«Кыштымские были»

Кыштымские были (fb2) - Кыштымские были 683K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Михаил Петрович Аношкин

Кыштымские были

Куприяновы Повесть

Отпуск

Андрееву обещали путевку в Сочи, но в последний момент отказали: какая-то неувязка получилась. Григорий Петрович обиделся. Однако поразмыслив хорошенько, решил, что случилось даже к лучшему. В июле в Сочи адское пекло, даже в тени духота. Народу тьма-тьмущая, в автобус свободно не войдешь, а на пляжах некуда упасть камню: вся Россия туда съезжается.

А на Урале июль самый расчудесный месяц. Можно загорать не хуже, чем на юге. Бывает, правда, ненастье. Но что за беда! Оно кратковременное. И дождь теплый — парной. Рыба на любом озере клюет. К тому же, это месяц всяких ягод.

И давно Григорий Петрович не гостил в родных краях. Наездом, на день-два, заглядывал и то в год раз. Хотя жил совсем недалеко: три часа езды от Челябинска на поезде.

Неудача с путевкой неожиданно обернулась привлекательной стороной. Не мешкая, Григорий Петрович начал собираться в дорогу. Он полагал, что впереди у него целый океан свободного времени, который не просто исчерпать, океан маленьких и больших радостей, встреч, длительного свидания с родиной.

Волнение охватило Андреева, когда поезд, останавливаясь, как говорят, у каждого телеграфного столба, добрался, наконец, до станции Бижеляк. Отсюда начинались истинно кыштымские места. В детстве ездил сюда за клубникой, много ее было на солнечных полянах за старыми кирпичными сараями. На озере Улагач, в километре от станции, ловил с отцом окуней. Улагачский окунь славился отменным вкусом. Ближе к Кыштыму в пологих каменистых берегах, заросших диким малинником и шиповником, плескалось озеро Акакуль: рыбное, красивое, издавна облюбованное под пионерские лагеря. Когда-то и Григорий Петрович побывал в таком лагере на Акакуле. Мало что осталось в памяти, но вот военную игру запомнил. Звеньевого Гришку Андреева выбрали командиром отряда, но отряд бесславно проиграл сражение. Но пионервожатый, бывший матрос, успокоил:

— Выше голову! За битого двух небитых дают. Сам Суворов говаривал!

Да, были игры. Была настоящая великая война, которая опалила и Григория.

Если до Аргаяша за окнами мелькала степь вперемежку с березовыми колками, географы называют ее колковой степью, то за Бижеляком загустела кондовая сосновая тайга. И сразу все стало по-другому — добротнее, весомее и сумеречнее. На верхушках темных сосен догорал тихий июльский вечер.

Возле станционного домика Бижеляка вовсю горел костер. Молодайка башкирка что-то колдовала возле котелка, висящего над огнем. Мальчишки бегали вокруг костра, а потом затеяли возню. Самый маленький, у которого то и дело спадали трусики, а он их поддерживал рукой, оказался возле молодайки. Она наградила его подзатыльником.

Поезд торопился к Кыштыму, и Григорий Петрович уже не мог оторваться от окна.

Леса. Они перемежались с вырубками, на которых дружно и густо поднимался молодой сосняк.

И вдруг над молодым сосняком вырос светло-зеленый купол церкви, которая была построена на горе еще в середине девятнадцатого столетия — красивая и ослепительно белая. Поэтому и зовут ее «Белой». С ее звонницы видно далеко окрест, проглядываются даже купола Каслинской церкви, а это как-никак восемнадцать километров.

Прогремел под колесами мост через Кыштымку. Усмиренная плотиной электролитного завода, она теряется в крутых берегах. Течет медленно, а потому заросла ряской, кувшинкой и камышами.

По крутым берегам гнездятся дома, сбегаются в улицы, уходят к центру.

Из вагона Андреев выскочил одним из первых. Приземистое желтое здание вокзала почти не менялось на его памяти. Только пристроили к нему служебные помещения, такие же приземистые, как сам вокзал. Раньше под окном дежурного висел маленький звонкий колокол, радостно возвещавший прибытие поезда и грустно — его отход. Колокол сменило радио. Иные времена, иные песни.

На западе высятся две горы — Сугомак и Егоза. У Сугомака вершина острая, а у Егозы — плоская. Между ними приютился пригорочек, словно верблюжий горб. Многое могли бы рассказать эти горы — и как пришли сюда русские поселенцы, и как задымили первые заводы. И про пугачевскую вольницу, и храброго предводителя работных людей Клима Косолапова, и про большие Кыштымские пожары. Наверное, в их беспристрастной памяти нашлось бы место и последним десятилетиям, должны помнить они и Григория Петровича.

Андреев погрузился в атмосферу родного городка. Дома здесь, в основном, одноэтажные, рубленные из сосен или заливные из шлака. Расселились по земле широко и вольготно — с огородами, садами, с амбарами и сеновалами. И улицы у́же, чем в большом городе, и извилистей — то стремительно вбираются на гору, то не спеша сбегают с нее. И шуму меньше, нет здесь звонкого движения, как в Челябинске. И воздух иной — притекший с гор, чуть попахивает лесным дымком и огородным укропом. И люди здесь иные — проще, без претензий одеваются, хотя и модники тоже есть, в движениях неторопливее, приветливее, потому что знают друг друга если не хорошо, то хотя бы шапочно.

Лет шесть назад у Григория Петровича еще был жив отец. Случалось, ходили они с ним по центральной улице, которую зовут именем Республики. Григорий диву давался, как только не заболела у отца шея. Он ежеминутно с кем-нибудь здоровался. Одним просто кивал головой, а других приветствовал церемонно, по-кыштымски: снимал картуз, чуть кланялся и говорил:

— Мое почтенье, Иван Митрич.

Григорий Петрович в иные дни мог пересечь Челябинск из конца в конец, увидеть массу народа — и ни одного знакомого! А ведь их много!

В Кыштыме ж знакомых почти не осталось. Многие сверстники не вернулись с войны, других судьба разбросала по Союзу.

Странно и грустно как-то. Идет по знакомой улице. В иных местах даже камни те же, что горбились в дни детства. И дома те же, только почернели — дома ведь тоже могут стареть, как люди, и стареть каждый по-своему.

Вот дом на углу Пушкинской и Республики. Те же наличники, тесовые ворота с резными финтифлюшками. Даже лавочка у ворот сохранилась. Прошумело над этим домом тридцать лет и будто ничего не изменилось. Вроде постучи в ставень, и выйдет Мишка Муратов. Постучи все-таки, постучи и спроси:

— Где Михаил Муратов?

На тебя округлят глаза: это что же, человек с луны свалился? Убит Михаил Муратов в Отечественную, убит в двадцать лет и похоронен вдали от родного Кыштыма.

Идет Григорий Петрович мимо этого дома, держит на него равнение. Они с Мишкой учились в одной школе, ходили с ночевкой на рыбалку, хлебали уху из одного ведерка.

А вот еще один дом, но только уже рядом с отцовским, на Кировской улице. Григорий Петрович заглядывает в окошки. Никого. А то появится чье-то лицо, незнакомое. Чужие. Постояльцы. Хозяин сидит у ворот на лавочке и разговаривает сам с собой. Ему семьдесят, он полуглухой. Волосы редкие, седые наполовину. Оброс белой щетиной, бреется редко — в неделю, наверно, раз.

То дядя Петя Бессонов. В четырехоконном доме до войны было шумно и тесно — росло семеро ребят. Закадычным другом Григория был Николай. Уехал на войну и не вернулся. Повырастали бессоновские ребята, обзавелись семьями, понастроили свои дома. От рака умерла хозяйка. И опустел шумный дом. Доживает свой век дядя Петя, доживает один-одинешенек. Пустил квартирантов, чего ж пустовать хоромам? С людьми ему говорить трудно. Оглох. Раньше людей его профессии называли глухарями. Котельщики. Клепали котлы, металлические трубы — о сварке еще не мечтали. Ставили они трубу на заводе, били по заклепкам кувалдами, и звон стоял по всему Кыштыму.

Часами сидит дядя Петя на лавочке и разговаривает сам с собой. Вроде беседует с умершей женой, отчитывается о своем житье-бытье бобыля:

— Вот ведь, Тонь, каки дела. Пензию получил, купил чекушку, тебя помянул. У Витьки гости были, меня не позвали, Тонь, не позвали. Лялька приходила. Чаю, Тонь, приносила, я ведь чаю, Тонь, забываю кипятить. Мне одному-то зачем?

— Здравствуйте, дядя Петя, — кланяется Григорий Петрович.

— Мое почтенье, — отзывается старик. — С приездом.

И опять углубляется в самого себя.

Отгорела-отполыхала ярким сполохом его жизнь. Но не исчезла бесследно — продолжается в сыновьях и дочерях, во внуках тоже и в том, что сумели сотворить его сильные когда-то руки.

Сугомакская встреча

Проснулся Андреев вдруг. Загадывал не проспать — хотел пораньше уйти на рыбалку. Но проснулся не из-за того, что загадывал. Его разбудили петух и собака. Петух горланил под самым окном, оно было открыто и только занавешено тюлевой шторкой. Собака Пушок лаяла на своего — с повизгиванием и ласково. Виктор, муж сестры, собирался на работу. Сегодня он в первую смену, на электролитном медь плавит. Сестра с ребятами в пионерском лагере — воспитатель. Ребята отдыхали по путевкам, возле нее, Виктор что-то неразборчиво выговаривал Пушку, а тот тявкал, вроде бы соглашался с чем-то. Но вот хлопнула щеколда. Пушок тявкнул еще раз и, гремя цепью, полез в конуру досматривать свои собачьи сны. Только петух не унимался. Если не орал, то горделиво и звонко кричал: «Ко-ко-ко!»

В комнате полусумрак. Солнце придет сюда во вторую половину дня. В этом доме Григорий Петрович прожил первые свои восемнадцать лет.

Мать не спит. Ходит в другой комнате. Видно, прибирается — слышен звук отодвигаемого стула, шарканье веника по полу.

Матери под семьдесят, но она неугомонна и деятельна. Их с отцом соединила гражданская война. Иначе откуда бы коренному кыштымцу узнать девушку, которая жила на Каме? Отец, пока служба не забросила его в провинциальный городишко Сарапул, вообще не ведал, что существует на свете Кама. А мать про Кыштым ничего не слышала. Приехав сюда, тосковала по Каме, но годы и новые привычки взяли свое. Позднее о родине вспоминала реже и реже. Лишь недавно горько вздохнула — как хочется поглядеть на Каму, встретиться с детством после долгой разлуки…

Мать швея. С пятнадцати лет за швейной машиной. Еще ученицей всадила в палец иголку. Стала вытаскивать и поломала. Непонятно почему она тогда не вытащила конец иголки из пальца, но вот не вытащила. А кончик попал в кровеносный сосуд и поплыл по нему. Уже на склоне лет почувствовала тягучие боли в левой руке. Врачи терялись в догадках — в чем причина? Мать и сама забыла про иглу. Осмотрели больную руку на рентгене и обнаружили у плечевого сустава странный предмет. Руку оперировали и извлекли обломок иглы, который почернел от ржавчины. Более сорока лет плавал он в крови, как еще до сердца не добрался.

После смерти мужа стала она замкнутой, ушла в себя, легко раздражалась. И слушает разговор дяди Пети с самим собой и не может удержать слез.

Бессоновский дом двором своим примыкал к дому Андреевых. Когда дядя Петя ходит по своему двору и разговаривает, то во дворе Андреевых можно разобрать каждое слово. Бывало, мать скажет:

— Петя Бессонов опять с Тоней разговаривал. На ребят жаловался. Все причитал: «Тоня, Тоня, на кого ты меня оставила?»

У матери глаза влажнеют, лицо вовсе морщинится.

Встает она рано. Сейчас остановилась возле дверей комнаты, где спал сын, прислушалась. И неожиданно обратила внимание на хулиганские выходки петуха. То горланит, то кричит «ко-ко-ко!». Замахнулась веником на горластого:

— Кыш, проклятый!

Григорий Петрович улыбнулся. Спрыгнул с постели и подошел к окну. Мать увидела его.

— Разбудил тебя мохноногий?

— Сколько же времени?

— Шестой.

— Ого! Пора.

— Куда собираешься?

— На Сугомак.

— Выпей хоть стакан молока.

Озеро Сугомак раскинулось на западной окраине, между городом и горой. Оно красивое. В него смотрится гора Сугомак. На юге проглядывались горы Уральского хребта — Юрма. Сплошная синь.

Андрееву и в голову не приходила мысль о том, что на озере он будет не один, что есть и другие рыбаки, которых тоже нельзя удержать в теплых постелях. У кустика замерли мальчишки. Серьезные рыбаки, если пришли в такую рань и не шумят. На насыпи пристроился дед. На седых волосах лежит кепчонка, в зубах папироса, на плечах брезентовая роба, такие выдают на заводах как спецовку. Черные шаровары заправлены в кирзовые сапоги. Под ногами стоит плетеная корзина — пестерь, закрытая фанерной крышкой. Сбоку на крышке есть вырез, в который могла пройти рука.

У деда веером закинуто пять удочек, ничего себе, основательный рыбак. С таким рядышком и посидеть не грех, если не прогонит.

— Доброе утро, — сказал Григорий Петрович, останавливаясь возле рыбака. Тот быстро глянул на незваного гостя из-под лохматых бровей, пробурчал и потянулся к удилищу — поплавок принялся плясать по воде, а от него во все стороны тихие круги поехали. Но тревога оказалась ложной.

Старик выпрямился и выплюнул под ногу потухшую папиросу.

— Клюет?

— Балуется, — неохотно отозвался дед.

— На уху нарыбачить можно?

— Попробуй.

Григорий Петрович расположился недалеко от старика. Насыпь выложена камнями, к воде они спускаются круто. Насыпь эта старинная. Когда-то здесь проходила узкоколейная дорога на Карабаш. Там добывали медную руду, плавили ее на заводе и отправляли на Кыштымский медеэлектролитный, где ее рафинировали. Узкоколейка неудобна стала тем, что пропускная ее способность была мала и в Кыштыме приходилось делать перевалку — существовала даже специальная перевалочная база. Сейчас к Карабашу провели ширококолейную дорогу, а узкоколейку забросили, рельсы пустили на переплав.

Григорий Петрович поудобнее примостился на камне и принялся готовить удочки, а их было две. И вдруг одолело ого нетерпение. Скорее насаживай на крючок червяка и бросай в воду. Самый главный ерш или самый отчаянный окунь только и ждут твоего червяка. Дедову приманку брать не хотят, потому что он посетитель здесь постоянный и надоел им. Ты же рыбак приезжий, в Челябинске не больно нарыбачишься, там на каждую махонькую рыбешку в реке Миасс приходится по полтора заядлых рыбака.

Григорий Петрович, по давнишней, еще с детства усвоенной привычке, поплевал на червяка и забросил удочку в озеро. Следом закинул вторую. Начинается самое волнующее — ожидание поклевки, напряженное гляденье на поплавки. Они лежат на воде спокойно, готовые запрыгать в любую минуту. Но почему-то не прыгают.

Андреев косится на деда. Тот из-под кустистых бровей сторожко наблюдает за своими поплавками. Ага, качнулся один, завалился набок — поплавок из гусиного пера, и поехал в сторону. Хватай скорее, чего же ты, старый, дремлешь? Но дед не спешит, и вдруг хватает удилище и тянет на себя. В воздухе на леске, извиваясь, повис зеленый окунь. Дед поймал его, снял с крючка и сунул в пестерь. Пока налаживал червяка, заплясал другой поплавок. Дед не торопясь закинул первую удочку, а потом уже потянул другую. Ерш! И вот такой образовался у деда конвейер. Не успеет снять рыбку с одного крючка, глядишь, попалась на другой. Работал спокойно, без удивления и восторга, не обращая внимания на соседа.

У Андреева тишь да гладь. Не признала сугомакская рыба челябинского рыбака. Пока дед таскал одну за другой, Григории Петрович сумел поймать всего семь рыбок.

И вдруг наступило затишье и у деда. Только после этого он проявил интерес к соседу.

— Вроде бы нездешний, как я погляжу по обличью-то? — спросил он.

— Да.

— Откедова?

— Из Челябинска.

— Вон оно как. В отпуск небось?

— В отпуск.

— Смотри-ка ты! У нас хорошо. Раздолье. И рыбалка опять же ладная. Красотища кругом — залюбуешься, помирать не надо.

— Зачем же помирать?

— У сродственников гостишь-то?

— У матери.

— Чей же будешь?

Григорий Петрович ответил.

— Вон оно как! Знавал твоего родителя, любитель был рыбу ловить, царство ему небесное. Житье-то в Челябинске лучше нашего али нет?

— Да как сказать? Где нас нет, там и лучше.

— Это верно. Мой Васька в Свердловске живет, а пишет — тятя, не тот коленкор, лучше нашего Кыштыму нету на свете городов. Тоскую, пишет.

— Домой возвращался бы.

— Я ему это же — плюнь на все и айда в Кыштым. Не едет, едрены шишки. Нечего, слышь, делать у нас.

— Кто же он?

— Да по ученой части. Тоже приезжает рыбачить, а нынче в каких-то Сочах отдыхает. Чего его туда потянуло? Здесь красотища такая, и главное — пользительная для здоровья.

У деда снова запрыгал поплавок, у Григория Петровича — сразу оба. Возилась с удочками молча. А как снарядили их, опять продолжили разговор, благо поплавки вели себя смирно. Первым начал дед — словоохотлив.

— И меньшая каждое лето приезжает. Страсть уважает рыбу. Как она приезжает, я рыбаком становлюсь. Все озера обшастаю, а на уху или на пирог поймаю. Намедни на Плесе подъязка славного словил — чуть не кило потянул. Вчерась окунь здесь подходящий клюнул.

— Дочь тоже в Свердловске?

— Там. Она, вишь, десятилетку-то кончила, Васька ее туда и вытребовал. Учил в институте. Теперича она там сама студентов учит. Башковитая девка, не хвалясь скажу, а вот по семейной жизни невезучая.

— Отчего так?

— В лицо уродилась смазливая, не в меня, в мать. У меня-то, гляди, нос картошкой, брови, как у лошади грива. Нету во мне красоты, а вот Евдокея у меня красавица в молодости была. Ленка в нее. Только мужика вот подходящего себе не найдет. Повязался какой-то брандахлыст, она ему поверила. Мальчишку народила, и брандахлыст-то укатил неведомо куда. Советовал через суд его разыскать, а она, ядрены шишки, не хочет, больно ученая, нос задирает. Я, грит, унижаться не хочу, сама проживу как следоват. Внучонок ласкобайкой растет, пятый годок ему. Нам со старухой утеха. Ленка-то в Свердловске, а он у нас. Намедни и сама приехала.

— Учительница?

— Студентов учит. Дома не успеет носа показать и — по соседям. Собирает она, вишь ты, этот… как его… уж больно мудреное слово-то, натощак не выговоришь. Ну, песни там всякие, небылицы.

— Фольклор?

— Во-во! Ну его к шуту. Поначалу ко мне приставала: расскажи да расскажи. По молодости-то я и вправду всяких сказок знавал не перечтешь сколько, а теперича перезабыл. Стану рассказывать, а она, грит, не то. Будто я сказки повторяю, которые уже в книжках описаны. Откуда мне знать — описаны или не описаны. Осталось в памяти, вот и говорю. Одну сказку все же записала. Про Лутонюшку.

— Так эта сказка тоже напечатана.

— Вот так, едрены шишки! Она говорит, нет. Где та сказка напечатана-то?

— Ее Лев Николаевич Толстой написал.

— Вот оно как. А что же, он в здешних местах бывал или как?

— Здесь он не бывал.

— А как же он про Сугомак сказку знает?

— У него не про Сугомак.

— Моя сказка про Сугомак. Поди, тоже интересуешься?

— Кто же сказками не интересуется? Дурачок да глухой.

— Это ты верно, парень. Сказка — умное дело. Рыба-то никак перекур устроила. Может, и нам того — перекурить?

— Давайте.

— Так про Лутонюшку тебе рассказать?

Старик вытащил пачку «Беломора», хотел угостить Андреева, но тот не курил.

— Вишь мыс в озеро выдается, — показал старик на противоположную сторону озера. Действительно, там был мыс и корабельные сосны на нем. — Слышал, как зовут?

— Толстый мыс.

— Верно, парень. Хоть живешь в Челябинске, а родного не забыл. Толстым мысом прозвали потому, как там растут толстые сосны. В ранишние-то времена на мысе землянка была вырыта, в землянке-то и жил Лутонюшка.

— Землянка, наверно, и сейчас есть?

— Нету. Теперича там рыбаки балаган поставили. Да ты меня, едрены шишки, не перебивай. Сам собьюсь. Была у Лутонюшки мать-старушка, и на всем белом свете никого больше. Девицы на него не заглядывались, сморчком на вид был — рябенький да сухопаренький. Но голову бог дал светлую и руки золотые. Рыбу-то, вишь, ловил, а матушка продавала, тем и жили. До войны, бывало, какая-нибудь старушка рыбу покладет в решетку, решетку на тачку, ездит по улицам и кричит — кому рыбы надо? Рыбу берите! Берите свежую рыбу! Помнишь небось?

— Помню.

Лутонюшка ловил, а она продавала. Придет на бережок, сядет на камешек и кличет сынка-то. Он услышит се голосок и отзывается — плыву, матушка, плыву, рыбки тебе везу. Привезет, а рыба вся на подбор — лини, щуки, окуни с лопату, подъязки случались тоже. Мать ему поесть принесет. Посидят так-то на бережку, поговорят о том, о сем и опять каждый за свою работу. Однажды слышит Лутонюшка, будто зовет его кто-то к берегу в неурочный час. Матушка не должна еще прийти, голос-то похож на нее и не похож. Не поплыл, а в скорости и матушка пришла, ее-то голос он знал, от какого хошь отличит. Отдал ей рыбу, закусил, как водится, и говорит:

— Звал меня кто-то, матушка. Голос твой и не твой. Не поплыл я.

— Еще позовет, тоже не плыви, сынок. Это лесная девка тебя зовет.

А тот, глупенький, спрашивает:

— Какая такая девка? Но слыхал я что-то про такую.

— И дай бог не слышать. У нее любовь жгучая. Кто полюбит лесную девку, свет белый забудет. Ее за то от людей прогнали. Полюбит одного, высушит, другого ищет. Не откликайся ей, сынок.

— Ладно, матушка. — Это ей Лутонюшка отвечает, а сам про себя думает: ишь какая любовь на свете есть, а я и не знаю. Чудно даже — от любви высохнуть можно. От любви цветут, ядрены шишки, а не сохнут, тут матушка чего-то напутала. И вот, стало быть, на другой день приходит опять лесная девка, уж она как повадится, ее не отобьешь, и зовет к себе Лутонюшку. Так, едрены шишки, и зовет:

— Иди ко мне Лутонюшка, иди, не покаешься. Дам я тебе то, чего никто не давал и не даст, стало быть.

Любопытно ему все же хоть одним глазком на нее взглянуть, какая она есть-то. Вспомнил наказ матушки, шепчет — чур, чур, не меня. Оторопь берет. А девка кличет и кличет. Будто чует, что на сердце-то у него смятение. Ладно, думает, гляну на нее и обратно. За погляд-то не берут. Поплыл Лутонюшка к берегу, не надо было ему уж и плыть-то, едрены шишки. Ишь как все повернулось. Матушка далеко, в Кыштыме, не поможет, хотя и вещало ей сердце о беде. Пристала лодка к берегу, глянул Лутонюшка на лесную девку и оторопел. Лесная-то девка — красавица несусветная, а в глазах прямо-таки огонь — мигом опалил Лутонюшкино сердце. И стояла-то она перед ним в чем мать родила, стало быть, все прелести на виду. Потерял Лутонюшка свою волю, тут уж не стал сам себе хозяином. И увела его девка в лес. Пришла матушка на бережок, видит, лодка на волнах качается, рыба в ней всякая, а сына нету. Обо всем и догадалась — увела его лесная девка в свои владения, а оттуда еще никто не возвращался. Собрала в кошелку последнюю рыбу, поплакала, предала анафеме бесстыжую и поплелась домой.

И что главное, парень, материнская-то любовь нисколько не слабее девкиной оказалась. Девкина любовь сушит Лутонюшку, злая эта любовь, а материнская бережет. Видит девка — не простой парень попался ей, еще сильнее распаляется, чары свои распускает. Вот-вот Лутонюшка поддастся ей, вот-вот сгорит от ее любви, ан нет опять силу набирает, это его материнская любовь поддерживает. Сберегла Лутонюшку, а он уловил минутку да сбег. Опять же на Сугомак и пришел, где лодку-то оставил. Глядит, а на пенечке матушка горюет о нем. Закричал от радости. Только глядь-поглядь, откуда ни возьмись перед ними бесстыжая лесная девка, глазами жжет Лутонюшку, а добиться ничего не может. Потому как рядом матушка стоит, чары ее отводит и девкин огонь тушит! Озлилась тогда лесная красавица, в черную гадюку обернулась и к матушке — ужалила ее. Схватил Лутонюшка здоровенный сук и размозжил змее голову. И в тот же миг в сосну превратился, рядом вдруг старая береза поднялась, сережки к воде опустила. И сейчас стоят рядом — сосна и береза, сын и мать. От лесной девки и следа не осталось. Уразумел, что к чему?

— Уразумел-то уразумел, только вот не пойму — зачем было враждовать материнской любви с девкиной? Парню ведь и та и другая нужна.

— А тут, вишь ли, злая любовь.

— Разве любовь бывает злая?

— А то как же? — удивился старик. — Пора уже домой, едрены шишки. В глыбь ушла рыба, полдневать.

Старик принялся сматывать удочки, связал их бечевкой и положил на верх насыпи. Сам присел у воды на корточки, напился из пригоршней, а потом умыл лицо.

— Сугомакской водой умываться, — сказал он, — одно удовольствие — молодеть будешь. А вы позабрались в тесноту, пылью дышите да еще радуетесь.

— Кому что нравится.

— Оно конечно, да только в Кыштыме лучше. Ну, прощевай. За байку не обессудь.

— Да что вы — спасибо!

— А то еще, чего доброго, подумаешь — чокнутый дед-то, едрены шишки, сказочки рассказывает.

В самый последний момент Андреев вдруг спросил:

— Послушай, дед, продал бы ты мне рыбы на уху. Из десяти-то моих рыбок кошке уха будет, не больше.

Григорий Петрович и сам удивился, что сунулся с такой просьбой. А старик навесил на глаза густые брови, враз как-то ощетинился. Андреев даже подивился — совсем другой человек стоял перед ним. Возьмет сейчас и отругает. Зачем же, скажет, ты деньги предлагаешь, на уху-то я тебе и так дам. У меня хватит. Но старик ответил:

— На уху, говоришь? Этта можно. Слухай, давай так — я тебе тридцать окуньков и ершей, а ты мне трояк. А? Для ровного счету.

Андреев подумал, что старик шутит. За тридцать рыбок — и трояк! В кармане же у него был всего рубль, прихватил на всякий случай. Старик буравил его своими глазами, ждал.

— Спасибо, но у меня с собой таких денег-то нет.

— Губы толще, брюхо тоньше, — сказал старик, закинул на плечо удочки и пошел прочь. Андреев чувствовал себя неловко — не то из-за того, что затеял этот разговор о рыбе, не то оттого, что старик вдруг повернулся к нему неприглядной стороной, это после рассказа-то про Лутонюшку и своих детей.

С гор потянул голубой ветерок. Озеро пошло рябью. Чуть позже ласковая волна стала тихонечко биться о камни. Так она билась и тыщу лет назад. В то же время у сказки, даже очень мудрой, бывает свой конец.

Разговор с матерью

Андреев пробыл на Сугомаке до вечера. В самую жару загорал. К вечеру забросил удочки еще, все-таки на уху наудил. Домой вернулся в отличном настроении.

Виктор, муж сестры, лежал в амбаре и читал книжку. Там пахло стариной и было прохладно. При появлении Григория Петровича он вышел на рундук и спросил усмешливо:

— Ну как, рыбак — солены уши?

Он моложе Андреева лет на шесть. На лбу у него большие залысины, лицо продолговатое, насмешливое.

— Лучше всех.

— Коль уха есть, будет и пол-литра.

— Как говорится, рыба по суху не ходит, — улыбнулся Григорий Петрович.

Мать вывалила рыбу в эмалированный тазик, устроилась на завалинке и принялась ее чистить. Белый, с подпалинами кот, поставив хвост трубой, терся о ее ноги, сладко жмурился и надоедливо вякал — просил рыбы. Виктор ушел в магазин. Григорий Петрович приспособился помогать, сказал, как бы между прочим:

— Старика одного встретил. Байку забавную рассказал.

— Чей же?

— Кто его знает. Оказывается, с отцом знаком был. Здоровый еще старикан, на таком пахать можно. У него сын в Свердловске и дочь тоже. Сейчас дочь гостит у него.

— Дочь-то не разведенка?

— Кажется. Невезучая, говорит, в семейной жизни. Попросил рыбы продать, так он с меня за тридцать голов запросил три рубля. Живодер!

— Куприянов это, Константин Иванович, по приметам сходится. И жадный, каких на белом свете мало. А нос у него картошкой?

Григорий Петрович засмеялся, вспомнив, как дед сам свой портрет обрисовал. А мать продолжала:

— Бровищи густющие, завесит ими глаза — страх берет.

Андреев разрезал окуня и нашел в нем махонького окунька — своих ест, неразборчивый. Бросил внутренности вместе с мальком коту. Мать сказала:

— Ты Алешку-то Куприянова должон знать.

— С которым в школе учился?

— Его. Алешка-то у Кости старшенький, Васька средний, а дочь самая последняя.

— Алешка, говорят, погиб?

— Зачем же? В плену был, потом к американцам попал. Никто же не знал, пять лет назад объявился. Алешку-то считали без вести пропавшим.

— Интересно.

— Сам Костя-то с твоим отцом годок, в солдаты в первую германскую вместе призывались. В гражданскую-то Костя в бегах был.

— Как в бегах?

— В лесах скрывался, за Сугомаком.

— От кого же?

— От всех. Поначалу от Колчака, а после и от красных.

— Чудеса!

— У Кости-то брат был, партейный, старший — Кирилл. Большим начальником при Советах заделался. Костей Кириллу глаза и кололи: сам партиец, а брат твой дезертир. В тридцатом-то Кирилл уехал в деревню колхоз создавать, его там кулаки и убили.

Вернулся из магазина Виктор. Мать на шестке пристроила таганчик и поставила варить уху. Втроем распили пол-литра, похлебали ухи, вдоволь наговорились и разбрелись по своим углам.

Алешку Куприянова Григорий Петрович помнил смутно. Хорошо отложилось в памяти одно — парень был смышленый. Большие способности обнаружились у него по изучению языков. Даже, кажется, учительница занималась с ним дополнительно. Ушел Алешка из девятого класса, поступил в какое-то военное училище, и с тех пор Григорий Петрович не знал о нем ничего.

И еще запомнил — Алешка был драчлив. Григорий его побаивался. Жили Куприяновы за рекой, которая делила город пополам. Те, кто жил за рекой, на восточном ее берегу, звались «зарешными». Те, кто на западном, — «егозинскими». Всех верхнекыштымцев дразнили «гужеедами». За железной дорогой начинался Нижний Кыштым с медеэлектролитным заводом. Этих ругали «киргизами». «Гужееды» враждовали с «киргизами». В свою очередь, между «гужеедами» тоже не было единства — «зарешные» ссорились с «егозинскими». В старые времена ходили друг на друга с кулаками и оглоблями. При Григории этого уже не было, но вражда между мальчишками почему-то осталась. Учились в одном классе — ничего. Но стоило выскочить на улицу после занятий, как мальчишки немедленно раскалывались на два лагеря. Тут ухо держи востро.

Однажды Алешка поколотил Мишку Муратова. Григорий с Мишкой после уроков заманили обидчика в школьный сад и устроили ему встрепку. И запомнилось Григорию — откуда-то прибежала девчушка, вцепилась в рубаху и тянула что есть силы от Алешки. Сопливая, а отчаянная. Неужели это та, которая теперь, по словам старика, стала ученой? А что? Столько же лет миновало!

У Николая Глазкова

На другой день Андреев на рыбалку не спешил. «Не каждый раз, — утешал себя, — можно и через день. Так даже лучше — не надоест. А то сразу насытишься, потом будет скучно. Лучше посплю подольше, потом в город схожу, в редакцию газеты загляну по старой памяти, свежие газеты почитаю. Но мохноногий крикун и на этот раз поспать не дал. Будто специально забрался на завалинку и горланил на всю улицу. Отсечь бы ему, подлецу, голову и в суп.

Григорий Петрович слез с кровати, на цыпочках подкрался к окну. Белый инкубаторский петух, такой замухрышка, смотреть-то не на что, стоял на доске, на которой вчера чистили рыбу, светлые чешуинки так и присохли к ней, и круглым немигающим глазом уставился в окно. То повернет голову так, то эдак, а жирный красный гребень при каждом повороте мелко вздрагивает.

Григорию Петровичу даже показалось, что петух все понимает и кричит нарочно, чтоб разбудить его: мол, приехал рыбу удить, так нечего нежиться в постели. Кто поздно встает, тому не видать удачи.

Григорий Петрович тихонечко отодвинул шторку, готовясь резко выбросить вперед руку, чтоб застать мохноногого врасплох. Все-таки это был поистине сообразительный петух. Чуть только колыхнулась шторка, он спрыгнул с завалинки и как ни в чем не бывало важно зашагал по двору, скликая к себе кур — «ко-ко-ко».

Сон улетучился. Андреев вышел в огород. Здесь пахло укропом, сухой землей и полынью — ее много было у бани. Цвела картофельная ботва. Белые, синие, белые с желтизной бутончики цветов покоились сверху буйной широколистой зелени. Шершавыми листьями огурцов прикрыло парник. Тонкие, но тоже шершавые плети, извиваясь, спускались вниз. На них кое-где горел желтый цвет и видны были с мизинец величиной пупырчатые зародыши — опупыши, как их зовут здесь. Морковь бойко подняла кудрявые хвосты.

Дальше наливались зрелостью огороды соседей. У дяди Пети Бессонова частоколом высились подсолнухи. Они почти все цвели, и было в том огороде ярко от их света.

На западе отчетливо вписались в голубое небо горы Сугомак и Егоза. Перед ненастьем горы окутываются в серую изморось туч. В ненастье заядлые рыболовы то и дело поглядывают на них, как на барометр. Если очистились от серого тумана, то дождь к вечеру, самое позднее, к следующему утру, кончится. Или же говорят:

— Горы в тумане топятся, не жди ясного солнышка.

На горы раньше всего приходит зима. Проснувшись однажды, кыштымцы видят, что прогалины и голые вершины белым-белы. Значит, зима перешагнула через горы и завтра будет здесь.

Ранней осенью в темную зелень сосен вдруг вкрапливаются желтые и багряные пятна — то березы и рябины первыми начинают увядать.

После завтрака мать, выглянув в окно на улицу, сказала:

— Коля Глазков идет.

Григорий Петрович встретил старинного друга у ворот. Поздоровались и сели во дворе на бревно.

— Надолго? — спросил Николай. Ему тоже за сорок. От природы смуглый, глаза коричневые, большие и чуть навыкате. Щеки впалые, сколько ни помнил Андреев друга — он всегда такой: худощавый.

— Поживу, — неопределенно ответил Григорий Петрович.

Николай сутуловатый, даже когда ходит, горбится. В третьем классе на уроке физкультуры катались на лыжах. Двум Николаям — Глазкову и Бессонову досталась одна пара. С горки решили скатиться вместе. Глазков лыжи надел. Бессонов встал на запятки. Среди горы был «стрях» — маленький из снега трамплинчик. Друзей подкинуло вверх, и оба не устояли на ногах, когда приземлились. Бессонов отделался легким испугом. Глазкова же перевернуло несколько раз. Но поскольку лыжи были крепко приторочены к валенкам, то Николай, пока кувыркался, сломал ногу. Около года ходил на костылях. Вот и сутулится. После армии работал грузчиком — на горбе носил мешки.

— Думаешь, зачем я пришел?

— Зачем?

— Давай вечером ко мне. Утром пораньше на Травакуль. У лабузы окунишка похватывает. Ты, Гриша Петрович, не морщись. Приходи, и все. На озеро можно вечером уйти, у костра переночевать.

Андреев не устоял. Вообще-то он любил бывать у Глазковых. Семья у них большая, но дружная, работящая. Жили они на Нижнем Кыштыме, на самой окраине, у леса.

Хорошим семьянином оказался Николай. А был безалаберным парнем. Успел за хулиганку сколько-то отсидеть. Это было, как дурной сон, как наваждение. Теперь у него одна великая забота — семья. Завел корову, теленка, кроликов, кур, чего у него только нет. Купил мотоцикл, чтоб летом удобнее было гонять в лес — и сено заготавливать, и ягоды собирать, и на рыбалку на дальнее озеро съездить. На заводе мог работать без отдыха и без срока, лишь бы подзаработать.

Самая младшая из глазковских Оленька, кареглазая ласкобайка. У Глазковых все дети в отца, но Оленька, пожалуй, сильнее других походит на него. Отец в ней души не чает. На будущий год она собирается в школу. Как только Григорий Петрович появился, она обхватила его за талию руками и подняла лукавые глазенки. Он дал ей шоколадку. Мать сердито спросила:

— Че говорить-то надо?

Оленька смущенно шепчет:

— Спасибо, — и бежит к отцу, который сидит на лавке и курит. Она устраивается между его коленей и смотрит на Андреева исподлобья и чуть кокетливо.

— Поедем в Челябинск жить, — сказал Григорий Петрович и сел рядом с Николаем. — У нас хорошо.

— Не-ет.

— А чего? У нас зверинец есть, мороженое вкусное.

— Не-ет.

— Езжай, — посоветовала мать. — Будешь жить у дяди Гриши, учиться пойдешь.

— И папка поедет?

— Хитрая какая! — засмеялся Григорий Петрович. — Пусть папка в Кыштыме остается.

Дочь теснее прижимается к отцу. А того распирает от радости. Она отказывается наотрез:

— Без папки не поеду.

— Моя дочка, — прижимает Оленьку Николай, и Григорий Петрович вздыхает. Эх, время, время. Сорок лет, как один миг. Когда долго не видишь близких, как-то теряешь ощущение его. А приедешь вот так в гости и только вздохнешь. Летит неудержимое!

Утром поднялись ни свет ни заря. Еще солнце не взошло, еще в низинах туман не рассеялся, а рыбаки уже шагали на озеро Травакуль. Оно лишь частичка озера Иртяш. Если сесть в лодку-моторку на травакульском берегу и плыть на север до противоположного берега, то это займет не один час. И приплывешь к другому городу — Каслям.

Травакуль с южной стороны затянуло травяной коркой — ковром. От матерого берега такой вот ковер лег метров за двести, а то и больше, толщиной, примерно, полметра. Осока растет на нем, кучерявятся мелкорослые березки, много ивняку и ольхи. Когда идешь по этому ковру, он зыбится, вот и качаешься, как на резине. А ноги в воде по щиколотку. Такой травяной ковер в Кыштыме называют лабузой.

До войны лабуза была излюбленным местом рыбалки. Чебак начинал клевать раньше всего здесь — в конце мая. Под лабузой держался еще лед, а мальчишки бегали по ней босиком, и ни черта их не брало. В разгар клева чебака на берегу по ночам горели сплошные костры, образовывая огненное ожерелье, если смотреть на берег с озера. Каждому хотелось захватить утреннюю зорьку, когда чебак брал особенно бешено, чуть ли не на голый крючок. То были тридцатые годы, голодновато было, и рыба, конечно, выручала. Рыбачили больше пацаны, родителям было недосуг.

Одно время приходил на лабузу нижнезаводский глуховатый дядя Павел с племянником. Смотрит, смотрит он на поплавки и враз заснет. Это у него после контузии, в гражданскую получил. Минуту спит, две спит и так же вдруг просыпается, словно бы ничего и не было. Случалось так, что во время этого мимолетного сна вдруг начнет плясать поплавок. Тогда племянник орал на все озеро:

— Дядя Павел, момошит!

Но дядя Павел исправно отоспит свою минуту и только после этого хватает удилище. Крик племянника слышали все рыбаки. И эти слова: «Дядя Павел, момошит» (он хотел сказать «тормошит») въелись многим. Как кто-нибудь зазевается, ему орут с издевкой:

— Эй, дядя Павел, у тебя момошит.

Николай Глазков любил повторять эти слова и теперь, спустя тридцать лет.

Лодка у Глазкова была долбленой, смолой залита от бортов до днища, поэтому она черная и ноздри щекочет смоляной запах. Облюбовали возле лабузы тихий заливчик, наполовину заросший кувшинкой, и принялись за дело.

Поднялось солнце. По теплой воде ползли белесые струйки тумана. Из камышиных зарослей, потревоженные кем-то, поднялись две кряквы и, свистя крыльями, улетели на озеро. Из города донесся гулкий паровозный гудок. Николай навесил козырек кепки на самые глаза — чтоб не мешали солнечные блики. Три донных удочки разложил веером на весле и закурил. Но леску с ходу повело первым у Андреева. Окунь схватил сразу и сильно, потому удилище стукнуло о борт. Леска поехала вкось. Андреев потянул и с радостью почувствовал упругое сопротивление. Зеленого с черными поперечными полосами окуня в лодку выбросил рывком. Видно, здесь рыбалка повеселее, чем на Сугомаке.

Ловили рыбу и разговаривали, одно другому не мешало. Григорий Петрович спросил:

— Ты Алешку Куприянова помнишь?

— Зарешного, что ли? Помню. А что?

— И старика?

— Кто же его не знает? Рыбак — солены уши.

— На Сугомаке позавчера встретил. Дочь, мол, приехала, ухи просит. Вот и подался на рыбалку.

— Заядлый. Зимой на Аргазях пропадает. А хитрющий — поискать! Тот еще!

— А что такое?

— А вот слушай. Эй, Гриша Петрович, смотри — момошит. Не спи, как дядя Павел.

— Ты рассказывай. Как-нибудь не просплю.

— На Аргази зимой мы ездим, почитай, каждое воскресенье. Директор грузовик дает, честь по чести. Набьется таких, как я, целый кузов, всю дорогу хохот стоит. На Аргазях окунь хватает шибко хороший. Но как ни приедем, а старик уже там. Спрашиваем: «Как дела, дядя Костя? Клюет?» — «Балуется, вишь, какая мелюзга». И показывает окунишечку с наперсток. И что интересно — Куприяныч никогда не долбит лунки там, где все, норовит на особнячок. Нам окунь все же приличный попадается, весело рыбачить. Только ноги отекают долго сидеть. Вскочишь поразмяться и — к Куприянычу. У него же два-три окунишечка и валяются. «Дядя Костя, чего это вы мерзнете из-за такого улова, айдате к нам, у нас славные похватывают». — «Да уж ладно, отвечает, мне, старику, и этого хватит, невезучий я». А он боялся.

— Чего?

— Что мы к нему пересядем. Как бы не так, стал бы Куприяныч из-за такого улова мерзнуть. А что делал? Аргази-то, знаешь, Миасс запрудили, они и разлились, как море. Раньше пашня тут была. Куприяныч и наткнулся на место подходящее. Клюнет ему оку-нище с лапоть, он его зароет возле себя в снег, и ничего не видно. На снегу валяются лишь окунишечки с наперсток. Думаешь, как он хитрит?

— Как?

— Заметит, что к нему кто-то идет, раз — на полметра леску поднимает и сидит. Ему мальки и попадают. Уйдет посторонний, он раз — на полметра леску опустит, до самого дна, а там окунищи с лапоть живут. Понял?

— Да-а-а.

— Боялся, что мы рядом сядем. А нас сомнение взяло. Клюет плохо, а он с места не уходит. Решили проследить. К концу дня сели возле него и ждем. Не вытерпит, все одно откроется. И открылся. Взял лопаточку и давай снег разрывать. Поверишь, я всяких окуней повидал, но таких, какие у него были, сроду не видал. Во! — Николай отмерил правую руку до плеча. — Вот такие, не сойти мне с места. Ухмыляется: мол, провел я вас, архаровцев. На следующий выходной мы возле Куприяныча лунок надолбили, поверишь — решето, а не лед стал. И ничего, понимаешь, не поймали. Куприянычу клюет, а нам нет, будто заговоренные мы.

— Говорят, Алешка у них объявился?

— Как тебе сказать, Гриша? Был слух. Спросили мы как-то старика на рыбалке. А он брови свои лохматые нахмурил и сказал: «Собака лает, ветер носит». Но будто бы тетя Дуся, жена его, ездила к Алешке.

— Куда?

— Этого я тебе не скажу, не знаю. Будто Алешку американцы на парашюте сбросили, а он, сказывают, с повинной пришел.

— Дыма без огня не бывает.

— Понятное дело. Неужели у него сердце-то не болит, а? Отец, мать здесь, родина здесь — а он там по заграницам, шпионом еще заделался. Знаешь, снится мне Колька Бессонов, ну, как живой. Помнишь ведь его: курчавый, здоровущий, ботинки носил сорок пятого размера. Постучит ко мне в окно, а я выгляну — ба, Колька вернулся! Здорово, говорю, где ты пропадал столько лет? Далеко, отвечает. Письмо бы хоть написал. В таком месте был — нельзя. Погоди, говорю, я Грише Петровичу телеграмму дам, а он пятится, пятится от меня, будто боится. Просыпаюсь — нет никакого Кольки Бессонова. Может, и он там, где Алешка был?

— Нет. Тетя Тоня сразу после войны на могилу к нему ездила.

Посидели еще часа полтора, натаскали окуней чуть ли не с полведра. И Глазков предложил:

— А что, Гриша Петрович, не пора ли нам ухой заняться?

Уха! Если бы в ресторанах умели готовить такую уху, какую готовят на берегу кыштымцы, пожалуй, в ресторанах не было бы отбоя от посетителей и те рестораны прославились бы на весь мир.

Да, нигде не умеют готовить такую уху, как в Кыштыме. Некоторые придумывают всякую там «многоэтажную», но все это чистейшая ерунда. Мол, нужно сварить рыбью мелочь, потом рыбешку выбросить, а на отваре уже сварить настоящую уху — из щуки, крупных окуней или линей.

Нет, это кулинарные излишества. Лучше нет простой незатейливой ухи. Сначала надо сварить картошку, потом засыпать рыбу. Дать ей закипеть на крутом огне и сразу же крутой огонь убрать, а доваривать на медленном. Так уха лучше «доходит». Чебачишек надо обязательно выпотрошить, окуней нет, больше вкуса будет. Когда у окуней побелеют глаза, уха готова. Еще хорошо сдобрить перцем, укропом, лавровым листом. Зеленый лук кладут только тогда, когда садятся за еду.

На зеленой травке расстилается плащ, ставится ведро с ухой и начинается пир. И почему еще уха хороша — так это от дымка. Она попахивает этим дымком и становится еще ароматнее и вкуснее.

Такую-то уху и расхлебали Григорий Петрович с Николаем на берегу Травакуля.

Раздумья

В самом деле, размышлял Григорий Петрович, идя домой, если бы допустить, что произошло невероятное — вернулся Николай Бессонов, вернулся из сорок третьего года таким, каким был тогда — большелобым, с голубыми глазами, в шапке-ушанке, из-под которой выбиваются белокурые кудри, в телогрейке, туго перетянутой солдатским ремнем, на котором висит граната «лимонка».

Он бы пришел и спросил:

— Как, други, вы тут живете без меня?

Что бы ответил Григорий Петрович?

Их было три закадычных друга — два Николая и Григорий, и все трое Петровичи. Их разлучила война.

Как тут ответишь однозначно? Сложно все это. Ему оттуда, из сорок третьего, многое в нашей жизни покажется чудным и сказочным. И на Луне человек побывал и телевизорами обзавелись: об этом тогда и не мечтали. Да не об этом, наверное, он бы и спросил-то, а о том, что ты сделал в жизни, как прожил свои сорок с лишним лет. По-разному, всякое было, но самое главное — прожил честно. Честно побеждал и честно заблуждался. Бывало, друг мой, трудно.

Это когда сильно дует в лицо ветер, с ног валит, а идти надо. Вот тогда где-то глубоко-глубоко начинает колотиться мыслишка — ветер сильный, а силы-то мои ограничены, может, передохнуть, может, повернуться спиной — так легче? Ох и живуча эта подлая мыслишка, ты ее гонишь, а она колотится. Тогда сам себя сурово спрашиваешь — разве на фронте в атаку ты не ходил? Разве не было смертельного ветра, а ведь шли наперекор всем чертям!

И, наверное, Николай Бессонов согласится:

— Да, ты прав. Этот ветер меня свалил с ног, навечно. Однако другие-то дошли!

А он мог спросить и нашего общего друга Глазкова:

— А как живешь ты, мой тезка?

— Понимаешь, я не такой, как Гриша Петрович. Сгальной я больно. С фронта вернулся инвалидом, в левую руку ударило. Гришу Петровича в ногу, а меня в руку. Сюда захлестывал, за воротник, кувырком, понимаешь, жизнь понеслась. В тюрягу угодил. Римма, жена моя, молодец, помогла. Можно сказать, из ямы за волосья вытащила, а тут детишек нарожала. За ум взялся, да вот живу, не хуже других.

Мается наш друг Колька, пришедший из сорок третьего. Он молодой, двадцатилетний, а мы уже старые. Хочет спросить и не может, а мы угадываем — о девушке своей. Как она, что с нею?

— Плакала она по тебе, — сказал Николай Глазков. Потом, после войны вышла замуж. Сын у нее, теперь в армии. Тебе ровесник — тоже двадцать лет.

Вздыхает Григорий Петрович — такое только в фантазии может быть. А что? Надо, наверное, человеку иногда остановиться на минуту, вспомнить, поговорить с собой начистоту, очиститься перед совестью своей. Может быть, вот так — вспомнив друга, не вернувшегося из сорок третьего года…

А потом опять нахлынуло, завертело сегодняшнее. Куприяновы… Вдруг выплыли, завладели воображением. А все та встреча на Сугомаке, те байки старого Куприянова. Дядя Костя, дядя Костя… Где же пересекались наши стежки-дорожки? Где же?

…Яркий весенний день. Маленький зеленый кусочек: мягкая трава на прогретой земле. В траве желтый утренний цвет мать-мачехи, неброский, но лучистый и радостный. Лучики сказочным образом смешиваются с духовитым запахом земли, и непередаваемо приятное входит в Григория что-то, чтоб потом, спустя десятилетия, волновать так же свежо и сильно, как и в первый раз.

Яркий зеленый кусочек весеннего дня на горе Егоза. Да, да. Трое Петровичей взобрались на гору по узкой ухоженной тропинке, а тропинка та продиралась сквозь густой сосняк. Сначала бежала по просеке, но просека устремилась прямо, а тропинка врезалась в лес самостоятельно и круто, почти отвесно повела в гору. Приятели одолели основной подъем и остановились перевести дух перед вершиной. То была светлая поляна, тот самый зеленый кусочек с лучистой мать-мачехой.

Дядя Костя… Ходили тогда за кислицей. Весной она сочная и вкусная. Листья продолговатые, стебель толстый, начиненный кисло-сладкой мякотью. Росла в затемненных местах. Со стебля сдирали сухую шероховатую кожицу и ели саму мякоть. Ах, какие вкусные пирожки получались из нее!

Вершина горы Егозы голая, каменистая, с бледной ползучей травой, похожей на полынь, она даже не зеленая, эта трава, а белесая. Поглядишь вправо — рядом островерхая гора Сугомак, за нею нагромождение синих лесистых гор. А между ними мутнеет желтоватый дымок — Карабаш. То дымит медеплавильный комбинат.

А на северо-востоке на сотни верст легла лесистая равнина и где-то там, в мареве сгрудились спичечные коробки-домики — Касли. А вокруг голубенькие озерца причудливой формы, оправленные в изумруд таежных берегов.

Прямо на восток — сам Кыштым — живая увеличенная карта. На ней можно найти свою родную улицу. Кыштым раскинулся на берегах озер. И кругом озера, озера, большие — Увильды, малые — Карасики. Целый озерный край! Дух захватывает!

А на самой горе избушка, продувается насквозь всеми ветрами, вместо курьих ножек — каменные столбы. Вот так-то у избушки и встретил их, приятелей, тогда дядька с лохматыми бровями, в черном пиджаке, в галифе и сапогах. Посматривал на ребят вприщур. Колька Бессонов, кажется, узнал дядьку, даже назвал его дядей Костей.

— По кислицу, ребята? — спросил дядька.

— Ага, — ответил Бессонов.

— В том логу много ее, — он показал вниз, под гору. Лог похож на огромное корыто, заросшее мачтовыми соснами. Это уже на западной стороне.

Дядька не обманул — кислицы в логу было пропасть. Быстро напихали ею мешки, а тут заметили маленького рысенка-котенка. Увязались за ним. А тот по деревьям-сучкам и ходу. Вернулись приятели к месту, где оставили мешки, а их нет. Подумали, что место перепутали, нет — сосна с расщепленной вершиной здесь одна. Значит, мешки с кислицей кто-то украл.

— Вот гад, — сказал Николай Глазков. — Глаза бы выцарапать.

— А ведь это тот, — нахмурился Бессонов. — Я его знаю. Лохматый кобель. Айда к избушке.

Но дядьки в избушке уже не было. Скрылся. Неужели то был Куприянов? Все-таки помнится, что Бессонов назвал его дядей Костей… А может, нет? Сколько времени ушло…

Надо будет при удобном случае спросить Николая Глазкова. Может, он лучше помнит. Любопытно все-таки.

На Увильдах

Два дня Андреев не вылезал из дома, читал. И хандра еще напала. Дни стояли жаркие, устоялась банная духота. Андреев ходил на пруд купаться, а потом валялся в амбаре, где у Виктора была застлана кровать. Чтоб светло было, открывал дверь. И тут являлся проклятый петух. Да еще приводил гурьбу белых инкубаторских кур. Расхаживал по амбару, как хозяин.

На третий день с гор потянуло прохладой. По небу побежали белые кучевые облака. На пруду всполошились крупные волны.

Григорий Петрович собрался в редакцию, полистать газеты. В редакции стояла сторожкая тишина. Лишь в дальней комнате глухо стучала машинка. В открытые окна врывался ветер, вздувая голубоватые шторки, по-хозяйски перебирая бумаги на столах.

Редактор читал полосу, которая терпко пахла типографской краской. Был он сухощавый, сорокалетний, в очках. Увидев Андреева, снял очки и улыбнулся. Половина полосы была густо испещрена чернильными знаками, а другая пока еще чиста.

Редактор порывисто поднялся навстречу, на голову выше гостя, в белой рубашке с отложным воротничком, и крепко пожал руку.

— Слышал, что приехал, — сказал он, — однако не показываешься почему-то.

— Первым делом нанес визит рыбе, — улыбнулся Андреев, — а потом уж тебе. Отпускник, вольная птица, что хочу, то и делаю.

— Газеты, наверно, не видел давно?

— Угадал.

— Почитаешь. Планы-то на сегодня какие, если не секрет?

— Да никаких.

— Хочешь на Увильды?

— Сейчас?

— Почитаешь газеты — и поехали. Я-то пока не смогу, полосы надо дочитать. Машина придет через полчаса, одного товарища на Увильды подбросить надо. Чем здесь томиться, езжай. Я приеду поближе к вечеру. Позагораешь.

— Прыткий ты, однако.

— Смотри, дело хозяйское.

Редактор, извинившись, снова занялся газетными полосами. Андреев зашуршал газетами. Так миновало полчаса, а может, чуть побольше, и в кабинете появился шофер, уже пожилой грузный мужчина.

— Я готов.

— А где товарищ?

Шофер оглянулся на дверь, показывая, что товарищ шел за ним следом. Да вот где-то поотстал. И тут в кабинет энергичным шагом вошла довольно плотно сбитая женщина среднего роста, с валиком волос на затылке, в очках. Лицо ее имело правильную овальную форму, а очки в массивной роговой оправе придавали ему ученую строгость. Женщина энергично тряхнула редакторскую руку, здороваясь, и сказала:

— Карета подана — нас в путь зовет дорога.

— Познакомьтесь, пожалуйста, — редактор простер руку в сторону Андреева. — Отпускник из Челябинска. Зовут Григорием Петровичем.

— Очень рада, — живо обернулась женщина и протянула ему свою руку: — Огнева. — Андреев мимолетным скользящим взглядом сумел определить, что глаза у нее голубенькие. Далее странно, что такие глаза упрятаны за толстые бездушные стекла, словно в прозрачный застенок. — Предлагаю отпускнику составить нам компанию, да что-то не вижу восторга с его стороны. Поедемте, — сказала Огнева. — Экая беда, что ваши планы летят в тартарары, зато прогулка-то какая!

— Вообще-то у меня особых планов нет.

— Тем более! Вы многое потеряете, если не поедете. Давно не были на Увильдах?

— Года два.

— И еще колеблетесь?

— Езжай, езжай, — подогрел Андреева редактор. — Часикам к пяти и я прикачу.

Когда редактор сказал, что нужно подбросить на Увильды одного товарища, то Андреев вовсе не хотел уточнять, кто и откуда этот товарищ, окажись им мужчина, Григорий Петрович не стал бы и колебаться — не поехал бы, и все. Хватит с него всяких новых знакомств. А товарищ оказался вон каким. Милая решительность Огневой была изумительна. В жестах, во всей ее фигуре было столько самостоятельного и независимого, что это не могло не броситься в глаза. Немало встречал он решительных и даже безапелляционных женщин, но у тех решительность как-то смахивала на мужскую, была нарочито показной. А тут удивительное сочетание — женственности и решительности. Огнева ласково и бережно поправила тугой валик волос на затылке, в движениях чувствовалась нерастраченная сила.

Григорий Петрович решил поехать. Редакционный «газик» поколесил по каменистым кыштымским дорогам изрядное количество верст. Сейчас у него кое-где побрякивало и позвякивало, но бежал он бойко, привычно подминая под себя дорогу. А дорога здесь была хорошая, сгрейдированная. Грунт крепкий, каменистый и полотно дороги ровное, как асфальт.

Огнева сидела рядом с шофером. Под валиком на затылке виден нежный светлый пушок. Иногда и по затылку можно определить возраст. Затылок у Огневой нежный, холеный, но кое-где уже наметились складочки. И появляются такие складочки, когда женщине перевалит за тридцать. Ну, а этой можно дать тридцать пять. По крепким округлым плечам, обтянутым крепдешиновой кофточкой сероватого цвета, чувствовался человек зрелый, в зените своего расцвета.

Дорога ныряла с косогора на косогор. По обе стороны медно-зелеными стенками тянулись сосны. Изредка между ними выделялись ярко-зелеными сарафанами молодые березки.

Ехали молча. Андреев просто не знал, о чем сейчас надо говорить, а у нее, видимо, не было настроения. Она горячо звала его в поездку там, в редакции, а сейчас вот не начинала разговора. А может, ему начать?

Она спросила шофера:

— Где-то здесь эти озера со странными названиями.

— Подъезжаем, — ответил шофер.

Огнева повернулась к Андрееву, и он опять увидел ее голубенькие глаза в стеклянных застенках:

— Вы, надеюсь, слышали про эти озера — Тпруцкое и Нуцкое?

— Каждый кыштымец их знает.

— Представьте, я тоже имею основания считать себя кыштымкой, но узнала о них недавно.

— Неудивительно, вы — женщина.

— Однако ж! А почему они так называются? Знаете?

— Приблизительно.

— Скажите.

— Пролегла здесь конная дорога — покосы были, лесные делянки для заготовки дров. Возили рыбу с Увильдов. Груженый воз в гору идет туго, вот хозяин и кричит на лошадь: «Ну, ну!» С горы боязно, чтоб воз не разогнало, авария могла приключиться. Вот и кричали: «Тпру!» А поскольку озерко недалеко от подъема в горку, его прозвали Нуцким, а то, другое, соответственно, — Тпруцким.

— Неоригинально.

— Отчего же? Все простое оригинально.

— Ну, а что-нибудь слышали про Дунькин сундук или про Самсонкин гроб?

— Читал. Книжка есть про них.

— А про Силантия Сугомака?

— Нет. Но зато я про Лутонюшку знаю, — брякнул Григорий Петрович, чтоб только подзадорить Огневу. Она живо обернулась к нему, уцепилась руками за спинку сиденья спросила обеспокоенно:

— Откуда?

— Дед один рассказывал.

— Так я и знала! — хлопнула рукой Огнева по спинке сиденья и опять села, как полагается, выражая всем своим существом недовольство. — Я ж его предупреждала — про Лутонюшку никому не говори. Будет у меня публикация, тогда пожалуйста.

— А! — радостно засмеялся Андреев. — Теперь я вас знаю!

— Положим. А вы кто?

— Я? Отпускник. Между прочим, не опасный.

— Есть отпускники и опасные?

— Всякие бывают.

— Я хотела спросить — кто вы по профессии?

— Журналист.

— Погодите, я немного наслышана об одном журналисте из вашего города. Я иногда работаю в публичке, обязательно читаю челябинскую газету.

— Чье же перо вас привлекло, если не секрет?

— Есть там такой Андреев.

Григорий Петрович поперхнулся, а потом рассмеялся.

— Не понимаю, что смешного в моих словах. — Огнева, кажется, даже обиделась.

— Вы знаете, — сказал Григорий Петрович, — как ни странно, но моя фамилия тоже Андреев.

Она обхватила голову руками:

— Как же я опрометчиво поступила! Не узнала наперед, кого редактор мне в попутчики определил.

— В самом деле!

— Вы ж конкурент! Знаете, зачем я еду на Увильды?

— Понятия не имею.

— Послушать одну старушку. Для нашего брата фольклориста — она сущий клад. И что ценно — ее никто не открыл. Я буду первая. Представьте, какие сливки сниму!

— Не бросите же вы меня одного!

— Почему бы и нет?

В разговоре не заметили, как подкатили к Увильдам в том месте, где была деревушка Сайма. «Газик» влетел на тихую зеленую улицу и остановился.

Рыбацкая деревенька Сайма стояла в стороне от большой дороги на берегу протоки, которую образовывали матерый берег и берег острова. Остров зарос липой, елями, ольхой и березами. На нем целое лето паслись без пастуха козы и овцы. Протока кое-где заросла камышами, на воде кругляшками зеленели листья кувшинок. По протоке на лодке можно выплыть в само озеро, на его голубую бескрайнюю гладь. У мостков и возле них на берегу чернели и голубели всякие лодки — и увалистые плоскодонки, и юркие долбленки, и красавицы шлюпки. Большой рыбачий баркас лежал у воды на боку, подпертый березовыми кольями, — ремонтировался.

Улица была широкая, зеленая. Цвела на ней репчатая гусиная лапка, колыхались одуванчики с кругленькими пушистыми головками, похожими на уличные плафоны. Желтыми глазками смотрел в голубое небо курослеп.

Мальчишки и девчонки гомонили на берегу протоки — купались. На завалинке двухоконного дома сидел седобородый хилый дед в валенках и посматривал красными глазами на машину. Шофер развернул ее и нацелился в обратную дорогу.

Огнева сказала ему:

— Обожди минутку, — и направилась к деду. Тот почему-то забеспокоился, заерзал на завалинке.

— Скажите, папаша, где найти Аграфену Степановну Кареву?

Старик моргал слезящимися красными глазами, зрачки которых обесцветились до того, что трудно определить, какого цвета они были в молодости. Видимо, вылиняли глаза на озерном ветру. Дед ничего не ответил. Огнева приняла его за глухого.

— Боже ты мой, — вздохнула она и повысила голос: — Аграфену Кареву нам надо, понимаете?

— Ты, девка, не кричи, — неожиданно прошамкал дед, — не глухие мы, слышим, поди. У меня вухи вострые, это глаза маленечко слезятся, а вухи вострые.

— Чего ж вы тогда не отзываетесь?

— А я соображал.

— Чего тут соображать?

— Как чего? Где она, Кариха-то? Она, старуха-то, знаешь какая? Непоседная. И соображаю — где она? Утром червяков копала да удочки ладила. Выходит, рыбалит Кариха-то.

— Как рыбалит? — не поняла Огнева и взглянула на Андреева, и в уголках ее сочных и резко очерченных губ маялась усмешка: вот на таких чудных стариков наткнулись, он еле шамкает, а «вухи» у него «вострые», а она, которой, по слухам, тоже под восемьдесят, ловит где-то рыбу.

— Обнакновенно. Сидит на лодке за островом и ловит. Валяйте к ней. Весло мое возьмите, вон оно к стене прислонено.

Андреев взял кормовое весло, еще не зная, поплывет Огнева к Карихе или будет ожидать ее на берегу. Видимо, этим он положил конец ее колебаниям. Огнева махнула шоферу: мол, можешь уезжать. Шагая к лодкам, призналась Андрееву:

— Старуха, кажется, любопытная.

Старуха-то, конечно, любопытная, но и сама Огнева, похоже, колоритный человек. Григорий Петрович выбрал плоскодонку, сдвинул ее на воду и пригласил Огневу садиться. Она сняла туфли, забралась в лодку босиком, и он обратил внимание на ее маленькие аккуратные ноги, на красивые, будто точеные пальцы. И отвернулся.

— Теперь я вижу, что вы кыштымец, — улыбнулась Огнева, когда он вывел лодку на глубокую воду и уверенно направил ее по протоке, намереваясь выбраться из горловины на простор. Огнева легла в носу лодки на живот, опустила руки в воду и радостно проговорила:

— Прелесть-то какая!

Ветра не было. Лодка плыла без качки, оставляя за собой морщинистый след, расходящийся веером. Справа уплывал назад каменистый берег острова, а за камнями буйствовала дикая малина вперемешку с крапивой. Липа цвела, и в лодку волнами накатывал медвяной аромат. Слева никли камыши с черными гроздьями головок. Из-за мыса виднелся кусок серебристой водной дали, а далеко-далеко, в синем мареве дня, горбились горы.

Григорий Петрович греб тихонько. Весло слабо шкрябало о борт. Звонко всплескивалась вода. Огнева уставила очки вдаль, о чем-то задумалась. Свои, незнакомые Андрееву мысли волновали ее. И вот сейчас она неизмеримо отдалилась от него, отгородилась тайными своими мечтами. И ее округлые плечи потеряли обычную напряженность, сникли. Была она сейчас обычной бабой, которую легко можно обидеть и у которой слезы были очень близко. Он остро почувствовал это, вспомнил рассказ старика Куприянова о дочери и то обидное слово, которое тогда сорвалось у матери — разведенка.

Огнева, вероятно, ощутила на себе его взгляд, зябко поежилась и снова вдруг налилась упругой самостоятельностью. Поднялась, села на беседку лицом к Андрееву, округлыми движениями ладоней поправила волосы и улыбнулась. Его несколько смутила эта свойская добрая улыбка. И тут они заметили лодку, которую искали. В ней сидела женщина, словно окаменелая. Голову ее плотно прикрывал белый платок. Поперек лодки лежало несколько удилищ. Женщина терпеливо ждала клева. На ней был серый мужской пиджак и сарафан.

— Кариха, — кивнул головой Андреев, и Огнева живо обернулась.

Подплыли к Аграфене близко, с противоположной стороны от той, куда были заброшены ее удочки. В рыбацком этикете Андреев кое-что смыслил. Но даже на такую предосторожность старуха реагировала обидчиво:

— Пошто здесь остановились? Или места мало? Чапайте, чапайте дальше.

— Аграфена Степановна, а мы ведь к вам, — сказала Огнева. Старуха повернулась к ним лицом и удивленно, нараспев произнесла:

— Ко мне? Какой же леший вас ко мне привел?

— Мы без лешего, Аграфена Степановна.

— Ты меня по имени-отчеству, а я тебя че-то не знаю. Откель ты такая?

— Из Свердловска, а он из Челябинска.

— А курить-то у вас есть?

— Я не курю, бабушка, вот разве Григорий Петрович.

— Я тоже не курю.

— Экие греховодники, — покачала старуха головой. — Всю мою рыбу перепугали, а закурить не дают.

— И вам бросить пора, курить-то, — улыбнулся Григорий Петрович.

— Вот умру, тогда и брошу. Эх, перебили вы у меня удачу. Но не возьму в толк — из-за меня в этакую даль тащились?

— Из-за вас.

— Айдате на берег. Смотаю удочки и догоню.

Андреев привел лодку на остров. Огнева проворно спрыгнула на берег и подтянула суденышко. Через несколько минут подплыла Кариха. Веслом орудовала сильно и споро, экономя силу: плотно прижимала весло к лодке и при взмахе не откидывала его далеко. Движения отточены, почти механические — всю жизнь на озере прожила.

Роста она небольшого, сухощавая. Глаза совсем молодые и бойкие. Даже не верилось, что на морщинистом, дубленном всеми ветрами, жарой и морозами лице могут быть такие чистые, будто росой обмытые глаза.

Кариха облюбовала камень-валун, села на него, положив руки на колени, и поглядела на стекла очков Огневой:

— Пошто глаза-то испортила, молоденькая ведь еще?

— Что поделаешь! Вы, говорят, Аграфена Степановна, много сказок знаете?

— Кто же их не знает? Внучку без сказки и спать не уложить. Ну, так что, коли знаю?

— А я вот эти сказки собираю, потому и приехала к вам.

— Экую забаву нашла, милая, — сказки собирать. Малое дите, что ли?

— А ваши сказки, кроме внучки, еще кто-нибудь слышал?

— Ну а то как? Наши деревенские шалуны слышали.

— А надо, бабушка, чтоб все их знали, не только деревенские. Вот я запишу ваши сказки да в книжке напечатаю.

— Гляди, какая прыткая! Да ты, поди, так меня на смех выставишь. Нет уж, милая, уволь ты меня от этого.

— Ох, нехорошо получается, Аграфена Степановна, — покачал головой Григорий Петрович. — Нелюбезно вы гостей встречаете.

— А какие вы мне гости, я вас и знать-то не знаю, первый раз и вижу. Даже табачком не угостили.

— Да я вам заплачу́, не беспокойтесь, Аграфена Степановна.

— О чем это ты, милая, — вроде бы ослышалась Кариха.

— Не бесплатно, за деньги… — потерянно проговорила Огнева, понимая, что зря оказала о деньгах, потому что Кариха обиделась. Старуха встала и молча пошла к лодке. Огнева с досады кусала губу, вид у нее был такой — вот-вот заплачет. Григорий Петрович торопливо догнал эту странную старуху и сказал:

— Любопытно, знаете: я всегда считал, что горячиться могут только молодые…

Кариха глянула на него насмешливо и ответила:

— И, милый, нисколечко я и не кипятюсь. Только не хочу я сказки за деньги рассказывать, грешно это.

— Пожалуйста! — воскликнул Григорий Петрович. — Мы согласны и бесплатно!

— Ох и настырный народ нынче пошел. Так сказки, говоришь, послушать хотите?

— Очень, Аграфена Степановна!

— Ну, че с вами поделаешь. Загнали старуху на остров, деваться некуда, ладно уж, так и быть, — покачала головой Кариха, а в молодых глазах ее лукавые искорки забрезжили. Огнева даже расцвела, когда увидела, что старуха возвращается, и благодарно глянула на Андреева..

Кариха пристроилась на гладком теплом валуне, сняла с головы платок. Волосы у нее с желтизной, редкие, зачесаны назад и там собраны в тощий пучок. Платок перекинула на шею, опустив концы на грудь.

— Ужо ладно, расскажу вам про Клима Косолапова, как он на Морском острове скрывался и как дед Петрован со внучком Никитушкой помогали ему. Клима-то шибко искали стражники, потому как он супротив хозяев-кровопийцев поднялся.

Легенда была интересная. Кариха рассказывала живо, хотя и неторопливо. Стражники пронюхали, где скрывался Клим Косолапой, поплыли на Морокой остров и прихватили с собой Петрована. Внучек Никитушка опередил стражников, сообщил Косолапову об опасности. Но он был один, а стражников много.

Когда Аграфена Степановна кончила, Андреев сказал:

— Не был здесь Косолапов, из истории известно.

— Много ты понимаешь? У народа память крепкая.

— В конце концов, это неважно, был на Увильдах Косолапов или не был, — возразила Огнева. — Это народное творчество. Давайте, бабушка, еще что-нибудь.

— Какая я тебе бабушка! Зови Аграфеной. Меня даже Танька по имени-отчеству кличет…

Они просидели со старухой до вечера. Кариха устала, да и выговорилась вся. Андреев и Огнева ахнули; совсем забыли про редактора. Он их, наверное, сбился с ног — ищет.

У костра

Вернулись на Сайму, но никакой машины там не было, она и не приходила. Ждали, ждали, но не появилась она и позднее. Сгущались сумерки.

— Вот так фунт изюму! — присвистнул Андреев. — Влипли же мы, однако, в историю.

Бабка Кариха, узнав о затруднении гостей, предложила им переночевать в своей избе. Неожиданно воспротивилась Огнева.

— Ох, не выйдет, — сказала она. — Меня на канате не вытащишь ночевать у костра, но уж коль я попала в безвыходное положение, то не откажу себе в удовольствии провести ночь именно у костра, единственную в жизни. А вы, товарищ Андреев, можете спать в избе.

— Нет уж! — улыбнулся Григорий Петрович.

— Ночи нонче с воробьиный нос и теплые, — поддержала Огневу Кариха. — С богом.

По утрам падает холодная роса. На этот случай Кариха принесла старый полушубок и телогрейку. Андреев выпросил топор и спички, и они уплыли с Огневой на остров.

Григорий Петрович успел до полных сумерок найти сухостойную сосну, свалил ее и приволок на берег, где хотели коротать ночь. Обрубил сучья и завел из них костер.

— Вы что ж, — спросила Огнева, которая внимательно следила за его работой, скрестив на груди руки и накинув на плечи телогрейку, — хотите всю сосну рубить?

— Зачем? Так сгорит, — и Андреев подтянул лесину к костру и сунул комель в огонь.

Огнева попервоначалу-то хотела ему чем-нибудь помочь, но он сердито ее оборвал: мол, не лезьте не в свое дело. Позднее, когда уже пылал костер, вспомнил про свою оплошность. В пылу работы с ним такое случалось — не любил, когда мешают. Неужели обиделась? Но она молчала. Андреев подкатил к костру валун и сказал:

— Садитесь.

Ей вроде нравилось ему подчиняться. Безропотно села. Наломала из тоненьких сучков палочки и стала их жечь, как свечи. Наблюдала, как живчик-огонек быстро бежал по палочке, пожирая ее. Лиловый отблеск плескался в ее очках.

Григорий Петрович подбросил в огонь сушняку. Стайка искорок взметнулась в темное небо. На короткий миг огонь уменьшился, его придавил сушняк, и темнота незамедлительно приблизилась к костру. В немыслимо темной дали того берега тоже мигал красный огонек. Он отчаянно боролся с темнотой, она хотела его поглотить, а он не давался и посылал сюда свои непонятные позывные. Вода, хотя и налилась чернотой, все же слегка отсвечивала, и лениво покачивалась мертвой зыбью. Она накатывалась на прибрежную гальку, шуршала, сонно бормотала несуразицу и никак не могла заснуть.

Но огонь справился с сумраком. Уже через минуту его бойкие красные струйки оплели сухое дерево и взметнулись вверх чуть ли не до самого неба. Огнева откинулась чуть — ей стало нестерпимо жарко возле такого костра.

— Вы поминали о каком-то Силантии Сугомаке.

— Ничего не слыхали о нем?

— Нет.

— Это один из вариантов легенд о Сугомаке. Наиболее распространен вариант про батыра по имени Сугомак и про девушку Егозу. Сугомак похитил Егозу, бежал с нею в тайгу. Но злой волшебник настиг их и превратил в горы.

— Это я знаю.

— А про Силантия могу рассказать. Деваться некуда и все равно коротать ночь.

Григорий уселся поудобнее, подкатив свой камень к костру поближе. Она сняла очки, близоруко прищурившись, некоторое время смотрела на огонь. Без очков лицо ее было красивее, но беспомощнее. Она снова водрузила очки и сказала:

— Кыштыма еще не было, на его месте шумела тайга. С Невьянской каторги бежал рудокопщик Силантий Сугомак. Пробирался кочкастыми со ржавой водой болотами, обдирал одежду о буреломы, лазил по лесистым горам и со змеиных шиханов осматривал таежную глушь. Искал свою счастливую дорогу. Наслышался от бывалых людей, что где-то на юге Каменного пояса есть глухомань — край несметных богатств, и до той глухомани еще не дотянулась жадная рука невьянского царька.

Тайге не было конца. Одна к другой теснились сосны, и по лучику процеживал через них, как через сито, солнечный свет. А иногда разбушуется ветер, и пойдет по тайге жуткий стон. Тогда ложился Силантий в папоротник, затыкал уши. Однажды столкнулся с медведем и бежал от него без оглядки. Бежал до помутнения в глазах, выбился из сил и упал. Забылся. Очнулся ночью, а ночь была теплая и звездная, как вот сейчас. Поднялся Сугомак и побрел дальше — ему хотелось пить, язык прилипал к нёбу. Лес поредел, пахнуло пресным запахом воды. До озера добрался ползком и жадно прильнул к воде. Напившись, отполз в мелкий сосняк и затаился. Дремотно билась о берег волна, шелестел береговой камыш, плескалась рыба.

И вдруг на той стороне озера, на вершине горы зажегся свет — факел. Свет был необычный — тускло-золотой, без трепета и отблеска. Кто зажег его? К утру факел исчез. Силантию сделалось совсем плохо. Однако ночью на горе снова зажегся факел. Тогда Силантии решил идти туда. И побрел вдоль берега. Падал, вставал и слова шел. Потом пополз на четвереньках. К утру выбился из сил и потерял сознание. Очнулся и оторопел. Лежал в пещере со сводчатым потолком. Потолок и стены облицованы драгоценными камнями — малахитом, яшмой, рубином. Силантий увидел овальный выход из пещеры и солнечный свет в нем. К нему спешила девушка — высокая, стройная, в розовом сверкающем платье до самых пят. Золотая коса билась за спиной. Девушка наклонилась над ним, положила холодную руку на лоб.

— Где я? — спросил он.

— Дома, желанный человек.

— Чей это дом?

— Великого хранителя сокровищ. Я дочь его — Золотая.

Силантий закрыл глаза.

…Огнева смолкла, вслушиваясь, Андреев тоже прислушался. В глухой ночной пустоте четко работал мотор баркаса. К острову, покачиваясь, приближался белый электрический светлячок. Рыбаки припозднились, на Сайму возвращаются. Мотор стучал громче, приближаясь. Уже видна черная громада баркаса и электрический фонарь на палубе. Мелькали огоньки папиросок. Когда баркас поравнялся с островом, чей-то мощный насмешливый бас пророкотал:

— Эй, на берегу! Не спите, а то водяной утащит!

Григорий Петрович сказал Огневой:

— Они сейчас на глубоких местах промышляют.

— Отчего же?

— Рипуса ловят. А рипус любит холодную воду, в теплой он быстро засыпает.

Баркас вошел к протоку. Через минуту мотор, взревев, заглох.

— Значит, попал Силантий в пещеру к Золотой.

— Да, и стала Золотая за ним ухаживать, и он постепенно выздоровел. Когда совсем поправился, рассказала ему о богатствах здешнего края. Завела на гору, и открылось ему нагромождение гор. Золотая оказала:

— Отныне эти края принадлежат тебе, Силантий. Мой отец, уходя на север, наказал ждать людей и отдать им богатство. Я ждала долго, ночами стояла на горе и зажигала золотой факел.

Сугомак на берегу светлой речушки срубил себе избенку. По берегам искал золото и находил. В горах собирал самоцветы. Прятал в тайнике. За горой обнаружил бурый железняк. Много накопил Сугомак золота и самоцветов. Собирать их не было смысла. Зачем? Без людей они теряли силу.

Силантия потянуло к людям. В карманы, за пазуху напихал золота и самоцветов, вырубил суховатую палку и тронулся в путь. В лесу встретил рудознатцев. Они приняли его настороженно, но к костру пустили. Силантий обрадовался и рассказал про сокровища. Увидев золото и самоцветы, рудознатцы онемели. Потом, накинулись на камни, заскорузлыми руками жадно их щупали. Вот оно, ради чего они забыли все на свете — и дом, и жен, и детей, и радости, вот то самое, ради чего рыщут они по тайге и не могут найти. Без сокровищ они черви, а с ним — короли!

Рудознатцы обещали Силантию дружбу. Он повел их в благодатные края. Они нахватали много богатств, но хотели убить Силантия. Он бежал. По следам рудознатцев проникли сюда жадные заводчики, нагнали подневольных людей. Но не было им счастья. Дни и ночи не разгибали спин, смертным боем били их хозяйские доглядчики.

Одинокий бродил Сугомак по горам, прятался от людей и увидел он на горе Золотую, поспешил к ней. И сказала она:

— Несчастье принесли сокровища людям. Отныне не будет здесь ни золота, ни самоцветов, ни руд.

Свои украшения Золотая спрятала в колодец пещеры. Вы были в пещере?

— Был.

— Значит, колодец видели. С тех пор гора, речка, пещера называются Сугомакскими. Хорошая байка?

— Ничего. Золотая так и не вернулась?

— Видимо, нет.

Андреев подбросил в костер сушняку, пододвинул ствол сосны, комель у нее уже обгорел. Кто-то легонько ткнул его в спину. Оглянулся. Рядом козел тряс бородой. В круглых глазах прыгали злые огненные искорки.

— Пшел! — замахнулся на него Андреев, и козел попятился. В отдалении маячили еще несколько коз и овечек.

— К людям тянутся, — проговорила Огнева. — Все живое тянется к людям. А человеку к кому тянуться?

— К человеку.

Огнева пошуровала палкой в костре. Потом сказала:

— Надо было у старухи попросить картошки. Мы бы ее сейчас в золе испекли.

Григорий Петрович подумал тогда о картошке, но постеснялся попросить. Конечно, картошка сейчас была бы не лишней.

— Интересно, что вам обо мне говорил предок?

— А, ничего.

— Но все-таки?

— Что вам не везет в семейной жизни.

— Мужа моего как назвал?

— Прощелыгой, по-моему.

— Брандахлыстом.

— Точно!

— Огнева я не виню. Он сильный, красивый, характер кремневый. Но ведь я тоже не из тех, у кого одна защита — слезы. Кремня хватает и во мне. Я с вами по-бабски откровенничаю. В меня вы все равно не влюбитесь.

— Это почему же? — улыбнулся Андреев.

— Знаете, что такое хлебозор?

— Зарницы. Без тучи и грома.

— Сверкать будет, но гром не грянет и дождь не пойдет. Ну да ладно. Вот про своего Огнева. Схлестнемся, бывало, — два кремня. Искры в стороны. А нашлась другая и дала моему Огневу то, чего он ждал от меня — ласку, уступчивость, доброту.

— Кто же она?

— Моя приятельница. Училась в университете. Она и увлекла Огнева.

— Они в Свердловске?

— В Сибири. Если бы не уехали, уехала бы я. Сама виновата. Дура, я думала, что независимость и самостоятельность больше нравится.

— Кому как.

— Выходит, плохо понимаю я психологию… А мне хочется спрятаться за широкую спину, очутиться под чьим-нибудь покровительством, почувствовать себя беспомощной, зная, что тебя кто-то защитит. Странно?

— Жизнь есть жизнь, — усмехнулся Андреев.

— Гаденькая философия! — возмутилась Огнева. — Удобно прикрывать ею острые углы. Жизнь есть жизнь, поэтому, мол, и стараться нечего.

Козел стоял в стороне и, освещенный трепетным огнем, походил на черта.

— Я вас не заговорила?

— Нет, конечно!

— Я и сама себе кажусь странной. Мучают всякие желания, и я им поддаюсь. Почему-то захотелось проследить свою родословную. Знаете, раньше дворяне устанавливали свое генеалогическое дерево. Ну а я глубоко не распространяюсь, о самых близких предках. История у Куприяновых колоритная, не соскучитесь. Могу дать почитать.

— Спасибо. Один вопрос?

— Валяйте, как говорит мой тятя.

— Будто вернулся Алексей?

— Давно.

— Учился с ним в школе.

— Я вспомнила. Вы с ним то дрались, то дружили. Верно? Один раз даже избили вдвоем. Помните?

— Еще бы!

— А другой раз мама ругалась. Вы какие-то опыты с ним делали и разбили стакан. Он не сознался, а мама сказала: «Странно, воров не было, а стакан исчез».

— Было дело, — улыбнулся Андреев.

Помолчали. Огнева села на прогретую землю, привалилась локтем к камню и закрыла глаза. Андреев прикрыл ее полушубком. Она было запротестовала, но он настоял на своем. Она благодарно улыбнулась и вскоре затихла.

Григорий Петрович сидел возле потухающего костра, глядел, как одеваются пеплом красные угольки и думал об Огневой. Что же общего между той сопливой девчонкой и этой самоуверенной умной женщиной? Ничего! Пропасть прожитого их разделяет.

До Кыштыма добирались на рейсовом автобусе. Редактор горячо извинялся — поломался многострадальный «газик», на ремонт поставили. Куда же денешься, раз такое дело.

Дома

Мать встретила Григория Петровича упреками. Он отмалчивался. Не предупредил, а она переживала. Рассказать бы ей об Огневой, да не стоит.

А хороший все-таки день выдался на Увильдах. Второго такого, видимо, не будет. Андреев целый день отлеживался в амбаре, принимался читать, но мысли настойчиво возвращались к увильдинскому костру. Перебирал в памяти разговор с Огневой, задним числом старался скорректировать свои ответы.

К концу дня заглянул Николай Глазков. Родители у него жили через три дома, поэтому Николай частенько наведывался на родную улицу Кирова.

Глазков готовился к сенокосу. И разговор его крутился вокруг этого — недавно ездил в лес, трава нынче хорошая, а ягод маловато. Но он знает ягодные места. Если Гриша Петрович захочет, то можно слетать на мотоцикле за черникой.

— Слушай, — спросил Андреев. — А помнишь, у нас в детстве украли мешки с кислицей?

— Особо! Мы еще тогда разозлились и давай кидать с горы камни. Они подпрыгивали выше сосен! Дураки — внизу-то люди ходили.

— Не Куприянов у избушки нас встретил?

— Дядя Костя? Может быть, и он. Давно ведь было.

— Вот помню, что где-то с ним до войны схлестывались, а где — не знаю.

— Погодь, погодь. Помнишь, перед войной на гору Гораниху ходили? В феврале, по-моему.

— Ну?

— Дикого козла еще поймали?

— Во! — воскликнул Андреев.

Три Петровича зимой часто бегали на лыжах в лес. Поводы разные — ставили на зайцев петли, охотились на белок.

Зима в тот год выдалась чудная. В январе ударили сильные морозы. Сосны трещали от лютого холода, воробьи замерзали на лету. И тревожная то была зима — наши войска штурмовали линию Маннергейма. В феврале морозы отступили, началась оттепель — таял снег. А потом вдруг снова затрещали морозы. На сугробах возникла ледяная корка. Если идти по ней на лыжах, она держала человека. Но стоило снять лыжи, и нога сразу проваливалась. Особенно крепкие корки образовались на открытых местах. Снегу в том году навалило вдоволь. Потому гололедица опаснее всего была для зверья, особенно диких коз и сохатых. На корке они обдирали в кровь ноги.

В хмурый февральский день Петровичи на лыжах забрались в тайгу — на склоны горы Горанихи. Были у них ружья. Лыжню прокладывал Николай Бессонов, за ним поспевал Глазков, а замыкал Григорий.

У Бессонова глаз зоркий. С ходу заметил белку на сосне. Мог на торной заячьей тропе обнаружить свежие следы — а ведь снег утоптан так, что встань человек и то след не увидишь.

Николай Бессонов, в заячьей белой шапке, в телогрейке, с ружьем за спиной первым обнаружил следы дикого козла. Они были хорошо видны — крупные, глубокие. Бессонов сказал:

— Горяченькие.

На горе лес редел и белела поляна. Три друга прибавили шагу. Правда, охота на диких козлов запрещена, но кто мог подкараулить друзей? Никто. И их одолел охотничий азарт.

Козел застрял в снегу посреди поляны. Ледяная корка здесь была особенно толстой. Копыта свободно пробивали ее, и ноги погружались глубоко в снег. Корка имела рваные острые кромки, они-то и обдирали шерсть на ногах. Козел смог одолеть половину поляны, но поранил все четыре ноги. Когда друзья подкатились к нему, он дернулся, пытаясь выкарабкаться из ледяного плена, и покорно затих. По серой, с проседью шкуре волнами покатилась судорога. В круглых глазах зверя застыл ужас. Друзья минуту назад могли изрешетить козла дробью. И, наверное, изрешетили бы, если бы он удирал от них. А сейчас он смотрел на них жалобно, лежа брюхом на снегу. Бессонов снял ружье и отдал Глазкову.

— Держи. Козла вынесем в лес и отпустим, — сказал он.

Бессонов взял козла одной рукой за шею, другой за ляжки задних ног и поднял. Козел был молодой, с хорошую овечку. На ногах во многих местах кожа содрана, из ран сочилась кровь.

Друзья пересекли поляну. Дорогу прокладывал Глазков, за ним двигался Бессонов со своей необычной ношей.

От опушки леса отделился человек и заскользил на лыжах навстречу. Это и был Куприянов. Не старый еще тогда, но брови такие же густые. За спиной двуствольное ружье. Куприянов проявил ярый интерес к козлу и потребовал его себе. Бессонов возразил:

— Не отдам! Он же раненый.

— Я те не отдам, сопляк! — прикрикнул Куприянов. — Быстро сделаю из твоей головы рукомойник.

Петровичи тогда испугались лесного дядьки, хотя ружья и у них были, в случае чего могли постоять за себя. Но им даже в голову не приходило, что ружье можно нацелить на человека.

Бессонов бросил козла на снег. Животное сначала вскинулось, сделало отчаянный прыжок, но снова утонуло в сугробе. Немного не дотянуло до опушки — метров пять, не больше. А там ледяная корка не опасна.

— Варнаки! — загремел Куприянов. Он подошел к козлу и, быстро выхватив из-за голенища валенок финку, полоснул ею по горлу животного. Кровь вмиг окрасила снег.

— Бандит, что ты делаешь! — закричал Бессонов.

— Эт-та каким ты словом в меня плюнул, сопляк?! — окрысился Куприянов. — Да я тебе!

Он угрожающе повел рукой, словно бы собираясь снять с плеча двустволку. Друзья схватились за свои ружья. Куприянов сделал вид, что ему наплевать на все, и занялся козлом. Досадливо махнул рукой:

— Улепетывайте, улепетывайте.

Ушли друзья, удрученные случившимся. Еще переживали из-за того, что не сумели дать Куприянову отпор.

— Тогда ведь Куприянов попался, — сказал Николай Глазков. — Безобразничал. Выгонит на поляну козла и берет голыми руками. Его и засекли. Штрафом отделался.

А сейчас смотри каким стал — благообразным, словоохотливым. Колоритный папаша у Огневой, ничего не скажешь.

Записки Огневой

Андреев полагал, что Огнева забудет про свое обещание. Сделано оно было в такой обстановке, что не мудрено впасть в скоротечную откровенность, а там можно и не вспоминать. Но ошибся. Огнева оказалась хозяйкой своему слову. Когда Григорий Петрович вновь появился в редакции, редактор передал ему плотно упакованный пакет.

То были тетради Огневой. Дома, сгорая от нетерпения, открыл первую.

«…Тятя как-то говорил, что настоящая наша фамилия Балашовы. Это потому, что предки по отцовской линии приехали на Урал из города Балашова. Прадеда звали Куприяном. Сына Ивана по фамилии никто не звал. Говорили так: «Вот идет Ванька, Куприянов сын». Так мы и стали Куприяновыми.

У деда Ивана было редкое занятие — он кабанил. Или как у нас говорят — жег кабан. Между прочим, у Даля это занятие объясняется так: «На Урале: угольная куча, либо сваленные целиком деревья, с комом, листвой и корой, для пережига на уголь: способ варварский и запрещенный. Кабанщик, местное, уральско-заводское — угольщик». Хоть и пишет Даль, что этот способ запрещенный, однако «кабаны жгли» на Урале вплоть до Великой Отечественной войны. Тятя меня возил на кабан, маленькой девчонкой я тогда была. Смутно помню — горб земли, похожий на балаган, и величины такой же. Обложен дерном. Внутри огонь, из-под дерна сочится сизый дым. Кабанщики зорко следят за тем, как идет процесс. Если увидят, что огонь в каком-нибудь месте вылез наружу, его тут же закладывают дерном. Нельзя, чтоб вовнутрь кабана попадал кислород. Деревья там должны не гореть, а томиться. Поэтому места, где жгли обычно кабаны, еще называли томилками. Говорили: «Где отец-то?» — «На томилках». Древесный уголь употреблялся в медеплавильном и чугунолитейном деле, употребляется и сейчас, только я не знаю, как делают древесный уголь нынче.

Так вот, дед мой был кабанщиком, сыновей своих к этому делу приучил. Старший сын Кирилл, правда, бросил кабанить. Ушел работать на завод, где стал большевиком, дружил с Борисом Швейкиным. Потом его сослали в Сибирь на вечное поселение, как и Швейкина. Зато тятя кабанил с отцом до германской войны.

Тятя воевал на Румынском фронте, был пулеметчиком. В конце шестнадцатого года его ранило в ногу. Долго лежал в госпитале, потом отпустили домой на поправку. И только приехал, как случилась Февральская революция. Деда Ивана в живых уже не было, надорвался в лесу — лесину поднял, и в одночасье умер. Вернулся тятя, а дома полный разор. Кирилла нет, отец помер, матушка больна — еле жива. Изба вот-вот завалится от ветхости, сараюшка ушла на топливо. Взялся наводить порядок, весна уже ручьями журчала. Огород вскопал, у соседей картошки на семена выпросил. И тут вернулся Кирилл. Большевики комитет свой организовали. Богачи свое гнули. Началась, словом, заваруха. Кирилл в самой гуще событий, а тятя — в сторонке, хозяйством занялся. Тятя мне рассказывал:

«Кирилл-то меня все переманивал к себе, давай, мол, вступай в нашу дружину, они называли ее отрядом самообороны, ты солдат, военному делу обучен. Такие нам нужны позарез. Ну, а мне не по нутру было, нагляделся я этих смертей, крови и слез — думаю, будет с меня. Теперича революция, и я свободная птица».

Подошло время, свершилась Октябрьская революция. В Кыштыме установилась Советская власть. Врагов у новой власти было больше, чем надо. Создали в городе Красную гвардию. Опять дядя Кирилл звал отца к себе. Тятя поначалу отказывался, но потом согласился, послушался старшего брата и стал пулеметчиком.

Весной восемнадцатого года подняли голову кулаки в деревне Асаново. Кыштымских красногвардейцев на подавление бросили. Только разогнали кулаков в Асаново, начался мятеж кулаков в Метлино. Так и не было покоя красногвардейцам. Вернулись из Метлино, их бросили в Тюбук, из Тюбука — в Тюмень. В баньке попариться не успевали, такое горячее время наступило.

Тятя с дядей Кириллом вместе и мотались. Вернулись из Тюмени, но отдыха опять не получилось. Подняли мятеж белочехи, заняли Челябинск и двигались на Кыштым. Кыштымские красногвардейцы выступили навстречу белочехам и схлестнулись с ними в бою возле деревни Селезни, станция теперь называется Бижеляк. Чехи подогнали бронепоезд и стали бить из орудий по позициям красногвардейцев. В атаку пошли.

Тятя рассказывал:

«И поперли на нас белые чехи, тьма-тьмущая. Нас маленько, так, горстка. Да у них еще бронепоезд. У нас и орудия-то маломальского нет. Одна надёжа — пулемет «максим». Кириллка меня подбадривал, кричал:

— Не оробеешь, Костя?

— Не оробею, поди.

— Смотри, не подкачай.

Отчаянный был, Кириллка-то. В армии и дня не служил, а командовал исправно, офицера другого за пояс мог заткнуть. Я лежу за пулеметом и тоскливо мне. Мать честная, к самому Кыштыму иноземцы пришли, драться вот приходится с ними на родной земле.

Ну, и попер белый чех на нас. Я давай из «максима» смолить, только держись! Мы бьемся вовсю, носа, проклятому, поднять от земли не даем, а на другом фланге слабинка получилась. Обошел нас там белый чех, ну, и мы скоренько смотали манатки, обидно прямо. Отступили мы к Кыштыму. Отряд-то ушел к Мауку, а я, вишь ли, дома остался».

А дома тятя остался так. Попросился у Кирилла:

— Слышь, братуха, дозволь до матушки сбегать?

Не хотел было отпускать, но мать пожалел — беспокоится старушка о них.

— Валяй. Матушку-то и за меня обними.

Пришел тятя домой, а матушка больна, с кровати встать не может. Как ее такую оставишь? Прибегает в это время соседская девчонка, она видела, как тятя появился, и говорит:

— Дядя Костя, белые!

— Врешь?!

— Во, глядите.

По соседней улице вразброд брели чужие солдаты, заглядывали во дворы — кого-то искали. Убежал тятя в лес. Кыштым тогда еще небольшим был. На месте Уфалейской улицы лес шумел.

* * *

Прожил тятя в лесу год с лишним. Землянку выкопал. Ночами иногда приходил навестить матушку. Мяса приносил. В лесу-то ему жить не в диковинку — кабанил несколько лет. Пропитание охотой добывал, дичи водилось много, рыбу удил. Совсем вернуться домой нельзя было. В Красной гвардии состоял, за это не миловали. Но даже если бы на это не обратили внимания, то сразу бы мобилизовали в колчаковскую армию.

Одичал в лесу, бородой оброс. Но вот прогнали Колчака, пришли свои, дядя Кирилл вернулся, стали новую жизнь налаживать. Но тятя из лесу выходить не собирался. Хотел издалека приглядеться — как оно все пойдет? Не вернется ли Колчак?

Домой по-прежнему наведывался. Приходил и Кирилл. Матушка взяла да проговорилась: мол, Костя здесь, в лесу за Сугомаком скрывается, домой заходит, но не часто. И все по ночам. Дядя Кирилл нахмурился, неловко ему, что брат оказался дезертиром. Вот и решил выследить.

Тятя рассказывал:

«Я тогда прямо в медведя превратился, человеческим языком разучился говорить. Тоска заела, но объявиться опять же боюсь — заберут и отправят воевать, а я наглотался этой войны, тошнило. И Кириллка меня все же подкараулил. Пришел я как-то темной ночью, осень уже стояла, скоблюсь в ставню — знак такой у меня был. Открывает матушка дверь, свет вздувает. Гляжу, а Кириллка сидит за столом. — в кожане, в кожаной фуражке, в сапогах, ремнями крест-накрест перепоясан. Весь в коже, аж скрипит, когда шевелится. А я лесной бродяга, лапти сам себе сплел, шинелька старая на мне висит, еще с германской привез, борода во — поверишь, — лопата. Глядит на меня Кириллка, не моргает совсем и говорит:

— Здорово, братуха, давно не виделись.

— Здорово, — говорю.

— Чего ты такой обтрепанный да волосатый, как медведь?

— Ничего, — говорю. — Негде хорошую-то одежку взять. Ты вот в кожу оделся.

— Так ведь я не прячусь. Я хожу по земле открыто, не стыжусь.

— Это кому что нравится.

— Брось дурака валять. Чего сказки сказываешь, будто тебе нравится эта собачья жизнь. От кого ты прячешься?

— А тебе что?

— Ты от Советской власти прячешься, от самого себя прячешься. Смотри, спросится с тебя за это!

— За что же? — спрашиваю.

— За то, что в трудное время не с нами, за то, что не помогаешь Советской власти. За то, что ты дезертир.

— Не ты ли с меня спросишь?

— И я. И мои товарищи. Ты презренный трус. Ты сбежал из отряда тогда, после боя с чехами.

— Я не сбежал, я у матери был. Спроси ее — она была больна.

— Все равно сбежал. Не имел права оставаться дома. Я отпустил тебя ненадолго.

— Кириллушка, так я и вправду занедужила тогда, бог свидетель.

— Нет никакого ему оправдания! Он не имел права бросать отряд, он должен был вернуться несмотря ни на что! Почему не приходишь сейчас?

Что я ему мог ответить? Он был железный человек, он был партейным.

— Так вот, — Кириллка так и хрястнул кулаком по столешнице, — так вот, последний мой тебе сказ — выходи из лесу. Не позорь меня, не позорь мать, ее седины.

— Костенька, а может, и вправду, а?

— Не придешь — облаву пущу. Ну тогда берегись!

Ежели бы Кириллка не сказал таких слов, я б, может, поскреб затылок, согласился бы. Мне ведь и самому осточертела лесная жизнь. А тут он как нож в сердце — облаву устрою! Будто я зверь какой. Кто бы другой сказал, куда бы еще ни шло. А то Кириллка родному брату — облаву. У меня в глазах от обиды помутнело. Помню, кулаки сжал, аж до хруста в пальцах.

— Попробуй, говорю, сунься! — И хлопнул дверью.

Мне теперь юлить ни к чему, перед тобой я, как перед попом, доченька. Жизнь-то моя уже вся за плечами, теперича из нее ведь ничего не выкинешь и не изменишь».

Это хорошо, что тятя со мной откровенен до конца, иначе я б уважать его перестала. Это хорошо, что он хоть сейчас правильно смотрит на свои заблуждения. Но странно, я его все-таки не жалею. Мне по душе дядя Кирилл, хотя о нем совсем мало слышала. Но даже то, что о нем вспоминал тятя, — хватило мне на то, чтобы создать себе его замечательный образ. Тятя рассказывал, что когда Кирилл бросил кабанить и подался на завод, отец его, мой дед, сильно обиделся за то, что тот не захотел вместе работать. Трое-то все-таки артель составляли, втроем сподручнее было кабан жечь. Но дядя Кирилл выбрал свою дорогу, никто его не мог остановить. Он гордо ушел на вечное поселение в Сибирь, но, видимо, верил — вернется домой победителем. Несгибаемый и бескомпромиссный был человек, не то, что мой тятя. Я даже вообразила, как они тогда разговаривали. Дядя Кирилл сидит за столом, весь в коже, как сказал тятя, хмурит густые брови, не может понять младшего брата, тем более простить его. А тятя в лаптях неловко топчется возле двери, боится вперед пройти, сесть рядом с братом за стол и по-хорошему поговорить. Он просто не имел права на такой хороший разговор. Бабушка моя, худенькая, избитая горем и болезнями, прижалась спиной к печке, спрятала зябко руки под фартук, слушает, как Кирилл отчитывает непутевого брата, и боится слово вставить. Разве о такой встрече братьев она мечтала?

Пришлось менять тяте свое убежище. Перебрался в другое место. Вот уж никто никогда не сложит легенду о таком глупом, лесном сидении, вот уж о ком не останется ничего ни в памяти народной, ни в устном творчестве. А вот про дядю Кирилла еще вспомнят, может, легенду сочинят, памятник поставят. Да, я, кажется, немного расфилософствовалась.

Дядя Кирилл слов на ветер бросать не любил. Послал искать тятю красноармейцев. Вот как рассказывает об этом сам тятя:

«Кириллка-то укараулил меня, и то сказать — леса знал как свои пять пальцев. Мне бы надо убечь туда, к Уфалею, а то к Нязепетровску, да только шибко не хотелось далеко от дома уходить. Сижу я, стало быть, утречком рано на озерке Теренкуль, рыбу ужу, на завтрак ушицу задумал сварить. А кругом благодать такая — и тихо, и тепло, и озеро, будто стеклышко. Только на душе муторно. И вдруг слышу, будто сучок треснул. Оглянулся — никого. Через минуту опять. Вижу — выходят два красноармейца с винтовками наперевес, и ко мне. Думали, что у меня оружие есть, а у меня старая берданка, да и та в балагане осталась».

…Привели красноармейцы тятю в Совет, дядя Кирилл с ним и разговаривать не стал. А молва о том, что брат брата арестовал, по всему Кыштыму разнеслась и до моей бабушки добралась: хоть и нездоровилось ей, собралась и пошла к Кириллу. Какой у них там разговор состоялся — никто не знает. Но мама моя говорит так:

«Свекровь-то долго умоляла Кирилла, на коленях, говорит, просила — не трогать Костю. А Кирилл будто бы так отвечал: «Я и не собираюсь пальцем его трогать, грех на душу приму. Он не против меня пошел, он от Советской власти скрывается, помогать не хочет. А кто не с нами — тот наш враг, и Советская власть его судить будет». Только Костю не судили. Большевики-то в Совете промеж собой потолковали и порешили Костю выпустить».

…А выпускать тятю пришел сам дядя Кирилл. Тятя рассказывает:

«Сижу я в каталажке, дни считаю, и горько это у меня на душе. Всякое в голову лезло, а больше того обиды. Потом слышу — замок открывают и заходит Кириллка. Встал это на пороге и говорит: «Выходи». У меня сердце захолонуло, ну, думаю, конец пришел. Твердый Кириллка был, выведет в огород, в коноплю, да пулю в затылок — дезертир. С места боюсь сдвинуться, говорю ему: «Ну, что я тебе сделал? Ты же брат мой родной, что на меня злобишься?» А он: «Не злоблюсь я на тебя, Костя, жалко мне тебя. В мире такая борьба идет, мировая революция скоро запылает, работный люд за светлое царство социализма крови не жалеет, жизнь кладет, а ты прячешься. Ты слепым кротом в землю зарылся, хочешь, чтоб мы для тебя светлую жизнь завоевали. Опомнись, Костя, протри глаза, становись в строй, бери винтовку и покажи, что Куприяновы знают свое место в бою!» А я ему свое: «Отпусти ты меня, Кириллка, Христом-богом молю». Кириллка рассерчал сильно, да как закричит: «Убирайся к чертовой матери и больше не попадайся мне на глаза!» И убег я опять скорее в лес. А там примкнул к каслинским рыбакам. Домой носа не казал».

…С рыбаками тятя пробился целый год. Наступил двадцать первый, голодный.

Мать моя в девичестве носила коренную кыштымскую фамилию, нигде, кроме Кыштыма, я такой фамилии более не встречала — Ичева. Жила на Нижнем заводе, недалеко от кордона, у самого леса, со старушкой матерью. Трое ее братьев погибли — старший на германском фронте, два других — в гражданскую войну, сражаясь с белогвардейцами. Старушка мать была совсем уже плохая — доконала гибель последнего сына. Она тронулась умом. Ночами зажигала лампаду перед иконами в переднем углу, вставала на колени и рассказывала богу, какие у нее ладные сыновья, один к другому — богатыри. Скоро вернутся домой, тогда ей, старушке, можно помирать. Дуся слушала это безумное бормотание и плакала от страха и неизвестности.

Весна выдалась теплая. Раньше обычного расцвела сирень. Быстро кругом зазеленело. Дуся брала тачку и уходила в лес за хворостом. С зимы не осталось ни полена дров, не на чем было вскипятить чай. Собирала хворост, привязывала веревкой к тачке и везла домой. Хватало хвороста на неделю, самое большое.

И вот однажды, собирая хворост, почувствовала на себе чей-то взгляд. Выпрямилась, оглянулась и увидела бородатого человека. Испуганно вскрикнула.

Тятя рассказывал:

«С каслинскими-то рыбаками я ничего, подходяще жил. Натосковался в одиночку, вот и старался в артеле-то. Кириллка из головы не выходил. Артелькой той дед заправлял, Зиновием звали. Проворный был дед и справедливый. Деньжат немного заробил, дай, думаю, матушку наведаю, давненько не ходил. Мы тогда на Иртяше промышляли, с кыштымской стороны. Иду, значит, по лесу и гляжу, девка хворост собирает. Испугалась меня шибко, руки к груди прижала, будто бы дыхание у нее сперло. Глянул я на нее позорче-то, поверишь, сердце мое сразу зашлось — красавица, каких свет не видел. Тут уж я ничего с собой не мог поделать. И кричала она, и брыкалась, каюсь, грешен был, но взял я ее в охапку и унес в осинник на мягкую траву».

Разбойник, и все! Не мне его сейчас осуждать. Не будь этой встречи, не было бы на свете ни меня, ни Василия, ни Алешки.

Мама рассказывала:

«Испугалась я, ни словом сказать, ни пером описать. Медведь не медведь, страшилище лесное. Посчитала — пройдет мимо, не тронет. А он не уходит, медленно так это ко мне придвигается, крадется ровно бы. Мне бы скорее бежать, а ноги-то одеревенели, пошевелить ими не могу. Я как заору, а кто услышит? Сгребает меня в охапку, сильный был, как былиночку, и несет в осинник. Я уж и кричать не могу, сомлела вся. Потом помог мне хворосту набрать и домой довез. Хожу по избе сама не своя, ровно бы не со мной такое деется, не наяву, а во сне дурном. До чего же мне худо было, доченька, хотела руки на себя наложить, жизнь не мила стала. Мама моя в себя уже не приходит, целыми днями что-то бормочет либо песенки поет. Ни одной души на всем белом свете. И бродяга изнасильничал меня, стыд и срам, и тоска-кручинушка на сердце. Ни один парень замуж не возьмет!»

Вот какие страшные истории могут быть в жизни. Я, конечно, понимаю — из всего того, что я собрала и узнала о тяте, можно сделать о нем плохой вывод. Это правильно — и дезертир, и от борьбы прятался, и с мамой по-разбойничьи обошелся.

Напал бы такой на меня, я б ему показала свои коготки! Но уж коль случилось то, что случилось с мамой, я б не стала на себе волосы драть. Если бы тот варнак еще раз ко мне сунулся, я б ему обломала бока бастрыком или ошпарила кипятком. Но тятя появился второй раз, и она не прогнала его.

Тятя рассказывал:

«Возвратился в рыбацкую артель. Неводим, стало быть, а нутро мое жжет. Сам не пойму, что такое. Жжет и жжет и все та девка мерещится, мокрые, как лывы после дождя, глаза ее. Вспомню про похабство, которое я сотворил с нею, дрожь по мне проходит, сам себе варнаком кажусь. Это еще бы ладно! Главное-то другое — жжет нутро и сердце просится к ней. Ну, вечером я и махнул в Кыштым. Постучался в окно. Выглянула, увидела меня и опять отпрянула. Я не ухожу — думаю, пусть лучше ухватом прогонит, а сам ни за что не уйду. Она помешкала, помешкала, да и отперла мне. Тут уж у меня нутро жечь перестало, только вот с сердцем неладно стало — к самому горлу подступает, прямо задыхаюсь я. К утру прибег в артель, а вечером побег к Дусе. И пошло-поехало. Днем чертомелил в артельке, а ночью спал у Дуси. Подвело меня всего, кожа да кости остались…»

А тут пожар на Верхнем заводе. Вспыхнуло вдруг и сильно. Началось со склада серной кислоты. Погода выдалась жаркая и сухая. Небо стало белесым. Таким оно становится в нестерпимую жару, хотя на дворе только началась вторая половина мая. Все живое попряталось в тень. Ребятишки купались на пруду.

Быстрое жаркое пламя взметнулось на складе. Образовался ток воздуха, создались мощные вихри. Ими из пекла выбрасывались горящие плетеные корзинки, в которых хранились бутылки с кислотой. Занялись ближние дома. Один, другой — и пошел огонь гулять по тесовым крышам. Вот уже целая улица пылает. И все это вмиг, неожиданно. Люди обезумели, не успевают вытаскивать из огня самое необходимое. Метались с кудахтаньем куры, поднимались вверх на своих немощных крыльях, их подхватывало током воздуха и кидало в огонь. Телят и овец, которых не успевали выгнать из сараюшек, придавливало горящими бревнами и досками, и они сгорали заживо. Старухи тащили иконы, крестились и вовсю ругали большевиков-антихристов, из-за которых, по их мнению, происходят все беды.

Но лишь одни большевики не растерялись в этот тяжелый час. Отличился дядя Кирилл. Он собрал мужиков, разбил их на команды и послал на улицы, которым грозил огонь.

Море огня бушевало над Верхним Кыштымом. В середине этого моря возвышалась церковь.

Тятя рассказывал:

«Мы одну тоню сделали, собрались на вторую. Тут прискакал Ванька Дайбов на лошади да как закричит:

— Мужики, Кыштым горит, пластает, спасу нет.

Нам ничего не видно — озеро да лес кругом. Побросали мы все и айда в Кыштым. С непривычки заморился бегчи-то. Думаю, кто куда, а я к Дусе. Матушку там Кирилл не оставит, а Дуся одна. Ее-то мать совсем плоха стала. Прибегаю. Дуся шмутки свои в узелок связала, села на сундук и горюет — не знает, что делать. Мать-то помешанная, сидит на лавочке и песенку поет, таким это тоненьким голоском. Поверишь, на что уж я навидался всякого за жизнь свою, но и у меня мурашки по спине побегли. Сама прикинь. Пожар хотя и далеко от Дусиного дома, а дым-то над Кыштымом повис, солнышко закрыл. Скотина в соседских дворах мычит, собаки воют, жуть одна. Дуся плачет. Мать ее песенки распевает. Голосишко-то дребезжит, как треснутый колокольчик. Хотел я бежать на Верхний, но Дусю побоялся оставить. Она говорит, с ума сойду, если уйдешь…»

Сильно пострадал Кыштым от пожара. В Екатеринбург с поездом «Октябрьская революция» приехал Михаил Иванович Калинин и решил побывать в Каслях и Кыштыме. Из Каслей в Кыштым ехали восточным берегом озера Иртяш. Рыбацкая артель деда Зиновия как раз перекочевала на тот берег.

Видят рыбаки: диковинка — автомобиль. Тятя-то был на германской и видел машины, а дед Зиновий даже и не слышал, что есть телеги, которые бегают сами, без лошадей. Увидев автомобиль, он вроде бы испугался, стал истово креститься. Но тятя объяснил ему, что к чему. Дед только затылок чешет и говорит:

— Вот так едрена-феня!

Калинин заметил рыбаков, и любопытно ему стало посмотреть, какую рыбу поймают и сколько. Сказал шоферу, чтоб остановился, а сам спрыгнул на землю и подошел к артели. С дедом Зиновием поздоровался за руку. Дед руку свою поначалу о рубаху обтер, а потом уж подал. Она у него загрубелая, пальцы до конца не распрямляются. Дед стесняется своих рук. Он понимал, что здоровается с начальством, к тому же с большим, раз оно на такой чудной телеге ездит. Но ему и в голову не пришло, что это сам всероссийский староста, о котором он был сильно наслышан. Михаил Иванович одет был просто — в белую рубашку, подпоясанную ремешком, в очках. Бородка торчала клинышком.

— Похоже, вы, папаша, стыдитесь своих рабочих рук, — улыбнулся Михаил Иванович.

— Как тебе сказать, мил-человек? — отозвался дед Зиновий. — Неоткуда им быть хорошими-то. Летом в жаре, зимой в стуже. И лодки опять же смолить приходится.

— Руки у вас хорошие, настоящие рабочие руки. Я тоже крестьянской работы немало переделал, у станка на заводе стоял. Знаю цену рабочим рукам.

— Не серчай, мил-человек, скажи мне темному: откедова ты будешь и кто ты есть?

— Зачем же серчать? Приехал я из Москвы.

Дед Зиновий усомнился:

— Из самой белокаменной? На этой телеге? Чудно что-то.

— До Маука на поезде, а оттуда на автомобиле. Зовут меня Михаилом Ивановичем Калининым.

Дед еще больше удивился:

— А не врешь?

— Могу показать документы, — улыбнулся Михаил Иванович.

Дед поглядел на него пристально. По его-то понятиям Михаил Иванович заместо царя был, да уж больно простецкий, начальственного в нем ничего нет, если не считать самоходную телегу.

— Ты уж извиняй, — наконец пришел в себя дед Зиновий, — ежели я что не так…

— Все хорошо и правильно, папаша, — успокоил его Михаил Иванович. — Не мешаем вам?

— Это пошто же? Торопитесь куда?

— В Кыштым.

— Может, ушкой побалуетесь? Нашенской, уральской. Это мы мигом можем.

— Не откажемся.

Дед к своим молодцам повернулся:

— Давай, ребя, сделаем тоню, постараемся для самого Михаила Ивановича.

Тятя рассказывал:

«Слушал я ихний разговор. Человек как человек, Калинин-то. Очки вот только. А сними их, надень нашу одежонку — и от рыбака не отличишь. А поди-ко ты — на такую высоту вознесся. Тут и про Кириллку своего подумал. Хоть он мне и брат родной, да только из одного теста вылеплен с Калининым, а не со мной, партейный большевик. Дед, когда ухой-то пообещал накормить, засуетился, подгоняет нас да покрикивает. Смирный такой дед был, а тут на тебе — чуть ли не матершиной нас кроет. Забросили мы, значит, невод, а он не маленький — стосаженный, почитай. Тянем потянем. Калинин за нами смотрит. Ему, вишь, любопытно, может, в жизни-то впервой такое видит. Невод у нас поначалу шел туговато, а потом ослаб, прямо как-то непривычно. Глянул я на Зиновия, он тоже забеспокоился. С неводом что-то случилось, сообразить не можем. Получился, однако, полный конфуз. Мотня зацепилась за корягу, будто ее ножом наскрозь распороло. И рыба ушла, прямо и смех и грех. Как увидел это наш Зиновий, так и опустил руки, к месту прирос. Стыдоба на всю Россию! Калинин, видя такое дело, похлопал Зиновия по плечу и говорит:

— Не горюй, папаша. Беда не велика, в жизни бывает и похуже. За нас не переживай, мы люди не привередливые.

Пожал старику руку и укатил. Дед Зиновий обвел нас тоскливым взглядом, вздохнул и пошел прочь. Весь день где-то и пропадал. Мотню мы починили. На другой день я и говорю Зиновию:

— Пошто убиваешься? Экая невидаль! Он, Калинин-то, про нас, поди, и забыл.

А дед глянул на меня волком, бороденка седая аж затряслась:

— Дурак ты, и больше ничего. Для рабочего человека нет срамнее конфуза, ежели он работу не так сробит. Он-то, может, и забыл и простил, да только себе судья я сам. Я не простил себе, олух ты царя небесного. Как же моя рыбья голова не смикитила — ведь здесь испокон веков коряги. Надо ж было чуток правее взять. И ты еще тут каркаешь — пошто я убиваюсь!»

Михаил Иванович с дороги хотел немного отдохнуть. А кыштымцы прослышали о его приезде и сами стали стекаться к Белому дому. Чуть не весь город пришел задолго до начала митинга. Каждому интересно знать, что скажет Михаил Иванович. Туго им тогда жилось. Недавно война кончилась. Заводы почти не работали. Не хватало хлеба. А тут такая жара — на заимках и огородах все поблекло, ошпаренное зноем. И пожар, какого еще не бывало. Одна треть города сгорела дотла. Жутко смотреть — сплошное пепелище. Торчат печные трубы, да чуть возвышаются каменные фундаменты. Погорельцы разместились кто где мог — у знакомых и родных, накопали землянок, понастроили шалашей. Ладно, что лето стояло. А через два-три месяца начнутся холода, дожди пойдут, что тогда делать?

Гудит, волнуется народ, запрудивший площадь возле Белого дома. Мужики курят самосад, сизый деручий дым ползет над толпой. Пищат грудные младенцы. Баба кричит:

— Начинайте, че народ морите!

— Тише, горластая, — увещевает ее мужик. — Придет срок — начнут!

— Им-то че — в хоромах прохлаждаются!

Дядя Кирилл был вместе с Калининым, рассказывал ему про Кыштым. Потом они поднялись на балкон, и вмиг на площадь легла тишина. Дядя Кирилл говорил речь, призывал к выдержке и самодеятельности. Только самодеятельность и взаимная выручка могут помочь кыштымцам в беде.

Мама рассказывала:

«Матушка-то моя умерла. Пела, пела песенку, потом слышу замолкла. Оглянулась, а она с сундука-то сковырнулась и лежит на полу скорчившись. После похорон-то Костя ко мне насовсем пришел, тут мы с ним зажили как муж и жена. Все собирались в церковь сходить повенчаться, а потом в загс он меня звал, да так что-то не собрались, но ничего живем, слава богу.

Приехал Калинин к нам, бабы-то моментально узнали об этом, ну и собрались к нему идти — и нижезаводские и верхнезаводские. Я-то к тому времени ничего жила — и муж у меня теперь был, и рыба своя не переводилась, деньжата стали водиться. А у соседки моей, поверишь ли, пятеро ребятишек, а муж пошел на Колчака, да в Сибири и погиб. И сама-то хворая. Ребятишки голопузые бегают да голодные. Я им из матушкиной одежды штанишки и рубашки пошила, и то ладно. Тогда я была в тягости — осенью-то Алешку родила.

Акулина забрала своих дитенков и айда к Белому дому. Я с нею. Протискались к самому что ни на есть балкону, до Калинина-то рукой подать. С ним рядом дядька стоит в кожане. Кругом такая жарынь, а он в кожане. Я потом узнала, что это Кирилл Иванович, моему Косте брат. Гладко он говорил, Акулина ему крикнула:

— С голоду помрем, с ребятенками-то!

— Тише ты, баба! — закричали на нее, ну и я ей в бок тычу — помолчи ужо, Акулинушка. Когда Михаил-то Иванович стал речь держать, тут уж тишина такая наступила — комар пролетел, и то слышно было, как он звенькал. Большинство-то было погорельцев, им шибко хотелось узнать — как теперича жить. А может, без лишних слов ложиться и помирать? Калинин поначалу говорил, будто худо по всей России, значит, на бога надейтесь, а сами не плошайте. Будете сидеть сложа руки — помрете.

— Все помрем! — опять крикнула Акулина.

— Вот видите! — Акулину-то Калинин заметил. — Тут уж кое-кто собрался помирать. Ты кто будешь, гражданка?

— Я-то? — растерялась Акулина. — У меня пятеро по лавкам. Вдовушка я.

— Красноармейка?

— Как есть красноармейка. Колчак мово мужа убил…

— Советская власть не даст вам помереть с голода, товарищи. Трудные, страшно трудные у нас времена, однако хлеба мы вам дадим. По шесть фунтов мало, конечно, а красноармейкам побольше — по двенадцать фунтов. Только и вам нельзя сидеть сложа руки, правильно об этом говорил передо мной товарищ Куприянов.

Такой это вздох облегчения прошел по народу. Потом Михаил Иванович лесу бесплатно пообещал, гвоздей всяких, ну, словом, все, без чего нельзя строиться. Гул поднялся. Когда пришли, головы понурили, а тут, гляжу, распрямились. У моей Акулины слезы по щекам текут в три ручья, она их глотает и все улыбнуться силится, да не может — разучилась улыбаться-то.

Младшенькая посмотрела на мать, тоже личико сморщила да как заревет. Акулина ей подзатыльника:

— Дурная, я ж от радости плачу. Нам Советская власть хлеба обещает, помереть не даст.

Вот какой тогда митинг был. Акулина-то, царство ей небесное, померла уже после Отечественной войны. Старшой у нее полковник, на самолетах летал, теперича, кажись, на пензии. Второй в Ленинграде инженером. Среднюю дочку ты должна знать — на Нижнем живет, в материном доме, сама пятерых растит, а муж-то у нее шофер. Предпоследнего на фронте убило, а младшенькая, которая на площади-то заплакала тогда, ученая, вроде тебя, в Челябинске в институте робит».

…После митинга Михаил Иванович со своими товарищами поехал на станцию, где стоял поезд «Октябрьская революция». В том поезде был кинематограф, кыштымцам было обещано показать картину. Первыми прибежали ребятишки, а потом стали собираться и взрослые.

С Михаилом Ивановичем приехал и дядя Кирилл. Зашли в вагон. К дяде Кириллу с вопросами обратился корреспондент, который был прикомандирован к поезду. Пока они разговаривали, Калинин вышел на улицу. Они за ним.

Вечер был тихий и свежий. После одуряющей жары дышалось легко. Лес начинался сразу за станцией. Михаил Иванович туда и направился. Устал за день, хотел отдохнуть в одиночестве. Корреспондент и дядя Кирилл не отставали от него. Нельзя его оставлять одного. Леса здесь глухие, вмиг заблудиться можно. Да и лихие люди не перевелись, на одиноких тогда нападали частенько.

Дядя Кирилл знал каждый кустик и каждую тропку. Михаил Иванович шел, опираясь на свою трость. Кожанка у дяди Кирилла наброшена на плечи.

Выбрались на тропку, пошли по ней. Очутились на небольшой поляне. До войны здесь была смолокурня. Потом все пришло в запустение. Бочонки как были наполнены черным варом, так здесь и остались — люди воевали, не до них. Бочонки от времени рассохлись, вар на жарком солнце расплавился и растекся по поляне лавой. Лава затвердела, никакое солнце ее уже не брало.

Михаил Иванович остановился на краю поляны. Сказал дяде Кириллу:

— Сколько добра пропадает!

— Руки не доходят, Михаил Иванович, — ответил дядя Кирилл, замечание он воспринял как упрек.

— Знаю, знаю! Но край у вас богатый, богатство повсюду — и в земле, и в озерах, и в лесах. Будет оно еще служить народу.

— И красиво у нас, Михаил Иванович.

— Красота здесь изумительная. А люди какие! В Каслях смотрели художественное литье. Сейчас там делают бюсты Карла Маркса. До чего же искусные руки у каслинских мастеров! Какую красоту производят! Да, — неожиданно улыбнулся Михаил Иванович, — каслинские рыбаки хотели нас ухой накормить, да, к сожалению, неудача их постигла.

— Какая же?

— Невод порвался. Неудача та очень огорчила старика артельщика. Я сегодня несколько раз его вспоминал, и мне по-хорошему, по-рабочему жаль его.

— Артель знакомая. Деда зовут Зиновием, потомственный рыбак.

— Краю вашему великое будущее принадлежит. Оправимся от разрухи, укрепим свое положение, и тогда увидите, какие мы тут дела развернем. Товарищ Ленин придает Уралу громадное значение. И мы еще с вами встретимся, Кирилл Иванович.

— Непременно!

Михаил Иванович постучал своим посошком по затверделой лаве вара. Выбрал кусочек, который откололся от основной массы, сковырнул его с земли. Достал платок, аккуратно завернул в него кусок и вроде бы виновато сказал дяде Кириллу:

— Представьте, в Москве трудно достать хорошего вару. А у меня в Кремле знакомый сапожник есть, подарю ему. Вот обрадуется.

— Михаил Иванович! — воскликнул дядя Кирилл. — Мы сколько хотите…

— Спасибо, спасибо и на этом. Обрадуется и этому кусочку, — и, засовывая вар в карман, добавил с улыбкой: — Не всегда же будем бедными! Дай срок, разбогатеем — весь мир удивится. И не за горами то время. Не пора ли нам обратно? Уж темнеет.

Об этой встрече мне рассказывал тоже тятя, рассказывал, конечно, по-своему, знал-то он о ней со слов других. Дядя Кирилл женился поздно, и был у него единственный сын, года на четыре старше меня. Как-то он приезжал в Кыштым, и я с ним познакомилась. Живет он в Ленинграде, крупный инженер. У него сохранилась статья корреспондента, который тогда ездил с Михаилом Ивановичем. Корреспондент описал разговор на поляне подробно, однако статья почему-то не была опубликована. Я сняла с нее копию и храню у себя.

И еще об одной встрече дяди Кирилла с тятей рассказывала мне мама под большим секретом. Сколько я не наводила потом тятю на эту тему, мол, о чем вы в последний раз с братом беседовали, он отмалчивался. Неприятно было вспоминать.

Год был голодный, тут еще пожар — людям совсем плохо было. Ну, а мама с тятей жили ничего. Рыба не переводилась, деньги были. Мама рассказывала:

«Ты уж отцу-то не передавай, что я тебе скажу. Больно он серчает, когда напоминают. Я-то и сама не сразу разобралась, что к чему. Я ж тебе толкую — жили мы ничего, а люди бедствовали. Поначалу вроде ничего, даже хорошо мне было — набедствовалась я с больной матушкой. И вот уже Михаил Иванович уехал, погорельцы строиться начали, осень наступила. Нежданно-негаданно Кирилл к нам заявился. Увидела я его — и обомлела. Как на духу перед тобой — побаивалась я его. Плохого о нем не слышала, нет, все больше уважительно о нем говорили, но как ни толкуй — начальство, а я перед начальством всегда робею. Вечером было, я корову доила, чуть подойник не перекувыркнула, так испугалась. Кирилл-то внимательно так поглядел на меня, первый раз мы встретились, добрыми такими глазами посмотрел, а я еще больше стушевалась. «Как звать-то?» — спросил. «Дусей», — говорю. «А что, Дуся, хозяин дома?» Костя сапоги чинил в избе. Окна открыты, услышал разговор, голос подал. Кирилл в дом вошел. Я корову-то додоила, тоже в избу зашла, а у них разговор уже круто поехал. Поначалу, как я потом узнала, Костя за бутылкой в шкаф полез, хотел угостить брата. Но тот отказался да сразу и за дело. А дело-то, вишь, какое было. Костя рыбу втридорога продавал, стало быть, вроде бы на беде чужой наживался. Как сейчас помню. Кирилл сидит в переднем углу, правую руку на стол положил, а левую в кармане кожана своего держит. А Костя спиной к круглой печке прижался, руки назад, бледный стоит. Когда я зашла, у них вроде заминка получилась. А потом Кирилл продолжал, без крику, тихо так, даже с какой-то болью:

— Надо ж дойти до такого дела, а? Батька наш всю жизнь горб на работе гнул, любую копейку по́том обмыл, ни одна нечестная полушка к его рукам не прилипла. А ты ведь рабочим человеком жизнь начинал.

— А я кто, по-твоему? — закричал Костя. — Вот они, — он руки вперед выкинул: — В мозолях! Пальцы как грабли!

— Не кричи, пожалуйста, — Кириллу-то неприятно, но голос не повышает. — А кто ты есть — отвечу. Паразит!

Костю будто кто в бок шилом ткнул, хотел на Кирилла броситься, только я посередке встала. Кирилл же поднялся, повторил тихо: — Паразит, где хочешь скажу. За новую жизнь драться не хочешь, живот бережешь. Свободу, которую новая жизнь принесла, в корыстных целях используешь, на слезах сиротских богатство нажить хочешь? Не дадим!

— Я своими руками добываю!

— За счет других. В последней раз пришел поговорить с тобой, думал, найдем общий язык. Ладно, и на этот раз не удалось.

И уже с порога, так это от сердца будто оторвал:

— И все-таки жаль мне тебя. Слепой ты!

Дядя Кирилл в тридцатые годы поехал в деревню создавать колхозы, двадцатипятитысячником. Его застрелили кулаки из обреза. Такой человек был! Ему бы памятник поставить, да вот не догадается никто!»

* * *

На этом заканчивались записки Огневой.

Удивительная встреча

Григорий Петрович долго размышлял над записками Огневой. Нужно отдать ей должное — она объективный человек. На свою семейную хронику не наводит глянец. И это делает ей честь. А ведь от соблазна удержаться трудно. Своего отца, этого бродягу-отщепенца, могла бы представить этаким романтическим героем.

Андреев живо вспомнил Огневу, увильдинскую ночь у костра, бойкие малиновые зайчики в очках, ее вдохновенное лицо, когда она рассказывала про Силантия Сугомака. Ему захотелось с нею увидеться, чтобы передать тетради и высказать свое о них суждение.

О встрече они не договорились, и Григорий Петрович решил наведаться к редактору. Но тот, оказывается, сегодня был на заседании бюро горкома партии и едва ли освободится скоро. Адреса Огневой Андреев не знал, но если бы и знал, то едва ли бы отважился пойти туда незваным. Так и вернулся домой ни с чем. На другое утро, когда Григорий Петрович с матерью сел завтракать, к дому подкатил редакционный «газик». Ловко выпрыгнула из него Огнева. Он заволновался, а ему меньше всего хотелось, чтоб мать заметила его волнение. Встретил Огневу у ворот. Она энергично пожала ему руку и улыбнулась:

— Не ждали?

— Не ждал. Заходите.

— Спасибо, не могу.

— Тогда минуточку, тетради я вам сейчас вынесу.

— Пустое. У меня другая цель — приехала звать вас с собой.

— Меня? — удивился Андреев.

— Да, вас. Хочу познакомить с одним интересным человеком. Не покаетесь.

Григорий Петрович усмехнулся, качнув головой — и заманчиво, и вроде бы неудобно. Но особых планов на этот день у него не намечалось. И откровенно говоря, желание побыть с Огневой у него было.

И вот старый «газик» снова подминает под себя километры. Мчит по той же дороге — к Увильдам. Огнева опять устроилась на переднем сиденье. У Андреева не было уже той легкости, той раскованности, какая была в первую встречу с Огневой, в чем-то он себя чувствовал виноватым, но в чем и перед кем, он бы и сам себе не объяснил. Она повернулась к нему и спросила:

— У вас скверное настроение?

— Да что вы!

— А то, гляжу — нахохлились, гроза, да и только! Кстати, вы успели прочесть мой опус?

— Да.

— И как?

— Прилично. Журналист из вас получился бы.

— В устах журналиста это, видимо, высшая похвала?

Григорий Петрович только пожал плечами.

Машина миновала Сайму, круто свернула вправо, на узкую мягкую дорогу, пробивающуюся сквозь заросли липы, ольхи и черемушника, и выскочила на открытый берег. Григорий Петрович увидел костер, а возле него массивную фигуру старика Куприянова, который, как видно, варил уху. Над костром висело ведерко, на каменной плитке лежала приготовленная рыба — лини, окуни и разрезанная на части щука. «Не с отцом ли решила знакомить меня Огнева? — насмешливо подумал он. — После всего, что я о нем узнал, он несимпатичен мне. Кирилл сгорел во имя революции, а этот отсиделся в конуре — и жив вот!»

Огнева между тем выпрыгнула из кабинки на землю и крикнула:

— Ну, что, кашевар, скоро кормить будешь?

Куприянов вскинул лохматые брови и ответил:

— Ишь прыткая какая! Малость и подождешь.

— Знакомься, тятя, это Андреев.

Старик глянул на Григория Петровича вприщур. Глаза у него оказались острые и цепкие, с неприятной хитринкой.

— Мы знакомы, — поспешил Андреев. — Вместе ершей на Сугомаке ловили.

— Может, и ловили, — уклончиво отозвался Куприянов.

— Ты ж про Лутонюшку ему рассказывал.

— А, а! — наконец вспомнил старик. — Ну как же! Так ты чей, говоришь?

Григорий Петрович повторил.

— Ну, ну, Павлыча сын, знавал я твоего отца.

Куприянов принялся колдовать возле костра. Огнева подошла к самой кромке берега. Озеро было гладким. Лесистые берега отражались в нем чище, чем в зеркале. Слева у островка грива зеленых камышей, а около них замерла черная лодка — рыбак. Противоположный берег кутался в уютную дымку. Огнева сложила руки рупором и звонко прокричала:

— Ого-го-го!

Голос ее гулко прокатился по озеру и замер вдали. Рыбак зашевелился, приподнял соломенную шляпу и помахал ею в знак того, что видит и слышит и спешит хлебать уху. «Вот оно что, — подумал Григорий Петрович. — Это, видимо, и есть тот интересный человек?»

Андреев почему-то заволновался и, чтобы скрыть это, поднял плоский отшлифованный камушек и бросил его на воду касательно с расчетом, чтобы он на поверхности остался как можно дольше. Камешек, подпрыгивая, скользнул по гладкой поверхности, и Григорий Петрович считал, сколько он «съел блинов». Четыре. Огнева засмеялась:

— Мало! Смотрите я!

Рыбак смотал удочки и сейчас греб к берегу. Огнева взяла камешек и бросила его. Съела пять «блинов». И победно поглядела на Андреева. За прозрачной броней очков задорно и ласково смеялись ее голубенькие глаза. Он изловчился и пустил камень по воде, что она сбилась считать «блины» и подняла обе руки:

— Сдаюсь!

Шофер поставил машину под куст боярки, постелил возле нее коврик и прилег на него с книгой.

Рыбак подплыл, лодка врезалась в гальку. Огнева взялась за скобу и подтянула ее на берег. Рыбак был в спортивных брюках, майке и в соломенной шляпе. Руки еще не загорели. Значит, на солнце впервые. Упругие бицепсы играли. И вообще он красив телом. Лицо волевое, а глаза синие, приветливые, но твердые.

— Где же твоя рыба? — спросила Огнева.

— Ни черта не клюет, — сознался тот, выбираясь из лодки на берег. — Две малявки всего и клюнуло.

Андреев стоял поодаль, и у него пробуждалось к этому человеку нечто вроде зависти. И еще больше томила неловкость — не свой тут человек, пришлый. И чего это его потащило в чужую компанию?

— Да, — вспохватилась Огнева, — знакомьтесь, пожалуйста.

Она подвела рыбака к Андрееву. Григорий Петрович протянул руку, называя себя. Рыбак представился:

— Алексей Куприянов!

Андреев, обескураженный такой неожиданностью, беспомощно оглянулся на Огневу. Вот так сюрприз преподнесла она ему! Синие твердые глаза Куприянова внимательно и оценивающе глядели на Андреева.

— Забавно! — вдруг улыбнулся Куприянов. — Заново знакомимся! А когда-то и дубасили друг друга запросто.

— Было! — засмеялся Григорий Петрович. — Но кто старое помянет, тому глаз вон!

— Зачем же вон? Я это старое сейчас вспоминаю с умилением. Вроде бы происходило-то в далекие сказочные времена.

— Не говорите, — грустно согласился Андреев.

Старик расстелил на поляне брезент. Огнева нарезала хлеба и расставила эмалированные миски. Алексей из рюкзака извлек старинную пузатую бутылку с красивой бронзовой этикеткой. Расставив в шеренгу, словно солдат, стопочки, стал наливать в них жидкость, похожую на вишневый сок. Расселись вокруг брезента, кое-как сговорили шофера разделить компанию, и Алексей поднял тост. Он поглядел на всех с улыбкой, и глаза у него сейчас не были твердыми, а приветливо-трогательными. Сказал тихо:

— Ну, за встречу на родной кыштымской земле!

Осушил стопку залпом. Выпил и Андреев и понял, что это ром. Огнева только пригубила и поставила стопочку обратно. Шофер пить отказался. Старик Куприянов сначала понюхал, потом посмотрел на свет и, повернувшись к сыну, произнес:

— Со свиданьем, сынок, — и выпил медленно, закинув голову назад. Потом рукавом рубахи обтер губы и заметил: — Вонючая. И в нос шибает. То ли дело русская горькая.

Огнева разлила уху по мискам, сдобрила ее мелко нарезанным зеленым луком. Ели молча. Слышно было, как на озере тукает лодочный мотор да скребутся алюминиевые ложки о миски.

Налили по второй. Алексей сказал, что пьет за школьных друзей: и за тех, кто здравствует ныне, и за тех, кто сложил головы в боях за Родину. Огнева ухаживала за Андреевым, выбрала хорошего линя и положила ему в миску, спросив:

— Вы любите линей?

— Люблю.

— Я тоже.

Она добавила ему ухи, хотя он и возражал. На какой-то миг их взгляды встретились, и голубенькие ласковые глаза опьянили его больше, чем кубинский ром.

Исподволь Григорий Петрович изучал Алексея. Алешка Куприянов, с которым они учились вместе, был далеким и неправдоподобным началом полковника Куприянова. Андреев подумал о том, что неужели и он сам неузнаваемо изменился с тех пор? На щеках Куприянова легли твердые вертикальные складки, и они несколько старили его. Брови тоже густые, как и у отца, но лучше ухожены. Если сравнить лица старика и Алексея, то при всем их определенном сходстве, это были разные типы. Лицо у старого Куприянова грубо, а у Алексея — одухотворенно, оно принадлежало человеку, который живет напряженной интеллектуальной жизнью. Поэтому оно тоньше и привлекательнее.

— Ешь, ешь, — сказал старик, когда заметил, что Андреев отодвинул миску, давая знать, что наелся досыта. — Рыба — она пользительна. Ученые люди говорят — ума прибавляет.

— Тогда дураков надо рыбой только и кормить, — заметила Огнева.

— А мне што — пусть кормят. Коль дурак умным сделается, то хорошо. Вот коли наоборот…

— Что, тятя, были такие случаи?

— Знамо были. Всякие случаи были. Прихожу как-то на Сугомак, а там два субчика рыбу ловят. Главное — как. Возьмут хлебные крошки кислотой напитают — да в озеро. Рыба на хлеб кидается, а кислота-то ее губит. Рыба — кверху брюхом и всплывает. Они ее собирают. Ну и шугнул я их, едрены шишки.

Андреев вспомнил ту пору, когда сильный и молодой еще Куприянов отобрал у них дикого козла и перерезал ему финкой горло. Видимо, к старости человек забывает о своих грехах, а чужие его сильно раздражают. Конечно, те «субчики» хулиганили на озере и «шугануть» их надо было. Но когда об этом говорит Куприянов… Нехорошо на душе, по крайней мере у Андреева. Григорию Петровичу нравилось ухаживание Огневой. Возбуждало интерес присутствие Алексея Куприянова, загадочного человека. Откуда он взялся? О нем по Кыштыму самые невероятные слухи ходят, будто стал он американским шпионом. А он явился домой, считай, больше чем через четверть века, и не изгоем, не отщепенцем, а полковником, и у него орденских планок, говорят, целая куча.

— Если не секрет, — обратился к нему Андреев, — откуда?

— Абсолютно не секрет — из Москвы.

— Живете там?

— С некоторых пор.

— Ясно — вопросы больше нежелательны.

— Отчего же?

— Григорий Петрович журналист, любопытство у него профессиональное.

— Тогда понятно.

— Слышал о вас много противоречивого.

— Будто я американский шпион? — улыбнулся Алексей. — Батя рассказывал.

— Диву даюсь, — встрял в разговор старик. — Откуда что народ берет?

— Чему ты, батя, удивляешься? Ты ведь и сам не знал, где я.

— Не больно отца почитаешь, молодежь нынче пошла, хуже вчерашней.

— Не в этом дело. Не знал и всякие предположения строил.

— Знамо дело, едрены шишки.

— И другие тоже. Только на выдумку они не стеснялись. Раз после войны долго не объявлялся, значит, дело не чистое. И придумали про американского шпиона.

— Вот, пожалуйста, — повернулся Андреев к Огневой, — так рождается фольклор.

— А что? Конечно, — всерьез согласилась она. — Теперь сочинят о нем легенды. Считали шпионом, а он, оказывается, совсем другой. Обязательно что-нибудь сочинят, тем более что Алеша не очень посвящает в свои подробности. Сочинят свои.

— Когда-нибудь напишу мемуары, — улыбнулся Алексей. — Уйду на пенсию и засяду. Племяш вырастет и будет их читать.

Когда покончили с ухой, шофер ушел к машине дочитывать книгу. Огнева принялась мыть посуду. Старик Куприянов уплыл на лодке к островку рыбачить. Алексей снял майку, сел на камень, подставив спину солнцу. Голову прикрыл шляпой. Андреев примостился рядом с Алексеем. Ему хорошо была видна Огнева. Она сбросила туфли, зашла в воду, чуть приподняв платье. Посуду опустила в воду. Вымытые миски складывала на берегу на мохнатое полотенце. У гривы камыша то и дело помахивал удочками старик — он умел ловить рыбу в любое время.

— Вы не обиделись, что мы вас сюда привезли? — опросил Алексей.

— Что вы!

— Мне Аленка о вас говорила. Изо всех ребят нашего класса я лучше запомнил вас. Может, потому, что мы часто враждовали с вами?

— Возможно.

— Приятель ваш, с которым вы как-то изрядно меня поколотили, где?

— Погиб на фронте.

— Много наших не вернулось?

— Много.

— Вы где воевали?

— Везде понемногу.

— Про меня не спрашиваете?

— Неудобно. Видимо, не на все вопросы сможете ответить.

— А вы спрашивайте. Вопрос, на который трудно ответить, можно и замолчать, без обиды, конечно.

— Какая тут может быть обида!

— Я воевал там, за линией фронта.

— Переживали, когда возвращались в Кыштым?

— Еще бы! Завернул в Свердловск, надеялся встретиться с братом, но он укатил в Сочи. Сел в поезд и не верю — неужели скоро буду в Кыштыме? До Кувалжихи крепился. А после ослаб. Стою у окна и реву, ей-богу. Ехала со мной молодая пара, прячу от них глаза. Слышу, она шепчет: «Витя, гляди, человек плачет, горе у него». А он говорит: «Давай, Светка, выйдем, неудобно».

Да-а… — Куприянов помолчал, взвешивая на ладони камушек. — Это было счастьем, возвращение в мир детства. Двадцать семь лет не вычеркнешь, они что-нибудь да значат. И знаете, меня одолевало такое чувство, будто я все таким же юным возвращаюсь, каким был раньше.

— Я пять лет не был дома, — сказал Григорий Петрович, — и то плакал, когда возвращался. А тут двадцать семь!

— Аленке исполнилось восемь лет, когда я уехал, она училась в первом классе. Отец выглядел молодо и крепко. Он у меня вообще-то со странностями. Жил боком, людей сторонился. Но как бы там ни было, а отец. Первую, самую красивую ночь у костра на берегу озера я прокоротал все-таки с ним. Это незабываемо!

— Конечно, — задумчиво согласился Андреев.

— Хожу по Кыштыму — он вроде изменился и не изменился. Наверняка похорошел.

— К нам надолго?

— Да, наверно, до конца лета. Попрошу Аленку подыскать мне старушку, чтоб не скушно было, — улыбнулся Куприянов.

— И подыщу, а что?

— А семья?

Куприянов ответил не сразу. Поднял камушек и бросил его в воду. Круги медленно расходились вширь и таяли.

— Семьи у меня нет. Так уж случилось. Слишком долго прожил на чужбине, хотя, конечно, это не отговорка. Многое зависело и от меня самого. Теперь, по-моему, жениться поздно.

— Ох уж мне эти мудрецы! — воскликнула Огнева. — Видный, красивый — и в старики!

— Но седой, Аленка!

— Нынче мода на седину.

— Грозится женить вот…

— Женю, не беспокойся. Поедем в Свердловск, найду тебе раскрасавицу. Поискала бы и здесь, но тут у меня мало знакомых.

— Хочу еще в Свердловск съездить, Василия повидать. Может, сам прикатит, коль узнает.

— Васютка потолстел, очки в роговой отраве, вид профессорский.

— Удивительно, но я никак не могу привыкнуть к Аленке. Она в моем представлении все еще ребенок, а эта, — он кивнул на сестру, — какая-то другая женщина.

Брат и сестра сговорились купаться. Андреев отказался. Алексей кинулся в воду первым. Огнева осталась в купальнике. Тело налитое, красивое. Сняла очки, осторожно положила их на платье и оглянулась на Андреева. Глаза ее строго щурились. Огнева помахала ему рукой и сказала:

— Зря не купаетесь, много теряете, — и бросилась в воду, подняв ворох брызг.

Андреев лежал на спине. Небо уходило вглубь прозрачной голубизной. Его необъятность чувствовалась физически. Необъятность, немыслимость расстояний.

Огнева плескалась возле берега, звала Андреева, но он выдержал характер.

Вернулись в Кыштым вечером. Андреев попросил высадить его возле центральной автобусной остановки. Тепло попрощался с Куприяновыми и шел домой медленно, с тревожно-радостным настроением. Интересна была встреча с Алексеем Куприяновым, многое в нем всколыхнула. Приятно было побыть рядом с Огневой. Он с поразительной четкостью мог восстановить ее улыбку, выражение глаз, жесты, интонацию голоса.

Отъезд

Утром, проснувшись, Григорий Петрович несколько минут лежал без движения. Обратил внимание на тишину. Каждое утро привык вставать от крика горлана-петуха. Сегодня же белый забияка безмолвствовал. Неужели мать осуществила угрозу и крикун попал в суп? И беспричинно стало жаль петуха. Представил себе его немигающий внимательный круглый глаз и красный жирный гребень, уверенность, с какой тот держался.

Вскочив с кровати, Григорий Петрович распахнул окно и увидел — мать на завалинке чистит окуней. Кот сидел возле ее ног и, сердито ворча, ел рыбьи потроха.

— Хочу пирог с рыбой испечь, — оказала мать, когда он выглянул в окно. — Коля Глазок вчера привез, на Травакуле нарыбачил.

— А где же петух?

— Я его в сарайку закрыла. Базластый такой и тебе спать не дает.

— Понятно, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я уж думал, что ты ему секир башка сделала.

— Пусть до осени погуляет. Эта в очках-то, которая вчерась за тобой приезжала, кто же будет?

— Куприянова.

— Разведенка? Я ведь ее девушкой знавала. Старый старится, а молодой растет. Старикам и на покой пора.

— Еще поживете. Туда торопиться не надо.

— Не надо, — согласилась мать, — только двум-то жизням все одно не бывать. Каждому отмерено свое. И старика видел?

— Видел. К ним Алексей приехал.

— Ишь ты! — не то удивленно, не то недоверчиво покачала головой мать. — Выпустить петуха-то?

После пирога Андреев пошел на Сугомак, без ясной цели, просто так.

Пожалуй, изо всех бесчисленных кыштымских озер Сугомак Григорий Петрович любил больше всех.

Кыштымские озера отличаются дикой красотой. Их обступает лес. Если близко к берегам безбоязненно подступают сосны, то значит, здесь сухое место, берег каменистый и удобный для рыбалки. Если же у берега приютилась мелкая карликовая березка пополам с широколистой ольхой, то место здесь заболочено или когда-то было заболочено. Теперь тут растут вихлявые кочки, покрытые жесткой травой — осокой. Возле таких берегов в воде растут камыши и тростники, плавают круглые листья кувшинок, а в полдень расцветают белые лилии с ярко-желтой начинкой. Пахнут они не броско, но дурманяще. Над ними летают разноцветные стрекозы. На некоторых озерах гривастые заросли камышей образуют непрерывное береговое ожерелье. В июле вода в озерах «цветет» — делается зеленоватой, кроме разве Увильдов. На Увильдах вода нагревается плохо.

Сугомак красивее других, может быть, потому, что рядом с ним высится островерхая гора того же названия, которая в безветренные дни с выразительностью фотографии отпечатывается на глянце озерной воды. И еще с южной стороны берег низменный и вдали просматриваются синие громады главного Уральского хребта. Иногда с тех громад срывается голубой ветер, врывается на озеро и баламутит его. Такие налеты голубого ветра бывают неожиданны и сильны. Озеро сразу густо синеет, по нему, погоняя друг друга, стремительно торопятся к северному берегу волны. От этой стремительности на гребешках вскипают белые барашки. Можно часами стоять на берегу, подставив лицо голубому ветру, и мягкие ласковые брызги будут долетать до тебя, когда слишком ретивая и крутая волна разбивается о прибрежный камень.

— И тогда от синих громадин опешат пролететь над озером белые облака.

Однажды Григорию Петровичу совсем нежданно пришли в голову стихи, немудрящие, правда, но от души:

Над горой Сугомак облака Синевою подбиты слегка. Под горой Сугомак вода, Голубая сковорода. И плывут и плывут облака Над Кыштымом издалека. В неизвестную даль-синеву, Я остаться их не зову. Пусть плывут и плывут чередой Над лесами и над водой.

Говорят, будто человек начинает стареть, если его обступают тени прошлого. Но это неправда. Воспоминания о хорошем и счастливом преследуют человека всю жизнь.

Андреева связывает с Сугомаком многое, как, в конечном-то счете, каждого связывает с чем-то своим. И беден тот, у кого нет такой привязанности. Пожалуй, он даже несчастен, такой человек.

Озорной сугомакский ветер, видимо, пел ему свои песни еще в те дни, когда он только-только начинал осваивать мир. Не всегда это наследование проходило гладко и успешно. Вспоминается теплый летний день, ласковое прикосновение ветерка к лицу. На Толстом мысу у берега росла старая сосна. Вода подтачивала ее корни, и сосна рухнула в озеро. Из земли выворотились могучие корневища, да так и замерли на виду. Из воды торчали верхние ветви. Ветер играл волной, стрекозы кружились над ветвями. В камышах пронзительно свистел кулик. То был изумительный мир, который необходимо открывать, то был необъятный мир, который придется еще измерить, это был сказочный мир, в тайну которого следовало проникнуть. И любопытство потянуло Григория на скользкий ствол упавшей сосны, и он даже сообразить не успел, как съехал по нему в воду. Перед глазами поплыли зеленые круги, качались солнечные блики, пробивающиеся сквозь толщу воды. Когда он вынырнул, то схватился рукой за сучок и закричал. На берегу веселилась компания, среди которой были и его родители.

И еще помнит он это озеро в прохладное августовское утро. Утром небо и воду вяжет белесый туман. Вода отдавала небу свое тепло, накопленное за лето. Стаями носились на берегу скворцы. Журавлиные крики по болотам становились тоскливее и призывнее перед дальней нелегкой дорогой. Сбивались в стай и утки, чтоб лететь в теплые края. Уже пламенеет осина, в багрянец одевается береза. Чаще падает на озеро северный ветер, пока еще незло, однако вода уже наливается от него свинцом.

В такое утро с белесым туманом плыли они на лодке по Сугомаку с Николаем Бессоновым и зорко вглядывались в белесую муть. Николай греб, а Григорий сидел в носу с ружьем и ждал, когда появятся утки. И дождался. Тихий ветерок повел, словно кисею, туман в сторонку, и Григорий увидел крякву. Выстрелил навскидку. Громом выстрела еще более разорвало туман. Кряква осталась на воде, распустив серое с белым подбоем крыло. Но когда лодка подплыла ближе, кряква встрепенулась и, чуть поднимаясь над водой, бросилась от охотников прочь. И неожиданно исчезла. Они искали ее долго, уже взошло солнце. Обнаружили крякву под водой. Зимой в этом месте ловят рыбу любители. Прячутся от жгучего ветра за снеговой стеной, иногда укрепляют ее сосенками. Весной, когда тает лед, сосенки некоторое время плавают в воде, но намокают и тонут. Кряква и уцепилась намертво за такой топляк. Осталась там, но на поверхность не выплыла. Григория поразило это, и он отказался доставать птицу. Бессонов задумчиво сказал:

— Птица, птица, а сообразила вот. Гордая.

Николай был немножечко философом.

…Григорий Петрович медленно идет по берегу озера, направляясь к Голой сопке. Вода подступает здесь к самой сопке. Отделяет их десятиметровое каменистое полотно автомобильной дороги. Когда проходят машины, с бровки дороги камешки сыплются в воду. Андреев миновал дорогу, углубился в прибрежный лес и лег на траву. Лежа стал рассматривать озеро. Оно перебирало на своей могучей спине серебристые блестки почти на уровне глаз. Отдаленные предметы казались карликовыми.

Сугомак…

Много озер, морей и океанов на свете. А Сугомак один. Хотя о других распространено по свету бесчисленное множество былей и небылиц, о Сугомаке еще никто не рассказал. А ведь есть что! В озеро кинулась девушка Пелагея из-за того, что палачи утопили здесь любимого. И голубое озеро восстало против несправедливости, и ярые синие волны гневно дыбились на нем.

Здесь жил Лутонюшка, которого хотела сжечь своей любовью лесная девка. Но спасла Лутонюшку материнская любовь.

Григорий Петрович приподнялся на локтях. По берегу шел человек, неся на плече связку удочек, на которых висел пестерь. Плотная сутулая спина старика Куприянова. Не сидится дома, в одиночестве бродит по озерам и ловит рыбу. Идет он, видимо, с Толстого мыса, уже приблизился к Голой сопке, и Григорий Петрович видит его спину.

Почти семьдесят лет прожил человек на земле. Дядя Петя Бессонов, сосед Андреевых, оглох на трудной работе, на заводах Кыштыма и Уфалея есть еще заклепки, которые расплющила когда-то кувалда Бессонова. То, что он сделал, — останется ему трудовым памятником. Кирилл Куприянов собственными руками утверждал новую власть в Кыштыме, и люди его никогда не забудут.

А вот идет семидесятилетний старик Константин Куприянов, года сделали его сутулым, но кто ему скажет спасибо? Он пристроился на запятках жизни, и когда другие умирали в борьбе, он прятался в лесах Сугомака. Когда люди строили новую жизнь, он бродил по лесам и браконьерничал. У него была одна забота — для себя. А теперь вот философствует.

Детей вырастил? Нет, он их только произвел на свет. Растило их новое время.

Ладно, хватит. Разошелся. А все потому, что остался один, некому обуздать фантазию. И Кыштым виноват — поэтичный городок, окутанный в дымку воспоминаний.

И Огнева. Вот такой она и могла появиться только в Кыштыме, нигде больше. Сама природа, сам воздух, сама поэтическая прелесть породили ее, сделали ее своим органическим продолжением. И Григорий Петрович как ни силился представить ее в Свердловске, в городской тесноте и не мог. Стоило воображением перенести ее туда, как она незамедлительно теряла свою чудесную привлекательность.

Григорий Петрович любил тихий Кыштым, любил голубые озера и синие горы, и Огнева была тем для него притягательнее и заманчивее, чем крепче ее связывали кыштымские корни.

— Эй, Гриша Петрович, здорово!

Андреев очнулся. Над ним склонился улыбающийся Николай Глазков.

— Привет! — ответил Андреев, поднимаясь. — На такой травке да на таком солнышке уморило.

— Еду мимо, гляжу, человек лежит, больно знакомый. А это ты.

Мотоцикл ждал хозяина на дороге. Николай пригласил ехать Григория Петровича домой. Мотоцикл был маленький — «Ковровец», на нем сильно трясло, подбрасывало на любой ухабине. Николай что-то говорил, до Андреева долетали лишь одни гласные — а-а, о-о.

— Не слышу!

Николай чуть повернулся к нему:

— Оля про тебя спрашивает!

— А!

— Говорит, дядя Гриша обиделся, что я не поехала с ним в Челябинск.

— Скажи ей — не обиделся.

— Говорил. Поехали ко мне?

— В другой раз.

На Кировской улице они расстались. Николай сказал:

— Мороки прибавилось.

— Почему?

— Кто-то траву косит на моем покосе. Поймаю — уши оторву. Ну, пока, Гриша Петрович!

Николай укатил. Андреев подумал о том, что у Глазкова свои заботы. Он не станет собирать легенды, бестолково и бесцельно проводить летние дни, как проводит их Григорий Петрович. У Николая летний день забит до отказа, даже отпуск, если он падает на лето, оборачивается самым напряженным месяцем — и покос, и ягоды, и заготовка дров, и рыбалка.

Григорий Петрович бесцельно слонялся по двору, баловался с Пушком, который от радости вставал на задние лапы, приплясывал и старался передние обязательно положить на грудь Андреева. Но и Пушок убрался в свою конуру. Из соседнего двора донесся глуховатый голос дяди Пети. Можно было разобрать все, что он говорил:

— Тонь, а Тонь, а мне вчерась семьдесят стукнуло, старик я стал, Тонь. Пензию-то не принесли, через неделю принесут, у меня даже на чекушку не осталось. И никто меня даже не поздравил, Лялька только и пришла. Ляль, говорю, мне сегодня семьдесят стукнуло, дай рупь с полтиной на чекушку. Дала три рубля, Тонь. Купил чекушку. Тяжело мне одному, скоро уж умру, наверно.

Мать подошла неслышно. Григорий Петрович обратил на нее внимание лишь тогда, когда она глубоко вздохнула. В глазах ее светились слезы.

— Частенько так-то говорит, — сказала она. — Как выпьет, так и говорит.

И тесно стало Григорию Петровичу. Может, пойти к Огневой? Пригласить ее подняться на гору Егозу, полюбоваться синими далями? Давно Григория Петровича тянуло туда. Он даже представил Огневу на вершине горы, почти физически видел ее ладную фигуру на горном ветру. Платье прилипло к телу, волосы теребит ветер. Она их поправляет, а он видит ее белые полные руки, пушок под мышками.

Да, видно, пора возвращаться домой. Только теперь вспомнил, что записки Огневой остались у него. Заспешил в редакцию. Хотел узнать адрес Куприяновых, но в последнюю минуту передумал. Оставил тетради редактору, просил, при случае, передать владелице и распрощался.

…Поезд должен прийти с минуты на минуту. Андреева вдруг одолело томительное чувство неудовлетворенности. Не успел побродить по всем знакомым местам, не выбрал время, чтоб подняться на Егозу и Сугомак. А может быть, это даже хорошо, что останется в нем неудовлетворенность? Она будет его тревожить, звать сюда снова и снова!

Истории, рассказанные Иваном Бегунчиком, кыштымским старожилом

От автора

Когда я приезжаю в Кыштым, то непременно иду к Ивану Ивановичу Сырейщикову, кыштымцы его знают больше как Ивана Бегунчика. Странная раньше бытовала привычка — давать прозвища. Иван Иванович росточка небольшого, щуплый такой, скорый на ногу. Страсть как не любит медленной ходьбы. Пойдешь, бывало, с ним рядом, ни за что не угонишься. Вроде бы и не бежит, а всех обгоняет. Поэтому и нарекли его Бегунчиком. Он и жить медленно не умеет. До всего ему дело, обо всем суждение свое имеет. Сейчас он уже старик, а глаза молодые-молодые, карие, со светлячками в зрачках. В них так это ясно переплелись молодой задор и отягощенная житейским опытом мудрость.

Люблю его послушать. И чего он только не знает, и каких только историй с ним не случалось. Посижу, послушаю его байки, а домой прибегу и скорее за карандаш — по свежей памяти записать. А потом взял да свел его рассказы под одну крышу, вот и получились истории, рассказанные Иваном Бегунчиком, кыштымским старожилом.

Про Тимошку

Я тебе про мою родню что-нибудь рассказывал? Нет? Ну, вот слушай. Было нас четыре брата и две сестры. Поначалу хочу обсказать про старшего, про Тимошку. Шибко неказистая жизнь у него вышла, ни одному грамотею-писателю не придумать. Сколько хочешь придумывай, фантазируй на всю катушку, а такое и в ум не придет.

Ты чего-нибудь про американца Эмрича слыхивал? Кое-что? Тогда мало. Началось все с него.

Как, значит, было? Расторгуевские-то наследники, ежели помнишь, Кыштымские заводы до ручки довели, дальше, как говорится, и ехать некуда. Ну, правильно, где тебе помнить, когда я-то сам в ту пору еще без штанов бегал, а тебя и в помине не было. И заграбастала наш родной Кыштым акционерская компания, ну, скажу тебе, компания — разбойник на разбойнике да все заморские — американцы и англичане. Глаз у них жаднющий, а руки загребущие. Я так полагаю: на кыштымские богатые земли они давненько зарились, часа своего ждали и дождались. Когда расторгуевские наследнички-то заводы с молотка пустили, они их цап-царап, почти что за бесценок. Никто ж тогда из наших, расейских заводчиков медь добывать не собирался — либо не умели, либо не знали, что она здесь водится. Но как, поди, не знали? Знали, скорее всего — не умели.

Заграбастали, значит, заморские разбойники наши заводы, сразу шахт надолбили, медеплавильный заводишко сварганили — и вышел из этой затеи рядом с Кыштымом еще город Карабаш. Колчедан из шахт доставали, на заводишке из него медь черновую плавили. Нижний Кыштымский завод под электролиз приспособили. Электролитным стал называться — из черной делали чистую медь. А когда чистую делали, то осадок получался — шлам по-нашему. В этом шламе золото тебе и серебро. Во как, брат! Какое богатство заморским-то хозяевам в мошну повалило.

А управителем электролитного завода заделался американец по фамилии Эмрич. Из самой Америки его жадность к нам пригнала. Такой хлыст — ни словом обсказать, ни пером описать. Нашинских мастеров и за людей не считал, свысока на всех поглядывал. Я, мол, умный и шибко грамотный, из самой заморской державы, а вы как жили в навозе, так и умрете в нем. Вам работать, а мне повелевать. При себе палочку носил, черная такая, блестящая, из какого дерева не скажу, ну, наверно, с полметра длиной. Все под мышкой носил. Прижмет под мышкой и ходит. А когда надо ему с кем-то поговорить, он палочкой-то тычет кому в грудь или спину: мол, подай то, сделай это или еще чего там. Сам лопочет по-заморскому, наши мужики ни черта не понимают, потому около него завсегда крутился толмач, из русских, правда, но холуй холуем.

Так вот этот Эмрич заставлял нашего брата гнуть горб по двенадцать, а то и более часов в сутки. Безо всякого роздыху. Это во вредном-то производстве. Сейчас на заводе-то у нас шесть часов трудятся, да еще за вредность молоко получают бесплатно, а про обеденный перерыв я и не говорю. А тогда-то и понятия не имели, что такое обеденный перерыв. Управитель-то, понимаешь, даже по нужде из цеха не велел выходить. Курить напрочь запретил. Такие дела творились. Не работа, а каторга. Но робили, куда же денешься. Есть-пить надо, не шибко хорошо тот американец платил, но с хлеба на квас перебивались, от голода не умирали.

Тимошке еще только восемнадцать стукнуло, у Эмрича робил. Старательный был парень, замечаний за ним не водилось. И надо ж было такой оказии случиться. Что-то он там поел негодное, у него живот расстроился, понос пробил. За каждый час по нужде бегать заставлял. Это ведь сейчас — чуть что, бюллетень взял, поболел, вылечился и законно — никто тебе слова не скажет. А Тимошке что было делать? Не пойти на работу? Выгонит Эмрич. Пойти, а там каждый час бегать в нужник — заметит, тоже может выгнать. Доглядчиков-то у него хватало всяких. Тятя и говорит:

— Иди, Тимошка, робь, авось обойдется!

Пошел Тимошка, но не обошлось. Раза два выбежал из цеха, а на третий попался. Наверно, какая-то подлая душа донесла. Забегает в цех и нос к носу с Эмричем столкнулся. Тот палочкой своей ткнул Тимошку в грудь, не кричал, нет, а тихо что-то по-своему пролопотал. По толмачу это выходило так:

— Штраф на тебя, Тимошка, господин инженер наложил. Скумекал?

Чего ж тут не скумекать? Ладно хоть штрафом отделался. Переживет как-нибудь. Но попался Тимошка и во второй раз. По неопытности своей. Хоть Эмрич и запрещал курить в цехе, а мужики-то все равно покуривали украдкой, кто где мог. И Тимошка, само собой, курил. И вот напасть какая. Облюбовал темный уголок, бочка там какая-то валялась, на корточки присел за нею и ну давай смолить. Дым, понимаешь, коромыслом. А у Эмрича нюх собачий. И попался Тимошка. Американец палочкой в грудь брательника ткнул, чего-то пролопотал, а толмач говорит:

— Катись-ка ты, Тимошка, на все четыре стороны, господин инженер расчет тебе дает!

Мигом выгнали с завода Тимошку. Он, ясное дело, разозлился, вокруг него сочувствующих целая толпа. Тимошка и распалился от их сочувствия, возьми да скажи:

— Убить мало, гада ползучего! Ужо подвернется он мне под руку — не промахнусь!

Жил Эмрич рядышком с заводом, со стороны Коноплянки. Один ходить боялся, возле него всегда верные людишки вьются! Кыштымские мужички, когда рассвирепеют, опасными делаются. А свирепеть было от чего — дуги из них гнул Эмрич, без сроку и отдыху. Додумался он к дому своему от заводской стены подземный ход выкопать. Нырнет в этот ход и, глядишь, уже дома. И на улицу выходить не надо. Утром снова нырнет — и на заводе, прямо из-под земли. Ему же холуи доносили: мол, зубами скрипят мужички, они ведь на вольной опаре заквашены. Ни черта, ни дьявола не боятся.

Однако ж не уберегся Эмрич. Как-то вернулся домой, свет запалил. По всему Кыштыму лампы керосиновые, а у него электричество. Завод-то без электричества не мог, по тем временам эта штука редкостью была большой. В избе-то от электричества совсем светло. Мы тогда на Нижнем жили, так бегали по вечерам к дому Эмрича. Ведь диковинка какая — висит пузырек и светится. Ни дыма тебе, ни копоти. Да, так вот явился домой Эмрич поужинать, вот лег на диван, книжка в руках. Кухарка на суднице посуду моет. Лежит себе на диване, книжечку заморскую почитывает и того не ведает, что пробил его смертный час. Подкрался кыштымский охотник к дому тому, зарядил свою бердану пулей-жаканом, с которой только на медведя и ходят, и хлобыстнул по Эмричу. Окно вдребезги. Охотники у нас меткие, не промахнутся. Та пуля-жакан попала в грудь, Эмрич и охнуть не успел. Кухарка визг подняла. Пока она там визжала, а охотничек в темноте растворился. И навсегда. Никто и до сего дня не знает, кто же укокошил американца.

Жандармы тогда с ног сбились — искали. Весь Кыштым перевернули, а все попусту. Иголку в сене и ту проще было найти. Никаких следов не оставил охотничек. А кто знал — помалкивал.

Ищут-рыщут жандармы, в поту бьются, рады уж на все плюнуть, замять дело, да нельзя. В Питере про убийство знали, в Америку, ясное дело, передали родичам. Те кулаками потрясают — найти убийцу, что за варвары, мол, живут в этом богом забытом Кыштыме. Из Питера, само собой, окрик — искать! Самый главный жандарм приказал. Наши, конечно, ищут, а все попусту. Всяких там подлипал-слухачей подсылали к рабочим, подслащивали, уговаривали, золотые горы сулили. А кыштымцы одно себе твердят — слыхом не слыхивали, видом не видывали. Может, какой бродяга ухлопал, варнак лесной, мало ли их по тайге шатается?

Да-а, а тут один холуй возьми да вспомни, как мой брательник Тимошка похвалялся убить Эмрича. Тот холуй бегом к жандарму: так, мол, и так, Тимошка Сырейщиков убивец, не иначе. Сам себя бил в грудь, грозился кончить господина инженера. Много же народу слышало, как он бахвалился.

Кыштымский жандарм сразу смекнул, что к чему, обрадовался, руки потирает. Еще бы не обрадоваться! Из Питера-то ему пригрозили — коль не найдешь убийцу, прощайся с теплым местечком — должностью своей. А что теплое местечко — факт: у власти и кормежка хорошая. Живи себе всласть и прижимай рабочий люд. А коль погонят — где он еще такую жирную жизнь найдет?

Осень тогда уж наступила, вечера длинные сделались. Наша семья чаевничала. На столе ведерный самовар, батя у меня страсть как любил чайку попить. Сидим, значит, чаевничаем, ни о чем серьезном и не думаем, а беда уже в ворота стучится. Полкан залаял, хрипел прямо от ярости — чужие идут. Матушка и говорит:

— Кого по ночам нелегкая носит?

А батя отвечает:

— Ванюшка Мелентьев, наверно. Намедни сулился зайти.

— Да нет, тять, — возражает Тимошка. — Полкан на него не лает.

Тут дверь распахивается — и на тебе незваных гостей — жандармы. Трое. На боку сабли, фуражки с красным околышем, да все усатые. Среди них и соседушка наш — Леонтий Галыгин. Тоже в жандармах служил. Мы его дом-то стороной обходили, не то чтобы боялись, просто глядеть на него не хотели. Когда в седьмом-то году аресты начались, этот Леонтий больше других выслуживаться старался. Этот Галыгин вперед выходит и говорит:

— Собирайся, Тимошка. С нами пойдешь. Да живо!

— Куда вы его? — это батя встрял.

— Не твоего ума дело, — это Галыгин отбрехнулся. Как же не его дело? Сына уводят жандармы, а отцу и спросить нельзя. Матушка заголосила, Галыгин и на нее рыкнул. Вот бог послал нам соседушку.

— А что я такое сделал? — Это Тимошка прошептал, у него и губы одеревенели от страха. Одеревенеют, шуточное ли дело — жандармы за ним пришли.

— Не прикидывайся овечкой! — Это опять Галыгин прикрикнул. — Знаешь что!

Увели Тимошку, к чаю больше никто и не прикоснулся. Назавтра по Нижнему всякие слухи поползли, а главный слух такой, — мол, убил Эмрича Тимошка, сын Ивана Сырейщикова, кто мог подумать! Тихий парень и такое выкинул! Это он, наверное, за то, что Эмрич прогнал его с завода.

Батя аж поседел за одну ночь, матушку какой-то травой еле отпоили. Не убивал же Тимошка американца, просто не мог. Да еще в те дни мы на покосе жили. Тимошка тоже траву косил.

На допросе Тимошка и заявил:

— Не убивал я… На покосе мы жили.

К слову сказать, от покоса до нашего дома пятнадцать верст, своими ногами измеряно. А жандарм Леонтий Галыгин кулаком по столу — ты убивец. Тимошка на своем стоит. Леонтий ему в ухо. Тимошка от боли морщится и молчит. Добрались до бати, Галыгин ему и говорит:

— Не крутись, Иваныч, скажи Тимошке, чтоб подобру признался. Иначе душу вытрясем.

— Да невинный он, Леонтий Лукич, на покосе мы жили, когда Эмрича-то пристрелили. Спроси хоть Егора Глазкова, хоть у Сергуньки Дайбова. По вечерам вместе у костра сходились.

Да ведь и улик против Тимошки у жандармов не было. Мало ли что сболтнул сгоряча. Слова есть слова. А доказательства какие? То-то и оно. Вот Леонтий и его дружки-жандармы затылок скребут — как быть? Тимошку-то, похоже, отпускать придется. Снова искать надо убийцу-то, а где его найдешь? Из Питера требуют — наказать того, кто стрелял. Тогда Леонтий и пошел на пакость. Соседей-то наших всех знал, кое с кем дружбу водил. Подговорил своих дружков-соседей: мол, покажите против Тимошки. Один иуда показал, будто видел, как Тимошка крался огородом с ружьем. А другой — будто видел его, тоже с ружьем, у дома Эмрича. За какие капиталы купил их Леонтий, не ведаю, но показания они дали. Всякие мерзавцы были. А Тимошке петля. Отпирался он до последнего. Тогда Леонтий Галыгин и говорит:

— Послушай, Тимофей, я бы на твоем месте сознался. Живым-то мы тебя отсюда все одно не выпустим. Прибьем, и точка. А потом скажем — в бега собрался, потому мы его и прикончили. Но ежели сознаешься, жив останешься. Ну дадут тебе десять лет каторги, ты еще молодой — выдюжишь. Домой вернешься. Так что мой тебе совет — сознавайся.

Призадумался Тимошка, посоветоваться не с кем — никого из родичей к нему не пускали. В голове туман — каждый же день били. Замордуют до смерти, это как пить дать. У Леонтия хватка волчья, и сам он волк в человеческой шкуре. Его в восемнадцатом к стенке поставили, а по моему разумению, его надо было собакам на клочья растерзать.

Словом, куда ни кинь, всюду клин. Тогда Тимошка и говорит Галыгину:

— Ладно, согласный я, так и быть сознаюсь. Только вам на том свете это припомнится!

На радостях ему Галыгин еще раз по уху заехал. Мигом разные бумаги сварганили — и в Екатеринбург. Там бумаги поглядели и велят везти туда Тимошку, судить там, стало быть, будут. Бате с матушкой перед отправкой свиданье дали, тут Галыгин маху, конечно, дал. Потому что Тимошка все им начисто обсказал, почему вынужден был сознаться. И про соседей, которые напраслину на него наговорили.

Батя-то у меня решительный был, пошел к своим друзьям-рабочим посоветоваться. Тогда Нижний-то завод и забурлил. Но Тимошку уже увезли, хотели в укромном местечке Галыгину голову проломить, но он почуял, что дело неладно, и один нигде не появлялся.

Собрался батя ехать на суд в Екатеринбург. С ним вместе увязались Егор Глазков да Сергуня Дайбов, соседи наши по покосу — они же видели Тимошку на покосе, вместе у костра ночи коротали. Всем гамузом и поехали, матушка тоже не усидела дома.

Приехали в Екатеринбург, в суд их пустили, публике не возбранялось присутствовать. А тут дело такое громкое — убийцу Эмрича будут судить. Народу, само собой, набилось видимо-невидимо, даже в проходах стояли. Вот вводят Тимошку два солдата с винтовками. Острижен наголо, под глазами синяки, похудел шибко. Матушка от слез удержаться не может.

И начался суд. Судья и спрашивает:

— Тимофей сын Иванов Сырейщиков, признаешь ли ты себя виновным?

Тимошка встал, взгляд в пол вперил и отвечает:

— Невиновный я…

— Как это невиновный? Ты ж во время дознания самолично признался, что застрелил господина Эмрича из берданы. Вот протокол, вот твоя подпись.

— Это меня господин Галыгин принудил, под страхом смерти. Никого я не убивал.

Что тут поднялось! Шум, крики. Судья стучал деревянным молоточком, а потом взял да прикрыл всю лавочку: мол, суд переносится на завтра. А назавтра у дверей часовых, поставили. Наши было сунулись, а им от ворот поворот — не велено пущать даже отца с матерью. Вот так. Судили за закрытой дверью. И все одно признали виновным — двенадцать лет каторги. Но четыре года скостили, потому как Тимошка был еще несовершеннолетним. Тогда же совершеннолетним делались в двадцать один год.

И загремел наш Тимошка на каторгу ни за что ни про что. Домой вернулся в семнадцатом, уже после Февральской революции. Еле-еле ногами передвигал, в чем только душа держалась. На Алдане чахотку-то нажил. Не будь революции, сгинул бы наш Тимошка не за ломаный грош. А так он только пять оттрубил вместо восьми. Матушка его травами лечебными отпоила, на ноги поставила. И жил он еще до самой Отечественной войны. Глядишь бы и подольше пожил, но на лесозаготовках под лесину попал. Два сына осталось, по свету белому разлетелись. Даже и не скажу, где они, — со мной не переписываются, в Кыштым не заглядывают.

Вот какая история приключилась с моим брательником Тимошкой.

Про Ганьку

Бабке Ульяне за семьдесят перевалило. Деду Серафиму тоже. Они, однако, одногодки. На Нижнем живут, на той же улочке, на которой мы когда-то жили. Бабка замужем никогда не была, бобылкой кукует. У Серафима же было пятеро сыновей. Трое с войны не вернулись, а двое живы, но от отца отделились. Старший — партийный, начальником где-то на Дальнем Востоке, а средний здесь робит, на машиностроительном. Усков его фамилия. С Серафимом внук живет, сын погибшего героя. Женился, дочурка у них, Серафиму правнучка. Серафим частенько торчит на лавочке у дома Ульяны. Она с ним, само собой. Сидят и молчат. А то о каких-либо пустяках толкуют — у кого из соседей корова отелилась, кто шубу новую справил, а кто подрался промежду собой. Вроде бы им и говорить больше не о чем. А говорить есть о чем. В жизни-то у них ой-ой-ой какое случалось. Книгу пиши, и то мало.

Хочешь послушать? Давно это было. Серафим и Ульяна еще молоденькими ходили.

Началось все с нашего Ганьки, он середний промежду Тимофеем и мной. До германской наш батя на станции вагоны осматривал. Молоточек у него такой был да крючочек. И еще масленка. Идет вдоль состава, молоточком постукивает, крючочком буксы открывает и из масленки смазкой их заливает. Видал, поди? Ганька с малолетства на станцию бегал, часто у отца пропадал. Подрос — батя его на маневровый паровоз определил, кочегаром. Голова добрая досталась. Потом сделался помощником машиниста, а уж в германскую самостоятельно паровоз водил.

Однажды, это, почитай, перед самой революцией, Ганька с работы домой торопился. Осень на дворе. Подстыло кругом, а снега пока не ждали. Осенью огороды-то пустые, а у нас привычка — через них дорогу домой срезать, напрямик, значит. Ну и Ганька частенько так делал. Его-то тропка и пролегла через Ульянин огород.

Жила Ульяна с матушкой, а матушка у нее такая, каких поискать: любую лесную траву могла отличить и пользу из нее извлечь. Летом они с Улькой в лесу пропадали — травы полезные искали, ягоды всякие впрок запасали, грибы сушили и солили. За то матушку прозвали лесной царевной. Старые-то люди и поныне бабку Ульянову кличут царевниной дочкой. Куда, мол, торопишься? К царевниной дочке, травки попросить, у меня сама что-то животом мучается.

Да, идет, стало быть, брательник через огород, глядь-поглядь, а в бане оконце светится. Иногда в бане-то допоздна моются. Днем-то всяких дел полон рот. Екнуло у Ганьки сердчишко, подкрался он к бане и заглянул в окошко. А там Улька мылась. В молодости она красивая была, а телом ядреная. Над тазиком склонилась и волосы мыла. Брательник глаз от нее оторвать не может. Первый раз голышом видел женщину-то да еще такую раскрасавицу, как Улька. Ворваться бы в баню, да только зажмурился — чуть не ослеп от ее красоты, от ее молодого белого тела. Схватился и бежать от греха подальше. Но сердце-то зажглось. Весь белый свет сошелся на Улькином окошке. Встретился с нею — глаз не отводит. А она посмеивается. Правда, свои глаза тоже от него не прячет, по душе ей парень, но вот поиграть с ним хочется, подразнить.

Жил в те времена на нашей улице еще один парень, это кроме Серафима и Ганьки. У Серафима отец на лошадях промышлял. Свои имел — пять лошадок, если память не изменяет. Нет, никакой не кулак, просто каждый зарабатывал кусок хлеба как умел. А Усковы зарабатывали конями. Зимой из-за Сугомакской горы древесный уголь в плетеных коробах вывозили. Летом нажгут его в кабанах, а зимой вывозят из леса. Медь без древесного угля не плавили, чугун тоже. Серафим с отцом, знамо дело. Их и дразнили по-улошному-то угольщиками. Где Мишка Усков живет? Никто не знает. Ну, а Мишка-угольщик? Сразу бы так спрашивал! Прозвища-то тогда фамилию заменяли. Фамилия лежит себе в паспорте, а прозвище по улице гуляет.

А третьим был Афонька Панов, на Верхнем, в главной заводской конторе писарем служил. Отец там же. Писал — залюбуешься. Так это красиво буковки выводил, одна к одной. Сказывают, бумаги самые главные переписывал, которые в Питер, в акционерную компанию посылали. Потому прозвище ему — Писарь.

Афонька и Серафим на Ульяну тоже заглядывались. А ей Ганька по душе. Так вот, чтобы подразнить его, она с Афонькой заигрывала. Веселые у нас вечерки бывали. Летом возле Улькиного дома собирались, а зимой Мишка-угольщик пускал — изба у них просторная, да и отец с матерью у Серафима подобрее и покладистее были. Им даже нравилась кутерьма такая. А уж кутерьма! Ты, знамо дело, уже не застал такие вечерки. И балалаечник там, и гармонист, и частушки сыпят, как горох, и пляс — половицы гнутся. Игры всякие — в фантики, и в тайную почту, и в прятки. Хохота — стены дрожали, крыша на стропилах подпрыгивала.

Возле Ульки Афонька увивался, она вроде к нему тоже ластилась. Даже перестаралась. Дразнила, дразнила, а Ганька только кулаки сжимал. Не мог он свободно с Улькой держаться, как Писарь. Вот как-то Афонька прижал девку да чмокнул в розовую-то щеку. У брательника и разум помутился. Здоровущий же парень вымахал, Афонька же что — писарчук, гусиное перо, за столом день-деньской сутулился. Какая в нем сила? Сграбастал Ганька его как мышонка и выбросил на улицу, прямо в снег. Тот и пикнуть не успел. Нет, не бил, не тиранил, просто выбросил без шубы и шапки на мороз. Сначала-то все оторопели, ну а потом хохотали до упаду. Особо когда Афонька в избу возвратился, как пес побитый. А Ганька свой полушубок в охапку и был таков. Обиделся. Ульяна тоже притихла. Поняла — шутить так опасно. Брательник на вечерки больше не ходил, девка тоже дома отсиживалась. Да и вечерки заглохли. Времена трудные приспели. Поначалу царя сбросили, потом снова революция — капиталистов прогнали. Советская власть установилась. На нашей же улочке все по старинке катилось. Буря в стороне шумела. Ганька на маневровом робил. Серафим с отцом на конях хлеб добывал. Афонька перьями скрипел.

Тут, понимаешь, белочехи, казара уральская, словом, контра поперла. Притих Кыштым. Многие мужики с Борисом Швейкиным ушли, с нашим главным революционером-большевиком, ты же знаешь про него. В Екатеринбург подались. Молодежь с нашей улицы вся дома осталась. Мол, погремит-пошумит гроза за Сугомаком, нас, глядишь, и не тронет. Да шибко прошиблись. Потому что гроза-то гремела особая и никого в стороне не оставила, всех затянула в свой вихрь.

А дело повернулось так. Прибыл из Челябы поезд с белыми чехами и казарой. Что-то им позарез потребовался машинист. В Кыштыме их было мало, да и те с красными в отступ ушли. Один Ганька и остался. Чужакам откуда было знать, что брательник может паровозом управлять? Да ведь среди своих обнаружились подлые души. На Ганьку пальцем и указали. Прислали к нам солдата, взяли Ганьку и привели на станцию. Брательник-то считал, что его посадят опять на маневровый, туда-сюда на станции вагоны развозить. Да не тут-то было. Белочешский офицер приказывает — эшелон, видишь ли, на Уфалей вести. Через толмача, понятное дело. Ганька и говорит:

— Я ж дальше станции ни разу и не ездил. Пути не знаю.

— Не ездил, так поедешь.

— Не, — возражает Ганька, — не поеду. В Уфалей наши ушли. Супротив наших не повезу. Не, ищите другого.

Прямо форменный младенец. Согласился бы для виду, а там тихоньку-полегоньку и сбежал бы. Сказал, к примеру, сундучок забыл, и все. Пошел бы домой и прямым ходом в лес. Так нет — напропалую: не поеду, и все! А толмач шипит:

— У тебя, что, в запасе еще одна башка есть? Тебе же ее напрочь отсекут, мерзавец ты этакий!

— За что же, господин офицер?

— Вези солдат в Уфалей.

— Не могу. Против своих не пойду. Там наши кыштымские, весь мастеровой народ.

— Краснопузые там бандиты, вот там кто!

— А чего ты на меня кричишь? На, стреляй, а против своих не поеду. Катись-ка ты откуда прикатился!

Контра посовещалась, местный холуй с ними вместе. Тот холуй возьми да поусердствуй: мол, дружки у этого машиниста имеются и шибко они дружные. Приведите их сюда, выдайте винтовки и прикажите стрелять в Сырейщикова. Мигом все наладится, и машинист побежит к паровозу, как наскипидаренный. Контре такая подленькая мыслишка понравилась. Ганька и глазом не успел моргнуть, как приводят на станцию Серафима и Афоньку. Те от страха трясутся, понять ничего не могут. Сунули им винтовки, патроны тоже. Кыштымские-то ребята к оружию сызмальства приучены, так что винтовка им не в диковинку. Серафим и спрашивает:

— А зачем мне эта дубина?

— Сам ты дубина стоеросовая! — заорал казачий офицер.

А белочешский что-то лопотал, лопотал на своем языке. А когда толмач перевел, то скверное дело выходило. Значит, Серафиму и Афоньке приказывалось убить Ганьку.

— Как это убить? — взъерепенился Серафим. — Он же мне ничего такого не сделал. Он же приятель мой. Мы же с ним на одной улице живем с самых пеленок. Вы что, спятили?

Положил, значит, винтовку на табуретку и к двери — домой собрался. Урядник ка-ак окрестит его по спине плеткой, по-ихнему нагайкой. Серафим так и взвыл благим матом. А потом рванулся к уряднику, плетку-то перехватил и давай гада мутузить. Еле оттащили. Да так избили, что своей кровью умылся и ум у него померк.

Афонька — тот спорить не стал. Патроны вогнал в патронник и готов. Пошли. Впереди Ганька, руки-то у него за спиной скручены. За ним Афонька, винтовку наперевес держит. Еще два казака. Чубы из-под козырьков вывалились, мордастые такие, карабины за плечами, в руках плетки-нагайки.

За станцией тогда сразу лес начинался. Привели брательника на поляну, спиной к березе поставили. Как у них там было, право слово, не ведаю. Но, сдается мне, брательник спросил писаря:

— Афонь, неужто на тебе креста нет?

— Почему нет? Есть.

— И убивать меня будешь?

— А чего? Ты же мне дорожку перебежал. Я же тебя видеть из-за Ульки не могу.

— И убьешь?

— И убью. А коли не убью, то меня самого кончат. Видал, что они с Серафимом сделали?

— Но ведь Серафим гадом не стал.

— А ему теперь все равно, сегодня же прикончат. А за тебя умирать не собираюсь. Я еще с Улькой пожить хочу.

— Гнида ты! Навозная куча!

Казачки торопят Афоньку, а у того руки ходуном ходят. Мушка прыгает, словно кузнечик. Бабахнул раз — мимо. Бабахнул два — опять не попал. Казачок огрел его по спине нагайкой, и дрожь сразу прошла. С третьего выстрела и попал, сказывают, в самое сердце. Убил, паскуда, парня, моего брательника Ганьку.

В те поры Улька с матерью по лесу шастала, ничегошеньки и не знала. До дому еще не дошли, но слышат у наших ворот крик да причитанья. Матушка моя с горя волосы на себе дерет, и сестренки мои ей подвывают. Улька схватилась за грудь, хотя еще не ведала, какая же беда стряслась, а сердце-то вещун сжалось: что-то с любимым. И бегом к нам. А как узнала, так без памяти и рухнула на землю. Мать еле-еле какими-то травами ее отпоила. А то могла бы умереть, либо ума лишиться. И то сказать — целый месяц сама не своя была, вроде дурочки. Потом ничего, отдубела. Бледнющей стала, одни глаза угольками светятся.

Все проходит, все заживает. Выздоровел и Серафим. А на спине на всю жизнь рубцы остались. Ты как-нибудь попроси его, он покажет. Он теперь любит показывать, на старости-то лет бахвалиться научился.

Афонька после всей этой истории горькую запил. Видно, совесть самый строгий тебе судья. Людское презренье что, его пережить можно. От совести же никуда не спрячешься, она всегда с тобой и даже во сне гложет. Весна тогда наступила, солнышко пригревать хорошо стало. Взял Афонька чекушку, спорожнил ее для храбрости и навострил лыжи к лесной царевне. Вечером было дело. Ульяна с матерью рукоделием занимались. Мать кудель пряла, Ульяна чулки вязала. Тут Афонька и заявился.

— Чего тебя леший носит? — это лесная царевна спросила. Улька голову низко-низко наклонила, не хочет смотреть на постылого.

— А я вовсе и не к тебе. Ты знай свою кудель тереби. Уля, выйди на минутку.

— Уходи ты отседова, уходи, — это опять лесная царевна, — душегуб ты проклятый. Как тебя только земля носит, как тебя только господь бог терпит!

— Цыц, старая колдунья! Поговори у меня еще! — а сам сует ей под нос дуло револьвера. Ишь как обнаглел, гад. Но лесная царевна не испугалась да как топнет ногой:

— Убирайся отсюдова да живо! А то возьму кочергу да промежду лопаток обиходю!

— Не надо, маманя, — это Улька встряла. Она же видит — этот Афонька зверь зверем глядит, на всякую пакость способен. — Ты, Афоня, выйди, я скоренько переоденусь и к тебе.

Афонька вышел. Улька в закуток заглянула, что-то там взяла, накинула на плечи шаль и вышла следом. Афонька сидел на лавочке, семечки лузгал. Прищурился на Ульку, хотел облапить, да она не далась. Он снова. Тогда она возьми да плесни ему в глаза серную кислоту. Серной-то кислоты в те времена в Кыштыме навалом, свой завод был. Теперь его нет, сгорел.

Афонька взвыл от боли, да еще как взвыл-то! Не шуточное дело — кислота. Она вмиг глаза выела, остался Афонька слепой. Что тут было! Весь околоток к царевниному дому сбежался, крику — на базаре такого не услышишь. Афонькина мать в Ульку мертвой хваткой вцепилась, душить начала. Серафим подоспел, отшвырнул писарчиху-то, а Ульку увел к себе домой.

А когда красные вернулись, Афонька руку на себя наложил — повесился.

Серафим долго сватал Ульяну, только она ни в какую. И другие парни сватов засылали — всем от ворот поворот. Осталась верна Ганьке, ведь вот как на свете бывает. Теперь у них с дедом Серафимом дружба — водой не разольешь. Жену-то Серафим похоронил после Отечественной. Две похоронки враз получила, слегла и больше не поднялась.

Я к Ульяне-то иногда в гости захаживаю. Вроде бы она родня мне.

Про Степку

Самый младший среди нас Степка. Когда Тимофея упекли на каторгу, ему было всего два года с хвостиком. Тимофей вернулся после революции хилым, я тебе рассказывал, так матушка его травами отпоила, на ноги поставила. Отца у нас тогда уже не было. Сестры замуж повыходили, Ганьку убили. Вчетвером жили — матушка, Тимофей, я и Степка. Лошаденку завели, Тимошка на ней промышлял, я на электролитный приспособился. Степка в школу бегал.

В один осенний день мы Степку-то потеряли. Ждем-пождем из школы, а его нету. Вечер на дворе, его нету. Забеспокоились, к соседям постучались, у кого детишки вместе с нашим учились. Не был, говорят, сегодня Степка в школе. Как это не был? А где ж он тогда? Ночью глаз не сомкнули, все гадали — что могло с ним приключиться?! Тихий он у нас, книжки любит читать, хлебом не корми, а книжку дай. В хулиганстве никогда замечен не был.

Утром чуть свет матушка к милиционеру побежала, к участковому нашему, обсказала все. Милиционер-то свой был, из рабочих. Неужто худые люди объявились? Матушка с горя в постель слегла.

Приходит к нам знакомый железнодорожник, с батей нашим когда-то робил. Дома Тимошка был да я. Железнодорожник и говорит:

— Что я хочу сказать-то, Иваныч: видел я твоего брательника. На станции околачивался. Ранец еще у него за спиной, деревянный.

— Ну как же! Сам ему и смастерил.

— По моему разумению, удрал он куда-то, ей-богу. Возле пассажирского крутился. Поезд ушел, и Степки не стало. Я еще подивился, а тут слышу — сгинул Степка.

Месяц миновал, год прошел. О Степке ни слуху, ни духу. И милиция руками развела — ничего поделать не можем. Живой или не живой наш Степка, тоже не знаем.

Горько, но свыклись с мыслью — нет у нас больше Степки. Мне пора жениться приспела, мы с женой, с нынешней-то моей старухой, на Верхнем заводе сруб купили, домик из него скатали, в нем и живем до сей поры. Тимофей остался с матушкой, у него свои пацаны росли, так что хлопот ему хватало. Про Степку вспоминали реже и реже. Даже матушка и та горевала о нем уже без слез.

Пролетело, значит, десять лет, а то и больше. Как-то в августе, это хорошо помню, потому что мы только-только на покосе отстрадовались, с Нижнего племяш прибегает, Тимошкин старшой и говорит:

— Дядь Вань, айда к нам, тятька велел.

— Чего стряслось-то?

— Велел, дядь Вань.

Вечно у них какие-то тайны. Тимошка после каторги вообще смурной стал, слово порой клещами не вытащишь. Сынишка, видать, тоже в батю удался.

Зовет, значит, идти надо. Зря звать не будет. Прихожу в отцовский дом, а там дым коромыслом — чего-то жарят-парят. Тимофей в праздничной рубахе, под хмельком уже. Это в честь чего они? Вроде и праздников вблизи не предвиделось. Обнимает меня Тимошка за плечи, ведет в горницу и говорит:

— Гляди, кто к нам приехал!

Сидит в красном углу молодой парень, при галстуке. Улыбается во весь рот. Еле узнал в нем Степку. И узнал-то потому, что волосы у него непокорные, на макушке всегда дыбком стоят. Он их и примачивал, и примаживал, а они все равно петушком топорщатся.

Обнялись мы, понятное дело, прослезились на радостях. Я и спрашиваю:

— Степ, у тебя совесть есть?

— Думаю, что да.

— Какого же тогда дьявола столько лет даже весточку не прислал? Мы ж тебя за упокой поминали.

— Ну, это длинная история.

— Уж куда как длинная и некрасивая. Знаешь, матушка-то сколь слез из-за тебя выплакала? Собрать вместе — у тебя капиталов не хватит, чтоб сполна оплатить их. Где пропадал-то?

Степка и рассказал. Осенью двадцать третьего, как известно, Ленин заболел. Степка, вишь ли, сам наблюдал, как матушка Тимофея на ноги травами поставила. Вот он и решил эти травы в Москву отвезти. Собрался в школу, а сам потихонечку на чердак, где травы сушились. Учебники в корзину, в ранец траву и айда на вокзал. Добрался до Самары, там его приметили и сгребли с поезда-то. «Кто такой? Куда едешь? Зачем?» Степка молчок. Заглянули в ранец — сушеная трава. «Это еще зачем?» Степка молчок. «Где твой дом? Родители? Откедова ты?» Степка опять же ни слова. Приняли за беспризорника и определили в детский дом. Хотел бежать, да сразу-то не сумел, а потом привык. Даже понравилось, так там и остался. Учился, среднюю школу одолел, в институт, понимаешь, подался. На конструктора выучился. На работу попросился в Челябинск, поближе к дому. Его на тракторный определили.

— Женился небось?

— Нет, Ваня, не успел еще. Это от меня не уйдет.

Матушка с воскресшего сына глаз не спускала. Шутка сказать — похоронила уже, а он через столько-то лет живехоньким объявился да еще ученым. В нашей семье Тимошка читать мог да расписываться каракулями, ну я малость поднаторел. Матушка совсем неграмотная была. А тут инженер! Матушка-то, по-моему, так и не поняла, что это за чудо такое — конструктор.

Стал Степка трудиться на тракторном. Редко домой приезжал, я и не помню, сколь раз наведывался, но мало. На похороны Тимофея приезжал, это когда старшего брательника лесиной пришибло. Мы со Степкой и поговорить не успели — что-то он торопился шибко. А тут война. Я с завода, почитай, выбраться не мог, прямо там и спал, это так называли — на казарменном положении. Отпустят иногда на часок-другой, бегу со старухой повидаться. Семке гостинцев несу. Он тогда в школу бегал, а жили-то впроголодь.

В сорок третьем зовут меня к самому директору, и тот совсем негаданно расщедрился.

— Бери, — говорит, — Иваныч, два дня отдыху.

— За какие же грехи? — спрашиваю.

— А за такие, — отвечает директор. — Глянь в окно — видишь «эмка» — легковушка стоит?

— Вижу, не слепой.

— За тобой пришла.

У меня и настроение упало. За мной? Что это такое? За что такая честь? Может, упрятать хотят? Время военное, суровое. Но за что? Что я такого сделал?

— Не, — говорю, — товарищ директор, тут какая-то ошибка. Эта легковушка не за мной, у меня и знакомых-то нет, которые бы пот так разъезжали.

— Иди, иди, — как малое дите уговаривает меня директор. — Раз сказал два дня отдыху, значит, так надо.

Пошел я, а на душе смутно-смутно. Даже в коленках дрожь — главное, не пойму, за что ж мне такая милость. Все остались на местах, а ведь не хуже меня. А мне такая честь, а другим нет. Что-то тут неспроста. Подхожу, значит, к «эмке», а за баранкой сержант сидит, ждет. Увидел меня, выскочил из машины и спрашивает:

— Товарищ Сырейщиков?

— Он самый.

— Садитесь, приказано доставить.

И доставил меня, понимаешь, к матушке, в отчий дом. Тут и без езды обойтись было легко — от завода пешком пять минут ходу. Матушка от радости сияет. Невестка, Тимошки покойного жена, тоже веселая. Старший сын ее, мой племяш, на войне был, младший в ремесленном училище. Гляжу — Степка! Сильно поседел, а на макушке петушок все равно хорохорится. Я его старше, а у меня седых-то не было. У него же изморозь по голове. Расцеловались. А на столе чего только нет, по военным-то временам невиданное богатство — и коньяк тебе, и рыба всякая, и консервы. И лимон, понимаешь. Я даже забыл, как он и пахнет-то! «Эге, смекаю, не иначе, Степка шишка большая. Да еще автомобиль имеет».

— Ты кто такой теперь? — спрашиваю.

— А что? — глаза-то смеются, а сам ладонью петушка на макушке приглаживает.

— Да ничего. Шику, — говорю, — шибко много.

— Чего особенного? — глаза настырные, начальственные. — У нас ведь сегодня с тобой праздник.

— Какой такой праздник?

— Здорово живешь! Да ведь сегодня матушке семьдесят!

Я себя по лбу ладонью и стукнул. Надо ж! Степка вспомнил, а я нет. Степка вон какое диво навез, а я даже не поздравил матушку.

— Извини, — говорю, — маманя, досадная промашка. Поздравляю!

Сели за стол, выпили за матушкино долголетие. Пожевали всякой Степкиной закуски. Я и спрашиваю брательника:

— Шишка ты, видать, заметная. Какая же?

— Знаешь, Иван, длинный рассказ и не за рюмкой. Давай потом, а?

— Потом так потом, — обиделся я. — Только чего ж от меня крыться? Я ж не чужак какой. Ты что, генерал, наверно?

— Около того.

— На тракторном?

— На Кировском.

— Ну тебя к шуту. Чего ты со мной в бирюльки играешь? Танки, что ли, делаешь?

— Танки.

— Кем будешь-то?

— Конструктором.

— Ладно, давай выпьем за твои танки, а за мою медь. И еще, чтоб наш племяш жив-здоров вернулся, с победой, само собой. И чтоб война скорее кончилась, будь она проклята.

Когда уезжал Степка, форму-то военную надел, я и ахнул — ослеп от орденов-то.

После войны, лет этак шесть-семь спустя, в отпуск приезжал. Матушки уж не было — померла. Младший Тимошкин сын дом отцовский продал и в Сибирь укатил. Старший в Белоруссии корни пустил. Воевал там в партизанах, ну и приглядел себе местную красавицу.

Степка ко мне и завалился. С чемоданчиком, в сереньком невидном костюмчике. Плащ через руку. Совсем седой стал, а петушок на макушке хотя и поседел, но не угомонился. В июле было дело. Приехал и насмешливо щурится:

— Ночевать пустишь, Иван?

— А че, — тоже щурюсь, — задаток дашь, оставайся.

— Какой задаток? Хошь танк подарю?

— Куда мне его? В сарайке корова стоит. Огород пахать на нем не будешь.

— Все одно — хлеба, воды не просит. Бери, бери, — вытаскивает из чемоданчика игрушечный, но как настоящий танк, с пушкой прямо, я отдает мне.

— Спасибо, — говорю, — утешил.

Потом Степка и спрашивает:

— Сеновал у тебя подходящий?

— Вполне.

— Посели меня там.

— Да ты что, в уме?

— Посели, Иван, Христом-богом прошу. Меня на Черное море звали, в голубые края, я же на сеновале захотел поспать. Знаешь, как захотел? Ни на что смотреть не хочу! Тебе не понять. Жить хочу на сеновале, отдыхать на озере. Ты всегда можешь, а я нет. Слышь, Иван, возьми меня в подручные!

— Не возьму.

— Это почему ж?

— Руки у тебя нежные, это раз. А у нас медь — дело тяжелое. И голова дадена не для подручного, это два.

— Но на сеновал-то пустишь?

Смех смехом, а Степка постарел, вот в родные места его и потянуло. Намекнул — с женой хотя бы познакомил. Ездит и всегда один. Нахмурился, ладонью щеку трет.

— Эх, Иван, святая ты простота, — отвечает. — Живешь на кыштымском свежем воздухе, понятия у тебя патриархальные, а жизнь она куда мудренее и сложнее.

Живет у меня Степка неделю, вторую, бродит по Кыштыму, рыбачит на Сугомаке, ходил с моей старухой по ягоды за Егозу-гору. Но все одно — что бы ни делал, куда бы ни шел, а мысли у него далеконько от Кыштыма. Под самый конец отпуска говорит:

— Махнем, Иван, на рыбалку с ночевкой. Когда еще такой случай представится?

Взял я у Андрюшки Мыларщикова лодку и поплыли. Из нашего пруда в другой, что у народного дома, там к Ближней даче и на Плесо. А из Плесо по канаве в Темное. Километров, наверно, десять с гаком будет, на-вихлялись мы тогда на веслах-то. На Темном были к вечеру, быстренько окунишек на уху надергали. И костер до самого неба запалили. Степке все это любо, улыбается:

— Люблю наши озера, Иван. И страшно тебе завидую.

— Чего мне завидовать?

— А как же? Захотел, взял лодку — и куда хочешь. Можешь у костра загорать, можешь домой возвращаться.

— Кто же тебе не велит? Бросай все и айда в Кыштым.

— Экий ты прыткий! Кто я? Отрезанный ломоть. Душа вот на озере нежится, а мысли мои, Иван, в другом месте. Обрек я себя на другую жизнь — и возврата нету. Какая она, эта другая жизнь? Сложная, главным образом. Нужная и мне, а, возможно, в большей мере стране моей. И вот что хочу тебе сказать — наверно, мы последний раз сидим так у костра-то.

— Пошто же?

— Уезжаю. В Москву меня зовут. Насовсем.

Вот так и укатил мой младший брательник на житье-бытье в Москву. Письма слал, но шибко редко. В год, считай, два-три раза и то по большим праздникам. И в письмах всего несколько строк: поздравляю, жив-здоров, того и тебе желаю.

Года четыре назад получаю от него две открытки — залюбуешься. Одну мне, другую моей старухе. Приглашает в Москву, потому как ему шестьдесят годков вот-вот стукнет, на юбилей, значит. Старуха, конечно, руками замахала — никуда не поедет! Она у меня домоседка, дальше Каслей и Тютняр нигде не была. Еще Степка сто целковых по почте прислал — на дорогу. Я на подъем быстрый, раз-раз и собрался в путь-дорогу. Старуха отговаривала, а я ни в какую. Семка провожать пришел, сын мой старшой. Оглядел с ног до головы и говорит:

— Куда же ты, батя, собрался?

— Давай, чего у тебя?

— Вид у тебя больно затрапезный. Куры в Москве засмеют.

Я ведь во что вырядился? В вышитую косоворотку, штаны галифе и хромовые сапоги. В пиджак, само собой. По-моему, нормально.

— Темный ты у меня, батя. Кто же теперь так одевается? Галстук нужен, штиблеты, а не сапоги. И все в этом роде.

— Иди-ка ты к лешему. Сам знаю, как надо, а как не надо. К брательнику еду я, а не одежка моя. Пусть принимает, какой есть.

Не учел я, дурная голова, что на Степкиных именинах буду не я один. Даже, понимаешь, не предполагал, какая там соберется публика. Генералы, да еще ученые. Лампасы во — красные и голубые и еще какие-то. А в пиджаках которые, так у них Золотые Звездочки либо медали, ну как они, да, да, верно говоришь, — лауреатские. И у Степки-то, понимаешь, Звезда золотом поблескивает и медаль тоже есть. И ведь ни словом, ни полсловом, варнак, не обмолвился об этом, в письме не написал.

Заявился я на Степкин праздник. На меня вроде как на дикаря уставились — не по ошибке ли я тут очутился? Степка улыбается, обнял меня за плечи и повел к гостям.

— Прошу, — говорит, — любить и жаловать — это мой единоутробный брательник Иван. Иван Иванович, выходит. Живет на Урале, в родном моем Кыштыме.

И повалили валом ко мне генералы да ученые, руку жали, слова хорошие говорили, поздравляли с прибытием и с юбиляром, само собой. Мне старуха в дорогу-то брусники моченой крыночку положила, грибков ядрененьких, а Гриня Ерошкин окунишек копченых подкинул, сам коптил. Это он умеет, прокоптит окунька — пальчики оближешь. Вот я все это и выложил на стол. Так они, понимаешь, к Степкиной закуске и не притронулись, а налегли дружно на мою. Охали да ахали — удивлялись. Один в пиджаке со Звездой, усики у него еще седенькие, сам такой симпатичный и улыбчивый, так сказал:

— Покорил ты меня, Иван Иванович, своей брусникой и окунями. Полмира проехал, но такого не пробовал. Правду говорят: не ищи добра на чужой стороне, оглядись — его много и в родном доме.

И пображничал же я с именитыми Степкиными друзьями, будто во сне приснилось. Чудные они люди. Умные — уж и не говорю, но в простой жизни несмышленые. Я им про Кыштым побаски сказываю, они, понимаешь, слушают, а сами улыбаются, головами покачивают — вроде бы верят и вроде бы нет. А ведь этих побасок знаю не счесть сколько. Только успевай слушать.

Славно погостил я у Степки. С его женой наконец-то познакомился. Да ничего баба-то на поверку оказалась, а мы со старухой бог знает что о ней подумали — знакомиться-то она так и не приехала. Мы же подумали — побрезговала. Да нет, ничего подобного. Тут и Степкина вина есть. Две племянницы у меня. Одна замужем и где-то в Прибалтике живет, так что я ее и не видел. А младшая в институте, такая бойкая, кареглазая, вся в отца. Мы с нею прямо дружками стали.

Степка по Москве меня повозил. Вот, скажу тебе, где настоящая красотища. Я от удивления и рот не успевал закрывать. Будто я в другой мир заглянул, будто сказку наяву увидел. Но по правде тебе сказать, по Кыштыму соскучился — спасу нет! В гостях хорошо, а в Кыштыме лучше.

Домой меня Степка отправлял, тоже, как и мой Семка, с ног до головы осмотрел да и говорит:

— Слышь, Иван, а вид-то у тебя затрапезный.

Словно они с Семкой сговорились. Отдал со своего плеча новенький синий костюм, рубашку нейлоновую, с галстуком впридачу. Да еще штиблеты. Вырядился я в эту обновку, глянул на себя в зеркало и удивился: «Гляди-ко ты! Совсем я ведь соколом выгляжу. Как же я раньше об этом не подумал?»

Проводил меня из Москвы честь честью, до Казанского вокзала на «Волге» Степка привез, машина-то у него своя, личная. Прибыл домой, нарочно в вагоне еще вырядился в Степкин костюм. Старуха как глянула на меня, по-моему, сразу и не признала. Крутила вокруг себя так и эдак, а потом сказала:

— Испугалась я, Вань, ей-богу. Будто тебя подменили. Будто ты это и не ты.

Степка и по сей день в Москве обитает, письма три раза в год шлет, в Кыштым собирается, да никак не соберется. А может, и соберется как-нибудь. Не ахти сколь дел-то теперь у него, на пенсии все же. А от Москвы до Челябы два часа лету на самолете да еще три часа езды. Видал как? А ты приезжай в Кыштым-то, на Сугомак сходим, уху на костре сварим. Но можно махнуть и на Темное. Как пожелаешь. Глядишь, и Степка надумает — вот было бы дело!

Евлампий-кержак и Юрка

Дед Евлампий в наследство мне свой дом отписал. Не приводилось слышать? Было такое дело. Через избенку от меня жил. Домишко ничего — трехоконный, под железом, с амбаром. Евлампий мужик хозяйский был, строения в порядке держал, пока не заскудал. Хворь на него навалилась, больно с мудреным названием, а попросту: печенки-селезенки отказали. Почуял свой смертный час дед Евлампий. Старуха моя за ним ухаживала. Никого же у него нет, как перст один. А больному одному, сам понимаешь, — несподручно. Стакан воды и то подать некому. Вот старуха моя и возилась с ним. А чего ж, дело соседское. С каждым беда может приключиться. Собрался, значит, Евлампий помирать, меня кличет. И говорит:

— Хочу, Ваньша, дом тебе отписать.

— Помилуйте, — говорю, — Евлампий Елистратыч! Мы еще с вами на Сугомак рыбу ловить сходим.

— Не, Ваньша, не утешай, — отжил я свое.

Старуха моя запричитала, выгнал я ее. А Евлампий лежит на постеле, уж что говорить — мертвец мертвецом. Лоб желтый, белая борода по одеялу раскосматилась, а глаза еле-еле тлеют, шибко глубоко вовнутрь провалились. Про Сугомак-то я ему для поднятия духа вставил, а видно ж было — не жилец он на земле.

Евлампий два сына народил. Старший на войне сгинул, а младший чуть живой вернулся. Живого места на теле от ран не было. Тридцати годков и помер. От старшего сына остался Евлампию внук. Юркой звали. В Свердловске жил с матерью. К деду почти не ездил. Единожды только и был-то. А дед недоволен им остался.

Сам-то Евлампий — кержак. Вера у них малость не такая, как у нас. Крестятся они двумя перстами, ну и прочая разная ерундистика у них. Церковь была своя, кержацкая. В нонешние-то времена забылось — кто кержак, а кто нет. Евлампий же крепко держался своей веры. Не то чтобы молился, но обычаи блюл. Я-то знал это, да и то под конфуз угодил. Кликнул меня Евлампий пособить дров напилить. Умаялись, пока пилили, а на завалинке крынка с водой стояла. Я возьми да напейся из нее. Дед не возразил, нет, только потом крынку-то на черепки расшиб. Вишь ли, кержак из одной посудины пить с тобой не будет. Считает, что ты ее опоганил. Еще табак не любят. Тоже поганью считают.

Так вот, приехал к Евлампию внук Юрка, такой это, скажу тебе, стиляжный. На щеках, как это… ну ясное дело, баки. Галстук не галстук, а финтифлюшка-«бабочка». Все на нем с иголочки, отутюжено. Изо рта сигарету не выпускает, на безымянном пальце золотое кольцо. А у Евлампия в избе отродясь никто не курил. Юрка же накадил — спасу нет! Никакого понятия о кержаках. Дед морщился, но молчал. Спросил:

— Богатимо, видать, живешь?

— Не жалуюсь. Концы с концами сводим.

— Отца-то вспоминаешь?

— Само собой. Отец есть отец.

— Ну-ну! Кем же будешь?

— Артистом.

— Кем, кем?

— В театре работаю.

— Аха, лицедеем, значит.

Юрка рассмеялся. Евлампий губу закусил и больше рта не раскрыл. Рассерчал. Осуждаю я Юрку, должен ты понять своего деда. Ты в корень загляни. Снизойди до его кержацкого нутра. А то явился брандахлыстом, избу табачищем прокоптил — дед неделю потом ее проветривал. В амбаре спал. Евлампий поскучнел и об Юрке больше не заикался. Даже на похороны звать не велел. Когда он дом-то мне отписывать задумал, я возьми да вякни ему про внука. Так Евлампий прямо поперхнулся от гнева, борода на одеяле затряслась.

Отписал, значит, Евлампий мне свой трехоконник да наказал похоронить по-кержацки. И на кержацком кладбище. Гроб-то у них не из досок. Из цельного дерева домовину выдалбливают. Ну корыто и корыто. И сверху такое же корыто. Исполнил я все, как велел Евлампий, а совесть меня мучает. Как ни крути, а трехоконник-то не мой. Евлампий обиду сорвал на Юрке. Так ведь из ума же выжил старик, кержацкую гордыню побороть не захотел. Маялся, маялся я. И порешили мы тогда со старухой Юрку позвать. Сварганили телеграмму в Свердловск. Юрка на подъем сказался скорым. Глядь-поглядь, прикатил на «Волге», за ручку со мной и со старухой поздоровался. Духами от него прет — у меня в носу закрутило и чуть было чихом не опозорился перед гостем. Зову его в свой дом. Понятно, косорыловку на стол, старуха пельменей налепила, угощаем. Опрокинули по стопочке. Про деда начал рассказывать: что, да как, да почему. И про завещание рассказал тоже. Мол, Юрий Пахомыч, не держи камня за пазухой, но покойный Евлампий дом отписал мне. А Юрка:

— И отлично!

Легкомысленный, понимаешь. Без хозяйской хватки. Другой на его месте двумя руками бы уцепился в дедов дом. А этот обрадовался, что не ему достался. Не нужен тебе кержацкий трехоконник, продай. Денежки в карман и катай в свой Свердловск. Хоть пропивай, хоть на сберкнижку клади. А он, вишь, дедушкину волю не хочет переступить. Еще смеется:

— Берите, берите вы эти хоромы. Вот у вас сыновья…

— Так ведь…

— И не волнуйтесь, Иван Иванович, все правильно. Дед знал, что делал. А зря он ничего не делал. Жаль, поздно я его понял. Мне мать говорила, будто в дедовом доме клад спрятан.

— Какой клад?

— Золотой, наверно. Я никогда кладов не находил, потому говорить могу только предположительно.

Сам, варнак, сигаретку сосет, левой рукой баки поглаживает да хитренькой такой улыбочкой балуется. А ты, соображаю, не так-то и прост. Сходил Юрка на могилку к деду, постоял возле трехоконника и укатил обратно. Книжонку мне подарил. Про артистов. И представляешь, там и Юркина физиономия есть. Напечатана. Не сам Юрка, знамо дело, а будто он какой-то князь. Погоди припомню — не то Крысов, не то Мышкин. А на книжке Юрка чудные слова написал: «Хранителю последнего кержацкого дома, с глубоким уважением». С чудинкой парень-то. Но на книжке написал верно: Евлампий-то был последним истовым кержаком во всем Кыштыме. Таких уже не осталось.

А дом я передал горкомхозу. Не приняла его моя душа. Там теперь другие люди обитают. Про клад, само собой, никто не знает. Посмеялся надо мной Юрка. А может, не смеялся? А намекнул? Давай поищем, а? Разделим пополам: тебе кошелек, а мне денежки.

Новая квартира

Надолго приехал к нам? Мало. Поживи подольше, походи по Кыштыму. Дела никогда не переделаешь. Чем больше их делаешь, тем дружнее они родятся, что тебе грибы после дождя. Вроде бы до единого масленка на этой поляне подобрал, а дождичек полоснет, глядь-поглядь, опять вся поляна полна грибов. Так и дела. Как там Челябинск? Строится? Громадный городище стал. Я как-то с кумом ездил, прямо не узнал. Домов всяких понаставили. На другой заглядишься — картуз с головы валится: высоченный. Да еще там у вас на самом бую город поставили — ветер его со всех сторон полощет. Зато дышать легче, дыму нет. Какое имя-то ему дали? Северо-Запад? Это не название, это так, чтобы не спутать. Надо хорошее имечко ему придумать. Сколь, говоришь, там теперь народу-то обитает? Сто тыщ! Ничего себе! Вдвое больше нашего Кыштыма. А всего в Челябе-то сколько? Почти миллион! И ведь каждому квартиру дай!

У нас тоже стали помаленьку строить. Видел, как центр-то разворотили? Старое ломают, новое строят. Верно говорят — старое старится, а молодое растет. Когда у нас большие дома ставить стали, попервоначалу-то маленький конфуз случился. Давненько, правда, было, но все же было. Построил, значит, электролитный дом из кирпича, в пять этажей. Все там есть — и вода, и тепло, и, понимаешь, закуток, куда ходят по нужде. Вызывают в завком Максима Трошечкина из электролизного и говорят:

— Проверили мы, Максим, как ты живешь, и вырешили дать тебе квартиру в каменном доме со всеми удобствами. Бери ордер и вселяйся.

Взял Максим ордер и домой. Прихватил всю свою ораву и повел на смотрины. Дом против Максимовой халупы, ясное дело, дворец. Квартира на третьем этаже.

Старуха, мать Максима, посчитала ступеньки да и говорит:

— Шибко высоко от земли. Голова кругом! — чего с нее возьмешь, коль она выше сенок не поднималась. Три комнаты. Пол крашеный. Краник повернул — водичка льется, прямо из самого Сугомака. В ведрах на коромысле таскать не надо. Балкончик небольшой. Возьми стульчик, пойди на досуге, погляди. Вся кыштымская одноэтажная кривизна видна. Старуха опять же спрашивает:

— Макся, а куды корову денем?

— Продадим.

— Еще чего! А там зубы на полку?

А тут сынишка голос подал:

— Батя, а Пушка тоже продадим?

Максим уже сердиться начинает:

— А куда же его? Он же пес и притом шелудивый.

Жена тоже вопросик подкинула:

— Максимушка, все, конечно, ладно, квартира мне по нраву. Только огород-то где у нас будет?

А Максим про себя тоже думает: «А мотоциклу с коляской куда дену? А без мотоциклы в Кыштыме прямо зарез!»

Плюнул Максим на эту затею, примчался в завком, ордер на стол и говорит:

— Не желаю! Сунули, понимаешь, в муравейник палку и все разворошили!

Отдали ордер другому. Вот какая была история. Сам Максим мне ее и рассказывал, врать-то он не будет. А коли соврал, то я за что купил, за то и продаю. Потом-то раскусили, какая жизнь в каменном доме со всеми удобствами, все за ордерами и кинулись. Только не всем они достались. Домов-то таких мало строят. Очередь большущая выстроилась.

И ведь у меня почище Максима получилось. Умора одна. Помнишь небось сказочку про старуху и разбитое корыто? Иди, велит, старик, попроси новое корыто, старое-то прохудилось. И у меня точь-в-точь:

— Гляжу я на тебя, Вань, и диву даюсь. Будто ты никто, будто ты всю жисть в подметалах состоял, а не медь для государства варил. Из твоей-то меди, поди, дворец до самых небес выстроить можно и пол-Кыштыма в нем поселить. А сам ты живешь в развалюхе.

— Да какая же это развалюха? Побойся бога! Это наш с тобой дом. Мы его своими трудовыми руками про бревнышку скатали. Тут и наши с тобой дети повырастали.

— Дети-то повырастали, выпорхнули из гнезда. Витька с Васькой в армии, Семка на Нижнем своей семьей живет. А мы остались одни-одинешеньки.

— А куда, мать, денешься? Судьба! Не у нас одних такая.

— И недотепа же ты у меня! Иди, проси фатеру в каменном доме. — Хоть на старости лет отдохнем от всяких дров и коромысла.

— Ничего, проживем как-нибудь. Испокон же веков так люди жили, и ничего!

— У Федорки завсегда отговорки. Да ты небось и просить-то боишься? Попросишь, а не дадут. Срамота одна. Скажут — кто ты таков? Пенсионер несчастный. Хватает таких!

— Это мне-то не дадут?!

— Тебе, батюшка, тебе!

— Как у тебя только язык повернулся сказать такое!

И распалился я. Раскричался. Сам посуди — мне и не дадут? Да у меня половина заводского теперешнего начальства в учениках переходила! Меди-то я выплавил много, это верно. Только ведь у меня больше того учеников было! Как-то считать начал и со счета сбился. А она кричит — не дадут! В завкоме нынче Колька Мелентьев, мы с его отцом после гражданской первую чушку меди выплавили. Да я того Кольку крестить ходил, был такой грех.

Пошел я, знамо дело, в завком, к Кольке Мелентьеву. Обсказал ему свою просьбу, внимательно выслушал, очками только поблескивал. Еще в школе, варнак, глаза-то испортил, читал много. Солидный такой вид напустил, а я-то его насквозь вижу, как своего Семку.

— Ладно, — говорит Колька, — учтем твою просьбу, дядя Ваня. Скоро дом кирпичный сдавать будем, там ужо и дадим. Вы, — говорит, — дядя Ваня, человек у нас заслуженный, золотой наш фонд.

Хорошо, думаю, фонд или не фонд, а главное — квартиру пообещал. Еще вот что, поимей в виду. На пенсии-то я на пенсии, а ко мне нет-нет да и посылают — иди, мол, дядя Ваня, шибко сложный случай, директор велел тебя звать, иначе очутимся в галоше. Я, конечно, все бросаю и бегу на завод. Однажды директор даже свою машину за мной прислал, значок на грудь прикрепил — как старому полезному ветерану.

Построили тот дом, зовет меня Колька Мелентьев и при честном народе ордер вручает. Живи, мол, дядя Ваня, и не тужи. У меня слезы выступили. Пришел домой и говорю старухе:

— Что, выкусила? Кто каркал, что мне квартиру не дадут? Будто я хуже последнего подметальщика?

— А чего ты взъерепенился? Ну дали и дали. Экая невидаль!

— Ах, теперь уже и невидаль!

— Не шуми, пошли лучше фатеру смотреть.

А дом тот построили в самом центре. Речка Кыштымка рядом, магазины под боком. Квартира подходящая. На втором этаже, с балконом. Возвращаемся молча. Потом я и говорю:

— Ну что, старуха, завтра и переедем.

— Завтра и переедем, — как попка, повторяет она. И голос мне ее не понравился. Тихий такой, покорный. Когда он у нее покорный-то был?

— Тогда поехали к Семке, пусть машину выхлопочет.

— Ты, Вань, езжай один.

— Заболела никак?

— Чего-то неможется.

— Иди, отдыхай. Я и один управлюсь.

Разошлись в разные стороны, она мне на этот раз ничего не сказала. Вот что удивительно! Обычно, когда собираюсь к Семке, она выговаривает: мол, чекушку брать не смей! А тут смолчала. Значит, в самом деле заболела.

Был я у Семки, чекушку, ясное дело, на радостях раздавили. Иду домой веселый, только что песни не пою. А дома тишина. Захожу в избу — тишина. Что такое? И старухи нигде не видно. Жму на выключатель. Гляжу — лежит моя старуха на кровати прямо в сарафане, на голове платок. Даже башмаки не сняла. У меня и хмель вылетел. Неужели заболела? Вот напасть-то! Лежит лицом к стене.

— Ты что это, Марусь?

Молчит.

— Жива хоть? Отзовись!

— Жива, жива.

— Слава богу! Заскудала?

— Здоровая я!

— Так чего ж ты на постеле в верхнем валяешься? — Тут она вскочила да как закричит:

— Не валяюсь, старый дурак, а переживаю!

— Чего переживать-то? Так и с ума стронуться можно.

— А я и так уже стронулась!

И вмиг моя старуха опять стала такой же, как всегда. Принялась по дому шуровать. Мне походя влетело, что мы с Семкой выпили. Она, вишь ли, сивушного духу не переносит. А потом как обухом по голове:

— Никуда я из этого дома не поеду. Надо тебе — уезжай, а я останусь.

— Как ты не поедешь? Чего чепуху-то городишь? У нас же ордер в кармане. Завтра Семка ЗИЛ пригонит.

— Ну и провалитесь вы со своим ЗИЛом.

— Да ты что?

И вдруг обмякла моя старуха и заревела. Валерьянкой успокаивал. Потом села рядом и говорит:

— Пришла я домой-то, глянула на стену бревенчатую — да будто кто меня ножом по сердцу полоснул. Каждая-то зарубка, каждый-то сучочек знакомы, каждый-то гвоздик нами вколоченный. И вспомнилось, как мы этот дом строили, как потом нижние венцы меняли да крышу перекрывали. И не могу! Моченьки моей нету. А потом без бани-то как, Вань?

— Ванная же есть.

— А какой от нее прок?

— В городскую ходить будешь.

— Да там же пару путного нету. А у нас как ошпаришь кипятком каменку — дух захватывает. Вань, а может, откажемся?

— Ты в уме? Зачем же тогда кашу заваривали? И Семка завтра ЗИЛ пригонит.

— Дался тебе этот ЗИЛ. Угонит обратно, экая беда! А кашу заварили — что из этого? Может, я хотела проверить, что ты стоишь? Вот и проверила!

— Тьфу! Нашла как проверять!

— А это уж мое дело как!

Видал? И остались мы у разбитого корыта. Не на развод же подавать на старости лет. Это же смешно — ей жить в старом доме, а мне занимать новую квартиру. И кто нам позволит? Отдали мой ордер Анатольке Пыхову. Я понимаю — ему надо. Не изба у него, а форменная землянка. Семья: пацан на пацане и пацаном погоняет. Но я в обиде на Анатольку. Прошлой осенью он из моего капкана взял лису. Он же, варнак, знал, что капкан-то мой, а стало быть, и лиса моя. А прикарманил. Я ему это дело и выговорил. Он усмехнулся, понимаешь, и говорит — мол, лиса не меченая, пойди и разберись, твоя она или моя. А поскольку первый нашел ее я, значит, по праву она моя. Видал? Капкан-то мой? Мой. Значит, и лиса меченая. Ну его, обормота такого. Вот ему ордер мой и отдали.

А у тебя-то как с квартирой? Ничего? Ну и ладно. У нас уже многие перебрались в кирпичные дома. Мы же со старухой доживаем в своей халупе. Она нам шибко дорога — вот в чем закавыка!

Покос

Отца твоего я малость знавал. Он сначала-то на электролитном со мной трудился, а потом на механический перешел. Ну да, теперь он машиностроительный, а тогда-то еще механическим звался. И еще покосы у нас рядом были. Не помнишь? За горой Горанихой. Вам-то через речку Сугомак, а наш чуть не доходя до речки. Бывало, у вас вечером у балагана костерок запалят, дымок стелется по туману. Или отец твой косы зачнет отбивать — тук-дзинь, тук-дзинь! Музыка! Меня старуха толкает в бок: мол, а ты чего? Добрые люди с вечера косы готовят, а ты дрыхнешь. Волей-неволей тоже молоток берешь. Да-а… Было и сплыло, вроде во сне видел.

Покос тот мне от деда остался. И что ты думаешь? Года три назад прихожу в лесничество билет отметить, а мне говорят — нету больше покоса, а есть лесозаготовки. Лес начали валить, там его целая тайга. Техники всякой нагнали. На моем покосе избушку срубили — для рабочих. Посудачили мы с лесником, погоревали, а он мне и предлагает: айда за Сугомак-озеро. Там на известку дорога есть, так возле этой дороги дам тебе покос. Неохота на новое место переезжать, но что поделаешь?

Поехал я за Сугомак-озеро новый покос смотреть. Вроде ничего — две больших еланки. Хватит для одной-то коровы. И трава подходящая. На еланках больше всего ниточник растет, а животина его, видишь ли, не любит. Жесткий он. А на моих новых еланках не было ниточника, листвы много, это как раз и хорошо.

Собрал я свой колхоз и айда косить — Семка с женой, Витька и Васька — сыновья мои меньшие, мы со старухой. У Семки старшему двенадцать, и его взяли на подмогу. За день на тех еланках траву и повалили. От темна до темна трубили, а день-то летний большой. Воза четыре хороших, прикидываю, наскребем. А погода установилась — жарынь! А когда так грузно сушит, сено запашистое делается, и корова хрумкает такое за милую душу.

Проходит три дня. Я Семке и говорю — айда съездим, поглядим сено-то. Может, через пару дней и поспеет. У Семки мотоцикла с коляской. Я в коляску, Семка за руль, только пыль столбом за нами!

Приезжаем на покос и затылки чешем. Что такое? Какая-то баба наше сено собирает граблями. На одну копешку уже нагрести успела. Сем, спрашиваю, а мы с тобой не ошиблись, на свой покос приехали? На свой, говорит. Вон береза посередке еланки стоит, а вон кострище и шалашик, который Васька сплел.

Баба увидела нас, воткнула черенок граблей в землю и стоит, рукой за зубья держится. Ждет. Семка подвернул свою мотоциклу к бабе. По какому праву ты, бабонька, тут орудуешь? Это я спрашиваю. Косить не косила, а собирать пришла. Вот скатаюсь в город и привезу милиционера — живо привлечет тебя за воровство. А баба носом захлюпала, слезки у нее на колесках и так это отчаянно:

— Пропадите вы пропадом! Что вам от меня надо?

Тут Семка встрял:

— Погодите ругаться. Объясните толком.

Бабу рыданья одолели, обессилела она. Села на землю и принялась причитать. У меня сердце заныло, хотя пока и не пойму, от чего она заливается слезами. Бутылка у нас с лимонадом была. Семка испить дал бабе. Та потихоньку успокоилась. Посмотрела на меня мокрыми-то глазами и говорит:

— Не стыдно обижать одинокую женщину?

— Да чем же я тебя обидел, матушка?

— Так ведь покос-то мой.

— Откуда же я ведал?

— Ужо ведал! Небось леснику-то магарыч поставил.

Вот черт, и в самом деле. Лесник чего-то тогда закобенился, — мол, не знаю, как и быть, да не придумаю, где взять новый покос и все в этом роде. Я сразу скумекал, до магазинчика и волоку поллитровку. Подобрел мой лесник и живо выписал билет. А бабу, выходит, обидел. Звали ее Анютой. Муж у нее попал в аварию и умер. А детишек-то понародить успели — целых пятерых. Анюта теперь и мыкается с ними одна. Коровенку держит — все подспорье. Велики ли гроши зарабатывает? На детишек пенсию дали, но много ли на нее разбежишься? А ныне вот еще и без покоса осталась. Тот лесник, темная его душа, отвел ей где-то у черта на куличках — за самыми горами. Она и отказалась. Куда же ей далеко в горы ехать? Я и то не поехал бы. Вот и пошла на старый покос, а тут уже валки лежат. С отчаянья и стала их собирать.

— Иди-ка ты домой, Анюта, — советую ей. — Утро вечера мудренее.

Приехали мы домой, Семка к себе на Нижний укатил. Я старухе и говорю:

— Продавай корову.

— Да ты в уме ли?

— В уме. Сама же плачешь, что последние силы на животину тратишь. Вот и отдохнешь.

— А я и не устала.

— Я без молока не затоскую. Ты тоже больно-то на него не охоча. Витька с Васькой уже на другое молочко поглядывают — из-под бешеной коровки. У Семки своя семья. На кой леший маяться с буренкой.

— Мало ли что! И не мели, Емеля, не твоя неделя. Прыткий какой выискался!

— Прытки только белки, да и то мелки. Выкусила? Глупая же ты у меня. Молока по нонешним временам в магазинах залейся — хошь бутылку покупай, хоть дюжину.

— Ну хватит лясы точить. Сказано не дам, значит, не дам!

— Не дашь?

— Не дам!

— А кто хозяин в доме?

— Ты, батюшка, ты. А корова моя!

— Ладно! Корми свою буренку чем хочешь, а сено я отдам!

— Это еще кому?

— Анюте!

— Какой такой Анюте? Седина в бороду, а бес в ребро?

— Тю, старая!

И поднялся дым коромыслом! Я слово, она десять. Я по столу кулаком, она ухватом по полу. Васька с Витькой прибежали, в соседях в домино стучали. Глядят на нас и ничего понять не могут. А мы петушимся. Сыновья-то и давай хохотать. Оно со стороны-то и верно смешно на нас глядеть. Старуха и на них накинулась — чего ржете, бесстыжие, над отцом и матерью?

На другой день прикатил Семка и все матери честь по чести пересказал. Он у меня обходительный. Старуха глянула на меня свирепо и говорит:

— Олух ты царя небесного! Продавай корову, продавай корову! Нет, чтобы по-человечески объяснить, так сначала на мозоль наступил. Старый, а бестолковый!

В общем сено мы опять всем колхозом подняли. Семке ЗИЛ дали. Мы это сено прямо во двор к Анюте и свезли. Она и слова вымолвить не может, слезами зашлась. А корову нам продать не удалось. Никто не купил. На мясо пустили, так что всю зиму пельменями баловались.

А по Нагорной улице я с тех пор ходить боюсь. Только показываюсь, а Анюта тут как тут и к себе тянет. Потом бежит за поллитровкой. Один разор ей. А без косорыловки вроде бы и нельзя. Мол, могу обидеться. Как будто без бутылки и благодарность веса не имеет!

Что же посоветовать Петрухе?

Ты думаешь, найдутся такие, которые не хотят своим детям счастья? Не знаю, не знаю, что-то таких не встречал. Может, ты встречал, а я нет. Всякие, понятно, люди есть, но чтоб своим детям худа желать… Вот когда не нарочно, это бывает. Запросто даже. Души в дитяти не чают, ослепляются, и готово! Не хотят, а плохо сделают. Зачем далеко ходить? Возьми Петруху Ахмина. Вон на горке живет, где бак с водой высится. Из этого бака мы огороды поливаем. Петруха обыкновенный работяга. Раньше-то на депо робил, это еще когда оттуда на Карабаш узкоколейка уходила. Ныне-то ее разобрали, а депо захирело. По узкоколейке маленькие паровозики бегали, гудочек у них писклявый такой. Потому эти паровозики куянами прозвали. Ты же слышал, как зайчишка верещит? А Гланька на том депо стрелочницей состояла. Он на паровозике, а Гланька на стрелках. Молодые были, ну и приглянулись друг другу. Он ездит гудочком попискивает, а она ему дорогу дает — стрелки переводит. Однажды загляделась, да и не туда перевела. Петруха тоже загляделся и тоже не заметил, как в тупик врезался. Паровозик с рельс-то и сошел. Смех и грех. Шум поднимать начальство не стало, вошло в их положение. А паровозик вмиг на рельсы снова поставили. Домкратом и жердями-вагами. После этого Петруха с Гланькой поженились. Да вот уже больше четверти века вместе тянут. Сына вырастили. Славный парень, техникум закончил, на радиозаводе сейчас. В армию сходил. А на заводе-то повстречал девчушку, знаю я ее. Росточком она, правда, не шибко удалась, зато коса толстая — загляденье. Глазищи голубые, прямо как лывы после дождя. Приветливая такая, издалека увидит и уже кланяется. Губа не дура у этого Сашки, ладную деваху подсмотрел себе. Она, оказывается, сирота, в детдоме воспитывалась. В общежитии жила. И понимаешь, Гланьке пришлась не по нраву.

— Ты, — говорят, — сынок, домой ее больше не води. Не желаю!

Парень было наперекор, а Петруха кулаком по столу припечатал:

— Матери не перечь! Она тебе добра желает!

Увидел я Сашку, квелый-квелый ходит, чуть ли не ревет от обиды.

— Не ведаю, — говорит, — дядь Вань, что и делать. Ольку люблю, да отца с матерью ослушаться боюсь. Все же мать и отец!

И не мое это дело, но пошел я к Ахминым:

— Здравствуйте, дорогой хозяин и дорогая хозяюшка!

— А, Иван Иваныч! — обрадовался Петруха. — Проходи, проходи. Завсегда желанным гостем у нас! Глань, налей-ка по стопашечке. Сосед, а встречаемся редко.

Выпили мы с ним, покалякали о том да о сем, и чего, думаю, мне дипломатию разводить? Все и высказал. Мол, зачем вы собственному сыну счастье губите? Любит он девку, и она славная попалась. Радоваться надо. Петруха сразу брови нахмурил, ус теребит, но молчит. А Гланька будто с цепи сорвалась и давай кричать:

— Ах ты, такой-сякой! Это ты за тем к нам приперся? Это ты за детдомовку аблокатом выступаешь? Кто она такая? Где ее отец-мать? От какой она родовой повелась? Должна я знать?

— А зачем? Девка она хорошая, а что отца-матери нет, пожалеть надобно. Вот и будьте ей отцом-матерью.

— Ха-ха! Ты кто ей? Старого забора двоюродный плетень? Чего ты не в свое дело рыло суешь?

— Глань, а Глань, зачем же ты так? — это Петруха голос подал. — Не надо так-то. Все же сосед. Ты уж, Иваныч, извини. Нервенная она у меня стала.

— Не позволю Сашке жениться на приютской. Этого еще не хватало!

Покачал я головой и уже пожалел, что стопку-то у них выпил. Поперек горла встала она у меня. И откуда что взялось? Люди-то ведь простые, всю жизнь в рабочем сословии проходили, на пенсию вот собрались, а такую, прости господи, ахинею несут!

Сашка поджидал меня:

— Ну как, дядь Вань?

Я только рукой махнул, и он все понял. Да жалобно так говорит:

— Как же мне быть-то теперь, дядь Вань?

— Трудная, — говорю, — задачка. Не прошибись, парень. Одно могу посоветовать — поступай, как велит сердце.

Сашка так и поступил: женился на Ольге. Сняли частную квартиру и стали жить да поживать. Мать молодых и на порог не пустила. Да еще затаилась против меня. Встретится — глазами поедом есть. Дозволь — всю мою физиономию расцарапает. Встретились как-то на улице, видно, ей невмоготу молчать-то и давай мне выговаривать:

— Бегунчик несчастный! Семенишь, семенишь, а где остановишься — и сам аллах не ведает. Чего это ты моему сыну мозги-то затуманил? Чего это ты его с пути истинного сбил? За своим углядеть не мог, так и моего туда же!

И чего только не наплела. Соседи из окон повысовывались, посмеиваются над Гланькой, а она пуще того распаляется. Что ж худого случилось? Сашка женился по любви, жена работящая досталась, сынка подарила. Чего же еще надо? Радоваться бы, а она злостью исходит: не по ее получилось. Плюнул я и ушел от греха подальше. Говорят, у нее другие виды-то были. Вот этого я точно не знаю, слышал только краем уха.

Меня-то она уколола в точку, но давненько это было. А помнит, чертова баба! Семка-то мой по моей дороге пошел — тоже медь плавит. В почете у заводского народа. Приглянулась ему Ленка Дайбова, нынешняя-то жена. А мы толком ничего не знали. Пришел черед, и Семка, гляжу, что-то мнется. Сказать ему что-то надо и боится. Никак себя не переломит.

— Валяй, — говорю, — не бойсь.

— Ты, батя, у меня не консерватор (видал, словечко-то какое припечатал!), поймешь меня сразу и маманю подготовишь. У Ленки скоро дитенок будет.

— Как это дитенок? До свадьбы?

— Так уж случилось, батя.

— Возьму-ка я вожжи и отлуплю тебя знатно!

— Лупи, но маманю подготовь. Жить завтра придем.

Вот так, брат. Я вокруг старухи круги делаю, угодить хочу. Как начать? Она же, знаешь, какая у меня? Психованная. Чуть что — за ухват или скалку хватается. Видит, как я маюсь, и говорит:

— Чего ты вокруг меня, как кот вокруг горячей каши, круги мечешь? Я думала, что ты герой, а тут простое дело высказать боишься.

А я возьми да притворись:

— Какое дело?

— Ладно уж тебе камедь ломать. Завтра же Семка грозится жену привезти, да жену-то на особинку — брюхатую! Тебе поручили меня подготовить, а у тебя коленки дрожат. И чего я в тебе такого нашла, когда замуж-то выскакивала?

Семке квартиру от завода дали, с Ленкой они живут хорошо, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.

Так вот об Ахминых. Приходит как-то вечером Петруха, бутылку косорыловки на стол — вроде на мировую. Хотя мы с ним и не ссорились. Грустный такой. Трудненько, гляжу, ему. Выпили. Он и говорит:

— Чего с моей Гланькой сделалось? Землю под собой роет, слушать никого не хочет. Запретила мне к Сашке ходить, да я что, чокнутый? Хожу. Внучек же растет. Загляденье! Нянчить бы нам его, и делов-то. Так нет — бушует. Что ж ты мне посоветуешь, Иваныч?

А что я могу посоветовать? А ты что бы посоветовал? Человек ты грамотный, много читал. Вот и ответь — что посоветовать Петрухе Ахмину?

Обуватель

Тебе до пенсии далеко? А я, брат, уже второй десяток разменял на пенсии-то. Привыкал трудно. Утром, бывало, соскакиваю, собираюсь скоренько. Завсегда брал с собой бутылку молока и краюху хлеба, чтоб у печки потом червячка заморить. А тут гляжу — бутылка пустая и краюха не отрезана. Шумнуть на старуху-то собрался, а она сама из горенки выходит. Руки в бока и говорит:

— Куда ты собрался ни свет ни заря?

— На кудыкину гору. Или не знаешь?

— И вправду не ведаю. На рыбалку вроде не ходишь, да и морозище на улице. А на заводе тебе делать нечего.

Вот еловые шишки! И верно, никто ж меня на заводе не ждет. Сиди себе на печке и бока на кирпичиках согревай. Будто душу из меня вынули, а взамен пенсионную книжку сунули. Помаялся я малость да в сторожа подался. А это, считай, тоже пенсия. Разница с лишь одна: когда ни черта не делаешь, то спишь, как все, ночью. А в сторожах ночью куликаешь один, зато днем отсыпаешься. Одна слава, что на должности числишься. Ты же Андрюшку-то Мыларщикова знаешь? Одногодок мой, песок из него сыплется. А вот чего-то колготится, дома на аркане не удержишь. Повстречал как-то меня, лет, наверное, пять тому назад, да и говорит:

— Ты что, Иваныч, поди, все кирпичи на печке боками отшлифовал?

— На себя оглянись сначала, Якуня-Ваня!

— Сразу и в пузырь… Я чего хочу тебе сказать-то: айда к нам в товарищество.

— Это еще что за чудо-юдо такое?

— Товарищество животноводов.

— А что там делать?

— Найдем. Была бы шея, а хомут подберем. Нам шибко не хватает шустрых пенсионеров!

— А я шустрый?

Уговорил меня Андрюшка. А председателем-то товарищества мужик мне знакомый — Маркелом зовут. Он меня, понимаешь, и запрег. Сроду не знал, сколь у нас коров в городе, а теперь знаю. Лошадей там и всякой живности. Сколь табунов и в каких краях пасутся. И дело-то по нутру пришлось. У меня тогда и своя коровенка была. Я ж тебе рассказывал, как сено Анюте отдал, а коровенку за зиму на пельмени перевели.

И вот какая оказия стряслась. Я и сейчас спокойно не могу ее выговорить. Нашему Маркелу из городского Совета был звонок: мол, придет к вам товарищ из плана. Из какого плана? Шут его знает! Верно, спасибо за подсказку — из городского, значит, плана. Соберите, требует, правление. У товарища будет к вам серьезное дело. Собрал, стало быть, нас Маркел, и тот товарищ из плана прибыл. Солидный такой, в очках, а молодой. Где-то от силы десятка три ему. И папка под мышкой. Сел он рядом с Маркелом, папку раскрыл да сразу всех нас и огорошил:

— Товарищество — это хорошо. Но пришла пора настоящим делом заняться!

Андрюшка Мыларщиков седыми бровищами глаза завесил, — это верный признак — чертики в них заиграли. Не хочет показывать, как они у него там резвятся.

Смотри, какой прыткий товарищ-то из плана! Мы что же — баклуши бьем? Приведи к нам еще таких же шустрых стариков, как я, целую дюжину, и всем хомут найдется. Пайщиков много, а работать некому. Какое же дело он нам выдумал?

— Кроликов, — говорит, — разводить надо, мужики!

У Маркела, по-моему, губа отвисла, рта прикрыть не может. Андрюшка Мыларщиков вообще бровищами завесился. Да и другие кто как в себя приходили после тех слов. А я, понятное дело, винтом взвился:

— Это еще что за скотина — кролики?! Уж заводить, так коров! Купим двадцать штук и с молоком будем. А кролики что? У меня Семка в детстве баловался. Купил крола и кролиху. Так они мне во дворе нор нарыли — решето. Всю моркошку изничтожили в огороде и капусту погрызли. Покойный дед Евлампий-кержак бодогом меня за них чуть не обиходил! А тут не десяток надо, а всю тыщу!

— Три тыщи, — это товарищ из плана подсказывает.

— Во, видали?! Нет, так дело не пойдет!

— Это как понимать — не пойдет? — это сызнова товарищ из плана очками засверкал. — Ты тут мне, дед, митинг не устраивай. Ты, понимаешь, сейчас похож на обувателя!

Правильно говорить обывателя? Не знаю, не знаю, но он так и отбил: ты, дед, похож на обувателя. Вот так, Якуня-Ваня, сподобился на старости лет.

— Ты, — отвечаю ему, — молод еще так со мной разговаривать. Ишь какое прозвище — обуватель!

Ни до чего тогда мы не договорились, разошлись в разные стороны. Правда, Маркел пообещал мозгами пораскинуть, а уж потом и ответ дать. Андрюшка Мыларщиков отмолчался, за бровишками своими спасался, а тут ко мне с выговором:

— Чего это ты, Иваныч, на рожон попер? Жизню побойчее захотел? Он тебе устроит бойкую жизнь, помяни мое слово! Жди, друг сердешный — таракан запешный, повестку!

— Тьфу, долдон ты, и больше никто!

Рассердился я тогда на Андрюшку, а на пятый день после того разговору получаю казенный конверт, а в нем — бумаженция, а в ней черным по белому — такому-то товарищу, мне, стало быть, явиться к такому-то часу в городской Совет. Выходит, Андрюшка-то как в воду смотрел. Заскучал я, понятное дело. Ничего на ум не идет. Старуха даже перепугалась. Я же ей ни о чем не рассказывал.

— Сумной ты какой-то стал, Ваня. Какая беда-то стряслась? Может, я помогу?

— Отвяжись, — говорю, — худая жисть. И без тебя тошнота одна!

Она обиделась. Целый день на меня дулась. Зато думать не мешала. Прикидываю себе — что будет? Всю жизнь проробил в одном заводе, сколь меди выплавил. Наверно, весь Кыштым моей медью одеть можно и улицы вымостить. Орден имею, трудовой, конечно. Медали у старухи в сундуке хранятся. А грамот всяких и не счесть. А товарищ из плана меня обувателем назвал. И я же должен отлет нести. Ничего себе, еловые шишки! Ежели, соображаю, в городском Совете обиду сделают, в Москве правду найду! Не на того напали! Вот так самого себя и распаляю. На Андрюшку Мыларщикова всякую хулу выдумываю. Ишь, в стороне ему легче жить. За густющими бровями совесть научился прятать. А у меня таких бровей нету. Да и с какой стати я буду совесть свою прятать?

Явился я в городской Совет, прямо в приемную председателя. Глядь-поглядь, а там и Андрюшка Мыларщиков, и Маркел, и все другие правленцы. Ага, кумекаю про себя, и ты, Андрей-воробей, в сторонке не отсиделся. И тебя призвали в городской Совет, не меня одного.

Зовут нас в кабинет председателя. Тот с каждым за ручку поздоровался, вокруг стола усадил. Расселись честь по чести. Нормально. Милиции рядом не видно, значит, все хорошо. Председатель и говорит:

— Меня товарищ из горплана информировал — вы обещались подумать: разводить кроликов или нет. И что же надумали?

Маркел только плечами пожимает: не собирались мы с тех пор ни разу, не раскидывали мозгами.

— А в чем, собственно, затруднение? — Это опять председатель. — Понимаете, в чем дело…

Да с толком нам все и объяснил. Дело-то, выходит, стоящее. Мясо кроличье, оказывается, деликатное, шибко пользительно для ребятишек и больных. Да, забыл сказать: у председателя-то, кроме нас, еще люди были — и тот товарищ из плана, и самый главный специалист по животным, ну да — зоотехник. Даже лесничий был. Как только председатель нам растолковал, тут у нас возражений уже не было. Какие могут быть возражения? Я так и отрезал:

— Коли для ребятишек, мы не то что кролов, мы рыбок золотых разводить научимся. Только, дорогой товарищ председатель, с нами тоже нужно обхождение. А не так, как этот молодой человек. Ведь он что? Толком не объяснил — давай кролов, и баста! Это же не баран чихнул! Меня же потом еще и обувателем обозвал!

— Кем, кем? — это председатель заулыбался, ему, вишь, слово-то показалось смешным. В самый раз Маркел встрял:

— У нас конюшня пустует, так мы там кроликов-то и обоснуем.

— Ну нет, — это главный по животным с возражением, — им, кроликам, дух нужен хороший, а в конюшне не то. Тишину, само собой, и всякие там условия.

Главный лесничий сразу и лес отпустил, место нам выделил. И пошло-поехало. И сейчас кролов-то разводим. Мороки с ними не оберешься. Но надо! В детские садики мясо-то да еще в больницу.

К чему я тебе это толкую? Обхождение — великое дело. Особо его надобно иметь начальству. Обувателем-то запросто обозвать, тут ума не надо. И дурак сможет. А ты подход найди, растолкуй, что к чему, люди-то мы с понятием! Приходи, полюбуйся. Кролиху могу подарить. Потом шапку из шкурки сшить можешь, а мясо зажарить. Вкусные они, собаки, кролы-то!

Тихоня

Кержак-то Евлампий, умер он в позапрошлом году, жил вот с этого боку от меня, а Ичевы — с этой стороны. Видишь у них палисадник из неошкуренных сосновых тычинок. Самого-то Петра Ичева давно в живых нет. В конце войны израненный приехал. Успели мальчонку народить и нарекли Миром. Мир Петрович. Непривычно, правда? Отец, видать, истосковался о мире, вот и сотворил новое имечко. Только оно корней не пустило. Люди перекрестили мальчонку на свой, привычный лад — Мироном. А в паспорте так и осталось — Мир. Мать зовут Катериной, Катей, выходит. Она когда овдовела, Мирону-то было не больше годочка два. Трудненько пришлось, но баба не унывала. Парень рос тихоней. Сызмальства у него к музыке слух обнаружился. Катерина купила ему баян. Сначала пиликал всякую несусветность. Его бы в хорошие руки — вышел бы толк! А где найдешь эти руки? Музыкальной школы тогда и в помине не было, это ведь сейчас учись — не хочу. И на улице нашей мужики не больно балуются музыкой. Жил на соседней улице гармонист, Севка Шляев. Катерина к нему — поучи. Он, конечно, с полным удовольствием, не за спасибо же. Но трезвым-то его видели мало. Мыслимое ли дело мальчонке каждый раз зрить этого забулдыгу. Чему путному он научит? Катерина, ясное дело, ему от ворот поворот. Потому Мирон до всего доходил самоуком. Книженцию такую купил. Вот по ней и постигал баян. И так здорово навострился — заслушаешься! Бывало, сядет на крылечко, а у нас двор ко двору сходится, заплотом лишь отгорожены. А музыке что заплот? Она ведь как птица — везде пролетит. Сядет, значит, Мирон на крылечко, баян приладит на колени и кричит:

— Дядь Вань! Чего вам сыграть?

— Давай, — говорю, — волны.

— Какие, дядь Вань? — есть Амурские, а есть и Дунайские.

— Те, которые пожальче.

И играет. Слушаем мы со старухой, страсть как за душу брало. У старухи слезы текут, а она вроде и не замечает их.

— Мироша, — кричу, — спасибо, но хватит. Давай чего-нибудь веселенькое.

Он и веселенькое может. Как отхватит «барыню» или «камаринскую» — ноги сами в пляс просятся.

Само собой, Мирона на всякие праздники приглашать стали, особо на свадьбы. А он безотказный. Куда ни позовут — идет. Хмельного в рот не брал. Его и так уговаривали, и этак надсмехались, — мол, какой из тебя гармонист, ежели оскоромиться боишься? Но Мирон ни-ни! Что молодец, то молодец. И денег за игру не брал. Это уж совсем удивление. И жили не богато, а играл за спасибо. Катерина не ругала. Похоже, она сама парню внушала — нехорошо брать за музыку деньги. Свое понятие у бабы об этом.

Подрос Мирон-богатырь! И в кого такой уродился? Отец не то чтобы роста могучего был, нет, середнячок такой. И Катерина средней кости. А этот — поведет плечами, рубаха трещит. Баян как игрушку таскал, а ведь он нелегкий. А лицом весь в мать, такой же чернявый. В народе говорят, будто ежели парень на мать лицом схож, значит, счастливым будет. Может, и бывают такие совпадения, но не всегда.

Приглянулась Мирону девушка, такая кареокая и веселая. Водой не разольешь, любовь до гроба. И Катерине невестка приглянулась. Словом, дело потихоньку к свадьбе двигалось. Порешили так: сходит Мирон в армию и сразу под венец. Укатил Мирон в дальние края. Служил исправно, да он вообще по части дисциплины парень надежный. А тут закавыка приключилась. Та кареглазая взяла да замуж выскочила. Почему так случилось, не спрашивай, не знаю. Но соображаю так — ветреной на поверку оказалась. Катерина даже слегла от расстройства. Мирону кто-то написал об этом. Вот он и пишет матери: мол, особливо не расстраивайся. Коль кареглазая не выдюжила разлуки, стало быть, не было любви. А коль не было любви, то все стряслось к лучшему. У него, конечно, болело сердце, не без этого. Время все раны лечит. Оно поспешает, но не торопясь. Вроде вчера Мирона провожали в армию, а глядь-поглядь, красавец-гвардеец вернулся в материн дом. Чемоданчик на крыльцо, мать поцеловал и в первую голову за баян. Сел, как бывало, приладил баян на колени и кричит:

— Дядь Вань, живой?

— Спасибо, Мироша, живой. С прибытием тебя, а Катерину с праздником!

— С каким еще, Иван Иваныч?

— Как с каким? С возвращением сына!

— Дядь Вань, а чего вам сыграть?

Вот так и вернулся Мирон домой. На завод поступил, перфораторы научился делать. Девчонки за ним увивались — жених завидный! И сам баской, и баянист отменный, и у матери один сын. Сколь там ни крути и ни оттягивай, а жениться пора настала. В заречной стороне живет Степан Мосеев, по прозвищу Пимокат. В свое время они пимы катали, но затем эту частную лавочку пришлось прикрыть. Знаю-то его шапочно, потому особо сказать о нем не могу. Так вот у этого Степана выросла невеста — младшая дочь Люська. Ничего, смазливая. Правда, не кареглазая. Глаза-то у нее будто из разведенной синьки. Где они с Мироном столкнулись — может, на танцах в клубе, может, в горсаду. Приглянулись друг другу. И не успели мы глазом моргнуть — свадьба.

И началась у Мирона женатая жизнь. С баяном на крылечко нет-нет да выйдет, поиграет по моему заказу, и ладно. Вроде бы ничего не изменилось, но вдруг стороной слышу: Мирон за игру на баяне стал деньги брать. Будто Люська и цену установила. Пришел, положим, ты попросить Мирона сыграть на вечеринке или на именинах. Он соглашается, а Люська тут как тут: мол, дешевле, чем за четвертную, играть не пойдет. Мирону неловко, а она глаза сузит, и он сразу сникает. Гляжу и Катерина что-то невеселая ходит, меня сторонится. И Мирон уже не выходит на крылечко пиликать. Будто Люська не разрешает — зачем бесплатно чужие души музыкой тешить? Хочешь послушать — плати. Однажды грузовик к их дому подкатил, заграничный гарнитур приволокли. Смех и грех. Втащили в избу, расставили и все углы загородили. Повернуться негде. Гарнитур-то не для таких хоромов сроблен. Спрятали в чулан до лучших времен — пущай пылится. Еще мыши погрызут. Встретил Катерину и спрашиваю:

— Что с тобой, Катя? Заскудала?

— Ничего, Иваныч, — ничего, — а сама порывается улизнуть, раскрываться не хочет. Я на нее по-соседски и шумнул. Она заплакала и говорит:

— Житья не стало. Иваныч. Это прорва какая-то, а не баба. Все в кубышку — на сберкнижку тянет, любую копейку учитывает. Поверишь, Иваныч, садимся чай пить, а она по комышку сахару, как в войну, по пайке выделяет. На спичках экономит. Вот гарнитур отхватили, а зачем? Теперь на мотоциклу деньги копят.

— Ну, мотоцикла — вещь полезная.

— Так ведь я и не против. Ты продай гарнитур, он нам без надобности. И купи мотоциклу. Так нет! Купила три отреза шерсти, а куда столько? Вот и смотрит день-деньской, и смотрит, где бы и что прибрать к рукам, на сберкнижку — в кубышку спрятать. А руки-то у нее загребущие. Мочи моей нету, Иваныч.

— А что же Мирон?

— А что Мирон? Боится слово поперек сказать. Он же у меня тихоня.

Поговорили мы вот так-то, Катерине вроде легче стало. Выговорилась и то хорошо. Теперь нет-нет да прибежит душу отвести. А я ее спрашиваю:

— На что снова копят?

— На цветной телевизор. Обыкновенный им не нужен.

Подкараулил я однажды Мирона, с работы домой торопился. Любопытно мне — что у него еще за душой осталось.

— Стоп, — говорю, — Мирон Петрович, что-то ты давно с баяном на крылечко не выходил.

— Некогда, дядь Вань, — а сам глаза прячет. — То да се. Скоро наследника ждем.

— Наследник — это давно пора. Ну, а с баяном как?

— Что как?

— Не слышал давно.

— Эх, дядь Вань, жизнь прожить — не поле перейти.

— Ишь куда метнул! Я скоро это поле до конца перейду, а ты только начинаешь. Вот стоишь передо мной и глаза прячешь. Ведь прячешь?

— Да с чего вы взяли, дядь Вань?

— А с того, что огоньки в них погасли, Мироша, свету в них не стало, тревожная у тебя душа. Ты этот разговор-то припомни. Авось да проснется в тебе что-нибудь. Да еще мать пожалей, извелась она от теперешней жизни.

Мирон-то и решил свой норов показать. В субботу вечерком вышел на крылечко, баян пристроил на коленях да кричит:

— Дядь Вань, что вам сыграть?

— Шпарь любую!

Он и затеял «На сопках Маньчжурии» да жалобно так. У меня горло перехватило. А тут выбегает на крылечко сама Люська, она уже полненькая ходила, перед родами, на сносях по-нашему, да как закричит:

— А ну прекрати сейчас же! Босяк несчастный!

— Люсь, да ты чего это? Сядь рядышком, я могу и повеселее сыграть.

— Я те сыграю, я те сыграю! А ты, старый хрыч, — это она уже в мой огород камень кинула, — делом бы лучше занялся, чем людей с панталыку сбивать. Самому делать нечего, так и других лежебоками считаешь! Некогда нам на крылечке рассиживать!

Вот такой, еловые шишки, коленкор. Хоть стой, хоть падай. Так и живут. Сын у них родился. Катерина теперь в няньках ходит. А молодые, говорят, на «Жигули» копят. На сахаре да на спичках экономят, все книжку-кубышку норовят пополнить. Нет, брат ты мой, такая жизнь не по мне, провались она пропадом. Мне вот только Катерину жалко.

Гриня и сын Егор

До войны у нас про автобусы и слыхом не слыхивали. Нужно тебе на Нижний или на Верхний, сапоги под мышку и айда на своих двоих — только пыль столбиком вьется. И жаловаться не на кого — сам себе шофер и сам себе кондуктор. А нынче что? Погляди у сквера, который в центре, какое там столпотворение. В ранишние времена, ну в военные, что ли, столько народу за хлебом не стояло. А все автобуса ждут. Старухам куда ни шло. А то ведь и молодые толкутся. Им бы пробежаться — здоровее бы стали. А они транспорт ждут. Им подавай все четыре колеса, на свои ноги уже не надеются. Да чтоб культурно было, чтоб локтем в бок никто не толкал и на любимую мозоль не наступал. А чуть что — жалобу в «Кыштымку» строчат. А там запросто пропечатают. Тем только на зуб попадись!

Других вот осуждаю, а сам? Я на ходу-то прыткий, люблю поразмяться, а поди-ка ты, тоже подавай четыре колеса!

Старуха как-то на базар послала. Нас таких-то, как я, теперь кличут «Тыбы». «Ты бы за хлебом сходил». «Ты бы за электричество заплатил». И у меня старуха примастачилась: «Ты бы на базар сходил, мясо-то все вышло!» И пошел. И купил. Дай, думаю, к сыну на Нижний съезжу, давненько не был, по внучке соскучился. Прихожу к скверу на остановку. Народу тьма-тьмущая. На машиностроительном как раз смена кончилась, все домой спешат. Автобус прикатил, а его штурмом берут, только стенки похрустывают. Поглядел я на такую давку и рукой махнул. Нет, старого воробья на мякине не проведешь. И навострился двинуть на своих двоих. Надежнее и выгоднее. Замечаю — у горкома черная «Волга» дремлет. На ней директор электролитного завода разъезжает. В кабине Егорка Ерошкин, шофер, книжечку почитывает. Грамотей. Рассказывают байку. Будто возил один шофер начальство, а оно много заседало. Сюда приедет — заседает полдня. Туда приедет — еще полдня. В третьем месте прихватывает и полночь. А шоферу что? Сиди и жди. Так тот шофер башковитый попался. Начальство заседает, а он книжки зубрит. Потом раз — и диплом получил. Начальство-то прозаседало все царство небесное, его и вытурили — какой прок, если он умеет только заседать?

Егорка Ерошкин тоже науку грыз, пока директор заседал. Так, варнак, вгрызался, что никого и ничего вокруг не замечал. Меня и осенило — а ежели попробовать? Подошел я к «Волге», открываю заднюю дверцу. Сам с Егорки глаз не спускаю, читает себе! Усаживаюсь и ласково так по плечу:

— Трогай, Егорушка!

Он книгу побоку, за руль и айда на Нижний. Только шины по бетонке шуршат. Вот жизнь! Едешь один, покачиваешься на мягком сиденье. Ни давки тебе, ни тряски. И скорость к тому же. Егорка нет-нет да вякнет:

— Как, попало, Иван Палыч?

— Угу, — бурчу в ответ. Вроде бы я сердит и не лезь ко мне со своими вопросами. А тот не унимается:

— Перемелется — мука будет!

— Ага, мука будет.

— Куда вас — на завод или домой?

— Ага, — отвечаю и невпопад, понимаешь. Егорка обернулся, глаза округлил, они у него, по-моему, на лоб полезли. Зеркало? Какое зеркало? Не знаю, не знаю, видать, у Егоркиной машины не было никакого зеркала, ежели он не отличил меня от Ивана Павловича. И стоп телега!

— Где Иван Палыч?

— Откуда я знаю?

— А ты тут зачем?

— К Семке на Нижний собрался.

— Вылазьте!

— Это пошто же?

— Вылазьте, пока я не разошелся!

Смотри-ка ты! Еще и голос повышает! На кого, кричу в ответ, повышаешь? Сопляк ты этакий. Я полжизни на том электролитном проробил, меня сам Иван Павлович уважает — и не имею права на легковушке прокатиться? Может, ты забыл, как ты за мной приезжал, когда мне Иван Павлович на грудь знак повесил, как полезному ветерану? Легковушка твоя личная? Или директора? Государственная она, народная! Я тоже народ, тоже хозяин. Вези, и весь тебе сказ!

— Не повезу, дядь Вань. Не могу. И пожалуйста, не орите. Залезли, понимаешь, в чужую машину да еще разоряются. Вот возьму да вытряхну, а то и милиционера позову. И припаяют вам, дядь Вань, пятнадцать суток.

— Не посмеешь!

— Почему?

— Да потому, еловая твоя голова, мы с твоим отцом старинные дружки, вместе в бабки играли, когда тебя и в проекте-то не было. Отец-то, поди, тоже давно на пенсию вышел?

— Давно.

— А я вот в сторожах еще хожу. Рыбу, наверно, ловит?

— С озера не вылазит. Только вы, дядь Вань, зубы мне не заговаривайте. Иван Палыч кончит заседать, а меня нет. Что подумает?

— А что он может подумать?

— Будто я налево ездил. А я в жисть не калымил.

— Объясни — меня возил. Как-никак в учениках у меня состоял. Это когда я медь плавил.

А про себя соображаю — повезешь, не отвертишься, коль я в машине. У Ерошкиных у всех такой настырный характер. Поначалу поерепенятся, цену себе набьют, а уж потом уважат. Отец у Егорки такой же, знаю я их породу. А Егорка возьми да спроси:

— Дядь Вань, а это взаправду вы лесную девку к себе домой приволокли?

Вот стервец! Как это называется, когда не по правилам? Во-во, удар ниже пояса. У меня от обиды в глазах помутнело.

— Дурак, — кричу, — у тебя на плечах вешалка для картуза, а не голова. Пошто чужим умом живешь?

— Хватит мне и своего, — улыбается Егорка ехидно. Знал ведь, чем донять! Я вывалился из машины кулем да так двинул дверцей, сам даже перепугался — думал, легковушка на бок завалится. Егорка ручкой мне помахал и был таков.

Чего смотришь так? Не знаешь, что ли, ахинею про лесную девку? Тьфу, придумают же, прости господи. И какому варнаку такая глупость в ум забрела? Узнал, свернул бы напрочь и умывальник из нее сотворил. Сказка у нас давным-давно складена. Будто у Сугомака лесная девка живет. Ходит телешом, в чем, значит, мать родила. А красоты неописуемой. Парней сманивает. Сманит и уведет к себе в лес. И парни больше домой не вертаются. А девка, глянь, уже и других сманивает. Будто бы я ту девку и хотел выкрасть. Будто знал я такой наговор, что чары девкины меня с панталыку сбить не могут. Будто пошел я к Сугомаку-озеру, подкараулил лесную девку, сцапал ее в охапку и домой. Так нагишом и приволок. А старуха моя, будто глянула на бесстыдницу, ну и давай молотить нас обоих кочергой. Чего ты смеешься? Брехня же все это! Выдумали дурь для потехи да сами же и гогочут. Как-то Андрюшка Мыларщиков, ведь песок из него сыплется, а туда же. Встретился, завесил свои глаза седыми бровищами и спрашивает:

— Слышь, а ты вправду девку-то домой притащил? А старуха-то что, согласилась?

— Хрыч, — говорю, — старый! Вот вытяну бодогом вдоль спины, вот тогда будешь изгаляться!

Покрутил я у виска пальцем, — мол, совсем рехнулся на старости лет! А он, понимаешь, хихикает, ему, видишь ли, шибко смешно. Христом-богом прошу — никому эту байку не рассказывай, а то ведь со света сживут. Упаси бог, коль еще напечатаешь где. И так проходу не дают. Егорка-то Ерошкин, к слову сказать, техникум закончил, а теперь гаражом заведует. Иду как-то по улице Республики, замечтался малость. Слышу — бжих! Возле меня «Москвич» остановился. Егорка из кабины высунулся:

— Дядь Вань, айда на Нижний прокачу?

— Не по пути, — отвечаю, — когда надо было — увернулся!

— А то бы с ветерком! — ручкой помахал и умчался.

Да, дружками мы были когда-то с его отцом. Характерами вот не сошлись: Гриню на рыбалку потянуло, а меня на охоту. Теперь сынок его на «Москвиче», я все на автобусах маюсь, Семкину-то мотоциклу чего считать?

Да, и все же мы с Гриней, Егоркиным отцом, недавно опять дружбу завели. А было так.

Этим летом старуха и говорит мне:

— Шибко хочу пирог с рыбой!

До войны всякой рыбы у нас навалом было, помнишь небось. Покупай любую. А хочешь — сам лови. Я рыбачить не любил, не умел. Бывало, вот так-то червячков накопаешь и айда-пошел на Сугомак-озеро, либо в Крутые берега, где наша Егоза в городской пруд впадает. Или возьми Кривое да Теренкуль. Глухомань непроходимая, тропочки еле видные ведут к берегам. Редко кто туда отважится идти, а уж коль пойдет — с пустыми руками не возвращается, всегда с богатым уловом.

Нынче вся рыба вглубь спряталась. Мимо Теренкуля и Кривого шоссе асфальтовое добежало. Машины туда-сюда шуруют, только шорох идет. Машины и мотоциклы считай и со счету собьешься, столько их развелось. И везде рыбаки, и стар и мал. Теперь, наверно, рыбаков стало больше, чем рыбы. А что? Лодок понаделали. Всяких — и этих, которые воздухом накачиваются, и моторок.

Старуха просит — хошь не хошь, а исполнять надо. У нас с нею так уж издавна повелось. Я ей не перечу и желания ее уважаю. И вспомнил тогда про Гриню Ерошкина. Он меня годочка, на два помоложе. Гриней-то я его зову, а так-то он Григорий Митрич. Егорка у него теперь гаражом заведует. К своему «Москвичу» тележку сколотил. На нее кладут лодку. Тележку к «Москвичу» — и куда желаете, на любое озеро. Отвезут лодку, скажем, на Сугомак, туда Гриня и ездит рыбачить. Егорка его утром подбросит до лодки, а вечером заедет и домой — извольте свежей рыбки.

Нацелился, стало быть, я к Ерошкиным. Гриня дома. Погода не ладилась, дождичек с утра моросил.

— Здорово, — говорю, — Митрич! Как они, дела-то?

— А что дела? Их подгонять не надо, сами бегут.

— Отчего дома?

— Жду у моря погоды. Авось завтра вёдро образуется, тогда на Иртяш махну. Нынче туда лодку-то завезли.

— Возьми с собой.

Гриня чуть с табуретки не свалился — это ж надо: сам Иван Иваныч попросился на рыбалку! Тот самый, который всегда над рыбаками зло изгалялся! У нас ведь с ним и ранишная дружба поехала вкривь из-за этого: я охотник, а он рыбак.

— А умеешь?

— О чем горюешь, Митрич!

— Ну, гляди, мне не жалко. В лодке место есть. И опять же вдвоем веселей. Только чего это тебя на рыбалку потянуло?

— Да старуха пирог с рыбой захотела. А в магазинах, сам знаешь, одна морская.

— Вон оно что! Но ведь на удочку-то, Иваныч, мелкота идет — чебачишка там, окунишка. А на пирог покрупнее надобно.

— Сойдет! Лишь бы рыбой пахло!

— Ладно. Только раненько я тебя разбужу, на зорьке.

Гриня так и сделал. По моему окну так кулаком саданул, чуть раму не высадил. Я даже шумнул на него:

— Тише ты, долдон! Не сплю я.

Егорка за рулем сидит, жмурится, как кот — спросонья, сон еще в нем бродит.

— Здорово, — говорю, — Егор Григорьич! Чего это ты сегодня такой скучный?

— Я, дядь Вань, скучным никогда не бываю. Я задумчивым бываю. Вот и сейчас думаю — двум старым хрычам не спится, а я майся с вами.

Привез нас Егорка на Иртяш, озеро громадное, считай, от Кыштыма до Каслей протянулось. Егорка уехал, мы на лодку, отгребли от берега и бросили якоря. Я свои удочки принялся распутывать, они еще не в порядке. Год лежали в чулане. Как Витька с Васькой укатили в армию, так их никто и не трогал. Гриня сердито зыркнул на меня глазами да отдал свои — он, вишь, прихватил для меня нарошно. У него же снасть так снасть, все подогнано, все подобрано. Истинный рыбак! На кончике удочки есть такая резиночка — по ней даже слепому определить можно, когда клюет, а когда нет.

Насадил на крючок червячка, поплевал на него, как водится — для вкуса и задора. Спустил в воду — метра три, однако, до дна-то вышло. Сижу и жду — ничего! Гриня одного да другого окуня поймал, потом еще ерша. Мне же какой-то дохлый чебачишка поймался, и все. Злость разбирать начала. В чем дело? Сидим с Гриней в одной лодке, червей берем из общей банки, снасть моя не хуже его. Но Грине клюет, а мне хоть бы хны! Гляжу и у него перестало клевать. Ага, все мне какое-то утешение. Не клюет, но у обоих! Дремота незаметно подползла. И тут вдруг — хвать! Чуть удочка в воду не полетела, на лету поймал. Гриня даже окрысился:

— Раззява! Спишь!

Потянул я леску. Что такое? Тяжело. Корягу, что ли, зацепил? Но откуда здесь взяться-то, коряге? Тащу, а Гриня шипит:

— Не дергай! Осторожнее, а то порвешь леску!

Вытащил и глазам не верю: линь! Здоровущий такой — черный, склизкий. На пирог — лучше и рыбы не придумаешь. Гриня сопит в свои седые усы, обидно, наверно. Его окунишки против моего линя — козявки!

Понятное дело, я обрадовался, дремоту как рукой сняло. Мурлычу себе под нос, на Гриню усмешливо поглядываю. Закидываю, значит, удочку, жду. Бах! Опять поклевка. Тяну и чую — что-то здоровенное снова попалось. Тяну ловчее, чем в первый раз, ученый. Подтягиваю, мать родная — линь! Вот это да! Будет старухе пирог!

— Сроду, — говорит Гриня, — рыбачу тут, но такого не видывал! Везучий ты, Иваныч!

— Я завсегда такой! — прилаживаю на крючок червяка побойчее и в воду. Хлоп! Поклевка! Вытаскиваю — третий линь! Теперь уж сам дивлюсь — снится мне, что ли? Лини-то редко когда на удочку берут.

Гриня головой качает, вроде бы осуждает или удивляется. У меня же душа поет! Кричать от радости охота, да не солидно это.

Вот таким-то макаром изловил я три линя и десятка два всякой мелочи. Вечером Егорка подскочил за нами на своем «Москвиче». Я ему рассказываю, а он посмеивается, вроде бы я здорово брешу. Гриня же в седые усы ухмыляется. Я Егорке авоську под самый нос сую — гляди, Фома неверующий.

Приезжаю домой, думаю про себя — старуха от радости до потолка подпрыгнет, а она ни-ни. Подержала в руках линя, потом о фартук руки вытерла да и говорит:

— В ранешние-то времена и лини посолиднее водились.

— А чем эти плохи?

— Сойдут, Ваня, и эти. Сойдут.

Ты гляди — даже не похвалила, никакой радости не высказала, а я-то старался!

Стала старуха чистить линей. Чешуи-то у них нету, склизь одна, ну потроха еще там. Разделала первого и кличет меня:

— Вань, подь-ка сюда. Гляди, язвы какие-то у них в боках. Может, больные, лини-то?

И верно: с того боку и с этого язвы. Кожа толстая продрана, мясо видать. Эге, кумекаю, лини-то болезнью попорченные, наверно потому и клевали на удочку. Тут как бы заразу какую не подхватить. Что я в этом смыслю? А Гриня должен знать, он про рыбу-то, наверно, до последней чешуинки все знает. Мастак в рыбьем деле. Завернул я линя в тряпочку и к Ерошкиным. Егорка на диване валялся и книгу читал. Гриня мережку чинил. Старый греховодник — балуется иногда мережкой, а ведь нельзя же.

— Митрич, — говорю, — погляди, что тут за чертовщина такая на лине-то, — показываю ему язвочки.

Митрич мережку на стол, очки снял, линя в руки и ухмыляется в свои усы.

— Так это, — отвечает, — для здоровья не опасно.

И слышу я: за спиной будто кто-то хрюкает. Что такое? Или поблазнилось? Оглянулся и вижу — Егорка поджал живот руками и корчится на диване-то, а сам хрюкает. Я вроде перепугался — ладно ли что с парнем? А пригляделся и докумекал: не от боли, а от смеха хрюкал Егорка. Гриня тоже во всю рожу улыбается, зубы вставные на меня скалит. Чего это их взяло? Надо мной, что ли, потешаются?

— Эх, Иваныч, Иваныч, — крякнул Гриня и головой покачал. — Вроде человек ты сметливый, а тут такого маху дал!

— Какого такого маху?

— Так ведь эти лини-то из подводного ружья подстреленные.

— Ну и что? — это я сгоряча вопрос-то ляпнул, а потом уж кое-что понимать начал. Егорка подводной охотой балуется, нынче мода у молодежи пошла на нее. Настрелял линей и потихонечку мне на удочку-то и насаживал. У него этот… ну, как его… ага, акваланг.

— Хотел, — говорит, — дядь Вань, щуку еще подвесить, да вовремя сообразил — раскусите мою затею. А так получилось в тютельку!

Видал? А тут еще старый подъелдыкивает:

— Дурень ты, однако. Когда Егорка лини-то вешал, мне рыба совсем не клевала, распугал он ее. А ты даже и этого не заметил.

Тьфу, варнаки! Разыграли меня, понимаешь, как младенца. Можно было обойтись и без этой мирохлюндии. Просто отдали бы мне линей, за деньги, само собой.

— Нет, дядь Вань, — возразил Егорка, — просто так вы бы не взяли, а за деньги я бы ни за что не согласился. А так выходит — сами вы их и поймали!

— Ты, Иваныч, не переживай. Небось понравилось таких-то таскать на удочку? Слышал, как ты замурлыкал после первого линя. У тебя и дыхание в зобу сперло. Слышь, поедем еще, а? С тобой веселее. Но на этот раз, само собой, без линей.

А что? Азартная эта штука — рыбалка. Старухе я, понятное дело, про то, как поймал линей, не стал рассказывать. Не все ли равно ей, как они в пироге очутились?

И грех, и смех

Слышал небось, как меня недавно чуть не зарезали? Не слышал? Да ты, братишша, совсем отсталый. Весь Кыштым чуть не месяц судачил об этом.

Я тогда на дежурстве припозднился, со сменщиком договорились так. Ему что-то на покосе надо было, вот я за него и подежурил. Ну, сменился за полночь. А ночь выдалась, поверишь, только для разбоя. Небо хмарью занесло. Темнотища — хоть глаза выколи. Сенька Дайбов говорит — останься до утра, ишь какая ночь-то нехорошая. Споткнешься ненароком в канаву али в яму сверзишься и голову сломишь. Пустое думаю, не впервой. Глаза-то у меня, поверишь ли, по-кошачьи все видят. Дорогу на память знаю — каждый камушек где лежит, где какая канавка или там мосточек. Никому же в голову не взбрело, что на дурных людей натолкнуться могу. Давненько у нас никто не баловал по ночам.

Спешу домой, а сердце чего-то екать стало, вроде бы предчувствует что-то. Почему — сам не пойму. Я-то не из трусливого десятка. А вот поди ты — что-то боязно.

Иду, значит. Нервы, как струны на балалайке натянуты — тронь и зазвенят, а то и лопнут от перетяжки. Гляжу — что такое? У ворот щукинского дома, что на Республике-то, белое маячит. Что бы могло быть? Поздно, да и погода тяжелая. Коленки подогнулись и идти не могу. А белое исчезло. Было и нету! Не иначе поблазнилось. Только сделал два шага — опять белое. Все у тех же ворот. Хоть обратно поворачивай. А кругом ни души. Ни в одном окне ни огонька не светится. А белое опять исчезло. Эх, думаю, пропадать, так один раз. Иду, а сердце взял бы в кулак да успокоил — до того оно, ретивое, расходилось.

Правду говорят: пуганая ворона куста боится. Или как еще там: у страха глаза велики. Знаешь, что было? Вовек не догадаешься, ядрены шишки. Парнишка девчонку у ворот прижимал. Ей, вишь, холодно стало, так он снял пиджак свой да ей отдал. А сам в белой рубахе остался. То она, понимаешь, загородит его — белое не видно, то наоборот. А меня вот чуть кондрашка не хватил. Обидно даже стало, зря столько страху натерпелся. Ну, я и шумнул на них: мол, полуношники эдакие, спать пора, а они добрых людей пугают. Хихикают себе и никакого почтенья. А парнишка таким это хреноватым баском и говорит:

— Проходи, проходи, дядя, коли набулдыжился!

Видал? Ну и молодежь пошла нонче: ни страху, ни почтенья. Внуки они против меня, а туда же — набулдыжился…

Ну, да это все присказка, а сказка-то впереди. Кто-нибудь рассказал бы мне ее, ей-богу, не поверил бы. Вот до чего чудно получилось. И не соврать — такие вот штукенции жизнь выкидывает.

Бегу это мимо магазинчика, до дому рукой подать — три околотка и один переулок. Слышу, вроде у магазина кто-то долбится. Потом — треньк! Стекло полетело. Сторожа здесь не держат, магазин-то стоит с незапамятных времен, никаких историй с ним не случалось. Кто бы, думаю, стекло-то мог порушить? Главные окна на ставни закрываются, а у самой крыши оставили маленькое окошечко-отдушину. Там и есть незакрытое стекло. В этом магазинчике-то часто бываю. Иной раз старуха велит купить разной там крупки, сахару. А то я и сам за чекушечкой заглядываю. Чекушек-то нонче мало выпускают, все это бутылки зеленые. Разор от них один. А продавщица Нюрка знакомая, она всегда в запас для меня чекушечку держит.

Свернул это я к магазину. Вижу, кто-то ящик на ящик составил, а их у магазина пустых всегда навалом. Забрался по ним до окошечка-отдушины. Стекло высадил: норовит в магазин попасть. Только это я хотел цыкнуть на вора, как меня кто-то в бок толкнул и шипит:

— Стоять!

Стою. Глянул и обомлел: рядом детинушка, на две головы меня выше, в руке финка острая. А тот, который на ящиках, спрашивает:

— Кого там принесло, Валя?

— Шатается тут один. Сам не спит и другим мешает.

— Бухой, что ли?

— Вроде нет, — и мне: — А ну, дыхни!

Я дыхнул. А тот говорит:

— Не, тверезый.

— Сунь ему перышко под ребро и спрячь в ящиках.

— Мокрое же дело!

— А он такой же бугай, как ты?

— Не, Коля, щупленький, как мышонок.

— Погодь, я гляну.

Тот с ящиков соскользнул да так ловко, стервец, даже не загремело. Взял меня за шиворот, тряхнул, у меня и селезенка екнула.

— Осторожнее ты, барбос! — кричу я, а он мне своей лапищей рот зажал и злым шепотом свистит:

— Вякнешь еще раз, солнышко больше не увидишь.

И переговариваются между собой. Тот, который спрыгнул, Коля, стало быть, объясняет:

— Голова проходит, а плечи нет.

— Давай замок хряпнем, и честь по чести.

— Шуму много будет.

— А с этим что делать?

— Мозгую. Отпустить — лягавых наведет. Перышко в ребра и чао? А?

— Мокрое же дело, Коля.

— Может, гниду сунуть в окошко? Пусть нам подает.

— А что? Лады!

— Слухай ты, собачья печенка! Моли богу — хорошие мы люди. Жизнь тебе даруем. Уразумел? Но плата по соглашению. Ты нырнешь в магазин, передашь нам, что можешь.

— Что вы, ребята! Разве можно…

— Цыц, лярва! Жить надоело? Или с нами, или на тот свет!

Жалко умирать. Внучка у меня хорошая. Семкина дочь. Без меня тоскует, а я без нее. А еще старуха на воскресенье чекушку обещала. И Седельников, ну у которого дома всякая лесная дичь живет, в гости звал, обещал на охоту взять. А тут — с нами или на тот свет!

Согласился. Они меня, как кутенка, сунули в то окошечко-отдушину. Свалился я на какие-то кули, бок зашиб. И ничегошеньки не вижу. Поднялся, бок потираю, ощупываю, что рядом со мной. Магазин-то знаю, сориентировался. И стоп — рука моя лом нащупала. Нюрка-продавщица иногда им двери изнутри закрывает. А душегубы торопят меня, — мол, давай, давай! Взял это я лом в руки да как заору:

— А этого не хотите?! — и загнул им мать-перемать с верхней полки. Они, по-моему, опупели даже. А потом давай шипеть: и печенка-то я собачья, и сучий-то потрох, и падла, и как только не обзывали. А вот добраться-то до меня — кишка тонка. Да если бы и добрались, я б им ломиком-то башки по-раскраивал. Видят, дело у них не вышло. Пообещали магазин поджечь, да кто-то, видно, помешал. А то подожгли бы, ей-богу, такие отпетые попались.

Сел это я на куль с сахарным песком и закручинился. Что ж теперь будет? В окошечко мне одному не вылезти. Другим путем не выйти. А в магазине заснуть — за вора почтут. Скажут, залезть залез, а вылезти не мог. На том и попался. А те верзилы-грабители удрапали в неизвестном направлении, ищи-свищи в поле ветра. Ну, положеньице.

Привалился я это ушибленным боком к другому кулю, согрелся, да боль утихомирилась. Задремал, понимаешь.

Проснулся утром. Слушаю, кто-то замок открывает, железную перекладину, что на дверях, отодвигает. Не иначе Нюрка на работу явилась. А то, что окошечко-отдушина не в порядке, не приметила. А на ящики и внимания не обратила. Ну, лежат и лежат, иногда их мальчишки растаскивают. Заходит в магазин, а я тут как тут. Как огурчик перед ней. Как Христос перед народом. Нюрка, ясное дело, за сердце, пятится к двери. Думаю, заорет еще и всю обедню мне испортит. А надо тихо. Вот и говорю:

— Анют, не признала, что ли?

— Дядь Вань? А че тут делаешь?

— Оказия оказалась.

— Небось до чертиков напился?

— Хуже, Анют. Магазин твой спасал.

— Как так спасал?

— От грабителей.

— Да окстись ты, дядь Вань. Какие такие грабители? Сроду у нас тихо.

— Было тихо, Анют. Заходь, заходь, не боись. Глянь на отдушину-то!

— Ах, леший тебя — окно высадил!

— Так ведь не я же!

Вот же баба вредная. Знает же меня сто лет, а не поверила. Ты, говорит, дядь Вань, посиди малость, а я за милицией сбегаю. Я настаиваю: мол, вместе сбегаем. А она ни в какую! К двери пятится, а сама твердит:

— Уж посиди, дядь Вань. Я мигом обернусь!

И закрыла меня сызнова. Вредная. Ну, милиция мигом разобралась. Меня-то весь Кыштым знает. В жисть чужого добра не брал, детям и внукам своим это же завещаю. А тут будто бы по своей воле в магазин залез. Смехота! Никто ж не поверил. А тех субчиков где-то в Аргаяше прихватили. Тоже в магазин ломились.

С Нюркой больше не здороваюсь. И за чекушкой к ней не захожу. Обиделся. Вот не поверила, понимаешь, человеку. А почему? Намедни иду мимо магазина, а она зовет:

— Дядь Вань! А я чекушечку припасла.

На кой ляд мне твоя чекушечка? Мне теперь в другом магазине оставляют. Знаешь, возле базы. Там свояченица торгует.

Заяц так заяц!

Говоришь, не старею? Твоя правда. Меня со старшим сыном Семкой путают. Недавно бабка Савуниха спрашивает: «Ты кто? Ванька или Семка?» Иван, я талдычу, Иван, протри глаза свои. А она головой качает: «Несусветность пошла какая-то, сына от отца не отличу!» Я на гору Сугомак запросто могу взбежать и кубарем оттуда скатиться. Вон Андрей Мыларщиков, одногодок мой. Так из него давно уже песок сыплется. А какой охотник был! Бывало, шастает по лесу, с ног до головы белками обвешан, только голова торчит да дуло берданы.

По осени я ходил за зайцем. С Пустобрехом своим. Кобелина, скажу тебе! Здоровенный, но глупый. Науськиваю — ищи куяна. А он только хвостом крутит. Шуганул я его. Он хвост трубой и в кусты. Я следом. Думаю, выскочит косой, я его и припечатаю из двух стволов. Вижу — бежит Пустобрех обратно. Сел на задние лапы, морду кверху и только что не воет. Что такое? Уж не взбесился ли? На всякий случай попятился — укусит сдуру. Ежели что, соображаю, пристрелю. Жалко, а что делать? Гляжу — выскакивает из соснячка заяц. Скок-поскок и сел на свой хвост-пуговку рядышком с Пустобрехом. Ушами шевелит, усы топорщит и вроде по-своему, по-заячьи, улыбается. У меня и глаза на лоб. А Пустобрех жалобно скулит, что малый ребенок плачет. Поднял я берданку и собрался сразу из двух стволов ударить. А куян будто понял и к собаке жмется. Кобеля пожалел и не выстрелил. Как ни говори, а со щенка его выпестовал. Хоть глуп, но дорог. Заяц опять скок-поскок и ко мне под ноги. Сел и словно бы о сапог ласково трется. Сроду такого не видывал. И полезли всякие дурные мысли в голову. Не верю ни в бога, ни в черта. Какой уж там бог, ежели наши весь космос излазили и ничего не нашли. А тут затмение нашло. Зуб на зуб не попадает — дрожу весь. Разве нормальный заяц будет так делать? Выходит, не куш, а оборотень? Человек я пожилой, навидался всякого, а сгинуть ни за что ни про что неохота. И припустился я домой. Не зря же меня Бегунчиком прозвали. А про Пустобреха и говорить нечего — он первый подорвал, только я его и видел!

Возле своей избы отдышался, взопрел весь — пот глаза выел. Оклемался малость, гляжу и глазам не верю — косой сидит себе на своей пуговке, ушами прядет и вроде бы опять улыбается. Плюхнулся я на лавочку да как заору благим матом:

— Брысь отсюдова, окаянный! Сгинь, нечистый!

А заяц прыг-скок и к моим ногам. Трется, варнак, о сапог. Когда я сызнова-то в ум пришел, вот тогда только сообразил. Дурак старый — в нечистую силу поверил! Самое же обыкновенное — ручным заяц-то был. Такой ручной, что я диву давался. Другая собака так не ластилась, как он. Пойду, бывало, в магазин, а он со мной скок-поскок. Люди удивляются, мальчишки, сам знаешь, какие они охальники, камнем все в куяна норовят.

Да пришлось отдать мне зайчишку-то. Жалко. Но ничего не поделаешь. Как-то старуха сунула мне авоську да выпроваживает на базар кое-какого продукту купить. Направился я, а заяц за мной. А тут откуда ни возьмись Степка Седельников. Как увидел зайца да так это от радости подпрыгнул. И на всю-то улицу:

— Куяша! Здорово, куяшенька! Где это тебя черти носили столько времени?

Косой уши к спине и к Степану. Признал, окаянный, хозяина. Я Степке обсказал, что к чему. Он меня за рукав и к себе домой тащит.

— Погляди, — говорит, — на моих зверушек. Не пожалеешь.

И вправду. Кого только не было у Степки. И белка-вертихвостка. И филин-старый дурак. И бурундук-полосатик. И дятел-спятил. И лисичка-огневка. И ворон-вещун. И заяц-косой куян. Как в Ноевом ковчеге — семь пар чистых и семь пар нечистых. И все Степку понимают — вот это удивительно!

С той поры мы со Степкой дружны. Хочешь, свожу и покажу его чудеса?

Оглавление

Куприяновы Повесть

  Отпуск

  Сугомакская встреча

  Разговор с матерью

  У Николая Глазкова

  Раздумья

  На Увильдах

  У костра

  Дома

  Записки Огневой

  Удивительная встреча

  Отъезд

Истории, рассказанные Иваном Бегунчиком, кыштымским старожилом

  От автора

  Про Тимошку

  Про Ганьку

  Про Степку

  Евлампий-кержак и Юрка

  Новая квартира

  Покос

  Что же посоветовать Петрухе?

  Обуватель

  Тихоня

  Гриня и сын Егор

  И грех, и смех

  Заяц так заяц! Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg