«Утро нового года»

Утро нового года (fb2) - Утро нового года 1560K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Сергей Иванович Черепанов

Утро нового года

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧИЛИКИНЫ ИЗ КОСОГОРЬЯ

Дорогому другу Аде Ильиничне

Автор

«Вот я опять дома. Словно и не уезжал никуда. Говорят так: «Человек сам себе мудрец, сам себе подлец и сам своего счастья кузнец!»

У меня такое ощущение, будто в прошлую ночь я не нашел, а потерял все, чем дорожил.

Но как бы ты поступил?»

(Из письма Корнея Чиликина другу в Донбасс 20 июля 1957 года.)

1

Ущербный серпик налитой холодным светом луны сторожил притихшие улицы Косогорья. Только в доме Марфы Васильевны, обычно угрюмом и молчаливом, было шумно и пьяно.

Сама Марфа Васильевна плясала.

Притопывая подкованными кирзовыми сапогами, поворачивая по кругу тяжелое мясистое тело, она лихо взмахивала белым платочком:

И-и-и-и-х! И-и-и-и-их! Их! Вы сударики, сударики мои. Да, вы сударики удалые. Разудалые сударики мои. И-и-и-их! Их!

С давних пор, с девичества очень далекого, она вот этак плясала и пела впервые. Разрешила себе справить удачу. Корней, единственный сын, на которого были положены все ее помыслы, наконец кончил учение и вернулся из Донбасса с дипломом техника. Первый в роду!

А он, Корней, рослый и плечистый, по-цыгански черноволосый, выхоленный, именно единственный сын, ничем, впрочем, не похожий на мать, стоял в дверях горницы, опершись о косяк, и задумчиво наблюдал устроенное в его честь безобразие.

Конопатый завхоз Баландин спал, уронив голову на стол.

На столе валялись исковырянные вилками остатки рыбного пирога и слипшиеся пельмени.

В переднем углу, на почетном месте, важничал Василий Кузьмич Артынов — начальник обжигового цеха и он же временно исполняющий обязанности начальника карьера и начальника производства, иначе говоря, самое значительное после директора лицо на заводе.

Артынов гладил живот, по-бабьи округлый, похлопывал ладонями:

— Вот уж уважила, дорогая Марфа Васильевна! А пляшешь-то! Да за такое удовольствие твоего муженька Назара Семеновича выдвину в бригадиры. Корнея… будьте любезны… и-ик!.. в мастера. Могу! Вася Артынов все может!

Заливая брагу в широкую глотку, булькал, не отрывал стакан до последней капли.

Корней брезгливо морщился: «Ну и образина! Как бездонная бочка!»

Гармонист Мишка Гнездин, изнемогая от усталости и хмеля, нервно дергал меха двухрядки, сбивался. Мешала ему и Лепарда Сидоровна, заведующая заводской столовой. Она, как кошка, терлась о его плечо. Ее крашенные ромашкой волосы, в мелких завитках «под барашка», надушенные сладким одеколоном, щекотали Мишку по губам. На дряблом, увядшем от красок лице алчно светились два черных зрачка.

Поодаль от стола, развалившись на старинных плетеных стульях, огрузшие от обильного питья и еды спорили нормировщик Базаркин и бухгалтер материального стола Иван Фокин.

— Врешь ты все, Степан Степаныч, — стукая кулаком по коленке, кричал Базаркину Фокин. — Наш директор, Николай Ильич Богданенко, — это, брат, дока! Его не сломишь. Скорее Семен Семенович, хоть и парторг, с места слетит, нежели Николай Ильич пострадает.

— Помяни мое слово, Иван, — с непреклонной убежденностью возражал Базаркин. — Парторг действует артельно. Все ходят по его воле: и главбух Матвеев, и Кравчун, и прочие коммунисты. Все против одного. Так что, директора не то, что сломят, но и сомнут…

— Хошь об заклад побьемся?

— Могу об заклад! Семен и Матвеев — оба фронтовики, партийцы чуть не по тридцать лет. Но резон даже не в этом, а в том главный резон, что времена переменились. Где было можно, теперь нельзя. Жизнь-то как повернулась: на полный круг! Запросто отчет спросят. «Ну-ка, — скажут, — Николай Ильич, давай начистоту, каким манером план тянешь, пошто у тебя на заводе порядку нет?» Аиньки?

— До нас это не дойдет. Проживаем у города под боком, в самые ребра ему упираемся, а вроде за тридевять земель. Мелкота мы. Высшему начальству не до нас. Где оно, это Косогорье? На какой карте кружком помечено? Нигде! Мало-помалу ковыряемся, даем стройкам кирпичи, ну и слава богу! Богданенко прикажет, — беги исполняй, не мешкай. Кто из нас пойдет на поддержку к Семену и Матвееву? Я, к примеру, не пойду, мне от Богданенки зла нет. Матюкнет — не жалуюсь. Ты тоже не пойдешь. Некуда тебе деваться, коли с завода турнут. Все мы к нему, одному нашему единственному здесь заводу, приросли телом. У каждого семья. Чем мне с места сниматься и где-то в городе работу искать, лучше уж я помолчу. Так-то вот!

— А факт есть факт, — выдавил Базаркин, рыгнув. — Потому, как темнение…

— Тш-ш, ты! Насчет подобного прочего…

— Пошто «тш-ш»?

— Вася тут…

— Он теперь не в своем уме.

— Да ты Васю литрой спирту с ног не повалишь. Стоек. И впрочем сказать, пьян — не пьян, соображения не теряет. У него в уме сила. У Николая Ильича сила в фигуре, в голосе, а у Васи Артынова соображение.

Базаркин склонился к Фокину, добавил шепотом:

— Кашу варят, а хлебать станет кто?

— Ничего, — упрямо возразил Фокин. — Богданенко всех один по одному турнет. Кто с ним не согласный. Кто палки в колеса сует.

— Артель не одолеть.

— Одолеет!

— Хошь об заклад?

— Могу и об заклад! Об чем положимся?

Фокин низкорослый, подслеповатый, неряшливый. Лицо пропойное, пробитое седой щетиной.

Базаркин нервно дергал правым плечом, пришлепывал по полу ботинками.

Между тем, хозяин дома Назар Семенович, обливая редкую бороденку, торопливо глотал из чашки слитую вместе бражку и водку. Выпил одну, вторую и потянулся за третьей, оглядываясь на пляшущую жену. Рука его сунулась на край клеенки. Узловатые пальцы начали крючиться, подбирать клеенку в кулак. Как на грех, именно в этот момент он качнулся и дернул клеенку на себя, сбросив на пол две тарелки, расписную чашку и рюмку.

Осколки брызнули со звоном под ноги Марфе Васильевне.

Старик от страха втянул голову в плечи.

Марфа Васильевна застонала, гневно топнула на мужа.

— Ма-арфушка! Марфа Ва-силь-евна! — виновато взмолился Назар Семенович. — Прости за ради Христа!

— У-у, наказание господне! — прошипела Марфа Васильевна.

Тряхнув за щуплые плечи, она подхватила мужа, отнесла в угловую комнатушку на деревянный диванчик.

— Дрыхни тут! Выходить к гостям боле не смей!

Гости примолкли.

Мишка Гнездин сжал меха гармони, захлестнул их ремешком и решительно отодвинулся от Лепарды Сидоровны. Фокин восхищенно заметил:

— Во, Марфа! Ей бы мужиком родиться!

Корней помрачнел. «Ну, теперь эти образины по всему Косогорью растрезвонят. Э, черт, досада какая!»

Он пнул подвернувшегося под ногу кота и вышел на веранду.

Здесь было свежо и чисто. Висела в темном небе луна, тускло светили уличные фонари, с завода, из сушильных туннелей слышались тяжкие выхлопы пара. Во дворе мертво, калитка заперта железным засовом…

В доме зазвякали стаканы, гости снова начали выпивать. В раскрытом на веранду окне показалась физиономия Фокина. Он покрутил головой, старательно вытер ладонью лоб.

— Ты, Марфа Васильевна, не жалей. Ну, разбил Назар посуду. Эко место! Говорят, битая посуда к прибытку. Сыну счастье выпадет. Да и чего жалеть посуду-то! Мы сами ломаемся. Все прах! Были мы молодые, а стали? Негожие ни-куда! Разбивается жизнь. Держимся за место, а в душе страх: прогневится Николай Ильич, и отправляйся в сарайке курей считать… А посуда без внимания! Завтра в любом магазине можно купить…

— Деньги, спроси-ко, есть ли? — отразила Марфа Васильевна. — Он, ирод, много ли мне их в дом натаскал? Иной мужик хоть зарабатывать умеет, правдой-неправдой старается лишний рубль в дом принести.

— Зря бога гневишь, Марфа Васильевна. Эвон какой у тебя дом, сад, огород.

— Одни мои заботы.

— Теперь у тебя помощник есть натуральный. Головастый у тебя парень Корней-то! Абы не испортился. Нынче молодежь пошла мудреная.

— У меня не испортится. Слава те, господи, знала, как воспитать!

Корней потушил папиросу, кинул ее во двор.

Заметив упавший окурок, вышла из конуры овчарка Пальма, понюхала его, зевнула, лязгнув зубами, и вернулась обратно. Длинная железная цепь поползла за ней, затем гулко, запела проволока, натянутая от конуры вдоль забора.

Мишка Гнездин, оторвавшись от Лепарды, побыл за углом сарая и, шатаясь, подошел к Корнею.

— Чего это у вас в кислушку было примешано?

— Наверно, хмель, — безразлично ответил Корней.

— По-моему, табак тертый. С души воротит!

Корней хахакнул.

— А от Лепарды? Надо ж было суметь ее подцепить!

— Бабы до меня падкие.

— Даже на рожу не глядишь.

— Смотрю зато на интерес. Польза есть, значит, давай сюда!

— Пошляк, — скривил рот Корней. — Дай мне тысячу рублей, не полез бы с ней обниматься. Доска-доской, стукнешься — ушибешься!

— Тебя она не возьмет. Ты, Корней, не удалой. Плечи-то у тебя пошире моих, а удали нет. Смирный ты. Вальяжный очень. А Лепарде, как я понимаю, нужен мужик, чтобы она, как на сковородке, жарилась.

Мишка рассмеялся и потер ладони.

Корней сплюнул.

У раскрытого окна опять появился Фокин. Левой рукой он пытался обнять широкую спину Марфы Васильевны, а правой совал ей полный стакан бражки.

— Выпьем, хозяюшка, за Корнея. За его успехи! Такого орла вырастила.

— Ведь он у меня единственный, — веско ответила Марфа Васильевна. — Все заботушки мои для него. Сама не учена, зато подняла сына, возвысила. Погоди, вот поработает, наберется ума побольше, выведу его в инженеры.

Мишка сочувственно вздохнул:

— Трудно тебе, Корней. Жизнь вроде собачьей: постоянно на цепи.

Корней не возразил. Сволочь этот Мишка! Нажрался, напился на даровщинку, а вместо благодарности изгаляется.

Впрочем, мать сама виновата: нечего было при посторонних с отцом расправу чинить, успела бы потом, наедине.

И батя тоже хорош! Не мог удержаться. Ведь уже не в первый раз попадает. Как-то даже плакал: «Сатана меня дернул жениться на тебе, ведьма! Повешусь, ей-богу, повешусь или утоплюсь».

— Как я погляжу, собственность портит людей, — продолжал Мишка задумчиво. — Прилепятся к махонькому клочку земли, обнесут его забором, натаскают барахла и довольны!.. Да какой же это рай, если в нем самая натуральная собачья жизнь. Гав! Гав! Было бы брюхо сыто! Говорят, собаки жадные. В нашем брате жадности больше. Ненасытные мы.

— Зато ты, как ветер, — съязвил Корней, — дуешь на все четыре стороны.

— Я гулевой. Было бы чем молодость вспомнить. Земля-матушка велика, просторна, в умные я не гожусь, за умными не гонюсь, а дураков на мой век хватит. Жить, так в свое удовольствие. Но не могу на одном месте долго торчать. Вот бывал я на Украине. Многие большие города объехал, разную работу пробовал, а нигде душой не прирос. То климат не нравится, хочется обратно на Урал, к родным, как говорят, «горам, лесам и долам», то по шаньгам и пельменям затоскую, а то заработки трудные. Богаче всего жилось мне у попа. Нанимался я к нему шоферить на «Волге»-матушке. Оклад министерский. Езды мало. Но тоже не выдержал. Поп табак не давал курить. Водку вместе со мной дрызгал, а табак не разрешал.

— Ты и здесь не приживешься.

Мишка запечалился.

— Как знать? Может, я здесь на крючке? И, однако, шататься прискучило. Только вот заводишко тут в Косогорье хреновенький. По всему Уралу этакие богатыри стоят, народу в заводах тысячи, дворцы, соцгорода, а тут посмотреть — жалость голимая. Васька Артынов командует. За что ни возьмись, надо своим горбом подпирать.

— А ты попривык пенки снимать.

— Пенки-то слаще, чем мозоли на ладонях. Если удается, зачем же брезговать? Не я, так другой, при Артынове, снимет. А ты разве чище меня? На пенки и ты не дурак. Полагаешь, я не догадливый, не соображаю, почему твоя мамаша сегодня пирушку устроила? По какой причине ни дядю твоего, Семена Семеновича, ни Яшку Кравчуна, ни кого иного из порядочных людей не позвала? А вот Васька Артынов и Фокин тут. Мамаша у тебя тертая — без выгоды кислушкой не угостит.

— Перестань, Михаил! — строго сказал Корней. — Друг-то ты мне друг, но мать не хули, а не то дам по роже…

— Зачем же сразу по роже?

— Чтобы уважение помнил.

— А-а! Уважение! За хлеб, за соль. Ладно, за хлеб и соль можно. За табачный настой тоже.

Мишка опустил голову.

— Злой я сегодня. На всех злой, кто меня зря поит, кормит. Что вы за люди?

— Протрезвеешь, так разберешься.

— Нет, что вы за люди? Чему вы молитесь?

На веранду торопливо вышла Лепарда Сидоровна, встала рядом с Мишкой, обняла его за плечи. Корней принес из кухни намоченное в холодной воде полотенце и кинул Мишке на голову.

В комнате Базаркин и Фокин запели на разные голоса.

Баландин свалился со стула на пол.

Пошатываясь, Артынов наклонился над ним, подергал за усы, и так как Баландин не реагировал, вернулся к столу.

Корней выругался:

— Дорвались, как свиньи до пойла…

По ту сторону сада, у соседей Чермяниных, погасли огни. В саду стало еще глуше. Деревья словно приблизились к веранде.

— Теперича неученому плохо! — громко сказала Марфа Васильевна Артынову. — Потому мне и пришлось на сына тратиться. Так что ты, Василий Кузьмич, прими во внимание, посодействуй перед Николаем Ильичом. Мне самой прямо-то говорить с ним невместно.

— Ма-ма! — крикнул в окно Корней. — Прошу тебя, перестань!

— А тебе, поди, лихо? — ответила она с достоинством.

— Ну, вот видишь, — сказал Мишка. — Так оно и есть. А ты хотел мне по роже дать.

Корней обозвал его дураком, затем перескочил через перила веранды и вышел за ворота.

2

Пологим косогором улица сбегала к озеру. Оно в полудреме плескалось, омывая скользкие плотки, привязанные к ним лодки, и выбрасывало на песок пенистые гребешки.

Неподалеку, в прибрежном камыше, захлопала крыльями птица. Корней поднял с берега плоскую гальку, размахнувшись, кинул туда.

Вода в озере была теплая. Корней присел на борт лодки, вымыл руки, затем, не торопясь, разделся, сложил одежду на лавочку и, размявшись, пошел на глубину. Метрах в ста от берега он перевернулся на спину, вытянулся, радуясь отдыху и прохладе. Справа проплыл еле видимый в отблеске воды островок из прошлогодних камышей, а на нем темные бугорки спящих чаек. Корней хлопнул в ладоши. Чайки испуганно взлетели, начали кружиться и тревожно кричать.

Натешившись, он выплыл обратно к лодкам, но домой не вернулся, а поднялся косогором к соседнему переулку.

Впереди, возле притаившихся бурьянов, шел на завод в ночную смену Яков Кравчун. Корней сразу узнал его по легкой пружинящей походке с упором на носки и лихо заломленной фуражке. Окликнул.

Яков остановился, дожидаясь.

— Вот как! Это ты, Корней?

— Это я!

— Уехал и голоса не подал. Хоть бы по старой дружбе письмишко черкнул.

— Ты ведь тоже не удосужился.

— И то верно!..

— Не забыл еще прошлогодней ссоры?

— Э, разве то была ссора? — досадливо отмахнулся Яков. — Ведь я не виноват: собрание назначал завком, меня это собрание выбрало председателем, не мог же я отказаться. Ты заслуживал промывки с песком. Так и терпел бы, не рыпался.

— Я не обязан отчитываться ни перед кем.

— Странно. Жил и работал в коллективе, а не обязан! Кроме того, тебя просили обучить новичков. Люди приехали бог знает откуда, первый раз увидели кирпичное производство, и кто же должен был их обучать, как не мы? А может, ты хотел деньги получать за каждого обученного? Никто из мастеров не брал, а ты неужели взял бы?

— Давай-ка отложим воспоминания, — предложил Корней. — У меня сегодня нет охоты спорить и копаться в старом хламье.

— Ну, что же, отложим, — согласился Яков почти равнодушно. — А лучше совсем не станем вспоминать.

Корней тронул его за рукав.

— Все еще в этой хламиде ходишь? Не выдвинулся из старших жигарей?

— Так и хожу, — добродушно усмехнулся Яков. — На печах. Дальше и выше выдвигаться некуда: под ногами печи, над головой крыша.

— А на заводе как?

— Обыкновенно. Стоит завод на прежнем месте, к нам передом, к степи задом. Машины крутятся. Кирпича давали три миллиона в месяц, так и держимся на прежнем уровне. Ну, а тебе куда направление дали?

— Сюда.

Некоторое время оба шли молча, не находя о чем говорить.

Яков тихо посвистал, оглядев звездное небо.

— Ночь какая ласковая. Стадо звезд и пастух — обкусанная-кем-то луна!

— Все еще поэзией увлекаешься? — спросил Корней слегка насмешливо. — Стишки девчонкам почитываешь? Мою Тоньку не пробовал просвещать?

Яков отозвался тем же тоном:

— Разве она твоя?

— Чья же?

— Мне всегда казалось — ничья!

Корней засмеялся.

— Впрочем, она тебя любит, — серьезно добавил Яков. — Весь год ожидала, как верная солдатка своего солдата.

— Завидуешь?

— Может, завидую, а может, и не завидую. Не привык я к этому.

Корней опять засмеялся, пожелал Якову успешной смены, и они разошлись: один в правую сторону улицы, другой в левую.

И ни тот, ни другой не оглянулись.

Возле женского общежития Корней приник к изгороди узкого палисадника. Он всегда тут останавливался, когда приходил и вызывал Тоню Земцову. Ему доставляло удовольствие, скрываясь за деревьями, наблюдать, чем она занята. Иногда в комнате собиралось много ее подруг. Тогда он хлопал в ладоши или кидал в окно ветку.

На этот раз Тоня была одна и, очевидно, давно уже его дожидалась. Верхний свет падал ей на волосы, прибранные по мальчишески, с зачесом набок. Сидела Тоня у открытого окна, подперев щеку ладонью. Корней подошел тихо, Тоня не услышала. О чем она думала? О нем, о Корнее, или о чем-то ином? По лицу не угадать. Очень оно спокойное. Но вот Тоня взмахнула рукой, как бы отгоняя от себя надоевшие мысли, потом поправила челку и, обернувшись к лампе, посмотрела на часы. Отчетливо обрисовался ее профиль: крутой лоб, вздернутый нас и смолисто черная бровь, загнутая, как крыло чибиса.

Корней тихо свистнул. Тоня вздрогнула, склонилась над подоконником, разглядывая. Он еще раз тихо свистнул и сказал:

— Выходи!

— Обожди, я сейчас, — кивнула она и сразу побежала к дверям.

Тоня еле доставала ему до плеча. Корней мог бы ее легко поднять, подкинуть на вытянутых руках вверх, такая она была тонкая и почти невесомая. Он как-то уже замечал ей:

— Тебя, наверно, никогда не кормили вдоволь. В двадцать лет все еще не поправилась телом.

— А у нас вся порода Земцовых такая: легкая, зато выносливая, — нашлась тогда и весело ответила Тоня. — Ты попробуй, сломай!

Корней бережно обнял ее плечи, она доверчиво прислонилась, и они пошли.

— О чем мечтала? Я смотрел, смотрел и не разгадал.

— Да ни о чем. Ждала и думала ни о чем. Что-то приходило, потом уходило.

— Значит, обо мне не скучаешь?

— Ты зачем пил водку? — спросила она с укором, не ответив на вопрос.

— Пахнет, что ли?

— Сама видела. Подходила к вашему дому. Дважды. Сначала в сумерках и вот недавно. Ты был на веранде. С Мишкой. С Лепардой. А в доме пьяно-распьяно. Я хотела постучать в калитку, но побоялась…

— Ну, знаешь! — строго сказал Корней.

— Разве тебе было бы неприятно?

— Вообще не принято девчонкам к парням ходить.

— Это же предрассудок.

— Какая ты передовая! Непременно надо на суды-пересуды нарваться. Не веришь мне, да?

Тоня посмотрела ему в лицо и ладонью дотронулась до его подбородка.

— Верю! Иначе бросила бы!

— Эх, ты, котенок! — прощая ей выходку, сказал Корней.

Вот вся она такая. У нее все по-своему.

— Что же с нами будет? — спросила Тоня некоторое время спустя, когда они уже порядочно отошли от общежития. — Никогда я не представляла, как трудно… Ведь кажется просто сказать: лю-бовь! Неужели, чтобы любить, надо страдать? Так только в романах…

— Не обязательно, — сказал Корней, не задумываясь. — Ты слишком много значения придаешь чувству. Надо смотреть проще. Не выдумывать, не сочинять сказок. Какая есть, ту надо и брать. Мы люди земные, стало быть, любовь тоже земная.

— Неправда! — с жаром возразила Тоня. — На свете нет, наверно, ничего лучше ее. За любимым можно идти хоть куда! Он дороже родителей.

— Это мне приятно слышать, — засмеялся Корней.

— Но как же: значит, ты любишь меня по-земному?

— Конечно, — весело подтвердил Корней. — Ты мне дорога, без тебя мне всегда чего-то не хватает…

— Как вещи?

— Да, хотя бы, как дорогой и очень нужной мне вещи!

— Мне такая земная любовь не по душе. Это получится худо. Ты женишься и станешь жить в одной комнате со мной, словно я гардероб или обеденный стол. Наелся, напился, занялся своими делами, а стол стой себе, пока ужин не подойдет.

Корней посмеялся опять, ему нравилось поддразнивать Тоню, она сразу зажигалась и начинала спорить, горячиться. Потом он соглашался, подчинялся. Ему нравилось также, что Тоня самостоятельна и что она не может кривить душой, лгать, приноравливаться.

— Ладно! Один: ноль в твою пользу.

— Ты изменился, Корней, — с горечью заметила Тоня. — Стал холоднее. Я тебя во многом не узнаю. Будто и не любовь у нас! Все посмеиваешься, подшучиваешь!..

Вдоль улицы, где они шли, белые домики с закрытыми ставнями спали, в тополях играл верховой ночной ветер. Спала и земля, выдыхая запахи навозной прели, крапивы, полынного настоя.

— Все же, что с нами будет? — спросила Тоня. — Твоя мать не хочет нам счастья.

— Сейчас ничего не решим, — помедлив, ответил Корней. — Подождем, пока перемелется. Пусть на нас поработает время. Мать еще не мало раз передумает. Не такая уж она злая. Ты должна ей понравиться.

— Мы с ней разные.

— Вот потому мне с вами беда! Мать — женщина строгая, со своими правилами и понятиями, а ты на шаг не отступишь. И откуда в тебе это!

— Такую родили и вырастили.

— Принципиальную? Ха, ха!

Тоня слегка поежилась.

— Хотя бы! Но я не понимаю, почему ты хахакаешь? Мне противна всякая жизнь по старым понятиям, от нее погребом пахнет. То, что хорошо для твоей мамаши, для меня ничего не значит. Ей хочется иметь сноху. Из меня снохи не получится! Сноха! Свекровка! Слова-то какие! Я хочу быть просто человеком, у которого есть друг, верный и дорогой.

— Ты, однако, подковалась за прошедший год. Научилась разводить этакую воду с киселем. Кто учил: Яшка или дядька мой?

— А ты зря ехидничаешь: дядь-ка! Семен Семенович человек уважаемый, в нем все настоящее и живое… — Она попыталась придумать более выразительную похвалу, но не придумала и сказала: — Как положено быть коммунисту.

— Конечно: воспитывать и вычитывать морали, — немножко зло добавил Корней. — Он и живет-то, как солдат, по уставу: то нельзя, другое нельзя! А что же можно, черт возьми?

— Можно оставаться обыкновенным человеком.

— И совершать только хорошие поступки, высказывать высокие идеи?

— Не так уж это мало…

За околицей, на станции, гукнул паровоз. Его огни выкатились из-за лесной полосы, поползли в заозерную степь, уменьшаясь.

— Лучше бы нам не встречаться, — очень грустно сказала Тоня. — Все как-то не то, все не то…

Корней ей не возразил. Еще в прошлом году он решил было свести Тоню со своей матерью. Попытка получилась напрасной.

— Ну, что же, милая, — сказала мать, — девка ты, вроде, неплохая, хотя и не шибко видная. А приданое для себя успела ли накопить?

— У меня приданого нет, — вспыхнула Тоня. — Поживем — наживем! Не очень уж много нам надо.

— Эвон как! Далеконько ты метишь-то, милая! На готовенькое.

— Мне вашего не нужно.

— Не по плечу тебе, милая, наша одежка, — не слушая, предупредила мать. — Тяжелая она у нас. Без привычки ее не сразу наденешь. А у тебя плечи-то, сама, небось, понимаешь, слабенькие, совсем даже не бабьи, и на них надо, поди-ко, одежонку шелковую, какой у нас не припасено. Об этом думала ли, когда к нам собиралась?

Тогда Тоня поспешно ушла. Ему не удалось помирить их.

— Я скорее откажусь от тебя, чем позволю собой помыкать, — твердо сказала Тоня.

Мать запретила с ней видеться.

— Ты, дорогой сын, про эту свою пигалицу забудь, мне больше ее в дом не води! Пока я жива, места ей не найдется. Вот еще прынцесса какая! Лапать можешь, как вздумается, потеря не велика, но в жены брать не позволю!

По словам матери, любви на свете вообще нет, есть только одно баловство. Любовью занимаются лишь бездельники да всякие служащие, руки у них белые, без мозолей. Проторчат на службе положенные часы, потом бесятся. И козыряла своим примером: прожила-де жизнь не любя, да не с мужем, а с этаким идолом! Значит, всякий может прожить!

Никогда ей Корней не перечил. У него выработалась с годами своя особая тактика: супротив не говорил, но поступал, как было удобнее.

Теперь встречался с Тоней украдкой, по ночам. И надеялся только на время. А как оно могло помочь?

— Мы успеем еще с тобой обсудить, стоило ли нам встречаться и любить друг друга, — сказал он, немного погодя, тем тоном, который всегда успокаивал Тоню, — давай не станем портить сегодняшнюю ночь.

Они встретились лишь второй раз после того, как Корней вернулся домой в Косогорье. Оба еще не успели нарадоваться.

Глухая улица вывела их на площадь. У пожарного депо мигала одинокая электрическая лампочка. В открытые настежь заводские ворота, повизгивая, татакая, по рельсам вползал состав порожних вагонов. На переезде, за закрытым шлагбаумом, будочник сигналил красным фонарем. За путями, в картофельниках, скрипел коростель. Ущербная луна вкатилась в далекую грядку тучек. Темнота над степью сгустилась.

Тихо. Безлюдно.

— Ты мне поверь, — сказал Корней, — я постараюсь уговорить мать.

— Верю, но зачем ее уговаривать? — с недоумением посмотрела на него Тоня. — Странно…

На заводской вахте у раскрытой двери дремал на лавочке вахтер Подпругин. Они прошли мимо него, вдоль забора, по тропе. На терриконе, в отвалах, тлел синим пламенем котельный шлак.

Над крышей обжигового цеха взвились выброшенные с дымом искры, и вдруг где-то совсем неподалеку, не то с угольного склада, не то с карьера, полоснул отчаянный крик:

— А-а-а-а-а!..

И оборвался, как срезанный.

Тотчас же в поселке часто забрехали собаки, над карьером поднялся луч прожектора, потом раздались тревожные голоса, их становилось все больше, больше…

— Должно быть, в карьере что-то случилось, — останавливаясь и переводя дыхание, сказала Тоня.

— Наверно, — подтвердил Корней, прислушиваясь. — Раз такого охломона, как Артынов, допустили в начальники.

— О своих гостях худо не говорят.

— Он гость не у меня.

На карьере загудел кусок рельса, взвыла сирена.

— Что-то серьезное, — поворачивая обратно, сказала Тоня. — Слышишь топот? Отовсюду люди бегут. Побежим, узнаем…

— Ты, однако, сразу видать — женщина! Любопытство распирает.

— Тебя не волнует?

— Ничуть. Без нас разберутся. Пойдем дальше.

— А если с человеком беда?

— Мы же не поможем. Сбегаем, поглазеем без толку. Я предпочитаю не портить настроения и не тратить зря короткую ночь. Соскучился я по тебе, Тонька!

Она укоризненно посмотрела на него.

Корней понял, но все же упрямо шагнул вперед по тропе, дальше, в степь.

— Уходишь? — спросила Тоня.

— Да!

— Ну, иди один!

И, не оборачиваясь, кинулась бегом к проходной.

3

Беда обрушилась на семью Шерстневых, тихих и неприметных жителей Косогорья.

Сам Иван Захарович Шерстнев на кирпичном заводе трудился тридцать лет, побывал на многих должностях, сверху донизу, снизу доверху. Кирпичное производство знал, как свое собственное имя, без запинки, но на должностях подолгу не держался. Мешала никудышная грамота. Кончил он когда-то три класса приходской школы и с тем остался. Дальше ученье не двинулось: сначала из-за ранней женитьбы, потом из-за всяких семейных забот. Постоять за себя не умел, и потому толкали его всюду, словно затычку. Предыдущий директор держал сменным мастером в сушильном цехе, а Богданенко, приметив податливость и исполнительность Шерстнева, перевел в технический контроль.

Наташа, дочь Ивана Захаровича, учетчица, работала в третьей смене. Иван Захарович задержался в формовочном цехе. Наташа обошла участки, отметила рабочих в табельном журнале, затем разыскала отца и передала ему приготовленный матерью ужин.

Близилась полночь, когда она вернулась в конторку, на печах обжигового цеха. Перед сменой тут собирались жигари. В спертом воздухе еще не выветрился табачный угар, на полу валялись окурки.

Она прибрала мусор, открыла окно, села за стол и долго сидела так, не шевелясь. Звонил телефон. Сквозняком приоткрыло дверь, вздулись развешанные на стене плакаты и графики обжига.

Дежуривший в эту ночь по заводу Семен Семенович Чиликин, не получив ответа на телефонный звонок, обеспокоился и пришел проверить.

— Наталья, ты спишь, что ли? — спросил он, входя в конторку.

— Да нет! — вяло отозвалась Наташа. — Так просто…

— Устала?

— И не устала…

— Эх вы, девки!

— Задумалась…

Она отвернулась от внимательного взгляда Семена Семеновича. Лицо у нее было матово тусклое, а губы напряженно сжались.

«Обидел кто-то, — сообразил Семен Семенович. — Молодо-зелено! Каждое лыко в строку. А ведь хвати, то и переживать, наверно, нечего!»

— Ну, добро! Дело это житейское, поправимое, — произнес он со значением, — самое главное, себя держать в аккурате, на высоте. Не распускать нюни. Вот и со мной такое бывало. Как-то в молодости на вечерках парни меня отлупили. У нас в Октюбе старое правило соблюдалось: в своем околодке с девками гуляй, а в чужой не шляйся, пока тамошние парни не разрешат. Поставишь на угощение самогон — ходи! Не поставишь — хвост наломают. А я комсомолец и решил это дедовское правило кончить. Пошел так, без самогона. Силы много, удали еще больше, думал, обойдусь. Попало, однако, мне не в шутку. Эту обиду я целый год в себе носил, пока сами парни не помирились.

— Обиду можно простить.

— Так и прости!

— Меня никто не обидел.

— Значит, отдохнуть надо. Вид у тебя сегодня не натуральный. — Но деликатно не спросил, почему все-таки у нее такой вид. — Я вот сейчас табель проверю и уйду, а ты закройся в конторке, приляг на скамейку да часок вздремни. Яков тебя разбудит, я его предупрежу, он тут, на печах.

— Не нужно, Семен Семенович. Не уснуть мне…

— Или дома нелады?

— Все ладно. Вы же знаете, какой у нас дом, — становясь откровеннее, призналась Наташа. — Спим — молчим, едим — молчим, мимо друг друга ходим — тоже молчим. Живем хорошо, а плохо!

— Да-а, молчание лишь по поговорке золото, на самом деле человечье лихо. У нас в деревне была одна женщина, мы по-соседски звали ее Шабалихой. Как из шабалы, слова не вытянешь. От ее молчания муж сбежал. Тут-то ее и прорвало. Сначала по совету знахарки на церковный колокол бумажки лепила с заклинанием: «Звени, звени, медный колокол! Моей супротивнице уши оглуши, а мужу память отбей к чужим бабам ходить». Колокол в воскресную обедню отзвонил, а Шабалихин мужик не вернулся. Уж и ругалась же она страшными словами: и на знахарку, и на мужа, и на весь белый свет!

Развеселить и подбодрить Наташу не удалось.

— Молчунам плохо, — внезапно резко и ненавистно сказала она. — Их, как пескарей, щуки глотают!

— Щук надо вылавливать.

— Не пескари же их станут ловить.

— Не пескари, да!

— А обман! Можно ли его терпеть и прощать?

Семен Семенович пошевелил усами и прищурился, сосредоточиваясь.

— Лично я противник любого обмана! А стоит ли прощать? Тут, по-моему, решает совесть. Впрочем, постой-ка, ты для чего этим интересуешься?

— Просто так… — уклонилась Наташа и опять сникла. Она не смущалась перед Семеном Семеновичем, однако всегда чуть побаивалась его щетинистых усов, которые придавали его густо загорелому, открытому и доброму лицу суровость.

Семен Семенович проверил журналы учета и ушел. Наташа направилась закрыть дверь. Она протянула руку к скобе, но не успела взяться за нее: на пороге появился Красавчик. Наташа, побледнев, испуганно ойкнула, попыталась его оттолкнуть и позвать кого-нибудь из жигарей, работавших у конфорок. Красавчик приглушенно скомандовал:

— Ш-ш-ш! Тихо!

От него разило водочным перегаром.

— Убирайся отсюда! — отбегая к столу, из последних сил крикнула Наташа. — Не могу я больше видеть твою рожу…

— Потерпи, цыпочка!

Он вырвал у нее телефонную трубку, нахально осклабился и раздвинул длинные костлявые руки, словно в самом деле намереваясь поймать непокорного куренка.

— Будь ласковее, крошка! Я не люблю отказов. А сегодня скучно. Поиграй со мной.

— Какая ты дрянь!

— Тем лучше!

Его лицо придвинулось ближе. Наташа больше не видела ничего, кроме оскала его гнилых зубов и растопыренных пальцев.

В упавшей на пол телефонной трубке зашумело, телефонистка подала голос. Это ободрило Наташу. Она размахнулась счетами и ударила Красавчика. Тот взвыл, отшатнулся. Наташа мимо него выбежала в цех. На ее беду, жигарей не оказалось, они ушли к конфоркам соседней печи. Спасаясь, Наташа кинулась по лестнице вниз, в межцеховую галерею, откуда было близко к работавшим в камерах выгрузчикам, однако Красавчик пересек путь, и ей остались лишь открытые ворота к пустырю. Наташа заметалась: впереди крутой обрыв в заброшенные выработки, влево прокопченная дымом кирпичная стена здания, а вправо зимник. И кругом ни души. Она крикнула, позвала на помощь, но ее голос тотчас же срезало выхлопом из сушилки.

— А-а, стерва! — прохрипел позади Красавчик.

Наташа рванулась от него снова, плохо соображая, куда бежит.

Обнаженная от верхней породы, высушенная суховеями площадь зимника была загромождена железными фермами, колоннами, бревнами, тесом, торфом, соломой. Зимник готовили к разработке на долгую уральскую зиму. Посреди фантастических нагромождений материалов, привезенных сюда для устройства крыши, уже зияли мертвыми глазницами просверленные глубокие скважины.

Но впереди за зимником, на дне летнего карьера, открытого со всех сторон, горели костры, светили на столбах лампы и прожекторы, а на уступах забойщики бригады Гасанова грузили глину в вагонетки. Туда, к ним, вела проторенная с зимника тропа, а дальше вырубленная на откосе лестница.

С настойчивостью волка Красавчик не отставал от Наташи.

Спуск в летний карьер был уже близок. Кто-то, должно быть, Семен Семенович, подымался по крутым ступеням вверх, навстречу Наташе. Она крикнула ему, Семен Семенович остановился, вглядываясь. Забойщики тоже услышали, но в это мгновение белый свет прожектора ослепил Наташу, она шарахнулась с тропы, и тотчас же земля пропала из-под ее ног. Еще не поняв, что такое произошло, Наташа дико ахнула…

Перед Красавчиком мелькнули устремленные вверх руки.

Трусливо озираясь, пригибаясь, он сразу скрылся.

— Наташа-а! Наташка-а! — звал Семен Семенович.

4

В костер, разложенный возле скважины, забойщики бросали смолистый тес. Языки высокого пламени лизали сгустившуюся темноту. По лицам множества людей метались медно-багряные отсветы. По всему зимнику гамели, как на пожаре.

Иван Захарович плакал и рвался к скважине. Яков Кравчун и Гасанов держали его за плечи, уговаривая.

Рядом, зацепившись за доску, белел комочком затоптанный ногами Наташин головной платок. Тоня наклонилась и подняла.

— Ужас-то какой…

Она кинулась было расспросить стоящих поблизости забойщиков, как это произошло. Никто ей ничего не ответил, все беспомощно и недоуменно разводили руками. Тогда она сделала попытку подойти к скважине и заглянуть туда, но подоспевший Корней схватил ее за плечи.

— Куда ты лезешь! И тебе хочется, что ли, туда сыграть!

Тоня словно очнулась от его строгого и совсем не дружеского окрика, уткнула лицо в ладони и тихонько всхлипнула.

— Ну, вот еще! Этого недоставало! — проворчал Корней, прижимая ее к себе. — Так я и стану с тобой валандаться…

— А ты думаешь, разве не жалко? Бедная Наташка! Что же это с ней такое?

Она снова сделала попытку подойти ближе к скважине, Корней не пустил.

— Стой же ты, ради бога, на месте. Наберись терпенья. Никто тебе сейчас ничего не разъяснит и ничего ты там, в той проклятой дыре, не увидишь. Только людям помешаешь. Видишь ведь, сколько их там собралось.

Тоня покорилась ему, вытерла платком лицо, в глазах ее мелькнула надежда.

— Может быть, достанут? Живую…

— Вряд ли, — неуверенно сказал Корней. Он уже перестал на нее сердиться за то, что она прибежала сюда, испортила свидание, и за то, что держит себя, как глупая девчонка. — Глубина скважины ни много ни мало двенадцать метров. Ширина всего лишь сантиметров шестьдесят. Лети до дна, нигде не зацепишься. Оттуда даже кошка не вылезет. Убилась, наверно, Наташка, а если сразу не убилась, то наверно задохлась…

Тоня ойкнула.

— Наташенька…

— Ну, ну, — ласково сказал Корней. — Хватит уже. Перестань. Чему быть, того не миновать. Ничего не сделать.

— Как это не сделать! — встрепенулась и осуждающе поглядела на него Тоня. — Почему? Ведь здесь столько людей!

— Да какой дурак полезет туда вниз головой? Опасно. Можно самому окочуриться.

Кто-то резко толкнул Корнея в бок. Кто-то наступил сапожищем на тонкий носок ботинка. Он выругался:

— Не чувствуешь, что ли, бугай!

Крутанул плечами в толпе. Отодвинулся и уперся ногами в землю, придерживая Тоню, стараясь не испачкать костюм о запыленные, закопченные сажей, заляпанные свежей глиной спецовки загустевшей толпы.

А Тоня сделала между тем движение вперед, как раз туда, где было гуще скопление народа.

— Вот чертово бабье любопытство! — раздраженно рявкнул на нее Корней.

— Отстань, — кинула она недобро. — Как не стыдно тебе!

— Еще из-за тебя переживать!

— А ты за меня не волнуйся, — сухо ответила Тоня. — Можешь вернуться домой. Я не задерживаю.

— Ладно, обойдусь, знаешь, без этого самого…

Семен Семенович уже успел навести возле скважины порядок. Оттеснил лишних. По его приказу группа мужчин приволокла бревна, уложив их поперек отверстия скважины.

— Собираются доставать, — неодобрительно сказал Корней. — Мой старик дядька определенно рехнулся… А впрочем, попытка не пытка.

Двое рослых, широкоспинных встали перед Корнеем. Он приподнялся на носках, вытянул шею, но ничего не увидел, кроме брезентовой заплаты на плече и чугунно-черного затылка.

— Эй, колокольня, чуток подвинься…

Этот, кого он назвал колокольней, сугорбый, мослистый, оказался каталем Чермяниным. Рядом с ним с разметанными, прилипшими ко лбу редкими волосами, высветилось в отблеске костра булыжное лицо сушильщика Егорова. Тот и другой — соседи Чиликиных. Оба с Марфой Васильевной и Назаром Семеновичем не якшались, даже не здоровались.

Чермянин, искоса взглянув на Корнея, прогудел Егорову:

— Слышь-ко, Мирон! Где теперича Артынов, ты вот у этого молодца поспрошай.

— Артынов не покажется, побоится народа, — сказал Егоров. — Самого бы его, суку, туда, вслед за девкой! Один раз в штаны наложил бы со страху, так помнил бы…

— Ты все же поспрошай, как Марфа вечор Артынова ублажала.

— Не трогай парня, — отмахнулся Егоров. — За ним худых дел пока не слыхать. Бывает, и от гнилого корня здоровое дерево растет.

— Ха, нашел дерево-о! Одна шатия-братия, болотная осина! — Чермянин презрительно сплюнул.

Корней рванул на себе рубаху. Коренные уральцы Чиликины из поколения в поколение носили в себе непреклонность, а родня со стороны Марфы Васильевны не умела прощать и в гневе не знала меры.

Отяжелев от оскорбления, Корней отодвинулся в сторону и выплеснул злость на Тоню, сильно давнув руками ее худые плечи.

— Больно же! — дернулась она. — С ума, что ли, сошел!

— Пойдем отсюда! — приказал он. — Хватит с меня.

Тоня сбросила с плеч его руки.

— Ты нехорошо поступаешь, Корней!

— Прошу без выговоров!

— Мне стыдно за тебя.

— Довольно! — решительно отрубил он. — Последний раз спрашиваю: идешь или нет?

— Требуешь?

— Да!

— Так я никуда не пойду, — сказала она упавшим голосом. — И тебя не пущу!

Между тем, возле скважины приготовления закончились. Семен Семенович, опустившись на бревно, осторожно потравил в скважину переносную лампу. Лампа не достигла цели. Он еще потравил, потом озабоченно произнес:

— Вот притча какая! Неразборчиво. Придется спускаться на ощупь. В темноте скверно.

— Пустите меня, — закричал Шерстнев. Он уже не вырывался из рук Гасанова и Якова Кравчука, а сидел, подогнув ноги, они его не держали.

— Тебе же, Иван Захарович, не сдюжить, — отказал Семен Семенович. — Грузный ты, не пролезешь. И силы у тебя сейчас, как у мешка с картошкой.

— Дай я попробую, — вызвался жигарь Аленичев.

Профессия выдубила и высушила его, а постоянные заботы о хворой жене и большом выводке детишек согнули спину.

— Только ты, слышь, Семен, — предупредил Аленичев, снимая сапоги, — за мной проследи сам. Веревки-то завяжи узлом крепким. Я хоть сухой, — весу много.

Обмотали его по поясу в несколько рядов, опутали ноги, потом дружно подняли и подали в скважину.

Проба Аленичеву не удалась. Его вынули обратно. Дышал он тяжко, прерывисто, задыхаясь, — дала себя знать фронтовая контузия.

— Водички бы мне, — попросил Аленичев.

Его оттащили, он закашлялся, привалился затылком к железной ферме.

У скважины произошла заминка.

— А если ты? — зашептала Тоня, припадая Корнею к плечу. — У тебя получится. Я боюсь за тебя, но ведь это надо! Надо! Ты слышишь меня: надо!

Из костра выпорхнула стая искр. Ущербный серпик луны потускнел. Протяжно пропела сирена «скорой помощи».

— Ну, хотя бы потому, что я прошу, — громче сказала Тоня.

Она схватила его за рукав, посмотрела в лицо ожидающими глазами, любящими. Но Корней вдруг резко рванулся и, расталкивая толпу, быстро пошел прочь…

5

Уже миновав обочину зимника, он остановился, ударил себя кулаком в лоб, затем сдернул с плеч пиджак и рубаху и побежал обратно. На прежнем месте Тони не было, она стояла возле горемыки Шерстнева, а рядом, у костра, Гасанов и Яков Кравчун раздевались. Первым пошел к скважине Яков. Проверив на себе узлы, он сделал короткую разминку и нырнул, вытянув вперед руки, туда, в эту слепую дыру в земле. «Так надо!» — вспомнил Корней просьбу Тони, озлобленно выругал себя, бросил пиджак и наступил на него ногой.

На зимнике все затихло, застыло, насторожилось. Только шеренга забойщиков, суровых и сосредоточенных, медленно подступала к скважине, схватившись за концы уползающих вниз веревок, да Семен Семенович, придерживая сигнальный шнур, дирижировал спуском. Наконец, он выпрямился и приглушенно скомандовал:

— Стоп! Кажется, дошел Яков. — Сигнальный шнур задергался и обвис. Семен Семенович обрадованно подтвердил: — Есть! Дошел! — Голос у него дрогнул, на какое-то мгновение он растерялся, однако сразу же справился с собой и громко приказал тем, кто стоял в шеренге: — Давайте на подъем. Помалу. Ровнее, не торопясь. Совсем помалу…

Стало еще тише. Поблизости урчал мотор машины, на которой приехал врач. В степи, где-то в картофельном поле, снова заскрипел коростель. Корней отодвинулся дальше от света костра, затаил дыхание. От напряжения заныло колено. Шеренга забойщиков закачалась, как маятник, выбирая веревки.

— Помалу… помалу… не торопясь…

Казалось, этому не будет конца. И застойной тишине, и неподвижности толпы, и качанию шеренги забойщиков, и командам Семена Семеновича, и стыду, злости на себя, злости на Тоню, ощущению одиночества посреди собравшихся тут людей…

Неошкуренные лесины, из которых Семен Семенович соорудил над скважиной временный подъемник, нудели и поскрипывали. Веревками задиралось корье. Но вот над скважиной показались голые ноги и туловище, опутанные веревками, запрокинутая, как в отчаянном крике, голова Якова и еще голова и туловище, безжизненное… Наташка!

Семен Семенович и Гасанов подхватили ее из рук Кравчуна, бережно подняли и отнесли к машине «скорой помощи». Корней разглядел лишь ее потемневшее, с заострившимся носом лицо, порванную на плечах кофту, оголенное бедро и кровяную коросту на голени.

— Жи-ива-а! — пронеслось, как вздох облегчения, по зимнику.

Шерстнев зарыдал. Этот человек не выдерживал ни горя, ни радости.

Тоня кинулась обнимать Якова.

Корней отошел в толпу и чуть пригнулся. «Жива! Это хорошо, что она жива! А как же теперь с Тонькой?» Он себя не оправдывал. Только сказал с укором: «Ну вот, Яшка опять впереди, и завтра, и послезавтра, и всегда он будет впереди. Почему? Почему именно сегодня все это случилось? Разве я бы не мог?»

Врач распорядился ехать. Санитар и Гасанов подняли носилки. В машину вместе с Наташей погрузился Шерстнев, а сопровождать их поехала Тоня. Корней несколько раз громко позвал ее, она услышала, но не подала вида.

На зимнике стало пусто, народ постепенно расходился по рабочим местам. Погасли огни переносных ламп. Курился догорающий костер. Опять раскинулся необъятно огромный, усыпанный звездами шатер неба с серпиком луны.

Прихрамывая, Яков Кравчун побрел в заводской здравпункт на перевязку. Он шел в одних трусах, как спускался в скважину, и волочил за собой спецовку. Корней пробормотал ему в спину отчужденное, нехорошее слово и недостойное, будто не сам он, а именно Яков сыграл постыдную роль.

За степью чуть-чуть начинало светать. Второй раз, чуя приближение утренней зари, пропели петухи.

Серединой улицы, держась друг за друга, прошли Базаркин и Фокин. Лепарда Сидоровна тащила к себе Мишку Гнездина. Он ругал ее, а она все сносила и настойчиво толкала его вперед.

Долго еще стоял Корней у женского общежития под навесом тополей, вглядываясь в сумеречные очертания домов и заглохшее полотно дороги.

Вот здесь, на этой дороге, два года назад он познакомился с Тоней Земцовой. Тащилась она со станции с тяжелющим чемоданом, поминутно останавливаясь, с любопытством озирая Косогорье.

— Ты кто такая, пичужка? — спросил Корней.

Она рассердилась.

— Я токарь, а не пичужка!

— Ишь ты, токарь?! Такая-то! Носом до суппорта не достанешь.

Тогда она, подперев кулачком бок, серьезно скомандовала:

— А ну, герой, топай отсюда своим путем! Или же донеси мне вещи до общежития.

Корней взвалил чемодан на плечи и довел ее до крыльца.

— Рубль тебе дать, что ли, за подмогу? — спросила она, не поблагодарив.

Он стал здесь бывать каждый вечер, пока она ни привыкла, ни приручилась…

Пора было возвращаться домой, очевидно, Тоня осталась в больнице.

«Ладно, — решил он, — бзык пройдет, она успокоится и помирится. Уговорю!»

Дома, за закрытыми ставнями, все еще горел свет. Побрякивая железной цепью, по ограде бродила Пальма, глухо рыча, оскаливаясь на выползающего с веранды Баландина.

Артынов по-прежнему торчал за столом, скребся ногами по полу, пытаясь подняться.

Корней проводил Баландина за калитку, затем с отвращением взялся за Артынова.

— Куда его девать?

— Охмурел он совсем, — равнодушно сказала Марфа Васильевна. — Хоть скапидару налей, заодно с бражкой вылакает. Уродит же господь таких безмерных! Уж кабы не нужда, так разве же пустила бы я его за свой стол.

— Нашла, кем нужду затыкать, будто иначе нельзя. Ведь просил тебя: не зови! — Он сдернул Артынова со стула и сильно встряхнул. — Его самого могут с завода турнуть!

— Пошто?

— Наташка Шерстнева в скважину свалилась. А Чермянин видел Артынова у нас.

— Поди ж ты, — протянула Марфа Васильевна. — Оказия! А Наташку-то как туда занесло?

Отворачивая лицо, Корней потащил Артынова из комнаты.

— Куда ты его? — поинтересовалась Марфа Васильевна.

— На улицу выброшу! В доме уже дышать нечем.

— И то! Эк он нахлестался на даровщинку! На половики мне сорвет, испакостит, потом вонишшу не отстирать, небось. Выбрасывай, только не на улицу. Не ровен час, уползет с пьяных шаров к озеру, утонет, либо еще чего натворит. Раскинь, эвон, возле амбарушки кошму, подушонку старенькую сунь ему под башку и оставь, до утра пробыгается. А утром я его вытолкаю за ворота, как рассветет.

— Ну и нашла же ты «благодетеля». Неужели уж я такой бездарный, что без этого не смогу обойтись?

— Да, не в масть я попала с ним. Толку, наверно, не получится, а заботы вот себе нажила. Поди-ко, лучше бы отвести его до квартиры, с рук на руки отдать жене. Пусть сама управляется.

— Пачкаться об него…

— Куда ж теперича денешься! Как-нибудь отведи. Пиджак-то новый с себя сними, надень старый плащ, а то и вправду всего тебя извалякает. Ишь ведь, как он слюни-то распустил…

То волоком, то взвалив на себя, Корней все же доставил упившегося до беспамятства гостя к особнячку, где тот жил со своей семьей, и, постучав в окно, оставил его у крыльца.

Мать проветривала дом и мыла на кухне посуду.

Запирая ворота железным засовом, Корней слышал ее смиренные вздыхания. По своему давнему обыкновению она выкладывала перед господом богом:

— Не взыщи, милостивый! Не ради себя стараюсь. Все для сына! Прости мне, грешнице, мирскую суету. Трудно жить, ох, трудно! Мужем обижена, свековала век с малахольным, ни синь пороха радости не видала. Кажин день нужда гонит, тянет за собой на уздечке, никак ее не избудешь. Нету покоя! Нету и нету!

У нее очень удобный, слепой бог: он ничего не видит и все прощает!

— Все сквернота! — сказал сам себе Корней.

Напоследок, перед сном, он постоял во дворе, выкурил папиросу, чувствуя утомление после всей происшедшей кутерьмы. Подумал: «Наверняка, в пику мне Тонька обнималась с Яковом. Герой!» И опять послал Якову грязное слово…

Между тем, Яков все еще сидел в заводском здравпункте. Дежурная медсестра чистила ему ободранные веревками ноги, выбирая из ссадин песок и грязь.

— Потерпи, милы-ый, — приговаривала она нараспев. — До свадьбы заживет!

— Заживет, — в тон ей подтвердил Яков. — Даже без свадьбы.

После перевязки он сдал смену Аленичеву и ушел домой. В сонных улицах поселка глухо постукивали его ботинки, надетые на босу ногу. Земля остывала, начиналась прохлада.

В переулке Яков перелез через прясло в свой огород и прилег на поляну, не решаясь стучаться в сенцы, чтобы не тревожить Авдотью Демьяновну, бабушку.

Заснуть не удавалось. Лодыжки жгло от пропитанных лекарством бинтов. Яков сунул голые пятки в откос гряды, облегчая боль. В сенцах скрипнула дверь. На крыльцо вышла Авдотья Демьяновна, держась за перильца, повздыхала, на кого-то кышкнула и вернулась в дом долеживать ночь в постели.

В саду Марфы Васильевны, бегая вдоль забора, забренчала цепью собака.

Мягкая пахучая трава щекотала лицо. Не вставая, Яков дотянулся до гряды, сорвал свежий огурец и сунул его в рот. Огурец попался горький, и Яков швырнул его в переулок, за изгородь.

У Чермяниных спросонья пропел петух. Он всегда пел невпопад, без времени, когда все петухи в поселке мертвецки молчали. Хозяйка-старуха Чермяниных звала его «дураком», грозилась заменить молодым.

— Дурень, дурень, — усмехнулся Яков. — Живешь не по правилам…

Петух опять прокукарекал, Яков передразнил его. Петух отозвался молодо и звонко.

— Дурень…

Остро и пряно пахла мята.

Яков немного вздремнул и опять открыл глаза.

Звезды тускнели, как угасающие угли. Несмело, блекло пробилась с востока желтая полоска, загустела, налилась багрянцем, за ней другая, а вот еще и еще начали они чертить и рвать небо, открывая вход свету и простору.

В этот час, «на коровьем реву», когда ночь еще не закончилась, а утро не началось, все, что видят глаза, теряет свой естественный вид. Трава — не трава, не зеленая и не черная, скованная тонкой пленкой бирюзовой влаги. Прясло, забор, решетчатая калитка во двор расплываются, раздаются вширь, вытягиваются вверх.

«Ох заря ты, зоренька ясная! — возникли слова из какой-то полузабытой песни. — Да ты пошто, зоренька, рано пришла? Не успела я, молода, с милым ночку проводить. Не успела ненаглядному кудри расчесать».

Как сдутые ветром листья, налетели эти слова и тотчас же пронеслись дальше.

И это был уже сон…

А заря слизывала с неба остатки звезд и источенный серпик луны.

Но вот опять загорланил чермянинский петух, Яков протер глаза и вдруг отчетливо вспомнил ночную трагедию. Страх пошел по всему его телу: мертвая скважина и все внутри ее слепо, глухо!

Он сел, поджав под себя ноги. Озаренное светом небо стало шире и глубже, коротко гукнул за околицей электровоз, по переулку с веслами на плечах, как с ружьями, степенно прошли к озеру два рыбака.

Яков подумал, что теперь Наташке будет худо и трудно, пока она вся залечится, починится. Вот и ему тоже теперь трудностей добавится…

— Эх, Тонька, Тонька! — сказал он себе. — Что ж, так я и не смогу тебе высказаться, а ты, чертовка, сама не догадаешься, не спросишь, потому что незачем спрашивать — Корней вернулся!

Он потер ладонью то место на щеке, куда ночью возле скважины Тоня поцеловала его, стер поцелуй, он был дорог, но все же не тот, какого ему хотелось…

6

Когда развиднелось, с озера прилетел стремительный ветер. По песчаному берегу плеснулась волна. Наклонилась и зашумела осока. Ветер поднял на улицах Косогорья мусор, покрутил его, сбил тонкие сизые дымки над печными трубами и умчался в степь. Заспанные хозяйки, босоногие, выгоняли из дворов домашнюю скотину в табун. Пастух в старой помятой шляпе, в плаще, с длинной палкой стоял на пригорке.

В годы новой экономической политики предприимчивый делец Вавилов основал на здешнем косогоре кустарный кирпичный заводик. Заведение получилось грошовое: две круглых обжиговых ямы да полдесятка крытых соломой навесов, где сформованный вручную сырец сушился на вольном ветру.

Из ближних деревень приезжали на летний сезон мужики, становились возле озера табором, от рассвета до темна возили в телегах глину, месили ее ногами либо, задыхаясь в чаду, выгружали из ям обожженный дровами кирпич.

В зимнюю пору косогоры пустели, перебегала по ним поземка, засыпало сараи сугробами снега.

И не бывать бы тут поселку во веки веков, если бы кое-кто из мужиков, отведавших жизнь на отхожих промыслах и не принявших коллективизацию деревень, не облюбовал этот клочок земли.

К тридцатым годам проклюнулись на косогоре первые избенки. Мужики, окончательно покинув деревни, перебирались сюда со всем скарбом и живностью. Вавилов сбежал. Его заводик принял строительный трест. Кирпичный завод переделали, перекроили, оснастили машинами. Затем начали поселяться артельщики, вербованные из далеких областей и республик. Косогор запестрел мазаными хатками, избами, пятистенниками. За четверть века Косогорье окончательно преобразилось. Избенки и хатки, следы былой бедности, ушли на слом. Старожилы обзавелись особнячками, сложенными из кирпичного половья, развели огороды, фруктовые сады, нагородили под окнами палисадники с тополями, желтой акацией, сиренью, черемухой, без которых не мыслились довольство и сытость.

Как повсюду на земле, не было в изогнутых, ломаных улицах поселка ни одного дома, похожего на соседний. Строились дома без архитектурного плана, разноликими, с присущими их хозяевам склонностями. Одни смотрели на мир весело, любовно выставив напоказ гладко оштукатуренные фасады, резные карнизы, добела выскобленные, вымытые мылом крылечки, раскрытые настежь створки. Другие, ни разу не побеленные, с трещинами вроде черных молний, с задранными на крышах листами кровельного железа, брякающими при каждом дуновении ветра, плаксиво куксились, храня давно затаенную обиду на нерадивые руки жильцов, либо по-сиротски, по-вдовьи тосковали. А третьи, самые малочисленные, никогда не испытавшие радости, тяжко хмурились. Видом они были темные, наподобие староверческих икон.

Таким было и домовладение Марфы Васильевны. Дом на четыре окна в улицу и на два в переулок, вознесенный на высокий из дикого камня фундамент, завершался во дворе обширной кирпичной пристройкой, где располагались амбар, погреб, коровник, дровяник и гараж.

Формально владение числилось за Назаром Семеновичем. На него выписывались извещения о налоге со строений, земельной ренте, страховке, но над всем внешним и внутренним обликом двора довлела одна непререкаемая воля хозяйки.

Еще в тридцатых годах рассыпалась и слиняла богатая, своевластная порода деревенских богачей Саломатовых, от которых откололась Марфа Васильевна.

Ее отец, Василий Петрович Саломатов, считался первейшим человеком, пока не грянула революция. Но и при Советской власти, удачно пережив военный коммунизм, сумел он удержать богатство. Не растерялся и при переделе земельных угодий, когда самые плодородные пашни отошли в бедняцкие семьи, а ему были отведены солончаки за десять верст от поскотинных ворот. Солончаки эти, где рождалось не выше сорока пудов с десятины, прозванные «голодными», служили ему лишь прикрытием против сдачи излишков хлеба государству. «Плох, плох урожай, еле семена собираю, — говорил он в сельсовете, отказываясь вывозить хлеб. — Негде больше взять. Хватило бы себе на прокорм». На самом же деле арендовал Василий Петрович в соседней башкирской степи десятка три десятин. На степи, никем никогда не меряной, заросшей травами в рост коню, урожай падал на десятину не жалкими пудами, а добротными возами. На жатву, на молотьбу целинных хлебов нанимал хозяин каждую осень башкир, а отвеянное зерно вывозил домой по ночам глухими дорогами.

Благопристойно и ровно жили Саломатовы. В крестовом дому всегда стояли тишина, полумрак, в переднем углу горницы, перед киотом Николы-угодника, горела лампада, курение табака почиталось незамолимым грехом.

Круглый год держал Василий Петрович двух батраков. Один из них, Назарка Чиликин, ходил за скотом, второй, Силантий Куян, управлялся с прочим хозяйством. Батраки ночевали в малой избе, где хранились хомуты, ременная сбруя и содержались новорожденные ягнята. «Навозный жук» Назарка, несмотря на молодость, получал от хозяина плату наравне с пожилым здоровущим молчаливым мужиком Силантием, бездомным, бессемейным, так как очень уж близко стоял к сельсоветским активистам. Сам Назарка ни в какие общественные дела не лез, даже в клуб на игрища не ходил, предпочитая самогон и вечерки-посиделки «в малухах». Зато его младший брат, Семен, заправлял делами в комитете бедноты и в деревенском комсомоле.

Марфа, любимая дочка Василия Петровича, связала свою судьбу с Назаркой Чиликиным не по любви. Была она девка видная, с отцовским нравом и не малому числу женихов, наезжавших со сватанием, выносила голик. А Назарка даже и не сватал ее, хозяйскую дочь. Сама она прибежала к нему, в тридцатом году, поздней ночью и отдалась в жены. В ту ночь Саломатовых раскулачили. Явились сельсоветчики, зачитали Василию Петровичу постановление общего собрания бедноты, наследили в горнице, потушили лампаду, обшарили все углы, закоулки. Опись имущества вел Семен, брат Назарки, а все же не куда-нибудь, но именно в худородную избу Чиликиных кинулась спасаться Марфа. Не устоял перед ней шаткий, безвольный парень.

Так и загубила Марфа Васильевна жизнь себе и Назару. Видывала в девичьих снах королевича, а получила отопок: ни самой посмотреть, ни людям показать! Вскоре увела его в город, приткнула на кирпичный завод, заставила гнуть спину без меры, пока не сладила сначала полуземляную избенку, не упрочилась, не развернулась. Не могла жить в бедности и нужде, одним днем, без запаса, без сундука, да еще вдобавок с душевной пустотой. Не умел Назар приласкать, приголубить, утешить, утереть навернувшуюся слезу. Как чурбан. И дети от него появлялись на свет хилые, не живучие. Только один Корней, самый последний, заскребыш, каким-то чудом выкарабкался, поднялся на свои ноги. Не успев окончательно очерстветь, одеревенеть, на него и направила Марфа Васильевна всю свою силу, сноровку и природную хватку.

Ночь она провела в полудреме. Ворочалась на пуховике, вздыхала, гнала мысли, а они лезли неотступно, как мухи. В угловой комнатушке храпел старик с причитанием, с прихлебыванием, а то начинал стонать, видно, водка и бражка подкатывала ему к сердцу, и тогда Марфа Васильевна вставала, поворачивала его на другой бок.

И только забрезжившее утро принесло ей облегчение.

Вместе с зарей пришли в поселок заботы, труды, горечи и радости, но так же, как и дома, не похожие один на другой, они были разные: по склонностям, характерам и привычкам населявших Косогорье людей.

7

Подоив и отпустив корову в пастушную, Марфа Васильевна принялась за хозяйство. Процедила сквозь частое сито парное молоко, перепустила его на сепараторе, сливки поставила в погреб, а обрат вылила в корыто свинье. Остатки вчерашней еды и сметки со стола кинула Пальме. Та, поджав уши и хвост, преданно лизнула ей руку. Возле бочки с водой, в мокрой траве, сидела зеленая лягушка. Марфа Васильевна, боясь наступить, отпихнула ее носком сапога и, зачерпнув полное ведро, обильно напоила огуречные гряды. Открыла гараж. У стенки, отливая синевой, стояла новенькая «Победа», а рядом — трехколесный мотоцикл, купленный по случаю за полцены для Корнея. Ничто так не волновало Марфу Васильевну, как этот автомобиль с зеркальными стеклами, никелированными ручками, мягкими сиденьями и хитроумными приборами возле руля. Именно он, автомобиль, и возвышал Марфу Васильевну, служил как бы компенсацией за утраченное в тридцатом году добро. Она приоткрыла дверцу, потрогала сиденье, бережно смахнула со стекла пыль.

Подступила пора собираться на базар. Сад еще набирал силу: на яблонях наливались плоды, дозревали смородина, вишня, малина. Основной товар в это время давали парники. На ботве таяли последние мглистые тени, зябко прижимались одна к другой мелкие росинки. Терпко пахло зелеными листьями. Тонкие тычки изнемогали от тяжести помидоров, багряных, тугих и нежных. Марфа Васильевна не гналась за благородными, малоурожайными сортами. В помидорах она ценила не аромат, а величину и вес. По всем парникам плодились у нее только скороспелые гибриды.

Снимала она дорогие плоды, не торопясь, тщательно выбирала, а те, что не дозрели, осторожно поворачивала зеленовато-желтыми и желто-розовыми бочками к солнцу.

Одна плетеная корзина была уже наполнена помидорами и укрыта сверху чистым полотенцем, когда на крыльцо веранды, постанывая, вылез Назар Семенович. Явился он без брюк, в крашеных коричневых кальсонах, в старом, уляпанном заплатами пиджаке, в стоптанных, на босу ногу, туфлях. Голова у него была повязана мокрой тряпицей, сверху над повязкой торчал гребешок взлохмаченных седых косм, а в нечесаной бороденке запутался пух, довершая его униженный и страдальческий вид.

— Мать! А, мать! — позвал он голосом просительным и покорным. — Марфушка! Сделай милость, подай рюмочку на опохмелье. Нету дальше терпения! В нутрях аж все запеклось, будто каленый камень проглотил.

— Цыц, ирод! — не отрываясь от дела, с непреклонной суровостью бросила Марфа Васильевна. — Я тебе за вчерашнюю посуду, чтобы ты сдох, такую рюмочку поднесу, надолго запомнишь!

— Эко ты, горе какое! Да ведь я хлебнул-то самую малость. Жарко было в доме, душно, накурено. К тому же кислушка с табаком оказала вред. Не сдержало нутро. Сморился. Вроде ведь близко к столу не подходил, а оно как-то занесло. Притча, ей-богу!

— Замолчи! Не поминай мне битую посуду! Не то, не ровен час, остатки волосешек выдеру! Не смущай душу!

— Ах, боже мой, боже мой! — поникнув, вздохнул Назар Семенович. — Вот наказание. Нету в тебе сердца, Марфа! Разве так можно? Какой ни на есть, а все ж таки ведь я человек.

Корней в своей комнате спал на узкой железной кровати с обшарпанными спинками. Впрочем, все в этой комнате, как и в доме, было собрано вразнобой, «по случаю», словно в комиссионке: обитые атласом стулья уживались с колченогим столом, накрытым ситцевой скатертью; узбекский ковер, в цветах и мозаике, красовался рядом с домоткаными половиками, черное зеркальное пианино гляделось в давно отцветшее, в пятнах, трюмо.

Нагрузив корзины, Марфа Васильевна пошла будить сына.

Назар Семенович покосился опасливо на ее подбитые подковками кирзовые сапоги, передвинулся на край ступеньки.

Корней спал вверх лицом, без рубахи. Тело его, гладкое, слегка припаленное загаром, с бугорками мускулов, размашистое в плечах, всегда напоминало Марфе Васильевне увесистую и крепкую породу Саломатовых. От Чиликиных Корней унаследовал лишь крутые брови и по-цыгански черные волосы.

Марфа Васильевна дотронулась до его плеча холодными огрубелыми пальцами. Она любила сына, но не умела нежничать, работа и заботы поглощали ее целиком.

— Вставай-ко, Корнюша, — произнесла она мягко, — эвон утро как развиднелось! — И тут же добавила повелительно: — Хватит прохлаждаться! Небось, не служащий! Поди-ка быстрее, направь мотоцикл, отвези меня на базар!

— Повремени, мама, — зевнул Корней. — Рано еще. Дай хоть еще час…

— Вечером выспишься. Поменьше полуношничай. Вставай, приберись и поедем! И так, поди, опоздаем — не ближнее место. Покупатель дожидаться не станет.

Она вышла на кухню переодеться. Для базара у нее имелось особое платье, подходящее к возрасту. Не броское, из дешевого ситца с горошинами, это платье придавало ей опрятность, скромность, благообразие. Марфа Васильевна прокатала его деревянным вальком, расправила примятые складки. С той же тщательностью вымыла руки, отскребла с ладоней и из-под ногтей грязь, причесалась, зашпилила волосы: закон торговли требовал чистоты.

Увидев вышедшего на веранду сына, Назар Семенович оживился, таинственно зашептал:

— Корнюша, сделай милость, пока мать не видит, пойди пошарь, может, рюмочку на опохмелье добудешь. Все спрятала, старая карга!

— Я тебе покажу рюмочку! — прикрикнула Марфа Васильевна, услышав шепоток. — Ишь ты, выдумал! Нет, чтобы сына доброму делу наставить, учишь обманывать мать.

— Ну зачем же ты обижаешь его, мама? — пожалев отца, недовольно сказал Корней. — Пусть бы немного подправил себя. Ведь мучается…

— А ты не вмешивайся, аблакат! Еще не по твоему разуму между матерью и отцом споры решать.

Последняя надежда опохмелиться исчезла, и Назар Семенович, уронив голову на колени, навзрыд заплакал.

Случалось такое и прежде. Но сейчас плакал он особенно горестно, обидчиво, а Корней не выспался, после ночи не успокоился и, не выдержав, крикнул:

— Как вам не стыдно! Что творите! Му-че-ники!

Это прозвучал чужой, не его голос.

Назар Семенович, выпучив глаза, вскочил со ступенек. Марфа Васильевна выпрямилась.

— Эт-то еще кто тут такой? Ты на кого покрикиваешь? На мать?

Грозная, суровая надвинулась на Корнея.

— Цыц! Забылся, небось! Кто тебя человеком сделал?

— Из-за дряни терзаетесь, — сразу сорвался с тона Корней. — Зачем?

— Ты нас не осуждай, — заметив поражение сына, зашумел Назар Семенович. — Мы люди старые. У нас порядки свои. На мать не кричать, а молиться надо. Кабы не она, то я, при моей-то слабости, наверное, давно бы сгинул.

— А ты убирайся отсюда в дом, — прогремела Марфа Васильевна. — И-ирод!

Старик, понурившись, шаркая шлепанцами, ушел. Было слышно, как в угловой комнатушке он опять плакал, всхлипывая, проклиная слабость, каторжную зависимость и полную беспросветность. Минутный прилив жалости к нему прошел. Отец в жизни Корнея не играл никакой роли. Существовали они бок о бок без взаимного интереса, без уважения, подобно двум квартирантам, вынужденным обедать за одним столом.

Марфа Васильевна ходила по двору, заканчивая приготовления. Когда она подымалась на крыльцо, ступеньки скрипели под ее сапогами.

8

До города берегом озера считалось не больше пяти километров. Дорога вилась по угору, в наклон, пыльная, ухабистая, размытая весенними талыми водами и летними ливнями. Марфа Васильевна ездила этим путем не ради короткого расстояния. Не желала она, чтобы кто-нибудь из знакомых пялился на ее товар, прикидывал, какую выручку принесет ей базарный день.

В прицепную коляску поместили корзины с помидорами. Льняная веревка надежно удерживала их, когда мотоцикл подбрасывало, трясло, кренило на крутых поворотах.

Марфа Васильевна мыкалась за спиной Корнея, на заднем седле. Не по летам ей приходилась такая езда, но она уже давно свыклась с неудобствами, трудностями и вообще с подвижной жизнью, так как была убеждена: сама собой денежка в руки не прыгнет и из мягкой перины копейку не выколотить.

Оба молчали. За мотоциклом вздымался хвост серой пыли и дыма. На придорожном конотопе сверкала роса. По озеру от камышей набегала мелкая рябь.

Лишь у ворот городского базара Марфа Васильевна предупредила:

— Ты хоть и дорогой мне сын, а шуметь на меня не смей! Никуда я тебя из своей воли, как и отца, не отпущу. Все мое. Пока жива, по моей указке станете бегать. Супротивства не потерплю!

Затем, сменив гнев на милость, велела такого предмета больше не касаться.

— А теперича иди к базарному, оплати талон на торговлю и доставь мне весы. Поворачивайся живее…

Марфа Васильевна сама перенесла корзины на прилавок. Пока Корней оплачивал «место», приготовилась к торговле. Поверх платья надела белый фартук, нарукавники и разложила помидоры: в одну горку крупные, в другую — средние, а в третью — мелкие, с изъянами.

Ни у кого из стоявших за прилавком по соседству не было таких великолепных даров природы, а в ларьке торга под вывеской «Овощи» тоскливо смотрели с витрины стеклянные банки консервированных рассольников, борщей, солянок, маринованной капусты и свеклы. Поэтому Марфа Васильевна не стала справляться о ценах. В это время года соскучившийся по свежине покупатель долго не размышляет. Кроме того, у нее имелось свое давнее правило: «Кому не по карману, тот может отваливать! Не ворованное продаю, а свое кровное, стало быть, и запрос мой!»

Принесенные Корнеем тарелочные весы она тщательно проверила, протерла тряпочкой гири. У прилавка уже начинали толпиться лакомки. Двое из них купили по полкило мелких помидоров, но остальные, узнав цену, заворчали:

— Одурела, тетка!

Обидные слова отскакивали от Марфы Васильевны, всерьез она их не принимала, так как слышала не первый год.

— Эко важность: собака лает, ветер носит! Только и делов. Подойдет охота, слюнки потекут — купят, не отвертятся…

Недовольные отошли. Их место у прилавка заняла женщина с бесцветным, заспанным лицом, в ярком сатиновом халате, прикрывавшем ее рыхлое тело. Подслеповато щурясь, сразу же занялась товаром. Марфа Васильевна обычно не позволяла трогать помидоры, чтобы не помяли, но при ней помалкивала, следя лишь за движением ее пальцев.

Наконец, женщина набрала полную тарелку, попросила взвесить и сказать, сколько с нее причитается. Марфа Васильевна назвала круглую сумму, втридорога, женщина подняла на нее подплывшие веки и не возразила.

Корнею показалось, будто мать ошиблась, сосчитала лишние гири. Зная ее точность, он дождался, когда покупательница отойдет, и показал на весы.

— Не много ли?

— А ты, милый сын, на будущее попомни: я не ошибаюсь, — Довольная удачным началом, мягко ответила Марфа Васильевна. — Взяла, стало быть, мой товар того стоит. Да и не каждый, кто ко мне подходит, копейки вышшитывает.

Она хотела добавить еще что-то, поучительное, из своего опыта, но заторопилась, поправила фартук и почти пропела:

— Кавусенька, милости просим!

Та, названная по имени так ласково, поразительно красивая девушка, выделилась из толпы и приблизилась к прилавку. У нее каждая черточка на лице была особенная и волнующая: пышные, пепельные с серебристым отливом волосы, тонкие, почти прозрачные ушки, яркие зовущие губы. А глаза лучистые, васильковые. Девушка играла ими: то сужала, то широко раскрывала. Корней уставился на нее, она это заметила, но, разговаривая с Марфой Васильевной, взглянула на него лишь мельком, как бы нехотя. «Хорош атлас, да не для нас, — подумал он иронически. — Будущая жена для инженера или для кандидата наук. Интересно, какова она в жизни вообще?»

Кавуся побыла недолго, попрощалась с Марфой Васильевной кивком, исчезла, «как мимолетное виденье», а Корней, усевшись на чурбан, еще не сразу освободился от произведенного на него впечатления. Она все еще словно стояла перед ним, и ничего кроме нее он больше не видел. Сияние василькового света было неотразимо, оно словно шло к нему откуда-то из глубины неведомого, непонятного мира.

«Черт возьми, изюминка в ней есть, — сказал он себе. — И еще такая изюминка…»

Марфа Васильевна обернулась и спросила:

— Видал, какие не хомутанные гуляют?

И отпугнула мысли. Корней устало зевнул:

— Видал…

Солнце, взбираясь на небосвод, сильно припекало.

Корней отодвинул чурбан под козырек навеса, в тень, привалился плечом к прилавку и снова зевнул, с хрустом. Мать торговала неторопливо, обстоятельно, — ему ждать надоело. «Да уж кончала бы скорее всю эту музыку, — пробормотал он про себя. — Как обедню служит».

Стараясь развлечься, он прошелся под навесом и принялся шарить глазами по пестрой базарной сутолоке. У соседнего прилавка среди покупателей стояла Лизавета Ожиганова. «Вот некстати. Только ее еще не хватало», — выругался Корней, отступая.

Лизавета смотрела в его сторону и только на него. Прежде она работала в его бригаде съемщицей кирпича, и с ней, еще до знакомства с Тоней, завязалась история. Не любовь. Баловство. Встречались в темных углах формовочного цеха, на задворках, за огородами поселка, в густых бурьянах. Лизавета отчаянная, хохотливая, податливая. Бывало, хоть веревку из нее вей, хоть огнем пали. Приходила в любую ночь, в любую погоду. А замуж не просилась. И разошлись, не поплакала. Вдруг все обрезала, прикончила, ни с того, ни с сего прихватила в мужья прыщеватого каталя.

Корней равнодушно отвел взгляд. Однако из опасения, как бы Лизавета не сболтнула чего при матери, вышел за ворота базара, к мотоциклу. Лизавета нагнала и дернула за рукав.

— Повремени, дружок!

— Чего тебе?

— Сказал бы хоть «здравствуй!» Ведь давненько не виделись.

— Коли так, то здравствуй!

— Вот и хорошо! А теперь улыбнись. Да смелее, шире, не скупись! Неужели не рад? Я так оторваться не могла. Если бы не Марфа Васильевна, съела бы тебя живьем…

Прильнула лицом к плечу на мгновение, потом оттолкнула от себя, не желая поддаваться соблазну.

— Ох!

— Ты все прежняя, — сказал Корней.

— Меняться не стану. Какой родилась, такой и жизнь проживу.

— Счастливая, значит?

— Не жалуюсь!

— Молодец ты, Лизка! Да хорошо ли в замужестве?

— Муж меня любит, а я его нет. Оба довольны.

Она рассказывала о себе легко и просторно. Посмеивалась. Вот и квартира у нее новая, в новом коммунальном доме, мебелишкой кое-какой обставились, а весной ездили в деревню, к мужниным старикам и родне, ели сибирские пельмени, шаньги, кральки, вареные в масле, пили домашнюю брагу и в лесу, из надрубок, березовый сок.

— Да и на заводе неплохо. У нас бригада подобралась песенная, не заскучаешь. Правда, иной раз припадет на сердце тяжелая минутка, припомнится… Ну, вздохнешь, да с тем ее и проводишь! — Лизавета запнулась, глотнула воздуху и начала расспрашивать про Тоню Земцову.

Ни Тоня, и вообще никто о прошлой связи Корнея с Лизаветой не знал. Лизавета умела прятать концы. Наедине горела, зацеловывала, а днем, при народе, не позволяла ему произнести лишнее слово.

Должно быть, ветер уже принес ей весточку, нашептал в уши нелепость и вздор. Корней вовсе не собирался ради женитьбы на Тоне уходить из дома, бросать мать и отца.

— Учти, дружок, — сказала Лизавета, заметив его смущение. — Никогда тебе не прощу, если Тоньку обманешь. Девчонка она чистая. Такую весь век можно любить. Это со мной ты баловался, а с ней нельзя…

Улица была полным-полна ослепительного света. Вершины древних тополей качались в тонкой синеве. Над крышами домов кувыркались стайки домашних голубей. Проходившие мимо парни оглядывались на Лизавету. Облитая солнцем, пышная, как ветка весенней вербы в цвету, она вся была в том времени, которое уже давно миновало. И по-прежнему трудно приходилось читать ее мысли, как страницы зашифрованной книги. Все-таки с ней, с Лизаветой, испыталось не мало хорошего…

Лизавета долго не уходила. Базар начал редеть. Марфа Васильевна помахала Корнею, позвала. Он помог поднять на прилавок громоздкие корзины, а возвращаясь обратно, к Лизавете, прихватил в карман тайком пару крупных помидоров.

Лизавета отказалась от подарка, вызванного чувством благодарности и великодушия. Корней все же сунул помидоры в ее сумку.

Попрощались любовно. Но за углом дома, где Корней видеть не мог, она выбросила помидоры в мусор. И никто не слышал ее слов:

— Ах, Корней, Корней…

То ли укорила его, то ли пожалела по-женски.

К полудню Марфа Васильевна распродалась.

— Ну и слава превышнему, не забывает моих трудов!

Отдала должное: бог у нее очень дельный!

По дороге домой Марфа Васильевна сердито попрекнула Корнея:

— Вроде дурной ты вырос, подбираешь разную шушеру-мушеру! Чего Лизка Ожиганова увивалась? Какого лешака ей надо? Мужней-то бабе?

— Просто постояли, поговорили, — ответил Корней, не оборачиваясь.

— И помидоры запросто для нее слямзил?

— А ты заметила.

— Я все замечаю, коли это мое.

— Угостил. От двух помидоринок не обеднеем.

— Вот когда сам хозяином станешь, тогда и угощай! Хошь все раздай полюбовницам и друзьям. А пока я жива, мне в карман не лазь. По мне, что эта вертихвостка, что та девка, Антонина Земцова, — одинаково.

— Что ж, зачти помидорки на меня, считай, я съел.

— Понадобится, зачту, не погляжу, что ты сын! Дурная башка! Неужто лучших себе не найдешь?

9

Возвращались трактом. Марфа Васильевна велела не лиховать, и поэтому Корней на скорость особенно не нажимал.

Тракт лежал среди болотцев и зыбких лабд, обросших осокой и камышом. В вонючей ряске копошились домашние гуси, вытягивая вверх сизые шеи, хлопая крыльями. По буграм буйно разрастался татарник. Широколистый. Колючий. В малиновых шапках. Далеко по степному разнотравью проглядывала желтая кашка, колокольчатые цветки повители, мохнатоголовая стародубка, ромашки, и снежной поземкой перебегал ковыль. Словно лилась раздольная, но очень тихая песня.

«А повитель прячется, ползет, обвивается по тонким стеблям соседних растений, лишь к татарнику не льнет, — подумал Корней. — Никому татарник не люб. Живет один, пышнеет в замкнутом одиночестве. Трава вокруг не растет, боятся его птицы… Все, как бывает и в обыденной жизни».

И покосился на мать. Нагроможденные спереди корзины заслоняли ей дорогу, степное приволье, дымчатый, в мареве, горизонт. Да она и не глядела туда.

Свои труды и заботы Марфа Васильевна строго разграничивала. Не кончив одного дела, не начинала другого. Теперь вот, слава богу, вовремя и выгодно сбыла овощи, не попортила, малой крохи не выбросила. А скоро вишня поспеет, смородина, малина, ранет. Не ахти как много наберется, не возами, а ведрами, но зато по двойной цене. Трудов меньше, а денег больше. Не зря сказано: кто вперед успел, тот шанежку съел, а опоздал, так воду хлебал! Пока горторг раскачается и цену собьет, к тому времени выручка будет в кармане лежать. Вот и премудрость вся…

Тут Марфа Васильевна с присущей ей резкостью критикнула горторговских начальников. Для личного интереса, несомненно, полный простор и воля, когда продавцы в магазинах мух считают, либо в пору, когда от очередей стены трещат. Народищу-то в городе! Каждый покушать хочет. Попробуй-ко, всех насыть! А начальники всякие водятся. Один зада от стула не оторвет, через бумажки торговлей командует. Туда бумажку, сюда бумажку, а товар-то жди-пожди. Другой мастер возле огонька лапки погреть. Третий шебутной, говорливый, но неуправный. Пока товар с базы вывезет, разложит для продажи, половину сгноит. К примеру, взять помидоры. Разве станет этакая нежная овощь ждать? Ну, день пождет, два, а потом ее и даром не надо. И все потому — не своим торгуют, казенным. Казенного, выходит, не жаль! Государство богатое, вроде от их убытков не поморщится. Непорядок, это уж точно, что непорядок!

На сегодня дел еще невпроворот. Успеть хоть мало-помалу позавтракать и опять в хомут. В чулане лежит нестиранное белье. Надо побывать у Баландина: не даром же его кислушкой потчевала. Обещал десять листов кровельного железа «достать», — надо кровлю чинить. Да вот еще, как бы, случаем, не запамятовать: в промтоварном магазине успеть очередь занять за шерстяными платками. И еще забота: ближе к вечеру ведра на коромысло и — к Лепарде в столовую за кухонным сбросом для хряка. Прожорливый стал хряк-то: на день двух ведер сбросов не хватает. Ну, слава богу, зато растет, как на дрожжах. К Октябрьскому празднику можно будет продавать. Откормила, отпоила без затрат. Не сплоховать бы: погода на праздники бывает неустойчивая. Забьешь, а вдруг оттепель. Пожалуй, выгоднее продать живым весом, тогда и мяснику за разруб не надо платить. А Лепарда-то дура ленивая! Иная на ее месте завела бы при столовой свой откормочный пункт…

Выходит, нет у нее, у Марфы Васильевны, за весь белый день ни минутки свободной. А замениться некем. Теперь приспичила еще беда: Корней! Не следовало его отпускать из дому. Мог, и не выезжая, сдать за последний курс. Так сплоховала и отпустила. Пожил в чужом месте год, насмотрелся, чего не требуется, и голос начал повышать, перечить. Либо это опять его та девка, Земцова, с ума сводит? Парень красивый, видный, а привязался к пигалице. Хвати, так этой ночью с ней где-то шлялся. Пришел недовольный. Ох, не доведет она его до добра! Не то какая-нибудь вольная зауздает. Ребеночка подкинет, нагулянного не с ним, а с другим, и скажет: женись! Коли запротивится, может еще припугнуть: бери в дом, не то в озеро кинусь! Не устоит, приведет. Лучше, поди-ко, не ждать, а женить его, пока не поздно. Кстати, невеста есть на примете…

На том и поставила точку: женить!

Дома, когда Корней почистил и поставил мотоцикл в гараж, Марфа Васильевна предложила определенно:

— Теперича, сынок, побывай в заводе, определись на должность и хватит тебе холостяжничать. Пора мне помощницу дать.

Это приказание сначала удивило его, потом развеселило:

— Я хоть сейчас готов.

— Обожди, не торопись. Мне твою прынцессу даром не надо.

— А на другую смотреть не буду.

— Пошто не будешь-то? — ласково, но каменно произнесла Марфа Васильевна. — Товар купим справный, не лежалый. Сдобную-то кралечку, что на базаре ко мне подходила, видал? Вот на ней и женю!

Корней захохотал.

Завтракать они собрались поздно, когда жаром пылали окна. Сидели втроем на веранде, доедали оставшиеся после гулянки пельмени. Не смотрели друг на друга. Назар Семенович, давясь, нерешительно покашливал в кулак.

— Ох, господи, — наскоро покончив с едой и выходя из-за стола, вздохнула удовлетворенно Марфа Васильевна, — напоил, напитал, никто не видал!

— Я видал, — пошутил Корней.

— Уж ты-то увидишь! — язвительно сказала Марфа Васильевна. — Тебя, дурачка, любая обкрутит. Поманит пальчиком, а ты и рад. Да разве можно всем и каждому верить? У девок на уме черт ногу сломал. Один хахаль за порог, а другой уже на пороге. Вот, небось, твоя прынцесса клянется-божится, без тебя тут от тоски сохла. Стала бы она год ждать! Как, бывало, ни повстречаешь, ручка калачиком то с Яшкой, то еще с кем-нибудь. Родителей-то нету, приглядеть некому. Шаляй-валяй туды да сюды! Срамота одна.

— А может, по общественной работе? — загоревшись, но еще не веря, спросил Корней. — Не клевещи, мама!

— Не знаю, по общественной ли? А мне клеветать нет резону! Не захочу, к себе во двор не пущу! Тебя, дурачка, жалко. Пока ты возле нее крутишься, Яшка свое возьмет. Не ахти красавец, зато поученей тебя, половчей и партейный. Ей с ним, поди-ко, куда проще: станут вместе на верхи пробиваться. А у нас она чего забыла? У нас ведь робить надо…

Тоня однажды спрашивала, почему это живут два товарища в одном переулке, работают на одном заводе, даже в школе сидели на одной парте, а вот настоящей дружбы у них нет, оба не схожие.

Тогда Корней объяснил это просто: дескать, не единым хлебом питались. Имел он в виду, конечно, не хлеб, а ту сторону материальной жизни, которая будто бы развивает способность приспосабливаться. Незадолго перед этим он прочитал кое-что у Дарвина. Впрочем, доказать Тоне, как и для чего «приспосабливается» Яков, он так и не мог.

— А мне кажется, — сказала Тоня, — идут по дороге двое, один из них шагает быстро, круто, у него до цели долгий и трудный путь, а другой топает за ним вразвалочку, ему спешить некуда.

Действительно, он, Корней, никуда не спешил, для него многое было уже создано руками матери, — «фундамент жизни», как утверждала Марфа Васильевна, — и лишь бы он, сын, продолжал его надстраивать и не тратил времени попусту.

Окончив вместе с Яковом косогорскую неполную среднюю школу, Корней сделал передышку. Она затянулась почти на пять лет. Между тем, многие косогорские парни, его одногодки, поразбрелись: одни в техникумы, другие на стройки и на большие заводы, иные успели жениться и уже растили ребятишек. Яков два года подряд, работая на заводе, ездил в городскую среднюю школу, получил аттестат зрелости и, опять-таки, не остановился, махнул дальше, в институт. Однако же ни одному бывшему однокашнику Корней не завидовал, а только Якову, потому что по нему измерял самого себя.

— Да уж, у нас робить надо, горба не жалеть, — повторила Марфа Васильевна с некоторым даже достоинством, — бегать по чужим делам и хлопотам недосуг. Ты полагаешь, твоя пташечка об этом не соображает? Уж как бы не так! Иначе тебя давненько обула бы! Ты ведь увалень. Ей-богу! Кто ж тебя разберет, в кого ты такой уродился? Схватился за один подол и никак тебя от него не оторвешь.

— Ты несправедлива к ней, — осторожно сказал Корней. — Конечно, Яшка меня обогнал, пока я тут с домашними делами чухался, но переманить Тоньку ему не удастся.

— Ишь ты, какой уверенный!

— Я все же на ней женюсь…

— Без спросу? Убегом, что ли? Прежде девок убегом брали, а теперь, выходит, девки парней воруют. Ну, и убегай! Пес с тобой! Голышом. В чем есть! От меня подмоги не жди. Я подожду, пока ты с ней натешишься и обратно домой запросишься.

— Может, не попрошусь.

— Так я сама все, чего нажила, промотаю. Под старость хоть поживу и погляжу, на чем свет держится.

— Неужели я без твоего наследства не сумею сам на ноги подняться?

— Не подымешься. На корню засохнешь. Вот деньги-то все клянут, а без них ходу нет.

— Только для меня.

— И вообще!

— Кабы только в деньгах было счастье!

— А еще в чем?

— Я бы, пожалуй, променял все наше добро на что-нибудь другое, например, с Яшкой поменялся бы!

— Вот уж нашел добро! — принимаясь мыть грязную посуду, спокойно заметила Марфа Васильевна. — Есть, поди-ко, чему позавидовать. Ни себе, ни в себе. Разве только, бог даст, в начальники выбьется. Так в начальники-то и тебе путь не заказан.

— В его жизни содержание заложено, а что в моей?

Это вырвалось как-то само собой. Марфа Васильевна притопнула кованым каблуком. Чтобы избежать грозу, Корней вышел во двор, взял лопату и принялся чистить сад.

10

В сорок третьем году весной Яшка Кравчун убежал из дому на фронт. Парнишка он был разбитной, не трусливый, и солдаты, следовавшие в эшелонах на запад, охотно отдавали ему краюхи хлеба, кормили армейской кашей, нередко совали в карманы завернутые в обрывки газет обвалянные махоркой кусочки пайкового сахара. Начальство не раз отправляло его назад, в тыл, но он упорно прорывался к переднему краю.

Солдаты сочувствовали Яшке не только по простоте и доброте, но главным образом потому, что парнишка искал отца, Максима Анкудиновича Кравчуна, призванного в какой-то пехотный полк.

Фронт полыхал на тысячи километров. На всем его протяжении сражались многие армии, корпуса, дивизии, полки, батальоны, и где, под каким небом проливал кровь отец, Яшка не имел представления. Он скучал без отца и хотел воевать рядом с ним, бок о бок.

Солдат восхищала сыновняя преданность, и его передавали из эшелона в эшелон, из части в часть, хотя понимали: безнадежное дело кого-нибудь тут отыскать.

Яшка проблуждал по тылам почти год. На передний край войны его не допустили. Он ободрался, вытянулся вверх, а в волосах, рядом с вихром, появилась у него белая прядка.

В конце зимы на Украине в слякоть и в холод прихватил он воспаление легких, и его вместе с ранеными солдатами вывезли в санитарном поезде обратно на Урал.

В свой колхоз Яшка вернулся ранним утром.

Синели за выгоном талые леса, по угорам, где тощие коровы щипали жухлую траву, плавал морошливый туман.

У дороги, опершись на длинную палку, как старик, в истертой овчинной шапке, в рваном полушубке стоял пастух Андрюша Волчок, Яшкин ровесник.

— Эва-а! — присвистнул Волчок, когда Яшка остановился напротив. — Откель тебя выволокло? Бродяжничал, что ли?

— На войну ездил, — сказал Яшка. — Батю искал. Да вот малость приболел и пришлось топать домой.

Волчок вынул кисет, насыпал табаку, завернул цигарку, смачно сплюнул.

— А тута, слышь, Яшка, твоя маманя того… — он снова присвистнул, отчего Яшку в жар бросило.

— Что ты мелешь?

— Не мелю! Из городу привела себе мужика. Морда у мужика — решетом не прикроешь. Бабы на поле робят, а ен в правлении вроде кладовщика. Нагуливается…

Яшка ударил Волчка головой в живот, свалил с ног и, почти не различая дороги, добежал до своей избы.

Мать уже ушла на работу, а в избе на кровати, на вышитой отцовой подушке спал мордастый мужик, с храпом оттопыривая толстые губы.

Яшка выдернул оскверненную подушку из-под его головы, кулаком смазал по слюнявым губам и, пока ошалевший нахлебник приходил в себя, изрубил топором на полу подушку, потом выбил камнями окна и скрылся.

С тех пор стал он жить в Косогорье, у двоюродной бабки по отцу, Авдотьи Демьяновны. Бабка работала на кирпичном заводе, от прожитых лет уже горбилась, прихварывала, но приняла Яшку, поселила у себя, обласкала.

Худо, голодно жилось тогда в бабкином доме. Мать звала Яшку к себе, даже приезжала на подводе, привозила продуктов, однако Авдотья Демьяновна не пустила ее за порог, мешок с продуктами выкинула и не велела больше показываться. А осенью сорок четвертого года смастерила парню из старой одежи спецовку. Он тоже начал ходить на завод и получил на себя рабочую хлебную карточку.

И вот окончилась, наконец, война. Солдаты возвращались в родные края к семьям. Каждый день приходили поезда. На перроне вокзала сотни людей встречали своих дорогих воинов. Они смеялись, пели песни, играли на гармошках, а находились и такие, что уливались слезами: их солдаты остались навечно в чужой земле.

И каждый день к приходу поездов Яшка бегал туда, на вокзал, волновался вместе со всеми и замирал, когда солдаты начинали выходить из вагонов. Где отец? Где отец? Где отец?..

Потом, уходя с ликующего от радости и плачущего от горя перрона, кривил губы, сдерживая слезы.

Но отец не вернулся.

А однажды в дом Авдотьи Демьяновны пришел офицер, тоже вернувшийся с войны, и принес с собой затертый в походах вещевой солдатский мешок. Это был вещмешок отца.

Яшка даже не запомнил лицо офицера и не смог его ни о чем расспросить, спрятавшись в сарайке, ревел и ничего не ответил офицеру, когда тот за дверьми громко ему сказал:

— Ну, ничего, Яшка, мы еще поживем, мы еще поработаем, все у нас впереди.

Скудными оказались солдатские пожитки.

В походном мешке отца нашел Яшка фанерный ящичек, а в нем завернутые в бумажки колосья и пшеничные зерна. На каждом пакетике плотным отцовским почерком было записано, в какой местности колосья и зерна подобраны, на каких землях росли — суглинках, песчаниках, солонцах, черноземах, и какая в тех местах держалась погода. Воевал солдат, а думал о продолжении жизни, о богатых колхозных хлебах.

Но, видно, не надеялся он своими руками посеять на отчей земле эти бережно собранные в чужих странах семена, вывести из них новые сорта пшеницы, более урожайной, терпеливой к невзгодам уральского климата. К ящичку была приклеена записка неведомому соратнику, который при случае окажется рядом:

«Друг! Не посчитай за труд, отправь посылку по указанному адресу сыну, Якову Максимовичу Кравчуну».

И в посылке вместе с колосками лежало письмо Яшке, загодя заготовленное, продымленное походными кострами, сохранившее запах обожженной пашни.

«Ты, Яшунька, прости меня, — писал отец, — не по своей воле оставил я тебя одного. Впереди нашей траншеи, метров за сто отсюда, окопались фашисты. И скоро мы подымемся в атаку, пойдем вышибать их с нашей земли. Не знаю, увижу ли, как займется завтрашний день. Фашисты бьют из пулеметов, кидают мины, небо померкло от взрывов, от дыма и копоти, а нам надо пробиться сквозь смерть. Сколько нас здесь поляжет! Вот и придется тебе, сын, выходить в жизнь без отцовского плеча. Самому себе помогать! А жизнь — штука нелегкая! Но ты все-таки постарайся не подвести меня, сохрани обо мне память, пусть никогда худая слава не коснется нашей фамилии. Служи, сын, людям и Родине! Нет выше счастья, как видеть пользу, которая произойдет от твоих трудов. Подумай-ка, для чего светит солнышко? Для чего падает дождик? Для кого растут хлеба и леса? Все это для человека! Он в мире главный. И не может, стало быть, человек себя унижать, должен он возвышаться, переделывать для счастья то, чем наградила его природа.

Сижу я сейчас в траншее, дожидаюсь начала атаки, а сам все думаю о тебе, сын!

Между нами и фашистами пшеничное поле. Вернее, это было поле, а теперь тут голое, избитое, исхлестанное пулями и осколками снарядов горелое место. Лишь несколько колосков как-то уцелели: вот они, возле меня. Они уже созрели, славное в них наливное зерно. Один колос я сорвал и положил в пакет, а остальные пусть стоят, пусть живут, и когда уйдет отсюда война, они на этом поле возродят жизнь».

Дальше в письме отец советовал Яшке посеять семена на самые худые, бедные соками земли, не подкармливать удобрениями, заставить всходы пережить непогоду и зной, а потом, осенью, не убирать урожая, дождаться, пока ударят заморозки, подуют холодные ветры. Пусть, дескать, остаются новые семена только стойкие, сильные, выносливые. От них и надо начинать разводить новое племя. А в конце дописал:

«Уральцы — народ мужественный, плодовитый. Стало быть, по народу нужен и хлеб!»

Яков бережно хранил пожелтевшие от времени, пообтрепавшиеся по кромкам листки письма.

Половина зерен в первый год посева задубела в непрогретой почве. Поторопился Яков, не дождался, когда подоспеет пора и засочится из-под корья березовый сок, набухнут на деревьях почки, а в безоблачном вешнем небе разнесется над пробужденными полями торжествующий призыв жаворонка. Зато остальные, выжившие, не поддавшиеся заморозкам и суховеям, дали кустистые всходы. Но собрал Яков лишь крохотную горсточку урожая, многие колосья осыпались, не продержались до положенного срока.

Подряд десять лет на огородных грядах, на самом ветровом бою сеял и растил Яков семена как мог: то по догадкам, то по советам бабушки. Иногда выгуливалась пшеница, выбрасывала стебель на полтора метра высотой, наливала зерна до отказа, а на второй год, на той же гряде, задыхалась, худела, крючилась, и получалось зерно тонкое, щуплое, как недоносок. Оказалось, дело не только в том, чтобы бросить семена в землю, а осенью собрать с них умолот. Еще нужно было понять землю, ощутить ее пробуждение, брачную пору с солнцем, тайну зачатия, великую мудрость материнства природы.

Авдотья Демьяновна научила внука своему ремеслу. Уже несколько лет работал он жигарем на ее месте, но душой принадлежал отцовой мечте. Бабка не перечила, не осуждала его напрасных трудов, хотя иной раз и говаривала:

— Зря все это, наверно! Экую умственность надо иметь супротив природы, а где ее Яшеньке взять? Дай бог, лишь бы мало-мальски в люди выйти, определиться на своих ногах. Куда уж нам до большой-то учености!

Однако сама же хотела направить Якова после десятилетки в сельхозинститут, но он никуда не поехал, остался дома, — Авдотья Демьяновна в ту пору занемогла. Поступил он лишь позапрошлой осенью, но и то на вечернее отделение.

Опыты по перекрестному скрещиванию сортов пшеницы, анализы семян, переписка с опытными станциями и селекционерами-одиночками да еще учеба в институте занимали у него все время, которое оставалось от работы на заводе.

Жажда деятельности, как рассказывала Авдотья Демьяновна, была у них фамильной:

— Кравчуны-то сложа руки не умеют сидеть.

А иной раз шумела, замечая, как опять ее внук еще и на общественных делах начинает задерживаться допоздна, в пору не поест, не поспит.

— Да что же это творится! Если уж ты везешь воз, так надо тебе еще добавлять? Семен-то Семенович неужто не понимает? Вот погоди, провалишься на экзаменах, так узнаешь!

Но Яков не умел и не хотел отказываться от поручений, особенно, если они касались его партийных обязанностей.

В людях, как он сам признавался, Яков постоянно находил дорогие ему черты отца. У каждого понемногу: в лицах, в фигурах, в голосах, в деловых качествах, в бескорыстном служении.

— Прежде мне даже казалось, — сказал он однажды Корнею в минуту дружеской откровенности, — будто отец растворился в людях. И потому, если бы, например, многих из них соединить в одного человека, то получился бы мой живой отец.

Позднее он сделал для себя еще одно открытие: сам отец был лишь частицей людей, как зернышко среди множества зерен, собранных им на полях войны.

Потому, возможно, с мальчишеских лет, со свежей памятью об отце, он и прильнул к Семену Семеновичу. Такой же могучий, как Максим Анкудинович, с такими же большими ручищами, в меру суровый, в меру добрый, Семен Семенович, отшагавший войну с начала и до конца, стал для Якова самым родным. Да и Семен Семенович ответил ему тем же. Нередко, бывало, прихватив Яшку за вихор, шутливо спрашивал:

— А не встречались ли мы с тобой на Курской дуге или под Сталинградом?

Поглядев посевы пшеницы в огороде, удивился:

— Ишь ты! Растут ведь!

И никогда не хвалил, считая, что восхваление — не мужское занятие.

Прошедшая война накидала морщин не только на лица людей, но и на их жилища. Многие дома в Косогорье к концу войны пообросли бурьянами, оголились, уткнулись углами в землю, и солдаты, не выветрив еще из гимнастерок запах пороха, начали строиться заново. Повырастали в улицах дома из кирпичного половья, опять зацвели сады. Сложил себе новый дом и Семен Семенович. Стены он выводил сам, а ставить стропила, крыть крышу, класть печи и стругать доски для дверей помогал Яков, к той поре уже по-мужски развернувшийся в плечах. Тюкали они на стройке дотемна, после заводской смены, а потом садились ужинать из одной тарелки. Семен Семенович хлебал борщ большой, под стать его фигуре, деревянной ложкой, загребая с краев, вкусно причмокивая, похрустывая. И шутил:

— Ешь до пота, наводи тело.

Случалось, Яков оставался ночевать. Они забирались на чердак, расстилали кошму и до полуночи вели длинный неторопливый разговор. Сквозь стропила мигали низко опустившиеся звезды, ветром заносило с озера запах тлеющих водорослей.

— Строим мы в Косогорье дома из половья. Так и жизнь у нас здесь какая-то половинчатая, — попыхивая цигаркой, говорил Семен Семенович. — От нынешней деревни мы отстали и к городу не пристали. Храним всякое старье: нравы, обычаи, даже уже выбывшие из народного обихода слова. Как в прошлые годы притащили их с собой на этот угор, так и храним. Деревня колхозная уже по всем понятиям нас переросла. У нас здесь общее только завод, а дальше что?..

Он яростно ненавидел все, что напоминало ему стародавнее житье-бытье и противоречило его убеждениям. Особенно ругал алчность, следом за которой выползает пошлость, подлость, обман.

— А всему виной деньги!

— Кто же от них откажется? — смеялся Яков. — На том стоим. Без денег пока что худо. Каждому по его труду деньги достаются.

— Вот именно: должны доставаться по труду. Но ведь деньги деньгам рознь, — ворчал Семен Семенович. — Если я их заработал честно, своим трудом и трачу для пользы и удовольствия, а не прячу их в кубышку, не молюсь на них, как на бога, то они, конечно, безвредные, пусть их у каждого из нас будет больше. На то мы и строим социализм. Каждый должен жить в полную меру. Но уж ежели, как Марфа…

Свою сноху, Марфу Васильевну, он считал самой злостной.

— Была бы моя воля, так я ее осудил бы по самым строгим законам.

Затем мрачно добавлял:

— Дуреют такие люди. Как алкоголики. Право же, алкоголики! Я так и называю эту дурь: денежный запой! Вот моему брату Назару пол-литра дай — весь мир забудет, а Марфа за целковый своего господа бога турецкому султану продаст.

Яков тоже не любил и не уважал Марфу Васильевну. По-соседски он дружил с Корнеем, а во двор Марфы Васильевны старался не заходить. Встречала и провожала она нелюдимо. Подозрительно оглядывала, — не стащил бы чего-нибудь. А бывало, в военные годы, когда Корней зазывал к себе Якова, закрывала чулан на замок, все из-за скупости: не угостил бы Корней хотя бы крошечкой хлеба. Между тем, в те годы, когда Косогорье было полуголодное, только в ее доме прочно держалась сытость. Даже кот, всегда дремавший на припечке, благодушно вылизывался и натирал лапой откормленную усатую морду.

У Марфы Васильевны была еще и другая причина неприязни к Якову: опасалась она не столько за свое добро, как «дурного» влияния на сына.

— Очень-то уж твой дружок, Яшка, своевольный и самостоятельный, — непрестанно внушала она Корнею. — Известно, без отца и без матери растет. А ты, небось, при родителях и привыкать тебе к своеволию не положено. Тебе к иной стати надо привыкать-то! Жизнь — не гладенькая дорожка. Может, и не поглянется что-нибудь, так не кидай в глаза, лучше смолчи, перетерпи, но своего добейся. В миру жить надо умеючи, а не так чтобы…

Еще подростком Яшка был ершист, задирист, несдержан в словах, не выносил неправды.

— А как без неправды, коли иначе не получается, — добавляла Марфа Васильевна. — Другой раз приходится грех на душу брать.

Но именно эту сторону характера Якова, — нетерпение к неправде, — унаследованную от отца, бабушка, Авдотья Демьяновна, всячески хвалила, одобряла и развивала.

— За пятак никому не кланяйся, — говорила она Якову, если даже приходилось где-то урезать расходы по дому и на чем-то сэкономить. — Не ради пятаков Кравчуны живут. На правде и на чести мы все взросли, так уж меняться нам не годится.

Не поощряла она только застенчивость, когда дело касалось устройства семейной жизни.

— Слабы Кравчуны с нашей сестрой, бабой, — однажды пожалобилась она Семену Семеновичу. — Не могут совладать. Эвон, Максим-то Анкудинович, лишь к тридцати годам жениться успел, да и то взял бабу себе не в масть…

Вот и Якову кукушка накуковала уже двадцать пять лет. Авдотья Демьяновна давно ждала, когда же он приведет в дом невесту. Но, как говорят, «давно уж все жданки съела». Начнет Яков, да все не с того края.

Появилась как-то в Косогорье бойкая особа, Анечка Курнакова. Завербовалась из Воронежа работать на завод. Не столько тут работала, больше парням головы кружила. Не пропустила и Якова.

В городском саду, где Анечка гуляла с группой парней, Яков отозвал ее в сторону.

— Мне надо с тобой поговорить…

— О чем? — округлила глаза Анечка. — Выкладывай!

— При всех не могу.

Он отвел ее в ближайшую аллею и там, сбиваясь, понимая, что делать этого не следовало, так как парни стояли неподалеку и дожидались подружку, начал объяснять свою любовь.

Анечка захохотала. Парни крикнули:

— Эй, Яшка, перестань анекдоты рассыпать. Мы заняли очередь в ресторан.

Потом она рассердилась:

— Да ты ведь еще совсем зелень!

И оставила его одного.

Он до полуночи сидел на скамейке в аллее, один, в темноте, сгорал от стыда.

А через неделю Анечка упорхнула из поселка. Теперь он помнил лишь, какая она была высокая, гибкая, красивая, и ничего больше.

В другой раз вышло еще хуже.

Из ночной смены пришлось попутно проводить до дому Ирину Баймак. Было пустынно, тепло.

Ирина шла с ним под руку, несмелая, зябкая.

Он довел ее до самых дверей квартиры, — она жила в коммунальном доме, на втором этаже, вдвоем с братом.

Ирина открыла дверь и потянула его за собой, молча. Он подчинился. Брат дома не ночевал. В углу, в стороне от окна, стояла опрятная, накрытая белым тюлем кровать. Ирина не включила свет. В окно заглядывала луна. Яков присел на подоконник, под луну. Ирина встала рядом и опять взяла его за руку. Молчали долго.

Лишь на рассвете Яков вырвался, почти сбежал, сознавая, что Ирина ему не простит.

— Эх ты, чухрай! — укоризненно сказала Авдотья Демьяновна, когда узнала об этом.

Но как же связывать себя без любви?

Именно потому, что любовь была еще неизведана, все в ней казалось священным. Он размышлял и тосковал о ней, и как раз в это время приехала в Косогорье Тоня Земцова. Они стали просто товарищами, Тоня доверялась ему, как брату, и через это товарищество он переступить не мог. Всю любовь Тоня отдала Корнею. Любовь не веревка, чтобы ее тянуть, — кто перетянет.

Свое чувство Яков упрятал в себя, и ни Тоня, ни Корней, ни Авдотья Демьяновна о нем не догадывались.

Так было до той ночи, когда случилось несчастье на зимнике.

11

Яков причалил лодку к плоткам. Озеро тихо перемывало желтый песок. Орава голых ребятишек барахталась на отмели в серебряных радугах. Бабы полоскали белье. Два снопа камыша, за которыми Яков гонял лодку к дальним плесам, вершинами прочертили воду.

— Суши весла! — сказал Яков.

Тоня вынула их из уключин, подняла на плечи по-мужски, и вынесла на берег. Яков взял снопы за завязи, потянул волоком.

— Тяжело?

— Да не тяжелее, чем весла. Доволоку. Не впервой.

На угоре он соединил снопы ремнем, впрягся, как в оглобли, и уже на ходу сказал Тоне неодобрительно:

— Ты в следующий раз меня не неволь. Трудно мне… Это ведь не корову на базаре покупать. И тебе тоже неловко. Вот сейчас надо идти мимо Чиликиных, Корней увидит, будешь иметь неприятности.

— Хуже ничего не случится, — тряхнула головой Тоня. — Пусть увидит…

Она сама напросилась плыть в лодке за камышом и все время говорила о том, что случилось между ней и Корнеем.

Пока трудно было отличить, где у нее кончалась обыкновенная обида и где начиналось осознанное чувство отчуждения. Да и отчуждение ли?..

Якову хотелось ее как-то ободрить, поддержать, чтобы она легче и спокойнее переживала случившееся, не придавала большого значения тому, что произошло. Или же объяснить ей ту немыслимую жизнь, в которую она собиралась войти. Но он в продолжение всей поездки понуждал себя сдерживаться, понимая, что любое вмешательство будет изменой самому себе. Он был бы неискренним. Сказать ей, будто она поступила правильно? Но если она сама ищет и надеется, что поступила неправильно, сгоряча? А если подтвердить ее правоту — огорчится, и тогда будет для нее еще хуже. Начать расписывать Корней, подкрашивать его, подмалевывать, подсказывать Тоне мысль о примирении с ним, — этой возможности Яков для себя не допускал. Или же обругать Корнея, выставить только скверным, только таким-сяким, недостойным ни любви, ни сочувствия, иначе говоря, вбить клин между ним и Тоней, но это было бы попросту позорно не только перед Тоней и перед Корнеем, а более всего перед своей собственной совестью.

— Да, ты зря меня впутываешь в эту историю, я не могу быть судьей, как не могу быть попом, чтобы простить все грехи, — сказал он, рассчитывая, что Тоня его поймет. Кроме того, он еще продолжал сомневаться.

— Ведь ты Корнея любила…

— Хотя бы!.. — гордо вскинула голову Тоня. — Что это меняет?

— Значит, все пройдет, «как с белых яблонь дым».

— Дым уже прошел, — ответила она со значением. — Сколько можно блуждать в потемках?

— Надо ведь любить не только праздничного, но и будничного, — немножко упрекнул Яков. — Какой он есть…

Продолжать он не решился, понимая, что все-таки покривил душой и преподнес ей совсем не то. Человек должен быть не праздничным и не будничным, а всегда обыкновенным, самим собой.

— Уж не собираешься ли ты Корнея оправдывать? — строго спросила Тоня.

— Пожалуй…

Оправдывать Корнея ни перед кем, тем более перед ней, он не стал бы, но иного выхода сейчас, в эту минуту, когда она так настойчиво требовала ответа и к чему-то стремилась, у него не было. То, что он уже успел ей сказать, было все-таки ближе к правде.

— Ты что-то слишком переоценила.

— Например, что же? — явно недовольно спросила Тоня.

— Так могло случиться с любым из нас. Возможно, Корнею хотелось побыть с тобой, и на зимник сбежалось много народу. Так или иначе Наташку спасли бы. Вот если бы Корней оказался один, и кроме него поблизости не нашлось бы никого, и он оставил бы Наташку погибать, ты, несомненно, оказалась бы права, а его пришлось бы даже судить. Но ты не считаешься с такой возможностью, ты слишком к нему придирчива, словно он мог что-то сделать и не сделал, а из-за этого пострадал весь мир.

Это ее не убедило и не успокоило.

— Мир не пострадал. Только одна я. Корней мог не лезть в скважину, как ты. Он мог вообще ничего не делать, но как он посмел уйти, когда я его так просила?..

— Ты «так просила», а он ушел, — улыбнулся Яков.

— Да, вот именно просила.

— Ты его не спрашивала: почему? Ведь не струсил же он!

— Для чего спрашивать! Разве чужое несчастье его может тронуть?..

Яков помолчал, собираясь с мыслями. Ему по-прежнему было тяжко и неприятно обсуждать столь сложную ситуацию. Если бы он сам не любил Тоню…

— Так он может в трудную минуту и меня бросить, не все ли ему равно! — горько скривив губы, сказала она. — Вдруг я ослепну, оглохну, сделаюсь калекой или состарюсь прежде времени.

— Заранее хочешь себя оградить, — пошутил Яков.

— Избежать обмана.

— Так постарайся разобраться во всем сама. Что иное я могу посоветовать? Мы с ним выросли на одном переулке. Даже были немного друзьями. Парень он часто непостоянный: то уступчивый, то упрямый…

— Ну, продолжай! — потребовала Тоня.

Она понурилась, дожидаясь.

— А дальше ты знаешь сама… — уклонился Яков.

Было нечестно охаивать за глаза. Он предпочел бы все-таки говорить с Корнеем лицом к лицу.

— Любовь — не вещь, ее не отнимешь!

Тоня еще подождала и совсем притихла.

— Ты все еще его любишь, — досказал Яков.

Иначе он утешить не мог.

Тоня повернулась к нему и благодарно улыбнулась.

У ворот двора она положила весла и пошла дальше, к своему общежитию.

Яков постоял немного, а Тоня все шла и шла быстрыми шагами.

12

Она и не собиралась жить в семье Корнея, в его наглухо закрытом дворе. Ей хотелось построить свою семью, как у всех хороших людей, где не считают рублевки и вещи, а уважают, любят и доверяют друг другу. У нее рано не стало матери. Отец вернулся с войны без правой руки. Оставшись вдовым, загулял и запил. Потом появилась в их деревенской избе другая женщина, мачеха. Она-то и посоветовала Тоне отправиться в город, в ремесленное училище.

— Начнешь делом владеть, так никто тебя не посмеет обидеть. Умелый человек везде на виду. Замуж выйдешь и в замужестве останешься ровней.

Так и пошла Тоня с помощью чужих, но отзывчивых людей по жизни со ступеньки на ступеньку, веря в святость личной свободы и во все то, что называется счастьем.

Поездка по озеру за камышом ее утомила. У себя в комнате она разделась и прилегла отдохнуть. Однако мысли о Корнее, которые ее постоянно тревожили, снова вернулись. Отдохнуть не удалось. После полудня Семен Семенович вызвал ее в механическую мастерскую на срочную работу для второй смены. На линии между карьером и формовочным цехом произошла авария: вагонетки слетели с рельсов. Подача глины на формовку прекратилась, пресс остановили, и теперь только от Тони, от ее сноровки и уменья зависело, когда опять начнут сновать вагонетки по узкоколейным путям. А пока что забойщики и формовщики сидели в конторке цеха и играли в домино.

Работала Тоня напряженно, старалась ни на секунду не терять контроля за токарным станком, не думать, как сложатся ее отношения с Корнеем дальше. Все же не волноваться и не думать она не могла. Слишком многое с ним связано…

К ночи, когда обработка аварийных деталей уже заканчивалась, остался самый последний-распоследний резец. А еще в начале смены Семен Семенович предупреждал:

— Ты с резцами будь осторожнее. Запаса нет. Больше взять негде. Переломаешь, так свои зубы вместо них не поставишь.

Он торчал в своей конторке, оттуда часто слышались телефонные звонки. Это Богданенко торопил и грозился.

В мастерской было пусто и сумрачно. Все механики были заняты на аварии. Тоня напилась холодной воды из бачка и строго приказала себе не отвлекаться, надо было этот распоследний резец сберечь до конца смены. Но как раз в тот момент, когда она наконец перестала волноваться, резец наскочил на газовую раковину, хрупнул и выкрошился. Станок пришлось выключить.

«Ну вот, сейчас Семен Семенович выйдет из конторки и скажет: — Отстряпалась, значит, Антонина!» — прислонясь к станку, с досадой подумала Тоня.

Действительно, Семен Семенович вышел из конторки и сказал:

— Отстряпалась, значит. Не дотянула.

Тоня подала ему этот последний резец, Семен Семенович поковырял ногтем тупоносую, выщербленную пластину, потом бережно отправил ее в карман.

— Эх-ма, на пустячках таких экономим! Почти на спичках. Вот пока снова станок пустим, пока детали дадим, а завод-то стоит да постаивает. Тут копейки, а там по производству за один час сотни рублей улетают.

Он сказал это не Тоне, а, вероятно, себе, как бы размышляя вслух, по-стариковски. А Тоню спросил:

— Что предпримем-то, Антонина? Директору, что ли, доложить?

— Доложите! — считая себя виноватой, подтвердила Тоня. — Пусть он меня накажет. Или хотите, я пойду к нему сама. Выложу начистоту…

— А толк какой? — искоса взглянул на нее Семен Семенович озабоченно. — Толку не будет. Ну, влепит тебе Богданенко выговор, из зарплаты за поломку резца прикажет удержать, а ведь завод-то сейчас стоит. Нет, так негоже. Не по-нашему. Уж если наказывать тебя, так это я сам…

— Выругайте!

— Ладно, выругаю завтра…

Резцы он доставал помимо заводского склада, у знакомых механиков в городе. Той нормы на инструмент, что была строго-настрого установлена для мастерской, всегда не хватало, и поэтому Семен Семенович докладывал к этой норме от себя. Кое-что из добытого по знакомству инструмента он хранил дома как «неприкосновенный запас» и обращался к нему лишь в случае крайней нужды.

Теперь нужда была крайняя.

— Ругать я тебя стану завтра, на досуге, а теперь скоренько беги ко мне домой, — дружелюбно потрепав Тоню по плечу, сказал Семен Семенович. — Разбуди мою Елену Петровну. Пусть откроет комод. Забери с собой все, что там осталось. Все резцы — малые и большие.

— А если не найдется?

— Пошарь как следует.

За поселком, над степью, в лиловых полосках дотлевали остатки вечерней зари. Проливали холодный свет электрические лампы на столбах, и мельтешили возле них бабочки, как хлопья снега.

Прямо из проходной Тоня перебежала через бугристый пустырь. У круглого болотца, на мшистом берегу, подвернув головы под крылья, спали белые гуси. Вожак приподнялся, вытянув шею, негромко гагакнул, гуси зашевелились.

За пряслом, в переулке, темнела крапива. Горожено было прясло тонкими жердями, перевитыми на кольях черноталом, точь-в-точь, как в деревне. И так же вот росли там крапива, полынь, репейник и лебеда. И еще там была, в домашнем огороде, ее, Тонина мать, а руки у нее натруженные, от них вкусно пахло землей, парным молоком и хлебом.

В этом заглохшем переулке Тоню никто не видел и не слышал, и она, уткнувшись лбом в сухое, шершавое прясло, дала наконец волю слезам, оплакивая свои неудачи.

Плакала беззвучно, накопившиеся за много времени слезы лились сами, а после того, как они кончились и глаза высохли, она еще постояла немного, отдышалась.

С озера тихо нахлынула волна прохлады, растеклась по переулку, все освежая.

И опять к Тоне пришло воспоминание из детства. Там, дома, в деревне, из-под горки скатывался холодный родник, вода в нем, всегда чистая, прозрачная, отдавала мятой. Перед сном, умывая этой водой, мать приговаривала:

— Ну, вот и ладно, ягодка-вишенка моя! Что было, так вроде и не бывало. Водичка-то всю усталь на себя приняла.

Дорожка здесь в переулке укрывалась мягким конотопом. О нем, о конотопе, в деревне, бывало, рассказывали сказки как о траве-мураве, и будто по ночам расцветает посреди этой травы-муравы крохотный обоянь — алый цветочек, от которого приходит душевная крепость.

Тоня уже миновала переулок, когда за палисадником, совсем близко пропела гармонь. Бросил кто-то целую пригоршню голосов и замолк. Затем еще раз бросил и еще и опять замолк.

Это Мишка Гнездин разогревал пальцы. Широкий ремень гармони рассекал его белую рубаху от плеча до пояса. Рядом, держась за частокол, стоял Корней.

— Сбегу от Лепарды, — пьяно заикаясь, говорил Мишка. — Ведь она не потаскуха, не шваль, а вполне порядочная женщина. Ну, хоть криком бы кричала, что ли, на все Косогорье, какой Мишка сволочь. Ты знаешь, Корней, ведь я натуральная сволочь. Дармоед…

— Дерьмоед, — сыграл словами Корней.

— Почти да! — мирно согласился Мишка. — Все дерьмо, а я шакал! Сам себя набил бы по морде.

— А ты брось и стань человеком, — усмехнулся Корней.

— Для кого стать человеком?

— Для себя.

— Так нужен ли я себе?

— Кому же еще?

Мишка рванул гармонь, пробежал пальцами по ладам.

— Все без интереса! Как щенок: тычусь мордой, скулю, а кончаю тем, что лакаю пакость. Хочешь выпить со мной? Айда, двинем куда-нибудь, завьем дым коромыслом…

Он покачнулся, ухватился одной рукой за Корнея, но Тоня кинулась на него и оттолкнула.

— Не смей! Не смей!

Ее неожиданный налет ошарашил Мишку. Гармонь с протяжным стоном свалилась на землю. Мишка выставил вперед ладони.

— Тю, нечистая сила! Это ты, Тонька?

— Убирайся прочь, — уже слабее и не так решительно снова оттолкнула его Тоня.

Корней шагнул ей навстречу, было заметно, как он обрадовался. Однако у нее хватило сил переломить желание побыть с ним.

— Гордая, — добрым тоном произнес ей вслед Мишка.

— Обожди! Куда ты мчишься? — сказал Корней.

Он шагал крупно и еще несколько раз приказывал «обождать», но Тоня не остановилась и ничего ему не ответила, потому что слова, которые созрели на кончике языка, были очень жесткие.

Елена Петровна еще не ложилась спать, в кухне горел свет.

Тоня постучалась в воротца.

Корней повернул обратно. Туда, в дом своего дяди, он не захаживал уже много лет.

13

После полуночи слесари унесли из мастерской последние оси. Семен Семенович закрыл конторку, потушил в мастерской все лампы и, проводив Тоню до проходной, опустился по тропе в карьер.

Небо мерцало, по нему плыли туманы Млечного пути, выписывая крутые дуги, падали звезды. Попыхивали выхлопные трубы сушилки: пых! пых! пых! На горбатом гребне террикона, почти у звезд, мигал одинокий фонарь. Туда, на гребень, поскрипывая, вползала нагруженная шлаком и половьем вагонетка. На крыльце вахты Подпругин напевал от безделья: «И да-а-а-а-а черна-а-а-а-аая дубро-о-о-о-о-овушка-а-а-а»… А в конторе, у открытого окна, устало сгорбив плечи, директор завода Богданенко курил папиросу. И никого вокруг. Только он один, освещенный сзади настольной лампой; стоит и курит.

Корней дожидался Тоню у общежития, терпеливо, с твердым намерением покончить с «игрой в эмоции».

Миновать его не удалось. Он схватил ее за руки, потом притянул к себе и поцеловал в губы, словно Тоня сама этого хотела, до последнего дыхания. Еще и еще, по-хозяйски. Наконец, все же дал ей передышку, она уперлась локтями ему в грудь и вырвалась.

— Не надо! Поздно уже. Я устала и хочу спать. И вообще, ничего не надо!

— Перестань дурить, — строго приказал Корней. — Не то налетит принцип на принцип. Слишком ты требовательна.

— Давай отложим, — уклонилась Тоня. — Сейчас не могу. У меня сегодня была трудная смена. Я наволновалась и устала. Хочу спать…

— Не ври.

Он решительно не принимал никаких отговорок.

— Чего ты от меня требуешь?

— Совершенно ничего.

— Тебе нужно оторвать меня от родителей…

— Нет!

— Или ты не поняла еще, что я далеко не ангел. Мне из царствия небесного не успели выдать крылья и золотой круг на голову. У меня есть нервы, характер, свой собственный взгляд, как надо жить, как себя ставить перед людьми. Я не штампованный герой, каким хочет стать Яшка! Я ведь сразу догадался, отчего ты взбрындила! Не полез в скважину за Наташкой! Пожалел новый костюм! Рассердился на дурака Чермянина! Струсил! Еще что?

— Довольно и этого, — сказала Тоня. — Ты не обязан быть ангелом, но я любила тебя как человека.

— Любила?

— Да!

— А теперь?

— Не знаю! Наверное, еще люблю, только не тебя, а того, который меня тоже любил и уважал во мне не девку, а друга. Тот, прежний Корней, был лучше тебя.

Оба не уступали. Корней снова применил силу: облапил и начал целовать. Вырываясь, Тоня нечаянно ударила его по лицу.

У себя в комнате, не раздеваясь, она бросилась лицом на подушку.

Корней еще постоял немного, вытирая щеку. Кисло усмехнулся:

— Как цыпленок лягнул. А если бы сдачи получила? Ведь зашиб бы…

14

Облака были тонкие, потрескавшиеся. В разрывах между ними виднелось засиненное небо. Поэтому казалось оно застиранным, до дурноты будничным.

Коротая время, Корней угощался махоркой из кисета вахтера Подпругина, приготовленной с вишневым листом.

В тени, под козырьком карниза дремали воробьи. У стены, в зарослях лебеды устало копалась приблудная курица. Ворота в заводской двор поскрипывали в уключинах, слегка качаясь.

Цигарки дымились, не переставая, и разговор был тоже будничный.

Богданенко спозаранок сидел в кабинете, но секретарша Зина к нему никого не допускала.

Утром Марфа Васильевна предупредила Корнея:

— Хватит уж погоду пинать. Иди-ка сегодня на должность определись.

Корней сдал направление из техникума кадровику и в ожидании решения директора «приземлился» на вахте.

У Богданенко в кабинете торчал приезжий из треста инспектор. Искали причины несчастья на зимнике. Председатель завкома Григорьев специально ездил к Наташе в больницу, «интересовался», но она ему ничего не сказала. Упала, а почему упала и по какой причине оказалась на зимнике ночью, осталось неразрешимой загадкой. Инспектор искал, кто виноват, чтобы «заактировать случай» и «принять меры».

Оттуда, из кабинета, уже просочился слушок, будто Артынов всю ответственность свалил на Семена Семеновича.

— Вот есть такая подлая птица кукушка, — ругался Подпругин. — Сама блудит, а яички в чужие гнезда подкидывает.

Солнце уже подбиралось к зениту. Облака стали густеть, синева растекалась между ними, как талая вода.

Навораживая погоду, в вышине купался чеглок, а выше облаков стремительно резал небо реактивный самолет. За ним тянулась длинная дымная лента — висячий мост от горизонта в глубину неба.

Отругавшись, Подпругин поднял бородку и восхищенно прищурился.

— Ишь ты, чеглок-то радуется. Хорошо, небось, и вольно там, над землей-то, окрест далеко видать. Да эвон и тому парню, на самолете. Полетать бы с ним вместе. Кругом море-окиян, во все концы, а ты лети, куда хочешь.

Корней напомнил ему, что чеглок и летчик тоже не очень-то вольны, оба выполняют свое дело. Подпругин взгрустнул:

— Все ж таки природа неловко устроила нас, людей. Одни люди — орлы, а другие — галки или навечно к земле пришиты. И пошто нельзя родиться во второй раз? Может, мне моя жизня не понравилась, может, я ее хочу по-иному устроить, а годы-то ушли, заново их не возвернешь. Вот ежели бы родился я снова, то уж с нашего кирпичного завода непременно перебрался бы в летчики. А то чего ж из меня произошло? Вахтер! А что такое вахтер? Вроде ни до чего неспособный.

— Зато тебе отсюда тоже видать все.

— Да уж это точно, — подхватил Подпругин. — Туды-сюды мимо меня эвон сколько народу ходит кажинный день: простой народ и начальство. Всякого я оглядываю, примечаю, наскрозь почти понимаю.

Поощрение и похвала были для него, как ключ для замочного паза.

— У каждого свой интерес, — подсказал Корней, — все разные. У каждого свое. Похожих нет.

— Не все по правде живем, вот что худо! — резко сказал Подпругин. — Разве Артынов правду блюдет? Любого объегорит и хвост не замарает. Басни сочинять мастер. А директор ужасть как достижения любит. Ты там, в цехах-то, хоть на голове ходи, хоть голым кукишем утирайся, но достижения предоставь. Потому у него и на Ваську Артынова злости нет. Допущает его всюду: на, правь!

Корней усмехнулся про себя, вспомнив, как Артынов важничал в гостях, наливаясь брагой.

— Говорят, он Богданенков свояк? — спросил Корней.

— Да что-то вроде. Кажись, сродство происходит по Богданенковой супруге. Вообще, не знаю. Впрочем, дыму без огня не случается. Директор-то перед Артыновым, как слепой. Тот его кует на все четыре копыта, а Богданенко не чует ничего. Откуда слепота происходит? Конечно, от знакомства-кумовства и через баб.

Он поскреб пальцем в бороде.

— Бабы да деньги для нашего сословия, мужиков, голимая погибель. Это знаешь, когда бог Адама создал, то чего-то рассерчал на него. Ладно, говорит, я тебя, сукин ты сын, проучу. И взял бабешку ему и подсунул, Еву. Та и давай выкомуривать. Сначала с запретного древа яблоко слопала, потом этого парня, Адама, соблазнила, а еще мало времени погодя заставила его деньги печатать. То ей купи, другое подари. Так мужеской род и впал в грех, вплоть до нашего поколения.

Корней подумал, что Подпругин критикует бога поделом: тот наградил его суровой женой.

С небес критика перекинулась на землю.

Глубоко затянувшись дымом самосада, Подпругин выплюнул окурок и растер его подметкой ботинка.

— Вот, слышь, в двадцать четвертом году я в Челябе ямщину гонял. Какой-нибудь нэпман-купец загуляется в ресторане, выползет на крылечко и гаркнет: «Эй, Иван! Подай сюда фаитон!» Они страсть как уважали на фаитоне кататься. А в ту пору у меня полюбовница завелась. Такая стерьва красивая, не приведи господь. Душу из меня по ниточке вымотала. Подарок ей не подарок. Дошло до того, хоть фаитон продавай. Один раз я и надумал решиться на разбой. В Челябе-то было не к месту, меня каждый сопляк знал, так я, слышь, перемахнулся в Екатеринбург. Стою, значит, там на хлебном базаре, присматриваюсь, прицеливаюсь и вот вижу: деревенской мужичонко, этакой не широкой в плечах, быка продал и два воза зерна и стоит, значит, за углом лабаза, отвернувшись, денежки пересчитывает. Я его и взял на мушку. Мужичонко с базара, и я с базара. Мужичонко на своей телеге за город, и я следом. Как раз на Касли, попутная дорога. Обогнал я его, выждал в глухом месте и шумнул: отдавай-де кошелек! А силы-то супротив мужичка недостало. Он меня на поляну, как есть, свалил, сел верхом, вынул из кармана плоскогубцы да один за одним мне зубы и выдергал. Бить не бил, только зубов лишил и бросил меня на поляне в беспамятстве. Вот погляди-ка…

Вынув из щербатого рта верхнюю и нижнюю челюсти, он помахал ими и вставил обратно.

— С тем все и кончилось. Без зубов патрет стал у меня шибко вмятый. Полюбовница подолом вильнула — на что я такой-то? Так, слышь, испытано: от баб лишь одно сумление, поруха и всякая скверность. Вот и Богданенке через бабу может падение произойти. Как директор он, понятно, строг, а в домашности, значит, слаб.

Поразмыслив, он все же дал директору скидку:

— С другой стороны, ясно, деваться некуда. Сродственник-то мил не мил, а жена на постель не пустит, ежели его к местечку не пригреешь.

Историю с зубами Корней слыхал от него уже и прежде. По первым вариантам выглядела она иначе. Зубов он будто бы лишился сразу, с одного маху, когда в драке, на вечеринке, «угостили» его в нижнюю челюсть чугунным пестом. В другом случае, будто бы объезжал он молодого уросливого жеребца, да не поберегся, и махнул его тот жеребец через голову на булыжную мостовую.

К воротам, на выезд, подъехала груженная кирпичом автомашина. Подпругин отобрал у шофера пропуск, заглянул в кузов, проверяя, и снова подсел на лавку.

— Вот ты, Корней, парень теперич ученый. Объясни мне, что такое есть в нашей природе? Все мы родимся от отцов, сосем в младенчестве материно молоко, потроха у нас в нутрях одинаковые, мозга тоже, а кого ни возьми — все разные, каждый по-своему. К примеру, ты супротив отца или я супротив Шерстнева. Мне говорить охота, спорить, а Ивана Захаровича звездани дубиной по загривку, башку в плечи втянет, зажмурится и смолчит. Коснись бы меня, будь бы Наташка моей дочерью, весь завод повернул бы вверх дном, а Ваську Артынова, как гвоздь в доску, забил бы. Так же возьми и Богданенку. Тут на заводе я уже двенадцать директоров пережил, этот тринадцатый, несчастливое число. Почему он Ваську Артынова выгораживает, а Семена Семеновича теснит?

— У всех свои интересы, — повторил Корней уже сказанную прежде фразу. — Кто их разберет?

Артынова он презирал, а дядя, Семен Семенович, уже давно был не роднее, чем вот этот вахтер Подпругин. Родство! Одно лишь название. Даже отец, Назар Семенович, чурался. Ходили два брата в Косогорье по одним и тем же улицам, жили в своих домах неподалеку, встречались почти ежедневно на заводском дворе, а не останавливались поговорить, не звали друг друга в гости.

Не забыла Марфа Васильевна той зимней ночи тридцатого года, когда Семен, описав имущество Саломатовых, отправил Василия Петровича в санях-розвальнях на поселение в Нарым. И внушала Корнею:

— Никакой он тебе, Семен-то, не родня. По его злобе я свою жизнь загубила и наревелась досыта.

Впрочем, слушок насчет виновности Семена Семеновича представлялся странным.

Болтовня Подпругина начинала надоедать. Корней прошелся возле вахты, размялся и с равнодушием, достойным Марфы Васильевны, спросил, какие же, однако, могли быть причины столь невероятного случая на зимнике? Что говорит по этому поводу людская молва? Не выйдет ли так, что Наташка Шерстнева сама кинулась в скважину?

— Не с чего ей было туда прыгать, — уверенно опроверг Подпругин. — Девка не балованная…

— А мало ли ошибок, — намекнул Корней.

— Ты, слышь, напраслин не возводи, — вдруг сердито зашумел Подпругин. — Ишь какой! Догадался!

— Так ведь скважина-то в стороне от тропы.

— Пусть хоть где! Вот вы тоже живете на усторонье, а Васька Артынов именно у вас и гостил. Вы, язви вас! Завсегда подходите с задним умом!

Он скособочился, как драчливый петух, и, грозно кидая молнии, выдернул свой кисет из рук Корнея.

— Ишь ты!

Корней нахмурился и зашагал прочь.

15

Богданенко все еще сидел в кабинете с инспектором. Зина посоветовала ждать, и Корней присел в коридоре у раскрытых дверей бухгалтерии.

Иван Фокин, клацая счетами, сосал луковицу. Главбух Матвеев не выносил запаха водки, и Фокин употреблял лук, скрывая след пьянства. Работал он, сгорбившись, обратив к посетителям круглую, блестящую, как колено, плешину. Матвеев, в армейской гимнастерке, несмотря на жару, застегнутый на все пуговицы, старательно писал. Вскоре начали собираться к нему «охотники» за внеочередными авансами, и Корней, наблюдая, доставил себе удовольствие.

Выставив вперед грудь, шла на приступ Евдокия Зупанина:

— Ты свои, что ли, собственные деньги давать мне не хочешь? Мне твои не нужны! Подай мне мои, по совести заработанные.

Бойкая, пробойная женщина! Таким способом даже квартиру сумела получить без очереди. Три дня прожила в кабинете председателя райисполкома, пока тот не распорядился вселить ее в новый дом.

— Да ведь ты уже получала авансы два раза, — уравновешенно возражал ей Матвеев. — Соришь, что ли, деньгами? А у нас здесь не печатный двор. Каждый месяц перерасходы по фонду зарплаты. Попробуй-ка сама съездить в банк, получить сверх…

Все же не отбился, подписал ордер в кассу.

После Евдокии несмело придвинулись к столу три «К» — Королев, Коровин, Корнишин. Всем троим парням по девятнадцать лет. Смирные. Каким-то случайным ветром занесло их в Косогорье из центра России. Не могут прижиться. Пообтрепались тут: пиджачки худые, на коленках заплаты. Стоят, переминаясь. Матвеев получку им полностью не отдает, хранит у себя в сейфе, копит им деньги, хочет сделать парней «похожими на человеков». И потому являются они к нему каждый день, на поверку.

— Вот вам на завтрак, на обед и на ужин, — сказал Матвеев, доставая рублевки. — Будете есть по два блюда: Щи и котлеты. А на запивку — кофе. Больше не просите, не дам. В следующую получку пойдем покупать вам рубахи и брюки. Э-эх вы-ы, козырные валеты!

Тетя Оля, уборщица из механической мастерской, ядовитая старуха, поссорившись дома со снохой, искала на нее управу.

— В завком иди, тетя Оля, в завком, — посоветовал Матвеев. — Это его дело.

Но старуха пустила слезу и наотрез заявила:

— Иди сам, коли надо! А я ей, подлой сношеньке, лучше уж без вас шары выдеру!

Секретарша Зина вызвала Матвеева к директору, и он, поправив гимнастерку, ушел.

За окном, в жаркой испарине томилась степь, бездымно горели кустарники в зеленой полосе у железной дороги. В круглом болотце купались ребятишки. Женщина, подоткнув подол, оголив ноги, полоскала белье. По выщербленному тракту двигались две автомашины с контейнерами. Билась о стекло муха: з-з-з! Дремотная скукота навалилась на Корнея. Он потянулся, зевнув во весь рот.

Осторожно, будто проверяя крепость половиц, вошел толстый десятник кирпичного склада Валов. Тут же, вслед за ним, внес сытое пузцо распаренный, потный, самоуверенный Артынов.

Корней внимательно пригляделся к нему. Кроме круглого брюха, перетянутого узким ремешком, никаких особых примечательностей в Артынове не обнаруживалось. И лицо в трезвом виде тоже обычное, подплывшее нездоровым жирком. Но что же, в таком случае, есть в нем отталкивающее?

Артынов слегка покивал ему, а с Фокиным поздоровался за руку и, наклонившись над ухом, что-то сказал вполголоса. Тот сейчас же достал из стола, очевидно, заранее заготовленную бумагу и подал Валову. Все трое одновременно взглянули на Корнея. Ему стало неловко от их взглядов, как бы стерегущих, и, напустив на себя равнодушие, он вышел на крыльцо.

Попрятавшись в тень, вдоль стены сидели рядком забойщики бригады Гасанова. У этих были свои заботы и тоже, как Корней, они терпеливо дожидались, когда Зина пропустит в кабинет.

Гасанов, поджарый, загорелый до черноты, глухо ворчал:

— А-а! Разве это ломы? Такими ломами вошей бить, а не в забоях работать. Почиму так? Будто стальной привезти с базы нельзя? Идешь на склад, говоришь Баландину: «Что, Баландин, тебя нада за глотка брать или где-то хороший лом воровать?» Говорит: «Воруй! Большой процентовка хочешь иметь, воруй! У нас нет. Железный есть, стальной нет. Не ходи, не проси!»

Забойщики молчали. Лишь Ивлев добавил:

— Тикать, пожалуй, надо отсюда! Нашему директору одно на уме и на языке: план подай, норму за смену выложи! А чем? Я на своей совести далеко не упрыгаю!

— Пол-литра, что ли, Ваське Артынову ставить?

— Тикать надо!..

Корней отвернул кран над пожарной бочкой, вымыл руки и смочил лоб.

Из-за угла конторы вышел Семен Семенович в паре с Яковом Кравчуном. Оба на ходу хрумкали огурцы.

На зимнике, когда спасали Наташу, при свете костра дядя не казался постаревшим. Теперь было видно, что прошедший год проложил у него на лбу еще более густую сетку морщин. Дядя не то, чтобы сгорбился, а ссутулился, широченная его спина чуть согнулась, затылок уже весь побелел. Теперь он больше стал похож на состарившегося тяжеловеса, чем на мирного механика кирпичного завода.

Между тем, Яшка Кравчун, — по старой памяти Корней еще называл его Яшкой, — стал, пожалуй, виднее, чем прежде. Он сверкал здоровьем. Впрочем, лицом Яков не стал лучше. Оно так и осталось простоватым.

Семен Семенович потрепал Корнея по спине, ничего не спросил и прошел в контору.

Яков расстегнул ворот рубахи.

— Жарко!

— Ходит слух, на целину собираешься? — спросил Корней.

— Собираюсь.

— Надолго?

— Совсем. Если желаешь, махнем вместе.

— Я там ничего не забыл. Надо землю пахать, сеять, собирать урожай, коров с быками случать, — это Корней особенно подчеркнул, — овец стричь. А я не знаю, где манная крупа растет…

— Корень у тебя, однако, мужицкий.

— Зато сам я не мужик.

Яков понял насмешку, но остался серьезным.

— На целине керамики тоже понадобятся.

И перешел на шутливый, дружеский тон.

— Ведь жить нам придется там не один год. Летом нужды нет, каждый кустик ночевать пустит, а зимой: бр-р-р! Шкура озябнет! Дома начнем строить. Кирпичные, конечно, попрочнее. Обещаю тебе, если поедешь: как поселок поставим, то первую же улицу назовем твоим именем. Улица Корнея Чиликина из Косогорья. Звучит-то как здорово: Чиликин из Косогорья!

— Где уж нам уж…

Гасанов подвинулся на ступеньке крыльца, смахнул с нее ладонью сухую грязь.

— Садись, Яшка! Гости!

— Шашлык дадут?

— Шашлык нет, большой забота есть, — не расположенный кидаться шутками, пробурчал Гасанов.

— Обедать хочется.

— Рано промялся. Обед рано. Куда бегал?

— В город бегал.

— Путевка брал?

— Сказали, жди!

— А ты сам езжай, без путевка. Дорога знаешь. Целина близко. Бери билет, булка хлеба клади в мешок — и айда!

— Самовольно нельзя.

— Езжай! — повторил Гасанов. — Хлеба много дашь, большой спасиба получишь. Ты хлеб, мы кирпичи.

— Дождусь. Ну, а вы чего здесь торчите? Дома отдыхать надо.

— Начальство надо. Инспектор из треста есть. Жалоба есть. Как можно железным ломом забой бить? Гнутся ломы. У меня бригада — парни смотри какой! Богатырь парни! Давай нам сильный лом, стальной! Так и заявим: давай! А еще правда искать будем. Это как так: Артынов делал шаляй-валяй, а Семен Семенович должен отвечать? Кого надо за Наташка судить? Артынова нада в суд таскать! Скважина открытый стоял. На зимнике ни одной лампа нет. Темно.

— Драться будем!

— На кулаках драться?

— На словах!

— Всякий слово есть: тяжелый, легкий, совсем легкий, как пух! Артынова тяжелым словом бить нада! Гвоздить. Его мамаша, наверно, дурной пища ел, когда его на свет рожал. Вышел шайтан.

— Ничего, попробуем его окрестить.

— Э-э, Яшка! Ты совсем, как мой дед Абдрахман! Бывало, коня нет, барашка нет, — плакать нада; дед говорит: «Это ни-сява! Терпеть можна! Пока рука шевелит, нога бегает, глаз солнышко видит, зуб кусает, — нисява, можна жить!»

— Значит, твой дед был великий мудрец! — одобрил Яков. — Но то ведь дед, а ты внук, Осман. В наше время терпеть не годится. Быка за рога брать надо!

— Правду искать?

— Зачем ее искать! Правду самим делать надо! Пришел лом требовать, — требуй! Шайтан правду не переборет…

— Тикать надо, — опять сказал Ивлев.

«Настроеньице, однако, не того… — мрачновато подумал Корней, невольно соглашаясь с Ивлевым. — И все Артынов… Артынов… У всех на языке!»

Приближался уже конец первой смены. Один по одному проходили по дороге на завод сначала забойщики, затем формовщики и сушильщики, наконец, садчики кирпича и выгрузчики. Различал их Корней не только по давно знакомым лицам. У добытчиков глины и у формовщиков на спецовках виднелись следы глины, между тем как спецовки садчиков и выгрузчиков, прокаленные жаром обжиговых камер, были испачканы сажей.

Корней присоединился к формовщикам: захотелось побывать в цехе, посмотреть, каким он теперь стал. Прошедший год — время небольшое, но все-таки время!

Здесь, в этом цехе он, Корней, начал свой трудовой стаж. Работал сначала на подхвате, разнорабочим, «кто куда пошлет», потом каталем, массоделом и, наконец, бригадиром.

Здесь же вспыхнула дикая любовь с Лизаветой.

Он называл эту прежнюю любовь «дикой», потому что началась она сразу, без романтики, осатанелая и угарная. Лизка отдалась вся. Через полгода она забеременела. Он помнил, какая она ходила счастливая, просветленная, пока не ошарашил ее: «Плодить безотцовщину — это, по меньшей мере, бессовестно! Куда ты с ним денешься?»

Какая-то бабка-повитуха с городской окраины за сто рублей сделала ей «освобождение». Лизка чуть не истекла кровью, и месяца два ее шатало от слабости.

Цех ничем не изменился. Время словно остановилось и мирно продремало целый год в прохладе, в сером сумраке, прислушиваясь, как чавкает формовочный пресс, пережевывая глину и вздыхая, выталкивает из себя сырой брус.

Лизавета подкатывала порожняк для загрузки сырцом. Корней подошел к ней, — пройти мимо оказалось невозможно, — поздоровался, улыбнулся, но она не приняла его веселого расположения.

— Скучаю я по тебе, Корней! Тогда, на базаре, морочила, смеялась, а у самой сердце ревмя ревело. Не люблю мужа, тебя люблю. Из снов не могу изгнать.

Такая она и была всегда, шальная. А он прошлое считал теперь «грехом молодости», баловством.

Бойкой, отчаянной Лизавете не полагалось страдать верной любовью. Поэтому он замялся и не нашел утешительных слов.

— А что можно сделать? Оба мы связаны с другими людьми. Прежнее не вернуть. Было — прошло!

— Мне и не надо его, того прежнего, — с жестким отчаянием отрезала Лизавета. — Ничего в нем хорошего нет, боль да мука! Никого ты не любишь, Корней! Вот и Тоньку тоже не любишь. И чего ты такой? Тебя ненавидеть надо, а мы, дуры, льнем!

Он слегка прикоснулся к ней концами пальцев и попрощался.

«Тебя ненавидеть надо! — повторил он про себя. — Это, значит, меня! За что? Почему нужно ненавидеть?»

И унес упрек без обиды, легко, сознавая свою цену: не хочешь, не бери!

Забойщики по-прежнему торчали в затишке. На унылом, запорошенном серой пылью заборе выгорали в жарище остатки голубых букв: «Выполним»…

— Долго вопрос разбирает начальник, — выругался Гасанов, подымаясь с крыльца. — Все, наверно, пустая порода бьет, работает на отвал. Не умеет настоящий проходка делать. Такого не стал бы я в бригада брать. Нормы не выполнит, за смена маламальский вагонетка не нагрузит. А зачем зря порода кидать? Сказал бы коротко: ты давай сюда, ты сюда! И пошел! Делай польза! Смена идет, деньга тебе тоже идет, совесть надо иметь! Не понимает. Айда, мужики, пошли по домам.

Ивлев зевнул, обнажив прокуренные зубы.

— А все ж таки придется тикать. Неохота, эвон какая у меня семья, не шибко легко с места подниматься. Пожалуй, ближе к осени, картошку с поля уберу, засыплю в погреб и в город, на стройку подамся.

— Тоже пустой порода кидаешь, — осудил Гасанов. — Разве можна бежать? Ты, что ли, трус? Испугался! Ай, ай! Плохой слова «тикать», легкий! Станем собрание требовать. Давай, Богданенко, стальной лом, меняй Артынова. Иначе трест пойдем! Трест не сделает, ступенькой выше шагать начнем. Как мой дед говорил: «Сначала иди на малый двор, лови маленького гуся, дергай из хвоста малое перо, пиши малый бумага. Потом уж ступай на большой двор, лови большого гуся, дергай самое большое перо, пиши самый большой бумага!»

— Да вы к парторгу идите, — без умысла подсказал Корней. — Пусть по партийной линии пошуруют.

— Хо, парторг сам без инструмента мается. Шурует. Кто отказал? Никто! Баландин говорит — «ладно», Артынов говорит — «ладно», Богданенко говорит — «ладно». Все говорят — «ладно». Из одних «ладно» стальной лом делать нельзя!

— Кабы это лишь от Семена Семеновича зависело, — подтвердил Ивлев. — Он хоть и парторг, а ведь тоже человек под началом, механик. Его туды, сюды туркают.

Гасанов поднял бригаду, но повел ее не домой, а в контору и, не спрашивая разрешения, открыл дверь к директору.

— «Ладно» больше не надо! — услышал Корней его сердитый голос. — Давай правда говорить. Пошто так…

«Да, почему так? — заинтересованно повторил для себя Корней. — Без копейки рубля не бывает. Без стального лома в забое норму не выполнить. Тринадцатый директор — несчастливое число. Яшка собирается на целину. Артынов хам. Взбрындила Тонька. Дурит Лизавета. Фокин жрет на работе лук, а Матвеев держит у себя в сейфе чужие деньги, чтобы купить костюмы трем соплякам. Даже Подпругин кричит: «Ишь ты!» А завод все на том же месте. И серый забор. И пыль на дороге. И земля еще не перевернулась вверх тормашками, черт возьми!»

— Это верно, без копейки рубля не бывает, — в свою очередь во время ужина повторила и Марфа Васильевна. — Но то ведь рубель! А в жизни на каждый недочет не насмотришься.

— Тикать надо с завода, — сказал Корней.

Он пробыл у конторы весь день без толку и пытался навести мать на те же мысли, что начали его беспокоить.

— Чего, чего? — сообразив, куда он клонит, все же переспросила Марфа Васильевна.

— Ивлев говорит: тикать надо!

— А тебе-то какая забота? У него тут зацепок нет, пусть, с богом, хоть куда убирается.

— Давай, посоветуемся, — решился на откровенность Корней. — Ну, какая мне выгода здесь оставаться? Всунут в первую попавшуюся дыру и сохни в ней до скончания века. Подамся-ка я отсюда в город, подальше от разных Артыновых, от Яшек, от прочих, кому тут любо.

— Ты свар не бойся, но и не лезь в них.

Марфа Васильевна отодвинула от себя недопитую чашку чая. Заводские свары и непорядки она считала делом ее семейству не свойственным — сам не лезь! Однако напоминание о выгоде заставило тщательно взвесить все обстоятельства. Такая уж у нее привычка — все взвешивать: и раз, и два, и три, пока не станет все в аккурате, до последнего грамма!

Конечно, старый кирпичный завод большой стройке неровня. При уме да при сноровке и терпении там к любой должности дорога открыта. Сегодня ты техник, а завтра, глядишь, уже и прораб или того выше. У людей на виду, и зарплата не малая. Ну, а вдруг… К примеру взять, не прижился к месту! Мало ли бывает всяких причин, — не прижился и только! Значит, тоже станешь в одной должности век вековать. Между тем, в Косогорье свой дом, сад, усадьба, где можно живность держать. А в городе на одних проездах в автобусах, в трамваях, в троллейбусах сколько денег переплатишь, — туда пятак и обратно пятак, и время на стоянках зря перебудешь. Кроме того, если задумаешь в город на житье перебраться, поселят тебя в казенную квартиру, где-нибудь на третий-пятый этаж, попробуй, поскачи по этажам в день не по одному разу, побегай по магазинам, обойдись без своей коровы, без погреба, без запасов.

— Нет уж, нам они не подходят, городские-то должности, — решила она окончательно. — Мы к земле приросшие, без нее, матушки, засохнем на корню. Так что, выбрось, дорогой сын, эту непотребность, не настраивайся никуда, окромя завода. Притом, мы не шатуны-летуны, с места на место бегать. Пусть хуже, зато у себя дома, где сам хозяин. Каждому свое. Хочешь жить в добре, так допрежь всего живи-ка своим умом, своим интересом, не гонись за лишком-то!

Словно каменную глыбу положила, не сдвинешь.

16

Между тем, атмосфера в кабинете директора завода постепенно накалялась. Инспектор Полунин уже начинал вызывать у Николая Ильича Богданенко явное раздражение. Этот «старец», как в душе его называл Николай Ильич, дотошно выскребал изо всех щелей нужное и ненужное: побывал на зимнике, заглянул в скважину, рулеткой отмерил расстояние от тропы, опросил бригаду забойщиков, записал разные жалобы, затребовал от Якова Кравчуна письменное подтверждение, что именно он, Кравчун, а не кто иной, достал пострадавшую.

Теперь Полунин листал и читал книгу «ночных директоров», или, проще говоря, ночных дежурных из числа руководящих работников. Вообще, эту книгу Николай Ильич намеревался выбросить вон, а дежурства прекратить. Хоть и называл он дежурных громко — «ночные директора», на самом же деле прав они не имели, распоряжаться не могли и сами себя именовали — «ночные маятники». Отмаявшись, то есть отсидев ночь у телефона «на всякий случай» или набродившись по цехам в качестве соглядатаев, а не то, сморившись и продремав где-нибудь на скамейке, писали они наутро рапорты и клали книгу на директорский стол, где ей надлежало находиться до наступления следующей ночи. Каждое утро, согласно своему же приказу, Николай Ильич обязан был книгу открывать и читать, но так как рапорты всегда бывали одинаковые, пустые, то со временем они до того наскучили, что явившись утром на работу, он ограничивался перекладыванием книги с одного угла на другой. Поэтому-то вначале, после происшествия на зимнике он и не обратил внимания на рапорт дежурного Семена Семеновича Чиликина. Когда же прочел и возмутился тоном и содержанием рапорта, было уже поздно: инспектор Полунин вцепился в книгу и велел снять с рапорта Чиликина копию.

— Мда-а, это, знаете ли, не просто рапорт, а так сказать отражение каких-то совершенно нездоровых взаимоотношений, существующих в вашем коллективе, — поглядев на Богданенко и подчеркнув некоторые строчки в книге красным карандашом, многозначительно произнес Полунин.

Богданенко сдерживал себя.

— Не нахожу к чему тут можно придраться…

— Мнение товарищем Чиликиным, насколько мне известно, вашим парторгом, выражено весьма и даже весьма определенное. Послушайте… — он приподнял книгу и процитировал: — «Я полагаю, Николай Ильич, дальше миндальничать с Артыновым невозможно. Я вам много раз доказывал, к хорошему он нас не приведет. Это бездельник и рвач, которого вы почему-то взяли под свое крылышко! Да и вообще не можем мы согласиться с вашими «новшествами», особенно с «экономией». Доэкономимся когда-нибудь, наживем себе беды больше, чем несчастный случай с Наташей Шерстневой».

— Все это сплошная демагогия! — резко сказал Богданенко. Он считал себя не из тех, кто падает после первого залпа противника. — И нарочитое вранье…

— Разве парторг может соврать? — пошевелился Полунин.

— Он не святой…

— Мда-а, — прожевал Полунин. — Это, знаете ли…

— Какая может быть связь между моими распоряжениями, направленными на экономию государственных средств, и тем, что девчонка по каким-то причинам, может, из-за собственной глупости, свалилась в скважину?

Он недоуменно пожал плечами и стал ходить по кабинету, взад и вперед, от стены к стене, круто поворачиваясь на носках, ходьба помогала ему успокаиваться.

— Никакой связи, — не дожидаясь ответа Полунина, добавил он убежденно. — Можно ведь любой факт за уши притянуть и пришить к делу. Вот таким передергиванием и подтасовыванием фактов кое-кто здесь на заводе и пытается меня опорочить…

— То есть парторг, — уточнил Полунин.

— Я сказал «кое-кто». Не будем называть фамилии, в данный момент это неважно, — уклонился Богданенко.

— Мда! — словно пилюлю проглотил Полунин. Будучи беспартийным, он немного превысил свои полномочия. — Конечно! Я вас понимаю. Но вы, однако же, не отрицаете нездоровых взаимоотношений на заводе. Не могло ли это косвенно повлиять…

Его дотошность, липучесть и в то же время затаенность, прикрытая неопределенным, как бы обкусанным словом «мда», действовала на нервы и утомляла. В этот момент Богданенко скорее согласился бы грузить голыми руками камни, чем отбиваться от вопросов, которые выворачивали ему всю душу.

— А международное положение не могло повлиять? — ответил он, не скрывая насмешки. — Мы, товарищ Полунин, рассматриваем с вами один конкретный случай, а не вообще…

— Я как раз имею в виду этот конкретный случай.

— Тогда попытайтесь меня понять, — присаживаясь за стол напротив Полунина и решительно переходя от обороны к наступлению, сказал Богданенко. — Вы говорите «взаимоотношения». Я не буду так называть. Здесь идет спор и, может быть, даже борьба. Меня трест послал сюда не в цацки играть, а работать, работать и работать. Завод старый, полукустарный, перспектив у него никаких нет, а продукцию все равно давать надо, план давать надо, зарплату работягам тоже надо давать. Иной раз башка трещит, ночь напролет иной раз маешься и думаешь, как выйти из положения, как план выколотить, не опозориться.

Он расстегнул китель, вытер ладонью вспотевшую грудь и несколько заносчиво добавил:

— Попробуйте-ка на моем директорском кресле хоть один месяц побыть. Как навалятся на вас заботы! Как посчитаете, сколько тут прорех, недостатков. Одного нет, другого не хватает. Да вот возьмем, к примеру, хотя бы здешние кадры. С кем мне приходится работать, на кого опираться? Ни одного дипломированного специалиста, кругом одни практики. Они тут живут уже десятки лет, засиделись, обросли мхом, не воспринимают новизны. Ведь даже главного инженера у меня нет. По штату должность числится, а человека нет. Ругают Артынова и называют его бездельником, — для доказательства он ткнул пальцем в книгу дежурств, — а ведь Артынову приходится ходить сразу в трех хомутах. Он и в карьере, он и в обжиге, он же и меня замещает. Почти все производство у него на шее. Специалисты к нам не едут. Молодежь после института стремится на большие заводы, а от Косогорья шарахается. Тут ей условий для роста нет. А если кого-нибудь все же приструнят в тресте и пошлют к нам, то все равно без толку. Присылали ко мне с полгода тому назад одного инженерчика, так он двух месяцев не выдержал, смотал удочки. И завод-то плох, и про меня ему черт-те что наболтали. Богданенко передохнул, сбавил тон и, стараясь расположить Полунина к себе, придвинулся к нему ближе.

— Я всю свою жизнь дорожу дисциплиной. Меня жена поедом ест, почему я согласился и принял на себя этот заводишко. Я ведь мог бы подыскать место потеплее и зарплату повыше и работать от и до, точно по часам. Но коль меня обязали и послали, то я со своим личным интересом не посчитался. Принял завод. Так почему я должен кого-то по головке гладить, если он нарушает порядок?

— Да, конечно, — подтвердил Полунин.

— Вот тот самый инженерчик, что сюда приезжал и не притерся к месту, попытался было повернуть все по своему усмотрению. Дескать, ты, товарищ Богданенко, в производство не суйся, техника — дело не твое. Занялся какими-то расчетами, планами, разные прожектерские идеи начал мне подсовывать насчет переделок и перестроек. А мне план свой нужен: кирпич надо отгружать на стройку. Идей у меня и без него полный карман. Идеями можно на досуге заниматься. А в рабочее время надо вкалывать день и ночь…

Полунин кашлянул, но ничего не сказал. Богданенко это воспринял как неодобрение и поправился:

— Я считаю, что на этой развалине, которую все называют заводом, никакие идеи не осуществить. Как был тут ручной труд, так и останется. Особой формы организации труда не выдумаешь. Вкалывать, только вкалывать…

Помалкивание и поддакивание тертого-перетертого «старикана» опять начало раздражать. Богданенко встал, прошелся по кабинету и еще раз попытался убедить:

— Именно с местными кадрами мне и приходится спорить. — Он хотел сказать «бороться», но выбрал слово помягче. — У них свои убеждения, у меня свои. Кое-кто старается завязывать мне «узелки», подставлять ножку, а то и просто подкапываться. — И вдруг вскипел: — Но, доложу вам, не на того они нападают… я ведь каленый и себе в карман ничего не кладу! Пусть хоть сотню рапортов пишут, в трест, в Москву, куда угодно. Я тутошний завод чистил, будоражил и буду чистить дальше.

Он остановился возле полки с образцами кирпича, оперся на нее спиной, как бы не собираясь отступать, закрепляя позицию.

— А не кажется вам… — начал было Полунин.

— Мне ничего не кажется, — оборвал его Богданенко. — Кому блазнит, пусть перекрестится. Или в конце концов придется в тресте решать, кому здесь командовать: мне или кое-кому из местных!

Полунин опять произнес «мда», начал перебирать собранные по делу справки. Секретарша Зина приоткрыла дверь, попросила Богданенко взять телефонную трубку, — ему звонили из дому. Жена, очевидно, на что-то злилась и выговаривала ему, он мрачно двигал бровями, потом сказал:

— Ладно, поступай, как знаешь! А мне недосуг. Вернусь поздно…

Он бросил трубку, подошел к окну и стал глядеть на пыльную серую дорогу, на серый забор, о чем-то своем думая.

Вечером, проводив Полунина до автобусной остановки, он в одиночестве поужинал в столовой, потом закрыл кабинет и ушел на завод. Нигде не задерживался, не сбавлял шага, переходя из цеха в цех, озабоченный и сосредоточенный.

17

Лишь на следующий день, когда Полунин снова приехал и закончил, наконец, строчить акт расследования, Богданенко собрал у себя в кабинете «оперативку». Были вызваны все, кто имел хоть малейшее отношение к управлению производством: начальники цехов, сменные мастера, бригадиры, старшие жигари и работники конторы. Полунин попросил, чтобы сделанные им выводы были доведены «до самых низов».

Пока участники собирались, Зина доложила о Корнее.

— Он уже давно ждет вас, Николай Ильич.

— Ну, давай его сюда. Как раз кстати, — почти с удовольствием сказал Богданенко. — Именно сейчас мне свежие кадры нужны.

С Корнеем он поздоровался за руку, оглядел сверху вниз.

— Механик?

— Нет. Техник-технолог, — не моргнув, ответил Корней.

— Жаль! Мне механик нужен. Просто до зарезу нужен дипломированный механик. Что же это ты технологию выбрал? Таким молодцам, как ты, больше подходит с машинами орудовать.

И опять смерил взглядом. Корнею это не понравилось.

— В технологах не нуждаетесь?

— Не остро! Без них еще терпеть можно.

Он перебросил страницу за страницей трудовую книжку Корнея, мельком пробежал глазами направление из техникума и приподнял бровь:

— Ты тоже здешний?

— Да. Здесь на заводе вырос, — подтвердил Корней, принимая назад документы. — И учился по путевке с завода.

— А закрепишься или немного погодя сбежишь? — становясь холоднее, спросил Богданенко.

— Мне бежать некуда, — вынужденно улыбнулся Корней. — Хвост привязан.

— Тогда сразу советую зарубить на носу: мы не блины печем!

— Кирпичи.

— Именно! В техникуме тебя теориями начиняли, а здесь нам не до теорий. Сразу запрягаться придется. И вкалывать!

Однако никакой должности не предложил: фамилия Чиликиных его явно насторожила.

— Для начала побудь сейчас на оперативке, — он кивнул на стул у окна. — Приглядывайся, приноравливайся, дурных примеров не перенимай…

«Ну, господи, благослови, — озорно подумал Корней, усаживаясь на отведенное место. — Крещение принял. Что дальше будет?»

Первое впечатление от встречи с директором завода получилось раздвоенное. После разговора с вахтером Подпругиным Корней представлял себе Богданенко более важным, более самоуверенным, а не таким, с какой-то, пожалуй, тревогой в глазах, с взъерошенными, плохо прибранными седеющими волосами, чуть-чуть понурого. Впрочем, высокий, поджарый и жилистый, Богданенко выглядел очень и очень внушительно. И голос внушительный. И ступает по полу твердо. Возле переносицы четкая морщина. По-видимому, именно эта морщина и придает его лицу неподступность, недружелюбие.

«А вообще, силен! — закончив оценку, одобрительно сказал сам себе Корней. — Не зря мать его опасается и делает к нему заход с черного хода. Через Артынова».

Вскоре кабинет заполнился, участники совещания переступали порог, не торопясь, уважительно переговаривались вполголоса, не брякали, передвигая стулья.

Но между собой, поскольку все были местными жителями, старожилами Косогорья, не стеснялись. Внимательно прислушавшись, можно было уловить и соленую шутку, и острое слово, и едкое замечание.

Издавна было затвержено неписанное правило: «На хвост соли насыплют — не куксись, потому как без соли даже куска хлеба не съешь!»

Сам Корней этого правила не любил и не желал его признавать, хотя только по нему и соизмерял земляков.

Семен Семенович, например, расположился почти вплотную к директорскому столу и сразу же принялся накручивать на палец усы.

«Как петух перед боем клюв чистит, — подумал о нем Корней, — а виду не подает!»

Рядом с Семеном Семеновичем присел на стул Яков Кравчун, затем Матвеев, по-прежнему, не глядя на духоту, застегнутый на все пуговицы. Выложил Матвеев на стол блокнот и авторучку, оперся локтями о край стола.

Яков его подтолкнул:

— Сразу на обе стороны писать начнешь — в дебет и кредит? Или стенограмму?

Иван Захарович Шерстнев притулился в углу, позади всех, а начальник формовки Козлов ему сказал:

— Что ж ты, Иван Захарович, как-то на усторонье живешь? Не с руки! Перебирался бы с берега на бугор, в новую улицу!

У дверей попыхивал трубкой диспетчер Антропов, давний, должно быть, еще смолоду друг и товарищ Семена Семеновича. Человек он, сколько помнил Корней, всегда был болезненный, источенный хворобой после войны, но, как и Семен Семенович, не податливый. «Эх, был конь да изъездился, — говаривал он про себя. — Много задумывал, да мало исполнил!» Имел он особое пристрастие к дереву, к разным из дерева художествам, немало косогорских домов украшали изготовленные им наличники, резные карнизы, точеные опоры на крылечках, но до настоящего мастерства не дошел, оставшись из-за слабого здоровья «ни тем, ни сем».

Гасанов, наливая из графина в стакан, прищелкнул языком:

— Вода пить — хорошо! Слова, как вода, лить — плохо!

Развалившись на диване, по-бабьи сдвинув колени, жмурился на солнце Артынов. Видать, он только что побывал в столовой, ремень у него был расстегнут, круглый живот блаженствовал, отдыхая. На диван, кроме Артынова, никто не садился. Или брезговали, или попросту сторонились. На округлой, рыхлой физиономии Артынова ни один мускул не двигался, только под прищуром бегали, бегали, бегали мутнисто-белесые зрачки.

— Не свербит на душе-то, Василий Кузьмич? — проходя мимо, спросил его Волчин.

— У меня? — ткнул себя пальцем в грудь Артынов. — С чего бы это?

Волчина, заводского снабженца, Корней никогда не мог с одного взгляда отличить от председателя завкома Григорьева. Оба они были рыжеваты, оба носили пестрые пиджаки и косоворотки и только разговаривали каждый по-своему. Волчин чеканил громко, отчетливо, и выходило у него слово, будто отлитое на машине. Григорьев по-петушиному клонил голову к плечу, глотал концы фраз, как горох пересыпал с ладони на ладонь.

Посреди всей этой разномастной заводской публики выделялся инспектор Полунин. Богданенко уступил ему свое директорское место, а сам приспособился с краю. У Полунина под высоким лбом вспыхивала позолоченная оправа очков. Он был из тех закоренелых, не поддающихся влиянию времени служилых людей, безгрешных, как ангелы, невозмутимых, как евнухи, беспристрастных, как судьи, и методичных, как автоматы.

Полунин читал акт глуховато вежливым голосом, и, слушая его, Корней удивлялся способности все до мелочей разобрать, рассортировать, разложить по полкам и говорить много о том, что можно объяснить в десяток минут.

В конце акта Полунин усилил голос и почти, как открытие, провозгласил:

— Таким образом, случай произошел по трем основным причинам. Во-первых, несомненно, нарушение общих норм и указаний по технике безопасности. Скважина оказалась не накрытой. Крышек в наличии нет. Во-вторых, отсутствует инструктаж по технике безопасности. Документов, подтверждающих таковой, не имеется. В-третьих, не назначено ответственное лицо, которое бы наблюдало за состоянием техники безопасности и своевременно принимало меры.

Тут он оторвал нос от листа, вытер платком запотевшие очки и сделал длинную выдержку. Возможно, этим самым ему хотелось усилить эффект, но Яков неожиданно вставил:

— А отчего же произошли все эти «во-первых» и «в-третьих»?

— У меня в предписании точно определено: выяснить обстоятельства, кои повлекли несчастный случай, — невозмутимо ответил Полунин. — Я их выяснил. Анализ финансовой и хозяйственной деятельности вашего предприятия в данный момент к моей компетенции не относится.

— Все же, каково ваше мнение?

— Мнение мне полагается выражать только в форме документа, коим является данный акт. На основе точных и проверенных данных.

— Ну, валяйте дальше, — сказал Матвеев. — Что вы предлагаете?

— Предложения мною изложены. Во-первых, завод будет платить Шерстневой пособие по инвалидности, если определит врачебная комиссия. Очевидно, пострадавшая потеряла определенный процент трудоспособности. Во-вторых, следует наметить и провести в жизнь соответствующие мероприятия по усилению охраны труда и техники безопасности. Наконец, в-третьих, придется все же кого-то наказать.

— Кого же? — опять вмешался Яков.

— В докладной товарища Чиликина, дежурившего в ту ночь по заводу, называется виновником товарищ Артынов. Однако с точки зрения объективной…

— А вы попробуйте без точки, просто по совести, — прервал Матвеев.

— Я, однако, не могу делать выводы по личным впечатлениям. Если отступать от объективности, от фактов и определенных документов, то, на мой взгляд, более следует наказать именно дежурного Чиликина, а потом уже Артынова. Но Чиликина, по некоторым формальным соображениям, наказать нельзя. И притом, видите ли, все же не он непосредственно руководит этим участком, то есть карьером…

— Замечательные выводы, — зло заметил Матвеев. — Туды и сюды: нельзя, товарищи, не признать, но и необходимо признать.

Богданенко строго постучал по столу:

— Прошу соблюдать порядок! Не на базаре!

Полунин невозмутимо продолжал:

— …И кроме того, случай сам по себе исключительный. Не характерный для производства, но именно единственный в своем роде. Можно ли было его предугадать?

— На производстве без недостатков не обойтись, — качнув ногой и отодвинувшись от спинки дивана, важно произнес Артынов. — И, конечно, будь хоть о трех головах, всего не предугадаешь. Иной раз мимо пройдешь — не заметишь. Когда план где-то застопорит, все мысли на план, и тогда многое мимо глаз летит.

— …Значит, можно ли было предугадать? — после паузы спросил Полунин. — На этот вопрос трудно ответить, а тем более невозможно подкрепить документом. Но самый важный фактор, в данный момент, тот, что пострадавшая Шерстнева осталась жива. Поэтому ответственность автоматически понижается, и я могу предложить ограничиться простыми взысканиями…

— Ну, у нас за этим остановки не будет, — вставил начальник формовки Козлов. — Например, на мне взысканий не меньше, чем на нищем заплат.

— Значит, заслуживаешь, — поднимаясь во весь рост, резко оборвал его Богданенко. — Зря, что ли?

Он сунул левую руку за борт кителя и окинул всех присутствующих многозначащим взглядом.

— Без причин я никого не наказываю! Но рассуждать попусту и убеждать — «пожалуйста, сделайте!» — не умею! Человек я практический. В случае нужды сам подопру любое дело плечом да ка-ак дви-ну-у! Моментально будет исполнено на все сто процентов!

В подтверждение давнул лежавшее на столе пресс-папье, оно хрупнуло и раскололось.

Яков и Семен Семенович переглянулись.

— Потому я могу заверить трест, — веско, внушительно, положив раскрытую ладонь на грудь, пообещал Богданенко, — порядок на заводе будет наведен! Будет! Происшествие на зимнике мы воспримем как серьезный урок и предупреждение. Урок в том смысле — мало занимались техникой безопасности, проявляли недопустимое благодушие. А предупреждение — тем, кто намерен прожить по старинке. Попривык у нас кое-кто работать спустя рукава. Критиковать, а на себя не оглядываться. Нет уж, извините, как говорится! Коли ты критикуешь других, то изволь и сам держаться на высоте.

Он смотрел не на Семена Семеновича, а куда-то в сторону, в пустой угол, зато и Матвеев, и Козлов, и Яков, как заметил Корней, оглянулись на Семена Семеновича, а тот в ответ покрутил усы.

— Болтать ведь легче всего! — набирая более сердитый тон, рубанул Богданенко. — Слова-то не купленные! Ты критикуешь, и вроде все у тебя выходит кругло, а между тем, у самого хвост не меньше замаран. Ну-ка, давайте переберем…

Тут он все-таки отвел глаза от угла и обратил их на Семена Семеновича:

— Вот, возьмем, к примеру, хотя бы наше заводское оборудование. Почему оно постоянно барахлит? То авария, то неполадки, то ремонты, то еще какая-то ерундовина. Но ведь потому оно и барахлит — настоящего догляда за ним, настоящего хозяйского обхождения нет и не бывало. Что ж ты, товарищ Чиликин, как механик предпринял? Ходишь вокруг да около, транжиришь на ремонты государственные средства и все никак до конца не дойдешь.

— Когда кругом ходишь, до конца не дойдешь, — опять крутанул ус Семен Семенович.

— Ты мне не крути, — раздельно, с достоинством сказал Богданенко, — я, знаешь, сам это умею!

Затем он повернулся в другую сторону:

— Или вот, товарищ Козлов… Да ты не моргай, не моргай, как паинька, товарищ Козлов, правду надо уважать и любить. Не строй из себя невинного мальчика! Возразить тебе нечего! Я тебе недавно что велел? Велел ведь формовочный пресс покрасить, смотреть на него тошно, до чего он поржавел. Ты сделал? Нет, не сделал! А еще пеняешь мне за взыскания.

— Пресс надо не красить, Николай Ильич, — поправил Семен Семенович, — а менять или хоть капитально отремонтировать. Он свое уже отслужил. Без передыху на нем кирпичи формуем.

— Крашеный — вроде новый, — явно недружелюбно добавил Матвеев. — Вот так и все остальное: подмалевываем, а потом гордимся, какие мы замечательные. Пора бы уж я за ум взяться, отошли прежние времена.

— Выходит, я вру? — вскипел Богданенко. — Куда гнешь?

— Вовсе не обязательно обманывать, — твердо подчеркнул Матвеев. — Это грубо. Можно желать много хорошего, полезного, но при этом заблуждаться. Каждому из нас хочется выглядеть в лучшем виде. Но тут и начинаются ошибки. Промазал где-то, недоделал, недоглядел, так уж и признался бы в этом, так нет же, за это ругать будут, а взбучку получать неохота. Вот и подмалевал малость, а потом, глядишь, и вошло это в привычку. Ну, а почему промазал? Мы с вами, Николай Ильич, на этот счет уже немало толковали. Скользите вы в производстве по поверхности, а в глубину не спускаетесь. Тут на поверхности все «в общем и целом», средние цифры, без лица, согласно этим цифрам план выполняется, экономические показатели на уровне, что ни цифра, то козырь. Но спуститесь-ка в глубину. Ведь там совершаются невидимые сверху процессы, сама жизнь, воздействующая и на состояние производства, и на общественные, и на личные отношения. Вы ее с поверхности не видите, стало быть, этой жизнью внизу не управляете, и наконец приходит момент, когда за это приходится оплачивать счет. Сегодня надо платить по счету за несчастье на зимнике, завтра формовочный пресс окончательно сломается, и весь завод встанет, другого пресса у нас нет, и запасных деталей к прессу тоже нет, потом еще что-нибудь в подобном же роде…

Богданенко набычился, не находя, что возразить Матвееву. В кабинете началось шушукание. И Полунин, и его акт, и вообще происшествие на зимнике сразу отошли куда-то на задний план, так как, оказывается, все это было второстепенное, частное, а существовало другое, самое главное, самое важное, о чем Корней пока лишь догадывался и чего Полунин в своем разбирательстве даже не коснулся. Да ведь и в самом деле, разве можно вести речь только о том, что кто-то на зимнике не закрыл скважину и в нее упала Наташка Шерстнева, когда не выяснена основная, ведущая причина, откуда все зародилось?

Воспользовавшись коротким замешательством, Козлов, взволнованный обращенным к нему обвинением, налил из графина полный стакан воды, не отрываясь, крупными глотками выпил ее и продолжил вслед за Матвеевым:

— Мы, как те пушки, оторванные от тыла. Стоим на переднем крае, надо стрелять, а снарядов в достатке нет. Вместо боеприпасов получаем от вас выговора! Пробавляемся энтузиазмом людей, их совестью и терпением.

— Обиду высказываешь? — насмешливо спросил Богданенко.

— У него обида наша общая, — вступился Семен Семенович. — Ведь знаете, у кого что болит… Вот вы в меня пальнули: оборудование барахлит! Правильно пальнули, я за оборудование отвечаю, с меня и спрос, но позвольте вас тоже спросить: из глины, что ли, мне запасные детали лепить или на ходу ремонтировать? На складе у Баландина пустые стеллажи, вы нормативы по запчастям боитесь превысить, а график предупредительных и капитальных ремонтов, хотя вами и утвержден, да останавливать оборудование нельзя, вы не разрешаете. Так и гоним машины на износ, добиваем, хотя, как известно, не стань коня кормить, поезди-ка на нем, не выпрягая из оглобель, далеко не ускачешь. Почему это, Николай Ильич, до вашего прихода к нам на завод, обеспечению производства, его тылам, заделам уделялось особенное внимание? И кирпича мы давали больше, и качество его повышали, и люди без дерганья получали нормальный заработок. Ну, а теперь мы не механики, мы просто пожарные…

— Я не намерен копировать прежние принципы и способы, — сдерживая раздражение, ответил Богданенко. — По-моему, всякое, даже временное сокращение выпуска продукции — антигосударственная практика! Не ломайте машин, вот вам и решение проблемы. А то, что я не позволяю зря деньги транжирить, за это с меня голову не снимут. Трест нам планирует убытки, — завод старый, полукустарный. По себестоимости он всегда тянулся в хвосте. А я, это вы на усы намотайте, на последнем месте быть не желаю! Не привык! У меня даже слова такого в обиходе нет — «не могу»! Все можно! И я иду к тому, чтобы отказаться от дотаций, работать на самоокупаемости, без убытков! — Он выдержал паузу, по привычке, очевидно, заложив пальцы левой руки за борт кителя. — Но вообще, если уж рассуждать справедливо, то всю эту вашу кустарщину, завод, старую рухлядь, давно пора бульдозером спихнуть в овраг!

От этих пренебрежительных слов лица у людей, сидевших в кабинете, кроме Артынова и Полунина, сразу сделались серыми. Задели они и Корнея. «Ну, это ты зря так шумишь, товарищ директор», — возразил он мысленно и тут же вспомнил, как однажды сказала мать: «Бог забыл наделить Косогорье благом. Но жители и на глине развели сады. Потому как руки дадены для труда, а язык не для того, чтобы хулить хлеб, который едят. Не хули, но сделай лучше, коли сумеешь!»

— Не родня вы заводу, Николай Ильич, — вдруг грубо и жестко сказал Яков Кравчун за всех. — Наш завод всегда честно служил свою службу.

— Как, то есть, не родня?

— Вам доверили им руководить, — еще жестче добавил Яков, — подымать, а что получается?

— Молод еще ты! — поглядел на него свысока Богданенко. — Только лишь из скорлупы вылупляешься!

— А ведь возраст-то здесь ни при чем, Николай Ильич, — не вытерпел и вмешался до сих пор молчаливо сосавший потухшую трубку Антропов. — Вам бы самому-то поучиться надо, изучить бы обстоятельно кирпичное производство.

— За год я здесь горелой глины понюхал достаточно, и то, что мне надо знать, знаю не хуже любого из вас, — опять свысока сказал Богданенко. — Да и к чему вы затеваете подобный разговор?

— К тому, Николай Ильич, — что все ваши «новшества» и намерения никак не согласуются с тем, в чем нуждается производство, — хотя и мягко, но все же настойчиво продолжал Антропов. — Рабочий идет на смену не терять свое время на простои, на поиски инструмента, какой-нибудь лопаты или кирки. Ему надо заработать, и чем он больше заработает, тем лучше и выгоднее для завода, — он больше продукции выработает, и, стало быть, обойдется продукция дешевле. Выходит, надо бы начинать подымать производство снизу, оттуда, от рабочего места, а вы давите сверху.

— Вот так каждый старается поучать, — обращаясь больше к Полунину, с некоторым вроде недоумением развел руками Богданенко. — Он, видите ли, грамотный, а другие ни черта не смыслят.

— Вернее, снизу и сверху, по всем линиям, да не наскоками, а по техническому плану и экономическому расчету, — уточнил Семен Семенович.

— А я вот как действовать начну: рублем мерить и контролировать. Получи свое и отваливай, но план мне выдай сполна, а не уложишься в лимиты, — держи ответ! Кивать на Богданенко не придется.

— Эх, Николай Ильич, — стукнув нетерпеливо кончиком карандаша по столу, поднял голос Матвеев, — как это вы ловко поворачиваете все задом наперед. Отличное дело — хозрасчет цехов — превращается у вас в пугало. Ведь от него никто не откажется. Давайте! Хоть сию минуту! Еще вам и спасибо скажут. Но для хозрасчета одного вашего приказа, извините, совсем недостаточно, надо иметь разумные экономические расчеты, реальные лимиты, нормальное снабжение и самостоятельность. Если уж хозрасчет, то дайте начальнику цеха или мастеру участка полную самостоятельность, бросьте его поминутно опекать, вмешиваться в его распоряжения, перестаньте-ка его подменять.

— Самоустранись, — насмешливо подсказал Богданенко.

— Наоборот, беритесь свою роль играть: правьте, направляйте, решайте основные общезаводские задачи. Всякому свое! И пусть каждый за свое дело отвечает сполна.

Корнею показалось даже, что все здесь присутствующие, хотя и говорят об одном и том же и стремятся доказать друг другу, как лучше работать, но не смогут договориться, все они разные по характеру, и каждый считает себя правым, не уступает, а в конце концов получается у них разлад и несогласованность.

— Ну, теперь их скоро не разнимешь, — глупо ухмыляясь, зашептал на ухо Корнею предзавкома Григорьев. — У нас, брат, на каждой оперативке драчка. Как директор с главбухом сцепятся, так и пошло…

«А ты швабра! — зло подумал, взглянув на него косо, Корней. — Какой чудак тебя в завком-то подсунул?»

Григорьев еще раз просыпал легкий смешок и, склонив голову, повернулся к Волчину, тот оттолкнул его плечом и раздельно, с промежутками отчеканил:

— Хватит уже, товарищи! На партийном собрании разбирались. Довольно бы! Не надо распространяться. Не место. Не время. Продолжим обсуждение акта. Не надо отклоняться.

— Да, не надо отклоняться, — словно эхо, повторил Полунин. — Речь идет о конкретном случае.

Но Матвеев не подчинился.

— Получается странно, — сказал он громче, чем следовало, — будто на заводе лишь один директор ратует за экономию, а главный бухгалтер, обязанный быть финансовым контролером, и парторг, и рядовые коммунисты, — все против. Но как же это так? Ведь Николай Ильич не может отрицать, что всякая экономия любит разум, а рубль — дельного хозяина, и конечная цель все-таки не скопидомство ради рубля, но только и исключительно ради самих же людей. Не нужно нам сокращение себестоимости, если оно приносит вред и не движет производство вперед. Кого мы собираемся надувать? Разве государству нужна такая искусственно созданная экономия? Да ведь государство никогда нас не похвалит, если узнает, как мы сокращаем убытки. Оно дает нам по плану средства на расходы и велит содержать производство в порядке, а мы, выходит, денежки прижимаем, не тратим их куда следует и гоним производство на износ, на износ, на износ. И условия труда для людей оставляем иной раз без внимания. Так какая же польза от такого скопидомства? Нет, нас этому никто не учит и никто с нас такой экономии не требует. Сами выдумали. Государство хочет, чтобы мы действительно экономили каждую копейку, ведь она нужна для развития хозяйства и улучшения народного благосостояния, но эта экономия должна происходить от улучшения производства, от его постоянного обновления, от правильной организации труда, внедрения прогрессивных методов труда, развития соревнования, повышения квалификации и сознательности каждого, кто стоит на рабочем месте.

— Первоклашки об этом знают, — вспылил Богданенко. — Этакое ты открытие сделал! Наверно, я директив не читаю и сам не думаю.

— Директивы вы, конечно, читаете и с тем, что я высказал, спорить не станете. Но на практике поступаете иначе. Очень уж скоро хотите всего достичь. И я не ошибусь, если скажу: вы, вроде, противник личных интересов, однако многое в вашей работе и в ваших распоряжениях исходит не от общественного, а от личного. Не добьемся снижения убытков — на первое место среди подсобных предприятий треста не выйдем… Мы за первое место. Но давайте добиваться его по-честному.

18

Корней весь ушел во внимание. Впрочем, он еще не решил, кто же все-таки прав: Богданенко или его противники, кому из них отдать предпочтение и кто из них может взять верх? «Завод-то ведь все же старый, изрядно потрепанный, и, действительно, какая нужда транжирить деньги, чтобы прорехи штопать, взять бы да сломать и на том месте выстроить новый по современной технике и по современной технологии».

Это соображение оправдывало Богданенко, привлекало на его сторону, но, с другой стороны, и в том, о чем говорил Матвеев, тоже было все правильно и нужно, потому что людям надо работать и работать как следует, а не «пинать погоду», не нервничать из-за постоянных неполадок, не тратить свое здоровье в загазованных печах, в сырых забоях, не опасаться, как бы не сломать руку, ногу или не свернуть шею на неисправных узкоколейных путях, посреди разного ненужного, вовремя не прибранного хлама и мусора.

Ведь если бы кто-нибудь «сверху», хотя бы из треста, послал команду «добивай и дорабатывай», «выжимай последние соки», не давал бы денег на содержание производства в порядке, в нормальном рабочем состоянии, ну, тогда совсем иной разговор, можно было бы еще как-то мириться или спорить, а то ведь деньги дают и никто «команды» не посылает, налицо просто «самодеятельность» только ради того, что «я на последнем месте быть не желаю».

Между тем, Матвеев, уже весь потный и разволнованный, расстегнув воротник гимнастерки, продолжал нагнетать жар в накаленную атмосферу:

— Вы, Николай Ильич, не экономист, не инженер, и нет у вас никаких оснований пренебрегать советами коллектива, решать одному за всех. Почему не стал у нас работать молодой инженер, которого присылали из треста? Вы не позволили ему развернуться. А парень предлагал много дельного…

— С кем нужно — советуюсь, — высокомерно, возможно, даже нарочито, отрезал Богданенко.

— С тем, кто ближе! Коллегиальность у вас особенная. Матвеев брезгливо кивнул на Артынова, который, разместив себя на диване, не подавал никаких признаков расстройства, словно речь шла не о том, что касается его лично, а о совершенно постороннем предмете.

Лишь после намека Матвеева на «особенную коллегиальность» и кивка, Артынов встряхнулся, облокотился на колени, и в узких щелях его оплывших глаз вспыхнули зеленые огоньки, как у сытого кота, которому слегка наступили на хвост.

— Ты мне загадки не загадывай, товарищ главбух! — гневно сказал Богданенко. — Куда киваешь-то? Ты бумажки строчишь и счетами брякаешь, а Василий Кузьмич план дает.

— Один?

— Нет, не один! Но и уменья у него не отберешь. Да ведь если он провинится, то и с ним в игрушки играть тоже не стану.

— А что же в таком разе Артынова так бережете? Толчем здесь воду в ступе и трем репу, вроде, как от безделья!

— Я Артынова не покрываю, — сугубо официально сказал Богданенко. — Товарищ Артынов тоже свое получит.

В знак согласия Василий Кузьмич тотчас же покорно наклонил голову, дескать, отвечать готов в любую минуту, а для пущей убедительности приложил пухлую ладонь к груди, но эта его готовность вызвала совершенно неожиданную реакцию, многие из присутствующих брызнули смешком, откровенно выражая свое неверие, а Богданенко, неосторожно кинув обещание, принял смешок на свой счет и распалился еще сильнее:

— Могу и уволить, если понадобится!

— Не уволите, — подзадорил Козлов.

Богданенко вдруг понизил голос:

— Пока не вижу оснований. И что значит уволить специалиста? Может быть, главбух у нас обжигом будет руководить и понесет на себе все нагрузки, которые сейчас Василий Кузьмич на себе тянет? Недостатки у Василия Кузьмича есть, но он товарищ безотказный…

— И не безгрешный, — вставил Семен Семенович.

— Он безотказный, — повторил Богданенко, — работает, время не считает, в ночь-в полночь, всегда можно на него положиться. Выпивает? Так это я не могу ни за кого поручиться, все помаленьку грешны. Дома в свободную минуту любой рад рюмочку пропустить, это не во вред производству. Говорят же: пей, но дело разумей…

Крутой переход от горячности и гнева к ровному, даже несколько шутливому и игривому тону, который совершил Богданенко, понравился Корнею, и он мысленно похвалил его.

— А разумея дело, действуй смело! Василий Кузьмич ошибку, конечно, допустил, серьезный недогляд. За это я тебе, Василий Кузьмич, — он обернулся лицом к Артынову, — за это я тебе объявляю выговор, потом в приказе распишешься, и вместе с тем освобождаю тебя от обязанностей начальника карьера. Оставайся на своем основном участке, в обжиге, а туда, в карьер, начальником временно придется назначить Гасанова. Ты, Василий Кузьмич, сегодня же передай ему карьер. И предупреждаю вас обоих, тебя и Гасанова, чтобы в отношении техники безопасности был полный порядок. Лично все проверьте, подготовьте мероприятия, и пусть мне главбух не сует свои цифры, будто я на технику безопасности и вообще на производство деньги жалею.

— Я согласен, — опять склонил голову Артынов. — Будет исполнено!

— А тебе, товарищ Чиликин, — повернувшись на этот раз к Семену Семеновичу, сказал Богданенко, — хотя ты и парторг, объявляю тоже выговор, без приказа, словесно, прохлопал на дежурстве непорядок! А если ты не согласен — жалуйся! Но вот ведь и по акту инспектора твоя виновность выходит. Критиковать ты умеешь и рапорты писать мастер, я на твою критику не обижаюсь, я уважаю критику, так ты тоже ее уважай и покажи другим пример, как надо ошибки исправлять.

Это была, видать, вынужденная уступка парторгу, и все это почувствовали, но, сделав один шаг назад, Богданенко сразу же сделал два шага вперед, ошарашив непредвиденным и совершенно неуместным к текущему разговору распоряжением.

— А теперь по диспетчерской: участок этот у нас явно не на высоте! Антропов засиделся на одном месте, вот вчера не уложился с погрузкой кирпича в вагоны, допустил простои порожняка, придется платить штраф, для завода это голый убыток. Того, что грузчиков у него не хватало и один машинист по нездоровью на смену не вышел, я во внимание не беру, обязан был Антропов обеспечить, но коли не обеспечил, изволь отвечать. От должности Антропова отстраняю, можешь, товарищ Антропов, увольняться или оставаться на рядовой работе, — как тебе угодно!

Вот уж действительно «грянул гром не из тучи»! И с какой стати гром этот грянул над головой Антропова, никто из присутствующих не понял, у всех в глазах застыло недоумение, а сам Антропов уронил трубку на пол, просыпал из кисета табак, но вместо того, чтобы поднять трубку, встал, наступив на нее сапогом:

— Позвольте, Николай Ильич! Это же неправда! Я простоев не допускал, груженый состав мы отправили по графику.

— А ты меня в неправде не уличай! — категорически сказал Богданенко. — С диспетчерской не справляешься…

Антропов вышел из кабинета при полном молчании, и молчание это было столь тягостным, что Богданенко сгреб в кучу разложенные на столе материалы инспекторской проверки и, скомкав, кинул их Полунину. Тот вежливо произнес:

— Однако, зачем же так волноваться, Николай Ильич? Очень, очень круто вы поступаете, пожалуй, даже вопреки закону, и не современно, и мне придется при докладе управляющему это отметить.

— Да валяйте, хоть десять раз докладывайте, — с нескрываемой неприязнью отчеканил ему Богданенко.

В продолжение всей этой сцены, в сущности, не мотивированной и не связанной ни с какими нормами уважения к человеку, взбалмошной, Корней испытывал непреодолимое желание встать и уйти вслед за Антроповым и больше не приходить сюда, но уйти он все-таки не решился, чтобы не давать никому повода думать, будто он испугался. Наконец, он опять вернул себя в свое прежнее состояние и сказал себе, что «все это, конечно, глупости, возможно, если бы Богданенко не распалился, если бы на него не наседали со всех сторон, то и не получилось бы подобной сцены, Антропов не пострадал бы».

Семен Семенович сдвигал и раздвигал брови, дергал усы, голос его звучал глухо:

— Вы накажите по правде, и всякий вас поймет, а так, под горячую руку, ни с того, ни с сего, недолго свой авторитет смазать, кинуть его псам под хвост… За что вы человека оскорбили и вытурили? Ну, ладно, Артынову выговор, мне выговор, а Антропова за какую провинность? Вы ведь людей не убедите, завтра весь завод станет говорить не в вашу пользу, скажут, и правильно скажут: «Антропова турнули зазря, он Василию Кузьмичу Артынову темнить не позволял».

— Ты сам прежде зря не болтай, — оборвал его Богданенко. — Где Василий Кузьмич темнит? На чем?

— Пусть вам Иван Захарович подтвердит.

— Знаешь, товарищ парторг, не заводи-ка ты новой истории.

— Эта история тоже не новая: темнит. Артынов с кирпичом!

— У тебя факты есть?

— Пока нет, но будут.

— Когда будут, тогда и приходи ко мне. Докажи документом. Тогда поверю. А сплетни знать не хочу…

На чем именно «темнит» Артынов, не выяснилось, обошлось недомолвкой, очевидно, Семен Семенович приберегал выяснение до другого случая, а кроме того, вмешался Яков Кравчун и решительно попросил оставить Антропова на его должности, имея в виду и его честность, и его многолетний опыт, и его нелегкие семейные обстоятельства.

— А если вы не отмените, то я первый поеду в трест.

— Поезжай, — сказал Богданенко.

— Антропова мы одного не оставим! — еще решительнее подтвердил Яков.

— Чем дальше в лес, тем больше дров, — с досадой выругался Волчин.

Артынова, по-видимому, ничуть не смущало ни прямое высказывание о том, что он где-то «темнит», ни увольнение Антропова, ни происшествие на зимнике и то, что в его адрес никто еще не произнес ни одного доброго слова. Он чувствовал себя надежно, прочно. «Ну, ну, продолжайте, продолжайте, а я вас послушаю, и, однако, как я хочу, так оно и будет, — всем своим видом говорил он. — Отвечать на критику — это значит новый огонь на себя вызывать, а я лучше помолчу, пойди-ка, угадай, какие у меня мысли на уме?»

В этом он был прямой противоположностью горячему, вспыльчивому и грубоватому Богданенко, и Корней решил, что, вероятно, Богданенко именно поэтому им дорожит и всячески его покрывает. Уж какой начальник не любит молчаливо-исполнительных подчиненных! А кто любит «ершей»?

Пока Корней рассматривал Артынова, поднялся шум, все наперебой выражали несогласие с решением Богданенко относительно Антропова, но Богданенко поставил все-таки на своем. Тогда сначала Яков, а затем Семен Семенович встали и вышли из кабинета. Вслед за ними вышел Матвеев, поднялись и направились к выходу Козлов, Гасанов и Шерстнев, и, в сущности, на этом совещание закончилось. Полунин даже несколько растерялся и стал собирать бумаги.

В открытое окно вдруг залетел резкий порыв ветра. Из-за степи, где таял в дымке зубчатый лес, наплывала туча. Неподалеку в огороде низко склонились подсолнечники, на дороге вместе с пылью ветер подхватил мусор и понес над вершинками молодых топольков, затем поднял его еще выше, перекинул через забор и там завихрил.

Новым порывом ветрогона вспучило по простенкам холщовые занавески и опрокинуло на стол стеклянную банку с букетом нежно-голубых незабудок, услужливо поставленных секретаршей Зиной.

Богданенко, отворачивая лицо, чтобы не запорошить глаза, плотно прикрыл створки, прошелся по кабинету взад-вперед, хмурясь. В эту минуту он чувствовал себя, по-видимому, очень одиноким, и его это угнетало, как большое несчастье.

Тихо, почти на цыпочках выскользнул из кабинета Артынов, было похоже, просто удрал, не надеясь на дальнейшие милости.

— Дрянь! Дрянь! — не то ему в спину, не то сам для себя пробормотал Богданенко, после чего, очевидно, вспомнив о Корнее, перестал ходить и, не меняя выражения лица, сказал:

— А ты вот что, молодой человек: займешь место Антропова! Назначаю тебя диспетчером. Сегодня же в ночь надо грузить вагоны.

— То есть, как это? — озадаченно спросил Корней. Он такого предложения не ожидал, оно было взято с маху, с крутого поворота, как и то, что Богданенко перед этим накомандовал.

Возможно, у него не было никакого умысла, и ничего иного, кроме естественного желания «укрепить» диспетчерскую, но ведь только что совершилась несправедливость, и все, кто при этом присутствовал, были ею возмущены. Так почему он, Корней, должен принять на себя какую-то постыдную роль?

Кроме того, и сама должность диспетчера ему не подходила, он технолог, а экспедирование кирпича, ей-богу же, не требовало никаких особенных знаний.

— Ты что, не согласен? — спросил Богданенко, заметив его колебание.

— Для этой работы мне не стоило три года долбить учебники, — решил заявить себе цену Корней. — Пошлите меня в цех. Я завод знаю, до техникума проработал пять лет и предпочту снова быть в цехе.

— Других должностей нет.

— И я не хочу пользоваться чужой бедой.

— А тебе-то какое дело?

— Не хочу и только.

— Ну, знаешь! Если мне с каждым считаться, хочет он или не хочет… Здесь тебе не детский садик. Повторять приказы мне недосуг! — строго сверкнул глазами Богданенко. — Сказано, исполняй! Я тебя предупреждал. На первых порах поработаешь на этом участке, а дальше посмотрим. Справишься — повышу, не справишься — пеняй на себя!

Он опять порывисто прошелся по кабинету и занялся разговором с Полуниным.

Корней остановился в дверях, выжидая.

— Ступайте, ступайте! — поторопил его Полунин.

В приемной секретарша Зина цокала на машинке, возле нее мурлыкал что-то Артынов. Зина изредка охала и легонько взвизгивала, словно ее щекотали.

— Вот так-то, друг! — назидательно сказал Артынов, отступая от Зины и подхватывая Корнея за локоть. — У нас на зубы не попадай, а попал — становись резиновым.

Корней отвел локоть, но Артынов опять его подхватил:

— Между прочим, я за тебя слово замолвил…

— Значит, кислушка оказалась впрок… — усмехнулся Корней.

Туча не поднялась из-за степи, а повисла над синей кромкой леса, проливая косые струи дождя и дробя радугу. Оттуда долетал глухой гул грома.

— Впрок, — подтвердил Артынов, принимая намек Корнея за шутку. — Долг платежом красен.

Они дошли вместе до угла здания конторы, за углом, с торца, были настежь открыты двери в столовую, — после обеденного перерыва буфет торговал пивом. Артынов подмигнул и показал два пальца:

— Может, сдвоим?

— Не могу, у меня нет с собой ни рубля, — отказался Корней.

У него действительно не было денег, мать выдавала только мелочь на папиросы, но и при деньгах он не пошел бы с Артыновым делить компанию.

— И я еще не обедал…

— Ну, нет, так нет, как угодно!

Артынов вдруг недоверчиво покосился:

— Не могу понять, как я очутился в своей квартире? Кто меня увел из вашего дома?

— Меня не было, я вернулся, когда все гости уже разошлись, — соврал Корней. — А вы были здорово под турахом…

— Никогда со мной такого не случалось. Я выпиваю умеренно, нахожусь на уровне. Сильно съершил, что ли? Все утро тогда голова трещала.

«Ври, ври больше», — весело подумал Корней, но уходя сплюнул. Артынов продолжал вызывать у него брезгливость. И отделаться от брезгливости не было никакой возможности, хотя следовало, потому что, вероятнее всего, придется работать вместе с Артыновым, бок о бок.

Марфа Васильевна всегда приучала к трезвым суждениям: «Не торопись, прежде каждую мелочь на своих весах взвесь, что хорошо, что плохо». И это правило, когда его Корней применял, действовало безотказно. Вот и теперь, взвешивая обе стороны, — где хорошо, где плохо, — он выбрал середину, — то есть заставил себя не показывать Артынову отвращения и не возбуждать его против себя.

Подумав так, Корней рассудил далее, что, пожалуй, миновать завода все равно не удастся, и если уж начать работать, то, по крайней мере, самостоятельно и не подчиняться ни Артынову, ни кому-то иному, кроме директора. Отвечать, так только за себя, а не подставлять спину за чужую глупость, или подлость, или еще за что-нибудь в подобном роде.

В конечном итоге получилось, что предложение Богданенко не так уж и плохо, вернуться к своей специальности можно в любое время, — диплом и знания никуда не денутся, — а организовать отгрузку кирпича на стройку не ахти какое сложное дело, если за него взяться с умом.

А вот Как быть с Антроповым? Ведь для него, с его здоровьем, переход на общую работу, на сдельщину, действительно, настоящая беда, и если в такой момент занять его должность, то выглядеть это будет скверно, и люди на заводе этого не поймут.

Однако и тут нашелся выход: сделанного уже не переделаешь, Богданенко приказ не отменит, и не Корней, то, значит, кто-то другой займет место Антропова, не останется же оно пустым!

Ну, а совесть?

«Да при чем тут моя совесть! — окончательно сказал Корней сам себе. — Не я же Антропова снял. Его с места убрали, а меня поставили. И я ничего не украл, не отобрал. Мне предложили — взял. Вот и все!»

Марфа Васильевна осталась довольна, все складывалось пока удачно. Насчет совести она сказала так:

— Не выдумывай-ко, милый мой сын, чего не след! Каждый из нас живет сам для себя и для своего интересу. Ты, вот, коли проголодаешься, то домой бежишь, а не к соседу, и в буфете тебя без денег не накормят. Вот и птицы, каждая для себя гнездо вьет.

И все же это было не то… Не было уверенности в том, что поступил правильно.

19

Да и откуда могла взяться эта уверенность? Получилось, как он предполагал. Уже на следующий день, еще не успев, как полагается, принять должность в диспетчерской, Корней уловил на себе косые взгляды грузчиков и жигарей, мимо которых пришлось ходить.

Мать требовала от него «дорожить собственным интересом» и потому не обращать внимания, если это кому-то не нравится, на всех и на каждого, дескать, не угодишь. Ну, а самому себе угодить можно ли? Обстоятельства постоянно складывались почему-то не в его пользу, совсем не так, как хотелось, как было нужно, а иначе, впереверт. Ведь вот на зимнике черт подсунул Чермянина, если бы Чермянин не оскорбил, то он, Корней, конечно, не разозлился бы и не оставил бы Тоню одну, и тогда все получилось бы как-то иначе. А Богданенко, не раньше, не позже, именно в ту пору, когда Корней подвернулся ему под руку, снял с работы Антропова.

У матери есть своя житейская мудрость, неудачи и просчеты она встречает проще. А вот он, Корней, такой простоты еще не выработал, не приучил себя поступать твердо, определенно, без колебаний и сомнений. И нет еще в нем той внутренней крепости, которая есть у дяди, у Якова и у Гасанова, да мало ли еще сколько встретишь таких людей на каждом шагу. Они за свои поступки не краснеют, не стыдятся и себя не казнят.

А Корней вот места себе не находит. И все оттого, наверное, что всегда он чувствовал себя, как дворовая собака Пальма, на привязи. Прав Мишка Гнездин: «собачья жизнь!».

Гав! Гав! Только собаке все-таки лучше. Какие у нее заботы? И душа собачья не раскалывается надвое, как у него, у Корнея. В одной половинке души, чувствует он, есть что-то хорошее, тут он человек и тут у него иногда появляется радость, удовлетворение, а в другой половинке — сквернота. И обе эти половинки всегда вместе, и потому бывает у него, у Корнея, неуверенность. Он понимал, как дико вел себя с Тоней на зимнике, ругал за то, что не нашел причины отказаться от предложения Богданенко, презирал себя за малодушие, вспоминал, как просил мать отпустить в город, на стройку, где бы мог он обрести свободу от сада, от огорода, от всякой домашней мелочности и опеки.

— Я на тебя не обижаюсь, Корней Назарыч, — попросту сказал Антропов, когда был подписан акт приемки. Проводив его, Корней долго сидел за столом, размышляя и мучаясь.

В дурном настроении он едва-едва проработал смену и, возвратившись домой, сразу скрылся в сад. Чтобы мать не приметила его безделье, не помешала побыть наедине с собой, взял лопату, поковырял землю возле забора, потом, облокотившись на черенок, стал смотреть на вечереющее небо.

По ту сторону забора, в огороде Кравчунов, Яков ползал на коленях между гряд, выдирая сорняки.

— Эй, ты! Современник! Чего так огород запустил? — спросил Корней не особенно дружелюбно.

— Не успеваю, а бабка болеет, — сказал Яков, подымаясь и оскребая щепкой налипшую на ладони грязь.

— Все на пользу общества трудишься?

— Иногда на пользу, а порой без пользы, — пошутил Яков и в свою очередь спросил: — Ну, как там у тебя в диспетчерской? Доволен?

— Тебе-то не все ли равно? Ведь не твоя забота.

Корней напустил на себя равнодушие, ему претило сейчас не только говорить, но и думать об этом. Отдохнуть или уж, по крайней мере, сделать себе кратковременную передышку!

Яков подошел ближе, ступая по узкой полоске межи между посевами пшеницы.

— Меня не особенно интересует, почему ты изменил своей специальности. Но как ты мог…

— А ты не смог бы! — давнув черенок, чуть не крикнул Корней.

— Тебя соблазнили сдобным калачиком, да? — не отвечая, пристально вглядываясь в его лицо, снова спросил Яков. — Как ты мог…

— У меня нет совести, — вдруг нахально оскалился Корней. — Я не гуманист, как ты. Я обыватель. Мне предложили, я взял.

— Ты перенимаешь у Мишки Гнездина скверную манеру самого себя бичевать, — спокойно заметил Яков. — Я не обзываю тебя ни обывателем, ни сукиным сыном, а хочу услышать, как ты не пощадил собственного достоинства.

— Оно мое. Могу до облаков вознести, могу в навоз сбросить…

— Если тебе позволят.

— Кто же мне может запретить? — прищурился Корней.

— Есть же какие-то нравственные нормы. Может быть, вот сейчас у меня чешутся руки, так бы и дал тебе встрепку, а ведь нельзя. Неловко! Всякое уважение у людей утратишь. И для себя, для совести, тоже неловко…

Он высказывал то самое, о чем уже размышлял Корней и от чего мучился, но именно потому, что все это было чистой правдой и настроение было паршивое, усилия Якова, как-то по-доброму, по-товарищески свои убеждения внушить, пропадали даром. Корней уперся, не шел на откровенность, выставляя наперед не лучшее, а худшее.

— Я никому не давал обязательств, как мне поступать в том или ином случае.

— А самому себе?

— Тоже не давал. Притом нравственные нормы, по моим наблюдениям, не всегда одинаковые. Кому как! Каждому свое…

— Дрянненькие и жалкие слова мелешь, Корней, — сказал Яков. Если бы не дружили мы когда-то, я назвал бы тебя чепуховым парнем. Что значит «каждому свое»? Ты вкладываешь сюда только личный интерес. Но ведь можно посмотреть шире. Личные интересы сливаются в общие и тогда становятся делом, заботой большой массы людей. Разве мне безразлично, что ты вот такой…

— Какой же я? — усмехнулся Корней.

— Бодливый, но безрогий. Как в пословице: «Бодливой корове, бог рогов не дал». Ведь в тебе есть не только «личный интерес». Давай-ка, вспомним. Не ты ли, бывало, в голодуху, во время войны, отдавал девчонкам свой бутерброды? Не ты ли вместе с нами ездил, бывало, в колхоз копать картошку и мерз там в поле? Или ты изменился? Или ты внушил себе, что на производстве можно поступать иначе? Но ведь у тебя, у меня и у всех наших товарищей, независимо от возраста, с производством связана добрая половина жизни. И каждый из нас, «живущий сам для себя», без товарищей, без людей, без общественного положения, — голимый нуль…

— Стало быть, я нуль, — подхватил Корней.

— Не рисуйся, — оборвал Яков. — Лучше согласись, что поступил безобразно. Ты хоть представляешь себе, за какую провинность Богданенко уволил Антропова? Простой вагонов — только придирка. Богданенко часто не выносит, чтобы кто-то оказался выше его по уму и хоть в малой степени намекнул на недостаток у него знаний. Но если бы ты отказался, он, пожалуй, еще поразмыслил бы и остыл бы. У него запал скоро проходит. Ты отнесся к Антропову без сочувствия. Как раз в этот момент. И поэтому я тебя спрашиваю: как же ты мог?

— А может быть, мне должность диспетчера нравится? — продолжая упорствовать, сказал Корней.

— Это отвратительно, что ты увильнул от трудностей. Сейчас в цехах очень трудно. Артынов разладил производство. Гонится лишь за количеством. Ты, наверно, уже обратил внимание, какой кирпич мы выдаем из обжиговых печей. Мои ребята, жигари, как ни стараются, направить обжиг не могут. Часть кирпичей об коленку переломать можно, сквозные трещины, а часть так спечется, — кувалдой не разобьешь. Артынов ввел свою «технологию», скоростную. Черт знает что! И вот мы надеялись, что ты…

— Кто это мы?

— Да все мы, жигари, надеялись, что ты поступишь к нам в цех мастером и мало-помалу восстановишь режимы обжига.

— Напрасно надеялись, — угрюмо процедил Корней.

— Ну, значит, начнем управляться без твоей помощи, — уколол Яков.

Его позвала Авдотья Демьяновна, вышедшая в огород. Корней взялся за лопату, с остервенением вонзил ее в землю. Поучать, конечно, легко и просто. А ты в душу загляни, в душу! Вот он, Корней, обязан был проявить чуткость и сочувствие к Антропову. Правильно! А кто же посочувствовал ему, Корнею?..

В короткое время все накопилось и навалилось на него одним разом: и размолвка с Тоней, и семейная неурядица, и это проклятое назначение в диспетчерскую. И никакой разрядки. Провинившийся отец прощения не получал, шатался по дому тихий, пришибленный. Мать шипела и бурчала. Вечером сходить было некуда: Мишка надоел, клуб на ремонте, а Тоня… На уговоры и даже на угрозы разойтись окончательно не поддавалась, и однажды Корней назвал ее «долгоиграющей пластинкой».

— Поищи себе короткоиграющую, — дерзко ответила Тоня, и после этого сладу совсем не стало. Такие благородные чувства в ней разыгрались!

Он был уверен, что на нее повлиял Яков. Уж он-то наверняка над ней поработал, внушил ей благородство, взвинтил цену, словом перебежал дорогу, как черный кот.

Тоня требовала слишком многого, к чему он, Корней, был еще не готов. Она хотела, чтобы он был без помарки, изнутри вычищенный и выглаженный, такой идеальный, что дальше некуда. Как будто это такое простое дело! Всякие противоречия и сомнения, ревность, зависть, никчемная обидчивость, да мало ли еще что натолкано туда, в душу, это ведь не заношенная одежда, которую снял бы и выбросил.

Вечерний свет все больше тускнел. Из травы, от подножья забора, из малинника, из-под развесистых яблонь подымался густо-синий сумрак.

В огороде Кравчунов, на полянке близ огуречной гряды топился очажок с высокой железной трубой. Тонкий дымок, растворяясь, струился в небо, Авдотья Демьяновна и Яков сели ужинать тут же, возле очажка, за самодельным трехногим столом, по-деревенски.

На Корнея напахнуло оттуда вкусным ароматом поджаренной на растительном масле рыбы.

— Ты чего там стоишь? — спросила с крыльца веранды Марфа Васильевна. — У тебя, поди-ко, забот нет! Дай корове к ночи травы да закрой дверь в пригон и собаку отпусти на проволоку.

— Ладно, успею, — сказал Корней.

— Опять, небось, собрался полуночничать?

— Пойду.

— Вот обожди, добегаешься, кобель! Дите сделаешь, а потом куда с ним? Лучше бы занялся чем добрым, для пользы. А то вот и крутишься, крутишься возле общежития, морочишь девке голову, ведь все равно зря, не женишься.

А все же, дождавшись темноты, он опять пошел в общежитие, как на дежурство, опять торчал в комнате у Тони Земцовой, злился на нее, на себя, и опять у него ничего не получалось. По коридору, из комнат на кухню, девушки шлепали босиком, за стенкой пели хором «Бригантину», бренчала гитара, в окно из темноты налетали комары, кто-то в палисаднике шептался и похохатывал.

— Я любила тебя, а не просто так… — говорила Тоня. — Мне нужен был ты, добрый и уступчивый, я верила в тебя больше, чем в себя, но, наверно, ошиблась. Вот так веришь, веришь…

— Теперь разлюбила, — жестко добавил Корней. — Надоело мне это копание. Спуталась с кем-то, что ли, пока меня дожидалась? Чего финтишь?! Любила-разлюбила, верила и ошиблась… Или решила — замуж не возьму?

Это было еще более жестоко, чем все, в чем он упрекал ее, настаивая на своих правах.

Тоня укусила себе нижнюю губу до крови и долго, пожалуй, даже очень долго смотрела ему в лицо, затем встала и открыла дверь:

— Уходи!

— Перестань дурить, — строго предупредил Корней. — Сама виновата! Не зли! Нельзя же ломать, как палку.

— Прошу тебя, уходи! Если не уйдешь, позову девчат, и они тебя вытолкают…

Он постоял возле общежития, жадно выкурил папиросу. В палисаднике, в темноте, все еще кто-то шептался и похохатывал, изредка замолкая.

Шепот мужской:

— Эх ты, лапушка моя!

Шепоток девичий:

— Ну, ну, хоть и лапушка, только не лапай! Брысь!

«А в самом деле, почему я обязан быть лучше других? — спросил себя Корней, бросая окурок. — Кому это нужно? Мне? И почему я должен всем угождать?»

В кармане нашелся десяток рублей, припрятанных от матери, — он рассчитывал купить на них конфет и принести Тоне, — а сейчас его томила жажда, хотелось выпить холодного пива, отвлечься, поболтать в компании, но Лепарда Сидоровна уже успела закрыть столовую, только в «директорской» комнате прохлаждался Артынов.

Корней все же постучал в дверь, на стук вышла сама Лепарда Сидоровна в белом чепце и сказала, что пива не осталось и вообще разнесчастная она вдова, нет у нее ни часа отдыха, Мишка Гнездин не оценил ее преданности, ночует неизвестно где и заставляет ее страдать. За сочувствие, которое к ней проявил Корней, она, поколебавшись, вынесла ему бутылку. Он выпил пиво почти одним вздохом из горлышка и, заплатив деньги, пошел искать Мишку Гнездина по пустынным улицам Косогорья, прислушиваясь, не проголосит ли где гармонь.

Близ полуночи, когда Корней уже возвращался домой, позевывая, неподалеку от него прошла Лизавета в домашнем халатике. Она шла, не спеша, как во сне.

В этот час, когда все вокруг спало, не было у нее никакой надобности вот так, в этаком виде, одной, без мужа, выходить из дома.

Лизавета выбрала у причала плоток, далеко выдвинутый на глубину, где качались на зыби лодки, встала на самый край, к пенистому прибою, вытянула вперед руки.

На той стороне озера, за рассыпанными по черной кайме огнями города играли зарницы, очень далекие.

— Не топиться ли вздумала? — спросил Корней, подходя. — Или колдуешь?

Лизавета, возможно, слышала за собой его шаги, а не ойкнула от испуга, как сделала бы это Тоня.

— Топиться? Зачем? Жить так хорошо! И я еще свое не прожила, не взяла мне назначенное, до конца недолюбила…

— Кого же недолюбила?

— Тебя! Ты же знаешь, а спрашиваешь! Только тебя!

— Тебе мужа мало?

— Это я сама замуж вышла, а душу замуж не выдавала. Она у меня никого знать не хочет, кроме тебя. Ты ведь тоже такой: живешь телом. А где у тебя душа — не знаю. Да и есть ли она у тебя? Кому ты ее отдал? Тоньке? Не любишь ты Тоньку, любил бы, так давно уже взял бы ее себе. Почему не берешь?

— Может, и не возьму…

— И не надо брать! Сгоряча сойдетесь, потом оба намучаетесь. Тонька — девка не мне чета. Я за тобой хоть куда пойду, вот так закрою глаза и пойду, если позовешь, и не спрошу, и плакать не стану. Ты хоть раз видел, как я плакала? Уж как мне горько приходилось — слезу не обронила! И сегодня тоже горько, так я пошла озеро послушать, как оно плещется, посмотреть, какое море огней на том берегу. Когда видишь, что ты не один, что есть еще много-много людей, и у каждого есть свое хорошее, и свое плохое, как-то легче становится. А дома одной тяжело. Муж на заводе, в ночной смене. В комнате жарко, душно, а постель холодная. Давеча рубашку на себе порвала…

— Так бросила бы мужа, чем с ума сходить.

— Брошу. Я мужа брошу, а ты бросишь всех. Некуда нам с тобой деваться друг от друга.

Она обвила его шею, обожгла губы.

Корней взял ее на руки, шалея от восторга, понес на плоский угор, под ветлу.

…Расстались они на рассвете. Серая птаха выпорхнула от плетня, из репейника. С ветлы упали росинки, она очнулась и зашелестела листвой.

Лизавета запахнула халат, нашла в траве туфли. С ее щек сошел румянец, но глаза сияли.

— Сволочи мы с тобой, Лизка, — мрачно сказал Корней. — Дикари! Разве так можно?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КАЖДОМУ СВОЕ…

«Мне всегда хочется поступать лучше, но я всегда опаздываю и поступаю чаще не так, как хочу. Чего-то во мне все же не хватает.

Надо ли уступать своим желаниям, или надо их в себе подавлять? И какие желания?

Что же, по-твоему, дороже: совесть? слава? рублевка? личный покой? тревога и беспокойство изо дня в день?

Все мы разные!

Теперь я сознаю, что не могу жить, как прежде. Но как надо жить?»

(Из письма Корнея Чиликина другу в Донбасс, 30 июля 1957 года.)

1

Косогорцы хотя и не очень-то гордились своим кирпичным заводом, но и худой славы не допускали. «Старый конь борозды не портит», — отзывались они на любую попытку как-то кинуть на него тень. Разумеется, их никто не смог бы обвинить, будто держатся они тут, в Косогорье, по привычке к заводу и что за заработком далеко им ходить не нужно. Они считали себя в некотором родстве с металлургами. Если металлурги плавили и давали металл для постройки новых заводов и всевозможных машин, то кирпичники давали продукцию, чтобы строить дома. На множестве великолепных многоэтажных домов в городе каждый косогорец мог бы поставить свой знак: «Бот здесь и мой труд вложен!».

И жил бы да жил каждый косогорец в ожидании, пока дойдет черед строить на угоре новый завод со всеми его прелестями и достижениями научно-технической мысли, соблюдал бы дорогие традиции огневого ремесла и рабочей чести, не затевал бы споров, ни раздоров, если бы не нанесло их со стороны.

Разительные перемены, которые застал Корней Чиликин, вернувшись на завод, начались сразу после смены руководства. Прежнего директора трест взял на повышение. И прислал замену.

С первого же дня и пролегла резко прочерченная грань между заводом и директорским кабинетом, которой Николай Ильич не заметил или, заметив, пренебрег, как недостойной его внимания. «Приказ получил — исполняй!» — коротко и ясно объяснялся он и с начальниками цехов, и с мастерами, и с бригадирами, и с рядовыми рабочими.

Самое же главное, как некоторое время спустя убедились косогорские старожилы, даже трудные и весьма сложные вопросы управления производством решал Николай Ильич самолично, без лишних раздумий и дискуссий, одним разом, «с одного захода».

Нередко случалось, что один приказ противоречил другому, а так как «спускались» они непосредственно исполнителям, иногда минуя начальников цехов и мастеров, то в конце концов образовалась путаница, от которой заводу сильно не поздоровилось.

Усилия, прилагаемые Николаем Ильичом в виде взысканий и ежедневных «оперативок», еженочных дежурств руководящих и не руководящих работников вплоть до бухгалтера Фокина, положение ничуть не спасали.

Вот тогда-то и возникло у Николая Ильича подозрение, будто его «хотят подсидеть и спихнуть», и тогда же появился на заводе «свой человек» Василий Кузьмич Артынов.

Представлен он был Николаем Ильичом с весьма высокой оценкой. Однако, заглянув однажды в трудовую книжку Артынова и проследив его жизненный путь, Семен Семенович Чиликин озадаченно поскреб в затылке:

— Вот так ястребок прилетел…

Оказалось, что «опытный технолог и умелый организатор» Василий Кузьмич прибыл уже на четырнадцатое место. В предыдущих тринадцати его особым вниманием не жаловали. С одних «уходили» по собственному желанию, с других увольняли по статье 47 КЗОТ пункт такой-то, в третьих добиралась, очевидно, до него рука закона, но он умело вывертывался и, отделавшись взысканием, «менял климат».

Да и производства, где успел побывать Василий Кузьмич, были довольно далеки одно от другого: то маслозавод, то артель мебельщиков, то швейная мастерская, то заводик керамических изделий, откуда он и перепорхнул в Косогорье.

По праву парторга Семен Семенович попробовал убедить Николая Ильича в том, как тот ошибается, аттестуя Артынова специалистом, но, не убедив, обратился в отдел кадров треста.

Суровые и бдительные работники отдела кадров, сидящие взаперти в комнатах-сейфах, немножко погмыкали над личным делом Артынова, но выразили бессилие, по-скольку-де начальники цехов и прочие руководители ниже директора завода в их «номенклатуру» не входят.

Между тем, Артынов действительно сумел в короткое время дела на заводе подправить, отчеты о выпуске кирпича и себестоимости стали выглядеть вполне приличными, хотя в самом производстве, на переделах, прежнего спокойствия и ритма не восстановил.

Приглядевшись к Василию Кузьмичу поближе, заводчане отметили в его характере много особенностей. Например, беспрекословное подчинение и скромность. Приказы директора он словно ловил на лету, немедленно принимался их исполнять, никогда не возражал, а в случае успеха не выставлял себя наперед.

Успех целиком доставался одному Николаю Ильичу Богданенко. Иной раз было всем известно, что и сама идея, и исполнение целиком принадлежат Артынову, но, докладывая на оперативке, он все-таки начинал словами: «По указанию Николая Ильича проделано следующее»…

Подхалимажем или еще чем-то подобным это назвать было невозможно, так как и неудачи тоже приписывались Николаю Ильичу.

Таким образом, скромность Артынова представляла из себя нечто совершенно поразительное, особенное, не похожее на обычную скромность, питаемую бескорыстием и застенчивостью.

Его бескорыстие целиком назначалось Николаю Ильичу, а перед всеми ниже него стоящими Василий Кузьмич показывал себя в полной мере и не стеснялся. Здесь, то есть в его обращенном вниз взгляде, обнаруживались нередко откровенное бесстыдство и наглость.

К тому случаю, что произошел на зимнике, вскоре добавился еще один, окончательно убедивший Корнея, что Василия Кузьмича Артынова следует не только презирать, но и опасаться.

На терриконе сломалась подъемная лебедка. Моторист Корнишин, — из числа трех «К», подшефных главбуха, — выполняя распоряжение Артынова, дал ей двойную нагрузку. Наполненные половьем и котельным шлаком вагонетки оборвались и разбились, а зубья ведущих шестерен лебедки почти полностью выкрошились.

За нарушение правил технической эксплуатации полагалось бы, понятно, потянуть к ответу не моториста и не механика. Но вызванный вместе с Корнишиным и Семеном Семеновичем на объяснение к директору Василий Кузьмич невинно сказал:

— Позвольте, позвольте! Да причем же тут я? Мое распоряжение об увеличении нагрузки было согласовано и одобрено. Механизмы находятся в введении Семена Семеновича, и не мог же я без его ведома…

— Не лги, Василий Кузьмич! — резко оборвал его Семен Семенович. — Ни с кем ты не согласовывал!

— А припомни-ка! Разговор у нас с тобой происходил у меня в конторке, один на один, ты даже говорил, будто запас подъемной силы у лебедки вполне надежный.

— Поди ж ты! — удивился Семен Семенович. — Врешь и не краснеешь!

— В следующий раз я свидетелей стану приглашать, чтобы ты, Семен Семенович, от своих слов не отказывался.

— Эх, ты-ы!.. — зарычал Семен Семенович. — Да как ты смеешь, наглец?!..

Василий Кузьмич отступил, его мелко затрясло, начало клонить набок. Бросив на язык, наскоро добытую из склянки таблетку, он выпил полстакана воды и привалился на директорский диван.

— Никому, тем более парторгу, не позволено травить и оскорблять работников, — сдерживая гнев, сказал Богданенко. — Василий Кузьмич нездоров!

Семен Семенович тоже отступил, и выходя из кабинета, с опаской оглянулся на беспомощного Артынова.

— Заметь, Николай Ильич, это что-то в нем новенькое! А впрочем, сам черт его не раскусит! Может, и в самом деле… Возьмет да копытами вверх брыкнет! Ляжет пятном на совесть…

Когда разговоры об это случае дошли до двора Марфы Васильевны, она строго предупредила Корнея:

— Ты лишь свое дело знай и исполняй в аккурате. А кто там из них прав, кто виноват, поди-ко, дело не наше! Каждому свое! Теперича, слава богу, ты уже разобрался, кто какую цену имеет, так и держись с каждым по его цене. Ты не им лично служишь!

Ее житейская мудрость, как всегда, дальше своего двора не выходила.

2

Дни стояли погожие, но к ночи накатывались грозы. Они проходили стремительно, сразу вслед за вихревыми набегами. Земля уже напилась вдоволь, ополоснулась, а там, где травы пожухли, начала укрываться заново зеленым подгоном.

Закаты еще не потухали допоздна. Розовато-темные полоски отделяли затонувшую степь от неба, неяркий мерцающий свет накрывал ковыли и дальние перелески.

Иногда по ночам Корней выходил за околицу, в степи было тихо. Он ждал, понимая, что ничего не дождется, — Тоня Земцова не придет, а если вместо нее появится Лизавета, то ничего уже не повторится. С Лизаветой он больше не встречался.

Между тем Антропов, передав Корнею должность диспетчера, работал тут же на складской площадке грузчиком. Скулы у него задубели, резко обозначилась на лбу широкая морщина. Труд выгрузчика приходился ему явно не по силам.

Проходя мимо штабелей кирпича, Корней часто замечал, как Антропов, разгибая спину, растирал ладонями поясницу и надсадно кашлял от едкой гари.

— А ты с ним не вздумай якшаться, — опять предупреждала Марфа Васильевна. — Начнет жалобиться да еще, не дай бог, просить сделать в нарядах приписку, так чтобы ни-ни! Эк, скажут, пожалел: сам добрый кусок слопал, а человеку подачку бросает! Ведь беспременно начнут болтать. Не умел он на месте удержаться, так пусть уж и терпит покуда, на грех не наводит.

Антропов не жалобился и ничего не просил. Корней охотно помог бы ему, вопреки совету матери даже рискнул бы на приписку к зарплате двух-трех сотен рублей, но этот риск был не нужен, так как Антропов не только не просил, но и держал себя независимо.

А надоедал Мишка Гнездин. Он поругался сначала с Артыновым, затем Гасанов вытурил его из карьера.

— Молочный сезон закончился, — говорил Мишка, насмехаясь над своим бедственным положением. — Но представляешь себе: назначают меня на террикон. Вот забава: Михаил Гнездин станет кормиться от заработка на уборке мусора!

Почти неделю на заводе он не появлялся. Его постоянное место в столовой, близ буфетной стойки, пустовало. Но пошатавшись по городским предместьям, Мишка снова возвратился на обильные хлеба Лепарды Сидоровны. В наказание за прогулы Богданенко направил его на погрузку вагонов, то есть в диспетчерскую службу, в прямое подчинение Корнею.

Прицеливался он будто шутя, но цель выбирал опасную.

— Неужели дружка не уважишь?

— Не уважу! — отрезал Корней. — Станешь прогуливать и гонять лодыря, к работе не допущу. Дураков, которых ты ловишь, здесь не ищи! Что заработаешь, то и твое!

— Дураков ощипывают, как гусей, подлецов «доят», а с умными людьми делают бизнес, — не растерялся Мишка. — Я тебя считаю умным и деловым, поскольку ты сын Марфы Васильевны. Ты не станешь спрашивать с меня пол-литра и пить пиво за мой счет, как делал Васька Артынов. Мы станем делить барыши пополам…

— Ты что предлагаешь?

— Маленькую конвенцию, на основе которой мы можем приступить к разработке недр. Например: какие явления мы наблюдаем в окружающей нас среде? Мы наблюдаем значительное улучшение благосостояния людей и их стремление всячески украшать, свой быт. В пригородах и на окраинах города люди интенсивно строят себе дома. Отсюда вывод: каждому застройщику необходим кирпич! Где его взять? На базаре не продают. В магазинах строительных материалов не купишь. И вот тут являемся мы. Нет ни реклам, ни афиш, ни отделов по организации торговли. Но бумажные рубли, длинные и короткие, наподобие осеннего листопада сыплются в наш тихий сад. Любую сотню кирпичей застройщики возьмут с поцелуем. А что означает сотня, тысяча, даже десять тысяч от трех миллионов в месяц? Песчинка! Я подозреваю, твой десятник Валов уже карманы себе набил. Мы можем присоединиться к нему или же…

— Или же я спущу тебя с лестницы, — перебил Корней. — И за тебя никто не заступится!

Конечно, это были правильные слова, которые он сказал Мишке. Иначе нельзя. Нет, никак иначе нельзя! Еще не забылось…

То произошло давно, еще во время войны. Из каждой семьи мужчины отправлялись на фронт. В Косогорье оставались лишь женщины, исхудалые от полуголодных пайков, от забот и горя. В магазинах на полках лежали никому не нужные коробки из-под печенья, пустые, «бутафория», а хлеб, сырой, черный и горклый, выдавался по карточкам, и никто его досыта не ел. Женщины отдавали пайки детям, а для себя варили обрезь, шелуху, крапиву, свекольную ботву. Великой надеждой, спасением от голода служила картошка. Ее сажали повсюду: в огородах, на пустырях, посреди улиц, перед окнами домов и даже на заводском дворе. Бросали в лунки не целые клубни, а вырезанные из картофелины «глазки», и новый урожай до времени не трогали, — ведь нужно было прожить еще более голодную зиму.

Из семьи Назара Чиликина на войну никто не ходил. Сам Назар по причине плохого слуха получил «белый билет» и полную отставку от призыва. А Корней был еще мальчишкой. И не знали Чиликины никакой нужды, словно военные беды обошли их двор стороной. Питались своей картошкой вволю, варили борщи из капусты с томатом, лавровым листом и заправляли сметаной, как в мирную пору. И мясо было свое: откармливали поросят, бычков, телочек, разводили кроликов и домашнюю птицу.

Был тот год третьим от начала войны. Кончалось жаркое лето. Картошка уже отцвела.

Однажды, в начале августа, ненастной ночью послала мать Корнея в чужой огород. Пригрозила. В темноте, ничего не различая, вырывал он высокую ботву с корнями, на ощупь выбирал из мокрой земли скользкие, тонкошкурые белые плоды. Торопился и боялся до ужаса. Всякая вспышка молнии пригибала, кидала в холодный пот. И приволок он тогда домой полмешка этой оплаканной проклятой картошки и всю высыпал в корыто кабану. На, жри, окаянный!

А утром, проходя мимо, видел, как хозяйка обворованного огорода, старуха, ползала на коленях по истерзанному за ночь картофельнику, собирая ботву и мелкую, похожую на горох, завязь. Кража убила эту женщину: она не могла подняться на ноги и не кричала, не причитала, не звала на помощь, только ползала, ползала, ползала…

Он, Корней, убежал, не оглядываясь, и больше никогда, уже много лет не ходил тем переулком, мимо того огорода и заклял ту ночь и того кабана. Мать, бывало, принималась колотить, не давала еды, но он все-таки стерпел и ни разу не перелез через чужую изгородь.

Совесть? Да, это касалось его совести!

— Ну, ну, не серчай, — сказал Мишка.

— Словом, у меня ты не поживишься.

— Отвергаешь конвенцию?

— Да! А если жрать тебе нечего и Лепарде надоел, то отправляйся на вокзал или у ребят из общежития тяпни пару костюмов.

— За кого ты меня принимаешь? — вдруг обиделся Мишка. — Воровство — не мое занятие. У ребят костюмы нажиты честным трудом. Это свято. Я же, как тебе известно, против грешников и фарисеев. Нет худа в том, чтобы отобрать рубль, уворованный из казны либо у людей, должен же уворовавший понять, что не создал себе блага.

— И еще много у тебя таких заповедей?

— На каждую подлость нужна отдельная вариация. Между прочим, подлецу невозможно обойтись без оправдания самого себя. Вот я есть такой тип, не типичный для современности, вымирающий, не врастающий в социализм экземпляр, но все же тип.

— Злой ты, Мишка! — отвернулся Корней. — Пьяный — болтун, а трезвый — злой. Поссоримся мы когда-нибудь.

В обеденный перерыв в столовой, куда Корней зашел купить папирос, Мишка Гнездин встретился снова.

Возле буфета толпилась очередь. На раздатке повар гремел посудой. Лепарда Сидоровна наливала в кружки пиво, отмеряла стаканчиками порционную водку, отпускала холодную закуску. Прядь жидких соломенных волос торчала у нее из-под накрахмаленного чепчика. А Мишка, уже изрядно выпивший, стоял у прилавка. Корней упирался, но Мишка вцепился в него и не отпустил, пока не чокнулись рюмками.

— Ты тоже тип из вчерашнего дня, а все же я люблю тебя, мне приятно иметь честного друга. Если бы ты согласился со мной и не стал бы меня чехвостить, ей-богу, я возненавидел бы тебя…

Он налил Корнею еще рюмку, но тут же отобрал и выплеснул на пол.

— Не пей! Эта жидкость грязная, оплаченная пивной пеной и недоливом. Мне пить можно, тебе нельзя. Не следует. Не лакай со скотами из одного корыта!

Чем-то Мишка был надломлен. Но чем? Выведать у него не удавалось. Он словно намеренно пачкал себя и показывался лишь с плохой стороны.

Месяц июль уже шел на исход. В тесной, заставленной вещами и мебелью комнате, закрытой ставнями, накапливалась духота, из щелей выползали клопы, и Корней перебрался спать в сад. Крупными гроздьями висела на ветках смородина. Наливалась и темнела вишня. С яблонь сыпались падалики, недозрелые и жесткие. И до утра, позвякивая цепью, бродила вокруг Пальма. Марфа Васильевна намеренно держала ее впроголодь, для злости.

Косогорские бабы спозаранок табунками отправлялись пешком в ближние леса по ягоды и грибы, приносили их оттуда полными ведрами. Ягод и грибов уродилось невпроворот. Улицы пропахли вареньем, груздянкой, полевыми цветами. А на полях по зеленым озерам пшеницы перекатывались волны, горланили в березовых колках сытые грачиные стаи, перекликались перепела.

С завода по разнарядке райисполкома уехала в подшефный колхоз бригада девчат. Послали их сначала на сенокос и оставили на уборку урожая.

Богданенко хмурился. Людей на производстве не хватало. И вообще дела на заводе не ладились. В одной обжиговой камере обвалился свод. Пока Артынов вызывал из треста каменщиков, пока те восстановили выпавший угол, прошло восемь смен. Затем понадобилась срочная замена троса натяжной станции. Подходящего троса на складе Баландина не нашли, чинили старый, наращивая повсюду собранными обрывками. Рассыпались впрах подшипники главного вытяжного вентилятора. В сушильных туннелях парило. Оперативки в кабинете Богданенко собирались два раза в день. Месячный план срывался.

Семен Семенович каждую ночь проводил на заводе. В конце концов ему удалось заштопать и зачинить все прорехи, обжиговые камеры опять полностью начинили сырцом, но время до конца месяца стремительно сокращалось, теперь могли помочь только скорые и крутые меры. Так и вышло. Артынов поснимал рабочих с подсобных участков и поставил на выгрузку готового кирпича. Их оказалось мало. Тогда Богданенко послал к нему слесарей из механической мастерской, плотников, землекопов с зимника и даже конторских служащих, минуя только Матвеева. Тот не пошел. В опустевшей конторе гулко раздавались шаги. Над входом ветер трепал плакат: «Выполним и перевыполним»…

Заложив пальцы за борт кителя, Богданенко медленно обходил поредевшие ряды штабелей, подолгу останавливался возле электрокранов, затем удалялся в цеха, возвращался обратно, опять стоял и наблюдал, и если кто-нибудь из крановщиков медлил, сам покрикивал:

— Ви-ра! Май-на! Еще майна помалу!

В последние сутки Корней с завода тоже не выходил. Еще с утра Богданенко переселился в диспетчерскую. Отсюда, из окна, складская площадка была перед ним на виду со всех сторон. И ничто от его внимания не ускользало: ни катали, толкавшие груженные кирпичом вагонетки; ни очереди у поворотных кругов; ни «мобилизованные» на штурм конторские служащие — Иван Фокин, Базаркин и секретарша Зина. Оторванные от насиженных мест, они бродили по площадке вразвалку, как гуси, не напрягаясь и не усердствуя. Через каждые два часа являлся с докладом Артынов. Слушая его и поглядывая в окно, Богданенко морщил лоб, грыз ногти. Потом строго предупреждал:

— Ты у меня смотри…

Около полудня он затребовал оперативный журнал выгрузки и отгрузки кирпича, перелистал его и подал Корнею:

— Ну-ка, Чиликин, подбей бабки, сколько процентов уже накрутили. Далеко ли до конца? Не пора ли начинать закруглять?

До конца не-хватало шесть процентов, что в переводе на кирпич означало сто восемьдесят тысяч штук — полный железнодорожный состав.

— Не сделать! — сказал Корней.

— То есть как это так «не сделать»? А ну, зови сюда Василия Кузьмича!

— Попробуем, попробуем, Николай Ильич, — угодливо покивал Артынов, не замедливший явиться на вызов. — Все в наших силах…

— Я тебя не о «пробе» спрашиваю. План будет или нет?

— Будет.

— Вот то-то же!

— Нормальным путем не сделать, — опять сказал Корней.

— Ты мне здесь деморализацию не устраивай, — рассердился Богданенко. — Прикажу, так на десяти скоростях станешь крутиться. Мы не слабаки, сопли распускать не умеем. У нас так: сказано — сделано!

Выговорив Корнею, скомандовал:

— Теперь снова по местам. Давить, давить, пока на сто процентов не выйдете! А ты, Василий Кузьмич, возглавь, покажи-ка этому молодцу, как надо дело организовать.

За дверью диспетчерской, где Богданенко слышать не мог, Артынов ухмыльнулся.

— Ты, Корней Назарыч, с начальством не спорь. Чем ты больше станешь доказывать, тем глубже в дебри заберешься. Давай-ка вместе решать, как из положения выйти.

— По-моему, решать уже невозможно. План провалился. Разве сумеете вы этакую прорву кирпича за остаток дня из камер выгрузить и подать к вагонам?

— Не сумеем.

— Так почему же вы директору обещание дали?

— Надеясь на тебя, Корней Назарыч. Не подведешь! Поможешь.

— Уж не мне ли самому становиться на выгрузку?

— Можно сделать проще. Стоит ли спину ломать, если можно обойтись?

— Фокус выкинуть? А закон?

— Закон — это, Корней Назарыч, телеграфный столб, перескочить его нельзя, но обойти можно. Впрочем, и дело-то пустяковое. Ты мне подпиши приемные акты на все сто восемьдесят тысяч, я их, на основании акта, запишу в журнал и в отчет, вопрос насчет плана с повестки дня снимается. Николай Ильич отправит сводку в трест, а я между тем, сколько успею, выгружу на площадку сегодня, остальное, чего против акта не хватит, додам тебе завтра и послезавтра, долг покрою.

— Вы, кажется, меня за дурачка принимаете, Василий Кузьмич, — похлопал Корней ладонью по круглому животу Артынова. — Если уж вам так хочется закон вокруг обходить, отправляйтесь один, мне пока свобода не надоела.

— Эх ты, сразу ощетинился. Нехорошо! На производстве надо всегда оказывать взаимную помощь. Сегодня ты мне, а завтра я тебе. Да ведь я тебе уже раз услужил.

— Я к вам за помощью, не ходил и не пойду!

— А вдруг снова понадобится, не в лесу живем. Припечет, так и прибежишь. Ты, братец мой, в колодец не плюй.

— Не то?

— Это так, к слову. Ссориться не станем. Мне ты показался парнем разумным.

— Вот видите, а вы пытаетесь меня подловить.

— Ну, к чему такие громкие слова? Надо все решать тихо, мирно, уважительно. И закона не бойся: бог не выдаст, коза не съест! Матвеев и Семен Семенович давно метят в меня, да проглотить не могут.

Он ухмыльнулся, обнажив зубы. Корней почувствовал намек на угрозу.

Но угроза на него не подействовала.

— Все же, Василий Кузьмич, никаких актов в долг я вам не подпишу, обходитесь как-нибудь иначе, это ваша забота, отвечать вам придется.

Зрачки под припухшими веками у Артынова вспыхнули.

— Тогда уговор: я тебя не просил! Понятно?

— Даже очень! — подтвердил Корней беззаботно. — Вы хоть на голове ходите, лишь меня в покое оставьте. Я в славе и ни в чем другом не нуждаюсь!

На том и разошлись. «А ну, как ты, Василий Кузьмич, начнешь теперь действовать дальше? — подумал он, когда Артынов ушел. — Где у тебя запасные ходы и выходы?»

Судя по тому, что Артынов ушел не очень расстроенный, «запасных выходов» было у него достаточно. Находятся же, черт возьми, люди, как-то по-особому устроенные, ум которых вырабатывает не добро, а зло и всегда направлен в сторону, в обход. Но почему именно? Что движет таким умом?

И ради каких интересов? Понятно, если мать на базаре, «для зачина» торговли сдерет с первого покупателя двойную цену, это интерес ее личный, он как бы покрывает и компенсирует все ее заботы и труды в огороде и в саду. Так же понятно, когда Мишка Гнездин «облагает налогом» стяжателей, а затем свою долю пропивает, прогуливает, считая это возмездием. Интересы одного человека поглощают интересы другого, каждый живет для себя, это и есть пережитки прошлого, убывающие, исчезающие под напором нового сознания, новой жизни, но еще цепкие, липкие.

Но еще отвратительнее, когда вот такой Артынов, изворотливый и нахальный, готов обмануть человека, оказавшего ему доверие, и нанести заводу любой вред, лишь бы его личный, артыновский, интерес был удовлетворен.

Корней похвалил себя: по крайней мере Артынов теперь будет знать, не станет надеяться на поддержку.

Но что-то внутри все же скребло и досаждало; получилось половинчато, не доведено до конца. Почему решительно отказав Артынову, он, Корней, не схватил его за руку и не отвел к директору, к парторгу, к людям и не сказал им: «Вот, посмотрите на него и послушайте, как он попирает совесть. Это же подло!» Да, это подло!

Но он все же преодолел досаду на себя: «Ввязываться? У меня руки чистые, а они пусть как хотят. Может, сам Богданенко ему велел?»

Потом выяснилось, Богданенко ничего подобного не велел, а продолжал давить, командовать, подгонять, наблюдая из окна диспетчерской за темпом выгрузки кирпича из печей и погрузки в вагоны.

Не прошло и часа, как он снова позвал Артынова.

— Ну, настоящего разворота не вижу. В чем загвоздка?

— Людей мало, — смиренно сказал Артынов. — План дадим, если поможете.

— А ты без помощи никак не обойдешься?

— Трудно.

— Вот ты всякий раз так — трудно! Надо заранее предусматривать.

— Виноват…

— То-то же! Впрочем, ладно, деваться некуда. Подвинь-ка сюда аппарат.

Артынов подал телефон, директор продул трубку и приказал телефонистке соединить с карьером.

— Гасанов? Это я, Богданенко. Даю тебе полчаса сроку на сборы. Чего «зачем»? Я знаю, а тебе не обязательно. Давай без дискуссий, спорить завтра начнем, теперь недосуг. Значит так: останавливай машины, прекращай работы в забоях и топай со всеми людьми в обжиг. Ты меня не учи, мне лучше видеть, где сейчас люди нужнее. Исполняй!

Это же самое приказал и Козлову. Вскоре карьер и формовочный цех замолкли, зато возле обжиговых камер и на складской площадке собралась почти вся заводская смена. Вагонеток не хватало, прибывшее подкрепление Артынов снабдил деревянными носилками.

Гасанов вытребовал для забойщиков отдельный участок.

— Ералаш не надо! Друг другу на пятки наступать плохо, толк не выйдет. Кажи, Артынов, где твой кирпич брать, куда класть. Дальше не лезь, не твой забота. Часы не смотри. Клади задание на аккордный работа. Хоть одна камера, хоть две. Уберем и — домой.

Со своего участка он отогнал лишних выгрузчиков, расставил бригаду по цепочке, и пошли кирпичи с рук на руки из камер прямо в вагоны.

— Шумит, шумит дело, — весело доложил Артынов. — Заткнули прорыв!

Веселое настроение продержалось недолго. Готового к выгрузке кирпича не хватило, распечатанные и остывшие камеры опустели, а до конца плана ни много ни мало — еще сто тысяч штук. Выгрузчики сели «на перекур с дремотой».

— Что-то я тебя не узнаю, Василий Кузьмич, — мрачно сказал Богданенко. — Сдаешь! Одно не предусмотрел, другое прошляпил.

— Виноват, Николай Ильич, это от расстройства, наверно.

— Где — так ты орел! Не распускай нюни! Чего делать станем?

— Не решаюсь предложить, Николай Ильич.

— Говори.

— Надо технологические огни тушить. Придется прежде времени два из них потушить, выгружать кирпич, малость недоспевший и неостывший…

Богданенко заколебался и призадумался.

— Опасно! Большой беды нет, если этот кирпич сдадим вторым или третьим сортом, это куда ни шло, потеряем лишь в деньгах, а вот люди ожоги могут получить.

— Выходит, надо кончать. Один раз план недодадим, голову не снимут.

— Помолчи-ка, герой!

Он стукнул кулаком по столу.

— Ладно! Семь бед — один ответ! Распечатывай камеры! Да сразу распорядись каждому выгрузчику выдать шапку, ватные штаны, телогрейку, валенки, по две пары брезентовых рукавиц. Проверь лично! Накажу строго, ежели допустишь ожоги.

— Опасно все-таки, Николай Ильич, — как бы в нерешительности почесал в затылке Артынов. — Дать бы камерам малость отстояться, понизить в них температуру и выветрить угар…

— Я и не говорю сразу лезть. Два часа постоят открытые, потом начинай и нажми покрепче, единым махом, чтоб сто процентов к утру было…

Артынов не двинулся с места: его вдруг опять, как тогда в кабинете, при разговоре с Семеном Семеновичем, начало гнуть на левый бок, он застучал зубами, схватился за сердце, застонал и повалился на стул, чуть не опрокинув на столе Корнея чернильницу.

— Эк, тебя не в пору! — выругался Богданенко, наливая для него стакан воды. — Именно ни раньше, ни позже!

Таблетка очевидно не помогла, и Артынов, беспомощно опустив вниз руки, откинув на плечо голову и закрыв глаза, продолжал морщиться, как от нестерпимой боли.

— Из строя выбыл! — не веря, усмехнулся Корней.

— Очень уж сырой мужчина, волноваться ему нельзя, — неодобрительно взглянув на Корнея, сказал Богданенко. — Давай-ка, помоги ему до медпункта добраться. Пусть медсестра укол сделает и даст ему полежать.

В медпункте Артынов еще морщился, но уже не так показательно и, приняв укол в руку, завалился на белоснежную кушетку, отдыхать.

Между тем, Богданенко сам распорядился по производству, а пока камеры распечатывали и остужали, позвал Корнея обедать.

В столовой Лепарда Сидоровна накрыла им стол в «директорской» комнате, позади буфета, и сама приняла заказ. Корней попросил щей, котлеты, стакан молока. Богданенко подали двойную порцию борща со сметаной, два блюда тушеной свинины и двести граммов водки. Водку он выпил в первую очередь, предварительно размешав в ней столовую ложку тертого красного перца. «Ого-го! — воскликнул про себя Корней. — Вот это натура!»

— Что-то не в себе я, — басисто прокашлялся Богданенко. — Просквозило, наверно, маленько.

— А это помогает? — показал Корней на порожний стакан.

— Кому как! Не можешь, не берись!

Он похлебал борща и затребовал еще сто граммов.

— Вообще, я не пью. Теперь же мне надо быть в форме. Кончим план, тогда домой, там жена начнет горячим чаем с малиной поить.

— План! План! — осторожно заметил Корней. — Вот вы теперь ради процентов все производство разладите, разорвете технологический поток, навалите браку, да и себестоимость у вас полетит.

— Технология не бог, чтобы ей поклоняться, — не прекращая хлебать, убежденно произнес Богданенко. — Человек ее выдумал, он же ее хозяин. Нельзя попадать к ней в зависимость. Ведь ломать приходится не по прихоти, я бы рад не ломать, кабы она мне служила безотказно. Сама же план не обеспечивает, выдерживаем кирпич в камерах, как в маринаде. Неужели нельзя срок сушки и обжига сократить? Ну, а насчет себестоимости тоже: где пьют, там и льют!

— И не жалко?

— Здесь потеряем, в другом месте найдем. На то оно и производство. Поверни в одну сторону — минус, разверни в другую — плюс!

— А если плюс на минус помножить, то как выйдет?

— Сатана его знает. Такой математики не знаток. Но в хозяйстве не просчитаюсь. До меня тут убытки лопатой гребли, я подчистил, за большой дотацией в трест не лезем.

— По мелочам собирали?

— И по мелочам! Хочешь большое дело исполнять — начинай с мелочей. Тут рубль, в другом месте рубль, так по мелочам и набирается. Меня вот ругают, вроде, я скопидом, а мне каждый рубль жалко на здешнюю рухлядь тратить. Не впрок!

— Так, конечно, убытки проще снижать: не трать, прижимай! Кому не по душе, пусть место другое ищет…

Богданенко покосился, поразмышлял.

— Чужую песню поешь.

— У меня своей пока нет, — уклонился Корней. — Может, вы и правы, а может, не правы.

— Жизнь покажет. По крайней мере, меня не упрекнут, будто я государственными деньгами разбрасываюсь.

— Наверно, и премии получаете?

— Бывает. Полагается, значит, получаем. До полного коммунизма мы еще не дожили. Вот я на заводе уже вторые сутки дежурю, глаз не смыкал. Кто-то ночью спит, с женой обнимается, в театры ходит для культурного отдыха, а я тем временем мыкаюсь, и неужели мой труд не оценят…

Корней хотел подпустить ему под эту «декламацию» что-нибудь прохладное, вроде намека на недавнюю шумиху с Матвеевым и Семеном Семеновичем, но вовремя заметил — нельзя!

— Да, да! — подтвердил он неопределенно, как Полунин.

— Между прочим, я хотел тебя предупредить, — положив ложку на стол и вытерев ладонью губы, сказал Богданенко. — Ежели с тобой Василий Кузьмич заведет разговор…

— О чем?

— Насчет авансов. Вместо кирпича на площадку сдать воздух. Так ты у меня гляди: с обоих шкуры спущу!

«То-то Артынов особенно не настаивал!» — подумал Корней.

Он наклонился над тарелкой и скрыл усмешку.

Богданенко уже принялся за второе блюдо, когда Лепарда Сидоровна осторожно приоткрыла дверь: звонил Шерстнев и просил подойти к телефону.

— Ну-ка, иди, поговори с ним, — кивнул Богданенко Корнею. — Чего у него там? Без няньки не может обойтись!

Оказалось, что вахтер Подпругин, недосмотрев, пропустил через проходную пьяного Витечку Красавчика. На площадке Красавчик столкнулся с Шерстневым, привязался к нему, кричал, будто его дочь, Наташка, последняя шлюха, а Иван Захарович обиделся и стал его гнать. Тогда Красавчик достал где-то топор, кинулся на Шерстнева, разогнал бригаду выгрузчиков, затем закрылся в технической лаборатории, где Иван Захарович собирался испытывать очередную партию кирпича и хранил контрольные документы.

— Передай Шерстневу, пусть сам управится, — распорядился Богданенко. — Велика важность — Красавчик!

Немного погодя Иван Захарович позвонил снова. Все же Богданенко не прекратил обеда, прикончил свинину, запил ее квасом, выкурил папиросу.

Возле лаборатории, вместе с Шерстневым, стояли Фокин, Базаркин и еще несколько человек. Через закрытую дверь слышалась матерщина.

— Эх, вы-ы! — оттолкнув Шерстнева в сторону, сказал Богданенко. — С одним вшивым обормотом не можете справиться! Хуже баб!

Он дернул дверь за ручку, постучал кулаком.

— Ты там, анчутка, вылазь! Это я, Богданенко, тебе велю! Не то дождешься у меня, хуже будет!

— Не подходи, начальник! — крикнул в ответ Красавчик. — Заруб-лю!

— Не артачься, выходи добром!

— Зарублю! — снова крикнул Красавчик. — Р-р-раз! Р-р-раз!

Очевидно, он бил топором по приборам: посыпались и зазвенели стекла.

— Надо же! — свирепо зыкнул Богданенко. — Подвернули мне сюрприз не ко времени. Да разве же Красавчик пьяный! Это же сволота несчастная!

И не раздумывая дальше, дернул дверь на себя. Косяк затрещал, внутренний замок вылетел, а дверь слетела с петель и, скособочившись, повисла.

В проеме появился Красавчик с занесенным топором.

— Зарублю-ю!

— Руби! — гаркнул Богданенко, подставляя под топор голову. — Руби-и!

Красавчик вылупил глаза, протрезвел, охнул и, отступая, выронил топор.

— Не могу…

Он схватил Красавчика за плечи, выбросил рывком во двор, потом приподнял, ударил кулаком. Тот, раскинув руки, сделал несколько оборотов кубарем и по-лягушачьи шлепнулся в пыль. Богданенко опять поднял его, снова ударил, и снова Красавчик, тыкаясь лбом в землю, прокатился вперед. Таким способом Богданенко догнал его до ворот, последний раз отвесил затрещину и, вынув платок, вытер ладони.

— Вот и вся ему воспитательная работа!

Первую смену он домой не отпустил, пообещав всем, кто останется сверхурочно, двойную оплату. Такая щедрая оплата мало кого соблазняла. Люди за прошедшую смену уже наработались. Но все же остались. Чермянин, возвращаясь от проходной обратно в цех, угрюмо сказал Николаю Ильичу:

— Э, чего ты нам деньги суешь, будто мы только ради рублевок работаем? Надо, значит, надо, куда денешься, приходится выручать! Только уж надоела нам твоя штурмовщина!

Корней тоже остался без особого энтузиазма. Он уже достаточно вымотался и рад был сбежать домой, отмыться от заводской пыли, отдохнуть, вырядиться в чистую одежду и вечером пошляться с парнями по поселку. Но его, кроме «надо!», удерживало еще и другое, не весьма приятное, чувство. Он уже однажды показал себя… Тогда на зимнике, в суматохе, никто кроме Тони на него не обратил внимания, никто не осудил опять-таки кроме Тони и… его собственной совести. А сбежать сейчас? На виду у Богданенко и всех заводчан? Как это они назовут?…

Кирпич из обжиговых камер принимал на склад десятник Валов. Сам Корней руководил погрузкой вагонов. То ли по счастливой случайности, то ли потому, что крановщики, прицепщики и укладчики трудились без остановок, график погрузки двигался стремительно, и Корней дважды вызывал со станции дополнительный порожняк.

В сумерках на крыше обжигового цеха вспыхнула дюжина прожекторов, ночь отодвинулась от завода, вдобавок Лепарда Сидоровна привезла на повозке буфет, — было распоряжение от Богданенко кормить в счет зарплаты.

Не дождавшись сына на обед и на ужин, Марфа Васильевна сама принесла в диспетчерскую узелок с едой.

Пока Корней ел, торопясь, она оглядывала его закопченный костюм, скамейки возле стен, стопки бумаг на столе.

— Все ж таки этак нельзя! Неспособно! Измучаетесь и добра сколь перепортите. Ладно, вот государство у нас богатое, убытки терпит, а коснись бы при частном порядке, сплошной раззор. Без расчету! Второпях-то половья набьете без меры, машинам здоровья убавите. Хороший хозяин добро приберег бы, обошелся аккуратнее. Что за нужда так дуреть, шуметь, народ баламутить и себя изводить? Не на войне. Не Гитлер наступает. Подумаешь, месяц кончается! Да их, месяцев-то, впереди еще бог знает сколько, хватит на много веков.

По ее мерке Богданенко в хозяева не годился.

— План государственный, — сказал Корней.

— А добро-то, поди-ко, не государственное.

— Ты, мама, на производстве не работала и не берись судить. Нельзя так! Хозяйство у нас в стране плановое.

— Коли плановое, так и робить надо по плану. Под конец-то месяца не устраивать всенощные.

Она поглядела в окно, пожевала губами.

— Ишь, эвон директор-то туды-сюды на площадке маячит. Не сидится, небось, в кабинете. Наверно, хоть и громкий он человек, в натуре представительный, а неуправный.

— Он мужик сильный! — похвалил Корней.

— Ох, господи, кабы только одной силой люди обходились! Твой-то дед по отцу, Семен, бывало с быками боролся, а из бедности так и не выбился.

Деда Семена Корней помнил только по фотокарточке. Стоит, опершись на стул, размашистый усач, в солдатской одежде, на груди георгиевский крест и тут же спущенные из кармана гимнастерки часы на цепочке. Не как-нибудь, а при часах! Вот и весь дед. Да помнил еще по рассказам отца. В деревенские драки дед не ввязывался, но если звали на подмогу, то колошматил валенком. Зимой он шапку не носил, полушубок не подпоясывал, при любом морозе не кутал голую грудь. После революции избрали его деревенские мужики в ревком, и нашел он в том ревкоме себе конец. Подкараулила в лесу банда, он сначала отстреливался из нагана, а когда кончились патроны, вывернул из саней оглоблю и, прежде чем пасть замертво, успел прикончить троих.

— Ну, в общем, ты, мама, не вмешивайся, — попросил Корней. — Это его, Богданенково, дело, как здесь командовать.

Ночью, проходя мимо обжиговых камер, Корней случайно наткнулся на дядю и невольно подслушал его разговор с Богданенко. Они стояли друг против друга и, на первый взгляд, мирно беседовали, а на самом деле объявляли друг другу бой. Семен Семенович говорил:

— Я не мог вам, Николай Ильич, воспрепятствовать, хотя не могу согласиться, но больше ни на меня, ни на других коммунистов не рассчитывайте, мы вас поддерживать не станем. Нельзя так рвать и дергать производство. В конце концов, вы хоть и доверенное лицо, но мы коллектив, и вы останетесь в одиночестве. Все хорошо в меру!

— Валяйте, валяйте, подкладывайте под меня мину, — сверх обыкновения спокойно, почти равнодушно отвечал Богданенко. — Собирайте всю грязь!

— Нам и правды хватит!

— Да какая у вас правда?

— Вы бы хоть с кем-нибудь советовались, Николай Ильич! А то ведь все один, как захотите, или слушаете, как Артынов подскажет. Выбора у вас нет, это вот как у меня однажды было. Послала жена меня в магазин, лимон захотела. Прихожу я в магазин, а на витрине лежит один-разъединственный лимон, уже темными точками побит. Подумал я: покупать или нет? Было бы много лимонов, так выбрал бы, который получше, посвежее, а тут коли один-разъединственный, то выбирать не приходится. Так и у вас. Вы б с одним посоветовались, с другим, с третьим, а потом сравнили, или от каждого понемножку взяли — и вот вам ваше решение.

— Ты намерен каждый мой шаг брать под контроль. Без парторга чихнуть не смей.

— Потушить огни в печах — это, Николай Ильич, не «каждый».

— Да ты сам-то ни черта не смыслишь.

— Возможно, очень даже возможно! Ни у меня, ни у вас дипломов нет, но я здесь тридцать лет, а вы только год.

— Я не юнец!

— Так ведь и я не вчера родился! У меня седина, и у вас тоже, и в партии мы состоим уже не первый год, и перед партией оба в ответе. Очевидно, придется нам с вами обсудить наши дела…

— Ты меня не пугай!

— Я хочу поступить по-честному и заранее известить вас…

Увидев Корнея, оба замолчали и разошлись. «Сила, что ли, в нем играет, такой он норовистый, — провожая взглядом Богданенко, подумал Корней. — Неоседланный, необъезженный, уздечку не терпит. Или же характер такой каменный? Ведь понимает же, наверно, какой вред производству наносит. А все же стоит на своем, лишь бы он был наверху. И получается не по-хозяйски!».

Это слово, — «не по-хозяйски», — прилипло к языку и втемяшилось в голову, и почти до утра Корней повторял его, замечая лихорадочную поспешность и наплевательство на экономию, на потери, на разлад технологии, которыми сопровождалось завершение плана.

На рассвете Корней отправил на станцию последний груженый состав. Закрывая выезд, вахтер Подпругин огорченно вздохнул:

— Ну, слава те, господи! Наконец-то спроворили все! Теперич числа до двадцатого станем отсыпаться, да на стульях зады протирать. Пока заново завод направят, пойдет наша машина на малых оборотах. Слышь, Корней Назарыч, как сразу тихо стало? Отстрадовались!

Действительно, когда паровоз, рассыпая искры в серое небо и буксуя, скрылся за перелеском, на складской площадке стало тихо и пусто, как в поле, с которого убрали весь урожай. Рабочие разошлись по домам, замолкли электрокраны, даже вытяжные вентиляторы попыхивали вполовину дыхания, несмело и неуверенно от большой усталости.

Артынов все еще отлеживался на кушетке в медпункте. Предутренний сон был ему сладок и приятен. Лежал он в одних трусах, по-домашнему, мирно похрапывая, и заросшее волосами его сытое пузо колыхалось, как набухшая квашня. Дежурная медсестра, пожилая, вязала крючком кружевной воротник. Храп и оголенное, жирное, волосатое тело Артынова ее, очевидно, смущали.

— Младенческая невинность, — зайдя о нем справиться, сказал Корней брезгливо, — к этакому блаженному лику только ангельских крыльев не хватает. Ну, как его здоровье?

— А что ему? — безразлично ответила медсестра. — Как с вечера залег, так еще не просыпался.

— Солдат спит, служба идет.

— А что ему? — повторила медсестра. — Не больной, небось. Так себе: трень-брень через плетень…

Корней ткнул пальцем в пузо Артынову, побудил:

— Эй, добрый молодец, подымайся, иначе славу без тебя поделят!

Тот перестал храпеть, что-то промычал и перевернулся на другой бок. Корней еще раз ткнул его и пошел в контору, докладывать.

Богданенко бодрствовал. Лицо у него за ночь осунулось, глаза воспалились. На столе валялось несколько коробок из-под папирос, наполовину пустых, но сам он был в настроении. Спросил:

— Закруглили?

— Да-а, конечно! — подтвердил Корней. — Дело сделано, ставок больше нет! Можете снимать куш!

— Вот, теперь убедись. — Не обратив внимания на скрытую иронию, назидательно произнес Богданенко. — Этакую гору сдвинули с места. — И протянул руку для благодарности. — Спасибо! Я в тебе не ошибся. Вначале ты мне показался пресным или недоваренным, посомневался в тебе, но зря: ты, парень, мне по натуре. Еще раз спасибо. Можешь идти домой, сегодня на завод уже не являйся и завтра тоже. Даю отгул.

Корней молча поклонился, дескать, вам тоже спасибо, Николай Ильич. Проворство и натиск, которые вы показали, — это, мол, проявление воли и мужества. Однако похвалу в душе отверг. В семье Чиликиных хвалить не умели и не находили нужным. «А за что хвалить? — говорила в подобных случаях Марфа Васильевна. — Не луну с неба снял! Похвала только портит. Да и подносят-то ее не от полного сердца, вроде, как постным маслом помажут. Ты лучше живи так: что сделал, то твое, а не сделал — время зря потерял. Кончил день — просей часы и минуты в решете: какую пользу получил?».

Он так и поступил, «просеял» мысленно прошедшие сутки, но «в решете» осталось больше досады, чем пользы.

Не заходя домой, Корней спустился на берег озера, к плесам, выкупался в теплой щелочной воде. Озеро искрилось и рябило. От утреннего солнца пылали в степи ковры разнотравья. Неподалеку мальчишки уже гоняли футбольный мяч. Девчонка с косичками, сидя на борту лодки у причала, мыла ноги в прибое и тоненько пела.

3

Еще несколько раз Лизавета приходила по ночам под ветлу. Издали наблюдая, как она торопилась, Корней порывался туда, а все же не шел вслед. Что поднимало ее с постели, обцелованную мужем, и гнало сюда? Так любила!..

Сравнивая Лизавету с Тоней Земцовой, он находил в ней, в ее безрассудстве, в отчаянном самоприношении унизительное для нее и для себя, и поэтому, желая стать достойнее чистоты Тони Земцовой, отправлялся к себе в сад, в свою постель под яблоней и лежал там, долго не смыкая глаз. Впрочем, иногда он сожалел, что сберег Тоню и не привязал ее к себе способом, единственно надежным против девичьего самодурства.

Лизавета не обижалась, лишь однажды мимоходом сказала:

— Да улыбнись же ты! Жить так хорошо!

Между тем, на заводе, как и предсказывал Подпругин, «отсыпались»: Богданенко постоянно уезжал в трест, Артынов благодушествовал. В обеденный перерыв он прочно обосновывался в столовой, надуваясь пивом, похлопывал себя по животу и рассказывал Фокину анекдоты. Часто к ним присоединялся десятник Валов. Втроем они опорожняли дюжины бутылок, накидывали груды окурков, пока Лепарда Сидоровна не закрывала буфет.

Снова надвигался аврал.

В этом междуделье, будучи не очень-то занятым и загруженным работой, Корней чаще стал бывать в цехах. Невольно его влекло туда, хотелось глубже понять, что же все-таки происходило? И почему?

Сушильные туннели чадили, сырец не просушивался, выходил из них с закалом, как непропеченный хлеб, в обжиге его рвало на половинки. Почти четвертая часть посаженного в обжиг кирпича после выгрузки выбрасывалась в отвал. Сотни часов, затраченных на добычу глины, формовку, сушку и обжиг, оказывались пустыми. Еще сотни часов обесценивались, так как стандарт и вообще технические условия, предъявляемые к качеству кирпича, почти не выдерживались. «Но почему же, в таком случае, мы отправляли и отправляем кирпич по преимуществу первым и вторым сортом, выигрываем в ценах, хотя должны бы проигрывать? — думал Корней с опасением. — Ведь получается явный обман! И я тоже участник!»

Он мог бы, конечно, оправдаться где угодно: «Обмана сразу не заметил, с непривычки за всей отгрузкой не проследил, полагался на акты о сортности, подписанные Артыновым и Шерстневым. Эти акты приложены к накладным и сданы в бухгалтерию, там их всегда можно взять».

Так ведь и было в действительности. Богданенко торопил, нужно было скорее грузить, грузить и грузить! Не оставалось даже свободной минутки на размышления.

Однако его, Корнея, интересовало теперь не то, как он «прошляпил». Гораздо важнее было выяснить: как этот обман совершался?

Оказалось все очень просто. Весь отдел технического контроля состоял лишь из двух человек — Ивана Захаровича Шерстнева и лаборантки. Понятно, Иван Захарович сам не ходил на склад или в обжиг, чтобы лично взять кирпич на контроль и лично его испытать. Контрольные экземпляры доставлял в лабораторию Артынов, на выбор, без изъянов, так что у Ивана Захаровича, неспособного на всякие выверты и подвохи, не возникало никаких подозрений. Проверив «первосортные кирпичи», он, очевидно, со спокойной совестью ставил свою подпись на акте вместе с Артыновым. Если уж пришлось бы кому-то «давать по загривку», то в первую очередь ему.

Все это возмутило Корнея, он уже готов был пойти и предупредить Шерстнева, а также главбуха Матвеева, но сразу сгоряча не пошел и не предупредил, поосторожничал, а на следующий день остыл и раздумал. «Неужели же этого никто не видит, кроме меня? К черту! Пусть каждый отвечает сам за себя!»

С таким же настроением он прочитал письмо, которое показал ему главбух Матвеев. Обман все-таки обнаружился. Какой-то прораб из треста писал:

«Что же это вы, товарищи косогорцы, свою честь не бережете?! Собрали, наверно, со всего завода половье, недожог и пережог, перемешали в одну кучу со стандартным кирпичом и турнули к нам. Почти из каждого вагона мы отбраковали половину. Сразу видать, торопились вы, замазывали свои прорехи в конце месяца. Решили проехать в рай на чужом горбу! Значит, вы план выполнили, убытки снизили, чувствуете, вероятно, себя героями, а нам на стройке приходится принимать позор. Прошлые месяца мы терпели, думали, наши люди виноваты, дескать, неаккуратно, небрежно выгружали из вагонов кирпич, а бывало грешили и на ваших соседей-кирпичников, но теперь нам совершенно ясно — вина вся ваша! Ну, за это не пеняйте на нас, ваши счета за первый и второй сорт мы оплачивать не станем, откажемся, а оплатим вам за третий сорт, какой он и есть на самом деле. Не верите — приезжайте, поглядите, убедитесь, если не стыдно!».

— Ну, как? Приятно читать? — спросил главбух.

— Не очень, — признался Корней.

— Что же теперь скажешь?

— Ничего не скажу, — по возможности проявляя безразличие, ответил Корней. — Мое дело телячье…

— Обмарался и стой! — добавил главбух. — Странно, странно!

— Я бы вам посоветовал не клеить на меня ваши «странно»! — резко, почти грубо сказал Корней. — Пакость сделана не моими руками!

Матвеев достал из стола пачку бумаг, порылся, нашел составленный Корнеем отчет по диспетчерской за прошедший месяц и ткнул в него пальцем:

— Твоя рука тут ходила?

— Моя!

— А ведь здесь ни половья, ни третьего сорта нет. Куда же они девались? Уж не по пути ли с завода до стройки наш кирпич превратился в брак?

— Не знаю.

— Объяснение все же придется представить.

— А если не представлю?

— Придется, — повторил Матвеев. — Для начала выговор схлопочешь.

Он произнес слово «схлопочешь» тоже резко и довольно грубо.

Корней сразу замкнулся и не поделился с ним ни своими мыслями, ни опасениями.

— Вы начальство, вот сами и разбирайтесь!

Писать объяснение! Для кого? Не Богданенко ли, которому вся эта «лавочка» выгодна? Ведь заводу установлен план не только по количеству, но и по выручке, по деньгам. Если Богданенко количество даст на сто процентов, а установленную сумму денег не выручит, то спасибо не получит и в герои не попадет. Пусть, коли надо, объясняется Артынов. За Артыновым этот несчастный Шерстнев и… и, вероятно, Валов, десятник складской площадки, не заметный, не назойливый, исполнительный, но со всех сторон темный. Судя по приемным актам, «марочный» кирпич чаще всего появлялся в его дежурство, и ведь именно он, Валов, заведовал складом.

Дотошные косогорцы, любители прозвищ, уже давно за глаза называли Валова «святошей».

Марфа Васильевна, уважающая бога, называла Валова просто «приблудным». Никто в Косогорье не ведал, откуда он появился в поселке, по какой надобности. Выглядел вначале худо, пожитки имел скудные, держался смирнехонько, елейно, но, пристроившись на складскую площадку, быстро завел обширные связи, в течение трех лет оперился, отучнел, купил дом, натаскал в комнаты дорогую мебель. Ползали разные слухи. То будто бы служил он по вербовке на Колыме и припрятал золотишко, то приписывались авантюры с облигациями государственных займов. Марфа Васильевна слухам не верила и определяла по-своему, просто:

— Умеет Валов жить оборотисто, только и всего!

Он и сам не отрицал:

— Да, умею.

Пробовала его раскрыть милиция, проверяла, наводила справки, но не докопалась и оставила в покое. Диспетчеры на складской площадке менялись, а Валов оставался. Назначение Корнея в диспетчерскую он встретил равнодушно и тогда же пояснил:

— Ты, браток, не подумай, я не в обиде, что директор опять меня обошел. Мне командовать негоже, беспокойства много. А я есть самая маленькая шестеренка: прими, подай, сбегай!

Из духоты конторки, пока Корней ходил в бухгалтерию, Валов перебрался в холодок, под навес и, бунча под нос, стругал палку.

— Да боже ты мой! Чего ты вдруг взъерепенился? — не переставая стругать, сказал он, узнав, за каким делом вызывал Корнея главбух. — На каждый чих не наздравствуешься! Ведь не то правда, что в натуре, а то, о чем в документе написано. Иван Захарович свой штамп ставил? Ставил! Так пусть и ответ держит, каким манером кривую девку вместо красавицы замуж спихнул.

— Да ведь это подло! — окончательно вышел из себя Корней.

— Поди-ка, браток! Здесь святых нет. Я за себя понимаю, а за других мне думать нету охоты. И сам-то ты не из высшего сословия. Зря шумишь! Ей-богу, зря! Не разобравшись. Эка невидаль, письмишко прораб прислал! Может, там, на стройке, вовсе не наш кирпич. Таких кирпичных заводишков вокруг города еще десяток. Ну, написал прораб, — прочитай, к отчету пришей и точка! Не выбросил, а при месте оставил. Ответа пусть ждет. Не вытерпит, пришлет снова. Через месяц, глядишь, на стройке весь кирпич подберут, в стенки уложат, а там ищи-свищи. Э-э, браток! Наш заводишко тем и удобный, что неказист и мал. В большом море такому кораблику плавать просторнее. Вот еще малость послужишь — привыкнешь и в лад с нами запоешь…

Как из прорвы падала грязь с языка этого наглого холуя, чувствующего себя прочно и основательно.

Не зная, что ему возразить, Корней приказал:

— Я не допущу вас на площадку, если еще раз смахлюете. С нынешнего дня принятый из обжига кирпич начнете штабелевать по сортам!

— Круто берешь, браток! — не дрогнул Валов. — А впрочем, валяй! Шуруй! Только уж, пожалуйста, коли приказываешь, напиши это мне собственноручно, на тот случай, ежели план застопорится, и Богданенко нас на крючок изловит.

Уязвимых мест у него не нашлось. А на предложение немедля ехать на стройку, найти прораба и там все урегулировать, ответил отказом.

Марфа Васильевна долго размышляла и взвешивала возникшее обстоятельство и своим холодным практическим умом определила:

— Это тебе, милой сынок, наперед наука: гляди в оба, чего робишь. Кабы не ведал, кто у тебя тут под боком, ну, тогда еще туды-сюды! А то ведь Артынов и Валов, шайка-лейка, обормоты, прости, господи! Им палец в рот не клади. Теперича воевать с ними по прошлому месяцу уже не приходится, написано пером — не вырубишь топором! Так и молчи пока, наперед не лезь и с Валовым особо не задирайся. Он у тебя под началом, где надо свою волю прояви без шума, а не кипятись, не возбуждай его против себя, бог их там знает, куда он клонит, как бы тебя не подсидел.

Не рассказывать ей о своих опасениях Корней не мог, каким-то особым материнским чутьем, что ли, она замечала в его лице малейшие перемены, проникала в него, и как бы он ни замыкал себя, требовала: «Ну-ко, чего у тебя опять случилось, говори!» Но кроме того, и поделиться-то ему было не с кем, только с матерью, а после разговора всегда становилось вроде яснее, определеннее, хотя несколько позднее он уже сам решал, как поступать дальше.

«Ладно, для начала примем к сведению и замнем! — сказал он себе. — Время покажет»…

4

Но если бы время работало только на пользу: сиди и ожидай, когда оно поднесет тебе желаемое на золотом блюдечке! Как-то, еще года два назад, Корней и Яков поспорили: что оно значит, это время, можно ли на него полагаться?

— Само по себе время ничто, — говорил Яков, — пока я сам о нем не позабочусь. Оно может меня состарить, тут я против него не волен, а в остальном я хозяин: как захочу, так и распоряжусь! Время — это не просто часы, дни, месяцы, годы, которые текут, текут и несут с собой то рождение, то увядание, то гибель, а время для человека — сам человек, его жизнь. Как ты проживешь свою жизнь, таково и будет твое время. Не станет тебя — и не станет твоего времени. Поэтому ждать, пока оно на тебя «сработает» и что-то тебе «покажет» это почти то же, что тянуть лотерейный билет. Какой выигрыш вытянешь: или легковую машину, или подтяжки к штанам, или вообще голый шиш!

Но надежда на время была привычной. Вот и мать всегда повторяла: «Не торопись! Обождем — увидим, пусть время пройдет!» И хотя он, Корней, успокаивал себя, будто течение времени что-то изменит к лучшему, уверенности твердой не было.

Все, чего он дожидался, оборачивалось не в его сторону.

Даже дома, в семье.

Марфа Васильевна заставила Назара Семеновича временно уволиться с завода и отправила его рыбачить на озеро, километров за семьдесят от города. Старик перед этим снова проштрафился: подобрал к чулану ключи, добрался до корчаги с брагой. Марфа Васильевна нашла его на веранде, где он, уже опившийся, черпал брагу ковшом и поливал себе голову. Сгоряча она пнула его сапогом, старик опустился на четвереньки и стал на нее лаять. Ошеломленная, она упала на лавку и заревела.

На озере Корней выбрал для рыбной ловли заводь, куда из-за гор не прорывался ветер. Назар Семенович покорно сидел на песчаном берегу, опустив ладони в воду, и не проронил ни слова, пока Корней ставил для него брезентовую палатку, таскал из леса сушняк, строил в камышах садок.

Лишь позднее, провожая Корнея домой, старик печально сказал:

— Ты меня, сын, шибко-то не вини! Был я батраком, так батраком и остался. Полный дом добра, а моего в нем нет ничего. Нищий я.

Два раза в неделю по ночам Корней ездил на стан за уловом. С отцом разговаривать было тягостно.

Не слишком много приятного получалось и с матерью. Она отчего-то сразу подалась, была озабоченной, вялой и часто коротала ночи без сна, сидя на крыльце веранды. Однажды, после бессонницы, с ней стало плохо. Корней вызвал поселкового фельдшера. Тот послушал, прописал сердечные капли, велел лежать, но она все-таки поднялась и, перемогая себя, занялась огородом. На капустных листьях и на помидорной ботве размножалась тля. Обработанный дустом сад и огородные гряды выглядели уныло, словно больные.

Как-то днем ненакормленная Пальма сорвалась с цепи, сбежала со двора и порвала рубаху на соседском парнишке. Сосед гонялся за ней с ружьем по всему Косогорью, выгнал за околицу и там застрелил. Взамен Пальмы Марфа Васильевна купила и посадила на цепь другую собаку, та скучала о прежнем хозяине, скулила, выла, грызла цепь и никого к себе не подпускала, оскаливаясь. Корней отлупил ее кнутом и хотел прогнать. Марфа Васильевна вступилась, выругала его площадно, как с ней прежде не случалось, и он в отместку ночевал в общежитии, на одной кровати с Мишкой Гнездиным.

— Это время у тебя теперь такое, — сказал Мишка.

— Плохое, что ли?

— Вот я где-то читал, что бывает оно тесное и просторное, длинное и короткое, доброе и жестокое, умное и неумное, смирное и драчливое. Например, на заводе: полмесяца — длинное, а остальные полмесяца — очень короткое. У меня, когда деньги есть, — доброе, а без денег — злое. Сейчас я в полосе умного времени: книжки читаю, разбираю внутри себя хлам.

— Сами мы не живем одинаково, — мрачно возразил Корней. — Надо довольствоваться тем, что есть, а нам все мало: подай больше, лучше, красивее!

Он припомнил Тоню и добавил зло:

— Достался тебе кусок сладкого пирога, так ешь его, жуй за обе щеки, но не макай в горчицу и не кроши на стол!

— А если сладкий пирог горше редьки?

— Так откажись сразу, по-честному, не финти.

— Именно, не финти, — подтвердил Мишка. — Уж ежели жить, так жить! Мне вот тоже досталось после сладкого горькое…

Только накануне его судили на заводе всенародно, товарищеским судом за разгульное поведение. Он сидел на передней скамье один, вокруг сидели и стояли заводчане. Вел суд Чермянин, а общественным обвинителем выступал сам парторг, Семен Семенович.

— Ведь, смотри-ка, честь какую я заслужил, — с кривой усмешкой добавил Мишка. — Людям после смены надо домой, на отдых, а они предпочли любоваться на меня. И как же назвал меня твой дядька? «Ты, — говорит, — Михаил, почему пачкаешь нашу благодатную землю? Или ты яловая нетель: жрешь, пьешь, мычишь и кладешь за собой лепехи, не давая молока, не зачиная, не продолжая рода!» Каково! Это я, Мишка Гнездин, нетель!

Посреди ночи разбудил Корнея. В одних трусах он ходил по комнате. Свет не горел. Только через открытое окно падали на стены отсветы фонаря.

Корней не вставал. Мишка приподнял его за плечи и усадил на кровати.

— Нет, все это верно, и мне нельзя обижаться: я нетель, притом еще рыжая! Но ты разъясни мне: есть на свете чистая любовь или ее выдумали? Вот хорошо ли тебе с Тонькой? Или ты просто балуешься с ней, как с Лизаветой?

— Да пошел ты к чертям, — вяло выругался Корней, почти засыпая.

— Почему Тонька меня презирает?

— Потому что вообще ты парень хреновый! Отвяжись, ради бога, дай выспаться!

— А кто же настоящий? Ты? Нет, ты от меня тоже далеко не ушел. Ты честный частник, только и всего! Настоящие те, кто живет не по-нашему. Они строят коммунизм, у них есть идеалы, а я, ты, твоя мамаша — просто обозники. Мы идем позади или по обочине и подбираем крохи. Мы с тобой даже на настоящую любовь неспособны. Я бы на месте Тоньки тебя давно бросил. Вот как меня… девчонка одна бросила! Я любил, а она бросила! Ей надо не такого, как я! Но как же стать настоящим?

— Перестань бродить, ложись спать, — посоветовал Корней, потянувшись.

— Это душа моя бродит. Я ее убеждаю: перестань рыдать, душечка! Хорошие люди не для нас, чистая любовь тоже. Уж очень я считал себя удачливым: брал все без переживаний, а на поверку выходит насыщался дерьмом…

— Тебе, наверно, выпить хочется? — спросил Корней.

— Завтра может случиться, а сейчас не надо! Желаю постичь самого себя!

— Постигай! — сказал Корней и привалился к подушке.

Уснуть крепко, взахлеб, как спалось перед этим, не удалось. Сон нарушился. Полезла в башку всякая всячина, мысли возникали короткие и несвязные: о Тоне, о заводских делах, о домашнем неустройстве, о дяде, о Яшке, еще о чем-то, а к утру все они словно куда-то улетели и в памяти от них ничего не осталось.

Настроение после такой ночи ничуть не исправилось. Домой он зашел лишь переодеться в спецовку. Мать косилась и ворчала. Позавтракал черствым куском хлеба и огурцом на пути в завод.

— Гульнул, наверно? — спросил Валов безразлично. — Помят весь.

Корней двинул бровями, но сдержался и, погодя полчаса, ушел «проветриться».

В лесной полосе возле станционного тупика звонко перекликались скворцы, паслись телята, и, шагая по шпалам, он припомнил, как бегал здесь, по зарослям кустарников, в детстве, придумывая разные игры. Тогда у него не было никаких обязанностей ни перед кем, вот как у этих телят. Весь сам для себя! Все приносило с собой неповторимую прелесть, даже печеная в костре картошка без соли, или зеленый горошек акации, или крохотный мешочек с медом, выдранный из пчелы.

С насыпи бурой змейкой ползла в чащобу тропинка. Корней выбрался по ней на пригорок, прилег в траву. Ощущение, которое бывало в детстве, не возвратилось. Трава, запыленная, худосочная, без запаха, отвращала. Тогда он забрался в гущу лесной полосы, в тень, на мягкий настил падалика. И здесь тоже пыль изъела на зелени свежесть, а в знойном парном застое настороженно висела липучая паутина.

После полудня вызвал Богданенко. В кабинете они остались вдвоем. Корней, присев к столу, терпеливо выжидал, пока Богданенко чертил на приказе свою фамилию. Буквы он ставил крупно, с завитушками, словно вензеля на медовых пряниках. Потом подал этот приказ Корнею и велел читать. Речь шла о премиях. Награждались мастера, начальники цехов, среди них Корней нашел и себя.

— Чуешь! — самоуверенно, пожалуй, даже хвастливо сказал Богданенко. — Потрудились-то в прошлый месяц недаром. Не поспали, зато вот…

— А вы считаете это нашей заслугой? — подчеркнуто иронически спросил Корней, намекая на письмо прораба, а также на потушенные технологические огни и всю ту шумиху, что творилась во время «аврала».

— План же дали сполна!

Богданенко отвернулся, постучал в раздумье пальцем по портсигару, закуривая.

— Не могу иначе! Лучше уж голову с плеч, чем позор принимать. Тебе, что ли, не нравится?

— Нет!

— Хм! Всем мил не будешь, у каждого из нас свой стиль. Неужели же я сам себе и производству враг! Дайка мне в руки новый завод, так он не хуже любого у меня заблестит! Могу в каждом цеху не только загазованность прикончить, а даже цветы на подоконниках поставить. Валяй, работай в свое удовольствие! Как дома на перине! И глотай кислород полной грудью. Пусть ничто тебя не утомляет, не раздражает. Музыку запущу, слушай вальсы и марши! Душевые оборудую. Мойся два раза в смену и пей воду с сиропом. А здесь, на этой старой калоше, о чем может идти разговор? Будешь сыпать деньги, как в бездонную бочку. Вот и экономлю, пусть валится все, скорее развалится! Но не понимает меня здешний народ.

— И не поймет!

— Пестрый здесь народ. Пригородный. К каждому отдельный ключ подбирать нужно. Вдобавок и баламутов полно. Вот, хотя бы, главбух. Ведь демагогией занимается, зарабатывает дешевенький авторитет, поддерживая и подогревая отсталые и рваческие настроения. Распускает про меня слухи. А что я деньги себе в карман, что ли, кладу? Ворую?

— Допустим, согласятся с вами. Дотюкаете вы завод, спихнете бульдозером в старые выработки, а что дальше? Надеетесь на новый?

— Лбом об стенку стану бить, пока новый не выбью и на здешнем косогоре не поставлю.

Он схватил лист бумаги и с увлечением начал набрасывать расположение производственных зданий с островерхими крышами, трубами, переходами, галереями.

— Вот этаким я его представляю. Мощным. Современным. В каждой смене по триста человек. Кирпич движется по конвейерам. Из формовки в сушку, из сушки в обжиг, из обжига в вагоны — везде с помощью машины. Человек будет лишь наблюдать, нажимать кнопки. Миллион кирпича в сутки!

— Масштаб захватывающий! — подтвердил Корней.

— Жаль, я не инженер, — признался Богданенко. — В голове проект держу, обдумываю, а натурально показать не умею. Пробовал, не получается. На словах так не докажешь, надо разрисовать и рассчитать. Этак вот выложил бы перед управляющим треста — на, смотри, убеждайся и раскошеливайся, давай финансирование!

Он явно огорчался, но Корней, все еще «не выветрившись», не поддержал.

— Вы, кажется, не учли самого главного.

— Чего?

— А сырье? Хватит ли для такого большого завода запасов глины?

— Не проверял.

— Я слышал, запасы глины невелики.

Фантазия Богданенко сразу увяла, он на мгновение поник, затем принял обычный уверенный вид и, скомкав наброски, выкинул их в корзину.

— Надоедает каждый день долбить в одну точку. Хочется иной раз расшевелить мозги, вот и ударишься в подобные соображения. Вроде вешку поставишь впереди себя, которой надо достичь.

— А ты мне по характеру, — минуту спустя, сказал он. — Есть в тебе прямота, настойчивость и упорство. Даже Валову на хвост наступил. Прибегал ведь Валов-то ко мне, докладывал, как ты по складу распорядился. Надеялся, наверно, стану его покрывать. А я ему жару добавил. Попадет сукин сын в следующий месяц, выгоню! Или за самовольство под суд отдам! Так что я тебя поддержал. Но должен тебе разъяснить: сортировка кирпича по маркам, как ты предлагаешь, дело хлопотливое и невыполнимое. Прикинь-ка, сколько надо труда и зарплаты вложить, чтобы каждый кирпич определить в нужный сорт. В трубу вылетим! План сорвем! По этой причине распоряжение твое я отменил.

Не приказ о премиях, не проект нового завода, а именно это он, по-видимому, и намеревался сообщить. Корней скривился:

— В таком случае, освободите меня от претензий на качество.

— Матвеев штучки подстраивает. Ковырялся бы в дебетах-кредитах и не совал бы нос в чужой огород. А ты поменьше на него оглядывайся. Не его силу надо иметь против меня. Понятно? Ты лучше возьмись-ка мне помогать. Впрягайся в одну телегу: я коренником, ты на пристяжку.

— Вместе с Артыновым?

— Да что тебе Артынов-то? Он от меня справа, ты слева. Так и потянем: тройной тягой! Артынов мастак план выдавать, ты займись качеством. Не сортировкой, а проверь технологию. С начала и до конца. Походи по цехам, потом мне доложишь.

— Я уже ходил.

— Еще раз пройдись, покопай глубже.

Корней пожал плечами.

— С Артыновым мы не сговоримся.

— Ошибка может и у тебя случиться.

— У него система.

Несомненно, Богданенко сообразил, куда кинут камушек.

— Не греши зря! Все ж таки директор здесь я, а не он.

— Ну, значит, с вами мы не сойдемся.

— Экий ты, право! — мягко перебил Богданенко. — Требовать и ставить условия — моя обязанность. — И пристукнул ладонью, как печать приложил. — Я отвечаю перед трестом, вы оба передо мной! Так что я тебя обязываю: ты мне прежде причину найди, отчего сортность понижается, где собака зарыта?

— Вы же сами утверждали: технология не бог, где пьют, там и льют!

— Не отказываюсь.

— Так не требуйте!

— Поискать надо, где вернее и проще. Я нарушил технологию по необходимости и то лишь в последний день месяца, а назавтра ее восстановили, но кирпич-то ведь лопается не день, не два — постоянно. Выходит, в самой технологии где-то прореха! Найди! Мне срочно надо меры принять. Я уже трест заверил, управляющему слово дал. Кстати сказать, тебе главбух письмо прораба, наверно, показывал, этот прораб и на построечной оперативке выступал. Пришлось мне подыматься на трибуну, объясняться. Шутки плохи. Пропарили. Артынов и Валов смахлевали, но ты и себя не обеляй. На первый раз тебе скину, учту малоопытность, а зато ты поаккуратнее выполни мое поручение.

— В какой срок?

— Чем скорее. Иначе на будущий период премии лопнут.

— Но ведь сейчас дали же.

— Выходил, потому и дали, — мрачно бросил Богданенко. — Учли трудности и снижение убытков… Коллектив не виноват.

Корней смолчал. «Да-а, победа не очень великая, если пришлось просить!» И поднялся, намереваясь уйти.

— Обиделся? С Валовым не по-твоему вышло!

Корней опять промолчал. Богданенко тоже поднялся.

— Предложения по качеству изложишь в письменном виде. Оплачу особо.

— Давайте откровенно, Николай Ильич, — почти раздраженно сказал Корней. — Я могу написать предложения, для вас неугодные, а вступать в конфликты, поверьте, у меня нет желания. Притом, различайте все-таки разницу между мной и тем, кто в рублевках нуждается.

Богданенко захохотал.

— А ты разве за одни идеи работаешь?

— Во всяком случае, не только за рубли.

На крыльце разморенная духотой секретарша Зина расчесывала волосы, смачивая их водой из бочки.

Корней отодвинул ее с прохода, толкнув локтем. Она вызывала у него тошноту неопрятной кофтой, острым запахом лошадиного пота. Вид у нее всегда был заспанный, недосмотренные за ночь сны так и обступали ее со всех сторон.

Зина спросила, почему он такой серьезный, Корней буркнул в ответ похожее на то, чтобы она отвалилась подальше. Она не поняла и, вытягивая слова, стала жаловаться на директора. Ее завалили делами, приказы сыплются через каждый час, а от премии досталась лишь кроха.

— И я ведь тоже вместе со всеми ходила грузить кирпичи. Вот погляди, с рук еще мозоли не сошли.

— Ты же свою зарплату получила, не по два горошка на ложку.

— Ну и что?

Она, эта глупая курица, претендовавшая на долю «выхоженного», в сущности выклянченного поощрения, искренне не понимала, насколько ничтожен был ее труд на погрузке и как отвратительны ее жалобы.

— Ты копеечница! — бросил Корней злобно. — Обделили тебя, бедняжку! По губам помазали медом, а лизнуть не дали.

Неотвратимо захотелось ее обидеть, обозвать, чтобы она заревела.

— Крохоборы! С вас драть надо, а не вам платить…

Зина заморгала, захлюпала, и в лице ее, обращенном к Корнею, застыло недоумение.

Ну зачем он эту скверноту, это безобразие кинул в нее?

Опять нервы опередили голову. И опять ему стало стыдно перед самим собой, как в ту ночь, когда он, разозлившись на Чермянина, поссорился с Тоней, когда утром одернул отца и мать, когда провел ночь с Лизаветой и когда побил собаку за то, что она выла, страдала, разгрызая цепь. Что-то слишком часто, да, слишком часто нервы забегают вперед. Тесное время? Нет, вовсе это не тесное время, а собачья жизнь, как говорил Мишка Гнездин, настоящая собачья, на привязи, на цепочке, подчиненная какой-то страшной необходимости наступать самому себе на глотку, молчать, исполнять то, чего не хочется исполнять…

5

Семен Семенович и Матвеев от премий отказались. Корней так и ожидал, иначе быть не могло. На очередной оперативке Богданенко назвал их склочниками, но настаивать не стал, а постарался поскорее эту неприятность замять.

— Ну и дурачки же люди, — отозвался Валов, взявший себе за правило наедине с Корнеем не стесняться. — Чего твой дядя и главбух хотят доказать? Кому? До полной сознательности нам еще далеко, э-э-эх, как далеко!

На оперативке он в споры не встревал, а вернувшись в диспетчерскую, делал собственные выводы:

— Ведь поставь любого из них на должность Николая Ильича, да ежели план кувыркнется, так не хуже его словчат. С рождения у человеков ладошки сжимаются в кулак, значит, бери! Все помаленьку грешили! Не один Николай Ильич. Так что, надо справедливо делить пополам: и славу, и премию, и битки!

Смиренный, а если ему протянуть палец, непременно откусит. Под улыбочкой оскал, редкие длинные зубы.

На обшарпанной стене колебалась его тень. Вытянутая, искривленная, безликая. Либо это вовсе не тень, а еще кто-то третий, стоявший за его спиной…

— Больше надо доверять друг другу. Дурачки! Не цапаться, а доверять! Если тебя вознесло, не нагружайся свыше положенного! Святых, милок, теперь на иконы не пишут.

Однажды Марфа Васильевна тоже сказала:

— Не наживай врагов. Выше себя не прыгнешь. Не вышло, не надо! Лишь бы наше не пропадало! С тебя икону писать не станут.

Но Корней Валову отрезал:

— Не ваша это забота, Алексей Аристархыч, кто и как поступает!

— Не моя.

— Значит, помолчите.

И добавил еще решительнее:

— Не вам ли доверять?!

Тень за спиной Валова укоротилась, скрючилась.

— Горячий, однако! Ай, ай! — качнул головой Валов.

— Мы с вами здесь на работе. Может, и меня вы за дурачка принимаете? Напрасно. Советую вам это учесть! Дело делом, а брехню в сторону! Чем людей судить, постарались бы мое распоряжение выполнить. Я его не отменял, хоть вы и жаловались на меня директору.

— Устно не принимаю, — прикрыв глазки ресницами, точь-в-точь, как Артынов, сказал Валов. — Слово, милок, это воробей: порхнуло крылышками и улетело.

— Расписку хотите?

Корней написал на листе приказание, отчетливо расчеркнулся и сунул его в руки Валову. Тот прочел, свернул в четвертинку, положил в боковой карман пиджака.

— С огнем играешь, милок!

Посветить бы ему в душу фонарем. Что там? Душа, наверно, кривая, с закоулками, фонарем в каждый угол не доберешься!

— Вы меня не пугайте, Алексей Аристархыч! Не понравлюсь, уберут, и это тоже не ваша забота!

— Ну, гляди, милок, гляди сам! Тебе жить, тебе и ответ держать.

Томила духота. С обжиговых печей тянуло угаром, кислый осадок оставался на языке и на зубах.

Корней расстегнул ворот рубахи, продышался, затем спустился в межцеховую галерею, где в сыром безветрии под замшелым потолком висел сумеречный туман. Встретился Мишка Гнездин, весь грязный, закопченный, как вынутый из печной трубы. Мишка толкал плечом вагонетку.

Мимоходом Корней пошутил:

— Вот так-то скорее постигнешь самого себя!

Мишка что-то ответил, но в проеме ворот показалась объемистая фигура Семена Семеновича, и Корней увильнул в кочегарку, к открытым топкам, а оттуда по железному балкону на террикон.

Остроконечная насыпь — террикон, или, попросту сказать, могучий курган, созданный десятилетиями из шлака и заводских отходов, возвышалась над степью и Косогорьем.

Далеко-далеко просматривалась отсюда широчайшая панорама, и в ней, в этой панораме, посреди степи, перелесков, у зеркального озера, на подступе к большому городу, поселок и завод казались ничтожно малыми, неприметными: сады, садики, палисадники, огороды, красные, зеленые, пепельно-серые крыши скрытых в тополях домов, вышка пожарной части. Голимая тоска!

А у подножия террикона обросшие чахлой травой стародавние выработки. В летнем карьере, на дне, под уступами, деревянная будка-конторка, ползающий по глине ковшовый экскаватор, забойщики, отбивающие сверху вниз, к вагонеткам, глыбы, которые, кувыркаясь, скатываются по откосам и шлепаются, рассыпаясь.

За летним карьером, впритык, словно плоское блюдо с загнутыми краями, — зимник, дальше потемневший от дождей и суховеев забор, а еще дальше рябой от выбоин тракт, оборванный у окраины города.

Там, за окраиной, сгрудились белокаменные многоэтажные дома, блистающие великолепием в окружении зеленых парков.

Дымят домны, трубы мартенов и теплоцентрали, но дым не кажется издали едким и вредным, у него необыкновенно тонкая, чуть фиолетовая, чуть мрачноватая, чуть-чуть коричневая окраска, и он стелется по небу, заволакивая горизонт.

Но что же такое Косогорье, если не пригорок возле могучих гор!

— Да-да, живут же люди, — сказал Корней, прислонясь к столбу, воткнутому на самой вершине для фонаря. — Не по-нашему…

Прежде Косогорье было привычнее и роднее, даже и мысли не зарождалось выбраться из своей конуры, из мелкоты и тесноты частной жизни. Женился бы, нагородил бы шеренгу ребятишек, болтался бы наподобие маятника между заводом и домом, — туда-сюда, тик-так — копил бы деньги по примеру матери, а для чего?

В чем же был главный смысл и в чем главный смысл теперь? Опять прозябать? Опять «тянуть» изо дня в день план на заводе, ничего не придумывая, не улучшая, а в остальное время — сад, огород, поездки по ночам к отцу на стан за уловом, сопровождение матери на базар, иногда баловство с девчонками. И, ведь, в конечном счете, лично для себя не остается ничего, никакого душевного удовлетворения, никакой истинно человеческой радости. Поневоле начнешь рычать, превращаться в дергунчика-идиота.

«Попробовал бы кто-нибудь испытать себя на моем месте, — не без горечи подумал он, отворачиваясь от соблазнительной дали. — Мишка страдает, а ему, дураку, живется в сотню раз лучше, захочет весь мир объехать, объедет, никого не спросит. Или вот Яшка…»

Яков Кравчун однажды говорил, что над собственной жизнью особенно мудрствовать не надо, вообще в жизни все просто, если ты сумел найти точку опоры. Но где она? Если Якову верить, то опорная точка — это и есть тот главный смысл жизни, ради которого стоит работать, любить, страдать, драться и даже бить лбом в стену, чтобы ее пробить.

А, так вот почему Мишка Гнездин старается «постичь себя»!..

— Ну, что же, давай и мы с тобой вместе обдумаем это, — сказал себе Корней, как другу.

Ему стало несколько легче оттого, что именно так он решил, вся неурядица, мелкота, сопровождавшая его в течение последнего времени, сразу потеряла остроту и значимость. Он словно возвысился над ней, стал от нее свободным, от мелкоты. И то, о чем говорил Яков, вдруг воплотилось в реальную сущность: жить для себя, но вместе со всеми, для всех!

— Со всеми, для всех! Или пусть все провалится! — подтвердил он, стукнув кулаком по столбу.

Но столб, о который он опирался плечом, не провалился, и раскинутый внизу завод и Косогорье тоже остались на своем месте. Это убедительно доказало, что не так-то все просто.

Затем Корней подумал: «Неужели подлинная жизнь течет только там, в большом городе?»

Вот Богданенко мечтает о строительстве нового завода здесь, в Косогорье. Мечта, может быть, никогда не исполнится. Ведь кирпичи — уже старина. Строительная индустрия нашла новые материалы: шлакоблоки, панели, даже целиком изготовленные на заводах квартиры. А все же он мечтает, ставит для себя вешки, до которых надо дойти, именно поэтому хочет «дотюкать» или «столкнуть бульдозером старую развалину». Для нового завода может не хватить сырья, из-за этого трест может не принять и не утвердить проект Богданенко, ну, а вдруг примет и утвердит и начнет строить завод, не обязательно для производства кирпича, а, допустим, по производству крупных блоков или волнистого шифера, или облицовочных плит!

Очевидно, дело не в том, где ты живешь, а только и исключительно в содержании твоего труда, твоих желаний и всей твоей жизни.

Корней толкнул плечом столб и сказал ему:

— А ты как полагаешь, стоящий здесь? Не кажется ли тебе, что я, Корней Чиликин, как Мишка Гнездин, насыщаюсь дерьмом и сам себя обираю? Или как мой отец — нищий? Впрочем, что ты мне можешь ответить: ведь вот стоишь ты тут, держишь фонарь, а светишь по ночам не ты. Воткнули тебя, и стой, пока не состаришься.

Это свидетельствовало о слабости. И Корней вынужден был согласиться: «Да, я слаб!»

Вот ведь и Марфа Васильевна каялась иногда перед господом богом, считала грехи, соблазны, а поступала все же по-прежнему:

— Ибо слабы мы от слабости своей, — говорила она себе в оправдание.

От премии Корней не отказался, но получать ее не пошел. Деньги лежали в кассе, Матвеев звонил по телефону два раза, вызывал — ему нужно было закрывать платежную ведомость. Корней вначале отнекивался, уклонялся, наконец определенно отрезал:

— Я ее не просил.

В нем что-то происходило: иногда тяжкое и тревожное, иногда приятное.

Он еще пытался напускать на себя равнодушие к заводским делам, искал, как бы уволиться и, забрав с собой Тоню Земцову, уехать на стройку или вообще куда-нибудь подальше, но все же это был его завод, кровный с детства, как его дом, как само Косогорье. Он не смог бы расстаться с ним просто так…

И потому, взявшись все-таки выполнить поручение Богданенко, Корней еще раз обошел производство, от передела к переделу, уточняя свои наблюдения.

Брак валил валом после сушки сырца и на последней операции, в обжиге. Сушильные туннели и обжиговые печи, буквально, вопили, требовали ремонта. Тепло из печей и сушильных туннелей сочилось в прокопченные щели и утекало к небу. Следовало бы каждый день, каждую смену низко кланяться сушильщикам и жигарям за их мастерство, за их терпеливость и преданность производству. Хоть и с большим трудом, но они как-то ухитрялись держать температурные режимы. Окажись бы на их месте кто-нибудь иной, безразличный, завод вообще встал бы в тупик, как старый поржавленный паровоз. Выбранный «экономным» директором курс, действительно, не соответствовал государственным интересам.

Приученный Марфой Васильевной поступать расчетливо, Корней прикинул в уме, во что же обходится такой курс, если можно его назвать курсом, а не безобразием. Ведь то, что завод терял на половье, на недожоге и пережоге, на пониженной сортности, а также и на израсходованном сверх нормы топливе, и на скверных условиях труда, которые мешали рабочим повышать выработку, стоило в деньгах куда дороже, чем обошелся бы весь ремонт, механизация самых трудоемких работ, хороший надежный инструмент и многое другое. И вот получилось, что он пришел к тем же выводам, какие уже сделали до него и доказывали главбух Матвеев, Семен Семенович, Гасанов, Яков Кравчун и даже вахтер Подпругин.

Правда, у Подпругина на каждые, как он выражался, «действа Николая Ильича и энтого охломона Артынова» взгляд был несколько иной.

— Мне-то не от чего антимонию разводить, как, дескать, и почему? — уже перестав сердиться на Корнея и пригласив его на лавочке посидеть, покурить самосада, говорил Подпругин. — Меня, слышь, никакое начальство на крючок не изловит, свою должность сполняю натурально, в аккурате, мышь не пропущу. Стало быть, находясь в энтаком рассуждении, могу завсяко-просто отрезать — хоть стой, хоть падай! Щекотать под микитки не стану…

— Ну, и не докажешь, — усмехнулся Корней. — Откуда тебе тонкости знать?

— Мне до тонкостев — тьфу! — сплюнул Подпругин. — Я за самый корень хвачу. Мне, слышь, отсюда с вахты всякая надобность видна и всяческий слух слышен. Мимо меня все люди, машины проходят, я сижу да помалкиваю, а сам-то смекаю. Весело народ с завода возвращается, значит, была удача, хмурится народ, чего-то хреново! А хреново-то, известно, можно на квасной гуще не ворожить, — опять брак попер!

— Так и замечаешь?

— Замечаю. Я ж, слава тебе, бог, тутошний, не прибеглый какой-нибудь, вроде Валова. Это, бывало, в прежние годы по несознательности, по отсталости мыслей я не соображал. К примеру, проживал я в собственном доме. Худо-бедно имел разную разность, даже курей с петухом. Находился в этаком соблазне, не по жадности, а имел очарование от петушиного пения. Иной раз за ночь глаз не сомкну, абы петушиного гомону не пропустить, как это они на всякие голоса начнут меж собой-то перекликаться. А в своем дворе имел петуха с таким, слышь, голосом пробойным, хоть в театр выставляй, не подведет. На последнем ладу, сукин сын, имел он обыкновение выложить голос чудной густоты и долготы. И вот, надо быть, находясь в этакой очарованности, я как-то вроде очерствел и охолодал до чужой потребности и нуждишки. Ладно, так, значит, поживаю я в своей домашности, пока одной ночью не случилась беда. Ночь-то была тьмущая да тихая, рядом со мной на постеле баба похрапывает, а я хоть и подремывал, но ухо держал востро, как бы петушиный гомон не заспать. Вдруг вижу: на стене вроде огонек пыхнул. Я к окошку. Высунулся в створку-то — соседской двор горит. Мне бы, дураку, как есть в исподниках выкинуться из окна да соседу постучать, разбудить, может, еще успели бы притушить огонь-то, а я, слышь, первым делом за штаны да бабу за ноги с постели стянул, и давай-ка мы с ней поскорее свое барахлишко в огород таскать и меж гряд укладывать. Ветерок-то, между прочим, дул в нашу сторону, не успели мы управиться, как и наш двор засветился. Дворишко сгорел — это еще туды-сюды, полбеды, а вот петуха более по своей очарованности я не нашел и с тех пор не то ли что разлюбил петушиные переклики, а осознал свою темноту…

— Врешь ты, однако, Подпругин, — сказал Корней. — Сколько я тебя помню, ты всегда в коммунальной квартире живешь.

— Как погорел, живу. И в мыслях у меня теперь иное горение. Идет народ с заводу веселый, мне тоже вроде праздник, а от хмурости на душе у меня тоже хмурость. Эх, что же это я не выучился, а не то бы добился на должность Николая Ильича.

— Это ведь ты, пока вахтер, хорохоришься, — подтрунил Корней, не принимая Подпругина всерьез. — А из директорского кабинета на второй же день убежал бы.

— Поди-ко ты! — словно удивился Подпругин. — Я бы сразу, как в кабинет сел, Ваську Артынова за шкирку и с завода долой. И приказ бы издал: давай робить по правде! Пусть она, правда, горькая, зато сзади по затылку не вдарит.

— А Богданенко на увольнение? — подзадорил Корней.

— Не-ет, к чему же увольнение, — несколько неуверенно протянул Подпругин. — Николай Ильич, в общем-то, мужик наш, чокнутый, однако, немного, его заново надо делам обучать. Я бы его, ежели по совести, определил бы для начала в бухгалтерию, взамен Фокина. Пусть бы Николай Ильич с годок на счетах поклацал, а уж потом я его двинул бы все же на повышение. По моему разумению, хозяйствовать — это, слышь, не дрова рубить. Дрова-то рубить и я мастак, без учености. Помахал топором день, поленницу сложил — и шабаш: чайком ублажился, да на лежанку, и брюхо кверху!

— Эх, и легко живешь ты, Подпругин!

— Потому что живу по своему назначению. По характеру. По уму. Не лезу не по уму-то. Это, знаешь, не по уму жить одинаково, как не по капиталу. Жалованье на штучки-пустячки размотаешь, а потом лапа еще потянется не туды, в чужой карман. Я же не Васька Артынов…

Ну, что ж, и это вполне возможно.

Корней вспомнил при этом, как у него однажды уже зарождалось подозрение относительно Артынова, Валова и Фокина. Какую бумажку тогда в бухгалтерии подал Фокин Артынову и о чем они между собой перемолвились? А Мишка Гнездин? Откуда у него взялась уверенность, будто можно спустить воровским путем не одну тысячу штук кирпича и никто не заметит?

Да, да, все это вполне возможно, а никому не скажешь, не напишешь — голые догадки!

Слишком доверялся директор Артынову.

Свою квартиру он держал в городе. Каждое утро за ним посылали грузовую машину, за неимением легковой. Если же он оставался на заводе допоздна, то ночевал в общежитии, в специально оборудованной для него комнате. Ночевки в общежитии обычно начинались после двадцатого числа, перед завершением месячного плана. До двадцатого он уезжал домой часов в шесть вечера, и тогда фактическим распорядителем на заводе оставался Артынов.

— Ты, вот, посмекай-ко, пошто Васька себя насчет выпивки не стесняет, — как бы угадав, о чем думает Корней, хитро подмигнул Подпругин. — Может, он рубли длиннее наших получает, или для него госбанк особо деньги печатает?

Вероятно, следовало бы все же кое-куда сходить, кое-кого предупредить, порыться в отчетах и приемных актах и тем самым облегчить себя от гнетущих подозрений, но это был тот путь, которым Корней еще ни разу не хаживал. Было, конечно, удобнее не навлекать на себя ничего, придерживать язык за зубами по-прежнему, то есть, как мать выражается, «держаться подальше от навозной кучи». И он ничего не ответил Подпругину и опять все свои раздумья оставил при себе, хотя они продолжали смущать и волновать.

Даже Марфа Васильевна заметила:

— Ты чего бесишься-то? Чем это тебе мать не угодила? Небось, обругала не зря! Ишь ты, какой гордый! Который уж день хмаришь, хмаришь, будто свет перевернулся.

Верно, он стал вспыльчивее.

— Все чего-то не по тебе, — продолжала выговаривать Марфа Васильевна. — Какого лешака надо?

Как-то вечером, оставшись в диспетчерской допоздна, он решился, наконец, написать докладную записку о причинах брака, в которой начал с самого Богданенко. Он судил его строго, призывая в свидетели Семена Семеновича и главбуха Матвеева, упирая на совесть. Где она у вас, Николай Ильич? Какое у вас право «добивать» завод? Вы нарушаете технологию, а между тем, заставляете искать, откуда валом валит брак! Но что означает этот брак и все нарушения в сравнении с неуважением к людям, к их самым элементарным требованиям, с чванством, с командованием без расчета, как будто вы не доверенное лицо народа, подотчетное народу, а мелкий хозяйчик!

Шесть страниц бумаги, исписанных убористым почерком, угрожающе лежали на столе. Но он еще не дописал до точки, как ему вдруг представилось, сколько усилий понадобится, чтобы все написанное доказать и отстоять. Он присоединится к тем, кто все это уже сказал, но зачем? Какая у него цель? У него цели определенной не было, он сам был ничтожен и мелок перед людьми, «честный частник», как метко влепил в него Мишка Гнездин, и поэтому исписанные листы были порваны и выброшены в мусорный ящик. Вот так лучше! Уж ему ли задираться там, где даже такой силач, как дядя, не умеет справиться!

Однако именно за то, что Семен Семенович не может справиться, а только пуляет в Богданенко словами и сдает перед Артыновым, злость обернулась и против него, дяди. Это была не та злость, когда хочется ругаться, а тихая, более мучительная.

— Мне, как говорит моя мать, «живущему на усторонье», не полагается вас критиковать, — сказал он Семену Семеновичу. — Возможно, на своих закрытых партсобраниях вы обходитесь по-иному. Но все-таки ваши споры с директором — это пока лишь обычное пустословие.

Никогда еще он, Корней, не позволял себе по отношению к дяде ни подобного тона, ни подобного заявления.

В свою очередь и дядя, привыкший видеть в нем лишь «сынка Марфы», как бы «отколотого от славной породы Чиликиных», никогда еще не был с ним откровенным. Похлопать племянничка по плечу, вроде мимоходом угостить конфеткой, а в остальном, в самой обыденной жизни не замечать, — отнюдь не означало сближения.

Вот поэтому-то Семен Семенович и округлил глаза и даже потер их ладонью.

— Ты уверен?

Они — дядя и племянник — случайно встретились возле механической мастерской и так же, наверно, случайно дядя спросил:

— Ну, как жизнь? Как дела?

Ведь надо же было о чем-то спросить, коли уж столкнулись чуть не лоб в лоб.

У Семена Семеновича был усталый, измученный вид, спецовка в жирных пятнах мазута. Он только что вернулся с очередной аварии.

— Надолго ли вот так-то вас хватит, дядя? — сочувствуя, но еще жестче добавил Корней. — Неужели же нельзя ничего поправить?

— Я уже старик, — с неожиданной слабостью ответил Семен Семенович. — Мне теперь не хватает времени, а чертовы неполадки и аварии отнимают у меня силы.

Это было похоже на правду, хотя Семен Семенович тут же спохватился, выправил осанку и подкрутил начинающие обвисать усы. Нет-де, дружок, старость еще надо мной не вольна, заказано работать до семидесяти лет, а там, дальше, посмотрим, подумаем, сколько отмерить.

— Но постой-ка, — опять спохватился он. — Ты куда гнешь и в чем сомневаешься?

— Я не сомневаюсь. Завод сползает в прорыв. А вы спорите, спорите, у вас одни мнения, у Николая Ильича другие — полный разлад, как в технологии, и пользы от этого никакой.

Можно было назвать споры никчемными и вредными, но он пощадил самолюбие Семена Семеновича и несколько притупил остроту, повторив:

— Вы поймите меня, дядя Сема, правильно!

— Ну ладно! Давай дальше.

— Мне директор поручил выяснить причины пониженной сортности и большого процента брака. Это странное поручение: как будто, если я пройдусь по переделам и кое-какие замечания сделаю, тотчас же все наладится. Ну, так вот, я могу ему доложить: технику и технологию надо уважать, а не пинать ногой, как футбольные мячи. Но давайте, дядя Сема, проникнем немножко в глубину. Я слышал, вы сами рекомендуете не плавать на поверхности. В глубине же ваша область, а не моя, там не технология, а, сами же говорите, — люди. Но все равно, позвольте мне высказать. По-моему, так получается у вас согласно старой пословице: «Кто в лес, кто по дрова!» Ведь в конечном итоге все это отражается на производстве. Должен же кто-то из вас уступить ради общих интересов! Если вы считаете себя правыми, надо или сломить упрямство директора, или уж, на крайний случай, найти с ним общий язык.

— Выходит, ты против спора!

— Да! — подтвердил Корней чуть насмешливо. — Спор — это перекачка воды из пустого в порожнее, если он без толку…

— Мы не автоматы, а у каждого есть свои мысли и своя совесть, — принахмурился Семен Семенович. — Меня смолоду обучали не торговаться, мысли и совесть по ветру не поворачивать. То же самое Богданенко. Что же это за человек, которому одинаково: правильно или неправильно? На мое понятие, коли ты не споришь, своего собственного мнения не оказываешь, значит, либо ты сукин сын, либо рыба с холодной кровью, либо ни шиша в делах не смыслишь и боишься прославиться глупостью.

Звучало это, конечно, очень сильно, как речь на именинах.

— Разумеется, чтобы не казаться безразличным, надо всегда выступать в прениях, — как бы подтвердил Корней.

— Наш долг прежде своего товарища убедить.

— В чем?

— Давай для начала подытожим, где мы расходимся, — не обращая внимания на петушиные нотки в голосе племянника, терпеливо сказал Семен Семенович.

— Я знаю…

— Знаешь, да не все, — тверже произнес Семен Семенович. — Не бери-ка примера с Николая Ильича. Он чуть-чего — все знает, а на поверку до многого не дошел. Никудышная это привычка торопиться, брать с маху, без расчету.

Он еще долго втолковывал, разжевывал, но сомнений и недоумений Корнея не разрешил.

Неужели же целый коллектив не в состоянии повернуть одного человека на иной путь? Не годится, поставьте другого, а этого, как говорит Подпругин, пошлите доучиваться или же переучиваться.

Не так это просто! А почему? Оказывается, в тресте «имеется мнение». Завод план выполняет, не отстает, заменить руководство нет повода. Вот ежели бы он план проваливал, тогда да, тогда можно, а при хороших показателях — нельзя, хотя вероятнее всего, завод стал бы работать лучше.

— Просто у вас не хватает решительности, — подытожил Корней.

Но ведь и у него самого не хватало решительности.

Прошло, впрочем, еще несколько дней, пока он все же заставил себя снова сесть за стол и снова написать о своих наблюдениях, а потом сделал самое главное: отнес написанное.

Богданенко читал долго, напряженно, сурово и, не переставая, грыз ноготь на указательном пальце. Не понравилось. Не угодило.

— Эка, что наворочал! Целая диссертация. С похмелья не разберешь!

— А между тем, все просто, как выеденное яйцо, — сказал Корней. — Уберите сначала Артынова. Перестаньте играть технологией, как футбольным мячом…

— Может тебя поставить на место Василия Кузьмича? — прикрикнул Богданенко. — Умнее ты всех!…

— Я откажусь. Если вы будете управлять прежними способами, мы с вами быстро поссоримся.

Теперь уже ходу назад не было, хотя глотку перехватило и кровь бросилась в голову.

— Не сработаемся! — поправил он более спокойно, но непреклонно.

Богданенко побагровел, сжал кулаком подбородок.

— Слушай ты-ы, молодой человек! Кто тебя подучил? Возьми-ка назад всю свою мазню и употреби куда хочешь, я в ней не нуждаюсь. Тебя не затем посылал, чтобы клевету собирать и плеваться. Думал, ты дельный совет подашь. Между прочим, не забудь: мы тут без тебя обходились, не рыдали при трудностях! Ты свободен, можешь идти заниматься своими делами.

— Такой тон не делает вам чести, Николай Ильич! — мрачно ответил Корней. — Вам следовало бы помнить, что я не выскочка, не карьерист. Этот завод, — он кивнул на видневшийся в окнах забор, — мне известен с мальчишеских лет, не то, что вам…

Но боясь надерзить и уронить свое достоинство, добавил:

— А мою «мазню» — не возьму, можете ее выбросить сами, если хотите!

Лишь позднее, уже дома, он обозвал себя идиотом и ослом, по наивности ткнувшимся мордой в кипяток.

— Опять хмаришь? — опросила Марфа Васильевна. — С кем не поладил?

— Нездоровится…

— Так в баню сходи, с веником. Попарься, — окинув его недоверчивым взглядом, посоветовала Марфа Васильевна. — Не дожидайся, пока с ног собьет. Хворь сразу не захватишь, потом, поди-ко, от нее отделайся…

После бани она приготовила горький взвар — деревенское снадобье из полевых трав, — он выпил, чтобы не обнаружить себя, и вскоре крепко уснул.

Ночью Марфа Васильевна несколько раз на цыпочках подходила к нему, прислушивалась, слегка трогала лоб. Корней спал сном здорового человека.

— Кабы не нужда, — бормотала она, возвращаясь в свою постель. — Господи Иисусе, милостивый! Не взыщи! Все ж таки ведь не охота терять его, одного-разъединственного. Не клади на него греха за обман. Я стерплю. Я все, Иисусе, стерплю!

6

Два дня резко и пронзительно дул ветер с востока, вздымая бурые вихри пыли, ломая вершины тополей. На третий день с утра солнце еще посветило скупо и холодно, затем с севера наплыли седые горы туч, изрезанные грозными ущельями и пропастями, кое-где истово ударили молнии, и сразу же полил дождь. Косые струи воды, пригнанной сюда сиверком, наверно, с Ледовитого океана, непрерывно хлестали по Косогорью до поздней ночи. Но ненастье на этом не кончилось. Горы туч продолжали наплывать, нагромождаться, и опять разразились ливни, лишь изредка перемежаясь с промозглым липким туманом. Земля уже не могла впитать такого обилия, в низинах и буераках накопились озерки, мутные, как в пору весеннего половодья, а когда и озерки переполнились, вода по промоинам ринулась в старые выработки и карьеры.

Богданенко передал в трест безнадежную телефонограмму. Тощенькие заделы полуфабрикатов посадили в обжиг, в цехах стало пусто, подобрано под метелку, всех рабочих пришлось отпустить по домам в отпуска на время ненастья и оставить только дежурных. Мутная жижа накрыла в летнем карьере узкоколейные пути, затопила забои. Побарахтавшись в ней, наполовину затонул ковшовый экскаватор. Возле рельсов валялись опрокинутые вагонетки.

— А что я, из воздуха, наверно, стану делать продукцию! — озлобленно оказал Богданенко по телефону кому-то там, в тресте. — Дождь льет, как из прорвы, глину расквасило, машины стоят, еще день-два, и придется гасить огни в обжиговых печах. Сорвали план? Да, сорвали! Я не предсказатель, не мог заранее предусмотреть погоду! Почему нет запасов сырья? А где их хранить? Кто мне построил склад? Приказывать я тоже умею, вы попробуйте сами повкалывать здесь, на этой старой развалине…

С самого начала ненастья, ни днем, ни ночью он не уходил со своего руководящего поста, с тоской наблюдая из окна кабинета за бушующей непогодой.

В ярости он уже пробовал бухать кулаками по подоконнику и запускать в небеса проклятия, а также вызвал к себе и один на один выругал Василия Кузьмича Артынова самыми страшными словами.

Василий Кузьмич тотчас проглотил сразу две таблетки и вскоре, сказавшись больным, уехал на машине домой.

Между тем, обеспокоенный чрезвычайным положением, трест выслал на завод подкрепление. Состояло оно из десятка насосов. Надежды на эту технику не оправдались. Потоки воды все захлестывали и сбивали с пути своей несокрушимой мощью. Вскоре половина насосов погрязла и заглохла на подмытых откосах. Не помогло ни отчаянное самопожертвование Османа Гасанова и его забойщиков, ни спокойная деловитость Семена Семеновича, которым была поручена откачка карьера. Все они промокли до костей, пока, наконец, Богданенко не прислал команду остановить это бесполезное дело.

— Думать нада, начальник, — предложил Гасанов, скидывая с себя плащ на директорский диван. — Природа — большой человек, мы маленький человек, как бороться, если не думать? Черный море ложкой не вычерпать, умом брать на да. Где твой Вася? Нету. Сам не можешь, айда, народ зови.

— Домой отправляйся, — приказал Богданенко. — Черт с ним, с твоим карьером. Станем ждать, когда-то же ненастье кончится…

— Зачем ждать? Зови народ. Как мой дед говорил: один голова — совсем маленький ум, а народ — большой ум, сильный. Вот хоть парторга спроси, он сам согласен.

Семен Семенович у порога переобувался, отжимая портянки на уже залитый и заляпанный глиной пол кабинета.

— Долго нам придется ждать-то, Николай Ильич, — пробурчал он, встряхивая портянку. — Там ее, воды-то, уже, наверно, не одна тысяча кубометров, да еще добавит. Забойщики советуют разрубить перемычку между летним карьером и старыми выработками и спустить воду самотеком. Гребешок у перемычки, правда, не малый, высота десять метров и по ширине метров пятнадцать, тут подолбаться нам придется как следует, но зато уж наверняка: старые выработки лежат ниже карьера.

— Качать больше не нада, ругаться не нада, — добавил Гасанов. — Следующий раз любой ненастье вода сама утечет.

— Разрубать перемычку можно со стороны выработок, — опять сославшись на забойщиков, сказал Семен Семенович. — Пойдем уступами, а породу — на обочины или прямо туда же, на дно выработок.

— Дикая идея, — отрубил Богданенко, как будто он уже давно все обдумал и рассчитал. — Обойдется нам это в золотую копеечку, людей зря намучаем, испростудим, а завтра ливни могут прекратиться.

— Значит, в плен сдаваться стихии?

— Ждать!

— Вы, кажется, сами себе противоречите, Николай Ильич? То жми-дави, а то сразу отбой.

— Не выгодно, потому и отбой. Себестоимость у нас и без подобных затрат трещит. Баланс-то не вам приходится подписывать, а мне.

— Худой слово говоришь, директор: вы-го-да! — загорячился Гасанов. — Нельзя всякий выгода на деньги мерять. Польза дал — хорошо! Выгода потом придет.

— Ты не вмешивайся, — хмуро предупредил Богданенко. — Как тебе приказано, исполняй! Советчиков много, а отвечать приходится мне одному, расхлебывать-то! Трест в известность поставлен. Пусть потом комиссию присылает и разбирается. Признают виновным — в кусты не полезу!

На следующий день дождь разошелся еще пуще, тучи плавали низко над крышами, похолодало.

Богданенко опять ночевал в кабинете, на своем посту.

В полдень, когда Корней Чиликин у себя в гараже разбирал и ремонтировал мотоцикл, нежданно-негаданно в калитку вошел Яков. Собака из конуры надрывно залаяла на него, всполошив Марфу Васильевну.

— Эк тебя носит не вовремя, — заворчала она, приоткрыв двери веранды. — Льет на дворе, нос бы не высунул….

Яков объяснил ей, что личной нужды у него нет никакой, а велено позвать Корнея в контору, на партбюро: надо думать, как выручать завод.

— Ну и решайте сами, — сразу отказала Марфа Васильевна. — С коего боку это к Корнею липнет? Он, небось, не велик начальник и не партейный.

Корней тоже отказался, Богданенко, дескать, и без его совета хорошо обойдется. И добавил с всегдашней усмешкой:

— Ученого учить — только портить. Насоветуешь ему, а потом красней.

— Я не знаю, можно ли не уважить коллектив, если он велит или просит, — настойчиво сказал Яков. — Зря выламываешься… А что касается Николая Ильича, то именно он и настаивает позвать тебя.

— Зачем?

— Чтобы составить кое-какие расчеты и опровергнуть предложение, уже принятое партийным бюро. Сам он в расчетах не силен.

— Ах ты, боже ты мой! — опять заворчала Марфа Васильевна. — Непременно вам еще хочется посторонних людей впутывать.

— Разве Корней посторонний? — спросил Яков. — Ну, а коли посторонний, то тем лучше, скорее поступит по совести.

Корней вытер тряпкой испачканные машинным маслом руки и откатил мотоцикл на место стоянки.

— О каком же все-таки расчете идет речь?

— Мы хотим разрубить перемычку между летним карьером и старыми выработками, спустить воду самотеком.

— Это же немыслимая работа в такую погоду.

— О мыслимой не стоило бы и разговор вести: взять да сделать.

После ухода Якова, когда калитка захлопнулась, Марфа Васильевна поругалась ему вслед. Тем временем, подбирая в гараже и раскладывая инструменты по полкам, Корней мстительно подумал о Богданенко: «Да пошел он, чтобы я ему помогал!»

Потом ему стало неловко перед самим собой. Дождь губил не славу Богданенко, а завод, что не одно и то же…

Корней закрыл гараж на замок, надел резиновые сапоги и плащ. Марфа Васильевна спросила:

— Уж не на завод ли?

— Велят же.

Она взглянула во двор на ненастье, повзвешивала и удобрилась.

— Долго-то не задерживайся. Холодит, как бы град не ударил. Брезенты надо по саду раскинуть.

В тихую и мирную пору создается видимость, будто живет поселок разобщенно, каждый житель что-то делает для себя, колотится, ремонтирует двор, копается в огороде, и будто все его интересы сосредоточены только на этом.

А проходят где-то невидимые связи, и оказывается, стоит лишь чему-то в эту жизнь вторгнуться, как сразу связи сработают, и каждый житель оставит свое и пойдет вместе со всеми.

Так случилось, когда Наташа Шерстнева упала в скважину и когда в конце месяца «штурмовали» план, и вот теперь — и так будет всегда.

Нет, каждый живет не только для себя, для брюха и кошелька.

Вот вышел из двора сосед Чермянин в непромокаемом балахоне. У ворот его дожидается второй сосед Егоров. Впереди возле палисадников идет Ивлев. И еще и еще идут люди под проливным дождем, закутавшись в дождевики, по грязи, по лужам. И вот он, Корней, тоже идет…

Еще в пути он прикинул, как удобнее разрубить перемычку, сколько надо вынуть грунта, заранее решив не поддерживать Богданенко, чего бы тот ни доказывал. Но расчеты не понадобились.

Семен Семенович и Богданенко стояли на крыльце, под козырьком.

Корней откинул плащ и отряхнул воду.

— Требовали?

— Просили! — поправил Семен Семенович. — Разве в такую слякоть можно требовать? Вот Николай Ильич хотел кое в чем себя проверить. Но сделал уже все сам.

Богданенко что-то буркнул. «Хитришь, старик, — понял Корней, покосившись на Семена Семеновича, — авторитет директору повышаешь. Не очень-то, видать, Николай Ильич рад!»

— Да, зря мы тебя потревожили, — сказал Богданенко. — Народ уже на карьер двинулся!

Он повернулся спиной и начал натягивать поверх фуражки капюшон плаща.

Семен Семенович по обыкновению потрепал Корнея по спине.

— Ты уж не взыщи с нас!

Корней не улыбаясь хахакнул.

— Взыскивать надо с природы…

— А что тут смешного? — вдруг крикнул Богданенко.

— Ладно, Николай Ильич, — дружелюбно прервал его Семен Семенович, — ведь договорились же!

— Природа приказов не слушается! — испытывая желание хоть таким, не совсем достойным способом отквитаться за выброшенную докладную записку, раздельно, как мать, произнес Корней.

— Ладно, обсудим потом, — остановил и его Семен Семенович. — Теперь недосуг. И давайте так — поспокойнее!

— Каждый учит, — сквозь зубы процедил Богданенко.

Он уже явно измотался за эти дни, без отдыха, без смены, и, по-видимому, согласился с общим решением не по своей воле.

Дождь на мгновение утих и хлынул с новой силой, крупный, как град. У тонкого тополька в палисаднике обломилась ветка.

— Эвон как! — несколько обескураженно заметил Семен Семенович. — Опять разверзлось. На полях-то, наверно, что делается теперь, — прибьет хлеба. А полеглые хлеба убирать — худшего не придумаешь.

Застегнувшись, он тоже напялил на голову капюшон.

— Ну, что же, мужики, надо ведь идти, экую прорву пережидать, лишь время терять.

Корней с тоской оглядел свой новенький непромокаемый плащ. Как же поступить? Плащ не будничный. Порвется. Да вот и костюм, и резиновые сапоги… Мать ругаться начнет.

— Ты, однако, можешь остаться, — перехватив его взгляд, сказал Семен Семенович. — Дело-то добровольное.

Богданенко тоже спустился с крыльца, под дождь, косые струи хлестнули его по лицу. Он яростно выругался. Но холодная мозглая мокреть напомнила, что среди отданных распоряжений остался важный пробел.

— Придется Лепарду Сидоровну предупредить.

— О чем? — спросил Семен Семенович.

— Пусть-ка водки в карьер доставит. Не то людей испростудим. Кому-то выпить захочется, а кому просто грудь натереть. Не поленись-ка, молодой человек, заверни попутно в столовую.

Лепарда Сидоровна скучала без выручки. Корней передал ей распоряжение и попросил в долг до получки стакан красного вина. Он позволял себе такую роскошь только в исключительных случаях.

Было уже два часа дня. Свет еле пробивался сквозь толщу туч. Размытая земля посерела. Зябко прижимались к забору репейники. На углу здания болталась оторванная железная труба, вода широким ручьем вываливалась с крыши в переполненную доверху бочку.

Не от скупости, конечно, а потому, что плащ был тесноват, — так по крайней мере Корней себя убедил, — он скинул его и отдал на хранение. Лепарда Сидоровна разыскала в кладовой старую брезентовую хламидину, замасленную, ношенную грузчиками. Напяливая ее на себя, Корней брезгливо скривился, чужая одежда претила.

На вахте Подпругин топил печку. Дым из трубы опрокидывало вниз, вместе с мокретью он растекался по крыше и стенам, вахта словно плавала, как поплавок.

— Ты туда али же просто так, попроведать? — поинтересовался Подпругин через окошко, не выходя из своего жарко нагретого рая.

— Туда! — подтвердил Корней.

— Значит, уже шестьдесят четвертый.

— Но не последний. А ты всех, что ли, считаешь?

— Не то как же! — важно сказал Подпругин. — Для порядка: сколь зашло, сколь выйдет. Така у меня служба.

На обжиговых печах менялись жигари. Во вторую смену заступила группа Якова Кравчуна. Сам он грузил уголь в подъемник. Только здесь, в обжиге, завод еще продолжал жить. Когда-то, в древности, люди берегли огонь. И они сохраняли его из века в век.

Яков распрямился, вытер лоб и затем, поплевав на ладони, снова взялся нагружать уголь. Работа у него была грязная и нелегкая.

«Э-э, милой сын, — обычно говаривала Марфа Васильевна, если Корней находил что-нибудь трудным. — Завсегда это так: глаза-то боятся, а руки все исполняют. Для того человеку дадены руки, а к рукам разум».

Но тут Корней остановил себя на мысли, что он думает сейчас вовсе не о Якове. Тот позаседал на партбюро, вызвал из квартир людей и занимается своим всегдашним делом. У него очередная смена. А вот почему он, Корней, не спешит туда, где ему надо быть, и почему отмечен Подпругиным всего лишь под номером шестьдесят четвертым?

Он добавил шагу и миновал цеха, выдирая ноги из липкой глины. Впереди за карьером открылась унылая степь, вся завешанная пеленой дождя. На гребне перемычки, изрезанной промоинами, те, шестьдесят три, которые не стали дожидаться конца ненастья, уже сделали глубокий надрез. В котловане карьера кипело холодное свинцовое озеро. И такие же озера, только дальше, внизу, разлились между заросшими бурьяном увалами, на давних выработках. Перемычку разрезали от выработок, как и было условлено, одним широким забоем. Люди работали по цепи, справа и слева забоя, по уступам, сбрасывая породу лопатами. «Потому что человеку дадены руки, а к рукам разум», — вспомнил Корней.

Только один Богданенко торчал на вершине гребня в позе Наполеона. По чину ему не положено было брать лопату и засучивать рукава.

В потоках воды людей, утопших по колени в грязь, закутанных в плащи и в накидки, — кто как мог, — невозможно было отличить друг от друга.

Корней скатился по откосу на второй от верха уступ, но, вставая, поскользнулся и сбил с ног работавшего рядом забойщика.

— Эй ты, пьяный, что ли?! — заорал тот, выругавшись.

Это оказался Мишка Гнездин, и Корней, помогая ему подняться, пошутил:

— Все мы пьяны. Погляди, какая прорва пива и бражки льется с небес.

Никто, кроме Мишки Гнездина, даже не заметил его, и это было очень хорошо, что никто не заметил. Разве нужна чья-то похвала или он, Корней, намерен потом похвастать перед Яковом, перед Тоней или как-то возвыситься перед Богданенко и дядей? Да, если в сущности разобраться, на черта похвала ему нужна, какая от нее польза и как все это никчемно и мелко! Лишь бы мать не ругалась…

Он взял лопату и встал в забой рядом с Мишкой. Спросил его, усмехнувшись:

— Все еще себя постигаешь?

— Некуда больше деваться, — серьезно сказал Мишка. — Сам себе надоел!

— Скоро Лепарда водку сюда доставит. Имеешь шанс.

Мишка что-то глухо проворчал, в шуме дождя слова пропали. С верхнего уступа донесся предупреждающий крик Гасанова:

— Берегись, большой глыба пошел!

Он и, судя по массивной фигуре, Семен Семенович подтолкнули к кромке уступа чуть ли не кубометр вырубленной из пласта породы, она, качнувшись, сорвалась и понеслась вниз, разбрызгивая грязь и воду.

Лопата попалась плохо отточенная, с суковатым черенком, и Корней вскоре набил на ладонях большие мозоли. Мишка отдал ему свои рукавицы, руки перестало жечь, но зато под вымокшей одеждой, в испарине, заныла спина, на нее уже давно не ложилась такая нагрузка.

К вечеру часть людей ушла в формовочный цех, под крышу, на отдых. Богданенко исчез с гребня. На верхнем уступе остался руководить работой Гасанов. Забой теперь стал теснее, как ущелье. Дождь снова начал перемежаться, вылившись, с ветром понесло мелкую водяную пыль, и сквозь нее еле видимые, растертыми пятнами выглянули огни прожекторов.

Лишь поздно ночью вода из летного карьера прорвалась, смыла тонкую переборку грунта, оставленную для страховки, и водопадом хлынула под уклон.

— Ф-фу! — устало сказал Мишка, бросая лопату. — Теперь, если меня с завода турнут, поеду в деревню и вступлю в колхоз.

Кажется, он был счастливым в этот момент.

Тем временем в формовочном цехе мокрые люди переодевались в сухую одежду. По приказу Богданенко завхоз Баландин доставил со склада весь наличный запас телогреек, ватных штанов, комбинезонов и сапог. «Вот опять то же самое: «где пьют, там и льют», — подумал Корней. — За сэкономленную копейку ставится на ребро рубль».

Он наломался больше, чем Мишка Гнездин, на теле не осталось такого места, где бы не саднило, а пиджак и брюки под брезентовой хламидиной промокли насквозь.

Переодеваться и воздавать должное заботам Богданенко он не стал, но еле дотащил себя до дому.

Марфа Васильевна впустила его в дом молча, оставив брань до утра. Она всегда утверждала, что утро вечера мудренее.

А все-таки, когда Корней вошел на веранду и при скупом свете лампочки разулся, сурово заметила:

— Хуже людей быть негоже и забегать вперед всех ни к чему. Ишь ведь, как весь уваландался! Стирать-то мне, небось, а руки болят.

В угловой комнатушке с иконами в латунных обрядах было жарко натоплено и лежало приготовленное белье. Раздевшись донага перед ликом матери-богородицы, Корней протерся тройным одеколоном, высушился и сел пить горячий чай. Марфа Васильевна прилепилась к краю стола, опершись локтем об угол.

— Вот уж как выйдет на прорву, то и пойдет одно за другим. Что же бы это заранее не предусмотреть? Ох, господи! Пошто это так? Сколь же гордыни-то в нас! Не умею, а берусь. Вот доведет экое хозяйничанье завод до ручки, а потом в тресте-то и спохватятся: как же это так, почему?

— Сверху не видно, — объяснил Корней не совсем уверенно.

— То-то же, что не видать. Управляющий-то, небось, сюда дороги сразу не найдет. Он привык большими делами ворочать, где ж ему на Косогорье смотреть?

«Ну, вот и добро, все миром обошлось, — с облегчением подумал Корней. — Теперь уж ругать за мокрую одежду не станет…»

Еще два дня продержалось ненастье, но без ливней. Дождь моросил частый и холодный, как осенью. Изредка в разрывах туч проглядывало солнце, в небе начинали высоко летать галки, предвещая ведренную погоду. Вода стекла в низины. В летнем карьере Гасанов восстановил размытые пути, очистил забои. Семен Семенович командовал наладкой и ремонтом подвижного состава. Наконец, первые вагонетки, наполненные глиной, двинулись в формовочный цех, и все словно ожило и пошло своим ходом с передела на передел.

И сразу же, еще по непросохшей дороге, прибыл на завод Василий Кузьмич Артынов, вполне здоровый, деятельный, переполненный желанием немедленно все «выполнить и перевыполнить». Однако и ему плохая погода принесла неприятности. В его конторке на обжиговой печи уже хозяйничал Яков Кравчун, назначенный по предложению партийного бюро старшим мастером цеха.

Василий Кузьмич тотчас же поспешил к директору, но не застал его на месте. Между тем, неприятности добавились. Во-первых, секретарша Зина под большим секретом сообщила, что Богданенко заготовил на него строжайший приказ с перечислением таких-то и таких-то упущений, начиная с несчастья на зимнике, а во-вторых, под еще большим секретом дала прочитать протокол партбюро, оставленный ей для перепечатки.

Из протокола Артынов узнал, что пошатнулась сила Николая Ильича Богданенко. Партбюро объявило ему выговор «за отрыв от масс, незаконное отстранение Антропова, за аварии и штурмы, за нарушение режимов обжига и за срыв плана во время ненастья». Предложения Семена Семеновича Чиликина, Якова Кравчуна и Матвеева, записанные в протокол, сводились к единой цели. Василий Кузьмич понял, что ему несдобровать, если он сам не предпримет какие-то меры. Партбюро ясно сказало директору: взять Артынова под контроль, перестать на него опираться, поднять весь заводской коллектив и вывести цеха из прорыва.

Николай Ильич как только мог боролся и даже записал «особое мнение». Он заявил, что в отношении Артынова допустил ошибку, сильно ему передоверился, но слово «прорыв» категорически отверг и выводы партбюро назвал слишком резкими. Выговор не принял вообще. По его мнению, партбюро записало взыскание намеренно, чтобы опять-таки подорвать директорский авторитет, и поэтому оставил за собой право «обратиться в вышестоящие партийные органы».

Итак, выяснив ситуацию, определив, откуда дует ветер, Василий Кузьмич уже на следующее утро подал на имя директора заявление с просьбой перевести его на более легкий и менее ответственный пост.

Это была его первая мера. Вторую меру он осуществил в ночь под воскресенье, в пору глухую, темную, когда, кончив смену, управившись с домашними заботами и вымывшись в банях, косогорцы отдыхали. В эту именно пору Иван Фокин пропустил Артынова в бухгалтерию, после чего замкнул входную дверь, завесил окно старыми газетами. Валова Василий Кузьмич оставил снаружи, за углом конторы…

И тогда же, впервые за неделю, высыпало на ночном небе множество крупных звезд.

7

Отъезд на целину Якову Кравчуну пришлось отложить. Дни становились уже заметно короче. Нужно было еще собрать опытную пшеницу. Она хорошо выстояла ненастье, налила колос и даже пустила подгон. Но все это было еще не так важно. В крайнем случае, если бы Яков уехал, пшеницу могла собрать и Авдотья Демьяновна, а потом выслать в посылке. Партбюро вообще запретило пока даже думать о целине и велело заниматься тем делом, которое ему поручило.

Между тем, Артынов, получив отповедь у Богданенко, взял свое заявление обратно и продолжал начальствовать над обжигом кирпича. Якову приходилось туго. Артынов придирался, строил подвохи, отменял распоряжения и всячески старался выставлять назначенного к нему старшего мастера как незнайку. Самое скверное было то, что он забирал все оперативные сводки смен, акты на сдачу кирпича и контрольные талоны на качество и сам же вел журналы учета производства.

— А ты меня, друг, не лови и не пытайся мне палки в колеса ставить, — предупредил он однажды, когда Яков хотел посмотреть отчеты о загрузке печей за прошедшие месяцы. — Я уже давненько старые бумаги и отчеты похерил, отдал их на раскур. Вот так-то, друг!

Между ним и Корнеем Чиликиным произошла ссора. Корней отказался принимать кирпич вторым сортом, кирпич был никудышный, форменный брак, Артынов все же настоял, и в другую смену, в дежурство Валова, сплавил кирпич по какому-то наряду в подшефный колхоз.

Сам Богданенко, хотя и покрикивал на Артынова и грозил Валову за самовольство, больше был озабочен тем, чтобы оправдаться и снять с себя выговор партбюро.

— Сухой гроза ходит, — говорил, намекая на него, Осман Гасанов. — Гром есть, пыль есть, дождика нет. Добрый ведра тоже нет!

Вскоре из райкома партии была получена телефонограмма: Семена Семеновича вызывали для разговоров.

Семен Семенович, поранивший ногу, выехать не смог, а отправил вместо себя Якова Кравчуна.

Рейсовый автобус, не загруженный пассажирами, спешил в город. Был полдень. Глядя в окно, Яков подумал, что вот эту поездку в райком он променял бы на любой серьезный институтский экзамен. Не очень-то часто приходилось ему бывать на беседах у первого секретаря. Да и какие еще подробности можно рассказать? Партбюро вынесло Богданенко выговор, обвинило в том и сем, а разобралось ли оно в сути? Разумеется, обо всем этом первый секретарь Кривяков может спросить. Но каков он сам? Его предшественник имел обыкновение часто поглядывать на часы, нетерпеливо слегка притопывать по полу, класть руку на телефон и вставать, не дожидаясь, пока посетитель выскажется. Большой кабинет в полусвете, громадный полированный стол, за ним теряющийся в громадности человек, и надо было идти к нему, на его ожидающий взгляд по длинной ковровой дорожке, как на смотру. И садиться на стул, как на гвоздь, отвечать на вопросы, подбирая и взвешивая слова. А потом, выйдя из кабинета, вытирать вспотевший лоб. И пенять на себя: вот отнял лишь время у занятого человека.

Каков он, новый секретарь райкома, Яков еще не знал и ехал волнуясь.

В городе, на остановке, в автобус вошел человек лет сорока, чисто и опрятно одетый, в соломенной шляпе. Рябоватый. В очках. Сел он рядом с Яковом, подтянул с колен брюки и, обмахнувшись шляпой, сказал:

— Не ровно живем на родном Урале: то водой чуть не залило, то в сентябре жара несусветная. Чувствуете, опять начинает парить.

— Лето нынче затянулось, — подтвердил Яков. — По приметам стариков, давно так не бывало. Даже еще не все птицы собрались в отлет.

— А я осень люблю больше, чем лето. Сам осенью родился. Такая благодать: деревья в золоте, прозрачно, прохладно, полно фруктов и от земли какой-то особенный дух.

— Вы садовод или агроном, что про землю так говорите?

— А ни то, ни другое.

— Ну, да! — как бы понимающе кивнул Яков. — Землю как не любить: она нас кормит. Но и портим-то мы ее без зазрения совести.

— Что, заводы строим?

— И не только! Почему, скажем, надо спускать грязные воды непременно в чистые озера и реки или коптить небо? Разве нельзя было бы отбросы производства и дым из заводских труб где-то улавливать?

— Дойдет и до них черед, — может, правда, еще не скоро. Кое-где уже делают. А ведь все равно осенью очень хорошо везде.

Они вышли из автобуса вместе и разминулись в толпе. Яков напился из автомата, подправил на себе пиджак и только тогда направился на другую сторону улицы. Там он опять увидел этого рябого человека на крыльце, у входа в райком. Тот разговаривал со старухой, объясняя, каким транспортом попасть на вокзал. Старуха поблагодарила. Человек обернулся к Якову:

— А, и вы сюда же!

— Я к Кривякову, — сказал Яков.

— Откуда?

— Из Косогорья.

— С кирзавода?

— С него.

— Я вызывал Чиликина, — несколько недовольно сказал человек, из чего Яков заключил, что это и есть сам Кривяков. — Он не смог, что ли?

— Ногу зашиб.

— Ну, все равно. Проходите. Только почему рано? — Он взглянул на часы. — Я просил явиться к трем, теперь только два. Придется ждать.

Примерно через полчаса Кривяков освободился от текущих дел и велел позвать Якова. Сквозь стекла очков оглядел его веселыми глазами.

— Давайте познакомимся для начала. Как вас звать-величать?

Яков назвал себя. Кривяков прищурился, вспоминая.

— Не Максима ли Анкудиныча сын?

— А вы разве знали моего отца?

— Как же мне было не знать Максима Анкудиновича? Мы с ним всю войну вместе от края до края прошли. В одном батальоне. Я на политработе, а он старшина. Бывало, и солдатскую стопку из одной фляжки пили. Да и посылочку от него после войны я привез. С колосками. Разве ты не запомнил?

— Нет…

— Запомнить, конечно, было трудно, — понимающе кивнул Кривяков. — Вместе с посылкой весточку я привез тогда для тебя очень трудную…

Он перешел на «ты», как бы подчеркивая свою близость и расположение ко всему роду Кравчунов.

Яков с радостным волнением смотрел на его рябоватое лицо, заметив, как при воспоминании веселые глаза чуть потускнели.

— Зато я слова ваши запомнил: «Ну, мы еще поживем!»…

— Конечно, — оживленно подтвердил Кривяков. — Мы еще поживем! Твой отец очень хотел жить, большая мечта у него осталась неисполненной. Не война бы… Из жестокого боя вышло нас мало.

— Вы можете рассказать? — несмело спросил Яков. — Не удастся ли мне найти место, где захоронен отец?

— Я тебе на карте покажу ту деревеньку, на подступах к которой мы вели бой. Найдешь! Там на окраине деревни.

Они условились, что Кривяков в самое близкое время сам побывает в Косогорье, попутно навестит Авдотью Демьяновну, привезет фронтовые фотографии.

Потом он перешел на деловой тон.

— Ну, выкладывай про завод. Вы за какие проступки директора наказали? Протокол партбюро с собой захватил?

— Принес.

— Дай-ка сюда.

Кончив читать, протер платком очки.

— Надо полагать, верно записано. Без натяжек.

— Накипело, то и записали.

— Это чувствуется по протоколу, не сошлись характерами.

— Не у нас бы работать Николаю Ильичу.

— А где?

— В штормовом море или плоты по быстрым рекам гонять, где силу и смелость нужно. Аврал, натиск и чуть-чего команда: «Свистать всех наверх».

— Без темперамента в любом деле не обойтись.

— Если применять его с умом и к месту.

— Разумеется.

— Мы верим в принципы единоначалия и подчиняемся им, но когда они применяются вкось и вкривь, лишь в угоду себе, — решительно сказал Яков, — то это уже не совпадает с нашими общими интересами. А у Николая Ильича любимое выражение «я все могу», но не «мы все можем».

— Почему же вы его своевременно не поправили? — взглянув поверх очков, опросил Кривяков. — И почему сами-то с райкомом не посоветовались?

— Всякое было…

— Было! — сердито повторил Кривяков. — А теперь как решать? Вот вы объявили директору взыскание. Значит, это уже своего рода недоверие и теперь необходимо подумать, можно ли его там оставлять? Николай Ильич ко мне вчера приезжал. Мы с ним долго здесь толковали. План завод выполняет. Вообще показатели все неплохие.

— Вы бы узнали, как они получаются…

— Очевидно, надо подробнее разобраться.

Он давнул на кнопку звонка, вызвал к себе инструктора Бодрова, в зону которого входило Косогорье, и передал ему протокол партбюро.

— Займись-ка срочно. И не мешало бы рядовых заводчан послушать.

— Только не тех, к кому директор благоволит, — добавил Яков.

— Как требует объективность. Может, и вы где-то ошиблись? Я не отвергаю вашего решения, мне оно кажется вполне резонным, но, вероятно, речь пойдет не только о том, наказывать или не наказывать руководство, а о выработке каких-то наиболее радикальных мер. Может быть, нам придется еще и в горком обратиться, чтобы тот как-то на ваш трест воздействовал. Реконструировать завод все же необходимо. Да и специалистов направить.

Когда Бодров вышел, Кривяков еще задержал Якова и сказал, что человековедение, которым коммунисты должны заниматься изо дня в день, это, наверно, одна единственная область науки, познание которой происходит не по напечатанным в типографии книгам и не по лабораторным опытам, а по открытой книге жизни, где, что ни страница, то судьбы, характеры, наклонности людей.

— Вот почему воспитание коммунистического самосознания у всех и у каждого — это самое трудное наше дело, — подчеркнул он. — Где-то человек сам себя поймет и сам себе поможет, а где-то, если он сам с собой не справляется, мы должны помочь.

Яков возразил. У Богданенко не было недостатка в дружеской критике и добрых советах. Горькую правду говорили не по-за углам, а прямо в глаза.

— Поэтому давайте не станем превращать Николая Ильича в младенца, которого приманили конфеткой. Мужчина он зрелый, со своим умом!

— Я вижу, ты настойчив, — неожиданно похвалил Кривяков, — Максим Анкудинович был бы тобой доволен. Однако разговор наш оставим в силе. Снять-то ведь любого работника, хотя бы и директора, проще простого, а вот помочь ему и заставить его понять заблуждения, не отшибать от коллектива, а наоборот, влить в коллектив, — задача совсем не из легких. Ее-то и надо решать.

Кривяков поглядел на часы.

— Ну, Семену Семеновичу передай привет! Как ногу поправит, пусть-ка тоже ко мне приезжает. А теперь еще к Бодрову загляни, поконкретней договорись.

Инструктор Бодров выговорил Якову:

— Ты поставил меня в неловкое положение. В моей зоне такой случай, а я ничего не знаю.

— Редко видим вас, — вроде оправдывался Яков.

— У меня не десять рук и не пять голов, — проворчал Бодров. — Дел-то…

— Миллион, — подсказал Яков.

— Именно, миллион. Пока до вашего Косогорья доберусь!

Он перечислил, куда ему надо съездить, куда сходить, куда написать ответы, какие проекты подготовить и какие материалы собрать, и вышло так, что очередь до Косогорья дойдет не скоро.

— Может, ты сам пока кое-какие данные о работе завода составишь? — предложил Бодров. — Я тебе планчик накидаю, какие данные.

— Да уж ладно, — сказал Яков. — Если данные понадобятся, так с баланса перепишем.

— Поподробнее.

— Могу все балансы притащить.

— Не нужно, — поджал губы Бодров. — Ты молодой и горячий, я вот уже давно остыл, и мне не до шуток. Работы завал, а надо все-таки положение уяснить.

Он холодно кивнул и опять поджал губы, Яков извинился за нетактичность, но, выйдя из райкома, решил побывать у Кривякова еще раз. На Бодрова он не надеялся.

На второй день, к его удивлению, Бодров приехал на завод сам. Собрали в кабинете Богданенко партбюро, и снова произошел бой, из которого Бодров сделал вывод для Николая Ильича мало утешительный. Примирения, на что, по-видимому, рассчитывал Бодров, не состоялось, так как ни та, ни другая сторона на уступки не пошла.

Кроме того, Матвеев сообщил о своем намерении ту часть материалов, что касалась проделок Артынова, направить следственным органам.

Богданенко взъярился и заявил запрет.

— Это клевета и злоба, — сказал он.

Но Матвеев ответил, что разрешения директора может не спрашивать, что он выступает не в роли должностного лица — главбуха, — а просто как рядовой гражданин.

Между тем, на другом конце Косогорья, в тихом омуте двора Марфы Васильевны тоже произошло столкновение.

Марфа Васильевна обозвала Корнея придурком.

— Вот и придуриваешься, как чокнутый! Кому ты свой гонор показываешь? С какой стати? Не одному ведь тебе премию выписали! Оттого, что ты ее заводу подаришь, завод богаче не станет. Правду хочешь сыскать! У тебя здесь правда, — она указала пальцем на сад, на гараж, на дом, — больше и быть ей негде.

— Я не заработал, — упрямо заявил Корней.

— Значит, не станешь получать?

— Не стану!

— А почему ж тогда в трест не заявишь? Заявил бы: вот-де, обман, лавочка, спекуляция! Небось, духу не хватит!

— Твоя выучка! — огрызнулся Корней.

— И духу не хватит и не твоим ртом кашу расхлебывать.

— Ты правду во мне убивать не смей!

— Ох ты, господи боже мой! — простонала Марфа Васильевна. — Вот еще навязалась на мою голову забота. Про честность-то возгудаешь, а сам от матери насчет премии скрыл. Спасибо, через других людей узнала.

Она опустилась на лавку и запричитала без слез.

8

Марфа Васильевна не причисляла себя к неправедным людям и почти в равной мере с Мишкой Гнездиным их презирала.

— Я весь век роблю, — утверждала она, — весь век на свои удовольствия гроша не потратила. А уж уменье обернуться — это мне сам бог дал!

Оборотистость, хозяйственная деловитость, непреклонная воля против мирских соблазнов и все другие качества, согласно ее верованию, бог оставил ей в наследство от рода Саломатовых, чтобы она не пропала в трудную пору.

— За то именно, что счастье от меня было отнято.

Она приучила и себя, и Назара Семеновича, и Корнея не прохлаждаться без дела, не бросать на веранду грязную обувь, не сорить, не топтать в комнатах половики и не позволяла никаких расходов, кроме самых нужных, совершенно неотложных.

Блуд и обман считала противными единым заповедям Евангелия, что, впрочем, не мешало ей хищно хватать любую добычу.

— Ведь пропадет добро не к месту, — бывало, каялась она богу, — разве это, господи, грех, коли я его приберу?

На кухонных отходах и отбросах у нее откармливался хряк. Завхоз Баландин порой отпускал за сходную цену то железо, то гвозди, то краску, — все годное для хозяйства.

И потому смысл поступка Корнея, притом самовольного, не доходил до ее сознания.

— Ох, господи, — упрекала она своего всегдашнего помощника и безмолвного собеседника, — куда ж ты смотришь? Кто же это его так надоумил? Или взаправду он испугался?

Последний вопрос, который она задала богу, заставил ее более обстоятельно все обдумать и рассмотреть.

С одной стороны, пропадали впустую чистые денежки, а с другой, — надо было себя оградить. Случись какой спрос, тогда ни с Артыновым, ни с Валовым, ни с кем-либо иным одной веревкой не свяжут.

«Может, Корней даже прав, — рассуждала она. — Как бы самим эта несчастная премия дороже не обошлась. Ведь не дано человеку знать, где он найдет, а где потеряет. Хоть и не махлевал, и не обманывал, делал все честь по чести. Но все ж таки деньги»…

Наконец, природная осторожность одолела многострадальную душу, заставила ее подчиниться — не первая потеря в жизни, хотя жалко.

Да и толки бродили по поселку неладные.

Еще накануне в очереди у продуктового ларька слышала Марфа Васильевна шумную бабью беседу, где упоминалось заводское начальство. Евдокия Зупанина, для которой сорока на хвосте всегда приносила самую свежую новость, поясняла бабам предвидения больших перемен.

— Премию-то цапнули, но ожглись, — трещала она. — Проделки наружу всплыли. Это им не на базаре гнилой-то товар сбагривать. Раз-два с рук сошло, а на третий хвосты прищемят. Николаю Ильичу теперь уж в кабинете не сидится: как заглянешь — кабинет пустой! Отхорохорился, почуял, как вот-вот на него накатится. Главбух-то, бабоньки, против него и против Васьки Артынова материальчики в кучу собрал и прокурору направил. Это уж я точно знаю, мне секретарша директора сама из заявления главбуха читала. Пишет главбух-то, будто дело подсудное.

Бабоньки начали было возражать: сам по себе Богданенко никому зла не чинит, а это все Василий Кузьмич Артынов крутит и вертит, это его откуда-то черти принесли в Косогорье, бесстыжего.

— И Васька Артынов делает вид, будто его не касается, — продолжала громче всех Евдокия. — Только матькаться перестал, вроде притих, с мужиками за ручку здоровается. Ну, хитер, ну, оборотень! Да кто ж поверит ему! Эвон, Осман Гасанов вместе с забойщиками в трест и постройком жалобу на него отправил. А Яшка Кравчун в райкоме побывал, и приезжал уже оттуда, из райкома-то, представитель. Договорились общее собрание проводить. Пусть-ка завком и директор доложат, как они о наших нуждах заботятся.

Насчет нужд бабы заговорили наперебой, всего было не переслушать, и Марфа Васильевна, купив чаю и сахару, отправилась домой, окончательно плюнув на не полученные Корнеем деньги. «Провались они в тартарары! Ах, дура, дура старая! И чего пало в башку направить парня в диспетчерскую, в самый адов чертог. Уж куда было лучше толкнуть снова в цех. Не то вот, не приведи бог, попадет в сумятицу по доверчивости да и наживет беды. То-то стало заметно, словно какой камень у него на душе, день-деньской смутной».

Тут уж она упрекнула себя, сама себе выговорила за недостаток внимания к сыну, а затем постановила безотлагательно вникнуть и глубже разобраться во всем.

— На крайний случай сразу его с завода заберу…

На заводское собрание в клуб явилась она несколько рановато. Народ только подходил и рассаживался в зале. Издавна косогорцы общих сходов не пропускали и даже приводили с собой жен, поскольку жены в их заводской работе имели значение не малое.

До начала в прихожей молодежь танцевала под гармошку. Лепарда Сидоровна бойко торговала пивом и сластями.

Иван Фокин уже успел надрызгаться и лез к Валову.

— Алексей Аристархыч! Эх! Друг ты мой!

«Вот еще Иуда! — с негодованием подумала о нем Марфа Васильевна. — Христопродавец!»

Валов осторожно вывел Фокина к дверям, пихнул в бок.

— Иди домой спать, Иван! Не лапайся, спьяну наболтаешь…

Марфа Васильевна присела во втором ряду, ближе к сцене, где стоял накрытый красным ситцем стол.

Стулья впереди, на первом ряду, занял Подпругин со старухой.

Покосился назад:

— А ты как сюда влезла-то, Марфа?

— Так и влезла, — отрезала Марфа Васильевна. — Не по входным билетам, небось!

Она сгорбилась на стуле, было все же непривычно.

Корней еще не появлялся.

«Вот притча, господи: пока малое дитё — малые заботы, а большое дитё — сплошь хлопоты, — огорчалась она, перебирая пальцами по коленям. — И ведь все не впрок! Сколь ему ни толмачь, у него свой ум».

Корней вошел в зал, когда не осталось уже ни одного свободного места. Народ стоял в проходах и у стен. Пришлось протолкаться вперед, притулиться за круглой печью.

Со всех сторон сдержанный, ровный шум, словно голоса ссыпаны в одно решето и перемешаны. Жарко до пота. Гасанов в белой рубахе, выбритый, черночубый о чем-то говорит Ивлеву, помогая руками. Прищуриваясь, сыто лоснясь, поглаживает на затылке волосы Артынов. Забрался в самую гущу народа. Даже о чем-то шутит с соседкой. Неподалеку от него каменно давит сидение Чермянин. Тоня Земцова сидит рядом с Яковом. Не обертывается. Наклонилась — книжку, что ли, читает? Яков облокотился на ее стул. «Упрямая Тонька! Так и не сдается. Надеется, наверно, переупрямить. Что же все-таки с ней произошло? Ведь любила! Но это не может быть, чтобы она спуталась с Яшкой. А почему не может?..» — подумал Корней.

Он отвернулся и прошелся глазами дальше. Навстречу ему лучисто сверкнула взглядом Лизавета. Бок о бок с ней торчит муж, — сухой, костлявый детина. Как не противно Лизавете спать с ним?

Она счастливо улыбнулась и кивнула, здороваясь, но Корней не ответил.

А на сцене, в глубине, появился Семен Семенович, опираясь на палку, и с ним чужой, рябоватый, очкастый человек.

Остановились возле кулис.

Голоса в зале зашелестели.

— Это кто там с Чиликиным?

Корней тоже спросил стоящего рядом начальника формовки Козлова:

— Это кто?

— Кривяков, — сказал Козлов внушительно.

Туда же на сцену вышел Богданенко в своем обычном костюме, лишь сапоги блестели зеркально. Встал рядом с Кривяковым и, поманив пальцем председателя завкома Григорьева, растерянного, потерявшегося в предвидении предстоящей ему жаркой бани, представил Кривякову. Григорьев замялся и что-то залопотал быстро-быстро, затем спохватился и потопал к еще незанятому столу.

Собрание открылось. Григорьев попросил «вносить предложения насчет президиума».

— Сейчас, по обыкновению, выйдет Волчин и скажет: «Имеется мнение, товарищи!» — хохотнули за спиной Корней.

Волчина, по-видимому, не оказалось, и вместо него поднялся Артынов.

— Имеется мнение, товарищи, избрать для ведения собрания пять человек.

— Кто за? — спросил Григорьев. Поднялся лес рук, и он тотчас же подтвердил: — Единогласно!

— Предлагаются следующие кандидатуры, — продолжал Артынов. — Директор Николай Ильич Богданенко, секретарь партбюро товарищ Чиликин, председатель завкома товарищ Григорьев, от рабочих обжигового цеха Аленичев и первый секретарь райкома КПСС товарищ Кривяков.

— Кто за? — опять спросил Григорьев.

— А ты не торопись, «кто за», — вдруг поднялся со стула Подпругин. — Это, к примеру, чье же имеется мнение?

— Мы подработали, — признался Григорьев.

— А мы что, сами не умеем?

В зале засмеялись, захлопали в ладоши, зашумели. Григорьев попытался заспорить, но Кривяков его остановил.

— Обождите. Можно ведь, товарищи, — сказал он, обращаясь в зал, — в целях соблюдения демократии голосовать раздельно.

— Давай раздельно, — удовлетворенно согласился Подпругин. — А не то выдумали…

— Григорьев допустил тактическую ошибку, — полушепотом кто-то произнес за спиной Корнея. — Василия Кузьмича нельзя выпускать к народу даже на церковный амвон.

— Номер не прошел, публика освистала актера, и представление отменяется, — как бы подытожил Мишка Гнездин, подтолкнув Корнея плечом. — Чуешь? Как мужик бабе говорил: будет серьезный разговор.

— Тш! — прошипел на него Корней. — Выключись!

Процедура голосования затянулась. Было оживленно и весело, но под это веселье провалили Николая Ильича. Он не собрал даже половины голосов. Потом всем, очевидно, показалось неудобно, неловко, непривычно, зал сразу притих, а переголосовать уже никто не решился.

— Поди-ка, чего понаделали! — слегка присвистнул Мишка. — Определенно не везет директору за последнее время. Как мне.

В президиуме уселись Гасанов, Кривяков, Семен Семенович, Аленичев и Григорьев, ему как докладчику нельзя было отказать.

Кривякову сдержанно похлопали, помня о гостеприимстве.

Между тем, Богданенко, оказавшись в весьма щекотливом положении, решительно схватил стул и сел позади Кривякова. Тот неодобрительно скосил на него глаза, принахмурился, однако же Николай Ильич остался. Тогда Парфентий Подпругин, гордый своей победой, опять вскочил с места и громко спросил:

— А почему это граждане, которых не выбирали и не приглашали в президиум, заняли там место?

Богданенко тоже громко сказал:

— Я директор!

— Здесь мы все одинаковые, — выкрикнули от дверей.

— Я директор! — еще громче повторил Богданенко.

Корней с удовольствием наблюдал за ним и ждал, как он сейчас, с каким выражением лица выпрется со сцены и станет спускаться по крутой лесенке вниз, в зал.

Богданенко не тронулся, и по всему его виду было понятно, — не тронется, если даже на голову рухнет потолок.

— Айда, пошел дальше, товарищи! — предложил Гасанов, взявшийся руководить собранием. — Время — дорогой штука! Говорить много надо, думать много надо. Зачем шум делать? Шум в праздник давай. В будний день недосуг. Начинай, Григорьев, толкай доклад! Плохо — хорошо, на трибуна выкладывай!

Корней слушал Григорьева с неохотой. Тот, читая написанные страницы, с трудом разбирал текст, запинаясь, перевирал слова. Речь на час, а смысла на чайную ложку. Как воду между пальцев, пропускал он все наиболее значительное, а если упоминал о непорядках, то словно бревна тесал тупым топором. Кроме того, читал он в обычной своей манере: торопился, обкусывал концы слов и проглатывал, остатки же пересыпал с ладони на ладонь, и это, в конце концов, вывело Корнея из терпения. Он обозлился. «Вот выступить бы да раздолбать бы тебя, квашню!» И он представил, как вышел бы к трибуне и стал бы говорить именно о том, что всех волновало. «Мы хотим, — сказал бы он прямо и откровенно, — да, мы хотим только истинной правды! Где же она? Почему вы, товарищ директор, и вы, товарищ Григорьев, избранный охранять интересы коллектива, куда-то пытаетесь ее припрятать? Кому нужен такой доклад? Вы должны были рассказать нам, как выполняется коллективный договор, как вообще обстоят у нас дела на заводе. Или стыдно докладывать? Тогда позвольте обратить внимание»… Это «позвольте обратить внимание» не понравилось, было слишком вежливое и резиновое, и Корней начал искать другую форму, поострее, похлеще, так, чтобы она глубоко всех пронзила. У него было о чем сказать! Потом он представил, как это его горячее, острое выступление всех бы удивило, особенно Тоньку, и Яшку, и дядю, и соседа Чермянина, и как бы они стали на него смотреть и переглядываться между собой.

— Э-эх! — тоскливо вздохнул рядом Мишка Гнездин. — Корней, слышь ты!

— Ну, чего? — раздраженно спросил Корней.

— Мне кажется, у Григорьева голова начинена только языком.

— Провались ты…

— Нет, серьезно!

— Не мешай.

Мишка покрутился на месте и снова толкнул Корнея.

— Слышь, ты…

— Ну чего еще?

— Ты без шпаргалки говорить умеешь?

— Смотря где.

— Грохнул бы речугу сейчас.

— Сам попробуй.

— Не могу. Сразу собьюсь и начну честить.

— Ну и валяй!

— Мне не поверят. Кто я? Козел, который жрет капусту в чужих огородах. Тип! Разве я чище Васьки Артынова или Валова?

Корней оттолкнул его, — Мишка помешал его мыслям, а их надо было додумать, — но нечаянно кинув взгляд на первые ряды, обомлел. Подперев подбородок ладонью, там сидела мать, сосредоточенная и непроницаемая.

Ее присутствие здесь, не связанное со всем ее образом жизни, сразу погасило в нем желание кого-нибудь «раздолбать». Что ее привлекло? Чего она ищет? Она, никому тут не нужная, лишняя и чужая?

— Мне не поверят! — сказал рядом Мишка. — Но вопрос я все же задам. Я спрошу, на каком основании убрали Антропова и поставили вместо него тебя. Ты мне друг, а все-таки я спрошу.

— Тиш-ш-ше вы! — шикнул на них Козлов, оборачиваясь. — Или уходите на улицу, коли не терпится.

— И то! Давай выйдем, проветримся, — предложил Мишка. — Духотища такая. Постоим на ветру, пока Григорьев трет репу.

Они протолкались к выходу и закурили. Закат уже потухал.

— Мы находимся в окружении каких-то странных для меня крайностей, — сказал Мишка, выпуская колечками дым. — Например, атомный век, научные открытия и наш кирпичный заводик.

— Ты опять постигаешь? — спросил Корней насмешливо.

— Да! — подтвердил Мишка, распрямляясь. — Это надо постичь. Я становлюсь противным самому себе. Иногда я вижу себя, как бы стоящим на самом краю земли. Последний у края, наравне с отживающими, уходящими в прошлое уродами.

— Разве это так важно?

— Но я же еще не совсем конченный! Я ломаю себя не по необходимости, не от пристрастия к рюмке, не оттого, что я разгильдяй и вообще сукин сын. Моя башка не могла вместить всего великолепия общественной жизни, ее будущего, даже чистоты обыкновенной любви, и вот эта же башка взялась судить не по разуму.

— Ты выкинь дурь и стань лучше.

— Ты можешь?

— У меня нет надобности, — сердито уклонился Корней, — я вполне довольствуюсь моим положением. И совсем необязательно колотить себя в грудь, каяться, ломать дурака.

В этот момент он презирал Мишку и готов был унизить его больше, чем тот себя унижал.

Мишка навалился грудью на перила и сник.

— Я кончил десятилетку, провалился на экзаменах в институт и с тех пор… Впрочем, тебя это не касается, — добавил он грубо. — Давай переменим тему.

— Ах, как жалобно, в пору тебя на божницу ставить рядом с Варварой-великомученицей, — презрительно бросил Корней. — На кого ты пеняешь? За что? Кто тебя обидел или оскорбил? Какого черта ты постигаешь, когда все ясно и просто? Ты самая обыкновенная дрянь, Мишка! Безвольный, как все забулдыги. Сегодня они плачутся, обещают, строят планы, а завтра снова продают последнюю пару брюк за пол-литра.

Но тут он почувствовал, что и Мишка может ему ответить такими же словами. Сам-то ведь он, Корней, тоже вихляет по сторонам, тоже втихаря плачется и скулит. Какая-то мелочная обида за то, что Богданенко выкинул докладную записку. Мнительность, настороженное внимание к своей персоне, болезненная самолюбивая гордость — сквернота! «И все это ты таскаешь в себе, — мог бы сказать Мишка, — а вот, когда понадобилась твоя честность, и твоя правда, и твой голос для дела, для людей, то тебя уже нет, ты поджал хвост и сбежал».

Между тем мирно и не очень твердо Мишка спросил:

— Слышь, Корней! Ты не узнавал подробностей насчет Наташи Шерстневой?

— Мне из них не веревку вить.

— А Тонька не рассказывала?

— Ты отстал от событий, приятель, — холодно ответил Корней. — С Тонькой я уже не встречаюсь.

— Скоро же ты с ней разделался.

— Не вечно же…

И отмахнулся. Хотелось еще послушать, в чем говорят там, на собрании. Потом не вытерпел и подошел к открытым дверям, заглянул в зал.

Мишка поправил пиджак, смахивая пыль.

— Полезем, что ли, обратно!

Корней отказался.

— Я не пойду.

— Ну, дело твое. А я все же рискну. Выйду прямо на сцену. Если меня станут гнать, разорву глотку, но крикну. Иначе, напьюсь…

Корней подтолкнул его туда, а сам спустился по каменной лесенке к проезжей дороге.

Дома, наскоро поужинав сливками и малосольными огурцами, Корней вывел из гаража мотоцикл. Во дворе беспокойно мычала недоенная корова, а за дверцей сарая хрюкал некормленный боров. «Чего же все-таки мать поперлась в клуб? — спросил сам себя Корней. — Даже хозяйство бросила».

Она ничего без цели не делала.

Сразу от ворот Корней дал полный газ и, вылетев на тракт, посылая вперед ослепительную струю света, погнал, торопясь на стан.

Оставшаяся во дворе собака вылезла из конуры, гремя цепью, добралась до крыльца и, вытянув лапы, легла на ступеньках.

9

Поздней ночью вдалеке от Косогорья, остывая от бешеной гонки, Корней сидел на чурбане у костра и хлебал приготовленную Назаром Семеновичем двойную уху. Шуршали под ветром камыши, хлестался о каменный берег прибой. Где-то неподалеку, на склоне горы, ныла отбившаяся от стада косуля, Назар Семенович, укрывшись в брезентовой палатке, храпел и бессвязно бормотал. Вся его серая жизнь прошла в одиночестве, в идиотизме безрадостного труда, в укорах и попреках, в бессмысленной жестокости и обмане. Он приловчился утаивать и припрятывать от жены кое-какие деньжонки на выпивку и на немудрящие свои потребности. В палатке за изголовьем хранились пустые бутылки. Тут он не страшился внезапных ревизий Марфы Васильевны, а Корней изредка даже потворствовал его крохотным удовольствиям.

Вдалеке за озером полыхали зарницы.

Между тем, косогорцы, кончив собрание, разошлись по домам, и еще долго в улицах слышался говор и не гасли огни в домах.

Марфа Васильевна наладилась, наконец, доить корову и, отпирая сарай, ворчала сама с собой:

— Как очумели все. Да ведь, небось, он не о семи головах. Хоть директор, а все ж таки повсюду один не управится. Тут вот дома велико ли хозяйство, но и то ум за разум заходит. Везде не поспеешь.

Пожалела Николая Ильича. Дрогнула ее душа и смилостивилась.

— Сама я его, господи, не очень-то уважаю, недоходчивый он и, поди-ка, не к месту определен, а что ж ему иначе делать? Каждому ведь свое, каждый поступает по силам и разумению.

Вынесла она с собрания несносную тяжесть.

— Уж было бы не ходить туда…

Ведь даже и ее помянули. Вот-де Марфа Васильевна на базаре торгует, старуха прижимистая, но и то старается совесть блюсти, за гнилой товар лишний рубль не набросит. Не отпугивает покупателей. Ну, слава богу, хоть так помянули. «А вы-то ради какого интереса цены накидываете? — спросил Николая Ильича Чермянин. — Пошто мы, косогорцы, должны краснеть? Али мы кирпичи разучились формовать и обжигать?» И пошел, и пошел выкладывать. При чужом-то человеке. Какое мог он, Кривяков этот, о заводе мнение составить?

А больше всего взволновало ее и расстроило решение собрания назначить комиссию.

— Ну, ладно, пусть бы покопались и проверили, почему того нет и другого не хватает, это на пользу, а вдруг выкопают такое, что и Корнея запутают…

После этого душа Марфы Васильевны наполнилась смятением так, что даже корова почувствовала неспокойствие хозяйки и стала бить хвостом по подойнику.

Николай Ильич Богданенко, тем временем, вышел проводить Кривякова к машине.

— Я считаю это дальнейшим подрывом авторитета, — говорил он, расстегивая запотевший воротник кителя. — Опять был явный сговор против меня.

— Но почему непременно сговор?

Кривяков не допускал никакой возможности как-то преднамеренно и злостно опорочить Николая Ильича.

— Люди духовно выросли, окрепла их сознательность и организованность. Нет, Николай Ильич, не обвиняйте их, а оглянитесь-ка прежде на себя. Кто вы? Начальник, рассыпающий приказы, или друг, наставник, руководитель, достойный доброй признательности? Подумайте, подумайте, Николай Ильич…

Парфентий Подпругин, в темноте укладываясь спать, доругивался с женой.

— Вот теперич тебя выпрут с вахты-то, — шумела на него жена. — И чего ботало свое не можешь привязать? Или вроде петуха, вскочишь на забор и горланишь! Больше всех тебе надо! И так-то из-за твоих выкомурок хоть в люди не кажись! В наказание, что ли, ты мне достался?

— Ты бабешка отсталая, язви тебя! — обиделся Подпругин. — Али я тяну в свою пользу? Али я на должность директора прошусь? Может, я сегодня до утра век не сомкну, думать стану! Мы зачем революцию делали? Зачем я с фашистами воевал и ранение получил? За себя али за советскую нашу жизню? Кикимора ты отсталая! Лепеха! Жужалица! Да опосля таких твоих мнений я тебя сам в коммунизм не пущу, нечего тебе в нем делать, сиди, язви тебя в печенку, у себя на завалинке! Иная добрая жена сама бы толкнула: «Иди, Парфентий, выскажись, потому как ты сознательный элемент и не укрыватель!». А может, и того ласковее сказала бы: «Иди-ка, Парфеша, милый мой, поучи кого следовает, наставь и никакого хрена не страшись!» А ты, на-ко, испужалась сама: с вахты попрут! Ну и пусть! — закричал он, будто действительно такое случилось, накаркала старуха поруху. — Ну и пусть хоть десять Богданенков на меня наступают, оборонюсь! А ежели пострадаю, так за правоту, а не за какой-то целковый…

Разошелся он не на шутку и, уже лежа в постели, долго еще не умолкал, пока жена не взяла подушку и не ушла от него в чулан.

Лишь на кухне в квартире Артынова происходила беседа тихая, вполголоса.

— Я не против лишних гарантий, Алексей Аристархыч, — Говорил Артынов, наливая водки в граненую рюмку. — Но как это сделать? Опять, что ли, Фокину сотню подбросить? Продаст ведь, разболтает, скотина…

— Расписку возьмем, тогда не разболтает, побоится, — утвердительно сказал Валов, принимая рюмку и чокаясь.— А оставшиеся документы надо изъять!

— Закруглить бы пока до времени. Переждать.

— Закончим стройку, сбудем, потом оглядимся. Теперь нельзя. Дело в самом разгаре.

— Опасно…

— Кого бояться? Дурачки ведь доверчивые. Ну пусть пошумят, покопаются. А нам теперь уж отступаться никак невозможно. Часть документов взяли, так и хвосты в бухгалтерии следует подобрать.

— Вдруг Матвеев-то хватится?

— Пусть ищет. Без документов у него в прокуратуре не выгорит.

— Ловкач ты, однако, Алексей Аристархыч.

— Жизнь научит всему.

— Мне, верно, придется сматывать удочки.

— Успеешь.

— Надо успеть. Поеду в Сибирь. На новостройку. Где народу гуще.

— Я всегда придерживаюсь твердого правила: живи тихо, скромно, не мозоль людям глаза. Будто тебя и нету на свете. А ты, Василий Кузьмич, не осмотрителен. На что пьешь? На какие шиши? Привлекаешь на себя внимание. Тут уж надо одно: либо запой, либо деньги! А пить хочешь, так пей один, без собутыльников и не мелочись. Эка тебе нужда была Мишке Гнездину и прочей сволоте намазки в нарядах делать. За пол-литра-то! Ответ-то ведь один: за какую-то сотню или за сто тысяч. Так уж лучше за сто тысяч, чем за сотню.

Они снова чокнулись рюмками. Закусили. Василий Кузьмич плотнее прикрыл дверь в комнату, где спала жена с детьми. Потом, убедившись в полной надежности, достал из шкафа железную шкатулку. Щелкнул замком. Пачки денег посыпались на стол для дележа…

Мимо их окна, плотно завешанного, прошли рядом Тоня Земцова и Яков Кравчун. Днем Тоня побывала в больнице. Все время после происшествия на зимнике она посещала подругу. Здоровье Наташи двигалось на поправку.

— А все такая же скрытная, — Говорила Тоня о ней. — Так и не ответила мне, как она тогда на зимник попала.

— Возможно, это с чем-то связано, — высказал предположение Яков. — Стыдится признаваться. Если бы случайно упала, так зачем скрывать?

— Мне кажется, в чем-то тут замешан Мишка Гнездин.

— Странно…

— Он часто шляется в больничном саду.

— Но ты же сама видела Мишку в ту ночь у Корнея.

— Видела.

— Так не мог же он быть сразу в двух местах?

Тоня замялась.

Возле общежития они попрощались.

— Как все трудно, — сказала Тоня. — Почему нельзя жить проще и откровеннее? Везде! Вот я любила Корнея и этого не скрывала…

А Мишка Гнездин шел в этот час заглохшей степью по дороге в город. В больничном саду, под шатром узколистого клена он сел на лавочку и сидел там почти до рассвета.

До рассвета же маялась в горнице и Марфа Васильевна.

— Господи, — взывала она к своему заступнику и покровителю, — присоветуй и вразуми! Не потерять бы мне сына! Я ведь вижу: подчиняется он мне только для виду, а не душой. Огради ты его, господи, от злого глаза, от наущения, от порока и соблазнов! Не дай пропасть трудам моим даром!

В конце концов заступник снизошел и укрепил ее в принятом прежде решении — женить! Обкрутить неслуха возможно скорее!

10

В субботу, после полудня, Корней снова уехал к отцу на стан, пробыл там допоздна, но не остался ночевать: рыба в садке засыпала, и ее срочно надо было доставить домой в погреб, на лед.

В темноте, подъезжая к поселку, он еще издали заметил огонек в комнате бухгалтерии. Если бы не суббота, когда все косогорцы, отложив малые и большие заботы, парятся в банях и отдыхают, не возникло бы у него никаких подозрений: в буднюю пору главбух Матвеев часто вечеровал. Свет в окне в ночь под воскресение, тем более, тусклый, как бы притушенный, был поэтому непонятен.

Корней остановил мотоцикл на угоре и, недоумевая, кто же мог отказать себе в субботних удовольствиях, подошел к конторе.

Огонек настольной лампы под абажуром, вдобавок еще накрытым тряпицей, светился в глубине комнаты.

За столом Ивана Фокина, листая пухлые бухгалтерские дела, словно обнюхивая каждый документ, трудился Артынов, а сам Фокин рылся в шкафу.

— Воруют! — ахнул Корней, отодвигаясь в простенок. — Матвеева грабят!

В том, что они выдирают из дел не простые бумажки, а именно разные акты, отчеты, сводки, которые их могут уличить, не возникало сомнений.

Весь обман и бесстыдство, на какие способен Артынов, все это исчезало теперь в его боковом кармане.

Поблизости не было ни души, Матвеев жил в дальнем краю Косогорья, и все, что могло теперь произойти, приходилось брать на себя.

Корней выругался и стукнул кулаком в раму.

Рама треснула.

Фокин метнулся от шкафа. Артынов тотчас же рванул выключатель, и свет погас.

— А-а! Сволочи! — крикнул Корней и снова хрястнул по раме.

Из-за угла возникла приземистая фигура Валова. Корней схватил валявшуюся под окном доску и занес ее над собой.

— Ты чего шумишь здесь, Чиликин? — спросил Валов спокойно. — Надрался водки, так отправляйся домой.

— А-а! — опять крикнул Корней, ступая ему навстречу. — И ты тут же, Алексей Аристархыч! На стреме стоишь?

— На каком стреме, ты чего мелешь-то, Корней Назарыч, бог с тобой! — как бы с удивлением воскликнул Валов. — Я с завода иду. Только что порожняк принял.

— А там кто? — показал на окно Корней.

— Право же, блазнит тебе! Контора закрыта. На той стороне здания стукнула дверь. Ушли!

— Пойдем на вахту, вызовем по телефону участкового, — тем же спокойным тоном предложил Валов. — Ежели сомневаешься, проверим.

Он приплюснул нос к стеклу, затем приложил ухо, послушал.

— Тихо, нет никого!

Корней кинул доску в куст сирени.

— Чисто работаете…

— Я завсегда человек аккуратный, — не без достоинства произнес Валов. — Ты хоть и недоволен мной, Корней Назарыч, а мог бы у меня поучиться. Все-таки мой опыт и твой опыт!..

— По воровству?

— Между прочим… не связывался бы ты со мной! — грубо и повелительно добавил Валов. — На воровстве я не попадался. А хочешь себя сохранить, так подальше от меня держись. Мы тут с тобой одни… Ну, будь здоров!

Вернувшись к мотоциклу, Корней подумал было немедля съездить к Матвееву и поставить его в известность, или сообщить хотя бы дяде, или уж, на крайний случай, Якову Кравчуну, но тут же отставил намерение: поздно и бесполезно! Да и рыба, куда ее денешь? Не мотаться же с ней по поселку!

Марфа Васильевна тоже подтвердила:

— После драки оглоблей не машут! Время упустил, а теперича без толку. Ну, надо было их сграбастать на месте. Надо было! Экие, прости господи, живоглоты! Чего ж было тебе одному-то переться против троих? Вахтера бы позвал. Не то и кокнуть тебя могли, одного-то!

Уложив рыбу в погреб, она вдруг опять, как и после собрания, пришла в смятение. Уж нет ли посреди выкраденных документов таких, которые Корнеем подписаны? И посоветовала:

— Ты хоть Яшке как-нибудь намекни. Мол, не сворованы ли из бухгалтерии документы? Так-то прямо не сказывай, ведь видел, а не докажешь, кто тебе одному поверит? Начнут таскать по допросам, еще самому-то могут дело пришить. Ага-де, коли видел, так пошто смолчал? Не соучастник ли? И ни с Валовым, ни тем более с Артыновым дрязгу не заводи. Ну-ко их! Небось, без тебя шею свернут, туда им и дорога! Из-за них, проклятых, даже уж я покою лишилась. Не мог этот жирный боров тогда моей кислушкой опиться!

«Скажу, пожалуй, Яшке скажу, — решил про себя Корней, и это облегчило его. — Вот так и скажу, как было!»

Однако на следующий день он пробыл долго на базаре с матерью, а когда вернулся, то встретился с Яковом совсем для другого разговора…

11

Воскресения теперь приносили скуку, Тоня Земцова не знала, куда от нее уйти. По привычке она еще выглядывала на улицу, дожидалась Корнея, расставание с ним не закончилось. Он больше не появлялся. Стучал ли кто-нибудь по коридору каблуками, она вскакивала и бросалась к двери. Нет, это не он! А впереди длинный день, хоть реви! К Наташке в больницу в такую рань не пропустят, у Семена Семеновича готовятся к встрече гостей, все подружки из общежития с парнями уехали в город, на площади пожарные проводят учения, на той стороне улицы выполз на лавочку греться на солнце старик в шапке и валенках. Пойти к Якову? Зачем? С каким делом? Разве хоть побыть с Авдотьей Демьяновной.

К домику Авдотьи Демьяновны можно было пройти в обход через две улицы или прямо переулком мимо Чиликиных. Тоня направилась прямо: она не считала, себя виноватой.

У двора Марфы Васильевны, наглухо закрытого, словно покинутого жильцами, валялся срубленный тополь. Свежий пень еще продолжал жить, сок пенился и пузырился, отекая вниз по корью, а тополь с заброшенной к дороге вершиной издыхал в великой печали.

В переулке дощатый забор, утыканный гвоздями, — даже воробью сесть негде, — тянулся впритык к ветхому пряслу огорода Авдотьи Демьяновны.

Лишь возле солончакового клина, где Яков ставил селекционные опыты, в заборе зияла провалина. Еще в начале весны налетел со степи шальной ветер, сорвал две доски, и с тех пор они свешивались в траву, а поверх них в простор, к свету потянулись из сада плодоносные ветви яблонь.

Домик же Авдотьи Демьяновны, бедный и ветхий, глядел на улицу с милым и веселым прищуром. По всему его фасаду, припрятав под зеленью побитую штукатурку, буйно разросся хмель и почти до карниза вымахали цветущие мальвы.

Возле калитки гоношились сизари, прикормленные доброй старухой.

Заметив Тоню, они насторожились, затем почти из-под ног дружно вспорхнули и перелетели под застреху крыши.

Из сеней, через раскрытые двери, Тоню обдало домовитым ароматом свежего хлеба на дрожжах и пряной прохладой вымытых с песком березовых половиц.

Яков в одних трусах стирал на поляне белье. На меже дымился легкий летний очажок. На плите фырчал железный бачок, выплескивая мыльную воду. Тут же, возле очажка, на самодельном стульчике сидела и сама Авдотья Демьяновна, тихо постанывая, — хворь никак не отпускала ее уже много лет. Врачи говорили, что хворь от пожилого возраста, советовали терпеть и мириться; она терпела, но не мирилась и лечила себя домашними снадобьями.

— Ну, заходи, — позвала Тоню Авдотья Демьяновна. — Не в частом бывании у нас.

— Она человек занятой, — подсказал Яков.

— А ты, — проворчала на него Авдотья Демьяновна, — не вводил бы девушку в сумление. Пойди хоть штаны надень…

— Пойди, пойди! — распорядилась и Тоня.

Когда Яков, перепрыгнув через таловой тын в оградку, скрылся в сенях, Авдотья Демьяновна повернула стульчик спинкой к солнцу, растерла колени и пожалобилась:

— Вот дочери нет, плохо! Слыхано ли дело, парню бабьей работой заниматься? От людей зазорно! А деваться некуда. Потом станет еще хуже. Уедет Яшенька на целину, запустею я. Придется жить с найму.

— Отговорить бы его, — сказала Тоня, присаживаясь рядом на траву. — Хотите, я за это возьмусь?

— И-и, матушка моя! Нашего брата, уральца, конем не сшибешь! Я уже советовала: кончи сперва учение, все ж таки ведь дома, не в дальней стороне. Чуть чего непонятно, сбегать спросить, как рукой подать. Малость заскудаешься здоровьем али с простуды, так тоже под своей крышей. И в баньке в охотку попаришься, и на ночь после теплого чаю на печке угреешься. Успеешь, мол, наживешься досыта по-всякому. Жизнь-то эвон какая до-олгая, разное место увидишь. А он только и бьет в одну точку: надо, дескать, мне за отца и за себя сработать!

— Значит, не отговорить, не послушается он.

— Я уж и то отступилась.

— Потом он вас, наверно, к себе увезет, обживется когда на целине.

— Так и решили, да ведь дотяну ли я, пока обживется? По совести если рассудить, надоело мне здесь, сама я в деревне выросла, так уж в деревне бы и свой век закончить.

— А я тоже по деревне скучаю, — сказала Тоня. — Вот, кажется, люблю свою работу, токарный станок, будто родной, и сколько красоты есть в металле, какие удивительные вещи можно делать, но к мастерской никак не привыкну. Очень уж как-то грязно у нас, неуютно, воздух тяжелый и неспокойный. Мы с девчатами цветов вокруг мастерской насажали, цветут уж они, а жалкие-прежалкие, все в пыли. Самое же главное — неспокойно. Без цветов можно обойтись, но если каждый день только и слышишь: «Давай, давай! Поспеши, поторопись!», не успеешь толком проверить, хорошо ли деталь получилась, как ее Семен Семенович в цех посылает, машину ремонтировать. Так красоты в своей работе заметить не удается, только одна усталость. Знаете, Авдотья Демьяновна, не уехать ли и мне на целину, вместе с Яковом?

— Да ведь ты, кажись, замуж собиралась? — пытливо поглядела на нее Авдотья Демьяновна.

— Раздумала!

— Поди, с Корнеем поссорилась?

— Без ссоры, просто так… разошлись!

— И то! Не ко двору бы ты им пришлась. Не знаю, кто, какой ангел-архангел с Марфой сумеет ужиться? Гребет-гребет и все никак не насытится! Прошлой осенью машину легковую купила. Спроси-ко, для какой надобности? Не в плуг же запрягать! Заперла ее в сарай, как арестанта. Иной раз выкатит во двор, посидит в ней, поблаженствует и обратно под замок! Эка радость-то! Но ты, все же, доченька, не поторопилась ли?..

Тоня сорвала стебелек пырея, жестковато сухого, с пушистой метелкой, раскусила его пополам.

— Сама не знаю…

Авдотья Демьяновна опять кинула на нее испытующий взгляд, потом в ее взгляде мелькнул лукавый огонек.

— А давай-ко поворожим маленько!

— Как это?.

— Так и поворожим, как в девках случалось. Я ведь в девках-то не раз по миленку сохла. Не шибко баская была. Вишь, руки-то у меня чисто мужичьи и по фигуре не складна. А приглянулся миленок ходовой, удалой, исстрадалась, было, по нему. Вот и научилась ворожить. И карты раскладывала, и черные бобы на столешницу кидала, и воск топленый в кадушку капала. Попробую теперь, не разучилась ли. Дай-ка сюда травинку!

Метелку пырея она раскрошила в ладонях, рассыпала рядком на подол юбки.

— Ну-ко, пушинки-соринки, на место ложитесь: которая к сухоте-скукоте, которая на стежку-дорожку, которая на зелен луг, на ясный месяц, милому на горячее сердце! Какой он молодец наш: кудрявый и чернобровый, либо рыжий и лысый, тополь стройный, либо коряга болотная?

— Ох и выдумщица вы, Авдотья Демьяновна! — засмеялась Тоня.

— А как же, милая, без шуток и выдумок жить? Я в жизни была веселая, озорная, неусидчивая. Где бы поплакать, а я смеюсь! Бывало, мелешь такую чепуху про удалого-то молодца, вертишь языком про валетов бубновых, про королей червовых, и все так кудревато, а поглядишь вокруг, и люди, что рядом с тобой, тоже веселые. Да вот теперь, кажись, разучилась. — Она грустно вздохнула и покачала головой. — Скудаюсь здоровьем постоянно.

— Может, мне у вас поселиться, если Яков уедет? — спросила Тоня. Она уважала эту старую женщину, не сломленную ни деревенской бедностью, ни заботами, ни тяжелым трудом на кирпичном заводе.

— Тебя-то я завсегда рада принять. По женскому делу с тобой еще лучше. Яша хоть и душевный у меня, но все ж таки парень, в наши бабьи помыслы не умеет входить.

Яков вырядился в новые наутюженные брюки, в белую спортивную майку, причесался, как на гулянье.

— Это ты в таком виде собираешься белье полоскать? — стараясь быть строгой и деловой, спросила Тоня.

С ним она не стеснялась. Яков оглядел себя.

— Разве плохо?

— Не дури, Яшка! — пригрозила Авдотья Демьяновна. — Шаровары мыльной пеной забрызгаешь. Поди-ко, костюмов у тебя дюжина!

— Не получится из тебя прачка, — вставая с поляны, сказала Тоня. — Дай-ка сюда бабушкин фартук! И помогай! Неси сюда бак!

Белье она переполоскала быстро и ловко, потом, выпрямившись от корыта, с напускной строгостью, как сестра выговорила Якову за небрежность — простыни он перекрутил до дыр.

— Вот женишься на какой-нибудь барышне да испортишь ей шелковое белье, она тебе задаст жару-пару!

— Такая, с шелковым бельем, за меня не пойдет, — отшутился Яков. — В ее поле зрения попадают сыновья полковников и директоров. Ей каждое лето Сочи нужны, Крымское побережье, крупный аккредитив и вообще уготованный на земле рай. А обыкновенная девчонка, если согласится за меня выйти, то я ее сам не возьму.

— Недостойна, что ли?

— Куда ей со мной мыкаться! — развеселился Яков. И зафантазировал: — Заберусь я куда-нибудь в глухомань, где еще электричества, не видели. Леса. Поля. Деревенские кондовые избы. Буду спать на полатях, пить квас из лагуна, есть щи с жирной свининой, отращу бороду староверческую, окладом на всю грудь. И, наконец, будут трудности, борьба с отсталыми и консервативными элементами по всей программе, изложенной в районной газете.

— Вот и потолкуй с ним, — как бы осуждающе заметила Авдотья Демьяновна. — О-хо-хо! Счастливые вы, молодежь! Все-то у вас легко!

Постанывая, она поднялась со стульчика, припадая на обе ноги, побрела во двор.

Яков помог ей добраться до входа в дом, взял ведра и начал, насвистывая, носить воду из колодца для второго полоскания. Потом он сел на полянку, приложил ладони к губам и устроил настоящий лесной концерт — переклик.

Повеяло вдруг на Тоню чистым полем, млеющими в полдень травами, зарослями тальника, черемухой, донником, а проще, незабываемым деревенским простором, куда бы она снова вернулась, где ранним утром и поздним вечером полыхают зори, а на земле поют птицы.

— Откуда это у тебя?

Она еще не знала его талантов.

— От любви! Все птицы поют от любви! — сказал Яков. — Мир удивительный и прекрасный.

— Я больше люблю иволгу, — не по существу ответила Тоня. — У нее оперение из золота…

Но у нее не хватало воображения, чтобы описать иволгу в радужном сиянии.

— Ни одна птица так не одета.

Яков приложил ладонь к губам, голос иволги прозвучал рядом.

— А соловей? Ты слышала соловья рано утром? — спросил потом Яков. — Крохотный серенький певун! Мне один старый солдат, Аким Аверьянов, так говорил: «Кто душой богат и красив, тот и к нам, к людям, ближе!» Это ведь он, Аким, научил меня подражать птицам. Лежали мы с ним вместе в военном госпитале. У него снарядом руки оторвало. Невзрачный он был, рыжеватый до желтизны, страданием изглоданный, а начнет, бывало, с птицами перекликаться, то не замечаешь ни стен больничных, ни боли, ни хвори, куда все девается. Лежишь будто не на больничной койке, а в березовом перелеске и слушаешь то щегла, то овсянку, то зеленушку. Или же конопляночку, жаворонка, малиновку, козодоя. И советовал мне Аким: «Ты, Яков, певчую птицу никогда не зори, не обижай ее. Ястребов бей, но певчих не трогай. Они, милок, как хорошие человеки, с ними вместе жить очень даже прекрасно!».

— Люди, как птицы!

— Или птицы, как люди, — переиначил Яков. — Я вот, должно быть, родился грачом. Весной, еле пройдет таяние снега, тянет меня в поле. Хочется бродить голыми ногами по пашне, ковырять поднятые плугом пласты, а ночевать в грачовнике.

— Тебе все смешно!

Тоня принялась синить белье и замолчала. Яков принес еще два ведра воды, натянул между столбами веревку.

В полдень Авдотья Демьяновна накормила их свежим борщом, и Тоня условилась с Яковом навестить в больнице Наташу. Всегда доброжелательная Авдотья Демьяновна завернула в узелок для Наташи гостинцы: пирожки со свежей смородиной, горсточку дешевой карамели и велела сорвать с грядки огурцов. За огурцами Тоня в огород не пошла: с той стороны, где посреди зелени темнел дощатый забор Чиликиных, в проломе стоял Корней…

12

Из Косогорья до города они добирались пешком. На болотцах шелушилась мелкая рябь. Неподвижно парились на солнце сонные камыши. В канавах посреди репейников и белены горели фиолетовые огни иван-чая, и белые желтоглазые ромашки прятались в пыльной придорожной траве.

Уже на половине пути их обогнала грузовая машина, — Богданенко возвращался домой с завода.

Он из кабины покосился на Якова, потом на Тоню и отвернулся.

Поднятая машиной пыль долго клубилась, оседая на серое истрескавшееся полотно дороги.

Яков помахал вслед.

— Не удостоил. Сердится!

— И зря! Значит, трудно понять, — объяснила Тоня, имея в виду недавнее собрание в клубе. — Вероятно, еще до ума не дошло.

— Дойдет, а не дойдет, так вколотят, — зло добавил Яков. — Его время прошло. У японцев есть национальная борьба, вернее, способы самозащиты, — дзю-до, что обозначает «победа умом». Так вот, в наше теперешнее время можно побеждать только умом, но не силой. Сила теперь вложена в машины, а они подчинены уму.

— Кроме Косогорья.

— Косогорье — это всего лишь окраина. Дойдет и до нас. Тут доживают остатки. Я говорю о технике. Но даже Богданенко мечтает построить здесь крупный кирпичный завод.

— Ну да?..

— Ей-богу, мечтает! Мы все мечтаем и что-то творим, каждый по-своему. Каждому хочется оставить свой след на земле.

— Корней мне однажды сказал: «Оставим мечты поэтам и бездельникам, доклады — докладчикам! Не люблю попусту трепать языком. Кто будет жить завтра, тот все сделает для себя сам. Когда я состарюсь, мне ничего не понадобиться. Мое — сегодня!».

— И мое тоже сегодня, — по обыкновению уголком рта улыбнулся Яков, соблюдая свое правило не отзываться при ней о Корнее плохо. — Может, по-разному мы его понимаем, свое «сегодня». Ты бы спросила: как он собирается жить? Прогулять, что ли, нажитое матерью, а потом, под конец жизни, остаться голышом? Вряд ли! Парень он не из тех! Но тогда, значит, его «сегодня» станет и его завтрашним днем. Разница у нас только в том, сколько и чего он положит для будущего! Больше для себя, как его мать, или больше для общества, как его дядя?

Некоторое время оба шли молча. Над кустом бузины пролетела сорока. Яков кинул ей вдогонку камешек, — сплетнице! — сорока увернулась, выбрала безопасный кустарник и принялась оттуда ругаться.

— Мне надо скорее уехать, — вдруг сказал Яков хмуро.

— Почему же скорее?

Хмурость ему была не к лицу.

— Так почему же?

— Просто так…

— Но просто ничего не случается.

— Тогда, не просто…

— Меня позовешь попрощаться?

— Прощаться я не люблю. Сказать «прощай» — это навсегда. Зачем же? Вот и журавли никогда не прощаются. Скоро они тоже улетят — «курлы! курлы!», — а весной возвратятся. Всех нас привлекает то место, где мы провели юность…

Тоня давно так не гуляла, как в этот вечер. Проведав Наташу, они обошли городские скверы, постояли на каменном мосту над обмелевшей рекой, побывали в кино, а потом еще побродили по улицам, ели мороженое, выпили бутылку холодного пива, но когда начали собираться обратно в Косогорье, ночное небо плотно заволокло тучами, полил крупный дождь.

Пришлось пережидать грозу, прижавшись к стене какого-то дома. Косые струи захлестывали сбоку, платье Тони промокло. Яков снял пиджак, прикрыл ее от дождя. Скоро тучи скатились за степь, зажглись звезды, над ними протянулась мглистая пелена, на которой изредка отсвечивались далекие молнии.

Дождевой воды вылилось много, в канавах, как в половодье, журчали ручьи.

Яков разулся, связал шнурками ботинки, перекинул их через плечо и закатал брюки до колен. Тоня тоже разулась. При Корнее она не стала бы так поступать, потому что он, Корней, тоже не стал бы закатывать брюки.

Всю дорогу, до общежития, они шлепали по воде.

— Ох, до чего же хорошо! — устало, но радостно сказала Тоня. — Словно на празднике побывала.

— Теперь топай в постель, — как маленькой посоветовал Яков. — Протри пятки, лодыжки и колени одеколоном. Завернись в одеяло.

Он дождался, пока Тоня закрыла за собой дверь, и еще постоял, переживая в себе минуты душевного ликования.

«Тонька. Тонька! Кто тебя выдумал? Серая птичка-невеличка, не соловей!»

А от палисадника, из густой тени свесившихся через штакетник тополиных лап, вышел Корней в плаще, в надвинутой на лоб фуражке.

Они встретились на изломе дороги, где на мокрой земле лежало тускло-желтое пятно уличного фонаря.

— Ты, оказывается, терпелив! Из тебя вышел бы надежный ночной сторож, — останавливаясь, насмешливо сказал Яков.

В этот момент, когда ему хотелось быть щедрым и великодушным, Корней как бы напомнил о своих правах. И он озлился.

— Кого ты караулишь? Не Антонину ли? Так она уже не твоя! Ты уже не можешь ее называть «моя Тонька!» Прокараулил! Простая девчонка, серая птичка, взлетела выше!

— Я ненавижу тебя! — глухо проворчал Корней, надвигаясь.

Обе руки он держал в карманах плаща. На всякий случай Яков потверже встал на скользкую глинистую обочину тротуара.

— Не намерен ли драться?

— Ты сволочь!

— Отлично сказано! Но я не представляю, будет ли тебе приятно перепахать землю носом?

Ссора могла зайти далеко, и он взял себя на узду.

— Вспомни, ты ни разу не поборол меня. Ты слабее. Кроме того, ты разгневан. Первым же ударом я свалю тебя вот в эту канаву. Лучше не искушай. Я противник низменных и пошлых инстинктов. И мне нельзя драться вообще…

— А хватать чужую девку не низко?

— Так не отзываются о девушке, если ее уважают. Я тебе советую, по крайней мере, при мне не грубить.

— Что же ты не позвал ее к себе ночевать?

— Ну, знаешь, Корней! Кажется, я влеплю тебе оплеуху. Отодвинься с пути!

Корней отступил на шаг.

— Хорошо! Ты благоразумен. А завтра извинись перед девушкой хотя бы за свое прежнее хамство, постарайся ее убедить в своих честных и добрых намерениях, и я уверен, она сумеет тебя простить.

— Я окурки и объедки не подбираю…

— Какая ж ты дрянь! — брезгливо бросил Яков и, поправив перекинутые через плечо ботинки, прошел мимо.

Двери в сенях Авдотья Демьяновна на ночь не закрывала. Тут стоял самодельный кухонный шкаф, ведра и железная кровать, где Яков спал до наступления зимних холодов.

Он пробрался на цыпочках по половикам, стараясь не шуметь и не бренчать, — не тревожить бабушку, — повесил на веревку мокрую одежду, пошарив по столешнице, взял оставленное для него молоко.

Вот и ссора! Как все глупо и пошло! Но если бы драка…

Представилось такое: мокрый, избитый Корней встает из грязной канавы. «Черт возьми, — говорит ему назидательно Яков, — ты должен прочувствовать, чем отличается век двадцатый от первобытного! На таком здоровущем бугае впору пахать огороды, а ты выгуливаешься и «бросаешь окурки». Это идиотский взгляд на свободу личности! Нравственный принцип турецкого султана! Вот я так стал бы радоваться, будь со мной такая девчонка. Наверно, удивительно приятно быть любимым? А ты «не подбираешь окурки»! Разве ты уже успел «покурить»? Кто тебе поверит! Врешь ведь! Иначе бы не караулил! Но допустим, ты бы успел, потом бросил. Тогда мне пришлось бы повернуть твою башку затылком наперед, глазами назад, — живи так, смотри только в прошлое, черт с тобой!»

А Тоня еще совсем девчонка, немножко сентиментальная, вспыльчивая, по-деревенски грубоватая, требовательная, но, как родниковая вода, чистая. Нельзя мутить воду, нельзя отнимать веру в честность, в доброту, Тоня выросла в этой вере и доброте…

Он вернул себя немного назад, к тем хорошим минутам, к тому дому, где стоял с Тоней. Косые струи дождя хлестали по ногам, Тоня пряталась под пиджак и твердила:

— Яшка, ты же простудишься, возьми, укройся хоть половинкой!

Но ему было жарко, пересыхали губы от сладкой дурноты. А он так и не решился испробовать эту жуткую сладость, — ведь Тоня не подозревала даже, какое предательство бродило тут, рядом с ней.

Дождь кончился, тучи скатились за степь.

— Я согласилась бы пережидать дождь здесь до утра, — сказала потом она. — С тобой хорошо, ты надежный!

Яков отрезвел и пошутил:

— Какой отчет ты представишь Корнею за сегодняшний день?

Тоня топнула ногой, побежала вперед, и он бросился ее догонять.

С промытого неба упала звезда.

— Посмотри, — сказала Тоня, — если звездочка долетит до земли и не сгорит, то желание исполнится. Скорее загадывай!

Огненный след прочертил почти половину неба, потускнел и сразу погас.

— Ну, значит, все-таки не судьба!

И отрубила рукой.

«Так вот, ты лжешь, она не окурок! — подтвердил Яков, снова мыслью обратившись к Корнею. — Но почему же я не решился? Мне было бы совестно перед ней! Она меня могла упрекнуть: «Ты, что это, Яшка, сошел с ума? Ведь я Корнея люблю!»

Всякая ложь противна.

Так во время войны развеялась семья Кравчунов. Мать, провожая мужа на войну, уливалась слезами, а через год привела в дом на его место мордатого мужика, одела его в мужнин костюм, положила в изголовье вышитую для мужа подушку. А чем кончилось? Мордатый мужик не прижился, продал дом, забрал деньги и смылся. Позднее мать пыталась хоть как-нибудь слепить разбитую семью, вернуть Якова, но она уже стала не матерью, а чужой, скверной женщиной, блудливой. Деревенские бабы, дождавшись мужей, безногих, безруких, бабы, сохранившие им верность, изгнали ее прочь.

Яков вышел из сеней, сел на ступени.

— Ты чего не ложишься? — спросила из темноты дома Авдотья Демьяновна. — Ай, не нагулялся?

— Думаю.

— О чем в эту пору думать?

— Обо всем, бабуня.

— Мне вот тоже не спится. Уж который час ворочаюсь с боку на бок. Не сползать ли на завод, поглядеть, отчего это брак-то у вас валом валит? Может, огни плохо держите? Да и поругаться попутно. Выговорить Богданенко. Куда ж он завод-то ведет? У меня ведь не залежится, все выговорю! Еще из ума, небось, не выжилась.

— Уже выговорили, бабуня.

— От себя добавлю. А еще об Антонине думаю. Жалко мне ее, не дай бог Марфе в когти попасть! Заклюет! Девчонка хоть и шебутится, норовится, вроде она самостоятельная, а где уж наша бабья самостоятельность? Ваш брат завсегда уговорит. Корней-то эвон какой…

Корней в это самое время легонько постучал в окно квартиры Лизаветы Ожигановой. Муж Лизаветы был на заводе, в третьей смене, Корней видел его, прячась у общежития, потому постучался уверенно.

— Сразу со свидания и ко мне, — горько упрекнула Лизавета. — Ах, Корней! Как ты платишь за мою любовь?

13

Он пришел к ней и в следующую ночь. У соседнего дома, на лавочке, припозднились две старухи, не кончив перебирать косогорские дела. Обе они замерли, едва Корней коснулся окошка. Лизавета уступала ему без оглядки, а он после несостоявшейся драки с Яковом Кравчуном ожесточился и загулял.

Перед рассветом, обманутый и оскорбленный муж Лизаветы ворвался в свою квартиру, кинулся на Корнея, пытаясь его придушить, Корней вырвался и выскочил из окна на улицу.

Это приключение не получило бы широкой огласки, не вмешайся в него Марфа Васильевна, побежавшая выручать позорно оставленную сыном одежду.

Муж избил Лизавету тихо, без большого скандала.

Марфа Васильевна, не проникнув в квартиру, дала полную волю языку, на улице, под окном:

— Блудня ты этакая! Сучка бесхвостая! — честила Лизавету во весь голос. — Мало тебе одного мужика, так парня подманиваешь, хомутаешь, крутишь ему дурную башку, к чужому добру подбираешься!

И брошенная Корнеем одежда, и опасение, как бы, смывая позор, Корней не вздумал взять к себе Лизавету, привели Марфу Васильевну в ярость.

— Ублюдница!

Наконец, Лизавета выплеснула из окна на простоволосую Марфу Васильевну кастрюлю холодных щей, выбросила брюки, ботинки, ремень, рубаху да оглушила таким звонким словом, от которого несчастная Марфа Васильевна попятилась.

Муж выгнал Лизавету, оставив на ее молочном лице багровый синяк. И никто ее, однако, не осудил. Зато по-всякому и по-разному привлек к себе внимание чиликинский двор. Авдотья Демьяновна даже плюнула в его сторону:

— Американцы, чтоб им на тот свет провалиться!

Так она крестила лишь тех, кто хапал и жрал до отвала, доходя до бесстыдства.

— Фамилию нашу пачкаешь, племянник! — строго шевеля усами, предупредил Корнея Семен Семенович. — Эх, не наша в тебе кровь!

А Мишка Гнездин, похудевший, трезвый, бросивший якшаться с Лепардой, набычился:

— Кобель! Попался бы мне, я сделал бы из тебя евнуха при дворе шах-иншаха! Иль берешь пример с меня? Но учти: Мишка Гнездин не трогал честных людей.

Недруги похвалили.

Толстый Валов фамильярно потрепал по плечу:

— Крой, пока не женат!

Просыпав идиотский смешок, по всегдашней привычке к нечистоплотности, выродившейся в порок, Иван Фокин преподал совет:

— Заведи-ко для сих подвигов поминальник или, по-нашему, по-бухгалтерски, приходно-расходную книжицу. Карманную, конечно! Не для обозрения. И вписывай. Прикрыл, допустим, курочку крылом, тотчас же пиши ее в дебет, разлюбил — списывай в кредит. Под старость подобьешь итог и, перечитывая, составишь баланс…

— А ты тоже балансы составлял ночью в конторе? — напомнил Корней. — В чью же пользу прибыль? Я хоть документы не воровал…

Он не оправдывал себя ни в чем. Все было скверно и до тошноты отвратительно: ощущение трусости перед Яковом, ревность, зависть, скандальная история с Лизаветой и, особенно, грабеж в конторе. Ни Якову, ни дяде, никому здесь, в Косогорье, он уже не мог рассказать об этом грабеже, чтобы не навлечь на себя новый позор. Разлад с Тоней Земцовой, история с Лизаветой — это было его личное дело, а пропажа документов… С какой целью? Чем она грозит и кому? Одному ли Матвееву? Рано или поздно она раскроется! Как тогда смотреть людям в глаза?…

Да, как смотреть людям в глаза, если ты прежде всех знал?

Не советуясь больше с матерью, он выбрал решение, единственно надежное, согласное с совестью и презрением к своим собственным слабостям.

Районный прокурор принял его уже на исходе дня. Человек, ничем не примечательный по внешности, в сером костюме, лысеющий, каких встретишь немало на улице, но грозный своим названием «прокурор!», вел беседу мягко и вежливо, не выпуская из внимания ни рук, ни глаз, ни выражения лица Корнея. Он изучал и присматривался, можно ли верить. И не давал передохнуть, обдумать, подобрать слова, пока все не выспросил.

— Значит, они потушили свет, когда вы постучали?

— Потушили и выбрались из конторы, — подтвердил Корней.

— А Валов где находился?

— Он, очевидно, дежурил за углом.

Прокурор побарабанил пальцами по столу.

— Надеюсь, вы не обмолвитесь о своем визите ко мне?

— Я не болтлив, — уже спокойно сказал Корней.

Беседа еще продолжалась долго, прокурор все уточнял и перепроверял, потом достал из сейфа заявление Матвеева, дал прочитать и попросил подтвердить.

Матвеев охватывал заводские дела широко, анализируя баланс, сравнивая доходы и расходы, цены и качество кирпича, снижение убытков и фактическую заводскую себестоимость, потери полезного времени, нарушения технологии и описывая факты невежества. Заявление занимало много страниц, увлекало глубиной экономических знаний, содержало много ссылок на документы, по-видимому, на те самые, за которыми охотились Валов и Артынов, но чтение этого значительного труда главбуха оставляло недоумение.

— Все правильно, все на месте, — подтвердил Корней, откладывая заявление в сторону, — а чего-то в нем не хватает.

— Чего же? — спросил прокурор. — Вы поможете выяснить?

— Вряд ли. Я не знаю!

Он мог бы, разумеется, кое в чем помочь разобраться или хотя бы просто сказать: «А почему? Почему все это происходит: приписки в отчеты, преднамеренное снижение затрат на производство, раздувание благополучия и вообще все, о чем пишет Матвеев? О чем спорят и по поводу чего ругаются косогорцы на оперативках, на собраниях? Почему?»

Прокурор смотрел ему прямо в лицо, но Корней, поколебавшись, все же не решился и повторил:

— Нет, я еще ничего не знаю…

— Вы будьте смелее, — подбодрил прокурор.

— Я не успел еще оглядеться на заводе как следует…

— Ну, что ж! — согласился прокурор. — Хотя бы и так. Осторожность не вредит. А если надумаете, приходите еще.

«Зачем еще раз приходить? С меня хватит, — как бы оправдываясь сам перед собой, подумал Корней уже в автобусе, по пути в Косогорье. — Чем дальше в лес, тем больше дров. Нет, с меня хватит пока что!»

Автобус остановился у конторы. Вечерело. Окна директорского кабинета плавились в багряных лучах заката.

С путей, от складской площадки, двинулся груженый состав.

Корней посмотрел на часы: уже время сменять на дежурстве Валова, мыкаться до утра. В обжиге опять произошел затор: с пылу, с жару, не давая остыть, кирпич грузили в вагоны.

Отправив состав, Валов прогуливался по пустой площадке.

— А что у вас больше дела нет? — спросил Корней.

— Нету, конечно, — развел руками Валов. — Я недоконченных дел не оставляю.

— Шли бы на станцию оформлять накладные.

— Ты ж мне, однако, мил человек, книжку с расчетными чеками не оставил. Как без нее со станцией расплатиться?

Наглый и развязный тон. Глаза, как бурава. Бес!

— Так что, придется тебе самому, мил человек, на станцию топать. А если велишь, схожу!

— Не велю!

— Вагоны-то опять простояли у нас больше положенного. Не забудь штраф оплатить. Сводка об отгрузке на столе у тебя. Директору я докладывал.

Приняв дежурство, Корней поужинал в столовой, разобрался с накладными на отгрузку и только к половине ночи собрался, наконец, на станцию. Состав с кирпичом еще стоял на путях. Оформление оплаты заняло часа два, станционный кассир, позевывая в кулак, поднимал и ставил свои штампы, как пудовые гири. Корнею тоже захотелось спать, поэтому, сокращая обратную дорогу, он пошел не по насыпи, не по шпалам, а по тропе лесной полосой.

Заросли акации, клена, тополя, бузины и красного барбариса сразу же оглушили его и ослепили мраком, застоем безмолвия. Здесь он бывал с Лизаветой. Каждый поворот тропы — с детства им избеганный и исхоженный. Тут ловили силками снегирей, гоняли сорок, а однажды поймали зайчонка. Серенького и пушистого. Мать отдала его собаке, и за это он, Корней, ненавидел собаку, пока та не издохла. Сюда прячется отец, если ему удается утаить из получки на водку. Глухота. Мрак. Только шуршит под подошвами песок и мелкая галька, и прошлогодний падалик. А вот тут, на повороте, где-то скрытая тьмой стоит береза, одна-единственная береза на весь лесок, старая, дуплистая, с вороньим гнездом на вершине.

Он остановился, раздвинул руки, чтобы тронуть березу, а из-за ее комля вдруг метнулась тень, и страшный удар обрушился на его голову. Не почувствовав даже боли, Корней ничком ткнулся в траву, в пряный сухой падалик, и замер.

С березы, из гнезда, вылетела ворона и стала кружить над зарослями, каркая.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВСЕ ПРОСТО…

«А что, если все это не так, как я думал, как мне всегда казалось и как меня учила мать, а все совершенно иначе, и не так мне следует жить, и не так следует думать ?

Я пока что плыву по течению, а наступит, наверное, время, когда все порву, все растопчу, потому именно, что ненавижу то, в чем живу теперь».

(Из письма Корнея Чиликина другу в Донбасс, 16 октября 1957 года.)

1

— Ты теперь, как мусульманин, в чалме, — сказала Наташа, присаживаясь на стул возле кровати. — Болит еще сильно?

— Немного голова кружится.

Корней приподнялся, прилег на бок, стараясь не касаться подушки затылком.

— А я хромоножка.

Она поставила костыль, поправила пестренький больничный халат и уткнулась подбородком в ладони.

Так она приходила уже не первый раз, ее палата была рядом, за стеной.

В первый день Корней почти ничего не соображал. Была только боль. А потом вспомнил… Лесная тропа, выступивший из земли корень березы, запекшаяся на песке темная лужица крови и на ней яркий, ослепительно белый клубок солнца. Утро лишь начиналось. И на вершине березы каркала ворона. Он открыл глаза и сделал попытку встать. Дополз на четвереньках до насыпи, и там его нашли забойщики из бригады Гасанова. Как по покойнику, причитала мать, кому-то грозилась. Лицо Лизаветы. Не ей ли грозилась мать? А дальше — тряская и жесткая езда в машине, белые дома на городской окраине, острый, приторный запах лекарств, трудная боль, доктора и, наконец, то ли сон, то ли забытье. И вот прошло уже три дня.

— Обойдется, станем снова жить дальше! — весело ответил Корней. — Починят, подправят — живи, сколько надо!

— Хорошо еще так обошлось…

— Мне просто повезло!

— Михаил предполагает, что сделал это муж Лизаветы, в отместку.

— Какой Михаил? — заметив, как она вдруг покраснела, спросил Корней. — Уж не Мишка ли Гнездин? Как он к тебе пробрался?

— Так и пробрался, — храбро сказала Наташа. — Через двери, где все люди проходят.

— Вот пострел, везде поспел!

— Он теперь не пьет и не гуляет.

— Это мне известно: не пьет, соблюдает великий пост и постигает себя. Но каков, Мишка! Я, дескать вольный ветер, да девчонка одна привязала. Значит, ты и есть та девчонка?!

Мишка Гнездин, принаряженный и углаженный в ниточку, появился под конец дня, в тот час, когда собираются к больным родня и разные желающие их навестить. Не укладывалась как-то его репутация с вниманием и нежностью к Наташе, к ее беде, да он, очевидно, и сам это понимал и потому, как ни пытал его Корней, не признался ни в каких дальних намерениях. «Надо же все-таки когда-то стать человеком, — объяснил он свое отношение к Наташе, оставшись с Корнеем наедине. — От меня не убудет. Силы у меня на двоих, а пропадет она зря, ни в грош! Я чем смогу помогу, и сам около милых, добрых людей пооботрусь!» Мишка передал от себя в гостинец пачку дорогих папирос, ароматных и кислых, которых Корней никогда не курил, после чего допоздна, пока его не турнули, забавлял Наташу шутками или ворковал, как голубь. «Экое счастье из ничего! — думал Корней, глядя на них из своей палаты. — Мишка становится че-ло-ве-ком!»

Через несколько дней Корнею разрешили вставать с постели, — рана на затылке, нанесенная не то деревянным бруском, не то граненым прутком железа, быстро заживала. Он стал выходить в общий коридор, где в перерывах между лечениями бродили больные, каждый со своей судьбой.

Корней выделил из них несколько человек, особенно примечательных и симпатичных ему каким-то изумительно светлым, взглядом на все окружающее и притягательной теплотой, чего ему всегда не хватало, что напрочь изгонялось из холодного двора Марфы Васильевны.

В той палате, где лежала Наташа Шерстнева, он подружился с Надей Чекалиной, девушкой-геологом, и навещавшим ее женихом Костей. Костя работал на строительстве прорабом участка, это он и написал тогда, после аврала, письмо в Косогорье, упрекая заводчан в нечестности. Наде лечили поврежденный позвоночник. В тайге, при переходе через увал, она упала с верховой лошади и оттуда, из глухомани, ее вывезли на вертолете.

Костя носил очки в толстой неуклюжей оправе, щурился, стеснялся, услужливо исполнял поручения для всех, кто лежал в палате вместе с его невестой, принося из магазинов компоты, шоколадки, курево, а то и принадлежности женского туалета. И виделось в его простоте и преданности что-то до такой степени человеческое, чему научиться нельзя, если не возникнет оно и не разовьется в самой глубине души.

За год терпеливого лежания в гипсовом корыте Надя выцвела, но не выключалась из обыденного потока жизни. Костя каждый день приносил ей газеты, журналы, рассказывал о стройке, советовался. В ожидании, когда он придет, Надя рисовала. Ее рисунки в карандаше: лесные поляны, горные цепи, полевые избушки, походные костры с таганками, улицы деревень и городов, где она прошла своими ногами или проехала, — поражали Корнея ясностью, устремленностью и романтикой, хотя он честно признался Наде в незнании графики и вообще всяких художеств. На первом листе альбома, как бы объясняя рисунки, Надя вывела чертежным почерком:

«Посмотри, как все прекрасно вокруг! И как просто все это прекрасное!»

По закоулкам, между собой, больные шептались, будто шансов на полное выздоровление у нее совсем мало. Пророчили неподвижность. А никто, впрочем, ничего не знал. Как-то подобралась к ней из соседней палаты Трифоновна, помимо основной болезни страдающая всезнайством и старушечьим любопытством.

— Ну, детушка моя, плоха ты становишься! — участливо зашептала она, наклонясь над изголовьем. — Ай-ай-ай!

— Что вам нужно? — встревожилась Надя.

— Все, детушка, под богом находимся, — продолжала шептать Трифоновна. — Захочет бог оставить в живых — пришлет архандела переписать тебя в иную книгу! Так что, моли бога, детушка, моли бога, прийди к нему с челом непокрытым, да простятся грехи твои…

— Уберите ее отсюда кто-нибудь, — попросила Надя, очень расстроенная.

Трифоновна надула губы, погрозила перстом.

— Неверящие…

— А чего это, тетенька, не ко времени разворковалась? — спросила Анна Михайловна, женщина уже пожилая, некрепкого склада. — Иди-ка, любезная!

Подхватила Трифоновну под бока и вывела, а в коридоре строго внушила:

— Не перестанешь ворковать — к врачу сведу и выпишут тебя, любезную!

Давление у Анны Михайловны поднималось выше двухсот, часто повторялись сердечные приступы, однако же держалась она бодро, боли переносила терпеливо, лишь печаль, что ли, какая-то постоянно была в ее лице.

Наташа более приметливая, чем Корней, построила догадку, будто все расстройство у Анны Михайловны из-за дочери.

Как многие женщины, Анна Михайловна выстояла у станка годы войны, потеряла на войне мужа, выполнила долг перед дочерью, поставила ее на ноги. Но что-то, по мнению Наташи, не ладилось между ними. Что? Она не бралась дальше судить.

Дочь Анны Михайловны не слишком баловала мать вниманием и заботой, как родственники других больных, и появилась здесь, когда Анна Михайловна уже перестала ее ждать. В палату не вошла, а вызвала мать в вестибюль.

— Пойди-ка, взгляни, девица очень красивая, — порекомендовала Наташа Корнею, приковыляв с костылем. — Просто удивительно. Такая редкость: пепельные волосы и сияющие глаза…

— Пепельные волосы и сияние двух звезд из глубины неба… я уже однажды видел, — вспомнив встречу на базаре, заулыбался Корней.

— Иди, полюбуйся!

— Ладно. От скуки, для развлечения, пожалуй, погляжу. Авось, за поглядение денег с меня не спросят…

Мать и дочь сидели в глубине вестибюля, рядом. На столике валялся скромный пакетик с вишней. Пакетик открылся и вишенки немного рассыпались.

Анна Михайловна покорно держала руки на коленях, как бы не смея прикоснуться к пышно цветущей дочери.

«Ну, конечно, она самая! — убедившись, невольно воскликнул Корней про себя. — Будущая супруга профессора. Одна такая особенная, на весь город».

Не торопясь, будто прогуливаясь, подошел ближе. Кавуся обернулась, окинула сияющими васильками-звездами всю его помятую больничную фигуру, не задерживая взгляда, и лениво, устало спросила мать: долго ли она тут пробудет? скоро ли выпишется? Анна Михайловна, по-видимому, стесняясь присутствия постороннего, что-то ответила шепотом. Корней взял со стола потрепанный, зачитанный до лохмотьев журнал и, уходя, еще раз заинтересованно оглядел Кавусю. И усмехнулся, вспомнив, как уверенно говорила Марфа Васильевна: «Вот на ней и женю!».

— Моя старая знакомая, — шутливо доложил он Наташе, возвратившись в палату. — Но ее просватают за академика.

Цену Кавусе он снова повысил.

Наташа не поверила и шлепнула его по руке.

Между ней и Корнеем за те дни, что они пробыли вместе в больнице и не без участия Мишки Гнездина, установилась откровенная дружба. Корней честно рассказал ей, как нелепо и глупо кончилась любовь к Тоне Земцовой. Наташа понимала его, и все его мытарства, и всю скверноту его жизни, так как и ей самой было не слишком-то сладко. Дома — отец. На работе — Артынов.

— А что для тебя Артынов? — спросил Корней недоуменно. — Только начальник. Он сам по себе. Ты сама по себе.

— Если бы так… — почти горестно сказала Наташа. — Артынов опутал папу. И если все это вскроется…

В коридоре тускло светился ночник. В комнате отдыха до отбоя выздоравливающие стучали костяшками домино. По ковровой дорожке взад и вперед, по-кошачьи, бродила Трифоновна. Анна Михайловна, проводив дочь, мучительно хватала воздух ртом, задыхаясь от нового сердечного приступа.

— Артынов опутал папу, — повторила Наташа с озлоблением, какого Корней у нее никогда не замечал. — Ты же знаешь папу, он тихий, доверчивый. К нему на шею любой тип сядет. И, конечно, только из-за своей слабости папа и доверился Артынову, вплоть до того, что оставлял ему для ночных смен подписанные, но не заполненные бланки контрольных талонов. Какой хочешь сорт, тот и ставь в талон на качество отгруженного кирпича. А где у Артынова совесть?

— Ты слыхала, что Артынов уже погорел?

— Михаил вроде рассказывал. Я не очень разобралась.

— Артынов уже не царь и не бог, и не правая рука. Хотя по-прежнему наглец. Себя посадить кое-куда он не даст. У него все предусмотрено. Но уж зато твой батя, в случае чего, сухим не выйдет.

— Я этого и боюсь, — поежилась Наташа. — Если все же поймают Артынова на обмане, на махинациях, то он свалит на папу. Проклятый он человек, этот Артынов. Ведь он и меня тоже пытался опутать. Если выходил из обжига большой брак, Артынов велел его не показывать, а намеренно уменьшать, вроде в обжиговые камеры было посажено сырца меньше нормы. В конце месяца, когда к плану кирпича не хватало, план срывался, он требовал, чтобы я записывала в журнал учета выгрузки совсем не то, как на самом деле выгружали, а больше, сколько надо до ста процентов. Камеры стояли пустыми, а он принуждал показывать будто из них тоже шла выгрузка. Ведь это же преступление! Я отказывалась. А один раз он подсунул мне сто рублей в подарок. Я бросила их ему на стол. И сказала: все равно не послушаюсь, буду записывать в журнал учета только правду. Но Артынов, когда я уходила со смены, исправлял мои записи. Мои цифры зачеркивал и ставил свои, а меня предупредил: выгонит! Но уж я, хоть тихая и не очень-то смелая, как папа, все же не стерпела. Ты знаешь, Корней, что я придумала? Все те журналы, в которых Артынов черкался и колдовал, я заново переписала. По ночам сидела, тайком… — добавила Наташа гордо.

Корней недоверчиво мотнул головой.

— А какие же документы уничтожил Артынов? Я от Яшки Кравчука слыхал, будто журналы учета обжига и выгрузки за все прошлые месяцы Артынов успел уничтожить, — отдал их кому-то на раскурку. — И добавил, имея в виду кражу в бухгалтерии: — Грязные следы за собой прибрал…

— Он, наверно, уничтожил те, переписанные, — утвердительно произнесла Наташа. — А подлинники у меня, я их спрятала. Я тогда сказала себе: позор приму, но Артынова выведу на чистую воду! Он все же догадался, что я журналы подменила, почуял носом жареное, но я сочинила, будто залила их чернилами, а неряшества не люблю и, дескать, после переписки бросила их в огонь. Он обругал меня, замахнулся ударить, а не ударил и не выгнал, но взял на подозрение и стал следить за каждым моим шагом. Я уже совсем было собралась отнести подлинники куда следует, будь что будет, да очень за папу испугалась, и как раз в это же время из-за Михаила пришлось волноваться…

— Никогда бы никому не поверил, что ты с Мишкой Гнездиным начнешь дружить, — усмехнулся Корней. — Чем это он тебя прельстил?

— А разве я знаю, чем? — улыбнулась Наташа. — Может, тем, что веселый. Ведь дома у меня тишина и сонь, такая липкая, тянучая, от одной этой тишины одуреть впору. Из отца слова не вытянешь, мама вечно по хозяйству копошится. А Михаил веселый и добрый, когда в своем уме…

— Напьется, так дурак дураком, — добродушно подсказал Корней.

— Вот и не дурак! — вдруг энергично вступилась Наташа. — Он просто неприбранный и неухоженный, как ты. Он и куражится перед людьми не по правде. Вот, дескать, я какой, хуже нет и не бывало, а у самого сердце не то…

— Ты, значит, и решилась принести себя Мишке в жертву, — подтрунил Корней, понимая, что Наташа не кривит душой.

— Почему нужно приносить себя в жертву, а не поступать по-людски? — не принимая его шутки, спросила Наташа.

— Потому что…

— А если ты задуришь, ну, не вытерпишь, что ли, чего-то, мало ли бывает каких случаев в жизни, так неужели тебя надо сразу списать и положить на тебя крест — «безнадежный». На Артынова я бы крест положила и на твоего десятника Валова, этих ничем не проймешь, но Михаил не чета им. Из него хорошими руками можно человека сделать. Вот Тонька от тебя отказалась. Ты не угодил в ее характер. А я думаю, поступила она сгоряча, и ты тоже погорячился, или, возможно, не такая у вас была любовь. При чем же Марфа Васильевна, если вам обоим предстоит своя жизнь?

— Мать все-таки…

— У меня тоже мать, но не ей же, а мне замужем жить. Мама предупредила, про Михаила дурно говорят, он пьет, прогуливает, вообще все ему трын-трава. Я все-таки подружилась. Ну и что? Разве это зазорно?

— Как же тогда получается его связь с Лепардой? — не очень одобрительно спросил Корней.

— С ней он потом. Но и то так себе… Хотел мне досадить, — слабо, неуверенно улыбнулась Наташа.

— Значит, вы тоже с ним ссорились?

— Да я ему просто сказала: «Если мне не веришь, убирайся! Зачем нам дружить, если не веришь?» Но так вышло. Это Витька Красавчик вмешался…

— Витечка! — услышав это имя, оживился Корней. — Уж не знаю, с какой стороны он к вам подошел? Мишку от него тошнит, а тебя…

Наташа легонько провела ладошкой по лицу, как бы снимая с него нахлынувшее волнение.

— Уж не предполагаешь ли ты, будто у меня с ним чего-нибудь было, с этим долговязым! Прицепился ко мне, как репей к коровьему хвосту. А может, его Артынов науськал. Вместе иногда бражничают. Я даже уверена, Артынов не мог такую возможность упустить. Он ведь все чужими руками делает. Чего проще: опозорить девушку, надсмеяться над ней, тогда и веры ей ни у кого не будет. Или сама скроется с завода, от стыда. Витька, наверно, вначале не знал, что я с Михаилом дружу. Михаил ведь чудак. Вдруг взбрело ему в голову, чтобы никто о нашей дружбе не знал, чтобы кумушки об меня языки не чесали. Так мы всегда встречались в городе. Уедем туда и гуляем. И вот как-то набрели на Витьку. Надо же! Словно судьба столкнула. Он вначале вылупил на нас глазищи, а потом со своими дружками стал нас просмеивать. Тычет в мою сторону пальцем, говорит что-то похабное, меня даже в жар кинуло. Михаил сходил туда, к ним, я видела, как погрозил им кулаком, а вернулся так и давай меня мучить ревностью. Тогда я ему и сказала: «Не веришь, убирайся!» Он и загулял снова. И Лепарду подцепил…

— Ах ты, боже мой, — сочувственно сказал Корней. — Ну и сквернота… Так что же дальше?

— Дальше все стало плохо, — задумчиво ответила Наташа. — Беда за бедой. Витька, как увидел, что Михаил с Лепардой путается, а меня оставил, так уж проходу не давал. Из-за него я и в скважину угодила…

— Из-за него? — вскинулся Корней.

— Он и загнал меня, — призналась Наташа впервые. — В тот вечер, как это случилось, очень мне было трудно. Перед началом смены, пока Артынов к вам в гости не ушел, мы с ним поругались, а потом я встретила возле столовой Михаила с Лепардой, они тоже к вам шли, ну и загоревала. Поплакала даже тихонько в платочек. И уж ничего на ум не шло. Думала еще днем, непременно нынче расскажу все Семену Семеновичу про Артынова, про все, что есть на душе. А так и не собралась. Не до этого стало. Когда Семен Семенович заходил ко мне в конторку проверять табеля, я так и не решилась. Семен Семенович догадался, что я чем-то расстроенная, да разговор повел как-то не в ту сторону. А после его ухода Витька вломился. Начал приставать. Я и побежала…

Она опять легонько провела ладонью по лицу и прояснилась.

— Ладно! Отольются Артынову мои слезы. Теперь Яков взялся. Я велела Тоне передать ему все, что успела припрятать…

Был уже отбой на сон, в палатах потушили лампы. Из коридора Наташа и Корней перебрались в вестибюль, но там их нашла дежурная сестра и прогнала спать в палаты.

Корнею не спалось. Он лежал поверх одеяла, закинув руки за голову. На соседней кровати мучился старик. Дежурная медсестра включила свет на его тумбочке, сделала старику укол, подала подушку с кислородом. Старик успокоился. Стало тихо, темно, но снова не спалось. Словно наплыло из темноты то самое ощущение тоски по свободе, какое он уже испытал, когда вернулся в Косогорье из техникума. Вместо Донбасса, вместо широких просторов и веселых товарищей, безмятежных, опять свой дом, тесный двор, опять все что-то принудительное, нерадостное, изо дня в день одинаковое, неизбывное. Хорошо тут в больнице. Трудно, скучно, а все же ничего не висело над головой, ничего не стесняло здесь личной свободы, никуда не надо было спешить, ничего не надо было исполнять, проклиная в душе. Эх, остаться бы еще хоть на недельку!

Он подумал потом, что Тоня Земцова была права. Сто раз! Она не прижилась бы. «Робить», как утверждала мать, это все же не вся цель жизни. Но как же поступить, если приходится только «робить, робить и робить», гонять на базар, возить рыбу со стана, занимать должность, где не надо ворочать мозгами ни над какими проблемами, а тоже только «робить и вкалывать». Так вот «доробишься» и отупеешь и ничто уже тебе не угодит, ничто тебя не сделает счастливым, все станет не мило и пусто. Хорошенькое же счастье, если даже из больницы возвращаться домой неохота. И уж куда как «приятно» потерять такую девчонку, как Тоня! А впрочем, может, так будет лучше. И он стал убеждать себя в том, что поступит правильно, и ему будет легче, если он вообще, пока до поры до времени, не станет связывать себя ни с кем и ни с чем. Или уж совсем из дому уйти, скрыться из Косогорья? В Донбасс или в Сибирь. Положиться только на самого себя. Но не придется ли потом сожалеть? Мать как-то пригрозила: «Коли не любо, убирайся! Куда хочешь! А я все, чего для тебя нажила, промотаю или сожгу, травинки во дворе не оставлю!» Ну и пусть! Пусть вся эта чертова прорва сгорит!

Корней шепотом выругался, затем повернулся на бок и вдруг отчетливо представил себе, как горит двор и дом, как жухнут и крючатся от жары листья на яблонях, а мать стоит у ворот, расставив руки, растрепанная и торжествующая и никого не пускает, чтобы потушить пожар. Он, Корней, пытается ее увести, но мать хватает нищенскую суму, кричит, что она нищая, брошенная и отправляется вдоль улицы, по соседям, за милостыней.

Тик-так! Тик-так! Это в коридоре. Настенные часы мелко-мелко, по секундам, обрубают длинную веревку времени. Пора спать. Корней зажмурился, мысли, как обрывки каких-то воспоминаний, стали кружиться и кружиться, не связываясь между собой. Что такое особенное рассказала Наташа? Про Артынова или про ревность Мишки Гнездина? А Мишка крутил с Лепардой. Или не крутил. Где правда? Яшка говорил: «Правду надо не искать, а делать!» Как делать, если Артынов обокрал бухгалтерию, а Мишка крутил с Лепардой и ревновал Наташу? Нелепица…

В этом хаосе показалось на мгновение лицо Лизаветы. Муж дал ей развод. Лизавета стыдится встречаться с Тоней. Живет на частной квартире. И она тоже приходила в больницу. Поручилась за мужа. Нет, это не он, не ее муж, подкарауливал ночью, спрятавшись за березой. Не он! Так, сразу наповал мог ударить только Валов. Зверь! Это ведь Валов сказал: «Теперь тебе самому, мил человек, придется идти на станцию»…

И еще что-то привиделось, кажется, Кавуся. Корней пошевелил губами и спросил в полусне, что ей тут надо, и усмехнулся…

2

Семен Семенович дожидался гостей. Они должны были вот-вот нагрянуть. Елена Петровна торопилась прибрать в комнатах. Чтобы скорее управиться с домашними делами, Семен Семенович позвал Якова и Тоню Земцову, самых близких своих помощников.

Яков уехал в город, на вокзал. Заранее было, условлено, что гости прибудут в один день.

Соленья, варенья, наливки и компоты, приготовленные домашним способом впрок, особенно наливки из черной и красной смородины, из вишни, из малины и даже из лесной костяники, которым Семен Семенович отдавал предпочтение перед всякими фабричными винами, были добыты из погреба в изобилии, как в большой праздник.

— А ведь это и есть для меня большой праздник, — радостно потирая ладони, говорил Семен Семенович, обходя поставленные в ряд столы и уточняя, не забыто ли еще что-нибудь этакое важное, чем бы мог он доставить гостям удовольствие.

Первым приехал давний товарищ и друг, земляк, бывший деревенский комсомолец, бывший парторг бетонщиков на строительстве, а также бывший секретарь райкома в родном Семену Семеновичу Калмацком районе Александр Никитич Субботин, или попросту Санька с Третьей улицы. Не встречались и не виделись оба друга двадцать лет. Руководил теперь Субботин закладкой нового совхоза где-то на Алтае, а завернул в гости к Семену Семеновичу по пути в село Октюбу, откуда намеревался забрать к себе на Алтай мать.

Яков привез его на такси.

Тоня, вышедшая вместе с Семеном Семеновичем и Еленой Петровной за ворота принимать гостя и представлявшая его себе, поскольку он руководитель, солидным, несколько самоуверенным, увидела подтянутого, суховатого на вид, ростом до плеча Семену Семеновичу мужичка, оживленного и веселого.

Пока друзья целовались и обнимались, хлопая друг друга, Елена Петровна поднесла гостю полагающуюся по обычаю гостеприимства рюмку водки. К воротам в это время подкатило второе такси, тоже с Санькой, но на этот раз с Санькой Чиликиным, сыном Семена Семеновича, приехавшим в отпуск вместе с женой.

Санька женился недавно, родители невестку еще не видели. Под стать отцу, такой же широкогрудый и великий телом, он и жену подобрал по своей силе, величавую сибирячку, обветренную, как после морской службы.

— А ну, показывай Машу, какова она собой, — обнявшись с сыном и тоже хлопнув его по спине, словно проверяя добротность, сказал Семен Семенович.

Молодуха ему понравилась и фигурой, и невозмутимым таежным спокойствием.

Для нее расстелили до крыльца половик, и она шла по нему, подхватив Саньку под руку, а все остальные кидали в них горстями загодя приготовленное зерно.

Тоня вышла от Чиликиных в сумерках. Яков вызвался ее проводить, она отказалась. Хотелось ей в этот вечер побыть одной, перетосковать и переболеть. Милые вы мои люди! А знаете ли вы, как грустно бывает и завидно глядеть на чье-то счастье и как иногда горько пить сладкое вино из чужой рюмки!..

На площади кучка запоздалых пассажиров дожидалась рейсового автобуса. Горланили парнишки, пускаясь вперегонки. На ходу выскребая подсолнух, лузгая и выплевывая шелуху по сторонам, по-солдатски прошагала Евдокия Зупанина. Баба цепкая и бойкая, сама сломит любого мужика! «Я вот тебя, «святошу», — кричала она однажды на Валова за какую-то пошлость, — как полосну по морде! Ишь ты-ы!» И полоснула бы! Так и надо поступать! Не оскорбляй. Не порочь. Не обманывай.

Не обманывай? А кто кого обманул?

Тоня уже устала об этом думать, да и думать теперь было напрасно, ничего не вернешь, ничего не поправишь. Было — не было! Было — не было! Начинай все сначала! Ведь ей надо немного, хотя бы, как у Маши: ты любишь и тебя любят! Ты входишь в семью, будто в ней ты родилась и выросла! Ты всему веришь и тебе верят. Ты не шкаф и не комод, а хороший и добрый друг!

А что Лизавета? Может, и ей так же горько…

По дороге проехал мужик на телеге. Возчик из магазина. Везет из степи свежую траву. Рядом с лошадью бежит жеребенок. Трусит мелко-мелко, постукивая копытцами. Трава пахнет степью. Не с тех ли ложбин?.. В ложбинах росло много медового клевера. Корней, бывало, ложился на спину, а она сидела рядом, слушая, как скрипит коростель и кричит перепел: поть-полоть, поть-полоть!

Ничего больше нет! А что дальше? Что дальше…

Она присела на лавочку под тополем, у общежития. Рядом, за изгородью, светилось окно ее комнаты, там шумели девчата-подружки, собираясь гулять.

Субботин звал на Алтай. «Приезжайте. У нас приволье. Живем пока что в палатках и землянках, а построим свой город. Хлебов — целое море!»

Яков ухватился за эту возможность. Алтай — та же целина. Договорился с Субботиным. После нового года уедет. Позвал: «Поедем, Антонина, вместе. Чего тебе тут — не семеро по лавкам!» Какая же надобность…

— Кого здесь встречаешь?

Она подняла голову: Корней! Хотела встать.

— Побудь немного, — попросил Корней, присаживаясь рядом. — Давно не виделись. Даже не проведала.

— Нужна я тебе! — она опять хотела встать и уйти. — У тебя без меня много для земной-то любви.

— Немного, всего лишь одна Лизавета. И та «была!» — откровенно сказал Корней, усмехнувшись.

— Ты всегда усмехаешься.

— Не плакать же! Плакать не положено, я мужик. Припечет — усмехайся. Больше деваться некуда! А смеется теперь только Яшка!

— Почему это?

— Ты ему белье стираешь, гуляешь до полуночи, он тебе ножки велит одеколоном протирать, не простудилась бы. Я этого не умел. А когда он тебя подбил? Говорят, пока ты здесь, «как солдатка», меня дожидалась?

Тоня сделала нетерпеливое движение:

— Я тебя ударю по лицу взаправду, а не как в прошлый раз!

— Тот долг за тобой я еще помню, — угрюмо проворчал Корней. — Надо бы отквитать! Если требуешь к себе уважения, почему мне в этом отказываешь? Но хватит валять дурня. Мы оба с тобой неправы и, я теперь вижу, опомнились своевременно. Никуда я из дому не уйду, а ты не смогла бы прийти. Лизка правильно мне как-то сказала: это не любовь. Так себе! Пустячки! Как вещь друг друга осматривать, нет ли изъяна, не потерто ли, не ношено ли? Полюбил, так не спрашивай, не приценивайся, не копайся в душе, а бери и люби! Вот Лизка так любит…

— По-земному…

— Вполне по-земному. Не заглядывая в завтра. Завтра, может быть, весь мир перевернется. Свалится с неба комета. Тряхнет землетрясение. Выступит из берегов океан. Мало ли! А ты ничего не успел, примерялся, рассчитывал, будет ли счастье.

— Значит, как в омут, вниз головой…

— По-честному.

— У тебя честность! Шлялся ко мне и путался с Лизаветой.

— Да, конечно, у тебя козырь. Это я не знаю чем объяснить. Лизавета была самая первая, до тебя. Отчаянная. А ты не отчаянная, ты сухая, Тонька! Сухарик. Сразу не разгрызешь! Чего ты ищешь?

— Все по правде. Я верила в тебя и надеялась, а ты такой…

— Правду не надо искать, ее надо делать, говорит твой Яков.

— Я ударю!..

— Ну, ударь! Правду надо делать. Человек сам себе подлец, сам себе мудрец и сам своего счастья кузнец! Слыхала такое? Вот я подлец, ты мудрец, а Яшка кузнец! Он себе выкует! Ты промудруешь. А я — не знаю…

— Ты сильно изменился, Корней!

— Возможно. Мир за Косогорьем просторнее. В Донбассе, за год, я многое повидал. А здесь все одно и то же, одно и то же: знакомые лица, улицы, дворы, утро, вечер, и так каждый день. Привыкаем. Не замечаем. Даже сами себя не замечаем, как меняемся. Я Наташку не узнал. Совсем другая. Не тихая. Не в отца. И тоже ведь гордая, как ты. Но у нее гордость мягче. Она не сухарик. Она тебе про Мишку рассказывала?

— Мишка чище тебя, Корней. Дурной, но чище. В нем хоть душа есть. В тебе есть ли? Уж он бы не ушел с зимника. Тогда я увидела тебя не таким, какого любила и какого хочу любить…

— Прежде не видела?

— Ты был лучше!

— А я все такой же. Возможно, лишь поумнел немного. Я и теперь не могу поравняться с Яшкой. Он уже почти агроном, а я все еще техник и так засохну. У него цель, мечта, куда-то ему пробиться надо…

— Не клевещи на Якова. Он не ради себя.

— Для меня, что ли? Каждому свое! Яшке — мечта. Богданенке — слава. Артынов и Валов воруют. Подпругину — побасенки от безделья. Фокину — водка. Лепарде — пена и недолив. Моей матери — деньги в сундук. Мне ничего! На кой черт! У меня все есть.

— Кроме хорошей славы…

— Зато дурной дополна!

— Вот радость!

— Чем плохо: бежал в окно от чужой жены! Чуть не прикончили! Не всякому такое достанется.

— И не стыдно?

— Вначале было неловко. Непривычно! Теперь уже наплевать. Только дядя еще козлом смотрит, готов забодать. Фамилию Чиликиных опозорил!

— Ты от них как отрезанный. У них сегодня гости, а ты близко не подошел. Хуже чужого!

— Мы чужие. Разные. Они, наверно, за наливками высокие материи обсуждают, а мне сейчас надо к отцу на стан ехать.

Он поднялся и протянул руку.

— Ну, прощай, что ли! Не сердись! Было — не было! Мне в одну сторону, тебе в другую. Силой милым не станешь. Не скажешь ведь: «Ты меня полюби, не то изобью! Поцелуй меня, не то в ухо бацну!»

— Прощай! — со слезами в голосе тихо-тихо ответила Тоня.

Вот и все! Это теперь уже все!

Ушел. Ему надо ехать на стан.

Уж лучше избил бы…

В улице послышался говор. Семен Семенович с гостями. Впереди он и Субботин. За ними Елена Петровна с Машей. Потом Санька и Яков. Все навеселе, идут серединой дороги.

Тоня зашла в палисадник и встала за тополь.

— Строим дома из половья, живем половинчато, — что-то объяснял гостю Семен Семенович.

— А разве имеет значение, из чего строить дом? — спросил Субботин. — Сознание не зависит оттого, в каком ты доме живешь. Вот ты и Назар. Он живет здесь же?

— В соседней улице…

Сознание не зависит! Но ведь с ним не рождаются.

«Как все трудно, — печально подумала Тоня. — А нужно пережить. И это пережить нужно».

3

Обедали, по обыкновению, на веранде, в затишье. В улице носился ветер, трепал в палисаднике мальвы. На запад, за степь, опускалась туча, а вслед ей, догоняя, мчались рваные облака. На мгновение облака обволакивали полуденное солнце, вспыхивали, как бы сгорая, но ветер подхватывал их и гнал дальше. По ту сторону улицы сноха Егоровых вывела за ворота загорелого до черноты парнишку, дала ему шлепка по голой заднюшке и пригрозила пальцем. Парнишка, слюнявя конфетку, попрыгал на одной ноге к соседским ребятишкам, гоняющим мячик, тоже голым, и тоже черным.

— Господи, — подавая на стол еду, вздохнула Марфа Васильевна. — Сдурела, что ли, нынче погода? Ветрит! Ветрит! Спасу нет. Ночью опять с яблонь падалику сколько насыпало. Зелен. Куда его? Придется свинье скормить.

Дела у Марфы Васильевны снова вошли в нормальную колею. Натерпелась страху, не поспала ночей, пока сын находился в больнице.

Корней, обжигаясь, ел борщ.

— Да ты чего все молчишь-то, как сыч, и хмаришься беспрестанно? — спросила она нетерпеливо. — Поговорить, поди-ко, с матерью не об чем? Дура, наверно, у тебя мать-то?! Ну и времячко, господи! Собственному сыну слова не вымолвишь.

— Отпустила бы ты старика с рыбалки, — продолжая есть, сказал Корней. — На озере волны, озеро сильно шумит по ночам и холодит с гор. Не случилось бы…

— Старика не подсовывай. Не о нем спрос. Ай чем недоволен? Видать, бросила тебя прынцесса. Я как в воду глядела, про Яшку-то. Увел-таки девку. Небось, добрую, самостоятельную я бы от двора не проводила. А ты на мать…

— Ты всегда в воду глядишь, — усмехнулся Корней.

— Пока выходило по-моему.

— Вышло. Можешь не беспокоиться, разошлись.

— И слава богу, что разошлись. Меньше мороки. Вот еще дал бы бог Лизку из поселка турнуть.

— Мешает она тебе?

— Кто же тебя кокнул-то? Не ее ли мужик? Дурак был бы простить-то!

— Не он.

— Кто же тогда?

— Мало ли…

— То-то в милицию не заявляешь.

— Подойдет пора, заявлю. Не прощу. Я не Иисус Христос.

— Да и не Самсон!

Управившись, она тоже присела за стол, вытерла ложку ладонью.

— Говорят, Матвеев-то на Богданенку в суд подал?

— Не в суд, а в прокуратуру…

— Доигрались, слава те, господи! Веки-вечные такого на заводе не бывало. За что хоть судиться-то собираются?

— За принципы.

Корней отодвинул пустую тарелку и принялся за жаркое.

— Люди партийные. Мы за зарплату работаем, а они ради принципов.

Он развеселился и спросил:

— А что, мама, ты в коммунизм врастешь?

— Какой еще коммунизм! — равнодушно сказала Марфа Васильевна. — Кто меня там не видел! Кому я нужна? Напластаюсь по домашности за день, с ранней зари допоздна, так радехонька до постели добраться, не то ли что до коммунизма.

— У тебя сознание отсталое, — продолжал подшучивать Корней.

— Не зубоскаль. С тобой о деле, а ты о Емеле. О, господи, а ветер все дует! — И мудро добавила: — На заводе-то хоть держись в аккурате. Поди, тоже вот так зубоскалишь.

— Проверь.

— Проверю, коли понадобится.

Ветром хлестнуло по крыше, затем в карниз и в рамы веранды, разбило стекло, сбросило с крынок деревянные крышки.

— Отпусти все же старика домой, — снова попросил Корней.

— Скоро и так не занадобится, — отрезала Марфа Васильевна. — А ты иди, да долго не копайся. Всей работы не переробишь, опять, поди-ко, начнете к концу месяца ура кричать.

Прикрыв плотнее калитку, Корней заслонился фуражкой. Порошила мелкая пыль. Лишь в переулке, запутавшись в плетнях и в начинающей жухнуть огородной зелени, ветер взлетал вверх, унося с собой рано зажелтевшие листья.

Выбранная на собрании комиссия — Чермянин, Кравчук и Гасанов, — вторую неделю проверяла заводские дела. Стало известно, что много материалов, уже израсходованных, в затраты на производство не списано. Таким способом кирпич получался дешевле. Артынов откладывал списание на конец года, декабрь, намереваясь к годовому отчету собрать все «хвосты», сделать окончательные «зачистки», то есть, попросту говоря, как объяснил главбух, сознательно «жертвовал» одним месяцем, чтобы на протяжении года получать премии. Артынов еще выкручивался: «Недосмотрел. Учетчик подвел. В дальнейшем учтем. Сам лично стану проверять!» Обнаружили непорядок с пропусками. Бухгалтерия выдавала их бесконтрольно. Подписывал пропуска Иван Фокин, по должности, как бухгалтер материального стола. Он же принимал и отчеты по складам. С пропусками отчеты не сверял. Пропуска доходили до вахты, попадали на гвоздик, а дальше в печку. Оставался один документ — накладная, кому и сколько отпущено кирпича. Накладная попадала в отчет. И все!

— Так по одной накладной можно весь месячный выпуск кирпича вывезти на автомашинах и следов не найдешь, — припер Яков Кравчун самого же главбуха. — Как же это вы проглядели, Михаил Григорьевич?

Матвеев, по-видимому, действительно проглядел и всполошился.

Богданенко на него крикнул:

— На кого пожаловался? Сам виноват!

Но это было еще не все. Проверили наряды на зарплату рабочим обжигового цеха. Ничего не сошлось. По сводкам Артынова кирпича выгружалось больше, чем оплачено по нарядам. Записали в акте: «Обсчет рабочих».

Тогда сверили по счетам, оплаченным через банк, сколько же кирпича продано. И снова не сошлось. Кирпича продано меньше, чем выгружено. И на складской площадке в наличии нет. Куда же девался?

Пошли, пошли по этому пути и добрались-таки: кирпич с площадки списан как брак! От этого и процент брака так вырос.

Каждое первое число инвентаризацию на складе проводил тот же Фокин. Считал по штабелям. Вписывал в ведомость. Сличал наличные остатки с книжными. Получалась недостача. На недостачу составляли акт: «Половье». Подписывали Фокин, Валов, Артынов.

А в счетах за кирпич, чтобы не прогадать по выручке, создать видимость, обеспечить снижение убытков, показывали более высокие цены. Где третий сорт — там второй. Для гарантии подкладывали справки технического контроля. И все в порядке! Счета на кирпич выписывал тот же Фокин. Главбух лишь подписывал, не проверяя.

Так вышло, что вся тяжесть свалилась ему же на голову.

Богданенко кричал на Матвеева, на Артынова и на Фокина, грозился их выгнать, очевидно, открытия комиссии для него были столь же неожиданны, как и для Матвеева.

Но Матвеев, не сдавался. Он сидел у себя за главбуховским столом по-прежнему внешне спокойный и деловитый, подтянутый, застегнутый на все пуговицы и даже питался шутить:

— Вот такая музыка!

Артынов укорил главбуха:

— Из-за вашей путаницы в учете можно ни за грош пострадать!

С Корнеем был любезен, но сторожил. И Валов сторожил. Корней делал свое дело, не вмешиваясь. Ждал. Это еще только начало. Попадут, сволочи!..

Еще издали, с угора, Корней заметил движение у вахты. Подпругин, размахивая клешнятыми руками, держал речь. Около него собралась кучка любопытных женщин. К конторе, торопясь, прошли сначала Семен Семенович и, почти следом, Яков с Чермяниным. За углом палисадника стояла легковая машина. Кто-то приехал. Или из треста, или…

Подпругин громко петушился:

— Теперич уж копнут, будь здоров! Закон! Закон спуску не даст. Теперич уж тово…

— Чего? — спросил Корней, останавливаясь.

— А в том рассуждении, коли наблудил, так за хвост и в ящик! Не откупишься, не отмолишься.

— Следователь приехал, — подсказал кто-то из женщин.

— Экая новость, — как бы нехотя заметил Корней. — Как приехал, так и уедет. А я уж думал…

— Ты думал, может, поп с кропилом! — еще больше запетушился Подпругин. — Вроде чужой! Эка! Поди-ко, мало — следователь! И тебя оследуют, обожди! Вы все наши начальники тутошние на обман-то горазды!

— Неужто все? — Корней усмехнулся, тронув Подпругина за плечо. — Брось-ка, Парфентий, трепаться, не собирай зря народ. Без нас обойдется.

Из диспетчерской все-таки позвонил секретарше Зине, навел справку. Следователь сразу с приезда направился в бухгалтерию. Туда же тотчас зашел Богданенко. Вызвали комиссию. Сидят, ищут.

— А что ищут-то? — попытался уточнить Корней.

Зина залопотала быстро-быстро, захлебываясь, очевидно, сильно взволнованная и напуганная.

— Говори же толком, корова! — крикнул в трубку Корней.

— Не знаю, там шумят…

— Сходи узнай!

Немного погодя Зина снова взяла трубку телефона и снова залопотала. Корней успел лишь понять, что в бухгалтерии очень шумно, идет ругань между Матвеевым и Богданенко, что некурящий Матвеев вдруг закурил, а следователь составляет протокол. Тогда он пошел туда сам и встретил в коридоре Якова.

— Вот так номер выкинули, — сказал Яков с досадой.

— Обокрали бухгалтерию? — спросил Корней.

— Подчистили. Самые важные документы исчезли. Отчеты и сводки есть, а инвентарных описей и подлинных актов нет.

— Как же вы проверяли?

— По отчетам, по сличительным ведомостям, по счетам…

— А первичных документов не трогали?

— Все документы при отчетах нам сверять не было нужды. Мы же не бухгалтеры-ревизоры.

— Значит, старанья ваши пропали?

— Почти! Зато журналы ежедневного учета обжига мы нашли…

— А кто же был так заинтересован непременно самые важные документы изъять? Или попросту растеряли?

Корней не был расположен шутить, но пошутил:

— Бухгалтерия наука точная: километр туда, километр сюда…

— Кто? Кто? — пробурчал Яков. — Известно кто! Кому нужно!

Корней пробыл в конторе недолго, как бы мимоходом, и снова вернулся на завод. Ему вдруг стало неприятно и тяжко, словно он сам принимал участие в воровстве, а теперь ждал: вот-вот поймают! Как бы поступил Яков? Что бы он тогда сделал? Вероятно, на второй же день он поднял бы тарарам на все Косогорье, и тогда же, по свежим следам, ворюг приперли бы к стенке. А как поступить теперь, если следователь, которому, несомненно, прокурор все передал, вызовет и перед лицом Матвеева, Семена Семеновича, Чермянина, Богданенко и перед такой коровой, как Зина, спросит?..

В диспетчерской за его столом совещались именно те, кого он хотел сейчас видеть. Его разбирало злорадство и страх. Ни перед кем ему не было совестно, когда он бежал от Лизаветиного мужа. Не совестно даже возить с озера рыбу. Не совестно перед Яковом за попытку подраться. Все это как-то объяснимо. Как объяснить вот теперь, если спросят?..

Он хотел, прежде всего, увидеть Артынова и Валова, чтобы выплюнуть на них все свое отвращение, свою слабость, поторжествовать над ними!

Они совещались за его столом вполголоса и раздвинулись, едва он переступил порог, хлопнув дверью.

— Громко стучишь, Корней Назарыч, — не возвышая голоса, обычным тоном предупредил Валов, — стены расколешь!

— Если они терпят таких, как вы, то выдержат!

— Ого, как громко!

— Будет еще громче!

— Не балуй, мил человек! Кого пугаешь?

— Итак, вы изъяли самое важное, — презрительно и по возможности ровнее подытожил Корней. — Обезоружили…

— Еще не самое важное, — несколько с сожалением признался Артынов. — Спугнул ты тогда. Кое-чего не успели. Но достаточно. А тебя это чего беспокоит? Вроде ты уже собрался на нас доносить?

Он нахально осклабился, обнажив зубы.

— Мы, как видишь, от тебя и не скрываем. Сразу не донес, теперь уже не донесешь. И в лесочке память разве тебе не отшибло?

— Не отшибло. Напрасно старались. Воровали тоже напрасно. Не в коня овес! Следы все равно остались. И Наташку опозорить не удалось…

— Не шуми, мил человек! — приказал Валов жестко. — Шуметь начнешь, придется успокоить совсем. Камеры рядом. Спустим, сырцом заложим и запечатаем, только дым останется.

Валов угрожающе тронулся с места. Зверь!

Корней отступил к стене, в его руке блеснуло лезвие ножа.

— Ну!

— Брось ты его, Алексей Аристархыч! — становясь между ними и отодвигая Валова, прошептал Артынов. — Такой выдержанный мужчина, а связываешься с сопляком. — И повернулся к Корнею. — Тебе ли, молодой человек, ввязываться в чужую игру? При достатках Марфы Васильевны надо жить мирно. Не все ведь по-честному добывается.

— Это не ваше дело! — злобно сказал Корней.

Артынов опять присел, облокотился и взглянул на Корнея совсем невинными, вроде искренне удивленными глазами.

— Я ведь при случае могу показать, что за молчание ты получил от нас тысячу рублей. И за то, что по фиктивным накладным отпускал кирпич, а потом эти накладные возвращал нам, еще тысячу. Итого две! Накладные порваны. Лишь вот одна, дескать, осталась, для доказательства. Роспись твоя, кирпич выписали на стройку, а увезли в другое место…

И помахал вынутой из кармана бумажкой.

— Это про-во-кация! — еле выдохнул Корней. — Неужели вы и на такое способны?

— Николай Ильич, ежели что, тоже скажет: про-во-кация! А сам акты утверждал, сам командовал, — преспокойно выдержав ненависть Корнея и направляясь к дверям, ощерился Артынов. — Пошли-ка, Алексей Аристархыч!..

— А! — почти крикнул Корней, хватаясь за телефон.

— Слушаю! Алле! — прозвучал в ухо ленивый голос секретарши Зины. — Алле!

Он бросил трубку и задумался. Даже и такую возможность они предусмотрели. «Взятка!» Их двое. А он один. Двое против одного. Кирпичи грузили в автомашины по накладной, выписанной на стройку, выдавали пропуска, а кирпич увозили куда-то в другом направлении. Потом накладную изымали. Появлялась недостача. Недостачу списывали как половье в отвал. Так могло быть! А кто подписывал накладные? А за что взятка? Кто молчал и помогал! Скамья одна и тюрьма одна! Их двое, а он один! Богданенко утверждал. Матвеев прохлопал. А Мишка Гнездин догадывался: «Даже десятки тысяч от трех миллионов…» И предлагал «конвенцию». Дурил, конечно! Но можно было еще тогда догадаться, проверить путь, подсказанный Мишкой…

Он стукнул кулаком по столу, выругавшись.

«Взятка!» Это ловко придумано. Но они не знают одной детали: тот, кто уже принял взятку, не так скоро решится пойти к прокурору, а если там побывал, то вряд ли возьмет деньги!

Природная, унаследованная от матери осторожность и расчетливость подсказали ему: надо еще подумать, еще взвесить. На этот раз положение было слишком серьезное, слишком запутанное, чтобы уступать нервам.

— Майна! Вира! Еще вира! — распоряжался Валов на складской площадке.

Следователь вскоре укатил на машине обратно в город. Укатил и Богданенко докладывать в трест. Матвеев, закрыв стол на замок, раньше времени бросил работу. Зина пустила слух, что участь его решилась. Корней порывался обо всем рассказать либо Матвееву, либо Семену Семеновичу, — это сразу внесло бы им ясность, — но, погасив в себе озлобление, молчал, выжидая, как события развернутся дальше.

Они не замедлили.

На следующий день, с утра, Семен Семенович привел гостей на завод. Санька, прежде катавший здесь вагонетки, отвел жену к формовочному прессу, а Субботин, впервые попавший на такое производство, осматривал его с любопытством.

В обжиговом цехе Семен Семенович перепоручил гостя Якову, а также попросил и Корнея дать объяснения по технологии. Самого Семена Семеновича вызвали по делам в контору.

— А кто здесь начальник? — подымаясь по железной лестнице на обжиговые печи, к жигарям, спросил Субботин, обращаясь к Якову. — Кто по образованию: инженер, техник?

— Практик, — сказал Яков.

— Это интересно! Нельзя ли с ним побеседовать? Мы не помешаем ему? У практиков есть важное преимущество — опыт!

— У Артынова опыт большой, — многозначительно подмигнул Яков. — Больше, чем следует…

— У Артынова?

— Да!

— Что-то очень знакомое. Редкая фамилия, — собирая на лбу складки и, очевидно, напрягая память, сказал Субботин. — Ну-ка, пойдемте…

В передней комнате, перед конторкой Артынова, собиралась очередная смена. Расположившись на лавках, жигари до начала смены сражались в шашки. Припахивало горелым углем, табачным застоем, окна были плотно закрыты.

Артынов пыхтел за своим столом, в освежающем ветрогоне настольного вентилятора.

Мешковатые наплывы под веками сочились от пота. Жирные пальцы перебирали костяшки на счетах. Оттопырена нижняя губа. Что-то не получалось…

Неожиданное нашествие незнакомого человека в его тихое уединение, тем более в сопровождении Корнея и Якова Кравчуна и в такую пору, когда лишь накануне был следователь, а распаленные страсти еще находились в каком-то словно застывшем напряжении, — встревожило Артынова, на мгновение он растерялся и пожелтел. Но эта растерянность, как заметил Корней, продолжалась именно одно лишь мгновение. Артынов опять сделал деловое, непроницаемое лицо и твердо оперся на стол ладонями.

— Чем могу служить?

Субботин остановился посреди комнаты с протянутой для рукопожатия рукой. Еще больше напряг лоб. Нахмурился. Потом отдернул руку, как при ожоге.

— Чем могу служить? — повторил Артынов.

— А ты постарел, Василий Кузьмич! — вспыхнул Субботин. — Очень постарел. Обрюзг. Потерял фигуру. Но все тот же! Узнать не трудно!

И Артынов вспыхнул, вглядываясь.

— Я вас что-то не помню…

— Где же запомнить? Образ жизни у тебя, Василий Кузьмич, весьма подвижный. Да ведь и сколько уже лет прошло! А мы тебя иногда вспоминаем. Как о маслозаводе заговорим, так и в затылках чешем.

Артынов отложил счеты, протер лоб ладонью.

— Без меня там вы можете что угодно говорить. Судили бы! А то ведь не судили! Теперь уже речь ни к чему.

— Сразу не догадались. Ты, оказывается, не просто очковтиратель и жох, а со значением. По-твоему, правды вообще нет, а кругом лишь обман да ложь. Наверно, сам себе правды не говоришь. Дескать, если хочешь хорошо жить, в славе, в почете, то, где надо, соври, где выгодно, хапни, а где не выгодно и опасно, чужую спину подставь. Ведь так?

Артынов нахально кинул:

— Наше время такое — не зевай!

— Ишь ты! — удивился Субботин. — Какой откровенный!

— Сначала поймай меня и докажи. По закону!

— Верно, поймать тебя, Василий Кузьмич, трудно и сложно. Ты всегда за чужой спиной. И когда поглядишь, глаза у тебя честные, можно сказать, совсем невинные. Как это ты умеешь?

— Глаза телячьи, а зубы волчьи! — резко добавил Корней.

Его охватило волнение, такое необычное и сильное, от которого ноги и руки стали тяжелыми.

— Но-о, ты! — прикрикнул Артынов.

— Не нокай и не ори! — тем же резким тоном сказал Корней. — Документы из бухгалтерии выкрал. Журналы учета производства уничтожил.

— Клевета!

— Это ты теперь перед законом ответишь, клевета ли. Напрасно старался, Василий Кузьмич!

Субботин оглядел Корнея, соображая, чем вызвана подобная резкость, затем понимающе кивнул и перевел взгляд снова на Артынова.

— А ведь где-то, все же, найдешь ты конец, Василий Кузьмич! Мы из-за тебя хорошего товарища потеряли. Пришлось-таки директора маслозавода исключать из партии. Ты жульничал, а хорошего человека пришлось исключать. Надеюсь, здесь ты еще не успел? Или уже успел? Пожалуй, мне следует к вашему директору зайти, кое-что о тебе рассказать…

Жигари, бросив играть в шашки, столпились у входа.

Артынов площадно выругался и раздвинув руками толпу, ушел из конторки.

Вслед за ним сквозняком снесло со стола бумаги и раскидало их по полу.

— Может, не нужно его так? — спросил Субботин.

— Каждому по его цене! — бросил Корней.

В конце дня он встретил Артынова еще раз. Тот был уже вдрезину пьяный, и Лепарда Сидоровна, не вытерпев криков и буйства, учиненного им в столовой, вытолкала его за двери.

Тут, возле столовой, Артынов сначала упал, ударившись головой об угол фундамента, затем сел, привалившись, выволок из кармана бутылку водки, долил в себя и окончательно потерял рассудок. Орал он всякий вздор, ругался, хохотал и ревел, пока двое дюжих парней по распоряжению Богданенко не избавили слабые нервы Лепарды Сидоровны от испытаний и не увезли Артынова на машине под надзор жены.

Поздним вечером Артынов опять появился на улицах Косогорья, снова орал и кому-то грозился.

На рассвете его обнаружила тетя Оля, после уборки мастерской выносившая мусор в отвал. Он сидел на земле, укрепив к перекладине забора тонкий поясок, стянувший ему шею.

Рядом в бурой траве валялись порванные в клочки документы и деньги.

Когда его положили на телегу, Богданенко плюнул:

— Дрянь, дрянь! Подло жил, подло сдох!

4

Отходили грозы. Еще на перевале к осенней поре бросались на землю короткие, беглые дожди, но гром гремел не раскатисто, а молнии лишь вспыхивали и гасли, как отсыревшие спички.

На озере, привязав лодки к якорям, по-прежнему торчали терпеливые рыбаки, а ребятишки уже перестали купаться — вода похолодала.

Иногда со степи налетала пронзительная непогодь, будоражила озеро, вспучивала волны, и они хлестались о берег, выбрасывая пену, поломанные удилища, бурые набухшие водоросли и замученных донной зыбью рыбешек.

В подветренной ряби у камышей жировали утиные выводки, гоготали домашние гуси.

После захода солнца волны опадали, утомленное озеро дремало, а вновь народившаяся полная, круглая, спелая луна расстилала по нему синие дорожки, тканные золотом.

Начались разговоры об остановке завода на реконструкцию. Судя по крупной цифре капитальных вложений, которую отпускал трест на будущий год, предстояла полная переделка обжиговых печей, механизация карьера, замена пресса, постройка новых сушильных туннелей и особо, на отдельной площадке, строительство мощного цеха по производству керамических плиток.

Реконструкцию предполагали начать сразу после нового года, чтобы к весне уже запустить первую очередь.

Богданенко усиленно хлопотал. Гонял в проектную контору, договаривался, водил по заводу проектировщиков и специалистов тепловых сооружений.

Всем, впрочем, было известно, что «пробил» деньги в тресте райком, но поскольку «вопрос был сдвинут, разрешен и урегулирован», то Николай Ильич немедленно же «подключился» и тотчас же «встал во главе». Кипучая энергия, с которой он «шуровал», несомненно, подвигала дело вперед.

В то же время, проводив Василия Кузьмича Артынова в последний путь как свояка и признавшись на партбюро, что «проявил слабость, уступив настояниям жены», Богданенко решительно и неотложно занялся пересмотром всех «ранее допущенных ошибок».

Как бы то ни было, но по предложению прокуратуры и по звонку из треста он прежде всего отменил приказ об увольнении главбуха, провел с ним вполне мирную, доверительную беседу. Затем назначил Якова Кравчуна временным начальником обжига, дал разгон снабженцу Волчину, заменил на складе Баландина. И сразу изменил отношение к производству, начав с закупки инструмента и спецодежды, комплектов запасных частей к оборудованию, с графика ремонтов, то есть начал сеять добро и благо щедрой рукой, не заглядывая на состояние расчетного счета в госбанке.

— Эк расщедрился-то не ко времени ваш директор, — ворчала снова с осуждением Марфа Васильевна, — меры, поди-ко, не знает, кидается из одной крайности в другую.

Корней усмехнулся, не особенно-то веря в начинания Богданенко, который проводил их без взаимосвязи, без расчета, в чем еще прежде упрекали его Матвеев, Семен Семенович и другие, как называл их Корней, благоразумные люди.

Однажды он даже напомнил Николаю Ильичу дельные и, на его понятие, вполне уместные слова, сказанные кем-то на оперативке: «Конечная цель все-таки — повышение выработки! Всякая экономия и всякие траты средств не имеют смысла, если в конечном счете, не достигается эта главная цель».

Приходилось поэтому иной раз и обходить некоторые указания Николая Ильича, по-своему их переделывать, тем более, что проверять исполнение Николай Ильич обыкновения не имел.

Разумеется, и ожидать каких-то серьезных результатов от начинаний было слишком рано, и сам-то Корней не успел еще оглядеться на своей новой должности.

Назначение его технологом завода, ответственным за организацию производства и качество кирпича было, пожалуй, не столько осуществлением искренних желаний Богданенко, сколько победой партийного бюро. Николай Ильич еще помнил поданную Корнеем докладную записку.

Корней покинул диспетчерский пост с облегчением. Даже Марфа Васильевна перекрестилась:

— Ну и слава те, господи, подальше от греха!

И все как будто встало, наконец, по своим местам. Но проходя по складской площадке, Корней всякий раз чувствовал на себе ненавидящий, тяжелый, стерегущий взгляд Валова и думал о той развязке, которую они оба так ожидали…

5

Проводив гостей, Семен Семенович собрался провожать и лето. Гольяны да мелкая плотва, водившаяся в Косогорском озере, не воодушевляли его на рыбацкие подвиги, и последнюю за это лето рыбалку решил он провести на дальних озерах, в предгорьях. Собрались с Яковом под воскресенье. Увязался с ними и Мишка Гнездин.

Выехали из Косогорья рейсовым автобусом сначала до города, затем пересели в другой автобус, районного назначения, нагруженные связками удилищ и плетеными корзинами.

— Едешь в поле на день, бери хлеба на неделю! — говорил Семен Семенович, поясняя молодым рыбакам свое правило.

В корзины он положил надежный запас провизии, согревающих напитков и разнообразной привады: мятый с тестом жмых, вареную картошку, моченый горох, мотылей, червячков, мух, не считая блесен, а также черный хлеб и пареное зерно для прикорма.

И вид имел должный: высокие резиновые сапоги, брезентовый плащ, войлочная шляпа, деревенская, валеная из овечьей шерсти. Яков, рыбак лишь начинающий, малооснащенный, напялил на себя телогрейку, а Мишка Гнездин, вообще выехавший на такое важное дело впервые и мечтавший только об ухе для Наташи, выглядел крайне беспечно: легкая обувь постоянной носки, серый пиджак с потрепанными обшлагами и неприкрытая рыжая голова.

Автобус отправился полупустой. Мишка сел позади Семена Семеновича, привалился плечом к окну. Ни пылающая в последнем цветении степь, ни заблудившиеся в окраинных улицах посреди тополей белые домики, ни бетонные заборы больших заводов, ни трамвайные остановки с пестрой толпой, давным-давно примелькавшиеся, обычные, не привлекали его внимания. Лишь возле тракторного завода наклонился он ближе к укладистой спине Семена Семеновича и стал прислушиваться.

Прошлое. Вот о чем вспоминал старый усач.

— Вам, молодежи, наверно, трудно понять нас, людей старого поколения, — рассудительно объяснял он Якову. — Вы учились в благоустроенных школах, перед вами эвон какие дворцы-институты, ходите вы в шикарных ботинках по асфальтовым тротуарам и дорогам, разбираетесь в науках, а вот я, например, учился в церковно-приходской школе, три класса в одной комнате, в двадцатом году, при разрухе. Писали мы вместо бумаги на бересте свекольным соком, гусиными перьями, как в прошлом веке, обутки носили самодельные, из коровьей кожи, шитые нашим же деревенским чеботарем, и социализм был у нас лишь в мечтах. Так за мечтой мы и шли.

— Я вот помню, — кивнул он на мелькавшие по обочине корпуса и поселок тракторного завода, — были здесь перелески, пашни, болотца и вроде не верилось, что лет через двадцать так все изменится. Меня и Саньку Субботина откомандировала сюда на строительство тракторного наша сельская партийная ячейка, потому как надо было провести в жизнь завет Владимира Ильича, чтобы дать мужику трактор, а первый трактор мы уже видели в работе, посылали нам его шефы на помощь, пахать бедноте пары. У нас, стало быть, сознание насчет трактора было уже готовое, не какое-нибудь, а именно правильное сознание. Даешь трактор! С такой путевкой мы и прибыли сюда пешком, с котомками, с партбилетами, оба безусые, зато хваткие. У нас мужики все хваткие. Схватит — не отымешь! Явились мы, конечно, прежде в партком. Вся-то стройка пока что была в два десятка бараков, где жили артели, навербованные со всей-то матушки России, кто в лаптях, кто в сапогах, не лучше нашего. Да на буграх, поодаль от бараков, стояли таборы тютнярцев, это мужики на таких телегах землю возили, по-правильному, грабарки, а по-ихнему — тютнярки, в честь их села Тютняры. Куда ж было нас девать с нашим-то трехклассным образованием? Мы про алгебру даже и не слыхали, так, по простым дробям мало-мальски задачи решали, умели писать, читать, конечно, на общественной работе в селе понаторели, а тут куда нас? Давай-ко, ребятки, в землекопы! Приладились с Санькой в одну артель. Артельщик попал нам — борода, оклад распушит, бывало, от плеча до плеча, суровый, как прикажет, так и будет по его, не иначе. Скажет: «Расценки малы, садись, лопаты клади!» — артель садится, вагой не подымешь. Намертво! И вот с этим-то бородой и приняли мы с Санькой первое боевое крещение. На стройке началось движение за создание бригад. Я как-то шепнул Саньке: «Давай, братан, ковырнем Голощапова!» И ковырнули, переагитировали мужиков на свою сторону, вытурили бороду. Меня потом мужики выбрали бригадиром, а Санька остался парторгом, и творили мы потом чудеса. Вернуть бы ту пору, еще раз пошел бы! И вот ведь, что было интересно: по мере того, как завод вырастал, так и мы все вырастали, не ростом, конечно, а сознанием, умением, сноровкой. Из деревенских «топоров» получались настоящие люди, на все руки мастера! Мы с Санькой позднее разъехались. Его послали сначала на курсы, затем наладили на партийную работу обратно в село, а я из землекопов перешел в бетонщики, дальше в монтажники сначала по металлоконструкциям, позднее по оборудованию, а как завод пустили, перебрался в ремонтно-механический цех, мастером смены. У меня даже там, возле нашего цеха, памятный тополь посажен, каждый из нас тогда по памятному тополю посадил. Мы-то в цехе останемся, нет ли, а тополь останется, и когда-нибудь, может, еще придется с ним встретиться.

— Надо было учиться дальше, — сказал Яков.

— У меня бы терпенья и понятий хватило, а просто не удалось. Вызвали меня как-то в партком и говорят: «На кирпичный завод надо механика. Завод построили, теперь надо соцгород строить, а с кирпичом затор. Бери путевку, ступай!» Спорить, что ли? А потом уж и присох к Косогорью. Потом война. Из возраста вышел. Но все это меня теперь уже не волнует, свое я выполнил и, как могу, выполняю, а иногда вроде бывает обидно…

— За кого?

— Не за себя же! А вот попадет иной раз на пути этакой «молодец», — он, не оборачиваясь, кивнул на Мишку, — слышь ты, «молодец удалой»!..

— Да слышу, валяй дальше, — отозвался Мишка.

— Попадет вот этакой, что и соломинки для Родины еще не переломил, и начнет перед людьми выпендриваться. То ему не ладно, другое не нравится, третье не по душе. И кругом-то у него чернота. И вот вы, дескать, ни хрена не понимаете в смысле жизни, прожили, как черт-те что, а мы люди молодые, нам надо пожить широко, привольно, чтоб было чего вспомнить.

— А иначе для какого лешего жить? — возразил Мишка. — Вот вы вспоминаете. Это для вас очень приятно.

— Так и ты сделай, чтобы тебе было приятно.

— Это святая истина. Поп, у которого я служил шофером, утверждал, что истина в очищении, но сам глушил особую московскую водку, а мне давал Библию. Моего терпения для очищения хватило лишь на Ветхий завет да на Песнь песней царя Соломона, после чего я поставил Библию на ребро и пропил.

— Хвастаешься? — осудил Яков.

— Хвастать нечем, — серьезно сказал Мишка. — Даже, пожалуй, неловко. Пропил мудрость веков.

— Наверно, у тебя особо высокие идеалы? — спросил Яков.

— Никаких идеалов, в том и беда! Я бы даже сказал — низменные чувства одолевали. Например, зависть! Как вы меня представляете? Мишка-дурень, гуляка, щелкун! А между прочим, если признаться откровенно, окончил я среднюю школу, кое-что прочитал, батя у меня тоже не малограмотный, не темный какой-нибудь, а вполне даже нормальный для современности. Но вот проблема: сыновья идут дальше! Так я думал, а оказалось, перепутал стороны и ушел назад. Понимаете, как получилось: позавидовал! Батя у меня рядовой инженер, жили мы, понятно, не в роскоши, по доходам, а вот наш сосед, завбазой, жил по потребности. У Герки, его сына, своя легковая машина, куча карманных денег. У меня же блоха на аркане. Итак, мы с батей поссорились. Я сказал: «Из твоей жизни для будущих поколений я не могу сшить себе даже паршивых штанов!» Тогда он открыл дверь: «Убирайся и попробуй заработать штаны!» Я мог бы заработать и штаны, и кусок хлеба с маслом. Но я озлобился. Эта злоба уже не зависть. Плохо вышло. Очень мне хотелось вернуться домой. Не вернулся. Но потом, позднее, я убедился, что многие из тех, кому я завидовал, лишь рабы своей подлости, как был Васька Артынов, или просто несчастные каторжники, приковавшие себя цепями к медной копейке.

— Денежный алкоголизм, — сформулировал Семен Семенович. — Вот наша Марфа…

— Марфа Васильевна потеряла счет времени! В каком веке она существует? А Корнея мне жалко! — подчеркнул Мишка. — Вот парень, которому я с самого начала знакомства ничуть не завидовал. Барбос на привязи.

— Он такой же индивидуалист, как ты, — сказал Яков. — Богданенке докладную писал, а в партбюро — ни слова! В прокуратуру ходил, перед нами молчит.

— Да-а, племянничек у меня не того… — Семен Семенович подкрутил ус. — Не в нашу породу!

— А между прочим, не в обиду тебе, Семен Семенович, — подтолкнул его Яков, — сам ты его от себя отшибаешь. С людьми ты ладишь, к ним у тебя есть подход и нужные слова, а к племяннику ключа подобрать не умеешь.

— Поклониться разве ему: приходи, мол, будь гостем!

— Не убыло бы…

— Нет уж, извини, мы, рабочие, никому не кланялись. Хочешь приходи ко мне, милости просим, садись за стол, бери ложку, будь, как дома, а не хочешь — неволить не стану! У меня с Назаром так! Правда, которую ищешь, прежде всего, должна быть у самого в душе.

— Эх, рад бы в рай, да грехи не пускают! — потянувшись, ухмыльнулся Мишка. — Мы ведь, Семен Семенович, разные, есть беленькие, есть пестренькие, а есть и до черноты черные. Правду-то надо бы сначала понять, а потом уж ее искать и творить!

— Понять нужно!

— Вы с Субботиным, наверно, не один пуд соли съели и не один казан супу вместе выхлебали. Мы тоже поймем…

Семен Семенович поглядел на него с недоверием. «Смолоду надо все это понимать, а не кобениться», — будто говорили его глаза, припрятанные под мохнатыми бровями.

Мишка отодвинулся, потом перебрался в конец автобуса и стал наблюдать, как мелькают перелески, кустарники, дорожные знаки. Они набегали навстречу, затем как бы поворачивались, на мгновение останавливались и тут же пропадали позади.

Все это похоже на дни, месяцы, годы, которые тоже бегут навстречу с неотвратимой неизбежностью и тоже неотвратимо остаются позади.

Но кто-то на этом пути вырастил лес, кто-то вспахал пашни, посеял хлеба, кто-то поставил тут дорожные знаки, а кто-то проехал в автобусе, а за автобусом поднялось облачко пыли, и не осталось на асфальтовой дороге никакого следа…

6

За башкирской деревней, в лощине, рыбаки сошли, автобус покатил дальше. Они, закинув корзины за плечи, долго шагали в сторону гор узкой проселочной дорогой.

На заозерном берегу темнел хвойный лес, под ним, над водой, мшистая скала и широкое полукружье камышей.

Семен Семенович выбрал место у старых коряг. Эти коряги остались от берез и сосен, подмытых водой, вывороченных свирепыми осенними бурями. Деревья, переломленные, лежали в сыром песке, намокая и обрастая мхом, а корневища, как бы окаменелые, служили теперь пристанищем птицам. Чуть поодаль торчали над поверхностью нечастые листья водяных лилий и плавали плети мелкой резучки.

Уже вечерело, и Семен Семенович не стал тратить время на устройство ночлега.

— Сначала попробуем место, как насчет клева!

Кинув плащ на тальник и прихватив снасть, он первым полез на коряги, поближе к омуту.

Мишке досталась удочка с крупным окуневым крючком.

— Валяй, валяй! — скуповато отклонив просьбу о другой удочке, посоветовал Семен Семенович. — Приловчайся. Рыба дура, рыбацкое счастье случайно.

Насадив наживу, Мишка тоже полез к омуту, но Семен Семенович сразу его прогнал и велел кидать к водорослям. Красный поплавок с белой обводкой мягко плюхнулся на тихую гладь, попрыгал, замер и долго стоял так. Мишке наскучило. У Якова и Семена Семеновича тоже не клевало.

— Наверно, ушла рыба кормиться в камыши, — боясь нарушить тишину, осторожно заметил Мишка. — Ни даже, даже…

— Тш-ш, ты! — шикнул Семен Семенович. — Экий нетерпеливый! Не на промысел пришел. На уху добудешь.

— Мне только на уху. Наташке…

— Ты у меня смотри, парень, — вдруг пригрозил Семен Семенович, шевеля усами, — больше не балуй! Я тебе за Наташку, коли обидишь, сам башку отверну. Иная бы на ее месте тебя после Лепарды близко к себе не пустила.

— С Лепардой это я так… — замялся Мишка. — Для близиру. А у меня с ней ничего. Водку пил, а ночевал отдельно. Звала, было…

— Небось, и она не чурка.

— Я сразу предупредил: «Давай по-хорошему!» Не поняла сначала. «Ну, — говорю, — сама ты никогда не любила, что ли?» И про Наташу. Пожалела ведь. Слава худая, а так не было ничего…

Семен Семенович кинул пригоршней прикорм и опять погрозился:

— Тш-ш, ты!

Сидели долго, сизый дымок от папирос тихонько плавал, путаясь в мшелых корневищах, из леса, нагретого за день, тянуло теплой прелью хвои.

Мишка чуть-чуть придремнул.

— А ты меня за племянника не упрекай, — очевидно, вспомнив, пробурчал Семен Семенович в сторону Якова. — Я за один рукав, а Марфа за другой, вот и станем его тянуть, кто перетянет. Я с убеждением, а Марфа с легковой машиной, с полными сундуками.

Яков не ответил. Поплавок от его удочки легонько дернулся, упал на бок и тронулся с места. Яков изготовился, привстав, а когда поплавок начал тонуть, мастерски подсек лесой и вытащил на крючке малька, с мизинец.

— Почин сделан.

— Ах, будь он неладен, стервец! — обругал Семен Семенович малька. — Не почин, а порча! Кинь его обратно, пусть выгуливается. И придется место переменить. Думаю, не забралась ли сюда, в омут, щука?

Прихватив корзину, придерживаясь за сухие сучки валежины, он перебрался на мелкодонье, покидал прикорм. Метрах в двадцати крупно метнулся не то карп, не то окунь, а еще дальше, по закраине камышей показалась плоскодонная лодка. В редком камыше, согнувшись, рыбак подгребал левой рукой, а правой выбирал из воды шнур перемета, заброшенного по всей кромке плеса. Отсюда, с коряг, различить его лицо из-за камышей было невозможно, он плыл к скале, но в лодке бились, постукивая, по-видимому, крупные рыбы.

— Э-э-эй, сосед! — сердито крикнул Семен Семенович. — Закон нарушаешь, сукин ты сын! Вот мы тебя за перемет!..

Рыбак заторопился, развернул лодку и загнал ее в заросли.

Приложив ребро ладони к бровям и пошарив глазами по камышам, Семен Семенович снова переменил место.

— Ишь, браконьер какой приспособленный! Будто сгинул!

— Хотите я его разыщу и приволоку сюда? — предложил Мишка.

— Надо бы, да без лодки, пешком-то его не изловишь.

Мишка тоже снялся с валежин, прошел по берегу на мелкодонье, где уже плотно легла на воду вечерняя тень белых берез и красных сосен, разбежавшихся по угору. Ноги тонули в крупитчатом песке. Он закинул лесу в отражение вершины, на границу между тенью и багряным отсветом с неба, приготовился ждать, но леса, не успев утонуть, вдруг цвиркнула, поплавок с лету потянул на дно, конец удилища сразу же согнулся в дугу.

— Тяни! Тя-а-а-ни! — заорал Семен Семенович, махая руками.

Мишка рванул удилище вверх. Над его головой взвился четверти на полторы язь, в воздухе сорвался с крючка, ударился о берег и, бешено выгибаясь, колотясь хвостом, попрыгал к воде.

— Держи-и! — уже не своим голосом завопил Семен Семенович. — Отпустишь!

Ошарашенный Мишка безнадежно смотрел, как его рыбацкое счастье, хлопая хвостом по песку, пытается уйти в воду. Вот уже и кромка берега, и уже накатывается к ней тихий прибой, и уже, сделав отчаянное усилие, язь шлепнулся в этот прибой. Только тогда Мишка ойкнул, отбросив удилище, кинулся навзничь, придавливая беглеца телом, захлебываясь, безбожно ругаясь.

К сумеркам клев наладился. Язь томился в привязанной к камышу корзине. Сам Мишка нагишом бродил по угору, собирая и кидая в костер смолье — сушил мокрую одежду.

Семен Семенович и Яков выбрались на угор уже в темноте, а пока Мишка чистил окуней, пропустили по стопочке водки, — Мишка против простуды хлебнул еще раньше.

Мирно потрескивал костер, по берегу в темноте бесшумно пролетела сова.

Пригревшись у костра, Мишка уснул сном праведника и еле открыл глаза лишь где-то близко к полуночи, после настойчивых и крепких толчков в спину.

— Однако горазд же ты дрыхнуть! Подымайся скорее! — приказал ему Семен Семенович довольно-таки суровым тоном. — Уходить надо!

— Куда? — потягиваясь, зевнул Мишка.

— Слышь, озеро расшумелось, лес забеспокоился, сырость потянуло с гор! Дождь сыпнет…

Озеро выкатывало к берегу буруны, пронзительно запосвистывал ветер. На сухостойных березах с треском обламывались гнилые сучки. Темнота наваливалась с неба, с озера, из леса, от земли.

— Бр-р! — поежился Мишка. — Кажись, мне будет прохладно…

— Давай не мешкать, — заторопил Яков. — Под скалу пойдем!

Он взвалил на себя корзину с провизией, а Мишке передал вторую корзину с его язем. Семен Семенович смотал удочки, сложил их в связку, и пошел первым по берегу, торопясь, не разговаривая.

В черноталах, в подлесках ветер перепадал, затем снова вырывался, но Семен Семенович в лес не углублялся, боясь потерять путь.

Начало пробрасывать крупные дождины. Вскоре берег стал каменистее, из леса выдвинулась одинокая скала, а близ нее, под сосной, тускло мелькнул огонек, пахнуло дымом.

В ложбинке, почти у подножия скалы, нависшей козырьком, притулился трехколесный мотоцикл, белела натянутая по каркасу палатка, валялось пустое ведро, плетеная из ивняка ловушка и всякий хлам, неизбежный спутник обжитого поселения. Из палатки раздавался храп.

Семен Семенович приподнял полог.

— Хозяин! Гости на стану!

— А! А! — испуганно захлебнулся кто-то в палатке.

— Да не бойся, не тронем, — успокоил Семен Семенович. — Разреши у костра побыть. Непогода разыгрывается.

Из-под полога вылезли вначале ноги, обутые в отопки, затем согнутая спина, наконец, весь человек, а когда этот человек разогнулся, Семен Семенович отступил на шаг.

— Наза-ар! Поди-ка ты, куда тебя занесло? Чего промышляешь?

— Ха! — насмешливо кинул Мишка, перебивая. — Если Назар Семеныч скажет, будто лежа здесь дожидается пассажирского поезда на Париж, ведь все равно не поверишь!

— То и делаю! — замялся хозяин. — То и делаю, значит…

— Жулит от государства! — добавил Мишка.

— Ты меня не кори! — подскочив, взъерепенился Назар Семенович. — Как, то исть, жулю? Все ловят! Каждую субботу наезжает миру, не перечтешь! Эка сколько миру бывает!

— Да ты не от мира, Назар Семеныч!

— Фулиган! Побалуй еще, могу со стану турнуть!

— Меня-то?

— Корней! — закричал Назар Семенович, наклоняясь к палатке. — А ну, подь сюда! Чего он…

— Ладно, перестаньте аркаться, — примирительно развел их Семен Семенович. — Зубоскалит Мишка! А ты, Назар, не беспокой Корнея. Не буди. Мы лишь дождь переждем и уйдем. У костра-то, в затишье, побыть можно?

Назар сник.

— Ни за что корят!

— Закон нарушаешь, потому корят! Не у тебя ведь в огороде растет! Попадешься на инспектора, еще и статью припишут, похлебаешь баланды. Я-то доносить не собираюсь, а совестно мне за тебя. Назар! Бросил бы! Зачем из забоя ушел?

— Временно. Хворый стал. Истекла из меня сила. По капле так и истекла. А здесь добро. Тихо. Без смущениев!

Мишка Гнездин, между тем, залез в палатку, растолкал Корнея. Тот тоже вылез наружу, нехотя поздоровался и, не вступая в разговор, ушел в кусты. Мишка сбросил в костер заготовленное загодя смолье, пламя поднялось остроязыкое, жаркое, зашумело, заглушая прибой. Назар Семенович достал из палатки ведро с остатками остывшей ухи, сунул сбоку на раскаленные угли.

— Не побрезгаете?

— Не гоношись, — отказался Семен Семенович, — мы сытые и своего припасу достаточно. Извини нас, зря тебя взбулгачили, — он всегда в беседе с братом переходил на деревенский жаргон. — Сломали ночь-то! Ступай, брат, досыпай. Мы побудем покамест у костра, Мишка обсушится, не то заколеет, а к рассвету, коли ненастье не прогонит, порыбачим у омута.

— Могу лодку дать.

— Трое в нее не влезем, а одному невместно без компании.

Назар Семенович сгорбился, устало опустив плечи, побрел обратно в палатку.

Семен Семенович, расстегнув плащ, присел на чурбан к огню.

— Из Чиликиных один такой квелый. Эх ты, Назарка…

Уха закипела, Корней вынул ведро.

— Кому налить?

— А никому, — отказался снова Семен Семенович.

Яков палкой помешал в костре головешки, расшуровал огонь.

— Долго еще здесь на стану жить собираетесь?

— Не знаю, — лениво зевнул Корней.

— Ты тоже иди досыпай, — посоветовал Яков. — Наверно, рано встаешь. Нам-то сегодня пора свободная, а тебе надо работать. Хорошо еще рыба идет?

— Уже плохо. Отец применяет всякие способы, а все равно уловы слабые.

— Барыша мало, — подтрунил Мишка.

— Ты заткнись! — обиженно проворчал Корней.

— А ты, Корней, зря не злись на нас, — доброжелательно сказал Яков. — Не ершись! Ни один из нас тебе худа не желает. Сам сторонишься. То у тебя обиды, то недоверие…

— Что у нас с тобой общего? Тонька?

— Кстати, напомнил. Я ведь все еще ругаю себя, надо было тогда по шее тебе надавать. За напраслину.

— Подраться хотели? — живо спросил Мишка.

— Хотели — не хотели, вроде того. Не состоялось. У меня потом на тебя кулаки чесались, Корней, надо бы! Да вот, хорошие мысли всегда позднее приходят! На заводе нам, конечно, петушиться неудобно, ты это правильно делал, не показывал виду, но однако же, в другой раз — держись.

Яков рассмеялся, поворачивая на шутку.

— И в другой раз шила в мешке тоже не таи. Вылезет. Стыдно — не стыдно, а на миру-то, говорят, и смерть красна. Ты докладную записку директору подавал и у районного прокурора «кое-чего» рассказывал. А прокурор нас предупредил. Дело общее.

— Тебе, что ли, было докладывать?

— Ну-ка, ребята, споры долой! — распорядился Семен Семенович. — Все молодцы. Вам жить, вам и жизнь строить, еще всякое будет. А теперь пока что займемся костром. Тащите из лесу смолья! Ишь, падера-то гуляет…

На рассвете Яков и Семен Семенович ушли. Ветер ослаб, дождь не пролился, небо прояснило от туч, а измученные за ночь вершины деревьев примолкли, лишь изредка падали на поляну сбитые листья.

Корней добыл из палатки старый овчинный кожушок отца и дал его Мишке накрыться от нахлынувшего с озера холода. Пока Мишка под кожушком лежал у кострища, поеживаясь, Корней вычерпал из скрытого в камыше плетеного садка карпов и окуней, тугих и увесистых, и нагрузил ими коляску мотоцикла. Серебристого, брюхатого язя, добытого Мишкой, упаковал в осоку и бросил сверху. Спросил отца:

— Маме что-нибудь передать?

— Тоскливо мне, — уныло сказал Назар Семенович. — Как волк тут, стерегусь. Лес, озеро и я один! Иной раз боязно! Словом перемолвиться не с кем. Пустила бы она меня! Бог с ней, с рыбой-то! И ведь опасно. Спроси: так, мол, и так, мать, опасно! Не доводи до греха…

— Спрошу!

— Убеди ты ее за ради Христа!

— Эк, старика замордовали! — сбрасывая кожушок и подымаясь, ругнулся Мишка. — Кто вы? Батраки или кто?

— Ты себя постигай, больше толку получишь! — огрызнулся Корней, включая зажигание и толкая машину. — Садись на заднее седло! Поехали!

Мотоцикл бешено затарахтел и, кособочась по вешним промоинам, по мелким валунам и песчаным наносам, выполз на заброшенный прибрежный большак. Выбитые телегами в давние годы колеи заглохли, обсыпались. Туман выползал из леса, скатывался с увалов, морошливый и едучий. За мшистой горой вспыхнули первые алые полосы зари, а на открывшейся под ней ложбине, по колени в тумане остался Назар Семенович, сгорбленный, поникший, как на молитве.

— Неужели не жалко старика? — тронул Мишка Корнея за плечо. — Угробите его!

Корней добавил скорость, нагнулся ниже к рулю.

— Желудок можно насытить, алчность никогда не насытится, — продолжал Мишка. — Я бы в положении твоего отца сбежал от вас.

— Слезай прочь и убирайся к чертям! — резко затормозив, заорал Корней. — Трепло!..

— Ну и слезу, — согласился Мишка. — Эх, напугал!

Он взял из коляски сверток с язем, сунул его под мышку и зашагал прямо через поле к видневшемуся вдали тракту. Серой лентой тракт пересекал долину, по нему двигались два автобуса, один в город, другой из города. Отсюда они казались медлительными, как жужелицы.

Корней взлетел на угор, разгоняя машину, словно свирепую лошадь, нахлестанную кнутом.

Мишка скрылся за рощицей. Свет от восхода становился прозрачнее. Уползающий туман оставлял на траве обильную росу, прохладную, ароматную, как созревшую клубнику.

Перед трактом Корней бросил машину в сторону, заглушил и жадно напился росы с мохнатых шапок дикого клевера.

Груз, упакованный в прицепе, растрясло, повязанная крест-накрест веревка ослабла, один угол брезента отвязался.

Карпы с облезлой чешуей, — их нужно было везти осторожно, — жадно ловили раскрытыми круглыми ртами туманный воздух, шевелились, умирая в общей могиле.

Корней захлестнул брезент и оказал карпам:

— Родились рыбами, так и терпите!..

Гнев у него всегда проходил быстро.

Он закурил и стал ждать. Мишка вразвалку вышагивал по обочине тракта, изредка оглядываясь: не нагонит ли автобус?

Низко пролетела стайка уток.

Неподалеку, на пригорке, поднялся на задние лапы сурок, внимательно оглядел Корнея, мотоцикл и беспечного Мишку Гнездина, затем свистнул и скрылся.

— Так и знал, без меня не уедешь, — сказал Мишка. — Совесть-то…

— Паразит ты! Дождешься от меня!

— А ты человек без середины. Концы есть, середины нет. Ты хоть спросил себя: что у меня дальше? О чем мы с тобой в старости вспомним? Вот приблизится время и, как сказал один счетовод, подобьем мы с тобой «бабки» и окажется голимый убыток. Почему? Всю жизнь арифмометр врал — делил не так и множил не так! А мы верили!

Почти половину пути Мишка беспокоил, как чирей на спине.

С пригорка уже виднелась деревня, оставалось до города километров тридцать.

Посреди тракта стоял грузовик. Шофер вышел из кустов, попинал каблуком баллоны, проверяя.

Корней притормозил.

— Сломался?

— Да не-ет, — поскреб волосатую грудь шофер. — Перегрузился. Ишь давит…

Мишка приподнялся с седла, вытянул шею, заглянул в кузов.

— С Косогорья везешь?

— Тебе-то не все равно? — насторожился шофер.

— Да уж не все… Кирпичики знакомые. Куда следуешь?

— Куда еду, там и буду.

— Может, не будешь!

— Эх ты, зар-раза! — залезая в кабину, сказал шофер. — Сопли утри!

Машина сдвинулась и пошла, набирая скорость. Мишка побежал было за ней, но сразу отстал.

— Ты обратил внимание, Корней: кирпичи-то косогорские, серия у машины городская, а куда едет — неизвестно!

— В подшефный колхоз, вероятно? — тоже недоумевая, поглядел в сторону удаляющегося грузовика Корней. — Для коровников.

— Я в подшефном районе бывал, меня туда посылали однажды, он там, а не там, — Мишка показал рукой за город. — Да и не время теперь, уборочная идет.

— Крадут, что ли?

— Почему бы и не красть. Кто сегодня дежурит в диспетчерской?

— Очевидно, Валов.

— И на стройке выходной.

Корней повернул машину вслед, кинул Мишке:

— Ну-ка, садись быстро!

Грузовик еще не успел скрыться из вида, они нагнали его, поравнялись с открытым окошком кабины. Мишка крикнул:

— Эй, ты! Остановись.

Шофер высунулся из окошка, притормаживая:

— Вы чего привязались?

— Покажи накладную! — приказал Корней. — Кому и куда везешь?

Грузовик опять рванулся вперед, но Корней уже не отставал. Мишка переругивался с шофером, пока тому не надоело. Шофер снова остановился.

— Докуда вы будете мне мешать ехать? Чего вяжетесь?

— Куда ты, туда и мы, пока накладную не покажешь! — сказал Корней.

— Мне ехать не близко, — вытерев рукавом вспотевший лоб, шофер кивнул вдаль. — А накладной у меня нет. Так просто…

— Кому везешь без документа?

— А я знаю, поди?

— Все-таки?

— Ей-богу ж, ребята, не знаю сам. Вожу и вожу. Вот последний рейс делаю. Сегодня конец. Свои рейсы на стройке я отрабатываю. А это так!..

— Леваком?

— Хотя бы и леваком! За это ответить могу. Внеурочное время. Бензин мой. Подработать надо. А мужик не скупой попался.

— Валов?

— А я знаю? Кажись, так. Накладную у себя оставляет, мне пропуск и валяй.

— Куда хоть возишь-то?

— Сказал же, в деревню. Там «дикарская» бригада у меня принимает. Дом строят по подряду.

— А кому?

— Да знаю я, что ли? Вот привязались! Мое дело возить.

— Дурак ты! — выругался Мишка. — Не знаю, не знаю… Чучело!

— Так я ж подработать…

Мишка для гарантии забрался в кабину, шофер поехал дальше, Корней пристроился в хвост, не отставая.

Ехали они долго, затем свернули от тракта в сторону. Деревня оказалась на бойком, ходовом месте, богатая. Новые дома. Крыши под железом. В стороне, за огородами, скотники. Силосные башни. Мастерские.

С окраины, в конце улицы, стоял уже выстроенный, обрешеченный, но еще не закрытый особняк на пять комнат. Достраивалась веранда. Шофер подогнал машину, открыл борта и сбросал кирпич у ограды.

— Вот сюда и вожу. Кто строит, не мое дело. Строят, значит, собираются жить.

Корней разыскал, где, живет председатель поселкового совета. Тот был в поле. Ждали его весь день. Когда тот появился, почесал в затылке:

— Валов какой-то. Попросил место. Жить собирается.

— Какой-то! Это не какой-то! — сказал Корней.

В Косогорье они вернулись уже в сумерках. Мишка соскочил с мотоцикла возле общежития. Корней у своих дворовых ворот посигналил.

— Где ты запропастился-то? — заторопилась открывать ворота Марфа Васильевна. — С утра жду! Ай, случай какой?

— Да, мотор отказал, — соврал Корней, не смущаясь. — Так на дороге и дневал. Голодный, как пес! Накормила бы поскорее…

— Рыба, небось, пропала?

— Солнышко ведь.

— Побилась-то, господи, будто кто толкушкой толок. Такое добро пропало.

— Свинье скорми.

— Ах ты, господи! Придется свинье!

7

Навалились на Марфу Васильевну заботы и неудачи одна за другой. В стайке, обожравшись испорченной рыбы, тоскливо стонал хряк. Вызывать ветеринара из города было убыточно. Она сама изготовила отвар из рвотной травы, вылила его в глотку хряку и тем временем упустила из виду пеструю курицу. Курица неслась первый сезон, от гнезда в сарайке отказалась и теряла яички походя. Нашлась лишь в огороде.

— Опять где-то, проклятая, сбросила, — щупая своевольную курицу и хлопнув ее по ногам, разозлилась Марфа Васильевна. — Пропасти на тебя нету!

А у изгороди, с той стороны, встретилась соседка, старуха Чермянина. Прямо-таки на виду у Марфы Васильевны подняла она из крапивы свежее яичко и сунула себе в подол.

— Нехорошо, ай нехорошо поступаешь, суседушка! — упрекнула ее Марфа Васильевна. — Постыдилась бы! Яичко-то ведь от моей курицы!

— Да бог с тобой, Марфа! — отмахнулась старуха. — Это наше яичко! Эвон еще и Белянка от прясла не ушла.

— Про Белянку не знаю, но яичко подай сюда!

— Поди-ко, тебе своего добра мало!

— Ты мое не считай! Чужое не возьму!

— Так я к тебе за прясло тоже не лазила.

— У курицы ума нету. Она не разбирает, небось, где моя сторона, где ваша! Сама я видела, как она тут, за вашим пряслом, в назьме копалась. Так что отдай, не гневи бога!

— И не подумаю даже! — отказала старуха. — По всем приметам яичко мое! Белянка наша завсегда яички кладет крупные и чуток их примарывает.

— Так подавись…

— А ты лопни!..

Так и поругались. Марфа Васильевна даже толком не запомнила, чего наговорила в гневе старухе Чермяниной, а та, со злости, мазнула ее яичком в спину и испортила новую кофту.

Кофту Марфа Васильевна постирала и вывесила сушить, пошла за сменой, а в сундуке моль! И на углах, и на дне — повсюду белые личинки, паутинки да источенная молью шерсть! Не помог и нафталин!

Пришлось все дела бросать, наскоро опорожнять сундук, комод, гардероб и диван, шкаф и чемоданы, да все это вытаскивать во двор, на веревки, прокаливать на солнце.

Только занявшись переборкой наглядного свидетельства своих трудов, она мало-помалу пришла в себя.

Вообще, при некотором исключении, вещи ее всегда угомоняли, делали даже счастливой, возбуждали веру в бога, в Евангелие и приводили к негласному покаянию. Они, как полагала Марфа Васильевна, представляли состояние, оценивались в определенную стоимость и назначались в наследство. Его размер, в свою очередь, выражал степень великодушия самой Марфы Васильевны, уверенной, что чем больше этот размер, тем он угоднее богу, тем выше ее заслуги перед потомством.

Помимо легкового автомобиля, мотоцикла, пианино, трюмо, ковров, она запаслась добротными шерстяными отрезами, кусками льняного полотна, шелковых тканей, пачками первосортного шевро, золотыми браслетками, часами, цепочками и просто золотыми пластинками, весом в грамм, для зубных коронок.

Однако, успокаивая, переборка вещей также и утомляла Марфу Васильевну, невольно напоминая о нарушениях христианских заповедей.

В общей массе вещи были безликими, а стоило их взять по отдельности, каждая начинала поднимать завесу над прошлым, словно бы рассказывать, как она попала в сундук.

Поэтому и отношение Марфы Васильевны к отдельным вещам было разное.

Одни, купленные в магазине по обычной цене, она вынимала невозмутимо, а другие — со вздохом и содроганием, потому что ради них приходилось ловчить, попускаться заповедями. Это были вещи, приобретенные еще в войну. Война и положила фундамент под великое богатство Марфы Васильевны. Ни до нее, ни после нее не случалось выручать в один день огромные пачки денег. Лишь кабан, бывало, вытягивал на двадцать тысяч рублей. Война все пожирала, люди голодали, продавали за бесценок на базаре последнее барахлишко. А на рынке: литр молока — сто рублей, кило картошки — восемьдесят рублей, кило сала свиного — шестьсот рублей, кило меда — восемьсот рублей, картофельная лепешка, на один голодный жевок, — десятка! Иногда вместо денег не гнушалась Марфа Васильевна брать вещи. Если, конечно, вещь стоящая! Вот хотя бы взять эту, тонкую золотую цепочку с медальоном…

Она вынула из шкатулки цепочку, кинула на ладонь. На обороте медальона чернью написано: «В день нашей свадьбы». Свадьбы! Счастье чье-то было…

Всякий раз, рассматривая ее, Марфа Васильевна думала, что счастье то было, наверно, разбито, коли пришлось продавать эту вещицу, и набожно крестилась:

— Оборони, господи, от чужой беды!

Она хранила эту цепочку в сундуке с сорок четвертого года, не решаясь ни продать, ни подарить, ни выбросить. И боялась положенного на цепочку заклятья.

Женщина в обтрепанной телогрейке, по всей видимости, заводская работница, отдала эту цепочку за килограмм картошки. И не просто отдала, но прежде прослезилась:

— Муж на войне погиб, а больше и вспомнить уж его нечем, все продала. Возьми! Хоть один раз дочку накормлю досыта.

Потом настойчиво просила добавить к килограмму хотя бы две-три картофелины, а Марфа Васильевна не отступилась от назначенной меновой цены, и та женщина, уходя, плюнула ей прямо в лицо.

А вот еще вещь… Вышитая гладью льняная скатерть. Редко, очень редко берет ее в руки Марфа Васильевна.

В том же сорок четвертом году поселили к Марфе Васильевне в дом на время одну семью беженцев. Вся семья прибыла почти голая, с чемоданчиком и двумя одеялами. Сказывали, бежали от немца, из-под бомбежки чудом спаслись.

Квартиранты питались тощим пайком, спали на самодельных раскладушках, донашивали жалкую одежонку. Только в праздники позволяли себе маленькую роскошь: расстилали на столе льняную скатерть, сияющую белизной и узорами. Она, сунутая второпях в чемоданчик, напоминала им прежнее житье-бытье. И какой сатана толкнул тогда Марфу Васильевну на соблазн, она сама не припомнит. Как-то после праздника квартиранты постирали скатерть и вывесили сушить на веранду, а сами ушли на работу. С тех пор не видела эта вещица света, лежа на самом дне сундука. Квартиранты долго горевали, ходили к соседям, выспрашивали, не заходил ли во двор посторонний, наконец, получили квартиру и выехали. Даже Назар Семенович тогда не стерпел и сказал:

— Креста на тебе нет, Марфа! На что позарилась?

Виновата, не устояла! Уж очень силен был сатанинский соблазн! Но теперь смотрела она на скатерть иными глазами. Господь-де наказал ее за тот грех. Рассчиталась сполна! Чистыми денежками!

К сорок седьмому году накопила она неслыханный капитал. Тащить деньги в сберкассу поопасалась. Ведь не горючим трудом заработано! Начались бы спросы, расспросы. Иди, доказывай, как поила-кормила кабанов, как растила и продавала картошку, выжидала до весны самой высокой цены, как пекла алябушки и варила кисель из отрубей. Пришлось исподволь заменять мелкие деньги на крупные. И набралось сторублевками ровно сто тысяч! Сто тысяч! Даже самой не поверилось! Никому в роду Саломатовых во сне не снилось! Ну и она, Марфа Васильевна, в то время, при таких деньгах не собралась, как надо быть, с умом. Малограмотная, неученая — не сообразила! Сложила сторублевки в одну стопу, прогладила вмятины вальком, да и придавила деньги чугунной плиткой. Так-де, кучка станет поменьше, хранить проще. Лежали, лежали денежки в сундуке под чугуниной, да и кончились. Осенью сорок седьмого года ударила по ним денежная реформа. Сначала Марфа Васильевна не сплоховала, на деньги, что хранились отдельно, купила в универмаге пианино за двадцать тысяч, а потом уж кинулась к сундуку. Можно было еще успеть поменять сторублевки на новые знаки. Да уж бог наказал тут, подкараулил на эком месте! Вся стотысячная пачка от долгого лежания под грузом слилась в бумажный кирпич. Расклеить его так и не удалось. Пробовала паром обдавать, мочила холодной водой — без толку! Пришлось попуститься! Два дня бушевала в доме, ревела, сгоряча подала затрещину Назару Семеновичу, хотела выкинуть золотую цепочку, проклятую, однако же кончила тем, что стотысячный кирпич завернула в салфетку, положила на дно сундука и помаленьку опамятовалась. Как пришло, так и ушло.

Обогащение, которым она занималась изо дня в день, собирание чужих плодов, — если подвертывалась возможность, — ничуть не противоречило верованиям Марфы Васильевны. Она наизусть знала многие поучения Евангелия, особенно святое благовествование от Иоанна, главу четвертую, где Иисус говорит самарянам:

«…Возведите очи ваши, и посмотрите на нивы, как оне побелели, и поспели к жатве. Жнущий получает награду, и собирает плод в жизнь вечную, так что, и сеющий и жнущий вместе радоваться будут. Ибо в этом случае справедливо изречение: один сеет, а другой жнет. Я послал вас жать то, над чем вы не трудились: другие трудились, а вы вошли в труд их».

Послание к самарянам полностью оправдывало ее перед богом и перед ее совестью. Рассчитавшись с всевышним обесцененными купюрами, она больше не находила за собой греховных проступков и потому могла не бояться возмездия. Сначала она — жнец на чужой ниве. А скоро ее дом станет нивой, куда придет другой жнец, чтобы собрать все готовое.

— Господи, — по обыкновению обратилась Марфа Васильевна, — ведь мне-то самой ничего не нужно!

«А не соврала ли я? — некоторое время спустя спросила она себя. — Что в жизни земной было хорошего? Варила да стряпала, ковырялась в навозе, спала с нелюбимым мужем, брюхатела, как волчица, выла по своим щенкам. Хоть в богатстве нашла себя!»

Покончив с переборкой вещей, Марфа Васильевна не отделалась, однако, от назойливой мысли: что же станет со всем этим собранным ею по крохам богатством после нее? Корней не избалован, аккуратен, сметлив, а сумеет ли прикопить дальше? Не размотает ли? Какой окажется в семье будущая сноха? Сноха! Сама же ее приметила и выбрала. Так и сказала Корнею: «Товар возьмем справный!»

А справный ли?

— Наша сестра, как яблоко, — подытожила, наконец, Марфа Васильевна. — Сверху налитое, румяное, само в руки просится, а раскусишь, гниль одна, господи!

В нынешний день, после полудня, ждала она в гости Кавусю.

8

Кавуся пришла чуть раньше. Марфа Васильевна еще не успела убрать с веревок отрезы шерстяных материй. Во дворе пахло залежалостью, а снежинки нафталина таяли в солнечном тепле на прокаленных, сумрачно серых проталинах двора. Шаркая резиновыми подметками кирзовых сапог, Марфа Васильевна отодвинула с калитки железный засов, выглянула и впустила гостью. Ее она не опасалась. Кавуся бывала здесь уже не в первый раз и пользовалась полным доверием.

Поглядев на нее, Марфа Васильевна сказала себе, что любой, самый раскрасавец не пообиделся бы и не укорил бы ее за такой выбор. Так и цветет, так и цветет девушка! Картины бы с таких писать и выставлять людям на поглядение: любых денег не пожалеют! И голова! И плечи! И фигура! Лишь вот ноги не в меру, великоваты ступни. Да уж один-то дефект при этакой красоте — не убыток! И умна девка! Глаза вроде спокойные под прищуром, а пытливые, цепкие, насквозь пронзают! Такая сразу-то, ни с чего-то, не позволит себя облапать! Вот ведь и она, Марфа Васильевна, тоже, бывало, в молодости, в девках еще, скольким женихам отказала…

— А я тут порастряслась не ко времени с монатками, — нарочито, как бы извиняясь, произнесла Марфа Васильевна. — Суета ведь мирская!

Кавуся подарила улыбку, достойную ее величавости.

— Не скромничайте, Марфа Васильевна.

И сузила васильковые глаза.

— Впрочем, не понимаю, к чему так много отрезов? В запас? Их же в век не износить!

— Насчет вещей у всякого свое понятие, — разъяснила Марфа Васильевна. — По-моему, они много надежнее, чем бумажные-то деньги. Какую вещь ни возьми, она во всякое время может обернуться. А деньги-то! Бумажки! Их можно сколь хошь напечатать. Да и бумага теперича пошла не та: вроде гербовая, плотная, все же не та…

— Как бы эти товары не подешевели, — возразила Кавуся. — Теперь уже не военные годы, в магазинах за шерстью очередей нет и шелков — не выберешь. И моды меняются. У себя я не решилась бы держать.

— А у меня душа за добро не страдает, — уверенно ответила Марфа Васильевна. — Оно в сундуке не сопреет. Слава богу, тащить на продажу пока нужда не пристала. Пить-есть вещь не просит! Меня когда господь приберет, Корнею достанется. Не ему, так внукам. Всем хватит! Глядишь, кто-нибудь добрым словом помянет. — Она даже прослезилась при этом, как на собственных поминках, но тотчас оправилась. — А ежели не помянут, то и на том спасибо. Я сама-то живу по отцовским обычаям, чего мне от бога положено, то выполнила.

— Не примите за обиду, Марфа Васильевна, — поправилась Кавуся.

— А меня, Кавусенька, обидеть трудно! Пусть уж тот обижается, у кого за душой ветер дует. Мне обиды — все равно как пустые хлопоты! За свои годы-то я уж всякого натерпелась. Каждое бы лыко в строку ставить, то хоть со двора не выходи! На нашего брата, кто своим домом живет и мало-помалу со своего сада и огорода доход имеет, теперича все косятся, вроде мы и не люди. А разве я не такая же трудящая? На моих-то ладонях, небось, больше мозолей, чем у любого, кто к прилавку подходит. Ему не в пример: семь часов на производстве оттюкает, а дома лежит на диванчике, книжки почитывает, тары-бары растабарывает.

— Многие от зависти лишнее болтают.

— Именно, от зависти! — подтвердила Марфа Васильевна. — Иной говорун, может, и сам бы непрочь кое-какого барахла подкопить, да бог на то его вразумить-то вразумил, а толку не дал!

Кавуся прошла в комнату, присела на диван, предварительно оставив туфли у порога, чтобы не испачкать половики. Тут держалась прохлада, полумрак от зашторенных окон.

— Чайку не желаешь ли? — спросила Марфа Васильевна.

— Не откажусь, если есть. Жарко! — перешпилив прическу, сказала Кавуся. — А нет, то не беспокойтесь…

— Чайку надо попить, — веско и весело заметила Марфа Васильевна. — У нас с тобой, наверно, разговор-то начнется длинный.

— Да к чему его затягивать! Все ясно! Я подумала и не нахожу причины отказываться. Вас я знаю. Сына вашего уже дважды видела. Человек, как человек, не хуже других.

— Так и в добрый час, милая!

— Неизвестно, как отзовется ваш сын?

— И-и, да с ним меньше всего забот.

— Однако…

— Не чурбан же он! Где он в Косогорье себе найдет? Тут ведь у нас будто на малом озерке, кулички да гагары. Так что, ты, милая, за этим без сумления, все сама я устрою. А уж твое дело — девичье, сама понимаешь.

Кавуся помешала ложечкой в стакане, отпила глоток.

— Я думаю, Марфа Васильевна, немного повременим. Мы сначала с Корнеем накоротке познакомимся, погуляем, а уж позднее, к Октябрьской, что ли, распишемся.

— Только давай такой уговор: переезжай-ко на эту пору к нам. Хором хватит, станешь жить хоть со мной в одной комнате или горницу отведу.

— От людей-то как?

— Причем люди! Пожила квартиранткой, а потом и хозяйкой стала! Эко!

— Пожалуй, перееду! — задумчиво покивала Кавуся.

На том и порешили.

Марфа Васильевна уже собрала посуду и наладилась было показать гостье сад, — яблони народили обильно, — но вернулся с завода Корней, ради которого, собственно, и разыгрывалась вся эта история, давно Марфой Васильевной задуманная.

Она вышла на веранду его встретить, но предварительно Кавусю предупредила:

— Надень туфли-то, не сиди босиком! Да не сумлевайся, надевай! Я вечером опосля половики выхлопаю во дворе. Пыль не пристанет.

Кавуся обулась, вынув из сумки зеркальце, поправила прическу и передвинулась на краешек дивана. Обнаженные руки с крохотными, почти незаметными крапинками веснушек кинула на колени. На безымянном пальчике лучисто вспыхнул золотой перстенек с дорогим камнем. Ее лицо осталось бесстрастным.

Марфа Васильевна вынесла Корнею новые брюки, ботинки, свежую рубашку и велела себя прибрать.

— Умойся от рукомойника, эвон красное мыло возьми, сними заводскую-то вонь. Да поживее. В доме-то девушка…

Кавуся еще раз кончиками пальцев поправила пышные волосы и, когда Корней переступил порог комнаты, поднялась.

Он слегка запнулся за порог, смутился. «Ну и ну! Все-таки она!»

— Ознакомьтесь-ко! — распорядилась с веранды Марфа Васильевна. — Да побудьте пока, мне надо с делами управиться.

Они назвались друг другу. Корней, розовый от стыда и смущения, спросил:

— Как это вы к нам?

— Вообще! — слегка пожала плечами Кавуся. — Марфа Васильевна себе платье заказывала. Вот и приехала посмотреть материал.

— Вы шьете?

— Ну, хотя бы… — сыграла Кавуся глазами. — Между делом…

Они продолжали стоять, Корней чувствовал себя растерянно и не догадался сразу предложить ей стул. Переминался. И как будто туман ударил ему в голову, так она была хороша, эта девушка, вблизи.

— А вы отчего меня так внимательно рассматриваете? — поиграла и улыбкой Кавуся. — Даже неловко…

— Я ведь вас уже прежде встречал, — сказал, наконец, Корней.

— И я вас встречала. На базаре. В больнице.

— Ну, а как ваша мама? Больна еще?

— Выписалась.

— Должно быть, славная она женщина…

— Не знаю, — наклонила голову Кавуся. — Я привыкла.

Не дождавшись, Кавуся сама пригласила сесть. Корней отдернул шторы и распахнул створки. Из палисадника хлынул холодок.

Смущение у него не проходило. «Ну и ну, таки подстроила мать, — думал он, стараясь чем-нибудь Кавусю развлечь. — Откормленная сдобными булочками! Как это все получилось? Неужели сама пришла? Человека не узнаешь, пока с ним пуд соли не съешь!»

Кавуся овладела разговором и вела его умно, просто и рассудительно. «Вот она какая! — некоторое время спустя уже почти с восхищением подумал Корней. — Не чета ни Антонине, ни Лизавете! Где такие вырастают? Кого они любят? Неужели есть парень, которого она любит?»

Ему опять стало перед ней совестно, он выглядел, очевидно, таким неотесанным, таким грубо простоватым!..

Кавуся спросила про театр. Бывал ли Корней? Какие постановки ему больше нравятся? Уж лучше спросила бы про луну! При луне он с девчонками на лавочках у ворот сиживал, а вот в театре не был ни разу. Не влекло. Но ответил, что бывал, не часто хотя, из Косогорья до театра далековато.

— Ну, а если бы я позвала вас в театр? — брызнув на него лучиками, проверила Кавуся.

— Охотно поеду! — с готовностью согласился Корней. — В любое время.

У него даже не возникало потребности избрать в разговоре с ней тот несколько насмешливый, холодноватый тон, каким он пользовался, бывало, при Тоне и Лизавете.

— Или я вас приглашу. Поедете?

Кавуся кивнула.

Между тем, Марфа Васильевна поснимала с веревок отрезы, снова пересыпала их табаком и нафталином, уторкала в сундук.

Наблюдала, проходя мимо: как они там?

Дело шло на лад. «Ух, девка! — похвалила Марфа Васильевна. — Уж такая любого зауздает! А мой-то тюлень!..»

Решила подтолкнуть дело.

— Ну-ко, молодежь! Чем у окошка сидеть, прогуляйтесь. Ты, Корней, выгони-ко легковую машину из гаража, заправь, да и поезжайте куда-нибудь…

Это была превеликая щедрость с ее стороны.

Вскоре из тесовых ворот чиликинского двора плавно и бесшумно выехала новенькая «Победа» в свой первый рейс.

Марфа Васильевна, прислонив ладонь к переносице, против солнца, проводила взглядом машину до поворота в переулок и набожно произнесла:

— Дай-то, господи! Уж скорее бы уладилось! Пока жива-здорова…

9

Кавуся Баталина шла теперь по жизни осторожно и осмотрительно, как по шаткому мостику, совершив, как ей казалось, непоправимую ошибку.

Она успешно выдержала экзамены на товароведческий факультет, пробыла на нем весь первый курс и, вероятно, продолжала бы так же успешно учиться и дальше.

Подруги предупреждали: «Ты, Кланька, красотой в кошки-мышки не играй! Отдавай себе отчет!» Но она, Кавуся, избалованная матерью, сознающая неотразимость васильковых звезд в своих опушенных черными ресницами глазах, пользовалась ими, пожалуй, без меры. В семье денег недоставало. Мать зарабатывала весьма скромно, а кроме Кавуси, взяла еще на свои плечи Женьку и Нюську, племянников, родители которых погибли при автомобильной аварии. Поэтому-то, урезывая себя до последней степени, стараясь, чтобы дочь одевалась и обувалась «не хуже других», Анна Михайловна отдавала на нее последние свои силы, надорванные войной, а Кавуся принимала как позор и унижение все то скромное, дешевенькое, что с таким трудом для нее добывалось: и платья, и обувь, и верхнюю одежду. Безмерной своей любовью к дочери и безмерной своей жалостью, что вот она, доченька, в те военные годы натерпелась голоду и холоду, Анна Михайловна сама приучила ее не помогать, а требовать, эксплуатировать любовь и материнскую жалость с холодным равнодушием и непониманием.

С Игорем Лентовским встретилась Кавуся впервые на институтском вечере. Привел его туда Сухачев, студент третьего курса. Из публики, примелькавшейся, Игорь очень резко выделялся прекрасно подогнанным на него черным костюмом, накрахмаленным воротником, самоуверенностью, веселой находчивостью и щедростью. Ему было за тридцать. Кавусю он сразу заприметил и, кроме нее, почти ни с кем не танцевал. Потом они угощались в буфете, Кавуся ела шоколад, пила шампанское. Лентовский довел ее до дому, вежливо раскланялся. А через неделю она стала бывать с ним каждый день, еще через неделю осталась у него ночевать.

Полгода продолжалось ее страшное счастье. В очередную сессию нахватала двоек. Зачетку от матери скрыла. Стипендию ей срезали. Пользоваться деньгами Лентовского, зависеть от него показалось стыдно. Порвать с ним, повиниться матери, попросить у подруг поддержки помешали гордость и страх. Лентовский же продолжал откладывать брак, отлынивал, не выказывал намерения переселить ее к себе. И поздно уже было поправлять ту вихлястую, бесшабашную фразу, что бросила она однажды подругам: «Хочешь жить, умей вертеться!» Тогда-то она и приняла правило Марфы Васильевны: «Хочешь жить, так умей жить!» Но как? Еще теплилась надежда вернуть Игоря, снова ошеломить его — не только глазами, а всем блеском их материальной оправы: много денег, много платьев, много обуви, много дорогих безделушек! И снова стыд: не ринется же она спекулировать на базаре!

Она начала работать, объяснив матери, что переходит на вечернее отделение. Заработок простой фабричной швеи. Мало! Слишком медленно достигается цель. Мать от нее не получала ни гроша. «Ей надо одеваться, посмотрите, как теперь молодежь одевается, проживем на мою зарплату!» И все равно мало! Так начался тот изнурительный, одуряющий труд по ночам, из ночи в ночь, без отдыха после фабрики, по частным заказам. Норма: одно платье за одну ночь! К ней шли. У нее оказался отличный глазомер, понятие цвета, формы. Ее выбор фасонов был удачным, и некоторые заказчицы даже приплачивали к той недешевой плате, которую она брала. Наконец-то, и сама она стала одеваться по моде. Почти ежедневно одевалась по-разному. Однако же вещей не копила. Два-три раза надетое платье пускала в оборот. И тут ей подвернулась Марфа Васильевна с ее связями. Марфа Васильевна брала платья, обувь, летние пальто на перепродажу — охотницы находились.

А Игорь уехал из города и не оставил адреса. «Подлец! — бросила Кавуся ему вдогонку. — Негодяй!» Потом она ожесточилась и очерствела. Застыла в холоде. Отвергла все прекрасное в любви, как опоганенное.

И поэтому, когда Марфа Васильевна, нацелившись на нее, предложила свой двор, согласилась: «А не все ли равно!..»

Близкое знакомство с Корнеем ее немного покоробило. Все в нем, кроме внешности, показалось сероватым, тусклым, словно припечатанным незатейливой косогорской действительностью.

Но договоренности с Марфой Васильевной не нарушила.

Они катались с Корнеем по людным городским улицам. Корней рассказывал что-то о техникуме, о защите диплома, о каком-то своем товарище в Донбассе, — Кавуся почти не слушала. Изредка лишь она наклоняла голову, сдержанно улыбалась и опять смотрела сквозь ветровое стекло на снующих по улицам людей, на все это многообразие, на кипучее биение жизни, из которой ушла. «Не все ли равно! Или так… или вот так!»

На следующий день Марфа Васильевна приступила к Корнею со всей непреклонностью.

— Ну, милой сын, товар теперича посмотрел, потрогал — пора покупать! Шишлиться и тратиться по пустякам недосуг.

— Ты будто лошадь в телегу запрягаешь, — недовольно возразил Корней. — Неужели без тебя не обойдется?

— Дело уж слаженное.

— Ты по-прежнему путаешь, мама, нынешнее время со стародавним: сосватала, срядилась и окрутила!

— Нет, милый, старым режимом меня не попрекай. Я хоть и старая, а проворная, поворотливая! Небось, как нацелилась, так и возьму. Тебе, что ли, Кавуся-то не понравилась?

— «Товар справный»! — усмехнулся Корней.

— Не вороти нос, уж такую кралечку не взять…

— Такая у нас ведь тоже не сдюжит. Хребет тонковат.

— Ты не лыбься. Она пуще тебя робить умеет. Эвон мастерица какая! На дому больше тебя наколотит. В назьме-то сам покопаешься.

Вечером Кавуся снова приехала, опять ездили в город кататься.

Корней держался с ней уже не так скованно, даже развязно, как иногда умел.

Кавуся прищуривалась, холодно продолжала в нем разбираться.

И опять Марфа Васильевна подступала:

— Эко, неуправный! Девка, небось, твоего слова ждет, а ты валандаешься с ней…

Корней заупрямился.

— Если уж сходиться, так серьезно, а не как-нибудь! Ты с отцом прожила хорошо ли?

— Моя жизнь не в счет!

— Мне Кавуся нравится, — наконец, признался он матери. — Но не потому, что ты ее выбрала. А вот какая-то есть в ней особенность…

— Еще бы! Экая маков цвет!

— Перестрадала она вроде…

— Тебе какая забота. Значит, страдать не станет!

Больше он уже не называл Кавусю «откормленной белыми булочками невестой для академика». Холодно, равнодушно, но смело она поворачивала его к себе, облучая и завораживая. Однажды Кавусе захотелось поехать в лес. Дальше, как можно дальше от города, в тишину, в простор, в золотую россыпь перелесков!..

Свернув с тракта, Корней проехал по пушисто-мягкой проселочной дорожке к старой пойме реки. Ветер, хлеставший навстречу, сразу же сник. Величавый хоровод белых берез, осыпанных брызгами желтизны, расступился, открывая перечерченные вечерними тенями жухлые поляны. В овражке между черемухой и черноталом встретился глухой ручей. Он брал начало на пригорке, от подножия мшистого валуна. Тут, как в блюдце, плескались по галькам прозрачные ледяные струи, рассеивая на сытую осоку-резучку водяную пыль. Дорожка, круто изогнувшись, терялась за пригорком, убегая дальше по волнистому речному берегу.

— Вот здесь, — показала Кавуся.

Она устало повела плечами и ушла в глубину березняка собирать последние, уже подсыхающие багряно-красные ягоды костяники, похожие на рубиновые брошки, как бы небрежно кинутые на серый лист-падалик.

Корней вымыл руки в роднике, долил в радиатор воды и тоже взялся собирать ягоды, срывая черенки под корень.

Потом Кавуся спустилась вниз, к пойме реки. Черноталы росли там гуще, укрывая высохшие промоины и мелкие заводи.

Остановилась она у обрыва. Ветер трепал подол ее платья, гнал по заводи рябь. Заваливаясь на крыло, тревожно закричал чибис. Она помахала ему и присела перед обрывом, обхватив колени руками.

«Что с ней такое? — думал Корней. — Кто она? И почему я с ней?..»

Он спросил бы ее наверно: «Да кто же ты? И для чего мы здесь? Ты любишь кого-то? Так люби! И давай кончим все это!» А не пошел и не сказал ей, остался возле машины, достал книжку и начал читать, как шофер такси, которому уже все вперед оплачено.

Спускались сумерки. Темнело. Лес замирал, засыпая. Потрескивали сухие сучки. Наносило грибную прель.

Корней включил фары и посигналил.

— Там очень славно на обрыве! — сказала Кавуся, переводя дыхание. — Куда-то течет река! Осыпается берег. Из-под осыпи торчат корневища. Плещутся рыбы. Листья шуршат в кустарниках. А река течет, течет, течет…

Была она теперь не в меру оживлена.

— Вам со мной скучно? — ревниво спросил Корней.

— Ну, ну, не хмурьтесь, пожалуйста!

Она встала, вплотную приблизилась, так что он почувствовал теплоту ее тела. И погладила пальчиком его по бровям.

— Расправьте! Вам это не к лицу…

Вырваться ей не удалось.

Так жадно и сильно он не целовал даже Лизавету.

— А вот и довольно, — отстранилась Кавуся. — Хватит! Сладкого не досыта.

И в следующие встречи, увлекая его все дальше, Кавуся скупилась на ласку. Когда, проводив ее до дому после кино или после театра, Корней брал ее голову в свои руки и наклонялся, она поджимала и лишь на мгновение подставляла ему губы, словно нехотя раскрывала кошелек и сдавала сдачу.

Она пыталась привыкнуть, заставляла себя, но, проводив его, тоскливо смотрела вслед. «Как от него пахнет кирпичным заводом…»

Наконец, по настоянию Марфы Васильевны, Кавуся перевезла в Косогорье один чемодан с вещами и швейную машину, электрическую, на которой работала дома.

— Кое-чего для меня надо пошить, — объяснила Марфа Васильевна это перемещение. — Не гонять же к ней в город с каждой тряпкой. А я, эвон, уже из всех своих платьев вылезла, обносилась, да ведь и ей, поди-ко, к семейной жизни пора приготовиться.

— Пора, так пора, — согласился Корней.

В первую же ночь Кавуся вволю и сладко выспалась, без раздумий, не ворочаясь в постели, а утром помогла Марфе Васильевне почистить от сорняков гряды, собрать в саду падалик, напилась свежего молока, наелась малинового варенья, наготовленного впрок.

Новая для нее жизнь, предельно простая, полудеревенская, в замкнутом дворе, посреди сосредоточенной тишины, по первоначалу несколько обогрела ее равнодушие и холодность, угомонила еще оживающие противоречия. «Не все ли равно!»

Возвращаясь с завода, Корней брался за лопату и чистил от навоза сарайки, подбирал хлам во дворе, перекапывал землю в ягодниках, либо копал яму для второго погреба. Одного погреба не хватало. Банки с вареньями и компотами уже не помещались на полках. А Марфа Васильевна и Кавуся продолжали варить. В простеньком сереньком платье, босая, Кавуся вызывала у Марфы Васильевны искреннее умиление.

— Дай-то, господи! Уладилось бы скорее…

10

Валова взяли на заводе. Следователь чуть его не упустил. Пока искал в диспетчерской и в обжиговом цеху, тот успел сесть в кабину порожней машины, ожидавшей погрузки, дал газ и на полном ходу ударил по выездным воротам. Березовое полено, служившее для подпорки, треснув, сломалось, ворота распахнулись настежь, и скрылся бы Валов, не случись небольшой заминки. Позднее было установлено, что от удара в ворота кузов машины несколько занесло в сторону, и при выезде заднее колесо зацепилось за столб. Валов дал задний ход. Тем временем, Подпругин, предупрежденный следователем, заорал, вспрыгнул на приступку кабины, схватил нарушителя охраняемой им границы за шиворот. Так их и разняли, когда машина, потеряв управление, снесла угол вахты и опрокинулась набок.

— Ах ты, язви тя! Ах ты, лешак! — ругался Подпругин, всовывая обратно в рот оброненную впопыхах протезную челюсть. — Вздумал уйти! Я тебе, прорве! — грозился пальцем. — Я те покажу! Я на войне, в разведке, не таких лавливал…

Кто-то из сбежавшейся публики поправил его:

— Ты ведь, кажись, служил-то в тылу!

Подпругин и на того ругнулся.

Начались спросы-допросы. Следователь вызывал по одному в давно пустовавшую комнату главного инженера, выпытывал: что? как? почему? Валова увезли в закрытой машине. При обыске в его доме следователь разыскал в подвале пятьдесят две тысячи рублей и заверенные сельсоветами акты на продажу домов. По этим актам стало известно, что Валов и Артынов строили дома в разных ближних и дальних поселках то на свое имя, то на подставных лиц, потом продавали и делили барыши.

— Простая ж, однако, была механика! — удивленно разводил руками Семен Семенович, вернувшись с допроса. — А уворованный кирпич махали в недостачу, из недостачи в брак, из брака в отвал.

На оперативке, созванной специально по этому поводу, Семен Семенович напомнил Богданенко:

— Так и выходит, зря старался ты, Николай Ильич! Каждый рублик давил, придерживал, а уплывали-то из заводских ворот тысячи.

Допрос Корнея следователь вел особо долго и тщательно. Затребовал копию докладной записки директору. Попросил сводить в тот лесок, к березе, где Корней чуть не распростился с жизнью. Осмотрел, обмерил. Неизвестно лишь было, кто стоял за березой? Валов ли? Съездили в деревню, осмотрели дом, Валовым еще не достроенный. Нашли шофера, который возил кирпич.

На допросах Корней не мог смотреть следователю прямо в лицо. Приходилось быть не только свидетелем обвинения, но и признаваться, что он, Корней Чиликин, молодой специалист, в деле с Артыновым и Валовым вел себя не очень достойно.

А больше всего тяготила необходимость рассказать Кавусе обо всей этой неприглядной истории, хотя бы в общих чертах. Не мог же он утаить от нее, о чем шла речь на допросе. Но она словно мимо ушей пропустила, ей было безразлично, где он в тот день находился, что делал, какие давал показания. Она как всегда думала только о чем-то своем…

Как-то наедине, в саду, она сказала:

— Здесь хорошо только летом. А к зиме надо перебираться в город. К центру поближе. Вот начнутся снега, дороги заметет, так отсюда не выберешься.

В другой раз она спросила:

— А кто же у тебя здесь из друзей? Мишка? Чудной какой-то! Это у него серьезно ли с той девушкой?..

Наташу Шерстневу привезли из больницы домой. Не переставая, соседи и родственники топтали тропинку в нахохлившийся, притаившийся в ложбинке домик Шерстневых. Проведать ходила и Марфа Васильевна. Побыла недолго, посудачила, даже оставила на угощение баночку вареной смородины.

В намерения Мишки Гнездина не поверила:

— Губа у него не дура! Выбрал! Да сам-то обормот…

Знакомиться с Наташей Кавуся отказалась. Корней не настаивал: там могла встретиться Тоня Земцова.

По-бабьи повязанная платком, часто попадала на пути Лизавета. Она словно стерегла каждый его шаг и старалась напомнить о себе.

В Косогорье снова появился Красавчик. На некоторую пору, после разгрома в лаборатории, он скрывался в Свердловске у двоюродной тетки. Его отец, всеми уважаемый в поселке парикмахер Аркадий Аркадьевич Красавин, — откуда и взялось прозвище Витечки, — внес в заводскую кассу стоимость разбитых сыном приборов. Тетка пристроила любезного племянничка в сапожную мастерскую экспедитором. А он, засидевшись однажды в кафе, потерял пачку хромовой кожи и, облегчив тетушкин карман на сумму возмещения, предпочел вернуться под родительское крыло.

Несколько раз Корней встречал его в тихой приозерной ложбинке возле дома Шерстневых. Витечка, не спеша, прогуливался, отрывисто бил костлявой пятерней по струнам гитары и пел, напрягая кадыкастую шею:

Это не музыка, Это не джаз. Это два типа Скребут унитаз!

Мишка за ним охотился. Наташа боялась, что сгоряча Мишка может натворить беды.

Столкнулись они в продуктовом магазине.

Корней и Мишка Гнездин стояли в очереди за колбасой. Был воскресный день. Народу набралось много. Продавщица, одна-единственная на весь магазин, не управлялась. Народ шумел и волновался, а продавщица отвечала: «Я одна, вас много. Не разорваться же!»

Витечка протолкался плечом к прилавку, кинул небрежно деньги.

— Дай-ка папирос, тетка, да побыстрее…

— В очередь, в очередь, гражданин, — ответила продавщица. — Прими деньги обратно.

— Подай, говорю!

— А я говорю, в очередь! Ты что, по-русски не понимаешь?

— И то! — выразительно подтвердил Мишка, хватая Красавчика сзади за брюки. — Этакий красивый не уважаешь порядков! Или ты не здешний? Или покупаешь на фунты стерлингов?

— Мне без веса, — дернулся Витечка. — Это законно…

— Закон ты читаешь не по-нашему, а справа налево, — еще выразительнее сказал Мишка. — Не так ли?

— Штучный товар…

— А ты тоже штучный! Ну-ка, поди сюда!

— Оставь ты его, — брезгливо сказал Корней. — Вытолкай из очереди и с него хватит. Мразь!

— Но мне надо с ним потолковать на моральные темы, — стиснул зубы Мишка. — Только потолковать.

Он выволок Красавчика к дверям и поставил перед собой.

— Итак, мусью! Одежда на вас заграничная, мне не хочется вам ее портить. Но ходят слухи, что вы скребетесь когтями в чужую дверь и память у вас ослабла! Не мотайтесь, держитесь по команде «смирно!» Вот так! Не припомните ли вы, как я уже однажды разъяснял вам некоторые правила поведения?

— Пусти, — озираясь, прохрипел Витечка.

— Да стойте же смирно, пан Витек! — краснея, сказал Мишка. — Имейте совесть! На вас смотрят десятки глаз. Итак, повторим, вы скребетесь в чужую дверь! И не вас ли Артынов подкупал опозорить известную вам девушку, а затем сделать разгром в лаборатории?

— И чего ты, Михаил, вожгаешься с ним? — пробасил густой мужской голос из очереди. — Зря тратишься…

— Пусти, — снова дернулся Витечка. — Артынова теперь уже нет…

Мишка сгорал и изнемогал от сдержанной ярости.

— Вы слышите, мусью, мнение из зрительного зала? Я с вами вожгаюсь! Мне очень хочется разобрать вас на части, вставить вам другие мозги, заменить печенку и селезенку или, хотя бы, последовать примеру Богданенко и поиграть вами, как футбольным мячом. Но я, очевидно, лишу себя такого удовольствия. И могу лишь печально вздохнуть: ах, почему органы милиции все еще не поинтересовались географией, чтобы точнее определить для вас местожительство…

Он пихнул Витечку в дверь, явно сожалея о незавершенности дела, вытер рукавом обильно хлынувший пот с лица.

Кавусю позабавил этот случай. Она находила Мишку уже не только «чудным», но в чем-то особенным, своеобразным, у которого не в пользу пропадает и сила, и живость.

— Той девушке, Наташе, что ли, жить с ним будет не скучно.

Спрашивала о нем почти каждый день:

— Что еще он начудил?

Между тем, Мишка ничуть не чудил. Он серьезно взялся за устройство жизни семьи Шерстневых по новому образцу. До работы у них, после работы у них, лишь ночевать уходил в общежитие.

Ломали ворота. Уже много лет ворота у шерстневского дома кособочились, западали на правый бок, придавая всему двору вид дряхлый и усталый. Вокруг столбов Иван Захарович вкопал подпорки-пасынки, намотал проволоку, навбивал боронных зубьев, скоб и четвертных гвоздей, что еще больше усиливало вид дряхлости и разрушения.

Проходя мимо, Корней остановился.

Наташа сидела на крыльце, положив рядом костылек. Старуха-мать подбирала щепки и обломки подворотни. Обе половины тесовых ворот, прорешеченных червоточиной, валялись у палисадника. Двор будто посветлел, стал просторнее.

Откопав столб, Мишка двинул его грудью, раскачал, обхватил обеими руками и выдернул на себя. Трухлявый комель ударился о закраину ямы.

— Помоги, поддержи середину, — крикнул Мишка сердито Корнею.

Они перебросили столб к пряслу, в хлам, затем вытащили и тоже свалили в общую кучу второй столб, забросали ямы землей, выровняли площадку. На месте тесовых ворот встала нарядная, подкрашенная зеленью изгородь.

— Слава те, боже, — обрадовалась старуха Шерстнева, пробуя новую калитку. — Теперь на ветру станем жить, при людях!

Мишка умылся под рукомойником, разворошил слипшиеся каленые вихры.

— Никогда не знал за собой такой блажи. Крушил и рубил бы во всю силу старье, вдрызг, в пыль!

Иван Захарович полагался на Мишкину энергию с той тихой стариковской радостью, когда, наконец-то, появилась опора. Свадьбу отложили до нового года, пока Наташа окончательно поправится и сможет ходить без костыля. Угроза над старой головой Ивана Захаровича постепенно прошла. Украденные документы из бухгалтерии не нашлись, Артынова не стало, следствие сосредоточилось лишь на Валове, а все остальное, — приписки, незаконные получения премий, завышения отпускных цен и нарушения технологии производства, — прокурор переправил в трест, откуда каждый получил по заслугам. На Богданенко сделали начет, предупредили о снятии с должности, а Иван Захарович, не знавший ни дня, ни ночи покоя и дожидавшийся всех кар земных и небесных, получил строгий выговор, после чего стал готовиться к переходу на пенсию. Мишка Гнездин лишь не принимал от него тот частный, застоявшийся быт, как бы заплесневелый, с крохотным садиком, огородиком и треснувшими горшками, свитый Иваном Захаровичем за прошедшие тридцать лет.

— Мне надо жить по моей силе, — говорил он Ивану Захаровичу, — а на привязи я подохну с тоски.

Корней подумывал, что и Кавуся, отметившая в Мишке эту черту, тоже затоскует «на привязи». Она еще приглядывалась, осматривалась, ее пока привлекало внимание и поощрение от Марфы Васильевны, ее не понуждали «робить», для нее готовили еду, ставили чай, возили в театр, на прогулки в лес, а вся суровость и жестокость жизни была еще где-то впереди. Но даже и теперь, даже целуя и милуя по вечерам, Корней не испытывал ее душевной близости к себе, иногда она холодно отстраняла его: «Да уж хватит! Довольно!» — и сразу становилась чужой, недоступной, далекой. Он нетерпеливо ждал, когда же все-таки она хоть что-нибудь спросит о нем самом или о Тоне, о Лизавете, или уж, по крайней мере, заинтересуется его планами на будущее. Ни слова. Ни намека. Только сейчас, перед тем, как решиться жить вместе, необходимо было поставить все на свои места, все по правде, по чистоте, без недомолвок. Было — не было. Всюду поставить точки! Она этого не хотела или попросту ни в чем таком не нуждалась.

Нужно было продолжать перекопку посветлевшего и пустеющего сада. Корней взял лопату, вышел к яблоням и увидел Кавусю. Наклонившись к проему забора, она разговаривала с Яковом. На его опытном участке, на высохших и изборожденных трещинами солонцах, похожих на бурую старческую кожу, болтались, клонясь стеблями, созревшие безостые колоски.

— И над этим вы трудитесь? — удивилась Кавуся. — Зачем? Какую пользу вы можете получить? Сколько лет нужно, чтобы образовалась иная жизнь у этой вот бедноты? Ведь смотреть на такие колоски жалко!

— Много лет.

— Вас не хватит.

— Тогда другие доделают, — сказал Яков. — Мы доделаем за отцов, за нас те, кто останется после.

Позднее, когда Яков, собрав колоски, вышел из огорода, Кавуся обернулась к Корнею, сорвала яблоко, надкусила и, поморщившись, выкинула за забор, в переулок.

— Сколько трудов, чтобы вырастить эту кислятинку! Но у того, — она кивнула в сторону Кравчунов, — вероятно, что-то нужное, а у вас? Какие вы здесь все чудаки…

11

Воскресный вечер проводили дома. Кавуся целый день держалась холодновато, часто задумывалась. «Кыш ты, не отвлекай ее, — шипела на Корнея Марфа Васильевна. — Трудно ведь девке перед замужеством. Может, и вспомнила чего-нибудь, припало на сердце, мало ли бывает!»

На ужин Марфа Васильевна подала парное молоко, сметану, блюдце вишневого варенья из свежего сбора. Кавуся к сметане не притронулась, ела только варенье, медленно дегустируя одну ложечку за другой, и, глядя на нее, Корней тоже ел немного, не торопясь, соблюдая приличие. Лишь закончив с едой, немного оживилась. Марфа Васильевна начала тихонько и осторожно подводить ее к мысли поскорее покончить с помолвкой, «да уж и прибиться к одному берегу». Кроме того, хоть и в шутку, но выразила желание не просто «сбегать зарегистрироваться, а сделать бы по-старинному, венчаться».

— Душу бы отвести, — Пояснила она. — Самой-то мне не пришлось ведь под венцом постоять, перейти в замужество по обычаю, превратилась я в женщину, как будто в постный день, слезами уливаясь, съела черствый калач.

— Народ насмешим, — даже улыбнулась Кавуся.

— Никто бы и не осудил, — понастойчивее нажала Марфа Васильевна. — Оба не партейные, кому дело какое!

— Не знаю, как смотрит на это Корней, а я не верующая и простите поэтому меня, Марфа Васильевна, — деликатно отразила Кавуся. — А вот съездить бы куда-нибудь на юг…

— Нам теперича, милая, пока не до югов, — отрезала Марфа Васильевна. — Зима на носу. — И смягчилась: — Съездить не мешает, обживетесь, так съездите!

— Ты никак не можешь уяснить, мама, что нынешняя молодежь очень далека от старых обычаев и понятий, — поддержал Кавусю Корней, стараясь, однако, чтобы мать не обиделась. — У вас, прежде, бывали какие-то девичники, смотрины, свадебные песни, «глухие возы» с приданым невесты, гулянья на тройках с колокольцами, а теперь выглядело бы все это смешно. Верно Кавуся говорит: «Народ насмешим!» Так мы уж, пожалуй, сделаем, как все люди, по-простому.

— Зато у вашего брата, по нынешним временам, воли полно, — все-таки немножко вскипела Марфа Васильевна. — Свои умы!

— Каждый из нас ищет свое счастье!

— А счастье, что такое? Небось, не шкатулка с золотыми монетчиками, зарытая в огороде. Ходи, лопатой копай. Сам его не сделаешь — не найдешь!

— Тоже и люди подтверждают!

— Я сама по себе «люди».

— А вообще, если вдуматься, то счастье — это шкатулка. Только что в ней лежит? Найдешь ее, откроешь, а там одни камни, — надеясь на сообразительность Кавуси, сказал Корней. — Я бы предпочел найти там любовь…

— Эка! Ее, любовь-то твою, на обед вместо борща не подашь. Коли ты будешь голый и ненакормленный, то и любовь нипочем. На пустое-то брюхо! Вся она, любовь-то, происходит от сытости. Стало быть, прежде не за ней гонись, а за сытостью. Будешь при деньгах да прилично одет, обут, у людей на виду, то и в семье найдешь завсегда совет и любовь! И старых, нас, не забывал бы…

Кавуся отвернулась к раскрытому окну, кинула в темноту горсточку косточек вишни.

Спала она в одной комнате с Марфой Васильевной, на диване. Пока Марфа Васильевна стелила ей постель, Кавуся рассыпала по плечам волосы, надела ночную рубашку и даже не погляделась в зеркало.

Сквозь ставни, в щели, пробивались узкие полоски света уличного фонаря. Скоба на двери в комнату Корнея слабо мерцала.

Чуткая и сторожкая Марфа Васильевна среди ночи проснулась от шороха.

Кавуся сидела на диване, закинув руки за голову.

— Ты чего это, милая? Не клопы ли кусают? — затревожилась Марфа Васильевна. — Не спишь-то пошто?

— Пойду я… — жестко сказала Кавуся.

— Куда, милая?

— Не все ли равно… днем раньше, днем позднее! А так сразу! Иначе раздумаю и сбегу!..

— Бог с тобой! — еще больше встревожилась Марфа Васильевна. — Наладились уже. Парня с ума свихнешь.

— Значит, пойду!

— Ладно уж, иди! Иди, милая! — поняла, наконец, Марфа Васильевна. — Видно, судьба! Никуда от нее, проклятой, не денешься!

Она обняла Кавусю и сама подтолкнула к двери.

А на заре будить их не пошла. Заправила постель, отвесила положенное число поклонов в передний угол.

— Прости меня, грешную! Не сводничала, добро желала! Дай им, господи, довольной жизни, не то, что мне. Я на тебя, господи, не в обиде, за какой грех ты меня наказал не знаю! Я свой крест пронесла, а их ты не оставь великой милостью!

Уговорила.

Это была ее новая жертва, положенная для сына.

Отмолившись, опять впряглась в свои будни. Надела старое платье, бессменные сапоги, повязалась застиранным платком и вышла доить корову.

Бурена повернула к ней теплую морду, ткнулась в подол, дожидаясь куска хлеба, призывно замычала.

— Вот и появилась у нас новая хозяйка, — печально сказала ей Марфа Васильевна. — Как-то ты с ней поладишь?

Корова ничего не поняла. Стояла, поворачивая языком, жевала хлеб.

— Так и не заметили мы с тобой, как жизнь прошла, — чиркнув молоко в подойник и погладив корове вымя, с всхлипом вздохнула Марфа Васильевна. — Живем давно, долго, трудно, а будто совсем не жили.

Свершила то, чего она сама так желала, и вдруг испугалась. В ее мир… вступил чужой человек. Этому человеку она отныне вручает свое доверие, свое владение, где хозяйничала одна. А не ошиблась ли?.. Не придется ли во всем уступать?..

Только о себе, только о себе думала она теперь и страдала.

Назар Семенович продолжал жить на озере. До конца сезона возврат ему был настрого запрещен.

Последние поездки Корнея на стан оказались почти пустыми. Старик жаловался на плохой улов. Рыба еще играла в камышах по вечерам, но наживку не трогала. Окунь попадал мелкий, бросовый. В ловушки, расставленные по закраинам плесов, набивался гольян.

В субботу и воскресенье занятый домашними делами Корней на стан не ездил. После первой ночи, на понедельник, молодые заспались, поэтому Марфа Васильевна разобрала приготовленный для старика узелок с чистым бельем. «Один-то раз потерпит, — решила она, — походит пока в грязном, не велик барин, а провиант, небось, еще с прошлой недели не слопал».

Назначенный сбор яблок тоже пришлось отложить.

Марфа Васильевна подняла молодых лишь ближе к полудню.

Корней побывал на заводе, отпросился в отпуск на три дня.

Кавуся, переодевшись, уехала в город, сначала на фабрику, тоже отпроситься в отпуск, затем к матери. По общему согласию, необходимо было закрепить родство. Она взялась предупредить Анну Михайловну и приготовить к приему гостей.

Анна Михайловна отнеслась к замужеству дочери, как нельзя лучше. Корнея она помнила по больнице, похвалила даже. — «Парень обходительный!» — и всплакнула. «Был бы отец! Поглядел бы хоть на тебя да на будущих внуков! А то лежит где-то в неизвестности, в чужой земле!»

— Перестань кукситься, — рассердилась Кавуся. — Еще и при гостях расквасишься.

— А у тебя и слов иных нет для меня, — вытирая глаза, покорно сказала Анна Михайловна.

— Не много я от тебя видела.

— Как могла…

— Так и не куксись! Сходи в магазин за вином и закусками, пока я в квартире прибираюсь. У нас ведь, как в хлеву. Позволяешь ребятишкам повсюду гадить. Насорено! Все раскидано!

— Ребятишки же…

— Я, кажется, просила пойти в магазин!

— Не сердись только! — уже совсем покорилась Анна Михайловна. — Иду!

Гости подъехали на блестящей «Победе». У подъезда, где Корней остановил машину, собралась толпа любопытных соседок. Марфа Васильевна вылезла из дверцы с достоинством, в новом платье, в новом платке и новых кирзовых сапогах, скрипевших в подметках. С тем же достоинством постучала она и в дверь квартиры, а войдя, поклонилась низко Анне Михайловне, не преминув оглядеться по сторонам.

Квартира ей показалась тесной. В коридорчике висела заношенная верхняя одежда, рядком примостилась к стене немудрящая обувь, в углу приютился шкаф, а в первой комнатушке две кровати с выгнутыми спинками, покрытые полинявшими покрывалами. Большой круглый стол занимал всю середину, по бокам от него оставались лишь узкие проходы. Дальше, в глубине, виднелась приоткрытая дверь в бархатных портьерах и застланная дорогим ковром комната. Отдельная комната Кавуси.

— Разрешите взойти? — величаво спросила Марфа Васильевна, вытирая подметки сапог о половичок и направляясь вперед. — Извините, коли не ко времени!

Анна Михайловна посторонилась, пропуская.

— Милости просим! Проходите, присаживайтесь!

Засуетилась, желая принять гостей ласково, обходительно.

— Тесновато у нас.

— Ничего, в тесноте, да не в обиде! — пропела Марфа Васильевна.

Выбрала стул, давнула его ладонью, приценилась и снова оглядела комнату.

Этот ее взгляд, все оценивающий, взвешивающий, и перехватила невзначай Анна Михайловна и сразу прислонилась к косяку двери, оцепенев. Сначала мутно, расплывчато, а потом ясней память восстановила зимний день, тревожные вести с войны, голодный плач маленькой Кавуси, базар, прилавок с мешком картошки, дородную женщину в ватнике, с чужими, безразличными, но все оценивающими глазами. «Последнюю вещь отдаю, больше от мужа ничего не осталось. Ради ребенка. Хоть один раз накормить девочку досыта. Добавьте еще две-три картофелины. Сделайте доброе дело!» Вот так просила ее, унижаясь. А та женщина непреклонно, каменно отказала: «Хватит, матушка, за килограмм срядились, довольно! Вас, таких-то, много! На всех добра не припасено! Не хочешь менять золотую побрякушку, отваливай, не мешай другим!» И плевок в лицо приняла, не моргнув, вытерла его уголком шали.

Анна Михайловна прикрыла лицо.

— Нехорошо тебе, кажись, матушка? — заметив волнение хозяйки, участливо спросила Марфа Васильевна. — Водички попей! Кавуся, дай-ко матери холодной воды!

— Да вот сердце… — еле сказала Анна Михайловна. — Сейчас успокоится.

Кавуся принесла воды, накапала в рюмку валерианки, сурово подала.

— Говорила же…

— Ну ладно, ладно! — опять покорно сказала Анна Михайловна. — Уже лучше.

Передохнув, она добралась до кухни, навалилась на подоконник и начала заставлять себя отступиться от прошлого, совсем вычеркнуть из памяти ту женщину, простить ее, но пережив трудные годы войны, сознавая всю тягость и суровость того времени, простить не могла.

Между тем Кавуся провела Корнея в свою комнату и туда же пригласила Марфу Васильевну. Здесь-то Марфа Васильевна окончательно убедилась, как верно выбрала себе смену. Ковры на стенах, в буфете хрустальные вазы, чайный сервиз, на широком мягком диване вышитые гладью подушечки, на туалетном столике высокое овальное зеркало и дюжина мраморных слоников.

— Уютно живешь! — похвалила она Кавусю, ощупывая вещи.

Корней, запрокинувшись на спинку дивана, рассматривал альбом с фотографиями. Кавуся фотографировалась часто, в разных платьях, в разных видах, даже обнаженной до пояса, лишь грудь прикрыта белой кисеей. Это все теперь принадлежало ему. Но часть страниц альбома оказалась заполненной фотографиями красивого, вылощенного, насмешливо оживленного, нагловатого человека, и он невольно задержался.

— Кто это?

— Игорь, — не смутившись, сказала Кавуся.

— Твой бывший?

— Я же не интересуюсь, кто у тебя «бывшие».

— А ты, сынок, не приставай, — вмешалась Марфа Васильевна. — Кавусе, небось, не шестнадцать лет, и у окошка она не сидела, не высматривала, когда же ты явишься. Патрет не живой, тебе не помешает.

Анна Михайловна из кухни не выходила.

— Сильно хворая у тебя мамаша, — участливо кивнула в ту сторону Марфа Васильевна. — Лечить бы надо!

— Не помогает, — сказала Кавуся.

— Травами попользовать. А, кажись, еще малыши есть?

— Племянники.

— Сдала бы их в детский дом. При таком-то здоровье.

— Не хочет.

— Конечно, своя кровь! Вырастут, может, сочтутся. Однако ж не по здоровью. Вот ты к нам переедешь совсем, при случае и помочь некому. Может, в твою комнату квартирантку какую пустит. Куда им, троим-то, две комнаты?

От всех вещей пахло духами. Марфа Васильевна повела носом.

— Сладко у тебя! — и пошутила. — Наверно в раю так же…

Решила: молодости все прощается! И добавила великодушно:

— Лучше уж испытать рай на земле. В облаках-то его, наверно, весь порушили. Эко, сколь там самолетов летает!

Положив альбом, Корней прошелся по ковру.

— Не топчись-ко зря, не порти подметками вещь, — предупредила Марфа Васильевна. — Не тряпичный половик ведь!

Кавуся позвала их за стол. Угощение Марфе Васильевне еще больше угодило. Дорогое угощение, обильное, выставленное на стол по-городскому: на отдельных тарелках, с отдельными ложками, вилками для закусок, со свернутыми в треугольник салфетками. Она тотчас прикинула: денег не пожалели. Коньяк, шампанское, кагор, — все вина на выбор. Не кислушка! А закусок не перечтешь: сардины, шпроты, килька в томате, перец фаршированный, зеленый горошек с салатом, паровые котлеты в соусе, а сверх того, сладкие пироги, до которых Марфа Васильевна считала себя большой охотницей. А внутри все же поскребло: «Многовато. Всего не съесть. Зря пропадут продукты. В следующий раз надо упредить». И приступила…

— А где же Анна Михайловна? — усаживаясь за стол, спросил Корней. — Без нее неудобно!

— Пока наливай рюмки, — распорядилась Кавуся. — Я пойду позову.

Анна Михайловна выйти к столу отказалась. Она стояла у раскрытого окна, прерывисто и жадно хватая ртом воздух.

— Не могу я. Видишь ведь!

— Хоть за столом побудь! — сказала Кавуся. — Не позорь меня!

— Не могу.

— Ты всегда такая, — запальчиво, не жалея ее, как уже бывало не раз, дернулась Кавуся. — Сколько уже я от тебя натерпелась!

— Это ты натерпелась? — горестно ахнула Анна Михайловна. — Это ты бросаешь мне такое слово? А не я ли плачу от тебя? Чем ты вознаградила мою преданность тебе, мою к тебе материнскую любовь? Кого ты мне сейчас привела? Знаешь ли, кого? Я бы до порога не пустила!

— Захотела и привела! Тебя не спросила! Только ты одна «добренькая», а все остальные — не люди!

— Боже мой! — простонала Анна Михайловна.

— Да чем они тебе не понравились? — увидев, что с матерью совсем плохо, более спокойно потребовала Кавуся. — К чему ты драму разыгрываешь?

— Верно, драма! Я тогда этой женщине плюнула в лицо…

— Когда? — округлила глаза Кавуся.

— Когда за отцов подарок просила для тебя хоть пару картофелин прибавить…

— Какая чушь! Столько уже лет прошло! Не могла же ты ее запомнить навечно!

— Запомнила.

— Все ты путаешь, по обыкновению!

Голос Кавуси немного дрогнул. Она тоже хорошо помнила то время. Снились во сне хлебные корки, от голода сохла слюна. Было морозно, на деревьях распушился куржак, стекла в окне заиндевели, расползлись узорами, а в кухне жарко топилась печка. Мать вымыла картошку и поставила на плиту варить, а она, Кавуся, не могла дождаться, плакала и просила: «Дай же, мама, дай хоть картошечку!» Потом мать насыпала ей полную тарелку: «Ешь, моя радость!», а сама сидела рядом и жевала очистки.

— Ты все путаешь! — настойчиво повторила Кавуся. — Так много лет. Лица меняются.

Вдруг она подошла и обняла мать. Такой порыв случался с ней редко. Анна Михайловна благодарно припала к ее плечу.

— Не ходи к ним…

— Теперь уже поздно. Я замужем. А тебе показалось, — сухо сказала Кавуся, отстраняясь. — Ты очень мнительная.

Корней приоткрыл дверь кухни.

— Не нужно ли чем-то помочь? Врача…

— Не надо, — отказала Кавуся. — Это у мамы обычный приступ. Скоро пройдет. Иди. Я сейчас вернусь.

Рюмки были налиты до краев. Кавуся подвинула закуски ближе к Марфе Васильевне. Чокнулись и выпили. Корней по-хозяйски налил по второй. Кавуся лишь пригубила, но Марфа Васильевна приняла охотно.

— Дай-то, бог, не последняя! Жаль, сватьюшка прихворнула. Только ее и недостает.

12

Для начала Кавуся перевезла в дом Чиликиных лишь белье и самые необходимые ей предметы. Регистрацию брака назначили через неделю. Простую железную кровать, на которой всегда спал Корней, выбросили, а поставили новую, никелированную, с панцирной сеткой. Над ней прикрепили на стене ковер, тюлевые шторы заменили атласными, и давно обжитые, темные углы помолодели.

Наблюдая за переменами, Марфа Васильевна испытывала удовлетворение и в то же время жалость к вещам, к которым привыкла. Старые вещи, убранные в сарай, будто упрекали ее, смотрели по-сиротски.

— Уж не блазнит ли мне? — шептала она, проходя мимо.

Наконец, уладив домашние дела, Марфа Васильевна собрала Корнея на стан, за стариком.

Впоследствии она назвала этот день самым черным в ее жизни, так как именно с этого дня и начался уже настоящий развал, неминучее разрушение.

Корней примчался домой грязный, неузнаваемый. Мотоцикл он бросил у ворот на улице, и, когда вбежал в дом, у Марфы Васильевны подкосились ноги.

Как погиб Назар Семенович, осталось неразгаданным. Но в том, что он погиб, не было сомнений.

Стан запустел и одичал. Трепало ветром завалившийся угол палатки. Сорванные с колышков веревки валялись в траве. У остывшего кострища лежало опрокинутое ведро, в походном котелке струпьями обвисла заплесневелая пшенная каша. Из брезентового мешка, где хранились припасы, неторопливо вылезала крыса. Булка, обточенная зубами, закатилась за мшистый валун, сквозь дыры в мешочках высыпались крупа и лапша. По берегу, у причала, виднелись неясные, забитые песком и размытые прибоем следы обуви. Назар Семенович носил тупоносые, как бы обрубленные с носков резиновые сапоги и следы оставлял заметные: ступая, выворачивал каблуки. Садки были пустые. Только одна щука, вздутая, болталась на поверхности вверх брюхом. Волны качали прибитую в заводь лодку и запутавшийся в камышах таловый черенок сачка.

Корней обегал весь берег, сосновый подлесок, взобрался на вершину голой скалы и оттуда осмотрел озеро, камыши, плесы. Верховой ветер гнул вершины сосен. От дальнего острова катились свинцово-серые буруны. Летали чайки. И больше ничего…

— А-а-а-а! — волчицей взвыла Марфа Васильевна. — И-и-идол! — и, вскинув руки кверху, всем телом грохнулась на пол.

Она билась в нервном припадке долго, трудно, продолжая выть и вскрикивать. На переполох в доме прибежала старуха Чермянина. Пока Корней съездил за поселковым фельдшером, она пыталась остановить припадок деревенскими средствами: побрызгала в лицо через уголек, произнесла заклятье против «родимчика», наконец, посоветовала:

— Попричитай, голубушка! Выпусти слезы-то! Не то спалят они твое сердце! Неужто слез не найдешь?

Кавуся, испуганная, не отходила от Марфы Васильевны, тоже применяя свои средства: расстегнула ей кофту, сняла лиф, сапоги и чулки, уложила на кровать, налила грелку.

Мало-помалу Марфа Васильевна успокоилась и пришла в себя.

— Милостивый боже! — прошептали ее обсохшие губы. — Ты мне прости! А люди простят ли?

Она лежала неподвижно и казалась полностью отрешенной от мира.

Потрясение сковало лишь нижние конечности, а во всем остальном закаленный организм выдержал, и к утру Марфа Васильевна попросила квасу.

Кавуся подала чай. Марфа Васильевна жадно выпила, не заметив подмены. Ее мысли были целиком сосредоточены на муже. Несколько раз она подзывала Корнея и Христом-богом умоляла не жалеть денег, лишь бы Назара Семеновича сыскать в озере и честь-честью предать погребению.

Три дня высланная из Косогорья под командой Семена Семеновича и Корнея поисковая бригада неводила озеро, обшаривала каждую пядь в камышах. Местные жители посоветовали бросить поиск. К середине озеро было глубокое, а ближе к берегам дно двоилось: под слоем трехметрового ила лежало еще одно озеро с холодной мертвой водой подземных ключей. Водолаз, прибывший вместе с милицией, после пробного спуска рисковать не посмел. Быстрина на втором дне крутила воронки.

Оставалась последняя надежда: ждать, покуда озеро не натешится телом и не выбросит его прибоем в камыши либо на песчаные отмели.

Палатку и снаряжение Назара Семеновича Корней привез домой, а наблюдение за озером поручил рыбаку из соседней деревни, заплатив наперед сто рублей.

Марфа Васильевна упрямо твердила:

— Как же это так? Ведь старик-то крещеный человек! Разве можно допустить без похорон!

А оставшись одна, страстно обращалась:

— Не гневайся, милостивый! Грешна! Прости!

Но ее бог, удобный в делах, душу не понимал. Потом она опять просила Корнея:

— Будь же ты сыном! Сыщи отца!

Этой пытки Корней не выносил и в спальню матери старался не входить.

На день, уходя на работу, ее закрывали в доме одну.

Кавуся ставила возле кровати термос с чаем, намазанные маслом и вареньем ломти хлеба. Часто еда оставалась не тронутой. Марфа Васильевна изнуряла себя постом.

Лишь в сумерках, когда из пастушной возвращалась корова и принималась беспокойно мычать, Марфа Васильевна делала отчаянную попытку подняться.

— Чадунюшка! Кормилица моя!

И валилась обратно на подушки.

Корову доила старуха Чермянина. За это Корней велел ей брать половину удоя. Кавуся доить не бралась. В плохо промытой посуде молоко и сливки скисали. Вся та мелкая, никчемная, черновая работа по хозяйству, которую Марфа Васильевна исправно выполняла изо дня в день, молодым хозяевам пришлась не по вкусу и постепенно запускалась. В кухне валялся разобранный по частям сепаратор, груда тарелок с остатками борща, не выскобленные от вареной картошки чугунки и сковородки. На половиках накапливались ошметки грязи и пыль в углах.

А слез у Марфы Васильевны так и не пролилось. Перекипели они внутри, превращаясь в горюч-камень.

Сгущались сумерки, наступала ночь, затем утро, и не было между ними никакого различия. Сон приходил короткий, наваливался тяжестью и тотчас пропадал.

Лекарства, выписанные по рецепту, она принимала неохотно. Ее сила восстанавливалась почти сама собой. Кержацкая порода Саломатовых рождалась и умирала без болезней.

Но чем больше Марфа Васильевна возвращалась сознанием к обыденным делам, тем страшнее становилось постигшее ее несчастье:

— Найдите! Найдите мне старика!

Иногда ночью Корней вскакивал с постели от крика и бежал в спальню матери. Она металась, отбиваясь руками. Ей снился всегда один и тот же сон: Назар Семенович, опутанный водорослями, пытался утянуть ее вместе с собой на дно.

— Не оставит он меня, пока его земля не примет, — проснувшись, жаловалась Марфа Васильевна. — С ума сведет!

Чтобы отогнать кошмары, в ее комнате всю ночь горел свет.

С раннего утра Марфа Васильевна успокаивалась, и тогда, через раскрытые двери и окна наблюдала, что делается в ее хозяйстве. Встать она не могла, и ночные кошмары сменялись дневными мучениями.

Старуха Чермянина, по уговору с Корнеем, временно нанялась присматривать и прибирать в доме. Проводив Кавусю и Корнея на работу, она подметала полы, подавала Марфе Васильевне завтрак, а затем ставила в кухне самовар и, швыркая, подолгу ублажалась чаем. По шорохам и звукам Марфа Васильевна определяла, в каком шкапчике роется старуха, где берет сахар, варенье и другие припасы. «Небось, дорвалась до дармовщинки, — думала Марфа Васильевна с ненавистью к домовнице. — Пакостница! Напьется, нажрется и с собой прихватит!»

Прогнать ее или усовестить Марфа Васильевна из-за немощей своих не могла, поэтому колотила кулаком в стену:

— Чего без спросу лазишь и роешься?

— А ты отдыхай, — невозмутимо отвечала старуха Чермянина. — Лишнего я у тебя, поди-ко, не съем!

— Лопнешь!

— Воды и заварки, поди-ко, жалеешь! Не бежать же мне домой чай пить! У нас, эвон, горячий-то самовар со стола не сходит: сколь хошь, столь и пей! А ты заварку и воду ушшитываешь. Э-эх, Марфа!

— Небось, кладешь сахар по полстакану?

— В прикуску ем, по обычаю. А ты отдыхай, знай!

Смирялась. Не хворость бы…

Старуха Чермянина делала работы на много больше, чем стоил чай вприкуску, но чуть погодя Марфа Васильевна снова начинала прислушиваться, гадать: не крадет ли?

— Напрасно вы, Марфа Васильевна, на старуху возводите поклеп, — возразила Кавуся на требование отказать домовнице и дальше порога ее в дом не пускать. — Она честная.

— Знаю я их! — настаивала Марфа Васильевна.

— Сам Чермянин даже молоко запретил у нас брать, — попыталась доказать Кавуся. — Мы, говорит, совесть имеем. Надо тебе пособить, придем и пособим, а станешь плату предлагать — поругаемся и помогать не пойдем. Зря вы их обижаете.

— Поди-ко, обидь. Эта старуха Чермянина от семи собак отгрызется.

— Словом, не капризничайте! — решительно отрезала Кавуся.

Марфа Васильевна нахохлилась и отвернулась. Не ожидала таких обидных слов от снохи. А потом обида заныла еще пуще, когда и сын не заступился. Еще и выговорил:

— Болеешь, так хоть теперь перестань командовать, мама! Мы с Кавусей взрослые и сами можем решить. Все в доме цело, на месте! Не бросать же Кавусе работу на фабрике, чтобы тебя и дом сторожить!

И стал объяснять разницу между трудом домашним и не домашним. А уж чего было объяснять, коли все это Марфа Васильевна испытала на своем горбу. Ну-ко, попробуй, сосчитай каждодневную домашнюю работу! Отупеешь, одуреешь, все косточки от нее ломит, а оглянешься, вроде, и не делала никакой работы. С утра допоздна копаешься, копаешься на кухне, наваришь обед, а его за десять минут съедят и достанется опять тебе же для мытья лишь грязная посуда. И не различишь в этой домашней каторге ни часов, ни минут.

«Выходит, пока ты жива-здорова, ты хозяйка, тебе не перечат, — горько размышляла Марфа Васильевна, — а чуть заскудалась здоровьем, то сразу тебя в сторону: лежи, не вздыхай!»

А ночью, дожидаясь короткого беспокойного сна, услыхала она разговор своих молодых.

— Куда же мне ее девать? — спросил Корней. — В больницу веревками не затянешь. Не в дом же старчества!

— Я сошлась с тобой не для того, чтобы превратиться в прислугу, — раздраженно сказала Кавуся. — Ведь никакого просвета. Кошмар! Каждый день я должна ей менять белье, стирать, меня тошнит от вони и грязи!

— Как быть?

— Ты сын, ты и придумывай! Надо настоять и заставить ее лечь в больницу.

— Ну хорошо, я попробую! Как-нибудь приспособимся. Марфа Васильевна готова была встать, грохнуть сапогом и загреметь: «И-ироды!» А не встала и не загремела, застонала лишь и повернулась к стене. Назар Семенович болтался где-то на дне озера, не найденный, не погребенный по-человечески, и она боялась потревожить его каким-нибудь новым грехом.

Два дня не обращалась ни к сыну, ни к снохе. Молчала.

На третий день старуха Чермянина не пришла. Вместо нее появилась другая домовница, Пелагея, тоже соседка, женщина малоподвижная, тугая на ухо.

— Занеможила, стало быть, Васильевна? — спросила она грубым мужским голосом. — Худо! Ох, как худо!

— Ты откудов сюда взялась? — недружелюбно кинула Марфа Васильевна.

— Чегой-то?

— Спрашиваю, за каким лешаком приперлась сюда?

— Да Корней меня гаркнул. Поди, дескать, побудь! А мне, поди-ко, не семеро по лавкам. Мужик весь день на заводе, одной дома-то шибко ску-ушно. О-ох, господи!: — зевнула она от уха до уха. — Посудачить хоть…

— Посудачишь с тобой, глухая тетеря!

— Чегой-то?

— Тетеря, говорю…

— Так я тоже толкую: лечиться надо пуще, Васильевна! В баню бы сводить тебя. Веничком отпарить ноги и спину. Да скапидаром бы натереть. У меня бабушка в деревне, бывало, скапидаром натиралась, али прикладывала навоз в конской моче. До ста лет жила. Не то, брала еще мочу от беременных баб, от ребятишек тоже, снимало ломоту, как же…

— Деревня-то была у вас, поди, как медвежий угол?!

— Чегой-то?

— Дура ты!

— Фершал, небось, тебя одними лишь порошками пользует. Да питьем. И все надо принимать внутрё. У тебя, может, болесь-то снаружи либо в костях. Так уж лучше бы скапидаром.

— Тридцать лет возле города торчишь, как пень, ума не набралась!

— Ну, понятно, скапидар вонькой. Но ты потерпи. А ежели в бане париться, то в веник непременно надо смородинного листу добавить. Чтобы кровь шибче расшибло. Должно, застоялась у тебя кровь.

К исходу дня Пелагея намолола полный воз, Марфа Васильевна перестала ее слушать, лежала с закрытыми глазами. Наконец, с трудом спровадила из спальни. Пелагея сидела на крыльце и своим басом тянула деревенские песни, словно свивала из нечесанной кудели канат.

— Незаслуженно налагаешь кару! — упрекнула Марфа Васильевна своего бога. — Сразу на меня столько свалил! Неужто так велик мой грех?

По-видимому, грех был велик, а бог гневался и кары свои продолжал, испытывая ее смирение.

Кавуся перевезла из города часть мебели. Вынесли в сарай последнюю старую мебель: и гардероб, и кухонный шкаф, и комод, и все стулья. Затем убрали с подоконников и отдали соседям герань, шафран, а в переднем углу, под образами, поставили радиоприемник.

Вся торжественно великолепная мебель, а также изрыгаемая из приемника музыка и галдеж в этом доме, где память о старике, непогребенном, не отступалась ни на один миг, казались Марфе Васильевне невыносимым кощунством, но она старалась и старалась смирять себя.

Однажды Корней привел во двор двух не знакомых Марфе Васильевне мужчин. Она застонала от предчувствия новых бед. Вскоре беспокойно захрюкал, а потом истошно завизжал в стайке кабан. Еще немного погодя к воротам дома подъехал грузовик, спутанного веревками кабана погрузили и увезли. Не спросив матери, Корней продал его себе в убыток. Но деньги отдал.

На следующий день, навострив слух, Марфа Васильевна, так и не дождалась призывного мычания коровы. Обычно, возвратившись из пастушной, Бурена звала хозяйку, — мычала, бодала рогами калитку. Теперь и корова переселилась в чей-то чужой двор.

— Чадунюшка ты моя! — запричитала Марфа Васильевна, притиснув рот сжатым кулаком. — Даже напоследок поглядеть на тебя не дали.

Но эту кару она уже не могла стерпеть и пригрозила богу:

— Прокляну тебя! Жестокий ты, господи!

От расстройства снова повторился сердечный приступ, и, перетерпев его, Марфа Васильевна решила спасать хотя бы то добро, что находилось в ее сундуке. Все было назначено Корнею, но вдруг прилипло к душе подозрение, как бы Кавуся прежде времени не вытаскала из сундука золотые побрякушки. «Кто их там разберет: сына и сноху, — размышляла Марфа Васильевна, — вроде не шибко в ладу оба, вот еще и не расписались до нынешней поры, не вильнула бы Кавуся хвостом. Ох, господи, как же это меня так бросило на нее, как ума-то лишилась? А у меня-то все лежит не записано, пропадет из сундука — и доказать нечем. Дура я, старая!»

В тот же день, когда Кавуся зашла прибрать в спальне, попросила ее ласково:

— Сделай мне милость, дочка! Долго ли проживу, не знаю. Надо бы приготовиться. Давай-ко, перепиши мне, чего там у меня в сундуке, на бумажку.

Рассчитала: Кавуся все сама посмотрит, потрогает, на бумажку своей рукой перепишет и в случае чего, с нее спрос…

И снова беда!

Кавуся взялась охотно. Щёлкнул замок. Выложила на диван и на стулья отрезы, сверток с денежным кирпичом, достала часы, браслетки, золотые коронки, мимоходом попримеривала на пальцы колечки с камнями, полюбовалась, а вот попала ей, наконец, в руки золотая цепочка с медальончиком, безделушка дешевенькая, — и будто змея ее укусила. Кавуся побледнела, шарахнулась от сундука в двери, а безделушку кинула на постель Марфе Васильевне. Убежала на кухню. Заревела громко, навзрыд.

— Ты что-о? — крикнула ей Марфа Васильевна.

— Мерзавка ты…

Кавуся обозвала ее с той же беспредельной яростью и страданием, как женщина, плюнувшая в лицо.

Марфа Васильевна заткнула уши подушкой, но это не помогло и с внезапно вспыхнувшим озлоблением рванула на себе кофту:

— Убирайся, подлая, из моего дома!

— Уйду! — крикнула в ответ Кавуся. — Мерзавка! Мерзавка!

— Моль! Моль! — с проклятьем завопила Марфа Васильевна, без сил падая на подушки.

Кавуся собрала все свое имущество, наняла грузовую машину и вернулась на прежнюю квартиру. На следующий же день, приставив к матери Пелагею, ушел из дому Корней. Кавуся увела его за собой.

— Я тебя прокляну! На веки веков! — пригрозила и ему Марфа Васильевна. — Бесстыжий ты! Разве этому я тебя учила, бросать мать…

— Я иду к жене, — сказал Корней. — Не стану же я искать себе новую. Плохо ли, хорошо ли, стану жить с ней.

Тишина и пустота наступила в доме. От осенних туманов и мелких холодных дождей слезились окна. В саду падали на мокрую землю яблоки.

13

Осень полоскала и сушила на ветру косогорские улицы, выхлестывала с тополей и акаций бурые листья. Сиротой неулыбчивой, сгорбившейся, смотрел через палисадник старый чиликинский двор, обвила подворотню повитель, раскорячился возле забора сухими бодыльями нескошенный бурьян.

Проведать мать Корней заходил каждый день. Иногда приезжал спозаранок и завтракал дома, докапывал и крыл погреб. Он все-таки тосковал по этому холодному двору, страдал, наблюдая уныние.

Мать обрюзгла, постарела, беспомощно торчали из-под белого платка грязно-серые, немытые волосы. Она поправлялась, уже вставала с постели, как ушибленная, с отбитым задом, переползала к окнам, к дверям кухни. Погасли ее когда-то каленые зрачки, зоркие, пронизывающие, и застыла в них так же, как во дворе, заосененная белесая пустота.

В дневное время домовничала и управлялась глухая Пелагея, а ночи Марфа Васильевна проводила взаперти, и ни одной ночи Корней спокойно не поспал, боясь за нее.

Отец нашелся. Ждали, что озеро выкинет тело стылой волной на песчаный берег, а Назар Семенович, живой и невредимый, вынырнул совсем в другом месте. Забрался далеко в Сибирь, к дальним родственникам, которые его приютили, устроили в совхоз сторожем и сообщили о нем письмом в Косогорье Семену Семеновичу. Старик порвал с домом. Это известие снова оглушило Марфу Васильевну, но зато сняло с нее былые муки: крещеная душа Назара Семеновича не нуждалась в успокоении в земле и перестала являться в снах. Лишь позор неизгладимый упал печалью на вспаханное горем лицо Марфы Васильевны, но она с ним справилась и велела имя мужа в доме не вспоминать.

— Не взяла, значит, его вода, идола! Пусть теперича блудит!

Оставаясь наедине с собой, выла.

Корнея возмущала несправедливость. Прежде, когда Назар Семенович зверски истязал себя на работе в карьере, многие забойщики откровенно презирали его и насмехались над его слабостями: «Для какой цели так гнешь горб? Без пользы!» Сейчас на заводе все о нем говорили с сочувствием, с пониманием, а Марфу Васильевну называли не иначе, как ведьмой. Никто не хотел признавать, что сама она тоже была жертвой. Но, как бы то ни было, Корней оставался сыном. И это ему тоже напоминали.

— Мать все же не бросай! — сурово сказал дядя, Семен Семенович. — Там жена не жена, а мать матерью! Куда ей теперь…

Тем труднее было определить свое поведение. Мать требовала оставить Кавусю, соглашалась на любую, хоть на Тоню Земцову. На Тоню? Нет, не мог он этого сделать! Даже если он захотел бы, так Тоня уже не пошла бы. С ее понятиями о моральной чистоте ей ближе был Яков. Но и сам Корней не хотел. Он не был уверен, любил ли Кавусю по-настоящему или просто дорожил, поскольку она стала его женой, но еще надеялся на что-то.

Как-то Лизавета остановила в цехе.

— Когда же ты успел полюбить ее и за какие прелести?

— А черт вас знает, за какие вас прелести любят! — ответил он раздраженно. — За вас самих или за будущих детей!

— Может быть, у нас будет ребенок, — ошарашила его Лизавета. — Твой ребенок! А я вот за тобой не гонюсь. Но ты снова обманываешь себя, как с Тонькой. Не пара она тебе, твоя жена! Ты сам по себе, она сама по себе!

— Не ври, Лизавета!

— Я не вру. И про ребенка не вру. Только прежде я была глупая, ребеночка скинула, а теперь нет, выхожу, выращу. Для тебя же. А тебя я всего вижу. По глазам. По лицу. Худо тебе, Корней!

«Да, худо! — подумал он уходя. — А у Лизки ребенок!»

Кавуся больше отчуждалась, становилась холоднее и резче. Не прогоняла от себя, но чаще молчала. Анна Михайловна сторонилась. Ребятишки-приемыши, как зайчата, притихали, жались в углы, когда он появлялся в квартире.

Тягостное отчуждение было уже пыткой. Чужой дом, чужие люди, чужая кровать. Словно квартирант, насильно вселившийся.

Нанять частную квартиру Кавуся не соглашалась.

— У меня есть комната. Почему нужно идти на частную?

— Я не могу здесь жить, — доказывал он, — не хорошо перед твоей матерью, перед ребятишками, перед соседями.

— Обождем…

С фабрики она уволилась и поступила в горторг товароведом. Не советовалась. И его тоже по-прежнему ни о чем не спрашивала. Пришел, ночевал, ушел, никаких обязанностей перед ним: ни готового обеда, ни стирки белья, ни поглаженной рубашки. К обеду он обычно с завода не поспевал, поэтому пользовался столовой, а белье отдавал Пелагее.

Однако все еще теплилась надежда, что все эти ненормальные отношения когда-нибудь кончатся, и предпринимал попытки убедить Кавусю.

— Неужели безделушка может так влиять на нашу с тобой жизнь? Я сознаю, безделушка дорога твоей матери, твой отец погиб за Родину, за нас с тобой, ты в те годы голодала, а моя мать спекулировала. Но при чем же я? Разве я обязан отвечать за алчность матери? За ее бездушие?

Кавуся пожимала плечами.

— Ты ни при чем!

— Так почему же все затеяно?

Она опять пожимала плечами.

— Мы не поймем друг друга!

Грошовая штука — безделушка — ее могли продать, потерять, подарить, и ничего подобного не возникло бы. Годы войны унесли не такое, глубина человеческих страданий была неизмерима.

— Каждый тогда жил, как мог, — сказал Корней, — моя мать, вероятно, не хотела причинить вам зло. Именно вам!

— Мы не поймем друг друга! — повторила Кавуся.

С Анной Михайловной он старался быть сдержанным, испытывая неловкость и стыд. Ее худое, застывшее в скорби лицо, ее тихая, почти неслышная походка, безмолвная покорность необходимости терпеть в квартире не просто чужого, но чуждого ей человека, — так он чувствовал себя перед ней, — заставляли его часами не выходить из комнаты или приходить как можно позднее.

Все говорило за то, что надо бросать и уходить, сделав этакий бравый и веселый вид, как после веселого приключения. Но наступал вечер, заканчивался на заводе круг его обязанностей, и он снова спешил на автобус, осторожно стучал в дверь квартиры.

Однажды Кавуся дома не ночевала. Всю ночь до рассвета Корней просидел у окна, сжимая кулаки, сгорая от ревности, от ярости, от ущемленного достоинства. Утром он нашел ее в горторге и вызвал в коридор.

Кавуся вспыхнула:

— Кто позволил тебе ходить за мной по пятам?

— Ты моя жена! — резко сказал Корней.

— Да? — произнесла она с насмешкой. — Неужели? Хорошо, что ты напомнил. Мне нужны срочно деньги. Ты еще ни разу не давал мне денег даже на чулки…

— Где ты ночевала?

— У подруги. — Кавуся поиграла лучами, немного стала добрее. — По необходимости, конечно. Я искала денег.

— Для чего?

— Есть возможность купить с базы польскую шубку.

— Именно польскую?

— Да, непременно такую…

Он подумал, что действительно Кавуся ни разу у него не просила и не брала денег, кроме того, что могло причитаться за его содержание в семье. Не в этом ли причина ее холодности? Он не догадывался давать деньги сам, полностью всю получку.

— Я теперь не беру заказы, и у меня нет денег, — как бы оправдываясь, сказала Кавуся. — Ты мог бы достать взаймы?

— А много ли?

— Еще добавить надо две тысячи.

— Хорошо, я попробую, — согласился Корней. — Но в следующий раз предупреждай и не бегай сама занимать.

У него в наличии нашлось лишь двести рублей. Марфа Васильевна в деньгах наотрез отказала. Всю выручку от продажи кабана и коровы она держала у себя под подушкой, остальные наличные деньги — в сундуке под замком.

Корней взбесился.

— Не заставляй меня кланяться. Мой труд здесь тоже есть. Не ты одна «робила». Иначе я продам мотоцикл.

Началась ругань. Марфа Васильевна обозвала его подлецом, блудней, загаженной тряпкой, об которую любая девка вытирает ноги, и пригрозила:

— Останешься гол, как осиновый кол! Оболью дом карасином, подпалю, изничтожу дотла! А сама по миру пойду! И подохну как бродячая собака! Но не покорюсь!

— И не покоряйся! — в запале высказал Корней. — Жги! Пали! Не жалко! Ты всегда мне давала и отнимала. Вспомни! Ты меня родила, выкормила, но лишила детских радостей. Я играл чужими игрушками. У меня своего мячика не было. Ты прогоняла ребятишек, если я приводил их во двор поиграть, ты лупила меня за надкушенный пирог, за съеденный без спросу кисель, за порванные штаны. После школы ты послала меня на завод. Ты требовала от меня честности, чтобы я тебе не врал, говорил всегда правду, а сама посылала в чужой огород, и я научился тебе не говорить правды и стал бояться говорить ее людям. Ты хотела, чтобы я был добрым, а сама держала во дворе собаку и заставляла ее науськивать, если кто-нибудь заглядывал к нам через забор. Ты хотела вылепить из меня чурбана, подчиненного только личной выгоде, и лишала друзей. Только деньги, только уменье работать и зарабатывать, только твой бездонный сундук. Я расстался с Тонькой. Ты ненавидишь Лизавету. Из-за тебя сбежал отец. Ты, наконец, свела меня с той, какую сама хотела, а теперь разводишь. Ты жила для меня, наживала и копила все для меня, но к чему мне это нужно, все это проклятое людьми, кем-то оплаканное, кем-то недоеденное, если мне не досталось самого главного…

Он клеймил себя и мать, с отчаянием сознавая, что говорит правду.

Марфа Васильевна не уступила, но смятение сына, его выкрики, горькие обвинения в том, что она, мать, искалечила и сломала его судьбу, ударили в седую голову.. Она запрокинулась на подушки и сжала губы.

Корней сорвался и подбежал к ней.

— Мама!..

Вдвоем с Пелагеей ему удалось отходить Марфу Васильевну. Потом он присел к ней на кровать, взял руку, всю шершавую, в коростах и загрубевших мозолях.

— Мама…

— За что ты меня так? — тихо спросила Марфа Васильевна.

Это тоже была правда: за что?

Глухая Пелагея стояла в проеме дверей.

— Чегой-то мировая вас не берет? Аркаетесь-то пошто?

— Иди на кухню, Пелагея! — сказал Корней. — Иди!

В тот же день, объяснив Матвееву все начистоту, Корней получил в заводской кассе половину зарплаты авансом и занял у начальника формовки Козлова триста рублей. Всего набралось девятьсот. Попробовал еще обратиться к Лепарде Сидоровне, та прикинулась неимущей, пожаловалась на постоянные недостачи. На ее костлявых, сморщенных пальцах блестели золотые кольца, с ушей свешивались цыганские, как обручи, золотые серьги. Она не верила ему, зная, что не послала бы Марфа Васильевна брать взаймы. Полторы сотни рублей дала Лизавета, не спрашивая, куда и для чего они понадобились. Позднее он узнал, что Лизавета сама заняла для него эти жалкие полторы сотни, и разозлился.

— Возьми их обратно! Смеешься надо мной.

— Так нужно же тебе, — улыбнулась Лизавета. — Зря бы не занимал. Очевидно, для важного дела.

— Для важного?

Он даже еще не подумал, важное ли это дело, ради которого всячески обругал мать и унижался, выпрашивая.

Решил продать мотоцикл. Это была единственная вещь, дорогая ему во всем доме, мать не могла запретить, — мотоцикл она подарила, — но иного выхода не было.

Сделку на продажу требовалось совершить скоро, получить деньги немедля, и эта нужда привела его к Мишке Гнездину. Тот снова вел подвижный образ жизни, — шоферил на заводском грузовике. Разбитной и словоохотливый Мишка мог свести с покупателем, помочь взять должную цену, сварганить все по-дружески, без особых хлопот.

В общежитии он его не застал и направился к семейству Шерстневых. Наташа в кухне убирала и мыла посуду. Из комнаты доносился громкий Мишкин говор, в полный голос, необычный для тихого шерстневского дома.

— У меня за один год в башке, наверно, десять тысяч всяких мыслей перебывало. Шатался, как дерево под ветром. Сюда дунет — в эту сторону мысли, туда дунет — в ту сторону мысли. Но они были все, как шелуха. Потому их и выдувало из башки. Наконец, я остановил себя и сказал: «Вот тут твоя точка на земле! Довольно строить из себя младенца, наклавшего в штанишки. Хоть ты и произошел от обезьяны, но все же ты есть продукт длительной эволюции, принадлежишь к людям двадцатого века, к человекам, и пора, друг, жить по-человечьи». А что это значит? Любить, плодить детей, зарабатывать деньги, — все это великолепно, но мелко, как море до колен. Ко всему этому великолепию ты мне, если веришь, дай, Яков, такое дело, такое трудное, чтобы я запрягся в него, как ломовая лошадь!

— Там, Яков, что ли? — спросил Корней.

— Иди, они там просто спорят о чем-то, — сказала Наташа.

Мишка продавать мотоцикл отсоветовал и под свое поручительство попросил полторы тысячи рублей у Ивана Захаровича.

Кавуся приняла деньги, не считая, небрежно кинула их на туалетный столик. Весь вечер она провела на кухне, с матерью, потом там же допоздна читала, греясь у жарко натопленной плиты. Заснув, он не слышал, когда она ложилась в постель, а утром, скинув с себя одеяло, уже увидел ее одетой. Две тысячи рублей, валявшиеся на столике, вряд ли могли что-то исправить.

Следствие по делу Валова еще продолжалось. В конторе секретарша Зина передала Корнею повестку. Следователь вызывал снова. В коридоре прокуратуры дожидался Богданенко. Он ходил крупными шагами взад и вперед, насупясь: его тоже вызвали в свидетели. Судя по слухам, Валов «крутил», изворачивался и пытался запутать всех, кто против него давал показания.

— Дрянь! Дрянь! — глухо ругался Богданенко. — Вот так дрянь!

Следователь вызвал его первым и держал у себя часа три. Корнею хотелось есть, — с утра он плохо позавтракал, — в пачке кончился запас папирос, и он собрался сходить в кафе, подкрепиться. Начинало смеркаться. В кафе напротив зажглись огни. Посыпал сначала мелкий дождь, немного погодя разошелся, стало пробрасывать мокрый снег, и начался буран. Снегом облепило деревья, стены и крыши домов, прохожие торопились мимо, подняв воротники, надвинув шляпы. Легкий плащ Корнея быстро пропустил холод, в тонкие ботинки зачерпнулась слякоть. Он все-таки добежал до кафе, выпил стакан горячего молока, съел булочку и, купив курева, вернулся обратно.

Было уже поздно, время близилось к полуночи, когда Корней, побывав на очной ставке с Валовым, отправился на квартиру. На его осторожный стук вышла, как обычно, сама Анна Михайловна. Он хотел снять плащ и раздеться, но увидел у дверей свой чемоданчик. Анна Михайловна стояла, засунув руки под фартук.

— Как это понимать? — спросил Корней, кивнув на чемоданчик. — Бери и выметайся?

— Бери и уходи! — печально подтвердила Анна Михайловна. — Велено. Не станет она с тобой жить. Как вы сошлись с ней — не знаю, а расходитесь тоже не по-людски. Я к тебе пригляделась, ты не в мать, чего бы с тобой не жить дальше? Не может…

Она хотела еще чем-то оправдать свою дочь.

— Ну, что ж, прощайте, Анна Михайловна! — сказал Корней, краснея и потея от стыда.

— А деньги твои в чемодан положены…

Он не расслышал, что еще она сказала вдогонку, тихо и плотно закрыл за собой дверь.

Снежная падера уже унялась, но дождь накрапывал мелкий, досадливый, захлестывая лицо. На автобусной остановке одиноко горел фонарь. Последний автобус уже ушел. В этой части города, вдалеке от центра, такси не появлялись, и, взвалив чемоданчик на спину, Корней зашагал в Косогорье серединой тракта, промокая насквозь. В степи темнота загустела, пронзительнее ударил навстречу ветер.

В поселке, на площади, его нагнал Яков, кончивший смену. Сначала пошутил: «Отгостился, должно быть?», — но вид Корнея был не подходящий для шуток, он промок и продрог. Тогда Яков взял его чемодан и дошел с ним попутно до дому. На стук в калитку вышла Лизавета, открывая, охнула, схватила Корнея и потащила. Он не сообразил, как она тут могла очутиться, где Пелагея, почему мать заплакала, что ей объясняет Яков. Его знобила лихорадка. Он сел к столу, положил руки и уронил на них голову, застывая от холодной испарины и сгорая от стыда.

14

Проснулся он внезапно, и тотчас же все вернулось. Чужая квартира. Чемодан у самых дверей. Печальная фигура Анны Михайловны. Дождь и холодная липкая слякоть по дороге в степи. И острое ощущение стыда, гадливости, срамоты.

Он был уверен теперь: не случись грязная история с безделушкой, все равно нормальной семейной жизни с Кавусей получиться у него не могло.

В комнате застыл полумрак. Снаружи по окнам хлестал мокрый снег, завывал ветер, брякала по стене сорванная с крючка ставня. В чуть приоткрытую дверь из кухни пробивалась полоска света.

«А, наверно, там Лизавета, — подумал он равнодушно. — Зачем она здесь? Как она к нам попала? Где мать?»

Ему невыносимо трудно показалось вдруг встать с постели, пойти и выяснить или, хотя бы, не вставая, спросить, кто там.

За стеной, в спальне матери, тяжко заскрипела кровать, потом мать спросила:

— Ты все еще, поди-ко, спать не ложилась? Ведь уже заполночь!

— Я не хочу, — ответил голос Лизаветы из кухни.

«Да, конечно, это Лизавета, — уже окончательно уверился Корней. — Но почему мать ее не гонит, а велит ложиться спать?»

Сосредоточиться не удавалось. Он попытался собрать мысли, что-то решить, как-то в этой истории себя оправдать. А получалось все не то…

По-видимому, как ни крути, как ни верти, от правды никуда не укроешься. Она все-таки поставит тебя перед самим собой и потребует ответа: куда ты тратишь свой ум, свою силу, свою любовь, чего ты хочешь и кто ты на этом свете? Вот и часы тикают: тик-так! тик-так! С каждой секундой обрубается и безвозвратно исчезает отпущенное тебе на жизнь время. «Это твое время, — говорит Яшка. — Не станет тебя и не станет твоего времени!» А сколько из всех уже обрубленных из твоего времени секунд были полезными, приносили радость, какое-то удовлетворение и сколько ты их потерял или променял на пустячки?

— Лиза! — позвала мать. — Сделай милость, поправь мне подушки. Уж излежалась я. Сна нету.

Лизавета прошла мимо двери легко, даже половицы не скрипнули.

— Ну, не заглядывала к нему, как он там? — спросила мать. — Небось, после такой купели гром загремит — не услышит.

— Не простудился бы, — беспокойно сказал голос Лизаветы.

— Вот ведь, как дела-то против нас обернулись. День за днем тянешься, чего-то вышшитываешь, скребешься, маешься, а вся маета ни к чему.

— Наверно, он простудился, так его лихорадило.

— Авось, оклемается. Я сама в холоде прожила и его к холоду приучала.

— Ваш сын, но не понимаете вы его, Марфа Васильевна.

— Выходит, не понимаю. Вырос душой от меня врозь. Я вот, пока лежу, от безделья все думаю, думаю…

Лизавета похлопала и взбила подушки, мать поблагодарила ее и сказала!

— Страшно в одиночестве, без людей-то. Нет наказания хуже, чем одиночество и безделье. Слова не вымолвишь, не знаешь, куда деваться.

Корней закрыл глаза, попытался снова собрать мысли, затем стал заставлять себя уснуть, чтобы больше ни о чем не размышлять, не казниться, ничего не видеть, не слышать, в надежде к утру выправиться, как случалось прежде после размолвок с матерью. «Ишь, продрыхался, — бывало, выговаривала мать, — как с гуся вода! С вечера до утра уж успел все позабыть!» Но то, прежнее, оказалось несравнимо. То происходило в своем доме, в своей семье, за семью печатями. А это произошло на виду у людей. Это касалось не мелкой обиды. Он стукнул себя кулаком в лоб и обругал: «Почему мы, как пескари, ловимся на любую наживку и спохватываемся, когда уже болтаемся на крючке?»

После этого он усмехнулся, представив, как ему придется делать беспечное лицо и объяснять матери, Лизавете, Тоне, Яшке, дяде, соседям, по какой такой причине он все-таки разошелся с Кавусей. Врать! Дескать, натешился и смылся. Но почему непременно врать? Разве они не понимают, что семейная жизнь не состоялась, ее хотели слепить из двух разных половинок, чуждых друг другу. Не брак, а связь без доверия, без искренности, без ничего. Так или иначе, он не вынес бы ее долго, и надо быть довольным, что все, наконец, закончилось.

— Да, конечно, правду не скроешь, — сказал он себе жестко. — К черту всякое заигрывание со своей собственной совестью!..

Лизавета прикрыла дверь, полоска света замкнулась, в комнате темнота загустела, лишь с улицы, через снежную падеру виднелось растертое пятно фонаря. От жарко натопленной печи тепло стало плотнее.

Корней встал с кровати, постоял у окна, затем закурил и, попыхивая папиросой, опять вспомнил свой жгучий стыд. Но странно, ни ревности, ни злости у него не появлялось. Ну что же, просто взял чемодан и ушел. Вот и с Тоней так же. Разошлись как-то очень уж скоро, без шума и просто. А ведь Тоня любила и намеревалась сделать что-то хорошее. Кавуся не любила, не дорожила, ни о чем не мечтала. Голимая пустота, как в нежилой квартире. Только вот Лизавета…

«Все же, как она здесь появилась? — подумал он. — И вдруг дружба с матерью!»

Никогда он не ценил ее преданности. Лизавета постоянно находилась словно сбоку, для нужды, и не жаловалась, не готовила его в герои, не навязывалась, но была ему рада и просто любила…

Мать в спальне заворочалась у себя на постели.

— Никак не могу угнездиться, подушки сползают, спина от перины саднит. Уж которую ночь век сомкнуть не могу. Посиди со мной, милая, одинаково, где быть, либо ложись.

— Успокоиться вам надо, Марфа Васильевна, — посоветовала Лизавета.

— Легко вымолвить! А что будет дальше? Не убежит ли снова?

— Не привяжешь ведь!

Да, действительно, что же дальше-то будет? Сколько разных людей задавали и задают себе подобный вопрос! А какие они находят решения? Становятся ли они затем лучше или хуже? Очевидно, только сильные становятся лучше. Сильные умеют быть терпеливыми. «Ты привычки не заводи сразу дело бросать, — бывало, учила мать. — Ежели сразу не получилось, то переделай и раз, и два, а надо, то и десять раз, покамест не выйдет по душе!»

Впрочем, шить и пороть по десятку раз — это еще куда ни шло, испортил да выбросил, свое место в жизни можно выбрать лишь один раз и навсегда.

— Я вот полагала так: сама радостей не знала, пусть хоть мои дети и внуки их испытают, — как бы угадав его мысль, печально сказала мать, — накоплю, наживу, авось, даром труды не сгинут. Добрых туфель не надевывала, все ходила в сапогах, экую тяжесть на ногах таскала, а следов-то моих, значит, на земле нету. Не настоящую себе жизнь выбрала. Не поправишь ведь…

Снежное безумие на улице улеглось. Заморосило. Затуманило. Желтое пятно фонаря еще больше расплылось и начало меркнуть. В углу за комодом зашебаршила мышь.

Лизавета осторожно заглянула в комнату. Корней, не отходя от окна, спросил:

— Ты зачем здесь?

— Поглядеть хочу, как страдаешь! — засмеялась она, но порог не переступила. — Обжегся, наконец!

— Не знаю, обжегся ли? — мирно ответил Корней. — А страдать нет причины. Баба с возу, кобыле легче!

— Даже так?

— Да!

— Не храбришься ли?

— Ты от мужа ушла, так легко ли было?

— Вынесла, а не взвешивала тяжесть и не мерила.

— Я взвесил. Тяжко и скверно! Но жить можно.

— Перетерпишь, — пошутила Лизавета. — Любишь кататься, люби и санки возить.

Она прикрыла дверь, погасила в кухне свет и вышла на веранду. Затем скрипнула калитка. Сквозь туманную мглу, как тень, промелькнула мимо палисадника ее закутанная в балахон фигура.

Марфа Васильевна лежала на спине, лицом вверх, выложив руки на одеяло. На тумбочке возле кровати горел ночник. Корней постоял возле нее. Марфа Васильевна смотрела, не отрываясь, словно не узнавая в нем сына. Молчание это тоже было тягостным, а все же Корней выдержал его, не стал виниться и спросил, почему Лизавета не осталась.

— И у нее ведь, поди-ко, своя гордость есть, — с попреком в голосе ответила Марфа Васильевна. — Кто мы для нее? Я чужая. А ты…

— Пора поздняя, — пояснил Корней.

— В чужом месте не спится. А утром ей на завод надо. Мы тут валандаемся, нам вроде от простой поры, а у человека же свои дела и заботы.

Он никогда не представлял себе, что у отчаянной Лизаветы могут быть какая-то «своя гордость» и свои «заботы».

— Вот сын мать бросил, а чужие люди ей помогли, — строго выговорила Марфа Васильевна. — Не в добре люди узнаются, только в беде. Могла бы, так в пояс им поклонилась…

Все это случилось тоже просто, обыкновенно, точнее сказать, по-житейски. Три дня подряд Корней не наведывался к матери, занятый поисками денег на покупку шубы Кавусе, сидением в прокуратуре на допросах и поездками в трест, где рассматривались его поправки к проекту реконструкции завода.

Три дня, донельзя обиженная Корнеем, но страдающая после ссоры с ним, Марфа Васильевна была в доме одна. Пелагею, надоевшую ей глухотой и никчемностью, она сразу после ухода Корнея прогнала, а Пелагея забыла закрыть калитку. Во дворе рвалась с цепи и выла некормленная собака, в саду шлялась и бодала яблони рогами соседская коза, в нетопленых комнатах тянуло промозглой сыростью.

Вероятно, судьба все же сжалилась над Марфой Васильевной и подослала к ее двору сначала Чермянина, потом Якова Кравчуна. Чермянин постоял, почесал в затылке, но, очевидно, не сообразил, как ему поступить, зато раскрытая калитка, и воющая собака, и коза, забравшаяся в сад, привлекли внимание Якова, поскольку подобное запустение никогда не было свойственно семейству Чиликиных.

Козу он выгнал, калитку прикрыл, а затем заглянул на веранду и в кухню. Марфа Васильевна сидела на полу. У нее не хватило сил выползти из дому и навести порядок, ослабевшие и скованные болезнью ноги не держали ее тяжелое тело.

Яков помог ей добраться до постели и спросил, не надо ли еще чем-нибудь помочь, не надо ли разыскать Корнея или позвать кого-нибудь? Она ответила, что ни в ком не нуждается, а пусть он, уходя, закроет ворота на засов и выпустит на волю собаку, ей все равно теперь уже некому служить.

— Надоела, наверно, собака? — спросил Яков. — Постоянно воет.

— Нам и осталось с ней лишь выть, — сказала Марфа Васильевна. — Ей с голоду, мне с горя. Кому мы нужны?

— Не пропадать же вам!

— Пропадем, так в миру не убудет, — безнадежно отмахнулась Марфа Васильевна.

— Давайте мы вас в больницу отправим, — предложил Яков. — Я могу из конторы позвонить, вызвать «скорую».

Он, конечно, догадался, что звать Корнея не нужно, что не зря Корней занимал деньги у Мишки Гнездина, но Марфа Васильевна снова отказалась от услуг.

— Чего-то я не видела там, в больнице! Подыхать лучше дома…

Яков посуровел.

— Не устраивайте представлений, Марфа Васильевна.

Он говорил требовательно, настойчиво и напрямик, — это она сама отвернулась от людей, а не люди от нее.

И Марфа Васильевна сдалась, отмякла, потому что невозможно было отрицать его правду и суровую прямоту.

— Да ведь не с другой же я планеты свалилась. Неужто на мою долю доброты не отпущено? А боюсь. Не поймет меня никто.

Она, болея, успела многое в себе перебрать и подвергнуть уценке, как неходовой товар.

— Вот даже перед Лизаветой моя душа не спокойна! Ни за что, ни про что так ее облаяла, на всю улицу осрамила, побежала к ней барахлишко сыново выручать. А надо было его туда самого турнуть, пусть бы выкручивался…

— Вообще Лизавету вы зря обругали, — подтвердил Яков.

— Не знаю, но перед ней больше всего неловко, она ведь тоже, как брошенная. В одинаковой мере со мной.

Марфа Васильевна повздыхала, а напоследок все-таки попросила:

— А ты мне вот что, ежели по добру хочешь услужить и коли не трудно и незазорно, то проведай ее, передай: так, мол, и так, Марфа Васильевна велела шибко-то не серчать. Мало ли под горячую руку натворишь. С мужиком-то своим она не сошлась еще?

— Да и не сойдется, наверно. Не шутка ведь!

— И то, какая уж тут шутка! Ежели сердце к нему не лежит. Так что передай. Или уж лучше, погаркай ее ко мне, хоть на минутку пусть забежит, пусть-ко старухе зло не ставит в укор.

Лизавета на второй же день явилась во двор Чиликиных, чем немало удивила Марфу Васильевну, так как на исполнение своей просьбы она особенно не надеялась. По ее расчетам, Лизавета могла запросто отказаться или уж, в лучшем случае, отнестись безразлично.

Но именно потому, что Лизавета все же явилась, a не поморговала и не заплатила за зло злом, Марфа Васильевна расчувствовалась. Какая между ними происходила беседа, были ли взаимные упреки и укоры, кто из них наступал, кто отступал, все это осталось никому неведомым, а несомненно было,-лишь то, что они нашли между собой общую точку, как Марфа Васильевна называла, «бабью».

В общем, кончилось все тихо и мирно, Лизавета накормила Марфу Васильевну обедом, нагрела на плите бак воды и помыла ее в тазу, — побанить мать Корней не догадывался.

Умиротворенная, ухоженная, нашедшая вдруг себе верную опору, Марфа Васильевна оставила Лизавету у себя ночевать, а когда та перед сном разделась, спросила:

— Ты чего это, вроде как в корпусе пополнела? Уж не затяжелела ли?

— Начала.

Призналась она без смущения, а как-то даже с особым удовольствием и нескрываемой радостью.

— Ах ты, господи! — сказала Марфа Васильевна. — Экая же ты лихая! Без мужика с дитем смаешься.

— Не смаюсь. Еле дождалась!

— Нагуляла, небось, или от своего мужика?

— От кого хотела, от того и взяла, — засмеялась Лизавета. — Не напрасно любила…

«Да, вот и это произошло так просто, — подумал Корней. — Стоило им лишь понять друг друга».

За окном, в ночи, моросило. Мелкие капли воды стекали по стеклу, образуя узоры. Ночник возле кровати Марфы Васильевны накалился, белое пламя внутри лампы замигало и вдруг потухло. Корней принес из горницы другую лампу. Марфа Васильевна снова строго оглядела его.

— Ты вот меня ругал, я-де всегда давала тебе и отнимала, а сам-то как поступаешь? Берешь да бросаешь! Дите у Лизаветы твое?

— Мое, — желая быть независимым, ответил Корней.

— То-то же!

— Мое и будет мое, — еще раз подтвердил Корней.

Остаток ночи прошел в томительном ожидании рассвета. Уже все было решено и после всего пережитого поставлена точка. Он, Корней Чиликин, мужественно признал, что вихляние туда и сюда, будь то в семье или на заводе, перед матерью или перед людьми, с которыми вместе трудишься, попустительство своим слабостям и мелким желаниям, вовсе не тот путь, где находится истинное призвание человека и где он может найти самого себя в полной мере.

На заводе почти никто не обратил внимания на его разрыв с Кавусей. Лишь Семен Семенович справился о состоянии здоровья Марфы Васильевны, да Мишка Гнездин дружески подмигнул и слегка сунул кулаком, но и то мимоходом, и то, вероятно, потому, что, собираясь ехать в трест, Корней сказал Богданенко:

— Нам с вами, Николай Ильич, делить нечего. Давайте не будем подставлять друг другу подножии. Я работаю не для вас лично, хоть именно вы назначили меня на должность технолога. И вы, и я служим общим интересам. Проект реконструкции нужно поправить. И я это докажу.

Он был уверен и тверд, поправки к проекту были как бы проверкой его знаний и опыта, его отношения к делу. Эти поправки он еще раз пересмотрел и обсудил вместе с Яковом, Гасановым, Семеном Семеновичем, а также заручился согласием проектировщиков быстро все переделать.

Но согласование и исправление проекта затянулось. Пока проект прошел все инстанции, малые и большие, пока, наконец, поставили на нем многочисленные штампы, резолюции и печати, подступил уже ноябрь, затем землю сковало декабрьским холодом, завалило сугробами, заиндевели деревья, и косогорское озеро затянуло прочным льдом. В переулках между сугробами пролегли узкие пешеходные тропы. В октябрьский праздник отгулял Корней свою свадьбу с Лизаветой, хотя и без шума, без громких песен, без битья посуды и без богатых даров, как гуляли по обычаю прочие молодожены. Гостей собралось мало, всего лишь дядя, Яков Кравчун и Мишка Гнездин с Наташей, каждый из них выпил свою рюмку и каждый сказал свое доброе слово, как подарок на свадебное блюдо. Это было как раз то, чего всегда не хватало в здешнем доме. Марфа Васильевна три недели провела в больнице и, как она потом выразилась, «в спокойствии оклемалась». И с тех самых пор кончилось и замкнутое одиночество большого чиликинского двора, не умолкала калитка ни в будни, ни в праздники. Только еще с Семеном Семеновичем никак не могла Марфа Васильевна помириться, застарелая боль нет-нет да и колола ее, и возвращалась еще иногда тоска по проданной сыном корове, по тишине, по издавна привычным трудам…

15

(Из письма Корнея Чиликина другу в Донбасс, 20 декабря 1957 года)

«…Все, конечно, просто и ясно, если, как говорит Яшка Кравчук и как пишешь ты, не мудрить над своей собственной жизнью, не двоить, не искать личной выгоды, не тащиться где-то в хвосте и по обочине, а просто жить наравне со всеми, по правде, по чистоте, с верой и доверием, а точнее сказать, — с открытой душой.

Ты, впрочем, пойми меня правильно, я вовсе не утверждаю, будто надо опускаться, ходить в отопках, в застиранных штанах, спать на голой кровати посреди голых стен и клопов и владеть какими-нибудь двумя десятками фраз для общения с людьми.

По-моему, чтобы чувствовать себя вполне нормальным человеком, совершенно не нужна нужда. Что-то я ни разу не слышал ни от кого: «Вот у меня в квартире пусто, поэтому я лучше всех!» Наоборот, куда ни посмотри, каждый стремится получить жилье в благоустроенном коммунальном доме или же построить свой дом, развести сад, организовать быт. Все люди покупают мебель, ковры, телевизоры, стиральные машины, хорошо и по моде одеваются, и при всем этом, стремятся хорошо работать, побольше зарабатывать, получать награды и премии, вносить рационализаторские предложения и за них тоже получать премии. Да и от курорта никто не отказывался.

Это богатство, а не обогащение! В богатстве, насколько я теперь разобрался, есть простота и правда, оно создается трудом и нацелено оно в будущее, а в обогащении нет ни простоты, ни правды, а только голимая духовная нищета и только лицемерие, равнодушие, то есть всякая сквернота персональной конуры.

Моя мать купила еще в сорок седьмом году пианино. Не знала, куда сплавить во время денежной реформы двадцать тысяч рублей. Уже много лет это злосчастное пианино торчит в комнате, никто на нем не играет и, наверное, не будет играть, — я сам даже на гармошке играть не умею. Но это «вещь»! Я добавлю от себя, — для нас она бесцельная вещь, скопище пыли. А между тем, кому-то она дозарезу нужна, надо учить детишек, в магазинах за пианино целые очереди.

Стало быть, наше пианино не признак богатства, а признак нашей бедности. Недаром отец однажды сказал: «Все у нас есть, а я нищий!» Вот и я тоже стал бы нищим с нашим домом и садом, с легковым автомобилем и полными сундуками. Вещи все заслоняли собой: откровенность, душевность, любовь, ласку, честность. А ведь без этого нет и не может быть семьи, только общежитие квартирантов.

Так вот и глохнет потом в душе все доброе, начинаешь сам жить вкось и вкривь, черствеешь и холодеешь и духовным своим нищенством пакостишь самому же себе. Мне казалось, будто Тоню я любил, а ведь утаил от нее Лизавету. От Кавуси утаил и Тоню и Лизавету. Какая же это любовь и дружба? На что я надеялся? Или вот возьмем, к примеру, мои взаимоотношения с дядей. До нынешней осени я у него в доме не бывал. Мать внушала мне, будто он ее «погубитель», а ведь против нее лично он ничего дурного не совершил, он помогал лишь раскулачивать моего деда по матери, но ведь то было время, когда народ начинал строить свою жизнь по-новому. Втайне же дядю я уважал.

Ты вправе меня обругать, дескать, какой черт держал тебя, ты мог бы собрать свои манатки и уехать из семьи, плюнуть свысока на свое позолоченное нищенство, коли оно тебе не нравится! А я тебе скажу: скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается! Ну-ка, попробуй уйди от своих родителей. Уж какие они там, хорошие или никуда негодные, а ведь их никем не заменишь, ты с детства привык к ним и ты, если ты хоть мало-мальски чувствуешь себя честным, то не сможешь сделать такого шага, рано или поздно твоя совесть вернет к ним. Если думать только о себе, о своих удобствах, а старики пусть без тебя мыкаются как им угодно, то не будет ли этот эгоизм тем же нищенством? Я, впрочем, попробовал, — уходил к Кавусе…

Я иногда вспоминаю, как ты бывало насмехался, когда мне хотелось доказать, что какими нас воспитали родители, такими мы и останемся или, если переменимся, то снаружи, а не в душе. Кстати сказать, в нашем споре ты меня тогда не переубедил. Так я и вернулся домой со своей мелкотой, и здесь моя мать, да типы, как Артынов и Валов, продолжали в меня подливать такое зелье, как выгода, как «моя хата с краю», как «плетью обуха не перешибешь», как «рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше», как «не плюй против ветра», «не плюй в колодец, из которого еще тебе придется напиться» и прочее. И ко всему этому, как ты знаешь, попал я еще и на должность, — в диспетчерскую, — к которой у меня не было никакого желания, и столкнулся с Богданенко…

Но, пожалуй, уроки, которые я получил здесь и о которых я тебе подробно писал, пошли на пользу. Людей посмотрел и себя показал и понял, что «нечего на зеркало пенять, коли рожа крива». Не ты себя цени, а пусть-ка тебя люди оценят!

Как-то вечером слушал я передачу по радио. Передавали одну из симфоний Бетховена и рассказывали о самом композиторе. В музыке я не силен, наверно, симфония здорово гениальная, не берусь судить, а вот то, о чем рассказывал диктор, меня сильно взволновало.

Бетховен задал одному из своих учеников урок на дом. Ученик выполнил и на нотной тетради написал: «Исполнено с божьей помощью!» Бетховен же, прочитав эту надпись, зачеркнул ее и написал свое: «Человек, помоги себе сам!»

Сказано великолепно! Слова такие запоминаются навсегда. Да, именно человек, помоги себе сам! И вот это я попробовал применить к себе. Что же я такое? Все у меня есть, а того, самого главного, что делает человека настоящим, по-видимому, я еще не достиг. И я подумал, что мало быть просто честным, трудолюбивым, мало быть умелым. Ни за одно свое слово, ни за один поступок не должно быть стыдно! А как же это сделать? Неужели дожидаться, когда кто-то о тебе позаботится, когда доберется до тебя общественность и вправит тебе мозги, поставит на правильный путь?

И не надо кукарекать на всю улицу после первой же маломальской победы над собой, дескать, вот я уже человек…

Вычистить себя очень трудно. Это как больной зуб рвать. Мне дядя как-то говорил, что он всю свою жизнь только тем и занимался, что вырабатывал из себя человека, то есть подчинял разуму нервы, привычки, нрав, силу. Теперь-то я его начинаю понимать…

Отсюда, издалека, вижу, как ты улыбаешься: «Не кукарекай, Корней!» А я не кукарекаю, да впрочем, и не стараюсь жалобно повизгивать, как щенок, которому наступили на хвост.

Но мы с тобой договорились: друг от друга ничего не скрывать, не таиться, плохое или хорошее, все равно, поэтому, что ж мне перед тобой-то выламываться! Я ведь не только из книг начитался, а из самой жизни хватил! Или ты не согласен? Так давай поспорим! Ты только в похвальбе меня не обвиняй. Любование собой — это ведь тоже не от богатства души и не от большого ума…»

16

Весь день в канун Нового года по сугробам гнало поземку, свистел ветер и морозил пронзительный «сиверко», сбивая с деревьев куржак. Небо было ледяное. Лишь после полудня, когда дневной свет начал убавляться и меркнуть, сменяясь ранними лиловыми сумерками, ветер утих, последние поземки умчались в степь. Потом посыпал на Косогорье крупными хлопьями снег, и разыгралась пурга. Еще не успели сумерки загустеть, как уже замело дороги в улицах и тропинки в переулках, запорошило и разукрасило узорами окна.

Последняя смена вышла на завод заканчивать уходящий год. Богданенко снял телефонную трубку, предупредил дежурную телефонистку, чтобы она больше не соединяла его ни с кем, он уезжает домой.

— Ну, так как же, Николай Ильич? — спросил его Семен Семенович доброжелательно. — Подумайте еще, посоветуйтесь…

— Я всегда хочу сделать, чтобы, как лучше, а получается часто, как хуже! — бросив телефонную трубку на рычаг, сказал Богданенко. — Почему? И собираюсь я уходить с завода не от трудностей. Конечно, проводить реконструкцию, почти не останавливая производства, будет не легко. Если неосторожно взяться, то полетит вверх тормашками план, себестоимость, начнутся перерасходы по фонду зарплаты, и банк возьмет нас на контроль. Ну, а такие дела мне не по нутру. Могу вскипеть, не сдержаться… Сам знаешь, чего тебе объяснять!

Они остались в конторе вдвоем, никто им не мешал и не отвлекал, настроение было у обоих ровное, как на привале, после пройденного пути.

— Так что не от слабости это, — пояснил Богданенко, — а скорее от сознания. Силы у меня хватит еще на десятерых. Кабы силой давить! Слабость у меня, очевидно, от избытка силы и от недостатка знаний. Пропустил свое время, как надо не подковался. Теперь расплачиваюсь. Иной раз башка трещит от напряжения, как лучше сделать то или иное. А получается, где-то что-то недоглядел, понадеялся на старый багаж и сбился совсем не в нужную сторону.

— Все поправимо, — заметил Семен Семенович.

— Когда с должности снимут, — с невеселой усмешкой добавил Богданенко. — Экое удовольствие! Уж лучше не дожидаться…

— Я имею в виду, что можно себе кое в чем и отказывать, — несколько сурово поправил Семен Семенович. — Когда у себя не хватает, так надо у других занимать, не совеститься.

— Не это зазорно, Семен Семенович, а то выходит, что не по себе я березу заломал.

— Вернее, конечно, браться за дело, которое хорошо известно. Но в любом деле, если только на себя надеяться, а товарищей в грош не ставить, конец будет один и тот же, Так что, поразберитесь-ка сами с собой как следует, Николай Ильич.

— Ну, а кого все же вместо Якова Кравчуна в обжиг назначим? — спросил Богданенко. — Ты почему против Корнея Назарыча? Боишься родственника продвинуть?

— Ишь вы куда закидываете, Николай Ильич! — весело ответил Семен Семенович. — А ведь говорите: каждому но его силе! Корней технолог, так пусть и дальше движется по этой линии, по-кустарному нам работать нельзя, а вот Гасанов умеет с людьми ладить, собирать их вокруг себя и, стало быть, если назначить его, то толку выйдет значительно больше.

— Э-эх! — сжав кулаки и положив их на стол, громко выдохнул Богданенко, но возражать не стал. — А куда же все-таки мне свою энергию девать?..

К конторе, разбрасывая баллонами снег, подкатила грузовая машина. Это Мишка Гнездин явился, чтобы отвезти Богданенко домой, в город. Мишка несколько раз посигналил, затем открыл дверцу, выбрался из кабины и начал тряпкой протирать смотровое стекло.

Пурга разыгрывалась. Хлопья снега крутило и завихрило воронками. На улицах Косогорья было пустынно, лишь на площади стайка ребятишек еще каталась с оледенелой горки на железных листах, да плотники, белые от снега, как деды-морозы, стучали топорами, устанавливая новогоднюю елку.

Набрасывая на поселок снежную пелену, пурга принарядила и дом Марфы Васильевны, надев на него пушистую шапку, припорошив потемневшие от времени фасад, ставни, тесовые ворота и забор вдоль сада.

В доме нахолодало. Марфа Васильевна достала из сундука шаль, укуталась в нее и облокотилась на край стола.

Во дворе Корней чистил дорожку от крыльца к воротам. Он сгребал снег деревянной лопатой, откидывал за изгородь к застывшим яблоням, а на расчищенное место опять наметало.

— Вот так и у меня в жизни прошло все зря, — сказала себе Марфа Васильевна. — Все ни к чему! Хотела справиться и устоять против времени, а оно порушило и мой труд, и мои заботы.

Тоскливо маячит сквозь пургу дверь сарая, закрытая на висячий замок, там содержалась прежде Бурена. С сеновала свесился клок прошлогоднего сена, а над ним пустой темный провал, словно беззубый рот, раззявленный в беззвучном крике.

— Все зря! А уж ходу назад нет, не поправишь. И молодость загубила, и здоровье сюда положила, а весь труд сгинул, — кому он нужен! Не те у людей мысли, не те заботы…

На комоде лежит раскрытая Библия. Это Лизавета дурачится и читает. На пожелтевших, хрупких от ветхости страницах веселые слова: «Песнь песней царя Соломона». Кто-то, наверно, Лизавета, подчеркнула чернилами:

«Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ея. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением…»

— Отвергнут с презрением! — повторила Марфа Васильевна, захлопывая книгу и бросая ее в комод.

Всю свою жизнь, сохраняя эту книгу, искала она в ней утешение и подтверждение забот, трудов, а даже и там, в книге, сказано против нее: «…Отвергнут с презрением».

Корней поставил лопату к крыльцу, отряхнулся от снега и вошел в дом.

— Бросил? — спросила Марфа Васильевна.

— Бесцельно убирать, — сказал Корней, раздеваясь. — Уляжется пурга, уберу. Эх, разыгралась…

Лизавета принесла из поленницы колотых березовых дров, положила к плите. Отдало от дров стылой берестой.

— Затопить бы все печи, — попросила Марфа Васильевна. — Студеный ветер-то! Я потом задвижки закрою.

— А сумеете?

— Да уж, поди-ко, сумею! Эвон с кухни палку возьму и дотянусь.

Дрова в печках горели жарко, пыхающий огонь бился об чугунные дверцы, в подтопках падали каленые искры.

— Кровь стала плохо греть, мерзну, — прислонившись к печке, поежилась Марфа Васильевна: — Вот жить бы теперь да жить, внучку дождаться. Ты бы мне девочку сначала-то выродила, Лизавета!

— Как знать? — засмеялась Лизавета. — Может, и девочка будет!

— Да, сегодня на гулянке-то шибко не трясись, не прыгай, сберегай себя, — посоветовала Марфа Васильевна. — И водку не пей. Ежели что, лишь рюмочку красного.

— За Новый год выпить придется, — из своей комнаты, бреясь, сказал Корней. — За Якова тоже…

— Не сидится ему дома-то! — покачала головой Марфа Васильевна — Эко место, Алтай! Велика же наша земля. Ох и велика! У нас падера на дворе, а утресь по радио слышала, где-то еще дожди падают.

Лизавета положила в паровой утюг углей из печки, наладилась гладить себе платье.

— Ты бы, Лизавета, которое получше выбрала платье, — пощупав материал, посоветовала Марфа Васильевна. — Чтоб не хуже других!

— Как бы вино не сплеснуть.

— Экая беда! Выстираешь да на каждый день в носку пустишь.

Лизавета выпрямилась, взглянула на нее тревожно.

— Может, нам не ходить?

— Пошто?

— А вместе с вами и встретим Новый год.

— Мне одной не впервой оставаться. Вот угреюсь, к ночи чаю напьюсь и спать лягу. Ключи-то от ворот с собой возьмите, не то станете стучать, пока из постели выберусь.

Перед их уходом пошутила:

— Вы и за меня рюмочку выпейте. Хоть единственную за жизнь-то.

Она хотела еще добавить: «Ну, благослови вас бог хорошо отгулять праздник!» — но придержалась, с ее богом получились нелады. Как он может влиять на судьбу, если судьба происходит от самих людей?

— Ставни на окошках закрыть? — спросила Лизавета.

— Не надо! Пусть и сюда, ко мне, сквозь окна праздник заглянет!

Пуржит. Бьет снегопадом в стекла и в стены. Березовый жар сгоняет морозные узоры.

— В кои-то веки, — сказала Марфа Васильевна себе, — надо и мне, пожалуй, отметить.

Она включила все лампы, какие были в горнице, в спальнях, на кухне и даже на веранде. Из репродуктора лилась музыка. На плите закипел чайник. Марфа Васильевна перелила кипяток в самовар и сделала свежую заварку. Еще два часа оставалось до конца старого и до начала Нового года. Прихлебывая чай из блюдца, Марфа Васильевна старалась не думать о прошедшем, — все прошедшие смолоду годы остались позади, как голый лес на проезжей дороге. Достала из шкапчика шкалик водки, налила себе рюмку, и вдруг ударило ее что-то под левую грудь. Перехватило дыхание. Придерживаясь обеими руками за стену, через силу передвигая опять каменеющие ноги, она с трудом вышла на веранду. Морозный воздух обдал лицо. На минуту стало легче, но удар повторился еще сильнее, губы пересохли. Тогда, скинув крючок и открыв дверь во двор, она только успела сесть на запорошенную ступеньку, положила голову на колени и уже последним усилием еще раз вздохнула…

Безумствовала пурга…

Дворовая собака завыла из конуры.

В раскрытые настежь двери снег набивался на веранду, а оттуда в кухню и горницу. Ослепительно горел свет в комнатах. Налитая рюмка стояла на столе. Вскоре по радио раздался колокольный перезвон часов. Зашумело, загуляло Косогорье. На площади зажглись огни новогодней елки. Вахтер Подпругин, выйдя с вахты, вскинул к плечу берданку и бабахнул вверх.

С рассветом пурга унялась. Вызвездило небо. Звезды побыли недолго, поблекли, только одна утренняя звезда до самого восхода солнца ярко сияла на юго-востоке. Ядреный уральский мороз сковал снежные сугробы, голубоватые, искрящиеся розовой пылью, и над Косогорьем, из печных труб, поднялись высокие столбы синего дыма.

По снежному насту вышли из поселка на путь в город Яков Кравчун и Тоня Земцова. Они не стали дожидаться рейсового автобуса, Яков торопился к поезду на Алтай.

За заводом, где барахтался в снегу бульдозер, разгребая тракт, они остановились, попрощались. Яков бережно обнял Тоню и пошел дальше, а она все стояла на бугре, освещенная утренним солнцем, и смотрела вслед и улыбалась сквозь слезы. Он уходил в сине-розовую даль и все оглядывался на нее и махал рукой. Потом она кинулась за ним бегом, догнала и уже сама осчастливила на весь его трудный путь…

1963—1967 гг.

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ЧИЛИКИНЫ ИЗ КОСОГОРЬЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ КАЖДОМУ СВОЕ…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВСЕ ПРОСТО… Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg