

— Если уверен… зачем же тогда?

Разминая затекшие пальцы, Гловачек внимательно посмотрел ему в глаза:

— Молодец! Хорошо ответил. Победа за тобой!

— Победила дружба! — засмеялся Бондарь.

— Вы оба — настоящие русские люди, — переводя взгляд с Бронникова на Бондаря, сказал инженер, — русские! Я бы даже среди ста тысяч людей вас нашел и сказал бы: вот настоящие русские! Слушай, Бронников, а ведь ты мне тогда не снотворное дал, а таблетку от кашля!

— Знаю, — кивнул Бронников, — но ведь не важно от чего, важно — для чего. Ты уснул.

— Бронников, а я ведь знал тогда, что это таблетка от кашля. Удивился, думаю — что это он мне таблетку от кашля сует. Но делать нечего, проглотил.

Все трое долго смеялись. Разлили еще по рюмке «пшеничной». Осилили, таким образом, ее на одну треть.

— Венделин, а ведь я тогда знал, что ты знаешь, что я тебе таблетку от кашля дал!

И снова смеялись.

— Домой я вас не приглашаю, — смеялся Гловачек, — я холостяк, живу неуютно.

— Почему?

— Почему неуютно? — смеялся Гловачек. — Не могу делить себя между уютом и переработкой нефти.

— А почему… — начал Бронников.

— По той же причине, Николай! — перебил его Гловачек. Он все смеялся. И хотя трудно было предположить, что веселье это у него неискреннее… «Черт меня побери! — подумал Бронников, глядя уходящему Гловачеку вслед. — Не так уж он счастлив, мой бывший сосед по общежитию…» Ему показалось странным, что Венделин ни разу не спросил об Алене, об Эдике Лепехине. Может быть, потому не спросил, что не хотел напоминать о том давнем случае, о благом своем, разумном совете в тесной комнате общежития, когда покатился по столу металлический, взятый взаймы рубль?..

Эх, гулять так гулять! Как мальчишки, оставшиеся без присмотра, они отправились вниз, в подвал «Найтклуба». Утопая в мягких удобных креслах, сидели за низким столиком, под которым и там и тут темнели катышки жевательной резинки, приклеенной прежними гуляками. Смотрели в рот певице, слушали музыку, потягивали догадливо принесенный официантом — без всякого заказа — коньяк. Бокалы огромные, а коньяку в них — чуть-чуть, едва донце залито. Свету было мало, для интимности. Несколько пар танцевали. Неизвестно кто, неизвестно откуда. Может, умные. Может, дурачье. Рядом с ними, за точно таким же низеньким столиком, кто-то читал газету. На столике бокал с соломинкой. Владельца не видно, полностью скрыт газетой. Только глухие восклицания слышны, увлекся господин. Крупные газетные фотографии, как показалось Бондарю, заключали в себе какой-то знакомый смысл. Трубы, трубы все… «Уж не о нас ли?» Вошла новая дама. Лицо молодое, но… искушенное. Не робкого десятка. Села в углу. Грациозно изгибаясь, подплыл официант, весь в черном, с ровнехоньким пробором в черных, набриолиненных волосах, похожий на крота. Уплыл, снова появился, нес даме крохотную бутылочку минеральной воды и высокий стакан. Все, кто не занят был танцами, смотрели. И Бронников с Бондарем в том числе, и господин, с таким увлечением читавший минуту назад газету. Это был западный германец, тот самый, с глянцевой лысиной. Так что не исключено, что и коктейль свой он принес сверху.

— Герр обер, — сделал он знак официанту, — битте…

— Ди рэхьнунг? — подскочил тот.

— Найн, — господин поманил его пальцем поближе, что-то зашептал.

— Яволь! — Официант отправился к молодой даме, смакующей минеральную воду, пересказал ей порученное, показал глазами на учтиво сверкнувшего лысиной господина. Дама кивнула. Поднялась. Вскочил и западный германец. Они пошли танцевать.

— Заграница, — проговорил Бронников.

— Этого и у нас хватает, — буркнул Бондарь. — Герр обер! — позвал он.

Официант неторопливо приблизился.

— Внимательно вас слушаю, — произнес он по-русски.

— Нельзя ли вон ту газету? На одну минуту…

— О, пожалуйста! — принес газету. Не отходил, ждал. Бондарь развернул газету и показал Бронникову. Он не ошибся. «Tumener…» И трубы, трубы… Протянул газету официанту:

— Спасибо!

— О, пожалуйста!

Этот официант, из «Найтклуба», был опытнее того, из ресторана. Русских он принимал за русских, немцев за немцев, а также ничуть не ошибался относительно молодых дам, заказывающих себе в полночь в «Найтклубе» сто пятьдесят граммов минеральной воды.

— Пошли спать, — сказал Бондарь, — завтра на «Словнафт» рано.

— Пошли.

Атмосфера проходной… Такая знакомая, понятная — довелось, довелось им повидать проходных этих на веку своем, эка невидаль! — а все же какое-то возбуждение, волнение перехватывало дыханье. Облик многих сотен людей, вместе с ними прошедших через турникет, предъявивших пропуска в развернутом виде, показался поразительно знакомым, едва не родным. Рабочий класс — догадались они. И это было как откровение. Целый город, фантастический в своей необычности, простирался перед Бронниковым и Бондарем на много километров с правой и левой стороны главного проспекта. Причудливые изгибы труб… Трубы, трубы — на земле, под ногами, — то и дело приходилось перешагивать через них, — переплетения труб над головой и выше, выше, в небе от них тесно. Связки труб, конструкции из труб, тайга, лес дремучий из труб. Яростное, адское клокотание, бурление в них. Касающиеся облаков вышки печей и окрашенные в серебряный цвет гигантские круглые емкости.

— Диметилтерефталат! — гордо пояснял Гловачек. — Химкрекинг! Каталитические реформинги! Экстракция! Мадит супер! Слева — производство ароматических углеводородов! Фенолы! Окись этилена! Гликоль! — и чувствовалось, до чего приятно ему перекатывать на языке эти нечеловеческие слова.

Оглядываясь по сторонам, кивая в ответ на объяснения Гловачека, Бронников и Бондарь старались увидеть еще что-то, помимо подсказанного инженером. И видели… У одной установки, рядом с алым кустом огня, по-весеннему свежо зеленел молодой клен. У другой — там, где вырывалось из-под земли, из-под тяжелых стальных плит разгневанное дыхание печей, — по фигурной деревянной раме вилась, цеплялась усиками виноградная лоза. И вот-вот должны были уже раскрыться на ней в полную силу античные листья. Фонтанчик почти неподвижно стоял в воздухе, шелестел, не опадая, будто водяная березка. Обширный, старательно сделанный аквариум миновали они, в котором, раздувая жабры, вели созерцательный образ жизни золотые рыбки. Бронников и Бондарь заглядывали в двери и окна операторских пристроек, подоконники которых были украшены горшочками с кактусами и пакетами с молоком, а стены — графиками. У пультов, у забранных в стекло датчиков, уставясь в них, сидели люди. Вздрагивающие стрелы самописцев выводили на вращающихся бумажных дисках медленные фиолетовые молнии. И в зависимости от того, что подсказывали эти молнии, операторы подкручивали вентили, колдовали с задвижками… И ревели, скручивались, бились в бойницах печей напряженные языки огня. Огонь царствовал здесь, огонь… Нет, не царствовал, а покорно трудился. Его сотворили, этот огонь. Сотворили, подобно и тому, пылавшему на каменистых террасах у Замоцкой винарни, питавшемуся сухими, виноградными сучьями. И хотя этот, здешний огонь был иным, равным по силе вулканическому, — и к нему подходила музыка, нечаянно явившаяся тогда Пиште. Очень подходила. Даже больше, может быть, чем скромным кострам медлительных виноградарей.

Навстречу, белозубо улыбаясь, шел невысокий, тощенький, очень смуглый юноша. Изящный юноша. Экзотичный. Держал в руке покрытую густым белым инеем колбу, а над колбой легкомысленно отплясывала латунная пчела.

— Вьетнамец! — с той же монотонно горделивой интонацией продолжал Гловачек. — Практикант! Взял пробу пропан-пропилена и…

Юноша осторожно отводил колбу от не в меру любопытной пчелы, потом, решив убедить ее, что несет отнюдь не пепси-колу, остановился, чуть наклонил колбу. Прозрачная, беззвучно кипящая жидкость пролилась, но, не достигнув земли, испарилась.

— Минус сорок пять градусов! — гордо объяснил Гловачек.

«Не так уж много», — подумал Бронников.

— Средняя сибирская, — сказал Бондарь.

Ощутив дыхание севера, пчела шарахнулась в сторону, исчезла. Юноша взял колбу в правую руку — левая уже озябла, — ушел.

— Термический пиролиз! — показал Гловачек на систему конструкций, напоминающую расставленные на шахматной доске фигуры. — А здесь — полипропилен! Капролактам слева! Брален! — Огляделся. Куда это, мол, я их завел? — Все перечисленное мною, — сказал он, все еще оглядываясь, — производится из вашей нефти. Она же… Знаете что, вернемся-ка! Да, да! Начнем с самого начала! — И он стремительно, теперь уже молча, зашагал в обратную сторону.

Бронников и Бондарь послушно двинулись за ним.

— Вот! — показал Гловачек. — Вот! Видите? Это… Это!..

Вознесенная на постамент, словно особого рода скульптура, на фоне голубого, с растрепанными перистыми облаками неба темнела угловатая, громоздкая конструкция — несколько соединенных под углом друг к другу труб разного диаметра. Одна из них, самая толстая, маточная, тянулась к недалекой каменной ограде и скрывалась за ней. Другие вели к ослепительно сверкающим по обе стороны асфальтового проезда серебристым емкостям. По стальной, гулко отозвавшейся их каблукам лесенке Бронников и Бондарь вслед за инженером поднялись на постамент. Пахнущий нефтью ветерок зашевелил их волосы.

— Вот… — пристально вглядываясь в них, проговорил Гловачек, — прошу!.. Здесь, — подчеркнул он голосом, — кончается одна из трасс нефтепровода «Дружба». Прошу… — В глазах его светилось нескрываемое, жадное любопытство. И еще что-то… Пожалуй, зависть.

Бронников и Бондарь взволнованно молчали. Оказывается, труба эта, маточная, не к ограде тянется, а наоборот — от нее, из-за нее, оттуда — сюда… А вот эти, потоньше, — эти действительно ведут в емкости. Ну, а вон тот маховик зачем? Колесо это?

— Вообще-то, конечно, автоматика у нас, — засмеялся Гловачек, — но имеется, как видите, и ручное колесо для перекрывания доступа нефти. Чисто формально. Или даже чисто эстетически. Для большей живописности… — Приподнявшись почему-то на цыпочки и приложив козырьком ко лбу руки, он посмотрел вдаль. — Там, на вашей стороне, за чертой границы, тоже такая станция есть и такое колесо. Конечно, там, у вас, в таком колесе больше смысла. Оно не формальность там. При необходимости… Вы понимаете? При необходимости тем, вашим колесом и в самом деле можно перекрыть…

Бронников и Бондарь рассмеялись. Оценили. Но не ответили. Не до юмора, по совести говоря, им сейчас было. Только сейчас, именно в эти мгновения они в полной мере и навсегда ощутили, осознали то самое, свое место, свою жизненную роль. По внезапному, не совсем ими понятому побуждению они, как дети, взялись за руки, сильно сжали друг другу пальцы. Гловачек посмотрел и деликатно отвернулся. Пахнущий нефтью ветерок шевелил их волосы. Может, и ветер — оттуда, из Сибири?.. Казалось бы, что нового могло открыться сейчас Бронникову и Бондарю? Знали, все они знали, читали, слышали, думали… Но оказывается, нужно было и увидеть. Правду говорят — лучше один раз увидеть, чем десять раз услышать. Увидеть последние метры гигантской «вассермановской» трубы, протянувшейся через тысячи и тысячи километров, через годы и годы сюда, донесшей в эти серебристые емкости тяжелую кровь родных недр. Вот она наполняет их, наполняет… Круглые бока серебристых емкостей как бы темнеют чуть, все выше-выше поднимается эта влажная тень, нефть просвечивает сквозь металл. И пойдет она дальше, сквозь лабиринты труб и печей — гореть, распадаться на части, трансформироваться, превращаясь в конечный продукт, у которого с добрую сотню названий, и поплывет еще дальше, в иные края, и назад, в Сибирь, вернется в неузнаваемом, новом качестве, в виде синтетических шелков, скажем, или диметилтерефталата — бог знает, что это такое. И именно об этом — картины седого словацкого мэтра, кажущиеся окнами в красоту. А музыка об огне, рожденном не трением двух палочек, нет, а прометеевским усилием увлеченного трудяги? Она об этом же. Так мысленно говорили себе или чувствовали так Бронников и Бондарь. «Да, да, начало неведомой эпохи!.. Идите же к нам, люди, народы, вместе будем создавать единую кровеносную систему будущего мира, родство всех частей света утверждать! И ничто, никакие перегрузки, ни чья-то корысть, ни чья-то злоба, ни подлая чья-то глупость нам не помешают в этом!»

— Венделин! — крикнул Бондарь. — Ты что?.. Иди же к нам!

Гловачек быстро подошел, стал посредине и, обняв их за плечи, счастливо засмеялся.

16

На Подбазе большинство пассажиров вышло. В том числе Бронников и двое друзей, вернувшихся из Москвы.

— Значит, жду тебя здесь к ночи. В крайнем случае, под утро. И с топливом, — сказал Бронников.

Пожали друг другу руки. Придерживая кепку, Бронников, отбежал. Вертолет взмыл, унесся. Комендант Подбазы Бояршинов, гневно размахивая руками, отчитывал двух только что прилетевших парней, виновато переминавшихся в грязи одинаковыми вельветовыми туфлями-тапочками. Махнул им с неистовым оскалом, исчезните, мол, с глаз, и тут же, изобразив ликующую улыбку, побежал навстречу Бронникову.

— Николай Иванович! Сколько лет, сколько зим?!

— Неделю назад был, — буркнул Бронников, протягивая ему сверток с огурцами: — Вот… для детей. — А смотрел он совсем в другую сторону, вслед двум торопливо уходящим парням. Что-то не то здесь, скрывает что-то Бояршинов, темнит.

Жизнь на Подбазе шла своим чередом. Достаточно было Бронникову бросить взгляд, другой. Ну, если не считать некоторых мелочей. Угольные пирамиды в свое время не ссыпали подальше, а сейчас, в разлив, они оказались в воде. Ну, авось не размоет, вода скоро спадет. Пружина на двери общежития та же, слишком сильная, если среди ночи придет кто — дверь бухает, как из пушки. Люди, должно быть, просыпаются. А всем утром на работу.

По выражению лица Бронникова комендант предположил, что все на Подбазе вроде гладко, осмелел и решил вырвать у начальства хотя бы устное одобрение.

— Ну, как у нас, по-вашему, Николай Иванович? Сердце и легкие в пределах нормы?

— Сердце и легкие — да, а вот… — и он высыпал опешившему Бояршинову целый короб претензий. И про уголь, и про расколотые ящики — кидали? И про окаменевший цемент в подмоченных бумажных мешках, и про дверь…

— А что дверь? — по-мальчишески свел все к двери комендант. — Дверь как дверь!

— Считаешь? А ну, стань-ка на порог.

Ничего не подозревающий комендант стал на порог, спиной к двери, как потребовал Бронников. Раздался пушечной силы хлопок. Потирая ушибленное место, Бояршинов отскочил шага на четыре.

— Понял, — кивнул он деловито, — устраним. Это еще с зимы пружина. Зимой она на пользу была, холод не пропускала. А то ведь народ у нас какой? Ходить ходят, а дверь за собой закрывать — такой привычки у них нет.

Подбаза… Форпост, вынесенный в глубь полярной пустыни, почти на две сотни километров ближе к разведке, к самым далеким буровым. Склады оборудования, инструментов, стройматериалов, продуктов, ГСМ… Свет электрический в окошке, транспорт, рация, библиотека, баня, кино… Бронников ничего не пропустил, всюду свой нос сунул. Сначала по складам — пропылился там, измазался с ног до головы — и в баню. Помыться, а также с ревизионной целью. Там, в клубах густого пара, на верхней полке разглядел он тех самых парней, которых так нелюбезно встретил Бояршинов.

— Грехи смываете? — весело начал Бронников, поддавая пару. — Учтите, все про вас знаю, все!

Оцепеневшие вначале, они поддались на эту нехитрую провокацию, приободрились, тоже шутить стали.

— А чего не знаете, так мы и объяснительную записку написать можем, — лихо заулыбался тот, что постарше, с усиками, — как пива в Москве напились. Мы, Николай Иванович, товарища Бояршинова и вас лично очень уважаем, но понимаете — чуть не сутки в Домодедове потом просидели. Погода!

— Даже соскучились, — с робкой улыбкой вставил тот, что помоложе, — в гостях-то хорошо, а дома лучше. Да и трубовозы наши без дела стояли…

— Эх, пивка бы нам сюда! — воскликнул старший. — Николай Иваныч, давайте, я вам спинку подраю! — предложил он от всей души. — Мыло в платочек носовой заверну сейчас…

Всего простодушно парнями этими изложенного Бронникову оказалось достаточно. Он все понял. Отлучились в Москву с целью попить пива, опоздали, вследствие чего трубовозы их…

— Я тебе подраю! — закричал он, задохнувшись от ярости. — Шкуру спущу! Как фамилии?! Фамилии ваши?!

— Свеколкин… Б… Б… Бенедикт…

— К… Капелюх… Жора… То есть Жорес Богданович…

— Капелюх?! Ах, Капелюх!? Помню! Бич! Лодырь! Жену ударил?! Пьянствуешь?! И еще этого, — кивнул Бронников на побелевшего Бенедикта, — фитиля этого с толку сбиваешь?! Обоих — вон! Отстраняю от машин!

Друзей уже не было в парилке, будто ураганом, вместе с облаками пара, вынесло их в предбанник.

— Бояршинова сюда! — вдогонку их удаляющемуся топоту кричал Бронников. — Бояршинова позвать!

С трясущимися губами, злой до чертиков, пошел под душ. Почти моментально появился голый Бояршинов, стал под соседний душ, отскочил — слишком горячая вода там оказалась. Бронников молча натирал бока обернутым в носовой платок мылом.

— А что я мог сделать? — начал комендант. — Два дня у них было законных, по праву… Хоть в Москву, хоть в Париж… А за опоздание — я их…

— Сообщи в автохозяйство, — неумолимо крикнул Бронников, — пусть отстранят от машин! Уволят пусть! Тебе — выговор! Это ж надо — распустить так! Куда за пивом подались!..

— Сами не знают, чего хотят, — сокрушенно разводил руками Бояршинов. — Молодежь… Деньги есть, а куда деньги девать — не знают… Вот и… А шофера — хорошие. Особенно Капелюх. Хотел их завтра на Сто семнадцатую направить, трубы там позарез нужны, глубокая скважина… Кем их заменить теперь — ума не приложу. Асы! Дорогу так чувствуют, будто босиком по ней идут… — пронзенный яростным взглядом начальника НРЭ, со вздохом замолчал.

…Ночью, около двух, начальник НРЭ открыл общее производственное собрание. Не так часто он на Подбазе, значит, и ночью можно поработать. Тем более что ночь-то белая. Вон какая светлынь в окне, даже электричества не надо.

— Уеду завтра — отоспитесь, — сказал он, бросив на Бояршинова угрюмый взгляд. Комендант опустил глаза. — Итак, — оглядел Бронников собравшихся, — на повестке дня… на повестке ночи, точней говоря, — дис-ци-пли-на!

Собравшиеся поежились, зашевелились. Тема интересная. А Бронников, он такой. Пофамильно мозги чистить будет с песочком. Не дай бог! В первом ряду, сдвинув колени, сидела девушка в голубой нейлоновой куртке с бледно-голубыми глазищами и детскими розовыми губами. В монашеской косыночке. В руке она осторожно, чтобы не помять, держала сложенную вдвое бумажку. «Заявление, — сразу догадался Бронников, — конца собрания дождется — и вручит…» В дальнем углу кашлянул кто-то, скрипели стулья. Поудобней, чтобы не пропустить ни слова, устраивались Бен и Жора. Именинники, можно сказать. И все же собранию не суждено было состояться. Вбежала радистка, на голове наушники и бигуди. В одном шлепанце. Второй в коридоре потеряла, покуда добежала.

— Николай Иванович! Сто семнадцатая просит!.. Лазарев говорит — снова!.. Опять!.. Ну, этот… эти… Ой, забыла!.. Ну, которые проявления! Газа!

…Бронников с Жорой ехали впереди, в командорской машине. Во втором «КрАЗе» — Бен и девушка в голубой куртке.

— Давай думать вслух, — покосившись на водителя, предложил начальник НРЭ, — чего дуешься?

— Вслух? — удивился Жора. — Думать вслух? Хм… Ну, давайте… Вот вы обвиняете, что Полину, жену свою, я ударил. Хотя и мужское самолюбие у меня, а скажу: я-то ее не первый звезданул. Это ведь она меня первая. Во! — и показал на синяк. — Просматривается? Ее отпечаток! А я ее так, в порядке самообороны, а то бы у меня под обоими глазами темно было. И меня же на десять суток! Вслух, говорите, думать? Вслух так вслух. Согласен! А для чего я с Беном в Москву махнул — знаете? А! Думаете — пивком баловаться? Да, но почему? Не баловаться, а лечиться пивком — вот почему! По секрету, не для передачи, — обмен веществ у Бена неважный. Лицо не того. В связи с чем девушки красивые его не любят. Понял? То есть поняли? А если учесть, что пива мы так и не видали, а весь день толклись в Третьяковской лотер… галерее, тогда как? Что скажете насчет картины «Вирсавия»? Сидит, понимаете, в чем мама родила и до того красивая — сил нет, а малец из Африки на белую коленку ей черную лапочку свою поклал. Или возьмем картину «Три богатыря». Попробуйте поменять коней у них, не выйдет. Все продумал художник Васнецов. Сколько, по-вашему, лет он над этим произведением сидел? Двадцать пять! А?! Хорошая картина, слов нет. Но двадцать лет с гаком над ней мучиться! Нет. Меня немного подучите, я бы такую в три дня намазал. В день по богатырю!..

— Ах, Жора, Жора, — смеялся Бронников, — что ты несешь? Я мальчика твоего видал, сына. Ты бы о нем лучше подумал. Бену уже девушки красивые требуются, а сыну твоему — отец. Такой мальчик хороший! Я его по голове погладил, а макушка — теплая…

— Впоследствии, — гордо произнес Жора, — он у меня на моряка выучится. К Черному морю у него есть тяга…

Лежневка, дорога, состоящая из тысяч и тысяч стволов осинок, елей, лиственниц, дорога на живую нитку, прогибалась, кряхтела, ходуном ходила под колесами тяжелых, груженных стальными трубами «КрАЗов». Не дорога, а, скорей, длинный, на много десятков километров, мост через зыбучие болота. Думая вслух, Жора напряженно трудился. Пальцы, вцепившиеся в баранку, побелели в суставах. Визжали, скрежетали то и дело переключаемые шестерни скоростей.

— Не дай бог — встречная! — думал вслух Жора, не глядя на собеседника. — Не разъедемся — узко. А до кармана, до тупичка то есть, — еще ползти и ползти. Ничего, мы с грузом — придется встречному задним ходом шмалять.

— А если и он с грузом?

— Так ведь у нас две машины!

— А если и встречных две?

— Так ведь нас четверо!

…Она остановила Бронникова почти в тот момент, когда он уже собрался уезжать.

— Николай Иванович! Николай Иванович! — подбежала и, часто дыша, протянула заявление. — Вот… На Сто семнадцатую прошусь, помощником повара. Зоя там одна, трудно ей. Я в кадрах просилась, а они говорят — на Подбазу. Здесь и без меня рук хватает. Даже посудомойка есть!

Прищурясь, Бронников всмотрелся в ее бледное, решительное лицо. Красивой будет… Лет через пять. Губы розовые, детские.

— Кто у вас на Сто семнадцатой? Только без обмана!

Она залилась краской.

— Никого! — и тут же, поняв, что он этому все равно не поверит, добавила: — Знакомый… Еще по Москве. Но он даже не знает, что я здесь. И в командировке он сейчас.

— Фомичев?! — удивленно воскликнул Бронников. — Вот как!.. Да, он в командировке. Но… Что-то задерживается. — С неожиданным беспокойством, даже с ощущением вины он вспомнил ночной спор с ним, с Фомичевым. Но некогда было сейчас размышлять об этом. — Не дал ли он тягу, ваш Фомичев?.. В столицу… К себе… А?

— Выбирайте выражения! — вспыхнула она. — Фомичев… Он… Он — никогда!.. Он…

Это его убедило больше, чем заявление.

— Гм… Значит, считаешь — вернется? Тогда… Где твои вещи? Мини-миди-макси? Чемодан в смысле…

— Чемодан? — поморгала она длинными ресницами. — В Базовом, в общежитии. А что?

— Садись во вторую машину!

— Может, лучше ко мне — в первую? — выглянул из кабины ухмыляющийся Жора. — А вы — к Бену. Там вам, Николай Иванович, спокойней будет, не так опасно.

…Следя за машиной Жоры, стараясь не пропустить ни единого его маневра, следя за вспышками красного стоп-сигнала на корме командорского «КрАЗа», Бен в это же время нет-нет да и поглядывал искоса на свою соседку. Какая она красивая! Какая… Что это размигался Жора? Что обозначают эти бесконечные вспышки стоп-сигнала? Участок вроде прямой, встречного транспорта не видно… «А-а-а, — догадался он внезапно, — это Жора мне намек дает. Не теряй, мол, золотого времени, действуй! Легко намекать, — вздохнул Бен, — а как действовать-то? С чего начинать?»

— Вы в каком месяце родились? — спросил он, не поворачивая головы.

Она не ждала вопроса, не поняла сразу.

— Скоро восемнадцать.

— Нет, я спрашиваю в каком месяце?

— В этом. В июне. Семнадцатого…

— А у меня гороскоп есть, хочете — погадаю? Из польского журнала, индейцы придумали. Согласно разных деревьев.

— Гороскоп?.. Н-не знаю… — бросив на него удивленный взгляд, она пожала плечами.

Чуть приподнявшись, Бен вытащил из заднего кармана брюк несколько спрессовавшихся страничек с едва разборчивым машинописным текстом.

— Так, — начал он, бросая взгляд то на дорогу, то на гороскоп, — июнь, значит? Получается, что вы — ясень. Вы любима всеми. Порывиста. Намеченные цели достигаете легко, если же что-то не выходит — отказываетесь от этого, отодвигаете на второй план. Вы честолюбивая, даровитая, остроумная! — Бен быстро взглянул на нее — довольна ли? Он от души радовался, что гороскоп попался такой приятный. «Абсолютно все правильно», — подумал он и торжественно закончил: — Хорошо находиться в тени ваших ветвей в жаркий день. Натура незаурядная. В любви… В любви вы верна!.. — и, сам потрясенный, надолго замолчал. Последнюю фразу, насчет любви, выговорить было не так-то просто. Но раз написано…

Она застенчиво рассмеялась:

— Ну что ж… Кое-что верно. Но кое с чем я все-таки не согласна.

— С чем? — бросил он быстрый взгляд.

— Ну, что… Если у меня что-то не выходит, то я будто бы отодвигаю это на второй план. Это не так. Я никогда перед трудностями не отступаю и всегда своего добиваюсь.

Бен снова посмотрел. С изумлением и восхищением. Без малейшего сомнения в ее правоте.

— Так ведь они не знали, — произнес он извиняющимся тоном, — индейцы эти. Из Польши…

— А вы в каком месяце родились?

— В августе. Четвертого августа.

— Ну, и какой у вас характер выходит?

Бен потупился. Насколько это позволяло ему управление «КрАЗом».

— Да ну… Совсем не похоже.

— Прочтите.

— Нет, я… Неудобно… Хочете — сами почитайте, — он протянул ей странички гороскопа.

— Ага! Вы, значит, кипарис! — отыскала девушка нужный параграф. — Дерево красивое, крепкое, мускулистое… — Она бросила на моментально приосанившегося Бена веселый, но изучающий взгляд. — Так… Дальше: в любых условиях спокоен, доволен, полон выдержки. Не любит одиночества. Суров с подчиненными, В любви несдержан и буен, — она снова бросила на него удивленный взгляд, — верен в дружбе.

Помолчали.

— Вот только про дружбу и правильно, — произнес жарко покрасневший Бен.

— Ну, а… а про… Про то, что суров с подчиненными? Похоже?

— Похоже, — кивнул он. — «КрАЗ» мой меня слушается. Вы извините — вопросик у меня. Вы местная? Сибирская?

— Сейчас — да. Уже три месяца. А раньше… москвичка.

— Ну?! — вскричал он, дергая ручку передач. — А мы с Жорой там были позавчера! В Москве! В Третьяковскую галерею летали! — И он стал оживленно рассказывать ей о своих впечатлениях. О том, что в третий раз они с Жорой ухитрились осмотреть картины бесплатно. Как? Очень просто — дошли до конца и двинулись обратно, навстречу потоку. И было такое чувство, точно они с Жорой в Третьяковской галерее одни, вдвоем то есть. Потому что никто, кроме них, от конца к началу пойти не догадался.

— Разговорился Бен, — всматриваясь в зеркальце, довольно произнес Жора, — психологическую атаку делает. Ишь — смеется повариха, ликует. Ну — все! Только бы про баранку не позабыл.

«Не на ту напал твой Бен, — усмехнулся Бронников, — тут, брат Капелюх, надежд на успех у твоего дружка — с гулькин нос. Глаза мне за Фомичева своего чуть не выцарапала. «Выбирайте выражения!»

Он снова ощутил беспокойство. «Черт, несколько бесцеремонно я с ним… Если догадается, что для отвода глаз я эту командировку придумал… Горяч парень, может удила закусить. Кажется, правильно возражал Бондарь. Ну, да авось не догадается Фомичев, авось обойдется…»

Ревели двигатели. Вглядываясь в плоское пространство тундры, вместе с Жорой напрягаясь в трудных местах, сжимая зубы, кулаки, бровями дергая — словно мог таким образом помочь водителю, — Бронников снова вспоминал ту давнюю зиму. Когда заблудился… Дважды на одном и том же месте заблудился. Там, где сейчас Базовый.

…Явился он тогда в лесхоз, вытащил из постели председателя сельсовета. «Расписывай!» — «А невеста где?» — «Невеста в надежном месте, друг. Не тащить же ее сюда по такому-то морозу!» Расписал председатель. Выдал документ. «Свидетельство о вступлении в брак». И двинулся назад Бронников. Снова ночь, снова метель. Километры, километры… «А вдруг опять, — думал он со страхом, — вдруг опять этот оазис? Даже не войду, мимо, кругом, крюк сделаю…» Но на этот раз оазис на пути его не возник. А может, и не было его вовсе? Мираж? Сон? Но брусника, кисло-сладкий, освежающий вкус ее… Куропатка с обгоревшими на костре перьями… Он очень устал, вымотался. Засыпал на ходу. Хорошо, что на деревья наталкивался, просыпался. И вот… Закружило его. В какую сторону течет река? И вдруг — выстрел. Еще… Справа. А потом он огонь увидел. Яркий огонек в метельной черноте ночи. А вот и люди бегут навстречу. Бондарь… С ружьем. Это он стрелял. «Где Алена?» — «На вышке! Огонь держит!» Взлетел он наверх — откуда только силы еще нашлись? — кричит: «Ты что? Зачем? Сорок три метра! Сердце!..» А она и плачет, и смеется. «Дурачок, — повторяет, — дурачок…» Тогда и он засмеялся. А кажется, и заплакал одновременно. «Смотри, что я тебе принес!» — и «Свидетельство» показывает. «Подожди, — обещает, — потерпи, здесь, в этих снегах, я устрою для тебя сад! Оазис! Не только елки да сосны, не только морошка… Самшит будет расти, амбра, платан!.. И это, как его? — гинкго! С листиками словно веер! Обязательно!» — «Дурачок, зачем же нам гинкго? Куда полезнее свежие огурцы!..»

Взревывал, надсадно хрипел «КрАЗ». Со скрежетом, неохотно включались скорости.

— Шофер ты хороший, классный, — сказал Бронников, — да бить тебя, Капелюх, некому. Что ваше транспортное руководство делает, почему не воспитывает вас?

— Нас много, — с философской краткостью ответил Жора, — а оно одно!

Тундра… Тундра… Плоская, редкие деревца. Где ж тот оазис, черт его побери? Он есть, есть, но — вывернутый наизнанку — невидим, не дается… Что ж, и поселок Базовый — оазис. Даже Подбаза… Каждая буровая — оазис маленький. Пока что и такие оазисы сойдут. Но когда-нибудь…

— Я бы тебя быстро в сознание привел, — вздохнул Бронников. — Или выгнал бы. Иди куда знаешь!

— Была бы шея — хомут найдется, — философски изрек Жора. — На свои руки найдем муки!

Долгое молчание.

— Хомут… Муки… — вздохнул Бронников. — Не видишь смысла своего труда? Ты же день завтрашний создаешь, Капелюх! Кровеносную систему будущего мира! Мозг его! Мускулы его!.. За год — жилочку, нервную клетку — за пятилетку!

Вскинув голову, Капелюх захохотал. Разговор ему нравился.

— У тебя мечта есть? — спросил Бронников. — Только всерьез.

— Всерьез? Была… Я, понимаете, бедным являлся долго. Без отца-матери, у тетки вырос. Штаны на голое тело носил. Носки разного цвета. А теперь… Все есть! Два чемодана дома стоят под койкой. Пыльные. Я на них для Полины, чтоб перевоспитать ее, слова пальцем пишу. Одно слово женское, другое наше — мужское. Костик-то читать еще не может, не выучился, поэтому смело пишу. Ну, так вот… Была у меня мечта — явиться к тетке, в Усмань, на такси к дому ее подкатить, и чтоб шофер — я бы с ним заранее сговорился, за червонец, — чтоб он два чемодана за мной тащил. А слова те чтоб так на чемоданах и были.

— Ну и что же?

— Слишком долго мечтал. Наскучило. Надо какую-нибудь другую мечту искать, — и он со скрежетом переключил скорость.

Помолчали.

— Вспомнишь мои слова, — произнес Бронников. — Когда-то… Только об этих годах и станешь вспоминать. Вот о «КрАЗе» об этом, о работе нашей… Звездное время!

— А я знаю, — кивнул Жора.

17

Самоходная баржа «Маленький Ташкент» оправдывала свое название. Железная печурка в крохотном двухместном кубрике раскалилась докрасна. Выбивала дробь подпрыгивающая на ведерном чайнике крышка. Бондарь — в одной майке, — сначала наслаждавшийся щедрой жарой, вскоре ошалел от нее, распахнул тяжелую стальную дверь. Стало полегче, и он снова засел за бумаги, подбирался уже к концу красной бронниковской папки, но возвращался порой к началу, к отчеркнутым карандашом цифрам, фактам, кивая, словно увидел в толпе знакомое лицо. На самом дне папки лежал конверт, а в нем… фотографии. Бондарь ахнул. Он узнал среди них ту самую, подаренную когда-то Гловачеком. Нынешние и древние русла заполярной реки, запечатленные из иллюминатора космического корабля. Разломы… Но вся фотография была испещрена нанесенными на ней звездочками с номерами, покрыта сеткой дорог-лежневок, вертолетных рейсов, маршрутов геологов-разведчиков. А что же другие фотографии? Зачем они? «Структурный шов Инда», — было написано на обороте одной из фотографий. «Разлом Бахадор в Сахаре», — значилось на другой. «Таласо-Ферганский разлом». «Мангышлак». «Предкавказье». «Пурский разлом»…

«Значит… Значит, Бронников зря времени не терял, — с изумлением думал Бондарь, — не напрасно прошли для него эти два года. Он не только расшифровал подаренный ему Гловачеком снимок, но и продолжил свои исследования. Он сравнивает характеры разломов, ищет закономерности…» У Бондаря пересохли губы. «Ну конечно, — взволнованно думал он, — в пределах разломов жесткая кора разбита трещинами. А это предпосылка для образования всякого рода ловушек, в которых создаются благоприятные условия накопления нефти и газа… Антиклинали, стратиграфические складки… Кораллы! — вспомнил он. — Почему нет? Даже коралловые рифы первобытного океана — и те… И они, жившие сотни миллионов лет назад, стали, может быть, ловушкой нефти, каменной губкой, впитавшей для нас… Для нас… — Бондарь с необыкновенной отчетливостью представил себе взаимосвязь рифов — так трудно вообразимых, предполагаемых — с разломами. Ведь коралловые полипы могут жить лишь на определенной глубине, не выше, не ниже. Но риф все время растет, вместо крохотных существ, закончивших свою жизнь, появляются другие, неутомимо сооружающие новые побеги известковых трубочек. Как же им быть? Как же сохранить им необходимое условие жизни? И коралловые полипы селятся там, где дно океана постоянно прогибается, опускается, уравновешивая тем самым рост рифа. А прогибается оно чаще всего в зонах разломов. Так вот что постиг за эти годы Бронников! Он стал мыслить, воображать, позволил себе фантазировать… И Бондарь шел сейчас по следу его мысли, по следу его фантазий. Нет, это не фантазии, нет! Опять всмотрелся в снимок. Обобщение, формула почти… Нет, не почти, а именно формула. Но, помноженная на сетку дорог и пеших маршрутов, на звездочки буровых, эта формула приобретала реальность, жизненность. Как это удивительно, как просто: кто-то взглянул на планету — не на географическую карту! — оттуда, из космоса, — один лишь взгляд, но он равен подвигу. Взгляд, охвативший сотни и сотни километров. А кто-то сам — ножками, ножками! — ну, и на вездеходах, само собой! — все эти гиблые километры осилил. Обычная, рядовая работа. Геолог в так называемом поле.

…Жара в кубрике поднялась между тем несусветная. И открытая дверь не помогала. Набросив на плечи куртку, натянув купленный в «Олешках» треух, Бондарь выскочил на палубу, подышать. По мягко озаренному невидимым солнцем плоскому пространству тундры струилась еще более плоская река. Медленно, словно капля по лезвию ножа, скользил по ней «Маленький Ташкент». На правом берегу, чуть более высоком, показался конус. Чум! Людей не видно. Спят? Или на охоте? Или откаслали с оленями куда-то в сторону?

…Год шел за годом, он уже из института приезжал на каникулы, а улица Гоголя как будто и не изменилась. Те же цыплята, бегающие вокруг той же, надувшейся от сознания собственного величия квочки. Белые хаты с краснокирпичными пристройками — на целый дом кирпича не хватило. Те же, чуть потолстевшие, узловатые стволы фруктовых деревьев в садах. Над заборами, в темно-зеленой листве, — алые огоньки вишен. И распаханное поле, чернеющее в промежутках между домами. И Стах — официальный дурень улицы Гоголя, катающийся на трехколесном велосипеде… Когда Бондарь закончил институт, ему дали направление в родной город. Согласно заявке экспедиционной службы газопровода Дашава — Киев, а также стараниями матери. Она все городское начальство знала. Жил он у себя дома. Матушка с сестрой варили на завтрак молодой картофель. Слив из кастрюли воду, кидали в горячий картофель кусок масла, мелко накрошенный чеснок. Бондарь выходил к завтраку с мужем сестры Олегом. Полоскались у рукомойника, рвали на грядках зеленый лук. За стол мужчины садились в майках и трусах. Рядом с каждым ставилась кружка горячего топленого молока. На кружке Бондаря — золотая надпись: «Диме в день рождения!» На работу, в Горгаз, Бондарь ходил пешком. Выходил за калитку, потягивался. «Вот видишь…» — счастливо говорила провожавшая его до калитки мать. По улице Гоголя, хохоча, катил на своем велосипедике Стах; отталкивался от земли босыми, сорок пятого размера ногами; небритый, с толстым, лоснящимся лицом. Бондарь выходил на шоссе, к фанерному щиту со стрелами: «В Винницу!», «В Ленинград!»… Обдавая волной горячего, пахнущего бензином ветра, пролетали мимо него «Волги» и грузовики. Полоскались на ногах Бондаря штанины. Однажды он поднял руку. Грузовик, пересиливая могучую инерцию набранной скорости, с ужасающим скрипом затормозил, прополз метра с три юзом, остановился…

…Бондарь оглянулся на рулевую рубку. За стеклом, рядом со шкипером, маячило еще чье-то лицо. Он пригляделся и растерянно развел руками. Вера. Няруй! Так она здесь?! И вдруг поймал себя на том, что рад этому. А ведь…

Она уже выходила из рубки.

— Выспался, товарищ Бондарь?

— Вера! Я был убежден, — что ты… осталась… Когда мы отходили, тебя… Я думал — занята. Или спишь.

— А я у механика, внизу была. А позже… не хотела беспокоить. Я должна была поехать, — объяснила она, отводя взгляд, — сама цемент хочу получить. А то… — она засмеялась. — Шкипер у меня слишком гордый, лишний раз не попросит… — И, помолчав, добавила: — Боялась — на мель тебя посадит, без меня. Цени! — Всмотрелась из-под ладони в тусклое серебро реки. Впереди темнела лодка-калданка. Ближе, ближе… Два человека в лодке, ненцы… Розовело что-то в лодке. Туши оленьи. Браконьеры? — Писима! Сигналь! — оглянулась на шкипера Няруй. — К берегу прижимай их!

Взвыла сирена. Люди в калданке перестали грести, спокойно ждали. Оба в меховой одежде. У старшего трубка во рту дымится. Няруй что-то по-ненецки крикнула им. Ей спокойно ответили. Помахали друг дружке руками, заулыбались.

— Поехали! — оглянулась она на шкипера. Лодка осталась позади. — Несколько оленей пало, — объяснила она со вздохом, — мясо к нам, в «Олешки», везут, на звероферму. Слушай, а как там у тебя чайник? Вскипел? Пойдем, однако, чай пить, Бондарь!

Печурка несколько поостыла. Сели пить чай. Пачка сахару появилась на откидном столике, кирпич черного хлеба, консервы.

…Вчера утром, когда Бондарь, выпрыгнув из вертолета, направился в дирекцию совхоза, там, в небольшом синем от табачного дыма зале, называемом красным уголком, шел однодневный семинар. То-то на улице, у входа в дирекцию, возле Доски почета скучали десятка полтора запряженных в нарты оленей. Приоткрыв дверь, Бондарь услышал звонкий деловитый голос Няруй и замер в нерешительности. Она говорила по-русски.

— Впереди летовка, впереди гон, учтите, товарищи! А что нам, товарищи, показал недавний отел? Больше нужно привлекать в качестве производителей быков-трехлеток! Вот что показал отел! Вы же знаете, товарищи, что старые быки во время гона почти не пасутся. У них одно на уме!

Собравшиеся задвигались, заскрипели стульями, утвердительно закивали головами. Бондарь не входил, только слушал. Тема небезынтересная…

— Они теряют живой вес, — продолжала Вера, ободренная тем, что опытные пастухи с ней согласились, — расходуют биологические ресурсы. Важенок от себя не отпускают, а молодых самцов, пользуясь своим авторитетом, отгоняют. В результате гон затягивается, матки остаются яловыми. И план наш летит. Трехлетки же и во время гона кормятся, меньше затевают драк и обеспечивают равномерное покрытие всех важенок. Конечно, не всегда решающим аргументом должен для пастухов служить возраст. Важны и хорошие мясные признаки животного. Рост, широкотелость. В стаде, правда, это нелегко установить… Да, товарищ Лапсуй? Говорите! Подымитесь, пожалуйста, чтобы все вас видели!

Один из слушателей поднялся с места. Вынув изо рта трубку, что-то неторопливо по-ненецки проговорил. Сел, затянулся, выпустил изо рта струю дыма.

— Товарищ Лапсуй поделился сейчас своим опытом, — сказала Вера, — он предлагает ориентироваться при отборе кандидатур самцов по длине шеи животного, которая и при скученности стада всегда хорошо видна. Ведь рост оленя, товарищи, и длина его шеи находятся в прямой пропорциональной зависимости!

По залу опять прошел говор.

— Кто там у нас за дверью прячется? — громко произнесла Няруй. — Войдите! Кто там?

Бондарь вошел. Поклонился. Все обернулись. Няруй густо покраснела.

— А-а-а… — протянула она. — Гость из третьего измерения! Здравствуйте! Я слышала — вертолет летит, но не подумала, что… Садитесь, товарищ Бондарь, — пригласила она. — Товарищи, это Дмитрий Алексеевич Бондарь, из нефтеразведочной экспедиции, которая над нами шефствует. И которая с нами сотрудничает. Многие из вас его знают. Шефы построили нам здание интерната, провели теплотрассу. И вообще — оказывают всяческую помощь. Поприветствуем! — и захлопала в ладони. Все ее очень охотно поддержали. — Ну, так вот… — она помолчала, вспоминая, на чем остановилась. Снова порозовела. — Давайте сделаем перерыв, товарищи!

Прогулялись по деревянным тротуарам поселка. Снег еще кое-где лежал, по реке шел лед. Сверток с огурцами в детсад забросили. Заглянули в магазин. Ничего из ряда вон выходящего там не было.

— Вот путина начнется, — со смехом пообещала ему Вера, — тогда и дефицит появится. Вот тогда и прилетай. Тебе что нужно? Дубленку? Джинсы? Японский магнитофон? Прилетай в путину. А сейчас… Ушанку хочешь?

— Хочу.

Зашли в пошивочную мастерскую. И через минуту на голове Бондаря тиарой возвышался светло-серый, из неблюя, меха молодого оленя, треух. Вера при взгляде на него едва сдерживала смех. Она, собственно, и не прогуливалась. Работала. А он, не без удовольствия следуя за ней, старался понатуральнее изображать шефа. Расспрашивал, интересовался, вникал. Бревенчатые дома поселка, нарты у каждого крыльца, несколько чумов на отшибе. В коровнике побывали. Двадцать коров одновременно оглянулись на Бондаря. Гость! Шеф!..

— Му-уу-ууу…

И моментально вспомнилась белая чашка с золотой надписью: «Диме в день рождения!»

Направились к звероферме. Тропинку, ведущую к ней от коровника, залила талая вода. Обходить — далеко. Не долго думая, Бондарь раскатал свои болотники на полную мощность, выше колен, и подхватил вскрикнувшую Веру на руки. Ступил в лужу. Обняв его за шею, она молча улыбалась. И вдруг, как раз посреди лужи, стала вырываться:

— Пусти! Смотрят…

Мда-а… Положеньице. Возле зверофермы, с трубочками в зубах, толпились слушатели однодневного семинара. Не без любопытства воззрились на Бондаря с его ношей. Выскочил вперед замдиректора, Боровиков.

— Вот это я понимаю! — закричал он весело. — Вот это шефство! Вот это настоящая помощь!

Бондарь немного растерялся. Лужа под ногами давно кончилась, а он все нес Веру, нес…

— Пусти же! — засмеялась она. — Что с тобой?

Боровиков увязался за ними и на звероферму. Деловой мужик. Так и лучился оптимизмом. Жаловался, правда, на радикулит, но, очевидно, лишь для того, чтобы объяснить легкий спиртной запах, распространяемый им при разговоре.

— Вера Андреевна, — докладывал он, быстро семеня сзади, — насчет дизтоплива для экспедиции указание уже дал. Грузят на «Маленький Ташкент». Дмитрий Алексеевич, сто тонн, как договорились. Вера Андреевна, обед Дмитрию Алексеевичу в детсаду сготовят. Там готовят лучше, чем в интернате, более честно. Дмитрий Алексеевич, не возражаете — в детсаду? Вера Андреевна, а шкипера я так и не нашел. Дом заперт. Может, на даче он? Может, того?..

Тявкали, тоненько подвывали за стальной сеткой вольеров необыкновенно уродливые песцы. Шерсть на них висела клочьями, хвосты облезлые, голые… Кошки драные, а не песцы.

— Линька! — хохотал Боровиков. — А в принципе шкурка у них — перший класс! На одну песчиху семь щенков в год запланировано. Всего две тыщи с лишним шкурок! По шестьдесят рубликов каждая!

Тявкали, метались по вольерам, выли, взывали к кому-то неразумные, не желающие считаться с планом зверьки.

— Говорят — зверь, зверь, животный мир то есть! — весело балагурил Боровиков. — А знаете, какие они капризунчики? Рыбки тухленькой поедят — все, шкурка уже не та. По второму сорту идет. А олени! Покуда до забойного пункта доплетутся — весь нагул, бывает, насмарку. Так что, шефы дорогие, нелегко нам тут, нелегко! — С недоумением поглядел на Няруй, на Бондаря. Что это они замолкли, насупились? Спохватился: — Ох, — потер спину. — Ох, радикулитка чертова! Ноет!

— На даче, говорите, шкипер? Говорите, того? Ну-ка, пошли!..

Направились к одному из чумов. Самому крайнему. Две собаки лежали на земле у входа. Валялось несколько пустых бутылок.

— Писима Харичи! — громко позвала Няруй.

Из чума выглянул мальчик. Лет девяти-десяти. В руке — перепечатанные на машинке странички какие-то. Выбрался наружу.

— Арти, ты почему не в интернате?

Мальчик молчал.

— По маме скучаешь?

— Да.

— Ничего, скоро она выздоровеет, сестренку тебе в подарок привезет. Отец дома?

— Он… Он отдыхает, — в узких черных глазенках блеснула снисходительная усмешка.

— Отдыхает? Ну-ка, погуляй! — Она дождалась, покуда мальчик отошел подальше, не бранить же отца в присутствии сына, пригнувшись вошла в чум.

Боровиков, как видно, уже понимал кое-что по-ненецки — по мере того, как он вслушивался в голос Веры, веселость его улетучивалась, лицо вытягивалось. Бондарь засмеялся, отогнул меховую полость, заглянул в чум. Печурка, желтый кожаный чемодан, узлы, потертые шкуры на земле, а на шкурах, почесываясь, сидел толстый, заспанный, человек. Упираясь кулачками в бока, Няруй так и пробирала его, так и сыпала словами. Толстяку они были явно не по вкусу. Он недовольно морщился. Спал он до того, как пришла она в чум, спал, положив голову на собаку, да и в ногах у него, и за спиной собаки лежали. Мягко и тепло. Отповедь директора совхоза их хозяину собаки выслушивали не без одобрения, шевелили хвостами. Сверху, из круглого отверстия в вершине конуса, падал на Веру прожекторный луч света. Она была очень хороша сейчас — сердитая, звонкоголосая. Непонятная речь одновременно и отделяла ее, делала почти чужой, странной, и еще больше красила ее в глазах Бондаря. И странно ему было все это, и чудно, и даже смысл происходящего — такой будничный — казался полным необычайного значения. А что? Посреди тундры, в чуме, лицом к лицу столкнулись, как говорится, день вчерашний с днем нынешним. Кто кого? Вера Няруй, в распахнутой нейлоновой куртке, с университетским значком на алом импортном жакете, в брюках и сапогах — ненецкая амазонка, осиянная прожекторным лучом холодного северного солнца? Или заспанный толстяк Харичи Писима, пьяница, лежащий перед ней на потертых шкурах, опирающийся на теплые бока собак. Красиво получалось… Победа, естественно, за Няруй, так ведь? Бондарь опустил полость, отошел. День завтрашний, будем надеяться, победит, вон тот мальчик с ироническими искорками в глазах. Боровиков как-то незаметно исчез. Вышла Няруй. Некоторое время Бондарь и она шли молча. Она все вздыхала, не могла успокоиться.

— Ну, довольно, Вера… Скажи, что это значит — из третьего измерения? Не понимаю… — попытался он отвлечь ее.

Она через силу улыбнулась:

— Из третьего измерения? Это я у одного вашего юноши позаимствовала. Разговорились мы как-то зимой. До нефтяников, говорит, в тундре всего два измерения было — в длину и в ширину, а с появлением сорокатрехметровых буровых вышек — и третье измерение, в высоту.

— Что ж, — усмехнулся Бондарь, — неплохо сказано. — В давний его с Верой Няруй спор вступил какой-то неведомый ему союзник.

Завернули в детсад. Там стояла необычная тишина. Дети спали. Послеобеденный сон.

— Ешь, ешь, — пододвигала ему Вера тарелки. Были на столе и зеленые огурцы. Дареные. Конечно, Бондарь к ним не прикоснулся.

— Ну вот, — произнес он, — спасибо… Ого, уже третий час! Пора!..

Она молчала. И он помолчал. Поглядывал то на нее, то по сторонам. На разноцветные мячи, раскатившиеся по углам. На кукол, лежавших с воздетыми руками по подоконникам. Поднялся, тронул носком сапога разноцветный мяч.

— Да, да! — воскликнула она внезапно. — Футбол! Сегодня же футбол! Международный! По телевизору! Через полтора часа! Неужели не посмотришь?

Подействовало безошибочно. Он остался смотреть футбол. Никаких сил не было отказаться. Давно не болел. Условившись, что через час двадцать он явится в дирекцию — телевизор стоял в том же красном уголке, — они расстались.

— Погуляй. Мне еще с пастухами собеседовать, а при тебе я стесняюсь.

Он остался один. И, подумав, решил обойти поселок еще раз, по тому же маршруту, по второму кругу. Один. Нарты, рассохшиеся, старые, которые служили хозяевам этих избушек как бы полками для завернутых в шкуры ненужных вещей, и нарты новенькие, дерево еще не потемнело, почти без единого гвоздочка. Ни одной ржавой шляпки, во всяком случае, он не заметил. Магазин. Заставил себя войти. Мальчик стоял у прилавка с рыболовными принадлежностями, сын Писимы Харичи. В руке — те самые машинописные странички.

— Ну, Арти, чего твоя душа желает? — спросил Бондарь. — Говори!

Стеснительно улыбнувшись, мальчик быстро пошел к двери, выбежал.

— Я ему костюмчик предлагала, — сказала продавщица, круглолицая и такая курносая, хоть пальто на нос вешай, — Леня мой вырос, мал ему стал костюмчик. Из сукна, почти новый… Не берет. Свой, говорит, имеем. А ведь врет, все шкипер пропивает, еле перебиваются, но гордые. В путину ведро рыбы хорошей принесут, поставят: кушай! И за ведром не придут. Не жалко, мол, ведра. Сама тогда возьму и отнесу. На что мне их ведро? — Поманила Бондаря пальцем и шепотом, в самое ухо, досказала: — Очень они выносливые. Мать его, Руфа, вот-вот должна была разродиться. Директорша вертолет вызвала. Прилетел вертолет, пошли за Руфой — ни в доме, ни в чуме ее нет. Писима, где Руфа? По дрова, говорит, ушла.

Купив пару нейлоновых лесок, блесну, несколько крючков, Бондарь вышел из магазина, огляделся. Мальчика нигде не было. Бондарь двинулся на звероферму. Коль решил по второму кругу, значит… Но, услышав тоскливое тявканье линяющих зверьков, малодушно отвернул в сторону. Несколько чумов стояло на отшибе. Что ж, коль решил по второму кругу… Направился к самому крайнему. Не откидывая меховую полость, прислушался. Детский голос доносился из чума. То по-ненецки, то по-русски, довольно-таки, удивительные слова:

— Ты, папа, олива, — и по-ненецки что-то. — Ты полон обаяния, благородства и деликатности. Характер у тебя выдержанный, ровный. Ты признаешь право свободы за подругой даже тогда, когда это причиняет тебе боль. Любишь общество умных людей. Вносишь в дом покой и счастье…

— И рыбу! — со смехом добавил по-русски хриплый мужской голос. И еще несколько слов. По-ненецки. Мальчик тоже что-то произнес по-ненецки. Довольно сердито. Мужской голос зазвучал громче. И тоже с сердцем. Кажется, ссора.

— Можно? — Бондарь откинул непослушную полость, пригнувшись вошел. Они оглянулись, застыли от удивления. Арти сидел прямо перед отцом, скрестив ноги, машинописные странички на коленях, а Писима Харичи по-прежнему полулежал, опираясь левой рукой на одну из собак, а в правой держа стакан с прозрачной жидкостью. Бутылка с остаточками стояла рядом. Несколько секунд смотрели они так друг на друга, Бондарь и двое хозяев — отец и сын. Молча и с разными чувствами. Писима Харичи что-то коротко сказал. Отложив странички, мальчик поднялся и, открыв желтый кожаный чемодан, достал из него второй стакан. Подал отцу. Писима Харичи вылил в стакан остаточки, показал на пол, на потертые шкуры:

— Садись! Закусывать нечем. Вот путина начнется — омуль будет, муксун. Вкусный свежий айбат сделаю. А пока… «Беломор» куришь? — и пододвинул пачку.

Бондарь не шелохнулся, не ответил. «Что же делать? — думал он. — Как прикажете поступить?» Вынул из кармана куртки пакетик с рыболовными принадлежностями.

— Арти, это тебе, — положил на пол и, опустив за собою полость, зашагал обратно. «А что тут еще можно было придумать? Выпить? Ну, выпил бы. Дальше? Или наоборот — сказать ему, что пить вредно?»

Сзади послышались легкие, догоняющие шаги. Бондарь оглянулся.

— У нас есть, — протягивая пакетик, потупившись, произнес мальчик, — нам не надо.

— Это подарок, Арти! Ты меня обижаешь!

— У нас есть, — протягивал он пакетик.

— А если бы я с твоим отцом выпил? Тогда бы ты взял крючки, да? — Бондарь не на шутку расстроился. — Не знаю, как насчет рыбы, а вот насчет покоя и счастья… — Бондарь прикусил язык. — Что это ты читал отцу, Арти?

— Гороскоп.

— Откуда?!

— Ребята в интернате дали.

Бондарь рассмеялся:

— Интересно… — повернулся и пошел дальше. Прислушивался. На этот раз погони за ним как будто не было. Оглянуться он не решился.

Пастухи после семинара не разошлись. Погодите, олешки, поскучайте еще немного. Футбол! Пришли в красный уголок поболеть и бухгалтерша с кассиршей, и электромонтер, и слесарь, и водитель, и курносая продавщица. Взорвался голубизной, заголосил, затрещал, приходя в себя, «Рекорд». Очнулся от спячки. Взошло в верхнем углу экрана название рубрики.

— А как же футбол? — закричали собравшиеся.

— Футбол давай! Сапожники!

— Тихо, товарищи! После «Меридиана» футбол будет! Потерпите, про нас ведь!

— Про нас мы уже всё знаем!

На экране возникло вдруг крупным планом чье-то до удивления знакомое лицо. Все так и ахнули, заоглядывались.

— Бондарь!

— Товарищ Бондарь — вы!

— Дмитрий Алексеевич! — засмеялась Вера. — Какими судьбами?

Да, в самом деле, теперь он и сам узнал… А вот и Томилкин. Охорашивается… Другие…

«На состоявшемся вчера кустовом совещании актива нефтеразведчиков был поднят ряд принципиально важных вопросов дальнейшего успешного выполнения годового плана буровых работ. Объявлен перерыв… Но и в эти недолгие минуты отдыха — разговор все о том же…»

Бондарь и Томилкин на экране. Улыбаются, беседуют. Вот Бондарь показывает Томилкину на окно. Там, за стеклом, — все хорошо видно — по забору, со столбика на столбик, прыгает ледоломка, черный беретик у птички, черный галстучек. И все хвостиком подергивает. Будто машет им кому-то на прощанье. Не так-то просто насыпать на ее хвостик соли. Даже если Томилкин вдвоем с Лепехиным попытаются это сделать.

…Прибежал в красный уголок и замдиректора Боровиков. Настроение его заметно улучшилось, несмотря на непрекращающуюся ломоту в спине.

— Так!.. Маслаченко комментирует! — угадал он уже в дверях. — Я его по голосу узнаю. Голос у него въедливый! Как лобзик!

Пастухи зашикали. Не заглушай, мол, Маслаченкова своего. Тем не менее всякому вновь входящему, обращающемуся с надоевшими вопросами: «Кто играет?», «Какой счет?», Боровиков без малейшего раздражения, напротив, с удовольствием отвечал, добавляя при этом:

— А комментирует Маслаченко! Знаете, чернявый такой! Мне пять комментаторов поставьте — с закрытыми глазами его узнаю. По одному слову! Спорим — даже по кашлю!

Матч кончился ничьей.

Когда «Маленький Ташкент» отваливал, Веры на берегу не оказалось. Только что вроде была, распоряжениями сыпала… Но Бондарь был этому отчасти рад. Не представлял, какие ему слова нужно говорить. Как прощаться… Забрался в кубрик, раскрыл красную бронниковскую папку. И думать, казалось, забыл о ней, о Няруй. А она, оказывается, внизу, у механика была. А потом шкипера страховала…

17-а

— Послушай, Вера… Давай вернемся к нашему давнему спору-разговору. Только давай поменяемся местами.

— Поменяемся местами?

— Да! Откровенно говоря, возражая тебе, я ведь почти всегда в душе с тобой соглашаюсь. Мне тоже хотелось бы оставить нашу планету в ее если не первозданном, то хотя бы в нынешнем обличье. Холодок по коже, ей-богу! Как представлю… Это ж безмерная ответственность! Но почему я говорю только о себе? О нас нужно говорить. Все мы, мои товарищи, мои коллеги, мои союзники — если конкретно, например, Бронников, если неконкретно — хотя бы тот юноша, который тебе насчет третьего измерения сказал… Все мы не без некоторого священного ужаса меняем лик земли. Кстати, и четвертое измерение наших рук дело, глубина то есть. Главным образом, мы вглубь рвемся, туда, к литосфере, к коралловым рифам минувшего! Мороз по коже! Да, да! Но… Уж эти мне набившие оскомину «но»… Понимаешь? У меня на родине, по маленькой улочке, по улице Гоголя, по сей день ездит на трехколесном велосипеде дядя Стах — ему уже далеко за тридцать… Ну, больной человек, несчастный человек… Отталкивается ногами от земли и катит, катит… Ветер отдувает ему за плечо длинную седую бороду. А рядом, Вера, совсем рядом — шоссе. И стоит щит со стрелками: «В Киев!», «В Москву!»… И мчатся, Вера, машины. День и ночь! Тяжелые, быстрые… Осмысленное, могучее движение, понимаешь?

Помолчали. Отпили по глотку чая. Она усмехнулась:

— Сказал — давай поменяемся местами… Что ж не поменялся?

Он тоже рассмеялся. Не без смущения.

— Ты что же, думаешь — я не понимаю твоей жизненной позиции, — произнесла она, доливая стаканы, — и я понимаю, и мои союзники понимают. Да, человечество не может… И не хочет… Чтобы на трехколесном велосипеде. И борода чтобы седая… Нет! Но… Опять это набившее оскомину «но»! Все дело в людях, Дмитрий Алексеевич, в том, какие люди лик земли меняют. Одни меняют, другие — уродуют! У Толстого, в «Воскресении», помнишь? Симонсон!.. Он только резиновую обувь носил. Ведь для производства кожаной нужно убивать животных!

Пауза.

— Ну, что касается резиновых сапог…

Чай наскучил. Плавание подходило к концу. Она предложила выйти на палубу. Бондарь послушно взгромоздил на голову свой новый треух. Вышли. Капелькой росы — а может быть, крови? — скользил по светлому лезвию реки «Маленький Ташкент». Встречались иногда белые, похожие на плывущих лебедей осколки льдин. Положив руки на штурвальное колесо, задумался о чем-то Писима Харичи. Казалось, сама река несет кораблик, ан нет — Писима Харичи, шкипер, вел его, минуя коварные отмели и перекаты.

— Ой, что это?! — вскрикнула вдруг Вера. — Смотри! — В небе — над рекой, над плоскими безлесыми берегами — задвигались, заполыхали разноцветные бледно светящиеся ленты. Изгибались, закручивались, переливаясь всеми оттенками, розовыми, зелеными, немыслимыми.

— Северное сияние, — восхищенно прошептал Бондарь.

— Но ведь летом северного сияния не бывает! — вскричала Няруй. Отсветы небесного огня пробегали по ее взволнованному лицу. — Не бывает!

Видение медленно истаяло, погасло. Словно улыбка, скользнувшая по прекрасному лицу. Подаренная им улыбка.

— Когда мы говорим: нужно беречь природу, — задумчиво прозвучал голос Бондаря, — то понимать это следует: беречь для себя. Не для самой же природы. В конце концов, научились же мы и продолжаем учиться разумному ведению своего сельского хозяйства, природы, так сказать, прирученной. Верно? Предпочитаем в качестве производителей быков-трехлеток, например, — вздохнул он, — опыт подтверждает, что это эффективней. Я верно говорю?

Она молчала.

— Мы не считаемся с тем, как к этому относятся сами олени, так? И если, по аналогии… В наших отношениях с природой дикой мы тоже должны…

— Ой нет! — перебила она. — Ой нет, Бондарь! Что-то не так все… Не так…

— А как же? — тихо спросил он и посмотрел в бледное пустое небо.

Она пожала плечами.

«Да, что-то не так, — подавив вздох, подумал и Бондарь, — одним разумом, одной целесообразностью не обойдешься. Очевидно, отношение к природе — категория нравственная, область души это. Но что поделаешь, людям кроме северного сияния необходимы и нефть, и мясо… и… и…»

— Твой заместитель, — нарушил он затянувшееся молчание, — обмолвился, что во время перегона с пастбищ на забойный пункт олени много теряют в весе.

— Да, теряют, — посмотрела она с недоумением.

— Я видел, гонят и мимо Базового. А что, если создать один из таких пунктов прямо у нас, в поселке? Добрых полтораста километров долой со счетов. Так? И совхозу прибыль, и нефтяники с мясом, и…

Она не засмеялась.

— Что ж, стоит подумать, — и вздохнула.

Приблизились черные пирамиды угля у берега Подбазы. Раскачивались мачты антенн. Пристали. Немедленно появился комендант Бояршинов.

— Дмитрий Алексеевич, с добрым утром! Цемент для подшефных готов! Товарищ Няруй, подпишите ведомость, вот чернильный карандаш.

Отклеившись от штурвального колеса, показался из рубки Писима Харичи, быстро, вразвалку подошел, протянул несколько машинописных страничек:

— Это от Арти. Велел, — и тут же отошел, захлопотал у бочек с дизтопливом.

Бондарь с растерянным смехом перелистал странички гороскопа. Сунул их в карман и, перепрыгнув через невысокий борт на причал, направился к общежитию.

— Дмитрий Алексеевич! — догнал его Бояршинов. — Хоть вы ей растолкуйте! Ведь задаром отдаем, по-шефски, а она… Промок, говорит, затвердел, не возьму…

— Бронников еще спит?

— Ха-ха! Уже часа четыре, как отбыл! На Сто семнадцатую! Да, вы же ничего не знаете! Там опять… Пузыри эти! Клянусь!

— Вертолет есть? — вырвалось у Бондаря.

— Только что сел. Миша. Фаизовский. Балок на подвеске притащил. На Сто семнадцатую он, правда, не собирался…

…Уже в вертолете Бондарь почти со стоном вспомнил, что не простился с Няруй. Бестолково получилось, нелепо. Слова не сказал, ушел… Ах, черт! Глянул в иллюминатор — внизу, на чуть морщинистой, серебристой поверхности реки, крохотным семечком подсолнуха чернел «Маленький Ташкент». Это он отсюда, сверху, застывшим кажется, а там… Белопенными усами вскипают у носа буруны, быстро уплывают назад и тают за кормой ледяные лебеди, и встречный ветер ерошит черные волосы Няруй.

— До свидания! До свидания! — повторял Бондарь, вжимаясь лицом в чуть вогнутое стекло иллюминатора.

Уже много позже он вспомнил о подарке Арти, вытащил смятые странички с гороскопом. «Ну-ка, что там по поводу декабря говорится?»

«Бук. Заботится о своей внешности, иногда чрезмерно. Бережлив, но не скуп. Пригоден для руководящей должности…»

Бондарь расхохотался. А что? В чем-то сходится. Для руководящей должности Бронников и в самом деле пригоден. «Ну-ка, а по моему адресу?..»

«Июль — береза. Это дерево красивое и стройное. Не выносит вульгарности. Неприхотливость сочетается в нем с…»

Бондарь улыбался. Смотрел в светлый круг иллюминатора. Думал. Жизнь идет. Идет… Свернул странички гороскопа, сунул их в папку с бронниковскими бумагами. «Надо будет, — решил он с улыбкой, — передать этот гороскоп в отдел кадров. Пусть руководствуются им при оформлении на работу…»

18

Если хочешь, чтобы утро было солнечным, — не слишком плотно задергивай перед сном шторы. Поскольку Фомичев вчера ночью вовсе шторок на окне своей каюты не задернул, то разбудило его солнце. И радио. Оно гремело откуда-то сверху, с верхушки мачты, должно быть. Иноязычная песня, заморский залихватский джаз оглашали просторы Иртыша и безлюдные дикие берега. Ярко-алые, недавно окрашенные — навигация только началась, — покачивались на воде бакены. Чувствовалось — у реки есть хозяева. Фомичев достал из рюкзака бритвенный прибор, взбил в металлическом стаканчике пену. Только принялся за бритье — в окно заглянула чья-то заросшая многодневной крученой щетиной физиономия. Зырк-зырк по сторонам, облизал губы. Глаза злые.

— Побриться не одолжишь? А то я… Забыл.

Фомичев осторожно провел бритвой по щеке. Обнажилась полоса девственного румянца.

— Не слыхал разве? Жену и бритву не одалживают.

— А есть она у тебя?

— Бритва?

— Нет, жена? — он вроде бы шутил, этот заросший щетиной субъект, а глаза у него злые были, даже ненавидящие. Зырк по сторонам, зырк. Не дождался ответа — исчез. Что за деятель такой? Хиппи?

Побрившись, Фомичев неторопливо — спешить некуда — обошел теплоход. Все скамейки на палубе были уже заняты. Музыка, солнце, вода… Короче говоря, праздник. Старики, старухи… Одна, очень тепло одетая, с большим костлявым лицом — что-то интересное рассказывала, целую толпу возле себя собрала. И дед Савельев, конечно, слушал ее, посмеиваясь. И человек с желтыми усами, кончики которых серебрились сединой. Этот даже в блокнот незаметно кое-что заносил.

— Дай, думаю, погляжу на них на всех напоследок, — рассказывала старуха, — почти все ведь по берегу живут. Туда да обратно — и помирай, Егоровна, с легкой душой! Ну, телеграммки им отстукала: «Буду теплоходом «Ударник пятилетки», встречай на пристани» — и вот плыву. В Увате у меня подружка Таня. Жениха я когда-то у нее отбила да сама за него и выскочила. В Ханты-Мансийске — муж бывший, тот самый, которого я у Тани отбила, Кондауров. Двадцать пять лет, как развелись, а глянуть охота. Потом в Березово приплывем. Дочка у меня там замужем. Дальше, в Салехарде, внучок на столяра-краснодеревщика учится. Феликсом зовут. Теперь уж ему пятнадцать лет. Так поглядеть на него охота!

С отчаянными воплями, во главе с Вовкой, бегали наперегонки дети. Фомичев поднялся наверх, на спецпалубу. Заглянул в рубку капитана. Заложив за спину руки, Серпокрыл-старший, словно застывшая ледяная глыба, не двигаясь, смотрел вдаль. Юнги выжимали на корме штангу. Те, что покрепче, постарше, кичась своей силой, все добавляли вес, а маленький, которому форменные брюки велики были, как ни пыхтел — тщетно, все снимал и снимал колеса. Осталась одна палка железная — пятнадцать килограммов. Выжал с трудом, но держал палку на вытянутых руках над головой, замучен-но, ликующе улыбался.

— Клеши лопнут! — поддразнивал его смуглый Саранчин. — Опускай!

Фомичев тоже не преминул поиграть штангой. И с удовлетворением отметил, что за два года на буровой силенки явно прибавилось.

— Еще! — просил он. И юнги со всех ног бросались наворачивать на железную палку все новые и новые круги. «В Москву возвращаюсь в хорошей форме, — думал Фомичев, — и то хлеб!» — Как, орлы, практика проходит? — спросил он снисходительно. — Домой не тянет? А где ж девочка? Почему не видно? Она что — тоже в речники мечтает?

— Катька-то? Да нет! — заговорили они наперебой. — Она дочка нашего директора! Он ее так, чтобы на воздухе побыла. А капитан узнал — и на камбуз ее. У меня, говорит, дармоедов на судне нет! Чисть картошку!

— А вас? — медленно поднимая на вытянутых руках штангу, интересовался Фомичев.

— И в машинное отделение, и в трюмное… Кого куда.

Прилетела с берега птичка. Ходила по фальшборту. Изящная, серая, с черным беретиком, с черным галстучком. Хвостиком все время подрагивала. Снялась, улетела. Полет у нее был какой-то ныряющий, словно все время в маленькие воздушные ямы проваливалась.

— Ледоломка! — закричали юнги. — Ледоломка!

Правый берег высокий, тайгой порос. Ель, береза, лиственница. А слева — земля низко, чуть выше воды. И одни только красноватые прутья тальников. Тальники без края. Как два войска стоят друг против друга через реку — Ермака и Кучума. Так же как Фомичев, ходил по палубам, опираясь на поручни, смотрел то на рати Ермака, то на полчища Кучума и пассажир, напоминавший манекен. В новехоньком костюме, в шляпе, темных очках и галстуке. Смотрел и вздыхал. Дергая головой, оглядываясь через плечо — зырк, зырк, — все чего-то ища по карманам, похлопывая по ним, проскочил мимо человек в мятой одежде, в отороченных мехом тапочках на босу ногу. Бросил на Фомичева короткий, полный ненависти и презрения взгляд. Тот, что просил бритву… Уже без щетины. Добыл, значит, где-то бритву. Фомичеву немного неудобно стало. Он вообще-то не отказал бы, дал бы ему бритву. Пошутил бы, добрился бы и… Но этот субъект так быстро ушел тогда. И сейчас тоже. Прямо испарился, спрятался.

Две утки, абсолютно синхронно машущие крыльями, абсолютно одинаковые, пролетели низко над тальниками. А вон еще две…

— Благодать… — вздохнул человек-манекен, не глядя на Фомичева, но адресуясь явно к нему. Больше рядом никого не было. — Вода, воздух. А какая здесь рыбалка! Охота какая! Не первый ведь раз езжу сюда в командировку, а всегда… — он замолчал.

— Что всегда? — проявил активность Фомичев.

— В Тобольск возвращаться неохота! Вот что! Я там уже восемнадцать лет живу, трудоустроен неплохо. Город есть город. Но я человек деревенский, из этих мест сам, вырос здесь, в лесу да на воде, — он грустно вздохнул.

— Хорошая у вас командировка, в родные места.

— Мука! — произнес Манекен. — Мука… Возвращаться отсюда неохота. Тишина. Воздух. Вы уже завтракали?

Они отправились в ресторан вместе. Заказали официантке, туго обтянутой черной водолазкой, глазунью. Окна в ресторане были открыты, по палубе мимо ресторана то и дело пробегали дети, прогуливались пассажиры. В компании с разговорчивой старухой прошел дед Савельев. Увидел в окне Фомичева, остановился, поздоровался.

— Поздненько завтракаете. А какое меню, позвольте узнать? И мы с Вовкой яичницу на завтрак ели. Внучок, правда, с полчаса назад прибежал, хлеба с маслом попросил. Удивительно — аппетит проснулся. Может, из-за реки? Бритву мою без спроса брал, озорник…

Под окном ресторана оказалась свободная скамья. Старуха и дед Савельев уселись на нее, продолжали разговор.

— Чего развелись, спрашиваете? А гулял больно. С войны пришел — без левого глазу, со спины клок мяса выдран, а ему все одно — удалец он у меня был по характеру. Инспектором госстраха устроился — и ну гулять. Водочку пил, молоденьку себе завел. Спросите, кто ж на такого позарился? На одноглазого да дырявого? Э, не скажите! Пега лыса видит с мыса. Она и сама, молоденька та, не без изъяну была. Терпела я, терпела, да и прогнала его. И из госстраха его турнули. Война, мол, давно кончилась, а вы, товарищ Кондауров, все празднуете. Этак и портфель с квитанциями утерять можно. Уехал он с молоденькой-то своей в Ханты-Мансийск. Да-а-а… У меня, почитай, вся родня по берегу обитает. И муж бывший, Кондауров то есть, и подруга Таня, и дочь, и внучок. Все здесь, в этих вот местах. Я и росла здесь, на Иртыше. В Увате, где Таня…

— Хорошие здесь места, — приканчивая яичницу, — печально проговорил человек, похожий на манекен, — спокойно здесь, тихо. Я ведь тоже в этих местах родился. Тутуев Ка Пэ — мой инициал. Из Карымкар я. Это не на Иртыше, правда, а на Оби. В командировку туда сейчас еду.

Старуха сочувственно покивала. Взгляд ее, может быть из-за глубоких глазных впадин, казался таким всепонимающим, мудрым.

— В командировку? А с какой же целью? — полюбопытствовал Савельев.

— Людей в Тобольск звать, — печально ответил Тутуев Ка Пэ. — По линии оргнабора, — он вздохнул. — Хем… хим… Это… комплекс-то этот кому-то поднимать надо!..

18-а

Уват… Черные избы, пара вездесущих балков-вагончиков. Милицейский «уазик» подъехал к пристани. Желтый, с синей каемкой, с большим гербом на дверце. Вышли два милиционера, стоят, наблюдают. На бревнах, у заборов, старики сидят, устало расставив ноги, сцепив между коленями руки. Смотрят. Пара мальчуганов слезли с велосипедов, тоже засмотрелись на причаливающий теплоход. Новые пассажиры бегут, с детьми. У детей в руках куклы. Стайка девушек-подростков. У троих волосы подстрижены под «сэссон». У четвертой — она в длинном платье и в резиновых сапогах — пышный серебряный парик. Возбужденно оглядываются, ищут кого-то. Бабка какая-то стоит, отдельно от всех, тепло, по-зимнему одета.

— Таня! Таня! — закричала с теплохода Егоровна. — Танюша! Казначеева!

И вот они уже торопливо семенят навстречу одна другой по гулкому, ржавому металлу пристани. Обнялись, целуются, плачут.

Девушки-подростки — с черной каемкой под ногтями, реснички намазаны — переживают. Кто-то не пришел их проводить. Вдруг…

— Кешка! Кешка! — восклицает та, что в длинном платье, резиновых сапогах и среброкудром парике. — Дружок его… Во-о-он прячется! Кешка!

Подошел Кешка. Лет пятнадцать. Длинноволосый. Стесняется.

— Чего Колька-то Ягодкин не пришел?

— Занят.

— Привет ему передай!

— Ладно.

Подхватив свои сумки, взбежали девушки на теплоход, перегнулись, машут:

— Чао! Чао, бамбино!

Вместе с девушками, неторопливо, заложив руки за спину, поднялись на борт и милиционеры. Сержант и ефрейтор. Походили по палубам. С любопытством заглядывали в общие каюты, в ресторан, заходили в туалеты, терпеливо ожидая, покуда освободится та или иная кабина. На носу теплохода, на ветру, вдыхая влажный от крохотных, ртутно поблескивающих брызг воздух, сидел человек с желтыми усами. Шапки у него не было, и волосы его ожили на ветру, шевелились, вставали дыбом, взлетали, свивались в кольца. Они казались неимоверно самостоятельными, молодыми, бойкими, легкомысленными, особенно в сравнении с лицом, застывшим, серым, очень морщинистым. Не шевелясь, человек с желтыми усами снисходительно, словно о зеленой молодежи, думал о собственных волосах, о своей резвящейся на ветру шевелюре. «Покойная мать говаривала: кто до сорока не облысел, тому это уже не грозит. Не успеет…» Мысли его перекинулись на покойную мать. Она часто ему снилась. И всегда молодой, красивой. Просто леди! Протягивала ему руку для поцелуя. И он с наслаждением и почтением целовал ее теплую, нежную, пахнущую духами руку. На самом же деле — даже в старости — руки у нее были сухие, жесткие. Когда ему случалось самому себе постирать, она отжимала воду после него еще раз. И вода почему-то лилась струей. Откуда силы у нее брались?

Медленно, лениво прошли мимо два милиционера. Повернули, подошли с двух сторон, козырнули.

— Извините… Растопырьте, пожалуйста, пальцы левой руки.

Он послушно вытянул перед собой левую руку, раздвинул пальцы. Они переглянулись. Еще раз козырнули, ушли.

…Теплоход разворачивался. Открылось небо. Два зеленых берега, сходясь далеко впереди, создавали широкую панораму зубчатых лесов. Цвета начищенной бронзы закат просвечивал сквозь многослойные, движущиеся с разной скоростью, сизые и густо-синие, почти черные тучи. И Фомичеву казалось, что там, впереди, вдали, все значительно красивее, богаче. Но сколько бы теплоход ни шел — все те же плоские берега текли справа и слева, и тальник, редкий сосняк, лиственница. Но он почему-то не огорчался этому. Скорее наоборот. Чего уж тут?.. Чем богаты, тем и рады! Свое ведь, верно? Хорошее ли, плохое — свое. Так? «Это часть моей родины, — думал Фомичев, — моя родина…» Правда, в его размышлениях чувствовалась некая вопросительная интонация, которой он хотя и пытался сопротивляться, но… «Моя! Моя! Я из песка, глины ее сотворен, из ее хлорофилла, из ее таблицы Менделеева. Даже химизм у нас одинаковый. Моя — с ее солью и сахаром, хлебом и салом, с рыбинами ее, живыми и плывущими вверх мутно-белым брюшком, с ее зверьем, диким и притворяющимся ручным… Моя! Моя!.. — утверждал он, одновременно и с убежденностью и с сомнением. — Моя!..» Но какое сомнение? Почему? Что произошло? Что изменилось в нем, в его жизни? Разве недостаточно он повкалывал на морозе? Разве не доказал уже свою связь с родиной, свое право считать себя частью ее? А разве там, в Москве, он бездельничать собирается? Разве там, дома, меньше он посвящать себя будет ей, своей земле? Его обидели, больно обидели… Плюнули! Так что же он должен теперь сделать? Утереться? А может, поступить, как Анатолий? Вообразить себя птицей и прыгнуть в никуда? Может, это лучше, смелей? Честнее? Но нет, нет! Не может того быть, чтобы Толя… Чтобы он…

Одно лишь небо, пожалуй, не обманывало своих зрителей. В том числе и Фомичева. Оно и вправду напоминало театр, рассчитывающий на шумный зрительский успех. Движение великих судеб, борьба какая-то чудились в небе. И все менялось, менялось. То зло побеждало, то торжествовало добро… То передышка, изнеможенность… И летели порой на фоне великанских туч, на фоне гигантских облачных конфликтов утки. Статистки, кордебалет… Гуляли по палубам, сидели на скамейках, любуясь закатом, пассажиры. Разговаривали, вспоминали.

«Одна я ее вырастила, Кондауров мне не помогал. Да и что с него возьмешь, с пьяницы одноглазого? Вырастила, замуж отдала. В Березове тогда нефть открылась, ну, они туда. А как квартиру получили — похвалились, письмо прислали. Чего, думаю, мне одной в Тобольске куковать? Снялась со всеми горшками-подушками и к ним. Раз, думаю, квартиру получили… Ан, не тут-то было. Зятек-то в первый же вечер бутылку красного выставил и говорит: дайте, тещенька дорогая, мне на мотоцикл. Дулю тебе, говорю, под нос. Заработай да и купи. На чужие-то сбережения охотников много. Ну, с тех пор мы с ним ровно с собакой кошка. До чего дошло! В милицию заявил. Без прописки, мол, проживаю. Приходит участковый. Уезжайте, говорит, по месту жительства. Эх, говорю, товарищ милиционер! Выдумали вы машину — малых детей убивать, нужно вам еще и другую выдумать! Я, говорит, никаких таких машин не выдумывал. А что это, спрашивает, за машины такие? Не слыхал. А как же, говорю, одна машина аборт делает, а другая нас, старых, пускай со свету изводит. В общем, уехала я восвояси. Жаль только, что внуком Феликсом не натешилась, ему тогда только год исполнился. Они, конечно, не один раз прислать его хотели, к бабушке — с рук долой, чтоб на курорт или еще куда… А я — нет. Раз вы такие…»

«Белые хорошо питались, зарубишь, бывало, какого-нибудь недоросля, а на нем фляга со спиртом, галеты. Я тогда в отдельном кавполку состоял, взвод конной разведки…»

«Дедушка, а галеты вкусные?»

«Вроде сухарей. Не разгрызешь».

«Чего ж ты его зарубил, если невкусные?»

«Ну, ты, Вовка, скажешь! Разве я из-за галет?!»

«А из-за чего?»

«Ну… Или мы — или они. Понял теперь?»

«Теперь понял».

«Приеду, у брата лодка с подвесным мотором, «Буран». Повезет он меня по деревням соседним. Я, думаете, зачем хорошо оделся? В шляпе, с галстуком, очки черные, народно-демократические… Так по деревням и стану разъезжать. Увидят деревенские, и проснется в них хорошая зависть, в город потянет. Город есть город! Надо ведь Хин… Хим… Этот… комплекс… Надо ведь кому-то его поднимать!»

Подгоняемые командирским голоском Мити Саранчина, прошлись по палубе швабрами юнги из клуба речников. Практика, ничего не поделаешь.

— Пассажирам перейти на левый борт! — кричал Саранчин. — Быстро! Быстро! Живей! — кричал он по-командирски. Практика…

Фомичев вслушивался в разговоры, сам принимал в них посильное участие, а на самое главное: подняться в капитанскую рубку и вручить Серпокрылу его же собственные письма — никак не мог решиться. Пришла ночь. И ночью куда-то приставали. До Фомичева доносились сквозь сон голоса, глухие стуки какие-то, что-то сгружали, грузили вновь.

Немало было остановок и днем. Похолодало, приближался север. А река все бежала и бежала перед теплоходом, деля мир надвое. Да, да, она действительно напоминала резкую, мужественную морщину на высоком челе серьезно задумавшегося человека.

«А все-таки, — думал Фомичев, — при всем при том, что обманул меня Бронников, — в известном смысле он оказался прав. Нюхну я ветерка в этой командировке, атмосферки сибирской крепенько хвачу, атмосферного давления, иначе говоря…»

Белая кромка появилась у берегов, ледяной припай. Забереги… Поднялся внезапно ветер, по реке запрыгали волны, настоящие, с желтоватыми, закругленными барашками. Зато комаров не стало. Пристань. Телеантенны на черных деревянных избах-сараях. Пристань. Дети на высоком берегу выстроились, будто пестрый забор. Еще пристань. Деревья, избы под шифером, лодки на отмели. Еще пристань… К этой «Ударник пятилетки» подойти вплотную не смог. Из-за мелководья. Разлилась река. Пассажиров — двух мужиков городского вида, с портфелями, трех женщин, нескольких детей с куклами и игрушечными ружьями — брали с моторных шлюпок. Перебирая руками по борту, то и дело валясь обратно на сиденья — волна! — новые пассажиры добирались до штормтрапа, с визгами, с испуганным смехом, с чертыханьями переваливались через борт.

— Осторожно! — гремел усиленный рупором голос Серпокрыла. — Штормтрап придерживайте! В шлюпке! Штормтрап, говорю, придерживайте!

Высадив пассажиров, моторки разворачивались, делали прощальный пируэт и уносились, оставив за собой синее облачко бензиновой вони и радужные кляксы на пляшущей, гневающейся воде. У одного моторка никак после выгрузки не заводилась. Он дергал за шнурок, дергал, дергал… Из сил выбился. Пассажиры уже советы, перегнувшись через борт, подавать стали. Наконец мотор затарахтел, заплевался голубым дымом. Шлюпка унеслась. Далеко уже унеслась, однако развернулась — и назад.

— Проститься забыл! Зина! Катюша! Всего вам! Счастливо!

— Счастливо оставаться!

И снова унеслась шлюпка. Двинулся дальше и теплоход. Фомичев до самого горла затянул молнию на куртке. Холодно Пойти спать завалиться? Или в ресторан, обедать? С дымящимся ведром в одной руке, с тряпкой в другой, всхлипывая, шел ему навстречу Митя Саранчин.

— Эй, командир! Кто обидел?

Поставив ведро, Митя освободившейся рукой стал тереть мокрые глаза.

— Ладонь у меня после машинного отделения грязная была, масленая.

— Ну?

— Ну, полез я на спецпалубу и к белой переборке нечаянно прикоснулся… — он всхлипнул.

— Ну?

— Отпечаток остался, — всхлипнул он. — Капитан увидел… Кто сделал? А никто не сознается. — Митя опять всхлипнул. — Я говорю: товарищ капитан, сейчас смоем! Бугаевский, кричу, Гармаш, быстро — за горячей водой и тряпкой! А он: отставить! Всех практикантов сюда!

— Ну?

— Ну, вызвал я всех. Даже Катьку из камбуза. Велел он всем ладонь к отпечатку приложить. Ни у кого не сошлось. Тогда он мне велел. Я и приложил…

— Ну?

— Сошлось… — Взяв ведро, всхлипывая, Саранчин полез по крутой лестнице наверх, на спецпалубу.

Фомичев решил еще немного погулять, нагулять аппетит, и в поисках безветренного места вышел на самый что ни на есть ветер, на нос теплохода. Нахохлившись, съежившись, запахивая на груди раздувающийся плащ, сидел там на скамье человек с желтыми усами. Быстро что-то писал. Ветер вырывал из-под пера страничку блокнота, безжалостно ерошил волосы.

— Все пишете? — спросил Фомичев. — На карандаш берете? На промокашку? А что пишете?

Человек заулыбался.

— Хотите, прочту вам кусочек? — И прочел: — «Теплоход разворачивался. Открылось небо. Два зеленых берега, сходясь далеко впереди, создавали широкую панораму зубчатых лесов. Цвета начищенной бронзы закат просвечивал сквозь…»

— А дальше? — спросил Фомичев.

— Дальше я еще не написал, — развел руками Желтоусый и в доказательство показал пустые страницы.

Фомичев отправился к себе, улегся, подложив под голову руки, задумался. «Почему Заикин показал тогда пальцем совсем в другую сторону? Ведь Анатолий упал не там… Почему же?.. Ошибся Заикин? От волнения? Или… А может, это он… Он — Анатолия? — Фомичев сел на постели, вновь и вновь перебирая в памяти уже потускневшие подробности того давнего дня. — Неужели Заикин? Вынырнул откуда-то: «Там… Там!» — и темным, грязным пальцем показывает в противоположную сторону. Почему? Фомичев снова улегся, полежал с закрытыми глазами, снова вскочил, вытащил из-под столика рюкзак, достал письма. «Прочту!» Стал торопливо с пропусками, пробегать их, боясь, что не хватит духа. Чужие же письма!..

«…Я старался воспитать тебя человеком аккуратным, знающим, что почем. Знающим свои силы, свой потолок. Но я мало чего добился. Потому что ты всегда поступал и себе, и мне назло, боялся высоты, но лазил…»

Так, это. Фомичев уже читал. Дальше, дальше.

«…И твой внезапный отъезд из дому. Зачем? Разве, в конце концов, и живя в Тобольске, ты не мог бы найти свою судьбу? Здесь сейчас тоже все вверх дном перевернулось, а тебе же такого рода бедлам по душе. К тому же, живя дома, большую часть своего заработка ты мог бы откладывать. Может, тебе почему-то трудно со мной в одном доме жить? И этот вопрос можно было бы решить. Ну, хочешь, я вернусь на реку? Я же знаю, тебе не нравится, что я копаюсь после завода на грядках, что соседка называет меня «фермер». Но ведь если я вернусь на реку, с этим будет покончено. И ты почти не будешь меня видеть…»

Фомичев вздохнул, отложил прочитанное письмо на столик, взял другое. И это он тоже прочел с внутренним сопротивлением, торопливо, по диагонали.

«Вопросы, задаваемые тобой, — законные. Я это… Но мы по-разному это… Для тебя понятие «мать» связано… с тем, что это тебе неизвестно и гложет любопытство. А может, что-то больше, чем любопытство? И вот ты пристал, как говорят, с ножом к горлу: кто моя мать? А для меня… Толик, пойми, когда я ночью поправлял тебе маленькому одеяло, ты спросонок называл меня «мама». И я в самом деле не только отец тебе, но и мать. Почему… Но если ты так… В конце концов все выложу. Ничего такого… Случай. Жизнь. Сообщи мне, что… И я тут же все тебе…»

Фомичев положил на столик и это письмо. Ясно, все теперь ясно. Сын, разумеется, настоял. Отец ему все в очередном письме выложил. Именно это письмо Анатолий, вероятно, и пустил тогда по ветру. Разорвал и швырнул с буровой. Фомичеву душно вдруг стало в маленькой каюте. Он повертел металлическую ручку под столиком, стекло медленно опустилось, исчезло. Кто-то постучал в дверь.

— Войдите!

Дверь открылась, вместе с ударом сквозняка, пригнувшись, чтобы не задеть головой косяк, вошел капитан.

— День добрый! — сказал он, поспешив закрыть за собой дверь.

— Здравствуйте, — Фомичев бросил испуганный взгляд на письма. Что такое? Их не было… Он кинулся к окну. Трепыхалась занавеска. А письма? Так и есть — письма уже летели над рекой. В каком-то смысле Фомичев почувствовал облегчение. Капитан их не увидел, не догадался, что он эти письма прочел. Но… «Картошки не достал, письма не вручил…»

— Что? Улетело у вас что-то? — капитан тоже посмотрел в окно.

— Нет, нет!

— Если не ошибаюсь — Фомин ваша фамилия?

— Фомичев.

— Да, конечно. Извините, запамятовал. Мы ведь виделись тогда. На буровой. Помните?

«Я-то помню. Удивительно, что он помнит. Даже фамилию…»

— Не могли бы вы через десять — пятнадцать минут заглянуть ко мне, — сказал капитан, — в мою каюту? Номер шесть. По коридору, справа.

— Мм-могу.

— Жду вас. — Еще один удар сквозняка. На этот раз улететь было нечему. Только занавеска попыталась это сделать, но тщетно.

«Фу-у-у!.. Вот так дела…» Оставшись один, Фомичев снова всмотрелся в пространство над рекой. Где там!.. Канули письма. Он стал приводить себя в порядок, причесываться, застегиваться. Вышел в коридор, нашел шестую каюту.

— Да! Войдите! — ответил на его стук глуховатый голос капитана.

Фомичев вошел и, замешкавшись в двери, несвязно поздоровался. Хоть это и неприлично было, он не мог оторвать взгляда от стола, уставленного тарелками с едой, стаканами. Посредине многозначительно возвышался бумажный мешочек.

— Может, пообедаете со мной? Вы еще не обедали?

Сели. Фомичев в кресло, а капитан на постель, к задернутому занавеской окну. Из бумажного мешочка была извлечена пузатенькая бутылка «плиски». Не чокаясь, выпили. Закусывали молча.

— Видите ли, — неторопливо справляясь с котлетой, произнес капитан, — перед тем, как… Незадолго до того, как… — он смотрел в одну точку. — Скажите, не получил ли Толя перед тем, как… письмо? — Он по-прежнему смотрел в одну точку и неторопливо ел. — Успел ли Толя его прочесть?

Фомичев кивнул:

— Получил. Я видел — он его разорвал и выбросил. С буровой бросил, клочки разлетелись…

Капитан понурил большую седеющую голову, сошлись на переносице брови. Медленно, дожевывая котлету, двигались его челюсти.

— Значит, прочел, раз порвал. Все ж таки прочел… Эх, лучше бы я не посылал ему письма этого! — тяжелым, пристальным, но как бы невидящим взглядом он уперся в лицо сидящего напротив Фомичева. — С ножом к горлу пристал — расскажи да расскажи. Ну, я и…

Серпокрыл помолчал, потянулся к металлическому телефону, привинченному к стене.

— Фирюза? Принеси-ка… В бумажном мешочке, — и повесил трубку. Снова молчание.

— Скажите… То письмо, последнее… Оно могло?..

Капитан молчал. Мимо окна по палубе кто-то прошел, остановился, прислонилось внезапно лицо чье-то к стеклу, расширенные ужасом, ненавистью глаза. Кажется, тот, что просил у Фомичева бритву. Отшатнулся. Звук торопливых, удаляющихся шагов.

— Не знаю, — выдавил капитан, — не знаю…

Что-то нашло вдруг на Фомичева.

— Не знаете?! Вы… Вы!.. Нотации всякие ему писали! Чтоб аккуратистом был, чтоб большую часть откладывал… За рупь зайца догнать, да?! А он… Он не такой, понимаете вы? Что же вы его под себя, под себя?.. Я не знаю! Я бы!.. Я бы от вас тоже… На край света! Да! Потому что вы… Что вы ему там написали? Что? Говорите!

Капитан даже в лице не изменился. Словно и не услышал сбивчивого фомичевского крика. Думал. Тяжело, неповоротливо ворочались в его голове мысли, воспоминания.

— С четверть века уже прошло, — проговорил он почти спокойно, — я уж и сам позабывать стал. Так… Сказочка… Потому и выложил ему — ничего, мол, такого. Рядовой случай. Я тебе отец, я тебе и мать. Чего нервничаешь? Что тебе за интерес до этого?

В дверь постучали. Серпокрыл, не вставая, протянул руку, отпер. Вошла обтянутая черной водолазкой официантка. С бумажным мешочком. Опалила Фомичева огненным восточным взглядом и удалилась. Капитан вытащил из мешочка пузатенькую «плиску».

— Пить ты не умеешь, — вздохнул он. Но наполнил оба стакана поровну. — Да, четверть века, — повторил он, — давно… И на другой реке было. Я старпомом тогда плавал. Садится однажды на пароходишко наш бабенка. С двумя детьми. По году ребятишкам, не боле. Один черненький, другой рыжеватый. Что ж, спрашиваю, не похожи? Близнецы, а один черненький, другой рыжеватый. И все плачет бабенка эта. Плачет и плачет. А кто ж, спрашиваю, отец их? Отец? Зовут зовуткой, величают уткой. Эх, дура ты, дура, говорю. Ну, пока плыли — помогал я ей, то-се. Играл иногда с черненьким. Хочешь, говорю, отдай мне черненького, он на меня смахивает… — Серпокрыл вдруг улыбнулся. И странно, и до чего же больно было увидеть это суровое каменное лицо улыбающимся. У Фомичева запершило в горле. Но жалеть капитана тоже нельзя было, нет.

— Многие советовали мне в детдом его отдать, — произнес капитан, — а я не отдал. Разузнал, как усыновление оформить, все чин чином. Толиком его назвал. Тоже, конечно, намыкался сперва. С непривычки. Когда бобылем был, хоть и не бог весть какой ухарь, а нет-нет да и стирала мои рубахи какая-нибудь. Ну, а отцом-одиночкой стал, забыли они ко мне дорогу. На черта, мол, сдался! Толик сперва со мной плавал. Потом, значит, домик я купил. На несколько лет пришлось реку бросить. Потом снова плавал, снова бросал… — он махнул рукой.

«Вот и зря, что в детдом его не сдал, — думал Фомичев. — Все по-другому вышло бы, лучше».

— Значит… Один вы сейчас. Ну и правильно! — На Фомичева опять нашло. Чертовы бумажные мешочки… Хотелось говорить только правду. — Ну и… Так вам и надо! Вы же… Подумаешь, усыновил. Лучше в детдом его сдали бы!..

Капитан вздохнул:

— Да, пока я один.

«Пока? Что он еще задумал — угрюмый Серпокрыл?»

— Может, еще кого усыновить хотите? Не нужно!

…Часа в три ночи Фомичев проснулся, поворочался. «Значит, Серпокрыл-старший тоже считает, что Анатолий… Что он сам… А если Заикин все-таки? Если?.. Впрочем, — подумал он, — теперь все это не должно меня занимать, не касается меня. Отрезанный ломоть я. Даже ради установления истины не вернусь я в Заполярье. Достаточно с меня той истины, которую я уже установил, того, как обдурил меня, отделался от меня ради Лазарева начальник НРЭ». Фомичев потер лоб, голова трещала немилосердно. Чертовы бумажные мешочки! Постепенно он припомнил и другие подробности вчерашнего обеда-ужина у капитана и почувствовал, что краснеет. Оделся, вышел на палубу. Одно лишь живое существо — сам теплоход нарушал безжизненное однообразие окружающей его пустыни. Изборожденная струями дождя даль реки, непроглядный клубящийся туман по берегам. Дождь хлестал по палубам и белым переборкам упрямо движущегося вперед судна. Какая-то фигура метнулась вдруг с пассажирской палубы вниз, глухо загрохотала под ногами железная лестница. Кажется, тот, что бритву у Фомичева спрашивал. Чокнутый какой-то. Вобрав голову в воротник, Фомичев быстро взбежал наверх, в рубку, и поскорей захлопнул за собой дверь.

— Можно?

Капитан оглянулся. Помедлил… Кивнул. Он был в тулупчике, в ушанке. Спокоен, собран и, кажется, свежевыбрит. Такого бутылочкой «плиски» не свалить.

Рулевой, замерший у пульта. Рычаги, маховики, ручки… Светятся, мигают разноцветные лампочки приборов. Легкое, ровное гудение. Пепельница полна окурков.

— Право руля, — сказал капитан негромко.

— Есть право руля! — откликнулся рулевой.

Взяв со столика большой черный бинокль, капитан посмотрел на мглистую завесу дождя.

— Мм… Так держать!

— Есть так держать!

Фомичев тихо стоял сзади, смотрел. Слушал. Украдкой приложил глаза к резиновому окуляру локатора. Светящаяся зеленая стрелка прошлась по экрану, на мгновение высвечивая темные силуэты берегов. Раскрытая лоция лежала рядом, на другом столике. «Лист 58». Тщательно вычерченный участок реки с протоками. Похоже на кровеносную аорту. Или на нервное волокно.

«Берега низменные. Поросли кустарником. Предупреждение — суводи. Остерегайтесь песчаной отмели, отходящей от ухвостья острова Сыро-Пугор…»

— Повалки нет на картушке!

— На румбе?

— На румбе триста сорок!

— Левее!

— Есть левее!

«В русле имеются камни, — читал Фомичев лоцию, — гарантированные габариты судового хода не установлены… Имеются каменистые огрудки… Остерегаться каменистых высыпок из речек у правого берега…»

— Три градуса левее!

— Так держать!

— Выдерживаю!

Мальчишеское волнение охватило Фомичева. Почти ничего не видно было впереди. Дождь, белесая мгла. Да-а-а… Атмосферное давление — будь здоров! Сибирское, что называется!

Капитан то к окну, то к локатору подходил, задевал при этом лежащий на пульте бинокль. «Как бы не уронил», — невольно сжался Фомичев. А сказать, вмешаться — не посмел. Но вот капитан снова взял в руки бинокль, и у Фомичева отлегло от души.

— Товарищ капитан… Андрей Константинович… Я… Я вам… Не совсем… — Пауза. Вздох. — Скажите, — произнес он наконец, — а каменистые огрудки — что это?

— Лед камни большие тащит, — спокойно ответил Серпокрыл, — всякий раз они на другом месте.

— А… А суводи?

— Кружит когда… Водовороты.

Камни, возникающие всякий раз на другом месте, суводи, втягивающие в свое безжалостное, неумолимое кружение… Отмели… Сколько же опасностей таится на пути теплохода, идущего по реке, на пути Земли в движении ее по Вселенной, на пути человека, живущего…

Фомичев чихнул…

Вот уж не думал он, не гадал, что дважды в течение нескольких дней побывает в городе Ханты-Мансийске. Сначала в авиапорту, а теперь в речном. Дождя уже не было, но влажный воздух так и поблескивал, насыщенный невидимыми капельками. Да и небо хмурилось, как бы раздумывая — а не обрушиться ли снова на головы людей ливнем. Принарядившись, приняв на всякий случай воинственный вид, сошла на берег Егоровна. За компанию и Савельева с внуком прихватила. Все не так страшно. И Фомичев с ними. Миновали арку деревянного вокзала, вышли на песчаную площадку. Стали оглядываться. Фомичев первый заметил седобородого старика, левый глаз у которого отсутствовал, словно бы тестом был залеплен. На пиджаке, под бородой, — облупившийся, почти белый орден Краской Звезды. Обратил на него внимание Егоровны. Та отрицательно покачала головой:

— Что ты! Бородатый, старый… Нет! — но взгляда от старика не отвела. Всматривалась, всматривалась. Охнула вдруг. — Кондауров! — вскричала. — Это ты, што ль?

Старик тоже вгляделся. И он, видно, глазам своим не поверил. То бишь глазу своему единственному. Шагнул…

— Наташа?!

— Узнал? Да, Наталья Егоровна… Ну, здравствуй, што ль! — Глаза у Егоровны повлажнели. Целоваться и обниматься они не стали, даже руки друг другу не подали, только смотрели, смотрели. — Чего ж ты один явился? Где ж молоденька-то твоя? — Она демонстративно заоглядывалась. Савельев, Фомичев и Вовка тоже заоглядывались. Интересно, что за красавица отбила Кондаурова у Егоровны, которая и сама его до этого отбила у подруги Тани.

— Это Раиска-то? — удивился старик. — Давно уже похоронил. Лет с десять, — вздохнул он. — Да и ты ведь одна.

— Я? — воскликнула Егоровна. — Я не одна! Где ж я одна? Никифор Анисимович! Вовка! — позвала она. — Фомичев! Подойдите поближе, познакомьтесь!

Познакомились. Помолчали.

— А в Березове, — сказал Вовка, — у Егоровны с дочкой встреча, а в Салехарде — с Феликсом.

— Капитолину увидишь? — оживился Кондауров. — Ей сколько годов сейчас? Уже под сорок, чай? А Феликс — это кто?

— Внук твой, Кондауров, — проговорила она сквозь слезы. — Ох, Кондауров, Кондауров… — отвернулась и стала всхлипывать в голос. — Видно, в самое лучшее свое приоделся, раз орден нацепил, — приговаривала она сквозь слезы, — а уж такое старье — в утиль не жалко. Замызганное все, драное, ботинки дырявые. Шнурки-то хоть поменял бы. Ботинки черные, а шнурки желтые. А сам-то — худой, в бороде спичка горелая застряла… Ох, Кондауров, Кондауров! Пенсию-то получаешь?

Он, не отвечая, махнул рукой. И хотя она стояла боком к нему, хоть и не глядела на него — дошел до нее этот равнодушно-отчаянный, вялый жест. Покивала понимающе. Стала утирать краем платочка слезы.

— Может, не следовало мне у Тани тебя отбивать, — проговорила она с шумным протяжным вздохом, — может, иначе жизнь твоя сложилась бы. Ведь по сей день дура старая, Танька-то, помнит тебя. И любит.

Старик встрепенулся.

— Таня? Это какая же? — переступил он с ноги на ногу. — Казначеева, что ли? Ну?! Смотри ты… Жива? Слышь, Наталья, ты мне ее адресок дай. Она где сейчас живет?

В один момент Егоровна как-то подобралась вся. Сузились глаза, поджались губы.

— Адресо-о-ок! — протянула она. — А я почем знаю? Поди поищи по свету Татьяну свою. Только поторопись!..

— А я знаю, где Таня живет, — произнес Вовка, — это такая старая-престарая, в валенках, да? — Но дед дернул его за руку и быстро отвел в сторону. Стал ему выговаривать там, разгневанно грозить пальцем.

Фомичев не знал, как быть. Оставаться? Уйти?

— А эти товарищи тебе кто? — спросил Кондауров, поглядев на Савельева с внуком и переведя взгляд единственного своего, слезящегося глаза на Фомичева.

— Да никто они мне, — с внезапной горечью призналась старуха, — едем вместе. Одна я… Так же, как ты…

— У тебя дочь. Внук…

— А у тебя? — усмехнулась она. — Ведь это же и твоя дочь! И внук твой!

Фомичев незаметно отошел в сторону. Это верно — чужой он человек, посторонний. Рядом, щелкнув раскрывшейся дверцей, остановился автобус. «Речной порт — Аэропорт». Интересный маршрут. В него вмещались оба посещения Фомичевым города Ханты-Мансийска. Вошел в автобус. Кондукторша протянула ему в обмен на пятак билет. Взглянул на цифры — счастливый. Проверим!.. Розовый, точно после бани, здоровяк показывал всем желающим, давал потрогать приобретенную им на речном вокзале с рук бесхвостую шкурку белого песца.

— Всего за четвертной! — ликовал он. — То есть за двадцать пять целковых!

— Так ведь без хвоста!

— Э, с хвостом охотник тридцать пять просил! Хвост шел отдельно!

Розовый здоровяк примчался из аэропорта — нелетная погода, рейс задерживается — к реке, в Самарово, за что и был наказан приобретением бесхвостого песца. Фомичев, сойдя с теплохода — стоянка полтора часа, — решил хоть мельком осмотреть город, для чего пересек его в обратном направлении, от реки до аэропорта. На некоторых остановках он выходил. Заложив руки в карманы, осматривал деревянные дома. Задирать голову для этого нужды не было. Дома были большей частью одноэтажные. Повсюду — в магазинах, скверах, у книжных и табачных киосков — ему попадались знакомые лица. Это разбрелись по городу пассажиры с «Ударника пятилетки». И могло поэтому показаться, что город это свой. Вот путешественники Савельевы идут, дед с внуком, держа друг друга за руки. Пальцами на достопримечательности друг другу показывают. Вот с авоськами, полными копчушки, бегут, наступая на собственные клеши, юнги-практиканты. Копчушку где-то раздобыли, орлы. Вот медленными шагами командора — в шляпе, галстуке, темных очках — движется улицей вербовщик Тутуев. Что там деревенские, даже у жителей окружного центра возникает при виде его желание поехать на строительство Хин… Хик… Химкомплекса!.. Легче построить, чем выговорить. Ба! Сам капитан Серпокрыл почтил город своей персоной. Значит, на теплоход можно не торопиться, без капитана не уйдет. Но что это? Что за странные покупки в руках у капитана?! Детское ружьецо, мишка, лопатка, целлофановый мешок с разноцветными кубиками и, в довершение всего, целая гирлянда воздушных шаров. Для кого это он? Может, попросил кто-то? Мда-а-а…

Но вот наконец аэропорт. Фомичев походил вокруг клумб, потолкался в кассовом зале. «Не купить ли билет? Через пару часов всего — в Салехарде. На теплоходе ведь еще больше суток тащиться». Но благоразумие одержало верх. Нелетная погода. Можно и на трое суток здесь застрять.

— За четвертной! Представляете? — ликующе рассказывал заскучавшим транзитным пассажирам розовый здоровяк. — Я даже удивился! Ведь мех! А что хвоста нет — так жинке на муфту и без хвоста хватит!

— Слышь, друг, — остановил его Фомичев, — есть предложение. Давай расходы пополам и выпустим его на волю. Пусть бегает!

Здоровяк несколько секунд думал.

— Кого?

— Да песца!

— Так ведь… Он же!.. На сколько спорим?

— На четвертной!

— Идет!

Вышли во двор, нашли малолюдное тихое место. Положили бесхвостую шкурку на землю, расправили ей лапки. Повернулись спиной к ней.

— Три! — сказал Фомичев. — Два! Один!

Разом оглянулись. Песца не было. Ошеломленный здоровяк расстегнул на внутреннем кармане пиджака английскую булавку, вытащил двадцать пять рублей. Фомичев стал было отказываться, но здоровяк, порозовев еще больше, настоял.

— Главное, никто не поверит, — посетовал он.

— Я бы поверил.

Пора было возвращаться на теплоход.

…Утром следующего дня сошел в Карымкарах печальный вербовщик Тутуев. В Березово, в связи с паводком, добраться до берега можно было лишь по залитым водой, шатким мосткам. Егоровна на это не решилась. Но уверяла, что не шибко горюет.

— По Лехе, што ль, соскучилась, по зятьку драгоценному? На слово поверьте — ни капли! А Капитолина… Что ж, муж да жена — одна сатана. Четырнадцать лет мать не видала, авось не помрет, если и нынче…

В эту минуту появились на борту дочь Капитолина с мужем Лехой. Сами пришли. Словно бы и не было никаких конфликтов в прошлом, дождавшись своей, после жены, очереди, пятидесятилетний Леха прочувствованно облобызал дорогую тещеньку и с разгону стал жать руки и похлопывать по плечам всех оказавшихся поблизости. Солидный товарищ, уже с брюшком. В кожаном полупальто, в пыжиковой шапке.

— Возражений, мамаша, не принимаем! — заявил он авторитетно. — Собирайте свои личные вещи — сходим! На берегу «Жигули» четыреста восьмые ждут, цвета мороженой рябины, через горком профсоюза получил. Да, да! Автомобиль личного пользования! Доставим вас с ветерком! Поживете у нас, отдохнете, наберетесь сил!..

— И впрямь, мамочка, собирайся! — обнимала Егоровну круглолицая, бокастая Капитолина. — Мы тебя уже давно думали пригласить, и очень хорошо, что ты…

— Да бог с вами! — отмахивалась от них, счастливо смеясь, старуха. — Билет у меня, ехать надо, аж до Салехарда! А вы — чтоб собиралась! Какой еще автомобиль? Укачивает меня на них! Да и по мосткам этим мне не пройти. Феликс-то что пишет? Увижу я его в Салехарде?

— Сомневаюсь, мамочка. Ты себе не представляешь, какая у них, в ГПТУ, исключительная загрузка! Лепка, резьба по дереву, диалектический материализм…

— Ну, ну, телеграммку он получил. Авось прибежит на минутку, бабушку повидать. Может, и не придется больше. Напоследок…

— Ах, мамочка! Ну что ты такое говоришь?!

Больше всего огорчало Леху, что старуха не увидит его «Жигулей» четыреста восьмых. Кажется, век бы холил и нежил он Егоровну, только бы замочила она ноги на мостках и поглядела на предмет его гордости.

— Ну ничего, я на пригорок взлечу, вы и поглядите, — утешился он малым, — красненький такой «Жигуленок», цвета мороженой рябины.

И в самом деле, когда отплыли, пошли дальше, на Салехард, по левому берегу некоторое время следовал за «Ударником пятилетки» алый с золотым отливом, рябиновый автомобиль.

— Неужто не сможет Феликс? — вытирая глаза, спрашивала обступивших ее пассажиров Егоровна. — Загрузка у них, вишь, исключительная. Неужто не прибежит бабушку поглядеть?

18-б

— Второй день по Оби идем, — проявлял свою накопленную в путешествиях эрудицию дед Савельев. — Вода черная. В Оби — вода черная, в Иртыше — бурая была. Иртыш — он землерой, берега размывает, рушит, отсюда и цвет. Ангара — она янтарная. Лена? Насчет цвета трудно сказать… Но извилистая. Амур? Наш берег от Хабаровска высокий, а китайский плоский. Фанзы их видно. Как это в песне? На высоком берегу Амура… Или еще песня есть: нам сверху видно все, ты так и знай! Вовка! — воскликнул он внезапно. — Ты куда хлеб с маслом дел?

— Съел.

— Не ври! Такой кусище взял пять минут назад и… Отдал кому? Или выбросил?

— Выбросил. Мне расхотелось.

— Зачем же выбрасывать?! Ты разве не знаешь — выбрасывать хлеб не к добру. Хлеба не будет!

— Ну да, не будет, — засмеялся Вовка, — в магазине купим!

— Слыхали? Что скажете? — оглянулся Савельев в поисках союзников. — Вот вам новое поколение. В магазине купим. Ничего не понимают, ничего не ценят. В войну бы такой ломоть пшеничного, да с маслом!

Пассажиры подхватили предложенную тему с удовольствием.

— Не понимают, нет. Булки на дереве растут.

— Да они горя не видели, вот и привередничают. Ананасы им подавай, фейхоа!..

— А что это такое — фейхоа? — заинтересовался Вовка.

— В Абхазии растет, вроде сливы. Очень вкусная, сочная.

— В войну, помню, жуешь черняшку, жуешь, а проглотить жалко. Удовольствие-то растягиваешь, растягиваешь… Я тогда на минно-снарядном участке работала, в пятнадцать-то лет.

— Что в тылу, что на передовой, — согласился Савельев, — и в прошлую войну, и в позапрошлую, гражданскую — всегда голодно было. Вот белых, например, взять. Те хорошо питались. Зарубишь какого-нибудь, а на нем фляга со спиртом, галеты, шпик…

— Деда, ты про белых уже рассказывал, ты про немцев расскажи.

— А что немцы? То же и у немцев. Шпик, галеты… Вместо спирта — шнапс.

— Пить-то его можно — шнапс? — поинтересовался кто-то.

— Слабенький… — поморщился Савельев, — но за неимением спирта… Да-а-а… — задумчиво протянул он. — Как сейчас помню — Одер мы перешли. Лед уже гнулся, к весне дело. Возле Кюстрина… — Он надолго замолчал.

— Деда, а дальше? Что дальше было?

— Что ж дальше? Дальше были Коттбус, Люббен, Люккау, Финстервальде…

— Ух ты-ы-ы! Сколько-о-о!..

— Учись хорошо, Вова, — сказал кто-то наставительно, — тогда и ты там побываешь!

— Потому мы и людьми стали, — невесело вздохнул кто-то, — что горюшка хватили, войнами этими намучены. Душа-то рваная вся, с пол-оборота и на плач отзывается, и на песню.

— Деда, я тоже хочу человеком стать! Пусть и сейчас война будет!

— Типун тебе на язык! — послышалось со всех сторон.

— Тьфу! Что выговорил! — возмущались одни.

— Несмышленыш, — пытались объяснить Вовкины слова другие.

Новая пристань возникла справа по движению теплохода. Послышались команды капитана:

— Почту приготовьте, боцман! Почту!

Берег все ближе. Мальчик в ушанке подъехал на унылой бочкообразной лошаденке, ждал. Лег на спину лошади, ноги вытянул, как на диване. Она стояла смирно, равнодушная ко всему на свете. Несколько домиков в отдалении. Ближе, ближе, пристали. Грохоча ботинками, с вытаращенными от восторга глазами пронеслись вдруг по палубе юнги. Впереди всех Саранчин.

— Там человек прячется! Внизу, в ящике! — вопил он радостно. — Я уже давно за ним… Как пристань — он прячется. Товарищ боцман! Товарищ капитан!

Словно ветром сдуло куда-то Вовку.

— Вова, — оглядывался по сторонам дед, — Вова! Вы внука моего не видели? Вова!

Сбежалась команда. Столпились пассажиры. Спустился капитан.

— Тихо! — поднял он руку. И столько спокойной, хмурой силы было в его голосе и сутулой, кряжистой фигуре, что все без исключения подчинились. Замерли.

— Там, — шепотом произнес Митя Саранчин, показывая пальцем, — ой, вот он!

— Назад! Все назад! — послышался чей-то хриплый, высокий до визга голос. — Назад, говорю! Расступитесь! А то я его оглушу! Слышите, назад! Дайте пройти! — Одной рукой — левой, обмотанной грязным бинтом, — он прижимал к себе плачущего Вовку, нес его, прикрывался им. Другой… В правой у него была железка.

«Это тот, — узнал Фомичев, — тот, что просил бритву… Ах… Гнусь болотная!»

— Отпусти мальчика! — пробивался Фомичев сквозь толпу. — Попробуй только, гад!

— Назад! — попятился тот. — Назад! — и поднял руку с железкой.

— Назад, Фомичев! — крикнул и капитан. — Не подходите! Никто не подходите! Я сам…

— Вовка! Вова! — кричал дед Савельев. — Ах, Вовка, Вовка… — Его удерживали, не пускали. — Что ты наделал, Вовка?!

— Деда, — отозвался мальчик сквозь слезы, — у него шесть пальцев на левой. Я посмотреть только… Я не знал… Я думал…

— Отпусти ребенка! — крикнул Серпокрыл. — Отпусти, слышишь?

— Нет! Нет! Дайте уйти! Я за себя не отвечаю! Мне терять нечего! Я… Меня…

«Какое же у него лицо поганое, — с изумлением всматривался Фомичев, — белое, как бумага. И глаза белые… Плачет… Вот гнусь!..»

Они плакали оба. И Вовка, и этот человек. Четыре пальца его левой руки были забинтованы. За исключением большого пальца и мизинца. Да, шестипалый!

— Ладно! Иди! — сказал Серпокрыл. — Проходи! Ну! Только учти… Если… Если тронешь… Иди! Расступитесь! Пропустите его!

Озираясь, захлебываясь подавленными рыданиями, Человек, Который Просил Бритву быстро прошел меж двумя группами тут же сомкнувшихся за его спиной людей, повернулся лицом к ним, попятился, быстро оглядываясь, чтобы не споткнуться. Все молча, тяжело, часто дыша, двинулись за ним. Мальчик на лошади все еще полулежал, как на диване, с интересом следя за развитием событий.

— Слезай! — крикнул ему Человек, Который Просил Бритву и сдернул его с лошади. — Назад! — крикнул он горлом. — Не подходите! Капитан, скажи им! — опустил Вовку на землю, но, продолжая держать его за воротник, вдел ногу в стремя, подпрыгнул раза два, уселся верхом. — Капитан! — крикнул он, всхлипывая. — Я пацана не тронул! Будь человеком — не сообщай! По рации не сообщай! Будь человеком! — Ударил лошадь пятками своих тапочек в бока. Еще… Изо всех сил. Она резво тронулась с места. И только тогда он выпустил Вовкин воротник. Пассажиры, команда бросились к мальчику, окружили его. Кто-то хотел было бежать дальше, но остановились. Разве догонишь?

— Не уйдет, — посмотрел капитан, — тут не убежишь. Некуда.

— Почта нам есть? — спросил мальчик, оставшийся без лошади. — Я за почтой приехал. А этот, — кивнул он вдаль, — он что — с вами поедет? Или здесь останется?

— Пойдем, возьмешь почту, — сказал Серпокрыл. — Он здесь временно останется. Боцман, займитесь почтой!

Шумно обсуждая происшедшее, хохоча, ероша Вовке волосы, все двинулись на теплоход. Кто-то воспользовался случаем, отбежал, стал за дерево…

— У него на левой руке шесть пальцев, — рассказывал Вовка, — деда, правда-правда! Я считал!

— Это ему ты хлеб с маслом таскал?

— Ага! Он кушать хотел. Тащи, говорит, поесть, а то пальчик не покажу. — Вовка уже успокоился, улыбался, сиял, довольный общим к себе вниманием. — Деда, я маме и папе не расскажу, не бойся!

У Фомичева же на душе было как-то пусто, кисло как-то. Он не мог отделаться от мысли, что всего этого могло и не произойти, если бы… Если бы он сразу, не куражась, без глупых шуточек, пообещал бы Шестипалому бритву. «Сейчас добреюсь и тебе дам. Только по-матросски: кто последний бреется, тот бритву моет. Идет?» Вот как надо было сказать. Стал бы Шестипалый бриться, разговорились бы. Глядишь, и все бы иначе вышло. А то ведь вон как… На всем теплоходе один лишь несмышленыш Вовка откликнулся, навстречу ему, хмырю этому, пошел, помог. За что чуть было не поплатился… Неужели посмел бы Шестипалый? Ребенка, таскавшего ему хлеб с маслом? Черт, если бы не трезвая, холодная сила капитана…

19

Бондарь выпрыгнул из повисшего в воздухе вертолета в размятую гусеницами, колесами и сапогами грязь, отбежал.

— Обратно полетите? — приоткрыв дверцу кабины, крикнул Фаиз.

— Сегодня — нет!

Вертолет взвился. Переждав, пока утихнет вызванная его винтами буря, Бондарь выпрямился, оглянулся. Здоровенька була, Сто семнадцатая! Никто его не встречал. И Бронникова не видно что-то. Гм… Ну-ну, ничего. Но куда идти все-таки? В диогенову бочку бригадирского вагончика? Или прямо на буровую? Станок на буровой не работал, тихо… Инструмент меняют? А может, все уже?.. Может, Бронников, того, сдался?.. Польстился на пузыри?.. На запах?.. Бондарь торопливо зашагал к бочке. Сбивая грязь, постучал сапогами по железной ступеньке, вошел. Бронников сидел у рации.

— Ух ты! — воскликнул он как бы с удивлением. — Какими судьбами? Чего это ты? — И, наблюдая за тем, как Бондарь снимает куртку, стягивает болотники, подбирает в углу тапочки, чтобы впору были, смотрит на свет стакан, наливает в него водички из графина, с удовольствием пьет, — следя за всеми этими его манипуляциями, не скрывая радости, он тем не менее подначивает Бондаря, добродушно язвит: — Вот не ожидал! Ей-богу! Хотя что это я?.. Все понятно! Добыл толику дизтоплива — и сюда, на горячую точку планеты, поддержать мой дух личным присутствием. Что ж, я Чапай, ты — Фурманов. Так и надо…

— Я, Бронников, не Фурманов, — с удовольствием опорожнив стакан, сказал Бондарь, — а ты, извини, не Чапаев. Просто приглядываюсь я к твоему стилю работы. Может, и на самом деле придется когда-нибудь на твое место сесть.

Бронников озадачен. Он засмеялся, но с некоторым удивлением.

— Вот как? Ловко! А нас, грешных, куда прикажете? На мыло?

— Зачем! Вас… Вам, по всей вероятности, Эдуарда Илларионовича сменить придется.

Бронникова это заинтересовало. И кажется — не только в порядке шутки.

— Снимут его, думаешь?

— Ну что ты, что ты! Просто… На повышение Лепехин пойдет. В верха!

Они дружно расхохотались. Даже слезы выступили. Очень смешным показался им такой поворот дела. Хоть и не лишенным оснований…

— Говоришь, на мое место? А что бы ты, Бондарь, — только всерьез — сделал сейчас на моем месте?

— Слушай, что это буровая молчит? — поинтересовался Бондарь вместо ответа. — Инструмент Лазарев меняет?

Бронников не поддался. Ждал…

— Всерьез? Бурил бы, Бронников, дальше! Глубже и глубже! Через весь слоеный пирог! — И Бондарь положил на стол красную папку. — Проштудировал, Николай Иванович! — стал развязывать тесемочки, раскрыл папку. — Иди-ка сюда!

Бронников, опустив глаза, молчал. Какая-то минутная робость, сомнение… Значит, дошло до Бондаря? Поддерживает? Теперь они вместе. Но это не принесло почему-то желанного облегчения. Теперь — если что — он и за Бондаря будет чувствовать себя в ответе. Зачем убедил его, втянул… А вдруг не…

Бондарь понял, кажется, что происходит в душе друга.

— Николай! — позвал он. — Коля, ты меня слышишь?

— А? Да, да, Дима! Что?..

— Вот, взгляни, — приглашающе показал Бондарь на извлеченные из папки фотографии. — Доказательства очевидны, она, нефть-голубушка, даже в породах фундамента должна быть! Взгляни!..

Бронников улыбнулся. На этот раз убеждают его. Комично… Он сидел не двигаясь.

— Послушай, Бронников… — всматриваясь в фото, неожиданно изменил тему Бондарь. — Все спросить у тебя хочу. Какое ощущение, чувство предпочитаешь ты всем другим? Чувство покоя? Радости? Чувство красоты?..

Бронников оглянулся на него с той же, чуть иронической, но благодарной улыбкой. Он чувствовал — плечи его тяжелеют, наливаются новой, какой-то безмерной, свирепой силой. Он чувствовал — ожила, расправила крылья на его лбу морщинка-чайка. Хотелось вскочить, бежать на буровую. Но он продолжал спокойно сидеть у рации, спокойно улыбался:

— Ты уже спрашивал как-то… Сопротивление материалов.

20

Фомичев несколько раз заглядывал в рубку, но на вахте в этот момент оказывался не Серпокрыл. То старпом стоял, то второй помощник. Фомичев до того увлекся поисками Серпокрыла, что забыл о Салехарде. А он вдруг вырос справа, так внезапно и как бы даже некстати, город на высоком обрывистом берегу, знаменитый тем, что расположился на Полярном круге, нанизан на него был, как бусинка на нитку. Склады, серебристые, с ржавыми потеками емкости, краны, краны на пристанях. Обь с Полуем, сливаясь перед городом в холодное, вскипающее желтыми кружевами волн море, в Обскую губу, задерживали лето. И весной-то по-настоящему и не пахло еще здесь. Снег лежал. Бараки, бараки дощатые, дома, окрашенные в голубую краску. Трубы заводские, цеха, ангары, службы — это на берегу. А у берега — не протолкнешься! — кораблики, катера, танкеры… И плоты, плоты… На жидкой, колеблющейся их поверхности — будки, дымок из труб. Прыгают с бревна на бревно люди… Пассажиры «Ударника пятилетки», сгрудившись у левого борта, с жадным любопытством, с некоторой тревогой скользили взглядами по приближающемуся городу. Чем-то он встретит их, как? Уже одетые, готовые к дальнейшему продолжению своего путешествия, стояли Савельевы — дед с внуком. В одной руке у старика — чемодан с продуктами, в другой — Вовкина ручонка. Егоровна… Она этим же теплоходом, через час, обратно поплывет. Вернется по месту прописки. Ждет ли ее внук Феликс на берегу? Явится ли он на теплоход?

— Фомичев, просьба к тебе… Отбей, милок, телеграммку, не посчитай за труд. В Ханты-Мансийск, Кондаурову, значит… — и ссыпала ему в ладонь горсть горячей мелочи. — Слова будут такие: «Тихон, Таня Казначеева, как прежде, живет в Увате». Запомнишь?

— Запомню, денег не надо.

— Как не надо, милок? По три копейки слово, да на адрес еще. Как так не надо? Они бесплатно не принимают…

Перегнувшись через поручень борта, Фомичев пытался заглянуть в раскрытое окно рубки. Но видел только кончик капитанского рупора. Слышал голос:

— Правей! Так держать! Еще два градуса! Правей! На кранцах! Внимание!..

20-а

…Прямо с причала вела наверх, в город, длинная и крутая деревянная лестница. Фомичев — пассажир легкий, стал отсчитывать ступени, как пианист клавиши. Некогда, некогда!.. Домой, в столицу… Иного решения не будет! Ни за что на свете! Семь пятниц на неделе — это не про него. Вот только теплоход с высоты крутой лестницы пытался найти он иногда. Так и тянуло хоть разок еще, на прощанье, бросить на него взгляд. Но где там! Не разглядишь. Воздушный шарик зарозовел внезапно в небе над столпотворением теплоходов, катеров, барж и буксиров. Уж не Серпокрыл ли упустил? Неловкими, огрубелыми пальцами не смог удержать ниточку, вот и выскользнул шарик. А может, капитан нарочно его выпустил? Может, знак какой-нибудь подает? «Я здесь! По правую сторону порта!»

Если попадался Фомичеву на лестнице парнишка лет четырнадцати-пятнадцати, он обязательно задавал один и тот же вопрос:

— Эй! Ты не Феликс случайно? Парень!..

— Сам ты Феликс! У, козел!..

Фомичев бежал дальше. За козла не обижался. В четырнадцать-пятнадцать лет у ребят преувеличенная потребность огрызаться.

— Юра!

Он дернулся, остановился. Вот так встреча! Чуть было мимо не пробежал. На лестнице, с ребенком на руках, стояла Галя Лазарева. А рядом с Галей… Гогуа!.. С рюкзаком и чемоданчиком. Чемоданчик Фомичев узнал — Галин. Из рюкзака торчало что-то, не поместилось. Рыбина соленая?

— Галя?! Володя?! Вы…

Она засмеялась.

— Не фантазируй, не фантазируй! Володя только провожает.

— Я провожаю, — застенчиво улыбнувшись, подтвердил Гогуа. — Мы летели вместе. Утром сегодня прилетели.

— А… Куда вы?

— Я — на «Ударник пятилетки», — сказала Галя.

— На… На… Ку-у-уда?!

— На теплоход. В Тобольск еду.

— В Тобольск?! Зачем?! Почему?! На… надолго?

— Навсегда, Юра! Володя, знаешь, дальше не провожай, нельзя… Ну, прощайте! Да, Фомичев, ты Лазареву не вздумай… Все! — взяла у Гогуа чемоданчик и заспешила вниз.

— Галя! Постой! Галя! — он бросился за ней. — Да ты знаешь хоть, кто… Кто капитаном на «Ударнике»? Там…

Она оглянулась:

— Знаю, понятно. Дедушка Тимкин! Ну, пока, пока!.. А то он там… волнуется… Ждет! — и вниз, вниз, внимательно глядя себе под ноги, не оступиться бы, с чемоданом-то и с ребенком.

Фомичев вернулся к Гогуа, посмотрел на него с недоумением:

— Ты что-нибудь понимаешь?

— Она там работать будет, на стройке. Жилье, говорит, есть. Капитан за месяц только двадцать два часа дома.

— А… А Лазарев?!

Гогуа сделал виноватое движение свободной от рюкзака рукой. Словно во всем этом был виноват именно он. Никто другой. Фомичев вздохнул.

— Так ты… Ты провожал, значит? И… И обратно?.. — Он с ужасом представил, как придется ему изворачиваться сейчас, почему он сам, Фомичев, в Базовый не летит. Небось рад Гогуа, считает, что попутчика в лице Фомичева приобрел. Молча шагали салехардской улицей. Куда?.. Приземистый Салехард. Грязь со снегом. Темнели тонкие хворостины деревьев, выдержавших долгую злую зиму, но все еще недоверчиво, зябко спящих. Голые, темные хворостины. Проснутся ли они?

— А я, Юра, не домой, — произнес Гогуа, — то есть… Ну, не в Базовый. Я, дорогой, туда! — махнул он свободной от рюкзака рукой. — Я… Я на Кавказ, дорогой, к себе!

— Ну-у-у! — протянул Фомичев. — Что, письмо пришло? Из Совета Министров?!

Гогуа вздохнул. Остановился, закинув рюкзак на одно плечо, вытащил из кармана толстенный бумажник, раскрыл. Пачка ассигнаций зарозовела, зазеленела. Телеграфный бланк…

— Читай!

«Выражая вам искреннее соболезнование связи безвременной кончиной Георгия Георгиевича Сванидзе просим срочно прибыть приема дел музея древнего оружия уважением Гамсахурдия».

— Ясненько! Мда-а… Ну, а у нас, у нас там как?

— У нас? Бронников на буровой, Бондарь… Лазареву, сам понимаешь, и сверху и снизу достается. Не больше барана весит, так похудел! А в столовую не ходит, аппетит потерял.

«А она, Галя, в такое время… — Фомичев оглянулся на пристань, на затерявшийся среди множества других судов «Ударник пятилетки». — Бросить мужа в такое время!.. Неужели нельзя было потерпеть? Подождать?..»

— А ты, Гогуа, — сказал он сердито, — а ты? Ты-то — мужчина! Как же ты мог в такое время… В такой момент… — он запнулся. О себе подумал. — Эх-ма!.. Пошли!

Двинулись дальше. Гогуа виновато вздыхал. Деревянные тротуары поверх теплотрасс. «Лесная школа-интернат». Ученики во дворе снежки друг в друга бросают. Это в июне-то. Выскочили в одних рубашонках, как бы не простудились… Собака навстречу Фомичеву и Гогуа шла. Остановилась. Налево — лужа, направо — забор. Не назад же поворачивать. Отступила в лужу. Пропустила людей.

«Хватило бы места, ты что? — посмотрел на собаку Фомичев. — И так бы разошлись!»

«Кто вас знает? — читалось в ответном взгляде ее блекло-желтых глаз. — Может, и разошлись бы, а может, пнули бы сапогом. От греха подальше».

— Понимаешь, дорогой? — вздохнул Гогуа. — Музей… Музей я не могу подвести. Растащат, под склад заберут… При Георгии Георгиевиче я был спокоен. Человек солидный, с опытом, в ДОСААФ ряд лет проработал. А сейчас…

Все ясно с Гогуа. Не нефтяник он в душе, не бурильщик. Другая планида у него, другая страсть. «Экспонатом» называл его Толя Серпокрыл. Нечего, значит, и попрекать его. А вот он, Фомичев то есть, — у него какая планида? Как сам он должен поступить сейчас? Как?

— И потом, — виновато глядя в землю, произнес Гогуа, — незаменимых у нас нет. Вот ты, например, уехал, а ничего… Заикин вместо тебя командует, дорогой. И знаешь, как старается! Ого!..

Ни горечи, ни обиды не ощутил почему-то Фомичев при этом известии. Что ж, правильно. Свято место пусто не бывает. Он только рукой махнул. И свистнул. Заскрипели рядом тормоза. Такси.

— Звали?

— Что?

— Свистели?

— А, да! К почте, шеф, а потом в аэропорт. Побыстрей!

Зашелестел, сливаясь в длинную киноленту, помчался мимо окон машины приземистый Салехард. Снег с грязью… Окна. Вывески. Тонкие хворостины спящих еще деревьев. И вставали над бревенчатыми теремками, росли, не в пример робким деревьям торжествуя над мерзлотой, краснокирпичные и голубовато-серые бетонные коробки будущих зданий, и нетерпеливо двигались над ними стрелы кранов, так нетерпеливо, что квадратные, облицованные плиткой панели отставали, вися на тросах наклонно, парусили против ветра… Почта. Подумал Фомичев, подумал и в корне изменил текст телеграммы. Написал так:

«Тихон, встречай меня пристани обратным рейсом «Ударника пятилетки» Наташа».

Пусть Егоровна сама Кондаурову адрес Тани скажет. Кто знает, может, и не скажет еще, может, подумает?.. Может сама возьмется за Кондаурова своего? Вымоет его, накормит… Да и сама к нему притулится?

Помчались дальше.

— Но вообще-то, — попытался утешить Фомичева Гогуа, — Лазарев не очень Заикиным доволен. Ты, говорит, на чужом горбу в рай попасть хочешь. Хоть бы раз инструмент сам поднял, своей вахтой, все норовишь, чтоб на другую вахту выпало. Вот Фомичев, говорит, так никогда не делал.

— Не делал? — с некоторой гордостью, но и не без сарказма переспросил Фомичев. — В прошедшем времени. Как про… Как будто я… помер, да?

— Ой, ну, этот Заикин! — засмеялся Гогуа. — Там у нас новенькая появилась. На должность помповара, Зое помогает. Тоже, кстати, москвичка, как ты. Так Заикин сразу, значит, к ней вплотную. На абордаж! Про боевое прошлое начал, про наколку на ногах. «Куда идете?» — «Идем налево!» Сапоги, правда, не снимал. А она: «Вам налево? А мне направо! Не мешайте, пожалуйста, приготовлению блюд!» — и с кухни его…

— Что это у тебя из рюкзака торчит, Володя? Рыбина?

Гогуа вздохнул.

— Нет, это кинжал.

Фомичев обернулся, схватил его за плечо.

— Что ты наделал, Гогуа? Ведь…

— Бронников приказал, — не вырывая плечо, вздохнул Гогуа, — ключ, говорит, под ковриком лежит, на лестнице, перед дверью. Зайди и забери кинжал. Я ему: товарищ Бронников! Николай Иванович! Слушай, дорогой! То есть — слушайте! Зачем мне кинжал? У меня в музее много кинжалов есть! Пусть у вас остается. Примету знаете? Сын у вас родится! — Гогуа вздохнул, замолчал.

— Ну-ну! — нетерпеливо дернул его за плечо Фомичев. — А он?

— Ключ, говорит, под ковриком. Не нужно мне кинжала. И не нужно сына. Я, говорит, огурцы люблю.

— Огурцы? — недоверчиво переспросил Фомичев.

Гогуа кивнул. Пальцы Фомичева разжались. Он обессиленно откинулся на спинку сиденья. Вон сколько всего произошло дома, в Базовом то есть, всего за несколько дней его отсутствия. У него было чувство, обманчивое конечно, что не улети он в эту треклятую командировку — и все на буровой, в Базовом, так бы и текло себе с привычной будничностью, ровно и незаметно, как раньше. Как раньше? Он усмехнулся. Ничего себе незаметно! Ничего себе ровно! А если он вовсе в Москву подастся сегодня, тогда что? Жизнь прекратится в Заполярье, что ли? Жизнь не прекратится…

Он распрощался с Гогуа. «Лети, Володя, лети. А то экспонаты там пылью без тебя покроются». Не лететь же с ним, с Гогуа? Какими глазами посмотрел бы Володя на Фомичева. То-то ахнул бы. Может быть, даже в рожу бы плюнул… Пусть один летит. А Фомичев… Ему же в Панх сходить надо! К авиаторам! Картошки не достал, письма не вручил… Так хоть с Панхом уладить. А потом?.. А потом — суп с котом.

…Кто знает, может быть, Володя Гогуа уже в Черном море купался — часов десять прошло, как улетел. А Фомичев все еще пребывал в городе, который, словно бусинка, нанизан был на Полярный круг. Нет, не продление договора с Панхом задержало его здесь. Без Фомичева уже продлили. Сам же Фаиз Нариманович это и сделал. Доставил пассажиров утром, взял кое-какой груз: пятнадцать комплектов легководолазных костюмов, пятьдесят пар автопокрышек, восемь мешков баранок… Ну, и продлился заодно. И теперь до Базового когда еще оказия будет…

— А мне и не нужно в Базовый!.. Я так просто…

— Просто или не просто, — сердито орал человек в черном жениховском костюме, в белой сорочке и в шапке из волчьего меха, — а раньше утра не улетишь!

— А мне и не нужно, вот чудак! Мне в противоположную сторону! Мне… Отсюда не видать. В столицу…

Но человек в черном жениховском костюме и шапке из волчьего меха не желал вникать… Проведя в прокуренных коридорах Панха весь световой день, человек этот ожесточился.

— На свадьбу я опаздываю, на свадьбу! Можешь ты это понять?! На свою собственную свадьбу!!

— Да мне и не в Базовый вовсе, откуда ты взял? В Москву мне! Просто здесь народу меньше, вот и жду… Там, на аэровокзале, не протолкаешься. Вонища!..

Но никакие доводы не воспринимались.

Отлучившись в Салехард за шампанским, Человек в Жениховском Костюме опоздал на вертолет Фаиза и страшно переживал, что торжество могут начать без него. Боялся испортить гостям, собравшимся там на свадьбу, настроение. Действительно, какая свадьба без жениха? Шампанского, несмотря на все его усилия, он добыл в количестве лишь четырех бутылок. Стоило ли лететь вот так, без пальто? К тому же, в связи с задержкой, он отметил свое вступление в брак индивидуально, то есть одну бутылочку вскрыл в коридоре Панха.

— Раньше улечу я! — кричал он, словно кто-то посягал на его место в вертолете. — А потом — кто угодно!.. Меня невеста ждет! То есть жена!

— Но мы же можем лететь вдвоем, — резонно заметил Фомичев. Хоть лететь в Базовый не собирался. — Мест в вертолете хватит!

Нет… Никаких возражений, даже сверхлогичных, Человек в Жениховском Костюме не терпел. Первым должен улететь он. Что ж… По правде говоря, причина у него была уважительная. Раскупорили еще одну бутылочку. Потом еще одну. Осталась последняя.

— Эту я довезу! — обещал самому себе и Фомичеву Человек в Жениховском Костюме. — Чисто символически!

«Так что же делать? — думал Фомичев. — Что?» Проведя на жестких скамейках в коридоре Панха чуть меньше времени, чем новобрачный, он затосковал вдруг по «Ударнику пятилетки». Вспомнилась удобная каюта, ресторан, официантка, обтянутая черной водолазкой… А самое главное, не нужно было экстренно принимать какие-либо решения относительно маршрута. «Странно, — размышлял Фомичев, — стоит мне сейчас пойти на аэровокзал, двести шагов, купить там билет — и уже через несколько часов я буду в Москве. И возврата тогда нет. Совсем другая жизнь пойдет… А если в Базовый улечу с новобрачным этим — то же самое. Совсем другая жизнь пойдет. Совсем другая… Две жизни на выбор!» Он задумался о Гале Лазаревой, о ее сыне… О капитане Серпокрыле… Они тоже выбор сделали. Как же они теперь жить будут вместе? Неужели она не понимает, что стеснит старика? Ну, редко, положим, он появляться будет в однокомнатной своей, а все — не как раньше: из рейса пришел — помылся, прилег… Сейчас в однокомнатной Тимур Степанович царствовать будет. То бишь Тимур Анатольевич. Пеленки будут висеть, форточку не открой. Да и ей, Гале, неудобно будет, если даже на короткое время заявится домой пожилой взрослый человек. Войдет — и сразу в восемнадцати квадратных метрах станет тесно, не повернуться. Вполне возможно, конечно, что капитан вовсе жить в квартире не будет, на теплоход переселится, чтобы не мешать внуку и его матери. Может быть, ему даже приятно это, что приехали они к нему. Наверняка приятно. Игрушек накупил, шариков.

Фомичев подумал, что никогда больше, по всей вероятности, не увидит их, ни Гали, ни сына ее, ни капитана Серпокрыла. Не увидит теплоход, на котором плыл три с лишним дня — тоже, между прочим, кусок жизни. Да еще какой! Страшным показалось ему это ощущение. Словно сказали ему, что на свете нет и не было никогда теплохода «Ударник пятилетки». Как так не было? Был! Есть! Может, и сейчас еще стоит он в порту, под крутой деревянной лестницей, в окружении других судов и суденышек. С невольной улыбкой вспомнилось Фомичеву житье на теплоходе, пассажиры, юнги в чересчур длинных клешах, однообразные пейзажи, открывающиеся с продутых ветрами палуб. И так захотелось ему еще раз увидеть теплоход!.. А вдруг он еще не ушел обратно, вдруг задержался?..

Фомичев вскочил со скамьи.

— Слышь, друг, — предложил он, — все равно нам до утра делать нечего, махнем в речной порт! Там у меня друзья на теплоходе. Во друзья!

Но новобрачный отказался. Отлучишься, а тут вертолет какой-нибудь. По Полую часто вертолеты летают. Главное — за Полярный круг попасть, а там уже легче. Очень хочется на собственной свадьбе погулять.

— Весь день ждал — не улетел, — убеждал его Фомичев, — а тем более ночью. Мне точно сказали: раньше утра не жди.

— Так это ж я тебе сказал!

Фомичев вышел во двор, смыкающийся с пустынным летным полем, поглядел в белесо-голубое небо. Скоро восход. Миновал проходную с надписью «Посторонним вход воспрещен!», подался влево. Постоял на заснеженной обочине влажно поблескивающего асфальта. Попутный панелевоз не заставил себя ждать.

— Стройка не спит? — бодро спросил Фомичев, усаживаясь рядом с водителем.

— Не спит, — подтвердил тот, широко зевая.

— Но зевает?

— Но зевает, — виновато кивнул водитель, подавляя очередной зевок. На щеках у него выступила серая колючая щетина. Наждак, а не щетина. Ржавчину щеками этими сдирать можно, закопченный котелок чистить.

— Вот где я только за эти шесть с лишним дней не был, — поделился Фомичев своими наблюдениями, — в Тарко-Сале, Тюмени, Тобольске, Ханты-Мансийске и так далее… Везде одно и то же: трубы, трубы… И панели! Трубы и панели везут! Трубы и панели! Панели и трубы! Вот такая атмосфера, главным образом.

— Верно, — согласился водитель. — Чем это от тебя пахнет?

— Шампанским!

Водитель усмехнулся:

— Тоже хорошее дело!

Он высадил его на повороте, до порта — с километр. Фомичев бодро зашагал по спящим, пустынным улицам. Ему не терпелось убедиться в том, что теплоход «Ударник пятилетки» существовал на самом деле, что он не плод его буйного воображения. Лестница. С вершины ее просматривалась почти вся акватория. Теплохода и в помине не было. И вообще — почти пусто. Управились суда и суденышки с делами, расплылись в разные стороны. Только две-три баржи стоят, спят. Моторки покачиваются на цепных привязях. Да какой-то катеришко, с черным, на километр, хвостом дыма из похожей на сигаретину тонкой трубы неторопливо приближался к берегу. Разочарованно вздохнув, Фомичев все же спустился вниз. От прогулки по свежему воздуху выветрился к тому же из головы шипучий, празднично легкий хмель. Усевшись на самую нижнюю, деревянную ступеньку, Фомичев без особого интереса наблюдал за несложными манипуляциями причаливающего катерка. «Одессит», — значилось на его носу. Причалил «Одессит». Ушел куда-то заспанный подросток-матрос, закрутивший вокруг чугунного кнехта измочаленный трос. Досыпать отправился. Вышел из рубки, потянулся и тоже исчез внизу, спустился в кубрик рулевой. Все замерло. Но Фомичев смотрел. Даже оживился. Словно наперед знал, что еще не конец спектакля. Ну-ка, ну-ка! Так и есть, явление третье — снизу, оттуда, где скрылись рулевой и матрос, показался… Шестипалый!! Зырк-зырк по сторонам. Перелез через борт, идет… Зырк на Фомичева. Не узнал. Сапогами разжился где-то. На левой руке все тот же бинт. Четыре пальца забинтованы, а большой и мизинец — нет. Болят они у него, что ли? Или порезал? Подошел к лестнице, занес ногу… Неожиданно вытянув свою ногу, Фомичев принял споткнувшегося, падающего Шестипалого в объятия, развернул и в следующее мгновение уже сидел на его спине. Заломил ему руки, и правую, и левую — с бинтом. Оба тяжело, со свистом дышали.

— Попался? — спросил Фомичев. — Который кусался?

— Ты кто? — придушенным голосом проговорил Шестипалый. — Чего тебе?

— Бритву хочу тебе одолжить! Побриться! Помнишь, просил? А я не дал, так тебе Вовка принес. А ты его… Помнишь?

Шестипалый молчал. Только дышал с присвистом. «Что же дальше? — подумал Фомичев. — Так и буду на нем сидеть?»

— Пусти!

— Нет, сперва… Сначала… Как же ты на катер этот попал? Как выкрутился? Капитан, значит, не сообщил?

— Сообщил… Вертолет прилетел. Искали. А меня пацан спрятал. Тот, что на лошади… У которого я лошадь…

— Как же это он? — удивился Фомичев. — Почему?

— Я… я ему объяснил… Объяснил, почему за мной гонятся. Ну, что палец… шестой палец хотят отрезать.

— Ну, ты лово-о-о-ок! — покачал головой Фомичев. — Ну, ты ж и…

— Так ведь правда! — закричал вдруг, забился под ним Шестипалый. — Гонятся! Ищут! — он заплакал, за-всхлипывал, как тогда, на теплоходе, — Да! Да! Отрезать хотят! Чтоб как все!.. Чтоб как у всех!.. А я не дамся! Не дамся!

«Сумасшедший! — мысленно ахнул Фомичев. Мороз пробежал у него по коже. — Сумасшедший!» Он с брезгливым смешком выпустил руки Шестипалого, поднялся.

— Встаньте, — произнес он, — что вы, ей-богу! Подымайтесь! Я же не знал…

Кривясь, отворачивая мокрое лицо, Шестипалый встал, отряхнул колени. Неистребимая человеческая привычка — поднявшись с земли, отряхивать колени. «Даже сумасшедшим, — подумал Фомичев, — это присуще…»

— Послушайте, — сказал он виновато, — что вы такое придумали? Кому нужен ваш палец? Что вы такое…

— А почему за мной гонятся? Почему? А? Почему за… — Лицо Шестипалого побледнело вдруг еще больше. Случилось что-то? Проследив за его остекленевшим взглядом, Фомичев увидел стоявшего на вершине лестницы пожилого милицейского старшину. Рядом с ним, на краю обрыва, — желтая, с голубой полоской «Волга». На дверце — большой герб. Старшине пришла в голову дельная мысль. «Спускаться вниз, — подумал он, — потом подниматься придется…»

— Эй, хлопцы! Идите-ка сами сюда! — крикнул он, поманив их. — Вы! Вы! Я вам говорю!

Шестипалый и Фомичев медленно двинулись наверх. Старшина ждал их возле машины. В ней — еще двое.

— Откуда?

— На катере пришел, — быстро ответил Шестипалый, — на «Одессите». — Левую руку он держал в кармане.

— А я на теплоходе, на «Ударнике пятилетки», — Фомичев тоже левую руку в карман спрятал. Чтобы не так заметно это было у Шестипалого. — Мне в Панх надо, товарищ старшина, не подбросите?

— Ну-ка, оба!.. Растопырьте пальцы левой руки! Ну-ка!

Шестипалый медленно вытащил сжатый левый кулак. Уже без бинта. Бинт, очевидно, в кармане у него остался… Разжал пальцы. Их было пять. Фомичев глазам не поверил. Поморгал — пять!

— А ты, — посмотрел на него старшина.

Фомичев неуверенно вытащил свой кулак, прикусив нижнюю прыгающую губу, разжал пальцы и с облегчением перевел дух. Пять! Слава те господи! Старшина подобрел. Поглядел на одного, на другого.

— Испугались? Не понимаете? Гада одного ловим. Детей грабит, старух. И все в один голос — что шесть пальцев у него на левой. Особая примета! — Он посмотрел на Фомичева: — В Панх, говоришь? — Развел руками. — Мы, хлопчик, не в ту сторону. — Пошел в машину, что-то сказал тем, остальным своим. «Волга» тронулась, умчалась.

Фомичев повернулся к Шестипалому:

— Где же ваш… твой…

Шестипалый смеялся. Тонко так, мелко, звоночком рассыпался.

— Молодец! Не продал!.. Я думал — ну, все! Сейчас… А ты… Спасибо! Спасибо тебе! От души!

— Где же твой… шестой?

— Да вот же он! — Шестипалый со смехом вытащил из кармана бинт. Это было нечто вроде перчатки из марли. Четыре пальца, но три углубления. Сунул в них три средних пальца и снова у него на левой — вместе с большим и мизинцем — оказалось всего шесть. — Понял?

— А шестой… Как?

— Деревяшка! — смеялся Шестипалый. — Сучок! Гляди! — Он снял марлевую перчаточку, показал. — Для маскировки! Понял? Все думают — шестипалый. В милиции зафиксировали. Особая примета! — расхохотался он.

— Ах ты… гнусь болотная!

Улыбка сбежала с дергающегося лица Шестипалого. Снова налились трусливой ненавистью глаза.

— Гнусь, — задыхающимся голосом повторял Фомичев, медленно занося кулак. — Мы, значит, строим-роем… А ты… Ты тут… Старух и детей, да? Шестой палец?!..

Открыв вдруг от удивления рот, расширив глаза, Шестипалый посмотрел куда-то мимо лица Фомичева. Что-то произошло там, у Фомичева за спиной. Может быть, милицейская «Волга» вернулась? Фомичев оглянулся. Ничего… Врет Шестипалый! Зачем?.. Краем глаза успел уловить быстрое движение его руки, взмах… Резкая боль, замелькало все… Темнота.

…Очнулся Фомичев оттого, что кто-то лил ему на голову холодную, просто-таки ледяную воду. Ох!.. Раскалывалась голова… Он открыл глаза. Над ним, выкручивая ему на лоб мокрый носовой платок, нагнулся человек с желтыми усами. Кончики усов седые. Тот самый…

— Я ему… Гнусь, говорю, болотная!.. Мы, значит, строим-роем…

— Да, да, — кивнул Желтоусый, — я знаю… Теперь знаю. Как вы себя чувствуете?

Фомичев сел, помотал тяжелой головой.

— Я же не думал, — с виноватым видом произнес Желтоусый. — Я предполагал — вы давно в Москве… Что вы…

— Я?! — удивился Фомичев. — Я — в Москве?! — Он засмеялся. Болью в затылке отозвался этот удивленный смех. Он охнул. — Который час?

— Пятый…

Фомичев поднялся. Очертания лестничных ступенек стали на миг расплывчатыми. Снова приобрели четкость.

— Ну, как вы?

— Мне… Мне в Панх нужно!

— И мне туда же.

Они вышли на шоссе. Добрели до поворота. Как раз пустой панелевоз мчался. Фомичев поднял руку. Водитель оказался тот же, что привез его сюда. Возвращался за новым грузом. За истекшее время щетина его стала еще гуще.

— Значит, отвез панель? — спросил его Фомичев.

— Отвез.

— Небось на крюк сразу да на стену?

— Сразу!

— Трубы и панели… Трубы и панели… — осторожно щупая ссадину на голове, вздохнул Фомичев.

— Бывает, и лес возим, — добавил водитель, — кирпич, арматуру, — он поразговорчивей стал. Солнце взошло. Утро… — Бывает, и бетон возим, минвату, стекло…

Желтоусый — чуть только дорога становилась поровней, не так бросало — быстро что-то записывал в свой блокнот.

«Чудак, — покосившись на него, подумал Фомичев, — ну и чудак, — он не сдержался, рассмеялся чуть слышно, — вообразил, чудак этакий, что я и в самом деле… Что я — салом пятки намазал!.. Ну и чудак!» Он смеялся уже почти в голос. Ему невообразимо смешным вдруг показалось, что он, Фомичев, мог улететь отсюда, мог смыться… Да ясно же было как день, как белая ночь, что никогда!.. Никогда… Это еще тогда ясно было, на буровой, когда он, обрастая кудрявыми бакенбардами, месяцами не возвращался в поселок, предпочитая тундровую бесконечность, грохот станка, ветер, ревущий в пиллерсах. Да и тогда, в Тюмени… Хоть и тянуло кинуться вслед за Жорой и Беном, улетающими в Москву, но удержался, не кинулся… И когда завидовал однофамильцу, тобольскому Фомичеву, влюбленному в ослепляющую электросварочную звезду… И когда адрес свой московский не дал Фае, когда в Базовый ей велел приезжать, именно в Базовый, — разве тогда не было ясно, что…

…На летном поле одиноко стоял какой-то вертолет. Раньше его здесь не было. Растянувшись на скамейке, подложив под голову ушанку из волчьего меха, безмятежно похрапывал новобрачный. Рядом валялись четыре бутылки. Все пустые. И символическую не уберег… Проснулся, услышав, как Фомичев вытаскивает из-под скамьи рюкзак. Вскочил на ноги.

— Что? Рейс? Куда?

— Не знаю. Но не все ли равно? Лишь бы за Полярный круг выбраться! А там…

— А! Полетели! — хлопнул новобрачный об пол волчьей ушанкой. Подобрал ее, надел. — А с бутылками пустыми что делать?

— Бутылки? Уборщица утром их подберет, сдаст.

— Верно! А я не догадался!

Направились к вертолету. Сзади, спотыкаясь — он на ходу что-то записывал, — спешил Желтоусый. Дверца оказалась приоткрытой. Они вошли. Чтобы не сквозило, дверцу за собой захлопнули. Все, не выгонишь их теперь! Новобрачный сгреб в кучу какие-то брезентовые чехлы, устроил себе удобное ложе, уселся и, нахлобучив на глаза волчью ушанку, тут же стал безмятежно похрапывать. «Где же летчики? — подумал Фомичев. — Небось спать завалились. Раньше чем через три-четыре часа их не жди». Он нерешительно заглянул в кабину. Хоть кресла летчиков были пусты, лампочки на пульте светились, стрелки на экранах великого множества приборов шевелились, дергались. Слышалось тихое, живое гудение. Фомичев вернулся к иллюминатору. Дрдрдр, — раздалось внезапно тарахтенье двигателя. И снова: дрдрдрдрд!.. Замелькали в иллюминаторах тени огромного винта. Еще одна попытка, еще… И вот тарахтенье двигателя стало постоянным, слитным. Вертолет ровно, монотонно дрожал. Фомичев и Желтоусый с удивлением смотрели друг на друга. Как же это? Летчиков-то нет! Или они здесь уже? Влезли незаметно? Через другой люк?

— А вы видели их? — выкрикнул Фомичев. — Видели?

— Нет! Нет… Он сам… Должно быть, сам…

«Сам? Как это так — сам? Хотя… Мало ли чего не бывает на свете, — говорил себе Фомичев, поглядывая на дверь в кабину летчиков, но не решаясь туда заглянуть, — мало ли чего не бывает!.. Если могла убежать бесхвостая шкурка белого песца, почему не может летать вертолет без экипажа?»

— Послушайте! — вскричал он вдруг с испугом. — А что, если это тот самый?.. Летучий голландец?! Говорят, он летает без экипажа и без пассажиров!..

— Без пассажиров? — недоверчиво переспросил Желтоусый. — Без экипажа — представить можно, но без пассажиров… Не бывает! Пассажиры всегда найдутся!

— Но говорят, что если такой, — без экипажа и без пассажиров, встретится кому-нибудь в воздухе, это…

— Но ведь наш с пассажирами!

Рев двигателей достиг торжествующей, звенящей полноты, стал вдохновенно решительным. Разлетались вокруг вертолета обрывки газет, мусор. Ушла вниз земля.

— Летим! — крикнул Фомичев.

Желтоусый чиркал в своем блокноте. Новобрачный безмятежно спал. Храп его пробивался даже сквозь могучее гудение вертолетных моторов. Обь внизу. Тундра потянулась, тундра, испещренная вопросительными загогулинами речушек, ручьев, блюдцами еще не совсем оттаявших ото льда озер, рыжими пятнами болот. Редкие леса… Горы впереди. Полярный Урал. Повернули — горы ушли влево. Высокие, снежные, туманные… Исчезли горы. Как растаяли… Тундра, тундра… Черно-рыже-бело-зелено-сизо-фиолетово-голубая тундра. Поднявшееся солнце спроецировало на земной поверхности бегущую тень вертолета. То отставала тень, то справа появлялась, то слева, то впереди бежала, в зависимости от того, куда поворачивал Летучий голландец. Новобрачный похрапывал, а Фомичев и Желтоусый смотрели в иллюминаторы. Даже переходили от одного иллюминатора к другому. Все иллюминаторы по обе стороны вертолета находились в их полном распоряжении. Желтоусый даже о блокноте позабыл. Вагон-поселок промелькнул внизу. Многоэтажный город какой-то проплыл. Сверкали полные восходящего солнца стекла окон. И тень вертолета прошлась по крышам поселковых вагончиков и по крышам молодого города, как ладонь, которой нежно провели по шелковым вихрам ребенка. Это Фомичев, это Желтоусый словно бы ладонями провели. А новобрачный лишен был этого удовольствия. Спал… Светлели по берегам речек, озер круглые плешки. Фомичев знал — буровые здесь стояли. Разведка… Разведали — и дальше, дальше… Определять границы других дремлющих в недрах океанов. А иначе сказать — будут вгонять люди в мерзлоту свои тяжелые, свинченные из труб копья, будут пробивать ими земные пласты, мамонтов уснувших тревожить. Спит себе мамонт, посапывает — и вдруг… Фомичев ясно-ясно — опять нашло! — представил себе своего могучего противника. Ну в точности большая копна сена. Глазки в густой шерсти светятся. А бивни — будто двух лебедей мамонт за щеки заложил, и вот торчат теперь шеи лебяжьи из его пасти. А хобот — изгибается весь. Вопросительный знак, а не хобот! Фомичев рассмеялся. Ему понравилось его виденье. «Ничего, симпатичный… Хочешь хлеба? — спросил Фомичев мысленно. И мысленно протянул мамонту ломоть: — На!» Перестал пятиться зверь, остановился. Втянул запах. Понимает! Шаг, другой — и вот уже коснулся человеческой ладони живой, теплый щуп…

Фомичев улыбался. Две змеи потянулись под вертолетом. Желтая — железнодорожная насыпь. Дорогу тянут… А потемней — трасса. Нефть здесь пойдет или газ? Траншеи уже готовы, трубы лежат, сваренные уже в плети. Далеко за горизонт убегали две бесконечные змеи, две линии — желтая и коричневая, два меридиана. И мчалась то по одной, то по другой нежная человеческая ладонь, тень вертолета. Что это? Что?.. Словно бы раздвоилась тень. Две тени… Нет, это не тень, это…

— Олени! — оглянулся на Желтоусого Фомичев. — Дикие!

Бросаясь от железнодорожной насыпи к бесконечной траншее, не решаясь преодолеть ни ту, ни другую, сбившись в тесную, обезумевшую кучку, мчалось стадо меж двумя величественными, рукотворными меридианами, металось между ними в ужасной тоске. И люди в вертолете, оказавшиеся свидетелями этого, перебегая от иллюминатора к иллюминатору, всеми силами пытались вразумить их, диких, что не нужно, не нужно… Ах, глупые!..

— Да не бойтесь вы! — кричали им Фомичев и Желтоусый, прижимаясь к стеклам иллюминаторов. — Не бойтесь! Прыгайте! Прыгайте через канаву! Эх, вы!..

Уже не придуманная Фомичевым, а самая настоящая жизнь пыталась спасти себя там, внизу, бессмысленным, безрассудным бегством. Выкатившая от ужаса глаза, дикая, беззащитная жизнь.

Прыгайте же, олени, решайтесь! Творения человека — дорога и трасса — не причинят вам вреда. Силой добра созданы они, для добра созданы, исполнены животворной гениальности, приближают, несут счастье и радость… Что же вы? Вы должны это понять, дикие олени! Перешагнуть трубу; перешагнуть голубую сталь рельса, который защебечет в ответ нечаянному прикосновению копытца; перешагнуть свой страх, свое недоверие, дикость свою… Прыгайте! Необходим скачок! Дикая природа должна обрести доверие к человеку. Скачок! А если нет… Тогда… Нет, нет! Тогда мы сами… Мы уже летим, мы спасем вас, спасем! Мы сильны, но… но не безжалостны…

Вертолет повернул, земля накренилась, ушли вправо бесконечные меридианы с мчащимся меж них стадом. Снова тундра поплыла перед влажными от слез глазами взволнованных, тяжело вздыхающих людей. Черно-рыже-бело-зелено-сизо-фиолетово-голубые просторы. Что-то говорили себе, думали вслух двадцатитрехлетний Фомичев и Желтоусый — кончики усов уже седые. И кажется, думали они одинаково. Почти одни и те же мысли, слова рвались у них из сердец. В глазах их, застилаемых слезами, стоял образ родной земли, и шевелились их губы, неслышно произнося искреннюю клятву.

Мы сильны, но не безжалостны. Мы дело делаем — и этим правы. Отныне и до скончания веков. Но даже ржавая сталь — взгляните! — от частых прикосновений наших шершавых рук начинает сверкать, светиться, становится красивой.

ХОР ВЕТЕРАНОВ Рассказ

«За вами заедут, — сказал Касаткину по телефону молодой женский голос. — Ровно в пять спуститесь вниз. От завода подойдет «рафик».

Не шибко, по правде говоря, хотелось ему ехать. К тому же после пяти на улице темно, можно поскользнуться. Не лучше ли остаться дома и затеять постирушку — кухонные тряпочки замочены еще с утра. Или телевизор посмотреть. Или посвятить вечер старым газетным подшивкам. Не так давно он принялся приводить их в порядок, близко-близко подносил к желтым ломким страницам пылесос — странно, что буквы не втягивались, оставались…

«Это, товарищ Касаткин, наш Клуб интересных встреч, — убеждал его по телефону деловой женский голос. — Как правило, мы приглашаем только знаменитостей: чемпионов мира, различных деятелей. У нас, например, дважды был Сэм Жужжалкин. И вполне возможно — будет и нынче. Обещал!»

Попытка сыграть на его тщеславии немного рассердила Николая Николаевича. И рассмешила.

«После выступлений, — убеждал его деловой голос, — состоится концерт Хора ветеранов, а под конец всего — танцы…»

На это он клюнул. Не на танцы, понятно. В Хоре ветеранов когда-то пела его жена. Наталья Федоровна. Туся… Что-то дрогнуло в душе. Мелькнуло подобие какой-то странной, самого его испугавшей надежды: «А вдруг…» Но тут же, дав себе отчет, усмехнувшись, он укоризненно покачал головой. Вспомнилось, как однажды — года, кажется, за три до ее смерти — он тайком, добыв бесплатный пригласительный билет, отправился на один из концертов этого хора. Сидел в глубине зала. Пели ветераны неважно, надтреснутыми, жестковатыми голосами. Но уж больно знакомый был у них репертуар. И он — мысленно, одними губами — подпевал им. Он так и не смог найти среди них Тусю. Хоть явственно различал в хоре ее голос.

…Касаткиным овладело беспокойство, нетерпение. В конце концов, завод этот напротив. Может, самому туда? Раздвинув шторы, выглянул в окно. Каменная ограда, заводоуправление с проходной, гигантская Доска почета — даже отсюда можно различить лица на портретах, — а там, за оградой, несколько разной высоты кирпичных труб, из которых с одинаковым наклоном поднимался дым…

— Лен! Ты? Да это я — Галя Демидова! Из бюро пропусков! Ну! Слышь, тут тебя дедусь один добивается! Сердитый! Говорит, машину ты ему… Что? — Она бросила на Касаткина любопытный и чуть испуганный взгляд. — А я откуда знала? На нем не написано! Что старый — видно, а… Гражданин! — обратилась она к Николаю Николаевичу. — Возьмите трубку!

Пальто на ней, застегнутое только на одну верхнюю пуговицу, круто разошлось над высоким животом. Вот-вот, значит… А лицо совсем детское.

— Товарищ Касаткин? — раздался в трубке знакомый деловой голос. — А я вам звоню, звоню! Вы что, раньше вышли? А-а-а… Понимаете, «рафик» наш задерживается. Водитель работу закончил, ушел. Пришлось за ним посылать. Но он сейчас будет. Минуточек через двадцать! Вы не беспокойтесь, на мероприятие мы не опоздаем! Знаете, может, вы сюда зайдете? У нас тепло! Я вас ознакомлю с процессом нанесения светочувствительного состава!..

Пропуск Галя Демидова выписывать не стала. Вперевалочку, похожая на кенгуру, провела Касаткина коридорами заводоуправления, толкнула незаметную, оклеенную всякими объявлениями дверь, и они очутились во внутреннем дворе завода.

— Во-оон в том корпусе. Видите?

По протоптанной в снегу стежке он неторопливо пересек двор, оглянулся. Галя Демидова, придерживая обеими руками живот, закинув голову, с бездумной улыбкой смотрела в небо.

Николай Николаевич вошел. Плотно — так было велено — закрыл за собой дверь. И оказался в непроглядной темноте.

— Ага! Дверь закрыли? Правильно! — услышал он знакомый голос — пальцы его отыскала чья-то маленькая горячая ладонь. — Я и есть Елена Ивановна! — она засмеялась. — Пошли! Не споткнитесь! — и посвечивала ему под ноги красным лучом электрического фонарика.

Касаткин видел только носки своих ботинок.

Она представляла его кому-то, знакомила. Из кромешной мглы протягивались к нему чьи-то руки. Звучали голоса. Невидимки… Но при необходимости он точно мог бы сказать, что это за люди. Кто хороший, а кто плохой… Чувствовал. Постепенно темнота, окружавшая Николая Николаевича, приобрела глубину, перестала быть однообразно плоской. Смутно поблескивали металлические части какого-то механизма: валы, шестеренки… Нечаянно задетая красным лучом мелькнула пирамидка молочного пакета. Значит… Даже молоко дают!

— Посветите себе в лицо, — попросил он.

— Пожалуйста! — Ив темноте — будто роза расцвела — неожиданно возникло улыбающееся девичье лицо. — Что?.. — она провела ладонью по щекам, подбородку. — Что? Я измазалась?

— Нет, нет! Просто…

Фонарик погас. Елена Ивановна помолчала. Но вот красный луч снова на мгновение ожил, осветив на запястье ее руки циферблат часов. Касаткин успел уловить дергающееся движение паутинно-тоненькой стрелки.

— Ой! — воскликнула она. — Уже пора!

Во дворе, в жемчужном, убывающем свете сумерек, он снова — с некоторой опаской — всмотрелся в ее лицо. Так и есть… Очень обыкновенное, круглое лицо. Не роза, а… крепенький кочан капустки. В чем же секрет?

По ту сторону проходной их ожидал «Рафик».

— Директор мне легковую обещал, «Волгу», — заговорщицкой скороговоркой произнесла вдруг Елена Ивановна. — Только… Понимаете, у водителя этого «рафика» характер неустойчивый. В армии уже отслужил, так взял бы и… Ну, по крайней мере, семью создал бы, а он… Понимаете?

Касаткин кивнул. Хоть и не совсем ее понял. Водитель, молодой человек в кургузом полушубке, сердито кусавший длинный ус, на приветствие их не ответил.

— Воду на мне возить решила, да? — бросил он Елене Ивановне. — Не выйдет! Я тебе что, нанялся в две смены вкалывать?

— Спокойно, Воропаев! Не переработаете. За сверхурочные вам заплатят.

Яростно плюнув, Воропаев включил двигатель.

— Сначала… — она назвала адрес. — За астрономшей заедем.

Он резко оглянулся:

— По всему городу колесить?!

— Потом — во дворец. Жужжалкин если приедет, то на собственной…

Визжа на поворотах, «рафик» помчался по переулку, выскочил на проспект. И дальше… Обеими руками ухватившись за поручень, Касаткин всматривался в пролетающие мимо огни, пытался определить, где они проезжают. Наконец «рафик» затормозил, стал. Боднув головой воздух, отчего изо рта у него едва не выскочил мост, Николай Николаевич с кряхтеньем выпрямился, перевел дыхание. «Храните деньги в сберегательной кассе!» — взывала со стены неоновая реклама.

— Как вам не совестно, Воропаев?! — выкрикнула Елена Ивановна. — Вы же пенсионера везете! Старика! — Она чуть не плакала. — Он… он… — выпрыгнула из «рафика» на снег, скрылась в подъезде.

Несколько минут стояла тишина.

— Э-э… У вас сигаретки не найдется? — повернулся к пассажиру Воропаев.

— Не курю.

— Растряс я вас немножко. Извините. Не разглядел… С виду вы еще ничего…

— Благодарю, — хмыкнул Николай Николаевич.

— Знали бы вы, как она меня жучит! — хмуро посмотрел на него водитель. — Такая… Страшней войны! На курсы меня через комитет заставила… А на что мне курсы? Я этот «рафик» с закрытыми глазами одной левой разбираю!

Заскрипел снег, послышался голос Елены Ивановны:

— Сначала выступления интересных людей, потом Хор ветеранов, а под конец — танцы. Кстати, там буфет будет, красную рыбку завезли. Актив приготовит кофе… — Она пропустила вперед невысокую даму в каракулевом манто и энергично захлопнула за собой дверцу. — Поехали!

Скопление золотых прямоугольников, словно повисших в темноте, становилось чем дальше, тем упорядоченнее, стройнее. Новые микрорайоны… Светящиеся окна выстраивались теперь геометрически четкими линиями, забирались все выше к фиолетово-черному небу. И там, совсем уже в вышине, как бы роились, двигались. Возникло ощущение простора, захотелось расправить плечи. Выхваченные светом фар и уличных фонарей, на один миг возникали перед пассажирами «рафика» сцены неугомонной жизни вечернего города. Вот вместе с теплой волной углекислого газа вытекла на свежий воздух из распахнувшейся двери кинотеатра улыбающаяся толпа. Все как один улыбаются. Комедию смотрели? Вот промелькнули возле метро застывшие в ожидании мужчины. Все в разные стороны смотрят, каждому известно заранее, откуда  о н а  появится. А вот… «Рафик» остановился, Воропаев открыл дверцу, вышел.

— Ты куда? — опешила Елена Ивановна. — То есть вы куда?

— А что, уже и позвонить нельзя?

Вытягивая шею, приподнимаясь, она пыталась проследить, в какую сторону он направился. Рассмеялась.

— А работу он свою любит! Смотрите, руль цветной проволокой обмотал. Он ведь на курсах повышения сейчас занимается. Его там инструктором хотят оставить. Очень толковый парень. — Она помолчала. Снова вытянула шею. — Где же он? Здесь и телефонных будок нет вроде.

Касаткин тоже вгляделся в сверкающую, золотую от электричества мглу.

— Да он не звонит, — неожиданно проговорила из своего угла Астрономша. — Вон он, у киоска. Сигареты покупает.

«Зоркая, — подумал Николай Николаевич, — навострилась, за звездами наблюдая…»

— Ах, у кио-о-оска! — с облегчением протянула Елена Ивановна.

Воропаев вернулся, вынул сигареты, закурил.

— Между прочим, — произнесла Елена Ивановна, — прежде чем курить, вежливые люди спрашивают разрешения. Вы полчаса по телефону с кем-то выясняли, а теперь устроили перекур…

«Ну, все, — решил Касаткин, — что-то будет…» Но Воропаев, оцепенев на секунду, не оглянувшись, выбросил сигарету в окно и тяжело положил руки на обмотанный цветной проволокой руль. Тронулись…

— Товарищ водитель, курите, если хочется, — минуту спустя сказала из своего угла Астрономша. — Я, пожалуй, и сама, если никто не возражает…

— Пожалуйста… — оглянулся на нее Касаткин.

Щелкнув сумочкой, Астрономша достала сигареты.

Воропаев молчал. Касаткину стало жаль его.

— Я хоть и некурящий в настоящее время, — сказал он, чтобы придать водителю смелости, — но когда-то… Не так давно… Одолжите и мне. — Вынул из протянутой пачки сигарету, прикурил, повертел в пальцах теплую зажигалку.

— Знаете, и я подымлю! — засмеялась Елена Ивановна. — Можно? Я иногда тоже курю, когда поправляться начинаю.

Касаткин поднес ей огонька. Было приятно нажимать на рычажок безотказной, скользкой зажигалки. Он давно не курил. Ох и отругала бы его Туся!

— Курите, Воропаев, — произнесла Елена Ивановна, — что же вы? Раз никто не возражает…

Он не откликнулся. И не закурил. Навстречу им неслись все новые и новые звездные системы окон. И в каждом что-то неясно трепетало, жило. То ли плясали там, то ли жестикулировали в пылу семейной ссоры.

Приехали.

Вошли в просторное великолепное фойе. Мраморные панели, бронза. Хлоркой попахивало. Как видно, совсем недавно во дворце проводили санитарный день. Отовсюду, угадав в приехавших обещанных знаменитостей, разглядывая их во все глаза, сбежались девушки в разноцветных брюках и лохматые пареньки — кто в джинсах, а кто в черном жениховском костюме и при галстуке.

— Артисты! — уловил Касаткин чей-то восторженный шепот и понял, что эта фраза относится и к нему.

— А Жужжалкина почему нет? — разочарованно спросил какой-то знаток. — Для приманки, что ли, в афишу его вписали?

— Жужжалкин задерживается!

Внезапно в фойе погас свет. Сразу все вокруг заговорили громче, веселей стало почему-то.

— Минуту терпения, товарищи, — донесся чей-то успокаивающий голос. — Это электрик на главном щите колдует. Сейчас!..

Свет зажегся. И Николай Николаевич обратил в связи с этим внимание на плафоны. За молочно-белым стеклом неподвижно темнели многочисленные силуэты бабочек, разнообразных мотыльков, жучков. Грустная память о минувшем лете… В «Голубом зале» было уже полно ветеранов, участников хора. Высоко вскинув головы, царственно неприступные, прохаживались старухи с орлиными профилями. Пиджаки стариков украшали ордена, медали, иностранные военные кресты, значки. Из кармашков, поблескивая, виднелись колпачки старомодных перьевых авторучек. Несмотря на все это, старики вели себя значительно демократичней, улыбались, громко, запросто о чем-то судачили.

— Ребята, у кого есть валидол? — спросил один из них, с венчиком седых волос вокруг лысины и пышной дедморозовской бородой.

Ему тут же протянули с десяток алюминиевых баллончиков. Запахло мятным. Касаткин — боком-боком — переходил от одной группы к другой, всматривался в лица старых женщин. «А вдруг…» Но подбежал необычайно толстый директор дворца с широкими, разлетающимися в стороны штанинами, взял под руку, отвел в уголок и стал умолять его не забывать во время выступления о регламенте.

— О, вы не представляете себе, как это важно! Внимание слушателей не должно ни на минуту ослабевать, ибо… Вы меня понимаете, надеюсь?

Николай Николаевич вышел из «Голубого зала», прогулялся по фойе, разглядывая на стенах бронзовые подносы с чеканкой: буденновца на вздыбленном коне; космонавта, саженками плывущего по Вселенной… На одной из дверей славянской вязью было написано:«Бар».

— Пива нет! — сверкнула на вошедшего антрацитово-черными очами плечистая барменша.

Он попросил стакан грушевой воды.

— Не разливаем! Берите бутылку!

Касаткин огляделся. Ба! И водитель микроавтобуса здесь.

— Остались?

— Назло ей! — сердито жуя бутерброд с красной рыбой, объяснил Воропаев. — Можете, говорит, возвращаться! Мерси вам! Выходит, я только извозчик, да? А Сэм Жужжалкин для других? Для умных? Ну ничего! Дождусь танцев, самую видную малолетку подберу и…

Он не договорил, погас свет. И тут же зажегся снова.

— Электрик у них тот еще! — сердито сделал вывод Воропаев. — То в одну клемму отвертку сунет, то в другую… Методом проб и ошибок. Слушайте, — приканчивая бутерброд, обратился он к барменше, — где тут этот самый щит, пойду гляну. А то свет погаснет, а кто-нибудь вашу выручку — хвать!

— Сюда такие не ходют! — сверкнула она антрацитовыми очами, но, подумав, проворчала: — Второй этаж, направо!

Хлестнул по ушам продолжительный звонок.

— Пойдемте! — тут же забыв о щите, заторопился Воропаев. — Начинается!

В «Голубом зале» шумно рассаживалась за круглые столики молодежь. А вперемежку с ней — ветераны. В фарфоровых чашках уже дымился кофе. Елена Ивановна в темно-синем платье, в наброшенном на плечи белом шарфе, в котором вспыхивала золотая нить, бегала от столика к столику, хлопотала, отвечала на вопросы.

— Товарищи! Что же вы? Кофе стынет! Пейте! Беседуйте! Вас же не по телевизору показывают, — смеялась она, — чего ж стесняться?! Итак, товарищи, у нас нынче в гостях Николай Николаевич Касаткин! Он знаете кем был в молодости? Пламенным революционером! Подпольщиком! Честное слово!..

Ничего не поделаешь, пришлось встать. И даже поклониться.

— Я же говорил, — сочувственно шепнул порозовевшему Касаткину Воропаев. — Бой-баба! А вдруг она и меня сейчас…

Воропаев зря волновался. Скользнув по нему безразличным взглядом, Елена Ивановна повернулась к залу:

— Послушайте! Если звезды зажигаются, значит, это кому-нибудь нужно, значит, это необходимо, чтобы в небе была хоть одна звезда? Слова не мои, а Маяковского, но все равно хорошо! Правда? Так вот, заглянула к нам сегодня на огонек и Татьяна Ахметовна Шарафутдинова. Она является астрономом. И уж она-то про звезды все знает! Татьяна Ахметовна, скажите… А люди там есть?

— Чокнутая! — закрутил головой водитель. — Я же говорил!

Астрономша — она сидела за соседним столиком рядом с похожим на Деда Мороза бородачом — взяла чашку с кофе, сделала глоток. Взял свою чашку и отпил из нее и Касаткин. «Ну, — подумал он, — теперь-то и они все отведают наконец кофе? Я же вижу — хочется…» Так и есть! Словно по команде, собравшиеся осторожно взяли свои чашки, отхлебнули. Поставили чашки на место. По гостиной разнеслось мелодичное звяканье фарфора.

— Что ж, если вам интересно… — задумчиво проговорила Татьяна Ахметовна. — Я могу, разумеется, проинформировать… Относительно обитаемости других миров существует немало версий, — она замолчала. Долго молчала. И все, не шелохнувшись, ждали, что же она скажет. — Но представьте на минуту обратное. Ну… Что мы… Что во Вселенной мы одиноки… — Астрономша снова сделала паузу и оглядела зал.

Все замерли. И смотрели теперь кто куда. Кто в стол, кто в потолок. Только в глубине зала, за столиком, где сидел толстяк директор, произошло какое-то шевеление. Потом ближе возникло это шевеление, еще ближе… К Астрономше шла записка.

— Вам записка, — передавая ей клочок бумаги, шепотом сказал Дед Мороз.

Татьяна Ахметовна развернула, прочла, посмотрела в глубину зала. Директор дворца, приподнявшись, умоляюще приложил руки к груди. Тогда Астрономша сердито смяла бумажку и бросила ее в пепельницу. «Наверно, насчет регламента», — догадался Касаткин.

— Ну что? Представили? — обратилась Астрономша к залу. — То-то же! Понимаете, как же нам всем нужно ценить и беречь друг друга? Дружить!.. Любить!

В наступившей тишине отчаянно громко захлопала в ладоши Елена Ивановна. Спохватившись, все ее неуверенно поддержали. Словно не совсем еще очнулись.

«Так-то оно так, — хлопая вместе с другими, подумал Николай Николаевич, — представить такое можно, что одиноки мы, но… гм…»

Он, однако, не стал уточнять для себя, в чем именно не согласен с Астрономшей. Судя по всему, наступила  е г о  очередь выступать. Но что же им рассказать? О чем? Вызванные из прошлого, вставали перед ним, мешались, сменяли друг дружку эпизоды, случаи, ослепительные клочья минувшей жизни… Значит, про молодые годы им требуется? Про период подполья? Но что? Что? Может, про то, как они с Тусей клеили на стены депо прокламации… Жеваным хлебом клеили. От обеда сэкономили. Нажуют, нажуют — хлоп, приклеивают. Есть хотелось… Нет-нет да и проглотят немного хлебца… И вдруг обер-мастер. Застукал, гад…

Касаткин поднялся. Приготовился говорить. Не удержался, взглянул в угол на столик директора, а тот воспользовался, поймал его взгляд, приподнявшись, умоляюще приложил к груди руки.

И тут… погас свет. По «Голубому залу» прошло веселое оживление. Кто-то засмеялся.

— Товарищ директор! — голос Елены Ивановны звенел от негодования. — Ну, знаете!..

— Минуту! Одну минуту!..

Прошло несколько минут. В темноте за столиками негромко разговаривали, негромко смеялись. Звякали чашечки с кофе. Но вот свет наконец зажегся. Ослепленные им, по-детски щурясь, все, радостно улыбаясь, переглянулись. Эти несколько минут в темноте сблизили их. Касаткин посмотрел на Елену Ивановну. Можно ли начинать? Что такое? Что с ней? Ах, вот что… Воропаев исчез. Сбежал, что ли?

— Николай Николаевич! — взяла она себя в руки. — Не обращайте внимания… Начинайте!

Он отрицательно покачал головой. Прошла еще минута… Все терпеливо ждали. Дверь в «Голубой зал» распахнулась, вбежал Воропаев.

— Извините! — сев на прежнее место, задрав голову, водитель микроавтобуса с удовлетворением посмотрел на просвечивающие сквозь стекло плафона силуэты бабочек.

«Пора…» — подумал Касаткин.

Но дверь снова распахнулась. Вошел… Вошло… С хохотом вскочив из-за столиков, собравшиеся разразились аплодисментами.

— Жужжалкин! Жужжалкин!

— Сэм Жужжалкин!!

— Ну, умора!!!

Помахивая в воздухе огромными оранжевыми башмаками, по навощенному паркету шел на руках долгожданный Сэм Жужжалкин. Сделал сальто, встал на ноги и широко раскинул руки, как бы желая обнять весь зал. На нем были удивительные перчатки. С подметками на ладонях. И даже с каблучками.

«Кажется, неплохой парень, — вздохнул Касаткин. — Улыбается хорошо, от души. Хоть бакенбарды уже седые». Аплодисменты не утихали. Николай Николаевич хлопал вместе с другими. Здорово смешит знаменитость, ничего не скажешь. Вдев в правое ухо зеленую ленту, Жужжалкин тут же стал вытягивать ее из левого уха. Теперь уже ярко-голубую.

«Странно, — думал Касаткин, — не такой уж я вроде охотник рассказывать о себе, а сегодня… Сегодня бы порассказал…»

Ему вспомнилось, как городовой вез их с Тусей в участок. На извозчике вез. На фаэтоне. Револьвер на Тусю наставил, а его, Касаткина, предупредил: спрыгнешь — в нее буду стрелять! «Прыгай! Беги!» — закричала Туся.

Николай Николаевич опять вздохнул. Покосился на смеющуюся фокусам клоуна Татьяну Ахметовну. «Нет, не совсем она права, Астрономша. Ну, а если люди и на других планетах обитают, тогда что? Тогда здесь, на Земле, меньше, выходит, можно друг дружку любить и уважать? Так, что ли? Надо будет, — решил он, — на обратном пути поднять этот вопрос…»

Жужжалкин между тем угомонился, сел и стал наматывать на указательный палец ворохом лежащую на паркете ленту. Поднялись со своих мест, ветераны, участники хора. Выстроились полукругом — в центре женщины, по бокам мужчины. На щеках у них от духоты и волнения пятнами загорелся сизый румянец. Приосанились. Запели.

Касаткин слушал, кивая головой, словно соглашался с их точкой зрения на жизнь, и все всматривался в тех, что стояли в центре полукруга, в седых, с гордыми орлиными профилями женщин. Нету среди них Туси. Не видно. Но ведь он и тогда, на том концерте, несколько лет назад, не смог ее найти, не разглядел, хоть явственно слышал ее голос. Голос ее он и сейчас слышал. И сам подпевал. Репертуар знакомый. Но что это? Словно помолодели у ветеранов их надтреснутые, слабые голоса, звончее стали, звучней. Да это же Воропаев подпевает, и другие, все. И девушки с продолговатыми заячьими глазами, и пареньки в черных жениховских костюмах, и Елена Ивановна, и Астрономша, и продолжающий сматывать бесконечную зелено-голубую ленту Сэм Жужжалкин.

…Когда старшие, уже в пальто и шубах, в шапках и шалях, вышли из «служебной комнаты» в фойе, там вовсю танцевали. Осторожно, даже с опаской, чтобы не столкнуться со стремительно проносящимися парами, они пересекали фойе и только у самых дверей, облегченно отдуваясь, прежде чем покинуть дворец, оглядывались на молодежь. Головами качали. Языками цокали. Николай Николаевич поискал взглядом Воропаева. Нахмурившись, захватив зубами кончик рыжеватого уса, водитель микроавтобуса медленно, солидно — в отличие от совсем зеленой ребятни, скачущей вокруг, — вел в танце Елену Ивановну. Ее лицо было сейчас таким же, как тогда в цеху, — как бы выхваченным из тьмы, светящимся. Воропаев деликатно, робко касался ее талии только внешней стороной большого пальца, держа при этом всю ладонь на отлете. Взмывал, изгибался над ними, словно скрипичный ключ, ее белый шарф.

ПЕСНЯ Рассказ

Прожитый день как прожитая жизнь — начало его уже расплывчато, теряется в холодной голубой дымке. Только мгновения какие-то запомнились. Мятная горечь зубной пасты, металлическая свежесть водопроводной струи. Да что там — и середина дня хоть и не забылась еще, но… Пылинка вспомнилась. Железная заводская пылинка, высекшая из глаза нелепую слезу. А вечер? Он останется в памяти воплем неизвестной птицы, надрывным, диким криком, раздававшимся где-то там, в деревьях. Может быть, это жалоба была или крик отчаяния? Или боль? Зубная, например. Но у птиц, кажется, нет зубов. Да и можно ли так методично, с точностью хронометра — раз в минуту — кричать от зубной боли? Или от любой другой?

Ночью зелень черна. Такие мирные, буднично знакомые деревья, которых никто просто-напросто днем не замечал, по стволам которых фамильярно похлопывали ладонями, мрачно колыхались теперь на фоне чуть более светлого неба и, как бы мстя за дневное равнодушие к ним, пугали, были полны бессловесного языческого проклятия.

— Папаша! — раскачиваясь в скрипучем кресле, окликнул сторожа Саломатин. — Поди-ка сюда! Что скажу…

Сторож не услышал. Или не принял на свой счет. Саломатин, по всей вероятности, на этом не остановился бы. Он даже в кресле перестал раскачиваться, напрягся для очередного призыва, но Таратута не выдержал, вскочил и, опережая бесцеремонность своего нового друга, подошел к сторожу:

— Скажите, пожалуйста, что это за птица кричит?

Сторож молчал. Уж не глуховат ли он?

— Я говорю, птица!.. Что это за птица кричит? — Таратуте пришлось повысить слегка голос, он виновато посмотрел вверх: спали уже, наверно, в доме, а окна раскрыты — темными пустыми глазницами с безумной сосредоточенностью таращатся в ночь.

— Я слышу, слышу…

Оказывается, он не глухой. Просто соображает долго.

— Что это за птица кричит, не знаете?

— Почему кричит? Она не кричит…

Все-таки он глух. Пожав плечами, Таратута вернулся в кресло и также принялся раскачиваться в нем, стараясь, однако, не попадать с Саломатиным в один ритм.

Стало совсем темно. Только они двое — Таратута и Саломатин — сидели на крыльце дома отдыха, ожидая, пока ночной воздух выветрит из их голов легкий хмель. Да молча стоял чуть в стороне сторож. Сутулый, с неразличимым в темноте лицом. Как бы без лица. И еще кто-то, в белых брюках, разгуливал в глубине аллеи. Видны были только эти белые брюки, больше ничего. Белые брюки, неторопливо прогуливающиеся среди мрачных черных деревьев. Как-то незаметно возник туман. Продолговатым, слабо фосфоресцирующим облаком, все увеличиваясь, растекаясь, повис над цветником. И кричала птица. Бог ты мой, как же она кричала!

— И вовсе она не кричит, — задумчиво проговорил сторож, — песня это.

— Песня? — удивленно переспросил Таратута.

А Саломатин громко захохотал.

— Да, — сказал сторож, — это она поет так. — Шаркая сапогами, он двинулся дальше, в обход дома.

…Позже, когда все угомонилось, после того как, прокравшись в кургузой пижаме в душевую, Таратута вымылся, вернулся к себе, лег, погасил свет и стал вспоминать случившееся с ним за день, — внизу, под раскрытым окном, послышался тихий разговор. Вообще-то слышался вроде один голос, а впечатление было, будто двое разговаривают.

— Ну, что? Ходишь, значит? Ходишь. Вот и я тоже хожу. Что? Не спится? Во-во, и мне… Да мне и нельзя — я сторож… И ты сторож? Что ж, верно. Это у вас в крови…

Таратута поднялся. Даже обрадовался поводу. Выглянул в окно. Внизу стоял сторож. Рядом с ним светлело в темноте что-то продолговатое. Собака… Та самая, которая сегодня утром подходила к крыльцу. Уловив движение, она приподняла голову и уставилась на окно — Таратута это ощутил — пристальным, долгим взглядом.

С Саломатиным Таратута познакомился в этот же день, рано утром. Правда, он его и до этого видал не раз. В механосборочном, кажется. В заводской столовой. У проходной… Но знакомы они не были. И вот утром этого дня… Выбритые, позавтракавшие первыми, они вышли на крыльцо и в ожидании «рафика» сели в плетенные из прутьев кресла-качалки. Они даже не поздоровались. Оба были в синих, прошитых суровой ниткой джинсах и в рубашках. На Таратуте одноцветная, желтая, а на Саломатине голубая с розовыми цветочками. Саломатин к тому же надел темные очки, очень темные, глаз не видно, поэтому казалось, что он и сам никого не видит, зачем же в таком случае с ним здороваться? «Рафик» запаздывал. И они молча развлекались тем, что раскачивались в скрипучих креслах. Из кустов, потягиваясь, широко зевая, вышла большая белая дворняга. Сделав несколько шагов, остановилась и, чтобы ни у кого не возникло сомнений относительно ее намерений, покачала хвостом.

— А-а-а, — оживился Саломатин, — за котлетами пришла?

Собака утвердительно качнула хвостом.

— Ее тут некоторые отдыхающие приучили, — блеснув на Таратуту непроницаемо черными очками, пояснил Саломатин, — еду ей таскают. Это при нашем-то рационе! На, Белка, на! — он сделал вид, будто бросил что-то.

Собака повела взглядом, проследя за траекторией этого  ч е г о-т о, посмотрела на землю, туда, где это  ч т о-т о  должно было упасть, и, ничего там не увидев, повернулась и снова исчезла в кустах.

— У-у-умная! — засмеялся Саломатин. — Представляете, слово «мама» умеет говорить. Тут в прошлом заезде гицель на фургоне шастал, бродячих собак отлавливал, живьем, для института… Ну, всех отловил, а эту — Белку — никак! Загнал ее в тупик между забором и гаражом, думал — всё, а она вдруг как заорет: «Мама-а-а-а!..» — Саломатин помолчал и непонятно добавил: — По земле, брат, босичком надо ходить! — Опять помолчал. — Скажите, вы ведь в отделе главного механика работаете, да? Таратута ваша фамилия? А я Саломатин. Слесарь.

— Очень приятно, — кивнул Таратута.

— Не на завод собрались случайно?

— Э-э… Нет, что вы! Дело у меня в городе. А вы что же, на завод?

Саломатин засмеялся:

— Во время отпуска?! Шалишь! Меня туда двадцать четыре рабочих дня калачом не заманишь! — После паузы, понизив голос, открылся: — На свиданку еду. Познакомился недавно с одной… Муж — кандидат наук, языки знает. А у вас какое дело в городе, если не секрет?

— Да я… Видите ли, — замялся Таратута, — я за кедами, собственно… Ну, и прочее такое…

На крыльце постепенно стало довольно людно. У многих закончился срок отдыха. В темных шерстяных костюмах, в нейлоновых сорочках с галстуками, с плащами, перекинутыми через руки, они вытаскивали из дома разнокалиберные чемоданы, раздутые портфели, уставили ими асфальтированную площадку перед крыльцом, посматривали на часы. «Рафик» запаздывал.

«Хватит ли всем места?» — подумал Таратута.

— Слушайте, а не пройтись ли нам до электрички пешком? — обратился он к новому знакомому. — Мест в «рафике» не много, а люди с вещами.

Саломатин отрицательно покачал головой:

— Нет, я спешу.

«Спешит он, видите ли… Свиданка у него…»

— Ну, а я, пожалуй, пойду пешком, — сказал Таратута, поднимаясь. — Вот увидите, раньше вас на станции буду.

Саломатин холодно пожал плечами. Дело, мол, хозяйское.

…Ночью был дождь, на еще не просохшем асфальте шоссе павлиньими хвостами цвели нефтяные пятна. Услышав гул догоняющей его автомашины, Таратута посторонился, оглянулся. Это был набитый до отказа «рафик» из дома отдыха. Кто-то стоял даже, согнувшись пополам. Хлопала по ветру пола темного пиджака. Саломатина Таратута не увидел, но ясно, что он был там, внутри. Досадно… «В детстве я был вруном, шустрым малым, — думал Таратута, — слезы из слюней наводил на щеках, чтобы вызвать к себе жалость, медь у бабушки воровал, подбирал ключ к шкафчику с вареньем… Куда все эти таланты подевались?» Он шел уже не по шоссе, а тропинкой, вьющейся в траве вдоль железнодорожного полотна. Извечная война травы и ног, а в результате — тропинка. И чего, собственно, потянуло его из этой зеленой благодати в город? Ведь и пяти дней еще не прошло… Действительно, признаешься кому-то, что на завод едешь — просто так, без всякой причины, — засмеют. Саломатин бы засмеял, это точно. А может, посмотреть в городе хороший заграничный фильм, потом домой забежать за кедами, — и к обеду вернуться?..

С адским грохотом, один за другим, его обогнали три поезда. Когда же он наконец доплелся до станционного перрона, ждать нового поезда пришлось долго. На противоположном перроне, на скамейке, вполголоса переговаривалась пожилая чета — грузная женщина, обмахивающаяся газетой, и старикан с двумя глубокими — как бы насквозь — черными морщинами на щеках. Таратута слышал лишь обрывки фраз: «…много курит…», «…хорошо питаться…», «…капризничает…», «…разбей три яйца, размешай, а ему скажи — два…» Потом к противоположному перрону, напряженно шипя, заслонив его, подкатил поезд из города, снова тронулся и, мгновенно набрав скорость, улетел, легкомысленно виляя последним, невообразимо пыльным вагоном. Пожилая чета на противоположном перроне исчезла. И словно не поезд ее увез, а именно — исчезла.

Наконец пришел и его поезд. Многие пассажиры были в пути уже два-три часа, обжились в вагоне. Читали, играли в карты, выпивали и закусывали, расстелив на сдвинутых коленях газету-самобранку.

«Почему это так? — размышлял Таратута. — Когда кто-то пирует — в ресторане ли, в лесу на пенечке или даже здесь, в вагоне электропоезда, — всегда хочется к ним, в их компанию…»

Пассажиры дремали, смотрели в окна, рассказывали анекдоты. На руках у молодых матерей улыбались младенцы с голыми, искусанными комарами ножками.

…Вот и город. Озабоченный неизбывными своими делами, он словно бы и не заметил пятидневного отсутствия Таратуты. Сколько новых афиш повсюду! В кинотеатрах — зарубежные кинофильмы: мексиканские, итальянские, французские… Но многообещающие афиши не в силах были отвлечь Таратуту от беспричинного визита на завод. Сдерживая мальчишескую улыбку, он показал в проходной пропуск и торопливо, чуть ли не бегом направился к себе, в ОГМ. Да что там, приятно это — побывать на работе во время отпуска. И именно без причины. Когда ничто ни к чему не обязывает. Поглядеть, осмотреться сторонним взглядом, сознавая, что в любую минуту можешь повернуться и уйти. Воздух в комнате, где работали конструкторы, — очень просторной, заставленной десятками столов, удивительно неуютной — был, как всегда, кошмарный. Сложная смесь сигаретного дыма, всяческих газов, затекавших из цехов в раскрытые форточки, сухой пыли, еще чего-то невыразимого, чем пахнут такого рода помещения. Вдыхая этот забытый уже за пять дней отдыха смог, Таратута замер в дверях.

— Таратута?! Ваня?! Какими судьбами?..

Колесников поднялся, Нонна… По зигзагообразному проходу между столами заторопился навстречу Каплин. Не все, правда, его заметили. Многие просто не обратили внимания. Даже не знали, что он в отпуске, поэтому не удивились его приходу. Из маленького бокса, соседствующего с кабинетом главного, выбежала Маргарита Анатольевна. Она выкрасилась в блондинку. В полном недоумении вытаращила на него и без того круглые глаза. Мол, ополоумел, что ли? Чокнулся? Или хочет сказать, что воздух родного ОГМ слаще загородного? Или, может, соскучился там по ком-то? — и она кокетливо взбила желтенькие кудряшки.

— Да нет, я так, — смущенно оправдывался Таратута, — я с оказией. «Рафик» до станции шел, а там поезд как раз, я и махнул…

Кто-то уже совал ему под нос бумажку с эскизиком стапеля, кто-то просил что-то подписать… И он уже правил эскизик, перерисовывал его на обратной стороне бумажки. И хотя уверял, что подпись его не имеет юридической силы, поскольку он в отпуске, готов был подписать уже, но… подписала Маргарита Анатольевна. Ворча, сердито встряхивая забарахлившую вдруг авторучку, но подписала. И ясно было — долго еще мытарила бы она жаждущего этой подписи, не прояви Таратута готовности подписаться вместо нее.

— Знаешь? — сообщил Колесников. — Полосоправилка-то наша не идет…

— Бьемся тут, бьемся, — вздохнула Нонна.

— Напегекосяк, — пожаловался Каплин. — Валки багахлят.

Полосоправилкой они стали заниматься как раз перед его отпуском.

Покраснев от гнева, Маргарита Анатольевна стала стыдить их — морочат голову отдыхающему человеку всякими пустяками.

— Давай-ка, Ваня, того, проваливай! — Став на цыпочки, она пригладила ему волосы. — Отметился — и… К обеду еще успеешь. А тут мы и без тебя управимся. — Она засмеялась. — Значит, к коллективу потянуло? А может, к кому-нибудь конкретно?

Она странно помолодела за эти неполных пять дней. Блондинкой стала. В напряженных круглых глазах — решимость.

Колесников, Нонна, Каплин, не глядя друг на друга, сдержанно улыбались.

— Да, да, — проговорил Таратута, — я, пожалуй, поеду… А что, собственно, происходит с ней, с правилкой?

…Развернули большой, склеенный из трех кусков чертеж.

— Один к одному чегтили, — сказал Каплин.

— В нуле, — добавила Нонна.

— Центральный узел, — пояснил Колесников.

Они держали чертеж за три угла, Маргарита Анатольевна за четвертый, а Таратута, водя пальцем по карандашным линиям, размышлял вслух:

— Значит, один к одному чертили? Так, так, так… Если полоса согнута по плоскости — правится она следующим образом. Если же по ребру… Так, так, так….

— Это на чертеже — так-так-так, — не выдержала Нонна, — а…

Маргарита Анатольевна отпустила вдруг свой угол чертежа на волю, он пружинисто ударил Каплина по лицу. Вскрикнув, тот выпустил свой угол. На этот раз жертвами стали Нонна и Колесников.

— Маргарита Анатольевна! — вскричал Таратута. — Ребята! А давайте в цех сходим! Что чертеж? Лучше машину поглядим!

— А я вам еще раз повторяю, возвращайтесь в дом отдыха, товарищ Таратута! — выкрикнула Маргарита Анатольевна. — Машину и без вас доведем!

…Сложными зигзагообразными маршрутами, держась за ушибленные чертежом носы, расходились по своим рабочим местам Каплин, Колесников и Нонна. Сели, придвинули к себе эскизы, линейки…

— Счастливого отдыха, товарищ Таратута! — непреклонно глядя на него круглыми глазами, пожелала Маргарита Анатольевна.

— До свиданья, — пробормотал он.

Каплин поднял голову, Нонна не подняла. «Кто взял мой ластик?» — заорал Колесников.

Таратута спустился вниз, во двор. Перешагивая через осыпающиеся траншеи — пять дней назад их здесь не было, — направился в механосборочный. В арке цеховых ворот, на сквозняке, ему что-то попало в глаз. Он поморгал, дождался, пока слезы вымыли злополучную пылинку из-под саднящего века, и прошел по маслянисто-скользкому стальному паркету в дальний угол цеха на слесарный участок. К полосоправилке. Несмотря на все еще слезящийся глаз, он сразу — еще издали — узнал Саломатина. Рубашка в цветочках помогла. Приметная рубашка, в таких по цеху не ходят. Да и в темных очках был он.

— Кто же так делает? — негодовал Саломатин, орудуя молотком и зубилом. Обращался он к группе окруживших машину слесарей, а точнее, к одному из них, самому молодому, нервно вытирающему паклей руки — Ты чем думал? Нет, ты скажи, чем ты думал?

Слесаря, за исключением провинившегося, загоготали. Кто-то громко высказал догадку, чем именно провинившийся думал.

— Смотри, что он сделал, — сразу обратился к догадливому коллеге Саломатин, — нет, ты посмотри, посмотри! И вы гляньте, — пригласил он остальных зрителей.

Сгрудившись над разъятой полосоправилкой, сдвинув головы в кепках козырьками назад, точно хирурги на консилиуме, они, перебивая друг друга, стали делиться мнениями.

— Элементарно! Закон физики! — слышался голос догадливого коллеги.

— Она ж двигалась, шестерня, когда ты втулку вбивал! — кричал на провинившегося Саломатин. — Относительно направления удара! Ты сколько классов закончил? Восемь?! Что-то не заметно!

Прячась за большим строгальным станком, Таратута со жгучим интересом наблюдал за происходящим. «Грамотеи… Молотком и зубилом законы физики подтверждают…»

Строгальщик, за станком которого он прятался, пожилой, лысый, с очень знакомым лицом — наверно, по фотографии на Доске почета, — невозмутимо покуривал даже не глядел на него.

— По земле босичком ходить надо! — кипятился Саломатин.

— Босичком, босичком, — чуть не плача, повторил провинившийся. — Инженерша из ОГМ два раза приходила, крашеная такая баба, — говорит, ошибка в конструкции, изобрели неправильно, а ты — босичком, босичком…

Слесаря загоготали.

— А?! — вырвав у провинившегося паклю и вытирая ею руки, обратился к смеющимся Саломатин. — Слыхали? Баба из ОГМ к нему ходит! А ну, вруби ток, голова два уха!

Полосоправилка загрохотала, завыла. Отталкивая друг друга, все бросились к груде кривых, мятых металлических полос, стали совать их в ненасытную, жадно скалящую вращающиеся валки пасть машины. И тут же бежали смотреть, как выскакивают эти полосы сзади, ровнехонькие, гладкие.

«Смотри-ка, — удивился Таратута, — на глазок, одной интуицией, а настроил. Странно… Нет, это ненадолго. Сейчас все сместится и…»

Даже невозмутимый строгальщик с понимающей улыбкой следил за ликованием слесарей.

— Как макароны! — радостно кричал провинившийся, подбирая ровнехонькие серебристые полосы. — Как макароны!

— Не как макароны, — поправил его сияющий Саломатин, — а как лапша!

Полосоправилка вдруг крякнула, заскрежетала… Тягуче застонали подавившиеся металлической лапшой валки. Саломатин прыгнул к рубильнику, выключил…

…По всему городу шли зарубежные кинофильмы. Мексиканские, итальянские, французские. Пестрели на заборах и глухих стенах интригующие непонятные афиши: огромный глаз с отразившимся в зрачке силуэтом бегущего человека; некто в рыцарских доспехах, сжимающий в стальной перчатке телефонную трубку…

Таратута долго шел пешком. Пока не устал. А устал — как раз очередной кинотеатр перед самым носом… Картина была хотя и новая, но по сути — стара как мир. Невиданный интерьер: черное с золотом. Сногсшибательные туалеты: из перьев и бриллиантов. Муж собирает кожаный чемодан. Дождавшись его отъезда, жена тут же звонит по элегантному телефону…

Апельсинами в кинозале пахло, гремела сдираемая с шоколада серебряная фольга. Зрители — в основном молодежь: девчонки в коротких замшевых юбочках, пареньки в парусиновых куртках с белыми трафаретами на спинах: «Не пищать!», «Отряд № 9/14», а также худые мальчики-солдаты, находящиеся в краткосрочном увольнении, — смело делали предположения о дальнейших сюжетных ходах. Кто-то оглушительно чихнул. Все радостно захохотали, стали оглядываться. «Будь здоров, не кашляй!» — пожелали из темноты. «Спасибочки!»

Таратута понял, что может без зазрения совести, даже не пригибаясь, удалиться.

…Доехал на автобусе до вокзала. Сел в душный, пустой — до отправления было еще целых полчаса — вагон. Пытался открыть окно, не получилось. Некоторые окна были открыты, но не хотелось пересаживаться. Раз сел на это место, оно уже твое, родное, так сказать, и не предавать же его ради раскрытого окна… Он задумался. «Надо было подойти… Черт!.. Дурацкое положение… Сказал ведь, что за кедами в город еду, как же вдруг в цеху очутился. Да и Саломатина смутил бы. Он же вроде на свиданку торопился… Ничего, ничего, пусть Маргарита возится… Раз поближе к начальству перебралась, в бокс… Раз в блондинку выкрасилась… Ишь, помолодела. Пяти дней не прошло, а смотри-ка, на полкорпуса вперед вырвалась…»

…Приехал он уже совсем поздно. Беззвездный вечер стянул пространство, сделал его тесным, только тропинка, едва заметным жемчужным ручейком мерцающая под ногами, одна, казалось, и существовала неизменно, память об отшумевшем дне. Правда, и небо оставалось голубым. Да, да, именно голубым. Но это была, конечно, иная, особенная, н о ч н а я  голубизна. «Ночная голубизна, — повторял мысленно Таратута, — ночная голубизна…»

Он шел от станции к поселку, к дому отдыха, безотчетно стараясь не очень громко стучать башмаками, как бы боясь чего-то. Словно в детстве… Словно шел ночью через кладбище. «Приму душ, — думал он, — и спать. Хорошо бы поесть что-нибудь».

О нем позаботились. В пустой столовой, на крайнем столе, прикрытая тарелкой, его ждала холодная, пахнущая хлебом котлета.

Только он поднялся к себе, в дверь постучали. Вошел Саломатин.

— А я тут заждался! — воскликнул он, уставясь на Таратуту черными зеркалами своих очков. — Ты где это пропадал? Я часа три как вернулся. — В руке у него была бутыль с «гамзой». Початая. Очевидно, этим и объяснялось то, что он перешел на «ты». — Один живешь? — оглядел он комнату. — А говоришь — невезучий!

Таратута не помнил, что говорил это, но спорить не стал.

— Да, вторая койка пока свободна… Как ваше свидание? Удачно?

Найдя стаканы, придирчиво заглянув в них, Саломатин налил темно-красного вина, сел к столу.

— Ну, давай! — выцедил свой стакан и, требовательно глядя на Таратуту, дождался, пока тот не осилил свой. — А ты как думал? Конечно, удачно! Пришел, звоню… «Кто там?» — «Свои!» Открывает… В длинном платье, в туфлях с пряжками. Квартира — первый раз такую вижу, комнат три или четыре, всё двери, двери… А мебеля какие! И бархатные кресла, и из клеенки, и чисто хромовые… — он задумался.

«Постой, постой! — мысленно вскричал Таратута. — Уж больно знакомые мебеля! Не из нынешней ли зарубежной кинокартины?! Не посетил ли Саломатин после неудачи в цеху какой-нибудь кинотеатр?»

Щелкая пальцами по стакану, Саломатин молча хмурился. Содержание фильма припоминал? Или неудачу с полосоправилкой?..

«Молотком и зубилом постукал, — мысленно поддел его Таратута, — и всё — решил, что схватил бога за бороду. Жесткости, жесткости не хватает в центральном узле, друг сердечный!.. Пару растяжек нужно приварить! Только, разумеется, рассчитать нужно прежде, где именно приваривать… Ну ничего, Маргарита рассчитает… Взялась за гуж, так пускай…»

— Значит, мебель, говорите, впечатляет?

— Мебель? — очнулся Саломатин. — А, да, да… Но самое интересное, что у нее в квартире было, — телефон! Маленький такой, никелированный! Как пистолетик! И на кнопках!

— Да что вы говорите?! — развеселился Таратута. — На кнопках?! — Ему захотелось узнать, как разворачивались события в фильме дальше, после его ухода.

— Дальше? Дальше — больше. Будь, говорит, любезен, отвернись. Пожалуйста, не жалко, отворачиваюсь. Потом — глядь, а на ней… Кроме обручального кольца и маникюра — никакой одежи!..

«А я, чудак, ушел», — потягивая «гамзу», иронически пожурил себя Таратута.

— И тут — звонок! — хмуро живописал Саломатин.

— По телефону?

— В дверь!..

«Ах, так муж, значит, вернулся, — подумал Таратута. — Не уехал, значит. Чемодан он, значит, собирал для отвода глаз… Так, так, так… Что ж это происходит с нами? — думал он, вздыхая. — Привязанности к делу своему, к работе, единственной несомненной ценности жизни, мы стесняемся, самим себе сознаться в этом не желаем, а пошлостью быта хвастаемся, даже оговариваем себя, в худшем виде себя рисуем… Вот, своего дегтя не хватило, в кино сходили…»

Задумавшись, он пропустил несколько последних слов Саломатина и очень об этом пожалел, потому что тот вдруг всей пятерней больно схватил его за волосы.

— Ой!..

— Завидую курчавым. Тебя как зовут?

— Пустите! Вы что?! Пустите же! Иван меня зовут! Иван!

— У-у-у… — отпустив волосы, разочарованно протянул Саломатин. — А я думал — Джонни!

Достав расческу, Таратута причесался. «Чего это он? Насмешку какую-то уловил, что ли? Но ведь я не… Неужели?..»

— А коль Иван ты, — хмуро проговорил вдруг Саломатин, — так что ж ты темнишь? Думаешь, я тебя не видел, когда ты за станком Урусбаева прятался? — Он сердито поднялся и вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь.

Таратута подумал-подумал, вздохнул и тоже вышел.

…В черных деревьях методично, будто заведенная, пела птица. Таратута провел рукой по волосам, кожа на голове еще чуть-чуть болела. Саломатин молчал. Глаза под очками не видны. Может, заснул?

Медленно приблизились, выплыли из темноты белые брюки, обрели свою верхнюю половину.

— Во сколько здесь запирают? — спросила девушка в белых брюках. У нее было голубоватое лицо; тяжело лежали на плечах вобравшие в себя влажность ночного воздуха волосы. — Так и дышала б всю ночь. Дышала б, дышала б… — Она вошла в дом.

— По земле босичком ходить надо, — с хрипотцой проговорил Саломатин, — а мы по ней каблуками, колесами, гусеницами!..

«Ночная голубизна, — почему-то припомнилось Таратуте, — ночная голубизна… Скумекает ли Маргарита Анатольевна про дополнительные растяжки? Не скумекает — ребята подмогут. Каплин кинематику через коробку видит. Пойду-ка я приму душ. И спать…»

…У Таратуты была с собой удивительная мочалка. Верней, губка. Впрочем, дело, очевидно, было не в губке, а в шампуне, которым он однажды — с полгода назад — ее оросил. С тех пор — подумать только, полгода прошло! — никакого шампуня при купании уже не требовалось. Микропористые недра губки, стоило ее смочить, извергали бесконечные облака пены. Таратута мылся, мылся, два, три, четыре раза в неделю, брал с собой губку в командировки и в отпуска, а она все не иссякала. Иногда, принимая очередной душ или ванну, он в неистовстве снова и снова выжимал на себя из губки белоснежные гирлянды нежно лопающихся пузырьков, надеясь, что на этот раз им придет конец. Не тут-то было. Снова и снова терпел он позорное поражение. Так было и сейчас. Еле переводя дух от затянувшегося поединка с чудесной губкой, он вернулся в свою комнату, сгорбившись посидел минутку, лег, погасил свет…

— Что? Смотрит кто-то? — спросил у собаки сторож. Подняв голову, он взглянул на окно. — А, и вправду смотрит. Это тот, что про птицу спрашивал…

(Птица, кстати говоря, уже не пела. Вышло, видно, время для ее песни.)

— А второго, — сказал сторож, — так на крыльце и сморило. Спит.

Только тут Таратута заметил темный силуэт сидящего в кресле Саломатина.

— Кто это сказал, что я сплю? Я не сплю, — послышался хмурый, с хрипотцой голос. — Я утра жду. Здесь ведь утро скорей наступит, чем в комнате… — Саломатин зевнул, потянулся. — Не знаете, когда первая электричка в город идет? А то мне на свиданку надо… А? Чего молчите? Разговаривать разучились? — Он опять зевнул. Покашлял. Сплюнул. Встал с заскрипевшего кресла. — Чего ждать? Пойду! — помолчал и решительными шагами двинулся в редеющую, как бы выцветающую уже, бледноватую темноту.

— Одному до станции идти дольше, — тихо сказал сторож. — Скучней… — и оглянулся на собаку.

Мягко шлепая по земле, она затрусила вслед за Саломатиным.

Таратута отошел от окна. Ну что ж, раз Саломатин не один… Пусто как-то стало, пусто. Он лег и принялся уговаривать себя уснуть. Когда он проснется, будет утро. Иначе говоря, утро наступит в тот момент, когда он уснет. Так или иначе, но оно наступит. И тогда…

Внезапно Таратута с поразительной ясностью понял, что теряет время. Резко поднялся, зажег свет и стал торопливо одеваться. «За кедами съезжу…»

ТЕАТР МИНИАТЮР (Из клеенчатой тетради)

СТАЛЬ

По гигантским пустынным площадям, по белым полям города зимней ночью возвращался я обратно. Снег наполнил завихрения ветра и сделал его видимым в темноте, ветер обрел форму.

Каменным воротником сидела у меня на шее усталость, гнула к земле.

Но вот метельным облаком выросли впереди сшитые из листьев стали рабочий и крестьянка. Значит, скоро я буду дома. Ведь мы соседи.

Интересно, который сейчас час?

Не хотелось мне радовать стужу, вместе с ней заглядывать в рукав… Да и верный ли подскажут ответ две крохотные, навсегда прикованные к циферблату стрелки?

Лишь по взметенным стальным волосам исполинов, в ночной, чуть разведенной метелью черноте струилось белое время.

Медленно брел я, согнувшись под ношей дня, из каждого мгновения выходил в следующее мгновение, как из тепла на холод.

И увидел…

У подножия их, задрав головы, недвижной кучкой темнели силуэты людей. Только что приехали они из далеких чужих стран, оставили в гостинице толстые кожаные кофры и нетерпеливо выбежали на площадь…

И сразу, чуть ли не у порога, натолкнулись на них, несущихся куда-то вместе с ревущим снежным вихрем, замахнувшихся на огромную ночь вечными орудиями труда.

Задрали головы и смотрят. Всматриваются…

Выпрямившись, раздвинув в гордой улыбке оцепеневшие губы, я неторопливо прошел мимо.

Что? То-то!

Этот суровый мир — наш!

ЗРЕНИЕ

Вот человек с круглыми синими очками, подвыпив, должно быть, в компании зрячих, не заметив, что его захмелевший собеседник уже давно вышел из автобуса, продолжает рассказывать молчаливым пассажирам о том, что он видел, что видит.

Высоко задирая подбородок, часто стуча палкой по чьим-то коленям, он выходит наконец и сам.

Кто-то, оказавшись рядом, поминутно взглядывая на вход в метро, снисходительно соглашается послушать его сказку дальше.

Чего только не видел владелец синих очков!

Он видел, как нехитро, из нескольких шестерен, устроен атом…

Он любовался бархатистым цветом апрельского воздуха…

Он убедился в том, что солнечный луч имеет форму птицы…

А как, по-вашему, выглядит река? Слепец утверждает, что если взглянуть на нее с обрыва, то она похожа на длинную процессию детей, отправляющихся собирать гербарий. Идут, картаво переговариваются, а кто-то наколол ножку и плачет.

Трещиной в небе видится слепцу самолет. Маленьким юрким муравьем — слеза.

…Еще раз взглянув на метро, торопливо уходит случайный слушатель, и слепец долго машет ему вслед рукой, глядя при этом в другую сторону.

Зорко-зорко всматривается он в темное пространство перед собой синими стеклами очков и видит то, чего не хотят видеть другие.

ХМЕЛЬ

И достал я тогда из ящика польский памятный набор, коробку с десятком маленьких разноцветных бутылочек. Слетал на кухню и вернулся с кружкой. Металл под щербатой ее эмалью светился, будто голая пятка в прорехе старого носка.

Вылил одну бутылочку, едва только дно залил в кружке. Ну-ка, и все остальные девять туда же! Эх, и крепкое же лекарство поднес я к задрожавшим губам.

Да, да! Лекарство, товарищи мои трезвые, и не более того! Полночь застала мою болезнь врасплох, хорошо еще, что польский набор оказался в этом пустом скрипучем доме.

Вы-то наверняка другое предположили, что подкралась сзади заплаканная печаль и закрыла мне глаза своими ледяными ладошками: отгадай, мол, кто это, братец?

Ошибаетесь, вовсе нет. Разве можно даже отменным вином избавиться от подобной неожиданной напасти? Красивой, но прозрачной одежде подобен хмель. Простуду свою я излечил, не кашляю, не чихаю, а все остальное — неизменно.

УДАЧА

Он останавливал прохожих, бегал от одного к другому, извинялся и повторял:

— Нет ли у вас пилочки для ногтей? На одну минуту! Нет ли у вас ножика? Чего-нибудь такого? Острого, извините…

Широкоскулое, иссеченное морщинами лицо его, казалось, пылало — обветренное, да к тому же еще и веснушками усыпанное. Улыбающиеся губы были одного цвета с лицом.

Дыша на прохожих чуть заметным запахом пива, сбив на затылок ушанку, он смущенно повторял:

— Извините, ножика перочинного у вас нет? На одну минуту! Или пилочки для ногтей…

Один из тех, у кого он об этом спрашивал, с напряженным вниманием вглядываясь в него, отогнул полу пальто и достал из кармана пиджака затейливый, со многими лезвиями нож. В форме рыбки.

— Я сейчас!.. Одну минуту! — воскликнул скуластый и, радостно улыбаясь, побежал в самую гущу проносящихся по проспекту машин.

Взвизгнули тормоза, испуганные и в то же время разгневанные водители почти по пояс высунулись из кабин.

Владелец ножа неторопливо пошел следом за скуластым.

Тот сидел на корточках и старательно выковыривал лезвием из смолы, которой залили трещину в асфальте, блестящую, отшлифованную многими колесами и ногами копеечку.

— Понимаете, на орле она! — поднял он улыбающееся лицо. — Шел только что, гляжу — копеечка на орле. К удаче, значит… А ковырнуть нечем. Спасибо вам!

Он протянул нож, взглянув на него перед этим, потом удивленно посмотрел еще раз и, ахнув, перевел взгляд на владельца.

— Постой, постой… — произнес он растерянно и медленно поднялся.

Десятки автомашин оглушительным нестройным хором требовали обратить на себя внимание; с перекрестка, держа, словно эстафету, полосатую палочку, бежал милиционер, на обеих сторонах проспекта, понимающе кивая головами, столпились прохожие, а двое мужчин высокого роста и примерно одного возраста, обнявшись посреди шумного праздничного мира, давились неумелым, похожим на рычанье счастливым плачем.

РЕШЕНИЕ

Стал он тогда гадать, стал думать.

Невидящими глазами глядя на собеседника…

Что делать, как поступить?..

— Забавно! — вежливо поддакивал он. — И что же?

…Может, почаще забегать за плодоягодным портвейном, вяжущим губы и развязывающим язык?..

А может, купить билет на поезд, который пересечет по диагонали все его прежние решения?..

— Вот как? Неужели?..

…Или оставаться на месте, а те, кто побойчее, пусть бегут себе навстречу вращению земного шара. Обогнув его, они все равно вернутся обратно.

Или плюнуть на все, как плюют штангисты, избавляясь вместе с плевком от лишнего веса?

— Просто невероятно!..

…Все эти планы его увяли и осыпались. Жил он как прежде, стихи свои бросал писать на середине, чужие — дочитывал до конца и начинал читать заново.

Предпоследние деньги отдавал желающим, просил у них затем взаймы, но аккуратно возвращал долг.

ЗАБАВНО! И ЧТО ЖЕ?

В море мудрости предпочитал он казаться глупцом, прослыл тем не менее глупцом и в океане глупости.

ВОТ КАК? НЕУЖЕЛИ?

Он принял твердое решение никогда больше не принимать никаких решений и ни за что им не подчиняться.

В том числе и последнему…

ПРОСТО НЕВЕРОЯТНО!

МАРШРУТ

А куда мы пойдем сегодня? Действительно, куда? Надо подумать. До свидания еще очень долго, и я решаю предусмотрительно разведать наш будущий замысловатый маршрут.

Сразу же, чуть ли не за спиной каменного Великана, возле которого мы назначили встречу, тускло блестит в песке некруглая лужа. Укоризненно вздохнув, я тут же превращаюсь в потный громыхающий самосвал, совершаю срочный рейс за город, к песчаному карьеру, превращаюсь там в экскаватор, высыпаю из ковша песок и, в то же мгновение снова превратившись в самосвал, на лету ловлю этот песок во вместительный свой кузов.

На темно-желтой песчаной почве зазолотела свежая заплата. Лужа засыпана.

Иду дальше. Река. А мост еще до сих пор не достроен.

Добрая половина его спешит с правого берега, как чья-то протянутая для пожатия рука. Но высокомерный левый берег здороваться не желает. Ах, так! Превращаюсь в строительное управление, звоню в центр, требую бетона и арматуры…

И вот рукопожатие состоялось. Мост прочно соединил еще недавно незнакомые друг с другом берега.

Тороплюсь дальше. В уголке неба собираются тучи. Превращаюсь в ветер. Прогоняю их.

А это парк. Но скамейки не работают, свежевыкрашены. Жарким африканским полднем присаживаюсь на каждую. Готово, краска высохла. Но брюки мои почему-то в частых голубых полосах. Превращаюсь в химчистку…

Спешу дальше. Над крутым желтым обрывом прилепилась живописная беседка. У нее словно голова закружилась… И в самом деле — какая высота, сколько не тронутого взглядом пространства!

Здесь!

Но нет… Слишком серы, заляпаны глиной, усыпаны окурками половицы. Превращаюсь в самого себя, тысячу раз, в ладонях, приношу издалека светлую воду, мою, скребу.

Медленно, устало возвращаюсь к Великану, жду смуглого вечера.

Тревога моя улеглась, сердце угомонилось. Чист и прекрасен ожидающий нас маршрут.

ГАРМОНЬ

В метро, наперекор современным гитаристам, растягивает гармонь подвыпивший старичок.

И все вокруг улыбаются.

В самолете… Выскочив из свертка, пружинно запрыгала она, изгибая складки хромовой шеи, заголосила, запела.

И все вокруг заулыбались.

…Чтобы скоротать дорогу в неизвестные края, к месту службы, мы в складчину купили гармонь. Один из сорока, населявших теплушку, заявил, что умеет с ней обращаться, знает, где и каким пальцем необходимо нажимать.

Как отплясывали мы под его руководством на дрожащем грязном полу, а в широко распахнутых дверях вагона кружилась в это время в медлительном хороводе та самая родина, о которой нам говорили в военкомате.

…Из старого чемоданчика достаю я старый спичечный коробок, а из него потускневший полтинник. Теплая волна стыда обдает лицо, но тяжелый виноватый вздох чуть облегчает душу.

Как ходил он: насупленный, крепко прижав к себе гармонь — попробуй отбери! — и раздавал нам полтинники. Сорок полтинников. Словно выкупал ее из кабалы. А просто подарить — не догадались.

Разъехались в сорок разных сторон…

ОТПУСК

Только и делаю я, что прогуливаюсь по пустым, уже убранным полям, на желтой стерне которых медленно пасутся гуси. Подхожу к серой скирде, казавшейся издалека такой мягкой, ложусь на рыжую солому и — исколотый — тут же подымаюсь. Что-то томит меня, грущу. Но о чем?

В полосатых японских плавках с молнией на кармашке брожу по жаркому двору и парному саду, загораю. Надеваю синий тренировочный костюм и гуляю по улицам, дразня совершенно одинаковых собак. Кто-то раздарил их щенками по всей деревне.

С лязгом движется мне навстречу работяга самоходный комбайн. Работяга! Втискиваюсь спиной в плетень, пропускаю его. Комбайнер в майке и в шляпе коротко кивает. Кланяюсь и я. С завистью смотрю вслед.

Снова выхожу на околицу и остаюсь один на один с пустым, уже убранным полем. Точно таким же, как предыдущие.

Легкие облака неподвижно стоят в крутом небе. Глубокими вздохами приветствую я громадный океан чистого, приятно нагретого воздуха. Темнеет вдалеке ровная полоса леса, загибается внутрь расплывающаяся в мареве земля. Хорошо!.. Но что-то другое манит меня, тянет… Что?

Пойти к насмешливо почтительным знакомым? Но пришли ли они уже с работы? С работы…

Узнать, какой будет в клубе кинофильм?

Завернуть к разговорчивому фельдшеру, у резиденции которого сидит на низенькой лавочке страдалец. У него болят зубы.

Нет…

Еще раз искупаться в теплом неподвижном озере?

Нет…

Почитать привезенную с собой тяжелую книгу?

Нет…

Знаю, знаю, что нужно мне сделать! Купить билет и уехать в свой город! Явиться в свежей спецовке к началу смены и, закатав рукава, хвастать перед друзьями, соседями по конвейеру, фиолетовым деревенским загаром.

ИЗМЕНЕНИЯ

Для того чтобы не жить зря, кому-то необходимо изменить мир. Хотя бы на практически неизмеримую долю. Так человек толкает тяжко нагруженный вагон, будучи уверен, что не сдвинет его. Но вот кто-то еще подошел на помощь и еще кто-то. И медленно-медленно, все быстрей и быстрей вагон покатился к припудренному мукой перрону пакгауза.

Практически неизмеримая доля? Что это?

Обругать подлеца?

Уступить место женщине со скрипкой?

Пригласить кого-нибудь под зонтик в дождь?

Поделиться в жару тенью?

Как песок пустыни орошает пролитая из стакана вода, так будет он изменять мир. Может быть, его стакан станет миллионным по счету? Да, да… Он не будет изобретать что-то такое этакое… Просто отдаст пустыне собственный глоток воды.

Он будет чаще произносить: здравствуйте!

Пораньше просыпаться.

Класть ладонь на теплую макушку ребенка.

Практически неизмеримая доля?

Не гордый ли это вопрос, заданный скромному ответу?

«Ты герой?»

Не приняв это на свой счет, он с любопытством посмотрел назад, за спину.

Тот, которого он увидел, тоже оглянулся, оглянулись назад и третий, и четвертый, и двухсотмиллионный. Никто не принял вопрос на свой счет.

Гибкими бамбуковыми удилищами выросли до облаков жилые дворцы, сияют сотканные из усмиренного протуберанца человеческие одежды, целомудренно тянутся друг к другу стеснительные материки… Меняется, меняется мир! Но кто же его меняет?

МАРТ

С лодочки, похожей на половину ореховой скорлупы, широко машу приземистому кораблю обрывком паруса.

С железной, стреляющей под ногами палубы протягиваю руки к пролетающему над мачтой вертолету.

Лечу… Но вот убегает, кренится влево в круглом иллюминаторе твердая, на взгляд сверху, океанская вода с серебряным косяком сельди под сердцем.

Спускаюсь по раскачивающейся лестнице прямо на крышу белого теплохода.

Со всех сторон бегут взглянуть на мою бороду заскучавшие пассажиры.

Словно прохладное рассветное солнце, показался из черных ночных волн наполненный светом город.

Мчусь на дребезжащем такси, на догоняющем электрический ток поезде, на неповоротливом попутном самосвале…

Вместе с водителем, чтобы не уснуть, останавливаемся порой у краешка шоссе и делаем зарядку.

Но рассеялась ночь, остались только одни черные деревья…

Весенний снег хлюпает под копытами маленького хмурого коня.

Далеко ли до дома?..

Близко! — подсказывают мокрые глаза.

Головокружительно сладкий набегает навстречу запах горячего теста и винных ягод.

— Слабый пол! — снисходительно объясняет возница.

Рывком открываю знакомую постаревшую дверь.

— Поздравляю! — кричу. И требую подставлять не щеки, а губы.

Широко расставив измазанные мукой руки, плачет мать.

Сестры радостно испытывают на вес мой рюкзак.

Соседская девушка, покраснев, пытается умалить, но ненамного, мои громкие комплименты.

Хорошо! Хорошо мне!..

Сажусь за праздничный, прогибающийся стол, откидываюсь на спинку стула и изнеможенно засыпаю.

ДУМА

А ведь кто-то так старался, так старался, с начала века по сей день, творя, выдумывая меня для одной лишь тебя. Зачем же ты чураешься неизбежности рассвета? Смотри, вот он! Дымный, свежий, с мокрой травой, со щедрым завтраком на чистой сияющей тарелке.

И этот день начинается у меня все той же тихой думой.

Я мерз под тонким колючим войлоком воинской шинели, до боли в предплечье учился правильно держать тяжелое оружие. То фанатически работящий, то упоительно праздный — перелетал я зеленые материки, входил пешком в древние города. И все для того только, чтобы когда-нибудь увлекательно тебе об этом рассказать. Но, выходит, напрасно потрачено столько неодинаковых лет, столько вдохновенного упорства?

То и дело испытывал я свою душу на боль, готовился к нашей встрече, а вышло, что никакие испытания не могут сравниться с холодностью твоей чистоты.

Сколько раз я ради тебя прощал обидчиков, отходил от них неотомщенным, с белым каменным лицом. Силой, еще сильнее, чем ярость, нетребовательной любовью мерял я свою жизнь.

Снится мне, лежим мы под дождем, в объятиях друг друга…

Но просыпаюсь и вижу…

Напряженно, боком, идешь ты по жаркой белой улице. Так должны чувствовать себя люди, вернувшиеся из путешествия во Вселенную и живущие инкогнито среди своих сверстников по возрасту и правнуков по сути.

Спасибо тебе, не знающая даже моего имени!

Был прохожим я, а стал частью жизни. Что же меня так вознесло, превратило? Твое плечо, твой локоть, твоя ускользающая с уголка губ улыбка. Но выходит, что, сама того не зная, и ты посвятила себя одному лишь мне.

СТАРЫЙ ДОМ

В белокаменных русских дворцах, прихотливо изукрашенных неточной ручной лепкой, расположенных за уютной высокою оградой, в глубине дворов, в черной тени густых лип, — в дворцах этих разместились инодержавные посольства. Но зато рядом с ними из древней, жесткой городской земли выросли дома заморского стиля. Живут в них русские люди, хлопочут русские конторы и клубы. Импортным линолеумом застлан в них пол, алые пластмассовые поручни дождевыми червями ползут из подвала на чердак. В финских постельных ящиках лежат пестрые лоскутные одеяла, в бутылках с наклейкой «Виски» хранится подсолнечное масло.

Но только улягутся спать в старых особняках поджарые дипломаты, по-русски скрипят, отвечая чьим-то тяжелым шагам, половицы из ценных пород дерева, а в обитом шелками реставрированном кресле безмолвно сидит на лунном свету толстое неряшливо одетое привидение. Почему так близки, понятны и знакомы черты этой прозрачной физиономии с тремя подбородками, с висячим, гордым, как герб, носом? Может быть, ощущаем мы в наших жилах самодовольное течение его древней выдержанной крови? Нет, иное здесь родство, иные узы. Одаренный холоп его, воздвигший этот теплый и прохладный дом, был наш безвестный бессмертный прадед.

ПОКОЙ

Быстро, быстро, забыв впопыхах умыться, торопливо собрались мы и едем за город.

Закатав штаны, обнажив до колен незагорелые ноги, идем, идем по чмокающему болоту.

Вот, вот они, пустотелые внутри тростники.

Можно было купить для этой цели по куску резинового шланга, можно было воспользоваться алюминиевыми трубками лыжных палок. Но нет, нам нужны именно тростники, шуршащие друг о дружку, пустотелые внутри.

Острыми ножами, одним движением срезаем тростники внизу, у самой воды, чистой, но кишащей, болотной; потом срезаем сухие шелковые метелки с семенами и смотрим сквозь тростинку на свет, как в подзорную трубу.

Далеко-далеко, в самом конце гигантского тоннеля, светится круглое копеечное солнышко.

Очень хорошо!.. Быстро, быстро, задыхаясь от нетерпения, идем мы в глубь болота, к его сердцевине, к озеру.

И погружаемся в желтую, разбавленную светом воду.

И дышим через тростинку.

Ничто не отвлекает нас от раздумий в этой прохладной глубине. Разве только коснется порой наших губ круглыми своими губами серая рыбка.

Забываются, тают в памяти конвульсии оставленного наверху мира, его грозная суета.

Покооооой… Пооокооой…

Но что, если перестанет вдруг струиться через тростинку легкий земной воздух?

СТЕНА

А мне-то сначала казалось, что это сущие пустяки… Попросили подойти к окну родильного дома, помахать рукой незнакомой мне женщине, что-нибудь крикнуть. Например: как ты себя чувствуешь?

Я, правда, немного поупрямился. Неужели некому это сделать, кроме меня? Кто же тогда?.. Но, устыдившись, все-таки согласился.

Подошел к обсаженной огромными букетами сирени красной кирпичной стене, неловко прокашлялся.

Она сидела в распахнутой раме, на подоконнике, с тощеньким, как бы пустым белым свертком в руках и безразлично, отрешенно смотрела поверх моей головы в редкий случайный сад. За спиной ее светились большеглазые любопытные физиономии соседок по палате, решили, что муж. Поверили…

Какой-то колючий, слишком большой шар возник у меня в сердце, поднялся выше, стал протискиваться сквозь горло…

— Как ты себя чувствуешь? — сипло произнес я. — Вот…

Вспотев от стыда, я с ужасом вспомнил, что явился сюда с пустыми руками.

Бледные хмурые физиономии за ее спиной смотрели исподлобья, неодобрительно.

— Понимаете… Прямо с работы, — пробормотал я и вдруг, напрочь забыв свою роль, в отчаянии выкрикнул: — Как же вы… Извините, ты… теперь?

Даже она в ответ на мой возглас чуть оживилась и долгим снисходительным взглядом посмотрела мне в глаза.

— Ничего… — услышал я шелестящий голос… — Вы… ты не волнуйся…

Уже давно, хотя и незаметно, стемнело, закрылось, словно навсегда, широкое окно. А я все стоял, погрузившись с головой в крепкий дешевый аромат сирени, и смотрел в черную кирпичную стену.

ВЕТЕР

Неизвестно по какой причине, да и не нужно ее, впрочем, отгадывать, вас отметила на раскаленном пляже пятилетняя девочка. Вы уже склоняющийся к пожилому возрасту холостяк, обремененный сложным внутренним миром, внешне проявляющимся тем, что корочку с голландского сыра вы задумчиво срезаете ножницами. Вы далеки, далеки от всего этого…

Но она ворвалась в ваш отпуск, как ветер в комнату лысого ученого, разложившего на столе свои сокровенные листки. Все взлетело, перемешалось. Листки хлопают по лицу, ускользают меж пальцев…

Ой!..

Холодная, мокрая, со скользкими веснушчатыми ногами, прямо из моря прыгает она на вашу обожженную сутулую спину. Вы в ужасе пищите что-то, маскируя жалкой улыбкой бессильную ярость. Стаскиваете ее за ногу, едва сдерживаясь, чтобы не отшвырнуть от себя обратно в волны, но она уже уселась рядом, обняла вас и требует, чтобы вы рассказали ей анекдот. По опыту вы знаете, что в таких случаях лучше не сопротивляться, и бормочете что-то о некой Бабушке Яге.

Прислонив к вашему плечу голову с мокрыми взъерошенными косичками, она серьезно смотрит вдаль и изредка снисходительно вас поправляет. Господи, до чего же тоненький у нее голосишко!..

И вы не выдерживаете. Горло ваше перехватывает спазма. И вот уже текут из ваших глаз неожиданные слезы. И она вас поняла, сочувствует. Прохладными пальчиками смахивает эти слезы с ваших толстых щек и, запинаясь от волнения, обещает, что никогда больше не оставит вас одного. Одного на этом многолюдном пляже.

НЕВИДИМОЕ ПРОСТРАНСТВО

Видимое пространство сужается до небольшого освещенного беспорядочными всплесками костра круга. Смутно темнеют или светлеют в нескольких шагах стволы деревьев, почти неразличимо двигаются над головой ветви. Вот, пожалуй, и все.

Но невидимое пространство, так или иначе связанное со мной, ночью расширяется бесконечно.

Я слышу и чувствую, как летят высоко над лесом самолеты, а еще выше, над ними, — оттуда мой лес теряется в затененной половине мира — с неуловимой скоростью, как бы неподвижно плывут ракетные корабли.

Всем своим существом чувствую я, как, напрягая сталь тяжкого корпуса, старается раздавить северные оковы неповоротливый ледокол.

Как со свистом, словно пуля из ствола, уносится по сужающемуся шоссе приземистая автомашина.

И вслед за ними, в разные стороны, в одну быстрей, в другую медленней, как бы расширяется и освещенное костром мое человеческое пространство.

За угадывающейся в темноте рекой слышна музыка. В деревенском клубе после лекции — танцы. В распахнутых освещенных окнах, которые на фоне звездного неба не сразу различишь, я вижу мгновенно проносящиеся фигуры танцующих людей. И порой, отведя на минуту взгляд, а затем снова возвращаясь к своим задумчивым наблюдениям, я по ошибке пытаюсь увидеть эти фигуры не в окнах, а… Впрочем, ошибка ли это? Может быть, и звезды — окна?

Пристально, без устали, долго вглядываюсь я в них и — точно! — ясно вижу вдруг быстрые стройные силуэты. Танцуют и не подозревают, что на них смотрят из другого окна. Очевидно, там тоже воскресенье.

Там? Но где проходит граница? Где «там»?

Вслушиваюсь в свежий, необъятно темный лес, в бессонный рев недалекой электрички, в гудение не увиденного никем самолета, в доносящуюся со звезд музыку. Вслушиваюсь в себя.

ПОЭТЫ

Что-то в душе дрожать начинает, ноет она, плачет и смеется, как вспомню я поэтов, встретившихся мне на так называемом жизненном пути.

Приходил ко мне низкорослый, похожий на больного подростка седой старичок с голубыми, как незабудки, глазами. Тихо жаловался на старуху, не позволяющую ему сочинять, с извинениями доставал из ветхой папки мятые странички, исписанные куриным почерком.

Приходил ко мне всегда чисто выбритый, с огромным блестящим лбом горластый старик, вследствие несносного характера испивший полную чашу жизненного опыта. Жаловался на постаревшую за годы его отсутствия дочь, имевшую смелость влюбиться в знаменитого артиста, о чем тот даже и не догадывался. Доставал с похвалами самому себе из старомодного портфеля исписанные каллиграфическим почерком листки.

Приходил ко мне неразговорчивый парняга с подозрительными глазами, сверкающими под черными, жесткими, упавшими на лицо прядями волос. Жаловался на то, что неизвестен. Доставал альбом. Предлагал мне почитать самому, на мой выбор, указывая мозолистым — с ногтем как на ноге — изуродованным пальцем, что именно читать.

Приходила ко мне, ведя за руку бледного мальчика, своего сына, толстая незамужняя соседка. Жаловалась на учительницу четвертого класса, которая думает только о прапорщиках местного гарнизона, хоть у самой еще в чернилах пальцы. Приказывала мальчику забираться на табуретку и с выражением декламировать, а сама, стараясь подавить рыдания, утирая концом шали глаза, слушала, удивленно покачивая тяжелой круглой головой.

ТРАМВАЙ

Люди, оцепенев от холода, стоят под дождем и мокнут.

Словно чуда, ждут они запаздывающий трамвай. А тот и не думает появляться. Разгуливает себе где-то по земле, забыв про график.

Безобразие!

Тысячью тысяч проволочных струй бесконечный дождь крепко связал землю и небо. Люди устали и проголодались. Промокли их непромокаемые плащи. Отсырели в авоськах булки.

Так услышьте же мое заступничество за них, силы, еще неизвестные науке, услышь, красный заблудившийся трамвай, услышь, угол серого здания, из-за которого этот трамвай должен появиться!

Молю вас, убедительно прошу, наконец, приказываю: прекратите! Что это вы, в самом деле?

Разве не для людей хранишься ты в сокровенной табакерке природы, всемогущий чертик? Что же ты спишь, свернувшись калачиком, под монотонный шум затянувшегося дождя?

Неужто лучшего времени не мог ты подыскать, любознательный трамвай, для того, чтобы сойти с рельсов и покатить — забыв о положенном маршруте — по серым камням преткновения?

А с тобою, мрачный нелюдим, угол серого здания, я еще не так поговорю! Жаль, что не снесли тебя, построив взамен лежачий небоскреб, сквозь стеклянные стены которого все видно. Зачем задернул ты треугольным своим лбом перспективу улиц, пряча от мокрых людей приближающуюся надежду? Отодвинься!

…Уф-ф! Наконец-то! Идет… Грохочет…

ПОЕДИНОК

Натужно, на высокой ноте завыл мотор, из горячего нутра грузовика пополз вверх блестящий, скользкий от масла стальной стебель, увенчанный ржавым цветком площадки.

Мальчишка-монтер держал в вытянутой руке огромную стеклянную грушу, даже семечки ее были видны насквозь.

Мотор затих. Из кабины вышел шофер и задрал голову. Остановились прохожие, замерли троллейбусы, из окон их, раскрыв рты, смотрели пассажиры.

Самолет, пролетавший в эту минуту над самым шпилем высотного дома, чуть накренившись, остановился, и в иллюминаторах его зарозовели физиономии любопытных.

Только вечер, чувствуя неминуемую опасность, ускорил свой шаг. Накопившись для решительного броска в арках дворов и в низких подвальных окнах, не теряя ни минуты, он стал умело заполнять город.

Уже до колен доставала непроглядная зябкая темнота. До пояса. До подбородка. У лее с головой погрузился в нее застигнутый врасплох город.

Только мальчишка-монтер, забравшийся выше всех, был еще озарен последними, уже увядшими лучами дня. Да еще самолет, пожалуй, чувствовал себя в относительной близости к солнцу. Но — любознательный прохожий, не больше, — разве мог он постичь всю остроту предстоящего поединка?

Скорей! Скорей! Уже хватают щупальца темноты за руку, сжимающую прозрачную колбу. Они пытаются разогнуть сильные, с грязными ногтями пальцы своего еще не сломленного врага.

Движением индийской танцовщицы, слева направо, снова и снова стал поворачивать он сухую юношескую кисть. Все глубже тонул в эбонитовом гнезде округлый серебристый цоколь.

Ну!.. Ну же!..

И грянул, пролился из его руки беззвучный взрыв света.

От облегченного вздоха людей бурно зашевелилась листва, одновременно, так, что все свалились на кресла и засмеялись, тронулись троллейбусы.

А самолет? Он был уже далеко-далеко. Но даже оттуда, издалека, виделся ему сверкающий, роящийся миллионами золотых пчел город.

ТОЛЬКО НАШЕ!

У каждой улицы свой запах и цвет… У вас ведь сейчас снег не идет, а у нас идет. Из нашего окна — новейшей марки, с огромным экраном, цветного — видно то, чего не видно из вашего.

Вот стоит внизу, в грязном слежавшемся сугробе, облупившийся мотоцикл. Чуть похудевший, простуженно покашливая, выберется он весной на голубую от неба дорогу и…

— Где же он? — удивитесь вы.

А вот пробежала куда-то старая, уже разговаривающая сама с собой собачонка.

А вот проехала, рассматривая таблички с названиями улиц, продолговатая «неотложка».

Переключите программу — и увидите, открыта ли еще булочная, переключите еще раз — и услышите гул мукомольного завода.

Да и дома у нас все иначе, чем у вас. Ножницы, например, всегда лежат на подоконнике; зеркало убрано внутрь шкафа, чтобы пестрые платья хозяйки могли вволю налюбоваться сами собой.

А наш цветок!.. Он выливается из тесного глиняного горшочка, как зеленое вскипевшее молоко. Хорошо бы стать крохотным, как одна из этих буковок, и оказаться на мягкой черной земле, под гигантскими сочными стеблями, рядом с телеграфным столбом мертвого окурка.

А желтый — под бронзу — беспощадно старательный будильник!.. Заводят его, как мину замедленного действия, на семь утра, но просыпаются в половине седьмого и, напрягшись, зажмурив глаза, ждут взрыва. Дддинзз!.. Не будильник, а консервная банка с растворимым без остатка временем.

Наша улица, наш дом… Наше самое-самое… Только наше!

ТЕАТР МИНИАТЮР

Да, да! Каждый из десятков, любой из сотен театров одновременно является еще и Театром миниатюр. Убедитесь в этом, когда отправитесь как-нибудь в театр. Даже в Малый! Даже в Большой!.. Всмотритесь там, и сквозь реальные, зримые черты театра, в который вы явились, проступят едва заметные, зыбкие черты театра иного. И он тоже начинается с вешалки, с гардероба.

Вот принимает у вас тяжелое, с торчащим из рукава шарфом пальто седоголовый гардеробщик. Черный, чуть засаленный пиджачок его обшит по воротнику золотым фельдмаршальским галуном. А на груди горят в лучах электричества медали. Бронзовые — «За оборону…», «За освобождение…», «За взятие…». И тускло, сдержанно, напоминая цветом седину, светится «За отвагу».

«Как же ему гривенник потом давать? — мелькнет у вас. — Гривенник герою…»

В театр вы явились прямо с работы, хорошо бы перекусить. Но к нескольким буфетным стойкам в фойе не протолкаться. Странно, все такие нарядные, чисто выбритые, напомаженные, благостные, а… Похоже на регби. Вот-вот, кажется, выкатится из-под переплетения ног продолговатое страусиное яйцо мяча. Вы вздыхаете. Ничего не поделаешь, все сюда — прямо с работы, всем перекусить хочется. Невольно вы обращаете свой взгляд к прилавку, у которого ни души. «Техническая литература». Девушка, заскучавшая за этим прилавком, задумавшаяся, заглядевшаяся в свои мечтания, похожая чем-то на васнецовскую Аленушку, по мере вашего приближения как бы просыпается, подняла голову, смотрит… Встала со стула. Делать нечего, вы берете с прилавка первую попавшуюся книгу. «Особенности монтажа и демонтажа легких башенных кранов с поворотной головкой». Мда-а… Машинально взглядываете на цену. Шестьдесят четыре копейки. Однако! Снова бросаете взгляд на толпящихся у буфета щеголей и щеголих. Вздох… Аленушка краснеет. Да, да! Так и залилась алой краской смущения за несъедобную техническую литературу. Звонок. Вы долго ищете по карманам билет. Ну, конечно, обычная история… Куда же он запропастился? Ага, вот он! Зажат у вас в кулаке. Когда вы нервно искали его только что по карманам, то перекладывали из руки в руку. Находите свое место. Рядом с вами, справа, доедает бутерброд с копченой колбасой весьма объемистый мужчина, чем-то похожий на Оноре де Бальзака. Хотя все кресла отделены друг от дружки подлокотниками, Бальзак ухитрился занять полтора. Свое и половину вашего.

— Не знаешь, как пьеса называется? — спрашивает он, смахивая с колен крошки.

Раздвигается занавес. Аплодисменты. Будто взлетела вспугнутая стая голубей. Спектакль начался. Не сразу, но вот вам удалось наконец вжиться в происходящее на сцене. Раз, другой предательски повлажнели уголки глаз. И вдруг громкое всхрапывание справа. Сосед спит. Воспользовавшись тем, что он спит — иначе вряд ли вы решились бы обострять отношения с этаким Бальзаком, — вы нервно толкаете его локтем в бок. Еще одно всхрапывание, недовольное сонное ворчание. Готово! Уже ползала смотрит не на сцену, а в вашу сторону.

— Уммму непостижжжжимммо! — подает реплику какая-то сухопарая дама, испепелив вас — именно вас! — гиперболоидной силы взглядом.

Уже и актриса на сцене заинтересовалась возникшим в зале оживлением.

— Дездемона! — раздраженно взывает к ней партнер, напоминающий солнечное затмение. — Дездемона! Алё!..

…Спектакль окончен. Те, что предусмотрительно взяли у обшитого галуном гардеробщика бинокли, получают свои пальто без очереди. Очередь получающих пальто без очереди длинней очереди получающих пальто в порядке очереди. Стараясь не смотреть на сияющие медали снисходительного фельдмаршала, вы протягиваете ему вместе с номерком двугривенный. Он небрежно берет его и бросает куда-то вниз, в коробочку. Веселое звяканье…

«Неужели он на это и рассчитывал, — спрашиваете вы у себя, — неужели именно для этого и нацепил свои… Нет, нет! Не может быть! Это я сам… Сам, — ругаете вы себя, — решился… Оскорбил двугривенным благородный металл его наград. Словно бы откупился от чего-то…»

Морозец на улице. Темно. Тихо… Хорошо! Вы дышите полной грудью. Как лучше добираться домой? На автобусе? На трамвае? А может — пешком? Пешком лучше думается. А вам надо… О себе… Тяжелое дыханье послышалось внезапно сзади. Кто-то догоняет. Оноре де Бальзак… Посторонившись, вы пропускаете его. Пропускаете мимо себя, как тяжелый слепой танк. Танк без водителя. Постепенно затихает впереди равномерный, железный лязг его гусениц. И вы снова остаетесь один на неоглядной, гигантской сцене.

ЮБИЛЕЙ СЕКРЕТАРШИ

Как трогательно и смешно… Сухое вино она принесла сама. Ровно столько, чтобы его не хватило. Одну бутылку. И пирог. 20 на 15… И вымытые яблоки.

Сослуживцы вынули из карманов несъеденные бутерброды, обогатили ими пиршественный стол и быстренько сочинили текст поздравления.

Оглушив себя взрывом клавиш, она моментально переписала его на машинке и только после этого осознала…

Круглые, как бисер, слезы побежали по ее сморщенному счастливому личику. И все удивились легкости сотворенного ими добра. Оказывается…

Довольные, даже чуточку смущенные чем-то неясным, все собрались в лучшем кабинете. Облеченный доверием встал, поискал глазами…

Где же оно, где поздравление?

Забыла!

Вечная эта старушечья рассеянность…

Ах, простите!

Голова кругом…

Виновато причмокивая, краснея от стыда, бежит она по коридорчику меж рядами стульев.

Все снисходительно ждут, не рискуя заговорить…

Наконец-то адрес принесен, выразительно прочитан вслух. Какой же он трогательный и смешной! Какой же он…

Много-много лет, а их осталось не так уж много, она будет хранить его и перечитывать, плача оттого, что никак не решится разорвать его в клочья.

ПТИЦА В ЛУЧЕ ПРОЖЕКТОРА

Как недописанное детское письмо, захваченное внезапным пыльным смерчем, точно израненный партизан, заблудившийся в темноте канализационного туннеля, мечется в могучем голубом луче прожектора случайная птица. То скользит по нему вниз, до самого жерла, из которого он бесшумно хлещет; то взлетает, напрягая симметричные крылья, на самую вершину, туда, где луч уже теряет свою резкость, где он размывается неодолимой мглой.

Птиц в ночном небе немало, одни вылетели на охоту, другие спешат на ночлег. Но их не замечают, мы сумели различить лишь одну, снующую внутри крутого, подпирающего угрюмые поздние облака столба света.

Постойте, да она и сама, кажется, поняла, что только за нею следит мир, только ею любуется, и, кажется, рада уже этой ослепительной тюрьме. С чего бы ей так изощряться, виться, взмывать?..

Не правда ли, какая изумительная, честолюбивая птица!

Давно уже распался усмиренный самим собой, туго скрученный смерч, вернулось в протянутые руки заплаканного ребенка недописанное письмо… Теперь он уже большой и не плачет.

Давно уже поднял головой тяжкую стальную плиту и выполз наружу бессмертный партизан. Ослепленный золотым полднем, гневно шагнул он на звуки ненавистной чуждой речи, навстречу гибели, но не попятился назад, к похожему на солнечное затмение люку, не провалился в осклизлый мрак… Давно, давно это было, чуть ли не… лет назад. Лишь обнаженная пристальным взглядом прожектора птица все купается, все плещется в голубом потоке, упивается тем, что ее рассматривают. А может, это уже другая птица? Другая, но точно такая же? А что, если бы внезапно наступил день, а луч прожектора стал угольно-черным? Она тут же покинула бы этот черный луч. Она на свету, на виду жаждет быть — обыкновенная, тщеславная птица.

СВИДАНИЕ

Как медленно светает. Почти целое мгновение фиолетовый цвет превращался в синий, потом в медно-розовый, потом в голубовато-желтый… Наконец-то, наконец оно закончилось, истекло. Бесконечное мгновение!

Как медленно встает сегодня солнце. Оно словно рождается. Последние, самые мучительные минуты, как долго они длятся. Бедное солнце! Скоро, скоро оближет тебя небо, как новорожденного дымящегося теленочка.

Но поторопись! Впереди у тебя долгая дорога, а за полдня ты можешь пройти только половину ее. Всего лишь…

…Нет, это невыносимо! И вот я покидаю еще спящий дом, спускаюсь по спящей лестнице и окунаюсь в свежее парное молоко рассвета. Как боюсь я опоздать на свидание, назначенное на восемь часов вечера!

Медленно, медленно, как мне кажется, не торопясь, направляюсь я через весь город к заветному месту, но на самом деле задыхаюсь от бега.

Еще кусочек асфальта, еще сто мгновенных шагов, двести… Еще сто…

Не могу победить время, но побеждаю пространство!..

Пулеметной очередью раздается по гулким пустым улицам моя неторопливость.

А вот и озаренная первыми лучами голова каменного великана… Какой бессонный век провел он, глядя на свет широко раскрытыми требовательными глазами. И тем не менее — недвижим. Стоит, замерев, не смея расплескать окаменевшее свое нетерпение.

Жаль мне его, слишком послушного остроумному замыслу человека.

…На серой плите подножия сидит девушка в зеленой куртке и ест бутерброд. Это она! Стеснительно улыбаясь, поднимается навстречу и предлагает мне половину своего завтрака.

ИМЯ

«Маша» — вытатуировано у него возле локтя. Уж не поэтому ли закатал он рукава?

Толстая пучеглазая женщина с мелкозавитыми обесцвеченными волосами всегда сидит рядом, они даже одну и ту же газету читают одновременно.

Вернее, она поддерживает страницу, чтобы ему было удобнее читать. Безгубый, нарисованный темной помадой рот ее так и цветет на солнце, вместо бровей темнеют карандашные полоски.

Кажется, окуни ее в воду, и вместо головы на свет появится безглазый гладкий шар.

Неужели это и есть «Маша»?

Такую татуировку делают себе в юные годы, в пору первой тоски, спасением от которой видят только одно имя…

Так неужели это и есть Маша?

А почему бы и нет?

Может быть, чувство оказалось прочным, не исчезло так же, как и татуировка? И пронес его этот человек через быстрые годы и долгие дни, через все хитросплетения жизни. И вот они сидят рядом.

Но ведь… Возможно ли, чтобы…

А почему бы и нет?

Внимательнее всмотритесь в ее лицо и увидите грустное понимание в вытаращенных рыбьих глазах, снисходительную иронию в уголках нарисованных губ. А эти тусклые кудряшки — не свидетельство ли они мучительных женских стараний не отстать от других, помоложе и красивей?

Словно другое лицо проглянет вдруг сквозь банальные искусственные черты — сильная, умная и любящая душа.

Да, это она! Маша!

А может быть, и нет…

ЧЕРЕПАХОВЫЙ СУП

Первая премия за лучший рисунок… Талон…

В прохладной мастерской с пыльным окном во всю стену в живописных позах откинулись несколько мольбертов, высокие вазы с кистями стоят на закапанном красками полу, на ярком ковре висит рядом со ржавой саблей длинный кальян, курительный прибор Востока.

Откуда в тебе этот неженский молодеческий размах?

Первая премия за лучший рисунок… Талон на обед…

В маленькой соседней комнате скопилась грязная посуда и продолговатые бутылки из-под светло-зеленого венгерского вина. Ты ведь, кажется, неплохо зарабатываешь?

Талон на обед… Порция черепахового супа…

Расскажи-ка об этом подробней. Посуда подождет, не соскучилась ты и по начатой в деревне картине. Нет ли вина?

Итак, вы с матерью пришли вдвоем в столовую на центральной площади Ташкента, показали справку. И вам выдали порцию первой премии. Черепаховый суп…

Да, я знаю, ты многое смогла. Расточительная феерия красок в летних, уже, наверное, увядших этюдах. В расписанное тобой кафе я всегда вожу приезжих друзей.

И вы неторопливо съели желтый черепаховый суп. Вдвоем с матерью. И последняя ложка досталась, разумеется, тебе. Лучшие минуты тысяча девятьсот сорок второго…

…Давай-ка с удовольствием выпьем за тощенькую способную девочку твоего детства. Давай старательно вымоем ей жирную посуду позавчерашней пирушки. А потом присядь и нарисуй круглое, будто каравай, горячее деревенское поле.

ЛЕТЕЛА БАБОЧКА…

Вот сидит он, добрый, начавший уже лысеть, на некрашеной садовой скамье и разговаривает с книгой.

Довольная, что нашла хорошего собеседника, книга читается легко и с готовностью раскрывает свой глубокий смысл.

А он, соглашаясь с ней, кивает головой и смеется.

Пробравшись наконец сквозь немыслимую путаницу листвы, золотой гитарной струной выбежал на простор луч солнца.

Коричневая бабочка кокетливой танцующей походкой пролетела мимо скамьи, села человеку на плечо, затем запорхала у самого лица, отпрыгнула в сторону, метнулась вверх, вниз. Словно приглашала поиграть в пятнашки.

Продолжая с мягкой улыбкой смотреть в книгу, он машинально, бессознательным, но ловким движением хлопнул рукой по воздуху возле себя, справа…

И попал!

Ладонь его ощутила мгновенное прикосновение чего-то. Он удивленно поднял глаза.

Бабочка судорожно металась по траве, ползла, дергалась, потом напряглась и косо взлетела.

Конвульсивные нелепые рывки ее агонии отдались болью в сердце. «Что же я наделал!» Хотелось заплакать, хотелось крикнуть на весь этот редкий сад о том, что уже давно постарел он, а кажется, никогда не был молодым. Толстый премудрый книгочей в стоптанных шлепанцах…

Все реже, надолго замирая, бились коричневые крылышки, с трудом размыкались, и снова сводила их мучительная спазма.

Взмах… Еще…

Осенним сухим листком вяло упала она к его ногам.

ЛИЦО ЧЕЛОВЕКА

Вместе с другими необходимыми предметами постарайтесь захватить с собой на необитаемый остров хотя бы самое простенькое зеркальце.

На голом осклизлом клочке гранита, похожем на спину всплывшего кита, удивительно приятно будет вам утешить себя пусть и своим собственным, а все-таки человеческим лицом.

Видели ли вы когда-нибудь лицо человека?

А если видели, то по-настоящему ли вы его разглядели?

Какое же это счастье, неимоверная удача, видеть вокруг себя каждый миг, каждый час, в течение всех отмеренных нам лет светлые даже в ненастный день человеческие лица!

…Вот идет из бани старушка с розовым дымящимся личиком. Вместо нижней губы — у нее пушистый подбородок. Как чисто вымыты седые волоски ее жиденького пучка и морщинистые мешочки под молодыми яркими глазками!

А в авоське у нее прыгает, как рыбка, бутылочка пивка.

Эх, бабуся… При всем желании не могу предположить, что прожила ты свой век безгрешно. Молодец!

А вот перегнулся через железный заржавленный забор щеголеватый солдат. Он как бы по пояс в увольнении…

Солдат! Эй, солдат! На, покури…

Чудится, будто это девушка в военной форме. Нежные щеки его пылают, губы раскрылись, готовые произнести какое-то неизвестное ему красивое слово.

Ну, что? Что? О чем ты загрустил, служба?..

Не знаешь?..

С затаенным интересом буду я ожидать неизбежных мудрых изменений твоего чистого, без единой помарки лица.

ТОЧНОЕ ВРЕМЯ

Меж громадами старых дворцов, за облаками листьев тускло светилась пурпурная кладка башни. Расстояние скрадывалось крутым подъемом, циферблат курантов как бы висел в воздухе, расплывался перед самым лицом.

Пытаясь оправдать опоздание, девушка сказала, что пришла точно в условленное время.

Он с укоризной кивнул на огромный, вознесенный над площадью циферблат.

— Ну и что ж? А вдруг они спешат!

Они оба расхохотались. Дикой показалась мысль, что эти часы могут показывать время неточно.

Назавтра она снова опоздала. Она опоздала и через два дня, и через три. Не на много, но все-таки.

— Опять они спешат! — шутила она. — Ну, куда мы пойдем сегодня?

«Может быть, они на самом деле спешат?» — думал он, с беспокойством всматриваясь в толпу, на четвертый день.

На пятый день она пришла раньше его.

— Сегодня они отстают! — объяснила она со смехом.

Взяла его за руку, заглянула в глаза. Ну, чего, мол, нахмурился? Разве погода плохая? Или нет денег?

— Знаешь что? — сказал он. — Давай назначать встречу у других часов.

Она вопросительно округлила глаза.

— Понимаешь, другие часы могут ошибаться, а эти — нет… Понимаешь?

Она задумалась.

— Мне хочется у этих. Здесь всегда — будто праздник!

На следующий день она пришла ровно в восемь.

— Действительно! — лукаво удивилась она. — Они идут точно! Как я могла в этом сомневаться?

Огромное полнолуние циферблата уже размывали лиловые воды сумерек. Только стрелки двумя неугасимыми лучами показывали каждая в свою сторону, но именно в этом и состоял секрет их торжествующей непогрешимой точности.

БИБЛИОТЕКА

Рано сюда приходят люди. Не терпится им, спешат. И первыми приходят он и она. Будто две хлопотливые, деловитые ласточки вьют они здесь бедное, но уютное гнездо из потрепанных дерматиновых переплетов.

Одних названий томов достаточно для того, чтобы поумнеть.

Какие серьезные у человечества дети!..

Но заросшее сединой ухо их соседа, так и не ставшего известным старого поэта, пришедшего сюда почитать свою собственную, изданную в юности единственную брошюру, застенчиво ловит среди сухого шелеста страниц уже почти непонятное ему слово: люблю.

А что, если в самом деле это шелестят желтые ломкие страницы?

Нет, заросшее сединой старое ухо, ты не ошиблось!

Два высших образованья, две пирамиды увесистых книг действительно очень хорошо относятся друг к другу.

Не смея нарушить шепчущую тишину библиотеки, они все же дерзают ее нарушить.

Внезапно в страстном объятии сплетаются их измазанные чернилами указательные пальцы, и с грохотом падают на пол карандаши.

Зал, как один человек, поднимает голову, разгибает, пользуясь поводом, затекшую сутулую спину.

Вызывая огонь на себя, неизвестный поэт неловко вскакивает и, прижимая к груди склеротическую руку, виновато шепчет извинения.

Но не сыплются на него в ответ проклятья, ученая библиотекарша не грозит вывести вон. Как водится между людьми, все скромно опускают вниз ресницы, и потрясенный своим подвигом старик невидящим взглядом снова впивается в сложные аллитерации полузабытых стихов.

А молодые?

Высокая стопка отобранных ими утром фолиантов становится все ниже, тоньше…

И все выше — посмотрите! — становятся гладкие молодые лбы.

Книги, хлеб человеческого ума, — свои собственные и те, что подают нам в этом большом гостеприимном доме, — пусть всегда вас будет у нас досыта!

ПЛАКАТ

К чему он призывал, о чем он вещал?

Со всех сторон окружали его круглые, точно облака, сугробы, извилистую тропинку люди протоптали далеко в стороне. Никто не захотел сделать крюк по пояс в снегу, чтобы поразиться искренности его содержания. И он уже как бы перестал быть плакатом, а стал частью пейзажа, чем-то вроде диковинного дерева, гибрида, выведенного наперекор снегам.

Утонувший до подбородка, с белой шапкой до самых бровей, он только и мог похвастать кусочком испещренной цифрами или письменами фанерной щеки.

Что это были за знаки?..

Быть может, отменно важные, подсказывающие самый краткий и точный путь к чудесам?

А может быть, наоборот — они гласили о том, что курить вредно, а жить хорошо?

Или — это тоже вполне вероятно — там сообщалось, что в текущем году будет выработано… Но чего именно и в каком количестве, еще не написали, оттого что ждут самых последних сведений.

Затерявшийся в неуютной снежной пустыне, в стороне от человеческой тропы. Трагически бессмысленный…

ГОРОДСКОЕ ЗВЕРЬЕ

…Это тощие разноцветные коты, подстерегающие вас в узком темном переулке и перед самым носом, у самых ног стрелой перебегающие дорогу.

Какой гомерический гнусавый хохот вырывается из их усатых ртов при виде того, как трусливо поворачиваете вы назад. Шутка удалась! Насмеявшись вволю, они снова залегают под заборами и ждут следующую жертву.

…Это курица с черными чешуйчатыми ногами, по странной прихоти одного моего знакомого живущая у него в ванне и несущая яйца в пыжиковую ушанку.

Иногда ее выводят погулять. Заложив за спину крылья, злая и гордая, ходит она вокруг клумбы и повторяет: куда, куда я попала?

…Это черный, как пантера, молчаливый дог, пропускающий в дверь сначала даму, а затем лишь выходящий сам. Он любит разглядывать на главной улице новые марки иностранных автомобилей, но отходит от них с долгим равнодушным зевком.

…Это два внешне совершенно одинаковых голубя, разного тем не менее пола, бесстыдно целующиеся на чужих подоконниках.

…Это воробей. В городе он один. Но за короткое время он успевает побывать повсюду, и только поэтому кажется, что воробьев много.

…Это закованная в квадратный айсберг, облаченная в розовый пеньюар наложницы рыбка.

— О!.. О!.. О!.. — беззвучно произносят ее пухлые губки.

…Это похожая на семечко из спелого яблока божья коровка. На спине, в гладком пластмассовом футляре хранятся у нее прозрачные нейлоновые крылышки. Воспрянув от долгого сна между двойными рамами, она облетает дом, приземляется на раскрытую книгу, ползет по самой интересной строчке и пересказывает ее впоследствии слово в слово.

Удивительным, умным зверьем населен город!

ИЗОБРЕТЕНИЕ

Я встретил ее на пороге, и уже при виде моей блаженной улыбки она обо всем догадалась.

— Да, да! Кажется…

Из маленького фарфорового тигля я вынул два розовых шарика и положил ей на ладонь.

— Похожи на поливитамины! — засмеялась она радостно. — Значит, полетим?

— Да! Станем на поручень балкона, оттолкнемся…

Мы взяли по шарику, словно прощаясь, взглянули друг на, друга, проглотили и запили водой…

— Где ты?

Мы задали этот вопрос одновременно.

Она исчезла. Я и себя тоже не видел. Видел комнату, дверь на балкон. Где мы?..

Я испуганно протянул свою невидимую руку и нащупал в пустом воздухе ее мокрое лицо.

— Что ты наделал?! — произнесла она. — Перепутал все!

Неуверенно ступая, оттого что не видел своих ног, двумя руками схватил я тигель и бросился на кухню.

Спиртовка еще горела. Заглянув на всякий случай в листок с формулами, стеклянной ступкой я тщательно размял разноцветные порошки. Не может быть, чтобы ошибка произошла и на этот раз.

— Смотри!

В тигле снова лежали два шарика. Мы проглотили их, запили водой.

Я легонько взмахнул невидимыми руками и почувствовал, что лечу…

— А ты? Ты летишь? — крикнул я, задыхаясь от восторга. — Где ты?..

И вдруг под самым потолком больно столкнулся с ней.

— Осторожно, люстра! — вскрикнула она.

Я отыскал ее руку, потянул на балкон. Оттолкнувшись, мы плавно взлетели над полным детей двором, перевалили через крышу и поплыли над пахнущей бензином улицей…

Я коснулся рукой ее невидимого лица. Щеки по-прежнему были мокрыми.

— Ты что? Ведь мы летим!

— Но никто этого не видит…

СОЛОВЕЙ И РОЗА

Слывя знатоком природы — как-никак яблоки в детстве ел не покупные, а добытые в чужих садах, — должен все же признаться, что соловья впервые в жизни я услышал на выставке.

Плавясь от жары, брел я по ее асфальтовым проспектам в поисках автоматической воды, и тут-то этот соловей подал голос.

Удивленный, стал я оглядываться по сторонам. Что такое? Вроде бы звуки эти описаны в литературе. Но какие мощные, какие самозабвенные звуки! Неужели их издает крохотная серая птичка? Непостижимо!

Все посетители выставки, удивленные не меньше меня, обратили свои взгляды к репродукторам. Только так они могли объяснить себе эту явно вдохновенную песню.

Да что посетители! Экспонаты и те не остались равнодушны! Знаменитые белые лошади, чистые гривы и хвосты которых мели горячий асфальт, нервно запрядали ушами, ловя знакомый им по родному лугу мотив.

Новые модели длинных полированных «Ту» почувствовали себя польщенными, поскольку также относились к семейству крылатых.

Атомный манипулятор, несмотря на всю свою понятную приверженность к современной музыке, взмахнул тяжелыми коленчатыми щупальцами и стал, чуть отставая, дирижировать соловью.

А тот словно с клавиша на клавиш прыгал, словно со струны на струну, такое богатое было у него горлышко!

Перемахнув через табличку «запрещается», исколов пальцы, я сорвал похожую на маленький кочан капусты розу, крикнул: «Браво!» — и бросил ее, точно на сцену с галерки, в зеленый сумрак листвы.

ПЕРЕУЛОК

Сейчас здесь тихо, только голуби, обжигая красные подошвы, бродят по асфальту да лениво следит за ними, лежа на боку, немолодой кот.

А еще вчера, в связи с ремонтом автострады, гул которой едва доносится сейчас из-за высоких старых домов, переулок был важной артерией. День и ночь с натужным ревом, чуть ли не касаясь подоконников, мчался по его узкому руслу грубо разящий бензином нетерпеливый поток.

Еще вчера здесь провезли целый табун белых лошадей. Изгибая шеи, пытаясь в сердцах укусить себя за грудь, они с гневным ржанием били правым копытом по толстым доскам настила, высекая из них острую щепу.

Подбрасывая кузова, мчались здесь дымные самосвалы. Катили на стройку стены будущих домов с уже застекленными и даже занавешенными окнами.

Покачиваясь, бежали по переулку троллейбусы, из автоматических дверей которых виднелись чьи-то прищемленные хвосты.

Спешили автобусы, в которых возвращались из лагерей неузнаваемые, толстые дети.

Проносились велосипедисты с туго надутыми мышцами неутомимых загорелых ног.

Еще вчера в переулке можно было легко поймать такси.

Еще вчера.

А сегодня… Тихо и пустынно здесь. Смежив подслеповатые глаза, с грустной улыбкой вспоминает переулок о вернувшейся к нему ненадолго и снова решительно ушедшей шумной могучей юности.

САША ПУШКИН

Сады Лицея… Ранняя, пронзительная весна. Хоть и солнечным выдался этот день, но до костей пробирает сквозь пузырящийся нейлоновый плащ прямой ветер.

Особенно меня интересовали толстые вековые липы… Может быть, хранят они, только что посаженные тогда, прикосновение его ладошки?

Может быть, выбежавшему в сад озорному мальчику не захотелось огибать дворец, чтобы попасть в отведенное укромное место, и, плутовато оглянувшись, он спрятался для этой цели за тонкое деревцо?

Какие необъятные выросли здесь липы!

Сейчас, весной, ветви еще обнажены, и все же их так много, что они кажутся прозрачными лиловыми облаками.

Внезапно у самых ног, в поблескивающей грязи, я увидел мокрый, ржавый осколок.

Немецкий…

Я поднял его, осмотрел, завернул в белый платок.

В кого они метили? Остро кольнуло в сердце.

Удаляясь, прозвучал мимо меня частый топот мальчишеских неутомимых ног.

Показалось?

Не выдержав, я тоже бросился бежать по вязкой аллее в глубь сада.

Сейчас, сейчас я догоню его, схвачу за крепкое плечо…

Не бойся! Я не стану тебе пророчить, предостерегать. Только прочту тебе, задыхаясь от недавнего бега, стихотворение, которого ты еще не написал…

РОЖДЕНЬЕ

Мчался в такси и думал о матери. А она сидела рядом. Привезла мне сладкий, с архитектурными излишествами пирог.

О чем она думала? О сыне? Вспоминала, быть может, как холодной отцовской рукой трогала свое теплое чрево, в котором затикала моя жизнь.

И свечечки привезла. Для пирога. Их у меня уже довольно много. Но ничего… Спасибо, мама!

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш коротенького квартала…

Мать, не стыдясь шофера, приподнималась, смотрела на счетчик. Как она постарела… Уже появились на тыльной стороне ее ладоней странные зеленые веснушки.

Подавив рвущийся из горла всхлип, я нерешительно обнял ее и не ощутил под темной одеждой тела. Неужели… Неужели люди не живут вечно?!

Ни случайностью, ни чьей-то любовью не хотелось мне объяснять загадку дивного человеческого рожденья. Снова, как в пять, семь, десять лет, вертелся на языке вопрос:

— Мама, как я появился на свет?

Невеселый смех мой ее напугал, даже шофер оглянулся…

«Полно! — стал я себя укорять. — Пожилой мужчина, возьми себя в руки!.. И все-таки… Как?»

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш…

Что ворчишь, недоверчивый шофер? Тебе до моих проблем и дела нет? Или сочувствуешь бережливости моей старой матери? Езжай по кольцу, покуда не пойму смысла жизни; уж больно хорошо думается в быстром твоем автомобиле. А мать не догадается, она впервые в этом великом городе, ей кажется, что едем мы по прямой.

— Смотри-ка, смотри! — схватив меня за локоть, с изумлением вскрикнула вдруг мать. — Какое знакомое место! Может, я здесь уже когда-то была?

Изломанной молнией пронеслись мимо очертания крутых железных крыш…

— Может, я здесь бывала? В молодости… Да, да! — восклицает она радостно. — Я вспоминаю…

Те, у кого иссякло будущее, мечтают о прошлом. Прости, мама…

ЧЕЛОВЕК В КОСМОСЕ

Репродукторы объявили об этом взволнованным нестройным хором, и снова в коридорах земли захлопали двери, послышались захлебывающиеся от восторга голоса.

Женщина выбежала на балкон с недоплетенной косой и посмотрела из-под ладони в космос.

Настал срок, новый герой опустился со звезд на какое-то картофельное поле, сразу ставшее знаменитым, а оттуда, из облачных глубин, посыпался на города снег его улыбающихся фотографий.

Как раз в это время я поднялся из своей шахты. На-гора. Наверх. Смена кончилась. Схватил плывущую в воздухе фотографию и увидел его лицо. Сверстник, должно быть.

— Счастлива же его мать, — вздохнула моя мать, просунув мне в ванную свежее полотенце.

Как это ни смешно, я почувствовал себя уязвленным.

— Ну, ну… — буркнул я, тщетно пытаясь отмыть въевшуюся в веки угольную пыль. — Хочешь, — спросил я, — и я тоже туда полечу? И на Мавзолее буду потом стоять!..

— Хочу! — быстро произнесла она. — Хочу! — и глаза ее заблестели.

Я смутился.

— Дай срок… Не в этом году, так…

— Не затягивай, — вздохнула она, — кто знает, сколько мне осталось.

И мы уснули.

…Я стоял на Мавзолее, со снисходительной, растроганной улыбкой оглядываясь порой туда, где в новом своем платье оцепенела моя счастливая растерянная мать.

Сколько людей проходило мимо! Сколько нестерпимо радостных, прекрасных глаз пыталось поймать мой взгляд! Спасибо, спасибо, люди! Да, я снова среди вас! Да, я вернулся! А ведь еще вчера глубоко-глубоко, чуть ли не в центре земного шара, яростно врубался я в непроходимый первобытный лес, и глыбами антрацита текли по транспортеру ветви, листья и диковинные цветы девона. Круто падающий забой… Знаете, люди, что это такое? Тесный космос земных недр, прорезаемый лишь узким лучом прикрепленной к каске лампы-коногонки. Все ниже, ниже… Перегрузки? Да что об этом теперь-то вспоминать! Сотрясал тело отбойный молоток, врезалась в веки, хрустела на зубах угольная пыль… Только бы пласт не потерять, пику в пустую породу вгонишь — не вытащишь…

Обошлось… Выдержал!

Здравствуйте, люди! Я вернулся!

СТАРЫЙ БАРАБАНЩИК

Как стремительно наступает праздник! Чудо! Удача! Я ухитрился исправить перед этим все двойки. Троек же у меня не было никогда!

Что ж, раз так, захлопотавшаяся учительница сочла возможным назначить меня барабанщиком в первомайскую колонну.

Трепеща от восторга, я перекинул потертый ремень через шею, и никелированные винты гулкого инструмента уперлись в живот.

Мы двинулись…

«Та!.. Та-та-та! Та! Та! Та-та-та! Та!» — выколачивал я из белой тугой кожи знакомые, казавшиеся мне словами звуки: «…он проснулся, перевернулся…»

Этот только что проснувшийся старый барабанщик, хоть назывался старым, всегда представлялся мне розовощеким мальцом лет десяти, то есть моим полным двойником.

Трибуной служил обтянутый длинными кумачовыми лозунгами кузов грузовика.

Когда я, тяжело ступая новыми башмаками, сотрясая в такт барабану земной шар, подошел ближе, то, к своему удивлению, увидел, что люди на трибуне громко хохочут, вытирая слезы. В недоумении оглянулся я на мудрую учительницу… Но позади никого не было. Вернее, они были, но очень, очень далеко. Почти у линии горизонта…

Оглушив себя барабанной дробью, я не заметил, как ушел вперед. Что же теперь делать?

И на трибуне вдруг все замолкли, посерьезнели. Им тоже было интересно, как собираюсь я поступить. Пойду ли дальше, самому себе задавая этот неунывающий ритм? Повернусь ли и растерянно побегу навстречу отставшей негодующей колонне? А может, вернусь к ней, не поворачиваясь, а пятясь, покуда не почувствую затылком ее жаркое дыхание?..

Я остался стоять на месте. Упрямо глядя вперед, в перспективу поселковой улицы, я стучал и стучал в свой маленький яркий барабан. И праздник становился все праздничней, и я давал себе слово запомнить этот день навсегда и вспоминать его только с доброй, только с благодарной улыбкой.

РЕКА

Много видел я на своем веку рек и речек, разрезающих пополам город или село, лесную чащу или полого сбегающее поле. Но во всех я заметил что-то одинаковое, оживляющее, украшающее и город, и лес. И вода в них была на вкус совершенно одинакова. Правда, то чище, то мутнее, но это уже зависело от берегов. Да полно, сказал я себе однажды, может, только одна река-то на свете и есть? Одна бесконечная река, тысячами витков опоясывающая мир, а по обе стороны ее выстроились все земные страны с их столицами и деревушками, все земные рощи, все луга и поля?

В одном месте люди зовут ее Волгой, в другом — Десной, Днепром или Енисеем… А там она уже Керулен, а там Влтава, Дунай, Темза, Сена, Миссисипи, Нил…

Сколько звучных, ласковых названий придумали люди единственной земной реке! Из названия в название можно плыть по ней в гости друг к другу. До любого города, до любого человека можно доплыть по этой реке — и не заблудишься… И повсюду ты увидишь отразившиеся в ней скользкие облака, повсюду будет всплескивать в ней рыба и перешептываться шероховатый камыш…

Берегите, берегите, люди, свою единственную реку!

ДОСАДА

Дребезжа, промчалась мимо меня по узкому Арбату тусклая синяя «Победа».

За ее рулем напряженно сидел седой человек с усталым лицом… И удочки я успел заметить… Бамбуковые кончики их, гибко постегивая воздух, выглядывали из окна. И рюкзак я еще увидел, удобно развалившийся на просторном заднем сиденье…

Неужели ему не с кем было поехать? Ни жены, ни сына, ни внука… Неужели он любит оставаться за городом один?

А кто же шепотом крикнет: «Клюет!»? Скажет: «Ну, будем здоровы!»?

Неужели и товарища у него нет?

Эх, жаль! Какая досада! А я как раз загрустил. И тоже один. Как бы мы были друг другу кстати!

Если бы он остановился, я бы добежал. Сказал бы: «Послушайте!..»

И дальше мы отправились бы уже вдвоем.

Только возле магазина на минуту остановились бы, чтобы и я смог купить свою долю.

Мы миновали бы роскошные улицы центра, пыльное предместье, серые пригородные поселки, пестрые деревни…

И наконец увидели бы светлую неиспорченную реку с желтым песчаным поворотом, и заблудившийся в самом себе лес, и замысловато бесформенные облака с запутавшейся в них скользкой алюминиевой рыбкой самолета.

Один… С кем же поделится он переполняющим сердце мучительным благословенным восторгом?

ВОЕННЫЙ КАБИНЕТ

За то, что мы плохо вели себя, нас оставили после уроков и заперли в военном кабинете.

Как легкомысленны раздраженные педагоги!

Да есть ли во всем городе более интересное и занимательное место?!

Век бы мы отсюда не выходили!..

Тысячи плакатов, перебивая друг дружку, принялись рассказывать нам, как выстрелить в противника и как, в свою очередь, избежать его ответной пули.

А она, пуля эта, представленная в разрезе, благодушно поведала нам, чем начинена, с какой силой вопьется в легкие и на какие острые пылинки там разорвется.

Вызванные к жизни мальчишеской фантазией, зашевелились на стендах, разворачиваясь в нашу сторону, танковые башни.

Как троллейбусы, заскользили подвешенные к своим траекториям остролицые снаряды.

Стали торопливо всплывать дремавшие до того на грунте подводные лодки. Одна из них уже уставила в нас горящий змеиный глаз перископа, как бы облюбовывая самый вкусный кусочек.

Преувеличенно оживленные вначале, молодечески похваляясь недавним озорством, мы вдруг один за другим притихли, занятые пусть и воображаемым, но смертельным боем. И скоро выдохлись.

Они не принимали условий нашей игры — тщеславные макеты, точно вычерченные схемы, увеличенные с учебной целью, гипертрофированные патроны, гранаты, мины…

Он не желал рассеиваться, как того ждало наше воображение, рыхлый поганый гриб атомного взрыва. Стоял не шевелясь, облучая запертых мальчишек тлетворным невидимым сиянием.

Хватит! Хватит!

Выпустите нас!..

Уже и не соберешь наших разорванных в клочья тел, уже обуглились мы, испарились. Лишь тени наши в мучительных позах застигнутой врасплох наивности останутся на стенах военного кабинета.

Выпустите! Выпустите! Мы больше не будем!

МОЛОКО

Младенец в неразумной своей жестокости и жадности, ибо он проголодался, хватает острыми, полупрозрачными еще, рыбьими зубками грудь матери. Набухший сосок кровоточит, он не успевает зажить, затянуться. И ребенок сосет молоко, окрашенное живой кровью, кровь сосет…

Морщась от жгучей боли, мать порой не выносит ее и с плачем, бранясь, вырывает грудь из маленького цепкого рта.

Дитя захлебывается криком, оно не понимает, оно знает одно: молоко… Оно жаждет молока.

И, устыдившись, плача уже оттого, что причинила страдание ребенку, мать снова сует ему саднящую грудь, он же, всхлипывая от обиды и в то же время торопливо улыбаясь сбывшемуся желанию, мгновенно отыскивает сосок и снова пьет, пьет, сосет сладкую материнскую кровь.

А она смотрит на него сквозь слезы и теперь сама уже улыбается. Боль ее не уменьшилась, но как бы ушла вглубь. Это боль, равная самоотречению, ее можно вынести.

…В самих себе, в цветке, в насекомом, в камне, в воздухе, которым дышим, даже в том, чего не видим, о чем лишь догадываемся, роемся мы детскими, неуверенными пальцами, вглядываемся во все это слепыми глазами, стремясь утолить голод и жажду познания. Как вздрагивает порой от боли наша добрая мать-природа, как улыбается пытливости своего подрастающего детища…

ВЫЙТИ НА ЛЕТУ ИЗ САМОЛЕТА…

Горы проплывали внизу, тщетно пытаясь дотянуться до самолета. Поросшие кудрявыми лесами, со светлыми нитками проложенных чьими-то ногами дорог… Кое-где на солнечных склонах пасся скот.

Несоизмеримые со скоростью самолета, медлительные движения коров исчезли вовсе. Казалось, это некая скульптурная группа, мраморная пастораль.

В плавных лощинках были разбросаны по три-четыре домика, прихотливыми потоками текли с вершин огороды и поля.

А вот мелькнуло возле крайнего домика крохотное белое пятно. Что это?

…Порой, когда едешь в поезде, мимо окна проносится полустанок, или живописная деревушка, или просто изба на косогоре у мелкой плоской реки. Меж бумажных стволов берез дрожит лиловый разогретый воздух, в арку из ветвей боярышника убегает тропа…

И говоришь себе, вот бы сойти здесь, испить до дна эту тишину, насладиться ее здоровой солнечной спелостью. И кажется этот на мгновение возникший в окне край именно тем, о котором уже давно грезишь. Да вот ни разу еще не сошел. В билете указан другой пункт.

…Такое же чувство, только, пожалуй, более отрешенное, возникло у меня и сейчас, в самолете. Ведь из самолета и подавно не выйдешь. А надо бы, надо выйти! Невозможно, скажете? Но чем несбыточнее желание на деле, тем осуществимее оно в мечтах. И я представил себе… В зыбком, голубовато-сизом, меняющемся облаке, догоняя рев своих турбин, скрылся заносчивый самолет. И в наступившей тишине, судорожно раскинув руки и ноги, семечком клена долго падаю я вниз. Упруго приседаю, коснувшись земли, и взволнованно оглядываюсь.

Коровы поворачивают ко мне тяжелые головы, смотрят на меня заплаканными, с мухами на слезах, кроткими глазами; зеленая слюна капает с их нежадных губ, розовое вымя касается травы..

Они живые, они двигаются!

А дома? Неподвижность их оттуда, сверху, чудилась мне такою же обманчивой. Почему же они не разбегаются врассыпную при виде нового человека? Или не бегут, по крайней мере, навстречу?

А белое пятно?

Это женщина! Приложив ко лбу козырьком ладонь, она вглядывается, вглядывается… Белое платье так тесно ей, словно она только что вышла в нем из воды.

Я буду счастлив здесь, в этом краю. Знаю…

ЛЕСТНИЦА

Кто привык в поэзии к шкатулке лифта, в зеркалах которой можно полюбоваться на собственные сизые щеки, тому, разумеется, не по вкусу крутые лестницы его высотных стихотворений.

Вот он идет, красивый, бессмертный… В купленном за рубежом смокинге, в купленных там же крепких башмаках, в приобретенной у нас, но все же заграничной кепке…

Нет уж, пусть «Москвошвей» сперва достигнет уровня мировых стандартов, тогда и он явится к прилавку, а покуда — вот вам агитка о необходимости повышения качества продукции.

Закинув голову, медленно поворачивая яблоки огромных глаз, с новой рифмой на длинных улыбающихся губах входит он в Дом Герцена.

Мужчина, черт возьми, а не облако в штанах, твердым ясеневым кием разит скользкий земной шар.

— А! Это вы?

Снисходительно треплет он по плечу способного юношу, на год разве моложе его самого.

На ошеломляющей, но естественной для него высоте даже неведомо ему чувство зависти. Только одиноко ему в горних этих областях оставаться ненастной ночью.

А утром…

Неслышно подкрадется сзади очкастый оппонент и бросит к его большим ногам дымящуюся бомбу коварного вопросика. Мгновенно получив ее обратно, причем тысячекратно усиленную, всю жизнь будет потом оппонент показывать знакомым ее отпечаток — красный желвак на лбу — и писать сочные мемуары.

ПРОЛОГ

Киевский вокзал в Москве. Вхожу под его высокие своды, где люстры лупят бессонные совиные глаза, и со всех сторон обдает меня гибкой, плавной, раскатистой речью.

Как заботливо укрыл московский снег по-южному зябкий Киевский вокзал…

Киевский вокзал…

Мажорный пролог к Украине, громкое напоминание о ней, ее самое близкое и понятное мне посольство.

Я свой в этих вечно шумных, пышных и неопрятных залах.

На рифленом цементном паркете за недостатком мест на изогнутых скамьях спят, разинув рты, поросшие щетиной, жилистые мои земляки. Под головами у них объемистые пакеты со словом «ГУМ». Между разметавшимися во сне запорожскими телами их гуськом пробираются куда-то робкие отутюженные интуристы.

Под желтой люстрой хлопотливо машет крылышками воробей.

Обнимая невозмутимого морячка, медленно плачет мать.

Всему, что охватывает здесь мой взгляд, согласно вторит разбуженное свиданием сердце. Еще не скоро на первую колею Киевского вокзала прибудет новый день, но я читаю уже на стене, над спящими в углу усталыми людьми, утреннюю, полную надежды газету.

МЕЧТА

Странное порой одолевает меня желание: мне хочется запеть в ночной электричке. Да, да! Запеть, грянуть высоко, ликующе… Так, чтобы лампы от удивления вспыхнули ярче, чтоб курильщики в тамбуре закашлялись и со всех ног бросились в вагон на возникший вдруг в монотонном грохоте колес радостный, непередаваемо прекрасный вопль Карузо…

Я пел бы о весне, с ее теплой новой травой, об окаменевшем экстазе дальнего горного хребта, о дороге, по которой давно соскучились наши кеды, о стремительных, на миг заслоняющих звезды крыльях.

О, я знаю, никто не прервал бы меня словами: «И чего дерет горло!» Наоборот, каждого вновь входящего слушатели мои встречали бы умоляющим жестом, пальцем, приложенным к губам.

Размечтался я что-то…

За обочиной в густо-синем позднем сумраке пролетает назад белесый дым березовых рощ, наливаются и тускнеют в тамбуре папиросные огоньки. Люди едут домой. Они молчаливы, хмуры. Устали. Из авосек их торчат золотые слитки батонов, на полках лежат маленькие обшарпанные чемоданчики с инструментами и техническими учебниками…

— Можно сюда?

И они сдвигаются поплотнее, чтобы и мне нашлось здесь место.

Молчим, дремлем, думаем каждый о своем, о семье, об оставшемся где-то в хвосте поезда минувшем дне, о проносящихся за окном новеньких квадратных огнях. И, выходит, думаем друг о друге.

Размечтался я что-то… А может, другое? Может, очень люблю я этих людей, даже не догадывающихся об этом? Вот-вот вскочу я, выйду на середину и запою, вот-вот, сейчас, как только подтолкнет сердце.

ДЕЙСТВИЕ ПРОИСХОДИТ НА ДРУГОЙ ПЛАНЕТЕ (Опыт ритмической новеллы)

Уже прошла вдоль кресел стюардесса, на миг бедром касаясь пассажиров. На миг, а все же… Черт возьми, она — поистине душа Аэрофлота! Опять идет. Коснулась мимолетно. Да нет, скорее самолетно это!..

— Прошу всех срочно застегнуть ремни!

Уже Земля в кипящих облаках, как яблоко в листве, явилась взглядам, уже привстали все, зашевелились… (Все — кроме одного, он спал, бедняга, и челюстью стальной во сне скрипел.) И тут-то кто-то звонко голос подал:

— Эй, пассажиры! Есть одна идея! Давайте сговоримся и представим, что под крылами нашими сейчас кружится неизвестная планета, другая, понимаете? Другая! Без имени пока что, без лица. Не знаем, есть ли сёла там и грады и встретим ли мы там живых, разумных, работающих, любящих, летящих куда-то прочь от милых берегов. Давайте сговоримся и представим: все, что на сей планете происходит, — для нас кроссворд! Итак, кто «за», кто «против»? Воздержался?..

— Согласны! Мы согласны! — отвечаем. Полет окончен, все благополучно, так отчего ж не пошутить немного? — Согласны! — говорим. — Не против! За!

Один лишь, с металлическим оскалом, морщинистый, как старая бумага, похрапывая, ничего не слышит. Так, может, разбудить его?

Но — стоп! Шасси уже целуется с планетой. Бетон… Аэродром промыт грозою. А вот и человек! Подобный нам! Прямоходящий, голова, два уха… Встречает… Чей-то любящий отец. Пускай бежит, зеленой шляпой машет — мы на него, как на чужого, смотрим. Мы смотрим — разбегаются глаза. Вот существо какое-то летит, черно как ночь, выкрикивая: «Каррр!» А вот еще одно… А вот другое — с хвостом и с белозубою улыбкой, кричит: «Авав!»

Какой занятный мир! Мы ахаем, мы взапуски дивимся.

— А это кто?

— А это что?

— А это?

Не разделяет наше удивленье лишь тот, что в самолете крепко спал. Он все вокруг нам объяснить берется:

— Вот ворон, — говорит он, — вот собака, — а это, — объясняет, — туалет, — и тут же торопливо убегает.

Шагаем дальше, шлепая по лужам. Не знаем: лужи нужно обходить? Шагаем тесной улочкой кривою — и вдруг просторный каменный проспект. О, сколько здесь людей! И все похожи. Носы, и рты, и лбы — неотличимы. Фланируют, толпятся, маршируют, несут младенцев, розы и авоськи… За окнами, в конторах и приемных, красотки что-то пальцами клюют, и сыплются волшебно на бумагу приказов непреклонные слова. Вот существо, обвитое ремнями, покорно тащит тяжкий экипаж и яблоки из-под хвоста роняет. Вот красный дом промчался и оставил два бесконечных, два стальных следа. Вот на асфальте медная монетка, потерянная, вниз лицом лежит, и все-таки ей цену каждый знает… Вот мальчуган стоит — в ушанке летом. Сюда из Заполярья он приехал, чтоб в моряки немедля поступить. Впервые в этом городе — он чем-то чуть-чуть напоминает нас самих. Здесь всё ему в диковину, к тому же он с адресом бумажку потерял.

— Не знаете ли Пашку Воробьева, высокого, в тельняшке под рубашкой? — он местного спросил бородача.

— Фаина! — бородач кричит сердито. — Не знаешь ли ты Пашку Воробьева?

— Какого еще это Воробьева?!

— Высокого, но чуть меня пониже. Приезжий заблудился, ищет… Кстати, приезжий хочет кушать…

— Коля! Рыжий! — кричит Фаина через полквартала. — Не знаешь ли ты Пашу Воробьева, плечистого веселого спортсмена? — и тут же открывает холодильник.

— Матвей Кузьмич! — взывает рыжий Коля. — Не знаешь ли ты Пашку Воробьева, веснушчатого жгучего блондина?

Включились в поиск продавщица кваса, и чистильщик сапог, и дед с букетом березовым под мышкою, он в баньку задумал, вероятно, заглянуть. Включилась и расклейщица плакатов.

— Спроси-ка у Панкратовой! Все знает! — советует ей голос за портьерой.

— Да я не разговариваю с ней…

— Ты лучше разговаривай с Ашотом! — кричит в окно Панкратова.

Короче, уже, наверно, целый город ищет помянутого выше Воробьева. И мы почти спокойны за мальчишку, жующего толстенный бутерброд. С нас хватит мимолетных впечатлений. Система нам нужна, ведь мы туристы. С чего ж начать? И мы пошли в музей.

…Жизнь на Земле рычаньем началась. Снимаем шляпы перед черепами зверья, чей возраст занимает строчку. На них, огромных, мелкие потомки похожи, как транзисторный приемник на ламповый, величиной с комод. А вот уже изображенье зверя, пробитого безжалостным копьем. А вот само копье с петлей для пальца. Вот перстни, вот браслеты… Кандалы — поношенные, стертые ногами, быть может, сотен узников, быть может, за тыщу, а быть может, даже больше: за тыщу девятьсот семнадцать лет. А это колыбель, а это гроб. Как будто между датами двумя, тире меж ними хочется поставить. А это злая вражеская пуля, которая расплющилась о сердце давным-давно ушедшего бойца. А это каземат. Он сохранен таким, как был во времена былые. Гранитный пол, в полу дыра пробита, и лампа светит древним огоньком. А за решеткой — вместо неба — стены другого каземата… Дверь скрипит, и страшновато — вдруг ее захлопнут. Вот вслед за нами входят в каземат влюбленные. Тут впору отвернуться, но мы — ведь мы туристы! — чуть нахальны, откинули глазок и — в тусклом свете увидели, как эти двое смело целуются, забыв про все на свете, про то, что дверь с угрозою скрипит. Почудилось — в углу, на узкой койке, сидит с улыбкой тихой человек, сутулый узник, радуясь виденью Грядущего, вошедшего к нему. Музей — машина времени… Но что там?.. Опять сюда влюбленные идут? Два костыля постукивают гулко, подслеповато щурятся глаза.

— Простите, — говорит он, — подскажите, — где тут сто пятый? Впрочем, вот он, вот он!

— Узнал? — она спросила. — Где ж он, где?

— Да вот же, вот же, Маша! А вот этот, левее, сто четвертый — это ж твой! — и, прослезясь, в гранитный ящик входят, смеясь, на койке пробуют пружины; как в давнее, как в прошлый смрадный мир, в дыру для нечистот, нагнувшись, смотрят; костяшками сухих отживших пальцев стучат по неотзывчивой стене. Таким же бедным потаенным стуком они вдвоем когда-то спели песню своей еще не умершей любви.

Музей — машина времени, однако здесь все всегда обращено назад. Так поспешим же из тюрьмы на волю, из призрачного Прошлого в Сегодня, прозрачное, как знамя на свету. И после затхлой атмосферы склепа надышимся бензинового гарью, смешавшейся со свежим ароматом наполненных дождем недавним роз. И пирожков горячих наедимся, и на людей прохожих наглядимся. Вот двое… Ба! Какая встреча! Чудо! Тот самый мальчик, белый медвежонок! Уже сменил ушанку бескозыркой, а рядом с ним высокий парень. Руку на плечико мальчишке положил. По-братски. Уж не Пашка Воробьев ли? Мороженым мальчишку угощает, берет билеты, оба входят в зал… Вошли и мы. За нами увязался попутчик, крепко спавший в самолете, владелец нержавеющих зубов.

— Ну что ж, — сказал он, — можно и развлечься… Комедия?

Светильники погасли. И на стене возник как бы мираж. Мы видим город. Взрыв!.. И в тот же миг каналы кверху взмыли облаками, забулькало расплавленное дно. Мертво метро. И здания оплыли, как свечи в раскаленном канделябре. И миллионы замерших теней обведены, как ореолом, вспышкой, на выгнутых мучительно руинах. Вот тень скупца со связкою ключей. Вот тень врача ребенку в рот глядит. А вот солдат, застигнутый врасплох, с безумною надеждой все исправить схватился впопыхах за автомат. А вот двойная тень… Ни дрожь земли, ни рухнувшее небо не прервали их жадных и стеснительных объятий. И снова свет… И люди, с кресел встав, идут, вздыхают, вытирают слезы и на ноги друг другу наступают. А кто-то в опустевшем душном зале, морщинистый, оскалившись, храпит. Да что же это было? Правда? Ложь? Война? Но где? Здесь, на Земле? На Марсе? Минувшее? Сегодняшнее? Или… Кто объяснит? Не тот ли, что проспал весь этот час в своем удобном кресле? Подходим…

— Эй, попутчик! Просыпайтесь! Ответьте нам… Ответьте на вопрос!..

Он вздрогнул, смотрит с ужасом, потом лицо его в морщинах прояснилось, да так, что даже не видать морщин. Он лоб потер:

— Опять приснилось это… — и, засмеявшись, вынул кошелек. Там, в пачке разноцветных ассигнаций, лежала фотография, на ней изображен был в полосатой куртке, среди руин, за проволокой ржавой, морщинистый, худой попутчик наш. — Пришел повеселиться, посмеяться, — сказал он недовольно, пряча фото, — а тут опять одни переживанья, как будто недостаточно хлебнул.

— Чудила! — вдруг со стороны донесся басистый голос Пашки Воробьева. — Хлебнуть хлебнул, да вкуса не запомнил… Ведь это ж для примера, чтоб не спал! А ну как снова повторится?

— Дудки! Теперь я вовсе не такой дурак, не золотые, а стальные вставил! Неужто кто-то и на них польстится? — попутчик в саркастической улыбке ощерил нержавеющую пасть.

Неисправимы спящие! Поспешно, как будто застучал секундомер, на улицу бежим, узнать, проверить… Невольно ждем сверкающего взрыва… Но нет, все тихо. Вот дитя лежит в коляске возле двери магазина. Вот для него уже детсадик строят, и схвачено бетоном основанье уютного дворца, и кран подносит, на фоне незастроенного неба, огромные панели, как пеленки. А вот четыре парня в грубых робах, умело направляя резкий пламень, стальные ветви сваривают в куст. Откидывают головы, прищурясь, любуясь делом рук своих. А с крана торопит загорелый крановщик. Оттуда, с высоты, его не слышно, но видно всем, как шевелятся губы. И утверждается над миром зданье.

— Понятно, — усмехается попутчик, — мне все понятно!

Ну и бог с тобою! А нам не все… О, странный, странный мир! Вдоль рынка, где бананы рядом с брюквой, вдоль обелисков кладбища героев, вдоль поля одинаковых колосьев шагаем, утоляя любопытство, потом заходим утолить и жажду в стеклянный, на бокал похожий дом. Там, за столом, давно от пива мокрым, увидели мы плачущего деда.

— Вы знаете? — сказал он. — Я оттуда, я с иностранной выставки сейчас… Вы знаете, они не лыком шиты! Не хуже нас, пожалуй, мастерят, глазами к морю город воздвигают, спортклассы строят с мягкими стенами, чтоб акробатам локти не сбивать…

— Так почему ж вы плачете?

— Эх, братцы! Да я же там, в стране той, воевал. Они ж побеждены! Мы ж их разбили! — Он вытянул из-под ремня рубаху. На толстом брюхе, в редкой седине мы насчитали пять белесых шрамов. — А Саша не вернулся… — Он заправил в штаны рубаху, стал сморкаться, плача, дыша нам в лица запахом хмельным. — А Саша не вернулся… Я на бруствер мешок с песком втащил перед атакой. Мешок пробило… Сашино лицо песком тем желтым залило…

— Папаша! — послышались внезапно голоса. — А ну, освободи-ка столик! Хватит! — четыре паренька в шершавых робах стояли рядом с кружками в руках.

— А можно посидеть мне с вами, детки? Люблю я вас…

— Проваливай, папаша! Администратор! Выведите деда! Он алкоголик! Мочится под стол! — Они подняли старика со стула и, хохоча, придали направленье…

Неужто это те же пареньки, что вдохновенно так, так ладно строят? Нет, нет, не те… Не может быть! Другие! Насупившись, старик ушел, покинул…

— Эй, молодежь! Того… Нехорошо…

Они смутились, опустили кружки и дерзко:

— Здесь места не покупные. Мы нынче, может, с премией пришли, почти что всей бригадой, чтоб культурно, — они расхохотались, — этот случай отметить, коллективно посидеть и за здоровье пятого пригубить!

— За пятого?

— Ну да! Болеет пятый… Так мы за пятерых, — и рассмеялись, — не только пиво пьем…

— А что еще?

— Работаем! И заработок делим не на четыре, а на пять частей!

— Гм… Молодцы!

— Согласно обязательств! — перемигнулись парни улыбаясь. — Мы всей бригадой учимся заочно! — один добавил вслед нам со смешком.

У двери ждал нас дед. Вздохнул смущенно, кивнул на павильон:

— Не обижайтесь… Мы с Сашкою, бывало, помню, тоже… Не обижайтесь, грянет гром — проснутся…

…Какой нелегкий уговор у нас — представить этот мир чужим, неясным, глаза лишь вопросительно лупить. А сердце несогласно — осерчало, то рассмеется над глупцом сквозь ребра, то гневно обругает наглеца, то, слышно, там, в груди, по-детски плачет… Ладони мы прикладываем, но — раз уговор, так уговор, потерпим. Непониманье наше обернется, быть может, пониманьем, но иным, глубоким и желанным, как дыханье. Не понимаем, но хотим понять и мучиться, до смысла добираясь. Нет, наше удивленье — не игра. Земля для свежих взглядов откровенней. Земля уже приобрела лицо. И нос ее, и рот, и лоб высокий ни с чьими мы не спутаем уже. Нет, мы уже не сможем, как чужого, отца в зеленой старомодной шляпе с холодным любопытством оглядеть. Как мальчик тот, нашедший Воробьева, мы Землю отыскали, разгадали. Неужто люди нам казались прежде такими одинаковыми? Нет! Одни заснули и храпят… Другие… Они вот-вот очнутся ото сна. А третьи зорко бодрствуют и счастья, земного счастья не дадут украсть, земных каналов не дадут разрушить. Не высохнут каналы, не исчезнут, как те, на желтом пепелище Марса, а будут звезды отражать в себе.

Нет, наше удивленье — не забава. Ну как не удивляться дню и ночи, сменяющим друг друга пунктуально? Ну как не удивляться сокровенным мечтам людским — мечтам их вопреки? Ну как не удивляться, посудите? Вот бабка, задыхаясь, пронесла тугую кислородную подушку… Ну как же не дивиться этой вере? Кусая губы, будем удивляться. Займи у нас здоровья, чья-то мать! Вот девочка свою сестренку нянчит, а та к сердечку прижимает куклу… Ну как не удивиться мудрой тяге, извечной, женской, в этих стебельках? Да есть ли удивительнее что-то ума, который хитростью зовется? Вот холостяк, стараясь не обжечься, горячий чайник галстуком берет. А вот в кафе сметливые клиенты берут по две полпорции борща. Ведь это же побольше, посытнее пусть целой, но одной…

— Мне все понятно! — твердит наш нержавеющий попутчик. — Тому, кому несут подушку эту, вся атмосфера мира ни к чему! А холостяк наверняка не холост, он разведен и платит алименты! А девочки — они…

— Уймись, а то!..

И крепко же он спит. Как мертвый, спит он.

— Чудные, — кто-то вслед нам произносит, — их даже этот дурень удивляет, чудные, право… Может быть, оттуда? — один другому по секрету шепчет и пальцем в небо тычет.

— Что ты, что ты?! Да это же свои, ты погляди! Вон у того — костюм чехословацкий, у этого рубашка из Вьетнама, а у того на итальянских туфлях отечественных прочных два шнурка!..

…Отлично! Раскусили нас, узнали. Салфеткой не обмахивают стульев, пуховиков не стелют в номерах. Нет, на Земле не проживешь туристом. И это нам подходит, мы не против. Напротив, мы, как говорится, «за». Со всеми вместе время мы торопим, хоть это нашу старость приближает, пьем терпкое вино, что вяжет губы и языки развязывает нам. Глупцы мы, мудрецы мы, просто — люди. Мы видим мир, каков он есть, порой же — таким, каким хотели б увидать. Мы люди, паспорта у нас в карманах, а в паспортах, по пунктам: кто мы, что мы, где и когда, зачем на свет родились? Поэтому, летя к далеким звездам, нет-нет да и на Землю завернем.

ТОКАРЬ, ПЕКАРЬ И АПТЕКАРЬ Рассказ

Встретились они в метро. На эскалаторе. И не так, чтобы один вверх, а другой вниз. Не так, чтобы, скользнув друг по другу равнодушными взглядами, узнать внезапно друг друга и, вскрикнув от удивления, разъехаться — один вниз, другой вверх — на долгие годы, а то и навсегда. Город большой, бывает. В данном случае все вышло по-другому. Посматривая сверху на довольно-таки очевидную плешь впереди и ниже стоящего, Колобов о чем-то таком думал, размышлял. Большие веснушки золотились на круглой лысине впереди и ниже стоящего. Даже скучно было смотреть. И Колобов отвернулся. «В метро всегда вечер, — думал он, — потому что электричество. А на дворе еще день. Приеду, к себе поднимусь — а неба вокруг… Прорва! Вроде и нет его, так его много…»

Перед самым концом лестницы, перед тем как ступить с нее, владелец веснушчатой лысины оглянулся. Готовясь к прыжку с движущихся ступеней на твердую бетонную почву, многие оглядываются, нет ли помех сзади, не наседает ли кто. Оглянулся и этот. Тут-то Колобов его и узнал.

— Кузьма! Колпаков! Ты? — счел он все же необходимым уточнить. — Не узнаешь? Помнишь, как ты мне свою шапку отдал? Сашка я! Сашка Колобов! Помнишь, как меня в милицию волокли? Мороз был! А я без шапки! Ну?

Недовольно выдергивая из его цепкой пятерни плечо, Колпаков тем не менее напряг брови, сузил темные, неприветливые глаза, пытался узнать.

— Да, да… Конечно… — «Какой такой Сашка? — тщетно пытался он высвободить плечо. — Колобов? Что за Колобов?..»

Подошел поезд. Небольшая, но энергичная толпа впихнула их в вагон, разъединила метра на четыре, однако это не помешало Колобову продолжить воспоминания.

— И на суде ты хорошо выступил, помнишь? Если бы не ты… Слушай, а девчонку ту, Зойку, не встречал? Нет?

Удивительная вещь, что-то такое Колпакову и в самом деле стало припоминаться. Общежитие припомнилось… Окурки из окон постоянно там летели. А то и бутылки. Шум, гам, музыка из подвала. На этажах драки. Какой-то паренек с изобретением своим носился… С проектом… Волшебный магнитофон выдумал, обучающий различным специальностям во время сна. Да, да, а потом этот паренек бузу какую-то затеял, обиделся, что смеются. И он, Колпаков, вместе с другими, унимал этого изобретателя. Колпаков в активе тогда числился, администрации помогал, если что. Да, да, вели его, парнишку этого, зимним вечером в отделение. А как же? Ножом вздумал грозиться. Вели, а он не шел, волочил ноги по снегу, визжал что-то, плакал. «Без шапки не пойду! По какому праву? Я замерзать из-за вас не обязан!» Чтобы отделаться, скорей со всем этим покончить, вернуться к себе и лечь спать, Колпаков со злостью нахлобучил ему на голову свою ушанку. И тот вдруг затих, удовлетворился, только всхлипывал сдавленно. Да, да… А сзади, когда они его вели, плелась за ними по сугробам та самая Зойка. Колпаков хмуро всматривался в подмигивающего ему, весело ухмыляющегося мужчину с серыми от густой уже седины вихрами и никак не мог вспомнить лицо того паренька, которого, заломив ему за спину худые руки, он и еще кто-то, вчетвером, кажется, если не впятером, вели февральским вечером по сугробам, вели, вели… Долго вели. И трудненько было сейчас представить, что сдавленно всхлипывающий паренек тот и этот мужчина, веселый, с шершавой челюстью, с черными нитками морщин на лбу, — одно и то же лицо.

Выяснили, кто до какой станции едет. Собственно, выяснял Колобов. Оказалось — до одной. Приехали. Вышли из метро.

— Ты что, где-то вкалываешь здесь, да? Или с работы уже? Домой?

Колпаков неопределенно кивнул.

— А вон мой кран! Вон тот, самый высокий! Стоит что-то, — нахмурился Колобов. — Неужто уже слинял сменщик? — Поглядел на Колпакова: — Найдешь?

Колпаков кивнул.

— Мне вообще-то к пяти, — засмеялся Колобов, — хочешь, провожу?

— Не стоит!..

Колобов снова рассмеялся:

— Сменщик у меня, понимаешь, тот еще! Когда ни заявишься — уж и след простыл. Ни про нагрузки с ним не покалякаешь, ни сигаретины у него не стрельнешь! Дочка у него в детсадике, вот он и… А я — дай, думаю, раньше заявлюсь, чтобы застукать. И хорошо сделал, на тебя наскочил! Вообще-то я с пяти. Ты с пяти завтра забегай, ладно? Ко мне поднимемся. Чайку заварим. А то и поджарку заделаем! У меня там, наверху, — хорошо! Сам-то ты что строишь? Где?

— Да тут… Недалеко тут.

— Темнишь? Ну ладно! Шут с тобой! Ты, главное, не забудь — явись завтра! Поджарку заделаем! Только… — он приложил к губам темный, чугунного цвета палец, — про то, что у меня плитка там, — никому ни звука! Об этом теперь трое знают — я, сменщик и ты. Понял? А то ведь… Нельзя!

Колпаков кивнул. Потоптался чуть, еще раз кивнул и ушел.

…Проводив его хитро прищуренным взглядом, Колобов посмотрел на запястье, на часы, и, посмеиваясь, двинулся следом. Миновал трамвайные пути, через заборчик скверика перешагнул. Косили в скверике. Тарахтела, кашляла бензиновым дымком, ползая по траве, приземистая закопченная машинка. Смесь бульдога с носорогом. И, несмотря на чад от машинки, несмотря на всю городскую, многосложную атмосферу, запах скошенной травы, свежий сок ее так и щекотал ноздри. Волнение какое-то вызывал. «Чего это он темнит, Кузьма? Недалеко, говорит, строит. Погляди-и-им!..» Колобов пересек скверик, шагнул на асфальт. «Батюшки, да уж не в гостиницу ли новую направляется Колпаков? Ничего себе стройка! Уж года полтора, как стоит! И возводил ее не кто иной, как я, Колобов. Весь этот здоровенный домина, можно сказать, на крюке моего крана покачивался. Не целиком, конечно, а по отдельным косточкам. И уж кого-кого, а Колпакова я на строительной площадке не видывал. Нет, не видел». Между тем Колпаков торопливо вошел в подъезд гостиницы, но не в парадный, не по лестнице поднялся, а в боковую дубовую дверь шмыгнул, в ресторан. «Гульнуть, что ли, решил?» Не мешкая, Колобов вошел в ту же дверь. Дальше, дальше… Он тут каждое коридорное коленце помнил, сквозь стены мог бы показать: что да где. «Та-ак… — оглядывался он. — Где же он, Колпаков? Ага, вот он!» Отступив в тень, Колобов стал с интересом наблюдать.

…Достав из своего личного, запирающегося на ключ шкафчика черный галстук-бабочку, уже залоснившийся, будто из хромовой кожи сшитый; сменив пиджак на куртку с атласными обшлагами, Колпаков переобулся. Вместо тяжелых башмаков с металлическими пряжками, в которых пришел, надел старенькие, легкие, на кожаной подошве туфли, почти тапочки. А как же? Побегай-ка до полночи с подносом по этакому залу! Подошел к окну. Что-то потянуло. Большое окно, до потолка, — целая арка. Много чего видно. И вздрогнул. Кран… Колобовский. Самый высокий. Неподвижно, будто стрелка остановившихся часов, темнела поперек серебристого облака длинная, сужающаяся к концу стрела крана. «Не добежал еще, значит, Сашка… — подумал Колпаков. — В пути еще…» Не хотелось вспоминать, не время, но… Само в голову лезло. Общежитие опять вспомнилось. Вспомнилось, как слух вдруг по общежитию пошел — кто-то прибор выдумал. Магнитофон особой конструкции. И пленки особые. На них, на пленках этих, записаны голоса самых лучших специалистов. Не самых главных, а самых лучших. Хочешь стать столяром — включи магнитофон с лекцией по столярному делу и ложись ночевать. Утром глаза продрал, а в пальцах уже мастерство шевелится. Рубанок там, стамеска — что еще? — целиком и полностью тебе послушны. А хочешь шофером третьего класса, предположим, стать — то же самое. Ничего нет легче. Пленку по автоделу и по правилам уличного движения заряди — и под одеяло. А утром можешь уже за баранку. Доктором хочешь — пожалуйста! Артистом? Будьте любезны! То-то смеху было в общежитии. Хороший прибор парень предлагает! Без учебников, без производственной практики — раз! — и токарь! Или — раз! — и пекарь! Или — раз! — и… И аптекарь! Ха-ха-ха-ха!.. «А что, — услышав обо всем этом, подумал тогда Колпаков, — здорово было бы вот так-то». Он где-то читал, что подобным образом, слушая во время сна магнитофон, можно выучить какой пожелаешь капиталистический или народно-демократический язык. Так нельзя ли в самом деле и… Кем бы он тогда стал? С какой специальностью пленку себе на сон грядущий поставил бы? По размеру оклада или как?

Колпаков жил в лучшей комнате общежития. Только три человека в ней обитало. Он и еще двое: инженер по технике безопасности и инженер по сантехнике. ИТР, одним словом. Когда Колпаков поселялся, комендант, оценив его плечи, спросил:

— Сам-то деревенский?

Колпаков отвел взгляд. «Черт! Как они угадывают?» Ведь в костюме же он, с галстуком. Из нагрудного кармашка пиджака платочек выглядывает — два снежно-белых уголка, как Эльбрус и Казбек. А все равно угадывают. Надо же…

— В настоящее время я из рядов армии.

— Что ж ты не в форме? Надоела? В каком звании?

— Ефрейтор Советского Союза!

Комендант одобрительно улыбнулся.

— А к нам кем оформляешься?

— Пока разнорабочим.

Коменданту это «пока» понравилось. Значит, человек перспективу видит, имеет цель. Он тоже начинал когда-то с разнорабочих, а вот… Не одна сотня жильцов по имени-отчеству даже за глаза величает.

— Хочешь, в итээровскую комнату тебя заселю? Но в активе у меня будешь, учти. Силушкой-то не обделен, на коровьем молоке воспитан!

С тех пор и пошло. Чуть приключение какое-либо на этажах, к Колпакову бегут. Даже сожители его, итээровцы, прислушиваясь к возникшему где-то в глубине здания обвалу голосов, прихлебывая чаек, говорили: «Кузьма, там, кажется, опять чепе. Сходи-ка…» Привыкли к его роли. Колпаков, правда, не капризничал, вставал, шел. Приятно даже было размяться иной раз. Бывали случаи, правда, что в пылу выяснения отношений и ему по скуле перепадало. А в тот вечер… Колобов, Сашка этот самый… Слезы на глазах. И ножом кухонным размахивает. «Не подходи! Не ручаюсь!» И парни вокруг смеются. «Токарь, пекарь и аптекарь! Токарь, пекарь и аптекарь!» Какая-то девушка, тоже плача, пыталась успокоить изобретателя, увещевала толпу:

— Саша! Они же шутят! Ну, зачем вы, Саша?.. Бросьте нож! Ребята, он же пошутил! Ну ясно же, что это шутка! Какой такой аптекарь?!

Поздновато по мужскому общежитию девушка разгуливает.

— Не подходи! — яростно размахивая ножом, кричал парень. — И ты, Зойка, не подходи! Уйди! Ты тоже… Тоже… Как они!

Раздвинув покатывающуюся от смеха толпу, медленно, степенно подошел к нему Колпаков, схватил за руку. Вскрикнул парень. Будто пополам сломался…

— По происхождению — из деревни? — посмотрел на Колобова круглолицый лейтенант с университетским ромбом на кителе.

Колобов не ответил.

— Да из деревни он, из деревни! — воскликнул вместо него один из ребят, щербатый. То ли выбили ему зуб, то ли во всем его роду расщелина такая между зубами повелась — хоть сигарету в нее вставляй, не выпадет. — Наши деревни через речку, я его сто раз там видел, при лошадях. Ихняя конюшня как раз напротив, даже навоз было слышно — речка-то узенькая. Но его деревни уже нет, снесли, город там теперь. Дома по четырнадцать этажей, химчистка. И моей уже нет, — щербатый прерывисто вздохнул, — там теперь… это… зона отдыха!

Колобов не прореагировал, молчал.

«Надо же, — сочувственно покосился на него Колпаков. — И он, выходит, при лошадях был, как я. Ездовый, значит. Наша-то деревня, правда, цела…»

— Та-а-ак… А кем же ты мечтал стать? — лейтенант поигрывал кухонным ножом, пробовал пальцем лезвие. «Вещественное доказательство» предусмотрительно захватил с собой из общежития Колпаков.

Колобов не отвечал, не глядел даже.

— Пианистом! — хихикнул щербатый. — Он на пианино мечтал! Глаза утром продрать — и в красный уголок, на пианино стукать!

— Помолчите, — повернул к нему голову лейтенант. И снова к Колобову: — А работал кем? — на «ты». К щербатому на «вы», а к Колобову на «ты».

— Да разнорабочий он! — засмеялся щербатый. — Мы все разнорабочие!

— Помолчи, говорят! — повернулся к нему и Колпаков. В нем на секунду снова проявилась привычка унимать. «По шее ему дать, что ли, щербатому? Мешает допросу… Странно как-то допрашивает, — мелькнула у него мысль, — не «кем мечтаешь?», а «кем мечтал?». В прошедшем времени. Будто помер парень…»

— Значит, разнорабочим? — рассматривая нож, спросил лейтенант. — Так… Ну, а кем же все-таки мечтал стать? Коль идею такую выдвинул, насчет магнитофона…

— Крановщиком, — внезапно произнесла сидевшая в дальнем углу девушка, Зоя, — крановщиком! Он…

Вскинув голову, едва с места не вскочив, Колобов глянул на нее с такой яростью, что она запнулась. Все дружно засмеялись. Даже лейтенант. Даже Колпаков усмехнулся. «Так вот, значит, зачем он магнитофон свой изобретал, чтоб в крановщики выйти…»

— Кстати, — повернулся лейтенант к Колпакову, — нож вы доставили — хвалю, а где же…

— В том-то и смех! — вскричал щербатый. — Нет у него магнитофона, не наработал еще! Он теоретически!..

…Колобов наблюдал. Он прокрался на галерею, оттуда весь ресторанный зал как на ладони, и с удивлением, с недоверием наблюдал. С ходу, надо сказать, включился Колпаков в дело. Колобов даже момента пересменки толком не уловил. Не совсем догадался, иначе говоря, что пересменка это. Встретился Колпаков посреди зала с каким-то долговязым в такой же, как у него, спецодежде, — кивнули друг другу, и готово. Уже Колпаков орудует. Бежит уже с подносом, уставленным бутылками, тарелками. А поднос косо на ладони лежит, как самолет на вираже, но ничего с него, с подноса, не падает, на скорости потому что. За бархатную портьеру, в отдельный кабинет, Колпаков забежал, и сразу оттуда обрадованные голоса, а потом и взрыв смеха. Значит, пошутил Колпаков. Ишь… И шутить, значит, настропалился?

Странное чувство охватило Колобова. Не то зависть, не то досада. Ишь, ишь какую работенку себе выискал Колпаков. Всегда в солидных числился, в самостоятельных. И не подгадил. Ишь…

Молодая пара — у обоих волосы до плеч висят, но у нее более золотистые, нежные, — появившись на пороге ресторанного зала, смущенно оглядывалась по сторонам, не решаясь пройти в глубину, чуть ли не тягу собираясь дать. Это уж так. Колобову, например, тоже как-то не по себе обычно, когда вот так же в ресторан входит. Позже, когда поддашь чуть, даже смешно: чего стеснялся? Это в нас бедность наша прошлая проявляется, наверно.

И Колпаков молодых заметил. Другие официанты и бровью не повели. Несутся мимо столов так, что пар от тарелок на подносах назад летит, будто из трубы паровозной. А Колпаков заметил. Притормозил.

— Сюда, молодые люди! Сюда, под пальму! Устраивает вас под пальмой? Что? Табличка «Занято!» на столе? Правильно, занято! Для вас занял!

Осчастливил — и к фонтану. Там, судя по тому, что не по-русски говорят, иностранцы закусывают. Залопотали что-то, заулыбались. А зубы у всех белые-белые, ровнехонькие. Хоть и не в малых уже годах все. Из фарфора, должно быть, зубы. Не может быть, чтобы свои зубы, настоящие, такими одинаковыми были, как у сестер и братьев родных. Нет… Просто в одной аптеке, видать, брали. Колпаков сразу во всех претензиях разобрался. Супу пообещал принести нежирного, а мяса недожаренного, чтоб с кровью. И даже по-ихнему пару слов брякнул. Веру, мол, уел! Или что-то сходное. Будет, мол, вам что хочете! Уж кому-кому…

«Ну, Колпаков, ну, змей! Шусте-о-ор!.. — качал головой Колобов, покинув ресторан и вышагивая по улице. Даже свежий влажноватый дух только что закончившегося на скверике сенокоса не смог по-настоящему отвлечь его от размышлений о Колпакове. — А я его, значит, на поджарку приглашал! Поджаркой его, понимаешь, прельстить думал, на кран его поднять посулил. Да на что ему мой кран? Вон он как! Влюбленных под пальмами рассаживает. С иностранными персонами на непонятном языке выражается. Тузы, понимаешь, за бархатной портьерой шутке его рады. Эх, было бы время, спустился бы с галереи, уселся бы… Ну-ка, попрошу вас, Кузьма, как там тебя по батюшке? Не хуже бы обслужил, чем тех, кто за портьерой ворочался. Может, получше даже, чем белозубых, жаждущих крови зарубежных гостей. О влюбленных и говорить нечего. Местечко дали — они и рады. Хоть и не корми их…» Взглянув на часы и решив, что несколько минут в запасе у него еще есть, Колобов заскочил в магазин «Обувь». И не зря. Примерил ярко-красные импортные полуботинки — хороши. Оплатил в кассе стоимость, а старые бросил в урну. «Так-то, — подумал он, довольно поглядывая на обновку, — а то хожу, понимаешь, в растоптанных каких-то. Колпаков-то вон в каких на работу прибыл, с пряжками. Как два портфеля на ногах! Да запасные к тому же в шкафчике хранит, остроносые, беговые. Кузьма, надо признать, всегда прилично одевался. От итээровцев перенял, с которыми в одной комнате жил. Рубашки сдавал в срочную стирку, несминаемую складку на брюках заказал. Он и на суде очень солидно выглядел. Когда свидетельское показание давал, все судьи одобрительно ему кивали. «Я так считаю, — внятно произнес в тот день Колпаков, — культура в общежитии у нас низкая. Красный уголок — в подвале. Танцуешь и опасаешься, как бы потолок головой не задеть. И вот результаты, — показал он на Колобова, — живой пример…» Если бы не Колпаков… Кто знает, сколько влепили бы тогда Колобову горячих за размахивание кухонным ножом. И Зоя в зале суда была. Колобов ее видел. Лицо белое… Самое белое во всем зале. Видно, не поевши пришла. Хорошо, что она в свидетели не записалась. Еще подумали бы что-нибудь. А они и знакомы-то толком не были. В тот вечер и познакомились. Сама подошла. «Молодой человек, извините… Вы Саша? Да? У меня к вам большая просьба. Это правда, что у вас… Что вы…»

Колобов вошел на территорию стройплощадки. Огляделся. Новехонькие, панелька к панельке, стены, но на балконах кое-где уже завивалась зелень, малокалиберное бельишко сушилось. Хорошо! А второй корпус только-только поднимался. Еще просматривался котлован с массивными бетонными тумбами фундамента. «Панельки нужны, панельки! А везут их в час по чайной ложечке. Тянутся, тянутся…» Перешагивая через связки арматуры, доски, бумажные мешки с цементом, Колобов пробрался к крану, задрав голову, с минуту вглядывался туда, где неподвижно темнела его кабина, словно в лицо чье-то вглядывался, похлопал по теплому металлу портала, вздохнул. Еще раз вздохнул и врубил питание. Загудело, запульсировало что-то по всему крану. С улыбкой прислушиваясь к тому, как задвигалась по очнувшимся от сна конструкциям энергия, Колобов полез к себе. В новых полуботинках с плохо гнущейся толстой подошвой он потратил на это больше времени, чем обычно. Дверца кабины была заперта. «Вот чудак! — ища в карманах ключ, подумал Колобов о сменщике. — От кого запирается? Кому сюда лезть вздумается? И хоть бы через раз меня дожидался! Ну да шут с ним», — мысленно простил Колобов сменщика, вспомнив, что тот с дочкой зашивается, из детсадика ее должен забирать, а то с воспитательницей скандал. В ворота стройки медленно, чтобы не задеть забор, втягивался «КрАЗ» с новыми панелями. Колобов оживился, потер руки.

Весь конец дня, до самого вечера, Колпаков, пробегая из кухни в зал, останавливался с подносом у окна. И всегда одно и то же видел. Кран… Но теперь кран работал, вовсю крутился. И всегда новая панель висела на невидимом тросе, плыла, весело, пронзительно — прямо в глаз Колпакову — посверкивая уже застекленным окном. Может, это не новая, а одна и та же? Может, весь свой рабочий день всего с одной панелью Колобов колготится? Никак на место ее не присобачит? Может, крановщик-то из него, как из носа молоток?

Со всех концов зала, от пальмы с круто поднимающимися из кадушки, распадающимися во все стороны листьями; от фонтана, длинными струями своими напоминающего эту пальму; из-за шевелящейся бархатной портьеры отдельного кабинета на Колпакова были устремлены нетерпеливые взгляды.

— Официант!

— Герр обер!

— Кузьма! Дарагой!!..

Он виновато спохватывался:

— Айн момент! Минуточку, сладкие мои! Тоня!! Полканова!! Хватит ля-ля разводить! Нет, этот стол твой, сама побегай!

К ночи, когда ресторан опустел — на крохотной эстраде остался только один из музыкантов, ударник, упаковывавший свои барабаны, а в зале пара седеющих завсегдатаев при одной золотоволосой даме, у них и стол-то давно уже пуст был, скатерть даже снята, — Колпаков снова подошел к окну и стал искать в желтовато-черном небе очертания крана. Знал, что на стреле должны гореть электрические лампочки. Показалось — нашел. Вот она — стрела! Раз, два, три… Шесть… Шесть или семь лампочек насчитал. Но уж больно неподвижна была стрела, так замерла, что вроде и не шевельнется никогда больше. Нет, нет, что-то не в Сашкином это духе. Пригляделся — звезды! Большая Медведица!

— Кузьма, — обратился к нему один из засидевшихся завсегдатаев, — ну что там новенького на дворе?

Колпаков не отвечал, задумался. Завсегдатаи с уважением смотрели на его широкую борцовскую спину. Единственная их дама не без усилия подавила зевок. Она ждала от этого вечера больше. Колпаков медленно оглянулся. Усмехнулся понимающе и, тут же согнав эту полуулыбку, невнятно что-то пробормотал. «Неохота вам по домам, знаю», — было написано на его лице.

— Ладно, — проговорил он громче, — сидите. Устроим сейчас… Бал официантов устроим! Тоня! Полканова! — окликнул он уже переодевшуюся, странно по этой причине преобразившуюся, неузнаваемую коллегу. — Куда? А ну, задержись! Бал официантов будет! Рафик! — повернулся он к ударнику. — Задержись, попрошу!

Тот с полной готовностью и молниеносно распаковал свою установку, расстегнул молнию на куртке и снял ее, оставшись в майке с портретом Джорджа Вашингтона на груди. Руки у него были очень волосатые, сильные. Трудовые руки. Деловито прошелся палочками по сияющим бронзой и никелем барабанам, по большому и малому; по том-басу и по хай-хету, щеточкой проволочной стеганул; бронзовой, с педальным приводом тарелкой шваркнул… Не разучился ли за последние несколько минут своему искусству? Нет, как будто не разучился. Удовлетворенный, поглядел с деловитой вопросительностью на возвращающегося из кухни Колпакова. В одной руке у того были ловко зажатые между пальцами горлышки нескольких бутылок, на ладони другой лежало блюдо с подсохшим блинком икры, красной и черной, смешанной. Горка колбасы также возвышалась на блюде — темно-коричневые с белыми точечками чешуйки. Яблоки, огурцы… В бутылках было шампанское, коньяк, водка, цинандали… Где — полбутылки, где четверть. Улыбающаяся Тоня Полканова притянула стул, уселась. Все выпили. В том числе и ударник Рафик. Этот пил стоя.

— Ну, так что тебе, Кузя, продемонстрировать? — утер он губы волосатой, могучей не по росту рукой. Похоже было, что предстоящая работенка на барабанах интересовала его куда больше, чем выпивка.

Колпаков посмотрел на золотоволосую. Бокал шампанского заметно ее приободрил. Она уже не зевала.

— Плясать умеешь?

— Умеет! — почти одновременно ответили за свою даму ее седеющие кавалеры.

— Это что? — уточнила она, поправляя самоварное золото тугих кудрей. — Потанцевать, что ли? — Холодный взгляд Колпакова привел ее в смущение. — Ах, плясать? Н-не знаю…

Колпаков медленно поднялся. И в тот же миг Рафик выдал на тамтаме выходную дробь. Ррраз! — отбил паузу бронзовой, с педальным приводом тарелкой и… И пошел, пошел выделывать, выкаблучивать, давать стружку. И под фантастический перестук этот, под ритмическое хлопанье ладош всей компании тяжело, но плавно и все быстрей-быстрей несся по танцевальному паркетному пятачку посреди зала Колпаков. Бил себя ладонями по груди, по ляжкам, смешно выворачивая ноги, щелкал по протертым до дырочек кожаным подметкам. Вприсядку пустился… «Калинка-малинка моя! Дай мне волю, жинка моя!»

— И-и-их!.. — взлетела внезапно со стула золотоволосая. Не выдержала. По-о-онеслась! И салфеткой, словно платочком, обмахивается. Головой томно так, по-лебяжьи выгибая шею, поводит, глазами искоса, недотрогой поглядывает: «Ой, медведюшка, батюшка! Ты не трожь мою коровушку!»

Антонина Полканова в круг выскочила. Мелко, глядя себе под ноги, затопотала, запричитала: «Оё-ё! Да оё-ё! Да молоко коровиё! Не гляди на красоту, гляди на здоровиё!» Седеющие завсегдатаи, наполнив и опрокинув под шумок бокалы, оставив их, мелко трясущиеся, позванивающие, как бы тоже отплясывающие на лишенном скатерти столе, пустились и себе припоминать молодость, притопывать, молодецки задрав подбородки: «Семеновна-а-а в реке скупнулася, большая рыбина к ней прикоснулася!»

А барабанщик Рафик все быстрей, быстрей ритм задает. Ноги у плясунов уже деревенеть стали, глаза выпучились, рты пересохли. Все! Откинувшись на спинку своего высокого креслица, Рафик, безжизненно уронив руки с зажатыми в них палочками, прикрыл веки. Плясуны хрипло дышали. И смотрели друг на друга с ласковой задумчивостью, даже глаза повлажнели вроде. Словно душу они друг другу только что раскрыли. Колпаков стоял у окна. И золотоволосая рядом.

— Видите? — часто дыша, он показал на желтовато-черное небо. — Большая Медведица как светит!

— Где? Вон там? Над метро? Это же кран! Огоньки на кране!..

«Кран… — не споря с ней, подумал Колпаков. — Конечно, кран. А то я сам не вижу… Эка невидаль — кран. Мне Большую Медведицу подавай, а то кран. Приходи, говорит, на кран тебя подниму. Электроплитка у меня там. Нужна мне его плитка. Как был Колобов деревней, так и остался. Ездовый. При лошадях… а в седле-то небось ни разу не сидел. Все так, на голой шкуре, да пятками босыми заместо шпор… Долго ему меня ждать придется, на крану этом…»

Потом Колпаков ехал домой. Задремал даже в метро. Из темноты подземной поезд выскакивал иногда в ночную темень земной поверхности, рельсы шли поверху. Разница небольшая, но Колпаков всякий раз оживлялся, пытаясь уловить в темных, скользящих мимо поезда небесах звезды. «Дался мне кран этот!» — чертыхался он и, закрыв глаза, снова задремывал. Вспоминал… А может, снилось ему это?

…После суда — Колобова увели в маленькую дверку — Колпаков и Зоя возвращались в общежитие, домой, вместе.

— Ты что, давно уже с ним знакома? — спросил он после долгого молчания.

— Да нет. Как раз в тот вечер. Когда я… Мне у него узнать нужно было… — произнесла она грустно. — Про одно дело…

И они снова надолго замолчали. Шли.

— Ты-то сама кем… Ну, мечтаешь — кем? — спросил вдруг Колпаков, бросив на нее быстрый взгляд.

— Вы смеяться не будете? Провизором… — И, догадавшись, что он не понял, объяснила: — Фармацевтом то есть.

Он и этого слова, по-видимому, не знал. Она засмеялась:

— Ну, аптекарем! Я еще с детства… Поехала как-то с мамой в город, в аптеку. Мама еще жива была, только болела. А я… Ребенок была, глупая… Взяла и внутрь зашла без спроса, где лекарства делают. А там чисто-чисто! И женщины все в белом, ученые, милые такие, с пробирками… — Она посмотрела, не смеется ли он, и повторила: — Чисто-чисто! Прямо блестело все!

Вот тогда-то Колпаков и высказался. Может, это и неплохо — аптекарем, да учиться надо долго, а, насколько он понял, такой возможности у нее нет, раз мать померла. Разнорабочей на стройке оставаться? В общежитии? Тоже не советует. Сам он, например, решил записаться на краткосрочные курсы официантов. Если есть желание — пусть и она туда… На первых порах они снимут комнату. Потом кооператив построят. Он очень обстоятельно, по пунктам все ей расписал, а она, кажется, не поняла.

— Значит, у вас вот какая мечта… А почему?

Колпаков недовольно пожал плечами. При чем тут мечта? У официанта, если толковый, всегда живая копейка в кармане звякает. Но он почему-то повел речь про другое, про то, что людей кормить тоже кому-то надо. А люди — разные. Приезжих много, бывалых, виды видавших. Обслужишь такого — у самого кругозор более большой станет. Так или нет?

…Домой Колпаков приехал за полночь. Маша с Иришкой уже спали. Он выгрузил из портфеля в холодильник привезенные с собой продукты. Шампиньоны. Тяжелую, как гиря, банку с ананасным соком. Прошел в свою комнату, нажал клавиш магнитофона и, не раздеваясь, прилег на кушетку. Громкость в магнитофоне он предусмотрительно сделал минимальной. Сначала пела одна хрипатая певица, потом пошла музыка. Потом… Чей-то увлеченный, запинающийся от волнения голос ему приснился. И так интересно было слушать! Даже забылся Колпаков. Где он, что с ним! Спит?.. А что, если нет?..

— Кузьма! Кузя! Ты чего это в одежде спишь? И магнитофон горит! Опять… Опять накеросинился?

Жена сердито трясла его за плечо, шлепала по щекам до тех пор, пока он не очнулся. С неожиданной, испугавшей ее порывистостью он резко поднялся. Сел. Попытался вспомнить, что же ему снилось. Нет… Никак. Не у нее же, не у жены, об этом спрашивать. «Маша, не знаешь, что мне сейчас снилось? Вроде специальность какая-то. Ну, которая по мечте…» Уткнув в пухлые бока руки, она смотрела на него, покатываясь со смеху.

— Приди в себя, грешник! Иришка сейчас прискачет, увидит…

В метро, направляясь на работу, Колпаков все оглядывался по сторонам. На эскалаторах оглядывался, на переходах. Надеялся или, скорее, опасался, что опять встретится ему Колобов. Отделится вдруг от толпы, улыбающийся, с серыми от седины вихрами, громкоголосый. Нет, на этот раз встречи не произошло. И Колпаков ощутил некоторое разочарование. Толпу, обступившую его в вагоне, обтекающую, нетерпеливо подталкивающую, он воспринимал как одного шумного, рукастого человека, деловито куда-то торопящегося, но при этом довольно бестолкового. Короче, Колобов ему мерещился. Колпаков это осознал и, рассердившись на самого себя, громко чертыхнулся. На него даже заоглядывались. А один шутник спросил: «Где?»

В треугольном скверике подсыхало в маленьком стожке сено. Колпаков остановился, пошевелил сено носком башмака. Для чего оно? Кто его есть будет? Что за звери — коровы, козы, лошади — прячутся в этом огромном, каменном, железобетонном городе? Неужто есть здесь такие, которые будут этим сенцом хрупать? Из разворошенного Колпаковым увядающего, еще влажноватого внутри стожка выполз неповоротливый толстый, полосатый шмель. Похожий на крохотного тигренка. Что ж, и то душа живая… «Уж не про это ли был мой сон? — подумал он с внезапно забившимся сердцем. — Не про деревню ли? Может, это и было мне на роду написано, при лошадях находиться, ездовым? Чистить их, сенца подбрасывать, водить к речке поить? Они воду губами пьют, морду не погружают, и ноздрями при этом пофыркивают, плавунцов отдувают…» Колпаков посмотрел в небо над домами, поискал кран. Ага, вот он. Неподвижен. Значит, ушел уже колобовский сменщик. В детсадик за дочкой побежал. А самого Колобова, значит, еще нет. Гм… Ладно. Раз так… И Колпаков двинулся по направлению к крану. Один переулок миновал, другой. Повернул, мимо витрины магазина «Обувь» с выставленными за стеклом на покатых подставочках ярко-красными полуботинками, мимо длиннейшего забора стройки, на котором живого места не было, все сплошь заклеено афишами, плакатами, объявлениями. А что, если бы не стало заборов этих? На что бы все это добро клеили? Вошел в ворота стройки. Малолюдно как-то здесь было. Вернее — ни души. Пересменка? Котлован, заполненный пересекающими друг друга бетонными тумбами фундамента, панельные стены, поднявшиеся справа… Вроде само собой это появилось. Постепенно, незаметно, как трава. Или грибы. Глядь, дом стоит. Вот как этот корпус…

— Кузьма?!

Улыбаясь во весь рот, приветственно размахивая рукой, к нему бежал Колобов. Даже препятствий не обходил, перепрыгивал через них. — Явился все-таки! — в голосе его звучала радость. — А я, знаешь, не ждал… — Стиснул ему руку. — Ну, так что? Лезем? — кивнул он наверх. — Ко мне! — и, не ожидая ответа, включил рубильник. Загудело что-то, залязгало протяжно снизу до самой макушки крана. Показалось, кран даже шевельнулся как бы, разминая кости. — Давай! Ты первый. Я сзади, подстраховывать тебя буду.

Колпаков задрал голову, глянул и ощутил страх. В глазах даже потемнело. В глубине души он и не собирался подниматься туда, на кран. Мало ли что несет Колобов. Это же с ума сойти надо, чтоб… На такую головокружительную, озноб вызывающую высоту по железным прутьям отвесной, даже без перил лестницы…

— Н-нет, — покачал он головой. — Я не…

От Колобова, однако, не так просто было отвязаться. Насмехаясь над ним: «Ты что, не мужчина, что ли?», всячески улещивая, суля Колпакову там, наверху, беспримерной крепости чаек — насчет поджарки не заговаривал, — он таки заставил его одолеть первый пролет. На открытой всем ветрам площадке перед вторым пролетом Колпаков заупрямился всерьез. У него и от этого восхождения мелко-мелко, противно завибрировали колени. Но Колобов не отставал. По шее пригрозил съездить. И, кажется, не шутил нисколько. Он все показывал на висевший у него через шею мешочек: «Лезь, Колпаков, не дрейфь! У меня тут… Такой чаек заделаем! И печенье имею, и сахарок, и джем!..» Как это ни смешно было, но многообещающий вид мешочка тоже сыграл свою роль. Еще несколько железных, грубо приваренных прутьев одолел взмыленный Колпаков и еще несколько. Второй пролет позади, внизу остался. Сколько их еще впереди? «Черт! Неужели влезу?»

— Да я все эти шестьдесят метров, все эти пролеты, все эти ступеньки на одном вдохе-выдохе делаю! — нетерпеливо бодая его макушкой в зад, придавал храбрости Колобов. — Полуботинки на мне новые, взял недавно за сороковку, подошвы еще не обтесались, а то бы!..

Восхождение продолжалось, по мнению Колпакова, бесконечно долго. Ввинчиваясь по висящей над бездной лестнице в небо, медленно, неуверенно переставляя с прута на прут ноги и руки, он потерял счет времени. Внизу, страшно далеко внизу остался город, осталась прошлая его жизнь, молодость. И словно бы оттуда, из прошлого, доносился, догонял его, подгонял добродушный голос Колобова:

— Надо же, Колпаков, и квадратные метры кому-то ставить. Надо же и рычаги на кранах кому-то передвигать? Как считаешь?

Колпаков и слушал и не слушал. Зашел Колпаков в аптеку одну как-то. Дело к закрытию, вечер. Уборщица полы моет. Разогнулась… Зоя! «Зоя!.. Ты?! Значит… Чистоту, значит, наводишь?» — «Пока чистоту навожу, — заулыбалась она. — Надо же и чистоту кому-то наводить! — и улыбалась. Вполне, получалось, довольна жизнью. — А ты? — спросила вполголоса. — Ты… Там все?» Т а м. Чтоб никто из аптечных клиентов, снующих возле кассы, не догадался. Вроде выдавать его не хотела. Год или полтора спустя он снова оказался возле этой аптеки. Хотел зайти, узнать… Сбылось ли у нее? Не зашел. Постоял, постоял у входа — и мимо.

Последняя, в несколько прутьев, лестничка, люк. Неловкое, нащупывающее движение. С ноги Колпакова сорвался вдруг башмак. По-о-о-олетел, ударяясь, отскакивая, вниз. Колпаков еще крепче схватился за железный шершавый прут. У него было такое чувство, будто он сам летит вниз. Во всяком случае, большая его часть. А то, что осталось — совсем незначительное по размеру, — судорожно цепляется здесь, наверху.

— Ничего, ничего! — успокоил его Колобов. — Я заметил, куда он упал. Найдешь! Вот он, возле песчаной кучи, слева. Спустишься потом, подберешь. Ну, все! Пришли мы! — Он пошарил в кармане, достал ключ, отпер и, пропустив вперед Колпакова, стал хлопотать, усаживать его, подстелив газету, на опрокинутое ведро. Колпаков не упирался. Сел сразу. Ноги едва его держали.

Снизу послышался в это время протяжный свист.

— Сейчас! Подожди, Кузя!

Колобов бросился к приподнятому ветровому стеклу, чуть ли не до половины высунувшись наружу, перегнувшись, пронзительно просвистел в ответ:

— Давай! Ближе! Еще! Под меня! — Зажав в загорелых пятернях черные эбонитовые шарики — головки рычагов, работая обеими руками, то и дело привставая с круглого сиденьица, снова перегибаясь наружу, высматривая там что-то, далеко внизу, он, казалось, забыл о Колпакове: — Под меня! Под меня, говорю! Еще!

«Ну, ясно, — думал Колпаков, — на вытянутой руке поднос куда тяжелее, чем если к плечу ближе…»

Кабина, в которой они находились, так и тряслась вся. Она вращалась. То влево, то вправо, то опять влево. Вместе со стрелой. А по стреле, то приближаясь, то отдаляясь, двигалась лебедка. С блоками, тросами… С крюком в конце троса. То выше, то ниже поднималась на этом крюке, дремотно, тяжело покачивалась панель, стена будущей квартиры, уже с застекленным окном. И вот-вот — ждал сжавшийся, напрягшийся Колпаков — должна была выглянуть из этого окна чья-то розовая, вкусно зевающая физиономия. Пересвистываясь, хрипло крича что-то друг другу, Колобов и монтажники выясняли отношения. Приплыла панель, стала на место, сыпанула щедрыми искрами электросварка. И в самом деле возникла вдруг в окне новорожденной стены физиономия чья-то, только не розовая, с разинутой в зевке черной пастью, а красная от солнца, белозубо улыбающаяся, в желтой касочке набекрень.

— Есть! Намертво! — прокричал на весь белый свет краснорожий этот, в желтой касочке. — Согласно штанге! Слышь, Сашка? Зафиксировано!!

Локоть Колпакова, ищущий упора, твердости какой бы там ни было, провалился внезапно в пустоту, отошла фанерка, в которую он упирался, — и все так и захолонуло у него на миг. Лоб моментально покрылся потом. Наконец Колобов оторвался от дела. Надолго?

— Ну? — потер он ладони. — Все «КрАЗы» разогнал, сачканем малость. За чаек пора! — и вытащил из мешочка бутылку с наклейкой «Старокиевская».

— Ты… Ты пьешь здесь?! — пробормотал Колпаков.

— Это вода! — снисходительно засмеялся Колобов. — У меня ж водопровода здесь нет! С собой приношу! — Подмигнув, вытащил из ящичка электроплитку, заговорщицки приложив к губам палец, включил ее. Воду из бутылки перелил в большую эмалевую кружку, сыпанул в кружку заварки. Не жалея сыпанул. Сухой чай маленьким муравейничком несколько секунд держался на поверхности воды. Потом стал мокнуть, проваливаться. — Ну, чаек будет! Африканский!

Снизу снова донесся свист, крики послышались. Колобов бросился к рычагам. Забурлила вода в кружке, повалил ароматный пар. Выдернув вилку из гнезда, Колпаков встал за спиной Колобова и нерешительно, вытягивая шею, глянул через его плечо, наблюдая за сложными, одновременными, но направленными в разные стороны движениями стрелы, лебедки, троса с крюком…

— Видишь вон тот дом? — не оглядываясь, спросил Колобов. — Во-о-он там, где солнце садится. Шестнадцатиэтажный! Моя работа! — сказал он. Но без всякого хвастовства сказал. Даже, кажется, и не глядя в сторону домины. Только чтоб развлечь его, гостя своего. — И вон тот я делал. Еще левей, как буква Г! — продолжая энергично двигать рычагами, Колобов показал подбородком на гостиницу с рестораном, где уже более года состоял на службе Колпаков. — И вон тот дом я строил, институт это. На терапевтов там учатся, на ухогорлоносов! И вон тот — тоже вуз, но для художников. Видишь, с большими окнами, чтобы рисовать им светло было…

Он все показывал, показывал. Развлечь хотел гостя. Но Колпаков слушал вполуха, смотрел вполглаза. Он небо изучал. Надо же — всего на каких-то шестьдесят метров ближе к нему, а совсем уже другое оно здесь. Еще голубое, день не закончился, но Колпаков явственно ощущал в нем, в этом бледно-голубом, чуть золотистом, подкрашенном приближающимся закатом небе, присутствие звезд. Стоило, казалось, послюнить палец, протянуть руку, и зашипит невидимая звезда, словно раскаленный утюг. Внезапно он вспомнил свой сон, запинающийся от волнения увлеченный голос услышал, приснившийся ему минувшей ночью. Нет, не про лошадей, оказывается! «…Звезды!.. Звезды!.. Какое слово, друзья мои! Мороз по коже, а? У кого не прошел мороз по коже, может спокойно искать себе другое занятие в жизни. Звезды… Любовно ведете им счет, думайте о них днем, ищите их ночью. Когда вы спите — пусть они снятся вам! Есть звезды видимые. Есть и невидимые. Алые, белые, голубые и черные. Есть огромные и есть маленькие, как вишня. И все они рядом! Нет далеких звезд, друзья мои! Нет! Звезды везде, мы сами состоим из звездного вещества. Уверяю вас! Возьмите самую ближайшую к нам звезду — Солнце. Возьмите солнце, друзья мои, положите его к себе на ладонь и рассмотрите его, по возможности пристальней. Не жмурьтесь! Что мы увидим, друзья мои!..»

Зажмурившись — солнце, садящееся за крыши построенных Колобовым зданий, ослепило его, — Колпаков помотал головой, отгоняя наваждение. Какие такие звезды?! Неужто звездочетом судилось ему на этом свете стать? Вот уж нет! Не-е-ет!..

— А кондуктор у вас зачем?! — кричал монтажникам Колобов. — Кондукторная установка, говорю, зачем? То-то! Штанга, штанга! Привыкли, как на нулевом цикле! Отвыкайте, говорю! Давай по новой!

— Слушай, Колобов, — тронул его за плечо Колпаков, — ты женат? Квартира, дети и телевизор у тебя есть?

— Квартира есть, — на секунду отлипнув от ветрового стекла и сверкнув в улыбке зубами, отозвался Колобов, — телевизор есть, но крутить его некогда. Жену — присматриваю! Эй! Следующий! Развернись сперва!

— А магнитофон?

Колобов снова оглянулся. Сузив глаза, помолчал.

— Что?

— Магнитофон у тебя есть?

— Пей-ка ты чай! Чего чай не пьешь? — и опять головой вниз из кабины свесился. — Задом, задом наезжай!

«Хорошо, что я с собой «грундик» не захватил, — тоскливо подумал Колпаков, — взял бы — подарил. Маша со свету бы сжила…»

— Я пойду, — прокричал он, похлопав Колобова по плечу, — опаздываю!

Тот принялся отговаривать. Как же, мол, так. Чаю не попили, печенья «Юбилейного» с абрикосовым джемом не отведали. Но снова донесся снизу разбойничий протяжный посвист.

— В другой раз, — отговорился Колпаков. И, поглядев занятому рычагами Колобову в спину, осторожненько, придерживая дыхание, но уже без прежнего ужаса полез вниз. Да, страх теперь был иной. Одно дело — вверх, неизвестно зачем, сдуру, можно сказать. И другое — назад. Страшно, а что поделаешь, другого пути нет. Не вертолет же вызывать… Да и как его вызовешь? Свистнуть? Осторожненько, медленно, нашаривая пятками очередную ступеньку, спускался Колпаков с небес. Правой ногой, оставшейся без башмака, управлять было намного легче. Так и тянуло сбросить и левый, остаться в одних носках. Колобов работал там, у себя. Стрела крутилась, как заводная. Весь кран ходуном ходил. Черт!.. Не может он погодить, Колобов, несколько минут, что ли? До того трясет, едва удерживаешься на лестнице. «Сорвусь вот, шмякнусь, — подумал Колпаков со злостью, — затаскают его по судам. Легким испугом, как в прошлый раз, не отделается…»

Но вот наконец и последний пролет позади. Переводя дух, Колпаков спрыгнул с высокого портала на твердую, щебнистую почву стройплощадки, упал на четвереньки, охнул, поднялся, стал отряхиваться. Какой-то мужчина с неровно подстриженными усами сидел невдалеке на ржавой стальной балке, смотрел на него с сочувственной улыбкой. И девочка — лет трех, чуть поменьше Иришки, — на куче песка играла. Насыпав песку в импортный, с металлической пряжкой башмак Колпакова, басовито урчала, бибикала. Изображала самосвал.

— Кать, отдай дяде туфелечек, — произнес усач, — дяде колко.

— Пусть… — махнул рукой Колпаков, присаживаясь рядом, на ту же ржавую балку.

— Закурим? — спросил усач.

— Не курю.

— Завидую, — признался усач, доставая сигареты. — Если не ошибаюсь — корреспондент? — спросил он без малейшего сомнения в голосе.

Колпаков промолчал. Длинная, сужающаяся к концу тень гигантской часовой стрелкой скользила по циферблату строительной площадки, то в одну сторону она скользила, то вспять возвращалась. Пыталась вернуть прошлое, вернуть назад прожитое время. Кран работал. Взревывали, въезжая во двор, прокопченные, пыльные, горячие «КрАЗы», всплывали на крюке к облакам панели с застекленными окнами. Бибикала, урчала, таща перегруженный песком башмак, трехлетняя Катя.

— Сменщик я Сашкин, — дымя сигаретой, признался усач, — отработал уже. Катю из детсадика забрал, так отвалил бы к себе, на Севастопольский проспект, — и точка. Жена тоже уже явилась, — взглянул он на часы, — картошка разваривается… Нет — сюда меня потянуло. А ты спроси: почему, раз ты корреспондент. — Усач подождал минуту, не спросит ли Колпаков почему. — Люблю, понимаешь, удивляться! — не дождавшись продолжал он. — Нет, ты погляди, погляди! У него ж пот между лопатками текет, с хвоста капает! Что он — себе этот дом строит, да?

Колпаков смотрел. Было на что посмотреть. Расталкивая невидимые звезды, носилась по золотисто-голубому воздуху крановая стрела, секунду колебались, возникая из ничего, стены сверкающего тысячей окон дворца и послушно застывали, такие белые, радостные.

— А? — требуя ответа, воскликнул усач. — Как совмещает?! А?! И стрела крутится, и груз поднимается! Попробуй-ка, сможешь: одновременно гладь себя по животу и стукай по голове! Попробуй! Ну!

Колпаков взял да и попробовал. Не получалось… То обе руки постукивали, то обе поглаживали.

— А?! — Ликовал усач. — Фокус! Да? Туго с этим?

Колпаков помотал головой. Наваждение. Рассердился. Что он, этот усач, вязнет? Один ус короче другого, а туда же…

— Невидаль, — пробормотал он. — Между прочим, он там электроплитку держит, чаи кипятит. Не разрешается это, между прочим!

Сияющее лицо усача медленно, недобро потемнело.

— Электроплитка? — проскрипел он. — Еще что придумаешь? Нет у нас никакой электроплитки!

— Есть. Сам только что видел.

— Врешь! Нету!..

— Есть!..

— А ну, лезем туда! — поднялся усач. Отбросил окурок. — Проверим… Кать, отдай дяде туфелечек! Сдурел дядя! Плитка ему привиделась…

Деловито опрокинув очередной груз песка, бибикая и урча, девочка порожним рейсом доставила задумавшемуся Колпакову его башмак. Что-то говорил, гневался, закуривая новую сигарету, усатый колобовский сменщик. Звезды уже стали угадываться в небе. Скоро они и вовсе проклюнутся, взойдут в быстро темнеющих небесах. «Пора и мне на работу, — подумал Колпаков, — пора… Подносы с холодными закусками таскать. Откупоривать «Боржоми», протирать салфеткой рыжеватые от железных пробок горлышки. Вырывать из блокнота страничку со счетом, совать ее под локоть тамады. Пора…» Мысль эта не показалась ему неприятной. Наоборот, она уверенности ему прибавила. Несколько минут назад, когда он не очень ловко спрыгнул с высокого кранового портала на щебнистую почву стройплощадки, у него было такое же ощущение. Упал, но поднялся и твердо стал на ноги. Пора… Колпаков нагнулся и натянул на ногу прохладный, остывший без него башмак.

ПЕРЕДВИГАЮТ В НЕБЕ МЕБЕЛЬ… Маленькая повесть

В Москву из далекого села Ермишинские Пеньки прибыло письмо, в котором тамошний житель, Илья Филиппович Мухортов, сообщал следующее:

«…благодаря чтению наших, советских, а также прогрессивных заграничных книжек у многих людей вырабатывается глубокий кругозор и подымается увеличение производства сельскохозяйственных товаров. Поэтому убедительно прошу Вас направить к нам в село для встречи с читательским активом нашей передвижной библиотечки каких-либо крупных писателей и поэтов…»

…В Московском Доме литераторов, в кафе, за одним из столиков сидел зубной врач Виталий Огарков. Пил пиво. (Ничего странного в этом факте, конечно, не было. Чехов, в конце концов, тоже был врач. Что же касается Огаркова… Среднемедицинское образование он, можно сказать, получил неожиданно для самого себя. Дело в том, что после десятилетки Виталий вместе со своим другом Геннадием Горбачевым поступал в военное училище, в десантное, но не прошел там медицинскую комиссию. Не прошел — стыдно признаться — по зубам. У него даже появилась с тех пор привычка грозно скалить перед зеркалом зубы и недоуменно пожимать при этом плечами. Зубы, мол, как зубы. Хоть и не в полном ассортименте, но пока что — тьфу, тьфу! — не болят. В том же городе — кроме десантного — дислоцировалось и другое училище, зубоврачебное. Возвращаться домой несолоно хлебавши? Нет!.. Так Огарков стал стоматологом. По окончании учебы он приехал в Москву, к матери — она работала в метро, на «Киевской», при автоматах, — и устроился в пародонтологическое отделение районной поликлиники. Вскоре он женился. Но неудачно. Развелся. После двух-или трехлетнего перерыва снова начал писать стихи. Даже печатался уже в газетах, а также выступил с чтением своих произведений в санатории ветеранов сцены. В Дом литераторов его тоже пропускали. Молодым поэтам, как известно, оказывается в настоящее время всяческое содействие, и контролерши писательского клуба это знают.)

…Виталий медленно пил пиво и обдумывал письмо к школьному другу, старшему лейтенанту Горбачеву.

«…Был вчера в Д. л. (Дом литераторов!). Пивком там побаловался. Знаешь, Гена, серьезно подумываю о вступлении в Союз писателей. «Пора, мой друг, пора…»

— У вас свободно?

У столика, с крошечной чашечкой кофе в могучей пухлой руке, стояла гигантского роста пожилая дама.

— У вас свободно? — повторила она.

— Да, да! Пожалуйста! — Огарков отодвинул в сторону свой стакан, что было излишне, места на столе хватало, и изобразил на лице полную готовность к… Впрочем, он и сам не знал, какую и к чему готовность сама собой изобразила его двадцатидвухлетняя, бледная, несколько робкая физиономия.

Прихлебывая кофе, дама пристально всматривалась в него и время от времени, очевидно адресуя это самой себе, негромко восклицала: «Удивительно! Как странно! Удивительно!..»

«Скорей бы допить пиво», — мечтал Виталий.

— Ну и погодка нынче! — произнесла дама, адресуясь на этот раз к нему. — Прямо собачья! Вчера лужи были, сегодня — метет!

— Да, перепады… — Виталий сделал большой глоток, поперхнулся.

— В свое время я тоже любила пиво, — вздохнула дама, — но увы! Я от него полнею. А вот вам пиво как раз рекомендуется. Вы такой худенький, прямо дистрофик!

Огарков смерил взглядом содержимое бутылки. Еще на стакан… Если выпить залпом, можно тут же откланяться. А что, если не допивать, встать и…

— Лиза! Лизонька!! — к столу, радостно хохоча, подлетел седой, фиолетоволицый, шустрый человечек. Виталий его знал — Анатолий Медовар. Анатолий Юрьевич, кажется. Писатель-сатирик. Они вместе перед ветеранами сцены выступали. — Здравствуй, моя лапочка! — кричал Медовар, целуя даме ее могучую руку. — Сколько лет, сколько зим?! — при этом он едва заметно кивнул и Огаркову. Потом он убежал, тут же вернулся, волоча за собой стул, сел и налил себе в стакан Виталия пива. Все, что оставалось в бутылке. — Ну! Рассказывай!..

— Толя! Ты пьешь?! — укоризненно подняла брови дама. — С твоим-то сердцем? К тому же пиво принадлежит молодому человеку!

— Ну и что?! — поднял брови и Медовар. — Мы с ним, слава богу, уже сто лет друзья! Правда, Виталий?

Ничего не оставалось делать, как подтвердить это.

— Кстати, разве вы не знакомы? — отведав пива и вытирая ладонью губы, спросил Анатолий Юрьевич.

— К сожалению, нет, — произнесла дама и, пристально глядя Огаркову в глаза, представилась: — Твердохлебова. Луиза Николаевна.

— Огарков. Виталий.

Вообще-то это имя, Луиза Твердохлебова, ему было известно. Что-то такое ее он листал однажды.

— Вы очень напоминаете мне одного моего знакомого, — она вздохнула. — Но он… Он… Вы, конечно, поэт?

— И талантливый! — весело вставил Медовар. — Мы с ним выступали как-то вместе, в Политехническом, кажется, так он такие стихи выдал! Я даже одну строчку запомнил: «Передвигают в небе мебель…» Это гром! А?

— Неплохо, — кивнула Твердохлебова.

— Слушай, старик, — весело произнес Анатолий Юрьевич, — возьми-ка всем кофе, а? Вот мелочь, — он стал рыться в карманах.

Виталий его мелочь, разумеется, отверг, бросился за кофе. Принес сначала две чашки для них и бегом отправился за третьей для себя. Дыхание у него стало воспаленным, частым. Оттого, что он сидел за одним столом едва ли не как равный с настоящими писателями, он испытывал радостное возбуждение. Не первый раз, правда, сидел — с самим Рыбиным честь выпала месяца два назад, осенью, вон за тем столиком, но… С Рыбиным не очень хорошо вышло… «Не взять ли и пива? — подумал он. — Нет, как бы они это за амикошонство не сочли, нет…»

— Но это не все! — тем не менее молодецки бросил он буфетчице. — Я, возможно, еще кое за чем подойду, ладно? — имея в виду, что хорошо бы в случае, если он подойдет снова, обойтись без очереди.

— Подходи, родной, подходи, — с добродушным равнодушием пробормотала старая медлительная буфетчица. Ничто уже не волновало и не забавляло ее в этом шумном доме, где за раскаленным никелем кофеварки прошла ее жизнь.

«Коммуникабельные у меня соседи, — думал Огарков, — ничего не скажешь. Медовар не скупится на комплименты, да и эта, Твердохлебова, оказывается, тоже очень симпатичная старуха… А с Рыбиным — не получилось…» Огарков тогда вон за тем столиком сидел, возле искусственного, с разноцветным витражом окна. И тоже, как сегодня, пил пиво. А Рыбин — известный поэт! — подошел, сел и молча поглядывал по сторонам. Огаркову стало неловко, что он пьет, а сосед — нет, в такую-то жарищу. Может, очередь в буфете? И, набравшись духу, он предложил ему пива. «Спасибо, нет», — с едва заметной усмешкой сказал Рыбин и уставился на Огаркова проницательными водянисто-серыми глазами. Лицо у него было распаренное, русые волосы падали на покрытый капельками пота розовый лоб. Ведь жарко же человеку!.. Может, он хочет шампанского? Огарков уже знал, что Рыбин обычно пьет только шампанское, очень его любит… Мимо стола проходила в это время толстобокая, с красивым сытым лицом официантка. «Кустодиевский» тип. «Таня, шампанского!» Она тут же принесла два длинных бокала, салфетку. Откупорила бутылку… Но Рыбин не стал пить и шампанское. Виталий один пил. И, кажется, захмелел немного. «Вы отказались от моего пива, — сказал он, — затем от моего шампанского. Уверен, хотели меня таким образом задеть, может быть даже унизить. Но раз у вас появилось подобное желание, значит, я не так уж и зауряден. Не правда ли? Во всяком случае, если рассуждать логически, я…» «Олег! — окликнул Рыбин проходившего мимо задумчивого верзилу. — Я здесь!» — встал и, не взглянув на Огаркова, ушел.

…Сатирик рассказывал что-то интересное, Твердохлебова хохотала, отчего ее огромное тело сотрясалось и отчего, в свою очередь, вибрировали, шатались стол, стулья и, казалось, сами стены. Отчего, опять же, вот-вот должны были слететь со стен нарисованные на них знаменитыми гостями-живописцами разные экстравагантные картинки.

— А комнату-то хоть обставил?

— Собираюсь! — беспечно уверял Медовар.

— На чем же ты пишешь?

— У меня есть дощечка, крышка от посылки. Я пюпитр из нее сделал.

Он уже успел проглотить свой кофе и с удовольствием согласился выпить вторую чашку, пожертвованную ему Огарковым.

— Да, ты ведь пиво пил. Кофе после пива — моветон, — сказал Медовар, забывая, что и сам только что отведал «жигулевского». — Слушай, — прихлебывая кофе, обратился он к Твердохлебовой, — не хочешь ли прокатиться, проветриться? Командировка есть. На троих. В глубинку. Найдем третьего и…

— А зачем искать? — посмотрев на Огаркова, с улыбкой сказала Твердохлебова. — Возьмем вот Виталия — и все! Полный комплект!

— А что?.. Можно подумать, — без особого воодушевления откликнулся Медовар, — только… Утвердят ли его кандидатуру?.. Молод.

— Ну, это как раз неплохо. Сам знаешь, молодым поэтам оказывается сейчас всяческое содействие.

— Да, — без энтузиазма согласился Анатолий Юрьевич, — что верно, то верно. Пожилым бы поэтам содействие такое… Ну так что, Виталий? Вы как? Горите желанием?

Огарков не смел верить своим ушам. Его берут в творческую командировку!

— Бу… буду счастлив! — проговорил он. — На работе я отпрошусь!..

— Ах, так вы рабоооотаете?! — протянул Медовар.

— Но я обязательно отпрошусь! Меня отпустят!

— А кем же вы работаете? — приподняла брови Луиза Николаевна.

— Я… Я стоматолог, — пролепетал Огарков.

Медовар, разумеется, тут же решил у него проконсультироваться. Широко, насколько это было возможно, разинул рот и с волнением ждал ответа.

— Та-ак… У вас, Анатолий Юрьевич, основательно нарушена проницаемость капилляров, — сразу почувствовал себя в своей тарелке Огарков, — целостность слизистой оболочки, иначе говоря. Воспалены десны!

Медовар побледнел.

— Это серьезно?

— Достаточно серьезно. Ну, что же вы закрыли рот? Так, так. Мы наблюдаем здесь начало процесса гингивита. Пульпа некоторых камер вскрыта и обнаруживает… Все ясно! Рекомендуется аппликация, то есть введение в патологический десневой карман вытяжки лекарственных трав, в частности болгарского марославина…

— А… А… Доктор, а это сложная операция?

— Как вам сказать? На зонд накручивается турундочка из ваты, смоченная лекарством, она…

— Старик! — взмолился Медовар. — Может, подлечишь? В дороге, а? Или там, на месте? Возьми с собой парочку-тройку турундочек этих, а?..

…Сначала летели.

— Мы — группа писателей, — повторял Медовар, когда они поднимались по крутому трапу, — мы группа писателей! Здравствуйте, товарищи! — обратился он к стюардессе, в единственном числе стоявшей у входа в самолет. — Вас приветствует группа писателей. Я руководитель группы, фельетонист-сатирик Анатолий Юрьевич Медовар. Луиза Николаевна! Прошу! Проходите первой! Это известная лирическая поэтесса! — конфиденциально сообщил стюардессе Медовар. — А теперь — наша творческая смена! Виталий Наумович, прошу вас!

Отчество Огаркова было, кстати говоря, вовсе не Наумович, а Васильевич. Что он несет, этот Медовар? Луизу Николаевну его величание и титулование тоже, кажется, рассердило. Она недовольно что-то бормотала. Однако на стюардессу Медовар впечатление произвел.

— Пожалуйста, — захлопотала она, — пожалуйста. Снимайте пальто. Я сама повешу. Проходите в первый салон, если хотите. Там удобней. Проходите, пожалуйста!

Медовар бросил на своих спутников торжествующий взгляд.

— Каков сервис? — шепнул он. — Со мной не пропадете!

Но только расположили они на полках свои портфели, втиснулись в кресла и стали благодушно оглядываться по сторонам, как металлический порожек первого салона вслед за невероятно красивой, похожей на кинозвезду, очень деловитой девицей чинно переступили новенькие: двое увешанных фотоаппаратами и кинокамерами мужчин и одна бабуся. Все в дубленках, разумеется. В том числе и деловитая девица. У этой — дубленка была умопомрачительная, вся расшитая голубыми и розовыми цветами.

— Девятый, восьмой, седьмой… — двигаясь по проходу, гнусаво отсчитывала деловитая девица ряды. — Шестой…

Огарков похолодел. Так и есть!..

— Интуристы! Интуристы, я к вам обращаюсь! Пройдите сюда! А вы, — девица скользнула по группе писателей холодным взглядом удивительно красивых глаз, — а вы — поднимитесь!

— Как так — поднимитесь?! — вскричал Анатолий Юрьевич. — Что за бесцеремонность?! Нас посадила сюда старшая бортпроводница, мы…

— Поднимитесь, гражданин! — неприятным гнусавым голосом произнесла красавица. — Места забронированы. Поднимайтесь! — посмотрела она на Огаркова и Твердохлебову.

Виталий поднялся. Сотрясая самолет, стала выбираться из кресла Луиза Николаевна.

— Сервис, — уничтожающе глянула она на Медовара.

Трое новеньких вполголоса переговаривались на неизвестном языке. Впрочем, на немецком, кажется…

Минут через десять Виталий и Твердохлебова уже обосновались во втором салоне, ничем, на первый взгляд, не отличавшемся от первого, а оттуда, из первого, все еще слышался негодующий голос заупрямившегося сатирика. И, очевидно, принципиальность его взяла верх. Одного из зарубежных гостей, оставшегося без места, разъяренная красавица привела во второй салон.

— Садитесь, интурист! — показала она ему на кресло рядом с Виталием и Луизой Николаевной. — Счастливого полета, интурист! — и торопливо покинула самолет.

…Гудение турбин стало спокойным, ровным. Пассажиры начали отстегивать ремни, располагаться удобней. Где-то ряда на три впереди надрывно заплакал младенец. По проходу — и все в одну сторону — потянулись самые нетерпеливые. (Второй салон, словом.) Интурист, большую часть лица которого занимал орлиный нос — отчего все его лицо напоминало мотыгу, — знал по-русски.

— Я немьец, из Бонна, — улыбнулся он, показывая все свои тридцать два зуба. Помедлил чуть, подбирая слова для следующей фразы, и продолжал: — Менья зовут Курт Вебер. Я поэт!

— Вот как! Луиза Твердохлебова! Поэтесса!

— Огарков. Виталий. — Виталий не знал, что о себе сказать. Поэт? Но имеет ли он на это право? Тогда — стоматолог? Ну нет! Не хватало еще, чтобы немец тут же разинул перед ним свой рот. Хотя, если судить по улыбке, зубы у него в норме. «С такими зубами, — подумал Виталий, — в наше десантное училище его приняли бы в два счета. Если бы еще и носом вышел».

Вебер сообщил им, что совсем недавно побывал в Венеции, и вот — какие перепады! — он среди необозримых русских снегов. Твердохлебова заговорила о Венеции. Она тоже там была. (Знай наших!) Два года назад. Лакированная, хрупкая, похожая на безделушку гондола настолько под ней осела, что зачерпнула воды. Гондольер страшно бранился. «Порка мадонна! Пусть русская синьора катается на своем знаменитом крейсере!»

Немец смеялся, показывая все свои тридцать два нормальных зуба.

Огарков участвовал в разговоре мысленно. «Смотри-ка, — думал он, — то в Венецию едет, то в русские снега… У них что же, творческие командировки дают, что ли? Как у нас? Вебер? Хм… Первый раз слышу…»

— Я итальянский язык знаю, — повернулся к нему немец, — поэтому и смог в Венецию поехать, сопровождал нескольких богачей. И русский немного имею знать, поэтому меня пригласили и сюда. Те двое, герр Шнорре и фрау Рейнголд… О, они очень знаменитые писатели! Очень прогрессивные! И миллионеры!..

С этого момента, стоило Огаркову о чем-то подумать, как…

«Интересно, сколько же он еще языков знает?»

— Еще я знаю испанский, — повернулся к нему Вебер, — английский, само собой разумеется. Французский и совсем не очень хорошо — китайский. Сейчас я изучаю финского языка…

«Немало же ему еще предстоит путешествий!»

— Мне очень хотелось бы попасть в Китай!

Виталий уже всерьез стал подозревать, что его сосед кроме знания языков умеет читать и мысли, настолько точно тот реагировал: грустно поглядывал, печально улыбался, то поднимал, то опускал брови, нервно дергал носом…

— А меня вот тоже недавно за иностранца приняли, — раздался внезапно позади хриплый, но добродушный бас. Над спинками кресел вырос и склонился к ним какой-то веснушчатый, курносый дядечка. — Мы с Ялты сейчас летим, с другом, отдыхали там. Да вот он, мой друг, рядом сидит, спит. Видите? Ну, пошли мы на пляж в Ялте. Я с себя все снял — часы, брюки — и ему. Стереги, раз плавать не можешь. Окунулся — вода как лед! Январь все-таки. Вылажу — ни друга, ни штанов моих, ни часов, ни ключа от палаты. А друг, оказывается, в ресторан «Ореанду» зашел, погреться. Ну и засиделся. А я весь день по городу в одних плавках ходил. Все думали — иностранец. Пальцами показывали!..

…Надрывался проголодавшийся младенец. У туалета, где кто-то вздумал побриться, создалась очередь…

Прилетели. При выходе веселый, улыбающийся Медовар представил своим спутникам остальных интуристов, господина с седыми усиками и сухопарую бабусю: «Герр Шнорре! Фрау Рейнголд!»

— Какое удивительное совпадение! — восклицал Медовар. — Мистика! Представьте, наши западногерманские коллеги следуют по тому же маршруту, интересуются русской глубинкой! Сначала сюда — в областной центр, затем — вполне возможно — в районный и, наконец, чем черт не шутит, мы все вместе отправимся в Ермишинские Пеньки! Мечта Ильи Филипповича Мухортова сбылась бы в таком случае на двести процентов! А для нас, — добавил он, понизив голос, — это лучше. Вместе с ними и нас будут принимать на уровне мировых стандартов. Понимаете?

— Интуристы здесь? — впрыгнула с трапа в открывшуюся дверь девушка в умопомрачительной, расшитой цветами дубленке. — Граждане, вернитесь на свои места! Вернитесь, гражданин! Пропустите интуристов! Сядьте, гражданин! — толкнула она локтем Медовара. — Сядьте, вам говорят! Интуристы, пройдите вперед! За мной идите!

Да уж не та ли это самая девица?! С тем же красивым, правильным, пустым лицом, с той же всесокрушающей деловитостью робота. Но как же она сюда попала? Каким образом обогнала самолет?..

Послушно семеня вслед за властной красавицей, интуристы скрылись в здании аэропорта. Прочих — хоть здание аэропорта было в десяти метрах — долго выдерживали на обжигающе морозном, метущем по бетону январском ветру. Но вот прибыл длинный приземистый автокар. Взявшись за руки, дежурные девчата стали втискивать туда пассажиров, как сельдей в бочку. Набили, примяли, с трудом закрыли дверь. Автокар тронулся. И тут же остановился. Приехали.

Когда они, пробившись через толпу, вышли на другую сторону здания, на площадь, от подъезда плавно отошла новенькая, сверкающая черным лаком «Волга». Мелькнуло знакомое, похожее на мотыгу лицо.

— Момент! Момент! — бросился было вдогонку Медовар.

Но Твердохлебова схватила его за шиворот:

— Перестань суетиться!

Медовар вскипел:

— В чем дело? Я всего лишь хотел узнать, в каком отеле они планируют остановиться! Между прочим, я не для себя стараюсь! Да, да!.. И поскольку старшим группы являюсь все-таки я, а не… то попрошу вас… Да, да, попрошу!..

Он сказал «вас», имея в виду и Огаркова. И не ошибся. Старания Медовара казались Виталию чрезмерными. Было просто невыносимо, невыносимо…

— Анатолий Юрьевич, — произнес он невольно для самого себя, — но это… это ж для нас… ну, унизительно даже, если хотите. Вы извините, но… Это…

— Молодец, Виталий! — повернулась к нему улыбающаяся Луиза Николаевна. — Спасибо за поддержку! До чего же вы похожи на… на одного нашего общего с Медоваром знакомого! Правда, Толя? Ты не находишь?

От их дружного натиска Анатолий Юрьевич съежился как-то, сгорбился.

— Не нахожу, — проворчал он в сторону, — если и похож, то только возрастом, ничем больше…

Она улыбалась.

— Ну ладно, ладно, не волнуйся. Тебе это вредно.

«О каком общем знакомом они говорили?»

— Прощения просим… — рядом с ними, переводя сомневающийся взгляд с одного на другого, стоял человек, от которого крепко пахло бензином. — Вы случайно не группа будете? Из Москвы?

Их встречали! И даже с транспортом. Заняв в автобусе, украшенном надписью «Филармония», командорское место, Медовар повеселел.

— Итак! Каков наш маршрут? — обратился он к водителю. — В филармонию? Отлично! Затем, надеюсь, вы сможете нас доставить на улицу Декабристов, на радио? Сможете? Отлично! Дело в том, уважаемый, что у нас, — он озабоченно глянул на часы, — в семнадцать тридцать запланирована запись. Сможете? Заранее благодарим!

Директор филармонии, представительный мужчина с поставленным голосом — брошенный на руководящую работу оперный певец? — принял москвичей в своем увешанном афишами кабинете. Больно стиснув им руки, усадив, он поделился планами. Письмо в столицу жителя Ермишинских Пеньков Ильи Филипповича Мухортова, содержание которого известно всему активу, вызвало к жизни целый ряд мероприятий. Задуман, в частности, межрайонный «Фестиваль искусств». На село едут артисты, музыканты, писатели. Подготовлена специальная сводная афиша… Шурша висевшими на стене бумажными простынями, директор нашел, снял и расстелил на столе самую яркую.

— Вот, взгляните! — ткнул он в афишу.

В графе «писатели» Виталий увидел и свою фамилию. Изумленную радость, почти восторг, вызванные этим фактом, чуть-чуть портило лишь то, что вместо отчества Васильевич в афише было напечатано Наумович. Медовар напутал, неправильные сведения о нем дал.

…В семнадцать тридцать, как ни странно, они действительно записывались на радио. Организационные дарования Анатолия Юрьевича на этот раз проявились во всем блеске.

— Только умоляю — попроще что-нибудь! — шепотом инструктировал он спутников перед входом в студию. — Я записываюсь в этом городе раз в пять лет и всегда с одним и тем же апробированным репертуаром. Никто не помнит. За пять лет состав редакторш, как правило, меняется. Кто замуж вышел, а кто на пенсию… Да, Виталий, умоляю, старик, то стихотворение — ну, помнишь? — «Передвигают в небе мебель…» — не читай ни в коем случае! Вырежут! Сочтут, что ты тем самым намекаешь на существование в небесах господа бога!..

Час спустя на том же автобусе отправились на вокзал, к поезду. С тем, чтобы ранним утром прибыть в райцентр.

— Иностранцы в вашем вагоне есть? — справился Медовар у неприветливой, долго проверявшей их билеты проводницы. Вопрос этот он задал громко, смело, давая, должно быть, понять своим спутникам, что их недавний протест он всерьез не принимает.

— А я почем знаю? — пожала проводница плечами. — Мордаса у всех одинаковые, и у русских, и у иностранцев. А по одежке не скажешь, теперь все богато одеваются. Сам ищи своих иностранцев!

— Наверно, они в другом вагоне, в купированном, — предположил Медовар, не падая духом, — надо будет пройти позже…

Одну из нижних полок в их отсеке занимала очень смуглая черноглазая женщина с пятилетним сыном. Своими объемистыми плетеными корзинами и обмотанным проволокой чемоданом она все свободное пространство загромоздила. Мальчишке ее не сиделось, он то и дело убегал, пропадал. В соседнем отсеке морячок-отпускник показывал соседям при помощи носового платка все виды морских узлов. Какая-то краснощекая девушка — будто с мороза — читала книгу, хохоча иногда во все горло. (Смешная книга попалась.) Еще дальше — плацкартный вагон просматривался насквозь — трое пассажиров в одинаковых меховых телогрейках увлеченно играли спичечным коробком, старались поставить его на попа. Побывав во всех отсеках, во всех развлечениях приняв деятельное участие, пятилетний непоседа устроился наконец в тамбуре, на мусорном бачке. С важным видом брал у пассажиров газетные свертки с объедками, пустые консервные банки и, приподнимаясь, бросал под себя, в бачок.

— Я вижу, вы очень хорошие люди, — присмотревшись и сделав соответствующий вывод, сказала Медовару смуглая женщина. — Хорошие и грамотные, у вас вещей мало.

— Да, вещей у нас не густо, — подтвердил сатирик.

Женщина расплакалась. Оказалось, что она с сыном едет издалека, из Азербайджана, в пути у них было уже три пересадки, она очень измучилась с тяжелыми вещами и ребенком.

— Азербайджан?! — вскричал Медовар. — Я там много раз бывал! Лиза, да ведь мы там вместе однажды были, помнишь? На декаде?! Боже, как нас там угощали!

Сочтя их в связи с этим чуть ли не земляками, женщина распаковала некоторые из своих корзин, достала овечий сыр, копченое мясо, снаружи почти черное, а внутри — розовое, нежное; пахлаву — пирог со сладкой ореховой начинкой — и огромные тяжелые гранаты, в трещинках которых, как чьи-то яростные глазки, алели зерна. Достала и бутылку чачи. Прозрачная жидкость была как бы подернута дымкой.

— Кушайте, кушайте! — приглашала она, счастливая таким совпадением, встречей почти с земляками.

Ужин был весьма кстати, обедали они давно.

— Кушайте, дорогие, кушайте!

Ехала женщина далеко, к мужу. Он работал завмагом, был нечист на руку и вот — сидит теперь, отрабатывает… А она возит ему раз в год домашние продукты. На этот раз захватила с собой и подросшего сына — гордость семьи.

— Мы недавно обедали, спасибо, — стал отказываться Огарков.

— Да, да, — подхватила Твердохлебова, бросив на него одобрительный взгляд, — уберите, а то мужу не останется.

— Кушайте, дорогие, не беспокойтесь. Мужу тоже хватит. Я много везу. Сама наготовила, родственники принесли. — Женщина снова заплакала. — Я ему говорила: Мамед, хватит, слушай! Остановись! Пожалей меня, пожалей сына…

Подкрепившись, Медовар, ни слова не говоря, поднялся, пошел по проходу в тамбур, где заведовал мусорным бачком пятилетний непоседа, ушел в другой вагон, очевидно в поисках иностранцев. Он долго не возвращался, час или два. Твердохлебова уже волноваться стала, как вдруг на какой-то остановке он появился, замерзший и злой до предела. Оказалось, что, не найдя в поезде зарубежных коллег, он не смог вернуться в свой вагон, так как проводница заперла дверь. «Чтоб зря не шастали». Вот он и ехал целый час на птичьих правах в тамбуре соседнего вагона, до первой остановки.

Скоро все уснули. Один лишь Огарков долго не мог забыться. Лежал на своей верхней полке, глядя в темное окно, ничего в нем не видя, кроме собственного отражения, да проходила иногда по храпящему вагону, нарушая одиночество Виталия, неприветливая проводница.

— Иностранцев ему подавай, — ворчала она достаточно громко, чтобы Огарков мог ее слышать. — А я почем знаю, где они обретаются? Разве они на нашем пятьдесят втором, дополнительном ездиют, иностранцы? Мы ж у каждого столба останавливаемся, прости господи, ровно собачка. Они небось на скором, на четырнадцатом. Там и вагоны мягкие, и ресторан, и рулон бумажный…

Неважное было у Виталия настроение. Собственно, приятными были для него в этой поездке пока что только два момента. Включение его в группу — раз, и афиша с его фамилией — два. В остальном же… По совести говоря, он уже не раз пожалел, что вообще поехал. Увидел, понял, насколько случайным является его во всем этом участие. Посторонний он… Стихи? Он едет читать стихи? Но кому они интересны, несовершенные его стихи? Огарков водил пальцем по отпотевшему влажному стеклу, всматривался сквозь свое прозрачное, как у привидения, лицо в толщу ночной мглы. Странно, ведь только сегодня утром из Москвы, дня не прошло, а такое чувство, будто он все глубже и глубже погружается в какой-то неведомый океан, и все новые, невиданные прежде, возникают перед глазами фантастические глубоководные существа: красавица в дубленке, деловитая, как робот; немец, с похожим на мотыгу лицом, натужно конструировавший русские фразы и с такой легкостью читающий на том же языке мысли; веснушчатый дядечка, по вине своего друга весь день бродивший по улицам Ялты без штанов; директор филармонии с тоненьким обручальным колечком на волосатом, будто у снежного человека, пальце; смуглая азербайджанка, везущая своему грешному мужу на край света кусок пирога; сынишка ее, упивавшийся властью над мусорным бачком; эта ворчливая проводница, о существовании которой он никогда не подозревал. Так же, впрочем, как и о существовании всех других… Почему он придает такое серьезное значение соприкосновению с этими внезапно возникшими в его жизни людьми, этим мимолетным путевым событиям? Что он, прежде, что ли, людей не видел? Одних пациентов его взять, тех, кто приходит к нему на прием в пародонтологическое отделение. Уникумы! Да и события случались в его жизни куда более значительные, может быть даже оставившие заметный рубец на сердце. Да, да! (Огарков имел в виду свой не столь давний неудачный брак.) Но все, что происходило с ним и вокруг него сейчас, всех людей, встретившихся ему в этой поездке, он рассматривал под каким-то особым углом зрения, сквозь особую призму, что ли… А со сколькими людьми еще предстоит встретиться, сколько еще произойдет всего! То ли еще будет! Он ждал этих новых встреч, ожидал новых событий и… немного боялся их. Интересно, на какого же это знакомого Твердохлебовой он похож? И чем именно похож? Лицом? Натурой? Или и в самом деле только возрастом?

На перрон в райцентре они вышли чуть свет. После жаркого — надышали — вагона начиненный снегом метельный ветер пронизывал до костей. И главное — ни души на перроне, никто никого не встречал. Ни черной «Волги» — иностранцы, видно, уже давно приехали, на скором, если вообще приехали, — ни автобуса, ни розвальней даже затрапезных с коренастой мохноногой лошадкой имени Александра Николаевича Пржевальского… Померзнув минут десять, постучав ботинками о ботинки, участники «фестиваля искусств» — писатели и артисты налегке, а музыканты нагруженные инструментами и ящиками с радиоаппаратурой — двинулись в гостиницу пешком. Дорогу вызвался показать молоденький милиционер, приехавший тем же поездом. Он даже помог, тащил чей-то огромный, больше, чем он сам, черный футляр с контрабасом. В область милиционер ездил на краткосрочные курсы повышения квалификации, о чем небезынтересно рассказывал по пути.

— Понимаете, какое дело? Преступник, желая остаться безнаказанным, часто применяет здоровую, как говорится, смекалку. Работает, например, в перчатках. А поскольку хорошие кожаные перчатки сейчас не так-то просто достать, он использует матерчатые. Это обстоятельство нужно обязательно учитывать. Ведь из матерчатых перчаток то ниточку случайный гвоздь выдерет, то — поскольку эти перчатки очень линючие — пятно они специфическое оставят…

Футляр контрабаса, чернея сквозь белесую метельную неразбериху, служил как бы маяком. Поспешая за ним, писатели, артисты и музыканты давали себе слово никогда не пользоваться матерчатыми перчатками.

В Доме колхозника, когда их распределили по номерам, Медовар поинтересовался:

— А иностранцы у вас живут?

Регистраторша, лицо которой слегка облагораживали очки, после недоуменной паузы ответила, что, кроме инвалидов войны первой и второй группы, в Доме колхозника сейчас никто другой не проживает, и то этих инвалидов уплотнили вчера вечером в связи с фестивалем.

— А другая гостиница есть в городе?

— А хоть бы и была, — смерив сатирика пренебрежительным взглядом, ответила регистраторша, — вам там не отколется.

— Понятно, — кивнул Анатолий Юрьевич и, повернувшись к своим, добавил: — Немцы, конечно, живут в  т о й  гостинице!

Огаркова поселили в одной комнате с Медоваром и двумя артистами, вечно нахмуренным исполнителем роли деда Щукаря и разбитным иллюзионистом. Последний тут же себя показал. Под подушкой на своей постели он обнаружил стограммовую бутылочку коньяка.

— Хорошо встречают! — воскликнул он. — А ну-ка, проверим ваши подушки! — И, как ни странно, точно такие же бутылочки оказались и под остальными подушками. Через минуту выяснилось, что иллюзионист их разыграл. (Ловкость рук и никакого мошенства!) Медовар заливисто хохотал, Огарков тоже усмехнулся, а дед Щукарь без тени улыбки на мрачной физиономии снова и снова заглядывал под свою подушку, всю постель разворошил в поисках исчезнувшей бутылочки.

К ним зашла уже умывшаяся, готовая к бою Луиза Николаевна.

— Пошли, друзья! Пошли!

По длинным гостиничным коридорам, держась за стены, ковыляли, ползали, стучали костылями, раскатывали на низеньких тележках с шарикоподшипниками вместо колес инвалиды войны первой и второй группы. Были кроме безногих и безрукие. Всезнающий Медовар шепотом пояснил:

— Это курсанты. Вождению учатся. Государство бесплатно предоставляет им легковые автомобили «Запорожец».

Из многих номеров уже слышались звуки музыкальных инструментов, могуче рокотал контрабас, донеслась сочная серебряная фиоритура пробующей голос солистки… На лицах курсантов, морщинистых, иссеченных шрамами, было написано самое жгучее любопытство.

На улице по-прежнему отплясывала метель, сдобренная к тому же чувствительным морозцем. Покуда дошли до ведающего культурой учреждения, совсем озябли. По утлой, скрипучей лестнице поднялись на второй этаж деревянного дома. (Где же еще культуре обретаться, как не в мансарде?) «Бормотов» — было написано прямо на двери красным карандашом. Там уже были более расторопные руководители артистов и музыкантов. Нервно что-то доказывали местному культуратташе — Бормотову, должно быть, — сердились. При этом посетители были без головных уборов, сняли, войдя в помещение, — нечто атавистическое, — а сам хозяин сидел в ушанке. Смущенный натиском столь важных посетителей, он только руками разводил. Ничего иного не добились от него и писатели. Отирая взмокший от волнения лоб, культуратташе успокаивал:

— Отдохните денек-другой с дороги. Не выспались, поди. К завтрему что-нибудь придумаем. Я кому надо доложу, — может, автобус с маршрута снимут, может, колхозы посодействуют…

…Отправились завтракать. В чайной сидели за столом в пальто и шапках. Очень, оказывается, удобно, не теряешь время на раздевание, одевание. От стола к столу ходил неопрятный старичок, вместо нижней губы — щетинистый подбородок, а подбородка этого чуть ли не касается крючковатый нос. Вылитая копия гоголевского Плюшкина. Подбирал на пустых столах обломки печенья, кусочки сахара.

…Нагнувшись вперед, пробивая головами метельный ветер, побродили по улицам, забегая на минуту погреться то в сберегательную кассу, то на почту, то в книжный магазин. В магазине приобрели по нескольку интересных — в Москве не достанешь! — книг. Разрозненные тома некоторых классиков — в основном «Статьи и письма», сочинение о лекарственных травах и парочку научно-фантастических альманахов. Твердохлебова нашла и свою собственную книжицу, выцветшую, со склеившимися от многолетнего неподвижного лежания страницами. Хорошенько порывшись, обнаружил целых три принадлежащие его перу сатирические брошюрки и Медовар.

— Жаль, Виталий здесь ничего собственного не найдет, — шутливо посетовала Луиза Николаевна.

— Где там! — весело откликнулся Анатолий Юрьевич. — Его книги тут же раскупили! Они и дня не лежали!

Они улыбались, посмеивались, рассматривая свои пожелтевшие, поблекшие произведения, перелистывали их, растроганные встречей с ними — нет, встречей с самими собой! — но Огарков видел, что им грустно. «Как же это нужно писать, — думал он с бьющимся сердцем, — какую правду говорить, каким редким живым словом пронимать душу, чтобы и в метельной этой глуши не залеживались на магазинной полке книги? Ведь вот, даже классики некоторые лежат. Разрозненные тома, правда… «Статьи и письма»…»

Очевидно, такого рода мысли не только ему пришли в голову. Твердохлебова, не обращая внимания на тренировочные фиоритуры солистки, жившей с ней в одной комнате, весь оставшийся день работала.

— Работает, — хмыкнул попытавшийся ее отвлечь и изгнанный Медовар.

Послонявшись по номеру, наслушавшись грозного храпа деда Щукаря, заглянув — безрезультатно — под подушку отсутствующего иллюзиониста, Анатолий Юрьевич куда-то надолго исчез. Огарков, полежав в одежде на своей койке, незаметно задремал. Разбудил его доносившийся через тонкие стены нестройный хор. «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны…» — истово выводили многие голоса. Уж не участники ли фестиваля всем составом репетируют? — предположил Огарков. Но почему же тогда не разбудили его и деда Щукаря?

В комнату, грохнув дверью, влетел Медовар. Еще более фиолетоволицый, чем обычно, и очень жизнерадостный.

— А я у этих, у инвалидов! — объяснил он, что-то ища в тумбочке. — Пригласили, знаешь… Погода нелетная, вождение им запрещено, а правила уличного движения они уже изучили. Вот и отдыхают. Слыхал, как пели? Ха-а-роший народ! — Найдя купленные утром в магазине брошюрки, Медовар стал их надписывать. — Там и женщины есть, жены, — рассказывал он попутно, — тоже на всякий случай учатся. Мало ли что, вдруг выйдет мужик из строя — инвалиды ведь! — жена руль и перехватит. Пошли, Виталий, со мной к ним! Не бре-е-ез-гуй! Я сам мог быть таким, на шарикоподшипниках! — Он чуть ли не силой стащил Огаркова с койки и за руку повел его за собой. — Только смотри, Лизе не говори, что я выпил, начнет ныть: «У тебя сердце!.. У тебя сердце!..»

Из-за произведений Медовара, украшенных его автографом, произошла небольшая свалка. Безногим могло бы повезти больше, руки есть руки, но за безруких энергично действовали их жены! Любовно рассматривая тоненькие книжечки сатирика, инвалиды даже прослезились. «Вот странно, — размышлял Огарков. — Отчего же тогда столько лет пролежали эти книжечки в магазине, если они могут доставить такую радость? Эффект присутствия автора сказывается? Общение с ним? Очень возможно… Нужно восстановить это, восстановить забытые, утраченные формы воздействия слова. Поэтам нужно снова стать кобзарями, акынами, ашугами, менестрелями, вернуться на круги своя, бродить по городам и весям, читать, петь свои стихи людям, смотреть им в глаза при этом…»

— Сам, значит, накатал, да? — листая книжечки Медовара, изумленно качали головами инвалиды. — Надо же, а вроде свой парень. А мы вот по ремонту больше, сапожничаем, портняжим…

— У кого руки есть… — уточнил кто-то.

— Ну, ясно. У кого рук нет, тем хужей. Ногами ведь много не сделаешь, не в хоккей же на старости лет играть. Одно остается — головой работать, а это не каждый может. Вот ты, друг, чем занимаешься, если не секрет? Пенсию проедаешь?

— Почему? — обиделся безрукий. — Я выступаю.

— Выступаешь?

— Ага. По школам, по ПТУ. В красных уголках. Рассказываю. Ну, а потом — вопросы мне задают…

— Про что ж ты рассказываешь?

— Про что? Про то, как руки потерял.

— А как же ты их потерял?

Жена безрукого раскурила ему папиросу, сунула ему в губы. И он начал…

— Руки свои, дорогие товарищи, я потерял во время упорных наступательных боев на Зееловских высотах, в стране Померании, недалече от логова фашистского зверя, крупного города Берлина…

Жена безрукого время от времени вынимала у него из губ папиросу, чтобы он мог свободно, не кривясь, выпускать дым, и снова вставляла ему папиросу в губы. На лбу рассказчика выступил от напряжения пот, он вытер его коленом. Слушали его внимательно. Дослушав, помолчали.

— Да-а-а… — протянул один из инвалидов, — а я вот ногу под Одессой оставил, на мину наступил…

— А меня возле Праги шибануло. Как по линеечке, ровно-ровно, вместе с сапогами. Видите?

— А меня в Польше, осколком…

— А я в Харькове сподобился… Слышь, Толяша, а ты сам на каких фронтах воевал?

— На Первом Белорусском, на Первом Украинском, — гордо ответил Медовар, — и в Прибалтике тоже… Вот, пожалуйста, — расстегнул он рубашку, — возле самого сердца куснуло, видите шрам? Девочки, отвернитесь! А вот еще! — он закатал левую штанину. — Девочки, отвернитесь! Вот, пол-икры отхватило! Если б не медсестренка одна — не сидел бы я сейчас с вами, товарищи бойцы и товарищи бойцыцы!

Кто-то поинтересовался, что пишет Медовар в настоящее время, уважил бы, продекламировал бы что-нибудь наизусть. Ведь книжечки подаренные вышли давно, лет десять назад.

— Давайте лучше молодого поэта попросим, — уклонился Медовар. — Виталий, ну-ка, покажи класс!

— Просим! Просим! — закричали безрукие. Безногие, не жалея ладоней, зааплодировали.

Одна из женщин осторожно, чтобы не расплескать, поднесла Виталию полный до краев граненый стакан с портвейном.

— Выпей, паренек, для смелости.

И он стал читать. Начал, как всегда, с запинкой, негромко, буднично. Понимали ли они в полной мере то, что он им читал? Сначала Виталий не был уверен в этом. Но понимали или не понимали, а слушали, подавшись к нему всем телом, наморщив лбы, уставясь на его вяло шевелящиеся губы неотрывными, ждущими чуда взглядами. Одно стихотворение, второе, третье… И постепенно голос Огаркова налился силой, зазвенел. Черт возьми, у него самого вдруг мороз пробежал по коже, так понравились ему собственные стихи. Он вдруг чуть ли не кобзарем себя почувствовал, менестрелем, по крайней мере… Да, да! Только так! Только так надо, черт побери!.. Сделал паузу, перевел дух.

Повисло вежливое молчание.

— Виталий, — пришел ему на помощь Медовар, — ты знаешь что прочти — то самое: «Передвигают в небе мебель…»! Отличное, ребята, стихотворение! Гениальное! Прочти, Виталий!

— Да нет уж, довольно, — притворно засмеялся Огарков, — надо меру знать…

Никто не настаивал. Разлили по граненым стаканам и фаянсовым кружкам остатки портвейна, долго чокались друг с другом — никого не пропустили, — выпили. Снова заговорили в войне, не о прошлой, а о войне вообще, потом о правилах уличного движения, о соленых рыжиках — хорошая закуска! — потом о собаках… Все называли ту или иную породу, а один из собеседников только размеры собак показывал: «Вот такая!» (У него не было ног, но были руки, было чем показывать.) Завели, конечно, инвалиды разговор и о хоккее, полагая, что москвичи о хоккее должны знать все, но как раз ни Медовар, ни Огарков болельщиками не являлись. Естественно, поговорили и о затянувшейся метели.

Виталий тоже высказывался о знаке «Стоянка запрещена», о новых типах бомб, о собаках, а в голове билась одна-единственная мысль: не поняли… Значит, не поняли его стихов, раз так прохладно прореагировали. В санатории ветеранов сцены его такими аплодисментами проводили. А тут… Не поняли? А ветераны сцены, выходит, поняли? Нет, просто ветераны сцены что хочешь изобразить могут, школа МХАТа, а эти… А инвалиды — они… Значит, недостаточно этого — смотреть в глаза слушателей, лично произведения свои исполнять? Недостаточно быть мейстерзингером? Еще что-то надо…

И нелегко было ответить себе на этот вопрос: что же еще надо?

Он чокался с инвалидами своим стаканом, улыбался, разговаривал, а мысленно опять отбарабанил только что прочитанные стихи, стараясь понять, почему же они оставили равнодушными его слушателей. И теперь стихи казались ему до зевоты скучными, растянутыми, фальшивыми. Он лихорадочно стал припоминать другие свои стихи, неужто и эти так же слабы?

«Сам не пойму — реальность или небыль? Не то рычит в тиши аэродром, не то передвигают в небе мебель… А может, это молодой июньский гром?..»

— Что? Рыжики? Честно говоря, я рыжиков еще никогда не пробовал. Шампиньоны пробовал, а рыжиков — увы! — нет. Что? А вы шампиньонов не пробовали! Вот видите, как бывает!..

«…Заголубели молнии, как реки, неведомому грешнику грозя. Они заметны даже через веки, от молнии зажмуриться нельзя…»

— Что? Бомба? Ну, я, конечно, в устройстве ее не разбираюсь, но мне рассказывали. Например, эта комната, мы, стол, бутылки, стаканы… Раз! — и… Все целехонькое, нетронутое — комната, стол, бутылки, стаканы… Только нас нет.

«…Перелистал стихи внезапный ветер, и хлынул дождь на пыльную листву… Хочу забыть, что я живу на свете, чтоб вспомнить вдруг нечаянно: живу!»

На следующий день, в полдень, к тесовому крыльцу Дома колхозника был подан ободранный, со многими вмятинами автобус. «Вокзал — стадион», — значилось над ветровым стеклом. Но ни на вокзал, ни — тем более — на стадион участников фестиваля не повезли.

— В Конобеево едем! В Конобеево! — объявил давешний инспектор по культуре, Бормотов. — Там у них клуб новый, там и концерт дадим!

— Какое еще Конобеево?! — подскочил от удивления Медовар. — У нас в командировке указано: Ермишинские Пеньки! Заявка оттуда была!

— В Конобеево едем! В Конобеево! Девяносто километров! А там видно будет, все-таки поближе к Пенькам вашим. Позвоним из Конобеева, — может, из Пеньков свой транспорт пришлют. На автобусе туда не проехать.

Дороги и в самом деле были весьма плохи. Даже до Конобеева добрались не без приключений, хоть и по шоссе… Хоть и продышали себе пассажиры по проталине — ни одной речки не заметили, пока ехали. Занесло… Сугробы, сугробы — на снежные барханы похоже. Метельная, сизая, но не плоская равнина. Барханы. А вот затемнело что-то сквозь завесу метели — древняя церковь с колокольней. Чувствовалось, что древняя… В узких, как бойницы, пустых окнах сквозит небо. Открытой раной алело место, откуда выбрал кто-то для насущной нужды древний, руками лепленный кирпич. Скелет купола был усыпан угольно-черным, каркающим вороньем… Война здесь не бушевала, не дошла она сюда. Так кто же в таком случае разорил храм? Может, еще в пору монголо-татарского нашествия произошло это? Невдалеке от продутого ветрами, одичалого здания застрял грузовик. Колеса буксуют, белой струей летит снег. И шофер голыми руками, на морозе, стягивает на колесах цепи. Он и головы не поднял, ни ему до автобуса, ни автобусу — так он полагал — до него. И все же… Притормозили.

— Эй! Помочь? — весело крикнул водитель фестивального автобуса.

— Ключ на двенадцать есть? — разогнулся шофер.

— Получай! На автобазу привезешь! Федора Шевцова спросишь!

Поехали дальше.

— А ведь не привезет он ключ! — повернув к пассажирам скуластое обветренное лицо, засмеялся водитель. — У нас знаете какой народ в районе? Плохой народ! Жадный, нечестный! То зеркало отвернут, то «дворники» снимут. Курят в автобусе, распивают. А пустые бутылки не оставляют, нет!

Сзади послышалась сирена, водитель принял вправо; обдав снегом и новым, протяжным криком сирены, их обогнала «скорая».

— Эта не застрянет! — засмеялся Федор Шевцов. — Ей застревать нельзя! Ну, что приуныли, товарищи артисты? Спели б что-нибудь, стих бы рассказали!

— В самом деле, — глянула на Огаркова его соседка, зябко кутающаяся в каракулевую шубку миловидная солистка. Все еще миловидная… — Уверена, что вы поэт. Так прочтите нам что-нибудь…

— Но только в том случае, если вы нам споете! — выкрикнул со своего места Медовар. — А? То-то! Вы считаете невозможным петь не на сцене, почему же мы вам стихи должны читать?

У Медовара с утра было плохое настроение, голова, должно быть, болела.

— А я вовсе не вас прошу, — оскорбилась певица, — я к молодому человеку обращалась.

— Ну, ясно! Ну, разумеется, к молодому! — прокричал Анатолий Юрьевич с иронией. — Я-то, по всей вероятности, для вас чересчур стар! Так вот, к вашему сведению, этот молодой, как вы выразились, человек отнюдь не поэт! Напрасно вы были так в этом уверены! Он стоматолог! Зубной врач! И включен в нашу писательскую группу в связи с тем, что мне рекомендуется введение в патологический десневой карман турундочки с вытяжкой лекарственных трав, в частности марославина!

— А хотите, я спою? — прервал начинающуюся ссору звучный голос Луизы Николаевны. Она занимала на задней скамье добрых три места. И настроение у нее было с утра, судя по всему, отличное.

«Выспалась? Или сочинила что-нибудь такое-этакое? — с завистью оглянулся на нее Огарков. — Что это за тетрадка у нее в руке?»

Ой, мороз, мороз! —

затянула Твердохлебова.

Д’ не морозь меня! —

подхватило большинство пассажиров, включая иллюзиониста и деда Щукаря. Первый пел так весело, что трудно было представить, будто Мороз станет такого молодца морозить, а второй — по своему обыкновению — пел, мрачно насупясь, давая понять Морозу, что низкая температура воздуха даром тому не пройдет. Огарков пел почти одними губами, мысленно как бы. Не отставали от деятелей искусства и литературы бравый водитель Шевцов и предельно озабоченный инспектор по культуре Бормотов. Даже по затылкам их было видно, как стараются они не ударить лицом в грязь.

Д’ не морозь меня! —

вступила вдруг в песню все, еще миловидная солистка.

Д’ моего коня!.. —

пронзительным тенорком перекрыл всех поющих Медовар.

Песни, одна за другой, звучали в более или менее теплом автобусе. Пронизывая метельные облака, переваливаясь на сугробах, он со слоновьей неторопливостью пробивался к цели. Проталина в стекле, продутая Огарковым, не затягивалась, он хотел больше увидеть. Вот мелькнули в поле, за пеленой снега, люди… Темная редкая цепь… Что-то делают… Нет, нет, не может быть! Почудилось…

…Клуб в Конобееве оказался, сверх ожиданий, просто замечательный. Просторное фойе служило также и бильярдной. Стоял обтянутый зеленым сукном стол, щелкали друг о дружку костяные шары; правда, из-за отсутствия мела местные игроки уже успели провертеть в потолке кончиками киев множество дырок.

Огарков стал ходить по коридорам, искать на дверях табличку с мужским силуэтом. Это способствовало детальному знакомству с клубом. «Комната для кружковой работы», «Фотостудия», «Тир», — читал он таблички, — «Изостудия», «Курсы кройки и шитья»… Познакомился он и с диаграммами роста, кривыми выполнения и т. п. Постоял у стенда «Вечно живые», разглядывая блеклые, переснятые с довоенных, фотографии уроженцев села Конобеева, погибших «в период от 41-го по 45-й год». Какие задумчивые, красивые лица смотрели на Виталия с этих фотографий… «Лапшин И. Г., — читал он фамилии погибших. — Ермаков (без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Протопопов А. В…» Всего шестьдесят фамилий.

А из зала слышалась отрывистая негритянская музыка, самозабвенно грохотали барабаны, смеялся саксофон…

Искомое помещение Огарков увидел через окно. Оно, оказывается, во дворе, помещение это, находилось. Набросив пальто, выбежал на мороз, пересек двор, вбежал в дощатую будку. После Виталия туда один за другим вошли еще несколько человек. Увидев незнакомца, все чинно здоровались. А те, что уходили, чинно прощались.

Зато в клубном зале публика вела себя куда свободнее. Громко переговаривались, смеялись, курили. Даже когда начался концерт. Правда, и хриплое чревовещание контрабаса, и фиоритуры все еще миловидной солистки — она помахивала во время пения ладошкой, разгоняла дым — награждались оглушительными аплодисментами. Во время исполнения фуги Баха на руках у молодухи, сидевшей в первом ряду, расплакался ребенок. В зале зашикали.

— Ну-ка, уйми его! — требовал кто-то.

— Да дай ты ему титьку! — посоветовал другой.

Женщина расстегнула кофту, выпростала большую, жемчужно светящуюся в темноте грудь, стала кормить дитя. Неистовствовал, оглушая жителей Конобеева Иоганн Себастьян Бах.

И все же наибольший успех выпал на долю иллюзиониста и деда Щукаря. Первому сцена была тесна, он спустился в зал, протискивался между рядами и, абсолютно незаметно похищая у зрителей часы, обнаруживал их затем в карманах других зрителей, страшно сконфуженных таким оборотом дела, но не очень сердящихся, так как ощущали себя полноправными соавторами этого изумительного фокуса. Пессимист и бука в жизни — на сцене дед Щукарь оказался добродушнейшим комиком. Все буквально помирали со смеху, животики надорвали, внимая его рассказу о том, как он хотел под водой откусить у рыбака леску с крючком.

Что касается писателей, то за концертом следили они вполглаза, музыку слушали вполуха, забегали на минуту в зал и снова покидали его, с нарастающим беспокойством ожидая решения собственной судьбы. До Ермишинских Пеньков невозможно было дозвониться.

— Наверно, ветром проволоку оборвало, — с уверенностью предположила уступившая москвичам свой кабинет молоденькая, принарядившаяся завклубша.

Взмокший возле телефона культуратташе боялся смотреть Медовару в глаза.

— Тогда давайте автобус! — стучал ладонью по столу Анатолий Юрьевич. — Не-мед-лен-но!

Твердохлебова и Огарков молчали. Медовар бушевал за троих.

— Не пройдет автобус, застрянет. Как я тогда людей отсюда вывезу? — Бормотов принялся звонить снова. — Але! Але! Кто это? Что? Ермишинские Пеньки мне надо! Что? Ватажки? А кто говорит? Доброго здоровья, Егорыч! Бормотов это! Бормотов! В Конобеево я сейчас! Что? Артистов привез! Музыкантов! Писателей! Что? Так, может, вездеход пришлешь? Писателям в Пеньки надо, а связи нет! Проволоку оборвало! Все ж таки из самой Москвы! А? Что? А-а… Сочувствую, сочувствую… Ну ладно, выздоравливай!.. — Он положил трубку. — Не хочет. Говорит, у самих дел по горло, машин не хватает, снегозадержание, вывоз навоза… Да и приболел он.

— При чем тут снегозадержание?! — закричал Медовар. — При чем тут вывоз навоза?! Неужели наше выступление в Ермишинских Пеньках менее важно, чем вывоз навоза в Ватажках?! — Окончательно потеряв самообладание, он выбежал из кабинета, хлопнув дверью.

— Попробую еще, — снял трубку инспектор.

— Пойдемте, Виталий, — вздохнула Твердохлебова, — концерт досмотрим.

Однако только они расположились рядом с насупившимся Медоваром в директорской ложе, прибежал улыбающийся Бормотов.

— Упросил! Сейчас вездеход приедет! Из Ватажек!

— И повезет нас в Пеньки? — воспрянул духом Медовар.

Инспектор увял.

— Н-нет… В Пеньки он не хочет. Только в Ватажки согласился. Да и то…

— Ни в коем случае! Мы командированы в Ермишинские Пеньки. Вот, пожалуйста, у меня с собой заявка товарища Мухортова. — Медовар принялся рыться во внутреннем кармане пиджака.

— Да брось ты, Толя! — воскликнула Твердохлебова. — Сегодня в Ватажках выступим, а со временем — в Пеньках, когда дозвонимся…

— В Ватажки я не поеду! — отрезал Медовар. — Принципиально! — и сжал губы.

— Виталий, едем? — спросила Твердохлебова.

— Конечно, Луиза Николаевна!

— Ну, спасибо, — утирая со лба испарину, обрадовался Бормотов. — Я ведь его еле уговорил, Егорыча. Да и то… — он быстро, воровато как-то взглянул на Огаркова и отвел взгляд.

…Вездеход мчался, не разбирая дороги. Только снеговые смерчи закручивались под его сильными колесами. Держась за что попадя, Огарков и Твердохлебова возбужденно хохотали, выкрикивали что-то, рискуя прикусить языки, а шофер — паренек в черном танкистском шлеме, — поворачивая к ним по-девичьи нежное лицо, тоже кричал:

— С ветерко-о-о-ом! По-ру-у-у-сски-и-и-и!..

И снова промелькнули в белесой метельной кисее темные, разбросанные по полям пятна. И вроде шевелящиеся, живые.

— Кто это там? — показал пальцем Огарков. — Это люди?

— А то кто же?! — захохотал «танкист». — Снег задерживаем!

И Виталию представилось нечто дикое, бессмысленное… Раскинув руки с растопыренными пальцами, идут навстречу метели жители окрестных деревень, задерживают ее, утихомирить ее хотят.

Когда приехали, было уже совсем темно, только и света что в окошке колхозного правления. Писаный красавец в танкистском шлеме провел их в шикарный кабинет, как бы нежилой. Но Егорыча на месте не оказалось.

— Сейчас доставлю! — успокоил их «танкист».

Минут через сорок он вернулся. И в самом деле, вслед за ним вошел высокий, почти касающийся головой потолка человек. Сизое от мороза лицо его было насуплено, хмуро. Правой рукой он держался за щеку. Словно ужаснулся тому, что они приехали.

— А, приехали, — сказал он, сбрасывая тулуп. — Ну, так кто же из вас доктор?

Твердохлебова и Огарков переглянулись.

— Простите, но мы поэты! — с достоинством заявила Луиза Николаевна. — Писатели!

— Поэты?! — держась за щеку, вскричал Егорыч. — Писатели?! А Бормотов сказал — зубной врач приедет! Собственными, мол, ушами слышал: профессор по зубам, писателей обслуживает. Замучился я, — признался он, глядя на Твердохлебову. — Дела по горло, а у меня авария — зуб болит! Не в район же кидаться! Помогите! — взмолился он, глядя на Твердохлебову.

— Ну-ка, — вышел вперед Огарков, — раскройте-ка полость рта! — Он давно уже знал — на пациентов следует воздействовать терминами. Не рот, а полость рта. Не воспаление, а абсцесс. Это повышает у больных веру в могущество врача.

Моментально поняв, кто здесь главный, напрочь забыв про Твердохлебову, Егорыч раскрыл огромный, шаляпинского масштаба зев.

— У-гу… — произнес Огарков. — Пятый верхний… Однокорневой. Абсцесс надкостницы. Прямое показание к удалению. Нужны клещи, вата, духи или одеколон. Где тут у вас моют руки?

— Семеныч! — крикнул председатель. Сшибая стулья, вбежал шофер.

— Слыхал?

— Слышал!

— Доставь немедля! По пути захвати Петровича и Андреича.

— Так они ж с мороза! Не покушали еще, наверно…

— Вместе и покушаем. Ты и Ефимовну с тахты сдерни!

— Есть! — приложив руку к танкистскому шлему, Семеныч убежал.

…Вымыв руки, протерев одеколоном клещи, наложив на них ватные тампоны, чтобы клещи не скользили по эмали, Огарков захватил больной зуб, крепко сжал его и, упираясь левой рукой о влажный горячий лоб Егорыча, стал изо всех сил тянуть, одновременно резко и быстро делая клещами вращательные движения по оси зуба, расшатывая его.

— А-а-а! — вырвался у него победный клич. В высоко поднятой руке он держал клещи с зубом. Успокоившись, оглядел его холодным взглядом профессионала и протянул Егорычу: — Пожалуйста! В течение двух часов пить и есть запрещается!

Бережно, словно святыню, приняв зуб левой рукой, а правой продолжая держаться за щеку, Егорыч замер, прислушивался к ощущениям. Медленно, медленно стала брезжить на его лице улыбка облегчения.

— Петрович! — крикнул он. — Андреич! Ефимовна!

Они, видно, разделись в прихожей, были без пальто, без шапок. Петрович — мужчина ничем не примечательной наружности, худой, невысокий. Андреич — наоборот — напоминал розу, которая расцвела зимой. Полный, с алыми, сочными губами, со свежей, как младенческая попка, лысиной, украшенной несколькими русыми пружинками. За плечом у него висела гармонь. Ефимовна все почему-то куксилась, хмурилась… Явного недовольства не выражала, не решалась.

— Познакомьтесь, это к нам, значит, поэты прибыли. Писатели. Из самой Москвы!

Стали жать друг дружке руки, называть себя.

— Ефимовна, магазин закрыла?

— Опечатала. Ровно в три. Рабочий день сегодня короткий. Постирать собиралась…

— Как опечатала, так и распечатаешь!

Оделись, вышли и, держась за шапки, как бы не унесло их ветром, протоптанной в сугробах стежкой добрели до темного, стоявшего особняком дома. Неразборчиво что-то бормоча, Ефимовна загремела ключами, засовом. Распахнулась дверь, вспыхнуло электричество. Гостям открылся застигнутый врасплох непритязательный мир сельмага, где жестяные, вставленные одно в другое ведра уживались рядом с отрезами ситца и драпа, а новенькие, чуть заржавленные заступы соседствовали с телевизорами и радиолами. Здесь были электрические лампочки в гофрированных картонных коробочках и стекла для керосиновых ламп, гвозди и стереофонические пластинки, подсолнечное масло и масло машинное, пестрые детские книжки, почтовые конверты, спички, сигареты и противозачаточные средства…

На середину помещения вытащили шаткий стол, уставили его разнообразными консервами, положили три круга колбасы, пяток селедок, парочку кирпичей черного хлеба, сняли с полок несколько разноцветных бутылок… И началось пиршество. Все ели и пили. Семеныч только ел, не пил — в связи с тем, что был за рулем. А Егорыч, согласно предписанию врача, не пил и не ел. Между тем гости с таким аппетитом уписывали колбасу, Андреич с Петровичем и Ефимовна так аккуратно наполняли их стаканы не забывая и о своих собственных, что председатель стал поглядывать на часы: долго ли ему еще поститься? Однако гостеприимство есть гостеприимство.

— Вы к нам летом приезжайте, — басил Егорыч, — или, еще лучше, под осень. Тогда и огурчики на столе будут, рыбкой свежей, дичью вас угостим. Места у нас неплохие, речек много, озера. Утка за лето жирная делается, тяжелая. Взлетит и долго подняться не может, лапками воды касается, а крыльями — неба. На воде от лапок след, а от крыльев в небе — нет… — он удивленно заморгал, мысленно повторяя только что произнесенную фразу.

(Твердохлебова и Огарков — с не меньшим удивлением — тоже повторили ее мысленно).

— Стихи у вас получились, — сказала Луиза Николаевна.

Председатель смутился, покраснел.

— Андреич! Петрович! Вы сюда что, есть пришли? — спросил он сердито. — Ефимовна, я вижу, и ты дорвалась! Не нанюхалась разве за день?

— Так день-то нынче короткий был! — ответила заметно повеселевшая продавщица.

— Сейчас, Егорыч, — стал налаживать свой инструмент лысый кудряш, — все пропью, гармонь оставлю! — заверил он.

Петрович тоже приготовился, вытер ладонью губы.

С удовольствием наблюдая за приготовлениями хозяев, Виталий подумал, что давно уже не было ему так хорошо, так уютно. Похохатывая над каждым метким словцом хозяев, он то и дело посматривал на Твердохлебову, не жалеет ли она об оставшейся недописанной той самой тетрадке. Нет, кажется, и ей хорошо, не жалеет…

Заиграла гармонь.

Все мужчины петухи! —

с замечательной удалью провизжала Ефимовна.

А все бабы курочки! —

в тон ей провизжал Петрович.

Ефимовна:

Все мужчины дураки!

Петрович:

А все бабы дурочки!

Тут в дверь магазина кто-то требовательно застучал. Должно быть, сапогом.

— Ну вот, — ахнула продавщица. — Я же говорила!

Поднялся Егорыч.

— Кто? — крикнул он, подойдя к двери.

— Я!

— Кто — я? Михалыч, что ли?

— Ну!

— Чего тебе?

— Чего-чего… Того же, что и тебе! Знаешь, как промерз в поле?

Егорыч приоткрыл дверь.

— А с чего ты взял, что я здесь выпиваю? Может, дыхнуть? На, нюхай!

— Д-да, не пахнет, — удивился голос. — Что же ты тут делаешь?

— Что-что… Ревизию Ефимовне устроили. Бухгалтер здесь, сельсовет, я и двое приезжих.

— Проверьте, проверьте ее, стерву, — обрадовался голос.

— А что, замечал? — кинул на замершую продавщицу короткий взгляд председатель.

— Не раз!

— Тогда заходи, — распахнул дверь Егорыч.

Михалыч постучал сапогами, сбивая снег. Вошел. Маленький, с обындевевшими бровями. А глаза под зимними белыми бровями — горячие, хитрые. Ему налили, подождали, пока выпьет.

— Ну, говори, что ты замечал?

Никто уже не ел, не пил. Молчали.

— Да что он такое замечал?! — вскинулась Ефимовна. — Пьянчуга!.. Свет в окошке приметил и приперся.

— А кто подсолнечное масло на глазок меряет? — лукаво прищурясь, глянул на нее Михалыч. — Надувные матрасы недавно продавала, а к ним насосы в ассортименте положены, так ты матрасы отдельно продавала и насосы отдельно. По трояку лишнему брала!.. — Он скользнул взглядом по столу, по бутылкам, но налить постеснялся, взял кусок хлеба, стал с аппетитом, лукаво поглядывая, есть.

…В Конобеево они вернулись как раз вовремя. Концерт закончился, артисты собрались, потянулись к автобусу.

— Ну, как прошло выступление? — обращаясь только к Огаркову, спросил скучный, осунувшийся Медовар.

— Замечательно прошло! Писателей там любят! — поспешила ответить Твердохлебова. Боялась, что Виталий не так скажет. — Очень хорошо выступили! Очень!

…Уже дома, верней, в Доме колхозника Анатолий Юрьевич вернулся к этой теме снова.

— Значит, замечательно выступили? — с едкой усмешкой посмотрел он на Виталия. — Любят там, говоришь, писателей? Писателей! — повторил он. — Что ж, Чехов, в конце концов, тоже был работник здравоохранения. А не кажется ли вам, господа писатели, что вы совершили сегодня по отношению к Ермишинским Пенькам предательство! Вы с Луизой — пре-да-те-ли!

— По… почему?! — опешил Огарков.

— Потому!! — сейчас же взвился Медовар. Иллюзиониста и деда Щукаря в комнате не было, они ушли в другой номер, к друзьям, праздновать свой нынешний триумф, и никто не мешал Анатолию Юрьевичу излить накопившееся возмущение. — Неужели ты забыл про письмо Мухортова?! — выкрикнул он и выхватил из кармана уже порядком потертое на сгибах письмо. — Так ознакомься еще раз! Или, может, мне его тебе продекламировать? Хорошо! Слушай! «…Благодаря чтению наших, советских, а также прогрессивных заграничных книжек у многих людей вырабатывается глубокий кругозор и…» Пропускаю, читаю дальше: «…поэтому убедительно прошу вас направить к нам в село каких-либо крупных писателей и поэтов для…» Ты понял, что это? Это наивное, дурацкое письмо — вопль! Вопль! Нет, ты этого не поймешь! Впрочем, меньше всего я виню тебя. Твое дело телячье. Но она! Луиза! Меня всегда возмущала эта ее омерзительная всеядность, эта рабская готовность быть затычкой для…

— Вы, вы… сами вы… Вздорный человек! — с ненавистью выпалил Огарков. — Бездарь!

— Что-о-о?.. — Медовар сел на кровать.

— Да! Да! Вы мне осточертели! — продолжал кричать Виталий. — Назойливый, вздорный человек! Какая муха вас укусила? Сами ведь муру всякую пишете! Что горчицы в столовых нет! Сатира называется! При чем тут горчица?! Отдайте письмо! Что вы им тычете? Отдайте! Вопль!.. А из села Ватажки вы вопля не слышите? Почему? А может, и там у кого-нибудь болят зубы? Вы об этом не подумали? — Он замолчал. Воздух кончился.

Со спокойной, немного удивленной улыбкой смотрел на побагровевшего стоматолога Медовар.

— Душно, — произнес он вполголоса, — душно, — встал с кровати и вышел.

Минуту спустя покинул комнату и Виталий. Отправился к Твердохлебовой.

— Войдите! — ответил на его стук бархатный голос. И халат на певице тоже был бархатный. — Входите, входите! — поощрила она гостя, бросив на себя взгляд в зеркало.

Твердохлебова, тоже в халате, в байковом, сидела за столом. Все над той же тетрадочкой…

— А, Виталий…

— Луиза Николаевна, — сказал он, — Медовар там совсем распоясался. Он и о вас… Ну, плохо, в общем, говорил о вас… Ну и я… я ему выдал!

— Что вы ему сказали? — вставая, спросила она встревоженно. — Ну? Что вы ему…

— Бездарь… — опустив глаза, едва слышно ответил Огарков.

— Молоко-о-о-осос!.. — протянула Твердохлебова и с неожиданной для ее грузной фигуры стремительностью выбежала из комнаты.

— Присаживайтесь, Виталий, — как ни в чем не бывало, с улыбкой пригласила его певица. Села сама, закинув ногу на ногу. Полы бархатного халата разошлись…

Огарков торопливо вышел. Пробежал по коридору, заглянул в комнаты, где жили инвалиды, — нет… Ни Медовара, ни… Распахнулась дверь с улицы. В метельном ее проеме появилась Луиза Николаевна. На руках, словно ребенка, поэтесса несла неподвижного Медовара. Болталась его безжизненная рука.

— «Скорую»! «Скорую» вызовите! — крикнула Твердохлебова очкастой регистраторше. — Быстрей! — и понесла Медовара по коридору.

— Ах ты господи, — набирая телефонный номер, качала головой испуганная регистраторша, — я смотрю, в одном пиджаке на мороз идет. Душно, говорит, душно…

«Скорой» застревать в сугробах не положено, приехала она быстро. Молодой врач в белом халате поверх пальто, ровесник Огаркова, отломил кончик ампулы, высосал шприцем ее содержимое, протер проспиртованной ваткой дряблое предплечье Медовара, смело всадил иглу. Бессознательно, тупо фиксируя его действия, Огарков еще и еще раз пытался вспомнить, что же он ему наговорил, Медовару, и ничего, ни слова не мог вспомнить. Кроме этого жестокого, жуткого: бездарь… О боже! И это он, сочинивший каких-то полтора десятка стишков, решился выкрикнуть такое слово…

…Уже давно была ночь.

— Виталий, вы спите? — раздался в нарушаемой храпом артистов тишине голос Анатолия Юрьевича.

Виталий не ответил. Слово за слово, разволнуется старик. «Смотри-ка, — подумал он, — на «вы» перешел…»

— Я, Виталий, пишу не только про отсутствие горчицы в столовых. Напрасно вы так думаете, — Медовар хмыкнул, — у меня и про нерадивого водопроводчика есть, и про сварливую тещу… У меня столько всего в столе! — Он снова хмыкнул. — Правда, стола нет…

— Анатолий Юрьевич, скажите, — забыв о том, что притворился спящим, подал голос Огарков, — кого это имеет в виду Твердохлебова, когда… Кого это я ей напоминаю?

Медовар молчал. Уж не заснул ли?

— Меня, — произнес он внезапно.

— Вас? — приподнялся Виталий на локте.

— Ну да… Она считает, что в ваши годы я был… Ну, вроде вас. Она ведь в меня влюблена была тогда.

— Ну-у-у!.. — Виталий сел на кровати.

— И я в нее…

— Ну-у-у!! И что же?

— Сами понимаете, не мог же я… Она вдвое выше меня ростом. Стихи ее писать научил, еще кое-чему… А жениться не решился. Видели, как она меня тащила? Между прочим, не впервые. Впервые это в войну было, под Ригой. Тащит, помню, и просит: стони, миленький, стони, чтоб я знала, что ты живой. Живого тащить интересней, чем мертвого. Да-а-а… — Медовар помолчал. — Я по званию был выше. Не ростом, так хоть по званию. А как пиджачок надел…

— А… А как же она?.. Замуж вышла?

— И даже не один раз.

— А вы?

— И я, — сказал Медовар, — но сейчас, — добавил он с облегченным вздохом, — я абсолютно свободен!

«Ну и ну… — в некотором замешательстве размышлял Огарков, — сложная штука жизнь. И любовь тоже…» Он и по собственному опыту это знал. У него у самого брак продолжался чуть больше двух месяцев. Не получилось… Огарков вздохнул, хоть не хотел, а стал вспоминать бывшую жену. Она у него была светловолосой, с большими грустными, как у васнецовской Аленушки, глазами. Замуж за Огаркова, как он теперь понимает, вышла она, чтобы отомстить одному человеку, разлюбившему ее. Она работала в той же поликлинике, что и Виталий. Процедурной медсестрой. Виталий открыл как-то дверь в процедурную и встретился со своей будущей женой взглядом. Познакомился. И вскоре женился… А она все про какого-то человека вспоминала… «Ты его мизинца не стоишь, — говорила она, — он настоящий! Понимаешь, настоящий!» Медовар, по крайней мере, свою медсестру, Твердохлебову, стихи писать научил, а он, Виталий, из-за своей сам чуть писать не бросил. Переживал…

— Анатолий Юрьевич, вы не спите? Понимаете, Анатолий Юрьевич, меня в ваших словах… Ну, тогда… меня больше всего что задело? Как хотите, но никакого предательства в нашей поездке в Ватажки нет! Как ни крути, духовная культура равно необходима и в Ватажках, и в Ермишинских Пеньках. Письмо Мухортова — лишь повод. И если… — Огарков запнулся. Кажется, именно это или почти это он выкрикивал Медовару в лицо три часа назад.

— Так-то оно так, Виталий. И в Пеньках, и в Ватажках, и еще в тысяче деревень и городов нужна культура, но не ты и даже не мы втроем… — он грустно рассмеялся.

«На «ты» перешел, — констатировал Огарков, — хороший признак».

— Да я о другом, — сказал он вслух, — я…

— Еще неизвестно, кто кому в смысле духовной культуры нужней, мы Пенькам или… Но я тоже о другом. Я вот о чем… Когда для меня сегодня вечером вызвали «скорую», она приехала ко мне, а не, скажем, к деду Щукарю, хотя, возможно, мотор и у него барахлит. Сюда приехала, в Дом колхозника, а не в Москву помчалась, в Дом литераторов. Нет, письмо Мухортова не повод, Виталий. Это… это зов! Понял?

«Зов, — усмехнулся в темноте Огарков, — зов, конечно, лучше звучит, чем вопль…» Он положил голову на подушку и задумался. Он мог согласиться с Медоваром или не согласиться с ним, но на этот раз он его понял.

— И потом… — как-то смущенно проговорил Анатолий Юрьевич. — Мне лично… мне, понимаешь, будет очень неприятно, если раньше нас… Если в Ермишинские Пеньки раньше нас попадут писатели из Бонна.

Огарков засмеялся. «Ну, это вряд ли, — решил он, — метель…»

А метель все отплясывала на улицах городка и в полях на много километров кругом.

— В Конобеево едем! В Конобеево! — по-кондукторски кричал, приглашая в автобус, Бормотов.

— Снова в Конобеево?!

— Никуда больше не проедем, а в Конобееве еще много желающих есть посмотреть концерт. Веселей, товарищи, веселей! Федя, открой вторую дверцу!

— А как же Пеньки! Мы что же, и сегодня туда не попадем? — спросил Огарков. — Нам обязательно в Пеньки надо!

Бормотов раздраженно отмахнулся.

В автобусе Виталий и Твердохлебова сидели рядом. Смотрела она на него виновато.

— Хочу сделать вам маленький подарок. Возьмите, — и протянула тетрадь. Точно такую же, как у нее самой. Смутившись, Виталий взял тетрадь и стал ее перелистывать, словно видел уже на чистых страницах размашистые, зачеркнутые и снова написанные строчки.

На этот раз ехали без песен. Даже иллюзионист не проявлялся. То ли отсутствие больного сатирика сказывалось — некому было затеять бодрящую ссору; то ли знакомый маршрут снимал с поездки ощущение новизны, романтики. Продышали, как и в прошлый раз, в замерзших окнах проталинки, смотрели в них, словно в… «Словно в карманные зеркальца?»

Вот проплыла в метельной круговерти усыпанная черными угольками нахохлившегося воронья древняя церковь. А вот и грузовик. Безжизненный, брошенный. Казалось, что и он, грузовик этот, находится здесь еще со времен монголо-татарского нашествия.

— Ясно, — присвистнул водитель автобуса. — Мост полетел. Ну, точно — не видать мне моего ключа на двенадцать! Эх и народ у нас в районе, — повернулся Шевцов к пассажирам, — я сейчас вам такое расскажу — умрете! Значит, был я в Москве прошлым летом. Костюм ездил покупать к свадьбе, ботинки. Я уже седьмой месяц, как женатый, — сообщил он самодовольно. — Так вот, обновы себе купил и роторов штук десять, по тридцать шесть копеек штука. Приехал, раздарил их шоферам. А через пару дней у меня у самого ротор с машины сняли, так один малый продал мне мой же, который я ему подарил, за три рубля! — Он снова оглянулся, рассчитывая, должно быть, увидеть пассажиров мертвыми, но они были живы, даже улыбались.

Когда подъехали к клубу и музыканты выгрузили свои инструменты, Твердохлебова и Огарков остались сидеть на месте.

— А вы что? — удивился Шевцов. — Кататься понравилось?

— Слышь, Федя, — все поняв, обратился к водителю Бормотов, — а может, рискнешь? В Пеньки им загорелось. Мечта у них такая…

— Мечта? Мечта — дело хорошее!

Твердохлебова и Огарков ожили, заулыбались.

Отъехали, обогнули клуб, пересекли лесок, покатили полем. Поворот. Еще один… Автобус вдруг сильно тряхнуло, занесло. Сорвавшись с сидений, Огарков, а за ним и Луиза Николаевна, пролетев метра полтора по проходу, повалились, причем наверху, основательно придавив Виталия, оказалась поэтесса. Бравый водитель до крови рассек себе бровь. С трудом открыв заклинившуюся дверцу, он выскочил из автобуса, обошел его, почесал затылок. Слепив снежок, приложил его к брови.

— Без трактора — каюк! Пошли!

— Куда?

— Как это куда? Бормотова обрадуем — и на концерт! Хорошо, что недалеко отъехали.

…Выяснилось, что трактор можно будет добыть не раньше завтрашнего утра. Закончился дневной концерт, закончился и вечерний, зрители разошлись. Музыканты, артисты и писатели коротали время как могли, каждый по-своему. Музыканты в пестрых свитерах под фраками сражались в бильярд. Они ожесточенно «вострили» в протертых на потолке дырках кии, обменивались специальными «бильярдными» словечками — «в угол косточку!», «от шара в норку!» — и, бросая окурки на пол, гасили их вращательным движением подошвы. Артисты все свое внимание уделили дамам: иллюзионист — завклубше, мужественно разделившей с гостями бесконечно долгую ночь, а дед Щукарь — все еще миловидной солистке. Первая пара уединилась на «Курсах кройки и шитья», вторая — в «Тире». Бормотов и водитель автобуса резались в дурака. Потрепанная колода карт сопровождала инспектора во всех путешествиях по вверенному ему району. Твердохлебова углубилась в свою тетрадку. Виталий прикорнул было, сидя в кресле. Дернулся, очнулся, с удивлением вспоминая сон. Достал подаренную Твердохлебовой тетрадь и, решив обновить ее, начал в ней черкать. «Мне снилось — тетради я друга листаю. Какие сравненья он свежие выдумал! Да я о сравненьях таких лишь мечтаю. Во сне я таланту чужому завидовал. Но это мое сновидение! Значит…» Что-то мешало ему. Мешало… Огарков сунул тетрадь в карман. Не мог он почему-то писать сегодня… Писать оттого, что время свободное выдалось? От нечего делать?.. Да и не то все это… Описания грозы, изложения сновидений… Позевывая, он снова прошелся по щедро освещенным коридорам новенького и уже слегка запущенного клуба. Брезжило утро. Огарков вздыхал, думал… Из комнаты «Курсов кройки и шитья» слышался хрипловатый голос деда Щукаря. Бархатный смех солистки свидетельствовал о неувядаемом успехе произведений Михаила Шолохова. Судя по всему, третье отделение концерта шло и в помещении «Тира». «Але-оп! Мене-такел-фарес! Получите, Зиночка! Как это у меня получается? Секрет фирмы, Зиночка!»

Огарков еще раз постоял у стенда «Вечно живые». «Лапшин И. Г., — читал он фамилии погибших. — Ермаков (без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Протопопов А. В.». Всего шестьдесят человек. Какие красивые, задумчивые у них лица!..

Он заглянул к Твердохлебовой. Она уже не писала. Смотрела в посветлевшее окно. Он не стал ее беспокоить, ушел. Сел в коридоре на подоконник и сам уставился в предутренний, метельный простор. Пытался угадать, что видится сейчас Луизе Николаевне, о чем она думает. «Ждет-пождет с утра до ночи, — вспомнилось ему, — смотрит в поле, инда очи разболелись глядючи с белой зори до ночи…» И дивная красота пушкинских строк как нельзя лучше, по мнению Огаркова, подходила к Луизе Николаевне, грузной, пожилой женщине, с такой невысказанной тихой грустью всматривавшейся в свое прошлое.

Но что это? Огарков вздрогнул. Он увидел в окне ту, о которой думал сейчас, Твердохлебову. Она вышла из клуба. Повыше подняла воротник пальто, покрепче запахнулась и… Решительно зашагала к леску. Куда это она? Неужели?.. Нагнувшись против ветра, прикрывая лицо варежкой, Твердохлебова удалялась, удалялась…

«Нет, нет! Не может быть! — Огарков медлил. — Мало ли зачем она вышла, — раздумывал он взволнованно, — воздухом подышать, поискать образ…» Спрыгнув с подоконника, он бросился в фойе, нашел среди сваленных в кучу пальто — свое, надел, выбежал на мороз. Дорога эта вела в Пеньки, он знал. Если пересечь лесок — там тише — и пойти дальше, скоро увидишь застрявший вчера автобус. А потом…

Он пересек лес и, прикрывая рукавом лицо, нагнувшись, ступил навстречу яростному ветру. И остановился. Увидел Твердохлебову. Она возвращалась. Ветер подталкивал ее в спину, гнал ее с открытого поля в лесок — там тише. Он словно потешался над ней, неуклюжей, хохотал, бил себя ладонями по ляжкам: вот, мол, умора! Поглядите на нее! Решила со мной силой тягаться!

Огарков хотел спрятаться, отбежать, чтобы она его не увидела, не поняла, что он был свидетелем ее отступления, но — поздно. Луиза Николаевна заметила его. И тогда он двинулся дальше.

— Доброе утро, Виталий!

— Здравствуйте! — И не остановился. Пошел дальше. Долго шел. И не оглядывался. Он знал… На краю леска, будто стог сена, темнеет ее высокая неповоротливая фигура. Твердохлебова смотрит ему вслед. «Небось сходство кое с кем видит во мне сейчас, — подумал он сердито. — Только возрастное, Луиза Николаевна! Возрастное — и только…»

Он шел, вслушиваясь в завывание метели, почти бездумно, еще сам толком не зная, куда идет, зачем? Еще не решившись… Сзади, догоняя, нарастал звякающий грохот трактора. Но Виталий не оглядывался.

— Эй! — услышал он сквозь вой ветра и резко усилившийся грохот. — Пятки отдавим! — Рядом с трактористом в открытой кабине скрючился Шевцов. — Эй! Давай руку! — и геркулесовским рывком перенес в тесную обындевевшую кабину и Огаркова.

Стекол в дверцах кабины не было, однако Огаркову показалось, что здесь значительно теплей, надежней. Энергия, клокотавшая в недрах двигателя, пронзительный до щекотания в носу дух солярки, пропахший табаком пар, летевший из оскаленных в напряженной улыбке ртов Шевцова и молчаливого тракториста, грохот гусениц, такой осмысленный в сравнении с безумным, не поддающимся логике завыванием ветра… Да, да, теплей, надежней, как в космическом корабле, ввинчивающемся в черную ледяную пустоту космоса.

— Федя! Шевцов! — крикнул Виталий. — Вот ты говоришь, что народ у вас в районе плохой. А ты? А сам ты какой? — «Не нашел более подходящего момента? — тут же мысленно ругнул себя Виталий. — Но будет ли он, более подходящий?»

— Я-то? — показал на себя большим пальцем Федор. — Да я хуже всех! Да, да! Ты не смейся! Хочешь, докажу! — И, крича в самое ухо Огаркова, чтоб тот, не дай бог, не прослушал чего, продолжил: — Меня когда с маршрута снимали, я всеми четырьмя отпихивался, а пообещали грамоту выдать за обслуживание — согласился. Грамота все-таки! У меня фотография есть. «Девятый вал» называется, про то, как мужики в море за телеграфный столб уцепились, чтоб не потонуть. В золотой рамке она, в Москве рамку купил. Ну, я фото на стенку приколю, кнопками, а грамоту — в рамку. Кто в гости придет — ага, грамота! Понял?

— Понял!

— Слушай дальше! Жена у меня на заправке работала, королевой бензоколонки. Семьдесят пять рублей в месяц чистыми. Так? А я ее к нам перевел, в ПТО. Там не знали, что она на седьмом месяце, — оформили. Девяносто девять чистыми! Четвертной без рубля разницы! Хорошо? То-то! А через месяц она в декрет махнет, получит за четыре месяца из расчета девяносто девять! Ну? Убедился? Плохой я человек! — не без гордости заключил Шевцов. — Хитрован! Жадюга! Даже неудобно иногда бывает!..

…Но вот и приехали. Трактор остановился. Все спрыгнули на снег. Шевцов стал озабоченно осматривать автобус — с какого бока к нему лучше подобраться, а тракторист, отвернувшись, заложив руки за спину, смотрел вдаль.

— Федя, — спросил Огарков, — а как отсюда в Ермишинские Пеньки попасть? Где они? — Он боялся, что Шевцов примется отговаривать, просто-напросто запретит и думать, надеялся на это в глубине души. Напрасные надежды.

— Пеньки? — на минуту отвлекся от автобуса Шевцов. — Лес видишь? Во-о-он, на горизонте! Значит, обогнешь его по опушке — и правей, правей. Тут ты другой лес увидишь. Тоже на горизонте. Опять по опушке надо. И все правей, правей. А там и Пеньки. Эй, Ломидзе, — обратился он к трактористу. — Я правильно подсказываю? Тебе же эти места любы! — И, подмигнув Виталию, заговорщицки добавил: — Сейчас заведется!

— В Гагре у нас финиковые пальмы растут, — произнес тракторист, будто не услышав вопроса, — желтые цветочки на них в июле. Много цветочков, очень много! И на каждом — пчела. Пальмовый мед пробовали? Не пробовали!

— Велика важность — пальмовый! — запальчиво возразил Шевцов. — У нас пчелы на клеверах кормятся. Ну и что? Мед-то сладкий!

— У нас в Гагре, — сказал Ломидзе, — даже ночью загорать можно, под луной. Наша луна и то теплей здешнего солнца. У нас море есть. Горы у нас…

— Ну, моря у нас нет, — согласился Федор, — у нас только лес да поле.

— У нас в Абхазии шиповника очень много. Цветы на нем крупные, как розы. Бабочка иногда с кустика взлетит, кажется — цветок ожил.

— Бабочки-то и здесь водятся, — решился подать голос Огарков.

— Конечно, водятся! — обрадовался поддержке Федор. — Бывает, снег еще весь не сойдет, только местами, а они уже крылышками — хлоп, хлоп… Еле-еле, даже крылышки слипаются, сонные еще.

Ломидзе промолчал. Очевидно, считал дальнейший спор бессмысленным. Ни его, ни Шевцова переубедить было невозможно. Не оглядываясь, Огарков зашагал дальше, по указанному Федором маршруту. Хотелось оглянуться. Но нет… «Орфей, да и только!.. — подумал он о себе. — Хотя Орфей-то как раз и оглянулся… Кавказская луна и та теплей здешнего солнца… — вспомнил он. — Почему же этот Ломидзе не возвращается туда? К себе? Значит, есть что-то такое и здесь, — подумал Огарков не без злорадства, — что способно удержать его…» Виталий почти не сомневался: не что-то, а кто-то. Знал, нравятся им светловолосые россиянки. Нравятся. Ни для кого не секрет. Смешно было бы предположить, что Огарков может питать к кому-нибудь неприязнь только из-за другой национальности. Уж чего-чего, а этого — слава те господи! — он за собой не знал. Но… Но человек, которого любила его жена… Который, стоило ей выйти замуж, снова воспылал к ней, тоже был родом с Кавказа. Установил это Виталий случайно. В тот вечер его жена долго не возвращалась. (Уже не первый вечер…) Мать не ложилась. Придумывала разные причины, успокаивала его. «Наташенька — медик, ты должен понимать. Может, к больному вызвали, укол сделать, то-се». Потом она все же легла спать, ей рано утром на дежурство нужно было — к автоматам, в метро. (Спала она на кухне, чтобы не мешать молодым. И постоянно уверяла, что на кухне ей очень хорошо, чаю, когда захочет, вскипятит себе, радиорепродуктор здесь, последние известия можно послушать…) А Виталий сидел, ждал. Ему почудился стук лифта, выбежал в прихожую. Звонка нет. Ошибся… Он хотел вернуться в комнату, но дрогнула входная дверь. Кто-то шептался там, с той стороны. Виталий бесшумно отвел задвижку, яростным рывком распахнул дверь. (Она внутрь открывалась.) И они от неожиданности влетели в прихожую, попадали на пол, нелепо задрав ноги. С головы черноусого красавца свалилась шляпа. Тут же поднявшись, нервно обмахнув колени, он выбежал на площадку, застучал по ступеням вниз.

— Нодар! — отчаянно всхлипывая, крикнула Наташа. — Нодар! — и побежала вслед.

Шляпа Нодара по сей день висит у Огаркова в прихожей, на вешалке. Может, зайдет, заберет…

Минул час, второй… Тяжело дыша, ощупывая башмаком перед тем, как ступить, снег — выдержит ли, не яма ли это, засыпанная снегом, — Виталий медленно двигался к темнеющему впереди лесу. Ему стало жарко, он взмок от пота, потом остыл, заколотила зябкая дрожь. Спустя полчаса опять стало жарко.

«Когда прыгнешь с парашютом, — думал он, — страшно — не страшно, а назад в самолет не вернешься. Даже если парашют почему-то не раскрылся. Одно хорошо, — радовался он, — немцы по такой погоде в Ермишинские Пеньки раньше нас не попадут. А вдруг все-таки попадут? Вдруг имеется туда какая-нибудь другая дорога, комфортабельная, специально для зарубежных гостей, — туннель какой-нибудь, метро, по которому, покачиваясь на мягких креслах, потягивая через пластмассовые соломинки коктейль, герр Шнорре и фрау Рейнголд, сопровождаемые горбоносым толмачом Вебером, без всякого труда попадут в Пеньки. Дойду ли еще я до Пеньков этих? — спрашивал себя Виталий. — Неужели придет когда-нибудь конец дороге?»

Рваные, хаотичные звуки метели постепенно приобрели какой-то неуловимый ритм, мелодию какую-то. Шаг, другой, третий… «Но это мое сновидение! Значит — мои и сравнения вместе с тетрадями. И все ж я не радуюсь этой удаче, как будто у друга сравненья украдены…» Шаг, другой, третий…

Пряча от ветра лицо, Огарков медленно продвигался вперед. Просторы окружавших его полей были вовсе не плоскими. Они были бугристыми — барханы, барханы всё снежные. Он теперь знал, что не так-то просто создавались эти барханы, под каждым из них стояли решетки из досок, снегозадерживающие щиты. Вот кусок серой шершавой доски торчит из снега, вот другой… И Огаркову как бы теплей, спокойней становилось, присутствию человека равны были для него эти виднеющиеся из снеговых барханов доски. «И трудно сдержаться от возгласа злого: не нужно мне сна, на сравнения щедрого!..» Шаг, еще шаг, еще… «…Бессонницей жизни рожденное слово…» Шаг, еще один… «Ведь целых двадцать два года живу на свете, — размышлял он, — почти четверть века! И не всегда ведь гладко было. И не в такой уж холе я рос. Студентом на одну стипендию тянул. Женат был, развелся… Так что ж я?..» Как ни странно, как ни удивительно, но только за эти два с лишним дня он стал что-то соображать. Раньше и вопросы особые вроде не возникали. Раньше… По необъяснимой аналогии он с тягостным ощущением припомнил некоторые свои грехи, промахи… Например, как он пытался угостить шампанским Рыбина, как был задет его плохо скрытой презрительной усмешкой, как долго шел потом пешком по городу, а выпитое из амбиции шампанское напоминало о себе отвратительной плебейской отрыжкой. Но боже ты мой, как же это давно все было! Чуть ли не в другой жизни… А прошло-то всего лишь два с лишним дня! Угол зрения важен, призма, через которую… И снова возникли перед ним в метельном, заснеженном пространстве люди, встретившиеся ему за эти два с лишним дня. Они словно снегозадержание проводили, накапливая влагу для спящих в земле зерен. И веснушчатый дядечка возник, который разгуливал по Ялте в плавках, и смуглая азербайджанка, чистая душа которой пыталась уравновесить грешную — мужа, и милиционер, столь поднаторевший на курсах повышения квалификации, музыканты со свитерами под фраками… И инспектор Бормотов, и скуластый Шевцов, и тракторист, тоскующий по своей теплой Гагре… И завклубша… И женщина, кормившая на концерте грудью ребенка. И великан Егорыч со всеми своими подданными. И ковыляли, опираясь на костыли, опираясь на плечи своих крепких подруг, катили на шарикоподшипниках инвалиды первой и второй группы. И солдатским строем, плечо к плечу, прошли Лапшин И. Г., Ермаков (без инициалов), Казьмин И. Н., Асюнькина Е., Протопопов А. В. И другие. Все шестьдесят человек. Как живые, они прошли. Как вечно живые. И были красивы и задумчивы их лица. И мела сквозь них, пронзала их тысячами снежинок невиданная метель…

«…Бессонницей жизни рожденное слово…» Третья строка звала четвертую, и она брезжила уже, брезжила. Но кто-то и в самом деле шел навстречу. Не подсказанный памятью, а самый реальный, запыхавшийся, простуженно кашляющий человек. Десять шагов осталось между ними, семь… пять… три…

Сошлись. Остановились. Это был подросток. Мальчишка. Лет четырнадцати.

— Вы… вы откуда? — шмыгнув носом, как-то испуганно спросил он.

— Из Конобеева, — тяжело дыша, ответил Виталий. На лице мальчишки промелькнуло разочарование. — А вообще-то я из Москвы, — добавил Виталий.

Недоверчивое изумление.

— А… Это… по специальности вы кто? Чертовщина, еще миг — и Виталий ответил бы: стоматолог.

— Поэт! — выкрикнул он. — Поэт!

— По… поет?! Так это вы?! — не сумев сдержать восторга, мальчишка схватил его за рукав. — Приехали?! Трое должно быть! Твердохлебова! Медовар! Огарков! А вы кто?

— Ну, ясно — не Твердохлебова, — устало рассмеялся Виталий.

— Медовар?!

— Нет, я Огарков.

— Знаю! Знаю! Виталий Наумович! Да?!

— Он самый, — не стал спорить Виталий. — А вы кто будете?

— Мы-то? Мухортов мы! — счастливо засмеялся мальчишка. — Мухортов Илья Филиппович!

Так произошла их встреча.

Оглавление

ВОРЧЛИВАЯ МОЯ СОВЕСТЬ (Западносибирский коллаж)

ХОР ВЕТЕРАНОВ Рассказ

ПЕСНЯ Рассказ

ТЕАТР МИНИАТЮР (Из клеенчатой тетради)

ДЕЙСТВИЕ ПРОИСХОДИТ НА ДРУГОЙ ПЛАНЕТЕ (Опыт ритмической новеллы)

ТОКАРЬ, ПЕКАРЬ И АПТЕКАРЬ Рассказ

ПЕРЕДВИГАЮТ В НЕБЕ МЕБЕЛЬ… Маленькая повесть Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg