«Рассудите нас, люди»

Рассудите нас, люди (fb2) - Рассудите нас, люди (Спокойных не будет - 1) 825K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Александр Дмитриевич Андреев

Александр Андреев РАССУДИТЕ НАС, ЛЮДИ Роман

Александр Андреев

Александр Дмитриевич Андреев — писатель счастливой судьбы. Он нашел себя и, самое главное, нашел своего героя — молодого человека нашего времени. Ему посвящает автор свое дарование, ему отдает всю свою любовь. Тема произведений А. Андреева, место действия описываемых событий и сами события могут меняться, но главное, ради чего они написаны, остается — молодой герой, умный, честный, работящий и обаятельный. А. Андреев доподлинно знает то, о чем пишет. И часто среди героев его книг нетрудно узнать и самого автора. В школе ФЗУ, о которой написана его первая повесть «Ясные дали» (1951), он учился; там, на заводе, строгим и добрым учителем его явился Труд.

А. Андреев окончил Государственный институт Кинематографии, снимался в кино и как результат впечатлений и наблюдений того времени — повесть о киноактерах «Чистые пруды* (1956).

В годы Великой Отечественной войны А. Андреев познал настоящую цену крови; познал цену тепла фронтового костра в зимнюю стужу, цену солдатского сухаря и боевой дружбы. Командир стрелкового батальона капитан Андреев писал тогда в «Комсомольскую правду» с места сражений: «Очень хочется жить, товарищи. Но борьба наша такая, что победа в ней достается подчас ценою этой самой жизни». Победа досталась действительно ценою жизни многих и многих людей, которым очень хотелось жить. Об этом и написал А. Андреев книгу, вынеся в заголовок простые и человечные слова «Очень хочется жить» (1958). Повесть эта преисполнена большой суровости, бесстрашия и поэзии. Правдиво и беспристрастно рисует автор события первых месяцев минувшей войны. Горсточка солдат и офицеров, оказавшаяся в самом, казалось бы, безвыходном положении, не теряет веру в себя, в победу и прорывается сквозь вражеское кольцо. Ее выводит из окружения молодой Дмитрий Ракитин, главный герой книги и ровесник самого автора.

Роман «Грачи прилетели» (1960) переносит читателя в одно из селений в глубине Горьковской области, где автор родился и вырос, где бродил босиком по траве, вдыхая аромат дымков от очагов, зажженных на зорьке руками матерей, лазил по ветлам к грачиным гнездам. И в этом произведении автор остался верен себе: показал Павла Назарова, доброго человека, бойца, который со всей присущей ему страстностью воюет со злой, ложью и людской корыстью.

Очеркист, публицист, корреспондент «Комсомольской правды», А. Андреев немало поездил по стране, пожил среди рабочих людей — в Сибири, на строительстве гидpoэлeктpocтaнции, в Вологодских краях на лесоразработках, в Ставрополе, во время уборки урожая, в Горьком на Автозаводе. Так появился роман «Широкое течение» (1953) о молодом рабочем парне, кузнеце Антоне Карнилине. Впоследствии по этому роману был поставлен фильм «Есть такой парень».

И вот перед нами новый роман «Рассудите нас, люди». Автор поднимается здесь до глубоких жизненных обобщений. Он берет жизнь современной молодежи в самых бурных ее проявлениях — с ее проблемами, противоречиями, с извечными вопросами: как жить, «какому богу молиться», по какому пути следовать. Автор — за трудные, но самостоятельные жизненные дороги.

Петр Гордиенко, молодой коммунист, бригадир строительной бригады, Алеша Токарев, Трифон Будорагин, Анка... Симпатии автора целиком на их стороне. Это не суетливые пареньки-бодрячки, а мыслящие молодые люди, задумывающиеся над будущим, создатели материальных ценностей. Им противостоят молодые люди «со щепоткой мозгов в черепной коробке» — Вадим Каретин, Аркадий Растворов с их приятелями, ищущие легкого существования за счет чужого труда. Это стиляги. Писатель дает им толкование более глубокое, чем мы привыкли понимать под этой стертой кличкой. Они предстают перед нами как разновидность махрового мещанства и эгоизма. Это бездельники, прикрывающиеся пышными фразами о так называемой «свободе личности».

В романе поднята проблема воспитания, проблема сложная, до конца еще не раскрытая. Неприспособленность к трудностям жизни, неверный взгляд на человеческое счастье и вызвали драму между Алешей Токаревым и Женей Кавериной.

Книга написана живо и динамично, в необычной манере: повествование ведется от лица основных героев — Жени и Алеши. И это придает роману особую задушевность, искренность и лиричность. Небольшой по объему, он вместил в себя много событий, столкновений, разнообразных характеров, поставил немало острых вопросов. Поэтому роман «Рассудите нас, люди» и вызвал столько откликов, споров и раздумий среди читателей. Что ж, тут есть о чем поспорить и есть над чем поразмыслить.

АРКАДИЙ ПЕРВЕНЦЕВ

I

АЛЕША: Меня всегда изумляли встречи. Живут в разных концах земли два человека, и вот они, подчиняясь непостижимому закону, движутся навстречу друг другу, неотвратимо, обреченно, и чужие, встретившись, становятся близкими на всю жизнь: одна река сливается с другой — страдания и удачи поровну.

Беспричинная и тревожная радость вдруг охватила меня: возможно, сейчас, в эту минуту, идет, шаг за шагом приближаясь ко мне, друг моей жизни, моя судьба. «Какая она? — подумал я. — Что заставило меня отстать от компании беспечных и шумных друзей? Что потянуло сюда одного? Не наступило ли время скреститься нашим тропам?..»

В голове у меня бродил легкий и веселый хмель.

Предвечерняя синь стояла в глубине аллей, осязаемо густая, теплая, как морская вода. Порой она словно бы вздрагивала от широких всплесков музыки...

Пройдя сквозь тяжелые ворота в парк, люди на секунду приостанавливались, как бы охваченные внезапным ощущением счастья.

Мимо прошли юноша и девушка. Они едва приметно улыбались. Рука его как бы невзначай коснулась ее пальцев, уловила их трепет и отпустила. чтобы тут же снова притронуться. Как они. эти двое, познакомились? Возможно, сели в первом классе за одну парту и — бывает так — все десять лет головы их смыкались над учебниками, над тетрадями. Потом институт, потом совместная работа...

А вот пересек площадь статный парень в узеньких парусиновых штанах, подчеркивающих кривизну ног. На штанах грубые и отчетливые строчки, кругом — карманы на «молниях». Парень вел тоненькую миловидную девушку в зеленых чулках. Держал ее за шею, как собачонку, чуть отстранив от себя, и озирал окружаюших ее ленивым и презрительным взглядом мертвых глаз — долго, видно, корежил себя, чтобы выработать такой стиль поведения, который теперь стал его сущностью. А девушка, семенившая сбоку, не догадывалась, должно быть, что она в собачьей своей покорности смешна и жалка. Над такими обычно измываются...

Мне тут же вспомнились надругательства моего брата Семена над женой.

Совсем недавно Семен пришел домой навеселе, повалился на диван.

— Эй! — крикнул он жене. — Разуй меня!

Беременная женщина послушно присела у его

ног. Один ботинок сняла, на втором шнурки затянулись в тугой узел. Семен, куражась, запустил в нее ботинком. Она едва успела заслонить локтями живот и отвернуть лицо, удар пришелся по плечу.

— Не можешь руками, развязывай зубами! На!.. — Семен выставил ногу.

Лиза, присев, уже коснулась губами ботинка...

Я вскочил.

— Не смей! Не смей этого делать! Никогда. Он подлец! Возьми ботинок и дай ему по мерзкой харе!

Семен рванул меня за плечо.

— Не лезь в чужую жизнь! — Он протрезвел. — Не хочешь, чтобы она меня разула, сделай ты, уважь брата...

Я опрокинул его на диван. Лиза позвала соседей на помощь.

Нас разнял отец...

Лиза осторожно дотронулась до ушибленного места на лице мужа.

— Больно, Сема? — спросила она с состраданием. Ей ни к чему было мое заступничество...

Семен по-хмельному примирительно улыбнулся и подергал меня за рукав.

— Не сердись, Алеша. Посиди со мной, солдат.

— Не хочу, — сказал я.

— Презираешь... — Семен обидчиво помотал головой. — Ладно, презирай. Только, знаешь, в чужую жизнь не вмешивайся. Не потерплю.

Отец с печалью смотрел на пьяного сына.

— Нехорошо ты живешь, Семен, — проговорил он. — Ох, нехорошо.

Семен куражливо вскинул лицо.

— Живу, как умею.

— Не умеешь ты жить. Совсем не умеешь.

— Где уж нам... Не учен. — Семен взмахнул руной в мою сторону. — Вот он будет ученый. Пусть. Не препятствую. Каждому в жизни своя доля, отец. У одного эта доля во какая руками не обхватишь, у другого она с ноготок. Вот такая! Пусть Алеша станет инженером, академиком. Кем хочет... А я буду баранку крутить. Надо же кому-то и за рулем сидеть, баранку крутить. Вот я и кручу. И подите вы все к чертовой бабушке! — Он трудно, со всхлипом вздохнул, и не то зависть звучала в его голосе, не то сожаление.

Отец, удивляясь своему горю, безмолвно развел руками и тихо вышел на свою половину.

Лиза подступила к мужу, несмело протянула руку, чтобы убрать прилипшую к потному лбу прядь волос. Семен с досадой вздернул плечом.

— Отстань ты от меня! — крикнул он.

Лиза испуганно отшатнулась от него, спряталась за мою спину.

Если бы женщины не выказывали так явно свою рабскую покорность, как возвеличилось бы гордое мужское племя и насколько поубавилось бы среди них скотов!.. Но, должно быть, я слишком строг, должно быть, пора для полного нравственного совершенства человека еще не наступила. Слишком много еще острых углов и гвоздей в дверях жизни, о которые бьются в кровь и человеческое достоинство, и самолюбие, и гордость...

Небо загустело до черноты. На площадях еще было светло, а под сенью деревьев уже сомкнулись сумеречные тени. Звуки музыки тонули и глохли в их вязкой духоте. Стало тихо, как в минуту томительного ожидания...

Я прошел по набережной, потом свернул на затененную аллею.

Дорожка привела к эстраде. На сцене расположился симфонический оркестр. Скрипки вызывали в душе щемящую и сладкую боль, и слушать их долго было невмоготу... Я направился к танцевальной площадке, — после возвращения из армии я еще ни разу не танцевал.

Взгляд мой скользнул по лицам молодых людей, группками толпившихся возле веранды. Задержался на девушке. Она стояла неподалеку от лесенки. В ее одиночестве, в ожидании было что-то смелое и застенчивое. Меня будто легонько подтолкнули, я сделал два шага к ней и остановился, — ведь девушка ждала другого.

Молодые парни, подвыпившие «для храбрости», громко смеясь, задевали прохожих, отпускали остроты, примитивные и тяжелые, как кирпичи. Они тоже заметили одинокую девушку. Медлительный верзила с тяжелой головой в тугих кольцах медных волос отделился от группы и неловко наклонился к ней.

— Позвольте вас пригласить...

— Я не танцую, — сказала она.

— Ну это ты врешь, у меня глаз снайперский... — Рыжий склонился еще ниже, взял ее под локоть. — Я научу.

Она нетерпеливо дернула локтем:

— Пошел вон!..

Рыжий сконфузился, как вести себя, что ответить на оскорбление? Застегивая пиджак, он оборвал пуговицу и швырнул ее в цветы. Приятели посмеивались над его поражением.

— Подумаешь, принцесса! Видали мы таких... — Он схватил ее за плечо.

Девушка опять отмахнулась от него:

— Отстань! Не пойду я с тобой.

— Не нравлюсь! Стилягу тебе подавай, с попугаями на рубахе? — Он потянул ее к лесенке.

Этот молодец своими повадками напомнил мне моего брата Семена. Надо поставить его на место. Я подошел к парню:

— Отпусти ее. Она идет танцевать со мной.

Я был уверен, что девушка ухватится за меня,как за спасителя. Но она с насмешливым любопытством скрестила на груди руки, в темных глазах — ни смущения, ни страха.

— Почему вы решили, что я пойду с вами танцевать? Уберите вашу руку.

Весь свой гнев рыжий обрушил на меня.

— Что тебе надо?

За моей спиной уже стояли стенкой его друзья, и я понял, что скандала, а то и драки не избежать.

Я с оскорбительной брезгливостью оглядел парней. Мне захотелось показать перед девушкой свое бесстрашие, свое превосходство.

— Убирайтесь отсюда, пока не поздно! И поживее! Слышите? Катитесь!..

— Что? — Рыжий задохнулся от такого неслыханного нахальства. — Тебе жить надоело, да? Жить надоело?! Ну, говори. Надоело жить?

Ребята обступили меня плотнее. Но в ту минуту мне все было нипочем. Я даже прочитал с вызовом строчку стихов, которая особенно нравилась.

— «Я с удовольствием справлюсь с двоими, а разозлить — и с тремя!..»

Их бесила моя веселая безбоязненность. Ко мне сунулся вертлявый остроносый паренек-провокатор.

— А ну, ударь, ударь! — Он наскакивал и тыкался плечом в мою грудь. — Ну, ударь, ну, бей!..

— Отойди! — Я оттолкнул его от себя, и он взвизгнул, будто его и в самом деле ударили.

Тогда рыжий кивнул невысокому толстощекому парню. Маленькая, остриженная под бокс голова его была крепко посажена на могучие литые плечи. Коротким ударом он сбил меня с ног.

Вокруг нас тотчас образовалась толпа.

Я приподнялся на локоть. Левое ухо было залито звоном, боль жгуче сверлила висок.

Испуг расширил глаза девушки. Она не ожидала таких стремительных и бурных действий.

Неистово заклокотала во мне ярость. Я не заметил, как очутился на ногах. Шагнул к толстощекому. В последнюю секунду, изменив направление, я качнулся к главарю, рыжему парню. Я наступил ногой на носок его ботинка, чтобы он не смог отшатнуться, отступить, и, опрокидываясь всем телом, нанес ему отрывистый удар в подбородок, — этому я научился в парашютных войсках. Рыжий рухнул там, где стоял. Вертлявый провокатор головой нацелился мне в живот, но я успел подставить колено. Потом я сцепился с толстощеким...

Толпа вокруг загудела, заверещали свистни комсомольского патруля, милиционеров. Я услышал, как трезвый и властный голос приказал мне:

— Скрывайтесь!

Свистки оборвались. Наступившая тишина вызвала во мне мгновенную усталость и тошноту. Руки мои были скручены дружинниками, заломлены назад, — итог рыцарского порыва.

Милиционер расстегнул китель, вытер шею платком, — прибежал, видимо, издалека.

— Ну, молодежь пошла!..

— Отпустите мои руки, — попросил я двух рослых дружинников. — Отпустите, ребята. Больно же...

Милиционер дал знак, и я вздохнул, освобожденной. Встретился глазами с девушкой, из-за которой вступил в бой с превосходящим по численности и мощи противником. Казалось, она смотрела на эту «трагедию» как на забаву. «Дурак ты, дурак, — сказал я себе с веселым осуждением, — из-за чего полез в драку?! Теперь выкручивайся, доказывай, что ты не верблюд...»

Как во всякой толпе, нашлись злорадные советчики и судьи.

— Влепить ему пятнадцать суток!

— Когда только избавимся от хулиганов!

— Вот, попался. Теперь не отвертится!

— Он вот к этой гражданке приставал!

Милиционер повернулся к девушке, что она скажет по этому поводу. Растолкав людей, девушка подступила ко мне вплотную.

— Ко мне приставал? — она рассмеялась. — Я его, миленького, ищу весь день. Закатился с утра — и нет его! Это мой муж. — Толкнула меня в грудь и заговорила еще более крикливо: — И долго я буду бегать за тобой, караулить! — Пожаловалась милиционеру, да так искренне, с горячностью: — Чуть отпусти, он тут же к приятелям, к собутыльникам!

«Актриса», — пронеслось у меня.

— Я тебе покажу приятелей!.. Я тебе покажу собутыльников!..

Она замахнулась на меня. Я перехватил ее руку.

— Вы что?.. С ума сошли?!

В толпе одобрительно засмеялись.

-  Так его! Приласкай разочек

— Вихры надери!

— Не беспокойтесь, надеру и вихры! — Девушка стала выталкивать меня из толпы.

Никогда еще знакомство не начиналось с пощечин и тумаков по лопаткам.

Мы отодвинулись в сумрак аллеи. Только здесь девушка перестала долбить мою спину, — роль сыграна до конца.

Некоторое время мы молчали. На веранде, завывая, гремела музыка — так и не удалось потанцевать.

Я спросил девушку:

— Как это вы отважились на такой героический шаг?

Она приняла мой иронический тон: по-другому в такую минуту не заговоришь.

— Исключительно из чувства гуманности: вам наверняка влепили бы те пятнадцать суток.

Она подняла лицо. У нее был нежный, чуть вздрагивающий подбородок и очень нежная высокая шея. А в глаза просто боязно смотреть, как с кручи в пропасть.

— В ушах звенит! — сказал я. — Точно били не ласковой девичьей ручкой, а поленом.

— Жалею, что не оказалось под рукой полена. Ненавижу пьяных...

— Я тоже. Приставалы с пьяными рылами выводят меня из равновесия...

— Успокойтесь. Вы не лучше их: напились и — в парк, на публику, демонстрировать свое свинство.

«Она, кажется, слишком вольна в выражениях», — мелькнуло у меня. Но возразить было нечего.

— Завтра друзья уезжают в Сибирь, на стройку, — пробормотал я. — Надо было проводить.

— Проводить надо, но в драку лезть не обязательно.

— Я защищал женщину!

— Она могла сама постоять за себя. И уж конечно, не от девичьей руки у вас такой фонарь.

Я притронулся к глазу. Он так пылал, что, казалось, рассыпал искры.

— Вы правы, фонарь яркий, повешен добросовестно и на почетном месте. А вам не кажется странным положение мужа, который не знает, как зовут его жену?..

Девушка рассмеялась.

— Меня зовут Женя. А вас?

— Алексей Токарев. И не рискованно ли бросить жену в парке в поздний час одну?

Она опять рассмеялась.

— Ладно уж, идемте вместе... — В ее ответе послышалось снисхождение.

Она, должно быть, отлично знала, что находиться рядом с ней приятно каждому, и взяла меня под руку.

Мы прошли по дорожке в дальний конец парка, вернулись на, набережную и врезались в людское веселое скопище. Женя вложила в мою ладонь свои пальцы.

— Держите меня, а то потеряемся! — крикнула она.

— Как же вы очутились тут одна?

— Я не одна. Он отошел на минутку, а когда возвращался, то, я думаю, милицейские свистки загородили ему дорогу. — И засмеялась с явной издевкой над тем человеком, который отошел на минутку, и что из этого получилось.

Людские волны бились в мои бока, швыряли из стороны в сторону. Но толчков я не чувствовал: ощущение узенькой теплой руки властно владело мной.

— Господи, не жмите мне так руку! — взмолилась Женя.

В этот момент с неба опрокинулся луч прожектора. Он с размаху хлестнул по толпе, заклубился фиолетовой рекой. Женя сощурилась, на ресницах вспыхнули голубые искры, белым призрачным огнем запылали волосы. А дальше, за ней, дрожали танцевали в струящемся потоке фантастические смеющиеся маски с текучими, как бы дымящимися глазами. Вскоре луч, прыгая по головам, переместился вправо, на набережную, и люди, веселясь, хлынули вслед за ним...

— Да тут я, тут, не оглядывайтесь, — сказала Женя со скрытым смешком. — Никуда не денусь. Выводите меня скорее на свободу, а то без ног останусь — отдавили!

— На руках вынесу.

— Еще что!..

Я никогда не встречал такого свободного и обаятельного обхождения. Она, видно, совсем не заботилась о том, какое производит впечатление. Я для нее — случайный человек, и ей все равно, что я о ней думаю. Это немного задевало: можно стерпеть все, только не безразличие!

Мы пробились на открытую площадку. Женя взглянула на свои босоножки.

— Надела самые лучшие, дурочка, думала — танцевать буду. Натанцевалась! В пыли вся. Ну, погоди, я тебе покажу!.. — пригрозила она кому-то. — Ремешок лопнул... Да отпустите же руку!

Я все еще сжимал ее пальцы в своей ладони...

— Вам не хочется остаться здесь еще ненадолго?

— Хватит, сыта по горло и культурой и отдыхом! Исщипали всю.

— Что же вы не сказали?

— Решила, что одного фонаря для вас вполне достаточно.

Она вынула из сумочки зеркальце, тронула пальцами губы, брови.

— Идемте отсюда.

Мы поднялись на Крымский мост. Женя шла чуть впереди и, казалось, совсем забыла обо мне, размышляя о чем-то своем.

Слева над парком затрещали ракеты. Хвостатые, юркие, они прошивали темноту, словно играли вперегонки. Там, в вышине, натыкались на невидимую преграду и раскалывались, будто весело смеялись. Красноватые облачка дыма клонились к реке.

Женя обернулась.

— Хорошо, правда? — Взгляд ее следил, как зарево над парком то разгоралось, то никло. — Люблю всяческие заварушки: грозу с молниями, быструю езду, салюты, карнавалы...

Mы переждали, пока пронесутся машины, затем перешли улицу.

— Как это вы устояли против столь модного искушения и не помчались на целину, в Сибирь — за славой? У вас нет тщеславия? — спросила Женя.

— Не знаю. Не задумывался об этом. По вашему, я должен уехать из своего города в Сибирь, а на мое место приедет и начнет разгуливать по моим улицам тот же сибиряк, пензенец или конотопец. Да, впрочем, улиц в Москве много, пусть разгуливают.

— В рубахах с попугаями и в узких брючках, — подсказала Женя с едва уловимой насмешкой.

— Каждый одевается и щеголяет согласно своему вкусу и, если хотите, своей глупости. Дурак не тот, кто признается, что он дурак, а тот, кто думает, что он чересчур умен. Навесит на грудь ярлык «я умен» и держится соответственно этому ярлыку. Смотреть на такого умника и смешно и тошно...

Мы медленно брели по Метростроевской. Улица все больше пустела. В переулках жизнь совсем замерла.

— Каждый человек. Женя, создает себя прежде всего сам в соответствии с задачами и целями, которые он перед собой поставил. И чем выше жизненные задачи, тем значительней поступки. Никто из моих родственников выше рабочего не поднимался. Так уж случилось. Отец надеялся на меня. Надежд его я не оправдал: после десятилетки провалился на экзаменах в институт. Взяли в армию. Вот вернулся. Хочу сделать еще одну попытку.

— Теперь вы на коне: производственный стаж или служба в армии сильнее всех баллов. — Я не мог уловить, осуждает это Женя или одобряет. — Ну и что? Поступите в институт, окончите. Ну, а дальше-то что, Алеша?

— Ничего. Просто будет больше возможностей для воплощения замыслов.

— А какие они, ваши замыслы, если не секрет? — спросила Женя.

— Не знаю. Я ничего не знаю. Время летит с такой сверхзвуковой скоростью, что едва успеваешь следить за ним. Время меняет облик Земли, облик мира, жизни. Сегодня мы одни, а завтра — совершенно другие, новые и более совершенные. Нужно не отстать от времени, нужно успеть что-то сделать. Возможно, я буду сменным мастером на стройке какой-нибудь колхозной птицефермы. Но может случиться, что стану и начальником строительства какого-то неведомого доныне города на земле. Города Солнца, о котором мечтал когда-то Фома Кампанелла. Не знаю. Женя. Но быть готовым ко всему необходимо.

Женя спросила:

— А в какой институт вы сдаете?

— В строительный.

Она приостановилась.

— Я там учусь.

— Вы? — Я оглядел ее с головы до ног: она годилась бы, ну, скажем, в стюардессы на международных авиалиниях; для строителя — слишком изящна.

— Представьте, — подтвердила Женя.

 Я опять приблизился к пропасти — заглянул ей в глаза, темные и недвижные. Я осознал, что встреча наша не случайна.

Женя тронула меня за локоть и шагнула вперед.

--Сейчас поступают учиться туда, куда есть возможность попасть.

— У вас, должно быть, мощная была... возможность?

— Вот именно. Генеральская. — Мы рассмеялись, поняв друг друга.

— Как пойду на экзамен с таким синяком? Подумают, хулиган.

Женя бережно прикоснулась пальцами к моему глазу.

— Они так примитивно не подумают. Сейчас что-нибудь сообразим...

Через несколько минут она ввела меня в дежурную аптеку. В помещении было глухо и полутемно. За барьером одиноко сидел очень древний человек с выбеленными сединой, неживыми волосами и обрабатывал рецепты. Женя приблизилась к стеклянному окошечку.

Старичок молча и с сочувствием посмотрел на нее сквозь выпуклые очки.

— Нет ли у вас какой-нибудь примочки или мази?

— Где у вас боль? В пояснице, в коленках?

— Нам от ушибов что-нибудь, — сказала Женя тихо и покосилась на меня.

Аптекарь приподнял очки на лоб. Бледное, высушенное личико его оживилось понимающей улыбкой.

— у современных молодых людей кулаки намного крепче мыслей. К такому выводу пришел я к концу своей жизни. Практика.;. Одного не могу постигнуть: наука превосходит самое себя. Не кулаками же движется она, скажем, в космос. Очевидно, я допустил просчет в своих выкладках. Но возвращаться искать ошибку нет времени, не успею. Мой внук уверяет, что я отстал от жизни. Наверное, в этом есть логика. Он мальчик смышленый, талантливый. Между прочим, комсомолец. Аптечное окошечко, я вам скажу, не высокий пост для наблюдения жизни. Не с мечтой люди идут сюда, а с недугами, с ушибами. Я сейчас приготовлю компресс из бодяги.

Белый одуванчик головы его качнулся к двери. Старичок принес на блюдце серую пахучую массу.

— Поухаживайте, милая девушка, за своим кавалером. Наложите это на бинт, вот так, и — к ушибленному месту. Надеюсь, цвет лица изменится к лучшему...

Женя завязала мне глаз. Сразу стало легче, не столько от снадобья, сколько от ее пальцев, легко прикасавшихся к моему лицу, к волосам. Она отступила от меня на шаг и кивнула головой.

— Вы напоминаете адмирала Нельсона. Правда, доктор?

Белый пух на голове старичка шевельнулся, как от дуновения ветерка. Старичок тоже поддался обаянию девушки.

— От вас веет романтикой, Алеша.

— Бодягой, — поправил я и усмехнулся.

— Спасибо вам, доктор, — опять польстила старичку Женя. — До свидания...

Будьте счастливы, дети. — Аптекарь маленькими шажками пробежал к выходу, провожая нас.

Мы двинулись вдоль бульвара.

— Какой милый старикашка! — сказала Женя. — Сидит, что-то там составляет... Он так похож на одуванчик, что мне хотелось подуть на него. — И вдруг засмеялась, запрокинув голову. — Бодяга! Ужасно глупо и смешно!..

Женя развеселилась. Она вскакивала на пустые скамейки, кружилась, убегала далеко вперед, звала меня за собой. Я невольно заразился ее дурачеством. Вот она остановилась возле памятника Гоголю, церемонно поклонилась.

— Здравствуйте, Николай Васильевич! Много же вы доставили нам горьких хлопот: не терпелось убежать погулять, а тут надо было читать вашу скучную книжку «Мертвые души». Почему это все книжки, которые надо читать по обязанности, кажутся скучными?.. Учились в школе — не могли дождаться, когда закончим. А пришел конец — испугались: впереди одни беспокойства,нужно устраивать свою судьбу, думать о себе всерьез. А в школе было весело. Изобретали всяческие проделки, устраивали спектакли...

Я тоже вспомнил свою школу.

— В последний раз мы ставили «Горе от ума».

— Вы играли Чацкого?

— Да.

— А я — Софью.

Женя отбежала за скамейку и голосом слуги произнесла: «К вам Александр Андреич Чацкий!»

Я подлетел к Софье.

— «Чуть свет — уж на ногах, и я у ваших ног!»

В этом месте во время репетиций мы, «Чацкие», целовали девчонок, игравших Софью, в губы — со встречей! — приводя их в смущение и вызывая веселье ребят. Я и сейчас, дурачась, хотел так сделать. Но я забыл, что здесь не школа и передо мной — не одноклассница. Женя отвернула лицо.

— Это жульничество. — сказала она суховато. — У Грибоедова ремарка: «С жаром целует руку».

— У нас, наверно, была другая редакция комедии.

— Я не хочу играть по другой редакции.

Мы пересекли Арбатскую площадь, непривычно пустынную в этот поздний час. Одинокий, как бы забавляясь сам с собой, озорничая от скуки, метался в светофоре огонек, — то в одно окошко заглянет, то в другое. Беспрепятственно проносились редкие автомобили...

Минуту назад такая простая, общительная. Женя — я это сразу почувствовал — отдалилась от меня, точно одумалась, и замкнулась в свой мир. Шагала рядом молчаливая, строгая и чужая. Я угадывал, что в ней происходила какая-то борьба, она чему-то сопротивлялась. Возможно, мою выходку с поцелуем нашла неуместной и даже нахальной.

«Идиот! — ругал я себя. — Более бездарной шутки нельзя было придумать!»

На Суворовском бульваре Женя чуть было не упала, — споткнулась о камень или о корень. Села на скамейку и сняла босоножку.

— Ну, что это такое! — воскликнула она плачущим голосом. — Стоит только надеть хорошие туфли — непременно каблук отлетит. Как назло!

Я рад был случаю снова завоевать ее доверие.

— Ничего страшного. Сейчас починим. — Я взял у нее туфлю, нашел осколок кирпича и отодвинулся к решетке. Укрепив туфлю на железном столбике, я ударил по каблуку, потом еще раз, посильнее, — и тоненький каблучок переломился пополам.

— Что вы там возитесь? — Женя прихромала ко мне. — Готово?

— Готово, — сказал я упавшим голосом.

— Да. сапожник...

Женя с грустью разглядывала изуродованную босоножку. Сначала она зашагала бодро, легко опираясь на носок. Потом хромота ее стала заметней. Усталая, она просто ковыляла, держась за мое плечо. На Малой Бронной Женя сбросила босоножки и пошла босиком.

— Тут уж недалеко, — сказала она.

Проходя мимо какого-то дома, мы услышали звуки рояля. Они вырывались из раскрытого окна на первом этаже, приглушенные и в то же время явственные, до осязаемости отчетливые. Нежная и медлительная мелодия стремительно переходила в тревожный рокот. «Баркаролла» Чайковского. Музыка не нарушала ночную тишину, а еще больше ее подчеркивала. Мы остановились и заглянули в окно, оно не было занавешено.

В дальнем углу огромной полутемной комнаты за роялем сидел старик с пышными седыми волосами, седой бородкой клинышком и впалыми морщинистыми щеками. Неяркий свет от лампы, стоявшей на черной плоскости рояля, падал на листки нот, на клавиши и на руки старика. Женя вздрогнула, зябко повела плечами и прислонилась к моему боку.

— Он так чисто играет, что каждый звук просто видишь. И если подставить подол, то они насыплются доверху, как хрустальные шарики.

Я оглянулся. Позади нас стоял дежурный милиционер и тоже слушал музыканта. Я подумал, что он сейчас, запретит ему играть. Но милиционер лишь тихонько сказал Жене:

— Вы простудитесь, девушка, босиком-то... — Постояв немного, он неслышно, будто на цыпочках пошел дальше.

Мы ушли уже далеко, а рокот рояля все еще гудел в сумрачном ущелье улицы, вызывая в душе смутную тревогу и торжество. Я взглянул в позеленевшее небо над темными громадами зданий и прочитал, сжимая руку Жени:

Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет, У которой суставы в запястьях хрустят, Той, что пальцы ломает и бросить не хочет, У которой гостят и гостят и грустят. Что от треска колод, от бравады Ракочи, От стекляшек в гостиной, от стекла и гостей По пианино в огне пробежится и вскочит — От розеток, костяшек, и роз, и костей.

— Это Пастернак, — быстро отозвалась она в ответ и пожала мою руку, как бы говоря при этом: как хорошо, что мы понимаем друг друга...

На Пионерских прудах перед новым домом Женя легонько подергала меня за рукав:

— Здесь...

Уличные фонари погасли. Чуткий предрассветный сумрак обнимал город, ворочался в тесных переулках, рождая гулкие шорохи.

— Мама не спит, — прошептала Женя, взглянув на освещенное окошко в третьем этаже. — Ох, достанется мне!.. — Она переступила на месте босыми ступнями. Лицо ее померкло, уголки губ утомленно и грустно поникли. — Ну, я пойду... Ноги озябли... — Она тихонько притронулась пальцами к моей повязке. — До свидания, Нельсон... — Отдалилась на несколько шагов, приостановилась. обернулась. — Что же вы стоите? Уходите. — И опять пошла через улицу. Плавно покачивался колокол ее юбки.

Я не удерживал ее: намеки или откровенные просьбы о новой встрече казались мне мелкими в этот миг. Я молча провожал ее взглядом, все сильнее ощущая в груди, возле сердца, холод и пустоту.

На середине мостовой Женя еще раз задержалась. Склонив голову, произнесла шепотом — я отчетливо услышал каждый звук:

— К 9-95-20. Запомните?..

Еще бы не запомнить! Это не Женя сказала мне — сама Судьба.

Проснувшийся голубь затоптался на карнизе, роняя приглушенный сердитый клекот.

II

ЖЕНЯ: Дубовая массивная дверь открылась с трудом — я очень устала. Эту проклятую дверь в детстве мы отворяли коллективно: навалимся' всей толпой и высыплемся прямо на тротуар.

Я прошмыгнула мимо спящей лифтерши и по лестнице взбежала на свой этаж. Ключ в замке повернула очень осторожно, почти беззвучно — напрактиковалась! — и так же бесшумно протиснулась в узенькую щелочку. Шире открывать не надо: заскрипят петли.

В полутемной передней на полу лежала косая полоска света, падавшая из моей комнаты. Я прислушалась: было тихо, просто мама позабыла погасить лампу. Я уже приподнялась на носки, чтобы пройти к себе, и в эту секунду светлую полосу закрыла черная тень: передо мной стояла мама, неподвижная, как статуя, величественно задрапированная в длинный халат. Как знакома мне эта мраморная недоступность!..

— Что это значит? — спросила мама, зажигая в передней свет.

Застигнутая на месте, я держала в рунах сумочку и босоножки.

— Каблучок сломался, — пожаловалась я.

— Ты шла босиком?— Да.

— Хоть капля соображения осталась в твоей голове?! Пройди в ванную и поставь ноги в горячую воду. Ты, кажется, давно не валялась в постели!..

Я хорошо знала, что противиться ей в такую минуту по меньшей мере опрометчиво, и послушно проследовала в ванную: нужно было, чтобы гнев ее перешел в заботу обо мне. Я присела на скамеечку и опустила ноги в таз с горячей водой.

Мама нависла над моей головой, как само Правосудие.

— Где ты была? — спросила она ледяным тоном.

— Гуляла,

— До четырех часов утра?

— Ну, мама...

— С кем ты была?

Я промолчала.

— Я спрашиваю, с нем ты гуляла и где? Вадим приходил два раза. Он сказал, что ты от него скрылась. С кем ты скрылась?..

— С одним... человеком.

— Что это за человек? Ты его давно знаешь?

— Раньше не знала, а теперь знаю. Сегодня  познакомились.

— Докатилась!.. Начала знакомиться на улицах.

Мама, всегда такая выдержанная, вдруг испугалась. У нее даже голос осел: должно быть, чутьем матери уловила в этом знакомстве опасность для меня, а значит, и для себя.

— Не на улицах, а в парке, — поправила я ее.

— Все равно. Вы были до утра в парке?

— Мы ходили по улицам... Ну что ты в самом деле, мама! Я же не маленькая...

Чуть приоткрыв дверь, в ванную просунула голову Нюша, моя нянька, заспанная, ворчливая, с непокрытыми волосами. Заступилась — она всегда за меня заступалась.

— Что ты к ней пристала? Видишь, умаялась девчонка...

Мама резко обернулась к ней;

— Не вмешивайся, когда тебя не просят!

Нюша, конечно, не устрашилась.

— Да уж как же! Тебе только дай волю. А я не дам. Не дам насильничать над девчонкой. Не дам, и все! Она — мое дите.

— Поразительно, — сказала мама удивленно. — В своем доме нельзя слова сказать.

Нюша спросила меня участливо:

— Поесть-то принести?

— Ладно, — сказала мама. Она сорвала с крючка розовое мохнатое полотенце и бросила мне на колени. — Вытирай ноги и — в постель. После поговорим. Во всяком случае, для тебя будет установлен режим... Отныне без разрешения — ни шагу.

Жар от ног разлился по всему телу, в голове зашумело, как от вина, стало весело, и я опять могла кружить по всему городу — усталости как не бывало. Режим!.. Это мне-то режим!.. Милая, смешная мама!.. Я же ни в какие режимы не уложусь... Жаль, что она из-за меня не спала всю ночь. Это Вадим устроил переполох. Если бы не он, все обошлось бы по-хорошему: ушла и ушла. Вадим за меня отвечает... Сейчас, наверное, опять заявится: я заметила, как в сквере за деревьями мелькнула какая-то тень, — конечно, это был он. Караулил.

Едва я подумала об этом, как звякнул звонок над дверью, коротко, робко, будто столкнулись край о край два бокала — так нажимал кнопку только Вадим.

Я впустила его в переднюю, потом провела в свою комнату и чуть не вскрикнула от жалости: лицо его как бы стекло книзу, удлинилось, резко обозначив впадины на висках, тревога загасила голубые глаза — они стали совсем белыми и тусклыми; aккуратная, волосок к волоску, прическа непривычно спутана, рука, державшая пиджак на плече, дрожала, по открытой шее ходил, перекатываясь, жесткий комок, который мешал ему говорить. Вадим, казалось, находился на грани обморока...

Какая я легкомысленная, эгоистичная дрянь. — двум близким мне людям доставила столько беспокойства и боли! Пора подумать о себе серьезно, с замашками «черт побери все!» нужно прощаться.

Вадим смотрел на меня со страхом и осуждением и вызывал во мне невольную злость. Он уже вообразил бог знает что, это ясно... Вот оно: стоило совершить что-то несообразное его понятиям, как тут же появляется взыскательный взгляд судьи.

— У тебя такой вид, будто я должна перед тобой в чем-то покаяться. — Я пододвинула Вадиму стул. — Садись и успокойся. А пиджак повесь, а то он превратится в комок — не разгладишь.

Вадим повесил пиджак на спинку стула, но дрожащие пальцы его по-прежнему искали успокоения, и он запустил их в волосы — непривычный для Вадима жест, — локтями уперся в колени.

— Я чуть с ума не сошел. — проговорил он прерывисто, точно пересиливал подступавшие рыдания. — Когда я прибежал туда, где ты осталась, там собралась толпа... свистки, крики. Дрались какие-то хулиганы — страшно подойти. Чего только я не передумал!.. Куда ты девалась? Разве так поступают?..

— Как? — Жалость к нему пропала, возникло злое, мстительное чувство. — Если у тебя разболелась голова, то сиди дома и глотай порошки, а не ходи на танцы.

Вадим сильнее сдавил виски и глухо всхлипнул.

Я пожалела, что сказала так бесчеловечно, но удержаться уже не могла.

— Испугался, душа от свистков в пятки закатилась. Сбежал. Что со мной, тебе безразлично. Главное — скорее донести маме!

Вадим выпрямился, от обиды на глазах выступили слезы.

— Неправда. Я не испугался и не сбежал. Я искал тебя. Но разве в такой толпе найдешь человека? А маме я должен был сказать — она отпустила тебя со мной... — Вадим насильно улыбнулся и погладил мою руку выше локтя. — Теперь ты дома... — Помолчал немного в нерешительности. — Женя, ты ведь не одна была... С кем? Кто тебя провожал?..

— Муж, — сказала я и удивилась: в этом коротеньком слове почудилась мне какая-то заманчивая и запретная новизна.

Вадим вскочил, подбородок его отвис, еще более удлинив лицо.

— За такие остроты следует отрезать язык! Отрезать и выбрасывать, чтобы он не молол вздора и не отравлял кровь хорошим людям — Он сдавил мне локоть. — Где ты была? Отвечай!

— Пусти. Мне больно.

— А мне? Мне, думаешь, не больно?

Вадим казался невменяемым, сквозь сощуренные ресницы пробился жесткий взгляд. Потом он, оглянувшись на дверь, опомнился и взял себя в руки. Я придвинулась к нему вплотную.

— Какой ты жестокий, «хороший мой человек»! — Я обняла его, присмиревшего, полностью подвластного мне, и прислонилась щекой к его груди. — Если бы твой приговор привести в исполнение, сколько бы женщин ходило немыми!.. Что ты от меня хочешь? Ведь я с тобой.

Вадим по привычке положил руку на мои волосы. Но рука была какая-то неживая, словно каменная, и неуютная.

— Со мной и не со мной, — сказал он с грустью. — Ты меня измучила. Пора тебе бросить кокетство и легкомысленные выходки. Девичья красота — это такая приманка. А люди встречаются всякие... И потом скажи наконец: сколько времени мне еще ждать?

— Куда ты торопишься?

Щеки Вадима зарумянились, голубые глаза потеплели — ожил!

— Вадим, нам долго-долго жить вместе — соскучимся еще, устанем... Давай хоть погуляем на свободе, повеселимся.

Вадим насторожился.

— Странно! Такое впечатление, будто я собираюсь заточить тебя в темницу. Скука и усталость после свадьбы — перспектива не из веселых.

«Зачем я это сболтнула? — упрекнула я себя. — Что это взбрело мне в голову? В самом деле, сегодня это случится или через месяц, через год... Все решено, все выверено, приданое подготовлено, подарки тоже— замужество неотвратимо, как рок. Нет, нет-нет, еще немного свободы, нужно еще покружить по ночному городу, увидеться с тем парнем, Алешей...»

Алеша Токарев вдруг вырос перед глазами, на миг заслонив Вадима. Я испугалась и, чтобы отогнать навязчивое видение, обняла Вадима, поцеловала в губы.

— Все хорошо, мой дорогой, — торопливо проговорила я. — Просто я устала и болтаю всякую чепуху...

— У тебя нет никакой жалости ко мне. Ты знаешь, какое у меня сердце. Оно так болело, думал — вот-вот остановится...

Здоровый, крепкий Вадим любил жаловаться на мнимые болезни, тень инфаркта мерещилась ему: многочисленные тетушки с детства внушали, что он «предрасположен к заболеваниям, легко схватывает простуду, у него слабые легкие и прочее...». Ему хотелось, чтобы я пожалела его...

— Пусть оно утихнет, твое бедное измученное сердце...

Уловив иронию, Вадим отстранил меня;

— Не смейся, пожалуйста!..

Он снял со стула пиджак, перекинул его через плечо, распрямился, чуть выставив грудь, — прежний, всегда помнящий о мужской неотразимости и немножко смешной в своей напыщенности.

— Имей в виду: эта твоя выходка и эта ночь — последние. Если, конечно, ты дорожишь нашими отношениями, если ты думаешь о них всерьез, если готовишься стать моей женой.

Я потупилась, стало скучно от этих «если» Он воспользовался моей покорностью, чтобы показать свою власть: как правило, слабый человек проявляет власть и жестокость над покоренным.

— А ирония и насмешки тебе даром не пройдут. У меня будет время их припомнить...

Я вскинула голову и взглянула ему в глаза: — Вадим, ты сказал что-то очень подлое. Возьми свои слова назад.

— Что?

— Возьми свои слова назад, — повторила я.

Он отступил к двери, плечи его сразу обвисли,внезапный страх опять выбелил глаза.

— И знай: случая припомнить у тебя не будет, не должно быть!

— А что я сказал? Что сказал?..

— Ты отлично знаешь что — не дурачок.

— Ну, прости, пожалуйста. От волнения я потерял над собой контроль... Если мои слова обижают тебя, я их беру назад.

— Спасибо. Теперь иди. Я хочу отдохнуть.

— Но ты не сердишься на меня, Жень-Шень?

— Уже не сержусь. Иди...

Проводив Вадима, я вернулась в комнату, села на кровать и уронила руки на колени. Мысленно заглянула немножко вперед, в будущее, и сразу стало грустно до слез: увезет он меня в свою огромную «академическую» квартиру, до отказа набитую старомосковской рухлядью красного дерева, почерневшей и потускневшей от древности, пыльной и расшатанной. И четыре тетушки Вадима, старые привередливые девы, будут неустанно следить за каждым моим шагом: петь нельзя, бегать нельзя — не девочка. Можно лишь осторожно дышать. А Вадим, я это теперь отлично понимаю, ни за что не даст мне воли; на этого не гляди, туда не ходи, начнет выслеживать да подкарауливать — такой уж у него характер...

Нюша приотворила дверь, бочком пронырнула в узенькую щелочку — она всегда так входила. Принесла горячего молока и два ванильных сухарика, поставила все это на стол, а сама присела на маленький стульчик возле кровати.

— Выпей молока, чтоб горло не заболело. — Она сокрушенно ударила ладонями себя по коленям. — Ну и отличилась ты нынче,, девка. Ума не приложу, как теперь с тобой действовать. Такого за тобой еще не водилось...

— Что вы все причитаете надо мной, в самом деле! — воскликнула я возмущенно. — Подумаешь, преступление — поздно вернулась. Я же не ребенок.

— Ну и не больно выросла, чтобы в такой час являться. Видишь, уже светло... Кто такой этот человек. Женя? — строго спросила Нюша. — Отвечай как на духу.

— Хороший, — сказала я, наклоняясь над ней. Ну, просто очень хороший. Неужели не веришь?

— Верю. — Нюша взяла меня за юбку, чтобы я от нее не отходила, и зашептала: — Они все поначалу хорошие. Все одну сторону показывают — лицевую. А как наизнанку-то вывернешь его, так и ахнешь. Ты слушай, чему я тебя учу.

— Слушаю, няня.

Взошло солнце. Лучи его пронизывали густые кроны деревьев на бульваре, и солнечные брызги радостно окропили стены моей комнаты; листья слегка шевелились, блики на стене дрожали, рябили в глазах и, казалось, нежно звенели.

— Ты, Женечка, и не заметишь, как подпадешь под его власть, — учила Нюша. — Силки расставит, слов ласковых накидает — вот и попалась птичка. Ты небось расхвасталась, из какого ты дома, кто твои отец и мать?

— Очень ему это интересно!

— Вот и зря так думаешь. Теперешние молодые люди только и зарятся на чужое добро, только и норовят, где бы пристроиться получше. Я их знаю, этих молодцов! А ты будь умненькой, не рассказывай ни про квартиру, ни про дачу...

Я вскочила;

— Нюша, ну, как ты можешь говорить такую ерунду! Слушать стыдно.

— А ты слушай, не стыдись, — ответила Нюша спокойно. — Пригодится. И давай-ка, девонька, жить по-мирному, по-товарищески. — Она наставительно и серьезно подняла палец. — Куда пойдешь, когда придешь — доложись, с кем пойдешь — извести. Надо заботиться и о других. Любит она тебя сверх меры, Серафима, вот в чем дело-то, Женечка...

После сегодняшней ночи, я знаю, мама будет торопиться «соединить меня Вадима брачными узами».

Я закрыла лицо ладонями и тихо заплакала от обиды на маму, от чувства своей обреченности — того, что должно произойти, не избежать.

— А если избежать, — сказала я вслух. Эта внезапная мысль словно подбросила меня. Я стала ходить по комнате, остужая щеки ладонями. — Что будет, если избежать? Что в этом такого ужасного, невозможного, а, Нюша?

— Про что это ты, господь с тобой? — встревоженно спросила она, приподымаясь. — Ты что это удумала?..

Мама рывком распахнула дверь.

— Секретничаете! Нашли время. Ложись в постель. Живо!

Я послушно легла, но долго, долго еще не могла заснуть, растревоженная какими-то неясными предчувствиями.

III

АЛЕША: Прошли два дня. Не прошли, а медленно, переваливаясь с минуты на минуту, проползли, бесконечные и изнуряющие. Я сам себе казался смешным. Перестал есть...

Мать обеспокоенно хлопотала вокруг меня:

— Не заболел ли ты, Алешенька? Не жар ли у тебя?..

— Любовный жар, мать. — Семен, должно быть, не раз испытывал такое состояние и теперь посмеивался надо мной. — Смотря какую любовь повстречаешь, мама. Иная похлеще болезни иссушит. Душа к ребрам присохнет...

Сидеть дома не хватало сил. И вообще я нигде не мог усидеть. Я все время ходил, чтобы унять не то боль, не то неспокойное чувство ожидания чего-то. Потерял покой... Вот когда я постиг смысл этих удивительно простых и человечных слов, казавшихся мне когда-то сентиментальными!..

Я шагал по улицам наугад, куда вынесут ноги. Прислушивался к своему чувству, нежданному и неотвратимому, как беда. Заходил в книжные магазины, бездумно перелистывал книги... Задерживался у телефонных будок... К 9-95-20. Эти цифры жгли мозг. Я звонил три раза, вызывал Женю. Один раз мне ответили, что ее нет дома. Ответ прозвучал твердо, отрывисто, чтобы отбить охоту задавать вопросы. Даже трубка похолодела от такого ледяного голоса. При вторичной попытке уточнили: на даче. В третий раз решили узнать, кто спрашивает.

— Токарев, — сказал я.

— Не знаю такого. Что вам нужно от моей дочери?

— Внимания, — подсказала мне моя не очень богатая сообразительность.

— Однако... — Женщина помедлила в затруднении; ее, видимо, раздражало, что на такое глупое, по ее мнению, желание ничего вразумительного ответить нельзя. — Ничем не могу помочь. Ее по-прежнему нет дома.

К вечеру я выбрался на Бульварное кольцо и направился в сторону Пионерских прудов. Вдоль всех бульваров! Я шел медленно, чтобы глубже и полнее воспринять ощущение, что я иду к ней, к ее дому. Я часто останавливался и разглядывал свою ладонь. На ней как бы хранился отпечаток Жениной руки.

Я пришел к тому месту в сквере, где мы прощались на рассвете, и посмотрел на ее окошко. В нем стояла глухая чернота.

В это время на бульваре появился высокий парень с пиджаком, перекинутым через плечо.. Небрежно посвистывая, он взглянул на окна дома напротив. Постоял немного, размышляя, затем спросил:

— Огня нет?

— Я не курю, — сказал я и отвернулся: бывают минуты, когда никого не хочется видеть, кроме одного человека, который именно в эту минуту необходим.

Парень рассматривал меня с веселым любопытством. Я спросил его:

— Не скажете, который час?

Он, улыбаясь, согнул руку в локте:

— Половина восьмого.

— Спасибо.

— На здоровье. — И вдруг рассмеялся по-свойски: — Ну, как, не идет?

Я с недоумением пожал плечами — не хватало еще откровенничать с первым встречным.

— Они такие, красивые-то. Намучаешься, наволнуешься вдоволь, прежде чем дождешься. Иной раз себя проклянешь за то, что назначил встречу. Да, да. А явится на час позже — слова не скажи, оскорбится, губы надует... Но вы не теряйте надежды, придет. Желаю удачи, дружище! — Он опять небрежно засвистел, пересек мостовую и скрылся за массивной дубовой дверью. Я удивился: бывают же такие словоохотливые жизнерадостные эмбрионы!

Вскоре Женино окно осветилось, точно радостно улыбнулось, мне, и сердце мое сделало бешеный рывок. Дома!..

На пруду крякали утки. Проплывали, тоскуя, среди чуждых каменных стен белые, как облачка, лебеди. Они выглядели здесь по-театральному неживыми. Один лебедь увел меня в дальний конец пруда. Качнув круто выписанной шеей, он развернулся у берега и заторопился назад, точно знал, что отлучаться мне нельзя — могу пропустить момент, когда выйдет Женя.

Я размышлял о том, что парень, который только что жаловался на свою участь, просто чудак, заурядный элемент. Он не понимал, должно быть, что человеческие взаимоотношения были бы мертвы. если бы не было в них страстных ожиданий, волнений, неожиданных встреч, загадочных недомолвок, едва уловимых прикосновений рук, немых, но всепоглощающих, проникающих в грудь взглядов. И как было бы скучно и бедно на земле, если бы все кругом было ясно и несложно — ни трагедий, ни разочарований, ни надежд. И выси и бездны — все должно быть в жизни человеческой...

В это время к подъезду, шелестя шинами, подкралась длинная машина. Из нее вышел военный, высокий, седой. Надел фуражку. Толкнул за спиной дверцу и направился в дом.

С другой стороны из машины выпрыгнула Женя.

— Алеша?.. — Она смотрела на меня долго и недоуменно, словно не узнавая или припоминая что-то. — Как вы сюда попали? Что вы тут делаете?

— Жду вас.

Она недоверчиво склонила голову, и сразу очень красиво обозначились крупные белки ее глаз.

— Это правда?

— Да. Я много раз звонил, но не заставал вас и вот пришел... Я уже третий раз прихожу...

Женя кивнула на мою повязку;

— Все еще болит?

— Немного. Привыкаю глядеть на мир одним глазом. Второй занят разгадкой формулы; «Познай самого себя...»

— Я была уверена, что вы придете... Нельсон... — Улыбка получилась слабой и немножко печальной. — Подождите тут, я скоро выйду. Хорошо?

Я не робел перед ней, как вообще ни перед кем не робел. Но Судьба диктовала мне свою волю, и я слепо и послушно ей подчинялся.

— Смотрите никуда не уходите с этого места! — сказала Женя и побежала через улицу к подъезду.

Я мысленно начертил круг, как это делают мелом на асфальте девочки для своей игры, и в этот круг заключил себя, надежно отгородившись от мира. Громкими толчками билось в груди счастье: сейчас она выйдет, вложит свою руку в мою ладонь, и мы двинемся сквозь гopoд, сквозь годы... Вместе!.. Круг как будто замкнул и приостановил время. Минуты обретали бескрайность вечности... Свет окошка на третьем этаже рождал во мне ликование и тепло. «Кто его зажег, если Жени не было дома? — мелькнуло у меня. — Наверное, мать...»

IV

ЖЕНЯ: В моей комнате находился Вадим — мы сговорились провести вечер вместе. Он сидел прямо на полу, на ковре, прислонившись спиной к моей кровати и вытянув ноги с загнутыми носами ботинок, — излюбленная его поза.

— Давно ждешь? — спросила я, входя.

— С полчаса.

— Сиди, сиди. Я должна привести себя в порядок. Я быстро.

В ванной комнате мама подошла сзади и тихонько погладила мне шею, плечи.

— Куда мы так поспешно собираемся?

Я не могла сдержать усмешки:

— Спроси, пожалуйста, у Вадима.

В зеркало я увидела, как у мамы подозрительно сузились глаза.

— Отчего нам так весело?

— Просто весело — и все. — Я умолчала о том, что внизу, в сквере, ждет Алеша. — Когда прикажешь прийти домой?

— Да уж конечно, не в четыре утра!..

Я накинула халат и зашла в комнату чтобы выбрать платье. Вадим по-прежнему сидел на ковре, на коленях — раскрытый журнал.

— Что ты читаешь?

— «Время больших ожиданий» Паустовского. — Вадим захлопнул журнал, переложив страницы указательным пальцем. — Неслыханное время! — воскликнул он в каком-то восхищенном изнеможении. — Одесса двадцатого года. Бестолковые обыватели, чудаковатые романтики, писатели, репортеры. Ловкие жулики. Безалаберщина. Интересно до чрезвычайности! Человек мог делать все, что ему взбредет в голову. Большое счастье жить в такое время! А тут?.. Человека как личность уничтожает дисциплина, грубый окрик. Прежде чем сделать шаг, я прислушиваюсь, не последует ли окрик: «Не сметь! Нельзя! Не туда!»

— А ты шагай именно туда, куда положено, — сказала я. — Иди с открытой душой. Тогда и окрика не будет.

Вадим застонал:

— Не хочу я, понимаешь, не хочу туда, куда положено!.. До возмущения не хочу!

— А куда ты хочешь, Вадим? — Я надеялась, что он выскажет мне свои заветные мысли. В этот момент мне вспомнились слова Алеши про Город Солнца.

Вопрос мой поставил Вадима в тупик. Он, как всегда в такую минуту, недоуменно замигал, пробормотав что-то о «бесконтрольности».

— Вот и не знаешь, что сказать. Некуда тебе идти. Именно таким, как ты, поводырь нужен, а если хочешь, то и окрик, даже подзатыльник. Иначе натворишь глупостей. Пропадешь... Наслушался у Аркашки Растворова всякого вздора и болтаешь о свободе личности!.. Болтун ты! Живешь без руля и без ветрил. Большое твое несчастье, что ты не знаешь настоящих ребят. Да. да. И может быть, ты был бы хорошим и толковым парнем, если бы не попал в подчинение к Аркадию.

Вадим медленно поднялся.

— Ты ли это, Женя?.. — прошептал он, недоуменно мигая. — Я тебя совершенно не узнаю, хоть убей! Это же чертовски нелепо и смешно, что  ты тут наговорила! Каким ветром занесло тебе в голову такую чепуху?

Неожиданные и резкие рассуждения мои поразили меня не меньше, чем Вадима.

— Я сказала то, что есть, а ты подумай...

Вадим помрачнел.

— О чем мне думать? — спросил он. — И о ком? И кого ты считаешь настоящим? Уж не Бориса ли Берзера?

— И его. конечно.

Вадим вскочил и церемонно, по-театральному поклонился мне коснувшись рукой пола.

— Благодарю покорно. Для тебя он может быть, образец, для меня нет. Круглый отличник, шахматист в замшевой курточке на молниях, тихий и рассудительный парень, секретарь комсомольской организации - какое стечение благодетельных качеств! Все налицо, а лица нет. Правильный, как геометрический треугольник. И пресный. Время для пресного прошло. Сейчас любят, что поострее, с перчиком. Ты это, Женечка, знаешь не меньше моего. Ха! Нашла тоже — Берзер... — Вадим раздраженно заходил по комнате.

— Ты так накинулся на Берзера потому, что завидуешь ему, — заметила я. Мне нравилось дразнить его.

Вадим резко обернулся: '

— Никогда никому не завидовал, поняла? Мне многие завидуют. Да, да! Идеалов нет. Властителей дум тоже нет! Так кому же завидовать? Каждый живет сам по себе.

— Почему ты так разнервничался. Вадим? — спросила я с ласковой наивностью, которая прозвучала уничтожающе. — Очевидно, потому, что ты не прав?.. — Вадим рассерженно фыркнул и повернулся к окну, спиной ко мне. — Знаешь, Вадим, у тебя, кажется, начал проявляться характер.

Он рванулся ко мне, крикнул несдержанно;

— Да, стал проявляться! Да, да! И жалею, что поздно. Тогда я, может быть, не ходил бы в дураках.

— В дураках ходить легче, — сказала я как можно спокойней, не обращая внимания на его тон. — Умному жить хлопотно; осмысливать каждый прожитый день — нагрузка изнурительная.

От этого, говорят, седеют. Тебе седина не пойдет. Так не лучше ли жить на земле не раздумывая? Тогда и не надо будет мечтать о подвигах во имя счастья человечества, которые, по твоим словам, заглушаются в тебе окриками...

Вадим пристально взглянул на меня своими выпуклыми глазами и неожиданно усмехнулся.

— Гляжу на тебя, Женя, и поражаюсь: откуда в таком хрупком создании столько зла и иронии? Ладно, твоя взяла. — Он опять заглянул в окно.

— А тот чудак все еще стоит, ждет...

— Кто?

— Парень один. Девица-то его, видать, надула...

Я выбрала платье, захлопнула дверцы шкафа.

— Куда мы пойдем? — спросила я, не в силах сдержать улыбки.

— Не знаю. Встретим Кадю Растворова — решим...

V

АЛЕША: Окно на третьем этаже померкло. Через минуту Женя выбежала на улицу.

Сзади нее шел тот самый высокий парень с пиджаком через плечо, с которым я полчаса назад разговаривал. Теперь мне волей-неволей пришлось разглядеть его. Русые волосы кудрявились на его висках. Щеки округлые и тугие. Такие же тугие и румяные, с глянцем, губы маленького рта изогнуты обиженно. Ледяные выпуклые глаза прикрыты в прищуре. Женя представила:

— Вадим Каретин.

Он осмотрел меня, чуть откинув голову. Затем, словно осененный догадкой, перевел взгляд на Женю и два раза понимающе кивнул.

— Очень рад, — сказал Вадим с принужденной любезностью.

Рукопожатие его было цепким и отрывистым. Мое появление Вадим воспринимал как непрошеное вторжение в его «владения» и сейчас, я видел это, искал способа, чтобы отразить это вторжение, отстоять Женю. Оба мы испытывали неловкость. Приятельский тон, какой возникает при встрече двух ровесников, мы, не сговариваясь, отвергли.

Девушка наблюдала за нами. Озорное любопытство затаилось и дрожало в уголках ее губ.

— Алеша поступает в наш институт, — сказала Женя и подергала Вадима за пиджак — предлагала идти.

— Запаслись крепкими надеждами? — спросил Вадим с насмешливым намеком. — Глаз потеряли не в борьбе ли за место?

Я покосился на Женю.

— Так точно. Именно в борьбе за место.

Женя, смеясь, привстала на носки, точно шла по жердочке над кручей, — ее веселил наш словесный поединок. Вадим уловил в моем ответе некую тайну, связывающую меня с Женей, насупился, тугие, глянцевитые губы подобрались.

Мы вышли на Садовое кольцо. Простор улицы раскинулся перед нами.

— Куда же мы пойдем? Может быть, посидим в «Пекине»? Туда и Кадя Растворов с Еленой придут.

Вадим, как тот парень в парке, положил руку на шею Жене. Привычно, по-хозяйски. В этом жесте было что-то оскорбительное для Жени, и я готов был вступиться за ее достоинство и скинуть пятерню с теплой и нежной шеи. Женя поняла это и осторожно отвела руку Вадима.

— Мне в ресторан не хочется, — сказал я.

Вадим истолковал это по-своему:

— Финал ужина я беру на себя.

— Все равно. Не имею права.

— Вы хотите сказать: денег? Я это понял.

— Деньги еще не все. Нужно иметь, кроме того, и моральное право на посещение таких мест,

Вадим взглянул на меня своими выпуклыми глазами и ухмыльнулся:

— Ого!.. Это уж что-то идейное. На уровне статей «Комсомольской правды» о стилягах и прочее. Окрика боитесь? Ну, а на то, чтобы дышать воздухом, есть хлеб, смеяться, — тоже надо иметь право?

— Ресторан — не хлеб. Это расточительство времени и денег, и часто не своих. На такое расточительство обязательно надо иметь право, если вообще существует такое право.

Я не знал, на чьей стороне Женя. Черные, взрыхленные волосы ее с завитками на лбу чуть-чуть шевелились.

— По-вашему, Алеша, зайти в ресторан поужинать, даже выпить бокал вина, зазорно?

— Нисколько! — воскликнул я. — Каждый поступает так, как ему нравится. Просто я не выношу пьяных рож, багровых, распаренных, потных. Вы замечали, как водка деформирует человеческие лица?

Некоторое время мы молча двигались к площади Маяковского. Мимо проносились машины и пропадали в тоннеле, играя красными огоньками. Оттуда, из подземелья, вымахивали встречные. Посередине площади, развернув прямые плечи, расставив ноги, стоял на граните бронзовый поэт.

— Вы работаете? — заговорил Вадим, обращаясь ко мне.

— Он недавно из армии вернулся, — пояснила Женя.

— А-а!.. — протянул Вадим. — После десятилетки провалиться изволили?..

— Вы опять угадали. — согласился я.

— Но мысль о дипломе точит душу, как червь? — Вадим качнул головой и тут, же прислонил ладонь к прическе, не отделился ли волосок от волоска. — Как будто все счастье в этом несчастном дипломе!

Я вопросительно посмотрел на него.

— Я понял ваш взгляд и отвечаю: не с великим энтузиазмом сражаюсь за диплом. Нет !С курса на курс переползаю с длинными хвостами...

— Вадим!..

— Я ничего не скрываю, Жень-Шень. Все мои родичи ученые. Они хотят сделать и меня ученым — создают династию Каретиных. И наверняка создадут. После института останусь в аспирантуре и так далее. Но если есть династии ученых, артистов, то должны быть и династии рабочих — скажем, столяров, сапожников... Но всех почему-то тянет в инженеры, в профессуру!..

Я не обиделся на него. Этот парень с лицом херувима показался мне забавным.

— В династиях я плохо разбираюсь: из династий знаю лишь одну — Романовых. И то слабо... Впрочем, могу вам сделать предложение, Вадим: возьмите на себя роль родоначальника династии, скажем, обувщиков. Не исключено, что это будет самая прославленная и почетная династия. Женщины будут вас превозносить за изящную обувь... Как вы на это посмотрите? Там и хвосты не станут беспокоить.

Вадим часто замигал.

— Обувщиков? Не гожусь я в родоначальники. Роль продолжателя рода едва тяну.

Мы остановились возле метро. Среди серых квадратных колонн на ступеньках и у входа в зал имени Чайковского толкались молодые люди. Одни поджидали своих подружек, другие искали «лишний билетик» в концерт, третьи заняли места для обычного вечернего времяпрепровождения и случайных знакомств.

— Живете вы. Вадим, сегодня, а мыслишки достаете из какого-то бабушкина сундука, — сказал я, продолжая разговор. — Они давно слежались и заросли паутиной...

— У него четыре тетушки — старые девы, — не без удовольствия вставила Женя и отвернулась, чтобы утаить усмешку.

Вадим понял, что говорил неумно, и, прикрывая неловкость, с досадой оборвал Женю:

— Оставь моих тетушек в покое! — Он повернулся ко мне. — Я рассчитываю, что вы способны понимать юмор.

— Вполне. Моя мать, малограмотная женщина, с детства прививала мне и моим братьям простую заповедь: старайтесь делать людям добро, приносить пользу. Пользу! Образованный человек обязан приносить пользы больше. Пусть этo замечание не покажется вам юмористическим...

Я умолчал об отце: старику до отчаяния хотелось, чтобы хоть один из его сыновей получил высшее образование. «Вам все дано, все дороги для вас открыты, только не плошайте...» Эта избитая фраза в его произношении была исполнена поэтического смысла и легкой горечи: Советскую власть он, рабочий, считал властью родной, и ему было горько, что мы, его сыновья, не пользовались в полную меру ее дарами. Когда я, любимец отца, не сдал после школы в институт, он постарел лет на пять...

— Все это ерунда, что вы говорите, — услышал я сзади себя уверенный и насмешливый голос.

К нам подошел Аркадий Растворов — Кадя, как его называли. Клокастая «кубинская» борода, ястребиный нос и умные, нагловатые глаза. Вместе с Кадей были Кирилл Сэз, большой, жирный, с квадратным подбородком и широкими бедрами; казалось, брюки на этих бедрах вот-вот лопнут. И Мишка Меркулов, худой и длинный, с вставным глазом. Этот расширенный мертвый глаз придавал лицу загадочное и жутковатое выражение и наводил на мысль о сказочных циклопах.

— Ерунда, — повторил Аркадий, пожимая мне руку. — «Польза людям», «смысл жизни», «благо», «честь», «совесть» — все эти христианские понятия давно пора спустить в мусоропровод. Чтобы преуспевать в этом мире, нужно отбросить весь этот добродетельный хлам прочь. Необходимо выработать из себя подлеца. Не просто подлеца, а величайшего подлеца! Кто больше подлец. тот выше поднимается по служебной и прочей лестницам. Это закон. И если вы этот закон не постигнете, то ни черта в жизни не добьетесь. Могу сказать вам это заранее.

— И достигли успехов в этом направлении? — спросил я.

— Ничего, не жалуюсь.

— Ого!.. Кидаетесь такими словами, чтобы еще больше подчеркнуть свою оригинальность? — Я не раз встречал людей, которые старались ошарашить словом или поступком, чтобы выделиться.

— Никакой оригинальности в этом не вижу, кроме здравого смысла, — ответил Аркадий.

— Здравого смысла? — переспросил я, внимательно разглядывая Растворова. — Вы это всерьез?

Аркадий хитро улыбнулся.

— Я не поклонник серьезных вещей. В любой шутке больше истины и правды, чем в самом серьезном докладе или наставлении. А вы, — спросил он меня, — по всему видать, стоите на коленях перед пошлыми ветхозаветными проповедями «ученье и труд — все перетрут» и все остальное в том же роде. Какая старина, какой маразм! — Аркадий кивнул Вадиму и рассмеялся. — Недавно мы были у Дины Верещагиной. Танцевали, веселились. И вот в самый разгар вечера неожиданно вторглась косматая старина — Динин дядя, профсоюзный деятель какой-то. И вот этот старикан начал к нам придираться и брюзжать. «Что носы повесили, молодежь, — начал он, — аль помешал? В песне вон поется «старикам везде почет». Вранье. Для красного словца сказано. Старики теперь всем мешают. В электричке ехал вместе с молодежью, не чаял доехать. Нет того, чтобы газету вслух почитать, или дискуссию открыть по серьезному вопросу, или на международную тему поговорить. Куда там. Ни одного путного слова не услышал. Мелют какую-то чепуху, хохочут и на патефоне пластинки крутят. Вот какие ваши интересы. Не та пошла молодежь, ох, не та! Не так растим ее, не так воспитываем, хлебнем мы с ней горя, если час испытаний придет. Легко живете, ох, легко! Поете, танцуете, расплескиваете себя по пустякам, ничего не оставляете про запас, про черный день. О революционных традициях знаете понаслышке. Не интересуетесь, как мы завоевывали Советскую власть, как сидели на голодном пайке, как вшей кормили в окопах. Все кричим о воспитании, о гуманном обращении. А вас, молодчиков, стегать надо почаще, как стегали нас. Гайки надо потуже подкручивать... Ручки белые, ноготки лаком покрыты, в шелках — куда вы годитесь!..» Я не стерпел, конечно. «Надоели нам ваши проповеди до тошноты, говорю, — не хотим голодать, не хотим, как вы, вшей кормить. И вообще, дядя, что вы к нам пристаете? Не повернись, не станцуй, не выпей, не засмейся! На одни трудности нет запрета. Сыты по горло вашими трудностями!.. Я думал, у него разрыв сердца будет — так он разъярился.

Мишка Меркулов захохотал, а его вставной глаз глядел на меня недвижно и мрачно.

— Чему вы удивляетесь — спросил Аркадий. — Может быть, не согласны с тем, что мы должны жить без поводырей?

— Не могу понять, — сказал я сдержанно, хотя в душе у меня тяжко закипал гнев. — Если вы живете по тому закону, который только что изложили, то я не могу понять, как вы так свободно разгуливаете по городу среди людей? Вы обязаны быть в зоопарке — в клетке. У вас звериные инстинкты.

Аркадий не ожидал, должно быть, такого моего высказывания. Он отступил на шаг и, сощурясь, оглядел меня с головы до ног. Затем перевел взгляд на Женю, на Вадима, как бы спрашивая, каким образом очутился я в их среде. Вадим смущенно топтался на месте, а Женя склонила голову, чтобы скрыть улыбку. Аркадий кивнул мне пренебрежительно:

— Вы, стало быть, из тех, кто улюлюкает нам вслед на всех перекрестках? Хорошо, что не скрываете своих взглядов, — это достойно. Так вы идете с нами?

— Нет, — сказал я.

Аркадий вопросительно взглянул на Вадима;

— Мы же сговаривались?

Вадим в нерешительности пожал плечами, украдкой покосился на Женю. Аркадий кивнул в сторону «Пекина».

— Мы будем там. Меня ждет Елена. — Он сбежал со ступенек, уводя за собой друзей. Но тут же вернулся и сказал мне шутливо и со злым намеком;

— И еще запомните один совсем не христианский закон: «Утопающего — толкни».

— Ладно, запомню. — сказал я и невольно поежился. точно за ворот мне опустили кусок льда.

— Рисуется. — заметила Женя Вадиму, когда ребята от нас отошли. — Он все время рисуется, Аркадий твой.

— Он не рисуется. — сказал я.

Вадим пояснил с досадой:

— Просто у него есть определенность, свои суждения обо всем.

Нас всех троих сковывала неловкость — непринужденной простоты отношений не получалось. Я видел, что Вадиму не терпелось избавиться от меня и побежать вслед за приятелями. И я уже готов был оставить их. Но Женя, точно разгадав мое намерение, положила руку на сгиб моей руки — оперлась, чтобы поправить ремешок на босоножке. Задержала.

— Куда же мы все-таки пойдем? — спросил Вадим раздраженно.

— Пойдемте в цирк, — сказал я. — Люблю смотреть на ученое зверье.

Тонкая и снисходительная улыбка заиграла на румяных губах Вадима:

— Что и говорить! Зрелище для детей, солдат и нянек. Из детского возраста я вышел, в солдатах не ходил.

— Часть цирковых номеров я могу показать и здесь, — предложил я. — Могу разбежаться и сделать двойное сальто. Могу пройти на руках отсюда и до поэта. Хотите?

— Вы это сделаете без меня. Терять вечер в отделении милиции — перспектива не из веселых.

Я взглянул на Вадима и подумал: «Сейчас я выдам тебе сполна! Всю твою спесь собью».

— Тогда в Парк культуры и отдыха. На танцы!

Пиджак свалился с плеча Вадима.

Женя простодушно рассмеялась.

— Что ты все время усмехаешься, как дурочка! — процедил Вадим сквозь зубы. — Что нашла тут смешного?

— Просто я согласна идти в парк на танцы. Вот и обрадовалась.

— Счастливого пути! — Вадим повернулся и пошел в сторону памятника Маяковскому.

— Стой! — крикнула Женя. — Сейчас же вернись!

Вадим, задержавшись, взглянул на нее через плечо.

— Иди сюда!

— Не пойду.

Женя подбежала к нему. Он вполголоса выговорил;

— Мне надоели твои насмешки, твои намеки. Ты ведешь себя недостойно. Откуда этот парень взялся? Пусть он уйдет!

— Он не уйдет, — сказала Женя.

— Тогда уйду я.

— И ты не уйдешь.

— Уйду.

— Не уйдешь.

Вадим вскинул плечо, поправляя пиджак, и решительно зашагал прочь. Женя постояла немного, глядя ему вслед, затем вернулась ко мне. Она дышала часто и прерывисто.

— Пройдемся немного, — сказала она, не поднимая глаз.

Мы повернули за угол и направились вдоль улицы Горького.

— Алеша, вы злой? — спросила Женя; она взяла меня под руку,

— Нет, — сказал я.

— Зачем же вы так зло сказали Аркадию? Он даже растерялся в первую минуту. А я еще ни разу не видела, чтобы он когда-нибудь растерялся.

— Вы его пожалели?

— Нет, что вы!

— Я сказал не зло, но верно. Разве не так. Женя?

Она внимательно взглянула на меня.

— Видимо, так... Пойдемте на Пушкинскую площадь, постоим у фонтана.

В последние дни чувства и нервы мои вышли из повиновения.

Я не мог сладить с собой — надвигалась беда. Сама беда не страшна. С ней, столкнувшейся с тобой лицом к лицу, можно побороться, выстоять. Изматывает душу ее неясное предчувствие, ее крадущаяся во тьме поступь.

На экзаменах по математике, по физике и по сочинению я схватил тройки: волнение — плохой помощник разуму. Ох, тошно ходить по земле с такими отметками, все время ощущаешь свою ка-кую-то неполноценность, посредственность!..

Моей тревоге робко противостояла надежда: а вдруг пройду? Солдат ведь — не веское, но все же преимущество. А там уж постараюсь, наверстаю...

В тот день я проснулся рано. Долго лежал с закрытыми глазами, все время думал о Жене. Если суждено нам быть вместе, то я непременно буду учиться в институте...

Первой поднялась мать, зашуршала платьем, одеваясь. За перегородкой задребезжал будильник Семена. Лиза тяжело выступила со своей половины. Мать прошептала ей:

— Лежи, сама провожу. — И ушла готовить завтрак.

Вскоре вернулась, заплела косички Наде, дочке Ивана.

Семен затопал пудовыми ботинками. Из-за ширмы отец сказал ему;

— После работы никуда не заходи, прямо домой.

— Ладно.

— И ты, Иван. Слышишь? И ты, Татьяна.

— Куда же нам еще?

Иван с Татьяной, Надя и Семен вышли на кухню завтракать. Через некоторое время за ними захлопнулась входная дверь. Соседи тоже ушли на работу. Квартира опустела. Знакомый запах нагретых за ночь постелей держался в комнате.

В тишине мерно отстукивали стенные часы. Отец заворочался: должно быть, сел, потирая грудь, закашлялся. Мать, зайдя за ширму, проворчала]

— Вот ведь наказание — не лежится ему! Загремел... Не успел глаза продрать — тут же за папиросу! Дай парню поспать. Ляг. А я в магазин отойду.

— Купи, что я тебе велел, — попросил отец. — Хотя, постой, сам куплю. Ты пирог испеки.

Отец работать начал с тринадцати лет, привык вставать рано, и теперь ему невмоготу лежать на кровати. И вообще — жить без дела.

Я задремал... Очнулся от прикосновения материнской руки.

— Алешенька, вставай, сынок, завтрак готов...

Мы с отцом сели пить чай. Сколько я себя помню, отец никогда не нежничал со мной, редко целовал, редко баловал и наказывал главным образом за ложь. Но всегда в его окруженных припухшими морщинами глазах, когда он на меня смотрел, светилось столько мужской и какой-то гордой ласки, что у меня сладко сжималось сердце. Я всегда находил в этих усталых глазах и понимание и поддержку. Он любил меня. Однажды я слышал, как он сказал матери.

— Хороший у нас парень Алешка. Статный такой, сильный и, знаешь, не глупый. И честный... Спасибо тебе, Дуня, за него.

Мать удивилась:

— С чего это ты вдруг?

— Так как-то... Сам не знаю. Хорошо мне делается, когда я гляжу на него.

Сейчас за столом мы больше молчали или обменивались незначительными словами. Провожая меня, он лишь ободряюще кивнул: все обойдется, мол. И мне сразу стало как-то легче, я успокоился...

В институт пришел я рано — дверей еще не отпирали. Во дворе — неспокойная толчея. Мучительное ожидание выбелило лица молодых людей и девушек. Оживленность и вспышки смеха казались неестественными.

Меня подергали за рукав. Обернулся — Женя. Я скорее испугался, чем обрадовался.

— Почему вы здесь?

— Захотелось узнать, прошли вы или нет. Почему вы не позвонили? — Женя смотрела на меня требовательно и с укором.

— Настроение неважное, — ответил я.

— Вы же обещали... — Вдруг она улыбнулась и чуть-чуть вскинула голову. — Волнуетесь?

— Немного.

— Мужчине это не к лицу. Постойте тут. Я пойду разузнаю кое-что... — Она прошла сквозь толпу и скрылась за углом.

Я отодвинулся за колонну. Сложное чувство торжества и страха испытывал я в тот момент. Мысли то неслись вперед, увлекая меня в какие-то незнакомые мне, заманчивые дали, и в этих далях я видел рядом с собой Женю — пришла же она сюда, значит, думала, значит, беспокоилась, значит, я ей небезразличен. — то голова моя вдруг делалась пустой, я чувствовал себя одиноким, растерянным...

— Я была уверена больше, чем вы сами, — сказала Женя, вернувшись ко мне. — Сейчас вывесят списки. Я узнала у секретаря: Токарев есть.

Чувство радости перехватило дыхание. Я взял ее за хрупкие плечи. Если бы я смог что-либо произнести в тот момент, я сказал бы, что люблю ее до невозможности, всем моим существом.

— Идемте, — сказала Женя. — Делать здесь больше нечего. Идемте же!

— Подождем немного.

Двери наконец открыли, и все, кто был во дворе, повалили в здание.

Плотная толпа обступила списки. Я не стал пробиваться к доске.

— Посмотрите-ка там: Токарев, — попросил я небрежно, точно не все мое будущее зависело от этого вопроса, а так, какое-нибудь первенство по шахматам.

— Токарев Андрей Иванович, — ответили мне. — Есть!

— Алексей Иванович, — поправил я.

Щупленький парнишка о цыплячьей грудью,в массивных очках на крохотном, с кулачок, личике недоуменно возразил мне:

— Почему же Алексей? Андрей Иванович. Это я. Все верно.

Я протолкался к спискам. Верно: Токарев Андрей Иванович. Щупленький, в очках парнишка, но не я.

Женя прижала ладони к щекам. Испуг и сожаление расширили ее глаза. Она чувствовала себя виноватой, точно нехорошо разыграла меня. Уничтоженный, я кинулся на улицу. Остановился, не зная, что предпринять, куда бежать от самого себя. В глазах сгустилась тьма. Женя очутилась рядом.

— Возьмите себя в руки, — сказала она строго.

— Вы... Вы лучше уйдите!..

— Не сходите с ума. Меня однажды не приняли в консерваторию. И, как видите, я не сошла с ума.

Я резко обернулся к ней, крикнул, точно все дело было в ней и в этом моем крике;

— Что вы сравниваете! Не попали в консерваторию, так попали в институт. Не приняли в институт, поступили бы в театральное училище!

Женя вскинула над головой руку, точно я на нее замахнулся:

— Алексей, как вам не стыдно!

Она повернулась, чтобы уйти.

Я задержал ее — тьма отступила, сознание прояснилось.

— Простите, Женя, я сам не знаю, что говорю...

Мы медленно двинулись вдоль улицы.

— Понимаете, не могу я показаться домой, на глаза отцу. У меня два брата: один фрезеровщик, второй шофер. Отец считает, что они ничего в жизни не достигли. Они меня ждут сейчас. Что я им скажу? Отец был так, уверен!..

— Почему он был уверен?! — воскликнула Женя с возмущением. — Разве он не знает, как теперь трудно попасть в институт?! Я пойду с вами. Я им все объясню!.. Если человек не прошел в институт, — значит, и жизнь кончена? Ошибаетесь!.. — Она была какая-то совсем другая в этой своей воинственности.

Мое изумление притупило остроту несчастья.

...Так мы вместе и появились у нас дома.

Соседки как бы невзначай выглядывали из кухни, чтобы утолить жадное любопытство: впервые со мной пришла девушка.

Я страшился. перешагнуть порог и своим известием нанести удар отцу. Быть может, впервые я по-настоящему осознал всю меру гордости родителей за детей: «Сам я малограмотный, дальше станка не ушел, а сын у меня — орел! Инженер, большими делами ворочает». Или кандидат наук! А еще выше: артист, музыкант!..

«Сколько ни утверждают, что все профессии в наше время хороши и почетны, — размышлял я, — а все-таки даже те, кто об этом твердит и пишет, всеми силами стараются пристроить своих детей получше. Если сынок или дочка умеет пиликать на скрипке, бренчать на рояле — обивают пороги музыкальных училищ, если сынок или дочка лепит из пластилина собачек и зайчиков, — в художественную школу: студента, окончившего институт, тянут в аспирантуру. Только бы подальше дальше от повседневной «черной» работы!»

Я пропустил Женю вперед. Она чуть съежилась и негромко сказала: «Здравствуйте...»,

За столом, накрытым чистой скатертью, сидели отец и старший брат Иван. Из-за перегородки выбежала маленькая Надя с ручкой в перепачканных чернилами пальцах, уставилась на Женю. Отец, опираясь о стол, медленно приподнялся в нетерпеливом ожидании. Во взгляде — и вопрос, и мольба, и надежда, и тревога. В душе у меня что-то стронулось с места, словно оборвалось что-то.

— Все в порядке, отец, — сказал я бодрым, ненатуральным голосом. — Приняли! — И ужаснулся: как я мог так легко, так предательски выговорить, ложь перед этими добрыми, умными, ласковыми глазами! Мужество изменило. Но сказанного уже не вернуть.

Женя со страхом и, казалось, с отвращением покосилась на меня, отступила на шаг в сторону.

Отец молодо распрямился, стал подгонять женщин — собирать на стол.

— Здравствуй, милая девушка! Как величать? Женя... Хорошее имя. Вместе с Алешей поступали?

— Я уже учусь, — прошептала Женя.

— Что же вы стоите у порога? Садитесь! Выпьем по такому случаю.

Мать и Татьяна, жена Ивана, быстро накрыли на стол — все было приготовлено заранее.

Мне казалось, что Женя неживая. Сидит рядом со мной, уронив взгляд на свои руки, лежащие на туго сдвинутых коленях, и не дышит.

— Мы за тебя рады, Алеша, — сказал Иван, приподняв рюмку с водкой. — Будь здоров!..

Отец, мельком взглянув на меня и на Женю, выпил молча. Осторожно поставил стаканчик. Я готов был заплакать от жгучего стыда. Я себя ненавидел.

— Что же вы не притронулись даже? — сказала мать. — Сынок, Женечка!..

Женя приподняла голову, крупные завитки волос с рожками на лбу чуть встряхнулись, черные, оттененные синеватыми белками глаза ее выражали озабоченность и испуг.

— Алеша очень устал, — проговорила она.

— Ну, как не устать! Сколько ночей не спал... Ешьте, ешьте.

— А я, сынок, в Крым не поеду, — сказал отец, постукивая пустым стаканчиком. — Мне и здесь неплохо. Посоветовались мы с матерью и надумали справить тебе костюм. Хороший. Ты теперь на людях... — И украдкой вскользь взглянул на Женю.

— Что ты выдумал, папа! Я никогда не надену тот костюм! Мне твое здоровье дороже...

— Ну, спасибо, — сказал отец тихо, чуть растроганно. — Наливай, Иван.

В это время, широко растворив дверь, в комнату шумно вдвинулась Лиза. Некрасивое, в бурых пятнах лицо ее было изломано гримасой плача — губы растянулись, глаза расплылись, в- них дрожали слезы. Она рухнула перед отцом на колени.

— Папа, пожалей меня! Сил моих нет. Измучил! Измучил он меня вконец!.. Жизни нет! Поговорите с ним... Опять раскатывался в машине с этой...

Женя, сторонясь Лизы, непроизвольно отодвигала от себя тарелку. Она прижалась плечом к моему плечу.

Отец подхватил Лизу.

— Встань. Не реви. — Лиза поднялась.

— Где он?

— Идет сейчас. Высадил ее у заправочной колонки, чтобы к дому с ней не подъезжать.

К Лизе подошла мать.

— Будет заливаться-то... При чужих-то людях...

Лиза обошла стол, направляясь за перегородку.

— Что мне чужие люди! Им дела нет до моего горя...

Голова отца поникла над столом. Он не знал, что предпринять. Иван молчал. Из-за перегородки доносились всхлипывания Лизы, утешения матери.

Возможно, сцена эта показалась Жене дикой, немыслимой, но она не смела встать и убежать, даже пошевелиться боялась.

Молчаливое ожидание момента, когда войдет Семен, было тягостным.

Он явился легкий, нетерпеливый и оживленный. Встал на пороге, изумляясь необычному торжеству, швырнул промасленную куртку в угол...

— По какому поводу праздник? — скользнул по Жене наметанным  взглядом,уронив блудливый смешок.

- Уж,не свадьба ли?

 Более глупой и неуместной шутки трудно было придумать.

 Руки Жени соскользнули со стола,она строго выпрямилась.Надменный,брезгливо-пронзительный взгляд ее утихомирил, даже смутил Семена.

Он переступил с ноги на ногу. Иван сказал ему:

— Алешу в институт приняли.

— А-а... — протянул Семен снисходительно шутливо, а мне в этом «а» пocлышaлocь недосказанное, точно он о чем-то догадывался.

— Поздравляю!..

Иван налил стопку водки:

— Выпей.

— Не могу. Мне работать еще полсмены. Закушу с удовольствием. Пойду умоюсь.

Отец остановил его:

— Погоди.

Семен насторожился.

Отец смотрел на свои руки, туго сцепленные, каменные.

— Долго ты будешь издеваться над женой?

Не мила стала — оставь ее, уходи.

— я не знаю, про что ты говоришь, отец. — Семен как будто и в самом деле ничего не понимал.

Отец рывком встал, лысина его побелела до синевы.

— Не знаешь? Врешь! Святым прикидываешься. Уходи куда хочешь! Но измываться и мучить женщину я тебе не позволю! Подлец! Хлыщ! — Он схватил тарелку и запустил ею в Семена.

Тот увернулся, и тарелка, ударившись о косяк двери, рассыпалась на куски.

Из-за перегородки показалась мать, за ней Лиза. Отец грузно осел, на темени и на лбу выступил пот.

— Успокойся, отец... — Иван обнял его за плечи. — Разве ты не знаешь этого субчика...

— Мало ли что тебе наболтают, — оправдывался Семен, косясь на жену.

Лиза двинулась на него, всплескивая руками и крича;

— Наболтают! Кто из кабины выпорхнул у бензоколонки? Кладовщица! У бесстыжий!..

— Подкарауливаешь... — Семен ненавидящим взглядом окинул жену, некрасивую, зареванную, с уродливой фигурой, и пошел умываться.

Лиза опять всхлипнула...

Семен позвал меня в ванную. Он стоял у крана, раздетый до пояса, с намыленным лицом.

— Зачем ты наврал, что тебя приняли?

Я вздрогнул, пойманный с поличным. Но он этого не заметил — глаза его были залеплены белой пузыристой пеной.

— Я заезжал в институт, смотрел списки. Токарев Андрей есть, а тебя нет.

— Имя перепутали, — сказал я.

Семен наклонил голову под кран, смывая пену. Распрямился — с волос скатывались на грудь капли. Он улыбаясь, подмигнул.

— Надю можешь провести, меня — нет. Сказать отцу?

— Говори, если хочется, — проворчал я, уходя.

Семен мокрой руной схватил меня за рукав.

— Не скажу. Выпутывайся сам.

Мы вернулись к столу вместе. Семен как ни в чем не бывало потер ладонью о ладонь.

— Пожалуй, выпью одну. Налей, Иван. — Он опять подмигнул мне. — Ну, держись, солдат...

Оставаться за столом дольше было невозможно.

— Отец, мне придется переехать в общежитие, — сказал я. — Там будет легче... заниматься.

— Что это ты, Алешенька! — Мать как будто задохнулась от тревоги и изумления.

Невеселый взгляд отца скользнул по комнате, по лицам сыновей и невесток.

— Тесновато у нас, это верно. И нерадостно, хотя и шумно. Шума хоть отбавляй. Делай, как тебе лучше... — И замолчал, отчужденный, задумался.

— Мне пора... — Женя казалась озабоченной и утомленной, точно получила непосильно тяжелый жизненный урок. — Спасибо...

Выходя, я услышал завистливое восклицание Семена:

— Где он подцепил такое чудо!

На шатком деревянном крылечке Женя обхватила столбик, поддерживавший навес, прижалась к нему щекой.

— Зачем ты так сделал? — глухо спросила она.

— Не знаю. Я люблю отца. — Меня душила злоба на себя, на свою слабость. — А себя ненавижу! Всех ненавижу!.. Пойду работать, поступлю в вечерний институт, тогда все расскажу.

— Нет. — Женя оттолкнулась от столбика. — Расскажи сейчас. У тебя такой хороший отец. Как ты мог ему солгать! Иди. А не пойдешь, сама пойду и расскажу. — Сознание правоты делало ее гордой и красивой.

Я повиновался — это был самый ясный и человечный выход.

Отца за столом уже не было. Синий дымок взвивался над ширмой. Отец, сгорбившись, сидел на кровати и курил. Я присел рядом.

— Папа, я обманул тебя. Прости меня, пожалуйста...

— Я догадался, сынок... — Он выдохнул едучий дым. — Служба в армии, выходит, не в счет... Не помогла.

— Таких, как я, солдат, много, папа.

— Понятно... Ну, ты не падай духом, веры в себя не теряй. Остальное все приложится... Ты к хорошему тянешься, это меня радует больше всего...

Глаза мои обожгли слезы; шел утешать, а получил поддержку. Я соскользнул с кровати, встал на колени, схватил руку отца, широкую, жесткую. с узлами на пальцах — в детстве она часто касалась вихрастой моей головы, — и прижал ее к своим губам. Затем выбежал на крыльцо.

Женя ждала. В полумраке глаза ее мерцали. Она была взволнована больше, чем я.

— Сказал?

Я молча кивнул.

Женя заговорила быстро, точно оправдывалась передо мной;

— Знаешь, из меня тоже ведь плохой строитель выйдет. Но мама хочет, чтобы у меня был диплом. А на самом деле она собирается сделать из меня певицу — голосишко у меня обнаружился... — Женя пыталась мне внушить, что и она от меня ушла недалеко.

Я же думал, что моя беда на много месяцев, а может быть, и лет сократила расстояние между нами. Она сблизила нас.

Мы посмотрели друг другу в глаза, долго, пристально, и взялись за руки, прежде чем начать путь по Москве...

VI

ЖЕНЯ: Мама забеспокоилась всерьез: я опять вернулась домой перед рассветом.

От Таганской площади мы спустились к Яузе, прошли вдоль нее и через мост двинулись по набережной Москвы-реки. Невозможно сосчитать, сколько раз мы останавливались. Сделаем три шага и опять задержимся, облокотимся на гранитный парапет и смотрим вниз, на воду. В ней шевелились мохнатые желтые светляки — отражения фонарей.

По всей набережной, привороженно склонясь над парапетом, немо стояли пары. Другие отрешенно брели вдоль реки. Они, как тени, проплывали мимо нас, не вторгаясь в наше уединение. Нет ничего прекрасней одиночества двух. Мудрый и добрый бог выдумал его и подарил людям, как счастье. Оно легко отрывает нас от земли и уносит куда-то в иные миры, к звездам...

Мы поднялись на Красную площадь. На Спасской башне пробили часы. Двенадцать. Раньше при этом звоне я летела бы вспугнутой птицей домой, к маме. Теперь же звон парил в воздухе, как незримая стая, ничуть не тревожа меня.

— Возле гостиницы «Москва» мы по ступенькам сбежали в тоннель и выбрались на улицу Горького. На Пушкинской площади свернули на бульвар и долго шли по боковой затененной дорожке.

Потом мы стояли в сквере под нашим деревом. Казалось, мы провели вместе целую вечность, и все было мало. Я ни капельки не устала...

Мое окно светилось, мама не спала, ждала. Но я не торопилась, мне было все равно.

Я знала, что Алеше нелегко, но он не жаловался. За весь вечер лишь один раз вырвалось у него с веселым изумлением:

— Подумать только. Женя, иным все дается легко, без усилий! Опытные руки натаскивают с детства, как щенят, прививают чутье, правила обхождения: сладкую улыбку и наглость, подхалимство перед влиятельными и хамство с нижестоящими. Где не пролезет — протолкнут. Со скрипом, но протолкнут. Обязательно протолкнут! — Алеша вдруг улыбнулся простовато и широко. — Но я им не завидую, Женя. Нет, не завидую. Они — не пример для подражаний. Свои двери я открою сам, пройду в них честно, без скрипа. Я своего добьюсь, Женя. Я не сдамся!

От обиды он немножко преувеличивал, его никто не вынуждал сдаваться. Он был хорош в те минуты: в темных зрачках горели колкие искры.

Губы плотно сжаты. Меня тянуло прижаться к ним губами, до испуга тянуло.

— Ну, я пойду, Алеша, — в третий раз прошептала я, оглядываясь на огонек в окне.

Алеша улыбнулся.

— Иди. — Он знал, что я не уйду. И я по-прежнему держалась за его руку выше локтя. Потом он, склонясь, бережно и властно поцеловал меня. На миг у меня оборвалось дыхание, и я ощутила на своей груди гулкие удары его сердца.

Он разомкнул объятия, и я тихо пошла через улицу к дому...

В дальнем конце сквера, прячась за деревьями, пробежал Вадим. Я его сразу узнала. Опять выслеживал, подстерегал и, конечно, все видел.

Я представила его муку и ужаснулась, точно очутилась вдруг на краю бездны — еще одно неосторожное движение, и все кончено...

Я решительно направилась к нему. Вадим стоял, прислонившись плечом к дереву, как будто обессиленный.

— Дежуришь? — зло спросила я. — Зачем ты это делаешь, Вадим? Неужели не понимаешь, что это низко, недостойно.

— А достойно приходить в такой час? — Вадим вел себя довольно развязно — он, кажется, был в нетрезвом состоянии и этим еще больше раздражал. Я презирала его в эту минуту.

— Это тебя не касается, — сказала я и хотела уйти. Он задержал.

— Погоди, Жень-Шень, давай постоим немного. — Он тронул меня за локоть и заговорил, как всегда, длинно и бессвязно: — Каждый человек имеет право на ошибки. Без людских ошибок и заблуждений Шекспиру с его трагедиями и фарсами нечего было бы делать. Он просто не появился бы как драматург. Без ошибок и заблуждений жизнь была бы похожа на дистиллированную воду — чистая и мертвая. Ошибаются даже гении, кстати, чаще всего, не то, что мы, грешные. Но ошибку от ошибки отделяет пропасть. Ошибочное движение сапера, обезвреживающего мины, оставленные фашистами в подземелье. Ошибочно арестованный и приговоренный к смерти человек. Ошибка пьяницы, который в потемках выпил вместо водки уксус... Все это разные категории, и оценивать их надо по-разному. Солдат-сапер ошибается один раз, и навсегда. Девушка ошибается тоже один раз — учти. Я выслеживал тебя именно затем, чтобы сказать тебе все это. Предупредить...

— Ты все сказал? — Я смотрела ему в лицо. — Так вот запомни: я не совершаю никакой ошибки. Понял? И, пожалуйста, не следи за мной.

Я быстро ушла, чтобы он опять не заговорил так же длинно и скучно. Мне искренне было жаль его. Очень.

В моей комнате мама писала что-то за столиком и разговаривала сама с собой: она всегда разговаривала, когда готовилась к лекциям.

— Который час? — спросила она чужим голосом, не поворачиваясь.

— Без четверти три, — сказала я и сняла с вешалки халат.

— Что мы думаем делать дальше? — Мама наконец обернулась и постучала карандашом о коробку с моими безделушками. — Может быть, смутимся немножко, хотя бы для приличия?..

Я мельком взглянула на себя в зеркало; щеки отчаянно пылали, а с губ не сходила улыбка. Все это сердило маму, но я ничего не могла с собой поделать.

— Подойди, — сказала она низким, очень низким голосом: в нем уже чувствовалось приближение грозы, ее глухое рокотанье.

Я села на детский стульчик у ее колен и влюбленно заглянула в глаза — я всегда обезоруживала ее таким взглядом. Но она не запустила пальцы в мои волосы, как часто это делала, даже не коснулась головы.

— Евгения, что с тобой происходит? Где ты пропадаешь, с кем? Все это в один прекрасный день может плохо кончиться...

Я промолчала. Если бы она спросила меня, как подружка, что бывало прежде: «Ну, девчонка, поделись секретами...» — Я бы ей все выложила, — язык чесался рассказать обо всем. Допросы же, грубое вторжение всегда вызывают протест и сопротивление.

Мама взяла меня за подбородок и чуть вздернула мою голову.

— Очнись! Ты можешь ответить? Опять звонил Вадим. Мне стыдно перед ним за тебя...

Я поднялась рывком. Детский стульчик отлетел в угол.

— Он сам виноват.

— Вы поссорились? — Мама как будто испугалась. — В чем он виноват?

— Он ведет себя глупо... как надутый индюк.

— Вот как... С каких это пор он стал для тебя надутым индюком?..

— Все время был. Только я этого раньше не замечала.

— Не болтай вздора. Вадим порядочный человек, он к тебе хорошо относится. Нынешняя молодежь не слишком разборчива в этих вопросах.

— Подумаешь, хорошо относится! — сказала я как можно пренебрежительнее. — Для женщины не очень высокая честь, если к ней хорошо относится глупый человек. Это скорее унизительно. Следит, подкарауливает!.. Обыватель несчастный, чиновник! Я знаю, что он будет научным работником. Но это обязательно будет чиновник. Чиновники бывают всюду — и среди ученых, и среди преподавателей, и даже среди комсомольских работников. Чиновничество связано прежде всего с отсутствием полета мысли, творчества. Чиновники — враги всего живого и творческого!

И гроза грянула: мама выпрямилась и сразу подавила меня своей непреклонной волей. Ее огромные глаза стали еще больше и словно налились чернотой; этого ее взгляда побаивался даже папа. Книга, брошенная на стол, хлопнула оглушительно, подобно удару грома.

— Не смей так разговаривать со мной, дрянь! — крикнула мама. — Ты ничто и никто, чтобы судить о людях так плохо.

«Только бы не уступить ей сейчас, — мелькнуло у меня, — только бы не испугаться!»

— Я его невеста и могу думать и говорить о нем все, что захочу.

— Мне думается, ты понимаешь, что я не намерена выслушивать твои изречения. — Мама любила скрасить свой тон иронией. — Я не уверена, что услышу что-нибудь трезвое и путное. Иди позвони Вадиму. Он ждет. Пусть сейчас же приедет.

— Мне он не нужен.

-  Мне нужен.

— Я знаю, зачем он тебе нужен; хочешь поскорее сбыть меня с рук — в благополучную семью.

— Да, хочу. И именно поскорее. Ты, кажется, начинаешь проявлять дурной вкус; сегодня у тебя один, завтра другой, послезавтра — третий...

— Я не делаю ничего предосудительного.

— Мне известно больше, что ты делаешь, — сказала мама. — Позвони Вадиму.

— Не стану.

— Хорошо. Я позвоню сама. — Она повернулась к двери.

Я поспешно предупредила ее;

— И разговаривать будешь сама. Я к нему даже не выйду.

Мама чуть откачнулась от меня, грузно оперлась рукой о стол. Ее все больше изумляло мое поведение.

— Ты что — сумасшедшая или пьяная?

Я ощутила, как веки мои против воли сузились, ноздри напряглись, — это не к добру; в такие минуты я теряю над собой всякий контроль и могу сделать или наговорить такое, в чем после долго буду каяться и проклинать себя.

— Я в здравом уме и трезвой памяти. Я не выйду за него замуж. — Внутри у меня, подобно капле с сосульки, что-то оторвалось и полетело вниз, вызывая слабость в ногах. Рука моя легла на горло, словно хотела заглушить голос.

Этот панический жест не ускользнул от мамы, и, чтобы убедить ее, я повторила;

— Не выйду. Я не люблю его. Хорошая семья, обеспеченный дом!.. Думаешь, я стану прыгать от счастья? Это не дом, а монастырь!.. Ты еще не знаешь, какой Вадим! Тебе льстит, когда он вежливо улыбается. А что у него на душе, это тебя не касается.

— Замолчи! — крикнула мама. В глазах ее метался бешеный огонь.

В дверь просунула растрепанную голову Нюша, пробормотала сонно и сострадательно:

— Господи, опять терзает девчонку...

Мама нетерпеливо взмахнула рукой, и дверь захлопнулась.

— Ты не соображаешь, что говоришь, — сказала она мне. — У тебя дикие глаза... — и прошла мимо. Халат зацепился за детский стульчик, она отшвырнула его ногой и ушла, и у меня не было сил остановить ее.

Комната плавно качнулась. Я прислонилась спиной к стене, чтобы не упасть. Что я натворила!.. Хорошо, что ничего не слышал Вадим. Это означало бы конец. А может быть, лучше, если бы он услышал все? Нет, запальчивость — плохой советчик. Надо во всем разобраться спокойно...

Я задернула штору, погасила лампу и легла в постель. Ой, как трудно отрывать от сердца то, с чем оно сжилось, что совсем недавно казалось нерасторжимым! Ребята считали наши отношения с Вадимом «окончательными и бесповоротными и пересмотру не подлежащими» и даже не пытались за мной ухаживать. Оказывается, эти отношения можно пересмотреть... Внезапно я ощутила возле себя Алешу, его дыхание на своем лице и в смятении откатилась к стене. Села в кровати. В комнате было тихо и полутемно. Вспомнила, как Алеша поцеловал меня, и опять задохнулась. Что со мной творится!.. Я зарылась лицом в подушку, я долго-долго ворочалась, прежде чем уснуть.

Проснулась рано. Сама. Долго и недвижно лежала, думала — о себе, о Вадиме и, конечно, об Алеше. Надвигалось что-то большое, и надо было в самом деле что-то решать. Неужели пришло серьезное, неизбежное? Посоветоваться было не с нем. Идти к папе неловко, я никогда к нему с такими вопросами и переживаниями не обращалась. Да и едва ли он примет это всерьез — он считает меня еще девочкой. Скажет, разбирайтесь во всем с мамой. А мама даже слушать меня не захочет после такого бурного объяснения. Поговорю-ка я с Еленой...

Вошла Нюша.

— Велела разбудить, — сказала она ворчливо. — Завтракать пора. Сердитая ушла. Приказала тебя не выпускать... Ты бы хоть и вправду передышку сделала, Женя, дома посидела бы, пока мать угомонится. Каждую ночь напролет — разве это хорошо для девушки?..

— Ладно, не ворчи, посижу. Принеси, пожалуйста, телефон.

Нюша внесла из передней телефонный аппарат на длинном шнуре. Я поставила его на колени и позвонила Елене Белой. Фамилия ее — Бороздина. Но в группе у нас была еще одна Елена, кудрявая толстуха Пономарева. И чтобы не путать их, ребята прозвали Елену Бороздину Белой за ее удивительные, цвета слоновой кости, волосы. Елена — единственная и верная моя подружка.

Я была влюблена в нее, завидовала ее красоте: высокая, царственная в своей медлительности, она покоряла с первой улыбки. У нее был умный лоб, который мне всегда хотелось потрогать. Казалось, он излучал свет, доброту и тепло.

Я набрала номер.

— Куда ты запропала, Женька? — спросила меня Елена. — Я не видела тебя целую неделю!

— Лена, я под домашним арестом. Приезжай ко мне, все расскажу. Приезжай скорее! Мы с Ню-шей в доме одни...

Я встала и прибрала комнату. Нюша подметала в передней пол. Я предупредила ее:

— Если позвонит Вадим, скажи, что я ушла. Скажи, к портнихе. Нет, лучше к учителю пения...

— К учителю... Так он и поверит: учитель всякий раз приезжает к нам, а нынче ты к нему? — Нюша, усмехаясь, покачала головой. — «Если...» Звонил уже трижды твой Вадим. Сказала — спишь. Сейчас опять забарабанит.

Телефон зазвонил. Нюша оттянула платок, прижала трубку к уху и с важностью подбоченилась.

— Слушаю, — произнесла она врастяжку.

Нюша любила вести переговоры по делам папы,объясняла, куда уехал, когда обещал вернуться, спрашивала, кто «докладывает»: звания помнила, а фамилии обязательно перевирала или коверкала.

Сейчас она скупо поджала губы.

— Ну, чую, что Вадим. Опоздал малость — к учителю петь поехала. Проморгал, ищи теперь... — Бережно положила трубку. — Разорвал бы он меня на мелкие кусочки за такое известие! — Между Вадимом и Нюшей установилась давняя молчаливая вражда. — Хватит, девонька, — сказала она, берясь за веник. — Последний раз вру, грех кладу на душу. Хоть и не люблю я его, Вадима, а врать все равно нехорошо, да в мои-то годы! Когда пеленала тебя да таскала по садику, думала ли, что стану выгораживать, скрывать от женихов, кривить душой?

— Ну, няня, — промолвила я, подласкиваясь к ней.

И Нюша сдалась:

— Ладно уж, ладно. Не подведу.

Мне казалось, что Нюша, сколько я ее помню, ни капельки не изменилась: такая же сухонькая, расторопная, неунывающая и смешливая, какой была всегда. Она — душа нашей семьи. Папа называет ее начальником штаба. А я еще не разобралась, кто для меня роднее — мама или Нюша. Сколько было пролито — именно пролито — на меня ласки, нежности и доброты из этих живых, запрятанных в тенета морщинок, глаз. И эти неустанные, поблекшие, добрые ее руки... Сколько раз они гладили мои волосы, расправляли на них пышные банты, сколько раз купали меня в ванной, заплетали мои косички! Сколько раз я выплакивала в ее коленях все несправедливые обиды и горести! Нюша провожала меня в школу, встречала, кормила; когда я готовила уроки, она сидела сбоку и наблюдала: стихи и былины знала наизусть — заставляла повторять по десяти раз. Малограмотная, она наделена была простой житейской мудростью и необыкновенным чутьем: сейчас, когда я выполняю чертежи, она заглянет через мое плечо и, ничего не понимая, не разбираясь, точно определит — хорошо чертеж отработан или плохо. Она не прочь выпить, и частенько вечером, когда папа возвращается с работы усталый, их можно увидеть на кухне вдвоем за рюмкой водки, настоянной на смородинном листе. К маме Нюша относится восторженно. Провожая ее и папу в гости, в театр или на прием, поправляя складки на ее платье, она всплескивала ладошками:

— Ну и видная же ты, Серафима! Красавица писаная, королева. А сказать по-военному — маршал!..

— Не болтай глупости!

Но Нюша не страшилась маминой строгости и умела при случае постоять за себя, а чаще всего за меня.

В передней позвонили, и Нюша пошла отворять.

Вошла Елена Белая. Она была изумительно хороша: светлая юбка, светлая кофточка, громадные зеленые глаза, желтые волосы и прекрасный лоб, высокий и чистый, как зеркало.

— Я на десять минут, — сказала Елена. Она бросила в кресло тугой сверток, и мы обнялись. — Аркадий ждет.

Я выглянула в окно. По дорожке вдоль пруда прохаживался Аркадий Растворов.

— Зачем ты его взяла?

— Не брала. Вышла из дому, а он у подъезда. Разве отвяжешься! Попросил зайти в два места. — Она перевела взгляд на сверток. — Показать?

Отец Аркадия, работник по торговой части, жил за границей. Какие способности проявил он в своей торговой деятельности, нам неизвестно. Но мы точно знали, что личные посылки с вещами пересекали океан регулярно. В Мocквe они раскупались нарасхват. Их сбывал Аркадий.

Елена развязала пакет. В нем оказались четыре шерстяные вязаные кофты неописуемой прелести. Одна мне понравилась особенно: крупной вязки, легкая и мягкая, как пушинка, и такая белая, что ломило глаза от белизны. С ума можно сойти!

— Я нарочно принесла ее, — сказала Елена.— Тебе она пойдет. Но дорогая — пятьдесят рублей.

— Можешь оставить ее на день? — спросила я. — Вечером покажу маме. — Мне до слез жалко было расставаться с этой кофтой. — А эту, голубую, я возьму для мамы.

Елена согласилась:

— Ладно, оставляй. Всю ответственность беру на себя.

Я никогда не спрашивала Елену, даже думать об этом не смела, но сейчас нехорошая догадка закралась мне в душу: не втянул ли Аркадий и ее в свое нечистое торговое дело?..

— Ну как, предложил он тебе руку и сердце или все еще выжидает? — спросила я.

Елена горестно усмехнулась:

— Чего захотела! Все гораздо проще, Женя, предлагает жить с ним. И то с условием: никаких обязательств за последствия не несет... — Она всегда выражалась откровенно, даже грубо, часто приводя меня в замешательство. — Оттеснил от меня ребят — шагу не дает ступить. Сейчас нарочно оставила его в сквере, а то бы поговорить не смогли... И дома, Женька, тошно! Бабка с дедом причитают: в девках засиделась, никто не берет. Отец пьет, в пьяном виде обзывает такими словечками, что повеситься хочется. Даже мама... И у той скорбные вздохи... Знаешь, иногда мне кажется, что вокруг меня стена. Глухая стена. И с каждым днем она вырастает все выше и выше, заслоняет свет. Живу я нехорошо...

— Ну, а Боря Берзер? — сказала я. — Ведь он очень хороший парень.

—Хороший, — согласилась Елена. — Внимательный, умница. Но уж очень правильный. От его правильности прямо выть хочется. В шахматы играть учит, на лекции приглашает... Скука! С Аркадием хоть весело... А ну их всех!.. — Елена ожесточенно махнула рукой, как-то встряхнулась вся. — Что будет, то и будет!.. Как ты попала в немилость, за какие провинности?

— Отказалась выходить за Вадима, — сказала я.

— Честное слово?! — Елена вскочила и принялась мерить комнату своими длинными стройными ногами. — Взбунтовалась! Ай-яй-яй!.. А я считала тебя кроткой овечкой. И завидовала: вот думаю, подцепила парня и будет держаться за него до самой смерти.

— Я и сама так думала, — сказала я.

— Кого же ты обрадовала таким известием? Маму или Вадима? — Она подсела ко мне поближе. — Ты действительно так решила. Женя?

— Еще не могу разобраться сама... Кажется, да.

— А что произошло?..

Я прошептала ей на ухо:

— Влюбилась.

Елена даже отодвинулась от меня — не ожидала.

— Это правда? Кто он?

— Простой парень. Алексей Токарев. Нет, он не простой, он настоящий. Недавно вернулся из армии. Сдавал в наш институт, провалился... Я уже была у него дома, познакомилась с родителями, с братьями. Случайно это вышло... Понимаешь, ночью с ним рассталась, а сейчас вот уже скучаю, хочу видеть. Резкий такой, даже злой, но, по-моему, очень честный и мужественный. — Я опять наклонилась к ее уху. — Мы уже целовались.

Елена воскликнула:

— Так это же черт знает как хорошо! Познакомь, пожалуйста, посмотрю, что за рыцарь!..

— Он и вправду рыцарь, — сказала я. — Знаешь, как мы встретились?..

В передней настойчиво зазвонили. Елена встрепенулась, заторопилась.

— Это Аркадий. Мне пора.

Настойчивый звонок Аркадия, его бесцеремонное вторжение возмутили меня:

— Да пошли ты его к черту!

— Невозможно. Разве ты его не знаешь? — Слова прозвучали бессильно. Елена как бы надломилась вся. — В другой раз наговоримся вдоволь. — Она придвинулась ко мне, теплые волосы ее скользнули по моей щеке. — Я тебе завидую, Женька! Ужасно завидую!..

Мы вышли в переднюю. Нюша, впуская Аркадия, проворчала с недовольством:

— Чего барабанишь? Не пожар.

— Не ворчи, старуха, — с веселой развязностью отозвался Аркадий.

— Вот огрею щеткой, тогда узнаешь, какая я старуха!

— Огрей, только не ворчи. — И продекламировал, обращаясь к Нюше:

Делай, что хочешь. Хочешь, четвертуй. Я сам себе, праведный, руки вымою. Только — слышишь! — убери проклятую ту, которую сделал моей любимою!

Нюша рассмеялась:

— Ну и скоморох ты, Аркашка... Бороду отрастил — чистый скоморох!..

Аркадий обернулся к Елене.

— Сказали, на десять минут, а пробыли целых сорок, сударыня. Неотложная проблема — косточки пересчитывать своим ближним!.. Здравствуй, Женя, не видел тебя полстолетия!

Он стиснул мою ладонь; его «кубинская» борода цвета меди отросла еще больше: начиналась от висков, опоясывала подбородок: на губе распушились усы, оттеняя белизну зубов; зубы чистые, без изъяна, украшали лицо, и Аркадий часто беспричинно выставлял их напоказ. У меня мелькнула мысль, что из внешнего облика далеких и пламенных кубинских революционеров люди ненастоящие, порой ничтожные сделали «моду».

— Не мешало бы устроить небольшой «сабантуй» перед началом занятий, — предложил Аркадий. — Отметим новый шаг на пути к высшему образованию. Можем собраться у меня или у Вадима. Скажи ему.

— Хорошо, скажу.

Аркадий потянул Елену за локоть:

— Пошли...

Елена слегка отшатнулась от него и крикнула, бледнея:

— Куда ты меня все тянешь? Что ты за мной ходишь, точно конвоир? Вот привязался!..

— Так его, так, Леночка! — одобрила Нюша.

Аркадий ссутулился, руки повисли длинные и вялые — неумолимые в своей веревочной вялости: захлестнут, задушат.

— Тихо, — сказал он с каменным спокойствием. — Тихо. Ни звука больше...

Повернулся и так, ссутулившись, вышел на лестницу, и Елена с едва уловимой надломленностью двинулась за ним.

Я вернулась в свою чистую, тихую комнату. Сделалось вдруг тоскливо. Меня поразило в Елене, такой властно-красивой, подчинение чужой воле. Должно быть, глубоко сидит в нас, женщинах, и передается в потоке крови из поколения в поколение — не одну тысячу лет! эта покорность, подчинение силе. Мы боимся остаться без опоры — крепка она или шатка — страшимся не замужества.

Вот и меня охватило чувство одиночества. Оно налетело неожиданно, словно вывернулось из-за угла, и я растерялась от этого не испытанного ранее чувства.

Кажется, еще вчера я набрала бы привычный номер, и через десять минут Вадим был бы здесь. Теперь не могла, словно безотказно сработала какая-то деталь и память автоматически отключила Вадима. Я ждала звонка Алеши. Я прождала его весь день и весь вечер, ни на минуту не отлучаясь из дома. Раза два заглядывала ко мне мама, испытующе окидывала взглядом и молча уходила, озадаченная моим безмолвием. Я думала: мир полон больших событий — ученые создают межпланетные корабли, африканские народы рвут цепи колониального рабства, сталевары стоят у горячих печей и плавят сталь, кубинцы готовятся к защите революции — люди творят историю. А я, маленький человечек, стою у окошка, гляжу на ночную улицу и страдаю от тоски, от любви. И ничего выдающегося в этом нет... Но ведь любовь — неотступная и надежная спутница человека. Она с ним в горе и в минуты счастья, в годины бедствий и в праздники; без любви человечество, наверно, одичает...

Алеша не появлялся, не звонил. Я завороженно смотрела на телефонный аппарат, как на живое существо. «Ну, зазвони, ну, принеси мне его голос...» — умоляла я. Но аппарат невинно глядел на меня белыми окошечками цифр и беспокоил звонками чужими, ненужными...

На пятый день ожиданий меня вдруг поразила жуткая мысль: с Алешей случилось что-то недоброе — может быть, заболел, может быть, уехал куда... Один раз, приблизившись к окну, явственно увидела его в сквере на нашем месте. Я сперва закричала от радости и нетерпения, потом выбежала из квартиры, скатилась по лестнице, перелета через улицу под носом мчащейся машины, — за спиной взвизгнули тормоза. Алеши в сквере уже не было...

VII

АЛЕША: Ощущение выбитой из-под ног твердой почвы обессиливало до тошноты. Меня как будто качало. Потрясенный случившимся, я не мог прийти в себя. Домашние относились ко мне с состраданием, как к, неизлечимо больному. Сочувствие и укор стояли в глазах отца. Мать почему-то подсовывала мне лучшие куски еды. Это было невыносимо. Я уходил утром и подолгу сидел в сквере вместе с пенсионерами перед кинотеатром «Таганский». Надо было что-то делать с собой. Работы не боялся. Но я ничего не умел, а начинать с азов было страшновато.

Жене звонить не смел, запретил себе думать о ней. Лишь один раз, сам не знаю как, очутился на Пионерских прудах, задержался возле «нашего» дерева, взглянул на ее окошко и скрылся, чтобы больше никогда сюда не возвращаться. Я для нее неудачник, и она, конечно, жалеет меня. Если бы я позвонил, она бы вышла ко мне, я был уверен в этом. Но только из жалости. А жалость я ненавижу: она умерщвляет любовь. И вообще человек, достойный жалости, по моим понятиям, неполноценный человек.

Однажды встретил на Таганке приятеля-одноклассника Толю Частухина. Он всегда отличался чисто женским любопытством и сейчас как бы лоснился от этого любопытства. И еще от самодовольства. Такие, как он, обожают вопрос: «Как живешь?» Не спросишь — сам похвастается успехами и благополучием. «Заканчиваю факультет журналистики, посылали от газеты на практику — «вторгаться в жизнь». Уже напечатал четыре заметки...» Он вьнул из кожаной папки вырезки, показал. Мне нечем было хвалиться. Расстались холодно — не люблю хвастливых и самодовольных. Подумаешь, четыре заметки!..

От Таганки я побрел в сторону Крестьянской заставы, к заводам. В тесном прокуренном помещении отдела найма и увольнений встал в очередь к одному из окошек. Подал заявление. Старомодные, стрелами, усы перегородили окошечко. На лице человека с отвислыми щеками лежала скука.

— Могу оформить табельщиком в кузовной цех. Ознакомишься, присмотришься, а там другое что-нибудь подыщут. Только общежития не будет...

Я взял заявление и сунул его в карман.

Домой вернулся поздно, тихо лег на свою раскладушку, но заснуть не мог. Расставаться с мыслью об институте и выступать перед людьми в роли табельщика или кладовщика было горько до слез. Табельщик... Ну, и высокое назначение, гордость человечества! Я даже рассмеялся: как он, тот усатый, мог предложить мне, здоровому парню, такую должность?!

Семен где-то шлялся и вернулся позже меня. Увидел, что не сплю, подсел.

— Страдаешь? — нетрезво ухмыляясь, заговорил он шепотом. — Проблемы строишь? Чепуха все это — проблемы!.. Утром вставай пораньше, я за тобой заеду. А лучше вместе пойдем. Я уже закинул камешек насчет тебя. И с начальником участка говорил, и с Петром Гордиенко, бригадиром. Не бригадир — стиляга, ну, куда там! Инженер позавидует. «Приводи, сказал. Одного в армию отчислили, другой из apмии на замену пришел...» Слышишь, солдат? — Семен толкнул меня в коленку.

— Зачем я пойду? — Я сел на койке. — Мешать людям? Я ничего не умею. Строительства даже вблизи не видел.

Семен опять ухмыльнулся,

— Ну, чудак! Ты же у нас способный. Научат. Я разбужу тебя...

И ушел, ощупью отыскивая в потемках дорогу. Сейчас начнет врать Лизе, что на собрании задержался или на сверхурочной работе. Послышатся упреки и всхлипывания Лизы... Скорее бы уснуть!.. Вот у него, Семена, все просто и естественно и никаких проблем: собираешься стать строителем — иди на строительство. Против такой логики бессмысленно возражать..,

Свирепая машина-бизон проползла по строительной площадке и, обогнув штабель железобетонных плит, внезапно оборвала свой рев. Семен открыл дверцу, встал на подножку и указал мне на возводимое здание:

— Тут найдешь Гордиенко. Иди. А мне пора, Алеша. Я и так провозился с тобой порядком...

Лестничные марши были завалены мусором. На площадке третьего этажа я увидел девушку.

Она стояла ко мне спиной и запрокинув голову, следила за краном. Крановщик опускал на тросе внутриквартирную перегородку — плоский серый квадрат с дверным проемом посредине. Перегородку относило ветром, и девушка взмахивала руками, показывая место разгрузки.

Я заглянул в бумажку.

— Где тут работает бригада Гордиенко?

— Мы бригада Гордиенко, — бойко ответила девушка и показала на рабочих. Их было на этаже человек пятнадцать, молодых парней и девчат. — И там — тоже наши... А вы к нам направлены? — Я молча кивнул. Девушка — курносое беспечное существо в брюках, заляпанных раствором, в майке-безрукавке, с ямочкой на подбородке — заулыбалась. Волосы ее были наглухо затянуты косынкой, отчего голова казалась крошечной. — Очень приятно познакомиться. — Она торопливо вытерла О майку ладошку и протянула мне. — Анка. А вас как звать?

— Алексей.

— Очень приятно, — повторила она с кокетливой непосредственностью. — А бригадира нет, пошел по начальству отстаивать наши интересы. А вообще у нас сейчас обед... Трифон! — крикнула Анка. — К нам новенького прислали!

Я повернулся направо и невольно отступил: на меня надвигался громадный рыжий парень, с которым мне пришлось драться в парке в тот памятный вечер. Я узнал его сразу.

Бывают лица — их не отнесешь ни к красивым, ни к уродливым, — они просто нелепы, как смешные и безобидные карикатуры: большая голова в тугих кольцах ржавого цвета; затасканная кепчонка на затылке, пухлые губы выдаются чуть дальше кончика носа, поставленного торчком: желтые глаза подобны каплям масла, плавающим на воде.

Я понимал, что здесь не парк и драки не произойдет. Но от беспощадной медлительности Трифона исходила неумолимая враждебность. Лучше быть ко всему готовым.

— Вот мы и встретились! — Трифон мрачно оглядел меня и свистнул: — Серега, Илья!

И тут же встали рядом с ним двое других. Этих я тоже запомнил: остроносый, с колкой улыбочкой, с мастерком в руке, и второй — толстощекий, с пудовыми плечами борца, в берете на круглой голове, крепко посаженной на плечи. След от его удара я долго скрывал под повязкой.

Трифон хмыкнул:

— Глядите, кто вылупился!

Остроносый Серега выхватил у меня бумажку. Прочитал. Передал Трифону.

Я оглянулся на Анку, точно искал у нее защиты.

— Съежился?.. Расплачиваться придется, — пропел Серега.

А толстощекий атлет Илья глухо проворчал:

— Не озирайся, здесь патрулей нет.

Анка ничего не понимала.

— Что это вы, ребята? Он к нам в бригаду прислан...

Трифона, видимо, означила моя военная форма: гимнастерка, сапоги, пилотка, строгая выправка.

Я не страшился их. В тот момент я их просто презирал. Я твердо знал, что помыслы и стремленья этих парней не поднимаются выше первого этажа, хотя на работе и забираются они на десятый. Мы по-разному понимали и постигали смысл жизненного назначения человека. Казалось, нас разделяла пропасть.

Крановщик сверху крикнул:

— Надо по-честному. Через суд!

— Да, придется так, — согласился Трифон не совсем охотно.

Он мотнул медной кудлатой головой. Повинуясь этому знаку, подступили, тая ухмылочки, еще трое рабочих.

— Судите его, — приказал Трифон. — Что вы решите, то и будет исполнено...

Рабочие сели на опрокинутый ящик. Посуровели. Я опять оглянулся на Анку: что за чертовщина тут происходит, — какие-то люди, какой-то суд? Они, кажется, не лишены юмора!..

«Судья» постучал мастерком по ящику, произнес с важностью:

— Подсудимый, встаньте.

— Стою, — сказал я и подумал: «Посмотрим, что будет дальше. Захватить себя врасплох не дам».

— Потерпевший Трифон Будорагин, ваше слово, — сказал «судья».

— Сейчас объясню... — Верзила с дикими желтыми глазами вдруг неподдельно заволновался, с детской наивностью веря в происходящее, озираясь на Илью и Серегу, заговорил сбивчиво. — Был прекрасный летний вечер.

— Короче, — предупредил «судья».

— Мы стояли возле танцверанды... Играла музыка... Я пригласил одну девчонку...

— Короче, — опять сказал «судья».

Трифон вспылил:

— Что ты заладил: короче, короче! Ударил меня по скуле — куда еще короче!

— И хорошо сделал, молодец! — вмешалась Анка. — Не приглашай чужих девчонок.

«Судья» пригрозил ей:

— Еще одно замечание, гражданка, и я вынужден буду удалить вас.

— Он и меня ударил, — пожаловался Серега.

Илья подхватил хмуро:

— И меня тоже.

«Судья» повернулся сперва налево, потом направо к «заседателям».

— Суду все ясно. Подсудимый признает себя виновным?

— Да, признаю, — сказал я сдержанно. — Я действительно ударил этого рыжего. И этого, и этого... Но это случилось после того, как один из них ударил меня. А в армии меня научили отвечать на удар тройным ударом...

Я в упор посмотрел на «судей».. Гм... Судьи... Сейчас я выскажу им все, что о них думаю, и маскарад кончится,

— Знаете, ребята, когда я встречал на улицах, в парках, в кинотеатрах таких вот парней, как вы, я всегда думал, что они — из шайки мелких и злых хулиганов. Честное слово! А вы, оказывается, рабочие... Выходит так: отработаете, уложите в стену положенную норму кирпичей, и на этом ваша сознательная деятельность заканчивается. Затем, нализавшись, отправляетесь гулять, оскорблять прохожих, приставать к незнакомым девушкам, затевать драки...

На мгновение настала тишина. «Судья» смотрел на меня, сощурив глаза, точно решал, какой построже изобрести приговор за мое непочтительное поведение, за оскорбительную речь.

Но вместо «судьи» заговорил другой. Этот голос я уже однажды слышал где-то.

— Похлопаем ему за поучительную лекцию!

Раздались нестройные хлопки.

Сбоку стоял человек в комбинезоне, перетянутом поясом: из кармана высовывался козырек кепки, расстегнутый ворот открывал сахарной белизны рубашку. Темные и жесткие волосы вздыблены дерзко и наступательно. Пытливый взгляд таил незлую насмешку. И вообще весь он, порывистый, врубался в память с первого взгляда.

Теперь я вспомнил: во время драки человек этот приказал мне бежать. Вскоре я узнал, что это и был бригадир Петр Гордиенко.

Аплодисменты утихли, и «судья» очнулся.

— Суду все ясно, — произнес он, затем приподнял руку и подмигнул. — Подсудимый приговаривается... — И в этот момент на голову мне опрокинулось что-то белое и удушливое. Шурша, потекло к ногам, затмевая свет. Перед глазами, подобно вязкому туману, клубилась цементная или алебастровая пыль. Затем раздался хохот, — подловили-таки, гады!

Пыль осела. Я стоял до нелепости смешной и недвижный, весь белый, как слепленное из гипса изваяние, и наблюдал за моими противниками. Они корчились от смеха... Я встряхнул плечом, и пыль опять взвилась. Конечно же, что смешно. Я сам невольно рассмеялся...

Непонятно отчего, но мне вдруг стало удивительно легко и просто. Как в ту ночь после первого прыжка с парашютом... А до этого были тяжкие минуты борьбы со своим почти паническим страхом. Мне казалось тогда, что я никогда не прыгну. Я мысленно обращался с мольбой к матери, чтобы она в последнюю секунду помогла мне переступить тот порог, перед которым от ужаса леденеет сердце... И вот поступила команда, четкая и беспощадная: «Пошел!» — и мои товарищи один за другим исчезали, вываливаясь в проем самолета. Тогда я испугался другого: как бы не отстать от них! И я нырнул в ревущую бездну. Последовал резкий рывок, словно меня навсегда выдернули из мохнатых и жестоких лап страха. Затем наступила головокружительная тишина и одиночество. Надо мной, чуть белея в сумраке, трепетал парашют, я парил в вечности, под яркими звездами и торжествовал победу над самим собой...

...Строители еще посмеивались надо мной. Подошла Анка и ладошкой осторожно стала обметать меня.,

— Не обижайся на них, Алеша. Они всех так встречают, даже нас, девчонок, не жалеют. — Анне помогали две другие девушки. — Такой уж они завели дурацкий обычай — посвящать в строители.

Девушки старались впустую — пыль въелась прочно, моя воинская форма превратилась в рабочую спецовку. В этом крылся некий смысл, знамение времени...

— Пошли обедать! — крикнул кто-то.

Рабочие столпились у лестницы. Петр Гордиенко задержал их:

— Не годится так, ребята. Солдат может совсем разобидеться, подумать о нас плохо.

— Он уже подумал, — сказал Трифон Будорагин пренебрежительно. — Шуток не понимает...

— Вот он сейчас схватит свою бумажку и — наутек! — крикнул Серега. — Такая работенка не для него.

Смешно: зачислили меня в белоручки, в неженки, чудаки!

— Не останешься у нас? — спросил Петр Гордиенко.

— Остаюсь, — бросил я сквозь зубы.

— Вот видите! — одобрительно воскликнул Петр, обращаясь к рабочим. — Я знал, что он выше обид. Вася, — позвал он «судью», — мы с интересом прослушали содержательную речь, — тут он заглянул в мою бумажку, — Алексея Токарева. Долг вежливости — ответить на нее. Пожалуйста, Вася...

Любой человеческий коллектив — собрание разных характеров, от трагических до веселых. Здесь в роли забавника, по всей видимости, выступал «судья» Вася. Он вскочил на ящик.

— Поглядите вокруг, дорогой товарищ! — Рука его плавно описала полукруг; я невольно следил за ней взглядом.

С трех сторон как бы надвигалась на меня сама жизнь: жилые массивы радостно, почти хвастливо, блестели на солнце свежей облицовкой и стеклами окон. Над крышами то близко, тo далеко вздрагивали в синеве неба, будто схваченные в полете, стрелы башенных кранов.

— Во многих этих зданиях, — продолжал Вася, — кирпичики обласканы нашими руками. Прислушайся, дорогой товарищ, и ты услышишь, что стены поют и смеются, потому что мы вместе с кирпичами вложили в них и нашу песню и наш смех! А раствор замешан на крутом рабочем слове, чтобы крепко стояли углы, не трескались. И во всем этом благословенном строительном царстве каша бригада занимает господствующую высоту. Чем мы завоевали такую участь? Старанием, прилежанием, соблюдением закона: «Один — за всех, все — за одного», — и чувством ответственности: свиваем для людей гнезда счастья!..

— А для себя вы что-нибудь свили? — спросил я веселого краснобая.

— Мы живем по правилу: людям побольше, себе поменьше.

— Железная койка в общежитии — вот наше гнездышко счастья, — подсказал Серега.

Я ухватился за это замечание.

— Для меня найдется такое счастье, ребята?

— За таким счастьем за тридевять земель или в Моссовет ходить не надо, — сказал Трифон Будорагин. — Комендантша железной койкой наградит — радуйся. Закрывай митинг, Вася, пообедать не успеем.

— Устроим, — сказал мне Петр. — Я поставлю тебя к Будорагину. Походишь пока в подсобных. Несколько дней. Потом посмотрим. Есть хочешь? Идем с нами. — Я заколебался, и Петр сразу догадался: — Я заплачу. Идем..,

До конца смены я помогал Трифону Будорагину. Совковой лопатой я поддевал из железного бункера цементный раствор и тонким слоем разливал его перед каменщиком, верстал для него кирпичи. Он укладывал их точно и ровно, как машина, работающая в одном и том же ритме. Без слов, без улыбки, без лишних движений. Тяжелые пряди медных волос затянуты косынкой. Руки, казалось, не знали усталости. Мне стало мерещиться, что Трифон — заведенный, и завод этот бесконечный. Выложив ряд, остановится, ляжет щекой на кладку и, прищурив желтый глаз, взглянет вдоль шнура.

— Подчаливай выше. Так. Натяни покрепче. Закрепляй.

Я втыкал гвоздь в сырой шов — шнур трепетал, как струна. И опять выверенные и спорые движения. Кирпичи шли и шли через мои руки, красные и возмутительно одинаковые... Единственные, пожалуй, предметы на свете, которые не могут доставить человеку радости, — жесткие, румяные, бездушные кирпичи!,. Но, должно быть, это от усталости: я все острее ощущал боль в пояснице и в плечах. Даже армейская закалка не помогала. Неприлично. И мне тогда подумалось: затаилась сейчас где-то в сторонке моя Судьба, наблюдает за мной, и ухмылка ее полна иронии... «Учился, читал умные книги, заучивал наизусть Байрона и Блока. Для чего? Для «культурного» обхождения с кирпичами? Все эти парни и девушки работают так же, даже лучше, не зная книжных премудростей, — у них меньше разочарований...» Я взглянул на Анку. Ей, безусловно, легче — пять или шесть лет школы — больше не нужно, чтобы подавать каменщику раствор.

Когда Трифон объявил перекур, я со сладкой ломотой разогнул спину.

— «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?» — спросил я Анку.

— Чего-чего?.. — Анка засмеялась изумленно. — Ты, Алеша, с непривычки заговариваться стал.

Трифон окликнул меня.

— Эй, приятель! — Он лениво кивнул на Анну, выдыхая из широченной груди дым папиросы. — Ты ей на мозги не капай! Соображаешь, про что я говорю?..

Петр Гордиенко отвел меня в сторону.

— Можно дать тебе несколько полезных советов? Трифон и Анка любят друг друга, на днях они поженятся. Трифон ревнив не меньше мавра, учти это... А вообще хорошенько присматривайся к работе Трифона, замечай, как действует этот великий мастер, — я не шучу. Это будет лучше, чем щеголять перед Анной своей эрудицией. Она стихов этих не знает, и смущать ее ни к чему...

Трифон затоптал окурок и взял в руки мастерок. Я стал готовить для него кирпичи... Я представил на миг за спиной у себя Женю. С каким изумлением, с затаенным смешком следила бы она за моей работой. Строитель Города Солнца!.. Кирпич выпал у меня из рук, я смахнул со лба пот. Трифон сочувственно улыбался:

— Устал? Отдохни.

— Ничего. — Я подхватил и положил перед ним кирпичи. Потом сказал: — Слушай, Трифон. Ты действительно отличный мастер, позавидуешь. Но я должен скоро, очень скоро научиться, догнать тебя в твоем мастерстве, затем обогнать. И ты мне в этом деле поможешь. Мне это просто необходимо.

У Трифона отвалилась нижняя губа, как тогда, в парке, когда я заявил, что справлюсь с тремя такими, как он.

— Анка, — позвал он. — Послушай, что он говорит. Откуда, Токарев, у тебя столько нахальства? Ну, гусь!..

Я переселился в общежитие — в длинный приземистый барак с просевшей крышей. Мне все время казалось, что он долго полз по земле, как старый пес, и вот прилег на этом месте издыхать.

Каждое десятилетие оставляло во всех углах страны такие вот хлипкие, дощатые сооружения. И. думается, нет ничего живучее этих временных, сделанных на сезон, бараков! Особенно щедро посеяли их бурные тридцатые годы... Это я много раз слышал от старших. Сколько поколений прошло через темные и вместительные утробы бараков!.. Сколько юношеского энтузиазма видели они, сколько драм, как много хранят воспоминаний о чистой и пламенной любви! Сколько людей возмужало здесь, сколько их устремилось отсюда в высокий жизненный полет! У многих такой барак топором не вырубить из памяти.

Вот и моя очередь подошла. Возможно, люди моего поколения будут замыкающими в этой очереди. Наступит день, соберутся оркестры и грянут гимны всеобщего благоденствия: в этот день будет разломан и сметен с лица земли последний барак — символ нужды и нехваток...

Барак наш, как и многие другие, был поставлен на отшибе и считался загородным. Теперь на него охватывающим фронтом неумолимо наступали жилые кварталы. Барак долгое время был общим — на восемьдесят коек. Года три назад сами жильцы переоборудовали его, поставили дощатые перегородки и разбили на клетки-комнаты с длинным коридором посредине.

Петр Гордиевко и Трифон Будорагин взяли меня к себе.

Был вечер, когда я принес свои вещи в это холостяцкое пристанище. Гордиенко и Будорагин ушли на занятия. Я сел на койку и, закрыв глаза, улыбнулся устало и с упреком; эх. Судьба, не балуешь ты меня, вот отшвырнула с главной магистрали, сунула в эту утлую комнатенку — живи! А Женя, как мне казалось, осталась в том оживленном потоке, что весело катил по самой середине жизни. Придется все начинать сначала. Что ж, запасись терпением и — да здравствует это начало!

Без стука вошла тетя Даша, комендантша, полная женщина с угрюмым лицом, вскинутым немного вверх, — подпирал подбородок. После гибели мужа на войне она не могла найти друга по душе и жила одинокой. Частые стычки с молодыми подвыпившими жильцами закалили ее характер, а также и кулаки...

Она внесла и поставила футляр с аккордеоном.

— Это Трифона инструмент, — объяснила тетя Даша. — У себя храню, чтобы не украли, кой грех... — Она подсела ко мне. — Здесь у нас весело, Алеша. Ребятишки бесшабашные, но дружные. Бывает, схлестнутся так, что по бараку дрожь пробегает, окна с треском вылетают... Дерутся. Прибежишь, одному затрещину отвесишь, другому — и, глядишь, утихомирятся. Все из-за девчонок ссорятся — поделить не могут. У тебя-то девчонка есть?

— Нет, — сказал я.

— Что так? Ну. ничего, найдешь. Тут рядом девчоночий барак, выберешь. Только ищи незанятую, а то беды не оберешься...

У меня невольно дрогнул правый уголок губ.

— Ты не улыбайся, Алеша, а слушай, что говорю, — утешала тетя Даша. — Не ты первый... Я живу здесь двадцать восемь лет и вас всех вижу насквозь. Привыкнешь. Человек ко всему привыкает. — Тетя Даша положила руку мне на плечо. — Через этот барак прошло столько народу, Алеша, как через вокзал. Придет сюда тюфяк тюфяком, вымолвить слова не умеет, сморкается на пол — лапоть! А год прошел, глядишь, он уже и галстук нацепил, за книжку взялся, уже с речами на собраниях выступает. Да, да! И с толковыми речами! Пожил, пообтерся и исчез... После доходят слухи: один — инженер, другой — профессор, третий — на партийной работе. Маршал артиллерии Градов здесь жил. Вон как!.. Понял? А ты нос повесил. Шить надо, Алеша, легко! Иной, поглядишь, живет — словно тяжелый воз тащит: кряхтит, морщится, стонет. И всем-то он недоволен, ничто его не радует, всем завидует, на всех злой, а на себя еще пуще. Какая уж тут жизнь — страданье! А ты довольствуйся тем, что у тебя есть, малое или большое. И радуйся. Другое придет, лучшее — еще больше радуйся. С такой-то жизненной линией, глядишь, и в люди выйдешь.

Я рассмеялся.

— Тетя Даша, я — солдат. Три года солдатской жизни кое-что стоят для человека. Ваше общежитие для меня, ну, просто райский уголок.

— Вот и ладно, коли райский. Здесь у нас и вправду хорошо... и весело.

Тетя Даша вдруг засуетилась. Она вытащила из футляра аккордеон, поставила его на колени и захлестнула себя ремнями, точно впряглась в него. Платок сполз на плечи, обнажив жиденькие приглаженные волосы с пробором. Хмурые черты подобрели от улыбки, наивной и счастливой, — она,торопилась подтвердить слова «весело» и «хорошо».

— Петь умеешь?

— Нет.

— Научим. Мы каждый вечер поем...

Комендантша заиграла искусно и самозабвенно.

Зазвучала знакомая мелодия, протяжная и грустная. — кажется. «Ивушка». Но запеть не успела...

Без стука вошли хозяева комнаты.

Трифон Будорагин, шумно ввалившись, нашарил выключатель. Тетя Даша сощурилась от света. Трифон сердито кивнул на нее:

— Утешает? Живи и радуйся? Сладкими звуками аккордеона усыпляет волю и бдительность? Орфей в подшитых валенках! Она всех утешает., Не соглашайся, старик! Своей участью бывает довольна лишь рабочая лошадь — она бессловесна. Мыслящий человек отличается от лошади своим правом быть недовольным жизнью, собой!.. Неудачник? — спросил он меня. — Не отвечай, вижу сам: удачливые и везучие сюда не попадают. Не то время... Барачная жизнь при высоких замыслах!..

Тетя Даша взглянула на Будорагина с материнским участием, с беспокойством.

— Что с тобой, Триша? Неужели с Анной не поладил опять?

— Ну, не поладил! Ничего смертельного в этом не нахожу, не пугайся!

Наказание ты мое! — Тетя Даша поспешно поставила аккордеон в футляр. — Из-за чего по-ругались-то?

Трифон швырнул на койку пиджак, промолчал. За него ответил Петр;

— По литературе двойку схватил. Анка заявила ему, что если у него будут двойки, она не выйдет за него замуж — стыдно за двоечника выходить...

Трифон вскинулся.

— Это вы ее настроили, умники! — Он заметался по тесной комнатенке, ударяясь коленками и боками о спинки коек, об углы стола. — Зубы скалите ,над чужой бедой!.. Ну, Пушкин, ну, гений! А зубрить его слово в слово не обязательно. За лето я всю память растерял. Стихотворение четыре страницы — выучи! Да еще объясни, что он хотел этим сказать, что он думал, черт возьми! Откуда я знаю, что он при этом думал? Да и кто знает-то? Сто с лишним лет прошло! И не для того он писал стихи, чтобы разъединять людей.

— Тень Пушкина встала между Трифоном и Анкой, — промолвил Петр с иронией. — Отменный парадокс!..

— Ну и глупый же ты, Триша! — сказала тетя Даша. — Никогда еще Пушкин не разъединял влюбленных. Наоборот! Успокойся, пожалуйста. Улажу...

Петр с осуждением покачал головой:

— Ох. тетя Даша, сестра человеческая! Портите вы его...

— Что ты, Петя! Поговорить с ней мне ничего не стоит. А ему будет легче. Видишь, как перевернуло его всего, даже с лица спал.

Трифон был раздосадован опекой тети Даши И неприятно, что ссора с Анкой «перевернула его всего»,— это роняло мужское достоинство. Он остановился передо мной.

— Что улыбаешься? — спросил он придирчиво. — Осуждаешь: не могу сам справиться с девчонкой?.. Ну, не могу, ну и что?! — Резко обернулся к тете Даше. — На кухне она. Ступайте к ней, пока не ушла. — Он почти вытолкнул женщину из комнаты. — Идите же! Пожалуйста... —

Чтобы сгладить резкость этой сцены и перевести разговор на другое. Трифон сказал мне: — Между прочим, тебя с новосельем! Не мешало бы отметить такое жизненное событие.

Петр Гордиенко одернул его.

— Отвяжись. Откуда у него деньги?

— Пусть займет.

— Ты дашь?

— Этого еще не хватало — деньгами его снабжать! — Трифон взглянул на меня желтыми глазами. — Ты думаешь, я шучу?

— Я далек от такого заблуждения, — сказал я.

— Ну и раскошеливайся! Даром мы за тебя пороги обивали, всех упрашивали? — Он повалился на койку, закинул руки за голову.

— Не терпится напиться? — Я вопросительно посмотрел на Петра: может быть, действительно нужно поставить угощение?

Гордиенко отмахнулся.

— Не обращай внимания. Перестань чудить, Трифон. Сходи-ка лучше за чаем, поужинаем.

Трифон проворно встал, схватил чайник и убежал на кухню.

— Этого парня ты не бойся, — сказал мне Петр. — Он только с виду страшный. А так — великовозрастный младенец. Ночью с кровати падает...

— С чего ты взял, что я его боюсь?

Я раскрыл чемодан и переложил в тумбочку рубашки, бритвенный прибор, зубную щетку с пастой.

Петр по-свойски подтолкнул меня плечом:

— В институт поступить не удалось?

Собранный, как пружина, с чеканными чертами лица и пытливой — в уголках губ — улыбкой, Петр Гордиенко вызывал во мне интерес. Он часто задерживал на мне взгляд, пытаясь отгадать, что я за человек;..

— По конкурсу не прошел, — сказал я.

Петр рассмеялся ободряюще.

— Акт вполне подходящий для закалки характера! Институт не убежит. Лишь бы желание учиться от тебя не убежало. Не грусти, Алеша. Хочешь, пойдем со мной в институт, а хочешь — с Анкой и Трифоном в вечернюю школу.

— Ты на каком курсе учишься? — спросил я.

— На третий перешел.

Я искренне позавидовал ему: на земле стоит прочно, обеими ногами, будущее прочерчено уверенной рукой, определенное и ясное. Счастливая и удачливая натура! От этого — от уверенности в будущем, от сознания своей жизненной правоты — такое спокойствие в нем. И я понял также, что на такого человека можно смело положиться — не предаст, душой не покривит.

— Петр, мне необходима твоя помощь, — сказал я. — Могу я обратиться к тебе с просьбой?

Мне не до гордости сейчас. И глупо рисоваться перед тобой. Я потерпел катастрофу. В себя перестал верить, понимаешь?

Петр внимательно взглянул на меня черными и умными глазами:

— Понимаю, Алеша, такие вещи могут произойти с каждым человеком. — Он вдруг заволновался, поспешно закурил, затянулся дымом сигареты. — Какая тебе нужна помощь, в чем? — И улыбнулся с тонкой иронией. — Моральная или материальная?

Я тоже улыбнулся.

— Нет, гораздо проще — профессиональная. Я должен в срочном порядке научиться мастерству — хоть в этом деле буду чувствовать себя уверенным. А то я просто никто и ничто. Так получается...

Петр опять внимательно взглянул на меня, понял, должно быть, что я переживал драму и что в этой драме непременно замешана девушка, но ничего не спросил, и зачем мне такая срочность — тоже не спросил.

— Это можно, Алеша, — сказал он. — Это проще всего. Я уже сказал, что Трифон отличный мастер. Кроме того, я и сам займусь тобой. Когда-то был каменщиком-инструктором. И если я помогу тебе в такой трудный для тебя час — не только в том, чтобы научить класть кирпичи, а в том, что за этим стоит, — буду счастлив, поверь мне.

— Скажи, Петр, — спросил я, — у тебя был когда-нибудь в жизни такой критический момент, когда на этом моменте сосредоточивалось все прошлое, настоящее и будущее, короче — вся жизнь?

— Нет, Алеша, в том значении, о котором ты говоришь, не было. — Он опять затянулся дымом сигареты, подумал и сознался с легкой печалью. — Просто не выпадал на мою долю такой критический момент. А знаешь, хотелось бы. Времени, видно, маловато отпущено на это в моем распорядке: работа, учеба, всяческие общественные нагрузки, книги... Впрочем, лгу: настоящее приходит независимо от распорядка. Но — не пришло...

Из кухни Трифон вернулся уже другим, громким, бесшабашным — ярость его как бы осела на дно. С размахом поставил на стол чайник. За ним вбежала в комнату Анка.

— Ты уже переехал? — спросила она меня. — Как хорошо! У вас будет дружная комната. — Она захлопотала у стола. — Я простила ему двойку, Петр. Он ее исправит. Правда, Триша?

— Что за вопрос! — Трифон старался ей угодить. — Вот память отточу, тогда не только Пушкина: Пушкина легко заучить — стихи! Я выучу наизусть, ну скажем, Фридриха Энгельса. Например, «Происхождение семьи, частной собственности и государства».

— Что касается происхождения семьи, то ты, пожалуй, выучишь, — заметил Петр с насмешкой. — Познаешь на практике. За остальные проблемы не ручаюсь.

— Ему Алеша поможет, — сказала Анка. — Ведь поможешь, Алеша? По литературе главным образом. Онегин, Печорин, Митрофанушка...

— Помогу, — сказал я.

Мы сели к столу. Анка разлила чай. Трифон подмигнул мне.

— Здорово ты врезал мне тогда. — Он потрогал левую щеку. — Неделю есть не мог этой стороной — зубы ломило.

— Я тоже с фонарем ходил...

— А где та девчонка, из-за которой мы столкнулись?

— Не знаю. — сказал я.

— Фонарь-то носил в память о ней? — Трифон захохотал— Хороша память!.. Сама увильнула. а памятка осталась — носи да помни!.. Помнишь?

— Помню. — сознался я.

Петр с улыбкой кивнул на Трифона и Анку.

— Жениться собрались...

Про Анку, это необычайно живое, жизнерадостное существо с ямочкой на подбородке, с руками маленькими и аккуратными — ноготки на пальцах розовые, чистые, — никак не подумаешь, что она подсобный рабочий на стройке.

— Я бы подождала еще, а он, — Анка повела носом на Трифона, — не может. Пристал и пристал — проходу нет! — Она звонко и в то же время стыдливо засмеялась.

Трифон налился густой, свекольного цвета, краской — смутился. Верзила с дикими желтыми глазами смутился! Даже сказать ничего не мог. Только по-мальчишечьи шмыгнул носом.

— Когда свадьба? — спросил Петр.

— В ту субботу, — ответил Трифон глухо.

— Хорошо, — согласился Петр. — Устроим свадьбу.

— Алеша, тебе налить еще стаканчик? — Анка разливала чай. — Как только поженимся, из каменщиков уйду. Что за интерес: дома вместе, на работе вместе, дома обед подавай, на работе — кирпичи или раствор подавай... В штукатуры перейду или в крановщицы.

— Согласен, — сказал Петр.

Трифон тряхнул медными кольцами волос:

— А я не согласен!

Анка изумилась:

 — Почему, Триша?

— Не хочу — и все. Оторвешься от нас, останешься без присмотра, и начнут около тебя увиваться всякие... Я тебя знаю...

— Какой ты глупый, Трифон!.. — Анка рассмеялась, взъерошила ему волосы. — Хотела бы я посмотреть, как они будут увиваться, если я на такую высоту заберусь — на кран! Подумай...

— Будешь состоять при мне, — буркнул Трифон.

— Конечно же, при тебе, при ком же еще... — Анка сразу как-то притихла, зябко повела плачами. — А на кране, должно быть, весело работать. Я это по Кате Пахомовой замечаю. Сидишь себе одна, выше всех, подаешь, кому что надо. За смену соскучишься, наверно, без людей — ужас! На землю спустишься — все такими милыми покажутся... Ну, разреши, Трифон.

Будорагин склонил голову над стаканом, шумно отхлебнул чай, промолчал.

Петр Гордиенко сказал задумчиво;

— Жениться, ребята, легко. Сохранить верность и уважение друг к другу трудно. Вот в чем беда! Верность, независимость и достоинство — вот основа семейной жизни. И вообще жизни!.. Построить жилой квартал легче, нежели воспитать в человеке достоинство...

Наблюдая за Трифоном, я опять вспомнил брата Семена, в котором хамство, как злокачественная опухоль, укоренилось прочно, раскинуло метастазы, убило все человеческое... С болью вспомнились слезы и унижения Лизы. И сейчас мне захотелось предостеречь от этих слез и унижений Анну, — я почему-то был уверен, что ей предстояло нелегкое будущее: и Трифон и Семен — ягода с одного поля.

— Слушай, Анка! — Голос мой сорвался от волнения. — Если он оскорбит твое достоинство, унизит честь — бей его наотмашь нещадно, не раздумывая, бей чем попадет — кастрюлей, половой тряпкой, утюгом, поленом, всем, что пригодно для нанесения удара! И ты сохранишь в себе человека, Анка. И его остановишь на пути к скотству. Культура начинается с уважения и, если хотите, с поклонения женщине.

Анка недоуменно замигала, даже подалась к Трифону, словно ему грозила oпacность.

— Что это ты, Алеша? Зачем ты так?..

Трифон вскочил, руки вскинулись к голове,рыжие пряди потекли между пальцев.

— Черт вас знает, болтаете всякую ерунду, словно Анну не знаете! Она только с виду несерьезная — смешки да ужимки. На самом деле она вся в крючках и иголках — не подступишься! Вобьет в голову все, чему вы ее учите, — житья не будет... — Он подступил ко мне вплотную. Желтые глаза его свирепо метались. — Что тебе надо? — крикнул он хрипло. — Что ты суешься везде со своими проповедями? Тебя просят? Женись и жене своей читай лекции, как применять полено в семейной жизни! Мы в наставлениях не нуждаемся. Понял? И вообще — убирайся отсюда к чертовой матери! Не хочу я жить с тобой в одной комнате. Ненавижу!.. Да, да. Всех умников ненавижу!!! И работать с тобой не хочу, не буду! Еще учить его!..

— Трифон, не забывайся, — сказал Петр Гордиенко таким спокойным тоном, словно между нами ровным счетом ничего не происходило, — должно быть, привык к подобным вспышкам.

Трифона оттеснила от меня Анка.

— Еще одно слово — и я уйду, — сказала она звонко и раздельно: она отталкивала Трифона к стене, упираясь руками в его выпуклую грудь. — Уйду и никогда не вернусь.

— Оставайся, Анка, — сказал я. — Уйду я.

— Алеша! — крикнула Анка. — Разве ты его не знаешь! Трифон, извинись сейчас же. Скажи, что ты дурак.

Трифон, склонив голову, потоптался на месте.

— Я не дурак, — проворчал он мрачно. — Это они считают, что я дурак...

— Извинись, прошу тебя...

Трифона выручил прокатившийся по коридору глухой шум, топот ног, срывающийся крик тети Даши.

Мы выбежали из комнаты и протолкались в дальний конец коридора. Там, окруженная толпой парней, стояла комендантша. Ее лицо устрашало своей свирепостью. Мужской мертвой хваткой она держала за грудки парня с окровавленным носом.

— Ты куда полез? Налил глаза и не разбираешь, где что? Вот и получил. И поделом тебе!

Парень кривил губы, плакал по-пьяному глупо и безобразно, неразборчиво мямлил, грозя кому-то.

— Поделом! Я ему покажу!.. Я ему...

Тетя Даша теснила его в сторону комнаты, где он жил. Парень куражливо упирался, повторяя угрозы.

— Не трепыхайся, — пригрозила тетя Даша. — Дам разик — и ноги отнимутся! Стоишь, так ляжешь. — И скомандовала ребятам: — Уложите его на койку. Трепыхаться начнет — свяжите.

И несколько сильных рук стремительно сдавили парню локти. Он, как бы сразу протрезвев, сдался:

— Не надо, тетя Даша. Сам пойду. Лягу, честное слово, лягу...

Пьяного втолкнули в комнату, швырнули на кровать.

— Проспись, — сказала тетя Даша и, удаляясь, ударила ладонью о ладонь, как бы стряхивая с них пыль.

В красном уголке общежития буквой «П» были составлены столы, принесенные сюда изо всех комнат.

Свадьбу Анки и Трифона справляли в складчину. Они сидели в центре, растерянные, как бы застигнутые врасплох. Рядом с Трифоном сидела тетя Даша, рядом с Анной — Петр Гордиенко.

Анна все-таки заставила Трифона извиниться передо мной. Большой, взлохмаченный, виновато выпятив губы, он пробурчал невнятно и смущенно;

— Ну что я тебе сказал такого обидного? Подумаешь, недотрога! Не сердись. Ну, ударь, если хочешь! Только пойдем. Без тебя Анка не сядет за стол, честно говорю. — Он втолкнул меня в красный уголок и усадил рядом с Петром.

Между мной и Петром втиснулся Валентин Дронов из треста, вертлявый и чрезмерно оживленный. Бодренькая улыбочка не сходила с его губ. Кончик тонкого носа разделен чуть заметной полоской.

Два года назад он прибыл из деревни, где состоял в колхозе счетоводом, и поступил в бригаду Гордиенко. Но мастерством кладки кирпича он так и не овладел. Умел играть на баяне, петь песенки, веселить ребят и выступать на собраниях с громкими речами. Эти качества он использовал на все , триста процентов. Его назначили в общежитие «культурником». Затем перевели в трест, а там, по нерадивости и в спешке, избрали секретарем комитета комсомола. Ребята знали его, по выражению Трифона, как облупленного, относились к нему несерьезно, с молчаливой издевкой: «А ну, отчубучь что-либо веселенькое...» Но он никогда этого не замечал. А не замечать, как относятся к тебе окружающие, — признак ограниченности.

Глухой гул наполнял помещение. Ребята и приглашенные из соседнего общежития девушки смиренно поглядывали на бутылки, на скромные блюда — терпеливо ждали.

Тетя Даша вздохнула с грустью:

— И я когда-то сидела невестой на этом месте. Давно...

Дронов подмигнул Гордиенко:

— Приступим? — И подал команду; — Наливайте!

И сразу над столом замелькали руки. В прозрачной влаге, льющейся из бутылок, запрыгали огненные зайчики.

Я попросил Петра:

— Скажи что-нибудь.

Дронов суетливо обернулся ко мне;

— Может быть, поначалу мне сказать слово — для ободрения, а?

— Ребята ждут Петра, он наш бригадир, старший товарищ...

Тонкий, с раздвоенным кончиком нос Дронова обидчиво наморщился.

Гордиенко медленным взглядом обвел вдруг примолкнувших ребят:

— У нас много пишут, говорят, подсчитывают, сколько приходится на душу населения чугуна, нефти, электроэнергии сейчас и сколько всего этого будет через пятнадцать лет, А вот сколько положено на душу населения счастья — умалчивают. А следовало бы наконец заняться этой весьма необходимой проблемой человеческой жизни... И я глубоко уверен, что скоро, очень скоро вопрос о счастье станет в нашем государстве главным вопросом, — пришла пора. Я не знаю, как велики в стране запасы этого счастья, и не знаю, сколько приходится на вашу долю. Анка и Трифон. Но то, что вам положено, вы должны получить сполна. Не больше — чтобы не обокрасть других, и никак не меньше — дабы другие, проворные и бессовестные, не воспользовались вашей доверчивостью и простотой. — Он мельком взглянул на Дронова. — Будьте бдительны! Стойте на страже вашего счастья. Оберегайте его от вторжения пошлости, от грязи!..

Дронов вскочил, вполголоса оборвал Петра;

— Что ты городишь? Кому нужна твоя философия? Хочешь размагнитить ребят? Хорош секретарь комсомольской организации! — Затем, повернувшись к столу, громко провозгласил:

— Товарищи, позвольте мне от лица управляющего и от своего лично поздравить новобрачных и пожелать им долгих лет совместной и согласной жизни и работы на благо, как говорится, нашей отчизны. Управляющий поручил мне преподнести новобрачным ценный подарок. — Дронов подбежал к столику в углу и откинул белую ткань, прикрывающую радиоприемник. Напрягаясь, приподнял его и передал Трифону.

Анка от восхищения подпрыгнула и захлопала в ладоши.

Трифон подержал на весу дорогой подарок:

— Вот это бандура!.. Куда ставить будем?

Кто-то подсказал, смеясь:

— Койку вынесешь, а его поставишь!

Дронов приподнял руку, требуя тишины и внимания.

— Управляющий поручил мне передать, как только отстроится новый дом, вы первые получите в нем квартиру! Ну, довольны?

— Спасибо, — прошептала Анка.

— Ну-ка. ребятишки, выпьем за молодых, — сказала тетя Даша. — Девочки, не отставайте! Дети; Аннушка, Триша! Живите дружно, любите друг друга, не обижайте друг друга. Милые вы мои!.. Благословляю вас. Давайте я вас поцелую. — И поцеловала троекратно Анку, затем Трифона. — Поцелуйтесь и вы... А мы выпьем!

И когда Анка. маленькая, чистенькая, в белом платьице, вскинула лицо, а медноволосая голова Трифона нависла над ним, все захлопали, зашумели, потянулись к ним чокаться...

Дронов строго распорядился:

— Токарев, ты следи за этой половиной стола, А ты, Петр, наблюдай за этой стороной. Чтоб все было тихо и мирно. Кто перехлестнет, того за шиворот и — вон! А то комсомольская свадьба черт знает во что может превратиться...

Я захмелел от первой же рюмки... «Каждому — долю счастья, — размышлял я, повторяя слова Петра. — А если не доля, а нечто огромное, целое и неделимое, из ряда вон выходящее — Женя? Как тогда?..» Я позавидовал Трифону: Анка, такая хорошенькая, будет без умолку щебетать, смеяться, хлопотать — всегда рядом с ним. Только бы этот дьявол не угасил в ней веселую искру...

Все текло мимо меня — время, возгласы, «горько», смех, сверкание света в бутылках, лица людей, — как река, в вечность. Я сидел недвижно и молча. Было одиноко, тепло и грустно... Кто-то потрогал за плечо, я очнулся. Возле меня и Петра стояли, обнявшись, Трифон и Анка.

— Она хорошая, Анка, — проговорил Трифон, и глаза его увлажнились и позеленели, как весенняя молодая листва — от вина, от нахлынувшего чувства любви. — Нам с ней, ребята, легко будет...

Анка сказала чуть заискивающе:

— Я вам буду завтраки готовить, комнату прибирать, в магазины ходить...

— Алеша, Петр, ну, скажите нам «горько», — просил Трифон.

— Ох, горько, ребята! — сказал я.

От мысли, что Анка будет жить в одной комнате с нами, я даже протрезвел. Но потом оттолкнул от себя эту мысль: какая разница, где они получат свою долю счастья!..

— Ладно, — согласился Петр Гордиенко. — Потеснимся.

Ребята расшумелись. Тете Даше поставили на колени аккордеон. Наметанным взглядом отыскала она тех, кто всегда поддерживал ее в песнях.

В дверь входили и выходили люди. От суматохи, от мелькания лиц заломило в глазах. Затем все слилось воедино, завихрилось, с грустной протяжной песней отодвигаясь все дальше и дальше — в какой-то туман, в небытие... И оттуда, из тумана, из небытия выплыла и встала передо мной Женя, встревоженная и сияющая. Знакомые, похожие на рожки, завитки на лбу, по белому платью рассыпан красный горошек — как живая... Я слабо, по-хмельному улыбнулся прекрасному и сладкому видению. Сбоку почему-то возникало ухмыляющееся лицо брата Семена. Какое чудовищно нелепое сочетание, какая чушь! Я закрыл глаза и тряхнул головой: видение не исчезало, оно наплывало на меня. Я медленно поднялся.

— Женя, — прошептал я видению. — Это ты? Как ты здесь очутилась? — Я боялся дотронуться до нее.

Семен, проталкиваясь к новобрачным, ткнул меня кулаком под ребро.

— Радуйся, привез. Вот какой у тебя брат. Цени!..

Нам не дали обменяться даже двумя словами, не дали встретиться нашим рукам. Песня оборвалась. На какой-то миг наступила тишина, и эта тишина сосредоточилась на Жене.

Серега Климов сунулся к Будорагину.

— Гляди, кто заявился! К Алешке прикатила. А делала вид, что незнакома с ним. Помнишь, в парке? Шайка-лейка...

Трифон недоуменно хлопал глазами.

— К тебе? — спросил меня Петр Гордиенко.

— Да.

— Она?

— Да.

Кто-то крикнул с хмельным озорством:

— Судить ее!

Возглас подхватили:

— Судить, судить!

Тетя Даша приютила Женю рядом с собой.

— Не орите! Не за что ее судить. Садись, дочка. Ты — девушка Алеши? — Женя скромно кивнула. — А он говорил, что у него нет девушки. Значит, врал он?

— Врал, — сказала Женя и улыбнулась мне:— Зачем ты врал?

Ей налили почти полстакана вина.

— Выпей за новобрачных.

Трифон сидел какой-то распаренный и добрый, галстук приспущен, ворот рубахи под ним расстегнут.

— Это они из-за тебя подрались? — спросила Анка Женю.— Да.

— Ах, лоботрясы!.. — Анка подтолкнула Трифона. — Подбери губы! У него неделю зубы ломило.

— А у Алеши глаз затек.

— Ну их! — Анка засмеялась, пьяненькая. — Давай с тобой выпьем!

Женя выпила вино. И пока она пила, хмель, метнувшись, завладел ею. Рука, возвращая стакан на стол, совершила уже нетрезвый взмах. Женя тронула пальцами рожки на лбу — «оп, оп!» — и засмеялась.

— Судить ее! — не унимался Серега Климов.

— Судить, судить!..

Илья и Серега подвели к ней подвыпившего «судью» и «заседателей».

— Подсудимая, встаньте, — пролепетал Вася.

Женя смеялась, ничего не понимая.

— Видишь ли, — пытался объяснить ей «судья», — если мы тебя не осудим и не вынесем приговора, то ты вроде бы не наша, чужая среди нас. Понимаешь? А если же мы тебя осудим и приговорим... то ты вроде уже наша, своя. Понимаешь?

— Я не знаю, за что вы собираетесь меня судить. Ну, все равно. К чему вы меня приговорите?

— К чему-нибудь. — Вася оглянулся на Илью и Серегу. — Например, пять раз поцеловать Трифона за то, что ты нанесла ему обиду.

— А я его и без суда поцелую. — Женя через Анку дотянулась до Трифона и поцеловала его.

Ребята, окружавшие ее, захлопали — оценили

Петр сдавил мне плечо, прошептал:

— Что с тобой, Алеша? На тебе лица нет. Вам лучше уйти. Уходите. Я все понял.

Меня не нужно было уговаривать. Я решительно отодвинул от Жени ребят, точно имел на это право: вспомнил, как они превратили меня однажды в гипсовое изваяние; вкус белой пыли во рту я ощущал до сих пор.

— Уйдем отсюда.

Я взял Женю за руку и сразу обрел какую-то необыкновенную силу.

— Почему, Алеша? Здесь так хорошо...

— Уйдем, — повторил я настойчиво.

Мы протолкались сквозь толпу и вышли из красного уголка. Пробрались вдоль коридора. Женя шла за мной и восторгалась:

— Какие хорошие ребята, Алеша!..

Мы выбежали в темные сени, остановились за дверью и обнялись. Мы стояли так томительно долго, оглушенные, как бы парализованные чувством близости. Входная дверь, открываясь и закрываясь, скрипела на ржавых петлях.

— Ты меня измучил, Алеша, — прошептала Женя. — Скрылся... Не показывался, не звонил...

— Я не смел.

— Ой, какой дурак!..

— Как ты меня нашла? Где встретила Семена?

— Домой к вам ходила. Сил не стало ждать... Семен проводил. Я люблю тебя... Знаешь, Алеша, во мне произошел какой-то переворот, очень сильный. Мне даже страшно делается. Не могу сладить с собой. Обещай мне, что ты не скроешься больше!

— Обещаю, — прошептал я.

— Мы должны видеться каждый день.

— Да. Выйдем отсюда.

— Нет. Постоим еще немного. По-моему, уютней и прекрасней этого места на земле нет.

Горячая волна вдруг ударила меня, перехватила дыхание.

— Ты удивительная. Женя, — прошептал я. — Я не нахожу слов, чтобы выразить, какая ты удивительная!..

— И не ищи, не говори. Обними меня. — Женя уткнулась носом мне в шею. — Мама со мной не разговаривает. Мы поссорились. Из-за Вадима. Нет, это из-за тебя. Мама хочет пригласить доктора, проверить, все ли у меня в порядке по части психики. — Женя усмехнулась. — Конечно, не в порядке — я ведь немного спятила... А мне от этого и весело, и тревожно, и я какая-то сама не своя. Это, наверно, оттого, что я счастлива, что люблю... Я сказала об этом Елене Белой, она так обрадовалась, захлопала в ладоши и поцеловала меня

— Кто это Елена? — спросил я.

— Подруга моя. Я тебя познакомлю, только смотри не влюбись — она красивая, как волшебница.

— Не та ли, к которой Растворов спешил тогда в «Пекин», помнишь?

Да. — Женя горестно вздохнула. — Мне ее очень жаль, Алеша, она так несчастна. Аркадий ей проходу не дает, куда она, туда и он. И она никак не может от него отвязаться. Когда Борис Берзер попытался за ней ухаживать — он тайно влюблен в нее, я это знаю, — то Аркадий остановил его в коридоре и заявил при мне и при Елене: «Слушай, секретарь, если я еще раз увижу тебя рядом с ней, то — я еще точно не знаю, что с тобой сделаю, — но боюсь, что тебе не удастся получить высшее образование и первенство по шахматам унесешь с собой в вечность». И рассмеялся так издевательски.

— Ну и что он, Берзер ваш, согласился с этим? — спросил я.

— Он не очень нравится Елене, вот в чем дело-то. Но Аркадию он заявил, как всегда хладнокровно и с достоинством, что если ему нужно будет подойти к Лене, то его не спросится, потому что не боится... А Елена просто не чает, как от него, от Аркадия, отстать...

Из помещения вырывались песни, когда туда входили, и снова глохли, прихлопнутые дверью со скрипучими петлями. Казалось, люди протяжно и громко вздыхают.

Я проводил Женю до дому. Возвращался в пoселок пешком — некуда было торопиться...

Возле барака посидел на скамеечке. За березовым лесом начинался рассвет. Редкая белесая дымка кралась к городу, тесня ночную мглу.

VIII

ЖЕНЯ: Раньше, совсем-совсем недавно, я была очень спокойной, до удивления спокойной. В душе стояло тихое и чистое озеро — ни один камешек не падал в него, не колебал...

Елена Белая, оглядывая меня зелеными глазами волшебницы, лишь разводила руками:

— Ты, Женя, проживешь сто лет: ни одно дуновение жизни не касается тебя. О бурях, вихрях, страстях я даже не заикаюсь! Все это — мимо. Мне бы такой характер!

— Такая уж я есть, — с огорчением отвечала я.

— Это же хорошо, дурочка: вихри и страсти, проносясь, оставляют в душе одни разрушения, хаос, а на лице пропахивают борозды, которые никогда не сглаживаются. А ты всегда как зорька ясная.

Я засмеялась:

— Не воображай, пожалуйста, Лена! Вихри, страсти, хаос... Тоже мне страсти — Кадя Растворов! Начиталась ты старых романов и воображаешь.

Я недоумевала: о чем тревожиться? Будущее мое предопределено. Оно выстраивалось само собой и как бы без моего участия: муж — Вадим Каретин; высшее образование, о котором больше заботится мама, чем я, обеспечено: из Москвы никуда не уеду — мама не отпустит, Вадим не уедет; о нужде и нехватках слышала только от других. Не виновата же я, что так сложилась моя жизнь.

Но вот и на мое озеро налетел если не вихрь, то ветер, погнал волны туда-сюда, — стройность будущего разрушилась. Радостная тревога теснила грудь...

«Свойства строительных материалов зависят от их строения, — читал преподаватель лекцию. — А строение материалов зависит от условий происхождения или от условий изготовления...»

Голос его как-то странно менялся — я все время слышала Алешу.

— Земля, должно быть, чрезвычайно счастлива оттого, что ты по ней ходишь, — сказал он мне вчера.

Я, конечно, высмеяла его за старомодный комплимент: это несовременно. Такие восторги могли изливать герои ,пьес Шекспира перед своими возлюбленными — пятьсот лет назад! Он рассмеялся застенчиво, соглашаясь со мной:

— Да, я, кажется, перехлестнул!..

Я не удержалась и поцеловала его прямо на улице, на глазах у прохожих. Я не сказала ему, что мне удивительно приятны были эти старомодные слова, я даже споткнулась на той самой земле, которая была «счастлива oттoгo, что я по ней хожу».

Елена Белая приложила ко рту ладонь — рупором в мою сторону.

— Отчего тебе так весело? Считаешь, что с улыбкой легче усваиваются лекции?

— Так, вспомнила кое-что...

Я вынула из портфеля маленькую книжечку, раскрыла ее и пододвинула Елене.

— Прочитай, — попросила я.

Елена пробежала глазами отчеркнутые мною строки: «На вершине горы находится открытая и просторная площадь, посередине которой возвышается храм, воздвигнутый с изумительным искусством. Храм прекрасен совершенно круглою формой. Он не обнесен стенами, а покоится на толстых и соразмерных колоннах. Огромный, с изумительным искусством воздвигнутый купол храма завершается посредине, или в зените, малым куполом с отверстием над самым алтарем. Этот единственный алтарь находится в центре храма и обнесен колоннами. Храм имеет в окружности свыше трехсот пятидесяти шагов. На капители колонн снаружи опираются арки, выступающие приблизительно на восемь шагов и поддерживаемые другим рядом колонн, покоящихся на широком и прочном парапете вышиною в три шага...»

— Что это? — спросила Елена.

— Город Солнца, — ответила я. — Автор Фома Кампанелла.

— Зачем ты мне это дала прочитать?

— Так просто. Интересно ведь... — Я придвинулась к ней поплотнее. — Вечером пойдем со мной, я познакомлю тебя с хорошими ребятами.

— А Аркадий? Разве он отпустит? Я обещала пойти с ним в один дом.

— Скажи, что не можешь. Скажи, нездоровится, или еще что-нибудь придумай. Ведь его сегодня в институте нет. Позвони и откажись.

— Он не поверит. — Елена сжала руки — хрустнули пальцы, на лоб набежала боязливая морщинка. — А звонить бесполезно, дома его нет. Но к концу занятий заявится непременно — опасается, как бы я не ушла с кем-нибудь другим. Ты знаешь его не хуже меня.

Я хорошо изучила Аркадия через Вадима. Их связывала неизменная и неравноправная дружба. И Вадим, натура более слабая, находился под влиянием и в подчинении у Аркадия. В прошлую зиму мы вместе справляли вечеринки. Аркадий веселился бурно, до изнеможения, пил больше всех и не пьянел, был неистощим на остроумные проделки, и вообще в компании без него становилось скучновато. Ребята считали его бесстрашным. Но мне казалось, что бравадой он прикрывал свою трусость. И, как всякий трусливый человек, он, должно быть, был жестокий. Этой его скрытой жестокости и побаивалась Елена. Она как-то сникала вся, когда он медленно прижмуривался, глядя на нее.

— Не понимаю, почему ты перед ним дрожишь! — возмутилась я. — Пошли его к черту!

Елена чуть отвела плечи и взглянула на меня с ласковым изумлением.

— Откуда у тебя такая отвага? Раньше я этого не замечала. Уж не от нового ли знакомства?

Елена определила верно. Алеша — я это теперь знала — пробудил во мне и активность, и беспокойство, и смелость. Хорошо жить, когда за спиной своей чувствуешь надежную опору!..

— Отделаться от Аркадия не так-то просто, — сказала Елена и глубоко-глубоко вздохнула. — Сказала «не люблю», — не поверил: считает, что я кокетничаю, «набиваю себе цену». Да он и не придает этому никакого значения. «Любовь, луна, стихи и всяческая дохлая лирика — мусор, все это — в мусоропровод! Я здоровый и красивый мужчина, ты здоровая и красивая женщина, мы физически подходим друг к другу и должны быть вместе...» Вот его взгляд на любовь. Ты это тоже знаешь. И убежать от него не могу — нагонит, найдет, устроит скандал... Как тут быть, что делать, не знаю. Женя...

Вадим сидел в другом углу и, должно быть, тоже не слушал лекцию, вертелся, ревниво наблюдая за нами.

И еще с одними глазами встречалась я, когда поворачивала голову направо, — с продолговатыми, бархатной мягкости глазами Бори Берзера. Я знала, что Боря влюблен был в Елену давно и, пожалуй, безуспешно и страдал от этого. Сам того не замечая, он смотрел на нее и украдкой и явно, тихо и грустно улыбаясь, — спокойный и начитанный парень в коричневой замшевой куртке с золоченой «молнией» посередине. Сейчас я кивнула ему, и он незаметным кивком ответил мне, как бы давая понять, что при любых обстоятельствах на него можно опереться — не подведет.

В перерыв Baдим протолкался к нам.

— Вы так горячо секретничали, что слышала вся аудитория. О чем шептались?

— Если слышала вся аудитория, — значит, слышал и ты, — сказала Елена. — Зачем же спрашивать? Во всяком случае, не о тебе.

Какая-то жалкая ухмылка появилась на его губах.

— Конечно, я малоподходящий объект для секретов. — Вадим с принужденной развязностью взлохматил нам обеим волосы. — Ваши чувства иных категорий — они парят над облаками, им не до нас, грешных на грешной земле!

Это по моему адресу; какие-то категории, объекты... Зачем все это? Боже мой, каким бесконечно жалким и беспомощным становится человек, когда его разлюбят!.. Безвольные в таких случаях становятся заискивающе-угодливыми и, стараясь обратить на себя внимание, пытаются сделать или сказать что-то оригинальное, умное, а выходит натянуто, скучно и глупо. Волевые, с характером — мстительны и жестоки. И те и другие несчастны...

— Кадя придет? — спросил Вадим Елену,

— Не знаю. Должен прийти.

Мы вьшли в коридор. Вадим, наблюдая за нами, шел следом. Ни в помещении, ни на улице Аркадия не было. Я сказала Елене:

— Иди позвони ему.

От волнения на щеках и на лбу ее расплылись багровые пятна. Как же она его боялась, бесстрашная моя Елена!..

Я позвала Берзера.

— Боря, внуши ей, что она свободный человек. Ей нечего и некого бояться.

— Не могу я с ней спокойно разговаривать. — Боря понял меня сразу, — Во мне все клокочет ох возмущения. — Когда он волновался, то рука его скользила вдоль куртки, и «молния» взвизгивала, расстегиваясь. — Что у тебя общего с Растворовым? Ну что, скажи?!

Елена потупилась:

— Не знаю, Боря. Может быть, я его люблю.

— Неправда! Так не любят. И все это добром не кончится...

— Пойдем вместе позвоним ему, — попросила меня Лена и тут же передумала. — Не стану звонить, просто скроемся — и все. Ох, Женька, толкаешь ты меня на гильотину! Устроит он мне скандал, по его выражению, громче атомного взрыва. Но будь что будет!..

Боря пошутил:

— Атомные взрывы запрещены. Я вас провожу.

По окончании занятий мы вышли из аудитории последними и в коридоре затерялись в толпе. Аркадий не появился, Вадим куда-то исчез, и Елена порывисто обняла меня, подмигнула проказливо.

Мы торопились поскорее выскочить на улицу. Студенты шумно валили к выходу, и в дверях образовалась толчея. Я держала Елену под руку. Вдруг я ощутила встревоженный рывок ее локтя, плечи поднялись, вбирая голову, — она столкнулась лицом к лицу с Аркадием. «Кубинская» борода его встала торчком, как бы ощетинясь, взгляд остановился.

— Ты куда? — Он, видимо, сильно сдавил ей руку, потому что Елена болезненно поморщилась.

— Ухожу, — произнесла она едва слышно. — С Женей...

— С Женей? Куда?

— Нам нужно... По делу...

— По какому делу?

— Мало ли какое может быть дело... — По тому, как Елена тихо и растерянно стала оправдываться, я поняла, что она не уйдет со мной: решимость ее была сломлена. — Ты уж подумал бог знает что...

— Ты никуда не пойдешь. Слышишь, ты?! — Зло блеснули зубы...

От этого блеска даже у меня похолодело на сердце. На Елену же это презрительное «слышишь, ты?!» подействовало возбуждающе — в ней проснулся дух протеста и независимости.

— Пойду, — сказала она. — Отпусти мою руку,

— Не пойдешь.

— Отойди! — Она попыталась оттолкнуть его от себя. Он держал.

Боря Берзер, пробираясь вслед за нами, все это видел. Он заступился за Лену:

— Растворов, мне нужно серьезно с тобой поговорить. Отпусти ее.

Аркадий крикнул ему в лицо:

— Пошел ты к черту со своими разговорами! Нашел время...

Студенты, выходя, теснили нас, что-то кричали. Группа ребят, повстречав Аркадия, замкнула его и Берзера в кольцо и отодвинула в сторону.

Мы выскользнули на улицу и, опасаясь погони, забежали в первый попавшийся двор переждать. Мстительный огонек дрожал в глазах Елены, она выглядела бледной и осунувшейся.

— Идем, — сказала она. — Все равно уж теперь никакие укрытия не спасут.

Мы прошли к Красным воротам, в метро. Мы не разговаривали. Лишь на эскалаторе, съезжая вниз, я поцеловала Елену в щеку — одобрила ее поступок. Она горько улыбнулась.

— Боишься?

Она с грустью кивнула.

— Да.

— И сейчас?

— Сейчас еще больше. Гляди, у меня даже руки дрожат... — Длинные, с выпуклыми ногтями пальцы ее чуть вздрагивали. — Вот трусиха-то!.. Самой противно.

Мы поглядели друг на друга и рассмеялись: улизнули-таки!

На станции «Университет» мы вышли и сели в автобус, который довез нас до бараков. За бараками густели березовые рощи. За ними величественно, ступенчатым розоватым утесом высилось облако. А в небе было столько синевы и радостного раздолья, что, кажется, опрокинься оно на землю, в нем потонули бы все горести, страхи и невзгоды человечества.

Алешу я увидела издали. Он возвращался с работы вместе с ребятами; Петром Гордиенко, Трифоном, Анкой, Серегой, Ильей, «судьей» Васей и другими. Алеша тоже увидел меня, но не побежал навстречу сломя голову, а приблизился не спеша, едва приметно кивнул головой, — показывал свою выдержку и солидность, противный! Ребята обступили нас, и я стала знакомить их с Еленой. Шумные, они притихли.

Елена, сама того не желая, покоряла всех и сама же больше всех смущалась и краснела от этого.

Анка всплеснула ладошками.

— Где только родятся такие!.. — Она по-свойски подцепила Елену под руку.

Трифон сердито выпятил губы.

— Сразу в подружки лезет!..

Елена тоже по-свойски обняла Анку, и обе засмеялись. Смеясь, Елена окинула моего Алешу долгим и проницательным взглядом. Затем взгляд ее скользнул по лицам ребят, рассеянно и чуть свысока: сколько их в жизни промелькнуло и ушло, не отпечатавшись в памяти, и вот новые. И эти уйдут... Взгляд натолкнулся на Петра Гордиенко и задержался, как на чем-то непривычном, что необходимо разглядеть пристальней, и эта необходимость нанесла досадливую черточку между бровей Елены. Ресницы упали вниз. А Петр — тоже противный! — даже и не улыбнулся, строгость сковала его лицо. Очень хотелось, чтобы Елене было среди них так же хорошо и просто, как мне!..

Анка напомнила:

— Что же мы стоим на дворе! Алеша, Трифон, зовите гостей в дом. — Она повернулась к бараку и сделала величавый жест, точно приглашала во дворец. — Идемте, девочки.

— Вам не боязно входить в наш дом? — спросил Петр Елену. — Не поддержать для первого раза?

— От того, чтобы вы меня поддержали, не откажусь. — Елена оправилась от минутного замешательства, и теперь ей все было нипочем.

Анка пробежала вперед и отперла комнату. Петр пропустил нас вперед.

— Располагайтесь кому где нравится.

— Скорее захватывайте лучшие позиции, — прибавил Алеша.

Трифон хмуро мотнул головой.

— Самые лучшие позиции — у стола.

Петр снял с вешалки, задернутой простыней, выходной костюм, прихватил полотенце и вышел.

— Извините, я сейчас, — сказал он.

Я взглянула на Алешу. Он сидел на своей койке присмиревший, как будто сжавшийся от смущения. Ему, должно быть, неловко было принимать нас в такой обстановке. Еще более неловко было ему оттого — я это знала точно, — что никаких заслуг и успехов у него не было и нечего выставить напоказ. Жизненные запросы огромны, а возможности их осуществить почти ничтожны. Это надо понять. Но у него была прочная уверенность в будущем. «Зато есть у него я, — подумала я самонадеянно. — А это уже немало!..» Приятно наблюдать, когда мужественный человек — Алеша ведь очень мужественный — стесняется. Меня охватила нежность к нему — такая, что трудно выразить. «Хороший мой, скоро все изменится, скоро мы будем вместе, совсем-совсем близко!..» Мысль эта родилась неожиданно и поразила прямотой и рискованностью. Я даже зябко поежилась.

— Что ты? — спросила Елена.

— Так, ничего... — Я подсела к Алеше и положила руку на его спину.

Он мягко пошевелил лопатками, давая понять, что обниматься при людях неловко. Я поняла, улыбнулась, но руку не убрала.

В комнате было чисто, опрятно, насколько может быть чисто и опрятно там, где вместе живут трое мужчин. На тумбочках белые накидочки, на столе, в кувшине, — цветы. Койка Анки отгорожена ширмой, жиденькой и ветхой, обтянутой шелком с райскими птицами. Ее купил Трифон в комиссионном магазине. Он сейчас переодевался за ней. Анка куда-то исчезала, что-то приносила, расставляла, раскладывала, готовя чай, и все это проворно, ловко и весело.

— За ними все время нужен глаз да глаз, — скороговоркой объясняла она, разрезая на ломти сразу три батона. — Они как младенцы! За хлебом, за маслом и сахаром не сбегай — голодными насидятся. Утром не разбуди — проспят. Трифона водой бужу. Плесну холодной водой — проснется, а так до него не доберешься. Одно хорошо — слушаются. Беспрекословно. Петр приказал им подчиняться мне. Подвигайтесь, девочки, ближе. Я так рада, так рада, что вы пришли, передать не могу! Хоть немного посидеть в своем, в женском обществе...

Я подумала: какие же это ребята, если жить в их обществе ей не в тягость? И еще я подумала если бы меня назначили распределителем счастья я наделила бы Анку всем, что есть в жизни самого хорошего, за ее неунывающий нрав, за от вагу, за проворные рабочие руки.

Трифон осторожно сложил легонькую ширму — райские птицы взмахнули крылышками и скрылись — и подсел к столу, сосредоточенный, причесанный, даже привлекательный.

Вернулся Петр. Он был в свежей белой рубашке с открытым воротом.

— Как вы себя чувствуете? — оживленно заговорил он, обращаясь к Елене. — Не задохнулись тут у нас, не одичали?

— Что вы прибедняетесь? «Задохнулись, одичали!..»

Я любила наблюдать за тем, как Елена переходила в наступление: рывком головы отбрасывала волосы, ресницы ее почти смыкались.

— Этакое кокетство: смотрите, какие мы храбрые, как стойко преодолеваем трудности — в каких условиях живем и не ноем, сохраняем комсомольский задор и все такое!..

— А чем мы плохо живем? — спросил Трифон Будорагин: Он смотрел на Петра, не понимая.

— Вот именно, — сказала Елена. — Я живу в таком же сарае, только более древнем, времен нашествия Наполеона — в огне не сгорел, проклятый! Одно преимущество — в центре города, на Волхонке. И сплю на бабушкином сундуке.

Анка перестала разливать чай, изумленно вскинула бровки:

— Честное слово? А глядя на вас, никак этого не подумаешь! Вам бы с вашей внешностью в кино играть, а вы на бабушкином сундуке спите. Чудно!..

— Бытовые условия мне не страшны, — проговорила Елена жестко. — Страшно другое: условия бывают хорошие, а человек дрянь — душа его дрянь, помыслы дрянь!..

Петр задержал на ней долгий немигающий взгляд.

В это время, широко растворив дверь, без стука вошел высокий человек с черными тяжелыми глазами. Глаза эти я ощутила сразу; они как-то придавливали взглядом, затяжным, огорченным. Голова клонилась, казалось, от груза волос — темные и взлохмаченные, они искрились свежей сединой.

— Садитесь сюда, Григорий Антонович. — Трифон отодвинулся от стола, и человек этот молча занял его место.

Огляделся, угрюмый, седой, страшноватый.

— О, какое общество! Здравствуйте, милые дамы! — Он улыбнулся и сразу как-то приветливо потеплел весь.

Алеша тихо сказал мне:

— Это начальник строительного управления Скворцов.

Анка подала Скворцову стакан с чаем:

— Спасибо, Аня, — сказал он глуховато. — Люблю, ребята, одаренных людей. — Скворцов обернулся к Елене. — Ваша красота, девушка, — это величайший дар природы, как голос певца, руки и слух пианиста. Разница лишь в одном: они — певец, пианист, балерина — извлекают из своей одаренности материальную выгоду. Вы же доставляете эстетическое наслаждение людям даром. Разница эта в вашу пользу. И боже вас упаси использовать ваш дар в корыстных целях!..

Елена резко подалась к Скворцову.

— Зачем он мне, этот дар! — выкрикнула она. — Он мне мешает жить. Некуда скрыться от липких, жадных и наглых взглядов! Вот вам и красота...

— Вам, должно быть, немало досталось от людей, — проговорил Скворцов негромко.

— Доставалось и достается. — Елена, возможно, вспомнила, как недавно в метро у нее дрожали руки от страха перед Аркадием. —Что смотрите? — с вызовом спросила она Петра. — Ну что?! Рассуждаю не по-современному: век покорения космоса, никаких запретов, никаких предрассудков! А верность и преданность — это ведь, по-вашему, предрассудки. Слыхали...

— Вы лучше, чем я о вас подумал в первую минуту, — сказал Петр и встал.

Поднялись и Анка с Трифоном. Я тоже встала.

— Куда вы, ребята?

— Я в институт, а они в школу. — ответил Петр просто. — Извините...

Елена вопросительно посмотрела на Петра. Она была несколько разочарована, даже задета.

Ничего себе — хозяева! Бросают гостей и удаляются!..

— Не обижайтесь, девочки, —утешила Анна. — У нас ведь занятия.

— Можно и пропустить раз-то, ничего не случится, — подсказал Трифон с тайной надеждой: видно, шел, бедняга, повышать образование без излишнего энтузиазма.

Анка прикрикнула на мужа:

— Замолчи, лодырь ты этакий! На, неси портфель...

— Я бы пропустила. — Елена не сводила глаз с Петра.

— Не могу. — Он снял с гвоздя пиджак, перекинул через руку.

Скворцов задержал его:

— Прораб Иванихин от нас уходит. Я хочу предложить на его место тебя.

— Надо подумать, Григорий Антонович.

Анка испуганно прижала к груди ладошки.

— А как же мы без бригадира?

— Что ты, Аня! У вас столько отличных ребят. Любого ставь — потянет. Орлы! Вот хотя бы Токарев. Чем не бригадир? Молодой, задиристый, со смекалкой. — И спросил Алешу: — Сможешь?

— Он сможет, — вырвалось у меня. — Честное слово, сможет!

Алеша вскинулся, сбросив со спины мою руку. Трифон презрительно фыркнул.

— Он еще мастерок держать в руках не научился.

— Научится, — сказал Скворцов. — Ну как, Гордиенко?

Петр выжидательно стоял у двери и безотрывно смотрел на Елену.

— Что? — спросил он, словно очнувшись. — Разрешите нам подумать, Григорий Антонович. — Петр вышел, уводя с собой Анку и Трифона.

Тонкая понимающая усмешка сузила выпуклые глаза Скворцова: он заметил, как Петр смотрел на Елену и как от необходимости покинуть ее с досадой хлопнул дверью. Помолчав немного, он поднялся, собираясь уходить. Алеша удержал его:

— Посидите с нами еще немного, Григорий Антонович.

Скворцов остался.

— Вообще-то мне торопиться некуда... Токарев, сходи, пожалуйста, за мастером Бабуриным.

— Его нет, он учится вместе с Петром Гордиенко. — Алеша взглянул на заскучавшую Елену и заявил вдруг: — Между прочим, я бы занятия пропустил.

Я ревниво хлопнула его ладонью по лопаткам.

— Вот ты какой! Увидишь красивую девушку, все бросишь и к ней!

— Я — да, к ней. Женя. — Алеша придвинулся ко мне чуть плотнее. — Но Петр, как видишь, по-другому решил. Упорный, черт...

— Я люблю этого парня, — сказал Скворцов. Сумерки, сгущаясь, словно зацепились за его щетину на подбородке, черными тенями осели в глазницах, выделив крупные белки. Кроме того что он упорный, он еще и умница. Поэтому я и уверен, что он скоро вернется: не состоятся занятия, преподаватель заболел или еще что-ни будь в этом роде...

Отодвинув от себя стакан с недопитым чаем, откинулся на спинку стула, сунул в угол губ сигарету.

— Мужество и упорство вырабатываются путем насилий над своими желаниями, — заговорил он, взмахивая тяжелой рукой. — А у наших желаний чаще всего бывает одно направление — на праздные удовольствия. Это не требует ни особых духовных качеств, ни высоких мыслей, ни больших чувств. Плыви себе по течению, поглядывай на зеленые бережки. Против течения способны грести только сильные характеры.

Елена положила локоть на стол, далеко отставив его от себя, подперла щеку.

— Все это слова.

Скворцов помедлил, раскуривая новую сигарету.

— Вы правы, — заговорил он; от дыма сигареты слова его казались дымными и горькими. — Рассуждать, давать оценки людям, поступкам, критиковать — легко, даже приятно. Труднее, конечно, создавать. Ох, как это трудно — создавать!.. Ты не пьешь? — спросил он Алешу.

— Нет.

— И не надо. Когда жизнь нанесла мне нокаут — было такое время, — я растерялся. Я стал пить — от страха. Пил страшно, безудержно, до скотского состояния. Отовсюду выгоняли... Потом бросил — надоело. Надоело, и все!.. Перестал ощущать мир. В голове, в глазах, в сердце — дурман, муть и больше ничего. Перестал различать звуки, краски, запахи — мир исчез навсегда. Бросил пить, и все вернулось: звезды, запах сирени, лунный трепет на воде, звучание музыки. Шопен... Вы любите Шопена? Изумительный музыкант. А как смеются дети, Алеша?.. Все это я услышал и увидел недавно. А десяток лет был просто выброшен из жизни... Мне уже за сорок, а биография моя уместится на четвертушке листа бумаги. Светлых пятен в ней немного — время детства и война, годы великой встряски. Жестокие и пользительные годы!.. Я это говорю вам для того, ребята, чтобы вы ценили жизнь со всеми ее неурядицами, со всеми трудностями и цеплялись бы за каждый ее день, за каждый час — руками, зубами, всем своим существом... И за хороших людей надо держаться. Встретил хорошего человека и не упускай, держись за него...

Елена поморщилась и вздохнула, с упреком взглянула на меня, точно спрашивала, зачем я ее сюда привезла. Она тосковала оттого, что не могла отделаться от Аркадия, что ожидало ее бурное, мучительное объяснение с ним, что предстояло нести наказание за свой поступок, а какое это будет наказание — неизвестно. Действительно, зачем я ее притащила с собой? Это для меня здесь лучше, чем в родном доме, — здесь Алеша, вот он, рядом, я ощущала тепло его плеча. Елене все это чуждо. Я даже почувствовала свою вину перед ней...

— Лена, хочешь, пойдем куда-нибудь все вместе? В кино или в парк? Потанцуем...

— Я прошу вас подождать, — сказал Скворцов. — Скоро придет Петр.

— Кино надоело, — лениво проговорила Елена. — Все одно и то же: герои для вида поссорятся из-за пустяков, для вида помучаются, а потом обязательно обретут согласие, мир и счастье. И на танцах тошно. Молодые люди с прилизанными волосами танцуют с серьезными, даже скорбными лицами, точно выполняют какую-то важную обязанность. Мыслители со щепоткой мозгов в черепной коробке! А девчонки млеют под музыку. Смотреть на это со стороны, да еще в плохом настроении, ужасно...

Скворцов нетерпеливо завозился, громоздкий и какой-то мохнатый в сумерках.

— Скажите, Елена, — я хочу понять, — почему вам скучно? Молодая, красивая...

— Не знаю, — отозвалась Елена резко. — Добрых и сердечных людей мало, вот в чем наша трагедия. Зато мерзавцев хоть отбавляй. На каждом шагу. Если бы я могла, если бы мне дали такое право, то я душила бы их. Без всякой жалости! Удивительно: человечество совершило такой трудный путь к своему совершенству — через века! А подлецов не убавилось, они увеличиваются в геометрической прогрессии.

Я незаметно надавила ей колено, чтобы она не наговорила еще больших резкостей. Но она отшвырнула мою руку:

— Знаю, что говорю.

Скворцов произнес задумчиво;

— Добрых людей мало... Странно! А может быть, вы их не в той стороне ищете? Может быть, проходите мимо них, не умеете замечать?

— Может быть.

— Вот, например, Гордиенко. Присмотритесь-ка к нему. Это человек простой и в то же время сложный. Отличный строитель, учится на третьем курсе института... Не «работяга», по выражению некоторых чванливых молодых людей, а творец — извините за громкое слово — с большой задачей в жизни, с высокой целью. Прикажи пробиться к звездам, или в морскую глубь, или повести в атаку батальон — поведёт, пробьется, приказ выполнит. А в остальном — чувство прекрасного, поэзия, музыка, — этом он вам не уступит. И женщину чтит превыше всего на свете. Это я знаю точно...

— Что и говорить — идеал, — обронила Елена тихо, с издевкой.

— Если хотите, идеал, — согласился Скворцов. — Я это говорю только потому, что вы мне тоже нравитесь... А вообще, девушка, для собственного утешения думайте, что грусть и печаль — большое духовное богатство!..

— Такого богатства, печали и грусти, у меня девать некуда. Миллионерша! — Елена усмехнулась невесело. — Пойдем отсюда Женя.

Рывком распахнув дверь, вбежал Петр Гордиенко, встревоженный и запыхавшийся. Увидев всех нас в сборе, он облегченно вздохнул, включил свет.

— Ух, жарко!.. Занятия не состоялись: преподаватель заболел.

Мы засмеялись. Скворцов мотнул лохматой седой головой:

— Мы так и думали...

Петр, должно быть, догадался, почему мы так думали, и отвернулся, чтобы скрыть смущение. Елена слабо улыбалась, опустив глаза. Петр сел на стул и бросил себе на колени пиджак.

— Боялся, не застану вас...

Елена с появлением Петра оживилась, даже преобразилась. Это хорошее предзнаменование!

Мы выбежали из общежития. Синева над головой загустела и отяжелела. Ветер нес от березовых рощ горьковатые запахи и темноту. Над городом еще не зажигались огни.

— Вы хорошо сделали, что вернулись, — сказала Елена Петру. — Скажите, почему вы вернулись? Только честно.

— Преподаватель заболел.

— Врете.

Петр взглянул ей в глаза:

— Из-за вас, Елена.

— Спасибо, Петр. — Она подхватила его под руку.

Возле университета мы разъединились.

— Давай улизнем от них, — шепнула я Алеше.

— Неудобно как-то. Обидятся.

— На что? Разве они не поймут, что нам хочется побыть наедине? Им тоже. Сейчас я у них спрошу. — Я приостановила Елену, Петра и объявила почти торжественно: — Мы вас покидаем, не сердитесь.

Елена живо отозвалась:

— Желаем весело провести время.

— Вам так же! — крикнула я и, убегая, схватила Алешу за рукав.

Мы побежали мимо шумных, играющих огнями, как бы пенящихся фонтанов, жадно вдыхая воздух, насыщенный водяной пылью. Мокрая пыль омывала лица. Безотчетный восторг охватил меня. Перед нами лежал простор. Внизу над Москвой вспыхнул свет. Красноватое зарево плеснулось ввысь, окатило берег, и у Алеши на кончиках волос, на бровях вспыхнули капельки воды. Он нетерпеливо пожал мне пальцы и посмотрел под гору. Я поняла. Мы слетели по лестнице вниз, на первой же затененной дорожке остановились и поцеловались. У меня было такое ощущение, будто земля качается, уплывая из-под ног.

— Не могу больше, — прошептала я, отрываясь от него. — Я, наверно, ужасная, совершенно безвольная. Я тебя люблю, Алеша. — Я приложила обе ладони к его груди. — Пусти меня сюда, навсегда...

— Ты давно здесь Женя. — Шепот его был сдавлен волнением. — Моего тут ничего не осталось, все твое. Навсегда...

— Я начинаю побаиваться себя, Алеша. Надо что-то делать.

— Да. — Он был бледен, глаза прикрыты, точно ему было очень больно.

— Я не могу прожить без тебя и одного дня.

— Я тоже.

Мы опять обнялись — щека к щеке. Над головами шумело счастье, как весенняя роща. Мир распахнулся настежь, и перед нами открылось чудо— бесконечная голубая дорога в вечность.

— Я решилась, Алеша. Мы должны быть вместе, мы поженимся. Ты согласен?

— Да.

— Я все обдумала. Первое время мы будем жить у нас.

— У вас я жить не стану.

— Это же ненадолго, Алеша, не упрямься...

— Все равно не стану. Я буду...

Я закрыла ему рот ладонью.

— Замолчи. Я знаю, что ты скажешь: будешь чувствовать себя связанным, зависимым, несвободным и все такое. Понимаю. Но ведь это временно, Алеша. Ну, месяц, два, не больше. А там придумаем что-нибудь. Не понравится — уйдем, снимем комнату. Ты, пожалуйста, не думай, что мои очень строги или горды. Я немножко наговаривала тебе на них. На самом деле они очень простые. Мама сделает так, как захочу я. А папа сделает так, как захочет мама. Вот и все. Кроме того, я знаю, что ты в обиду себя не дашь! В воскресенье, послезавтра то есть, ты приедешь к нам — просить моей руки. Я тебе объясню, как проехать и найти нашу дачу.

Алеша рассмеялся, вздохнул.

— Ох, трудная это работа — просить руки!.. — Он взял мою руку и прижал к своей щеке, к губам. Глаза его неестественно блестели в темноте.

IX

АЛЕША: Я всегда испытывал какой-то трепет перед свиданием с матерью после каждой отлучки. В детстве я возвращался из школы с таким ощущением, будто не виделся с ней страшно долго. В армии, неотступно преследуя, тревожила одна и та же картина. Вот я взбегаю по шаткой деревянной лесенке, вот отворяю дверь, в коридоре стоит мать, и я вижу ее глаза. Когда на глаза ее набегают слезы, то кажется, что они мерцают, как звезды, рождая лучики света. Она являлась перед моим взором всегда добрая и обеспокоенная. Эта обеспокоенность родилась в ней, должно быть, в тот момент, когда я сделал первый самостоятельный шаг, и не покидала ее до сих пор: не споткнулся бы, не упал бы... Казалось, тоска и нежность всех сыновей прошедших тысячелетий заполнили мое сердце.

Сердце мое тревожно вздрогнуло, когда я вошел в свою комнату и увидел мать. «Неужели случилось что?» — подумал я в первый момент. Она сидела на моей койке, худенькая, притихшая, кроткая — терпеливо ждала меня. Голова ее была повязана белым чистым платком — по-старушечьи.

За столом Анка и тетя Даша перебирали гречневую крупу. Втроем они вели тихую женскую беседу.

Я наклонился, и мать поцеловала меня в бровь.

— Давно ждешь? — спросил я.

— Вроде недолго, — ответила она.

Анка заметила с явным недовольством:

— Ничего себе — недолго! Пришли засветло, а сейчас поздний вечер. Распустились совсем. Скоро я за вас возьмусь!..

Мать ласково улыбнулась, глядя на нее:

— Да разве справишься ты с ними, такими верзилами. Маленькая-то ты какая...

— Справится, — сказала тетя Даша. — Я помогу, если что...

— Они у меня вот где все! — Анка показала матери крепко сжатый кулачок, и они все трое рассмеялись.

— А ребята где, Аня? — спросил я.

— Петр в институте. Трифона прогнала к Илье задачки решать.

Я сел рядом с матерью, взял ее шершавую, в морщинах, руку в свои.

— Совсем забыл ты нас, сынок, — упрекнула мать. Она не удержалась бы от упреков, если я отлучился бы даже на один день. — От Семена только и узнаем, что ты жив и здоров...

— Все некогда, мама, — сказал я невнятно. Анка взглянула на меня с тонкой улыбкой: она-то знала, кому принадлежало все мое время. — Как старик, мама? — спросил я.

— Отец тоскует без тебя, Алеша, — ответила мать. — Часто остановится посреди комнаты, вздохнет и скажет с обидой: «Не раз небось мимо дома проходил, а не заглянул. Что за люди пошли, не понимаю!..» Иван с Татьяной получили квартиру, в Измайлове теперь живут. Так отец один теперь весь день. И вечер тоже. Ну и... Зайди ты к нему, пожалуйста, покажись.

— Завтра зайду, мама. — сказал я, мне вдруг стало глубоко жаль отца, — Обязательно. Поговорить надо.

— Может, переехал бы назад, Алеша? — спросила мать несмело и просительно. — К нам?

Тетя Даша пристально взглянула на меня, ожидая, что я отвечу. Я замялся;

— Стоит ли, мама, я уж привык тут...

Тетя Даша как будто с облегчением вздохнула.

— Я знала, что он так скажет, — заметила она, обращаясь к матери. — Ох, и зараза — это общежитие! Засасывает, как болото. Неуютно у нас тут, шумно, как на базаре, да и не приспособлено для семейного гнезда. Об удобствах знаем понаслышке. А поди ж ты! Уезжать неохота. Я и сама тревожусь: как буду жить в новом доме, одна? Не представляю даже...

— Конечно, — сказала Анка, ссыпая крупу в кастрюлю. — Все время на людях, всегда вместе. Хотя и хочется все-таки пожить в отдельной квартире с чистой кухней, с ванной...

Мать озабоченно следила за мной, за Анкой.

— Думала, тебе здесь голодно, сынок. Теперь вижу, что ошибалась. С такой хозяйкой голодными не насидитесь. И до чего же ты хорошая, девушка, — сказала она Анке. — Веселая, все умеешь.

Анка засмеялась.

— Это я только с виду хорошая. А на самом деле я озорная!

— Да уж видно, какая ты озорная... — Мать поднялась и стала прощаться. Она поцеловалась с тетей Дашей, потом с Анкой, и мы с ней вышли.

Я проводил мать до метро. Расставаясь со мной, она напомнила еще раз:

— Зайди непременно. Да, забыла сказать; Лиза в родильном доме. Девочку родила. А с Семеном творится что-то неладное...

На другой день, перешагивая порог старого дома на Таганке, я думал об отце, о предстоящем мужском разговоре с ним.

В коридоре племянница Надя схватилась обеими руками за полу моего пиджака и потянула в комнату.

— Алеша приехал! — Она всегда радовалась, когда я появлялся. — Гляди, бабушка, Алеша!

— А ты почему здесь?

— Завтра же воскресенье, — объяснила девочка.

Мать вышла из кухни, печально улыбнулась всеми своими морщинками.

— К отцу-то поди скорее.

В комнате стоял крепкий табачный чад — отец беспрерывно курил. Он сильно изменился, как будто усох немного. Лысина совсем поблекла, над ушами торчали высушенные, как бы неживые пряди волос. Я обнял его костистые, клонившиеся книзу плечи. Потом мы сели к столу. Отец вынул из пачки папиросу, но курить не стал, закашлялся. Кашлял долго, держась за край стола.

— Ты бросил бы курить-то...

Усы его пошевелились от невеселой улыбки. Не только глаза, но борозды на лбу, даже руки, с поразительным покоем и усталостью лежавшие на столе, выражали стариковскую печаль.

— Работать бросил, выпивать нельзя, теперь на курево запрет накладывают. Что остается? Самое горькое в человеческой жизни. Алеша, пенсионная пора, пропади она пропадом! Просил отвести место для сарайчика во дворе, попилил бы, построгал. Не дают.

— А ты здесь, в комнате, — посоветовал я. — Отгороди уголок и строгай.

— Мать ворчать начнет... Ладно обо мне. Как ты, Алеша?

— Ничего, папа. Первое время плохо было, да и тяжеловато, а теперь ничего, привыкаю...

— С учебой, значит, ничего не вышло?

— Учиться я буду. В вечернем или в заочном. Это решено.

Я вдруг взволновался, пальцы забегали по столу, точно искали точку опоры, наткнулись на пачку папирос, вынули одну, поднесли ко рту. Отец удивился:

— Ты стал курить?

— Нет, это я так... — Я аккуратно положил папиросу в пачку. — Отец, я пришел поговорить с тобой. И с мамой... Мы решили пожениться.

Отец томительно долго молчал. Задумчивое облачко дыма дрожало над ним, розовое в луче заходящего солнца.

— Кто это мы? — спросил он.

— Я и Женя. Она приходила к нам один раз. Помнишь?

— Помню. И без тебя один раз была. — Отец опять замолчал, вздохнул. — Хороша больно. Такой легко можно под каблук попасть. И думается мне, избалована она немножко — семья-то генеральская, не забывай...

— Что ты, папа! Женя обыкновенная, простая. И потом, знаешь, неизвестно, что лучше, самому быть под каблуком или бросить под свой каблук жену, как это сделал Семен. По-моему, лучше жить, не применяя каблуков.

— Тоже верно. Ну, и где вы собираетесь жить?

— Пока у ее родителей, на Пионерских прудах. Квартира у них большая. — Отец с недовольством покосился на меня из-под нависшей брови, и я поспешно дополнил: — Временно, конечно...

— А может, тебе не надо к ним забираться? Переселяйтесь к нам. Иван выехал, его половина свободна.

— Нет, папа. Поживите вы с мамой попросторней. Хватит вам жаться по углам.

— Ну, гляди, — проговорил отец. — Я бы на твоем месте подождал немного, потверже на ноги встал. Создавать семью — не в игрушки играть. Обязанность эта серьезная, тут все надо глубоко продумать, сын, прежде чем совершать такой шаг. Вперед заглянуть надо, силы свои рассчитать. Горе берет, когда видишь, как женитьбу в комедию превращают. Сколько слез, сколько изломанных жизней. Очень много среди хороших людей вертопрахов разных, которые только и делают, что сходятся да расходятся да детей кидают. Где уж им думать о воспитании детей, если сами не воспитаны. Общество, должно бороться с такими элементами, как со злом. Тебя это, конечно, не касается... — Он подумал, покурил немного и сказал, взглянув на меня с улыбкой: — А может быть, ты и прав, Алеша, начинать жизнь, добиваться цели вдвоем-то легче, да и повеселее. Женись.

— Спасибо, папа, — прошептал я.

Из комнаты Семена в приотворенную дверь донесся слабый и какой-то трескучий писк, словно нечаянно тронули дребезжащую струну. Я взглянул на отца.

— Лиза родила, — сказал он. — Недавно привезли из родильного дома. Мучается женщина — занемогла.

Я почувствовал неловкость: так поглощен своими интересами, что даже не справился о домашних. Неслышно, на цыпочках приблизился к двери, заглянул в комнату.

Лиза лежала в кровати, вытянувшаяся, плоская, точно бестелесная, и если бы не запрокинутая голова со вздернутым подбородком и раскинутыми по подушке волосами, можно было подумать, что кровать пуста. У изголовья, склонившись над ней, сидел Семен. Он плакал. Неживые, досиня выжатые губы Лизы зашевелились.

— Зачем мне жить? — едва слышно прошептала она. — Опять маяться, унижаться? Сперва маялась одна, теперь будем маяться вдвоем с маленьким... Устала я. Сема. Жить с тобой устала.. Не хочу больше. Умереть хочу...

Семен осторожно гладил прядку ее волос:

— Я больше не обижу тебя ни одним словом. Сейчас позову отца с матерью, соседей и при них клятву дам: не обижу. И пить брошу. Родная моя, хорошая... Я без тебя пропаду. — Он вдруг с ужасом схватил ее руку. — Ты не дышишь, Лиза! Лиза! Очнись, открой глаза!

Лиза повернула голову и вздохнула. Сквозь смеженные ресницы пробилась и повисла крупная горькая слеза.

— Не верю я тебе... Не верю. Господи, помоги мне!..

Семен ткнулся лбом в висок ей, утопил лицо в раскиданных ее волосах.

Глазам моим стало горячо от слез. Я вернулся к отцу.

Вошла мать. Из кастрюлечки, которую она несла, вырывался пар. Она скрылась за дверью, откуда опять послышался писк новорожденного. За ней пробежала Надя.

Мы сидели за столом, молчали. Я думал о Семене. Что-то во мне перевернулось, когда я увидел этого забулдыгу плачущим. Должно быть, в человеке проявляются самые высокие порывы духа в моменты защиты жизни. Семен отстаивал источник жизни — свою семью...

Он вышел к нам потерянный, страх согнал с лица живое, всегда беспечное выражение. Желтая кожа туго, обтянула скулы.

— Врач не пришел? Мне послышался звонок. Здравствуй, Алеша. Видишь, как... — И побежал в коридор вызывать «Неотложную помощь»

В воскресенье я поехал за город просить руки Жени. Старомодное это выражение — «просить руки» — настраивало на веселую струну, и все, что должно было произойти, представлялось мне старинным водевилем. И сам себе я казался смешным, неумело играющим свою роль.

Ребята долго и тщательно снаряжали и наставляли меня, точно отправляли в далекое путешествие. Петр снял с вешалки свой новый костюм, светло-серый, сшитый по последней моде.

— Надень, — сказал он; мы были одного роста. — И рубашку надень. И ботинки.

— А галстук подвязать? — спросил я.

Анка оценивающе взглянула на меня и ре-шила:

— Надо подвязать. Возьми мой платочек и сунь его вот в этот кармашек. Я у многих видела платочки в этих карманах. Так представительней.

Трифон презрительно фыркнул:

— Ха! Был парень как парень, а стал пижон какой-то, стиляга. Смотреть противно!

— Много ты понимаешь в одежде; — заметила ему Анка. — Чудо, как ты хорош, Алеша! Я бы за такого выпорхнула, не раздумывая.

— Поговори у меня, — проворчал Трифон. — Только и мечтаешь, как бы выпорхнуть...

Я повернулся к Петру. Он ободряюще подмигнул черным и насмешливым глазом:

— Картинка! Сойдет, солдат.

Петр проводил меня до остановки. В ожидании автобуса мы тихо прохаживались вдоль дороги.

— Самое главное, Алеша, держаться проще, естественнее. Ну, генерал! Не съест же он тебя... Они, военные, может быть, и не страдают излишней чувствительностью, но уважают храбрых. Так что не робей. Ты отстаиваешь свое, можно сказать, кровное. Наступай!..

С этим бесшабашным настроением «отстаивать свое, кровное, наступать», я и впрыгнул в автобус. Петр, подсаживая, похлопал меня по спине: желал удачи...

В автобусе я успокоился и взглянул на все это всерьез. Дорогой я думал о том, что мне сказал отец, о той ответственности, которую я на себя взваливал, о том, как вести себя с родителями Жени. Я должен с самого начала дать им понять одно и очень важное: я независимый. Никаких условий, которые унижали бы. мое достоинство, подчиняли волю, — не приму. За то, что временно приютили, — спасибо. Все остальное касается нас двоих — мы знаем, как нам жить. И Женя должна с этим согласиться.

По плану, начертанному руной Жени, я без труда нашел дачу генерала Каверина. Она была обнесена высокой ганочной изгородью. У калитки остановился и сразу почувствовал, что весь мой наступательный дух исчез. Три веточки гладиолусов, купленные у вокзала, как-то вдруг утеряли свежесть, сникли и выглядели нищенскими. Но цветы я не бросил. Для Жени они дороже любого пышного букета. Я позвонил..

X

ЖЕНЯ: Меня всегда тревожила тишина перед торжественным наступлением грозы, тишина затаенная, с легкими, как бы пробными рывками ветра, с глухим шелестом ветвей. В такую минуту душе становится как будто тесно в груди, она начинает испуганно метаться... Вот такая же тревожная тишина обступила меня в тот день, когда я готовилась, быть может, к самому знаменательному событию в моей жизни. Я ждала Алешу с утра, ждала мучительно, до утомления...

Мама приглядывалась ко мне с подозрением; отчего это я такая тихая и покладистая сегодня? Я помогала Нюше прибираться в доме, электрополотером натирала полы. Свою комнату наверху я просто вылизала, все лишнее выкинула, переменила занавески. На паркетном полу теплыми косыми квадратами улеглось солнце. Ветра не было, но листья березы перед окном шевелились, и желтые бархатные сережки на ней дрожали. Я представила себе, как поднимется сюда, в «нашу комнату», Алеша, близкий мне человек, как он выйдет на балкон, сощурясь, оглядится вокруг, посмотрит на острые вершины елей, улыбнется и скажет с мягкой иронией: «Неплохо устроилась буржуазия...» Я подойду и стану рядом. Много ли нужно людям для счастья? Чистый и теплый угол, ясный горизонт перед глазами и близость любимого человека...

Я ничего не хотела говорить маме заранее. Слишком хорошо знала, как она умеет разубеждать, как может поколебать уверенность, заставить перерешить решенное!.. Лучше поставить ее перед фактом...

Я спустилась в зал. Мама сидела возле камина за столиком и читала, отмечая что-то авторучкой. В очках она всегда выглядела доброй и озадаченной, в ней угадывалась — еще далеко-далеко, но уже угадывалась — бабушка. Подмывало желание сказать ей об этом, то есть о бабушке, но я промолчала, боясь обидеть: мама не соглашалась стареть. Я тихо приблизилась к ней, опустилась на корточки и подсунула голову под ее локоть.

— Не мешай! — вскрикнула она негромко. — Видишь, кляксу из-за тебя посадила...

— Мама, если тебя не знать... Я про других говорю... то по твоему виду можно подумать, что ты страшно сердитая. Но ты ведь не очень сердитая. ..

— Не очень? Но все-таки сердитая? — спросила мама, снимая очки.

Я потерлась носом о ее колено, как в детстве. Она запустила пальцы в мои волосы и чуть приподняла мое лицо, заглядывая в глаза.

— Что нам надо? Ну, щеночек?

— Ко мне придет один человек, очень-очень для меня дорогой. Будь с ним поласковее. Пожалуйста!..

— Что это за человек? Твой новый поклонник?

— Вроде этого.

— Почему я должна быть с ним ласкова? Он что, робок?

— Не совсем робок, но лучше, когда человека встречают приветливо.

— Я его знаю? Из какой он среды?

— Из среды людей, мама.

— Меня всегда обижало, даже оскорбляло это ее деление людей на какие-то категории. Я встала, обиженная за Алешу. — Ты всегда вот так. Какое это имеет значение!

— Ну, хорошо, хорошо, постараюсь принять так, как тебе хочется... А ты иди оденься, сейчас приедет Сигизмунд Львович. Он жалуется: ты занимаешься с большой неохотой. Мне это не нравится, учти...

— Учту, мама, — послушно сказала я.

— Только можно тебя спросить?

Она кивнула.

— Я часто спрашиваю себя: почему у нас так мало хороших, больших музыкантов, певцов, художников, артистов.

Мама надела очки и пристально взглянула мне в глаза.

 — Так почему?

— Наверно, потому, что все места в учебных заведениях, в театрах, в консерваториях должны принадлежать людям одаренным. На самом же деле они, эти места, занимаются людьми посредственными, даже совсем неспособными. Тут и знакомства сказываются, и передача профессии по наследству, хотя — и это чаще всего — наследники не имеют тех талантов, которые были у родителей, и, значит, занимают чужие места. Можно учиться музыке или рисованию, но это совсем не обязательно, чтобы из этого делать профессию, зарабатывать деньги...

— Это что же, такие веяния идут от нового твоего знакомства?

Я пожала плечами:

— Почему от знакомства? Разве я не могу думать сама?

Мама побарабанила пальцами по столику, точно придумывала, что мне ответить.

— Ладно, — сказала она. — Мы с тобой поговорим об этом после. — Мама придвинула к себе книгу. — Ты лучше подумай, не отвлекают ли тебя поклонники от дела. Иди.

— Тоже мне дело: надрывать голос, которого нет, — невнятно проворчала я, уходя, но мама не расслышала.

— Что ты там ворчишь, как древняя старуха? — Она всегда издевалась надо мной, когда я произносила что-нибудь невнятно. — Ступай приведи себя в порядок.

Я усмехнулась про себя: «Эх, мама, не папе нужно быть генералом, а тебе!..»

Сигизмунд Львович опоздал. Он позвонил так пронзительно и нетерпеливо, точно за ним гнались и в дом вбежал с разлету. Дребезжащий, пронзительный голос его разнесся по всем углам:

— Извините, Серафима Петровна, но задержался не по своей воле. С нашим транспортом редко кому удается приехать вовремя. Здравствуйте!

Я слышала, как мама приказала Нюше;

— Позови Женю. Вы извините, Сигизмунд Львович, что мы не смогли прислать машину — муж уехал по делам.

Нюша поднялась ко мне наверх, обошла вокруг меня, расправляя складки на платье.

— Учитель прибежал. Ты не перечь ему, а то мать недовольная чем-то, выговаривать станет, если что не так...

— Няня, сядь, — попросила я ее с решимостью, — я хочу тебя спросить.

Нюша села в кресло, испуганно замигала своими маленькими глазками.

— Я стала тебя бояться. Женя. Ты меняешься на глазах, и я не могу угадать, что ты сделаешь через минуту. О чем ты меня хочешь спросить?

— Я хочу сказать папе, что мне не нужны уроки пения, что это пустая трата денег и времени, моего и учителя. Хотя ему все равно, он за это получает деньги.

Нюша замахала на меня рукой, заговорила всполошенно:

— Что ты, Женечка! И не думай. Ничего, кроме ссоры, из этого не выйдет, это я доподлинно знаю. Если Серафима так постановила, то так и будет, и никакой маршал приказ ее не отменит. В доме старше ее человека нет. Она глава и командир, и все ей подчиняются. Так уж заведено. Ты же это знаешь, Женя. И не начинай. Ты лучше постарайся петь как следует, не серди ее.

— Ладно, пойду петь, — сказала я, — хоть мне и тошно петь. Понимаешь, тошно, няня!..

Сигизмунд Львович забавлял меня своей чрезмерной старательностью. Похоже, он и в самом деле намеревался сделать из меня певицу. Наивный младенец! Это был щупленький, страшно нервный и вспыльчивый человек с небольшими усиками, похожий на Чарли Чаплина. Кроме музыки, Сигизмунд Львович, по-моему, ничего в жизни не знал и знать не желал. Подбежав к инструменту, он крутил винтовой стул, сперва вверх, потом вниз, садился, вскакивал и опять крутил. Нотные листы раскрывал, как волшебную книгу, а клавиши поглаживал, как пальцы любимой женщины. Повернув ко мне лицо, он шевелил усиками.

— Ну-с, девочка, приготовимся...

И начинались мои мучения!

Сегодня Сигизмунд Львович меня особенно раздражал: придирался, заставляя повторять одно и то же по нескольку раз, непоседливо крутился на стуле, кивал головой и тут же страдальчески морщился, как от зубной боли.

— Может быть, отложим сегодня? — Я заискивающе улыбнулась учителю.

Сигизмунд Львович вскочил, вспылив, глаза его округлились и как будто порозовели.

— Опять? Нет, сударыня, я не намерен совершать такие путешествия, чтобы услышать ваше очаровательное «отложим»! Извольте заниматься. — Он покосился на маму и недовольно пошевелил усиками.

Мама оторвалась от бумаг, взглянула на меня поверх очков и уронила сдержанным голосом:

— Евгения...

Я прекрасно знала, что может последовать за этим медленно произнесенным словом, и поспешно обратилась к учителю:

— Ну, пожалуйста, Сигизмунд Львович...

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила...

И эта злосчастная урна, и мой голос, оплакивающий ее, надоели мне до чертиков!

Сигизмунд Львович резко оторвал пальцы от клавишей и опять вскочил.

— Что с вами? Вы совершенно не слышите, что поете! — Он в изнеможении сел и, ослабив узел галстука, расстегнул ворот рубашки.

Я виновато улыбнулась:

— Простите...

Мама строго, все так же пристально наблюдала за мной поверх очков, пыталась догадаться, что со мной происходит. Сигизмунд Львович повернулся к инструменту и попросил:

— Пожалуйста, Женя, повнимательнее...

В это время в зал вошел папа. На свете, наверное, нет человека более красивого, чем мой папа, добрый, застенчивый мой генерал с синими глазами и седой головой. Громадный, он очень осторожно, на цыпочках, чтобы не производить шума, направился к маме. Сигизмунд Львович, заметив его, встал и поклонился.

Воспользовавшись паузой, я подбежала к папе, закинула руки ему за шею и шепнула, поцеловав в щеку:

— Папа, ты меня любишь?

Он по-солдатски вытянулся, руки по швам, и отчеканил — он не был лишен юмора:

— Так точно, люблю! Зачем вам мое признание?

— Просто захотелось заручиться твоим расположением.

Мы рассмеялись. Мама с осуждением покачала головой:

— Как дети!..

Папа понял, что помешал занятиям, кивнул учителю:

— Извините, Сигизмунд Львович. Ухожу...

Мама вышла из зала следом за папой. Я вернулась к учителю и посмотрела на часы, стоявшие на камине. «Урну с водой уронив», — запела я. Вдруг голос мой дрогнул и оборвался — в прихожей зазвонили. Мама вернулась за бумагами.

— Кто пришел? — спросила я.

Мама равнодушно ответила:

— Молочница.

И ушла.

XI

АЛЕША: После того как я позвонил, пришлось подождать. С крылечка сошла женщина и, шаркая по цементной дорожке огромными, не по ноге, ботинками, затрусила к калитке. Была она простоволосая, лицо в лукавых морщинках, взгляд острый, плутовской. «Должно быть, Нюша», — подумал я. Мне о ней часто рассказывала Женя.

Нюша отворила калитку настолько, чтобы я мог пролезть в нее боком, затем быстро захлопнула и повернула ключ. Заметив у меня цветы, она хмыкнула.

— Ну и букет у тебя, парень, — курам на смех! Кинь его, я нарву своих...

По обе стороны дорожки росли гладиолусы, флоксы, пышные, свежие и до рези в глазах яркие. А дальше, на площадке перед самыми окнами дома, цвели розы...

— Не надо, — сказал я Нюше.

Она опять хмыкнула.

— Скажите пожалуйста, какой гордый! Иди, иди. Сейчас с тебя гордость-то сшибут... — И юркнула в дверь впереди меня.

В передней меня встретила мать Жени — Серафима Петровна, крупная женщина в темном костюме. Некоторое время мы смотрели друг на друга — я стесненно, с неловкостью, она проницательно и оценивающе. До сих пор мне не встречались лица такой силы и выразительности: огромные глаза, короткий, чуть широковатый, но ладный и энергичный нос и негритянского склада губы точных, красивых очертаний.

— Здравствуйте! — Она протянула мне руку и назвала свои имя и отчество. Я назвал себя. — Моя дочь ждет вас. Но она сейчас занята. Посидите немного здесь или в саду. Она скоро к вам выйдет.

От этой любезности, почти театральной, повеяло отчуждением. Не Женя, а именно, «моя дочь»... Я почувствовал, как спины моей коснулись колкие морозные иголочки, — это не к добру, так бывало со мной всякий раз, когда нужно было решиться на рискованный поступок или вызывающий ответ.

— Мы, ваша дочь Женя и я, решили пожениться, — сказал я раздельно. — Я пришел сообщить вам об этом.

Наступила пауза. Сквозь застекленные двери из глубины дома пробивался сюда слабый Женин голосок: «Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила...»

— Пожениться?.. — прошептала Серафима Петровна и в смятении оглянулась на дверь. — Вы?.. Да вы с ума сошли вместе с Женей!.. — Бледность омыла ее лоб, затем залила все лицо, выбелив даже губы.

Я поразился: до чего же она испугалась!

Серафима Петровна тяжело опустилась на стул и взмахнула рукой. Нюша, должно быть понимавшая все ее жесты, сунулась в боковой коридорчик.

В переднюю поспешно вошел генерал-лейтенант, недоуменно взглянул на жену.

— Что случилось?

— Это ужасно! — сказала Серафима Петровна и опять взмахнула рукой. — Они хотят пожениться. Это ужасно!..

 Генерал посмотрел на меня с суровым любопытством.

— Пожениться? Что за чертовщина!..

Он шагнул ко мне. От орденских планок, от Золотой Звезды Героя зарябило в глазах.

— Откуда вы? — спросил генерал. — Кто вы такой?

В первый момент я немного оробел: сказалось трехлетнее пребывание в армии. Вытянулся, вскинув подбородок.

— Алексей Токарев, — отчеканил я, потом добавил тихо и с достоинством: — А вообще — человек.

Генерал улыбнулся, приподняв брови.

— Ну, здравствуй, человек! — Он взял меня за плечи, повернул лицом к свету. — Дай хоть взглянуть на тебя. Сердитый!.. На кого сердитый-то? На себя? На нашу мужскую долю, на жизненную неизбежность — жениться? Как зовут-то, говоришь? Алеша! Очень хорошо! Ты ведь пришел не на чашку чая, а взять в жены нашу дочь. Вопрос немаловажный. Как ты считаешь? — Шутливо-снисходительный тон его раздражал: и без того было тошно. — Хотелось бы знать, что представляет собой будущий муж моей Женьки.

— Я каменщик, — сказал я так, как сказал бы: «Строитель межпланетного корабля!» — Работаю в Юго-Западном районе на строительстве жилых домов. В институт не сдал. Буду учиться заочно.

— В армии служил?

— Так точно. Парашютист.

— Вижу по выправке. Значит, каменщик? Это, конечно, не густо... Но нас с тобой это не должно смущать. И генерал был солдатом, профессор — студентом, а начальник строительства — каменщиком. Все это в порядке вещей. Давно знаешь Женю?

— Полтора месяца.

— Считаешь, что срок достаточный для женитьбы?

Я пожал плечами:

— А вы считаете, что для этого нужно не меньше трех лет? Или пяти? Или, может быть, десяти?

— Нет, я так не считаю. — Генерал неожиданно подмигнул мне синим глазом, ободряюще кивнул и понизил голос: — Верю в любовь с первого взгляда. — От этого кивка у меня потеплело на душе. — Все это хорошо, Алеша. Но я посоветовал бы тебе подумать, прежде чем жениться. Не справишься ты с ней, характер у нее...

— У меня тоже характер, — быстро заверил я.

— Ну, гляди... Что же мы тут стоим! Пройдем ко мне, поговорим, обсудим положение дела. — Он подтолкнул меня к лесенке, ведущей наверх.

Серафима Петровна, оправившись от потрясения, встала порывисто. Плечом оттеснила мужа. Она, должно быть, боялась, как бы генерал не увел меня к себе, боялась, что вопрос решится в нашу с Женей пользу.

— Молодому человеку нечего делать у тебя, — приглушенно сказала она.

— В чем дело, Сима? — сказал генерал. — Успокойся. Дай познакомиться с парнем.

— Незачем тебе с ним знакомиться. Ты слишком просто смотришь на все. За судьбу дочери ответ несу я. — Серафима Петровна обернулась ко мне: — Ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность? Разве ты подготовлен к семейной жизни? Что ты можешь? Жене пора устраивать свою судьбу. Она должна поступить в консерваторию. Семейная жизнь для нее сейчас — обуза. Ей еще рано. Да и ты не устроен. На что вы будете жить? Сколько ты получаешь? Гроши. А ей даже стипендию не дают.

— Семейное счастье не измеряется количеством денег, — процедил я сквозь зубы.

— Нет, к сожалению, измеряется. Нехватки и нужда глушат любовь, как сорняки.

— Сима!.. — Генерал осуждающе покачал головой. — Ну что ты говоришь? Подумай!..

Она нетерпеливо и сердито сказала:

— Ты лучше уйди. Прошу тебя, Гриша. Оставь нас. Я знаю, что делаю.

И он, нахмурившись, ушел: не хотел при мне затевать с женой спор. Да, возможно, и соглашался с ней.

— Не обижайся на меня. — Серафима Петровна приложила ладони к вискам. — Я мать. Я старше вас, и я лучше знаю, что нужно тебе и ей...

Я почувствовал, что стою на краю пропасти и Серафима Петровна с беспощадной настойчивостью сталкивает меня туда. Еще одно движение, и я полечу вниз головой, разобьюсь насмерть. Я шагнул к двери, откуда слышался Женин голос.

— Я хочу ее видеть. Пропустите меня,

Серафима Петровна загородила дорогу.

— Нельзя! — Глаза у нее дико расширились. — Я прошу вас не появляться здесь. А дочери запрещу встречаться с вами! Уходите!

— Вы — изверг, — сказал я тихо и медленно. — Я ненавижу вас.

Ощупью отыскав дверь, я вышел. Молоденький солдат-шофер посторонился, пропуская меня.

Впереди, шаркая мужскими ботинками по дорожке, трусила Нюша.

— Ох, женщина! Ну, женщина!.. — приговаривала она, то ли осуждая, то ли восторгаясь. — Как сказала, так и будет. Железная! Ты уж не горюй! Мало ли на свете девчонок. Жених у нее есть, у Женечки, вот в чем дело-то, Алеша...

Я не мог выносить ее сочувствия.

— Не нуждаюсь я в ваших советах! — резко бросил я, растворяя калитку, и побежал прочь.

За поселком, в конце изгородей, ноги мои точно надломились. Меня качнуло с дороги в лес и швырнуло в траву. Силы иссякли, сердце остановилось, дыхание оборвалось...

Из-за облака, протянувшегося вдоль горизонта зеленоватой льдистой кромкой, вывалилось солнце. В лес хлынули бурные багровые потоки. Они подхватили и понесли меня по течению — во мглу, в забытье. Я плыл, кажется, бесконечно долго, пока сумерки и тишина не загасили огненные потоки. Тогда я пришел в себя. Сильно болел локоть от удара о пень... Вспомнились слова Нюши: «гордый»... Какая злая ирония!.. Какой я гордый — я уничтоженный. И на свете никому нет дела до моего горя. Пока на земле жив человек с живым сердцем, горе неотступно будет следовать за ним, подстерегать и хватать на каждом шагу, чтобы свалить, уничтожить...

Я только сейчас в полную меру осознал, какой я был глупец. Возвышенный, романтичный глупец! Во что-то искренне поверил, на что-то понадеялся, рисовал в воображении почти идиллические картины совместной жизни с любимым человеком. О каком-то достоинстве думал, о независимости. Смешной донкихот! На свете есть большая, преданная и бескорыстная любовь и есть пошлая мещанская выгода. Они идут рядом, уживаются вместе, как две стороны одной монеты. Можно возмущаться, неистовствовать, но этим ровным счетом ничего не изменишь: благополучие будет цепляться за свои права и привилегии с отвагой, достойной лучшего применения...

С темнотой к лесу подполз туман. Мокрые и тягучие пряди его, шурша в кустарниках, оплетали стволы, поднимались все выше, выше. Звезды, сверкавшие сквозь ветви, померкли. Волосы мои набухли влагой и отяжелели. Холодные капли на губах отдавали горьким дымком. Сырая белесая мгла давила, стесняя дыхание. Я поднялся и побрел по траве, выбираясь на шоссе. Два километра до автобусной остановки я шел томительно долго. Расплывшиеся в тумане огни встречных автомобилей возникали внезапно и проносились светящимися взрывными облачками.

Порог своей комнаты я перешагнул с трудом. Во всем теле была такая слабость, точно я перенес тяжелую болезнь и впервые встал на ноги. Мучила жажда. Ребята не спали, хотя был поздний час, — ждали меня. Завесив лампу, Петр склонился над чертежом. Трифон лежал на койке, просунув ступни длинных ног меж прутьев спинки, — не умещался на кровати. За ширмой, как всегда неслышно, притаилась Анка.

По тому, как я прошел к тумбочке, схватил графин и стал пить, ребята поняли, что меня постигла неудача. Петр следил за мной молча и угрюмо. Трифон отшвырнул учебник и сел на постели.

— Ну что? — спросил он. — А где Женя? Как тебя принял генерал?

— Генерал-то ничего. Но дело в том, Трифон, что главный генерал там другой, без звания — мамаша. Выставили меня, ребята.. — Я прислонился к стене спиной и затылком.

— Я так и знал! — воскликнул Трифон. — Я был уверен, что ты там не подойдешь. Не той кондиции. На черта тебе нужно было ехать, унижаться!

Из-за ширмы выпорхнула Анка в длинной, до пят, рубахе. Голова ее с бигуди на волосах была повязана косынкой.

— А Женя? Что она сказала, Алеша?

— Женя пела про деву, которая разбила об утес урну с водой, — сказал я с горькой усмешкой. — Меня даже не допустили к ней.

— Значит, сговорились, — определил Трифон мрачно.

Анка прижала ладошки к розовым щекам, зажмурилась.

— Ой, как нехорошо! Как стыдно!.. Никогда не подумала бы, что она так сделает.

— И на черта было связываться с ней! Я ее с первого взгляда разгадал, что это за птица. Поиграла с тобой — и упорхнула. Стилягу ей подавай! — Трифон расходился все больше. — Подумаешь, принцесса! Дрянь такая!.. Она еще попадется мне, я с ней расквитаюсь за все. Танцевать не пошла тогда, за презирала... (Он отлично запомнил вечер в парке.) Хорошо, что так случилось сейчас, а не позже, не в день свадьбы. Такого добра везде много, с избытком! Найдешь...

— Да замолчи ты! — крикнул я ему. — Что ты смыслишь!

— Сядь, Трифон, — сказал Петр. Он скатал лист с чертежами в трубку и положил его на шкаф, чертежную доску поставил за кровать. — Расскажи, Алеша, подробно, как все было. Ты с отцом ее виделся?

— Да. Он мне понравился. У меня даже создалось впечатление, что он меня подбадривал; держись, мол, солдат... Все дело в матери. Ее дочь — и вдруг жена каменщика. Это неслыханно!.. Я сразу увидел пропасть, которую ни мне, ни Жене не перепрыгнуть...

Трифон воскликнул еще более сердито:

— А кричим: равенство, общность взглядов, устремлений. Ерунда все это. Люди расселились по этажам. Ты живешь в бараке, там и живи, там ищи себе подружку. А на десятый этаж не лезь, у нас тут своих женихов в избытке...

Петр Гордиенко с каким-то отчаянием произнес:

— Ну что это такое! Передовая, образованная женщина!.. Произносит речи о коммунистической морали, о социалистических отношениях между людьми. А сама до макушки набита мещанскими понятиями — Петр метался по тесной комнатушке Казалось, он страдал больше, чем я сам, — Я понимаю тебя, Алеша, и глубоко сочувствую: чем выше взлет, тем страшнее падение. Нет ничего больнее потери веры в человека. Обнаружить подлость в подлеце — это закономерно: на то он и подлец. Но подлость, обнаруженная в человеке, которого ты считал высоким и достойным, обезоруживает. Женя представлялась мне умной и незаурядной девушкой. Странно, что она так поступила...

— Ничего странного я в этом не вижу, — заявил Трифон. — Просто она дрянь. А мамашу ее я бы судил общественным судом. Да, да! Вызвал бы ее на наш суд и влепил бы по самой строгой статье. Я бы ей сказал все, что о ней думаю!

Анна одернула его:

— Ну, раскипятился! Остынь! Может, Женя совсем и не виновата. Может, ей пригрозили. У нее ведь жених был до тебя, Алеша. Женя мне сама говорила. Конечно, это предательство, ребята, со стороны Жени. Но я не верю, что она предательница. Вот не верю — и все! Не может она умышленно сделать человеку зло.

— Много ты понимаешь!.. — проворчал Трифон и легонько толкнул ее за ширму. — Надень халат. Совсем стыд потеряла...

— Да, история... — задумчиво произнес Петр. Он поставил ногу на табуретку, облокотился на колено. — Печальная эта история. Вся беда в том, ребята, что родители, как правило, переоценивают своих детей. Они наделяют их талантами, которых нет и в помине. А однажды наделив, трудно уже от этого мифа отказаться — ведь об одаренности сына или дочери извещены знакомые, соседи, сослуживцы. И детям волей-неволей приходится носить башмаки не по ноге. Морщится, хромает, но. сукин сын, носит, даже гордится своей исключительностью. — Петр взглянул на меня. — У твоей Жени хороший голос, кажется?

— Да, — сказал я. — Мать решила во что бы то ни стало устроить ее в консерваторию. Один раз Женя уже пыталась, но не прошла.

— Вот видишь! — Петр оживился. — Этакая происходит метаморфоза, друзья! Отец, скажем, родился от неграмотной женщины, в деревне. Талант, самородок. Советская власть заметила, помогла выбиться в люди. Но жизнь он пропахал на большую глубину, черной работы не избегал. Прошел «огни и воды» — ФЗУ, погрузка вагонов, вечерняя школа, кружка сладкого кипятку с черным хлебом, тяжелый труд. И добился положения согласно своим достоинствам. Но своих детей по этой дороге не поведет, пожалеет. Я, мол, пахал, а они пусть легкий хлеб едят. Тогда и наводняют дом учителями разного рода благородных профессий... Хочешь, Алеша, я поеду к отцу Жени и поговорю с ним по душам? По-мужски, по-советски как коммунист с коммунистом?

— Вот хорошо бы! — Анка выбежала из-за ширмы; она была в халате, голова затянута косынкой. — Петр, миленький, поезжай!

— Лишний раз унижаться, — буркнул Трифон. — Я против. По-моему, надо вызвать Женю и спросить ее начистоту. И сделать это завтра же. Послушаем, что она скажет. Такие дела оставлять без внимания нельзя.

— Так она к тебе и поедет, — возразила Анка. — Очень ты ей нужен.

— Силой привезу, — свирепо проговорил Трифон. — Обещала человеку, зазывала — держи ответ. Да, да. Алеша для нее не собачка, которую можно поманить — прибежит, прогнать — убежит.Он не хуже ее, а лучше. Он строитель, из него выйдет большой мастер. А из нее неизвестно еще что получится.

— Господи, сколько же в жизни неладного, несправедливого!.. — Казалось, Анка сейчас расплачется от отчаяния.

Трифон не унимался. Загребая пятерней рыжие свои космы, он выкрикивал гневные обличительные слова:

— Мы напишем ей длинное письмо. Коллективное. Мы ей скажем, что она своим поведением оскорбила не только Алешу, но и нас всех. Что она поколебала нашу веру в человека, в дружбу, в товарищество. Приходя к нам, она, выходит, надевала на себя фальшивую личину, играла в дружбу. Что так настоящие люди не поступают и что мы все, Алешины друзья, клеймим ее позором! Вот что мы напишем. А копию письма пошлем в комитет комсомола института, пусть разберутся...

Все, что они говорили, пролетало мимо, не затрагивая меня. Я чувствовал утомление, опустошенность. меня клонило ко сну, хотелось скорее лечь.

— Ничего этого делать не надо. — сказал я. — Бесполезно. Откровенно говоря, я не очень-то верил, что из этой затеи может что-нибудь получиться.

Петр приблизился ко мне вплотную.

— В таком случае, Алеша, пускай все случившееся будет горном, в котором закалится твой характер. Одним словом, мужайся, Алексей Токарев! ..

Анка вдруг встрепенулась. Скорее чутьем, чем слухом, она уловила приближающиеся шаги. Подбежав к двери, растворила.

В комнату вошел солдат с чемоданом и сумкой в руках. За ним переступила порог Женя.

— Куда поставить? — спросил солдат, оглядываясь. Только теперь я узнал в нем шофера генерала Каверина.

— Вон туда, в угол. — указала Женя и расстегнула пальто.

Солдат поставил вещи на указанное место, выпрямился и сказал нам:

— Здравствуйте. — Затем озабоченно обернулся к Жене: — Я поеду. До свиданья.

— Спасибо, Володя, — сказала она. провожая его до двери.

Обернувшись, она обвела нас усталым взглядом, улыбнулась тихо и печально, бледная, немного смущенная.

— Что смотрите? Не ждали?..

XII

ЖЕНЯ: Повернувшись к окну, я увидела мелькнувшую в просветах ветвей голову Алеши. Он чуть откинул ее назад, как бегун перед финишной лентой. Я узнала бы эту голову среди тысячной толпы. И поняла все, что произошло, и меня охватил ужас...

— Что с вами? — со сдержанным раздражением спросил Сигизмунд Львович. Я не заметила, как перестала петь. — Женя, вы что, онемели?

— Я не буду петь, — бросила я ему, лихорадочно соображая, что теперь будет и что мне предпринять.

Сигизмунд Львович подпрыгнул на стуле.

— То есть как это не будете?

— Не буду — и все. Не хочу. Отстаньте от меня!

Мне казалось, что именно он, Сигизмунд Львович, виноват во всем, и я не могла скрыть своей неприязни к нему. Я нагрубила ему с каким-то наслаждением за все надругательства над моим голосишком, за лицемерие: ведь он отлично знал, что из меня никогда не выйдет певицы, но упорно твердил о моем даровании — только бы не обидеть маму.

Я бросилась из зала. Но Сигизмунд Львович, проворно опередив меня, преградил дорогу. Усики его встали торчком.

— Может быть, мне вообще больше не приезжать к вам? Вы это хотели сказать?

— Именно это! Не приезжайте. Я буду счастлива. Я не хочу слышать ваш голос, вашу музыку, не могу видеть вашу бабочку, ваши усики, ваши пальцы на клавишах!

Сигизмунд Львович взмахнул руками перед моим лицом.

— Я счастлив, что не буду больше видеть вас! — крикнул он, заливаясь краской. — Не буду слышать ваш голос. Он у меня вот где сидит, в горле! — Учитель схватился за бабочку. — У меня от него мурашки по телу идут. Певица!..

На крик вбежала мама.

— Сигизмунд Львович, что случилось? Успокойтесь. Пожалуйста, успокойтесь. Не сердитесь на нее.

Сигизмунд Львович кинулся в кресло и закачался, сжав голову ладонями.

— Бился, мучился, сил не жалел — и вот награда! Как после этого думать о справедливости? Есть она на свете? Ай-яй-яй!..

Мама взяла меня за плечи.

— Что ты опять натворила?

Я отстранилась от нее.

— Зачем ты сказала неправду? Приходил Алеша, а ты сказала, что это молочница. Как ты смогла так поступить?.. Это подлость! Ты знаешь, зачем он приходил?

Мама немного растерялась от моего натиска.

— Вы оба сошли с ума, — глухо сказала она.

Глаза мои сузились от злости.

— Я поражаюсь, как ты можешь читать студентам лекции о воспитании чувств, о красоте отношений, если сама своими руками разрушаешь все это!

Мама в замешательстве оглянулась на Сигизмунда Львовича.

— Что ты мелешь?

Я наступала:

— Почему ты не пустила его ко мне? Почему не позвала меня?

— Незачем!

— Выкинула за дверь, предварительно прочитав лекцию о благородстве! Доктор филологических наук! «Вам надо устраивать свою жизнь... Женя должна поступить в консерваторию». И так далее... Не пойду я в консерваторию, мне нечего там делать. А свою жизнь мы устроим сами. Я уйду из дома!

Мама приложила ладони к вискам, в изнеможении прикрыла глаза.

— Что же это такое, боже мой!.. Бред какой-то. Она совсем рехнулась. — Приотворила дверь, крикнула: — Гриша! Гриша, иди скорее сюда!

Папа встревоженно заглянул в зал. Мать показала на меня рукой, простонала:

— Послушай, какой бред она несет. Задумала бежать из дома. К тому парню...

— Что? — Папа, недоумевая, посмотрел на меня. — Бежать? Этого еще не хватало!..

Я рванулась к нему.

— Папа, послушай...

Но он отстранил меня.

— Марш наверх. Живо! Нюша, заприте ее и не выпускайте. Пусть опомнится. Ты слышала, что я сказал?..

Я поняла, что сражение проиграно. В серьезные моменты папа всегда вставал на сторону мамы. Я послушалась, но не покорилась. Нюша, добрый конвоир, проводила меня наверх, в мою комнату. В заточение.

— Посиди до вечера, а там спустишься к ужину. Лаской-то скорее возьмешь, чем угрозами. Вон ведь как намаялась, глаза ввалились... Ляг, усни — и все пройдет. Дверь запирать не буду. Эх.

Женя!.. — Она покачала головой. — Вижу, уж не девочка ты...

Я долго кружила по комнате, толкалась из угла в угол, не зная, что предпринять. Я думаю, для человека нет ничего страшнее губительной формулы: «лишение свободы». Даже если это лишение продлится всего один день, один час. А если лишить свободы надолго, всерьез?..

Я представила себе Алешу, его глаза, в которых остановился ужас, его руки, обхватившие голову, потому что мысли жгли ему мозг, и содрогнулась от боли и стыда. Я любила его до отчаяния, до изнеможения. Я больше не любила ни папу, ни маму — был только он... И я должна быть рядом с ним, чего бы это мне ни стоило!

Стены, обступившие меня с четырех сторон, казались ненавистными. Брошенная в запале фраза «уйду из дома» приобрела действенный смысл.

Я выдвинула из-под кровати старый, потертый чемодан, вытряхнула всякое старье и накидала в него вещи, какие оказались под рукой. В сумку я сложила белье, учебники и тетради. Потом я увидела медведя, сделанного из мохнатой материи. Большой и добрый, он одиноко сидел за кроватью на стульчике, с грустью смотрел на меня стеклянными глазами, протягивая ко мне лапы, точно просил, чтобы я взяла его с собой. Этому медведю пятнадцать лет. Папа привез его из Германии в конце войны, когда я была еще девочкой. Медведь недовольно урчал, если его опрокидывали на спину. Он и сейчас заурчал — я нечаянно задела стульчик коленкой.

«Не плачь, зверь, не оставлю тебя, возьму с собой...»— утешила я его мысленно.

Мне вдруг сделалось грустно от того, что детство осталось далеко позади, наступила иная пора жизни и приходится совершать поступки, которых я и предвидеть не могла.

Нюша позвала ужинать. Я спросила:

— Володя еще не уехал?

— С машиной возится.

— Попроси его подойти к окну.

— Зачем он тебе? Что ты надумала. Женя? Не дури, слышишь? Звать его не стану, не хочу грех на душу брать... И вещи собрала!.. Уйду скорее от греха подальше — ничего не видела и не слышала. Господи, что же это творится!.. — Нюша перекрестилась и заспешила к выходу.

Я задержала ее.

— Скажи Володе, чтобы подошел. Ну, пожалуйста, няня, милая... Хочешь, на колени перед тобой встану?

Нюша уткнулась мне в шею и всхлипнула.

— Девочка моя несчастная! Что будет с матерью, с отцом? Подумай...

— Нюша!.. — прошептала я, нетерпеливо притопнув ногой.

— Ну, хорошо, хорошо, скажу. Только ты меня не выдавай! Я в твоем деле не участница. Ужинать-то пойдешь, или сюда принести?

— Не надо.

Через полчаса под окном тихонечко посвистели. Под березой стоял Володя. Он спросил шепотом:

— Тебе чего?

— Ты в город скоро поедешь?

— Запасное колесо смонтирую и поеду.

— Возьмешь меня с собой?

Шофер некоторое время молчал.

— Мне же влетит, — прошелестел из темноты его шепот.

— Ты испугался?

— Нет.

— Тогда лови мой чемодан.

Я выкинула чемодан, сумку и медведя. Он ловко поймал их.

— А когда будешь выезжать, свистни, я спущусь.

Окно мое выходило на крышу крыльца, а рядом с крыльцом росла старая ель, раскинув опахала ветвей. Девчонкой я частенько пользовалась этим путем. Сейчас он уводил меня в новую жизнь. Я даже не задумывалась, какая она будет, новая жизнь, легкая или тяжелая, богатая или бедная. Знала одно: счастливая.

XIII

АЛЕША: Появление Жени вызвало не то что замешательство, а какое-то неловкое, томительное молчание. Каждому необходимо было осмыслить случившееся. Женя, застенчиво улыбаясь, оглядывала нас, а мы напряженно и пытливо смотрели на нее. Не отходя от стены, я лишь повернул голову в ее сторону. Чувства мои как будто погасли, и все, что здесь происходило, казалось призрачным, непонятным, ничуть меня не касалось, — все душевные силы были истрачены. Я был точно пустой. Женя поняла мое состояние. Она подошла но мне, прислонилась, как и я, спиной к стене, коснулась пальцами моей руки.

— Будет трудно, — сказал я.

— Знаю.

— Подумай.

— Я все продумала.

Первой встрепенулась Анка. Подлетев к Жене, она обняла ее и, беспорядочно целуя, заплакала.

— Женька, противная! — проворчала она. — Мы тут не знали, что и думать. Ругались из-за тебя. Я знала, что ты хорошая!.. — Не выпуская Женю из объятий, она с укором и торжеством поглядела на мужа.

Трифон откинул со лба рыжие кольца, шагнул к Жене, громадный, в трусах и в майке.

— Женя, я о тебе говорил плохо, извиняюсь. — Губы его растянула примирительная, шалая улыбка. — А ты, оказывается, стоящий парень. — Называя Женю парнем, он тем самым ставил ей самую высшую оценку.

— Молодчина, Женька, спасибо! — сказал Петр. Он оторвал ее от стены и взяв на руки, вскинул под потолок. — Это черт знает как хорошо, что ты будешь жить у нас, здесь! — Я догадался, почему он был так радостно возбужден: Женю будет навещать Елена Белая. — Надо бы отметить такое событие, — предложил он. — Трифон, сбегай купи бутылочку!

— Где ее возьмешь? Время двенадцатый час, а нынче воскресенье. Разве что по комнатам по-бегать, остатки собрать...

— Иди собирай, — сказала Анка. — Я закусить приготовлю...

Оживление, вызванное приходом Жени, было каким-то судорожным, неестественным, — ребята растерялись от неожиданности. Анка и Трифон убежали организовывать угощение. Мы остались втроем. Петр курил сигарету за сигаретой. Молчаливая и добрая улыбка светилась в его черных глазах.

— Интересно мы живем, ребята, — проговорил он. — Удивительно и неспокойно. Успокоение умерщвляет порывы, без порывов нет юности, без юности нет великих начинаний, нет революций!.. Да, да! Молодость не терпит рутины, она должна быть свободна, как ветер. Тогда она совершит невиданное! — Он приблизился к Жене. — Не предполагал, что у этого хрупкого и с виду робкого человечка такое смелое сердце. Я искренне завидую тебе, Алеша...

Как к перенесшему кризис больному медленно возвращаются силы и на лице, сменяя бледность, проступают живые краски, так и ко мне возвратились отхлынувшие было чувства. Невозможно было поверить, что Женя приехала ко мне, навсегда! И не верить нельзя: вот она стоит передо мной близкая, живая — протяни руку, и ты ощутишь ее плечо, шею, волосы. Я не знал, как выразить ей свою преданность...

Прибежала Анка. На большой сковороде в расплывшемся белке маленькими яркими подсолнухами цвели желтки.

— Я так рада. Женя, что ты приехала, до невозможности! — Анка расставляла тарелки. — Теперь совместно будем с мужиками воевать, теперь нас голыми руками не возьмешь, не накричишь — нас двое! Постоять за себя сумеем!..

Трифон обошел все комнаты, сходил в соседний барак, к женатым, и в конце концов принес две бутылки.

— Ругайте как хотите, а придется пить ерша. Тут и водка, и портвейн, и коньяк, и перцовка, и тархун, и еще что-то, ликер какой-то, позабыл. У кого что было, все забрал и слил. Какой получился букет, разбирайтесь сами...

Женя приподняла бутылку, разглядывая ее на свет.

— Молодец, Трифон, не растерялся! Разные вина пила, но такого — никогда. Пусть и в нашей жизни будет много всего — и горького и сладкого!..

Следом за Трифоном громоздко вдвинулась в комнату тетя Даша.

— Женечка! — заговорила она протяжным голосом, готовым перейти в плач. — Жить к нам переехала, насовсем? Не забоялась, девочка?

— чего мне бояться, тетя Даша!

— Да, да... Ах ты, батюшки. А у нас и не прибрано, не готово... Но ты не робей. Это место счастливое. Сколько пар начинали здесь жизнь! И какие хорошие семьи получались!.. — Она смотрела на Женю по-матерински ласково и горестно. — И радость меня берет: любите, значит, друг дружку без оглядки, и сердце ноет от жалости — молоденькие-то вы какие, прямо дети! — Кончиком платка она смахнула с глаз набежавшие слезы, пальцами прижала задрожавшие губы. Потом обернулась к Анке: — Вот что, Анка, и ты, Трифон, сгребайте свои манатки и перебирайтесь ко мне. Негоже двум семьям в одном гнезде находиться.

Женя бросилась к комендантше.

— Зачем же вам стеснять себя, тетя Даша! Мы проживем и так. Скажи ей, Алеша...

— Теснотой меня не испугаешь. Женя. — Тетя Даша пошутила; — Кроме тесноты могилы, никакой другой тесноты не боюсь. Сколько у меня перебывало таких пар — не перечесть! Поживут, оперятся — и в большой полет. Счастливый путь! До весны проживем, недолго осталось, а там переселимся в новые дома. Очередь наша подошла, ребятишки!..

Петр кинул в угол рта сигарету — быть может, десятую. Вокруг лампы клубился дым. Тетя Даша рассердилась.

— Ты бросишь когда-нибудь дымить? Минуту не можешь чистым воздухом подышать!

Петр послушно загасил окурок и отодвинул от себя пачку с сигаретами.

Трифон привык к этому месту, и переселяться ему, видимо, не хотелось. Он вопросительно взглянул на Петра.

— Придется перейти, Трифон.

Должно быть, Петр и тетя Даша заранее договорились. Трифон пожал плечами.

— А я разве возражаю?

— Яичница давно остыла! — Анка подвинула сковородку к середине стола. — Садитесь, Женя и Алеша,- вот здесь. Тетя Даша и Петр — заходите сюда. А мы тут пристроимся...

Мы с Женей сидели рядышком, плечом к плечу. Я все время молчал. Быстрота случившегося ошеломила меня. И поездка моя на дачу просить руки, и отказ, и огненные ручьи заходящего солнца и друзья за столом, собравшиеся для того, чтобы отметить наше соединение с Женей, все это, весь этот день с его событиями и волнениями выбил меня из обычной реальной жизни и положил начало какому-то сказочному будущему.

Трифон наполнил рюмки и стаканчики. Тетя Даша и Анка посмотрели на Петра.

— Говори, Петр, — попросила Анка. — Хорошо-хорошо говори...

— Что вам сказать, ребята? — Петр оглядел нас своими черными, горячими глазами. — Вот вы наконец вместе. Если вы вместе, вам ничего не страшно. Любовь подобна утесу, об нее ко всем чертям разобьются все жизненные невзгоды. В брызги, в осколки! Вот за это и выпьем. За единение сердец! — Опрокинув рюмку, он затряс головой. — Ух!.. Спасайте! Раскаленного ежа проглотил!

Трифон захохотал.

— Мое изобретение. Патент хочу получить.

Я тоже выпил.

— Да, не прошла, а с трудом проползла, царапаясь когтями...

Мы не разошлись, пока не выпили обе бутылки страшной трифоновской смеси. Говор не смолкал — задушевный, семейный.

Женя прошептала мне на ухо:

— Когда были у Анки на свадьбе, помнишь? Я и не подозревала, что сама скоро сяду за стол невестой...

— Ты не жалеешь, что у нас нет обычного свадебного шума, пышного стола, нарядных гостей, музыки, поцелуев, родительских наставлений?..

— Нет. Пускай тебя это не тревожит... Я знаю, на что иду. Я решилась всерьез. И, если хочешь знать, эта пирушка мне дороже любого пышного торжества. Ты рядом, со мной. Мне больше ничего не надо. Жалею только о том, что нет белого платья. Мне хотелось быть очень красивой сегодня.

— Красивей, чем ты сейчас, быть уже невозможно, — шепнул я.

Женя наклонилась ко мне, сказала в ухо;

— Ты меня любишь?

Да...

— Я хочу, чтобы ты меня очень-очень любил! Всегда... Знаешь, мне ужасно нравятся эти люди, твои друзья. И Трифон с Анной. Они так друг к другу подходят. И Петр. Ему нравится Елена Белая?

— По-моему, да. Только он скрытный.

— Тетя Даша — чудесная женщина. Просто прелесть!..

Петр Гордиенко обратился к комендантше:

— Придет время, тетя Даша, когда таких вот влюбленных новобрачных прямо из-под родительской кровли будут провожать под своды нового приюта, где будет приготовлено все необходимое для совместной жизни.

Тетя Даша засмеялась:

— Этак, с твоей щедростью. Петр, квартир, пожалуй, не напасешься. Все захотят жениться, кому надо и кому не надо. Поженятся, жилплощадь получат и разведутся — судись тогда с ними, выселяй...

— А честность — воскликнул Гордиенко. — Вы забыли о честности. Честность будет возведена в культ. Эх, товарищи!.. Большое счастье — жить на земле честным человеком! Не по священным заповедям — «не укради, не убий», но честным по великой человеческой гордости... — Сокрушенно усмехаясь, он замотал головой. — Один мой знакомый купил себе автомобиль. И прежде, чем сесть в машину, оснастил ее замочными устройствами: на руле замок величиной вот с эту сковороду, на дверцах замки, под багажником болтается замок, колеса привинчены гайками особой конструкции. олень на радиаторе укреплен стержнями. Большой урон несет общество от отсутствия честности. Коммунизм, тетя Даша, — это прежде всего человеческая честность!..

— Хорошо ты говоришь, Петр. — Трифон с сожалением вздохнул. — Ни над тобой контролеров, ни ревизоров, ни чиновников, которых надо кормить, обувать, одевать. — ты сам себе и контролер и начальник. И следить за тобой не надо. Красота!..

— Ты гляди, как он рассуждает — удивилась Анка. — Откуда только понятия такие заимел...

Трифон встал, расстроенный.

— А пока, в ожидании лучших времен, начнем перебираться под своды комнаты тети Даши...

Не прошло и десяти минут, как имущество Анки и Трифона было перенесено на новое место жительства. Петр уходил к Сереге с Ильей. Он бросил в чемоданчик зубную пасту со щеткой, полотенце, пижаму. Вырубленное лицо его выглядело суровым и печальным.

— Женя, если встретишь Елену, скажи, что я о ней все время думаю... Нет, ты ей вот что передай... — Он заволновался и побледнел. — Передай, что я люблю ее. Я это понял, как только увидел ее. Мы должны быть вместе. Я сказал бы ей это сам, но, возможно, не увижу ее так скоро, как ты. А сказать ей нужно немедленно. Такие встречи в жизни могут быть лишь один раз...

Подняв руку к горлу. Женя смотрела на него завороженно, испуганными глазами.

— Я ей передам, — прошептала она.

Он обнял нас обоих.

— Все будет хорошо, ребята... — Он поцеловал сперва меня, потом Женю и ушел.

Женя сказала со страхом:

— Елене будет плохо. Я это чувствую. Я за нее боюсь...

Глубокая ночь стояла за стенами барака. Тишина в комнате казалась гнетущей, точно поблизости кто-то притаился и прислушивается к нам. Оставшись наедине, мы испугались того, что должно между нами произойти. Не смели взглянуть друг другу в глаза. Женя отодвинулась к окну.

— Алеша, подойди ко мне. Только сперва свет выключи. Давай постоим немножко. Обними меня...

С наступлением темноты в окошке задрожало бледное сияние истлевающей луны. Зарождался рассвет, дымчатый, робкий и тихий. Женя повела плечами то ли от свежести, то ли от чувства неловкости, от застенчивости.

- Давай жить мирно, весело, без ссор, без скандалов... — прошептала она. — А?

— По-другому я и не мыслю, — сказал я. — Ты не жалеешь, что так поступила?

— Нет. Если идти у мамы на поводу, то, пожалуй, счастья никогда не увидишь. Я, наверно, очень плохо сделала... по отношению к ней. Но ведь и она плохо поступила со мной. Она сама толкнула меня на такой шаг... — Женя положила руки мне на плечи. — Знаешь, о чем я мечтаю?.. Об Италии. Давай накопим денег и поедем с тобой в Италию. Ужасно хочется побывать в Италии!

— Почему именно в Италии?

— Не знаю. Мне кажется, это самая красивая страна — море, горы, каналы, памятники старины... Ты читал сказки Горького об Италии?

— Читал.

— Мы обязательно поедем в Италию.

— Мы вообще будем путешествовать, пока молоды, пока ничем не связаны.

— А чем мы можем быть связаны, Алеша?

— Мало ли чем?..

Женя опять вздрогнула, чуть поведя плечами.

— Тебе холодно? — спросил я.

— Нет, мне не холодно. Мне даже жарко. Смотри, светает...

Лунный свет поблек, замутился серыми и вязкими тенями. Они, точно живые, все время двигались, перемещались — то взлетят ввысь и приоткроют далекую лесную кромку, то опять приникнут, повиснув на проводах, как тряпки.

Молчать ей, видимо, было страшновато, и она заговорила торопливо;

— Ты моего медведя видел? Правда, смешной и добрый? А ты слышал, как он рычит? Ужасно не любит, когда его опрокидывают. Я с ним делилась всеми новостями, радостями, обидами, плакала вместе с ним. В детстве обедали за одним столиком, вареньем его кормила — медведи ведь сладкоежки... — Она покосилась на ширму, оставленную нам Анной, и опять вздрогнула. — Ты ведь меня пожалеешь, Алеша? — прошептала она мне на ухо. Я не понял, о чем она просит. Женя упрямо мотнула головой. — Не надо меня жалеть. Я ведь решилась. Как у тебя бьется сердце, Алеша, громко-громко! Словно кто-то сидит там, внутри, и стучит молоточком. — Некоторое время она молчала. Потом опять покосилась на ширму, за которой стояла кровать. — Стой тут, не двигайся и не оглядывайся.

Она как-то мягко выскользнула из-под моих рун, точно уплыла. За ширмой зашуршала платьем, раздеваясь.

Я остался у окна. Я смотрел на занимающийся рассвет и с удивлением думал о происходящем. Как стремительно неслись события! Давно ли я защищал ее от «кавалера» Трифона Будорагина — незнакомую, чужую девушку! И вот теперь она здесь, в моей комнате. Только сейчас до меня дошел ее вопрос, «Ты ведь меня пожалеешь?» Она боялась взять на себя ответственность. Я боялся не меньше ее. Меня пугало не то, что должно произойти сейчас, а то, что будет потом. Будущее представлялось каким-то зыбким и неспокойным. Но тут же все прояснилось; я увидел дорогу, а на ней себя. Нет, не на резиновых шинах суждено мне мчаться к своему счастью. Нужно двигаться тяжким трудовым шагом, уверенно и прямо. Я увидел рядом с собой Женю, тоненькую, бесстрашную — она облегчала мой путь. А рядом, шагая со мной плечом к плечу, шумели и смеялись мои друзья. Их много, их не перечесть!..

— Алеша, иди ко мне, — услышал я шепот Жени.

Зайдя за ширму, в полусумраке я увидел на подушке черные ее волосы и две нестерпимо светившиеся точки — ее глаза. Склоняясь, я наткнулся на протянутые ко мне руки.

— Зову, зову тебя, а ты не идешь... — прошептала она.

Это был не сон, а мучительное забытье, потеря сознания. Очнувшись, я повернул голову и увидел Женины глаза, немигающие и строгие.

— Ты не спишь? — спросил я, поворачиваясь на бок. Горячей полосой прошла вдоль спины боль — впился острый край узенькой железной койки.

— Я немножко вздремнула и проснулась, — сказала Женя. — Я наблюдала за тобой, когда ты спал. Твои губы что-то шептали, я прислушивалась, но так и не разобрала ничего, а твоя рука под моей головой вздрагивала, дергалась. — Она ткнулась носом мне в шею. — Алеша, взгляни на меня получше. Я изменилась? Я стала другая?

Я приподнялся на локоть. Лицо ее как будто тихо остывало, излучая тепло и розовея. Губы лениво, сонно полураскрыты, между ними поблескивали кончики зубов.

— Почему ты должна быть другая? Ты такая же, только намного красивее.

Она опять уткнулась мне в шею.

Ты собираешься вставать? Петр сказал, что ты можешь сегодня не выходить на работу.

— Пойду, Женя, — сказал я. — Кое-что надо выяснить.

— Тогда давай полежим немножко и встанем. Я в институт не пойду. Теперь, Алеша, мы с тобой связаны крепко-крепко, навек...

Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, не двигаясь. Мы находились как бы у истоков новой жизни. В какую сторону направит она свое течение, где пророет берега, глубокое будет у нее русло или мелкое, прямое или извилистое? И зависит ли наше счастье только от нас, от нашей любви? Не существуют ли законы, которые сильнее нас, и не продиктуют ли они нам свою волю?..

— Ты беги умываться, а я согрею чай.

Застегивая халат. Женя вышла из-за ширмы.

— Теперь я хозяйка, мне есть о ком заботиться. Посмотри, похожа я на хозяйку?

Я засмеялся, оглядывая ее: на тоненькой и высокой шее голова ее с завязанными платком волосами казалась по-детски крошечной, нос задорно вздернут.

— Нет, не очень. Куда уж тебе хозяйство вести! Так и быть, я стану о тебе заботиться...

— Если ты так говоришь, я назло тебе сделаюсь настоящей хозяйкой, стану пилить тебя каждый день, — пригрозила Женя, направляясь на кухню. Но в двери столкнулась с тетей Дашей. Она несла нам завтрак.

— Вот вам, ребятишки, котлеты с картошкой разогрела. И оладьи. Горяченькие. Только-только напекла. А в термосе кофей. — Она отобрала у Жени чайник. — Тебе, Женечка, с непривычки тяжеленько придется. Но ты не робей. На первых порах подсоблю.

Тете Даше доставляло удовольствие опекать нас. Должно быть, мы выглядели в ее глазах беспомощными. Платок соскользнул на плечи, обнажил жидкие, в тонкой паутине седины волосы. Чуть выпирающие скулы порозовели от огня плиты. Вокруг синих глаз собрались добрые складки. Меня всегда изумляла в простых пожилых женщинах душевная доброта. Годы как бы загасили чувства и страсти, а доброта осталась. И люди, как путники у очага, находят у нее, у доброй  души, приют, тепло и утешение от обид, от невзгод.

— Научите Женю готовить завтраки, — попросил я шутливо. — Обедать будем в столовой. А ужинать — у знакомых, у родственников...

Женя поспешно возразила:

— Пожалуйста, не набивайся к тете Даше в нахлебники.

— Не обращай на него внимания. — Комендантша прошептала Жене на ухо: — Поваренную книгу имею. Читается, что тебе роман — слюнки текут...

Громко, постучав, вошел Скворцов, и в комнате сразу стало как-то громоздко, тесно. Он положил свой тяжелый портфель на табуретку, обвел нас медленным взглядом мрачных и крупных глаз. Тучная и сизая прядь волос свисала на бровь.

— От ребят узнал о таком важном событии и вот зашел, — сказал он и улыбнулся, потеплел весь. — Поздравляю. — Коснулся пальцами подбородка Жени, приподнял лицо. — Ну, отважная, не пугаешься пускаться в такое длительное плавание по бурному океану жизни?

Женя взглянула на меня и ответила.

— Нет.

— Оттолкнулась от берега и — в путь! Ты видала таких, Даша?

— Видала, — ответила тетя Даша почти равнодушно. — Я всяких, Гриша, видала... Хочешь, кофеем напою, садись.

— Спасибо, только что из-за стола. — Скворцов обратился ко мне: — Ну, Токарев, переходи на самостоятельную работу. Пора. А к Новому году или чуть позже поставлю тебя бригадиром. У такой молодой и хорошенькой женщины муж должен быть с положением. Правду я говорю, Женя?

— Мне он нравится и такой, какой есть, — ответила Женя. — Я не за положение выходила, а за человека.

— Молодец, девочка! — Скворцов громко засмеялся. — Будем издеваться над сытыми и самодовольными. Так?

Женя задорно подтвердила:

— Так, Григорий Антонович.

Скворцов протянул ей огромную свою ладонь.

— Желаю удачи в этом направлении. До свиданья!

Проводив Скворцова, тетя Даша сокрушенно и с любовью покачала головой.

— Сколько лет я его знаю, ребятишки, — страшно подумать. Пришел сюда совсем молоденьким, волосы как вороново крыло были. Теперь чернобурые стали, хоть на воротник пускай вместо лисы. Отсюда на фронт вместе с мужем моим ушел. И сюда же вернулся. Тяжелая у него выдалась жизнь, думала, погибнет совсем. Нет, вывернулся, человеком стал... Столько всего перетерпел, а душа осталась такой же доброй — живет для людей...

Бригада возводила пятый этаж. Отсюда был отчетливо виден весь строящийся жилой район. Дома уходили вдоль шоссе, массивные, пустые, уродливые — без стекол и кровель. Краны, раскачивая стрелы, тонули в синеватой мгле. За кранами виднелся темный лес. Где-нибудь среди этих бесчисленных этажей зажжется теплым светом окошко. Оно будет нашим.

Ко мне подошел Петр Гордиенко. Из-под комбинезона, как всегда, сверкал воротничок рубашки, кепка  в кармане.

— У тебя занятий сегодня нет? — спросил я.

— Нет. Я тебе нужен?

— Да. Мы должны пойти в загс.

— Конечно, Алеша, пойдем.

К вечеру на объект заехал мой брат Семен. Он взбежал на этаж, отвел меня в сторону. Он выглядел таким же растерянным и обеспокоенным, каким я видел его в субботу, не улыбался, не рассыпал шуточки.

— Что с Лизой? — спросил я.

Семен обессиленно опустился на кирпичи.

— Лизу увезли в больницу. Понимаешь, она не сопротивляется. Она не хочет жить. Когда у человека нет воли к жизни — это конец.

— Довел женщину, — сказал я жестко. — Теперь поражаешься: нет воли к жизни!..

Семен вспылил:

— Сам знаю! Поглядим, как ты заживёшь с генеральской дочкой! Поглядим, какой ты будешь образцовый муж! — Семен смолк, поняв, что говорит не то, улыбнулся жалко и просительно. — Извини. Не ссориться пришел — поговорить. Понимаешь, если она умрет, мне жизни нет. Я жил и не черта не знал, ни ее, ни себя. Оказывается, я ее люблю больше всего на свете. Я это понял только сейчас, когда она стала от меня уходить, навсегда... А ты молодец, Алеша, Женя красивая девушка! Держись за нее. Никогда не приходи домой пьяным, даже подвыпившим. Большего горя для жены нет. И не кричи на нее. Если жена боится мужа, трепещет от одного его взгляда, то считай, что женщины в доме нет, — значит, и жизни нет. А в семье главное действующее лицо — женщина. У меня было по-другому, и все шло кувырком. Вот Лиза и не хочет жить. — Семен опять улыбнулся. — А дочку ты мою не видел? Маленькая, на ладони уместится. Ей еще и имя не придумали. Хочешь, назовем ее Женей?

— Хочу, — сказал я.

— Ну, вот и придумали!.. — Он взглянул на часы и заторопился. — Поеду в больницу. Узнаю, как она там... — И побежал, огибая кучи мусора,к лестнице.

XIV

ЖЕНЯ: Раньше я любила одиночество. Я могла целый день просидеть в своей комнате одна, ни с кем не разговаривая, даже не подходя к телефону. Мама, взглянув на меня, замечала ворчливо:

— Опять нашло. Нюша, отнеси ей поесть...

Нюша приносила мне что-нибудь повкуснее.

Я быстро выпроваживала ее, чтобы не лезла с расспросами.

Я читала стихи Гумилева, Марины Цветаевой. Стихи я обнаружила в маминой библиотеке и потихоньку перенесла в свой шкаф. Приятно прочитать что-нибудь такое, чего другие не знают. Мягкой щеточкой сметая с книг пыль, я негромко, для себя, напевала песенки, которые мне нравились. В сумерки зажигала настольную лампу Зеленоватый свет ее сгущался в одном углу и как будто клубился. Музыка радиоприемника звучала приглушенно и томно, подчеркивая тишину. Покой одиночества был зыбким и мимолетным, как эти сумерки, а завтра опять шумные и озорные развлечения.

Теперь, оставшись одна, я растерялась. Только сейчас я разглядела неуютную обстановку комнатенки: стол, стулья, табуретка, железные кровати, жалкая занавесочка на окне. Издалека эта безрадостная конура казалась более привлекательной...

Мне все время чудилось: вот-вот откроется дверь и на пороге встанет мама, сердитая и непреклонная.

«Что ты тут делаешь? — спросит она. — Марш домой!»

Я села к столу и, облокотившись, положила подбородок на ладони. Вздохнула. Огляделась вокруг. Почему же «безрадостная», почему «чужая»? Все в мире относительно. Я приблизилась к зеркальцу, висевшему на оконном шпингалете — его позабыла Анка.

«Женя! — Я подмигнула своему отражению. — Ну-ка, выше голову!»

Я стянула волосы косынкой и засучила рукава халатика. Воля и бесстрашие женщин, веками создававших семейные гнезда, вливались в сердце.

Я распахнула окошко, сдвинула всю «мебель» к стене и принесла из кухни ведро с водой и таз. Окно было пыльное, засиженное мухами, солнце пробивалось сквозь него, как сквозь дымку, — Анка не в силах была за всем углядеть. Я обливала стекла теплой водой, до звонкого скрипа протирала бумагой. После мыльной пены на косяках и подоконнике проступила белизна. Я усердно скоблила ножом половицы, удивляясь и посмеиваясь над собой: никогда не держала в руках половую тряпку — и гляди ж ты!.. Странно, но мне нравилось то, что я затеяла. Алеша вернется с работы — и ахнет: окошко сверкает радостной чистотой, от пола исходит свежесть. Он, конечно, уверен, что я белоручка. Ошибается!..

К полудню я почувствовала усталость. Я поразилась тому, что мне стало вдруг хорошо здесь: очевидно, то, что создается своими рунами, становится намного дороже и роднее сердцу. Карточку Сильваны Помпанини, любимой итальянской артистки Трифона, я приколола на прежнее место. На голой стене она выглядела грустной и одинокой...

Потом я прилегла на койку отдохнуть и уснула, совсем забыв про еду.

Сквозь дрему почудилось, растворилась дверь, кто-то вошел, остановился у кровати и пристально разглядывает меня. Очнуться не было сил. Вошедший сел у меня в ногах и осторожно коснулся моего колена. Я разлепила глаза и увидела Вадима. Он поспешно пересел с койки на табуретку и, придвинувшись, склонился над моим лицом.

— Зачем ты приехал? — спросила я.

— За тобой. Мама приказала мне привезти тебя домой живую или мертвую.

Я увидела посреди комнаты два чемодана, я их сразу узнала.

— Что это?

— Мама прислала тебе вещи.

— Зачем же ты врешь, что она приказала привезти меня, если прислала вещи? Ты, наверно, сам себе приказал.

Вадим сокрушенно качал головой.

— Женя, Женя, что ты натворила!.. У меня ноги отнялись, когда я узнал об этом.

Я поднялась.

— Что ты скулишь! «Я» да «у меня»... Ты маму видел?

— Да. Ей очень больно. Женя. Хотя она, как всегда, безукоризненно держится. Только под глазами и на висках появилась желтизна.

— А папу видел?

— Нет. У меня все это не укладывается в голове. Эх, Жень-Шень!.. Пожалеешь, да будет поздно... — Расслабленно сгорбившийся, он сидел, превозмогая душевную боль, бледные губы его едва шевелились. — Ты зашла очень далеко. Женя. Ты даже представить себе не можешь, как далеко ты зашла!.. Возврата уже не будет.

— Я и не думаю возвращаться.

Лицо его, когда-то очень близкое, почти родное, как будто изменило свои прежние черты, стало чужим, удлиненный подбородок придавал ему что-то отталкивающее.

— На то, что пожалею, не рассчитывай. Я догадываюсь, о чем ты думаешь: «Отвергла меня, цивилизованного, попыталась найти лучше и — ага! — просчиталась! Волей-неволей вернешься ко мне. Уж я тогда припомню. И еще неизвестно, приму тебя или отвергну». Так ведь думаешь? Ну, так знай: с повинной не приду.

Вадим вскинулся, точно ужаленный.

— Почему ты так себя ведешь?! — крикнул он. — Почему ты считаешь, что я подлец? Разве я давал тебе повод так думать обо мне?

Я усмехнулась невесело.

— Простите, я, кажется, затронула ваше мужское достоинство! А почему ты так обо мне думаешь? Почему осмелился приехать за мной?

Вадим вытер платком лоб.

— Я тебя не понимаю, Женя, просто не понимаю. Одно только знаю: как бы ни повернулась твоя судьба, я буду счастлив прийти на помощь, если позовешь. Я люблю тебя...

В ту минуту он забыл о своей рисовке. Я ему верила: он говорил правду.

— Спасибо за откровенность, Вадим. А теперь уходи, я устала.

Захлопнув за ним дверь, я опять подошла к зеркальцу, улыбнулась. В уголок губ закатилась и застряла там горькая слеза-горошинка... Ах, как долго нет Алеши, как медленно и тоскливо тянется время! Третий час. Я вспомнила, что ничего нет на ужин, и побежала в палатку. На улице мне показалось, что все на меня смотрят, оглядываются, осуждают. Ну и наплевать! Ну и пусть! Не боюсь я этих взглядов!

Теперь, до возвращения Алеши, надо успеть разобрать присланные мамой вещи. Зимнее пальто я повесила на вешалку под простыню. Белье разложила по тумбочкам, но платья некуда было вешать, сложила пока на кровать. Я все время не могла отделаться от смущения: за каждым моим шагом будто следила мама. Я будто слышала ее шепот, такой укоряющий, такой жалостливый: «Женя, дочка, что ты наделала?!» На миг мне стало мучительно жаль и ее и себя. Я стояла на коленях перед раскрытыми чемоданами и, спрятав лицо в ладони, мысленно отвечала ей: «Прости меня, мама, ну, прости, пожалуйста...» Хотелось заплакать. Навзрыд.

Я вздрогнула от внезапного стука в дверь.

— Лена — вскрикнула я, вскакивая. — Дорогая моя!.. Голубушка! Тебя — то мне сейчас и не хватает! — Я зацеловала ее. — Что там ни говори, а есть на свете кто-то высший, кто послал мне тебя в критическую минуту. Да проходи же! Ничему не удивляйся и не спрашивай.

Откинув полу плаща, Елена села на табуретку.

— Я и не спрашиваю ни о чем. И так все видно. — Женька, ты меня сразила. Наповал! Как ты осмелилась?..

— Не знаю. — Я присела возле нее. — Просто накатило что-то, захлестнуло с головой. И если бы этого не случилось, я бы, наверное, умерла. Я еще не могу опомниться от всего этого. Кажется, что это происходит не со мной, а с кем-то другим, а я наблюдаю за всем со стороны, как зритель. А если со мной, то не наяву. Вот проснусь, и все встанет на прежнее место.

— А ты хочешь прежнего места?

— Что ты, Лена!.. Вот нет Алеши, и мне кажется, что и жизни нет.

— Что ж. Женя, только так и надо! Я завидую тебе...

Елене было неспокойно и тяжко от житейской неустроенности.

— Как ты отвязалась от Аркадия? Опять сбежала?

— Отпустил на два часа. В шесть должна явиться на станцию метро «Спортивная». Пойдем на футбол. А после футбола нужно зайти в два-три места.

— С кофточками? — спросила я.

— Не только...

— А вот это, я уверена, добром не кончится.

— Ох, тошно. Женя!.. Грозится убить, если что.

— Мерзавец! — крикнула я. — Позирует, любуется собой. Уверен, что ты его боишься, вот и угрожает.

— О, ты его мало знаешь!..

— И знать не хочу! У меня только что был Вадим. Тоже пытался припугнуть. Я его живо выставила! Слушай, Лена, — зашептала я, оглядываясь на дверь, точно нас кто-то подслушивал, — Петр велел передать, что он тебя любит.

Елена спросила тоже шепотом:

— Так прямо и сказал? Он тоже стоит у меня перед глазами. Я все время вижу его взгляд, пристальный, изучающий, с умной улыбкой, и все время слышу его голос... В тот вечер — помнишь? — когда вы от нас убежали, мы остались наедине. Мне показалось, что Петр смутился, даже растерялся. Шел рядом, смотрел на меня и молчал. Ну, думаю, ошалел парень! Захотелось позабавиться над ним. «Что же вы молчите? — спросила я. — Скажите хоть словечко. И за руку не возьмете? Я вам совсем не нравлюсь, да?» Он приостановился, окинул меня взглядом, улыбнулся и ответил: «Нравитесь. Но то, как вы меня спросили, не нравится. Жеманство и наигрыш вам совершенно чужды, это не соответствует вашему облику, да и сказано не к месту. Пожалуйста, не говорите больше со мной в таком тоне...» Я поняла свою глупость, и мне стало просто стыдно. Я замолчала, а он стал говорить. Говорил горячо и долго, с убежденностью в том, что говорит: о красоте и простоте отношений, о вере в человека, о любви... И я чувствовала, как он подчиняет и приручает меня к себе... — Елена всполошенно вздохнула. — Ох, Женя!.. Что мне теперь делать с Аркадием? Он меня из-под земли достанет! Лучше мне сюда не ходить.

Елена взглянула на часики и встала.

— Пора, Женя.

Мне хотелось удержать ее до прихода Алеши.

— Ты, как вихрь, — налетишь, закружишь и унесешься. Не умрет твой Аркадий!

— Не сердись, Женька. Я человек подневольный. Меня пожалеть надо... — Она поцеловала меня. Завтра увидимся.

— Посиди еще капельку.

В этот момент вошел Алеша, и Елене волей-неволей пришлось задержаться. Он был усталый, мирный и ласковый.

— Ты уходишь? — спросил он Елену. — Не высокого ты о нас мнения, если думаешь, что мы тебя отпустим.

— Мне нужно, Алеша, — сказала Лена упавшим голосом, немного раздражаясь. Видно было, что уходить от нас ей до смерти не хотелось.

— На футбол торопится, — объяснила я.

— Постучи в стену, — сказал Алеша.

Я постучала: четыре частых удара — спешный вызов.

Алеша взглянул на раскиданные вокруг чемоданов вещи.

— Откуда это?

— Мама прислала. С Вадимом. Я потом тебе расскажу.

Только сейчас Алеша оглядел преображенное наше жилище.

— Кто это сделал? Ты?..

Я торжествующе улыбнулась.

— Сама? Одна?

Я молча кивнула.

— Прошу тебя. Женя, никогда не делай этого одна. Мы будем заниматься всем этим вдвоем. Обещаешь? — Он хотел поцеловать меня, но заметил, что Елена отвернулась, и отстранился. Настойчиво постучал в стену.

Через минуту вбежал Петр. Он замешкался на пороге — не ожидал встретить здесь Елену. Некоторое время они недвижно стояли, глядя друг другу в глаза. Елена отодвинула со лба светлую прядь и спросила:

— Петр, вы действительно сказали то, что передала мне Женя?

— Да...

— Что же мне теперь делать? Ох, большим несчастьем все это кончится!.. У меня какое-то нехорошее предчувствие. — Она сорвала с себя плащ и швырнула его на спинку кровати. — Будь что будет! — Зеленые глаза ее потемнели от внутреннего напряжения. — Имейте в виду, Петр: вы единственная моя защита...

Елена и Петр стояли у окна рядом — два сильных и красивых человека.

XV

АЛЕША: Жизнь несла нас, как река, бурная в узких горловинах, плавная, тихая на перекатах, и сверкала на солнце, перебирая камешки, словно смеялась. Мы были неистощимо внимательны друг к другу. Я научился угадывать Женины мысли и желания и опережал ее во всем, не позволяя поднимать, переносить или передвигать что-либо тяжелое. За ужином или завтраком Женя подкладывала в мою тарелку лучший кусочек. Я возвращал его назад — для нее. Мы перекидывали этот несчастный кусок из тарелки в тарелку до тех пор, пока он не остывал. От такой настойчивой внимательности нам самим становилось смешно...

— Я удивляюсь, Алеша, — говорила Женя, пожимая плечами, — как это близкие люди могут ссориться между собой из-за пустяков. По-моему, лучше совсем не жить вместе, чем ссориться, потому что ссоры незаметно подтачивают любовь.

Я соглашался.

— Ссоры из-за пустяков, из-за мелочей — это Женя, удел мещан. Между мужем и женой могут быть споры на принципиальной и, если хочешь, на идейной основе. Мелкие ссоры оскорбляют достоинство, идейные споры обогащают, даже украшают жизнь, углубляют мысли.

Женя поощрительно усмехалась.

— Спорить — это хорошо, а ссориться — плохо.

И, конечно, мы ссорились. Из-за ничего, из-за мелочей, стремительно и жарко. Она: «Не там поставил ботинки...», «Не то принес из магазина, что просила», «Когда вошел, не поцеловал, вообще перестал меня целовать, может быть, надоела?..» Я: «Пришла из института на час позже. Где была?», «Расшвыряла всюду свои чертежи...», «Взглянула на того-то и улыбнулась обещающе. Всем мужчинам так улыбаешься!..» И тому подобное...

После каждой такой вспышки мы сидели в разных концах комнаты, нахохлившись, упорно убеждая себя: лучше умру, чем заговорю первым! Хватали случайно попавшие под руку книги, раскрывали их и углублялись в долгое чтение, ни разу не перевернув страницу, — краем глаза следили друг за другом. Молчать становилось невмоготу, и я, отшвырнув книги, делал стойку на руках и так, на руках, шел к ней с повинной. Женя вскакивала и кричала, смеясь:

— Осторожно, сумасшедший! Упадешь, ребра переломаешь...

Или среди ночи она прокрадывалась ко мне под одеяло, сонная, теплая, тоненькая. Ткнется лицом мне в шею, почмокает губами и заснет.

Должно быть, ссоры и размолвки также естественны, как внимательность, как нежность, — кто-то стоял над нами и регулировал нашу жизнь, чтобы не стала она ни приторной, ни пресной, ни слишком острой.

Наступили холода. Мороз, словно ставнями, заслонил окошко белым и колючим инеем. Он медленно подтаивал от тепла печки. На подоконнике расплывалась лужица, тонкой струйкой сбегая на пол, в консервную банку. В оттаявшие у переплетов прогалины виднелся угол соседнего барака, а за ним — заснеженное поле и лес. Угол комнаты, где во время дождей появлялась сырость, обледенел, и я утеплил его сухой штукатуркой и шлаковатой. В ненастье, в пургу и в мороз в нашей каморке было* особенно радостно — мы радовались теплу и уединению. Я помогал Жене выполнять чертежи, готовить задания. Женя отметила, что я «понятливый», и она удивлялась, как могли не принять в институт такого «способного и мыслящего» человека.

В начале декабря в субботу я пришел домой раньше Жени. Я навел в комнате «лоск», натер пол мастикой и, как всегда в день получки, по-праздничному накрыл на стол.

Шофер генерала привез Нюшу. Она внесла громоздкий узел с Жениными зимними вещами. Бросила узел на койку и, скупо поджав губы, огляделась.

— Из таких-то хором да в такую нору — это же курам на смех! — Скользнула взглядом по столу, покачала головой, закутанной в шерстяной платок. — Ишь ты, и вино у них!..

— У нас всегда вино, — сказал я небрежно.

— На какие шиши кутите? Воруешь, наверно. Гляди, в участок не попади.

— Зарабатываю много.

— Гляди ты на него! Слезы, чай, а не заработок.

— На винишко хватает.

— Разве что на винишко. Только этим, видно, и голова забита. — Словно вспомнив о чем-то, Нюша сердито подскочила ко мне: — Халюган ты! Сманил девчонку из-под родительского крова!

— А я не сманивал. Сама пришла.

— Сама? А кто с цветами приходил? Что улыбаешься? Отнял у людей счастье — и рад. Халюган ты и есть халюган! Другого слова тебе нет. Грабитель! — Нюша рассерженно двинулась к выходу.

Я преградил ей путь: знал, как счастлива будет Женя увидеть ее.

— Подождите, сейчас Женя придет.

— Некогда мне ждать. Велено передать вещи и мигом назад. Пусти!

— Не пущу. — Я запер дверь на ключ. — С Женей повидаетесь, тогда амнистию получите. А пока сидите.

Нюша растерянно заморгала глазками, нос задорно заострился.

— Ты это что надумал? — голос ее взвинчивался спиралями, как полет полевого жаворонка. — Я тебе ровня, что ты со мной игру затеял? Или подневольная? Какой ответ дам хозяйке за позднее свое возвращение? Отворяй дверь живо. А то разнесу вашу каморку — ну да что полетит! Может, ты и Женечку, как меня, запираешь?..

— Нюша, — сказал я примирительно. — Женя все время вспоминает вас — соскучилась...

Нюша села на табуретку, развязала платок, пригорюнилась.

— А кого же ей вспоминать, если не меня? Она ведь на руках моих выросла. Все ее проказы покрывала. — И попросила почти жалобно: — Не обижай ее, Алексей. Дите ведь еще... А обидишь — пеняй на себя, со мной будешь дело иметь. Я женщина рисковая, ни перед кем не задрожу, так и знай! — Она схватила меня за рукав, пригнула к себе, заглянула в глаза и повторила свою угрозу: — Сама погибну и тебя порешу...

Постучали. Скрывая усмешку, я быстро подошел к двери и повернул ключ.

— От кого это ты запираешься? — спросила Женя, входя. — Как у нас хорошо, Алеша!.. Тепло, чисто и скипидаром пахнет. — Увидела Ню-шу. — Няня, миленькая моя!.. — Они обнялись, и обе заплакали.

— Небось замерзаешь в этаком-то пальтишке. Шубку привезла, кофты...

— А коньки?

— И коньки.

— Спасибо, няня! Алеша, завтра же пойдем на каток! Ах ты, моя дорогая! Раздевайся, посиди с нами.

Нюша вытерла глаза платочком.

— Не могу, Женечка, мать домой велела. Я бы давно уехала, если бы твой молодец не запер меня.

— Так бы и уехала?..

Нюша опять поднесла к глазам платочек.

— Да ведь что уж... Раз мать велела... Я думала, Женя, ты печальная. А ты вон веселая какая. Похорошела, не тужишь, видно. Только похудела чуть...

— А с чего мне быть печальной, Нюша?.. Расскажи, как дома?

Нюша вздохнула и стала повязывать платок.

— Дома глухо как-то, словно после похорон.

Женя помрачнела.

— Ты уж скажешь!.. Ну, как они вообще? Что говорят?..

— А ничего не говорят. Один раз только и подслушала, как мать выговаривала отцу:. «Она — то есть ты. Женя, — словно чужая тебе, ничего не предпримешь, не узнаешь...» А генерал в ответ: «Не за границу сбежала, а к хорошему работящему парню. Все обойдется». Даже засмеялся: «Это, говорит, у нее наследственное — убегать из дому...» Мать твоя, Серафима-то, когда была молодая, тоже ушла из родительского дома к отцу твоему, тогда военному курсанту... На это он и намекал. Сима разобиделась. «С тобой, говорит, ничего серьезного обсуждать невозможно...» Вот только это я и слышала раз. Теперь отца нет. Уехал куда-то далеко: то ли в Германию, то ли еще куда. Мать больше молчит, книги читает... Ну, я пойду...

Женя не удерживала ее, сидела недвижно, грустно задумавшись.

— Ты к нам заходи, Нюша.

— Далеко больно живете, добираться до вас — полдня терять. Но приеду, подкормить вас надо...

— Маму за меня поцелуй, — прошептала Женя.

— Не больно она мои поцелуи принимает.

— А ты потихоньку подкрадись к ней и поцелуй. Без разрешения.

Нюша кивнула головой.

— Ладно уж, подкрадусь...

Проводив няньку. Женя быстро вернулась, вбежала, спасаясь от мороза, который, кажется, гнался за ней по пятам.

— Смешная, — заговорила она. — Спрашивала, не моришь ли ты меня голодом. Денег предлагала из своих сбережений. — В ее оживлении чувствовалась натянутость, посещение Нюши расстроило Женю — должно быть, глубоко соскучилась по матери, — Ты опять книг накупил? Ох, Алеша! Больше пяти рублей в месяц тратить на книги нельзя. Что тут? — Женя развязала пачку. — Чехов, пятый том. Хорошо. Франческо Петрарка. «Если б быть мне косноязычным, как Дант или Петрарка..» — продекламировала она. — Помнишь, у Маяковского?

Я знал эти стихи и продолжил;

— «Душу к одной зажечь! Стихами велеть истлеть ей..»

— Уже зажег, — вскользь заметила Женя. — О, «Швейк» Будем читать по вечерам вслух. — Окинула взглядом комнату. — Куда ставить книги?

— Вот эту стену займем. Полки я сделаю сам.

— А дальше что? — спросила Женя едва слышно, как бы про себя.

Я не понял.

— Что «что дальше»?..

— Ничего. Это я так... Включи свет, пожалуйста.

Я повернул выключатель. Женя подвязала передничек, достала из тумбочки сковородку, накрытую тарелкой.

— Пойду разогрею котлеты, а ты открой консервы. Я быстро. И налей мне вина, полный стакан. — Женя рассмеялась, а глаза оставались грустными.

Вначале я пожалел, что задержал здесь Нюшу, встреча с ней обострила уже утихшую боль. Но тут же решил: пускай свыкается с тем, что есть. Значительное и настоящее без боли не достается...

...В горячей сковороде еще шипело и потрескивало масло.

— Я никогда не ел таких вкусных котлет, какие делаешь ты.

Мне и в самом деле казалось; все, что делалось Жениными руками, было самым лучшим, хотя я знал, что котлеты покупные. Женя просияла.

— Слушай, Алеша. У меня сердце сжимается от счастья, когда мы садимся за наш стол, когда все у нас есть, все чисто, уютно и я могу смотреть на тебя сколько хочу. — Женя выпила вина, глаза ее заблестели, щеки заалели.

Я знал, что она станет теперь нести всякую милую несуразицу.

— Думаю, не слишком большое удовольствие — смотреть на меня.

— Что ты.. Если бы мне запретили видеть тебя хоть неделю, я бы, наверно, умерла. И если бы людям пришлось наказывать нас за что-нибудь, то самое страшное наказание было бы — разъединить нас. Для влюбленных страшнее разлуки ничего нет. Налей мне еще вина немножко. Только знаешь, Алеша, чего я хочу? Чтобы никогда у нас не было однообразия в жизни, чтобы она не походила на заведенный механизм: изо дня в день одно и то же. Утро, день, ночь... Завтрак, обед, ужин... Институт, работа, общежитие... Беспросветно, как глухая стена. Иные свыкаются с этим, даже находят в этом счастье.

— Я с тобой согласен, — сказал я великодушно. — Однообразен примитивный, лишенный взлетов человек — мещанин в быту, чиновник в своей деятельности: все размеренно, рассчитано, никаких отклонений от нормы, все спокойно, а главное, благополучно. Постоянного счастья нет. Есть постоянное благополучие. Счастье не в обладании счастьем, а в достижении счастья, в движении к нему. Мы с тобой, Женечка, в пути.

Женя потерла руки и засмеялась.

— Вот это верно. Алеша! Мне нравится быть в пути.

— Знаешь, Женя, — заговорил я негромко, — человечество не так уж бедно, если оно смогло создать столько удивительных умов и сердец, столько гениев. Аристотель, Кампанелла, Гомер, Лев Толстой, Линкольн, Циолковский, Эйнштейн, Пушкин... Не хватит вечера, чтобы перечислить всех лишь по именам. И вот, когда я остаюсь один или когда мне тяжело и горько, я незаметно подкрадываюсь в их общество и тихо слушаю. Они учат мудрости, доброте и жизнелюбию. Нет, не навязчивой назидательностью, а примером своей жизни, своей борьбы.

— В следующий раз, когда ты будешь прокрадываться в их общество, Алеша, возьми и меня с собой, — попросила Женя то ли в шутку, то ли всерьез. — Мне тоже бывает иногда и тяжко и горько.

— Ладно, возьму, — пообещал я. — За короткую жизнь они совершают столько всего, что поражаешься, как выдерживает простое человеческое существо! Иные испытали в жизни страшные лишения, муки, но все равно утверждали: «Жизнь прекрасна!» Иные горели на кострах, а провозглашали: «Правда восторжествует!» Двери в будущее, в невиданное открываются людьми настоящими, бесстрашными и, знаешь, беззаветными. Я уверен, что уже расхаживают по земле мои ровесники. Они уже приглядываются, прищурясь, к звездам, уже прикидывают в уме, когда можно будет махнуть, скажем, на Венеру и за сколько времени можно покрыть это расстояние. И горючее для космических кораблей добывают — настоящее, и варят сталь, создают сплавы, которые не горят ни на каком огне, — настоящие, и преграждают путь рекам — настоящие!

— И строят дома — настоящие, — подсказала Женя.

— Да, и строят дома. Будущее-то за нами, трудовыми, Женечка. И главное — на какой лад себя настроить. Пессимисты, например, всем недовольны, все у них мрачно и беспросветно, все осуждают, как будто от этого им лучше жить. Я настроен на другую волну. Я ненавижу зло, корысть, подхалимство, зависимость, душевную бедность. Все это я отчетливо вижу. Но все равно жизнь прекрасна Женя! Счастье вот оно, за углом...

— За каким углом-то, Алеша? — спросила Женя с мягкой иронией.

— За ближним Женя. — Я сам был смущен своей беспорядочной речью.

Женя провела по моим волосам рукой.

— Мечтатель ты мой! Мой настоящий... Только ты способен, находясь в этой норе с единственным окошечком, видеть красоту мироздания и верить, что зло скоро исчезнет. Я согласна с тобой, Алеша: будущее за нами. Но пусть и сегодняшнее будет тоже нашим. Давай жить и наслаждаться сегодня и тем, что у нас есть. Алеша, обними меня крепко-крепко!.. Скорее!..

В это время по коридору, отдаваясь во всех углах, прокатился гул: с улицы ввалилась веселая толпа. Без стука распахнулась наша дверь.

— О, целуются! — воскликнул кто-то, смеясь.

Другой прибавил великодушно:

— Пускай целуются. Вася, затвори дверь!

Женя рванулась от меня, отвернулась, поправляя волосы на висках, досадливо пожимая плечами.

— Наша комната на самом перекрестке, — проговорил я, оправдывая ребят.

— Я ничего, — сказала Женя. Она резко забарабанила в стену.

— Зачем ты так? Они подумают, что-то случилось.

— Ну и пусть! — Она опять застучала.

Вошел Петр.

— Я вам нужен, ребята? — спросил он, входя.

Мы завтра собираемся на каток, — сказал я, — пойдешь?

Петр вопросительно взглянул на Женю. Она поняла значение этого взгляда и чуть кивнула:

— я ей скажу. Она придет.

Петр увесисто хлопнул меня по спине, как бы вкладывая в этот удар всю вдруг нахлынувшую на него радость от предстоящей встречи с Еленой. Затем, потирая руки, ухмыляясь, обошел стол.

— Пировали? Одни. И не позвали... — Налил в стакан портвейна и выпил. — Женя, я за тобой хоть на край света!

— Если на том краю будет ждать Елена, — добавил я. — Удивительно! Даже умные, солидные и мужественные люди, влюбившись, делаются до нелепости смешны и сентиментальны. Стыдно смотреть!

— Гляди, Женя, как он заговорил! А давно ли сам сбросил с себя перья влюбленного?..

Женя молча отвернулась к окну.

— Ты не в духе? — спросил ее Петр.

Она попросила смущенно, не оборачиваясь;

— Петр, скажи ребятам, чтобы не врывались к нам так...

— А... Понял. Скажу, Женя. Обязательно скажу! Это они по старой привычке. — Петр опустился на табуретку. — Сядь сюда, Алеша. Меня зачем-то вызывают в трест. — Резкие черты, затвердев, придали его лицу жестковатое выражение. — Кажется, они назначают меня прорабом. Ты заменишь меня в бригаде?

— Конечно, заменит, — отозвалась Женя, не задумываясь. Она остановилась сзади меня и положила руки мне на плечи.

— Погоди, Женя, не торопись. Надо подумать.

— Чего же тут думать, Алеша? — настаивала Женя. — Ты же справишься.

— Женя смелее тебя, — сказал Петр. — Конечно, справишься.

— С ребятами надо посоветоваться. С Трифоном, с монтажниками, со штукатурами...

— Тебя достаточно хорошо знают теперь. Мы к этому разговору еще вернемся. А ты пока подумай.

— Мы вместе подумаем, — сказала Женя. — Вот я схожу к вам на стройку, посмотрю, как он работает, Алеша мой, и тогда решим. Непременно приду!

XVI

ЖЕНЯ: Мое посещение стройки состоялось дня через два после этого разговора. Петр Гордиенко, по каким-то делам задержавшись дома, уходил на работу позже всех, и я упросила его взять меня с собой.

На Боровском шоссе я забежала в продовольственный магазин. Мне ужасно хотелось принести Алеше что-нибудь вкусное. Я долго стояла у прилавка и смотрела на ананасы, желтоватые и шершавые, похожие на огромные еловые шишки.

Стоили они очень дорого. Но соблазн был настолько велик, что я невольно стала подсчитывать свои тощие ресурсы, оставшиеся до получки. Мысленно я урезала немножко от одного, немножко от другого, вычеркнула посещение кино и на выкроенные таким образом деньги купила ананас И еще попросила продавца взвесить сто граммов «мишек». Алеша часто приносил мне «мишек» теперь я ему принесу.

Петр Гордиенко в лохматой заячьей шапке ушанке, надвинутой на самые брови, стоял в сторонке и наблюдал за мной.

— У тебя так азартно блестят глаза. Женя что приходит нелепая мысль; будь у тебя много денег, ты закупила бы, наверно, полмагазина и все это привезла своему Алеше.

— Ты только представь, Петр, — сказала я, — декабрь, снег, мороз, а тут ему — ананас!

— Да, в этом что-то есть, —согласился он снисходительно; мы вышли из магазина. — Игорь Северянин соединял ананасы с шампанским, а Алексей Токарев — с цементным раствором. Железный век рационализма!

Я воскликнула рассерженно;

— Ты совершенно лишен чувства поэзии!

— Время не поэтическое, Женя, — атомное.

Мы сели в трамвай и проехали несколько остановок. Потом мы долго шли по новой, недавно нанесенной на карту города улице. Здесь бурлила такая же суетливая и озабоченна; жизнь, как и в центре: торопились люди, не замечая друг друга, мчались автобусы и машины, мигали промороженные светофоры, во дворах, катаясь с ледяных горок, звонко шумели дети, заиндевелые витрины магазинов раскинулись вдоль первых этажей. Точно улице этой не два года, а сто лет. И возникало впечатление, будто люди вжились тут мгновенно, с жадностью стосковавшихся по жилью, не оглядываясь по сторонам — некогда! Действительно, атомный стремительный век!

Мы свернули вправо, в переулок, и очутились на пустыре. Здесь, наверно, была свалка когда-то. Овраги и бугры сейчас присыпаны снегом. Дорога на этом снегу выглядела черной и маслянистой, снег на ней истолчен скатами машин.

Чудовищной мощи грузовики, гремя на рытвинах, с грохотом проносились мимо. Везли кирпич, железобетонные балки, лестничные марши, трубы, целые квартиры для будущих домов. От их неудержимого хода дрожала земля и по дороге прокатывался гул. А в отдалении возвышались, подобно сказочным утесам, жилые массивы. И над ними — краны, множество кранов!

Мы привыкли к слову «строительство», оно сопровождало и сопровождает каждое наше поколение, и без зрительного ощущения самого строительства уже не волнует — слово обычное, повседневное. И только здесь, в строительном районе, постигаешь смысл и значение этого великого понятия. Как будто расширяются масштабы жизни.

Громадная машина надвинулась на нас и затормозила.

— Женя! — Меня окликнул брат Алеши Семен. — Ты куда? К Алеше? Здравствуй, Петр! Чего грязь месить, садитесь, подвезу. Прыгай сюда!

Сзади, требовательно сигналя, уже торопила другая такая же громадина, и мы поспешно влезли к Семену в кабину. Грузовик взревел и понесся, не разбирая дороги, к строящимся кварталам.

На будущем перекрестке Семен попридержал машину, открыл дверцу и встал одной ногой на подножку — излюбленная поза шофера.

— Вон тот дом в конце улицы видите? — Семен неопределенно махнул перчаткой в сторону возводимых зданий. — Там, пятый этаж закончили, на шестой полезли...

— Кому это ты объясняешь? — спросил Петр, выходя из кабины.

Семен засмеялся.

— Ах да! Забыл. Алеше привет передавай. Женя!

Пока мы, огибая штабеля перекрытий, оконных блоков и красные пирамиды кирпича, добирались до бригады, Петра Гордиенко то и дело останавливали знакомые прорабы, бригадиры и рабочие с других, объектов, зазывали к себе — поговорить.

— Потом, ребята, загляну, — обещал он, не задерживаясь.

Наконец мы достигли цели. Петр завернул в прорабскую на первом этаже, а я по захламленной лестнице стала осторожно подниматься наверх.

На площадке четвертого этажа я приостановилась, чтобы усмирить непонятное и радостное волнение от предстоящей встречи с Алешей, точно мы не виделись с ним целый год. На следующий этаж я взошла не сразу — захотелось взглянуть на Алешу украдкой. Прижимая к груди сумочку с ананасом и конфетами, я шагнула на ступеньку, еще на одну, затем еще — и передо мной открылось пространство шестого этажа. Повернув голову вправо, я увидела сперва Анку, а потом уже Алешу, — он выкладывал внутреннюю стену, — и чуть было не окликнула его сгоряча. Но тут же зажала себе рот варежкой.

Я никогда не видала Алешу на работе, и он показался мне в первую минуту совсем не таким, как дома. В телогрейке, в солдатской шапке с опущенными наушниками — наверху сильно дуло, — в рукавицах, он выглядел каким-то каменным от чрезмерной сосредоточенности. Одна девушка разливала раствор, Анка верстала кирпичи. Он укладывал их точно, спокойным и рассчитанным движением. Правая рука держала мастерок уверенно, раствор швыряла небрежно и в то же время аккуратно, зачищала швы. Алеша ни разу не повернул головы, не оторвал взгляда от рук. Анка на минуту замешкалась, и он постучал мастерком, требуя кирпич, сперва легко, затем громче и требовательней. И опять — размеренные движения: кирпич за кирпичом... Сколько же нужно таких движений, чтобы возвести эту стену, этот дом, эту улицу, чтобы построить этот новый город!.. «Милый мой,— мысленно прошептала я Алеше, — дорогой мой! Ну, остановись, отдохни, устал ведь...»

Алеша не почувствовал моей безмолвной заботы. Он двигался вдоль стены — кирпич за кирпичом, кирпич за кирпичом — в мою сторону. Шарф размотался, шею между воротником и шапкой обжигал ветер. Я, кажется, ощущала эти студеные ожоги, и мне хотелось подышать и отогреть застуженную полоску на его шее.

Вот Алеша поравнялся с лестницей, где я затаилась. Движения его оборвались, рука сделала неверный взмах, и кирпич лег косо. Алеша прижмурил глаза и втянул воздух.

— Ты что? — спросила Анка.

Алеша пробормотал:

— Страшно знакомый запах откуда-то...

Я поняла, что он уловил запах моих духов.

Анна увидела меня и закричала:

— Женя! Гляди. Женя!.. Вон она. Откуда ты взялась?

Я взошла на этаж. Работа приостановилась, и девчонки, побросав свои места, окружили меня. Возможно, я своим появлением внесла небольшое разнообразие в их, в сущности, монотонную работу. Анка не утерпела, чтобы не сообщить новость своему мужу, работавшему на другой половине здания.

— Трифон, гляди, кто пришел!.. — крикнула она. — Иди сюда!

Алеша, улыбаясь, положил мастерок, снял рукавицы и перелез через стену на мою сторону. Он был немного растерян, смущен, обрадован.

— Как тебе пришло в голову приехать? — спросил Алеша. — Как ты нас нашла?

— Меня Петр привез.

— А где он?

— Там, в прорабской конторке.

Подошли Трифон с Серегой Климовым. Потом поднялся Петр.

— Ну, нравится у нас? — спросил он меня.

— Нравится, — сказала я. — Только очень ветрено, продувает насквозь.

— Ничего, — отозвался Трифон, нагибаясь над сложенными ковшом ладонями, чтобы прикурить. — С ветерком-то лучше работается, он дремать не дает. Только поворачивайся. Веселое дело!

— Строителю одна сласть, что зимой, что летом. — Серега Климов, как всегда, был недоволен своей работой, своей жизнью. — Силикатный кирпич, раствор, сырые стены — вот и все наши игрушки. Весело от таких игрушек — смейся. Мне не очень. — Он даже отвернулся. — Есть же такие счастливцы, которые сидят в теплых кабинетах. Эх, и хочется, ребята, посидеть в кабинете, просто беда!

Трифон разочаровал его.

— Не дорос ты до кабинета. Солидности в тебе нет, осанки, тебя за начальника никто не примет. а скажешь — не поверят.

— Я в начальники и не лезу. — Серега засмеялся. — Но в седьмые заместители подойду. Все равно в теплом кабинете сидеть. Сиди себе, перебирай бумажки и покуривай. Чистого воздуха захочется, форточку откроешь, подышишь. А тут от этого чертова ветра и скрыться некуда, везде настигнет... Нет. братцы, надо время от времени меняться местами.

— На твое место никто не позарится! — крикнули ему. — Приплачивать станешь, тогда может, пойдут. Или взятку припасешь...

Я оглядела знакомые лица парней и девушек, обветренные, с растрескавшимися от стужи губами, густо припудренные пылью, и невольно подумала: «Неужели и меня через несколько лет ждет такая же участь и я, как Серега Климов, буду мечтать о теплом кабинете?» Мне вспомнились вдруг Вадим, Аркадий с друзьями. Они показались мне в этот миг мелкими, почти ничтожными с их чванливыми ухмылочками и скептическими словечками в адрес вот этих «работяг», за спиной которых высились жилые массивы без конца и края. Сколько же тепла, уюта и радости для людей создали они своими руками!..

Над головами проплыла на тросе бетонная лестница, и монтажники закричали нам:

— Берегись!..

Рабочие медленно разошлись из-под стрелы. Алеша увлек меня за собой.

— Спустимся пониже, там не так дует.

Петр Гордиенко крикнул вдогонку:

— Женя, про каток не забыла?

— Нет, пойдем обязательно!

Мы забежали в двухкомнатную квартиру на пятом этаже. Здесь было сравнительно чисто и безветренно. Ветер со свистом врывался лишь в разбитую половинку окна и взвихривал серую пыльцу.

— Что я принесла тебе, Алеша, — умрешь!.. — Я вынула из сумки ананас и подала ему. Он взял его в руки, взвесил и покачал головой с осуждением кормильца семьи, добытчика.

— Женька, расточительница!.. — Я заметила, как он проглотил слюну. Глаза его заблестели. — Молодец! — похвалил он и рассмеялся. — Ты просто чудо! Я сейчас сбегаю за ножом. — Как мальчишка, он метнулся наверх и буквально через минуту слетел вниз. — На режь!

Я разрезала заморский плод на тоненькие кружочки, и мы стали их есть, медленно, протяжно, если так можно выразиться. Рот заливала сочная свежесть и удивительный пахучий аромат.

Алеша лакомился, причмокивая, как ребенок, даже глаза чуть смежились от удовольствия.

— Говорят, там, где растут эти ананасы, их едят походя, как у нас картошку, — проговорил Алеша, беря еще один ломтик. — По-моему, врут. Это же пища богов!.. Мы половину съедим. Женя, а половину оставим ребятам.

— Непременно оставим, — согласилась я. — Вот тебе еще один ломтик — и хватит.

Я удивлялась: мама часто приносила домой ананасы, но они никогда не казались мне такими необыкновенными, никогда я не ела их с таким наслаждением, как здесь, в неотстроенном доме, на холоде. Видно, свое, заработанное, приобретенное на собственные копейки, всегда в десять раз вкуснее.

— Хватит. Алеша, — сказала я и спрятала половину ананаса в сумку. — Остальное ребятам... — Я обвела взглядом комнату, где мы находились, небольшую, с двумя окнами и с балконом. — Нам бы с тобой такую квартирку, Алеша!..

— Я уж не раз думал об этом. — Он радостно оживился. — Она ведь совсем маленькая, одна комната шестнадцать метров, вторая — двенадцать. Посмотри...

Мы несколько раз обошли квартиру, заглянули на кухню, в ванную. Мы напоминали детей, с увлечением и верой играющих в «свой дом», и явственно представляли себе жизнь в этой квартире.

— Вот здесь мы поставим кровать, низкую и широкую-широкую, — сказала я, отводя для этой кровати почти половину комнаты — И здесь же поставим шкаф для платья...

— А рядом с кроватью — радиоприемник, — подсказал Алеша, — чтобы можно было включать и выключать его, не вставая с постели.

— Видишь, какой ты лентяй, — упрекнула я, смеясь. — Только бы не вставать! Ну, пускай будет тут, если ты хочешь. А вот здесь мы поставим маленькую кроватку...

Алеша строго взглянул мне в глаза и чуть смущенно и благодарно склонил голову. Он прибавил:

— А в кроватке — крошечная писклявая девочка с черными кудряшками. На кудряшках голубой бант, как радар. Глазки черные, как у тебя. — Глаза его вдруг увлажнились от нежности к той будущей писклявой девочке.

— У тебя тоже красивые глаза, Алеша, — сказала я. — Серые, мягкие.

— Нет, лучше, как у тебя..,

— Она бы ходила за тобой, держась за брюки.

— Я бы таскал ее на руках. Я бы обеих вас таскал на руках.

Из спальни мы перешли в столовую. Определили место для стола, серванта, книжных полок. В кухне поставили холодильник.

— Представляешь, Женя. — оживленно заговорил Алеша. — Летом жара, пить до смерти хочется, а тут, пожалуйста, холодная вода, или квас, или вино. Друзья пришли — на столе холодное вино. Красота, Женька!.. — Он обхватил меня, закружил по столовой, потом вскинул под самый потолок.

Я едва отбилась от него.

— Тихо, бешеный! Надорвешься, силы на кирпичи не останется! Алеша, давай съедим еще по ломтику ананаса?

Он потер руки, предвкушай.

— Я сам хотел попросить тебя об этом, но постеснялся. Давай съедим.

Я отрезала еще по тоненькому колесику. Осталась совсем маленькая частица с зеленым пучочком на конце. Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись — угощать таким жалким кусочком просто несолидно.

— Давай уж доедим все. — Алеша виновато улыбнулся и глубоко вздохнул. — А ребятам отдадим «мишки».

Из столовой мы вернулись в спальню, где должна стоять кроватка с черненькой писклявой девочкой. Я опять огляделась вокруг и, сама не знаю как, разрушила наш сложенный из кубиков домик.

— Может быть, мы уступим эту квартиру другой семье, Алеша? Может быть, у них трое детей, бабушка с дедушкой-пенсионером?

— И живут они в сыром полуподвальном помещении и ждут не дождутся вырваться оттуда, — подсказал Алеша с горечью. — Да, пусть они поселяются здесь.

— Нам ведь и в общежитии неплохо, правда, Алеша? Со временем ты построишь для нас другую квартиру, в другом доме, в другом месте. В той квартире и кроватку для писклявой девочки поставим... — Я не могла больше говорить. Я отвернулась к окну, чтобы Алеша не видел вдруг навернувшиеся слезы — мне до тоски стало жаль расставаться с этим «нашим домом», который мы обжили мгновенно и прочно и покидать который было тягостно.

Алеша безмолвно и печально смотрел на свои руки. Они немало потрудились для того, чтобы кто-то, не знакомый нам, войдя в эту квартиру, сказал, счастливый: «Ну, с новосельем вас, родные мои!»

— Уйдем отсюда, — сказал Алеша и обнял меня за плечи.

Мы тихо вышли из «нашего дома», где провели полчаса, быть может, самой счастливой жизни.

На лестничной площадке Алеша приостановился. Он задумчиво взглянул на рабочих, расхаживающих по шестому этажу, на полет стрелы крана, на контейнер с кирпичами на тросе, потом опять на свои руки.

— Неужели это и есть строительство коммунизма, Женя?

— Наверно, Алеша, — сказала я, поправляя на его шее шарф. — Сначала нужно много всего построить...

— Да, сначала нужно провести большую, очень- большую, и трудную, и черную работу, — сказал он. — И вместе с тем необходимо в срочном порядке перестраивать человеческое сердце на коммунистический лад. Да, да, Женя! Чтобы сердце было горячим, богатым, честным и добрым. И нужно, чтобы таких сердец было много, очень много!.. Тогда на земле не останется ни обид, ни горя... Идем, я провожу тебя до первого этажа...

Я ушла от него взволнованная и грустная. Да, настоящим людям жить намного труднее, чем тем, ненастоящим, потому что настоящие создают, ищут, думают. А человеку, задумывающемуся о жизни и событиях, о будущем, всегда труднее живется. Они настоящие, ответственные перед людьми, перед обществом...

XVII

АЛЕША: Вечером в общежитии у порога нашей комнаты собралась толпа. Кроме Петра, Анки и Трифона, тут были Серега Климов с Ильей Дурасовым, «судья» Вася со своими «заседателями», три девушки из соседнего барака.

Шумно топоча, мы вышли из жаркого и душного помещения. Вечер был безветренный, с легким морозцем. Редкие, почти одинокие, невесомо вились снежинки, голубыми искрами вспыхивая в свете фонарей. Женя выставила руку. Снежинка тихо легла ей на ладонь, тут же растаяла, и Женя слизнула капельку кончиком языка. В зимнем пальто, темном, с серым каракулевым воротничком и манжетами, в белом платке, обсыпанном черным горошком, с коньками под локтем, она походила на школьницу, нетерпеливую, беспечную и немножко кокетливую. Женя первой увидела подходивший автобус и побежала к остановке, увлекая остальных.

У входа в парк мы — Женя, Петр и я — задержались, чтобы подождать Елену Белую.

Она примчалась минут через двадцать после того, как ей позвонила Женя, в распахнутом пальто, с непокрытой головой, в одной руке — берет, в другой — коньки. При каждом шаге волосы, сваленные на один бок, взлетали и опускались.

— Совсем задохнулась — так бежала, — заговорила она, стремительно подходя. — Здравствуй, Алеша!   

Затем шагнула к Петру.

Они стояли и немо смотрели друг другу в глаза. Петр приподнял руку и убрал со щеки ее прядь волос, белую, в блестках снежинок. И она прижала на миг его ладонь к своей щеке.

— Поедемте на другой каток, — вдруг попросила она. — Пожалуйста!..

Я запротестовал.

— Мы же не одни. Лена. Тут наших половина общежития.

— Ну, хорошо. Все равно уж теперь... — Елена порывистым шагом двинулась в парк. В воротах я заслышал, как она сказала Жене: — Вадим знает, что мы здесь.

— Ну и пусть! Ты же не одна. — В голосе Жени прозвучало беспокойство.

Через несколько минут, выйдя из раздевалки на лед, я на всякий случай предупредил Петра:

— Будем держаться вместе.

— Понял, — сказал он. — Бегите впереди, мы — за вами.

Мимо неслись пестрые, разноликие людские толпы — бесконечная, неудержимая, веселая река, волна за волной. Над катками, над его площадями и дорожками, гремела музыка, то надсадно завывая, то бросаясь в бешеный галоп. Певец хрипло выговаривал на чужом языке непонятные слова песни. Музыка торопила, подхлестывала, гнала вперед, и невозможно было устоять на месте. Мы врезались в самую стремнину этой людской реки и помчались, не ощущая под ногами льда, словно поплыли.

Женя каталась легко, послушно, Она как бы невесомо висела на моей руке. На поворотах чуть отдалялась и снова мягко прислонялась ко мне. Красный свитер плотно облегал ее плечи, черные взрыхленные волосы были слегка запорошены снежной пылью. Я сильнее прижал ее к себе. Она живо отозвалась на это движение, чуть запрокинула голову и засмеялась.

— Тебе хорошо?— Да...

— Мне тоже. Держи меня!.. — крикнула она, отдаляясь и совершая вираж.

Я оглянулся. Позади нас не отставая, широкими и стремительными взмахами катились Петр и Елена.

— Что тебе сказала Елена? — спросил я Женю.

— Ничего серьезного.

— Ну все-таки?

— Вадим знает, что мы на катке. Он, конечно, передаст Аркадию. И тот приедет сюда.

— Ну, и что?

— Будет скандал. Елена боится Аркадия.

— Размазня твоя Елена! Послала бы его к черту!

— Ого, какой храбрый!..

— Что он может ей сделать? — возмущенно крикнул я. — Что вы перед ним дрожите!

— Он что угодно может сделать. Подкараулит, затащит в подворотню — и все. Или бритвой лицо изрежет.

— За это, знаешь, что бывает?..

— Знаю. Елене-то не легче от того, что его засудят. Его тюрьмой не испугаешь. Даже если она замуж выйдет, он все равно не отступится, будет ее преследовать. Что ей делать?

— Нелепость какая-то... — пробормотал я.

Я ужаснулся при мысли, что сейчас, в наши дни есть люди, которые живут под угрозой, и есть люди, которые эти угрозы могут осуществить.

Только сейчас для меня открылся смысл тех страшных слов, которые произнес Аркадий на площади Маяковского. «Чтобы преуспевать в этом мире, нужно выработать из себя подлеца. Чем больше подлец, тем выше он поднимается». И еще одно изречение: «Утопающего — толкни». Теперь я понял, что это была не шутка.

— Елена у Аркадия в плену, — сказал я Жене. — Этому надо положить конец.

— Конечно надо, Алеша. — ответила Женя. — Она надеется на Петра. Она очень в него верит. К ней еще никто так по-человечески не относился, как он. Все видят в ней лишь красивую девушку, с которой- приятно провести вечер, лестно показаться на людях. — и все. Петр увидел в ней человека...

Мы вырвались на набережную. Толпа тут была гуще, валила стеной, чуть клонясь вперед. От карусельного кружения лиц в глазах рябило.

— Давай передохнем немного, — попросила Женя. — Ноги устали.

Я подвел ее к краю ледяного поля.

— Ноги не озябли? А руки?

— Мне хорошо.

Подошли и Петр с Еленой. Она опиралась о его плечо.

Женя попросила:

— Постоим немножко, потом еще покатаемся и пойдем пить кофе.

— Согласен. — Петр предложил мне: — Поищем своих. — Он обратился к девушкам. — Мы два круга отсчитаем — и назад. Только вы отсюда ни на шаг!

Мы побежали, обгоняя катающихся, вдоль набережной. Вымахнули на дорожку, уводящую к прудам. Наших нигде не было.

— Под лед провалились, что ли! — Петр был несдержан, воодушевлен, задирист. — Подо льдом найдем! Эх. Алешка, хорошо жить на свете!.. Возмутительно хорошо!

Я вспомнил недавний разговор с Женей.

— Зря мы их оставили одних...

Петр некоторое время вопросительно смотрел на меня, точно расшифровывая значение моих слов, затем кинулся обратно. Я едва поспевал за ним. На середине дорожки, взвихрив лезвиями коньков ледяную пыльцу, Петр затормозил и обернулся ко мне.

— А в чем дело, Алеша?

— Елену надо спасать.

— От кого?

— Есть такой человек — Аркадий Растворов. Я с ним знаком. — Это — волк. Он грозится ее убить.

— Убить?.. — Глаза Петра расширились. — Ты шутишь?

— Нет, не шучу.

Петр привстал на носки коньков, пробежал несколько метров, чтобы придать телу инерцию. Я погнался за ним...

Еще издали мы увидели возле Жени и Елены незнакомых парней. Я одернул Петра.

— Спокойней..

Елена стояла одной ногой в сугробе и затравленно озиралась по сторонам, поджидая нас. Мы с Петром разорвали полукруг, смыкавшийся вокруг Елены, и встали возле нее справа и слева.

— Почему ты стоишь в снегу, ноги застудишь? — сказал Петр Елене, затем повернулся к парням: — Что вы хотите, ребята?

Их было пятеро, шестой — Вадим. Он разговаривал с Женей, отведя ее в сторонку. На какой-то миг ревность колким морозцем прошлась по сердцу. «Чего он к ней липнет? И чего она не отталкивает его? Улыбается...»

Среди чужих ребят выделялся рослый и статный парень в заграничном свитере, светло-сером, с красными продольными полосами по бокам — Аркадий. Я узнал его по клочковатой бороде. Он чуть подался к Петру.

— Чего хотим мы, это мы сами знаем. А чего добиваетесь вы, нам неизвестно.

Глаза его, оловянно-тяжелые, не мигали, под усами блеснули крупные белые зубы. В медлительности его крылось что-то затаенно-рискованное и стремительное, как в сжатой пружине.

— Я от нее ничего не добиваюсь, — сказал Петр сдержанно и сразу как-то спал с лица, побледнел. — Уходите отсюда, ребята.

— Ты бы полегче, дружок, — миролюбиво заговорил черноволосый парень с жирным обтянутым задом — Кирилл Сез. — К чему зарываться? Лучше решить все по-свойски.

— Что решить?

Аркадий прикоснулся перчаткой к локтю Петра.

— Хочу попросить тебя по-мужски, по-джентльменски: оставь ее. — Он кивнул на Елену. — Я штурмую эту крепость два года. Я хочу на ней жениться.

— На крепости?

— Нет, на Елене, — огрызнулся Аркадий. — И ты нами не мешай.

— Жениться? — удивленно спросила Елена.

— Да, жениться, — повторил Аркадий раздельно.

— Поздно, Аркадий, — заявила Елена. — Когда-то сама просила тебя об этом. Ты отмалчивался. Теперь просить не стану. Теперь уже поздно...

— Жениться никогда не поздно. — Аркадий лениво усмехнулся. — Подумай, Елена. Кто нам мешает? Этот? — Он повернулся к Петру и долго нагло измерял его взглядом. — А ты, приятель, не надейся: так, запросто, ее не получишь.

— Она не вещь, чтобы ее можно было отдавать или получать.

Аркадий все так же нагло оглядывал Петра.

— Впрочем, может случиться, что и получишь, но в разобранном виде, по частям. Прости, Лена, за такую грустную шутку.

Петр шагнул к Аркадию. Я встал с ним рядом. Женя тоже бросилась к Аркадию.

— Ребята, Аркадий, Кирилл, перестаньте дурить. А то я сейчас закричу. Слышите?

Петр приблизил лицо к лицу Аркадия — столкнулись два течения в жизни, два принципа, а может быть, и два мира.

— Не могу понять, с какой свалки вас сюда занесло, такую падаль.

Аркадий, ничуть не смутившись, опять притронулся перчаткой к локтю Петра.

— Еще одно слово, — с угрожающей учтивостью попросил он. — Пожалуйста, скажи одно только слово, и я ручаюсь: оно будет последним в твоей собачьей жизни. Ну, назови меня стилягой, тунеядцем или скажи еще какую-нибудь пошлость

Петр не сводил с Аркадия глаз. Как и я, Петр утопил коньки в снегу возле кромки льда, чтобы твердо стоять на ногах и не поскользнуться, если нужно будет дать отпор. Он казался более спокойным, чем я. Меня била дрожь, в душе закипала ненависть.

— Слова тут излишни, — выговорил я, едва разжимая зубы. — А вот врезать по бородатой морде до зарезу необходимо.

Аркадий опять усмехнулся: он был невозмутим и поэтому чувствовал свое превосходство.

— И на драку согласен. Кто начнет первым? Ты? — спросил он меня. — Прошу. — Он покосился на приятелей.

Вадим затормошил его, пытаясь увести.

— Перестаньте, ребята, — с лихорадочной поспешностью убеждал Вадим; он привел сюда Аркадия и, должно быть, чувствовал себя виноватым перед Еленой и Женей. — Аркадий, прекрати! Нашел место для объяснений...

Женя поняла, что драка неминуема. А в драках на льду в ход пускают коньки, которые пострашнее ножей. Женя метнулась куда-то в проносящуюся мимо толпу конькобежцев.

— Аркадий, уйди! — крикнула Елена. — Уйди, говорю, если ты хоть немного уважаешь меня. Кирилл, уведи его.

Аркадий успокоил:

— Не бойся. Ничего страшного не произойдет. У нас с ним все впереди... И с тобой, Лена, тоже...

Глядя на его клочковатую, ощетинившуюся бороду, на сомкнутые губы и отяжелевшие от ненависти глаза я поверил Елене. Такой человек может совершить любую жестокость: затащить в подворотню, изрезать лицо, — руки не дрогнут.

Женя привела наших ребят. Трифон Будорагин, не разобравшись, что к чему, с разлету наскочил на Аркадия — грудь в грудь.

— Ну, что надо?..

Аркадий чуть брезгливо отстранил его от себя.

— Не напирай, невежа. От моих нежных прикосновений лопаются барабанные перепонки. Заранее ставлю в известность.

Трифон нагнул голову, как бы выискивая, куда нанести первый удар. Петр остановил его.

— Не связывайся.

— Это фашист, — сказал глухо Трифон. — Самый отъявленный!..

Аркадий не ожидал такого страшного определения. Склонив голову, он несколько раз ударил пяткой конька о лед.

— Вы сделали неточную оценку. Я, как видите, разговариваю с вами вежливо и мирно. А фашисты давно поставили бы вас к стенке. Можете быть уверены. Впрочем, извините, нам надоело смотреть на ваши хари. — И скомандовал приятелям: — Пошли! — Задержался еще на секунду, чтобы сказать Елене: — Запомни, я тебя предупредил. Другого такого случая не будет. — Он удалился, лениво и небрежно раскачиваясь.

Елена рухнула в снег, уткнула голову в колени и заплакала злыми слезами.

Над катками гремела музыка, искрящаяся, как бы прорезанная голубым светом прожекторов, в блестках снежинок. И подчиняясь ее широкому ритму, беззаботно стремились вперед веселые толпы катающихся.

— Встань. Лена. — Петр помог ей подняться.

Елена резко отвернулась, варежкой смахнула  слезы со щек. Ей было стыдно, что из-за нее разгорелся скандал у всех на глазах, испортил всем настроение, стыдно за свои слезы.

Анка ладошкой сметала с нее налипший снег, утешала:

— Ну, встретил тебя с другим, ну пригрозил, — подумаешь, беда какая! Не такое еще бывает. Стоит из-за этого слезы лить. Вон у тебя защитников сколько — стена!..

— Плач твой тут ни к чему, — подтвердил Трифон. — Мы найдем другие аргументы для беседы с ним. Мы с ним рассчитаемся за все. Ты на нас положись полностью.

— Вот что ребята, — сказал Петр, — вы покатайтесь еще... Когда я вернусь в общежитие, обсудим, что и как...

Петр взял Елену под руку. Они пошли по краю ледяного поля, направляясь к раздевалкам.

XVIII

ЖЕНЯ: Петр поехал проводить Елену. Мы с Алешей переходили через Крымский мост к станции метро. Я не переставала удивляться одной странной и непонятной перемене: кажется, оглянись назад, и перед тобой встанет наше первое знакомство в тот теплый августовский вечер. Тогда мы казались друг другу загадочными оттого, что были совершенно чужими. Каждый жест, взгляд, удачное слово и даже бессмысленная болтовня вызывали и восторг, и изумление, и смех. Будущее раскрывалось перед нами, как зеленый, залитый солнцем луг, в теплых травах которого можно затеряться. Оно влекло своей неизведанностью.

Теперь я держалась за локоть Алеши надежно и бестрепетно. Но горизонты впереди нас как будто сузились и луга потускнели, с них ушло солнце. Что-то во мне стронулось...

Как назло, лезли в голову слова Вадима, сказанные им час назад на катке. Я попросила его утихомирить Аркадия. Он отказался.

— Драки не будет. Парень тот пусть знает, что уводить чужих девчонок — свинство. И даром ему это не пройдет, не на того нарвался. А Елена твоя — дура. Куда ее качнуло? Не видит, какая ее ждет участь, — твой пример перед глазами.

— Что? Что ты сказал? Какой пример?

— А такой... — Вадим на секунду замялся, затем выпалил с решимостью: — Твой эксперимент с замужеством затянулся. Ты доказала и своей маме, и всем нам, на что способна, проявляя свой характер. Мы оценили это по достоинству. Ну, и хватит валять дурака. Возвращайся. Оттягивать горький час незачем. Он все равно наступит, хочешь ты этого или не хочешь, и убеждать себя в обратном бессмысленно — жизнь сильнее наших желаний. Эх, Жень-Шень, заблудшая твоя головушка!..

От спокойной убежденности Вадима меня бросило в дрожь. Я грубо оттолкнула его.

...Я мельком взглянула на Алешу. Он шагал молчаливый и озабоченный, вобрав голову в плечи. Ветер продувал насквозь его «семисезонное» пальтишко, как он сам шутливо выражался, и я подняла ему воротник и поправила на шее шарф.

— Ты о чем думаешь, Алеша?

— Все о том же, — сказал он резко. — Мрази много накопилось на земле. Делят девчонок, как свою добычу. Один захватил, успел — другие не подступись. Зверье!.. — Он взял мою руну и вместе со своей засунул себе в карман.

Я попробовала его успокоить.

— Не придавай ты этому серьезного значения! Аркадий всегда был таким — воображает сверх меры. «Получишь ее в разобранном виде, по частям...» Все это фразы, рисовка.

— Нет, не рисовка. Вот он этот человек, и есть законченный стиляга. Стиляга не из-за узких брючек и замысловатого джемпера, а по своей сущности. По эгоистической, по волчьей сущности. «В мире есть только Я. Все остальное должно служить моим желаниям и прихотям. Что не дается добром, возьму подлостью, силой...» Вот философия стиляг. Ты сама сказала, что Аркадий этот может затащить в подворотню, изрезать лицо. И в карты проиграть может. Таких необходимо изолировать от общества. Это злокачественная опухоль на живом организме.

Алеша, наверно, был прав, у него глаз более верный, чем у меня. В этот вечер я быть может, впервые разглядела Аркадия, такого, он как бы обнажился весь. Впервые увидела его глаза, выражавшие спокойную и холодную жестокость.

— А Елену я не понимаю, — сказал Алеша, косясь на меня через плечо. — Сама не знает, чего хочет. Оттуда не отстает и сюда прибиться не решается. А говоришь — верит!..

Когда Алеша бывал суровым, он становился особенно красивым и мужественным. И это мне очень нравилось.

— Не сердись на нее, Алеша. Она бы давно решилась, если бы не Аркадий. Ты теперь увидел сам, какой он. И потом, не каждая сделает так как я, — бросит все и убежит.

— Может быть, ты жалеешь, что так сделала? Не стесняйся, скажи.

Я выдернула руку из его кармана.

— Как ты смеешь со мной так разговаривать?! Я дала тебе повод? Как тебе не стыдно!.. — И пошла впереди его, оскорбленная и неподступная.

Алеша примирительно положил мне на плечо руку.

— Не трогай меня! — крикнула я с непонятной для меня злостью и сама поразилась, откуда это у меня взялось. Я обернулась.

Алеша оторопело стоял на том месте, где я его оборвала. Я подбежала к нему.

— Прости, Алеша, не понимаю, что это на меня нашло... — Я обняла его, прижалась виском к его губам. Прости, пожалуйста...

Мы тут же помирились. Но внезапная вспышка эта и мое озлобление насторожили нас обоих...

Мимо на большой скорости прошли три машины, до отказа заполненные людьми, промелькнули видневшиеся сквозь стекла смеющиеся лица ребят и девчонок. Одну из машин я сразу узнала — «Москвич» Вадима, двухцветный, оранжевый с бежевым, на нем я немало покаталась. Он мчался впереди, за ним — «Волга» Кирилла Сеза и еще один «Москвич». Вся эта компания, в которой участвовала когда-то и я, покатила куда-нибудь в кафе, в ресторан. Сейчас составят столы...

Мне вдруг захотелось очутиться за этими составленными столами, когда возбуждение, беспричинная радость, появляющиеся в такие моменты, пронизывают насквозь. Нет, не с ними. С этими людьми покончено навсегда, они становились для меня все более чужими, уходили все дальше в прошлое... Но как захотелось мне вот этого пронизывающего насквозь чувства веселья!

В общежитии местом всевозможных сборищ, штабом бригады, по наследству перешедшем от Петра Гордиенко, была наша комната. Едва мы успели сбросить пальто, как постучал Петр. Вместе с ним пришли Серега Климов и Илья Дурасов. Впорхнула Анка, присела на мою койку и затаилась с живым любопытством ожидая, что сейчас произойдет. Следом за ней вступил Трифон Будорагин на ходу доедая бутерброд. Мужчины расселись вокруг стола. Трифон задымил сигаретой. Петр судорожным движением, выдававшим внутреннюю взволнованность, провел ладонью по жестким взъерошенным волосам, лоб рассекла тяжелая морщина.

— Сегодняшний случай с Аркадием Растворовым я не намерен оставлять без последствий, — проговорил он отрывисто. — Это была не просто стычка ребят в людном месте. И Аркадий не тот человек, который станет бросать слова на ветер. Трифон определил точно: это фашист. Его надо обезвредить. И чем скорее, тем лучше...

— Каким образом? — спросил Алеша.

Илья Дурасов предложил убежденно:

— Надо написать про них в газету.

— А что, — поддержал Серега, — фельетончик сочиним такой — закачаешься!

— Можно и в газету, — согласился Петр и обернулся ко мне. — Женя, кто у вас секретарь комсомольской организации?

— Борис Берзер. — ответила я. — Очень хороший парень.

— Я пойду в институт к Берзеру и потребую обсуждения Растворова. Как у вас к нему относятся к Растворову? Только честно. Женя, ничего не преувеличивая и не преуменьшая.

— По-разному, — ответила я, помедлив. — Одни считают его своим и держатся за него, как за вожака. Вадим, например. Ходят за ним толпой, подражают ему во всем. Другие сторонятся, как чуждого. Они уверены, что он зря занимает место, работать по своей специальности никогда не будет — устроился в институт благодаря связям и прочее. Это те, что постарше, они или работали на производстве, или служили в армии.

А третьих Аркадий не замечает сам. Про тех, кто его не любит, он говорит, что они ему завидуют, потому что ему везет.

— В чем везет-то? — спросил Трифон.

— Ну, в жизни везет, — объяснила я. — Что легко живется, родился в обеспеченной семье, никогда не знал нужды, что он веселый и остроумный, пользуется вниманием девушек...

— Стиляга! — презрительно фыркнул Трифон. — Захребетник.

— Спасибо, Женя. Я приду на это собрание и помогу вашим комсомольцам распознать Растворова. Я знаю, что им сказать.

Я поразилась. Петр и Алеша, не сговариваясь, пришли к одному и тому же выводу: Аркадий — опасный для общества человек.

Петр взглянул на меня, жгучие зрачки его больно укололи: было ясно, что он объявляет Аркадию войну, и эта война захватит и меня. Если возьмутся за торговые махинации Аркадия и раскроют их, то мне придется худо. Мое имя может появиться рядом с его именем. Ведь я покупала у него многие вещи: отрезы на платье, туфли, кофточки, белье, эластичные чулки и многое другое. И мама покупала... Начнется расследование, а возможно, и процесс!..

Мне стало как-то не по себе: тревожно, неспокойно. Кровь вдруг отхлынула от головы, и лампа над столом тихо качнулась. Я, должно быть, сильно побледнела, потому что Алеша вполголоса спросил:

— Что с тобой?

— Так, ничего...

— Сядь сюда.

Я села на койку. Анка обняла меня.

— Устала с непривычки-то? — заговорила сна. — У меня тоже ноги гудят. Станем почаще ходить кататься и привыкнем.

Петр обернулся ко мне. В пристальном взгляде его черных, точно накаленных глаз как-будто промелькнуло подозрение.

— Предупреди Бориса Берзера, что я к нему приду. Хотя нет, не надо. Просто приду и поставлю его перед фактом.

Алеша, конечно, не мог отстать от него.

— Я пойду с тобой, Петр.

— Хорошо. Мы должны довести это дело до конца.

— А меня, стало быть, в сторону? — Трифон с горькой обидой мотнул головой. — Для дипломатических переговоров я не пригоден.

— Еще чего! — воскликнула Анка. — Тебя только там и не хватало! Начнешь рычать — разбегутся все.

— Три человека — это уже делегация, — пошутил Петр. — Не густо ли будет? — Он ободряюще похлопал Трифона по спине. — Мы оставляем тебя в резерве. — И опять обернулся ко мне. — Считаю, что медлить с этим делом не надо. Мы придем на этой неделе. Ты согласна. Женя?

— Когда хотите, — промолвила я тихо.

Ребята вскоре ушли. Они показались мне на этот раз какими-то чужими, неприветливыми. Я еще некоторое время посидела на койке безмолвно и недвижно. События этого вечера: встреча с Аркадием на катке, самоуверенные высказывания Вадима, задевшие меня за больное, внезапное мое озлобление и короткая размолвка с Алешей на мосту, моя причастность к делу, которое поднимал Петр, будущий едкий фельетон, — его я как бы уже видела на страницах газеты, — беспокойство за маму и за папу, моя вина перед ними — ведь я- ввела в дом Аркадия, — все это сплелось в один клубок. Этот клубок тяжко лег мне на душу... Быть может, впервые так явственно я ощутила свою бесприютность здесь. И свою усталость.

Алеша встревоженно вглядывался в меня, точно хотел разгадать что-то такое, что от него ускользало, и я под этим взглядом чувствовала себя скованной и неловкой. Не закончив одного, я принималась за другое, и все валилось у меня из рук. Чтобы избавиться от его пытливых, настороженных взглядов, я легла в постель и позвала Алешу к себе.

— Ты меня любишь? — спросила я шепотом.

— Ты это знаешь, — ответил он сдержанно, не понимая, зачем я спрашиваю.

— Тогда держи меня крепче, Алеша, так крепко, чтобы дыхание захватило. Слышишь?..

— Слышу. Но зачем ты мне это говоришь? Тебе что-нибудь угрожает?

— Нет. Мне просто очень хорошо с тобой, — прошептала я, закрыв глаза, и вдруг показалась сама себе маленькой и действительно заблудшей. С отчаянной силой потянуло к маме, в мою чистую девичью комнату, к книгам, к камину, под надежную защиту папы, который спасет от всех бед и несчастий... Нет, нет! Я никогда не расстанусь с Алешей. Мне стало жаль его до слез. жаль было себя. Я уткнулась лицом ему в плечо и заплакала навзрыд, сотрясаясь всем телом. Я благодарила Алешу за то, что он не лез ко мне с расспросами, с утешениями. Он дал мне выплакаться и утихнуть самой...

Неожиданное появление в институте Алеши и Петра — рабочего-строителя и студента, секретаря комсомольской организации стройуправления — взволновало Борю Берзера. Он внимательно слушал настоятельные требования Петра, и продолговатые, бархатной мягкости глаза его, все более расширялись, а на щеках зажегся пятнистый румянец.

За окнами летел снег. Растрепанные хлопья ударялись в стекла и сухой пылью стекали вниз, насыпая на переплетах сугробики. Ветер то и дело сдувал их. Эти косо летящие хлопья создавали тревожное настроение.

— Вопрос этот для нас не новый, — заговорил Боря Берзер. — Правда, Женя? Я дважды предлагал обсудить поведение Растворова на бюро. Но мои попытки успеха не имели. У него много защитников-приятелей. От одного, Меркулова, мы избавились.

— Это тот, похожий на циклопа? — поинтересовался Алеша.

— Да, со вставным глазом. Но остались Кирилл Сез, Вадим Каретин и многие другие. Стоит только погладить их против шерсти, как сейчас же поднимается крик: «Не даете вздохнуть свободно! Заставляете ходить по струнке! Ангелов с крылышками хотите из нас сделать!» И так далее... Ребятам надоело возиться с ними... Но сейчас дело поворачивается другой стороной. Теперь я не отступлю, — с решимостью заявил Боря Петру и Алеше. — Можете быть в этом уверены! Хотелось бы, чтобы и вы пришли на заседание бюро.

— Мы придем, — заверил Алеша.

— К этому времени, возможно, появится в газете наше письмо. Нечто вроде фельетона, — сказал Петр. — В редакции нам обещали, что напечатают.

— Фельетон? — переспросил Боря. — Про Растворова? Это же огромная поддержка для нас!

Но Петр с сообщением о фельетоне поспешил. В тот же день об этом узнали члены бюро, а через них — многие студенты и сам Аркадий. Он, должно быть, сказал отцу, недавно вернувшемуся из-за границы. А тот, отлично понимая, какие последствия повлечет за собой фельетон, должно быть, приложил усилия: фельетон света не увидел. Но все материалы из газеты поступили в институт...

На заседании бюро Аркадий вел себя неумно, вызывающе, хотя некоторые и склонны были отнести это за счет излишней бравады, за счет желания выглядеть бесстрашным, оригинальным и непреклонным: «Погибаю, но не сдаюсь!» Он не раскаивался, не признавал своих ошибок, не просил о снисхождении или о смягчении наказания и выступавших слушал с невозмутимой и нагловатой усмешкой.

Боря Берзер заметно волновался. Рука его дважды резко скользнула вдоль куртки — «молния» жалобно взвизгивала. Но оглядывал Растворова спокойно и чуть брезгливо.

— Интересно наблюдать такое явление в жизни, — заговорил Боря сдержанно. — Если существуют на земле люди передовые, дерзновенные, энергичные, то, как закон, рядом с ними ютятся отсталые, пассивные, трусливые. Если есть честные, пламенные, добрые и работящие, то к ним обязательна прилипнут расчетливые бездельники и всяческие подлецы с холодными глазами и косматым сердцем! Этих последних не должно быть среди нас, людей, и со временем — я в это верю — не будет! Но сейчас они существуют в естественном, нет, скорее в неестественном единстве, как жизнь и смерть, как социализм и капитализм... Аркадий Растворов примыкает ко второй категории, хоть и незначительной, — к категории подлецов.

Аркадий вскочил.

— Кто? Я подлец?..

Кирилл Сез вразвалку придвинулся к столу и, нависая над Борей, произнес внушительно и с угрозой:

— Ты, Берзер, умеешь речи толкать. Мы это знаем. Можешь и дальше продолжать упражнения. Но по другим мотивам. А оскорблять личность не имеешь права. Не позволим! — И с достоинством вернулся на место: защитил дружка.

— Тоже мне личность! — Боря едва заметно улыбнулся. — Бородатая...

— И это не твое дело! — крикнул Вадим.

— Вы на меня не наскакивайте, — заявил Боря бестрепетно. — Вы — котята слепые, не видите, с кем водитесь, кого защищаете. Растворов — продукт враждебного нам мира, червь, подрывающий наше единство. Вот он что такое. Мне давно известны некоторые стороны его деятельности. Он полон презрения к людям...

Аркадий перебил, ухмыляясь.

— Позволь, давай уточним: к каким людям? К этим? — Он с высокомерием вскинул бороду в сторону Алеши и Петра. — Это люди? Ты сделал для меня открытие. По-моему, это лишь строительные машины различных мощностей. Правда, одушевленные.

Кирилл Сез громко и отрывисто хохотнул, Вадим склонился, чтобы скрыть злорадную усмешку. Алеша побледнел. Он рванулся было ответить Аркадию, но Петр сдержал его:

— Сиди.

Ребята зашумели:

— Ничего себе — будущий инженер-строитель!

— Вот это комсомолец!

— За такие слова из комсомола вон!

Никогда я не испытывала такой злости к человеку, как в тот момент. — ужасно обидно было за Алешу и за Петра. Я подлетела к Растворову,

— Сам-то ты кто такой? — крикнула я. — Наглец — вот ты кто. Спекулянт несчастный!..

Кажется, только такое обвинение могло встревожить его. Ребята сразу притихли. Аркадий весь подобрался, ощетинился: не ожидал нападения с моей стороны. Зрачки от бешенства сузились и кололи, как острия иголок. Ноздри напряглись. Но спросил глухо и сдержанно:

— Я тебе, — лично я и лично тебе, — продавал что-нибудь?

— Да. Продавал.

— Докажи.

— Докажу, — сказала я настойчиво. Мне хотелось его уничтожить. — Из-за границы отец шлет посылки с вещами, а ты все это тут сбываешь.

— Клевета!

Я оглянулась на Берзера— он должен меня поддержать.

— Это не клевета, — подтвердил Боря. — Нам всем известно, Растворов, что ты замешан в торговых махинациях.

Аркадий хлопнул ладонью по столу, прохрипел оскалясь;

— Прекратите безобразия! У вас нет доказательств!— Листки протокола, который вела одна из девушек, от удара слетели на пол, и Аркадий гневно отшвырнул их ногой под стол. — Вот ваши доказательства!..

Борис Берзер медленно поднялся, кровь отлила от его лица. Они стояли, разделенные столом, и смотрели в глаза друг другу.

— Подними, — проговорил Берзер. — Подними листки. Если забыл, где находишься, мы напомним.

— Я знаю, где нахожусь, и произвола не допущу!

— Подними листки, — повторил Берзер.

Аркадий принужденно нагнулся, подобрал бумаги и положил на край стола.

— Мы знаем и про кофточки, и про юбки, и про ковры, и всякое другое барахло, которым ты торговал, — сказал Боря, садясь на место.

— И доказательства есть, — подтвердила я; меня бил озноб от возбуждения, от запальчивости. — Попросите сюда Елену Белую...

Петр Гордиенко добавил, напоминая Аркадию:

— Которой ты угрожал расправой.

— Я не угрожал.

— За что же тебя назвали фашистом?

Аркадий проворчал что-то невнятное и отодвинулся к Сезу и Вадиму, сел между ними.

Берзер мигнул студенту, сидящему у двери:

— Володя, выйди, поищи Лену...

Как только Володя скрылся за дверью, в аудитории наступила тишина. Кирилл Сез опять подступил к столу и опять всей своей массивностью навис над Берзером:

— Я категорически против вызова Елены. Я против очных ставок и перекрестных допросов. Что это — заседание бюро или суд?

— Да, суд, — сказал Боря, — если тебе так хочется.

Я подумала: хорошо бы почаще устраивать такие суды над бесчестьем, над стяжательством, индивидуализмом, мошенничеством и выносить бы самые беспощадные приговоры, а не ждать, когда все это само по себе куда-то исчезнет!..

Вошла Елена Белая, остановилась у двери, бледная и поразительно красивая. На ней была бледно-голубая вязаная кофта, купленная у Аркадия, и темная плиссированная юбка.

Аркадий исподлобья, выжидательно взглянул на нее и отвернулся, мрачно теребя бороду.

Борис Берзер спросил:

— Лена, ты знаешь, зачем мы тебя пригласили?

— Да.

— Что ты скажешь по этому поводу?

— Ничего.

— То есть как?

— Не скажу — и все.

Кирилл Сез опять хохотнул. Я была озадачена.

— Лена, что с тобой?

— Ничего. — Она стояла, прислонившись спиной к двери, заложив руки назад. — Ребята, не спрашивайте меня об этом. Пожалуйста.

— Ты его боишься?

Елена взглянула на Аркадия. Зрачки его теперь то расширялись, то сужались, точно дышали жадно и нетерпеливо.

— Нет, не боюсь, — проговорила она и как будто с облегчением вздохнула. — Раньше боялась, теперь не боюсь. Занимается он спекуляцией или нет, это ведь не должно иметь решающего значения при разборе этого человека. Это лишь одна грань его существа. Он по духу своему, по убеждениям, по цели в жизни — дать людям поменьше, а урвать от них побольше — чужой для нас человек. Вот и все.

— Демагогия! — бросил Аркадий через плечо; он опять повеселел: обвинение в спекуляции не состоялось, а оно — главное.

Елена по-прежнему стояла у двери, не двигаясь, опустив голову.

Я позвала ее:

— Лена!.,

— Если тут выступала Женя, — произнесла она с большим принуждением, — то она сказала правду.

— Мы в этом были уверены, — отметил Борис Берзер. — Ты еще что-то хочешь сказать, Лена?

— Да. — Она взглянула на Аркадия и потупилась.

— Говори, здесь все свои, — подбодрил ее Берзер.

Елена повернулась к Растворову:

— Ты мне говорил насчет замужества...Так вот знай: я никогда не выйду за тебя замуж. Я лучше умру, чем выйду за тебя. Ты не человек, ты самое омерзительное чудовище. Ты как зараженный чумой, тебя нужно изолировать от людей.

Аркадий подлетел к ней, схватил за плечо:

— Думай, что говоришь!

— Не прикасайся ко мне — крикнула Елена. — Ты мне ненавистен. Если бы я могла, то уничтожила бы тебя без всякого сожаления. Как я счастлива, что могу тебе это сказать в лицо — нашла силы. Впервые.

Рот его разомкнулся, обнажив белый оскал. Он замахнулся на нее кулаком.

— Ну, ударь! — Она чуть вскинула лицо. — Единственно на что ты способен — это ударить женщину.

Петр Гордиенно подошел к Растворову и в упор посмотрел ему в глаза.

— Отойди, — сказал он.

Аркадий словно очнулся, тряхнул головой. Кулак его разжался, рука опустилась.

— Ладно, — бросил он Елене. — Это слишком ничтожная кара для тебя... — Повернулся и сел на место. Пальцы его дрожали.

Борис Берзер взглянул на Петра и объявил:

— Слово имеет секретарь комсомольской организации стройуправления товарищ Гордиенко, руководитель молодежной бригады.

Петр говорил, как всегда, сдержанно, но с внутренним напряжением: о высоком назначении человека, о долге перед народом, который нас учит, об ответственности молодого человека перед будущим и о той ничтожной кучке молодых людей, — о так называемых стилягах, — которая «изрядно намозолила нам глаза...».

— Эта ничтожная кучка, — заявил Петр, — вредна главным образом тем, что, разлагаясь, смердит и смрадом своим заражает здоровую, но еще не окрепшую духом молодежь, сеет вокруг самые опасные микробы: барское презрение к труду, к человеку труда. «Пускай работают другие, трактор пускай работает, он железный, а я должен наслаждаться жизнью...» — вот их жизненные взгляды и убеждения. Сытость и павлинье оперение — вот их идеал. Стиляги — это одна из разновидностей мещанства, самая, пожалуй, реакционная, обладающая всеми свойствами паразитов. Дикие инстинкты их прикрыты модными и яркими одеждами, часто даже хорошими манерами. Но глаза ничем не прикроешь. А они выдают и пустую душу, и наглость, и цинизм. И если в душе нет ничего святого, то такие люди могут в любую минуту выдать, предать, продать. Максим Горький в свое время говорил, что от хулигана до фашиста — один шаг. А по-моему, от такого стиляги до фашиста тоже один шаг... Растворов — типичный представитель этой ничтожной кучки. — Петр повернулся к Аркадию, Сезу, Вадиму: — И как же вы надоели нам, бездельники. Уйдите с нашей дороги, не мешайте нам жить!..

Аркадий даже не смутился. Он нагло рассмеялся в лицо Петру:

— Вот бы не подумал, что простой работяга из Юго-Западного района может произносить такие зажигательные речи. Ну, прямо оратор, Демосфен! — И вдруг, сорвавшись с места, подлетел к Петру. — Не меня нужно обсуждать, а тебя: ты увел у меня девушку! И ты же выступаешь с обвинительными речами. Эх вы, демагоги!

Петр спокойно отстранил его от себя.

— Отойди. В каждом твоем слове сквозят цинизм и пошлость. Вот вопль мещанина: «Как смеет уйти от меня девушка, если она мне нравится, если она мне нужна?!»

Обычная и всегда чуть насмешливая невозмутимость покинула Аркадия, он взмахнул перед лицом Петра кулаками и взвизгнул:

— Сволочь!.. Пошел отсюда!..

Даже друзья Аркадия, Вадим и Кирилл Сез, были озадачены внезапной вспышкой его ненависти.

— Отойди, — повторил ему Петр.

— Растворов, сядь на место. — Боря Берзер вышел из-за стола. — Ты ведешь себя так, точно совсем не дорожишь комсомолом, институтом.

Аркадий побледнел. Трясущейся рукой он схватился за свою бороду, крикнул:

— Я дорожу прежде всего своей личной свободой! Для меня свобода превыше всего! И если комсомол ограничивает свободу, то нам с ним не по пути. А из института я ухожу сам. Мне никогда не нравилось будущее строителя...

Он сам вынес себе приговор.

Борис Берзер сказал кратко:

— Я предлагаю: за аморальное поведение, не совместимое со званием комсомольца и унижающее человеческое достоинство, исключить Растворова из рядов комсомола. Предлагаю так же просить дирекцию об отчислении его из числа студентов нашего института.

Покидая аудиторию, мы все понимали, что разговор этим не закончится. Делом Аркадия займется прокуратура.

Возле двери я почувствовала, что кто-то положил на мое плечо руку. Я оглянулась. Аркадий, склонившись, коснулся бородой моего уха.

— Спасибо, Женя, — тихо проговорил он. — За услугу спасибо. И Елене скажи спасибо. Вы хорошо постарались. Просто и не знаю, как вас отблагодарить! Ну, да посчитаемся , со временем... — От этого его глухого шепота по спине у меня пробежал колкий морозец.

У меня было такое чувство, будто туман, в котором я жила все эти месяцы, постепенно рассеялся, и жизнь предстала передо мной отчетливой и до жестокости строгой. Она не навязчиво, но настойчиво давала мне уроки. Мне самой было забавно: я научилась делать все. Необходимость, а вернее нужда — отличная учительница. Я ходила в магазины, стояла там в очередях вместе с домохозяйками и домработницами. Там я наслушалась всяких историй — и страшных, и нелепых, и смешных, — что, запиши я их, получилось бы целое собрание сочинений — вернее, «собрание сплетен и небылиц». Я научилась готовить обеды — мне помогала тетя Даша, Алешина мама и раза два приезжала Нюша. От стирки белья у меня ломило спину и болели руки, стирка — самая тяжкая повинность женщины! Алеша зарабатывал немного, и я очень скоро постигла подлинную цену копейки...

Вместе с приобретением всех этих знаний я чувствовала, что от меня безвозвратно уходит что-то дорогое, как будто утихает в душе веселый звон юности.

Я все более отчетливо понимала, что мне трудно так жить. Кто был виноват — я сама или мама, условия, в которых я выросла, — но я все чаще убеждалась, что к такой жизни не подготовлена. И что теперь делать, не знаю.

Первое время мы жили по расписанию. Оно составлялось и вывешивалось на стенку каждый понедельник: в какой день кино, в какой — театр, музей, каток, танцы. Но вот уже второй месяц листок висит позабытый, пожелтевший, — жизнь вышла из расписания.

Однажды в сумерки я стояла у окошка и в узенькую проталинку смотрела, как на улице, шипя и посвистывая, мела метель. Алеша, подступив ко мне, схватил за плечи, повернул к себе и сильно-сильно встряхнул:

— Очнись, Женька! — крикнул он. — Что с тобой происходит, расскажи! Ну, Женя, ну! Рассмейся же!.. — И опять встряхнул меня.

Я судорожно обхватила его шею руками.

— Страшно мне, Алеша. Мне очень страшно!..

— Отчего? Что тебя пугает?

— Не знаю. Сама не знаю! Мне кажется, будто во мне что-то отмирает.

— Что ты выдумываешь? Возьми себя в руки. Хочешь, пойдем в кино?

— Нет, Алеша, нет.

— Ну, поедем к моим. Семен сказал, что мама сегодня стряпала что-то и велела нам прийти.

Я отстранилась.

— Ехать далеко. На улице пурга. Посидим дома. Почитай лучше что-нибудь...

Но посидеть и почитать нам, конечно, не удалось: забегал или заглядывал то один, то другой, — просто так, перекинуться словом, спросить, как живем, одолжить «рубль до субботы». У меня часто создавалось такое впечатление, будто мы живем на пароходе, который идет по морю, и в борта его с грохотом бьются водяные валы — общежитие сотрясалось от топота, от гвалта и криков людей. Фанерные перегородки вибрировали, как мембраны, донося каждый звук. Этот прибойный, непрекращающийся шум не давал сосредоточиться, поминутно врываясь в наше уединение...

XIX

АЛЕША: Трепетное ожидание счастья, когда всем существом ощущаешь его приближение, несравнимо ни с чем. Оно появляется, как солнце из-за горизонта, озаряя все вокруг радостным и теплым сиянием. И нет ничего страшней и безнадежней, когда это счастье еще не ушло, но всем существом чувствуешь, что оно уйдет и его ничем не удержать, не остановить. Глухая, кромешная темень встает перед глазами, заслоняя и заглушая собой все.

Женя становилась все более замкнутой и печальной. Безвольная, неживая улыбка вот-вот готова была смениться слезами. Где, на каком шаге она сломилась, я не заметил. Но такой шаг, очевидно, был сделан, и она сломилась. У нее, избалованной, неподготовленной, не нашлось сил, чтобы выстоять против временных наших невзгод. За свой порыв она расплачивается теперь разочарованием. Запальчивое возбуждение постепенно остыло, — повеяло холодком.

«Что же, что произошло? — спрашивал я себя в сотый раз. — Неужели разлюбила?» Думы мои были горькие и изнуряющие. По всей вероятности, Женя потеряла в меня веру. Должно быть Женя, натура увлекающаяся, романтичная, видела во мне что-то большее, чем оказалось на самом деле. Она была уверена, что любовь уведет нас подальше от нашей обычной грешной земли, от повседневных житейских забот в неизведанный край сказок. И я, человек в ее воображении необыкновенный, должен был достигнуть невозможных вершин и ее поднять туда же. На деле оказалось все проще и скучнее, и шестой этаж на новостройке — вершина не из самых высоких. Скорее всего она испугалась неустроенности нашей жизни. В тот вечер, когда Женя, сбежав из дому, появилась здесь и встала со мной плечом к плечу, мне следовало бы объяснить ей все, как есть: жизнь не праздник. Она нелегка, в ней множество подъемов и круч, резких поворотов, а иногда и падений. Подготовлена ли Женя к такой дороге?.. Но в тот момент мне было не до того. Любовь рождала не трезвые расчеты, а отвагу отстаивать ее... Ну, вот и проявляй отвагу, отстаивай!..

Раньше других трещинку в наших отношениях заметил Петр Гордиенко. Пытливый и проницательный, черт Он как будто выжидательно и с беспокойством следил: расколет нас эта трещинка на две половины или с течением дней склеится, зарастет. Он приходил к нам каждый вечер, чтобы взбодрить дух, старался втянуть нас в споры, отвлечь от тяжких раздумий или заманить на хоккей, на Выставку мексиканского искусства или еще куда-нибудь.

— Эх, ребята, не нравитесь вы мне — проговорил Петр, войдя однажды в нашу комнату и застав меня одного. — Категорически не нравитесь!

— Знаешь, Петр, — сказал я, — теперь я если не оправдываю, то понимаю родителей, которые стремятся выдать свою дочь пусть не за принца крови, но за человека с уже определившейся судьбой, с положением в хорошем смысле этого слова, с достатком.

— Ты городишь чепуху, Алексей, противно слушать! Заведующий палаткой у Павелецкого вокзала обладает таким достатком, какой нам с тобой даже не мерещился. Но положению его, а тем более будущему, я не завидую — по торгашу этому тоскует тюремная камера.

— Зачем ты берешь крайности? — возразил я. — Я говорю о тех, кто завоевал свое положение в обществе честно, благодаря своим способностям, таланту.

В это время в комнату вбежала Женя. Она швырнула на койку портфель, сбросила шубку, подкралась и сунула мне за ворот руку — точно опустила кусок льда. Я вздрогнул.

— Ага, испугался! — Женя рассмеялась. — Руки отморозила, нос отморозила, даже глаза озябли.

— Подойди скорее к печке, погрейся. — Я подышал на ее пальцы, тонкие и слипшиеся от холода.

Она грустно улыбнулась и поцеловала меня в глаз.

Затянувшись дымком, Петр изучающе глядел на нас.

— У вас еще не все потеряно, ребята. За вас еще можно сражаться.

Женя прислонилась к печке, заложив руки за спину.

— Это ты про что, Петр?

— Про вас, Женя; про тебя и Алешу. Вы друг к другу подходите и слишком хорошие людишки, чтобы допустить, ваш разрыв.

— Какой разрыв? — Женя со страхом взглянула на Петра, затем перевела взгляд на меня — впервые мы услышали это страшное слово «разрыв». — И вы тут обсуждали этот нелепый вопрос? Вот сумасшедшие! И зачем ты об этом, думаешь, Алеша, зачем даже говоришь?

— Я не думаю, — ответил я, сдерживая вздох. — Это ты думаешь.

— С чего ты взял? Выбрось все это из головы! — Она опять рассмеялась, немного принужденно. — Можешь быть уверен: пока ты живешь на свете, я от тебя не отвяжусь. Да и на том свете покоя не дам!

Петр вскочил.

— Женя, дружище, ты всегда изумляла меня прямотой суждений и поступков! И всегда завоевывала без особых усилий.

Женя польщено улыбнулась и как-то странно — лукаво и виновато — подмигнула мне, точно разыгрывала нас обоих.

— Я принесла тебе подарок, Алеша. — Она вынула из пакетика и развернула рубашку. Подойдя, приложила к моей груди. — Тебе к лицу белое. Купим еще несколько таких же, и ты станешь носить белые рубашки, как Петр. А то у тебя все клетчатые.

— Спасибо, Женя, — прошептал я.

— Ты наденешь ее на Новый год. Жаль, что нет черного костюма. Сошьем обязательно... А теперь давайте пить чай, ужас как есть хочу. Алешенька, сходи за чайником, а я немного погреюсь. Ты посидишь с нами, Петр?

На следующий день, в воскресенье, утром Женя прибежала из магазина растрепанная, нетерпеливая и какая-то взвинченная. Ее неестественное возбуждение и веселость граничили, кажется, с отчаянием. Я еще лежал в постели.

— Вставай, Алешка! — крикнула она, стаскивая с меня одеяло. — Живей, лежебока! Завтрак сможешь приготовить?

— Как всегда, яичницу с колбасой, — с готовностью отозвался я.

— Любимое свое блюдо! Ладно, иди жарь! — Она растормошила меня. Затем, вспомнив что-то, рывком села, лицо исказилось от вспыхнувшего гнева. — Ненавижу! Ненавижу толкотню, очередишки: за всякой мелочью надо постоять, потолкаться! Люди должны жить лицом друг к другу. А я все время вижу в очередях только спины и затылки. Ненавижу эти спины и затылки! И бабьи скандалы, пересуды! — Казалось, она сейчас расплачется.

Я почувствовал сразу, что причиной этой внезапной вспышки были не очереди. Они послужили лишь поводом. За этим скрывалось что-то другое, чего я не мог разгадать.

Я стремительно вскочил с кровати.

— Зачем ты стояла за этим мясом? — крикнул я. — Черт с ним! — И попытался перевести разговор на шутку. — Человек должен быть выше сытости!

Женя глубоко вздохнула и проворчала с обидой;

— Хорошо быть выше сытости, когда щеки вот такие! — Она смешно раздула щеки. — А у тебя они ввалились... — Она постояла у окошка, провела ногтем по морозным узорам на стекле. Затем круто обернулась ко мне. — Алеша, давай поговорим...

Я насторожился.

— О чем, Женя?

Она опустилась на койку.

— Сядь со мной. Поближе.

Я сел. Она взяла мою руку в свои. Заговорила, не поднимая глаз:

— Я хочу тебе кое-что сказать... Только ты сразу не возражай и не перебивай. Дай мне высказаться до конца... Ты не думай, что я трусиха, или страшусь трудной жизни, или еще что-нибудь... Пожалуйста, не думай так...

По вкрадчивому, какому-то просительному тону ее я уловил, что разговор предвещал недоброе.

— Не понимаю, чего ты хочешь... — От тревоги голос мой странно осел во рту стало сухо.

Женя сдавила мне руку и подняла взгляд. В нем и мольба и желание убедить меня в чем-то, — в глубине глаз — непреклонное решение.

— Мы поедем к моему папе.

— К папе? Зачем?

— Поговорим с ним. Он нас поймет. Он простит.

Я отнял у нее руку, отстранился.

— Нас не за что прощать.

Она в отчаянии хрустнула пальцами, покорно согласилась:

— Ну, хорошо, нас прощать не за что. Тогда скажи, пожалуйста; приличные жизненные условия, по твоему убеждению, для человека зазорны?

— Я этого не говорил и не скажу. Все делается для того, чтобы людям жилось как можно лучше.

— Тогда почему же мы ютимся в этой комнатушке, в этом бараке, который с утра до вечера ходит ходуном? Я не жалуюсь, я просто спрашиваю. Я могла бы жить тут сколько угодно, если бы рядом не было лучшего. Ведь там, у меня дома, пустые комнаты, пустая дача...

Я перебил ее:

— Твой дом здесь. Другого дома у нас с тобой пока нет. Дача построена для генерала Каверина, а не для нас, и квартира дана не нам.

Женя взяла мое лицо в ладони и повернула к себе.

— Алеша, я люблю тебя. Мне нравится твое упрямство, я всегда подчинялась тебе. Но не всякое упрямство — достоинство. Поедем к моим,,.

— Нет, Женя, не поеду. — сказал я жестко. — Один раз съездил — и хватит. Еще раз испытать такой позор не хочу.

— Ты не должен быть злопамятным. Алеша. Я уверена, что мама сейчас раскаивается... Но мы поедем к папе.

— Оставь, пожалуйста, — отмахнулся я. —-И папа твой забыл, наверно, когда был простым и доступным человеком.

Женя отпрянула от меня, дико расширив глаза.

— Не смей! — Она захлебнулась криком. — Не смей так говорить о моем отце! Он хороший. Он честный. Его мать была неграмотной крестьянкой. Он сам всего достиг! Он любит людей. Он искалечен на войне. Он сражался за людей, за нас с тобой! И ты не смеешь говорить о нем плохо! Если ты не поедешь, то я поеду одна.

— Нет, не поедешь, — сказал я, сдерживая дрожь.

— Поеду!

— Тогда можешь сюда не возвращаться!

Она медленно, точно крадучись, приблизила ко мне свое лицо, глаза сузились — черные горячие полоски у самых моих ресниц.

— Ах, так?! Хорошо, я не вернусь.

— И не надо!

Мы внезапно смолкли, обрубив крик. Женя в ужасе вскинула руки — пальцами в волосы. Выло такое ощущение, будто мчались мы вперегонки и вдруг под ногами открылась пропасть — еще шаг, и жизни конец. Женя обессиленно присела на уголок койки, облокотилась на колени, спрятала лицо в ладони. Плечи ее вздрогнули. Мне хотелось обнять эти плечи, унять дрожь. Но между нами выросла невидимая ледяная перегородка... Я только сказал глухо:

— Прости меня. Я не хотел тебя обидеть...

Женя распрямилась, смахнула со щек слезы.

— Ладно, — произнесла она чужим голосом, не глядя на меня. — Иди жарь яичницу. Я пока развешаю белье.

Она надела мою телогрейку, выдвинула из-под кровати круглый таз с выстиранным бельем, побросала туда деревянные защепки, другой рукой схватила табуретку. Нагруженная всем этим, медленно двинулась к выходу.

— Я помогу тебе, — предложил я.

— Не надо. Закрой за мной дверь.

Проводив ее, я долго стоял у косяка. Как уберечь Женю от всего этого? Как облегчить ее работу по дому? Как дальше жить? Как разрушить ледяную перегородку?

Как правило, люди ставят такие задачи тогда, когда решать их уже поздно...

Я подошел к окошку, в узенькую оттаявшую полоску заглянул на улицу.

Между двумя столбами, где летом висела волейбольная сетка, была натянута веревка. Женя стояла на табуретке и закидывала на веревку белье. Мокрое, оно тут же затвердевало на студеном ветру, как гипс. Вот Женя присела над тазом и стала дышать на пальцы, красные, окоченевшие от холода. В глазах ее опять появились слезы. Они словно капали мне в душу и нестерпимо жгли. Нет, задачи решать никогда не поздно!.,

Я вырвал из тетради листок и торопливо написал; «Скоро вернусь». Оделся и выбежал из комнаты. Постучался к Будорагиным. Тетя Даша сидела у стола и, надев очки, раскладывала карты. Рядом Анка готовила уроки — за себя и за мужа.

— Где Трифон? — спросил я.

— Не знаю. Наверное, у Сереги Климова, у Петра. Что это ты прямо какой-то ненормальный, Алеша? Серега жил с Ильей Дурасовым и еще двумя такелажниками, «заседателями». Там же поставили койку для Петра.

— За тобой кто-то гнался? — спросил меня Петр.

Я решительно шагнул к нему.

— У тебя есть деньги?

— Допустим, есть. На костюм берегу. Ты же знаешь.

— Выручи. — Я поднес руку к горлу. — Вот так нужны!

— Пятьдесят хватит?

— Мало, Петя. — Я повернулся к Сереге Климову. — А у тебя, Сергей?

— Откуда же у меня!..

Трифон мрачно покосился на него.

— Удавится, а не даст. На срочный вклад все загнал. Мы двадцать рублей дадим, больше нет.

— Я сейчас принесу, — сказала Анка. Она не могла пропустить «такой интересный случай» и проскользнула следом за мной.

Десять рублей выделил Илья Дурасов...

— Теперь объясни, в чем дело, — потребовал Петр, задерживая меня. — Зачем деньги и почему такая спешка?

— Потом узнаешь! — крикнул я, выбегая.

Часа через полтора я подъехал к общежитию в такси. Шофер помог мне выгрузить из машины большую коробку. В нее была упакована стиральная машина. Мы внесли ее в комнату. Жени дома не оказалось, и я, наспех распаковав машину, включил ее. Она торжественно загудела. Я намеревался поразить Женю такой покупкой. Механизация! Мне захотелось танцевать вокруг этой штуковины, которая наполняла помещение таким величественным звучанием. В голову полезли слова, которые я приспособил к мотиву «В лесу родилась елочка...»: «Стиральную машину купили мы с тобой. Волшебная машина нам принесет покой!..» Это был самый необыкновенный, самый неожиданный новогодний подарок Жене! «Мир, Женька!» — крикну я ей. «Мир! — ответит она, смеясь, и начнет отбиваться от меня, притворно сердясь. — Ну тебя, противный!..»

Женя не шла. Я уже собрался пуститься на поиски по общежитию. В это время взгляд мой упал на листок бумаги, на котором я написал, что скоро вернусь. Слова, набросанные прямым и беспорядочным почерком Жени, резанули по глазам, по сердцу:

«Алеша, я уехала к себе домой. Я должна решить, как нам быть дальше. Женя».

Боль в сердце была настолько внезапной и сильной, что потемнело в глазах, ноги подкосились. Падая, я ударился лбом об острый угол железной койки.

На крик прибежал Петр. За ним протиснулись тетя Даша, Анка и Трифон.

Из рассеченного над бровью лба текла кровь, набегая на глаз. Анка всхлипнула от страха и от жалости ко мне.

— Что с тобой? — спросил Петр, усаживая меня на кровать.

— Женя ушла... — прошептал я слабо кивнув на записку.

— Ушла?.. — Петр удивленно приподнял брови: лишь вчера он, кажется, навсегда ликвидировал наши разногласия. — Как же так? Сказала, что никогда не отвяжется от тебя. Да... Жизнь...

— А ведь такая хорошая, такая хорошая... — проговорила Анка сквозь слезы.

Трифон оборвал ее:

— Много ты понимаешь в людях! Что в ней хорошего? — Ему обидно было так часто менять свою оценку. — Предательница! Я с первой встречи разгадал, что это за птица! Только молчал, потому что вы все восхищались ею. Стоит из-за такой кровь портить!

Петр отстранил его:

— Ладно, после выскажешься. — Он сел рядом со мной. — Уход жены еще не самое страшное в жизни. Выстоим. Анка, перевяжи ему голову.

— У меня в шкафчике возьми йод и бинт. — сказала тетя Даша. Она опечалено смотрела на меня, вздыхала. — А ведь так радостно было глядеть на вас, ребятишки. Молодые, веселые, дружные, все со смехом, с шуткой да с песней. А гляди, как обернулось. На готовенькое-то легко приходить. Создавать-свивать трудно, не каждому под силу. Ах ты, Женечка. Женечка!..

Петр взял записку, прочитал, вопросительно взглянул на меня.

— Почему ты решил, что она ушла? Должно быть, она хочет помириться с родителями.

— И вещей своих не взяла, — подсказала Анна.

— Она ушла совсем, — сказал я.

Петр спросил:

— У вас был разговор?

Я кивнул.

Трифон Будорагин глубокомысленно поднял палец.

— Нам надо, ребята, вырабатывать в себе иммунитет к превратностям судьбы...

- Чего, чего? — Анка непонимающе уставилась на мужа.

— Иммунитет, — повторил он. — Такая хитрая штуковина: вот ты меня щиплешь, а мне не больно. Ушла жена, а мне наплевать...

Тетя Даша одернула его.

— Поехал на не смазанных колесах! Дайте человеку прийти в себя. Уйдем-ка отсюда... — Напоследок она сказала мне по-матерински- заботливо и мягко: — Приляг, сынок, соберись с думами. Ничего, выживем...

Возле меня остался один Петр. Он все время молчал, и это его молчаливое присутствие в такую минуту облегчало боль.

— Глупо и бесполезно утешать тебя, а тем более сочувствовать, — сказал Петр негромко и хмуро. — Даже самые беспощадные обвинения ее в предательстве ничего не изменят. Дело сейчас не в ней. Дело в тебе самом. Главное — продержаться и пережить самый крутой момент. Он может толкнуть тебя на какое-нибудь безрассудство, а оно, как правило, ни к чему хорошему не приводит.

«Как жить, чем дышать?» — думал я.

Оглядываясь на прошедшее, я осознавал, что внутренне, хоть и несмело, не признаваясь себе самому, я был готов к такому концу. Но я надеялся на чудо — на перемену, на счастливый случай, который повернет наши отношения к лучшему. Я никак не предвидел такого ошеломляющего конца. Казалось, время остановилось. Мне не хватало воздуха. Я расстегнул ворот рубашки. Та кромешная темнота, что сплошной тучей стояла в отдалении, наплыла, придавила, и я уже не различал своей дороги — ее не было.

В комнате вдруг очутилась почему-то Елена Белая. Она встревоженно взглянула на нас обоих.

— Петр, почему ты не пришел? Я ждала тебя больше часа.

Петр встал ей навстречу.

— Извини, Лена. Такие уж обстоятельства... От Алеши ушла Женя. Я не мог оставить его одного.

— Ушла Женя?.. — с ужасом переспросила Елена. — Она сошла с ума!..

XX

ЖЕНЯ: Решение пришло внезапно, запальчивое и непреклонное — толчок дала записка Алеши. Если не сделаю сейчас, — думала я, — то впоследствии, возможно, никогда не сделаю — не представится такой случай. Самой мне упорства Алеши не сломить, каждое мое предложение он воспринимает почти как оскорбление, и любой разговор об этом кончится такой же ссорой, какая только что была. У него нет терпения даже выслушать меня, не то что понять, как нам будет хорошо и спокойно в нормальных условиях. Никто не ворвется без спросу, никто не крикнет: «Ага, целуются!» Сиди, занимайся, читай. Без уединений нет счастья. Одной мне с Алешей не справиться. Я призову на помощь папу. Я откроюсь ему начистоту, он поймет. И пусть они, мужчина с мужчиной, договорятся. Папа убедит его, и тогда Алеша переберется к нам...»

Я придвинула листок и торопливо, застывшими на морозе пальцами нацарапала неровные строчки. Затем оделась и вышла из общежития.

На Боровском шоссе взяла такси. От быстрого движения по мостам, по знакомым улицам города на сердце стало легче, я даже повеселела и поверила в лучший исход.

Шофер, лихой парень, раза два прицельно взглянул на меня.

— У вас, девушка, такой вид, будто вы от мужа к маме удираете.

— К папе, — уточнила я и воскликнула с наигранным удивлением, давая понять, что он глубоко заблуждается. — Как вам удалось так точно определить!..

— Я десять лет сижу за баранкой. Покатал стольких людей, такие на моих глазах разыгрывались сцены — и трагические и комические, что поневоле научился определять пассажиров с первого взгляда... Один раз так же вот взял на Красной Пресне молодую женщину с чемоданом и с узлом. Узел тот завязан был, видимо, наспех, наружу торчали рукава кофты, чулки, сорочки и прочее. Везу. Сидит она вот так же рядом, как вы, еле дышит, бледная, только торопит: «Скорей, скорей!..» Возле площади Восстания слышу, как сзади завизжали тормоза. В зеркало вижу: «Волга». Ну, думаю, загляделся шофер и чуть не врезался в мою машину. На улице Герцена женщина попросила свернуть направо. Свернул. Голубая «Волга» не отстает, идет впритык. В Трубниковском переулке она рывком обошла меня, резко свернула вправо, и моя «Победа» поцеловалась с ней крылышком. Пассажирка моя только охнула и закрыла руками лицо. Здоровенный детина вытащил ее из моей машины, втолкнул в свою «Волгу», кинул туда же вещички. Потом выхватил из кармана бумажник, отсчитал деньги и сунул мне. «Не будем подымать шума, приятель, — сказал он. — Жена, понимаешь, закапризничала...» И умчался. Вот как бывает...

У подъезда я вышла из машины и сразу почувствовала себя по-сиротски одинокой. Немного постояла, пригорюнясь, опустив руки, поглядела на свое окно. Я вздрагивала от студеного ветра, от бесприютности, от предстоящей встречи и объяснения с мамой. Я заранее трепетала перед ее молчаливым пронизывающим насквозь взглядом. А что, если она, нетерпимая, оскорбленная, не примет меня, скажет: «Ты отказалась от нас и убирайся туда, откуда пришла». Она все может... Я пожалела, что оторвалась от Алеши, от ребят, затеяла не совсем надежное предприятие...

Прохожие, оборачиваясь, оглядывали меня то с подозрением, то соболезнующе. Хорошо, что знакомые не попадались...

Два молодых человека задержались, и один из них сказал:

— Какие грустные глазки! Кто вас обидел? Пожалуйтесь нам, мы ему зададим!

Второй заглянул мне в лицо, смеясь.

— Идемте с нами, повеселимся!

Я неожиданно показала им язык и, рассерженная, провожаемая смешком молодых людей, вошла в подъезд. Ведь я приехала к папе, а он меня в обиду не даст.

В лифте поднялась на свой этаж. Сохранившимся у меня ключом отперла дверь.

Квартира встретила меня затаенной тишиной, безлюдьем. Я забыла, что на воскресенье все наши уезжают на дачу и возвращаются только в понедельник утром. Сперва я обрадовалась: еще немного оттягивается минута встречи. Приду в себя, соберусь с духом... Но неизвестность и тишина пугали больше, чем мамин гнев. А желание увидеть маму сейчас же и получить полной мерой все, что заслужила, охватило настолько сильно, что я опрометью кинулась на улицу — скорее добраться до автобусной станции и уехать к маме! Никогда, я думаю, не рвался так человек навстречу каре...

За город прибыла в сумерки. Я бежала, пересекая поле. От заснеженной равнины исходило голубоватое мерцание. Едва уловимые голубые тени, припадая и взлетая, текли к лесу и здесь сгущались в непроницаемую студеную темень. Я озябла, устала и хотела есть. У ворот дачи звонить не стала, перелезла через забор, как когда-то в детстве. Прокралась через гараж в дом.

Первой увидела меня Нюша. Она стояла на кухне возле плиты и что-то готовила к ужину.

— Батюшки, Женя! — Сдавленный шепот ее был и радостный и испуганный. — Как ты очутилась здесь, зачем? Где ты прошла? — И вдруг рот ее приоткрылся от догадки. — Неужели прогнал?— Она засуетилась, расстегивая пуговицы на моем пальто. — Замерзла. Я сейчас тебя накормлю.

— Мама дома? — спросила я вполголоса.

— В зале. Читает. Иди к ней: семь бед — один ответ! Я буду с тобой. Идем.

Я неслышно отворила дверь и робко стала у порога,

В камине пылали березовые дрова. Пламя весело и цепко хватало полено и словно бы тормошило его, встряхивало, выбивая из него искры. Красные блики огня играли на маминой щеке, бесновались в стеклышках очков. На столике перед мамой были разложены книги, листки бумаги с записями — она готовилась к лекции.

— «Совесть добрая — есть состояние сознания, — прочитала она вслух цитату из книги.

— Злая — состояние без сознания. Первая уславливает наше счастье, даже и в случае потерь, страданий, горестей, потому что, лишаясь счастья внешнего, мы не лишаемся счастья внутреннего, происходящего от сознания и состоящего в спокойствии и гармонии духа». Она отложила книгу и продолжала, глядя на огонь в камине:

— Эта глубокая мысль Белинского подчеркивает, что красота человека, его счастье определяются прежде всего духовной его красотой и духовным его счастьем...

Голос ее звучал неожиданно мягко, а взгляд был печальный. Да, она похудела и немного поблекла, моя мама... Я не знала, как она со мной обойдется — выгонит, побьет, откажется от меня совсем. Пускай делает все, что хочет! Я была безмерно счастлива оттого, что вижу ее.

— Мама, — позвала я негромко.

Она, очнувшись, выпрямила спину, подобралась вся, должно быть, не веря в то, что действительно слышит мой голос. Потом вскочила, сорвала с лица очки, отшвырнула их. Откинув голову, некоторое время смотрела на меня жадными, расширенными глазами. Рот ее словно свело судорогой. Она вскинула навстречу мне руки и закричала, срываясь:

— Женя!.. — Пальцы требовательно и резко сжимались и разжимались — звала меня. — Скорей ко мне, скорей!..

Я метнулась к ней.

— Мама...

Она прижала мою голову к себе крепко-крепко, до боли, и замерла не дыша.

— Девочка моя... Доченька! Господи, какое счастье! Прости меня, милая. Пожалуйста. За все! Выходи за кого хочешь, только не бросай меня, живи рядом со мной. Нет у меня света без тебя. Умру...

Я зло ругала себя за то, что маме приходится просить у меня прощения, когда я кругом виновата.

Растроганная встречей, Нюша смахивала слезы концом платка.

— А где папа? — спросила я, озираясь. Я все время ждала, когда на лестнице послышатся тяжеловатые его шаги. Не терпелось повиснуть у него на шее.

— Он скоро приедет. Дня через три-четыре,а то и раньше.

У меня перехватило дыхание. Огонь в камине стал как-то странно отдаляться и вскоре совсем погас — в глазах потемнело.

— Ой, мама!.. Что же будет...

Она встревожилась.

— Что-нибудь случилось?

— Да... Это ужасно!..

— Ладно, иди наверх, я к тебе сейчас поднимусь.

Комната показалась чужой, незнакомой, точно я рассталась с ней давным-давно. И вещи как будто стали другими и расставлены иначе, хотя все здесь оставалось по-прежнему. И запах показался мне грустным, нежилым. Дверь на балкон, откуда я бежала в тот памятный вечер, забита наглухо, заклеена бумагой — не распахнешь настежь. Что-то мешало чувствовать себя здесь по-домашнему просто и непринужденно — все теперь там, в общежитии, в конурке с промерзшими углами, с белым от инея оконцем. Я опять пожалела, что начала эту историю. План мой рушился. Возвращаться ни с чем домой нельзя, это несерьезно. Ждать, когда приедет папа, невозможно. Алеша решит, что это конец... Раскаяние, тревога и стыд сжимали сердце.

Нюша принесла ужин. Она улыбалась мне всеми морщинками своего иссушенного годами маленького лица.

— Ничего, Женя, все травой зарастет. Закуси-ка вот... Кто главная виновница, так это я. Бежать пособила, следы замела...

— Что ты, няня! — сказала я тихо. — Все равно я убежала бы тогда.

Нюша покачала головой, положила в тарелку еще одну сосиску.

— Ай-яй-яй!.. Ведь вот какая зараза полновластная эта любовь, никаким лекарствам, докторам не поддается, сама приходит, сама уходит. Ни дверей для нее, ни замков... Ешь, Женя, вон бледная какая стала. Отойдешь немного, оттаешь, тогда и подумаешь, как тебе дальше действовать...

Она говорила еще что-то утешительное, ласковое, а я в это время думала с тоской; «Если бы сейчас был здесь, рядом со мной Алеша — какое это было бы счастье!..»

Ко мне в комнату поднялась мама. Села в кресло.

Нюша составила на поднос посуду и вышла, плотно притворив дверь.

— Погаси верхнюю лампу, — попросила мама, озабоченно оглядывая меня.

В углу горел торшер. Слабый зеленоватый полусвет сближал, располагая к мирной и задушевной беседе.

— Отец очень обижен на тебя, — заговорила мама. — Ты должна его понять.

— Не говори так, мама. Я виновата перед ним и перед тобой. Я просто не могу сейчас придумать, чем и как искупить мне свою вину перед вами.

— Ну, не будем об этом. Все дело во мне; я не совсем верно себя вела в тот день — и вот... — Она опять пристально и с подозрением, со скрытой тревогой взглянула на меня. — Так что произошло, дочь? Ты его разлюбила? Скажи, только честно. Ничего в этом дурного или преступного нет.

Я рассказала ей все, как было.

— Алеша утешал меня; счастье вот оно, за углом. Нет, за углом его нет, я заглядывала. К нему, к полному счастью, нужно идти долго, — быть может, многие годы. Нужно запастись терпением и упорством. А терпения и упорства у меня и не хватает, мама.

— Счастье тем и привлекательно, что его обязательно нужно завоевывать!

— Да, наверное, — согласилась я.

— К лучшему это или к худшему, не знаю, — сказала мама, — но ты повзрослела, девочка. Должно быть, к лучшему. Теперь об Алеше. А что, если я захочу исправить свою ошибку и сама поеду к нему?..

— Нет, мама, нет! — запротестовала я. — Лучше папа...

— Хорошо. Подождем папу. — Она потрепала меня по щеке и ушла, и я не могла понять, обидел ее мой протест или нет.

XXI

АЛЕША:  Про иных говорят с жалостью, про иных с осуждением; «Он топит горе свое в вине». Возможно, иным это и помогает. Не пробовал. Для моего огромного горя нужно слишком много вина, чтобы его утопить. Мое горе просто непотопимо. Я глушил свою боль работой. Никогда раньше не рвался я с такой охотой на строительную площадку и никогда с таким принуждением не возвращался домой. Работа настойчиво перемалывала время, час за часом, день за днем... Лишь иногда ни с того ни с сего ворвется в грудь темная лохматая жуть — дыхание останавливается. Тогда я забываю, что у меня в руках мастерок, кирпич вываливается, а взгляд падает с седьмого этажа вниз, влечет за собой: очертя голову кинуться бы туда, в неведомую пучину, откуда нет возврата...

Но голос Трифона. Анки или Петра вовремя выводит из страшного забытья:

— Замечтался! Пошёл, пошел, не задерживайся!

И опять кирпич за кирпичом ложится в стену, покорно, точно...

О Жене не вспоминали, точно ее среди нас никогда и не было. Она исчезла из нашей жизни, как с небосклона, падая, исчезает звезда, — прочертила тающий пунктирный след и сгорела.

«Нет, дорогая, — в сотый раз убеждал я себя, мысленно споря с Женей. — На шею твоих родителей я не сяду. Никогда! И сытой, спокойной и уютной жизни за чужой счет не хочу. И за тобой. Женька, не приду. Не жди. Упрашивать о возвращении не стану».

И, может быть, впервые я подумал о себе, о своем месте в жизни всерьез, глубже заглянул в себя. Я думал о том. что нужно крепко встать на ноги, настолько крепко, чтобы никакие удары судьбы не могли выбить из колеи. Я верил также, что существует на земле великая книга Славы, куда занесены прилежной и мудрой рукой летописца подвиги моих соотечественников. Эта книга огромна, с бесконечным количеством страниц. Потребуются иные масштабы работы, иные объекты для приложения сил, чтобы одна из этих страниц была озаглавлена: «Алексей Токарев, его жизнь и деятельность на благо и счастье людей...» Я рассмеялся от этой странной и тщеславной мысли, которая вела к одному: «Желаю славы я, чтоб именем моим твой слух был поражен всечасно...» Оказывается, и Пушкина покидали, и перед ним от горя затмевался свет...

Внизу, на лестничных маршах раздался голос Петра Гордиенко. Вместе с Петром поднялись на этаж Скворцов и еще один человек, немолодой, с усталыми глазами и величественными движениями — архитектор Юринов. На нем было пальто с серым каракулевым воротником. Воротник напоминал накинутый на шею хомут. Он остановился в сторонке и, поеживаясь от ветра, бесстрастно наблюдал за работой бригады. Скворцов объяснял ему что-то. Я услышал лишь восклицания: «Орлы! Один лучше другого!»

— И вам не жаль отпускать их? — спросил Юринов.

Скворцов пожал плечами.

— Необходимость заставляет. Посылать плохих— это переливать из пустого в порожнее. Их и так в избытке везде. Мы пошлем лучших. — Он кивнул в мою сторону. — Вот, например, Токарев. Совсем недавно пришел в бригаду, не знал, как держать в руках инструмент, а сейчас настоящий мастер, наравне с Будорагиным идет. — По прогибающемуся трапу они пододвинулись к нам с Анкой.

 — Как работается. Токарев? — спросил Скворцов.

Я горько пошутил:

— Без особого энтузиазма.

— Что так?

Я взглянул в бесстрастное лицо архитектора Юринова, в его скучные, давно потерявшие блеск глаза; под подбородком двумя вожжами отвисала кожа, гладко выбритая, розовая. Меня вдруг охватил гнев, точно он, этот человек, был виноват в нашей с Женей неустроенности.

— Я только сегодня осознал, какие клетушки я создаю. — Я обвел взглядом этаж, где наши.ребята выкладывали стены и устанавливали перегородки. — Мне кажется, что человек, который мог выдумать такие квартиры, — не квартиры, а мышеловки какие-то! — совершенно безразличен к людям. Как они тут будут жить — все равно.

Юринов встряхнул серым каракулевым хомутом, проворчал, отворачиваясь:

— Не много ли вы на себя берете?..

— Да, много, — заявил я. — У меня такое ощущение, будто я причастен к какому-то нечестному делу...

Скворцов внимательно посмотрел на меня черными выпуклыми глазами с красными прожилками на белках, но ничего не сказал. Анка незаметно подергала меня за телогрейку, шепнула:

— Что ты, Алеша?.. Разве так можно!

— А люди, переселяясь из подвалов в эти, по вашему выражению, конурки, беспредельно счастливы, — заговорил Юринов, с пренебрежением оглядывая меня.

— Счастливы один день. А со второго дня начинают тихо проклинать и вас и нас: мебель не внести, не развернуться, гвоздя не вбить — все летит! — Я схватил молоток и ударил по тонкой перегородке — пробил ее насквозь. — А людям жить здесь, быть может, до конца дней! Другого переселения не будет.

Юринов зябко передернул плечами, продуло студеным ветерком.

— Я не хочу с вами вступать в спор. Это просто глупо. Вы совсем не осведомлены в вопросах строительства, не знаете подлинного положения вещей.

Скворцов объяснил мягко:

— Нам, Алеша, таких бы домов понастроить побольше...

Петр, подойдя, перебил его:

— Нет, Григорий Антонович, таких домов больше не надо. Со временем нам строителям, будет стыдно за эти коробки.

Юринов вскипев, взмахнул руками в серых замшевых перчатках, точно намеревался сбросить с себя каракулевый хомут. Лицо сделалось сизым.

— Нет, нам не стыдно! Мы гордимся, что за такой короткий срок мы воздвигли целые города!

Вам стыдно, так вы и создавайте и стройте по своему вкусу. Если будет у вас такая объективная возможность.

— Да, мы будем строить по-другому, — сказал Петр.

Юринов, сердито ворча, направился к лестнице. Скворцов, провожая его, успокаивал:

— Молодые, горячие... Да, они по-своему правы, Сергей Владимирович, дома-то эти — от горькой нужды...

Анка кивнула вслед им.

— Не понравилось, — отметила она и засмеялась. — Как он фыркнул!..

Петр выглядел озабоченным, неспокойным. Я был уверен, что вызов в трест был связан с его назначением на место прораба. Тогда мне придется принимать бригаду.

Но я ошибся.

— Меня вызывали в комитет комсомола, — сказал Петр, отводя меня в сторону. — Знаешь, для чего? Собираются послать нас всей бригадой в Сибирь, на новостройку.

— Что ты ответил?

— Я сказал, что мы подумаем.

Петр по привычке смахнул с головы шапку, хотел засунуть ее в карман телогрейки, но ледяной ветер напомнил, что сейчас не лето, и шапка опять прикрыла всклокоченные волосы.

— Я сказал им, что вряд ли все ребята согласятся отрываться от Москвы. Мне указали, что это будет зависеть от моей работы с коллективом. «Надо агитнуть в полный голос», — посоветовал Дронов. Ты пока что не говори никому: может быть, все утрясется и вопрос сам по себе отпадет. Во всяком случае, своего отношения к этому не выказывай и не высказывай.

Просьба Петра меня удивила.

— А ты боишься моего к этому отношения?

Петр, легонько подтолкнул меня плечом.

— Разве мой страх в глаза бросается? Трясусь весь, да? — Он показал в усмешке свои чистые ровные зубы. — Чудак ты, Алешка! Идем отсюда, замерз я. Ветер продувает меня насквозь, как решето. — Перевешиваясь через стену, он глянул вниз. — Ого, перегородки привезли! Братец твой разгружается. Давненько он у нас не появлялся. — И Петр помахал ему рукавицей.

Отогнав из-под крана грузовик, Семен выпрыгнул из кабины и пробежал в здание. Он нашел пас этажом ниже, в угловой однокомнатной квартире. Никогда я не видел брата таким собранным и приветливым.

— Алеха, — заговорил он, здороваясь с нами, — мать велела привезти тебя вечером к нам. На блины. Приходи обязательно, а то она обидится. И отец хочет повидаться с тобой. Сдает старик... Ну, и на Женьку взглянешь, на крестницу. Такая деваха растет! С утра до вечера только и знает что смеется или орет. И ты, Петро, приходи. — Он подмигнул. — Опрокинем по стопочке.

— Опять за старое берешься, — сказал я ворчливо. — Про клятву забыл.

— Не забыл, Алеша. Если и выпиваю, то только дома, с разрешения Лизы. Похорошела она, Алешка!.. В общем, приходите, ребята.

Домой мы явились вместе с Семеном, прямо с работы.

— А где мать, где Лиза? — спросил Семен.

— В кино ушли, — сердито отозвался отец.

Он держал на коленях завернутую в пеленку девочку, чуть покачивая ее. Он как будто немного усох и от этого казался по-стариковски юрким и суетливым. Лысина поблескивала колким серебристым пушком, сквозь нависшую седину бровей глаза сверкали задорно — точно девочка, родившись, заронила в них искру жизни.

— Вот, — проворчал отец, — записали в няньки. Сунут в руки эту игрушку — забавляйся, а сами разбегутся. Изобретай всяческие фокусы, чтоб не плакала. Или к колясочке прикуют, как каторжника к тачке, и — в сквер, в садик — катай. Курить запретили... — Он поднялся и бережно передал спящую девочку Семену. — Положи в кроватку.

Мой приход взволновал отца. Избегая смотреть мне в глаза, он обошел стол, приглаживая скатерть, подступил к буфету, принялся без надобности передвигать чашки и тарелки, — видимо, искал повода для разговора. Тягостное молчание разделило нас, как глухая стена.

— Ты стал меньше кашлять, папа, как бросил курить, — заговорил я, чтобы разбить эту стену. — И выглядишь лучше...

— Да... Среди ночи иной раз перехватит дыхание — беда, — произнес он нехотя, не оборачиваясь. — И коленки ноют. Сырость чуют вернее барометра. Старая телега всегда со скрипом возит. — Резко захлопнул дверцы буфета и повернулся ко мне. — Ты мои болезни оставь! Они — при мне. Скажи лучше про свой конфуз с женитьбой. Какой позор!.. Кто тебя остерегал? Не связывайся, не товарищ она тебе, не опора. Не послушался. На своем поставил. Ну, и что? Завалилось ваше сооружение от первого толчка!

Жена ушла от меня, а ему, отцу, было от этого больнее не меньше, чем мне самому. Лысина его порозовела, усы топорщились.

— Храбришься! — сказал он изменившимся голосом. — А душа-то небось корчится, как береста на огне. Пускай покорчится. Так тебе, дурачку, и надо!..

Из-за перегородки выбежал Семен.

— Тише, папа, Женьку разбудишь. Успокойся, пожалуйста. Люди сходятся и расходятся каждый день сотнями. Стоит из-за этого бить в колокола!

— Отойди, — крикнул ему отец. — Не лезь, раз не смыслишь в этих делах! Кто и как там расходится и сходится, мне наплевать. Если бы ушел от нее он, — отец выбросил в мою сторону обе руки, — я бы его вообще на порог не пустил. От него ушли — тоже он в ответе. Семейный стол украшается не только пирожными, чаще сухарями. Вот в ее горле и застрял сухарик!

Из всех услышанных мной советов, ободрений, сочувствий и поучений я сделал вывод: расправиться с чужим чувством, с чужим горем так же легко, как выпить стакан воды — оно чужое и для самого тебя безболезненно.

Отец подошел ко мне вплотную.

— Ты мой сын. Я знаю, каков ты по характеру: гордости в тебе с воробьиный нос. Поэтому и говорю: обратного хода быть не должно. Это мой тебе приказ. Нарушишь его — значит, власти моей больше над тобой нет. — Точно обессилев сразу, он опустился и облокотился на колени. Остро и жалко обозначились лопатки на его спине.

— Вот заварил кашу!.. — проворчал Семен, жалея отца. — Не женитьба — одно расстройство. Фитюлька с палец толщиной, а сколько из-за нее волнений! — Он уже расставлял посуду на столе. — Гляди, семь часов, а женским духом и не пахнет.

Я подошел сзади к отцу и положил руки на его плечи.

— Не сердись, папа. Ошибки — тоже наука. Обратного хода не будет. Возможно, в скором времени я уеду в Сибирь. Все останется позади...

Отец повернул голову, и я встретил косой его взгляд.

— В Сибирь? Зачем?

Семен опередил меня.

— Всей бригадой хотят махнуть. На строительство. Комсомольский энтузиазм покоя не дает.

— Это как же, временно или на постоянное местожительство? — спросил отец.

— Работать поедем. Помнишь, в прошлом году ребята наши уезжали? И мы так же...

За перегородкой проснулась и заплакала маленькая Женя — издала жалобный и возмущенный писк. Отец встрепенулся, сделал движение, чтобы встать и идти к ней. В это время в комнату вошли мать и Лиза.

— Неужели не слышишь, старик? — сердито, с напускной тревогой воскликнула мать. — Ребенок надрывается, а он сидит себе!

— Скажешь тоже — надрывается! — проворчал отец хмуро. — Только что голос подала. Есть хочет. Подойди к ней, Лиза.

Семен встал на защиту отца.

— Произвели старика в сиделки, а сами развлекаться подались. Да еще и обвиняют! Домовитые хозяйки, нечего сказать!

Семен старался торжественнее украсить стол. Огненная переливчатая жидкость в графине как бы радужно озаряла наступающий вечер — предстояли застольные хмельные беседы.

Сквозь приоткрытую дверь я заглянул в соседнюю комнату. Лиза отогревала дыханием руки, чтобы взять дочь и покормить ее. Копошащееся в кроватке крохотное существо и не подозревало, сколько оно принесло в дом покоя, тепла своим появлением на свет — связало всех одной веревочкой.

Семен — навсегда или на срок — остепенился, как любила выражаться мать.

Отец, я это уловил сразу, увидел в маленьком крикливом человечке смысл последних дней своей жизни — всходы и увядание слились в нерасторжимом единстве.

А Лиза...

Встречаются такие женщины: проходя мимо, они как бы оставляют след, незримый, но явственный, и долго и радостно живут потом в памяти: загадочный, без блеска, как сквозь туман, взгляд серых глаз, или едва внятный запах духов, или горловой приглушенный смешок в тени липовой аллеи, теплые косы на хрупких плечиках или перехваченный широким ремнем сильный и нежный стан...

Перемена, произошедшая в Лизе, бросалась в глаза. Простоволосая и тяжелая когда-то, вечно заплаканная, обойденная судьбой, желавшая умереть, она вдруг, точно вобрав в себя соки земли и солнца, расцвела и похорошела. Румянец согнал с лица бурые болезненные пятна, лишь на переносье сохранился мелкий бисер девичьих веснушек, весенней синевой загустели глаза, в движениях — медлительность и важность.

Одна мать как будто не менялась: какой была — хлопотливо ласковой, всем угождающей, — такой и осталась. Только чуть заметнее клонилась под грузом лет, выгибалась спина да шаркающие шаги помельчали.

— Слышишь, мать, — окликнул ее отец. — Алешку в Сибирь отсылают.

Мать присела на уголок стула, подогнулись колени.

— За что же тебя, сынок? Или он шутит?

— За непочтение к родителям, мать, — отозвался развеселившийся Семен.

Я объяснил матери:

— Посылают как лучшую бригаду.

Она взглянула недоверчиво, пальцы беспокойно комкали передник. Казалось, она сейчас заплачет.

— Лучшую бригаду из Москвы не вышлют. Не обманывай. Набедокурили что-нибудь.

— Честное слово, мама, не обманываю. Семен подтвердит;

Брат, пританцовывая вокруг стола, бросил со смешком:

— Какая бригада! Не смог удержать жену, вот и надо вытурить его из столицы вон. Такие растяпы здесь не нужны.

Я рванул его за плечо.

— Шути, да знай меру. — А матери сказал; — Вопрос еще окончательно не решен.

Мать привстала на носки и, ухватившись за мой пиджак, понизив голос, заговорила мне в ухо;

— Откажись, Алешенька, не соглашайся. Закатишься в такую даль — пропадешь!

Добрая издевка просквозила в голосе отца:

— По-твоему, так, мать: пускай другие закатываются, а мой сын пусть держится за подол. Чуждая твоя философия.

Мать распрямилась и отчитала его со строгостью: - Про других я ничего не знаю. У других свои, матери есть. Мне за своими сыновьями глядеть — вот и вся моя философия. Тебе, может, чуждая, а мне совсем не чуждая.

— Ну, пошла!.. — Отец пожалел, что затронул ее. — Сейчас скажет, что детей своих я не жалею, готов раскидать их по всему свету.

— И скажу...

— Говори. Кто тебя станет слушать? Тебе бы только всех жалеть, даже если эта жалость во вред им пойдет. Дай папиросу, Семен. — Закурив, отец сказал мне: — Мое слово такое: порознь с тобой нам жить плохо, Алексей, и матери и мне — ты у нас младший. И если особой надобности в твоей поездке не будет, оставайся. Если же встанет вопрос так, что ехать в Сибирь необходимо, отказываться не смей, от бригады откалываться тоже не смей. Поезжай.

— Не слушай ты его, сынок, не ездий в эту проклятую Сибирь. — Мать заплакала, точно уезжал я в эту «проклятую Сибирь» завтра.

Я обнял ее и тихо вывел из комнаты.

— Не волнуйся, мама, никуда я не денусь.

Мать вытерла краем передника глаза.

— Ребеночка бы вам с Женей надо было! — проговорила она. — Ребеночек вяжет людей, в один узел. Вон Семен пропащий был парень, а глядишь, привязался к дому. Чудо какое-то совершилось...

Я вспомнил наши с Женей разговоры про черненькую писклявую девочку с бантом на волосах, похожим на радар. Женя беспрестанно мечтала о ней. И сейчас пожалел, что не согласился тогда с ее просьбой.

Вглядываясь в меня, мать только сейчас приметила продольную полоску рубец над бровью.

— Что это, сынок? Раньше вроде тут чисто было. Уж не подрался ли с кем? — Она тихонько провела по шраму средним пальцем,

— На работе ушибся.

В кухню вошла Лиза в аккуратно подвязанном передничке.

— Постой тут немножко, Алеша, — сказала она, доставая из шкафа сковородки. — Первый блин тебе...

Петр переселился опять на старое место. Тетя Даша заявила, что мы широко живем, и пообещала подселить нам еще двоих.

— Подберу покультурнее каких, — сказала она.

Мы лежали по койкам, погасив свет. Молчали.

Мои думы о Жене принимали форму бреда. Она преследовала меня, как наваждение, неотступное, изнуряющее. Тоска доводила до отчаяния. Мне все время казалось, что я взвинчиваюсь на какую-то самую высокую, кризисную точку. Перенесу кризис, — и тогда начнется спад, душевное облегчение. Кризис не наступал, а тоска, по определению Трифона, все подкручивала гайки.

Внезапно прозвучавший в темноте голос Петра заставил вздрогнуть.

— Завтра сюда приедет Дронов. Надо что-то решать, Алеша.

— Насчет Сибири?

— Да.

— Я об этом не перестаю думать,

Во тьме, сгустившейся над моей головой после ухода Жени, вдруг пробился и замаячил вдали робкий лучик света. Он настойчиво рассекал мрак, раздвигая его в стороны, все шире открывая передо мной горизонт. Он сиял как надежда на избавление от страданий. Он как бы звал меня в далекий полет, и мне подумалось, что именно там, за лесами, за горами, находится великая книга Славы.

— А как ты считаешь, Петр? — спросил я.

Он приподнялся на локте. Во мгле расплывчато белела рубашка. Потом Петр закурил. Пламя спички слабо осветило озабоченное, похудевшее лицо с черными, налитыми тьмой глазницами.

— Ах, если бы не Елена!.. — Петр трудно вздохнул.

На другой день вечером наша бригада собралась в красном уголке общежития — человек восемнадцать. Остальные работали во второй смене.

Неунывающим бодрячком, чуть, пританцовывая, вошел Дронов.

— Здравствуйте, Григорий Антонович, — сказал он, увидев Скворцова. — Не забываете прежнего места жительства? И тетя Даша здесь? Ты вроде клушки возле цыплят...

За стол он сел домовито, по-начальнически растопырив локти. Пригласил сесть Петра Гордиенко и Скворцова,

— Как настроение, братцы? — заговорил Дронов. — Настроение бодрое — идем ко дну, да? — И рассмеялся. — Ничего, выгребем. Главное — выдержка, товарищи, огонек! Мне поручил побеседовать с вами управляющий трестом Лукашов Дмитрий Петрович. Это авторитетный товарищ, культурный товарищ, знающий товарищ. Пойди, говорит, поговори с молодежью, поддержи дух.

— О деле докладывай, — проворчал Трифон хмуро.

Дронов приосанился, голос, как бы выстуженный официальностью, задубенел на одном уровне, не снижаясь, не возвышаясь. Так обычно докладчики читают чужие слова и фразы, высушенные и потускневшие от бесчувственного к ним отношения.

— Как вам известно, в нашей стране в настоящее время развернулось крупное строительство во всех областях народно-хозяйственной и культурной жизни. На наших глазах вырастают промышленные гиганты — такие, что приходится только ахать и удивляться, буквально, товарищи, удивляться и ахать! Это, товарищи, не просто строительство гигантов — это зримые черты нашего коммунистического завтра. И мы смело можем сказать, что мы с вами не просто строители, но мы строители коммунизма. И гордимся! — Он чуть склонился к Петру. — Правильно я говорю?

— Совершенно! верно. — Тонкая ирония чуть сузила глаза Петра, затаилась в уголках губ, — Свежая и оригинальная мысль.

— Внимание партии и правительства, — продолжал Дронов, энергично взмахивая рукой, — в данный момент устремлено в космос. Мы вплотную занялись космосом, товарищи. Надо в конце концов понюхать, чем пахнет этот самый космос. А также наше внимание устремлено в Сибирь. Там такие делаются дела — уму непостижимо! Для таких делов там, в Сибири, нужны молодые энтузиасты, ударники, молодой задор. — Он достал платок и, словно после тяжелой работы, старательно вытер вспотевшую шею.

Я не сводил взгляда с Дронова и от ярости комкал край материи, покрывавшей стол. «Вот такие тупицы с чугунными лбами, — думал я, едва сдерживая злость, — оскверняют лучшие идеалы. И безнаказанно, даже самодовольно разгуливают по земле среди людей. О, ходячая бездушная формула!»

Дронов качнулся теперь к Скворцову и благосклонно положил руку ему на плечо.

— Мы подумали, посоветовались с народом и решили оказать честь вашей бригаде. Мы посылаем ее в Сибирь, на стройку коммунизма. Вы должны гордиться таким доверием. Сибирь, тайга, Енисей, трудности... Это же настоящая романтика и всякое такое... Правильно я говорю, Гордиенко?

— Совершенно правильно, — опять согласился Петр. — Кто хочет высказаться по такому важному, я бы сказал, жизненно важному вопросу, прошу. Что же вы молчите? — спросил Петр строго. — Будорагин, тебе, кажется, не терпится произнести речь.

Трифон поднялся и тряхнул рыжими кудрями. Он долго, на виду у всех наливал воду из графина в стакан. Наполнив его, высоко поднял, точно намеревался произнести тост.

— Ты, Дронов, плохо нас агитируешь. Мы не желаем твоей романтики с приложением «всякого такого». Что это за штука «всякое такое»? Объясни. Тогда уж и станем решать: ехать или не ехать.

Легкий смешок покрыл последние слова Трифона, Петр постучал карандашом по пузатому боку графина. Дронов смахнул платком с губ дежурную ухмылку.

— Не понимаю, что нашли тут смешного? И ты, Будорагин, к словам не придирайся. Так можно испохабить все, так сказать, важные мероприятия. Мы вам этого не позволим. — Он обернулся к Петру. — Мы не начнем работу, пока ты, товарищ Гордиенко, как секретарь комсомольской организации управления и бригадир не наведешь порядок.

Сдерживать себя я больше не мог и вплотную подступил к Дронову. Я всегда ненавидел умников с мертвыми глазами и кислой ухмылкой. А заодно с ними и жизнерадостных комсомольских бодрячков, которые мыслят штампованными формулами, примитивными и стертыми от беспрерывного употребления, и говорят, как заигранные граммофонные пластинки. И прилагают все усилия, чтобы и другие так же мыслили.

— Эх ты, секретарь! — сказал я Дронову. — Нахватался казенных слов и каркаешь, как ворона. Романтика! Что ты смыслишь в романтике? Такие, как ты, — гири на ногах у комсомола. Тебе за парту сесть надо, поучиться, книжки почитать, жизнь понюхать, а потом идти к молодежи разговаривать.

Дронов частыми рывками вдохнул в себя воздух, точно собирался чихнуть.

— Как ты себя ведешь, Токарев? — прошептал он бледными, неживыми губами. — От тебя я не ожидал. Ты был у нас на хорошем счету.

— Просчитался ты, Дронов, — сказал я. — Повторять лозунги просто и старо.

Дронов сразу как-то примолк, растерянно замигал. обескураженный. На помощь ему пришел Петр.

— Токарев, сядь на место. — Он строго оглядел всех нас. — Правильно ли выразил Дронов свою мысль или можно было выразить ее другими словами, посвежее и поумнее — существо проблемы от этого не изменилось. Мы обязаны решить: едем мы в Сибирь или отказываемся от этой самой «оказанной нам чести»?

— Вопрос-то очень важный, дорогие товарищи. — сказал Скворцов.

— А как вы думаете, Григорий Антонович, ехать нам или нет? — спросил Серега Климов испытующе.

— Как думаю я? — В черных глазах Скворцова заиграли насмешливые светлые точечки. Он встряхнул плечами, точно хотел сбросить нелегкий груз лет, мешавший ему встать вровень с нами. — Поймите мои затруднения и огорчения, ребята. Вы самая лучшая бригада в нашем управлении. И мне до зарезу жаль отпускать вас. Но только потому, что вы самая лучшая бригада, я и должен отпустить вас. А вы, потому что лучшая бригада, должны ехать. Я бы на вашем месте и раздумывать не стал.

Кризис, о котором я все время думал, наступил, кажется, именно в этот момент. Я мысленно перенесся на тысячи километров отсюда, в сибирскую тайгу, в дикие, необжитые места, в невероятно напряженную жизнь. Боль во мне постепенно утихала...

— Почему должны, Григорий Антонович? — спросил Трифон сердито. — Почему, черт возьми, должны?!

Анка одернула его:

— Трифон, опомнись!

Он отмахнулся.

— Отстань! — и выжидательно, недружелюбно посмотрел на Скворцова.

Серега Климов подбежал к столу, суетливый, испуганный, крикливый.

— Я работаю честно, — заговорил он, исступленно жестикулируя. — Сил не жалею! Горю одной надеждой: комнату получить. Жениться хочу.

— Он уж и денежки скопил на обстановку! — крикнул кто-то.

Серега резко обернулся.

— А тебе завидно? Так зачем мне ехать в Сибирь! Не поеду. Не хочу!

— За тысячу верст киселя хлебать, — поддержал его Илья Дурасов.

— Неволить никого не станем, — сказал Петр. — Можешь оставаться.

Я оглядели красный уголок с порыжевшими плакатами на стенах, с телевизором в деревянном чехле под замком, с жиденькими цветами на окнах, подумал вслух:

— Здесь живем в бараке. Туда уедем, и там для нас — барак.

Трифон подхватил:

— А ты думал, что хоромы? А в это время какой-нибудь Каретин или Растворов будет пользоваться здесь всеми благами жизни. И нас же, так называемых энтузиастов, будут обзывать работягами, идиотами!

Грустная сочувственная улыбка Скворцова смахнула воинственность Трифона.

— Мне трудно тебе возражать, Трифон, потому что ты отчасти прав, — сказал Скворцов. — Вы действительно переедете из одного барака в другой. А они, плесень, будут жить удобно и беспечно. Это обидно и печально. Утверждать обратное было бы глупо и смешно...

Петр Гордиенко с горячностью перебил его;

— Да оглянитесь на Каретина и Растворова! Попробуйте жить так, как они, — и жизнь остановится на месте. Она превратится в стоячее болото, покрытое зеленой заразой. Не продохнуть!

Ребята примолкли, переглядываясь. Грозная взволнованность Петра, его убежденность покоряли.

— Но ты, Трифон, или ты, Алеша, — продолжал Скворцов, покачивая седой головой, — вы просто не смогли бы так жить, даже если бы вам предоставили такую возможность. И вы поедете в Сибирь. И будете жить в бараке, и будете вот так же, возмущаясь непорядками, нерадивостью бесталанных руководителей, рыть землю, класть кирпичи, возводить здания. На смерть пошлют — и на смерть пойдете. Они не пойдут, а вы пойдете! Жизнь не может останавливаться, ребята. Она должна двигаться вперед. Потому что во всех нас — другой дух, иная совесть, иное сердце.

— Григорий Антонович, миленький, правильно! — Анка вскочила и, вцепившись в плечо мужа, затрясла его. — Как хорошо вы говорите! Мы с Трифоном поедем. Хоть сейчас.

Трифон силой усадил ее на место.

— Замолчишь ты или нет?

Скворцов отыскал глазами Серегу, кивнул ему.

— И ты, Климов, поедешь.

— Не поеду! — крикнул Серега. — Ни за какие деньги!

Ребята развеселились.

— Вот за деньги-то ты и поедешь, — сказал «судья» Вася. — На деньги ты обязательно клюнешь!..

— Нет, не дождетесь! — Серега, демонстрируя свой протест, выбежал из красного уголка, но вскоре вернулся, — должно быть, испугался, оторвавшись от нас всех.

«Поедешь, — подумал я, поглядев на него. — И я поеду. Поеду туда, куда пошлют. — Я полностью соглашался со Скворцовым. — И на смерть пойду, если так встанет вопрос. На смерть во имя жизни. Нет ничего отвратительнее жизни для одного себя...»

— Я долго думал перед тем, как прийти на это наше совещание. — Волнение перехватило горло, и голос мой прерывался. — Нам надо расти, ребята. А строительство на Енисее даст нам для нашего роста, ну, просто невозможные возможности, если можно так выразиться! Новые условия жизни и работы, новые методы, новая техника и новые люди. Я еду, ребята. — Запнулся, как от внезапной боли, подумал: «Прощай, Женя...»

Я замолчал и некоторое время еще стоял у стола. Анка всплеснула ладошками.

— Алеша, миленький, как хорошо ты сказал!

Я обернулся к Дронову.

— Извини меня. Валя, — проговорил я. — Нагрубил тебе... Прости мою излишнюю горячность.

Дронов встал и пожал мне руку.

— Ну, чего там — сказал он, краснея. — Наверно, ты был прав. Свои люди. Учтем, разберемся...

Скворцов, потирая ладони, улыбался, — должно быть, все, что здесь происходило, ему чрезвычайно нравилось.

— Я был уверен, ребята, что вы примете такое решение, — сказал он. — Я в это верил и верю.

— Хорошо вам верить! — крикнул Трифон с насмешкой. — Ваша жизнь от этого не изменится.

— В ваши годы, Трифон, — ответил Скворцов, — мы шли в такие места, где было намного пострашнее. И многие оттуда не возвращались. Мы не оглядывались на каретиных и растворовых.  А они и тогда были. Они на наших глазах уезжали в Алма-Ату, в Ташкент.

— Дай-на мне слово сказать, Петя, — попросила тетя Даша.

Она молча сидела в уголке, рядом с телевизором, и сейчас придвинулась к столу. Она обвела стены и потолок печальным взглядом. Бугристые щеки ее обмякли.

— С виду этот красный уголок, ребятишки, серый, неприглядный. Старый, весь в трещинах, как в морщинах. Плакаты и лозунги пожелтели — висят от праздника до праздника. Но если взглянуть на него с другой стороны, ну изнутри, что ли, из глубины, то он, ребята, и в самом деле красный. Стены его слышали столько споров, речей, и плача, и песен!.. Потому что стоит он на главной, на жизненной дороге. Живая жизнь тут шла. Отсюда уходили когда-то — давно это было — на Магнитку. Те комсомольцы теперь, уж наверно, седые старики... Отсюда, после горячих речей, уходили на фронт, защищать от немцев Москву, — сама провожала. И на целину шли, и в шахты. И поодиночке отправляла, и группами.

И видала краснобаев; ты иди, мол, штурмуй крепости, потому что, дескать, нет таких крепостей, которых комсомольцы не могли бы взять, а я останусь, я тут незаменимый. И дезертиров видала,и трусишек разных. Ну, и настоящих ребят видала. Настоящих больше. Настоящих очень, очень много... Кому, как не вам, ехать, ребятишки? Чего вам терять, чего бояться? Жиров не наели, имущества не накопили. Душа расцветает только на большом деле. На честном.

Трифон завозился на стуле. Анка зашептала что-то ему на ухо. Он рассерженно фыркнул и отстранил ее плечом.

— Погоди ты! Пусть бригадир скажет свое слово.

Ожидающие, настороженные взгляды остановились на Петре: за ним последнее слово.

— Мы поедем, ребята, — сказал он.

Встревоженный, изумленный вздох вырвался у кого-то, словно увидел человек перед собой угрюмые, темные сибирские места, услышал рев бурных таежных рек.

— Предупреждаю, — разъяснил Петр отчетливо, — принуждения не будет. У каждого из нас есть свои интересы, своя жизнь, и у каждого есть время подумать, чтобы в последнюю минуту не бить отбой.

После той беседы бригада как-то зашаталась, точно строй солдат, вдруг пошедший не в ногу. Окончательное согласие дали восемнадцать человек. Шесть человек отказались. Шестеро еще колебались.

Общежитие казалось нам чужим, угрюмым. Мы доживали в нем последние дни. Скорее бы вырваться на простор!..

Ребят изумляла выдержка Петра. Все свои невзгоды, надежды, боли он как будто упрятал глубоко внутрь, подальше от взоров других. На поверхности, на виду— оживленность, шутки, веселое внимание. Еще ярче била в глаза белизна рубашки, белизна зубов. Мы знали, он терял здесь все:вечерний институт, первое место в списке на получение квартиры. Здесь оставалась Елена. Взамен всего этого — дорога в неизвестность, где все чуждое и неизведанное, где можно найти все или ничего.

Елена пришла через несколько дней после собрания под вечер. Она сняла пальто и повесила на гвоздь в косяке. Нарядно одетая — яркая, колоколом, юбка, голубая вязаная кофта, высокие каблучки, — она выглядела «возмутительно красивой», как определил бы Скворцов. Улыбаясь, она смотрела на Петра молча и преданно, как бы спрашивая: «Ну как, хороша я?»

— Ты уходишь? — спросила Елена.

— Да. Я пропустил много лекций.

Елена понурила голову, упали, наползая на щеку, волосы.

— Опять я одна...

— Привыкай, Лена.

— Не хочу привыкать! — почти выкрикнула она сквозь слезы. — Хоть последние дни провести вместе. Не уходи! Слышишь? Алеша, скажи ему, чтобы он остался.

Я с сомнением пожал плечами.

— Бесполезно. Раз решил, то уйдет. Такой уж у него характер.

— Ужасный характер, — отметила Елена сердито. — Впрочем, лучше такой, чем никакой. — Она опустилась на койку и понурилась. — Какая тоска, ребята!..

Петр стоял у тумбочки и укладывал в портфель тетради и книги. Я спросил Елену безразличным тоном:

— Женю встречаешь?

— Нет. Она живет на даче. У нас ведь каникулы. Да мне и видеть ее не хочется. Некоторые вещи невозможно простить... — Елена покосилась на Петра. — Что же мне делать, Петр? Идти домой, на сундук, на глаза отцу, деду с бабкой?

Он растерянно развел руками, не зная, что ответить.

— Сходите с Алешей в кино...

— С Алешей... — Елена усмехнулась с горечью. — Я не узнаю себя, ребята. Просто поражаюсь, какая я дурочка. Бегаю за Петром, как собачонка. Жду чего-то. А зачем?

Петр долгим взглядом посмотрел ей в глаза.

— Потому и ждешь, что знаешь, я люблю тебя.

Она слабо улыбнулась. Он притянул к себе ее голову и губами коснулся бровей.

Елена вдруг обхватила его шею руками. Я отвернулся к окну.

— Возьми меня с собой!.. — усльшал я ее шепот, почти мольбу. — Пожалуйста, возьми, Петр. Куда хочешь, поеду за тобой...

— Возьму, — прошептал он в ответ. Затем я услышал вздох Елены, такой глубокий, с легким стоном, точно она освободилась от душевного гнета. Я никогда не думал, что вздохом можно выразить счастье.

— Может быть, мне пропустить сегодня? — спросил Петр.

— Нет, — сказала Елена. — Ты и так много пропустил из-за меня. Иди. Я тебя провожу... До свиданья, Алеша.

— До свиданья, Лена, — ответил я.

Я остался один. Я вдруг ощутил какую-то неловкость — с некоторых пор я стал побаиваться одиночества. Меня выручили брат Семен и Лиза. Я немало удивился; никогда еще я не видел их нигде, кроме дома, вместе.

— Чем я обязан такому нежданному посещению, — сказал я, принимая от Лизы пальто; она разрумянилась, от нее исходила душистая морозная свежесть.

— А ты что, не рад? — спросил Семен, сбрасывая на кровать свой пиджак и поправляя галстук на чистой белой рубашке.

— Напротив, — объявил я немного торжественно, чтобы скрыть свою радость. — Думал, что одному придется коротать время. Выходит, судьба не забывает обо мне и не оставляет одного. Прошу садиться!

Семен вынул из кармана бутылку водки и широким щедрым жестом водрузил ее на середину стола. Я усмехнулся.

— Не расстаешься! Неизменная и единственная спутница жизни.

— Не надо так, Алеша. — Семен потер руки от предвкушения выпивки. — Скромные человеческие слабости следует или не замечать, или прощать. Мы ведь не ангелы. Нет, дорогой, все мы далеко не ангелы. Тем мы и хороши! Люди. Кроме того, если ты хочешь знать, меня принудили купить эту влагу. — Семен как-то победоносно взглянул на жену.

— Это я заставила его купить, — призналась Лиза, садясь к столу.

— Ты, конечно, страшно боролся против такого насилия? — Я подмигнул Семену.

Семен засмеялся.

— Можешь себе представить!.. Что у тебя есть закусить — выкладывай. Выпьем, братишка, может быть, в последний раз: закатишься в такую даль, что и свидеться, может, не придется, — будем чокаться мысленно, на расстоянии тысяч километров.

Я открыл банку рыбных консервов, нарезал колбасы, сходил к тете Даше за маринованными огурцами.

— Богатейший ужин получился! воскликнул Семен; разливая водку.

— Лиза, поддержи нас.

Лиза отставила от себя рюмку.

— Погодите, ребята, — сказала она. — Сперва поговорим немного. Сема, поставь пока свою стопку. Алеша, это я упросила его привезти меня к тебе. И отец тоже послал. Знаешь, после того вечера, старик всю ночь не спал, — крепко, видно, переживает. Он сказал нам: поезжайте, объясните ему, что я погорячился и наговорил лишнего, что так дело оставлять нельзя, что нельзя вам с Женей разъезжаться в разные стороны, чтобы ты приложил все старания, но Женю вернул. И мать просила. Мы с Семеном тоже так думаем, Алеша; пожалуйста, сделай так, чтобы у вас все наладилось... — Она взглянула на меня синими и чистыми своими глазами, смущенно и просительно. Веснушки на переносице, те веснушки, которые когда-то казались бурыми пятнами, теперь словно расцвели — маленькие и частые, они придавали лицу обаяние и свежесть. Мне приятно было смотреть на нее. Она полной чашей хлебнула горечи из своего семейного разлада, измерила всю глубину женского отчаяния и безнадежности, и сейчас, воскресшая, но не забывшая безрадостных своих дней, когда смерть была ей дороже жизни, стояла за то, чтобы такое горе никогда не входило в другие семьи. — Ты не должен допустить до разрыва, Алеша. Ты даже не представляешь, что это такое — разрыв в семье...

За стеной кто-то бренчал на гитаре, бесконечно и однообразно. Из дальнего конца барака доносились звуки гармошки и негромкая песня. Кто-то тяжело топая каблуками, пробежал по коридору, и на столе у нас зазвенел стакан, мелко ударяясь о бутылку, я молчал, думая об отце; старику было больно оттого, что и у меня, которого он любил больше всех и на которого надеялся, жизнь тоже пошла на перекос. Мне было до тоски жаль его.

Семен вспомнил, что он старший, и попросил серьезным, как бы отеческим тоном.

— Сошлись вы оба — коса и камень, повздорили и разлетелись. Сходи ты к ней, Алеша, поговори, объясни. Вы же не чужие, поймете друг друга. Я бы сходил, честное слово...

— Не я от нее ушел, — сказал я кратко.

Лиза остановила меня.

— Почему ты решил, что она от тебя ушла? Соскучилась по родным, вот и уехала. А ты сразу надумал бог знает что...

— Уехала повидать родных и вот уже неделю не возвращается, — заметил я с горькой иронией. — Да если бы она мне сказала, что соскучилась по матери и хочет ее повидать, разве я стал бы ее удерживать? Я не изверг какой-нибудь. Пожалуйста, поезжай. Нет, она отправилась к отцу за поддержкой: генерал явится сюда к нам и заберет нас обоих, несчастненьких, бедненьких, обездоленных, к себе, под свое генеральское крылышко. Вот на что она надеялась

Семен порывисто вскочил, чуть не разлил драгоценную влагу из своей стопки — так удивился.

— Неужели она за этим уехала, за поддержкой к отцу? — спросил он. — И ты обиделся? И в этом вся причина? Ну, и дурак же ты, Алешка! Сроду не видел таких дураков. Я бы не то что обижаться да переживать, я бы на твоем месте стремительно собрал все свои манатки и одним мигом умчался бы отсюда. С великим моим стремлением! Только бы меня здесь и видели! Лишь бы приняли в семью...

Я промолчал. Кроме снисходительной улыбки, он у меня сейчас ничего не вызывал.

— Что ты теряешь здесь? — продолжал он убеждать меня. — Эту конуру с промерзшим окошечком? Этот барак с топотом, с шумом, с музыкой, которая не смолкает ни днем, ни ночью? А там для тебя что? Тепло, светло и мухи не кусают. Сыт, прибран, ухожен. Что тебе еще надо? Живи и в ус не дуй. Нет, ты малость тронулся, Алеша, у тебя наверняка тут не все дома, честное слово. — Он постучал пальцем по моему лбу.

Я отвел его руку.

— Сядь. Давай лучше выпьем. Лиза, за тобой слово.

Лиза взяла рюмку, приподняла ее.

— Вроде и пить-то не за что. Радости-то немного...

— Мы за тебя выпьем, Лиза, — сказал я. — Потому что ты очень хорошая, славная, красивая и честная, в общем — замечательная.

От такого неожиданного тоста Лиза вдруг порозовела, легко коснулась ладонью виска — не произвольный и девственный жест, выдавший ее смущение.

— Ты уж скажешь, Алеша...

Семен взглянул на меня недоуменно, вопрошающе развел руками.

— Что это ты, ни с того ни с сего?.

— Так вот: захотелось и сказал. Тебе не нравится?

— Почему же, нравится, — сказал он, как-то по-новому оглядывая жену.

— Вот и выпьем за нее, за ее здоровье. Побольше бы таких женщин!

— Спасибо, — прошептала Лиза и залпом выпила рюмку. — Ты, Алеша, хороший парень...

Семен усмехнулся, на крепких его зубах сочно хрустел огурец.

— Что называется — обменялись речами...

— Закуси, Алеша. — Лиза положила на мое блюдце несколько сардин.

— Так вот, Семен, — заговорил я, — насчет того, чтобы побежать туда, где тепло и светло. Ты бы, может быть, и побежал. Наверняка побежал бы под генеральский кров — подальше от забот, от хлопот. Разные люди бывают... Я не побегу.

Семен вдруг, обидевшись, страшно заволновался, оттолкнул от себя тарелку с консервами.

— Почему это ты так обо мне думаешь? Почему ты решил, что я побегу?

— Ты сам сказал.

— Я сказал, что побежал бы на твоем месте. Что касается меня, — нужны они мне, твои тесть и теща! Я знаю, что это такое — жить под неусыпным оком тещи. Врагу своему не пожелаю. Не зашуми, не повернись, ходи на цыпочках, за стол сел не так, ботинки поставил не там, с дочерью обращаешься неласково или еще что-нибудь в этом же роде. Нет, меня туда калачом и даже пол-литром не заманишь. Из милости жить никогда не стану.

— Ну, разошелся, — сказала Лиза, с застенчивой улыбкой наблюдая за мужем. — Пришел уговаривать, а сам настраивает против. Хорош советчик.

Я обнял Семена за плечи.

— Вот ты сам и ответил на вопрос, почему я не побежал за ней. И не побегу.

— Правильно делаешь. — горячо согласился Семен. — Одобряю.

— Семен, — опять предупредила его Лиза.

Он резко обернулся к ней.

— Что Семен!.. Мало ли что мы решим, а жить-то не нам, а ему. Мучайся, но живи!.. Так по-твоему? Не стану вмешиваться в чужую жизнь, пусть сами разбираются... Налей мне. Алеша, еще. — крикнул он, поднимая стопку. — Будь здоров, братишка! Вот так и поступай — наперекор всем!

Лиза немножко захмелела; слабо улыбаясь, она сказала по-матерински, нежно глядя на мужа и как бы извиняясь за него.

— Ты гляди, шальной какой... — Я видел, что ей было приятно сидеть с нами, осознавать, что самое страшное уже позади и что покой, который водворился в ее семье, надежен и прочен. Она едва заметным движением коснулась своей груди, тугой и щедрой, и сказала. — Пойдем, Сема, Женю пора кормить...

На какую-то долю секунды имя это. Женя — самое любимое из всех имен, — вызвало в груди острое и жгучее ощущение. Я даже зажмурился...

— Подождем еще немного. — сказал Семен. — Никогда не дашь поговорить по душам...

Вернулся Петр Гордиенко. Увидев гостей, он немного стушевался.

— Здравствуй, Семен. Здравствуйте, Лиза! Вот уж не ожидал вас здесь встретить.

Что-то непривычное, неспокойное было сегодня в нем. Должно быть, все жизненно важное между ним и Еленой в этот вечер окончательно решилось.

— Выпьешь, Петр? — спросил Семен.

— Конечно, с большой охотой. — Он быстро разделся, сел к столу и пододвинул Семену граненый стакан. — Я не знаю, за что вы здесь пили, если повторюсь — не страшно. — Он был настолько оживлен и шумен, что казался под хмельком.

Я выпью за наших женщин; ни на одной земле нашей планеты нет таких, как у нас, отважных, терпеливых, прекрасных и преданных. Хочется быть таким необыкновенным, таким бесстрашным и таким умным в их глазах. Пошли меня сейчас на самое страшное и невозможное — пойду, не оглядываясь, лишь бы она проводила меня и смотрела мне вслед: умру, но сделаю, выполню! Извините, что я говорю всегда немного возвышенно — по-другому не умею.

Лиза вдруг опустила лицо в ладони и тихо, молча заплакала. Мы трое переглянулись между собой, но не сказали ей ни слова, потому что плакала она не от горя.. Мы выпили, и Семен тихонечко, точно забыв, что он не один, дотронулся до ее пробора.

Лиза приподняла голову. Глаза ее, словно промытые слезами, нестерпимо сияли. Синева их была теплая и глубокая. Она достала платочек и смахнула с ресниц слезы.

— А мы с Алешей поговорить приехали, — сказала она. — Но Сема все дело испортил...

Я невольно рассмеялся над таким наивным и забавным выводом.

— Успокойтесь, Лиза — сказал Петр с мягкой осторожностью в голосе. — Я верю, что Женя и Алеша будут вместе. Быть может, путь к этому «вместе» будет очень длинным и очень нелегким, но он все равно завершится удачей. Два хороших человека не могут не понять друг друга и жить порознь. — Петр обнял меня. — Алеша держится молодцом. Хотя, может быть, я один знаю, как ему тяжко. Через несколько дней мы уедем в Сибирь. Могу заранее сказать вам. что это не самый легкий, но и не самый худший удел в нашей жизни. Давайте еще раз выпьем по этому случаю. Алеша, достань у меня в кармане бутылочку, — сегодня какой-то особенно добрый день.

Я отыскал бутылку и поставил ее рядом с другой, уже наполовину порожней.

— Человеку необходимо помогать в жизни, — громко сказал я, стукнув стаканом о стол. — Это непреложная истина. Без помощи и участия он просто задохнется. Когда я буду сдавать в институт, то мне, я это знаю точно, Петр Гордиенко поможет готовиться к экзаменам. Трифон Будорагин помогает овладевать тайнами профессии. Я им благодарен. Эта помощь возвышает человека. Но когда иному помогают как бы легче прожить жизнь, то это уже не помощь, а обыкновенный разврат. Ни к чему культивировать иждивенческие инстинкты. Вот та правда, за которую я стою. И не станем об этом больше говорить.

— Глядите, Алеша-то у нас совсем захмелел, — сказала Лиза, она смотрела на меня с ласковым участием, — ничего, братишка, это тебе на пользу.

XXII

ЖЕНЯ: Какими словами рассказать мне о моем ужасном, ложном, отчаянном положении?.. Меня измучили одиночество и неясность. Я не знала, куда себя девать. Было такое ощущение, будто я впрыгнула в утлую лодчонку и оттолкнулась от берега. Все мои замыслы рушились. К Алеше вернуться я не могла: я была бы никчемным человечишком, если бы вернулась просто так, ни с чем. Он просто презирал бы меня. А папа все не ехал, и я изнывала от злости на него. А лодка все дальше и дальше отходила от берега, ее уносило на самую стремнину, и я готова была кричать о спасении.

Я буквально кидалась на каждый звонок телефона; надеялась, что позвонит Алеша. Если бы он позвонил и сказал бы слово, только одно слово: вернись, — я побежала бы, бросив все, не оглядываясь. Я уже начала ненавидеть свою просторную квартиру с ее порядком и тишиной, и наша каморка с промороженным оконцем казалась самым прекрасным уголком на земле. Раньше я думала: на свете нет ничего дороже свободы. Она возвышает человека, она опьяняет, как вино. Ни обязательств, ни забот, ни режима! Но оказывается, нельзя быть свободной самой по себе, нельзя быть свободным от прошлого, как бы ни был человек свободным. А прошлое, когда я оставалась одна, подступало вплотную, хватало за плечи и без стеснения поворачивало к себе лицом. И совесть моя как будто съеживалась под строгим, не прощающим взглядом человека, обиженного мною. Я пряталась от этого взгляда, отмахивалась, заслонялась книгами, отгораживалась стенами комнаты. Но он настойчиво преследовал меня, настигал и жег. Я бродила по квартире и повторяла один и тот же вопрос: «Ну, почему он так долго не едет, папа!..»

Один раз за это время позвонила Елена. Мне сейчас страшно вспомнить встречу с ней.

От радости у меня на минуту пропал голос, я задохнулась, и на глаза невольно навернулись слезы: наконец-то вспомнила обо мне! Стула рядом не оказалось, и я села прямо на пол — подогнулись колени. Мама удивленно и осуждающе покачала головой.

Но радость моя была недолгой; голос Елены показался мне чужим, холодным и далеким.

— Ты одна? — спросила она. — Впрочем, все равно. Я сейчас зайду.

Я услышала, как она швырнула трубку. Короткие и частые сигналы, которые затем последовали, словно вонзились в сердце. Я заплакала — сидела в передней на полу и тихо плакала от обиды и несправедливости.

Мама, уходя на работу, остановилась передо мной, покачала головой сурово и сострадательно.

— Встань, — сказала она. — Как только не стыдно так себя вести! Совершенно pacкислa — никакого характера. Смотреть противно! Возьми себя в руки... Положи трубку на место.

Я поднялась и положила трубку на рычажок.

— Пошли папе телеграмму, — попросила я. — Пусть срочно выезжает...

Глаза у мамы потеплели, она улыбнулась.

— Хорошо, пошлю. — Она вынула из сумочки платок и вытерла мне щеки. — Ну, какая ты жена, ты — ребенок! Приведи себя в порядок и выйди погуляй на воздухе, а то зачахнешь.

— Не пойду. Буду сидеть так, пока папа не приедет...

Мама со сдержанным раздражением вздохнула, но ничего не сказала, ушла.

Елена находилась, должно быть, недалеко от нашего дома: не прошло и десяти минут, как в передней раздался звонок, отрывистый и нетерпеливый.

— Что с тобой? — спросила Елена резко, увидев меня сидящей на полу.

Глазам моим стало горячо от подступивших слез.

— Как ты смеешь разговаривать со мной в таком тоне? — сказала я, поднимаясь.

Мы закрылись в моей комнате. Елена, не раздеваясь, лишь откинув полупальто, села в кресло. На похудевшем лице глаза ее казались огромными. От гнева они стали совершенно зелеными.

— Как ты могла так поступить? — спросила она.

— Как?

— Вот так, подло? — Она никогда не стеснялась в выражениях.

Мне хотелось, чтобы она меня поняла.

—  Послушай, Лена...

— Не хочу я тебя слушать, — прервала она. — У меня нет слов, чтобы выразить тебе все свое возмущение. Эх ты, генеральская дочка!. Нет, я совсем другого человека знала. Ты — иная.

— Да послушай...

Елена рванулась из кресла. .

— Не хочу, не хочу. Я тебе все сказала, что думала, теперь уйду.

Меня тоже прорвало, вся боль, которая накопилась во мне за это время, вдруг выплеснулась криком.

— А я хочу, чтобы ты меня выслушала! В чем моя подлость? В том, что не могу и не хочу жить в бараке? А в бараках никто не хочет жить, все ждут лишь счастливого случая, чтобы вырваться оттуда!..

Елена с презрением вскинула голову.

— Зачем же ты ушла из дому в тот самый барак? Знала, что не царский дворец.

— Знала. Но я любила Алешу. Я надеялась, что он рано или поздно переедет ко мне.

— Он к тебе не переедет, — с какой-то беспощадной определенностью заявила Елена. — На это не рассчитывай.

— Переедет, — сказала я. — Вот увидишь. Вот только папа появится.

— И папа твой не поможет.

Своей категоричностью Елена вызывала во мне озлобление.

— А я в барак не вернусь, — выкрикнула я с горячностью, лишь бы не сдаваться. — Почему это я должна ему во всем уступать? Если он меня любит, то какая ему разница, где жить со мной. Я не предлагаю ничего ужасного, кроме приличных условий! Что в этом позорного?

Елена долго и с какой-то жалостью смотрела на меня.

— Ты говоришь чепуху. Женя, — сказала она глуховато и печально. — Вернись к нему. Он очень в тебе нуждается.

Я прислонилась спиной к стене — ноги вдруг ослабли.

Елена встала. Подойдя ко мне, она порывисто обняла меня, произнесла сдавленно:

— Прощай. — И вышла, не оглянувшись.

«Подожди! Милая, родная, не оставляй!..» — хотелось закричать мне, но не смогла.

...Я осталась в доме одна. Тишина давила, как, наверно, давит слой воды на большой глубине, — хотелось вынырнуть к. солнцу, к людскому шуму, на простор... Я стала подметать пол, чтобы чем-то занять себя. В это время и зазвонил телефон лихорадочно и тревожно — так вызывает междугородная станция. Я схватила- трубку. Папа! Он удивился, услышав мой голос.

— Женя? Ты дома?

— Папа! Папа, приезжай скорее. Пожалуйста. Я тебя очень, очень прошу... — Я опять расплакалась, не выдержала. Папа замолчал, и я поспешно позвала: — Папа, папа!..

— Ну-ка, без паники, — сказал он строго. — Спокойней. И вытри глаза. Вот так... А теперь объясни толком, что за трагедия разыгралась у вас?

— Расскажу, когда приедешь. Мне нужна твоя помощь. Просто невозможно, как нужна! Такое дело, папа... Ну, я не могу говорить по телефону...

— Мама дома?

— Нет, она ушла в институт.

Папа опять помолчал, должно быть раздумывая о чем-то.

— Я прилечу через два дня, — сказал он. — Дела твои уладим. Все будет хорошо, А ты держись храбро. Слышишь, Женька!

— Слышу, папа! — крикнула я.

Нас разъединили. Я постояла немного, прижимая к груди трубку, затем бережно положила.

Вернулась из магазина Нюша. Я взяла у нее сумку с продуктами, помогла раздеться.

— Оживела, — врастяжку произнесла Нюша с радостным изумлением.

— Папа через два дня прилетает, — выпалила я.

— И слава богу! А то закатился — и нет его. Дочь изнывает от горя, а ему и дела мало... Теперь все уладится. Ты теперь прибери себя да выйди-ка погуляй, проветрись...

К вечеру ко мне пришел Боря Берзер. Разделся, два раза скользнул по замшевой курточке, расстегивая и застегивая «молнию». Я провела его в свою комнату.

— Как настроение, затворница? — Он был в курсе всех моих событий.

— Спасибо, Боря, немного лучше, — ответила я. — Папа скоро приезжает.

— Тогда все в порядке. — Боря сел в кресло, взглянул на меня своими черными мягкими и грустными глазами и покачал головой. — Ох, и характер у тебя, Женька!.. Мечется, страдает, раскаивается, но стоит на своем!

Я усмехнулась.

— Какой характер? Просто глупость и беспомощность и больше ничего. И упрямство. Ведь я однажды, после того как на меня накричала Елена, — помнишь я тебе говорила? — я не выдержала и побежала в общежитие. Пришла, а окно нашей комнаты темное, чужое, мертвое. И у ребят темно, и у тети Даши тоже. Обошла вокруг, заглянула в красный уголок. Они все были там.

За столом Петр Гордиенко, Дронов и начальник управления Скворцов. Алеша стоял перед столом и что-то говорил. Дела какие-то обсуждали всей бригадой. Так хотелось постучать в окошко! Но не решилась. Понимаешь, Боря, не могу я к нему вернуться ни с чем. Он меня уважать перестанет. Ты чем-то взволнован, Боря?

— У меня сегодня был Вадим Каретин. Сам приехал. Долго мы с ним говорили. Знаешь, он, кажется, начинает прозревать. Ореол Аркадия Растворова начинает меркнуть в его глазах. Осуждает его за поведение на бюро. И себя осуждает. Это уже прогресс. Нам надо перетянуть его на нашу сторону, он же не такой плохой парень, когда с ним поговоришь, и неглупый. Приглашал меня на день рождения. Никогда не приглашал — и вдруг!.. Очень хочет, чтобы и ты пришла.

— Зачем я пойду. Боря, чего я там не видала? — спросила я. — Все те же лица, те же разговоры, те же тосты на грузинский манер, те же остроты... В прозрение Вадима я не верю. Не будет возле него Аркадия, будет кто-то другой,точно такой же. У него нет своей воли, вот в чем беда, он обязательно должен кому-то подчиняться.

— Так пускай лучше подчиняется нам, — ответил Боря. Давай сходим поговорим.

— Ладно, пойдем, — согласилась я после долгого колебания, без особого энтузиазма.

Я прошла в ванную, к зеркалу, чтобы снять с волос бигуди. До бесшабашности веселое настроение вдруг овладело мной. Я не раз отмечала такие скачки в своем настроении. Веселость возникала из ничего, от ничтожных причин. Вот легли волосы так, как мне нравилось, как хотелось — крупными, крутыми завитками, похожими на стружки, черными-черными, с мерцающими бликами; брови по-озорному поднялись вверх и чуть надломились, а щеки порозовели и посвежели —. и вот настроение подскочило. Я даже напевала. «Все будет хорошо!..» — повторяла слова папы.

Мы пришли последними. Дверь распахнул перед нами Вадим. Он был одет с изяществом иностранного дипломата: черный костюм, бантик на ослепительном воротничке рубашки, ниточка пробора в волосах, из кармашка выглядывал белый уголок платочка. Но встретил нас совсем не по дипломатическому протоколу:

— Где вы шляетесь? Дома говорят, что давно ушли, здесь вас нет!

— Не кричи, — сказал Боря. — Мы шли пешком.

— Нашли время для прогулок! — проворчал Вадим примирительно. — Раздевайтесь.

В следующую секунду мы услышали слаженный хор надтреснутых голосов:

— Добрый вечер, красавица!

В затененной передней вдоль стены выстроились тетушки Вадима; Аглая Степановна, Агния

Степановна, Анатолия Степановна и Антуанетта Степановна — дед Степан не лишен был оригинальности. Все они очень высокие, очень худые и плоские, с удлиненными желтоватыми, как бы высушенными лицами и с выступающими вперед верхними зубами. И все — старые девы. Они передавали меня одна другой, как эстафету. Я пожимала их костлявые и холодные пальцы и чуть приседала, как благовоспитанная девица.

— Как давно вы у нас не показывались. — пели они вразнобой. — Вы расцвели, Женечка, совсем взрослой стали — настоящая женщина...

Я приняла это как намек, хотя Вадим не говорил им о моем замужестве, — так по крайней мере он меня уверял.

— Благодарю вас, — сказала я вежливо. — Всю жизнь ходить в девушках — скучно.

У Аглаи Степановны лицо вытянулось еще длиннее. Она обернулась к Агнии, как бы спрашивала, не ослышалась ли. Агния взглянула на Анатолию; та. в свою очередь, на Антуанетту. Но младшая сестра не слышала моих слов. Молитвенно сплетя на груди пальцы, она зачарованно смотрела на меня.

— Боже, как хороша!.. — прошептали ее сухие губы. В вырезе кружевной кофты болтался на цепочке золотой медальон: в нем, по словам Вадима, хранилась фотография молодого человека с загнутыми усиками, похожего на известного в ту пору киноактера Макса Линдера. Антуанетта рассталась с Молодым человеком более сорока лет назад, но до сего дня считала себя его невестой.

Вернулся Вадим. Он бесцеремонно оттеснил от нас тетушек, приказав им:

— Девочки, убранству праздничного стола не хватает последнего штриха. Исполняйте ваши обязанности. А вы, Жень-Шень и Боря, пройдите пока ко мне. Все там.

И тетушки суетливо заторопились.

Из дальней комнаты доносилась приглушенная музыка. Мы пошли на ее звуки. В комнате Вадима — низкая полированная мебель, мягкие кресла, торшер над журнальным столиком, радиоприемник, магнитофон, мой портрет на письменном столе — знак постоянства. Ничего лишнего, загромождающего. Мне всегда нравилась эта изящная простота.

Когда мы вошли, ребята встали. Лишь один парень, полулежа в кресле у журнального столика, окинул меня сощуренным, почти равнодушным взглядом и стряхнул с папиросы пепел в пепельницу, изображавшую раскрытую пасть бегемота. Знакомясь, он назвал себя Названовым. Друзья окликали просто Гриней.

Щупленький вертлявый юноша с такой же, как у Аркадия Растворова, клочковатой «кубинской» бородой, оторвался от магнитофона, возле которого он возился, заправляя новую ленту.

— Так это по вашей милости мы загораем, голодные и сирые! — Он сунул мне руку и резко бросил; — Феликс Панкратов! — И поморщился. Он так досадливо поморщился, наверно, оттого, что для его маленькой переносицы были слишком обременительны массивные роговые очки.

Боря Берзер усадил меня рядом с собой.

—  Откуда все эти? — спросила я. — Ты их знаешь?

— Очкарик — из института иностранных языков, — сказал Боря вполголоса. — Вон тот, с непомерно развитыми плечами и маленькой головкой, по идее должен быть спортсменом.

— Это Саша Конский, штангист, я его знаю, — объяснила я.

— В углу, со скрещенными на груди руками, с перстнем на пальце — поэт Туманов. А этот, что в кресле, — Гриня Названов, научный работник. Остальных я и сам не знаю.

Названов казался взрослее и привлекательней всех находившихся здесь ребят и придерживался какого-то собственного стиля в поведении; он был из невозмутимых, молча курил и, казалось, никому не уделял внимания. Лишь ко мне присматривался сощуренным, не то смеющимся, не то прицеливающимся взглядом в упор.

— Что же вы замолчали? — спросила Дина, миловидная девушка с большим и так ярко накрашенным ртом, что он казался каким-то обнаженным, выставленным напоказ. — Вот вы явились, — обратилась она ко мне с упреком или с ревностью, — и ребята примолкли, точно онемели.

— Они, должно быть, говорили пошлости, если примолкли при появлении незнакомой женщины, — ответила я.

Чувственный рот Дины приоткрылся.

— Они не говорили пошлости, они спорили. — Она как-то ловко проскользнула к юноше, одиноко стоявшему в углу.

— Толя, почитай что-нибудь.

Поэт несколько жеманно повел плечом.

— Стоит ли?

Он обернулся ко мне, и я увидела его усталые, немолодые глаза, налитые черной тоской.

— Пожалуйста, почитайте, — попросила я, озадаченная: откуда у него, такого юного, эта загадочная тоска, не наигранная, а настоящая, человеческая? Какими рождена невзгодами, какими разочарованиями?

Толя выступил на середину комнаты и опустил руки на спинку стула, стройный и какой-то жидкий, точно хребет у него был перебит. Лицо бледное, руки с длинными пальцами, тоже бледные и нежные, вызывающие жалость. На среднем пальце — перстень.

Феликс прикрутил рычажок магнитофона, и музыка зазвучала глуше и печальней.

Я прочитаю одно из моих последних, — произнес Толя, и губы его болезненно и жалобно дрогнули. Красивым,негромким голосом он стал читать, чуть подвывая — так, с подвывом, читают почти все поэты.

Ты мне не говори, Что любишь ты меня. Ведь знаю я,                    сказать ты все не можешь. Но если в сердце                     нет твоем огня. Слова твои                  не будут                                мне дороже...

Боря Берзер тронул меня локтем:

— Как запел!..

Этот жест не ускользнул от Толи. Поразительно черные брови его поползли вверх и образовали на лбу скорбный веночек.

Напрасен               ласк твоих Тоскующий порыв. Напрасно ты                   ко мне                             прильнула телом. Любовь свою,                      от взоров жадных скрыв. От глаз моих                    лишь скрыть                                      ты не сумела...

Толя, не мигая, все время заглядывал мне в глаза каким-то умоляющим, мученическим, закрадывающимся в душу взглядом.

Боря Берзер шепнул;

— Тоска и пошлость, сжатые до жидкого состояния, текут, как патока!

Дина резко обернулась и зашипела на него. Толя обидчиво сказал, отодвигаясь в тень угла:

—  Мне не хочется больше читать.

—  Пожалуйста, прочтите. Толя, — попросила я.

— Если вам не нравится, — выговорил он Борису, — все равно вы обязаны выслушать до конца из элементарного чувства уважения к человеку, из чувства вежливости.

— А что я сказал? — Боря вспыхнул. — Что вы закапризничали, как девчонка!

Я одернула Бориса, чтобы не допустить шума и пререканий.

— Правильно, Толя, не читай больше, — одобрил Гриня Названов. — А еще умнее — не пиши. Игоря Северянина не переплюнешь.

Феликс Панкратов подкрутил рычажок, и музыка зазвучала отчетливей.

— Если бы ты, Анатолий, прославлял экскаваторы, целину или бригады коммунистического труда, они бы слушали, приостановив биение собственных сердец. Но твои стихи требуют культуры чувств.

— Или о гегемонии бы написал, — прибавил Саша Конский.

Это был добродушный парень с широченной спиной. На массивных литых плечах маленькая голова его, остриженная под бокс, казалась смешным шариком. Он часто выражал свои мысли невпопад.

— А что ты подразумеваешь под гегемонией? — придирчиво спросил Боря Берзер.

— Комсомол, конечно, — объяснил Феликс, поправляя очки, заслонявшие его желчное лицо.

Уголки губ у Толи чуть отвисли от снисходительной усмешки.

Саша Конский покрутил своей стриженой головкой и неожиданно высказался:

— Да, господа, нам нужен властитель дум, который бы всколыхнул душу до дна, вызвал бы порывы высокие, повел бы за собой!

— Порывы, Саша, высокие или там средние, — пошлость, — лениво отозвался Гриня Названов. Сквозь дымок сигареты он все время наблюдал за мной. — Храбрость, отвага — отрыжка лохматого столетия, дикости. Интеллектуально развитый человек никогда не пойдет, например, в штыковую атаку. Нет!

— Просто он интеллектуально развитый трус, — заметила я.

— Каждый человек в душе трус, — заявил Гриня убежденно. — И вы, смею вас уверить, не исключение. Только каждый прикрывает свою трусость красивыми фразами, даже поступками. И чем нарядней он накинет на нее одежду, тем храбрее выглядит в глазах окружающих. Даже герои, особенно на войне, совершают свои так называемые подвиги из трусости: боятся потерять жизнь.

— Да, с такими убеждениями легко можно превратиться в рабов или скотов, в предателей или садистов, — сказала я.

— Ого!.. — Невозмутимый Гриня швырнул недокуренную сигарету мимо пепельницы и привстал. — Вы щедры на награды.

— Таких наград для трусов не жалко.

Сквозь напускное Гринино равнодушие пробилось какое-то чувство: не то обида, не то озлобленность.

Я вдруг поймала себя на мысли, что год назад мне и в голову не пришло бы возразить Грине. Наоборот, я восхищалась бы такой «самостоятельностью» суждений. Мне стало скучно здесь, точно я попала во вчерашний день, который я уже один раз прожила и заранее знала все, что будет дальше. Неразборчивые выкрики подвыпивших и от этого чрезмерно оживленных людей, умоляющий Толин шепот, заштампованные остроты и каламбуры, тосты на грузинский манер — все это было, все ушло в прошлое. Все это уже на трогало, а многое казалось просто пошлым, никчемным.

— Ребята! — Толя Туманов приподнял слабую руку с длинными и бледными пальцами. Сверкнул перстень. — Я прочитаю вам стихи. Не мои, к великому моему отчаянию, потому что они гениальны. Никогда еще в поэзии не было такого обнажения страсти, такого обнажения таинства двух...

— Не надо стихов. Толя, — сказал Гриня. — Поэзия — вещь хрупкая, нежная. Наше время не подходящая почва для ее пышного произрастания. Не цветы, а больше сорняки растут сейчас в изобилии. А люди сорняков не любят. Жизнью все больше управляет техника, наука.

Феликс Панкратов, перегибаясь через столик, взмахнул руками и взвизгнул:

— Нет, Гриня! Техникой меня не заманишь! Мой отец — инженер. Он восхищается новым цехом, новым станком, каким-нибудь приспособлением, как прекрасной поэмой. Меня это возмущает. Я не люблю ни цехов, ни станков, честно признаюсь. Не потому, что я белоручка или бездельник. Я просто не выношу однообразия. У меня, такого маленького очкарика, огромные запросы в жизни.

— Какие, если не секрет? — спросил Боря Берзер.

Феликс сбросил с носа очки, обнажив близорукие узенькие глаза на мальчишеском личике, и неожиданно рассмеялся.

— В том-то и вопрос, что я не знаю, чего мне больше всего хочется. Мчаться в автомобиле со скоростью ста пятидесяти километров в час или плыть на белом корабле. Куда, зачем? Честное слово, не знаю!

— Тебе пора жениться, — высказался Саша Конский, и все рассмеялись над таким нелепым выводом.

Феликс заслонил лицо очками, махнул на Конского рукой.

— Дурак!

Гриня Названов поудобнее уселся в кресле и, не отрывая от меня взгляда, продолжал развивать свою мысль.

— Наука с каждым годом становится все более могущественным диктатором для человечества. Скоро она сотрет все границы, отбросит принципы, идеологии, объединит людей на чем-нибудь одном. А если люди станут сопротивляться, хвататься за свои принципы, за взгляды, за убеждения, она. я имею в виду науку, их уничтожит.

— В страхе перед наукой мы, по-твоему, должны отказаться от своих идей, целей и броситься в объятия капитализму? — спросил Боря Берзер. — Или покорно опуститься на колени перед твоей, именно твоей наукой, как перед чудовищем и умолять; пощади! Дешевая твоя философия, твоя вера.

— Не знаю, — сказал Названов, — дешевая она или дорогая — не торговал. Но так будет. Так должно быть. Время такое. — Он обернулся и через плечо посмотрел на меня и на Борю. — А чем вы богаты? Верой в коммунизм? Примитивно и — не ваше. «Коммунизм заточает сознание и дух человека в железную клетку, низведя его до уровня, ужасающе близкого к положению социальных насекомых».

— Кто мог сказать такую чушь?—крикнула я.

— Не помню кто, кажется, Пристли, — ответил Гриня. — Да это и не важно. Важно, что напечатано, а мною прочитано.

Подонок вроде тебя, — зло и грубо отозвался Боря Берзер. — С того, любимого тобой берега голос подали, а ты подхватил!

— Мне не хочется вам возражать, — сказал Гриня с невозмутимой улыбкой. — Когда человек не находит, что ответить или возразить, он пускает в ход оскорбления, а то и кулаки.

— На это они мастера! — выкрикнул Феликс Панкратов. — Только дай ключ, моментально все разнесут. И человеческую личность превратят в кашу!

— А по-моему, — скромно сказала одиноко сидевшая в углу девушка, — без веры во что-ни-будь невозможно жить.

Толя Туманов тихо промолвил:

— Надо верить в прекрасное, в самое высокое в человеке — в его дух.

— Надо верить прежде всего в себя, в свои силы, — сказал Гриня Названов и без стеснения потянулся в кресле. — Взгляните на опыт великих людей. Они пробивались к вершинам без опеки так называемого коллектива, а вопреки воле этого коллектива. Коллектив не терпит выдающихся.

Одинокая девушка вздохнула.

— Скучно среди вас, как на кладбище...

Только сейчас я почувствовала, как ненавистны мне эти так называемые «личности». И болтливый тщедушный Феликс с его ужимками, и сытый, красивый Названов с его наглой невозмутимостью, и Толя с налитыми тоской глазами.

— Болтуны вы все! — высказала я в лицо Названову. — Красивыми рассуждениями прикрываете вы свое ничтожество и душевную пустоту. Вот уж кто социальные насекомые, так это вы вместе с вашим Пристли! Претендуете на какую-то значительность мысли, на самостоятельность, на оригинальность! А сами пустые эгоисты. Вся ваша забота — это чтобы вам было выгодно, весело и удобно жить. Наглухо закрыли окна и двери, как бы не просквозило свежим ветром! С вами можно задохнуться от скуки, от тоски!.. Ух, рассуждающие мещане, как от вас тошно! Жизни ни черта не знаете, выросли за папенькиной спиной, выучились на чужие деньги и теперь с высоты своей образованности обливаете всех презрением! «Свобода личности! Делать то, что мне хочется! Жить бесконтрольно!» Умники с мертвыми глазами!.. «Чтоб ты ко мне прильнула телом» — вот ваш идеал. И вера, и красота, и свобода личности — все в этом!..

У Феликса Панкратова слетели с пуговки носа очки и приоткрылся рот. Близоруко щурясь. он попятился от меня в угол, где Толя Туманов, застенчиво улыбаясь, хрустел тонкими и бледными пальцами рук, — я больно задела его, повторив строчку стихов. Дина, защищая Толю, крикнула мне:

— Сами-то вы кто такая? Подумаешь!..

Боря Берзер шепнул мне:

— Молодец, Женька!

Я встала.

Вошел Вадим. Точно с разлету, наткнулся он на препятствие — обескураженно замигал, не в силах разобраться, что тут в его отсутствие произошло, почему у всех такие странные, такие возбужденные лица и почему установилось такое неловкое молчание.

— Эй, друзья, какая черная кошка пробежала между вами? Или вы с голода приуныли? Женя, куда ты?

— Я не хочу находиться здесь, — заявила я решительно. — Мнe противно. Мертвецы какие-то. Не удерживай меня, Вадим. Прости.

Я пробежала мимо изумленных тетушек Вадима, в передней схватила пальто и ушла. На улице облегченно вздохнула. Морозный ветер остужал пылавшие щеки. В тот момент мне. быть может, острее; чем раньше, необходим был один человек — Алеша.

Едва я успела открыть дверь в квартиру, как Нюша, подбежав ко мне, нетерпеливо, ликующим голосом известила:

— Прилетел!

— Где он? — У меня вдруг затрепетали руки, и я никак не могла расстегнуть крючки на шубке.

Папа вышел в переднюю. Рядом с ним стояла мама, и взгляд ее как бы сдержал меня — я не кинулась, как мне хотелось, а молча подошла и поцеловала его. По вздрагивающим моим плечам он понял, как сильно я взволнована. Он снял с меня пальто, передал его Нюше, затем взял меня за руку, как девочку, и увел в мою комнату.

Мы сели — он в кресло, я на краешек тахты — и поглядели друг другу в глаза. Папа ободряюще кивнул седой головой.

— Ты прилетел из-за меня? — спросила я.

— Пожалуй, что да, из-за тебя. Ты довольна?

Я заговорила, захлебываясь от торопливости:

— Очень!.. Ты даже не представляешь, как хорошо ты сделал, что приехал!.. Я совсем извелась тут без тебя...

Синие глаза его чуть сузились от улыбки.

— Ну?..

Я не знала, с чего начать.

— Ну, говори, я слушаю.

— Папа, ты не станешь возражать, если мы с Алешей переедем сюда, к вам?

— Нет. Буду рад — мне недостает мужского общества. Только почему к нам? Вы переедете к себе. Вот ваша комната, да и вся квартира в конце концов будет ваша.

Тогда ты должен к нему съездить и пригласить его сам. Тебе он подчинится.

Папа насторожился.

— Подчинится? А тебе? Тебе разве он не подчиняется? Разве вы не совместно приняли такое решение?

— Нет, — сказала я. — Алеша не соглашается сюда переезжать. Заладил одно и то же: «Дача построена не для нас, квартира дана не нам!..» Упрямый как осел!

— Выходит, вы крепко поссорились? — Я кивнула.

— И ты пришла за моей помощью? — Я опять кивнула.

 — И давно ты здесь?

—  Уже двенадцатый день. Я думала, ты дома...

Папа откинулся на спинку кресла.

— Я уже начинаю кое-что соображать...

— Я не могу больше так жить... — произнесла я упавшим голосом.

— Тяжело?

В этом вопросе просквозила вдруг веселая ирония, и меня охватило чувство возмущения: почему он так спрашивает? Неужели ему неизвестно, что не у всех жизнь легка и безоблачна. Меня учили музыке, пению... Лишь к главному не приучили — к жизни с ее трудностями и лишениями. Исполняли все мои капризы, ни на что не было запрета, получала все, что захочу. Я хотела заявить папе, что воспитывали меня неправильно. Но ничего этого я, конечно, не сказала, не посмела.

Папа развеселился.

— Слушай, Женя, да он молодчина, Алешка твой! Настоящий парень. Тебе просто повезло! С таким не пропадешь. А ты нос повесила. Как мы начинали жить? Спроси у матери. Солдатский паек надвое делили. Постоянного угла не знали. Она тоже училась. И не жаловалась, к родителям за поддержкой не бегала. Алеша все сам для себя хочет создать. И ты помоги ему в этом... — Папа погладил мне щеку. — Я понимаю, в каком затруднительном положении ты очутилась. Я поеду к нему. Не для того, чтобы привезти его сюда жить. Я хочу привезти тебя к нему, помирить вас. Навсегда.

Назавтра папа повез меня в общежитие к Алеше. Как мы встретимся после такого длительного перерыва, после моей глубокой вины, что произойдет после этой встречи, я точно не знала. Но меня мучила настоятельная потребность высказаться, вычерпать и выгрести из души все, что накопилось в ней хорошего и скверного за все это время, чтобы легче было жить, дышать. И я твердо знала, что мне смертельно- необходимо видеть Алешу, Папа сидел рядом и держал мою руку в своей, поглядывал на меня, улыбаясь.

— Что примолкла? Опасаешься, наверно, что не примет он тебя? Гордый ведь... Примет. Вот за это я ручаюсь. Еще как обрадуется!..

Когда я вышла из машины и приблизилась к общежитию, то у меня вдруг перехватило дыхание, колени подогнулись, и я села прямо на кучу серого снега.

Общежитие наше было разгромлено, крыша рухнула, всюду запустение и прах. Я тут же вспомнила, как Алеша не раз говорил мне; «Когда будет сметен с лица земли последний барак, то будут торжественно греметь оркестры!..» Ничего этого не было. Просто два экскаватора не спеша растаскивали барак в разные стороны, и машины увозили на свалку гнилой тес, стропила и клочья толя. Значит, это еще не последний на земле барак, если не играли оркестры.

Вот экскаватор прополз вдоль барака и, добравшись до середины, приостановился, развернулся как раз перед нашим окошком. Стекла его я когда-то промывала теплой водой и в оттаявшие у переплетов полоски смотрела на улицу, на лунные тени на снегу. Зубастый ковш приподнялся и, выдавив раму, стукнулся о верхний косяк. Он встряхнул его, выдрал вместе со стеной и швырнул наземь. Мне показалось, что этот зубастый ковш поддел и выхватил из груди мое сердце. Оно застучало больно-больно... Мне было до слез жаль этот старый, трухлявый барак, где было свито мое первое семейное гнездо...

Из-за угла вывернулась и, осторожно перешагивая через наваленные кучами обломки, прошла к дорожке пожилая грузная женщина. Пальто ее было расстегнуто и платок сполз на затылок, открыв жиденькие седые волосы. Это была тетя Даша. Я ее узнала издали.

— Женечка! — Она подошла ко мне, прижимая к груди будильник. — Вот, нашла. Должно быть, Илюха Дурасов забыл. Старенькие, а ходят, стучат... Проститься пришла. Женя? — Я молча кивнула. Тетя Даша оглянулась на барак. — Я вот тоже почти каждый день прихожу. Комнату получила в новом доме, неподалеку отсюда, большую, светлую, с балконом. Прямо рай! А привыкнуть к ней не могу, тянет сюда — и все тут. Вот и заглядываю. Скоро уж ничего не останется. Сметут. Дом новый вырастет... Вся жизнь прошла здесь, ее не забыть.

— Мне тоже не забыть, — сказала я тихо. — Тетя Даша, а ребят куда расселили? Алеша где?

— Ребят не найдешь здесь. Женя, — проговорила она с грустью. — Пять дней прошло уж, как распрощалась с ними. В Сибирь они поехали, на стройку. Провожала их на вокзале, рукой помахала. Ничего, веселые были, песни пели. Куда бы ни уезжали они, молодые, все с песнями, с шуткой. Тан уж заведено... А вещи твои у меня. И стиральная машина, которую Алеша купил в тот день, когда ты ушла, у меня. Можешь забрать.

Я заплакала. Слезы хлынули внезапно, обильные, горячие. Я плакала со всхлипыванием, хотела остановиться, но ничего не могла с собой поделать. Глядя на меня, тетя Даша тоже заплакала. Мы сидели на сером снегу и плакали, две женщины — старая и молодая, каждая о своем. Во мне что-то оборвалось. «Вот и все кончено, — подумала я. — Вот и конец всему. Доигралась!..»

Никогда еще я не чувствовала себя такой одинокой и покинутой, как сейчас.

Подошел папа, тихонько погладил меня по волосам, по щеке.

— Все будет хорошо, дочка. Положись на меня.

— Спасибо, папа, — прошептала я.

— Ты только руки не опускай. Поедем-ка домой.

— Посижу еще немного. Можно?

— Посиди. Я подожду.

Я просидела тут долго, следила, как растаскивали по частям первое пристанище нашей любви, чтобы воздвигнуть на этом месте новое здание, радостно сверкающее облицовкой и широкими стеклами окон на все четыре стороны света.

1962 г. Красная Пахра — Ялта

Оглавление

Александр Андреев

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg