«Роднички»

Роднички (fb2) - Роднички 477K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Александрович Верещагин

Николай Верещагин РОДНИЧКИ

(Сентиментальная повесть)

Глава 1

Простим горячке юных лет И юный жар, и юный бред. А.С.Пушкин

Он встретил Бубенцову на последнем из вступительных экзаменов, на истории, и, как только он увидел ее, в нем сразу что-то обрушилось. Он и лица-то ее как следует не запомнил — она спросила лишь, сколько у него баллов (она всех подряд спрашивала о баллах), спросила, он сказал, и она тут же отвернулась. А у него подошвы приросли к полу, сердце точно остановилось, и он еще минут десять простоял, прислонившись к стене, не в силах сделать хотя бы один шаг. Она же, встретив какого-то знакомого парня и поправляя ему ворот рубашки, весело заговорила с ним, а потом ушла с ним под руку, продолжая смеяться и болтать. Антон сразу же глухо взревновал ее к этому парню.

С того дня он не мог забыть ее, просыпался с мыслью о ней. Лица ее он себе даже не представлял, ведь он не успел ее толком рассмотреть. Остался в памяти только правильный овал, красивые выразительные губы и глубокие глаза взрослой женщины. Зато остро помнилось то ощущение, которое захватило его тогда в коридоре, какое-то тревожное и одновременно сладкое ощущение всесокрушающей паники, как будто в предчувствии близких и важных перемен. Это даже любовью с первого взгляда трудно было назвать — его словно током ударило, но так, что он уже не мог забыть этот удар.

Больше на вступительных экзаменах он ее не встречал. Не было ее и на зачислении и в первые дни занятий. Он не знал, на какой факультет она поступала, на дневное или на вечернее, и поступила ли вообще, но, когда на третий день вошел в аудиторию и сразу увидел ее в окружении нескольких однокурсников, то совсем не удивился. Он как будто знал заранее, что никуда от этого не деться — она будет учиться на филфаке, на одном курсе и даже в одной группе с ним.

Сразу, наверное, в первый же день, она поймала его взгляд, все поняла и стала обращаться с ним запросто и ласково, дружелюбно, как и с другими парнями, которым нравилась, которые откровенно ухаживали за ней. На курсе таких было двое: Гриша Пресняков, тот самый, которому она поправляла ворот рубашки в коридоре, неглупый, но внешне ничем не примечательный парень, и Валентин Багрич — полная противоположность Грише, такой видный, такой бодрый и сильный в движениях, что, глядя на него, невольно думаешь: «Вот что значит человек никогда не теряется, не знает сомнений и страхов, такой все может». Валентин был на курсе из «стариков»: ему было года двадцать три, он успел уже помотаться по свету — работал на стройке в Сибири, учился в каком-то «педе» и то ли был исключен, то ли сам бросил. Ходил он в толстой вязки свитере, который хорошо облегал его мускулистые плечи, курил трубку, носил бородку, и все это шло ему, все было к лицу. Антон больше ревновал к Валентину, потому что тот был красив и нравился девочкам, потому что при встрече целовал Бубенцовой ручку, а она, завидев его, всегда улыбалась и говорила, подавая руку: «Ты неотразим». И еще потому, что у Валентина, по слухам, было много любовных историй — почему Бубенцовой не быть героиней одной из них. Но и к Грише он ревновал тоже. С Гришей у Бубенцовой были какие-то особенно дружеские отношения, хоть он и не целовал ручку и вообще держался с ней очень скромно. Но на лекциях она всегда сидела рядом с ним, и он каждый день провожал ее домой. Раз или два Антон замечал в кротких Гришиных глазах какой-то слабый, но упорный огонек, и тогда ему в голову приходило, что в тихом омуте черти водятся и что именно с Гришей, а не «галантным» Валентином у нее что-то есть. Кроме того, на танцах в актовом зале, на поэтических и прочих вечерах у нее всегда находилось много знакомых: каких-то лощеных очкастых физиков и потрепанных местных поэтов, которые все как один обещали стать знаменитостями и с которыми она, если не сказать, что откровенно флиртовала, то довольно-таки свободно себя вела.

Разглядев все это, возмутившись ее поведением, Антоша наш в доску расстроился, решил, что ничего с ней не получится: ни за что он не встанет в строй ее поклонников, и стал демонстративно держаться от нее подальше, подчеркнуто не обращая на нее никакого внимания. Заметив это, Света стала к нему чуть внимательней, теплее, взгляд ее сделался чуточку вопрошающим: она как будто удивлялась, отчего это он, хотя она явно ему нравится, не увивается около нее, как другие, а держится в стороне. Взглядом она чуточку поощряла его, но он как будто не замечал этих взглядов.

С первых дней, как только поближе узнал ее, он сразу стал считать ее недостатки. Она была тщеславна, любила лесть и поклонение, не задумываясь, лгала по мелочам и могла, казалось ему, солгать в серьезном. Она была ленива, училась еле-еле, мало читала, хотя ловко умела произвести впечатление своим знакомством с серьезными вещами. В сущности, все эти недостатки он едва-едва заметил бы у какой-нибудь другой девушки, но в ней они казались ему чудовищными: ведь она была в его глазах чудом совершенства — и такое «внутреннее содержание»!

Но недостатки ее, хотя и возмущали нашего героя, не гасили его влечения, скорее, даже наоборот. Чем больше он убеждал себя, что она не «чудо совершенства», тем чаще она снилась ему по ночам, тем необходимей было каждый день ее видеть, тем сильнее он ее ревновал. Еще в ранней юности он заранее составил себе представление о том, какая должна быть любовь: какой должна быть она, его избранница, какой должен быть у неё характер, как она должна вести себя, — а было почти всё не так, почти все не устраивало его в Бубенцовой. Почти, но то малое, то незначительное, что мешало сказать «всё», не прибавив ради точности оговорочку «почти», чем, казалось бы, можно было и пренебречь, оно-то и было важнее всего, сильнее всего остального, сильнее его самого.

Не так давно он открыл, что всё можно обобщать и анализировать, и предавался этому с юношеской страстью. «Если я люблю ее, — спрашивал он себя, — то почему замечаю ее недостатки? И разве можно любить девушку с такими недостатками?.. А если не люблю, то что со мной происходит, почему я не могу смотреть на нее равнодушно, почему неотвязно думаю о ней, почему воскресенье, когда нет занятий, для меня самый унылый день, и я с нетерпением жду понедельника?.. Нет, все же это не любовь, — мрачно заключил он, — просто какое-то вожделение, меня влечет к ней один голый секс. (Каков моралист, а!) Надо вытравить из себя это, — окончательно решал он, — надо задушить в себе это мелкое чувство! Нет, любовь должна быть светлой и чистой, — продолжал теоретизировать он. — Любовь должна возвышать человека, делать его добрее и лучше, — уверенно находил он слова. — А я от любви сделался мрачным, раздражительным, мне свет не мил. Значит, это не любовь!» — довольный, что все правильно сходится, заключал он. — «Пусть бы она меня не любила, — уже все решив, размышлял он, не в силах остановиться. — Пусть любила бы другого. Но будь она умной, доброй, не такой тщеславной и ветреной, я бы все равно любил ее. Это была бы безответная любовь, ну и что! Я бы любил ее тайно и страстно, как недостижимый идеал, и эта любовь облагораживала бы, в душе не было бы места тем сомнениям и мукам, которые терзают сейчас». Размышления о безответной любви так увлекали его, что слезы временами выступали на глазах. Он хотел бы, как Желтков в «Гранатовом браслете», быть маленьким незаметным человечком и любить ее, недоступную и прекрасную, божественную в своем совершенстве. «Ах, зачем она недостойна безответной любви! — вздохнем мы вместе с бедным Антоном. — Зачем с ее красотой она только тщеславная и ветреная однокурсница!»

Нужно было кончать с этой глупостью. Он уже знал себя, помнил свои прежние влюбленности, помнил, что не раз уже внезапно влюблялся в какую-нибудь девушку, а вскоре почему-то охладевал и уже не мог понять, чем это она ему так понравилась. Решил, что и на сей раз будет так, надо, чтобы случилось так, и терпеливо ждал, когда это наступит. Но этого не случалось. Наоборот, он с ужасом замечал, что ничего не проходит, что целыми днями он как помешанный думает о ней, что даже на лекциях, когда он нарочно сидит подальше от нее, не смотрит в ее сторону, он думает только о ней и о ней, так что после звонка не помнит, какая сейчас была лекция: по языкознанию или фольклору.

Наше перо не в силах описать всю глубину смятения, все душевные муки молодого человека. Скажем только, что он начал раздваиваться, а всякий, кто испытал подобное состояние, знает, какая это неприятная штука. Разум его, четкий и, несмотря на молодость лет, искушенный в долгих размышлениях, внушал ему, что это нелепость, его любовь, что Бубенцова по всем своим качествам не заслуживает, чтобы сходить по ней с ума, а кто-то другой в нем знать это не хотел, плевал на всякие внушения, готов был покорно таскаться за ней, подобно Грише Преснякову, терпеть и насмешливые улыбки окружающих и ее кокетство и капризы. Самое забавное (хотя слово «забавное», пожалуй, неуместно в этой драме, переживаемой молодым человеком), самое поразительное, скажем мы, это то, что герой наш часто терял ориентировку, кто из двух спорящих, собственно, он сам. То ему казалось, что это он во всеоружии логики уговаривает избавиться от этого чувства кого-то другого, то мнилось, что это другой уговаривает и предостерегает его. А кто же он сам, «уговаривающий» или «уговариваемый», часто невозможно было определить.

И сто, и тысячу раз он приказывал себе не глядеть, просто не замечать ее и все-таки замечал каждый ее жест, каждую улыбку. Замечал и те ласково- вопросительные взгляды, которые она иногда посылала ему, замечал, и это как раз больше всего и мучило. А может быть, он ей тоже нравится, приходило ему в голову, может быть, она просто не умеет или стесняется выказать это? Почему она так смотрит?.. В таком случае надо проверить, решил он.

На Новый год (дело-то дотянулось до Нового года) он был приглашен в одну компанию, а она, как ему было известно, собиралась в другую, избранную, из физиков и лириков. Вот он и решил заявиться к ней домой прямо вечером тридцать первого и позвать в свою компанию, с которой в общаге собирался встречать Новый год. У него, по правде сказать, поджилки тряслись перед дверью ее квартиры, но он все-таки нажал кнопку звонка. Она вышла празднично одетая, великолепно причесанная, красивая, как никогда. Она очень удивилась, когда он мрачновато и от волнения как-то высокомерно выложил ей свое приглашение. «Что ты! — сказала она. — Я же обещала: меня в другой компании будут ждать. Нет, я не могу так». Он ничего не сказал, не поздравил ее даже в наступающим Новым годом, а просто повернулся и ушел. Это был для него мрачно-веселый Новый год. Мрачно было на душе, но и весело оттого, что все! Баста! Больше ничего с ней не будет, больше ему надеяться не на что, и значит, можно вообще не страдать.

А через несколько дней, уже в разгар сессии, после какого-то успешно сданного зачета, она поймала его в коридоре и пригласила в кино. И он, опешив, как дурак, согласился. «У меня есть два билета. Пойдем, Антош? Говорят, хорошая комедия». И он, как дурак, пробормотал: «Пойдем…»

А после кино, когда он провожал ее домой, состоялся у них откровенный разговор. Антон сам его завел, понимая, что другого, столь же удобного случая, возможно, не будет. Он сказал, волнуясь и не находя нужных слов, что она нравится ему, но что ничего серьезного у них быть не может и, вообще, не хочет с ней даже разговаривать до тех пор, пока Гриша и Валентин трутся возле нее, пока она любезничает с каждым встречным. Или он — или все эти ее друзья. Если она хочет быть с ним, то пусть прогонит их… То есть пусть она выбирает…

Она слушала его внимательно и серьезно.

— Но какое право ты имеешь указывать мне? — печально спросила она.

— Никакого, — торопливо и насмешливо согласился он. — Я для тебя никто, но я ничего и не требую. Я просто сообщаю тебе, что то-то возможно при условии того-то, хочешь ты этого или нет. Правило формальной логики… Я сам понимаю, что это невозможно, и не хочу себя обманывать. Хочу ясности…

— Странно, — с грустной задумчивостью сказала она. — Мы почти незнакомы и в кино-то пошли в первый раз, а уже объясняемся, как поссорившиеся любовники. Ты от меня требуешь чего-то, ставишь условия…

— Боже упаси! — с горечью сказал он. Теперь, сделав решительный шаг, начав этот разговор, он закусил удила и, чувствуя в себе какую-то нервную дрожь, уважая себя, почти гордясь собой, что хватило решимости начать с ней этот разговор, ринулся дальше. Теперь он готов был сказать ей все до конца и не боялся тех слишком точных и слишком книжных слов, которые он знал, но в спокойном состоянии стеснялся употреблять, опасаясь, что получится выспренно, ибо в их словаре, в лексиконе их поколения, были слова «чувиха» и «клеить», но не было слова «возлюбленная». — Боже упаси! — с горечью почти театральной сказал он. — Я не ставлю никаких условий. Я ничего не требую. Я просто констатирую тот факт, что у нас ничего не получится.

— Но почему? — с искренним недоумением и грустью спросила она. — Разве можно это сказать заранее? Я не понимаю…

Его бесило, что она спрашивает серьезно, так кротко и доверчиво смотрит на него. «Неужели и вправду не понимает? — спрашивал он себя и со злостью отвечал себе: — Нет, прекрасно все понимает, но притворяется. Чего тут не понять! Проще пареной репы. Я же нарочно все упростил и оголил до предела. Тут чистая логика — не понять нельзя». Ему тогда и в голову не приходило, что, как раз простив, можно все и запутать, что у нее может быть какая-то своя логика.

После этого разговора, думал он, все переменится. Невозможно же и дальше играть в эту дурацкую игру. Теперь они будут холодны друг с другом, едва будут замечать друг друга. Легкий кивок при встрече — вот и все. Мелькал в голове, правда, и другой вариант, но его он, как уже умудренный опытом, с горькой улыбкой отбрасывал. Этот вариант развивался в голове таким образом: Бубенцова приходит домой после разговора с ним под впечатлением его прямоты. Ночью ей не спится, она все думает, сопоставляет и постепенно истина высвечивается перед ней. Она понимает его правоту и, плененная (прошу прощения — здесь мы, может быть, слегка утрируем формулировки нашего героя — в его голове все звучало как-то сдержанней и целомудренней) его мужественной решительностью, его искренностью, его прямотой, его безупречной логикой, утром, после бессонной ночи, поймет… В общем, завтра возле раздевалки его встретит нежный и влюбленный взгляд. Он сам посмеивался над этим вариантом, и если и позволял себе пофантазировать, то просто так, ради горькой забавы. Уверен-то он был в другом: завтра у нее будет замкнутое лицо, отчужденный взгляд…

Каково же было его удивление, когда не оправдался ни первый, ни второй вариант. Утром она догнала его на лестнице, по пути в аудиторию, схватила за руку и как ни в чем не бывало затараторила: «Привет, Антошка! Горю! К зачету совсем не готовилась. У тебя нет шпаргалки? Выручай правда, не жмись!» Он онемел от изумления и негодования. Он думал, что она издевается над ним, но в ее глазах не было ни тени насмешки, а только неподдельная озабоченность. «Я сяду позади тебя, ладно? — говорила она, шагая рядом с ним и не отпуская его руку. — У тебя спина широкая — Шевцов не заметит, как я списываю. Мне Валентин хорошие „шпоры“ обещал», И она действительно села за его спиной и целых два часа, пока тянулся зачет, шептала ему, чтобы он отклонился то чуть вправо, то чуть влево, а то Шевцову видно, как она списывает, И он в бешенстве, стиснув зубы, все-таки выполнял ее приказания.

Вот так он и жил, но однажды на каком-то факультетском вечере, когда всей группой пили дешевое болгарское вино в свободной аудитории, Света попросила у него сигарету, а поскольку курить в аудитории было нельзя, она вела его вниз на первый этаж, и они уединились в полутьме на матах в «предбаннике» спортзала, где громоздились в полумраке какие-то гимнастические снаряды и не выветривался запах пота, канифоли и прелых кроссовок. За дверью в самом спортзале играли в пинг-понг: там сухо постукивали о столы шарики и раздавались резкие выкрики игроков. Щелкнув зажигалкой, красиво осветившей ее лицо, он дал ей прикурить, но не успела Света сделать и пары затяжек, как он взял у нее горящую сигарету и с хмельной решимостью поцеловал в губы. Она не уклонилась, не оттолкнула, она была покорной и нежной, как в тех горячечных снах, в которых часто снилась ему, и он торопливо и страстно исцеловал ее мягкие, податливые губы. Возможно, не будь за дверью в спортзале игроков, у них в этом темном «предбаннике» зашло бы еще дальше, но и от этих нескольких поцелуев он испытал какой-то сладостный шок.

Однако он предчувствовал уже, что ничего не изменится в их отношениях, и убедился в этом очень скоро. Уже в тот же вечер, когда он собрался проводить ее до дома, она сказала, что ее проводит Валентин. «Почему?» — спросил он глупо. — «Просто так» — ответила она. А Валентин, который ждал ее в сторонке, то ли насмешлтво, то ли сочувственно пожал плечами, мол, он здесь не при чем… Все осталось по-прежнему — она как будто забыла этот «предбанник», а он и не пытался напомнить ей. Чтобы меньше мучиться, он еще старательней избегал ее. Доходило до того, что, явившись на какой-нибудь вечер или на танцы, он поворачивался и уходил, обнаружив, что и она здесь. Она этого не замечала или притворялась, что не замечает, или нет, пожалуй, действительно не замечала. Около нее всегда вертелось столько народу, столько знакомых находилось везде, что ей было бы трудно заметить его маневры и это подчеркнутое стремление дистанцироваться от нее.

Однажды, уйдя с еще одного факультетского вечера, чтобы не видеть, как она кокетничает с другими, он долго бесцельно шатался по пустынным улицам, по темным холодным улицам, истосковался, продрог до костей и уже возвращался в общагу, когда в переулке нос к носу столкнулся с ней. Она была не одна, за локоть она держала какого-то незнакомого парня в хорошем «прикиде», с самоуверенным гладким лицом.

— Антоша, постой! — воскликнула она, крепко ухватив и его за локоть. — Как хорошо, что я тебя встретила… — Теперь ты мне не нужен, — сказала она парню, держа за локти обоих. — Меня Антоша проводит, а ты можешь идти спать, соня несчастный. Смотри только завтра репетицию не проспи, а в пятницу не смей и заявляться без готового текста. — Тот, мягко улыбаясь, кивнул, взял ее руку и шутливо приложился к варежке. Антон стоял дурак дураком; он так и не вынул рук из карманов, стоял набычившись, хмуро глядя под ноги, а она, держась за него, как за столбик, махала своему прежнему спутнику рукой в пестрой варежке и кричала что-то насчет репетиций. Наконец тот скрылся за углом, она обернулась к Антону оживленным лицом, но, увидев его мрачным, встревожилась.

— Что это ты, Антош?

— Я?.. Ничего! — сказал он бодро. — Холодно стоять. Пойдем?..

— Пойдем! — сказала она, оживляясь. Она продела руку ему под локоть, положила и другую руку на его запястье, а грудью плотно прижалась к нему. — Теперь не холодно? — заглядывая ему в лицо, спросила она.

Через тонкий рукав пальто наш герой прекрасно чувствовал то мягкое и податливое, чем она прижалась к нему, но это не подействовало на него смягчающим образом, наоборот, еще больше омрачило его настроение. «Какого черта!.. — думал он, стиснув зубы. — Какого черта она вертит мной? Антоша ее проводит, видите ли… А может, Антоше некогда! Может, он не хочет! Может, для него не велика честь провожать тебя… Об этом даже нет вопроса. Антоша раб, Антоша слуга и невольник!» И тут ему опять пришел в голову вопрос, мучивший его часто: понимает она, что для него все эти выходки мучительны, или терзает его бессознательно, простодушно думая, что у него к ней просто симпатия? И теперь, шагая рядом с ней, продрогший и злой, он окончательно уяснил себе, что понимает, знает все прекрасно и нарочно терзает его, с удовольствием подергивает, как пойманную рыбу на крючке. «Но ведь это же несправедливо и зло, — мелькнуло в его привыкшей все оценивать строго нравственно голове. — Это жестоко». Он поставил себя на ее место: нет, он никогда бы не смог поступить так. Если бы он знал, что его любят, а сам не любил, то он бы страдал от этого, ему было бы тяжело, что кто-то мучается из-за него, и уж, конечно, никогда не пришло бы в голову мучить свою жертву. И обидевшись не за себя даже, за попранную справедливость (а это способно было взвинтить его еще сильнее), он решил, что скажет ей сегодня нечто такое, что навсегда отобьет у нее охоту так вертеть им.

В то время, как все это пронеслось у него в голове, он довольно спокойно шагал рядом с Бубенцовой и даже отвечал на какие-то ее незначительные вопросы, но все же она чувствовала его настроение и пыталась расшевелить его, ласково прижимаясь и заглядывая в глаза. Он хмуро шагал и не поддавался на ее заигрывания. Посреди безлюдной площади с редкими фонарями с хвостами поземки, лижущими обледенелый асфальт, она вдруг остановилась, сняла варежку с левой руки и подышала на пальцы. «Совсем руки отморозила, — сказала она капризно. — Варежки эти не греют нисколько, а карманов нет». Она с жалобным видом дула на пальцы и смотрела на него. Он сразу понял, чего она хочет, понял, но промолчал, руки из карманов не вынул. А она решительно натянула на правую руку вторую варежку поверх первой, а левую сунула в карман его пальто. «Как у тебя в кармане тепло! — сказала она. — Я погреюсь, ладно?» Он пожал плечами и промолчал.

Сначала ее рука вела себя смирно. Пальцы у нее действительно были холодные, а ладошка теплая и мягкая, с бархатисто-нежной кожей. С одного прикосновения, он узнал бы ее руку среди миллионов других. Только у нее была такая маленькая и нежная рука. Эта рука умела говорить на языке неуловимых жестов, и он прекрасно понимал ее язык. Рука смиренно сказала: «Я с краешку, ладно? Я ведь маленькая, я немного места занимаю, правда?» — и скромно забилась в уголок кармана. Потом рука шевельнулась и устроилась чуть поудобнее. «Я тебе не мешаю?» — спросила рука. От нее исходило нежное и гладкое тепло, которое заставило его руку судорожно напрячься и сжаться в кулак. Он искоса взглянул на Бубенцову, она сразу же обернулась к нему разрумянившимся лицом, улыбнулась ему ласково и дружелюбно. Он сумрачно спрятал свой взгляд. «Чего ты сердишься? Чего ты боишься? — спросила ее рука и тихо потерлась о его большой палец. — Я не страшная, я маленькая и слабая». Он шагал молча, сосредоточенно глядя себе под ноги, и Бубенцова тоже молчала. Ее рука медленно разжалась и тихо, осторожно, будто боясь спугнуть, легла на его сжатый кулак. «Так мне теплее, — передалось ему. — Ты ни чего не имеешь против, если я так?..» Его рука была нема, она только ныла от напряжения. «Ты мне в общем-то нравишься, — прошептала ее рука, поглаживая онемевшие суставы его пальцев. — Не будь таким мрачным, разожмись!» Его рука твердела и ныла почти невыносимо, и вдруг он ощутил, как мягкие маленькие ее пальчики пытаются разжать его кулак, нежные и слабые, они упрямо пытались отделить его слипшиеся твердые пальцы от ладони. Он резко выдернул свою руку из кармана, достал сигареты, спички и на ходу, с усилием сдерживая дрожание пальцев, закурил. Она тоже вынула руку из его кармана.

— Согрелась уже, — сказала она как ни в чем не бывало и надела варежку.

Он сделал несколько затяжек, машинально сунул руку в карман пальто и ощутил в нем теплый и нежный след ее руки. «Господи, — подумал он с тоской. — Зачем она мучает меня? Что за жестокое удовольствие ей от этого. Ну разве можно так бессердечно мучить? Ведь это же надо быть эгоистичной, безжалостной и бессердечной дрянью! Ведь это нужно быть очень жестокой и получать от своей жестокости явное удовольствие, прямо-таки наслаждение». На мгновение у него мелькнуло, что а вдруг ее рука не лгала и говорила правду, но он тотчас же с бешенством отбросил эту мысль. Как же!.. Сто раз она не лгала, и ласковый голос ее не лукавил, а потом все оказывалось мукой и ложью. И сейчас, решил он, она хочет помучить его. Просто видеть, как он злится, тоскует и мучается ревностью, ей уже недостаточно, теперь ей хочется вырвать у него признание, настоящее открытое признание, что он любит ее, что он ее раб. То-то было бы удовольствие. «Ты хочешь признания? — мстительно решил он. — Ты получишь его! Настоящее, правдивое признание, в котором не будет ни слова лжи. Только посмотрим, придется ли оно тебе по вкусу!..»

У подъезда ее дома он сказал: «Давай поговорим.» — «Давай,»- сказала она. Было пусто на заснеженном дворе, бледно освещенном горящими окнами. Они прошли к деревянной беседке в углу двора и сели на узкую скамеечку. Поблизости горел фонарь, и скупой свет его сквозь крестообразные решетки проникал в беседку, вместе с решетчатой тенью падал Бубенцовой на лицо, то слабо высвечивая, то скрывая в тени ее глаза.

— Я уже говорил тебе однажды, — начал он, — что ты мне нравишься. Теперь скажу больше: я люблю тебя. (Она слегка вздрогнула). Я сам не свой… Давно еще, с прошлого лета, с экзаменов… Ты не помнишь, конечно, а я, как увидал тебя… Да, я люблю тебя! Ревную ко всякому… Иногда без тебя мне хочется завыть от тоски… Я тебя, наверное, очень люблю, но я бы на тебе никогда не женился.

— Почему? — спросила она удивленно.

— Я буду откровенен, — произнес он торжественно — Ты мне нравишься как женщина, но как человек не нравишься. — И, упиваясь своей жестокой правдивостью, как всегда в решительные моменты, когда он начинал говорить прямо то, что думал, без всяких недомолвок, без смягчения, он ощутил в себе тот восторженный холодок решимости, с которым сжигают свои мосты. — У тебя именно такое лицо, такая фигура (он даже хотел сказать «тело»), такие глаза, как мне нравятся, — но душевно ты мне не подходишь. И если договаривать до конца… Ты, конечно, никогда на это не согласишься, я понимаю… Ты бы могла быть только… — сказал он, набирая воздуха, готовясь и запинаясь перед нелепым, непривычным и все же точным словом, словом, которого тоже не было в их лексиконе, для которого были простые, но очень уж грубые замены. — Ты бы могла быть только моей любовницей…

В сущности, он говорил правду, самую голую правду, он прямо-таки исповедовался перед ней, и все-таки холодея от решимости, понимая это, выговаривая беспощадно правдивые слова, он чувствовал, что говорит что-то не то. И все-таки зная, хорошо сознавая, что то, что он говорит — правда, а чувствуя, что это неправда, он упрямо держался за свое знание, не веря тому, что чувствовал. «Это только кажется нелепым и грубым то, что я говорю, — успел подумать он, прежде чем она подняла на него наполненные слезами глаза. — Это кажется мне грубым, потому что я не так представлял свое первое „люблю“, свое первое объяснение».

Она подняла на него наполненные слезами глаза. В полутьме лицо ее казалось бледным.

— Ты жестокий!.. — сказала она, качая головой. — Ты жестокий!.. Жестокий! — повторила она.

Высказавшись с оголтелой откровенностью и до конца, он, как и всегда с ним бывало в таких случаях, почувствовал облегчение и успокоился. «Вот и все! — с каким-то странным болезненным удовлетворением думал он. — Больше не надо мучиться и сомневаться». Ему сильно от взвинченных нервов захотелось курить. Он достал сигарету, чиркнул спичкой и, пряча огонек в ладонях, прикурил. Сердце еще стучало гулко, но горящая спичка осветила, как ему казалось, его твердое, холодное лицо. Он смотрел вниз на кончик сигареты, но, гася спичку, при последнем трепетании огонька, успел взглянуть на Бубенцову: лицо ее было грустно, но слезы так и не выкатились из глаз.

— Это жестоко! Это ужасно, то, что ты сказал, — печально повторила она. — Это глупо… — сказала она жалобно.

Почудилось ему или правда, но в голосе ее, в самой жалобной интонации была какая-то попытка загладить происшедшее, какая-то невысказанная просьба к нему отказаться от своих жестоких слов, сделать так, чтобы все забылось, как сказанное в сердцах. Он чувствовал это, хотя (мы ведь знаем) был не слишком чуток к интонации. Почувствовал, но отверг, как компромисс.

— Так или иначе, — упрямо отозвался он, — я сказал тебе откровенно… сказал правду. Почему бы и тебе, — усмехнулся он, — не высказаться так же откровенно?..

— Что я должна сказать тебе!.. — ужаснулась она. — Сказать «да» или «нет» и железно обосновать это?.. С ума сойти. Я так не умею… Нет, это ужасно! Ты должен просить прощения у меня!..

— Прости, — бесцветно сказал он, встал и ушел.

Ветер усилился, с черного беззвездного неба сыпалась колючая крупа, и уже настоящая метель разыгралась на улице. Порывистый ветер раскачивал фонари, свистел и вздымал тучи снега, беспорядочно завихривал их и с размаху бросал в замороженные желтые окна, на обледенелую мостовую, острыми иглами сек лицо. Чертова была погодка, но Антон ее не замечал. Он широко шагал по тротуару, жадно затягивался сигаретой. Ему было почти хорошо сейчас, он уважал себя, гордился собой. Он чувствовал себя сильным, решительным, смелым — ведь сумел же он одним ударом разрубить узел, раз и навсегда избавиться от наваждения. Редкие прохожие торопились домой, ежась и пряча покрасневшие носы в воротники, а ему было жарко на холодном ветру. Он с сожалением и превосходством смотрел на них: ведь они, эти люди, не смогли бы, не сумели, так решительно и бесповоротно покончить с этим, как он. Нет, не смогли бы. Пусть Валентин, если ему нравится, целует у нее ручки, пусть Гриша Пресняков покорно сносит ее капризы и кокетство, а он не таков. Он останется прямым и честным. Да или нет. А нет — так и не надо!..

Он выбросил окурок, рассыпавшийся искрами на ветру, и сунул руки в карманы. В правом кармане было чуть теплее, чем в левом, будто там еще осталось немножко тепла ее руки. Он опомнился и затосковал…

Потерпев неудачу в любви, наш герой ощутил себя вконец разочарованным. Он теперь считал пустыми, презирал всех девушек вообще, и но, как ни старался, не мог забыть об их существовании — сексуальное влечение к ним никуда не пропало. Стараясь по обыкновению дать себе отчет во всех своих чувствах и переживаниях, он пришел к выводу, что если на свете нет девушки, достойной той возвышенной, той правильной любви, которой он хотел, о которой читал в романах, то в таком случае все-таки остается для него другая любовь, о которой он тоже читал в романах и которая выглядит не столь возвышенно, не столь богата поэзией, но тем не менее по-своему не лишена приятности и очарования. К тому времени он уже изучал «античку» и его не оставляли равнодушным Овидий и Апулей. Такая любовь тоже волновала его воображение, и хотя между известными всему факультету похождениями третьекурсника Левки Воронцова и любовными приключениями античных героев ощущалась заметная разница, Антоша наш временами испытывал искушение пойти по Левкиным стопам. С Бубенцовой, он считал, все кончено, и когда Левка позвал его однажды на пару «клеить чувих», он, делая вид, что ему не впервой, пошел с ним.

Этот Левка Воронцов, по прозвищу Граф, учился уже лет восемь. За эти годы он не единожды побывал в академотпуске, раз или два его исключали, а через полгода, через год он снова восстанавливался. К нему уже так привыкли, что у декана рука не поднималась изгнать его окончательно. Некоторые из тех, с кем он вместе поступал, окончили аспирантуру и сами преподавали в университете, а он все учился на третьем курсе. Без тени зависти, наоборот, добродушно, он любил их перечислять и говорил, что Петрунин, например, никогда не поставит «неуд» своему бывшему однокурснику. В облике Графа действительно было что-то от вырождающегося аристократа: светлые вьющиеся волосы, мешки под глазами, тонкие длинные пальцы с продолговатыми выпуклыми ногтями; но одевался он неряшливо, под ногтями вечный траур, щеки небритые. На лице у него всегда было такое выражение, будто он хандрит или хочет спать. Антон почему-то думал, что так выглядит «сплин».

Так вот, когда Левка позвал его как-то на пару «клеить чувих», он, делая вид, что ему не впервой, пошел с ним.

То, чем они занялись на улице с Левкой, его страшно разочаровало. Левка привязался к первым же двум девицам, которых они встретили на улице. Обе были некрасивые и, на взгляд Антона, староватые. Но Левке было все равно, красивые девушки или некрасивые — и к тем и к другим он приставал одинаково и ничуть не боялся первых, ничуть не пренебрегал вторыми. Себя он почему-то назвал Игорем, а Антона — Ричардом. Девушки назвались Элеонорой и Сабиной, хотя обе были курносые. Они громко, некрасиво смеялись и шли, держась за руки. Левка мигнул Антону на «Элеонору», а сам пристроился к «Сабине». Он сразу стал брать ее за руки и обнимать, на ходу втолковывая ей что-то убедительно. Ему удалось оторвать ее от подруги и оттащить в сторону. Она посмеивалась и порывалась уйти, а он хватал ее за руки и с прежним пылом в чем-то убеждал ее. Антон стоял с «Элеонорой», сгорал от стыда и обалдело молчал. Он не знал, о чем с ней говорить, она ему не нравилась, стеснялся Левкиной деловитости, ему хотелось уйти. Она молчала, только поминутно капризным тоном окликала подружку. Наконец Левка истощил свое красноречие, а «Сабина» по-прежнему отрицательно мотала головой. Тогда он сморщился, махнул на нее рукой и пошел. Подойдя к Антону, он грязно выругался по ее адресу, а через пять шагов пристал к другим.

Антон проклинал себя, что пошел с ним. Вся эта суетливая деловитость и стыдная откровенность, с которыми Левка вел дело, вызывали в нем отвращение. Он знал, зачем пошел с Левкой, и, пожалуй, даже согласен был на комнату в общаге, если бы все не было так пошло и неприкрыто, если бы, как он втайне надеялся, попалась девушка красивая и если бы она согласилась на это с достоинством, без грубого цинизма и нелепого жеманства — он еще надеялся, что можно сохранить при этом взаимоуважение и достоинство. То, что он увидел на самом деле, навсегда отбило у него интерес к таким приключениям с Левкой. Это все походило на какую-то нелепую охоту. Они кружили по улицам, переулкам, скверам, садились в трамвай и тут же выходили на следующей остановке, и Левка приставал то к одной, то к другой девушке, опытным взглядом оценивая и пропуская одних и по каким-то неуловимым признакам выбирая других. У него в этот день долго ничего не получалось, и он злился. Иногда они встречали Левкиных знакомых, неприятных потертых типов, и тогда Левка обменивался с ними соображениями, где больше чувих и как лучше их «клеить». В общем, все это было донельзя противно и вульгарно, все оскорбляло нежный вкус нашего героя, который хотел, чтобы девушка отдалась ему в первый же вечер, но красиво, без пошлости.

В другой раз он сам в трамвае, познакомился с «чувихой», поехал на окраину города провожать ее. Эта ему немножко нравилась, по дороге они разговорились, незаметно сблизились, но у подъезда, хотя она и сообщила уже, что живет сейчас одна, а на вопрос, не страшно ли ей одной, ответила неопределенной поощряющей улыбкой, ему вдруг стало нехорошо, стыдно, неловко именно потому, что они хоть уже и сблизились как-то, но по настоящему она ему не нравилась — он неловко простился и ушел. Все дело в том, что Левку это бы не остановило.

Тут мы и закончим экспозицию нашего рассказа. Рано еще делать выводы, хотя со своей стороны (читатель уже заметил это) мы стремились дать все объективные свидетельства, не упуская ни фактов, компрометирующих нашего героя, ни обстоятельств, могущих смягчить его вину. Лучше уж мы поведем дальше наш рассказ и, продолжая пристально следить за всеми поступками и мыслями молодого человека, еще и еще раз проверим и уточним наши выводы. «Его пример другим наука». В конце концов хотя мы и нанесли достаточно много точек в нашей системе координат и кривая функции начинает вырисовываться, в жизни нередко встречаются возмущающие влияния, результаты которых заранее трудно предугадать.

Глава 2

До Родничков расстояние небольшое, но прямых поездов туда нет. От узловой станции Ельники нужно было еще километров сорок ехать по узкоколейке. Так ездили, наверное, наши предки. Маленький, почти игрушечный паровоз с большой трубой тащил две пустых товарных платформы и два дощатых вагончика, поделенных на купе-клетушки с деревянными лавками и полами. Рессоры были допотопные, в вагоне хорошо ощущалось, как жестко катятся по рельсам колеса, тяжело бухая на стыках.

Он никуда не торопился, этот поезд: елки и частый осинник вдоль насыпи уплывали назад не быстро. Путь был проложен по старой просеке, насыпь давно осела и почти сравнялась с землей, между шпалами густо росла лесная трава. Лес временами почти вплотную подходил к насыпи, под ним пышно разросся папоротник, там и сям вылезали из чащи перепутанные кусты малины, а дальше, в глубине леса, мелькали белые стволы берез и сумрачно темнели островерхие ели. Где-то в чащобе глухо куковала кукушка. «Ку-ку, — монотонно отмеривала она. — Ку-ку…» Иногда открывался прогал в лесу, и тогда поблизости видны были невысокие пологие горы, заступающие одна за другую, то густо покрытые лесом, то плешивые, с торчащими кое-где серыми скалами. Раз или два блеснули вдали крутые изгибы Чусовой с низким ее левым берегом и каменным, отвесным, как стена, берегом правым. И снова, попыхивая трубой, паровозик вкатывался в лес.

Антон сидел на подножке вагона, подставив лицо ветерку, пахнущему хвоей и паровозным дымом. Если бы не Бубенцова, которая в последний день перед практикой вдруг переметнулась вместе с Гришей и Валентином в их группу, ему было бы совсем хорошо — на душе было бы спокойно. А так он все соображал, зачем она решила ехать в Роднички. Неотвязно хотелось думать, что из-за него, но он был уже стреляный воробей, и он так не думал. И не собирался думать. Самое лучшее было бы вообще забыть о ее существовании; встретиться завтра и не заметить ее среди однокурсниц. Не притвориться, а вправду не заметить. То-то на душе стало бы легко! То-то б хорошо! И эти две недели в Родничках можно было бы провести отменно: купался бы, загорал, ел простоквашу и пребывал бы в самом безмятежном настроении.

В вагоне сквозь приглушенный говор и смех затренькала гитара, слышно было, как Валентин напевал под гитарный перебор:

Ни прибыли, ни убыли не будем мы считать. Не надо, не надо, чтоб становилось тошно. Мы успели сорок тысяч разных книжек прочитать И узнали, что к чему и что почем, и очень точно.

«Очень точно сказано», — решил Антон. Он уже хотел было вернуться в вагон к ребятам, когда Бубенцова вышла в тамбур, попросила: «Подвинься», — и уселась рядом. Дверной проем был узким — они оказались плотно прижатыми друг к другу. Антон, конечно, это чувствовал, но встать и уйти почему-то не решился. Время и место были удобны для разговора, и Антон уже готовился к нему, то есть ждал от Бубенцовой чего-нибудь нежно-укоряющего, вызывающего на объяснение, и заранее настраивал себя на сухой и холодный ответ, но она спросила только, скоро ли Роднички.

— Должно быть, подъезжаем, — взглянув на часы, сказал Антон. — Часа два тащимся.

— А хорошее название «Роднички», правда? — сказала вдруг она. — Такое светлое, чистое и звонкое.

Антон промолчал. Он еще в городе, как только услышал, почувствовал прелесть этого названия, но ему было неприятно, что и она заметила то же. Он думал, что его одного тронуло это неброское, но очень красивое название поселка, куда они ехали. Высокомерия и снобизма, кстати сказать, у него всегда хватало.

— Ты почему поехал в Роднички? — спросила Бубенцова, заглядывая ему в лицо.

— Потому что ты собиралась в Каменку, — ответил он и, как всегда, сказал правду. Но не всю. Само название еще в городе поманило его, будто обещало что-то хорошее, будто звало.

Она тихо засмеялась и наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо.

— А я поехала в Роднички, чтобы попасть в одну группу с тобой.

— Неразумно.

— Почему?..

— Долго объяснять.

— И что ты такой разумный! — с ироническим вздохом сказала она. — Хоть бы раз тебя увидеть глупым и простым. Ты не можешь, да? Ты не умеешь?..

— Не умею.

Бубенцова посидела, посидела, потом протяжно, глубоко так вздохнула, поднялась и ушла в вагон. Антон наш даже не шевельнулся: можно было подумать, что, глубоко задумавшись, он просто не заметил, как она ушла. А просека постепенно расширилась, просветлела впереди, лес расступился, и вагончики выкатились на открытое пространство.

Это было живописное и очень уютное место. Прямо от насыпи широко разливалось озеро, впереди и чуть справа на плавно изгибающейся его закраине поместился небольшой старинного вида заводик с корпусами из темно-красного кирпича, с черной, курящейся дымом трубой. А за ним и вокруг него на пологой горе лежал поселок из небольших деревянных и кирпичных домов с каменной церковью на возвышении и белой колоколенкой без креста.

А вокруг поселка, за дальним краем озера, и повсюду, ближе или дальше, горы и горы, невысокие, волнисто заступающие одна за другую, а все вместе как бы отгораживающие этот уральский уголок мягким лесистым валом. Воздух был чист и прозрачен, и далекие леса, приподнятые горами, отчетливо были видны окрест. Даже в дальних, отодвинутых к горизонту массивах можно было отчетливо различить и белые ниточки берез, и тонкую штриховку осинника, и басовые струны сосен.

Солнце садилось. По блистающему широкому полю озера пролегла розовая закатная полоса. Маленькая лодочка скользила по воде. Девушка в светлом платье гребла сильно, откидываясь всей тоненькой фигуркой назад. Засмотревшись на поезд, девушка перестала грести, а лодка по инерции скользила дальше, оставляя за кормой плавный, разбегающийся по воде след…

Вагончики со скрежетом затормозили у дощатой платформы, вдоль которой громоздились штабеля леса, груды угля и серого известняка. На втором пути цепочкой стояли товарные вагоны, пустые и груженные чугунными отливками. Похоже, что здесь одновременно была и товарная станция, и платформа для пассажиров.

Притормаживал и встал поезд под развеселые переборы гармоники. На платформе, в небольшой толпе, стоящей полукругом, трое плясали под гармошку, да так, что доски гнулись и потрескивали. Под гомон, под топот и выкрики, под переборы гармоники зазвенела веселая частушка:

Не советую, подружки, Гармониста вам любить: Заиграет при измене — Тяжело переносить.

Студенты, высыпавшие из вагона со своими рюкзаками и чемоданчиками, с любопытством озирались по сторонам.

— О, да тут дым коромыслом! — сказал Валентин, убирая гитару за спину и сладко потягиваясь. — Веселенькое место.

— Ребята! Девочки! — засуетилась Эльвира Сергеевна. — Не расходитесь! Все стойте здесь! Нас должны встретить…

Но пока что их никто не встречал. Там, где плясали под гармошку, какая-то плотная бабенка в пестром сарафане выскочила в круг, сдернула косынку с головы и лихо пропела, косынкой помахивая, притоптывая:

Говорят, я некрасива, Знаю, не красавица. Кто в любови понимает, С этим не считается.

— Семенова, — не теряя присутствия духа, распорядилась Эльвира Сергеевна. — Запишите частушки. Это же местный фольклор.

Исполнительная Семенова тут же достала блокнот и карандаш и записала обе частушки. В толпе на платформе заметили приехавших: на них посматривали на них с интересом. Гармошка всхлипнула в последний раз и замолкла. Плясуны вышли из круга, и один из них, невысокого роста белобрысый крепыш увидев студентов, картинно развел руками и пошел к ним, улыбаясь широко и открыто.

— Павел… Башков!.. — представился он, протягивая руку Валентину, который стоял к нему ближе всех, и обегая остальных приветливым добродушным взглядом. — Вы из города? Студенты?.. Мне поручили вас встретить. — Он был явно навеселе, с лица не сошло еще оживление пляски.

— Я руководитель практики, — с достоинством выдвинулась вперед Эльвира Сергеевна. — Относительно размещения вам звонили из райкома?

Парень уважительно пожал ее руку.

— Разместим, — заверил он. — Все будет путем, не беспокойтесь.

— Павел! Иди сюда! Посошок на дорожку!.. — кричали ему с другого конца платформы.

— Вы постойте минуточку — я сейчас, — торопливо сказал он, оглядываясь на своих с гармошкой. — Кореша вот провожаю… Дружка своего. Еще минуточку, а потом я отведу вас на квартиры, — сказал он, уже пятясь к своим.

Студенты остались возле сваленных в кучу рюкзаков и чемоданов.

Дважды сипло прозвучал гудок. Машинист высунулся из кабины, нетерпеливыми жестами показывая, что пора ехать обратно. Павел обернулся и успокаивающе помахал ему: «Сейчас». В толпе уже чокались гранеными стаканами, гомонили, обнимались. Гармошка снова заиграла что-то залихватски веселое, но спутала такты, оборвалась.

— Колька! — горячо упрашивал Павел, чокаясь с каким-то рыжим парнем и обнимая его за шею. — Колька, брось ты к чертям! Останься! — У тебя же деды-прадеды в Родничках чугун варили, а!.. Правду я говорю-нет?..

— Пашка! — с расстроенным лицом бормотал тот. — Пашка не трави душу!.. Я решил — и баста! Сколько ж можно…

— Нет. Ты подумай. — убеждал его Павел. — Дом бросаешь, друзей бросаешь!.. Мы же здесь реконструкцию сотворим, такую печку отгрохаем!

— Брось, Паша! — махнул тот рукой. — Я про эту реконструкцию сто лет слышу. Пойми, не могу… не хочу я больше на дедовской печке работать!.. А заработки у меня здесь какие? А перспектива?..

Просипел еще один нетерпеливый гудок, паровозик тронулся — вагоны поплыли мимо. Рыжий Колька догнал поручень и вспрыгнул на подножку. Ему махали провожающие, гармошка грянула «Прощание славянки», какая-то женщина, наверное мать, утирала слезы платком, А через минуту допотопный паровоз с двумя вагончиками уже скрылся в лесной просеке, дав последний прощальный гудок.

Быстро темнело, и над черными зубцами леса затухала багровая полоска зари, когда Павел последними привел Антона с Кешей Маловым к старой осевшей на один угол пятистенке. Сквозь закрытые ставни не видно было света — изба казалась необитаемой. Однако Павел сильно и уверенно постучал в ставень. Стук отозвался в соседних дворах, в близко стоящем темном лесу. Издали забрехали собаки, но в избе никакого отзвука.

— Счас откроет, — уверенно сказал Павел и достал папиросы, — Курите!..

Кеша отказался, а Антон закурил с ним. Они стояли, прислонившись к шаткой ограде палисадника и молча попыхивали папиросками.

— Как называется специальность-то ваша? Мудрено как-то… — спросил Павел, и лицо его расплылось в улыбке — видно, он уже смеялся над этим словом и сейчас ждал смешного еще.

— Фи-ло-логия, — подделываясь под его тон, по складам сказал Кеша. — А мы филологи. «Филолухи» по-простому.

— Ну и специальность! — хохотнул Павел. — Без бутылки не разберешься!.. — А к нам зачем приехали?

— Старинные песни, сказки записывать, — сказал Антон.

В сенях что-то заскрипело, послышались шаркающие шаги, загремела щеколда, и дверь приоткрылась.

— Кто там? — спросил старушечий голос из темноты сеней.

— Это я, теть Фень, — выдвинулся вперед Павел. — Постояльцев тебе привел. А ты уж, чуть завечерело, и улеглась?

— Чего ж мне одной старухе-то делать? Молодым игрушки, а старой подушки, — сказала она, открывая дверь настежь.

Павел вместе с ребятами взошел на крыльцо.

— Да ты, Павел, вроде выпимши?.. — сказала хозяйка, приглядываясь к нему.

— Да было дело. Кольку проводили, теть Фень. В город подался на заработки.

— Ишь ты, — сказала она глухо. — То-то, я слышу, все песни да гармошка. Поехал, значит, в чужие края счастья искать… Вот и мой Федор уж сколько лет глаз не кажет… В письмах пишет, скучаю, мол, по Родничкам, а погостить дела не отпускают.

— Уехал… — грустно мотнул головой Павел. — Вот ребята к нам за песнями приехали, а Колька уехал… У нас на Чусовой и песен хватит, и природа, как в Швейцарии, а перспективы нет… Ну ладно, ребята, — вдруг переменил он тон на деловой. — Устраивайтесь здесь, а я пойду.

Ребята пожали Башкову руку и через темные сени почти на ощупь пробрались в избу. Старуха щелкнула выключателем, и маленькая лампочка тускло осветила горницу. Тете Фене на вид было лет под семьдесят, но волосы у нее были не сплошь седые, а черные с проседью, спина не сутулилась, и если бы не частые морщины на лице, ей можно было бы дать лет на десять меньше. Встретила она ребят приветливо, но без суетливости.

— Садитесь! Чо у порога-то стоять, — сказала тетя Феня, и сама захлопотала у печки. Сняла с приступка маленький помятый самовар, нащипала лучины. Сообразив, что она собирается их угощать, ребята запротестовали:

— Не беспокойтесь, пожалуйста, мы недавно кушали.

— А у нас гостей не спрашивают, кушали али нет, — ворчливо заметила хозяйка. — Гостей не кори, а, чем бог дал, накорми. Кеша толкнул Антона:

— Слышь, уже две пословицы.

— Ну и что! — отмахнулся Антон, а Кеша достал из кармана блокнот и быстро записал обе.

Через четверть часа на столе кипел самовар, лежали в тарелках крутые яйца, хлеб, творог. Ребята уписывали все это за обе щеки. Хозяйка для компании пила чай вприкуску.

— Кушайте, кушайте, говорила она. — А то чой-то вы худые. Не кормят вас, что ли, в городе?

— У нас сессия была, — сказал Кеша. — Вот и отощали.

— Вон чо! — с напряженным вниманием кивнула хозяйка, но видно было, что слово «сессия» ей непонятно

— Экзамены у нас были, — пояснил Антон. — Студенты мы.

— Вона!.. — поняв теперь, с облегчением произнесла хозяйка. — Стало быть, на завод приехали, практиканты будете?

— Нет, — с набитым ртом возразил Кеша. — Мы филологи. Песни приехали собирать, сказки, пословицы. А вы песен старинных не знаете? Не споете нам? — с ходу решил поживиться он.

— Откеля, — поджав губы, сказала хозяйка. — Уж что в девках знала, все перезабыла. Без песен рот тесен…

Кешкина рука проворно скользнула в карман за блокнотом, но Антон под столом толкнул его ногой, и Кеша неохотно вернул руку на стол.

— А поговорок, пословиц вы много знаете, — сказал он.

— Откеля? — удивилась хозяйка.

— Ну вот, например, «Без песен рот тесен».

— А кто ж ее не знает? У нас все так говорят.

Хозяйка постелила ребятам в горнице, а сама ушла на другую половину. Горница была обыкновенная, деревенская, пестренькие обои, деревянный крашеный потолок, две лавки вдоль стен. В углу торчал фикус в кадке, у окна швейная машина, старая, зингеровская, а на стене, высоко под самым потолком, висел старинный барометр в позеленевшем медном корпусе. Антон согнутым пальцем постучал по стеклу. Хвостатая стрелка пугливо качнулась вправо и вернулась на место, против красных буковок «ясно».

Кеша давно уже похрапывал под пестрым деревенским одеялом, сшитым из разноцветных лоскутков, а Антону не спалось. Он походил по комнате, стараясь не скрипеть половицами, потом подошел к окну и осторожно раскрыл хлипкие, рассохшиеся рамы в темноту. Выключил свет. Сначала мрак в комнате и мрак на улице слились, ослепив его. Но скоро глаза привыкли к темноте, и на улице прорисовались глухие остовы домов, силуэты деревьев, тонкий серп месяца среди ночных облаков. Пахло мокрой землей, как будто после короткого легкого дождичка. Рядом с окном в завалинке скрипел какой-то сверчок, он скрипел истово, громко, без отдыха, будто сама ночь монотонно пилила на маленькой скрипочке. Всхлипнула и замолкла где-то за тремя улицами гармошка; тонко, ослабленный расстоянием, прозвучал девичий смех…

Антон лег, а окно оставил открытым. Слушал сверчка, шелест листьев в палисаднике. Зрением, обострившимся в темноте, различал лунный свет на подоконнике, на стене рядом с окном. Там, в небе, тонкие кисейные облака поминутно застилали месяц, и бледный месячный свет то пропадал, когда облако застилало его, то опять голубел на стене… И вдыхая свежий ночной воздух, следя за лунными бликами, он вдруг с какой-то странной уверенностью почувствовал. что не зря он приехал в Роднички, что-то хорошее ждет его здесь, что осталось бы какое-то пустое место в его жизни, если бы он не приехал в Роднички. И с тем, надеясь на завтрашний день, в ожидании чего-то хорошего здесь, он уснул.

Глава 3

Утром, когда собрались в школе, пустой по случаю летних каникул, Эльвира Сергеевна сказала:

— Я думаю, вам не надо объяснять, что мы здесь представляем научную интеллигенцию и давайте не будем забывать об этом. Девочки, никаких облегающих джинсов, никакой косметики, никаких замысловатых причесок. Народ этого не поймет. Оденьтесь поскромней и поаккуратней, на голову лучше белые платочки.

— А в горошек можно? — ехидно спросила Бубенцова.

— Можно, — подумав, разрешила Эльвира Сергеевна. — А вам, Валентин, — заметив его улыбку, сказала она, — я бы посоветовала сбрить бороду. Вы же не семинарист, а советский студент. Вы напрасно думаете, что борода вас красит.

— Но, Эльвира Сергеевна, — мягко возразил Валентин, — все выдающиеся фольклористы были бородатыми: Буслаев, Афанасьев, Даль…

— Вы неудачно шутите, — сухо отрезала она. — А сейчас займемся комплектованием групп и распределением улиц. — Эльвира Сергеевна прикнопила к доске план поселка, вычерченный на ватмане, взяла в руки указку. — Разобьемся на шесть групп, — сказала она. — По два и по три человека. Я предоставляю вам самим выбрать, кто с кем будет в группе…Бубенцова вырвала из тетради листок, быстро написала что-то, сложила вдвое и передала Антону, глазами показав: «Прочитай!» Он развернул записку: «Я, ты и Гриша. Идет?» Он ожидал этого и потому, не раздумывая, написал внизу: «Я с Кешей» — и передал ей записку. Она прочитала, обернулась, обиженно и недоуменно подняла брови. Антон никак не ответил на ее немой вопрос — просто отвернулся.

— … В отчете каждой группы должна быть история завода и поселка, составленная по рассказам местных жителей. После каждой записи обязательно отмечайте полное имя и фамилию рассказчика или исполнителя, профессию, возраст, от кого он слышал эту сказку или песню. Вопросы есть?..

— Есть, — сказал Валентин. — А если нас пошлют подальше, чтобы добрых людей не отрывали от дела, тогда как?..

— Чтобы этого не случилось, — сказала Эльвира Сергеевна, — старайтесь к каждому человеку найти подход. Поговорите с ним о погоде, о его семейных делах, расспросите, как в старину жили, какие были обычаи, и постепенно переведите разговор на старинные песни, предания. Объясните ему важность нашей работы. В общем, проявите все ваше обаяние, Валентин, — закончила она с легкой иронией. — А сейчас все отправляемся на экскурсию по заводу. Я уже договорилась с администрацией.

С близкого расстояния завод бросался в глаза своей древностью. В нем было что-то от тех старинных мануфактур, которые можно увидеть на гравюрах в учебнике истории. Кирпичные, старинной кладки стены, крутые островерхие крыши цехов, узкие, как бойницы, окна с мелким переплетом. Сходство с мануфактурой усиливал и кирпичный с остатками каких-то башенок и карнизов забор, замыкавший завод в почти правильный четырехугольник. А оттого, что вокруг вместо обычных пустырей и бетонных построек были зеленые плавные склоны, с березовыми перелесками, а недалеко, за окраинными домиками поселка, мирно разбрелось по выгону стадо, оттого, что со стороны плотинки под самой стеной завода стояла озерная гладь с островками зеленого камыша на мелководье, где, будто ниточкой связанные, скользили по воде утиные выводки, — от всего этого в самих очертаниях его труб и цехов не было привычной индустриальной суровости, а была какая-то идиллическая патриархальная простота.

За проходной студентов встретил Павел Башков, тот самый, который разводил вчера по квартирам. Он был в кирзовых сапогах, грубой брезентовой спецовке и в мятой кургузой кепочке на затылке. Держался он весело и небрежно: ребятам, как старым знакомым, крепко пожал руки, угостил «беломором». Пока Эльвира Сергеевна оформляла пропуска, Антон и Валентин курили с ним в сторонке.

— Смотрю, девок у вас много, — посмеиваясь, сказал Павел. — И симпатичные. Хорошо живете: восемь девок — один я.

— Это точно, — поддакнул Валентин. — Факультет у нас такой. Бабье царство.

— Ишь ты! — засмеялся Павел. — Ну ничего, мы им найдем женишков. Не против? — прищурился он.

— Ради бога! — великодушно разрешил Валентин — А как насчет ваших невест?..

— Имеются, — подмигнул Павел. — Обеспечим по потребности.

— Вот и славненько, — сказал Валентин. — По рукам.

— По рукам, — захохотал Павел.

Они шутливо хлопнули рука об руку. Между ними сразу установился приятельским тон с тем оттенком, который бывает у более старших парней в присутствии зеленых, молодых. Антон заметил это.

— Устроим сегодня танцы в клубе, — деловито решил Павел. — У нас, вообще-то, танцы по субботам, но я организую, — уверенно пообещал он. — Только вы сразу скажите, какие заняты — чтобы с нашими парнями конфликтов не было.

— Да все свободны, — заявил Валентин. — Так ведь, Антоний?..

— По-моему, все, — отозвался тот.

— Ну, совсем хорошо! — развеселился Башков. — А насчет невест не сомневайтесь, девки у нас бедовые. Да вот хоть Зинка, вон она идет… — кивнул он на девушку в синем рабочем халатике, которая только что показалась из цеха и шла по двору, с любопытством косясь на студентов у проходной. — Зинка! — позвал Павел. — Иди сюда!..

— Чего тебе? — бросила она, не останавливаясь.

— Да иди сюда! Дело есть…

Девушка с досадой мотнула головой, но повернула к ним:

— Ну чего тебе? — остановилась она в трех шагах и спокойно, не смущаясь, оглядела ребят. Была она статная, красивая, с высокой грудью, с широким разлетом густых темных бровей, с чуть темневшимися усиками над полной верхней губой. Не шло ей только выражение нарочитой досады и скуки в карих глазах. — Ну чо звал-то? — нетерпеливо повторила она.

— Зинка, что ты такая сердитая сегодня? — игриво осведомился Башков.

— Не Зинка, а Зиночка! — решительно отрезала она.

— Ну ладно, ладно, Зиночка, — примирительно сказал Павел. — Познакомься вот с ребятами. Студенты из города. Этот с бородой — Валентин, а тот, фитильной — Антон, — шутливо представил он ребят. Сначала Валентин с приятной улыбкой подал ей руку, потом и Антон пожал маленькую, но крепкую Зиночкину ладонь.

— Вы на танцы вечером придете? — спросил ее Валентин.

— Какие танцы? Сегодня, чать, не суббота…

— Я сделаю, — успокоил Павел. — Обещаю танцы до упаду. Прибегай вечером в клуб. Кавалеры вот у тебя уже есть.

С таким видом, как будто и кавалеры и танцы ей смертельно надоели, Зиночка подумала, вздохнула, посмотрела сначала на одного, потом на другого. Антон заметил, что на Валентине взгляд ее задержался чуть дольше, и это его слегка задело.

— Не знаю, — сказала, наконец, Зиночка. — Как настроение будет…

— Без вас мы будем скучать, — многозначительно сказал Валентин.

Она неопределенно усмехнулась, еще раз взглянула на него мельком и пошла от них небрежной походкой, не попрощавшись.

— Ну как? — поинтересовался Павел.

— Клевая чува, — сказал Валентин. — Она что, в первую смену работает?

— Точно. До пяти.

— Ага… — задумчиво поднял брови Валентин. — Так и запишем.

Подошли остальные, и Башков повел студентов в цеха. Завод был маленький по современным представлениям, несерьезный какой-то. На небольшой территории, огороженной кирпичной стеной, умещались два цеха, доменный и литейный, рудный двор с неровными кучами слежавшейся руды, кокса и флюсов, эстакада, по которой мотовоз толкал платформы с чугунными чушками, небольшая котельная да несколько подсобных строений. Башков шагал широко, уверенно, давал пояснения громким голосом, все время поглядывая на девушек, явно стараясь произвести на них впечатление. Он то и дело вступал в разговоры с рабочими, шутил с кем-то, кого-то распекал, и Антон с удивлением заметил, что даже пожилые рабочие слушаются его. Оказывается, Павел был не кто-нибудь, а старший горновой, фигура на таком заводике заметная.

В доменном, где дневной свет скучнел, проникая сквозь пыльные окна, где пахло окалиной от остывших желобов, Павел сначала прошел к летке, потолковал о чем-то с горновыми, отдал какие-то распоряжения — и все это, зная, что на него смотрят, с особой энергией и начальственными жестами — и только после этого вернулся к студентам.

— Ну что, ребятки, — с ленивой ноткой знатока начал объяснять он. — Вот перед вами печка, доменная печь то есть. Сверху засыпают руду, кокс, флюсы — называется шихта. Нагреваем до тысячи градусов, все это дело плавится, чугун стекает вот сюда в горн, мы его выпускаем, а шлак в отвалы. Вот и все, — закончил он бодро. — Полезный объем домны 250 кубометров, суточная производительность 150 тонн. По нынешним временам это мало, но старушке уже лет под семьдесят, больше она не тянет. Зато чугун у нас особый, такой чугун на большой домне не получишь.

— А вы нам покажете, как расплавленный чугун потечет? — спросила Бубенцова. — Говорят, это очень красиво.

— Ну конечно! — с широкой улыбкой откликнулся Павел. — Обязательно покажем. Специально для вас.

Он, конечно, шутил, но, похоже, время в самом деле подошло, и оставив студентов в сторонке, Павел снова подошел к горновым. Один из них взял длинную пику, стал бить ею в летку. Ударил. Ударил еще и еще. Все ждали, что сейчас хлынет чугун, но ничего не было — только глухие удары пики. Что-то у него не получалось, или действительно трудно было пробить отверстие, но парень вспотел, а результата никакого. Остановив его, Павел сам надел рукавицы, и с улыбкой помахав студентам рукой — дескать, сейчас все будет, минутку терпения — взял у подручного пику. С нескольких ударов он пробил летку, и тонкая золотистая струйка расплавленного чугуна плеснула в желоб, извиваясь змейкой вильнула по его бугристому дну. Павел еще раз ударил пикой — и ослепительно белый жгут металла, разбрасывая искры, кинулся в желоб, тут же наполнил его, стремительным ручьем ринулся вперед, изогнулся, следуя повороту желоба. изогнулся еще раз и с тяжелым клекотом стал наполнять изложницу. Павел отступил назад, прикрывшись рукавицей, сощурился, и его сосредоточенное, твердое сейчас лицо красиво озарилось отблесками.

От огненного ручья сразу стало светлее в цехе, и сумрак отступил, сгустился в углах. Отсвет чего-то праздничного и торжественного пал на грубую будничную обстановку цеха, на чумазые лица горновых, на их заскорузлые робы, и топорная неуклюжесть механизмов, грубая реальность закопченных стен, серого от пыли железа, вдруг отступила куда-то, стушевалась и почти исчезла перед этой родниковой струей огненной белизны.

Глава 4

Средь шумного бала случайно… А. К. Толстой

Вечером Кеша намочил и пригладил свои кудри, нацепил галстук и отправился в клуб на танцы. Антон с ним не пошел, сказал, что ляжет спать пораньше. Он твердо решил избегать Бубенцовой — кто-кто, а уж она-то в клубе будет точно, и Валентин с Гришей будут торчать рядом. На него нашло ставшее обычным уже настроение хандры и жалости к себе: он одинок, никто его не понимает, и не надо — одному плохо, но зато страдания делают его мудрым, чувствительным, он будет сидеть на берегу озера, проникнется настроением этой ночи, волшебным серебристым светом луны, тихим, музыкальным плеском волн и в одиночестве будет шептать проникновенные строчки, такие, например: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит».

Тетя Феня подоила корову, разлила молоко по крынкам и собиралась ложиться спать, а он, когда уже совсем стемнело, вышел на улицу, не зная толком, куда пойдет. Какая-то серая облачная кисея выстилала ночное небо, то закрывая месяц — и тогда он лишь тускло угадывался в глубине, как стеклянный осколок, брошенный в воду, то разрываясь — и тогда на мгновение месяц выплывал острый и четкий, чтобы в следующий миг вновь погрузиться в облачную муть. Темно было хоть глаз выколи. Лишь постояв у калитки и приглядевшись, Антон разобрал дорогу, темные остовы соседних домов, пятна кустов в палисаднике. Всего пять-шесть окон неярко светилось на всей улице; не слышно было ни голоса, ни звука, лишь отдаленный собачий лай на другом конце поселка.

Спотыкаясь о невидимые под ногами кочки, он побрел к озеру. Собаки, заслышав его шаги, хрипло лаяли во дворах и бросались на запертые калитки. Тонкое поэтическое настроение было испорчено — все время казалось, что собака не привязана и сейчас вцепится из темноты мертвой хваткой. Это тоже было не очень приятно. Он хотел уже повернуть назад, но, заметив фонарь у лодочной пристани, побрел в темноте на свет.

Лампочка горела тускло под жестяным, похожим на тарелку, колпаком, но здесь хоть было видно, что под ногами. Свет лампочки желтым маслянистым пятном отражался в темной воде внизу; волны, мелкие и мутные, лизали столбы под настилом. Пахло тиной. С неприятным шорохом терлись борта тесно привязанных здесь лодок.

Среди неуклюжих долбленок и просмоленных дощаников приткнулась к настилу маленькая голубая лодочка с красной полосой, узкая, как байдарка. Лодка была настоящая, хотя казалась маленькой, почти детской. Антон присел на корточки и тронул лодку рукой, она легко, почти невесомо, качнулась в сторону. «Как игрушечная», — подумал он. И привязана была лодка не ржавой цепью или растрепанной веревкой, как другие, а легкой цепочкой с маленьким замком.

Поэтическое сиденье на берегу не удавалось, но и возвращаться домой в темноте не хотелось. Волей-неволей Антон побрел в клуб, освещенные окна которого заметно выделялись среди редких огоньков поселка. Веселье там было в полном разгаре. Гремела усиленная динамиком музыка, стулья были беспорядочно сдвинуты к сцене, а на освободившемся пространстве танцевали пар двадцать. Мелькнула круглая голова Башкова, он танцевал с высокой, дебелой Валей Рогинец. Увидев Антона, Башков весело подмигнул ему и сделал в сторону зала широкий приглашающий жест. Незанятые девушки стояли с ожидающими лицами вдоль стенки, толпились озабоченно в фойе перед зеркалом. Парни курили тут же у распахнутых в темень окон. Заметив среди сдвинутых в угол стульев Кешу, одиноко сидящего там с грустным видом, Антон, ни на кого не глядя, прошел к нему.

— Чего не танцуешь? — спросил он, садясь нарочно спиной к залу. Он положил вытянутые ноги на стул перед собой и засунул руки в карманы.

— Невезучий я, — грустно сказал Кеша. — Раз пригласил Зиночку — не пошла, второй раз пригласил — не пошла, а с Валентином весь вечер танцует. Вон опять с ним…

Антон повернул голову, отыскал глазами Валентина, танцующего с Зиночкой, и сразу же за ними увидел Бубенцову с Гришей. Они двигались медленно, почти стояли на месте, и Бубенцова что-то говорила ему, что-то ласково, доверчиво ему говорила, а Гриша тихо кивал, смотрел ей в глаза, и лицо у него было какое-то странное, мягкое и улыбчивое — таким Антон его никогда не видел. «Значит, все-таки Гриша, — пронеслось у него в голове, — Конечно же, Гриша…» И хотя еще вчера он в последний раз и окончательно решил, что Бубенцова ему до лампочки и все, что связано с ней, его больше не интересует, он почувствовал себя несчастным, оскорбленным, обманутым — кровь бросилась ему в лицо. Он резко отвернулся и чтобы Кеша ничего не заметил, сказал вдруг неожиданно для самого себя: «Сейчас я приглашу твою Зиночку, а потом сосватаю тебя с ней».

Раз сболтнул, приходилось действовать, и когда зазвучали первые порхающие такты вальса, он встал и неуверенно направился к Зиночке. «Не пойдет. Откажется, дрянь!» — успел подумать он, когда, встретив его взгляд, она демонстративно отвернулась к подружке. Вернуться или пройти мимо он уже не мог и потому с ходу пригласил девушку, стоявшую у стенки рядом с ней. Девочка вскинула на него глаза, робко улыбнулась, подала руку — и они закружились.

Она была много ниже его, худенькая или, скорее, хрупкая — глядя на ее косички и школьные бантики, ей можно было дать лет пятнадцать. Она была в белом платье без рукавов, оставлявшем открытыми ее по-детски тонкие загорелые руки. Танцевала она старательно, глядя в сторону мимо его плеча, и какая-то легкая полуулыбка лежала у нее на губах, будто вспомнила что-то забавное.

Почувствовав, что Антон разглядывает ее, она подняла голову, взглянула ему в лицо и улыбнулась радостно и открыто. Она была рада, что он пригласил ее, он ей нравился, она гордилась тем, что танцует с ним, таким взрослым и студентом… Ее глаза говорили, что если он хочет, она весь вечер будет танцевать с ним, а она очень хочет, потому что любит танцевать, но ее никто не приглашает, потому что все считают, что она еще маленькая, а она хочет с ним танцевать, потому что он ей очень нравится… Может, он тоже думает, что она еще маленькая и глупая? — ну и пусть думает, — а она совсем не ребенок, она уже взрослая… А его она сразу заметила, когда он вошел и сел спиной к залу, ей хотелось с ним танцевать, и вот он пригласил ее, потому что ей хотелось, и она очень рада, ей хорошо, и ему пусть тоже будет хорошо, а то у него такой несчастный, замученный вид, что прямо жалко его…

Все это за какую-то долю секунды Антон прочел в ее глазах, и это так поразило его, что глаза какой-то незнакомой девчонки могут ясно разговаривать с ним, а он запросто все понимает, что до него не сразу дошел смысл сказанного. А когда уразумел и смысл, то сделалось так славно, что он засмеялся. Она поняла, чему он засмеялся, и удовлетворенная ясная улыбка осветила ее лицо. Она отвернула голову и стала смотреть в зал мимо его плеча, а до него дошло, что так не бывает, что глаза не говорят длинными предложениями, да еще с такой ясной интонацией. И сразу что-то восстало в нем против этого сомнения, ему уже не хотелось, чтобы это оказалось просто иллюзией, и потом он ведь где-то читал, что так бывает, просто не думал, что это может встретиться ему — он полагал, что это такая редкость… Он открыл рот, толком не зная, что хочет сказать, и не нашел слов, произошла заминка. Она подняла глаза и сказала ему, что она поняла его, что говорить глазами, в этом нет ничего особенного, это она всегда умела; сказала ему, что он хорошо танцует, что он высокий, она едва достает ему до подбородка, но это тоже ей нравится, хотя… самой ей не нравится, что у нее такой маленький рост.

Значит, все было правдой. Он почувствовал себя так как будто еще минуту назад был больным и нищим и вдруг разом выздоровел и разбогател… Что-то в ней было такое, в этой девчонке, что-то такое… А по тому, как внимательно она смотрела на него. как сосредоточенно замерли ее зрачки, он догадался, что и его глаза говорят, что и она в них читает. И она уже прочла, что она забавная девчонка, что удивительно, как он ее сразу не заметил — она вот какая симпатичная! — что она развеселила его и ему теперь хорошо, что от его мрачного настроения не осталась и следа… Она все поняла, кивнула и радостно улыбнулась. Они закружились под музыку быстрей и быстрей, и им освободили место другие танцующие. Они летели, кружась, по широкому кругу, и он глазами спросил: «Ну как?» — и она ответила: «Здорово!» — и он глазами сказал ей: «Ты молодец, девчонка!» — а она шутливо вздернула нос: «А как же!..»

Музыка оборвалась, и они остановились прямо там, где он ее пригласил. Многие почему-то смотрели на них. Антон спросил глазами: «Будем еще танцевать?» — и она кивнула: «Конечно!..» Он пошел к сцене, где сидел Кеша, и по дороге обернулся — широко открытыми глазами девушка смотрела ему вслед. Кеша встретил его удивленным взглядом.

— Ну ты даешь, — сказал он ворчливо. — Пошел приглашать Зи-ночку, а пригласил эту малявку. Хотя девочка ничего, симпатичная. — Совсем даже ничего, — сказал Антон, улыбаясь во весь рот, и в голосе прозвучало такое самодовольство, что самому стало смешно. Он сел вполоборота к залу и, разговаривая с Кешей, все время посматривал в сторону этой девочки с бантиками, и она ему все больше нравилась: и эти ее школьные бантики, и маленькая хрупкая фигурка, и ее говорящие глаза — даже отсюда он понимал, что они говорят. Они сказали, что, если кто-нибудь и пригласит ее танцевать, она не пойдет, а будет танцевать только с ним… И когда он снова шел через весь зал, чтобы пригласить ее на вальс, ему было так приятно, что она ждет его, только его, и никого другого.

— Как тебя зовут? — кружась с ней в танце, спросил он.

— Таня, — ответила она, глядя на него снизу вверх из-за своего невысокого роста. Голос у нее был мягкий и нежный.

— Таня, — тоном взрослого повторил он. — Хорошее имя.

Она чуть заметно улыбнулась и опустила глаза.

— А меня — Антон.

— Антон?.. — с какой-то детской шаловливостью передразнила она. — Хорошее имя.

Оба рассмеялись и так, смеясь, продолжали кружить. Но тут музыка оборвалась и все пары остановились.

— Танго!.. — закричал со сцены Башков, который взял на себя роль диск-жокея. — Объявляется белый танец.

— Я вас приглашаю, — сказала Таня поспешно, точно испугавшись, что он сейчас уйдет, и тут же смутилась, опустила глаза.

— Весьма польщен, — сказал Антон, подавая ей руку. И они снова вошли с нею в круг.

Танцуя, они разговаривали теперь не только глазами, но и обыкновенно, словами, и он узнал, что Таня перешла в одиннадцатый класс, что у них сейчас практика в детском саду, что у нее даже есть своя группа, что малыши ей нравятся и они ее любят, но по- настоящему она еще не решила, кем станет; папа хочет, чтобы она поступила в медицинский- папа у нее врач-рентгенолог, — но сама она не может понять, к чему у нее призвание… Это был обыкновенный разговор, но в нем была для Антона какая-то особая прелесть. Дело было не в словах, не в том, что он говорил и что отвечала она, с легкой робостью, чуть запыхавшись в стремительном кружении танца. Главное, он не был скован, ничто его не тяготило; он мог спокойно смотреть в ее глаза, и она смотрела в ответ доверчиво, он мог просто молчать, и в этом не было неловкости, мог просто улыбнуться ей, и знал, что она ответит ему ясной улыбкой.

Он забыл свою хандру, свое дурное настроение, он совсем забыл про Бубенцову. Раз или два он ловил на себе ее печальный и как будто удивленный взгляд, но тут же забывал о ней, не успев даже осознать, почему она так смотрит, почему она опечалена. Уже к концу вечера, когда он курил с ребятами у окна, Бубенцова подошла к нему и сказала:

— Антоша, проводи меня, пожалуйста, домой. — Лицо у нее было обиженное и сердитое, она ревновала и даже не скрывала этого. Он не почувствовал никакого злорадства, ему было немножко жаль ее, ему сейчас хотелось бы так все устроить, чтобы всем было хорошо и никто не страдал. Но ему не хотелось провожать ее, не хотелось бросать Таню.

— Нет, — сказал он, не пряча от нее глаз. — Я не могу. Пусть тебя Валентин или Гриша проводят, а я не могу.

— А я хочу, чтобы ты! — сказала она, нахмурив брови и чуть не топнув ногой. Ему показалось, что она сейчас заплачет, такая она была расстроенная.

— Я не могу сейчас, — сказал он мягко. Бубенцова посмотрела на него долго и требовательно, как будто давала ему еще время спохватиться, осознать, что он делает, раскаяться. Потом сказала:

— Потанцуй со мной.

В этом он не мог ей отказать, и так уже он чувствовал себя немножко виноватым перед ней. Они медленно двигались под музыку и молчали, не глядя друг на друга. Антон бросил взгляд туда, где стояла Таня, и не нашел ее. Он быстро обежал глазами весь зал — ее не было в зале.

— Прости, Света, — сказал он Бубенцовой и ринулся к выходу.

После ярко освещенного зала на улице было темно как в погребе. Когда глаза его немного привыкли к темноте, он заметил впереди Танино светлое платье. Он ускорил шаги, потом побежал — светлое пятно метнулось к какому-то дому и исчезло. Он остановился у ворот этого дома и, чуть переведя дыхание, нажал на щеколду. Калитка со скрипом приоткрылась, но со двора кто-то решительно воспротивился этому, и калитка опять закрылась, слабо звякнула щеколда. У него отлегло от сердца. Он прислонился к воротам и стал ждать. Ближнее окно в доме было открыто, видимо, для прохлады. В доме спали, и кругом была такая тишина, что явственно слышалось, как в комнате на стене равномерно постукивают ходики. Таня тихо и прерывисто дышала по ту сторону ворот.

— Таня! — шепотом, чтобы его не услышали в доме, позвал Антон. — Таня, выходи!.. Зачем ты в чужом дворе прячешься?..

Она не ответила ничего, но в тишине он услышал ее глубокий подавленный вздох. Он еще раз попробовал открыть калитку, и прежним успехом. Конечно, мог бы нажать посильнее, но уступил ей, и калитка захлопнулась.

— Таня, — снова позвал он. — Ну выйди, пожалуйста. Зачем ты прячешься?..

— Мне стыдно, — сказала Таня звенящим от слез голосом.

— Стыдно? Чего?

— Что я такая глупая.

— Кто это тебе сказал!

— Я сама знаю. Я глупая, глупая! И со мной не интересно. Я убежала, как глупенькая, и вы надо мной смеетесь.

— Я смеюсь?! И не думал! — убежденно сказал Антон.

— Правда?.. — спросила она доверчиво, сквозь слезы.

— Правда!

Она притихла, будто решая, верить ему или нет, потом глубоко-глубоко вздохнула, как маленький ребенок после обильных слез, и, сразу забыв свое горе, сказала решительно и звонко:

— А пойдемте на лодке кататься!

— Что, прямо сейчас?

— Ну, конечно.

— Пойдем, — согласился он. — А тебя отпустят так поздно?

— Запросто, — сказала она. — Мамы дома нет — она к бабушке в Харьков уехала. А с папой мы друзья.

Они пришли к Таниному дому, и здесь Антон подождал у ворот, пока Таня ходила за веслами. Дом был простой, деревянный, как и другие в поселке, но белые наличники, аккуратно подстриженные кусты и цветочная клумба в палисаднике выделяли его в ряду других. Освещенные окна были задернуты легкими вышитыми занавесками, за которыми Антон ничего в доме не видел. Минуты через три Таня вышла с веслами, он взял их на плечо, и они отправились к пристани.

— Какие маленькие и легкие весла, — сказал он.

— Лодка потому что маленькая. Мне ее папа сделал, — сказала она.

— Голубая? С красной полосой?

— А откуда вы знаете?

— Я все на свете знаю, — засмеялся он. Это совпадение ему понравилось. Вообще, у него было сейчас такое ощущение, что все должно у него совпадать, все должно получаться, чего бы он ни захотел.

Было близко к полночи, поселок уже спал. И хотя звезд на небе проклюнулось множество, под ногами в темноте ничего не видно. Но сейчас темнота не казалась чужой и враждебной. Они с Таней шли, взявшись за руки, и когда кто-то из них спотыкался о кочку, то смеялись вместе, а когда собаки лаяли на них из подворотен, тоже смеялись.

— Не бойтесь, — покровительственно сказала Таня. — Они добрые, не укусят. Просто от скуки лают. Скучно небось всю ночь на привязи сидеть… Туман! Туман!.. — окликнула она пса, который сипло залаял на них со двора. Пес замолчал, прислушиваясь, потом заскулил, зацарапался в калитку. Таня потянула Антона к калитке, и вдруг прямо перед собой он увидел большую собачью голову. Пес стоял на задних лапах, и башка его с разинутой пастью торчала над калиткой. Таня бесстрашно протянула руку и потрепала его за загривок.

— Туман добрый, — сказала она. — Почешите его за ухом, не бойтесь!..

Поколебавшись, Антон протянул руку, и пес дружески облизал его ладонь своим влажным шершавым языком.

Таня отомкнула замочек и устроилась на корме, Антон сел на весла. Лодка осела и закачалась под их тяжестью, вода заплескалась у самого края борта. Антон осторожно оттолкнулся от пристани и приналег на весла. По тому, как заметно стал уплывать и отдаляться фонарь на берегу, почувствовал, что лодка идет сильно. С каждым гребком, каждым всплеском весел фонарь на столбе уплывал все дальше: вот уже не видно лампочки, а только снопик желтых лучей; вот уже и лучей не видно, только светящаяся точка вдали, и еще одна, отраженная в черной воде внизу; вот искорка не больше яркой звезды, и только потому, что висит она очень низко, можно понять, что это не звезда, а фонарь на пристани. Антон греб сильными рывками, откидываясь всем корпусом назад — лодка послушно и стремительно разрезала темную воду.

— А мы плывем прямо в туман! — сказала Таня, указывая рукой вперед.

Антон оглянулся: лодка скользила к огромной белой стене, невесомо и призрачно проступающей во тьме. Он бросил весла, и лодка плавно, бесшумно вошла в туман. Длинные легкие волокна и рваные клочья тумана скользили, свивались над головой, то открывая, то закрывая звездное небо. Они то парили над водой, то скручивались в спирали, рвались и тихо отлетали куда-то. Лодка, покачиваясь, замедляла ход и наконец остановилась. Было тихо в тумане…

Таня сидела на корме неподвижно. Антон не видел ее лица, не видел даже, куда она смотрит. Он зажег спичку, поднял руку с горящей спичкой и увидел, что Таня смотрит на него. Огонек спички трепетал в ее черных зрачках. Она засмеялась и дунула на спичку. Он зажег другую и закурил.

— А я вас вижу, когда вы затягиваетесь, — сказала Таня. — У вас лицо освещается красным, как у разбойника Бармалея.

— А я и есть разбойник, — сказал он. — Думаешь, зря я тебя заманил на лодке кататься? Вот сейчас докурю и займусь тобой. Не боишься?..

Таня засмеялась своим звонким детским смехом, и ему было приятно слышать этот смех. Она вдруг сильно качнула лодку, и он, чтобы не свалиться в воду, схватился за борта.

— А я вас в воду, — сказала она, смеясь. — Попробуйте только меня тронуть!

— А почему ты говоришь мне «вы»? — спросил он. — Я что, такой старый?.. Тебе сколько лет?

— Шестнадцать, — сказала она. — Скоро семнадцать будет.

— Ну вот. Всего три года назад мне было столько же. Значит, будем на «ты»? Идет?..

— Хорошо, — сказала она почему-то грустно. — Только я не сразу — я сначала привыкну. Вы такой умный, а я такая еще глупая.

— Вот те на! — поразился Антон. — Откуда ты взяла, что я умный? Я еще ничего умного не сказал и не сделал. Может, я дурак набитый?..

— Нет, — сказала она убежденно. — Вы умный — это сразу видно. А давайте купаться! — вдруг без перехода сказала она. — Вода такая теплая. Вы отвернитесь, ладно?.. — И тут же о дно лодки стукнули ее туфельки, зашуршало платье, и она с плеском бросилась в воду. Лодка закачалась, грозя зачерпнуть бортом воду. — Прыгайте! — крикнула Таня. — Вода теплая-теплая! — И ударив по воде рукой, она обдала его дождем брызг. Потом, ритмично всплескивая, она уплыла куда-то в сторону.

Антон посидел, подождал, но вокруг была мертвая тишина.

— Таня! — закричал он. — Та-а-ня!..

— Я зде-есь!.. — донеслось откуда-то из тумана. — Плывите сюда-а-а!..

Антон опустил руку: вода действительно была теплая. Поколебавшись немного, он скинул рубашку, брюки и поплыл туда, откуда доносился Танин голос. Плыть было легко и приятно: вода неподвижная и гладкая, как стекло. Туман стлался низко, местами касаясь воды, местами отрываясь, нависая над темной гладью толстым невесомым одеялом. Выплыв на открытое место, Антон перевернулся на спину. Звезды поблескивали высоко в небе, и в лунном свете чуть заметно высветленные, тянулись зыбкие волокна тумана над темной водой. Антон несколько раз окликнул Таню, но ответа не дождался. Тогда он поплыл обратно к лодке, но, отмахав довольно много, лодки не нашел. Тут только до него дошло, что в тумане они могут запросто потерять лодку. Таню не было слышно: ни всплеска, ни звука. Тишина и плотная темень с белесо-серыми контурами тумана.

— Таня! — крикнул он. — Перестань дурачиться! Где лодка?..

Туман, тишина — и никакого ответа. Обеспокоенный, он громко позвал еще и еще раз. Этого только не хватало! Потерять лодку, потерять Таню, а до берега неизвестно сколько и неизвестно в какую сторону.

— Таня! — крикнул он. — Я рассержусь!

Рядом что-то плеснуло, и Таня звонко рассмеялась в темноте. Бешено загребая, он кинулся в ту сторону, но Таню не нашел.

— Ау-у, — смеясь сказала она где-то рядом, и снова он поплыл, и опять она ускользнула. Но у него отлегло от сердца. Сообразив, что она его слышит и успевает отгрести в сторону, он поплыл на голос тихо, без единого всплеска, и, неожиданно появившись рядом, схватил ее за плечи. Она вырывалась, смеясь, но он не отпустил ее. Таня дышала прерывисто и часто.

— Ты устала, — сказал он. — Поплыли к лодке.

— Нет, не устала, — сказала она. — Поплаваем еще.

— Мы потеряли лодку.

— Я ее сразу найду.

Они легли на спину, и он чуть поддерживал ее в воде, чтобы она могла отдохнуть. Потом они поплыли к лодке, и Таня действительно сразу нашла ее. Они влезли в лодку с таким чувством, как будто вернулись домой. Таня быстро надела платье и стала выжимать волосы над водой.

— Бантики мои размокли, — сказала она.

— Из-за этих бантиков, — сказал он, — я решил, что ты еще пионерка.

— Тогда я не буду их больше носить. — Она бросила ленточки в воду.

— Почему же? Тебе идет.

— Все равно не буду.

— Возьми мою куртку, — сказал он.

— Нет, мне не холодно.

— Возьми — я же на веслах.

Она взяла куртку и завернулась в нее.

— Куда нам теперь плыть, один бог знает, — сказал Антон. — Придется заночевать здесь.

— Нужно повернуть вправо, — сказала Таня.

Ему казалось почему-то, что поселок левей, но он послушно развернул лодку вправо и приналег на весла. Они молча плыли в чередующихся полосах тумана.

— Мне было очень весело, — сказала вдруг Таня грустно.

— А почему было и почему такой грустный вид?

— Нет, — сказала она, — мне и сейчас тоже хорошо, но почему-то уже не так весело.

Помолчали еще немного, потом она спросила:

— А что это за девушка, с который вы танцевали?

— Да так… — отозвался он неопределенно. — С нашего курса.

— Она у вас самая красивая, — сказала Таня уверенно. — Очень красивая, — добавила она тихо.

— Да, ничего себе, — пробормотал он. — А почему ты спросила?

— Так, — сказала Таня. — Я ей завидую. Я всегда хотела быть такой же красивой.

— Ты не хуже, — сказал Антон. — Ты даже лучше, — добавил он. — И потом, не в одной красоте дело. Ты же не знаешь, может быть, она злая, глупая, пустая…

— Нет, она не глупая и не злая, — сказала Таня. — Только какая-то… — И замолчала, не найдя подходящего слова.

Небо просветлелось и сипло пробовали голоса петухи по дворам, когда они с Таней подошли к ее дому. Прощаясь, Антон хотел подать руку, но это как-то не шло ко всему, что было, подумал, может быть, поцеловать ее, но и это не совсем подходило. Тогда он просто отдал ей весла и сказал:

— Хорошо покатались. Давай вечером еще.

— Давайте, — с радостной улыбкой кивнула она.

Светало. Месяц уже не сиял, а висел бледный, будто подтаявший. Край неба нежно розовел. Улица, по которой он шел, была незнакома ему, но Антон шагал по ней уверенно, точно он давно уже был в Родничках и нигде не заблудится. Руки с непривычки ломило от весел, глаза сладко слипались, но на душе было светло. Давно он не чувствовал себя так легко и уверенно. Он шагал пружинисто, впечатывая в слежавшуюся тонкую пыль подошвы своих кед, и несколько раз оглянулся, любуясь на четкий рисунок резиновых подошв.

Какой-то пес за забором сипло залаял на шаги. По голосу он узнал Тумана. Он подошел и положил руки на забор. Пес, как и раньше, встал на задние лапы и, разинув пасть с высунутым языком, тихо заскулил. Антон протянул руку и, как знакомого, потрепал страшного пса за загривок. Пес влажным шершавым языком облизал его руку.

Глава 5

Утром Кеша долго тормошил его, но так и не мог добудиться; Антон только ругался, отбрыкивался и натягивал на голову одеяло. Когда Кеша ушел, ворча про донжуанов, которые где-то шляются по ночам, потом спят до обеда, а другие за них работай, когда он ушел, Антон снова погрузился в глубокий сон.

Проснулся он только к полудню, счастливый. Ощущение, что выздоровел и внезапно разбогател, и сейчас не оставляло его. Насвистывая, одевался, чистил зубы и умывался. Солнце нежно слепило, петухи орали — весело было кругом. Причесываясь, он с удовольствием смотрел на себя в зеркало — давно так не нравился себе. Тетя Феня оставила ему жареную картошку на сковороде и крынку молока; он съел все это с наслаждением.

Хотелось увидеть Таню, и он сразу пошел к детскому саду, рассчитывая, что она дежурит сегодня. Ему нужно было убедиться, что она есть, она существует, эта девочка с косичками, что она не приснилась ему вчера. За плотинкой вдруг рассыпался, пятная дорогу, крупный и редкий дождь. Солнце сияло по-прежнему, но над самой головой шла маленькая, с розовым краем сизая тучка — из нее, как из лейки, сеялся дождик. Тонкие, жемчужно-серые копья дождя отвесно падали вниз, радужно переливаясь в лучах солнца. Тяжелая капля мягко и увесисто шлепнула Антона по макушке, другая ударила в плечо, третья косо скатилась по щеке за шиворот. Он поднял воротник рубашки и побежал. Не потому, что боялся промокнуть, а просто было весело убегать от дождя.

В полминуты он домчался до детского садика и спрятался под старым тополем у ограды. Здесь под ветвями дождь его не доставал, и он мог из своего укрытия смотреть, как жемчужные копья бьют по листве, по крышам, по траве, по круглым широким листьям лопуха, по желтым ошкуренным бревнам, сваленным у чьих-то ворот, по капоту ныряющей на ухабах «Волги», как со всего этого будто смывалась тусклая пыльная пелена, все вокруг обретало свой первозданный яркий цвет. Листва стала сочно-зеленой, толевые крыши лаково-черными, а один дом, только недавно выстроенный, щегольски поблескивал оцинкованной кровлей. Ошкуренные бревна у ворот засветились янтарной желтизной, дорога стала черной, а «Волга», уходящая в улицу на подъем, была теперь умытой, и оказалось, что она не серая, а голубая. Озеро дождь задел только краем — хорошо было видно, как по его безмятежно-гладкой поверхности косым клином прошла гребенка дождя, взрябила вдоль берега озерную гладь.

Ребятишки во дворе детского сада с визгом носились под дождем, самозабвенно выкрикивая: «Дождик, дождик, пуще! Дам тебе гущи! Хлеба каравай! Лей-поливай!» Таня, смеясь, загоняла их в беседку, а они снова выскакивали под дождь и кричали, хлопая в ладоши и подпрыгивая: «Дождик, дождик, пуще!.. Дам тебе гущи!..» Дождь прекратился, как начался, сразу, мгновенно. Солнце, так и не скрывшееся за тучей, светило мимо нее и уже припекало. Вкусно пахло прибитой дождем пылью. Тут же на глазах мокрая трава стала подсыхать, над ней закачалось зыбкое прозрачное марево.

Антон он подошел к самой ограде и помахал Тане рукой, уверенный, что она заметит. И она заметила: улыбнулась, сказала что-то ребятишкам, погрозив пальцем, и направилась к нему. Походка у нее была легкая, стремительная и в то же время чуть неуверенная, угловатая. Левое плечо немножко вперед, голова чуть склоненная, будто она шла по узкой тропочке и готовилась кому-то уступить дорогу. Вчера они все время были рядом и эту легкую особинку в ее походке он не заметил, а сейчас увидел, и она его тронула. Таня остановилась у ограды, легким, почти женским движением поправила упавшую на глаза мокрую прядь и с ясной улыбкой взглянула на него. Она была немного скуластенькая, но теперь, без косичек, когда черные волосы свободно падали на плечи, обрамляя лицо, ей даже шло это. В общем, она ему и теперь нравилась. А он ей еще больше нравился — это он прочитал в ее глазах.

Антон пришел просто так, не думая, зачем и что он скажет Тане. Теперь он не сразу нашелся, что сказать. И она молчала, поправляя мокрые от дождя прядки волос. Несколько мгновений он тянул, радуясь той свободе и немыслимому доверию, которые действительно были между ними. Потом сказал:

— Дождь какой неожиданный.

Она улыбнулась и наклонила голову. Он спросил:

— Поедем вечером кататься на лодке?

— Да, — кивнула она, и глаза ее не могли скрыть радости.

— Обязательно?

— Обязательно.

— В любую погоду?

— В любую погоду.

— Даже в бурю?

— Даже в бурю.

— Даже в ураган?

— Даже в ураган.

Он первый засмеялся.

— Ну тогда до вечера. Тебя вон ребятишки ждут.

Он смотрел, как Таня идет к беседке, и еще раз заметил эту особинку в ее походке: наклон головы и поворот плеча, будто она шла по узенькой тропке и собиралась кому-то уступить дорогу.

Глава 6

Со стариком Лунгиным им просто повезло, и Антон воспринял это как должное с какой-то тайной, горделивой уверенностью, что в Родничках ему во всем будет удача и никаких огорчений и забот. От Лунгина они в первый же день записали столько сказок и преданий, что другие все вместе не собрали и половины этого в тот день.

Варфоломей Федотыч был старик лет за семьдесят, седой, с сивыми прокуренными усами, с такими же сивыми нависшими бровями, и вид имел неприступный. К нему было боязно подходить, и ребята двинулись было мимо, но старик сам окликнул их: «Здорово, милки! Видать, нездешние?..» Он смотрел на них совсем не сердито, скорее даже ласково, явно собираясь потолковать. Они объяснили, кто такие, зачем приехали, и старик прямо обрадовался: «Дак вы, милки, прямо в точку попали. Я вам все как есть обскажу. Айда в хату!..»

В горнице старик усадил их за стол, напоил холодным квасом. Сам достал жестяную коробку с табаком, оторвал уголок газеты, не спеша смастерил самокрутку внушительных размеров.

— Дак чего вам сказывать-то, сказку али бывальщину какую?

— Да вот про завод, про поселок, — заторопился Кеша, раскрывая тетрадь. — Нам сказали, что Демидов завод построил…

— Э-э, милой. У нас эдак-то говорят: не колоти клин под овсяный блин, погодь, накалится — сам отвалится, — складно и весело ответил старик. (Кеша с ходу записал.) — Тут с самого Петра Первого, императора, — значительно поднял он палец, — начинать надо. — Он не спеша раскурил цигарку и с явным удовольствием, со вкусом большого любителя поговорить, начал так:

— Тут дело таким путем было. Слыхал я от стариков, что будто царь Петр приезжал на Урал железную руду искать, а она, матушка, тут прямо сверху лежала. Он, как увидел ее, так и ахнул: «Вот этого-то только нам и надо». Железо-то он, сказывают, больно любил и большой толк в нем знал, потому как сам кузнец был, и кузнец наипервейший…Перво-наперво он из уральского железа сковал подкову. Он, слышь, усилок был и подковы голыми руками разгибал, а эту не мог разогнуть. Потом он сковал меч и стал его пробовать. Рубил им чугун, железо, камни — и все, как репа, пополам разлетается. А меч даже не затупился. Потом он отлил пушку и зарядил ее тройным зарядом, выпалил из нее, и ничего ведь, сказывают, сдюжила, не разорвало ее… Тогда заставил Петр тульских кузнецов пушки делать и сабли, а сам поскакал в столицу и стал собирать войско. Небось слыхали, город у нас такой Полтава есть. А в ту пору шведский царь Карла своим войском войной шел на нас. Вот царь Петр собрал войско, а к тому времени пушки и сабли с Урала подоспели. Петр сел на коня и повел войско на шведов. И как начали наши войска из пушек палить да саблями рубить! Утром начали, а к вечеру дотла всех решили. Вот оно как дело-то было. Уральское железо завсегда Россию выручало.

— Это уж после, — продолжал он, — по указке Петра еще заводы строить начали. Тут скоро и к нам Демидов пожаловал. Ему на постройку железоделовательного завода грамота была дадена. Стал он приглядывать место для постройки завода. А тут все сподручно. Из озера река течет — ее удобно плотиной перегородить, недалеко руда, и прямо поверх земли лежит, тоже и лесу, строевого и для топлива заводу, конца-края не видно. Опять же Чусовая для сплава железа близко.

Людей для постройки завода набрали, как у нас говорят, «с неба и с Волги». Привезли сюда тульских крепостных крестьян, принимали беглых из тюрьмы, а все больше каторжных брали, одним словом, всех, кого можно было взять. Набралось таким путем людей, а об житье-то не заботились, домов не было, люди жили в землянках. Провиант тоже плохо доставляли. Народ голодал, болел, которые умирали. А раз такая пропащая жизнь, то, известное дело, пошло большое недовольство среди рабочих. Как Пугачев пошел помещиков да заводчиков громить, то сейчас же послали к нему своих людей с просьбой, чтобы он пришел скорее и освободил народ. Рабочие для его войска отлили пушки, забрали какие были припасы на заводе и ушли с Пугачевым.

— После, как притихло пугачевское восстание, Демидов, другой уж, сын али внук того, первого, снова набрал рабочих и завод пустил. Но недолго Демидов после того заводом владел-то, продал, а сказывают, в карты проиграл графу Строганову. Ну, тому, видно, что-то не поглянулось или же государству так понадобилось — вишь, в те времена война с французами была, а для войны, известное дело, сабли да пушки нужны — и завод таким путем перешел в казну. Когда завод перешел в казну, народ сперва больно обрадовался, думали, что жить им лучше будет, но не тут-то было. «Отруби ту руку по локоть, которая к себе не волочит». Так и заводская администрация. Не знаю, много ли прибыли давали казне, но сами-то себя не забывали, каменные дома понастроили, а рабочих-то зажали, никакой возможности житья не было. Робили по двенадцать часов, заработки грошовые, да к тому же еще штрафы да обсчеты — получать-то и нечего было. Опять пошло недовольство среди рабочих.

Ну, в семнадцатом годе известное дело, революция. А в восемнадцатом, как белочехов прогнали, ничего, жить стало можно. Только в тридцать шестом году совсем закрыли завод. Тогда ведь уже Тагильский комбинат построили, на Магнитке домны пустили. Домны-то разве эдаки? Я сам-то раз бывал в Тагиле, глядел. Грома-адные! На верх посмотреть, так шапка свалится. Они, известное дело, чугун не пудами считают — тоннами. Вот и взбрело начальству-то в голову, мол, дорогой у нас чугун, невыгодный. А того, умные головы, в толк не возьмут, что у нас железо особенное. Оно хоть и накладно, да такого на большой домне не получишь.

— Да-а, — со вздохом протянул старик. — Когда завод-то закрыли, сколько народу без настоящего дела осталось. Которые совсем из Родничков подались, которые здесь где пристроились. Я сам-то пять лет на лесоповале робил… А сорок первом, когда Гитлер на нас напал, война началась, опять завод пустили. Тяжело было пускать-то. Мужики все на фронт ушли, остались старики да бабы да малолетки. А сдюжили. Наше родничковское железо тоже на танки шло. И от нас фашистам доставалось.

— Через Роднички, получается, вся история прошла, — сказал Антон.

— А как же! Ты не смотри, что здесь вроде глухомань. В самом ядрышке живем. Без нашего железа ни одно дело в России не обходилось. Потому как железо — первая надобность в государстве.

Старик досмолил самокрутку до конца, темным от несмываемой копоти корявым пальцем неторопливо придавил в блюдце тлеющий окурок — будто и не жжется ему огонь. Потом он вдруг нагнулся, пошарил под лавкой и с хитроватым видом выставил на стол поллитровку.

— Мать! — бодро окликнул он. — Ты б чо закусить дала! Огурчиков, чо ли, груздей ли достала…

— Куды огурчиков, — откликнулась с другой половины старуха. — Обед вон поспевает.

Ребята, увидев, куда дело клонится, поднялись.

— Нам нельзя, — сказал Кеша. — Нам еще много домов обойти надо.

— Мы вроде как на работе, — поддержал его Антон.

— А то, может, выпьем по маленькой? — с надеждой спросил старик. — Старуха счас обед сгоношит.

— Спасибо, — сказал Антон. — Но нам сейчас нельзя. Работа… Как-нибудь в другой раз.

— Ну, ежли так, — заметно разочаровался Лунгин. — Ежли на работе, тада ладно…

Он вышел проводить их до ворот. Дом Лунгиных стоял высоко, и от ворот был виден весь как на ладони завод и за ним большая часть поселка. Завод дымил своей единственной трубой, из цехов доносился будничный, рабочий гул.

— Дымим помаленьку, — сказал старик и вдруг опечалился, помрачнел лицом. — Недолго те дымить-то осталось… — Почему? — спросил Антон.

— Закрывать завод собираются: маломощные мы теперь. Сейчас ведь Тагил, Магнитка, Северсталь, а нам куда… Я вот тоже теперь маломощный стал, а ране-то — быком не сдвинешь. Маломощные мы теперь, — повторил он, глядя на завод. — Помирать нам пора…

Ребята попрощались со стариком за руку и пошли дальше. Антон на ходу оглянулся: старик Лунгин все стоял у ворот, сутулясь, и смотрел в сторону завода.

Глава 7

В деревне или в поселке быстро знакомишься с людьми — приезжие всегда на виду. Не прошло и трех дней, как все в Родничках уже знали студентов, незнакомые люди здоровались с ними на улице, и они привыкли здороваться с каждым прохожим. Антону очень нравилось это. «Здравствуйте!»- приветливо говорил он какой-нибудь старушке с палочкой в руке, попавшейся навстречу, и она, приостанавливаясь, отвечала ему охотно и ласково: «День добрый, сынок!» И всякий раз было хорошо это слышать — казалось, что все здесь любят его, что каждому он приятен по какой-то причине или даже без всякой причины, просто симпатичный молодой человек.

Теперь студентов все реже расспрашивали, удивляясь, зачем им старые песни, которые теперь уж мало поют, когда новые вон по радио хоть целый день слушай. Объяснение, что для науки, всех устраивало: мало ли что для науки требуется. Антон, который ехал на практику без всякого интереса, а просто по обязанности, скоро старинными песнями увлекся. По университетским лекциям, по более чем поверхностному знакомству с академическими сборниками фольклор представлялся ему предметом скучным и нежизненным, чем-то вроде палеонтологии, занимающейся описанием давно вымерших видов. Теперь же, когда он слышал старинные песни и сказки от живых людей, от стариков и старух, которые не вычитали их из книжки, а переняли в живом звучании от прошлых поколений, в них открывалась ему и красота, и живая суть. Текст старинной протяжной, проголосной песни в сборнике может показаться просто скучным и малопонятным, но в звучащей песне, в ее повторах и переходах, в страстных формулах ее жалоб и заклинаний, текст этот оживает, наполняется глубоким чувством и смыслом; в звучащей песне все оттенки настроений, от хватающей за душу тоски до безудержного веселья, невольно захватывают тебя.

Люди принимали их приветливо, но петь вот так среди бела дня, ни с того ни с сего, да еще перед городскими ребятами, которые все это с серьезным видом записывают в тетрадку, не решались. Приходилось уговаривать: да вы нам хоть слова продиктуйте. Старушка начинала диктовать слова, но скоро сбивалась. «Нет, эдак-то без припеву не помню». Начнет напевать потихоньку, потом увлечется, споет еще что-нибудь. Некоторые песельницы отказывались петь в одиночку, мол, ничего у них не получится. Старинные песни протяжные, проголосные, их надо на голоса петь, они только артельно поются, а так в песне цвету да разводов мало. Вот кабы вместе, артельно, то лучше спели бы. Решено было собрать их всех вместе. Анастасия Ивановна Мыльникова, женщина еще не старая, но большая любительница петь и знающая к тому же много старинных уральских песен, предложила собраться у нее в доме, а нет, так вон на завалинке — погода тихая, ясная.

Целый день ребята ходили по домам собирать и уговаривать песельниц. Одной старушке даже грядки пропололи, чтобы она освободилась к вечеру. Дел у женщин по горло: хозяйство, скотина, огород, за внуками присмотреть, всех накормить, обстирать, но, услышав, что хор собирается, многие обещали прийти. Федосью Степановну Рогозинникову, о которой они слышали, что это главная запевала и без нее хор не сладится, ребята оставили напоследок, чтобы обязательно уговорить ее и прямо привести с собой. После обеда они зашли к Мыльниковой, и та еще раз объяснила им, как пройти к Федосьиной избе. «Мимо амбара, а потом задами через Татариновых — вона дом их видный, с резной кровлей — а там налево в переулок, и пятый дом от угла Федосьин». Они пошли, как им объясняли, свернули в указанный переулок и… притопали к себе домой, но с другой стороны.

— Слушай, — сказал Кеша. — Мы, наверно, не туда повернули.

Антон недоуменно огляделся, но тут до него дошло, и он громко захохотал.

— Ты чего? — вскинулся Кеша.

— Туда, туда свернули, — смеялся Антон. — Как нашу хозяйку зовут? Тетя Феня?.. Федосья значит. А как ее соседка через плетень кличет?..

— Степановна… — сказал Кеша и залился своим визгливым смешком. — Во номер!.. Скажи — не поверят.

Они ввалились в избу с красными от смеха лицами. Тетя Феня возилась у печки.

— Долго же мы вас искали, — смеясь сказал Антон.

— Что так? Али дорогу забыли?

— Как вас зовут забыли, — сказал Кеша. — Все только и толкуют: Федосья Степановна в Родничках лучшая песельница, а мы по всему поселку ищем и не знаем, что у нее живем. Теперь мы от вас не отстанем..

— Болтают люди, — сурово сказала она. — Язык без костей. Какие уж песни, одне стародавни, которые нынче уж не поют. Ноне все больше стиляжные: стучит, бренчит, а в толк не возьмешь…

Вечером, едва дождавшись, когда тетя Феня подоит корову, разольет молоко по кринкам и снесет его в погреб, ребята снова пристали к ней, говоря, что их ждут у Мыльниковой. Федосья Степановна не спеша переоделась, повязала голову цветастой косынкой и отправилась с ними.

Возле дома Мыльниковых уже собирался народ. Девочки с тетрадками и карандашами наготове примостились на бревнах, сваленных у ворот. Эльвира Сергеевна озабоченно их инструктировала. Валентин с Гришей тянули из дома через окно подводку к магнитофону. Подходили, привлеченные необычным многолюдьем, соседи, подходили узнать, в чем дело, да так и оставались в компании. Мужики курили в сторонке, подшучивая: «Эко дело, песни петь! Да ты поднеси мне хотя б косорыловки за рупь двадцать — я те не столь спою». — «…Даром песни не поют, а по рюмке подают». Бабы тесно сидели на лавочке у ворот, на завалинке, а кому места не хватило, на табуретках, вынесенных из дома. Были они принаряженные, в цветастых платках, в выходных кофточках, но вели себя, разговаривали между собой так, будто все эти приготовления их не касаются, будто просто собрались посудачить на досуге.

Солнце садилось за край озера, синие тени пересекали улицу во многих местах, чередуясь с широкими полосами закатного света, медово обливающего стены домов, золотящего окна Все было готово для записи. Валентин проверил микрофон, пощелкав по нему ногтем, сосчитав «раз, два, три…», а потом добавил, улыбаясь: «Начинаем концерт старинных песен. Исполняет хор поселка Роднички». Он повернул ручку на воспроизведение, ткнул клавишу, и магнитофонный ящик повторил все слово в слово, будто передразнивая его. Женщины засмеялись: «Ишь ты, попугай какой!»

— Ну что, бабоньки, — бодро сказала Эльвира Сергеевна. — Споем песню, что ли?..

— Дак какую надо-то?

— Старинную. Вы уж сами выбирайте.

Бойкая Шульгина предложила, стрельнув глазами: «Стонет сизый голубочек». Все посмотрели на Федосью. «Нет, не к настроению», — отмахнулась она. «Навек, навек осиротала», — подала голос еще одна из песельниц. Федосья сурово покачала головой. «Течет речка по песку…» — предлагала Шульгина и даже затянула, игриво поводя глазами: «Течет ре-ечка по песку-у…»

Федосья будто и не слышала. Она, казалось, была недовольна чем-то, будто нервничала. Темные, узловатые руки ее не находили себе места: то сцепит пальцы, то теребит платок. Глаза у нее сделались беспокойные, глубокие, что-то распирало ее, а она как будто крепилась, как будто не хотела поддаваться какому-то то ли горькому, то ли светлому и очень сильному переживанию. Антону даже показалось, что сейчас слезы выступят у нее на глазах. Ему стало не по себе: может быть, обидели ее чем или стронули в душе что-то тяжелое. Женщины присмирели, молча теребили платки. Одна только Шульгина будто не замечала, что делается с Федосьей: очень уж хотелось спеть перед городскими, показать свой голос. Она то ободряюще подмигивала студентам, ничего, мол, сейчас споем, то заглядывала Федосье в лицо, бормоча скороговоркой. «Ну, может, частушечки, а?.. Может, частушечки?..»

Федосья вдруг глубоко вздохнула, провела кончиком платка по сморщенным губам, наклонила голову и запела очень тихо, вполголоса, будто для одной себя:

Ах, не одна-то, не одна Ах, Во поле доро-о-о… Ах, во поле дороженька…

Голос у нее был несильный, надтреснутый. Она даже и не пела, а выговаривала слова, будто причитала. И оттого, что она не враз, не в один прием выговаривала слова, будто в стесненной груди дыхания не хватило, вся грусть-тоска этой песни захватила слушателей сразу. И женщины, ни звуком ни движением не откликнувшиеся на первые слова, вдруг согласно и звучно подхватили напев, поднимая:

В поле пролега-а… Эх, В поле пролега-а-а… Ах, в поле пролегала…

Федосьин голос пропал в хоре, слился с ним. Еще заметна была в хоре и слабость, и шероховатость голосов, но властная сила песни, ее простые, но словно наполненные каким-то другим смыслом, так нелегко выговаривающиеся слова уже захватили душу томительной светлой печалью.

Ах, да частым е-е-е… Ах, ельничком, бере-е-е… Ах, ельничком, березничком Она зараста… Эх, Она зараста-а… Ох, она зараста-а… Ох, она зараста-а-а-а-ла-а-а…

Печаль угасала в затухающей протяжности последнего звука последней строки, глохла в этом замирающем «а-а…» — и вновь, неведомо откуда взяв звучную силу, горькой страстной жалобой выплескивалась в следующей строфе. Голос каждой из песельниц был, может быть, слаб и немощен, и куда ему вытянуть, вынести, поднять из глубочайших глубин эту томящую душу тяжесть, но трепещущий, готовый упасть, рассыпаться звук подхватывали другие вступившие женские голоса, и так, сменяя друг друга, то подхватывая мелодию, то бережно отдавая ее, они сами и творили песню и чутко внимали ей. И песня нарастала, падала, изнемогая, и вновь нарастала, вся в дивно сотканных переливах, неожиданных падениях и взлетах, в глухих и звенящих переходах, мощная и бесконечная…

Ах, что не белою поро-о… Ах, белою поро-о-о… Ах, белою порошею Ее заноси… Эх, Ее заноси… Ах, ее заносило. Ах, что нельзя-то ли нельзя К милой в гости е-е… Ах, к милой в гости ехать, Не прое-е-е-хать. Эх, К милой в гости ехать, Не прое-е-хать…

На высокой последней ноте женщины разом оборвали песню. Возгласы одобрения раздались из толпы. «Вот она, настоящая-то песня», — сказал кто-то, и ему поддакнули: «Да, уж за душу берет». Несколько женщин перешли из толпы слушающих к песельницам, им, потеснившись, дали место. От похвал и от хорошо спетой, душевной песни женщины оживились, они улыбались, поправляли платки и охорашивались. И Федосья Степановна вместе со всеми просветлела лицом, суровости ее как не бывало.

Распевшись, женщины пели одну за другой, и все песни: и свадебные-величальные, и семейные, и любовные, и хороводные, и протяжно-грустные и залихватски-веселые звучали у них красиво и цельно. Антон заметил, что иногда кто-то из них не знает песню целиком, и, не зная куплета, они смолкали, не боясь, что песня замрет, оборвется без них, а в нужный момент снова вплетали свой голос в хор, это не нарушало стройного звучания песни, эта как будто бы случайная, и в то же время гармоничная смена и перебивка голосов придавала песне какую-то полифоническую глубину и объемность. Здесь песня принадлежала всем, ее не вчера сочинили — она была вечной, и пели ее так, как пелось, как выговаривала песню душа.

И когда в тот вечер, уже при яркой луне, Антон сидел на берегу озера, мерцающего в лунном полусвете, и ждал Таню, в нем все звучали эти песни, и на душу вдруг лег такой безмерный счастливый покой, что он замер, боясь это в себе потревожить.

Глава 8

Беседуя с тобой, я забываю О времени и всяких переменах: Все хорошо, лишь только б быть с тобой. Дж. Ст. Мильтон. Потерянный рай

На том краю озера в лесу у них был свой шалаш. Как-то пристав к берегу, они нашли в лесу полянку, всю усеянную кустиками земляники. Широкие зубчатые листья устилали землю, а под листьями, то здесь, то там, белели недозрелые и краснели крупные спелые ягоды. «Кулига», как здесь называют ягодное место, была богатая, а в самой середине ее они наткнулись на тихий малюсенький родничок. С краев лесная трава и листья легли на воду, почти закрыв родник — сквозь зеленый заслон вода поблескивала свежо и прозрачно. Тонкий ручеек тянулся от родника к озеру, но, видно, силенок у него не хватило: уже через несколько шагов земля всасывала его в себя, а дальше тянулся только влажный след на земле, вдоль которого трава росла гуще. Родников в окрестности было много, недаром и поселок назывался Роднички. Были большие, сильные, которые питали озеро и от которых вода в иных его местах даже в сильную жару была ледяной, были близ поселка ухоженные, обделанные камнем, из которых брали, кому не лень было ходить, воду для питья. А были и такие, затерянные в лесу, и в одном месте такой родничок мог пересохнуть и зарасти травой, а в другом вдруг пробивался. Таня, увидев родничок, сказала, что он новый, что раньше здесь такого не было. «Значит, новорожденный», — засмеялся Антон. В родничке действительно было что-то детское, младенческое. Они напились из него, осторожно зачерпывая ладонями, и нашли воду на вкус превосходной. То ли жажда их мучила, то ли на самом деле вода была какая-то особенная, но и Антон, который давно свыкся с городской хлорированной водой, и Таня, оба утверждали, что в этом роднике вода необыкновенно вкусная.

И полянка тоже была хороша. Кругом чуть сумрачный, еловый и сосновый лес, а полянка такая маленькая и светлая. Уходить не хотелось. И тогда они решили не обрывать все ягоды, а приплывать сюда есть землянику и пить воду из родника.

— Это будет наша плантация, — сказала Таня.

— Раз так, то нужно построить дом, — сказал Антон, — , чувствуя почти детскую радость от удачно придуманной игры. — Мы на необитаемом острове, кругом на тысячу верст ни души. Я Робинзон, ты — Пятница. Мы строим дом, разводим плантацию и приручаем диких животных. Идет?..

— Идет! — загорелась Таня. — Только я не хочу быть Пятницей, Пятница был мужчина и дикарь — я не подхожу.

— Что ж теперь, мне быть Пятницей? — изумился Антон.

— А что? — невинно округлила глаза Таня. — А я буду Робинзоном.

— Ну, да! Ты слишком маленькая для Робинзона. Я старше тебя — вот и быть тебе Пятницей. К тому же Антон и Робинзон кончается на «он».

— Нет, — не сдавалась Таня. — Я давно здесь живу, а ты новенький. Вот и получается, что я Робинзон, а ты Пятница, — победно закончила она.

Антон засмеялся и махнул рукой.

— Тебя не переспоришь. Давай лучше шалаш строить. Он нашел в лесу подходящие жерди, вбил их внаклон в землю, одной жердиной скрепил все наверху — получилась двускатная крыша. Они заделали крышу ветками, из найденной неподалеку лесной копешки натаскали сена, постелили на землю. Получилось замечательное сооружение — уютный маленький домик.

Отирая пот со лба и отмахиваясь от назойливых комаров, они стояли и любовались на свое творение.

— Здорово? — спросил Антон.

— Здорово, Пятница! — с лукавой миной сказала Таня.

— Ты опять за свое! — возмутился он.

В шалаше пахло свежим, еще сохранившим запахи составляющих его трав, сеном. Они съели с хлебом собранную на поляне землянику, напились родниковой воды. Антон чувствовал, что его слегка разморило от жары, от потной работы, от этого медового запаха сена. Он растянулся в шалаше, закинул руки за голову. Таня осталась сидеть, опираясь на руку, склонив голову к плечу.

— Хороший дом мы построили? — спросил Антон. Она, улыбаясь, кивнула.

— Лодка у нас есть, — сказал он деловито. — А то бы мы еще пирогу выдолбили. Правда?..

Она согласно кивнула.

Комары, без спросу вселившиеся к ним, кружили и гудели над головой. Клонило в сон. «Спать я не буду, — сказал себе Антон. — Просто полежу с закрытыми глазами».

…Проснулся он часа через полтора. Солнце скатилось низко, и сквозь кроны сосен косо светило в шалаш. Он повернул голову. Таня спала рядом, положив обе ладони под щеку. Лицо ее во сне было по-детски безмятежно, подсохшие губы полураскрыты, за ними влажно поблескивала кромка зубов. Боясь разбудить ее, он тихо приподнялся на локте. Во сне Таня дышала спокойно и ровно.

Еще недавно рядом с девушкой, которая ему нравилась, с Бубенцовой, например, он нервничал, был во власти привычного неотвязного желания, нечистые мысли были у него в голове, и он не мог себе представить, что вот так спокойно может уснуть в шалаше рядом с красивой девушкой, и она будет доверчиво спать рядом, тогда он не мог представить себе такого, чтобы воображение его не понеслось дальше в одном навязчивом направлении. Ничего подобного не было у него в мыслях сейчас — только светлая нежность. Это светлое чувство было внове ему, оно радовало, но была в нем и какая-то тонкая грусть, причину которой он не понимал.

… Маленькая голубая стрекоза, трепеща, влетела в шалаш, села на Танину руку повыше локтя. Немного полюбовавшись ею, Антон осторожно взял стрекозу за крылышки и выпустил на волю.

Таня шевельнулась во сне, по тому, как дрогнули ее веки, он понял, что она сейчас проснется. Он бесшумно лег и прикрыл глаза. Сквозь полусомкнутые веки он видел, как Таня проснулась, сонно поморгала глазами, потом быстро поднялась, стала поправлять платье и волосы. Тогда и он зашевелился, деланно потянулся и открыл глаза.

— Эх ты, соня, — сказала ему Таня, улыбаясь.

— И долго я спал? — спросил он невинно.

— Долго, конечно. Видишь, солнце уже садится.

— А ты разве не спала?

Уловив что-то в его голосе, она посмотрела на него испытующе.

— Нет. А ты что, просыпался?

— Но если ты не спала, зачем спрашиваешь?

— Да ну тебя, — сказала она, краснея. — Домой пора. В лодке, уже на середине озера, Таня, после долгого молчания, сказала, задумчиво полоская руку в воде:

— А у меня, когда я сплю, наверное, очень глупый вид.

— Неправда, — налегая на весла, сказал Антон. — У тебя прелестный вид. Как у спящей царевны.

Таня покраснела, засмеялась и швырнула в него горсть воды.

Все эти дни в Родничках Антон чувствовал себя прекрасно, дышал полной грудью, не осталось и следа той подавленности, того мрачного недовольства собой, которые преследовали его весь этот год. Ему даже приходило в голову, а не остаться ли тут и после практики, ведь впереди почти два месяца каникул, а никаких особых планов на каникулы у него нет. Каждое утро просыпался он с мыслью о Тане, о том, что и сегодня они поедут кататься на лодке, или отправятся в лес, или просто будут сидеть на берегу озера, и он будет что-то ей рассказывать, а она, распахнув глаза, впитывать каждое его слово. Что бы Антон ни говорил ей, все ей было интересно, все она воспринимала с любопытством и глубоким вниманием, а когда он спохватывался, что для нее, может быть, это абракадабра и скучно, она горячо возражала: «Нет, нет! Мне и правда не все понятно, но очень интересно. Очень!..»

С Таней было хорошо разговаривать: он говорил, а она слушала — она умела слушать. Сидит неподвижно на корме, кулачок, под щеку, уставится на него широко открытыми глазами и слушает. Когда он увлекался, когда нападал на интересную, волнующую его тему, когда бросал весла и начинал размахивать руками, когда поминутно прикуривал погасавшую сигарету, усеивая гладь воды обгоревшими спичками, и говорил, говорил — она смотрела ему прямо в глаза, неотрывно, поглощенно, и движением губ, бровей, ресниц повторяла все его гримасы: он хмурился — и у нее сдвигались брови, он смеялся — и у нее светлело лицо. Странное он тогда испытывал чувство. Ему и приятно было, и немножечко тревожно: слишком уж доверчиво были распахнуты ее глаза, слишком забывала она себя, увлеченная его речами. Это, пожалуй, накладывало на него какую-то ответственность, а он не любил ответственности, ничем не любил стеснять себя. Впрочем, увлеченно развивая свою мысль, он тут же забывал эти мимолетные наблюдения.

А тем для разговоров или, вернее, для лекций, было много. Очень скоро он обнаружил, что, хотя она любит стихи и знает наизусть половину «Онегина», все ее представления о мире еще наивные, добросовестно школьные, что она не понимает, как можно судить о некоторых вещах иначе, чем учат в школе. Со всем пылом и апломбом второкурсника он обрушился на школьные догмы, с которыми и сам-то не так уж давно порвал. Начал он с того, что доказал ей ничтожность и бесталанность некоторых писателей, которых она уважала, и назвал взамен несколько других имен, о которых она даже и не слышала. Увлекаясь, перескакивая с одного на другое, он рассказывал ей о литературе, живописи, философии, о новейших спорах и открытиях в науке, о которых сам знал немного, но для нее и это были ошеломляющие сведения. К тому же, надо отдать ему справедливость, Антон умел об отвлеченных вещах говорить красочно, умел во всем находить актуальное. Сами имена, которые он употреблял, широко известные в университетской среде, для нее звучали таинственно-звучно: Сартр и Камю, Бергман и Феллини, Нимейер и Корбюзье, Боттичелли и Брейгель, Томас Манн и Уильям Фолкнер! Даже знакомые классики, когда он говорил о них, раскрывались ей совсем по-другому. Ей представлялось, что у классиков нет собственно человеческой жизни, а только хрестоматийные биографии, похожие одна на другую, где сказано, что они любили народ, боролись с самодержавием и иногда совершали в своем творчестве идейные ошибки. Оттого все они были как-то на одно лицо, а различались только тем, что носили кто бороды, а кто бакенбарды. Она с удивлением узнала, например, что многие из них были хорошо знакомы друг с другом, печатались в одних и тех же журналах, ходили друг к другу в гости, ссорились и мирились, а между Толстым и Тургеневым дело однажды чуть не дошло до дуэли. И сама история, само развитие литературы воспринималось теперь совсем иначе. Оказывается, что это не равномерный, поступательный процесс, в котором один классик приходит на смену другому, а процесс сложный, противоречивый, в котором все существует одновременно и в напряженнейшей борьбе, и в неожиданном согласии, в котором старое и новое оценить не так уж просто, ибо старое может еще раз пережить новое, а новое внезапно состариться. Везде был спор, напряженный и страстный диалог, была любовь друг к другу и нетерпимость, до разрыва, до пистолетов, общая боль, общие цели и разные пути, разные средства. Был спор, и вопросы, о которых спорили, звучали в названиях книг: «Кто виноват?», «Что делать?», «Когда же придет настоящий день?»

Теперь Тане казалось, что жизнь непостижимо сложна и разнообразна. Ей казалось, что чем больше читать, тем больше противоречий отыщешь в жизни, что книги разъединяют цельную картину мира. Антон же умел найти в книгах и нечто объединяющее. Он называл это диалектикой. Диалектика наглядно объясняла и примиряла противоречия. Все, что в ее понимании от чтения книг распадалось, он потом легко и уверенно складывал, ссылаясь на те же книги. Это было поразительно.

Получалось, что все, что Антон говорил ей, опиралось на диалектику. Диалектику ей тоже объясняли в школе на обществоведении, но у него была какая-то своя диалектика. У Афанасия Ивановича, школьного историка, она была простая и скучная, как теоремы из геометрии, а у Антона диалектика была ужасно сложная, хоть и гораздо интереснее. Пока что Таня лишь с трудом улавливала, что диалектика ничего не признает вечным и неизменным, а все рассматривает в движении и в развитии, что она ни о чем не говорит «да» или «нет», а говорит «да, но…» или «нет, но…», а потом все отрицает отрицанием. Когда он слишком удалялся в теорию, она напрягалась, стараясь его понять, очень уставала, но все равно ничего не улавливала. Ей больше нравилось, когда он на примерах объяснял ей диалектику, тогда в его толковании знакомые понятия преображались. Твердая устойчивая форма их (ее он называл «видимостью») начинала вдруг размываться, а за ней проступало что-то новое, странное и волнующее — это он называл «сущностью».

Когда Таня хотела что-то уяснить себе, она искала аналогию, какой-нибудь наглядный образ. В данном случае по аналогии сразу вспоминался рентгеновский кабинет отца. Гасла красная тусклая лампочка, и в непроглядной тьме за матовым стеклом аппарата человеческое тело преображалось. За этим матовым квадратным окном, как бы повисшим в абсолютной тьме, где рядом невидимо гудели и потрескивали трансформаторы и пахло озоном, за этим окном — если заглянуть — та мясистая человеческая плоть, которая по видимости казалась если не единственным, то, по крайней мере, самым главным составляющим человеческого тела, вдруг оказывалась чем-то почти нереальным, рисовалась лишь призрачным туманным абрисом, за которым проступало другое, невидимое и сокровенное: прямой столб позвоночника, сложные сопряжения костей, параллельные полуокружья ребер, дышащие туманные легкие, темный комочек сердца — все это жило и невидимо работало внутри такого простого снаружи человеческого тела.

Антон в общем и целом одобрил эту аналогию, обратив только ее внимание на то, что внутренние органы, которые с известной оговоркой можно назвать «сущностью» человеческого тела, в отличие от «видимости», не бросаются в глаза первыми и даже под рентгеновскими всепроникающими лучами предстают нам не в грубо обнаженном виде, а прячутся в загадочной туманной дымке, что вполне соответствует природе «сущности», которая избегает резких контуров, ибо она не указывает последний и единственный ответ, а только путь, который ведет к другим вопросам и другим ответам, и так практически до бесконечности, ибо абсолютной истины нет. Ведь если развить найденную аналогию, то внутренний снимок, в свою очередь, является «видимостью», поскольку клеточное строение ткани, которое обнаруживается под микроскопом, никак не просветить рентгеном. То же самое во всех областях жизни и научного знания — ответы на одни вопросы сразу ставят вопросы новые.

Все это Тане было нелегко понять: с непривычки бесконечность ее немножко угнетала и отпугивала, у нее кружилась голова. Возникал вопрос: значит, мы ничего не знаем о мире, в котором живем? Это не совсем так, объяснял Антон, лучше сказать, что мы далеко не все знаем о мире, в котором живем. К тому же надо иметь в виду, что и «видимость» так или иначе дает нам какую-то, пусть неполную, информацию о мире. В обыденной жизни мы не можем оперировать только сущностями, «видимость» тоже нужна, зачастую она удобнее — это сплошь и рядом отражалось в языке. (Засим следовал маленький экскурс в область лингвистики). «Видимость» вредна только тогда, когда она объявляет себя носительницей «сущности», когда ее отождествляют с истиной. Час от часу не легче! Только Таня с грустью распростилась с презренной «видимостью», решив отныне доверять только «сущности», как «видимость» снова восстановлена, хотя и в значительно урезанных, но все же почтенных своих правах.

Также он говорил ей об относительности всего сущего, и она с удивлением обнаруживала, что и вправду, все на свете относительно. Но стоило ей только укрепиться в этой мысли, как на сцену являлось новое слово «релятивизм», в самом звучании которого было что-то холодно-насмешливое, ехидное, и Антон со всей очевидностью показывал ей, что если вовремя не внести необходимые поправки и ограничения в теорию тотальной относительности, то как раз и скатишься в этот ужасный релятивизм.

У него не было никаких твердых законченных правил и формулировок — все нужно было принимать с поправками, подчас очень сложными и тонкими; и к тем поправкам требовались еще поправки, так что у бедной Тани частенько голова шла кругом, и она смотрела, как на чудо, на то, что он, по-видимому, каждую свою мысль легко с этими поправками согласовывал, ориентируясь в них с завидным искусством. А ей стоило лишь задуматься над поправками, как основная мысль ускользала из головы. «Это потому, что я глупая», — печально думала она.

Таня не понимала, что все это он знает из книг, что в книгах все это есть, ей казалось, что все он выдумал сам, сам обо всем догадался — ее поражало, до чего же много он знает, хотя (мы-то с вами понимаем это) знал он немного, а просто был из числа тех неисправимых теоретиков с развитым ассоциативным мышлением, которые, посвятив изучению предмета один день, могут потом бесконечно толковать о нем, анализировать на все лады, которые, начав с любой мелочи и переходя от одного к другому, в конце концов доберутся до устройства миров. Иногда, слушая его, Таня вдруг становилась печальной, а когда он начинал допытываться, в чем дело, говорила, вздыхая, что она ужасно глупая и ничегошеньки не знает, а он такой умный… Он не раз уже говорил ей, чтобы она перестала страдать по этому поводу, доказывая ей, что он не такой уж умный, а она не такая уж глупая, как ей кажется, и что глупо, наконец, все время повторять это, но все равно нет-нет, а посреди оживленного разговора она вдруг сделается грустной, замкнется в себе и лицо такое горестное; однажды даже заплакала, а когда он стал допытываться, что с ней, прошептала с глубоким вздохом отчаянья: «Я такая глупая!» Он даже чертыхнулся в сердцах. Он тут, конечно, ее не понимал, а для нее все это было важно, потому что она видела в этом какую-то разделяющую их пропасть, а ведь она уже любила его, хотя обоим все это еще казалось милой дружбой.

Опираясь на свою диалектику, которая так не походила на диалектику Афанасия Ивановича, Антон все мог объяснить и все подвергал беспощадному анализу. Направление анализа у него чаще всего получалось критическим. Он находил вопиющие недостатки и противоречия там, где, казалось, все было устроено наилучшим образом. Часто, даже начав за здравие, он кончал за упокой. Ему не нравилось все: как люди живут, как мыслят, как они относятся друг к другу, как воспитывают детей. Он доказывал, и становилась ясной его правота, что все это можно делать лучше, разумней, что мешают этому косность, нетерпимость, трескучая демагогия, беспринципность, нежелание считаться с реальностью, стремление старыми методами решать новые задачи и так далее, и тому подобное.

Таня слушала, и лицо ее делалось горестным.

— Значит, все плохо? — спрашивала она опечаленно.

— Почему? — оторопело спрашивал он.

— Ну… получается так. Тебе, наверное, очень грустно — ведь ты так ясно видишь все недостатки. Я вот раньше думала, что все хорошо… почти все… — поправилась она. — А теперь тоже вижу, что все плохо, и мне очень грустно.

— Ну конечно… — неуверенно говорил он, — хорошего, в общем-то, мало, но и отчаиваться не следует. Счастье не в том, чтобы пребывать в безмятежном незнании, а в том, чтобы все знать об этом мире, каков бы он ни был. Не заслоняться видимостью, а бесстрашно постигать сущность.

Она, конечно, была согласна с ним, но и прежней, такой простой и понятной видимости было немного жаль.

Боюсь, что мой герой несколько поусох в глазах читателя на протяжении последних страниц. Теперь, кажется, иначе как рассуждающим или критикующим, его и представить себе нельзя. Это не так. Конечно, строить всякие мысленные комбинации и критиковать было, если можно так выразиться, его «сущностью», но и радоваться жизни он умел. Очень даже умел, и в Родничках радовался, как давно уже не приходилось. Сам воздух Родничков, лес, озеро, освобождение от надоевшей к концу года рутины лекций и экзаменов, милая дружба с Таней — все это оказывало на него благотворное действие: он теперь каждое утро, потягиваясь после сна, неизменно улыбался в предвкушении дня. Все эти сложные противоречия, запутанные проблемы и несуразности жизни, которыми он частенько повергал в уныние бедную Таню, не так уж его огорчали, как можно было ожидать. Если уж суровые отшельники, которые клянут земную юдоль, иногда в погожий денек невольно умиляются, взирая на мир божий, то что же говорить о нашем герое, который был молод, здоров, а потому и в несовершенной действительности находил много приятного. Как истинный философ, он теоретически и практически умел проводить границу между реальным и идеальным. Не умел только забывать о ней.

Когда Антон начинал ощущать в горле сухость от длинных разглагольствований, а в Таниных глазах замечал легкую отупелость, он обрывал свои рассуждения и опять брался за весла. Они подплывали где-нибудь в тихом месте к прибрежным камышам, забрасывали, наконец, удочки, но, если рыба не клевала, у них не хватало терпения подождать, они раздевались и с шумом бросались в воду. Они заплывали далеко, барахтались, боролись в воде и поднимали такой гам, что потревоженные кулики с писком улетали вдоль берега за дальние камыши.

Если вода была особенно чистой, они ныряли с открытыми глазами, и в зеленоватой толще воды, пронизанной льющимся сверху желтым солнечным светом, в скользящих пятнах этого приглушенного света тоненькая фигура Тани с развевающимися в воде черными волосами, гибко и плавно скользящая над сплошной массой водорослей, тянущихся со дна, была по-русалочьи изящна. Таня ему нравилась, но Антон так и не поцеловал ее еще ни разу, всякий вечер откладывая это на завтра, словно боялся что-то испортить в их легких и чудесных отношениях, о возможности которых прежде даже не подозревал.

Накупавшись, они в изнеможении лежали на песке, жевали бутерброды, ели собранные в лесу ягоды, болтали о том о сем, а то и молчали в полудреме, и тогда вокруг были только плеск волны и шелест листьев. Вода — как зеркало, и где-то в глубине плыли грузные, отраженные озером облака. Столетние ивы тянулись ветвями к воде, а навстречу им тянулись их отражения. Пестрые бабочки и прозрачнокрылые стрекозы летали над водой и над берегом, с тонким писком проносились иногда стрижи, и даже осмелевшие кулики появлялись в своих владениях и расхаживали у воды, недовольно косясь издалека своими маленькими круглыми глазками.

В поселок часто возвращались за полночь. Луна висела высоко, прямо над темной равниной озера, и черная, осеребренная ее сиянием, поверхность воды переливалась и тускло поблескивала в темноте мириадами лепестков лунного света. Было так тихо, как не бывает на самом деле. Время от времени Антон переставал грести, поднимал весла, и лодка совсем неслышно скользила по темной глади воды, все замедляясь и замедляясь. Звучно, с отчетливым всплеском падали с весел капли: сначала частой дробью, потом редкими шлепками, потом уже не падали — наступала полная, безграничная тишина. Лодка замирала; а они сидели неподвижно и, не сговариваясь, сдерживали дыхание, слушая тишину, отсчитывая ее мгновения… Луна светила прямо сверху, и склоненное лицо Тани было в тени, а когда она поднимала голову, в лунном свете ясно проступали ее глаза, брови, губы — лицо ее было бледным и загадочным. От весел падали на воду четкие прямые графитные тени.

Оставаясь одна, Таня думала над тем, что слышала от Антона, пыталась вспомнить все в стройной последовательности, но толком ничего вспомнить не могла, — в памяти оставались только отдельные фразы, звучные имена, какие-то отрывки, а связь ускользала. И все-таки старые школьные представления, которыми она жила раньше, за эти нескольку дней как-то выцвели и обветшали; теперь она понимала, что мир бесконечно широк, а жизнь бесконечно сложнее, чем это прежде казалось ей. Лежа в своей маленькой комнате на кровати, вглядываясь широко открытыми глазами в осиянные лунным светом облака на черном небе, она долго еще не могла уснуть. Как странно и неожиданно за несколько дней изменились все ее мысли и представления. «Он необыкновенный человек», — думала она. И одноклассники в школе, и вообще все поселковые парни — все были простые и понятные, а Антон совершенно другой. Он больше походил на литературных героев, чем на реальных парней, но этим-то и нравился ей. Она начинала вспоминать его лицо, жесты, улыбку, и тотчас же в ее ушах раздавался убеждающий резкий голос, начинали звучать «сущность», «диалектика», «идеализм», «агностицизм» — и даже тень этих его слов, слабый отзвук их, возникающий в воспоминаниях, будили в ней снова то и тревожное и радостное ощущение падающих картонных стен и холодной просторной дали в их просветах. Она пыталась представить его молчаливым, притихшим, ласковым, но это ей плохо удавалось. Он опять начинал что-то говорить, возмущаясь и споря, издеваясь и убеждая, и даже когда он смеялся весело и открыто, одна тонкая и резкая складка у него на лбу никак не разглаживалась, и оттого казалось, что он страдает, что живется ему нелегко. Ей вдруг становилось жаль его: он такой умный и страдает, а потом она жалела и себя и тихо начинала плакать — без этого она не могла теперь уснуть. Слезы медленно набухали под веками, выкатывались на ресницы: весь лунный мир за окном начинал расплываться, размазываться, она смыкала глаза и снова пыталась представить его тихим и ласковым, а он хмурился, размахивал руками, нервно чиркал спичками и глубоко затягивался дымом, и грустно смеялся, и болезненно морщился, и говорил, говорил… Но вот он вдруг замолкал, лицо его разглаживалось, исчезала даже та складка на лбу, глаза его умиротворенно и ясно смотрели на нее, в глазах была нежность… — это она уже засыпала.

Глава 9

Чем меньше женщину мы любим, Тем легче нравимся мы ей. А. С. Пушкин

Бубенцова была задумчива и грустна все эти дни. Но сказать о Бубенцовой, что у нее было грустное лицо, совершенно недостаточно: она была нежно-грустна и прелестно-задумчива — так грустят нездешние идеальные женщины на полотнах старых мастеров. Встречаясь с ней в школе, где вся группа сходилась после обеда, чтобы показать Эльвире Сергеевне свои записи, встречаясь в столовой, в клубе, на пляже, да и просто на улице, Антон избегал смотреть на нее и от самих встреч старался по возможности уклониться. Зато она всякий раз смотрела на него долгим, печальным и чуточку укоряющим взглядом, будто он был в чем-то виноват перед ней, например, обещал ей что-то и забыл, обманул, а глаза ее говорили, что она не станет ему пенять, что она прощает ему — хотя в чем же он был виноват, черт возьми?! — прощает ему и никогда не напомнит ему, вероломному, о данных ей обещаниях. И хотя он не знал за собой никакой такой вины, временами под ее грустным и укоряющим взглядом действительно начинал чувствовать себя виноватым.

Он избегал ее, может быть, больше, чем тогда, зимой. Спрашивая себя об этом и стараясь, по обыкновению, дать себе отчет в своих чувствах, он решил, что не хочет ее видеть потому, что она уже не нравится ему, что ему нравится Таня и он сделал свой выбор, а ее лицемерная напускная грусть просто возмущает. И это было почти что так. А чтобы объяснить эту оговорку «почти», нам придется для полноты истины затронуть некоторые другие причины, настолько глубоко запрятанные в душе нашего героя, что он вполне и сам их не осознавал. Дело в том, что в самой Бубенцовой вместе с этой, пусть напускной, но очень уж натуральной укоряющей грустью, появилась какая-то особая прелесть — будто теперь Света стала и лучше, и добрее, будто теперь в ней откуда-то взялись и душевность, и прямота, и искренность, которых ему так не хватало в ней раньше, — и, следовательно, теперь глядеть на нее стало опасно: тот иммунитет к ее чарам, который он наконец-то приобрел, мог оказаться бессильным перед новой разновидностью ее очарования. Но, отдавая должное его знаменитому прямодушию и честности перед самим собой, в которых мы не раз могли убедиться, нужно сказать, что это новое ее очарование он скорее безотчетно ощущал, чем ясно видел и понимал. Ведь мы уже говорили, что всякий раз он отворачивался, хотя это делало его как будто бы виноватым, как будто бы сознающим свою вину; ведь он же действительно не смотрел на нее — поэтому можно смело сказать, что, сталкиваясь с ней почти каждый день, он, в сущности, ее в эти дни не видел. Значит, он честно мог полагать, что не боится рецидива, ибо то новое очарование Бубенцовой, о котором мы сейчас говорим, даже ощущаемое им, могло ему просто привидеться, даже наверняка привиделось, поскольку он честно на нее никогда не смотрел. Бубенцова ревновала и даже не скрывала этого, а ему и в голову не приходило торжествовать. Теперь она очутилась в таком же положении, как он зимой, да и вообще весь этот год, но ни малейшего злорадства он не чувствовал, никакой радости не было от этого, наоборот, он искренне хотел, чтобы и ей было хорошо, чтобы она не страдала. Поэтому он, привыкший поступать лишь согласно своим убеждениям, избегал появляться с Таней там, где можно было встретить Бубенцову, и вообще старался не выставлять свою дружбу с Таней на вид. Да и сама Таня не стремилась в компанию- им было хорошо вдвоем в лодке или в лесу у костра.

Он ничего не рассказывал Тане про Бубенцову, она знать ничего не могла об их отношениях, но почему-то, сталкиваясь со Светой, а это раза два или три случалось, Таня поглядывала на нее с какой-то странной робостью, почти со страхом, и казалась в ее присутствии подавленной. Однако Антона после того первого вечера больше о ней не спрашивала. Здесь нужно сказать, правда, что была у нее одна странная идея. Несколько раз она приставала к Антону, чтобы он поехал кататься на лодке не с ней, а с кем-нибудь из своих, а то, дескать, все с ней да с ней ему надоест, это однообразно, а она не хочет ему надоедать. Она начинала убеждать его, что он должен покатать своих девочек на лодке, что это даже нехорошо с его стороны, кататься только с ней, что это даже невежливо. Она доказывала ему это горячо и требовательно, но в самой горячности ее, так не соответствующей важности вопроса, в самой требовательности было какое-то отчаяние, будто она заранее боялась именно этого, заранее смирилась с этим. Он прекрасно понимал, кого именно она подразумевает под «своими девочками», он всячески отнекивался, чтобы успокоить ее, и, наконец, раздосадованный ее приставаниями, просто запретил ей упоминать об этом.

Итак, сделав свой выбор, Антон старательно избегал Бубенцову, а она, посылая ему свои печально-укоряющие взгляды, все-таки держалась в стороне, не подходила больше, не заговаривала, и он уже думал, что все так и останется, но однажды — это было уже на второй неделе их пребывания в Родничках — она подошла к нему на пляже и сказала, что хочет с ним поговорить.

Пляж начинался сразу за лодочной пристанью. Купались на озере повсюду, но пляжем назывался только этот участок берега за пристанью, где чисто символически торчал единственный покосившийся пляжный грибок, и нависали над водой старые с корявыми стволами ивы. Дни стояли погожие, жаркие, и в любое время дня здесь можно было встретить кого-нибудь из студентов, а после обеда, в самый зной, собирались почти все. На этот раз, подходя к пляжу, Антон заметил Валентина с Кешей, которые загорали, растянувшись на траве, и Зиночку — она сидела рядом с Валентином, по-деревенски натянув на колени подол. Уже издали было видно, что Валентин по своему обыкновению что-то заливает, и Кеша слушает его жадно, с расплывшимся в улыбке лицом, а Зиночка иначе, с ленивой и недоверчивой усмешкой на красивых губах под темными усиками. Кеша лишь слегка подрумянился за эти дни — его тонкую розоватую кожицу никак не брал загар, зато Валентин был уже бронзовый — когда он только успел так загореть. Антон подошел и сел рядом с Кешей на траву.

— Лодырничаете? — беззлобно сказал он. — Про вас есть пословица, я тут недавно записал.

— Какая именно? — поинтересовался Валентин.

— Люди жать, а мы на солнышке лежать.

— Хорошая пословица, — сказал Валентин, почесывая свою шкиперскую бородку. — Но ко мне лично она не относится, я времени зря не теряю. Зиночка крупнейший знаток местного фольклора. — Он положил руку на ее колено, но та ленивым движением сбросила его руку. — Знает тысячи частушек, и половина с картинками. А поговорками так и сыплет… Я спрашиваю: «Когда пойдем в лес по малину?» — «После дождичка в четверг». Я любопытствую, когда это будет. — «Когда топор поплывет»- Я интересуюсь, когда топор поплывет. — «Когда рак на горе свистнет». Не успеваю записывать…

Антон должен был встретить Таню на пристани в четыре, а было уже половина четвертого, поэтому он не стал раздеваться, расстегнул только ворот рубашки и вытянулся на траве, заложив руки за голову.

— Так вот, друзья мои, я возвращаюсь к своей лекции, — балагурил Валентин. — Мы с вами говорили о любви. Тема, как видно по вашим оживленным лицам, исключительно интересная, злободневная, остро волнующая каждого, полная нераскрытых загадок и увлекательных тайн. Любовь, дорогие мои, подразделяется, прежде всего, на платоническую и, так сказать, эротическую. И тот и другой вид любви по-своему интересен, но полного блаженства достигает лишь тот субъект который испытал и ту и другую вместе. Любовь бывает короткая и длительная. В некоторых источниках вы найдете утверждение, что хороша только длительная, скрепленная печатями загса любовь и что короткая любовь безнравственна, глупа и некрасива. Относительно этого в науке нет еще единого мнения, поэтому на зачете от вас не потребуется односложного ответа на этот вопрос, но, если хотите знать мое мнение, то вышеизложенная точка зрения не выдерживает серьезной критики. Короткая любовь, даже любовь на один вечерок, имеет свои несказанные прелести. Смело можно утверждать, что влияние ее на организм и душу субъекта исключительно благотворно, и ее можно во всех случаях рекомендовать всем людям, страдающим меланхолией, ипохондрией, язвой двенадцатиперстной кишки, застарелым педантизмом, узким взглядом на вещи и ханжеством. А также в умеренных количествах всем астматикам, диабетикам, хлюпикам и теоретикам.

— Во дает! — восхитился Кеша. — Тебе, Валентин, надо спецкурс прочитать. Со всех факультетов сбегаться будут.

Зиночка все с той же скучающей недоверчивой усмешкой подняла с травы прутик и легонько щелкнула Валентина по голой спине. Он передернул лопатками и с профессорским пафосом продолжал:

— Как хороша бывает короткая, блеснувшая как метеор на небосклоне нашей жизни, любовь! Вчера еще оба не подозревали о существовании друг друга, а сегодня два субъекта смотрят друг другу в глаза и видят в них что-то очень приятное для себя. Рука об руку они отправляются куда-нибудь… Ну хотя бы в лес за малиной. Четверг. Погода прекрасная. Только что прошел дождичек. Рак уже свистнул, птички поют, все в природе цветет и благоухает. А они идут в лес в обнимочку и находят там очень много малины…

Зиночка засмеялась и щелкнула Валентина прутиком по спине. Он поймал ее руку и мягко отобрал прутик.

— Вчера еще они не были даже знакомы, а сегодня они вместе лакомятся малиной. А завтра… Завтра они расстанутся и, может быть, навек. Расстанутся они с грустью, но без всяких сожалений. «Счастливого пути! — скажут они друг другу. — Счастливого пути!»

— Профессор, — перебил его Антон. — Это уже не лекция, а поэма.

— Что делать, — сказал Валентин и прутиком пощекотал Зиночке шею. — Мы становимся поэтами, когда говорим о любимом предмете. Что же касается другого вида любви, любви длительной и ее крайнего выражения — любви до гроба, то я, как неспециалист в этой области, отсылаю вас к трудам моих ученых коллег. Ничего не поделаешь — наука любви обширна, и уже давно один человек, каким бы пытливым умом он ни обладал, не способен охватить все ее стороны и аспекты. Еще Овидию это почти удавалось: в своей образцовой для того времени монографии он дал исчерпывающее описание предмета. Но с тех пор теоретическая мысль ушла далеко вперед, хотя практика, на наш взгляд, и порядком поотстала…

Тут на горизонте (если смотреть лежа на траве, то почти буквально на горизонте) появилась Бубенцова. Она шла босиком и ступала по траве боязливо, будто по колючкам, будто ужасно боялась поранить ноги. Босоножки Света несла в руке, держа их за ремешки. Она была в коротеньком платьице без рукавов, желтом с четкими поперечными полосками. Платье было очень красивое, очень шло ей, и Антон закрыл глаза, чтобы не видеть ни ее, ни этого платья.

— Светик, — приподнимаясь на локте, восхитился Валентин. — Ты прекрасна, спору нет!

— Спасибо, Валечка, — сказала она.

Антон слышал, что она остановилась рядом, но не открыл глаза, хотя сохранять с закрытыми глазами невозмутимый вид, зная или хотя бы предполагая, что на тебя смотрят, и досадно и нелегко.

— А что Антон? Он спит? — спросила Бубенцова, чуть понижая голос.

— Нет, — сказал Валентин. — Он в обмороке. Когда он увидел это роскошное платье на не менее роскошном… не менее замечательной фигуре, он потерял сознание.

«Гад все-таки этот Валентин!» Антон открыл глаза и выразительно показал ему кулак. Бубенцова засмеялась.

— Антоша, — ласково сказала она, присев рядом на корточки. — Мне надо о чем-то с тобой поговорить. Пойдем прогуляемся?..

Её круглые розоватые коленки торчали перед глазами, она смотрела на него ласково и спокойно. Удивительна эта ее способность смотреть в глаза и разговаривать так, будто и тени натянутости не было между ними, будто они ни на минуту не переставали быть самыми задушевными друзьями.

— Ну что ж, пойдем, — сказал он, вяло поднимаясь.

Бубенцова пошла вперед, а он чуть отстал, заправляя вылезшую из-под ремня рубашку. «Искушение Святого Антония», — со вздохом заключил за его спиной Валентин. Шутка была удачной, этого нельзя было не признать — Антон даже невольно ухмыльнулся. Он не стал догонять Бубенцову, шел, поотстав, а она в своем желто-полосатом платье боязливо ступала босыми ногами по камешкам и чуть покачивалась при этом, изгибаясь. «Как оса», — пришло ему в голову.

— Антоша, — сказала она, когда остановились у лодочной пристани. — Я хочу тебя о чем-то попросить.

— О чем же? — хмуро отозвался он.

— Покатай меня на лодке.

Антон усмехнулся. Он шагнул в сторону и сел на перевернутый на берегу кверху днищем рассохшийся дощаник.

— У меня нет лодки.

— Но ты можешь попросить у своей знакомой… у Тани.

Бубенцова подошла и села рядом с ним. Она почти прижалась к нему: их плечи, локти и колени соприкасались. Он чувствовал гладкость и теплоту ее нагретой солнцем кожи, но не отстранился. Озеро искрилось и мерцало под солнцем у их ног. Далеко в другом конце его мерцающего пространства в знойной дымке лиловел бор. Антон вдруг представил себя и Бубенцову в том лесном шалаше, что они построили с Таней — и поспешил прогнать от себя это смущающее душу видение.

— Не могу я у нее попросить, — сказал он, упрямо уходя глазами от ее взгляда. — Ты и сама можешь взять лодку у хозяина или у соседей. Бери и катайся, сколько хочешь.

— А я хочу именно на этой лодке, — капризно протянула она. — Эта самая красивая.

— Какая тебе разница, — досадливо поморщился он. Он чувствовал даже через рубашку гладкость и теплоту ее плеча, мягкую упругость бедра, но не решался так явно отодвинуться. «Пускай, — думал он. — Мне до лампочки. Пожалуйста, если ей это нравится. Все, что она говорит сейчас, и то, что она умильно заглядывает в глаза, — все это туфта. Знаем мы вас! Вы известная комедиантка. Но и я теперь стреляный воробей. И вообще, все эти штучки меня не волнуют. Раньше я бы голову потерял, а теперь нет». «Искушение Святого Антония», — вспомнилось ему, и он невольно усмехнулся.

— Ты чему улыбаешься? — спросила она испытующе.

— Да так. У Валентина иногда выскакивают остроумные шутки. — Он спокойно закинул ногу на ногу и при этом отстранился от нее. — Если ты хочешь покататься именно на этой лодке, я попрошу ее у Тани, и тогда катайся хоть с Валентином, хоть с Гришей, хоть с кем угодно.

— Неужели ты не понимаешь, что я хочу кататься с тобой, — сказала она тихо, и вдруг покраснела, и губы у нее дрогнули. Она отвернулась. — Тебе обязательно нужно было это услышать?.. Пожалуйста!..

Антон молчал, ему было как-то неловко в этом положении. «Вот черт! — поморщился он. — Еще подумает, что я нарочно над ней измываюсь, что хочу унизить ее… Неудобно как-то, глупо получается. А как ей объяснишь? Да и почему я должен объяснять?.. Она ведь мне не объясняла… А может, действительно прокатить ее разок?.. А Таня?.. Но ведь Таня же сама не раз предлагала… Вот черт! — рассердился он, поймав себя на этой мысли. — Уже оправдание ищешь…»

Таня по берегу уже шла к ним с веслами в руках.

— Ты ее любишь? — спросила вдруг Бубенцова, серьезно и внимательно глядя ему в глаза.

— Ну, это какой-то нелепый вопрос, — нахмурился. — Мы подружились. Мне с ней хорошо…

— А со мной тебе было плохо?

— С тобой у нас ничего не было.

— И то верно, — сказала она задумчиво. Она вскинула голову и посмотрела на него. Посмотрела так грустно и нежно, так обещающе, как будто вдруг поняла, сколько мук он перетерпел из-за нее, и это поразило ее, преисполнило, жалости к нему и нежности. Так посмотрела, что не тогда, когда она прижималась к нему, а сейчас у него вдруг перехватило дыхание, и он потерялся.

— Антош, поедем кататься, — ласково и тихо позвала она. — Поедем!.. Я прошу тебя…

Да-а!.. Он догадывался, сколько нежности и ласки может таиться в ее голосе, он представлял, как может околдовать она этим смиренным «я прошу», он мог вообразить, как неотразима она в своей слабости, но то, что сейчас прозвучало в ее голосе, превосходило все его ожидания. Он онемел. Надо было что-то отвечать, а он молчал, он тянул время, чтобы хоть немного успокоиться, взять себя в руки. Он знал, что если произнесет сейчас хоть слово, голос выдаст его смятение. Да-а! Тут нашему «Святому Антонию» нужно было призвать на помощь всю свою волю, все свое мужество, чтобы устоять. И он (слава ему!) устоял.

— Нет, — сказал он твердо, хоть голос его и немножечко сел.

Таня уже давно заметила их у пристани и приближалась неуверенно, медленно. Один раз она даже остановилась, но вскинула голову и пошла тверже. Она подошла, и лицо у нее было совершенно спокойное, только дышала она часто, но, может быть, это от быстрой ходьбы.

— Я принесла весла, — сказала она, и непонятно получилось, сказала она только Антону или им обоим. Она неловко положила весла на перевернутый дощаник и потупилась в растерянности.

— А знаете что! — вдруг заявила Бубенцова. — Поедемте кататься втроем. Возьмите меня с собой!..

Этого еще не хватало! Хороша будет картина: он отчаливает от берега с Таней на корме и Бубенцовой на носу. Он представил себе эту картину, и его передернуло. А ей, значит, все равно?..

— Не получится, — отрезал он. — Троих эта лодка не выдержит.

— А я не поеду, — встрепенулась Таня. — Я не могу, мне надо дежурить — у нас одна воспитательница заболела. — Она повернулась и хотела уйти, но Антон удержал ее за руку.

— Ты придумала! — не поверил он.

— Нет, не придумала, — сказала она с отчаянием, вырываясь.

— Ты придумала, — сказал он и почти насильно втолкнул ее в лодку. Прямо в кедах он вошел в воду, стронул лодку с мелководья и прыгнул в нее. Это было похоже на бегство. Он с яростью налег на весла, нервничая и потому неловко загребая, срываясь то одним, то другим веслом. Бубенцова стояла на берегу и с улыбкой смотрела им вслед.

— Ой, как нехорошо! Почему ты не взял ее? Так же нельзя!.. — пролепетала Таня почти с ужасом. Он ничего не ответил ей.

А на середине озера, откуда до любого берега было далеко, откуда люди, дома и деревья на берегу казались маленькими и куда, если и доносились какие-нибудь громкие звуки с берега, то ослабленными и мелодичными, а так было тихо, только волны с легким плеском ударялись о борт лодки, на середине озера он бросил весла, закурил и рассказал Тане, многое смягчив, конечно, все, что читатель уже знает из первой главы нашей повести. Антон просто рассказал ей, что Бубенцова ему нравилась, но что она вела себя так-то и так-то, и поэтому она больше ему не нравится.

Таня выслушала его с печалью и со вниманием.

— Ты был неправ, — неожиданно твердо заявила она.

— А ты так же вела бы себя на ее месте?

— Нет, я бы так не могла. Но ты был неправ.

Глава 10

На гулянку к Башковым они с Кешей попали случайно. Пришли записывать Капитолину Ивановну (Павел сам говорил, что она много песен знает старинных), а, переступив порог, увидали полну горницу гостей. Мужчины все как один в белых рубашках, женщины в нарядных платьях; лица у гостей уже розовые, глаза веселые, на столах бутылки, дымящиеся пельмени, грузди в сметане — все как полагается, и веселье в разгаре. Ребята хотели было смыться, забормотав, что придут в другой раз, но Павел Башков не дал им уйти.

— Куда-а?.. — весело закричал Павел. Он втащил их за стол, усадил рядом с собой на лавку. — Песни вам будут. Это вы кстати попали, в самый момент. Только не сразу — потом… — С дружеской бесцеремонностью он отобрал у них тетрадки и бросил на подоконник. — Песни потом. А сейчас за стол.

Гости загудели, закивали: «Это уж как положено!..» — все внимание обратилось на них, Капитолина Ивановна поставила перед ними по стопочке водки и по тарелке горячих, исходящих теплым паром пельменей, и оба, изрядно проголодавшись уже, навалились на них с удовольствием. Многие из сидящих за столом были ребятам знакомы. К одним приходили записывать песни, других просто встречали на «своей» улице. Был здесь и старик Лунгин. Высохший, сгорбленный, он все равно на полголовы возвышался над сидевшими рядом. Разглядывая гостей, Антон с удивлением заметил на другом конце стола Валентина, который весело подмигнул ему. Валентин, как и все мужчины здесь, был в расстегнутой чуть не до пупка рубашке с закатанными рукавами. Рядом с ним сидела томная, порозовевшая от вина Зиночка. Заметил Валентина за столом и Кешка.

— Привет!.. А ты что здесь делаешь? — крикнул он, не прожевав пельмень. — Это наша улица.

— Не боись! — засмеялся Валентин. — Хлеб отбивать не стану. Я здесь только гость. А вы работайте, ребятки, шуруйте!..

— Где там!.. — с жалобной миной показал Кешка на сплошь заставленный стол.

— Ничего, заправляйтесь! Работа не черт, в воду не уйдет.

О работе, конечно, не могло быть и речи. Гости разговаривали громко, наперебой, звякали стаканы, энергично работали челюсти, то и дело взрывался смех. Кто-то затянул про Ермака, но, не найдя поддержки, замолк, потянулся за огурцом. Капитолина Ивановна все время сновала из кухни в горницу все с новыми порциями пельменей, которые непрерывно кипели на печи в ведерном чугуне. До песен ли ей! Она все подбавляла и накладывала гостям пельменей, а на протестующие их жесты и выразительное похлопывание по животу не обращала внимания, приговаривая ласково и убедительно: «Кушайте, гости дорогие, кушайте! Вот еще пельмешков горяченьких…»

Постепенно из разговоров Антон уяснил, что гулянка была по случаю приезда в гости какого-то родственника Башковых, кажется, двоюродного брата Павла. Что-то башковское угадывалось и в нем: крутой выпуклый лоб, маленькие, но живые серые глаза, но он был как-то поглаже, холеней остальных, — он был единственный здесь при галстуке. Звали его Леонид, жену его, крашеную блондинку с прической «бабетта», звали Марусей. Как Антон понял, Леонид этот окончил институт и теперь работал где-то на большом заводе, куда и Павла звал с собой. Разговор об этом несколько раз возникал за столом, но, как часто бывает в компаниях, за тостами, шутками и нестройными криками терялся, перебитый какой-нибудь новой темой, а потом начинался снова.

— У вас на большом заводе что, — говорил Павел с заметной горячностью. — У вас одного другим заменить можно, и ничего не изменится. А меня здесь никем не заменишь. Я здесь один. У вас что, приборы понатыканы, режим заданный, где что — самописец покажет. Анализ взял — жди, что лаборатория скомандует. Шихта тоже не твоя забота. А у нас тут автоматика дедовская: у меня все на глазок, а допуски минимальные.

— Что же, по-твоему, приборы — это плохо?

— Да разве я говорю, плохо? Но с автоматикой оно проще. А у нас здесь, сам знаешь, ученые книжки не помогут: они про другие домны писаны. Значит, нужна особая сноровка. Тут только тогда и поймешь, что к чему, когда с шестнадцати лет, как я, возле домны покрутишься. Я ведь, помнишь, после восьмилетки выпросился-таки к отцу в подручные.

— Да, отец твой был мастер, — поддакнул один из гостей. — Мастер! — повторил он значительно, и все согласно закивали.

— У меня секретов никаких нет, — развел руками Павел. — Мне что отец показывал, я помню. Сам примечаю, запоминаю, а вот объяснить не могу. Оно, конечно, могу, но тут и понять ведь надо. Вот Вася Шишлов у нас толковый парень, техникум кончил, а понять меня не может. Я ему объясняю, то, се показываю, как течет металл, как цвет меняется, а он не видит. Еще обижается. «Ты мне, говорит, самописец поставь, тогда и знать буду. А то, говорит, может, я дальтоник». Черт его знает! Я вижу — он не видит.

— Ты кустарь, Паша, — цепляя вилкой пельмень, сказал Леонид. — А кустарям теперь ходу нет. Закроют завод, что делать будешь?

— Не закроют. Он еще нужен. На большой-то завод я всегда перейти могу. Меня вон на Новолипецкий звали горновым, пожалуйста. А техникум добью — тем более.

— Закрывать завод надо, — с сожалеющей интонацией но уверенно заявил Леонид. — Технология дедовская, производительность по нынешним временем мизерная. Руду вам возят с Качканара, кокс с Тагила, коэффициент низкий, себестоимость велика. Нерентабельно, неразумно… Это не я говорю — допустим, это в главке говорят. Реально?..

— Не закрывать, а реконструировать, — упрямо возразил Павел. — Легко ты рассуждаешь: закрывать. Родничковское железо двести лет давали, а теперь закрывать. Значит, порушим все, а сами разбежимся? Куда народу податься? Меня-то везде возьмут, а остальным?.. Ты вот уехал, тебе и дела нет. А я не хочу уезжать.

— Как это мне дела нет! — возмутился Леонид. — Вот приехал же…

— Приехал, — сердито сказал Павел. — В отпуск, по грибы.

— Ты кустарь, Павел, и рассуждаешь как кустарь. А ты парень с головой, тебе расти надо. Дело говорю: давай устрою к нам в цех?..

Сначала, как только приехал, Антон и сам относился к заводу снисходительно, смотрел на него как на забавный анахронизм, но теперь ему было жаль завода — с ним было связано все в Родничках: и уклад, и люди, и прошлое, а Роднички ему нравились. Он видел, что остальные за столом тоже сочувствуют Павлу, но и Леонид пользовался здесь уважением — все-таки вышел в люди, инженер. А с инженерным дипломом на заводе был только директор.

— Ну, так будешь перебираться к нам? — спросил Леонид, как бы давая понять, что все это только разговоры, а вопрос о закрытии завода в скором будущем надо считать почти что решенным.

— А кто же здесь без меня будет работать?

— Как кто? Пожал плечами Леонид. — Найдется кому.

— Не найдется, — весомо сказал Павел. — Некому, кроме меня. Старики — которые померли, которые на пенсии, молодежь поразъехалась. Без меня тут, кого хошь спроси, дело не пойдет. Мы вот даем одну двадцатую процента от общей выплавки в стране. Ладно, мы не гордые. Но зато наша двадцатая процента, и без меня ее не получишь.

— Ты, Леонид, тоже подумай, — не выдержав, вмешался старик Лунгин. — Конечно, нам куда тягаться с Магниткой да с Тагилом. Да только, когда энти-то заводы строили, там ведь много железа надо было. А кто его давал? Да мы, маломощные. А теперь нас побоку? Ненужны мы?.. Несправедливо, неладно, не по-людски это…

До сих пор Антон прислушивался к разговору, не очень вдумываясь в смысл его, но последние слова Лунгина чем-то поразили его. Он вырос в Магнитогорске, в городе больших заводов, больших масштабов и громкой индустриальной славы, и иного себе не представлял. До приезда в Роднички он даже не знал, что существуют такие вот маленькие заводики, где доживает свой век почти музейная техника, где старики еще по привычке считают чугун пудами, а не тоннами. Он думал, что такие заводики были давным-давно, а потом в тридцатых годах они куда-то сразу пропали, исчезли, а вместо них возникли Кузнецк, Магнитка, Уралмаш, счет пошел на миллионы, на десятки и сотни миллионов тонн. И только сейчас, после слов Лунгина, ему вдруг пришло в голову, что ведь и вправду, когда строили эти гиганты, строили его родной город, которого со всеми его мощными домнами, мартенами и километровыми прокатными станами каких-нибудь сорок лет назад и на карте не было, когда строили этот город, то ведь и в самом деле много железа нужно было, и не только железа, но и кирпича, цемента, машин. А кто их давал? Да все эти безвестные, скромные «старички», все эти Каменские, Висимо-Уткинские, Билимбаевские, Чусовские и Родничковские заводы и заводики. Потому и безвестны теперь они, когда-то тоже державшие на себе страну, что отдали все этим индустриальным гигантам, которые победно и стремительно встали здесь же, на Урале, заслонив их своей мощью.

Была какая-то несправедливость в том, что вся слава досталась тем, кто «строил» и ничего не осталось тем, кто «подавал кирпичи». Ведь и тот могучий индустриальный город, в котором он вырос, в сущности, всю славу присвоил себе. А на самом деле, маленькие безвестные заводики, заложенные еще Петром Первым, плавили для той великой стройки чугун, ковали гвозди, варили сталь и точили детали для машин. Значит, и Петр строил Уралмаш, Магнитку!.. — вдруг подумал он, и эта мысль поразила его. — Да, совсем не зря коптил небо этот основанный еще в далекие петровские времена заводик, совсем не зря существовали Роднички.

Ему вдруг захотелось как-то выразить свою благодарность заводу, этим симпатичным людям, которые здесь работают, с которыми ему так хорошо, так тепло сейчас за одним столом — и, когда Леонид бросил очередную реплику насчет закрытия завода, а Павел стал ему возражать, Антон вдруг громко поддержал его и заявил:

— Дайте мне сказать!..

Он зачем-то встал. Все взгляды обратились к нему. И, волнуясь, глядя на обращенные к нему лица людей, боясь, что не сможет выразить, сформулировать, объяснить им то, что сейчас понял, уяснил себе, он все-таки начал:

— Я вырос в городе, где большие заводы, — волнуясь, сказал он. — Я даже не знал, что еще бывают такие заводы, как ваш. Но правильно сказал Лунгин Варфоломей Федотыч, что, когда те заводы строили, когда мой город строили, то железо давали вы. Я хочу выпить за вас, за Роднички!.. Я не специалист, я не знаю, как лучше, но… Мне кажется, что Роднички должны быть всегда… Давайте выпьем за то, чтобы Роднички были всегда!..

Несмотря на сбивчивость и недостаточную ясность его выступления, его выслушали внимательно, смотрели одобрительно, хотя некоторые и чуть удивленно. Валентин через стол подмигнул ему, и даже Зиночка смотрела на него ласково. Антон чокнулся со всеми, одним махом выпил свою стопку и взволнованный сел.

— Молодец! — сказал Павел и обнял его за плечи, качнув в свою сторону. — Правильную речу толкнул! Давай еще по одной…

Капитолина Ивановна, уже давно обеспокоенная тем, что гости все говорят и ничего не пьют, не едят, живо поддержала его:

— И правда! Вино-то, чать, выдохлось уже. Пельмешки горяченькие подоспели. Кушайте, гости дорогие, кушайте!..

Снова зазвенели стаканы, замелькали вилки, поднялся несвязный веселый гул. Антон с Кешей тоже выпили по полной стопке — им уже не хотелось отставать. Выпив, Антон почувствовал, что пьянеет: лицо как-то отяжелело, щеки горели, но было весело и уютно сидеть за столом, слушать громкий говор гостей — гости все ему нравились, все лица такие веселые, добрые, и даже Леонид хороший парень, только немножко гордится и любит поучать. Кеша сидел рядом — тоже красный как помидор, наивно моргая своими белесыми ресницами и блаженно улыбаясь.

— Ну что, ребята, песню? — склонился к ним Павел.

— Хорошо бы, — поддержали они и потянулись за тетрадками.

Павел сдвинул густые брови и картинно задумался. Потом вскинул руку над столом, призывая к тишине. Говор и шум стали затихать, красные от выпитого, ожидающе-улыбчивые лица обратились к нему. «Зачем ты, безумная, губишь того, кто увлекся тобой? — нарочито густым голосом затянул Павел, и несколько нестройных голосов подтянули ему: — Неужели меня ты не любишь, не любишь, да боже с тобой».

— Пиши, — сказал Антон своему напарнику. — Бери тетрадку и все з-записывай, — удивляясь, что язык плохо слушается, сказал он.

— Я пишу, — соглашался Кеша, тыча шариковой ручкой в тетрадь. — Только она не пишет, проклятая. Паста, наверное, кончилась…

— Да ты не тем концом пишешь! — рассердился Антон.

— И правда! — ужасно удивился Кеша. — Пьяный я, что ли?..

— Зачем ты меня завлекала? Зачем заставляла любить? — грозно и со слезой гудел Павел, а гости хором вторили ему: — Должно быть тогда ты не знала, как тяжко любовь изменить…

— Точно, — кивал отяжелевшей головой Антон. — Ты пиши, Кеша. Все записывай. Это очень точно все… — Он как будто бы и понимал, что песня невесть какая, совсем не лучший образец фольклора, но уж так он что-то размяк от выпитого, и так ему было грустно и хорошо, и такую теплую родственную любовь чувствовал он к этим людям, сидящим за столом, ко всем людям вообще, и такая правда вдруг открылась ему в нехитрых словах этой песни, что комок подступил к горлу, и, сдерживаясь, чтобы не обронить слезу, он грустно кивал головой, а потом, вздохнувши глубоко, и сам стал подтягивать.

Но песню не допели, скомкали. Один из гостей взял старенькую гармонь с выцветшими малиновыми мехами и перламутровыми пуговками, закинул за плечо широкий ремень и заиграл плясовую, негромко пока, вполтона, будто для пробы. Гости, засидевшиеся за столом, с веселым оживлением стали подниматься. Сдвинули столы и лавки к стене, освободили место. Гармонист играл, но никто из гостей выйти в круг пока не решался. Старик Лунгин, пьяненький и веселый, остановился перед Зиночкой, топнул раз, притопнул другой старым валенком и шутливо подбоченился.

— Эх, Зинка, пойдем спляшем!..

— А ты сможешь, деда? — засмеялась она.

— Да, чать, смогу. Старый-то конь борозды не испортит.

— Борозды не испортит, но и глубоко не пашет, — не моргнув глазом, ответила Зиночка, и общий хохот покрыл ее слова.

— Ну, бритва! — засмеялся старик и, сокрушенно покачав головой, сел на лавку. А Зиночка, сдернув косынку с плеч, вышла в круг, легко и небрежно оттопала в ритм и вдруг звонким сильным голосом в гармонные переборы впечатала:

Я любила черта! Уважала черта! У него, у черта, Я уже четверта!

— И-их! — взвизгнула она. Павел, широко раскинув руки, выскочил в круг. Он топнул раз — дрогнули стены, топнул два — зазвенели бокалы на столе; и пошел, и пошел притоптывая, каблуками прищелкивая, только половицы застонали под ним. Гармонист рванул мехи, быстрее заплясал пальцами по клавишам. Павел зачастил ногами, так что дрожь прошла по половицам. Но Зиночка встала перед ним и остановила его. Сама пошла в перепляс, ловко и затейливо притоптывая.

Я любила Феденьку За походку реденьку Я любила Петеньку За шелкову петельку.

— Зинка, шельма! — в восторге, в изнеможении крикнул Павел. Он раскинул руки, чтобы поймать ее, но она улетела, как вихрем схваченная. Она плясала самозабвенно и смело. И следа в ней не осталось той ленивой скуки, без которой не видел ее ни разу Антон; в пляске она была другая, озорная и легкая. Где брала она свои частушки, помнила ли давно или выдумывала сейчас, но, ничуть не запинаясь в вихре пляски, звонко врезался в гармонные переборы озорной ее голос:

Я упала и лежу Во все стороны гляжу Туда глядь, сюда глядь — Меня некому поднять.

— И-их! — снова взвизгнула она и легко порхнула от наступавшего ей на пятки Павла. Пляска раззадорила всех, еще несколько человек вошли в круг, и здесь уже стаканы на столах заплясали от топота. Даже старик Лунгин и тот не утерпел, вскочил с лавки, седые волосы дыбом, лицо красное, топнул да притопнул валенками, старческим фальцетом пропел:

Старикам какая жизнь, Не паши, не майся, Со старухой на печи Только обнимайся.

— Поддай, деда! — закричал Павел. Он плясал остервенело, пот катился по лицу, а он поддавал и поддавал жару. Теперь почти все плясали, только Капитолина Ивановна стояла в дверях кухни да студенты сидели на лавках. — А вы что? — вдруг остановился, заметив их, Павел. — А ну всем плясать! — Он схватил одной рукой Валентина, другой Антона и втянул их в круг. Антон топтался в кругу, пытаясь повторить то, что делал Павел, но пляска, такая простая со стороны, ему никак не давалась, ноги уже не слушались его. Впрочем, и Валентин выделывал ногами что-то среднее между «барыней» и «твистом». Только миг скользнула по ним насмешливыми глазами Зиночка, а уже пела, печатая каблучки в пол, пойми ее, с намеком или просто так:

Что за нонешни ребята: Не поют, а квакают. Целоваться не умеют, Только обмуслякают.

И снова глянула искоса и пропела, качнув головой в сторону Кеши, который, согнувшись над столом, записывал в тетрадь ее частушки.

Ой, подруженьки, поймите Все мое страдание. Со мной сидя, милый вел Протокол свидания.

В доме плясали, и даже стены вздрагивали от топота, когда Антон, разгоряченный, вышел на крыльцо покурить. Крыльцо чуть покачивалось под ним. Темное небо, усыпанное звездами, тоже раскачивалось; и луна низко над черной крышей сарая тихонько покачивалась, как маятник: туда-сюда, туда-сюда. Ему казалось, что он на палубе корабля, идущего по зыби в ночи. Он обнял рукой пузатый столбик крыльца, прижался к шершавому дереву щекой; стоял так и курил — светлый дым от сигареты таял в темноте ночи. Какое-то томление владело им, ему было и хорошо, и как-то грустно. «Почему луна качается? — думал он. — Почему все в этом мире качается? Почему все качается вокруг меня? Почему я не качаюсь со всеми?..» Этот вздор «качался» в его отуманенной голове, он понимал, что это вздор, и все-таки упрямо и монотонно бубнил: «Почему все качается?.. Почему я не качаюсь?..» — как будто от долгого повторения вдруг осенит: «А потому…»

В глубине двора, у сарая, теленок, привязанный веревкой к стене, жевал сено. Он опускал голову, шуршал сеном, захватывал пучок, поднимал голову и добросовестно пережевывал с хрустом. Антон подошел к нему, погладил по гладкой шее, почесал за ухом, потом сел рядом с ним на сено. Теленок перестал жевать, обдал его лицо жарким и влажным дыханием, потом нагнул голову и потянул из-под него очередную порцию. Сено было свежее, пахло так вкусно и сладко, а теленок так смачно жевал его, что Антону тоже захотелось пожевать былинку. «Давай пожуем вместе», — сказал он теленку, вытащил сухую былинку и с удовольствием пожевал.

В доме хлопнула дверь, плеснуло жиденьким светом из сеней, и с крыльца донесся смех Зиночки и тихий, вкрадчивый шепот Валентина. «Только без рук!» — сказала Зиночка сурово. Потом опять смех, какая-то возня, частое Зиночкино дыхание… Дыхание прервалось, а когда через несколько мгновений послышалось снова, было еще более учащенным. «Руки не распускай!» — певуче и нежно сказала она.

Антон брел по темной улице, а дорога все время игриво, мягко ускользала из-под ног. Он не сердился на эти заигрывания, просто, когда его слишком заносило вбок или резко подгибались колени, он останавливался, утверждался на ногах, обретая ускользающее равновесие, и шел дальше. Куда он шел, он не знал — кажется, на свою квартиру. Его мысли были заняты другим.

Луна, круглая и добрая, все время сопровождала его, плавно и тоже, словно заигрывая с ним, перелетала с крыши на крышу. И всякий раз, когда он проходил один дом, он видел ее справа на крыше следующего. С ней, с луной, он и рассуждал вслух, как с молчаливым и внимательным собеседником. «Я, наконец, понял, — говорил он ей. — Какая должна быть любовь. И женщину надо любить так же, как всех, тою же любовью, только еще сильней. Все должны всех любить!.. А Бубенцову я больше не люблю. Теперь я чувствую, я понимаю, что и никогда не любил ее. Это была не настоящая любовь. Она сама никого не любит, а надо всех любить… Это не любовь, потому что я стал злым и жестоким, а это нехорошо… Надо всем, — твердил он, — всех любить!..» Теперь-то уж он все-все понимал, и от того было легко и свободно душе, весь мир был мягок и добр к нему: дорога ласково покачивала его, звезды приветливо мерцали с высоты, а луна, все время чутко внимавшая ему, перелетая с крыши на крышу. любовно следовала за ним. «Таня!.. Вот кого я люблю! — внезапно осенило его. — Она добрая, она всех любит, и я люблю ее. Я всегда ее любил…» Он почувствовал такую нежность к Тане, так ясно почувствовал, что любит, очень любит ее, что комок подступил к горлу. «Надо быстрее сказать ей об этом», — решил он и повернул к Таниному дому. Луна, теперь уже слева и чуть позади, все так же следовала за ним, ласково внимающая ему, во всем согласная ним. «Вот я сейчас глупый, я чувствую это, — по дороге бормотал он. — Но пьяный, поглупевший, я почему-то все понимаю гораздо лучше. Странно с точки зрения логики?.. А ничего тут странного нет. Просто это еще не описано в науке. Но все так и есть!..» Он решительно взмахнул рукой и покачнулся — луна кивнула, ласково соглашаясь с ним, и перенеслась на следующую крышу.

В Танином доме светилось только одно окно. Он положил руки на штакетник и через ветки акации заглянул туда. За тонкой кисеей занавески горела настольная лампа у изголовья кровати. Таня сидела на застеленной кровати с книгой на коленях, но не читала, а задумчиво и кротко смотрела перед собой. Он умилился, и снова к горлу подступил тугой комок.

— Таня! — тихо позвал он. — Таня! — Она не повернула головы, не слышала его. Он еще соображал что-то, например, сообразил, что окликать громче не следует — проснется отец или соседей разбудят вопли после полуночи, но, что есть калитка, он не сообразил: полез прямо через штакетник. Что-то длинно и сухо затрещало под ним, и он грохнулся в какие-то душистые заросли. В соседнем дворе отрывисто залаяла собака.

Он не ушибся — наоборот, было приятно и мягко лежать в этих пахучих зарослях, и он не торопился вставать. С легким стеклянным звоном распахнулось окно, и он увидел тонкий Танин силуэт. Придерживая руками створки, она наклонилась, всматриваясь в темный палисадник.

— Это я, не бойся… — сказал он.

— Ты?.. — сказала она, узнавая. — А где же ты? Я тебя не вижу.

— Здесь, на клумбе, — сказал он, поднимаясь. — Я, кажется, поломал ваш забор, но я починю…

— Ты не ушибся? — с тревогой спросила она.

— Нет, все в порядке. Выйди на минутку…

— Сейчас, — сказала она и закрыла окно.

Она закрыла окно, пошла к двери, но у порога приостановилась, быстро взглянула на себя в зеркало и каким-то торопливым и нежным движением поправила волосы. Ему из темноты было видно, что лицо у нее просто счастливое. «И все это я, — подумал он потрясенно. — Она рада мне. Она любит меня, а я люблю ее…»

Таня вышла к нему за ворота. Он взял ее руку и безотчетно поднес к губам. Она удивленно, широко раскрытыми глазами посмотрела на него.

— Танечка, — забормотал он. — Ты не удивляйся… Ты не ждала, да? Все правильно… Мы были у Башковых. Записывали… вернее, хотели записать… нет, Кеша чего-то там записывал… — Он покачнулся и, чтобы сохранить равновесие, оперся рукой о калитку.

— Ты пьяный?.. — сказала Таня с изумлением. — Ты совсем пья-я-ненький, — протяжно и даже радостно сказала она, прямо как ребенок, обнаруживший что-то удивительное.

— И ничего нет! — возразил он, стараясь держаться прямо. — Мы выпили, конечно, по стаканчику, но это еще не значит… Я, конечно, понимаю… Я сейчас уйду… Я только хотел сказать…

У него никак ничего не выговаривалось. Мысли в голове были хорошие, но какие-то слишком быстрые, а язык ворочался вяло, тяжело и никак не выговаривал эти длинные слова.

— Ты пья-я-ненький, — протяжно, все еще удивляясь этому, сказала она. Ладонью она нежно провела по его щеке.

— Я тебе не нравлюсь? — самолюбиво сказал он.

— Нет, нравишься, — улыбнулась она. — Ты мне такой еще больше нравишься. Такой смешной и хороший…

Она стояла близко к нему, смотрела на него, чуть запрокинув голову, и никогда еще ее лицо не казалось таким милым и нежным, как сейчас, в этом призрачном лунном свете. Он хотел объяснить ей все продуманное по дороге, но говорить пришлось бы долго, а язык не слушается, и он решил, потом. Он наклонился и поцеловал ее. Таня не шелохнулась, и губы ее были неподвижны; она не отстранилась и не прильнула к нему — она просто осталась неподвижной. Он поднял голову, но в следующий момент она обхватила его шею руками и робко, неумело прижалась к нему. Он еще раз поцеловал ее в сомкнутые губы, и опять она не ответила ему, но он понял: просто не умеет, не знает, как это делается. Ничего подобного тому, что он чувствовал тогда, целуясь с Бубенцовой в спортзале, он не испытал, ни головокружения, ни упоения, но было что-то другое, по-своему прекрасное, потому что сомкнутые губы ее были чисты и доверчивы, и сам он был чист и великодушен сейчас.

— Ты лучше всех!.. — сказал он.

— Правда?.. — спросила она с надеждой.

Следующим утром он проснулся в тревоге, с острым ощущением, что совершил вчера какую-то ошибку. Он помнил все: и свои нелепые хмельные разговоры с луной, и то, как он поломал штакетник, как валялся под Таниным окном, как пьяный лез к ней целоваться. Он представил свое глупое расплывшееся лицо, и отвращение к себе овладело им. Не забыл он и того, как она с нежностью смотрела на него, как доверчиво прижималась к нему, говорила: «Ты мне такой еще больше нравишься» — но это не успокаивало его, ибо он не был уверен, что трезвый сделал бы то же самое, а значит, поступок вчерашний лишался в глазах его совести своей законности и правильности. Того легкого и уверенного порыва, что был у него вчера, и следа не осталось. И все, что вчера казалось ему красивым и правильным, сегодня представлялось сомнительным и нелепым. «Нализался, приполз, — думал он с отвращением. — Полез к девчонке целоваться. А она еще и целоваться не умеет… Что теперь делать?» Как ни противно было вспоминать свои нелепые поступки, главное, что тревожило и мучило его — это какие отношения у них теперь будут с Таней. Прежних, товарищеских, уже не будет — это ясно, но и к новым, другим, он еще не был готов. Если бы на месте Тани была какая-нибудь другая девушка — целовался же он с другими, — он бы и не вспомнил сейчас об этом, но Таня — другое дело. Сейчас он не мог понять, чем был порыв, охвативший его вчера, и толком не знал, как к нему относиться.

Кешка явился только часов в десять, помятый, с сенной трухой в волосах, но веселый, будто вчерашний хмель еще не выветрился у него из головы. Он рассказал, что неизвестно как оказался на сеновале у Башковых, где и выспался отлично. Они позавтракали простоквашей с горячими тетифениными лепешками и отправились за фольклором.

У плотины они неожиданно встретились с Таней, которая вела ребятишек на прогулку. Увидела его, и глаза ее просияли смущенно и радостно, но, тут же погасли, оттого, что он как-то смешался, и это, видимо, выразилось на его лице. Он только поздоровался и прошел дальше, не останавливаясь, а Кешка с удивлением посмотрел на него. Но пройдя шагов десять, он сказал Кеше: «Подожди!» — и бегом вернулся к назад. Дети сходили с обочины на тропинку, ведущую к озеру, и Таня, стоя у дорожного откоса, пропускала их мимо себя.

— Таня! — сказал он с улыбкой. — Здравствуй…

— Здравствуй, — без удивления, хоть только что здоровались, сказала она. И подняв на него вновь засиявшие глаза, улыбнулась.

Этого ему было достаточно, и со спокойной душой он отправился дальше записывать с Кешей фольклор.

Глава 11

Так стой же крепко: устоять иль пасть От твоего зависит лишь решенья Свободного… Дж. Ст. Мильтон. Потерянный рай

Мы передадим еще один довольно длинный разговор, который нужно поместить именно здесь, поскольку он происходил после всех событий, уже описанных нами, но раньше тех, о которых мы еще собираемся рассказать.

В тот вечер Антон был дома один: тетя Феня ушла в гости к куме, а Кеша, как всегда, припомадив свои вихры и отутюжив брюки, подался на танцы. Таня дежурила в садике допоздна, поэтому Антон никуда не пошел, а лежал на диване и читал книжку.

— Войдите! — крикнул он, когда в дверь постучали. Но уж кого он не ожидал, так это Гришу Преснякова.

— Привет, — сказал Гриша, осторожно прикрывая за собой входную дверь.

— Привет, — сказал Антон удивленно.

Не говоря больше ни слова, Гриша достал из кармана сложенную вчетверо бумажку и протянул ему:

— Вот… тебе.

— Мне?.. От кого?

Антон развернул записку. Круглым, красивым почерком Бубенцовой было написано: «Я сегодня в доме одна. Приходи на чай в девять.» И все. Без подписи. Его охватило волнение. Сразу. Он еще смысла написанного не успел уразуметь, а уже волновался, уже занервничал просто потому, что записка была от нее. Смысл приглашения был ошеломляюще ясен для него, и все же он не поверил глазам, перечитал еще раз, и только потом, скомкав записку, спрятал в карман. Тут же ему захотелось достать ее и прочитать еще раз, чтобы убедиться, что именно так все и написано, но Гриша смотрел на него, и он сдержался.

— Если хочешь, напиши ответ, — сказал Гриша просто. — Я отнесу.

Антон взглянул на него внимательно, но Гриша был такой же, как всегда, спокойный и кроткий.

— Знаешь что, — сказал Антон. — Давай посидим, поговорим… У Кешки есть портвейн в чемодане, — это на случай, если какая-нибудь здешняя красотка согласится пойти к нему в гости. Мы эту бутылку разопьем, а завтра я ему другую куплю: сегодня ему портвейн не понадобится. Садись к столу! Не стесняйся — хозяйки дома нет. Я сейчас…

Гриша замялся, но все-таки присел на лавку. А он ушел в горницу, достал там из Кешкиного чемодана портвейн и перечитал записку. «Ну и что? — стараясь не поддаваться этому охватившему душу смятению, подумал он. — Опять Света за свое. В который уж раз…» Но что-то шептало, что нет, на этот раз серьезней. Он вспомнил спортзал, где они целовались в темном предбаннике, эти ее мягкие покорные губы, забыть которые так и не смог, ее податливые плечи… Ведь и вправду, если бы все это было в другом, более подходящем месте… А сейчас она дома одна. И зовет его… «Нет, не пойду,» — твердо решил он, но дрожь в руках до конца погасить не смог, и сердце очень неровно билось.

Он вернулся в кухню, налил Грише и себе по полстакана. Они выпили и закусили черствыми коржиками. Антон почувствовал, что немножко хмелеет. Но он сейчас и хотел этого, такого смелого хмельного настроения, и, почувствовав легкий туман в голове, успокоился. Волнение исчезло, осталась только легкая взвинченность, которая не мешала быть четким и собранным. Он небрежно взял из пачки губами сигарету. Гриша жевал коржик — он не курил.

— Странно, — сказал Антон. — Мы с тобой год вместе проучились, а ни разу, наверное, и двух слов друг другу не сказали. Я тебя совершенно не знаю, а ты меня… Не думай, что я к тебе плохо отношусь. Совсем наоборот, ты мне даже чем-то нравишься. Но я тебя не понимаю. Вот скажи мне… Ведь ты же… ведь тебе нравится Света? Ты, наверное, влюблен в нее? Ну любовь не любовь — это дело сложное. Черт его знает. Я и сам толком не понимаю, что такое любовь. Но у тебя ведь к ней что-то есть?.. (Гриша кивнул). Ну, вот видишь!.. И как же ты переносишь эти ее штучки?.. Ну, Валентин, скажем, разные там поэты недоделанные, физики… вот сейчас записочка ко мне. Как ты к этому относишься? Тебя это не трогает?..

Гриша положил коржик на краешек стола и пожал плечами.

— А что я, по твоему, должен делать?..

— Как что? Ну, сказать ей, так и так, мадемуазель, или я, или кто-нибудь другой. Или ты со мной, или не будем обманывать друг друга, скажем друг другу «прощай».

Гриша мягко усмехнулся, отвел глаза. Но потом поднял голову и посмотрел на него прямо.

— А какое право я имею от нее что-то требовать?

— Какое право! Какое право! — разгорячился Антон. Стараясь яснее выразить свою мысль, он сделал паузу и затянулся сигаретой. — Какое право, говоришь? Конечно, нет у тебя такого права и у меня нет. Но могу же я уйти, гордо удалиться, черт возьми! Влюбиться в другую ей назло. Сколько девчонок красивых — не на ней же одной свет клином сошелся!..

— Не могу, — сказал Гриша просто. — Мне другие не нравятся.

— Ну, как это? Если бы завтра какая-нибудь сногсшибательная девчонка стала вешаться тебе на шею, позвала к себе, ты бы не пошел?

— Нет, — сказал Гриша, и на лице его появилась какая-то извиняющаяся улыбка: он понимает, что ответ его можно счесть глупым, но ничего не поделаешь- Нет, не пошел бы.

Антон засмеялся, но в Гришиных глазах было что-то такое, что заставило его сдержать смех.

— Нет, ты не думай… — сказал он, тронув Гришу за руку. — Я серьезно хочу знать… Мне правда непонятно. Я и сам не всеядный. Но на свете же много привлекательных девчонок, не на ней же свет клином сошелся. Есть и другие, не хуже.

Гриша сидел, напряженно сгорбившись, глядя себе под ноги. Видно было, что его задевает этот разговор, и он готов говорить откровенно.

— А для мня нет, — сказал он тихо.

Антон молчал. Он теперь действительно почувствовал уважение к Грише, и ему хотелось как-то так вести разговор, чтобы его не обидеть его, не задеть ненароком, ему хотелось, чтобы тот правильно его понял.

— Давно? — спросил он тихо.

— С четвертого класса, — сказал Гриша, как-то странно улыбаясь. — С десяти лет. Полжизни, можно сказать. Ведь мы с ней в одной школе учились.

Антон удивленно поднял брови.

— Как это началось? — спросил Антон. — А впрочем, — сразу поправился он, — если не хочешь, не рассказывай, я к тебе в душу лезть не собираюсь. Просто мне интересно. Я же сам тоже, некоторым образом, в твоем положении.

Гриша пожал плечами.

— Да ничего особенного. В четвертом классе к нам пришла новенькая, девочка красивая и заметная — она и тогда была такая же… Ну, все мальчишки, конечно, хотели с ней дружить, а она выбрала меня… не знаю почему. Я и на лыжах бегал хуже всех, и на турнике ни разу подтянуться не мог, и драться не умел. Хилый, в общем, мальчик. И на уроках не отличался, авиамоделей не строил, в олимпиадах не участвовал. А она почему-то выбрала меня. Ну и с тех пор… Мы с ней даже в пионерлагерь всегда вместе ездили…

— Ну а потом, — перебил Антон. — Потом ведь и с другими дружила. — Потом да. Примерно с восьмого класса у нее было много мальчиков. То с одним она дружила, то с другим, чаще со старшеклассниками.

Антон вдруг поймал себя на том, что ему важно и очень интересно знать это о Бубенцовой. Неужели то, что он охладел к ней, в чем был уверен еще сегодня, неправда? Ему хотелось взглянуть на часы, посмотреть, сколько осталось до девяти, но Гриша заметил бы, и он сдержался.

— А тебя не мучило, что она дружит со старшеклассниками? Ты ничего ей не говорил?

— Мучило, конечно. Я старался избегать ее, но она делалась со мной особенно ласковой, и я не мог на нее долго сердиться. И потом, — сказал он, вскидывая глаза, — с ними она дружила несерьезно, неподолгу, а ко мне всегда относилась хорошо… Когда кончила школу, она решила поступать на филфак, а мне было в общем-то все равно, — я тоже. Я на вступительных экзаменах ошибки в ее сочинении исправлял, а то бы она не поступила — она ошибок много делает.

Антон потянулся за спичками и при этом незаметно высвободил циферблат часов из рукава: было без пятнадцати девять. Сердце у него застучало. «Если идти, то сейчас, — подумал он. — Через пять минут будет, может быть, поздно». А идти или нет, окончательно он еще не решил. То есть он сразу решил, когда прочитал записку, что не пойдет, но этому решению, он чувствовал, не хватало обоснованности. «Прежде всего, — думал он, — что бы там ни произошло у них, сможет ли он к ней измениться? Ведь нет! Значит, идти, чтобы просто воспользоваться ее слабостью?.. Нет, это низко!» — решил он. — «И потом Таня… Почему Таня потом? — возмутился он собственной формулировкой. — Таня в первую очередь. Как я буду завтра смотреть ей в глаза?.. Черт! Почему я не могу не усложнять? Почему у других просто?.. Нет, — споря то ли с собой, то ли с кем-то еще, решил он. — Не пойду!» И тут же невольно стал себя утешать: «Да ничего и не будет. Знаем мы эти штучки! Ей, главное, заманить, затянуть, а после будет то же самое…»

— И как ты думаешь, — спросил он, снова возвращаясь к Грише. — У тебя это на всю жизнь?

— Не знаю, — сказал Гриша. — Наверное…

— Послушай! — сказал Антон возбужденно. — Я тоже в общем-то, понимаю, если она какая-т исключительная, чудо совершенства, поэтический идеал, такая, чтобы ей можно было поклоняться. Но ведь Света не такая. Ведь если разобраться, если строго посмотреть, она и не очень умна, и тщеславна, и доброты ей не хватает, да и ослепительной красавицей ее не назовешь. Тебе это не мешает? Или, может быть, ты не видишь в ней никаких недостатков? Только честно! — горячо сказал он. — Тебе это не мешает?..

— Нет, — сказал Гриша, как-то странно улыбнувшись. — Не мешает. Все это, может быть, и верно, что ты сказал, но ведь есть пословица: такая: не по хорошу мил, а по милу хорош.

— А мне мешает, — сказал Антон. — Я никак не могу понять, почему бы девушке, которую я люблю, не быть доброй, деликатной и справедливой? Почему бы ей, если она меня не любит, не сказать об этом прямо, чтобы не мучить меня? Почему она каждого старается поймать в свои сети, будто все ей мало? Почему она не замечает тебя, когда ты сохнешь по ней, и готова вешаться тебе на шею, если ты увлекся другой? Почему? Ты об этом не думал?..

— Нет, — сказал Гриша просто. — Да тут и ничего не придумаешь — просто она такая, какая она есть.

— Ну, — развел руками Антон. — Ты рассуждаешь, как старик, как будто тебе уже лет шестьдесят. Так мудро, всепрощающе…

Он вскользь посмотрел на часы: большая стрелка уже перевалила за двенадцать. «Не пойду, — решил он. — Баста!.. А вот Валентин пошел бы, не раздумывая, — вдруг пронеслось у него в голове. — А может, Валентин уже был в этой роли?..»

— Слушай, — спросил он резко. — А как ты думаешь, у Бубенцовой с Валентином ничего не было?.. Ну, ты понимаешь, о чем я говорю…

Гриша понял конечно. Он слегка побледнел, опустил глаза и выдавил:

— Не знаю… Скорее всего, нет.

— А если бы ты знал, что было?.. Тогда что?

— Ничего, — сказал Гриша.

— Ты бы к ней не изменился?

— Нет, наверное…

— Ты странный парень, — сказал Антон. — Мы с тобой совершенно не похожи, но ты мне нравишься, — положив руку Грише на плечо, сказал он. — Как это мы раньше с тобой не сошлись? Мы могли бы подружиться… А у тебя с ней ничего не было? — неожиданно спросил он.

Гриша еще заметнее побледнел и опять выдавил:

— Нет, ничего…

На душе у Антона сразу стало веселей, хотя, казалось бы, какая ему разница. Но теперь Гриша ему еще больше нравился, прямо-таки нежность появилась к нему. Захотелось сделать что-то приятное для него.

— И у меня с ней ничего не было, — сказал он. — Так, прогулки при луне. — Он взглянул на часы: была уже половина десятого, и ему понравилась собственная твердость, он себя сейчас уважал.

— Ну, мне пора, — поднялся с лавки Гриша, но Антон удержал его, остановил.

— Давай допьем вино, а потом я тебя провожу. По дороге еще поговорим… А знаешь, — разливая портвейн, сказал он. — Я хотел бы, чтобы Света досталась тебе. Это было бы справедливо. А я выхожу из игры… Ты Таню видел? Вот это девушка! Умница, золотая душа!..

Они вышли из дома в ночную безлунную темень и, захмелевшие, обнявшись и поддерживая друг друга, когда кто-то спотыкался о кочки, побрели на Луговую, где была Гришина квартира. Шли и разговаривали.

— А что ты будешь делать, — все допытывался Антон, — когда она выйдет замуж?

— А что я могу сделать? — печально говорил Гриша.

— Но ведь мужу не понравится эта ваша дружба. Ну, вот, скажем, если бы я был ее мужем, я бы тебя отшил. Ты извини, старик, но мне не понравился бы друг детства моей жены. Подруга детства пожалуйста, но друг… даже такой смирный, как ты.

— Я понимаю, — вздохнул Гриша печально.

— Ты все понимаешь, со всем согласен… Скажи, — горячо вопрошал Антон. — Кто из нас больше ненормальный: я, который от нее что-то требует, хочет видеть ее совершенной, или ты. Который со всем примирился и принимает ее такой, какая она есть?..

— Не знаю. Наверное, мы оба… — захмелевший от выпитого, предположил Гриша.

— А кто же тогда нормальный? Валентин?.. Нет, Валентин гад! Обаятельный, интересный, но все-таки гад!..

Так, обнявшись и душевно разговаривая, они брели в сплошной темноте.

Глава 12

Не бушуйте, не бушуйте, ветры буйные. Не тревожьте мои мысли скучные; Уж и так мне жить тошнехонько: Покидает любить меня сердечный друг. Сама не знаю, не ведаю за что. Чем я своего голубчика прогневала? Или тем, что я верна была? Или тем, что я люблю тебя? Не лукава была, не насмешлива? Знаю, батюшка, знаю, жизнь моя,  Что можешь найти лучше меня, — А верней меня не сыскать тебе. Старинная песня

Прошло еще несколько дней, и все они были похожи на прежние, но то-то и было хорошо. Как и раньше, Антон с Таней много времени проводили вместе, плавали на лодке, купались, загорали, отдыхали в своем шалаше и собирали в лесу землянику. Иногда брали с собой удочки и никогда не рыбачили, частенько брали с собой книжки, но редко читали. Стоило им, лежа на траве в тени берез, раскрыть книжку, как тут же попадалось какое-нибудь интересное для Антона или непонятное для Тани место, и по своему обыкновению Антон тут же принимался с увлечением растолковывать прочитанную страницу, удалялся в сторону, уходил далеко за примерами, хватался за неожиданные ассоциации, на ходу формулировал окончательные и набрасывал предварительные выводы, в общем, поток его красноречия не иссякал, а Тане не надоедало слушать. Но слушала она теперь по-другому, без того робкого и доверчивого изумления, а серьезно, даже пытливо глядя на него. Вообще, за эти две недели Таня как-то быстро повзрослела и, казалось, даже подросла чуть-чуть. Да и взгляд у нее стал посмелее, походка уверенней, угловатости в движениях меньше. У нее появились свои суждения, раза два она даже не соглашалась с ним, и Антон со смешанным чувством удивления и легкой досады замечал, что правильно не соглашалась, что он и в самом деле тут, кажется, маху дал, что не все в его рассуждениях сходится. Она не лила больше слез, что такая ужасно глупая, тогда как он такой умный, но зато теперь (ну что с ней поделаешь!) плакала, что скоро он уедет. Ему и самому не очень-то хотелось уезжать из Родничков, но он относился к этой перспективе не так болезненно. В чем проблема? Можно уехать и снова приехать. А можно и вообще не уезжать. Кеша сдаст за него отчет о практике, и можно будет хоть на все каникулы остаться в Родничках. Окончательное решение этого вопроса он все откладывал и откладывал, до тех пор, пока не наступил, как рано или поздно он всегда наступает, этой летней практики последний день…

Утром Антон проснулся в нормальном настроении, но вспомнил, что сегодня последний день, и настроение омрачилось. Оставалось много нерешенного, и решать это следовало сегодня — больше некогда. На улице шел крупный, серый дождь, но пока он одевался и завтракал, дождь кончился, ярко засияло солнце, и мокрые крыши, мокрая зелень и лопухи в палисаднике заблестели каким-то влажным жидким блеском. А через четверть часа опять все было серо, и опять крупно падал дождь, пришлепывая тяжелыми струями листья лопуха к траве.

По домам со вчерашнего дня уже не ходили — велено было Эльвирой Сергеевной всем писать отчет о практике и дневник. Зачем нужен был дневник, она и сама объяснить не могла, но на протесты студентов, что это фикция, если его писать задним числом, что он просто дублирует отчет, она решительно отвечала, что по учебному плану дневник нужен, и кто не сдаст его, не получит зачета. И вот теперь приходилось заниматься этой ерундой.

Он сел за стол рядом с Кешкой, который усердно скрипел пером; развернул чистую тетрадь в клеточку и вывел на первой странице: «Дневник практики студента второго курса филологического факультета Антона Северина» Поставил дату приезда и написал: «Сегодня мы приехали в Роднички». Поднял голову и заглянул в Кешкин дневник — он начинался точно такой же фразой. Улыбнулся и написал: «Место очень живописное». Заглянул к Кешке — у того было подробнее: «Живописные невысокие горы, покрытые лесом, окружают озеро, на берегу которого раскинулся поселок».

Антон положил ручку. Дурацкая затея — этот дневник! Зачем эта формальность?.. Он вспомнил свой первый день в Родничках, мрачное настроение, с которым ехал сюда, тоску одиночества вечером и танцы в местном клубе, где он встретился с Таней. Вспомнил, как она сбежала в конце вечера от него, как пряталась в чьем-то чужом дворе, вспомнил лодку и туман на озере. Странно, но казалось, что все это было давно, хотя прошло всего две недели. Но, если описывать их день за днем, то получится уже не дневник, а повесть, А вот финала у нее еще нет, смутный получается какой-то финал, смутный, как его настроение. Уезжать из Родничков не хочется, но и оставаться еще тоже нет смысла. До каких пор оставаться, зачем?.. И в каком качестве он будет здесь жить? Собирать фольклор дальше?.. Ему опять пришло в голову сравнение с повестью: будет похоже, что сюжет исчерпал себя, но автор пытается искусственно ее растянуть. А каков же будет все-таки финал? Уезжать не хочется, оставаться непонятно зачем…

Он заглянул Кешке в тетрадь. «В этот день мы записали три старинные песни, шестнадцать пословиц и десяток загадок» — бодро строчил тот.

— Кеш, а Кеш, — позвал он. — Ты мне друг?

— Ну, — обалдело поднял голову Кешка.

— Так я и думал, — хлопнул его по спине Антон. — А друг не откажет мне в такой мелочи. Дашь мне списать в поезде твой дневник. Другими словами, разумеется. Все равно ведь никому это не нужно.

— Тунеядец, лодырь, — обругал его Кеша и опять усердно заскрипел пером.

Антон напялил куртку и вышел во двор. Дождь кончился, и в разрывы облаков как-то по-осеннему бледно блеснуло солнце. Ветерок был прохладный. А все-таки даже в такую погоду в Родничках было хорошо.

На лужайке возле детского сада малыши водили хоровод. Таня стояла в кругу, а дети, взявшись за руки, ходили вокруг нее и тянули нестройными, но звонкими голосами: «Как на Тани именины испекли мы каравай! Вот так-о-ой вышины!.. — Они разом подняли руки, а некоторые в усердии даже привстали на цыпочки. — Вот так-о-ой низины!..» — Все присели, и Таня, смеясь, присела вместе с ними. «Вот так-о-ой ширины!.. — ребятишки разбежались в стороны и растянули круг. — Вот так-о-ой узины!..» — они сбежались и тесно сгрудились вокруг Тани. — «Каравай, каравай! Кого любишь, выбирай!» И все в нетерпении запрыгали: «Меня!.. Нет, меня!..»

Антон подошел к ним. Таня увидела его, и лицо ее просияло. «Его!» — кивнула она на Антона. Ребятишки с визгом окружили его, взялись за руки и в восторге, что с ними играет такой большой дядя, повели вокруг него хоровод. Он неловко топтался на месте, большой и неуклюжий, словно Гулливер среди лилипутов, а Таня с улыбкой смотрела на него. «Каравай, каравай! Кого любишь, выбирай!» — прокричали малыши и остановились, как вкопанные. Антон, подыгрывая им, сдвинул брови и задумался. Он посмотрел на Таню, но тут какая-то девочка с голубым бантом на голове не выдержала. «Меня!..» — прошептала она тихо, но требовательно. «Тебя!» — сказал он, кладя ладонь ей на головку, и девочка, гордая, вошла в круг.

Они с Таней сели на низенькую лавочку у беседки.

— Так вы завтра уезжаете? — спросила Таня.

— Да, рано утром.

Она погрустнела, но как-то меньше, чем он ожидал. Он заметил это свое впечатление и обругал себя: «Кретин! То переживает, что она огорчится, а то недоволен».

— Письмо хоть напишешь? — спросила она, грустно улыбаясь.

— Что за вопрос? Мы же еще не прощаемся — будет время обо всем договориться. Вечером встретимся?

— Встретимся, — кивнула она.

— Обязательно? — шутливо начал он.

— Обязательно, — не очень весело улыбнулась она.

— Что бы ни случилось?

— Что бы ни случилось.

— В любую погоду?

— В любую погоду.

Дальше надо было сказать: «Даже в бурю?» — но у Тани на ресницах блеснули слезы, и она опустила голову.

— Тогда до вечера, — сказал Антон и ушел. Настроение у него по-прежнему было смутное.

Весь день была какая-то неустойчивая погода. Много раз принимался дождь и крупный, густой, настоящий ливень, но тут же переставал — не разрядившись, облака уходила за горизонт. Ветер то гнал по озеру крупную сизую рябь. то совершенно стихал, и тогда озеро до самых зубцов дальнего леса было гладким и неподвижным, как стекло. Мелкие, словно раскрошенные облака высоко застилали небо; в своем сомкнутом, хаотичном движении они поминутно то накрывали, то вновь открывали солнце, и от этой частой нервной смены освещения рябило в глазах, будто солнце пульсировало… Тени от облаков не закрывали всю окрестность: и дальние горы, леса, то высвечивались, то погружались в тень — ясный день и сумрачный будто смешались, словно менялись местами, и ни тот ни другой не хотел уступить. «Мозаичный день» — определил его Антон. Сначала ему этот сумбур нравился, но скоро от пестроты и частой смены тени и света стало рябить в глазах и разболелась голова.

После обеда студенты собрались в школе, и Эльвира Сергеевна просматривала отчеты и подводила предварительные итоги практики. Было оживленно и суматошно. Все уже настроились на дорогу, радовались предстоящим каникулам, делились, кто где собирается отдыхать. Антон не принимал в этом участия. Он курил, сидя на подоконнике, и посматривал на часы. Бубенцова не подходила к нему и вообще не обращала на него никакого внимания. Она прогуливалась по коридору под руку с Гришей, о чем-то оживленно с ним договариваясь. Наверное, собирались вместе махнуть куда-то на каникулах после практики.

Вернувшись на квартиру, Антон с Кешей собрали вещички, расплатились с тетей Феней, выпили с ней на прощанье по стаканчику кагора, наелись куриной лапши. Но до вечера оставалось еще много времени, и Антон маялся, не зная куда себя деть. Он прилег на кровать и незаметно уснул. Проспал всего час, но проснулся с бьющимся сердцем, с паническим ощущением, что безнадежно куда-то опаздывает. Времени было достаточно, но это мерзкое тревожное ощущение, что безнадежно куда-то опоздал, не проходило. Чтобы хоть как-то избавиться от него, он надел куртку, взял фонарик и отправился к Тане раньше времени.

Она ждала его уже: сразу вьшла одетая и причесанная. На ней было то самое белое платьице без рукавов, в котором он впервые увидел ее в клубе, и белые туфельки к нему. Антон не ожидал, что она так оденется. «Не хватает только фаты- и под венец», — мелькнуло у него в голове.

— Ты что это оделась как на бал? — сказал он. — Ведь мы же в лес собрались.

— Тебе не нравится? — спросила она робко.

— Нет, почему же? Очень нравится. Но вечером будет прохладно.

— Я не замерзну, — сказала она храбро. — Я закаленная.

— Ну как хочешь, — пожал плечами он. — Если холодно станет, возьмешь мою куртку.

И хотя весла были у него в руках, он не сразу двинулся с места, будто ждал, что она все-таки вернется в дом и переоденется. Ему казалось, что вся улица, все заметят ее белое платье и черт знает что подумают. Молча они прошли до поворота. Таня казалась немного подавленной и какой-то виноватой. Вдруг она остановилась:

— Давай вернемся. Я брюки и кроссовки надену.

— Ну вот еще! — сказал он. — Возвращаться — плохая примета. И потом оно тебе идет. Просто я не ожидал… — Он взял весла в левую руку, а правой легонько провел по ее волосам. — И прическа у тебя хорошая. Ты очень сегодня красивая.

— Правда? — она зарделась и опустила голову. — Я думала, раз сегодня последний день…

— Почему последний? — поморщился Антон — не нравилось ему это слово сегодня. — Разве мы навек прощаемся? Что мне стоит приехать! Роднички — не край света. Сел на поезд — и все дела.

— А ты приедешь?

— Конечно, приеду. Мне тут у вас понравилось. Буду еще старинные песни и сказки записывать. Отпущу бороду, стану настоящим фольклористом, как Буслаев или Даль.

— Не надо бороду, она тебе не пойдет, — сказала Таня, повеселев.

— Почему Ты решила? Ты же не видела меня с бородой.

Так они дошли до берега, и по дороге никого из своих Антон не встретил. Встретилась им лишь какая-то сгорбленная старушка, с которой они, как здесь принято, приветливо поздоровались. А когда отошли, Антон краем глаза заметил, что старуха остановилась и, опершись на клюку, смотрела им вслед. Чего она смотрела? Хотя все старухи любопытны.

Когда солнце зашло, закат разгорелся такой алый, что добрую половину озера окрасило отражение его. Вода рябила, и пепельно-серое на том конце озера смешалось с розоватыми крапинами. как в догорающем костре. Алыми отблесками окрасились и облака на небе, и стволы сосен на берегу, и даже платье Тани, сидящей на корме, было не белым уже, а розовым. Дальний лес, к которому они плыли, был черен и резко отчеканен на медно-красном горизонте. Черная неровно-зубчатая полоса его и такое же повторяющее все изломы отражение у кромки берега отделяли мглисто рдеющую поверхность озера от алого неба на западе. Тишина была полная: лишь всплески весел и усталый скрип уключин…

Закат так пылал, что ночь, казалось, еще не скоро наступит — но вот тот край неба стал бледнеть, и тут же сумерки окутали берег. Полоса заката сузилась и побагровела, а когда они подплывали к лесу, то тени от близко стоящих деревьев вытянулись далеко в озеро, а незатененные пятна воды были золотисто-багровы, но уже не давали отсветов. Лес на берегу встретил их мраком и затаенным молчанием. Луна проступала в небе над острыми верхушками елей.

Антон вытащил лодку на берег, включил фонарик, и они, держась за руки, вошли в лес вслед за прыгающим по стволам пучком света. У родника они напились, осторожно зачерпывая ладонями, холодной чистой воды. Посвечивая себе фонариком, Антон наломал сушняку и зажег костер. Тонкая береста занялась споро — и вот уже костер потрескивал, дымил и стрелял искорками. Белый дым потянуло от шалаша к озеру. Антон постелил куртку, чтобы Таня не испачкала своё белое платье, и они уселись у огня рядышком. Молчали, потому что мысль о последнем дне не покидала их, и обычные разговоры не шли.

Антон курил и молчал. Ветер, налетавший порывами, срывал искры с кончика его сигареты, а временами заставлял метаться пламя костра, и тогда едкий дым от горящих сучьев не уходил вверх, а белесыми клочками стлался по земле, заставляя слезиться глаза. Еще один особенно сильный порыв ветра, глухо прошумел по вершинам в темном лесу, пламя костра затрепетало и длинным языком метнулось в сторону. Где-то рядом длинно затрещало дерево и повалилось, рухнуло с глухим стоном на землю. Таня испуганно вздрогнула.

— Не бойся, — сказал Антон и обнял ее за плечи. — Это просто сухое дерево упало.

— Да, — сказала она, зябко поводя плечами. — Сама не знаю, чего испугалась. Сегодня лес какой-то угрюмый…

Еще раз с напором прошумел ветер и стих. Капля за каплей разошелся крупный холодный дождь. «Лезем в шалаш», — сказал Антон. Он разровнял сено в шалаше, постелил куртку, и они уселись рядышком, тесно прижавшись друг к другу. В шалаше было тепло от нагретого за день сена и как-то особенно уютно теперь, когда дождь барабанил по толстой соломенной крыше, а сюда ни капли не попадало. Костер под дождем шипел и густо дымил, но горел еще ярко.

— Я и одна буду сюда приходить, — сказала Таня задумчиво. — Шалаш еще долго простоит, до самой зимы…

Антон ничего не ответил. Он слегка поморщился, представив, как холодным осенним днем она одна приплывает сюда на лодке, идет среди голых деревьев по опавшему лесу, сидит в шалаше и перебирает воспоминания. В этом было что-то слишком сентиментальное, неприятное для него. Вдруг Таня закрыла лицо руками и плечи у нее стали вздрагивать. Он не сразу понял, что она плачет, а когда понял, то испугался.

— Что с тобой? Таня, что такое?.. — растерянно бормотал он. — Успокойся. Ты чего?.. — Он обнял ее за плечи, склонился к ее лицу. — Ну, что с тобой? Ну не плачь! Перестань!..

— Не уезжай, — сказала она, содрогаясь и всхлипывая. — Не уезжай! Не уезжай, пожалуйста!..

— Ты плачешь, что я уезжаю?

— Да-а!.. — всхлипнула она и залилась пуще прежнего. Она плакала уже не таясь, по-детски горько, и всхлипывала, и утирала слезы кулачком. — Не уезжай, — твердила она. — Не уезжай, пожалуйста!.. Если ты уедешь сейчас, то не вернешься уже никогда.

— Ну почему же? Могу в августе приехать. Перед началом занятий. Не такая уж даль…

— Нет, — с глубокой тоской повторяла она. — Останься еще на несколько дней. Если уедешь сейчас, то не вернешься уже никогда.

— Ну хорошо, я не уеду, Танечка. Только не плачь, успокойся. Если ты так хочешь, останусь здесь хоть до осени. Чего мне стоит?

— Не уезжай!.. — сказала она с прерывистым вздохом, хотела остановиться, но не могла и опять заплакала горько.

— Танечка, милая, — утешал он ее. — Ну, не уеду я, не уеду, только успокойся, не плачь. — Он осторожно отнял ее руки и, наклонившись, легонько поцеловал в губы — так ему хотелось утешить ее. Таня перестала плакать, но слезы еще клокотали в груди, она прерывисто всхлипывала…

— Не плачь, — шептал он, успокаивая ее. — Ну перестань. Я не уеду… я здесь останусь.

Она вдруг выпрямилась, высвобождаясь из его объятий, и сама крепко обняла его за шею, прижалась к его лицу мокрым своим лицом.

— Я люблю тебя, — заговорила она, всхлипывая, прерывающимся голосом. — Люблю!.. Очень, очень люблю!..

Потрясенный, он молчал. Никогда еще он не слышал таких слов, не готов был к ним, не знал, как ответить на них. Но страстность ее порыва была такова, что и его захватила. Она так горько рыдала. что ему хотелось сейчас как угодно, чем угодно, но сейчас же успокоить ее. Он крепче обнял ее и поцеловал в губы. Она затихла, отдав ему свои губы. Поцелуй длился долго — он не решался прервать его, боялся, чтобы она снова не заплакала, но, целуя ее, он мельком невольно отметил, что земля не ушла у него из-под ног и в глазах не потемнело, как тогда в спортзале… Краем глаза он видел догорающий у шалаша костер, розоватые угли под пеплом. Дождь шуршал о стены шалаша, мягко шлепал у входа, капли с шипением падали в костер. Он осторожно отнял губы и с какой-то заботливой нежностью, желая, чтобы ей было удобно и покойно, откинулся на спину, положил ее голову к себе на плечо.

Они лежали рядом, вытянувшись, и он чувствовал на своей щеке ее прерывистое, легкое дыхание. Левой рукой он гладил ее по голове.

— Тебе удобно? — спросил он и, повинуясь какому-то порыву, еще раз поцеловал ее, чтобы она совсем уж успокоилась и развеселилась.

А она обняла его обеими руками, прижалась к нему и зашептала горячо и лихорадочно:

— Милый мой! Милый!.. Не уезжай! Я люблю тебя! Я глупая, я не умею, не знаю, как любить. Но ты научи. Я все сделаю, как ты хочешь. Я быстро научусь, вот увидишь… Только не уезжай! Не уезжай!..

Боясь, чтобы она снова не расплакалась, он опять поцеловал ее, и еще, и еще раз, а она страстно и неумело отвечала на его поцелуи. «Что я наделал! — мелькнуло у него в голове. — Что я наделал!..» Обескураженный ее порывом, он мучительно сознавал, что ничем не может ответить ей, его чувство в сравнении с этим порывом было мелким и слабым. Чему он мог научить ее? Это она могла бы его научить, если бы он не был таким бездарным учеником, таким пустым и холодным. И в то же время такая волна благодарности, жалости к ней, и сознания своей вины захватила его, что он целовал ее, гладил по голове и шептал ласковые, бессвязные слова. Он готов был все отдать, только бы успокоить ее, сделать так, чтобы она не рыдала… И она затихла, перестала всхлипывать.

Они лежали обнявшись в темноте шалаша. Дождь кончился, костер бездымно догорал, и по розовым углям пробегали синие язычки пламени. Они разговаривали тихо, почти шепотом, как будтоночью в глухом лесу их мог кто-то услышать. Но им и не нужно было громко говорить, ведь они лежали рядом лицом к лицу.

— Я тебя сразу увидела тогда в клубе, — говорила Таня, — Сразу, как ты вошел. Ты мне очень понравился. Я подумала: он, наверное, умный, но почему он какой-то несчастный?

— И потом этим «умным» меня все время доводила. Теперь убедилась, что я глупый?

— Нет, — сказала она. — Ты умный и хороший. Не такой хороший, как мне казалось тогда, я тебя идеализировала, — простодушно сказала она, запнувшись на трудном слове. — Но все равно хороший, и я тебя люблю. Я тебя такого даже еще больше люблю. Раньше я тебя немножечко боялась, а теперь нет. А ты меня сразу заметил?

— Сразу, — соврал он. — Вижу, стоит такая симпатичная, с бантиками, в белом платьице…

— Нет, — перебила она его. — Ты на меня совершенно не обратил внимания. Ты сразу пошел к этому твоему Кеше, сел ко мне спиной и о чем-то заговорил с ним, а он все хихикал… А потом, когда встал и пошел, не меня хотел пригласить, а Зиночку.

— Это я только сделал вид, чтобы ты сразу не загордилась. А Кешке я сразу сказал: «Видишь ту симпатичную в белом платьице? Сейчас я пойду и приглашу ее на танец».

Так они тихо разговаривали, и Таня постепенно успокоилась: Антон с радостью чувствовал, что дышит она глубоко и спокойно.

— Знаешь, — сказала вдруг Таня с каким-то глубоким, прерывистым вздохом. — Я бы очень хотела, чтобы у меня были светлые волосы и большие глаза. И такая фигура, как у вашей Светы. А то я тощая и некрасивая. Раньше я была еще тощее, прямо как шкилет. И мальчишки не хотели со мной дружить. Я часто плакала, а потом привыкла, сказала: ну и пусть!..

— Ты глупенькая, — сказал он, улыбаясь, и как взрослый принялся ей объяснять. — Ты была подростком, а многие девочки в младших классах такие, а потом становятся красавицами. Ты уже сейчас красивая, а потом будешь еще ой какая!..

— Все равно, — вздохнула она. — Как Света я не буду. Она какая-то особенная…!

Они еще помолчали. Ветер по-осеннему шумел в лесу, а здесь в шалаше было тепло, уютно и уходить не хотелось. Антон посветил на часы фонариком: было далеко за полночь. «Нам пора возвращаться, Танюш», — сказал он.

На берегу после ночного дождя было прохладно. Антон отдал Тане куртку, и она закуталась в нее. В лодке он включил фонарик и поставил на скамейку рядом с собой так, чтобы свет падал на Таню. Так с желтым светом фонарика в лодке было уютнее. Таня сидела на корме вполоборота и была, кажется, спокойна. Она взяла фонарик и направила на него: «Я на тебя хочу смотреть».

— Я не вижу, куда плыть, — сказал он. — Давай лучше дорогу освещать. — Он взял фонарик, поставил его на нос лодки. Теперь по темной воде перед лодкой скользил его желтый несильный свет.

«Однако как же быть, — думал он. — Я обещал Тане не уезжать, а ехать-то нужно. Если все уедут, а я останусь, как это будет выглядеть? Что здешние жители подумают?.. Тогда уж и с родителями придется познакомиться. И тогда, кто я, жених?.. Не было печали! Глупее не придумаешь…»

Прохладный ветер дул в спину, но от весел он разогрелся и это было даже хорошо. Редкие звезды мерцали сквозь просветы в облаках, но облаков было очень много, и звезд потому мало. Тонкий блестящий серп месяца то выскальзывал из облаков и чуть серебрил темную воду, то снова пропадал.

— Знаешь, — вдруг сказала Таня. — Ты поезжай сегодня вместе со своими… если хочешь.

Он как-то промедлил с ответом.

— Мне не обязательно уезжать, — сказал он не совсем уверенно. — А ты хочешь, чтоб я ехал?..

— Нет, — сказала она тихо, и какое у нее лицо, в темноте он не мог разглядеть — Ты не думай обо мне… Это я так давеча — мне было очень грустно… Ты не думай, что раз обещал….Ты поезжай, а потом приедешь, может быть…

— Не «может быть», а точно приеду, — с уверенностью сказал он. — В конце каникул приеду.

У калитки он поцеловал Таню на прощанье. Она закинула руки ему на шею, и, когда он отнял губы, она не разомкнула рук, а уткнулась в его плечо и так затихла. Так, обнявшись, они стояли долго — минут пять показалось Антону, — а она все не отпускала его. Светало. Уже вырисовывались в сероватой мгле соседние дома с покатыми крышами, ближние заборы, темные кроны деревьев. В некоторых окнах зажглись огни.

— Танечка, — сказал он мягко. — Мне пора…

— Я провожу тебя до конца улицы, ладно? — сказала она, зябко передернув плечами. Он опять снял куртку, набросил ей на плечи, и они пошли, обнявшись.

Возле поворота, он остановился и поцеловал ее, что должно было означать начало прощанья.

— Можно, я провожу тебя еще немного? — попросила она, глядя на него с мольбой.

И они прошли еще улицу в сумерках медленного рассвета. Все больше в домах светилось окон, громче кричали во дворах петухи. У тети Фени тоже светилось одно окно — наверняка, это Кешка уже встал и собирается на поезд. Антон остановился, не доходя до калитки.

— Танечка, — сказал он. — Ну давай попрощаемся. — Он взял ее за плечи, притянул к себе, но она энергично замотала головой, «Нет, нет!.. — шепотом вскрикнула она. Она смотрела ему в лицо расширенными остановившимися глазами, в которых блестели слезы, и мотала головой. — Нет, потом! Я тебя еще провожу». Он видел, что еще миг, и она расплачется, разревется, по-детски, в голос.

— Ладно, хорошо, — согласился он. — Подожди меня здесь. Я только рюкзак прихвачу.

Он поспешно прошел в избу. Кешка, сонный, сидел за столом и уплетал простоквашу, тетя Феня ополаскивала подойник, собираясь доить корову. Антон взял рюкзак и остановился у двери.

— Прощайте, теть Фень, — сказал он хозяйке. — Спасибо вам за все. — Он подал ей руку, она поспешно вытерла о фартук и неловко протянула свою. Он взял ее большую жесткую руку и, ощутив толстые мозоли на пальцах, вдруг нагнулся и чмокнул тетю Феню в морщинистую щеку, не зная, как еще отблагодарить ее. «Куда же так скоро? — растерянно сказала она. — Позавтракал бы, простокваши вон похлебал бы…»

— Спасибо, я не хочу. Прощайте, теть Фень!

Он толкнул дверь плечом, выскочил с темные сени, на крыльцо.

— Постой! — крикнул ему в окно Кешка. — Вместе пойдем!

— Найдешь дорогу, — отмахнулся Антон.

Таня сиротливо стояла у забора в своем белом платье. Антон вскинул рюкзак на плечо и взял ее за руку. Теперь при свете разгоравшейся зари ему было видно, что белое платье ее измято и местами испачкано в пыли. Сама она не замечала этого. Она шла, опустив голову, натянутая, как струна, и Антон, молчал, понимая, что любое его слово может вызвать новый поток слез, который нелегко будет остановить.

Но и эта короткая дорога быстро кончилась. От пристани уже было видно школу, где назначен сбор, и оттуда могли увидеть их. Антон остановился у фонарного столба на пристани. Лампочка под жестяным колпаком еще горела ненужным теперь слабеньким светом.

— Ну, Танечка, давай здесь попрощаемся.

Он взял в ладони ее лицо.

— Не уезжай! — сказала она, и слезы покатились у нее по щекам. — Не уезжай! Не уезжай!.. — заклинала она, всхлипывая.

Ему и самому хотелось плакать, до того он расстроился. Чтобы успокоить ее, нужно было все время повторять, что он скоро вернется, что это будет через день, через два, что завтра, послезавтра и он приедет, но эти слова застревали у него в горле. Врать, что он скоро вернется, перед ее заплаканными глазами, совсем не хотелось, а сказать правду, то есть: «Я не могу остаться. Я не знаю, зачем мне оставаться. Будет глупо выглядеть, если я останусь..» — этого сказать он не мог. И бессильный утешить ее хотя бы ложью, он только растерянно бормотал, целуя ее глаза, мокрые от слез

— Ну что ты, Танечка! Ну, перестань!.. Мы же договорились.

— Ты никогда не вернешься, — сказала она с тоской. — Ты не вернешься, я знаю…

Она отвернулась, прислонилась щекой к столбу. Плакала и все повторяла: «Ты не вернешься, я знаю». Расстроенный, он гладил ее плечо и утешал, как мог, но очень неубедительно. «Скверно! Ах как скверно все обернулось! — мучился он. — Что ты наделал, дурак! Мог бы предвидеть, чем все это закончится».

Уже светло было, как днем, и ночная тишина исчезла. Мычали по дворам коровы, позванивали в сенях подойники. Первые стрижи с писком взмывали и падали над гладким, притихшим озером. Скоро должен был появиться Кешка, да и еще кто-то из однокурсников мог показаться на дороге. Конечно же, они приметят его с Таней посреди улицы, ее в этом белом платье, измятом и запачканном, и будет потом разговоров!.. Он заметил сухую травинку в Таниных спутанных волосах и осторожно убрал ее.

— Ну хорошо, я останусь, только не плачь, — с невольным оттенком досады сказал ей он. — Никуда не поеду! Пойдем, я провожу тебя домой.

Времени до отъезда еще было достаточно, а отсюда, где его и Таню с заплаканными глазами могли увидеть, ее нужно было побыстрей увести. В утренней тишине уже хлопали по дворам калитки; в конце улицы показались двое, возможно, кто-то из спешащих к школе ребят.

— Пойдем, повторил он. — Пойдем, я тебя провожу.

Она подняла голову, сделала над собой усилие, с трудом сглотнув слезы, и вытерла глаза рукой, стараясь улыбнуться.

— Нет, — сказала она. — Иди. Тебе нужно ехать. Иди!..

Она уже не плакала. Совсем не плакала. Глаза ее смотрели сухо и спокойно. «Ну, вот и славно!» Он облегченно вздохнул, поправил на плече рюкзак и пошел к школе. Улица поднималась в гору. Отойдя шагов двадцать, он обернулся и, пятясь, помахал Тане рукой. Первые лучи солнца выскользнули из-за горизонта и осветили поселок и озеро. Таня стояла на берегу, маленькая и хрупкая в своем белом платье. Увидел он и озеро за ее спиной, тающий туман над озером, ровную, будто застывшую гладь воды и розовые полосы на воде от первых лучей солнца.

В ответ Таня подняла руку и, кажется, даже улыбнулась ему.

Возле школы собрались уже почти все. Вскоре после Антона прибежал Кешка. Валентин пришел с Зиночкой. Он острил, что не всю они еще собрали в лесу малину, что она тут скоро его забудет, а она с ленивой усмешкой поглядывала на него.

— Что же Танюша не пришла тебя провожать? — спросил Валентин.

— А они всю ночь провожались, — высунулся Кешка. — Этот типчик дома не ночевал.

— По-ня-тно!.. — протянул Валентин и высоко поднял брови.

Антон ничего ему не ответил, хмуро отвернулся и отошел. Бубенцова была веселой и оживленной, как никогда. Она загорела и еще больше похорошела за эти дни, и, кажется. сама это сознавала. Раза два она оглянулась на Антона, а проходя мимо него, насмешливо пропела: «Ах, Таня, Таня, Танечка! С ней случай был такой…»

— Ребята! Девочки! Пора! — скомандовала Эльвира Сергеевна. Все разобрали свои рюкзаки и двинулись к платформе. Гриша, как всегда, тащил два рюкзака, свой и Бубенцовой. Валентин шел позади всех, обняв за плечи Зиночку. Он все нашептывал ей что-то с веселым видом, а она смеялась и отталкивала его.

— Валька! — крикнула ему Бубенцова, обернувшись. — Ты почему отстал? Мы тоже поржать хотим!

— Светик, — откликнулся он. — Подожди немного. Скоро я полностью поступлю в твое распоряжение.

Солнце встало и оранжево светило сквозь дымку. Хозяйки выгоняли в стадо коров. В конце улицы стадо уплотнялось и с мычаньем тянулось на выгон. Знакомым хозяйкам ребята кричали: «До свидания! Прощайте!..» — и те с улыбкой махали рукой. «Приезжайте еще,» — приглашали они ребят. И в ответ им легко обещали: «Приедем». Хотя ясно было, что вряд ли кто-нибудь из них окажется здесь еще раз.

Антон шагал вместе со всеми, но ему было невесело. Он подумал, и даже уверен был, что Таня не ушла домой, а сейчас, наверное, спрятавшись, откуда-нибудь смотрит на них, на него. Может быть, из-за того палисадника, через веточки акаций? Ему вдруг захотелось отстать от группы и вернуться к Тане, а вечером отправиться с ней кататься на лодке, а дальше, как получится… Но он уже был измотан сомнениями и даже думать об этом не стал.

Те де самые два дощатых вагончика, на которых они приехали в Роднички, ждали их у платформы. Грузились в них с песнями, с гамом и нарочитой толкотней, просто так, чтоб веселей было. Валентин поцеловал Зиночку в губы, перед тем как встать на подножку. «Авось Света мне простит», — сказал он, оглянувшись на Бубенцову.

Когда старенький паровоз и вагончики вслед за ним тронулись в лес по узкоколейке, Зиночка стояла на платформе и махала рукой, а Валентин висел на подножке, держась за поручни и посылал ей воздушные поцелуи. Она смеялась в ответ.

Антон не хотел, чтобы Таня провожала его на платформе на глазах у ребят, но он уверен был, что после утреннего прощания, после всех этих слез, она не могла просто так уйти домой — наверняка из какого-нибудь укромного уголка грустно смотрит, как уходит их поезд. И в последний миг, пока Роднички еще не скрылись из глаз, ему неудержимо захотелось хотя бы издали увидеть ее, еще раз помахать ей рукой на прощанье. Он свесился с подножки, быстро оглядел уходящий берег, ближние улочки поселка, пристань с лодками, среди которых была и ее голубая лодочка, но Тани нигде не было видно.

А колея уже поворачивала влево, втягиваясь в лес. Узкий коридор просеки еще замыкал позади берег озера, но вся гладь его и большая часть поселка уже скрылись из вида. Вот и высокая труба завода, его кирпичная стена, старинные треугольники его крыш пропали за наплывающими деревьями. Исчезали один за другим последние окраинные дома поселка. А когда и проблеск озерной воды в конце просеки заглох, Антону вдруг показалось, что это не он уезжает из Родничков, а они покидают его. И покидают навеки…

Глава 13

…Умей из страшного примера, Который слышал ты, Извлечь всю пользу. Дж. Ст. Мильтон. Потерянный рай

В поезде, уже пассажирском, обычном, в который всей группой они пересели в Ельниках, он, взобравшись на верхнюю полку, заснул — будто провалился в сон, словно внезапно потерял сознание. А проснулся в ужасной панике. Сердце колотилось часто и сильно: тум-тум, тум-тум, тум-тум, в такт безостановочно стучавшим колесам. За миг до того, как проснулся, промелькнуло страшное сновидение — но какое именно, он забыл… Будто приподнялся перед ним какой-то огромный серый занавес, заглянуть за который ужасно хотелось (каждому хочется), приподнялся этот занавес, но, когда он с любопытством за него заглянул, то увидел нечто настолько страшное (что именно, он забыл, но такое ужасное), что он оцепенел и закричал бы от ужаса, но в груди не хватило воздуха… Резкое, отчаянное чувство ужасной потери или смерти кого-то близкого владело им.

Поезд мчался с сумасшедшей скоростью, будто падал под уклон. И даже когда он пришел в себя, увидел белые занавески на вагонных окнах и ребят, спокойно играющих в карты внизу за столиком, когда грудь отпустило и можно стало дышать, — это паническое, тоскливое ощущение потери, ужасной потери, не прошло.

Он вышел в тамбур, рывком расстегнул ворот рубашки, достал сигареты и закурил… Упругий встречный ветер сквозь щели врывался в тамбур, здесь было легче дышать. Покрытые лесом пригорки и овраги подступали здесь к самой насыпи, и в стремительном движении поезда ближние сосны то снизу заглядывали качающимися вершинами, то, внезапно вырастая, корнями взлетали выше окна. Вагонная качка и эта качка вверх-вниз за окном вызывали головокружение.

Он курил и думал о Тане. Сейчас ему не верилось, что расстались они лишь сегодня утром — этот глубокий, как обморок, сон и сумасшедшая скорость поезда отдалили их прощание на рассвете, казалось, уже на много дней. Каждая минута и каждый километр в сторону города, куда мчал его этот поезд, казалось, обращаются многими часами и сотнями километров в обратную сторону, в сторону Родничков. Расстояние, с каждой минутой увеличивающееся между ним и Таней, выросло в его сознании, чудовищно распухло, оно ощущалось почти беспредельным и продолжало безостановочно нарастать. Нелепость, конечно, но вперед, в сторону города, пространство было каким-то разряженным, легко убывающим, а назад, в сторону Родничков, оно казалось плотным и вязким, таким, которое невозможно преодолеть… Он вроде и понимал, что все это чушь — от перемены направления расстояние не меняется, но помимо его воли какой-то счетчик в сознании лихорадочно отсчитывал каждый метр проносящегося мимо окон пространства, каждый быстрый и четкий перестук спешащих колес. Этот счетчик работал безостановочно, плюсуя метры в километры, множа их на секунды, потом на минуты и часы, деловито подставляя какие-то невозможные, невесть откуда взявшиеся множители с двумя, тремя, четырьмя нулями, так что итог все возрастал и возрастал, расстояние теряло всякие пределы… Итог рос и сверкал в мозгу, как на электрическом табло с прыгающими цифирками, где в темном окошечке справа зыбкая световая рябь — это сотые, в квадратике рядом суматошно прыгающие, словно пульсирующие — это десятые доли секунды, где целые проскакивают с размеренным стуком, а колесико минут неотвратимо наползало все новыми тройками, семерками и колами… Он почти вьяве видел, как этот итог змеился, прыгал и сверкал желтыми точками так быстро, что не хотелось смотреть. Это была чушь, наглая ложь! Табло сломалось, сошло с ума!.. Но нет, это была правда, потому что никто не говорил, что табло для всех — оно только для него одного, и оно правильно отсчитывает отмеренное ему время… Это цейтнот, это жуткий цейтнот! Сейчас же, сию секунду он должен сделать следующий ход, или все проиграно… Ведь даже теперь, пока он стоял и курил здесь в тамбуре, уже не дни отделяли его от их утреннего прощания, а месяц или больше — он терял уже счет.

Он стал вспоминать через даль этого неодолимо нарастающего времени, что было у них при расставании там, за гибельно далеким пространством, в Родничках, и теперь все он видел не так, как тогда (или год, или несколько часов назад), не так, как ему казалось, а как было на самом деле, хотя и прежнее свое представление он помнил…

…Она была в белом платье, вспомнил он, и это обожгло его. Она была в белом платье, — она хотела понравиться ему, а он сделал ей выговор. Она была в белом платье, потому что думала, что она его невеста; ее платье было белого жертвенного цвета. Она была в белом платье…

«Белом!.. Белом!.. Белом!..» — стучали колеса.

…Она обнимала его. Ее тонкие, загорелые, с вечными царапинками руки лежали на ее плечах, этими худенькими и слабыми руками она хотела удержать его, зная, что удержать не хватит силы. Не хватит у нее силы! Не хватит!.. Она тянулась к нему для поцелуя, ее губы были доверчиво открыты, и лучше бы он просто оттолкнул, лучше бы просто ударил ее, чем целовать так, как он целовал ее: холодно, принужденно и торопливо, лишь бы отделаться. А она надеялась, она не верила в такую каменность, в такую жестокость и снова и снова подставляла ему губы, чтобы разбудить его, оживить, очеловечить…

«Оживить!.. Оживить!.. Оживить!..» — торопливо стучали колеса.

Ее глаза… Она смотрела на него так, как будто видела его в последний раз… И как они погасли, когда он, раздраженный этим долгим прощанием, сказал ей, что если она так уж хочет, он останется еще на несколько дней. «Нет, — сказала она. — Тебе нужно ехать. Иди!» Зачем он уехал именно сегодня? Уехал, точно сбежал…

Он почувствовал, что задыхается. Теперь у него уже было ощущение, что та громадность пространства, оставшегося позади, больше не ограничивается даже ходом поезда, что оно взорвалось и стало пухнуть само по себе. И даже, затормози он сейчас этот поезд стоп-краном, все равно его бешеный вал с огромной скоростью понесет поезд дальше, туда, в разреженное пространство, куда бешено втягивает его уже набранная скорость, и выбраться откуда понадобится уже не год и не два, а целая сотня лет, и значит, одной жизни не хватит…

«Нет, это нелепость! — сказал он себе. — Это просто мерещится, я просто не в себе. Можно сойти на ближайшей станции, сесть на обратный поезд до Ельников, и завтра днем я вернусь уже к ней». Умом он это понимал, но паника не проходила. Это была какая-то особая паника, похожая на острый психоз, неподвластный разумным доводам, и понимая это, он ничего с собой поделать не мог: ни дрожи унять, ни сердце успокоить, ни воздуха, задыхаясь, глотнуть…

А поезд набирал и набирал ход. Вагоны скрипели, стонали, раскачиваясь; учащенно и сильно били на стыках стальные диски колес. Лес за насыпью слился в одну сплошную зеленую полосу, над которой летели, клубясь, облака, точно уносимые ураганным ветром.

«Так значит, я люблю ее! — неожиданно понял он. — Я люблю, но это совсем не то, что я думал, нисколько не похоже на то, что я себе представлял.» Его поразило, до чего непохоже, до чего все не так, как он себе представлял… Это было так громадно и ни с чем не сравнимо, что он даже не мог охватить этого разом, не видел границ, не понимал масштаба. И не было вопроса, что оно обещает: большую радость или большое страдание. Это было как небо для слепца, прозревшего, впервые увидевшего его; как небо, которое одно в бешеном скольжении и пляске за окном громадно, недвижно и бездонно висело над миром…

Как только поезд прибыл в город, Антон первым спрыгнул на перрон и, ни с кем не прощаясь, смешался на вокзале с толпой пассажиров. Не раздумывая, он купил в кассе обратный билет до Родничков, но поезд уходил только через два часа — он пошел и сел на скамью в зале ожидания… Теперь, когда обратный билет был у него в кармане, можно было взглянуть на вещи в реальном свете, и хотя ощущение, что напрасно он уехал из Родничков, владело им по-прежнему, а расстояние до них казалось очень и очень далеким, паника немного улеглась, и он уже ясно понимал, что это какое-то наваждение. Но просто сознавать это было недостаточно. Пусть наваждение, помешательство, но ведь оно по-прежнему не отпускало его. Даже физически он чувствовал себя каким-то растерзанным, а нервно еще того хуже — временами его прямо-таки трясло.

Клонившееся к западу солнце сквозь высокие пыльные окна так разогрело заполненный народом зал ожидания, чтобы было жарко и душно, было трудно дышать… На всех скамьях люди спали или просто сидели, закрыв глаза и раскрыв рты. Некоторые, изморенные духотой и ожиданием, вяло ходили взад и вперед. Только дети, неугомонные даже в дороге, с пронзительным криком бегали между скамьями, прятались за горы чемоданов, сумок и рюкзаков. В углу у буфетной стойки мужики пили пиво. Пена из кружек стекала на мраморные крышки столиков, пузырилась среди рыбьих костей и шелухи, мутными каплями падала на пол. Под ногами у жующих и пьющих уже образовались лужицы. Пахло вяленой рыбой, человеческим потом, пахло долгим ожиданием.

Рядом с ним на другой половине скамьи спал, поджав ноги, солдат в новеньком обмундировании со множеством разнокалиберных значков на груди. На полу аккуратно, как в казарме, стояли его кирзовые сапоги. Портянки у солдата были не первой свежести — запах донимал Антона, но пересесть было некуда, и он решил не обращать внимания, терпеть.

На правой и на левой стороне зала было по три высоких узких окна. Левые окна выходили на перрон, где с плавным скрежетом притормаживали поезда, где то густела, то вновь редела спешащая на посадку толпа, где ветер таскал по асфальту обрывки газет и сухие обертки от мороженого, а позади вагонов виднелась путаница стальных, плавно вычерченных блестящих путей. Над этой стальной паутиной вспыхивали и гасли там и сям зеленые, желтые и красные огоньки светофоров: и зеленые звали: «в путь… в путь…», красные вспыхивали: «нет… нет…», а желтые горели неподвижно, как вопрос: «куда?.. зачем?..» А правые окна выходили на привокзальную площадь с длинным серым фасадом гостиницы, со знакомым гастрономом на углу, с трамваем, каждые две минуты убегавшим в сторону центра, и с другой, уже городской толпой, хаотически двигавшейся по площади.

Ни туда, ни сюда он сейчас выйти не мог — его место было здесь в душном зале ожидания. Превозмогая тошноту, он откинулся назад, уперся затылком в высокую спинку скамьи, и закрыл глаза, чтобы ничто не отвлекало. Теперь нужно было сосредоточиться и решать, возвращается он в Роднички или нет. Билет он уже взял, но ему нужен был четкий, логически обоснованный ответ, независимый от того наваждения, которое владело им в поезде. Он не сомневался, что ответ можно вывести, надо только взять себя в руки и хорошенько подумать, но сначала надо расслабиться, чтобы улеглась эта сумятица в голове. В поезде он был неадекватен, голова не соображала после той бессонной прощальной ночи, в дороге им владел какой-то психоз. А сейчас у него есть время подумать, и пусть он чувствует себя неважно, решать надо здесь и сейчас.

Он вдруг поймал себя на том, что все только собирается решать, все только готовится, все только убеждает себя, а сам ни с места. Ну, хватит! Пора!.. Он нервно переменил позу, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди… Итак, вопрос заключается в том, возвращаться ему сегодня в Роднички или нет, вернее, почему вернуться необходимо. А это зависит от того, действительно он любит Таню или просто внушил это себе… Уже в самом этом вопросе, заданном себе, коробила какая-то излишняя категоричность, в нем было что-то холодное, прокурорское, как на суде. «Господи, — подумал он. — Как будто это так просто, дать четкий ответ!» Но ведь именно на этот вопрос и надо было ответить. «Так любовь это или нет?.. Или просто наваждение, которого с утра еще не было и которое завтра пройдет? Да отчасти уже и проходит, раз я спокойно могу рассуждать…» Ему вдруг стало тяжело и тоскливо, так тяжко на душе, что хоть волком вой. Он едва не заплакал. «К черту, — сказал он себе. — К черту тебя со всеми твоими рассуждениями!..»

Тяжелая, в полнеба туча, которая давно уже висела над городом, еще больше расползлась и накрыла солнце, уже клонившееся к закату. Сумерки наступили раньше времени. Потускнело и даже помрачнело в зале, но духота осталась. Осталась и эта тяжесть на душе. Ничего не складывалось у него, ничего не решалось… Билет до Родничков лежал у него в кармане, но он как будто знал, что не вернуться ему в Роднички, что путь закрыт для него, и навечно…

Нет, так можно было сойти с ума!.. Он встал и пошел шататься по вокзалу. Никакой определенной цели у него не было: потолкался у билетных касс, постоял зачем-то в очереди за газетами, долго торчал у аптечного киоска, бессмысленно рассматривая пузырьки и пакетики за стеклом. Везде толпились люди, и все они знали, куда и зачем едут, а он не знал, хотя билет до Родничков и лежал в кармане… Ему захотелось есть, он встал в очередь за пирожками в буфете, но, пока стоял, есть как-то расхотелось. «Так хочу я есть или нет?» — задумался он, но так и не решил этой проблемы.

Он вышел на площадь и постоял тут же у вокзального входа. Темнело. Загорелась неоновая рамка в небе над крышей гостиницы. Она вспыхнула, так призывно и четко, что с невольным ожиданием он уставился на нее, как будто она сейчас что-то подскажет…Сначала возникло в сизом, темнеющем небе яркое слово «НАДЕЖНО», затем появилось пониже и правее «ВЫГОДНО», потом еще пониже замерцало «УДОБНО», и, наконец, у самого карниза во всю его длину внушительно впечаталось в небо «ХРАНИТЬ ДЕНЬГИ В СБЕРЕГАТЕЛЬНОЙ КАССЕ».

Он повернулся, пересек кассовый зал и очутился на перроне. Постоял, сторонясь от спешащих на посадку пассажиров, носильщиков с тележками и опять вернулся в зал ожидания на свое прежнее место. Тут только до него дошло, что проделал все это бессознательно, как лунатик во сне, будто кто-то водил его за руку и посмеивался. Уж не сходит ли он в самом деле с ума?…

Солдат, спавший рядом, завозился. Проснулся, потом сел на скамье. Он нашарил внизу сапоги и ловко, даже щеголевато натянул один, потом другой. Пригладив светлый ежик на голове, он достал из кармана документы и на коленях принялся перебирать их. Из военного билета достал фотографию девушки в летнем платье с букетиком каких-то полевых цветов в руках. Девушка была не очень красивая и слишком полная на взгляд Антона, но улыбалась со снимка хорошо. «Может с солдатом поговорить? — подумал он. — Что толку… А может все-таки поговорить?..»

— В отпуск? — спросил он.

— В отпуск, — не отрываясь от карточки, кивнул солдат.

— К ней едешь?

— К ней. — ответил тот. Он бережно спрятал карточку в карман, подхватил чемодан и ушел.

Сколько еще до отхода поезда оставалось, Антон не знал — он уже избегал смотреть на часы… Состояние душевной и физической опустошенности только усиливалось, и он не знал, что с этим делать, как избавиться от него. Ему снова захотелось есть. Он встал и направился к буфету. Пожилая буфетчица в несвежем переднике уже собиралась закрывать. Грязноватой тряпкой она сметала крошки с прилавка, стряхивая их в подставленное ведро. На витрине у нее остались только леденцы да пара зачерствевших сморщенных пирожков на тарелочке с ценником.

— Ничего нет, — отрезала она. — Закрываюсь уже.

— Дайте хоть пару пирожков, — попросил Антон.

— Вчерашние, — пробурчала она.

— Что?.. — не понял он.

— Вчерашние пирожки!.. Глухарь, господи, — с отвращением сказала она.

— Ну дайте хоть эти. Все равно… — сказал он, чувствуя, что от голода у него уже спазмы в желудке желудок боясь, что буфетчица не даст ему пирожков.

Она достала последние с витрины, убрала ценник и на этой же тарелке сунула ему. Пирожки были холодные и невкусные, начинка походила на оконную замазку, но он с жадностью съел их и с рюкзаком за спиной отправился бродить по вокзалу… От съеденных пирожков его начало вдруг подташнивать, временами возникали схваткообразные боли в животе. Он выпил газировки, но это не помогло. Морщась, выпил еще стакан — вроде стало полегче… Так бесцельно он еще какое-то время переходил с места на место, толкая других пассажиров, натыкаясь на чужие чемоданы и узлы, с недоумением заставая себя то в кассовом зале, то в камере хранения, то в парикмахерской, куда не собирался идти… Стоя у справочного аппарата, он долго бессмысленно нажимал на клавиши, и металлические страницы перелистываясь с жестяным хлопаньем, показывали, как доехать до Хабаровска, Сыктывкара, Туапсе… Но не показывали, как доехать в Роднички — их на этих железных страницах не было…

Вдруг он почувствовал какую-то о резь в животе. Он не обратил на нее особого внимания, но резь усиливалась, и вскоре его так скрутило, что он согнулся, держась за живот. Надеясь, что это временно и скоро пройдет, он заставил себя выпрямиться и, прижимая руку к животу, побрел в зал ожидания. Там он сел на свое прежнее место на скамье, откинулся к спинке, вытянул ноги, расслабился, и боль стала утихать… Боль утихла, но все тело охватил какой-то жуткий озноб — у него заледенели руки, а зубы выбивали какую-то частую дробь. Он согнулся, спрятал ладони подмышки, но все равно было зябко, а зубы стучали дробно и часто, точно отбойный молоток… Душно было ему, воздуха не хватало!.. Нужно как можно скорее выйти на улицу, иначе он может здесь задохнуться и пропасть…

Он встал, но ноги, как пьяного, не слушались его. Поволокло куда-то вбок — он устоял на ногах, ухватившись за спинку скамьи; но тут его поволокло в другую сторону… Как будто чья-то сильная рука грубо дернула его за шиворот — он резко выпрямился, и взмахнул руками. Но тут страшно закружилась голова. Точно на карусели, он увидел глядящие на него и ускользающие вправо, удивленно-испуганные лица окружающих людей, еще раз попробовал сделать шаг вперед… но тут словно кто-то сбил его с ног мгновенной подножкой и, раскинув руки, он грохнулся навзничь на вокзальный выщербленный каменный пол…

В тот вечер пассажиры в зале ожидания одного из вокзалов на самой главной магистрали страны могли видеть, как какой-то молодой человек, вполне здоровый на вид, до того, как и все, спокойно сидевший на скамье, вдруг вскочил, зашатался, взмахнул руками и, точно подкошенный, рухнул на покрытый кафельной плиткой пол. Попытался встать, но снова упал, ударившись головой о ножку скамьи, пачкая пол вытекающей из разбитой головы кровью. Несколько человек бросились ему на помощь… Его уложили на скамью, прибежала фельдшерица из медпункта, тут же вызвали «скорую». Он не приходил в себя, лицо его посинело, а когда его укладывали на носилки, казалось, что он уже труп. Как выяснилось в больнице, он отравился несвежими пирожками в буфете. Ему сделали промывание желудка, вернули в сознание уколами, отпоили лечебными растворами, и на пятый день он выписался совершенно здоровый.

Больше о возвращении в Роднички он не думал.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg