«По дорогам идут машины»

По дорогам идут машины (fb2) - По дорогам идут машины 1032K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Петрович Антонов

По дорогам идут машины

Постановлением Совета Министров Союза ССР

АНТОНОВУ СЕРГЕЮ ПЕТРОВИЧУ

за книгу «По дорогам идут машины» присуждена

СТАЛИНСКАЯ ПРЕМИЯ

третьей степени за 1950 год.

В настоящее издание, кроме рассказов, удостоенных Сталинской премии включены рассказы «Библиотекарша», «Поддубенские частушки».

Автор.

ВЕСНА

Еще в детстве я любила сидеть у открытого окна и слушать, как засыпает улица.

В избе горит свет, мама ходит, гремя ведрами, а на улице вечерняя тишина.

Вот и сейчас я сижу у окна, и герань с дырявыми листьями стоит на подоконнике, и занавеска ластится о плечо, и напротив в своем палисаднике ходит крестная и палкой затворяет ставни.

Наискосок, через дорогу, светятся окна правления. Собрание кончилось: слышно, как хлопает дверь, как на крыльце смеются и разговаривают люди и расходятся в разные стороны.

Я сижу и слушаю, и горьковатый ветер изредка залетает к нам в горницу, и листья герани отворачиваются от него.

Вот поднялся по ступенькам батя и затопал ногами, сбивая грязь с сапог, и по тому, как топали его ноги, я догадалась, что он сейчас сердитый. Батя вошел в горницу, молча сел на лавку и достал из кармана пол-литра. Мама вздохнула и спустилась в подполье за огурцами.

В клетчатом платке, хоронясь от грязи, как кошка, прошла домой Лелька — ветеринарша. Раньше она надевала свой клетчатый платок по праздникам да на беседы, а последнюю неделю почему-то не снимает его с головы. Она прошла, разговаривая с девчатами, и я расслышала, что батю сегодня сняли с председателей.

Я взглянула на него украдкой.

Он налил вина в граненый стакан, выпил, понюхал хлеб, еще выпил.

А мама стоит у стола, спрятав руки под передник, и глядит на него скорбными глазами.

— Газету! — сказал батя. — Всем слухать!

У него давняя привычка: когда выпьет — читать вслух газету, все равно какую, новую или старую. А мы с мамой должны слушать и не перебивать.

Вот и сейчас, снял он газету с круглого столика, вздел очки и, подсев к лампе, начал читать: «Первый много лет был… был… лидером реакционной партии… партии… «минсейто»…

— Ясно? — спрашивает батя, бодливо нагибая седую голову и глядя поверх очков.

— Ясно, кормилец, ясно, — отвечает мама, меряя глазами, сколько еще осталось в бутылке.

— А тебе… ясно?

— Ясно, батя, — отвечаю я и слушаю, как по улице идут ребята и голоса их разлетаются во все стороны. Ребята разговаривают и вдруг, все разом, как по команде, начинают смеяться на всю улицу. Вот они разошлись, затихли, и я поняла из их разговора, что новым председателем будет Васька, сын Карпа Савельича.

— Ясно? — доносится до меня, и я отвечаю:

— Ясно, батя, — а сама думаю о том, что теперь председателем будет тот самый Васька, что смеялся на улице. Неделю назад он воротился из армии, и Савельич тогда чуть не целый день ловил во дворе курицу.

Васька — парень маленький, с меня ростом, ничего в нем нет интересного, лицо простое, кость широкая. Нос у него глядит кверху, подбородок — тоже, словно провели ему по лицу ладонью снизу вверх, так оно у него и осталось. Парень он несамостоятельный: как-то раз до войны забрался на крышу крестной моей, стал кричать в трубу страшные слова, будто домовой. Крестная тогда у печи стояла, так чуть ума не решилась. Какой из него председатель?..

Батя почитал еще немного, а потом заснул, и мы пошли спать. Я долго ворочалась в постели, у меня болела голова, из-за этого я и на собрание не ходила. Наконец согрела голову и заснула глубокой ночью. И сразу, мне показалось — как только я заснула, постучали в ставень.

— Что они, ошалели, полуношники! — поднялась мама.

Оказывается, меня вызывали в правление. Я собралась и побежала.

В тесной комнате правления собралось много народу. На батином месте сидел Василий Карпович, как теперь все величали его. Когда я вошла, девчата тихонько засмеялись: видно, лицо у меня было заспанное. Вошел прицепщик соседней бригады дядя Иван. Был он в галошах, и из-под шинели виднелись исподники в розовую полоску.

— Здравствуйте, — сказал Василий Карпович дяде Ивану. — Раздевайтесь.

Девчата снова засмеялись.

— Чего же ты спать не даешь? — сказал дядя Иван, прислонившись к двери. — Новая мода — среди ночи людей собирать.

Потом пришла Паша, трактористка из МТС, свежая, словно и спать не ложилась.

— Все? — спросил Василий Карпович.

— Все, — ответил большой и широкий Леша из моей бригады, осторожно протискиваясь в двери. — Давай только короче.

— Ладно, коротко, — сказал Василий Карпович. — Почему мы плохо сеем, товарищи? Почему в день даете по полнормы? Чего вы дальше думаете? А? До июня сеять? Да? А в январе хлеб собирать? А ну, скажите? Разбудите-ка Тамарку.

Сперва молчали, потом стали говорить все подряд, и говорили больше часа, сперва дельное, а потом ругались, и мне попало. И больше всех ругал меня отец Василия Карповича — Савельич, который и сам-то работает в моей бригаде. Ему лет за шестьдесят, он сам захотел работать с комсомольцами, а теперь, на-ка вот, ругается. За меня заступился Леша, и все перепуталось, стали не о работе говорить, а людей перебирать.

Я хотела сказать, что вся беда в моей бригаде состоит в том, что слаба дисциплина, что обязательно двое-трое на работу не выходят, а на нашем деле должен быть людей полный комплект. Хотела я сказать все это, но меня начали перебивать, я сбилась и села.

— Хватит, — сказал Василий Карпович. — Ничего у вас не понять. Скажи-ка ты, дядя Иван.

Дядя Иван запахнулся в шинель и задумался.

Недавно о нем писали в районной газете, и с тех пор он стал сам на себя удивляться.

— Вот, ребятишки, дело какое, — начал он, подумав. — Нюшка со своими комсомольцами, конечно, плохо работает. Пока ейный батька был председателем, неловко это было говорить, а теперь сказать надо. Слабо они руками шевелят, слабо поворачиваются… А потом тут с этой нормой чего-то неладно. Вот, к примеру, наша бригада на Косом клину сеет, нам норма выведена сорок две минуты на гектар, час двадцать четыре на два, так и далее… А ихняя бригада на буграх работает выборками, трактор кривуляет, разворачивается каждую минуту, ровно козулю пляшет, — норма какая выведена? Норма — обратно сорок две минуты на гектар, так и далее…

Издали донесся долгий двойной гудок паровоза. За стеной закричал петух, и все засмеялись, потому что поняли, что петух спросонья спутал гудок с кукареканьем.

— Ну, ладно зубы скалить, — сказал дядя Иван. — Вот, значит, сорок две минуты на гектар… И я так думаю, надо Нюшке своих девчат покрепче держать и норму им немного скинуть.

— Не туда ты гнешь, дядя Иван, — сказал Василий Карпович. — Что у вас нормы одинаковые, это плохо. Разбудите-ка Тамарку. Мы на Косом клину норму повысим…

Поднялся шум. Но Василий встал, начал говорить, и все стихли. Говорил он недолго, но дельно, словно все дела в нашем колхозе ему известны. А закончил так: «В пять часов утра всем быть на поле, как из пушки. Хоть полные сутки ездить, а чтобы дневное задание выполнять. Нюша правильно хотела сказать, да запуталась. Я сам за нее скажу: чтобы к пяти часам бригада была на поле вся. Вот так. А к комсомольцам я сам с утра выйду, помогу. Посмотрю, в чем дело».

— Нужен ты нам, — сказала Паша. И когда мы вышли на улицу, я сказала ему, что нам нечего помогать, что бригада дяди Ивана на гладком месте не много больше нас делает.

— А нас на буксир никто еще не брал, и никому брать не дадим, — добавила Паша.

— Ну, ладно, — отвечал Василий Карпович, — пойду к дяде Ивану, коли вы такие гордые. А вам, Нюша, чтобы через два дня нагнать график. Как из пушки.

Он отошел, я позвала своих ребят и Савельича, и мы тут же на дороге уговорились — спать не ложиться, пойти поесть и сразу выходить на работу.

Как нарочно, с самого начала дело у нас не клеилось. Что-то случилось с натиком, и Паша даже плакала. Потом увидали, что на одном участке недопахано. В общем работа наладилась только с полудня.

В воскресенье в первый раз мы засеяли больше, чем дядя Иван со своими ребятами. Работали примерно до шести, девчата затеяли беседу и к вечеру разошлись, только Паша на все притихшее поле гремела ключами возле трактора, и ее девятилетний брат Гараська вертелся у нее под руками. Я замерила работу и подошла к ним.

— Давай, Панька, кто первый свечу завернет, — предложил Гараська.

— Забери его, Нюша, — попросила Паша, — липнет целый день, как муха…

Я посулила Гараське поиграть на патефоне, и мы с ним отправились в деревню.

Оттого ли, что день выдался ясный и веселый первый раз за всю весну, или оттого, что мы наработали больше дяди Ивана, — всходить на пригорок было легко, словно после купанья. Мы вышли на вершину холма, и стали видны далеко во все стороны просторные поля, большая дорога, деревня. За лесом, прямо на земле, лежали густые облака, а над головой небо было чистое, без пятнышка, и светилось таким синим светом, что на него больно было глядеть, и грачи в этом лучистом небе казались черными, как уголь.

— Давай кто первый на одной ножке до шоссе доскачет, — сказал Гараська.

Я согласилась, но заметила Василия Карповича и не поскакала.

Он шел по большой дороге в шинели нараспашку, в кепке и прохудившихся перчатках. Он увидел нас и остановился у развилки. Мне подумалось, что он знает уже, сколько мы наработали, и хочет похвалить моих девчат.

Гараська сорвался с места и полетел под горку, словно его выстрелили из рогатки. Я тоже не вытерпела и побежала.

— У меня к вам разговор, — сказал Василий Карпович, когда я остановилась, переводя дух, и по тому, что он стал называть меня на «вы», я сразу поняла, что он будет сейчас за что-то выговаривать. И мне стало досадно, что я побежала к нему, как маленькая…

— Вы в курсе того, — продолжал Василий Карпович, — что на вашем участке забраковано шесть гектаров вспаханной земли?

Я сказала, что в курсе.

— На три пальца недопахано. Куда же вы смотрите? Вы же комсомолка. Вы понимаете, что значит шесть гектаров перепахивать?

Я сказала, что понимаю. Но Василий Карпович все перепутал. Старший агроном забраковал участок, который обязана была проверять не я, а Тамарка, и я была ни при чем. Мне стало так обидно все это, что я закусила губу и смолчала, потому что, если бы начала оправдываться, обязательно разревелась бы. Так и укорял он меня всю дорогу за то, что мы сами вызвались организовать комсомольский контрольный пост и ничего не делаем, работаем спустя рукава, а я шла, и было мне до смерти обидно, что он укоряет и называет меня на «вы». А потом, когда я увидела, что Гараська, мальчонка, жалеет меня и смотрит как на больную, мне стало невмоготу молчать.

— Видно, заело вас, что мы сегодня больше ваших подшефников насеяли, — сказала я, — вот вы и начали честить!

— Глупо вы говорите! — ответил он.

— Как могу, так и говорю. Вы, Василий Карпович, председатель без году неделя, так вместо того, чтобы в перчатках ходить, разобрались бы сперва.

Он мне ответил. Но мне неохота и говорить, что он мне ответил.

— А вы не пугайте, — сказала я. — Это вам не крестную через трубу пугать.

Тут мы дошли до правления, и Василий Карпович велел зайти. Я зашла — чего мне! И Гараська зашел.

Василий Карпович скинул перчатки и смаху бросил их на стол.

«Ишь, как его разобрало!» — подумала я.

— Так вот, в последний раз я вам… — начал Василий Карпович, но тут зазвонил телефон.

— Да… да… — закричал Василий Карпович и подул в трубку. — Из райкома? Да. Знаю. Не шестнадцать, а шесть. Да. Шесть гектаров. Ну, и что же? Исправим. Что? Громче говорите, ничего не слыхать!

Василий Карпович снова подул, словно остужая: трубку.

— Кто? Я? Я виноват. Ну и что ж, что хозяин! Бывает, и хозяин виноватый. Что? Вот с работой полегчает — приеду… Ничего не слыхать. Закрой-ка двери… — это он сказал Гараське, а после долго разговаривал и размахивал порожней рукой.

Потом он вложил трубку в дужку и забыл снять руку с телефона. Он сидел и думал, а перчатка его свисала со стола, и я почему-то вспомнила, что живет он вдвоем с батькой, и в избе у них всегда не прибрано, и пол не мыт, почитай, с рождества. И вспомнила я еще, как его батька, когда он приехал из армии, сам бегал по двору и ловил курицу.

«Дурная я все ж таки, — подумалось мне, — надо было смолчать».

— Ну, ступайте, — сказал Василий Карпович, все еще не отвязавшись от своей думы.

Надо бы итти, а я стояла.

— Ты не сердись, — подумав, сказал Василий Карпович. — Коли ты комсомолка, во все углы глядеть должна. Каждый день должна работать, как сегодня работала.

— Василий Карпович, у вас перчатки прохудились, — сказала я и сама удивилась, зачем это я сказала.

— Где? — Василий Карпович поглядел на перчатку и усмехнулся. — Чего ж! Не на панели гулять.

— Давайте я вам заштопаю.

— Не надо. На что мне! Ты на работе прорехи штопай…

Мне совсем стало совестно, и надо было бы уйти, а я опять сказала: «давайте», как будто мне без этих перчаток и на свете не жить.

— Ну, на, коли хочешь!

Я взяла, и мы с Гараськой пошли домой.

Через час ко мне пришли девчата и стали уговаривать итти с ними к дяде Ивану, на беседу. Я захватила заштопанные перчатки и пошла, хотя поясницу ломило от усталости. У дяди Ивана самая просторная изба, и беседы чаще всего мы затевали в его горнице. Жена его, Лукерья Ильинична, моя крестная, встретила нас ласково, но когда узнала про беседу, сразу осерчала.

— Не пущу, — сказала она, — убей меня бомба, не пущу. И как это мой вам дозволил?

Я стала уговаривать крестную, а девчата, не теряя времени, начали вытаскивать за перегородку стол, кровать, комод…

— Не туда ставите, лошади! — шумела крестная. — Как же я теперь за кринкой к полке подойду? Ладно, придет сам, пускай ужинать собирает, когда так. Я сейчас к соседям сидеть уйду, когда так. А стол боком заверните, он так в дверь не пройдет…

Мы все вынесли, и в горнице стало совсем пусто, только волнистое зеркало, висевшее над комодом, как-то нескладно покосилось на стене, и испуганный таракан метался под зеркалом. Мы вымыли пол, заколотили изнутри наполовину окна досками, чтобы люди, прислоняясь, невзначай не выдавили стекла, нацедили полную бочку свежей воды — пить, набросали в сенях соломы.

— Куда вы столько ламп нанесли!? — шумела крестная. — Избу спалить хотите?.. Мыслимо ли дело, пять ламп? Пойду вот и заявлю на вас, когда так. Да куда вы все пять в угол вешаете? В том углу темно будет.

Часам к девяти стали собираться наши деревенские. Раньше всех в избу понабились ребятишки, школьники. Они расселись на полу, у печки, и сразу стали баловать, кидаться казанками, подставлять ножки. Потом воротился с работы дядя Иван, крестная немного побранила его и стала собирать за перегородкой ужин. Пришла и Лелька, ветеринарша, в своем клетчатом платке, пришел наш Леша, начистивший медную пряжку своего военного ремня до золотого блеска. Когда набралось много народу, начали курить, щелкать семя, стало шумно и душно. Лелька вышла на крыльцо, и я собралась домой. Но появился Гриша с баяном, заиграл «Огонек», «Рябину», начали петь, и я осталась. Мне стало грустно. Открыли окно. Студеный, как вода, воздух, вздымая занавеску, полился в горницу. И я услышала разговор, происходящий на крыльце. Я и не думала подслушивать. Просто я сидела у того окна, которое было ближе всех к крыльцу.

Разговор был такой:

— Если на нынешних темпах удержимся — сев закончим на день раньше графика, как из пушки… Надо только не сорваться… Завтра пойду посмотрю, как Нюша работает.

— Вы все про землю да про удобрения. Надо иногда отвлекаться от служебных дел. Пошли бы потанцовали.

— Не умею я танцовать. До войны, мальчишкой, стыдно было учиться, в войну — некогда, а теперь поздно, пожалуй.

— Что вы, поздно! Вам лет, вероятно, не больше тридцати.

— Двадцать пять. Я с двадцать второго года.

— Ну вот, видите. Совсем молодой, а какой-то вы, как вам сказать, необщительный… гордый. С девушками не разговариваете…

— Да, нескладный я с девчатами, сам не знаю, почему. Какая тут гордость! Бывает — самого зло берет. Другие ребята шутят, смеются, а я и сказать ничего не умею. Не знаю, чего сказать, особенно, если девка хорошая, — язык отнимается.

— Странный вы. И со мной отнимается?

— Нет, с вами легко могу говорить. А, видно, девчата меня боятся. Вот недавно — только не скажите никому — пришло мне письмо с какими-то куплетами. Складно написано, как в книжке. А подпись «ваша соседка». Кто-нибудь из наших девчат написал. А кто — не знаю. Хорошо написано и куплеты хорошие.

— Еще бы — не хорошие. Там были цитаты из Блока…

— А кто ж его знал, что это из Блока…

Дальше я не расслышала, потому что стали выгонять ребятишек, ребятишки бросались под скамьи, под ноги. Поднялся шум. Ребят кое-как выгнали и поставили в дверях Лешу с лозиной. Когда немного угомонились, я снова услышала:

— А как я мог догадаться?..

— Нужно было догадаться…

— А как я мог…

И оба голоса были такие, словно говорившие провинились друг перед другом. И мне стало понятно, почему Лелька, ветеринарша, носит клетчатый платок в будние дни.

Я подумала, что надо бы уходить, но я все сидела, держала чужие перчатки и смеялась, когда и все смеялись.

Гриша заиграл цыганочку. Леша одернул гимнастерку, оправил волосы, выпрямился, словно вырос на вершок, раскинул руки, щелкнул пальцами и пошел по кругу вдоль скамей быстрым, мелким шагом, и те, кто стоял на пути, шарахнулись к стенам, а те, кто сидел, стали подбирать ноги. Леша обошел круг, чуть выстукивая каблуками об пол, потом снова раскинул руки, присел, подпрыгнул и так пошел дробить по полу, что язычки во всех лампах враз, как по команде, начали подскакивать.

— Тише ты, шальной, — зашумела крестная, — тише! Не прыгай, окаянный, подполью прошибешь! И так вся подполья гнилая!

Но Лешу уже было не удержать, и гармонист, подавшись грудью на баян, не мог удержаться, и никто не слушал крестную. Дядя Иван выглянул из-за перегородки.

— Вона, вона, что делает! — всплескивала руками крестная. — Хватит тебе!.. Всех сейчас разгоню, когда так…

Ребята хлопали в ладоши под музыку, и белые Гришины пальцы перескакивали по ладам, и только молодухи, стоявшие в дверях, запахнув в пальто грудных ребятишек, серьезно смотрели на Лешу.

Леша плясал долго, и мне стало скучно.

Наконец он повернулся последний раз, сел на одну ногу, другую выбросил вперед и застыл. Все засмеялись и захлопали в ладоши. Крестная ухмыльнулась в платок. Только молодухи и младенцы одинаково серьезно смотрели на него, словно он делал доклад.

— Знаете, где я живу? Так придете? — услышала я разговор на крыльце.

— В восемь часов, как из пушки.

Я напомнила своим девчатам, чтобы они в четыре часа утра были в поле, попросила Тамарку передать Василию Карповичу перчатки и пошла домой.

Мутная, без одной звездочки ночь лежит над деревней, и слышно, как жалобно пересвистывается ветер в голых кустах в нашем палисаднике, как мама, шаркая ногами по темным сеням, ворча, идет отмыкать и как в доме крестной Гриша снова начинает играть козулю, и ребята шумят и смеются, словно делать им больше нечего.

Когда мы вышли на работу, было еще темно. На руку мне дохнула лошадь — это Леша подъехал с зерном. Паша включила фару. Выпуклый глаз мерина зажегся, как электрический. Попавший в неживой свет фары Савельич казался белым, словно обсыпанный мукой, и тень от него стояла в воздухе, в редком тумане.

Еще до света дело у нас пошло ходко. Трактор сразу завелся. Одна за другой подходили подводы. Девчата засыпали зерно в сеялку, и Савельич, любивший покурить, на этот раз не отставал от Тамарки. Когда рассвело, было засеяно гектара полтора.

— Пускай придет, поглядит, — ухмылялся Савельич, косолапо бегая с ведром от телеги к сеялке, — пускай полюбуется, как мы дело делаем. Вы только меня слушайте.

Председатель пришел часов в шесть утра, когда на небе были и месяц и солнце.

— Погляди, погляди, — хитро прищурился Савельич, — может, какие указания будут, товарищ председатель?

Василий Карпович смолчал и стал смотреть вслед трактору. Сеялка ровно плыла вдоль бурых комьев земли, изредка взблескивал обод большого колеса, и грачи прыгали сзади как-то наискосок, словно их сносило ветром. Мы поворотили и снова поравнялись с Василием Карповичем.

— Ну, как? — бахвалился Савельич. — Что же ничего не скажете?

— Плохо, — сказал председатель.

— Как то есть плохо? — Савельич растерялся.

— Плохо вы расстановились. Лешка на фронте один «максимку» таскал, а у вас бабью работу делает.. На лошадке катается. А девчата маются. Поэтому и сеялка под погрузкой минут по десять стоит.

Василий Карпович велел посадить Тамарку и Савельича на лошадей, а ребят поставить на загрузку.

Савельич обиделся.

— Не пойду, — сказал он, — что я, неспособный…

— Иди, отец. Тебе же легче.

— Сказано, не пойду — значит, не пойду. Ты, Васька, чем тут мешаться, шел бы в правление бумаги писать.

— Не спорь, отец. Выбрал председателем — слушайся.

— Председатель! Я тебя выбирал, да я же тебя и слушаться! Я тебе покажу — председатель! Ты мне сын, а не председатель.

— Сын-то сын, а если не пойдешь — с работы сниму.

— Чего?

— С работы сниму.

— Ты?.. Меня?.. — Савельич задохнулся. — С работы снимешь? Да ты кому это говоришь?

— Ну, чего, ребята, стали? — сказал Василий Карпович. — Работайте. Здесь дело семейное…

— А, так ты вона как. Погоди… — Савельич индюком прошел вокруг него, потом махнул рукой и сказал:

— Ладно, разоряй работу!

А мы снова начали сеять. Леша надумал загружать не ведрами, а мешками, потом приноровился загружать на ходу, и его друг, напарник, едва поспевал за ним.

Дело подалось ходко, но лучше от этого не получилось. Загрузка пошла до того быстро, что подводы не поспевали подвозить зерно. И Тамарка жаловалась, что погрузка у амбаров идет туго, девчатам трудно ворочать тяжелые мешки. В общем, трактор снова стал останавливаться, ждать подвод, и вышло еще хуже, чем было.

Так прошел час. Кое-где в голубом небе повисли тонкие облака, и сквозь одно из них просвечивало солнце. На дальнем холме показался длинный, как шест, дядя Иван.

— Глядит, — хмуро сказала Паша, — глядит, не больше ли его сделали.

Дядя Иван постоял и ушел, словно вдавился в землю. А у нас в это время как раз стоял натик, и я рассердилась и на лошадей, и на Пашу, и на Василия Карповича. А тут еще Савельич усмехается, сидя на железной бочке.

— Может, мы с торфа одну подводу снимем? — предложил Леша.

— О тех подводах думать забудь, — сказал Василий Карпович. — По торфу тоже план завалили. Где Семен?

— Не иначе, опять под газиком лежит.

— Как я с армии приехал, он тоже под газиком лежал. Сейчас я его подниму.

— Ничего, наверное, не выйдет! Где же этому драндулету да по такой шоссе проехать! Два дня назад куру наша шоссе не держала.

— Два дня не держала, а сегодня сдержит.

— Говорят, — не знаю — правда, не знаю, — нет, — эту нашу шоссе еще Потемкин для Екатерины строил. Гнилая шоссе…

— Доедет. Забыл, как на третьем Украинском ездили?

— Ну, доедет, — согласился Леша. — Сходи. Только у него аккумулятора нет.

Но Василий Карпович, подавшись вперед, уже шагал в деревню, и я смотрела, как распахиваются на обе стороны полы его шинели, и мне почему-то подумалось, что газик все-таки проедет, хотя и дорога не просохла и нехватает аккумулятора. И, правда, не успели мы закончить второго гона, как полуторка, до краев груженная мешками, въехала на пригорок и Василий Карпович, весь в грязи, выскочил из кабинки.

Время шло к полудню. Облака разошлись. Солнце пригревало. От выгнутых ломтей суглинка струился прозрачный, как ключевая вода, пар. Вдалеке на пашне что-то ослепительно заблестело, словно там положили зеркало.

— Гляди-ка, наш председатель ровно богу молится, — засмеялась Паша.

Я всегда удивляюсь, какая она глазастая. И трактор ведет по линейке и видит на все стороны. Я посмотрела: Василий Карпович стоит на коленях и промеряет глубину закладки зерен. Промерил, накрыл зернышко землей, отряхнулся. И как он в такой шинели к Лельке сегодня сидеть пойдет — не знаю.

— Не зерно ты, парень, а душу свою в землю кладешь, — засмеялся Леша, когда мы поравнялись, и я увидела то, что блестело издали, как зеркало: стекляшку величиной с ноготь.

— Не на век кладу, — отозвался Василий Карпович. — Погоди, летом послушаешь, как душа наша на этом поле зашумит… Чего это Семен высказывается?

Полуторка еще не уехала. Возле нее стоял Семен, мокрый, как мышь, и выражался.

— Говорил я, что у него аккумулятор сел, — сказал Леша. — Теперь все.

— Чего там все. Пойдем-ка!

И, подавшись вперед, словно против ветра, Василий Карпович зашагал на пригорок, и мне снова почему-то подумалось, что хоть и сел аккумулятор, а газик заведется.

— Опять проверять вышел, — сказала Паша.

— Пускай проверяет, теперь есть чего посмотреть, — ответила я, удивляясь, как это Паша сумела увидеть дядю Ивана спиной.

Пока мы говорили, Василий Карпович с Лешей толканули полуторку с горы, и она завелась.

— Ну, мне домой? — закричал Семен.

— Как домой? Возить!

— Чего возить-то? Сами видите, не заводится.

— А ты не глуши!

— А кто за пережог отвечать будет?

— Я буду. Газуй!

Василий Карпович поднял обеими руками ведро и стал пить, запрокинув голову, и капли, как бусинки, скатывались на землю по его шинели, не оставляя следа, и мне стало завидно, что он так умаялся, и самой захотелось так же сладко умаяться, отереть пот со лба и приникнуть к воде, от которой пахнет мокрым железом.

— Ну, куда мне вставать-то? — сердито спросил Василия Карповича Савельич.

— Куда я тебе велел, туда и ступай, — ответил Василий Карпович, утирая губы чуть ли не локтем, — да больше не капризничай.

— А ты не зазнавайся! Отец я тебе или кто?

Время шло к вечеру. Василию Карповичу пора, пожалуй, итти к Лельке, но он все бегает по пашне, то направляя другим путем коней, то прилаживая к полуторке цепи. И мне почему-то стало смешно, когда я подумала, как сидит сейчас Лелька, вырядившись в свой клетчатый платок, и, выворачивая руку, поглядывает на четырехугольные часики. Мне было смешно весь вечер, пока мы работали и, наверное, я улыбалась, потому что Паша сказала с трактора:

— У тебя такое лицо, словно тебе щекочут пятки.

Я прямо удивляюсь на Пашу, как она видит все сзади себя.

Домой мы пошли поздно. Светила луна. Василий Карпович шагал с нами, и полы его шинели распахивались на обе стороны, и одна пола легонько ударялась о мою руку.

Мы вошли в деревню. Все — и дорога, и ступеньки, и изгороди, и крыши — было покрыто ровным лунным светом, словно на деревню выпал голубой снег. В окне у Лельки горела лампа. Василий Карпович прошел мимо, и я, взойдя на крыльцо, слышала, как он стучал ногой в свою дверь.

Я постояла на крыльце и, когда услышала, как Савельич открыл Василию Карповичу и у них щелкнула щеколда, вошла в сени.

С каждым днем мы сеяли все больше. После работы собирались и обсуждали, как идут дела. На комсомольские собрания всегда приходил Савельич и шумел громче всех. Сев мы кончили хорошо, чуть ли не первыми в районе.

Василий Карпович каждый день бывал на моем участке, но больше не командовал, да и нечего было ему командовать: люди стояли на той работе, на которую он поставил, лошади возили зерно так, как он велел, газик работал.

Меня он больше не ругал, а один раз, послушав, как я учила Тамарку, сказал:

— Правильно дело ведешь, краснощекая. Тебе бы… — он хотел что-то сказать еще, но не кончил, отвернулся и пошел сразу. И я тогда, помню, долго глядела ему вслед и ломала голову: чего это он мне хотел сказать, но так ничего и не придумала. Дома я погляделась в зеркало. И правда, щеки красные, словно свекла. Как это я раньше не видела.

Незаметно пришло лето.

Однажды зашел к бате посидеть Савельич.

— Вот гнездышко обжитое, — сказал он бате, оглядываясь, куда бы положить шапку. — Душа отдыхает. А у меня что? Ящик из стола выдвинешь, а оттуда мухи летят. У меня, если правду тебе сказать, даже дух в избе нежилой. Пахнет, как на станции. Надоела такая жизнь…

Я лежала, мама ушла к корове, батя с Савельичем сидели, не вздувая огня. За печью стрекотал сверчок. Батя и Савельич закурили.

— Хозяйку тебе в дом надо, — сказал батя.

— Я и то говорю, хозяйку, — подхватил Савельич. — Сколько раз я к Ваське подбирался с этим разговором, а он все в бок, да в бок, да про нормы, да про инвентарь, ничего у него не поймешь.

— Недосуг ему, видно?

— Куда там, недосуг. Гуляет. С Лелькой. Ну, с этой, с ветеринаршей, али не знаешь? Третий месяц гуляет, а толку нет.

— Может, не люба она ему?

— Ну да, не люба она ему! А чего же тогда он к ней ходит? Он говорит, книжки читать. Ха! — Савельич всплеснул руками, и зернышки махорки посыпались на пол. — Книжки читать! Двадцать пять лет парню, девка красавица, ученая, самостоятельная, а он книжки читает. Я его спрашиваю, а он говорит, что не это в человеке главная красота. «Эвон, — думаю, — какой ты глубокий».

— Не поймешь их теперь, молодых, — сказал батя.

— Вот и я говорю — не поймешь молодых. Что есть в человеке главная красота? Вот я про себя скажу, как свою покойницу сватал. Гулял с ней, гулял, все честь по чести. Конечно дело, пришло время или вовсе отступиться, или замуж брать. Родитель велел брать. Ну, пошел к ним, честь по чести, поговорил с ейными отцом-матерью, согласился, вывели мне ее. Сами ушли. И вижу я. Что за чудеса? Не люба она мне. Гулял, гулял — хороша была, а тут, как жениться, — не люба! Нос махонький, губы, конечно дело, толстые, ровно у арапа, и, самое главное, как засмеется она, так всю верхнюю десну открывает, а десна синяя. И диву я тогда дался, как это я, дурень, столько времени за ней ходил, а такого дефекта не заметил? Поглядел я еще раз на нее — нет, думаю, не согласный! Пришел домой — молчу, родителям сказать ничего не смею. А на другой день помирает, конечно дело, ейный дядя — мельник, и вся мельница достается ейному батьке. Пообождал я с недельку, потом снова к ней пошел. И вижу — нос не так уж махонький, и губы не толсты, а что десну выказывает, когда смеется, — тоже, думаю, не беда: со мной поживет — не больно часто выказывать будет. Вот оно как поворотилось. Отсюда и понял я, что человека красило богатство! Богатство при человеке было главной красотой. А теперь что есть главная красота в человеке?

Они замолчали, и в комнате возле стола накалялись и затухали два красных глазка цыгарок.

— Он и сам не знает, что ему надо, — снова заговорил Савельич. — Вот пойду сейчас, — красный глазок выписал в воздухе восьмерку, — пойду и скажу, пущай женится. Нельзя одним мужикам хозяйство вести.

— А если не захочет?

— А не захочет, — подхватил Савельич, — сам оженюсь!

Сказал он это и, видно, испугался. Но, подумав, повторил:

— А что, и оженюсь! Али мой век кончился?

— На ком же? — спросил батя.

— А все одно на ком. Вон хоть Григорьевну возьму. Ей одной тоже не лучше моего живется. Сейчас пойду и скажу своему председателю.

Савельич застукал ладошкой по скамье, нащупывая шапку. Попрощавшись, он вышел, аккуратно и плотно затворил за собой дверь, а батя все сидел за столом, и красный глазок то затухал, то накалялся в темноте; совсем тихо было в горнице, только сверчок за печкой стрекотал до того надоедно, что захотелось его прихлопнуть.

Пришла мама. Начала собирать ужин и спрашивать, куда девался уксус. Мы поужинали и легли, но сверчок все стрекотал, я не могла уснуть до поздней ночи и досадовала на Савельича за то, что он, чуть ли не силком, как в царское время, хочет заставить Василия Карповича жениться.

Прошел один день, прошел второй, а я так и не узнала, до чего договорился Савельич с сыном. А на третий день вечером шла Лелька, я не утерпела, окликнула ее.

— Здравствуйте, — сказала Лелька и остановилась. Я не знала, что дальше говорить, а Лелька стояла, наклонив голову немного набок, и ждала.

— У вас, говорят, книжек много? — спросила я, чтобы только сказать что-нибудь. — Дайте мне почитать!

— Хорошо. Пойдемте ко мне, выберите.

Я пошла с Лелькой и поглядывала на нее, и мне было завидно, что она красивая, как артистка. Когда мы прошли с полпути, Лелька спросила:

— А вам про книжки Василий Карпович говорил?

— Нет. Чего ему со мной говорить.

— Нет? А мне казалось, что вы с ним друзья.

— Какие мы друзья! Я с ним и видаюсь только на поле.

— Не советую вам с ним дружить. Ничего в нем хорошего нет. Я его достаточно узнала. Он за мной ухаживал. Начнешь с ним разговаривать, а он сидит, скатерть мнет, только и слышно от него: «как из пушки»…

В комнате у Лельки было до того прибрано и чисто, что страшно было до чего-нибудь дотронуться. Она достала с полки книжку «Казаки» Льва Толстого и подала мне.

— Садитесь, Нюша, — сказала Лелька. — Я думала, что он здесь, в комнате, стесняется, и вытащила его однажды погулять. Он пошел с таким видом, словно делал мне величайшее одолжение. Помню, вышли мы за овин, пошли в низинку, туда, где кочки. Я рассказывала ему о своей жизни, а он молчит, рассматривает кустики, ямки сапогом ковыряет, просто невежливо себя ведет. Был чудный вечер. Пели соловьи. Наконец в нем что-то тронулось, он расшевелился и стал разговаривать безо всяких пушек. Я даже удивилась. И мне показалось, что мы начали понимать друг друга. Я декламировала ему Блока, и он внимательно слушал. И вдруг, вы понимаете, остановился около какой-то ямы как вкопанный. Мне даже страшно сделалось. Он посмотрел на меня, как ненормальный, и, представьте себе, закричал: «Беги к дяде Ивану, неси заступ! Только быстро, как из пушки!» Меня больше всего возмутило это «только быстро!», как будто я солдат, а он лейтенант. Конечно, я повернулась и ушла домой.

— А на что ему заступ? — спросила я.

— Оказывается, он на том месте торф нашел. И чуть с ума не сошел от радости. Потом, правда, он приходил извиняться и целый час угощал меня разговорами о том, что нашел удобрение за полкилометра от дороги, а до этого торф возили пролеском за восемнадцать километров. У меня голова сделалась вот такая.

— Почему же? Это интересно!..

— Чего же здесь интересного!

— А как же. Сколько лошадей на другую работу освободилось. То возили…

— Ну вот, теперь вы мне станете объяснять. — Лелька улыбнулась.

— Нет, я вам объяснять не буду. А он хорошее дело сделал. И сам он хороший.

— Между прочим, о вас он иного мнения, — сказала Лелька.

— Какого?

— Посмеивается над вами.

— Чего же ему смеяться? — спросила я, и словно что-то упало внутри меня.

— Трудно сказать. Вот вы, наверное, помните, приезжал позавчера товарищ из райкома. Так вот Василий Карпович водил этого товарища в поле — пшеницу смотреть. От нечего делать и я с ними пошла. Ну, ходили они долго, я страшно устала. Наконец подошли к вашему участку, и Василий Карпович начал рассказывать о вас в комических тонах.

— Почему же в комических? — спросила я. — Он же на собраниях говорил, что хорошо работаю…

И я не слышала, что ответила Лелька, и даже, кажется, не попрощалась и только по пути домой вспомнила, что забыла книжку у Лельки на столе. Но я не стала к ней возвращаться, а пришла домой и сразу легла спать и долго тайком от мамы плакала.

А на другой день меня послали в Вологду на совещание стахановцев сельского хозяйства. Под вечер, когда я уже села в машину, чтобы ехать на станцию, подошел Василий Карпович. Он подошел прямо к дверце кабины, оглянулся, словно за ним подглядывали, и, как-то жалостно усмехнувшись, протянул мне цветок и сказал тихо:

— Надо?

— Нет, не надо, товарищ председатель, — ответила я нарочно громко, чтобы и Семка-шофер услышал. — Колючек много в вашем цветке. По хозяину и цветок.

Мы поехали. Я оглянулась в заднее окошко, но за облаком пыли Василия Карповича не было видно.

В Вологде мы пробыли четыре дня. В последний день я рассказывала о наших делах. После выступления, в перерыве, ко мне подошел тот самый дяденька из райкома, который приезжал в наш колхоз. Оказалось, он хорошо знает Василия Карповича по армии, они больше года были в одной части. Дяденька был веселый, и, когда стал рассказывать про войну, все у него получилось смешно и не страшно. А потом он пожалел, что мало пришлось побыть в нашем колхозе, а поговорить с Василием Карповичем через самоварчик (это он так сказал) так и не удалось.

— А как у Васи дома после войны? — спросил он. — Интендантство в порядке? Ложки, плошки, одежка?

Я сказала, что Василий Карпович живет неплохо, только вот мать его в войну померла, и теперь им с отцом трудно хозяйничать.

— Ну, это горе — не беда. Скоро женим парня.

— На ком?

— Вам лучше знать. Какая у вас комсомолка по три нормы в день дает? Мы с ним по полю ходили, он хлеба показывал и своим народом хвастался, так…

— А что он про нее говорил?

— Хвалил. Вообще-то он многих хвалил, но других, так сказать, прозой хвалил, а про эту чуть ли не стихами стал выражаться, чуть ли не на цыпочки вставал.

Дяденька усмехнулся и прищурился, что-то вспомнив.

— А барышня, которая с нами вместе ходила, начала от зависти свой городской платок беленькими зубками чуть не насквозь прокусывать. Ясна обстановка?

Это он сказал тихонько и медленно и так поглядел на меня, что я испугалась и не стала с ним больше говорить, а то еще поймет, чего ему понимать не следует.

У меня хватило терпенья дождаться конца совещания. Хватило терпенья спокойно ждать поезда. Но когда я сошла на нашей станции — я уже не могла искать попутную машину и поэтому пошла пешком.

До деревни я добралась к ночи. Окна нашей избы светились. Я вошла в горницу. Батя и Савельич выпивали. Мама ходила возле горки и бранилась за то, что кто-то извел весь уксус. Я не стала ничего объяснять маме, хотя уксус целый месяц пила я, и пила для того, чтобы согнать красноту с лица. Я не стала ничего объяснять, потому что мне не терпелось увидеть Василия Карповича, чтобы он не сердился за цветок.

Было уже часов одиннадцать. Итти к нему просто так было неловко, но я надумала дело.

— Ты куда? — спросила мама.

— Я сейчас вернусь. Василию Карповичу надо письмо снести.

— Нету твоего Василия Карповича, — сказал Савельич грустно и выпил.

У меня захолонуло сердце.

— Как нету?

— А так, нету. Повышение ему вышло. В район сегодня вызвали. А хороший был председатель? — Видно, уже не в первый раз за этот вечер спросил Савельич батю, и батя тоже, видно, не в первый раз ответил: — Хорош был председатель!

Я накинула платок и выбежала на улицу. Луна светила. Всю деревню было видно из конца в конец. Стояла глубокая тишина. Не брехали собаки, не шумели деревья. И ни одного человека не было на улице, словно все наши колхозники уехали в район. Я то бежала, то шла, то шла, то бежала и наконец достигла избы Савельича. Ставни были открыты. Я подошла к окну вплотную. Изнутри на меня глядела полукруглая луна, как будто спрашивая: «Чего тебе тут надо?» Из второго и из третьего окна та же луна, словно в насмешку, глядела на меня. Я подумала и прошла во двор. На крыльце, на бечевке, лениво покачивался рукомойник с носиком. С перил свисала тряпка. Я поднялась по скрипучим приступочкам и увидела на двери большой замок.

Нет, наверное правду сказал Савельич.

У меня защемило сердце. Я затворила ворота и как во сне вышла за околицу. Я прошла по шоссе, до того развилка, где Василий Карпович выговаривал мне за шесть гектаров, поднялась на пригорок и остановилась у камня, возле которого Василий Карпович пил, когда умаялся.

Со всех сторон, уходя вдаль к самому лесу, слабо шевелилась налитая пшеница. Тяжелые упругие колосья качались под слабым ветром, и тихое шуршанье, тонкий звон, мягкий свист пролетали над бескрайным полем. Серебристая лунная дорожка блестела на колосьях. И мне вдруг стало покойно и хорошо.

— Вася, ты не сердись за цветок! По глупости это, — сказала я и, кажется, заплакала.

А по пшенице с мягким свистом пошла упругая волна, заворачиваясь боком и набегая в мою сторону, и колосья, толпясь и протискиваясь, потянулись к моим рукам.

1947.

СТАНЦИЯ ЩЕГЛОВО

Получив сообщение с разъезда о том, что пассажирский проследовал, начальник станции Щеглово, Василий Иванович, встал из-за стола.

Было двадцать три часа. Керосиновая лампа с жестяным круглым щитком слабо освещала дежурку. Неровный кусок газеты, надетый на закопченное стекло вместо абажура, покоробился, и запах тлеющей бумаги разносился по комнате. Под потолком медленно летал тяжелый жук, стукался об отставшие обои, о табель-календарь с зачеркнутыми числами и шлепался на пол.

Василий Иванович подбросил форменную фуражку и, сжав пухлые губы, подставил под нее голову. Фуражка стукнула начальника станции околышем по макушке, и он едва успел подхватить ее руками. Однако это не огорчило его, и он подбросил фуражку еще раз, но несколько пониже. Она щелкнула козырьком по его широкому утиному носу.

Спохватившись, что за ним могут подсматривать. Василий Иванович придал строгое выражение мальчишескому лицу и посмотрел в окно, но за черными стеклами не увидел ничего, кроме своего прозрачного отражения.

Все так же смотря в окно, он надел фуражку, передвинул ее обеими руками немного набок, зажег фонарь и вышел на платформу.

По обе стороны путей однообразно и тоскливо шумел невидимый в темноте лес. Ветер нес влажный грибной запах. Колокол у двери гудел, как морская раковина.

Минут через десять издали выползла яркая звездочка, стала приближаться, увеличиваться, разделилась на две, и обе звездочки стали увеличиваться, потом нижняя тоже разделилась на две, раздался гудок, и, рассеивая теплую водяную пыль и освещая синий дымный воздух, прошел паровоз, и за ним замелькали светлые квадраты окон.

Поезд остановился, и в наступившей тишине под вагонами зашипели тормоза.

Василий Иванович подошел к проводнице, держащей на руке фонарь, как держат ребенка.

— Здравствуйте, Надя, — сказал он.

— Здрасте, Василь Иваныч.

— Ну, как в Москве?

— Хорошо, спасибо. Новое кино идет: «Весна». Смешное! Как двое влюбились и перепутали.

В темноте не было видно ее лица, но Василий Иванович не решался поднять фонарь: Надя сердилась, когда он светил ей в глаза. Говорила она быстро, сокращая и пропуская слова, и по голосу ее можно было догадаться, что она улыбается.

— Если бы у них имелось настоящее чувство, так не перепутали бы, — заметил Василий Иванович. — Настоящее чувство никогда не обманет.

— Опаздываем? — спросила Надя.

— Опаздываете. На двенадцать минут.

— Да что вы! Это Воронеж не принимал. Ну, ничего. Нагоним. Гаврила Степанович ведет. Нагоним. А у вас как?

— Ничего. Помаленьку. Вот если бы у них было настоящее чувство…

Раздался громкий, оглушающий гудок. Надя поднялась на ступеньку. Гудок еще звучал, а паровоз, пробуксовав, тронулся; за ним, по очереди, тронулись и вагоны. Квадраты света поползли по доскам, расползаясь по незаметным днем неровностям платформы, и один за другим спрыгивали на откос.

Проводив поезд, Василий Иванович вернулся на станцию.

Он вошел в большую комнату.. В комнате висел старый плакат и стоял грузный дубовый диван с дырочками на спинке и сиденье. На диване, в углу, на всегдашнем своем месте, сидел пятнадцатилетний Коська, сын стрелочника Никифора, принимавший почту.

— Что получено? — спросил Василий Иванович.

— А что получено! Газеты да письмо.

— Ионову письмо?

— А то кому же. Ему.

Ионов, помощник начальника станции, почти каждый день получал письма в одинаковых конвертах. Василий Иванович вздохнул.

— Если меня спросят, так я в дежурке, — сказал он.

— А кому спрашивать? — отозвался Коська.

Действительно, спрашивать было некому. До деревни шестнадцать километров, в жилом доме давно спят, а больше и людей нигде нет, кроме стрелочника Никифора в будке у переезда.

— Ты не рассуждай, мал рассуждать, — сердито сказал Василий Иванович. — Подай газету «Гудок».

Коська никак не мог понять, почему это начальник всегда после прихода пассажирского становится сердитым. Почти все, что происходило на станции, Коське было ясно. Он умел переводить стрелки, умел зажигать лампу на семафоре, и, по его мнению, держать на станции девять человек совершенно не нужно; если бы научиться разговаривать по телефону, так он, Коська, да Никифор вдвоем справились бы со всеми делами…

Но начальник был хитрый: когда Коська спрашивал его о связи и сигнализации, он отвечал мудрено и непонятно, чтобы еще больше запутать дело и не выдать своего ремесла.

Коська потер ногу об ногу, посмотрел на плакат. За окнами скучно шумел лес.

— Я — Щеглово, — доносился из-за двери протяжный голос. — Я — Щеглово. Начальник станции Ребров. Номер сорок четыре проследовал двадцать три часа ноль восемь минут.

Коська подумал и направился к дежурке. Постояв немного, он решительно взялся за ручку и плечом толкнул дверь.

Василий Иванович отмечал что-то в журнале движения.

— А что на двери написано? — сказал он, не поднимая головы.

Коська молчал.

— Что на двери написано?

— Чего же. Нельзя, так уйду, — обиженно отвечал Коська, направляясь к выходу.

— Куда ты? Можешь постоять. Только молчи. Не мешай сосредоточиться.

— Я и так молчу.

— Вот и правильно… Сегодня, небось, опять с Ионовым грибы собирали?

— Собирали.

— А на бугры за озером ходили? Там на прошлой неделе под одной сосной тридцать шесть штук росло.

— Как же. Ходили.

— Бездельничаете вы все… Белых много?

Коська, довольный тем, что начальство в разговорчивом настроении, начал было рассказывать, но раздался звонок, и Василий Иванович махнул рукой, чтобы он замолчал.

— Отделение, — сказал Василий Иванович, снимая наушники, — со всеми точками говорит.

— Со всеми сразу?

— Со всеми сразу…

— А как это?

— Очень просто. У диспетчера имеется ключ циркулярного вызова. Поворачивает он этот ключ, посылает на точки импульсы вызывного тока и отдает приказ в мраморный микрофон. Ясно?

— Не знаю, — отвечает Коська.

— Ну так вот. Это тебе не грибы собирать.

А днем мимо станции Щеглово один за другим шли товарные составы, длиной больше полкилометра каждый, шли копперы, ледники, гондолы, пульманы, вагоны с надписью «годен под хлеб», жирные цистерны. Поезда везли уголь, блестящий на солнце, как мокрый, везли трубы, тес, арматуру, везли грузовики, установленные по три штуки на двух платформах, везли глыбы облицовочного камня, похожего на замороженные волны.

Помощники машинистов ловко принимали на ходу жезл, и поезда, такие тяжелые, что от них дрожала станция, проходили по главному пути, не сбавляя скорости, унося за собой карусели пыли.

Василий Иванович выходил встречать товарные маршруты, так же тщательно осмотрев мундир, однако не слишком заботясь о том, как сидит на его голове фуражка.

Через трое суток, в два часа десять минут вернулся пассажирский.

— Здрасте, Василь Иванович! — послышалось из темноты.

— Здравствуйте, Надя. Ну, как в Ростове?

— Хорошо, спасибо! Там дом, помните, я вам говорила, уже совсем отремонтировали. У нас моряк едет. Чудной — смех один. Рассказывает, как с фашистом в воде дрался.

— Ерунда. Балованный народ моряки….

— А в Лихой к нам два вагона прицепили…

— Пользуется тем, что вам неизвестны морские уставы, и сочиняет.

— В тех вагонах физкультурники в Москву едут.

— Спросить его, что полагается по инструкции делать, когда буксы горят, тоже чего-нибудь сочинит. Сочинять они мастера!

— Почему вы сердитесь на него, Василь Иваныч? Ни разу человека не видели, а сердитесь… — сказала Надя.

— Не в этом дело, Надя. Вы извините, что так получается, — Василий Иванович вдруг заторопился, — но поезд стоит одну минуту, Надя… И надо бы мне не огорашивать вас сразу, но поезд стоит одну минуту и…

— Пора, пожалуй, ехать, товарищ начальник! — проходя в голову состава, сказал главный.

— Пора. Езжайте, — ответил Василий Иванович.

Вагон дернуло. Надя что-то говорила, но слов из-за гудка не было слышно.

Василий Иванович сделал несколько шагов за поездом.

— Простите, вы начальник станции? — послышался голос за его спиной.

Он удивленно оглянулся. Позади него стоял старичок в шляпе с обвисшими полями, с чемоданом в руке.

— Я, — ответил Василий Иванович. — Вы откуда?

— С поезда. К вам.

Старичок поставил чемодан и закашлялся.

— Да вы не перепутали? Ведь это станция Щеглово.

— Именно. Станция Щеглово, — и, покопавшись в бумажнике, старичок достал конверт.

В конверте оказались две бумажки, сколотые скрепкой: глянцевая, со штампом директора дороги, и папиросная, на которой при свете фонаря можно было разобрать только слова «с подлинным верно», написанные чернилами.

В дежурке он прочитал бумажку.

Начальнику станции Реброву приказывали сдать дела вновь назначенному товарищу (старичок приподнял шляпу и поклонился), четырнадцатого июля прибыть на Придонскую-сортировочную и приступить к исполнению обязанностей диспетчера.

— Четырнадцатого, — с досадой сказал Василий Иванович, — а сегодня пятнадцатое… Пишут тоже…

Утром все служащие помогали своему начальнику укладываться, и Коська в первый раз увидел, что у начальника есть фотоаппарат, камера футбольного мяча, затрепанная книжка «Как закалялась сталь» и, что уж совсем удивительно, — манок на уток. Василий Иванович со всеми по старшинству попрощался и поехал на Придонскую.

На новом месте ему не понравилось. Работа его состояла в том, чтобы обеспечить подачу порожняка к угольным шахтам под бункера и составлять угольные маршруты.

Целый день нервные, крикливые люди стучали в окошечко, махали бумажками, а он, прижимая телефонную трубку плечом к уху, подписывал, слушал и ругался.

Телефоны звонили непрерывно. Одна шахта сообщала, что вагоны погружены, другая требовала паровоза; с 21-й бис какой-то человек голосом артиста говорил: «Уголь идет в отвалы. Некуда грузить уголь. За такое головотяпство отдают под суд. Как ваша фамилия?» — и нельзя было его ругнуть, потому что неизвестно было, кто это такой.

После сдачи дежурства Василий Иванович отправлялся в свою комнату, ложился на постель, подстелив под ноги «Гудок», и мечтал о тихой станции Щеглово.

Он вспоминал ясные вечера, когда в «зале» на дубовом диване усаживались Ионов, Коська, еще человека два-три и стрелочник Никифор рассказывал страшным шепотом о том, как он партизанил при немцах. Увидев вошедшего начальника, Никифор замолкал и растерянно-вопросительно смотрел на него.

— Продолжайте, — обыкновенно говорил Василий Иванович и важно проходил в дежурку, хотя ему очень хотелось послушать Никифора.

Он вспоминал темные зимние ночи, когда по платформе мела метель и снег передувало через рельсы тонкими, как марля, лентами и в лесу мерцали глаза волков, а Никифор отгонял их, звоня в станционный колокол.

Он вспоминал садик с качелями, дежурку с отставшими обоями, вспоминал разговоры с Надей, которые так и не удалось довести до конца.

Через две недели он написал рапорт с просьбой вернуть его на прежнюю работу. Управление отказало.

А еще через неделю пришло письмо от Коськи. Коська писал, что у них все попрежнему, что поспели яблоки, и стали они рассыпчатые, как вареная картошка, и «скусные». И само Коськино письмо пахло яблоками.

«Сбили меня с пути, — думал Василий Иванович, следя за лампочками селектора, — жить бы сейчас в Щеглове, поставить домик на две комнаты, окнами в сад, да так, чтобы ветки в стекла упирались, да взять бы Надю. Она согласилась бы, чего ей не соглашаться!»

Он снова написал рапорт, и на этот раз ему посчастливилось: старичок заболел, и должность начальника станции Щеглово оказалась свободной.

Василий Иванович быстро собрался. Никто его не провожал: на Придонской ему не удалось ни с кем подружиться.

Он приехал в Щеглово как раз в тот день, когда со стороны Москвы должен был подойти Надин, сорок четвертый.

На станции действительно, как писал Коська, все было попрежнему: из-за пыльных кустов акации все так же выглядывало станционное здание, выкрашенное желтой краской, так же торчал у платформы фонарь, который зажигали к приходу пассажирского, и в зале все тот же диван стоял в углу.

Первым увидел начальника Никифор и удивился, до чего он похудел и осунулся. Старые приятели служащие окружили Василия Ивановича на платформе. Все стали уговаривать его дня два-три отдохнуть, съездить на рыбалку или в деревню к Никифорову свояку. Но он наотрез отказался и от рыбалки и от свояка и предупредил Ионова, что сегодня вечером сорок четвертый будет принимать сам.

Устроившись в прежней комнате, Василий Иванович навел порядок в дежурке: перевернул лист картона, которым был накрыт стол, и зачеркнул на табель-календаре тридцать две цифры, каждую отдельным крестиком.

Вечером Коська поведал Никифору по секрету, что начальник немного не в себе: зачем-то целый час ходил по саду и мерил шагами землю, а потом остановился, как: врытый, и сказал баку с кипятком: «Поезд стоит одну минуту, и я вас люблю».

В двадцать три пятнадцать подошел пассажирский.

Ночь была темная, и, казалось, черное небо, без звезд, без месяца, опустилось до самой земли.

Василий Иванович, против обыкновения немного заторопившись, подошел к вагону.

— Ну, как в Москве? — спросил он, забыв даже поздороваться.

— А что в Москве, милый. В Москве хорошо. Деревья на улицах садят.

Василий Иванович поднял фонарь. У двери вагона номер два стояла пожилая проводница в берете, натянутом на уши.

— А Надя где? — спросил Василий Иванович.

— Какая Надя?

Василий Иванович подумал, что он неправильно рассчитал дни. Надя, наверное, приедет завтра со следующим сорок четвертым.

— А-а, — догадалась, наконец, проводница. — Это, верно, та стрекоза, на чье место я заступила. Она, милый, на курсы пошла.

— На какие курсы?

— А кто их знает, на какие. То ли на главного кондуктора, то ли еще главней. Далеко тебе будет до нее.

— Опаздываете, — строго сказал Василий Иванович.

Ему казалось, что поезд на этот раз стоит удивительно долго.

Наконец вагоны тронулись, торопливо подлаживаясь друг к другу и сбиваясь на стрелках. Красный фонарик, похожий на раскаленный уголек, плавно поплыл вдаль.

Раздался трескучий звук рожка, похожий на крик ночной птицы, — это Никифор с переезда сигналил о том, что поезд благополучно проследовал со станции.

В темноте воскликнул паровоз, и десятки других паровозов один за другим ответили ему из лесной чащи.

Красный глазок удалялся все медленней, медленней, потом как будто остановился и застыл на одном месте.

— Обман зрения, — сказал Василий Иванович и вздохнул.

Теплый запах антрацита таял в прохладном воздухе. Красный фонарик внезапно потух. Лесная тишина окружала станцию.

Василий Иванович прислушался к этой тишине и вдруг понял, как быстро мчится мимо него трудная, счастливая, большая жизнь, как старается она увлечь его с собой, а он, неизвестно почему, упирается.

Василий Иванович вошел в зал. Коська с газетами сидел на диване.

— Ну, чего? — сказал Василий Иванович. — Так вот и просидишь жизнь молодую. Что, ты думаешь, я с вами тут век нянчиться буду? Вот назначат Ионова вместо меня, а ты бы на его место подучился. Пойдем покажу, как журнал движения заполнять.

Коська не удивился. После прохода пассажирского начальник всегда делался сердитым.

1948.

БИБЛИОТЕКАРША

У Нади большая радость. Во вчерашней московской газете напечатан Указ о награждении передовиков животноводства. Доярку Дунаеву, Надежду Сергеевну, наградили орденом Трудового Красного Знамени. По этому поводу днем во Внукове состоялся митинг. А после митинга председатель колхоза рассказал, что этот орден полагается носить на левой стороне груди, там же, где комсомольский значок, что подвешивается он на голубой, под цвет Надиным глазам, ленточке. Надя давно знала это, но слушать председателя было все-таки приятно.

До самого вечера на скотный двор поздравлять Надю одна за другой приходили доярки, подруги с полеводческой бригады, агроном, садовод Стозаев. А председатель колхоза специально из-за нее приехал с сенокоса на машине.

Смущенно и радостно отвечая на поздравления, Надя в середине дня стала замечать, что в душе ее растет чувство, похожее не то на огорчение, не то на обиду. Долго она не могла понять — отчего это, но, наконец, догадалась. Обидно было потому, что ее не пришел поздравить Леонид Михайлович. Надя удивилась. С Леонидом Михайловичем она была мало знакома. Он жил в соседней деревне и только недели две назад, после объединения колхозов, стал заведовать клубом у них во Внукове. По вечерам Надя работала в библиотеке за десять трудодней в месяц. Строгий Леонид Михайлович изредка заходил порыться в книжках и проверить — вытирается ли на полках пыль. Между ним и Надей не было ни дружбы, ни хорошего знакомства, и Надя попробовала даже смеяться над собой: как это она может огорчаться из-за такого пустяка. Но время шло, а смутное, неприятное чувство делалось все отчетливей. Уж не считает ли Леонид Михайлович, что она плохо работает в библиотеке? Не сердит ли он на нее? Неужели он не видит, как Надя любит свою библиотеку, свои книги. Мимоходом Надя узнала, что заведующий клубом, кажется, уехал в райком комсомола на полуторке, и машина должна вернуться из города вечером. Это ее немного успокоило.

В последние дни у нее было много хлопот: недавно коров свели в одно, только что отстроенное помещение, и они еще не привыкли к новому месту. Но после работы Надя умылась, наскоро поужинала и, как всегда, пошла в библиотеку. Библиотека должна быть открыта с девяти до одиннадцати часов вечера, к этому привыкли и колхозники и эмтеэсовцы, и оттого, что людей награждают орденами, работа останавливаться не должна.

Вечер был темный, беззвездный, только вдали, на скотном дворе, стояло светлое зарево от фонарей. Из окон доносились звуки радио. Всюду играли одно и то же. Надя шла по тропинке, до того наклонной, что иногда приходилось держаться за ограду палисадников, и опавшие осенние листья хрустели под ее ногами, как сухари. В избе Стозаева были настежь отворены окна, и на подоконнике дремала кошка, подобрав под себя передние лапки.

Надя перешла дощатый мостик и повернула к клубу. На ступеньке сидел мальчик лет двенадцати.

— Тетя Надя, «Огонек» есть? — спросил он.

— Не знаю еще. Сейчас разберу почту.

Леонид Михайлович ради экономии запрещал зажигать свет над крыльцом, когда в клубе не было «мероприятий», но сегодня Надя все-таки включила лампочку. Потом она прошла пустынным, гулким коридором мима доски почета, мимо запертого на амбарный замок кабинета Леонида Михайловича и открыла дверь библиотеки.

Надя хотела включить свет, но услышала шум машины и насторожилась. Машина ехала со стороны города. Черные стекла окон постепенно стали светлеть, сделались ослепительно серебряными, и по ним медленно проплыла тень ограды, потом, немного быстрей, тень столба с подкосом и совсем быстро промелькнули тени кустов. Наконец стекла потемнели, и снова стало тихо. Машина прошла прямо, не свернув к колхозному гаражу. Надя вздохнула и зажгла свет.

— Тетя Надя, дай «Огонек», — сказал мальчик, — я только картинки погляжу.

Он был в костюмчике из серого бумажного материала, сшитом совсем как у взрослого, даже с грудным кармашком для часов. Из кармашка торчал конец красной резиновой трубки.

— Карандаш есть? — спросила Надя.

— Нет.

— Ну, на. Только если увижу, что кроссворд пачкаешь, сейчас же отберу.

Мальчик сел за стол и начал перелистывать журнал. Пальцы слюнить в библиотеке строго-настрого воспрещалось, и поэтому страницы перелистывались по две и по три сразу и их приходилось раздувать.

Библиотека была светлая и просторная. Вдоль стен, во всю длину, как в магазине, тянулись полки, выкрашенные баканом и по бакану — лаком. На полках аккуратно, по алфавиту, стояли самые разные книги. Под лампой находился большой стол для газет и журналов, а в уголке — маленький Надин столик.

Еще пионеркой, во время войны, Надя надумала устроить библиотеку, увидев, как тоскуют женщины по своим мужьям и сыновьям. Она прошла по избам, собрала ненужные хозяевам книги, отвоевала у матери одну полку в буфете и наклеила на окошко бумажку с надписью: «Библиотека имени Октябрьской революции. Открыта с 9 до 11 часов вечера». Но читатели не ходили, и Наде самой приходилось разносить книги соседям и читать вслух. А через год книг стало так много, что председателю колхоза пришлось покупать специальный шкаф со стеклянными дверцами. Шкаф находился в колхозной конторе. Читателей становилось все больше и больше. В правлении по вечерам возле Нади толпилось столько народа, что бухгалтер ругался и затыкал уши. И когда построили клуб, Наде выделили просторную комнату.

Надя разложила свежие газеты, в одной из которых была напечатана и ее фамилия, и села за маленький столик. Вчера она увидела у Стозаевых книгу Михаила Ивановича Калинина «О коммунистическом воспитании» и выпросила ее. Книга была почти новая, но один листик кто-то случайно залил чернилами. Надя решила переписать этот лист и вклеить взамен печатного. Только она принялась писать, вошел братишка тракториста Степана.

— Поздравляю вас, Надежда Сергеевна, с высокой наградой, — начал он торжественно и, после небольшой паузы, продолжал: — Курносая, где у тебя книжка про натик? Степан просит. Ему там надо номер какой-то шестерни для коробки передач.

Он подошел к прогнувшимся полкам и вытащил книгу в мягком, матерчатом переплете.

— Подожди, — остановила его Надя. — Не ту берешь.

— Ту самую. Видишь, написано: трактор СТЗ-НАТИ.

— Эта книжка про старый натик, — сказала Надя, — а твой Степан на новом ездит, на пятидесятичетырехсильном. Тебе бы надо знать это. Вот книжка, которую ему надо… Подожди, запишу! Степан домой пришел?

— Пришел.

— Не говорил, машина из города не приезжала?

— Не говорил. А что?

— Бери книжку. И скажи, чтобы руки вытирал. А то как вашим, эмтеэсовским, дашь, в момент автолом или солидолом замажут. Это книжка, а не коробка передач.

Парень ушел, а Надя снова взялась переписывать:

«Какие же человеческие качества надо прививать? Это, во-первых, любовь, любовь к своему народу, любовь к трудящимся массам…»

В комнату прошмыгнул босой мальчик и подпихнул своего приятеля боком. Они уселись на один стул, и Надя услышала шепот: «По горизонтали драгоценный камень из пяти букв». Но Наде почему-то на этот раз не хотелось спорить с ребятами, и она снова взялась переписывать:

«Человек должен любить людей. Если он людей будет любить, то ему будет жить лучше, веселее будет жить…»

— Наденька, вот ведь как, а?

Надя подняла голову. У стола стояла ее подруга из животноводческой бригады, Клава. Это была пухлая девушка с ямочками на щеках и с косой, лежащей на голове, как венок.

— А что?

— Счастье-то тебе…

Клава потянулась через стол, обняла и поцеловала Надю, обдав ее запахом теплого сена. Навалившись на стол, ока уронила ящичек с формулярами и чуть не опрокинула цветы. Потом она развернула косынку и достала «Далеко от Москвы». Надя бегло перелистала книгу.

— Вместе читали? — спросила она.

— Вместе.

— Ну, конечно, я вижу, что вместе. Вон сколько пепла между страницами. Ах ты, Клава, Клава! Где про любовь, там и пепла густо, а где про строительство — там нет ничего.

— Так мы третий раз читаем.

— А это что?

— Что?

— Кто это подчеркнул?

Надя протянула подруге книгу. На левой странице была подчеркнута фраза:

«Лиричность души, если только это действительно серьезно, хорошее качество в человеке».

— Ей-богу, не мы, — испуганно сказала Клава.

— Уж не дедушка ли Стозаев? — иронически заметила Надя.

— Ей-богу, Надя, мы такими глупостями не занимаемся, — Клава обиделась и надулась.

Надя спрятала книгу в стол, потому что на нее была очередь, и сказала примирительно:

— Ну, не сердись. Лиричность души — действительно хорошее качество. Когда же на свадьбу позовешь?

— Не знаю, Надя. Наверно, когда все овощи свезем. — Клава давно уже не отделяла себя от своего Паши и всегда, говоря о нем, говорила «мы». Паша был тот самый шофер, который уехал сегодня в город. — Разве тут до свадьбы? Паша работает с утра до поздней ночи. Мы и свидания в кабинке назначаем. Вчера ночью ехал на станцию, села к нему, три раза до станции и обратно, туда-сюда по шестнадцать километров проехали. Спину ломит — спасу нет! А дорога сама знаешь какая. Трясет так, что и поцеловаться путем нельзя, в губы нацелишь, в нос попадаешь. У нас кабинка — дом родной. У нас там на баранке «Клава» вырезано, и «Павел», и «1950 год». На память…

Хлопнув дверью, вошел Стозаев.

— Писатели… — забубнил он еще на пороге, — только одно название, что писатели… — и бросил на столик книжку «Садоводство». — Вот, глядите, на всю страницу садовые ножницы нарисованы! Эва, невидаль, садовые ножницы! А вот как в Хвалово яблони пересаживать — про это ничего нет. Это дело хорошее — сады соединять. А у них там, в Хвалове, два апорта суховершинят, листочки как лимон желтые, хлорозом хворают. У меня тут и бельфлер-китайка, и аркад сахарный, и антоновка, и пепин растут, как гвоздика в горшке. А как я их в Хвалово пересажу? Вдруг тоже захворают.

— Так они тебе про каждую деревню и напишут, — сказала Клава.

— А ты как думаешь? Твою-то вон каждую овцу на карточку снимают, тебе и горя нет. А дерево — это тоже живое существо. Тоже дышит.

Стозаев был в сварливом настроении, и Надя уже думала, что бы такое дать ему почитать успокоительное. А то снова дома со своей Василисой Ивановной станет скандалить. Хорошо бы дать что-нибудь вроде «Педагогической поэмы» — он любит такие книги, да нет «Педагогической поэмы» в Надиной библиотеке.

Стозаев сварлив, а его Василиса Ивановна еще хуже. Нипочем не уступит. Стала Надя давать им книжки, где мирные старики описываются, вроде «Старосветских помещиков» или «Семейной хроники». Не помогли эти книжки. Даже хуже стало. Прочитал Стозаев «Старосветских помещиков» и решил разыграть свою Пульхерию Ивановну. Пришел он однажды домой и видит: Василиса Ивановна спит, а в избе темно от чада. Сперва он рассердился, а потом тихонько будит жену и говорит: «Молись, старая, горим. Свиноферма горит. А птицеферма твоя и вовсе сгорела». Василиса Ивановна очень на него за это обиделась. Не помогали их семейной жизни такие книжки. А вот «Детство» Горького — помогло. Почему — неизвестно, а помогло. Душевней он стал относиться к жене. А она так и вовсе притихла, задумываться стала.

— Пишут, — бурчал Стозаев. — Ты мне пиши, чтобы я знал, можно ли в Хвалово яблони пересаживать.

В библиотеке собралось много народа. Рассуждали о событиях за границей, о том, как погано ведут себя американские представители в Организации объединенных наций, читали, не удивляясь, о Куйбышевской гидроэлектростанции, проверяли облигации. Зашел агроном, и мальчик в костюмчике шепотом спросил его, как называется драгоценный камень, состоящий из пяти букв. Агроном не знал.

— С другой стороны хорошо, что мы видаемся в машине, — говорила Клава, — мы с ним, бывает, повздорим, все равно как садовод со своей Василисой, прямо спасу нет как! Он останавливает машину и велит слезать. А я не слезаю. Ему долго стоять нельзя. Ему норму выполнять надо. «Ладно, говорит, доедем до дому, я тебя там скину». А пока до дому едем, оба и отойдем. Хорошо в нашей кабинке. Я и названия все знаю: «спидометр», «акселератор» — все знаю. Ни в одном деле таких названий нет, как у водителей. Я баранчика своего хотела назвать «акселератор», да заведующий не велит: «У нас, говорит, племенная ферма, а не автосбыт». Ничего он не понимает… Паша сегодня умаялся…

— Он приехал из города? — удивленно спросила Надя.

— Давно приехал.

— Что же ты тут стоишь? Почему не идешь к нему?

— А его мать меня выгнала, — отвечала Клава покорно. — Дай, говорит, ему поспать. Ну, я и ушла… Спит сейчас, милый.

— Устала я что-то сегодня, Клавка, — сказала Надя проведя ладонями по лицу, словно умываясь.

Она пыталась сосредоточиться, но то же самое чувство, похожее на обиду, поднялось в ее душе.

— Сорняк из семи букв, — перебивая друг друга, галдели мальчишки, — по горизонтали… Погоди, я знаю: сурепка, коровяк… круглец…

— Пупавка, — сказал босой мальчик.

— Крапива… Василек…

— Икотник, — сказал босой мальчик.

— Липучка… Молочай…

— Ребята, давайте потише, — проговорила Надя и, посмотрев на полную, румяную Клаву, добавила: — А ты, Клавка, тоже счастливая.

— Конечно счастливая, — спокойно согласилась Клава, — только вот не знаю, как быть, когда женимся.

— А что?

— Да как же. Паша мечтает, когда женимся, чтобы бросила я работать на ферме и шла на курсы водителей. А я не хочу водителем. Я овечек своих люблю…

— А ты говорила ему об этом?

— Говорила. А он все равно велит на курсы итти.

— Вон он какой!

— Что ж, пойду на курсы. Муж велит, ничего не поделаешь, — покорно проговорила Клава. — Я уж и так стараюсь привыкнуть, всем говорю, что мне названия нравятся, акселераторы разные, а сама ничего в них не понимаю…

Глаза ее стали наполняться слезами.

Надя посмотрела на нее, подумала и спросила:

— Ты не знаешь, он «Что делать?» Чернышевского читал?

— Не знаю.

— Я дам тебе эту книжку, и вы почитайте ее вместе. Пусть посмотрит, как настоящие мужчины должны относиться к женщинам. Только, пожалуйста, чтобы не курил, когда читает.

Люди постепенно разошлись. Только ребята все также сидели на одном стуле и сочиняли названия драгоценных камней. Наступило время закрывать библиотеку. В коридоре раздались шаги. Надя прислушалась: шаги смолкли. Щелкнул амбарный замок. Хлопнула дверь. Потом шаги снова раздались в коридоре, и дверь распахнулась. Вошел Леонид Михайлович, скуластый, худощавый, покрасневший от холода пятнами. Он был в плаще и в резиновых сапогах с отвернутыми вниз голенищами, как у д’Артаньяна в «Трех мушкетерах».

— Поздравляю вас, Надя, — сказал он и пожал ее руку своей твердой от холода рукой. — Извините, что так поздно. Павел без памяти спешил к своей Клаве и, не дождавшись меня, уехал. Пришлось добираться на попутных… Вот вам книги.

Он положил на столик стопку книг, перевязанную бечевкой, и строго добавил: — Я вас просил не зажигать свет на крыльце. Надо экономить электричество.

Надя взглянула на него и ничего не ответила.

— Вы что, устали? — спросил Леонид Михайлович. Он посмотрел на часы и покачал головой. — А мне еще к докладу готовиться. Агроном вернул вам первый том сочинений Сталина? Дайте его мне. Пора закрывать библиотеку. Уже двенадцатый час.

— Еще не все посетители ушли: — Надя кивнула на ребят, склонившихся над кроссвордом.

— Орлы, марш домой, — сказал Леонид Михайлович. — Библиотека закрыта.

— Сейчас, — ответил мальчик в костюме, — вот только сорт каменного угля из восьми букв — и все.

— Антрацит, — сказала Надя.

— Подходит. Теперь русский мореплаватель из шести букв.

— Дежнев, — сказала Надя.

— Тоже подходит. Теперь драгоценный камень из пяти букв.

— Ступай сейчас же домой, драгоценный камень, — раздельно сказал Леонид Михайлович и, пропустив ребят, вышел вслед за ними. На улице стало темней. Наверно, завклубом выключил лампочку над крыльцом.

Надя развязала узелок бечевки и стала просматривать холодные книги. Книги были хорошие, редкие. Сверху лежала «Педагогическая поэма». Вдруг Надя заметила, что на обложках нет карманчиков для формуляров. Значит литература получена не в коллекторе, а куплена в магазине. Неужели Леонид Михайлович купил всю эту пачку? Неужели он решил сделать подарок Наде и ее любимой: библиотеке?

Надя вопросительно посмотрела на закрытую дверь и прислушалась. Шел дождь.

Она достала карточку Леонида Михайловича и долго-рассматривала его размашистые, еще не совсем установившиеся подписи. Потом положила карточку на место, заперла библиотеку и пошла домой.

1950.

УТРОМ

Мы сидим возле моста: Алексей — на бревне, а я на ящике своего теодолита. Мне нужна попутная машина, и я не свожу глаз с дороги.

Пятый час утра. Уже рассвело, небо над березовой рощей порозовело, но солнце еще не показывается.

Птицы спят. В деревне, растянувшейся вдоль оврага, в крайней избе затопили печь, и тонкий, волокнистый дымок покойно тянется вверх.

Изредка доносятся тупые звуки взрывов: возле плотины рвут лед. Явственно слышно, как тараторят колеса поезда, словно железная дорога совсем рядом, за ближним пригорком. А на самом деле поезд идет далеко-далеко, и не за пригорком, а в противоположной стороне, возле рощи, там, где виднеются прозрачные мачты высоковольтной передачи и новая труба кирпичного завода.

Стучит поезд, на откосах журчат ручьи, ухают вдали взрывы, и, несмотря на это, все вокруг, от земли до самого неба, наполнено спокойной утренней тишиной.

Она царит над рекой, над полями и крышами деревни, над рощей, надо мной, над Алексеем, и никакой шум не может спугнуть эту особенную неподвижную тишину, торжественную тишину ожидания солнца.

Алексей, парень лет двадцати трех, сероглазый и светловолосый, с широкими округлыми плечами и гладким блестящим лицом, словно только что умытым студеной водой из проруби, неторопливо насаживает пешню на шест и косится на снежную поверхность реки, покрытую темными пятнами. Ему поручено следить за мостом. За ночь он разобрал перила и перетаскал брусья и стойки метров на пятьсот, на горку, чтобы их не снесло в половодье. Вода в этом году будет высокая. Лед может пойти выше настила.

Делать Алексею пока что нечего, и он медленно, стараясь протянуть работу, остругивает топором шест пешни, и колечки стружки висят на его брюках. На нем кепка, надетая наискосок, и стеганый ватник нараспашку.

— А машины все нет… — говорю я, с беспокойством поглядывая на реку.

— Нету, — равнодушно соглашается Алексей.

— Лед пойдет, тогда ведь не проехать?

— Конечно, не проехать.

— А вдруг лед пойдет раньше, чем машины будут. Тогда мне здесь двое суток загорать.

— Двое, а то и трое.

— Ну вот…

— А ты не беспокойся. Две машины пойдут. Васька из «Первой пятилетки» на своем драндулете за суперфосфатом поедет. Они всегда в последний день хватятся. И директор эмтеэса машину за соляркой пошлет. Этот директор человек крепкий — если надо, так он не посмотрит, ледоход там или не ледоход. Прикажет привезти солярку — и больше ничего.

Говорит Алексей тихо, как будто нехотя, и между каждым его словом я слышу тишину апрельского утра. Сыро и прохладно. Солнца все еще нет. В сером небе виден тающий месяц.

— Идет, — неожиданно произносит Алексей и перестает строгать.

— Кто?

— Моя. Кто же еще в такую рань вскочит.

Я прислушался. Поезд давно прошел. Взрывы кончились. И только ручьи, наперегонки сбегая в реку, попрежнему позванивают на откосах.

— Ишь, как торопится, — Алексей ласково усмехнулся.

— Это тебе показалось.

— Погоди. Сейчас и тебе покажется. Ясно, Дуська идет.

И правда, вскоре из-за пригорка появилась торопливо шагающая женщина в белом полушубке, сшитом в талию, и в валенках с красными калошами. В руке у нее — узелок. Видно, что Алексею приятно и то, что она встала так рано, и то, что торопится к нему с завтраком, но он старается скрыть это от меня и делает хмурое лицо.

— Я думал пришли свежие, а это все те же, — говорит он жене.

Дуся ничуть не обижается.

— Простынешь. Застегни хоть ворот-то.

— Не простыну. Талый воздух самый сытный. Силы наглотаюсь и больше ничего, — отвечает Алексей, но все-таки застегивает воротник. — Чего принесла?

— Чего велел, то и принесла. Двинься-ка.

— Ничего. Ноги молодые. Постоишь, — говорит Алексей и двигается.

Дуся садится рядом, разворачивает узелок и достает из кармана соль, завернутую в бумагу так, как в аптеках заворачивают порошки.

Лицо ее закутано в полушалок, и видны только серые, по-ребячьи любопытные глаза и вздернутый нос.

— Вот гляди, — она достает крынку и свертки, — здесь молоко, здесь хлеб, яички. Скорлупу, гляди, не выбрасывай, домой снеси…

— Ну вот еще. Буду я скорлупу собирать.

— Да и сам поскорей приходи.

— Ага. Соскучилась!

— Больно надо по тебе скучать. Хорошо хоть в избе не курено.

— Ну и ладно, — с трудом сохраняя серьезный вид, говорит Алексей. — Мне, видать, придется еще суток двое сидеть.

— Это почему? — пугается Дуся.

Испуг ее так искренен и неожидан, что Алексей не может удержаться от смеха.

— Да ну тебя к шутам, — Дуся машет рукой, поняв, что он шутит. — Ишь ты, какой зубоскал. Не думай, не напугалась. Живи здесь хоть неделю, мне то что… Хоть бы угостил землемера-то. Тоже, наверно, сидит не евши.

Она хочет переменить разговор, а Алексей все смеется. Становится смешно и мне.

— А ну вас… — говорит Дуся, смущаясь. — Конечно, отвыкла одна в избе ночью… Боязно… Ну, я пошла.

Попрощавшись со мной, она отправляется домой, и скоро шаги ее затихают за пригорком.

— Вот уже порядочно живем вместе, скоро год, а она без меня часу пробыть не может…

Я вижу, что Алексей хочет добавить еще что-то, думает, колеблется и не решается. Я вытаскиваю свои сплюснутые бутерброды, и мы начинаем завтракать.

Из-за рощи поднимается большое красное солнце. Не видно ни трубы кирпичного завода, ни мачты высоковольтной передачи — все расплавилось в розовом восходе.

— Она у меня герой… — вдруг говорит Алексей.

— Я вижу, — отвечаю я, не поняв сначала, в чем дело.

— Да нет. Не то, что сорви-голова или там бойкая девка. Настоящий герой. Герой Социалистического Труда. Вот она, ее звезда и орден.

Он достал бумажник, опоясанный резинкой, и вынул из него Золотую звезду.

— У меня тут надежнее. А то Дуська каждый день прячет в одно место, в другое, а когда надо — не знает, где искать. Один раз она эту звезду в коробку из-под конфет положила, коробку — в испорченный патефон, а патефон — в сундук, на самое дно. А потом, как на совещание ехать, так и не найти было. Она всю избу на дыбы поставила. Велела теперь мне сохранять.

— За что ее наградили?

— За гречку. Гречневую-то кашу едал? Вот эта самая и есть — гречка. Она у нас самая привередливая культура. Эта культура ни холода, ни тепла не переносит. В холодное лето, — померзнет, в жаркое — от солнышка сгорит. Маялись мы с ней, сеяли ее в три срока: сперва сеяли сразу, как только снег сойдет, потом еще раз, а потом чуть не летом. И, смотря по погоде, то ранняя выживет, то поздняя. А в позапрошлом году спустили нам план на гречку в пять раз больше, чем всегда. Мы — все правление — сильно призадумались. Одна Дуська смеется. Тогда я мимо Дуськи безо всякого внимания проходил. Так, вижу, бегает туда-сюда девчонка маленькая, вот этакая, да на комсомольских собраниях стрекочет без перерыва, и больше ничего. А эта Дуська бегала-бегала и надумала такую гречку, которая солнышка не боится. Надумала она ветвистую гречку… Как бы это объяснить лучше… Знаешь дерево — тополь? Есть такая открытка под названием «Украинская ночь», на ней нарисован тополь. Так вот — нормальная гречка вроде тополя, а Дуськина, ветвистая, вроде дуба. У нее сверху листики ровно зонтик, а под этим зонтиком, в тени — зерно.

— Это что, другой сорт, что ли?

— Нет, зачем другой сорт. От тех же семян. На поле мы ее тесно сеяли, все равно как рожь там или пшеницу. Ей простору не было. А если ее посадить рядками, через полметра рядок от рядка — станет тогда она ветвистая. Такую гречку три раза сеять не надо, ее солнышко не спалит. Вот когда мы на колхозном собрании обсуждали свои: дела, Дуська встала и просит, чтобы разрешили ей сеять гречку один раз в поздний срок, и обещается собрать пятнадцать центнеров с гектара.

— Ты, конечно, поддержал ее?

— Да ты видишь тут какое дело… Я тогда про ее опыты с гречкой ничего не знал. Ну, а так, на слово, я не верю. Как только она выговорилась и села в президиуме, я встал и начал ее стыдить. Мы ориентируем народ, чтобы, сев кончить как можно раньше, а она, глядите-ка, просит, чтобы ей сеять попозже. А всем известно, что гречиху пожжет солнце, сади ее хоть через полметра, хоть через метр. Сегодня Дуська какую-то неведомую ветвистую гречку придумала, завтра шестиногую козу выдумает — а мы должны потакать?..

Смотрю — народ смеется. Тут я, дурной, начинаю еще сильнее высказываться… Я всегда, когда говорю на людях, так руку закладываю за пиджак, чтобы она у меня воздух не рубала, а тут и про руку забыл, машу направо и налево, и больше ничего. Дескать, не может быть никакой ветвистой гречихи.

Вижу — наши еще сильней смеются. Тут я понял, что-то не то. Уж не надо мной ли? Осмотрелся. Все у меня в порядке. А они все смеются. Дедушку Степана совсем завело — уже и дышать не может.

Я совсем спутался, стою, молчу, ничего не понимаю. А Дуська, оказывается, у себя на огороде для опыта посадила несколько кустиков рядками через полметра, и выросла у нее ветвистая гречка. И пока я говорил, она достала кустик своей гречки, пересаженной в горшок, и поставила за моей спиной на стол президиума. Я распинаюсь, что такой гречки быть не может, а гречка стоит, и все, кроме меня, ее видят. Так и молчу, не понимаю, с чего смеются. Наконец догадался оглянуться назад — и язык-то закусил.

А председатель колхоза у нас — такой Иван Никифорович — хохочет на всю горницу, стучит карандашом и приговаривает: «Высказывайся, Леша, высказывайся. Не обращай внимания».

Конечно, надо мне было за такие насмешки на Дуську озлиться, но уж сам не знаю, почему получилось наоборот. С того самого вечера обратил я на нее внимание… Да тебе, наверное, слушать скучно? Ведь это все сельскохозяйственная техника…

Я попросил рассказывать дальше.

— Ну ладно. Раньше видел ее каждый день, глядел, как она семеновну танцует, глядел, как бахчевод Павлушка ее на велосипеде катает, и больше ничего. А здесь вот, с того самого вечера — сбился. Конечно, первое время виду не подавал.

Стали сеять по ее способу. Я, сколько мог, помогал ей, то скажу, чтобы им получше коней выделили, то в эмтеэсе договорюсь, чтобы культивацию им провели в первую очередь. Танцовать научился. Вечером соберемся, песни играем, я с ней потанцую немного, доведу до избы, как полагается, а виду не подаю. Шут ее знает — как она догадалась, но вижу, что догадалась. Как вдвоем с ней останемся — насторожится и молчит. Неловко ей со мной. Ну, раз догадалась, так уж нечего тут. Я и сказал ей все честно, по-комсомольски. А она сказала: «Боюсь я тебя, Лешка. Больно у тебя много характеру. А я тоже, нипочем не уступлю. Не пара мы с тобой». И ушла. А в воскресенье снова Павлушка катал ее на велосипеде.

Я тогда решил — все. Раз не хочет — значит, все. На танцы ходить перестал. Сижу вечерами дома и читаю, читаю беспрерывно, а все кажется Дуська вот тут рядом сидит и в эту же книжку смотрит. Я тогда даже поглупел малость. Поверишь ли: в зеркало стал глядеться. Век не гляделся, а тут подойду к зеркалу и гляжу, гляжу, на нос погляжу, на глаза, на губы и думаю: «Да, только у тебя, Лешка, и есть, что характеру много, а больше и нет ничего». Мать, и та заметила. Спрашивает: «Что это ты, Лексей, все в зеркало глядишь? Или прыщи у тебя повыскакивали?..» Галстук в сельпо купил. Не люблю я этих галстуков — шею душат. А вот купил. Ходил к учителю за консультацией, как его, черта, привязывать. Привязал — опять в зеркало гляжу и не пойму — лучше или хуже стало. В город, помню, на комсомольский актив поехал. Сижу в полуторке — гляжу на дорогу. И как попадется кто-нибудь на велосипеде, так у меня зубы скрипят. Не мог я видеть велосипедов, и больше ничего. Вот она как меня довела.

Пришло лето. Дни стояли жаркие. Бывало, проснешься утром, распахнешь окно, высунешь руку на волю — словно в теплую воду окунешь. Гречка у Дуськи росла с каждым часом. На поле как будто кругом молоко разлито — белый цвет гречки. Даже глазам больно. Бабочки мелькают. Сердце радовалось глядеть на это поле.

Однажды я пришел туда, когда Дуська и все ее девчата пололи.

— Чего это ты каждый день к нам повадился? — спросила Дуська.

Встала она против меня, рукава засучены, в руках по кусту пырея и глядит мне на галстук и глазами усмехается. «Ишь ты, думаю, какая: один на один молчишь, робеешь, а на людях так смеешься. Ладно, сейчас я тебе я при людях покажу, зачем каждый день на поле бываю. Как будто я людей испугался». В общем сгреб я ее в охапку, да и поцеловал. Она бьется, отворачивается, да от меня и мужику не легко отбиться.

Девчата визжат, смеются, а я целую, и больше ничего. Вижу — сейчас заревет — выпустил. Стоит она красная, трепаная, косынка на спину сбилась. «Вот гляди сколько гречки стоптал, сколько вреда наделал», — сказала она. Я отвечаю, что, мол, ничего, пользы больше принес. Ведь помогал им. «Помогал! Как увидел, что гречка рекордная растет, так и начал про свою помощь звонить. А ты вспомни, что на собрании городил». Я начал было отвечать, а она и говорить не дает: «Нужна нам твоя помощь, как пятое колесо. И без твоей помощи обойдемся. А то как увидел гречку, так и начал подмазываться к чужому делу». Хотела она меня обидеть или так, сгоряча сказала, не знаю, но меня ее слова словно ударили. «Ты, говорю, смотри не заговаривайся, Дуська. А то ни разу больше не подойду». — «А я тебя и сама на свой участок не пущу. Знаю — чужими руками хочешь почет заработать?» Еще сильнее ударили меня ее слова, и, чтобы не сказать чего-нибудь дурного, я в кровь закусил губу, но поднял гребень, сунул его Дуське в руку и только тогда ушел. «Ну, все, думаю, пускай сами работают».

И в тот же день, как нарочно, хватились девчата, что пчел нехватает для опыления этой гречки. Стали ездить в колхоз «Победа», вон туда, за реку, просить, чтобы пасеку переставили на наши поля. А в «Победе» не дают! И председатель ездил, и Павлушка на своем велосипеде, и сама Дуська — не дают. Вижу — дело плохо. Председатель ругается. Дуська ревет. А мне ехать в «Победу» никак нельзя. Дуська подумает — подмазываюсь. Но на другой день решился. Взял вечером нашу полуторку и поехал в «Победу», у меня там дядя двоюродный живет, Федор Никитич, у него пасека на двенадцать ульев. Сидел я у него часов до одиннадцати, объяснял, что ему же самому будет польза. Ведь гречишный мед — самый сладкий. Дядя то соглашался, то нет. А его жена, Пелагея Степановна, вовсе не соглашалась. Наконец она ушла спать, а одного-то Федора Никитича я уговорил быстро. Погрузили мы с шофером колоды, привезли ночью, и тут же, за ночь, поставили их на гречишных полях. Я попросил шофера не говорить никому, а особенно Дуське, о том, что это я привез, и пошел в избу. Устал я тогда сильно, вошел в горницу и сразу, не раздеваясь, кинулся спать. Немного поспал, слышу — будят. Встряхнулся. В избе светло. Мамы нет. А около постели стоит Дуська и глядит на меня так, как еще никогда не глядела.

— Леша, — говорит она, — кто ульи привез?

— Не знаю, — отвечаю я и поворачиваюсь на другой бок.

— Ты только не сердись, Леша, — сказала она. — Пелагея Степановна приехала.

— Зачем?

— Ульи обратно забрать. Ругается.

— А ты не давай! Федор Никитич хозяин.

— И Федор Никитич с ней здесь, на поле.

— Ну и что?..

— Что же. Он грузит, а она командует.

— Эти ульи, кажется, Василий Иванович — шофер — привез. Сходи к нему, пусть он разберется.

— И Василий Иванович там. Ничего не помогает.

Я хотел было вскочить, но Дуська нагнулась и прислонила к моей щеке свою холодную щеку. Потом сказала на ухо: «Хороший ты, Леша, красивый ты, да разве можно так-то, при всех…» и выбегла на улицу, чуть маму в дверях с ног не сбила.

Я сел на кровати. «Наконец-то, думаю, ей моя физиономия приглянулась». Мама вошла с подойником, поглядела на меня и встала как вкопанная. «Что это с тобой, Лексей?» сказала она. «А что?» — «Посмотри-ка в зеркало…» Я глянул и ахнул. Вся морда перекошена. Пчелы ночью перекусали. Губа вздулась, под глазом вот этакая шишка голубая, ровно чернилами вымазан… Дуська, увидев такую морду, сразу, конечно, догадалась, кто пчел привез, а ничего не сказала. Хитрая. Ну, умылся, пошел на поле. Федор Никитич со своими пчелами уже уехал. Девчата стоят, руками разводят. Но скоро вышли из положения. Надумали они искусственно опылять гречку — веревками. Навешали на веревку тряпок, взялись за концы и тянут тряпки по цвету. Опыление получается не хуже, чем от пчел… Да тебе слушать неинтересно про эту нашу сельскохозяйственную технику…

Алексей умолкает и начинает аккуратно собирать яичную скорлупу в бумагу. Солнце уже высоко, и снова видно трубу кирпичного завода, розовую, как очищенная морковка, и словно вычерченную на небе мачту высоковольтной передачи. Река вздувается…

— Вот она, и машина идет, Васька из «Первой пятилетки» едет, — говорит Алексей. Я еще ничего не слышу, но радостно начинаю собираться. Вскоре действительно подходит машина. В кабинке, к сожалению, два человека. Я гружу рейки, треногу, теодолит и, попрощавшись с Алексеем, забираюсь в кузов. Мы едем весенними полями и рощами, и я долго думаю о новой красоте человеческой…

1949.

ФУТБОЛ

У насыпи, возле семафора, Николка, Петя и остроносая девочка Люся, коротая время, играли в чижика…

Пете было не больше тринадцати лет, но сильная воля уже проглядывала в его узких серых глазах. Ребята его слушались и заметно побаивались. Играл он от скуки, небрежно забрасывал заостренную с двух концов палочку толстыми, успевшими огрубеть от работы пальцами в квадрат, начерченный на земле, бил, почти не глядя, но все у него получалось ловко и точно.

Люся — левша — играла не хуже мальчиков. Она умела драться, и на обоих ее коленях виднелись болячки, похожие на изюмины.

Николка играл с полной серьезностью и дотошно следил за правилами. Он стоял, настороженно приоткрыв рот, и все время выкрикивал: «Люська, чего ты три шага шагаешь! Петро, гляди, она камушек подкладывает! Ага, промахнулась: второй раз нельзя!»

Немного подальше лохматый парнишка пытался развязать зубами затянутый узлом шнурок своего левого ботинка. Он давно был погружен в это занятие и ни с кем не разговаривал. А еще дальше, на откосе насыпи, почти до самой станции виднелись группы мальчиков и девочек, собравшихся по три, по четыре человека. Некоторые из них, так же как и Николка, первый раз в эту весну вывели на пастьбу коз, а многие пришли просто так — посидеть да побеседовать.

Несколько дней тому назад сошел снег. Маленькие полянки яркой, новорожденной травки, не тронутые еще ни пылью, ни суховеями, блестели на рыжей сырой земле. Козлята с розовыми копытами радостно прыгали вверх и вниз по откосу.

Тяжелые облака, сгрудившись, неподвижно висели над горизонтом, заслоняя солнце, и хотя до вечера было еще далеко, над плоской, пустой равниной, кое-где покрытой кустарником, над извилистой проселочной дорогой, над крышами деревни, над кирпичным зданием станции стыли серые туманные сумерки. Все стало расплывчатым и неясным, как в непогоду: возле станции смутно чернело дерево, у горизонта едва виднелась лиловая покатая горушка, за поворотом проселка желтело что-то похожее на кучи песка.

На шлагбауме переезда через железную дорогу сторожиха зажгла фонарь, и от этого казалось еще сумрачней и туманней.

— Глядите-ка, уже домой пора, а Помидор только еще пасти ведет, — сказала Люся, замахиваясь набивалкой.

К насыпи направлялся толстый коротконогий мальчик лет шести в большой железнодорожной фуражке. Полные щеки его были до того красны, будто он целый день просидел у открытой печки. Мальчик пятился к насыпи и с трудом тянул козу. Коза мотала головой и, приседая, упиралась.

— Уматывай, Помидор, отсюда! — закричала Люся. — Здесь наши, колхозные, пасут. Ваша эмтеэс вон там пасет!

— Эта земля не ваша, — пыхтя, отвечал Помидор. — Это земля железнодорожная. Вот пойду на станцию, дяде скажу, он вас всех отсюдова…

— Смотри, не уйдешь — как пульну, — и Люся, неумело закинув руку за шею, замахнулась палочкой.

— Попробуй, пульни только, попробуй… — торопливо заговорил Помидор и попятился. — Я тебе так пульну, что ты… что ты не захочешь… — и он неожиданно заревел.

— Иди, не бойся! — крикнул ему Петя. — Паси где хочешь. А ты, Люська, его не задевай. Всем травы хватит…

— Да, хватит! Вовсе негде скотину пасти стало. Скоро на самые рельсы загонят. Вчерась Евгения Федоровна скатерть повесила сушить, а Ефимкина Машка угол у скатерти начисто сжевала. Евгения Федоровна выскочила, руки в мыле, кричит: «Ефим, Ефим, иди-ка сюда, я тебе уши повытягиваю», а он и идет, ровно она ему конфетину посулила.

— И лгешь все ты, — сказал парнишка, который развязывал зубами шнурок на ботинке. — А я-то и не пошел вовсе…

— Нет, пошел, сама видала, пошел… Всю землю до самых огородов на клетки поделили.

— Это травополье, — сказал Петя. — От травополья хлебушка больше соберем.

— Все равно, как в прошлый год, суховей спалит.

— А чтобы суховей не спалил — деревья садим. Понятно? И пруд выкопали для этого… Евгения Федоровна, когда хлеба погорели, в библиотеку спряталась да плакала, а ты с тридцать девятого года, а ничего не понимаешь. И играть с тобой неохота…

Петя далеко закинул набивалку и сел.

— Сегодня папа приеде-ет, — сказал Помидор, растягивая слова, — машину на поезде привезе-ет. Теперь в нашем эмтеэсе много машин будет, а у вас, в «Светлом пути», — две только, а в «Заре» — так и вовсе одна…

— Слышь-ка, Петро, — начал Николка таинственным голосом. — Вечор я надумал такую машину, которой ни бензина, ни автола — ничего не надо. И мотора не надо: сама будет бегать.

— И не побежит без мотора машина никакая, — заметил парнишка, сняв, наконец, ботинок и вытряхивая из него песок.

— Побежит. Был бы у меня магнит, я бы ее сам сделал. Вот слушай. Видел я картинку: сидит верхом на осле турок и держит впереди себя удилище, а на конце лески привязана морковка. Морковка болтается у осла под носом. Он хочет морковку достать и идет вперед. А морковка едет вместе с туркой.

— Называется, надумал машину!.. — сказал Ефим.

— Постой. Вот если взять большенный магнит да приладить спереди к железной машине. Машина-то станет к нему притягиваться, покатится, а магнит вместе с ней вперед поедет. А?

— Ничего не получится, — равнодушно сказал Ефим.

— Почему?

— Потому что будет твою машину не остановить…

— Ты это брось, — прервал Ефима Петя. — Как это так, не остановить? Тут все дело в магните. Если есть такие громадные магниты, так, знаешь, какая от этой машины польза будет! Надо тебе, Николка, письмо составить да в район, товарищу Гусеву. Он это дело сразу в ход пустит…

За спинами ребят стала звенеть и содрогаться проволока, укрепленная на маленьких столбиках. Крыло семафора поднялось.

— Товарняку путь дали… — сказал Помидор. — Сейчас папа на этом товарняке машину для нашего эмтеэса привезет…

— Давай письмо составлять, — продолжал Петя. — Бумага есть? — Николка похлопал по карманам и достал блокнот.

— Чего писать-то? — спросил он, нацеливаясь карандашом.

— Пиши: «Уважающий товарищ Гусев».

— Чего это такое: «Уважающий»?

— Пиши. Всегда так пишут. Да скорее. Поезд придет — машинисту передадим, он в районе отдаст начальнику станции. А начальник — товарищу Гусеву.

— Не передаст машинист Гусеву, — сказал Ефим.

— Передаст. Наш председатель сколько раз так письма пересылал.

Облака разошлись, и на землю хлынули лучи вечернего солнца. Все засияло, потеплело, осветилось чистым закатным светом.

Стало видно, что возле станции не одно, а два дерева, одно метрах в двадцати позади другого, две осины с прошлогодними гнездами на голых сучьях, похожими на черные кубанки. То, что несколько минут назад представлялось лиловой покатой горушкой, оказалось прозрачной рощицей, еще не одетой листвой, а вдали, у проселка, желтели не кучи песка, а неглубокие ямы-карьеры, вырытые дорожниками.

— Глядите-ка, Механик идет… мячик несет… — сказал вдруг Ефимка и, сгорбившись, начал торопливо натягивать ботинки. Зашнуровать их у него нехватило терпенья, и, крикнув Люсе, чтобы караулила пальто, он бросился вниз по откосу, и за ним, журча, посыпались камушки.

Помидор посмотрел вдаль.

По проселочной дороге шел долговязый парень лет четырнадцати, в косоворотке и отглаженных брюках. Он нес небольшой черный мячик.

— Петро… гляди-ка… Механик футбол несет, — сказал Помидор, заикаясь от волнения. — Сейчас мы будем… — и, не договорив, помчался вниз вслед за Ефимом. Ребята с криком и свистом неслись навстречу пареньку в отглаженных брюках.

— Ну скорее!.. Чего дальше писать? — торопил Петя. Но Николка уже не сводил глаз с мяча.

— Пиши, подцепить магнит к машине, и точка… Пиши сам, я играть побег…

— Что, я один, что ли, буду!..

Возле коз остались только девочки. Люся завистливо глядела на ребят, но не трогалась с места. Футбол — дело мужское.

— А я буду ворота мерить, — упрашивал Помидор, протискиваясь к Механику. — Ладно? Меня примете?

— Разойдись! Глядите, козы разбегутся!

— Я буду ворота мерить…

— Давайте сговаривайтесь! — сказал Механик, не слушая Помидора. — Я и Петро — капитаны.

Обнявшись по-двое, ребята стали расходиться в стороны и шептаться. Помидор, с которым никто не хотел сговариваться, начал отмерять ворота. Он размахивал руками и делал такие широкие шаги, что чуть не падал. Помидора сильно пугало то, что его могут не принять, и он с великим старанием расчерчивал поле, втыкая палочки на границах ворот, и таскал к палочкам одежду: чтобы виднее было, куда бить. А в это время ребята попарно подходили к капитанам.

Подошел Ефим в обнимку с маленьким мальчиком. У мальчика болел зуб, и щеки его были туго повязаны платком.

— Грача или ворону? — загадал Ефим, нажимая на слово «грач», так что сразу было ясно, что «грач» — Ефим, а «ворона» — мальчик с больным зубом.

— Грача, — быстро сказал Механик.

— Ну нет, я так не стану играть, — Петя махнул рукой. — Чего же это ты всех игроков побрал, у тебя и Ефим и Николка, а у меня одна плотва.

— Так ведь я не выбираю! — воскликнул хитрый Механик. — Я же отгадываю…

— А я ворота сделал… — робко заговорил Помидор. — Ох, и хорошие ворота!.. Больши-ие!.. С кем сговариваться?

— Иди из-под ног, — сказал Механик.

— Прими, а-а… — завел Помидор, давно предчувствовавший, что так случится. — Я ворота делал…

— Уйди с поля, тебе говорят.

— Я ведь пинать не прошу. Я вратарь буду. Прими, а-а… Шурку так приняли…

— Хочешь судьей? Вон иди, на камень садись, суди…

— Ну да, судьей! Всегда судьей да судьей!

Но его уже никто не слушал. Капитаны спорили. Петя наотрез отказывался играть с малышами, а Механик расхваливал его команду и хаял своих, однако ни одного человека поменять не соглашался. Наконец было решено составить команды заново, без всяких отгадываний: Механик должен взять всех из своего колхоза «Светлый путь», а Петя — из своего, из «Зари». Но и так получилось нехорошо: у Механика оказалось четырнадцать человек, а у Пети — девять.

— Ладно, — сказал Петя. — Помидор, становись в ворота. Только, гляди, на пузо принимай мяч, понял? Одними руками не цапай, пузом накидывайся, понял? Шурка, будешь на защите…

Мяч взвился, медленно поворачиваясь в воздухе. Все — и защитники и нападающие — бросились за ним. Игра началась.

Медлительного Ефима, который сидел с полуоткрытым, как во сне, ртом и снимал ботинки, теперь трудно было узнать. Глаза его светились. Лицо стало напряженным и настороженным. Он метался по полю от одного края к другому, рвался к мячу, падал, вскакивал, и шнурки его ботинок со свистом хлестали траву и камушки.

Механик повел мяч по левому краю к тому месту, где между куч одежды, растопырив руки, стоял Помидор. Ефим бросился было наперерез, но Механик точно пасанул Николке, выбежал на штрафную площадку, отобрал у Николки мяч и снова погнал его к воротам. Николка, припрыгивая, бежал рядом, хлопал в ладоши и кричал рыдающим голосом: «Пас сюда! Чего ты у своих-то из-под ног мячик отбираешь! Пас сюда!» Но Механик ничего не слышал. Отталкивая локтями и своих и противников, он добежал до самых ворот и, легко обманув Помидора, забил гол. Девочки завизжали. Счет был открыт.

Петя подошел к Помидору, дал ему подзатыльник, выгнал с поля и сам стал в воротах. Помидор надулся, но не заплакал. Он понимал, что вину его не искупить и сотней подзатыльников. Потеряв всякую надежду на то, что его снова примут, он отошел к каменной отсыпке, где сидели Люся и человек шесть судей.

— Что, или надоело? — прищурившись, спросила? Люся.

— А тебя и вовсе не принимают! — сердито сказал Помидор.

— Ну и что же! Ничего интересного нет.

— Только крик один.

— И еще дерутся.

— Пошли лучше в камушки играть…

— Айдате… — сказал Помидор, с грустной завистью следя за мячом и не трогаясь с места.

— Ой, опять забили! — закричала Люся, вскакивая. — Петро, чего же ты… Опять нашим забили!

Снова ворота «Зари» были под угрозой.

Петя бросился в гущу схватки. Видимо, он потерял, терпение и решил во что бы то ни стало отыграться. Отпихивая плечами противников, он погнал мяч, выбежал за пределы поля, и хотя все судьи кричали: «Аут, аут!», игра развернулась у шлагбаума. Мяч погнали к проселочной дороге, и ворота остались в тылу команд. В самый разгар игры на дороге появилась высокая женщина в комбинезоне:

— Михаил, как тебе не совестно! — закричала она Механику. — Ребенок сидит один дома, плачет, а ты у него мячик отымаешь…

Механик делал вид, что это относится не к нему, и смущенно забегал к мячу сбоку.

— Батюшки, а брюки-то, брюки-то вывозил! — продолжала женщина. — Больше никогда гладить не стану. Ведь уже жених скоро!..

Между тем мяч подогнали к воротам команды Механика с тыльной стороны, и Петя забил гол. Счет стал два — один в пользу колхоза «Светлый путь». Игра развернулась с новым азартом. Механик сильно подал мяч на центр, Петя снова было завладел им, но Николка самоотверженно бросился ему под ноги, и мяч снова оказался у Механика. Механик подал мальчику с больным зубом, мальчик у самой штрафной площадки паснул головой Механику. Надо бить. Удар!

Но гола забить не удалось, потому что мать Механика вела по штрафной площадке козу. Мяч ударил козе в бок и укатился в аут.

Через несколько минут счет сравнялся.

— Плотва, кто хочет играть, становись на защиту! — крикнул подобревший Петя.

Помидор и все шесть судей рванулись на поле.

На этот раз Помидор играл хорошо. Он ловко принял трудный мяч, обошел Николку, выбежал на пустой левый край, но кто-то из «Светлого пути» подставил ему ножку, и, больно ударившись коленкой, Помидор упал. Игра приостановилась. Помидора подняли. Хромая и заливаясь слезами, он пошел к воротам.

— За это штрафной полагается, — хмуро сказал Петя.

— А чего он под ногами путается, — оправдывался Механик.

— Видят, что маленький, и валят! — кричала Люся. — Штрафной им надо! У них весь «Светлый путь» такой. Ихний бригадир у нашего председателя семена тимофеевки клянчить приходил, а у самих семена были… Штрафной!

— Какой штрафной? А вы у нас полуторку не брали известь возить? Тоже «Заря» называется — полуторку купить не могут!

— Можем, да не хочем. Штрафной!

— Ладно, бейте. Вот попросите еще полуторку!

Механик стал в воротах. Отмерили одиннадцать шагов и положили мяч. Помидор нацеливался бить. Все смолкло. От удара зависело — вничью ли окончится игра, или победит «Заря».

Но в это время раздался гудок — и тяжелый товарный поезд, грохоча на стыках, пошел по насыпи, косые длинные тени вагонов, изгибаясь поползли по откосу. Козы бросились вниз, и валявшиеся на насыпи бумажки начали кувыркаться вслед составу.

Поезд замедлил ход. Под колесами, как примус, шумели тормоза. В просветах между вагонами мелькало красное, закатное солнце, и Помидор становился то розовым, то темным. Проехали крытые вагоны с пломбами на задвижках, проехала цистерна, выпачканная мазутом, проехали две платформы с мачтовым лесом, и, наконец, в самом конце состава Помидор увидел шесть платформ, на которых стояли красивые автомобили с серебряными медведями на радиаторах. Машин было девять. У одной из них стоял человек с заросшим лицом и махал Помидору кепкой.

Изгибаясь, как лента, поезд прошел на третий путь.

— Это чего же, все в нашу эмтеэс? — спросил Николка.

— Ну да, в нашу! — ответил Ефим. — Это на весь район привезли. Дадут тебе в эмтеэс одну… Машин девять штук. Больно жирно!

— Обе оси ведущие, — сказал Механик. — Техника на большей!

— Обе ведущие, — повторил Помидор, не понимая, что это значит. — Вот так да!

Между тем поезд остановился, борта платформы откинули, и первая машина осторожно, словно боясь поломать что-нибудь, съехала на грузовую платформу. Паровоз загудел.

— Ну вот и все, — сказал Ефим. — Я говорил, одну дадут.

Поезд тронулся, и ребята увидели, что платформы, груженные машинами, остались на месте.

— Отцепили! — закричал Николка. — Все нам. Все машины нам!

— Чем зевать-то, побегли лучше на станцию, — сказал Петя, — может помочь чего-нибудь надо… Люська, гляди за козами.

— А я тоже с вами…

И через минуту на опустевшем футбольном поле одиноко лежал черный мячик, и лобастый козленок удивленно обнюхивал его.

1949.

ПО ДОРОГЕ ИДУТ МАШИНЫ

Вы только никому не говорите: наш Лешка недавно собрался бежать в районный центр, город Остров. Об этом никто не знает. Один я знаю. Я подглядел, как Лешка тайком от мамы сушил на печи хлеб и складывал сухари в вещевой мешок. А потом он вытащил из сундука новые полуботинки, которые остались от папы. Я застиг Лешку, когда он прятал полуботинки в вещевой мешок.

— А-а-а! — сказал я.

Лешке нечего было делать, и он признался, что хочет убежать в районный центр, город Остров, учиться на доктора, а полуботинки продаст в городе Острове на базаре, чтобы иметь на первое время деньги.

— Так тебе же тринадцать лет! — сказал я.

— Ну и что, что тринадцать?

— Не примут тебя учиться на доктора. Мал еще.

— Примут! Я рослый, — сказал Лешка. — На доктора не примут, так на фельдшера примут.

Я подумал, что и на фельдшера его не примут, но не сказал, а то еще стукнет.

— А почему ты хочешь учиться на доктора? — спросил я. — Ведь ты ихнюю работу не любишь. Ведь ты насмешничаешь над докторами. Над Харитоном Иванычем насмешничаешь…

— Ну, так и что? Работу-то я перетерплю. Зато доктором хорошо. Вот хоть Харитон Иванович: когда в Бабине кино, так ему кресло ставят.

И правда: Харитону Ивановичу, когда приезжает кино, всегда ставят кресло.

Почему-то кино всегда приезжает не в нашу деревню, а в Бабино. А нам приходится таскаться туда, за семь километров, и стоять у самого аппарата. Даже ленту перематывать до нас очередь не доходит. Народу в бабинском клубе набивается столько, что руки из кармана не вынуть. А на самом хорошем месте всегда стоит кресло, припасенное для Харитона Ивановича. Никто в это кресло не садится, потому что Харитон Иванович никогда никого, даже меня, с места не сгонит, а так, и простоит у дверей сколько бы его ни упрашивали сесть. Ему тяжело стоять, он уже старенький, и голова у него беспрестанно трясется, как будто он едет на телеге.

Он принимает в бабинской больнице через день — три дня в неделю, а в другие дни принимает второй доктор — женщина. Когда принимает женщина, Харитону Ивановичу полагается отдыхать, но он не отдыхает. В эти дни он запрягает своего Серого и едет по деревням. В деревнях у него все знакомые, всех он знает по имени и отчеству и даже знает, что меня дразнят «Сверчком». Он ездит по деревням, лечит, объясняет, как готовить из картошки плюшки, как клеить калоши, рассказывает, что нового слыхать по радио и какая будет погода.

Один раз Харитон Иванович угадал к нам, когда у Лешки на пятке сделался нарыв. Лешке было и щекотно и больно, и он то ревел, то смеялся.

Как сейчас помню, приехал Харитон Иванович зимой, маленький, быстрый, закутанный в бабий платок по самые глаза. Бородка его припаялась к платку, и он долго отдирал ее, волосок за волоском, и сердился.

А потом он зажег спиртовку, достал какие-то ножички и начал разрезать Лешке нарыв. Лешка закричал и задергал ногой.

— Эх ты, богатырь! — говорил Харитон Иванович. — Приказ слыхал? Наши-то Будапешт взяли! Знаешь, что такое Будапешт?

— Зна-а-ю! — ревел Лешка.

— Так чего же ты голосишь? Вот пулеметчик один под Будапештом: в руку ранили — стреляет!.. В ногу ранили, а он все стреляет! А ты от этакой ерунды голосишь. Хочешь, небось, на войну?

— Хочу-у…

— Ну так не голоси. Вот — ты солдат, а я у тебя пули вынимаю… А ты — герой!.. Тебе — фашистов бить!.. Вот…

Лешка вдруг засмеялся, а потом сразу заорал.

— Ну и все… Теперь ори… — говорил Харитон Иванович и уже танцовал по комнате, надевая сразу обе галошины и пальто.

Мама поманила меня в угол и сунула в руку тридцатку, сложенную так, что она была не больше почтовой марки.

— Подай доктору-то, — сказала она. — На улицу выйдет, ты и подай. От меня-то он не примет… А ты подай, да беги…

Харитон Иванович вышел на крыльцо и отвязал вожжи от плетня. Было темно. Я стал совать ему деньги, не попадая в ладонь.

— Это что такое? — Он взял тридцатку. — Деньги? Возьми назад. Скажи матери — я старый! Пусть не обижает!

Он сел в сани и тронул Серого. Зазвенел колокольчик.

Вдруг доктор остановился и крикнул:

— Так вот и скажи! Пусть не обижает! Старый!

И погрозился пальцем.

Я видел, как он подъехал к деду Любиму, побыл там немного и поехал к братьям Ивиным…

А ночью было слышно, как он возвращался домой в Бабино, под окнами звенел колокольчик, звенел все тише, тише, и хорошо засыпалось под этот звон, и казалось, что возле избы всю ночь ездит добрый Харитон Иванович, разгоняя напасти и болезни.

Один раз Харитон Иванович подъехал вечером, когда мы получили похоронную. Мама засветила лампаду и сидела во тьме за столом как деревянная, а мы с Лешкой глядели на нее с печи. И нам с Лешкой было тошно-тошно оттого, что она не плачет и сидит как деревянная.

Вот тогда и вошел Харитон Иванович, и мама в первый раз не поднялась навстречу ему, даже не глянула на него. Он, видно, сразу все понял, ничего не сказал, сел рядом с ней. А потом начал тихонько рассказывать, как фашисты у него на глазах убили сына его.

Мы слушали, и нам стало жалко доктора. И как-то так вышло, что не он маму, а мама начала утешать его, а когда он уходил, маленький, сгорбленный, то как будто понес из избы вместе со своим горем половину нашего…

А когда справляли семьдесят пять лет Харитона Ивановича, в клубе устроили танцы. Сначала-то были не танцы, а собрание, и доктору подносили много всяких вещей: портфель с ремешками, графин, подсвечник, лыжи. У Харитона Ивановича еще пуще тряслась голова, и с носа падали очки, и веки стали красные…

Вот после этих подарков Лешка и начал сушить сухари.

И наконец пришел день, когда он совсем собрался.

Вечером мы с ним лежали на печи. Лешка ждал, когда заснет мама.

На душе у меня было худо. Надо бы сказать маме, что Лешка хочет ночью убежать, да сейчас уже поздно говорить, уже Лешка папины полуботинки припрятал, уже мешок увязал. Ну его! Пусть бежит, а то каждый день дерется.

— Лешка, — сказал я тихонько, — а сегодня ведь холодно!

— Ничего!..

— А мамка-то тосковать будет…

— Ничего, привыкнет… Ты, смотри, дрова таскай сам. Узнаю, что мать дрова носит, так гляди…

Мы лежали молча, а на улице шумели машины.

По нашей деревне день и ночь теперь ездят машины, возят камень на строительство электростанции, и на улице шум — все равно как в Москве, на Красной площади. И когда проходит машина, вся изба трясется и ведро на скамье позванивает дужкой.

— Мне дядю Федю жалко, — вздохнул Лешка. — Я у него уже на токарном научился, знаю, какую скорость для стали пускать, какую для чугуна… И подачи знаю… Стружка-то, видал, как в колечики завивается?..

Я не ответил ему. Пусть бежит. Подумаешь! Если мне будет скучно, пойду к Герасиму, который работает в сельпо. Я часто хожу к Герасиму, и мы с ним садимся у окна, и смотрим, как идут машины, и он показывает, которая газик, которая — пятитонка, а которая — самосвал.

Герасим — парень красивый, статный, только после войны у него не работает одна нога, и он ходит с костылем. Чуть ли не в самом Берлине он угадал на своем грузовике под снаряд и потерял ногу.

В общем в эту ночь Лешке убежать не удалось. Вечером пришел дядя Федя и сказал маме, что хочет говорить с ней официально, как с председателем колхоза, о важном деле по секрету. Мама стала выгонять Лешку из избы. Лешка не уходил, потому что на улице был трескучий мороз — такой мороз, что мы не ходили в школу и воробьи замерзали насмерть. Тогда дядя Федя посулил поучить Лешку завтра на сверлильном станке, и Лешка пошел к Любиму. Как только Лешка ушел, мама хотела выгнать меня, но я стал храпеть и нескладно говорить, как во сне, и меня не тронули.

Мама засветила лампу, и все сели за стол. Дядя Федя закурил и сказал, что кто-то повадился лазить на базу МТС и что он второй раз замечает чужие следы на дворе. Вор ходит на МТС чудной, и дядя Федя не понимает, чего ему надо — ничего он не берет, даже дорогих вещей не берет, и какое-то магнето, которое лежало на тракторе, так и осталось на месте.

Мама вздохнула. Я позабыл, что надо храпеть, и стал слушать.

Мама сказала, что лазает кто-нибудь из мужиков, потому что бабам железное ломье ни к чему, а керосин дядя Федя и сам дает.

Стали перебирать мужиков.

Нас, мужиков, в деревне, вместе с дядей Федей, одиннадцать душ.

Дядя Федя, конечно, не полезет, потому что он сам директор МТС. Слесарь и механик тоже не полезут. Про двух братьев Ивиных долго говорить не стали. Эти братья — ровно святые: у самих в избе нет ничего, а как избу-читальню стали оборудовать, они стол и занавески туда снесли. Мог бы слазить дедушка Гуторов, но к нему два дня воротился сын с японского фронта, и им обоим теперь не до того. Другой дедушка — Любим — до того пуглив, что не то что на базу, а в сенцы ночью выходить боится. Бабка светит ему, пока он сидит, — про это все знают.

Остались Лешка, я и Герасим. Герасима тоже разбирать не стали, потому что у него одна нога, он орденоносец и работает в сельпо, а про меня дядя Федя сказал, что через забор мне не перелезть, если мамка не подсадит.

Конечно, дядя Федя хороший человек, но иногда бывает нечестный. Когда я ему нужен, так он и так, и сяк, и Василием Иванычем называет, и докурить дает, а за-глаза — смеется. Я-то, если надо будет, — перелезу, а вот интересно, как он, со своим животом, полез бы…

Так перебрали всех, кроме Лешки.

Мама сказала, что за Лешку она ручается, а дядя Федя вспомнил, как в прошлом году Лешка стащил у военных противогаз. Мама ответила, что Лешка ничего, кроме яблок, не брал, и стала все время сморкаться. Тогда дядя Федя засмеялся и пообещал поставить на базе капкан с пружиной и выяснить, кто в нашей деревне вор.

Они долго еще говорили между собой о том, как исправлять Лешку, и мама подкручивала фитиль лампы, а я, сам не знаю когда, заснул, и мне приснилось, будто Лешка сидит в капкане, смеется и ест яблоки.

На другой день я узнал, что Лешку назначили сторожем на МТС и за ночь ему будут записывать по семьдесят пять соток.

Так он никуда и не убежал…

Вечером я пошел его проведать. Падал снег. Лешка ходил вдоль забора в большом тулупе с поднятым воротником и сзади был похож на птицу пингвин, которая живет на Северном Ледовитом океане.

Подмышкой у Лешки была маленькая винтовка, такая пушистая от мороза, что на прикладе можно было бы писать пальцем. Ствол Лешка заткнул бумажкой, чтобы внутри не заржавело.

Как только я подошел, Лешка стал хвастаться своей винтовкой. Он сказал, что дядя Федя дал винтовку в полное его распоряжение. Потом он полез в карман и достал пульку, завернутую в тряпочку. Он сказал, что если не будет вора, утром эту пульку он может истратить куда хочет, хоть на ворону, а на следующую ночь дядя Федя даст другую.

Я попросил подержать винтовку. Лешка обещал дать, если я разложу костер. Я натаскал еловых лапок, которые мы выставляем за канавами, чтобы не заносило дорогу, нащепал щепок… Интересно горят лапки. Когда ее бросишь в огонь — она сразу не горит. Сначала от нее идет дым, густой и белый, как вата. Потом она вдруг занимается вся сразу, ровно на нее прыснули керосину, и все иголки до одной накаляются докрасна. Она начинает изгибаться и поворачиваться на огне, как живая, и наконец распадается на куски, а снег вокруг нее шипит и тает.

Я разложил большой костер, лазил по сугробам, натаскал веток прозапас, а когда стал вытряхивать снег из валенка, Лешка вспомнил, что часовые передавать оружие не имеют права. Я хотел было раскидать огонь, но Лешка полез в карман за пулькой, и я не стал с ним связываться. Подумаешь — винтовка! Если бы настоящая, а то — мелкого калибра. Из нее, когда стреляешь, так и звука никакого нет, ровно спичку вычиркнешь. Вот в прошлом году мне партизан давал держать настоящую винтовку, на которой было девятнадцать зарубок, — так то винтовка!

Ночь у Лешки прошла тихо. Никто в МТС не лазил.

Когда я шел в школу, он сидел с дядей Федей, и дядя Федя хвалил его. Лешка увидел меня, усмехнулся и показал ногой на черную дыру в снегу, которая осталась от костра. Он, наверно, думал, что я заругаюсь, но я даже и не поглядел на него. Но когда Лешка пристал ко мне дома, я решил немного попугать его, чтобы он не зазнавался.

Бабинские ребята, если хотят пугать, так делают Гитлера: возьмут тыкву, выскребут из нее зерно и мясо, вырежут на корке глаза, нос и рот с зубами, а потом положат внутрь горячего уголья, насадят тыкву на шест с перекладиной, накинут на перекладину шубу, шкурой наружу и несут этого Гитлера ночью под окна. Если спросонья его увидать, так здорово боязно.

Вот, тайком от мамы, я сделал эту фигуру, вырядился и пошел. Ночь выдалась плохая, светлая. Тень от Гитлера ложилась на сугробы такая черная и лохматая, что самому становилось страшно.

Я дошел до забора МТС, прокрался до угла и потихоньку стал наклонять шест. Но у меня ничего не получилось. Наверное потому, что ночь была светлая, Лешка ничуть не испугался. Как только он увидел тыкву, так сразу догадался, что это я.

— Васька, — сказал он. — Иди-ка сюда, быстро. Бить не буду.

Я подошел.

— Слышишь? — спросил Лешка шепотом.

Я прислушался. Забор был сделан взакрой, без щелей, и поглядеть во двор мы не могли, но по базе кто-то ходил. Все время оттуда слышался тихий скрип сухого снега. Странный какой-то скрип. Вор как-то не по-людски ходил.

Мы с Лешкой долго стояли притаившись. Человек хлопнул дверью в мастерскую, зашел под навес, загремел железом и снова пошел по двору.

— Надо бы стрельнуть, — посоветовал я, — хоть в воздух.

Лешка признался, что истратил патрон еще вечером, и теперь боялся, что ему влетит от дяди Феди.

— Тогда давай пугнем вора Гитлером, — сказал я.

Лешка согласился. Я забрался ему на спину и поднял тыкву. Шаги затихли.

— Сейчас он через забор полезет, — торопливо зашептал Лешка. — Слезай! Давай, я к этому углу побегу, а ты к тому. Сейчас мы его накроем.

Я не захотел итти на угол со своим шестом. Лешка стал спориться, ругаться и замахиваться. В общем, он так и упустил того, кто лазил на базу.

Утром Лешка стал подкатываться ко мне лисой, чтобы я ничего не говорил дяде Феде, и даже дал подержать винтовку. Но дядя Федя все узнал сам, и Лешке была баня. Дядя Федя сказал, что сам будет караулить свои тракторы, а такого сторожа, как Лешка, ему не надо. Но Лешка все-таки уговорил его, и они условились эту ночь сидеть вместе. Я хотел пойти с ними караулить, но проспал: как лег после ужина погреться, так и заснул.

Проснулся я ночью — не зная, сколько времени. Мама спит.

Слышу — шумят машины, и изба тихонько дрожит, и ведро постукивает дужкой, и белый след окна проползает по стенке и по потолку.

Я обулся и вышел.

Как и в прошлую ночь, светила луна и все кругом белело и поблескивало, только небо было как закопченное стекло. С вечера подморозило, и лужи покрылись темным пузырчатым ледком. Если наступить на такую ледяшку, то она не сломится, а только хрустнет, как сухарь, и внутри ее останутся белые трещинки.

Когда я подошел к базе, дядя Федя потихоньку отмыкал замок, а Лешка выковыривал из ствола винтовки бумажку. Видно, вор снова был на базе.

Дядя Федя приоткрыл ворота, и мы стали глядеть во двор.

Двор на базе большой — в войну на нем садились самолеты-«огородники». По правую руку, у самого забора, построен навес, под ним стоят разные машины и железные бочки. За навесом идут мастерская, кузница и конторка дяди Феди. Вдоль задней стены забора белеют ивы, сверху донизу разукрашенные инеем. По левую руку, на чурках, стоит полуторка без колес. В кузове ее полно снега.

Как только я глянул на полуторку, так сразу же увидел человека и прикрыл рот рукой, чтобы не смеяться.

Человек сидел в кабинке, держался за баранку и глядел вперед. Он передвигал рычаги, вертел баранку и делал все так, как будто полуторка едет. А полуторка стояла на чурках, занесенная снегом.

— Кто это такой? — спросил дядя Федя и стал надевать очки.

Я сразу узнал человека. Это был Герасим, из нашего сельпо. На него было смешно глядеть. У него усы, орден, а он тайком играет в поломанной машине, словно маленький.

— Давайте стрельнем, — сказал я дяде Феде.

— Я тебе стрельну, — рассердился дядя Федя. — Марш домой. Оба.

И он снял очки и тихонько запер ворота.

А потом мы пошли домой: впереди дядя Федя, за ним я, а за мной Лешка с винтовкой и неистраченной пулькой.

Мы шли, и дядя Федя вслух удивлялся настойчивости Герасима. И я понял, что Герасим не играл, а учился управлять машиной, хотя у него одна нога почти не работает.

Мы шли, а мимо нас, как ветер, проносились машины, освещая фарами гладкую дорогу, сугробы, окна и палисадники.

И я вспомнил, что Герасим до войны был шофером и ездил на такой же машине и в Бабино и в районный центр, город Остров.

И я вспомнил еще, как однажды к нему приехал доктор Харитон Иванович и ругался.

Доктор ругался за то, что Герасим со своей больной ногой садится за газик и ездит по двору базы МТС.

— Запрещаю! — сердито говорил доктор. — Совсем без ноги останетесь! Запрещаю! Идите на сидячую работу!

— Зачем мне на сидячую, когда я водитель, — чуть не плача, говорил Герасим.

— А вы смотрите! — говорил доктор дяде Феде. — К машине не подпускать! Беречь людей надо!

Он тронул своего Серого, подъехал к воротам и, обернувшись, крикнул еще раз.

— Смотрите! Не подпускайте! — и погрозил дяде Феде пальцем.

А другой раз дядя Федя и Герасим стояли нос к носу и кричали друг на друга так, как будто между ними была река, метров на сто.

Я думаю, что Герасим все-таки наловчится управлять машиной одной ногой. А если не наловчится, так я попрошу дядю Федю приделать для него к полуторке какую-нибудь особенную ручку, чтобы ногой и вовсе не надо было бы работать.

Мы дошли до избы дяди Феди, попрощались с ним и пошли домой.

Мама уже спала. Мы с Лешкой забрались на печку, и я подумал, что теперь ему можно убегать в районный центр, город Остров: теперь никто не скажет, что он ходил на базу МТС.

Через час я услышал, как Лешка потихоньку слезает с печи. Он слез с печи, пошел к сундуку и стал в нем рыться. Потом вышел в сени и начал что-то там делать.

«Ну вот, сейчас он и убежит», — подумал я.

Но Лешка снова вошел в избу и забрался на печь.

— Чего ты ревешь? — спросил он шепотом.

— А я и не реву. Больно мне нужно реветь. Беги, если хочешь!

— Я не побегу. Не бойся.

— Конечно не побежишь! Засну — и побежишь. Знаю.

— Правда не побегу.

— Не ври уж. Я ведь слышал, как ты в сундук лазил.

— Так я туда ботинки папины обратно поклал. Я так думаю, не надо мне бежать. Докторское дело не по мне. Что это за работа?

— А доктору-то кресло ставят! — сказал я, сам не знаю зачем.

— Ну и что же, что ставят. Вот мне бы такое дело найти, которое меня бы, как Герасима, схватило… Тогда да! Тогда бы я не только в Остров — я бы до Москвы добег. Верно?

Я ничего не ответил. Откуда я знаю, чего ему надо.

А по потолку опять проползает белый след окна, тихо звякает дужка ведра, и машины идут и идут по дороге…

1948.

В ТРАМВАЕ

Была глубокая ночь. Павел сел в трамвай и поехал на завод.

Только что он проводил на поезд мать, гостившую две недели, и то ли оттого, что стояла темная, ненастная ночь, то ли оттого, что в Вышний Волочок уехала мама, — настроение у него было грустное.

Трамвай делал последний рейс. Неповоротливая в своей толстой шубе, туго опоясанная старушка-кондукторша, привалившись, дремала в углу. Два парня в брезентовых шапках, похожих на рыбацкие зюйдвестки, сидели возле нее. «Метростроевцы», — догадался Павел. Немного подальше клонился набок и испуганно просыпался железнодорожник с погонами-балалайками.

Спать Павлу не хотелось, и он, низко надвинув на лоб козырек кепки, переводил глаза с одного пассажира на другого, лениво угадывая, кто они такие, где работают, куда едут в такой поздний час.

Напротив него сидел мужчина в пальто с потертым воротником. Маленькая смешливая женщина держала его под руку и что-то шептала ему на ухо. Мужчина усмехался устало и снисходительно и изредка говорил. «Да, но ты же знаешь, я вечером занят, милая…», «Да, но в воскресенье у меня комиссия…» Женщина убеждала его в чем-то и поправляла на его шее полосатый шарф.

«А она о нем заботится, — размышлял Павел. — Наверное, ему хорошо с ней. А чего в нем такого? Ничего в нем нет. И виски седые, и уши какие-то волосатые. Глаза вот только умные. И рот упрямый. Наверное, на работе дает жизни. За это она и заботится».

Трамвай шел. Медленно возникали за черными окнами мутные пятна фонарей, и тогда мокрые, сплошь усеянные каплями стекла блестели, как мятая фольга. Фонари так же медленно исчезали, и стекла снова становились черными, гладкими. Смешливая женщина, наконец, замолчала. На остановках никто не входил. Парень в зюйдвестке взглянул на Павла, увидел в его руке сверло и, видимо от скуки, спросил:

— Победитовое?

— Победитовое, — ответил Павел.

Парень вздохнул, хотел спросить еще что-то, но раздумал.

А трамвай все шел и шел, спотыкаясь на стыках, и темная пасмурная ночь стояла за окнами.

«А ведь хорошо! — уютно поежился Павел, чувствуя, что вот он, шестнадцатилетний парень, в ватнике и вымазанных маслом штанах, свой среди этих людей, что все они считают его настоящим, нужным человеком. — Хорошо!»

Ему вдруг захотелось казаться утомленным и озабоченным, таким, как этот мужчина с седыми висками, и размышлять о важных делах. «Надо бы на станок эмульсионный насос приладить, — стал думать он, сделав сердитое лицо. — Васька Цыганок приладил, и у него чуть ли не вдвое быстрей пошло…»

Ему представился цех, шлепающие по шкивам приводные ремни, ехидный мастер Тихон Михайлович. Этот мастер другим ребятам, когда надо, и выговор влепит и начет сделает, а если у Павла что-нибудь случится — только языком поцокает. И когда приехала погостить мама, так он без всякого приглашения пришел к ней, и они говорили о Павле так, как будто ему пять лет. Сейчас мама едет на поезде в Вышний Волочок, в комнату, оклеенную зелеными обоями. Там, в комнате, стоит комод с тяжелыми ящиками, а в среднем ящике она прятала конфеты…

«Ну, вот еще! Конфеты!.. — спохватился Павел. — Надо думать про насос, а не про конфеты…»

Трамвай остановился. Не открывая глаз, кондукторша дернула за шнурок и проговорила: «Следующая — Обводный». Обводный давно проехали, но никто не стал поправлять ее.

В вагон вошла девушка в белом пуховом платке и цыгейковом жакете. Жакет был короткий, и концы платка виднелись из-под него.

У двери она отряхнулась, и большие серые куски снега, похожие на постный сахар, отламываясь, стали падать с ее воротника.

— Глядите-ка, снег! — сказала кондукторша. — Зима пришла. Наконец-то!

Все зашевелились. И железнодорожник, и парень в зюйдвестке, и женщина стали протирать стекла. Мужчина с седыми висками надел очки и, заслоняясь от электрического света ладонью, неуклюже повернулся к окну. Кондукторша тоже стала смотреть на улицу, и лицо у нее сделалось такое, словно она подглядывала в щелку.

Мостовая гладко белела. Вокруг мутных фонарей возникли радужные сияния, и в голубых конусах света вверх и вниз метались пушистые клочья снега. Проехала эмка с белым верхом, оставляя за собой две черные полосы. Густо валил первый снег.

Девушка зубами стянула рукавицы, взяла билет и села. До Павла донесся свежий запах сырой шерсти. Он покосился и увидел над поднятым воротником красное ухо с дырочкой для сережки, влажный карий глаз и прядь темных волос, налипшую на висок. И лицо и платок — все было усыпано каплями растаявших снежинок, и даже на брови лежала продолговатая капля, поблескивая ярким фиолетовым блеском.

Павел отвел глаза.

«Так вот, насос, — заставлял он себя думать и хмурился, — насос надо обязательно поставить так же, как поставил Цыганок. Цыганок хитрый — увидел на токарных станках и стащил. Надо бы и мне поглядеть на токарных…»

Он чувствовал, что девушка смотрит на него, и это его сбивало.

«А если на токарных не найду, скажу Тихону Михайловичу, пусть где хочет достает, раз он мастер. А не достанет — в комитет комсомола пойду…»

Ему показалось, что девушка разглядывает теперь черную заплатку на рукаве его ватника. Он резко повернул голову…

Она, оказывается, и не собиралась смотреть. Она сидела чуть боком к нему и читала книгу.

«Подумаешь, не смотрит!» — Павел немного обиделся.

Он медленно обвел взглядом ее всю, начиная с пухового платка и кончая ботиками на застежках, готовый иронически усмехнуться. Но ничего такого, над чем можно было бы усмехнуться, в девушке не было: она сидела холодная и красивая, пропахшая свежим запахом первого снега, и читала.

Павел бросил взгляд на книгу и прочел первое попавшееся:

«Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал…» — дальше было написано по-немецки.

«Войну и мир» читает. Подумаешь!» — все-таки усмехнулся Павел.

Между тем пассажиров становилось все меньше и меньше.

Вышел один из метростроевцев. Вышли мужчина с седыми волосами и его жена. Парень, который спрашивал Павла про сверло, еще раз взглянул в окно и зевнул. Ему было скучно.

— Сверловщик? — спросил он Павла.

— Сверловщик.

— Вот бы тебе у нас работать. Нам металлисты нужны.

— Ну, да. Променяю я свой завод на метро…

Парень вытянул ноги и стал разглядывать свои сапоги.

— Наш завод для Днепростроя рабочее колесо делал, — продолжал Павел после недолгого молчания. — Нигде еще такого не делали. Десять метров диаметр.

И Павел взглянул на девушку. Она читала.

— Цельное? — спросил парень.

— В том и дело, что цельное. Чтобы его на станцию-свезти, пришлось стену в цеху рушить. Для него, говорят, специальный вагон построили. На шестнадцати колесах, — и Павел снова посмотрел на девушку. Она все читала.

— А как же его по мостам везли, по фермам с ездой по низу? — открыв глаза, спросил железнодорожник. — Габарит не позволит.

— На ребра, наверно, ставили… — заметил парень.

— Тогда высота не позволит. Опять же габарит. Где это мы едем? Эге! Уже «Красный Треугольник»!

Железнодорожник торопливо поднялся и пошел к выходу.

— Загнул ты, брат, — заметил парень.

— Ну, конечно. Вы в своем метро копаетесь… — и Павел начал сбивчиво и нескладно доказывать, что все это правда, хотя и сам знал, что немного перехватил, особенно насчет шестнадцатиколесной платформы.

— Загнул, брат, чего там, — сказал парень и вышел.

Павел вспыхнул и взглянул на девушку. В это время она тоже как-то печально посмотрела на него и быстро опустила глаза в книгу.

Стало совсем пусто. Кондукторша дремала, сунув руки в рукава, и уже не объявляла остановок. Трамвай шел, не притормаживая на стрелках, видимо вожатый торопился закончить последний рейс. Тихонько покачивались пластмассовые подвески, изредка мигали лампочки, и за окнами вспыхивали зеленые зарницы.

Девушка оглянулась. Павел удивительно безошибочно понял, о чем она сейчас подумала. Она подумала о том, что неловко сидеть рядом с незнакомым человеком в пустом вагоне и надо бы отодвинуться, но и отодвинуться как-то неудобно. Павел немного отодвинулся и покраснел. Девушка поблагодарила его взглядом. Потом она протерла перчаткой стекло, повернулась к окну, и Павел снова безошибочно понял, что она ожидает, когда появится циферблат электрических часов.

«Надо бы часы купить», — с грустью подумал он.

Девушка смотрела в окно, и стекло потело от ее дыхания. «Хорошо бы поговорить с ней. Спросить бы ее о чем-нибудь. Наверное, она слушала про колесо и думает, что я трепло какое-нибудь. Чего бы такое ее спросить?»

Девушка посмотрела время и снова принялась за «Войну и мир».

«Может быть, спросить, который час?». Это, пожалуй, лучше всего. Ну, она ответит, который час, а дальше что? А дальше… дальше… Что я скажу ей о себе? Да ну ее, ничего не буду спрашивать. Я, конечно, не боюсь, да глупо заговаривать в трамвае…»

Чтобы отвлечься, он уставился в мокрые рейки пола с налипшими на них розовыми билетами и стал вспоминать Вышний Волочок: и маленькая мамина комната, и садик с яблоней, и комод ясно представились ему, только возле комода сидела девушка в пуховом платке и читала. Тогда он начал думать о заводе, о мастере Тихоне Михайловиче, о Цыганке, и ему так же ясно представился цех, но и в цехе, возле сверлильного станка, сидела девушка в пуховом платке.

«Конечно, с ней бы можно было поговорить, если бы железнодорожник не совался не в свое дело, — вздохнул Павел. — Критик нашелся. Из-за этого железнодорожника она, наверное, и отвечать ничего не станет. А хорошо бы ей сказать, что я через месяц выполню свою пятилетку и стану работать в счет пятьдесят первого года, что я придумал скоросменное кольцо для сверл и делаю по десять коллекторных втулок. Хорошо бы сказать, что про меня напечатали в газете «Смена»…

Павел покосился на девушку. Она сидела все так же, склонившись над книгой. Он взглянул на страницу и прочел: «Берг указал ему на Веру Ростову и по-немецки сказал…» — дальше было написано по-немецки.

«Что это она все время одно и то же читает? — изумился Павел, и сердце его застучало чаще. — Полчаса едем, а она одну страницу… Вот это я и спрошу. Спрошу, и все…»

Трамвай подходил к райсовету.

Девушка закрыла книгу и стала медленно поднимать воротник.

«Неужели выходит?» — со страхом подумал Павел. Подняв воротник, она так же медленно, словно чего-то ожидая, надела рукавицы, домашние вязаные рукавицы с хвостиками шерсти на больших пальцах, и укоризненно взглянула на него. «Ну, скажите же что-нибудь. Я уж вижу, что вы хотите говорить со мной», — прочел он в ее глазах.

А он сидел, молча глядя на нее, и чувствовал, как билось его сердце.

Девушка быстро, как по жердочке через ручей, прошла между пустыми скамейками, вышла на площадку и с трудом задвинула за собой дверь.

Трамвай остановился. Наступила такая тишина, что был явственно слышен звук удаляющихся шагов.

В третьем вагоне позвонили три раза, позвонили в первом, вожатый ударил в ножной колокол, вагон дернуло, и за окном снова поплыли мутные фонари.

«Вот и ушла… Ну и ладно… — попробовал Павел размышлять спокойно. — А она сама хотела, чтобы я говорил… Подумаешь…»

Проехали путепровод.

Павел вышел на площадку. От снега улица казалась светлой и незнакомой. Вдоль мостовой тянулся длинный заводской забор, оклеенный афишами, и невысокие деревья стояли возле него. А снег все падал и падал, медленно и бесшумно, словно стараюсь не разбудить темные дома и деревья.

Остановка была у самых ворот завода. Павел прошел по белому двору, на котором никто еще не успел наследить, и вошел в теплый и шумный цех.

— А, Паша! — закричал издали Тихон Михайлович. — Ну как, посадил мамашу?..

— Товарищ мастер, — сказал Павел, глядя на него исподлобья. — Долго я буду в учениках ходить? Ведь обидно. Васька Цыганок через месяц пятилетку выполнит, его портреты в газете «Смена» печатают, он и скоросменное кольцо придумал, а я что? Тихон Михайлович, скажите, чтобы меня на самостоятельную работу поставили. Ведь вы же сами знаете, что я и на «хсз», и на «фего», и на «цинцинати» работать могу… Тихон Михайлович…

— Не нервничай, — сказал мастер и выставил, по своей всегдашней привычке, руку щитком. — Ишь ты какой… Может быть, я про это и без тебя догадался. Сходи-ка за нарядом…

Павел побежал вверх по железной лестнице, и ступеньки, одна за другой, пели под его ногами.

Отсюда сверху, через просторные окна хорошо были видны мерцающие огни ночного города. То в одном доме, то в другом гасили свет. Люди ложились спать. И незнакомая девушка, наверное, уже легла спать. Кто она? Откуда она так поздно возвращалась домой? Может быть, завтра она тоже поедет в этом же трамвае?..

1948.

ЛЕНА

1

Утром на реке Медведице тронулся лед.

— Вот чудеса пошли, — говорил перевозчик Анисим мальчику лет десяти по прозвищу Огарушек, — об эту пору, бывало, мужики на ту сторону на санях ездили, а этот год уже реку ломает.

Они сидели на скамейке у ворот крайней избы, в пяти шагах от обрывистого берега, и мимо них грязно-белым стадом, сопя и похрустывая, проталкиваясь и поднимаясь на дыбы, тесно шли льдины.

— У нас в Великих Луках всегда в этакое время лед идет, — сказал Огарушек.

— Ясное дело. У вас места низкие, а мы здесь живем на самом на верхотурье… От нас, парень, реки текут на все четыре стороны. Волга — туда, Двина — вон туда. Бывал я в твоих Великих Луках. У вас и снегу-то нет.

— Ну да! — сказал Огарушек. — Снег у нас есть.

— Да что это за снег: на одной улице идет, на другой тает. У вас, парень, всю, почитай, зиму на колесах ездят, а здесь, бывает, на сажень наметет — двери из избы не отворить.

— Зато у нас тепло.

— Ну так и что, что тепло. Здесь тоже не холодно, и людей сюда прибывает все больше и больше. А почему? Потому что места золотые: леса, озера — много всякого зверя…

— Дедушка, — сказал Огарушек, — гляди-ка, кто-то там кричит. Нам кричит.

Анисим, прикрывшись ладонью от солнца, стал глядеть.

На том берегу возле самой воды стоял человек и размахивал кепкой.

— Дурной, вот и кричит, — сказал Анисим. — Будто не понимает, что ветер в ту сторону… Да, много у нас всякого зверья. Вот, к примеру, дикая коза. Если ее до рождества убить, да зажарить, да положить перед тобой кусок рядом с бараньим — не отличишь.

— А он все кричит, — сказал Огарушек, — не уходит.

— Или выдра. Бывало, выйдешь на озеро — осока расступается. Это и есть — выдра плывет.

— А какая она?

— За шкуру дают много денег, хлеба, сахару, хлопчатки. Вот она какая.

Один за другим подходили поглядеть реку колхозники.

Пришел Гришка-партизан, парень добрый и хулиганистый. Пришла и мать Огарушка — тетка Даша, застенчивая и краснеющая по всякому пустяку. Года четыре назад перебралась она откуда-то из-под Великих Лук с тремя ребятишками, да так и прижилась здесь, привыкла и осталась навсегда. Пришла бригадирша, Мария Тихоновна, сухонькая, глухо, до бровей, повязанная платком.

— Кто там шумит? — спросила Мария Тихоновна так, как спрашивают уверенные в себе люди: всех сразу.

— А шут его знает, — отозвался Анисим, — скачет, как обезьяна, туда-сюда.

— Это агроном из района, — сказал Гриша, — или новые нормы привез, или Ленку сватать приехал.

Побежали за председателем, Павлом Кирилловичем. Вскоре он показался из-за поворота улицы. На нем была белая гимнастерка с зелеными пятнами на плечах и на груди. Он был еще молод, но мелкая бородка старила его лицо. Бороду он отпустил недавно, чтобы казаться солидней, а то с девчатами нет на работе никакого сладу: не слушаются, заигрывают, ничего всерьез не принимают.

— Что же раньше не позвали! — закричал он еще издали. — Собрался вас тут полный взвод, а чтобы меня известить — никого нету. Я его третий день жду. Он насчет посевной приехал.

Председатель подошел к обрыву и, вытягивая шею, как кочет, закричал не своим тенором:

— Петр Михайлы-ы-ыч! Здравия желаю! Громче!

Он приставил ладонь к ушам, стал прислушиваться, но подошла Лена, широкоротая и курносая, лицом похожая на мальчишку, и Гриша стал возиться с ней, сталкивать под откос. Лена завизжала на всю деревню.

— А ну, тише! — рассердился председатель. — Ленка, не ори, а то сейчас всех разгоню.

— Вон что! — сказала Лена.

— Вот тебе и что. Ты бы лучше послушала, что товарищ Дементьев кричит. А то где не надо, ты востроухая. Небось, все слышишь, что тебя не касается.

— Вон что! — опять сказала Лена.

Взрослые стали советовать послать за агрономом подводу через Городец: в Городце, километрах в восьми отсюда, есть мост. Гриша сказал, что этот мост в ледоход разобрали. Поднялся спор.

— Разговоры! — закричал председатель. — Прекратить шум! Ленка, давай слушай!

Люди притихли. Лена собрала губы и насторожилась.

— Ну, чего? — спросил председатель.

— Плохо слыхать, — ответила Лена, — кажись, выговор.

— Какой выговор? А ну, слушай дальше.

— Обожди. Ну да, выговор. Строгий, кричит, выговор.

Председатель насторожился. Ленка взглянула на него и, не удержавшись, прыснула.

— А, так ты вот как! Насмешки строишь, — председатель вытянул руки по швам. — Иди отсюда! Кто я такой, чтобы около меня насмешки строить?

— А чего ты ко мне пристаешь? Или я радиоприемник — из такой дали слышать? — сказала Лена. — Ты еще прикажи пересказывать, что в Городце говорят.

Все заулыбались: в Городце жила председателева симпатия.

— Какая ты все-таки зараза, — председатель сплюнул. — Нет в тебе ума вот ни на столечко…

Он раздраженно пошагал вдоль берега.

— Да и товарищ Дементьев стоит и шумит. Прошел бы сюда, если такое дело. Лед густо идет.

— А ты бы сам пошел, коли такой смелый, — усмехнулась Лена.

— И пойду. Неужто самолета ждать буду!

— Не выдумывай, — сказала Мария Тихоновна.

— Да он и не пойдет, — проговорила Лена. — Форсит только. Народ пугает.

Председатель взглянул на нее, пружиня желваками, хотел что-то сказать, но смолчал, сбежал на каблуках по откосу, отодрал ото льда валявшийся у перевоза кол и, примерившись, прыгнул на льдину.

— Вот всегда так, — сказал Анисим, перекрестившись, — пока ее нету, все тихо, мирно, а при ней нивесть что творится. А еще комсомолка…

— Я его не гнала, — поспешно отозвалась Лена. — Он сам захотел итти. Я его не гнала.

Анисим махнул рукой и стал глядеть.

Павел Кириллович ступал по мокрому снегу, держа кол наперевес, как пику. Сверху, с обрыва, казалось, что идет он как-то бестолково, словно впотьмах, то в одну сторону, то в другую. А льдины плыли, похрустывая, косолапо наваливаясь одна на другую, разламывались и плюхались в воду, поднимая белые брызги.

Вот Павел Кириллович добрался до середины реки и пошел быстрей. И правда — надо торопиться: метрах в трехстах от перевоза, сразу за молодым березняком, река сильно раздавалась в ширину, льду становилось просторней, и за голыми деревцами виднелись черные разводья. Павла Кирилловича несло на широкое место. Несло его так быстро, что агроному, который, спотыкаясь, бежал вдоль кривого берега, еле-еле удавалось держаться вровень с председателем. Вот Павел Кириллович пошел по большой грязной льдине. На ней чернеет прорубь и, кажется, тропка. Видно, от Городца приплыла эта льдина. Вот он упал, поднялся, походил туда-сюда, прихрамывая, видно — прыгать не решается: до соседней льдины метра три, а то и все четыре.

— В том месте — с руками, — сказал Гриша.

— А ты не каркай, — бросила Мария Тихоновна не оборачиваясь.

Председателя отнесло далеко вниз, почти до березняка, и Анисиму становилось все труднее следить за ним. Глаза уже старые, ветер загоняет слезу на висок, ничего не видно.

Анисим закрыл глаза ладонью: пусть немного поостынут. Ну, кажись, все будет слава богу: до берега осталось от силы сажен пятнадцать и течение не то. Коли самую быстрину Павел Кириллович прошел, на пойме и вовсе пройдет.

Тетя Даша пронзительно вскрикнула.

Анисим отдернул руку. Гриша и двое других ребят сбегали под откос. Павла Кирилловича на реке не было. Льдина с прорубью видна, но на ней нет никого. И на других льдинах никого нет. На том берегу одиноко мечется агроном.

— Что-то у меня и вовсе зрение не работает, — сказал Анисим, словно маленький, страшась понять правду. — Ленка, где он?

— Я же ему в шутку… — проговорила Лена. Она так побледнела, что на носу ее проступили веснушки.

Никто не смотрел на нее. И все сторонились ее, и стояла она одна — словно чужая. Анисим вздохнул и тоже отступил на шаг.

— Вон он! Выплывает! — зашумели в толпе.

Анисим уставился на реку. Вон что-то черное на воде, возле льдины с прорубью. Не голова ли? Голова. Павла Кирилловича голова. Вот он подплыл к льдине, забросил руку на край ее, подтянулся. Вот он старается вылезти, судорожно вскидывает локти кверху, оглядывается, видно — боится, чтобы не защемило. Эх, Павел Кириллович, растерялся ты совсем. Льдиной тебя нипочем не защемит. На воде у ней силы нету.

Несколько раз председатель пытался забраться на льдину, а потом неподвижно повис, ухватившись за край ее.

— Устал, — сказал Анисим.

Вдруг появился агроном. В руках у него была доска. Анисим заметил его только тогда, когда он очутился на льдине с прорубью. Агроном бросил доску, подбежал к председателю, схватил его за руки и вытянул из воды. Потом они долго стояли и разговаривали, как будто находились где-нибудь в районе, в кабинете. «Вы бы еще закурили», — сказал Анисим. Наговорившись, агроном и председатель спокойно пошли по льдинам, перекладывая доску с одной на другую, как мостки.

Сойдя на берег, Павел Кириллович побежал к голубеющему, словно табачный дым, лесу. Агроном устало двинулся за ним.

— К лесничихе побег, — сказал Анисим.

— Вот ведь озорница, — качая головой, заговорила Мария Тихоновна, обращаясь к Лене. — И не стыдно тебе? Чуть не погубила человека. Право, озорница. И еще смеется.

— А чего вам ругаться, — сверкнув глазами, обернулась Лена. — Прошел ведь! Беды не случилось? Не утоп?

— Еще нехватало, чтобы утоп. Искупаться в эту пору — это тебе не беда?

— Ему бы водки… — вставил запыхавшийся Гриша.

— Есть ли у лесничихи водка-то?

— Куда там! Она от водки — как черт от ладана.

— А что тебе надо? — продолжала Мария Тихоновна. — Всей деревне от тебя ни житья, ни покою. Выходила бы замуж, что ли.

— Вот Огарушек подрастет — и выйду. — И, тряхнув головой, Лена побежала к дому.

— Нет, эта и мужа зимой искупает, — сказал Анисим.

Лена ушла не надолго. Минут через десять она вернулась с бутылкой. За ней, торопливо заправляя под платок волосы, пришла мать ее, худая, но красивая еще женщина.

— А теперь кого подобьешь итти? — спросила Мария Тихоновна.

— Теперь сама пойду, — ответила Лена и побежала по откосу.

— Да что ты! — закричала Мария Тихоновна и, подбирая юбки, бросилась за ней. — Вернись, тебе говорят!

— Не тронь ее, Тихоновна, — махнула рукой мать. — Или ты ее не знаешь?

Лена ступила на лед.

— Возьми хоть жердинку, окаянная! — ругалась, бегая по берегу, Мария Тихоновна. Но Лена уже перепрыгивала через водяные щели.

Вспомнив, как далеко снесло председателя, она решила пойти наискосок, против течения. Она приметила на том берегу красный камень, на него нужно держать путь, чтобы не сбиться. Но, почувствовав ногами качанье зыбкого льда, она поняла, что смотреть на красный камень будет некогда.

Все вокруг: и берега с избами, и далекие синие холмы, и небо с высокими-высокими облаками — весь мир, казалось, поплыл куда-то назад и стал медленно опрокидываться. Голова закружилась.

«Надо было взять жердь, не задаваться», — подумала Лена.

Итти наискосок не удавалось: то и дело попадались широкие разводья. Для того чтобы пробраться на соседнюю льдину, приходилось итти кружным путем, через пять, а то и шесть льдин. Так с самого начала принялась Лена петлять то туда, то сюда, и некогда было ей оглянуться по сторонам. Она сбивалась, путалась, берег оказывался то сзади ее, то сбоку, а бабы, наверное, смотрят и не понимают, чего она мечется по реке, как давеча не понимали Павла Кирилловича.

Лена шла осторожно. В сапогах недолго и поскользнуться. Льдины были гладкие, чисто подметенные ветром, серо-зеленый пузырчатый лед мерцал, а внутри стояли ребром тонкие белые трещины.

Когда до берега оставалось примерно треть расстояния, путь пересекла длинная, метров на сто, полоса чистой воды. Несколько минут тому назад этой полосы не было. Что делать? Ждать пока льдины сомкнутся, или воротиться? Воротиться нельзя — Гришка засмеет, да и пока доберешься назад, вынесет на широкую воду, и поплывешь на ледышке в самое озеро Ильмень со своим пол-литром водки.

Лена засмеялась. Она всегда посмеивалась, когда ей делалось страшно. Подумав, она побежала против течения. В самом конце водяной полосы плыла льдина. На ней торчала палка с пуком соломы на конце. Лена добежала до льдины. Льдина огромная. Если на нее попасть, так с того ее конца до берега — рукой подать. Но до льдины метра два воды. Лена разбежалась, прыгнула изо всей силы, упала на локоть, чтобы не разбить бутылку. Она встала, хотела выдернуть палку, но до берега было уже недалеко. Пусть деревенские поглядят, что перейти можно и без палки. А если председатель искупался — сам виноват. Надо было поторапливаться. Не на панели.

У самого берега Лена спрыгнула, зачерпнув в голенища воды, и, не оглянувшись назад, побежала к лесу.

2

Маленькая, в два окна, избушка лесничихи Наталки виднелась за стволами. Лена обернула свою широкую юбку вокруг ног, чтобы не цепляться за мокрые кусты, и пошла напрямик к двери. Вокруг избы празднично звенела капель. На стеклах окон виднелись следы протиравшей их тряпки. На теплом, как парное молоко, поручне сушилось сморщенное белье Павла Кирилловича.

В сенях Наталка, нагнувшись, утирала подолом глаза.

— У тебя председатель? — спросила Лена.

— Здесь. — Наталка подняла широкое раскрасневшееся лицо и, тяжело дыша, сказала: — Беда тут с ним…

— А что?

— Да так. Мне на него смешно, а он серчает. Он серчает, а мне еще смешней. Ну его… Брюки просит, а где я их возьму?..

Ничего не понимая, Лена вошла в избу.

Возле затопленной печи сидел Павел Кириллович. Он был в Наталкиной блузке с короткими рукавами и в зеленой полосатой юбке.

— Наташка где? — хмуро спросил он, протягивая к огню лиловую ногу.

— В сенях, — отвечала Лена.

— Чего ее там все трясет? Ты гляди: только хмыкнешь — выгоню!

— А чего мне хмыкать! Вот я принесла вам лекарство, Мария Тихоновна велела ноги обтереть.

— Еще чего. Ноги! — сказал председатель. — Дай сюда.

За столом сидел агроном Петр Михайлович, парень лет двадцати пяти, с добрыми голубыми глазами. Подставив к кружке зеленое зеркальце, он брился. На щеке его в двух местах были налеплены тонкие бумажки.

— Здравствуйте, Петр Михайлович, — сказала Лена. — Вы чего-то нынче и здороваться со мной не хотите.

— Здравствуйте, товарищ Зорина, — сухо сказал агроном. — Вы как сюда попали?

— По председательской дорожке.

— Не побоялись?

— На такие дела она атлет, — сказал Павел Кириллович. — А где надо, там ее нету. Вот гляди, райком направил человека вправлять нам мозги. Дождались: «Красный-то пахарь» перебил нас сверху донизу. Ты знаешь, сколько комсомольцы «Красного пахаря» обещаются собрать пшеницы?

— Сколько?

— Двадцать два центнера с гектара. А ты сколько обещалась? Забыла? Шестнадцать ты обещалась. А все-таки хитрый он, седая лиса, ихний председатель, — обратился Павел Кириллович к агроному. — Проезжал назад неделю, встретил меня на дороге и выпытывать стал, как, мол, у вас, да что у вас. Ну, я и расхвастался по глупости. А он сидит, вздыхает, словно монашка, — дескать здорово, куда нам до вас… Тьфу!.. — и, снова повернувшись к Лене, продолжал: — В «Красном пахаре» две бригады высокого урожая создали и в район написали, и это их письмо включают в письмо товарищу Сталину. А нас с тобой не включают, говорят — стыдно включать. Ты, секретарь комсомольской организации, понимаешь, стыдно! Вы, комсомол, на переднем крае должны быть. Верно, Петр Михайлович?

Дементьев кивнул.

Павел Кириллович встал и подошел к столу.

— Вот ты собери сегодня актив да расскажи, что «Красный пахарь» вытворил. Ведь у вас с ними соревнование. Чего голову воротишь? Неохота?

— Нет, мы все сделаем, — сказала Лена, стараясь не глядеть на его волосатое лицо, чтобы не рассмеяться.

— Так вот и ладно. Ты чего ухмыляешься? Что тебе за ухмылка? А, чтоб вас… — и председатель, подняв юбкой ветер, вышел в сени и так сильно захлопнул дверь, что изба дрогнула. В комнате наступило молчание.

Дементьев прибрал в портфель бритвенный прибор и полотенце и стал сумрачно разглядывать тонкие бумажки. Белая кошка обнюхала светлый квадрат на полу и, подвернув передние лапки, легла греться.

— Значит, насчет урожайности приехали, Петр Михайлович? — наконец спросила Лена.

— Насчет урожайности. Чего же вы в прошлый раз не вернулись? — продолжал агроном, глядя в свои бумажки. — Обещали — и не вернулись. Я вас целый час ждал. Некрасиво так поступать.

— Меня Гришка не пустил, Петр Михайлович.

— Какой Гришка?

— А у нас в бригаде работает. Рябой такой. Вы его знаете, он еще в партизанах был. Нечего, говорит, тебе с чужими парнями ходить. Что, говорит, тебе своих нехватает? Пойдешь, говорит, так и вам обоим ноги переломаю.

— Странно, — сказал Дементьев.

— Я же вам про все это в письме писала.

— Вы опять сочиняете, Лена.

— Нет, ей-богу, правда, писала.

— Ну зачем вы притворяетесь? Куда вы писали? Какой мой адрес? — И он посмотрел Лене в глаза.

— А… адрес… — Лена на мгновенье растерялась. — Я вам на райзо писала. Открытку.

Дементьев сразу поверил.

— Ах, на районный отдел сельского хозяйства! Значит, наши перехватили. Теперь будут… Лена, вы не пишите на отдел, пишите мне по домашнему адресу. Вот, сейчас…

Он торопливо оторвал кусочек бумажки и написал несколько слов. В сенях раздались шаги.

— И поговорить не дадут, — вздохнула Лена.

— Да, да, — шепотом сказал Дементьев. — Я сейчас пойду на двор, и вы выходите… — и, не дожидаясь пока появится председатель, он надел кепку и вышел.

— Я их лучше утюгом, — говорила Наталка, внося в комнату брюки.

— Как хочешь — возле печи суши или утюгом, — гудел за спиной ее Павел Кириллович. — А то, честное слово, надоело. Куры, и те смеются. Ты бы, Лена, сходила в деревню, пусть подводу пришлют. Мост-то, оказывается, не разбирали.

— Я по реке пойду.

— Я тебе дам по реке.

— А неужели шестнадцать километров крюку давать?

— Да ну тебя! Никуда не ходи. Они сами догадаются, пришлют.

Павел Кириллович уставился в окно. На дворе лежали яркие, как солнце, лужи, и коричневая земля возле крыльца была вся истыкана четкими следами куриных ножек. Светлая тропка змеей тянулась к колодцу. Дальше виднелся кустарник, а еще дальше — худенький еще, сквозной лесок.

За кустами прохаживался агроном. Очень внимательно, со всех сторон, рассматривал он осину, которая растет рогатиной у самой опушки. Иногда он нетерпеливо оглядывался на окна.

— Зачем товарищ Дементьев там ходит? — спросил председатель.

— А я почем знаю, — откликнулась Лена.

Председатель подозрительно посмотрел на нее.

— Ну ясно. Опять ты над ним потешаешься. Я бы на его-то месте опоясал бы тебя разок вожжами… Ведь ученый человек, а ходит круг осины, как тетерев. Глядеть неохота.

И, открыв форточку, председатель крикнул:

— Петр Михайлович, мы тут с вами говорили, а насчет калийных солей я совсем позабыл. Зайдите-ка на минутку!..

3

Контора правления помещалась в избе кладовщика. Большая горница была разделена дощатой переборкой. В одной половине жил кладовщик с семьей, а в другой решались колхозные дела. Хотя многие отстроились, но жилья все-таки нехватало. А была деревня Шомушка до войны дворов на сто, вся в яблоневых садах; одним концом упиралась она в реку, а другим тянулась вплоть до изволока. Фашисты спалили весь левый порядок и половину правого, а яблони кое-где остались, и прошлой осенью страшно было слушать, как по ночам в заброшенных пустырях стукается оземь, падает белый налив.

Павел Кириллович, Мария Тихоновна, тетя Даша и мать Лены, Пелагея Марковна, заседали. На дворе было уже серенько. Вечерело. В кузне перестали стучать, на улице все смолкло, и в неподвижной тишине послышались вечерние звуки: шорох льдин на реке, далекое-далекое похлопывание движка на пристани, клики диких уток на озере, и от этих еле слышных звуков мир казался просторнее и раздольнее.

В конторе было неуютно. Кроме стола с тремя крашеными и одной белой ножкой, кроме скамьи и табурета, никакой мебели не было. Лист картона, вдоль и поперек исписанный похожими на мурашей цифрами, лежал на столе.

Правление обсуждало вопрос о пересмотре обязательств бригад.

А за переборкой плакал ребенок, мерно поскрипывал шест зыбки и задумчивый женский голос тянул:

Баю баюшки-баю, А я песенку спою, Моя дочка маленька, Чуть поболе валенка… —

и по голосу чувствовалось, что женщина дремлет, дремлет…

— Так вот, — говорил Павел Кириллович, собирая бумаги в стопку. — Совещание считаю закрытым. Давно надо было вот так, по душам поговорить. А то думаем одно, а как записать, так со страховкой пишем. Перед кем страховаться? Перед собой?

Тетя Даша кивнула. Мария Тихоновна сидела строго и неподвижно, словно ее снимали на карточку.

Баю баюшки-баю… А я песенку спою, —

слышался за переборкой женский голос.

— И учтите, — продолжал Павел Кириллович, — завтра к нам на собрание придет товарищ Дементьев. Нужно собрание провести чинно, чтобы был порядок. Чтобы все не лезли, а подымали руку. Выступать только про урожайность. А то у нас, как соберутся, так ровно базар. У кого что болит, тот про то и говорит. Вот — Анисим. Уже который раз выйдет, начинает благодарствие приносить за то, что ему избу поставили. Надо его не выпускать на этот раз. Перед товарищем Дементьевым совестно.

— Его не удержишь, — сказала тетя Даша.

— Тогда и звать его не надо. Без него управимся.

— Ты бы потише, Павел Кириллович, — послышалось из-за переборки. — Ребенку не уснуть.

— У него животик схватило, — сказала Мария Тихоновна. — Слышь, Нюра, ты бы положила ей на животик тепленького пшена, что ли.

Председатель сбавил голос.

— Теперь о выступлениях. Начну я. Коротко. Потом Пелагея. Потом ты, Мария Тихоновна, как бригадир. Потом от комсомольцев. Они сейчас это дело обсуждают. Только чтобы говорить как следует. Поскладней. Вы бы па бумажке записали.

— Я и так скажу, — возразила Мария Тихоновна. — Чего мне записывать!

— Так ведь ты на людях говорить не можешь. Ну что ты будешь говорить?

— Ясно что. Скажу, что соберем двадцать четыре центнера с гектара.

— А дальше?

— А чего еще? Все.

— Ну вот. Первая бригадирша в колхозе, а говорить не можешь. Ты своим выступлением должна народ поднять! Ты все-таки напиши.

— Не стану. Нет мне времени писать.

— Хочешь, я тебе напишу?

— И чего ты упрямишься, Мария! — сказала Пелагея Марковна. — Пусть, коли хочет, пишет.

— А чего он напишет?

— Чего я напишу? — сказал Павел Кириллович и встал. — Вот слушай: я напишу тебе, что мы соберем осенью великую силу хлеба и отменим к чертовой матери карточки. Я напишу тебе, что мы поднимем землю нашу на зависть всяким Черчиллям и на радость трудовому народу, чтобы не только сыны и дочки наши, а и мы с тобой увидели, что такое есть полный коммунизм…. и так далее, — вдруг сказал Павел Кириллович и сел.

— Гляди-ка, как складно, — проговорила Мария Тихоновна. — Ну, пиши, шут с тобой.

Наступил синий вечер. Ребенок за переборкой заснул, а тихий женский голос все напевал:

Будешь в туфельках ходить, Платье шелково носить… —

и под потолком мерно поскрипывал шест зыбки.

4

Тетя Даша постаралась: выскоблила и вымыла в конторе правления пол, натаскала откуда-то длинных скамеек, стол накрыла красным сатином и даже раздобыла графин. Павел Кириллович долго вспоминал, где он видел этот графин, и наконец вспомнил: у кузнеца Никифора. А у Никифора не так-то легко что-нибудь выпросить. «Молодец Дарья! — подумал председатель. — В этот раз на собрании будет порядок. Пусть товарищ Дементьев поглядит, какой у нас дисциплинированный народ. И собираются хорошо. Уже полно — сесть негде. Не нужно бегать и стучать под окнами».

Люди рассаживались степенно, разговаривали тихо, курить выходили на крыльцо. «Вот что значит чистота и порядок», — украдкой улыбнулся председатель. Ровно в двадцать один ноль-ноль он встал и позвонил карандашом по графину.

Собрание началось. Без обычных шуточек выбрали президиум. Мария Тихоновна, Павел Кириллович и товарищ Дементьев сели за стол. Дементьев, подсев к углу стола, что-то быстро записывал в школьную тетрадку. Мария Тихоновна, по своей всегдашней привычке, не мигая, застыла на скамье. Павел Кириллович обвел взглядом народ и напустил на лицо грустное выражение. Почему-то всегда, когда ему приходилось сидеть в президиуме, он делал грустное лицо.

После короткой речи председателя колхоза выступил товарищ Дементьев. Он рассказал о Февральском пленуме ЦК, о мерах по повышению урожайности и стал говорить о том, что делается в других колхозах района. Во всех деревнях, даже там, где земли были не ахти какие, колхозники обещали собрать невиданные урожаи. А потом Петр Михайлович начал называть фамилии, и в комнате поднялся шум: «Какой это Кувакин?»… «Али не знаешь — Ионова зять»… «Слышишь, Сипатов воротился. А мать-то его ревела»… «Вот тебе Коркина — на вид девка тихая, а гляди ты…» Председатель постучал о графин. А товарищ Дементьев все перечислял людей, одного за другим, и до того задушевно говорил о них, что всем женщинам, и старым и молодым, понравился. Ему долго хлопали.

Председатель посмотрел на бумажку и вызвал мать Лены — Пелагею Марковну. Она вышла и прочла свою речь. Закончив, она метнула быстрый взгляд на председателя, словно спрашивая: «Так ли?» Председатель кивнул головой и задал вопрос:

— Значит, двадцать три центнера?

— Двадцать три, — отвечала Пелагея Марковна, протискиваясь на свое место.

— Отметим, — сказал председатель и написал против фамилии Пелагеи Марковны жирное 23, хотя листочек с обязательствами бригад еще со вчерашнего вечера лежал у него в кармане.

Собрание шло хорошо. Как и было намечено, после Лениной матери поднялась Мария Тихоновна. Она встала, строгая, первая работница колхоза, знающая себе цену, неторопливо нацепила очки и, далеко отставив от себя бумажку, принялась читать.

— Товарищи! Перед нами поставлена задача: в самый короткий срок добиться довоенного урожая зерновых. Нам надо осенью собрать столько хлеба, чтобы советская власть наша смогла бы отменить хлебные карточки. Неблагоприятные… — она запнулась, — неблагоприятные мете… метеро… — вот никак не разберу, чего это ты написал, — она взглянула на председателя, — чего это такое за слово?

Павел Кириллович смутился и заерзал. По избе пронесся веселый шум.

— Читай, читай, — сказал председатель и зачем-то позвонил.

— Чего же читать, коли не понимаю. Говорила, не надо мне писанного. — Мария Тихоновна спрятала очки в футляр, подумала и продолжала: — Так вот, бабы, наша бригада берет на себя обязательство двадцать пять центнеров с гектара…

— Здесь и мужики есть, — раздалось от двери. — Привыкла за войну: бабы да бабы.

— Для этого много надо земле покланяться, — не обращая внимания, продолжала Мария Тихоновна, — глядите теперь, не обижайтесь. Со всеми с вами я говорила, никого силком не тянула. Верно я говорю, бабы? Берем такое обязательство?

— Берем, — зашумели на скамьях.

— Так вот. Все у нас идет складно, только надо еще поскладней. Смотрите, чтобы обиды никакой не было. С завтрашнего дня чтобы ни одного прогула не было… Не обессудьте. Не друг дружке обещаемся — Сталину обещаемся. Вот вам и все.

— Отметим, — сказал председатель и написал на своей бумажке цифру 25.

От комсомольцев должен был выступать Гриша. Председатель нагнулся было, чтобы прочесть его фамилию, но возле стола стоял уже дедушка Анисим и мял свою ушанку. Когда он вошел, когда он пробрался к президиуму, председатель не заметил. Ведь сказано было, чтобы после девяти вечера никого не пускать.

— Тебе чего? — спросил Павел Кириллович, чувствуя, что собрание сбивается с порядка.

— Сказать хочу, батюшка…

— В очередь запишись.

— Да я немного, куда уж мне в очередь. Родные мои товарищи…

— Обожди. Я тебе слова не давал.

— Пускай говорит! — загудели со скамей. — Какое твое дело!..

Председатель сел и виновато взглянул на Дементьева.

— Родные мои, — продолжал Анисим. — Спасибо вам всем за ваше доброе дело, вот, при начальнике из района, спасибо вам всем за избу. До сих пор не понять мне, как свершилось такое чудо, до сих пор, ровно во сне, родные мои… — Голос его задрожал.

— Ну, все? — спросил председатель.

— Старуху бог прибрал, сынов враг побил, — куда бы делся я без вас, мои родные? И стали вы все мне заместо сынов и дочерей. Так на что же вы меня, старика, стали теперь обижать? Али нехорош стал? — И он заплакал.

Он стоял седой, прямой, и глаза его стали мутными, и извилистые слезы текли по его щекам, а люди смотрели на него, и стало так тихо, что слышалось, как за переборкой сопит спящий ребенок.

— Все? — снова спросил председатель.

— Нет, не все. Вот вы сейчас собрались поговорить, как хлебушка побольше вырастить. А меня и не позвали. Ровно я так, пустое место. А я, родные мои, семьдесят лет в крестьянстве, может и присоветую дельное. Я ее, землю нашу матушку, душой понимаю. Вы не глядите, что старый. Или я сеять не смогу или еще что? Впишите меня в какую ни на есть бригаду.

— Осенью предлагали, сам не захотел, — сказал председатель.

— Так ведь, Павел Кириллович, я тогда вовсе негодный был. Сами знаете, ревматизма заела. А теперь дело другое, теперь я на солнышке отогрелся. Я намедни вот этакую колодину до избы доволок — и хоть бы что. А если вы насчет трудодней боитесь, так и не ставьте мне их вовсе, я и так за избу должен. Припишите меня, родные, или к Дарье, или к Марии Тихоновне, коли возьмет, а на перевозе я тоже останусь, много ли на перевозе летом ездят….

— Все? — нерешительно спросил председатель. Анисим надел ушанку и пошел.

— Запиши его ко мне, — сказала Мария Тихоновна. — Пускай…

— Ты чего выскочила? — спросил председатель, увидев, что к столу пробирается Лена. — Не нарушай порядка. От комсомольцев записался Гриша.

— Он мне перепоручил, — сказала Лена, и все засмеялись, хотя ничего смешного в этом не было.

— Обожди…

— Товарищи, — крикнула Лена и вдруг улыбнулась. — Гриша, ты только меня не смеши. Товарищи! Хотите, вот мы заткнем за пояс «Красный пахарь»? Хотите? Обязуемся в этом году дать рекордный урожай и заткнуть за пояс «Красный пахарь».

«Нет, на этот раз она, видно, не подведет», — подумал председатель.

— Вот мы все договорились собрать тридцать два центнера пшеницы с гектара.

— Отметим, — сказал председатель и хотел было записать, но рука его повисла в воздухе: — Сколько ты сказала?

— Тридцать два центнера.

— Двадцать два, наверное?

Все захохотали.

— Ты что, вышла сюда сцены представлять? Ты не ерунди, а дело говори. А не хочешь, так кончай давай…

— Сейчас. Вот вам смешно. А мы в «Комсомольской правде» читали про алтайцев. Так эти алтайцы сильно повысили урожай, увеличив норму посева. Только старики, наверно, боятся за это взяться, а мы сделаем, не забоимся. Вот мы и обращаемся к собранию с просьбой выдать нам полторы нормы посевного материала против райзовских.

Колхозники разделились. Одна половина, в большинстве молодежь, соглашалась дать семена комсомольцам, а другая — пожилые да старые — была против.

Все заговорили, зашумели, заспорили.

Звона графина совсем не было слышно. Собрание вконец отбилось от рук.

— Садись ты… — кричал Павел Кириллович Лене, утирая пот со лба. — Высказалась — и садись!

А она все стояла в переднем углу, к ней подбегали, размахивали руками, ругались.

Вышел кузнец Никифор, пообождал немного, чтобы утихли. Но никто не смолкал, и кузнец загремел, перекрикивая шум:

— Дадим? Ну, ладно. Дадим. А другим что сеять? Гальку с реки? Площадь прибавили? Прибавили. Семфонд в обрез? В обрез. Она больно умна. Она возьмет вдвое, а другим нехватит. Додумалась. Так и дурак урожай сымет. («Только бы без мата», — подумал председатель.) А ты, как люди, урожай сыми. Мое мнение — не давать. И все тут. Не давать.

— Гляди-ка отковал! — крикнул Гриша, и утихшие немного люди снова зашумели.

— Вы уж извините, — сказал Павел Кириллович, наклонившись к Дементьеву. — Эта Ленка у нас всегда такая заводиловка. Как только выйдет, всегда так…

— А почему? — пожал плечами Дементьев. — Хорошо. Наконец-то разговорились. А то сидят, как в театре.

И Павел Кириллович, совершенно сбитый с толку, махнул рукой и напустил на лицо грустное выражение.

Минут десять гудела изба. Многие закурили, и дым голубой холстиной заколыхался над головами.

Дементьев встал. Сделалось тише.

— Товарищи, — сказал, он, — можно мне сказать?

— Давай, — крикнул Никифор.

— Предложение Зориной интересно. Это новаторское предложение. Вот вы говорите — нормы, нормы… А как составляются эти нормы? Мы приезжаем к вам, смотрим и записываем. Вы — хозяева норм. Конечно, нельзя ломать нормы с кондачка, не подумавши…

— Вот то-то и дело… — сказал Никифор.

— Но предложение Зориной не из таких. Основано оно на нашей самой передовой в мире сельскохозяйственной науке. Кроме того, у них на участке имеются все предпосылки: земля там прекрасная, вспашка проведена действительно отлично. Так или не так?

Все молчали.

— Все дело в том, чтобы было желание. А такое желание, я вижу, есть. Вон Гриша с кузнецом чуть не подрались. Мое предложение — дать полторы нормы семенного зерна бригаде Зориной.

— А где его взять? — спросил Никифор.

— Это ваше дело, где взять. Вы — колхоз. Если подумаете, что затеяно это на пользу всему Советскому Союзу, так найдете. А я, со своей стороны, обещаю помочь. И райотдел сельского хозяйства поможет. И райком партии…

В конце концов порешили точно подсчитать семфонд и, если хватит, передать излишки Зориной.

5

Люди расходились по домам.

Небо, усыпанное мелкими звездами, лежало над деревней. То и дело распахивалась скрипучая дверь правления, и прокуренный луч вырывался на волю, и люди останавливались на ступенях, привыкая к темноте, и их длинноногие тени стлались поперек дороги. Во всех концах перекликались ребята. «Девоньки, где вы? Обождите!» — кричала Настя-трусиха, дочь кузнеца Никифора. «Ау, мы тута!» — отзывался издали, подделываясь под девичий голос, Гриша.

Пожилые шли молча, гуськом, прижимаясь к заборам, и палисадам. Кое-кто тащил подмышкой скамейку.

Дверь отворялась все реже, реже, голоса утихали, и в окнах изб загорались огни. Сейчас поужинают, умоются, лягут спать.

Дементьев шел ночевать к Павлу Кирилловичу. В его ладони жужжал ручной электрический фонарик, и кружок, похожий на луну, изгибался перед его ногами, то бледнея, то наливаясь молочным светом.

— Держите правей! — говорил Павел Кириллович. — Там в грязь угадаете.

— Хорошо прошло собрание, — сказал Дементьев.

— Какое там хорошо! Не налажена еще дисциплина.. Да вот Ленка всегда…

— Вон что! — раздалось сзади.

— Э, легок черт на помине. Ну проходи, — сказал Павел Кириллович сторонясь.

— А я с вами.

— Что такое? — быстро спросил агроном. Фонарик перестал жужжать.

— Пойдемте. Ну ее, — поморщился Павел Кириллович. — Или вы с ней у Наталки не наговорились?

— Вы идите, — сказала Лена, — а он догонит.

— Да, идите, идите, — закивал Дементьев.

— Ну, как знаете. Избу-то найдете? Во-он, глядите, огонек за колодцем, где березы. Видать?

В темноте не было видно ни берез, ни колодца, но Дементьев кивнул. Павел Кириллович ушел, и долго было слышно, как сапоги его чавкают по грязи. Неясный шум ледохода, похожий на сонное бормотанье, вместе с влажным ветром доносился от реки.

— Чего же вы стали? — сказала Лена. — Ступайте.

— Нет. Вы идите вперед. Мужчине полагается сзади.

— И давно такой закон вышел, чтобы мужикам позади баб ходить?

— Так полагается.

— Ну пойдемте, если полагается. Уезжаете завтра?

— Уезжаю.

— Можно вам написать, если вопросы какие-нибудь будут?

— Пишите.

— Я прямо на квартиру вам буду писать. Ладно? Вы не думайте, адрес-то ваш я схоронила. Вон он.

И Лена достала из-за рукава какую-то бумажку и потрясла ею в темноте.

— Хорошо. Пишите на квартиру, — сказал Дементьев.

«Зачем тебе нужно кривить на каждом шагу? — подумал он с горечью. — Ты даже не помнишь, что оставила мой адрес на подоконнике в доме Наталки. Может быть, сказать, что адрес этот лежит у меня в бумажнике?»

Они проходили мимо избы кузнеца. В окно было видно, как жена его разливала из кастрюли чай. Над столом висела лампа под тряпочным абажуром, и розовый свет ее отсюда, с черной улицы, казался уютным и теплым.

— Почему вы молчите, Петр Михайлович? — спросила Лена.

— А что?

— Присоветуйте что-нибудь. С чего начинать? На что нажать больше? Какое ваше будет напутствие…

«Какое мое будет напутствие? — подумал Дементьев. — Не играй со мной, как с маленьким, Лена. Не такой уж я маленький. Вот такое мое напутствие…» — и спросил вслух:

— Удобрения-то у вас хватит?

— Еще не подсчитывали.

— Ну вот. А разболтали, что все учли, — раздраженно заговорил Дементьев. — Сочинять надо меньше.

— Так, значит, не затевать? — тихо перебила Лена.

— А вы как думаете? Вам надо по двадцать пять тонн навоза на гектар. А ваши двадцать коров…

«Что это я? — Дементьев остановился так, словно наткнулся на стену. — Почему мне хочется обидеть ее?»

Берег был недалеко. Мокрый ветер нес оттуда запахи зимы, снега. Ветер дул вдоль деревни, забирался в палисадники, в окна недостроенных домов и завывал. А на реке шумело, вздрагивало, словно кто-то невидимый тихонько, осторожно, чтобы не мешать спать людям, перекладывал и кантовал льдины.

— Вот спасибо, — сказала Лена. — И спасибо вам, что удержали…

— Нет, нет, — перебил Дементьев. — Вы меня не поняли. Подсчитайте все и обязательно сейте полторы нормы… И до свиданья… Я устал сегодня, Лена.

Лена ушла, грустно попрощавшись. Дементьев остановился на обрывистом берегу. Внизу в прозрачном тумане медленно шел лед.

В крайней избе открылась фортка, и голос деда Анисима спросил:

— Кто это?

— Свои, — ответил Дементьев.

— А-а, это вы. Идите в избу. Продует.

— Ничего…

Форточка захлопнулась. Ветер гудел в палисаде. Дементьев смотрел на реку, подняв маленький воротник пальто, и ему казалось, что он плавно, словно во сне, несется куда-то вместе с этими звездами и этой землей.

6

Дементьев собирался уезжать в шесть утра. Но было уже часов одиннадцать, когда он вместе с Павлом Кирилловичем, напившись чаю, вышел на крыльцо.

— Так вы обернитесь поскорей, — говорил Павел Кириллович, щурясь от солнца. — Без вас мне с эмтеэсовцами все равно мирно не договориться. Придется бой открывать.

— Приеду. Загляну в пять-шесть хозяйств, заеду в район и вернусь, — отвечал Дементьев, надевая брезентовый плащ в рукава.

Палевый, в белых чулках, жеребец, запряженный в легонькую двуколку, нетерпеливо косил глазом и всем своим видом торопил хозяина: «Ну, едем. Неужели не наговорился!»

— А насчет культиватора обязательно доложите. Скажите, что этого дела я так не оставлю! Запишите. Вот, вот!

Жеребец танцовал.

Дементьев попрощался и поставил ногу на плюшевую от засохшей грязи подножку. Конь взял с места.

— И насчет калийных солей там нажмите, — говорил Павел Кириллович, шагая рядом и держась за крыло.

— Это я не забуду, ответил Дементьев, поправляя сенное сиденье и прыгая одной ногой по земле. — Да стой ты, черт!

Он натянул вожжи. Но жеребец, своротив набок голову и свирепо раздувая ноздри, переступал красивыми ногами и норовил перейти на рысь.

Дементьев тяжело упал на сиденье. Конь рванул, брызнув из-под копыт грязью. Председатель утер лицо и, помахав рукой, пошел в избу.

Двуколка была горячая от солнышка, и тепло пахло кожей, сеном и дегтем. Дементьев уселся поудобней и отпустил вожжи. Жеребец благодарно мотнул головой, на оси что-то зазвенело, и по плащу забарабанила грязь. Поскрипывая, как корзина, двуколка бежала, переваливаясь в колеях с боку на бок.

Дементьев выехал за околицу. Маленький мостик прогремел под колесами, как гром. На просохшем изволоке кое-где выпирали пучины. С обеих сторон тянулись серые невысокие холмы. Почти весь снег растаял, только на теневых склонах прятались сугробы, трухлявые и грязные, словно присыпанные золой. Тонкие, перекрученные, как жгуты, ручьи сбегали к дороге, и белый навар пены скоплялся у прутьев и разноцветных камушков. Дементьев посмотрел на солнце. Оно было такое яркое, что долго после этого перед глазами агронома плавал темный круг и застил поля и холмы.

Изволок повел к лесу.

Дементьев въехал в прозрачную по-весеннему тень деревьев. По сторонам обнажились бурые, перепревшие за зиму листья. Растрепанные воробьи косым ливнем упали на дорогу. Оглушительная птичья перебранка наполнила лес. Услышав коня, воробьи все сразу, будто связанные, взмыли вверх, и голая осина внезапно оделась словно серыми листьями, и мокрые сучья ее устало закачались.

Начались поля. Дорога расходилась рогатиной.

Участок бригады, в котором работала Лена, был слева. Дементьев подумал и дернул левой вожжой. Быстро переметнули один холм, второй, и с вершины третьего стало видно людей, копошившихся на земле. Подъехав ближе, агроном узнал тетю Дашу, бригадиршу, и Григория. Подальше от них стояла подвода с удобрением. Около подводы возились Лена и дочь Никифора — Настя. Лошадь почти по колено увязла в грязи. Мальчишка-повозочный упрямо тянул ее за недоуздок, а она натягивала шею и не трогалась с места. Лена и Настя попробовали стронуть телегу, схватившись за спицы колес. Но ничего не выходило. Дементьев остановил жеребца, зажал вожжи между коленями, закурил и стал смотреть.

Подошла вторая подвода. Григорий подбежал к ней сзади и почти понес телегу. Лошадь тянула, спотыкаясь. Силы хоть отбавляй у этого рябого партизана. Не по росту.

— Вон у них как! — закричала, чуть не плача, Лена. — А у нас стоит, как врытая! — Она бросилась к лошади и замахнулась лопатой.

— Машка! Но-но! Милая, зараза ты чертова! — кричала она. — Тяни! Огарушек! Разве так тянут? А ты, Настька, что стала! Гляди, они уже разгружают. Толкай сзади!

Обессиленная лошадь попробовала дернуть воз и снова стала, дрожа всем телом. Лена ударила ее лопатой. На темном, вспотевшем крупе остался четкий след черенка. Лошадь покорно глядела в землю и изредка, как змея, выбрасывала бледный язык.

— Бригадир! — позвал Дементьев.

Подошла тетя Даша, аккуратная, в белом платке, в подоткнутой с боков юбке.

— Чего это вы лошадей мучаете?

— А что я с ней сделаю, с Зориной! — развела руками тетя Даша. — Горяча больно.

Тяжело дыша, подошла Лена и стала срезать лопатой ломти грязи с керзовых сапог.

— Вы поглядите, Петр Михайлович, — заговорила Лена, — себе самых лучших коней забрали, а нам с Настькой вон каких одров оставили… Пусть она нам Валета даст, а себе Машку берет…

— Вы своих работников держите в руках, — сказал Дементьев, не оглянувшись на Лену. — На лошадях не последний день работаете.

— Сама захотела соревнование, — закричал Григорий Лене. — Я тебе покажу соревнование.

Дементьев посмотрел на пашню и понял, почему такая спешка. Большие кучи лежали на земле ровными рядами. В ряду, где работала Лена, было шесть куч и седьмая неполная, а в ряду тети Даши — девять. «Они еще до света начали», — подумал он.

— Какое же это соревнование с такими конями! — не унималась Лена. — Это неправильно. Правда, Петр Михайлович?

Агроном и на этот раз ничего не ответил ей…

— Соревнование соревнованием, — сказал он тете Даше, — а за лошадьми вы обязаны следить и не допускать, чтобы мучили скотину. Если кой у кого совести нет, надо мозги вправлять. — И он тронул своего жеребца.

— Чем говорить-то, — услышал он за спиной голос Лены, — распряг бы своего бегуна да помог бы… Этак легко — покуривать да указывать.

«Заело!» — подумал Дементьев, не понимая, грустно или весело ему от этого.

Проехав немного, он не утерпел и оглянулся. Но рыжий пригорок закрыл поле, и никого уже не было видно.

Снова потянулись поля, лужи, озими. Показалась кривая одинокая сосна с изогнутыми сучьями. Дементьев почему-то любил ее. Всегда, когда он подъезжал с той стороны к Шомушке, эта сосна встречала его на повороте дороги, тихая и приветливая, и словно указывала туда, где деревня, где река Медведица, где Лена.

Теперь сосна стояла, словно чужая, и равнодушно шевелила своими тяжелыми лапами.

— Ну, бойся, — сказал Дементьев жеребцу и выплюнул окурок в лужу.

7

Шесть дней, от зари до позднего вечера, бригада возила на поля сыпец. Мешкать, как мешкают другие бригады, было нельзя. В других местах удобряли нормально — успеют. А здесь полуторное количество семян попросит полуторного количества пищи. Заботливая бригадирша, тетя Даша, торопила ребят: удобрения немного, надо его прибрать к рукам поскорей, пока другие не захватили.

На беду испортилась погода. Просыпаясь, Лена первым делом глядела в окно, но каждый день видела одно и то же: все небо обложено неподвижными серыми облаками, а под ними низко-низко, чуть не задевая за крыши, летели рваные, как ветошь, тучки. Днем и ночью, словно сквозь сито, сеял дождик, и мокрые воробьи попискивали, под застрехами. В обед в избах приходилось жечь керосин. Дорога, которая стала было просыхать и на горбинах уже не давала следа, снова расквасилась. Лошади вконец измучились. Их перестали гонять на пашню и вываливали кучи прямо на дороге. Лена пристала к Анисиму, чтобы, он сплел кузова, и вся бригада стала разносить сыпец на себе, прикрепив эти кузова на спину.

Так было шесть дней, а на седьмой день на поле пришел председатель Павел Кириллович.

Он отозвал тетю Дашу в сторону и, глядя в ноги, сказал:

— Больше со скотного двора навоз брать запрещаю. Хватит. И назавтра кони занаряжены в другую бригаду. И так больше других навозили.

— Да как же вы нас с другими равняете! — удивилась тетя Даша. — Ведь нам надо больше, чем другим.

— Не дам вам больше, чем другим. Вот бумага пришла — десять центнеров зерна передать «Красному пахарю». У них нехватает. А у нас будто хватит! Не дам я вам семян выше нормы.

— Ты не шути, председатель, — тихо сказала тетя Даша. — Для чего, думаешь, мы тут полную неделю мокнем? Или ты в это дело не веришь? Агроном-то тебе что говорил?

— Не агроному отвечать, а мне. Где я вам зерно возьму?

— Так ведь правление-то согласно?

— Тогда было согласно, а теперь не согласно. Пусть райзо официально напишет, тогда будем разговаривать.

— Нет, обожди. Сейчас я ребят позову. Лена!

Но Павел Кириллович повернулся и, весь сжавшись от дождя, зашагал в деревню.

8

Работалось в этот день плохо. С поля ушли раньше обычного. Вечером в избе у Лены комсомольцы устроили собрание, с протоколом, с резолюцией — все честь честью. Порешили взять недостающее зерно из личных запасов и разошлись уговаривать на это своих отцов и матерей. Уговорить оказалось нелегко. В прошлом году хлеба пожгла засуха, и у некоторых колхозников в сусеках к весне ничего не было. Но все-таки после долгих разговоров почти всех удалось уломать. Один Никифор никак не давался на это дело. Сперва с ним беседовала Настя, потом пришлось пойти Лене. Как только Лена намекнула о зерне, Никифор взял газету и не стал слушать. Бестолку пробившись часа два, Лена махнула рукой и, прикинув в уме, сколько обещают дать остальные, решила, что можно обойтись и без Никифора, Но когда пошли по избам отмерять обещанное зерно, все переменилось. Люди прослышали о том, что Никифор не согласен, и тоже задумались.

— Это что же вы — дураков ищете? — такими словами встречали ребят родители. — Один должен последнее отдать, а другой станет булки печь? И не просите. Коли все дадут, так и я дам.

Пришлось снова приниматься за Никифора. У него перебывала почти вся бригада. Гриша даже заходил к нему в кузню «нажимать на сознательность». Кончилось тем, что Никифор выгнал его и заперся.

В воскресенье Лена отправилась к Никифору, твердо решив просидеть у него хоть полные сутки, а зерно выпросить любой хитростью. Она пришла к нему рано утром.

Никифор сидел за столом, пил с блюдца чай и заедал его густо посоленным хлебом. Жена его, маленькая старушка, растапливала печь. Настя тоже пила чай, забеленный молоком. В кастрюле ворковал кипяток.

— Здравствуйте, — сказала Лена, — приятно кушать.

— Здравствуй, — ответил кузнец, настораживаясь. — Не видела, Ленька уголь носит?

— Носит.

— Слава богу. Догадался.

— Носит, носит. Я там видела — крюки лежат, аккуратные крюки, ровно на фабрике сделаны.

— Ну да, на фабрике, — ухмыльнулся Никифор. — Вчерась сковал.

— Вы ровно колдун, дядя Никифор. Вот Кральку подковали, — так она теперь помолодела. Бегает, как пятилетняя.

— На ей короткие подковы были. Разве так подковывают? Пришлось все заново ставить. Передние копыта козлиные. Пришлось фасон сымать. Подковы делать. Фабричная не подойдет. Нипочем. Копыта козлиные.

— Пойду я, — сказала Лена.

— Обожди, — сказал кузнец. — Садись с нами. Почайпить.

— Спасибо. Я уже.

— Садись еще. Чего там.

Лена подсела к столу и вопросительно посмотрела на Настю. Не передумал ли отец насчет зерна? Настя украдкой поморщилась и безнадежно махнула рукой.

— Чего перемигиваетесь? — сказал Никифор. — Обратно про пшеницу? Чтобы и разговору не было!

— Нам и не надо больше, — ответила Лена. — Мы уж собрали. Гудимов полмешка дал, Гришкин отец — мешок.

— Эва, богачи, — сказал Никифор.

— Моя мама еще полмешка добавила.

Настя удивленно смотрела на Лену и молчала.

— Так все и набавили? — недоверчиво покосился Никифор.

— Конечно, все. Тетя Даша и та мешок дала, а у ней трое ребят. Уж если она дала, так неужели моя мать не даст! Совестно ведь. У тети-то Даши трое.

— Ну и будут не жравши.

— Ничего. У них картошка припасена. Грибы сушеные. И ребятишки у тети Даши терпеливые, понимают. Войну-то ведь как прожили… Вечор она им по конфетине дала, так Огарушек, который все к вам в кузню бегает, половину съел, а половину в бумажку завернул — на другой, говорит, раз.

Никифор хмуро вздохнул и, придерживая крышку чайника волосатым пальцем, стал наливать чай.

— Гудимов дал? — спросил он внезапно.

— Все дали. Только вы один и не дали. Ну, да ничего. Вы не сердитесь, что мы к вам приставали. Нам больше не надо… Знаешь, Настя, Огарушек-то дома тоже кузню затеял. Костыль притащил, топор ломаный у него вместо наковальни. Клещи откуда-то взял.

— Вон где мои клещи, — улыбнулся Никифор.

— Целый день стучит, — продолжала Лена, — тете Даше от этого стука житья нет.

— Коли бы взаймы, — сказал Никифор, — а то так, выложи, нивесть на что.

— А мы отдадим. Председатель обещался с урожая отдать.

«И правда, — подумала Лена, — нужно сегодня поговорить с председателем, чтобы отдал осенью. На это он согласиться. Мы его уговорим. Чего ему!»

— У нас зерно-то мелкое. Не сортовое.

— У всех такое. Мы отберем. Ну, я пошла…

— Обожди, — сказал Никифор — Мать, сходи-ка, смерь, сколько в левом сусеке.

Жена его заворчала.

— Да нам и не надо больше, — сказала Лена.

— Как это не надо! У всех берете, а моего не надо?

— Возьмем, что ли? — обернулась Лена к Насте.

— Ну, конечно, возьмем, когда папаня дает.

Жена Никифора вышла. В сенях послышались твердые мужские шаги.

— Твой все чаи распивает, — раздалось в сенях, — а на колеса шины не насажены. Что-то он разважничался, ровно высший комсостав.

Лена закусила губу.

В избу вошел председатель.

— Вот они. Все собрались. Ты почему не на работе, Ленка? То день и ночь тебя с поля не согнать, то…

— Сейчас идем, — примирительно буркнул Никифор. — Идем, Павел Кириллович. Она по делу. За зерном.

— За каким зерном?

— А на ихний участок. Дам мешка два. Только, гляди, отдай. По-честному.

— Чего отдать? — уставился на Никифора председатель.

— Дяденька Никифор, — сказала Лена. — Ленька уголь не носит.

— Обожди. Не путай… Ты обещался зерно отдать?

— Какое зерно?

Вошла жена Никифора с прутом и, прижав пальцами прут примерно на середине, сказала:

— Вот сколько осталось.

— Обожди, мать. Что там есть — наше с тобой дело. А Ленка врет. Совесть у ней телята съели.

9

Вечером Лена, макая химический карандаш в лужицу воды, писала:

«Товарищ Дементьев.

Пишет вам ваша знакомая, Лена Зорина.

Товарищ Дементьев, мы уговаривались, что наша бригада засеет в полтора раза больше нормы, и вы нам это разрешили. А как дошло до дела, председатель уперся и не дает. Уже время сушить зерно, дни наступили погожие, а он не дает. Прошу вас самих приехать поскорее или написать построже, чтобы он не отрекался от своих слов.

Остаюсь ваша знакомая Зорина».

Лена вырезала из газеты конверт, заклеила письмо хлебом и только тут вспомнила, что домашний адрес агронома остался на подоконнике у Наталки.

Что же сделаешь! Придется посылать на райзо.

10

Потеплело. Солнце стало пригревать все сильней и сильней.

Мелкие лужи пересохли, и на их местах остались черные пятна. Грязь в колеях покрылась ломкой коркой. Гуси ходили вдоль деревни, растворив крылья, и сигналили, как автомобили. А ответа от Петра Михайловича не было.

Из МТС приехали машины: тракторы тянули на буксире качку с железными бочками, культиватор, зеленый, похожий на железнодорожный вагончик на маленьких колесах; потом эти же тракторы тащили автомашины, и всю ночь в деревне стоял стук и грохот и избы дрожали, как в лихорадке. К утру вся дорога была порезана гусеницами на ровные буханки, а лужи стали перламутровыми. Трактористы раскинули свое хозяйство у реки. Два молодых парня, в замасленных, словно кожаных, штанах, чумазые, нервные, похожие друг на друга, как братья, ходили по избам, знакомились с девчатами и тайком от механика меняли керосин на молоко.

Подходила пора сеять, а Дементьев все не приезжал, и письма от него не было.

Возле кладовой, на ровном месте, рассыпали зерно, спрыснули его водичкой, чтобы под солнышком пробудился спавший всю зиму зародыш в зернышке, чтобы подышал он на воле, пока не окреп, чтобы наклюнулся, чтобы легче ему было в земле сосать пищу. Целые тучи воробьев галдели у кладовой, вся крыша была усеяна ими: воробьи бросались с крыши, норовили уворовать хоть зернышко, и ребята били их палками чуть не по головам.

Казалось, Дементьев совсем забыл про все, что обещал на собрании. «А может, он на меня осерчал, — думала Лена, — из-за этого и не едет, не отвечает. Не настоящий он человек, если так. Эти дела путать вместе нельзя. Да. Не настоящий он человек».

Но на поле Лена не показывала и виду, что надежды ее не сбываются. Жалко было ребят. Ребята работали так, что счетовод не верил замерам тети Даши, а раза два сам выходил проверять, сколько раскидано навоза. Лена знала: стоит ей только задуматься, закручиниться — ребята все поймут и поостынут. И она через силу веселилась, посмеивалась, командовала, намекала на то, что послала в район письмо, делала вид, что знает что-то такое, чего никто другой не знает. Все, даже проницательная тетя Даша, верили ей: чего же особенного, агроном все время около Ленки вздыхает.

Однажды, собираясь домой, Гриша помыл в луже сапоги и сказал:

— Ну, все теперь. Дня через два сеять. Молодец у нас Ленка! Все сделает. Мы за ней, как за каменной стеной. Вот что значит свои люди в районе.

И они ушли. Ушли все, кроме Лены и тети Даши. Тетя Даша замеряла последние куски. Красное солнце уже дотронулось до земли.

— Ну, пойдем, стахановка, — подошла к Лене тетя Даша.

Лена сидела на камне, и спина ее вздрагивала.

— Ты чего? Али обидели? Не вышло ничего в районе?

Лена не отвечала.

— Вот, гляди-ка ты какая. Чего же ты мне раньше не сказала? Ну, ребятам нет, а мне бы могла сказать. Не реви. Не надо убиваться-то. Обожди, я с председателем поговорю. Может, и выйдет что-нибудь. Не один он хозяин. Мы — правление — тоже хозяева.

11

Как уговорила тетя Даша Павла Кирилловича, — никто не знал: ночью она постучалась в окно Лениной избы и сказала радостным шепотом:

— Дает немного. Завтра пораньше собирайтесь грузить, пока не передумал. Мужик-то он больно ненадежный.

Лена не могла больше спать. Едва дождавшись рассвета, она побежала за Гришей, Настей, за другими ребятами. Запрягли две подводы, подняли кладовщика, поехали к амбарам.

Кладовщик долго не хотел без распоряжения председателя колхоза отпускать зерно. Но все наперебой стали убеждать его, что Павел Кириллович разрешил, что он скоро подойдет и подтвердит это, а пока что надо начинать мерить и грузить.

Когда первая телега была наполнена мешками, к амбарам подошел Павел Кириллович. Глядя в ноги, он сказал:

— Сгружай…

— Как так? Ведь вы разрешили! — воскликнула тетя Даша.

— Сгружай, тебе говорят.

— Да что вы за человек такой! — сказала Лена, медленно бледнея.

— Что я за человек? — вдруг закричал Петр Кириллович. — Коли хочешь урожай повышать, так делай как люди, а нечего новости выдумывать. Не наше дело новости выдумывать…

— Вон что! — сказала Лена.

— Да! Ты в райзо писала? Жаловалась, небось, что зерна не даю? Ну-ка, почитай. — И председатель в волнении начал тыкать руки в карманы и наконец разыскал сложенную вчетверо блестящую бумажку.

Лена развернула бумажку и, увидев, как чистенько напечатаны слова и как размашисто, захватывая печатные буквы, сделана подпись, поняла, еще не читая, что дело плохо. Особенно испугала ее эта непонятная подпись, состоящая из одних только букв «ш» — штук пятнадцать букв «ш» подряд, а на конце красивая змейка.

На бумаге было напечатано:

Председателю колхоза дер. Шомушка

На Ваше письмо №… (пустое место) от (пустое место) сообщаем, что постановлениями… (дальше стояло-много цифр)… расходование сортового зерна сверх утвержденной нормы запрещается. Прошу разъяснить колхозникам, что виновные в перерасходе такового будут привлекаться к уголовной ответственности.

А дальше стояла подпись человека по фамилии «шшшш».

12

Пелагея Марковна вернулась домой поздно. Солнышко уже зашло за амбары. Слышно было, как мышонок в углу катает какой-то шарик. Изба, в которой жили они вдвоем с Леной, была недавно построена: сруб стоял на камнях, в дверь приходилось забираться по бревнам, потому что крыльца еще не успели сделать. Из горницы до сих пор еще не выветрился скипидарный дух свежего леса.

Не вздувая света, Пелагея Марковна хлопотала возле печи, собираясь стряпать ужин.

— Экой ты, опять продырявился… — говорила она ведру. — И так я тебе все донышко тряпочками позатыкала. Послужил бы еще годок, а там будет легше, куплю ведра, а тебя на спокой.

Пелагея Марковна разговаривала с ведром, с печью — со всем, что было в избе. А то и вовсе говорить разучишься: на работе не до разговоров, а дома тоже перемолвиться не с кем: Ленка приходит к ночи, когда Пелагея Марковна уже спит.

Пелагея Марковна наполнила водой кадку и стала щепать лучину. Одна за другой лучинки на одной ножке отпрыгивали от полена.

— Ишь ты, баловник, — добродушно ругала Пелагея Марковна полено. — Что ты сучки под ножик подставляешь? Право, баловник! А вот я тебя переверну, не станешь баловаться.

Она поставила на шесток таган, достала шероховатые от земли картофелины, стала искать спички.

Спички не находились. Пелагея Марковна лазила по всем уголкам и, пока искала, успела рассказать тагану, что завтра, если будет ведро, начнут сеять, что трактористы ходили глядеть, как поднята зябь, и ругали тех трактористов, которые работали осенью, что привезли такие машины, каких никто сроду и не видел, и что все, слава богу, будет хорошо.

Она потянулась из-за угла печи пощупать, нет ли спичек на лежанке, и наткнулась пальцами на чье-то плечо.

— Ай, батюшки! — она отдернула руку. — Это кто?

— Я, мама, — устало ответила Лена.

— Вот напугала. Даже дух занялся. Ты бы хоть голос подала.

— А зачем?

— Что рано воротилась?

— Наработалась. Хватит.

— Уморилась?

Лена ничего не ответила. «Горе какое-то у нее, — подумала Пелагея Марковна, — а спрашивать нечего, все равно не скажет». Наконец она отыскала спички и тихонечко, стараясь не шуметь, сварила картошку, вскипятила молоко. Потом она засветила лампу и позвала Лену. Они сели вдвоем на одну скамейку у хлипкого стола, который мог стоять, только прислонившись к стене. Лампа скупо освещала их утомленные лица, сундук, стоящий в углу, раму с фотографиями. Сундук был обит железными полосами. Полосы во многих местах насквозь проела ржавчина — видно, сундук закапывали от фашистов. В крашеную фанерную раму было вставлено штук двадцать фотографий — и больших и маленьких, чуть ли не с почтовую марку. На карточках виднелись темные пятна — видно, рама тоже была закопана и отсырела.

Лена и Пелагея Марковна ужинали, а с желтоватых кабинеток на них смотрели пучеглазые гусары в добротных сапогах, строгие старики с расчесанными бородами, старушки, положившие худые руки на колени, с глянцевых пятиминуток улыбались курносые девушки в пуховых беретах и такие же курносые ребята в черкесках с чужого плеча. На одной из карточек виднелась и Лена — маленькая еще, с косичками и в пионерском галстуке, повязанном на голую шею.

Людная и крепкая была до войны семья, а теперь вот вся она умещается на одной узенькой скамейке. Неподвижно смотрит на огонь Пелагея Марковна, и где-то в глубине ее красивых темных глаз запрятаны следы большого женского горя.

Поужинали молча. Один только раз Пелагея Марковна спросила:

— От агронома-то нет ничего?

— Пустой он человек. Струсил. Не едет, — сказала Лена и пошла к постели. — И говорить о нем не хочу…

Пелагея Марковна погасила свет. Из стекла потянуло душным запахом керосина. Луна разостлала на столе белую скатерть. И чугун стал белым, словно облитый молоком. Далеко на улице, наверное у реки, играет на гармошке неугомонный Гришка, визжат и смеются девчата. А Лена уже спит. Мышонок снова принялся в углу катать шарики.

Пелагея Марковна тихонько поднялась и подошла к дочери. Лена спит. Волосы ее рассыпались по подушке. Словно насторожившись, спит она: веки не совсем сомкнуты, словно она подглядывает, пальцы полусогнуты, готовые схватить лопату или вилы. Вот она вздрогнула во сне, повернулась на бок. Пелагея Марковна осторожно погладила ее по голове. Выросла дочка. И приласкать-то ее приходится украдкой. Нрав мальчишеский. Не любит она материнской ласки. По-настоящему, надо бы на нее обидеться, да как на нее обидишься, когда у нее золотое сердце. Хоть она и не приласкается и доброго слова не скажет, но если ляжешь спать — она ужинает без света; если затоскуешь — она норовит все прибрать сама, как бы ее ни сбивало с ног от усталости.

Похудела Лена за эти дни, синева выступила у нее под глазами. Милая моя доченька! Что тебя тянет на самые трудные дела, что тебе надо? Богатой ты хочешь стать? Заработать больше всех? Нет, не такой у тебя характер, не нужно тебе богатство и не понимаешь ты, что оно такое. Ты последнее отдашь любому, кто ни попросит. Почета ли ты добиваешься или ордена? Нет, неведомы тебе гордость и похвальба.

Что ты видишь в снах своих? Что тянет тебя на непривычные, на самые трудные дела? Какая волна поднимает тебя? Какая волна поднимает тебя так высоко, что и не поговорить с тобой и не понять тебя твоей матери…

13

Дементьев ехал в Шомушку и недовольно хмурился, в десятый раз стараясь решить, как держаться с Леной: равнодушно-официально, обиженно или попрежнему говорить с ней так, как станет подсказывать сердце?

Но поля, медленно вращающиеся с обеих сторон, женщины в разноцветных платках, лошади, запряженные в плуги, бурые откосы, разлинованные нежнозеленой озимью, — все это отвлекало агронома и мешало ему думать. Недалеко постукивал «сталинец», и человек пять ребятишек как-то умещались на нем вместе с трактористом. Одна за другой появлялись деревни, где среди серых строений желтели новые избы, крытые пышной соломой, с палисадами, с воротами из свежих шелковых досок. И снова шли пашни, люди, тракторы.

«Глупости, — думал Дементьев, радостно ощущая себя частью этого работящего, накрытого чистым голубым небом мира. — Нужно не обращать внимания на ее девичье лукавство. Зачем нагонять на себя злость на нее, если в самом деле нет этой злости? Сам-то я хорош! Говорил ли я ей когда-нибудь серьезно, что я ее люблю? Нет, не говорил. А теперь приеду и скажу. Вот и все».

И то ли оттого, что вокруг, по всей земле, шла налаженная работа, то ли от светлых мыслей и яркого солнца — в душе Петра Михайловича утвердилось чувство спокойного, уверенного ожидания чего-то хорошего.

Начались поля Шомушки.

Поглядев на пашни, агроном сразу заметил, что сеять начали только сегодня. Как это часто бывает, в первый день дело шло плохо. Трактор с сеялкой неподвижно чернел на пашне, и на сеялке сидел грач. Четыре растрепанные женщины лежали на брезенте у самой дороги.

— Почему не работаете? — спросил Петр Михайлович, резко одергивая жеребца.

— А чего нам делать? Машина стоит.

— Где тракторист?

— Побег к начальству. Председатель не велит сеять.

Дементьев хлестнул жеребца и поехал дальше, разыскивая глазами председателя. «Наверное, дома прохлаждается. Поеду прямо к избе».

Чувствуя настроение хозяина, жеребец занервничал.

Дома председателя не было. Не было его ни в правлении, ни у конюшен, ни у кузницы, ни у вагончика МТС. Всюду говорили: «Был только что, да пошел вон в ту сторону». Так всегда говорят про свое начальство. Агроном решил уже итти на поле один, но вдруг сзади послышалось:

— Товарищ Дементьев! А я за вами всю деревню избегал. Вот глядите, тут у нас с эмтеэсом опять война открылась.

Председатель, потный и вымазанный в грязи, подошел и стал объяснять. Оказывается, эмтеэсовцы пропахали по зяби на глубину семнадцать сантиметров вместо двадцати и оправдываются тем, что глубже пахать нельзя, потому что грязь и получается большой пережог горючего. Дементьев с председателем пошли на поле. Действительно, пашня была бракованная. Правильно сделал председатель, запретив сеять на такой пашне. Пришлось искать механика МТС, ругаться, заставлять наново регулировать плуг, грозить составлением акта. Потом начали налаживать подвозку зерна, и Дементьев, забыв о Лене, до самого вечера советовал, хвалил, грозился и наконец устал — сел передохнуть, и им снова овладело чувство ожидания чего-то хорошего. Он оглянулся. Солнце садилось. Колхозники расходились с поля, и только трактор стучал за бугром так, словно там выбивали половики.

— А как дела у комсомольцев? — спросил он Павла Кирилловича.

— Как у всех. Сеют, — ответил председатель, глядя в ноги.

— Пойдемте посмотрим.

— Чего же смотреть-то. Уже отбой. Все дома.

— Как хотите. Тогда я один схожу.

Председатель отправился в деревню, а Дементьев — по тропке на поле. Он никого не надеялся увидеть там — просто хотелось посмотреть, как подготовлена земля.

Вдруг он увидел Лену. Лена была далеко, на самом краю пашни, у маленькой речки, впадающей в Медведицу. Она стояла нагнувшись, широко расставив ноги, доставала из мешочка зерно и аккуратно закладывала его в землю. Возле нее на корточках возился Огарушек. Дементьев подошел. Лена заслоняла головой заходящее солнце, и волосы ее казались раскаленными.

— Мальчик, — сказал Дементьев, — сбегай, друг, на дорогу, посмотри, нет ли там председателя.

Огарушек побежал.

— Или вы не знаете, где председатель? — спросила Лена, не оглянувшись.

— Знаю. Я хочу сказать вам, Лена…

— Огарушек! — закричала Лена.

Дементьев насупился. Огарушек вернулся.

— Чего же ты убежал? — сказала Лена мальчику. — Закапывай, — потом, насмешливо улыбнувшись, взглянула на Дементьева. — Чего же вы смолкли? Вы мне говорить что-то хотели. Говорите.

Все нежное, что было на душе агронома, разом схлынуло:

— Я хотел узнать, — сказал он холодно, — как вы подготовили землю под полуторное количество зерен. Но я поговорю об этом с кем-нибудь другим.

— А вы разве не знаете, что… — начала Лена, но агроном резко повернулся и пошел прямо по пашне к речушке. Пройдя немного по берегу, чтобы скрыться от Лениных глаз, он сел на камень у самой воды.

На противоположном крутом берегу, прямо по отвесной стенке, росли частые прутья орешника. Они густо чернели вдоль берега, и только в одном месте, в прореху между кустами, прорывался последний луч, до того плотный и туманный, что сквозь него ничего не было видно. Дементьев долго сидел и слушал, как в орешнике боязливо и однотонно вскрикивала невидимая птица. Солнце садилось за холмы. С каждой минутой становилось все темней и тише, и птице никто не отвечал, и она снова с тупым отчаянием звала кого-то и прислушивалась.

Река засыпала. От отражения агронома один за другим отрывались овальные куски и исчезали на темном плесе. Вода колебалась лениво и нехотя. И только в том месте, где падал луч, плясали сотни розовых искр, словно там в воду бил бесшумный огненный ливень.

Вдруг Дементьев увидел в воде отражение Лены.

— Я хочу хоть метров пять или десять посадить по-своему, вот и сажаю руками, — сказала она виновато.

— Сажайте, — ответил агроном, не понимая и не желая понимать, зачем ей взбрело в голову сажать зерно руками.

— А это потихоньку, чтобы не знал никто, Петр Михайлович. Вы никому не говорите.

Агроном молчал.

Лена села возле него на камушек.

— Вы обиделись? — неожиданно спросила она.

— Нет.

— Я знаю. Обиделись.

— Не за что мне на вас обижаться.

— Значит, есть за что. Я знаю.

— Чего вы знаете?

— Чего надо, то и знаю.

Оба они смотрели на воду, где шевелились и вытягивались их лица.

— А откуда вы знаете?

— Знаю уж. Только вы не обижайтесь. Если бы я была свободна, так, может, у нас с вами и получилось. Только у меня уже есть.

— Кто?

— Вы его не знаете. Он сейчас в городе Горьком. Отсюда до него по железной дороге тысяча сто восемьдесят километров.

Наступили сырые сумерки. Так же незаметно, как выходит из комнаты мать, убаюкав сынишку и прикрутив лампу, незаметно зашло солнце. Умолкла птица в орешнике. Погасли на воде искры. Темная река неподвижно застыла, и только изредка, когда плотва склевывала водяного жучка, по гладкой поверхности воды разбегались маленькие зыбучие кружочки.

И, наконец, дождавшись полной тишины, на бледно-зеленое небо вышла одинокая яркая звезда.

— Давно он уехал? — спросил Дементьев подумав.

— С полгода, а то и больше.

— Вы не забыли его?

— Как же мне его забывать? Что вы!

— Ну что же. Хорошо. Даже… завидно.

— Ничего. И вы найдете. Не одна я на свете.

— Не просто найти, Лена. Вот живу, живу, а все не найти.

— Найдете. Нашего брата теперь много. Экое добро…

Дементьев поднял голову и посмотрел на Лену.

— Чего вы?

— А сочиняете вы, как всегда. И про горьковского вашего сочиняете. Ничему я теперь не верю…

— Почему же не верите. Хотите докажу?

— Докажите.

— Вот я ему письмо написала. Еще не отправила. Хотите почитаю?

— Почитайте.

Лена развернула сложенный треугольником листок и начала: «Здравствуй, милый мой голубок, Василий Парамонович!»

— А что это за номер — тридцать один?

— Не перебивайте, а то читать не стану. «Здравствуй, милый мой голубок, Василий Парамонович!» Это номер для того, чтобы он складывал письма подряд, я их все нумерую. «Целую тебя, Васичка, в губки твои и в длинные реснички много, много раз.

Васичка, я утром вспоминала тебя и ту рощу, где мы стояли в дождь под березой и ты мне сказал в первый раз про чувство. Я бы и сейчас нашла эту березу.

Васичка, но только я проснулась, так мне стало тошно, что сейчас бы бросила все и пошла пешком к тебе в город Горький.

Но сейчас нельзя. У нас много работы. Мы затеяли сеять больше нормы, а Павел Кириллович не дает зерна ни в какую…»

— Как не дает? — удивился Дементьев.

— А так вот не дает. Ровно не знаете… «Не дает зерна ни в какую, и уж целую неделю мы бьемся как рыбы об лед, и очень нам это обидно. Я и в район писала и уговаривала наших — ничего не выходит. Кабы ты был здесь, так…»

— Ну, а дальше все одно и то же, — сказала Лена, торопливо складывая письмо.

— Подождите, Лена. Я не понимаю. Собрание решило дать вашей бригаде семян?

— Собрание-то решило, а с вашего чертова райзо пришла бумага, что за это под суд. Будто мы жулики…

— Где эта бумага?

— У председателя.

— Пойдемте к нему.

— Да чего теперь ходить! Зерна уже нет. Все роздали по бригадам…

— Пойдемте, пойдемте!

И, схватив Лену за руку, он почти потащил ее на дорогу.

Было уже совсем темно. Долго они шли, не говоря ни слова.

— Сколько дней идут письма до Горького? — ни с того, ни с сего спросил Дементьев.

— Не знаю. Четыре или пять.

— А оттуда?

— А оттуда и вовсе не знаю.

— Как же не знаете? Он числа на своих письмах ставит?

— Нет. Он и не пишет мне.

— Как так не пишет?

— А так, не пишет. Одно письмо написал через месяц, как туда приехал, и больше не пишет. Да вот отцу своему этим летом прислал. И все. Он работает. Ему некогда такими пустяками заниматься.

— Так он ведь и здесь работал?

— Ну, работал, — неохотно сказала Лена.

— И время хватало ему с вами гулять?

— Ну, хватало.

— Почему же он уехал от вас?

— Да он не от меня уехал. Сами знаете, неурожай был. Голодно стало.

— А вам не голодно? Вы же не поехали.

— Я-то? — она усмехнулась. — Если все из деревни уедут, кто тогда хлеб сеять станет?

— А он все-таки уехал?

— Он не на век уехал. Сказал, что приедет, когда легче будет.

— Когда легче будет?..

— Когда легче… — Лена не договорила и задумалась. — Слушайте, — наконец сказала она, проводя тыльной стороной ладони по лбу. — Не сбивайте вы меня с толку… И идите к председателю сами. Даст он зерна или не даст, мне все одно… Идите…

14

Председатель колхоза был одинок. Он жил в одной избе с бригадиршей Марией Тихоновной и ее старым мужем и занимал угол, отгороженный полинявшей занавеской.

Дементьев пришел поздно: старики уже спали, а председатель, сгорбившись, сидел возле коптилки и писал. Для Дементьева была постлана на полу солома и положена подушка малинового цвета.

— Устали? — спросил Павел Кириллович шепотом.

— Устал.

— Молоко кушать станете?

— Нет.

Дементьев сел и покосился в сторону, где стояла постель хозяев. Мария Тихоновна ворочалась и вздыхала.

— Пойти, что ли, покурить, — сказал Павел Кириллович поднимаясь. — Пойдемте за компанию.

Они вышли на крыльцо и сели на ступеньку. Наискосок через дорогу в избе еще горел свет.

— Холодно, — поеживаясь, заметил Павел Кириллович.

— Да, прохладно… Почему, Павел Кириллович, вы загубили затею Лены Зориной? Неужели вам не обидно?

«Так и знал», — подумал председатель. Он закурил, вздохнул и, повернувшись к Дементьеву, сказал:

— Вы только не поймите меня по-худому, товарищ Дементьев. Хоть вы и ученый и дело наше сильно понимаете, а я все-таки больше вас жизнь прожил. Вот вы меня и послушайте и не сердитесь. Все эти новости, понятно, дело хорошее, если глядеть на них со стороны. А я есть председатель колхоза и должен, кроме всего прочего, выполнять все законы и постановления. Понятно? Вот вы говорите: дай да дай, а если бы сели на мое место, вы бы зачесались, товарищ Дементьев.

— Нет, за зачесался бы.

— Это вы сейчас говорите. А подумайте: семян дай больше нормы. А ударят за это по кому? По председателю. Ну, ладно. Может, слабо ударят. Вытерпим. А выйдет ли, нет ли что из этой затеи — это еще бабка надвое сказала. А ну, как не выйдет? А ну, как слаба будет пшеница? По кому ударят? Обратно ударят по председателю, еще покрепче…

Павел Кириллович затянулся, и цыгарка осветила его худощавое лицо.

— Павел Кириллович, — сказал Дементьев, — как вы думаете, может участок поднять полуторный посев? Только по-честному.

— Может быть, и может. Затея-то интересная.

— А если интересная, я бы за это дело стал биться.

— Головой об стенку, — сказал председатель. — Или не знаете, что за перерасход зерна под суд? Или не знаете, что это преступление?

— А погубить новую идею, которая, может быть, принесет пользу всей нашей земле, это не преступление, товарищ председатель? Дайте-ка закурить…

— Садись, не волнуйся. Обожди. Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— Ну вот. А мне тридцать пять. А ты мне такое говоришь, будто я против советской власти. Нет, милый, я на войне был и пришел оттуда, кое-чему научившись. Вот выйди на дорогу и спроси первого встречного: хорош ли председатель? И послушай, что тебе скажут. Это милый, большая наука, чтобы тебя уважали и слушались твоего приказа. Этой науке в школе не учат. Ты думаешь — легко было поднимать хозяйство на пустыре, на головешках, ты думаешь — легко было с людьми, уставшими от войны, от голода? Легко ли, когда хлеба прошлый год было вот столько? — Он что-то показал пальцем, но в темноте не было видно его руки. — Не легше ли было мне поехать на Урал куда-нибудь или в Сибирь? Нет, не знаешь ты, товарищ Дементьев, сколько ночей не спано, сколько дум передумано… Знал бы, не говорил такие слова…

В избе напротив задули свет, и стало еще темней.

— И еще я на войне научился, — продолжал Павел Кириллович, — сам слушаться приказа и уважать приказ, потому что этот приказ идет от советской власти и от партии. И выполняю их приказы. И тебе, товарищ Дементьев, советую. Вот райзо приказал не давать, я и не дам.

— И так вот и будете сидеть сложа руки?

— Как это сложа руки? Ты вот не знаешь, — а я зерно давал на свой риск. А потом бумага пришла — я обратно взял. Должен я подчиняться?

— Какая бумага?

— Нет, ты скажи, должен я подчиняться райзо?

— Подчиняться должны. Но самое главное, что вы должны, — это всеми своими силами, сколько их есть у вас, поддерживать новое, дерзать, если это на пользу народу.

— Ты мне чужие-то слова не говори. Я их и сам знаю.

— Я коммунист. И вы коммунист. Значит, эти слова нам не чужие. Наши с вами эти слова…

— Ты что — член партии? — спросил Павел Кириллович.

— Да.

— Ишь ты какой. А я думал, ты еще комсомолец.

Павел Кириллович далеко отбросил окурок, и красный глазок заблестел на дороге.

— Так что же, выходит, не договорились мы с вами? Значит, все попрежнему остается?

— Знаешь что, Петр Михайлович? Бросать это дело, конечно, жалко. Пускай другой колхоз попробует.

— Чего вы делите: один колхоз, другой колхоз. Или все мы не один колхоз? Не нам с вами ждать, что другой колхоз сытную жизнь наладит, Павел Кириллович.

— Все-таки поспокойней, сам знаешь.

— А вы мечтаете о покое?

— А ты не мечтаешь?

— Нет. Честное слово, нет. Пропащие те люди, которые покоя ищут. Ни покоя они не найдут, ни счастья. Вот другое дело — скидывать старое и поднимать новое, — и так до самой смерти. И ничего не бояться. Покоя тебе не будет, а счастье — вот оно. Если делаешь с думкой, что для народа польза, — все постановления обернутся в твою сторону, и поклонятся тебе в ноги.

— Гляди, не поклонятся.

— Где вы живете, Павел Кириллович? Кто у нас постановления пишет? Народ пишет. Вы пишете. Так как же…

— Гляди-ка, как ты за Ленку агитируешь, — улыбнулся председатель. — Если бы не Ленка, наверное, не был бы такой принципиальный.

— Ну вот, вы и думаете неизвестно что, — смутился Дементьев. — Не понимаем мы друг друга. Кончим этот разговор.

— Да чего уж там, кончим. Ты меня за труса не считай. Дам из НЗ… Только за Ленкой ты зря ходишь. Я давно тебе хотел сказать.

— Я знаю.

— А знаешь, так и ладно. Пошли отдыхать.

— Пошли.

— Только ты, будь добрый, с райзо мне бумажку какую-нибудь пришли. Чтобы оправдание было… А то мало ли… Да тише стучи ногами — Мария Тихоновна заругается.

Они на цыпочках прошли в сени, и Павел Кириллович выдернул бечевку, подвязанную к щеколде, из дырки в двери.

А на земле все горел красный глазок цыгарки…

15

Часа в четыре утра Павел Кириллович пришел к тете Даше и велел отмерять для бригады Зориной дополнительные семена. Лена узнала об этом в поле и сперва даже не поверила. Потом она догадалась, чьих это рук дело, побежала было разыскивать Дементьева, чтобы сказать ему спасибо, но по дороге узнала, что агроном чуть свет уехал в район, приедет теперь не скоро, и вернулась.

Начали сеять. Почуяв в руках долгожданное зерно, ребята обрадовались. Ни один не пошел среди дня домой обедать. Лена вернулась к ночи, и Пелагея Марковна украдкой ворчала: как это целый день не евши. А на другой день Пелагея Марковна сговорилась с бабами, наварила ведро щей, завернула его в одеяло и отправила на подводе к тете Даше на поле. Все равно ведь не придут девки.

Когда подвода со щами подъехала, тетя Даша велела остановить трактор и сделать на полчаса перерыв.

Разостлали брезент, уселись. Настя, став на колени у ведра и прикусив язык, стала разливать щи в банки, тарелки и кастрюли, по одному половнику гущи со дна и по два половника сверху. Позвали и тракториста. Поломавшись, он пришел с мисочкой, сделанной из консервных банок. Мисочка была аккуратная, с крышкой, с загнутыми краями, с припаянными ручками. Девчата завистливо поглядели на нее.

Тракторист лег на бок возле своей миски и достал из-за голенища алюминиевую ложку. Ложка у него тоже была необыкновенная: истыканная с обеих сторон так, что получились разные картинки. Здесь были и цветочки, и сердце со стрелкой, и какие-то фасонистые буквы, и винтовка, и еще что-то — не то баба, не то рыба.

— Вы глядите, чтобы сразу завелся, — сказала Лена, кивая на трактор.

— Не волнуйтесь, я же танкист — значит, точка. — Видно было, что тракторист считал себя в этой компании человеком самым уважаемым. — Он у меня работает как часы, несмотря на то, что демобилизованный. Он до Кенигсберга без ремонту ходил. А на войну погнали его с города Горького. Смотрите, как стоит. Скучает по своему городу Горькому.

Лена вдруг встала и как-то странно посмотрела на тракториста.

— Ты чего? — спросила ее тетя Даша.

— Так, есть неохота. Пойду хоть на реку.

Ребята удивленно проводили ее глазами.

— Она у вас всегда такая? — спросил тракторист. — Несимпатичная.

— Подожди. Обожжешься еще об нее, — протянул Гриша, отколупывая с ломтя хлеба табачные крошки, — тогда будет симпатичная.

А день выдался теплый, веселый. По небу спорко бежали розовые облака, солнце то выглядывало из-за них, то пряталось, и земля беспрестанно меняла цвета — темнела, светлела, снова темнела. Мягкий прохладный ветерок дул от реки, остужал щи в ложках.

Тетя Даша ушла уговаривать Лену вернуться.

— Нет, правда, девочки, — сказала Настя, вздохнув. — Что-то с Ленкой такое серьезное. Ей бы надо радоваться сейчас не знаю как, потому что всего она добилась, а какой-то туман на ней. Правда, девочки? Разве она такая была?

— Я еще вчерась видела: у нее концы платка мокрые. Слезы утирала, — сказала Лушка, оглядываясь. У Лушки была привычка говорить таинственным голосом и оглядываться при этом по сторонам.

Лушка была самая молодая в бригаде, востроносая девушка с косичкой, загнутой крючком вверх, словно-сплетенной из проволоки. Дразнили ее сорокой.

— Я еще вчерась видела, — добавила она, — только вы никому не говорите!

— И глаза у ней другие стали, — сказала Настя. — Ровно те глаза у ней вынули, а эти вставили. С чего бы это?

— Испугалась! — сказала Лушка, оглядываясь.

— Кого испугалась? — спросил Гриша.

— Только вы никому не говорите. Затеяла она это дело, а теперь, как все ей выдали, испугалась. А ну, как не выйдет? Ведь отвечать придется. Вот что!

— Всем нам отвечать придется, — сказал Гриша.

— Нет, это не оттого, — вздохнула Настя. — Я так думаю, что если даже мы отступимся, она все одно не отступится.

Замолчали. Лушка как-то по-кошачьи, осторожно обирала губами с горячей ложки капусту. Тракторист доел и попросил добавки.

— А я опять знаю, чего она такая, — вдруг сказала Лушка, — только вы про это никому, никому не говорите.

Все повернулись к ней.

— Агроном с ней гулять не стал. Вот почему.

— Ну, конечно! — сказал Гриша.

— Вот тебе и конечно…

— Надо утешить девушку, — проговорил тракторист, разглядывая свою татуированную ложку.

— Почище тебя утешали, да толку не было.

— Давайте, девочки, соберемся к ней вечером, — предложила Настя, — побеседуем с ней, поплачем. Давайте, девочки?

— Нашли утешенье, — вскочил Гриша. — Хотите, она через час прежняя станет?

— Смотри-ка, какой герой! — недовольно протянула Лушка. — Уж не от тебя ли повеселеет?

У Лушки к Грише было особое отношение, о котором Гриша, к сожалению, не догадывался.

— От меня, от тебя — от всех, — продолжал он. — Давайте работой ее раздразним. Помните, какая она была, когда сыпец возили? Дрожала вся.

— Обыкновенная, ничего в ней такого не было, — сказала Лушка оглядываясь.

Предложение Гриши приняли равнодушно. Но когда вернулась Лена, все такая же задумчивая и неразговорчивая, ребята принялись работать во-всю и стали загружать сеялку секунд за десять. Гриша бежал к телегам, ловко хватал мешок и покрикивал, трактор трогался и гремел, поблескивая серебряными гусеницами, крышка сеялки то и дело хлопала, и грачи вились над головами.

С соседнего участка подошел Павел Кириллович. Против обыкновения он никого не учил и не ругался, а, постояв недолго, поглядел заделку семян, молча повернулся и пошел обратно, и только тогда, когда ребят не стало видно, довольно ухмыльнулся.

Лена тоже ожила, зарумянилась и даже стала покрикивать на тракториста. Гриша взглянул на нее и подмигнул Лушке.

Часа в четыре дня неожиданно подошли еще две подводы. Одной из них правил дед Анисим. Оказывается, Павел Кириллович снял эти подводы из бригады Марии Тихоновны и занарядил комсомольцам. Наконец-то, видно, и его сердце тронул этот участок. Вот, наверное, скандалила Мария Тихоновна.

Теперь, с пятью лошадьми, работа пошла быстрей. Бывали случаи, когда сразу же после разгрузки первой подводы подъезжала вторая, а один раз, когда после второй сразу же появилась третья, вспотевший и вымазанный пылью Гришка не выдержал и закричал «ура».

Лена обдала его с головы до ног таким взглядом, что он остановился.

— И чего ты горло дерешь? — укоризненно сказала она, и Гришка увидел, что глаза ее были такими же грустными, как и утром. — Орешь, словно резаный. Нам не пять, а пятнадцать подвод надо, чтобы «ура» кричать. — И Лена тихо пошла к сеялке.

Снова подошел Павел Кириллович и хотел, видно, что-то посоветовать тете Даше, но вдали, на дороге, показалась чужая телега, и он стал из-под руки разглядывать, кто едет. Подвода подъехала ближе, и Павел Кириллович узнал председателя колхоза «Красный пахарь».

— Здравия желаю! — закричал Павел Кириллович. — Что нового в районе?

Лошадь остановилась. В телеге, свесив кривые ноги, сидел сухонький, остробородый мужичок в старом путейском картузе. У мужичка были умные, хитро прищуренные глаза.

— А сколько новостей — и не пересказать, — ответил мужичок неожиданно молодым, почти мальчишеским голосом. — Гляди, какие у тебя орлы. Никифор ваш в кузне?

— В кузне.

— Заеду чеку справлю, измучился я с этой чекой, а еще тридцать верст пути-то. На прошлой неделе сделали — и поломалась. Вот как у нас!

— Заезжай. Никифор справит.

Мужичок в путейском картузе зацокал языком. Лошадь нехотя двинулась.

— Так чего нового? — снова крикнул председатель.

— Да кино сделали, знаешь, на базаре-то. Людям жить негде, а мы кино делаем. Вот как у нас! Да еще Дементьева сняли…

— Как сняли? — крикнула Лена, и на носу ее выступили веснушки. — За что?

— А кто их знает, за что. Чего-то, говорят, не то в вашем колхозе накомандовал. Снимать не снимают, а в контору садят. Бумажки писать. Вот работал, сильно умен человек, а его в контору. Вот как у нас!

Лена не заметила, как уехал председатель «Красного пахаря», не заметила, когда ушел Павел Кириллович. Одна за другой появлялись лошади: Валет, Кралька, Цыган, Игла, что-то кричал Гриша, лязгал гусеницами трактор, но все это, казалось, было далеко-далеко.

«Как же это так, — думала Лена, машинально разравнивая зерно в бункере, — Петра Михайловича сняли за то, что он посоветовал Павлу Кирилловичу дать мне семян. Из-за меня, значит, сняли Петра Михайловича. Неужели он преступник какой-нибудь, неужели он колхозу навредил? Неужели мы так глупо надумали, что за эта с работы снимать надо?.. А мы вот докажем! Докажем, что правильно делает Петр Михайлович. — Глаза у Лены засверкали. — А потом поглядим, кому смеяться. Сейчас они над ним смеются, а по осени он над ними посмеется. И над этим «шшшш» тоже посмеется!» Она оглянулась вокруг. Трактор стоял. Подвод не было. Солнце скрылось-за облаком, и на пашне лежала тень.

«Ах, как у нас медленно все это. Только и шуму, что от Гришкиного крика. Было бы больше коней — сегодня бы все кончили. Машиной бы возить, да машине не проехать по этакой грязи».

На дороге показался Анисим. Он шел рядом с подводой, бросив вожжи на спину лошади. Усталая лошадь тянула воз, тяжело кивая головой. В это время выглянуло солнце, по земле разлился ровный свет, и Лена вдруг придумала.

— Слушай, танкист, — закричала она, забегая вперед. — Вот мы как сделаем. Ночью запряжем в твой трактор десять телег зараз и перевезем к утру все зерно на дорогу. А с дороги сюда — нам и двух подвод хватит. Работаем в ночь, ребята!

— Это ты одна думала? — насмешливо спросил тракторист. — Кто тебе позволит трактором телегу возить?

— А не хочешь, и спрашивать не будем. Гришка, ты можешь на тракторе ездить?

— Ясно, могу.

— Так вечером гони трактор в деревню. А этого танкиста ссадим и запрем в кузню, чтобы не шумел.

— Ну, ну, ну, — сказал ошеломленный тракторист и с опаской взглянул на крутоплечего Гришу.

16

И ночью началась погрузка. Тракториста не пришлось сажать в кузню. Он сам привел трактор в деревню, сам сцепил телеги тросом и даже помогал таскать мешки. Было темно. Лена сбегала в эмтеэсовский вагончик, разбудила шофера и заставила его подогнать к амбарам «зис» и светить фарами. Вся бригада, кроме тети Даши, грузила зерно. Резкие большие тени людей метались по стенам сараев. И наконец поезд из семи подвод потянулся из деревни на пашню, и разбуженные шумом колхозники, ничего не понимая, глазели в окна. Лена бежала сбоку возле трактора, и платок сбился с ее головы и висел на спине мешочком.

17

Теплыми летними вечерами, ближе к ночи, когда в избах тушат огни и сердитые отцы и матери ложатся спать, сходятся в деревнях в какое-нибудь заветное место на посиделки парни и девушки.

В Шомушке возле избы Марии Тихоновны лежало насквозь просушенное солнышком бревно. Много лет лежало оно, серое, серебристо-блестящее, шишковатое от сучков, все в ровных, словно пробитых по шнуру трещинах. Почти на четверть вросло оно в землю. Небольшая круглая площадка между бревном и избой Марии Тихоновны была вытоптана сапогами и туфлями, выбивавшими сербиянку, до чугунного звона, и ни травинки не могло вырасти на этой площадке. Лишь чумазые от пыли листочки гусиной травки пугливо забивались под бревно да под скамью, вкопанную у завалинки. Четыре толстых березы с лишаями на стволах, чудом уцелевшие от фашистов, стояли вокруг этого места.

Поздно вечером двадцать второго мая здесь собрались деревенские ребята. Было свежо. Иногда налетал ветер и ворошил невидимые в темноте листья березы. Ветер проносился дальше, и было слышно, как он хозяйничает в саду.

Внезапно кто-нибудь чиркал спичку, в темноте появлялась наполненная светом пригоршня, и Лушка, как ошпаренная, откидывалась от Гришки, поправляя платок, а к огоньку тянулись странно не похожие лица с цыгарками и красными глазами.

— Так ведь притомились… — раздался Гришин голос.

— Вон что! Двадцать ден прошло — и притомились. Нет, так дальше нельзя, — говорила Лена. — Тетя Даша как учила? Сейчас главное — полоть. А в Лушкиной клетке столько овсюга насыпало, ровно она не хлеб, а овсюг сеяла. Нет, я предлагаю забрать у Лушки клетку…

— А я не дам!

— Вон что! Не дашь! Надо полоть во-время. Выйдет пшеница в трубку через два-три дня, тогда топтать не позволю.

— Так его же руками не выдергаешь. Мал.

— Зубами дергай. Чем хочешь! А не можешь — не надо. Вон, гляди, в Гришкиной клетке хоть шаром покати. Ни осота, ни молочая. И не совестно тебе, Лушка? Он-то парень, а ты-то ведь девка.

— Ничего, — пробубнил Гриша. — Я ее возьму на буксир.

— Я тебе возьму, — вскрикнула Лушка. — Прими руки!

Над головой Лены открылось окно, и из избы высунулась лохматая голова Павла Кирилловича.

— Вы отдыхать дадите или нет, черти? — проговорил он хриповатым от сна голосом.

— У нас тут комсомольское собрание, — сказала Лена. — Не мешайте.

— Вот подыму завтра всех в пять часов — будет вам собрание.

— Вон что! А мы сами в четыре встанем.

Павел Кириллович подумал, что бы такое ответить, но спросонья ничего не приходило в голову. Он зевнул и захлопнул окно.

— Ишь ты какой серьезный, — сказала Лена. — Так вот мое предложение — у Лушки клетку отобрать.

— Да как же отобрать! — плаксиво заговорила Лушка. — Ведь сами знаете, у меня самое худое место. Там всегда овсюг. Хоть кого спросите… Настькина клетка рядом — и у ней сорняк…

— Про Настьку особый разговор. А насчет Лушки — отобрать у ней клетку. Зря и дали.

— Не отберешь!

— Голоснем, может? — раздался из темноты голос Гриши.

Все засмеялись. Окно снова отворилось.

— Если вы сейчас не уйдете, — сказал Павел Кириллович, — возьму ведро воды и залью все ваше собрание. — И в избе явственно звякнуло железо.

Ребята замолчали. Лена на цыпочках перешла со скамьи на бревно. Павел Кириллович постоял немного у окна, но ничего не было слышно. Он снова зевнул и пошел в свой угол.

— Давайте тише, — прошептала Лена, — и Гришку предупреждаю — без смеха. Никакого тут смеха нет.

— А что я — смеюсь? Я сказал — надо бы проголосовать.

— Вы что же это, ребята, — начала Лена, — хотите, чтобы после стольких трудов, после этакой…

Поблизости послышались шаги.

— Это кто? — спросила Настя.

— Ясно кто, — отозвался Гриша. — Лигроином несет за версту.

— Разрешите с вами посидеть? — сказал тракторист.

— Только не мешай. У нас тут не зубоскальство, — ответила Лена и продолжала: — После этакой работы вы хотите темпы сдать?

— Это кто выступает? Вы, Лена? Разрешите с вами рядышком…

— Садись, только двинься, двинься, замараешь. Так вот, ребята…

— Да что вы, товарищи, все серьезничаете, — сказал тракторист. — Довольно вам голову ломать. Давайте лучше споем.

— Ты бы шел, друг, — сказал Гриша.

— А чего ты меня гонишь?

— Гнать не гоню, а коли не замолчишь, так турну — прямо до вагончика полетишь.

— Смотри-ка какой. Кабы тебя не турнули.

— Не надо, не надо, Гриша, — видя, что надвигается драка, торопливо заговорила Лена. — И правда, давайте споем. Ты, танкист, садись под окошко, вон там, там есть скамеечка, да запевай.

— Нет, я уж с вами рядышком.

— Тогда не станем петь. Садись. Пойдем, сведу.

Тракторист сел под окном, и ребята стали сговариваться, что петь.

— Давайте «Рябину», — предложила Настя.

— Нет, «Рябина» тихая, — ухмыляясь во весь рот, сказал Гриша. — Давайте лучше про водовоза. Знаешь?

— Подумаешь! Из кинофильма «Волга-Волга». Я все-песни знаю, — ответил тракторист. — И даже арии.

— Только давай громче, — сказал Гриша и поперхнулся.

— Ты его не учи, — добавила Лена, — я слышала, как он поет. Его учить нечего.

Тракторист откашлялся, повозился на скамейке и предупредил:

— Слова буду петь я, вы молчите, а там, где надо тир-лир-лим, тир-лир-лим, — там все. Начали:

Удивительный вопрос: Почему я водовоз?

Окно с треском распахнулось, и вода, словно мокрая тряпка, плюхнулась на землю.

— Не туды и не сюды, — сказал Павел Кириллович, глядя в темноту и никого не видя. — А теперь подпевайте.

Громкий заливистый хохот несся по деревне. Где-то залаяла собака.

Ошалевший тракторист сперва испуганно озирался во все стороны, а потом, к великому удивлению Гриши, и сам засмеялся, каким-то робким и виноватым смешком.

— Как не стыдно! — кричала Лена. — Павел Кириллович, мы же дело обсуждаем.

— Хорошо дело — галдите на весь колхоз.

— Так это не мы, это с эмтеэс. А мы про свой участок договариваемся — сорняк на нем опять.

— Завтра договоритесь. А сейчас спать — шагом марш! Что там за сорняк?

— Овсюг, Павел Кириллович. Никак руками не выщипать.

— Я вам не выщиплю. Идите по домам, а завтра чтобы чисто было. Сам приду глядеть.

— Что ты, Кириллыч, спокою-то не даешь? — послышалось в избе. — Что там у тебя?..

— Да вот, Мария Тихоновна, с комсомолом воюю.

По полу мокро зашлепали босые ноги. В окно выглянула Мария Тихоновна.

— Да кто там? Никого нету. Уж не причудилось ли тебе, Кириллыч? Господь с тобой…

— Хорошо — нету. Их тут полный взвод. Эй, вы!

Никто не откликался. Марии Тихоновны ребята побаивались.

— Ясно дело, причудилось. Видишь, и нет никого. Ложись, милый, устал ты за день-то, набегался.

— Да нет. Здесь они. Замаскировались. Овсюг на участке у Дарьи.

— Так что же за беда! Пройтись машиной и все повыдергивать.

— Вон что! — сказала береза. — Вместе с овсюгом и зерно повыдергивать.

— У нас с ней соревнование, — сказала другая береза Гришиным голосом, — вот она и советует, чтобы похуже было.

— Ох, молоды еще вы, ребята, — вздохнула Мария Тихоновна. — Или это земля не наша с вами? Мне что мой участок, что ваш — одинаковы. И хлеб на ней вырастет не меченый…

— Так ты как это хочешь? — спросил Павел Кириллович. — Или культиватором?

— Я и не знаю, как у вас эта машина называется, у которой сзади зубья, вроде гребня. Этими зубьями землю прочесать. Зернушки-то заложены на два вершка, а у овсюга корни на три, а то на четыре. Вот и надо ухитриться подрезать корни овсюга, а пшеницу не тронуть.

— Рисково, — заметил Павел Кириллович.

— Конечно, рисково. А делать надо. Я вчерась у них была, глядела. Руками его нипочем не возьмешь.

— Я же им говорила, — раздался голос Лушки, — а они не верят.

— Эй вы, слушайте! — крикнул Павел Кириллович.

Ребята молчали.

— Да подойдите сюда. Не бойтесь. Давайте завтра попробуем. Коли что, я отвечать буду.

Поговорив немного, ребята разошлись спать, сомневаясь в этой затее.

Все расходились по избам. Пошел спать и Павел Кириллович. Мария Тихоновна посидела немного у окна, прислушиваясь. Ей показалось, что кто-то остался сидеть у бревна. Но кругом было тихо, за рекой по-птичьи кричали лягушки, украдкой шелестели молодые листья берез. Мария Тихоновна перекрестилась, осторожно — створку за створкой — затворила окно и пошла в хлев, поглядеть корову. Все равно, ночь разменяла — теперь не заснуть.

А на бревне сидела Лена.

«Надо бы поговорить с тетей Дашей, — думала она, — очень это ненадежная затея. А еще лучше было бы поговорить с Петром Михайловичем. Почему он не заедет хотя в воскресенье? У них, в городе, в воскресенье не работают. Почему он не пришлет хоть коротенькое письмо? Или забыл он о нас? Или неинтересно ему стало все, что мы тут делаем? Или, может, совестно ему за то, что его сняли? Где он сейчас? Спит ли? Работает? Или смотрит так же, как и я, на эту кривую, худенькую луну?..»

18

Двадцать четвертого мая пустили культиватор, а на следующий день овсюг ослаб, а еще через день увял и засох совсем. Пшеница почувствовала простор, дружно и быстро, как на дрожжах, пошла в рост.

Чем выше поднималась пшеница, тем чаще стали приходить колхозники из других бригад. Всем вдруг захотелось хоть что-нибудь сделать на этом участке, приложить и свои руки к этакой красоте.

Приходила и Мария Тихоновна, советовала дельное.

Но Лену вдруг обуяла ревность и недовольство — чувства, похожие на те, какие бывают у матери, когда посторонние люди пытаются воспитывать ее любимого ребенка, и она никому, кроме своих комсомольцев да еще разве председателя, не давала ничего делать, не давала пальцем дотронуться до своей земли и не любила, когда кто-нибудь напрашивался пособить.

В июне пшеница выколосилась и стала наливаться зерном.

Старший агроном МТС приезжал, считал зерна в колосе и ахал. Мария Тихоновна стала завидовать — это заметили все, даже дедушка Анисим.

Но Лена ни на что не обращала внимания. Часто после работы, когда все уходили в деревню, она оставалась в поле и стояла неподвижно до самых сумерек, не в силах оторвать глаз от золотистого моря колосьев.

О чем она думала в эти часы? Она думала о том, что на будущий год колхоз засеет все свои поля по-новому, она думала о том, что надо придумать еще что-нибудь, чтобы еще больше родилось хлеба; она думала о том, как будет рад Петр Михайлович, когда узнает, как он подойдет к ней, как поблагодарит ее, как его назначат самым что ни на есть главным агрономом во всем районе…

Она думала обо всем этом и не знала, что на нежные, неокрепшие еще стебли скоро обрушится страшная беда.

19

Лена проснулась ночью. Было душно. Она открыла окно. Занавеска, сбив с подоконника жестяную банку, взлетела вверх и захлопала.

Куда-то в поля, за сараи, как груженые баржи, плыли низкие угрюмые тучи. Соседняя изба, плетень, одинокая осина смутно чернели в темноте. По двору дул порывистый ветер, и осина шумела так, словно листва ее кипела.

Надвигалась гроза.

Через несколько минут ветер утих, и Лена услышала, как в сенях сонно и робко по очереди квохчут проснувшиеся куры. Потом стало слышно, как к избе подкрадывается дождь. Вот он зашуршал по соломенной крыше дальнего сарая, вот перешел через дорогу, вот ударил по ступеням и наконец, захватив весь двор, стал набирать силу. Возле крыльца забулькало, зажурчало, застучало, с улицы пахнуло сырой землей, и сразу стало прохладно.

Вдруг воздух на дворе судорожно вспыхнул, осветилась осина с белыми, как мел, листьями и трава возле осины, тоже белая, как мел, и сверкнули косые и упругие прутья ливня. Потом снова наступила мутная темень, и где-то за сараями, по земле, неохотно прогрохотал гром.

Ливень свистел. Среди шума и хлопанья воды Лена стала различать стук, не похожий на туканье капель. Стук был сухой и мертвый, словно кто-то ударял по ступенькам костяшкой пальца. Лена выглянула в окно. Шел град. Белые градины падали на крыльцо, подскакивали, как мячики, и, словно живые, сбегались в кучки.

— Мама! — закричала Лена.

— Ты все не спишь? — поднимая голову, отвечала Пелагея Марковна. — Что еще?

— Мама! Вставай! Град!

Пелагея Марковна вскочила с постели, подбежала к окну, кое-как поймала занавеску и стала молча глядеть на небо.

— Что теперь делать, мама?

— А ты не убивайся прежде времени. Это разве град — меньше горошины! Гляди, на небе светлая лужайка, скоро развидняется… Мимо идет градобойница, не тронет хлебушка…

Пелагея Марковна долго и неподвижно стояла у окна и смотрела на небо, и чем дольше она стояла и чем дольше молчала, тем страшнее делалось Лене.

— Мама, я схожу, — наконец сказала она.

— Да куда ты пойдешь в этакую ночь?..

— Нет, не могу я так. Пойду погляжу, хоть знать буду. — И Лена стала торопливо одеваться.

Между тем градины становились все больше и больше, и некоторые из них были с голубиное яйцо.

Когда Лена повязывалась платком, в сенях послышались шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошел Анисим и тулупе, накинутом на голову.

— Лена тут? — сказал он, бросая тулуп в угол. — Лена, как же это… Это как же допустить этакое… Ты на поле не была?

— Иду сейчас.

— Так и меня возьми. Гришка побег, да где мне за ним угнаться. А одному боязно. Робею я грозы-то…

— Сидел бы ты, дед, — сказала Пелагея Марковна, — обожди, поутихнет.

— Как же усидеть! А может, мы там что и сделаем. — Анисим беспомощно развел руками. — Вот раньше помело за окно кидали, чтобы град кончился. — И он как-то невесело, деревянно рассмеялся. — Несознательный был народ…

За окном послышался стук копыт. Кто-то спрыгнул возле избы и быстро вошел в сени.

— Председатель, — сказал Анисим, прислушиваясь к шагам.

И правда, Павел Кириллович вошел в комнату. Был он весь мокрый, и штанины его, когда он шагал, чиркали одна о другую, как брезентовые.

— Чего не спите? — спросил он сердито. — Чего не спишь, Ленка?

— Я на участок пойду.

— Запрещаю тебе ходить, — сказал Павел Кириллович, глядя в ноги. — Ты ее не пускай, Марковна.

— А разве ее удержишь?

— А я говорю, не пускай!

— А что там, — закричала Лена, — побило, Павел Кириллович?

Председатель поднял на нее глаза.

— Ложись-ка ты, Ленка, — сказал он наконец, — ложись, дочка. Я еще там не был. Съезжу сейчас и расскажу. Может, и мимо пронесло. А ты ложись, чего тебе мокнуть. И ты бы спал, старый. Что вы все ровно с ума посходили?

Павел Кириллович круто повернулся и вышел. Лена побежала за ним. Пелагея Марковна бросилась за дочерью.

У крыльца стоял Валет и вздрагивал от падавших на него градин. Вдруг он метнулся вбок. Из окна высунулось помело и шлепнулось в лужу.

Снова поднялся ветер, и водяные прутья косо хлестали по стене избы.

— Куда выбегла? — сказал Павел Кириллович, схватил Валета за гриву и, подтянувшись, сел верхом. — Иди домой…

— А вы скоро? — отступая в сени, крикнула Лена.

— Через десять минут. — И председатель, шлепнув ладонью по мокрому крупу лошади, поскакал.

Лена и Пелагея Марковна вернулись в избу, Анисим с виноватым видом сидел у печи.

— Не взял? — спросил он Лену.

— Сейчас воротится — все узнаем.

Так они сидели молча, как сидят перед отъездом, сидели пять минут, десять, пятнадцать, прислушиваясь к шуму дождя, и бледные молнии освещали их.

Павел Кириллович не возвращался.

Через полчаса Лена, потеряв терпение, стала снова одеваться и повязывать платок.

— Никак едет? — сказала Пелагея Марковна.

Лена бросилась к окну. Дождь все еще шел, мелкий, противный.

Посреди дороги шагом ехал Павел Кириллович на своем Валете. Он проехал мимо избы Лены, даже не взглянув на окна, и скоро расплылся вместе с лошадью в хмуром дождевом тумане.

— Мама, все побило, все побило! — крикнула Лена и упала лицом в подушку.

20

В один из ярких летних дней Анисим вышел из своей избы и, прищурившись, поглядел на Медведицу.

Река искрилась.

На скамье сидел Огарушек и ел землянику, выбирая ее из берестяного лукошка. Пальцы его были розовые, и на них налипли маленькие, похожие на звездочки, земляничные листочки.

— Вкусно? — спросил Анисим.

— У нас в Великих Луках ягоды лучше, — ответил Огарушек.

— Знаю я, какая у вас ягода. Ты бы вот здешней малины отведал. Нет нигде такой малины, как у нас на свежих вырубках. Жирная растет ягода. Ее и медведи страсть любят.

— Кто-то паром кличет, дедушка, — сказал Огарушек.

— Садится медведь возле малинника на задние лапы, ровно человек, и обсасывает ягоду, а листья выплевывает… Верно, кто-то приехал.

Анисим затрусил к парому, переехал на другую сторону и вскоре вернулся с Дементьевым, его двуколкой и жеребцом.

— Чего же вы позабыли нас, товарищ начальник? — говорил Анисим, подвязывая паром. — У нас на прошлой неделе беда стряслась.

— Знаю. Слышал. Никак не мог приехать. Я в другом районе был. Обком послал в отстающие колхозы.

— Вон как! А у нас тут наговорили, будто вас… как бы это сказать…

— С работы поперли?

— Не поперли, а так, вроде того…

— Хотели. Поругался я там с одним типом из-за вашей Зориной. Да вышло-то так: его сняли, а меня оставили.

— И слава богу.

Петр Михайлович вывел жеребца по откосу наверх и остановился.

— Как живут у вас тут? Все попрежнему?

— Ленка-то? Попрежнему.

— Почему именно Лена, — смутился Петр Михайлович. — Я обо всех спрашиваю. Как председатель, Мария Тихоновна?

— Ни с кем не гуляет, — продолжал Анисим, — только тихая какая-то стала. Видно, еще что-то надумывает. Позвать вам ее?

— Зачем же!

— Парень, — обратился Анисим к Огарушку, — беги до Зориных да скажи, что Ленку начальство с района требует…

Огарушек побежал.

— Не придет она, — сказал Петр Михайлович.

— Придет. Никуда не денется. Дайте, я вашего коня привяжу. Чего вы его дергаете? Не надо его дергать без нужды.

Дементьев посмотрел вдаль. Как изменилась по сравнению с прошлым летом Шомушка! На месте голых пустырей стояли теперь новые избы, обнесенные палисадами и плетнями, возле заборов вместо лебеды и чертополоха белела ромашка, на шестах виднелись скворечни. Широкая улица сплошь заросла блестящей синеватой травкой.

Лена шла быстро — так быстро, что Огарушек не поспевал за ней. Но как только Дементьев стал смотреть на нее, она замедлила шаг.

— Какой вы черный, Петр Михайлович! — сказала она еще издали.

— Загорел, — ответил Дементьев, направляясь навстречу ей.

— А брови белые, — добавила она, подходя.

— Выгорели, — сказал Дементьев.

Они поздоровались. Огарушек стоял рядом и с любопытством смотрел на них: чего это они оба стали какие-то неловкие…

— Вы знаете, Петр Михайлович, вся наша затея пропала!

— Нет, не пропала. Вы в «Красном пахаре» не были?

— Не была.

— Они там по-вашему шестнадцать гектаров засеяли.

— Откуда они узнали?

— Вы не станете ругать меня, Лена?

— Не стану.

Огарушек все стоял и слушал.

— Я весной, когда ездил к ним, все это рассказал. Извините, что самовольничал с вашей идеей.

— Это не моя идея. Это и на Алтае делали…

— Да, но в наших условиях вы первая…

— А как у них вышло?

— Прекрасно вышло. Сказать по правде, даже лучше, чем я думал… И теперь там называют этот клин зоринским клином… И еще в трех колхозах я рассказал — и там есть зоринские участки. Осенью прочтете в газетах и о себе и обо всем… Ну, а как вы тут с председателем?

— Хорошо с председателем… Жалко только его. Такой хороший человек, а один. — И Лена виновато взглянула на Дементьева.

Огарушек все стоял и слушал.

Лена медленно, словно разыскивая что-то на тропке, пошла вдоль берега. Дементьев так же медленно пошел за ней. Они вышли на дорогу и, ничего не говоря друг другу, свернули на нее. До самого горизонта, один за другим, тянулись холмы. Дорога виляла среди этих холмов, забиралась на вершины, опускалась в низины и далеко, далеко, на самом дальнем лиловом холме, виднелась белой извилистой ниткой. Тянулась она за горизонт и дальше — за тридевять земель.

А Лена и Дементьев шли, изредка касаясь друг друга, шли, ничего не говоря, шли по этой бесконечной, ровной и чистой дороге.

1948.

ПОДДУБЕНСКИЕ ЧАСТУШКИ Из записок землеустроителя

1

Этим летом мне пришлось поехать в Д-ский район по землеустройству объединенного колхоза. Я добрался до деревни часов в одиннадцать вечера и отправился разыскивать председателя. В конторе правления никого, кроме румяного парня, не оказалось. Парень сидел за столом председателя, писал письмо и при этом сжимал карандаш так крепко, что пальцы его побелели.

— Вам кого? — спросил парень, подняв голову.

Видимо я ответил ему недостаточно уважительно, потому что он сдвинул вбок перекидной календарь и сказал строгим голосом:

— А ну, дайте документы.

Хмуро взглянув на меня, он небрежно отодвинул чернильницу, открыл первую попавшуюся папку с делами и даже попытался выдвинуть ящик письменного стола, но ящик оказался запертым. Я протянул ему командировочное предписание.

Он прочитал все сверху донизу, вплоть до названия типографии, и, когда читать стало совсем нечего, перевернул бумажку вверх ногами, чтобы удобнее было разобрать надпись на круглой печати. Потом подумал и спросил:

— Это что же, выходит, вы приехали наши поля с поддубенскими соединять?

Я ответил утвердительно.

— Выходит, севооборот наш нарушите?

Я ответил, что первые год-два на некоторых полях придется нарушить правильную ротацию.

— Это плохо. А кормовой севооборот выделять будете?

Я ответил, что кормовой севооборот придется выделять обязательно.

— Это хорошо. И водоемы запроектируете?

— Запроектирую и водоемы. Вы кто, член правления? — в свою очередь спросил я.

— Все мы тут хозяева, — уклончиво проговорил парень. — Вам, случайно, шорник наш, Иван Иванович, не родня?

Я сказал, что о шорнике Иване Ивановиче слышу в первый раз.

— А фамилия, между прочим, у вас такая же, — с некоторым изумлением произнес парень. — Ну, что же. Придется тогда вас поместить в комнате для приезжающих. Сейчас дела закруглю и сам проведу вас…

— Ты опять здесь сидишь? — раздался тихий, брюзжащий голос. Я обернулся. На пороге стояла старушка в керзовых сапогах.

— Сейчас вот, дела закруглю… — повторил парень, словно не замечая ее, и поспешно переставил чернильницу на прежнее место.

— Я тебе закруглю дела, — продолжала старушка. — Тебе сколько раз говорено: на столе ничего не трогать.

— Да ладно, тетя Даша. Я председателя жду. Надо, наконец, договориться, когда начнем уборку..

— Уборку, уборку… А чего тебе численник помешал. Снова весь порядок на столе нарушил. Вот обожди, скажу Василию Степановичу, он тебе…

— Да ладно, тетя Даша, — смущенно протянул парень. — Пойдемте, я вас проведу, — сказал он мне, сунул недописанное письмо в карман и поднялся из-за стола.

— Ладно да ладно, — не унималась старушка. — Вот скажу Василию-то Степановичу, он тебе покажет почем сотня гребешков. Гляди-ка. Снова бумагу брал…

Мы вышли на крыльцо.

— Прямо беда с ней, — вздохнул парень. — Это сторожиха. А вон видно избу. Это и есть наша гостиница.

Он указал на темнеющее поблизости строение и повел меня совсем в другую сторону. Мы вошли в какие-то ворота, миновали огород, вышли на тропинку и только после этого повернули к дому. Целый день шел дождь, и мой провожатый вел меня, выбирая места посуше. Дойдя до крыльца, он предупредил:

— Вытирайте ноги как следует. А то Любка задаст вам по первое число.

И по тому, как долго он топтался на соломенной подстилке, я понял, что и он сам побаивается строгой хозяйки.

Мы вошли в темные сени, затем в такую же темную комнату, и парень неуверенно спросил:

— Есть кто-нибудь?

В дальнем углу мяукнул котенок.

— Никого нет, — облегченно сказал парень, — опять Любка наверно в Поддубки пошла.

Он пошарил в темноте поднятыми руками и, нащупав лампочку, повернул ее в патроне. Загорелся свет. Горница отличалась тем подчеркнутым неуютным порядком, который свойственен комнатам для приезжающих. На стене висел большой плакат, объясняющий, как надо бороться с колорадским жуком. Посредине стола стояло блюдце для окурков, а у стен — две узкие кровати. Тюфяки, видимо, были недавно набиты, и от них пахло свежим сеном.

— Ну вот, располагайтесь тут, — сказал парень и добавил нерешительно, — только не ложитесь, пока Любка не придет. Она вам сама укажет койку.

Мой провожатый ушел, а я от нечего делать стал листать лежащую на тумбочке школьную тетрадку. Страницы ее были аккуратно разграфлены, и на первой написано следующее:

3 мая. Вторник. Пчеловод. Один день полного питания.

5 и 6 мая. Писатель из Москвы. Два дня по два литра молока.

10 и 11 мая. Данила Иванович. 10-го ужин, 11-го завтрак.

13 мая. Суббота. Киномеханик. Обед и ужин.

14 мая. Воскресенье. Баянист из города. Две порции обеда.

18, 19, 20 мая. Землемеры. Три дня полного питания. Бесплатно, по распоряжению председателя колхоза.

21 мая. Воскресенье. Баянист из города. Две порции обеда.

23 и 24 мая. Данила Иванович. 23-го ужин, 24-го завтрак.

26 мая. Ветеринарный профессор. Ничего не ел.

28 мая. Воскресенье. Футболисты. Семнадцать бесплатных обедов, по распоряжению председателя колхоза. Баянисту нехватило.

Дальше шли еще несколько лиц, потом снова неизвестный Данила Иванович съел один ужин, а на следующий день — один завтрак, и уехал.

Я с интересом перевернул страницу и в это время услышал голос:

— Вы что это у меня ревизию наводите?

На пороге стояла девушка в легоньком коверкотовом пальто с плечиками и в резиновых ботиках. У нее было широкое скуластое и открытое лицо с дубленой коричневой кожей, ее голова была повязана деревенским бабьим-цветастым платком.

Я извинился и положил тетрадь на место.

— Механик эмтеэсовский не приходил? — спросила Люба, указывая на левую кровать.

Я сказал, что никого еще не было.

— Значит, все еще в Поддубках, — усмехнулась она. — Понравилось ему, наверно, песни наши слушать.

— Какие песни?

— Частушки. Там, в Поддубках, каждый день новые. Туда со всех деревень за частушками ходят. Там и про колхозные дела, и про любовь, — про все складывают. Вот эмтеэсовский механик вчера только приехал трактор чинить, а про него уже частушка сложена. Больно тихо работает парень. Как это сложено, обождите: «Ваня Иванов из эмтеэс вчера под трактор полез, а починит его Ваня не раньше посевной кампании». Я эту частушку позабыла, она там складно сложена. Вам что сготовить: яишницу или, может, картошки поджарить?

Она пошла за перегородку, в свою половину, переоделась и вышла на кухню. Пока я умывался, печь была затоплена и на сковородке кипело масло.

— Вы, наверно, давно ждете? — говорила Люба. — Вот тоже была в Поддубках. Целый час цыганочку танцовала. Даже плечи заболели. А никак не уйти. Больно песни хорошие поют. Вот, глядите, поддубенская частушка.

И она, улыбаясь, запела, поводя в такт плечами:

Милый в армию ушел, Я сказала: — Точка! Я ни с кем гулять не стану Эти два годочка.

— И тут горло дерут, — недовольно проговорил, входя на кухню, высоченный парень с руками, вымазанными в автоле. На пуговице его синего мокрого комбинезона висел электрический фонарик.

Я понял, что это был Ваня Иванов.

— Так я же про любовь, — отвечала Люба. — Я про трактористов не пою.

Даже не посмотрев на нее, парень начал умываться, расплескивая воду и на пол и на стену. Умывался он долго и сердито. Утеревшись, он снова вышел на кухню и спросил:

— Кто у вас там всякие глупости сочиняет?

— Поддубенские ребята складывают, — ответила Люба. — Вам что: яишницу или, может, картошки поджарить?

— Не надо ничего. Завтра разбуди меня в пять часов.

Парень ушел, а мне вдруг самому захотелось сходить в Поддубки, послушать поддубенские частушки и обязательно разыскать человека, который их складывает.

2

Моя работа оказалась довольно сложной. И у Синегорья и у Поддубок до объединения было по девять полей, а теперь предстояло запланировать новый общий зерновой севооборот и заново организовать кормовую базу. Для повышения урожайности очень важно, чтобы последовательность культур на полях севооборота не нарушалась. Но при укрупнении полей в первые годы соблюсти это условие очень трудно, а иногда и совсем невозможно. Вот, например, в Синегорье на первом поле травы второго года пользования, а на соседнем, поддубенском, озимая рожь. Как эти поля соединить в одно? Что на нем сеять?

Вот и приходится с утра до ночи разговаривать с местными агрономами, с председателем колхоза и бригадирами, ходить по полям. Не удивительно, что я как-то совсем забыл про поддубенские частушки и про их сочинителя.

Долго пришлось ломать голову из-за поддубенской птицефермы. Птицеферма эта была гордостью колхоза. Прекрасное здание с шиферной крышей, с паровым отоплением и электрическим светом было построено только в прошлом году на границе поддубенских и синегорских земель, и по новому землеустройству оно оказывалось совсем не на месте, как раз посредине седьмого поля зернового севооборота. Как ни жаль было этого здания, но приходилось перенести его на другое место. Я показал Василию Степановичу Боровому, председателю объединенного колхоза, свои расчеты, и, скрепив сердце, он согласился.

И вот однажды, когда я был у Василия Степановича, он сказал, что ферму уже разбирают. Я удивился. Новый план землеустройства еще не был утвержден, и мне казалось, что председатель действует рискованно.

— Чего ждать, — сказал Василий Степанович, заметив мое удивление, — переиначивать, так переиначивать, чтобы раз-два, и готово. Пойдем поглядим. Ребята там горячие, наверно уже стропила снимают.

Мы вышли в поле. Василий Степанович, бритый и стриженый шестидесятилетний старик, на цыпочках, словно молодой, забирался вверх по крутому размякшему откосу. Я следовал по вмятинам его следов, как по ступенькам. Наконец показалось здание фермы. Оно стояло целехонькое. На бревнах сидел крутоплечий парень в красной ковровой тюбетейке и человек десять девчат. Среди них была и моя хозяйка — Люба. А рядом с Любой сидела девушка с коротким вздернутым носом, видимо самая младшая из всех. Колечки белокурых волос торчали из-под ее платка. Эта девушка чем-то выделялась среди своих подруг, и сначала я не мог понять — чем. Но, приглядевшись, я догадался: у нее были удивительно выразительные глаза — голубые глаза, смотревшие на все вокруг с каким-то наивным удивлением и радостью.

Никто не работал. Василий Степанович сдвинул брови.

— Чего это вы, уже утомились? — обратился он к парню. — Устали ночью головами подушки подпирать?

Голубоглазая девушка взглянула на Семена, словно говоря ему: «Ну, Сеня, скажи скорей что-нибудь, а то, ох тебе и будет!»

— Ни одна не хочет на крышу лезть, — неторопливо ответил Семен. — Жалко им рушить.

— Что же это вы? — спросил председатель, заложив руки в карманы брюк и медленно переводя взгляд с одной девушки на другую.

— Пошли, девчата, полезем, — сказала Люба.

— Зачем мы станем такую красоту рушить, Василий Степанович! — пронзительно заговорила строгая Феня, заведующая птицефермой. — А курей куда будем девать?

— Пока на новом месте ферму соберем — кур в сарай переведем.

— Неладно придумано, — заметил Семен. — Там низина, Василий Степанович, сырость. Захворают куры туберкулезом.

Голубоглазая девушка вопросительно взглянула на председателя, и во взгляде ее можно было прочесть: «Ведь и правда, захворают куры туберкулезом. Как же это вы так, Василий Степанович?»

— Не захворают, — сказал председатель, — не на век переводим. От силы на неделю.

— И хорек повадится, — продолжал Семен. — Место там угрюмое, на отлете. Хорек повадится, не уследишь.

Девушка обернулась к председателю, словно говоря: «Вот видите, какой у нас умный Семен. Хорек кур передушит, что будем делать?»

— Не бойся, собаку на цепь посадим, — сказал председатель. — Отпугнет.

— Где вы такую собаку возьмете? — спросил Семен.

«Да, да, где вы возьмете собаку?» — сияли большие глаза девушки.

— А хоть у Бирюковых. Я гляжу, и тебе не больна охота задание выполнять. А ну, дай ломик.

И, забравшись на крышу, Василий Степанович стал отрывать плитки шифера.

— Ладно сидеть. Полезли работать, — сказала Люба, и стала подниматься по приставной лестнице.

— Рушить-то она мастерица, — сказала Феня.

— И строить стану не хуже! — крикнула сверху Люба.

— Дожили, — продолжала Феня, — поддубенские строили, а синегорские рушить станут.

— Теперь что синегорские, что поддубенские, — один колхоз «Победа», — отвечала Люба. — Наташка, а ты что стоишь? Лезь ко мне!

Голубоглазая девушка колебалась. Люба неловко подковырнула плитку шифера, выворачиваемый гвоздь вскрикнул, словно от боли, и плитка треснула пополам.

— Слезай! — закричала Феня. — Что хотите делайте, Василий Степанович, а не могу я глядеть, как наше добро портят. Знает она, как мне плитки достались? Это в ихнем колхозе ничего не строили… Слезай оттуда!

— Ты все делишь! — воскликнула Люба. — Колхозы слились, а ты все: «наше» да «ваше». Ну и дели. Думаешь, если наш колхоз послабей был, так и попрекать можно…

— Я тебя не попрекаю. А ты спроси, как я в прошлом году стекла из своей избы вынимала, да сюда вставляла. Слезай, тебе говорят!

— Мне что, я и слезу. Работай сама. Что мы тебе, приживалки?

Люба сошла вниз, сделала несколько решительных шагов, словно направлялась домой, но вдруг села прямо на грязную землю и заплакала.

— Да что вы сегодня все с ума посходили? — растерянно проговорил Василий Степанович.

Все молча смотрели на Любу. Наташа подошла к ней, неуверенно тронула ее за плечо и проговорила:

— Гляди, юбку замараешь…

— Ну и шут с ней.

— Ладно тебе. Утрись, и пойдем плитки складывать…

— К нам, небось, приходили в прошлом году тес выпрашивать…

— Ладно. Она заведующая птицефермой. Ей это все равно, Любушка, что свою избу ломать…

— Сама же Фенька приходила за тесом да за лампочками, а теперь…

— А ты не гляди на нее, — уговаривала Наташа подругу, словно маленькую. — Пойдем, Любушка, пойдем…

— Долго вы будете постановку разыгрывать? — сказал Василий Степанович, посмотрев на часы. — Семен, начинай.

— Как же я начну? Что мне их на руках что ли носить на крышу?

— Как хочешь. Хоть на руках. Начинай.

— Ну, ладно!

По-медвежьи растопырив руки, Семен пошел на девчат, и все они с визгом бросились в разные стороны. Только Люба сидела попрежнему на земле, закрывая лицо рукой, плакала и казалась худенькой, остроплечей.

Семен легко поднял ее на руки. Сначала она старалась вырваться, отбивалась, болтала ногами, но, увидев, что Семен несет ее уже по зыбкой скрипучей лестнице, испуганно обхватила его за шею и притихла.

Лестница была высокая, метров пять высотой, и стояла довольно круто. Семен осторожно поднимался вверх, опираясь о перекладины ступнями и коленями. На спине его, возле плеч, под майкой вздулись мускулы, а шея все больше и больше краснела.

— Довольно тебе, — вскричал встревоженный Василий Степанович. — Прекрати сейчас же!

— Бросить? — спросил, остановившись на середине лестницы, Семен.

— Да неси ты быстрее, черт! — воскликнул председатель, испугавшийся, что его распоряжения стали исполняться чересчур точно.

Семен добрался до крыши, тяжело дыша, опустил смущенную Любу и пригладил волосы своей красной тюбетейкой. Вслед за ним одна за другой полезли наверх девчата.

— Василий Степанович, — не унималась Феня, — давайте хоть с неделю погодим ломать. Чехословацкие делегаты приедут, что же мы станем показывать? Электростанцию перестраиваем, к коровнику пристройку делаем и еще птицеферму вовсе сломаем. Что мы им станем показывать?

— Труд свой станем показывать, — сказал Василий Степанович. — Они к нам не в музей приедут. Поймут. У них у самих там все заново переделывается.

И снова начал отдирать ломиком плитки.

Работа стала разгораться, как костер, когда от маленького язычка огня постепенно занимаются веточки, обвиваются летучим пламенем, разгораются все сильней и сильней, словно соревнуясь, чей огонь жарче и веселее.

Я не утерпел и тоже забрался наверх и стал работать, хотя Феня, считавшая меня виновником всех бед, свалившихся на колхоз, пробормотала: «Пришел грехи замаливать».

Стояло погожее июньское утро. Было видно далеко вокруг, и слышно все издалека. До самого горизонта, до самых утренних зорь, тянулись невысокие холмы, разделенные лощинами и оврагами. На вершинах каждого холма виднелись деревни, окруженные садами и пашнями. Над избами поднимался тонкий дымок: молодухи уже затопили печи. В прозрачной дали было хорошо видно розовую ровную ленту канала и вертикальные грани шлюзовых башен. Во все стороны расстилались поля пшеницы, ячменя, проса.

Быстро обнажались стропила здания.

— Давайте веселее, девки, — сказал Семен, выколачивая стропильный брус. — Мне сегодня вечером еще в Игнатовку топать надо.

— Зачем, Сеня? — спросила Наташа.

— В сельсовет. Кое-какие данные о колхозах взять. Чтобы объяснить чехословацким гостям, если поинтересуются… — он сунул лом под брус стропила. — Любка, вывешивай комель. Вывешивай больше. Пойдем со мной в сельсовет? — неожиданно добавил он тем же тоном.

— Я уже и так вся повисла, — словно не слыша вопроса, отвечала Люба. — Больше во мне веса нет.

— Обожди. Лом подложу. Наташа, а ты что застыла? Ну, теперь опускайте… Опускай, Любка. Пойдем со мной. Поможешь выписывать данные.

— А тюбетейку подаришь?

— Подарю.

— Да что ты. Я ведь в шутку. Не пойду. У меня простыни три дня не глажены.

— Теперь подавай на себя… Пойдем. И речь приветственную поможешь мне составить. Еще на себя. А ну, бросили! Наташа, да что ты вовсе руки опустила?

Сухой брус со звоном упал на землю.

Наташа наклонилась к Любе и спросила, пытливо глядя в ее лицо:

— Сегодня вечером придешь за гармошкой ходить?

— Не знаю, Натка, — отводя глаза, отвечала Люба. — Гладить надо.

— Много ли тебе гладить?

— Много. Одних простыней больше десятка.

— Может, прийти пособить?

— Не знаю. Ничего я не знаю, Натка.

И, словно больную, обняла и поцеловала подругу в лоб.

3

Вечером в городе Д. состоялось совещание районного отдела сельского хозяйства по поводу утверждения новых планов объединенных колхозов. Оно окончилось поздно, и мы с Василием Степановичем Боровым возвращались домой в кромешной темноте. Как я и предполагал, Василию Степановичу на совещании досталось за то, что он начал действовать, не дожидаясь утверждения плана. Хотя замечания были добродушны и делались скорее не для него, а в назидание другим председателям колхозов, и хотя наш план был признан образцовым — Василий Степанович сильно расстроился, два раза просил слова и во-всю спорил с секретарем райкома, Данилой Ивановичем. Теперь, шагая домой, он молчал и на все сердился. Ему не нравилось, что деревня далеко от города, что левый ботинок у него скрипит, что дорога идет в гору и что у меня нет детей.

Наконец показались огни Поддубок. Василий Степанович посмотрел на меня, довольно долго подумал и сказал:

— А ты, смотри, не говори моей старухе, как меня крыли.

Я обещал молчать. Мы спустились в овраг, медленно поднялись на горушку. На самом верху Василий Степанович вздохнул и сказал снова:

— Она, смотри-ка, тоже не велела птицеферму рушить. Ты молчи. И так она слишком много об себе понимает.

Я снова обещал помалкивать. Мы шли длинной улицей деревни, и, хотя было совсем темно, Василий Степанович шагал уверенно и быстро, как по своей горнице. Справа от нас, на задах, словно заведенная, басом лаяла собака. В отдалении показались три освещенных окна его избы.

— Если она узнает, как меня честили, — сказал Василий Степанович, — так и вовсе подумает, что у нее министерская голова. Про ветвистую пшеницу или про агронома эмтеэсовского скажи, а про планы молчи.

У ворот председателя окликнули, и я отправился в избу один. В просторной горнице вместо фотографий и картин на стенах висели пучки ржи, пшеницы, овса. С каждого пучка свисала фанерная бирка с указанием года сева, номера поля, урожая и нормы высева. На подоконнике, среди резеды и столетника, стояли консервные банки, наполненные семенами клевера, тимофеевки, кок-сагыза и лежали огромные желтые огурцы. И на комоде, где хозяйки обыкновенно помещают две высокие, зеленого стекла вазочки с бумажными цветами, блестели под стеклянным футляром аналитические весы. Другие, большие весы, сделанные Василием Степановичем из жести и гуперовских проводов, висели в красном углу, а возле них, на подоконнике, покоилась грудка бронзовых монет, которые употреблялись вместо гирек. Василий Степанович был опытником. Катерина Петровна, жена его, сначала ворчала, пыталась наладить в комнате жилой порядок, но потом смирилась и даже полюбила все эти пучки и зернышки и хвасталась гостям желтыми огурцами, которые были величиной с доброго поросенка. Она ежедневно смахивала пыль с колосьев, собирала в бумажку опавшие зерна и аккуратно сообщала мужу, откуда они упали. Впрочем, если она ошибалась, Василий Степанович без особого труда разбирался в этом сам.

Единственным предметом, к которому так и не смогла привыкнуть Катерина Петровна, был большой круглый барометр, укрепленный на доске мореного дуба, с блестящими, как золото, стрелками. Через несколько дней после того как он появился на стене, Катерина Петровна заметила, что показания его сильно влияют на настроение мужа. Как только стрелка двинется налево — Василий Степанович сердится и не разговаривает. Однажды Катерина Петровна заметила, что прибор с изъяном: если постучать по стеклу, то стрелка на некоторое время отходит направо, на хорошее настроение. И Катерина Петровна, более всего на свете не терпевшая, когда муж не в духе, тайком постукивала пальцем по стеклу.

Вот и теперь, когда я вошел, старушка стояла возле барометра с видом провинившейся первоклассницы, а стрелка показывала «ясно», хотя духота обещала ночную грозу.

— А мой где? — спросила Катерина Петровна, отойдя от злополучного прибора.

— Сейчас придет. Его по пути, кажется, секретарь правления остановил.

Через несколько минут вошел Василий Степанович, и вскоре мы сидели за столом и пили чай.

Толстый самовар, «царь Берендей», как называл его Василий Степанович, стоял на подносе в короне и при медалях. Хотя у Катерины Петровны были и плитка и электрический чайник, — чай она пила из самовара, потому что в самоваре и кипяток слаще, и горница с ним становится уютней.

И действительно, когда Катерина Петровна открыла окно и белая занавеска стала заигрывать с огурцом, как с котенком, и самовар запел свою песенку, и внутри него изредка с легким звоном стали проваливаться вниз угольки, когда вдали, на улице, кто-то начал перебирать лады гармоники, разминая пальцы, и вместе с теплым ветром в комнату залетели обрывки вкрадчивых, тихих, девичьих голосов, — мне стало так хорошо и покойно, что я даже немного поежился, как, бывало, в детстве, под одеялом.

— Куда же ты столько сахару навалила, — сказал Василий Степанович жене. — Ложкой не провернуть.

Катерина Петровна покосилась на барометр. Стрелка все еще показывала «ясно», но Василий Степанович был не в духе.

— Всегда столько кладу, Вася. Или сахар стал слаще? Что на собрании-то говорили?

Василий Степанович строго взглянул на меня и ответил:

— Ничего особенного. Наш план утвердили. Потом эмтеэсовского агронома песочили. Покрывает своих механизаторов.

— Так ему и надо, — Катерина Петровна недоверчиво посмотрела на мужа. — И план, говоришь, утвердили?

— Утвердили. Ты-то вот ворчала, выказывала себя умней всех, а райзо утвердило.

— А про ферму так никто и не поминал?

— Налей-ка еще. На будущий год нам ветвистой пшеницы придется пять гектаров осваивать. Надо бы уж теперь место подбирать. Где-нибудь на южном склоне, подальше от дороги.

— Данила Иванович был?

— Был.

— Он тоже про ферму ничего худого не говорил?

Василий Степанович отхлебнул чай и поморщился.

— Теперь и вовсе не сладко. Дай-ка сахарницу, сам положу. Надо вот место подобрать для ветвистой пшеницы… Чего ты все заладила: ферма да ферма. Я тебе говорю — все утвердили, сам заведующий райзо и гербовую печать поставил и красным карандашом расписался… И Данила Иванович… Похвалил, в общем.

— Ну, тогда что же, тогда хорошо, — примирительно заговорила Катерина Петровна, — конечно, на новом месте несушкам лучше будет. Сухое место, высокое.

Внезапно в темноте ночи уверенно и громко заиграла гармошка. Радостная, широкая мелодия разлилась по деревне, и все звуки вечерней улицы, и чирканье шагов, и торопливый говор девчат, и сердитый шепот засыпающей листвы, и равномерный шум далекого товарного поезда, — все потонуло в этой певучей струе музыки. И только иногда, когда гармонист рассыпал заливистую затихающую трель, становилось слышно, что возле него смеются девчата и на задах басом лает собака. Гармонист шел серединой улицы и играл, повторяя мелодию и украшая ее все новыми и новыми узорами. И вдруг, как будто не в лад, как будто немного опаздывая, смелый, пронзительный девичий голос начал частушку, и тут уже не стало слышно ни смеха, ни собачьего лая. Я прислушался, но не смог разобрать слов: только сильный переливчатый голос, то кокетливо отставая, то нагоняя мотив, разливался по улице, повторяя все затейливые колена гармошки. Частушка оборвалась так же внезапно, как и возникла, но гармонист все играл и играл, ни на что не обращая внимания, терпеливо дожидаясь, когда к нему подстанет следующая певица.

Молодежь приближалась. И по очереди запевали девчата: одна тонким, почти визгливым, счастливым голосом, другая — грубоватым, низким, немного задумчивым. И колхозники навстречу песням отворяли окна.

— Опять Маруська игнатовская пришла, — сказала Катерина Петровна, прислушавшись. — Каждый день к нам повадилась. Вон как, вон как выводит… И откуда у них охота? Целый день на поле, а потом всю ночь напролет ходят…

— Ты вспомни, какая сама была, — заметил Василий Степанович.

— И правда. Только тогда мы не так певали. Все больше печальное.

Гармонь приблизилась настолько, что я смог уже разобрать слова. Девушка пела:

Милый любит, не целует, Только обещается. А любовь без поцелуя Строго воспрещается.

— Это Клавка из Хвалова, — сказала Катерина Петровна. — Вон откуда приходят, господи боже ты мой!

И не успела она закончить своих слов, не успел гармонист сыграть отыгрыш, раздался другой голос:

Ты, серебряная звездочка, Фасонить погоди. Погляди, у Лены нашей Золотая на груди.

Василий Степанович заслушался, положив на стол руки, и с него слетело все его недовольство, хотя стрелка барометра снова упрямо стала показывать бурю.

— Хорошо поют, — сказал он, оборачиваясь ко мне с таким видом, будто и на это он положил немало труда, — нет другой такой деревни, где бы так пели. Налей-ка еще, Катя.

Вдруг под самыми нашими окнами голос низкого грудного тембра, голос такой красоты, что к нему нельзя было не прислушаться, на всю деревню запел:

Птицеферму разобрали, Загордился Боровой, А в районе услыхали, Покачали головой.

Василий Степанович глотнул чай и поперхнулся. Катерина Петровна взглянула на него, поджав губы.

— А это наша Фенька поет, — сказала она.

Василий Степанович сосредоточенно пил чай.

— Так я и знала, — продолжала Катерина Петровна. — Еще чего надумали, ферму рушить. А и вы тоже, — обратилась она ко мне, — надоумили его на такое дело.

Я внимательно посмотрел на барометр и, незаметно для Василия Степановича, подмигнул Катерине Петровне. Старушка поняла меня, смешалась и замолчала. Я закусил губу, с трудом сдерживая улыбку. Василий Степанович недоуменно посмотрел на меня, на жену и, ничего не поняв, проговорил:

— Сочиняют тоже, сочинители…

— Я бы ее немного приструнила, — сказала Катерина Петровна.

— Кого? — спросили мы в один голос.

— Да Наташку, кого же еще. Она частушки складывает.

— Наташа? — протянул Василий Степанович. — Да ты что? Она еще дите совсем. Выдумала тоже.

— Как там хочешь, дите или не дите, а она складывает, — уверенно проговорила Катерина Петровна и пошла на кухню.

4

От Катерины Петровны я узнал, что Наташа в эти дни работает подсобницей на постройке новой птицефермы, и утром, торопливо позавтракав, пошел разыскивать девушку. Яркое солнце стояло уже высоко. Чистое небо светилось, и казалось, что это даже не небо, а сплошное голубое сияние. Молодые, умытые ночной грозой липы стояли, облокотившись о заборы палисадников, как скучающие красавицы. Птицеферма строилась за рощицей, на высоком месте. Бревенчатые стены длинного здания были уже собраны, и четыре плотника занимались установкой стропил. Возле груды досок сидел Семен и, зажав между коленями топор, точил его оселком. Семен был в широких брезентовых штанах, заляпанных дегтем, в добела выгоревшей гимнастерке, не имеющей ни одной пуговицы, и в резиновых сапогах, на голенища которых были напущены штанины. Он был распоясан. Широкий солдатский ремень висел у него наискосок через плечо. В общем его спецодежда выглядела довольно потрепанной и даже красивой тюбетейки не было на этот раз на его голове.

Возле него стояла Наташа.

— Я думала, что тебе далеко ходить за досками, Сеня, — услышал я ее голос, — вот и перетаскала доски поближе…

— Думала, — строго перебил ее Семен. — Я вчера почти целый день доски для филенок отбирал, а ты снова все перепутала.

— Так я ведь не знала, я хотела, чтобы тебе лучше. Теперь мне чего делать?

— Сиди, пока не скажу. Сама ничего не трогай.

Семен цепко обхватил обеими руками топорище и принялся отесывать бревно.

— Что же теперь, Сеня, делать? — нерешительно спросила Наташа. — Может, их обратно сносить?

— Зачем обратно носить. Ладно уж.

Склонив голову набок, Наташа со страхом следила за его работой, видимо, опасаясь, как бы он не тяпнул себе по ноге. Я видел, что она хочет ему сказать что-то, но не решается. Чем больше я смотрел на нее, тем больше она мне казалась похожей на молодое деревцо, спокойно принимающее счастье расти под этим чистым, бесконечно синим небом. Заметив меня, Наташа вздохнула и, совсем отчаявшись поговорить с Семеном, куда-то ушла.

Семен упруго выпрямился и небрежно отбросил топор. Топор, как кошка, перевернулся в воздухе, тюкнулся носом в бревно и застыл, задрав топорище.

Вскоре Наташа вернулась, держа в руке долото. Глаза ее блестели.

— Сеня, вот я тебе ручку на долото насадила. Сама насадила. Хорошо?

— Где же ты такую ручку нашла? — спросил Семен, снисходительно осматривая долото.

— Сама настругала. Там возле точила валялась палка…

— Осиновая? — насторожился Семен.

— Осиновая.

— С зарубками?

Наташа испуганно смотрела на него потухшими глазами.

— С зарубками? — снова спросил Семен.

— Так ты же сам вчера велел долото насадить.

— Это у меня мерка была, — с досадой проговорил Семен. — Я же сказал, сиди и не трогай ничего… Сказал или нет?

Наташа стояла, опустив голову, и шевелила камушек носком туфли. Губы ее дрожали.

— Ну, ладно, — махнув рукой, сказал Семен. — Сходи-ка на скотный двор, там двухдюймовые рейки лежат. Отбери шестнадцать штук, которые без сучков, и принеси сюда.

— Там, Сеня, конец той палки остался…

— Ладно, испортила мерку… Иди, неси рейки.

Наташа пошла, не поднимая головы.

Семен долго смотрел ей вслед, потом перевел взгляд на меня и, прочтя на моем лице осуждение, отвернулся.

— Смотри-ка, теплынь какая, — сказал он, чтобы прекратить неловкое молчание. — Видишь, березка греется. Весь свет обойдешь, не найдешь такой березки.

Одинокая кривая береза росла на откосе, и ничего особенного в этой березе не было.

— А ограда-то! Погляди, какая ограда под солнцем. Серебряная.

Ограда тоже была обыкновенная, сделанная из еловых кольев, похожая на сотни других оград.

«Видно, не бывал ты нигде, не видал настоящей красоты, просидел всю жизнь в своих Поддубках, — подумал я с сожалением и грустью, — вот зубы-то и заговариваешь», — и, не удержавшись, спросил напрямик:

— Зачем ты так строг с Наташей? Разве ты не видишь, что она тебя любит?

Семен как-то странно посмотрел на меня и, ничего не ответив, снова принялся отесывать бревно. Я подумал было, что он хочет показать, чтобы я не ввязывался не в свое дело, но он вдруг сказал:

— А ты думаешь, я не вижу? Думаешь, мне легко с ней так говорить? Я уж знаю — только стань с ней поласковей, только приласкай, — прилипнет, и все. А какая между нами может быть любовь? Ей еще восемнадцати нет, а мне тридцатый. У меня, брат, жену на войне убили… Конечно, Наташа заманчивая девка, она хоть кого заманит, если полюбит. В глаза погляди — душу видно до самого дна. Сердечная. Сперва и я думал вот так, из жалости, с ней погулять, да решил это дело отставить. С этим играть, все равно что с огнем играть. И ей голову закрутишь, и себя обманываешь. Какая между нами может быть любовь?

Семен повернул топором бревно, срезал узкую полоску коры, отбил шнуром черту и принялся тесать снова.

— Она еще молодая, нигде не была, ничего не видала, — продолжал он. — Года три назад прислал ей академик Лысенко десять зернышек ветвистой пшеницы, так она, правда, вырастила, Феня ей помогла. А сама ничего еще не понимает. Тут один семеновод из Хвалова к ней подбирался, — я его так шугнул, что он сюда и дорогу позабыл. Больно это у него просто, как по-писаному пошло, видно большую практику имел. Неправильный человек. А она не понимает. Где ей понять. Она, было, с этим, с семеноводом, в Хвалово стала ходить. А вот есть паренек, рядом тут, в Синегорье живет. Почти каждый день письма ей пишет и кидает в почтовый ящик. Правильный такой паренек. Культурный. Радиолюбитель. Уже в эмтеэс помощником комбайнера работает. И летами, и ростом как раз ей под пару. Так вот он ей не очень, видишь ли, нравится. «Это не он, говорит, письма пишет, это ему кто-нибудь надиктовывает. А сам он, говорит, и разговаривать не может. Как рядом встанет, так и начинает свистеть, ровно на телку». Подумаешь, какая привередливая. И не свисти ей. Он нигде и не свистит вовсе, он только при ней начинает посвистывать, да и то редко, так, немного посвистит и бросит. Ей-то что, жалко? Ясно, молодой еще, растеряется, как ее увидит, вот и свистит, чтобы показать свою самостоятельность. Вполне понятно. Я уж их пробовал сдружить, — улыбнулся Семен, — я ему говорил, чтобы не свистел при ней. Так тут другая беда: свистеть перестал — говорить начал. Совсем девчонку заговорил. Говорит и говорит без остановки. Она притормаживает, а он говорит. И все больше про приемники, про радио да про конденсаторы. А ей, сам понимаешь, не больно интересно слушать про конденсаторы. Ей восемнадцатый год идет — ей другие разговоры слушать охота.

— Это правда, что она частушки сочиняет? — спросил я.

— Кто, Наташка? — Семен отложил топор и недоуменно посмотрел на меня. — Кто это тебе говорил?

— И Катерина Петровна, и другие…

— Ну, да! Знает Катерина Петровна! Разве Наташка запевку сложит? Петь-то она, конечно, поет, у нее голос такой, что в Синегорье слыхать. А запевки складывать — куда ей. Я думаю, у нас новые запевки Фенька складывает, ты ее видал, заведующая птицефермой… Так вот, стал он ей про конденсаторы рассказывать, еще хуже у них дело пошло. Опять ей не нравится. Я тогда рукой махнул и отступился. Любовь такая вещь, она советчиков не терпит. Вот я тешу и тешу бревно, как умею, а станешь меня переучивать — сразу ничего не получится. Так и любовь, — у всех она разная, кому какая с руки, и третьему лезть в это дело — все равно без пользы. А насчет Наташи ты меня не суди — я нарочно ее на дистанции держу… Я тебя каких просил принести? — внезапно переменив тон, спросил он. Позади меня стояла Наташа с охапкой реек.

— Я тебя двухдюймовых просил, — безжалостно продолжал Семен — а ты каких принесла?

— А это разве не двухдюймовые?

— Два дюйма — это пять сантиметров. Надо понимать.

— Так бы и сказал, — рассердилась вдруг Наташа. — Ты бы еще на аршин мерил. Как купец при царе.

И пошла обратно.

— Вот она какая. С норовом. — Я улыбнулся. Улыбнулся ей вслед и Семен.

— Видишь, какая занозистая, — сказал он. — Вот в Чехословакии, в городе Шахи, такую же, похожую на нее, встретил. Такая была Анежка Брахачек.

— Ты бывал в Чехословакии?

— Пришлось. Так вот эта Анежка Брахачек пришла наниматься к нам в Красную Армию. Подошла ко мне, говорит «пан», да «пан». Ихний язык на украинский немного похож. Я ей говорю: «Я не пан, а товарищ старшина. Ясно?» — «Ано, говорит, пан товарищ старшина». Ано по-ихнему да. Смеху с ней было, прямо беда. Правильный у них в Чехословакии народ. Вот видишь — на гимнастерке ни одной пуговицы нету. Это, как мы в город Шахи вошли, — на память пообрывали. Так ее теперь и держу. А в Румынии тоже настоящий народ, и язык у них настоящий. Война, например, по-ихнему будет «разбой». Правильный язык. Мы, когда за Яссы зашли, видим, в одной деревне ходит мужик, босой, оборванный, а в фетровой шляпе и с барабаном. Ходит по деревне, бьет в барабан и кричит, что пришла советская власть. Это у них глашатай в Румынии, вместо газеты, кричит приказы местных властей. Едва мы его уняли. Всюду, брат, побывал, много чего навидался.

Подошла Наташа и молча бросила возле нас охапку реек.

— Ну вот, это и есть двухдюймовые. Правильно, — скупо похвалил ее Семен.

— Сеня, — сказала Наташа с таким видом, словно бросилась в холодную воду, — Сеня, можно я с тобой буду нашим гостям речь писать?

— Чего же, — подумав, отвечал Семен. — Кто знает — может у тебя душевнее моего получится. Завтра писать станем. Приходи…

Задумавшись, я перевел взгляд вдаль и снова увидел березку, про которую говорил Семен. Она росла немного косо, вся листва ее спадала на одну сторону, как волосы у девушки, когда она их моет; сквозь освещенные солнцем листья, похожие на зеленые стеклышки, было видно все, до единого сучка, и мне самому вдруг показалось, что такой березки не сыскать нигде во всем мире.

5

После разговора с Семеном мне еще больше захотелось разыскать составительницу частушек и поговорить с ней. Может быть, многим эта настойчивость покажется странной, но я с малых лет люблю колхозные запевки, готов слушать их с утра до вечера, и меня издавна занимало — кто сочиняет меткие короткие песенки, в которых иногда больше мысли и чувства, чем во многих длинных.

Много лет я хожу и езжу по колхозным дорогам и всюду слышу эти песни о встречах и о расставаниях, о любви и изменах, о труде и о коммунизме. Поют их на севере и на юге, в Белоруссии и в Сибири, и всюду они особенные, самобытные, и отличаются в разных местах друг от друга так же, как природа и труд людей.

Еще мальчишкой я услыхал частушки на берегу Ладожского озера. Дул холодный северный ветер, низко над водой тянулись дымные облака, а бородатые рыбаки, разбирая сети, запевали своими низкими, хрипловатыми голосами:

Мы по-ладожски сыграем…

Внезапно все вдруг умолкали, словно песня натыкалась на мель, и после длинной паузы, в течение которой только пресные волны Ладоги отбивали такт, снова, так же согласно, как удар весел по воде, раздавалось:

Мы по-спасовски, по-спасовски споем!

А однажды вечером, на полях Воронежской области я услышал чистый, как ключевая вода, голос:

Восемь часиков, подружки, Без пятнадцати минут… —

отчетливо и протяжно пропела девушка первую половину частушки, и, не успели еще звуки растаять в синем воздухе, десяток веселых голосов подхватил едва понятной скороговоркой:

Скоронашиухажерыкнамбеседоватьпридут!

Совсем по-другому поют на берегах Волги, где-нибудь возле Саратова. Широко и спокойно плывет над заливными лугами, над Жигулевскими горами:

С неба звездочка упала-а-а, Волга-матушка река-а-а…

и кажется, медленно гуляют две голосистые подруги, одна на этом, другая на том, крутом, берегу, и перекликаются, а легкий ветер подхватывает песню и несет ее над плесами великой реки, и она замирает, замирает вдали…

В одной деревне, недалеко от Пскова, мне довелось, услышать «страдания».

Ой вы, яблочки, Ой вы, вишенки, Не видали ль вы Моего Мишеньки?

Много разных «страданий» поют в тех местах, мягко, по-псковски, растягивая слова, а мотив такой, что нельзя не удержаться, чтобы не заплясать. И все самое грустное, самое печальное, о чем поется в «страданиях», мотив этот окрашивает в легкие, смешливые тона, и совсем не удивляешься, когда девушка, напевающая о близкой разлуке с милым, пускается в пляс и, раскрыв, словно для объятий, руки, выбивает частую дробь каблуками.

А узорные, как искусное кружево, мотивы вологодских песен, а рязанские запевки, а сибирские частушки, а сколько еще других песен существует на нашей земле, которых я не успел еще узнать, не успел услышать.

Все это мне хотелось рассказать Фене, хотелось попросить, чтобы она спела свои частушки, и записать их. После того как по просьбе Любы я сделал доклад на комсомольском собрании о землеустройстве объединенного колхоза, Феня перестала сердиться на меня за изменения в хозяйстве, и мы с ней даже подружились.

На другой день после разговора с Семеном я отправился в сарай, где временно разместили несушек и цыплят. Утепленное здание сарая было разделено сенями на две половины. Я вошел туда, где находились недавно привезенные из города инкубаторные цыплята. За сеткой пищало и копошилось больше тысячи пушистых шариков. Отдельно, в ящике от письменного стола, сидели четыре нахохлившихся утенка. Видимо, в инкубатор вместе с куриными по ошибке попадают и утиные яйца.

Возле ящика я увидел Наташу. Она сидела на корточках и, сунув клювик утенка в рот, поила его. Утенок пил, покорно закрыв глаза.

В помещении было жарко, как в теплице. Горел яркий электрический свет. Начинался вечер, из-за стенки доносилось сонное курлыканье кур, усаживающихся спать на насест. Через несколько минут за дверьми раздались шаги, и Наташа торопливо выпустила утенка. «Совсем еще зеленая девушка», — подумал я, скрывая улыбку.

Услышав шаги, цыплята запищали громче.

— Вот они какие, — улыбнулась Наташа, — второй день существуют, а мамашу свою уже по поступи узнают.

Вошла Феня с ведром, наполненным пшенной кашей. Цыплята протискивались к сетке, забирались друг на друга, растопыривали маленькие крылышки, падали и пищали. Гомон стоял оглушительный.

— Тише, вы! — крикнула Феня.

Цыплята все, как по команде, замолчали.

— Смотри-ка, совсем как малые ребятишки, — засмеялась Наташа.

— Это они на одну минуту, — опрастывая ведро, говорила Феня ровным, спокойным голосом, словно разговаривая сама с собой, — минута пройдет и снова заголосят.

Она рассыпала кашу по полу, и скоро тысяча носиков застучали по доскам.

— Вот как затукали, — сказала Наташа, — словно дождик пошел.

— С ними, пока малы, и заботы мало, — говорила между тем Феня неизвестно кому, мне или Наташе. — А вот с несушками прямо беда. Наши куры еще ничего, привыкли нестись на своем месте, а вот которых из Синегорья: после объединения привезли, эти где попало несутся… И на сеновалах свежие яйца находят, и на скотном дворе, а то и прямо на улице. Одна так в шапке у деда Игната снеслась, пока он работал. Вовсе с ума сошла.

Феня замолчала, нежно глядя на цыплят, и тут я исподволь завел разговор о частушках. Поняв, что мне надо, она насторожилась и спросила:

— Зачем это вам?

Я начал путано объяснять.

— Я знаю, что им надо, — сказала Наташа, уважительно называя меня на «они», — про них пели, вот они и хотят узнать, кто склал, да в Москве и пожаловаться.

То, что и про меня была сочинена частушка, я слышал в первый раз.

— А как же, — сказала Феня, — не знаете разве, как вас продернули за ваши планы? Да вы не сердитесь. Теперь-то после доклада все поняли, что по-вашему лучше. Не сердитесь.

И тут я рассказал все начистоту. Я сказал, что ни на кого не собираюсь жаловаться, а просто записываю частушки, стараюсь запомнить мотивы. Говорил я долго и, мне показалось, убедил девчат.

Когда я кончил, Феня критически оглядела меня и сказала:

— И вам не совестно такими пустяками заниматься? Вы же с высшим образованием.

Мне снова пришлось объяснять, что этим делом занимаются целые учреждения, и даже Академия наук посылает экспедиции записывать народные песни, и ничего в этом нет удивительного, потому что народные песни такое же настоящее искусство, как, например, опера. Даже Пушкин записывал их.

— Это, конечно, интересно, — песня, — сказала, внимательно выслушав меня, Феня. — «Ой туманы мои, растуманы» или «Одинокая бродит гармонь». А в частушках чего интересного? Даже совестно, что к ним такое внимание. Они ровно мотыльки, день летают, а на другой день и нет их. Уже другие поют. Только нам они и понятны. В других местах и не разберут, об чем речь… Хорошо, если уж так вы хотите, давайте после работы соберемся, споем вам. Записывайте. Вам какие надо, про любовь или производственные? Всякие? Ну, хорошо, споем всякие. Только не обессудьте, если такую споем, что уши заткнете… А почему вы это не у других, а у меня просите? — снова насторожилась Феня.

— Мне сказали, что вы их сочиняете.

— Кто вам сказал?

— Многие говорят, — слишком поздно поняв свою ошибку, ответил я.

— Это вам Семен сказал. Трепло, — сразу словно припечатала Феня. — Ну, хорошо, тогда и я скажу. Эти частушки больше всех он сам, Семен, и составляет, и спрашивайте у него, вон четвертая глава еще не сдана, а он, вместо того, чтобы заниматься…

За стенкой раздалось громкое куриное клохтанье. Феня бросила ведро и побежала в другую половину.

Я стоял, совершенно сбитый с толку, и думал, как поступить дальше. Наташа следила за мной своими выразительными глазами. Ей, видимо, было меня жалко.

— Вы когда уезжаете? — спросила она.

— Дней через пять.

— Вы на нас не сердитесь. Мы про вас другую, хорошую складем.

— Кто складет-то?

— Мы, поддубенские, — доверительно проговорила Наташа. — У меня к вам будет просьба. Мы с Сеней будем сегодня в ночь речь составлять. Он меня просил помочь. — В голосе Наташи слышалась наивная гордость. — Так вот я тут набросала кое-что. Полные сутки думала. Посмотрите, пожалуйста. А то я Семену боюсь показывать. У меня всегда все получается, только при Семе как-то не так, как надо, выходит. Вот послушайте, я вам почитаю, а вы скажите, понравится ему или нет…

Вдруг она перестала говорить, посмотрела куда-то мимо меня, и лицо ее сделалось испуганно-тревожным. Я оглянулся. В дверях стояла Люба. На голове ее была надета красная тюбетейка Семена.

— А я тебя, Наташа, всюду ищу, — сказала Люба.

— Что я, кошелек с деньгами, — с трудом ответила Наташа, не сводя глаз с тюбетейки. — Чего меня искать?

— На бюро тебя выделили чехословацким делегатам ночлег организовать.

— Мне надо речь готовить.

— Без тебя сготовим.

— Мне Семен велел приходить сегодня.

— Наташенька, сама посуди, какую ты можешь сготовить речь? Какой из тебя оратор? Ты подумай лучше, в каких избах разместить гостей, а речь мы сами составим.

— И ты с ним?

— И я… Что ты смотришь на меня, как на чужую?

— А кто ты мне, своя, что ли, — так же с трудом проговорила Наташа и вышла на улицу, позабыв затворить за собой обе двери.

6

И все-таки я нашел составителя частушек. Случилось это так.

В последнее время у нас с Василием Степановичем вошло в обычай работать на его квартире в Поддубках, потому что в правлении каждую минуту председателя отрывали то бригадиры, то участковый агроном из МТС. Однажды мы с ним засиделись часов до одиннадцати, и, выйдя на улицу, я вспомнил, что обещал Любе вернуться пораньше. Комната для приезжающих теперь, наверное, заперта, и Люба ушла к Семену помогать ему готовить выступление на встрече с чехословацкими делегатами. Три вечера подряд составляли они текст этого выступления, и все-таки им казалось, что оно плохо выражает их мысли и чувства.

Подумав, я отправился к избе Семена. В избе горел свет. Через открытое окно было видно и Семена и Любу. Они сидели за столом и, не глядя друг на друга, тихо разговаривали. Между ними лежала красная тюбетейка.

— Так ведь завтра правление, — говорил Семен.

— Да. Завтра нельзя. Завтра правление, — отвечала Люба.

— Послезавтра тоже нельзя.

— Да, и послезавтра нельзя.

— Зачем же ты меня упрекаешь?

— Не знаю, Сеня… Понимаю, что и завтра, и послезавтра нам повидаться нельзя, а что-то… Хочешь, я тебе скажу, в чем дело?

— В чем?

— А ты не рассердишься на меня?

— Нет, Люба. Я ни за что на тебя не смогу рассердиться.

— Дело в том, Сеня, что это у тебя не настоящее. У тебя есть что-то на сердце, что ты прячешь от меня, да и от себя… Ты не любишь меня…

Я спохватился, что подслушиваю, и отошел от окна. Выступление, видимо, было подготовлено, и между Любой и Семеном шел теперь разговор, который не стоило прерывать. Я сел на ступеньку крыльца и стал ждать, когда выйдет Люба.

Ярко светила луна. Пустынная деревня была видна из конца в конец, не хуже, чем днем. На дороге лежали изломанные в колеях тени телеграфных столбов. Напротив, за полуоткрытой калиткой, виднелась часть двора: белая, чисто выметенная земля, тележные переда у сарая. Возле ворот росла осина, и на суку ее висел тяжелый вагонный буфер. Было неподвижно и тихо. Даже провода не гудели.

Так я просидел несколько минут. Вдали показался человек в черном костюме, шагающий со стороны Синегорья. Когда он приблизился, я узнал того самого паренька Гришу, который проверял мои документы. Не замечая меня, он торопливо прошел мимо, поднялся на крыльцо какой-то избы и постучал. Грише открыли, и он скрылся в сенях.

— Нет, ты меня не обманываешь… — донеслись слова Любы, подошедшей вплотную к окну. — Ты стараешься верить… Даже чересчур стараешься верить. А знаешь почему? Потому, что тебе надоело одному. Ты, наверное, думал: «Долго ль одному жить? Чего ждать?» Думал так?

Семен что-то ответил.

— Значит, думал. Я почувствовала это в первый вечер. Когда мы с тобой шли из Игнатовки. А мне, Сеня, мало этого. И тебе мало.

Семен подошел к окну и спросил:

— А ты меня любишь?

— Не знаю, — ответила Люба. — Ты не сердись. Это не значит: «не люблю». Это честно — не знаю. От тебя зависело, чтобы я говорила яснее…

Они отошли в глубь комнаты, и снова все стихло. На улице снова появился Гриша и пошел обратно, но уже гораздо медленнее. Поравнявшись со мной, он поздоровался и спросил, не видел ли я Наташу.

— Вчера с ней уговорились итти ко мне радио слушать, — сказал он, — а дома ее нет. У вас там, где вы живете, линоксиновые трубочки для изоляции не продаются? Не знаете? У нас их и вовсе не достать… Интересно, куда она подевалась?

Гриша сел рядом со мной и грустно вздохнул. Некоторое время мы молчали.

— Да ведь она, наверное, здесь, у Семена! — вдруг радостно воскликнул Гриша и хлопнул себя ладонью по колену. — Они же там речь составляют!

Он бросился к окну, и лицо его разочарованно вытянулось. В свете падающего из окна луча я разглядел, что Гриша одет необычно нарядно. На нем был длинный модный пиджак и шелковый галстук, затянутый так туго, что концы воротничка торчали.

— Там ее нет, — сказал он, вернувшись. — Там только Любка с Семеном.

Он долго размышлял, уставившись на свои ботинки, и казался таким же неподвижным, как калитка, как все вокруг, усыпленное этой лунной ночью.

— Да ведь она в Игнатовке! — протяжно проговорил он наконец, словно утешая не себя, а меня. — У них там семинар сегодня. И как я не догадался!

Он весело достал коробку «Казбека», распечатал ее ногтем, сунул в рот папироску и похлопал себя по карманам. Спичек у него не оказалось. Не было их и у меня. Гриша махнул рукой и сунул папиросу за ухо.

— Очень просто. Она в Игнатовке, а я голову ломаю. Вот всегда… — он оборвал фразу и прислушался.

Издали, из поддубенского леса, доносилось пение.

Вдоль всей деревни тянулась полоса деревьев, прикрывающая Поддубки с северной стороны от ветра. Рощица шла сразу за избами, подступала к самым огородам, словно обнимала деревню у околиц, и была такая узкая, что ночью сквозь деревья просвечивали огни изб. Но в этих безлесных местах и такие поросли были редкостью, и когда, еще во время войны, нивесть откуда в рощицу забрел волк, — поддубенцы совсем загордились и стали всерьез называть небольшую полоску деревьев лесом. Они любили свой лес и знали наперечет все березки и сосенки. Матери пугали детишек «лесовиком», учительница водила в лес своих питомцев собирать листья для гербария, ребятишки играли в лесу в партизан, а старики, если и обламывали ветки берез, то только для веников, чтобы в субботу попариться в баньке.

Летними ночами по прохладной лесной тропинке гуляли девчата и пели песни.

И вот теперь, когда мы с Гришей сидели на крыльце, из леса доносились голоса:

Моя тропка Потерялась, Я любви Не дождалась.

— Вон она где! — удивленно проговорил Гриша.

Я прислушался. Пели в три голоса, и мне трудно было выделить из этого маленького согласного хора голос Наташи.

— Как раз сейчас мимо вратаря идут, — печально сказал Гриша.

— Мимо какого вратаря?

— Дуб там есть. Между двух березок стоит. Один на весь лес. Он у них и называется вратарь…

Вскоре снова раздался голос, на этот раз напротив того места, где мы сидели. Теперь я узнал его — пела одна Наташа.

Хоть бы цветики Завяли — Про него Не поминали.

Я не знал этих слов. Никогда не слышал их прежде. Они так совпадали с переживаниями Наташи, что мне в первую минуту показалось удивительным такое совпадение. И внезапно я понял, что слышу рождение частушки, рождение новой коротенькой песенки, которая, может быть, выпорхнет из этого узкого леса и полетит над пашнями нашими и дорогами, над деревенскими улицами и полевыми станами, над концертными залами и антеннами. Хотя пели трое, — я был уверен, что сочиняет Наташа, а две ее подруги только подхватывают, может быть дополняют то, что она вначале тихо-тихо напевала. Слишком искренне было чувство, с каким пела Наташа, слишком непринужденно ложились слова на грустный мотив, чтобы сомневаться в этом… Впрочем — может быть давно существует эта частушка, а Наташа только повторяла ее, выбрала себе по настроению и повторяла?

— А конденсатор на десять микрофарад у вас достать можно? — спросил Гриша.

Голоса удалялись, становились все глуше и глуше, и слов нельзя было уже разобрать.

— Теперь они к докторше подошли, — сказал Гриша. — Березка там есть белая, докторша.

И вдруг громко, обиженно заговорил:

— Почему я ее должен ждать. Что я, маленький, что ли? Она думает, — у меня время неограниченное. Небось больше ее занят, помощником комбайнера работаю. Если Евсеев не выздоровеет, так и комбайн завтра приму. Посмотрим тогда…

Голоса девушек совсем затихли. Сияло ночное звездное небо. Казалось, звезды становились то больше, то меньше. Их было очень много. Я никогда не видал так много звезд. И оттого, что в небе шевелились звезды, все на земле казалось особенно неподвижным, застывшим.

Обычно поддубенские девчата в одну сторону идут лесом, а в другую — деревней, и я стал терпеливо ждать их. Дожидаться пришлось довольно долго. Наконец вдали показались три девушки. Они шли посредине дороги — две низенькие и одна повыше. Высокую я узнал раньше, чем Наташу. Это была Феня, и меня удивило, что заведующая птицефермой гуляет с молоденькой Наташей. По другую сторону от Наташи шла девушка, которую я видел, кажется, в первый раз.

Поравнявшись с избой Семена, девушки замедлили шаг и стали смотреть на освещенные окна.

— Первый час, а они сидят, — заметила незнакомая мне девушка.

— Составляют речь, — сказала Феня.

— Сочиняют, — добавила Наташа то ли всерьез, то ли с грустной насмешкой.

Девушки остановились. Луна светила так ярко, что если бы Семен выглянул на улицу, он увидел бы и лицо Наташи, и глаза ее, и то, что было в ее глазах. Но он спорил с Любой тихо, но настойчиво, и вряд ли его интересовало, что делается на улице.

— Здравствуйте, — сказал Гриша.

— Здравствуйте, — ответила незнакомая мне девушка и, обратившись к подругам, спросила: — Пошли?

— Пошли, — машинально ответила Наташа, не трогаясь с места.

Кроме двух освещенных окон, кроме тюбетейки, лежащей на столе, она не замечала никого — ни меня, ни Гриши. И мне до того сильно захотелось крикнуть Семену, чтобы он посмотрел в окно, заметил Наташу, чтобы хоть взглянул на нее, что я едва сдержался.

— Ну, пошли, — сказала Феня.

— Пошли, — отозвалась Наташа, и они двинулись дальше вдоль улицы и запели, и я услышал слова, точно повторяющие мои мысли:

Понапрасну Месяц светит Меня милый Не заметит.

Нет, эта частушка не могла быть составлена раньше. Она сочинена теперь, несколько секунд тому назад, и даже не сочинена, а просто сама вырвалась из души, и автору ее не надо было ничего выдумывать и искать рифму.

Наконец-то я узнал автора поддубенских частушек, но не было у меня от этого ни радости, ни удовлетворения. Узнал я и гораздо более важную вещь. Я понял, как много надо пережить и перечувствовать, чтобы составить короткую, всего на две строчки, песенку…

Девушки снова скрылись в лесу, и сколько я ни прислушивался — ничего не мог услышать. Иногда казалось — доносятся какие-то звуки, но нельзя было понять — поют ли это девчата, или мне просто слышится.

В сенях раздались шаги. На крыльцо вышли Семен и Люба. На голове Любы попрежнему была надета тюбетейка, только теперь, в лунном свете, она казалась черной. Люба остановилась, пораженная красотой ночи. Гриша стал угощать Семена «Казбеком». У Семена оказались спички. Гриша забыл, что у него папироса за ухом и достал себе другую.

— Ты к Наташе? — спросил его Семен.

— А на что она мне? — с великолепным равнодушием проговорил Гриша.

Некоторое время мы стояли и разговаривали все вчетвером, и было заметно, как трудно Любе произносить слова спокойным, безразличным тоном.

— Пойдемте по домам, — сказала она наконец. — Радиолюбитель, ты идешь? Спокойной ночи, Сеня.

— Вам спокойной ночи. А мне еще выступление переписывать начисто, — проговорил Семен, как бы объясняя, почему он не провожает Любу.

Мы отправились домой, в Синегорье.

По дороге Люба завела с Гришей разговор о том, что завтра полеводов нарядили убирать пшеницу, а неизвестно, можно ли ее убирать, погода стоит плохая. Когда надо, дождей не было, а теперь, как нарочно, что ни день, то дождь. Но это не беда. Если комбайны станут работать хорошо — уборку можно закончить досрочно. Она говорила, наполняясь заботами предстоящего трудового дня, и я чувствовал, как успокаивалось ее сердце.

Девичье горе — непрочное горе.

Не прошли мы и двухсот метров, а Люба уже смеялась над длинным Гришиным пиджаком. И когда нам встретились три девушки, тоже возвращавшиеся по домам и устало напевающие во второй или в третий раз:

Мое сердце Не на месте…

Люба вдруг встрепенулась и перебила их пенье резким, пронзительным голосом:

Похудела Грамм на двести.

Все засмеялись. И как только по деревне разнесся смех, в избе отворилось окно, и сонный женский голос произнес: «Наташа, ты до утра шуметь станешь? Сейчас же ступай спать!» Наташа попрощалась с нами и побежала домой, громко напевая:

Не ругай меня, мамаша, Не ругай грозно Ты сама была такая, Приходила поздно.

7

Люба и Гриша стояли на поле, склонившись над колосьями пшеницы, и Люба разминала на своей длинной узенькой ладони колосок. Было чистое, безоблачное утро, только вдали, над городом Д., висела маленькая румяная тучка. Рыжеватая пшеница пологим уклоном уходила вниз, туда, где виднелся зеленый вагончик тракторной бригады и кривая жердь антенны. Ветер гнал по широкому полю одну за другой широкие золотистые волны.

— Значит, ты считаешь, можно? — с насмешкой спрашивала Люба.

— А что — по-твоему, нельзя? — с еще большей насмешкой в голосе спрашивал Гриша.

— А что — можно?

Спор шел о том, созрело ли зерно для жатвы и можно ли пускать комбайн.

На дороге стоял только что подъехавший натик, от которого струился прозрачный пар, и комбайн «Сталинец-6».

— Ты же видишь, восковая спелость, — говорил Гриша.

— Да ты давни, давни ногтем. Смотри, из него вода бежит!

— Где вода бежит?

— Смотри. Сырое еще зерно!

— Что ты мне голову морочишь. Будем начинать! — решительно заявил Гриша.

Люба смотрела на него с изумлением. Лицо его было озабоченно и непреклонно. Он стоял перед Любой в комбинезоне, таком новеньком, что ясно виднелись все стежки двойного белого шва на карманах. Воротник комбинезона был расстегнут ровно настолько, чтобы показать вчерашний шелковый галстук. Сегодня рано утром директор МТС временно передал Грише комбайн. Передача получилась короткой. Директор напомнил Грише то, что он давно знал, потом обнял молодого комбайнера, чмокнул в щеку И, кажется, даже прослезился. Гриша стал полновластным хозяином агрегата. Помощник комбайнера, тракторист и девушки, работающие на копнителе, подчинялись ему. Он имел право подписывать документы, и без его подписи никакие акты о количестве скошенных гектаров были недействительны. Он отвечал за все простои и неполадки. И кроме того, он, Гриша, бывший школьник и колхозник Синегорья, а теперь штатный работник МТС, должен был не ронять чести орденоносной станции.

— Заводи, — сказал Гриша трактористу.

— А ты знаешь, — предупредила его Люба, — здесь был Василий Степанович и запретил начинать уборку. Зерно сырое.

— Знаем мы эти штуки, — сказал Гриша. — Ему неохота зерно сушить. Ему охота сразу из-под комбайна в амбар возить. Поехали.

— Куда же мы поедем, товарищ комбайнер? — проговорил тракторист. — Подвод нет. Куда зерно ссыпать станем?

Гриша подумал и спросил меня:

— Какая длина поля до дороги?

Я ответил.

— А ширина?

Я назвал и ширину.

— А сколько здесь можно собрать пшеницы с гектара?

Гриша записал в блокнот цифры, подсчитал что-то и уверенно кивнул трактористу:

— Поедем! Наташа, лезь на копнитель.

Ловко цепляясь за перекладины босыми ногами, Наташа забралась по железной лестнице на площадку.

Трактор застучал, повернулся так, словно его неловко сдвинули с места, глубоко вскорябав гусеницами землю. Тяжелый комбайн, упрямо дергаясь, неохотно двинулся за трактором, и поднятый хедер вздрагивал на неровностях. Шум трактора усилился, мотовило стало вращаться, загребать колосья, и за комбайном потянулась коротко остриженная пожня, и стало видно, какими ровными рядами, словно под линеечку, были посеяны весной зерна.

Семен с тремя другими плотниками доделывал на току крышу навеса. Услышав шум трактора, он слез на землю и недоуменно уставился на Любу.

— Куда это они поехали? — спросил он.

— Косить поехали, — отвечала Люба. — Председатель запретил сегодня работать и подводы услал огородникам, а этот чудак поехал… А куда поехал? Намолотит полный бункер и встанет. Вон, Василий Степанович идет, сейчас будет шуму!

Василий Степанович остановился возле сортировки, оглядел всех по очереди и проговорил:

— Поехал, а?

Все молчали. Трактор с ровным рокотом уходил все дальше и дальше.

— Поехал, а? — повторил Василий Степанович, глядя на Семена и не находя слов, чтобы выразить свое возмущение. — Ты, Люба, говорила ему, что я не разрешаю косить?

— Говорила.

— А ну, Семен, давай пиши акт!

— Так ведь, наверно, хорошо молотится зерно, раз он едет, — попробовал Семен защитить своего молодого приятеля.

— Пиши акт, тебе говорят!

Семен достал из кармана тетрадку и вырвал лист бумаги.

— Пиши: «Мы, нижеподписавшиеся…» Поехал, а?

Василий Степанович шагал по чисто выметенной площадке тока, задевая за ручки сортировок, сильно рассерженный.

Пока он диктовал акт, я заметил отца Наташи — Федора Игнатьевича. Федор Игнатьевич шел в нашу сторону неторопливым, запасливым шагом, держа в левой руке кепку. На нем была гимнастерка с отложным воротником, подпоясанная крученым поясом с кисточками. Под воротником виднелась аккуратно подшитая белая сатиновая полоска. Ветер закидывал на сторону его белокурые, легкие волосы, открывая большой лоб с малиновым следом кепки. На щеке его бледнели два незагоревших пятна — след бывших когда-то ран. Он был чисто выбрит.

— Об чем речь? — спросил он и взял у Семена бумагу.

— Самовольничают! — отвечал Василий Степанович. — Смотри, Гришка-то поехал без разрешения.

Федор Игнатьевич внимательно прочел все, что было написано в акте, подумал и сказал:

— Слово «неподчинение» надо писать вместе. Поехал, значит, без разрешения?

— Ты смотри, подвод-то нет! — сердито говорил Василий Степанович. — Куда он зерно ссыпать станет?

Федор Игнатьевич посмотрел на комбайн из-под руки.

— Сколько метров тут до дороги? — спросил он.

— С полкилометра.

— Так. Центнеров пятнадцать снимем с гектара, Василий Степанович?

Я насторожился. Федор Игнатьевич задавал такие же вопросы, как и Гриша.

— Пожалуй, снимем. А что?

— Я думаю, он у дороги вправо повернет. Когда бункер наполнится, он как раз к току подъедет. Прямо на ток и ссыпет.

— Не догадается он вправо свернуть, — заметил Василий Степанович. — Ты всегда придумываешь что-нибудь.

— Я, Василий Степанович, когда мне кажется, что человек ошибается, не люблю сразу акты писать. Я гляжу на него сперва со светлой стороны, — и Федор Игнатьевич сделал четкий военный жест правой рукой, — а если только ничего не увижу, тогда уж гляжу с темной.

Он сделал такой же жест левой рукой и зашагал дальше тем же скупым, запасливым шагом, рассчитанным на то, чтобы пройти много километров.

— Писать? — спросил Семен.

— Обожди, — сказал Василий Степанович.

Оба они стали смотреть в поле. Комбайн был уже далеко, и виднелась только задняя часть короба, куда подается солома после обмолота, задняя часть того самого копнителя, на котором работала Наташа. Издали казалось, что машина стоит на месте и маленькая фигурка Наташи неподвижно застыла на площадке, и только лопасти мотовила бешено мелькают вверх и вниз, как будто рубят землю по одному месту. Но вот трактор выдвинулся с левой стороны комбайна, шум его стал гораздо слышней, как будто открыли окно, и стало видно, что и трактор движется, и комбайн движется, и Наташа быстро и однообразно водит руками, словно вытягивает бесконечную веревку. Комбайн шел вдоль дороги.

— Догадался, — сказал Василий Степанович и вдруг, не удержавшись, весело рассмеялся. — Радиолюбитель, язви его в душу. Порви эту бумагу! Пойду подводы верну.

Семен наклонился ко мне и сказал с видимым удовольствием:

— А хорошо, что Наташа с ним работает. Это я посоветовал Василию Степановичу ее на комбайн направить. Пусть она поглядит, какой он на деле.

Председатель ушел за подводами. К току подъехал комбайн, и Гриша открыл заслонку бункера. Брезентовый рукав расправился, вытянулся, и с сухим шумом тяжелой струей хлынуло зерно. На земле начал быстро расти правильный желтый конус, он стал увеличиваться, оплывать плотными языками, расползаться. Девчата с визгом бросились собирать узелки с пирогами и бутылки с молоком, пока их не засыпала пшеница. Бункер опорожнился. Брезентовый рукав обмяк и повис. Наташа сошла на землю и подняла очки на лоб. Глаза у нее были испуганные, словно она только вынырнула из воды, чуть не захлебнувшись. В волосах, налипших на лоб, застряла полова и зеленые крошки сорняка. Щеки были вымазаны серыми пыльными полосами.

— Да как же мне успеть, — начала она оправдываться, не дожидаясь, когда ее станут укорять, — соломы целая прорва.

— Надо веселей руками шевелить, — сказал Гриша. — Смотри-ка, совсем запарилась. Завяжи получше лицо.

Гриша бесцеремонно снял с ее головы платок и завязал ей лицо так, чтобы остались видны только глаза.

— Как же я дышать буду? — проговорила Наташа, с трудом двигая сжатыми платком губами.

— Ничего, не задохнешься. Опускай очки!

Семен молча, но неодобрительно смотрел на все это. Я не мог удержаться от улыбки: «Вот, надеялся Сеня, что Гриша влюбит в себя девушку, а как бы не удушил ее от усердия этот Гриша».

— На волосы повяжи другой платок, — командовал Гриша, — а то к Октябрьским праздникам волосы не отмоешь.

— Да где же я его возьму?

— Девчата, дайте косынку. И скорей поедем. Туча-то, вон она!

Действительно, безобидная тучка, висевшая над городом, подвинулась ближе и потемнела. Гриша криво повязал голову Наташи косынкой и, когда она по привычке вытянула на щеку белокурое колечко, безжалостно запихал его обратно. Теперь вместо Наташи стояло странное существо с черными круглыми глазами и забинтованным сверху донизу лицом.

Трактор зарокотал, и комбайн тронулся снова.

Между тем неровная тень тучи легла на поле, и по пшенице бежали уже не золотистые волны, а какие-то пепельно-серые валы. Ветер мел по дороге лохмотья пыли, и казалось, что вдали дорога дымится. Одинокий куст, растущий возле канавы, дергался, как будто старался вырвать из земли корни, и все листья его вывернулись в одну сторону матовой изнанкой. Внезапно ветер утих, словно прислушиваясь. Куст замер. Но вот на нем кивнул один листочек, потом кивнул второй, третий, и я сначала услышал, а потом увидел падающие капли дождя. Семен вышел из-под навеса, поднял поперечную пилу и медленно пошел обратно. На земле остался белый сухой рисунок пилы.

Работу пришлось останавливать, ждать, когда просохнут колосья. На ток пришел Гриша и уселся на корточках возле сортировки. Рядом с ним на кучу зерна села Наташа. Гриша осмотрел ее усталые руки и грязное лицо, едва заметно ухмыльнулся и проговорил:

— Теперь хорошо работаешь. Как часы.

Наташа вспыхнула и благодарно взглянула на него. Потом она обвела ясным взором ребят и девчат, собравшихся под навесом, словно хвастаясь своей ловкостью и сноровкой. Но никто, кажется, не слышал слов Гриши. Некоторые завтракали, некоторые беседовали. Только Люба стояла одна, облокотившись о сортировку, и смотрела на пилу так пристально, как будто это была не простая поперечная пила, а какое-то диковинное существо. Наташа вздохнула и, расстелив на коленях платочек, тоже принялась завтракать. А Гриша посмотрел на Любу и сказал:

— Вот видишь, почти четыре гектара обмолотили. Зерно обмолачивается — лучше не надо… Ты, секретарь комсомольской организации, должна болеть за работу механизмов.

— Я не люблю болеть, — равнодушно сказала Люба.

— Нет, я серьезно. Если видишь, что колхозные руководители тормозят работу механизмов ради своих узкоколхозных интересов…

— Послушай, Гриша, — тихо перебила его Люба, — если бы ты полюбил девушку, стремился бы ты быть с ней…

— Что? — спросил Гриша и встал.

— Если бы ты был занят по уши. С утра до ночи. И с ночи до утра. Нашлась бы у тебя минута, чтобы побыть с ней?

— Ясно нашлась бы. А что?

— Как бы ни был занят?

— Конечно. В крайнем случае написал бы письмо.

— А после первого круга я ни одной пробки не сделала, — сказала Наташа. — Правда, Гриша?

Она по-детски обеими руками держала кружку, и на лице ее белели усики молока.

— Молодец, — ответил Гриша. — Ни одной пробки. Сразу освоилась.

И снова глаза Наташи вспыхнули радостью.

— Ну, а если он так занят, что не может даже письма написать, — допытывалась Люба.

— Тогда… тогда все равно она знала бы, что он любит.

— Почему?

— Чувствовала бы.

— А если она не чувствует?

— Кто?

— Теперь я всегда с тобой буду работать, — сказала Наташа. — Весь сезон.

— Конечно, — солидно согласился Гриша. — Сначала я не хотел тебя брать. А ты, оказывается, здорово работаешь.

Лицо Наташи сияло.

— Ты, кажется, добился своего, — тихонько сказал я Семену. — Теперь она станет ходить к нему слушать радио.

— Да, станет ходить, — ответил он вслух, грустно вздохнул и отвернулся.

8

Дождь прекратился. Подошли подводы. Целый день Наташа работала на комбайне, и поговорить с ней насчет частушек, а тем более записать их, я не мог. Вечером я отправился в Поддубки, надеясь застать Наташу дома. Надо было торопиться, потому что она должна уходить, на комсомольское собрание.

Я почти дошел до Наташиного дома с нарядными, выкрашенными в зеленый цвет наличниками, как меня остановила маленькая старушка, одетая в дырявое пальто и рваные башмаки.

— Ты, сынок, из области? — спросила она, тронув меня за локоть. — Хоть бы ты припугнул наших хозяев.. Топить печку вовсе нечем, сучки на дороге сбираю… — подбородок ее задрожал, и она беззвучно заплакала. — Хоть бы они мне дровец привезли… Одна я осталась. Братья бросили, сынов нету, а работать через силу не могу…

Я посоветовал ей обратиться к бригадиру или председателю колхоза.

— Да чего мне к ним ходить? Все одно бестолку. Только и слава, что председатель, а никакой в нем заботы о людях нет. Ты бы его припугнул, сынок.

Я, как мог, объяснил старушке, что я землеустроитель. Она перестала плакать и спросила:

— Так, значит, из колхоза в колхоз и ездишь?

— Так и езжу.

— И зимой тоже ездишь?

— И зимой. Поживу дома дня три и снова еду…

Старушка жалостливо посмотрела на меня и спросила:

— Это что же у тебя, принудиловка, что ли?

— Нет, обыкновенная работа.

— Обыкновенная?.. — недоверчиво протянула она. — Может, ты деньги растратил, или что?

Я сказал, что люблю свое дело и учился ему пять лет. Старушка опасливо оглядела меня с ног до головы и отошла, видно решив, что у меня, как говорят, «не все дома», а я снова зашагал к Наташе. На мой стук не ответили. Ни в сенях, ни в комнатах никого не было. Наверное Наташа уже убежала на собрание, пока я разговаривал со старушкой. Я уже решил уходить, но заметил на столе, под кружкой, лоскуток бумаги. Округлым, ясным почерком на нем было написано:

«Дочка! Пошел на скотный двор. Сделал все, как велела. Картошку поставил в печь, щи — тоже, молоко вынес в сени. Забеги за матерью к Дементьевым. Хватит ей там шуметь».

«Значит, она еще не приходила. Надо подождать», — решил я и сел.

Я и прежде бывал в этой комнате, но теперь не узнавал ее: комната выглядела по-новому. Раньше у крайнего окна находился столик, на котором лежали игрушки младшего Наташиного братишки Андрейки: заводной мотоцикл, деревянный грузовик и мельница из консервных банок. Теперь не было ни столика, ни игрушек. Раньше у двери, возле перегородки, стоял комод, а теперь только ровный прямоугольник невыцветших обоев обозначал его место. Большой стол, застланный новой голубой скатертью, поделенной складками на ровные квадраты, был переставлен на середину, а окна затянуты чистой марлей. Белоснежные взбитые подушки лежали на кровати, едва касаясь ее, словно надутые воздухом. В комнате хорошо пахло свежими березовыми вениками.

Заглянув за перегородку, я увидел там и комод, и столик с игрушками, приставленные почти вплотную к хозяйской постели. Там же помещалась и этажерка Федора Игнатьевича с томиками сочинений Сталина в картонных футлярах и с книжками по животноводству.

Пока я осматривался, стараясь сообразить, зачем сделана эта перестановка, появилась мать Наташи, женщина лет тридцати пяти, статная и худощавая, похожая на физкультурницу. Она была в комбинезоне, в юбке, надетой поверх него, и в косынке из того же самого материала, что и Наташино платье.

Она сняла у порога сапоги, надела мягкие туфли и только после этого вошла в комнату.

— Они из рукомойника не умываются, — услышал я ее голос, доносящийся из кухни.

— Кто?

— А чехословацкие люди. Семен рассказывал, они из тазов умываются.

Она внесла в комнату большой эмалированный таз и поставила его в углу на табуретке.

— Что же, они у вас ночевать будут? — спросил я.

— Не знаю. Это я так. На всякий случай. Ну, как по-вашему, по-городскому, хорошо? — спросила она, оглядывая комнату.

— Хорошо, — искренне ответил я, заметив, что она в эту минуту удивительно похожа на Наташу. — А где Андрейка?

— На два дня к бабушке снесла, чтобы не мешал. Надоел. Хорошо, значит? Ну вот. Дементьевы, вон, всю квартиру на дыбы подняли. Моют все да скребут. А у них, как два часа ночи, так ребенок просыпается и давай орать… Пианино три раза с места на место переставляли. А что с него, с пианино, если ребенок по ночам плачет? Или Бунаев. Сегодня с культивации иду, вижу — едет из города, цветы везет. «Куда, спрашиваю, дедушка, цветы?» — «В школу», — говорит. Хитрый. Знаю я, в какую это школу. А у него прямо под окнами циркулярная пила визжит. До двенадцати ночи работает…

Она прервала фразу, увидев записку мужа, прочла ее и улыбнулась:

— Ну зачем же ты щи в печь поставил? Эх ты, дитя малое. Щи на холод надо, — проговорила она так, словно Федор Игнатьевич был рядом.

Потом вынесла чугун в сени, вернулась обратно и продолжала:

— Сегодня у нас все бабы переругались, прямо смешно на них смотреть. Три человека приедут, три чехословацких делегата, а всем охота, чтобы у них гости ночевали. А они и ночевать, наверное, не станут. Приедут, посмотрят и уедут. А наши бабы все равно ругаются. И у нас, и в Синегорье. Говорят, завтра утром сам Василий Степанович будет ходить и смотреть, у кого лучше. И мой с ним будет ходить. Что ж, пускай смотрят. Да разве мужики поймут, где лучше? Например — у Иванищева, ничего не скажешь, хорошо дома, чисто, просторно, а разве можно к ним пустить? Он как заснет, так и начинает сам с собой говорить, полные речи произносит. Или к Дементьевым. Разве Дементьевы такие щи сготовят, как я сготовлю? Федя, вытирай ноги, — предупредила она, увидев мужа.

Федор Игнатьевич стоял у двери, не решаясь переступить порог. За его спиной я увидел ту самую маленькую старушку, которая останавливала меня на улице.

— Ну, и нагнала страху, — заговорил Федор Игнатьевич, — в собственную избу войти боюсь.

Он на цыпочках прошел, шаркая по стене рукавом гимнастерки, сел к столу, и я почувствовал исходивший от него острый запах иодоформа.

— Химия отелилась, — устало сказал он.

— Бычок или телка? — спросила жена.

— Телка. С пятном на носу. Вся в отца… Иди, садись, Мария Евсеевна, — обратился он к старушке. — Что тебе?

— Известно что, Федор Игнатьевич. Сказали бы хоть вы председателю, чтобы корову обратно в стадо взяли. Ведь одна я. Братья бросили, сынов нету.

И она опять беззвучно заплакала.

— А сколько ты трудодней наработала? — спросил Федор Игнатьевич.

— Да сколько мне наработать? Больная сверху до самых пяток.

— А на своем огороде работаешь?

— Через силу, батюшка. Кабы на огороде не работала, так и вовсе ноги бы протянула.

— Так. А чья корова? — Федор Игнатьевич быстро взглянул на старушку и медленно стал поглаживать мягкими ладонями неподатливые складки скатерти.

— Чья корова? Моя, батюшка, моя.

— А не брата, который в город уехал?

Старушка утерла слезы и испуганно посмотрела на Федора Игнатьевича.

— Нет, не братова корова, батюшка, ей-богу, не братова.

Федор Игнатьевич молчал, поглаживая рукой скатерть.

— Моя корова, убей меня гром, моя…

— Дочка, зажги свет, — сказал Федор Игнатьевич.

За перегородкой кто-то зашевелился, тупо защелкали кнопки платья, и вскоре вышла Наташа. В сумерках я и не заметил, что она спала там. Наташа зажгла свет, подошла к отцу, вынула из его кармана часы и ахнула. После сна она была теплая и розовая, и круглый отпечаток пуговицы был заметен на ее пухленькой смуглой щеке.

— Ой, таз! — удивилась она. — Мама, можно я умоюсь в тазу?

— Умывайся, — сказала мать из кухни.

Наташа принесла белый кувшин, наполненный водой.

— Так и что же, что корова братова, — неожиданно сказала старушка. — Брат в город уехал и мне ее бросил… Кормить-то ее надо? Куда я ее дену?

— Сдай в колхоз, — посоветовал Федор Игнатьевич.

Старушка как-то недоверчиво засмеялась, видимо не понимая, шутит ли заведующий животноводством, или говорит всерьез.

— Скажи, батюшка, председателю, скажи…

— Что же я ему скажу, Марья Евсеевна? Есть положение, что за пастьбу единоличных коров надо вносить в кассу колхоза пятьсот рублей.

— Опомнись, батюшка! Где я возьму пятьсот-то рублей!

— Брата корова, пусть он и вносит. Так ему и скажи.

— Скажу, скажу, батюшка. Так и скажу. — Старушка помялась, утерла глаза и губы концом косынки и нерешительно проговорила: — А пускай пока она в стадо ходит…

— Нет, так нельзя. Пусть он или деньги платит, или тебе корову передаст. Принеси бумагу, что корова твоя, а тогда и веди ее в колхозное стадо.

— Бумагу, значит, надо? — насторожилась старушка.

— Да, бумагу.

— Ну, бумагу-то мы сделаем. Вот спасибо, что выручил… Вот, спасибо, батюшка.

Раздался грохот. Наташа уронила на пол кувшин.

— Тяжело, дочка? — спросил отец, не поворачивая головы.

— Пальцы у ней не держат, — сказала мать из кухни. — Умаялась.

— Ничего, сейчас отойдут, — отозвалась Наташа. — Мы сегодня 183 процента дали. Правда, папа, 183! Гриша считал.

— За какое время?

— За-двенадцать часов. Да еще стояли час из-за дождя. А 183 процента нормы сделали. Завтра, Гриша сказал, еще больше накосим.

— Смотри-ка какие вы горячие! — заметил Федор Игнатьевич, все так же разглаживая скатерть мягкими руками. — Ну, все, Мария Евсеевна, все.

Казалось, ему стыдно за старушку.

— Все, все, батюшка… И в сельсовет ходила, и в район, ничего и слушать не хотят. Один ты, ровно отец родной.

Умывшись, Наташа подошла к столу и села, подперев кулаком щеку. Старушка поднялась со стула, но не уходила, видимо ожидая, что Федор Игнатьевич ей еще что-нибудь посоветует. Наташа жалостливо смотрела на нее.

— Теперь куда пойдешь? — спросил Наташу отец.

— На комсомольское.

— Опять всю ночь заседать?

— Часов до двенадцати.

— А нельзя мне дровишек немного, батюшка? — заговорила старушка и снова собралась плакать.

— Насчет дров — к председателю, — сказал Федор Игнатьевич и нетерпеливо встал.

— Жалко? — спросил он Наташу, когда старушка ушла. — Вижу, что жалко. А ты ее брата знаешь? Кузнецом в Синегорье работал, Иван Евсеевич. До объединения, когда в синегорском колхозе не клеилось и бывший председатель на все сквозь пальцы смотрел, — этому кузнецу не плохо жилось. Каждый день на колхозных лошадках на базар ездил. А вот как объединились, не пришлись ему по душе колхозные порядки, — ушел Иван Евсеевич из колхоза. Работает в городе — а попрежнему живет в Синегорье в своей избе, и огород разводит на нашей земле, и корову гоняет на колхозный выгон, и дровец ему больше, чем другим, надо, — на базаре продавать. Ты вот работаешь, а он оставил старуху колхозницей, чтобы ее руками наше добро тянуть. Хочет погреться возле организационной неразберихи. Она, небось, думает, что хитра, как лиса. Тебе ее жалко, а у меня, пока я с ней говорил, внутри все кипело… — Федор Игнатьевич зашагал из угла в угол, не замечая, что сапоги его оставляют на чисто вымытом полу следы извести. — Ничего.. Разберемся как-нибудь, что к чему. Коммунистов у нас теперь семнадцать человек. И вас, комсомольцев, тоже порядочно. Только поменьше бы вам заседать надо… Вот вы на комсомольском собрании обсуждали, как принять делегатов из Чехословакии, а толку нет. Что у вас получилось с организацией ночлега? Надо было сразу же, как вам поручили это дело, назначить три дома — и все. А то теперь все словно к Октябрьским праздникам готовятся. Кому поручена организация ночлега?

— Любе и… — Наташа опустила глаза. — И мне.

— То-то, что и тебе. Сейчас шел со скотного двора, а про тебя частушку поют — про твою оперативность. Увидали меня и поют. Каково такие частушки отцу слушать?

— Да ну их, — сказала Наташа смутившись. — Они ведь про всех сочиняют. Не только про меня. И про землеустроителя пели, бессовестные. Я думаю, надо на комсомольском собрании поставить вопрос, чтобы прекратить это. На то стенгазета есть.

Я слушал, совершенно сбитый с толку.

— Ты что же, дочка, — улыбнулся Федор Игнатьевич, — хочешь критику только в стенгазету загнать? Чтобы висела эта критика где-нибудь в темном углу да помалкивала? Нет, дочка, критика у нас горластая, ничего тебе с ней не поделать…

— Федор Игнатьевич, — проговорил я почти с мольбой в голосе, — скажите хоть вы мне, пожалуйста, кто у вас сочиняет частушки?

— Как кто? — удивился заведующий животноводством. — Да наши, поддубенские.

9

В тот день, когда должны были приехать чехословацкие делегаты, работа в колхозе шла спокойным, привычным порядком.

Как только вдоль дороги скользнули первые лучи солнца, на пастьбу повели коров. Коровы шли, забредая во все проулки, и долго после них стоял розовый, пыльный туман. Потом, неведомо откуда, словно рождаясь в студеном утреннем воздухе, на дорогу стали слетаться воробьи. С ночного вернулись лошади, мокрые от росы, с блестящими в солнечных лучах медными крупами. Из МТС по радио передали в тракторную бригаду, что можно приезжать за дизельным топливом. Люба записала в своей тетрадке, что художник из города вчера вечером съел один ужин. Я собирался на поезд, с трудом пытаясь запереть свой портфель, набитый бумагами и бельем.

Только в Синегорье, в маленьком кабинете Василия Степановича, собралось необычно много народа. Здесь были и Феня, и свежевыбритый Семен, и Федор Игнатьевич, и жена председателя — Катерина Петровна, в белой, только что выглаженной косынке, и мальчик в пионерском галстуке, с мокрыми приглаженными волосами, и эмтеэсовский агроном. Прижав колено к колену, на диване тесно сидели бригадиры.

Семен читал речь, которую должен был произнести вечером. Читал он внушительно и хорошо, как-то со звоном, с размаху перелистывая страницы, но Василий Степанович, не дослушав, попросил начать сначала, потому что излишняя выразительность оратора мешала ему ловить смысл. Семен обиделся и начал читать значительно хуже. На этот раз ему никто не мешал. Только перед самым концом моя вчерашняя знакомая, старушка, приоткрыла дверь в кабинет и заглянула в щелку.

Распорядок встречи гостей был точно определен.

Секретарь райкома Данила Иванович позвонит, когда гости выедут из города. В колхозе их встретит делегация в составе председателя колхоза, Семена, Федора Игнатьевича, Героя Социалистического Труда Лены Дементьевой и мальчика с мокрыми волосами. После завтрака гостей пригласят осматривать хозяйство, причем объяснения будет давать Семен, один из самых крепких бригадиров, красноречивый парень, немного знающий к тому же чешский язык. У него уже была приготовлена записная книжка со всеми справочными материалами, касающимися развития и истории колхоза. Вечером в синегорском саду состоится ужин, рассчитанный человек на двести, и там же выступит колхозная самодеятельность. В саду же расставлялись столы, развешивались на яблонях электрические лампочки, в клубе проверялась радиола, приезжий художник заканчивал раскрашивать плакаты на русском и чешском языках, и Люба целый час уговаривала скупую свою подругу, чтобы та дала под любой залог пластинку «Снова замерло все до рассвета». Кроме Любы, подготовкой ужина занималась Феня, и ее лицо, раскрасневшееся от огня печи, куриный пух, налипший на подол ее платья, пальцы, измазанные краской, показывали, что дело идет и у нее полным ходом.

На ночь гостям был приготовлен ночлег: двум человекам в Поддубках, у Гусевых и у Дементьевых, и одному, — чтобы не обидно было синегорцам, — у отца Гриши, в Синегорье.

Как это часто бывает, долго обсуждали, что делать с водкой: подавать ли ее за ужином, или не подавать и, если подавать, то сколько. Пока обсуждался этот, с виду несложный, вопрос, на лицах у всех было печальное выражение. Наконец решили водку к столу не подавать, но на всякий случай держать в запасе.

В общем подготовка к встрече проходила нормально. Только мелкий дождичек, заладивший с утра, так и не переставал, несмотря на то, что барометр Василия Степановича настойчиво показывал «ясно». Речь, составленную Семеном, одобрили. Вскоре позвонил Данила Иванович и сообщил, что гости выезжают минут через пятнадцать.

Василий Степанович подозвал мальчика с мокрыми волосами и стал растолковывать ему, чтобы он сейчас же бежал на дорогу сторожить «победу» Данилы Ивановича. Мальчик бросился было к двери, но Катерина Петровна остановила его и сказала, чтобы он на дорогу не выбегал, что с дороги ничего не видно, а чтобы бежал к крайней избе, да встал бы не с той стороны, где палисадник, а на горушке, возле огорода, да по сторонам бы не глядел, да ни с кем бы не разговаривал.

Наконец мальчик убежал, а Василий Степанович положил на стол часы и затеял спор с эмтеэсовским агрономом. Агроном вежливо требовал, чтобы с завтрашнего утра колхоз начал вывозить солому, лежащую мелкими копнами после того, как прошел комбайн, потому что она мешает пахать под зябь поперек прошлогоднего пласта. Эта работа предусмотрена договором, а договор подписывал председатель колхоза, так вот, будьте любезны… Василий Степанович говорил, что у него не кавалерийский полк и тягла нехватает даже на другие неотложные работы, а Федор Игнатьевич добавил, что лошади и так больше месяца работали без выходных дней, чем очень рассмешил агронома. Федор Игнатьевич хотел добавить еще что-то, но его вызвали на скотный двор, и, как только он ушел, в кабинете появилась маленькая старушка и стала просить, чтобы ей завезли дровец. Василий Степанович объяснил ей, что дрова ей завезены так же, как и другим — сколько положено, что у него не кавалерийский полк, чтобы отрывать тягло в такое время на посторонние работы.

Насчет уборки соломы с агрономом вскоре договорились, а потом Василий Степанович достал из папки заявление Гриши. Гриша писал, чтобы ему разрешили эксплоатировать комбайн («Ишь ты, эксплоатировать!» — произнес Василий Степанович и покачал головой) напрямик по поддубенской и синегорской пшенице, потому что поля смежные и, после объединения колхозов, крутиться по отдельности на каждом поле агрегату («Смотри-ка ты, агрегату!» — снова удивленно произнес Василий Степанович) нет никакого смысла.

Эмтеэсовский агроном одобрил предложение Гриши и заявил, что раз колхозы слились и поля общие, так будьте любезны… Тут снова вмешалась Катерина Петровна и сказала, что это пустая затея, что если так работать, то нельзя будет определить урожайность в отдельности на синегорском и поддубенском поле, а Гришка всегда что-нибудь выдумает. Василий Степанович внимательно выслушал ее и, поджав губы, написал в углу Гришиного заявления красным карандашом «Разрешбор», что означало «Разрешаю. Боровой». И тут же он вспомнил насчет лущения стерни и посоветовал агроному побыстрей подбросить лущители, а то будет доложено Даниле Ивановичу, и тогда он покажет эмтеэсу «будьте любезны»… Агроном обещал уточнить этот вопрос и попрощался. Как только он ушел, старушка стала просить, чтобы ее корову взяли в колхозное стадо. Василий Степанович ответил, что нельзя об одном и том же говорить пять раз, и посмотрел на часы. С того момента, как звонил Данила Иванович, прошло много времени, а гостей все не было. И от мальчика ни слуху, ни духу. Василий Степанович надел кепку и вышел проверить, в чем дело. Погода была такая, что приходилось долго вглядываться, чтобы понять, идет ли дождь, или уже кончился. Дорога виднелась плохо. Мальчик куда-то исчез. Замочив свой праздничный костюм, Василий Степанович вернулся и стал звонить в райком — не отложили ли гости поездку из-за плохой погоды. До райкома было трудно дозвониться, а когда Василий Степанович наконец дозвонился, ему сказали, что чехословацкие делегаты давно выехали, не меньше чем час тому назад. Теряясь в догадках, председатель долго стоял у стола и молча смотрел на старушку, которая снова принялась просить его завезти хоть возок дровец. Он уже собрался опять звонить в город, но в это время увидел Данилу Ивановича. Секретарь райкома, запахивая плащ, чтобы не задеть людей мокрым брезентом, осторожно пробирался к столу.

— Один? — изумленно проговорил Василий Степанович.

— Один, — секретарь райкома привычно повесил плащ на дальний незаметный гвоздик. Это был высокий, быстрый в движениях молодой человек, с волосами, остриженными под машинку, и с улыбчивым загорелым лицом.

— Где же гости? — спросил Семен.

— У вас. В колхозе. На электростанции, наверное, — ответил Данила Иванович. Он достал пачку «Норда» и вытянул папироску зубами, чтобы не мочить ее влажными от дождя пальцами. — Им там Наташа Голубева рассказывает.

— Кто? — воскликнул Семен. — Наташа? Да что вы, Данила Иванович. Где же она их перехватила?

— Возле Хвалова. Еду я к вам. Сидим с чехословацкой учительницей… Между прочим, Василий Степанович, я тебе наказание придумал. Посажу тебя на машину и стану возить по твоим дорогам. До тех пор буду возить, пока не поймешь, что людей надо ставить на ремонт мостовой.

— Где их взять, людей? — вставил Семен.

— В твоей, в строительной бригаде… Так вот, едем. Смотрю — кто-то идет обочиной. Подъехали ближе: Голубева Наташа. Полны руки пакетов. Подбородком пакеты придерживает. Остановил машину. «Садись, говорю, с водителем». Она церемонится. Не садится. Ноги, видишь ли, у нее грязные…

Данила Иванович подошел к окну и посмотрел на небо, и Семен вслед за ним тоже посмотрел на небо.

— Наконец все втроем ее уговорили. Села. Учительница спрашивает: «Что, мол, девушка, у тебя за покупки?» Это, говорит, для хорового кружка. Вечером выступать будем. К нам, говорит, сегодня гости из Чехословакии приедут. Ей-богу, говорит, правда. Прямо, говорит, беда, сколько у нас из-за этого хлопот. Семен полную ночь речь составлял».

— Ну, а вы что? — с укором произнес Семен.

— Что я? Люди разговаривают, зачем мне вмешиваться? Тем более — моя соседка не хуже нас с тобой говорит по-русски. Разговорились они, словно из одной деревни. Наташа свертки стала разворачивать, покупки показывать. Всякие бусы там, платки, ленты. Наряды, в общем, для артистов. В машине до сих пор галантерейным магазином пахнет… Между прочим, Василий Степанович, почему ты комсомольцам на культработу средств не выделяешь? Или колхоз обеднел?

— Какая же это культработа, Данила Иванович, платки да бусы, — заметил председатель.

— Смотри. Тебе не только хлеб сеять. Тебе и культуру поднимать… Повернула Наташа к себе зеркальце, которое перед шофером, и стала платки примерять. Все подряд. Сперва на себя надевала, потом учительнице предложила померить. Мой Борис смеется, аж на баранку ложится. Перемерили они все, что было, и совсем подружились. Наташа спрашивает: «Что это я вас ни разу не видала? Вы в нашем городе живете?» — «Нет, — говорит учительница, — много дальше». — «Не в Москве ли?» — «Еще дальше. В селе, возле города Шахы». — «А где же такой город? На Украине?» — «Нет, не на Украине. В Чехословакии». Тут Наташа обернулась к ней, встала коленями на сиденье и говорит: «А ну, дайте честное слово».

— Ой! — сказал Василий Степанович.

— Так они хорошо разговорились, что даже Борис заслушался, чуть курицу не задавил. Учительница про своих ребят, про то, как они с малых лет на карте Москву ищут, а Наташа, конечно, про уборочную кампанию. Все сообщила: что работает на копнителе, что комбайнер ее отпустил за покупками, пока идет дождь, и что когда дождь кончится, надо бежать на поле. «Ну, — говорит, — пока до свиданья. Вон он, мой комбайн, стоит». И вижу я по глазам учительницы — жалко ей с Наташей расставаться. «Может быть, вы хотите на комбайнера посмотреть?» — спрашиваю я гостью. «Конечно, конечно!» Ну, раз такое дело — вышли мы все. Тут догоняет нас исполкомовская машина, подходят еще два чехословацких делегата. Учительница знакомит их с Наташей. Подошли к комбайну. Строгий комбайнер лежал под машиной и что-то писал. Увидев меня, сразу начал жаловаться. До сих пор, — говорит, — буккера не доставили. Вчера ездили без буккеров, и сегодня стерня не лущеванная. Наташа говорит: «Сейчас, Гриша, я сбегаю в тракторную бригаду, узнаю, в чем дело». Пошла она туда, а мы все за ней. Пришли в тракторную бригаду. Включили радио. Наташа вызывает контору эмтеэс, просит директора. «Кто это говорит?» — спрашивает диспетчер. «Рядовой колхозник говорит», — сказала Наташа, да так сказала, что диспетчер, видно, сильно испугался. Побежал искать директора. Минут через пять возвратился, докладывает рядовому колхознику: «Директора нет, уехал в Синегорье проверить, как установили ролики для канатной дороги на скотном дворе». — «Что же, придется итти в Синегорье», — сказала Наташа. Вижу, делегаты перешептываются. Сели мы на машины и поехали в Синегорье. По пути ненадолго остановились, и Наташа показала ветвистую пшеницу.

— Безобразие, — проговорил Семен, у которого ветвистая пшеница была припасена для заключения экскурсии. Впрочем он успокоился, вспомнив, что в конце гостям можно показать синегорские ясли.

— Приехали на скотный двор, — продолжал Данила Иванович. — Наташа наступает перед дверью в лунку с известью и объясняет, чтобы и мы тоже, прежде чем войти, продезинфицировали обувь. Мне что, я сапогами в известь, да и на порог. А когда учительница направилась, так сказать, по моим стопам, я подмигнул Наташе, чтобы пощадила гостей. Туфельки-то у них модельные. Наташа в момент достала где-то три пары резиновых сапог, и мы благополучно посмотрели ваших коровушек. Директора снова не нашли. Ребята, которые монтировали ролики, сказали, что он пошел на электростанцию, определять, как вести проводку на канатную передачу. Хотел я посмотреть ваших свиней, да Наташа не пустила. Говорит, у них после еды час отдыха. Потом гости и Наташа отправились на электростанцию, к директору эмтеэс, а я — к тебе, Василий Степанович…

Шлепая босыми ногами, вбежал мальчик в пионерском галстуке.

— Дядя Вася, дядя Вася, — торопливо заговорил он. — «Победа» едет. Совсем с другой стороны.

— Молодец, — сказал Василий Степанович, посмотрел на Семена, на мальчика с мокрыми волосами и вдруг рассмеялся:

— Что ты приуныл, Семен, — продолжал председатель колхоза. — Выходит, из всех наших с тобой чудес, самое большое чудо — Наташка.

10

Дождь кончился. Небо просветлело, и между Синегорьем и Поддубками встала большая нежная радуга.

Мы пошли на электростанцию и застали там только директора МТС и механика. Директор сказал, что Наташа торопилась на работу и, кажется, повела гостей показывать ясли. Семен нахмурился и снова проговорил: «безобразие».

Ясли были расположены почти в середине деревни, в кирпичном доме, выкрашенном прямо по кирпичу голубой краской. Как только мы вошли в раздевалку, сразу стало ясно, что гости здесь: возле вешалки стояли три пары резиновых сапог.

— Часто товарищам приходится переобуваться, — заметил Василий Степанович.

Перед тем, как войти в комнаты, полагалось надеть халат и туфли. Туфель было сколько угодно, а халат остался только один, да и то какой-то коротенький в ржавых пятнах. Пока Семен затягивал тесемки на рукавах единственного халата, а мы с Данилой Ивановичем упрашивали дежурную сестру пропустить нас в собственной одежде, нетерпеливый Василий Степанович дернул дверь.

Как только дверь распахнулась, с порога на ноги председателю колхоза упал рыжий толстощекий мальчик. К счастью, Василий Степанович успел подхватить его. Он поднял мальчика на руки и стал цокать языком, опасаясь рева. Но годовалый житель Синегорья и не думал плакать. Сильно откинувшись назад, он внимательно осмотрел лицо Василия Степановича и сказал:

— Татути.

Председатель озадаченно молчал.

— Здравствуйте, — ответил за него Данила Иванович.

Мальчик так же внимательно осмотрел секретаря райкома и проговорил:

— Мама поехата на патутоте.

— Неужели на полуторке! — удивился Данила Иванович.

Мы вошли в правую комнату. По полу был разостлан ковер, на котором изображалась сцена единоборства Геракла со львом. На стенах, настолько высоко, чтобы до них не дотянулись ребята, висели картонные зайчики в штанишках. Человек тридцать длинноволосых, стриженых, кудрявых, белокурых и чернявых мальчиков и девочек ползали и ходили по комнате. На полу валялись кубики, пирамидки из разноцветных колец, целлулоидовые звери и куклы.

Все ребята были заняты делом.

Карапуз с черными, как арбузные семечки, глазами сосредоточенно выкладывал из кубиков столбик, а его приятель сосредоточенно, почти не дыша, следил за его работой. Девочка с мягкими-мягкими льняными волосами, вьющимися в колечки, сидела на ковре, тыкала пальчиком в глаз Геракла и радостно твердила: «Дядя! дядя!» Впервые за много дней пребывания в этой комнате она увидела, что на ковре изображен именно дядя, и в восторге, что никто еще во всем мире не знает этого, она смотрела вокруг своими удивленно-восторженными ясными глазенками и искала кого-нибудь, кто порадовался бы ее открытию. Но взрослые на цыпочках прошли вдоль стены, стараясь ничего не задеть, и ушли в другую комнату.

В другой комнате находилась спальня.

Здесь царил полумрак. Тонкие полоски света проникали сквозь неплотно закрытые ставни, изображая на стене неясные, призрачные отражения деревьев, домов, проплывающих по улице людей. Четыре человека, казавшиеся возле непривычно маленьких детских кроваток очень высокими, стояли в дальнем углу.

Спиной к нам, молча опустив голову, стоял широкоплечий мужчина с блестящими даже в сумраке волосами, в халате, надетом задом наперед. Худощавая женщина с подвижным лицом быстро и беспокойно говорила что-то на незнакомом языке своей подруге. А ее подруга плакала. Она плакала, сжав кулак правой руки, и по кулаку было видно, с какой силой она старается сдержать слезы.

Почему-то я сразу догадался, что это и есть учительница, с которой Наташа познакомилась в машине. Ей было лет сорок — сорок пять, но по лицу ее, с высоким чистым лбом, по тонким темным бровям и широкому подбородку легко угадывалось — какой эта женщина была в двадцать лет.

Наташа смотрела на нее растерянно и испуганно.

Все они стояли возле маленькой кроватки, в которой спала девочка. Остальные кроватки были пусты, и только на одной спала девочка в этой темной комнате. Девочка лежала раскинувшись, и была такая полненькая и плотненькая, что, казалось, ножки у нее составлены из нескольких отдельных частей, как у целлулоидовых кукол, которых мы видели в соседней комнате. Девочка спала, чуть высунув язычок и тихонько посасывая во сне.

Василий Степанович открыл рот, чтобы позвать Наташу, но Данила Иванович предостерегающе положил на его плечо руку.

Увидев нас, Наташа еще больше растерялась..

— А вот здесь кроватки для тех, кто побольше… — проговорила она, и плачущая женщина, все так же сжимая кулак, кивнула головой.

Мужчина стоял неподвижно, опустив голову, и мне была видна его жилистая шея и черные блестящие волосы.

— Эти кроватки для двухлеток, для трехлеток, — говорила Наташа, растерянно поглядывая на нас, — а вон те, на той стороне, с полозками, для грудных, чтоб укачивать. Вот так вот: а-а-а-а…

Наташа поправила маленькую подушку. Женщина снова кивнула, но рыдания стали сильнее рваться из ее груди.

— Вот так вот… — говорила Наташа дрожащим голосом. — А-а-а…

И вдруг она тоже заплакала.

— Откройте хоть ставни, — сказал Василий Степанович, не зная, что делать. — Наташа, что ты?

Наташа посмотрела на него мокрыми глазами и выбежала из комнаты.

11

Вечером я собрал вещи и в последний раз окинул взглядом комнату для приезжающих, которая давно перестала казаться мне скучной и неуютной. Поезд отходил в двадцать один час пять минут, а мне надо было еще найти в Поддубках председателя, отметить в командировке число выезда и километров двадцать ехать до станции.

Вот так всегда: поживешь недели две-три, увидишь кусок незнакомой жизни, наполненной трудом и любовью, радостями и горестями, интересной в самых малых мелочах, привыкнешь к новым людям, — и только начнешь в чем-нибудь разбираться, — надо уезжать на новое место. Как будто прочитал несколько выхваченных из середины страниц интересной книжки, а так ничего и не знаешь, ни конца, ни начала…

По пути я встретил Семена. Он предложил мне помочь нести вещи и, сколько я ни упирался, все-таки отобрал треногу теодолита. В шелковой рубашке с отложным воротником и в брюках в полоску он был похож на дачника. Ему все-таки удалось показать гостям хозяйство колхоза как следует, в том порядке, который он выработал, но несмотря на это, бригадир строительной бригады был не в духе. Полного впечатления гости от экскурсии не получили, потому что многое смотрели во второй раз, а на участок ветвистой пшеницы и вовсе не захотели итти. К тому же учительница все время была печальна, и развлечь ее ничем не смогли. Прямо с поля все они поехали в Поддубки, а Семен решил пройтись пешком.

Мы молча спускались с холма. Внизу, на самом дне оврага, была устроена запруда, и там с низких дощатых мостков поддубенские женщины по утрам полоскали белье. У запруды я заметил Наташу. Только что кончилась ее смена, и она умывалась, засучив почти по плечи рукава блузки.

Через ручей можно было перейти или по мосткам, на которых стояла Наташа, или по камню, лежащему посреди ручья значительно выше по течению. Семен повернул к камню. Когда мы сошли к самой подошве откоса, он спросил:

— Наташа нас видела?

— Конечно.

— Тогда пойдем к ней. А то и так она теперь думает, что на нее весь свет злой. Пойдем запрудой.

Мы пошли вдоль говорливого ручейка и вскоре снова увидели Наташу. Она умылась и сидела теперь, крепко упираясь о доски ладонями. Красивые руки ее, с шершавой кожицей на локтях, дочерна загорели, и на правой руке виднелась длинная белая царапина. Задумавшись, Наташа тихонько шевелила погруженными почти по колена в воду ногами, и от полукруглых волн разбегались в сторону черные водяные жучки.

Наши тени легли на воду. Наташа перестала болтать ногами.

— До свидания, Наташа, — сказал я. — Уезжаю.

— Счастливо, — ответила она не поднимая головы.

Семен молча следил за солнечными зайчиками, от которых дно запруды казалось цинковым.

Вода сливалась поверх прогнивших в торцах заляпанных зеленой плесенью досок, тонкими, осторожными струйками, словно процеживаясь. В маленькой заводи скапливались сонные соломинки, веточки, семячная шелуха, и на дне ее отчетливо виднелась оброненная кем-то шпилька.

— Комбайн работал? — спросил наконец Семен.

— А как же.

— Много наработали?

— Еще не мерили.

— Больше вчерашнего?

— Не знаю.

Помолчав немного, Семен спросил:

— Почему ты на меня сердишься?

— Надо было гостей принимать, раз тебе поручено.

— Вот так здравствуйте!

— Конечно, — Наташа взглянула на него снизу вверх. — Надо было выйти на дорогу и ждать. Я ведь им ничего и не показывала. Я директора эмтеэс искала, а они со мной ходили. И больше ничего… А уже потом, вижу — нет никого, я и повела их в ясли. Я хотела как лучше, Сеня, чтобы им веселей было…

— Ну, ну, ну, — сказал Семен, увидев по ее подбородку, что она собирается плакать.

— А чем я эту женщину расстроила — убей, не знаю. Хочешь верь, хочешь — не верь. Такая хорошая женщина. Чем я ее обидела? Стою на копнителе, солому ворошу, а сама реву да реву. Теперь хоть домой не ходи…

— Ничем ты ее не обижала, — Семен погладил Наташу по плечу. — У нее мужа убили. И ребенка убили.

— Где?

— Мужа в гестапо. В сорок втором. А ребенка… ребенка, считай, в кроватке… В сорок пятом. В таких же вот, как у нас яслях. Когда она мне это рассказала, я рот раскрыл. Ведь это я, Наташа, своими глазами видел. Наша дивизия через тот городок проходила. Иду по улице со своими солдатами, думаю — что такое? Домик стоит — видно, ясли. Женщины бегают, хватают из зыбок кто что, кто — простынку, кто — подушку маленькую. На память, что ли, не знаю… Кричат. Плачут.

— Куда же ребятишки делись? — спросила Наташа.

— А фашисты их с собой взяли. Большие попрятались, не хотели с фашистами эвакуироваться, так они надумали в отместку детей из яслей забрать. Дескать, за ними и матери побегут… Окружили нас женщины, руками машут, просят, чтобы догнали…

— Эта учительница тоже там была?

— Может быть, и была. Может быть, мы тогда друг друга видели. Разве теперь вспомнишь?

— Догнали, Сеня, фашистов?

— Догнали. Окружили. Да все равно душегубы всех гражданских поубивали. И стариков, и ребятишек, и младенцев. Звери. — Лицо Семена сделалось серым, некрасивым.

— Зачем же они младенцев поубивали?

— Душегубам, Наташа, младенцы страшней стариков. Младенцы-то, они вырастут. Ответа спросят.

На откосе холма показался мальчик в пионерском галстуке. Он вприпрыжку бежал к нам в пиджаке, увешанном орденами и медалями. Пиджак был настолько длинен, что из-под него мелькали только голые ноги мальчика, а коротких штанишек вовсе не было видно.

Мальчик подбежал к Семену и выпалил:

— Сеня, тебе Василий Степанович велел сейчас же в правление приходить во всей форме.

Коротко звякнув серебром медалей, Семен накинул пиджак на себя и сразу превратился из дачника в стройного, боевого парня.

— Ладно, иди, — сказал он сумрачно. — Я сейчас.

Мальчик побежал обратно.

— Ничем ты эту женщину не обидела, — продолжал Семен, обращаясь к Наташе. — Все ты делала правильно. А она увидала пустые кроватки, и все ей вспомнилось. А ты ничего не понимаешь…

Он снова погладил Наташу по плечу и спрятал руку в карман.

— Понимаю, Сеня, понимаю…

— Хотя да. Это ты, наверное, понимаешь. И про ветвистую пшеницу хорошо гостям рассказала. Пока я с ними ходил, они все время про тебя расспрашивали. Конечно, ты правильная девушка…

— Ну да уж, правильная, — Наташа покраснела от удовольствия.

— И Настя была правильная. Если бы не война… — он замолчал, не докончив.

Наташа встала, взялась за треногу, которую Семен придерживал левой рукой, и спросила:

— А больше не будет войны, Сеня?

— Не будет! — твердо ответил Семен.

— Правда, не будет?

— Не будет.

— И у них, в Чехословакии, не будет? Не нападут на них фашисты?

— Не нападут. Не дадим разбойничать. Хватит.

Он посмотрел вокруг. На синем небе покойно висели облака. Вдоль ручья зигзагами летали ласточки. Издали доносился равномерный шум трактора, похожий на стук швейной машины. Там ходил Гришин комбайн. Едва слышным, резко прерывающимся комариным зуденьем со строительства птицефермы доносился звук циркулярной пилы. На канале два раза протяжно прогудел пароход. Казалось, во всем мире, от края до края, спокойно и без тревог работают люди.

— Я ведь и правда все понимаю, Сеня, — тихо заговорила Наташа. — И зачем к нам гости из-за границы приезжают, тоже понимаю. Трумэн пугает своих рабочих, обзывает нас агрессорами, а боится послать их поглядеть, какие мы.

— Это верно, боится, — сказал Семен. — Ему там, у себя дома, лучше говорить, что ты, Наташа, агрессор…

Он потрепал ее белокурые волосы и снова спрятал руку в карман.

Наташа улыбнулась, но, заметив, что Семен сделал движение уходить, схватила его за полу пиджака и испуганно проговорила:

— Обожди, Сеня!

«Если ты, Сеня, сейчас пойдешь, то я пойду за тобой, — читал я в ее глазах, — и стану говорить то, что ты ждешь от меня, стану говорить это при чужом человеке, и мне ни чуточки не будет стыдно».

— Что тебе? — растерянно спросил Семен, прочитав в глазах ее то же, что и я.

— Обожди, — повторила Наташа, дыша так, словно только что сбежала с откоса.

Я поднял чемодан и ящик с теодолитом, взял подмышку треногу и пошел отмечать командировку.

— Я вас сейчас нагоню, — смущенно проговорил вслед мне Семен.

Я поднялся наверх. Шум трактора стал слышнее. Ровная лента канала блестела, как сталь.. Навстречу бежал мальчик в пионерском галстуке.

— Ты куда? — спросил я его.

— За Семеном.

— Подожди!

— А что?

— Да подожди!

— А что?

— Не беги так быстро. Устанешь!

Мальчик только свистнул и скрылся за гребнем холма.

12

Возле правления стояла приготовленная для меня полуторка, и шофер пинал ногами задние скаты. Скаты звенели, как стеклянные. Председатель колхоза был у Наташиных родителей. Когда я вошел в горницу, то, кроме Василия Степановича увидел там и чехословацких гостей, и Данилу Ивановича, и Героя Социалистического Труда Лену Дементьеву. Все они сидели у стола, накрытого голубой скатертью, и Наташина мать показывала гостям семейные фотографии. Судя по карточкам, родственников у Федора Игнатьевича было великое множество.

— А это свекор, — говорила Наташина мать, показывая учительнице фотографию в желтых пятнах. — Такая тогда форма была у Красной Армии. У Котовского служил. Может, знаете Котовского? Федор, какая у Игната Васильевича от Котовского награда была: часы, кажется, с надписью? Это мой двоюродный дядя. Его кулаки убили. А это золовка, сейчас машинистом на электровозе. А вот это Федор, в Сочи, в санатории. Вон он сбоку стоит, в панамке, вон он, вон он, черный, как негр… Ну, а эту и показывать совестно. Это я еще невестой, а рядом — Федор. Заревновала я его с чего-то, да глаза ему зачернила. Так и лежит с тех пор эта карточка, память о моей дурости.

Учительница перевела своим спутникам эти слова и улыбнулась, но тень печали все еще лежала на ее строгом лице.

И тут я понял, что все эти сердечные люди неспроста показывают фотографии, а стараются развлечь гостью, стараются развеять ее большое, хорошо понятное им горе.

— Вот нашу Феню, заведующую птицефермой, в прошлом году для газеты снимали. — Наташина мать держала грубо ретушированную для клише фотографию. На снимке была изображена Феня, стоявшая возле птицефермы, которую при мне разбирали.

— Эту ферму, считайте, она сама, своими руками построила. Народу нехватало, так она и водопроводчиком, и монтером, и столяром работала. На все руки мастерица. Эту карточку она в редакции выпросила, а Наташа у ней отобрала. Дружат они с Наташей. И хорошо. Подходящая дружба… А вот это Федор сохранил.

Наташина мать протянула учительнице ветхий, пожелтевший листок старого отрывного календаря. На нем с трудом можно было разобрать написанные карандашом слова «Родилась дочка, 4 часа утра». Судя по листку календаря — день был ничем не примечательный. В этот день, в 1923 году, группа грузинских альпинистов совершила восхождение на вершину Казбека, а долгота дня была четырнадцать часов одиннадцать минут. На обороте сообщалось, как из сои приготовить десять питательных блюд.

— А вот еще листочек, — сказал Федор Игнатьевич, — когда она в первый раз выговорила «мама»…

На лицевой стороне этого листочка была изображена диаграмма роста погрузки на железных дорогах в двухосном исчислении, а на оборотной напечатана антирелигиозная басня Демьяна Бедного.

— А вот это мой младшенький, Андрейка, — сказала Наташина мать. — В яслях снимали…

— Вон что! В яслях! — Лена укоризненно посмотрела на нее и сунула карточку в общую кучу. — Повеселей что-нибудь покажи.

Улучив минуту, я подошел к Василию Степановичу. Он достал из кармана кисет, вынул из него круглую печать, хрипловато дыхнул на нее, положил командировочный бланк на свою широкую морщинистую ладонь и в графе «выбыл» оттиснул название сельскохозяйственной артели. Потом подписал свою фамилию, предоставив мне самому написать число отъезда.

Добрый старик сделал это не из-за лени, а для того, чтобы лишний раз показать мне свое доверие.

Лена и Данила Иванович просили меня погостить денек, побыть на вечере. Мне и самому хотелось остаться, но впереди ждала меня срочная работа. Я обошел всех и попрощался. И когда я прощался с чехословацкой учительницей и она в первый раз взглянула на меня, я понял, как нужно ей, чтобы ее утешили, и как трудно ее утешить.

Я вышел на улицу. Солнце спряталось за облака. Приближался сумрачный, грустный вечер. На душе было тоскливо, — может быть, потому, что на меня взглянула давно забытая мной печаль умных материнских глаз, а может быть, потому, что приходится снова уезжать от людей, к которым привык… Хорошо бы остаться еще на денек, увидеть солнечное небо, светлое лицо чехословацкой учительницы, узнать, сговорились ли все-таки Семен и Наташа, да выведать — кто же в конце концов сочиняет поддубенские частушки. Хорошо бы, да некогда.

Я забрался в кабинку. Шофер нажал стартер. И в эту минуту послышался счастливый голос Наташи.

Я любила, ты отбила, Я не суперечила. Не надолго ты отбила, Только на три вечера! —

пела Наташа, и я понял, что мальчик не успел помешать ее разговору с Семеном, и они обо всем договорились.

— Подождите минутку, — сказал я шоферу.

Он недоуменно взглянул на меня и выключил зажигание. Между облаками проглянуло солнце, и сразу словно рассвело вокруг.

То в Тамбове, то в Мытищах Наша Валька счастье ищет. А чего его искать — До него рукой достать! —

снова послышался задорный, какой-то улыбающийся голос. В избе Федора Игнатьевича отворили окно. И я отчетливо представил, как светлеет лицо чехословацкой учительницы, как слетает с ее души тяжелое горе и покойная радость начинает светиться в ее серых глазах и Федор Игнатьевич потихоньку собирает со стола ненужные большие фотографии…

— Вы забыли что-нибудь? — спросил шофер. — Уже девятый час…

— Да, да, поехали… — торопливо проговорил я.

Машина тронулась, Наташа снова запела, но слов уже было не разобрать.

Так я и не узнал, кто в Поддубках сочиняет частушки. Впрочем, мне кажется, сочиняют их и Наташа, и Люба, и Феня, и незнакомая мне подруга Наташи, а может быть, даже и Семен. Может быть, начало какой-нибудь частушки придумала Наташа, а конец — Люба.

Наверное, так и есть.

Но все-таки всегда, когда я теперь слышу коротенькие запевки, мне сразу вспоминается голубоглазая девушка, которой стоит только протянуть руку — и она дотронется до счастья.

1950.

ТРИ ТЫСЯЧИ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ МОРСКАЯ

1

Собрание уже шло, когда я разыскал, наконец, красный уголок. Люди, только что закончившие смену, тесно сидели на длинных скамьях. На передней стене висел плакат:

«Товарищи нефтяники! Следуйте патриотическому примеру Мирзы Бедирханова. Перенимайте его опыт. Создавайте бригады высокой производительности».

Я видел десятки плакатов, на которых упоминалось это имя, и мне все больше хотелось познакомиться с одним из лучших нефтяников «Сталиннефти». Я остановился в дверях и тихо спросил краснолицую от солнца молоденькую работницу — где можно найти Бедирханова?

— А вот он, — мягко, по-украински растягивая слова, ответила она, кивнув в сторону входных дверей.

Я оглянулся. Там никого не было. Работница тоже оглянулась и удивленно подняла светлые, выгоревшие брови.

— Ось глядите, — сказала она, обнажая крупные красивые зубы. — Вот ведь сейчас тут стоял. Еще велел мне записку в президиум переслать. Я так думаю — он вперед пробрался, — и, поднявшись на цыпочки, она стала выискивать глазами Бедирханова.

— Он с вашего промысла?

— А как же? Наш мастер. Я в его бригаде. В пятой.

— Абдуллаева, а у вас там что за собрание открылось? — постучав по столу карандашом, спросил председательствующий, молодой худощавый парень с преувеличенно серьезным, как у большинства присутствующих, лицом.

Я оглянулся на Абдуллаеву. У нее было милое украинское лицо, и говорила она так, будто вчера только приехала откуда-нибудь с Черниговщины или с Полтавщины. Перехватив мой взгляд, она спросила:

— Чего вы на меня так смотрите?

— А какой из себя Мирза Бедирханов? — спросил я, несколько смутившись.

— Черный такой. Спецовка синяя, — едва слышно про шептала украинская Абдуллаева. — Рукава закатаны.

Я стал глядеть. На многих мужчинах были синие спецовки, и почти у всех закатаны рукава.

— Туда не глядите, — прошептала работница, — там его нема. Вы у стенки поглядите.

— Товарищ Абдуллаева, — снова сказал председательствующий. — Это вам не квартира, это собрание. На квартире вы следите за порядком, а здесь позвольте мне следить за порядком.

Абдуллаева, взглянув на меня, снова улыбнулась.

— Это муж мой. Когда он на собрании председатель — с ним прямо житья нет. Тоже в нашей бригаде работает. Оператор. Надо молчать. — И тут же добавила: — А вы откуда?

Я сказал.

— Ничего, обождите. Мастер сейчас выступать будет, вы его увидите…

Между тем на трибуну вышел высокий молодой человек в распахнутой на груди косоворотке. Он начал молча перелистывать блокнот, и все выжидающе смотрели на него.

— Не этот? — спросил я Абдуллаеву.

— Нет. Это парторг промысла. Товарищ Огурцов.

После парторга на трибуну, один за другим, стали подниматься слесари, мастера, операторы, инженеры.

От имени своих бригад они обещали собранию выполнить годовой план на месяц раньше срока. Они обещали дать родине сверх плана тысячи и тысячи тонн нефти. Они не только давали обещания, но тут же, с трибуны, рассказывали, как и почему смогут выполнить их, говорили о новых методах эксплоатации скважин, об ускорении сроков возврата в строй бездействующих, об увеличении межремонтного периода, о новых способах увеличения дебита.

Один за другим выходят на трибуну люди. Я слушаю их и жду выступления Бедирханова.

Наконец поднялся председательствующий и, держа бумажку, скрученную в трубку, сказал:

— Товарищ Бедирханов прислал записку о том, что ушел на девяносто девятую. Мастер поручил мне сказать от имени нашей бригады. Мы берем обязательство дать нефти сверх плана… — и тут он назвал такую цифру, что люди зашевелились на скамьях, заговорили.

Обязательство Бедирханова вдвое превышало обязательства всех бригад, вместе взятых.

Народ удивленно шумел. Председательствующий постучал карандашом по столу.

— А ты не ошибся, Орудж? — осторожно спросил Огурцов.

— Нет, не ошибся. А если контора бурения сдаст нам 3019-ю скважину на месяц раньше планового срока, то мы дадим стране… — и Орудж назвал еще большую цифру.

— Кто бурит 3019-ю?

— Ага Нейматулла.

— Это на море?

— На море.

— Сейчас мы ему позвоним.

Люди в красном уголке сидели молча, прислушиваясь к голосу Огурцова, раздававшемуся из соседней комнаты.

— Женя, дай мне 3019-ю. Кого нужно? Ага Нейматуллу нужно. А где он? Тогда соедини с парторгом. Здравствуй, Аракелов. Мне всеведущая Женя донесла, что Нейматулла у тебя. Передай ему, пожалуйста, трубку. Нейматулла? Привет. Огурцов. Ага Нейматулла, обязательство бригады Бедирханова зависит от вас. Если вы сдадите морскую 3019-ю на месяц раньше срока — они обещают дать… очень много обещают дать. Что вы на это скажете?.. Ладно.

Телефон коротко звякнул, Огурцов вошел в красный уголок и сказал:

— Ага Нейматулла обещал сдать 3019-ю на 36 дней раньше срока; он добавляет шесть дней для того, чтобы Мирза смог снова все продумать и подсчитать.

2

На следующий день, решив во что бы то ни стало разыскать Бедирханова, я отправился в контору первого промысла. Шел двенадцатый час, солнце палило нестерпимо, и асфальт подавался под ногами, как резина.

У дверей конторы, возле железной ограды, стояли парторг Огурцов, мастер первой бригады Кулиев, заведующий промыслом Николай Артемович Далакян и плечистый человек с рыжими запорожскими усами.

Все они сбились в тесный кружок, не сводя глаз с блокнота, на котором Далакян чертил что-то карандашом, объяснял схему, быстро говоря по-азербайджански.

Человек с запорожскими усами часто перебивал заведующего, видимо возражая, но фразы давались ему с трудом, и для большей убедительности он медленно шевелил своими толстыми пальцами. Впрочем, к словам его и Николай Артемович и остальные прислушивались со вниманием.

Все они были так заняты разговором, что не замечали готовящейся каверзы. Кто-то, забравшись в садик перед конторой, открыл водопроводный кран, прижал его ладонью и из-за дерева направил на Кулиева перепончатую струю.

Дерево было окутано белой водяной пылью и на ветках, то бледнея, то ярко светясь, висел прозрачный кусок радуги. Напор струи был слабым, и ветер легко относил ее. Вдруг струя выпрямилась и хлестнула по человеку с запорожскими усами. Он резко повернулся, и при этом на лацкане его пиджака блеснула Звезда Героя Социалистического Труда.

— Что это еще за шуточки… — начал было Николай Артемович, но усатый человек вдруг с неожиданной резвостью бросился за калитку палисадника.

Однако пока Герой Социалистического Труда подбегал к калитке, из садика через ограду перемахнул мокрый с головы до ног юноша и, очутившись на дороге, закричал своему преследователю:

— Давай поливай. С места не сойду. Давай, давай!

Воспользовавшись тем, что беседа неожиданно прервалась, я обратился к Николаю Артемовичу:

— Скажите, пожалуйста, где я могу найти мастера Бедирханова?..

— Я Бедирханов, — сказал тот, кого я принял за юношу. — Что хотите?

Передо мной стоял низенький, худощавый, черноволосый парень. На нем были синяя спецовка, брезентовые, заляпанные нефтью брюки и модельные, незашнурованные туфли.

Мы познакомились.

— Погоди немного, — сказал Бедирханов, сразу переходя на «ты», — кончу с начальством разговор… Товарищ заведующий, сейчас обеденный перерыв, и если вы еще будете спорить про восемьдесят шестую, буду опять заливать вашу комиссию. Обедать надо, а не спорить.

Через несколько минут Бедирханов повел меня на свой участок. Несмотря на маленький рост, Бедирханов шагал очень быстро. От спецовки его шел пар, и она на глазах пятнами высыхала.

— Интересно. Не давали трубы на восемьдесят шестой поднимать, — сказал Бедирханов. — Говорят, прихватило. А Гюль Бала Алиев, видал, Герой Социалистического Труда, 50 лет на нефти работает, тоже не верит, что прихватило… бывает, тянут так, что подъемник хвост задирает, так я же так не стану тянуть…

Бедирханов остановил проезжавшую мимо грузовую машину. Мы забрались в кузов, и машина помчалась по гладкой асфальтовой дороге. Мимо нас мелькали вышки, канавы, наполненные водой, мачты высоковольтной передачи, цистерны, трапы, газовые коллекторы, отстойники, компрессорные и трансформаторные станции, ряды серебристых, похожих на аэростаты резервуаров, трубопроводы.

Трубопроводов очень много: трубы разного диаметра — от тонких, полуторадюймовых до большущих, в обхват толщиной, — тянулись вдоль дороги, переплетались, огибали здания, скрывались под землей и снова появлялись; трубы лежали на земле, на деревянных козлах, на каменных стойках, виднелись в воде резервуаров. Из старых труб сделаны были перекидные мостики, перила, столбы, дорожные знаки и ограды. Трубы здесь — основной материал, такой же, как дерево в тайге.

Мы едем по тем местам, где еще в 1920 году была Биби-эйбатская бухта. Когда-то здесь на шлюпках и парусниках катались вечерами бакинские жители и, забавляясь, поджигали пузыри газа, выходящие на поверхность воды. Газ горел, и издали, с бульвара, казалось, что горит море.

Чем дальше мы едем, тем больше я удивляюсь. Промыслы кажутся пустынными… Ни одной живой души, кроме редких сторожей с винтовками, не видно вокруг.

Только у какого-то поворота из-за канавы неожиданно выскочил человек в тюбетейке, остановил нашу машину и, уцепившись за дверцу кабины, закричал:

— Опять к Бедирханову едете! Сейчас Далакяну звонить буду.

— К вам завтра утром приедут, — отвечал Бедирханов, — отпусти кабину, мы торопимся.

— А я не тороплюсь? Как это так завтра? Мне надо сегодня вечером кароттаж снимать.

— Он и едет кароттаж снимать, — отвечал Бедирханов.

— Едет, да не на мою буровую, а на твою…

— На 3019-ю едем.

— А-а-а! — уважительно произнес человек в тюбетейке и даже немного смутился. — Так бы сразу и сказал, что на 3019-ю. Как там, с азимута сильно сбились?

— На девять градусов. Выправляются.

— Хорошо. Ну, езжайте. Завтра жду. Обязательно…

Окончив этот непонятный мне разговор, человек в тюбетейке отошел, и мы поехали дальше.

Под вышками мерно качались черные рычаги насосов с носатыми противовесами, били земные поклоны, кланялись, словно стараясь оправдать свое название «монашки», которое дали им рабочие. Из-за отсутствия людей эти рычаги сами казались одушевленными. Под некоторыми вышками «монашек» не было. Вместо них установлены крестовики с задвижками и манометрами. Промысел работал. Чувствовалось, что все скважины непрерывно находятся под наблюдением людей. Но где они — эти люди?

— Как вы справляетесь? Ваш участок раскинулся на несколько квадратных километров… — спросил я Бедирханова. — Сколько у вас человек следят за скважинами?

— Трое.

— Как так — трое?

— Не понимаешь, как трое? Раз, два, три — и все. Только теперь, конечно, трудно держать в распределительной три человека. Подготовка к зиме.

— Ну, конечно, трудно. Разве справятся трое?

— Так я оставил двоих. Сейчас почти все на засыпке труб. Чтобы зимой не замерзала воздушная линия. А то придется, как в прошлом году, примусами отогревать воздухопроводы…

Бедирханов выпрыгнул из машины и пошел к вышке, возле которой стоял подъемник: трактор с укрепленной на нем лебедкой. Скуластый парень с тонкими, как нитки, черными стрижеными усиками, в фуражке с волнистым козырьком и в спецовке, заляпанной нефтяными пятнами, стоял под вышкой.. Бедирханов что-то сказал ему по-азербайджански, несколько раз повторив одно слово «дриллометр», и повел меня в распределительную.

На двери деревянного домика висела табличка «Посторонним входить строго воспрещается». Из распахнутых окон неслось такое шипение, словно там стоял паровоз под парами.

Мы вошли. Вдоль стен, на высоте человеческого роста, в круглых металлических футлярах, были укреплены бумажные диски, похожие на граммофонные пластинки. Каждый диск вращался со скоростью одного оборота в двадцать четыре часа, и два карандаша вычерчивали на нем кривые линии. Таких дисков я насчитал больше шестидесяти. Рядом с ними из-под пола торчали трубы со множеством кранов.

Два человека спокойно ходили от одного прибора к другому и, поглядывая на кривые линии, чуть-чуть подворачивали регулировочный вентиль. Одного из них я узнал. Это был председатель вчерашнего собрания Абдуллаев.

— Эти картограммы, — прокричал мне в ухо Бедирханов, — показывают расход воздуха и давление в каждой скважине. Для каждой скважины своя картограмма. А вот они, Абдуллаев и Маркарьян, регулируют подачу сжатого воздуха. Воздух из компрессорной подается сюда, а отсюда уже на каждую скважину. Для чего воздух? Вот слушай. Иногда бывает так, что пластового давления нехватает для подъема нефти до земли. Нефть поднимется немного по скважине и остановится, может на километр ниже поверхности земли, может и еще глубже. Для того чтобы ее достать, мы опускаем колонну труб — лифтовые трубы. Ты их видел сейчас на восемьдесят шестой. Опускаем лифтовые трубы так, чтобы конец их окунулся в нефть, а в кольцевые пространства между этими трубами и стенками скважины нагнетаем сжатый воздух. Воздух проникает в нефть через низ лифтовых труб к помогает ей подниматься на поверхность. Это дело не простое. Нужно знать каждую скважину, ее привычки и капризы. Одному человеку килограмм хлеба дать, — ему мало, а другому, вот хоть мне, дать килограмм съесть — мне много, я от килограмма заболею. Каждой скважине воздух надо давать особо, смотреть надо, какой у нее характер.

Я стоял и смотрел, как парень и девушка, медленно обходя приборы, регулируют работу больше чем полсотни скважин, и мне становилось все более и более ясно, что кажущееся безлюдье промыслов — признак огромной, продуманной и слаженной механизации.

Повернет девушка вентиль — и где-то, далеко на море, в скважину иначе будет поступать сжатый воздух и сильней начнет выжиматься вверх нефть. Где-нибудь на Баилове в скважине увеличилось пластовое давление, а девушка уже видит это на картограмме и уменьшает подачу воздуха. Воздух — «рабочий агент», как его здесь называют, — надо экономить. Сжатый воздух стоит дорого.

— Конечно, у меня в бригаде не два человека, — объяснял Бедирханов. — Двумя человеками не обойдешься. У меня есть помощник по надземному ремонту — Тажетдинов, по подземному ремонту — Муса Мусаев, парторг бригады. Мы его видели сейчас на восемьдесят шестой. Помнишь? И бумажки надо писать. Много всяких бумажек. На это дело у меня тоже есть помощник — Лида Юргель. Слесаря есть. И много еще народу. Больше тридцати человек. По десяти на смену. Подожди-ка… Почему давление падает по четвертой секции? В чем дело? Абдуллаев, звони в компрессорную!

— Что такое? — испуганно спросил я.

— Что такое? Давление упало. Скважины не на режиме. Нефти меньше даем. По всей четвертой секции — меньше нефти даем!

— Что это вы в девяносто седьмую воздуха больше нормы дуете? — раздался голос Николая Артемовича.

Заведующий промыслом переступал в этот момент-порог.

— Такой режим, товарищ заведующий… — начал, было Абдуллаев, но Николай Артемович прервал его:

— Меня не проведешь. Слышишь! — и он поднял палец.

— Это здорово, — завистливо сказал Бедирханов, — по звуку узнает.

Николай Артемович взял у Жени Маркарьян вороток и подвернул вентиль.

— Мирза, — сказал он, — к тебе фотограф из газеты приехал.

Бедирханов недовольно зацокал языком.

— Иди, иди фотографируйся. Это не невесте подарок, а в газету. В компрессорной машина минут на десять стала. Я узнавал. Иди, не беспокойся.

В небольшой комнате культбудки сидел фотограф в шелковой рубашке с галстуком и в отутюженных, ослепительно белых брюках.

— Ну, как пошла двадцать вторая? — спросил фотограф, увидев Бедирханова.

— Пошла. Через час после того, как ты уехал, пошла. Чего хочешь?

— Надо снять твою бригаду, Мирза, по возможности: полностью…

— Сколько человек?

— Ну, хоть человек пятнадцать.

— Где же я тебе возьму пятнадцать человек! Работать надо. Вот давай, Абдуллаев, я, Липатова, Тажетдинов. А вон идет Муса, партгруппорг. Муса, становись сниматься.

Парень с тонкими усиками, которого я недавно видел у вышки, подошел.

Фотограф вышел из будки и торопливо стал расставлять людей. Бедирханов и Мусаев оказались в центре, девушка с лукавыми глазами, Липатова, справа, Тажетдинов и Абдуллаев — слева.

— Как девяносто шестая? — спросил Бедирханов парторга.

— Трубы опустили, — отвечал Мусаев, — арматуру никак не собрать. Наверное, менять надо.

— Зачем не собрать? Сегодня девяносто шестую пустим во что бы то ни стало.

Фотограф увидел, что совершил ошибку, попросив Бедирханова встать рядом с парторгом: сразу начались деловые разговоры. Он переставил парторга на правый край, но было уже поздно.

— Извини меня, пожалуйста, — сказал Бедирханов. — Отпусти Тажетдинова на девяносто шестую. Там, понимаешь, без него ничего не выйдет. Иди, Исмаил, на этот раз не придется тебе войти в историю.

— Начинается, — сказал фотограф упавшим голосом.

Пока фотограф перестраивал людей, доложили, что приехал заливочный агрегат. У распределительной остались только Люба Липатова и Муса Мусаев. Фотограф тяжело вздохнул и стал наводить на них аппарат.

— Прекрасная бригада, — обратившись вдруг ко мне, сказал он. — Действительно неудобно: приезжаю, мешаю им. Знаете, какое они вчера обязательство взяли?

И он рассказал:

— В тот день я получил задание фотографировать управляющего трестом «Сталиннефть» — Шарифа Гусейновича Мамед-Заде. В трест он пришел недавно. И через несколько месяцев усилиями рабочих и руководителей трест был превращен в передовой, самый передовой трест «Азнефти». А у нас, в республике нефти, это не просто.

Так вот, только было собрался я фотографировать управляющего, а ему докладывают, какое обязательство собирается взять Бедирханов. Шариф Гусейнович послал машину за Мирзой, ходит, нервничает, невозможно снимать. Привозят Мирзу. «Сколько ты собираешься дать сверх плана, Бедирханов?» — спрашивает управляющий. Мирза ответил. «А знаешь ли ты, что твое обязательство составляет почти половину того, что обещают дать сверх плана все нефтяники Азербайджана?» Мирза ответил, что знает. «Слушай», Бедирханов, — сказал тогда Шариф Гусейнович, — боюсь, как бы твое обязательство не оказалось летучими словами… Как ты думаешь его выполнять?» Жаль, что вы не специалист. Это очень интересно — то, что говорил Мирза управляющему. Он придумал удивительно интересные вещи. Клянусь жизнью, Мирза совсем по-новому добивается наилучшей и наибольшей отдачи нефти скважинами. Мамед-Заде заслушался Мирзу, забыл обо мне. А потом, когда Мирза кончил, управляющий встал, пожал ему руку и сказал: «Молодец. Чем тебе надо помочь?» — «Самое главное, чтобы скорее мне сдали 3019-ю морскую», — ответил Мирза.

3019-ю поручено бурить одному из лучших мастеров Азербайджана, лауреату Сталинской премии Ага Нейматулле. Ее бурят в море, наклонно, до нефтеносного пласта огромной мощности. Геологи ожидают от этой скважины невиданного дебита. Весь трест с нетерпением ожидает конца буровых работ. Клянусь жизнью, это будет у Мирзы самая лучшая скважина!

«Еще чем могу я тебе помочь, Бедирханов?» — спросил Мамед-Заде. «А еще дайте мне, товарищ управляющий, приемник. Мы в обеденный перерыв будем собираться в культбудке и слушать Москву».

— Очень интересная работа в бригаде Бедирханова, — неожиданно грустно произнес фотограф. — Наша газета дает завтра о них полосу. А сверху должно быть клише на три колонки… Хотите, я вас сфотографирую?

3

Мы прыгаем в катер и усаживаемся на скамейку. Капитан в форменной фуражке становится к штурвалу с таким видом, словно отплывает в кругосветное путешествие. Он ударяет один раз в медный, поцарапанный от частой чистки звонок — полный вперед! — и двигатель, глухо постукивая, начинает подталкивать катер. Дует легкая, прохладная моряна.

Старший геолог промысла, педантичный старик с грустными глазами, и Мирза Бедирханов, надев праздничные костюмы, едут на приемку 3019-й. Катер то и дело меняет курс, объезжая торчащие из воды трубчатые сваи, столбы с электрическими и телефонными проводами, площадки вышек. Тяжелая вода Каспия лениво раздается под его носом, и на шлифованных волнах то там, то здесь на мгновение вспыхивают острые солнечные искры и тонут.

За кормой вода так же лениво смыкается, почти не оставляя следа. Мы огибаем площадку, сооружаемую для новой буровой. Фермы, сделанные все из тех же старых труб, установлены в пролетах, и сварщик, повиснув над водой, сваривает узел фермы. Холодное зеленое пламя с сухим стрекозиным треском трепещет у его лица.

Внезапно из воды появился человек. Он вынырнул почти под сварщиком и ухватился за перекладину фермы, затем подтянулся и сел наверху на трубе, как птица на насесте. Немного отдохнув, он снова бросился в море и не появлялся около минуты. Сварщик все так же хладнокровно приваривал косынку, геолог перелистывал трещащие на ветру листы блокнота, а Мирза смотрел на воду и быстро курил папиросу. Наконец загорелый человек снова появился на поверхности, держа в левой руке большой гаечный ключ.

— Зачем нырять!.. — закричал капитан. — Ловил бы на удочку!..

— А на крючок насадил бы гайку, — добавил Мирза.

«Подводник» победно взмахнул ключом и что-то ответил, но ветер унес его голос в море.

— Видишь, достал ключ, — сказал мне Мирза. — Работал человек и нечаянно уронил ключ на дно. Не ехать же за новым ключом на склад. Видишь, достал, работает… Ты его к ноге привяжи! — снова закричал он слесарю.

Капитан звонит два раза. Шум двигателя приглушается. С палубы кажется, что катер остановился, а огромная буровая осторожно надвигается на нас и поворачивается. Три звонка — задний ход! — и не успел я оглянуться, как Мирза оказывается на площадке буровой.

Буровая вышка раза в два больше эксплоатационной. Она тщательно расчалена тросами, и на ней два деревянных балкона: один, называемый рабочими голубятней, — посредине, а другой — на самом верху, на сорокаметровой высоте. Буровая должна быть высокой для того, чтобы проще и быстрей поднимать и опускать в скважину длинные «свечи» — секции стальных бурильных труб.

Мы с Мирзой уже были здесь несколько дней тому назад, когда заканчивалось бурение. В тот день турбобур прошел уже последние метры, и рабочие должны были поднимать трубы.

— Поднимаем, поднимаем, не идет. Не понять, что-то держит, — говорил тогда молодой бурильщик в лоснящейся кепке, повернутой назад козырьком, — девятьсот метров вытянули, а больше не идет.

— А ну-ка, попробуйте вниз, — посоветовал Мирза.

— Уже пробовали.

— Еще попробуйте. Бош! — закричал Мирза. «Бош» на языке нефтяников означает «вниз».

Подъемник включили. Лебедка начала вращаться. Вниз трубы шли хорошо.

— Бас! — воскликнул, поднимая руку бурильщик в лоснящейся кепке.

Трубы, вымазанные глинистым раствором, начали медленно подниматься, но, поднявшись метров на десять, внезапно остановились, а кривая дриллометра, показывающая усилие на крюке кронблока, стала резко расти.

— Стой! — закричал бурильщик. — Опять шпион (он кивнул на дриллометр) много силы показал. Уже третий раз пробуем — и все так. Как будто там что-то держит.

— А где Ага Нейматулла? — спросил Мирза.

— Отдыхает. В будке.

— Зачем отдыхает! Будить надо.

— Подожди. Он два дня и две ночи от подъемника не отходил. Пусть поспит. Надо самим придумать, что делать.

Минут десять высказывались разные предложения и советы, которые сразу же браковались то бурильщиком, то Мирзой.

Наконец Мирза махнул рукой и проговорил:

— Нет, надо Нейматуллу будить. Десять минут пропало. Да пока мы приехали — еще десять минут. А за двадцать минут нефти было бы сколько? Ага Нейматулла!

Из будки вышел лысый человек лет пятидесяти с полузакрытыми глазами — не то улыбающимися, не то щурящимися от солнца.

— Нейматулла, не идут вверх трубы, здравствуй, — заговорил Мирза. — Вниз идут, а пробовали подбасить — не идут. Ты извини, что разбудил…

— Сколько метров осталось подымать? — спросил Нейматулла безучастно.

— 1730, — ответил бурильщик.

— Дай разрез, — так же равнодушно сказал Нейматулла.

Бурильщик принес большой лист бумаги, на котором был изображен геологический разрез земли в месте скважины. Нейматулла нашел нужную глубину, вздохнул и проговорил:

— Не на 1730, а на 1736 метрах глубины заело.

— Как ты знаешь? — удивился Мирза.

— Знаю. На 1736.

— А что случилось? — спросил бурильщик.

«Время состоит из дела и из разговоров», — подумал Нейматулла и вздохнул, чувствуя, что придется произнести довольно много фраз:

— Мы бурим как — вертикально или наклонно?..

— Наклонно, — отвечал бурильщик.

— Наклонно. Отверстие в земле получается круглое?

— Круглое, — отвечал бурильщик.

— Твои мысли несет ветром, Семен. Отверстие получается не круглое. Слушай. При наклонно направленном бурении трубы и турбобур скользят по грунту?

Бурильщик предпочел промолчать.

— Ну, скользят, — сказал нетерпеливый Мирза.

— Скользят и протирают в скважине ложбину. Отверстие получается похожим на яйцо. Вот теперь смотрите на геологический разрез. На глубине 1736 метров — граница твердого и мягкого слоя земли. Мягкий ниже, закрашен голубым, а твердый выше, закрашен…

— Закрашен синим, — сказал бурильщик.

— Ложбина в мягком слое вырабатывается больше, а в твердом — меньше. Получается ступенька. В эту ступеньку турбобур и упирается при подъеме.

— Для тебя земля стеклянная, правда, Ага? — спросил Мирза. — Ты все видишь, что под землей.

— Тебе сколько лет, Мирза?

— Двадцать четыре.

— Когда проживешь еще столько же — научишься лучше видеть с закрытыми глазами. Но мы слишком разговорились, и у нас может не остаться слов на завтра.

— А что все-таки делать? — спросил бурильщик.

— Поверни трубы градусов на сто восемьдесят и пробуй басить.

Поставили квадрат, повернули трубы и после двух, трех попыток колонна, влажная от глинистого раствора, начала подаваться…

Все это происходило несколько дней тому назад.

Сегодня нас встретил тот же Ага Нейматулла. Глаза его были, как и тогда, прищурены, хотя на этот раз выдался редкий для Баку облачный день.

— Я свое обязательство выполнил, Мирза, — сказал Ага Нейматулла, поздоровавшись, — буду ждать, как ты выполнишь свое. Скважина получится щедрая.

— Да, хорошая скважина. Вот, смотрите-ка кароттаж… — И Мирза развернул длинную, протянувшуюся до полу полосу бумаги, разграфленную в клетки, с дырками по краям, как на киноленте.

Это была кароттажная диаграмма. Волнистая кривая линия, идущая вдоль бумажной полосы, показывала степень нефтеносности пластов, которые пересекала скважина. Чем круче и длиннее волна линии, тем больше можно ожидать нефти.

— Раз, два, три, четыре… — радостно считал Мирза выпуклости кривой линии. — С этой скважины мы много возьмем. Правда?

— Будущее покажет, — ответил осторожный геолог.

Перед нашим приездом скважина была полностью подготовлена к испытанию на герметичность: эксплоатационная колонна стальных труб была спущена в скважину до забоя, пространство между стенками этих труб и грунтом залито цементным раствором, и к устью трубы приварен фланец с укрепленным на нем манометром. На площадке стояла готовая к действию заливочная машина.

— Если все готово, давайте начинать, — сказал Нейматулла.

Зарычал мотор, задрожал настил площадки, и стрелка манометра сдвинулась с нуля. Геолог взглянул на часы и уставился на манометр. На его белый циферблат смотрели все, и только Ага Нейматулла отошел в сторону, совершенно уверенный, что все будет в порядке. Мелкими рывками стрелка манометра прошла цифру 10, потом 20.

— Ну все, теперь давайте простреливать, — сказал Мирза, когда давление достигло восьмидесяти атмосфер и машину остановили.

— Подожди. Нужно, чтобы давление в течение получаса не упало ниже семидесяти семи атмосфер, — возразил геолог.

— Прошло пятнадцать минут. Давление упало на одну атмосферу.

— Ну, вот видите, — сказал неугомонный Мирза, — давление семьдесят девять атмосфер, а прошло уже пятнадцать минут. Можно кончать, да?

— Согласно инструкции полагается держать полчаса, — жестко ответил геолог.

Мирза зацокал языком.

— Пятнадцать минут здесь, двадцать минут там — сколько нефти пропадает! — И он, махнув рукой, отошел от манометра.

4

Наконец в бригаде Мирзы Бедирханова наступила торжественная ночь — ночь пуска 3019-й. Через несколько часов 3019-я начнет давать нефть, и с этого времени кривая выполнения плана пятой бригады резко рванется вверх.

Все подготовительные работы были закончены. После того как заполненную водой скважину «простреляли» электроперфоратором, то есть проделали отверстия в эксплоатационных трубах на глубине 2350 метров, в том месте, где расположен нефтеносный пласт, — уровень воды в скважине понизился. Это значило, что напор нефти в пласте оказался меньше, чем напор водяного столба. Часть воды ушла в пласт через отверстия.

Уровень воды установился приблизительно на 620 метров ниже земной поверхности. Промерив положение уровня, Мирза рассчитал длину лифтовых труб, по которым, после нажима сжатым воздухом, нефть побежит наверх, и опустил эти трубы в скважину.

Нажим сжатым воздухом, или, как его называют нефтяники, «продавливание», и происходил ночью, когда заведующий промыслом Николай Артемович Далакян зашел в культбудку пятой бригады.

Мирза сидел в своем маленьком кабинете за письменным столом, подперев рукой голову, и сердито-вопросительно смотрел на телефонный аппарат. Аппарат молчал.

— Ну, как дела? — спросил Николай Артемович, по виду Мирзы уже догадываясь, что дела неважны.

— Не продавливается, — ответил Мирза хрипловатым от бессонницы голосом..

— Какое давление?

— Сорок четыре.

— А по расчету?

— Сорок два. Лифтовые трубы убавлять надо.

Для того чтобы продавить скважину, надо либо уменьшить длину лифтовых труб, либо увеличивать давление. Уменьшать длину лифтовых труб — дело длительное и канительное. Нужно везти по морю на буровую подъемник, демонтировать верхнюю арматуру… А увеличивать давление воздуха рискованно: может «продуть» во фланцах воздухопровода. Хорошо еще, если продует на суше. А вдруг — на море. Как туда доберешься?

Николай Артемович взглянул на абажур с разноцветными птичками, поправил салфетку на приемнике и закрыл чернильницу крышкой. Казалось, он зашел сюда только затем, чтобы навести порядок.

— Трубы шаблонировали? — внезапно спросил он.

— Шаблонировали. Муса там все время был. На Мусу можно надеяться.

— Штуцер проверяли?

— Проверяли. Лифт убавлять надо.

Николай Артемович поправил стопку книжек и положил ручку на медные подковки возле чернильницы.

— Позвони в распределительную, — сказал он, — пусть поднимут давление до сорока шести.

Мирза снял трубку.

— Женя, — закричал он, — дай мою распределительную. Разговаривают? Разъедини… Кто это? Липатова? Липатова, ты с кем это по ночам разговариваешь? С компрессорной? После поговоришь с компрессорной… Знаю, что не продавливается. Подними давление до сорока шести… и смотри — будет продавливаться — сразу звони, — и Мирза устало уронил трубку на дужки.

Несколько минут прошло в молчании. Николай Артемович, заложив руки за спину, подошел к открытому окну и стал глядеть в черное звездное небо. Ровно и мощно, как эскадрилья самолетов, рокотали моторы в компрессорной, решетчатые окна которой светились неподалеку. Плавно набирая голос, прогудел бархатный гудок на заводе Вано Стуруа и утих.. А телефон на столе Мирзы все еще молчал.

— Надо лифт убавить, Николай Артемович, — упрямо повторил Мирза.

— Позвони, пусть прибавят еще две атмосферы, — сказал Николай Артемович, глядя на небо. — Пусть доведут до сорока восьми.

Мирза снова взял телефонную трубку и прокричал распоряжение.

— Ну, что загрустил, жених? — Николай Артемович обернулся к нему. — В двадцать четыре года рано грустить. Я знаю — лифт убавить хочешь. Видишь, ты какой стал — меня учить начал. А помнишь, когда я главным инженером промысла был, как я тебе на папиросной коробке, на «Казбеке», схему подвески рисовал? Помнишь?

— Помню.

— А помнишь, как ты за мной бегал, когда восемьдесят шестая фонтанировать начала?

— Помню, Николай Артемович.

— Ну, вот видишь… А теперь совсем слушаться перестал. Подожди лифт убавлять, лифт убавить всегда успеем. Ты послезавтра доклад в научном обществе делаешь? В три часа. Приду слушать. План доклада написал?..

Дверь распахнулась, и в кабинет вошла Люба Липатова. Глаза ее сияли.

— Доставайте звезду с Большой Медведицы, мастер, — сказала она.

Мирза вскочил.

— Продавилась 3019-я?

— Доставайте звезду.

— Что за шуточки! — Мирза одернул спецовку и, вскинув голову, строго спросил: — Товарищ оператор, продавилась 3019-я?

— Продавилась, товарищ мастер, — сказала Люба.

Мирза бросился в распределительную.

— При чем здесь звезда? — удивленно спросил Николай Артемович.

— Мастер обещал, когда 3019-я продавится, мне звезду с неба подарить, — ответила Люба и вышла.

Вскоре вернулся Мирза.

— Давление падает. Нефть пошла наверх, — сказал он.

— Ну вот, — проговорил Николай Артемович, — а ты собирался лифт убавлять. Теперь ложись спать. Уже первый час ночи.

— Нет, я еще посмотрю.

— Что смотреть? Тажетдинов дежурит, а ты иди спать. Между прочим, знаешь, Мирза, почему у нас на промыслах способ добычи нефти открытым фонтанированием запрещен? Потому что открытое фонтанирование хотя в первые дни и дает много нефти, но очень быстро истощает нефтеносный пласт. И скважина становится малодебитной. Вот и нам с тобой, Мирза, на работе нельзя фонтанировать. Иди спать.

— Сейчас, Николай Артемович. План доклада напишу и лягу. Раз вы меня слушать придете, план тем более писать надо.

Заведующий уехал. Мирза позвонил в распределительную, чтобы разыскали Тажетдинова, достал книжку «Эксплоатация нефтяных скважин» и начал готовиться.

Через полчаса пришел Тажетдинов.

— В восемьдесят шестой промываем песчаную пробку, скоро кончим, — доложил он. — Восемьдесят девятую приехали торпедировать. Дел до черта. Всю ночь бегом бегаю. Нелегкое обязательство взяли — прямо скажу.

— Тебе, знаешь, что скажу, Исмаил… Бывает кое-где так, что берут… как бы тебе сказать… ну, застрахованные обязательства. Запрутся мастер с поммастером в культбудке, пересчитают запланированные мероприятия по скважинам, да не все, а только те, которые наверняка увеличат дебит, подсчитают, сколько тонн нефти сверх плана дадут эти мероприятия, скинут немного, чтобы поспокойнее было, а то, что останется, называют обязательствами. И спит себе мастер каждую ночь, и обязательства перевыполняются… Ты так хочешь?

Тажетдинов промолчал.

— Ты ведь знаешь, — продолжал Мирза, — я тоже все взвешу и все учту, а потом возьму и ко всему этому еще тысячу тонн накину. Я еще не знаю, как эту тысячу получу, — это-то и хорошо. Эта тысяча и заставляет нас с тобой каждый день новое придумывать и ребят наших заставляет думать. Поэтому наша работа не шагом идет, а бегом бежит. Борьба идет…

— Так можно и сто тысяч накинуть, — сказал Тажетдинов. — Надо же обязательство брать исходя из возможностей участка. На возможности надо смотреть…

— Если бы мы вспоминали только видимые возможности участка, — задумчиво проговорил Мирза, — то, может быть, наша бригада и не накинула бы эту тысячу тонн. А мы вспоминали в первую очередь слова товарища Сталина о том, что нам надо добиться получения 60 000 000 тонн нефти в год. Это для коммунизма надо. Вот что надо помнить в первую очередь, когда ты берешь обязательство, Исмаил. А возможности участков безграничны. Как ты думаешь?..

Зазвонил телефон. Мирза снял трубку.

— Ну, что тебе? — проговорил он. — Опять звезду с неба надо? Почему давление падает? Расход растет? Да, что ты? Давно?

Он бросил трубку.

— Исмаил, воздушную линию 3019-й продуло. Исаев где?

— На восемьдесят шестой работает.

— Беги за ним, а я пойду линию смотреть, искать, где продуло, лишь бы не в море продуло…

Мирза взял электрический фонарик и направился к трубе, по которой сжатый воздух подавался в 3019-ю скважину. Была черная ночь. Светлое пятно от фонарика то вспрыгивало на трубы, то падало на землю, усеянную ракушками, и ночь из-за этого пятна казалась еще темнее. «Опять не удастся к докладу готовиться», — подумал Мирза. Он разыскал воздушную линию и, ведя по ней мутным лучом, пошел вперед по направлению к морю.

— Кто это? — послышалось из темноты.

— Бедирханов.

— А, мастер? А я уже хомут ставлю. Посвети-ка. Склонившись над трубой, работал Исаев.

— Как это ты так быстро?.. — спросил Мирза, направив свет на его руки, ставшие от этого зеленоватыми.

— А шел мимо, услышал — свистит, как Соловей-разбойник.

— Много еще дела?

— Минут на пять.

Мирза смотрел на проворные пальцы Исаева и думал о своем послезавтрашнем докладе. На этот доклад придут инженеры и лучшие мастера трестов «Азнефти». И Николай Артемович Далакян, помнивший Мирзу еще совсем неопытным мальчишкой, тоже придет слушать. Хорошо бы пригласить старшего брата, преподавателя, и девушку Фаине, студентку медицинского института. Но брат не сможет пойти, ему днем некогда, а Фаине, наверное, будет непонятно и неинтересно слушать о том, какие новые способы применяет Мирза, чтобы увеличить дебит скважин.

— Все в порядке, — сказал, поднимаясь, Исаев.

— Нет, немного еще пропускает — кажется, шипит, — возразил Мирза и наклонился к трубе. Едва слышное змеиное шипенье доносилось от хомута.

— Неплотно. Дай-ка ключ.

Мирза наклонился еще ниже, попробовал ослабить гайку, чтобы рывком сильней затянуть ее, но вдруг сильный поток воздуха под давлением в сорок восемь атмосфер выбился из-под хомута, ударил о землю, и острая струя песка, как нож, полоснула Мирзу по глазам…

Через несколько минут Николай Артемович, сам управляя машиной, мчал Мирзу в глазную поликлинику, повторяя все время:

— Только не открывай глаза, только не открывай…

5

И в тот день, когда должен был состояться доклад, Мирза лежал в палате глазной клиники. Все лицо его — и щеки, и нос, и подбородок — было забинтовано марлей, и только для левого, почти не пострадавшего глаза врачи оставили узенькую щелку.

Было утро. Мирза беспокойно вертелся на постели. Вчерашний разговор с заведующим всю ночь не давал ему покоя. Николай Артемович приходил на несколько минут, рассказывал разные пустяковые вещи, а на вопрос о том, сколько нефти дает 3019-я, опустил глаза и торопливо пробормотал: «Все в порядке — дает сколько положено…»

Мирза достаточно хорошо знает заведующего. Ясно, что с 3019-й приключилась какая-то беда. Но какая? Сегодня Николай Артемович придет снова, но и сегодня от него нельзя будет добиться правды. Нужно бы пробраться как-то по коридору в канцелярию клиники, позвонить по телефону в распределительную и выведать все у ребят. Правда, в пижамных штанах мышиного цвета да в просторной больничной рубахе не очень удобно итти в канцелярию, но делать нечего. Узнать о 3019-й нужно обязательно.

Мирза сел в постели и ногами стал искать туфли.

В это время дверь отворилась, и вошел Николай Артемович в развевающемся докторском халате. За ним появилась маленькая голубоглазая старушка-сиделка и остановилась у порога.

— Не пускают, — сказал Николай Артемович, сердито косясь на старушку. — Тоже, порядки! Приходи от четырех до шести. А если я не могу от четырех до шести. Здравствуй, Мирза.

Мирза улыбнулся. Заведующий в белом халате был похож на парикмахера.

— У нас порядок такой, товарищи, — заговорила сиделка. — Доктор Лукомник станет обход делать, так и вам попадет, и мне за вас…

— Вот тут, Мирза, я тебе кое-что принес… — сказал Николай Артемович и снова покосился на старушку. Она, видимо, сильно мешала заведующему. — Вот здесь конфеты, сыр, персики… — продолжал он, — а вот в этом кульке помидоры…

— Зачем принесли? — перебил его Мирза. — Здесь и так столько дают, что я доесть не могу… Все в тумбочке стоит….

— Подожди, подожди, ты меня слушай… Ты здесь делай, как я говорю: во-первых, выполняй указания врачей, ты теперь не начальник, а подчиненный. Во-вторых, — не думай о деле. Не беспокойся. Я каждый день на твоем участке. В-третьих… вот тут помидоры… — Николай Артемович нагнулся к Мирзе и тихо пробормотал: — А в кульке, где персики, чертик спрятан. Выпей с помидорчиками, а склянку под лекарство можно употребить. Доктора тут все женщины, они этого дела не понимают. Много пить нельзя, а сто граммов больному для настроения можно… Ты что такой хмурый?

— Стыдно.

— Что стыдно?

— Вот лежу и думаю: первый промысел работает, второй промысел работает, все промысла работают, контора бурения работает, а я лежу, ем, пью, да и только.

— Подожди. Еще и ты наработаешься.

— Знаю. А все равно стыдно. Когда лошадь в гору телегу везет — все слезли, помогают, а ты один в телеге сидишь, не стыдно тебе? Скажите, Николай Артемович, чтобы побыстрее мне голову размотали. Скажите им, что меня нельзя долго держать.

— А вам уходить пора, — проговорила старушка. — Десять минут прошло, а вы через пять уйти обещали…

— Сейчас иду. Мирза, есть у тебя какая-нибудь просьба?

— Есть просьба. А вы выполните?

— Смогу — выполню.

— Попросите доктора, чтобы мне сюда телефон поставили.

— Телефон? Зачем тебе телефон?

— Ну вот. А говорили — выполню… Скажите, что с 3019-й?

— Работает как положено…

— Почему в палате посторонние, Анна Михайловна? — раздался голос за спиной Николая Артемовича. Он обернулся. Возле него стояла женщина в роговых очках, с розовыми от частого мытья руками.

— Я им говорила, что нельзя входить, доктор, — начала старушка, — а они…

— Сейчас ухожу, сейчас, сейчас… Поверьте, доктор, если мы перестанем к нему ходить, для него не будет отдыха. Вот он сейчас, знаете, что меня просил? Просил, чтобы ему телефон поставили.

— Это еще что? Телефон!

Вошла дежурная.

— Доктор, — сказала она, — там больного Бедирханова просится проведать какая-то девушка. Говорит, что она его сестра. Сегодня, говорит, с Дальнего Востока приехала. Я ее усылала — не уходит, у подъезда стоит.

— Какая сестра? — Мирза вскочил с постели, выглянул в окно и расхохотался. — Смотрите, Николай Артемович, там три сестры — Женя Маркарьян, Люба Липатова и Каграман Джабраилов.

— Вот видите, — проговорил Николай Артемович, обращаясь к доктору Лукомник, — в семь часов утра они кончили ночную вахту. Вместо того, чтобы спать пойти, сбегали на базар, купили своему мастеру гостинцев и пришли. Неужели вы их не пустите?

— Хорошо. Одного человека пустите, — сказала Лукомник.

Через минуту в палате появилась Женя Маркарьян, комсорг бригады, с узелком в руке. Увидев Николая Артемовича, она растерялась.

— Здравствуй сестренка, — едва сдерживая смех, сказал Мирза. — Давно с Дальнего Востока?

— Сегодня, — отвечала Женя, косясь на доктора.

— Как там, холодно? — спросил Николай Артемович.

— Холодно, товарищ Далакян.

— А откуда ты, сестренка, его фамилию знаешь! — хохотал Мирза, глядя на растерявшуюся вконец девушку.

Доктор Лукомник улыбнулась и сказала Анне Михайловне:

— Пускайте к нему всех. Только по одному, чтобы не было шума. А кали гипермарганикум приготовьте, когда больной… освободится от визитов.

Николай Артемович и доктор Лукомник вышли.

Женя села около Мирзы и, сложив руки на коленях, с испугом смотрела на его забинтованное лицо. А Мирза, лежал, глядя на нее из-под повязки левым глазом, и размышлял, как бы поумнее начать разговор, чтобы выведать, что случилось с 3019-й. Но не успел Мирза раскрыть рот, как Женя уже начала рассказывать о том, что ребята вчера собирали комсомольское собрание, обсуждали ход подготовки к зиме, распределили нагрузки на комсомольцев, что Любе Липатовой поручили агитмассовую работу, Тосе Тумановой — проверку соцдоговоров, Каграману — общественную инспекцию, Лиле Ершовой — выпуск стенной газеты, а Сакине Алиевой — следить в культбудке за порядком, что двадцать вторая увеличила дебит (о чем Мирза знал еще неделю назад), что Муса Мусаев ругал Тажетдинова как раз тогда, когда в культбудку вошел Гюль Бала Алиев («Значит, дело с 3019-й совсем плохо, — подумал Мирза, — Гюль Бала Алиев — лучший мастер по ликвидации аварий, и по пустякам его не вызывают»). Женя, не смолкая ни на минуту, рассказывала о том, что завтра в Доме культуры Сталинского района идет «Летучая мышь», что все ребята уже купили билеты, что обратно их не принимают, а итти нельзя, потому, что Муса сказал, чтобы завтра к шести вечера все были на промысле («Совсем плохо дело», — снова подумал Мирза), что на комсомольском собрании долго говорили о мастере, жалели его и решили ходить каждый день в клинику…

Женя говорила так быстро и много, что у Мирзы зазвенело в ушах. Наконец она выложила из узелка вареные яйца, чурек, сыр, фрукты, ореховую халву. Несмотря на возражения Мирзы, она оставила все это на тумбочке и ушла.

После Жени вошла хитрая Люба Липатова. Беседа ее с Мирзой была похожа на беседу двух дипломатов.

— Подъемник хорошо работает? — невинно глядя левым глазом на Любу, спросил Мирза.

«Вон какой хитрый, — подумала Люба. — Если я ему скажу, что на участке есть подъемники, так он сразу поймет, что где-то дела не в порядке».

— У нас их нет, подъемников! А вчера картину показывали в общежитии — «Как закалялась сталь»…

«Понимает, что про подъемники молчать надо, — незаметно улыбнулся Мирза. — Ее не проведешь. Хитра. А ну, с другого боку попробую». — И спросил, словно между прочим:

— Гюль Бала приступил к работе?

«И это знает? — удивилась Люба. — Уж не заведующий ли промыслом все рассказал? Не может быть! Это все Женька». И, чтобы оттянуть время, спросила:

— Где?

— На 3019-й, кажется…

— Ничего подобного, — сделав удивленные глаза, закачала головой Люба, — ничего подобного. Правда, приходил Гюль Бала к дочке, к Сакине… Женя его тогда видела… Да вы лучше про кино, мастер, слушайте…

«Нет, чтобы у нее выведать, ума больше иметь надо. Ничего не скажет», — грустно подумал Мирза и спросил:

— Каграман придет?

— А как же. Ждет не дождется.

У Каграмана Мирза надеялся узнать все. Это был человек с прозрачной, как родниковая вода, душой. И когда, тот вошел, Мирза сразу, вместо приветствия, спросил его:.

— Джабраилов, ты мне правду будешь говорить?

— Буду правду говорить, мастер.

— Скажи, как дела на 3019-й?

— На комсомольском собрании решили не говорить с тобой на производственные темы, тебе надо отдыхать.

— Плохо с 3019-й? Скажи, хорошо или плохо?

— Ничего не буду говорить, мастер. Про картину, хочешь, расскажу. «Как закалялась сталь» — вчера видел. Заведующий просил говорить с тобой об интересных книжках, о картинах, чтобы ты забыл про работу.

— Разве я могу забыть про работу, Каграман? А вдруг что-нибудь случится.

— Ты нам не доверяешь, мастер?

Так Мирза не добился ничего и от Джабраилова. Днем во второй раз приезжал Николай Артемович, но Мирза не стал расспрашивать его о положении дел — знал, что это безнадежно.

Николай Артемович посидел немного, пошептался с врачом и поехал на промысел. Мирза завистливо посмотрел ему вслед.

Больному мастеру было грустно. Положение на участке ухудшилось — это ясно. Поэтому-то все и рассказывают ему содержание кинокартин. Если бы 3019-я начала давать нефть, Женя Маркарьян первая не удержалась бы и разболтала все.

Но что же случилось? Почему вызвали из конторы капремонта специалиста по ликвидации сложных аварий Гюль Балу Алиева? Как дела на других скважинах, например на 1362-й? Работала эта скважина все время рывками: выбросит немного нефти и словно обессилит — давление в ней падает с 35 атмосфер до 15—17. За день до несчастного случая Мирза увеличил в этой скважине длину лифтовых труб, и она стала работать более спокойно: давление колебалось в пределах 25—32 атмосфер, а суточный дебит увеличился на пять тонн. Мирза велел Тажетдинову поставить пятнадцатимиллиметровый штуцер — и вот интересно, что получилось? Наверное, от этого дебит еще увеличился…

Или вот — скважина 1397-я. Она работала еще лихорадочней. Давление колебалось от 5 до 40 атмосфер. И нефть поступала в «амбар» с большими перерывами, а сжатого воздуха требовалось 8000 кубометров на каждый день. Мирза решил перевести эту скважину на малогабаритный лифт, то есть поставить вместо одной трехдюймовой колонны — две: одну трехдюймовую, а внутри ее — полуторадюймовую. По полуторадюймовой пойдет вверх нефть, а по кольцевому пространству между колоннами пойдет вниз сжатый воздух. При этом расход сжатого воздуха должен резко понизиться, а дебит возрасти. Интересно, что получилось?

Мирза вздохнул и закрыл глаз.

— Надо спать, — решил он, — все равно здесь, на кровати, ничего не придумаешь.

И для того чтобы отвлечься, Мирза стал вспоминать свои родные места: Кубу, Агбиль, Хачмас, стал вспоминать селение, в котором родился и провел детство. Ему вспомнились горы, покрытые блестящей зеленью, снежная вершина Шахдага, бездонное голубое небо, пенистые ледяные реки, яблоневые сады, разноцветные бабочки, пушистые шмели и стены высоких тополей… Так отчетливо возникла вдруг перед глазами Куба, что Мирза почувствовал запах яблок: сады вокруг Кубы огромные, и яблоням, как морю, не видно конца. Они посажены словно по линейке, правильными, бесконечно длинными рядами. Один ряд — сары-турш, другой ряд — джиргаджи, третий — бумажный ранет, и так до сотни сортов раскидистых, щедрых яблонь…

Но что же делает Гюль Бала в пятой бригаде?..

— Опять задумался! — спохватился Мирза. — Вот бы в Кубу съездить…

Ни отца, ни матери Мирза не помнит. Родители умерли, когда он был еще совсем маленький. Жил он у дальних родственников, учился, работал в колхозе. Однажды приехал брат Мирзы, учитель, погостил немного и увез его с собой в Баку.

В Баку получил Мирза новый костюм, новые сапоги и отдельную комнату. Работать ему больше не надо было — надо было только учиться.

Но Мирзе не нравилось у брата: «Как это так я сижу на чужой шее? Это нехорошо — сидеть на чужой шее». И, пожив немного, Мирза пошел на вокзал и зайцем отправился в Кубу, оставив у брата свой новый костюм и новые сапоги. Удивленный брат снова приехал за ним, снова увез его в Баку, но Мирза оказался упрямым. Через месяц он опять работал в Кубе, в колхозе, а в пустой комнате брат прочел оставленную Мирзой записку:

«Настоящий человек не должен сидеть на чужой шее».

Когда Мирзе исполнилось шестнадцать лет, он приехал в Баку сам, на собственные деньги, и поступил в ФЗУ. Все шесть месяцев, в течение которых Мирза учился, он жил в общежитии и к брату ни разу даже не зашел — боялся, что тот опять «посадит его на свою шею». А окончив ФЗУ, пошел работать на промысел. «Заработаю деньги, — думал он, — пойду к брату в гости». Но первым пришел все-таки брат. Как-то встретил он на улице приятеля и стал жаловаться: «Пропал мой Мирза, нет его ни в Кубе, ни в Баку». — «Как так нет? — сказал приятель. — Он у нас на промысле третий месяц работает». С тех пор Мирза поселился у брата в Амираджанлах и стал строить по соседству свой собственный дом. Дом почти готов, осталось только крышу сделать, да в последнее время не до крыши: 3019-ю надо пускать…

— Больной Бедирханов, не спите? — раздался голос Анны Михайловны.

— Нет. А что?

— К вам гости.

— Пусть войдут…

Гостем оказался Муса Мусаев, заместитель Мирзы на время его болезни.

— Почему плохое настроение, мастер? — спросил Муса.

— Я вижу, ты хочешь улучшить его. Ты пришел рассказать мне содержание какой-нибудь картины?

— Не сердись. Мы же знаем, что если принести тебе хорошие вести — ты сразу поправишься на килограмм. А если вести будут плохие — на килограмм похудеешь.

— Значит, плохо на участке?

Муса с минуту поколебался и решительно проговорил:

— Плохо, мастер. С 3019-й плохо.

— Я так и знал. А что?

— Верхняя вода пошла.

Мирза зацокал языком.

— Да, от такой вести можно похудеть и на три килограмма… Ну, а 62-я? Штуцер пятнадцатимиллиметровый поставили?

— Поставили, но не вчера вечером, как полагалось, а только сегодня утром.

— Почему так?

— Опять Тажетдинов подвел. За Тажетдиновым сильно смотреть надо, мастер. Прекрасно работал парень, сам знаешь, но вот уже месяц как портится. Заболел равнодушием к делу.

— Да, я заметил. Это скверная болезнь.

— Я сегодня утром говорил с ним. Но мои слова, кажется, не действуют, к ним он уже привык. Если так будет продолжаться, советую тебе лишить его премии за этот месяц…

— Подумаю, Муса. Но как все-таки 62-я? Лучше со штуцером?

— Очень хорошо, мастер. Давление стало колебаться в пределах 30—32 атмосфер, и дебит увеличился на две тонны.

— А 97-я?

— После того, как поставили малогабаритный лифт, 97-я омолодилась. Дебит увеличился почти вдвое, а расход воздуха уменьшился больше чем в четыре раза. Надо порадовать заведующего, это совсем свежие новости.

— Слышишь, как трещит кровать, Муса. Это я поправляюсь.

Муса рассмеялся, протянул руку. Мирза хлопнул по ней в знак дружбы и расположения.

Было уже поздно. Парторгу, как его ни удерживал Мирза, пришлось уходить.

Вот достаточно полный отчет об одном дне, проведенном Мирзой в клинике.

Хотя нет, это не все… Приходила еще какая-то черноволосая девушка, красавица, судя по документу, предъявленному дежурной, студентка первого курса медицинского института. Она принесла Мирзе горячий бозбаш, который так и остался несъеденным; она гладила руку Мирзы, а о чем они говорили — я не знаю, потому что девушка сидела близко-близко возле Мирзы и шептала ему что-то так тихо, что Анна Михайловна, которая рассказывала мне об этом дне, ничего не могла расслышать.

6

Наутро после того, как Мирзу положили в больницу, не успевший ни минуты поспать Николай Артемович был уже у «амбара» (так называется резервуар, в который сливают из скважин нефть). По расчетам заведующего промыслом, на выкачку воды, залитой в скважину при проверке ее на герметичность, требовалось 10—12 часов, не больше. Сейчас 3019-я начнет давать нефть.

Николай Артемович склонился над отверстием в крыше «амбара», через которое хорошо видны были концы труб, идущих от скважин.

Вот из левой трубы непрерывно течет тонкая, как из самоварного крана, густая струйка — это дает нефть спокойная 99-я скважина. Вот из другой трубы бурно выбивается желтая жидкость — это 10-я дает смесь воды с нефтью — эмульсия. Вот третья труба — из нее рывками извергается такая же эмульсия и газ — это работает нервная 89-я.

А вот и труба 3019-й. Ровным потоком течет в канаву зеленоватая вода. Николай Артемович долго стоит и смотрит на эту воду, и чем дольше смотрит, тем становится сумрачней: нефти нет, и Николай Артемович начал уже догадываться о том, что произошло.

Для того чтобы это стало понятно и читателю, придется снова, теперь уже, пожалуй, в последний раз, сделать небольшое техническое отступление.

Как уже говорилось, после окончания бурения в скважину опускается так называемая эксплоатационная колонна, состоящая из стальных труб. Естественно, что наружные стенки труб не вплотную прилегают к грунту. Между колонной и землей остается свободное пространство большей или меньшей величины. Может случиться, что вода из горизонтов земли, лежащих выше нефтеносного слоя, начнет стекать вниз между стенками колонны и грунтом и, как говорят нефтяники, «заглушит» нефть.

В этом случае, при выкачивании вместо нефти пойдет «верхняя вода». Чтобы этого не случилось, горизонты земли всегда изолируются друг от друга: в пространство между эксплоатационными трубами и землей нагнетается цементный раствор. Он заполняет все промежутки и, затвердев, образует вокруг трубы нечто вроде плотного каменного чехла, сплошную цилиндрическую заслонку.

В вертикально расположенных скважинах нагнетание цементного раствора не представляет таких затруднений, как в скважинах наклонно направленных. Здесь обычно эксплоатационные трубы ложатся на вогнутую земляную стенку, и цементному раствору трудно проникнуть во все пустоты. Бывает, что цементный раствор не может залить и некоторые водоносные горизонты.

Именно это случилось на 3019-й, и вода из верхних пластов стала стекать вдоль стенок колонны к забою, заглушила нефть и толстой грязной струей поступала теперь в канаву.

Николай Артемович набрал воды для анализа и с хмурым лицом зашагал в распределительную будку пятой бригады.

В то утро на вахте стояли Женя Маркарьян и Сакине Алиева.

— Сакине, — сказал Николай Артемович, — по-моему, 3019-я дает верхнюю воду. Я еще не уверен в этом, но надо быть ко всему готовым. Анализ покажет точно. А ты, Сакине, когда после вахты придешь домой, попроси отца от моего имени, чтобы он зашел и посмотрел, как исправить положение.

— Отец больше суток был занят на четвертом промысле, — отвечала Сакине. — Он только что пошел отдыхать. Но я скажу.

Сакине пришла домой часов в десять утра, сдав вахту. Отец спал. Он заснул, вероятно, совсем недавно, потому что на краю стула, возле кровати, в пластмассовом мундштуке еще дымилась папироса. Гюль Бала спал спокойным сном усталого человека.

За последние сутки ему пришлось много сделать.

На одной из буровых в то время, когда поднимали трубы, произошла беда. Поднятая почти до верха стометровая часть стальной колонны сорвалась и с огромной скоростью полетела на дно скважины. Пролетев больше километра, две тонны стальных труб ударились о дно. Можно себе представить, как их покорежило! Долго возились люди, пытаясь извлечь изуродованные трубы, опускали ловильный инструмент: труболовки, метчики, шлипсы, — но ничего не выходило. Трубы изогнулись, помялись, и отъединить их одну от другой было невозможно. Мастера, работавшие на ликвидации аварии, отчаявшись, написали акт о том, что извлечь трубы не удастся — скважина пропала.

Начальник прочитал акт и сказал:

— Пусть Алиев подпишет, тогда поверю.

Бумагу принесли Алиеву. Но у старого мастера не поднималась рука подписывать такие акты. Скважина стоит миллион рублей. Подписать бумагу о выводе ее из строя — значит расписаться в растрате миллиона, принадлежащего народу.

Гюль Бала отправился на злополучную скважину. Он начал с того, что опустил в нее «печать» — тяжелый груз со свинцовой плоскостью на конце. Потом он вытащил «печать». На свинце получился четкий отпечаток верхнего торца упущенной колонны. Гюль Бала долго изучал отпечаток, стараясь по едва уловимым особенностям его представить, как расположены трубы. Наконец он пришел к заключению, что извлечь колонну целиком — дело безнадежное. Привезли труборезку, и Гюль Бала начал отрезать трубы и извлекать их небольшими кусками. Это была длительная, сложная, кропотливая работа…

И вот теперь, вернув государству миллион рублей, после двух суток труда, Гюль Бала, отец Сакине, спал.

Тихо тикали ходики. Погасла папироска на стуле. Солнечное пятно упало на щеку отца, а он уткнулся в подушку рыжеватыми усами, и руки его с тяжелыми пальцами кажутся сейчас беспомощными, как у ребенка.

Пятьдесят лет работают эти руки на нефтяных промыслах, пятьдесят лет не просят покоя. Чего только не приходилось им делать!

Сакине хорошо помнит рассказы отца о его молодых годах.

Бывало так — мастер садился в кресло возле вышки и, вытянув ногу в блестящем сапоге, говорил, обращаясь к Гюль Бала: «Снимай». Отец снимал сапоги. «Мой», — говорил мастер, и Гюль Бала мыл мастеру ноги горячей водой, взятой из ближайшей паровой машины (тогда еще не было электрических двигателей).

Сакине смотрит на отца и вспоминает его рассказ о том, как в 1913 году была объявлена забастовка и ни один рабочий не вышел на промыслы. Отец, вместе с другими рабочими, ходил по улицам, следил, чтобы на промыслы не пробирались штрейкбрехеры. Однажды вечером отец увидел сутулую фигуру торопливо направлявшегося в Биби-Эйбат человека. «Ты куда?» — окликнул его отец. «Домой иду», — сказал человек, пугливо озираясь. Отец подошел к нему вплотную. «Зачем ты врешь? Хлеб в кармане — значит, работать идешь. Мы бастуем, от голода умирают наши дети, а ты работать идешь!»

В том году умер брат Сакине…

И вот эта рука, на которой сейчас вздрагивают полусогнутые пальцы, схватила с мостовой булыжник…

— Папа, вставай, папа! — говорит Сакине.

Но отец спит. «Пусть поспит еще минут десять», — думает Сакине, продолжая смотреть на его руку, и вспоминает его рассказы.

Давным-давно — кажется восемнадцатилетней Сакине — еще в 1907 году убили Ханлара. Он работал у промышленника Муса-Нагиева слесарем, но мог работать и столяром, и плотником, и маляром, и механиком. Это был умный, веселый парень.

От Ханлара отец Сакине впервые узнал о том, что существует партия, которая борется за счастье рабочих и крестьян. Однажды, когда Ханлар шел на ночную вахту, наемник нефтепромышленников выстрелом из револьвера смертельно ранил его в спину. Промучившись несколько дней, двадцатидвухлетний Ханлар умер.

Гроб с телом революционера перенесли в общежитие. Несколько часов молча стояли рабочие около барака, и отец тогда удивился тому, как много людей знали и любили Ханлара. Вдруг все зашевелились, стали оглядываться, зашептали: «Коба пришел. Здесь Коба», и отец увидел товарища Сталина, его худое лицо, черные волнистые волосы, грустные глаза.

А потом грозная рабочая демонстрация, как знамя, подняла гроб с телом Ханлара и двинулась к Шихову. Товарищ Сталин тоже нес гроб. А отец Сакине сменял молодого вождя.

Отец рассказывал, как на площади, где сейчас аптека и магазин № 20, похоронную процессию встретили царские войска. Плотной стеной загородили они дорогу. Процессия остановилась, воцарилось грозное молчание. И вдруг товарищ Сталин вышел вперед и направился к бородатому офицеру.

На всю жизнь запомнил отец Сакине это щемящее душу безмолвие наполненной народом площади, на всю жизнь запомнил спокойные шаги, гневный голос, скупой, настойчивый жест руки великого вождя. Войска расступились.

У свежей могилы рыдала и рвала на себе волосы мать Ханлара. Товарищ Сталин подошел к ней, и назвав ее сестрой, стал утешать, говорил о том, что при самых тяжелых испытаниях большевики не должны плакать, не должны падать духом.

Сакине никогда не забудет эти слова. Она думает о них всегда, когда ей бывает трудно. Она вспомнила их и тогда, когда, окончив ремесленное училище, в первый раз в жизни пошла на работу. В тот день отец волновался не меньше ее. Он завел дочь в какую-то будку и начал экзаменовать: «Это что такое?» — «Щетка для чистки резьбы». — «Это?» — «Крючок, чтобы открывать заслонку в желонке». — «А это?» — «Грибок». — «Хорошо, иди, Сакине, и пусть дорога сюда каждый день будет тебе так же легка, как сегодня».

Позже Сакине узнала, что отец через каждые десять дней справлялся у мастера Бедирханова, как она работает.

Милый отец! Разве могу я работать так, чтобы ты был недоволен мною? Милый, милый папа!..

— Папа, вставай! — И Сакине дотронулась мягкой рукой до его выпуклого, большого лба.

Отец открыл глаза, быстро сел на кровати и, не спросив даже, зачем его разбудили, сунул в рот мундштук с погасшей папиросой и стал одеваться.

7

Мирзу выписали из клиники на три дня раньше срока с тем условием, что эти три дня он пробудет дома. Мирза не собирался обманывать врачей, но когда за ним закрылись двери клиники, был уже вечер, на электричке в Амираджанлы в это время едет много народа, и он решил часа на два, на три сходить на промысел.

Вечер был теплый, синий, прозрачный. На гладком небе зажглись первые, яркие, как стоваттные лампочки, звезды. Мирза сошел под гору и зашагал по направлению к бухте мимо тутовых деревьев и олеандров с неподвижной темнозеленой листвой, мимо чугунной ограды сада. Он хотел было сесть на трамвай, но после лежания на больничной койке ходить по улицам было так приятно, что дойдя до кольца первого номера, Мирза свернул направо и пошел пешком.

Он шел по улице Красина. Кое-где на балконах и верандах уже стелили постели. У дверей парикмахерской с вывеской «Салон» сидели женщины в белых халатах. Фотографию закрывали и опечатывали пломбой. У невысоких, заснувших деревьев, украшенных цветами с ярко-красными султанчиками, ребята играли в прятки.

Вдруг Мирза остановился у одноэтажного здания, выкрашенного охрой. Он давно знал это здание, но сегодня что-то особенно поразило в нем Мирзу. Это был бывший Баиловский народный дом. В 1907—1908 годах сюда часто приходил товарищ Сталин проводить конспиративные совещания бакинских большевиков. Пятнадцатого марта 1908 года в помещении читальни этого дома под руководством товарища Сталина состоялась межрайонная партийная конференция. Предупрежденная филерами, царская охранка оцепила здание, собираясь арестовать товарища Сталина и его боевых друзей: Шаумяна, Джапаридзе, Спандаряна и других. Но участники конференции узнали об опасности, выломали дверь, ведущую в читальный зал, где в то время шел концерт, смешались со зрителями, и охранка потеряла их.

Все это Мирза знал давно. Часто проходил он и проезжал мимо этого здания, построенного в старинном стиле, с тяжеловесной каменной балюстрадой, с семью ступенями, ведущими на террасу, с грубоватым лепным украшением над карнизом и высокими окнами с полукруглой фрамугой. Что же так поразило его теперь?

Одно окно было открыто, и за прозрачной занавеской виднелась ярко освещенная комната, овальные листья фикуса и оранжевый абажур, похожий на маленький парашютик. Пожилая женщина в комбинезоне повязывала платок, видимо собираясь в ночную смену. Вполголоса, словно боясь разбудить кого-то, она напевала протяжную песню — шикестэ, зыбкую, как воды Каспийского моря.

Мирза стоял у окна и думал о том, что было время, когда, может быть, в эту самую комнату, на тайные собрания приходил Сталин. В черные дни восьмого года он собирал здесь своих друзей и учил их бороться за дело коммунизма. Завешивались окна, запирались двери. Тюрьмы, ссылка, каторга, гибель каждую минуту подстерегали бесстрашных людей… А теперь в этой комнате женщина собирается на работу — она тоже строит коммунизм, — и окно распахнуто настежь, и спокойная шикестэ о счастье несется на улицу. Как изменилась жизнь!..

Мирза прислонился к дереву и слушал тихую песню, а потом, вспомнив о промысле, отправился дальше, прошел мимо афиш Дома культуры Сталинского района и спустился по лестнице на станцию Кашен. После недельного пребывания в больнице он на все смотрел словно впервые. Он заметил, например, что почти все дома в Баку имеют балконы, что на улицах много лестниц и подпорных стенок — пожалуй, ни в одном городе нет такого количества лестниц на улицах; он заметил, что бакинские шоферы любят сигналить.

Когда Мирза спустился на станцию, где-то рядом на заводе Вано Стуруа загудел гудок, словно поздравляя Мирзу с выздоровлением.

На скамейке возле узкоколейных путей сидели люди. Два паровоза-«кукушки» за номерами 01 и 02 развозили рабочих по промыслам. Как раз в то время, когда Мирза вышел на перрон, подошел поезд — кипящий, как самовар, паровозик и четыре игрушечных вагончика. «Поезд будет стоять минут пятнадцать», — подумал Мирза и снова по закапанным мазутом шпалам отправился пешком.

Уже совсем стемнело. Слева смутно вырисовывались здания конторы турбинного бурения. Справа в обширном водоеме длинными серебряными лентами отражались огни электрических фонарей. Горы почернели, казались отвесными, и верхние кромки их резко вычерчивались на фоне вечернего неба. По горам в разных направлениях медленно двигались огни — это ехали автомашины, развозящие трубы, арматуру, шланги.

Наконец Мирза ступил на землю своей бригады. Сейчас он узнает и про 3019-ю и про 89-ю — все, все. Вон светятся два окошка культбудки. Там, наверное, сидит Исмаил. Он сегодня дежурный. Вон висят в черном воздухе четыре светлых окна распределительной. Идет работа. Идет! Интересно, как работает 62-я со штуцером? Здесь, неподалеку, трубы, идущие от нее к «амбару».

Мирза перепрыгнул через канаву, приник ухом к трубе. Ровно, чуть-чуть пульсируя, шла нефть. Хорошо работает 62-я!

В прекрасном настроении Мирза распахнул двери культбудки, и первое, что услышал, — был звонок телефона. Звонили долго и беспрерывно, видимо давным-давно. Исмаила не было. На столе лежали раскиданные шашки и кости мудреной игры — нард.

Мирза, нахмурившись, подошел, к телефону.

Звонила Липатова. Не разобрав, кто с ней говорит, она закричала:

— Исмаил, где ты пропадаешь! В 3022-й давление упало, наверное пробка. Я уже полчаса звоню, а тебя все нет. Вот мастер бы узнал, он бы тебе…

Мирза сбегал в распределительную, убедился, что Люба права, вызвал заливочный агрегат, нашел слесаря — словом, сразу включился в дело. Уже сняли «елку» (верхнюю трубу), на которой в разные стороны торчали фланцевые отводы, уже установили вертлюг, уже начали подавать воду в затрубное пространство, чтобы размыть песок, забивший трубы у нефтеносного горизонта, — а Исмаила все не было.

Ночью пришел Муса Мусаев, закончивший поднимать трубы на 99-й. Муса не умел удивляться. Он поздоровался с Мирзой так, будто давно знал, что увидит его сегодня здесь, около вышки. Не удивился он и отсутствию Исмаила. Исмаил, оказывается, в семь часов вечера отпросился у Мусы на два часа в кино и даже показал два билета. Муса отпустил его на два с половиной часа, зная, что парень работал весь день и придется еще дежурить ночь. Но вот уже двенадцатый час, а его все нет. Кто-то совсем замутил ему голову.

Еще какие новости? 3019-ю Гюль Бала отремонтировал, снова залил цемент, и завтра можно будет спускать лифтовые трубы. Арустамова вышла замуж и каждый день рассказывает, что готовит на обед мужу. За это время шесть скважин увеличили дебит, и, если дальше так пойдет, да еще 3019-я станет давать то, чего от нее ждут, — обязательство будет выполнено раньше срока.

Пока Мирза и Муса разговаривали, появился запыхавшийся Исмаил. Он уже издали заметил, что на двадцать второй случилась беда, что работает заливочная машина, что под лампой мелькают люди, и бросился бежать, поняв, что его уже не раз искали. Исмаил не ожидал увидеть мастера. Чтобы хоть как-нибудь загладить свою вину, он начал преувеличенно энергично хлопотать, бессмысленно лезть под водяные брызги, командовать. Но теперь это было ни к чему. Надо было сидеть и ждать, когда промоют пробку.

Мирзе в эту минуту не хотелось ни разговаривать с Исмаилом, ни смотреть на него. Он вернулся в культбудку и сел за стол. И почему-то снова вспомнился ему угловой дом, выкрашенный охрой, на улице Красина.

В культбудку вошел Исмаил, мокрый и чрезвычайно вымазанный.

— Идите отдыхать, мастер, — сказал он, — после больницы вам нужен отдых.

— Что было в кино?

— Я спал в кино, мастер, и ничего не видел. Легко ли целый день руками ворочать! Какое тут кино.

— Ты «ворочаешь»? — Мирза встал. — А мы тут не ворочаем, мы коммунизм строим. Тебе нужно одну ночь в неделю подежурить? А вспомни, как сорок лет назад… Да что с тобой говорить. Иди.

— Я не могу уйти. Я дежурный.

— Я сам сегодня буду дежурить. Я тебе не доверяю.

— Так что же, мне домой можно?

— Иди к Далакяну и скажи, что я тебя снял с дежурства.

— Товарищ мастер! Я же хорошо работал. Мне же премию давали.

— Ты думаешь, премия — это арбуз? Подмышку взял и понес? Премию дали — ты еще лучше работать должен.

— И погулять нельзя…

— Да ты пойми, что чем больше и лучше мы будем работать, тем больше времени у нас будет гулять. Подумай над этим. А теперь иди. Больше не хочу с тобой говорить.

— Я буду…

— Больше не хочу с тобой говорить. — Мирза развернул газету.

Исмаил постоял немного, тоскливо оглядывая стены, потом вздохнул и вышел.

Как только за ним закрылась дверь, Мирза отбросил газету. Надо было, пожалуй, ехать в Амираджанлы, повидаться с братом, поужинать в садике, где растут инжир, виноград, персики и гранаты, зайти к Фаине. Мирза обещал Фаине зайти к ней сразу же после того, как выпишется из больницы, — а вот застрял на всю ночь.

Редко в последнее время удается ему встречаться с ней. Только в больнице они виделись каждый день. Вчера она принесла толстую тетрадку, от корки до корки исписанную стихами. Хорошие стихи пишет Фаине. Мирза не смог прочитать их в больнице — врачи запрещали читать в постели. А теперь можно почитать.

Мирза запер дверь на ключ, достал из чемоданчика тетрадь и открыл ее наугад…

Я не берусь переводить стихи Фаине — для этого надо быть поэтом и знать азербайджанский язык. Я просто перескажу их так, как пересказывал их Мирза.

Фаине писала:

Я тебя люблю и хочу с тобой встретиться. Но где встретиться? Я сижу в саду, и вокруг меня цветут цветы, И мне кажется, что ты сейчас рядом, И я разговариваю с тобой и пишу эти стихи…

Мирза прислушался. Мерно шумел заливочный агрегат. Значит, все в порядке.

Фаине писала:

Но тебя нет, а я жду И буду ждать, пока не увянут цветы. Цветы увяли, но тебя все нет и нет, милый, Где же нам встретиться? Приходит весна, и бурные реки текут с гор. И я сижу на камне у берега, И мне кажется, что ты сейчас рядом, И я разговариваю с тобой и пишу эти стихи. Но реки становятся мельче, а тебя все нет и нет. Где нам увидеться, милый? И увидимся ли мы? Да, мы увидимся с тобой, потому что снова в саду расцветают цветы..

Мирза задумался. Ему вспомнились черные глаза и мягкие руки девушки, ожидающей его в Амираджанлах. И ему захотелось ответить ей тоже стихами.

Он достал блокнот с грифом: «Делегат первой конференции профсоюзов Азербайджана», и начал писать:

Я люблю тебя, милый, но больше я не могу. Я ухожу от тебя, и в этом виноват ты.

Он удивился тому, что стихи получаются как бы от лица Фаине. Но так было легче выражать свои чувства, и он продолжал:

Теплая луна висит на небе с вечера до утра. В такую ночь надо бродить с любимой, А любимая сидит одна. Где ты? Ты красив, как утреннее солнце…

(Мирза написал это без всякого колебания.)

Но солнце непостоянно в своей красоте, Днем оно нестерпимо жжет своими лучами. Так и ты, милый, изменчив, как солнце. Теплая луна светит с вечера до утра, А ты спишь, усталый после работы, И не знаешь, Что твою возлюбленную приглашают гулять другие кавалеры.

Мирза осмотрел написанное так, как осматривают картину художники, поворачивая голову то так, то этак, перечел стихи и неожиданно приписал последнюю строфу — уже от себя:

Брось ты пугать меня, милая. Все равно ты от меня никуда не уйдешь, Никуда не денешься.

Несмотря на то, что эта строфа не соответствовала общему лирическому стилю, стихотворение ему понравилось. В конце он поставил инициалы «М. Б.», положил блокнот в ящик и пошел на 3022-ю. Скоро должны были опускать первый ряд труб и продолжать размыв пробки.

8

К вечеру следующего дня ремонтные работы на 3019-й были закончены. Оставалось только опустить лифтовые трубы. Мирза, надев длинный, волочащийся по полу брезентовый плащ, в третий раз звонил из культбудки, чтобы заказали катер.

Бригада во главе с Мусаевым, подготовленная для спуска труб, ожидала на пристани. Но, несмотря на просьбы Мирзы, Николай Артемович выезжать в море не разрешал, потому что с метеорологической станции были получены сведения — ночью ожидался норд силою до двенадцати баллов.

Я пошел к берегу.

Ничто не предвещало плохой погоды.

Безоблачное, спокойное небо синело над бухтой, над дальними горами. Над Шиховской косой мигал маяк. Опрокинутые отражения вышек на гладком, как лед, море были такие же четкие, как и сами вышки. У горизонта стояла оранжевая продолговатая луна. Неподвижную тишину нарушало только чавканье да поскрипывание станков-качалок.

Ко мне подошел Каграман Джабраилов и сел на камень у самой воды.

— Кончил вахту? — просил я его.

— Давно кончил.

— Почему же домой не идешь?

— Как же домой итти? На 3019-й трубы опускать будут. Может быть, что-нибудь помогать надо.

— Тогда тебе надо на пристань итти.

— Мастер гонит, велит домой уходить… Я от него сюда спрятался.

— Иди домой, Каграман. Они уедут на буровую, тебя де возьмут. Все равно ты им ничем помочь не сможешь.

— Как это так не смогу? — В голосе Каграмана прозвучала обида. — Надо будет — по телефону в культбудку позвонят…

С неровным урчаньем над морем летел самолет. Его не было видно, и только красный и зеленый сигнальные огни медленно плыли по небу, словно их кто-то тянул за ниточку.

— Хочешь, я тебе расскажу свою биографию? — неожиданно предложил Каграман.

Я сел рядом с ним и приготовился слушать.

— Родился я, — начал Каграман, — в 1930 году в городе Сальяне, а в 1937 году остался круглым сиротой. Отец мой работал механиком на хлопковом заводе, хорошо зарабатывал. А в 1936 году на заводе случился пожар, отец бросился тушить, одежда на нем загорелась, и он умер. Отец у меня был хороший, похожий на Николая Артемовича. А мать в 1937 году умерла. Осталось нас пять человек детей. Старшему, Албасану, тогда шел двенадцатый год, мне — восьмой, а остальные еще меньше. Нас взяла неродная сестра, но ей было трудно прокормить-нас, и мы пошли работать в колхоз. Албасан стал на чигире работать, а меня взял агроном. Он меня учил сортировать семечки и сажать их на опытном поле. Албасан хорошо работал, сестра помогала, агроном помогал, и все они велели мне ходить учиться. И стал я днем работать, а вечером учиться. Все было хорошо.

А в 1946 году увидел я на базаре афишу — производится набор в ремесленное училище. Поговорил я с нашими ребятами из колхоза, и в августе я и еще трое наших сели в машину, чтобы ехать в Баку.

Приехали в Баку. Нашли ремесленное училище № 5. Подали справки. Выстроили нас в ряд, прочли название специальностей. Названия все непонятные: операторы, помощники операторов и всякие другие. Говорят нам, что все эти специальности дают людям, добывающим нефть. А я тогда по нефти не знал ничего: штанга что такое — не знал, плунжер что такое — не знал. Ничего не знал.

Выбрал я специальность, которая мне была сразу понятна, — слесарь. Стал учиться.

В первый день на парте я ножом стал вырезывать число и свою фамилию в память о дне, когда я начал, учиться. Комсорг Рагимов пришел и отобрал нож. Комсорг Рагимов велел хорошо русский язык учить, велел русскую газету «Вышка» каждый день хоть понемногу читать, три раза читать, пять раз читать, слова запоминать. Я тогда по-русски совсем ничего не понимал. Некоторые не послушались комсорга Рагимова, не читали, а я стал читать и вот теперь немного могу разговаривать.

Один раз пошел я вечером в класс, а там сидит много людей, и комсорг Рагимов что-то им говорит. Когда я пришел и сел, комсорг Рагимов спросил:

— Тебе что, Каграман?

— Хочу посидеть, послушать.

— Сейчас тебе нельзя, сейчас у нас закрытое комсомольское собрание, — сказал комсорг Рагимов.

Я обиделся. Всем можно, а мне нельзя.

На другой день я подошел к комсоргу Рагимову и сказал:

— Хочу в комсомол.

— А ты хорошо знаешь, что такое комсомол? — спросил Рагимов.

Хорошо я не знал и ответил так:

— Комсомолец — это такой человек, который хорошо учится, хорошо работает и помогает другим.

Комсорг Рагимов немного подумал и сказал: «Правильно». И меня приняли в комсомол.

Стал я еще лучше учиться, лучше работать и другим помогать. Когда бывали у нас практические занятия, я смотрел, у кого плохо дело идет, напильник виляет. Положу свою руку на его руку и показываю, как напильник ходить.

На экзамене ответил я на отлично. Дали мне похвальную грамоту, премировали деньгами.

Получил я звание слесаря пятого разряда.

Один раз к нам в общежитие пришли директор ремесленного училища и человек, похожий на моего отца. Человек, похожий на моего отца, говорит комсоргу Рагимову: «Дай мне ребят, только получше». Я бросился к себе, достал из тумбочки аттестат, похвальную грамоту и сказал:

— Возьми меня… Вот, смотри, мой аттестат. Вот похвальная грамота.

Николай Артемович взял меня, Сакине Алиеву, которая училась вместе с нами, и еще двух девчат.

Когда прощались, комсорг Рагимов отдал мой ножик и сказал:

— Ты слушай не только то, что тебе скажет мастер. Ты слушай и то, что он будет говорить помощнику мастера, все старайся понять, что тебя даже и не касается.

Мы сели в машину и поехали на промысел.

— Раз ты хороший работник, я тебя направляю в бригаду, которая не выполняет план, — сказал Николай Артемович.

Тогда бригада Бедирханова выполняла задание на 98%, иногда на 99% — больше не было. Я стал стараться.

Один раз приехал фотограф. Мастер велел мне сниматься. Меня сняли, и я совсем забыл про это. А в выходной день сидели мы с товарищем на приморском бульваре, я купил «Вышку», развернул, смотрю — я. Не поверил, дал товарищу: «Посмотри, кто это». Он сказал: «Это ты», и прочитал: «Оператор 1-го промысла треста «Сталиннефть» Каграман Джабраилов, выполняющий нормы на 130%». Я схватил газету и прямо с бульвара побежал на промысел, в бригаду, показывать газету. Но там уже все знали и только посмеялись, что у меня пропал билет в кино.

В общем работал я хорошо. Только один раз вышло плохо. Товарищи зазвали в сад. Мне надо было становиться на вахту в ночную смену с одиннадцати часов вечера. Я отказывался, но товарищи уговорили. Было еще восемь часов — часа два можно погулять. Я пошел. Товарищи сели пить пиво и велели пить мне. Я не хотел, они стали смеяться. Одну кружку выпил и запьянел. Раньше я никогда не пил пива — поэтому и запьянел сразу.

Но на работу пришел во-время. А на работе заснул. Два часа спал.

На вахте я тогда стоял с Лидой Юргель; она не стала меня будить, а работала за меня и за себя. Я проспал два часа, потом проснулся, стал работать, но мастер все узнал. Лида Юргель ему ничего не говорила, он сам узнал. Мастер у нас всегда все знает. В семь часов утра нашу вахту сменили. Мне можно домой итти, а я сижу, жду мастера. Знаю, что мастер все видел, и не могу уйти. Мастера все нет и нет. А я сижу. Наконец приходит мастер и зовет меня в культбудку.

— Ты почему на работу пьяный пришел? — спрашивает он.

А я стою и молчу.

— Кто тебя, пьяного, в распределительную пустил?

Я стою и молчу.

— Плохо ты начинаешь, Каграман.

Видит, что я молчу, встал и ушел. А чего мне ему отвечать, раз он правильно все говорит.

Об этом деле узнал и Николай Артемович. Вызвал к себе всех троих — мастера, Лиду и меня. За меня он ругал мастера и Лиду. А потом, когда мы все стали уходить, он позвал меня обратно, запер дверь на ключ и сказал:

— Каграман, у тебя матери нет, отца нет, маленьким ребятам ты деньги посылаешь. Так что же ты, Каграман, думаешь? Надо не пиво пить, а учиться. Ты можешь быть таким, как Мирза, таким, как я, если будешь учиться. Мы ведь тоже родились не мастерами и не инженерами. Если тебе не нравится в бригаде Бедирханова — переведу тебя в другую бригаду.

Тут я заплакал. Наша бригада выполняла план уже на 103%.

А через два дня у нас было комсомольское собрание. Я думал, что меня будут ругать, но никто ничего не говорил. Когда обсудили все вопросы, я встал и сказал: «Вот, ребята, так и так со мной случилось. Даю слово» что больше это не повторится».

Мастер встал и сказал: «Молодец, Каграман!» — и этим все кончилось.

А я стал работать еще лучше, и мне помогали ребята. Нас стали учить. Дали нам тетрадки — без денег, карандаши — без денег, и главный инженер после работы два часа нас учил.. А еще меня учила Лида Юргель. С ней я стоял на вахте в одной смене, и она мне объясняла все тонкости кривых на картограммах. Вот теперь я поэтому все и знаю…

Я слушал этот рассказ, глядя на спокойную гладь Каспийского моря, и думал о светлой судьбе юноши с несчастливо сложившимся детством. То, что Каграман рассказал, думал я, могло бы послужить материалом для хорошей большой повести, и это была бы повесть о том, как бережные руки советских людей направляли мальчика на путь сознательного, честного служения родине. Я вижу эти бережные руки незнакомых мне людей; «неродной» сестры Каграмана, колхозного агронома, комсорга Рагимова и тех людей, которых я уже знаю: Лиды Юргель, Николая Артемовича, Мирзы… Это может быть большая прекрасная повесть…

Но почему так трогает безыскусный рассказ Каграмана? Почему на глаза навертываются слезы, когда он рассказывает, как бросился к Николаю Артемовичу со своей похвальной грамотой? Может быть, и не надо никакой повести? Может быть, просто пересказать читателю биографию Каграмана его же словами? Пересказать эту короткую биографию, а в конце написать — «продолжение следует».

Поразмыслив немного, я решил так и сделать.

9

Шторм начался внезапно. Еще не было как будто ничего особенного: с гор дул свежий прохладный ветер, поверхность моря покрылась белыми безобидными барашками-беляками, над землей полетела мелкая желтая пыль, но люди торопливо шли в будки и конторы, закрывали окна и двери, убирали простыни и цветы с балконов и веранд, корабли в бухте поворачивались носами к северу и травили цепи аварийных якорей и «кукушка» с вагончиками остановилась на станции Кашен, ожидая тихой погоды.

А через несколько минут ветер вдруг завыл и усилился, трава возле конторы первого промысла приникла к земле, словно причесанная в одну сторону, запоздавшие рабочие, закрыв глаза и спрятав кепки под полы спецовок, шли боком, пробивая плечами сплошную стену ветра и пыли, и по дороге катились, подпрыгивая, булыжники величиной с футбольный мяч.

Начался один из тех штормов, которые бывают на Каспии и летом и, еще чаще, зимой. Ветер свистел, выл, стонал, и трехэтажные здания дрожали от его напора.

Недаром Баку — Баде-Кубе — в переводе обозначает «Город ветров».

Утром спокойно, словно ничего не случилось, над промыслами взошло яркое солнце, но шторм не ослабевал.

Мирза, бестолку просидев на пристани, отослал наконец ребят спать, а сам отправился в культбудку подсчитывать потерянное время. Итоги оказались неутешительными. Нейматулла постарался — сдал скважину на тридцать шесть дней раньше срока, выполнил свое обещание. А после этого начали транжирить сэкономленные Нейматуллой золотые дни: больше чем сутки продавливали скважину, с дополнительной заливкой цементом проканителились шесть суток, не меньше чем два дня и две ночи не даст работать шторм, потом еще сутки продавливать, — и, выходит, десять суток теряется впустую. Сколько бы железнодорожных цистерн нефти за эти десять суток могла дать 3019-я, если бы все было в порядке!

Два дня бушевал шторм. На третий день Мирза с нетерпением ждал метеорологических сведений. Но сведения не поступили. С ночи ветер стал утихать и к утру упал до пяти баллов.

Мирза вместе с Мусаевым, высоким спокойным мастером Мордиком и трактористом отправились на пристань.

На пристани Мирзе пришлось ругаться три раза: с капитаном, который не хотел вести катер без разрешения заведующего промыслом, потому что погода еще не установилась, потом по телефону с Николаем Артемовичем, который советовал подождать еще час-два, пока метеорологи не пришлют данные, и, наконец, с Каграманом, который явился на пристань и просил взять его на морскую буровую.

«Куда тебе на буровую, — говорил Мирза, — ты маленький. Ветер поднимется — тебя в облака унесет!» — хотя и сам он был не выше Каграмана ростом.

Наконец, провожаемые завистливым взглядом Каграмана, они сели в катер и отправились на 3019-ю. За ними другой катер повез бурового мастера на соседнюю буровую, потом пошел киржим, груженный трубами, и пловучий кран.

— Ну вот, наконец-то дождались у моря погоды, — сказал Мирза.

С берега волна казалась не такой сильной, как с катера. Катер нырял то носом, то кормой, и звонок, который в прошлые поездки чинно вызванивал один или два раза сигналы в машинное отделение, бренчал теперь беспрерывно и надоедливо. Изредка на палубу вспрыгивала волна, разбивалась на брызги и окатывала Мирзу с головы до ног.

— Не поймешь, утихает или разыгрывается, — сказал Мордик.

— Утихает, — ответил Мирза, привязывая кепку к голове бечевкой. — Конечно, утихает.

— Не обманывай себя, мастер, — заметил Муса, — смотри, киржим домой пошел.

Действительно, не дойдя до цели, киржим с трубами повернул обратно и направился к пристани. За ним повернул и пловучий кран.

— Ничего. Видишь, ветер слабеет, — сказал Мирза, которому очень этого хотелось. Он закурил. Искры стали слетать с его папиросы, как трассирующие пули.

Катер пристал к площадке буровой. Мордик выпрыгнул на настил и, схватив Мирзу за запястье, вытащил его на мокрые доски. Потом он помог взобраться Мусаеву и трактористу. Катер пошел обратно, все так же зарываясь носом в волну.

— Снова море закипит, мастер, — сказал Мусаев.

— Почему думаешь?

— Смотри, дежурная мух гоняет.

3019-я находилась метрах в пятистах от земли, и было хорошо видно, как на наблюдательной вышке, установленной на крыше одного из зданий, дежурная размахивает красным флажком, предупреждая работающих о надвигающемся шторме. Люди, находящиеся на морских буровых, должны выбросить белый флаг для того, чтобы их быстрей мог разыскать катер и свезти на берег.

— Да что она, дежурная… — Мирза расстроился. — Ей хорошо. Она свою работу делает, флажком машет. А мы — если целый месяц станет норд дуть — значит, месяц из окошка на море глядеть станем? Нельзя так. Верно, Муса?

— Все это верно, мастер, но белый флаг показать надо.

— Почему так?

— Потому что ты забыл о людях, за которых ты отвечаешь.

— Мы с тобой не в такие штормы попадали, Муса. Вспомни сорок пятый год.

— И о людях, которые отвечают за тебя, — продолжал Мусаев. — О Николае Артемовиче. Он не сможет спать ночь. Надо показать белый флаг.

— Ну что, начнем, ребята? — сказал Мордик.

Его не интересовали эти разговоры. Он приехал работать — так и надо начинать работать.

— Подожди. Покажем флаг, — проговорил Мирза.

Но флаг не помог. Ветер настолько усилился, что катер не смог пристать к буровой. Его бросало из стороны в сторону, вскидывало корму так, что становилось видно бешено вращающийся винт, и два раза катер чуть не разбило о сваи. Наконец, прокричав что-то в рупор, капитан направил судно назад, к пристани, но, не доехав туда, бросил якоря и остался ждать конца шторма в море.

— Ну, начнем, ребята… — повторил Мордик. — Или еще капитулянтским флагом махать будете?

— Начнем, пожалуй, — отвечал Мирза. — Надевайте пояса и привязывайтесь веревками к стойкам.

Работа состояла в том, что надо было двадцатичетырехметровые секции лифтовых труб, лежащие на настиле у отверстия скважины, одну за другой поднимать с помощью тракторной лебедки крюком, а после того, как секция повиснет, навинчивать нижний ее конец на верхний конец уже опущенных труб и постепенно погружать всю колонну в скважину. Это следовало делать до тех пор, пока общая длина колонны не достигнет 2400 метров. Работа длительная и кропотливая. Как только принялись за нее, стало ясно, что во время шторма ничего не выйдет. Волны шлепались на настил, и брызги взвивались высоко вверх. Разговаривать было почти невозможно. Ключ, тяжелый гаечный ключ, пополз по скользким доскам так, как будто его притягивали магнитом.

— Держи! — закричал Мирза, наступив на него ногой.

Но самым страшным было то, что полутонный крюк, служащий для подъема труб, мотался на тросах из стороны в сторону, как язык колокола, и направить трубу в центр скважины было невозможно.

Крюк качался, трос ударял по доскам «голубятни», труба, повисшая на крюке, билась о стойки вышки и жалобно стонала, а Мирза с ловкостью мальчика, играющего в пятнашки, увертывался от нее.

— Надо кончать, мастер, — прокричал Мусаев. — Стукнет по голове — и крышка.

— Да, надо кончать, — согласился Мирза и дал знак трактористу опустить трубу на настил.

В это время от голубятни оторвалась доска и, цепляясь за перекладины вышки, плюхнулась в море.

— Идите в будку! — закричал Мирза. — Все в будку!

В маленькой дощатой будке было тепло и уютно. В углу висел телефон, и стены вокруг него были исписаны номерами. Мусаев и Мордик сели на скамейку, а Мирза и тракторист устроились на полу у них в ногах. У всех были мокрые, серые от холода лица.

— Надо хоть петлю на двери поправить, — сказал Мордик, который ни минуты не мог сидеть без работы.

— Подожди, дай подышать, — остановил его Мусаев. — Тебе бы все время руками шевелить.

— Когда сидишь сложа руки, сильнее есть охота, — ответил Мордик.

— И пить охота, — добавил тракторист.

— Мордик, есть хочешь? — спросил Мирза. — Давно бы сказал. Со мной не пропадешь. Сейчас я тебе дам хлеба.

Мирза полез в карман плаща и вынул оттуда влажное месиво из хлеба, табака и обертки папирос «Беломор». Лицо его сделалось таким растерянным, что Мордик захохотал, откинувшись к стенке.

— Вон как стучит, — прислушиваясь к грохоту ударяющих о доски голубятни тросов, проговорил Мусаев. — Надо бы блок до самого верха подбасить.

— Пробовал басить, не идет, — ответил тракторист, — там дыру досками закидало.

— Тогда расчалить надо, — продолжал Мордик.

— Ты всегда работу найдешь, — Мирза улыбнулся.

— Ясно, надо расчалить. А то голубятню свалит.

В будке воцарилось молчание.

— Погоди-ка, мастер, — сказал вдруг Мусаев. — А если под голубятней одну или две струны троса подтянуть веревкой с наветренной стороны, так, наверное, крюк болтаться не будет. Может быть, и трубы поднимать сможем? А?

— Правильно, — подтвердил Мордик.

— Как же ты подтянешь? — спросил Мирза. — Туда же лезть надо.

— Конечно, надо. Я полезу и еще кто-нибудь — чтобы меня держать.

— Нет, этого делать нельзя.

— Почему нельзя?

Мирза хитро прищурился.

— Потому что ты забыл, что есть люди, которые за тебя отвечают.

— Ничего, мастер. Такие ли дела мы делали с тобой в сорок пятом году!

Все рассмеялись. Мирза протянул Мусаеву руку, и тот хлопнул по ней в знак дружбы и согласия.

— Давайте жребий кидать, кому лезть, — предложил тракторист. — Я полезу, и еще кто?

— Я полезу, я уже сказал, — проговорил Мусаев.

— Ты, тракторист, сиди, — сказал Мирза, — это не твое дело…

— Все хотят лезть, — хмуро перебил Мордик, — тут жребий кидать надо, чтобы решить, кому здесь оставаться номера на стенке читать.

После короткого спора Мирза начальническим тоном назначил на эту рискованную работу Мусаева, инициатора ее, и себя.

Он откинул крючок, и ветер сразу же услужливо распахнул дверь будки.

Привязав к пожарному поясу конец тяжелого каната, Мирза ступил на хрупкую лестницу, которая винтом обвивала буровую вышку. Мусаев, натянув на уши фуражку, шел сзади. Они условились, что Мирза прихватит канатом струну троса и привяжет канат к стойке вышки, а Мусаев привяжется сам и все это время будет держать мастера, чтобы его не сдуло.

Подниматься вверх надо было на двадцатипятиметровую высоту. Мирза переступал по ступеням, хватаясь обеими руками за перила. Ветер отрывал его. Схватываясь за крепления, Мирза чувствовал, что вышка дрожит, как испуганный джайран. «Хорошо, что заведующий этого не видит», — мелькнуло в сознании Мирзы. Наконец он добрался до голубятни и оглянулся вниз. За ним по пятам шел Мусаев без фуражки. Ветер выл так, что переговариваться было невозможно. Пришлось, как глухонемым, объясняться знаками. Мирза лег на настил голубятни, Мусаев навалился на него, и через несколько минут канат надежно оттягивал талевый блок с крюком к центру вышки.

Когда оба верхолаза спустились вниз, Мордик сообщил, что минут десять тому назад звонил Николай Артемович и спрашивал, кто позволил Мирзе и Мусаеву во время шторма лазить на голубятню. Мордик ему хотел объяснить все с начала до конца, но Николай Артемович не стал дослушивать и приказал, чтобы Мирза и Мусаев немедленно слезали, если не хотят получить по выговору в приказе. «Тогда я спросил заведующего, — говорил Мордик, — как мне им об этом сообщить. Самому туда лезть?» Николай Артемович засмеялся, сказал, что лазить не надо, что с Мирзой расправится сам, а потом спросил, как дела, как самочувствие. «Я сказал заведующему, что у меня лично самочувствие никуда не годится, потому что нечего делать и от этого охота поесть, но скоро, кажется, работать станет можно, и тогда будет все в порядке», — заключил Мордик.

После того как зачалили трос, спуск труб пошел так спокойно, как будто не было никакого шторма. Трубы опускали всю ночь, к немалому удивлению Николая Артемовича, который звонил несколько раз в будку, и никто к телефону не подходил. Все шло хорошо, только к утру всем захотелось пить, а пресной воды не было ни капли. Мордика так мучила жажда, что он даже забыл об еде.

Рано утром, когда все трубы первого и второго ряда были опущены и Мирза, несмотря на бессонную ночь, сиял, как именинник, на бушующем море показался катер. Катер шел к 3019-й. Ветер старался загнать его в море, но упрямый кораблик изо всех своих сил пробивался к вышке. Держась за поручни, на носу стоял человек в плаще и с биноклем.

— Зачем едет заведующий? — беспокойно заговорил Мирза, сразу узнав Николая Артемовича. — Ведь к наш им все равно не подойти. Разобьет катер о сваи. Зачем он едет?

— Приказ с выговором везет, — мрачно пошутил Мордик.

А дело было нешуточное. Если катер ударится о стальные сваи, он разломится, как скорлупа. Людей спасать в-такую погоду почти невозможно. Ветер нагнал на небо темные облака, закрывшие солнце. Море стало зловеще-серым и, в довершение всего, начал накрапывать дождь.

Катер подходил все ближе, ближе, и Мирза различил уже большой термос и что-то покрытое брезентом.

— Обед везет, — догадался Мордик. — Это правильно.

Катер развернулся и стал заходить против ветра так, чтоб пройти как можно ближе к вышке. Вымокшие с головы до ног Мирза, Мордик, Мусаев и тракторист, несмотря на то, что волны хлестали их по ногам, столпились у поручней на краю площадки. Николай Артемович схватил маленький сверток и, дождавшись, когда катер оказался метрах в пяти от площадки, бросил сверток Мирзе. Но ветер не дал ему долететь. Обернутая в газету буханка хлеба шлепнулась в море.

— Там! — сказал Мордик, грустно глядя на воду.

Николай Артемович быстро схватил другой сверток и с силой метнул его на площадку. Этот пакет был тяжелее и долетел. Мордик торопливо стал разворачивать его.. Там были металлические тарелки, кружки, вилки и: ложки.

— А почему салфеток нет? — сказал Мордик сердито, унося все это в будку.

Катер сделал круг и снова приблизился к вышке. Николай Артемович бросил еще один пакет, но на этот раз катер был слишком далеко.

— Опять там! — сказал Мордик, сокрушенно глядя на воду. — Одни сервизы и долетают. А как что дельное, так и нет.

Между тем ливень усилился, и нельзя было понять, когда волны обливали людей, когда дождь. В водяном тумане стало плохо видно. Когда катер подошел к вышке в третий раз, Николай Артемович бросил Мордику конец веревки. Пока катер делал круг, заведующий успел увязать все оставшиеся пакеты и термос в один большой брезентовый узел и привязать к этому узлу десятиметровую веревку. Конец этой веревки он и бросал теперь на площадку буровой. После нескольких попыток это ему удалось. Тяжелый узел упал в море, но через секунду был на площадке.

Николай Артемович помахал на прощанье рукой и вместе с катером скрылся во мгле.

— Ну вот, теперь все в порядке, — сказал Мирза Мордику, когда все уселись в тесной будке, — теперь можно исправлять петли на двери.

— Сейчас у меня есть занятие поважней, — ответил Мордик, нарезая колбасу и чурек, который, к всеобщему удивлению, оказался сухим. Термос был наполнен холодной шолларской водой…

К полудню ветер резко упал, облака рассеялись, и над морем повисла чистая, отчетливая радуга. Она отражалась в посветлевшей воде и была похожа на многоцветное колесо, и только нижний край его был срезан, потому что для полного колеса нехватило моря.

А на следующий день в столовую прибежала Липатова и, найдя Мирзу, закричала:

— Мастер, 3019-я давления не принимает!

— Да что ты говоришь!

Мирза плеснул в тарелку стакан воды, чтобы суп сделался похолодней, быстро доел его и побежал к трубе, по которой должна итти нефть из 3019-й. Дойдя до нее, он сел на корточки и приложил ухо к ее теплой, пыльной поверхности. Труба чуть-чуть вздрагивала.

3019-я фонтанировала.

3019-я каждый час давала десятки тонн нефти.

Слышно было, как по трубе непрерывным мощным потоком шла нефть.

Мирза сидел на корточках, приникнув к трубе, и на его лице были и настороженность, и удивление, и большая радость.

10

Утро. Из-за тоненького, как тень, облачка поднимается большое солнце — примета теплого, яркого дня. Я иду к Шихово по асфальтовой дороге, среди бесконечных рядов нефтяных вышек. Эти прозрачные вышки, с чернеющими на их вершинах «голубятнями», похожими издали на прошлогодние грачиные гнезда, напоминают густой лес, весенний лес, еще не одетый листвой. У одной из них — бюст молодого человека с умным, энергичным лицом, окруженный цветами, — бюст Ханлара.

По светлому небу медленно поднимается солнце. На море, от горизонта до самого берега, расстелилась блестящая червонная дорожка. По той самой земле, по которой много лет тому назад ступал товарищ Сталин, по этой самой земле идут теперь на отдых, закончив ночную вахту, рабочие передового треста «Сталиннефть», идут люди, с гордостью называющие себя «сталинцами», с гордостью произносящие это великое имя.

Я знаю, что тысячи рабочих стоят сейчас у компрессоров, у пультов управления, у контрольных приборов. Тысячи людей борются за выполнение задания товарища Сталина: добиться того, чтобы давать стране 60 000 000 тонн нефти в год.

Каждый день бакинские нефтяники чувствуют направляющую отеческую руку вождя. В 1920 году, когда состояние промыслов было катастрофическим, когда все оборудование было поломано, вышки разрушены, когда скважины были заброшены и обводнены, — в Баку прибыл товарищ Сталин, возглавлявший комиссию ЦК РКП по вопросам нефти. С огромной радостью встретил азербайджанский народ дорогого вождя. Под руководством товарища Сталина была намечена и проведена коренная реконструкция всего нефтяного хозяйства и введена передовая по тому времени техника — вращательное бурение, глубинные насосы и т. д. «Это был огромный революционный шаг вперед, это был, по существу, полный переворот в нефтяном деле», — говорил, вспоминая о тех днях, товарищ Багиров. В результате повседневного руководства со стороны партии, товарища Сталина — первая пятилетка по нефти была выполнена в два с половиной года, и, докладывая съезду партии об итогах первой пятилетки, товарищ Сталин говорил: «В смысле производства нефтяных продуктов и угля мы стояли на последнем месте. Теперь мы выдвинулись на одно из первых мест».

Я иду по весеннему лесу промыслов. Пора уезжать.. Я достаю записную книжку, перелистываю ее и вспоминаю Мирзу, Каграмана, Николая Артемовича, Мира Джафара Абасовича Багирова… Как много осталось неиспользованного, неописанного. Как много приносит каждый трудовой день моей родины примет наступающего коммунизма.

Вот запись: Лекция. Мирза в большом зале АзНИТО. Доска. Мел. Формулы. Мирза чертит схему придуманной им подводки в распределительную батарею для контроля давления в затрубном пространстве, а техник из Орджоникидзенефти, сидевший в первом ряду, перечерчивает эту схему в свой блокнот.

Это — примета коммунизма.

Вот Лида Юргель остается каждый день после работы и учит молодого Каграмана секретам регулирования давления.

Эта дружба рабочих — тоже примета коммунизма.

Навеки ушло на моей родине то время, когда опытные рабочие окружали мастерство свое тайной.

Вот рвутся в клинику навестить больного Мирзу его друзья — рабочие.

Эта дружба «начальников» и «подчиненных», дружба людей, делающих общее дело, — также примета коммунизма.

Навеки ушло на моей родине то время, когда мастер был врагом и эксплоататором рабочих.

Вот татарин Абдуллаев, украинка Абдуллаева, русская Липатова, армянка Маркарьян и азербайджанка Алиева идут в кино. Они всегда ходят в кино вместе.

Ушло и никогда не вернется на моей родине время слепой вражды друг к другу людей, говорящих на разных языках.

Это — прекрасная примета расцветающего коммунизма.

Вот экскурсия бригады Мирзы в филиал Музея имени Сталина, в подвал, где помещалась подпольная типография большевиков «Нина». Благоговейное молчание; Каграману хочется до всего дотронуться и, преодолевая искушение, он держит руки за спиной.

Священная любовь наших людей к партии большевиков, вечная благодарность ей, благодарность товарищу Сталину — это тоже примета и гарантия скорого торжества коммунизма.

Я перелистываю страницы своих записок о том, как пускали 3019-ю морскую, а в это время бригада Бедирханова принимает другую буровую, осваивает десятки новых скважин. И я чувствую, что мои очерки о Мирзе, о Каграмане, о Тажетдинове — это только начало. Пока я писал об опоздании Тажетдинова на дежурство, фамилия его уже висела на Доске почета первого промысла. Исмаил Тажетдинов стал одним из лучших, одним из самых надежных помощников мастера.

Люди живут, растут и сами продолжают творить светлые свои повести…

Баку, 1949.

ДАЛЬНИЕ ПОЕЗДА

Я люблю ездить на дальних поездах.

Особенно хороши первые часы пути, когда, разложив вещи, пассажиры усаживаются наконец внизу и начинают рассказывать, кто куда едет, по каким делам, начинают знакомиться и приятно поражаться, случайно удостоверившись, что имеют общих друзей или что сражались на одном фронте.

А в это время приходит усатый проводник, который на посадке со строгим, каменным лицом проверял билеты, проверял до того долго и сердито, что так и казалось — сейчас скажет, что нехватает какого-нибудь талончика, да и не посадит. Расстилая простыни, журит он виновато притихших пассажиров за куриные косточки, набросанные вокруг плевательницы, журит незлобиво, добродушно, словно балованых детей своих.

А за окнами, на фоне безоблачного, гладкого неба, плавно, медленно сдвигаются и раздвигаются провода, и от этого кажется, что поезд идет тихо. Но вот со страшной быстротой мелькает телеграфный столб, и бывалый командированный, знающий все, вплоть до цены моченых яблок в Чернигове, сообщает, что идем под уклон со скоростью шестидесяти километров в час.

Незаметно наступает недолгий вагонный вечер. Командированный разбирает постель, ворочаясь на второй полке, как шахтер в забое. В сумеречной глубине дальнего купе тихо, тихо наигрывают на баяне «Катюшу», разговоры догорают, все реже и реже хлопает дверь, ведущая в тамбур, и только взлохмаченный человек с университетским ромбиком на лацкане пиджака уже третий раз проходит по вагону, безнадежно разыскивая преферансистов.

Ночью на аспидно-черных толстых стеклах появляются косые многоточия дождевых капель. Мерцая, проплывает огонек одинокой, затерянной в лесу сторожки путевого обходчика. Проплывают леса, пашни, города. А пассажиры спят. Спят хозяева этих лесов, этих городов и пашен.

Вот и сейчас, напротив, на боковой полке, спит курносый парень с рассыпчатыми русыми волосами.

Прошло два часа с тех пор, как мы выехали из Ленинграда. Уже глубокая ночь. А я смотрю на курносого парня, на его лицо, сердитое во сне, и все больше и больше убеждаюсь в том, что где-то я его видел.

Я смотрю на него десять минут, пятнадцать, перебирая в памяти свои поездки и встречи, но ничего не могу вспомнить. Видимо, пути наши пересеклись давно и не надолго.

Парень сладко чмокает и поворачивается на другой бок. На его красивой мускулистой руке, в том месте, где прививают оспу, виден длинный кривой шрам.

«Да ведь это тот самый Шура, который провожал Ивана Афанасьевича на юг!» — мелькает в моем уме.

И я внезапно вспоминаю и этого парня и Ивана Афанасьевича, вспоминаю связанную с ними историю, конец которой мне так и остался неизвестным.

Начало истории такое.

Летом прошлого года мне пришлось ехать на черноморское побережье для уточнения изыскательских данных по проектированию подпорных стенок.

Задолго до отхода поезда я сидел в вагоне со своими рейками и теодолитом. Вагон постепенно наполнялся. В наш отсек вошли девушка-студентка, работник Пулковской обсерватории и дородная украинка, гостившая у сына-инженера. А за четверть часа до отхода поезда вошел запыхавшийся старичок.

Он появился окруженный шумной толпой ребят, видимо недавно окончивших ремесленное училище. Ребята провожали его. Среди них был и этот Шура. Ребята несли вещи старичка: чемодан, запертый на висячий замок, и перину, туго стянутую ремнями. Очевидно, дедушка давно не ездил по железной дороге.

Ребята, которых было человек десять, разбежались по вагону, поднимали полки, скидывали вниз матрацы, хватали вещи растерявшихся пассажиров и забрасывали их на багажные полки, выкрикивали номера мест. Особенно шумно командовал и хлопотал Шура. Однако порядка он навести не успел. Вошел проводник и выгнал ребят из вагона.

Толкаясь и оттесняя друг друга, они столпились на перроне у закрытого окна. Позади них я увидел женщину лет пятидесяти в платке и макинтоше. Она смотрела в окно и плакала. Иногда она сердито пыталась убедить в чем-то шумливых ребят, но быстро спохватывалась и начинала плакать снова. Старичок сидел у окна, придерживал одной рукой чемодан, а другой раздраженно махал ей, чтобы уходила домой. Я предложил ему посмотреть за вещами. Он подозрительно взглянул на меня и ничего не ответил. Наконец поезд тронулся.

В правое окно виднелся экскаватор, копающий котлован, и люди возле него; в левое — заводские корпуса, окруженные лесами, и возле них тоже люди, люди.

— Двутавры кладут; вон сколько народу, — проговорил старичок, ни к кому, впрочем, не обращаясь.

Он сидел, уставившись в окно и подперев кулачком подбородок так, что белая бородка его топорщилась. Судя по его пальцам, он работал металлистом. Моя догадка подтверждалась и тем, что, лазая в карман брюк за папиросами, старичок делал такое движение, словно поднимал край длинной, ниже колен, блузы, хотя на нем был надет узкий пиджак.

Я попробовал заговорить с ним. Он делал вид, что не слышит, или отвечал с явной неохотой. Я предложил ему свою нижнюю полку. Он согласился, не поблагодарив. Потеряв всякую надежду на знакомство, я пошел в соседний отсек играть в домино и рано улегся спать.

Проснулся я ночью. В вагоне было темно, и, лежа на верхней полке, я едва различал фигуру старичка. Облокотившись о столик, он неподвижно сидел в углу и по-прежнему упрямо смотрел в окно, хотя ничего не мог видеть в кромешной тьме ночи. Поезд замедлил ход, за окном проплыл электрический фонарь, через все купе словно перевернулась большая яркая страница, и на секунду стало видно грустное лицо старичка. А потом опять потемнело, колеса затараторили чаще, и огни за окном исчезли.

— Вы куда едете? — тихо спросил я.

— В отпуск, — ответил он, не поворачивая головы. — Путевку дали.

— В дом отдыха?

— В дом отдыха. Цихис-дзири какой-то…

— Вот как! Я тоже буду в Цихис-дзири!

На это старичок ничего не ответил: «Цихис-дзири так Цихис-дзири. Много там будет полуношников, вроде тебя, в этом Цихис-дзири», — так и читал я в его сгорбленной фигуре.

Чем больше я смотрел на его ноги, обутые в ботинки и калоши, на петельку вешалки, смешно торчащую из-за ворота его пиджака, — тем больше одиноким казался мне этот отправившийся в дальний путь человек. Я решил не навязываться и отвернулся.

— Не пожар ли? — через несколько минут беспокойно спросил старичок.

Я посмотрел в окно. У горизонта виднелось широкое алое зарево. Чем ближе мы подъезжали, тем шире разливалось оно в черном беспросветном небе.

— Ай-яй-яй, неужели пожар! — снова сказал старичок.

Поезд подходил к станции.

На фоне зарева выделялись столбы переходного мостика, здание депо, водокачка. Однако никакого беспокойства не чувствовалось. Сцепщик с фонарем спокойно прошел между путями, где-то постукивали молотком по скатам колес…

— Чего же это они… — сказал старичок и попытался открыть окно.

Я соскочил с полки и помог ему.

В стороне от железной дороги возвышались клепаные металлические башни. По башням тянулись длинные стальные трубы, балконы, лестницы. Надо всем этим сооружением колыхалось пламя, такое тугое и плотное, что ветер не мог прорвать в нем ни одной дыры. Оно изгибалось, собиралось складками, как знамя, и только верхний край его курчавился под ветром. Далеко вокруг все было освещено алым светом: виднелась насыпь, поросшая бронзовой травой, и полоски рельс — словно раскаленные. По насыпи шагали два розовых человека в распахнутых брезентовых куртках. Над башнями, над насыпью, над пламенем неподвижно висел розовый дым. Это был металлургический завод.

— Вон что! Плавку дают, — сказал старичок одобрительно.

И тут мы разговорились.

Старичка звали Иваном Афанасьевичем, работал он на одном из самых больших заводов Ленинграда разметчиком, работал почти пятьдесят лет. Я собирался уже спросить Ивана Афанасьевича о причине его плохого настроения, но он, словно вспомнив что-то, снова замкнулся и замолчал. Однако во взгляде его уже не было прежней недоброжелательности.

На другой день вечером мы проезжали Донбасс. Кое-где по пути валялись куски угля, сверкавшие жирным блеском. Трава на откосах, выемках и листья снегозащитных акаций были чумазыми от угольной пыли. На широких равнинах виднелись поселки, состоящие из аккуратных стандартных домиков, терриконы, похожие на египетские пирамиды, красные звезды на вышках шахт, перевыполнивших нормы. По широкой дороге — грейдеру — шли шахтеры, окончившие смену, в черных, словно кожаных, спецовках. У некоторых из них на фуражках блестели электрические фонарики.

Ивану Афанасьевичу что-то попало в глаз. Наша спутница украинка вызвалась помочь ему. Зажав седую голову Ивана Афанасьевича у себя подмышкой, она нацелилась уголком носового платка и закричала: «А ну, гляньте на меня!.. А ну, гляньте в ноги!.. Да не пугайтесь, не закрывайте вы очи, осподи боже ж мой! Как дите малое!.. Та не пугайтесь, — все… Ось, гляньте, яка кроха…»

Иван Афанасьевич, всклокоченный и помятый, снова уселся на свое место.

— Гляньте-ка, уже Туголовская балка, — сказала женщина. — Вот она, родимая. Скоро мне вставать.

Она высунулась в окно и замерла, глядя на теплое заходящее солнце, на хаты, окруженные тополями и вербами, на беленые маленькие печки, стоящие во дворах на курьих ножках, на тесный строй яркожелтых подсолнухов, все как один повернувшихся лицом к солнцу, на бледнолиловые метелки кукурузы…

Село, протянувшееся на десяток километров, наконец кончилось, и открылась бескрайная, до самого солнца, золотистая пожня. По пожне цепочкой ходили ребята.

— Колоски ищут, — заговорила женщина. — Здесь жнейкой убирали, а вон там — комбайном. В Ленинград ехала — жито зеленое было, а сейчас — все чисто. Хорошо, а?

— Хорошо, — сказал Иван Афанасьевич.

— А вон там, гляньте, за ветряком, тоже комбайн убирал. Только этот механик похуже того: молодой. Вон они — кривули какие.

— Кривули, — сказал Иван Афанасьевич.

— Что это у вас на душе моторошно… или горе какое? — спросила вдруг женщина, посмотрев на него в упор.

— Какое там у меня может быть горе…

— Да что там. Я вижу… Вы не глядите, что женщина простая. Бывает, расскажешь — и легче станет.

И она пошла увязывать вещи.

Иван Афанасьевич долго косился в ее сторону, но молчал, и только в ту минуту, когда она стала прощаться, виновато улыбнулся и проговорил:

— А у нас на заводе статор для днепровской плотины делают. — Видно было, что он сам стыдится своего упрямого молчания.

— А какой такой статор? — спросила женщина и, не дожидаясь ответа, пошла к выходу.

На следующий день я проснулся рано, но Иван Афанасьевич уже сидел на своем месте, опершись о столик.

За окном виднелось Азовское море. В полукилометре от берега, по колено в воде, неподвижно стояли задумчивые коровы. А совсем далеко белели сотни парусов мелких рыбачьих лодок.

— Рыбку ловят, — сказал мне Иван Афанасьевич. — Сколько на всякие дела людей надо! А вода-то мутная, словно прачки белье полоскали…

Иван Афанасьевич внезапно встрепенулся, хитро прищурился и спросил:

— А ну-ка: мужик в три пуда ерша выудил — так может быть?

Я знал этот каламбур, чем немного огорчил Ивана Афанасьевича.

— А вот Шура, профорг цеха, не сразу догадался, — сказал он. — Но и он все загадки разгадывает. Девятнадцать лет, а смышленый парень. Сначала, когда пришел в цех из ремесленного училища, никакого сладу с ним не было. Подо все станки лез. Чуть руку не испортил. А теперь настоящий металлист. Веселый. Надо на вокзал ехать, а он с ребятами потащил меня в кладовку, на весы. Свешали. Вернусь — снова вешать станут. Надо прибавить в этом «Цихис-дзири» килограмм или два. А то неудобно перед ними… Да я, сказать по секрету, пока тут в окошко глядел, на килограмм поправился… Сколько времени до Ленинграда телеграмма пойдет?

— Час или два.

— Не больше?

— Не больше.

Иван Афанасьевич снова встрепенулся, словно петух, готовый запеть, и спросил:

— А ну-ка: арбуз весит килограмм и еще пол-арбуза. Сколько весит арбуз?

Так прошли еще сутки.

Днем в вагоне потемнело и зажглись слабые лампочки. Поезд въехал в туннель. Грохот колес стал отдаваться в ушах так оглушительно, как будто мы двигались по громадной кузнице. Отчетливо слышалось фырканье паровоза, словно его прицепили к нашему вагону. Через несколько минут постепенно стало светлеть, пыхтение паровоза отдалилось, грохот колес ослаб, и мы выехали в бесцветный дневной свет.

Вплотную под окнами торчали слоистые серые отвесные скалы. На одной из них, косо уцепившись за камни, росло корявое дерево. Иногда скала расступалась, и становилось видно, как медленно и важно выдвигались одна из-за другой горы, покрытые ослепительно зеленой травой. Горы приближались вплотную к окнам, отступали, сменялись, и только одна, самая дальняя и самая высокая, с лиловым утесом на вершине, неотступно следовала за нами, поворачиваясь к поезду то одним боком, то другим. Время шло. Горы громоздились все выше и выше. Казалось — поезд блуждал в тесном глубоком ущелье. Из-за частого чередования света и темноты туннелей читать было невозможно. Я задремал. Голос девушки студентки разбудил меня.

— Дельфин, дельфин! — кричала она.

Я вскочил и высунулся в окно. Гор не было. Был огромный воздушный простор. Море сияло совсем рядом, у самых вагонов.

Сквозь прозрачную воду виднелось булыжное дно, водоросли, похожие на цветную капусту, солнечные змейки и тень нашего поезда. И тут я в первый раз увидел, что Иван Афанасьевич улыбается. Что его радовало? Море ли, огромное искристое море, посреди которого стоял разноцветный двухтрубный лайнер, или голубое чистое небо, или белые, как бумага, мартыны, перелетающие с камня на камень.

— Смотрите-ка, и тут работают, — сказал Иван Афанасьевич, улыбаясь во весь рот. Улыбка его была так светла, что и я улыбнулся, глядя на него.

Вдоль берега стояли бетономешалки и транспортеры. Тысячи голых по пояс, загорелых людей строили в то лето подпорную стенку.

Через несколько часов поезд бесцеремонно въехал прямо на Тбилисскую улицу города Батуми и пошел мимо ларьков с надписью «Пиво — воды», мимо парикмахерских и фотографий, мимо домиков с балконами и разноцветных скверов. Было жарко. На улице виднелись впечатанные в асфальт листья деревьев. Собаки лежали в тени, словно неживые. На вокзале Иван Афанасьевич дал какую-то длинную телеграмму, и мы с ним расстались.

Через несколько дней я случайно встретил Ивана Афанасьевича в Батуми. Он искал металлические муфты. Оказывается, в его доме отдыха проводили водопровод и работа стояла вторые сутки, потому что нехватало муфт на пять осьмых дюйма. Иван Афанасьевич был весел, как и в последний день нашей поездки, непрерывно загадывал мне загадки и по-детски радовался, если я не мог отгадать их. Узнав о том, что я возвращаюсь в Ленинград самолетом, он попросил свезти его жене персики.

Мария Сергеевна, жена его, та самая женщина в макинтоше, которая плакала на перроне, увидев мою загорелую физиономию, сразу догадалась, откуда я приехал, и еще в коридоре засыпала меня вопросами о муже.

Я мог рассказать ей только о поисках Иваном Афанасьевичем муфт на пять осьмых дюйма и о трех днях, проведенных вместе с ним в поезде. Я рассказал Марии Сергеевне, что Иван Афанасьевич сначала был сильно не в духе, но к концу пути заметно повеселел и даже сыграл два раза в домино.

— А ведь это чудеса, что он так быстро отошел, — сказала Мария Сергеевна, — сильно обидели человека…

Хотя прошло больше года с тех пор, как я разговаривал с Марией Сергеевной, до мельчайшей подробности вспоминается мне строгое лицо этой женщины, с резкими, как у мужчины, морщинами, ясный взгляд ее голубых глаз, серые, кое-где серебристые волосы — видно, начала когда-то она седеть, да раздумала.

Мерно постукивают колеса поезда, свистит за окнами метель, я лежу, глядя на выкрашенный масляной краской потолок вагона, и как будто снова слышу голос Марии Сергеевны.

«Всегда, как новый заказ на заводе начинали, — говорила она, — Иван Афанасьевич сердитый становился такой, неприступный. Придет домой поздно и ворчит — «не дают на старости лет покоя». Да это все так, для виду. На самом деле приятно ему было, что без него не обходятся, что техники приезжают к нему, а директор, бывает, свою машину присылает, когда нужно вызвать на совещание какое-нибудь. Ворчит, ворчит, а едет да еще в усы улыбается, когда никто не видит. Шестьдесят семь лет, а словно ребенок.

Вот дали нам новый заказ — лопасти какие-то. Разговору об этих лопастях хватило на целый месяц. У нас в квартире три семьи живут, и все мужчины на одном заводе работают. Соберутся на кухне курить — и начинают спорить, как ее размечать да как обрабатывать. Петька соседский во второй класс ходит, а тоже ему интересно: пристал к Ивану Афанасьевичу, чтобы сводил его на завод и показал эти лопасти. Иван Афанасьевич обещал сводить, если Петька станет приносить пятерки.

Моему Ивану Афанасьевичу исполнялось тогда пятьдесят лет работы на заводе. И для своего юбилея решил он исполнить этот заказ особенно хорошо. До ночи с чертежами сидел. Прибор для пространственной разметки придумал. И вот наступил первый день работы над лопастью. Иван Афанасьевич надел выходной костюм — поехал на завод. А для меня — тоже словно праздник. Сготовила обед хороший. Накрыла на стол. Сижу — жду. В шесть часов слышу — отпирают дверь в коридоре, слышу — Петька кричит: «Дядя Ваня, а у меня пятерка по арифметике!», а мой Иван Афанасьевич, добрая душа, на него, на Петьку, как зашумит! Что случилось? Звоню в цех. А Шурка, профорг, смеется: «Покупайте мастеру трусы, поедет нырять в Черное море. Вырвал для него путевку на двадцать четыре дня». Такой шалопут этот Шурка. Как зайдет посидеть, так после него целый день посуда в буфете звенит».

Вспомнив эти слова Марии Сергеевны, я снова перевожу глаза на парня с рассыпчатыми волосами, спящего на боковой полке. Лицо у него сердитое, такое сердитое, как будто ему очень не нравится то, что он видит во сне. Интересно все-таки, как это ему удалось уговорить Ивана Афанасьевича ехать на юг. «Завтра надо расспросить», — решаю я.

Поезд идет. Равномерно, тихо постукивают на стыках колеса, и снова в ушах моих звучит рассказ Марии Сергеевны:

«Подала обед. Молчу. С ним лучше молчать, когда сердится. Он ни суп не доел, ни второе. Сидел, сидел и говорит: «Это директор не знает. Вот вечером приедет на завод директор, узнает, отменит отпуск — и все. Позвонит мне — и все».

Долго не ложился спать Иван Афанасьевич — все сидел и ждал звонка. Как позвонит телефон — так он в коридор. А там все соседскую Лиду подруги вызывают. Ночь наступила, радио перестало говорить, а он все сидит. И я сижу. Опять звонит телефон. Иван Афанасьевич меня послал. Слушаю — директор говорит. Узнал мой голос и говорит: «Передайте мастеру, чтобы отдыхал, поправлялся, передайте пожелание счастливого пути».

Вернулась я в комнату, посмотрела на Ивана Афанасьевича, и так мне его жалко стало, что язык не повернулся передать ему слова директора. Сказала что-то пустое и легла.

Было время — ни в одном большом деле без Ивана Афанасьевича на заводе не обходились, а тут, видите, и обошлись…»

Утром я познакомился с Шурой, и мы сели играть в домино. Оглушительно стуча костяшками по чемодану, Шура досказал мне историю поездки Ивана Афанасьевича.

— Вижу — пятьдесят лет работает человек на заводе, а ни разу культурно не отдыхал, — говорит Шура. — Когда меня выбрали профоргом, я подумал: разобьюсь в лепешку, а отправлю мастера на курорт. Попросту он путевку не возьмет — это мне ясно. Тогда я решил сыграть на характере. Выступаю на цеховом собрании, перечисляю стахановцев, премированных путевками. А про мастера молчу. Кончили собрание. Подходит мастер. «Ты что это про меня забыл?» Думаю — порядок. «Дядя Ваня, говорю, вы все равно не поедете». — «Не твое, говорит, дело, поеду или нет. А предложить должен. Всегда предлагали, а теперь что я, хуже стал?» — «Так ведь не поедете?» — «Откуда ты знаешь? Может, поеду!» Думаю — порядок. «Да не поедете», — говорю. «Нет, поеду!» Тут я его и поймал. Через два дня хлоп — приказ. Отпуск мастеру. Подхожу к нему, даю путевку. «Только для вас, дядя Ваня, по вашей просьбе, у Лешки отобрал. (У нас такой есть ремесленник, мы с ним сговорились.) Езжайте». А мастер забыл про наш разговор. Смотрит на меня — не смеюсь ли. Потом вспомнил, отвернулся и путевку не берет. «Что же вы, дядя Ваня, делаете? — говорю я ему. — Из-за вас, выходит, и Леша не поехал, и путевка пропадает». Положил путевку на разметочную плиту и отошел. Вижу — кладет мастер путевку в карман. Порядок. А в обеденный перерыв — целый митинг. У нас в цехе ребята — все его ученики. Узнали, что мастер в отпуск идет, шум подняли. Повели его в кладовку на весы, свешали. Тут ему уже совсем задний ход давать некуда. Смотрю, к вечеру пошел мастер в кладовку, инструмент прячет. Он придумал для разметки сложных деталей комбинированный циркуль, так вот этот циркуль и прячет, чтобы я не взял. Ясно. Он думал, что без него не обойдемся и из отпуска вызовем. Только что-то у него в мыслях переменилось. Три дня прошло — получаем телеграмму с объяснением, где циркуль. Отгулял мастер свой срок — приезжает. Тут у нас опять целый митинг. Повели ребята мастера в кладовку на весы. Свешали. На три килограмма поправился. Стали мы его качать. А у него из карманов болты сыпятся. Свешали их — три килограмма. После он мне признался: совестно было ему перед ребятами. Вот и наложил в карманы болтов…

Шура с размаху стучит костяшкой по чемодану и говорит: «Считайте рыбу».

Поезд идет белыми снежными полями.

И мне снова вспоминается мастер с седой бородкой, дородная украинка, читающая землю, как книгу, вспоминаются белые паруса рыбачьих лодок, пламя в ночном небе, двухтрубный пароход, золотые пожни Украины, блестящие горы каменного угля, стены лесов и деревья, словно играющие в третий лишний, вспомнилась молодая работящая моя родина.

Наверное, тогда-то и понял старый разметчик, какое великое множество умелых людей появилось на нашей земле, понял, что не беда, а счастье в том, что перестал он быть на своем заводе исключительным человеком.

1950.

Оглавление

ВЕСНА

СТАНЦИЯ ЩЕГЛОВО

БИБЛИОТЕКАРША

УТРОМ

ФУТБОЛ

ПО ДОРОГЕ ИДУТ МАШИНЫ

В ТРАМВАЕ

ЛЕНА

ПОДДУБЕНСКИЕ ЧАСТУШКИ Из записок землеустроителя

ТРИ ТЫСЯЧИ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ МОРСКАЯ

ДАЛЬНИЕ ПОЕЗДА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg