«А началось с ничего...»

А началось с ничего... (fb2) - А началось с ничего... 714K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Михайлович Егоров

А началось с ничего...

ДОРОГА К ЧИТАТЕЛЮ

В конце пятидесятых и начале шестидесятых годов мне посчастливилось руководить литературным объединением при Дворце культуры Челябинского металлургического завода. Молодые литераторы собирались каждое воскресенье, без особых приглашений, человек по сорок-пятьдесят. Кто-то приходил случайно, но такие потом исчезали бесследно, не успев даже заявить о себе. О них не жалели. Зато главное творческое ядро отличалось завидным постоянством и упорством и, по-моему, часы воскресных встреч в читальном зале библиотеки Дворца были для них одухотворены радостью творческого общения. Приносили свернутые трубочкой тетрадки, извлекали из карманов сложенные вчетверо листки бумаги со стихами или рассказами. Вдохновенно читали, истово спорили, без оглядки критиковали и никогда не обижались друг на друга, хотя порой говорили очень резко и нелицеприятно.

В этом постоянном крепком ядре, из которого потом вышло немало даровитых поэтов, находился и Николай Егоров. Вел он себя незаметно, даже как-то застенчиво: мало спорил, еще меньше читал, а больше слушал с тихой, немножечко ироничной улыбкой. А если, случалось, говорил, то метко, афористично.

За плечами у Николая Егорова уже была книга «Стоцвет», не мало стихотворений, опубликованных в периодике и сборниках. Но чувствовалось — молодой литератор еще не сказал своего, хотя и обладал даром, который принадлежал только ему одному, даром, которому еще предстояло раскрыться.

Некоторое время спустя появилась новая со вкусом изданная книжица — «Уха из петуха». Однажды нам пришлось, по приглашению магазина «Уральская книга» (он тогда только организовался в Челябинске и находился на улице Кирова), встать у прилавка и давать автографы. В отличие от других, у стола, где писал автографы Николай Егоров, выстроилась целая очередь: многим хотелось приобрести эту оригинальную книжку. Она и впрямь оригинальна: состоит из кратких, но метких изречений. Обычно такие сборники являются плодом коллективного труда, а тут у одного автора хватило пороху подготовить издание самостоятельно.

Мы, товарищи Николая Егорова, ждали: а что он выдаст еще? Каким путем пойдет? Их в литературе множество, но самый верный только свой собственный. А как его найти, тот единственно верный, свой собственный путь? Можно ведь остаться на всю жизнь завзятым острословом. Записная книжка Ильи Ильфа, безусловно, выдающееся явление. Но что бы с нею было, если бы эти искрометные мысли и цепкие наблюдения не влились живительным ручейком в «Золотого теленка» и «Двенадцать стульев»? А ведь, откровенно говоря, книжица «Уха из петуха» чем-то напоминала записную книжку, где записи не вразброс, а расставлены аккуратно по разделам. Хотя и талантливая, но заявка.

Поэтому естествен был наш интерес к очередной книге Николая Егорова — к сборнику рассказов «Родниковая капля». Я с волнением прочитал эту книгу. В ней всего три рассказа и самый большой и главный по значению тот, который дал название сборнику. В нем Николай Егоров нащупывает свою дорогу.

В чем это выразилось, на мой взгляд? Примет несколько, но основополагающих, кажется, две.

Прежде всего, выявилось вдруг умение бесхитростно, но занимательно строить сюжет.

Иван Четушкин окончил летную школу с отличием, но началась война, а в авиацию его не взяли: и ростом не вышел, и телосложение было не ахти какое. Определили в кавалерийскую часть, а он во сне видел себя в самолете. И даже тогда, когда, наконец, ему удалось-таки добиться перевода в авиационную часть, все равно самолета ему не дали.

«…— Ну кто же это тебя направил летать? — спросил его командир.

— Спецотбор округа.

— Ых, кули. Лишь бы разнарядку выполнить. Нашли летчика.

— Я летчик.

— Ладно, хорош. Время военное, и хоть веселый ты парень, а слушать тебя некогда. Живи у нас, раз прислали. Куда денешь? Будешь оружейным мастером…»

Помогла Четушкину нечаянная встреча с комдивом, и после этого по-настоящему развернулся его талант летчика.

Шаг за шагом, не назойливо прослеживает автор нелегкую судьбу лейтенанта Четушкина, его мужание, и невольно проникаешься уважением к его напористости, неиссякаемой выдумке и мужеству.

И, во-вторых, в этом рассказе окончательно определилась егоровская манера повествования — так и видишь улыбку автора, весь рассказ как бы изнутри согрет ею. Иногда она окрашена мягким юмором, а порой заостряется до злой сатиры.

И вот в руках у читателя четвертая книга Николая Егорова — повесть «А началось с ничего». Главный герой повести Сергей Демарев вступил в непримиримый конфликт с отцом. Не просто в семейный, а в остро социальный, когда движущей силой является высший принцип…

А впрочем, не стоит пересказывать. Повесть лучше прочитать и вместе с Сергеем Демаревым прожить сложный, полный драматизма отрезок его жизни, выпавший на военные и первые послевоенные годы, отрезок, который можно было бы определить, как время становления характера героя.

В свое время В. Ф. Одоевский метко заметил: «Перо пишет плохо, если в чернильницу не прибавить хотя бы несколько капель собственной крови». В повести Николая Егорова «А началось с ничего» ее много. Книга выстрадана, поэтому жизненна. А неожиданность ситуаций — это сама жизнь, сложная и многогранная.

Повесть, безусловно, найдет дорогу к читателю.

МИХАИЛ АНОШКИН

1

Школа-восьмилетка стояла через улицу от железной дороги, и в окна хорошо было видно, что везут поезда. А везли они на запад — войну, на восток — порожняк для нее. Каждые десять минут — эшелон. Время такое было: все для фронта, все для победы.

В старших классах сиротели парты. Девчонки — те еще держались, мальчишек отсеивала нужда. С весенних каникул в восьмой «А» вернулись только четверо: Сережка Демарев, Петька, Герка Волох и Витька Подкопайчик. Сидят, скучают по одному на ряду.

Сережке жарко. Серый суконный френч военного покроя туго перетянут настоящим офицерским ремнем. Отец где-то достал. Ничего не жалеет для него отец. Попросил армейские брюки-галифе с хромовыми сапогами — на, сынок, учись только хорошенько. Да разве пойдут на ум всякие-разные анатомии, когда на дворе теплынь и воробьи поют, когда на западе его ровесники вовсю воюют и каждые десять минут идут в ту сторону воинские эшелоны с танками, пушками, молодыми солдатами. Так бы и запрыгнул на ходу к ним в вагон. Надел же отец буденовку в свое время семнадцати лет от роду.

Задребезжали окна. Два паровоза, как два сытых вороных коня, запряженных цугом, мчали зачехленный состав. И завитки дыма, будто хлопья пены со взмыленных конских крупов, ударялись о брезент, падали под колеса.

— «Катюши» едут!

— Гли-ка, «Катюши»!

Все повставали, завытягивались. Герка Волох влез с ногами на парту, поймался за косяки, прильнул лбом к стеклу, вот-вот выдавит.

— Зараз воны хрицам покажуть хенде хох, вафен хин леген.

Учительница постукала указкой:

— Успокоились. Ну-ка, успокоились! Мальчики. Девочки! Да что это такое? Воинских эшелонов за три года не насмотрелись? Волох! Сядьте, пожалуйста.

Какой там «сядьте», если Геркина Жмеринка все еще под «хвашистом» и отец с матерью в партизанах.

— Волох! Вы что, не слышите?

Не слышит Волох. Сергей дерг-дерг его за штанину.

— Тебе говорят.

— Що?

— Нищо, та й що що-то. Урок идет.

— А-а.

Герка нехотя опустился, вытер залатанным рукавом следы с парты, притих, слушая, как выговаривают колеса воинского эшелона с «Катюшами»: пере-мена, пере-мена, пере-мена.

— Займемся повторением. Напоминаю: нынче вы сдаете зоологию за шестой-седьмой классы. В прошлом году ведь у вас не было по ней экзаменов, перенесли в связи со смертью преподавателя.

Ольга Петровна раскрыла журнал, обмакнула перо и медленно ведет им над списком сверху вниз. Все притихли: любого может спросить.

— Колесов.

Петька вскочил, будто учительница кольнула не клеточку против его фамилии, а его самого.

— Что Колесов?

— Отвечать.

— Так в прошлый раз же выжи… вызывали.

— И еще вызову. Оценочки-то у тебя не блещут: «три», «два», «три». К доске, пожалуйста. Органы пищеварения коровы.

— Подсказывайте, — шепнул Петька и запродирался между пустых парт.

Выбрался, топчется возле стола, водит глазами по рядам, не подсказывает ли кто. Нет, самому начинать надо с чего-то.

— Ну…

— Ну? — подбадривает его Ольга Петровна.

— Ну, пищеварительные коровы… органы коровы состоят из этих… зубов, значит… языка. Ну, слюнных железов… Железей…

— Желёз, Колесов, — сдержав улыбку, поправила учительница.

— Желёз, — старательно повторил Петька. — Потом пища попадает в прямую кишку и выбрасывается наружу.

Ольга Петровна дернула бровью:

— Как? Сразу и наружу? А сычуг?

— Я говорил.

— Хорошо, допустим. Из чего еще состоят пищеварительные органы коровы?

Петька потупился: а кто их знает, из чего они состоят.

— Из кишков.

— Правильно, из кишок. Из каких? Не тяни, не тяни, Колесов. Ну, что там еще? Рубец, книжка…

— Китрадка.

Девчонки прыснули. Герка поперхнулся смехом и закашлялся. Витька, запрокинув стриженую голову, трахнулся затылком о простенок, очки блеснули под парту, Витек — за ними. Нырнул, шлепает ладошками по полу, ищет. Ольга Петровна шипит: не уйми — до конца урока прохохочут.

А Петька посматривает себе с ухмылочкой в окошко, пошмыгивает носом. И вдруг затих, вытянул тонкую шею — все жилы на счету:

— Жмых!

И Петьки как не бывало возле стола, он уже на подоконнике.

— Эй, пацаны, жмых на станции!

Толкнул створки — и вниз. За Петькой — Герка. Витька Подкопайчик с окулярами в кулаке из-под парты да туда же. Еще бы парашюты им — и воздушный десант.

Сергей под шумок тоже с парты на парту на цыпочках — за дверь, по коридору — бегом. Вдогонку ему звонко залаял колокольчик.

* * *

— И ты? — удивился Петька.

— Что я, рыжий? — Сергей перевел дух.

— Так ты ж староста.

— А все равно звонок. Куда это вы?

— За жмыкой. Мабудь, пидсолнечна.

Герка из-под ладони приценился к платформе с желтыми плитами, Витька облизнулся и надел очки. Сергею безразлично: за жмыхом, так за жмыхом. На улице красотища: ручьи, солнышко печет, земля парит, как дородная тетя после бани. В лужицу около завалины забежал воробей и шлепает крылышками по воде.

— Что? Оттаял, птаха-воробей?

Коростель вон пешком на юг удирает, этот патриот и летать умеет, голодно ли, холодно ли — живет, где родился.

— Ты шо, Серега, горобца зроду не бачив, чи шо? Пийшлы, хлопцы, швыдче, бо цей дурень, — Герка показал на паровоз, — вже пшикае.

Жмых охранялся. Он или что поважнее, но пожилой железнодорожник прохаживался взад-вперед вдоль состава. На плече — карабин.

Герка ломал голову, как добыть того жмыху, скреб то затылок, то поясницу.

— Мабуть, попросимо?

Сергей усмехнулся.

— Он даст, если догонит. Эх, вы. Тут вот как надо: пусть Петька… Или лучше ты, Герман, пролезь на ту сторону и сделай вид, что подкрадываешься. Сторож — за тобой, ты — от него.

— Ага, а колы вин устрелит?

— Ну, колы устрелит — погиб смертью храбрых ты, Волох: в такую мишень промазать трудно.

— Тоди хай Витек лизе, вин малэнький.

— Я не могу, у меня очки.

— Вочки-и. Я думав, ты казак, а ты аби шо.

— Вы, сынки, о чем тут совещаетесь?

Обернулись все разом — сторож. Рядом прямо. Елозит самокрутку под усами, намусливает. Самокрутка маленькая, усы большие, копченые.

— Жмых промышляете?

Заотнекивались:

— Ни, дядько.

— Мы поезд ждем.

— Санитарный.

— О-хо-хо, мальчишки, мальчишки. И когда только война кончится? — Дядька перебросил карабин с плеча на плечо, пооглядывался. — Я сейчас на минутку в вокзал взойду, попить, украдите осколочек. Да не увидал чтобы кто, подведете старика.

Осколочка не получилось: Петька стянул целую плиту со стиральную доску и под вагонами, под вагонами, через пути к сараю, за угол. Кое-как нагнали. Сияет:

— Понимаете, рука дрогнула… — захлебнулся радостью. — Дели, Герман.

— Да поровнее старайся, — заволновался Витек.

— Як воно зробится.

Герка взял плиту за края, прикинул, где у нее середина, и — хряп через колено. Сложил половинки — одинаковые. И обе враз — хрясть.

— Ось, важить не треба.

— Силен, силен. Чем тебя бабуся кормит, узнать бы?

— Вотрубями. — Герка не глядя, кому какая достанется, роздал четвертушки. — Шагаемо, хлопцы, бо зараз перерва ист цу энде.

Шагают ребята, хрумкают жмых, жмурясь от удовольствия. Сережка откусить не может. Он с того, он с другого бока — никак. Зубы заломило. Пригнулся — хвать плиткой об лужу. Зашлепала.

— … три, четыре, пять, шесть, — сосчитал Сергей расходящиеся круги на грязной воде. — Видали? Шесть блинов съел!

Витька подскочил к Сергею. Щупленький, зубешки редкие, глаза круглые.

— Зачем бросил?

— Как же, будет он тебе есть, папуленька — дирехтур элеватора.

Герка хохотнул. Петька так и сказал: дирехтур. Сережка сперва ничего, потом дошло.

— Ну и что, что директор элеватора?

— Ничего. Харя у тебя, как луна. Наши отцы — на фронте, твой по сусекам метет на колобки.

— Ты… Ты видел?

— Видал. Думаете, люди дураки, не понимают. Х-хомяки.

— Х-хто хомяки?

— Дед пыхто да бабка нихто, вот хто.

— А в у-хо не хо-хо?

Петька сунул под ремень изгрызанную плитку жмыха.

— Угомонитесь, киндеры.

Герка за шкирку растащил их по сторонам и до самой школы шел в середине.

2

Сергей сник. То везде успевал — и на уроках, и на переменах, тут как забился в свой угол, так и просидел до конца занятий. Чем докажешь, что отец честный? Кричать? Драться? Да хоть задуши, не захотят — не докажешь.

«Жаль, не дал Герка, я бы показал… Подумаешь, их отцы на фронте. Папка говорит, что стрелять каждый может: пали да пали, пуля виноватого сыщет, а вот они попробовали бы элеватором поруководить. И разобраться, так Илья Анисимович свое отвоевал. Германскую прошел, в революции участвовал, Колчака гнал от Перми до Владивостока. Или только до Омска? Какая разница? Гнал. До сих пор буденовка хранится. Да… Он в гражданскую голодным пацанам собственную пайку отдавал. Хомяк. Он вам покажет «хомяк», скажу если…»

— Демарев. Демарев!

Сергей встал.

— Вы чем занимаетесь?

— Я слушаю, Вольф Соломонович.

— Хорошенькое дело, он слушает. Все пишут давно, а он сидит себе…

Вольф Соломонович подошел к Сергеевой парте, сдвинул со странички промокашку.

— Нет, вы только полюбуйтесь: требуется доказать и точка. Учти, Демарев, этой теоремы нет в учебнике.

— Я перепишу.

— Он все-таки перепишет. Зайдешь ко мне в учительскую после уроков.

Ни в какую учительскую Сергей не пошел. Он торопился застать отца на обеде. Первым вылетел из класса, перемахнул через барьер раздевалки, оборвав вешалку, сдернул с крючка пальтишко и — ходу.

Бежит, дороги не видит: лужа, так лужа. Чуть почтальонку не сшиб.

Вспомнились десять картофелин. Притащил их Сережка с колхозного поля. По грузди бегали с Колесовым. Ежа еще поймали тогда. Вышли из леска — огромное поле и картошка в кучах. Куч много, людей никого. И как раз дождик заморосил, все равно домой возвращаться. А картошка желтая, крупная, чистая. Петька говорит: «Возьмем на печенки?» Набрали, кому сколько совесть позволила. Петька почти полную корзину нагрузил, Сережка — штук десять. Замаскировали сверху груздями, вдруг объездчик вывернется откуда, и — на дорогу.

Дома сортируют с отцом, который гриб солить, который жарить, докопались до низу.

— А это откуда? — И крутит картофелину перед носом.

— На печенки прихватил.

— На печенки… Крохобор. Вон ее своей полный подпол, пеки. Сейчас же отнеси, где взял. Не твое — перешагни.

И ведь заставил отнести обратно в поле. По дождю, на ночь глядя. Вот какой у него отец.

Сергей так стремительно ворвался в ограду, что куры шарахнулись врассыпную по двору. Шелковистый петух кудахтнул и напружинился, подняв шпористую лапу. Гребень торчком, перья хвоста, как вороненые серпы, крылья веерами распустил. Вот-вот долбанет.

Кышкнул его с дороги.

— Ошалел, на своих кидаешься.

Вбежал в избу — дома отец: реглан висит, в переднем углу на стуле отдыхает портфель. Мать со стола убирает.

— За тобой кто гнался? Посмотри, брючишки уляпал. Не мог маленько пораньше? Семья три человека — семь застольев на дню. Ставишь да убираешь.

Сергей сапоги с ног долой, пальто на софу.

— Вешалку пришьешь. — И в горницу.

— Не смей будить, если спит.

Отец лежал на диване. В сапогах. Одна нога на валике, другая на пол сброшена. Руки за голову, пальцы в замок. Ворот толстовки расстегнут, широкий армейский ремень ослаблен.

— Папка, ты спишь? Подвинься-ка. — И садится.

Илья Анисимович дернулся, открыл глаза. Глаза мутные с недосыпу.

— Чего тебе?

— У нас хлеб откуда?

Отец потянулся, длинно зевнул, повернулся на бок.

— Во-первых, у кого «у нас»: на элеваторе или у нас лично? Во-вторых, если у нас лично, то откуда и у всех: с элеватора. А кого это интересует?

— Да… Завидно некоторым штатским.

— А ты скажи им: работать надо, — Илья Анисимович улегся поудобней, — не колоски собирать. Я работаю, сам видишь, день и ночь. Вот государство меня и кормит. По карточкам или по списку — не важно. Досыта и ладно.

Отец не улежал. Встал, походил по комнате, остановился против Сергея, не решаясь спросить, кто и чего наговорил сыну о нем.

— Друзья что-нибудь болтнули о нас?

— Бывшие, — буркнул Сережка.

— Быстро ты отрекаешься от друзей. Нехорошо это. Мало ли кто чего брякнет, не подумав. Сходи и помирись. Если из-за каждого пустяка мы будем иметь зло друг на друга, на земле одни звери останутся.

В горницу заглянула мать:

— Илюша, скоро два. А ты, сынок, сам — один покушай. Я вздремну лягу, с ночи да опять в ночь. Вечером курам отходов сыпнешь. Про теленка не забывай, пойло в сенках ему. Понял?

Отец ушел на элеватор, мать — в Сережкину комнату отдохнуть перед дежурством. Сережка клюкой выволок на шесток лоснящуюся, похожую на кита из зоологии, жаровню, поковырялся в ней вилкой, выбирая кусочки мяса посуше, запил жаркое топленым молоком прямо из горшка, выловил пальцем пенку.

Да, он ел, что хотел и сколько хотел, не знал, что такое очередь за хлебом и во сколько ее занимают, а человек о жизни по своему желудку судит, ему голова подчиняется. Ишь, как отец сказал: «Ты сыт — и ладно. Работать надо».

Сергей послонялся по комнатам, постоял возле этажерки с книгами. Полистал учебники: это он знает, это завтра выучит.

— Пойти теорему переписать разве.

Он свернул трубочкой тетрадь по геометрии, вышел за ограду. К кому: к Витьке или к Петьке?

— К Петьке. К нему ближе.

Над колесовским скворечником торчал скворец. Взъерошенный и неподвижный, он показался Сергею очень большим, черным и усталым.

— Наскитался?

Скворец перелез повыше и свистнул. Сергей отсвистнулся.

Скворец еще.

— Давай, кто кого.

Стоит, пересвистывается. Тетка Агафья, увидев Сергея, позвала его в избу. Она гремела ухватами, шуршала расстилаемой на стол скатертью, будто невесть какую трапезу готовила.

— Припозднилась я нынче, мотор дособирывала. Из техничек на слесаря-сборщика, погоди, дай сказать, пе-ре-хва-ли… Выговорить тяжело, не то ли ворочать их, будь они неладные, железяки эти внутреннего сгорания. Зато паек больше. Садись с нами обедать.

— Спасибо, только что, — отказался Сергей. — А где Надюшки у вас не видать?

— Я корем болею, — послышалось с печи, обтянутой кругом красной занавеской.

— Корь она подцепила, вот и держим в тепле да в потемках. Петруха, приглашай товарища. Не побрезгай откушать с нами, Сереженька-батюшка.

Петька придвинул к столу табуретку, но Сергей переставил ее обратно к печи и сел.

Тетка Агафья громыхнула заслонкой, кинула перед сыном лепешку, подула на пальцы.

— Надюха! Тебе кушать в «номер» подать или слезешь?

— Я кушать не хочу, я хлебца хочу.

Агафья проглотила вздох, приткнулась на краешек лавки.

— Кого ждешь, Петруха? Ешь, ты есть просил.

Ешь, Петруха, а на столе ни масла, ни хотя бы сметаны к лепешкам. Или по чашке молока…

— Ты, погоди, дай сказать, Сереженька, что мы едим. — Агафья ногой выцарапала из-под лавки ведро, достала из него сморщенную картофелину, вышелушила на ладонь серый порошок. — Крахмал. Петруха наш промышляет. Поля-те оттаяли, он и ползает помаленьку за станцию на картофелище. Принесет, перемою, процежу — бьемся. Все равно гитлеров переживем. — Вытерла передником губы и вздохнула. — Его бы, гада, покормить с месячишко этими лепешками…

Говорит Агафья, а слова дымятся: лепешка горячая, откусила много.

Она нисколько не сидела спокойно: то к Сергею повернется, то к Петьке, то на печь глянет. На острых скулах по родинке, и какой бы щекой она ни повернулась, а родинка тут, словно одна и та же успевала перебегать.

— Врачиха Надюхе нашей, погоди, дай сказать, ре-ке-мен-дует белый хлебец, куриный бульон, мед, в легких еще у нее будто бы затемнение. Выдумала мед, когда у нас пуп к хребту льнет.

— Да хватит тебе, мамка, ныть, — одернул ее Петька.

— Не ною, а житье-бытье свое обсказываю.

Колесиха глянула на ходики, всплеснула руками:

— Ах, чтобы вас трафило бы, чикаете вы. Чуть прогул не начикали.

Она круто оделась и, держась за скобку, показала глазами на красную занавеску над печкой:

— Покормите тут маленько девку. Силой да как-нибудь.

3

Шел Сергей от Петьки и все оглядывался: Колесовы жили на самом краю, и огромное бордовое солнце катилось как раз на их избенку. Если зацепит — только гнилушки полетят. Но это уж вопреки всякому закону будет. Тогда почему тетка Агафья ест такие лепешки? Она тоже по двенадцати часов в сутки работает, как все.

За день улицу окончательно развезло, и Сережке пришлось пробираться, держась за шаткие тыны палисадников и так близко от подворотен, что в доброе время собаки давно бы штаны порвали. Но во дворах мертво: ни собачьего лая, ни петушиного крика. У них в ограде — поет. И какая-то человеческая-человеческая тоска в хриплом петушином кукареку. Не отзывается никто поэтому.

Демаревский домина ломал порядок. Спятился назад, нахохлился и стоит, трактором не сдвинешь. Не дом — Великий Устюг. Крыша башней, стены изо всего лесу. Ворота — тараном не прошибешь. Двухсаженный забор четвертными гвоздями присобачен. Будто чесанули по нему очередью из крупнокалиберного пулемета бронебойными, а пули впились по донышко.

Сергей дернул за тонкий ремешок с узелком на конце. Зевнула и клацнула щеколдой дверь калитки, в деннике за сараем мыкнула корова, жалобно заревел теленок в хлеву, из-под крыльца, кряхтя и повизгивая, полезла свинья, под ногами зарябили куры.

— Кыш! Прорва. Оголодали вы…

Пока Сергей накормил и напоил эту ораву, совсем стемнело. Прилег на диван и — как умер.

* * *

— Сын! В школу опоздаешь. Я на работу пошел.

Сергей откинул одеяло — интересно: ложился в горнице, оказался на кровати в своей комнате. Раздетый. Не папка ли перенес его? Заспал.

Он наскоро заправил постель, прошлепал к умывальнику. Около умывальника — расписание уроков. Заглянул. Уроков: география с геометрией, портфель — баран влезет. Отец старый свой отдал: привыкай, меня сменишь.

— Да! Не забыть булочку хлеба прихватить для Надюшки.

Побежал в кладовку.

Включил свет, поднял крышку сундука. Зажаристые, смазанные маслом караваи стояли ребром один к одному и пахли.

— Неужели мы столько хлеба получаем? Что уж там за карточки и за списки такие? А может быть…

Сергей втолкал одну буханку, подумал, книжки — под ремень, втолкал другую.

— Не обеднеют.

В класс заявился с подозрительным раздутым портфелем. Уже почти все в сборе. Девчонки звонка ждут, расселись по местам. Витька разъясняет Герке глаголы, очки запотели. Петька уши заткнул, географию учит.

— Брось, первого урока не будет, учителка заболела.

Сергей положил перед ним портфель и чуточку приоткрыл его.

— Вам с Надькой.

— Чур, мне! — перепорхнул к Петьке Подкопайчик. Учуял носатик.

— А це не бачив? — Герка поднес к самому стеклышку выпуклый кукиш и пошевелил большим пальцем.

Заперешептывались и захихикали девчонки, косясь на мальчишек с их портфелем. Желтый, обшарпанный. Где замок — грязное пятно. Петька переложил из него хлеб к себе в парту: ему принесли? Ему.

У Герки даже глаза помутнели.

— Позычь трошки. Ну хучь ось такэнький кусманчик, — отчеркнул он уголок парты.

— А складень есть?

— Е.

Герка, ломая ноготь, отжал лезвие. Петька достал каравай. Подкопайчик судорожно глотнул слюну, отвернулись и замолчали девчонки.

— Дели на всех, — не выдержал Сергей. — Оба дели. Завтра еще будет.

Петька повел плечами:

— Ты хозяин. Сколько нас?

Герка живо вскочил и задирижировал скрюченной пятерней:

— Пара, пара, пара… Штук, мабуть…

— Не «штук, мабуть», ты считай точно.

— Пара, пара… Пара… Ось, мабуть, штук двадцать. Кромсай.

Кромсай. Не плитка жмыха — настоящий хлеб, да еще круглый. Но Петька в геометрии силен. Отодвинул наблюдателей, чтобы не мешали, подталкивают, поколдовал линейкой, наметил десять долек кончиком ножа.

— Ну-ка, Герман, глянь: ровные?

— Та ровные же ж.

Сел Сергей в уголок, посматривает исподтишка, кто как ест.

Ели по-разному. Интересно. Кажется, чего тут особенного: кусай да жуй. А Герка вон за три захода управился.

Витька Подкопайчик выщипывал мякиш, подносил его к носу, раздувал ноздри, нюхал, бережно клал на язык, плотно сжимал губы, прищуривался и мелко-мелко стриг челюстями.

Девчонки, как сговорились, стыдливо прятали кусок в парту, но тоска по хлебу заставляла руки тянуться к пайке. Отломит корочку, поозирается, сунет за щеку и дыхание затаит.

А Петька закончил дележ, смел на ладонь мелочь, кинул в рот. Потом выдрал из середины тетради чистый лист и аккуратно завернул в него свою долю. Надьке.

4

Домой шли вместе. Они всегда из школы шли вместе, если не случится что-нибудь вроде вчерашней ссоры. Возле демаревского дома остановились.

— Уроки сделаешь — прибегай.

— Ладно. А то, может, к нам завернешь? Пообедаем.

— Да, ну… За это спасибо.

Пообедать Петька и непрочь бы, да неудобно: на прошлой неделе угощался. А Сергею хотелось показать отцу, что он помирился с другом, и решительно втолкнул его в ограду.

У крыльца разулись.

— Здравствуйте, — робко поздоровался он, едва перешагнув порог. Высоки пороги у Демаревых.

Илья Анисимович и головы не повернул. Анна Ивановна откивнулась-таки и удалилась в горницу.

— Сейчас поедим. Батя вот бабки подобьет, — шепнул Сергей Петьке. — Давай руки пока вымоем.

Вымыли руки. Решили на черновик задачку по алгебре, а счеты щелкают и щелкают. Илья Анисимович, придерживая пальцем цифры, усердно гонял облезлые косточки по медным спицам.

Из горницы выглянула Анна Ивановна, поманила сына пальцем, отвела в глубь комнаты и, по-бабьи скрестив под грудью руки, резко повернулась к Сергею:

— Ты зачем опять привел его? Другого времени тебе нет друзей водить?

— Отобедать с нами.

— Ишь ты! Богач какой. Мало — из дому тащит, харчевню еще открыл.

Нет, она не кричала, но кухня не за горами. Петьке только повернуться бы и хлопнуть дверью, но он не повернулся и не хлопнул. Он будто и не слышит, что говорят там, в горнице. Ждет чего-то. Дождался.

Илья Анисимович закрыл блокнот, повесил счеты на стенку.

— Петя, у тебя, наверно, свой дом есть? Вот и ступай домой, а это наш. Или вас на мое иждивение перевели?

А Петька, как правдашний, мыл руки, осторожненько, кончиком полотенца вытирал их, одергивал рубаху: не полезешь неряхой за стол к порядочным людям. Порядочные люди…

— Эх, вы! Ж-жадюги! — не сдержался Сергей.

Перед ним на пороге вырос отец.

— Жадюги, говоришь? Вот когда помозолишь это место, — Илья Анисимович похлопал себя по загривку, — посмотрю, чего запоешь.

— Да ты-то не это мозолишь. Которое пониже.

— Цыц! Куда булки дел?

— В школу отнес.

Отец с матерью переглянулись.

— Выйди-ка, Анна, мы поговорим с ним. По-мужски поговорим.

— Попробуйте, троньте только…

— Ни-ни-ни, боже избавь. А ты трусоватый, сынок. Отец смелее был. Мельчает порода. Умнеть когда начнешь? Мы с маткой хитрим-мудрим, от себя отрываем, чтобы родной сын ел досыта, да учился, да в люди вышел, человеком стал, а он эвон чего вытворяет: последние родительские крохи друзьям скармливает.

— Крохи? Вы посмотрите, какие у Колесовых крохи. А чем Петька хуже меня?

— Люди, сын, тогда равно заживут, когда пальцы на руке одинаковыми станут. А то посмотри: длиньше, короче, толще, тоньше. Понимать пора, жених уж. — И отец, оттолкнувшись от дверного косяка, шагнул на кухню. — Пошли, мать, кусок хлеба для сына зарабатывать.

И они сгинули, как в страшной сказке разбойники или нечистая сила после третьих петухов: по двору не проходили и в ограде нигде нет.

Сергей перегнулся через уставленный шкатулками, слониками и свинками комод, стараясь заглянуть как можно дальше в бок, куда могли деться родители, чувствует — под локтем что-то твердое. Отогнул кружевную накидку — ключ. Тот самый ключ, который мирно висел на гвоздике в сенках всю зиму, а весной исчез. Ключ от погреба, а в погребе ежик, пойманный осенью, когда они с Петькой по грузди ходили. И опять вспомнил Сергей те картофелины.

«Да, видно, такая уж натура у бати: чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим. По миру бы он пошел, если бы пацана накормил. Жлоб. — Сергей крутнул ключ на пальце, толкнул его обратно под накомодник. — Или уж ежа сходить поискать, кончилась, поди, спячка-то».

Погреб что дзот. Только что амбразур нет. Спустился по дощатым ступенькам, отомкнул замок, переступил порожек — за порожком опять ступени, как на тот свет куда-то. Не любит Сергей эти погреба с их вечно сырым полумраком, с едучим запахом переквашенной капусты и плесени, с их кринками, горшками, банками, кадушками и бочонками, с липкими тенетами. Он брезгливо смахивал их с лица, отплевывался, крутил головой, пригибался чуть не до полу, натыкаясь на перегородки, ящики и сусеки. Черт ногу сломает. Добрался до угла, где должно быть ежиное гнездо, и… волосы на макушке заподнимались, заподнимались: перед ним груда туловищ. Рук нет, ног нет, голов нет. Обрубки.

— Фу, да ведь это же м-мешки, — отлегло у Сергея от сердца, когда разглядел, — а я чуть из галифе не выскочил. Уже картошку садить приготовили.

Пощупал — нет, не картошка, зерно в мешках. Развязал верхний — пшеница. Чистая, налитая. Только такую на элеваторы принимают.

— Вот тебе и «не твое — перешагни».

5

Долго сидел на мешках Сергей. Он пытался найти оправдание и отцу, и этим мешкам. Хлеб не мог быть довоенным запасом, его тут сроду не было. И мешки как вчера выстиранные. Если сказать, что купил где…

Сергей усмехнулся:

— Нет, папаша, видимо, перешагиваешь ты через что помельче. Через десяток картофелин, например. Через мешочки перешагнуть нога не поднялась. Стареешь, предок.

* * *

Сергей решил дождаться отца с работы, а его нет и нет. Поужинали вдвоем с матерью. Мать поспрашивала, поспрашивала у сына, что случилось с ним, уж не промочил ли ноги да не заболел бы, позаглядывала в лицо, повздыхала, подперев щеку кулачком. Ничего не сказал про находку Сергей, и так забот да хлопот у бедной хоть отбавляй.

Лампочка замигала, скоро совсем потухнет, предупреждают. Потухла. Зажег керосинку, ждет.

В двенадцатом часу засовы заскрипели, крючки забрякали. Слышно, как шарит отцовская рука по двери, скобку ищет. Устает Илья Анисимович, устает с утра до поздней ночи на элеваторе, дверную ручку найти не может. Нашел. Портфель под скамейку, картуз на гвоздь. Кряхтя вылупился из реглана, тянется за счетами. Дотянулся, кинул их на стол, теснит сына.

— Подвинься-ка. Все беллетристику пашешь? Ты мне арифметику паши. Чего наполучал сегодня?

— Меня не спрашивали. — Сергей положил на отцовский блокнот ключ от погреба. Отец смотрел в глаза сыну, сын — отцу. В упор, зрачок в зрачок. Когда Сергей был Сергунькой, они часто играли с отцом в гляделки. Отец к великой мальчишечьей радости, первым отводил глаза. Сейчас он тоже первым опустил глаза, но то была уже не игра, и опустил он их не нарочно.

— Папка! Верни мешки на элеватор.

Отец нагнул угловатую голову и побагровел. От стыда или от злости?..

6

Сергей надеялся, что отец вернет украденное, и ключ от погреба снова заболтается на гвоздике в сенцах. Но ключа не было ни на гвоздике, ни под накомодником.

Гиблое время война.

— Ты чего такой!? — дернул Петька Сергея за рукав, когда тот, ни на кого не глядя, протискивался за парту.

«Сказать или не сказать? Может, посоветует что. Друг, как-никак».

На перемене, не сговариваясь, оба потянулись в коридор, заняли свободный угол, Сергей выдавил улыбку, щелкнул по носу любопытного первоклашку, потоптался, не зная, с чего начать, черкнул ребром ладони по горлу.

— Вот так запутался я. Павлик Морозов знал, что делать, я не знаю: там были кулаки, здесь — директор элеватора да еще и отец родной.

С полуслова все понял Петька, догадливый хлопец. Уж до того догадливый…

— А ты в милицию шепни…

— А если его… — Сергей смастерил из пальцев решетку.

— Могут посадить, могут и не посадить… Смотри — отец твой, сам и решай, что делать. Вообще-то Илья Анисимович не плохой дядька…

«Юлит Петька, юлит: то в милицию советует заявить, то не плохой. Хороший. Пшеницу ворует, из-за стола его выгнал. Ни самолюбия, ни принципа у человека, — погрустнел Сергей. Всегда грустно становится, когда чувствуешь, что теряется дружба. — Да, разные мы с тобой, Петька, разные. А в природе нет ничего абсолютно одинакового»..

— Ты понимаешь, он ведь всю жизнь твердил мне: Сережка, не тронь чужого; Сергей, не твое — перешагни; сын, люди должны жить честно. — Он притянул Петьку за крученый поясок ближе к себе, пооглядывался. — Помнишь, осенью-то картошку приносили?

— Ну?

— Заставил обратно оттащить.

— А ты?

— Отнес.

— В поле?

— Да.

Петька приставил ладонь ко лбу, повернул ее и свистнул:

— Шевельнутый ты парень, Сергей; поле — вон где, наша избушка — рядом. Отсиделся бы…

— Ну, так ты что мне посоветуешь? — переспросил он Петьку.

— Смотри сам. Твой отец.

* * *

Отзанимались. Добрели до перекрестка, с которого они по домам расходятся. Герка с Витькой свернули направо, Петька — налево, Сергей — никуда. Остановился посреди улицы, тискает отцовский портфель. Петька тоже приостановился.

— Ты уж не прямо ли?

Сергей кивнул.

— В милицию?

Опять кивнул. Голова кивает, ноги не идут. Вот оно что такое, земное притяжение, оказывается.

В милицию как войдешь — загородка сразу. В загородке два милиционера. На погонах лычки, на кителях нашивки за ранения. Лычки желтые, нашивки красные. У другого наоборот.

— Тебе, паренек, чего?

— Мне? Мне начальника.

— Нам не доверяешь? Что ж, проводи его, Соболев, к Павлу Ивановичу.

«Ну уж и Павел Иванович. Года на три постарше меня и — лейтенант. Орден Отечественной войны, гляди-ка, успел заслужить».

— Докладывай, Соболев. За что ты его задержал?

— Да нет, товарищ лейтенант, он сам пожаловал.

— Слушаю вас, молодой человек.

Сергей потоптался, снял кепку зачем-то, снова надел.

— С чего начинать?

— Начните с фамилии. Смелее, смелее. Как фамилия-то?

— Моя или отцова. Лейтенант рассмеялся:

— Разве у вас с отцом разные фамилии?

— Нет. Демаревы оба.

— Случайно, не сын Ильи Анисимовича? — нагнулся к нему сержант.

— Сын.

— Сынок директора элеватора, Павел Иванович.

— Соболев! Выйди. Продолжайте, гражданин Демарев.

7

Сергей спорхнул с милицейского крыльца, минуя ступеньки. Туда входил — на каждую становился и с каждой готов был повернуть обратно. Ладно, начальник милиции человеком оказался, обещал без шуму, без грому забрать мешочки. А ну-ка бы до открытого суда дошло дело. Сын показания дает… А разобраться — так и правильно. Ну и что, что отец. Эдак с оглядкой на родство, знаешь, сколько преступников можно наплодить.

Сергей долго петлял по улочкам и закоулочкам. Ему казалось, что он обязательно встретится с отцом, и тот по следу может найти, где побывал его сынок. Домой идти побаивался, и по грязным задворьям прятаться надоело.

У ворот Сергея поджидал Петька.

— Слышь, Серега, айда в кинушку.

Серега портфель через забор:

— Пошли. А у тебя деньги есть?

— Навалом.

И Петька тоже человек: хоть бы тебе заикнулся про милицию. Вот это друг! И с чего он в школьном коридоре засомневался в нем? А хорошее кино «Ленин в восемнадцатом году». Охлопков-то. Эшелон хлеба вез и чуть с голоду не умер. Да, были честные люди. И теперь есть, конечно. И правильно он сделал, что на отца заявил. Правильно ли? Нет, почему Петька молчит, ни о чем ни слова?

Вышли из клуба, Петька ему:

— Ты, случайно, не поможешь мне огород копать?

— Помогу. А долго это?

С огородом провозились дотемна. Усталый, но довольный, что помог товарищу, Сергей спешил домой.

В ограде куча дров, след машинный. Сергей мимо нее в избу — родители за столом уже сидят, ужинают.

— Тебя где до сих пор носило? — Отец ковырнул вилкой в зубах.

— У Колесовых. Огород с Петькой копали. — И тоже за стол.

Мать:

— Руки мыл? Лезешь ты.

— Они чистые.

Ухватил ложку, давится да ест. Ложкой уж мозолей не натрешь.

— Мам, дай хлебца еще.

— Что ж твой Петька тебя не покормил? Батрачил, батрачил на него.

Сын промолчал, отец хмыкнул и зашуршал газетой. Быстро он их прочитывает: «От советского информбюро» да заголовки, какие покрупнее, и спать. А сегодня расчитался.

В дверь резко постучали.

— Входите! — Отец отложил газету.

Входят. Лейтенант и Соболев. Козырнули по очереди. И не «здравствуйте», не «добрый вечер»: сразу видать, зачем пришли.

— Мы из милиции. Я…

— Знаем: новый начальник лейтенант Зотов, — не совсем вежливо, точнее, совсем не вежливо перебил его отец. — Присаживайтесь, граждане или товарищи, как прикажете вас называть, гостеньки дорогие?

Мать молчком поставила перед милиционерами по стулу и спряталась за печь.

— Да мы не в гости… — Зотов кашлянул в кулак.

— Уж не с обыском ли?

Лейтенант совсем растерялся и сказать не знает что.

— Понимаете… У нас нет санкции прокурора на обыск, и, как видите, мы без понятых. То есть, Илья Анисимович, мы не предъявляем вам никаких обвинений…

— Этого еще не хватало, — опять перебил лейтенанта отец. «Зря грубишь, папаша, они все знают», — хотел шепнуть отцу Сергей.

— Я пока не предъявляю вам никаких обвинений, — вежливо продолжал Зотов, — но согласитесь сами: работа при хлебе в такое время — соблазн. У любого, пусть даже самого честного гражданина, могут быть заскоки, верно?

Отец кивнул:

— Верно. И у блохи бывают заскоки. Вы поконкретней.

— Конкретно: позвольте нам кое-где посмотреть.

— На каком основании? А если я вас сейчас вежливо вытурю?

— Вернуться нам недолго, но тогда для вас хуже будет.

— Ты меня не стращай. Я сам кого хочешь напугаю. Мальчишка.

— Так вы разрешаете или нет?

— А вы уверены, что найдете, чего ищете?

— Допустим, уверен.

— Мерин тоже был уверен, что жеребеночка родит. В подпол полезете? Или в погреб вас проводить?

— Угадали, Илья Анисимович: начнем с погреба. Дайте ключик от него.

— А погреб не заперт. Сын! — Сережка вздрогнул. — Зажги им другую лампу.

— Спасибо, у меня фонарик есть. Соболев! Останьтесь здесь.

По двору проползло продолговатое пятно света. Маятник ходиков отсчитывал последние секунды отцовской воли. Вполне могут арестовать. Покаялся — может, и ничего бы, а он вон как грубил. Сейчас вернется, скажет: собирайтесь, Илья Анисимович. Зря он посмеивается, дело не шуточное.

А Зотова нет и нет. Мать посуду перемыла, за квашню принялась, отец на второй заход пошел газету читать, Соболев истомился ждать начальника, топчется под порогом. Неужели еще чего обнаружил?

— Машину подгонять, товарищ лейтенант? — шагнул навстречу ему Соболев.

— Машину раньше нас с тобой подогнали. Видел дрова во дворе? Так вот обратным рейсом мешочки уехали. Надеюсь, на элеватор? — повернулся Зотов к отцу.

— Я-то надеюсь на элеватор, а вот вы то на что надеетесь? А, л-лей-те-нант? Я это так не оставлю.

— Я тоже. До встречи в райкоме.

— Ты нам пальцем не грози. Мне Колчак пальцем грозил. С обыском он явился…

Милиция ушла, отец остался. Вот когда Сергей сообразил, что ведь это и вправду нет никаких мешков. А что теперь ему будет? Будет что-нибудь, отец ремень снимает. Ремень широкий, трофейный, в Антанту с убитого англичанина снятый. Мать в горницу — шмыг. Снял. Сложил вдвое. Пропустил меж пальцев, выравнивая концы. Выровнял. Сейчас ка-ак врежет! Нет, не врезал. Вздохнул, повесил на гвоздь, ворот толстовки расстегивает. Расстегнул до последней пуговички, поскреб грудь, начал стягивать. Толстовка застряла на угловатой голове, затрещали швы. Выкарабкивается из нее, согнулся, а спина мокрая. И вроде бы не у горячей печи сидел.

— П-помоги, д-дармоед.

Стащили вдвоем.

— Ф-фу, чуток было не задохся. — Устало опустился на лавку. — Ну, доволен?

— Чем?

— Тем. Опозорил мать-отца?

— Я, что ли, опозорил?

— Лучше замолчи! «Я, что ли…» А кто?

Сергей вспыхнул, свет потух. Внезапно, без предупреждения. Дом закачался, черпанул темноты через край и пошел ко дну. Отец чертыхнулся:

— Пробалакал с балбесом с этим, не разулся засветло. Еще ведь и огрызается, главное. Марш дрыхнуть!

Наугад он влепил-таки сыну оплеуху на сон грядущий, зашаркал под порог.

Сергей, не раздеваясь, не разобрав постели, повалился на койку. Ему до слез вдруг стало стыдно и что отец ударил его такого большого, и что он побоялся признаться, как, бывало, маленький, когда проливал молоко, и что все еще беспомощный перед отцом.

Не увяжись он тогда за ребятами на станцию — жил бы да поживал себе спокойнехонько. К отцовскому портфелю привыкал бы, отираясь в летние каникулы на элеваторе, когда другие старшеклассники косили сено, помогали убирать хлеб, копали картошку. А там, глядишь, выстроил бы себе рядом с отцовским такой же Великий Устюг, обзавелся скотиной, ел до икоты, потаскивал бы потихоньку хлебушко с элеватора. А что? Вполне могло. У похожих людей и образ жизни одинаковый. Или, может, одинаковый образ жизни делает людей похожими? Хоть так, хоть так правильно. Не-е. Дети никогда не были точной копией родителей. Пусть чуточку, но лучше, умнее, что ли. Конечно. Иначе люди до сих пор носили бы набедренные повязки и кушали сырых мамонтов.

Сергей вскочил, расправил постель, разделся, присел, как сирота в чужих людях, на краешек и опять задумался.

На ноги они меня ставят, обувают, одевают, учат. Чему учат? Нет, бежать, бежать отсюда надо. Куда? Мало ли куда. В ФЗО можно податься. Или в армию. Во! Точно. Начальник милиции на много ли старше — уже лейтенант, орден имеет… Объясню завтра в военкомате: так и так, дескать, повестку в зубы — ту-ту. Ух, и заявлюсь после войны в Лебяжку… Орденов полная грудь да медалей карман… А папаша ждал все-таки, что я заявлю на него. Но кто мог сообщить, неужели Петька? Не верится. Сергей засыпал.

8

А перед Ильей Анисимовичем все же Петька выслужился. Сергей в милицию, он — к Демаревым. Юркнул во двор, по ограде на цыпочках в сенки, просунул голову на кухню. Запах — в глазах помутилось. Вот сыто живут.

— Дядя Илья, а, дядя Илья, можно вас на минутку?

— Чего тебе, Колесов?

— По секрету. Выйдите сюда.

Прикрыл Петька дверь, невмоготу стало, ждет. Слышит — половицы там заскрипели. Идет. Ага, идет. Вышел.

— Н-н, в чем дело?

— Понимаете ли… Надюшка у нас болеет сильно.

— Обращайтесь к врачу, я тут при чем?

— Обращались. Врач советует кормить лучше.

— Так кормите.

— Хлебца она просит, а где его взять? Немножко, с полмешочка пшеницы бы, дядя Илья.

— Х-ха, х-ха, ха! С полмешочка. Ш-шутник. Что у нас, зерносклад?

— Я не задарма прошу, я новость какую-то скажу.

— Что там за новость у тебя? Уж не война ли кончилась?

— Не-ет, война ишо идет. А дадите? С полмешочка. Для вас же лучше делаю. Я ведь могу и не говорить, перебьемся. Только смотрите…

— Ты вот чего, парень, ты не пугай меня, я Колчаком пуганный. Ты, если пришел говорить, то говори. Посмотрю: дать — не дать.

Поозирался Петька на углы демаревских сеней, тянется к волосатому уху губами. Дотянулся:

— Сережка ваш в милицию побежал заявлять, где у вас пшеница спрятана. Вот честное…

— Стервец! Ну, явится он оттуда… Так он что, всем доложился, куда отправился?

— Не-е, мне только. Я его отговаривал.

— Ладно, отговаривал ты…

Илья Анисимович выволок из кармана гремучую связку ключей, отыскал, какой тот, отомкнул кладовку. Кладовка темная, как пропасть: шагни и полетишь в тартарары. Шагнул, возится где-то, еще один замок отмыкает. Возвратился — буханка в руке. Здоровущая буханка, с эмалированный тазик.

— Это тебе задаток, расчет попозже. Если уж друга продал за полмешка зерна… С этого вот и начинаются предатели.

— Сестренка болеет.

— А так не продал бы? Ладно, ладно, хорошо сделал. — Демарев похлопал Петьку по плечу. — Отнесешь своей сестренке хлеб (да спрячь его под пиджак!) — вернешься. Дождись Сережку и смани куда-нибудь. В кино сходите. Денег дать на билет? Потом еще куда-нибудь позови. Понял?

— Понял.

— И никому ни-ни. Понял?

— Что вы, дядя Илья, не маленький. Буду молчать, как земля.

А земля тоже не всегда молчит.

9

Звякнул дужкой подойник, как под ножом заверещал кот. Мертвый проснется. Сергей протер глаза. За оконцем горенки пролитым парным молоком растекалось белое утро. В курятнике горлопанил петух к перемене погоды. Мать гремела на кухне ведром, шлепал тапками отец. Сергею тоже надо бы встать да собираться в военкомат, постричься наголо зайти в парикмахерскую, но после вчерашнего как показываться им на глаза? Притаился, лежит.

Выждал — ушли, наконец. Скорей, скорей надернул костюм — и следом. Выскочил за ворота — у воротного столба Герка. Тесный пиджачок внакидку, книжки под мышкой, постаивает, ждет. Была неволя человеку тащиться с края на край.

— А шо за военные до вас вчора заходылы? Часом, не з Украинского хронту? Воны ночевалы, да?

— Какие военные? Никто не был.

— Я сам бачив, як заходылы. Ты шо, спав? Не чухайся, не чухайся, бо ди штунде зараз бегинт. А портфелюга твоя где?

— Я не в школу, к военкому. В армию проситься.

— У солдаты?

— Нет, в генералы. Ты не желаешь? А то пошли вместе.

— А бабусю на кого спокыну?

— Тю-ю, бабуся клюкой перекрестится, узнает. Видел я как ты ешь, иждивенец.

Герка пощипал пушок на губе.

— Не визмуть, рокив мало.

— Приврешь с годик. Метрику, скажешь, потерял в эвакуацию.

— Хай будэ гречка, попытаемось.

И они от школы повернули к военкомату. Молодость крута на повороты.

Военком долго разглядывал добровольцев. Толку-то, что высокие. Какие из них вояки?

— И по скольку же это вам годков, ребятки?

— По семнадцати, — ответил за обоих Сергей.

— По сем-над-цати.

Майор поставил локти на стол. Разглаживает складки над переносицей, они не разглаживаются: у самого сын в тыловом госпитале.

— В которых классах учитесь?

— У восьмых, дядька майор.

— А «двоек» нет?

— Та якие це «двойки»… В мене тилько по русскому та по математике з алгеброй. По економыческой географии та ще… А по поведению «пять».

— Хватит, хватит, хватит. — И посерьезнев: — Заканчивайте школу, но, чур, без «троек» даже, тогда, может, в училище какое-нибудь направлю вас. Давай метрику, математика з алгеброй.

— Метрику Гитлер разбомбил, хвашист проклятый. Та семнадцать мени.

— Это мы выясним. — Военком вынул из фанерного ящика бланк и с угла на угол по нему: «Определить возраст». — В третий кабинет.

В третьем кабинете Герку держали минут пять. Сергей дольше того переживал.

— Порядок, Серега! Семнадцать намерялы.

— Как?

— А позаглядали, як цыгане мерину у зубы, пошушукалысь, старший пытае: рахитом болел? Я кажу: недужил. Вин знова пытае: колы? Я кажу: кубыть, у прошлом роци… Ну, чё смиетэся?

— Дурачок, это ж детская болезнь.

— То воны знают, що вона детская. Бачишь? Семнадцать. Разборчиво написано.

Заглянул Сергей в бланк — верно. Идите, готовьтесь к экзаменам, ребятишки.

10

До экзаменов месяц и две недели. Трудновато наверстывать. Наверстывали. Надо потому что. Допоздна засиживались у Витьки, Витька-отличник. Петька в математике силен — осаждали Петьку. Надо. Не переписывались с девчонками на уроках, переселились на первую парту. Над ними посмеивались.

— Нехай смеются. Надоисть — перестануть.

Перестали, угадал Герка. Педсовет поудивлялся, поудивлялся, с чего это вдруг Волох с Демаревым за учебу взялись, — тоже привык.

И остался у Сергея последний должок: признаки подобия треугольников. Обязательно попадет на экзаменах который-нибудь из трех. Это уж закон. Как читается теорема — знает, доказать хоть убей не может. Выклянчил у Вольфа Соломоновича кусочек мела — и домой.

Доска — забор, линейка — лыжа, указка — веретешко бабки-покойницы. Начертил. Что дано, что требуется доказать написал — и отец в ограду.

— Х-хо! До химии добрался.

— Это не химия, геометрия.

— Разве? Эдак же витамины изображаются, — ткнул в ABC.

Сергей усмехнулся:

— Какие витамины — треугольник. Теорема о подобии.

— Н-ну-с, послушаем, как ты усвоил. Давай-давай, не стесняйся. Ходить кое-куда не стесняешься.

Не забывает батька, нет-нет да и уколет.

«Ладно, я тебе сейчас дам формулировку». — Сергей покусал кончик веретешка, оглянулся на дом, порепетировал в уме, собрался с духом:

— Так слушай. Если четыре угла квадрата или треугольника приблизительно равны, а стороны их относятся к двум или нескольким заключенным в них фигурам, то фигуры эти со временем могут стать подобными.

Илья Анисимович моргал, моргал со своими тремя классами церковно-приходской школы, хмыкнул:

— Хм. Рьяно за учебу взялась, фигура.

— Стараюсь.

— Стараешься. Подарочек преподнесли батьке к Маю, выговорок вляпали за твое старание.

«На пользу».

— Промежду прочим, военкома видел, — намекнул Илья Анисимович.

«Тем лучше».

И ведь опять не вслух сказал. Солдат, солдат, а побаивается родителю под кожу лезть. Да и зачем? Ссора постепенно улеглась, об армии никто не заикался, Сережка сдавал экзамены потихоньку. Сын решил, что отец смирился, отец надеялся, что сын поумнеет. Тело заплывчиво, дело забывчиво. Никуда он не денется из родительских стен. Но когда Сергей, подстриженный наголо, подал им табель успеваемости, Похвальную грамоту и повестку, Анна Ивановна взвыла, Илья Анисимович раскис. Раскис, но ненадолго.

— Драпаешь, сынок?

— Не век мне на вашей шее висеть.

— Нет, драпаешь. Нашкодил и смываешься? Так-так. Айда, хлебни мурцовки. Спохватишься, да поздно. Ты еще коснешься, сынок… Врешь, коснешься. Запомни: земля круглая.

А утром они собирали сына в солдаты. Отец елозил на коленях около вещмешка, сверяя по списку, не забыто ли чего, заставлял мать выкладывать все обратно.

Без стука, без разрешения вошел Герка. В одной рубашке, с узелочком. Как на сенокос все равно что. Следом за Геркой робко переступили высокий порог Витька и Петька. Принаряженные, стесняющиеся.

Сергей засуетился:

— Проходите, проходите, ребята. А бабуся твоя, Герман, где?

— В нее ноги болять.

Илья Анисимович вынес из горницы каждому по стулу.

— Полагается посидеть по русскому обычаю.

Анна Ивановна заревела, парни зашмыгали носами. Не мирное время, вернутся ли?

На вокзал шли главной улицей. Мать добольна́ вцепилась сыну в руку. Отец, понурив голову, никого не замечал по сторонам. Голопузая мелюзга толкошилась вокруг шествия. Из оград выползали старухи и, окаменев, пристально-долго смотрели из-под ладоней: где ж он, конец войны?

Перрон волновался. Пестрый, всхлипывающий, сутолочный. Мать не переставала тереть глаза, отец тоже кряхтел и куксился, но Сергею казалось, что он не сдерживает слезы, а выдавливает их.

По толпе засновали сопровождающие.

— Четыреста тридцатая команда — па вагона-а-ам!

— Пятьсот вторая — ка мне-е!

— Ну, прощайте, братья по классу, — снял очки Витька. Они обнялись и поцеловались каждый с каждым. Неумело-неумело. Мужчины в семнадцать неполных лет.

Анна Ивановна повисла на шее сына:

— Сереженька!! Сыночек ты мой родной. Не жилось тебе с отцом, с матерью. Не храбрись там очень-то. А если тебя ранят — попросись в наш госпиталь.

Заплакал отец.

— Сообщай, сынок. С кормежкой будет туго или с чем — помогу. Все-таки, ты дите мне, как бы там ни было между нами.

Хорошо, Герку никто не провожал.

Колокол ударил отправление. Паровоз протяжно прогудел и натужно стронул с места состав: много добровольцев насобиралось по району. А Сергей думал, они двое с Геркой.

Бабочками мельтешили платочки, спугнутые горьким материнским плачем, бежал рядом с вагоном лучший друг Петька, махая картузом.

Сейчас отстанет. Сейчас он отстанет. Сергей схватил свой мешок и, держась за доску впоперек вагонной двери, опустил на щебенку.

— Вам с Виктором! И Надюшке!

Поезд набирал скорость.

11

Мелькнула полосатая оглобля шлагбаума, и кончилась Лебяжка. Призывники зарасползались по нарам теплушки: деревня к деревне, кошель к кошелю. Герка кинул свой узелок к стенке, потеснил соседа, шумит:

— Серега! Плацкарта е!

— Занимай, я сейчас.

Вагон скрежетнул и качнулся. Дрогнули перелески, колыхнулась черная холостая пашня. Поезд повернул на запад.

Сергей отпрянул от двери.

«Поехал… «Гарун бежал быстрее лани» получилось».

А паровоз, а паровоз молотил шатунами: тук-тук-тук-тук-тук. И когда пересыхало все внутри у него и колеса начинали спотыкаться на стрелках, он сворачивал с дороги, жадно пил прямо из-под крана холодную воду, покрывался испариной и тяжело водил боками.

Война.

На больших станциях пестрый и горластый транзит штурмовал «кипяток», лез в толчею привокзальных базарчиков, предлагая ботинки или пиджак за стакан варенца: скоро новое дадут. Кудахтали и метались торговки, прятали под прилавок пучки лука-батуна и вареные яички, запихивали в лифчики мятую-перемятую выручку. Но звенел колокол, нетерпеливо аукал паровоз, моментально разбегались по вагонам новобранцы. И снова ровное «тук-тук-тук» сильного сердца паровоза.

Война.

Веретенников сказал:

— Армия начинается со старшины, солдат — с бани, служба — с песни.

Веретенников кто? Старшина учебной роты авиатехнического училища. Приехали, наконец.

Недельку откарантинили — не умер никто, не заболел. Прошли приемную комиссию. Почти все прошли. Да врачи шибко и не копались: ребята молодые, проверенные-перепроверенные в военкоматах. Зачитали еще раз, кто отчислен, кто зачислен, привели обратно в карантин, велели ждать особого распоряжения.

Ждут. Смотрят — входит старшина карантина и с ним незнакомый, тоже старшина, начищенный, надраенный. На рукаве пять шевронов за сверхсрочную службу. И нос… Нос, как говорят, на семерых рос, но симпатичный. Такой это, с хрящиком. Набрал носатый старшина воздуху полные карманы габардиновой гимнастерки:

— Карантин! Слушай мою команду: выходи строиться! Забрать все личные вещи.

Это в баню поведет, значит. Так бы сразу и сказали, что баня еще не готова, а то: ждите особого распоряжения.

Раздевались вперегонки. Трещали разрываемые до пупа рубашонки, сыпались оторванные пуговицы. Досуг тут с пуговицами возиться. Раз, раз, одежку — в кучу, кусочек мыла — в кулак, за тазик — и в мойку. У кранов тарарам: тазы гремят, вода бурлит, без очереди лезут. Из открытых форточек пар повалил. Отопревают и свербят тела.

Герка ходит с мочалкой по бане, ищет, кто поздоровше. Нашел.

— Будь ласка, земеля, тирани. — Обнял колонну, спину выгнул. — Швыдче, швыдче!

Не берет мочалка. Если бы скребок, каким лошадей чистят, или веник. Шмякнул мочалку об пол — и в предбанник. Туда глянул, сюда глянул — нет барахлишка. Старшина с крупнокалиберным носом скучает среди стопок новенького обмундирования. Герка — мимо него.

— Ты куда?

— Я зараз. — И на улицу.

Никак, угорел парень. Старшина подхватился да за ним. Выбежал — нет нигде. Слышит: шум. Глядь, а парень в рощице, что сразу за баней, березу обламывает. В хлопьях мыла, пятнистый, длинный.

— Эй, жираф! Марш обратно.

— Пидождешь, не горыть.

Наломал веток, сколько в руку влезло, вышагивает, веничком любуется. Вокруг него комары затабунились. Отмахнулся от всех разом, бежит.

Старшина двери настежь перед ним:

— Живей, живей. Тут женщины ходят, Адам.

— Не дашь, у армии правов цих нема.

Герка оторвал от штанины кальсон завязку, обмотнул комель веника, встряхнул — листья посыпались, шлепнул себя по ягодицам — и в парную.

Зачерпнул полный ковш воды — плюх на каменку. Охочие погреться кубарем с полка. Влез Герка на самую верхотуру и давай тешиться. Хлестался, хлестался — Сережку зовет:

— Ось туточки ще попарь, не достаю.

Сергей сунулся на полок — уши повяли. Присел на корточки, лупит двумя руками.

— Ты комлем, комлем его, — советуют снизу.

Из парной Герка не вышел — выпал. Кое-как дотянулся до кранов, повернул холодный, лег под струю — вода зашипела, вот до чего накалился.

Мылись до скрипа. Опрокинет таз над головой и ведет пятерней ото лба и ниже. Скрипит кожа — значит, можно двигать на обмундировку.

Обмундировывал старшина быстро. Как блины пек в русской печи. Чиркал птичку напротив фамилии, карандаш за ухо — получай: пилотку, погоны, нательницу, кальсоны, портянки, гимнастерку, брюки, носовой платок. Выметал на стол, два ремня кинул сверху, сапоги вручил — следующий.

Одеваются, друг дружке погоны пристегивают, пилотки поправляют, с портянками возятся, мотают да разматывают: не каждый дома сапоги носил.

Вдруг:

И столяр меня любит, И маляр меня любит.

Повернулись на звон — коренастый коротыш полтора на полтора держит тазик над головой и наяривает по днищу казанками. Улыбка до затылка.

Старшина пальчиком дрыг-дрыг, подзывает музыканта. Тот прикрыл инструментом середыш, подходит.

— Фамилия?

— Кеш… Кеша Игошин.

Округлил Веретенников Кешу Игошина:

— Есть один кандидат. Не пугайся, в самодеятельность. Настоящий бубен дадим, столяр-маляр.

Последним баню покинул старшина. Перепрятал карандаш из-за уха в карман гимнастерки, щелкнул каблуками, выбросил в сторону левую руку:

— По росту… В две шеренги… Становись!

Прошелся вдоль строя, проверил, туго ли ремни затянуты, поправил одному-двум пилотки, спятился назад, любуется.

— Ну вот, людьми стали. Давайте знакомиться. Фамилия моя Веретенников, должность — старшина роты. Армия начинается со старшины, курсант — с бани, служба — с песни.

12

Училище готовило авиамехаников, и курсанты называли его просто коробочка. Да оно и походило на коробочку: громадное здание — замкнутый четырехугольник. Все тут: аудитории, столовая, клуб. Очень даже удобно. И вообще Сергею с первого дня понравилось в армии: накормят, спать укладут, утром поднимут, на зарядку сводят. А отец стращал: и наползаешься, и наголодуешься, и нас не раз вспомнишь. Тогда в армии, может, так оно и было. Или он в ней вовсе не служил. Нет, у Сергея хорошо началась служба. Сразу командиром классного отделения назначили. Только принесли в казарму набитые свежим сеном матрацы, дневальный кричит:

— Курсант Демарев, к командиру роты!

Входит — военных полно. Капитан, два старших лейтенанта, Веретенников тут же.. Отчеканил старшему по званию: проходили военное дело в школе («пятерка» у него была) курсант Демарев и так далее прибыл.

— Я говорил? — повел носом старшина. — У Веретенникова глаз на кадры: готовый солдат.

Все заулыбались. Сергей понял, почему. Обычно говорят нюх на что-то, а зачем заострять внимание, его и так лишку того внимания к старшинскому носу.

Капитан:

— Вот мы тут собрались, почти весь командный и политический состав батальона, посоветовались и решили назначить вас, Демарев, командиром классного отделения. Как вы на это смотрите? — Взял со стола лист. — Автобиография подходящая: комсомолец, доброволец. Восьмой класс с Похвальной грамотой закончил. Папаша бывший красногвардеец.

Сергей опустил голову. Зачем он писал это? То бежит от плохого папаши, то прикрывается его хорошим прошлым.

— Так вы согласны?

Конечно, согласен, но… справится ли он?

— Лет мало у меня, товарищ капитан.

— У всех мало. Гайдар в ваши годы полком командовал.

— Тогда время такое было.

— Времена они все такие. Без трудностей, без борьбы ни часу не живем.

— Разрешите подумать?

— Подумайте.

Разыскал Сергей Герку, отвел его, чтобы один-на-один.

— Меня в командиры классного отделения агитируют. Соглашаться?

— Да ты що? А ты що?

— Боюсь не справлюсь.

— Тю-ю. Якая там справа? Встать, смирно, кругом.

Герка, Герка. Годков врачи добавили тебе парочку, ума нисколько… Мало крикнуть: встать! смирно! Хоть оно и в армии. Многие главами семей были, сами привыкли командовать. Ты ему: «Пришейте свежий подворотничок», он тебе: «Этот гнется еще». А кто и покороче ответит. Жаловаться на каждого? Не нажалуешься на всех. Тридцать штук их. Тридцать! Тут один Вова Шрамм что стоит. Да Кеша Игошин не меньше. Это по отдельности если брать, но ведь они пить друг без дружки не сходят.

Приступили к занятиям. По каждому предмету специально оборудованный кабинет. Прослушали историю развития авиации, в кабинет двигателей перешли. Все перешли, Шрамма нет. Преподаватель рапортичку требует, нарушение распорядка отметить. Кеша Игошин поднимается.

— Я пойду найду его? Я ма… маментом.

— Давайте. По-военному только.

К концу лекции командир роты приводит обоих за руки, как малых детей. Извинился перед преподавателем и Демареву тихонько:

— В сончас все трое ко мне.

— Где они блудили, товарищ старший лейтенант?

— Об этом я у вас спрошу, командир отделения.

Нигде они не блудили. Наполоскались до пупырышек по коже и греются около душевой. Командиру роты Вовка клялся-божился, что Демарев не объявил расписание занятий, а в перерыв у него скрутило живот. Он в туалет — и отстал. Потом от беготни с этажа на этаж в поисках отделения у него потница выступила, а Игошин говорит: обкупнуться надо, дескать, а то чесотка прильнет — из училища отчислят. Видали такой экспромт? Игошину со Шраммом — ничего, Демареву личное порицание. На первый случай.

За первым — второй, там — третий. Копятся помаленьку эти самые порицания. У курсантов детство играет, то после отбоя смех нападет на кого-нибудь, то перед завтраком французскую борьбу затеют, все постели перебуравят, да так и оставят, командира отделения с занятий вызывают: иди сам заправляй, если не следишь за подчиненными. Тяжелая работа командовать людьми.

А тут еще и вор завелся. Портсигары пропадают, ножички, деньги-мелочишка, носовые платки. Деньги, ножички, портсигары — туда-сюда, без них обойтись можно, но без носового платка обойдись. Зароптали. И что самое странное: в тумбочках вещи поценнее лежат — не шевелит. А носовые платки из карманов исчезают. Пришивать их, что ли? Герка английской булавкой приколол — ни платка, ни булавки.

Пытались ночами дежурить попеременно. До подъема не шелохнется никто, вещи пропадают. Все повыудил, ничего не осталось.

Выстроились на утренний осмотр, Вовка Шрамм у Кеши Игошина за ухом травинкой водит. Команда «смирно» — Веретенников внешним видом интересуется, Кеша хлоп да хлоп, муху ловит. Старшина — к ним на левый фланг.

— Что за игрушки в строю? Оба два шага вперед. Кру-гом!

У Кеши ничего, нормальный вид, на Вовке гимнастерка как балахон висит.

— П-па-чему не по форме? Где ваш ремень?

— Не знаю, на брюхе был.

— На брю-юхе. Деревня. Фамилия?

— Шрамм.

— Рубец ты, а не шрам. Демарев! На кухню пошлешь этих артистов.

И командир роты старший лейтенант Зябков вот он.

— В чем дело?

Объяснили, в чем.

— Зайдите оба ко мне после осмотра. Курсанты без ремней в строй становятся. Что это такое?

Демарев Игошину со Шраммом — наряд вне очереди, Веретенников — Демареву, Зябков — Веретенникову. Глядишь, и сформировался целый наряд. Внеочередной. На кухню. Веретенников дежурным, Демарев старшим рабочим и десяток помощников ему. На кухню, так на кухню. Котлы тоже надо кому-то мыть.

«Дослужился до старшего рабочего по кухне, слава богу. Так тебе и надо, не лезь на вышку. Рядовым курсантом я бы в круглых отличниках ходил, теперь круглым дураком оказался».

В шесть вечера заступили. Кухня — что твоя фабрика. Или комбинат. Подъемники электрические, подъемники пневматические, гидромеханический лифт. Да еще аварийная лестница винтом из подвала на второй этаж, в случае механизмы откажут.

Пол кафельный, плита с аэродром. А топок в ней, как в хорошей котельной. Мало того — помимо плиты котлы установлены с двойными стенками: пригаристые каши паром варить. Крутнул вентиль — и не заглядывай. Красота!

Роздал им Веретенников белые курточки, распределил обязанности: кому посуду мыть, кому котлы чистить, кому плиту топить.

— Пойдемте-ка, я вам хитрую работенку дам.

И подводит Вовку с Кешей к агрегату. Жернова, не жернова. Кожух на трех лапках, между лапками электромотор, сверху воронка, внизу лоток.

— Картофелечистка, — поясняет Веретенников, — марки «КВ».

— Это как расшифровать, товарищ старшина?

— «КВ»? Картофелечистка Веретенникова. Моей конструкции машина. Сюда засыпается полуфабрикат, — показал конструктор на воронку, — отсюда выходит… Что выходит, Шрамм?

— Шелуха, — козырнул Вовка.

— Сам шелуха. Готовая продукция.

— Техника на грани х-х-хвантастики, — зевнул на слове Кеша.

— Ты не зевай, слушай, больше объяснять не буду. Вот этот рычаг — регулятор фракции. Крупнее, мельче. Смотря, какая картошка. Усвоили?

Игошин скребнул затылок.

— Эт целый диплом надо иметь.

— Ничего, без диплома обойдетесь. Машина проста и удобна в эксплуатации. Вот этот тумблерочек чик — и готово. Успевай засыпать.

Веретенников давнул крохотный рычажок, агрегат дернулся и зарокотал. Шрамм испуганно отпрянул от него, выпучил глаза и перекрестился.

Игошин кричит:

— Карьеру сделали, товарищ старшина?!

Конструктор засмущался:

— Какую карьеру там?!

Кеша поднял рычажок кверху — стихло.

— Не какую, а какому. Я спрашиваю: кам… каменному карьеру сделали булыжник на щебенку дробить?

А Шрамм:

— Давайте, товарищ старшина, к вашей картофелечистке приклепаем два противня и улетим с этой кухни к ядреной бабушке.

Как предчувствовал ровно, что с ним несчастье стрясется. Скоротали ночь, откормили училище завтраком, обед приготовили. Снял дежурный врач пробу с борща — холодноватый показался. Шеф-повару:

— Подогреть.

Шеф-повар:

— Слушаюсь. Подзывает Шрамма:

— Ты истопник?

— Так точно: истопник двора его величества курсант Шрамм!

— Подогрей-ка, браток, эту емкость.

— Слушаюсь, шеф!

А топка с обратной стороны, кругом обходить далеко, ну и решил поверху напрямик перебежать. Спятился — прыг. И как раз возле самого котла, где голимый жир. Около котлов все кирпичи жиром пропитаны. Подскользнулся — шмяк на крышку. Крышка съюзила да впереверт. Хлопнуло, булькнуло — окатило истопника. Шары вылупил, зубы оскалил, на ушах, на плечах капуста клочьями, в волосенках пережаренный лук чернеет. Дежурный врач от смеха рукавом слезы вытирает. Тетка-повариха плюхнулась на мешок соли, тоже не то плачет, не то смеется.

Выловил Шрамм черпаком пилотку, выжал, надел, прихорашивается, капустку щелчками сбивает. И Веретенников тут.

— Это что за мокрая курица?

— Курсант Шрамм, товарищ старшина, чуть в котел не сыграл, — весело доложил Сергей.

— А вы куда смотрели? Вы куда, спрашиваю, смотрели? Ко-ман-дир. Отстраняю вас от обязанностей старшего по кухне.

— Ну и отстраняйте. И вообще отстраняйте. Не нужно мне ваше командирство.

Сергей содрал с себя белую курточку, швырнул ее Веретенникову и бежать.

Замполит батальона капитан Ширяев удивленно посмотрел на вошедшего:

— Демарев? А я только хотел посылать за тобой.

— Уже знаете? Позвонить успел.

— Кто позвонил? Ты почему родителям не пишешь?

— Вон вы о чем… А я никому не пишу.

— Напрасно. Папаша обижается.

— Ну и пусть. Снимайте меня с командиров.

— Что случилось?

— Не могу я командовать. Не умею.

— Ишь, ты… Не умею. Учись.

Ширяев подошел к Сергею, застегнул верхнюю пуговицу на вороте его гимнастерки, приподнял за подбородок голову.

— Ершик ты на медной проволочке. Сегодня же сядь и напиши родителям. Пора мужчиной становиться. И чтобы я тебя здесь больше не видел с такими заявлениями. Волю надо иметь.

13

Вскоре и вор нашелся. Сыграли «отбой», потушили большой свет. Спать бы да спать после десяти часов занятий, да еще два часа с этим Вовой Шраммом возился: в электротехнике ни бум-бум человек.

Напомогался — голова трещит, уснуть не может. И Кеша Игошин с боку на бок ворочается. Койки рядом, каждое движение передается.

— Тебе-то чего не спится, дергаешься?

— Да… Твердо.

— Принцесса на горошине. Ну-ка, что там у тебя?

Сунул Сергей руку ему под спину — предметы какие-то.

— Что здесь у тебя?

— Да-а, кустпром этот: портсигары да так, мура всякая.

— Постой, постой… Уж не твоя ли работа?

— Разве то работа? Вот на гражданке у меня была работа…

— А если я сейчас отделение подниму?

— Зачем хипишь делать? Сам все раздам. Не беспокойся, я тетрадь учета веду: что, у кого, когда. Ты вот полежи-ка на моем месте. А барахло мне это не нужно.

— Не нужно, а воруешь.

— Зараза. Жизни не рад. Сперва украл — есть хотелось. Второй раз в чужой карман сплавал — деньжонки понадобились. Втянулся. В армию выпросился, думал, у солдата красть нечего — отвыкну. Не могу.

— Что это, хроническая болезнь, что ли?

— Болезнь, болезнь. Обожди, как она называется… Хле… Хлебтомания, во!

— Почему хлеб-томания?

— Откуда я знаю. Наверно, когда еще нечего было воровать людям, хлеб воровали друг у друга. У тебя отец живой?

— Живой.

— Моего убили. Под Сольцами где-то, в Новгородской области.

Минуту помолчали.

— Так ты, Кеша, уж пожалуйста, раздай завтра же всем ребятам.

— Попытаюсь. «Темную» могут сыграть.

Кеша затих и скоро запосапывал, решив, видимо, что вздыхай не вздыхай теперь, а так утром суд и эдак суд. Это если бы прежде, чем пакость сделать, люди ночами не спали, думали о последствиях, то, пожалуй, и судов не было бы.

Кеша успокоился, Сергей нет. Переживает лежит.

Ну вот почему воруют? На все есть причины, говорят. Кеша на желудок ссылается, голод его заставил. А отца что заставило? Отслужусь — спрошу. Тоже начнет выискивать причины, обстоятельства всякие. Неизлечимых социальных болезней наизобретали себе в оправдание: «хлебтомания», алкоголизм. Ерунда это. Нет, небось, Витьки Подкопаева отцу сказали врачи, что умрешь, — сразу бросил пить. Обстоятельства. Да если я не захочу, меня под ружьем не заставишь воровать. Человек должен быть сильнее обстоятельств, на то он и человеком родится. Кеша, кажется, понял это и рано или поздно исправится. А Илья Анисимович? Посмотрим.

По проходу на цыпочках крался дневальный будить смену.

— Шесть время, через час «подъем». Спать.

Утром, после физзарядки, отправился Кеша по адресам с тетрадью учета и полной наволочкой курсантского добра. Нанес визит, нанес другой — зашушукались. Глядь, у Кеши одеяло на голове. Кулаки замелькали. Герка Волох туда.

— Вы шо, сказылысь, живого чоловика быты? Кызь видциля! — Выгреб «учителей» из прохода, ожидает, когда поостынут. Защитник один, судей пятеро. Ощетинились, напирают.

— Ты… Ну-ка, пусти!

— Нэ пустю.

— Самому влетит.

— А це не нюхалы? — Герка поднес кулачище под нос каждому по очереди — зарасходились.

— Пусть еще попробует только…

— Вин бильше не будэ.

Но Кеша нет-нет да и сорвется. Раз наказали перед строем, два разобрали на открытом комсомольском собрании, а комсомолия крута на решения: не прекратишь это баловство — будем ходатайствовать об отчислении из училища. Прекратил. Так иногда по просьбе вместо фокуса выудит на глазах у всех что-нибудь из чужого кармана.

Герке даже идея пришла. Обрадовался — и к Веретенникову, Веретенников у них самодеятельностью руководит.

— Гарный номер маю, товарищ старшина!

— Ну-ка, ну-ка.

— Представьте соби: полная зала сыдыть. Вызывае конхверансье з той залы курсанта чи охвицера, кладэ у кишеню ему кипу грошей, завьязывае очи и предупреждае: зараз их звистнуть в тэбе. Пиймаешь за руку — твои грошенята, ни — стилько же ж витдаешь своих. Га?

Веретенников сопел, сопел носом на Герку, вздохнул тяжко.

— Волох, тебя в детстве пыльным мешком, случайно, не били?

— Ни, товарищ старшина.

— Ты просто забыл. Соображаешь? Воровство с эстрады пропагандировать.

— Яке воровство? Иллюзия. Хвокус! Хвакира у нашей программе нема же ж.

— Не морочь мне голову.

А Кеша выкинул-таки номер на новогоднем концерте.

Зал полнехонек. Преподаватели, курсанты-отличники, шефы с завода, школьники, из колхоза гости. Раздвинулся занавес — хор человек сто. Поднял дирижер руку — рампа вспыхнула, хоть пожарников вызывай, поднял другую — баяны веерами раскрылись.

Спели «Два сокола ясных», «Все выше и выше», «Вася-Василек». Потом прочитали стихотворение Константина Симонова «Письмо с фронта». Струнный оркестр выступил. За ним:

— Молдаванэску! Исполняет… трио народных инструментов: бубен — курсант Игошин, губная гармошка — курсант Волох, рожок — курсант… курсант… — конферансье глянул в шпаргалку, — Шрамм.

Сергей первый хлопнул в ладоши и толкнул локтем Веретенникова: наши!

Появляются. Два коротыша и верзила. По рядам смешок, жидкие хлопки. Артисты подошли к рампе. Большой в середке и чуть впереди, маленькие по бокам. Поклонились.

И вот пока Герка разгибался, Кеша скользнул двумя пальцами в карман его штанов, выудил губную гармошку, показал ее всем, сделал круговое движение рукой и тут же поднес растопыренную пятерню к вскинутому над головой бубну. Пальцы здесь, гармошка исчезла. Зааплодировали. Герка, решив, что это его так принимают, еще раз переломился пополам. Разогнулся — чувствует: карман легкий. Хлоп по нему — пустой. Хлоп по другому — тоже. Он за нагрудные цап-цап — нету. А у Шрамма уже рожок в губах. Кеша ему:

— Давай цыганочку с выходом, Вовик.

Ударили. Ну, Герман и пошел. А что делать? Не срывать номер. Как сыпанет-сыпанет дробь — в заднем ряду стулья подпрыгивают. Концовку отщелкал по голенищам, прогулялся ладонями от носков до груди, топнул, выдохнул «Ха!» Зал взорвался.

— Би-и-ис!!!

Кеша бубен к сердцу, ресницы опустил, выжидает. Угомонились немного.

— Вношу поправку. Был исполнен русский народный танец… цыганочка с фокусом. — Вытряхнул из рукава губную гармошку, подает Герке.

— Би-и-ис!!

— «Биса» не будет. У цыгана сапог лопнул.

Хохот. Конферансье знак подает: занавес, занавес. Веретенников плечами жмет:

«И когда они успели этот номер подготовить? Цыганочка с фокусом. Хм».

14

Курсанты учились по двенадцати часов в сутки, до изнеможения. И даже во сне бредили типами моторов, винтами, бензобаками.

И кончилась война. Девятого мая утром раным-рано старшина Веретенников, насмерть напугав дневального, выскочил из своей каптерки босиком в одном нижнем белье и закричал:

— Ребятишки, по-бе-да!! Победа! Мир!

Забегали посыльные, затрезвонили телефоны — все на площадь, училищное построение! На митинг! На митинг!

Училище выстроилось буквой «С». Духовой оркестр исполнил гимн. Генерал поздравил всех с великой победой, поблагодарил преподавателей за подготовку отличных кадров для действующей авиации, и роты разошлись по аудиториям.

Война кончилась, учеба продолжалась. Одолели теорию, познакомились с практикой, сдали государственные экзамены. От каждого классного отделения по курсанту с хорошим почерком засели за характеристики на присвоение званий. Характеристики коротенькие: сын крестьянина или рабочего, дисциплинирован, политически грамотен, предан партии и правительству, в училище показал себя… Но можно бы еще короче: родился при Советской власти и умрет за нее.

Потом радовались новым погонам, присвоенному званию и новой форме обращения к ним: то целый год все курсант да товарищ курсант, а тут вдруг сразу — товарищ сержант или старшина. Смотря кто как учился и сдавал экзамен. Вовке Шрамму ефрейтора пожаловали: ухитрился-таки перепутать аккумулятор с конденсатором. Но Шрамм и ефрейтору рад. Лычки ноготком проутюжил, погоны лодочкой выгнул, любуется на плечи.

— Ну и чин же ж в тэбэ, Вовка, — подковыривает Герка, Герке старшину дали. — Я що-тось поняты не можу: чи скромный старший сержант, чи нахальный ефрейтор? Га?

— Закрой рот, а то верхние зубы выпадут. Если хочешь знать, ефрейтор авиации равен майору пехоты.

— Бывся, бывся з тобой Сережка — и задарма.

— Даром мухи не летают.

В часть назначения ехали по Сибири. Ну и мощь! Ну и громадина! Жили они в ней по семнадцати лет и не знали толком, какая такая есть Сибирь. Ну проходили по географии, водили указкой по карте. А что карта? Раскрашенный лист бумаги на бечевке, масштаб. В натуральную величину Сибирь удивляла силищей и манила недоступностью, как рослая и красивая девушка-кержачка.

От раскрытых дверей вагона не отходили. И чем дольше любовались ею, тем больше удивлялись: откуда столько простору берется? А Сибирь разворачивалась и разворачивалась. И уже не хватало дня, чтобы наглядеться на нее. И когда поезд останавливался где-нибудь среди тайги, авиаспециалисты выпрыгивали из вагонов и бежали за цветами. В Сибири и цветы какие-то особенные: огромные, яркие и нисколько не пахнут. Зачем им запах, когда красоты хоть отбавляй. Расползутся сержанты по склону сопки — насилу паровоз дозовется их. Того и гляди, кто-нибудь отстанет.

Шрамм отстал-таки. Поискали по нарам — нет, сходили в соседние вагоны — нет. Доложили командиру роты:

— Ефрейтор Шрамм отстал, товарищ старший лейтенант.

— Где?

— А вот, наверно, когда перед туннелью останавливались.

— Тьфу! И навязался он на мою голову! В училище морочил-морочил меня и тут откалывает номерки. Жди теперь его с медведем в обнимку, не иначе.

Шутка шуткой, дело серьезом. Оттуда в любой конец до ближайшего полустанка с полста километров. Она хотя и возле железной дороги, а все равно тайга, не парк культуры. Разослали запросы с описанием примет. Ни слуху, ни духу ниоткуда. В Иркутске подкатывает к дверям теплушки.

— Я в этом ящике ехал?

— Вовка! Ты видкиля взявса?

— З експресу, Гера, «Москва — Владивосток», — хохочет Шрамм. Ничто нипочем ему.

— Врешь ведь. Где ты на него сел?

— А на повороте. Поднимал, поднимал руку — ни одна собака не берет. Лег на рельсы — тормознули. Отворачивать некуда, скалы.

После этого ЧП Сергею житья не давали. На каждой станции:

— Демарев, Шрамм твой тут?

— Отсыпается.

— Смотрите, чтобы опять не отстал.

Перед Байкалом пели сибирские песни. В одном вагоне:

Бродяга Байкал переехал, Навстречу родимая мать…

В другом затягивают:

Славное море — священный Байкал, Славный корабль — омулевая бочка…

— Байка-а-ал! Дывытэсь: Байкал! — заорал вдруг Герка так, что паровоз на крутой кривой, казалось, аж оглянулся, но, не поняв, кто кричал, почему кричал, а может, кто из вагона выпал, заупирался, заупирался и встал. Ну, тут и посыпались. Кто юзом с насыпи, кто по-медвежьи через голову. Бегут, на ходу раздеваются. Сапоги кверху летят, гимнастерки трещат: надо успеть искупаться в знаменитом озере. Но… Забегут по щиколотку — и назад: вода как лед.

Возле Байкала ехали сутки. Вот озерко, так озерко. Это краешек только захватили, а если вокруг всего? Днем он уж что красив, то красив, ночью вообще завораживал. Спокойный, в прочных берегах и сине-зеленый от луны. Весь сине-зеленый. И никаких тебе там лунных дорожек. А уж луна… Ишь, выкатилась какая — с паровозное колесо. А махонькой луне над Сибирью и делать нечего.

Миновали Улан-Удэ, перевалили Яблоновый хребет. В Чите разделились: половина роты направо свернула, остальные прямо покатили. За Читой навстречу пошли эшелоны с военнопленными японцами: на Урал куда-нибудь, сбылись мечты. Солдаты, те не мечтали, конечно, ни о каком «от Владивостока до Урала», а их все равно везут; «мечтатели» на Хоккайдо чай пьют. Кому что.

Мимо Волочаевской сопки проезжали под вечер. Солнце уперлось всеми лучами и освещает: смотри, не жалко. Склон тот самый, что в кино показывали. Тот и не тот. В кино он крутой и голый, как яичко, здесь — целый парк разбит: деревья рядками насажены; памятники белеют.

«Где-то вон там на вершине отец мой сидел, японцев гнилой веревкой дразнил, — вспомнились Сергею рассказы отца. — Надо же, как может измениться человек… Вот скажи ему тогда, что он хлеб у государства тащить будет — пристрелил бы, наверно. Неужели уж так неважно устроен человек, что чем больше он имеет от жизни, тем больше надо ему?»

Едут, а куда — никто не знает. И сопровождающие помалкивают: привезем на место — скажем, куда привезли. Доехали до Владивостока. Дальше, казалось бы, некуда. Нет, еще не конец дороги. Устроились временно в купейных вагонах возле ремонтного депо. Очень удобно устроились: у каждого свой номер, как в гостинице «Золотой Рог». Ну, отоспятся теперь вволю. Ни подъема, ни отбоя. Когда захотел — лег, когда захотел — встал. Паровоз не дергает, смотреть особенно не на что, кончились красоты. Деповский поселок — обычные домики с огородами и палисадниками. Деревня и деревня.

Но поспать подольше не дал Вовка Шрамм.

— Подъем! Боевая тревога! — бегает орет по вагону.

— Что случилось? Какая тревога?

— Завоевателей пригнали. Пленных японцев. Траншею роют под высоковольтный кабель. Айда глядеть, ребята.

— Эт скилько же ж тоби рокив, хлопче? — спросил Герка у маленького японца с тремя пятиконечными звездочками на петлицах. Интересно, что у них обозначает пятиконечная звезда? — Лит, лит, кажу, скико тоби?

— А-а, понимау, понимау моя. Туридцать. — Пленный вежливо улыбнулся во все лицо и трижды качнул растопыренными пальцами рук.

— Ну, це ты загнул, друже.

— Вполне не врет, — заступился за японца Шрамм. — Ведь они что едят, ты спроси у него. Кальмаров да каракатиц.

— И туда же, на Россию косятся. Жили бы да жили себе на Хоккайдо.

Японцы зацокали языками:

— Ц-ц-ц, Хокаидо. Хокаидо — о! Япония — о!

— Япония — о, а в Сибирь лезете.

— Нам Сибир не нада, Сибир — хород, Сибир — медведка маро-маро ходи есть, сытрашно. Моя к ним хочет ходи. — Пленный вынул из грудного кармана гимнастерки черный пакет, подает Герке фотокарточку. Герка забрал у него всю пачку, рассматривает.

— Ничего дивчина.

— Чито? — Привстал на цыпочки, чтобы знать, о ком это русский спрашивает, не дотянется никак заглянуть: японец — полтора, Герка — два метра с миллиметрами.

— Я кажу: сестренка це?

— Мадаме. Мой мадаме это есть.

— А це хто? Батька?

— Чито?

— Отэць, чи дид, кажу?

— Отезы, наша отезы есть японски. Микадо есть.

— Ну и пилил бы дрова своему микаде, — подражая ломаному японскому говору, брякнул Герка.

Японец ощерил желтые зубы, кулачишки сжал, напружинился — вот-вот прыгнет и схватит за горло. С насыпи поднялся конвоир:

— Давайте-ка, братцы, славяне, гуляйте отсюда. Идите, идите, не отвлекайте. Им убытки возмещать надо.

— Зачем ты его обидел? — спросил Сергей у помрачневшего Герки.

— Да ну их… Наплодят богив та й носятся з ними, як тэй дурень з пысаной торбой.

Авиамеханики окончательно одомашнились в вагонах, некоторые уже знакомство завели с местными девчатами, на вечеринки запохаживали. И вдруг — собирайтесь. В армии все делается вдруг, потому что солдату собраться — только ремень надеть.

Разбитной владивостокский трамвайчик дотащил их до ворот порта, высадил и дальше покатился. Веретенников сказал, что они поплывут куда-то, что надо искать десятый причал. Нашли десятый причал. У причала «Владимир Маяковский» грузится. Лебедки скрипят, стрелы мотаются, раскачиваются огромные авоськи, набитые всячиной. Рядом плавучий кран с гусеничным трактором: поднимет, опустит. По широченному трапу живую технику загоняют, разных овец, коров, лошадей. По другому трапу поуже люди вереницей идут: военные с вещмешками, гражданские с кошелями и чемоданами.

Облепили сержанты борт, наблюдают. Вон здоровенного быка ведут двое. Не бык — зубр. В ноздрях кольцо, за кольцо веревка. Ведут. Один спереди с краюхой хлеба, другой сзади с кнутом. Все ничего шел бычок, перед трапом уперся. Передний и за повод тянуть его, и хлебом манить — ни с места. Глаза остекленил, хвостом восьмерки пишет и — ни шагу. Тогда который с кнутом прицелился и щелк быка. Бык взревел, рога к земле, включил сразу пятую скорость и попер. Поводырь от него. На середине трапа чувствует — щиколотки паром из бычьих ноздрей обдает. Куда? Только в море. Сиганул через перила — бултых! И не выныривает, боится. А быку что? Озверел, бежит дальше. Влетел на палубу. Сигнальный матрос на погрузке — в трюм спрыгнул. Без парашюта, прямо так. Солдаты кто в кузов, кто под машину позалезали. Вовку Шрамма на мачту занесло. А бык побегал, побегал — нет никого нигде, не за кем гоняться. Подошел к мачте, чешет рога об нее, нервы успокаивает, Вовка — чуть живой. Руки, ноги ослабли, не держат. Вот-вот соскользнет вниз. А внизу два рожища торчат. Выручать товарища надо бы, но как? Подоткнул Герка пилотку под ремень, спрыгивает с машины, идет. Бык чешется. Герка идет. Ну, иди, иди. Ему все равно, кого на рога поддевать. Косит кровяным глазом, ждет, хвостиком туда-сюда помахивает. Герка цап за хвост, развернул быка задом к мачте, уперся в нее плечом и держит. Подергался, подергался бык — больно. Этак и без хвоста можно остаться. Задумался.

Сполз Вовка с мачты, отдыхает. На палубу поднялись оба колхозника, вылез из трюма сигнальный матрос. Живой, язык только прикусил.

— Ну, вы, поводыри бычьи, чего рты пораскрывали? Ведите в клеть, не до Сахалина ж он вам держать его так будет.

Так вон куда они ехали чуть не месяц. Война с Японией за это время успела начаться и кончиться. Сильна Россия.

Отчалили поздно вечером. Порт весь в огнях, и каждый огонек отражен в спокойной воде бухты. Медленно прошли мимо Русского острова и, набирая ход, вырвались в открытый океан. «Владимир Маяковский» работал винтами — море шевелилось. И когда Владивосток потух за сопками, стало еще красивее: небо черное, вода черная, в воде фосфоритки мерцают. Вверху звезды, внизу звезды, и кажется, что ты в космосе на фантастическом корабле.

Утром, чуть свет — все на палубе. Море спокойное, как лужа. Водоросли распустили каштановые космы по воде и нежатся. Белогрудые бакланы, как поплавки, когда нет клева. Вдали нагуталиненный кит, выпустив фонтан, сделал радугу-дугу. Кромсая плавниками океан на узкие полоски, пронеслась возле самого борта стая косаток. И все это наяву, не из книг, не из учебников.

Сахалин проклюнулся сопкой из скорлупы горизонта и завыбирался наружу. Так вот он где, этот известный по учебникам таинственный остров!

Пароход сбавил обороты, важно вошел в бухту. Застопорил, гаркнул так, что похожие на рыжих тараканов домишки порта разбежались по берегу и замерли в страхе. Рогатый якорь очертя голову нырнул в холодную глубь. Подкатил трескучий катерок с пограничниками. Отдали трап, и на город, рассыпанный по узкой полоске, хлынул людской потоп.

Шли куда глаза глядят. А глаза глядели во все стороны. И всюду необычное, чудное. Японки в шароварах и с детьми за спинами. У парикмахерской очередь: бреют лежа. Специальные кресла такие, что клиент ложится в нем на спину. У иного брить-то еще нечего — ждет. Экзотика.

Только Герка так и не отведал ее. Ляжет — кресло короткое, полтуловища мимо спинки висит. Сел — парикмахер до лица достать не может. Покрутился, покрутился седенький старичок вокруг Германа — давай извиняться:

— Извинитце, пужаруста. Пуростице.

По Сахалину ехали на японском поезде. Паровозик махонький, вагончики — картонные коробки на колесах. Посиживают русские, около окошечек сгрудились, поглядывают на ландшафт. Ничего, скоро он изменится. Вон сколько богатства. Каменный уголь прямо ковшами экскаваторы счерпывают сверху. А поезд не торопится. Ползет, ползет — встанет: опять руку кто-то поднял, садит пассажира среди дороги. П-порядки.

— Вот уж тут отставать не страшно, — радуется Шрамм.

Вовку оттерли от окна:

— Ну-ка, отвали. — Боятся, как бы не выпал он.

Вовка послонялся по вагону — чем заняться? Подсел к проводнику:

— Привет. Слышь, море как по-вашему?

— Мо-рэ? А-а, морэ… Тони.

— Тони? Тони. Что-то похоже на русское. Можно догадаться, что к чему. А гора? — Вовка что видит, про то и спрашивает.

— Гора? Гора моя понимай нетту. Гора моя вакаранай.

— Чего тут понимать? Вон то, которое вот так, — Шрамм свел пальцы шалашиком.

— А-а! Вакаримас. Дом?

— Да нет, гора. Понимаешь, бугор такой. Сопка.

— М-м. Яма, яма.

— Ты русский или нет? Я ему про горы, он мне про какие-то ямы.

— Яма, яма, — смеется проводник. — Фудзи-яма. Понимай!

— Где-то слышал. Вулкан, что ли, у вас там на кочках?

15

Если служба в армии вообще началась у Сергея с приятной неожиданности, то служба на Сахалине совсем наоборот. Прибыли на место назначения, распределили их, кто куда требовался.

Усатый капитан с гвардейским значком на габардиновой гимнастерке внимательно выслушал доклад о прибытии сержанта Демарева для прохождения дальнейшей службы, вскрыл пакет с личным делом, перелистал бумажки.

— Понаписали библию. — Сунул все обратно, вывел на конверте «Демарев» и поставил его в картотеку. — Назначу-ка я вас, пожалуй… к командиру…

Сергей ловил каждое слово. Во флагманский экипаж? Вот здорово-то!

— …ординарцем. Как по-твоему, Китаев?

Капитан повернул усы к писарю. Писарь отложил ручку, похрустел белыми пальцами.

— Ординарцем? Сойдет, пожалуй. Видный парень.

Сергей руки в бока, ногу отставил на каблук:

— Говорите, ординарцем? Но я ведь, между прочим, товарищ капитан, а-ви-а-ционный механик.

— А это не известно, что важнее. И упрашивать вас я не собираюсь. Вот идите и представьтесь майору Бушуеву. Китаев, приглашай следующего.

Сергей понуро шел по коридору, пытаясь внушить себе, что должность эта не последняя в армии, что ординарцы тоже совершали чудеса героизма, заслоняя собой командиров от верной смерти, но… война кончилась.

Майор выглядел просто: на гимнастерке в пять этажей орденские, колодочки, зеленые полевые погоны.

— Ну, что ж, Демарев, будем вдвоем командовать, раз один не справляюсь.

«Можно без иронии бы». Сергей усмехнулся, сжал губы. На загорелых скулах обозначились желваки.

«С характерцем сержантик, — Бушуев спрятал улыбку в углах сильного рта. — А, пожалуй, зря его Матвеев определил в ординарцы, в механиках он больше сгодился бы».

— Ладно, сержант Демарев, давай знакомиться ближе: Николай Николаевич, когда высшего начальника поблизости нет. А твое имя?

— Сергей.

— Тогда пошли.

Он столкал в ящики стола папки с документациями, погремел ключами.

— Вещички-то где твои?

Сергей не ответил. Какие там вещички? Вещмешок да шинелка.

Вовка с Геркой околачивались в коридоре. Они старательно вытянулись перед моложавым майором, майор привычно откозырнул им, но перед Геркой призадержался: мимо Герки уж не пройдешь.

— Сколько ж ты ростиком… старший сержант, кажется? Не дотянешься никак.

— Два метра с миллиметрами, — ответил за него Шрамм.

— Это механик! К кому тебя капитан определил?

— В ескадрилью лейтенанта Солдатова, товарищ майор, а мое звание старшина.

— Ах, дарданелла усатая, не мог ко мне…

— А вы переиначьте, — опять высунулся со своим языком Вовка. — Волоха возьмите механиком к себе, Демарева ординарцем так и оставьте, а меня бы помощником к нему. Эх, и зажили бы…

— Посмотрим, — поддержал шутника Николай Николаевич. — Не забывайте дружка, наведывайтесь.

— Нагрянем, вот оглядимся, — посулился Шрамм вдогонку.

Сергей едва тащился следом за своим командиром, провожая с тоской взлетающие с далекого аэродрома истребители, и такое желание повернуть обратно — хоть разорвись. Майор старался держаться рядом с ординарцем, сбавлял шаг. Он очень даже сочувствовал пареньку: приятного мало в этой должности, но армия есть армия. Он, может, хотел бы отдохнуть от войн, боевых тревог и команд, а у него на плечах еще и домашнее хозяйство. Холостому легче, вернее, проще. Так — дак так, а не так — дак шапку об пол, в середу домой.

Бушуев подождал, когда Сергей поравнялся с ним, по-товарищески давнул локоть:

— Не отчаивайся. Отчаянье хуже паники. Суворов тоже не вдруг стал генералиссимусом, с капрала начинал. Все начинается почти с ничего. И ты, дай-ка, еще инженером дивизии станешь. Было бы призвание, дорогу найдешь.

Он круто свернул в узенький проулочек между частоколами, толкнул калитку.

Майор жил простенько. Шлакоблочный домик на два хозяина, сараюшка для дров, у крыльца груда бревен и корытце.

— Предшественник в наследство оставил, — кивнул он на него.

Зашли в дом — и в доме не густо добра. Солдат есть солдат, У Сергея немного полегчало на душе: простому человеку служить проще. А он-то боялся, что раз командир, так все в трофейных коврах да в полировке. А ему некогда было трофеи собирать. Тут у него…

— Биллиард, — будто угадав его мысли, развел руками Бушуев. — Любаша! Ты где?

— Сплю. Чего тебе?

— Вставай, помощника привел.

— Какого еще помощника? Сам хорошо справляешься.

Сергей покраснел и отвернулся.

— Не болтай, поднимайся, пристрой парнишку. — И ушел.

Сергей снял вещмешок с одного плеча, шинельную скатку с другого, а куда это имущество деть — не знает. В руках держать — ни то ни се, и положить, куда ни положи — на виду.

«Ну, где-то никак не раскачается бабуся».

— Здравствуй, молодой человек.

Обернулся — «бабуся» лет двадцати пяти такая стоит перед ним. Рыженькая, в белом шелковом халате до полу, на плечах белая шелковая шаль. Что куколка тутового шелкопряда, которая уже прогрызла кокон и вот-вот выберется из него серой бабочкой.

— Ординарцем к нам? Слава богу. А то у командиров эскадрильев у всех есть, мой скромник на жену надеется.

«Командиров эскадрильев, — передразнил хозяйку Сергей. — Майорша, а Дунька Дунькой».

Майорша подошла к зеркалу. Зеркало маленькое, для бритья, висит на гвоздике. Сдвинула на спину шаль и занялась прической.

— Чего и уставился? Обслепнешь. — Она воткнула в спелые губы черную шпильку, широкие рукава халата скатились к плечам, обнажив руки.

Сергей швырнул мешок в угол, расстегнул рукава гимнастерки и закатал их.

— Что прикажете делать? Вам кофе или…

— Без иронии, сержант. Кофе сварено.

— Между прочим… как вас по имени-отчеству?

— Любовь Андреевна.

— Так вот, Любовь Андреевна, кому-кому, а вам-то надо бы правильно говорить слово «эскадрилья».

Говорят, что большая дружба и даже любовь порой начинаются с ссоры. Проходит вражда, приходит привязанность. Неприязнь поселяется навсегда. Она не делает людей врагами, на и друзьями они никогда не станут. У Сергея к майорше неприязнь появилась тут же и росла день ото дня. Зато Любовь Андреевна день ото дня добрела к нему. И когда майор уехал на командирские сборы в округ, она не вытерпела, подсела к ординарцу и спросила:

— Ты любил кого-нибудь?

— Что? — и отодвинулся. — Когда бы я любил, если сейчас мне девятнадцати нет, да скоро полтора года, как в армии.

— А тебя? Тебя-то, наверно, любили девчата?

— Не знаю. Пока ни одна не призналась.

— Этак ты и умрешь холостяком. Поведать тебе легенду? Есть у нас, в Красноярском крае, легенда о последней спичке. Охотничек один мне ее рассказывал… Не проболтайся майору, смотри. Слушай.

Случилось это, когда тайга только-только узнала спички, табак и порох, но еще не отдавала предпочтения ни мужчине, ни женщине. Перед ней все люди были одинаково слабы и поэтому равны. Было этакое таежное равновесие: все промышляли.

Настала ночь. Месяц запутался в густой гриве кедра, как гребень в молодых кудрях, и никак не мог выбраться на небо. Темно и жутко. Сычи кричат, по деревьям звериные тени лазят.

Встретились они на маленькой полянке. Мужчина и женщина. Из разных становий, но оба одного роду-племени, оба усталые, оба с промысла. Она очень спать хочет, он еще больше курить. У него спички давно кончились, у нее одна осталась. Последняя. А спичка в тайге — это ночлег, тепло, еда. Но мужчина очень хочет курить. И женщина добреет. Ночевать и здесь, на поляне, можно. Не обязательно карабкаться в гору, искать укрытия в камнях. Вдвоем и здесь не страшно будет. Они набрали хворосту, нарвали сухой травы: спичка одна, последняя. Женщина подала ее мужчине. Тот чиркнул о коробок, поднес огонек к самокрутке, жадно затянулся, пощурился на свет и… потушил его сильной табачной струей. Потушил, усмехнулся и пошел. Он ничего не обещал, ничего не говорил. Она рассчитывала. Мало ли на что она рассчитывала. Ему в свое становье надо. Может, его там другой костер ждет…

Дико ухнул и захохотал над женщиной филин. Заахала, заохала, запотешалась над женской наивностью темная тайга.

— А-х-ха-х-ха-х-ха-х-ха… а-а! Что? Ночевала-а? Дура-а!

А он уходил. Женщина вскинула ружье и выстрелила. В хохочущего филина.

Повисла на сухом дереве мертвая птица, смолкло эхо, мигнул и пропал в чаще огонек папиросы. Темно. Холодно. Страшно одной.

— Вот какая легенда есть про нас, — опустила ресницы майорша.

— И к чему вы ее рассказали? — Сергей встал с бревна, оперся на колун: люди кругом, вот, скажут, сидят парочкой.

— Не понял, да?

— Да понял. Замуж за ровню надо выходить. А то выскочите абы за кого, он вам в отцы годится, потом и сочиняете легенды. Ну что вот, по любви ты вышла?

— Какая любовь за два дня могла завестись? По глупости. А точнее — по нужде. Война, нехватки. Деревня так и деревня. Ни в себя, ни на себя. Семьища. И тут кончилась война, авиатор этот с неба упал. Бабка Ульяна, сводня наша деревенская, шепчет мне: «Не теряйся, Любка, охотник твой вернется или нет, и этот погостит да уедет. Леший с ней, с молодостью да красотой, с лица воду не пить, зато жить в достатке будешь». А у него, видишь, сколько достатку: кривое ружье нечищенное да холостые патроны…

Любовь Андреевна дурашливо надвинула пилотку Сергею на глаза и убежала. Сергей резко двинул ее обратно на затылок, хотел пульнуть вслед что-нибудь язвительное, но сдержался.

Смолчал он и когда майор вернулся. Молчал, служил исправно: продукты выписывал да получал, вечерами дрова пилил, порядок наводил в доме. Развязал Сергей руки майору. Бушуев так и сказал однажды за столом:

— Не ты — запарился бы в дарданеллу. Для нашего брата великое дело — верный ординарец.

Герка с Вовкой нагрянули в гости к Сергею 7 ноября. Майор дежурил на аэродроме, Любовь Андреевна отсыпалась. Разделись, посматривают, где их друг живет.

Герка присел на краешек хрупкого плетеного стула, дыхнуть глубже боится, Шрамм пошел шнырить везде. В ванную заглянул, в кладовую, полежал на Сергеевой постели в нише, заглянул в комнату майорши.

— Пардон.

На цыпочках, на цыпочках удалился из опасной зоны.

— Смотри. Она у нас строгая.

— Ох, Сережка-а… И как ты живешь здесь?

— Я-то ничего, а ты как?

— О-о! Чуть самое главное не забыл. — Вовка вынул из кармана тоненькую книжечку в желтой обложке и шлеп ее на стол. — Во! На зажигалку выменял у японца. Японско-русский словарь. Я этот картавый язык теперь досконально изучу.

— Ну-ка, ну-ка… — Сергей открыл первую страницу. Вверху крупно и корявым почерком нацарапано: «животные», а ниже, помельче: «блоха».

— Вы над кем это закатываетесь, мальчики? — высунулась из спальни майорша.

— Да вот, Любовь Андреевна, Вовка книженцию раздобыл по знакомству. Вы только послушайте, кто у них к животным относится: блоха, воробей, горбуша, жеребец.

— Да! Чего я еще достал! — Вовка порылся в кармане. — Во! Билеты на экскурсию по местам боевой славы. Собирайтесь. Я уже был раз.

— Тебя и туда сгоняло?

— Общаться надо, общаться. К японцам в гости сходим. Копченой лососинки поедим, икры малосольной. А? Поехали!

— Я не против, если Любовь Андреевна отпустит, — сдипломатничал Сергей.

— Прогуляйтесь, мальчики. Кстати, соседка-лейтенантша болтала, будто японцы меняют шелк на сигареты. Прихвати, Сережа, с десяток пачек.

— Куда ему в коммерсанты? Назначьте торгпредом меня, в убытке не останетесь.

— Пожалуйста, как тебя… Володя.

— Благодарю за доверие. — Шрамм шаркнул подошвой и поклонился. Майорша разулыбалась.

Поехали на экскурсию.

— Нет, ты скажи, как мы с ними обмениваться речами будем?

— Словарь на что? Все предусмотрено.

— Не много с твоим словарем набеседуешь.

— Это через почему что?

— Смотри: здесь по-русски, здесь, вероятно, по-японски, тут русское произношение японскими буквами. Надул тебя самурай. Выбрось свою грамматику.

— Ерунда, дотолкуемся, — не унывает Шрамм. — Все языки похожи. Озеро Терпения на Сахалине Тарайко-ван? Так? И Севан — в Армении. В Литве — Дау-гава. Так? А у японцев Поронай-гава, Сикука-гава. Что такое «гава»? Река? Река.

— Случайное совпадение, — не верит Вовкиным доводам Герка.

Сразу из автобуса Вовка вильнул на еле приметную тропочку. Здесь когда-то был лес. Под ногами путались обсмоленные пни, коряжины хватались за полы шинелей. Берегись, не берегись, а не запнешься, так зацепишься.

— Эй, Сусанин, ты куда нас повел?

— Напрямую.

— К Амуру чи к Волге?

— Идите знайте. Сейчас линия фронта начнется. Такую экскурсию вам покажу.

Линия фронта была совсем недавно. Свежие воронки, выложенные из широких пластов дерна капониры с круглыми столами для чистки оружия и стреляными гильзами на утоптанной земле, обшитые досками ходы сообщения, дзоты с амбразурами на север. Подходить страшно: того и гляди высунется ствол пулемета, мигнет у дула огонек, и подумать не успеешь, что это ведь убили тебя насмерть.

— Полегло тут нашего брата, — не то сказал, не то подумал вслух Сергей, направляясь к разваленному прямым попаданием дзоту.

— Туда не ходи, пахнет мертвечиной, — предупредил его Шрамм.

Сергей брезгливо передернул плечами. Ему сделалось не по себе от сознания того, что вот идут они в гости. К кому? К вчерашним врагам. Может, кто-то из них стрелял в русского солдата.

— Давайте вернемось?

— Это почему? Все равно отстали от группы. К отъезду вернемся.

Продрались сквозь густой ольшаник к реке. По берегу — разбитые ящики со взрывателями валяются, вынесенные половодьем деревья. Река неширокая и плёсистая. Побурчит, побурчит на перекате, успокоится.

— Гляди, гляди, что выделывает! — закричал Шрамм, показав рукой вверх по течению.

По реке плыл японец. На одном бревне, да еще стоя. Острога в руке. К бревну поперек ящик прибит. Рыбак не отрываясь смотрит в воду. Удар, всплеск, и рыбина в ящике. По тому берегу с корзинами бежали ребятишки. Черноголовые и непонятно орущие. Вторую рыбину поменьше японец кинул на берег. Ребятня, толкаясь и споря, подобрала ее.

Перед перекатом пловец чуть попятился к ящику. Передний конец бревна приподнялся. Неужели устоит? Бревно заподпрыгивало на бурунах. Рыбак, не давая ему развернуться, ставил древко остроги то справа, то слева. И уже где-то за поворотом проскрежетала донная галька, и все стихло. Но ненадолго: шлепнулась рыбина, загалдели япошата.

— Артист! — первым восхитился Вовка. — Только до лета я не хуже его научусь плавать.

— Молчав бы. На пришвартованном пароходе за мачту держався, щоб не упасты, а то на бревне хочешь устояты.

Шрамм пропустил Геркин намек мимо ушей.

— Нет, вы заметили, какие на японце тапочки? Резиновые, и большой палец отдельно. Как наши рукавички. Обязательно себе достану такие. Сейчас придем и поспрашиваю. Если есть, выменяю на сигареты.

Японский хутор ютился на обрыве, обнесенный высоким зубчатым забором, из-за которого видны были только крыши, острые и четырехскатные.

— О! Что твой Великий Устюг, — удивился Сергей. Японский дом походил на их, Демаревский особняк.

— Тут до прихода наших хозяин водонасосной станции жил. Кто на хлебе наживался, этот на воде. Так и перебиваются с хлеба на воду, — разглагольствовал Шрамм, то и дело спотыкаясь о капустные кочерыжки.

Пересекли напрямую огород с зеленоватыми лепехами капустных листьев на грядках, вошли во двор. Под навесом сарая вкусно хрумкала будылистым сеном, брошенным в коробок двуколки, огромная вороная лошадь. Она покосилась на незнакомцев, перестала жевать и подняла морду с прилипшими к влажным губам мелкими щекотливыми листочками.

— Пр-р-р-шу, — фыркнула лошадь, стряхивая их.

И так это было похоже на «прошу», что гости переглянулись.

— Будем считать: мы приглашены.

Шрамм шустро направился по дощатому настилу к дому, самому большому из трех.

— Богата хата, тай бельмовата, — кивнул Герка на белесые окна.

— Хлопцы, дывитэсь — наш флаг!

— Где?

— На вугле вон. Шелковый, красный. А ты брехав: японцы живуть.

Но в доме жили японцы. У дверей сразу, на земле, чугунная печка наподобие шахматной ладьи. Труба ногой гигантского кузнечика подвешена к потолку на проволоке и выведена через форточку на улицу. Пол — не пол, а сплошные нары, устланные бамбуковыми циновками. Стены циновками обиты. Везде яркие вырезки из журналов и самодельные бумажные журавлики понавешаны. Домина что надо, а ни единой перегородки. В левой половине — трое мужчин на крошечных скамеечках сидят за круглым столиком, ноги колесом, в правой — женщины и дети. Ребятишки, как дикие утята, все одинаковые: черноголовые, желтопузые, широконосые. Да много. Сами родители путают, поди, кто чей.

— Здравствуйте! — бойко поздоровался Шрамм. — А мы в гости к вам.

Хозяин, узнав старого знакомого, встал и поклонился.

— Пожаруста, капитана, пожаруста.

— Раздевайся, ребята!

Вовка этот везде дома. Он мигом сбросил шинель, примостился на край нар — и обмотки разматывать.

— Зачем разуваешься? — дернул его за рукав Сергей.

— И вы разувайтесь. Обычай. Видишь, все босиком.

Японец постарше сказал что-то женщинам, и те забегали, захлопотали, заново накрывая на стол. Ребятня глазела на Герку, украдкой показывала на него пальцем и зажимала ладошками рты. Все дети, наверно, такие: слезы еще могут сдерживать, смех — никак. Что ни больше крепятся, то им смешнее. И когда Герка, зашагнув на пол, стукнулся макушкой об потолок и ойкнул, терпение кончилось. Хохотали с визгом, до слез, долго. Мамаши терли глаза широкими рукавами кофт, отцы улыбчиво поглядывали на «русский Геркулес», который уселся не на скамеечку, а прямо на циновку в метре от стола, и все равно боялся шевельнуться, чтобы не двинуть его нечаянно ногой.

А на столе все такое хрупкое: тонюсенькие фарфоровые пиалки перед каждым, в чашках побольше — рисовая каша до краев, возле чашек — по две крашеных палочки, похожих на вязальные спицы, на середине — тарелка красной икры. И ни ложек, ни хлеба.

Подали бутыль, чуть меньше нашей четверти из-под керосина.

— Бин по-ихнему называется, — наклонился Шрамм к Сергею. — До горлышка пара литров входит.

Хозяин взял посудину обеими руками и осторожно наклоняет над Геркиной пиалой. Герка нахлобучил ее пятерней.

— Ни, ни. Мы не пьем. Не положено.

— Да что ты? Герман? Это же саке. Рисовая водка. Деликатес. Наливай, аната.

Но выпив деликатесу, Вовка передернул плечами — лычки на погонах сморщились.

— Бр-р-р-р.

Икоркой бы заесть — поддеть нечем. Не спицами же этими они едят. Нет, ими. Японцы ловко вставили палочки между пальцев и раз-раз из тарелки. Только мелькают. Вовка поизучал, как их держат, и себе целится. Приноравливался, приноравливался — щелк. Поймал икринку. Пока нес ко рту — упала. Лизнул голую снасть и жует, притих. Сергей не утерпел и рассмеялся:

— Лиса журавля так же потчевала.

— Чито? — переспросил хозяин.

— Дедушку Крылова вспомнил.

— Э-э-э.

«Вот тебе и «э». Приучил вас микада молоко шилом хлебать».

Вовка аккуратно положил палочки, где лежали, поднялся, попросил извинения — и к шинели.

— Наши захвати, — догадался Герка, за чем он пошел.

Возвратился Шрамм с ложками. У него деревянная, большая. Настоящий уполовник.

С ложками дело пошло веселее: не успевают хозяйки закуску подтаскивать. Они с удивлением и восторгом смотрели на трех русских, споро управляющихся с едой, цокали языками, переговаривались по-своему.

— Давай моя попробуй, — попросил один из японцев.

Вовка тщательно вытер ложку салфеткой, подал. Японец зачерпнул ее полную рису, высыпал в рот, жмурится.

— Шибыка еруси.

— Понравилось, самурай? — ляпнул Шрамм.

Японцы помрачнели.

— Наша самурай нету. Наша много-много на водонакачика работай есть. — И, тоже вытерев ложку, протянул ее Вовка.

— Ну, ты не обижайся, брат. Я ж не знал. А ложку, слышь, дарю насовсем. На память. Вакаранай? Я тебе — ложку, ты мне ваши спицы. Мы тоже сыны рабочих. Понимай? Хочешь сигареты впридачу? Пачку. Ну, две.

Японец улыбнулся:

— Моя шибыко еруси все понимай. Сыпасибо ложка, сыпасибо сигаретту, дурузья. Моя война нетту, моя русыких убивай нетту есть.

Домой возвращались навеселе, без ложек, шелка и сигарет. Все до пачки раздарил «коммерсант».

— Что я майорше скажу? — сокрушался Сергей.

— Скажешь, встреча прошла в теплой и дружеской обстановке. Скорей выгонят.

Любовь Андреевна и верно нажаловалась мужу на ординарца. Вызвал майор Сергея на улицу.

— Докладывай, где был. Рассказал.

— Молодцы. Правильно сделали. Лучше обмениваться ложками, чем пулями. Помешалась на шелке дарданелла. И как ее перевоспитать? С Германией справился, с Японией — с бабой не могу.

— Отпустите меня в эскадрилью.

— Живи. Не обращай внимания на ее фокусы.

16

Жил. По утрам, когда дремотную тишину городка взъерошивал рокот моторов, Сергей выходил на улицу и слушал эту бодрую перекличку сильных машин. Иногда он отпрашивался у майорши на целый день и с вечера убегал к Герке с Вовкой в их уютную и жарко натопленную казарму, выпрашивал у старшины эскадрильи комбинезон напрокат, заночевывал, чуть свет поднимался вместе со всеми, напяливал пахучую спецовку, лез вперегонки на грузовик и падал на заиндевелое сиденье.

В январе разыгралась в снежки мягкая сахалинская зима. Поднимется ночью, швыряет, швыряет, швыряет пригоршнями, все залепит, завалит, к утру спрячется за сопки и посмеивается солнышком.

Дорога на аэродром юлила между снежных валов, от грейдера настолько высоких, что даже шапок из-за них не видать. Едешь, как в тоннеле. Встречным машинешкам разминуться негде. Воткнется какой-нибудь порожний зис носом в сугроб, переждет, потом и пятится назад, отфыркиваясь от залепившего все глаза-фары снега.

Над ангаром лениво покачивался полосатый флюгер, неведомо за что про что прозванный шпионом.

— Из зебриных шкур шьют, — начинает очередную лекцию Шрамм, а то что-то запозевывали все. — Специально для пешкодромов закупают у Африки. Африка — это государство такое есть в Южной Америке. А Южная Америка — это где Северная, так напротив через дорогу.

— Ты про зебру, Вовик, про зебру давай, — просят его.

— Зебра раньше, в доисторическую эпоху, была тигрой и дышала жабрами. Потом в эпоху эволюции стала домашней кобылой, но в эру цивилизации человек почти полностью истребил ее истребителями в погоне за дармовым пижамным материалом.

Грузовик почтительно сбавил скорость и, как на цыпочках, запробирался вдоль торжественно выстроившихся истребителей в белых косоворотках чехлов, застегнутых на все пуговицы. Механики на ходу спрыгивали каждый против своей машины, ныряли в каптерки за инструментом: завтра групповой вылет, все гаечки проверить, подкрутить, подвернуть нужно.

— Волох, ты опять с бесплатным приложением сегодня? Поможете моему отче винт сменить.

Это командир эскадрильи лейтенант Солдатов в неизменной куртке на молниях уже тут. Вот не спится человеку. А ведь Герой Советского Союза. И что в нем геройского? Обыкновенный русский. Из-под фуражки пучок соломы, не волосы, торчит. Нос в конопушках. На дворе январь, у него нос как воробьиное яичко. Бушуев, когда в верхах кто-то запротестовал было против назначения Солдатова на должность командира эскадрильи (молод, дескать, звание не ахти какое, лейтенантишко), тремя словами убедил полковника:

— Летает, как утюг.

— Товарищ лейтенант, ну походатайствуйте перед майором за меня. Прошусь, прошусь…

— Потерпи до весны, Демарев. Демобилизуется мой дед — к себе возьму.

Снять старый винт не хитро: контрагайки, гайки пооткручивали все гамом, спихнули с вала. Сели на него, перекуривают, подъемник ждут, новый винт ставить. Дед папиросу за папиросой жжет, греется. Ему эти винты за войну осточертели. Герка поеживается, пробирает морозец. Да и своя работа есть.

— Мабуть, сами поставимо?

Дед окурок под валенок, воротник мехового комбинезона торчком, руки в рукава, нахохлился, как зяблик.

— Сиди, салага.

— А хотышь, отче, я одын цю вертушку встремлю? За спор? Га?

На спор, так на спор. Рука об руку — хлоп, пальцы в узел, Вовка по узлу ребром ладони, стремянку под мотор — ну-ка. От соседних самолетов к спорщикам любители острых ощущений потянулись. Не велика уж она и весом эта вертушка, каких-нибудь сто, сто двадцать килограммишков, но держать ее беда неловко: ни за середку, ни за края. Лопастей три, рук только две, а спаси и помилуй, если краску поцарапаешь или, того хуже, погнешь.

Поднял Герка винт до плеч, нагнул голову, усадил, как малого ребенка, на шею, придерживает за ноги, полез. Стремянка ходуном ходит. Болельщики держат ее, чтобы не вибрировала. Поднялся Волох на площадку, снял ношу с плеч, целится в дырку. Тык — и на месте пропеллер.

— Видчепляйтэсь.

Смахнул Герка пот с кончика носа, руки в бока, стоит, как монумент на пьедестале. Загалдели, зашевелились.

— Эй, Два-с-гаком! Я скоро мотор менять буду, так кран не заказывать?

— Герман, я не тебя это на картинке видел? Абсолютно голый и небо держишь.

— Зовсим голый, — уточнил Герман, — или якая одэжка е?

— Почти что. Вот тут вот только кленовый листочек приклеен.

— Ни, це не я, це Атлант.

Завидовал Сережка ребятам. Паршивая это штука — зависть. От нее все несчастья: убийства, грабежи, поджоги, мировые войны. Пытаются люди как-то оправдать себя, какую-то добрую зависть придумали. Нет добрых завистей. Как бы там ни хорохорился, ни бодрился, а угнетает она: чем я хуже, почему не я, почему не мне, а везет дуракам.

Вовке Шрамму везло. Вскоре звание сержанта присвоили и перевели в механики. Изучил-таки он эту электротехнику, а рассказывал, что совсем не за то: шпиона якобы поймал.

Ну, уж и порассказывал он: кому так, кому по-другому совсем. Слушают.

— Заступил я, стал быть, на пост часовым в шесть утра, стою. А прохладно, сиверок заподувал. — Шрамм для наглядности поеживается. — Дай, думаю, в кабину ероплана залезу. Затишней, и поверяющего, будет идти, далеко заметно. Сижу, пригрелся. В сон это запозывало. Когда смотрю — едет по дороге. Двуколка, ломовик ихний смоленый. Подъедет, подъедет аната — слезет. Притулится на кукорках возле колеса, покопается — снова в двуколку. Дда-а… На чем я остановился-то?

— Снова в двуколку, — подсказывают ему.

— Ага. Не ладно, думаю, что-то с колесом у мужика. Не иначе, ось напополам перемерзла. Я за винторез — и к нему, на подмогу, значит. Привет, кричу, аната! Куда едешь? — «Поронай». — Что везешь? — «Вакаранай». Не понимает, дескать. Когда смотрю, а у самурая поясок из-под шушуна болтается. Потеряешь штаны, говорю. Да возьми и дерни за этот шнурок. А на нем фотоаппарат висит. Дело пахнет Хиросимой, думаю. И, значит, автомат на него: руки вверх!

— Ты же говорил, винтовка у тебя была, — уличают Вовку.

— Какая винтовка? Автомат. С винтовкой он бы меня запросто ножом пырнул. Автоматов они боятся. Восемь дырок, и все стреляют.

Везет. Давали отпуск на десять дней без дороги — отказался. Вырядил, что лучше пусть его на десять дней раньше демобилизуют.

Как отличнику боевой и политической подготовки благодарность объявили.

А время летело. Не потому, что раз в авиации, так и летело. Для кого как. Сергею казалось, что оно, наоборот, ползло.

Сергей ждал весны. А весна понятие растяжимое: март, апрель, май. В апреле за один день жухнул снег, размякли пути. Бушуев остался без работы. Мается, места себе не находит.

— Сергей! Ну-ка, иди сюда. Ты охотник?

— Нет, товарищ майор, не приходилось.

— Вот и хорошо! Собирайся тогда. Местечко я наглядел сверху.

Собрались. Одно ружье на двоих. Собаку на подержание выпросил у Солдатова, поехали. Дорога — рытвина на ухабе. Трясло, трясло — вытряхнуло их из «виллиса»: некуда дальше ехать. Вылезли, пошли пешком. Идут. Природа веселая. Лиственничник над головой, талый снег под ногами. Трясина завлекает, того и гляди из сапог вылезешь. Тропу теплый медвежий след пересекает. Собаке легче, не тонет, не вязнет, мотается по тому следу.

Добрались к потемкам до места. Майор нахваливал: озеро, озеро, а там лужа, старое русло реки.

Развели костер. Дров — навалом. Вот это уж точно, что каменный уголь из дров сделан, вон сколько его на Сахалине. Сидят у костра. Тепло. Пахнет печеной картошкой, котелок висит. Вокруг котелка огонь хлопочет, чай охотникам готовит. С вечера хлынул дождь. Вот еще новости — дождь в апреле. Но к ночи разъяснилось, стало прохладно. Мокрые деревья нахохлились, сгрудились в кучу, зябко жмутся друг к дружке. Только молоденькая елочка смело подбежала к самому костру и сушится, чуточку приподняв подол зеленого платьишка.

Изредка стрельнет уголек да проворчит в темноту на всякий пожарный случай собака, а так тихо все. Лес кажется непролазным даже для звуков.

Молчат, отдыхают. А о чем говорить? Один охотник — майор в чине, другой сержант. Хотя на охоте, как в бане, все равны до выстрела, а там уже смотрят, кто лучше стрельнул. Случается, и генерал ефрейтору утку достает.

— Как по-вашему, товарищ майор, что такое родня?

Бушуев, застигнутый врасплох вопросом ординарца, пожал плечами:

— Родня? А кто его толком знает. Я вот беспризорник, так мне все люди родня. А вообще, это, должно быть, люди одного роду, близкие по крови или связанные гражданскими узами.

— А могут сын с отцом стать чужими?

— Могут. В гражданские войны брат на брата шел, сын на отца. — Николай Николаевич прикурил от обугленной палки, постучал ею, будто выбивая дурь, по трухлявому пню, который никак не хотел гореть. Затрещали искры, посыпался пепел. — Жизнь и так-то сложна, да еще мы стараемся иногда подзапутать ее: от кого-то бежим, от чего-то прячемся.

Сергей насторожился: майор будто о нем говорил.

— Иногда — наоборот: живем, живем — трах! Шапку об пол, в середу домой. Потом каемся.

Погас костер. Из темноты шагнули старые сосны и выставили голые сучья, как автоматы.

Сергей поднялся, набрал охапку сушняка, бросил на угли. Со стоном зевнул и подполз ближе к костру Отчим. Очень уж он какой-то не охотничий пес. Ни кошка, ни собака, не поймешь, что за зверюга.

— Не знаете, каких кровей, товарищ майор?

— Кто каких кровей: я или Отчим? Если пес, то самых благородных.

Сергей усмехнулся:

— Там этих благородных от каждой породы по ложке.

— А это роли не играет. Благородство не от породы, от воспитания. Ты не смотри, что он такой неказистый снаружи. Всю войну таскал его за собой Солдатов. До Шпрее дошли, стоим полком у берега. Река вздулась, льдины крутятся, смотрим — пес в воду кинулся. Барахтался, барахтался — выплыл. Слепой щенок в зубах. Положил его на сухое — и обратно. Другого приносит. Гнездо им в ящике из-под снарядов соорудил. И назвали его: Отчим.

Перед рассветом дремлется, и Сергей не знал, то ли наяву слышал, то ли во сне видел про щенячьего отца.

— Эй, охотник, вставай.

Вскочил, озирается. Все в инее и светло-светло. Майор смеется:

— Пообедаем?

— Проспали, да?

— А охоты все равно не будет. Заморозки.

Сергей надел рюкзак, Бушуев взял ружье. Собака завиляла клочковатым хвостом, заподпрыгивала, норовя лизнуть в губы.

Вышли из леса и остановились: заря до того огненная, что подойди к ней чуток поближе — одежда затлеет.

— Посмотрите, посмотрите, — зашептал Сергей, — лед-то на озере какой! Будто докрасна накалился. И куда мы с вами теперь подадимся?

— А домой, — равнодушно ответил майор.

— Давайте хоть в скрадке посидим. Авось, и надлетит какая.

— Дурная разве что.

Втроем забрались в скрадок, приготовленный с вечера. Травы настелили толсто, под боком мягко и тепло. Лежат, поглядывают в небо. А утро растет, ширится.

С полей в одиночку и табунками потянулась птица. Утки кружились над озеринками в надежде найти хоть какое-нибудь незамерзшее. Везде стеклянел лед, и в отчаянье они готовы были расшибиться об него, но в самый последний момент одумывались, закладывали крутой вираж и неслись дальше в поисках воды.

Сергей приподнялся на локте и замер. Прямо на них летела стая шилохвостей. Он вскинул ружье к плечу, но Бушуев накрыл ладонью дула стволов.

— Не надо.

— Да вы что? А если бы я на спуск давнул?

— Дави, оно не заряженное.

Сергей переломил ружье, на него уставились желтые зрачки капсюлей. Вынул один патрон — пустой!

— Ну, Николай Николаевич, вам и со сковородником с таким же успехом на охоту можно ходить. — Посмеялись.

— Хватит, настрелялся я за четыре года. Оглянуться назад, так войны от охоты произошли. Какой-то первый питекантруп…

— Питекантроп правильно.

— Разве? Учту. Пульнул камнем в первого птеродактиля — убил. Хорошо. Дальше — больше. Мамонтов научились убивать. Потом друг друга. И пошло.

Сергей собирался возразить, что война войной, охота охотой, что товарищ майор загнул не туда немножко, но Бушуев вдруг съежился и погрозил ему пальцем.

— Ша. Разведчик летит.

— Какой разведчик?

— Лебедь. Не шевелись.

Над лесом редко и сильно махала крыльями белая птица. Она была еще очень далеко, но уже видно, что белая. Или небо темно-синее, так поэтому, или воздух такой профильтрованный.

Лебедь кружнул над озерком, поинтересовался балаганом, едва не задев его, и повернул обратно.

— Сейчас стаю сюда приведет, если не заметил ничего подозрительного.

— Стаю? На озеро? Так лед же.

— Разломают.

Сергей не поверил, но смолчал: посмотрим.

Майор оказался прав: разведчик возвращался со стаей.

Лебеди на лету перестроились из косяка в цепочку. Вожак первым отделился от нее, спланировал, чиркнул грудью по льду и тут же взмыл. За ним второй лебедь, третий, четвертый. И все в одну точку. В одну точку. И после каждого удара ртутными шариками разбегались воздушные пузыри, молниями сверкали трещины. Лед прогибался, стонал, охал, а нежные птицы падали и падали на него. И лед сдал. Молодой лебедь, сложив крылья, отчаянно ударился всем телом, с хрустом проломил его и победно крикнул. Клич подхватили другие лебеди, и розовоклювый красавец закружился в маленькой полынье. Он вытягивал шею, наваливался грудью на хрясткую кромку и давил, давил, давил, кипятя черными лапами холодную воду. И вот уже на помощь ему опустился другой. Потом еще два. Брызги — веером.

Забыв об осторожности, охотники вылезли из укрытия. Такое не часто доводится наблюдать. А Отчим нетерпеливо поскуливал в ожидании выстрела, елозил брюхом по шуршащей подстилке, тыкался мордой в ружье — не стреляют. У пса, наконец, сдали нервишки, и он с визгом выскочил из шалаша.

— Отчим, назад! Отчим, вернись!

Лебеди шумно сорвались с полыньи и низом, нехотя полетели прочь. Отчим кинулся догонять стаю. Майор погрозил ему кулаком:

— Скажи, не турок. Ну, вернись только, дарданелла клочковатая. Жаль, кинокамеры нет. Неплохой фильмик мог получиться — финансы не позволяют. Моей ржавчине вечно что-нибудь да надо. Представляешь: пианино просит. Зачем?

— Горшки ставить, — невежливо хохотнул Сергей.

Он, не мигая, смотрел на воду, от которой шел пар, будто она была горячая. Белые перышки, что парусники в Ледовитом океане, метались по черной полынье, то натыкаясь на льдины и переворачиваясь, то задевая за водоросли и кружась на месте. Сергею все еще не верилось, что такие нежные птицы и вдруг способны на такую борьбу.

— Да, дружные птицы гуси-лебеди.

— Как люди. Чего разулыбался? Скажешь, люди грудью об лед не бьются, и я тоже. Так ты пока и не велика птица.

— Вы хотели сказать: не вольная птица. Конечно, куда уж нам до неба.

— Ты не обижайся, Сережка. Понимаю, на что намекаешь: твоя воля — ушел бы из ординарцев. Да?

— Ушел бы… Просто не был бы и все тут.

— А некоторые — наоборот, просятся даже.

— Потому они и некоторые. Берите, просятся, — меня отпустите.

— А если не отпущу?

— Вы не такой. Знаете, Николай Николаевич, какой может стать земля, дай людям делать то, что им по душе? Земля в два раза круглее станет.

— Не зна-а-аю, — покачал головой Бушуев, — круглее или площе. Не надо забывать, что опять-таки некоторым по душе войны, например, и так далее. Теперь ты-ы вообрази, какой станет земля, дай людям делать то, что им нравится. Ты в дебри не лезь, заблудишься. Ты лучше прямо скажи: чем тебе не служба у меня?

Затруднительно, когда и врать не умеешь, и правду молвить, какие легендочки выдает ординарцу Любовь Андреевна, не по-мужски получится.

— Ну, понимаете, товарищ майор, механик я.

— Смотри, механик, не прогадай: меняешь майоршу на «солдатку».

Сергей насторожился: что за солдатка там еще?

— А-а…

«Солдаткой» любовно звали истребитель лейтенанта Солдатова.

— У-ра.

Сергей долго вставал на затекшие ноги. Встал. Раздвинул прутья. В шалаш вошло живое солнце, большое и теплое.

17

Доставалось Сергею: машина с двойным управлением, эскадрилья молодежно-комсомольская. Солдатов залетывался. Одного ссадит — другого на выучку берет. В газетах в каждом номере рубрика идет «События в Корее».

Учебные вылеты — чуть ли не на каждом рассвете.

Авиамеханики падали в сапоги, хватали гимнастерки, бежали на аэродром.

Прибегут — чехол с мотора долой, колодки из-под колес в стороны. А летчик уже в кабине.

— От винта!

— Есть от винта!

Брызнет роса с лопастей, ляжет ничком трава за хвостом, вздрогнет и покатится истребитель.

Солдатов неделю хворать будет, если кто раньше его взлетит на секунду. Но при быстрой рулежке, вдруг где яминка или бугорок, самолет может носом ткнуться, не придержи его за хвост. Вцепился Сергей в специальную скобу на стабилизаторе, бежит. Чувствует, ноги уже заплетаются, вот-вот отпустится. А до старта еще далековато. Собрал последние силешки, подпрыгнул и сел на консольку, отпыхивается.

На старте майор Бушуев взлетами руководит. Взял по ракетнице в каждую руку и швыряется разноцветными кометами. Ракеты полосовали рассвет, шипели, брызгались фосфором, шлепались на асфальт рулежных дорожек, подпрыгивали, крутили спираль и лопались в дым. Красотища.

С головы вдруг упорхнула пилотка, оторвался от полосы и повис хвост истребителя.

«Взлет с ходу! — похолодел Сергей. — Надо прыгать. Надо прыгать».

Как? В ушах ветер, земля клином сходится. Спрыгни — верная смерть, и не спрыгни — сдует, как пушинку.

— Ма-ма!

Сергей не помнит, каким чудом сумел он пойматься за киль, набивая синяки на коленках, кое-как заползти повыше и перегнуться через него.

Самолет рявкнул и задрал нос.

«Взлетел!»

К горлу подступила тошнота, перед глазами поплыли круги. Сергей зажмурился.

«Только бы не потерять сознание. Только бы не потерять сознание».

Его заметили на фоне зари, когда истребитель поднялся над лесом.

Бушуев, хрипя от напускного спокойствия, тискал микрофон.

— «Десятый, десятый». Гривна-десять! У тебя на хвосте механик. Немедленно на посадку. Пр-рием.

Майор крутнул регулятор громкости вправо до отказа, но Солдатов молчал, самолет шел по прямой.

— «Десятка», «Десятка»! Солдатов, дарданелла рябая, у тебя человек на хвосте!

— Вижу! — отозвался наконец динамик.

— Немедленно заходи на посадку! «Гривны», «Гривны», «Гривны», — поворачиваясь к спешащим самолетам, завыкрикивал Бушуев предупредительный позывной. — Всем, всем, всем! Прекратить рулежку. Взлет запрещаю!!

Какой может быть запрет, когда этакая тревога и комэска давно в воздухе. Рулят.

Бушуев бросил микрофон, схватил ракетницы — и прямой наводкой по ним красными. Остановились, молотят вхолостую винтами.

Майор промакнул погоном пот на подбородке — и к радиостанции.

— «Гривна» десятая! Садись, полоса свободная.

Но Солдатов не торопился с посадкой. Убавил газку и пилит. Да круг загнул… Где-то аж над сопками его понесло.

— Что он плывет, как вятский лапоть по Волге?

Пилот Шраммовой «ласточки», примчавшийся выяснить, почему пробка создалась, воткнул руки в бока — кулаки под ребрами сошлись.

— Не иначе Солдатов решил прелести сахалинской природы механику показать.

— Я ему покажу. Я ему по-ка-жу.

Бушуев погрозил пальцем и не выключил рацию, пока истребитель не приземлился.

Упражнение «взлет — посадка» занимает пять-восемь минут. Невелико время. Это когда ты на земле. А когда в воздухе на хвосте истребителя? Сергею они показались вечностью. Продержись-ка. Продержался.

Самолет мягко коснулся полосы всеми тремя колесиками и покатился.

— Живем, — шевельнул белыми губами Сергей. В глазах ракеты заметались: красные, синие, зеленые.

Очнулся — за ноги тянут, разговаривают.

— Тише ты, медведь, выдернешь.

— Руки, руки ему отцепите.

— Не разжать никак. Окоченел.

— Врача! Где санитарная машина? Дежурный по аэродрому!

— Завести не могут, товарищ майор!

— У, дарданеллы.

Кто-то огромный сграбастал Сергея в беремя, приложил ухо к груди.

«Герка? Конечно, он».

— Что с ним, Волох?

— Дышить, товарищ майор. Высочки трохи поседели, да кожица на ладошках порепалась, а так, мабуть, дышить.

Их обступили летчики. Головами качают, ахают. Войну прошли, не ахнули, а тут в мирное время столько пережили за человека.

Сергей завозился, выбираясь из Геркиных объятий. Герка осторожно опустил друга на землю. Земля закачалась под ногами, будто он, как в детстве, долго кружился в одну сторону.

— Придержите, упадет.

— Пусть падает, теперь невысоко.

Лейтенант Солдатов сел на крыло и устало привалился спиной к кабине.

— Ты почему не сразу зашел на посадку? А?

— Быстро развернуться — его смести могло, Николай Николаевич.

— Могло, дарданелла. Ну, спасибо тебе, Демарев.

— Мне? За что?

— За то, что не умер глупо.

Дребезжа и отстреливаясь выхлопной трубой, подкатила санитарная машина. Шофер с шиком тормознул, из кабинки белым голубем выпорхнул врач, летит к Сергею. Смочил ватку из флакончика, подает.

— Нюхайте, сержант, нюхайте.

— Что это? — отобрал у него лекарство Бушуев.

— Спирт. Нашатырный.

— А другого нет.

— Медицинский есть.

— Тащите.

— Я не пьющий, товарищ майор, — заотказывался Сергей.

— Тебя сейчас серной кислотой не проймешь.

Сергея заподталкивали сзади, засоветовали:

— Не отказывайся, дурень.

— Прими. Как-никак второй раз родился.

18

День по дню, день по дню настала очередь готовиться к демобилизации военнослужащим сорок четвертого года призыва. Приобретали чемоданчики, подкапливали деньжонки, исписывали адресами алфавитные блокнотики. Свыклись — не расставался бы.

А вечерами учились танцевать под радиолу. Радиолу купили вскладчину всей эскадрильей по инициативе того же Возки Шрамма. Кое-кто отказывался пожертвовать десятку — убедил.

— Вот представь: приехал ты домой, отдохнул месяц-два, родители «женись» скажут. На ком? Девчат, конечно, много наросло, пока мы служили, но первую встречную не поведешь в загс, может поперечной оказаться. На чем я остановился? Ага! Познакомиться надо. Знакомиться тоже с бухты-барахты среди улицы не подойдешь. «Здравствуйте. Паша». — «Даша». А где, если не на улице? На танцах. Не жмись, давай десятку.

— Машина-то ничего хоть? — сдается скопидом.

— Спрашиваешь! Последняя модель. Производство известной японской фирмы «Куку-Маку». Шрамм дерьма не купит.

«Последняя модель», видимо, была изготовлена еще в канун русско-японской войны 1905 года. Корпус гвоздями сколочен, шнур — одни сростки, адаптер изолентой забинтован весь до иголки; ручки, пока Шрамм волок ее к розетке, послетали и укатились под койки, ползал, искал потом; тяжеленную крышку проигрывателя отверткой пришлось подпереть, чтобы не захлопнулась вдруг и пальцы не поотрубила.

Механики подняли «купца» на смех:

— Не иначе, музей обокрал.

— Какой музей? Я видел, он на свалке ковырялся.

— Гони гроши обратно.

— А вы за три сотни радиостанцию Би-Би-Си хотели? Звук есть, и ладно.

Заведование «радиоузлом» вверили Шрамму, новинку окрестили «шраманкой». И вот японская радиола накручивала русские пластинки.

А пластиночки Вовка подобрать постарался. Лидия Русланова, износив валенки, «по морозу босиком к милому ходила». Вовкины тезки Бунчиков и Нечаев встречали «вечерочком милую в садочке». Молодой, но бородатый партизан давал зарок «сначала прогнать фрицев, а потом уж только «стриться, бриться, наряжаться, с милкой целоваться».

Вряд ли кто успел до армии отведать, какие они на вкус, девичьи губы, а все равно замирало сердце, и нежнее брал за талию солдат солдата.

А потом: «Давно мы дома не были…»

И может быть, поэтому Сергей на вопрос «Куда демобилизуетесь?» решительно сказал:

— Станция Лебяжья.

19

И вот, от чего Сергей ушел, к тому и вернулся. Правильно отец сказал: земля круглая.

— Не густо ты, сынок, добра нажил за службу, — нагнулся Илья Анисимович над Сережкиным чемоданом с парой новых кирзовых сапог и пачкой облигаций. — А мы вот с мамкой мотоцикл с коляской купили. — Он грубовато обнял Анну Ивановну, коснулся носом щеки.

— Дело прошлое, отец, скажи: куда ты мешки тогда увез? Обратно на элеватор?

Илья Анисимович колыхнул отросшим животом:

— А ты что, только за тем и ехал, чтобы этот вопрос задать? Ладно, отвечу: от себя только курица гребет. Время что хочешь заставит сделать.

— Почему оно не заставило тебя пойти добровольцем на фронт? Сказать почему? — Анна Ивановна то ли выпила и осмелела, то ли почувствовала рядом взрослого сына, что так вот вдруг взяла и вытряхнула мужу самую большую свою женскую боль, которая мучила ее все эти годы:

— Было бы куда уйти — оставайся ты с твоим чином, элеватором и достатком. Директор он, глядите-ка. Ни полена дров за всю жизнь в избу не занес, ни охапки сена коровенке не дал.

Илья Анисимович, запрокинув угластую голову, захохотал.

— Ты на трибуну, на трибуну айда залезь, мать, и выступи. — Он привстал, переломился над столом, воткнул руки между тарелок. — А ты знаешь, сестра дорогая Анюта, почему ты Анна Ивановна? Потому что я Илья Анисимович. Ушла бы она. Сиди, прижми хвост. Старые уж мы с тобой разбегаться, сын уж у нас отслужился. Чем собираешься заниматься, сынок?

Но Сергей молчал. Он был удивлен и пристыжен тем, что только сейчас понял, как жила мать. А жила она, как мышь в богатом доме, в котором держали огромного кота: ни свету белого не видела, ни корочки хлеба не съела без оглядки.

— Ну, так ты чем думаешь заниматься, сынок? — Отец плеснул в рюмки по глотку водки.

— На работу устраиваться буду.

— Отдыхай, колхозы прокормят. Давай дернем по стопке.

Старая песня.

— Пойду на Лебяжку посмотрю, — поднялся Сергей из-за стола.

Лебяжка оживала. Там новый воротный столб вкопан, там крыша подштопана. Против совсем гнилых хибарок новые срубы с пронумерованными бревнами. Щепа сосновым бором пахнет, в пыли куры пурхаются.

Зашел в школу. Снял пилотку, шагает по коридору. Никого ни души. Шаги гулкие, с эхом. Будто все Сережкино детство следом идет. Где был их восьмой, там теперь первый. Парты малюсенькие. Втиснулся за свою заднюю. На той Петька сидел. Здесь Герка. Герка вот сдал экстерном на офицера, служить остался. Сидит, смотрит в окно Сергей. В окно все видать, что поезда везут. А везли они мир: комбайны, кирпич, бревна, турбины, щебень.

Из школы — к Колесовым. Тетка Агафья нисколько не изменилась. Самовар ставит, калачи из печи вынимает и говорит, говорит.

— Ожили мы, Сереженька-батюшка, погоди, дай сказать, хлеб едим. А то ведь совсем умирали. Петька в люди выбился. Полюбуйся-ка.

Она вытерла стол, разложила на нем фотокарточки. Лицо порозовело, родинки на щеках притаились. Взяла снимок, отнесла на вытянутую руку и причмокнула:

— Хорош Колесенок? На торгового капитана выучился, округом света плавает. Пишет: он да какой-то не русский… Могиллан вроде бы, двое их только и решились на такую страсть.

Сергей сдержанно улыбнулся; ну, допустим, второй помощник судового механика это еще не Магеллан, но он не гасит материнской радости. Пусть горит.

— А Надюха-то, посмотри, Надюха-то… Невеста скоро. В пионерский лагерь уехала где-то. Не те твои полмешка пшеницы, померла бы девка. — И шепотом: — Абросим-то мой… Сыскался. Вот уж воистину, как тележное колесо: слетело с оси, покружилось, покружилось да опять к телеге и прикатило. Сейчас я тебя цилонским чайком попотчую, Петро послал. Каких только государствов нету на земле… Торговали бы да торговали, чем воевать.

Агафья заварила чай, усадила чайник в конфорку самовара.

— Томленый вкуснее. Абросим почему доныне не являлся? Втемяшил себе, что не приму я его покалеченного. Контузило мужика, пулей щеку вырвало и зубов как не росло. Теперь ничего, оклемался. Теперь ничего. А сколько пережитков пережил человек?

Агафья, шумно отхлебывая из цветистой чашки коричневый чай, торопилась сообщить последние лебяжьевские новости, но Сергей уже и слушал и не слушал ее. Ему все больше и больше не давали покоя упомянутые мимоходом «те твои полмешка пшеницы». Какие полмешка? Какой пшеницы? И ворохнулась догадка: неужели…

— Тетя Агафья, о каком это полмешке пшеницы вы давеча заикнулись?

— А не знаю, — Колесиха посидела минутку с непривычно пустым ртом. — А!.. — И осеклась, сообразив, что о хорошо известном человек переспрашивать не будет, что она выболтала какую-то тайну. — Да ты о чем это, Сереженька-батюшка? Христос с тобой, богородица, не говаривала я ничего. Ослухался ты, ей-ей ослухался. Вероника-то, симпатия твоя школьная, замуж ведь выскочила, не терпится им, не ждется.

…Шел Сергей от Колесовых и все оглядывался.

«Так вон кто предупредил тогда папашу: лучший друг Петька. Так вот почему он не писал писем и уехал из Лебяжки: совесть выгнала. На полмешка зерна дружбу сменял. А если он ради сестренки на такое решился, тогда как судить? Как хочешь, так и суди».

Гиблое время — война.

Вечером, добавив по случаю сыновьего возвращения, отец дышал Сергею в лицо:

— Что я тебе говорил? Я что говорил тебе? П-помнишь? Кружал, кружал да к отцу-матери прибился. Чужой дядя на ноги не поставит. В армии, сын, дурак проживет, там командиры о тебе заботятся. Ты попробуй сам себе хозяином пожить.

— Денег на дорогу дадите мне?

— На какую дорогу? А-а. Поезжай, поезжай. Отломленный сучок обратно не приживешь, но и дерева из него не вырастет…

20

Поезд дальнего следования, и в вагоне пахло жильем. Пассажиры едут давно, одомашнились. В купе горел ночной свет, белели постели. Под столиком чьи-то мохнатые шлепанцы дремлют возле трубы, пригрелись.

Сергей толкнул под боковое сиденье чемоданчик, с каким футболисты на тренировки ходят, повесил шинель.

За окном медленно поплыли огоньки. Казалось, поезд стоит на месте, а Лебяжка тронулась. И только уж когда колеса заперестукивались на стрелке, Сергей ощутил, что нет, это он поехал. Куда? Куда глаза глядят. Союз большой, друзей много, билет в кармане. К Вовке Шрамму сперва заглянет.

Мигнул последний светофор, надвинулась и отступила небоскребистая громада элеватора. В элеваторе отец. Провожать не пошел. Как там в стишке, недавно читал:

Да, глаза у нас одинаковые, А взгляды разные.

«Стоп, а не дурак ли я? Не дурак ли? Может, вернуться? О-о, вот бы торжествовал папаша!»

Сергей уперся лбом в холодное стекло, будто и на самом деле хотел взглянуть на себя через годы.

На черном экране неба шло немое кино. Чуть слышно стрекотала лента, мелькали кадры. В кадрах Сережка Демарев. В одной гимнастерочке без погон и с расстегнутым воротом, пилотку потерял, бежит рядом с поездом, огибая голые столбы, продираясь через придорожный кустарник.

— Держись, братишка, остановка скоро.

Они улыбнулись друг другу, и обоим малость полегчало.

На остановке шумно вошли четверо: женщина и трое мужчин. Протащились мимо Сергея до середины вагона и застопорили, растерянные и недовольные, будто хозяева вернулись домой, а дом полон квартирантов.

— Тут все занято, мальчики. Кондуктор, где мое место?

— На кладбище, — высказался, слова не просил, мужик в узбекском халате поверх всего. Халат полосатый, в ручищах набитая, черт знает чем, полосатая матрасовка. Как два арестанта в обнимку.

— Ты, сосиська, постереги-кось.

Он передал мешок легко одетому парню и зашнырил по вагону.

— Волокитесь сюда, вся купе свободна.

Пассажиры, шушукаясь, кому нижнюю, кому среднюю полку занимать, распределили места.

— Комфортабельно устроились. Вспрыснем?

— Не мешает.

Защелкали замки чемоданов, зашуршала бумага с закуской, стукнула о столик бутылка.

— У меня только пиво, мальчики.

— Пиво пить — одна надсада. Наливай моей.

Притихли. Четырежды пробулькала жидкость.

— Со знакомством.

Чокнулись. Глотают. Крякают.

— Ух, крепка, язва.

Женщина захлопала ладошкой по раскрытому рту, дыхание перехватило.

— Это что у вас за напиток? Самогонка?

— Чш-ш.

После второй заговорили. Сергей скоро уже различал по голосу, который Митька, который Ванька, кто где жил и куда едет.

— Я сперва-то в деревне родился, а потом в школу начал ходить…

— А к нам в колхоз кукурузник прилетал…

— Я, если бы не эта реформа…

— Ш-ш.

— …ни за што бы не завербовался.

— И много накрылось?

— Около ста.

— Тысяч? Прилично. И кем вы работали?

— Санитаром в морге. Меня так и звали: Морган.

Хихикнули.

— Платили хорошо?

— Кто, родственники? Платили. Натамированных одевал. За взрослого полусотку брал, за детишку — тридцатка. Покойничка, царствие ему небесное, снарядить — сила нужна. Окостыживается…

— На чужом горе наживался, значит.

— Время заставляло.

Сергея передернуло: этого тоже время заставляло, паразита.

— Война, голод-холод, болезни, — продолжал расписывать, статью доходов Морган. — Мерли. Складываю деньжонки в чулок. Накопил. По весне дачку собрался рубить. А мне взяли, да тем топором обей руки и отрубили. В декабре будто реформа вышла, после Нового года уволили за взятки. Помыкался, помыкался: в директора не берут, в сторожа не хочется. Сам украдешь — посадят, и другому дашь украсть — посадят. Минск еду восстанавливать.

— А к нам в колхоз кукурузник прилетал.

— Ну?

— Сел, посидел, посидел и улетел.

— Ты как Пушкин про саранчу: все съела и улетела. Наливай, Дмитрий.

Звякнули кружки. Хлеб нюхают.

— Огурчиков бы…

— Али г-груздочков.

— Мальчики, потише, люди спят.

— Дрыхнут, как в морге. Шуми.

Но в соседних купе проснулись и заворчали. Кто-то пожаловался проводнице, и она, здоровенная и увешанная медалями, шла на голоса, задевая плечом торчащие со средних полок ноги пассажиров.

— Товарищи, вы слишком широко разговариваете. Еще услышу — на ходу высажу.

Беседа пошипела залитыми углями и потухла. Самогон выпит, колбаса съедена, жизнь пересказана. Осталось спать.

Сергей шинель под бок, шинелью укрылся, кулак под голову, лежит. На часах за полночь, глаза хоть выколи: стоит перед ним этот Морган с детским бельишком. Еле заснул.

Утро в поездах наступает рано. К утру машинист устает. Резче трогает, резче тормозит. К кому в колхоз кукурузник прилетел, с полки свалился. Ну, убился. А он встал, — глаза опухшие — пересмотрел на свет все бутылки — пустые. Вздохнул. Полез досыпать.

Проводница, пока хождение не началось, торопилась сделать уборку. Водой брызгает, пепельницами стучит.

И вот она цыганка. Идет по проходу. Идет, пожалуй, не скажешь. Скользит. Юбка одна другой длиньше, ног не видно. Корпусом не качнет, головы не поворотит. Лишь косит по сторонам. Красивая и, главное, молодая. Лет пятнадцати. И стройней статуи. Остановилась перед Сергеем.

— Позолоти ручку, сероглазый, скажу, что тебя ожидает в жизни.

— Работать надо.

— А-я-яй, какой скупой. Кому погодать? Погодать кому?

Цыгануха завернула в купе вчерашней компании.

— Дай погодаю, красавец. Тебя Морганом звали, верно?

Морган захлопал глазами от такой проницательности.

— В-верно. Ну-кось, сгадай.

— Позолоти ручку.

— Валяй, рассчитаюсь.

Ворожея пристально поглядела на Моргана, кто кого обманет, разгладила загребистую ладонь вербованного.

— Живешь ты, касатик, не бедно, не богато. Верно?

— Ты давай-давай. Теперь все так живут.

— В Минск путь держишь. Казенная бумага заставила. Верно?

— Верно.

— Имеешь ты свой интерес, но удар ожидает тебя.

— Еще какой?

— Не скупись, скажу. Морган выкинул пятерку.

— Сверху удара жди, сверху.

— Верно ведь, паралич ее разбей. Ведь кирпичом может пристукнуть, я ж каменщиком завербовался. Молодая, а скрозь землю видит.

— Вот гадает гада! Вот гада-ет, — свесив голову с полки, цокал языком колхозник. — Талант!

— Ерунда. Пропускает половину! — возражает ему Сергей.

На него зашикали.

— Не мешай.

— Ты, поди, больше напредсказываешь? Возьмись, попробуй.

Любитель груздочков, летун с завода на завод, развернул перед Сергеем обе ладони, трясет ими. Сергей отвел руки.

— Разувайся, по левой пятке буду гадать. Ну? Ладно, так слушай. Женился не на девке — раз. Пацана в церкви крестил — два. За прогул увольняли — три. Тонул… Брат в казенном доме…

— Вот и не угадал, вот и не угадал, — заерзал дядька, — мой брат сам судьей работает.

— Как это не угадал! — заступилась тетка за Сергея. — А нарсуд тебе не казенный дом? Ты где так ворожить научился, паренек?

— А мы с ней в одном купе ехали.

Пассажиры запересмеивались. Моргана как шилом кольнули: вскочил и ринулся в атаку.

— Отдай деньги обратно, шельма! Задержите ее. Где эта прощалыга.

Он пробился, наконец, через окружение, но цыганки уже не было.

— Змылась, стерьва. Мошенница-тунеядка. Проходимка! Последнюю копейку выманила.

Проводница объявила следующую станцию. Сергей надел шинель, чемоданчик в руку — и в тамбур.

Поезд, боясь заблудиться, осторожно продирался меж столбов, извивался, скрипел суставами, переползал с пути на путь и нето-нето остановился. С подножки первого вагона спрыгнула цыганка, погрозила Сергею кулаком и заторопилась к вокзалу.

— «Выход в город», — прочитал Сергей строгую надпись над железными воротами, в которых стояли контролеры с красными повязками на рукавах. — Что ж, выйдем в город.

21

Большой город, что дремучий лес. Встал Сергей на привокзальной площади и крутится: куда податься? Стены, стены, хоть докуда стены. Да высокие. Не вытянешься на цыпочках, не заглянешь, что за ними. Он не мало повидал городов. Почти всю Россию туда-сюда проехал. Со стороны на город смотреть просто, а шагнул в него шаг — хоть «ау» кричи. Ладно, люди есть. Достал последнее письмо от Вовки Шрамма — и с конвертом к милиционеру:

— Как попасть по этому адресу?

— На «восьмерке» до школы.

— Спасибо.

Трамвай петлял: то налево вильнет, то направо. За многооконными зданиями центра прятались обыкновенные деревенские домишки. Некоторые заколочены. На одном наискось мелом по свежим доскам: «Пад снос!»

— Молодой человек! Вы просили «Школу»? Сходите.

Сергей кивнул кондукторше: спасибо, дескать, — и вышел из трамвая. Смотрит — эта улица. Сейчас он нагрянет к дружку…

На конверте солидное «дом №», в действительности — у отца курятник краше.

«Тоже своего «пад снос» ждет», — ухмыльнулся Сергей.

На барабанный стук в фанерную дверь сеней выглянул дед лет семидесяти. Не отпускаясь от скобы, он оглядел незнакомца.

— Вам кого?

— Владимир Шрамм здесь живет?

— Это такой белобрысенький? Кругломорденький? Съехал.

— Куда?

— Сие мне не ведомо. Обженился и съехал. С неделю тому. Хороший фатерант был. Сурьезный, самостоятельный. Девок не водил, платил исправно: с аванца — сотка, с получки — сотка. За свет — особе. И топливо его. Сманила какая-то, прости осподи. А вы кем ему доводитесь?

— Просто товарищ. Служили вместе, — не очень любезно ответил Сергей. — Где работает, не скажете?

— Не скажу. Штамповщиком на заводе где-то.

— И на том спасибо, дедушка.

Сергей раскланялся с домовладельцем и вышел на дорогу. Глянул в один конец улицы — конца не видать, глянул в другой — тоже не видать.

«В справочное бюро обратиться?»

В справочном сказали: «Адресат выбыл».

Сергей купил газету и три пирожка с капустой. Жует и читает. Требуются. Требуются. Требуются. Целых полстраницы. Заводы нуждались в рабочих руках, Сергей нуждался в работе.

— Не пропадем.

Выбрал, где срочно требовалось, — и туда.

В приемной отдела кадров никого. Приоткрыл дверь кабинета — сидят двое, скучают.

— Разрешите?

— Входи, входи, паренек.

Сергей по-военному клацнул каблуками:

— Я на работу.

— Специальность? — с готовностью принять новенького спросил старший по возрасту.

— Авиамеханик.

Оба улыбнулись.

— Гражданская, имеется в виду. У нас завод, не аэродром.

— Гражданской не имею. Из-за парты — в армию, из армии — к вам.

— Да, многие так. Документы.

Сергей подал паспорт. Инспектор быстро перелистал его и зацарапал висок.

— Прописки-то нет.

— Какая прописка. Сейчас с поезда.

— Откуда прибыли?

— Из Лебяжья.

— Деревня?

— Почему деревня? Станция. Райцентр.

— Но это сельская местность?

— Да.

— Плохи дела твои, парень. Вряд ли тебя пропишут. Циркуляр есть: приезжих из сельской местности не прописывать. Придется вернуться.

— Я не могу вернуться. Деньги на обратный билет выбросил.

Инспекторы переглянулись.

— Зря выбросил. Ничем не можем помочь.

И вернули паспорт.

Сергей обошел все предприятия и везде: люди нужны, но у вас нет прописки. Осталась одна дорога — на вокзал.

«Неужели и впрямь для меня нет здесь места? Для одного человечка среди полумиллиона людей. Неужели и вправду мир клином?»

Сергей понуро брел вдоль трамвайной линии, обходя стороной столовые: денег в обрез.

Вокзал набит, как мешок: под завязку. И кто с чем. С гирляндами баранок, с кошелями, тюками с шерстью, сундучками. Куда едут? Чего ищут? Где лучше.

Сергей постоял у расписания. Поезд на Лебяжье только утром. Потолкался по залам ожидания. Пятачок возле колонны освободился. Занял его, отдыхает. А ноги гудят, а есть хочется.

— Эй, солдатик, подвинься чуток.

Рядом опустился шустроватый мужичок с кузовком.

— Далеко ли путь держишь?

— Да вот никак уснуть не могу, — невпопад ответил Сергей.

— Есть потому что хочешь.

— Как вы угадали?

— В животишке у тебя урчит, будто две собаки грызутся. — Дядька развязал котомку, достал краюшку хлеба. — На-ко вот, обмани голод.

Сергей ел, сосед молчал. Молчал и только украдкой посматривал на быстро убывающий кусок.

— Ну? Полегчало?

— Еще бы! — Сергей стряхнул в ладонь крошки с подола гимнастерки, бросил их в рот. — Спасибо. Сколько вам?

— Чего сколько?

— За хлеб. — Сергей полез в карман.

— Брось, парень. Спасибо от души — дороже денег. У меня не смотри, что полноги из полена дров. Я работаю. — Он нахлобучил на колено кепку, расстегнул ворот. — Фу, духотища.

— У вас и не заметно, что протез.

— Собственной конструкции. Надоело костылять. У сына чистую тетрадь испортил, черкался. Нога лучше костяной получилась. А ты далеко ли путь держишь?

Сергей рассказал, что решился он без родителей обойтись, да видишь, что из того получилось: вернуться заставило.

— Да, жизнь — не палка, не вдруг переломишь. Ты, слышь, в военкомат обратись. Военкоматы сильно демобилизованным помогают. Клади голову на деревяшку мою, не майся.

— А вы?

— В поезде отосплюсь…

* * *

— Оканунел, что ли? Уборка. Давай выметайся на улицу.

Сергей сел. Ни агента, ни его кузовка. На груди под шинелью что-то засунуто. Достал — кусок хлеба. Сунул обратно.

— Не рассиживайся, не рассиживайся. Мешаешь ведь. — Уборщица бесцеремонно толкнула его шваброй.

На улице светало. Лампочки на столбах и луна в радужных кругах. После тепла пробирал озноб. Рука машинально тянулась за пазуху, хлеб убывал. Достал из-под шинели, спрятал в карман брюк: съест зараз, а день с чем коротать? Время еле тащилось. Летние рассветы длинные.

Зазвенели трамваи, люди стали попадаться навстречу. Остановил одного.

— Военкомат, не подскажете, где?

— А вот сейчас сверни по этой улице и смотри на правой стороне. Увидишь, народ стоит.

У военкомата народ. Гражданские. Военные. В погонах и без погон. Женщины. Инвалиды — кто без руки, кто без ноги.

— Что, очередь? — несмело спросил Сергей.

— А тебе к кому?

— К военкому, наверно. Насчет работы я.

— Держись за мной. — Однорукий потыкал себя пальцем в грудь. — Я тоже насчет работы. У меня вообще-то вторая группа инвалидности. Я экономистом был до войны, а фашист мне правую руку оторвал. Так я назло ему левой научился писать не хуже. Даже ошибок меньше делать стал.

Все засмеялись. Однорукий тоже засмеялся. Заработал военкомат. Все разбрелись по коридору. Однорукий вышел от военкома веселый.

— Направление дал на завод. Я ведь инженер-экономист по специальности. Заходи смело.

Смелости у Сергея хватит. Вошел, отдал честь и вытянулся.

— По привычке? — улыбнулся военком.

— Так точно, товарищ подполковник.

— Ну, ничего. Иди ближе. Что у тебя?

— Прописаться надо. И на работу бы…

— Давно из армии?

— Весной нынче.

— Давай документы.

Подполковник глянул, где снят с учета, подает обратно военный билет.

— Придется вам возвратиться.

— Ни за что. Понимаете: ни за что. Не могу я вернуться. С отцом у нас принцип на принцип пошел.

— М-да. — Военком скомкал о пепельницу окурок. — Что же нам с тобой делать? В милицию пойдешь?

Сергей помотал головой.

— Жалованье, конечно, не ахти. Но зато одежда бесплатно, льготное питание. И потом: учиться большая возможность.

— Не знаю…

— Только это. Другого я тебе ничего не могу предложить.

— Ладно. — Сергей встал.

— Вот направление. Явишься к начальнику милиции. Он тебя примет. Парень ты здоровый, рослый. Отделение по этой же улице через квартал. Поработаешь, там видно будет. Понял?

— Понял, товарищ подполковник.

— Счастливо. Скажи, чтобы следующий заходил.

22

Идти к начальнику отделения милиции Сергею страшно не хотелось. Но выхода не было, был только вход в этот кабинет. И когда Сергей переступил порог, в глаза бросились прежде всего пуговицы на кителе начальника. Горят, хоть прикуривай.

«Где я их видел? — стараясь вспомнить, морщил лоб Сергей. — Хм. Пуговицы. Видел где-то».

Начальник, подняв голову от бумаг, тоже пристально смотрел на вошедшего и тер подбородок.

— Погоди, погоди… Никак, Демарев?

— Товарищ лейтенант! Так вы не в Лебяжке?

— Он. Ну, теперь я капитан, как видишь. На повышение пошел. А ты какими судьбами здесь?

— Тоже уехал из Лебяжья.

— Да ты чего стоишь? Садись.

Капитан дотянулся до стула у стены, подвинул его к столу. Сергей сел, снял пилотку, положил ее на колени.

— У-у-у, а ты, земляк, уже и поседеть успел, — кивнул капитан на Сергеевы виски. — Вырос, вырос. Ишь, какой крутоскулый стал. Мужик.

— Да ну-у, — застеснялся Сергей.

— Ничего не ну. У тебя такой вид, что, кажется, ты между двух телеграфных столбов не пройдешь, чтобы не задеть плечом который-нибудь. Как там Илья Анисимович? Директорствует? Чуть не сняли его тогда. А сняли бы и из партии исключили, не будь у него старых заслуг. В Москву писал.

Сергею было неприятно слушать такое об отце, и капитан, заметив это, резко перевел разговор на другое.

— Ну, как там Лебяжка?

— Как стояла, так и стоит.

— И все?

Сергей утвердительно кивнул.

— Удивительно подробно. Ты по какому вопросу-то?

Сергей подал записку военкома.

— Конечно, устрою.

— А если милиционера из меня не делать, так прописать? По знакомству…

— По блату, значит?

— Почему по блату? Просто потому, что вы знаете мое положение, которое, мне кажется, вполне уважительная причина для того, чтобы человек помог человеку. Я не легкой жизни ищу, товарищ капитан.

— А по-твоему, работа в милиции — легкая? — он открыл ящик стола, вынул бланк заявления, подал Сергею. — Пиши: прошу прописать меня и так далее. Изложи все, как есть: что и почему. А почему сразу не пожелал в город демобилизоваться?

— На родину потянуло, — коротко ответил Сергей.

Зотов встал, обошел вокруг стола, заглянул, что пишет Сергей.

— Да-да. Человек должен быть всю жизнь счастлив, а не сожалеть всю жизнь, что упустил свое счастье. Написал? Давай паспорт.

Вышел, где-то походил с ним, вернулся, давнул кнопку под столешницей. В кабинет вбежал милиционер.

— Юсупов! Проводите товарища в наше общежитие, пусть пока поживет.

«Как просто все», — подумал Сергей и усмехнулся своему недавнему безвыходному положению.

— Который общежитию, товарищ капитан? Капезэ или…

Зотов нахмурился.

— Во-первых, я сказал: проводите то-ва-ри-ща, а не задержанного; во-вторых, нужно здороваться; в-третьих, полюбуйтесь на себя: пряжка скоро позеленеет, пуговицы не чищены, сапоги тоже, явились на работу. Сколько вам говорить, что работник милиции — это…

— Зеркало городу… — робко сказал Юсупов и виновато понурил голову.

— Ладно, посели моего земляка, где посвободней. Скажешь коменданту: я разрешил. Подожди в дежурке, сейчас я его отпущу.

— Видал кадр? — кивнул Зотов на дверь. — Знаешь, о чем я мечтаю? О милиционере со средним образованием. Со средним как минимум. Может, останешься?

— Не-ет, — закрутил головой Сергей. — Руки на завод просятся. И потом посмотрите. — Вынул из кармана газету, положил перед Зотовым последней страницей кверху. — Видите? Мои руки должны быть там, где они больше требуются.

— Нам тоже требуются.

— Не знаю. Тут про милицию ничего не написано.

— И упрямый же ты, Демарев.

— Не упрямый — прямой, товарищ капитан.

— Ладно, иди работай, прямой.

Сергей козырнул.

23

Вот теперь Сергея с ходу взяли на завод.

— Так трудовой книжки нет у тебя, говоришь? — Инспектор по кадрам в офицерском кителе со следами орденов и пустым правым рукавом привычно развернул новенький паспорт, вытащил из сейфа новый бланк. — Кем тебя писать? Подручным штамповщика согласен? Вот тебе приемная записка, найдешь кузнечный корпус, спросишь Киреева, он наложит для проформы резолюцию, и обратно сюда. Все. Иди.

— А Владимир Шрамм не у вас работает? — задержался на выходе Сергей.

— Может быть. Долго искать надо.

Завод ошеломил Сергея: так вот он какой… Ну, читал раньше к газетах про заводы. В Лебяжьем у них был, тоже заводом назывался: кузница, столярка да пила-циркулярка. А тут этакая громадина. Глаз не охватывает. Корпуса, корпуса, корпуса. Крыши сводчатые. Как валы на море. И каждый — девятый.

Сразу от проходной — аллея. Широкая. Тополя, будто сейчас из парикмахерской, посторонились, дорогу новичку уступают. Рисованные портреты передовиков производства посматривают с холста на него. Кто улыбчиво, кто напустив строгость. И вот-вот спросят: ты к нам?

И вдруг — грачиный крик. Откуда бы? Задрал голову — в ажуре высоковольтных опор гнезда чернеют, грачи кружатся. Завод и… грачи. Вот это пейзаж!

Ишь, приспособились где. Сплошная электрификация. А до войны, говорят, здесь лес был.

— Дяденька, паровоз!

Сергея дернули за рукав. Вовремя дернули: перед самым носом черномазый паровозик из ворот цеха выползает. Низенький, словно на четвереньки встал. Сергей вздрогнул и попятился.

— Тебе что, жить надоело, под колеса лезешь?

Девчонка-подросток в рабочем комбинезоне насмешливо оглядела его всего — от пилотки до сапог.

— Извините, гражданочка, зазевался. Вы, случайно, не подскажете, где кузнечный корпус?

— За теплотрассой, налево.

— А теплотрасса где?

— Что, не работал ни разу, что ли? Вон видишь трубы? Обмотанные такие.

— Спасибо.

— На здоровье.

Сергей козырнул, девчонка полупоклонилась. И пошла, зацокала каблучками по асфальту. Маленькая, аккуратненькая, в рабочем комбинезоне.

Начальник отделения штампов Киреев был у себя. Нахлобучил клетчатую кепку на телефон, чтобы не мешал тут своими звонками, и терзает логарифмическую линейку. Меж пальцев авторучка и мундштук, сигаретка дым в глаза пускает. Киреев морщится, дует из горбатого носа на струйку дыма, шевелит губами. Свел брови, а они будто сплелись и никак разойтись не могут. Подвигал, подвигал Киреев ползунок, написал две цифры и задумался: что-то не то вроде. Сунул вместо мундштука кончик авторучки в зубы и вот тянет, раскуривает — щека к щеке прилипает.

Сергей кашлянул. Киреев вскинул глаза. Брови моментально разбежались по своим местам.

— Вы к кому?

— К вам. На работу.

— Где же ты был раньше? — Киреев сгреб в кучу всю свою бухгалтерию. — Садись, настоишься. Запарился, поймаешь: план о-е-ей, людей нехватка, реконструкцию затеяли, оборудование допотопное, меняем. Один молотишко был — еще Чингисхан на нем пику ковал. И рабочий нынче шире в плечах стал, развернуться ладом негде ему, так стенки раздвигали.

Он так плотно лепил слова, что Сергей не понял, почему Чингисхан пикуковал на молоте и раздвигали стенки.

— Вот заседаю, поймашь, бабки прибрасываю. В цехе конец месяца, в техникуме конец года. Хоть разорвись. На пятом десятке учиться приспичило. К механике этой, — Киреев пихнул от себя логарифмическую линейку, — никак приноровиться не могу: цифрешки маленькие, план большой. Вот и гадаешь: то ли спереди нолей добавлять, то ли сзади. Ковырнешь запятую, да не там — без премии. Учишься где-нибудь? Да, ты ж из армии. Деньжата, в общем, нужны. Поставлю-ка я тебя на самый денежный штамп: на новый семитонный. Вот такие рубли кует, — Киреев стукнул костоватыми пальцами по краю стола. — Один полплана делает. Договорились?

«Ну, оратор», — подивился Сергей его способности столько говорить без передыху.

— Тогда не сиди, расселся, поймаешь, дуй в фотографию, чтобы утречком мне пропуск получил, и сюда.

Утром, раным-рано, Сергей топтался около окошечка бюро пропусков. Вставало солнце, пахли медом тополя, шли на завод люди.

«Скоро они там»? — Сергей поскреб ногтем по фанерке, фанерка отодвинулась.

— Вам чего?

— Пропуск.

— Не терпится, Демарев?

— Так точно.

— Получите.

Сергей принял его обеими руками. Твердокорый, упругий такой. Чувствуется, что документ.

— Подручный штамповщика, — еще раз прочел он. Полюбовался на фотокарточку, будто в зеркальце погляделся, бережно сложил вдвое и заспешил к проходной.

А проходная бурлила. Из трамваев, троллейбусов, автобусов, ближние своим ходом шли, шли и шли рабочие. Волга в половодье. И кажется, закрой сейчас двери перед ними — проходная всплывет. Сила. Сергея протолкнули мимо вахтера — пропуск не успел предъявить.

Киреев встретил его на лестнице.

— Где ты долго? Заждался, поймаешь.

— Здравствуй… — хотел поздороваться Сергей.

— Некогда, некогда. Давай айда пошли быстрее за спецовкой.

Кладовщица, пожилая и то ли заспанная, то ли больная до неповоротливости, хоть бы шевельнулась.

— Давай принаряди парня.

Пожмурилась, позевала.

— Опять но-о-о…венький?

— Новенький, новенький.

— Ему бе-у или парадное?

— Парадное, парадное. Срочно, поймаешь.

— Понимаю. У-у-у… сем срочно, всем парадное, а бе-у кто носить будет? Они месяц поошиваются и тягу отсюда…

— Не ворчи, разворчалась. Не свое выдаешь, государственное.

Киреев, пока кладовщица рядилась, осмотрел все полки со спецовкой, выбросил Сергею куртку, брюки.

— Примеряй.

— Что вам тут ателье мод? Подштанников ваших я не видывала, — возмутилась кладовщица.

— Не теряй время, переодевайся, пока пимы ищу. Иди сюда.

Сергей, пожав плечами (кого слушать?), спрятался за стеллаж, как по тревоге, сменил одеяние.

— О! Уже? — обрадовался Киреев. — Ты что, хозяйка медной горы в «Каменном цветке»? Распишись. Э-э-э. Брюки штанин… наоборот, штанины брюк поверх голенищ. Техника безопасности, поймаешь. Расписался? Пошли дальше.

Ходил Киреев быстро. Еле поспеваешь за ним.

— Мастеров, поймаешь, нет, везде сам. Все рысью да рысью, — оправдывался он. — А почему? Бюрократию расплодили. Пустяк: шкаф рабочему в раздевалке выделить, а подписей этих, что под Стокгольмским воззванием. Начальник цеха, комендант цеха, начальник АХО. О-хо-хо… Ты, слышь, погоди меня тут, я один скорей их соберу.

Вернулся минут через десять. Мокрый.

— На. Легче было бы на луну слетать. Предъявишь бумаженцию банщице, она окончательную резолюцию наложит. Уморился, поймаешь.

Банщица на бумаженцию и не взглянула.

— Наколи на гвоздик. Ящик тебе? Полно свободных, любой занимай.

Сергей сунул в шкаф сапоги, повесил свое ХБ БУ, запомнил номерок — и назад.

Киреев испереживался. Сигаретку докурил — мундштук трещит, а он все сосет его.

— Где ты долго? Давай айда пошли, поймаешь, не отставай.

Не отставай. Он тут все ходы и выходы знает, а человек первый раз на заводе.

В цехе — что в осажденной крепости. Паровозы гудят, мостовые краны названивают, молота лупят крепостной артиллерией, штампы-автоматы шпарят длинными очередями, стреляные гильзы-болты аж красные вылетают. Из нагревательной печи выметнулся язык пламени, чуть пилотку не слизнул. Сергей — в сторону, Киреев за куртку его.

— Куда? Жить надоело?

Глянул вдоль киреевского пальца — над головой железная коробка с болванками полнехонькая висит. Шарахнулся обратно.

— Ты спокойней, не паникуй. Шагнул — осмотрись, осмотрелся — шагни… Не отставай, на семитонный тебя веду, учти. Один полплана дает, а он еще, слыхать, не работает, а на часах, учти, девятый. Ребятишки там хорошие, из премии не вылазят.

Штамп стоял. Косолапый, грузный, лоснящийся. Как медведь над колодиной в росное утро. Сергей покосился на боек — железяка метр на метр.

«Вот это колотушка…»

Бригада сидела. Кто на болванке, кто на краешке корыта с водой. Трое мужчин в годах и девчонка. У «ребятишек» самокрутки в зубах. Чадят — потолка не видно. Девчонка прутиком от метелки бездумно чертит квадратики на полу.

«Да это ж та, вчерашняя», — узнал ее Сергей.

— Перекур, значит? — Киреев тоже зарядил мундштук.

— А что делать? — развел руками худой и сутулый дядька.

— Растерялся, поймаешь. Что делать… Печь грели бы, бригадир.

— Нагрета. Толку-то. — Сутулый поднялся. Как нерасправленный складной метр: что ни сустав, то колено. — Ты лучше, Матвей Павлович, людьми обеспечивай. Во.

— Легко сказать — обеспечивай. Если бы я богом был. Налепил бы из глины, выломал по ребру для профилактики, и работай они.

— Ты нам библию не разводи, ты постоянного человека давай. Суешь каждый день разных и план требуешь. Ну-ка покажи, кого привел.

Киреев разгородил новичка, Сергей растерялся: что он должен? Поздороваться? Так здороваются сразу. А то прятался, прятался за спиной начальника — привет, товарищи. Представиться? Подумаешь: Демарев. Ни рабочий класс, ни крестьянство, ни интеллигенция. Белая ворона. А он б есть белая ворона в этом брезентовом костюме с иголочки. Ишь, подкрадываются: и рассмотреть поближе хочется, и спугнуть боятся, улетит. Не ахти обрадовались новичку.

— И надолго он к нам?

— Постоянно, — свел брови Киреев.

— То он и поседел сразу.

— Ты, Сюткин, такие шуточки брось, поймаешь. Проинструктируй и поставь на вилку для начала. Ну, я побежал. Да! И второго подручного ведь не видно где-то. Бригадир!

— Да вон, является итэеровец.

Итэеровец чинно вышагивал по середине главного пролета. Руки назад, походочка с пятки на носок. Подшитые валенки как два пресс-папье перекатываются, промокая лужицы от утренней поливки. Шел, шел — встал, любезничает с крановщицей мимикой.

Киреев прижал уши и закусил удила — сейчас понесет. Сюткин два пальца в рот, свистнул — паровоз отсвистнулся, грозит кулачищем.

Повлияло, мчится второй подручный — полы порхают. Сунул в карманы голые руки, вынул в рукавицах. Зацепил мимоходом длинный крючок с инструментального щита — и уж готов к труду и обороне.

«Что-то вроде фигура знакомая», — вглядывается Сергей. Вглядывался, вглядывался — Вовка Шрамм.

Конечно, Вовка. На брезентовой куртке ни единой пуговицы, на вороте армейской гимнастерки — тоже. В женском берете набекрень.

— Скучаем, лебеди?

— У тебя, лебедь, наверное, премия лишняя?

— Через почему, Матвей Павлович?

— Через задержки твои.

— Так это в интересах производства. У нас как? Вовремя к работе приступил — когда раскачаешься? К концу месяца. Милое дело — опоздал. Сразу винтовку на изготовку, — Вовка взял крючок наперевес, — и на штурм. Давай-давай! Шевели — поехали. И потом бригада не в комплекте, тарщ начальник.

— Уже в комплекте. — Киреев важно, будто он вправду вылепил человека из глины, показал на Сергея.

— Е мое… Сережка? Ты зачем здесь.

— Работать.

— А я смотрю: что за свой брат авиатор? Матвей Павлович, у вас листочка бумаги чистого не найдется.

— Для чего?.

— Заявление на отгул напишу.

— Отгул за прогул? Не найдется.

Сюткин повернулся к Сергею:

— Где работал до нас?

— Я? Нигде.

— Тогда слушай инструктаж. — Бригадир показал Сергею, чтобы тот шел за ним. Вовка тоже поплелся следом. — Работешка наша не ювелирная, конечно. Всего инструменту клещи да рукавицы. Твоя задача: подать поковку на пресс. Будешь обслуживать этот вот агрегат. Вилкой называется.

Они остановились у нехитрого приспособления: от штампа к прессу рельс вверху проложен, на рельсе колесики, цепочка висит.

«Ну и агрегат. Ухват на цепи».

— Механизация с автоматизацией, — пнул Вовка вилку. — Кнопку нажал — спина мокрая.

Сюткин отстранил Шрамма, дескать, не суйся, куда не просят, впрягся в вилку, потаскал ее туда-сюда.

— Понял? Сегодня шлепаем рейку экскаватора. «Жар-птица», по-нашему, называется. Продержишься смену?

— Он на хвосте ероплана летал, продержался, — опять встрял Вовка.

Бригадир хмыкнул:

— Тогда шевели-поехали. Юля! Крутани!

Сюткин свистнул. Девчонка крутанула какой-то вентиль, в печи пыхнуло и загудело, подручные, как орудийный расчет на огневой позиции, разбежались по своим номерам: первый, второй, третий. И застыли.

Вовка, прикрыв рукавицей лицо, выудил крючком белый кругляш из печки, катнул его по желобу. Заныла, загрохотала жесть, розовой чешуей окалина отваливается, искры разлетаются, болванка подскакивает, разогналась.

«Бегите, ноги переломает!» — хотел крикнуть Сергей, но бригадир с первым подручным цап ее клещами, только склацали — и на штамп.

— Яша, подмажь, тяж его в маш!

Яша мазутной тряпкой на проволоке шаркнул по бойку, Сюткин давнул рычаг.

— Ух-х!

Что фугаска взорвалась. Сергей голову в плечи — и за станину.

— Хоп-п, хоп-п, х-хох, — тискает штамп железо, как дородная стряпуха тесто.

— Э-ээ-эй! Шевели-поехали-и!

«Меня зовут».

Сергей вилку за поручни — и к штампу. Вот она: «жар-птица». Лучится — глаза слепит. За что там ее цеплять? Жарища — со звездочки на пилотке эмаль отскочила. Заворотил нос на сторону, тычет наугад. Пока щупался — на штампе новая заготовка. Так и обдало огнем. Паленым запахло. Бросил вилку, отбежал подальше, обмахивается рукавицей. Сюткин с Яшей посмеиваются: дескать, твердоватое жаркое, да?

«Врете, поддену», — закусил удила Сергей.

Ругнулся шепотом. Шепотом, а помогло. Поддел. Теперь вези, не тормози. Как бы не так — вези, если новые пимы еле пола касаются. Деталь рабочего перетянула. Ну, не смех ли? Смеются. Сюткин советует:

— Надувайся!

— Как в духовом оркестре! — уточняет Яша.

И:

— Го-го-го! — вдогонку.

— Х-ха… Хм. К-ха, — сдерживается штамп, чтобы тоже не расхохотаться. По выгнутой спине окалина барабанит. «Жар-птица» чуть держится на кончике вилки. Да, твердоватое жаркое.

Сергея заносило то вправо, то влево, руки сгибались в локтях, когда он из последних напружинивал их, плечи поднимались выше головы.

— Нет, не работать мне здесь: жидковат, — вслух сказал он сам себе и встал на полдороге.

— Книзу, книзу дави, топчешься ты, что кот на пепле.

Прессовщик рысью подбежал к Сергею, резко давнул поручни книзу. Поковка сползла к цепочке, стало терпимо.

— Архимеда не забывай. Наша работа — тоже произведение силы на плечо.

Сергей, плохо соображая, о чьем плече толкует ему прессовщик, вытер о свое едучий пот с подбородка, не продохнет никак.

— Переберись за самые кончики держака, поймался ты за середину. Не бойся, не выскользнут.

Перебрался — совсем легко.

— Так. Теперь давай.

— Сам давай, я щекотки боюсь, — отшутился приободренный Сергей.

— Обтерпишься. Все мы ее поначалу боялись. Давай вези, не тормози.

Интересная штука работа. Великую ли хитрость показали ему, а пошло дело. Мало-помалу приноровился, бегом забегал. Разгонится, резко дернет на себя вилку — и «жар-птица» в гнезде.

— Ат-та, — похваливал прессовщик и нажимал педаль.

Пресс, довольный новичком, мурлыкал шестеренками, шмякалась на поддон тушка, а крылья, венчики и хвост летели в коробку для обрези. А штамп ахал и ахал. Девчонка-нагревальщица поддала огоньку. Одна за одной катились болванки. Вовка то и дело макал в корыто с водой крючок, Яша вылизывал тряпкой на проволоке мазут из ведра, Сюткин согрелся, скинул куртку, вертится волчком, «шевели-поехали» кричать некогда.

— Ах! Ах-ах.

Сергей заметил, что штамп с каждой деталью делает все меньше и меньше ударов.

«На прочность испытывают, заполошные. Попить бы…»

— Пере-кур-р!

Бригадир первым кинул в воду клещи. Клещи пискнули, взметнулось облачко пара.

Снимали рукавицы, вытирались кто чем, сворачивали цигарки, шли на улицу. Сергей — к будочке с газировкой. Сейчас он ее ведро выпьет. Нацедил стакан, хлебнул и задохнулся.

— Крепка-а. Не сравнишь с покупной.

Газировка шипела во рту, щекотала нёбо, взбадривала.

— Крепка. Хоть закусывай-к, — икнул Сергей и выплеснул недопитое.

Семитонновские отдыхали в прицеховом скверике. Разлеглись по-цыгански кружком — голова к голове, ноги веером, — чадят самокрутками. Они здорово были похожи на колесо, которое вот только-только крутилось так, что сперва со спиц сорвало обод, а потом и само улетело в этот скверик и спокойно валялось теперь на молодой траве. В колесе не доставало одной спицы, и Сергей воткнулся на свободное место: сперва сунулся на коленки, а потом на локти.

— Ну, как? — сощурился Сюткин. — На танцы не поманит?

— Не умею.

— Вилка научит.

Сергей выдавил улыбку.

— Неужели ничего придумать нельзя? Мотор бы какой-нибудь приладить…

— И спидометр вставить, — хихикнул Вовка.

Сюткин улегся поудобнее, затянулся — карманы отдулись, окутался дымом.

— Можно придумать. У нас образованьишка маловато, инженерам пока не до того, руки не доходят.

Сюткин поднялся, смахнул с брюк прильнувшие былинки.

— Шевели-поехали, ребятишки. Ты, тьма! Вставай.

— Вставай, поедем за соломой, быки голодные ревут, — спел Вовка, перекатываясь со спины на живот.

Сергею перекур показался шибко уж коротким. Ни разу не работал человек. По телу слабость. Сейчас бы в корыто с водой, где клещи с крючком мокнут, и лежать, лежать.

Бригада потянулась за Сюткиным. Бригадир, как гусак, вертел шеей, шипел, чтобы поторапливались. Грудь узкая, плечи широкие, руки — чуть не до колен. Догнал трех тетенек, обхватил сразу всех. Тетки визжат, вырываются, а он только посмеивается.

— Да пусти, не наобнимался со своей Груней, основатель Москвы.

Сергей не понял, причем здесь основатель Москвы, и спросил у Вовки.

— А его у нас Юрием Долгоруким зовут, — хохотнул Шрамм. И посерьезнев: — Трудновато тебе?

Сергей и ждал, что Вовка спросит, и ответить не знает как. Сказать «тяжело» — раскис, подумает. Сказать «нет» — чего там «нет», если «да».

— Привыкнешь. У нас в деревне, где я родился, пожарник с вышки падал. Уснет и вывалится. Раз ребро, раз руку сломал. В третий — хоть бы тебе ушибся. Привык.

— А это не ты был?

— Через почему я?

— Ты же чуть в котел с борщом не упал.

— Вспомнил. Пошли быстрее. Боцман наш вон свистит уже. Может, я вилку потаскаю?

— Да ну-у. Что я, слабее тебя?

— Ну, смотри.

Цех накалялся. Снаружи солнцем, изнутри работой. Воздух загустел до того, что коробки с деталями, покачиваясь, свободно плавали в нем, даже тросы ослабли. Архимед со своим рычагом выдохся, плохо помогает. Каждая рейка на вес золота. Конец месяца.

У штампа, словно с крыши упал, зарябил клетчатой кепкой Киреев.

— Трудится товарищ?

Сюткин показал большой палец.

— И план будет?

— Едва ли. От работы отвлекаете. Во, пожалуйста, и Шрамм тут как тут.

— Я что хотел узнать, Матвей Павлович: отпуск мне когда? Демобилизованным через шесть месяцев отпуск положен.

— Потом, потом. После смены, поймаешь.

— После смены вас поймаешь, пожалуй.

— Чего тебе загорелось? Студенты придут на практику — отгуляешь. Так я побежал. Мне чтоб план был. Конец месяца. Учти, бригадир.

Киреев исчез, Вовка и моргнуть не успел.

— Много там еще? — кивнул Сюткин на печь.

— Все, кончилась посадка.

— Тогда все. Тогда обед.

В столовую ввалились кучей. В нос шибануло сытным духом котлов, кастрюль, противней. Кухня кипела, дымилась, шкворчала на разные голоса.

Кто как работает, тот так и ест. Сюткинцы ели старательно. Яша после второй тарелки щей снял куртку. Вовка, зачистив кашу, достал из кармана стеклянную баночку с водой, в которой желтел брусок масла.

— Для смазки шарниров, — подмигнул он Сергею.

А Сергею ничего не лезло. Поковырял, поковырял котлету, выпил компот и вылез из-за стола.

В скверике холодок. Упал на спину. По небу «жар-птицы» ползают.

— Отстрелялся, солдат?

Сергей скосил глаза — нагревальщица пристраивается рядом.

— Иди обедай.

— Не обедаю, талию навожу.

Подошли остальные. Погомонили и затихли. Вовка вертелся около Сергея, язык чешется, не виделись столько, но другу, видимо, не до расспросов. Пусть отдыхает. Впереди еще полсмены.

Время бывает разным. На хвосте самолета пять минут Сергею вечностью показались, здесь обеденный перерыв промелькнул солнечным зайчиком по стене. Опять вставай-поднимайся.

Возле штампа Сюткин позагребал клешнями, собрал бригаду.

— Будем давать норму, ребятишки?

— За-а-автра, — сморщился Вовка.

— Завтракать ты, тяж твою в маш, масла — два куска, работать — роба узка.

Бригадир повернулся к новичку.

— Выдюжишь?

— Если надо.

И никто «молодец» не сказал, по плечу не похлопал. Натянули рукавицы и разошлись по номерам: первый, второй, третий. «Если надо» — это пока теория. Ты практику покажи. Они и про Архимеда знают не от книги, от собственных мускулов.

— Юленька-доченька, шевельни-кось на всю железку, — ласково попросил нагревальщицу бригадир.

Вот она когда работа началась. Штамп ходил ходуном. Земля вздрагивала так, что через валенки пяткам больно было и сердце чуть-чуть не обрывалось. Вовка Шрамм, как зубы козьей ножкой дергал, выхватывал крючком белые болванки из разинутой до отказа пасти, и после каждого вырванного с корнем зуба нагревательная печь только судорожно облизывалась сухим и шершавым пламенем. Сергей, оттащив деталь на пресс, бросал вилку, подбегал к газировке, выливал стакан в рот, стакан за шиворот, передергивал лопатками, смотрел на огромный циферблат над их штампом, но от штампа неслось неумолимое «Э-э-эй!», и он снова хватался за тяжелеющую вилку. Часы остановились.

— Э-ге-гей!

Подбегает — Сюткин стоит, обняв обдувной вентилятор, рубаха пузырем; Яша сидит на ведре из-под мазута, клещи поперек коленей.

— Все, парень. Норма.

— Шагай сюда.

Шагнул и пошатнулся. Кто? Он или штамп? Оба.

— А ты настырный. Через «не могу» можешь.

Сюткин, выключив вентилятор, подергал Сергея за борт куртки.

— Сними-кось.

Снял, недоумевая, зачем бригадиру его куртка понадобилась. Взял ее осторожненько Сюткин за плечи, расправил — на плече против лопаток белые полукружья.

— Соль земли видел? Вот она.

Рассмеялись. Яша дружески похлопал новичка по мокрой шее.

— У нас не протухнешь. Пошли мыться.

…После первой своей рабочей смены Сергей шел и вымытый и выжатый, и впечатлений полный. Полощутся они давеча в душе, народу много. Вода лопочет, люди гомонят. Про футбол, про политику толкуют. Слышит, спрашивает Сюткина какой-то дух:

— Ну как новенький ваш?

— Упирается. Рейку шлепали — отстоял.

— На вилке? Вот это кадр!

Коротка похвалка, а до сих пор приятно: может Сережка Демарев работать. Может!

— Куда двинем, Сережка?

— Сегодня никуда.

— А то завернем ко мне? С женой познакомлю. Пацана посмотришь. Копия, — Вовка стукнул себя в грудь.

— Сколько ему?

— Два года.

— Когда ж ты успел?

— А я Нинку с приданым взял. Мировой мальчонка. Я его воспитываю в духе преданности рабочему классу. Ребятишки ведь все одинаковые родятся?

— Не рожал, не скажу.

Сергей отщипнул от ветки сирени листочек и пожалел: зачем? Помял, поднес к носу, нюхнул, не пахнет. Бросил.

«Дети, может, и одинаковые родятся, да отцы всякие».

— Ну, надумал?

— К тебе-то? Давай завтра.

— Гляди. Чтобы разговору не было. На работу не проспи!

Пришел Сергей в общежитие и как сел на кровать, так утром еле растолкали его.

24

А ко двору пришелся бригаде этот жадноватый на работу и безотказный парень. Надо — значит, надо, какие могут быть несогласия. Новая брезентовая спецовка уже ничем не отличалась от остальных: просолилась, подвялилась, попахивала дымком и окалиной; серые валенки порыжели и обмякли — не жмут, не давят. Сергей оказался той самой недостающей спицей в колесе, которую так долго искал Киреев. Чтобы работать, тоже талант нужен. Демарев смело брался за любой инструмент и стеснялся лезть к цеховой кассе в дни получки. Есть некоторые — наоборот. Да еще сменного мастера за горло берут потом, почему расчету мало им начислил.

Сергей на зарплату не обижался и дважды в месяц исправно бегал с большой сумкой по магазинам, потому что в паспорте у него было только два штампа: «прописан постоянно» да «принят на работу». Недоставало третьего, самого большого — «зарегистрирован «брак». И запохаживал наш холостяк по садам и паркам, на вечера отдыха. Живой жить хочет, а время не ждет, когда ты нагуляешься.

* * *

Восьмое марта — женский праздник. В клубе полно девчат. Модные. Статные. Выправились после войны. Особенно вон та. Смуглая, волосы белые. Рассыпала их по плечам веером, вскинула голову и смотрит поверх партнера. Креп-жоржетовое платье. Магнит, не девушка.

— Вот с кем познакомиться-то, — вздохнул Сергей, досадуя на себя, что не учился танцевать тогда перед демобилизацией, теперь пригодилось бы.

Кончили играть. Оркестранты, бережно уложив инструмент на стулья, потянулись в буфет. Пары, как солдаты по команде «Воздух!», исчезли с круга, жались к стенам.

— Вы почему не танцуете?

Сергея тронули за локоть. Повернулся — она. С чего вдруг такая честь? Сергей и обрадовался, и насторожился, и где-то на самом дне шевельнулось польщенное мужское самолюбие. А девушка, яркая и разгоряченная танцем, еще нарочно дразнила его самолюбие и тешила свое, болтая всякую чепуху вроде «далеко ли ему до пенсии?», и ухмылялась подкрашенными губами, наблюдая из-за пушистых ресниц, как робел и терялся этот высокий парень с красивой сединой на висках, которая так шла к его загорелому лицу и угольно-черному костюму.

Включили радиолу, — духовики явно задерживались, — заигранная пластинка пошипела, пошипела и выдала на круг хриплый фокстрот. Отдохнувшие кавалеры ринулись разбирать партнерш. Выбор богатый, но к ней подбежали сразу двое.

— Опоздали, я уже приглашена. — Она повернулась к Сергею, положила руки ему на плечи и шепнула: — Веди.

Екнуло сердце, пересохло во рту.

— Я… не… умею, — еле вымолвил он.

— Не умеете?.. А зачем тогда пришли сюда? Не поверю, чтобы человек в такие годы, — она покосилась на его виски, — не умел танцевать. А до дому проводить меня вы можете?..

И вот они на улице. Ночь смягчилась. С вечера мороз жал, сейчас потеплело. Март месяц. Природа свое берет.

Сергею некуда деть руки. Обычно говорят: без чего-нибудь как без рук, а тут они наоборот лишние. В карманы пальто спрятать — армейская выучка не позволяет. За спину заложить? Так он не дед, чтобы на поясницу их класть. Вдоль туловища опустит — тянут, тяжелые. Из-за этих рук и знакомство не клеится. Идут, молчат.

— Послушайте, а вы и провожать не умеете.

— Я? — смутился Сергей. — Почему?

— Хотя бы спросили, как меня звать.

— Допустим, спросил.

— Клавка.

Так и сказала: «Клавка» — и все. Простячка. С этакой внешностью? Сомнительно.

— Разрешите, я понесу, — тронул он сверток с туфлями, то и дело ускользающими из-под Клавкиного локотка.

— Не возражаешь? — она подхватила Сергея под руку. — Расскажите о себе?

— Родился да и живу пока. Работаю.

— И все? А поседели почему?

— Да… По дурости.

Цеплял, цеплял слово за слово — разговорился. Полет на хвосте истребителя Сергей выдавал уже с прилагательными и междометиями. Клавка ахала.

— Ой, я умерла бы со страху…

Вся Сережкина жизнь уместилась в недальнюю дорогу от клуба до Клавкиного дома. Стоят, выжидая, кто первый скажет «до свидания». По небу неслись белые облака, и луна то гасла, то вспыхивала в разрывах между ними.

— Интересно, когда долго смотришь, кажется, луна поднимается и поднимается куда-то вверх, а все такая же: ни больше, ни меньше. — Клавка прикрыла варежкой зевок. — Не в училище — до утра любовалась бы.

— А в каком ты?

— Да… В педагогическом. Дошкольном. В институт не попала, так теперь детишек нянчить учусь. Сережка… Ты посмотри-ка: ни в одном окне света нет. Пошли скорее!

— Еще куда?

— Ко мне в гости. Идем. Наш праздник сегодня.

— А мамаша не погонит нас обоих?

— Мамаша далеко отсюда. Я на квартире живу. Комнату родичи для меня сняли на пятом этаже, чтобы в окно кто не залез. Чудаки.

Клавка осторожно открыла дверь подъезда.

«А не повернуть ли обратно, — Сергей даже дыхание затаил. — С первого вечера и сразу к себе тянет. Та еще, видать, девушка».

На последней площадке под ноги попалась выбитая керамическая плитка и загремела вниз.

— Тише ты! — шикнула Клавка. — Хозяйку разбудишь. Сюда, сюда. — Она нащупала его руку, протащила на буксире через одну дверь, другую.

И щелкнул выключатель. Свет розовый, приятный. Комната чистая. Обстановка не сказать, чтобы богатая, но ничего. Приемник, коврик на стене, кровать никелированная. Подушки пирамидкой.

— Разоблачайся.

Клавка надела фартук, повязалась по-деревенски косынкой и еще больше похорошела.

Сергей косил одним глазом на хозяйку, другим на стол. На столе появилась колбаса, яблоки, банка сардин. Под ложечкой заныло.

— Скоро я управилась? Вот так. Выпьем? За неутомимых тружениц в быту и на производстве. 8-е марта сегодня или не восьмое?

Тенькнули рюмки.

— Мне много нельзя. Не пью, — заотнекивался Сергей.

Клавка расхохоталась.

— Да уж мужчина ли ты? Не танцуешь, не пьешь…

После третьей рюмки Сергей поднялся:

— Я, н-наверное, п-пошагаю.

Клавка усмехнулась:

— Ложись спи, пошагаешь. Утречком уйдешь пораньше.

Она смахнула влажной тряпкой пыль с пола, бросила на него матрац, на матрац подушку, обдав воздухом, разостлала простыню.

— Это мне?

— Тебе. Не рассиживайся. Мне на занятия к восьми.

— Хм. Не боишься, оставляешь? Вдруг я на тебе… женюсь.

— Нет, не боюсь. Спокойной ночи. — И выключила свет.

Проснулся Сергей — дрожит. Не может сообразить, где он. В окне над занавеской звезда. Чуть слышно маленькие часики чакают. Дамские. Вспомнил: у Клавки.

И остальное вспомнил. Укрылся с головой простыней — не согреется никак. Решительно поднялся, подошел к кровати. Поискал край — свободный.

Откинул одеяло, прилег. Молчит. Потормошил за плечо. Плечо круглое, теплое.

— Клава…

— М?

— Спишь?

Молчит. Зевнула.

«А-а, в крайнем случае женюсь потом».

Сергей порывисто обнял ее и… очутился на полу.

Вспыхнул ночник. Клавка, оторвав вешалку, сорвала с гвоздя пальто, бросила Сергею, все еще сидящему возле кровати.

— Убирайся.

— Клава…

— Что: Клава? Думаешь, если пригласила, так и все можно?

— Ну, извини. Хочешь, я и правда женюсь на тебе?

— Не хочу. Одевайся и уходи. Я думала, ты не такой, как все, а ты…

Клавка вот-вот разревется. Она села к столу. Усталая-усталая. Будто смену камни ворочала.

— Может, встретимся, все-таки завтра? — мямлил Сергей.

— Никогда. Уходи, уходи!

До чего сложно все в жизни.

Сергей сбежал вниз, хлопнул дверью.

«Гляди-ка ты: краля. Да я сам не женился бы на тебе. Водишь каждого встречного-поперечного. Вторая Любовь Андреевна: хоть за кого, лишь бы с карманом. Думаешь, так себе заработком моим ты интересовалась?»

В Сергее ворочалось задетое самолюбие. Выставили. Его! А самолюбие через край делает человека дальтоником, для которого синее ли, зеленое ли — все черное.

* * *

Человек никогда не скажет: хватит, у меня все есть. Людская потребность бесконечна. Сергей уже и так подолгу стоял у раскрытого шифоньера, собираясь в театр, но Ее Величество Мода заставляла искать, спрашивать, где ты достал, толкаться в очередях. Чем он хуже других?

— Вовка, ты не знаешь, где можно пуловер купить?

Шрамм растерялся: очень уж какой-то неподходящий к обстановке вопрос: кругом груды железа, искры веером и… пуловер.

— Это который свитер без рукавов?

— Ну, — подтвердил Сергей.

Вовка глянул из-под рукавицы в нагревательную печь, не пора ли подавать заготовки на штамп.

— Холодноватые еще. Завтра у нас что? Воскресенье? Вместе поедем.

— Куда?

— На барахоловку. Подкову надо купить.

— Какую подкову? — раскрыл рот Сергей.

— Обнаковенную, лошадевую.

— На барахолке?

— О-о, там в конце месяца атомную бомбу можно купить…

Барахолка бурлила. Вовка скоро отстал и потерялся. Потеряешься, столько миру. Люди тискались в обнесенном забором квадрате, трясли штанами, лифчиками, пуховыми шалями, зонтиками, полушубками, чулками с черной пяткой, босоножками, валенками, рядились за каждый рубль, бились по рукам, не сходились в цене и расходились, чтобы сойтись, божились, ругались в бога, хаяли и расхваливали товар, роились, как пчелы вокруг ульев, около автолавок с зеленым трафаретом на кузовах «Росглавшвейторг», просили, требовали, приценялись к обновкам. Конец месяца.

Где-то у забора отчаянно заверещал милицейский свисток.

«На помощь зовет!»

Сергей, оставив очередь, запродирался на выручку.

Бойкая баба в плащ-накидке поверх полушубка и армейской шапке-ушанке с полудюжиной веретен шерстяной пряжи в поднятом кулаке шла на милиционера, как со связкой гранат на танк.

— Ты кого щупаешь? — на всю барахолку кричала она. — Нет, я спрашиваю: ты кого лапаешь? Ровня я тебе?

Милиционер пятился, циркал сверчком и водил глазами по сторонам, ожидая подкрепления.

«Так это ж Юсупов!» — узнал его Сергей.

— Гражданочка. Гражданка! — Он схватил тетку за руку и давнул книзу, но торговка вырвалась, крутнулась к нему и снова занесла над головой связку веретен.

— Ложись, мина! — крикнули из толпы и загоготали.

— Сережка, будь ты холера проклятой! — Она медленно, будто жалея, что даром замах пропал, опустила руку. — Здорово, Демаренок!

— Тетка Агафья? Ты чего воюешь?

— Пескулянт он, твой Агафий, — осмелел Юсупов. Он махнул рукой и ушел.

— А ты замолчи, если не отличаешь спекуляцию от товарообмена.

Агафья воровато поозиралась, подступила вплотную к Сергею и зашептала:

— Я ведь зачем здесь, Сереженька-батюшка? Стыд сказать: за детским приданым. Ойкнула не вовремя дура старая, теперь рожай в сорок-то пять лет. А? Милиционер-то думал, у меня под полушубком вещи натолканы, а у меня там будущий человек. Чего стоим? Веди в гости. Женился, поди-ка, уж? Да что я? Так видно: холостяк, — тараторила Колесиха, успевая следить, чтобы ее не толкнул кто нечаянно. — А пряжу эту вместе с веретешками меня сватья продать попросила: тонкую работу вязать — глаза не берут, толстая из моды вышла. Зажила деревня, лоскутным одеялом ее не удивишь, так вот приехала за атласным.

Легко с Колесихой беседовать: молчи да молчи, она и спросит, и ответит. Агафья, замолкнув на полуслове, втерлась с передней площадки в подошедший трамвай, упала на свободную скамью, поставила рядом все шесть веретен, попробуй сядь кто, и заоглядывалась, поджидая Сергея.

— Место на тебя заняла, айда сюда.

Она сняла накидку, двинула со лба шапку. Одно ухо торчком, другое обвисло. В сером полушубке и в этой шапке Колесиха походила на зайца русака, только что ушедшего от погони.

— Чем там старики мои занимаются?

— А всяк своим: папаша в хлебе копается, Анна — в коровьем навозе. Не живется тебе с ними. Поклон-то передать?

Сергей не ответил.

— Ух, какой ты настырный. Вылитый Илья Анисимович. Видно, серьезно кось-накось пошло у вас с ним. Бутылек возьмем для встречи?

— Можно красненького.

Агафья нетерпеливо вошла в Сергееву комнату и остановилась: две койки, две тумбочки, два стула, стол и шифоньер на двоих. Около дырки в плинтусе дремал котенок, уткнув мордочку в пустое блюдце.

— Вот ведь что-то есть же, мои матушки, — умилилась Колесиха, — корыстный ли зверь, а уже промышляет. И ведь не отходит.

— А он привязан.

Агафья всплеснула руками:

— Да будь вы холеры, чего придумали. Холостежь, вы, холостежь несуразная. Съедят вас мыши без нас. Ты не стой, не стой, готовь угощение, если пригласил.

Сергей убежал на кухню и пока возился там, соображая закуску, Агафья подмела пол, заправила постели, протерла окно.

— Чего опешил? Думаешь, номером ошибся? Давай, что у тебя на сковородке.

Выпив, она раскраснелась и обмякла, уставясь на недоеденный пластик колбасы.

— Дожили: хлеб — не хлеб, мясо — не мясо. Не сказывала я тебе, Абросим-то мой оклемался, людей чураться перестал.

Колесиха попыталась встать, рассмеялась над своим бессилием, щелкнула пальцами и запритопывала валенками в галошах:

Я спецовочку носила, Он винтовочку носил…

— Маленький у нас будет, Сережка! А на Петьку ты не серчай: время такое было. Которая твоя кровать? Помоги добраться. Через ча… Через часик разбудишь, я по… погоди, дай сказать, уни-вер-ма-гам порыскаю еще. Ни черта на вашей хваленой барахолке нету. Давненько у меня такой заботы не было. Х-хэ! Вот жизнь…

25

— Давай, Серега, вставай скорей на ноги, да оженим тебя. — Яша подсел рядышком.

Смена вечерняя, начальства нет, заготовок тоже. Кури.

— На ком, если не секрет? — нехотя поддерживает беседу Сергей: пробовал он тут недавно жениться, больше не манит.

— Найдем, невест в нашей деревне много. Юла, замуж хочешь?

— Не мешало бы, — притворно вздохнула Юлька. Притворно ли?

— Обручальных колец нет, — отшучивается Сергей.

— Во! Загоревал. Штамп свой, скуем — трактором потом вас не разъединишь.

Яша пошуршал шершавыми ладонями.

— Эх и гульнем. Громче меня «горько» никто не кричит.

— Во! На свадьбу напросился уже.

— Мы вятские хватские.

— Яш, Яш, — заерзал Вовка, — я слыхал, болтают, будто у вас в Вятке вредительство открыли.

— Ка-кое? — насторожился Яша.

— Семь миллионов пар лаптей на одну ногу наплели.

Яша запустил в Вовку рукавицей, Шрамм поймал ее, зачерпнул из корыта воды, зажал устье, давнул, из дырочки на большом пальце циркнула струйка, Яша заотплевывался, Юлька по-детски взвизгнула и прижалась к Сергею.

— Играемся? — вывернулся из-за штампа Киреев. — Так, так. Смотри мне, бригадир.

— Что бригадир? Что бригадир? — загорячился Сюткин. — Сперва работой обеспечьте, потом спрашивайте.

— У нас как в отсталом аду: смола есть — дров нет.

— Ты мне, Шрамм, такие разговорчики оставь, поймаешь. В чем дело?

— Заготовки кончились.

— Должны снабжать. По скользящему графику…

— По скользящему графику одна Исакова рекорды ставит, она на коньках, а мы на подшитых валенках не в ту степь можем усклизнуть, Матвей Павлович.

Киреев задумчиво почесал темечко через кепку.

— М-да. Дайте-ка закурить, я свои все сжег.

Яша в поисках кисета хлопнул по оттопыренному карману, из кармана брызнула вода: Вовка когда-то успел варежку туда тихонько опустить.

Ну, теперь курева долго ждать: первый подручный кинулся ловить второго. Матвей Павлович, набирая скорость, помчался к заготовителям выяснять, в чем дело.

— Собачья должность у нашего Киреева. Начальник маленький, участок большой!

— Конечно, — соглашаются с бригадиром. — Рабочему легче. Отзвонился — и с колокольни. У Киреева план: ни сна, ни покоя.

— Меня тоже в мастера агитируют…

— В бригадирах оно спокойнее. Киреев с Доски почета не слезал, пока штамповщиком был. Ну, воткнул он в кармашек эту хитрую линейку… как ее…

— Логарифмическую, — подсказал Сергей.

— Во-во. А дважды два на бумаге множит.

— Глядите, глядите! Заготовку везут. Выколотил.

Мимо них, обгоняя кран, метеором пронесся Матвей Павлович. Начальник маленький, участок большой.

Но смена все равно пропала. Пока загрузили печь, да пока она нагрелась. Не столько сделали, сколько испачкались. Начало месяца. Ополоснулись в душе — и домой.

— Ты, друг сердечный, жениться думаешь когда-нибудь? — ни с того ни с сего спросил вдруг Вовка.

— Тебе что за печаль? Вы что, сговорились, что ли, все об одном.

— Пора бы вроде…

— Ищи невесту.

— И найду. Герка Два-с-гаком и тот, пишет, женился.

— Дашь адрес?

— Принесу завтра. Чем Юлька плоха?

— Юлька? Нагревальщица? Да ну-у…

— Чего «ну». Ты ее в гражданском не видел.

Вовка, покачивая пропуском, как остановившимися часами, боком-боком запротискивался мимо вахтера. Тот поймал его за подол пиджака.

— Ну-к, ну-к, ну-к. Ты чегой мне кажешь?

— Пропуск.

— Пропуск? — И Сергею: — Вы, молодой человек, проходите, не задерживайтесь. Так пропуск, говоришь? Чей? Почему женское обличие на карточке?

— Спрашивайте у фотографа, я при чем?

— Дай сюда.

Вахтер протянул руку за пропуском, Вовка крепко пожал ее — и наутек. Вахтер за ним.

— Держи его! Эй! Кто там? Я тебя запомнил! Шпиен.

«Шпиен» помахал ему рукой из трамвая, показывает Сергею, чтобы тот оглянулся. Оглянулся — Юлька.

Юлька жила далеко от завода, и Сергей не раз покаялся, что напросился в провожатые. Дорога — ухаб на ухабе, кучи золы понавалены, улица траншеями перекопана.

— Тут у вас как фронт.

— Еще хуже. Осенью водопровод начали прокладывать, да так и бросили. Возвращайся, мне теперь недалеко.

— Ладно, доведу до дому.

— Отец может увидеть. Спасибо за проводы.

— П-пожалуйста, — ухмыльнулся Сергей. А про себя подумал: «Что уж там за строгий отец такой?» И еще: «Не-ет, Юлька — не Клавка».

Юлька — не Клавка, а которая лучше?

26

Бригада вовсю подшучивала над Юлькой и Сергеем: видать ведь, что не брат с сестрой: на перекурах рядышком, в столовой за одним столом, на работу, с работы вместе, а жених все никак конкретного разговора не затевал с невестой, слов не находилось. Мало их в русском языке, всего около ста тысяч. И так, чтобы обнять покрепче или еще что там от избытка крови — ни-ни. Вспомнит Клавку — поскромнеет сразу.

Женился Сергей по-чудному. Можно сказать: гроза помогла.

Отработали смену с четырех, смыли трудовой загар. Сережка пиджак на плечи — и скорее из цеха. Юлька под заветным топольком. Навалилась плечиком на ствол, чертит что-то по коре ногтем и нет-нет да скосит глаза на дверь. Ждет. Увидела и выпрямилась. Маленькая, чистая, в коротком платьице-татьянке, талия клинышком, ножки аккуратные.

«Ух ты, хрусталик какой! — удивился Сергей. — И почему она мне сперва не понравилась? А не приглядывался потому что».

— Ты чего долго так? Устал?

— Немножко. Пошли?

За проходной на них, будто из засады, налетел ветер. Растрепал прическу, заподнимал подол. Юлька стыдливо прижала юбку к ногам.

— Гроза собирается. Ишь, крутит.

— Пронесет стороной.

Где-то на краю света полыхнула молния, в кромешной тьме проворчал гром. Юлька схватила Сергея за руку.

— Тикаем, наполощет!

По спинам ударили крупные капли, повеяло холодом. Сергей хоть в пиджаке, на Юльке ни шарфа, ни косынки. Над самыми головами взвоссияло и потухло.

Гром громыхнул так, что с деревьев лист посыпался.

Дороги не разбирали. Перемахнули по жидким дощечкам через знакомый ровик, юркнули под навес, прижались к стене. В желобе зажурчала вода.

— Успели. — Юлька, сдерживая дрожь, засмеялась.

Сергей придвинулся ближе к ней.

— Замерзла ведь.

Он расстегнул пиджак, прикрыл ее полой. Прижалась.

— Какой ты горячий, Сережа…

Дождь хлюпал по лужам. Перестали сверкать молнии, стих ветер. Похоже, ненастье зарядило на всю ночь.

— Хорошо, мне огород не поливать.

— А домой как?

— Я дома.

— Тебя не потеряют?

— Потеряют.

Сергей легонько оттолкнул ее от себя. Держится, пригрелась.

— Юля, я пойду, пока стихло немного.

— Иди.

Юлька выбралась из-под полы, зябко передернулась, уткнулась лицом в грудь.

Сергей за подбородок приподнял ее голову, коснулся ладонями ушей. Уши холодные-холодные. Хрящики упругие. Сжал посильнее. Юлька затаила дыхание, опустила ресницы.

«Поцеловать, что ли? А вдруг обидится? Извинюсь».

Нет, ничего, не обиделась. Потупилась только.

— Юль, ты знаешь, какие у тебя губы? Вкуса свежей дождевой воды с железной крыши. У нас в Лебяжке дом под железом был. Я любил пить дождевую воду. А ты?

— Не хочется мне отпускать тебя.

— Не отпускай.

Юлька пожала плечами.

— Слушай, есть рацпредложение.

— Ну.

— Скажем: поженились.

— Сдурел. Женятся разве так?

— Женятся. Я читал. В «Порт-Артуре». Только там она его сагитировала.

— Боюсь. Папка мне жениха с хозяйством ищет.

— Пусть ищет потом.

— Точно! Сережка-а… Он как раз сегодня цеховую картошку караулить нанялся, а мамке лишь бы замуж меня спихнуть. Пойдем.

И она потащила его к калитке. Во дворе, почуяв чужого, зарычала собака, зазвенела цепь.

— На место, Трезор! Иди, не укусит. Да держу, проходи быстрее.

Сергей прошмыгнул на крыльцо.

«Все. Отрезан путь к отступлению».

— Ты только не теряйся, — зашептала Юлька, подталкивая Сергея на верхнюю ступеньку. — Мамка — Таисья Петровна. Она любит, когда ее по имени-отчеству величают. Стучись.

Постучался. Сейчас как попрут мужа кочергой. Вспыхнули щели кухонного ставня, скрипнула дверь.

— Юлька, ты?

— Я, мама. Открывай.

— Шляешься по всей ночи, блудня. Скажу отцу, он тебе… Клацнул винтовочным затвором засов, скрежетнул крючок.

— А это еще кто с тобой?

— Муж. Входи, входи, Сергей.

Куда входить, если от косяка до косяка руки матери, как распятье?

— Здравствуйте, Таисья Петровна. Я… Мы…

— Вижу, что «я», «мы». Милости прошу, зятек нежданный.

Она, как бельевой прищепкой, защипнула пальцами рот, покачала головой и ушла в избу.

— Разувайся, тоже мне, совсем растерялся. Мамка! Ты нам поесть сообрази.

— Нет уж, голубушка, сама соображай теперь.

— Понял? Что я говорила. — Юлька стук-стук, скинула босоножки. Сергей привстав на одно колено, возился со шнурком. Узел. Еле развязал. Перед глазами на светлой полосе из раскрытых дверей металась Юлькина тень.

Сергей переступил порог и затоптался в нерешительности. Видок у него: носки мокрые, следы отпечатываются, брюки грязью уляпаны, пиджак помятый. Муж…

— Здравствуйте, — еще раз поздоровался он.

Таисья Петровна, будто не дочери, а ей жить, приценилась к Сергею.

— Здравствуй, здравствуй, добрый молодец. Садись да скажись: чей, откуда? Давно ли знаете друг друга?

— Д-давно. Почти год. Работаем вместе.

— А мы с ее батькой изросли вместе да три года гуляли, прежде чем пожениться. О-хо-хо. Детушки нынче пошли.

— Ладно, мамка, поздно охать. Ешь, Сережка, да спать.

Юлька силой усадила его за стол, подала ложку.

— Отец придет, он тебе покажет, поздно или рано. Не спросилась, не посоветовалась — привела.

Таисья Петровна пригорюнилась, застигнутая врасплох неизвестно чем: счастьем или горем. Маленькая и нестарая еще, она очень походила на Юльку, как говорят, и голосом, и волосом. И на его, Сережкину, мать. Та тоже двоилась: и сына жалко было, и с мужем столько лет прожила.

— Наелся? Идем спать. Мамка, уберешь тут со стола.

Юлька за руку повела Сергея из кухни в горницу, из горницы в горенку. Знакомая архитектура. У них в Лебяжьем такая же была.

Не зажигая света, Юлька разобрала постель, похлопала, взбивая подушки.

— Отвернись, разденусь.

— Я и так не вижу.

— Нет, ты отвернись.

Прошелестело одеяло, пискнула пружина кроватной сетки.

— Юля.

— Чего?

— Мы ведь даже в любви не объяснились.

— Ну объяснись, какая беда. По-моему, и так ясно. Ложись, не майся. Тоже мне муж.

— Скоропостижно как-то у нас получилось.

— Лучше скоропостижно, чем никак.

Сергей приоткрыл дверь, заглянул в щелочку. На кухне у неприбранного стола, подперев щеку, сидела пригорюненная Таисья Петровна.

…Разбудили Сергея голоса. Один хриплый и злой, другой тихий, виноватый.

— Чьи это выходцы в сенках грязные?

— Ой, отец, боюсь и сказывать. Доченька наша зятька привела.

— Ка-го-о? А ты где была? Где была, спрашиваю. Кто он?

— Парень.

— Само собой не девка.

— С ихней работы какой-то.

— К нашему берегу все что-нибудь да прибьет: не навоз, так щепку. Где они?

— Спят еще, поздно легли.

— Вместе? Я их сейчас обженю…

Стукнул об пол снятый сапог, звякнула пряжка ремня, заскрипели половицы. Шажищи топ, топ. Юлька катнулась к стенке, подтолкнула под себя со всех боков одеяло: дескать на одной койке врозь спали, зажмурилась, притворилась, не дышит.

«Неужели войдет, не постучав?»

Вошел. Тесть лет сорока пяти. Рубаха распущена, рукава выше локтей закатаны. Кость крупная. Глаза тяжелые. И ремень держит.

«Неужели совести хватит сорвать одеяло?»

— Ты что здесь делаешь, молодой человек?

Сергей хлоп-хлоп ресницами, а сказать не знает что:

— Доброе утро…

Вышло глупее некуда. Тесть ухмыльнулся.

— Чего щуришься, кот?

— Не кот, а муж, — подала признаки жизни Юлька.

— Ты помалкивай. Этот муж ночевал да скочевал, родители потом за ворота не кажись. Расписались?

— Не-ет. Пойдем сейчас.

Тесть кинул ремень под кровать, покосился на молодоженов, ушел. Пронесло.

— Таисья! Ты что, как пьяная, из угла в угол шатаешься? Завтрак готов?

— Вставай, — толкнула Юлька Сергея. — Особого приглашения не будет. Умывальник на улице. Иди, не укусят. Да пошевеливайся, отец сердится, когда копаются долго.

Но Сергей мылся долго. Фыркал, гремел соском умывальника. Юлька стояла сзади с полотенцем, торопясь рассказать, какая у них корова дойная, да как звать собаку, да сколько картошки посажено.

На крыльце появился Семен Макарович.

— Ты, зятек, шибко мне тут сырость не разводи. Два пальца помочил, глаза протер — и хорош. Щи остынут.

Блюдо горячих щей стояло на середине стола. Вокруг него четыре ложки с короткими черенками, четыре куска хлеба, четыре рюмки.

— За родство. — Семен Макарович, не чокаясь ни с кем, выпил, понюхал хлеб, тут же откусил его, взялся за ложку, похлебал, вылавливая кубики сала. — Ты… Как тебя… Сергей? Кем работаешь?

— Подручный штамповщика на семитонном. Третьим.

— Знаю, денежный штампишко. А отец?

— Директором элеватора. В Лебяжьем.

— Шишка. Шишка, не шишка, место бугроватое. Вот узнает, что его сынка дочь рядового столяришки на себе оженила…

Таисья Петровна прослезилась, Юлька залилась краской и сильно наклонилась над столом.

— В чашку не свались, утонешь, — прикрикнул на нее отец. — Застеснялась. Мужика привести не стеснялась.

Юлька выпрямилась.

— А кто виноват, что я так сделала? Кто? Мне третий десяток идет, а ты готов был меня, как Трезора, на цепь посадить. С парнем каким увидишь — целый допрос устраиваешь: кто, да чей, да сколько получает…

— Ну уж ты вспомнила и те гвозди, на которые бог шапку вешал, — не дал договорить Семен Макарович. — Вы вот что, дети, в загс успеете. Дрова вон надо пилить-колоть. Сена на зиму припасать. Впрягайся, зятек. Дом не велик, да лежать не велит.

* * *

Вот это подженился, так подженился Сергей. Смену оттанцует возле штампа да бежит аж к копровому цеху тестя с травой для коровы встречать. Тесть вязанку наклал — позвонки чикают. Тащит, в три дуги согнулся, соседки с подсолнухами сидят у палисадников, перехихикиваются:

— Ну, знать, Семен все перетаскал с завода, до травы добрался.

Развязал ее Сергей, по крыше сарайки разбрасывает траву, чтобы сохла, — доски в середине вязанки, заготовка на шифоньер. Приданое дочери готовит. Схватил топор, но не доски эти рубить, чурбаки колоть. Чурбаки березовые, волокнистые. Лупишь, лупишь обухом об колодину, молотишь, молотишь. Хребтина трещит, дровина нет.

Сто раз намеревался побеседовать с тестем Сергей, что он не индийский слон, не годится так, но поднятый будильником в самую критическую минуту, летел к умывальнику, мочил два пальца, протирал глаза, — умываться быстро научился, — падал за стол. А на столе утром щи, вечером щи. И соленые-соленые.

Не утерпел, спросил однажды:

— Зачем вы столько соли сыплете?

— Лучше не прокиснут.

— Привычка с войны, зятюшка. Пьешь — значит, сыт.

— Так война когда уж кончилась. Сейчас-то можно жить.

Тесть облизал ложку, вытер губы воротом расстегнутой рубахи.

— И потом, наверно, — Сергей глянул на Юльку, ожидая поддержки, — пора из отдельных тарелок есть.

— Брезгуешь? — прищурился Семен Макарович. — Мы тобой не брезгуем. Явился на готовенькое. Вот когда мы с Таисьей у вас будем на иждивении…

Семен Макарович закатил глаза к потолку, прислушался. Завод звал на работу.

— Гудит гудило. Не рассусоливайте. Интеллигенция.

Со двора Семен Макарович выходил последним. Просунет в дыру руку до плеча, закроет воротца на засов, подергает для успокоения души и, пока за угол не повернет, все оглядывается.

— Вы, папаша, шагайте. Нам с Юлькой посекретничать надо.

— Для секретов бог ночь выдумал. Какие могут быть тайны от родителя?

— Не тайны, посоветоваться хотим, кого на свадьбу приглашать.

— Не вздумайте цеховиков называть. У Юльки теток, что у иной собаки блох. Все прискачут, дай-ка.

А они собрались сюрприз бригаде преподнести. Отнекивались, начнут допытываться, не разговаривали друг с другом на людях, чтобы потом: уважаемые и так далее, убедительно просим… Интересно бы получилось.

Юлька понурилась, плетется. Сергей кусал губы. Хуже всего, когда загадаешь что-нибудь и не выйдет. Угнетает. Откуда берутся такие Семены Макаровичи? Их, может, всего-то два, и те на долю Сергея достались. Нет, этот, пожалуй, похлеще Ильи Анисимовича. Юльку жалко, а то бросил бы все к черту.

27

В раздевалке теперь его шкаф рядом с Вовкиным, специально поменялся. Шрамм быстро переоделся и болтик в замочные петли воткнул, Сергей возится, в штанину ногой никак не попадет.

— Ты, друг, через почему такой сонный? В кахей подолгу играешь? Шайбу-шайбу. Да?

— Отстань, ну тебя.

— Поспешай. Сегодня нарядики подписываем.

В цехе утро. Неторопливо рабочие расходятся, газировщицы в будочках обкладывают льдом сатураторы, кран тащит вдоль главного пролета железную тучу на тросах. Из бака с дырчатым дном идет проливной отвесный дождик, искристый и крупный. Дождины, как новые гривенники. Сыплются — хоть фуражку подставляй. Запрокинутый прицеп под длинномер, как наведенная дальнобойная пушка. Даже кто-то мелом на дышле написал: «По рейхстагу!» Не забывается эта надпись. И еще много лет не забудется.

Семитонновские в сборе. Солнце расходящимся лучом света кино кажет. Сюткин сверяет бригадный наряд с записной книжечкой.

— Реек экскава-а… Правильно. Ведущих шестеренок… тысяча. Башмаков — в норме. Все верно. Расписывайтесь, ребятишки. Юла, ну-ка расчеркнись. Во, не меньше инженера получишь.

Юлька нацелилась пером и держит графу на мушке. Девичью фамилию оставить — наряд не примут, в расчетном бюро она уже Демарева. По-новому — тайну выдаст. Нарисовала «Д», а остальное вилюшки, вилюшки и зигзаг.

— Во, ты же вроде не эдак расписывалась, — заметил бригадир.

Шрамм, везде ему дело, отобрал у Сюткина наряд, покрутил и так и сяк, расцвел.

— Это когда колхозы образовались, одна неграмотная деваха вместо росписи за начисленные трудодни крестики ставила. Потом бригадир смотрит — кругляшок загнула. «Машка, во ты ж, вроде не эдак расписывалась». — «А я вышла замуж и сменила фамилиё». — Очень похоже изобразил Вовка голоса Сюткина и нагревальщицы. Юлька порозовела, Сергей тоже смутился.

— Поженились-таки? Ай да молодцы, ребятишки!

Сюткин загреб обоих ручищами, тискает. И вот он, Киреев.

— Бригадир! Скажу старухе, обнимаешься ты с девчонками.

Девочки-девчоночки Отбили мне печеночки, —

ударился Вовка впляс, только брызги из-под пяток. —

Теперь я без печеночек, Но смерть люблю девчоночек.

— Э, э, э! Шалопут. Кончай фольклор, — одернул его Киреев. — Что тут у вас за праздник?

— Юлька женилась на Сергее, Матвей Павлович!

— Может, наоборот?

— А какая разница?

— Да никакой, собственно. Н-ну, с законным браком вас. Надеюсь, на свадьбу пригласите?

Что ему ответить? Молодожены потупились.

— Пригласят, куда они денутся.

— Эх, и покричим «горько!»

— Тихо, тихо! Разгалделись, поймаешь. Прошу минуточку внимания. — Киреев повременил, пока успокоятся. — Комсомолия организовала воскресник. Завтра едем в подшефный колхоз копать картофель.

— Опять: «Поможем кочегарам!», — сморщился Вовка и рассмешил всех.

— Надо помочь. Не в земле ее оставлять. Взаимовыручка, так сказать. В общем, явка обязательна. Считается, как рабочий день. Ясно?

— И добровольцам явка обязательна?

Матвей Павлович сгоряча хотел напуститься на Яшу, но, поняв, что первый подручный шутит, тоже рассмеялся.

— А ну вас… Чешете языки, с ума сводите. Сбор у заводоуправления. Мне чтобы явились как один, поймаешь.

* * *

Сбор у заводоуправления. Площадь подметена и полита — блестит. Отражения длинноногие, и шажки кажутся маленькими. Народу сошлось — уйма. И все шефы. А в городе вообще одни шефы живут. Гитары бренчат, на столбах громкоговорители поют, на востоке солнце прорастает из тучи, выгнув ее бугром. Семейные с узелками, сетками, сумками, холостяки с кусками хлеба в карманах. И кто в чем: в армейских бушлатах, телогрейках, в стареньких полупальтишках, плащах, свитерах. Середина сентября, свежо утрами.

В кузове тесно. У бедной полуторки рессоры выпрямились, насело на нее. Юльку притиснули к Сергею специально, не иначе, волей-неволей обнять пришлось. Встречались — наедине так не сидели. А тут при людях. И ничего. Даже хорошо. Сергей, поглядывая, не замечают ли, исподтишка мял Юлькино плечо и радовался этой близости к ней и к людям. Хоть в воскресенье на свободе.

Вовку Шрамма выдавили-таки с места. Порасталкивал, порасталкивал — не пускают. Выхватил у Сюткина газету — дома ему некогда почитать, — развернул всю заголовками книзу, и, подражая Ив. Ив. Бывалову из кинофильма «Волга-Волга», важно надулся.

— Послушайте проект моей речи. Подъехали мы к сельсовету. Толпа. В руках древки без флагов. Встречают. И вот я держу речь. — Вовка прочистил горло, выпятил грудь. — Тар-р-рищи колхозники, колхозницы и маленькие колхознята! Уберем богатый урожай карт…оп-ля вовремя! И не без потерь. Как, Матвей Павлович, тирада? — закончил представление Шрамм, поворачиваясь к всплывшему над бортом Кирееву.

— Отстань. Где Демаревы?

— Здесь, все здесь, Матвей Павлович. Вас ждем.

Сергей наклонился в межрядье — Семен Макарович возле машины. Сгорбленный, придавленный. Ну, прямо горем убитый.

— Слезайте. С маткой беда. — А сам зачем не всхлипнет.

— Оставайтесь, раз такое дело, поймаешь, — отпустил их Киреев.

Сергей помог Юльке выбраться из кузова. Расслабла, трясется.

«Что уж там могло приключиться с тещей? На воскресник провожала — нормальная была», — недоумевал Сергей.

— Что с мамкой? — Юлька еле догнала отмахивающего саженями отца. — Заболела?

Семен Макарович ухмыльнулся.

— Х-ха. Заболела. Ни чума, ни холера не прильнет к ней. Колхозная не убежит, свою картошку прибрать бы за вёдро.

«Вот жук. Да не простой — колорадский».

С заводской площади разбегались по подшефным колхозам машины.

— Отхлопотал! Таисья, отхлопотал, — первым вваливаясь в избу, загалдел Семен Макарович. — Наплел ихнему начальнику, что ты консервами отравилась. Поверил, спасибо ему. Сергунька, запрягай коровешку.

— Запрягайте, я не умею.

— Интеллигенция драная. Складывайте инвентарь в двуколку. Таисья! Провиант готов? Неси.

Семен Макарович, суетясь и ворча, вывел из сарайки корову, затолкал ее в оглобли, засбруил, околесил вокруг упряжки, все ли на месте, открыл ворота, вручил зятю повод.

— Трогай! Девки! Изба на замке? Юлька! Собаку спустишь с цепи.

Сергей свесил голову, бредет серединой улицы. На ухабах ведра позванивают. Семен Макарович поравнялся с поводырем, отобрал конец недоуздка.

— Дай сюда. Ты же третий месяц доживаешь и в поле не бывал. Хозяин. Стесняешься все, сынок директора.

Назревала ссора. Сергею хотелось высказать, кто есть кто, но он пересилил себя: надоела грызня. Юлька никогда не поддерживает. Видно, родители ближе ей, чем муж.

За городом пустырь, неожиданный и неприглядный. В деревне за последним огородом или чистая степь, или пашня, здесь какая-то свалка. Дорога кривлялась между кучами мусора, коровенка неповоротливая, насилу выбрались на простор.

Возле картофельного поля — лесок. Березки принаряженные: воскресенье сегодня. Желтые листья выделяются четко, как золотые монетки на зеленом сукне. И Сергей заметил про себя, что он соскучился по березам. Осень балалайку к празднику урожая настраивает: натянула паутинки и трогает пальцем легонько.

Семен Макарович, пока женщины устраивали стан, выпряг и пустил пастись корову, попримерялся к лопатам, которая ловчее, выбрал, другую подал зятю.

— Ну, благословясь.

И до обеда не разогнулись.

Копал он быстро и расчетливо, лишнего не возьмет, будто сквозь землю видел, глубоко или мелко сидит гнездо. Выворотит его на левую сторону — вся картошка на виду. У Сергея так не получалось. Близко к ботве воткнет штык — режет аж хрустит. Далеко — остается половина. Выковыривать начнет остатки — опять режет. Семен Макарович косился, сопел недовольно.

— Дочь! Ты мужеву копку особо сыпь. Не чистить, не крошить потом, помыл — и в щи. А еще в деревне рос, причиндал.

Юлька складывала изуродованные картофелины в кучку, выцарапывала около нее «брак» и обидно хихикала.

«Тоже мне начальник ОТК нашелся», — хмурился Сергей, злясь на себя, на Юльку и на ее дорогого родителя.

— Ладно, зять, не копальщик из тебя, вози начинай помаленьку, один управлюсь, — распорядился Семен Макарович.

И опять наворочался Сергей. Насыпь, погрузи, стаскай в подпол. Не солома в мешках — картошка. Управились, когда добрые люди спать легли.

А на ужин пересоленные щи.

— Сегодня можно было что-нибудь и повкусней приготовить, — нехотя взялся за ложку Сергей.

— Не пропадать добру. Экономить надо.

— Экономить, экономить. Трое работаем и…

— Кабы ты не ел, а то ведь роток у тебя — ложка вон вместе с черенком влазит.

Ну, это уж слишком. Сергей кусок хлеба — об стол, горбушка сыграла да в щи, соленые брызги — на Семена Макаровича, тесть наотмашь ложкой по лбу зятя — ложка вдребезги, Юлька с Таисьей Петровной прыснули, Сергей вскочил, выстрелил сбитый стул, он пинком с дороги его — и во двор.

Из конуры выскочил ощеренный пес. Шерсть дыбом. Будто на чужого. Третий месяц знакомы, а тоже мировая не берет, рычат друг на друга. Сел Сергей на оглоблю двуколки и голову свесил. Раскаянья зашевелились.

«Не жилось холостому. Нет чтобы в институт пойти, уму-разуму сперва набраться… Семейной жизни захотелось. А семейка, видишь, какая попалась. В загсе давали дураку десять дней на раздумье — отказался. Вчера зарегистрировались — завтра на развод подавать. Но Юлька здесь при чем? Юлька не при чем, и ей живется у отца несладко».

Сергей закинул руки за голову, повалился на отлогое дно тележки и думал, думал, думал…

«Задушит же тебя техника без образования… учиться бы… Киреев и тот понял это… Не поторопился ли я тогда с отцом? Тот ведь хотел, чтоб сын его учился… Не спешу ли теперь оттолкнуться от Семена Макаровича? Хорошо сказал один умный капитан милиции: человек должен быть всю жизнь счастлив, а не жалеть потом, что сам пальцем о палец не ударил для этого… Ничего, мы еще так заживем с Юлой… Это дело поправимое». Сергей повеселел.

А Юлька так и не вышла и не позвала его в дом. Уже и озноб начал пробирать, и щели в ставне кухонного окна потухли. Спать легли. Семен Макарович не пустил, или она сама не захотела? Значит, и она меня не любит.

«Да-а… Даже не поинтересовалась: где муж. А вдруг я совсем ушел?»

Сергей устало поднялся с двуколки, цыцкнул на собаку и тихонько запробирался через горницу на цыпочках. Юлька спала мертвым сном. Он подвинул ее к стене, затормошил:

— Проснись. Ну-ка, проснись! Юлька… — Юлька ни рукой, ни ногой.

И Сергею вдруг стало стыдно за эту вспышку злобы к ней. Он осторожно лег рядом, потрогал холодное плечо, натянул на него одеяло. Тоже наломалась до полусмерти с картошкой. Не-ет завтра же идем искать квартиру. Прямо с утра. Чего тянуть? Так — дак так, а не так — дак шапку об пол и в середу домой, сказал бы майор Бушуев.

Сергей представил, что запоет Семен Макарович, когда узнает об их решении, и ухмыльнулся: пусть не воображает, что на его халупе свет клином сошелся.

А если Юлька не согласится? Родители все-таки.

— Юлька… Юля! — потормошил ее Сергей.

Но Юля так и не проснулась.

Хитрый человек Семен Макарович, все планы нарушил: выспаться дал, о вчерашней ссоре ни слова, лицо эдакое заботливо-доброе.

— Вы бы хоть в кино сбегали, ребятишки, а то совсем одичали, поди. Днем билеты дешевше.

Семен Макарович достал кошелек, пошуршал рублевками.

— Ты, зять, нонче вроде бы в отпуск на турбазу записался с женой?

— Да, — недоуменно посмотрел на Юльку Сергей и пожал плечами.

— Так вы, слышь, с кино будете идти, заверните, вычеркнитесь.

— Это почему?

— Не до отдыхов нам. Водопровод к зиме обязательно надо завалить, в погребе обшивка погнила, крышу менять опять же надо…

— А нам здесь не жить.

Семен Макарович, как будто ждал, что зять скажет, повернулся к Таисье Петровне, потыкал ногтистым пальцем в Сергея.

— Уходить собрались. Слыхала, мать?

— Пусть кружатся. — И дочери: — Не мыкалась по чужим людям? Отведай.

— Хуже не будет, — ответила Юлька и заприхорашивалась перед зеркалом.

— По крайней мере никто ложками махаться не…

Семен Макарович не стал слушать: метнулся в сени. Из сеней тащит фанерный самодельный чемоданишко. Бросил его на пол.

— Укладывайтесь и мотайте сразу. Вот вам и сказ весь.

* * *

Чемоданы занесли к Шрамму. Открыла им хозяйка. Юлька знала по разговорам, что жену Шрамма зовут Ниной, что Вовка у нее не первый, что ребенку четвертый год, и не ожидала увидеть совсем молодую цветущую женщину. В простенькой косынке шалашиком, пестром фартуке с карманом-рукавичкой и в цветных камышовых тапочках-лапоточках Нина, улыбаясь, приветливо распахнула двери.

— Пожалуйста, входите. Вова! К нам гости.

Не «к тебе», не «тут пришли», а «к нам». Из кухни разогнался Вовка. Женский халат поверх костюма на нем, в руках кухонный нож и недочищенная картофелина.

— О-о-о! Кого я вижу! Знакомься, Нина: это богиня огня и дыма Юлька, а это тот самый Сережка Демарев, который верхом…

— Да знаю, знаю: верхом на самолете… Вы уж извините нас за наш туалет, завтрак готовим.

В квартире чисто и уютно. Круглый столик под желтой скатертью, на столе кувшин с гладиолусами, буфет, книжный шкаф с подобранными по росту томиками на полках, напружиненный диван в чехле, ковровая дорожка, будто радугу выпрямили и положили на пол, А в конце дорожки — целое авиационное соединение: истребители, бомбовозы, транспортники, вертолеты. Выстроились у взлетной полосы и ждут сигнала «Тревога!».

Юлька металась глазами по комнате и часто глотала слюну. Она завидовала. Завидовала, жалела, что боялась расстаться с кустом крыжовника в огороде, с отцовской топорной мебелью и домоткаными половиками, со всем этим дутым благополучием, досадовала, почему не она так живет, а какая-то медсестра Ниночка.

А Сергей смотрел на игрушечные самолетики и улыбался, вспоминая свою и Вовкину юность, училище, аэродром на Сахалине.

— Так вам что? Скомандовали «от винта!» или…

— Сами ушли. Хватит.

— Правильно. — Вовка толкнул чемоданы под койку. — Живите тут.

— Да ну, — растерялся и повеселел Сергей. — Где мы…

— Конечно, конечно, — перебила его Нина. — Поживите у нас. Уместимся.

Сергей, готовый согласиться, посмотрел на Юльку.

— Нет уж, вы не сердитесь, но мы как-нибудь на частной перебьемся. — И отвернулась.

Нина пожала плечами, Вовка приуныл, Сергей тоже: принципиальный народ жены.

— Ладно. Ты не поможешь мне?

— Квартирешку-то искать? Идем. А Юля пусть с Ниной остается.

* * *

Шрамм увез Сергея на край света и уверенно повел его по лабиринту узеньких улочек и проулков между налепленных один к другому, как пчелиные соты, домишек. Он подбегал к каждому столбу и забору, обклеенным клочками тетрадных листков.

— Завернем-ка сюда. Ты чтобы ни звука. Понял? Я знаю, как с ними разговаривать…

Они вошли в калитку хитрого строения: изба — не изба, и не дом. Дворик шлаком усыпан. Ни мусора, ни грязи.

— Есть кто хозяева?

Побарабанил по окну. Из дверей бойко выползла домовладелица, но, увидев двух здоровенных парней, застопорила, сгорбилась и притихла. В желтой широкой юбке в крупный черный горошек и в такой же кофте она походила на божью коровку.

— Добрый вечер, бабушка!

Вовка снял шляпу и шаркнул подошвой об шлак.

— Квартирку ишкаете? Штуденты?

— Да как вам сказать? Рабочие. Дружку вот жить негде.

Старушка подкатилась к Сергею, поразглядывала его из-под морщинистой ладони.

— Холоштяк?

— То-то и оно, что женат. Придется в другое окно постучать. — Вовка притворно вздохнул.

— Зачем? Я приму.

— Так вы, наверно, дорого с нас заломите за квартирку? Не хата — грановитая палата.

Бабка сдержанно улыбнулась.

— Да уж сколько не жалко. Мы тоже, сынок, юмор понимаем. И детишки есть?

— Ждут. Врачи сказали: сразу двойня будет у них.

Домовладелица участливо сложила губы в оборочку, покачала головой, Сергей больно ткнул Вовку кулаком под ребро.

— Сразу двойня? Трудненько мамке придется. Ну, да ничего, справимся. Понянчила я их. И своих, и чужих. Все наши. Селитесь, живите, мне веселее будет, глядишь.

— Эх, ты! — напустился на Вовку Сергей, когда они вышли со двора. — Зачем про двойню наплел? А если бы отказала?

— Прямо. Думаешь, все люди, как твой тесть?

28

Осень сорила золотом. Ночами падали сильные заморозки, и листья под ногами аж звенели. Зима пришла с флагами на балконах, с транспарантами на простенках домов, с праздником.

На демонстрацию собирались к заводоуправлению. Разнаряженные, красные банты на грудях. А музыки… От духового оркестра до балалайки. Празднуют, как работают: посменно, побригадно, семьями. У инспектора по кадрам рука одна, сыновей двое, и обоим хочется держаться за нее.

Сюткин притащился всем семейством. Толкутся вокруг него: папа, папа. И он ведь возится с ними. Кому носишко вытрет, кому шапчонку поправит.

— Ничего ты наштамповал их! — Вовка Шрамм трогает попарно головы ребятишек, считает: — Два, четыре, шесть, восемь… Десять? Ну, это тебе, бригадир, коллектив помог.

— Брось болтать, все — моя работа, — выпятил грудь Сюткин.

Прокричали строиться. Заколыхались над миром знамена. Люди брались под руки, запевали песни, в каждой колонне свою, пускались в пляс. У Юльки рябило в глазах и чуточку кружилась голова. По улицам шагал праздник.

А потом все зашли к Сюткину. Рассортировали по соседям ребятишек, сдвинули два стола. Яша взялся произнести тост. Говорил сначала о годовщине Советской власти, потом о заводе, а в конце спутался, махнул рукой, расстегнул ворот рубашки и гаркнул: «Горько!»

И началась свадьба.

Получилось, не они бригаде, бригада им сюрприз преподнесла. Распашонок надарили, посуды разной. Киреев повесил на шею Сережке пышную ленту с двумя пустышками и погрозил пальцем:

— Чтобы мне план был, поймаешь.

Праздник. Юлька по-детски радовалась каждой вещичке, то и дело толкала коленкой Сергея, который терялся от нахлынувшей людской доброты и забывал благодарить.

— Ну ты, кормящий отец, играй на чем-нибудь! — крикнул Вовка Сюткину.

Завели радиолу, столы по углам — и вот она, посыпалась погодка сыроватая.

Мой отец Семен, А я Семеновна…

Заухали, захлопали в ладоши и по бедрам. Вовка с Яшей стараются — половицы трещат.

Потом гулянка переметнулась к Вовке Шрамму да там и заночевала. Уж праздник, так праздник.

Скоротали зиму. В апреле, когда уже и ночью не переставало капать с крыш, отвез Сергей Юльку в роддом. Юльку увели, Сергея выгнали.

— Домой, папаша, домой. Вечером наведайтесь.

Но Сергей долго еще ходил вокруг роддома, вслушиваясь в приглушенные крики рожениц, надеясь узнать по голосу свою.

На работе не чаял, когда стрелки покажут пять. Потом лез без очереди в магазине. Садился с передней площадки в трамвай.

С передачами полный коридор. Сергей протискался к столу с групповым бюллетенем. В бумаженции этой вся биография новорожденных.

— Демарева, Демарева… Демарева! Ага, мальчик!

— Скажите, а Демареву когда выпишут? — спросил он у нянечки, принимающей передачи.

— Ишь ты, шустрый-быстрый. Походишь недельку.

Ходил. Изо дня в день. И, наконец, записка:

«Сереженька! У меня все хорошо, в воскресенье, наверно, выгонят. Привет от нас. Юлька».

В воскресенье побрился, надушился, поймал такси.

— Куда? — открыл дверцу шофер.

— В роддом. За женой.

— Сын или дочь?

— Сын.

— Молодец мужик. Тогда садись. С шиком домчу.

Приехали. У него забрали Юлькину одежду и велели минуточку потерпеть. А не терпится. Какой он, сын? На кого похож?

Открылась дверь. В дверях няня со свертком, сзади счастливая Юлька. Подбежал, неловко и порывисто, почти отобрал, взял у няни потомка, чмокнул Юльку в бледную щеку и, внимательно глядя под ноги, торжественно зашагал к выходу: вот он, сын!

Отъехали от больницы. Таксист закурил было, но спохватился и выбросил папиросу. Изредка Сергей подсказывал ему, куда сворачивать. Юлька время от времени приподнимала уголок одеяла, заглядывала в личико ребенка, — жив ли, не слышно его, — успокаивалась.

Возле дома расплатились с шофером. За ограду выползла бабка Саня.

— Мать моя родная! Да кто тут у меня приехал-то… Квартирантик новый. Ну-ка, дайте подержать.

Маленького занесли в комнату, осторожно положили на койку.

— Показывай, мать, кого ты нам народила?

Бабка развязала ленту, приоткрыла личико.

— Ничего, симпатичный!

— Тише вы. Разбудите. — Юлька опустилась на табуретку, медленно, одну за другой, расстегнула пуговки плаща. — Принеси попить, Сережа.

Сергей за кружку да в сени, хозяйка за ним.

— А мальчонок — вылитый ты. Ей пра, Сережка. Постарался.

— Н-ну! Надо думать. — И про себя: «Вот старая».

Юлька, цокнув зубами о край, припала к кружке. Она не успевала глотать, и тонкие струйки стекали по еле заметным бороздкам морщинок в углах рта на шею, по шее на грудь.

— Не простынь. — Отнял кружку. — А ты похудела, Юля.

— Похудела. Я посмотрела бы, каким ты стал. Больше не будем, ладно? Одного хватит.

Сергей промолчал. Он наклонился над сыном и протянул руку:

— Ну, здравствуй, Анатолий Сергеевич. Звучит?

— Звучит, отец, — согласилась Юлька.

И опять ночевали на полу, как в первый день самостоятельной жизни. Кровать пока занял сын.

29

— Пиши заявление на квартиру.

Киреев придвинул к Сергею листок бумаги, воткнул в чернильницу ручку.

— За этим вы меня и вызывали? Бесполезно. Очередных миллион.

— Пиши знай. Миллион. Я разговаривал с нашим профсоюзом, завтра как раз цехком, разберут.

— Бесполезно, Матвей Павлович.

— Заладил, поймаешь: бесполезно, бесполезно. Пиши: председателю цехового комитета…

Цехком заседал в красном уголке. Народу собралось много: распределение жилья. Бригада семитонного штампа вся здесь, на одном ряду. Коллектив поддержит — комитет решит.

— Товарищи! — Поднял предцехкома над головой пачку листков. — Заявлений сами видите сколько. Сверх лимита нам выделена комната в квартире, которую занимает семья Сюткина. Кому ее отдадим?

— В порядке очередности! Сюткину! — раздались голоса в зале.

— Прошу тихо. И вот еще одно заявление: Демарева.

— Знаем! Он его вчера только написал!

Сергей вздрогнул. А прямо в ухо еще:

— А сколько он у нас работает?

Председатель посовещался с президиумом.

— В сумме два года скоро.

— Сюткин без суммы одиннадцать лет отковал на заводе…

— Все это так, но есть одно обстоятельство, — снова встал за столом председатель, — у Демарева сын на днях родился, а семья живет на частной квартире. Мнение жилищной комиссии — выделить комнату Демаревым. Кто за? Прошу поднять руки. Голосуют только члены цехкома.

Но руки подняли все. И Сюткин первый!

* * *

— Ну, что тебе сказали? Был цехком?

Юлька хочет заглянуть мужу в глаза, муж отворачивается.

— Отказали?

— Нет, почему. Выделили.

— Ой, врешь, Сережка. Где?

— Где Сюткин живет, четвертую комнату.

— Шумновато будет. Ничего, потерпим. И ордер на руки выдали?

— Выдали.

— Покажи!

— Я его порвал.

Юлька оторопела.

— Порвал? Как порвал? — Прихожу комнату смотреть, а ее уже сюткинская ребятня оккупировала, в жмурки играют. Визгу, хохоту. Ну я и порвал ордер: пусть играют.

— Ду-у-р-рак! — Юлька не заревела, не понурилась. Она сделалась свирепой. — Нет, вы только поглядите на него: от квартиры отказался! С меня хватит, завтра же к отцу уйду!

— Ты что, Юля?

— Ребенок у нас!

— У Сюткина — тоже дети. И стаж работы на заводе побольше нашего с тобой, если уж по-честному.

— Чихала я на его стаж и твою честность! Сейчас же иди обратно и скажи своему Сюткину: погорячился.

Да-а-а. А Сергей почему-то считал: похвалит Юлька его.

«Послушаем, что бригада скажет. Голосовали, голосовали за него — отказался».

А бригада сказала: не беда, будет вам квартира.

— Хитрая контора такая есть: самстрой…

— Сам строй, сам живи, — поддел Вовка Шрамм. — Отработаешь сколько-то там, часов — и вселяйся. Здоров бык, выдюжишь.

А Яша, совсем как обиженного напрасно мальчишку, погладил шершавой и горячей ладонью Сергея по голове:

— Ничего, Демарев, с нами не пропадешь.

Шел Сергей в эту контору и побаивался: ну-ка спросят, что он умеет? И откажутся.

А они как раз с этого и начали:

— Что умеете делать?

Что сказать? Правду — боязно, врать — не научился. А прораб ответа ждет, шуршит чертежами. Не дождался.

— Давно на частной живешь? Или не очень?

— Давно… не очень…

— Семейный?

— Жена, ребенок.

— Ага. Что же нам с тобой делать?

Прораб приставил тупой конец карандаша к виску, как дуло пистолета, колеблется: стреляться или помешкать?

— Сейчас мы позвоним. — Набрал номер. — Владимир Евсеевич, парень тут ко мне. Самстроевец. Семейный, семейный, четвертый дом? Так он же отработать не успеет, сдаем скоро. Сказали успеет? Да? Нашим легче! — Положил трубку. — На четвертый объект айда, парень. Трамваем, шестая остановка. Там увидишь. Забор такой… С козырьком.

Дом поднялся из котлована до второго этажа, и был похож на белый океанский пароход: убери трапы — и плыви. Двор обнесен забором. Кругом кучи кирпича, штабеля оконных рам, дверей, досок. Посередине избушка-времянка. Ближе к дому обросший коркой ящик с раствором. Кран-великан на роликовых коньках катается туда-сюда, держа в вытянутой руке поддон с кирпичами.

— Э-э, наблюдатель ООН, кого потерял? — окликнули Сергея.

— А ты кто?

— Я? Подкрановый. Строполь, — парень отставил ногу, подбоченился.

— Мне мастер нужен.

— Товарищ Слабак? Вон на втором этаже дирижирует. В кожанке который.

Сергей вбежал по трапу на площадку. Выждал, когда мастер заметит его.

— Я к вам, товарищ Слабак, с направлением…

— Моя фамилия, между прочим, Фролов. Уловил?

— Извините, мне так сказали.

— Сказали… Слабак. Мастерок в руках держал?

— Мастеров? Мастерок! Нет, не держал.

— И леса не ставил?

— Какие леса?

— Ну-у, совсем слабак. Куда тебя прикажешь? — Фролов почесал кадык. — Кирпичи подавать? Иди помогай Илюхе Квасову.

Во-о-он Геракл.

Каменщик Квасов, облокотясь на стену, курил самокрутку. Ботинки сорок последнего размера, носки загнулись. Личико желтое, будто глиняное. Голова эллипсом. Фуражка козырьком назад. Полукомбинезон до того велик, что черные лямки, сложенные крест-накрест на спине и груди, начисто зачеркнули Илюху.

«Эх, и Карандаш, — еле сдержал улыбку Сергей. — Как мальчишка».

— Меня к вам в подсобники направили.

— Ко мне?

Сел, ботинки свесил, засунул руку в карман по локоть, пошебаршил спичками где-то аж у колена, прикурил погасшую цыгарку.

— Горе — не работа с этими девками: то пить, то писеть захочет. О! Полюбуйся, — Квасов махнул папироской — искры посыпались. — С подружкой давно не виделась. Эй! Верка-водомерка!

— Чего? — нехотя отозвалась подсобница.

— Отставка тебе, другого дали.

Новым человеком везде интересуются: кто, откуда, не земляк ли. Не справился с любопытством и второй каменщик. Подошел, поздоровался:

— Привет, Бориска, привет, — раскланялся и Квасов.

Ничего Бориска. Три таких Илюхи надо. Грудь холмистая, тенниска в обтяжку на ней, сквозь тенниску соски со старинный пятак темнеют.

— Борец, — кивнул на него Квасов. — Садись, Боря-борец, отдохнем.

Они присели.

«Ну, с такими строителями и на хлеб не заработаешь», — окончательно решил Сергей. Но перекур продолжался недолго. Началась работа.

Подсобник сперва подавал Квасову кирпичи, потом кидать начал. Ловит. Левой рукой, а правой — мастерок с раствором наготове. Поймал — тюк по торцу. Мазнул, лизнул — и в кладку. Приткнул, пристукнул рукояточкой, соскреб с боков лишнее — следующий.

Сергей взмок.

— Что? Сок выступил? Отдохнем?

— Ничего.

— Ну, смотри. Тебя как хоть зовут?

— Сергеем.

— Меня Илюхой. Илюха Квасов, слышал?

— А по отчеству?

— Степанович. Трудновато тебе придется на двух производствах, Сергунька.

— Ничего, я дюжой.

30

Сергей явился домой с белым пятном во весь живот, но веселый. Юлька поджидала его на лавочке у забора. Возле нее детская коляска.

— Ты где это взяла? — Сергей наклонился к сыну — спит беззаботно.

— Отец с матерью подарили. Ну, и сколько тебе часов отработать надо?

— Что-то около двухсот. Отработаю.

— А дом когда сдадут?

— Месяца через два. По полной смене придется вкалывать.

— И квартиру сулят?

— Внесли в списки.

Сергей присел рядом с Юлькой, оглянулся по сторонам, не идет ли кто, положил руку жене на плечо. Юлька отстранилась.

— Запачкаешь. Ты уж старайся, Сережка.

Сережка и то старался. Придет на стройку утром по холодку, кирпича на поддон нагрузит, раствор замесит, Зинку-крановщицу караулит. Залезла Зинка на кран — вира помалу. Радио еще восьми часов не пропикало — Квасов уже ряд выложил. Илюха не нарадуется подсобнику.

— Угодник. Переходи к нам совсем.

Фролов в наглухо застегнутой кожанке — и как только не жарко ему — постоял сзади Бори-борца, подошел к Квасову с Сергеем.

— Подвигается дело?

— Теперь хоть в наряд есть что писать.

Квасов опустил мастерок в банку с водой, чтобы не наросло на нем, облизнул обсохшие губы.

— Самокиш! — Фролов пронзительно свистнул, Боря оглянулся. — Иди-ка сюда.

— Слушаю, Владимир Николаевич.

— Ты не слушай, ты гляди: видать работу? А у тебя? Слабак. Хоть бы покраснел. Б-борец.

— У него белокровие, — съязвил Илюха.

Боря обиделся.

— Молчал бы, Геракел. Отдай Сергея…

— Я тебе Верку-водомерку отдал? Отдал. Двое теперь зато у тебя.

— Сравнил… Ну двое их. Так девчонки…

Фролов отмахнулся от Бори и ушел к плотникам.

— Скоро смена кончится, — повеселел, поглядев на часы, Боря.

— Вот-вот, — зацепился Квасов. — Если бы мы посматривали на часы, не ужидая, скоро ли смена кончится, а скоро ли она начнется — давно все с квартирами были бы. Сережка, небось, не спрашивает, когда домой.

— Сережка заинтересован. — Боря ухмыльнулся.

— Ты нет?

— Я? И я.

Из люка, как боцман на палубу, вновь выскочил Фролов. Куртка расстегнута, и тельняшка рябит полосками.

— Квасов… Все еще «отдыхаете», слабаки?

— Политинформацию проводим, Владимир Николаевич.

Кирпичик на кирпичик — этаж. Дом стал на дом походить. Громадища будет. Сто квартир. Средняя деревня.

На балконах устанавливали оградительные решетки, и голубой огонек сварки весело помигивал в проеме дверей, потрескивали искры. Сергей, набрав взаймы у Бори стопку кирпичей выше головы, запнулся о кабель, кирпичи с грохотом посыпались на пол.

— Ты, печеклад. Поосторожней. Иди-ка лучше прижми, арматура перекошена. О-о, летун! Приветик.

— Клавка? Ты откуда взялась?

— Поветрием занесло.

Клавка. Но почему на ней серые суконные брюки? Мужская футболка. Сбоку на проволоке через плечо круглая коробка с электродами, похожая на колчан со стрелами, на голове поднятым забралом щиток. И струистые волосы из-под платка. Клавка и в спецовке Клавка.

— Ну как, подержишь?

— Что, арматуру?

— Можно и меня. Или теперь не отважишься?

— А ты… замужем?

Клавка ни «да», ни «нет», только посмеивается глазами.

— Сергунька! И где ты долго? Кирпичиков.

Сергей, поглядывая на Илюху, медленно собирал с полу кирпичи. Клавка с иронической улыбочкой пододвигала их носком ботинка.

Поговорить бы, порасспрашивать о том, о сем. О чем? У него жена и ребенок, она тоже, конечно, не одна. А если одна? Да, жизнь — это не та дорога, по которой можно вернуться назад.

* * *

Сергей выбежал за высокий забор с козырьком над дощатым тротуаром, прищурил левый глаз, как прицелился, сосчитал, на сколько рядов подрос дом, перевел ряды в метры, разделил в уме высоту двух этажей на эти ноль целых метра — получились дни.

— Порядок! К сентябрю въедем. Ты смотри-ка: арифметику помню, этак можно и в институт поступать.

Он повернулся и зашагал вдоль улицы. Пекло солнце, цвели клумбы. Июнь. С тополей хлопьями валил пух, щекотал ноздри, льнул к ресницам, лез в уши, оседал сугробиками у стен, запорашивал лужицы. Июнь.

— А там июль, август. — Сергей оглянулся, не идет ли кто следом, и продекламировал:

Раз — этаж, два — этаж, Три, четыре — мы в квартире.

«Ага, так я еще и стишок из «Книги для чтения» за второй класс знаю. Конечно, надо учиться. Все, завтра же напишу заявление. А что: правда напишу».

Сергей остановился около магазина «Учебники». Наклонился к трехгранной витрине. Сколько их, разных! Все учатся. Киреев на днях или раньше трудовой стаж выработает — тянется. Нет, без диплома нынче никуда.

По стеклу скользили смутные отражения людей, круто поворачивали на стыке граней и уходили в раскрытые на титульном листе тома. Люди шли в учебники философии, химии, высшей математики, механики.

«Как здорово! — поразился Сергей. — Вот это символика! Нет, надо учиться».

Чьи-то ладони сжали голову, пальцы закрыли глаза. Сергей давнул запястья и не очень любезно разнял руки: что за детские фокусы! Он резко повернулся — перед ним стояла Клавка.

— Букварь ищешь?

— Хотя бы.

— Я тоже. Тебе в какую сторону? Налево?

— Налево не хожу. Кстати, а как твоя учеба, Клава?

— Как? Да никак, — она пожала плечами, — не получился из меня воспитатель. Как говорят, не мое призвание…

Город спешил с работы, и тротуар кипел. Под колеса машинам наискось легли тени; здания, казалось, расступились, вытянулись, сколько могли, чтобы занимать меньше места, и, чуточку наклонясь над улицей, с опаской и удивлением провожали окнами этот хлынувший вдруг, бурлящий людской поток. Пройдя еще немного, Сергей и Клавка, не сговариваясь, свернули с главной магистрали в узенькую улочку, где Клавка облегченно вздохнула, оглянулась и привычным движением головы рассыпала по спине струистые волосы.

— Так, говоришь, не твое призвание? — Сергей опустил ее локоть и тут же ощутил почти забытое чувство лишних рук. — Расскажи, если уж заикнулась, кто отсоветовал. Муж, да?

— Была нужда.

Получилось в рифму, и они оба рассмеялись.

— Так бы я и послушалась мужа. Заведующая родительскую заботу проявила. А началось, как и у тебя: с ничего. Сергей Ильич, но от кого мы бежим?

Сергей смутился, резко затормозил, взял девушку под руку и смутился еще сильнее.

— Был у меня в группе мальчонка один, — принялась рассказывать Клавдия. — Коська Сурин. Смугленький, кругленький, щечки налитые. Колобок. И такой фантазер! Играем однажды: мальчишки — в моряков, девочки — кто в больницу, кто в магазин, а он притащил из раздевалки ботинок и возит его за шнурок. Что видел мой Коська в этом ботиночке, не знаю, только увлекся — не замечает никого. А заведующая вот она. «Это что такое, Клавдия Ивановна? Игрушек вам мало? Сейчас же заставьте мальчика отнести вещь на место и накажите его. Надо приучать детей пользоваться предметами по назначению». Отнесли мы ботинок. Коська в углу горючими слезами уливается, я тоже чуть не плачу. «Ну, — говорит начальница, — с вашим характером вам в детсаду будет нелегко. Подумайте об этом…» Вот так все и получилось, Сережа. Правда, глупо?

* * *

Юлька поджидала мужа на верхней ступеньке крыльца. Отдавало земле остатки тепла поблекшее солнце, ползала с лейкой между грядок крохотного огородика бабка Саня.

— Ты почему поздно?

— Знаешь, что я придумал, Юла? В институт поступить!

— Ты мне институтом зубы не заговаривай, туда с восьмилеткой не принимают.

— Подготовлюсь. В училище кое-что проходили за десятый класс…

— Я спрашиваю: где ты был до сих пор?

— Задержался. Понимаешь, знакомую встретил.

— Вот, вот, вот. Идем-ка в избу…

Юлька поднялась, отряхнула платье, пропустила вперед себя Сергея, грубо втолкнула его в комнату, как в ловушку, захлопнула дверь, встала возле качалки, руки под грудь.

— Та-а-ак, муженек. Значит, жена — с лялькой, ты — с…

— Юлька!

— Не ори, ребенка разбудишь.

— Извини, пожалуйста, но чего в том преступного, что я с кем-то прошел рядом?

Перед окном зарябила черным горошком старушечья кофта.

— Ты что прицепилась к парню? А? Да разве до свиданок ему, от кирпича к железу мотается. Походя спит.

— А вы, бабушка, — начала Юлька и, не договорив, расплакалась. — Вы… поливайте свои помидоры.

Она швырнула на пол пальто, телогрейку вместо подушки.

— Жестковато штелешь, дочка, — покачала головой бабка Саня.

— Ему за его разгулы и этого лишку.

«Развод», — кисло усмехнулся Сергей, устало опускаясь на отведенное ложе.

Заломил руки за голову, смотрит в потолок, как будто на нем можно прочитать, с чего у них начался разлад. А с той дождливой ночи, когда он предложил Юльке стать его женой. По любви он это сделал? Вряд ли. Любовь что-то, должно быть, другое… Это когда одними глазами на все смотришь. А они? Они когда-нибудь видели мир одинаково? Нет. Нет, не любовь у них, а так: должны люди жить парами — вот и сошлись. Сошлись — жить надо. Мало ли что бывает между супругами…

Но ведь семейная ссора — не проходит без следа. Осадок все равно остается…

На строительство дома бросили людей с других участков: сдаточный объект. На нижних этажах окна стеклят, стены обоями оклеивают, рамы, двери красят, а Сергея это уже особенно и не радует. В семье разлад.

Обедали вскладчину. Располагались компанией в холодке, вытряхивали из кузовков всяк свое на лист фанеры — налетай, кому что нравится. По свертку с едой на мужчину можно поланкеты заполнить: социальное положение угадать, холост он или женат, как жена к нему относится, определить, и Клавдия подсаживалась туда, где Сергей, косила глазом, когда он доставал из авоськи газету с провизией, смахивал в общую кучу ломтик колбасы, пару картофелин, пучок редиски да коробок соли, не то жалеючи, не то со злорадинкой: дескать, так тебе и надо, — ухмылялась и сводила пальцы в замок.

— Тощевато кормит тебя женушка… — зашептала она однажды, сделала паузу и повернулась к Квасову: — Илья Степанович.

— Эх, девка, у меня же язва желудка. Язве и этого жалко, — ничего не понял Квасов.

Он расправлялся с едой, как с работой. Пока другие готовятся к трапезе, Илья уже отобедал. Поддержит компанию, воткнет в самую середину «стола» бутылку кефира, чтобы все видели, положит на горлышко сайку, тут же заберет все обратно, сайку — в зубы, бутылку донышком — об колено, сколупнул ногтем крышку — пьет.

Сергей жует не жует: семейные ссоры не только сна и аппетита лишают. Ну, вот за что Юлька вчера накинулась на него? Уставился на Илюхины ботинки — не мигнет. Носки ботинок в крапинках раствора, как носы в конопушках.

— Нравятся? Купи, продам. — Квасов вытянул ноги и причмокнул: — Товар!

— Объемистую обувку носите, Илья Степанович, я смотрю.

— Просторную, — уточняет Квасов.

— Что просторную, то просторную, — подхватывает Боря. — Идешь, идешь — выпадешь из них.

— Понимал бы ты… Технику безопасности соблюдаю, хочешь знать. Вот ты урони кирпич на ботинок — ноги нет. А тут он позамимо угадает.

Боря доел, что осталось от общего стола, растянулся, гладит живот.

— Сейчас бы пивка полдюжины. С пива, говорят, кровь густеет.

— Х-хэ, чего захотел. Тебе ж нельзя, Боря-борец.

— Уже не борец, бросил.

На кран матросом на мачту полезла крановщица. Квасов вскочил.

— Зиновья! Деньжата будут, нонче?

Зинка поискала глазами, кто спрашивает, еле нашла.

— Не знаю. Что я, пророк?

— Пророк, не пророк, а к небу ближе. — Поддернул полукомбинезон, снова сел. — Ты, Сергуня, я гляжу, загрустил чего-то. Уж не Клавдия ли туману на тебя напустила?

— Я? Что вы, Илья Степанович! Он человек женатый.

31

Совсем нежданно-негаданно нагрянул отец. Семен Макарович привел.

Илья Анисимович, сокрушенно покачивая шляпой, обошел вокруг избы, просунул голову в дверь, посмотрел комнатушку, промычал свое «м-м», с подчеркнутой тщательностью вытер ноги.

— Можно к вам?

Юлька, поняв, что перед ней свекор, засуетилась, запередвигала стулья.

— Здравствуй, сношка. И ты, сынок. Показывайте деду внука.

Илья Анисимович поцеловал Юльку, потянулся к Сергею, но, передумав, отвернулся:

— Тебя не за что, беглец.

Он снял шляпу, тяжело подшагал к качалке. Юлька сдернула с нее марлевую накидку, пощупала, сухо ли под ребенком. Деды наклонились. Семен Макарович — за компанию, Илья Анисимович, показалось Сергею, из приличия. Нет, смотри-ка ты, посветлел. Завздрагивали положенные на поясницу портфель и шляпа.

— Наша порода. — Илья Анисимович довольно крякнул.

— Ну уж не скажи зря, сват. Мальчишка весь в меня будет, шельмец.

Семен Макарович плюхнулся на стул.

— О-о! Мебелью обзавелись. Садись, сват, от сынка не дождешься приглашения. Выгнать он может. Дочь! Беги за поллитрой. Или не на что купить?

Юлька пошепталась с Сергеем, чего и сколько брать, надернула на босу ногу туфлешки, убежала в магазин.

— Так кем, скажи мне, сын, ты работаешь?

— Если на стройке, то подсобником каменщика Квасова.

Семен Макарович смахнул с губ обвислые усы, постучал ногтем по колену Ильи Анисимовича.

— А этого Квасова, сват, без увеличительного стекла и не увидишь.

— Не жилось при отце-матери. Кстати, привет тебе от нее. Носил бы галстучки, похаживал бы по элеватору вот с этой штукой, — Илья Анисимович двумя пальцами приподнял за дужку и повертел туда-сюда портфель перед самым лицом сына. — Тебе прочил, дурная голова. Не схотел. Батька родной ему хуже чужого дяди стал. Ну и таскай на пузе кирпичи. Для кого?

— Для себя.

Отцы переглянулись.

— Много ли вас, кто войдет в этот дом? Пусть десяток. Пусть сто.

— И что дальше? — придвинулся к столу и Сергей.

— То, что жизнь — тот же дом. Одни складывают ее по кирпичику, другие — вселяются. Соображать надо.

— По-вашему соображать не собираюсь.

— Ну и дурак. Учись, пока добрые люди учат.

— Это кто, добрые люди? Экспонаты вы!

— Только чур не обзываться, — обиделся Семен Макарович.

Илью Анисимовича это и рассмешило, и смеяться не прилично: директор, как-никак, культуру должен показывать.

— Люди, сынок, никогда не будут одинаковыми. В банной шайке вода горячая с холодной не перемешивается, пока не побулькаешь, ты захотел такую массу людей перемешать.

— Эх, зять. Ты норови взять. Хочешь, открою глаза? Котенок ты еще.

— А вы знаете, Семен Макарович, что котята, когда им силой глаза открывают, или видят потом плохо, или вообще слепнут. Так что уж лучше я сам научусь смотреть.

— Не надо так громко, зятюшка, — Семен Макарович поднялся, плотнее прикрыл дверь. — Дело у меня к тебе.

— Какое?

— Парничок на будущую весну решили мы со старухой соорудить, так нельзя ли по-свойски рамешек разжиться? Ты, Юлька сказала, случается, сторожишь ночами.

— Вон что… — протянул Сергей. И кивнул на люльку в углу:

— А он что обо мне скажет? Что сын об отце подумает?

Семен Макарович хохотнул:

— Кого еще он понимает? Не смеши, зятек.

— Чего понимает? Когда начнет понимать, поздно будет. Я не хочу стать чужим для сына.

Илья Анисимович хмыкнул и встал:

— Пойдем, сват, нагостился я.

Деды заподталкивали друг дружку к выходу. Илья Анисимович нигде не зацепился, а Семен Макарович запнулся о порог, стукнулся рубцеватым лбом о притолоку, согнулся, спятился назад и выпрямился.

— Так не удружишь?

— Решетку с подвальным окном могу удружить.

— У-у, коммунист.

— Комсомолец пока.

— Коммунист. Без рекомендаций примут.

* * *

Дорого доставался Сергею свой угол. В двух огнях горел: стройка, завод, стройка.

Сюткин норовил воткнуть его на операцию полегче, да где оно легче-то? Везде железо нянчить надо. На заводе — железо, на стройке — кирпичи. И хлопотно, и заботно. Людские заботы время двигают.

Зачастил с визитами Семен Макарович.

— Я к дочери с внуком. И к тебе тоже, зятек.

— Соскучились.

— Да скука не ахти, по делу. Мимоходом забежал. Надо, чтобы они у нас пожили с пропиской. Как ты на это смотришь?

— С пропиской? — переспросил Сергей. — Это, значит, совсем. А я?

— Ты тут останешься. Вроде бы вы как разойдетесь.

— А для чего такой спектакль?

— Как для чего? Слухи ходят — снесут наши халупы вскорости. Дадут вдвоем со старухой однокомнатную квартиренку. А на четверых — полная квартира не меньше, потом и вы получите свою. Мы с дочерью уже и договорились обо всем.

— Ты всерьез собралась к ним? — спросил Сергей жену.

— Всерьез. Отец с матерью, чай.

— А я не хочу, чтобы моя жена была мошенницей. Не пущу.

Ушла назавтра Юлька повидаться с матерью да и не вернулась.

Прибегает Сергей с завода, только в ограду — бабка Саня навстречу. Руки в земле, платок еле держится, а повязать потуже некого попросить.

— Супруженция твоя велела передать, штобы не ждал ты ее.

— Почему: не ждал, Александра Егоровна?

— А не знаю, милок.

— Пригоним, бабка Саня.

— Не зна-а-аю. — Она развела руками и причмокнула. — Время не то, милок. Какая-никакая она жена, а не гусыня, хворостинкой не пригонишь.

Сергей рванул за скобу двери — пусто в комнатенке. Ни коляски, ни сына, ни Юльки. Пусто.

32

А дом готовили к сдаче. Подкрашивали, подмазывали, убирали строительный мусор, наводили ажур. Прораб лазил по этажам. За ним, как привязанный, Фролов с блокнотом, исписанным недоделками. Дошли до пятого этажа, глянули с балкона вниз — во дворе, в самом углу, крыша виднеется.

— Что там за балаган, Владимир Николаевич?

— Как что? Частник жил. Еле выселили вчера, слабака. «Не имеете права! — кричит. — Это мое недвижимое имущество! Я жа…»

— Немедленно вызовите бульдозер сюда! Посмотрим, движимое оно или недвижимое. Да вы что? Рабочая комиссия из треста с минуты на минуту нагрянет… Приехали, кажется.

Прораб с мастером скатились вниз — и точно: трестовская комиссия. Человек десять. И все с папками.

— Почему эта изба до сих пор здесь? Учтите, я наряды не пропущу к оплате, товарищ прораб: работа не доведена до конца.

Прораб на мастера, тот на бригадира.

— Выясните и доложите, кто виноват. Объект не готов. Поехали обратно, товарищи.

Члены комиссии папки под мышки — и к машинам.

Фролов в отчаянье хлопнул себя по ляжкам.

— Вот слабаки!

— Эй! Обождите! — крикнул Квасов. Крикнул из всех силенок, но голосишко у него несерьезный, мальчишеский. Кто-то оглянулся, кто-то значения не придал.

— Фролов! Тормозни их! Мы мигом. А ну, каменщики, плот-нички, штукатуры-маляры — навали-и-ись! Ломай ее!!!

Азарт охватывает людей, когда они строят новое, но уж когда старое ломают — тут уж и вовсе берегись.

Доски затрещали, ржавые гвозди заскрипели. Боря Самокиш пожарным багром охорашивает лачугу: чесанет — полкрыши нет. Снес крышу, бросил багор, уперся плечом в стенку.

— Поднавались!!

Поднавалились. Хатенка покряхтела, постонала и — рухнула. Вся сразу. Пылища поднялась — не продохнешь.

— Придавило! Придавило кого-то! Кого? Тот здесь, этот здесь.

— Квасов где?

— Илью прихлопнуло!

Фролов забегал вокруг обломков, прислушиваясь, не застонет ли. Не слыхать, все галдят.

— Да тихо вы, слабаки! А ну, разбирайте начинайте потихоньку.

Обступили, растаскивают по досочке, по щепочке — и самосвал во дворе. Фролов — к машине, предупредить шофера, чтобы никуда не уезжал, человека в больницу везти придется, заглянул в кабину — Квасов посиживает в уголке. Без кепки, обе лямки полукомбинезона на одну пуговицу насдеваны.

— Ты где был?

— Машину ловил.

— Тебя разве не приваливало?

— Привалило, высклизнул.

— Вот слабак! Не ушибло? Нет? Тогда иди помогай. Ребята! В кузов, в кузов сразу кидайте это хламье! Хотя нет, Степанович, стой, сиди тут, пусть нагрузят, а то они тебя увидят: живой — разбегутся, не соберешь.

* * *

Для Сергея Юлькин уход не был тем громом, который раскалывает душу пополам, он ждал его, и все равно трещина получилась порядочная: от мужа ушла жена. Насовсем, не насовсем — ушла. Двухкомнатная квартира не нужна стала… Куда пойдешь, кому что скажешь? У людей своего хватает.

— Сергей! — подошел к нему на заводе Вовка Шрамм. — Ты почему самстрой забросил?

— Не забросил, хожу.

От людей не скроешься. Вовка погрозил другу пальцем:

— Не умеешь врать — не учился бы. Мы ж с Ниной вчера отрабатывали твой пай. Мастер говорит: второй день не кажется, слабак. Учти, скоро квартиры будут распределять.

— Пусть распределяют, мне-то что.

— Током ударило человека. Был в ЦК?

— В каком? — екнуло сердце.

Сергей знал, что так у них назывался цеховой комитет комсомола, и все-таки спросил: в каком?

«А что, если Юлька первая побывала там? Женам больше веры в комитетах».

— Меня, слышь, тоже вызывали. В институт сватают, а куда я с шестью классами? — Вовка крутнул башкой и хохотнул. — А на дрейфующую станцию, спрашиваю, вы, случаем, не направляете? «Зачем?» — удивились. Да, говорю, отведать: соленый лед в Ледовитом океане или нет. А что? Мы, пожалуй, с Нинухой махнем туда осенью.

— С тебя сбудется. — Сергей повернул ему кепку козырьком набок и свистнул. — Так, говоришь, от завода будут направлять на учебу? Нашим легче.

— Да! Сережка! Этого… твоего, Илюху Квасова в больницу ведь положили. С желудком у него не в порядке.

Навестить Квасова пожелал и Фролов, когда Сергей спросил, в какой он больнице лежит.

Купили меду баночку, сметаны баночку. Попросили дежурную вызвать Квасова.

— Это со стройки который? С язвой. Ну-ну, малюсенький такой. Не встает он. В палату пройдите.

Илюха таял, как снег на солнцепеке. В больничном фланелевом халатике лежал он маленьким сугробиком поверх черного одеяла. Носишко вытянулся, глаза укатились. Эк скрутило его…

Присели возле койки.

— Что с вами, Илья Степанович?

— Концы… утдаю. Дожил-таки, мастер по имени-отчеству назвал.

Фролов смутился, свертки Квасову сует.

— У-у, упять стклянки. Турецкого табачку ба… Легкие прочистить. Засорил цигаретками всякими.

— Что ж вы так затянули ее, дядя Илья?

— Язву-ту? Некогда лечиться было, Сергунька, домишки строгал. Полуклиннику эту вот поставил, надеялся, и она меня тоже поставит. Утказались уперацию делать. Ну, самстрой, дадут квартирешку тебе?

— Дадут, дядя Илья.

— Хотелось мне побывать на новоселье — не успею.

В палату вошла няня. Нашарила под Илюхиной койкой флакончик, посмотрела на свет — пустой. Прочитала на этикетке фамилию.

— Почему не мочишься, больной Квасов?

— Мочи нет, тетя. И не будет. Не ставь, не ставь, забирай его. Просьба у меня к администрации, Владимир Николаевич: умру — не варите мне никаких уградок, памятников. Закажите сделать кирпич. Убыкновенный, но чтобы нацарапали фамилию, инициалы можно, прокалите и положите на могилу. А? — Квасов чуть-чуть порозовел. — Умирать вот только стыдно, Владимир Николаевич. Разденут унатамировать, а у меня писулька во-от такусенькая. — Он показал кончик мизинца и закрыл глаза.

Три дня спустя Квасов умер.

Эх, Илюха-Илюха.

Хоронили Илью Степановича с музыкой, оградкой и памятником. Как всех. Лишь народу за его гробом шло, может быть, чуть больше, чем за чьим другим. Жил — ладно, умер — не верится: как это нет Квасова, маленького каменщика с шутливой кличкой Геракл. Геракл. Далеко не родня Квасов Гераклу, если подвиги считать. Илья Степанович их каждый день совершал, Геракл в жизни не рабатывал — античный герой. Печально.

Строителям на печали времени не отпущено. Одно возвел — другое начинай. Бригады Фролова перебросили на новый объект. Оставили маляров наружную отделку заканчивать, самстроевцев окна мыть, электриков лампочки ввертывать, электросварщицу оставили. Подошла к Сергею:

— Ты сегодня последний раз отрабатываешь?

— Да.

— Поможешь мне карниз варить?

— Да.

— Не дакай, говори точно. Поможешь?

— Посмотрим.

— Тогда бери кабель, полезли.

И вот они на краю крыши, как на краю пропасти. Вдвоем, рядом, одни. Не сорваться бы. Закружится голова и — там. Ничего, на хвосте самолета удержался, тут уж как-нибудь.

— Бойся!

Клавдия кивком стряхивает маску с затылка на лицо, Сергей отворачивается.

— Бойся!

Шипит электрод, брызжут искры. Далеко-далеко за городом виднеется озерко, маленькое и круглое. И солнце медленно-медленно спускается к нему с холма.

— Сережка! Гляди-ка, солнышко купаться идет.

Клавдия сняла маску.

— Говорят, от тебя жена сбежала. Правда это?

Сергей растерялся: откуда она знает?

— Допустим. Вам не все равно?

— Нам? Нам, женщинам, это не все равно. Сережка. На новоселье пригласишь?

— Вдвоем — пожалуйста.

— А если одна приду? — И ждет, что он ответит.

Что он ответит? Ничего не ответил.

33

Дом оживал. Неслышно подкрадывались и замирали у подъездов машины, хлопали торопливо открываемые борты кузовов, сновали туда-сюда люди.

Сергей, облокотясь на подоконник, с завистью смотрел через двойные стекла на эту радостную суету вселения, прислушивался к стуку молотков, к возне с передвигаемой мебелью, шарканью каблуков по лестнице, к гомону ребятишек. Прислушивался к чужой жизни. К чужой. А своя где? Или ее и не было еще? Была.

Стой! Вроде бы звонят.

Сергей отлепил онемевшие локти от пересохшего подоконника, выбежал из кухни.

«Кто? Юлька? Или Клавка? А если обе?»

Сергей несмело нажал защелку, приоткрыл дверь.

— Здравствуй, Сереженька-батюшка! С новосельем тебя. Дома, слава те на во те! Насилу нашли. Улица новая, никто не знает, где такая. Анна, поднимайся, здесь!

— Мамка?!

Анна Ивановна усмехнулась, припала к сыну и затихла, не дрогнет, не шевельнется.

— Ну ладно, ладно, мамка…

— А я зачем опять здесь? Вот! — Агафья торжественно поднесла к самому носу Сергея балалайку. — По заказу делатая. Какой-то, погоди, дай сказать, андреевский талант у моей Надюхи обнаружили. Шефы там урожай убирают, а мы с Анютой сюда катанули. Город, говорю, хоть посмотришь.

Колесиха разделась сама, помогла раздеться Анне Ивановне и, отстранив хозяина с дороги, пробежалась по комнатам.

— Кудряво живешь, Демаренок! Слышь, Анна? Шик-блеск квартирка. А семья где?

— Нету. Разошлись мы.

— На вота! Скоро больно.

— То есть как разошлись? А я с внуком водиться приехала. — Анна Ивановна повела глазами по комнате: ни вещички детской, ни игрушки, ни женского ничего. — Ну, и кому из вас не пожилось?

— Ей.

— Ей. Я думала, тебе опять. Ты от нас с отцом сбежал — причина была якобы. А от тебя почему жена ушла? Плечами жмешь.

— Ты, погоди, дай сказать, Анна, шибко не нападай на сына. Конечно, обидно вам было с Ильей и от людей неловко, я Сережку не оправдываю, но и наш брат бабы тоже всякие есть. Если она не глупая женщина — возвернется, а если… Сходим завтра всей делегацией… Это что за книжки там у тебя в углу?

— Учебники.

— Вот видишь. Давно пора. Горбом Илье Анисимовичу ничего не докажешь. А Юльку… Юлькой ее звать? Юльку мы приведем. Приведем, Анна? Жизнь-то ведь у них только начинается.

Оглавление

ДОРОГА К ЧИТАТЕЛЮ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg