«Приметы весны»

Александр Винник Приметы весны

Часть первая В половодье

Глава первая

Гусев не спеша отвинтил крышечку термоса, и оттуда полилась густая струйка какао. Когда стакан наполнился, Гусев, так же не торопясь, завинтил термос и поставил его на подоконник.

Сигова всего трясло от злости, но он терпеливо ждал, когда начальник цеха заговорит.

Гусев отпил глоток какао и, откинувшись на спинку кресла, положил на стол холеные руки. Он глядел на них, точно любуясь. И Сигов тоже смотрел на эти две кисти, напоминающие что-то далекое от этого мира железа и грохота и в то же время что-то недоброе, цепкое, — попадись в них, и они стиснут тебя крепче, чем железные лапы крана. «Что руки, что душа — паучьи», — подумал Сигов.

— У нас с вами, надеюсь, одни интересы, — произнес наконец Гусев не то утвердительно, не то спрашивая.

— Допустим, — холодно ответил Сигов.

— Я пекусь о том, чтобы цех аккуратно выполнял план, и вы, надеюсь, печетесь о том же.

Сигов кивнул головой.

Гусев дважды глотнул из стакана, и кадык под гладко-выбритым подбородком дважды прыгнул вверх и вниз.

— Вот потому-то я и не могу позволить, чтобы в моем цехе производились опасные эксперименты.

— А что там опасного?

— Вы удивляете меня, товарищ Сигов. Я знаю вас давно, знаю как опытного рабочего, знаю как думающего человека. Неужели вы не понимаете, что наука остается наукой… на-у-кой, — повторил он, растягивая слово и в такт отбивая пальцами, — и против ее законов не позволено идти?

— Какой же тогда прогресс будет, если все время держаться одного и бояться нового? Так, по-моему… По-нашему, — поправился Сигов.

— Существенная поправочка, — иронически заметил Гусев. — «По-нашему» или «по-моему»? Положа руку на сердце, скажите: это одно и то же? Вы, лично вы, Иван Петрович Сигов, действительно думаете это, или вам приходится так думать?

— Коммунист перед партией не кривит душой, — отрубил Сигов. — Я сказал то, что думаю.

Глоток какао, и снова то же движение: Гусев положил кисти рук на стол и откинулся на спинку кресла.

— Напрасно вы обижаетесь, — сказал он примирительно. — Надеюсь, мне не запрещено высказывать свои мысли?

— Никто вам не запрещает… Но мы сейчас говорим не о том. Поговорим лучше о Гнатюке… Его надо восстановить в должности машиниста.

— А если завтра произойдет авария?

— Из-за этого аварии не будет. Гнатюк уже не раз катал больше нормы, и никакой аварии не было. Стан не из стекла, ничего ему не станется.

— А если произойдет? Кто будет отвечать?

— Смотря по какой причине произойдет.

Гусев хитро прищурил глаза.

— Причину бывает трудно установить. Металл может не выдержать нагрузку. И вообще весь технологический процесс построен на определенных расчетах. Мы достигли предела…

Сигов сделал нетерпеливый жест.

— Кто сказал, что это предел?

— У нас есть паспорта оборудования. И, кроме того, я хорошо помню предостережения Карла Шиммера. Он ни под каким видом не разрешал превышать производительность, установленную техническим паспортом, иначе снимал с фирмы ответственность за последствия. А Карл Шиммер, надеюсь, достаточно авторитетный человек для того, чтобы считаться с его мнением.

Пальцы белых, холеных рук барабанили по настольному стеклу. Сигов вспомнил: именно такие пальцы были и у Карла Шиммера. Только у него они были покрыты рыжими волосами. А у Гусева — совсем гладкие и, наверное, мягкие, как у женщины. Гусев лысый, а у Карла Шиммера была большая рыжая шевелюра. И все, разница только в этом, вероятно… Да, Карл Шиммер — судетский немец, капиталистический служака, а Гусев, кажется, русский. Тот сейчас за границей, а этот живет в Советском Союзе… Но все это вроде оболочки. А нутро у этого — как у Шиммера: остался душой в прошлом…

Вначале разговор с Гусевым злил Сигова, но упоминание о Карле Шиммере развеселило его. «Он смотрит на технику глазами Шиммера. А мы иначе смотрим. Поглядим, кто кого!»

Сигов молчал, размышляя. Теперь ожидал ответа Гусев. А Сигов не спеша вынул кисет, оторвал кусочек газеты и скрутил цыгарку.

— Разрешите закурить?

— Пожалуйста.

Сигов так же неторопливо достал спички. Зажег одну. Погасла. Зажег вторую. С удовольствием затянулся крепким дымом самосада.

Гусев не выдержал.

— И не только Шиммер такого мнения, — сказал он, не дождавшись ответа. — Вот вам литература по трубопрокатному производству, — указал он на шкаф с книгами. — Кстати, я получил последние номера заграничных журналов…

Он вынул из стола несколько журналов.

— «Блэст ферненс энд стимиленд», «Электрик инженерик», «Доклад американского института железа и стали», бюллетень фирмы «Демаг», журнал «Сталь и железо» — «Stahl und Eisen», — произнес он по-немецки и, смакуя, повторил: — «Stahl und Eisen»… Возьмите почитайте… — Ирония только на миг прозвучала в его голосе. Боясь, видимо, обидеть Сигова, он заговорил миролюбиво. — Я готов вам сделать переводы… Там как раз приведены данные о производительности трубопрокатных станов на американских и немецких заводах. И на Витковицких тоже, точно на таких же станах, как наши. Мы достигли предела, дальше идти нельзя. Более высокой производительности можно достигнуть только на других станах… О! Я надеюсь, что со временем они будут созданы. Но на таких станах, как наши, больше дать нельзя. Это предел. Пре-дел.

И пальцы в такт ударили два раза: «Пре-дел!»

Сигов продолжал молча курить.

— Мы достигли того, что дают на лучших заграничных заводах. Надеюсь, вы не думаете, что мы можем дать больше, чем дают на Витковицких заводах?

— А почему не можем?

Гусев удивленно вскинул брови.

— А вы серьезно думаете, что можем?

— Эге!

Гусев презрительно сжал губы.

— Простите, товарищ Сигов, но я не думал, что вы такой наивный человек. Сами мы не в состоянии были построить этот завод — нам пришлось закупать оборудование за границей. И производство тоже не смогли сами освоить — выписали специалистов из-за границы. И вы думаете, что этот… как его… Гнатюк может выработать больше, чем давали прославленные мастера заводов Нейгарта? Надеюсь, вы понимаете, что Запад послал к нам не худших своих мастеров, а лучших.

— Конечно.

— И Гнатюк, по-вашему, лучше их?

Сигов спичкой выковырял из мундштука окурок и погасил его в пепельнице. Он глубже уселся в кресло и заговорил так, словно только сейчас начался настоящий разговор.

— Так вот что я вам скажу, товарищ Гусев. Я те паспорта видел и, что там написано, тоже знаю. Только дело сейчас не в паспортах. Нам ихняя производительность не годится! Понимаете? Не годится! Если мы такую будем давать производительность, какую дают на капиталистических заводах, мы социализма не построим. Нам нужно дать производительность выше. Понятно?

— А кадры какие? — прервал его Гусев. — Вы, надеюсь, сами знаете, какие у нас кадры. Люди с трудом расписываются в платежной ведомости, техники не знают. А вы собираетесь Карла Шиммера затмить этим… Гнатюком.

— Опоздали, батенька, — сказал Сигов с добродушной насмешкой. — Проглядели, что случилось за эти два года. Сейчас не тысяча девятьсот тридцать третий! Вы того Гнатюка помните, что из фабзавуча пришел и как несмышленый котенок бродил около стана. А он теперь не тот.

— Какой же это он стал за два года? — с ехидцей спросил Гусев.

— А вы бы пошли к стану и понаблюдали пару часиков.

— Не вижу надобности.

— И напрасно… Интересные вещи можно увидеть.

— Любопытно какие?

Лицо Гусева было, однако, совсем равнодушным, на нем не видно было и следа любопытства.

— Какие? — Сигов задумался. — А вот такие, к примеру: дорн еще вынимают из трубы, а новый уже подают к замку.

— Ну-у! — насмешливо протянул Гусев.

— А пока сменяют дорн, — спокойно продолжал Сигов, не обращая внимания на насмешку, — как раз успевают сбросить гильзу в желоб стана.

— Ну и что же?

— А то, что время на этом выгадывается и больше прокатать можно. И никакая, выходит, нагрузка на металл и всякое другое ни при чем. Вы бы понаблюдали за Гнатюком — и другим машинистам посоветовали так работать.

Гусев нахмурился.

— У Гнатюка советуете мне техминимум проходить?

— Техминимум или не техминимум, а руководителям не мешает у рабочих иногда поучиться. Тем более, что люди пошли теперь другие. Они и грамоте подучились, и технику знают. Им только дай сейчас условия, и они так стрибнут… Эге, стрибнут, — повторил он, заметив, что Гусева передернуло от этого слова, — что Карлу Шиммеру и не снилось. Вот как я это понимаю.

Гусев хотел что-то возразить, но Сигов остановил его.

— Обождите, доскажу… И Гнатюка хвалить надо за то, что он дает такую производительность. Премию ему выдать. Хронометражистов на стан послать, чтобы записали, как и что у него получается. А вы его с должности машиниста сняли. Не годится это. Надо его восстановить на прежней работе.

— Это совет или приказ?

Сигов встал.

— Партийная организация не приказывает. Но за партией — народ. И если против идти — можно одиночкой остаться… А это опасное дело… Вот как.

Глава вторая

Новое общежитие понравилось всем. Даже Федор Рыжов, обойдя все комнаты, осмотрев шкафы и потрогав панцырные сетки на кроватях, удовлетворенно сказал:

— Да-а, это здорово. Довольно вшей кормить в бараках — может, хоть теперь заживем.

Переезд из барака в общежитие превратился в настоящий праздник. Последнее время жизнь в бараке наладилась. Стали забываться времена, когда с потолка свешивалась паутина, по стенам бегали прусаки и клопы и пятью чугунными печами нельзя было обогреть барак, так как в десятки щелей задувала пурга. В один из выходных дней комсомольская организация устроила воскресник. На помощь пришли девчата из женского общежития. Побелили, вымели сор, вытерли закопченные стекла. Катя Радько выхлопотала где-то полтора десятка метров бязи, и из нее сделали занавески на окна.

Гнатюк затащил в барак заместителя директора, и тот распорядился заменить четыре кровати с поломанными ножками, выделил еще несколько комплектов постельного белья, приказал сменить кастеляншу, не следившую за порядком.

В общем жизнь в бараке стала терпимой. И все же чувствовалось, что живешь не в доме, а словно в казарме. Двадцать кроватей выстроились вдоль стен. Как ни белили стены, а видна каждая дощечка, точно не дом это, а бочка, только очень большая. И особый запах дезинфекции, какого не бывает в домах. Этот запах постоянно преследует тебя, куда бы ты ни пошел…

Новое общежитие, названное образцово-показательным, было построено по типу гостиницы. В каждой комнате поместили по семи человек.

Ребята ликовали, обходя чистые просторные комнаты, где пахло только-только высохшей краской и недавно струганным деревом.

Так празднично было на душе, что Гнатюк временами забывал даже о том, что произошло на заводе. Он вдоволь набегался, пока разрешили наконец переезд в новое общежитие, до хрипоты накричался, выпрашивая в коммунальном отделе шкафы, вешалки, игры для красного уголка. А потом начались споры, пока расписали, кого в какой комнате поселить. Одному хотелось обязательно на втором этаже, другой на что только ни ссылался, доказывая, что его нужно поселить на первом, третий облюбовал комнату недалеко от красного уголка, четвертый… четвертый сам не знал, чего он хочет, и путал уже готовые списки, переселяясь из одной комнаты в другую…

Когда все наконец закончилось, Гнатюк уселся на мягкий диван в красном уголке и облегченно вздохнул. Теперь отдыхать! Но именно в эту минуту проснулось то, что заглушили хлопоты во время переезда. Гнатюк вспомнил разговор с Гусевым, презрительную улыбку, скривившую тонкие бесцветные губы начальника цеха.

— Вы переводитесь в помощники машиниста. Мы не можем позволить каждому обращаться с государственным оборудованием так, как ему заблагорассудится. Ваши фокусы могут нам дорого обойтись. И я не позволю больше никаких экспериментов. В цехе есть инженеры, они пусть и занимаются технологией. А ваше дело — соблюдать установленный распорядок.

Он не дал Гнатюку ответить.

— У меня начинается совещание. Если вас не устраивает эта работа, можете взять расчет.

Сказать, что он вредитель?.. Гусев работал еще на старом заводе. Много лет работал. Он считается лучшим знатоком трубопрокатного производства. Он сумел найти общий язык с иностранными специалистами, которые монтировали завод и первые два года помогали освоить оборудование. Гусева недаром называли тонким дипломатом. Он так подошел к Карлу Шиммеру и его коллегам, что они перестали ссылаться на обязательства, принятые фирмой по договору, и рассказывали более подробно об организации производства и технологии, принятых на заводах Нейгарта. Гусев много работал. Гнатюк часто видел его в цехе ночью. Высоко держа голову и ни на кого не глядя, он расхаживал вдоль желоба, по которому вишневая труба тянулась от стана к пиле. Потом шел дальше, в отделку, и там придирчиво осматривал штабеля готовых труб… Но почему же тогда Гусев против увеличения производительности стана? Ведь каждому ясно, что цех может выпускать труб по крайней мере в полтора раза больше. Почему же Гусев взъелся на Гнатюка за то, что он добивается увеличения нормы?

Гнатюк не находил ответа. И приказ о его переводе из машинистов в помощники стал казаться ему только началом. Теперь попробуй что-нибудь сделать — и Гусев вмиг выживет с завода.

Он одиноко сидел в красном уголке, пока не прибежал за ним Виктор Чернов.

— Иди, там Петрович пришел. Зовет тебя.

Сигов по-хозяйски осматривал комнату. Заглядывал в тумбочки, поднимал матрацы, ощупывал подушки. Удовлетворенно приговаривал: «Добре, добре».

Увидев Гнатюка, весело спросил:

— Чего смурняком ходишь?

— А чего мне радоваться? — мрачно ответил Гнатюк. — Что получать меньше буду?

— Рано панихиду запел. Или, может, думаешь, на том все кончилось?

— Не знаю, кончилось или не кончилось, а, видать, ходу не дадут. Так и ждет Гусев, чтоб я расчет взял.

Сигов подошел к Гнатюку.

— Не горюй, Саша. Борьба еще только начинается. Чернов сегодня опять пилюлю подсунул Гусеву, а завтра Козуб рекорд будет ставить. А там еще найдутся. У всех сейчас на душе накипело, вперед рвутся. Всех же он не поснимает!.. Найдется управа и на Гусева.

Сигов обошел все общежитие, и ребята гурьбой шли за ним. Вначале они стеснялись и шествие по коридорам было молчаливым и торжественным. Но Сигов шутил, смеялся, и праздничное настроение у ребят прорвалось наружу. Успокоился и Гнатюк.

Вечером Гнатюк подсел к Чернову.

— Ну, что там в цехе? — спросил он.

Чернов, шепелявя и глотая слова, торопливо рассказал о том, как был установлен новый рекорд. Глаза его блестели задором.

— А Гусев, что Гусев сказал? — допытывался Гнатюк.

— Та что сказал? Не знаю, что сказал. Я, как пошабашил, сразу тикать из цеха, чтоб не попадаться ему на глаза. Он, говорят, в главную контору пошел и ничего не знал про наш рекорд.

Чернов подмигнул, как нашаливший мальчуган, но вдруг спрятал усмешку и сказал зло:

— А что Гусев? Он при буржуях учился, и сам вроде буржуя… Таких надо прижать, чтоб не мешали.

При этих словах скрипнула кровать, и к Чернову повернулось опухшее от сна лицо.

— А ты думаешь, правильно сделали, что повысылали кулаков в Сибирь? — спросил Федор Рыжов.

— Проснулся! — с усмешкой сказал Чернов. — Кулаков жаль стало.

— А тебе народу не жаль? Так?

— Ты не путай народ с кулаками. Народ — это одно, а кулаки… кулаки — это наоборот. Разбираться надо.

— Может, поучишь?

— Могу и поучить, раз в политике не разбираешься.

— Тебя еще поучу.

— А что же ты путаешь народ и кулаков? Народ теперь хозяин… а кулаку не то, что в Сибирь… Забыл ты Христича? Я бы такого в порошок стер.

— Ишь, герой какой!

— А ты чего защитником к кулакам нанялся?

Рыжов вскочил с постели.

— Дал бы тебе, да не охота руки марать. Жадности в тебе больше, чем у кулака. Мало зарабатываешь, так еще решил рвануть. Ударничек! — Он снова улегся в постель, лицом к стене. Но тут же повернулся и сказал: — Вам завсегда больше всех надо. Производительность поднимают, нормы им маленькие! Абы народ мутить.

Гнатюк негодующе посмотрел на Рыжова, но спорить не хотелось. Все же, уходя, сказал:

— Нам всего много надо. И тебе тоже надо. А то как же социализм построим?

Глава третья

В доме Гусева все отдавало стариной и уютом: большой черный лакированный стол на пузатых ножках, массивные кресла, солидный, под стать всему в доме, буфет, заставленный звонким хрусталем. От всех вещей пахло далеким прошлым, и, глядя на них, невольно думалось, что вещи часто долговечнее человека.

Коваль впервые в своей жизни видел такую мебель, такую посуду, такие ковры на стенах и на полу.

В пяти километрах от деревни, где Миша Коваль жил до революции, было именье помещика Надигробова. Миша раза два был во дворе помещичьей усадьбы, видел большие белые колонны у входа, ярко освещенные окна. Колонны ему понравились. Он, правда, не понимал, зачем они поставлены. Но смотреть на них было приятно. А вот размеры дома ему показались неоправданно большими. Он подумал тогда: зачем люди тратят столько денег на дом? Ему дать бы эти деньги — он не строил бы такого большого дома. Построил бы каменный дом поменьше, зачем лишние деньги переводить! На три горницы. В одной поселил бы отца и мать, в другой жили бы сестры, а сам занял бы третью. Один? Нет, одному много. Можно бы еще кого-нибудь из ребят взять… А остальные деньги? На остальные деньги лошадь купил бы; может, корову… Если еще осталось бы, можно сапоги купить, такие, как у сына управляющего, чтоб гармошкой собиралась халявка и блестели, как новые калоши… Что касается колонн, он так и не решил: поставить или обойтись без них. Очень это, должно быть, дорого, думал он. Но красиво…

Когда пять дней тому назад Шурочка позвонила и сказала, что в комиссионном магазине продают недорогой трельяж, Коваль после смены попросил Сигова отпустить его с собрания членов Осоавиахима и вместе с Шурочкой отправился в комиссионный. Он зашел в магазин робко, как непривычные люди заходят в ресторан. Здесь все вещи были не наших времен, не знаешь, что к чему и почем оно может быть. И продавец держал себя не так, как в обычном магазине, а смотрел на покупателя как-то особенно. На его лисьей мордочке как будто было написано: мне ведь все известно, а ты здесь дурак дураком.

Шурочка указала на столик в углу. Как ни равнодушен был Коваль к вещам, трельяж ему понравился. Он провел большой ладонью по столику, и она заскользила, точно по льду. «Здорово отполировано, — подумал Коваль. — Хороший мастер сработал». И лак блестел так, словно трельяж только что вскрыли. Правда, на левом зеркале было несколько коричневых пятнышек, а ножки столика были немного поцарапаны. Но это ничего, сказала Шурочка, будут деньги — можно будет потом заменить зеркало и закрасить лаком ножки.

— Сразу тогда и кровать перекрасим, — сказала она.

Это замечание несколько расхолодило Коваля. Год назад они купили на толкучке кровать. Она была выкрашена в противный зеленый цвет. «Как дохлая лягушка», — сказала тогда Шурочка. Но верхушка была никелированная, и они решили купить кровать. «Потом перекрасим», — сказал Коваль.

Месяцы шли, а кровать все еще никак не собрались перекрасить. И Коваль не раз говорил Шурочке:

— Больше не стоит покупать дряни. Надо сразу покупать стоящие вещи…

— Вы напрасно раздумываете, — услышал Коваль голос продавца. — Триста рублей за такую вещь, — считайте, даром. Вы посмотрите на дерево. Это же настоящая карельская береза… И лак немецкий, такого нигде теперь не найдете.

Вкрадчивый голос продавца и его лисья мордочка не внушали Ковалю доверия. Но трельяж, по всему видно, хорош.

Коваль отсчитал деньги и передал их продавцу.

— Куда прикажете доставить? — спросил продавец. — У нас тут есть извозчики, за пятерку довезут.

— Сам донесу, — сказал Коваль хмуро.

— Это кажется, что он легкий. Сам-то столик ничего, зеркала тяжелые.

— Ничего, донесу.

Коваль легко поднял трельяж на плечо. На лице продавца мелькнуло: «Вот это сила!», — но восхищение вмиг сменилось презрительной улыбкой, она точно говорила: «Экая деревенщина! Пятерку пожалел. Жаль, что такая вещь попадает в такие руки».

— Может быть, действительно возьмем извозчика? — предложила Шурочка. — Тяжело тебе.

— Зачем извозчика? — сказал Коваль, вынося из магазина трельяж. — Он же легкий, — смотри: я его одной рукой несу.

Ковалю даже приятно было пронести по улице трельяж. Он ловил на себе взгляды встречных. И казалось ему, что каждый думает: «Такие вещи покупают люди, у которых есть деньги и которые хотят хорошо жить».

Для того чтобы трельяж не стоял у батареи парового отопления, переставили всю мебель в комнате. Кровать передвинули к другой стенке, диван поставили на то место, где стояла кровать, этажерку с книгами перенесли в угол.

Столик сразу же был покрыт салфеткой — она пришлась как раз и закрыла все царапины, словно Шурочка заранее знала размеры трельяжа и вышила ее по мерке. Шурочка поставила на столик пустую сюрпризную коробку «Ландыш» и шкатулку из морских ракушек, которую Коваль подарил ей в прошлом году на именины.

Шурочка все вертелась около трельяжа. Коваль тоже то и дело заглядывал в зеркало. В комнате стало очень весело, даже тусклая электрическая лампочка, казалось, светила на этот раз ярче…

Все увиденное в доме Гусева подавило Коваля. И Шурочкин трельяж рядом с тем, который Коваль мельком увидел через открытую дверь в спальне Веры Павловны Гусевой, показался совсем жалким. Гусев перехватил восторженный и в то же время разочарованный взгляд Коваля.

— Это все старинное, от отца мне досталось. Тоже инженер был, транспортник, — сказал он, поглаживая резные ручки кожаного кресла. — У нас не скоро научатся делать хорошую мебель. Тяп-ляп, и готово. Потому что, как говорят у нас в столовых, «вас много, а я одна». Нет конкуренции, а значит, нет заинтересованности торговли в привлечении покупателя.

Коваль нахмурился.

— То прошлое, — сказал он сумрачно. — То было при карточках. А теперь карточки отменили, и торгующие организации будут заинтересованы в лучшем обслуживании… Вроде нашей, советской конкуренции будет.

Слова, такие понятные, когда читаешь газету и говоришь своим на собрании, звучали здесь, среди всей этой старины, чужими и неубедительными.

— Да, возможно. Не будем спорить… Прошу к столу, — любезно пригласил Гусев.

Сели за стол. Гусев слева, а Вера Павловна — напротив Коваля. У нее было моложавое лицо, без единой морщины. «Волосы, наверное, подкрашены, — подумал Коваль, — а может быть, они действительно такие — цвета августовских хлебов и без единой серебристой нити».

Гусев, внимательно наблюдавший за Ковалем, заметил:

— Женщины служат для нас образцом. Они спокойнее относятся к общественному долгу и тщательнее следят за собой… А я, видите, раньше времени полысел. Чрезмерное усердие. Бури. Увлечения… Нет, не сердечные, — Гусев притронулся к руке Веры Павловны, и она улыбнулась ему. — Увлеченья другим… Чертежами, производством. — Он повернулся к Ковалю. — Чрезмерную трату жизненной энергии ничем не компенсируешь. А человек должен помнить, что у него только одна жизнь…

— И прожить ее надо по возможности лучше, — закончила Вера Павловна.

Гусев поцеловал ее руку.

— Ты права, Верочка. Если каждое поколение будет заботиться только о благе будущих поколений, человечество никогда… никогда не познает радости. Надо уметь жить.

Он налил себе и Ковалю водки, а в бокал Веры Павловны вина.

— Выпьем за жизнь!

Коваль быстро захмелел. Гусев тоже. Вера Павловна, смакуя, тянула из бокала густое коричнево-красное вино.

Коваль пытался взять себя в руки. «Надо закусывать, иначе совсем опьянею», — подумал он. И, словно читая его мысли, Вера Павловна пододвинула масленку.

— Возьмите масло с икрой.

— Да-да, поешьте, — поддержал ее Гусев. — Масло как бы смазывает, простите, пищепроводящие каналы… Не буду, не буду, — сказал он, заметив легкую гримасу Веры Павловны. — Я только с медицинской точки зрения… В общем, алкоголь не в состоянии проникнуть… не знаю, куда проникнуть… Но ты мне сама говорила, Верочка. Значит, это правильно. Верочка всегда говорит правильно. Она мне почти ровесница. А мне пятьдесят один год… И я лысый. Лы-сый. А у нее ни одного седого волоса. Она жила для себя, а не для будущих поколений.

— Дай гостю поесть, — вмешалась Вера Павловна.

Она пододвинула к Ковалю салатницу в виде раскрытой розы. И точно не салатницу, а настоящую розу держали белые руки с длинными ровными пальцами.

— Возьмите, — сказала Вера Павловна.

Коваль с аппетитом ел.

Но мысль настойчиво искала: «Зачем он меня звал?»

Коваль знал, что Гусев живет отшельником. Рассказывали, что у него бывают главный инженер завода и какой-то плановик из главной конторы, обломок дореволюционной чиновничьей знати. Когда Гусев пригласил Коваля на обед по случаю пуска новой нагревательной печи, это польстило Ковалю. Гусев как бы выделял его среди всех инженеров цеха. Но в то же время его не оставляла мысль, что Гусев сделал это неспроста.

— Вы давно закончили институт? — спросила Вера Павловна.

— Нет… Я не институт кончал. В промакадемик учился.

— Мстислав говорит, что вы самый способный из всех этих… инженеров, которые закончили вузы.

Коваль покраснел.

— Не знаю… У нас много способных ребят. В промакадемии такой народ учится… Орлы!

— Не скромничайте, — сказал Гусев. — Из всей массы новых инженеров вы выделяетесь. Это несомненно. Не-сом-ненно. У вас есть все для того, чтобы стать настоящим интеллигентом. А остальные… остальные — не то.

— Что вы имеете в виду? — спросил Коваль.

— Давайте выпьем, Михаил Ефимович.

— Нет, вы скажите, — заупрямился Коваль.

— У, какой вы любопытный. — Вера Павловна улыбнулась, сверкнув белыми красивыми зубами. — Выпейте, Михаил Ефимович. Я очень жалею, что не пришла Александра…

— Александра Прохоровна. У нее как раз сегодня собрание, неудобно было уйти.

— Ну ничего, я надеюсь, в следующий раз вы придете вместе с ней. Нам очень приятно познакомиться с новой интеллигенцией.

Слова были какие-то чужие, но Вера Павловна так улыбалась, что они казались искренними.

Выпили еще.

Когда домработница подала жаркое, Гусев, разрезая утку, сказал, словно рассуждая сам с собою-

— Вот ты говоришь, Верочка, новая интеллигенция. А по-моему, интеллигенция всегда остается интеллигенцией. Человек, вкусивший плоды культуры, не вернется к промыслу дикаря. Кто по-настоящему познал науку, тот не пойдет против ее законов. Так, Михаил Ефимович?

— Очевидно.

— Вот хотя бы наши цеховые дела. Вы, конечно, знакомы с техническими паспортами оборудования?

— Знаком.

— И вы знаете, что мы достигли предела производительности, указанного в паспортах?

— Ну и что же? — нерешительно сказал Коваль.

— А то, что я считаю недопустимыми всякие эксперименты, идущие против науки.

— Вы имеете в виду рекорды Гнатюка?

— Да. Именно это… Это недопустимо. Мы, мы с вами отвечаем за оборудование, за технику. Я, как начальник цеха, — за весь цех; вы, как начальник смены, — за свою смену. Как можете вы, инженер, человек умный, знающий, серьезно относиться к этой игре в рекорды? Все это хорошо для политики, для воодушевления масс. Но мы же с вами инженеры, интеллигенты! Мы должны помнить о науке!

Коваль чувствовал на себе взгляд Веры Павловны, подсказывавший ответ: «Это же так! Согласитесь!»

Коваль отбросил прядь волос, упрямо спадавшую на лоб.

— Жизнь идет вперед, — сказал он, стараясь не глядеть на Веру Павловну. — Она опережает науку. И мы должны идти в ногу с жизнью.

— Вы считаете, что Гнатюк понимает в технике больше нас с вами? — в упор спросил Гусев.

Коваль помедлил с ответом.

— Нет, не считаю, — сказал он. — Я в технике разбираюсь больше, чем Гнатюк. А вы еще больше… Но я думаю, что дело не только в этом. Мы же технику лучше знаем по теории, а они своими мозолями ее чувствуют. Раз они хотят больше катать, надо нам присмотреться, что тут такое. Рабочему как будто неинтересно, чтобы нормы были больше. Так?

Глаза Веры Павловны подтвердили: «Так!»

— Ну вот. А раз они хотят увеличить нормы, значит чувствуют, что так надо сделать и что жить от этого хуже не станет.

— Это вы в политику ударились, дорогой Михаил Ефимович. А политика часто далека от земных дел… Вот, кстати, посмотрите.

Гусев подошел к окну. Вера Павловна стала рядом с ним.

— Вот вам политика, — сказал Гусев иронически. — И с ними вы собираетесь войти в социализм! Эх, дорогой друг. Как далека бывает политика от жизни! Вот, смотрите. Как похожи на них многие из тех, в кого вы верите. Они идут, не зная куда и зачем.

Коваль посмотрел в окно.

Громыхая ведрами, по осенней, слякотной улице тянулся цыганский табор. Низкорослые худые лошади, выцветшие кибитки, обросшие бородами мужчины и кутающиеся в пестрые лохмотья женщины… Молодой цыган, рослый, красивый, остановился на мгновенье, взглянул черными тревожными глазами на Веру Павловну, Гусева, потом на Коваля. И Ковалю вдруг показалось, что на него глянуло что-то издалека, из давным-давно не существующего.

А молодой цыган подмигнул Вере Павловне, лихо щелкнул кнутом о голенище сапога и пошел за табором.

Глава четвертая

Начало знакомства сулило мало хорошего. Хотя, кто скажет, каким должно быть начало знакомства? Лучше начать со спора и закончить крепкой дружбой, чем начать с обмена комплиментами и закончить ссорой на всю жизнь.

В универмаге, куда Михо зашел купить гаечный ключ, у него произошла ссора с продавцом. Тот спросил, какого размера ключ нужен Михо. Хорошо отличая на глаз один ключ от другого, Михо, однако, плохо разбирался в размерах.

— Большой ключ давай, — сказал он.

— Большие ключи бывают разные, — ответил продавец, — дюймовый, полуторадюймовый… Какой вам?

Михо показалось, что продавец смеется над ним, он вспылил и нагрубил ему.

— А вы напрасно скандалите, — услышал он голос позади себя и обернулся.

У двери стояла девушка в шляпке вишневого цвета.

— А тебе какое дело? — огрызнулся Михо.

— Я слышала ваш разговор. Вы не правы.

Михо вспыхнул.

— Я твоих лошадей не крал, ты в мои дела не мешайся. Тоже, учительница нашлась!

Губы ее задрожали от обиды, но она сдержала себя и сказала спокойно:

— Насчет учительницы вы не ошиблись. А еще… — Она помедлила мгновенье, потом заговорила взволнованно и решительно: — Еще вот что: мы с вами незнакомы, а вы говорите мне «ты». Это невежливо.

Она надела варежки и повернулась к выходу.

Михо побагровел и запальчиво бросил вслед:

— Не того учить взялась. Без тебя научат.

Девушка обернулась, пристально посмотрела на Михо и, медленно, точно повторяя задачу непонятливому ученику, сказала:

— Не знаю, кто вас учит, только плохо, что вы грубияном остались.

И хлопнула дверью.

Всю дорогу, до окраины поселка, где отец снял для жилья на зиму сарай, Михо не оставляло чувство досады. Он злился на девушку: «Подумаешь, цаца! Учить будет меня. Пошла к черту!»

Но злость была какой-то необычной, она шла не от души… Злость злостью, а виделось другое: неторопливые, задумчивые, не то серые, не то голубоватые глаза, но такие, что сразу вспомнилось лето и васильки в просторной степи. Рот маленький и губы яркие, дрожащие. «Волновалась, видать», — подумал Михо.

Как ни мимолетна была встреча, но в душу Михо запало многое, хоть и не глядел он как будто на девушку.

Михо был в том возрасте, когда еще не совсем точно определяются вкусы, наклонности, стремления человека. Но девушка, встреченная в универмаге, сразу привлекла его. Даже не скажешь чем. У Полины Чурило, дочки старшины табора, на которой отец хотел женить Михо, глаза были как огонь, глянет — и кажется, что всего обожгло тебя и, если долго глядеть в них будешь, совсем сгоришь. Стан стройный, гибкий, как деревцо, растущее в тесноте придорожных густых перелесков и жадно тянущееся к солнцу.

А эта была совсем другая. Ростом ниже, чем Полина, медлительная, спокойная. Такую никогда и не видел он в мечтах. Если и не Полину, то все равно ожидал он совсем не такую, а горячую, быструю — свою, таборную. И все-таки она понравилась. И колючие слова ее почему-то звучали в ушах Михо совсем не зло.

Все последующие дни Михо ловил себя на том, что ищет встречи, но, сколько ни ходил по поселку, ни разу не увидел девушку. Однажды он подошел к двухэтажному зданию школы, надеясь встретить ее. Михо прошелся по тротуару с таким видом, точно случайно оказался здесь, потом присел на камне, как раз напротив входа. Вскоре прозвучал звонок, и шумливая детвора высыпала на улицу. Поднялся визг, шум. Но Михо словно не слышал всего этого. Он не сводил глаз со школьной двери, ожидая, что вот-вот оттуда выйдет девушка в красной шляпке. В это время он услышал мальчишеский возглас:

— Ребята, гляньте: цыган!

И мальчишки, как будто обрадовавшись этому открытию, во все горло завопили, бегая вокруг Михо:

— Цыган, цыган!

Михо сердито плюнул и ушел.

Он шел по пустынной улице и думал: ну, если встретится с учительницей, что он скажет ей? «Здравствуйте», — скажет. А она что? Она, наверное, рассердится и пойдет себе дальше.

И все же он продолжал думать об этой встрече, пытаясь еще и еще раз представить себе, что он скажет девушке и что она ответит ему. И виделась она в мыслях ему обиженной, сердитой. И все объясняла, что хорошо делать и чего делать не надо. И так как на самом деле ее не было, он сам за нее начал оценивать свои поступки: говорить «вы» хорошо, а толкать встречных, кажется, плохо; бить жену, как делает Вайда, наверное, плохо, а помочь слепому перейти дорогу — это хорошо. И ему захотелось, чтобы она увидела его как раз тогда, когда он помогал слепому перейти дорогу.

Но ее нигде не было.

Встреча оказалась неожиданной и совсем не такой, как рисовалась ему.

Михо возвращался с базара на жеребце, которого купил старшина Чурило. Вторую лошадь Чурило поручил Ромке Дударову, а сам остался на попойке по случаю удачной покупки.

Сытый, застоявшийся в конюшне жеребец шел крупой рысью. На перекрестке, где нужно было сворачивать вправо, к реке, Михо слегка придержал коня. И во-время. Дорогу переходила женщина в овчинном кожушке, закутанная в серый пуховый платок. Увидев мчавшуюся лошадь, она заторопилась и упала.

Михо удалось остановить коня; в мгновенье ока он спрыгнул наземь и, помогая женщине подняться, зло проговорил:

— Ну куда ты, чертова баба, лезешь?

И обомлел от неожиданности. «Чертова баба», ухватившись за его руку, встала, и он увидел знакомые васильковые глаза, затененные густыми ресницами, и губы, похожие на две большие спелые вишни.

Девушка, видимо, очень испугалась, но, с трудом переводя дыхание, сказала иронически:

— А, так это вы!..

Михо растерянно пролепетал:

— Я тово… Я не знал, что то… вы.

Испуг ее окончательно прошел, и она звонко рассмеялась.

— Объяснил, называется! Выходит, что меня калечить нельзя. А будь это другая?

Но, увидев, что парень совсем растерялся и не может вымолвить ни слова, сказала, смягчаясь:

— Вы особенно не расстраивайтесь, мало ли что бывает.

Но Михо все еще никак не мог прийти в себя. Заметив это, она протянула ему руку и сказала:

— Раз так случилось, давайте познакомимся, а то ругаться — ругаемся уже второй раз, а совсем незнакомы.

Она сняла варежку и подала ему руку. Ему показалось грехом коснуться ее своей грубой, затвердевшей, в мозолях огромной ручищей, которая только что держала грязный повод лошади. Это длилось миг, но она заметила, что он медлит, и сказала:

— Ну, что же вы? Не хотите познакомиться? Меня зовут Марийка. Мария Иващенко. А вас как?

— Меня?.. Михо. — И с силой пожал протянутую руку.

Она быстро отняла руку, подула на нее, потрясла в воздухе пальцами, стараясь утишить боль, и, нарочито надув губы, как будто сердясь, сказала:

— У, какой вы сильный!

Он не нашелся, что ответить, и потупил глаза. Потом поднял голову и взглянул на Марийку. Ее смутил горячий, быстрый взгляд.

— Вот, значит, мы и познакомились, — тихо сказала она. — А теперь прощайте, или… до свиданья. Я бегу на совещание.

И снова протянула ему руку, сказав с улыбкой:

— Только вы осторожно.

Он неловко пожал руку. Марийка быстро перебежала дорогу. На тротуаре обернулась, помахала рукой и завернула за угол.

А Михо стоял растерянный. Рука еще чувствовала тепло ее пожатия, а в ушах звенел ее голос. И путалось почему-то слово «совещание», точно это было самое главное.

Потом он вспомнил, что не ответил ей, когда она сказала «до свиданья»… Надо же было спросить, где она работает или где живет. А может, она и не сказала бы…

Кто знает, сколько времени простоял бы Михо посреди дороги, не чувствуя нетерпеливых подергиваний лошади. Но в это время раздался свист. Ромка остановил тяжело дышавшую лошадь.

— А я думал, не догоню тебя, — сказал он. — Чего стоишь?

Михо не хотелось сейчас ни о чем говорить, даже с Ромкой, закадычным другом, которому он обычно доверял все свои тайны.

Он ехал, молча слушая рассказ о том, как Ромка, покупая ножик, вместо одного взял два, когда продавщица отвернулась. Но Ромкины проделки, обычно восхищавшие Михо, на этот раз почему-то вызвали у него раздражение. Он оборвал Ромку и недовольно сказал:

— Нашел чем выхваляться: у женщины нож украл. Она ж за него заплатить должна!

Ромка удивленно взглянул на друга.

— Да ты что, Михась? Что с тобой? Чи ты захворив?

Михо с досадой отмахнулся:

— Та не хворый я… Годи болтать!

И, не попрощавшись, поехал к Чурило.

Потом он пожалел, что поссорился с другом, и вечером, встретившись с Ромкой, примирительно сказал:

— Ты не обижайся, Ромка. Дело тут такое… Ну, растерялся здорово…

Ромка закивал головой, хотя ничего не понимал.

— Ладно, чего там обижаться! — И с жадным интересом спросил: — А что сталось, скажи, Михо?

Михо взглянул на смешливую физиономию друга и не выдержал, рассказал о знакомстве с Марийкой, хотя и старался — из мужской гордости — облечь весь рассказ в шутливую форму.

Ромка подмигнул Михо и не то с гордостью, не то с завистью сказал:

— Ишь, черт, учительшу отхватил! Видать, хороша краля.

Михо схватил Ромку за ворот.

— Да что ты болтаешь, кляча! — крикнул он угрожающе. — Мовчи, говорю…

Ромка не понял, с чего это вдруг Михо взбеленился.

— Ну что ты, Михась? Я ж ничего, я так просто. Нехай меня бог накажет, если я шо…

Когда расставались, Михо взял с Ромки слово, что тот никому ничего об учительнице не скажет.

Но на другой же день все, кто попался Ромке, знали о «Сокиркиной учительше». Михо, встретив друга, набросился на него с кулаками, но Ромка изобразил на лице такое удивление, что трудно было ему не поверить.

— Да что ты выдумываешь? — возмущался он. — Ничего я никому не говорил. Нехай я на этом самом месте провалюсь, нехай моя лошадь завтра околеет, вот те крест святой… Может, кто видел, как ты стоял с ней, вот и разнес.

Михо недоверчиво отнесся к этому объяснению, но прямых улик против Ромки не было, и они помирились.

Прошло три дня. Михо бродил по поселку, надеясь встретить Марийку. Но ома словно в воду канула. Однажды Михо продежурил целый день у школы, спрятавшись за газетным киоском. Он прождал, пока вышли все дети, все учителя. Марийки не было.

«А может, она вовсе и не в этой школе работает? — подумал Михо. — Кто его знает, сколько тут школ?»

Михо хотел подойти к сторожихе школы и спросить, не знает ли она Марию Иващенко, но в последнюю минуту передумал: «Еще узнает Мария и рассердится».

Несколько часов он простоял у перекрестка, где так неожиданно познакомился с Марийкой. Но ее и там не было.

Потом Михо подумал, что глупо искать почти незнакомого человека. Мало куда она могла деться: может быть, в город поехала или занята чем-нибудь. А может, и совсем приезжая она, не здешняя. И уже уехала…

В воскресенье вечером Ромка потащил Михо в клуб.

— Там каждое воскресенье танцы, — сказал Ромка. — Ходим глянем, а может, и сами потанцуем.

Михо надел новую рубашку, начистил сапоги.

Ромка, наблюдавший за переодеванием друга, посоветовал:

— Ты пиджак коверкотовый надень.

Михо надел пиджак, подержанный, с чужого плеча, недавно купленный на «толкучке». Он был несколько коротковат, но Ромка, окинув взглядом друга с ног до головы, восхищенно сказал:

— Здорово, Михась! Настоящий барон. Та что барон, — герцог!

Он был на голову ниже Михо, всегда в душе немного завидовал его росту, силе, так и рвавшейся наружу. Когда они становились рядом, низкорослый, худощавый Ромка как бы подчеркивал достоинства своего друга. По выпиравшим из рубашки мускулам Михо угадывалось здоровое, сильное тело.

— Ну, ходим, Михась, — торопил Ромка. — А то Гришка свистит уже.

Гришка не только свистел. Когда Михо и Ромка вышли на улицу, Григорий Чурило встретил их у самого порога.

— Что вы там копаетесь? — сказал он недовольно. — Жду, жду, а их нема. Хотел уже сам уходить.

Михо недолюбливал Григория, прозванного Вислоухим за огромные, обвисшие уши. Сын старшины был заносчив, всюду хотел верховодить, ни с кем не считался. Особенно форсил он вставным никелевым зубом.

— Не барин, подождешь, — сказал Михо. — Тебя всегда больше ждут.

— Так то меня! — высокомерно отозвался Григорий. — Далеко куцему до зайца.

— Но-но, потише. А то чтоб зайцу тикать не пришлось.

— Годи вам ссориться, — сказал Ромка. — Ходимте скорее. Аж надоели. Всегда они спорят… Ходимте.

Компания двинулась к поселку, мерцавшему вдали робкими огнями.

Глава пятая

Клуб помещался в здании, где до революции жил директор. И хотя о нем уже и вспоминать бросили, улицу все еще по привычке называли Директорской. Ровная, нарядная, она пряталась от дыма в густой зелени. Рядом с директором поселились его земляки, прибывшие из Франции и занявшие в заводоуправлении и цехах самые видные посты. Французы были главными владельцами завода. Их компаньоны бельгийцы и акций имели меньше, и посты занимали пониже, и жили похуже. Они поселились на улице, идущей параллельно Директорской и получившей название Бельгийской.

Третья улица носила название Миннесота, и мало кто знал, откуда взялось это название. Улочка тихая, в отличие от Директорской и Бельгийской несколько кривая, ибо вилась она по склонам оврага, где когда-то журчала короткая, как уж, степная речушка — приток притока самой большой в этих краях речки Голубой. Речушки той давно и в помине нет, но она-то как раз и была всему виной.

Было это в начале нашего столетия. Завод работал первый десяток лет. Французские промышленники и их бельгийские компаньоны подсчитывали прибыли, очень довольные страной, где много богатств и в избытке дешевая рабочая сила, тем более, что правительство разрешало иноземным гостям распоряжаться в стране куда свободнее, чем они могли бы это делать дома. В России французские и бельгийские капиталисты чувствовали себя под охраной правительства, благоприятствовавшего развитию иностранных концессий. Правда, это требовало определенных расходов, но, в конце концов, принципы всюду одни — во Франции, Бельгии или России: «не подмажешь — не поедешь», как говорят русские. Зато уж если подмажешь, то едешь с комфортом.

В те времена на юг России приехал юркий американец Дрэпер. Фамилия не ахти какая звучная, но не в фамилии, как говорится, счастье. Дрэпер и с такой фамилией умудрялся делать большой бизнес.

Рабочих на завод шли много, а разместить их было негде. Около четырех тысяч человек набилось в шести казармах и нескольких домиках, остальные жили в шалашах и землянках.

Приехав на завод, Дрэпер нюхом опытной ищейки почуял, что здесь можно хорошо подработать, и обратился к представителю франко-бельгийской фирмы с предложением организовать своеобразное акционерное общество.

— Мы не можем допускать, чтобы бедные русские рабочие жили в землянках и шалашах, — с дрожью в голосе сказал он. — Мы не варвары, мы — культуртрегеры.

— Совершенно верно.

Ободренный поддержкой, мистер Дрэпер продолжал с еще большим пафосом:

— Америка показывает образец новых отношений между предпринимателями и рабочими. Каждый рабочий — акционер!

Упоминание об Америке не особенно понравилось представителю франко-бельгийского общества: он знал, какую борьбу приходится выдерживать обществу, конкурируя с нахальными и пронырливыми американскими промышленниками, — но лицо его не выдало того, что было на душе, и он любезно согласился:

— Да, разумеется. Что же вы предлагаете?

— Дайте мне подряд на строительство домов в поселке.

— Так-с, — неопределенно произнес представитель фирмы.

— Я делаю все сам, у вас никаких затрат, никаких забот, ну, исключая, разумеется, заботы о том… хм-хм… как распорядиться двадцатью пятью тысячами дохода, которые принесет лично вам, месье, это предприятие.

Подробности переговоров остались, к сожалению, неизвестными. До нас дошли очень скудные сведения о коммерческой стороне деятельности Дрэпера. Известно, что он связался с артельщиками, которые по указанию директора завода производили сборы среди рабочих на строительство жилищ.

Пока шли сборы и агенты Дрэпера ездили из Приморска в Петербург и обратно, Дрэпер соорудил себе уютный домик на берегу небольшой речушки, протекавшей в поселке.

Однажды, глядя с веранды на тихую речку, Дрэпер спросил своего агента:

— Как зовут эта речка?

— Криничная.

Русское название не понравилось Дрэперу. Он вспомнил реку неподалеку от города Миннеаполиса, где стоял дом его отца, и сказал:

— Пусть эта речка называется Миннесота. И этот улица тоже. Хорошо? Так называется мой родной речка, в Америка.

— Хорошо, мистер Дрэпер, — согласился агент. — Я скажу, будет так называться.

…Речка высохла, а улица еще несколько лет после революции носила название одного из штатов Америки.

Что касается Дрэпера, то он недолго прожил в Приморске. Прихватив с собой солидную сумму денег из тех, что собрали у рабочих, а также большую ссуду, которую любезно предоставило американскому дельцу русское казначейство, он в один прекрасный день исчез, растаял, словно и не было его на юге России.

Но воспоминания о нем остались. Воспоминания, если можно так выразиться, архитектурного порядка. Он построил из красного кирпича пять или шесть двухэтажных казарм, однообразных, как спичечные коробки. Сама по себе спичечная коробка — совсем неплохая вещь и вполне соответствует своему назначению; к тому же на ней наклеена красивая этикетка. Но если спичечную коробку увеличить в тысячи раз, сохранив в девственном виде все ее формы, то она лишится даже той мизерной привлекательности, которую придает ей этикетка, и получится унылое сооружение, пригодное разве для хранения кирпича или железа. Такие коробки и построил Дрэпер для жилья.

Эта «архитектура» понравилась, однако, франко-бельгийским компаньонам. Она привлекла их своей дешевизной и стандартной «рациональностью». После таинственного исчезновения Дрэпера, от чего представитель фирмы, повидимому, особенно не пострадал, ибо не прилагал сколько-нибудь заметных усилий для розыска компаньона, фирма продолжала строить дома по типу дрэперовских. Так выросло несколько страшных улиц, напоминавших не то городок заключенных, не то чудовищно разросшийся двор военной казармы.

По проекту, утвержденному Дрэпером, дома в поселке располагались не параллельно улице, а перпендикулярно к ней. Когда возник вопрос, где ставить уборные, разумного ответа никто дать не мог. Поставить уборную между домами, против окон жильцов, — вроде нехорошо. Поставить с одной стороны — выходит на улицу, с другой — на другую улицу. В конце концов, не желая себя утруждать разрешением этого сложного вопроса, а тем более не собираясь тратить деньги на канализацию, один из градоправителей распорядился:

— Строить уборные на южной стороне улиц.

И вот идешь по улице, и шаг за шагом одна, неменяющаяся картина: уборная — дом-коробка, уборная — дом-коробка… И так далее — казарменно однообразно чуть ли не целых два километра.

И названия улиц такие же тоскливые, безрадостные, как сами улицы, — Казарменная, Кирпичная, Гнилозубовка, Жабовка, Нахаловка…

После революции и особенно со времени строительства нового трубного завода поселок начал понемногу преображаться. Самое лучшее здание, где жил директор, отвели под клуб. В поселке высадили тысячи деревьев, прикрывших срамоту улиц. Но не так скоро изменишь облик поселка, складывавшийся долгие годы.

…В клубе было людно. Ромка, попав в необычную обстановку, приутих. Умолк даже Григорий, редко отказывавший себе в удовольствии позлословить.

Они вошли в ярко освещенный физкультурный зал, где устраивались танцы, и Михо сразу же увидел Марийку. Она стояла с какой-то девушкой у шведской стенки. Михо тронул Ромку за руку и тихо сказал:

— Вот она, дывысь. В углу, видишь — в красной шляпке… Та не там, а от сюда дывысь, — и осторожно показал рукой.

Ромка посмотрел в ту сторону.

— Ота, шо в зеленой кофточке?

— Да.

Ромка причмокнул языком и громко сказал:

— Хороша баба! Герцогиня!

Этого было достаточно для того, чтобы Григорий понял в чем дело. Взглянув на Марийку, он уверенно сказал:

— Врет он. Будет такая краля знакомиться с Михаськой! Все врет!

Михо вспылил:

— Кто врет? Я вру? Да если ты хочешь знать, так я при всех зараз подойду до нее, поздороваюсь, а то, может, еще танцевать пойду.

— Слабо! — поддразнил его Григорий.

— А вот и не слабо. — У Михо заходили желваки. Он решительно направился к Марийке.

Она увидела его, первая протянула руку и, улыбнувшись, сказала:

— И вы здесь, Михо? Здравствуйте.

— Здравствуйте, Мария, чи Марийка, — не знаю, как и называть вас, — выпалил Михо, и сразу исчезла вся его решительность.

— Так и называйте, как называют все, — Марийка.

— А я не думал, что вы запомните мое имя, — сказал Михо, все больше смущаясь.

— Почему? — лукаво улыбнулась Марийка. — Имя хорошее… Знакомьтесь, это моя подруга… Только осторожно пожмите ей руку, не так, как мне тогда.

Михо виновато улыбнулся и осторожно пожал протянутую руку.

— Михо.

— Катя, — услышал он не по-девичьи низкий голос. «Как у Замбиллы», — подумал Михо.

Но он тут же забыл о Кате, о товарищах, о споре. Все его мысли были с Марийкой, которая в свою очередь глядела на него и улыбалась.

— Что же вы молчите? — спросила Марийка.

Михо в это время взглянул в ту сторону, где остались друзья, и это придало ему смелости. Густо покраснев, он сказал:

— Я хотел спросить: можно мне с вами потанцевать? — И твердо, чтобы не оставалось сомнения в том, что его не рассердишь отказом, добавил: — Или, может, вам неудобно… Так вы скажите.

— А почему неудобно?

Михо замялся.

— Не знаю…

— Идемте, — сказала Марийка.

Когда они входили в круг, Михо слышал, как какая-то девушка сказала:

— Глянь, Марийка с цыганом пошла.

Марийка с досадой сказала:

— Не обращайте внимания, это она от глупости.

Он почувствовал в своей руке ее теплую руку и — точно какая-то сила ему передалась — уверенно повел Марийку по кругу.

А Марийку не оставляло чувство досады. «С цыганом пошла», — слышался голос девчонки. «Ну и что ж, что пошла! Вот назло и буду весь вечер танцевать с ним». Она знала в себе эту черту — действовать наперекор, если встречалось противодействие, — и она верила в свою правоту. Но к чувству досады, которое она сейчас испытывала, примешивалось и что-то другое, едва уловимое, почти неосознанное. Ей нравился этот красивый, сильный парень. Нравились его большие черные глаза, белые зубы, сверкающие на бронзовом лице, нравилась его горячность, прорывавшаяся сквозь внешнее спокойствие.

Танцевали венгерку. Михо не знал всех тонкостей танца, но природное чувство ритма, темперамент, которые он вкладывал в каждое движение, скрашивали нечеткое исполнение танца. Марийка, подчиняясь движениям Михо, чувствовала себя все более уверенно. Ее оставило чувство досады, она вся отдалась звукам мелодии. И Михо тоже обо всем забыл. Точно никого нет в этом огромном зале, только он и эта девушка — и музыка, которую он почти не слышит, но которая ведет по кругу, подсказывая движения.

Окружающие залюбовались этой парой, и когда танец закончился, раздались аплодисменты.

— Браво, Марийка! — крикнул кто-то.

Марийка смущенно взглянула на Михо и, взяв его за руку, увлекла к стенке. Кати там не было.

— Сбежала наша Катюша… — сказала Марийка.

Михо неловко переминался с ноги на ногу, не зная, как продолжить разговор, и очень обрадовался, когда Марийка сказала:

— Пойдемте. Здесь жарко.

Она направилась к двери, у которой стояли друзья Михо. Ему было приятно пройти мимо них с Марийкой, но его пугало, как бы кто-нибудь из приятелей не болтнул озорное.

И действительно, Григорий, глядя наглыми глазами на Марийку, собирался, видно, отпустить какую-то шутку, но Ромка толкнул его, а сам громко, словно стараясь заглушить то, что может вырваться у Григория, спросил у проходившего Михо:

— Ты далеко идешь, Михась?

— Скоро приду, — бросил на ходу Михо.

— Это ваши друзья? — спросила Марийка.

— Да, из нашего табора, — смущенно ответил Михо. И точно стараясь поднять авторитет друзей в глазах Марийки, заметил: — Ничего ребята.

— Мне хочется пить, — сказала Марийка. — Может быть, зайдем в буфет, ситро выпьем?

Михо нащупал в кармане трехрублевую бумажку. «А вдруг не хватит? — подумал он испуганно. — Может, она еще чего попросит?»

У стойки буфета столпилась очередь.

— Там ничего не возьмешь, — махнул рукой Михо, обрадовавшись возможности уйти из буфета.

Но Марийка неожиданно предложила:

— Вы сядьте за этот столик. Если кто подойдет, скажите — занято. А я попробую взять ситро. Меня ребята пропустят без очереди.

— Ладно, — пробурчал Михо и, вынув из кармана трехрублевку, протянул ее Марийке. — Вот… на ситро.

Она удивленно взглянула на Михо, покраснела и мягко отстранила его руку с деньгами.

— Не надо… У меня есть.

Михо растерянно повертел трехрублевку. Он выклянчил ее сегодня на базаре у одной женщины, которой пытался сбыть кастрюлю. Она не хотела брать кастрюлю, не поддавалась ни на какие уговоры.

— Да отстань ты от меня, — воскликнула она в сердцах. — На что мне эта дрянь?

— Купи, — канючил Михо.

— Не хочу. Не нужно мне.

Женщина была немолодая, но красивая, в хорошем пальто, с толстой желтой сумкой на плетеном ремешке. «Полно денег, наверно», — подумал Михо о сумке.

— Пять рублей, за пять рублей отдам… Возьми.

Женщина, до этого все время словно изучавшая кастрюлю, подняла голову и пристально посмотрела на Михо.

— А ты красивый!

Михо осклабился, но вспомнил Марийку и замкнулся.

— Зачем ты попрошайничаешь?

— Тятя, мамка голодные, — бормотал Михо заученное с детства. — Ну подай что-нибудь.

— Такой большой, а папу и маму вспоминает.

— Купи! — настаивал Михо, протягивая кастрюлю.

— Не нужна мне твоя кастрюля.

Женщина раскрыла сумочку и, достав оттуда три рубля, протянула их Михо.

— На, возьми, голубчик… И кастрюлю оставь себе.

…Михо вертел в руках трешку, и ему казалось, что она жжет ему руку. Этого не было, когда женщина на базаре дала ему деньги. То было привычное: просить, клянчить. Дадут — хорошо, не дадут — черт с ними… Здесь было другое.

Он взглянул на очередь, где стояла Марийка, и подумал: «Надо было самому пойти… А вдруг бы не хватило?.. Нехай сама угощает».

Марийка кивнула ему из очереди, и это его успокоило. Он положил деньги в карман и сел за столик.

Спустя несколько минут Марийка принесла две бутылки ситро, два стакана и несколько багдадских пряников на тарелке. Она была довольна, что сумела быстро пробраться к буфету, раскраснелась и весело сказала:

— Теперь давайте пировать.

Она налила ситро Михо и себе и крепкими зубами разгрызла твердый пряник.

— У нас здесь всегда полно, — сказала она. — Клуб маленький… Новый еще только строить будут. А людей много… И еще не все ж ходят в клуб. Есть такие, что сидят дома, в четырех стенах, и на люди не выходят. Скучно, наверное.

В словах о четырех стенах Михо уловил знакомое. Об этом не раз говорил и отец. И он смело, как человек, убежденный в правильности того, что говорит, сказал:

— Батя тоже говорит, что тесно в доме. На воздух ему хочется. Не можу, говорит, жить в доме, душно…

Марийка покачала головой и сказала с сожалением:

— Не то. Мы о разном говорим.

Она подняла к губам стакан, но не пила, а задумчиво глядела на ситро. Михо молчал, встревоженный тем, что ответил невпопад. Марийка несколько секунд помолчала, потом повернулась к Михо. Он увидел в ее глазах что-то новое, от чего ему стало еще тревожнее.

Он достал из кармана пачку папирос, собираясь закурить, но подумал, что курить в клубе, наверно, нельзя, и положил пачку обратно. Марийка, заметив это, улыбнулась.

— Я думала о вашей жизни, о цыганах… Вы из табора, что остановился в поселке?

— Да, — мрачнея, отозвался Михо.

Марийка секунду помедлила, точно размышляя, стоит ли говорить, потом сказала:

— Не нравится мне ваша жизнь…

— Почему не нравится? — спросил обиженно Михо. — Вы, может, и не знаете нашей жизни, а говорите, что не нравится.

— Не знаю… Не нравится.

Она не глядела на Михо и говорила, как будто рассуждая сама с собой.

— Вы бродите по всему миру, а я всю жизнь живу в поселке. Я в поезде никогда не ездила… В настоящем пассажирском…

— И я.

— Ну вот… И пароход я видела только в порту, издали, ни разу не ходила по палубе. И самолеты… Я и не знаю, что чувствует человек, когда он в воздухе.

Она сказала это с сожалением, даже с грустью.

— Я нигде, кроме нашего города, не была. А как будто все уже видела — весь мир видела. Ну как это объяснить?..

Она оглянулась, точно окружающее могло подсказать ей более точное объяснение.

— Как вам сказать?.. Будто вся страна — это мой дом. И все, что у других делается, — меня касается. Когда наши летчики выручали челюскинцев, я так волновалась! Как будто на льдине не чужие люди. Они же, челюскинцы, меня не знают!.. Не надоело вам?

— Нет… Говорите.

Мимо низ прошел какой-то старик, поздоровался с Марийкой.

— Как дела, доню? — спросил он нежно.

— Все в порядке, Сергей Никифорович, — ответила Марийка. — Мама уже спрашивала, чего это вас долго нет.

— Зайду на днях, — ответил старик. — Дела разные, замотался.

Он пошел к буфету.

— Это Сергей Никифорович Клименко. Сварщик наш, с завода. Самый близкий друг моего отца был… Умер папа, — добавила она с грустью и замолчала.

— Это плохо, — с участием отозвался Михо.

— Да, плохо, Михо, — сказала она. — Хороший был у меня отец. Настоящим другом мне был…

Она помолчала минуту — две, потом продолжала:

— Недавно мы написали письмо Николаю Островскому. Вы читали его книгу «Как закалялась сталь»?

— Не читал, — смущенно ответил Михо.

— Ничего, прочтете, — сказала Марийка уверенно. — Островский — тяжело больной человек, слепой, говорят, парализованный. А пишет книги… Ну вот, написали мы ему письмо — ребята нашего цеха написали, и я тоже подписала… Благодарили его за хорошую книгу. Послали письмо в Сочи, а ответа, думаем, не получим. Ему, рассказывают, дощечку сделали с вырезами, и он на ощупь по этим вырезам, как по линейкам, пишет. Трудно как! Ну, думаем мы, хорошо, если сестра прочтет ему наше письмо, — пусть почувствует, что он не один, что у него везде друзья. И вдруг получаем письмо, на конверте написано обыкновенным почерком, штемпель «Сочи». Разорвали мы конверт. А на листе бумаги… Крупный, такой неровный почерк, как пишут дети… На пол-листа письмо. Сам Островский писал! Пишет, что очень обрадовался нашему письму, работает над новой книгой, желает нам успехов в жизни. «Очень хотелось бы, — пишет, — каждому из вас, дорогие друзья, крепко пожать руку…»

Марийка замолчала, словно подводя итог тому, о чем рассказала.

— Вот об этом я и говорила… Живу я в поселке, далеко и от Ледовитого океана, и от Сочи. И выезжать никуда не выезжаю. А получается, как будто я везде была и всех знаю… А у вас?

Михо задумался. Какое-то незнакомое чувство поднялось в нем. Недавно, когда они танцевали, Марийка казалась ему совсем близкой, словно ничто их не разделяло, и все было понятным, а теперь он чувствовал, что она ушла далеко и, если не сделать чего-то важного, решительного, никогда больше не вернется она.

Глава шестая

В течение следующей недели Михо несколько раз приходил в клуб, но Марийки не было. Однажды, проходя мимо открытой двери библиотеки-читальни и видя, что там почти никого нет, Михо набрался храбрости и вошел. Он постоял некоторое время у двери, потом, заметив, что женщина, сидящая у стола с книгами, вопросительно глядит на него, подошел к ней.

— Вы хотите почитать? — спросила она.

— Да.

— Вы у нас первый раз?

— Да.

— Пойдемте я вас устрою.

Шурочка проводила Михо к небольшому столику и зажгла лампу под зеленым абажуром.

— Здесь вам будет удобно, садитесь, пожалуйста. На том столике у нас свежие газеты и журналы.

Михо все еще не решался попросить книгу, о которой ему говорила Марийка.

— А можно взять книжку Островского? — спросил он нерешительно и, как будто оправдываясь, объяснил: — Знакомая одна рассказывала про эту книгу, говорила, что очень интересная.

— Вам Александра Николаевича Островского или Николая?

Михо растерялся.

— Не знаю… Того, что слепой.

— Ага, хорошо. Вы хотите прочитать «Как закалялась сталь»?

— Да.

Шурочка объяснила Михо, что, если он будет читать здесь, в читальне, она сейчас принесет книгу, а если желает взять с собой — тогда надо записаться в библиотеку.

— Вы у нас на заводе работаете? — спросила она.

Михо стало неловко, и он пробормотал:

— Нет… еще не работаю.

Слово «еще» вырвалось само собой, но, произнеся его, Михо почувствовал себя спокойнее, точно оно уже давало ему какие-то права.

Шурочке пришелся по душе этот парень. «Цыган пришел за книгой, — пронеслась мысль. — Надо бы ему помочь. Шут с ней, с книжкой, даже если не вернет; уплачу в крайнем случае». Но вспомнила сердитые нотации заведующей и сказала:

— Вы посидите, почитайте пока свежий номер заводской газеты, а я сейчас выясню.

Михо взял газету и, сев за стол, огляделся по сторонам. Он увидел в другом конце комнаты какого-то старика, развернувшего газету. Михо тоже развернул газету и прочел слова, набранные крупными буквами: «Народная интеллигенция».

В статье рассказывалось о пареньке, который несколько лет назад приехал из деревни и поступил на строительство завода землекопом. Старый рабочий обучил его профессии бетонщика; потом, когда завод построили, паренек приобрел новую специальность — «машиниста пильгерстана». Михо не понял, что это означает, но продолжал все с большим увлечением читать. Дальше рассказывалось о том, как паренек учился, как помогали ему товарищи…

Михо так увлекся, что оглянулся лишь после того, как Шурочка окликнула его второй раз, тронув за плечо.

— Пойдемте, товарищ. Я заполню формуляр, и вы получите книгу, я договорилась.

Она подошла к своему столу, вынула из ящика плотный синеватый листок, сложенный вдвое, написала на нем цифру «3260», потом обратилась к Михо:

— Ваша фамилия?

— Сокирка.

— Имя?

— Михо.

— Отчество?

— Игнатович.

— Год рождения?

— Девятьсот шестнадцатый.

— Национальность? Цыган?

— Да.

— Профессия?

Михо молчал, не зная, что ответить. Шурочка снова спросила:

— Какая у вас специальность?.. Ну, чем занимаетесь?

И сама смутилась, вспомнив, что говорят о цыганах. Михо разозлило ее смущение, и он сказал:

— Отцу помогаю… Замки чиним, лудим…

Шурочка пришла в еще большее замешательство и, заглянув в формуляр, спросила:

— Образование?

— Читаю и немножко писать могу, — хмуро ответил Михо. — Муж сестры научил.

— Место работы? — Шурочка опять замялась. Но, неожиданно найдя выход из положения и обрадовавшись этому, сказала: — Ладно, я потом заполню, а вы вот здесь распишитесь, что во-время и в сохранности возвратите книгу. Нет, не здесь, — остановила она Михо, видя, что он собирается поставить подпись не там, где нужно. — Это адрес… — И опять смутилась. А Михо с досадой подумал: «Учить любит».

Он неловко расписался в том месте, где указывал палец, пухленький и, как у ребят, запачканный чернилами. Шурочка подала ему книгу и сказала:

— Старайтесь не задержать. Когда вернете, можно будет другую взять.

Михо попрощался. Ему хотелось вернуться к зеленому столику, дочитать газету и узнать, что же случилось дальше с деревенским пареньком, но он не решился и, выйдя из библиотеки, быстро спустился вниз.

Он испытывал чувство гордости, ощущая в руке книжку. Но его не оставляла и досада, вызванная разговором с библиотекаршей. Он злился на нее, как в свое время злился на Марийку. «Подумаешь, какая! И имя ей скажи, и фамилию, и что делаешь. Как на допросе в милиции все равно». Но, так же как и тогда, злость была какой-то ненастоящей, не от сердца. А вспомнив запачканный чернилами палец, смягчился. «А чем она виновата, что я на заводе не работаю?.. И с адресом тоже… Сегодня здесь, а завтра — там»…

* * *

Знал бы Михо, что через полчаса сюда придет Марийка, — не ушел бы, дочитал статью.

Когда Марийка попросила дать ей литературу о цыганах, Шурочка сказала:

— А вы знаете, товарищ Иващенко, сюда только что приходил цыган, взял «Как закалялась сталь».

Марийка покраснела. Чтобы скрыть замешательство, взяла со стола первую попавшуюся книгу и начала перелистывать ее. Шурочка не заметила ее смущения. Открыв один из шкафов и роясь среди книг, она говорила:

— Молодой, красивый парень.

Затем, засмеявшись и как бы оправдываясь перед Марийкой, продолжала:

— Это я так, к слову. Вы, конечно, понимаете. Я хочу сказать другое: парень, видно, первый раз в библиотеке. Знаете, как это приятно, когда такой человек приходит в библиотеку? Значит, и цыгане приобщаются к культуре!

— Да, конечно, — сухо ответила Марийка и, взяв книги, села за столик в углу.

Она прочитала две усеянные мелким шрифтом странички в энциклопедии. Здесь было сказано как будто обо всем, но по-энциклопедически скупо, и десятки разбуженных вопросов остались без ответа.

Была еще тоненькая брошюра цыгановеда-лингвиста. Автор сухим, бесстрастным языком повествовал об истории цыганского племени, путях его кочевий, занятиях, искусстве. И все же эта небольшая книжка содержала живые впечатления человека, наблюдавшего жизнь табора, сидевшего у ночных костров, слушавшего чужую, но понятную ему речь.

И перед Марийкой раскрылась трагическая судьба людей, вот уже много веков кочующих по земле в поисках неуловимого счастья.

…Не по доброй воле покинули их далекие предки Индию, не по доброй воле в жару и мороз, в дождь и песчаные бури бродят они по чужой земле. Цыгане кочуют как будто по своей прихоти, и самим-то им тоже кажется, что иная жизнь им не по нутру, что лучшего образа жизни не сыскать на земле. Но порождено это не природным отвращением к оседлой жизни, а долгими веками преследований, издевательств, гонений, поисков заработка, сделавших бродяжничество привычкой.

Что же гонит по бесконечным запутанным дорогам это племя оборванных, голодных людей, непонятных всему остальному человечеству?

Говорят, что далекие предки этой народности были артистами у индусских раджей и кочевали от одного двора к другому. Разорительные войны опустошили север Индии, и каста цыган в поисках пропитания вышла в долгий, нескончаемый путь. Они прошли Белуджистан, Афганистан, Сирию, Египет, Кавказ, Турцию… Отдельные отряды оставались кочевать в этих странах, остальные пришли в Византию. Они научились гадать, использовать в своих целях невежество и суеверие людей. Они пришли в Европу непонятные и чужие своей кастовой замкнутостью. Они ворвались в ханжескую Европу страшные для проповедников христианства своим атеизмом, опасные для идеологии феодалов своим презрением к земельной собственности. С чуждыми обычаями, с непонятной психологией.

Их начали травить.

В Испании попы обвинили цыган в том, что они ковали гвозди, которыми был приколочен к кресту Христос, и под этим предлогом жгли на кострах, пытали в подземельях. В Германии цыган убивали, подозревая в них турецких шпионов, а в Турции узаконили убийство цыган как врагов Магомета. Во Франции просто, без всякого предлога, вырезали в одну ночь сотни цыган.

«Убить цыгана выстрелом из карабина — дело столь же законное, как убить волка или лисицу», — гласил закон беззакония.

Их травили собаками, как диких зверей, у них отрезали уши и вырывали ноздри.

Они вынуждены были скрываться в непроходимых зарослях, прятаться в болотах, непрестанно кочевать, чтобы не попадаться на глаза озверевшим проповедникам христианской добродетели и магометанского рая. Они бежали из узких улочек христолюбивой Европы на восток, где правители тоже не отличались человеколюбием, но где лежали огромные неосвоенные пространства — ходи, броди по земле, никому ты не мешаешь!

А когда переписчики населения подсчитали, что на востоке Европы оказалось больше цыган, чем на западе, те, кто гнал этот многострадальный народ от очагов цивилизации, создали «теорию» о том, что цыгане бегут от «чуждой им европейской культуры». Чем объяснят эти «культуртрегеры» тот факт, что цыгане попрежнему кочуют по джунглям Европы, а в Советском Союзе догорают костры цыганских таборов?

Наступил такой момент в истории Европы, когда под давлением общественного мнения открыто травить цыган уже не решались. И тогда началось не менее изуверское принуждение цыган изменить образ жизни. Австрийская императрица Мария Тереза распорядилась отнять у цыган детей, чтобы приучить их к оседлой жизни. Ее преемник Иосиф II приказал цыганам забыть родной язык…

Никто не спрашивал этих людей, чего они желают сами. За них распоряжались их судьбой. Не зная этой народности, сочинили легенду о романтике цыганской жизни. В настоящих песнях цыганского племени (не в тех, что сочинены ради прихоти пресытившихся, пьяных бездельников) поется не только о прелестях жизни у жарких костров, под далекими мерцающими звездами, не только о знойной любви. В них звучат мотивы нищеты, страданий.

Цыган бродит по миру потому, что его неприветливо, враждебно встречали, не проникая в его психологию, не зная его обычаев, не интересуясь его нуждами. Он бродит на измученных, жалких клячах по тряским, пыльным, запутанным и неведомым дорогам, живет в нищете, грязи, невежестве, попрошайничает, занимается плутнями и воровством потому, что не видит иных путей…

Глава седьмая

Игнату Сокирке было не по душе новое знакомство сына.

— Забиваешь голову черт-те чем, — раздраженно сказал он. — Пошел бы лучше глянул коняку.

— Пойду, батя, — покорно отозвался Михо.

Но смирение сына не успокоило Игната. И пока Михо искал шапку, он продолжал сердито ворчать:

— Работу б делал какую… Чи з-за той бабы учиться стал? Найшел себе пару в упряжку! Хиба промеж наших подходящей девки нет? Он какая краля у Чурило. Чи ты хочешь в табор ворга[1] привесть?.. Так не будет! Слышь? Не будет, говорю тебе.

Михо с досадой махнул рукой, но сдержался.

— Никого я не приведу, даром шум поднимаете.

— А ты не огрызайсь. — Лицо старика налилось гневом. — Слышь, что говорю тебе? Джя аври[2]!

Михо вышел во двор. Свирепый ветер хлестнул в лицо мелким холодным дождем. Озябшее осеннее солнце спряталось за низкие густые тучи, точно не хотелось ему глядеть на расквашенную дождем землю. Михо сразу же промок, но не торопился возвращаться в сарай. Он не спеша пошел к клуне, где стояла лошадь, провел рукой по ее бокам, подложил в корыто соломы и слегка присыпал дертью. Подошел к нетерпеливо визжавшей и рвавшейся с цепи собаке и, трепля ее мокрое ухо, ласково проговорил:

— Холодно тебе, Нэрка? Мне тож холодно…

Нэрка, как будто поняв, что делается на душе у хозяина, заскулила и участливо лизнула ему руку…

Отец все еще был не в духе и, увидев возвратившегося Михо, сквозь зубы спросил:

— Ну, что там?

— Все добре.

— Добре-добре! — передразнил старик. — А Нэрка не отвязалась?

— Не отвязалась. Ошейник другой сделать бы, спадать стал.

— И сделай! А то только книжки в башке. Много мне корысти с твоего ученья. Шестьдесят лет живу без ученья — и ничего, не высох… Знаю, какие они, ученые, одна морока с ними.

И кивнул в сторону зятя, сидевшего в углу. Сквозь крохотное оконце под самой крышей сарая проникал скудный свет осеннего дня. В углу, где сидел Вайда, было почти совсем темно, и трудно понять, как мог он в этом полумраке что-нибудь делать. Но человек привыкает ко всему, и к полутьме тоже. Из длинных тонких лоскутов кожи Вайда вывязывал новую плетку и так увлекся, что, казалось, не видит и не слышит ничего вокруг. Но он слышал все. Когда старик заговорил о нем, Вайда встал, лихо покрутил плеткой над головой и, сплюнув, насмешливо спросил:

— А чего вам ученые не нравятся? Или, может, завидуете?

Старик вскочил с перины, отбросил ногой стоявший поблизости чугунок и закричал, наступая на зятя:

— Цыц, кляча ученая! Мой хлеб жрешь и еще меня дегтем мазать будешь? У-у ты!..

Женщина, возившаяся у железной печи, бросилась к мужчинам. Отстранив мужа, она задабривающе сказала отцу:

— Та не надо, батя… Ходимте кушать. Я сало сготовила с картошкой.

Старик свирепо поглядел на зятя и, презрительно процедив сквозь зубы: «парнэ», уселся на перине.

Дочь положила перед ним сшитую из пестрых лоскутьев подстилку, поставила горшок с салом и картофелем, бутылку водки. Пока Замбилла нарезала хлеб, старик с удовольствием втягивал в себя запах сала, курившийся из раскрытого горшка, и приговаривал:

— Ото хорошо! Хорошо!

За едой страсти улеглись. Игнат ел быстро, жадно причмокивая. Закончив еду, вытер рукой жирные губы, разгладил густую черную бороду, в которой не видно было ни одного седого волоса, и прилег на перину. Он раскурил трубку, взглянул на Михо, подошедшего с книгой к окошку, и, довольно отрыгивая, сказал:

— Значит, учишься? Та-ак. Надоело нашего тилигента слухать, так решил у бабы учиться… Дай-ка, Замбилла, воды.

Большими глотками опорожнив кружку, Игнат снова обратился к Михо:

— А что она учит тебе, ота сороконожка?

— Какая же она сороконожка? — попробовал отшутиться Михо. — У нее две ноги, как у всех женщин.

— Без тебя знаю, сколько ног у бабы, — отозвался Игнат, — спрашиваю: что учит? Отвечай.

— Много учим. Арифметику.

— Что за чертовщина? — поинтересовался старик. — Никогда не слыхал, и ничего, живу. А ты что, без того не проживешь?

— Прожить можно. А только, если больше знаешь, лучше жить.

— А что дает то ученье?

Михо задумался, прошли секунды, и глаза его из задумчивых стали веселыми. Он подошел к стоявшей в углу скамеечке и взял одну из четырех лежавших на ней книжек. Раскрыл ее и прочитал вслух, как читают дети в школе: «Для пяти лошадей на тридцать дней запасли девять центнеров овса. Сколько овса надо запасти для двенадцати лошадей на восемнадцать дней, исходя из той же нормы?» Вот скажите, батя: сколько надо запасти овса?

Старик растерянно взглянул на сына.

— Что то за цертнер?

Михо, может быть, впервые почувствовал свое превосходство над отцом, но, стараясь не показать этого, сказал так, как будто напоминал отцу забытое:

— Центнер же — это шесть пудов.

— Ну так что? — спросил старик.

— Вот и посчитайте, сколько надо запасти овса для двенадцати лошадей на восемнадцать дней?

— Ну, — сказал старик недовольно.

— Так сколько ж будет, по-вашему? — настаивал Михо.

— Сколько будет, сколько будет, — пробурчал Игнат. — Ты и скажи, сколько будет, чего пристал.

Михо вынул из кармана огрызок карандаша, здесь же, на обложке задачника, набросал решение и объяснил его отцу.

— Ишь, как хитро выкрутил, — восхитился старик. — Значит, говоришь, восемьдесят один пуд? А ну-ка еще раз покажи, как же оно восемьдесят один пуд получилось? Здорово как придумано!

Михо охотно повторил решение задачи.

Игнат, поглаживая бороду, бурчал:

— «Цертнер», «норма» — вроде чепуха, бабья ворожба… А полезное, может, дело!

Потом, помолчав, опять спросил:

— Ну, а еще про что учит тебя та… дваножка? — и раскатисто рассмеялся, довольный остротой.

— Еще учим историю, географию, политграмоту…

— Это еще что?

— История — это про то, как люди жили раньше… Совсем давно. География — это про разные страны: где есть горы, где моря, где какие люди живут, что делают.

— А откуда она знает, что где, твоя учительша? Из окна хаты усё бачить?

Михо улыбнулся.

— Из окна хаты много не видать. Марийка училась в техникуме, у нее много книг всяких, по ним и учимся.

Нотки гордости прозвучали в его голосе.

Игнат задумался.

— А еще как ты сказал?.. Что учите? — спросил он.

— Еще политграмоту.

— А это про что?

— Это про то, — Михо замялся. — Это… Ну, как сказать? Про то, как люди живут… Почему на свете есть бедные и богатые и что сделать, чтоб не было бедных.

Старик рассмеялся.

— Ого, куды загнул! Думаешь всех богатыми сделать? Где же это вы столько денег возьмете? — И, хитро подмигнув, добавил: — И как раздавать деньги будете?

— А это не я делать буду.

— А кто ж?

— Сами люди и сделают.

Старик приподнялся с перины, снова набил свою трубку махоркой и обратился к зятю и дочери, как будто призывая их в свидетели:

— Видали, куды заехал наш Михась?

И, обращаясь к сыну, насмешливо спросил:

— Как же это я сделаю сам себе, что стану богатым? Или ты думаешь, что Чурило со мной поделится? Ха-ха-ха! Так и побежал он отдавать свои гроши!

— А нам Чурилины деньги не нужны, — обидчиво возразил Михо. — Если в колхоз пойдем, там все лошади в одной конюшне стоят, все на одном поле работают и деньги не богатому идут, а каждому, сколько заработал…

Добродушие вдруг исчезло с лица Игната.

— Стой! — вне себя крикнул он. — Что ты мелешь? Какой колхоз? Да я тебя, гаденыша, убью, своей рукой убью. И твою сороконожку, как… как змею раздавлю. Слышь! Вот оно, ученье!

Старик вскочил на ноги и бросился с плеткой на сына.

Но в это время раздался голос Вайды.

— Ученье ученью рознь, — назидательно сказал он. — Смотря чему учиться. Конечно, если у этих коммунистов учиться — до добра не дойдешь. А я, например, никак не жалею, что учился…

Он хотел еще что-то сказать, но, увидев лицо повернувшегося к нему старика, пожалел уже, что вмешался в спор. Игнат точно ждал повода, чтобы обратить накипавшую в нем злость против зятя.

— Ты еще мешаться будешь? — крикнул он угрожающе. — Что мне с твоего ученья? Ты ж сам и не прохарчуешься. Как собака, ждешь, чтоб кость высосанную бросили. На, жри, только меня не трожь. Слышь? Убью!..

Глава восьмая

Игнат Сокирка не любил Вайду. За все не любил: и за его высокомерие, и за щегольскую одежду, и за песни, которые Игнат презрительно называл «парнэ», выражая этим словом ненависть к городским песням и осуждение оседлым цыганам. Самого Вайду Игнат тоже считал «парнэ», как цыгана, бросившего свое племя и ушедшего к «белолицым». Игнат был убежден, что рано или поздно Вайда снова вернется в город, и всей душой презирал его.

А больше всего невзлюбил он Вайду за то, что он сумел стать мужем Замбиллы. Хотя сам был виновен в этом.

Игнат никому никогда не признался бы, что случилось это по пьянке. А было это именно так.

Однажды, когда табор стоял возле Ростова, Вайда встретил Игната в городе и пригласил его в погребок. Вайда заказал паровую рыбу, две порции винегрета, пол-литра водки. Выпили. Вайда заказал еще пол-литра. Заплетающимся языком он рассказывал Игнату о своей жизни в Курске, где зарабатывал большие деньги, хвастался знакомством с Амелькой Гусаком, старшиной табора, которого Игнат лично знал и очень уважал.

— Да что Гусак! — разошелся Вайда, — каждый со мной дружбы ищет. У кого деньги — у того друзья. А у меня денег… Глянь, сколько у меня денег! — Он вынул из кармана пачку червонцев. — У меня денег… сколько хочу, столько и есть… Я все, что хочешь, на деньги куплю. Захочу — и Чурилину дочку в невесты возьму. Чурило сам предлагал.

— Врешь! — ударив кулаком по столу, крикнул Игнат. — Не даст Чурило за тебя дочку… Есть другие, за кого пойдет Чурилина дочерка.

Он произнес слово «дочерка» ласково, что не вязалось ни с его грозным видом, ни с характером разговора. Игнат боялся, как бы Вайда не сосватал Полину Чурило, которую он страстно хотел в жены Михо. «Отговорить, заставить его забыть Полину», — стучала по-пьяному навязчивая мысль.

— А вот захочу — и отдаст, — бахвалился Вайда. — Только не хочу… Официант! — крикнул он, обернувшись к буфетной стойке. — Давай еще пол-литру!

Официант вмиг примчался с бутылкой водки и хотел ее отпечатать, но Вайда взял из его рук бутылку и откупорил сам, лихо стукнув по донышку.

— Выпьем еще, батя, — сказал он, наливая водку.

— Какой я тебе батя? — вспылил Игнат. — До Чурилиной дочки сватаешься, а меня батей зовешь?

— Что мне Чурилина дочка? Не нужна мне дочка старшины! Вашу дочку хочу… Вам быть старшиной. Вот, гляньте. На эти деньги накупите лошадей, все, что хотите. Сами станете старшиной, Чурило пятки ваши лизать будет.

И вдруг бросился перед Игнатом на колени.

— Все, что хочешь, бери, только отдай Замбиллу. Деньги дам… лошадей куплю… волю свою отдам — рабом буду…

Игнат, растерянно оглядываясь вокруг и видя, что на них обрашают внимание, тряс Вайду за плечо.

— Вставай, чего ты! Вставай, говорю тебе!

Но Вайда и слушать не хотел.

— Не встану, батя. Не встану, пока не отдашь Замбиллу.

— Вставай, говорю! — истошно крикнул Игнат.

— Не встану.

Люди поднялись из-за столиков и подошли к ним. Игнат побагровел от злости.

— Вставай или убью, — крикнул он в запальчивости. — Чи ты сдурел?

Вайда поднялся и умоляюще произнес:

— Отдадите?

Игнат молчал.

— Слышите, люди!.. Отдает батя мне в жены свою дочку… Официант! Давай водку, вино, закуску… Все, что есть, давай, всех угощаю. Ешьте! Пейте! Все, кто здесь есть!

Пили до утра.

Одурманенный водкой, Игнат отдал Вайде в жены Замбиллу.

А не такого мужа она заслуживала!

Замбилле еще восемнадцати лет не было, а уже ни один мужчина не проходил мимо нее, чтобы не оглянуться. Не по летам рослая, стройная. Лицо матовое, оживленное румянцем здоровой юности. Длинные густые ресницы отбрасывали тень чуть ли не на полщеки. А приподнимутся ресницы — и, точно два уголька, горят глаза. Губы полные, красные, — так много, кажется, в них молодой крови, что вот-вот прорвет тонкую кожицу.

Ее бархатное сильное контральто всегда выделялось в хоре. И пела она как-то по-особенному. То слышишь в голосе смертную тоску по чему-то далекому, несбыточному. То, — не заметишь, как совершился переход, — зазвучит буйное, безудержное веселье, прорвется гортанный выкрик — один, другой — и разольются по всей степи звонкие трели, которые самого дряхлого старика приподнимут с земли и заставят пуститься в пляс вокруг жаркого костра. И сама Замбилла, не глядя, передаст стоящему рядом гитару, поведет плечом, гордо вскинет голову и закружится в неистовом танце. И, кажется, не только быстрые ноги, не только гибкие руки, не только упругая девичья грудь, но и лицо ее — сверкающие влажные глаза, вздрагивающие губы, — все участвует в этой буйной пляске.

Такой ее и увидел Вайда первый раз. Не отрывая глаз от пляшущей девушки, он сказал тихо:

— Ну и девка!

Стоявший рядом Ромка Дударов с восхищением подтвердил:

— Ого! Настоящая герцогиня!

— Чья она? — осведомился Вайда.

Ромка удивленно взглянул на спрашивающего и только теперь заметил, что стоит рядом с незнакомым человеком.

— А тебе что? — И, еще раз подозрительно оглядев Вайду, спросил: — Ты кто будешь?

Вайда улыбнулся вкрадчивой улыбкой, сделавшей его круглое лицо похожим на кошачье, и успокаивающе ответил:

— Да ты не бойсь, свой я, у Чурилы живу.

Он пришел в табор одетый нарядно, по-городскому, самоуверенный, наглый, при всяком удобном случае щеголял своими знаниями и городскими манерами. У него было запоминающееся грубое лицо и совсем неожиданные на этом лице синие, по-детски чистые глаза.

Старшине он сказал, что жил долгое время в Курске, пел в каком-то хоре. Но вынужден был уйти из города, чтобы не попасть в тюрьму. Чурило его о подробностях не расспрашивал — мало ли за что цыган мог угодить в тюрьму!

Некоторое время Вайда жил в шатре Чурило, вместе с ним ходил на базары. У них были какие-то дела. Чурило подумывал о том, что хорошо бы выдать за Вайду свою дочь. Он раза два заговаривал об этом с Вайдой, но тот не торопился с ответом.

— Обожди, разберусь немного со своими делами, обживусь, тогда посмотрим. Может быть, еще не останусь тут.

У Вайды водились деньги, он не скупился на угощение и быстро снискал себе дружбу многих. Только Игнат Сокирка держался в стороне. Не любил он Вайду.

— Какой он цыган? — насмешливо говорил Игнат. — Парнэ!

С еще большим презрением стал относиться к нему Игнат после того, как Вайда однажды запел у костра цыганские песни, исполняемые в городе. Голос у Вайды был слабый, но пел он с душой.

Игнат, прослушав первые два куплета, сердито плюнул и отошел от костра.

А девушки охотно слушали Вайду, и охотнее всех слушала Замбилла, стараясь запомнить слова и мотив. Она сообразила, что эти песенки дадут на «заработках» куда больше, чем гаданье и попрошайничество. Еще больше коверкая русские слова и внося в мелодию отзвуки табора, девушки старательно разучивали песни, принесенные Вайдой.

Несколько раз Вайда заговаривал с Замбиллой, но она держалась отчужденно. Однажды, когда Замбилла отстала от двигавшегося по пыльной дороге табора, Вайда тоже задержался и, поравнявшись с Замбиллой, спросил:

— Что, красавица, бежишь от меня, или боишься обжечься?

Замбилла рассмеялась.

— Чего мне бояться? Потухший огонек не жжет.

— Ах, так!

Не успела Замбилла отскочить, как Вайда обнял ее и поцеловал прямо в губы.

Замбилла, не оглядываясь, побежала за табором. Отец, увидев ее взволнованное лицо и трясущиеся губы, спросил:

— Что с тобой, дочерка?

Замбилла смущенно опустила глаза и, заглушив волнение, ответила:

— Ничего, батя. Бежала я дюже.

И все же Вайде удалось одурачить Игната Сокирку.

Два дня в таборе царило веселье. Все приняли участие в свадьбе. Не было только Ромки Дударова. Он неожиданно исчез и появился снова лишь спустя десять дней. В свадебной суматохе никто, кроме Михо, не заметил исчезновения Ромки. Когда же он, сумрачный, исхудавший, вернулся в табор, Михо участливо спросил его:

— Что с тобою, Ромка? Где ты был?

Ромка, глядя в сторону, безнадежно махнул рукой.

— Не спрашуй, Михась, плохо мне. Только, просю тебя, не спрашуй.

Так Михо ничего и не добился, хотя смутно догадывался, что Ромка любит Замбиллу и теперь горюет.

Вайда поселился с Сокиркой. Первое время старик старался сдерживать свое раздражение против зятя, потом все чаще стали вспыхивать ссоры. Вайда усвоил по отношению к старику покровительственно-иронический тон. Чем больше злился Игнат, тем подчеркнуто вежливее и спокойнее был Вайда, и это еще больше бесило Игната.

— Чего приплелся сюда, кой черт принес? — кричал Игнат.

— С вами познакомиться захотелось, — насмешливо отвечал Вайда.

— Собачий сын! — ругался Игнат. — Иди к своим парнэ!

Особенно частыми стали ссоры в последнее время, когда дела семьи пошатнулись.

Игнат Сокирка никогда за всю свою жизнь не знал довольства и сытости. Он был одним из немногих в таборе, кто трудился, а не отлеживался, как остальные мужчины. Игнат неплохо слесарничал, лудил и обучил этому сына. Когда табор останавливался у села или на окраине города, они отправлялись по дворам в поисках заработка: там замок починят, там кастрюлю полудят, там нехитрый инструмент изготовят. Больших доходов это не приносило, но все же старик и сын возвращались домой не с пустыми карманами.

Доходы Замбиллы были побольше. Она промышляла гаданием, пела во дворах старинные таборные песни. В последнее время, выучив песни Вайды, Замбилла умела разжалобить падких на псевдоцыганские романсы мещаночек.

Когда жива была старая Нодя, она умела как-то сдерживать буйный нрав Игната. Если на радостях по случаю удачного промысла, он начинал гулять, она мольбами, угрозами умудрялась выклянчить часть денег, и тогда семья кое-как перебивалась. После смерти жены Игнат с тоски, а скорее всего почувствовав свободу, разгулялся. Сколько бы ни приносилось в семью, все сразу проедалось и пропивалось.

Вайда в таких случаях всячески восхвалял тестя, сам вызывался сбегать за водкой, непрерывно подливал в кружки.

— Эх, была не была, все равно пропадать! — кричал он пьяным, срывающимся голосом. — Выпьем еще, батя.

— Выпьем! — охотно соглашался старик. Разгульная натура — единственное, что ему нравилось в зяте. В эти минуты он смягчался, спокойно разговаривал с ним, рассказывал бесконечно-длинные истории о своей молодости, о том, как любила его Нодя, когда была невестой, и о своей любви к цыганке Руже, встреченной однажды в таборе знаменитого Гришки Пыхвы. Но Ружа предпочла другого.

— Кволый такой, еле на ногах стоит, — рассказывал Игнат, — ну совсем как ота кляча Будзиганова, что подохла весной. — Он брезгливо скривился. — А полюбила… И за что полюбила, так и не поймешь. Я ж орел был! Никто, бывало, против меня не устоит. Чурило наш, он тож тогда молодой и еще сильнейше був, так я его раз-раз — и готов!

А Вайда рад, что старик разговорился, и все подливает в кружки.

Но Игнат вдруг уставится немигающими пьяными глазами на зятя, густые лохматые брови сердито сбегутся к переносице, и, изо всей силы ударив себя по колену, закричит:

— Это кто меня угощает? Ты, приблудный лошонок, меня, Сокирку, угощаешь? Дык это ж моя водка, а не твоя, — понимает твоя дурья башка? Я тебя угощаю! Я! У тебя ж карман пустой, как торба у прожорливой клячи. Ты поди заработай, а потом угощать будешь.

Вайда отодвинется от старика, деланно зевнет и, кивнув в сторону Замбиллы, скажет:

— С какой стати я буду зарабатывать? Что, у меня жены нет или она ничего не приносит? Хватит мне ее заработка на угощения.

Скажи эти слова кто-нибудь другой, Игнат нисколько не возмутился бы. В любом цыганском таборе не редкость, что женщина зарабатывает на пропитание, а мужчина проводит время, как ему заблагорассудится. И торговать-то на базар он идет, предвкушая не столько заработок, сколько удовольствие поторговаться, потолкаться среди людей.

Игнат не считал зазорным освященный веками обычай, что мужчина бездельничает, а женщина заботится о семье. Но когда вспыхивала злость против Вайды, Игнат забывал обо всем, вне себя от ярости, что отдал бездельнику любимую дочь. И ссора долго не утихала.

Замбилла делала иногда попытки прекратить эти ссоры. Она принималась успокаивать отца.

— Ну тише, батя, успокойтесь. Он же молодой еще, не понимает.

В таких случаях ей доставалось от Вайды, который принимался избивать жену, обвиняя в сочувствии отцу. Если же Игнат улавливал в словах дочери хотя бы малейший намек на согласие с зятем, он всю свою злость переносил на нее. И тогда Замбилла долго ощупывала следы побоев на теле и смачивала ссадины полынной настойкой.

— А ты не мешайся до них, — советовал Михо сестре. — Нехай себе грызутся. Надоест — сами перестанут.

— Ладно, Михась, не буду больше, — соглашалась Замбилла.

Но в душе знала, что не сдержится. Да и как не вмешаешься, когда видишь, что вот-вот покалечат друг друга? «Лучше уж я потерплю», — думала она.

Месяц за месяцем дела в семье шли все хуже. И не только в этой цыганской семье.

Страна жила новой жизнью. Как ни старайся проходить мимо, а нельзя ни спрятаться от нового, ни обойти, даже нехожеными тропами, то, что проникло во все поры жизни.

Колхозы завели своих лошадей; единоличников в селе — один, два и обчелся. Кто теперь пойдет покупать лошадь у цыгана? Разве только такие же полубродяги, занимающиеся извозом в городах. Так умирал извечный, излюбленный цыганский промысел. Сокирка никогда ни торговлей лошадьми, ни меной не занимался. Но для многих семей это было основным источником пропитания.

Пострадала семья Ромки Дударова.

Среди всех барышников и менял Ромка Дударов, несмотря на свою молодость, слыл самым ловким и находчивым. Уж он, бывало, за ночь так вымуштрует лошадь, что самый опытный покупатель не определит ее настоящего возраста. Если лошадь старая — нарежет ей на зубах желобки, сунет морду в брезентовый мешок с кипятком. Зубы ее после этого не отличишь от зубов молодой — тот же оттенок, тот же вид. На зубах ямочки, как у пятилетней, точно и не успела их за свой долгий век «заесть».

За ночь, предшествующую торгу, бедная лошадь так натерпится от Ромки, что стоит ему на базаре только руку поднять, как она взвивается на дыбы, рвётся с ремня, точно не дождется мгновенья, когда ей разрешат пуститься в галоп.

А наивный покупатель думает: «Резвая, видать, лошадь, не устоит на месте. И зубы молодые». Только молчит, чтобы не набить цену, и попрежнему с равнодушным видом ходит вокруг лошади.

Но то, что боится высказать вслух покупатель, выкрикивают во все горло подручные Ромки, плотным кольцом окружающие продавца и покупателя. Они не скупятся на похвалы: известно, что Ромка Дударов, в случае удачи, закатит хорошую выпивку.

— Эх и конь! Такого не найдешь по всем губерниям.

— Хорош лошадь, очень хорош. Смотри! — и в сотый раз раздирают губы лошади, чтобы продемонстрировать ее шикарные зубы.

— Смотри: молодая, совсем молодая, только пять лет.

А Ромка, важно надувшись, будто его совсем не интересует происходящее, поглаживает лошадь и только время от времени, закатив глаза, с восхищением произносит:

— Да разве то лошадь? Герцогиня! Жалко даже продавать.

Покупателя атакуют со всех сторон и, оглушенный неистовыми гортанными выкриками цыган, обманутый резвым видом лошади, покоренный важным, спокойным видом Ромки — такого молодого, неискушенного (разве такой может обмануть!), — он выкладывает за лошадь вдвое, а то и втрое дороже того, что она стоит.

На другой день, отстоявшись в теплой конюшне, позабыв немного страхи после Ромкиной пытки, лошадь возвращается в свое обычное состояние, и перед изумленным мужиком предстает старая, задерганная, видавшая виды кляча. Но где теперь искать этого проклятого цыгана? А если и попадется на глаза Ромка, он, выслушав возмущение мужика, удивленно поднимет брови и, призывая в свидетели своих соплеменников, кричит:

— Та вы послухайте, что он говорит! Что я ему лошадь старую продал? Та вы бачилы такого? Та я ж его первый раз за всю свою жизнь вижу. Чтоб я с этого места не встал! От крест вам святой!

И, не скупясь, осыпает себя крестными знамениями…

В последнее время стала закатываться звезда Ромки Дударова. Все менее оживленными становились конские базары, все меньшие доходы стало приносить барышничество.

Пошатнулись дела и у остальных цыган.

Не стало желающих обращаться за помощью к цыганам, когда заболевала лошадь или корова. В селах появились ветеринарные врачи и фельдшеры. Не стало особой нужды в цыганах слесарях, лудильщиках, — кругом мастерские пооткрывали. Новая жизнь нанесла удар и гадалкам, которые многие века дурачили людей и которым казалось, что невежд хватит до скончания веков. Все меньше людей верило в гаданье.

Табор нищал, люди искали выхода. Тем временем извне доносились вести, разрушавшие привычный уклад цыганской жизни еще больше, чем нищета. От встречных таборов стало известно о первом цыганском хуторе на Кубани, где цыгане живут в кирпичных домах, ведут хозяйство, едят вдоволь, хорошо одеваются; о цыганских колхозах на Херсонщине; о том, что в Москве выходит журнал на цыганском языке.

Чурило, старшина табора, старался оградить своих соплеменников от влияния новой жизни, но она неудержимо проникала в шатры, о ней начали говорить у вечернего костра и за выпивками.

Цыганский табор переживал тяжелые дни.

Именно в эти трудные дни Чурило привел табор на зимовку в большой рабочий поселок рядом с городом Приморском.

Глава девятая

Сквозь хмельной угар Коваль смутно помнил, как он возвращался домой.

Гусев и Вера Павловна пошли провожать Коваля. По дороге Гусев снова завел разговор о рекордах Гнатюка. Остановившись среди дороги и тыкая Коваля в пуговицу пальто, он говорил нетвердым голосом:

— Каяться будете.

— Почему?

— Каяться будете, говорю… Знаете, что может получиться в результате этих… м-м… фокусов? Не знаете? А я вам скажу. А-ва-ри-я.

— Не получится, — глухо пробурчал Коваль.

— Как не получится? Получится! Непременно получится! И, думаете, кто будет отвечать? Гнатюк? Дудки!

— Мстислав, как тебе не стыдно! Что за разговор!

— Прошу прощения, Верочка. Тут серьезное дело… Дудки, говорю… Да, дудки. Гнатюка неудобно обвинять. Рабочий класс, то, сё. Отвечать будет… — он выбросил руку с указательным пальцем вперед и вытаращил глаза в сторону воображаемого подсудимого. — Отвечать будет начальник цеха… Так. А теперь посмотрим, кто он такой? Ах, старый спец? Ясно, ясно. Понятно, почему он допустил аварию… Не знал? Не следил? Халатность? А не хотел ли он этим помочь реставрации капитализма? И все. — Он скрестил четыре пальца решеткой и запел: — «И в дальний путь на долгие года».

— Пойдемте на тротуар, машина идет, — сказала Вера Павловна.

Сделав шаг в сторону, Гусев снова остановился.

— А если это произойдет в вашей смене, не приведи господь? Кто окажется моим пособником и спутником в далекие края? Вы. Ясно, вы.

Вера Павловна засмеялась и потянула мужа за рукав.

— Ну довольно, ты и так уже до смерти напугал Михаила Ефимовича.

— И вовсе не напугал, — сказал Коваль. — И аварии никакой не будет. Оборудование может дать больше… Я подсчитывал.

— А вы подсчетики ваши суду предъявите.

— Не верю.

— Чему не верите?

— Не могут человека судить, если он хотел сделать хорошее. Разберутся…

Вера Павловна опять потянула Гусева за рукав, но он не двинулся с места.

— Пойдем, ради бога, не ночевать же здесь, — воскликнула Вера Павловна с комическим отчаянием. — Дался вам этот стан! Пусть себе, на здоровье, больше выпускает.

Коваль и Вера Павловна сделали несколько шагов, но Гусев закричал:

— Как это пусть? Позвольте… Вот, видите — стена. Можете вы перескочить через нее?

Коваль сосредоточенно глядел на стену.

— Ну?.. Не могу. И что?

Гусев облегченно вздохнул и сам сделал несколько шагов вперед.

— Вот то-то и оно, что не можете. Стена, голубчик, стена! Сте-на!

— К черту! — спьяна вырвалось у Коваля.

Вера Павловна расхохоталась.

— Вы поняли, инженер Гусев? — сквозь смех проговорила она. — Быстро по домам, а то еще подеретесь. Воображаю: старый спец дерется на улице с молодым инженером. Веселая ситуация. — Она опять до слез рассмеялась. — Стива! А ведь он тебя непременно побьет, честное слово, побьет. — Она подала руку Ковалю. — Расстанемся друзьями. На дворе осень, кошки должны скрести на душе, а мы хорошо провели время. Это главное. Правда, Михаил Ефимович?

Коваль кивнул головой.

…И об этом очень противно было вспоминать, потому что надо было сразу сказать «нет!» и все стало бы на свое место.

Когда он на цыпочках вошел в комнату, Шурочка спала, но скрип двери ее разбудил. Лицо ее раскраснелось, сочные губы припухли от сна. Коваль осторожно, виновато поцеловал их.

— Ты пьяный! — воскликнула Шурочка. — От тебя несет как из бочки.

— Выпил… — Коваль смиренно опустил голову. — Но ты же знаешь, я не хотел идти.

— Не хотел бы — так не пошел. А я пришла в восемь часов и все время тебя ждала… Пять часов! Мне уже и ждать надоело…

Шурочка капризно надула губы. Но не выдержала, рассмеялась:

— Ну, расскажи, что там было. Какая она, Вера Павловна? Я ее видела на вечере. Красивая она, правда?

— Старая, — сказал Коваль, стараясь не глядеть на Шурочку.

— Как старая? Неправда, она очень красивая. Сколько ей лет?

— Около пятидесяти.

— Но она кажется совсем молодой. Правда, Миша? Скажи правду: она тебе очень понравилась?

— Красивая, — признался Коваль. — Только ты лучше… У них все красивое. Куда там! Не такое, как у нас… А у нас все-таки лучше.

Он обвел взглядом комнату. Фанерный шифоньер, маленький стол, под которым с трудом умещались его ноги, трельяж, кровать… И все-таки здесь было лучше. Среди этих вещей чувствовал себя хорошо, по-домашнему. Тут ты был хозяином. А там… там вещи были старинные, они пережили не одно поколение, и среди них ты как чужой, точно слишком поздно родился.

И Шурочка, близкая, понятная, с которой спокойно и не страшно, что споткнешься.

Оттого, что Коваль почувствовал себя так хорошо возле Шурочки, он ей обо всем рассказал. О мебели в Гусевской квартире, о том, что подавали к столу, о Вере Павловне, умеющей создать такую приятную обстановку за обедом, о цыганах и о разговорах Гусева.

— Ты уверен, что он не прав? — спросила Шурочка.

— Уверен. Он хоть и знающий человек, но отстал. И еще боится. А нам это сейчас не подходит. Никак не подходит. И надо было мне ему сказать. А я смалодушничал. Мямлил что-то… Вроде я и нашим и вашим.

Шурочка встревоженно глядела на Коваля.

— А что же еще говорить? — вдруг сказала она. — Ты же не сказал ему, что согласен с ним. Нет?

— Нет.

— Ну и всё. А теперь не говорить надо, а действовать. Все только и говорят о Гнатюке. Даже у нас на читательской конференции разговор об этом был. Старик Клименко выступал. Так он говорил, говорил о книжке, а потом пошел о цехе, о рекорде Гнатюка… Очень хвалил его.

Шурочка обняла Коваля.

— Ты такой большой и сильный у меня, — сказала она ласково. — Раз ты чувствуешь, что прав, делай по-своему…

Глава десятая

В клубе было совсем тихо, в фойе и коридорах не было ни одного человека. Михо уже собирался уйти, когда увидел Катю Радько, шедшую по коридору.

— Идите сюда, Михо, — позвала она. — У нас здесь собрание. Постойте, я сейчас скажу Марийке.

У раскрытых дверей зала толпился народ. Там было полно. На освещенной сцене, за большим столом, покрытым красной материей, сидело человек двадцать. Один стоял на трибуне, лысый, толстый, и размахивал короткими руками. Он ругал Гнатюка, говорил, что Гнатюк неправильно работает. Получалось, что Гнатюк чересчур старается, делает много труб, и Михо не понял, почему это плохо. И люди в зале тоже были недовольны, они начали кричать и не давали лысому человеку говорить.

Тогда тот, что сидел посредине, — высокий, плечистый, с седыми волосами (видно, самый главный), — встал и позвонил колокольчиком. Стало тихо. И лысый человек опять заговорил. Михо понял, что лысый человек боится, как бы Гнатюк не поломал какую-то машину. Но в зале опять зашумели. Главный позвонил в колокольчик, но люди все равно шумели. Тогда лысый человек махнул рукой и пошел вниз. Михо видел, как он сел на свободное место в первом ряду, рядом с какой-то женщиной. Михо показалось, что это та самая женщина, которая дала ему на базаре три рубля, а кастрюлю не взяла.

А на трибуну вышел другой. Молодой, но очень высокий и здоровый мужчина, с маленькими усиками. Он защищал Гнатюка и говорил, что Гнатюк правильно работает и что так должны работать все. И в зале все хлопали в ладоши и были очень довольны. Высокий человек ругал какого-то Гусева, — наверно, лысого, потому что тот встал со своего места и крикнул: «Тогда вы отвечайте за цех, а я не буду». Женщина потянула его за пиджак, и он сел.

А в зале опять начали шуметь и кричали: «Не слушай его! Пусть Коваль говорит!» Коваль, это, наверное, был тот высокий, что стоял на трибуне. Эту фамилию Михо где-то слышал, но не мог вспомнить где.

Потом Коваль сошел с трибуны, а его место занял седой человек, тот, что звонил в колокольчик. В зале затихли.

В это время подошла Марийка. Она раскраснелась и была очень веселой. Марийка пожала руку Михо, он хотел сказать ей, что прочитал книгу, но Марийка остановила его.

— Тихо, Михо. Слушайте. Это Петрович. Он был в Москве; видите, его орденом наградили.

Но Михо не слушал Петровича. Он искоса поглядывал на Марийку и думал только о ней.

Когда Петрович кончил говорить, все опять начали бить в ладоши и кричать: «Правильно!», «Ура!» Марийка тоже била в ладоши и кричала «ура». Она повернулась к Михо, и он тоже раза два ударил ладонь об ладонь, но кричать «ура» постеснялся.

А на сцену пошел парень, совсем молодой, с Ромку, только плечистее его и блондин. И столько света было кругом, что волосы его блестели, как будто смазанные жиром. У него тоже был орден, как у Петровича, и очень хороший новый костюм, это было видно даже издали. Он стеснялся, наверно, — потому что стал совсем красным.

— Это Саша Гнатюк, — сказала Марийка. — Он тоже был на Всесоюзном совещании стахановцев. Видите, и у него орден.

Михо позавидовал Саше. Марийка так смотрела на него!

Все слушали, что говорит Саша Гнатюк. И Михо тоже стал слушать.

Саша говорил, что не хочет больше работать медленно, как раньше работали, что он будет стараться еще больше труб сделать. И что в Москве тоже сказали, что все сейчас должны работать по-стахановски. А про Гусева сказал, что в Москве говорили: таким надо по зубам давать.

Гусев вскочил со своего места и крикнул: «Это безобразие!» И еще что-то кричал. Но уже не слышно было, потому что кричали все в зале. И колокольчик долго звонил, пока все затихли.

А тогда Саша Гнатюк начал рассказывать, что он видел в Москве: какие там красивые дома и метро (это поезд, который ходит под землей). Все слушали молча. И Марийка тоже. Только иногда шептала Михо: «Слышите, слышите, что Саша говорит?»

Михо злился на Сашу Гнатюка. И на себя тоже. «Не такой я, какой ей нужен, не будет она со мной ходить», — подумал он про Марийку…

Еще говорило много людей. Все хвалили Сашу Гнатюка и ругали лысого.

Когда собрание кончилось, Марийка спросила:

— Вам понравилось?

Михо не знал, что сказать, он многого не понял, и все было каким-то необычным. Но он видел, что Марийка довольна, и сказал:

— Да, понравилось.

Когда они вышли из клуба, кто-то крикнул:

— Марийка!

Их догонял какой-то парень в новом пальто с каракулевым воротником. Михо узнал Сашу Гнатюка. «А у меня и вовсе пальто нет, в пиджаке хожу», — подумал Михо.

— Что, Саша? — спросила Марийка.

— Обожди же, я тебя весь вечер ищу, — сказал он и посмотрел на Михо.

— Это Михо… мой товарищ, — сказала Марийка и покраснела. И Михо тоже покраснел. — Познакомьтесь.

Саша крепко пожал руку Михо, но ничего не сказал, а повернулся к Марийке.

— Я тебе подарок из Москвы привез.

Он вынул из бокового кармана пальто пакетик из синей бумаги.

Марийка взяла пакетик и сказала спасибо. Она опять покраснела, а Михо почувствовал, что у него, наверное, губы побелели, такими холодными они стали.

В это время подбежала Катя Радько и попросила:

— Покажи, что тебе Саша привез.

Марийка смущалась и не хотела разворачивать пакетик. Но Катя взяла его из рук Марийки и раскрыла. Там лежала косынка. Катя развернула ее и залюбовалась. Тонкая серая материя была усыпана яркими цветами, сплетенными синими полосами. В глазах Марийки засверкали искорки.

На душе у Михо стало нехорошо.

Глава одиннадцатая

Утро было пасмурным, густой туман клочьями стлался по земле. Но Саша чувствовал себя бодро, ему было весело и легко. Только мысль о встрече с Сулимой угнетала его.

Саша всегда относился к старику с уважением, но с тех пор как его сделали помощником Сулимы, у него все больше накипало раздражение. Раньше он видел в Сулиме безобидного старика, закостеневшего, но в общем вполне терпимого в коллективе. И такие люди на заводе нужны. Слово осторожного, неторопливого человека бывает очень важным.

Но сейчас неторопливость и осторожность Сулимы раздражали его. «Ему лишь бы выслужиться перед начальством, — думал Саша. — Он теперь готов любой приказ Гусева выполнить, лишь бы удержаться на должности машиниста».

Саша видел теперь в Сулиме только плохое, хотя сам понимал, что судит о нем предвзято. «Так можно и обо мне подумать. Как только меня сняли с должности машиниста стана, а его назначили, так, значит, он мне врагом стал. Выходит, я вроде за карьерой гонюсь».

От этих мыслей даже во рту нехорошо становилось, как будто съел незрелую грушу. «Но я же не о себе забочусь. Разве можно сейчас работать так, как требует Гусев? Каждому ясно теперь, что так работать нельзя. И в Москве на совещании стахановцев только об этом и было разговору. И Сталин сказал: новые люди, новые времена — новые технические нормы. Но, может быть, Гусев передумает. Вчера на заводском собрании ему сильно досталось. Неужели он и сейчас будет упорствовать?»

Гнатюк сам от себя таил мысль, пришедшую ему в голову, но все же она порой завладевала им. Саше казалось: придет он на работу, а в восемь часов поднимется Гусев на стан, подойдет к нему, протянет руку и скажет по-дружески: «Забудем, товарищ Гнатюк, про все, что было. Становитесь на свое место и трудитесь по-стахановски».

…Смена началась как обычно. Сулима не торопясь уселся, поерзал в кресле, выбирая удобное положение, все так же не спеша взялся за рычаги, двинул вперед подающий аппарат, проверил все другие механизмы стана. И, как всегда, спокойным, почти равнодушным голосом, спросил, повернувшись к Гнатюку:

— Начнем?

— Начнем.

Он дал сигнал. И от прошивного стана двинулась тележка с первой гильзой.

Сулима подал рычаг вперед. Гильза легла в желоб, подползла к стану. Сулима тронул второй рычаг. Стан поднатужился и начал раскатывать гильзу в трубу.

Но уже с первых минут Гнатюк заметил необычное. Движения Сулимы, всегда такие спокойные, до тошнотворной нудности размеренные, стали как будто более быстрыми. И сам он, казалось, весь собрался, точно ему хотелось помочь стану быстрее раскатать гильзу. Обычно, закончив прокатку трубы, он давал сигнал и царственно восседал в кресле, спокойно выжидая, когда подадут следующую гильзу. Иногда даже склонял слегка голову на грудь, как будто вздремнув. Вот так он сидел вчера в третьем ряду на заводском собрании. Казалось, он спит, не обращая внимания на происходящее. «Как всегда, равнодушен», — с досадой подумал Гнатюк. Только на несколько секунд поднял Сулима голову и с интересом взглянул на сцену, когда Саша в запальчивости крикнул Гусеву: «К черту пределы!»

А сегодня старика было не узнать. Еще не прокатав гильзу, он давал сигнал и в тот же миг оглядывался в сторону прошивного стана — подают ли новую гильзу. Видя, что там все еще не закончили прошивать слиток, он даже прикрикнул раз на Гнатюка:

— Чего расселся! Сбегай, спытай, почему там держат.

Саша, не помня себя от радости, побежал к прошивному стану. «Значит, разобрало и старика!»

К восьми часам прокатили треть сменной нормы, вместо четверти.

На площадку пильгерстана поднялся Коваль.

— Хорошо, Николай Афанасьевич, — сказал он одобрительно Сулиме. — Теперь ваша смена может первенство взять.

Сулима ничего не сказал, только улыбнулся краями губ. Он еще более напрягся в своем кресле и впился глазами в гильзу, то подскакивавшую к стану, то отбегавшую от него.

Коваль залюбовался работой стана. Раньше, казалось, стан с трудом, надрываясь, катал тяжелый металл и в пару был похож на вспотевшего, уставшего человека. А сейчас тот же гул вызывал чувство силы, и пар, обволакивавший стан, порождал ощущение избыточной энергии.

Коваль оглянулся, сам не зная почему. И так же инстинктивно оглянулся Сулима — он даже потянул рычаг, замедляя ход подающего аппарата.

На площадке стоял Гусев. На щеках его горели красные пятна, губы были плотно сжаты. Они разжались только на доли секунды, чтобы выдавить несколько секущих, как бич, ядовитых слов.

— Вы решили продолжать эксперименты? — сказал он, обращаясь к Ковалю.

Коваль, сдерживая себя, ответил спокойно:

— Не эксперименты, Мстислав Михайлович. Это должно стать нормой работы.

— Это говорите вы, инженер!

— Здесь не место спорить, Мстислав Михайлович. Мы можем об этом поговорить в другом месте.

Неожиданно стало тихо. Недокатанная гильза остановилась в желобе.

— Совсем неправильно вы говорите, Мстислав Михайлович, — вмешался в разговор Сулима. — Нам теперь по-новому работать надо.

— Молчать! — взревел Гусев. — Ваше дело — катать. Гильза стынет.

Но Сулима махнул рукой на стан.

— Ничего, хай пропадает. Одной гильзы не жалко, бо тут разговор будет про тысячи гильз. Нам давайте работать по нашей силе. Тогда побачите, сколько гильз прокатаем. А то противно стало работать. Тьфу! Що мы — хуже всех, чи що? Давай, Сашко, нажмем, — обернулся он к Гнатюку. — Надоело танцевать на месте.

Глава двенадцатая

Собираясь в воскресенье в клуб, Марийка несколько раз ловила себя на мысли, что ждет встречи с Михо. Ей хотелось видеть Михо, и в то же время что-то настораживало ее.

Что может быть общего между ними? Он человек без определенных занятий, без знаний, кочующий с цыганским табором, далекий от ее жизни, от ее интересов.

Но ее тянуло к Михо. Что именно? Она задавала себе этот вопрос, но ясного ответа не находила. Он красивый, сильный, она заметила, как смотрели на них девчата в клубе. Ну и что с того, мало ли красивых парней на свете!

Михо был сильный. Такая в нем была сила, что, кажется, прикажи ему разворотить шлаковую гору, что годами стоит, как гранитная скала, и он разворотит ее. А рядом с Марийкой он такой мягкий, покорный. И ей была приятна мысль, что это она вызывает в нем такую покорность. «Что захочу — то и сделает, так и написано у него в глазах: прикажите что-нибудь, и я сделаю». Она видела, как он ловит каждое ее слово, с каким старанием подавляет привычки и наклонности, рожденные в дикой обстановке табора. «Он, кажется, влюблен в меня, — подумала Марийка с тревогой. — Надо бы осторожнее, а то мало ли что может надумать, парень горячий». Потом вспомнила, как теряется Михо, стоит ей только взглянуть на него. «Пусть себе влюбляется, я всегда сумею остановить его».

При всей покорности Михо она видела в нем человека с очень сильным характером, чувствовала в нем огромную дремлющую силу, незаурядные способности, которые до сих пор никто не разбудил.

Однажды они разговорились о книгах, об образовании, и Марийка, между прочим сказала, что охотно помогла бы Михо подготовиться в вечернюю рабочую школу.

Михо обрадовался, но тут же приуныл.

— А долго в той школе учиться? — спросил он.

— Учиться надо несколько лет, по вечерам. Но ничего, вы не пугайтесь, наши ребята работают и учатся. Вот Саша Гнатюк уже закончил школу, а теперь поступил на заочное отделение института. Это вначале кажется, что долго, а годы быстро пробегут, даже не заметите.

Михо отрицательно покачал головой.

— Нет, то не для меня.

— Почему не для вас? Вы только возьмитесь как следует, и дело быстро пойдет.

— Может, и пошло б, только мне от того дела уходить скоро… Мы ж тут не будем все время стоять. Как весна придет, так и снимется табор. А школа ж за табором не пойдет.

Марийка с досадой прикусила губу.

— Знаете что, Михо? — сказала она, подумав. — О школе, может быть, и в самом деле говорить рано. Но за зиму вы можете многое выучить, я вам помогу. А там видно будет.

Михо с жадностью набросился на учебники, которые Марийка дала ему, словно боялся, что уже не успеет теперь наверстать то, что упустил.

Занимались по вечерам в клубе, чаще всего в комнате литературного кружка, который последнее время не собирался из-за болезни руководителя. Комната была небольшая, но уютная. Посредине стоял длинный стол, покрытый темнокрасной плюшевой скатертью. По обе стороны — легкие венские стулья. На стенах были развешаны портреты писателей. Ожидая Марийку, Михо с интересом, до мельчайших подробностей, изучал лицо каждого, но чаще всего останавливался у портрета Пушкина, особенно после того, как по совету Марийки прочитал поэму «Цыганы». Задумавшись, он иногда представлял себе, что так же, как Алеко, приходит Марийка и соглашается пойти с ним, Михо, куда пойдет табор.

«Значит, может такое быть, что ради любви оседлый человек приходит в цыганский табор и кочует с любимым!» И только успеет возникнуть эта мысль, как Михо тут же с тревогой оглядывается: не пришла ли Марийка, — словно она могла подслушать его думы. Разве можно представить себе Марийку в таборе? Он поспешно отходил от портрета, точно сердясь на Пушкина за то, что он мог вызвать такие мысли.

Марийка приходила сюда часам к семи и занималась с Михо два — два с половиной часа. Он легко усваивал знания, хотя подчас нуждался в объяснении элементарных вещей, известных каждому ребенку. Поселковые ребята жили в том же мире, о котором говорилось в учебниках. А Михо часто надо было объяснять самое простое и понятное.

Как-то Марийка предложила ему разобрать одну фразу по членам предложения. Михо прочитал фразу: «Возвратившись из санатория, Дмитрий приступил снова к работе», — быстро и правильно разобрал ее, но вдруг спросил:

— А что такое санаторий?

Марийка объяснила и, видя, что Михо стало неловко, сказала:

— Вы не смущайтесь, Михо. Стыдно не тогда, когда не знаешь, а когда не хочешь учиться.

— Вам, наверное, неинтересно со мной, — печально сказал Михо.

Марийке стало жаль его.

— И совсем не так, — ответила Марийка. — Было бы неинтересно, не ходила б сюда. Никто же меня не заставляет. Когда я вам что-нибудь объясняю, я и сама иначе на все гляжу, будто впервые вижу. И это очень интересно. Правда, интересно! А то получается, что многого не замечаешь, примелькалось. А теперь я вроде вашими глазами на жизнь смотрю.

— А я вроде вашими стал смотреть, — уже веселее сказал Михо. — Кто что сделает и я сам что делаю — всегда думаю: а что Мария Степановна подумает?

— Сколько раз я просила не называть меня Марией Степановной, — с досадой прервала его Марийка.

— Та то я так, Мария Степ… та нет, больше не буду, — каялся Михо. — Только трудно звать Марийкой, даже выговаривать трудно…

— Почему трудно? Марийка — и все.

— То ж такое хорошее слово, что и сказать жалко, — пытался объяснить Михо.

Марийку не меньше, чем самого Михо, смущали такие разговоры.

Иногда прибегала Катя Радько. И сразу становилось шумно в тихой комнате.

— Опять коптите над книжками! Вы так жизнь провороните. Пошли бы лучше погулять. Снежок идет, прямо красота. Большие хлопья — такие, будто с неба кто-то перья разбрасывает.

— И выдумает же, хохотуха! — смеясь, откликнулась Марийка. — Ну, не мешай, нам заниматься нужно.

— Книжки не убегут, а снег перестанет идти, — Катя отодвинула рукой учебник. — Ты слушай лучше, что я тебе расскажу. А ты отвернись, Михо, это тебя не касается.

Она тут же забыла о присутствии Михо и выложила Марийке свои девичьи секреты:

— Я его спрашиваю: «Так кто тебе больше всех нравится?» А он, знаешь, что ответил мне? «Ты», — говорит. Я думала, что он скажет: «Таня». А он отвечает: «Ты». Я, значит. Я старалась для Тани; думаю, скажет он: «Таня мне больше всех нравится», — ну я ему тут: «И она тебя тоже любит». И, может, у них на лад пойдет. Уж так она его любит! А он мне говорит: «Ты». А зачем он мне нужен? Он мне совсем не нравится.

— Чужое счастье устроить хочешь, — заметила Марийка, — а свое никак не устроишь.

— Ну и ладно, подумаешь — «счастье»! — Катя презрительно поджала губы. — Не вижу я никакого счастья в этой любви. Если хочешь знать, так сейчас настоящей любви и нет вовсе, а так, баловство одно.

— Как это нет? — возмутилась Марийка.

— А вот нет, и все. Ты почитай, как пишут о любви писатели. Разве о такой любви пишут, как сейчас? Люди убивались ради любви, жертвовали собой… дуэли, самоубийства… травили друг друга… Кр-расота! А сейчас что? Разве сейчас любовь?!

— Чепуху ты городишь, Катюша. Любовь сейчас сильнее, чем раньше.

— Откуда ж это видно, что сильнее? Любишь — хорошо, не любишь — не надо. — Горечь прозвучала в ее голосе. — Это, по-твоему, — настоящая любовь? А ты вспомни «Крейцерову сонату». Как он жену зарезал из ревности. Вот это — любовь, я понимаю!

Марийка взглянула на Михо, молча слушавшего разговор. Ей не хотелось при нем говорить на эту тему. Но она подумала: «Не годится промолчать».

— Мне кажется, что не так все это, — сказала она.

— А как?

— Я точно не знаю как, — сказала Марийка нерешительно, — но… ты вспомни, как в «Оводе». Помнишь?

— Помню.

Марийка замолчала.

— Ну и что дальше? — с ехидцей в голосе спросила Катя.

— Что ты меня спрашиваешь, что дальше? Не знаю я, дай хоть подумать.

Она рассмеялась: взялась объяснять Кате то, в чем сама еще как следует не разобралась.

— И правда, нет дуэлей, — произнесла она задумчиво, точно рассуждая сама с собой, — не слышно, чтобы из ревности убивали или серной кислотой обливали. А почему? Любовь слабее стала?

— А почему же? — спросила Катя.

— Ты не спеши, Катюша… У нас сейчас любовь, наверное, сильнее, чем раньше. Ну, такая, как в «Оводе». Еще красивее. Людей борьба связывает. Интересы теперь общие. А если… если не любят тебя, то тоже легче пережить несчастную любовь.

— Вот-вот, я и говорю: не любишь — не надо, займусь подготовкой в вуз, — насмешливо сказала Катя. — Вот твоя хваленая любовь?

Марийка нетерпеливо махнула рукой.

— Ты послушай до конца, а потом говори, сколько хочешь.

— Ты бы говорила покороче, а то Михо уже охмурила, а теперь и меня охмурить хочешь.

— Надоело слушать — можешь идти, — обиделась Марийка. — Я тебя сюда не звала и никого охмурять не собираюсь.

Катя обняла Марийку.

— Не обижайся, золотко мое. Это я так. Ты же знаешь, как я люблю слушать твои рассказы. Послушаешь, и на душе вроде легче становится. Говори.

— Сбила меня, чертенок, — смягчаясь, сказала Марийка. — Теперь и не вспомню, на чем остановилась.

— Насчет того, как бывает, если не любят, — подсказал Михо и, сверкнув глазами, продолжал: — А я, если б любил, а она против пошла… c другим… так я б… убил!.. Пушкин правильно написал… Ото любовь!

У Марийки загорелись глаза, когда она взглянула на Михо, но, заметив, что его слова пришлись по душе Кате, она сказала:

— Нельзя так… Другие люди сейчас. И любовь… теперь другая. У людей общие интересы. Вместе трудятся, вместе борются. Рядом друзья, товарищи, вокруг жизнь интересная… Может быть, поэтому реже стреляются и травятся. А крепче любят…

Катя сидела притихшая. Так же как Михо, она не отрываясь смотрела на Марийку. Помолчав, сказала задумчиво:

— Может, и так… Только очень я его люблю… А он меня — нет. — Слезы появились у нее на глазах. Она вытерла их кулачком, как делают ребятишки, и тихо сказала: — Не любит он меня… Виктор… мой любимый. Точно знаю я.

И выбежала из комнаты.

Марийка посмотрела ей вслед и сказала с досадой:

— Вот договорились до чего… Ладно, продолжим решение задачи.

…Выйдя из клуба, они долго ходили по заснеженным, опустевшим улицам поселка. Несколько раз прошли мимо Марийкиного дома и шли дальше к речке, потом возвращались — и снова шли к речке.

Михо вел Марийку под руку. Она казалась ему маленькой, хрупкой, хотелось взять ее на руки и нести… Далеко, далеко… Долго нести. И, наверное, это было бы легко и очень, очень хорошо…

Потом они остановились у беленького домика.

Начинался март. Воздух был напоен влагой, но она оседала на землю не туманом, а густым инеем, серебрившим деревья и кустарники. Мохнатые, отяжелевшие ветви опустились, и под ними пряталась ночь, точно боясь, что ее заставят уйти раньше времени. Все вокруг выглядело как в сказке.

Скамейка у калитки была покрыта снегом. Михо взглянул на нее и на короткую меховую доху Марийки, смел снег рукавицей и, расстелив полу своего нового пальто, предложил:

— Садитесь. Ноги, наверное, заболели ходить.

Марийка колебалась.

— Зачем вы расстегнулись? Еще простудитесь.

— Не простужусь, привычный, — волнуясь, ответил Михо и снова попросил: — Садитесь.

Они сидели молча, точно вслушиваясь в частое и неровное биение сердца. Михо коснулся Марийкиной руки, и она застыла, словно малейшее движение могло выдать тайну. Не хотелось двигаться. Было так хорошо сидеть и молчать. И чувствовать, как рука осторожно, едва ощутимо, как будто нечаянно сжимает руку и теплые ручейки крови быстро-быстро бегут к сердцу, заставляя его стучать сильней и сильней.

— Марийка!

Михо сказал это или просто почудилось?

Марийка вздрогнула и, откинувшись, ощутила руку Михо, поддерживавшего полу пальто. Она вскочила и, волнуясь, проговорила:

— Уже поздно. Я пойду.

Она протянула ему руку. Михо порывисто привлек Марийку к себе. Но она вырвалась и побежала к дому.

Глава тринадцатая

Мать не спала. Едва Марийка постучала, как дверь отворилась, и Клавдия Петровна с тревогой в голосе и в то же время укоризненно сказала:

— Который час? Поздно уже.

Марийка взглянула на часы.

— Половина двенадцатого.

— Где же ты была? Или собрание опять?

— Не собрание. Гуляла.

Клавдия Петровна вздохнула.

— Холодно… Ужинать будешь? Бабка рисовая есть, пирожки.

— Нет, мама, не хочу. Мне бы чайку горячего, а то в самом деле продрогла.

— Хорошо, доню, сейчас разогрею.

Марийка прошла в свою комнату. Было жарко натоплено, и Марийка открыла форточку. В комнату ворвался легкий ветерок, принесший едва уловимый запах недалекой весны.

Марийка взглянула на фотографию отца, висевшую над кроватью, и подумала: «Что бы ты сейчас сказал?»

Степан Никитич был снят у колонны намалеванного дворца, во фраке и держал в руке цилиндр. И фрак, и цилиндр никак не вязались с внешностью сфотографированного.

— У меня и рубахи-то путной в то время не было, — рассказывал Степан Никитич. — Обноски чьи-то напялил на себя и ходил. И вот идем по базару: я, Сергей Никифорович и еще кто-то, не упомню кто. Проходим мимо фотографа.

— Не желаете ли, господа, сфотографироваться? — спрашивает.

Ребята отмахнулись:

— Да ну тебя, даром деньги переводить.

А я говорю:

— Сфотографируюсь. Гулять так гулять!

А у фотографа все уже приготовлено. Висит полотно, декорация, значит. Нарисован там дворец, вот колонну видать. И фрак нарисован. Просунешь голову в дырку — и вроде фрак на тебе и цилиндр в руке.

— Ну, говорю, хлопцы, дывысь. Хоть раз во фраке буду, да еще с цилиндром, как всамделишный господин.

Так и снялся. На картинке фрак, а на теле рваная рубаха.

…С портрета глядели совсем юные смешливые глаза. Вот таким и был Степан Никитич Иващенко — годы шли, а он все не менялся, и глаза светились мальчишеским озорством.

Жизнь не баловала Степана Никитича, но он всегда был весел. Только уж очень большая беда могла погасить его шутки.

С гражданской войны он вернулся без правой руки. Вместо нее из рукава торчал железный крюк, которым Степан Никитич во время работы придерживал линейку. И это тоже было поводом для шутки.

— Дюже я не пришелся по характеру барону Врангелю, — рассказывал он. — Донесла ему разведка, что так, мол, и так, на этом участке фронта сражается знаменитый разметчик листопрокатного цеха, сильно злой на белую армию, житья ей не дает. Как пойдет, значит, этот Иващенко в разведку, так белая армия какого-нибудь офицера не досчитается. Рассердился Врангель и отдал приказ: «Немедленно отправить Иващенко на тот свет или, по крайней мере, искалечить, чтобы ни стрелять, ни работать не мог». Пришла тут армия Врангеля в движение. Засекли, значит, меня, и из двенадцатидюймовки ка-ак грохнут. А я в это время как раз завтракал. Вдруг ка-ак саданет меня!.. Очухался я, смотрю — ни котелка, ни правой руки… Руку, конечно, жалко: какая ни есть рука, все же своя, родная. Ну, думаю, не в правой руке счастье, обойдусь и без нее. Плохо у Врангеля стратегия была разработана и со мной тоже просчет сильный получился. Не знал, дурень он, что я левша. У меня ж главная не правая рука, а левая. Так что подлечился я малость в госпитале — и снова на фронт. Воевать не бросил и работать тоже, как видите, хуже не стал.

…Казалось, никогда не иссякнут шутки Степана Никитича. Но вот он заболел. Пожалуй, впервые за всю жизнь. И не прошло месяца, как умер. Врачи признали рак легкого.

До самого последнего часа он не терял бодрости, шутил с Марийкой, интересовался всем, что делалось дома и на заводе. Когда Клавдия Петровна жаловалась ему, что Марийка чересчур много читает и мало бывает на воздухе, он, посмеиваясь, говорил:

— Ничего, мать. Скоро будешь жаловаться на другое. Заведет себе доня жениха и будет тогда по ночам калитку караулить.

«Как бы он отнесся к Михо? — размышляла Марийка. — Осуждать бы, конечно, не осуждал, но наверняка начал бы шутить: что ж ты, к нему в табор пойдешь, кочевать будешь?»

Однажды она заговорила с Михо о цыганском колхозе, о котором вычитала в газете.

— У нас не любят этих цыган, — сумрачно сказал Михо. — Их называют «парнэ». Это как ругательство.

Но Марийка чувствовала и другое: как растет ее влияние на Михо. Вначале он дичился, был несмел. Марийка улыбнулась, вспомнив, как Михо обрадовался, узнав, что она не учительница, а работает на заводе мастером отдела технического контроля.

— А сказали мне, что вы учительница, — напомнил Михо.

— Когда сказала? — удивилась Марийка.

— Когда мы первый раз встретились. Я сказал: «Учительница нашлась», — Михо покраснел от этого воспоминания. — А вы мне: «Не ошиблись». Я и думал, что вы учительница.

— Это я тогда сгоряча.

После этого разговора Михо стал держать себя менее напряженно. Он жадно учился. И Марийка знала, что здесь не только любознательность. Он и ради нее это делает. Она сравнивала его с заводскими ребятами. Разве он такой! Невоспитан, груб. И все же при воспоминании о Михо учащенно бьется сердце. Неужели она его любит?.. Нет, не надо думать об этом…

Скрипнула дверь. Вошла Клавдия Петровна и поставила на стол стакан чая и тарелочку с пирожками.

— Поешь, Марийка. Пирожки с кабаком. Ты же любишь.

— Не хочу, мамо. Чай выпью.

— Ну хоть один попробуй, вкусные какие!

Чтобы не огорчать мать, Марийка взяла пирожок.

Клавдия Петровна уселась напротив и, глядя на Марийку, осторожно спросила:

— Ну, что там в клубе?

— Ничего, мама. А что?

— Ничего, ничего, я так просто спрашиваю. Танцы были?

— Были танцы, только я не танцевала. Кино смотрела.

— Одна?

— Нет, не одна.

Наступило молчание. Марийка чувствовала, что мать не закончила своих расспросов.

— А кто еще был? — нарушила мать молчание.

— Катя была, Саша Гнатюк и еще ребята.

— Заводские?

Марийка нервно дернула плечом.

— Мама, зачем вы ходите вокруг да около? Прямо скажите, в чем дело. Я же ничего не скрываю от вас.

Клавдия Петровна сердито нахмурила брови.

— Что ты мне выговариваешь? Вот скажу, а ты слухай. Тяжело мне, того и расспрашиваю. Соседи все глаза мне выкололи: «Зачем ваша Марийка с тем цыганом ходит? Что, она лучшего пария не найдет? Красавица, образованная. Зачем ей цыган?»

— А чем плох цыган?

— Как так «чем плох»? — удивленно переспросила Клавдия Петровна. — Цыган же он. Понимаешь? Цы-ган!

— Понимаю, мама. Но чем же это плохо?

Клавдия Петровна замялась.

— Ну как так «чем плохо»? Плохо, и все. Что только про тех цыган не говорят!

У Марийки заблестели слезинки на глазах и задрожала рука со стаканом чая. С трудом сдерживая готовые прорваться слезы, она жалобно сказала:

— Ну зачем вы меня мучите, мама? Я же и сама ничего не пойму…

Глава четырнадцатая

Михо, как и раньше, помогал отцу, но, хотя обычно любил слесарничать, сейчас почему-то не испытывал никакой радости, берясь за дело. Вспоминался Гнатюк. Саша тоже работал, но у него совсем иначе. То работа, за которую люди уважают человека. А Михо работал только для того, чтобы заработать. Те люди жили совсем иначе… И там была Марийка…

Он продолжал жить прежней жизнью, и только по вечерам начиналось совсем другое. Михо шел в клуб. Ожидая, пока придет Марийка, готовил уроки. Потом занимались. В девять часов, а иногда и позже, он провожал Марийку домой. Три коротких квартала от клуба до ее домика на Пушкинской улице бежали навстречу до жалости быстро. И трудно было после всего этого возвращаться в грязный сарай, служивший убежищем семье, к разговорам о мелких заботах табора, ставших совсем чужими.

С каждым днем все труднее было сочетать эти две жизни. Он чувствовал, что становится все более чужим в семье, что перестает жить ее интересами. И все же у него не хватало решимости начать новую жизнь. Он не представлял себе, как это должно свершиться. А при одном воспоминании об отце у Михо холодело на душе. И все же он начинал понимать, что вот-вот настанет время, когда придется решать. Придет весна, табор снимется в путь, и тогда надо будет выбирать.

Случилось, однако, так, что решать пришлось раньше, чем ожидал Михо.

Игнат с утра отправился куда-то с Чурило. Он вернулся, когда уже стемнело, и набросился с криками на Замбиллу. Михо, чувствуя, что лучше в такой момент не попадаться на глаза, собрался было выйти, но отец остановил его:

— Ты куды?

Не желая раздражать отца, Михо снял шапку и сказал покорно:

— Если нужен, я останусь.

Игнат глядел исподлобья.

— Ишь, какой смирный, — проговорил он зло. — Медовый стал. А за спиной нож держит.

Михо оторопел.

— Не пойму, чего вы, — ответил он, а сам подумал: «Дошли до старика мои разговоры с Дударовым и Будзигановым. Теперь держись!»

— Ты не прикидывайся овечкой. Рассказал мне сегодня Чурило про твои дела.

— Не знаю, что рассказал Чурило. Ничего плохого я не делаю.

Игнат вспылил.

— Ничего плохого? Это называется «ничего плохого»? Весь табор мутишь, сынов против батьков поднимаешь.

— Никого я не поднимаю… Всех вас Чурило обманывает. Меньше слушали б его — лучше б жили.

— От ты и кажешь зубы. А то «не знаю… ничего плохого…» — И вдруг закричал: — Дюже поумнел, молокосос!

— Не так живем, — упрямо повторил Михо.

— Не нравится наша жизнь? — спросил Игнат, задыхаясь от гнева. — Тогда… вон отсюда! Знать тебя не хочу, ноги твоей чтоб рядом не було. Джя аври! Геть!

Он снял со стены плетку, намереваясь ударить Михо. Но тот схватил отца за руку и, крепко сжав ее, посиневшими, трясущимися губами произнес:

— Не трожь!

Игнат пытался вырвать руку, но тщетно. Сопротивление сына привело старика в еще большее неистовство. Он ударил Михо ногой в живот. От острой боли Михо взвыл нечеловеческим голосом и выпустил руку отца. Игнат размахнулся плеткой, но в это время к нему бросилась Замбилла, и удар достался ей. Она обхватила ноги отца и молила его, заливаясь слезами:

— Не надо, батя… Успокойтеся!

— Подь с дороги!.. Все равно убью!..

Михо мутными, полными ненависти глазами смотрен на отца. Ударить бы так, чтоб больше не встал…

Он нахлобучил шапку, накинул на плечи пальто и, крикнув глухим голосом: «Пропади ты!» — вышел на улицу.

Последнее, что он слышал, был сдавленный крик Замбиллы и хихикающий возглас Вайды: «Доучился!»

…Хлюпала под ногами грязь, перемешанная с умирающим мартовским снегом. По переулку, натыкаясь на дома, носился порывистый ветер. Это он принес с севера запоздалый снег и непогодь. Тучи жались к земле, словно искали спасенья от ветра. Черная ночь обняла землю, и только редкие, робкие огоньки холодно мигали на улицах.

Михо шел не оглядываясь, быстрым шагом, как будто знал, куда и зачем идет. В душе еще не улеглось волнение, и чувствовал Михо, что на этот раз не уляжется. Он не может вернуться с повинной к отцу. Не из гордости, нет. Не раз, бывало, в таких случаях он подавлял свою гордость и шел на попятную, потому что власть и авторитет отца всегда брали верх. Но теперь пробилось наружу то, что вызревало все эти месяцы.

«Не вернусь», — решил он и крепко стиснул зубы. Но куда идти, глядя на ночь?.. Михо перебирал в уме немногих своих знакомых.

Марийка? Конечно, лучше всего было бы повидать ее; она сказала бы, что делать. Но где увидишь ее сейчас? Домой к ней не пойдешь. Как ни скрывала Марийка, но Михо чувствовал, что мать ее недовольна их дружбой. Удерживала его и мужская гордость: выходит, он такой беспомощный, что сам свою жизнь устроить не может, с первого же шага нужна чужая помощь. И чья помощь?.. Женщины.

Вспомнился Саша Гнатюк…

Михо несколько раз встречался с Гнатюком, и ему казалось, что такого, наверное, Марийка должна полюбить.

Однажды Саша зашел в комнату, где Михо и Марийка занимались. Он подсел к ним и молча слушал объяснения Марийки и ответы Михо на ее вопросы. Когда на один из вопросов Михо ответил особенно точно, Саша с неподдельным восхищением сказал:

— Молодец, Михо! Правильно ты делаешь, что учишься.

А Марийке сказал:

— Хорошего ученика себе взяла. Такого парня любой выучит.

Михо неприязненно подумал: он меня вроде по плечу похлопывает.

В другой раз шли из клуба целой компанией. Играли в снежки, дурачились. Один из парней затеял борьбу с Гнатюком. Саша вмиг повалил его в снег.

— Ты что на нем силу показываешь, — сказала насмешливо Катя. — Попробуй-ка Михо побороть.

— А что ж, могу и попробовать, — задорно сказал Саша. — Давай, Михо.

Саша — коренастый, крепкий на ногах — кажется, что врос в землю. Сильный, видно. Но рядом стояла Марийка — и, выйди против него хоть сам Чурило, Михо сейчас не отступил бы.

Они сошлись и обхватили друг друга. Сашины руки точно клещами сдавили грудь Михо. Но еще сильнее сжали руки Михо Сашину поясницу. Михо крякнул и всем телом навалился на Сашу. Мгновенье, и Саша лежал на снегу. Но Михо не отпускал его, продолжая выворачивать правую руку, чтобы положить «на обе лопатки».

— Да отпусти ты. Сдаюсь, — взмолился Гнатюк.

Он встал и, отряхивая снег с воротника, беззлобно сказал:

— Сильный, черт! Тебя бы в боксеры. Или на французскую борьбу.

Михо увидел восхищенный взгляд Марийки. На душе стало тепло. И он подумал;. «Если бы кто меня при девушке поборол, я не стал бы хвалить. Завидно было бы. А он ничего… А может, тряпка он?»

…Михо очутился у большого двухэтажного здания. Однажды, когда они проходили мимо, Марийка сказала Михо, что это — молодежное общежитие, где живет Гнатюк. Михо остановился и поглядел на ярко освещенные окна.

Им овладела робость: что он скажет Саше?

В это время открылась дверь, и на ступеньках появилась женщина с ведром и веником в руке. Она поежилась от холода, завязала платок, который до этого был просто накинут на голову, и начала спускаться со ступенек. Заметив Михо, она подозрительно спросила его:

— Ты чего тут стоишь, чи кто тебе нужен?

— Гнатюк Саша тут живет?

— Тут. Он как раз только что пришел. По коридору вторая дверь направо.

Михо уже взялся было за ручку двери, собираясь войти, но женщина остановила его:

— Подожди, хлопец. Глянь, какие сапоги грязные. Взял бы хоть веником обчистил. Это ж новое общежитие, понимать надо!

Михо подошел к скобе, соскоблил грязь с сапог, потом взял у женщины веник и еще раз тщательно почистил сапоги.

— Теперь можешь идти, — сказала женщина. — До него тут много ходит.

Михо открыл дверь. Его обдало теплом и таким запахом, как в парикмахерской. И еще каким-то незнакомым запахом чужого дома, который только со временем начинаешь узнавать. Затененные абажурами лампы освещали коридор неярким, приятным светом. Во всю длину его бежала красная, в широкой зеленой кайме, дорожка. Напротив входа висела большая картина: на трех сильных конях сидели три богатыря. Михо загляделся на коней, но в это время из первой комнаты выбежал парень, и Михо поторопился отойти.

Он направился по коридору и, остановившись у второй двери, тихо постучал. Никто не ответил. Михо постучал еще раз. Из комнаты раздался приглушенный голос:

— Кто там?

И второй голос:

— Войдите.

Михо открыл дверь и сразу увидел Сашу. Он сидел за столом, заваленным книгами, и что-то записывал в толстую тетрадь.

Комната была просторная. У стен стояли семь кроватей, покрытых байковыми одеялами. Возле каждой — тумбочка. Над одной из кроватей висела гармонь, над другой — мандолина. Стена над третьей кроватью была завешана фотографиями девушек и вырезками из журналов.

За вторым столом, у окна, двое парней играли в шашки. Саша пошел навстречу Михо.

— Здравствуй, Михо. Какими судьбами тебя занесло? Раздевайсь, присаживайся.

— Ничего, я так… — Михо исподлобья посмотрел на товарищей Гнатюка.

Гнатюк перехватил этот взгляд и, думая, что при других Михо застесняется, предложил:

— Если хочешь, пойдем в красный уголок, там поговорим… Только это свои ребята, ты не стесняйся… Это Виктор — мой товарищ. А это Федор — тоже с нами работает, сварщиком на печи.

Виктор — высокий, крепко сложенный парень, волосы у него русые, глаза — голубовато-серые. Он пожал руку Михо и приветливо сказал:

— Чего же ты стал? Раздевайся.

Он слегка шепелявил и все время двигал руками, точно это помогало ему лучше высказать свою мысль.

Федор тоже понравился Михо. У него было приятное, почти женское лицо с правильными чертами. Улыбка мягкая, смущенная, как у девушки.

Федор молча пожал руку Михо и вернулся к шашкам.

Михо присел на краешек стула. Наступило неловкое молчание.

— Ну, как дела? — спросил Гнатюк.

— Плохо, — потупив глаза, ответил Михо.

— Случилось что? — участливо спросил Гнатюк.

Михо кивнул.

— Да… На завод хочу пойти.

Гнатюк вскочил со стула и хлопнул Михо по плечу.

— Так чего же ты нос повесил? — Он рассмеялся. — Я думал, что-нибудь плохое. Я же тебе давно советовал.

Но, поймав угрюмый взгляд Михо, спросил встревоженно:

— Или что дома случилось?

Михо мял в руках кепку и не глядел на Сашу.

— С батей поругался, прогнал меня… Чурило, старшина наш, наговорил ему на меня.

Гнатюк задумался.

Ему вспомнилось багровое от гнева лицо отца, ставшее каким-то незнакомым, чужим. То был последний их разговор. В покосившейся хате, там, далеко, в Марьевке.

Семья бедствовала. Семеро детей, а работающих, считай, один отец. Старший брат Митюха в счет не шел. Баламут был, забияка, везде верховод, а в работе ледащий. Ссорились они часто с отцом.

— Здоровый як бык, а на шее сыдыть, — укорял его отец.

— А куда я пойду, — огрызался Митюха. — Что ж, я учился, чтоб коров за сиськи тягать?

Он знал, что бьет по самому уязвимому месту отцовского сердца. Отец хотел хоть одного сына довести до ума. Митюха ходил в школу, учился уже в пятом классе. Как раз подошла коллективизация, и кулак Христич темной ночью в лютой злобе спалил школу, зарубив перед тем ночевавшего там двадцатипятитысячника. Новую школу не собрались построить. Детвора училась в четырехлетке, по частным хатам. Митюха остался недоученным и в педагогический техникум, как о том мечтал отец, попасть уже не мог. Но гонористый и хитрый был. И, зная слабости отца, корил его в ссорах своей неудачей. А неудачей той отца попрекал потому, что, когда было собрание бедняков и решали вопрос о раскулачивании Христича, еще до убийства, Гнатюк не поднял руки.

— Допомогал он мне завсегда, — оправдывался он. — Не могу я.

— А сколько же он содрал с тебя за те подачки? Паразит он! — говорили Гнатюку.

— Не можу… Сам знаю, что паразит, а не можу. Нехай без меня его раскулачат.

Одна рука Гнатюка, конечно, никакой роли не сыграла. Христича раскулачили, а после злодейского убийства судили. Но Митюха пользовался этим случаем, чтобы уязвить отца.

— Из-за тебя и остался я без образования, — корил его Митюха. — Кабы не поддерживал этого кровопийцу, кончил бы я семилетку и в техникум пошел.

Отец в таких случаях пасовал, словно действительно чувствовал свою вину. Но каждый такой спор оставлял в нем заметный след, еще более заметный оттого, что он старался скрыть боль и озлобление против старшего сына.

Когда все село потянулось в колхоз, записался скрепя сердце и Гнатюк. Но дела в колхозе долго не ладились. Сначала напутали с коровами. Свели на общий баз и коров, и коз. А однажды заговорили даже о том, что и птицу надо на одной ферме собрать. Потом сказали, что корову каждый может иметь свою. Но не чувствовали еще люди, что все уже установилось, не знали, как оно дальше будет. Работали нехотя, с оглядкой, как на чужого. Урожай был плохой, жили бедно.

— Пойдешь на мельницу работать, — сказал однажды отец Саше. — Я с Букиным договорился. Возьмет тебя.

Но у Саши думка была совсем другая. Учиться хотелось. Не в четырехлетке. В городской школе. Он сказал об этом отцу. И тогда вылилось наружу невысказанное, то, что застыло тяжелым камнем на сердце.

— Хватит мне ученых!.. Сытый уже Митюхой. Работать иди. И все.

А спустя неделю Саша получил письмо от Виктора Чернова, уехавшего на юг, в Приморск. Писал он, что устроился на стройке. Хороший заработок. И учиться можно.

Саша сказал о письме отцу.

Отец тогда сильно избил его. И вспоминать больно. А ночью ушел Саша на станцию.

Отец не отвечал на письма. Мать писала, что злится он, имя Сашкино вспоминать в доме не дозволяет.

Со временем отлегла обида. Лучше жить стало — и сердце смягчилось.

Однажды Саша получил письмо и узнал корявый почерк отца. Писал, что собирается приехать. А неделю спустя принесли телеграмму: помер отец. Внезапно. Так и не довелось помириться.

…Сердце у Саши тоскливо сжалось, когда он поглядел в глаза Михо.

— Что поссорился с отцом, — конечно, нехорошо… А что же наговорил этот Чурило?

— Много наговорил. Что я цыганам говорю не кочевать, в колхоз пойти. У коммунистов, значит, учусь… — Михо замялся. — И на цыганке не женюсь. Он хотел сосватать мне Полину, дочку свою… А я не хочу.

Гнатюк опять задумался, стараясь разобраться в том сложном, что происходит в душе этого цыгана.

— Да, это понятно, — сказал он. — Боится, чтоб не разбежался его табор. Некого будет тогда эксплуатировать… Ну, значит, некого будет обирать, — добавил он, боясь, что Михо не поймет.

— Правильно говоришь, — обрадовался Михо. — Обирает он своих. У-у, кровопийца!

И, волнуясь, торопясь, начал рассказывать о проделках Чурило, о том, как он опутал всех долгами, какой властью пользуется.

Гнатюк слушал, не прерывая. Потом, когда Михо умолк, сказал:

— Ну вот, видишь, какие у вас там порядки. Получается, вроде не было у нас Октябрьской революции, вроде все еще при царе живете.

Потом, вспомнив, что Михо пришел к нему не разговоры о политике слушать, сказал ободряюще:

— Ничего, Михо, не дрейфь. Правильно ты сделал, что порвал с табором. Устроишься на завод, другим человеком станешь. А с отцом… с отцом еще не все потеряно. Помиритесь. И отец поймет, что не та дорога у него. Не с этим, как его…

— Чурило, — подсказал Михо.

— Чурило… На завод мы тебя завтра устроим, и все будет в порядке.

И вдруг взглянул тревожно на Михо.

— А где ты ночуешь? Спать где будешь?

Михо пожал плечами.

— Не знаю… Та то ничого, я привычный, приткнусь.

— Э, нет, брат, это не годится, — возразил Гнатюк. — Так новую жизнь не начинают. Надо, чтоб новая жизнь начиналась лучше, чем кончилась старая… — И засмеялся, довольный, что сказал хорошо. — Обожди-ка, я сейчас что-нибудь придумаю. Пойду поговорю по телефону.

После его ухода Виктор, внимательно слушавший весь разговор, сказал Михо:

— Правильно, что идешь на завод. Совсем другая жизнь пойдет… Ты куда это?

Последнее замечание относилось к Федору, который, судя по его довольному выражению лица, сделал в этот момент удачный ход.

— В дамки-с, — ответил он, хитро прищурив глаза. Потом обратился к Михо: — Ты не очень их слушай. Мало счастья в ихнем заводе.

Виктор со злостью оборвал его:

— Брось болтать! Правильно парень делает, зачем ты его сбиваешь?

— А я его не сбиваю. Вы же агитацией занимаетесь, а я правду ему говорю, без агитации.

— Знаем мы твою правду, — сказал Виктор. — Кулацкая правда.

— Кто кулак?.. Это я кулак? Ты что, забыл, что у нас было? Лошадь была? Не было до революции… Земля была?.. Эх ты! У твоего отца больше было, чем у моего. Что я — не помню? Нам землю советская власть дала.

— Чего же ты ее всегда ругаешь? Душа, видать, кулацкая.

— А вот захочу — и буду ругать, и никто не запретит. Чего ему делать на заводе? Был как вольная птица: куда хотел — пошел, что захотел — делает. Хочет — спит, хочет — пьет. Есть сегодня настроение — пошел на базар. Не захотел — сиди дома или спи. Вот это жизнь! — Глазки Федора заблестели маслянисто, завистливо. — А здесь что? Попробуй я завтра не выйти на работу! Прогул! Шум такой поднимут, что сам не рад будешь. Или уйди с завода, если тут не понравилось, а хочется в другое место поехать? Закудахтают все: «Нарушитель дисциплины!.. Летун!.. Дезертир!» Туда не пойди, там не стань, здесь не плюнь. Тьфу, противно! — И со злостью плюнул.

Виктор подошел вплотную к Федору и иронически сказал:

— Да кто тебя тут держит? Сам рад был, когда тебя пристроили в общежитие. А теперь опять закудкудахтал: «Куд-куда хочу, туда и пойду».

Он хотел еще что-то сказать, но его остановил Михо.

— Обожди. Я сам скажу.

Губы его дрожали.

— Ты в таборе был? — спросил он, обращаясь к Федору. — Ты был там? Нет? Зачем говоришь? Здесь чисто, там грязь. Здесь тепло, там холодно. «Цыганский пот» называется. — Он глотнул комок. — Только не это я хотел сказать… Разве не понимаешь: нет там жизни. Настоящей. — Михо вспомнил слова Марийки. — Вас много, большая семья. Если плохо кому — все вместе, на каждого понемножку, не так тяжело.

— А счастье тоже на всех понемножку разложишь, так что никто и не почувствует? Так? — перебил его Федор.

— Нет, не так, — убежденно, словно много над этим уже размышлял, ответил Михо. — Зачем так говоришь? Плохо говоришь. Радость — совсем другое дело. У каждого человека есть немножко радости. А людей много, очень много. И много получается радости, если не только свою видишь. Чужую тоже…

— Да ты, я вижу, агитатор, — удивленно сказал Виктор. — Молодец! А ты, Федор, подумал бы. Полезно…

— Не учи, — огрызнулся Федор.

Вошел Гнатюк.

— Вот все и устроилось, — сказал он весело. — Сейчас говорил с директором. Переночуешь тут, а завтра с утра подыщем тебе подходящую работу. Может случиться, на наш стан пойдешь.

— Вот хорошо! — обрадовался Михо.

— Ночевать будешь в нашей комнате, я уже договорился с тетей Феней. Это дежурная, она даст кровать из десятой комнаты. Только… — он замялся. — Тебе сейчас помыться надо. Санобработка называется. У нас без этого нельзя, не разрешают… У тебя белье есть, чтобы переменить?

Михо смутился.

— Нету белья… Не носим…

— Как же мы сделаем? — растерялся Гнатюк. — Мое тебе и не подойдет, наверное. Короткое…

В это время подошел Федор и, глядя в сторону, предложил:

— Пусть у меня возьмет, из стирки вот принесли. Как раз по нем будет.

И, точно боясь, что Михо откажется, поспешно добавил:

— Бери, чего там! Что мне, жалко? Все свои люди…

Глава пятнадцатая

В конце февраля состоялась заводская партийная конференция. Она прошла очень бурно. Первым в прениях выступил секретарь парторганизации трубопрокатного цеха Сигов. Он раскритиковал докладчика за чересчур спокойный тон доклада.

— Можно было бы много о докладе не говорить, — сказал он. — Но товарищ Меркулов не первый год на партийной работе, знает, как можно расшевелить людей, чтобы заговорили начистую о том, что на душе наболело. А он утихомирил людей, чтобы одно на уме было: хоть бы скорее кончилось, а то невмоготу, спать охота. Доклад сегодня такой как раз и был. Чтобы людей в сон вогнать.

В зале засмеялись.

— Так вы решили посмешить людей, — заметил Меркулов, обращаясь к оратору. — Комедию будете разыгрывать?

— Не грех и посмеяться, если есть над чем, — сурово ответил Сигов.

В зале зааплодировали.

— Смеху, думаю, еще немало сегодня будет, — продолжал Сигов. — Вот я прочитаю, как выглядит работа товарища Меркулова на бумажках, и расскажу, какая она в действительности. И другие делегаты, думаю, добавят. Вот тогда и посмотрим, над чем посмеяться нужно, а над чем призадуматься.

Сигов прочитал несколько постановлений парткома, принятых в связи с развертыванием стахановского движения. Одно постановление было точной копией другого: «Одобрить почин лучших машинистов пильгерстанов трубопрокатного цеха…», «предложить всем цеховым организациям мобилизовать…» Каждое постановление заканчивалось одним и тем же пунктом: «Принять к сведению заявление начальника трубопрокатного цеха товарища Гусева, что он примет надлежащие меры для широкого развертывания в цехе движения за повышение производительности станов и создаст всем рабочим условия для перевыполнения норм».

Когда Сигов начал читать пятое постановление, в точности, слово в слово повторявшее предыдущие четыре, в зале засмеялись. Послышались выкрики: «Ясно!», «Зарапортовались!»

Меркулов встал и, стараясь не показать своей растерянности, сказал спокойно:

— Управделами подвел.

В зале еще громче засмеялись.

— Да разве в бумажках дело! — разгорячился Меркулов. — Подумаешь, беда, если постановления похожи одно на другое!

Сигов одобрительно закивал.

— Я и говорю, что не в бумажках дело. А вы, товарищ Меркулов, за бумажками спрятались и людей не видите. Гнатюк до сих пор на прежней работе не восстановлен. Гусев мешает развертыванию стахановского движения. А вы продолжаете «принимать к сведению».

На этот раз «штатные ораторы» не выручили Меркулова. На трибуну поднимались люди, обычно не выступавшие, их слова вызывали аплодисменты и одобрительные реплики, сторонников же Меркулова слушали молча, а несколько раз даже прерывали негодующими возгласами.

Меркулова не избрали в состав заводского партийного комитета. Секретарем парткома был избран Сигов.

Спустя пять дней Сигов вызвал в партком Коваля.

— Гусева надо снимать, — сказал он. — Мешает он сейчас. Поперек дороги стал. Как ты думаешь, Михаил?

— Правильно, — ответил Коваль. — Я уже давно думаю об этом. Весь коллектив теперь против него. Даже Сулима и тот взбунтовался… Только Гусев специалист большой. Знаний таких, как у него, ни у кого нет.

— Знания — наживное дело. И прибедняться тоже незачем. Выросли у нас и свои специалисты. Гусев больше не годится.

— Неправильно, Иван Петрович, — возразил Коваль. — Такими разбрасываться нельзя.

— Никто и не думает разбрасываться. А только скажу тебе… что-то в нем такое… душа не лежит к нему. Хотелось бы его подальше от нашего дела держать. Надо присмотреться к нему. Только ли это у него от консерватизма или от чего-нибудь другого? Сам не могу еще разобраться. Кажется мне, что не только в консерватизме дело. Есть в нем что-то подленькое… Я советовался с директором, и мы решили назначить его начальником технического отдела завода. Дело тоже большое, важное. Но там ему меньше с людьми придется дело иметь. И заместитель там крепкий у него будет. Коммунист, надежный… Вот так. Как ты смотришь на такое предложение?

Коваль подумал: пожалуй, правильное решение. В техническом отделе Гусев будет себя чувствовать лучше, чем в цехе… И Вера Павловна, наверное, будет довольна — это похоже на повышение… К черту Веру Павловну! Опять эта заноза!..

— Я думаю, это подходящий вариант, — сказал он вслух. — Работа как раз для Гусева… А кто же будет начальником цеха?

Коваль начал мысленно перебирать возможные кандидатуры. Сигов молчал, словно не желая мешать ему.

— Партийный комитет решил рекомендовать в начальники цеха тебя, товарищ Коваль.

— Меня? — глаза Коваля удивленно уставились на Сигова. — При чем здесь я?

— Как «при чем»? — рассмеялся Сигов. — Давай-ка мысленно заполним анкету. Год рождения? Молодой. Образование? Высшее. Отношение к советской власти? Самое хорошее и непосредственное. С людьми работать умеет. Все новое поддерживает. Трудовая деятельность — как на ладони.: землекоп, машинист стана, начальник смены… Все, что требуется. Так, Миша?

Коваль молчал, все еще находясь в замешательстве.

— Смотри, как растерялся парень! — воскликнул Сигов. — Иди домой, подумай, а вечером приходи на заседание парткома, там решать будем.

Коваль не пошел домой. Надо забежать в клуб к Шурочке, поговорить с ней. Что скажет Шурочка?.. И что скажет Вера Павловна?.. Об этом думать было как-то неприятно. Скажет, специально критиковал Гусева, чтобы выслужиться. Ну и пусть говорит!.. А ему хочется быть начальником цеха? Коваль даже остановился и мысленно представил себе: кабинет Гусева, большой стол, покрытый зеленым сукном… Цех… Большой цех, он теперь стал казаться еще больше. Потому что теперь цех — это все: и станы, и отделка, и механический… И много-много людей… До сих пор ты отвечал только за тех, с кем работал в одной смене. А теперь будет иначе. Ты дома, а в цехе работают. И ты за них тоже отвечаешь… Днем и ночью… Это, должно быть, трудно… Да. Но это интересно… Можно будет совсем иначе все сделать, не так, как при Гусеве… И люди, наверное, будут довольны, что его назначили начальником цеха. Гнатюк, Чернов, Козуб, Клименко… Все свои.

Коваль обрадовался, когда, зайдя в библиотеку, увидел, что там нет посетителей.

— Почему ты пришел? — встревоженно спросила Шурочка. — Что-нибудь случилось?..

— Нет… Да. Мне нужно с тобой поговорить, посоветоваться.

— Ну, что такое, говори скорее.

— Меня сейчас вызвали в партком… Петрович. Сказал, что хотят назначить начальником цеха.

— Тебя? — Удивление и радость появились в глазах Шурочки.

— Да, меня.

— Ты согласился?

— Еще не знаю. Трудно это… Опыта нет.

— Глупый ты мой. Соглашайся. Конечно, соглашайся! Мало разве таких молодых, как ты, выдвигают. И не только начальниками цехов. Директорами. На сколько Коломиец старше тебя?

— На два года.

— Вот видишь. А его назначили директором. И он же неплохо работает?

— Неплохо.

Шурочка поцеловала Коваля.

— У-у, медведь мой, — заговорила она нежно. — Теперь медведь мой станет большим начальником. Совсем не подступись. Злой будет, выговора начнет выносить. И дома, смотри, книгу приказов заведет.

Она расхохоталась, и Коваль тоже рассмеялся.

Но Шурочка вдруг присмирела и спросила нерешительно:

— Нам теперь, наверное, квартиру дадут? Правда, Мишенька?

— Не знаю. Наверное, дадут.

— А сколько Гусев получает?

— Кажется, полторы тысячи. Не знаю точно.

— Ого! Столько денег! Вот мы всего накупим!

— Ну что ты говоришь, Шурочка, — растерянно сказал Коваль. — Нехорошо как. При чем здесь квартира, деньги?..

Лицо Шурочки потускнело и сделалось печальным.

— А разве нельзя об этом говорить? — спросила она удивленно. — Каждый человек хочет лучше жить.

— Правильно, Шура. Об этом можно говорить. Только не сейчас… Сейчас я хотел о другом.

— Прости меня, — сказала Шурочка виновато. — Я всегда лезу со своими глупыми вопросами. Больше не буду, Мишенька.

Коваль поглядел на растерянное лицо Шурочки и поцеловал ее. Но ему было почему-то не по себе.

Глава шестнадцатая

Как ни хотелось Михо, но на завод он попал не сразу. С утра Гнатюк должен был пойти на работу и вечером попросил Чернова:

— Завтра пойди с Михо в отдел кадров и оформи его в прокатный цех. Скажешь, что я с Коломийцем договорился. Там быстро всё сделают.

Но разве предугадаешь все козни, которые может подстроить жизнь! Начальника отдела кадров Гандзия призвали в армию. Назначенный вместо него Петр Прокофьевич Щетинин, бывший его заместитель, почувствовав себя полновластным хозяином, вел дела так, как считал нужным.

— В советском учреждении должен быть порядок, — говорил он секретарю отдела кадров Кате Радько. — Дай людям волю, так они из любого учреждения кабак устроят. А у нас должен быть порядок. Ясно? — Откинувшись на спинку кресла, Щетинин поглядел на чернильный прибор и, заметив, что он стоит не точно по центру стола, передвинул его, довольно повторяя: — По-ря-до-чек.

Потом вскинул кабаньи глаза на Катю и продолжал:

— А у нас учреждение особое. — Слово «особое» он произнес с ударением. — Мы кадрами занимаемся. Мы должны не просто пропускать людей, как пропускают через санпропускник — обмыл, выжег вшей из белья, и будь здоров! Нам надо каждому человеку внутрь залезть, знать, что у каждого делается под ногтем.

Увидев, что Катя улыбается, он недовольно сказал:

— Чего смеешься? Это правильные слова. Мы должны знать все, что у человека. Да, да! Тебе противно это? А мы и должны копаться в грязи, знать о человеке не столько хорошее, сколько плохое. О хорошем он сам расскажет, а вот грязное… То, что показывать людям не хочется, он постарается спрятать подальше…

Маленькие глазки Щетинина становились в это время еще меньше. Мясистый синеватый нос, торчавший, как уродливая картофелина, на конопатом лице, производил хлюпающие звуки. Катя никогда не видела бегемота, но когда Щетинин начинал вот так хлюпать носом, она думала: «Хлюпает, как бегемот», — и брезгливо отворачивалась от него. А Щетинин продолжал с увлечением:

— А мы эту кадру за ушко да на солнышко, — (хлюп-хлюп). — За ушко да на солнышко. Выходи-ка сюда и расскажи: кто твой папа, кто мама? А если папа и мама хорошие, давай-ка глянем, кто дед, кто бабка, кто тетя, кто дядя…

Лицо Щетинина стало лукаво-хищным. Он поднял правую руку и, уткнув указательный палец в предполагаемую «кадру», назидательно произнес:

— Жизнь, она долгая, считай год за годом, день за днем, а каждый день — это двадцать четыре часа. Человек чего только за свою жизнь ни натворит, с кем только ни встретится, сколько друзей и товарищей у него! А кто они, что делали, что делают?.. Ты только возьмись как следует за личное дело — и все раскопаешь. Вчитайся в каждую строчку биографии — и найдешь, обязательно что-нибудь найдешь… И тогда ходу ему не давай…

Катю выводили из себя эти разговоры.

— Да разве так можно, Петр Прокофьевич? — возражала она.

— А ты что хочешь: без разбора всех пропускать? Так нет же, не допустим! Я разоблачу этот оппортунизм. Это… — (хлюп-хлюп). — Это вражеская деятельность!..

Катя вспылила.

— Насчет вражеской деятельности вы поосторожнее. Вы вот блохоискательством занимаетесь, а настоящего врага наверняка провороните… Да, да, я то уж вас знаю. Вы как родинку на лице человека увидите, так он уже, выходит, меченый, не подходит. Вам только совсем чистеньких, без единого пятнышка подавай, эти вам подойдут. А может, у них родинок снаружи нет, зато душа темная и в середине, в мозгу, ни за что не зацепишься, ни одной извилинки, как резиновый мяч, — так это вам ничего… Разве так проверять надо людей?!.

В это время вошел регистратор. Катя замолчала и собиралась выйти из кабинета, но услышала, как регистратор сказал:

— К вам тут пришел рабочий какой-то из прокатного цеха, с цыганом.

Катя встрепенулась. «Неужели Михо?» — подумала она с радостью.

— Пусть подождут: видите, я занят, — недовольно буркнул Щетинин.

— Они уже больше часа ждут, — сказал регистратор, но, заметив недовольный жест Щетинина, пожал плечом и вышел из кабинета.

— Пойду погляжу, — сказала Катя Щетинину.

— Что ты глядеть будешь? — спросил он.

Но Катя не стала объяснять. Она вышла из кабинета и спустя две минуты вернулась. За ней шел Виктор Чернов, а вслед — Михо, неловко переступивший порог и остановившийся у двери. Он расстегнул пальто, но тут же начал застегивать его на все пуговицы, не сводя пугливого взгляда со Щетинина, развалившегося в кресле за огромным письменным столом.

— Михо на завод хочет поступить, пришел оформляться, Петр Прокофьевич, — радостно выпалила Катя.

Щетинин строго посмотрел на нее.

— Какой Михо?

Катя скороговоркой, обрывистыми фразами принялась объяснять Щетинину, в чем дело. Но тот остановил ее:

— Карточку учета заполнили?

У Кати от злости дернуло губы, она с ненавистью взглянула на Щетинина, но, вспомнив о Михо, сдержалась.

— Сейчас узнаю.

Спустя минуту она возвратилась и положила перед Щетининым плотный листок. Щетинин вынул из футляра очки, не спеша протер стекла, аккуратно заложил дужки за уши. Потом открыл ящик стола, вынул сигарету и лезвие безопасной бритвы. Определив на глаз середину сигареты, разрезал ее пополам. Одну половинку положил обратно в ящик, другую вложил в толстый янтарный мундштук. Аккуратно смел со стола в подставленную ладонь крохи табака, раскурил сигарету, два раза хлюпнул носом и только после этого взял в руку карточку.

— «Сокирка Михаил Игнатович», — прочел он вслух.

— Сокирка, — тихо проговорил Михо и снова почему-то начал расстегивать пальто.

— Хорошо, садись, сейчас поговорим, — сказал Щетинин и, словно только сейчас заметив Чернова, грубо спросил его: — А тебе чего?

«Ух и шкура! — со злостью подумал Виктор. — Как только мог сохраниться такой бюрократ? Точно, как в „Крокодиле“ рисуют».

— Я с Михо… С товарищем Сокиркой, — сказал он. — Помогаю устроиться на работу. Товарищ Гнатюк говорил…

— Протекцией, значит, занимаешься, — иронически бросил Щетинин. — Если у человека всё в порядке — ему протекция не нужна. Без помощи обойдется. Ты подожди в приемной, я сам займусь с товарищем Сокиркой.

Слово «товарищ» он произнес подчеркнуто вежливо, точно передразнивая Чернова, и два раза хлюпнул носом.

— А чего я буду ждать там? — возразил Чернов. — Я тут лучше постою, послушаю.

Но Катя, зная, что ссора со Щетининым только осложнит дело, сказала Чернову:

— Выйди, Виктор, и подожди.

Щетинин окинул ее недобрым взглядом, но промолчал.

Когда Виктор вышел, Щетинин спросил Михо:

— Значит, национальность — цыган?

— Цыган, — подтвердил Михо.

— Социальное происхождение?

Михо не понял и умоляюще взглянул на Катю. Она улыбкой успокоила его и ответила Щетинину:

— Какое же у него социальное происхождение? Из табора он, с отцом ходит, слесарничает, лудит…

— Частник, значит?

Катю взорвало.

— Да что вы пристали к нему? — запальчиво крикнула она. — Частник, частник! Он из табора, от отца ушел, а вы ему целый допрос тут устраиваете.

Щетинин встал во весь рост, снял очки и, глядя на Катю так, как смотрит судья на подсудимого, сказал строго, отчеканивая слова:

— Мы для того здесь посажены, чтобы изучать людей, — (хлюп-хлюп). — Вы забываете, что работаете в отделе кадров.

— А вы забываете, что у человека, кроме анкеты, душа есть.

— Душа, душа! — передразнил ее Щетинин. — Мало краж у нас в цехах. Вам еще нужны?

Михо рванулся со стула, лицо его от гнева стало синим, руки сжались в кулаки. Он в упор посмотрел на Щетинина. И столько злости было в его взгляде, что Щетинин отшатнулся и даже прикрыл лицо рукой, как будто защищаясь от удара. Катя подбежала к Михо. Но он и сам уже обмяк, гнев сменился растерянностью. Он разжал кулаки, беспомощно опустил руки и, грустно взглянув на Катю, точно прощаясь с ней, пошел из кабинета.

Катя бросилась за ним, но у двери обернулась и крикнула Щетинину:

— У-у, мухомор проклятый!

В приемной не было уже ни Михо, ни Виктора. Набросив на себя пальто, Катя выбежала на улицу. Она увидела Виктора, удерживавшего за руку Михо.

— Ну обожди, Михо, — уговаривал его Виктор. — Ну прошу тебя, обожди минутку, я забегу к Кате и узнаю, в чем дело.

Увидев Катю и все еще не выпуская руки Михо, он спросил:

— В чем дело? Что там случилось?

— Эта чернильная клякса кого угодно выведет из себя, — с раздражением ответила Катя. — Под видом проверки душу из человека вымотает.

— Пойдем к директору, — предложил Виктор.

Катя взглянула на часы.

— Без десяти одиннадцать. Нет, к нему сейчас не пройдешь, диспетчерское совещание. Пойдем лучше к Петровичу.

Она взяла Михо под руку и сказала ласково:

— Ты не унывай, Михо. Всюду есть и хорошие и плохие люди. Сейчас пойдем к секретарю парткома, он быстро все сделает.

Они пошли по улице, ведущей к заводским воротам. Неторопливо падали крупные хлопья снега, кутая землю, деревья, дома в белый пуховый платок. Бежали из школы дети. Они бросали друг в друга снежки. Девочка лет семи — восьми остановилась и, подставив маленькую покрасневшую от мороза ручку, ловила снежинки, а поймав, слизывала их с руки языком.

— А вот как раз и Петрович идет, — сказала Катя, увидев человека, выходившего из большого двухэтажного здания конторы. — Пойдемте скорее, ребята, а то разминемся.

Михо узнал человека, выступавшего в клубе. Марийка говорила, что он был вместе с Сашей в Москве.

Он подставил руку, точно так, как это сделала только что девочка, поймал снежинку, поглядел на нее и по-ребячьи улыбнулся. Это был среднего роста мужчина, широкий в плечах, крепкий. На вид ему было лет пятьдесят. Серебристые виски почти сливались с заснеженным воротником из искусственного черного котика. Гладко-выбритое лицо — немного скуластое, суровое; но как только он улыбнулся, глаза стали добрыми. Он был в коричневом, пальто и хороших хромовых сапогах, в калошах. Глядя на человека, он слегка прищуривал глаза, — видно, от близорукости.

— А мы к вам, Иван Петрович, — сказала Катя, подходя к нему. — Или вы куда собрались?

Сигов с каждым поздоровался за руку и взглянул на часы.

— Собирался на завод. А у вас срочное дело?

У него был низкий, немного глуховатый голос. Слова он выговаривал четко, неторопливо, будто тщательно отбирал каждое.

— Срочное, — сказала Катя. — Хотя, говорят, что возвращаться — это плохая примета. Может быть, здесь поговорим?

Сигов внимательно взглянул на Михо и понял, что дело, повидимому, связано с ним.

— Зачем же стоять на холоде? — сказал он, улыбнувшись. — Пойдемте ко мне, там потолкуем. Если в приметы верить, жить на свете нельзя. То приснилось что-то — жди беды, то кто-то дорогу перешел — не к добру. Так и выходит, что всюду тебя подстерегают опасности. — Он открыл дверь и, пропустив гостей, пошел за ними. — А вот мы на этот раз проверим, правильны приметы или нет, — сказал он, поравнявшись с Михо. — И наперекор всему сделаем так, чтобы возвращение принесло всем нам удачу… Скоро весна. Половодье… Весенняя будет примета.

Когда зашли в кабинет, Сигов снял пальто, шапку и предложил пришедшим раздеться. Он разговаривал просто, и Михо показалось, будто он давно уже знаком с этим человеком.

Когда Катя рассказала Сигову, в чем дело, он снова пристально поглядел на Михо и заговорил с ним о делах семьи: много ли зарабатывал Михо с отцом, где поселились цыгане, когда собираются снова в кочевье. Получалось как-то так, что он вроде и не расспрашивал, а Михо сам все рассказывал.

— Немного, наверное, сейчас заработаешь слесарничаньем, — сказал Сигов не то вопросительно, не то утверждая.

И Михо поведал ему подробно о делах семьи, о таборе, о Чурило.

— Зимой в шатрах не проживешь, — заметил Сигов. — На квартирах, наверное, поселяетесь?

— Клуни снимаем, — сказал Михо. — Люди боятся пускать цыган. — Он густо покраснел.

Сигов заговорил о заводе и, словно вопрос о поступлении на работу уже решен, спросил Михо:

— А поселились вы где?

Михо ответил, что переночевал в общежитии, у Гнатюка.

— Понравилось там?

— Понравилось, — ответил Михо. — Только, тетя Феня разрешила на одну ночь.

— Ну, это мы тоже уладим, — сказал Сигов и улыбнулся. — Раз понравилось в общежитии — там и оставайтесь. А сейчас я переговорю с отделом кадров.

Он снял телефонную трубку и вызвал отдел кадров.

— Товарищ Щетинин? Здравствуйте. Это Сигов. Сигов, говорю. Да, Сигов. К вам сейчас зайдет товарищ Сокирка, Со-кир-ка, он придет с товарищем Черновым из прокатного цеха… Недоразумение? Мы потом разберем. Так вы ускорьте оформление. И с пропуском попросите побыстрее уладить. Да, да, от моего имени попросите. В прокатный цех оформляйте, Ковалю я сам позвоню. А когда закончите прием посетителей, приходите в партком… Да, да. Тогда и разберем недоразумение.

Положив трубку, он улыбнулся по-детски непосредственно и тепло и, пожимая руку Михо, торжественно сказал:

— Ну что ж, товарищ Сокирка, счастливого пути вам в новую жизнь!

Глава семнадцатая

На другой день утром Михо пошел с Гнатюком на завод. В предрассветной мгле фонари горели тускло, точно устали за ночь. Подтаявший снег, схваченный внезапным ночным морозцем, застыл причудливыми острыми холмиками, и они крошились под ногами со стеклянным хрустом.

Из боковых улиц и переулков люди спешили на центральный проспект, ведущий к воротам завода. Старые рабочие — с маленькими черными железными сундучками, где лежал привычный домашний завтрак; молодежь — налегке, в стеганых кацавейках, плотно облегающих тело, в кепочках, хотя мороз все еще сердито пощипывал уши.

У ворот завода среди нескольких больших портретов на огромной доске Михо увидел лицо Саши Гнатюка и удивленно спросил:

— Это ты, Саша?

Гнатюк покраснел, хотя не первый день на заводской Доске почета висел его портрет и не первый раз с ним заговаривали об этом.

— Да… Мой портрет, — ответил он.

— А зачем это? — спросил Михо.

Гнатюк сразу даже не нашелся, что ответить.

— Зачем? Ну, как тебе объяснить? — Он потер рукой уши. — Кто хорошо работает и перевыполняет план, того вывешивают на Доску почета. Понял?

Он чувствовал, что этого объяснения недостаточно. «Потом растолкую», — решил Гнатюк.

Они подошли к воротам.

— Вынь пропуск, при входе надо предъявить.

Михо вынул из бокового кармана пиджака голубенькую книжку и с волнением протянул ее вахтеру. «Может, опять что не так?» — взволнованно подумал он и вспомнил злые глазки Щетинина. Но вахтер только бегло взглянул на пропуск, даже не взяв его из рук Михо, и равнодушно сказал:

— Проходите.

Михо разочаровало это равнодушие. Но задумываться некогда было. Через открытые дверцы в больших железных воротах они вошли в здание, заваленное какими-то круглыми железными катушками, заставленное железными чудовищами, громыхающее, ухающее, пугающее непонятным. Не успел Михо ступить и шагу, как Гнатюк потянул его за руку.

— Обожди. Осторожно! — крикнул он.

Над Михо на цепи пронеслась огромная железная катушка, каких было много кругом.

— Это слиток, — сказал Гнатюк, указывая на катушку. — Из него делают трубу. Видишь, вот такую. — Он показал Михо несколько сваленных на полу больших труб.

Михо однажды видел, как на одной из улиц поселка трубы опускали в выкопанные ямы. Но эти трубы были во много раз больше.

Когда они пошли дальше, Гнатюк снова схватил Михо за рукав и сказал:

— Обожди.

Мимо них проехала высокая тележка, на которой лежала такая же железная катушка, как и те, но просверленная в середине и не черная, а совсем красная, почти белая. От нее несло жаром, а изнутри, из отверстия, вырывалось изумрудное пламя.

— Это так нагрели ее? — спросил Михо.

— Да. Слиток нагрели, потом вон на том стане прошили. А теперь пойдем я тебе покажу, как из этой гильзы сделают трубу.

Они подошли к чему-то такому, что напоминало Михо большие железные ворота. Из них вырывалось пламя. И пар. Все вокруг гудело и трещало. Михо увидел, как раскаленная катушка скатилась с тележки в длинный железный желоб. Машина раскрыла железную пасть и, схватив катушку, то втягивала ее в себя, то выпускала. И каждый раз катушка становилась все темнее и тоньше, вытягиваясь в длинную трубу.

Михо был ошарашен всем виденным, шумом и грохотом. Проходили незнакомые люди, некоторые из них останавливались, и Гнатюк знакомил Михо с ними. Но Михо фамилий не запомнил. Запомнился только старик-рабочий — Сергей Никифорович, которого он видел когда-то в клубе, когда первый раз был там с Марийкой. Старик взглянул на Михо потускневшими, но добрыми глазами и ласково сказал:

— Добро пожаловать! Мы молодежи всегда рады. Когда молодых больше — живее дело идет.

Когда началась смена, Гнатюк принес табуретку и, поставив ее недалеко от будки, где работал, сказал:

— Ты посиди, пока начальник цеха Коваль придет, а тогда пойдем вместе к нему.

Коваль. Эту фамилию Михо уже слышал на собрании. И Петрович называл ее. Но Михо встречал ее и раньше… Коваль. Он хорошо помнит, что знал эту фамилию раньше, но где он ее слышал, Михо вспомнить не мог.

Через час после начала смены Гнатюк подошел к Михо и сказал:

— Пошли. Начальник уже пришел.

Они вошли в одну из дверей, пробитых в стене цеха, и оказались в конторе. Здесь было сравнительно тихо, гул машин доносился издалека, приглушенно. Гнатюк, подбадривая Михо, вошел в небольшую комнату. У стола, просматривая какие-то бумаги, сидел человек лет тридцати, с большой шевелюрой густых черных волос и усиками под самым носом, казавшимися совсем маленькими на крупном, широком лице. Все в этом человеке, кроме усов, поражало своими размерами. Необычайно высокий рост, широченные плечи и, особенно, крупные руки — крепкие, рабочие, привыкшие, видно, держать не канцелярскую ручку, а молот и лопату.

Он угрюмо взглянул на вошедших и рявкнул на Гнатюка:

— Почему опять не сменили сальник?

Гнатюк принялся что-то объяснять, пересыпая свою речь словами, каких Михо никогда не слышал. Потом Гнатюк сказал, указывая на Михо:

— А это товарищ Сокирка, поступает в наш цех.

Лицо Коваля стало приветливым.

— A-а, новичок! Здоров, здоров! Садись, потолкуем.

Михо сел. А Коваль, обращаясь к Гнатюку, спросил:

— Куда же мы его направим?

— Мне кажется, лучше всего поставить его дорновым, — ответил Гнатюк. — А я постепенно буду приучать его к стану.

— Неплохо, — согласился Коваль. — А ты как думаешь, товарищ Сокирка?

— Я? — растерянно переспросил Михо. — А я и не знаю… Я ничего не знаю.

— Ну, это не страшно, — поспешил успокоить его Коваль. — Не боги горшки лепят. В свое время я тоже ничего не понимал, землекопом был, а подучился — и ничего, стал разбираться помаленьку.

При этих словах Михо сразу вспомнил, где он встречал фамилию Коваля. В газете, которую он читал в библиотеке тогда, первый раз! Там говорилось о пареньке, который из деревни пришел на завод. Коваль… Ну да. Так называли того паренька, — вспомнил Михо.

Тем временем Коваль вызвал мастера, познакомил с ним Михо и сказал:

— Три дня пусть походит, присмотрится, познакомьте его с правилами техники безопасности, выпишите спецодежду и все, что полагается. Деньги есть? — спросил он у Михо.

Михо не успел ответить.

— У меня возьмет на первое время, — сказал Гнатюк.

— Ну смотрите, а если туго, то можно для такого случая аванс выписать.

Когда уходили, Михо не выдержал и спросил:

— Про вас в газете писали, товарищ начальник?

Коваль удивленно взглянул на Михо и, рассмеявшись, сказал:

— Ого, еще как! Писали и пишут. Громят направо и налево… То за простои, то за брак, только успевай прикладывать примочки к шишкам. А что?

— Да так, ничего, — смущенно отозвался Михо. Потом набрался духу и выпалил: — А про другое… как вы приехали из села и учились — писали?

Михо увидел, как этот большой и сильный человек вдруг покраснел и, стараясь не глядеть в глаза, неловко проговорил:

— A-а, ты вот о чем! И про это писали…

Он решительно взмахнул рукой, как будто отгоняя смущение, и сказал прежним громовым басом:

— И о тебе напишут, смотри только хорошо работай.

Глава восемнадцатая

Работа дорнового оказалась нетрудной и несложной. Нажмешь рычаг, — и дорн — длинный стальной стержень, который придает трубе внутренний диаметр, — опускается в охлаждающую ванну. Нажмешь второй раз — стержень поднимается, надо смазать его и, захватив механически действующими клещами, подать к форголлеру — подающему аппарату стана. Главное — во-время подавать дорн, чтобы, когда подойдет прошитая гильза, ее можно было сразу надеть на дорн и начинать катать.

Михо понравилась эта работа. Главный на стане — Саша, машинист, он катает трубу, но Михо уже в первый день почувствовал, что машинист без него ничего не сделает. Если во-время не подашь дорн, все сразу остановится, слиток начнет остывать, катать станет труднее и смена выпустит меньше труб. Его захватил ритм производства, он старался не отстать, а даже опередить Сашу. Саша еще катает слиток, а дорн уже повис над форголлером — только подай новую гильзу и катай.

И все-таки Саша Гнатюк был недосягаем. Стоило Михо взглянуть на будку управления, и он сразу чувствовал, как далеко ему до Саши. Тот спокойно сидел в кресле и уверенно двигал рычагами.

Михо первое время казалось, что Саше подчиняются все в цехе. Саша даст гудок — и, слушаясь сигнала, подают гильзу с прошивного стана. А это значит, что и на печи быстрее дело пошло: будут выдавать новый слиток. Саша катает гильзу, а на пиле ждет Василий, он тоже зависит от Саши. И все — и Михо тоже — все как будто зависели от Саши Гнатюка.

Со временем Михо понял, что как ни важна работа машиниста пильгерстана, но и он тоже зависит от всех, и даже от него, Михо… Хотя Саша, конечно, самый лучший в цехе.

И очень не хотелось, чтобы сюда приходила Марийка. А чтоб пришла она через год или два, когда в кресле, вот так, как сидит сейчас Саша, будет сидеть Михо…

И все же на заводе Михо чувствовал себя хорошо. После работы — хуже. В общежитии было тепло, уютно, весело. Но чего-то не хватало… Может быть, волицы-волюшки, которую кто-то словно взял под уздцы. Хотя никто его свободы не стеснял. Наоборот, раньше он побаивался отца и должен был считаться с ним. Сейчас Михо был свободен. Работа на заводе отнимала только восемь часов. А потом — делай что хочешь. Но, как раз оставшись один, он не знал, что делать, тяготился.

Однажды пришел Ромка Дударов.

— Ну что ты выдумал? — убеждал он друга. — Зачем ты сам себя на цепь посадил? Далась тебе та работа. Гулял бы себе. Чи, может, из-за той учительши? — спросил он участливо.

— При чем тут учительница? — возражал Михо. — Не хочу я больше той жизни, Ромка, не хочу. Хочу жить как все люди. Понимаешь?

Ромка не понимал этого. Опустив печально голову, он хлестал кнутом по сапогу и молчал.

Приходила Замбилла. Она встретила Михо у заводских ворот и повисла на шее, горько плача. Михо в замешательстве глядел на проходящих рабочих и пытался оторвать от себя Замбиллу.

— Ну чего ты ревешь? — говорил он с досадой. — Не помер я, живой. Много зарабатывать буду, деньги тебе дам, вот увидишь.

— Не надо твоих денег, — голосила Замбилла. — Пойдем со мной, попроси батю, простит… Я знаю…

Михо оттолкнул ее и решительно проговорил:

— Не пойду.

Он видел Замбиллу еще раз. И ее и Ромку, и отца — всех, весь табор. Это было спустя неделю.

Весна возвещала о себе бойкими ручейками, возбужденными голосами перелетных птиц и тем особым запахом, в котором узнаешь верную примету наступления тепла.

Михо шел на работу во вторую смену. Чей-то знакомый голос вывел его из задумчивости.

— Агу! Эй!

Он увидел Чурило, подгонявшего лошадей. Это была его лучшая пара, но лошади вязли в грязи и с трудом тащили тяжелый шарабан. За ним ехал Дударов. А потом Михо увидел отца, стоявшего рядом с лошадьми и мрачно глядевшего на застрявшую в грязи кибитку. Вайда стоял с другой стороны и хлестал лошадей, а сзади, тщетно пытаясь сдвинуть кибитку с места, надрывалась забрызганная грязью Замбилла. Пот покрыл ее лицо, волосы выбились из-под платка. Она тяжело дышала и с тоской глядела по сторонам.

Сердце у Михо сжалось. Он рванулся вперед и взялся за колесо.

— Михо! — крикнула Замбилла. — Дад[3], Михо пришел.

Табор остановился. Расплескивая большими сапогами грязь, Игнат подошел к Михо. Лицо его было чужим и пасмурным. Он выжидательно смотрел на Михо.

— Он с нами пойдет, — крикнула Замбилла и обняла Михо. — Ты же видишь, он пришел… и пойдет с нами.

Михо отстранил ее.

— Не пойду… Я так… Помочь…

Что-то дрогнуло на лице Игната Он размахнулся и ударил Михо кнутом по лицу. Михо вытер рукавом кровь. Игнат размахнулся еще раз. Теперь красная полоса прорезала щеку Замбиллы.

— Ты куда? — исступленно крикнул на нее Игнат. — Не лезь! Слышь, говорю, не лезь!

Замбилла испуганно отпрянула в сторону.

Сокиркина кибитка тронулась с места и пошла за остальными. Табор уходил…

Часть вторая Всходы

Глава первая

Сварщик Сергей Никифорович Клименко приходил обычно на работу раньше всех. Он обстоятельно расспрашивал, как прошла смена, не было ли перебоев с подачей слитков, как шел газ, как грела печь. Выяснив все на печи, отправлялся на склад слитков, потом на прошивной стан, к пильгерстану. Все осмотрит, со всеми переговорит.

— Держись, ребята, директор идет, — шутили в цехе, увидев Сергея Никифоровича.

— А ты что думаешь, не так это? — отвечал Клименко. — Каждый из нас теперь вроде директора и должен действовать в цехе как хозяин.

— А директор тогда зачем? Может быть, должность директора совсем ликвидировать? — заметил ему однажды Федор.

— Кабы не было таких, как ты, может быть, и вправду не нужно было бы директора, — не то отшучиваясь, не то серьезно отвечал Сергей Никифорович. — А то ведь не все одинаковые. Есть такие, вроде тебя, что и до работы не охочи, и народное добро не берегут. На таких не одного директора, а целый штат держать надо.

У Сергея Никифоровича был твердо определившийся взгляд на жизнь. О чем бы с ним ни заговорили, у него всегда находился обстоятельный ответ, точно все уже давно продумано.

— Так оно и есть, — говорил он. — Старику что делать после работы? Покопаюсь немного в саду, а потом сижу себе и размышляю. Времени свободного много, чего только не передумаешь!

Сергей Никифорович был старейшим членом партии в цехе. Еще в те времена, когда орденоносцев было в городе один — два человека, Сергей Никифорович носил на груди орден Красного Знамени. В праздник он надевал синий костюм военного покроя. Он несколько смешно выглядел в широких галифе и сапогах, плотно облегавших худые ноги. Но боевой орден, сверкавший на алом шелковом банте, вызывал у всех глубокое уважение. Сергей Никифорович очень гордился наградой, полученной из рук самого Буденного, и охотно рассказывал о боевых походах и о своем неразлучном дружке Степане Иващенко, с которым начал трудовую жизнь на старом заводе в 1895 году и с которым плечом к плечу прошел всю гражданскую войну.

В последнее время Сергей Никифорович несколько приуныл. Сказалась, видно, смерть жены. Он все еще храбрился, продолжал шутить, рассказывал разные потешные истории, старался казаться бодрым, неунывающим, но все чаще заговаривал о смерти, о друзьях, с которыми уже никогда не встретишься.

На этот раз, придя в цех, Сергей Никифорович с удивлением увидел, что явился не первым. У печи стоял Саша Гнатюк, наблюдавший за тем, как загружаются холодные слитки.

— Что так рано, Саша? — поинтересовался Сергей Никифорович. — Или не спится?

— Не рассчитал время, — пожимая протянутую руку, уклончиво ответил Гнатюк.

Сергей Никифорович кашлянул и, глядя сквозь пальцы на огненные глазки печи, сказал:

— Молодежь, она вообще нерасчетлива, и время тоже не бережет. Молодому человеку — ему что, ему еще долго жить, ему вообще кажется, что он никогда не умрет. Скажут ему: «Вот это будет через двадцать — тридцать лет», — и он ответит: «Долгонько ждать». А душой этого не почувствует, потому что знает — доживет.

Сергей Никифорович присел на слиток и горестно махнул рукой.

— А чем старше человек, тем он больше ценит время. Старику скажешь: «Это будет через двадцать — тридцать лет», — и он вздохнет — ему уже не увидеть этого своими глазами. Он меряет жизнь месяцами, а то к неделями: прожить бы вот этот год, вот эту пятилетку да увидеть своими глазами, как оно будет выглядеть, чем закончится. А далеко заглядывать уже боится.

Гнатюк задумался.

— Правильно, конечно, только сегодня я как раз занялся подсчетом времени.

— Это как же понять? — спросил Сергей Никифорович.

— А вот приходите на сменно-встречный, там услышите.

Гнатюк присел на слиток рядом с Сергеем Никифоровичем.

— У меня к вам просьба, Сергей Никифорович.

— Какая?

— Подсчитайте, пожалуйста, сколько можно выдать слитков за час, если не будет задержек, и сколько выдает печь обычно.

— Хорошо, Саша, подсчитаю. Опять что-то надумал?

— Да. На сменно-встречном скажу.

Бригада собралась в конторке мастеров. В двух небольших комнатах было душно, накурено и шумно. У свежего номера стенгазеты стояла Марийка. Худенький паренек указывал на нее и на карикатуру в стенгазете и, с трудом сохраняя серьезность, говорил:

— Она. Точно, она! Гляди — нос закорючкой, бровки дугой, шляпка набекрень. Иващенко и есть!

Карикатура изображала Марию Иващенко, вылетающую из трубы, на которой была надпись: «Брак». Подпись под карикатурой поясняла: «Вот до чего доводит брак по расчету».

Марийка, пытаясь выбраться из кольца окружавшей ее молодежи, обиженно говорила:

— Что тут смешного, не понимаю. Ну пропустила нечаянно одну бракованную трубу… Так надо такой шум поднимать?

— Кто брак пропускает, тот в трубу вылетает, — крикнул паренек.

— А по-моему, это грубо, — со слезами на глазах сказала Марийка.

Сергей Никифорович, стоявший поодаль и молча наблюдавший эту картину, вмешался в разговор.

— Грубо или не грубо, а правильно, Мария Степановна, — сказал он. — Ты бракованную трубу пропустила, и напрасно сердишься, что тебя покритиковали. Когда поделом критикуют, нужно проглотить обиду и исправиться. Понятно?

— Понятно, Сергей Никифорович, — робко ответила Марийка.

— А вам хватит смеяться над девушкой, — сказал Сергей Никифорович, обратившись к окружающим. — Довольно и того, что в стенгазете ее пробрали.

Всем и без того уже было жаль Марийку.

— Та мы что, мы ничего особенного, пошутили, — оправдывался паренек. — Правда, Марийка? Ты не обижайся…

В это время в конторку вошел Коваль, а за ним, испачканный в мазуте, шел Гнатюк.

Молодежь встретила его шутками:

— Где это ты так измазался?

— Смена еще не началась, а Сашке уже в баню идти надо.

— С чертями подружил — и сам на черта похож стал.

— Тише, товарищи, — заговорил Коваль. — Начнем сменно-встречный, а то уже скоро гудок. Докладывайте, товарищ Степаненко, в каком состоянии ваш пильгерстан.

Степаненко сказал. Потом Коваль предоставил слово машинисту прошивного стана Николаю Борзенко. Сергей Никифорович рассказал, как работает печь.

— Выходит, — заключил Коваль, — оборудование в порядке. Слитков на складе достаточно, газ станция обещает подавать бесперебойно. Дело теперь за нами. Вы знаете, товарищи, что мы получили важный заказ от нефтяников. Выполнить его нужно в очень короткий срок. У товарища Гнатюка есть в связи с этим важное предложение. Слово имеет Александр Кириллович Гнатюк.

Саша сразу поднялся с места и торопливо заговорил:

— До сих пор мы выдвигали встречный повышенный план на смену… Сегодня я предлагаю выдвинуть не сменно-встречный, а встречно-часовой план — наше обязательство на каждый час.

— Это зачем же? — спросил Борзенко.

— Затем, чтобы научиться экономить время.

— Непонятно.

— Сейчас объясню. Обычно мы только к концу смены знаем, сколько выработали, а сейчас будем знать каждый час. И если в первый час не выполнили задание, — поднажмем, и во второй час нагоним. Люди будут считать минуты. Это очень важно, потому что мы много времени теряем зря. Товарищ Степаненко, например, уже прокатал трубу, а на прошивном стане еще не прошили гильзу. Пока ее прошьют, пока доставят к пильгерстану, уйдет одна — две минуты. Мы эти минуты не считаем. А их за смену, знаете, сколько наберется?

— Сколько же?

— А вот давайте сегодня проверим.

Гнатюк привел расчеты. По норме на каждом стане нужно прокатывать за час девять слитков. Получается шесть с половиной минут на одну трубу. План, правда, выполняется, но при этом много минут уходит зря. Гнатюк предложил встречный план: каждые шесть минут прокатывать на каждом стане одну трубу. Это значит, что печи должны выдавать каждые три минуты один слиток, так как станов два.

— Справится печная бригада с этим заданием? Как вы думаете, Сергей Никифорович? — спросил Гнатюк.

Сергей Никифорович поднялся с места.

— Мы можем выдавать слиток каждые две минуты сорок секунд.

— Тогда вы каждому выдайте за казенный счет часы, чтобы следить мог, — крикнул Степаненко и сам же рассмеялся своей шутке.

— А часы у печей и станов для чего установлены? — возразил Гнатюк.

— Чтобы знать, когда шабашить, — снова пошутил Степаненко.

— Тише, товарищи, — остановил его Коваль. — Продолжайте, товарищ Гнатюк.

— Я все сказал, — отозвался Гнатюк. — У меня еще два вопроса. Товарищ Борзенко успеет за три минуты прошить слиток?

— Успею, — пробасил Борзенко.

— А ты за шесть минут прокатаешь трубу?

— Думаю, что прокатаю, — неуверенно ответил Степаненко. — Надо попробовать.

— Тогда я считаю, что следует принять встречно-часовой план.

Люди молчали. Только Сергей Никифорович громко крикнул:

— Правильно!

В это время раздался гудок.

И люди поднялись, точно гудок давал им право разойтись, не сказав своего мнения.

Глава вторая

Уже покрывались бойкой молодой листвой клены и тополи. Лишь одна акация стояла голая, почерневшая от зимних невзгод, словно навсегда умертвленная осенними дождями и лютыми февральскими морозами. Однако по едва заметным, но верным приметам — по малюсенькой наливающейся соком почке, по слегка светлеющей коре — можно было уже видеть, что и акацию не минет пробуждение природы. Пройдет еще несколько дней — проснется и акация. И, стремясь наверстать упущенное, быстро покроется зеленой листвой. А вслед за листвой, обгоняя тех, кто пробудился раньше, выбросит первые гроздья цветов, которые, раскрыв свои лепестки, наполнят воздух сладковатым ароматом.

Близился вечер. Закат был багровым, буйным. Можно было подумать, что солнце, уходя, решило поджечь небо. Откуда-то издалека донеслась песня. Потом вдруг оборвалась.

Михо взглянул на томительно медленные стрелки часов. «Где же Марийка? Она обычно никогда не опаздывала».

Он глядел на ворота парка. Ее все не было.

И вдруг, еще не видя Марийки, он услыхал знакомый голос.

Она весело смеялась, потом донеслись ее слова:

— Ну где ему с тобой тягаться! Будь спокоен.

«С кем это она?» — подумал Михо и, спрятавшись за дерево, стал наблюдать. К парку подошли Марийка и Саша Гнатюк. У Михо сильно забилось сердце. В один миг улетучилась вся прелесть весеннего вечера. Стало горько и холодно.

«Так вот она какая! — закралась острая, как нож, мысль. — Сначала с ним на свидание, а потом уж ко мне. Ну где с ним тягаться!.. Он — образованный, член комитета комсомола. А я что? Просто забава для нее. Чтоб могла говорить: цыгана в люди вывела». И снова вырвалась наружу затаенная, беспокойная мысль, которую он всегда гнал от себя, но которая то и дело шальной волной набегала на сердце. Не ушел бы тогда из табора, жил бы как все. Равный со всеми. А может, и лучший, чем все… Про Ромку и говорить нечего… И Григорий Чурило тоже не был бы помехой… В таборе Михо мог быть первым… А здесь? Здесь в учениках все время ходит. Хоть и два года прошло. Два года! Столько дней! И старался как! Учился… Машинистом стал… Волицу свою на цепь заковал… И ради чего?..

Он увидел, как Марийка протянула руку. Саша задержал ее в своей руке и что-то сказал. Михо чуть ли не до крови закусил губу.

Марийка помахала Саше рукой и вошла в парк. Она все еще продолжала улыбаться. Потом оглянулась.

«Выйти или остаться здесь? Пусть себе ищет!» — подумал Михо. Но, еще не решив, как поступить, вышел из-за дерева, точно невидимая рука подтолкнула его.

Марийка подбежала к нему.

— Здравствуй, Михо. Прости, что задержалась… Иду в парк и вдруг встречаю Сашку. Пристал с расспросами: «Куда идешь? К кому? Зачем?» Пробовала отшутиться, а потом думаю: зачем скрывать? Отвечаю, что договорилась встретиться с тобой. А он говорит: «Хоть на чужое свидание провожу». До самых ворот довел… А ты чего такой мрачный?

Она с тревогой взглянула на Михо.

— Ничего… так, — хмуро отозвался он.

— На работе всё в порядке?

— Всё.

— Не болен? — Она приложила руку к его лбу. — Горит… Может быть, домой пойдешь?

— Да нет… То так у меня.

— Ну, тогда пойдем к речке, — предложила Марийка.

Сначала шли молча. Потом Марийка не выдержала.

— Ну почему ты такой сумрачный? Вечер хороший… И я тебе что-то хотела рассказать. Интересное. И… смешное.

— Рассказывай.

Она недовольно надула губы.

— Как же рассказывать, когда ты такой смурной?

Михо и самому уже хотелось подавить обиду, но не давалась душа, кипела.

— Ты не обращай внимания, — промолвил он, стараясь говорить поласковее. — Рассказывай.

Марийка колебалась. Ей хотелось рассказать Михо обо всем, но она не решалась, не знала, как он отнесется ко всей этой истории.

— Рассказывать?.. А вдруг ты рассердишься?

— А то про меня? — заинтересовался Михо.

— Про тебя, — Марийка лукаво улыбнулась. — Смешное… Сейчас смешно, а раньше… раньше, наверное, не было бы смешно.

— Тогда говори.

— А ты не рассердишься?

Михо опять помрачнел.

— Смотря что.

— Тогда лучше не надо.

Михо остановился.

— Расскажи, — потребовал он и взял Марийку за руку.

Марийка растерялась.

— Не надо, Михо. — Глаза ее стали испуганными и молящими. — Лучше не надо… Ничего особенного. Так просто, женская болтовня.

Но Михо заупрямился.

— Расскажи. Ты должна рассказать. А если скрывать друг от друга, так… то уже не дружба.

Марийка улыбнулась.

— Да ты не волнуйся. Это совсем ерунда. Я расскажу все… Только у тебя, может быть, плохое настроение… И ты обидишься… А это совсем ерунда. И вспоминать не стоит.

— Расскажи.

— Это давнее… Ты, наверное, и забыл. А может быть, и не правда это. Она могла выдумать, эта Гусева.

— Какая Гусева?

— Ты не знаешь ее?

— Не знаю.

— Совсем не знаешь?.. Жену начальника технического отдела.

Михо вспомнил собрание в клубе. Когда Саша и Петрович приехали из Москвы. Тогда ругали Гусева, что он мешает стахановскому движению. С Гусевым рядом сидела тогда женщина. Жена, наверное.

— А что такое? — спросил встревоженно Михо.

— Приходила сегодня к нам.

— Зачем?

— К маме приходила. Мама шьет иногда… Она когда-то была хорошей портнихой. А сейчас почти не шьет. Только знакомым иногда, когда уговорят… А Гусевой кто-то сказал, и она пришла пошить троакар… Фасон такой новый. Говорит, что модно… А мне не нравится. Как балдахон… А вообще она красиво одевается. — Марийка взглянула на Михо. — Тебе, наверное, это неинтересно?

— Рассказывай… А я при чем?

— Сейчас расскажу. Только ты не сердись.

Они подошли к реке и сели на большую корягу, вынесенную на берег весенним разливом. Марийка поглядела на тихо плывущую реку, потом перевела взор на Михо. Лицо его было спокойно, и глаза стали обычными, без тревожных, злых огоньков. Он улыбнулся в ответ на ее улыбку и сказал уже совсем спокойно:

— Рассказывай, Марийка… Не рассержусь. Чего там!

— А там ничего и не было, — весело сказала Марийка. — Пришла. Поговорили они с мамой насчет фасонов. А мама, я вижу, никак не хочет шить ей. Не понравилась ей Гусева, я сразу увидела. Она таких не любит. Фуфырышками называет. Но ей, конечно, польстило, что жена такого начальника пришла. И она вежливо ее выслушивает, а сама на меня поглядывает: посмотри, мол, что эта барыня придумала… Потом заговорили о мануфактуре, об очередях. Потом опять о платьях. Гусева поглядывает на меня и говорит: «Мы властвуем над мужчинами, но мы должны и подчиняться им». Я спрашиваю: «Почему?» А Гусева говорит: «Вы знаете, кто нам диктует фасоны?» — «Кто?» — «Мужчины». И объясняет: «Они в фасонах не особенно разбираются, но мы за них должны думать. И действуем по их, если можно так сказать, бессознательной воле. Чтобы не приедались мы, а каждый раз выглядели новыми, неожиданными».

— Вроде правильно, — заметил Михо.

— Я так тоже сначала думала, — сказала Марийка. — А потом я дала ей духу. Она, конечно, со мной не согласилась. Но я ей сказала, что от ее философии молью несет. А потом такое сказала, что мама ахнула и готова была выгнать меня из дому.

— Что же ты сказала?

Марийка засмеялась. Ее, повидимому, и сейчас подзадоривал разговор с Гусевой.

— Я вдруг ляпнула ей: «Пустышка!» Вырвалось у меня, сама не знаю как. А потом я уже отступать не могла. Мать заволновалась, принялась ругать меня, а ей говорит: «Простите, она еще совсем девчонка». Я-то. А Гусева, представь себе, сидит как ни в чем не бывало и говорит: «Любопытно послушать, как вы это аргументируете». Как я, значит, докажу это. Я сначала растерялась, а потом говорю: «Вы Мопассана „Милый друг“ читали?» Но она, вместо того чтобы ответить, спрашивает, с такой издевкой: «А вы читаете Мопассана? Ну, ну, любопытно, как вы его понимаете?» Меня это разозлило, я и говорю: «Помните, какие там парижанки? У них одно в голове: как бы нравиться мужчинам. Правильно?» — спрашиваю. «Правильно», — отвечает. «А знаете, что в то время Октябрьской революции не было, и самолетов, и метро, и еще многого такого. Другой век». — «Ну так что? — говорит она. — При чем это в разговоре о модах?» — «А при том, что ваши разговоры о фасонах, простите, — говорю ей, — напоминают тех парижанок, которых описывал Мопассан. Они только о себе, о красоте своей думали. А сейчас времена другие. Страна у нас другая. Женщины и сейчас любят хорошо одеваться, но у них есть и другие интересы, поважнее».

— Правильно!

— А она спрашивает: «Какие именно?» — «Много», — говорю. «Ну, конечно, милочка, понимаю. По собраниям бегать, цыган воспитывать?» Я отвечаю: «Хотя бы и так». И тут с нее весь лоск сошел, и она заговорила просто как баба-сплетница. «Хорошие кавалеры пошли сейчас, — говорит она маме. — Я не хотела вам говорить, а сейчас считаю своим долгом сказать вам. Я думаю, вы и сами знаете, что ваша дочь с цыганом общается». А мама сквозь зубы: «Ну и что?» — «А то, что этот цыган год или сколько там назад дырявую кастрюлю продавал на базаре. Я ему червонец дала, чтоб убрался со своей кастрюлей. А теперь это, наверное, стахановец, жених!..»

— То я был… — тихо сказал Михо, опустив голову.

— И я ей так сказала, хотя и не знала. И очень рада, говорю. Не то важно, с чего человек начал жизнь, а как проживет… Ушла она ни с чем, рассерженная.

…Темнело. Одна за другой зажглись в далеком небе перемигивающиеся звезды. Потом взошла луна, круглолицая, раскрасневшаяся, точно довольная, что может наконец показать себя во всей своей красе. И звезды, до этого густо усыпавшие небо, вдруг разбежались в стороны, как нашалившие дети.

Марийка сидела так близко, что Михо чувствовал тепло ее тела. Ему хотелось обнять ее, прижать к себе или хотя бы прикоснуться к ее руке. Но тяжесть еще лежала на сердце, и свинцовым стало все, даже мысли были вялыми, точно буксовали они, запутавшись в голове.

— Смотри, Михась, огни отражаются в реке, как свечи.

Она впервые сказала ему «Михась», и от этого ему стало спокойно.

— И правда, как свечи, — сказал Михо и после минуты молчания добавил: — Ты знаешь, Марийка, что я сейчас вспомнил?

— Что?

— У цыган есть обычай такой: когда остается неделя до свадьбы, жених и невеста идут к пруду или к реке и ставят на берегу две свечи. Говорят, что хорошо, если обе свечи спокойно догорают… А если одна потухнет, не догорев, значит быть беде. Чтобы отогнать беду, начинают задабривать бога: бросают в воду яблоки, яйца…

— Интересно! — тихо произнесла Марийка. — Расскажи еще что-нибудь о цыганах.

— Что еще рассказать? — растерялся Михо. — Не знаю что… Больше ничего и не вспомню.

— Как же так? — разочарованно протянула Марийка. — Ну скажи что-нибудь по-цыгански.

Михо задумался, потом взволнованно сказал:

— Нанэ вавря гожона.

Марийка вслушивалась в незнакомые слова, надеясь, что уловит их смысл. Но ничего не поняла и спросила:

— А что это такое?

— По-русски — это: «Нет другой такой красивой».

— «Нанэ вавря гожона», — повторила Марийка. Слова ласкали. Так ласкают руки любимого. — Еще что-нибудь скажи.

— Еще? — Михо захмелел от луны, от запаха цветов, от близости Марийки. — Еще вот такое: «Мэ тут камам».

— Мэ тут камам, — старательно повторила Марийка. — А это что такое?

— «Я тебя люблю», — срывающимся голосом перевел Михо. — Сарэ илэса покамья — «полюбил всем сердцем».

Михо обнял Марийку. Она вздрогнула и отвела его руку.

— Не надо, Михо, — сказала она умоляюще.

— Почему не надо?

Она молча глядела на огни, переливающиеся в густо-черной воде.

— Подождем, Михо.

— Зачем ждать? — Опять точно что-то укололо в сердце. — Или я, может быть, не подхожу?.. Цыган… Другого выбрала?

— Никого я себе не выбрала, — задумчиво и печально возразила Марийка. — Это очень серьезно, Михо. Хорошо оглядеться надо, присмотреться… Чтобы потом не каяться.

— А что же оглядываться? Я люблю тебя, Марийка, люблю! Чергэнори… звездочка моя!..

Михо обнял Марийку, но она опять решительно отстранила его руку.

— Не надо, Михась! Подожди… Не надо…

Зашелестели прибрежные камыши, тронутые легким ветерком. Из поселка донеслись звуки вальса, но их заглушил гудок паровоза, настойчиво просившего открыть ему дорогу. И, то ли гудок напомнил о заводе, то ли желая переменить разговор, Марийка спросила:

— Ты уже слышал о рекорде Гнатюка?

Снова кольнуло сердце.

— Нет, не слыхал. А что?

— У них там теперь встречный план на каждый час. Сегодня они установили рекорд. Вот тебе бы тоже ввести встречно-часовой. А, Михась?

— Не надо, — зло проговорил Михо.

— Что не надо?

— Не нужны мне выдумки Гнатюка. И без него обойдусь, — еще более сердито сказал Михо.

Марийка с недоумением взглянула на него.

— Почему ты так злишься? Что плохого сделал тебе Саша?

— Ничего… А только не надо.

Михо бросил камень в реку и, глядя на расходящиеся круги, грубо сказал:

— Если он тебе нравится, так и скажи, а меня не позорь. Где мне с ним тягаться? Думаешь, я не слышал, как ты говорила ему про меня, когда вы подходили к парку? Слышал, все слышал!

Марийка вскочила на ноги, точно ужаленная.

— То ж не о тебе!.. Как ты смеешь со мной так разговаривать? — с обидой воскликнула она. — Хоть бы подумал прежде.

— А что думать? Что на душе — то и говорю. А не нравится, так…

Марийка уже не слушала. Быстро, точно спасаясь от погони, она пошла в сторону поселка. Михо догнал ее. Они пошли рядом молча, до самого дома не произнеся ни слова. Марийка вошла во двор, даже не попрощавшись.

Глава третья

Войдя в цех, Михо увидел Федора, стоящего у большого плаката. Плакат сообщал о рекорде Гнатюка и Степаненко. Указывая на листок, висевший рядом, Федор презрительно сказал:

— Видал, как покупают?

— Кого покупают? — не понял Михо.

— Кого ж покупают, — рабочих, конечно. То, бывало, до самой получки не узнаешь заработка, а сейчас поспешили вывесить, сколько каждый за смену заработал. И напечатать не поленились, да еще рамочкой обвели.

Михо бегло взглянул на цифры заработка, обозначенные против каждой фамилии.

— А что тут плохого? — сказал он, глядя на Федора. Что-то кошачье было в осторожных движениях и тихой речи Федора. — Жалко только, что каждый день не вывешивают.

— И больше ты ничего не видишь? — с ехидцей спросил Федор.

— Ничего. А что?

— Так все ж это делают для того, чтобы увеличить выработку.

Михо удивленно взглянул на Федора.

— Ты что, в самом деле дурень или только прикидываешься? Конечно, для того делают, чтобы люди хотели больше выработать.

Федор расхохотался.

— А вот мы сейчас посмотрим, кто дурень, кто нет. — Федор подошел ближе к Михо. — А ты подумал, зачем им… — Он произнес слово «им» сквозь зубы и кивнул в сторону цеховой конторы. — Зачем им как раз сейчас понадобилось так кричать про соревнование и поднимать выработку?

— Как зачем? Ясно, как божий день. Разве ты не знаешь, что есть новый заказ? И за месяц надо выполнить его.

Федор рассмеялся.

— Вот ты и есть дурень! — Лицо его сделалось злым. — Все это выдумано для того, чтобы дурачить таких простачков, как ты.

— Зачем дурачить?

Федор взял Михо за руку и, притянув его к себе, приглушенным голосом сказал:

— А вот я тебе скажу зачем. Только дай слово, что никому не скажешь.

— Да ладно, говори.

Федор таинственно зашептал:

— Мне нормировщик сказал, что через два месяца будут нормы пересматривать.

— Ну так что? При чем тут заказ нефтяников?

Федор презрительно скривил губы.

— Эх ты, шляпа! Заказ нефтяников действительно ни при чем, а вот соревнование — «при чем». Они стараются поднять сейчас выработку для того, чтобы можно было увеличить нормы. Раз есть такое большое перевыполнение — значит норма очень маленькая и надо ее поднять. Тут, брат, хитро задумано… А чтоб не вспугнуть таких дурачков, как ты, хронометражистов с часиками не ставят, а вам же, лопухам, говорят: поглядывайте на часы и считайте — сколько минут уходит на нагрев слитка, сколько надобно, чтобы прошить его на прошивном стане, сколько времени пройдет, пока Маруся подаст гильзу к пильгерстану и сколько минут Сокирка будет раскатывать ее в трубу. А дуралей Сокирка рад стараться, семь потов с него сольется, зато тридцать рублей в смену вышиб. А пройдет два месяца, норму повысят, и будет раб божий Сокирка сидеть на голом тарифе — рад будет хоть ставку выработать. Вот она зачем, вся эта история. Ясно теперь?

— Надо подумать, — неуверенно ответил Михо.

— Ну что ж, подумай. Это полезно бывает, — с усмешкой сказал Федор и пошел к печи.

«Башковитый он, — подумал Михо. — Видал, как выложил! И ответить ему не найдешься. А может, в самом деле так?.. Но ведь Сашка сам это сделал!.. А кто его знает — сам или не сам? Он партийный, сказали ему в парткоме: делай, — он и делает». Чувство неприязни к Гнатюку, несколько остывшее за ночь, вспыхнуло с новой силой. «Он, видать, такой! На словах одно, а в душе другое. Передо мной, так строит из себя закадычного друга, а с Марийкой…» Мысль о том, что Гнатюк пытается отнять у него Марийку, привела Михо в неистовство. «Так он дурить меня вздумал! Нет, подожди. Как бы сам в дурнях не остался».

Михо направился к пильгерстану, никого не замечая, не отвечая на приветствия…

— Ты что, оглох, что ли? Я его зову, зову, а он прет, не разбирая дороги.

Михо обернулся и увидел мастера Никифорова.

— Что ты как зачумленный мчишься? — с трудом переводя дыхание, крикнул Никифоров. — Пойдем в конторку потолкуем.

В конторке мастеров никого еще не было. Никифоров сел за стол и указал Михо на скамейку.

— Садись.

— Ничего, можно и постоять, не барин, — мрачно ответил Михо.

— Что это ты сегодня тучей глядишь? Или, может быть, Гнатюку завидуешь?

— А чего мне завидовать? — вспылил Михо. — Что я, девяносто слитков не прокатаю? В прошлом месяце, двадцать третьего числа, восемьдесят пять прокатал.

— Так то же не обсадные были.

— Ну что ж, что не обсадные, могу и обсадных прокатать девяносто штук.

— Так прокатай! Зачем же дуться?

— А кто тебе сказал, что я дуюсь?

— Никто не говорил, по физиономии видать. Не дюже веселая.

— Ладно, что тебе до моей физиономии. Говори толком, что хочешь, а то зараз собираться начнут.

— О том и хотел поговорить, чтобы ты сегодня на сменно-встречном взял обязательство прокатать девяносто слитков. И ввести в нашей бригаде, как у Гнатюка, встречно-часовой план.

Михо со злостью взглянул на Никифорова.

— Это кто же меня просит насчет встречно-часового? Ты, что ли?

Никифоров удивленно пожал плечами:

— Ты что, белены объелся? «Кто просит, кто просит?» Чего это я буду тебя просить? Вчера в партийном комитете обсуждали вопрос о рекорде Гнатюка и мне, как коммунисту, поручили организовать встречно-часовое планирование у нас в смене.

— Понятно, — пробурчал Михо и нервно, дрожащими руками зажег спичку, чтобы закурить.

— Что понятно?

— Все понятно. Тебе поручили организовать?.. Организуй.

— А ты?

— А я подожду. Спешить некуда. — Михо направился к выходу. — Пойду к стану. Чего зря время терять.

На бригадном собрании Михо не выступил. Когда начальник смены попросил ответить, берется ли он каждый час катать десять слитков, Михо мрачно пробурчал:

— Подождем.

Работал он не спеша. Со второго стана гудки раздавались чаще. По этому Михо знал, что Виктор Чернов катает быстрее его. Еще продолжая катать трубу, машинист пильгерстана дает гудок — это сигнал на печь, чтобы выдавали новый слиток. Обычно гудки чередовались равномерно: один на первом стане, спустя несколько минут другой гудок, на втором стане. На этот раз Виктор то и дело нарушал черед, выбивался вперед. Когда раздавался гудок на его стане, Михо машинально бросал взгляд на циферблат часов.

Пять минут тридцать секунд.

Еще гудок.

Пять минут тридцать секунд…

Потом гудки стали еще более частыми.

Пять минут.

Четыре минуты пятьдесят секунд.

Четыре минуты сорок восемь секунд…

Михо крепче стиснул рукоятку управления, словно боясь, что она, ослушавшись хозяина, увлеченная темпом чужой работы, ускорит движение стана. Давая гудок, он тоже взглядывал на часы и мысленно подсчитывал время.

Шесть минут…

Шесть минут десять секунд…

Шесть минут…

Пять минут пятьдесят секунд…

Мускулы его напряглись, кровь стучала в висках.

Подошли Виктор и Никифоров. Они постояли несколько минут, наблюдая за работой стана, потом Виктор сказал Михо:

— Пусть поработает Никифоров, а ты спустись, поговорим.

Михо уступил место Никифорову, вытер руки паклей и спустился с площадки вслед за Виктором.

— Что с тобой, Михо? Какой ты странный был на сменно-встречном, — сказал Виктор.

— А какой я особый был? Такой, как всегда.

— Нет, не как всегда. В цехе начинается соревнование, люди хотят быстрее выполнить заказ, а ты почему идешь против?

Михо упрямо сдвинул брови.

— Я не действую против. Работаю как могу.

— Нет, действуешь против. Печная бригада взялась выдать больше слитков, на прошивном стане тоже поднажали. А ты не принимаешь слитков, медленно катаешь. Производительность всего цеха сдерживаешь. Люди обижаются, говорят: мы можем больше выработать и заработать больше, а Сокирка мешает.

— Кто жалуется?

— Неважно кто. На печи жалуются, и на прошивном стане тоже. Заработок же — от общей выработки.

Михо молчал, раздумывая, стоит ли говорить. «Поднимет бучу на весь цех», — подумал он. Но все же сказал:

— Сейчас жалуются, зато потом спасибо скажут.

— Как это понять?

— Долго объяснять.

— А ты все-таки объясни, дело важное.

Михо помолчал некоторое время, потом произнес:

— Если болтать не будешь, скажу.

Он огляделся, убедился, что они одни, и тихо сказал:

— Скоро пересмотр норм будет, и невыгодно нам сейчас гнать высоко выработку. Понятно?

Виктор с недоумением поглядел на Михо.

— Это кто тебе такое сказал?

— Какая разница кто? Абы правда была.

— Э, да тут дело серьезнее, чем я думал! — заметил Виктор. — Об этом действительно надо поговорить подробнее. И в другой обстановке. Разве ты не понимаешь, что чепуха это? Нормы, конечно, пересматривать будут, но только при чем здесь почин Гнатюка?.. Стыдно тебе отставать… Стан у тебя в порядке?

— В порядке.

— Ну так что, Михо, нажмешь?

— Посмотрим.

Михо пошел к стану. «Кто его знает, где правда? — размышлял он. — Мешать я, конечно, не буду, но только особенно гнать тоже не хочу. Посмотрим, как выйдет».

Но горячую кровь нелегко унять. При каждом взгляде на циферблат Михо чувствовал, что стрелки будто тянут его вперед. Прокатав трубу, он теперь нетерпеливо поглядывал на Никиту Ушкова, подававшего дорна. Хотелось крикнуть: «Быстрее!» Но Никита и сам, видно, уже почувствовал, чего ждет от него машинист пильгерстана, и быстрее задвигался у ванны с дорнами. И на прошивном стане, и на печи тоже почувствовали, что Сокирка рванул вперед.

Никифоров, поглядывая на часы, отмечал в уме: «Четыре минуты пятьдесят секунд… Пять минут… Четыре минуты сорок пять секунд…»

Это дает гудки Чернов.

Но вот зачастили гудки и на первом стане.

Пять минут тридцать секунд.

Пять минут двадцать секунд.

Будка управления вздрагивает от толчков стана. У-ух, у-ух, у-ух. Валки стана схватывают в свои объятия гильзу и куют, куют, раскатывая ее в темновишневую трубу.

Михо чувствует, как слился со станом. Кажется, что стан кует в ритм с его дыханием. Это ощущение пришло к нему вместе с мастерством. Пожалуй, он мог бы даже указать день, когда это случилось.

Минуло больше двух лет после того, как он впервые пришел в цех и увидел эту огромную машину. Вначале он не ощущал стана. Сделав движение рычагом или педалью, Михо не чувствовал, что стан отвечает на его приказ. Получалось так, что рукоятки и педали действуют сами по себе, а стан — сам по себе. И это рождало чувство неуверенности.

— Ты посматривай, что в это время происходит с трубой, — советовал ему Саша, когда он подавал рукоятку вперед. — Вот смотри: ты тронул рычаг — и труба поползла вперед. Понял?

Михо понимал, но не ощущал, что это значит. Потому, что катает трубу стан, а не человек. Ты трогаешь рычаг, это — какая-то работа, ты почувствовал, что сделал что-то. А после этого ничего не ощущаешь. Сидишь в кресле, не шевелясь, вроде ничего не делая, а стан продолжает свою неимоверно тяжелую работу — он раскатывает огромный раскаленный слиток в трубу.

Михо послушался совета Гнатюка и начал мысленно связывать свои движения с движениями стана. Он подал рычаг вперед — подающий аппарат пошел вперед; он оттянул рычаг — аппарат на какое-то мгновение застыл…

И он ощутил стан. Машина покорно подчинялась его воле, она послушно откликалась на каждый нажим педали, на каждое движение рукоятки.

Это придало ему уверенность, он начал действовать смелее. И еще радостнее стало на душе, когда он увидел, что стан молниеносно выполняет его приказы.

Наступил такой момент, когда он словно слился с машиной. Он почувствовал ее, как продолжение своих рук, своих нервов, своих артерий. Казалось, что не стан стучит, а это кровь стучит в его жилах. И тогда он обрел богатырскую силу. У него появилось такое ощущение, что не стан катает слиток, а это он сам берет пылающие жаром слитки и собственной силой раскатывает их в трубу.

Какое радостное чувство овладевает человеком, когда он вот так ощутит себя хозяином машины! Именно в такой момент рушатся обычные представления о мощности техники. Человек заставляет ее работать быстрее, производительнее, потому что желания его и стремления опережают ход машины. И, точно поняв это, машина открывает человеку — своему хозяину — то, что было скрыто даже от взоров конструктора…

С прошивного стана подали гильзу. Михо взглянул на часы.

— Двенадцать двадцать.

Скорей! Скорей давай дорн! Он включает подающий аппарат. И вот уже гильза коснулась валков. Стан тяжело вздохнул и начал свою неутомимую работу. Раз — два, раз — два, раз — два… Все впереди заволокло паром, но и сквозь него видно, как вытягивается в длинную трубу короткая толстая гильза с оборванными краями. Еще нажать рукоятку. Раз — два, раз — два.

Конец. Труба поползла к пиле, и сноп искр фейерверком взметнулся к крыше.

— Двенадцать двадцать пять.

Выходит, пять минут на слиток. Но можно еще быстрее.

Цех гулким эхом отзывается на удары станов. Визжит пила, торопливо разрезая трубу на части. Изумрудным пламенем вырывается газ из прошитых гильз. Какое-то лихорадочное волнение охватило Михо.

Быстрее!

Быстрее!

Он даже вздрогнул, почувствовав чье-то прикосновение. Михаил Пархоменко, помощник, указывал ему на ванну охлаждения.

— Смотри, стол медленнее стал подниматься. Сальник, наверное, сработался. Сменить надо.

Михо взглянул на часы. Два часа двадцать минут. До конца смены сорок минут.

— Ничего, дотянем.

— А вдруг… — с тревогой проговорил Михаил.

— Ничего. Дотянем, говорю, давай быстрее.

Когда прогудел гудок, Михо устало поднялся с сиденья и пошел вниз. Навстречу ему поднимался Саша.

— Молодец, Михась! — сказал он весело. — Если бы с самого начала смены взял разгон, не угнаться бы никому за тобой. Ну, ничего, и так хорошо. Поздравляю.

Крепко пожав руку Михо, он спросил:

— Как стан, в порядке?

Михо замешкался с ответом. «Сказать про сальник? Спросят, почему во-время не сменил… Ничего, поработает с полчаса и сам заменит».

— В порядке… Все в порядке.

Он торопливо пошел в отделочную часть, надеясь до начала смены повидать Марийку. Что она скажет сейчас, когда он оставил позади Гнатюка?..

Глава четвертая

В связи с тем, что цеховое рабочее собрание приняло неожиданный характер, Сигов решил выступить не в конце, как предполагал раньше, а немедленно.

— Разрешите-ка мне слово, — обратился он к Ковалю.

— Слово имеет Иван Петрович Сигов, секретарь заводского партийного комитета.

Зал затих.

— Мне хотелось бы остановиться на двух вопросах, — начал Сигов. — Первый вопрос — о нормах. Товарищ Чернов говорил здесь, что внедрению встречно-часового плана мешают разговоры о предстоящем пересмотре норм. Попробуем разобраться в этом.

Сигов обвел глазами зал. Его взгляд задержался на Федоре Рыжове. «Этот, пожалуй, подходящий, — подумал Сигов. — Начнем с него».

— Товарищ Рыжов, — обратился он к Федору. — Расчетная книжка у вас с собой?

— Со мной, — ответил Федор.

— Разрешите-ка взглянуть на нее.

— Пожалуйста.

Федор подошел к трибуне. Он передал книжку Сигову и хотел вернуться на место, но Сигов задержал его.

— Обождите, пожалуйста. Вы поможете мне разобраться в записях.

Он перелистал книжку.

— Если вы помните, товарищи, новые нормы были у нас введены полтора года тому назад. Это было в декабре. Так, товарищ Рыжов?

Федор уставился в угол зала и прищурил левый глаз, пытаясь вспомнить.

— Да, как будто в декабре.

— Не как будто, а точно, — сказал Коваль. — Как раз после капитального ремонта.

— Да, да, правильно! — обрадовался Федор. — Вспомнил: в ноябре я пошел в отпуск, был капитальный ремонт, а после отпуска уже новые нормы. Точно!

— Ну, вот и хорошо. Значит, пересмотр норм был в декабре. Теперь заглянем, товарищ Рыжов, в вашу книжку. Смотрите-ка сюда.

Рыжов стал рядом с Иваном Петровичем на трибуне и заглянул в расчетную книжку.

— Читайте, пожалуйста, какой заработок был у вас в октябре?

— Пятьсот восемьдесят рублей тридцать шесть копеек, — тихо произнес Федор.

— Громче, прошу вас, чтоб всем слышно было.

— Пятьсот восемьдесят рублей тридцать шесть копеек, — сказал Федор на весь зал.

— Так. Запомним. Пятьсот восемьдесят рублей тридцать шесть копеек. Теперь дальше. Сколько вы заработали, дорогой товарищ, в ноябре?

— Пятьсот пятьдесят четыре рубля. Это я был в отпуску.

— Правильно. Получили, значит, средний заработок. Теперь посмотрите заработок за декабрь.

— Шестьсот двадцать три рубля сорок копеек.

— Это уже по новым нормам?

— По новым, — притихшим голосом ответил Федор.

— А вы громче, пожалуйста.

— По новым нормам, — громко сказал Федор.

— Значит, в первый месяц действия новых норм заработок товарища Рыжова не только не понизился, а, наоборот, возрос. Так, товарищ Рыжов?

— Так, Иван Петрович.

— А в январе сколько вы заработали? Переверните страничку.

— В январе? — Федор перевернул страничку. — В январе — шестьсот восемьдесят.

— В феврале?

— Восемьсот двадцать семь рублей.

— В марте?

— Восемьсот сорок рублей.

Иван Петрович взял из его рук книжку и, обращаясь к собранию, сказал:

— Получается, товарищи, что после введения новых норм заработок у товарища Рыжова стал не меньше, а больше.

— Не только у Рыжова. У меня тоже, — крикнул кто-то из зала.

— Правильно! У всех возрос заработок, — сказал Сигов. — А почему, товарищ Рыжов, как вы это объясните?

Федор переминался с ноги на ногу.

— Ну как «почему»?..

— Да, почему? — спросил кто-то из зала. Все взглянули в ту сторону, откуда раздался голос. Это спросил Михо.

Федор махнул рукой на Михо и сказал:

— В общем потому… что лучше работать стали, — и с опаской поглядел на Ивана Петровича.

— Правильно, дорогой товарищ, — сказал Сигов. — Лучше работать стали. Вы верно выразили идею пересмотра норм. У нас нормы пересматриваются для того, чтобы росла производительность труда. И наши советские люди заинтересованы в этом, потому что если мы больше выпустим труб, значит больше нефтяники добудут нефти, больше будет бензина для автомашин, горючего для тракторов. Значит, больше хлеба, шерсти, подметок… Ну, в общем всего, что требуется человеку. Так, товарищ Рыжов?

— Так! — Федор подтянул пояс и одернул рубаху. — Правильно, Иван Петрович.

— Не только хлеба и шерсти будет больше, но и танков, орудий, снарядов. А это ведь тоже, товарищи, нужно. Иначе в случае войны разобьют нас. Правильно?

— Правильно! — отозвался Сергей Никифорович, сидевший в президиуме.

— Ну вот мы и выяснили, что работать люди стали лучше после введения новых норм потому, что кровно заинтересованы в повышении производительности труда.

— Правильно! — неожиданно произнес Федор.

В зале раздались смешки.

— Тише! Товарищ Рыжов правильно рассуждает… Но, дорогой товарищ Рыжов, дело не только в этом.

— А в чем же? — насторожившись, спросил Федор.

— Вы задаете вопрос мне, а я хочу задать несколько вопросов вам.

— Пожалуйста, задавайте, — неуверенно отозвался Федор.

— Вспомните, товарищ Рыжов: при пересмотре норм сварщик Клименко предлагал поставить кантователь слитков?

— Предлагал.

— Поставили?

— Поставили.

— Это облегчило и ускорило работу?

— Ого!

Зал ответил дружным хохотом. Иван Петрович поднял руку, призывая собрание к тишине.

— А кто требовал установить новую тележку на выдаче, вспомните, товарищ Рыжов?

— Как же, помню, — обрадовался Федор. — Я требовал, — сказал он с гордостью.

— Установили?

— Установили, товарищ Сигов.

— Когда установили?

Федор задумался.

— Не помню.

— А вы попробуйте вспомнить: до пересмотра норм это было или после.

— После, после. Как раз когда я вернулся из отпуска, уже была тележка. Во время капитального ремонта установили.

В зале снова рассмеялись.

— Легче стало работать?

— Легче.

— А теперь я еще кое-что вам напомню, товарищи, — обращаясь к залу, произнес Иван Петрович.

И рассказал о новом моторе, установленном на пиле, о трех новых станках в муфторезном отделении, ускоривших отделку готовой продукции, и о многом другом, что было сделано в связи с введением новых норм выработки по предложению рабочих.

— Теперь подведем итог, — заключил Сигов. — Новые нормы у нас вводятся для того, чтобы росла производительность труда — и в этом заинтересован каждый советский человек. Это раз. И, второе, новые нормы у нас вводятся не для усиления эксплуатации рабочего. Одновременно с введением новых норм совершенствуется производство, улучшается организация труда, в общем принимаются меры, которые помогают выполнению и перевыполнению норм. И заработок рабочего не снижается, а растет. Так, товарищи?

— Так! Правильно! Ясно, — загудели в зале.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Иван Петрович, передавая Федору расчетную книжку. — Можете идти на свое место, спасибо за помощь, товарищ Рыжов.

Послышались аплодисменты, а из задних рядов кто-то иронически крикнул:

— Хорош помощничек!

Под общий хохот Федор сел на свое место.

Коваль постучал карандашом по столу.

— Тихо, товарищи. Иван Петрович еще не закончил свое выступление.

— Да, товарищи. Не закончил. Теперь поговорим об аварии на пильгерстане. Здесь выступал товарищ Степаненко и доказывал, что авария произошла из-за «гонки», что будто внедрение встречно-часового плана заставляет людей чересчур спешить. Я думаю, что это неправильно. Повышение темпов производства не приведет к авариям, если будет надлежащий уход за оборудованием. Мы ценим товарища Гнатюка за то, что он стал застрельщиком соревнования, но мы очень строго осуждаем его за то, что он не ценит наше оборудование, а это ведь народное достояние! По его вине произошла поломка, которая дорого нам обошлась и задержала производство. Надо разобраться в этом деле и товарища Гнатюка строго наказать…

— Не виновен он! — раздалось вдруг в притихшем зале. Все обернулись.

Михаил Пархоменко, встав со своего места, повторил:

— Не виновен он! Дайте я скажу.

И быстро, точно боясь, что голос, предательски шептавший внутри «молчи!», остановит его, пошел к трибуне. Иван Петрович отошел в сторону. А Пархоменко, крепко уцепившись за трибуну, взволнованно, сбивчиво заговорил:

— Не виновен он, Саша Гнатюк… Я виновен… Нет, он, конечно, виновен, что перед сменой не проверил лично механизмы… Это его вина. Только я знал, что так будет… У нас… еще в нашей смене сработался сальник. Я сказал об этом Михо… Сокирке, значит… Только он не послушался, говорит «дотянем». И никому не сказал. А я не настоял. И вот… значит… угробили.

Зал затаил дыхание.

Марийка, сидевшая рядом с Михо, схватила его за руку и тихо спросила:

— Это правда, Михо?

Не вставая с места, Михо сказал глухим голосом, но так, что слышно было всем:

— Правда!

Глава пятая

Марийка со стыдом вспоминала все, что случилось после этого. Петрович позвал Михо и сказал ему:

— Расскажи, зачем ты это сделал?

Михо растерянно глянул в зал. Он встретился взглядом с Марийкой, и было в этом взгляде что-то такое, что бывает, наверное, у людей, которых ведут на казнь. Марийка отвернулась, а когда снова взглянула на Михо, то увидела, что он стоит с плотно сжатыми губами и ничего не говорит. Ей хотелось крикнуть: «Ну, чего же ты молчишь? Говори!» И Петрович все повторял:

— Объясни же, в чем дело.

Но Михо молчал.

Они вышли вместе, и Марийке казалось, что все смотрят на нее и на Михо. Было такое мгновенье, когда она хотела отойти от Михо, вернуться к подругам, пойти с ними. Но она продолжала идти рядом с Михо.

Они вышли из проходных ворот и оказались одни в переулке. Шли молча. Михо шел нарочито твердым шагом, с высоко поднятой головой. Это еще больше раздражало Марийку.

— Что же ты молчишь? — спросила она наконец.

Михо, не замедляя шага и так же глядя вперед, ответил злым голосом:

— А что мне кричать? И так ясно. Нехай не портит другим жизнь.

— Ты о ком это?

— Про кого ж? Про Гнатюка. Подлец он. Так ему и надо.

Марийка остановилась, презрительным взглядом смерила Михо с ног до головы.

— Видно, на свой аршин привык людей мерить, — сказала она с возмущением и свернула в переулок направо, хотя идти нужно было совсем в другую сторону.

…И вот уже вечер. Сумерки осторожно заглядывают в окно. Что-то обручем обхватило голову… Теперь она знает твердо: она любит Михо, без него нет для нее настоящей жизни. Она сама не понимает почему, но именно он, Михо, и никто другой, — его руки, его глаза, его рот, его привычка приподнимать правое плечо, когда он готовится сказать или сделать что-нибудь решительное, — нужны ей. Иначе, не будь его, все казалось бы пустым, ненужным. И незачем стараться одеваться покрасивее, незачем дышать…

Матери, она старая, не понять всего этого, и потому она твердит одно и то же, не желая ничего слушать:

— Не хочу, чтобы ты шла за цыгана. Не хочу быть посмешищем для всех. Не хочу, и все… А пойдешь за него, так я тебе не мать…

Марийка привыкла слушаться мать. При всех своих предрассудках мать с житейской мудростью умела во всем разобраться. Степан Никитич часто прислушивался к ее советам, хотя и не пропускал случая поиронизировать.

— Бабий ум короток, да ясен, — говорил он. — Она нутром чувствует то, что самый большой профессор головой не узнает.

Как ни малоубедительны были разговоры матери, но след они оставляли.

— Ты знаешь тех цыган, какие они? — горячилась мать.

— А какие же они?

— Какие? Так ты ж сперва узнай, а потом полюбишь.

Какой он, Михо? При ней он кроток. Ей даже иногда жаль было, что он так покорен ей. Марийке временами хотелось почувствовать его власть над собой, ощутить, что он взял ее крепкой рукой и ведет вперед, а она пойдет за ним. Куда угодно пойдет, если будет чувствовать, что ее ведет человек, твердо знающий, куда идет, уверенный в себе, ничего не боящийся.

А Михо рядом с ней робеет, чересчур покорен, теряется… Вести приходится ей.

Но она знала и другое: временами он горяч, необуздан. Пробудится в нем то, что обычно дремлет где-то глубоко, и тогда это, оказывается, совсем другой человек. Непонятный, грубый…

Каким он будет, если они поженятся и она потеряет над ним власть? Может быть, права мать и не надо спешить?

А тут еще эта авария… Как мог он сделать это? Ведь это подлость… Подвести товарища, который старается вывести его в люди! И ради чего? Ради того, чтобы прокатать несколько лишних труб! Ради славы!

Нет, нет, это не так!.. Он же сделал это из-за меня, из-за того, что меня любит… Как же так?.. И где он сейчас? Что с ним? Он ведь совсем один…

Сумерки давно сменились темнотой, а Марийка не зажигала света. Она вспомнила его полные злости глаза, когда он говорил о Саше. Это же дикость, самая настоящая дикость!.. «Но он ведь из-за меня это, — настойчиво убеждал голос сердца. — Он любит меня, и сгоряча все это… Что же делать, мамонька, родная моя?»

Клавдия Петровна не слышала этого молчаливого вопроса. Она сидела в соседней комнате и вязала шерстяные носки. Но материнское сердце и без слов чует. С девочкой что-то случилось, а что — неизвестно. Никуда не идет, сидит в темноте, ничего не говорит.

Клавдия Петровна осторожно открыла дверь. Марийка встрепенулась.

— Это вы, мама? Что вам?

Клавдия Петровна остановилась на пороге.

— Может, свет зажечь? Что ты в темноте сидишь?

Марийка встала и сама повернула выключатель. Мать глядела на нее испуганными, печальными глазами.

Марийка попудрилась перед зеркалом и, стараясь выглядеть веселой, сказала:

— Побегу, мама. А то в самом деле засиделась.

Клавдию Петровну не обманула веселость дочери.

— Куда же ты идешь? — спросила она тревожно.

— Куда?.. — переспросила Марийка, словно сама еще не решила, куда идет.

Надела жакет и, снова взглянув в зеркало, чтобы убедиться, что не видно красноты под глазами, сказала решительно:

— Гулять пойду.

Глава шестая

«Дорогой Михась! Пишет тебе твоя сестра Замбилла.

Я пришла на почту, и здесь сидит одна женщина. Я ей погадала хорошую жизнь, и я ей сказала: напиши, дорогая, письмо моему брату, и она пишет тебе письмо. Я хотела давно еще раньше писать тебе письмо, только я не знала, куда отправить. Теперь мы знаем, как писать адрес. Мы встретили табор, и один цыган — его зовут Зага Ракитянский — сказал, что видел тебя, и написал на бумажке, куда посылать письмо: в город Приморск, поселок Первомайский, трубный завод, — и твою фамилию: Сокирка Михо Игнатович. И я пишу тебе письмо. Бог послал нам большой бибахт, несчастье. Когда мы ночью ехали, был большой дождь, а нам остановиться нельзя было потому, что в деревне пропал баран и они думали, что это мы украли, и мы ехали всю ночь, чтобы уехать дальше от этой деревни. Наш шарабан попал в яму, и лошадь поломала ногу. Будзиганов лечил лошадь, но плохо, отец поменял лошадь, но новая лошадь совсем плохая, и нам очень тяжело. Вайда ничего не делает, и отец его ругает. И тебя ругает, сказал: не хочу слышать про Михо. Но я думаю, если ты придешь, он будет очень веселый и не будет кричать. Мы были в Таганроге и Ростове и долго были в Кущовке. Там много было цыган, и мы хорошо жили, и у нас было много кушать и пить. И Вайда купил мне новую юбку и красивую шаль. А сейчас мы едем дальше, а куда мы поедем — я не знаю. Я слышала, Чурило сказал Вайде, что мы скоро поедем в Приморск, и сказал, чтобы никто не знал пока и к тебе не ходил! Я говорила Ромке, что хочу послать тебе письмо, и он сказал: хорошо. И я больше не пишу, я иду сейчас на базар.

+ + +

Эти крестики поставила я, Замбилла, а письмо писала Аполлинария Сухорукова из Батайска».

Михо дважды перечитал письмо. И хотя почерк был совсем незнакомый и буквы какие-то чужие, он все-таки живо представил себе Замбиллу, диктующую чужому человеку письмо. И Кущовку, где никогда не был, но о которой в детстве слышал из разговоров и от встречных цыган. Костры таборов, съехавшихся сюда со всех сторон. Попойки после удачной мены, песни у вечернего костра, когда голоса разносятся далеко-далеко и кажется, что даже горизонт их не остановит. И ночи, полные запаха степи, напитавшейся ароматом трав. Лежишь на согретой солнцем земле, а мысль уносит тебя далеко-далеко, в еще более привольное, чем эта степь, небо, по которому кочуют только им одним известными дорогами серебристые звезды. И совсем уже тихо, только заговорит кто-нибудь со сна да заржет конь, пытаясь оторваться от тилэ[4].

Все эти долгие месяцы, прошедшие с тех пор, как Михо покинул табор, у него не раз просыпалось желание уйти, вернуться к родным. Сейчас, после того, что произошло на заводе, его потянуло в табор еще сильнее. Здесь все оказалось сложным, все так запуталось, что не разберешься. И не видно никакого просвета. Все от него теперь отвернутся, и первая — Марийка. Они еще не помирились по-настоящему после ссоры у реки. Когда Михо, сдав смену Гнатюку, прошел к Марийке, она встретила его отчужденно. Михо предложил пойти вечером в кино, но Марийка не согласилась, сказала, что должна пойти куда-то с матерью. Михо знал, что это неправда. Два дня они не встречались. Придя на собрание, Михо увидел Марийку, сидевшую с девчатами в третьем ряду. Он подошел к ней и сказал:

— Можно возле вас устроиться?

Он не знает, что хотела ответить Марийка, так как ответила Таня Адамец:

— Сидай, сидай веселише будэ.

Михо думал, что после собрания он проводит Марийку домой и по дороге они помирятся. Но вышло так плохо! Теперь все пропало. Она сейчас ненавидит его, и никогда уже не вернуться тому, что было…

Что же ему делать? Уйти, сейчас же уйти… Но куда идти? В табор? Он представил себе, что возвращается в табор — и Вайда (ему представлялся не отец, не Замбилла, не Ромка, а именно Вайда), презрительно скривив губы, скажет:

— Ну что, нагулялся?

Нет, он не вернется в табор… И здесь тоже нельзя оставаться… Сейчас придет Гнатюк… Что делать? Что ответить Саше, если он спросит, зачем я это сделал? А может, он ничего не спросит, придет, будет молчать… И мне молчать?..

Уйти! Куда угодно, пока никого нет. И все тогда кончится, и не надо будет никому объяснять, не надо будет оправдываться…

В коридоре забили часы… Михо машинально считал: один, два, три, четыре… Нет, это уже не часы, это отворили дверь… Наверное, Саша… Что делать?

Михо обернулся.

У двери стояла Марийка.

Михо вскочил с кровати и бросился к ней.

— Михась!

Он сжал ее в своих объятиях и целовал мокрые от слез глаза. Потом его обожгло ее дыхание. Губы ее полураскрылись, и он почувствовал прохладу зубов…

Михо не мог понять, сколько это длилось: вечность или миг. Он снова привлек к себе Марийку, и она покорно подставила ему свои губы.

— Михась, милый мой!

Михо прижался щекой к ее мягкой ладони и закрыл глаза. Он все еще не понимал, что произошло. Ему казалось, что стоит открыть глаза — и все исчезнет… Но Марийка была здесь, сквозь легкое платьице он чувствовал ее теплое тело, и на губах застыл складковатый запах ее дыхания.

…Они стояли у окна, прижавшись друг к другу, и почти не разговаривали. Но и от нескольких бессвязных слов стало все ясным, остальное подсказало сердце. Он никуда не уйдет, он будет работать. И между ними все будет как прежде. Они будут вместе, всегда вместе.

— Да, Марийка?

Марийка загадочно улыбнулась.

— Я тоже хочу, чтобы мы были вместе… Только маму уговорить надо.

Потом пришел Гнатюк. Когда скрипнула дверь, Марийка отшатнулась от Михо. Саша, наверное, не заметил, что Михо ее обнял, а может быть, только сделал вид, что не заметил.

— Здравствуй, Марийка!

Саша сказал это так, словно ее приход в общежитие — обычное дело. И так же просто, как будто ничего не произошло, сказал Михо:

— В воскресенье морская прогулка… Взять тебе билет? Я как раз в клуб иду.

Михо, впервые взглянув в глаза Гнатюку, ответил тихо:

— Возьми, Саша. Два возьми: мне и Марийке.

…На другой день, когда Михо пришел на работу, Никифоров сказал ему:

— Зайди к начальнику цеха, он вызывает тебя.

Михо самого удивило, как спокойно он шел в контору. У двери начальника цеха он задержался. «Ох, и будет же сейчас кричать!» — подумал Михо, но решительно открыл дверь и вошел в кабинет. Коваль поднял на него сердитые глаза и строго сказал:

— Заходи, Сокирка. Садись.

Михо поздоровался и сел. Коваль отодвинул лежавшие перед ним бумаги, точно они мешали ему, и так же строго спросил:

— Так что будем делать, товарищ Сокирка?

Михо пожал плечами.

— Не знаю.

— А кто знает? — с трудом сдерживая себя, спросил Коваль.

— Не знаю, — повторил Михо.

Коваль поднялся во весь свой рост.

— А ломать стан знал как? Я спрашиваю: знал, как стан ломать? Программу сорвал нам, тысяч тридцать ухлопал. За такие дела под суд отдают.

Михо вздрогнул, но ответил спокойно:

— Отдавайте.

Коваль еще больше рассердился:

— «Отдавайте, отдавайте»! — передразнил он Михо. — Тебя тянешь в люди, а ты обратно в грязь лезешь. Никак не отвыкнешь от прошлого.

Михо часто задышал и с ненавистью взглянул на Коваля.

— Зачем упрекаешь? — сказал он сквозь зубы. — Наказывай, если надо, только не обижай. Слышишь?

Коваль искоса поглядел на Михо, точно изучая его. Рука его сжалась в кулак. Он сел и начал перебирать бумаги на столе. Минуты две длилось молчание. Казалось, Коваль совсем забыл о Михо. Но он не забыл. Приняв решение, Коваль встал и проговорил тоном, не допускающим возражений:

— Получишь выговор и пойдешь слесарем по ремонту. Попробуешь, как поломки других исправлять…

Для Михо это был большой удар. Быть одним из первых в цехе, одним из тех, о ком всюду говорят, кто решает судьбу всей смены, — и оказаться одним из самых незаметных, на кого он сам никогда внимания не обращал, словно не было их в цехе.

Но Михо смирился и прошел в слесарную мимо стана с таким видом, точно никогда рычага управления в руках не держал.

Глава седьмая

Перед самой прогулкой Михо решил не поехать и сказал об этом Марийке.

— Там все будут… Неудобно мне. Все будут веселиться…

— А ты что, не можешь веселиться со всеми?

Михо отвернулся и проговорил чуть слышно:

— Неудобно мне… Не хочу я ехать.

Но Марийка не отступала.

— Как раз сейчас тебе неудобно не ехать.

— Почему?

Марийка ответила не сразу, раздумывая, очевидно, над тем, как сказать, чтобы Михо не обиделся.

— Надо высоко голову держать, когда тебе плохо.

Михо выбросил недокуренную папиросу и сказал:

— Ладно, поеду.

Ожидая, пока подойдет катер, Михо и Марийка прогуливались по берегу. Море было спокойное; заметные только у самого берега волны тихо переговаривались с прибрежным песком. Набегут на берег — и сразу же торопятся обратно, унося с собой мелкие песчинки.

— Я люблю море, — сказала Марийка.

— А я… не знаю, какое оно, не думал.

— Посмотри, какое оно просторное… В степи тоже так просторно?

Михо взглянул на море. Было приятно глядеть на раскинувшуюся до горизонта морскую гладь.

— Нет, не так, — сказал он, вспомнив исхоженные дороги и костры, разгорающиеся в предвечерней степи.

— Там лучше? — спросила Марийка.

Михо взглянул на нее: можно ли сказать ей правду?

— Лучше…

Они услышали гудок, возвещавший, что начинается посадка, и пошли к катеру.

Все спешили на корму, и мест там уже не оказалось. Михо и Марийка прошли на нос катера, но и там все скамейки были заняты. Какой-то паренек подвинулся и предложил Марийке место с краю. Она села. А Михо стал рядом, облокотившись на железные поручни.

Катер незаметно отчалил от берега. Вода, отступая под его натиском, ласкалась вдоль бортов и широкими спиральными волнами расходилась за кормой.

Парень заговорил с Марийкой. Михо услышал, как он сказал:

— А я вас знаю. Ваша фамилия Иващенко.

— Откуда вы меня знаете? — спросила Марийка и тревожно взглянула на Михо.

«Она боится, как бы я не приревновал ее к этому парню», — подумал он.

— Я сяду там… посмотрю на море, — сказал Михо угрюмо и пошел на нос.

Берег был уже далеко, дома отсюда казались крошечными, как детские игрушки. Дымки над заводом все также бодро вились к небу, но трубы цехов тоже казались маленькими, игрушечными, и дымки, когда Михо сравнил их с необозримым пространством моря, чудились какими-то несерьезными… А впереди, и слева, и справа — море. Вода, вода и небо — такое же безбрежное, как и море.

«Как же люди находят здесь дорогу? — подумал Михо. — Здесь ведь совсем не такие дороги, как в степи. Там они ясно прочерчены людьми, повозками, лошадьми. Они узкие, колесом к колесу часто не проедешь, приходится сворачивать. А здесь какой простор! И дороги совсем не видно. Пройдет этот катер, успокоится море, и следа не найдешь. Случайно только можно попасть на то же место. Может быть, как раз на то же самое место никогда и попасть нельзя. Волны бегут, воду куда-то уносят, и сквозь ту же самую воду другой катер уже не пройдет, то будет уже другая вода. А эта где же окажется? Она набежит волной на берег и обратно вернется. Куда же?..»

— Что задумался, паренек? — услышал он чей-то голос и обернулся.

Рядом с ним стоял мужчина в форме матроса. Лицо его было обветрено и бронзово от загара. Губы полные, здоровые, но тоже обветренные и высушенные солнцем. Глаза серые, спокойные, никак не идущие к этому мужественному лицу.

Михо не ответил на вопрос. Моряк шагнул еще ближе и снова спросил:

— Чего зажурился?

— Ничего… Так я…

— Ты цыган? — спросил моряк.

— Цыган. А что?

— Ничего. То я так спросил. Я сам тоже цыган. Только не по национальности… Люблю бродяжничать, по свету шататься. Ох, и люблю!.. Жуть, я тебе говорю… Цыгане тоже так?.. Не сидится им на одном месте. Так и я. Не могу на одном месте сидеть, всю жизнь кочую, по морям да океанам и по землям чужим.

Михо едва слушал моряка. Он думал о Марийке: кто тот парень, что знает ее, и почему она осталась с ним, а не пришла сюда? «Так я же сам ушел, — оправдывал Михо Марийку. — Сказал: пойду посмотрю море. Она и осталась там».

— Как уйдем надолго от родной земли, — услышал он голос моряка, — так, кажется, все отдал бы за то, чтоб скорее вернуться домой. А как вернусь, день — два пройдет, начинаю томиться. Скучно. Снова куда-то тянет. Жуть, я тебе говорю… У цыган тоже так? Оттого и бродите по свету?

— Не знаю, — нерешительно произнес Михо.

— Как же так — не знаешь? Ты же цыган.

— Цыган.

— А в таборе ты был?

— Был.

— Так чего же ты не знаешь? Моряк и цыган — вроде родичей. Так?

Мысли путались в голове Михо. Он чувствовал, что моряк и цыган — это не одно и то же, как море и степь — разные, хоть и там и тут просторно. Он снова пытался мысленно сравнить море и степь. Здесь, на море, вроде просторнее, а может быть, это оттого, что непривычно, незнакомо?.. Но сосредоточиться нельзя было. Марийка… Что она там делает?..

— У нас лучше, — продолжал между тем моряк, не дождавшись ответа. — Сколько вы там увидите за всю свою жизнь? Сколько та лошадь километров сделает за день? Ну, двадцать, тридцать, ну, пусть сорок. Так нужно же и пожрать, и отдохнуть, и делом каким заняться… Знаю я ваши, цыганские дела. — Он с видом сообщника моргнул Михо. — Есть у вас план какой: ну, куда ехать, — или так едете, куда глаза глядят?

— Старшина выбирает, куда ехать. Туда и едем.

— Представляю себе, много ваш старшина понимает! — моряк презрительно скривил губы. — Он же, наверное, неграмотный, как все цыгане.

— Я грамотный, — с обидой возразил Михо.

— Так ты ж на заводе работаешь.

— Я раньше тоже грамотный был.

— А много вас таких было в таборе?

— Нет, — признался Михо.

— Ну вот, видишь. А старшина ваш грамотный был?

— Нет.

— Хорош капитан! Только и знал, наверное, дорогу от базара до базара… А наш капитан… — он указал на человека, стоявшего наверху, рядом с рулевым. — Ты знаешь, где мы с ним были?.. Та где мы с ним только не были!

Моряк начал рассказывать о своих походах. Он изъездил весь мир, называл города и страны, многие из которых Михо никогда и не слышал. Моряк сыпал названиями: Марсель, Гибралтар, остров Мадейра, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айрес, Токио…

Михо не услышал, а почувствовал, что подошла Марийка и села рядом с ним. Он подвинул руку, и она положила на нее свою. И оба сидели молча, вначале думая только друг о друге и горячих струйках, бегущих от руки к руке. А моряк все рассказывал, и они постепенно начали прислушиваться.

— Там пальмы, бананы, в общем растительность — жуть, я тебе говорю. Идешь как по парку… Да какой там парк! У нас, правду говоря, такого парка, может, нигде и нету. В Батуме только вроде этого, на Зеленом мысу. Там заповедник, собрали со всего мира деревья, цветы, кустарники. Красиво! Только чувствуешь, что это парк, человек своими руками посадил. А в Сингапуре, там оно растет вроде как у нас акация на улицах. Жуть, я тебе говорю. Понял ты?

Он взглянул на Марийку, точно только сейчас ее увидел. Заметил руку, лежащую на руке Михо. Марийка отдернула руку, но моряк успокоительно сказал:

— Та вы не бойтесь. Разве ж я сам такого не понимаю, не маленький, уже сорок лет. — Он глядел так, словно не видел тех, кто сидит перед ним, а снова видел далекие страны, где ему довелось побывать. — Только нашему человеку тот воздух не подходит, — сказал он раздумчиво. — Порядки там такие… жуть, я тебе говорю. Я когда, бывало, читал в газете, так иногда не верил: выдумывают, небось. А потом попал в Майами, это во Флориде, в Америке. Город тихий, аккуратный, растительность богатая. У каждого домик, у многих собственные автомашины, холодильники — шкафы такие: положишь туда мясо, фрукты или еще что, и лежит себе, не портится. И камера там есть такая, с ванночкой, там кусочки льда делаются, квадратики. Захотел холодного, вынул из ванночки квадратик, бросил в воду — и пей на здоровье. Здорово живут… Только я бы не хотел так жить. Для нашего человека оно не подходит… Если бы там женщина какая белая (они там делят на белых и черных)… Если б такая, в общем, женщина, как вы… как звать вас?

— Мария.

— Мария. Ну вот. Если б увидели, значит, там, что вы руку, я извиняюсь, пожали негру — черной, значит, расе или красной — ихнему индейцу, — так всё. Тут такое будет, что… жуть, я тебе говорю. Конец ему. Линчуют его… Это у них суд такой: кого из негров хотят, того и убивают.

Михо внимательно слушал рассказ моряка и, не поворачиваясь, одним глазом следил за Марийкой. Он видел, с каким интересом слушает она рассказ моряка. «А что я могу рассказать ей?» — подумал он. Моряк стал ему неприятен, хотелось уйти от него и увести Марийку.

— Вот так оно там, — продолжал моряк. — Поездишь по свету — такого увидишь, что ни прочитать, ни рассказать. И плохого, и хорошего. А домой всегда хочется. И дорвешься до родной земли, так в лепешку распластался бы, абы не разлучали тебя с ней… Вернулись мы, помню, из заграничного плавания. На Золотом берегу побывали, в Африке. Слезы и кровь там, на том Золотом ихнем берегу. Одно название, что золотой. Негры там живут хуже, чем у нас жили крестьяне при крепостном праве. Рабы в общем. Бьют их, эксплуатируют… Жуть, я тебе говорю… Прибыли мы в Одессу. Скорей на берег хочется, в город, погулять. А еще, когда далеко от берега были, в море, радиограмму получили: портовики, значит, на соревнование вызывают, чтобы ускорили рейс, а они обещают разгрузить пароход. И вот говорит он… — моряк кивнул на человека, стоявшего на капитанском мостике. — Социалистическое соревнование, говорит, это взаимопомощь. Если мы все разом возьмемся, так сообща, значит, быстро разгрузим пароход. Ну, в общем намекает, чтобы мы вместе с портовиками за разгрузку взялись. Ну какой там разговор может быть! Вошли в порт, пришвартовались. На берегу встречают родственники, знакомые. Поцеловались, значит, подарки передали. И — как взялись!.. Жуть, я тебе говорю. С того парохода вмиг ничего не осталось. Разгрузились и пошли гулять… Вот оно как… Ну, я пойду, зовет капитан.

Когда он отошел. Марийка сказала:

— Интересная жизнь у человека. Правда, Михо?

— Интересная, — подтвердил Михо. И подумал: почему он сравнил свою жизнь с моей?.. Нет, цыгане — это не как моряки. Разное оно.

…Возвращались поздно. Ночь подкралась издалека и постепенно гасила краски дня. Перестало светиться море. Погасли тучки. Одна за другой замерцали в далеком небе молчаливые звезды.

Стало совсем темно. На мачте зажгли фонарь, но свет его уткнулся в десяти метрах от катера, и, казалось, нет у него сил преодолеть эту темень. Так прошло минут десять или пятнадцать. Было темно и торжественно. Потом на горизонте вспыхнуло пламя и тысячами огней осветило море. Кто-то тихо сказал:

— В доменном плавку выпускают.

Глава восьмая

Когда случилась авария, Гусев был в отпуске, и Коваль с тревогой ожидал его возвращения. «Вот когда он отыграется на мне», — размышлял Коваль.

Все это время у Коваля было такое ощущение, что Гусев затаился и ждет только повода для того, чтобы отомстить за свое поражение. Хотя внешне никакой неприязни с его стороны Коваль не чувствовал.

Они часто встречались на совещаниях у директора завода, несколько раз Коваль заходил по делам в технический отдел. Разговоры носили деловой характер. Гусев ни разу не напоминал о происшедшем.

Он часто бывал в цехе и, так же, как раньше, высоко подняв голову и ни на кого не глядя, расхаживал у печи, у станов. Встретившись с Ковалем, расспрашивал о цеховых делах. Словно ничего не случилось. Но за полтора года в свой бывший кабинет ни разу не зашел. И Коваль чувствовал, что это неспроста: значит, спокойствие только внешнее, а в душе, видно, Гусев глубоко затаил горькую обиду.

Гусеву Коваль мельком видел раза два. Старался избежать встречи, боясь, что разговор с ней может оказаться неприятным. Ковалю казалось, что Вера Павловна считает его повинным во всем, что произошло с мужем, и вряд ли питает к нему добрые чувства.

Коваль жил теперь в новом пятиэтажном доме. Дом так и назывался — Пятиэтажка; эго был официальный адрес, и все знали, о каком доме идет речь, ибо это было первое пятиэтажное здание в поселке. В этом доме получили квартиры лучшие стахановцы завода, начальники цехов и отделов. Предложили квартиру в этом доме и Гусеву, как раз в том подъезде, где выделили квартиру и Ковалю. Но Гусев поблагодарил директора и отказался.

— Предпочитаю жить в маленьком домике, но без соседей, — сказал он. — Не подумайте, что я избегаю общества, — добавил он. — Я рад видеть людей. Но… одному удобнее. Я сад посадил на своей усадьбе, сирень и прочее.

Коваля обрадовал этот отказ. Было бы, наверное, неприятно встречаться каждый день с Гусевым и с Верой Павловной.

Шурочка была очень довольна новой квартирой.

— Три комнаты! Это же настоящий дворец. И кухня, и ванная… Я никогда не жила в такой большой квартире.

— Что и говорить, квартира большая, — согласился Коваль. — Хоть в футбол играй в каждой комнате.

— У тебя из головы футбол не выходит. Надо лучше подумать, как обставить квартиру.

— Это сразу не сделаешь, — Коваль вздохнул. — Обстановку годами накопляют.

— И напрасно ты так говоришь, Миша. Люди сразу обставляют квартиру.

— Но для этого ж деньги какие нужны!

— Ну так что же? Получишь зарплату, одолжимся немного — и купим, что надо.

— Нехорошо вроде — одалживаться, — колебался Коваль. — Это ж не такая крайность, что позарез нужно.

— Какой ты смешной, Миша. Ты только подумай. Приемник нам все равно покупать надо, и мы его купим через полгода или через год. Так лучше же сейчас купить: мы эти полгода слушать радио будем. И кровать тоже нужна. Ты же сам говорил, наша — «дохлолягушечья». Так купим лучше сейчас… Лучше даже две кровати, поставим рядом в спальне. И шифоньер. Можно недорогой купить, рублей за триста.

— Правильно все это, только денег сейчас нет.

— Возьми взаймы.

— Где же я возьму?

— Ты попроси, тебе любой даст. Знают ведь, что ты много зарабатываешь и по первому требованию можешь отдать.

— Вот то-то и плохо. Мне каждый одолжит, только неудобно это, я в зависимость от человека попадаю. Нехорошо.

— Глупенький мой, ну разве можно быть таким. У тебя много друзей, ни в какую зависимость ты не попадешь. Любой тебе поможет.

Кредитор оказался совсем неожиданным.

Однажды в воскресенье Шурочка явилась домой не в десять, как обычно, а в шесть вечера. Коваль после обеда спал. Шурочка разбудила его.

— Вставай, Мишка-медведь!

Коваль испуганно вытаращился на нее.

— Ты пришла… Уже поздно?..

Но в комнате было совсем светло.

— В чем дело? Почему ты так рано пришла?

— Библиотеку сегодня закрыли на ремонт. И я свободна.

— Что же мы будем делать?

Шурочка рассмеялась.

— Хорош муж, нечего сказать! Один вечер оба оказались свободными, и он уже не знает, что делать. Ну хоть в кино своди, сто лет уже не были.

— А какая сегодня картина?

— «Кукарача». Все уже видели. Только и слышишь:

Я кукаррача, я кукаррача, Я о-том-щу…

Шурочка забавно изобразила взъярившуюся от ревности женщину, пытающуюся вцепиться когтями в глаза изменнику. Коваль, смеясь, схватил ее руки.

— Интересная картина? — спросил он.

— Очень интересная. Все говорят. Пойдем.

Коваль представил себе нескончаемую, длиннохвостую очередь у кассы кинотеатра.

— Там, наверное, и билета не достанешь. Сегодня ж воскресенье.

— А ты позвони по телефону и попроси администратора, он отложит. Зайдешь к нему и возьмешь. Так все делают.

Коваль отрицательно покачал головой.

— Неудобно. Что я, барин какой?

— И никакое это не барство, — настаивала Шурочка. — Все знают, что ты день и ночь в цехе. Когда-нибудь нужно и тебе пойти в кино. Коломиец не боится, как ты. Жена его звонит администратору, и им билеты на дом приносят. А ты всего боишься.

— Да не боюсь… а неудобно. И Коломийцу уже досталось от Петровича за проделки жены.

Шурочка надулась.

— Все ему неудобно. Квартиру попросить — неудобно; пока скандал не устроила, молчал. Деньги взять взаймы, мебель купить — неудобно; живем как в сарае… Жену в кино неудобно повести. Зачем мне такая жизнь? Все говорят: вы счастливая, ваш муж такой молодой, а уже начальник цеха… А какая я счастливая? Что я вижу в жизни? День и ночь он в заводе. Я в библиотеке. Другие, так вовсе не работают. А я должна сидеть там, как дура…

Коваль принялся утешать Шурочку.

— Ну что ты, в самом деле… Такие страхи изобразила. Идем в кино. Постою в очереди или на руках билеты куплю.

Билетов «на руках» не оказалось, и Коваль терпеливо стал дожидаться своей очереди. Шурочка стояла рядом. О домашних делах здесь говорить неудобно было, о заводских тоже. Стояли молча, переминаясь с ноги на ногу и прислушиваясь к разговорам других.

Было тоскливо и скучно. Коваль даже обрадовался, когда услышал вдруг знакомый голос:

— Здравствуйте, Михаил Ефимович!

К нему подошла Вера Павловна.

Коваль смущенно пожал ее руку.

— Мстислав Михайлович стоит там сзади. Нам наверняка не достать билетов на этот сеанс. Я говорю ему: посмотрю, — может быть, знакомого увижу, попрошу взять билеты и нам. Это не затруднит вас?

— Нет, нисколько… Я с удовольствием… Знакомьтесь, Вера Павловна: моя жена.

Вера Павловна пожала руку Шурочки и сказала:

— Теперь я понимаю, почему вас никогда не увидишь с Александрой Прохоровной. Такую хорошенькую жену страшно выводить из дому: уж слишком большое искушение для сильного пола.

Шурочка зарделась от удовольствия и в свою очередь сделала комплимент Вере Павловне:

— Вы самая красивая у нас в городе.

Вера Павловна что-то скороговоркой произнесла о своей старости и пошла за Гусевым. Он любезно поздоровался с Шурочкой и Ковалем. Тем временем подошла очередь, и Коваль взял билеты.

До начала сеанса оставалось еще минут сорок, и Вера Павловна предложила прогуляться по скверу.

Женщины сразу нашли общий язык. Узнав, что Шурочка работает в библиотеке, Вера Павловна заговорила о книгах.

— Вы читали Дос-Пассоса? «Сорок вторую параллель»? Божественная вещь! Так своеобразно написано. Эти кинокадры на манер предисловия. Вначале я, откровенно говоря, не разобрала как следует, в чем дело, и готова была уже бросить книгу. Потом увлеклась. Очень оригинально. У нас так не пишут, западный стиль. Правда?

Шурочке «Сорок вторая параллель» не нравилась, но спорить с Верой Павловной не хотелось, и она сказала только:

— Чересчур сложная форма, по-моему, и рядовые читатели берут без особой охоты.

— Пожалуй, вы правы, — поспешила согласиться Вера Павловна. — Это книга на особого читателя. На рафинированного, так сказать… Книги, в известной мере, можно сравнить с женскими модами. Уровню культуры женщины соответствуют и ее представления о фасоне одежды. Вот смотрите, идет девушка. Ее фамилия Иващенко… Вы знаете ее? Я тоже случайно познакомилась. Ее мать прекрасно шьет, но фасона выбрать не в состоянии. Я уверена, что вы такое платье не надели бы… Это сейчас уже не модно. Сейчас шьют косой клеш в талию, рукава «окорок», чтоб пышно было, и недлинные. А вообще, когда я была в Москве, мне сказали, что очень модны троакары. Из любого материала…

Мужчины молчали. Говорить было не о чем, и они прислушивались к разговору жен. Вера Павловна заметила это и переменила тему разговора.

— Что мы всё о модах и платьях! Мы как-нибудь встретимся с вами наедине, — сказала она Шурочке, — и тогда уж вволю наговоримся о наших женских делах… Вы слышали, — обратилась она к Ковалю, — Синицына посадили. Говорят, что он враг народа… Сейчас всех сажают. Ужас!

— Ну что ты говоришь, Верочка? — вмешался Гусев. — Если человек не виновен, его не посадят. Наверное, заслужил.

Коваль искоса взглянул на Гусева и подумал: «Совсем иначе заговорил, чем раньше. Уже не болтает… Сам, небось, боится».

Но Вера Павловна заговорила уже о другом. Она расспрашивала Шурочку о расположении комнат в квартире, о соседях. Шурочка мигом выложила все свои домашние заботы: соседи сварливые, рамы рассохлись, бак в кухне не греет воду для ванной, мебели нет — в квартире хоть в футбол играй, как говорит Миша…

— Почему же вы не купите? — удивилась Вера Павловна. — Сейчас в магазинах появилась мебель.

Не требовалось особой дипломатии, чтобы выяснить, в чем дело. Шурочка старалась избежать щекотливого объяснения, но Вера Павловна быстро докопалась до истинной причины. Она взяла Шурочку под руку и сказала тихо, но так, чтобы слышал и Коваль:

— Вы простите меня, что я осмелюсь предложить вам взаймы… Мы не достаточно близки с вами. Но, поверьте, я от чистого сердца. У нас есть деньги. Мы могли бы дать взаймы две — три тысячи… Или сколько вам понадобится. Со временем возвратите.

Коваль запротестовал, сказав, что поставил себе за правило не залезать в долги.

— Нет правила без исключения, — возразила Вера Павловна. — Ничего худого не вижу в том, что вы в виде исключения возьмете у нас… Ведь это вам нужно!

— Не так уж спешно, — буркнул Коваль.

— Мне кажется, вы ошибаетесь, — настаивала Вера Павловна. — Вы начальник цеха, к вам приходят люди… Наконец, на завод иногда приезжают иностранные делегации. Могут вдруг заявиться к вам на квартиру… Вы же понимаете, как неудобно получится: начальник цеха, советский инженер — и квартира не обставлена.

— Вера Павловна права, — сказал Гусев. — Таких вещей нельзя не учитывать.

Коваль промолчал.

После окончания сеанса еще долго гуляли в сквере. Прощаясь, Вера Павловна настойчиво приглашала Шурочку заходить. И Гусев — тоже, добавив, что всегда рад видеть в своем доме Коваля.

— Ты напрасно наговаривал на них, — сказала Шурочка, когда они остались одни. — Хорошие люди.

— Может быть, — отозвался Коваль, хотя от всего разговора у него снова остался какой-то неприятный осадок.

— А она красивая! — сказала Шурочка. — И умная. Знает литературу, вкус хороший. И счастливая… Видишь, она когда хочет в Москву ездит. А я еще никогда не была в Москве… Он ведь столько зарабатывает, сколько и ты? Да, Миша?

— Сейчас, кажется, даже меньше, — отозвался Коваль.

— Откуда же у них деньги?

— Не знаю. Наверное, старые сбережения.

— Хорошо, когда есть деньги! — задумчиво сказала Шурочка.

Глава девятая

— Да, дорогой мой товарищ, дела у тебя в порядке. Но в сводке этой не только цифры. Люди здесь, их мысли, чувства, надежды, ошибки, успехи, провалы. Нельзя забывать об этом.

Коваль обиженно взглянул на Сигова.

— Что ты, Иван Петрович! Я понимаю это.

— Верю. Школу ты прошел хорошую. Но человек остается человеком. И у каждого бывают промахи.

— Бывают, конечно, — согласился Коваль. — Но ты к чему это? Скажи яснее.

— Скажу, скажу, за этим и пришел.

Сигов встал и прошелся по кабинету. Потом взял наугад одну из папок, лежавших на столе, прочитал вслух надпись: «Приказы по цеху».

— Вот она и есть, — сказал Сигов, но не раскрыл ее, а положил на место.

— Прочитал я твой приказ по поводу аварии и мероприятия, которые вы наметили.

Коваль встревожился.

— А что, неправильно мы сделали?

— Правильно.

— Так в чем же дело?

— А дело, дорогой мой товарищ, в человеческой душе. О Сокирке хочу с тобой поговорить. Я тогда, после собрания, просил тебя внимательно во всем разобраться. А ты, значит, решил снять его с должности, сделать слесарем, на побегушках.

— А что же, по-твоему, — неправильно? За такую аварию под суд отдают. Кто же с ним сейчас на стане захочет работать, когда он показал себя рвачом, товарища подвел? Силен, видать, в нем цыганский дух. Надо проучить одного, чтобы другим неповадно было повторять.

— Правильно, — согласился Сигов, но лицо его сделалось хмурым.

— Ну так в чем же дело? Вроде какой-то комедии получается, — с недоумением сказал Коваль. — Правильно, правильно, а что-то, выходит, неправильно?

— Вот это ты верно сказал. В общем и целом рассудили вы правильно: человек должен сполна отвечать за свои действия. И то правильно, что надо иногда построже наказать одного, чтобы другие не повторяли его ошибок. Но для партии люди — это не безликая масса. Общество — это не что-то отвлеченное, а сто восемьдесят миллионов живых людей, и счастье надо дать каждому, чтобы социализм каждый почувствовал. Тут, дорогой мой товарищ, в корень глядеть надо. Почему человек так сделал — со злым умыслом или случайно? Кто его вдохновлял, кто останавливал? Тут дело тонкое. В нем стоит разобраться.

Сигов разжег потухшую папиросу и продолжал:

— Жизнь куда сложнее, чем иногда кажется. Нельзя с одной меркой подходить ко всем явлениям и ко всем людям. — Он встал со стула и походил по кабинету. — Представь себе одну обыкновенную семью: муж, жена, дети, бабушка или дед. Неважно, в конце концов, сколько в ней человек. Одна семья, связанная родством и многим другим. И все-таки сложно бывает иногда примирить даже в одной семье различия во взглядах людей на жизнь, в характерах, наклонностях и прочем. А теперь представь себе все это в масштабах такой огромной семьи, как наша страна. Каких только людей, характеров, наклонностей, привычек нет в этой семье!

— Это ясно, — заметил Коваль. — Сколько людей — столько характеров.

— Есть такие люди, что мешают нам строить новую жизнь, и мы с ними боремся. Есть такие привычки, которые тянут нас назад, — и мы стараемся их вытравить. Но вместе с тем наша партия показывает пример терпеливого, чуткого отношения к людям. Возьми тех же цыган. Дико, конечно, в век теплоходов, самолетов, автомобилей бродить по свету на телегах, без пользы для общества, влачить жалкое существование полунищих. Хочется приютить их, указать им другой путь. И сделать это сегодня, сейчас, чтобы меньше лишений выпало на их долю. Но партия наша мудра и нетороплива. Она понимает, что принуждением здесь ничего не сделаешь. Хороший отец, когда видит недостатки своих детей, старается исподволь, осторожно навести их на путь истины. Так и партия. Терпеливо, не торопясь, осторожно обрезает отжившее, чтобы не обломать ни одной здоровой веточки…

Сигов сел рядом с Ковалем, спросил:

— Может быть, погорячился ты? А?

— Может быть, — ответил Коваль, подумав. — Но очень уж нехорошее настроение создало все это в коллективе. Сокирка вооружил людей против себя.

— Это понятно. Но все-таки нельзя не считаться с тем, какой человек это сделал. Его воспитывать надо, и долго еще придется заниматься этим. Он ведь признал свою вину. А за это одна половина вины снимается… Кто его друзья?

— Гнатюк, Чернов… Хорошие ребята.

— За девушкой ухаживает?

— За девушкой?.. Не знаю… Хотя… обожди… приходила ко мне одна, просила, чтобы строго не обошлись с ним.

— Кто такая?

— Мария Иващенко.

— Мария Иващенко? Дочка Степана Иващенко?

— Она самая.

— Та-ак. И что же она говорила?

Коваль недоуменно пожал плечами.

— Трудно было разобрать. То доказывала, что Сокирка не виноват. То винила Сокирку, что он чересчур горячий, недисциплинированный. Потом расплакалась и убежала, так и не смог ее удержать.

— Может случиться, дело здесь еще тоньше, чем кажется. Может быть, здесь не одного Сокирку выручать надо. Сколько времени он работает слесарем?

— Недели две…

— И как работает?

— Неплохо.

Сигов раздумывал несколько минут, потом сказал:

— Может, хватит уже? Как думаешь, Михаил?

— Поговорю с ним. Прощупаю, как настроен.

— Поговори… Надо парня поддержать. А убыток, что он нанес… Что ж, это издержки воспитания. Наше государство принимает на себя и не такие убытки, когда речь идет о судьбе человека.

Глава десятая

У цеховой конторки было шумно. Тонкой змейкой вытянулась очередь. Выдавали зарплату.

Федор, отойдя от кассы, пересчитывал деньги.

— Ну что, убавилась зарплата?

Федор исподлобья взглянул на спрашивающего.

— Пока не убавилась. Так и новых же норм еще нет! Подождем, увидим.

— Эх, ты, помощничек! Видно, Петрович недоучил тебя.

— А тебе что? Своего ума хочешь одолжить мне?

— Тебе сколько ума ни дай, все равно испортишь. Шиворот-навыворот все перевернешь.

— Да хватит вам! — воскликнул Виктор Чернов. — Дайте послушать, что человек рассказывает.

— Сказки из тысячи и одной ночи, — с насмешкой сказал Федор. — Баланда папаши Сергия.

— Ну, ты, дуралей, придержи язык!

Кружок теснее сдвинулся вокруг Сергея Никифоровича.

— И приснится же такое… Будто помер папа римский. Полетела, значит, душа его на небо, а там, понятно, сильный переполох. Шутка сказать, какое событие: прибывает на тот свет святейший из святых — сам папа римский, всю праведную жизнь служивший господу богу! Запел тут покойницкий хор, в раю арфы заиграли. В честь такого события еще сильнее стали поджаривать грешников в аду — во славу господа бога и его наместника на земле.

Бог, значит, поручает Илье разработать церемониал встречи папы Пия. Архангелу Гавриилу дал задание усилить посты у входа в рай и в ад, чтобы беспорядков не было. А надо вам, чтобы яснее была история, рассказать про порядки на том свете.

— Ну и завернул! — восхищенно сказал Борзенко.

— Тише, тише! Не мешай. Говори дальше, Сергей Никифорович.

— Да, так вот. Порядок там такой. В рай вход строго по пропускам, и часовые следят, чтоб грешник какой не пробрался. А выходи — сколько хочешь. Но кому охота выходить из рая! Сидят себе праведники, прихлебывают святую водицу и божественные разговоры ведут. А в аду порядки как раз наоборот: входи, сколько хочешь, а выйти — дудки! Без специального пропуска тебя ни за что не выпустят… Ну, так вот. Распорядился архангел Гавриил, чтобы усилить посты, расстелили на облаках ковры, расставили вдоль всего пути с этого света на тот музыкантов. И началось торжество.

Предстал папа римский перед лицом господа бога и начал, значит, отчитываться о проделанной работе: сколько молитв прочитал за свою жизнь, сколько грехов кому и на каком основании отпустил, сколько денег на процветание святой церкви собрал.

В этот момент случилась заминка. Начальник финансового отдела небесной канцелярии вдруг перебил папу римского и заявил, что, по его записям, в небесную канцелярию сдано меньше денег, чем собрано.

— Тут пахнет растратой, — сказал он.

Бог сердито взглянул на папу римского, и тот уже основательно перетрухнул. Но в это время пророк Илья что-то зашептал на ухо богу.

— Ладно, потом разберемся, — отмахнулся бог. — Пусть продолжает.

А папа рад, значит, что пока выбрался из беды, и елейным голосом продолжает отчет: сколько в каком государстве новых церквей открыто, какой доход получен от монастырских земель… В общем — говорит, говорит… А богу уже слушать надоело. Зевнул он — так, что гром раскатился по всему небу, — и молвил:

— Остальное в письменной форме представь начальнику канцелярии, я потом почитаю. А теперь расскажи мне лучше о борьбе с большевиками. Сидят они у меня в печенках, не стало мне житья от них в последнее время.

Папа римский обрадовался, что дело повернулось в эту сторону (а то, глядишь, начальник финотдела опять к чему-нибудь придерется), — и пошел клясть большевиков. Они и такие и сякие, и в церковь не ходят и против бога агитируют, и детей не крестят…

— Да что ты мне рассказываешь, — перебил его бог. — Что, я без тебя не знаю, какие они, большевики? Ты толком мне скажи: скоро ли конец им, большевикам, будет? Они же, сукины сыны, вот-вот по миру пустят меня.

Папа римский говорит, значит, что денно и нощно молился об этом, что объявил крестовый поход против большевиков…

— Опять он мне свое, — раздраженно крикнул бог. — Что мне от твоих молитв, когда коммунистов не меньшает, а с каждым днем становится все больше!

— С вашей божьей помощью добьем мы большевиков, — покорно произнес папа.

— Я ему свое, а он мне свое. Что ты мне о божьей помощи трещишь!

Папа римский испуганно залепетал:

— Все, что на земле и на небесах, — в руках господних. Воля его — воля всех людей на земле, его послушных овечек и любящих детей.

— Видал, псалтырь мне читает, — рассвирепел бог. — Где твои послушные овечки и любящие дети? Что ты мне о воле божьей болтаешь? Разве ж я не хочу, чтобы все верили в меня и ходили в церковь молиться? Так не слушают же, сукины сыны, не верят. Я им внушаю, а они не верят. Понял? Не ве-рят!

Папа римский выпрямился и, впервые взглянув украдкой на бога, робко сказал:

— А чем же я виновен, что не верят? Раз вы ничего сделать не можете, так я и подавно не сделаю!

Бог совсем из себя вышел.

— Бездельники! — кричит. — Раз ничего сделать не можете, так и не лезьте в церковь. Наживаетесь только на мне! Спекулируете моим именем.

Папа оторопел, и у него промелькнула мысль: «Да что он на меня орет? Сам ничего сделать не может, а я отдувайся. Эксплуататор проклятый!»

Но не успел папа римский подумать это, как бог побагровел и, вытаращив глаза, начал кричать истошным голосом:

— Ты думаешь, я не знаю, что копошится сейчас в твоей дурьей башке? От бога ничего не скроешь. Ах ты, еретик! — И, обратившись к окружающим его архангелам, распорядился: — К черту папу! Положить его на самую горячую — тринадцатую — сковородку. И пусть жарится в аду до тех пор, пока на земле коммунисты будут.

Завизжали тут черти в аду, заголосили ангелы и архангелы. А Илюша-пророк, тяжело вздохнув, сказал:

— Плохи наши дела!

Этот вздох громом прокатился по небу… И я проснулся…

Дружный смех вознаградил рассказчика.

— Ну и заправит же Сергей Никифорович!

— Как он это выдумывает?

— Послушал бы папа римский, враз отлучил бы его от церкви.

Сергей Никифорович довольно ухмыльнулся.

— Сказал еще! У папы римского зуб против меня как раз за то, что я сам от церкви отлучился… Ну да ладно, подвигайся, товарищи, уже очередь подходит. А вон наши буржуи идут. Сколько заработал, Саша? — обращаясь к Гнатюку, спросил Сергей Никифорович.

— Тысячу сто, за месяц. Полный карман.

— А Виктор?

— Тысячу двадцать.

— Так с вас причитается, — бросил Федор. — Хоть бы пол-литра поставили.

Виктор замялся.

— Что, пожалел уже? — настаивал Федор. — Не знал я, что ты такой жадный.

— Чья бы корова мычала… Сам зубами за каждую копейку держишься.

— Ты прямо говори: ставишь пол-литра или нет?

— Подумаешь, пол-литром испугал. Ты выпей, я тебе и литр поставлю. Пошли, ребята, кто хочет. А вот и Михо. Пошли с нами, Михо.

Михо отошел от кассы и спрятал деньги в карман.

— Пошли.

Но у проходных ворот к Михо подошла Катя Радько.

— Ты куда это?

— А что?

— Мне поговорить с тобой надо.

Михо замялся.

— Срочно? — Он глянул в сторону уходящих ребят. — Я сейчас догоню, — крикнул он.

Федор оглянулся и сказал с насмешкой:

— Нет, видать, без тебя сегодня банкетничать.

Михо взглянул на Катю и объяснил:

— Получка сегодня, решили выпить пойти… И на работе восстановили меня, тоже повод…

— Федор всегда повод для выпивки найдет. Ты поменьше слушай его… Повод сегодня другой. Марийка именинница. Ты знаешь?

— Не знаю. А что?

— Ничего особенного. Думала: может быть, ты не знаешь… Подарок ей купил бы.

Михо покраснел и пробормотал невнятно:

— Хорошо, что сказала… Съезжу в город.

Михо долго носился по магазинам, не зная, что купить. Потом вспомнил вечер в клубе, когда Саша Гнатюк вернулся из Москвы, его подарок…

…Приняв из рук Михо пакетик, Марийка тихо сказала:

— Спасибо, Михась!

— Чего «спасибо»! Может, еще не понравится.

Марийка развязала голубенькую ленточку, которой был перевязан пакетик. В нем оказалась косынка. Марийка развернула ее. На нежном салатном фоне пестрели большие яркие цветы: красные, синие…

— Ох, какая красивая! Я такой никогда не видела… А ты откуда узнал, что я именинница?

— Катя сказала.

— Значит, помнит. А я думала, что только мама меня и поздравит… Мне сегодня нужно пораньше вернуться домой, обещала маме.

— А я думал, мы сегодня погуляем подольше, — разочарованно сказал Михо.

— Ничего, Михась, до десяти еще много. Пойдем.

— Куда же мы пойдем?

— Пойдем к реке.

Они пошли к плакучей иве, где сидели весной. Торопливая июньская ночь щедро рассыпала по небу звезды. Они весело перемигивались, и порою казалось даже, что если хорошо вслушаться, услышишь их таинственный шепот. Но вот одна из них оторвалась от черного купола и стремительно помчалась к земле, проводя по небу серебристую черту.

— Смотри, Михась, звезды падают. Скучно стало им на небе, хочется к нам.

И Михо действительно кажется, что только здесь, у этой плакучей ивы хорошо, что, если бы почувствовали это звезды, они все примчались бы сюда.

— Марийка, звездочка моя, чергэнори! Когда же мы будем вместе?

Марийка придвинулась к Михо.

— Мы же вместе, Михась, я возле тебя.

— Нет, не так. А всегда вместе.

Она приблизила свои губы к его губам и зашептала:

— Любимый мой. Скоро… Я сегодня поговорю с мамой.

Глава одиннадцатая

Сойдя со стана и собираясь пойти в контору, Михо вдруг увидел Сашу Гнатюка. Он стоял возле злополучной трубы.

Когда Михо подошел, Саша сокрушенно сказал:

— Так все шло хорошо, и вдруг — на тебе, опять неприятность. И надо ж такому случиться!

— Я ж не нарочно.

— Понимаю, что не нарочно.

— Наверное, болт ослаб, а я не заметил, и стенка начала утолщаться.

Саша продолжал ходить вокруг трубы.

— Труба как труба, — бормотал он, точно не желая примириться с тем, что надо расстаться с ней. — Смотри, Михо, можно подумать, что на трубу уже надета муфта. — Саша провел рукой по утолщению на трубе. — Хоть нарезай изнутри и соединяй со второй трубой.

— Муфта, муфта! — передразнил Михо. — Всыпят мне за эту муфту. Не труба получилась, а черт-те что.

Михо ударил кулаком по утолщению, словно желая сбить этот ненавистный, все испортивший кусок стали. Вдруг он отпрянул от трубы, глядя удивленными глазами на утолщение.

— Смотри, Саша! Ты видишь?

— Что?

— Неужели не видишь? Это же муфта!

Саша невесело рассмеялся.

— Какая муфта, что ты говоришь, Михо? Это брак, самый настоящий брак.

— Муфта, я тебе говорю, — уже не говорил, а кричал Михо. — Это же готовая муфта!

— Да что ты, в самом деле, выдумал? Пойдем лучше домой.

Но Михо стал как невменяемый. Он побежал в отделочную, на ходу крикнув:

— Подожди минутку. Я сейчас.

Он вернулся через несколько минут и, проходя мимо Гнатюка, сказал уже более спокойно:

— Обожди… Позову Виктора.

Он взбежал по ступенькам на площадку управления стана и обратился к Чернову:

— Сойди на минутку. Ты нужен.

Чернов дал сигнал, вызывая мастера. Когда тот пришел, он попросил разрешения отлучиться. Мастер взялся за рычаги управления.

— Иди. Я поработаю.

Чернов пошел с Михо к забракованной трубе.

— Смотри, Витя, — Михо показал ему на утолщение. — Что это?

— Как что? — удивленно спросил Чернов. — Брак.

— Я тоже говорю: брак, — сказал Гнатюк. — А он заладил: «Муфта, муфта».

Михо обернулся к нему и весело сказал:

— Не я сказал «муфта», а ты.

— Я?

— Ну да, ты. Ты же сказал, что это — как готовая труба с насаженной муфтой.

— Сказал… Но я же просто так сказал. А это самый настоящий брак.

Чернов с недоумением слушал этот разговор.

— Ничего не пойму, — сказал он. — Чего тут спорить из-за бракованной трубы? Запороли две с половиной тонны такого металла!..

Но, как ни странно, слова Чернова не омрачили настроения Михо.

Он провел рукой по утолщению и спросил:

— Похоже это на муфту?

— Похоже, — ответил Гнатюк. — Ну и что с того?

— А то, что раз такая труба получилась нечаянно, значит можно сделать и специально.

У Гнатюка широко раскрылись глаза.

— Понял! Катать трубу с готовой муфтой.

— Ну да! Я же говорю! — воскликнул Михо. — Не нужно катать специальные трубы, резать на муфты.

— Правильно, — воскликнул Гнатюк. — Дай-ка бумажку, я нарисую.

Чернов подал ему блокнот, и Гнатюк начал рисовать.

— Вот как было. А теперь, смотрите, что получается. — Он нарисовал вторую трубу. — А ведь это же сколько металла сберечь можно! И времени.

— Ну, а прочность? Неизвестно, как это отразится на прочности, — озабоченно сказал Чернов.

— Наверное, будет прочнее, — ответил Гнатюк. — Надо, конечно, проверить, но, кажется, так должно быть прочнее. Целое тело, оно прочнее, чем на резьбе.

Гнатюк задумался. Снова потрогал утолщение и сказал:

— Да, получается вроде ничего… А можно на стане катать такую трубу?

— Так вот же получилось, чего там думать, — нетерпеливо воскликнул Михо. — Давай сейчас попробуем. Становись, Саша, и прокатай.

— Нет, спешить тут не надо, — остановил его Гнатюк. — «Семь раз отмерь, один раз отрежь», — слышал такую пословицу? Надо все проверить, договориться, а потом катать. Сходи-ка, Михо, на вторую печь. Там сейчас Коваль, позови его сюда. А я пока пойду на стан, потом вернусь.

Спустя десять минут Гнатюк увидел Коваля и шагающего рядом с ним Михо. У Михо было в этот момент такое выражение лица, что, глядя на него, Гнатюк рассмеялся. Михо старался придать лицу серьезность и таинственность, но радость так и рвалась наружу. Коваль спросил подошедшего Гнатюка:

— Что за срочное дело? Смотри, как запыхался Сокирка. А молчит: говорит, секретное дело.

— Сейчас расскажет.

Они как раз подходили к Чернову, измерявшему белым кронциркулем утолщение на трубе.

— Ну, расскажи, Михо, о своем изобретении, — сказал Гнатюк.

Михо смущенно возразил:

— Какое там изобретение!.. Это он, — указал Михо на Гнатюка.

— При чем здесь я? — удивился Гнатюк.

— Ты же сказал про муфту.

— Ну сказал. Так то ж я так!

Коваль жестом остановил спорящих.

— Ладно, славу поделить успеете. Расскажите толком, в чем дело.

Михо начал рассказывать. Коваль слушал не перебивая, потом взял из рук Михо блокнот, подошел к трубе, потрогал утолщение, точно желая убедиться в том, что оно действительно существует, и, обернувшись к тройке, затаившей дыхание от нетерпенья, сказал:

— Большое это дело, по-моему.

…Все последующие дни были для Михо и Саши днями лихорадочной работы. Вместе с Ковалем Михо побывал у директора завода. По настоянию Михо с ними пошел и Гнатюк, хотя он продолжал твердить, что никакого отношения ко всему этому не имеет. Михо настоял также на том, чтобы директору докладывал Гнатюк.

— Ты лучше объяснишь…

К директору пришел и Сигов.

Когда Саша изложил суть дела, Коломиец что-то принялся подсчитывать. Оставшись, повидимому, доволен подсчетами, он сказал, что позвонит в главк и доложит об изобретении, но Сигов удержал его.

— Не торопись, Федор Кузьмич. Надо хорошенько все изучить, проверить, а потом уже сообщим.

По предложению Сигова Михо и Сашу освободили на две недели от работы на производстве. Двум опытным инженерам из технического отдела — прокатчику и технологу — поручили произвести необходимые технические расчеты.

Михо и Саша потеряли счет часам. Целый день они проводили в комнатушке бюро изобретателей, вслушивались в споры инженеров, отвечали на их вопросы о возможностях регулировки валков стана, о нагрузке, которую будут испытывать валки, и многом, многом другом.

Вечером, уйдя с завода, они продолжали говорить о том же.

— Ох, как нужно учиться! — говорил Михо. — Понимаешь, как оно получается. Инженеры помогают нам хорошо… Только не чувствуют они стан, как я, нутром. Формулы, цифры… чужое будто. А я руками и душой чувствую… А формул не знаю…

— Это хорошо, что ты понял. Надо тебе учиться, чтоб в техникум пойти.

…О безмуфтовых трубах узнал весь завод. Как в любом новом деле, появились и сторонники, и противники предложения. Противники выдвинули много возражений. Михо горячился, доказывал, что все это вздор, что безмуфтовые трубы безусловно хороши.

Однажды, после горячего спора с начальником отдела технического контроля, он побежал к Никифорову, как раз в те дни избранному секретарем цеховой парторганизации.

— Это безобразие! — взволнованно заговорил Михо. — Так нельзя работать. Они не помогают, а мешают.

Никифоров жестом остановил Михо и сказал:

— Не горячись, товарищ Сокирка. Ты даже не поздоровался с Иваном Петровичем.

Только теперь Михо увидел стоящего у несгораемого шкафа Сигова и сказал:

— Извиняюсь… Не заметил. Здравствуйте.

Сигов подал ему руку.

— Здравствуйте, товарищ Сокирка.

Он сел на стул у стены, поставил другой стул напротив себя и, указав на него Михо, предложил:

— Садитесь… Так, говорите, прижимают у вас изобретателей?

— Какой я изобретатель? — сказал Михо, покраснев. — Я вообще говорю, что дорогу не дают.

— Стойте, стойте, дорогой товарищ, — остановил его Сигов. — Давайте разберем все по порядку. Во-первых, почему это вы себя изобретателем не считаете?

Михо замялся.

— Какой там изобретатель!.. Случай…

— Как это «случай»?

— Ну, случайно Саша… товарищ Гнатюк заметил, что утолщение похоже на муфту. С этого и началось. А если б не это, так не было бы никакого изобретения.

Сигов улыбнулся.

— Путаете вы немного, товарищ Сокирка. Вы, наверное, диалектику не изучали? Будете учить, тогда поймете, что такое случайность. Случайность случайностью, но ничего бы не было, если бы вы и Гнатюк не знали техники производства и не болели за него. Послушали бы Гнатюка и сказали: «Да, похоже на муфту», — и пошли бы дальше. А тут была подходящая почва и нужен был только толчок. Согласны, товарищ Сокирка?

Михо кивнул головой.

— Ну, да ладно, это к слову я. А теперь расскажите, кто это вас прижимает.

Михо рассказал о возражениях против безмуфтовых труб.

— Как они могут говорить такое? — сказал он горячо. — Это ж такое простое дело! Труба и дешевле, и лучше.

Сигов понимающе закивал головой и раздумчиво сказал:

— Понятно, понятно… Но я думаю, что чем больше возражают, тем лучше вам же. Послушаешь, что говорят люди, и опять проверишь себя: а всё ли действительно правильно, а нет ли где-нибудь ошибки? Вы наберитесь терпения, прислушайтесь к каждому замечанию — и поймете: не зло вам делают, а пользу.

Сигов внимательно посмотрел на Михо, словно желая проверить убедительность своих слов.

— Мне кажется, следует сделать так, — продолжал он, — я позвоню сегодня в обком и попрошу связаться с Баку, чтобы оттуда прислали опытного специалиста. Пусть посмотрит безмуфтовую трубу. Трубы ж для нефтяников, и ихнее слово главное… А трубы выпускать будем.

И, нагнувшись к Михо, словно собираясь доверить ему какую-то тайну, тихо произнес:

— Я не всегда был секретарем партийного комитета, я по специальности трубник и кое-что в этом деле соображаю… Смотрел я трубу. Будем катать!

Когда Михо ушел, Сигов несколько минут просидел молча, потом сказал Никифорову:

— А тебе, дорогой товарищ, задание такое: труба трубой, а за этого товарища ты отвечаешь особо. Учить его надо. И к партии приблизить. Хорошим коммунистом будет.

Глава двенадцатая

Из Баку приехали два представителя. Глядя на них, можно было подумать, что нефтяники, подбирая делегатов, позаботились о том, чтобы один дополнял другого.

Начальник технического управления комбината «Азнефть» Джафар Ибрагимов был низенький, толстый, лет сорока. Короткие ножки его двигались быстро и, казалось, не знали устали. Ибрагимов всегда куда-то спешил. У людей, наблюдавших за ним, было такое впечатление, что этот человек толком и не знает, куда, собственно, спешит. Это впечатление усиливала близорукость Ибрагимова, от которой его мало спасали толстые стекла очков в золотой оправе. Страдая от своей близорукости и боясь попасть впросак, Ибрагимов постоянно оглядывался, осматривался, правильным ли путем идет. И все же, несмотря на предосторожности, почти всегда попадал не туда, куда следует, возвращался, спешил и опаздывал…

Второй делегат бакинцев, знаменитый мастер бурения треста «Лениннефть» Абдулла Рустамов, был полной противоположностью своему спутнику. Высокий старик шестидесяти двух лет, он сохранил бодрость и работоспособность юноши. Лицо его было словно высушено солнечными лучами. За всю свою жизнь Абдулла Рустамов никогда не болел, не понимал, что значит плохо видеть или слышать. По дороге из Баку он все допрашивал Ибрагимова, показывая ему на некотором расстоянии то чашку, то книжку:

— Неужели не видишь? — удивленно спрашивал он.

И когда Ибрагимов отвечал отрицательно, Абдулла недоверчиво качал головой.

Ибрагимов жаловался на бессонницу, на головные боли. Абдулла не понимал, что значит «лег — и не спит».. Он ложился и тут же засыпал. Кстати, за всю свою жизнь Абдулла не мог припомнить ни одного сна.

Абдулла Рустамов хорошо знал русский язык, но никак не мог выговаривать мягкие окончания в словах. Он говорил «пят» вместо «пять» и часто коверкал слова, когда в начале слова попадались две согласные рядом, разъединяя их по своему усмотрению гласной. Так, журнал «Крокодил» превращался у него в «Каркадил», а «трамвай» — в нечто среднее между «тарамвай» и «итрамвай».

Сколь различной была внешность бакинских делегатов, столь различны были и их характеры. Ибрагимов был по натуре молчаливым, замкнутым, несколько недоверчивым человеком. Абдулла Рустамов — наоборот: веселым, радушным, общительным, с открытой душой, по-детски непосредственным, располагающим к себе.

Приехав на завод, делегаты вместе с директором обошли цехи. Ибрагимов не проявил вначале особого интереса к процессам производства, то ли оттого что видел производство труб не впервые, то ли потому что, по близорукости, вообще плохо видел то, что ему показывали. Без особого интереса отнесся он и к Михо, которого ему представили в прокатном цехе как одного из авторов предложения о прокатке безмуфтовых труб. Он пожал руку Михо, пробормотал: «Хорошо, очень хорошо», — и без всякого перехода спросил директора, имеется ли на заводе какой-то прибор. Получив утвердительный ответ, он снова пробормотал: «Хорошо, очень хорошо», — и побежал дальше.

Закончив обход цехов, Ибрагимов прошел с Гусевым в технический отдел, где засел в отведенную ему комнату и начал тщательно изучать документы лабораторного исследования, сказав, что ему понадобится на это дня два. Эти два дня Ибрагимов почти не выходил из комнаты. Он попросил приносить ему сюда завтрак, обед и ужин. Сидел допоздна.

Часа в два ночи Гусев зашел в продымленный сладковатым трубочным табаком кабинет и спросил у Ибрагимова, какое впечатление производят на него материалы. Ибрагимов ответил своим обычным «хорошо, очень хорошо». Он готов был снова углубиться в расчеты, но Гусев сказал:

— Уже поздно. Я еду домой. Подвезти вас к гостинице?

Ибрагимов с сожалением взглянул на стол, но все же последовал за Гусевым.

Перед тем как выйти из кабинета, он трижды повторил уборщице:

— Ради бога, на моем столе ничего не трогайте. Пусть все так будет.

Когда она заверила его, что ничего не тронет, он пробормотал: «Хорошо, очень хорошо», — и пошел за Гусевым.

Всю дорогу до гостиницы он молчал, односложно отвечая на вопросы спутника о Баку, о делах в «Азнефти».

Придя в гостиницу, он хотел зайти в комнату, где жил Абдулла, но, узнав, что тот спит, прошел к себе.

На другой день он попросил разыскать на заводе Рустамова и просидел с ним несколько часов.

Затем пошел с Абдуллой в цех, побывал в муфторезном отделении, поговорил с мастером и вернулся в продымленный кабинет.

Вечером, когда Гусев зашел к нему с директором завода, Ибрагимов заявил, что закончил изучение материалов.

— Хорошо, очень хорошо! — сказал он, потирая руки и поправляя сползавшие очки. — Обстоятельный, интересный материал. Только я просил бы, если это не будет затруднительно для завода, разрешить все исследования повторить при мне. Люблю, как говорят, сам пощупать, тогда поверю, — добавил он, словно оправдываясь.

Гусев запротестовал было, но Коломиец остановил его.

— Мне кажется, что товарищ Ибрагимов прав. Лучше еще раз проверить. Прошу вас, Мстислав Михайлович, сделать все возможное, чтобы товарищ Ибрагимов мог вести исследования в благоприятных условиях: выделить людей, аппаратуру, ну, в общем все, что нужно.

На другой день бригада лаборантов и металлографов под руководством Джафара Ибрагимова приступила к работе.

Михо, узнав об этом, обиженно сказал Саше:

— Опять проверять! Почему он не верит? Что, мы не советские люди и будем обманывать государство?

— Ты не прав, — возразил ему Гнатюк. — Дело тут миллионами пахнет. Пусть проверит. Это не помешает.

Тем временем Абдулла Рустамов целый день не выходил из цеха, а среди ночи появлялся снова. Он стал всеобщим любимцем и особенно пришелся по душе Сергею Никифоровичу. За первые же три дня пребывания на заводе Абдулла так досконально изучил процессы производства и людей, словно проработал здесь долгие годы. Величайшей радостью для него было, когда Михо, уступив его просьбам, разрешил ему держаться за рычаги и вместе с ним прокатал одну трубу. Он потом проследил весь ее путь, до отделки. Спросил, нельзя ли на ней сделать какую-нибудь особую пометку и отправить на промысел «Лениннефть», чтобы друзья увидели трубу, прокатанную им, Абдуллой. Узнав, что завод не отправляет трубы отдельно промыслам, очень сокрушался. Некоторое успокоение принесло ему то обстоятельство, что фотокорреспондент заводской газеты запечатлел его на стане держащим рычаги управления. На другой день фотокорреспондент принес ему пачку снимков, и Абдулла с радостью подумал, как покажет их друзьям, возвратясь в Баку. Все-таки его не оставляло чувство досады, что сфотографировали его не тогда, когда он катал «свою» трубу, а позднее, заставив позировать.

— Ты тогда бы снял, вот хорошо было бы, — говорил он фотографу.

— Ну, кто там знает — в это время вы катали или я потом снял! По снимку можно подумать, что я снял как раз тогда, когда вы катали, — пытался тот успокоить Абдуллу.

— Кого обманываешь! — вскричал вдруг фальцетом Абдулла. — Моих друзьей обманываешь! Как тебе не стыдно!

— Да что вы, товарищ Рустамов, — оправдывался фотограф. — Я же без злого умысла это сказал. Я так просто.

Но Абдулла все больше горячился:

— «Так просто» не говорят. Значит, не уважаешь меня, подумал, что я друга обману. Не надо мне твоих карточек. На, бери назад.

Фотограф, искренне огорченный таким оборотом дела, горячо извинялся и с большим трудом уговорил Абдуллу взять снимки.

К пребыванию Абдуллы настолько привыкли, что странным казалось, как это раньше в цехе не маячила его высокая фигура.

Сам Абдулла так вник в дела коллектива, словно всю жизнь здесь проработал. Если он попадал в цех к началу смены, то не упускал случая присутствовать при обсуждении сменно-встречного плана, причем считал долгом высказать и свое мнение по поводу того, как шла работа и сколько предстоит прокатать.

Все это нисколько не мешало Абдулле заниматься непосредственно своим делом. Идея прокатки безмуфтовых труб ему очень понравилась. Он, однако, придирчиво осмотрел образцы новых труб, то и дело бегал в контору к Ибрагимову, чтобы задать ему какой-нибудь вопрос или высказать возникшее у него соображение.

К концу недели исследования закончились. На три часа дня в субботу у директора было назначено техническое совещание, которое должно было вынести окончательное заключение.

Из разговора с Ибрагимовым Михо уже знал, что он поддерживает идею прокатки безмуфтовых труб. И все же, идя на совещание, волновался.

Был хороший летний день, не жаркий, веселый.

Легкий ветерок ворвался в канцелярски-строгую контору завода, промчался по коридорам и, распахнув дверь просторного кабинета, разбросал листочки, лежавшие перед докладчиком. Кто-то бросился подбирать их. Джафар Ибрагимов пытался было сложить их, но попытка не увенчалась успехом, и Джафар вне всякой связи со строго научными фразами, изобиловавшими техническими терминами и цифрами, которые он до того произносил, воскликнул во весь голос:

— От имени нефтяников Азербайджана поздравляю наших дорогих украинских братьев с большим изобретением. Разрешите пожать руку авторам изобретения — товарищу… м-м…

Кто-то подсказал:

— Сокирка.

— Да-да, товарищу Сокирка и…

— Гнатюку.

— Да-да, Гнатюку. Хорошо! Очень хорошо!

Михо и Саша подошли к Ибрагимову, который, подслеповато оглядев их, пожал им руки.

Потом выступил Абдулла Рустамов. Он тоже очень высоко отозвался о безмуфтовых трубах, но вскоре забыл о них и заговорил о непорядках на заводе.

— Зачем валяется новый мотор на складе слитков? — возмущался он. — Такой хороший новый мотор. Сколько денег заплатили, а валяется, как дохлый баран.

Он говорил еще о неисправности паропровода, о грязи в калибровочной мастерской, о нечутком отношении к молодым рабочим в муфторезном отделении. Закончил он неожиданной после критических замечаний здравицей в честь Советской Украины и поцеловал Михо и Сашу.

Все шло хорошо до тех пор, пока Коломиец в своем заключительном слове не сказал, что считает теперь целесообразным просить главк выделить средства на реконструкцию, в которой нуждается отделочная часть для производства безмуфтовых труб, и о включении их со следующего полугодия в программу.

Джафар Ибрагимов вскочил со своего места и обидчиво сказал:

— Я протестую. Почему не посчитались с нашим мнением?

— Каким? — удивленно спросил Коломиец. — Вы же заявили, что считаете безмуфтовые трубы хорошими.

— Да, считаю.

— Так в чем же дело?

— Но я же оговорился, что считаю целесообразным не начинать массового производства до тех пор, пока опытная партия не пройдет хотя бы годичное испытание непосредственно на промыслах. Одно дело расчеты, а другое — жизнь.

Присутствующие оторопели.

— Вы этого не говорили, — сказал Коломиец.

— Как не говорил? — удивился в свою очередь Ибрагимов. — У меня даже здесь написано в резюме.

Он начал рыться в листочках доклада.

— Ветер виноват… разбросал, — сказал он смущенно. — Может быть, я действительно пропустил…

Гусев запальчиво возразил Ибрагимову, что считает его действия трусостью и перестраховкой. Но Сигов поддержал Ибрагимова.

— Еще раз проверим. Это не помешает. Предложение стоящее и авторы его заслуживают поощрения, но проверить лишний раз на практике не помешает.

На том и порешили.

Глава тринадцатая

Кража взбудоражила все общежитие.

— Если свой вор в доме завелся, от него не убережешься, — наставительно говорил Степаненко. — Это ясно. Как началось, так пойдет и пойдет…

Сам пострадавший, Федор Рыжов, метался из одного конца комнаты в другой и все приговаривал:

— Да что же это, братцы, такое? У своих красть! Да я полмесяца потел, пока справил себе эту куртку… и рубаха… а он… Да так совсем тебя разденут, и голым возвращайся домой.

— Ну, это ты уже чересчур, — отозвался Гнатюк. — Никто тебя не разденет. До голого тела твоего не скоро доберешься; глянь, сколько напялил: пиджак — раз, джемпер — два, верхняя рубашка — три, нижняя — четыре…

И под общий смех закончил:

— Ты бы Папанину что-нибудь дал, когда он на Северный полюс собирался.

— А тебе какое дело? — ответил Федор со злостью. — Чужое добро взялся считать. Ты свое пересчитай: небось, не меньше, чем у меня.

— Я и не говорю, что меньше; у меня, может быть, и больше твоего. Заработал — и накупил. Только я же не плачу, а ты вон какой крик поднял: «Караул! Грабят!.. Голым оставляют!»

— А что же, я, по-твоему, танцевать должен, радоваться, что у меня куртку украли? Найти вора — и спасибо ему сказать?

Гнатюк насупился.

— Радоваться не нужно, но орать без толку тоже нечего. Пошел бы лучше и заявил в милицию, там разберутся.

— А по-моему, прежде чем в милицию идти, сходил бы ты лучше на толкучку, — посоветовал Ушков. — Может быть, там и куртку увидишь, и вора найдешь.

Этот совет понравился Федору. Он быстро нахлобучил шапку и вместе с Ушковым отправился на рынок.

Спустя два часа они вернулись. Федор подошел к кровати, на которой, отвернувшись к стенке, спал Гнатюк, и потормошил его. Когда Гнатюк повернул к нему заспанное, удивленное лицо, Федор сказал:

— Знаю я, кто украл.

— Кто?

— Михо, дружок твой.

Гнатюк вскочил с кровати и схватил Федора за грудь.

— Ты что, с ума сошел?

Но Федор отбросил его руку.

— Ты не трожь! Прежде чем защищать вора, хорошо разузнай. Защитник нашелся! Вон расспроси Никиту, он тебе все расскажет, не даст соврать.

И Ушков принялся рассказывать о том, что произошло с ними на рынке.

— Ходим это мы по толкучке туда-сюда, вещей полно, — начал он обстоятельно, размеренным голосом. — Есть усё, шо хошь. И сапоги, и туфли, и одёжа… Ну, прямо не видел такого еще. Много всего сегодня…

Гнатюк нетерпеливо перебил его:

— Хватит болтать, очень нам интересно, что там есть. Ты толком говори, насчет куртки.

— Я и говорю. Ходим, ходим, а куртки нет… Нет, курток в общем много. У одного дядьки хорошую куртку видел, вельветовую, в рубчик, подбитую ватином. Двести рублей просил; может, и дешевле отдал бы, не знаю…

— Вот спекулянт проклятый! — разозлился Гнатюк. — Да на кой черт нам твоя вельветовая куртка! Ты о Михо говори.

— Ну я же рассказываю, — обиженно проговорил Ушков. — О чем же я говорю? Об том и говорю. Ходим это мы по толкучке…

— Опять двадцать пять!

— Ну, не перебивайте его, черт с ним, пусть выговорится.

— Пусть говорит.

Ушков, почувствовав поддержку окружающих, продолжал:

— Ходим это мы по толкучке. Нет куртки. То есть куртки есть. Много даже. Да все не та, не наша… Ну, не то, что не наша, не Федора… Когда вдруг встречаем цыгана.

— Того, что приходил к Михо вместе с Ромкой, — вставил Федор. — Вислоухий.

— Да, Вислоухий, — продолжал Ушков. — Ну вот, остановил он нас, узнал, значит. И про тебя спрашивал, Саша, помнит…

Гнатюк рассердился.

— Опять понесло. Рассказывай ты, Федор, да быстрее. При чем здесь Вислоухий и Михо?

— А при том твой Михо, — взволнованно ответил Федор, — что украл куртку. Он украл!

— Кто сказал?

— Вислоухий и сказал. Когда узнал, зачем мы ходим, рассмеялся и говорит: «Не там вы ищете. У себя ищите. Среди своих. Цыган всегда цыганом остается, хоть ты ему три комсомольских и два партийных билета выдай».

— Не может быть! — воскликнул Виктор Чернов.

В это время, как по команде, все оглянулись. У двери стоял Михо. Кровь отлила от его лица, оно стало синевато-серым. Он пошел вперед, все расступились.

Михо подошел к Федору. Губы его вздрогнули, потом застыли, как будто стали каменными. Глухим голосом он спросил:

— Ты знаешь, что я украл?

— А кто же еще? — со злостью ответил Федор. — Твои же цыгане тебя и выдали. Вислоухий сказал, что ты украл… Что сам хвастался ему.

— Обыскать его! — крикнул Ушков. — Обыскать его сундучок.

Михо взглянул на Ушкова. Глаза его горели. Казалось, зверь, дремавший в человеке, загнанный куда-то далеко, вырвется сейчас наружу, и тогда не будет ему удержу. Гнатюк взял его за руку:

— Не волнуйся, Михо, спокойно…

Михо нетерпеливо перебил:

— Обожди, Саша…

Он полез в карман, вынул ключ и протянул его Никите Ушкову.

— На, ищи!

— А ты, — обратился он к Федору, — запомни этот день. Попью я твою кровь…

И, круто повернувшись, вышел.

В комнате наступило тягостное молчание. Все стояли не шевелясь, глядя на дверь.

Молчание нарушил Чернов.

— Позор, товарищи, — волнуясь, сказал он. — Как можно подозревать Михо в краже?

Его дружно поддержали.

— Нехорошо как получилось.

— Парень горячий, как бы чего не вышло.

— Вот что наделала твоя проклятая куртка, — зло сказал Виктор Федору.

Федор вспылил:

— Что значит «проклятая куртка»? Небось, у тебя украли бы, так не говорил бы «проклятая», чужого добра не жаль. Что же, это, по-твоему, Вислоухий выдумал, напрасно наговорил на Сокирку? Какой ему интерес?

— Да, в самом деле, какой ему интерес? — поддержал Федора Ушков. — Не будет человек напрасно наговаривать на другого. Да еще цыган на цыгана.

— Ясно, не будет, — уверенно сказал Федор. — Ни на кого же не сказал Вислоухий. На Михо. Значит, надо обыскать.

— Ну что ты, Федор, неудобно в чужой сундук лезть, как тебе не стыдно! — увещевающе сказал Виктор.

— А ему не стыдно было красть мою куртку? — горячился Федор. — Обыскать, и все!

Виктор подошел к Гнатюку.

— Саша, что же ты молчишь? — возмущенно произнес он. — Разве можно допускать это? Ну, чего ты молчишь?

Только сейчас все заметили, что после ухода Михо Гнатюк не проронил ни слова. Он все еще стоял у своей кровати. У него был вид невыспавшегося человека: растрепанный, лицо слегка припухшее.

Все ждали, что он скажет. Гнатюк взглянул на Федора, на Виктора, на всех остальных ребят и сказал твердо:

— Не верю я, чтоб Михо украсть мог… А чтобы не было сомнений — обыщем.

Все сразу заговорили:

— Правильно!

— Открыть сундучок.

— Проверить надо.

И неуверенный голос Степаненко:

— Ой, нехорошо как получается.

А Ушков уже подошел к койке Михо, стал на одно колено и, вытащив сундучок, вставил ключ в замок. Но на последнее движение у него не хватило духу. Прежде чем повернуть ключ в замке, он поднял голову и нерешительно спросил:

— Так что, хлопцы, открывать чи нет?

— Открывай, чего там, — крикнул Федор.

— Неудобно без Михо, надо бы при нем, — сказал Степаненко.

— Открывай! — решительно сказал Гнатюк.

Замок щелкнул. Ушков поднял крышку.

— Вынимай.

Наверху лежала общая тетрадь, которую часто видели в руках Михо.

— «Дневник», — прочитал Ушков и положил тетрадь на кровать.

Дальше лежала книга Островского «Как закалялась сталь». Потом Ушков вынул сюрпризную коробку. Виктор, увидев ее, со вздохом заметил:

— Это он Марийке подарок приготовил, вместе покупать ходили.

Дальше шли рубашки, носки, два галстука. В самом низу лежал старый цыганский костюм Михо: синие шаровары и красная вышитая рубаха.

Куртки не было.

— Ну, что скажешь, кулацкая душа? — гневно спросил Гнатюк у Федора.

Федор растерянно бормотал:

— А черт его знает! Вислоухий сказал… Откуда я знаю?.. Вот Никита тоже слыхал, я же не выдумал.

Все взглянули на Ушкова. Он быстро укладывал вещи обратно в сундучок. Потом поднялся, хлопнул себя по лбу и, словно обрадовавшись, что разгадал тайну, весело сказал:

— Дурак он будет прятать краденое в общежитии. Отнес к цыганам или продал… Ясно ж!..

Наступил вечер, а Михо все не было. Часов в семь пришел Ромка, два дня назад приехавший к Михо. Он был пьян. Глядя непонимающими глазами на ребят, он прошел к койке Михо и тяжело уселся на нее. Пробовал затянуть какую-то песню, но сразу осекся, забыл, видно, слова. Потом начал неподчиняющимися руками снимать с себя пиджак. Снял один рукав, но со вторым справиться не мог. Взглянул ошалелыми глазами на сидевших у стола ребят и спросил:

— А Михась где? Ушел?.. Михо! Где ты? — завопил он на всю комнату.

Никто ему не отвечал. Ромке стало жарко, он распахнул косоворотку, сорвав от нетерпения верхнюю пуговицу.

Ушков, не сводивший с него глаз, вдруг воскликнул:

— Федька, глянь: вот где твоя рубаха.

Из-под косоворотки виднелась вышитая украинская сорочка.

Федор бросился к Ромке.

— Моя, точно — моя!

И, схватив Ромку за горло, крикнул:

— Где взял? Отвечай: где взял?.. Где моя куртка?..

Ромка вскочил, отбросил от себя Федора и, растерянно глядя вокруг, пьяным голосом крикнул:

— Кого бить? Меня? Ромку Дударова?!

Ромка нагнул голову, увидел торчащий край вышитой сорочки и… быстро начал застегивать косоворотку. Но пуговицы не было. Левой рукой поддерживая ворот, Ромка пытался правой поймать рукав пиджака. Хмель как рукой сняло с него. Быстрыми черными глазками он смотрел то на окно, то на дверь, решая, чем лучше воспользоваться, чтобы удрать.

Но ребята уже окружили его. Федор истошно кричал:

— Вот он! Держи его! Это он украл… Вот она, на нем моя рубаха, держи!..

Ромка метнулся к двери, но, споткнувшись о дорожку, упал. Вмиг на него навалились. Он пытался что-то сказать, но его слова потонули в криках:

— Ага, поймался!

— Вот он, гадина!

— Бей его!

— Бей!

В шуме никто не слышал, как открылась дверь.

— Стой! Что здесь происходит?

Сигов подошел к дерущимся. На него глядели красные, разгоряченные борьбой лица. Ромка лежал на полу и охал, нижняя губа его была рассечена, и тоненькая струйка крови стекала по подбородку.

Сигов повторил вопрос:

— В чем дело? Что здесь происходит?

Все наперебой начали говорить:

— Цыган украл у Федора рубаху.

— Куртку украл.

— Думали на Михо, а это он, гаденыш.

— Фараоново племя!

Сигов крикнул:

— Не все сразу. Ничего не пойму. Один кто-нибудь пусть говорит.

И вдруг, увидев Гнатюка, обратился к нему:

— И ты здесь? В чем дело? Рассказывай быстро.

Лицо Гнатюка было потным, красным, волосы растрепались. Правая щека поцарапана, — кто его знает — Ромка ли, защищаясь, расцарапал его лицо или, в пылу борьбы, кто-нибудь из ребят. Тяжело дыша, Гнатюк рассказал Сигову обо всем, что произошло:

— Оказывается, напрасно обидели парня, — говорил он. — Я так и знал, не Михо украл… Ромка украл.

— Это кто же такой — Ромка? — спросил Сигов.

— Ромка, цыган, вот он. На нем рубаха Федора. А куртку, видно, уже сплавил, пьяный пришел.

Лицо Сигова становилось все более хмурым. Выслушав Гнатюка, он спокойно спросил:

— Ну и что?

Гнатюк не понял.

— Как что?

— Я и спрашиваю, — Сигов повысил голос. — Что же вы сделали?

Гнатюк потупил глаза, а Сигов строго продолжал:

— Что вы сделали, спрашиваю? Самосуд устроили? Как в Америке — суд Линча? Так здесь же вам не Америка!

Потом подошел к Ромке, уже успевшему подняться и вытиравшему рукавом потное лицо. Сигов взглянул Ромке прямо в глаза и спросил:

— Правда это? Украл ты?

Ромкины вороватые глаза забегали, на лице его появилось так хорошо усвоенное выражение святой невинности.

— Да что вы, дядя! Да разве можно? Вот крест святой, что не крал. — И быстро, небрежно перекрестился.

— Крест не доказательство, — сказал Сигов. — В бога я уже тридцать лет не верю. А ты прямо скажи: крал?

— Ну конечно, не крал, ну как можно красть? Разве ж я не понимаю?

— Врет он, врет! — визгливо закричал Федор. — Вон на нем под косовороткой моя рубаха, еще мать моя вышивала, привезла в феврале, когда приезжала. И куртку он украл…

Сигов остановил его:

— Обожди, товарищ Рыжов, не спеши, я же не тебя спрашиваю, а хочу, чтобы товарищ Роман… как твоя фамилия?

— Дударов, — ответил Ромка.

— Ну вот, пусть товарищ Дударов сам скажет, крал или не крал, а если украл, пусть вернет. Взял ты куртку и рубаху?

Ромкины глаза на миг остановились, в них мелькнула растерянность, но Ромка подавил готовое вырваться признание и, снова перекрестившись, сказал:

— От ей-богу, не крал, нехай я не встану с этого места, нехай моя лошадь околеет… Не крал — и все.

Зная характер Сигова, больше всего не любившего людей лживых, стесняющихся признаться в своей вине, упорствующих даже тогда, когда вина налицо, — все ждали грозы; но Сигов, еще раз взглянув на Ромку, сказал:

— Ну, раз говоришь, что не крал, поверим.

Потом, обратившись к Федору, спросил:

— Сколько стоят куртка и рубаха?

Федор растерялся.

— Я и не знаю, Иван Петрович. Мать привезла… В феврале, когда приезжала… Сегодня на толкучке видел такую, примерно рублей за тридцать можно бы купить, вот Никита тоже видел, хоть у него спросите.

— А куртка?

— Куртка?.. Кто ее знает… Рублей сто, наверное.

— Значит, вместе сто тридцать? Так?

— Ну да, так выходит.

Иван Петрович вынул из кармана бумажник и, пересчитав деньги, протянул несколько бумажек Федору.

— Возьми сто тридцать рублей.

Федор начал отказываться:

— Что вы, Иван Петрович. Разве можно? При чем здесь вы, за ради чего вы будете платить? Пусть он заплатит, — кивнул он в сторону Ромки.

Сигов сунул ему в руки деньги.

— Бери и все! А с товарищем Дударовым у нас свой счет будет. Если посчитает, что должен мне, — вернет.

И махнул рукой, показывая, что вопрос исчерпан.

— А теперь, — сказал он, — обращаясь к Гнатюку, — пошли искать Сокирку.

Глава четырнадцатая

— Итак, товарищи, заседание партийного комитета считаю открытым.

Сигов привычным жестом открыл футляр, вынул очки и, надев их, взглянул на лист, лежавший перед ним на столе. Обычно это была повестка дня заседания. На этот раз лежал просто лист чистой бумаги. Сигов, конечно, знал, что повестка дня на нем не значится, но взглянул, по давней привычке. Можно было, однако, подумать, что вид чистого листа бумаги его удивил. Он отодвинул лист в сторону, снова взглянул на него, словно все еще надеясь прочитать там что-то. Потом, оглядев присутствующих, сказал:

— На повестке дня у нас сегодня один вопрос: о чрезвычайном происшествии в молодежном общежитии. Я собирался созвать комитет вчера, но решил, несмотря на срочность, отложить заседание на один день, чтобы разобраться в некоторых деталях. Итак, если возражений нет, — начнем. Докладывай, товарищ Гнатюк.

Гнатюк встал и удивленно сказал:

— О чем докладывать? Вы же меня не предупредили, Иван Петрович, что нужно докладывать на парткоме, я и не готовился.

Сигов насупился.

— А ты думаешь, что о таких вещах не следует сообщать парткому?

— Зачем же мне докладывать, вы же сами все видели, Иван Петрович.

— Что-то вы сегодня в загадки играете, — отозвался Коломиец.

— Одну минутку потерпите, товарищ Коломиец, — остановил его Сигов. — Это не праздный разговор. Если случается чрезвычайное происшествие, имеющее политическое значение, коммунист обязан доложить о нем парткому. Этого я и требую от товарища Гнатюка. Рассказывай, товарищ Гнатюк, как было дело.

Гнатюк нехотя начал рассказ:

— Тут и рассказывать особенно нечего… Случилось это позавчера. У нас в молодежном общежитии произошла кража… Нет, не с того я начал… Живет вместе со мною в общежитии Михо Сокирка, машинист пильгерстана, он безмуфтовые трубы изобрел. Он цыган, хороший стахановец… Так вот, пришел к нему из табора приятель, Ромка… Фамилии не помню.

— Дударов, — подсказал Сигов.

— Точно, Дударов. Только его все Ромкой зовут. Ну, в общем украл он у нашего хлопца, Федора Рыжова, куртку и вышитую рубаху. Поднялся шум. Ребята побежали на базар, там им один цыган сказал, что вещи украл Михо… Мы обыскали Михо… и ничего не нашли.

Коломиец не удержался и, строго взглянув на Гнатюка, сказал:

— Позор какой! Вы же дискредитируете стахановца. Каково ему сейчас?

Гнатюк виновато потупил глаза.

— Я понимаю, что нехорошо. Но в общем так получилось, что иначе нельзя было…

— Почему же иначе нельзя было? — перебил его Коломиец. — Ты уже подробно обо всем рассказывай, чтоб мы могли как следует разобраться.

Гнатюк сказал, что хотел спасти честь Михо.

— Я был уверен, что Михо не виноват, думаю: пусть откроют его сундучок и убедятся, — сказал он.

— А дальше что же было? — нетерпеливо спросил Коломиец.

Гнатюк зачем-то отодвинул стул, стоявший сзади, посмотрел на Сигова, словно ожидая от него помощи, но Иван Петрович наклонился над столом, как будто не слушая, что говорит Гнатюк.

Гнатюк встретился взглядом с Коломийцем и заметил, что обычно веселые глаза Федора Кузьмича стали суровыми и чужими.

— Дальше плохо получилось, — продолжал Гнатюк. — Пришел пьяный Ромка Дударов, ребята узнали, что это он украл куртку и рубашку…

Гнатюк остановился, исподлобья глядя на Сигова и ожидая, видимо, что он скажет. Сигов молчал.

— И все? — услышал Гнатюк вопрос Коваля.

— Нет, не все, — смущенно ответил Гнатюк.

— Ну, говори же, что ты тянешь, ты же на парткоме, не на экзамене. Говори все.

Только сейчас Гнатюк начал понимать по-настоящему значение того, что произошло. Казалось бы, ничего особенного не случилось: поймали вора, побили его, не велика важность! Но раз так трудно об этом рассказывать на парткоме, значит очень плохое дело сделали…

— Ромка отказывался, хотел удрать… Ну, ребята рассердились, побили его.

Коваль вскочил, резко отодвинул стул.

— А ты где был?

— Я? — переспросил Гнатюк, как будто этот вопрос могли задать не ему, а кому-то другому. — Я там же был, в общежитии.

— И тоже бил?

Гнатюк полез в карман, вытащил портсигар, раскрыл его, хотел было уже взять папиросу, потом взглянул на Сигова, закрыл портсигар и глухо молвил:

— Тоже…

— Хорош, нечего сказать!.. — отозвался Коломиец. — Никогда не ожидал от тебя такого… И чем же кончилось все это?

Гнатюк оживился, почувствовав вдруг, что об остальном рассказывать уже легче. «Значит, дальше все пошло правильно», — подумал он и рассказал все, что произошло после прихода Сигова.

— А Сокирка где? — поинтересовался Коломиец.

— В пивной нашли его. Напился, — смущенно ответил Гнатюк.

Он взглянул на Сигова: нужно еще что-нибудь говорить или нет? Сигов поднял голову от бумаг, снял очки и, глядя усталыми глазами на Гнатюка, спросил:

— Ты больше ничего не хочешь сказать?

— Нет… Ничего, — нерешительно ответил Гнатюк.

— Тогда садись.

Сигов постучал несколько раз карандашом по столу, как будто призывал кого-то к порядку, и задумчиво сказал:

— Так, так.

Потом обратился к членам парткома:

— Вот, товарищи, в чем дело. Прошу высказаться по поводу происшедшего.

Первым взял слово Коваль.

— Ты вел себя не так, как должен поступать кандидат партии, — сказал он. — Вместо того, чтобы прекратить драку, сам участвовал в ней… Стыд и позор!

Коваль говорил еще о том, что в общежитии слаба воспитательная работа среди молодежи.

Затем выступил Коломиец.

Выше среднего роста, несколько худощавый, подвижной, быстрый, он казался переполненным энергией, стремящейся вырваться наружу. И она действительно часто прорывалась. Как ни старался Федор Кузьмич утихомириться, придать себе солидность, — беспокойный бесенок сидевший в его душе, нет-нет да и прорвется. В школе, а потом в институте у Коломийца было немало неприятностей на этой почве. Он был зачинщиком всех шуток и «розыгрышей», устраиваемых студентами. Став после окончания института начальником смены, потом начально ком цеха, а затем директором завода, он приутих.

— Теперь уже не до розыгрышей и шуток, — говорил он, куда там! Ходи по струночке, важный и надутый!

И горячо, со злостью начинал говорить о типе работника-вельможи.

— Идет по улице, как пава, — медленно, вразвалку, с ничего не выражающим лицом, точно всем хочет показать, что спешить некуда, что никакие тревоги ему нипочем, что он уже до коммунизма дошел.

— А тебе больше по душе такой, — возражал ему Сигов. — Мчится по улице с огромным портфелем, распатланный, взмыленный. Работяга! Спокойно пройти некогда. И портфель с бумагами домой тащит, на работе с делами никак не управится… Были раньше такие; слава богу, отучили их таскать портфели с бумагами.

— Отучили! Зато не меньшую беду накликали на голову. Зашел я вчера к Москаленко. На столе — ни ли сточка бумаги, чернильница так и не открыта с утра, на лице безмятежное спокойствие. Порядок, тишина…

— Представляю себе, что бы делалось в твоем кабинете, если бы тебе волю дать, — подтрунивал Сигов. — Люди бы на столах сидели, дым — хоть топор вешай, все говорят, перебивают друг друга. А товарищ Коломиец сидит в этом вертепе и радуется: вот он какой демократ, его уж в бюрократизме не обвинят. Так?

Коломиец улыбнулся.

— Так или не так, а со страстью должен работать человек, горячо, самозабвенно. Не мчаться, конечно, по улице с портфелем и растрепанной шевелюрой, но и с постной физиономией сидеть за рабочим столом тоже не годится. Оттого-то некоторые товарищи быстро толстеть начинают. Ему еще и сорока лет нет, а уже животик отвисает и физиономия как шар. Это от чересчур спокойного отношения к работе.

— Страсть страстью, в работе без нее нельзя, но и чересчур горячиться тоже не полагается. Большие дела полезнее бывает решать не сгоряча, а с рассудком.

…Два человека, разных по характеру, они, однако, сработались. Когда надо было, Сигов умел обуздать «бесенка» в душе Коломийца, на заседаниях парткома и в личных беседах часто и остро критиковал директора. Коломиец привык прислушиваться к тому, что говорил ему Сигов. Хотя нет-нет и прорывалась его чрезмерная горячность и Сигов иногда побаивался, как бы «бесенок» не довел Коломийца до крупной неприятности.

На заседании парткома Коломиец выступил очень резко и в пылу красноречия обрушился на Гнатюка до того рьяно, что Сигов остановил его репликой:

— Дело, конечно, нехорошее, но говорить, по-моему, надо, не столько о наказаниях, сколько об извлечении уроков.

Выступили и другие члены парткома. Председатель завкома профсоюза Ляхов говорил о Михо Сокирке как о добросовестном рабочем, которого нужно всячески поддерживать.

— Комитет комсомола собирался выдвинуть его в депутаты городского Совета, — нерешительно сказал Гнатюк. — А тут такое дело.

Сигов встал со стула и одобрительно сказал:

— А что же, товарищи, это, пожалуй, неплохая идея.

— Не слишком ли рано выдвигать в депутаты? — возразил Коваль.

Сигов задумался, взвешивая все «за» и «против». Немного горяч, нуждается в присмотре. Ну что же, впереди еще много времени. Что касается остального, то кандидатура вполне подходящая: молод, честен, энергичен, хорошо работает, учится. Нашел в себе силу уйти из табора, — это определенно революционный шаг в его жизни.

Он высказал свои соображения и предложил членам бюро подумать над этим. Затем обратился к Гнатюку:

— Я еще посоветуюсь в горкоме партии. Думаю, что коммунисты поддержат кандидатуру, если комсомольцы выдвинут Сокирку. Теперь я хочу сказать о происшествии. Я согласен с тем, что здесь говорилось о работе среди молодежи, и со всем остальным. А я скажу о том, о чем не говорилось.

Сигов снял очки, точно они ему мешали, и, близоруко оглядев присутствующих, продолжал:

— Попробуем поглубже, с политических позиций разобраться в том, что у нас произошло… Работает у нас на заводе цыган. Хороший рабочий, активный общественник. К нему иногда приходят его земляки.

— Неподходящее слово, — заметил Коломиец. — Земляки — это уроженцы одной местности. А какие же у цыган земляки?..

Сигов нетерпеливо остановил его.

— Не знаю, я не об этом сейчас… И вот приходят к нему цыгане: Ромка и другие. Пришли — и ушли. А мы, оказывается, ни при чем. Кто эти люди, зачем пришли, какое влияние оказали на нашего рабочего, с какими мыслями ушли от нас, что думают, что будут делать дальше?

— Может быть, массовую работу в цыганском таборе проводить? — с усмешкой отозвался Коваль. — И на своем заводе с трудом управляемся.

— Вот готовят на бюро горкома отчет о массово-политической работе, всыпят нам, — поддержал его Коломиец.

Сигов спокойно выслушал реплики, потом продолжал:

— В цыганский табор я не собираюсь отправлять ни тебя, товарищ Коваль, ни тебя, товарищ Коломиец. А подумать нам есть о чем. В горкоме с меня не спросят за цыганский табор. Федору Кузьмичу тоже вроде нет дела до этого, — у него завод, план, себестоимость… При чем тут цыгане? И вообще, скажу, какая тут проблема? Бродят цыгане по свету — ну и пусть себе бродят! Сколько их там, чтобы специально заниматься ими!

— Кстати, сколько их? — спросил Коломиец.

— Сейчас знаю, поинтересовался, а раньше не знал. Во всем мире два миллиона цыган. А в нашей стране их, примерно, тысяч шестьдесят. А может, и больше, кто их посчитает! Никакого заметного влияния ни на экономику нашей страны, ни на ее политическое развитие они оказать не могут… Я стал над этим думать, чтобы уразуметь, как же нам быть с Ромкой и с другими, что приходят к Сокирке. А отношение у нас вот какое…

— В комсомол принять, — попробовал пошутить Гнатюк.

— В милицию отправить — вот тебе и все отношение, — сказал Коломиец.

— Не спешите, товарищи, дайте досказать. Ясно, что цыганами, что кочуют по нашей советской земле, надо заниматься. Их нужно принять в нашу семью.

— А они упираются, не идут, — сказал Коваль.

Сигов укоризненно взглянул на него.

— Этот вопрос поглубже, чем тебе кажется. Кто должен отвечать за эти шестьдесят тысяч, кто усадит их на землю, кто переселит их из грязных шатров в светлые дома, кто приобщит их к социализму? Или ты думаешь, что Центральный Комитет пошлет в каждый табор своего инструктора, а тот развернет там агитацию? Нет, товарищи. Мы, мы должны это делать. Все мы, все, кому встретился на пути цыганский табор. И кто Ромку встретил. Все равно, где он прописан и состоит он на учете в нашем завкоме профсоюза или нет. К нам в поселок попал, в нашем общежитии оказался, — значит, под наше влияние должен попасть. Это первое. А теперь я хочу спросить товарища Гнатюка: ты подумал, почему цыган, которого все зовут Вислоухим, наговорил на Сокирку, какой интерес был цыгану клеветать на цыгана? А? Как, по-твоему?

Гнатюк пожал плечами.

— Кто его знает, Иван Петрович? Не думал.

— А фамилию Вислоухого ты не знаешь?

— Нет.

— Чурило. Не слышал?

— Слыхал что-то.

— Старшина табора это. А Вислоухий — сын его. И, может быть, специально он наговаривает на Сокирку. Чурило зуб против него имеет. Сокирка из табора ушел в теперь у него как бельмо на глазу. Может так быть?

— Правильно, по-моему, — согласился Гнатюк.

— А Вислоухий не один. С ним цыганка еще ходит. Гадает она на базаре. И ты послушал бы, что она гадает. Одной женщине говорит, что выпала ей дальняя дорога, ждет ее в конце счастье и что надо бросать работу и ехать. Другой говорит, что ее может разлучить с мужем казенный дом… Семерки там, короли… В общем такой получается, что следить надо за мужем, по вечерам никуда не отпускать… Женщина вздохнула: «На заседания ходит». — «Ну вот, видишь», — говорит цыганка… А третья гадала на какого-то трефового короля. Получается, что он должен стать военным, что изменит он любимой, если уедет. И обратной дороги ему нет.

— Смотри, скоро сам гадать научишься, — рассмеялся Коваль. — Втянешься в базарные дела.

— Ты, конечно, на базар не пойдешь. Куда там! Разве можно ответственному работнику на базар ходить!

— Там спекулянты, — отозвался Коломиец.

— Спекулянтов там действительно немало. Но, кроме спекулянтов, там рабочие, их жены, дети… Тысячи людей собираются там. Наши враги ведут там работу. А мы считаем, что неудобно нам потолкаться в толпе, послушать, о чем говорят, вставить свое слово в разговор… Вот оно как дело получается, дорогие товарищи…

Заседание парткома закончилось поздно. После того как все разошлись, Сигов задержался еще в кабинете, чтобы просмотреть почту. Когда он вошел в приемную, управделами сказала ему:

— Вас тут посетитель ждет.

— Пусть заходит.

Управделами развела руками.

— Говорила ему — не хочет заходить. Давно уже ждет вас в коридоре, часа полтора.

Сигов недоумевал: кто бы это мог быть? Не иначе, как какое-нибудь семейное дело. Женщина, наверное; стесняется зайти.

Лампочка тускло освещала коридор, и Сигов не сразу узнал странного посетителя.

— Вот, долг принес, сто рублей, — сказал тот, неловко переминаясь с ноги на ногу.

— А, это вы, товарищ Дударов! — обрадовался Сигов. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, товарищ секретарь. — Ромка замялся. — Так вот долг вам.

Сигов взял из его рук несколько смятых бумажек.

— Хорошо, хорошо. Давайте. Долг, как говорят, платежом красен. Как дела там у вас?

Но Ромка, словно не расслышав вопроса, продолжал свое, то, что подготовился сказать:

— Рубашку ту, значит, вышитую, и отправил с сестрой в общежитие. Отдал, значит… Так что тридцатку надо у Федора взять… А тужурку… нет тужурки. Пропил, значит…

И, помедлив, добавил:

— Вот так, значит… Ну, я пошел.

Сигов взглянул на часы:

— Поздно уже, около двенадцати, куда же вы пойдете? Табор далеко остановился?

— Та нет. Тут километра три всего.

Сигов подумал: в общежитие отправить? Плохо ребята встретят. Отпускать тоже нехорошо, поговорить бы надо.

— Знаете что, товарищ Дударов, — сказал он решительно, — куда на ночь глядя идти? Пошли ночевать ко мне.

Глава пятнадцатая

Проснувшись, Ромка с удивлением обнаружил под собою не охапку сена, а податливые пружины дивана. Одним взглядом охватил он комнату. В углу — аккуратно застланная кровать, на ней спал хозяин. «Когда же это он успел встать и убрать, а я и не слышал?» — подумал Ромка. Рядом с кроватью — небольшой письменный стол; на нем груда книг с одной стороны и папка тетрадей — с другой. Половину стенки занимала книжная полка, почти достигавшая потолка. В другом углу — шифоньер. Увидев торчащий в дверцах ключ, Ромка улыбнулся. «Хитрый какой! — подумал он. — Ну, и у нас тоже башка. Думает, как в „Путевке в жизнь“, на психику действовать. Нас на такое не купишь. Ждет, что я в шкаф полезу, а сам из другой комнаты в щелочку подглядывает».

Ромка прислушался. Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Он вскочил и тихонько открыл дверь. В комнате никого не было. Из следующей комнаты, — видно, кухни, — доносились приглушенные голоса женщины и ребенка.

Ромка прикрыл дверь и уселся на диван. «Ну и дела!»

Ему вспомнился вчерашний вечер. Как настойчиво звал его секретарь к себе ночевать. Ромка долю отказывался. Его не оставляло чувство неловкости. «Начнет сейчас объяснять, что нельзя воровать, — думал Ромка всю дорогу. — И что надо бросить кочевать. Противно».

Но ни по дороге домой, ни дома секретарь ни словом не обмолвился о краже. Вначале рассказывал очень смешно о каком-то старом рабочем, который получает пенсию и уже давно не работает. Пришел вдруг этот рабочий и потребовал, чтобы его приняли обратно на работу, иначе, говорит, умру от скуки. «А куда его устроишь? — говорил секретарь, словно советуясь с Ромкой. — Молодой если, послали бы на курсы, подучился, подобрали бы работу на новых машинах. Так он плоховато видит. Сторожем его не поставишь: обидится».

Ромке и самому стало обидно за старика. И секретарь, точно утешая его, сказал:

— Кажется мне, что нашли ему дело. Пойдет, наверное, в школу ФЗУ, будет электриков обучать. Мировой намотчик, таких немного найдешь.

И оттого, что секретарь сказал слово «мировой», он еще понятнее стал Ромке.

Когда подошли к дому, секретарь открыл английским ключом дверь, пропустил Ромку вперед и, проходя в свою комнату, полушепотом сказал:

— Спит моя Валя, намаялась за день.

Сказал нежно, как говорят о матери или ребенке.

— Жинка моя, — кивнул он на дверь второй комнаты, — работает в заводской лаборатории. Целый день мотается, потом надо приготовить поесть, да убрать в комнате, да постирать. В общем работы у нее хватает. Тоже по две нормы выполняет, как настоящая стахановка.

Ромка не знал, что такое «стахановка» и «норма», но по тону секретаря понял, что это хорошо, и вслед за ним улыбнулся.

На столе стоял стакан молока, накрытый блюдечком, и на тарелочке лежали две сдобные булочки.

— Не знала жинка, что гость будет, — сказал секретарь извиняющимся тоном. — Я на ночь много не ем, стакан молока выпью — и все. Ну ничего, я сейчас разыщу наши припасы, и поужинаем.

Ромка начал отнекиваться, но секретарь вышел в другую комнату. Принес колбасу, еще стакан молока и несколько булочек.

— Садитесь, — пригласил он Ромку к столу.

Ромка сел и сумрачно подумал: «Сейчас начнет». Но секретарь так ничего и не сказал о краже. Рассказывал о заводе, о том, как там делают трубы, о рабочих, о стахановцах («что по две нормы вырабатывают», — объяснил он, хотя не догадался объяснить, что такое «норма»), несколько раз упомянул с похвалой Михо: «Хороший у тебя приятель!» Вскользь заговорил о Вислоухом. Познакомился с ним случайно, на базаре. Вислоухий не понравился секретарю: как кулак, говорит, жадный, злой. Ромка мысленно согласился с этой характеристикой: «Точно определил, — подумал он. — Барвалюко, кулак, и есть, как отец его, кровопийца, — все повытаскает у другого».

Потом еще говорил о заводе. Ромка толком и не запомнил всего. Легли поздно. Хозяин, взглянув на часы, сказал, что уже половина второго.

От разговора с секретарем осталось ощущение чего-то хорошего, но не покидало и чувство тревоги. Ромка чувствовал, что надо было что-то сказать ему или сделать что-то очень важное. А вот что сказать, что сделать — и не знаешь.

Ромка быстро оделся. Взглянул на белоснежную подушку и увидел на ней большое темное пятно посередине. Впервые в жизни смутился оттого, что у него грязная голова. Поднял подушку, повертел ее в руках, положил пятном вниз. Потом подумал и, махнув рукой, положил подушку так, как она лежала раньше.

Он вышел во вторую комнату. Здесь попрежнему никого не было. Посреди комнаты стоял большой стол, покрытый белоснежной скатертью. На столе Ромка увидел тарелки, чашку и большое блюдо с нарезанным хлебом. Он остановился в нерешительности. Налево вела дверь, на которую ночью указывал секретарь. Там, видно, спала хозяйка. Прямо — дверь, наверное, на кухню, решил Ромка. Дверь направо вела в коридор.

«Уйти разве?» — подумал Ромка.

В это время отворилась дверь, и из кухни вошла низенькая полная женщина в простом ситцевом платье с белым передником, на котором не было ни одного пятнышка. Ей было уже больше пятидесяти. Но сразу видно было, что хозяйка не из тех тихих, выцветших старушек для которых отшумели уже все грозы, не ждущих радостей, не страшащихся печалей — все уже было.

Она нисколько не удивилась, увидев Ромку, и обратилась к нему как к давнему знакомому:

— Вы уже встали? Доброе утро! Сейчас я вам приготовлю умыться.

Возясь около умывальника, а затем готовя завтрак, она скороговоркой посвящала Ромку в семейные дела. Было непонятно — то ли она это делает для того, чтобы гость меньше смущался, то ли потому, что вообще любит поговорить. Во всяком случае Ромке оставалось только время от времени говорить «да» или «нет» или просто кивать, в знак согласия, головой.

— У нас встают рано, — говорила хозяйка. — Да, чуть не забыла. Иван Петрович просил передать вам извинение, что ушел не попрощавшись. Сегодня после ночной смены какое-то совещание в прокатном цехе, и он ушел чуть свет.

Ромка хотел было сказать, что тоже привык вставать с петухами и пес его знает, почему так долго спал. Но не успел ничего сказать, хозяйка продолжала:

— Я тоже встаю рано. У хозяйки, знаете, дел много, хотя мужчины считают, что мы сидим сложа руки. — Она презрительно скривила рот и развела руками, изобразив, как, по ее мнению, делают мужчины, когда говорят о женском труде. И даже заговорила другим голосом, более низким, словно подражала мужчине. — «Что у вас за работа: горшки мыть и детей пеленать!» А ты попробуй выходить сына и дочь. Ночей не спишь, днем не присядешь. И выходила.

Хозяйка взяла с этажерки две фотографии.

— Вот, смотрите. Это Володя — он в армии. А это — дочь, Нина. Что, хороша? — И, не ожидая ответа, продолжала: — А ты попробуй их выходи! Вот этими руками, вымученными, и выходила.

Она сердито поглядела на Ромку, точно он и есть тот самый злодей, который недооценивает женский труд.

— Думаешь, это легко? Мужчине что? Пришел с работы — ему чтоб обед приготовлен, да по вкусу, и постель чистая, и в комнате уют. Оно, правда, так и должно быть. А как же иначе?

И, словно Ромка с ней не соглашался, продолжала убеждать его:

— У мужчин забот тоже много, нелегко им там. Ну, а женщине, думаешь, легче? Я вот до работы обед сготовила — раз. — Она загнула палец на руке. — Убрала в комнатах, только у вас вот не успела, — два. Лидку, племянницу, в школу снарядила — три. А в лаборатории работа тоже, какая ни есть, а все-таки работа, и делать ее надо хорошо. А то скажут: «Думает, что она жена секретаря парткома, так можно абы як». А я не хочу, чтобы на меня как на жену секретаря парткома смотрели.

Хозяйка строго посмотрела на Ромку.

— Я хочу, как самостоятельный гражданин, свой авторитет иметь. И имею! Дело свое делаю на совесть. И в общественной работе участвую.

У Ромки прямо голова пошла кругом от всего этого разговора, но тут хозяйка поставила на стол графинчик.

— Я вам налью стопочку водки. Сама настаивала. На кореньях. А чтобы закрасить, бросила несколько ягод малинового варенья. Не знаю, для кого и готовлю. Разве что зайдет кто-нибудь, как вы… Иван Петрович чистую водку не любит.

Она махнула с досадой рукой.

— Можно сказать, и не пьет он ее вовсе. Все от работы этой. Одно время… — она заговорила шепотом, точно кто-то мог подслушать ее разговор с Ромкой. — Сколько ж это было лет назад? Стой, сейчас вспомню. Он еще только из армии демобилизовался. В двадцать третьем или двадцать четвертом. Попалась нехорошая компания. Пригласят в гости, все как будто хорошо, выпили, закусили. Ну и хватит. Так нет же. Как разойдутся, друг друга уговаривают, не отстанут, пока не выпьешь еще. Ну, а как перехватил человек, так меры уже не знает. Напьются, шумят. Что за удовольствие? На другой день ходит с головной болью. Ване не особенно нравилось это дело, но как-то отойти не мог. Раз, говорит, они нас пригласили, значит теперь наш черед приглашать к себе. Вроде правильно. И лицом в грязь ударить тоже не хочется. У них и закуски и выпивки полный стол уставлен. Ну, мы, значит, тоже гостеприимство показываем: угощаем, уговариваем. И пошло, и пошло. Они к нам, мы к ним… Да — слава богу — прижали моего Ваню в партийной ячейке, — заговорила она совсем тихо. — Тогда же еще ячейкой называлась, — сказала она с улыбкой, как будто обрадовалась тому, что вспомнила. — Так вот, взяли тогда Ваню в работу. Переживал он очень сильно. Но компанию эту бросил… А сейчас… Сейчас и говорить нечего. Разве в выходной день, когда знает, что никуда не идти, стопку выпьет, или с мороза сильного… А то, говорит, неудобно, по мне ж, говорит, равняются, и я должен за собой следить. Я уж ему говорю: «Не нравится мне эта работа. Туда не пойди, то не делай, того не скажи. Как монах. Человеку и жить надоест вот так, все время следить за собой». А он, знаешь, что говорит мне? «Мне, — говорит, — никакого труда не составляет так жить. Я не представляюсь, а сам собой и есть».

Хозяйка взяла графинчик.

— Я вам еще одну налью. Вам же на работу не идти.

Ромка не прочь был выпить вторую стопку, но замечание хозяйки, что ему на работу не идти, и обидело его, и кольнуло.

— И у меня дело есть, — сказал он обидчиво.

Хозяйка взглянула на него и понимающе закивала головой.

— Ну конечно, я понимаю. У мужчин свое дело.

Ромке это пришлось по душе. «А то, подумаешь, считает, что я без дела по свету слоняюсь. Может, у меня дела поважнее, чем у нее», — с обидой думал он, хотя никаких дел, кроме того, что отец наказал купить новые шлеи, вспомнить не мог.

Хозяйка между тем продолжала:

— Да, скажу вам, взять хотя бы Ивана Петровича. Не нравится мне его работа, не нравится, и все. А почему, спросите? Ну что за жизнь? Вся жизнь на заседаниях и проходит. Я говорю ему: «Неужели так и полагается быть, что целый день и вечер человек должен ходить по собраниям и заседаниям? А как нет заседаний, так он все равно о работе должен думать?» А он посмотрит на меня так, как будто с Лидкой — ну, с племянницей нашей — разговаривает, которая в жизни совсем еще не разбирается, и говорит: «А как же иначе, Валентина Львовна? Не пойти мне на партийное собрание в прокатный цех нельзя, это же наш основной цех, как же мне не послушать, что говорят там коммунисты?» Вроде, думаю, правильно рассуждает. «Теперь, — говорит, — собрание в механическом, новое дело начинают. Не пойдешь — не будешь толком знать, в чем дело, да и коммунисты скажут: ходит парторг наш только по основным цехам, а разве наш коллектив не решает судьбу плана или мы, коммунисты, хуже, что работаем в подсобном цехе? Значит, и туда пойти надо. Правильно говорю?» Правильно, неправильно отвечаю, только не может так человек жить, чтобы о себе и семье не подумать. Должны быть у тебя такие заместители, чтобы вместо себя послать мог. А он говорит: «Заместитель заместителем, но самому ходить тоже надо. У заместителя тоже ни дня, ни ночи нет». Вы, говорю, побольше людей привлекайте, тогда вам легче будет. А он смеется: «Смотри, какую критику против секретаря парткома раздула». А я так считаю, что секретари парткома тоже ошибаться могут. Как вы думаете?

Ромка не был согласен с этим утверждением. Хотя хозяйка говорила вроде правильно, он не мог себе представить, что секретарь действует не так, как надо. Раз так делает, значит так и надо. Но, не желая обидеть хозяйку, согласно закивал головой. «Видать, женщина свойская, — решил Ромка. — Ясно, хорошая. Не стал бы секретарь брать себе плохую жену».

Улучив минуту, когда хозяйка умолкла, Ромка начал прощаться. Тогда Валентина Львовна спохватилась.

— Ох ты, боже мой, чуть не позабыла. Иван Петрович вам записку оставил. Куда же я ее девала?

Она бросилась на кухню искать записку. Ромка смутился. «Вот номер! Как же я ее прочту, эту записку? — подумал он. Впервые за всю свою недолгую жизнь Ромка пожалел, что не учился грамоте. — Такое подумает про меня и секретарю еще скажет…»

— Вот она, нашла, — прервала хозяйка его нерадостные мысли. — Вот, нате. Иван Петрович сказал, что, если вздумаете поступать на завод, — зайдете к нему или снесете эту записку к начальнику отдела кадров.

Ромка бережно положил записку в фуражку, осторожно надвинул фуражку на голову и распрощался.

Глава шестнадцатая

Шурочка быстро сдружилась с Верой Павловной, ежедневно бывала у нее. В хорошую погоду они вместе ездили на пляж и там проводили все время, пока Шурочке не пора было идти на работу. По выходным дням, если Коваль был занят, Шурочка ходила с Гусевыми в кино, театр.

Второго мая, в воскресенье, Шурочка была именинницей. Решили не устраивать семейного торжества, так как Коваль должен был находиться целый день в цехе, шел ремонт. Но в воскресенье рано утром принесли телеграмму с сердечным поздравлением от Гусевых. Часов в двенадцать Шурочка позвонила в цех и взволнованно прокричала в трубку:

— Ты знаешь, Миша, Гусевы прислали мне подарок.

— Хорошо, Шурочка… спасибо, — растерянно промямлил Коваль.

— Ты даже не спросишь, какой подарок, — обиделась Шурочка.

— Прости, пожалуйста, тут столько дела сейчас, что я закрутился.

— Они прислали мне отрез крепдешина… Чудный! Набивной крепдешин. Такие красивые цветы… А Мстислав Михайлович прислал сумочку. Из деревянных красных бусинок… Прелесть! Такой, наверное, ни у кого нет.

Ковалю стало неловко за свой подарок. Накануне в цехе было собрание, и Коваль до половины шестого задержался в заводе. После окончания собрания надо было еще зайти к диспетчеру. Он выбежал из завода, когда промтоварные магазины были уже закрыты. В одном из ларьков, всегда отталкивавших его от себя унылым однообразием дешевых товаров, Коваль купил коробку пудры и флакон духов, самых дорогих, какие нашлись в этом киоске. Они стоили всего девять рублей…

— Почему же ты молчишь? — услышал он голос Шурочки в телефонной трубке.

— Я не молчу… Я очень рад.

— Рад, рад… Надо поблагодарить людей.

— Конечно, надо… Пошли телеграмму.

— Какую телеграмму? Почему телеграмму? Надо пригласить их к себе.

— Но я же не могу сегодня, Шуронька, родненькая… Я не могу отсюда уйти… Мне придется сидеть всю ночь…

— Всегда дела. Даже в мой день рождения, — протянула разочарованно Шурочка.

В телефоне звякнуло. Коваль повертел трубку в руке, словно ожидая, что она подскажет ему выход из положения, потом бережно положил трубку на рычаг телефона, горестно вздохнул и побежал в цех.

Шурочка провела день своего рождения у Гусевой. Поговорив с мужем, она просидела полчаса у трельяжа, разглядывая в трех зеркалах свое лицо, потом решительно встала и позвонила Вере Павловне. Шурочка поблагодарила ее за внимание и шутя принялась ругать мужа за то, что он даже в день рождения жены не может посидеть дома.

— Напрасно вы его браните, — заступилась Вера Павловна. — Михаил Ефимович — настоящий мужчина. А настоящие мужчины, как это ни странно, часто забывают о женщинах. То они в рыцарские походы отправляются, оставляя на долгие годы в одиночестве своих возлюбленных, то заседают… — Она звонко рассмеялась. — Что же делать, если у нас мужья настоящие мужчины… Знаете что, Шурочка? Приходите ко мне… Поболтаем, выпьем чаю, поскучаем… Мстислава Михайловича тоже нет. Идите скорее…

День ото дня Коваль чувствовал, как все больше растет влияние Веры Павловны на Шурочку. Вначале это его радовало. У Веры Павловны был хороший вкус, и Шурочка под ее влиянием перестала покупать дурацкие копилки в виде белых глиняных свиней в красных пятнах и мало похожих на себя зайчиков, которыми уставила всю квартиру. Шурочка купила красивый чайный сервиз. Она начала хорошо одеваться.

Но знакомство с Верой Павловной принесло и много неожиданного; наверное, нехорошего, — подумал Коваль.

Однажды Шурочка завела разговор о том, что ей трудно совмещать работу с домашним хозяйством.

— Пока уберешь в доме, пока сваришь обед, не успеешь оглянуться, уже надо бежать на работу. Света белого не видишь.

— Что же делать? — пытался утешить ее Коваль. — Сейчас все так. У всех работы много… И я вот почти круглые сутки в заводе. И другие тоже.

— У других домработницы есть. Вот у Коломийца домработница, и у Гусева, и… у всех. Только мы как нищие.

— У Коломийца ж дети!

— Но она не работает. А у Гусевых детей нет.

Взяли домработницу. Клаву Бутько. Двадцатилетнюю деревенскую девушку, смущавшуюся, немного напуганную непривычной обстановкой, худенькую и стройную. Рядом с Шурочкой — высокой, полной, здоровой — она казалась совсем ребенком, и Коваль невольно подумал: «Это все равно, что дочка за мамой ухаживать будет». Но Клава Бутько старательно делала все, что ей поручали, и заслужила одобрение даже Веры Павловны, пришедшей однажды к Шурочке.

— Вам повезло, — сказала Вера Павловна. — С моей Соней не так легко сладить… Вы знаете, мы люди не жадные, у нас в доме всего вдоволь… Но она ест! Ужас!.. А работать не любит. То у них собрание, то гулять хочет пойти… Восьмичасовой рабочий день, отпуск… В общем, одна морока.

Коваль первое время испытывал неловкость, когда Клава, чужой человек, убирала кровать, как это делала раньше Шурочка. Но постепенно свыкся. И был доволен, потому что была довольна Шурочка. Она много раз об этом говорила.

Но однажды Шурочка пришла и сказала, что хочет оставить работу.

— Неужели твоей зарплаты нам не хватит на двоих и на домработницу? — спросила она.

Коваль растерялся и не знал, что ответить.

— Вера Павловна тоже говорит, что неудобно мне работать. Ты же начальник цеха!

Коваль удивленно взглянул на Шурочку, как будто только сейчас впервые ее увидел, и сказал с досадой:

— Как хочешь.

Глава семнадцатая

С некоторых пор Гусев стал пользоваться особой благосклонностью у Коломийца. Сигов как-то сказал Коломийцу о своем отношении к Гусеву, но Федор Кузьмич с улыбкой заметил ему:

— Я думаю, это у тебя личная неприязнь. Когда-то поспорили в цехе — до сих пор обиды забыть не можешь.

— Не в обиде дело. Обидеть он обидел не только меня, но и других. Только не в этом дело… Чувствую я, что не наш это человек.

— Но у тебя ведь нет никаких оснований подозревать в нем врага.

— Фактов нет… Но я ему не доверяю. Скользкий он какой-то. Мне кажется, что подкрасился под старого интеллигента-консерватора. Затаился. Ждет…

— Я думаю, ты ошибаешься… Он застрял одной ногой в прошлом. Хочет вытянуть ногу и пойти рядом с нами, но боится, что калоша останется в грязи. Жалко… Он и оглядывается.

— Насчет калоши, может быть, и хорошая острота, только я бы на твоем месте воли особенно ему не давал.

На всякий случай Коломиец после разговора с Сиговым позвонил в отдел кадров, вызвал Щетинина и попросил его захватить личное дело Гусева.

Коломиец недолюбливал Щетинина и встретил его сухо. Это, однако, нисколько не обескуражило Щетинина. Он вошел в кабинет четким военным шагом, на секунду улыбнулся, здороваясь с Коломийцем, но тут же заставил улыбку соскользнуть с лица и, хлюпнув сердито носом, отчеканил:

— Явился по вашему приказанию.

— Хорошо, садитесь. Каково ваше мнение о Гусеве? — с места в карьер спросил Коломиец.

Не раскрывая папки, которую он держал в руках, Щетинин без запинки произнес:

— Отец — инженер, до революции работал на Гартмановском заводе в Луганске, ныне Ворошиловград, мать-домохозяйка. Отец по линии своего отца — немец, Михель Эдуардович, но родился в России и жил в России. Мать — русская, дочь юриста, защитника…

— Зачем мне отец и мать? — нетерпеливо перебил Коломиец. — Я спрашиваю, какого вы мнения о самом Гусеве?

Щетинин хлюпнул носом.

— О Гусеве?.. — Он раскрыл папку и принялся читать — Гусев, Мстислав Михайлович, родился в 1885 году, отец — инженер, до революции работал на Гарт…

— Хватит об отце. Я спрашиваю о Гусеве.

Быстрыми испуганными глазками Щетинин пробежал анкету.

— В революционном движении не участвовал… в белой армии не служил… в оппозициях не участвовал…

Он поднял голову и обрадованно, точно ему удалось наконец докопаться до самой сути, сказал:

— Вроде ничего. Все правильно. Под судом и следствием не был, наград не имеет, женат, жена — Вера Павл…

— Обождите, товарищ Щетинин, — остановил его Коломиец. — Вы мне анкету читаете, а я вас спрашиваю: какого вы мнения о Гусеве. Вы же знаете его не первый год.

— Конечно. Я всех знаю, я здесь с тысяча девятьсот шестнадцатого года. Все помню, всех знаю…

Коломиец подбодрил его взглядом.

— Поэтому я и обратился к вам. Я хотел бы знать ваше личное мнение о Гусеве.

Щетинин понимающе закивал головой.

— Старый спец. Отец — инженер… До революции служил на Гартмановском заводе…

Коломийцу хотелось выругаться, но он сказал спокойно:

— Благодарю вас за сведения. Все ясно.

— Очень рад, — отчеканил Щетинин и аккуратно начал складывать бумажки в папку. — Хороший человек! — сказал он задумчиво.

— Вы о ком?

— О ком же… О Гусеве.

Коломиец насторожился.

— А вы откуда знаете? — спросил он с издевкой.

— Как же? Третий год вместе рыбу удим… Рыболов он, и я тоже.

— Вы часто с ним встречаетесь?

— Каждый выходной день почти. С четырех утра как засядем — и до самого вечера. Душевный человек.

— А политические взгляды?.. Как он относится к советской власти?

— Наш, весь наш, — хлюпнул носом Щетинин. — Он за советскую власть грудью… Только отец у него, сами видите, не пролетарский…

— Ясно. Можете идти.

После разговора со Щетининым не хотелось верить Гусеву, но Коломиец подумал: «Если даже такой придира, как Щетинин, говорит, что это хороший человек, значит колебаться нечего».

Тем более, что Гусев оказался очень полезным человеком. Технический отдел нельзя было обвинить в консерватизме, хотя именно этого опасались после назначения Гусева. Мстислав Михайлович горячо поддерживал все новое, в последнее время активно включился в общественную работу. Коломиец заметил, что это — человек, умеющий постоять за себя и за свой завод.

— Простите за легкомысленное сравнение, — сказал однажды Гусев, — но, так же как в торговле, так и всюду, важно не только изготовить хороший товар, но и суметь преподнести его покупателю, показать товар лицом. Мы иногда переоцениваем свои успехи, но нередко и принижаем себя.

Последнее время на завод все чаще наведывались журналисты. Их привлекала история с цыганом Михо, да и завод хорошо работал.

И все чаще Коломиец стал направлять приезжающих журналистов к Гусеву.

— Я охотно занялся бы с вами, — говорил он, — но очень занят. Прошу вас обратиться к товарищу Гусеву, начальнику технического отдела, он даст вам все необходимые сведения.

И Гусев действительно вполне удовлетворял любопытство любого журналиста. Он водил приезжего по заводу, знакомил его с процессами производства, со стахановцами. Не ожидая расспросов, сам рассказывал о трудностях, возникавших в работе завода, и о том, как они преодолевались, умел к месту, неназойливо вставить фамилию директора и секретаря парткома завода, причем как раз в такой связи, что эти строки обязательно попадали в статью.

Однажды Гусев сказал Коломийцу:

— А почему мы должны ждать, пока о заводе кто-то напишет? Не грех и самим иногда напомнить о своем заводе в газете.

— О чем же писать?

— Хотя бы о качестве. У нас в последнее время сделано немало. Я как-то, сидя вечером, попробовал даже тезисы статьи набросать. Может быть, посмотрите?

— С удовольствием.

Просмотрев записи Гусева, Коломиец с восхищением сказал:

— Какие же это тезисы? Это самая настоящая статья. Да еще какая!

— Вы думаете?

— Безусловно.

— Может быть, надо что-нибудь добавить?

— Мне кажется, что все сказано и все на месте. Можно подписывать и отправлять.

— Тогда подпишите, Федор Кузьмич.

Коломиец удивился.

— Почему я буду подписывать? Это же ваша статья.

— Вы преувеличиваете, Федор Кузьмич. Я всего только несколько перефразировал применительно к требованиям газеты ваш доклад на хозяйственном активе. Так что автор, безусловно, вы, а я, так сказать, не больше, как литературный обработчик…

— Что вы, в самом деле, Мстислав Михайлович, — возмущенно перебил его Коломиец. — Не буду я подписывать чужую статью. За кого вы меня принимаете?

— Прошу прощения, Федор Кузьмич, — обидчиво возразил Гусев. — Я не собирался вас обижать… Я мог бы и сам подписать эту статью, но мне кажется, что более веско для завода, чтобы вы подписали… И для редакции, прямо говоря, подпись директора представляет больший интерес, чем моя… А нам, в конце концов, важно, чтобы поместили статью… Для завода важно. А мы уж между собою помиримся.

Коломиец уступил Гусеву.

Спустя две недели Гусев предложил новую тему для статьи. Они сели рядом за столом, Коломиец высказывал свои мысли, а Гусев писал, с журналистской быстротой и четкостью формулируя мысли.

В разгар работы над статьей Коломийца вызвали в горком партии.

— Придется отложить, — сказал с сожалением Коломиец. — Завтра закончим… Нет, завтра не выйдет, целый день на бюро.

— Если разрешите, я сам закончу, продиктую машинистке и оставлю на столе. Вы утром просмотрите статью и подпишете, а я отправлю.

Статья получилась хорошей, ее напечатали в областной газете почти без переделок и сокращений.

— Вы как настоящий журналист! — сказал с восхищением Коломиец. — Я даже не пойму, как это у вас получается.

— Вы преувеличиваете, Федор Кузьмич. Дело очень простое: я внимательно читаю газеты, и мне поэтому удается попасть в тон… И, откровенно говоря, мне довелось непродолжительное время заниматься журналистикой. В годы гражданской войны…

— Мне неловко, что я вас загружаю этим делом… И что я подписываю ваши статьи.

— Оставьте, Федор Кузьмич. Я не буду говорить о том, что рад оказать личную услугу вам. Надеюсь, гораздо важнее и для меня, и для вас, и для всех нас — высоко держать честь нашего завода. Если этому могут помочь наши статьи, — какая разница, кто их подписывает.

— Может быть, вы и правы, — колебался Коломиец, — но все-таки неудобно.

— Прошу вас даже не думать об этом. Поверьте, я достаточно пожил, чтобы не гнаться за славой и понимать, что интересы завода выше личных интересов — ваших или моих.

Когда прибыл гонорар за статью, Коломиец пригласил к себе Гусева и хотел отдать ему полученные двести пятьдесят рублей. Гусев категорически отказался взять деньги.

— Вы обижаете меня, Федор Кузьмич. Я достаточно много зарабатываю.

— Я, слава богу, тоже не нуждаюсь.

Спорили долго, наконец Гусев предложил:

— Будем считать деньги ничейными. Купим два подарка для наших жен.

— Согласен.

— Надеюсь, вас не обидит, Федор Кузьмич, если я оговорю одно условие.

— Прошу вас.

— Подарок вашей жене вручаю я, подарок моей жене — вы… При случае, конечно. Я не заставлю вас отрываться от дел ради такого пустяка.

— Нет, почему же, это даже интересно. Я согласен.

С тех пор Гусев стал писать все статьи для газет и журналов, которые заказывались Коломийцу.

Гусев стал бывать в доме Коломийца. А Федор Кузьмич то и дело приходил с подарками к Вере Павловне.

Здесь он встретился с Шурочкой.

Глава восемнадцатая

Второго мая Вера Павловна позвонила Коломийцу домой. Домработница ответила, что он в заводоуправлении. В выходной день секретарша не работала, и Коломиец сам откликнулся на телефонный звонок.

— Здравствуйте, Федор Кузьмич, — услышал он голос Веры Павловны. — Вы свободны? — И торопливо, чтобы предупредить отрицательный ответ, она промолвила: — Сегодня ж воскресенье, праздник. Неужели и праздник надо жертвовать делам?

— Нет, зачем же? — вежливо проговорил Коломиец. «Она чересчур назойлива», — подумал он.

На другом конце телефонного провода почувствовали холодок, как инеем покрывший вежливый ответ Коломийца. Вера Павловна заговорила совсем другим тоном, уже не заискивающим, а доверенным, твердым тоном сообщника:

— Приходите, Федор Кузьмич. Мы одни… Да, да, во множественном числе. Я и дама, которая вас давно интересует.

«Коваль!» — сразу же подумал Коломиец. Как-то раз, когда они заговорили о женщинах, он сказал Вере Павловне, что находит жену Коваля самой привлекательной женщиной из всех, кого когда-либо видел, и что ради такой женщины можно пойти на все.

— Никогда не думала, что партийный человек может так понимать женщин и так говорить о них, — заметила Вера Павловна.

— Коммунисты такие же люди, как и все, — ответил Коломиец. — Я видел ее всего несколько раз… Она мне очень нравится…

…— Не угадываете? — верещало в телефонной трубке. — Приходите, я не обману ваших ожиданий.

Было неловко спросить, о ком идет речь. Надо было отказаться от приглашения или идти, не расспрашивая. Идти к Вере Павловне не хотелось. Но, может, быть, там действительно жена Коваля? Коломиец взглянул на груду бумаг, по которым прыгали зайчики веселого майского солнца, и решительно проговорил:

— Хорошо, сейчас приду.

Чувство неловкости оставило Коломийца, как только он вошел в дом Гусева. Стол был уставлен закуской. Женщины уже, видно, выпили. Шурочка раскраснелась, была очень оживленна и нисколько не смущалась, когда Коломиец, сев рядом, принялся ухаживать за ней. Она нежданно бойко отвечала на его комплименты, а когда он поцеловал ее руку, с детской наивностью, но хитро подмигнув, сказала:

— А я думала, что вы страшный.

— Почему же?

— Вы же директор!

— Ну так что, что директор? Я такой же человек, как и все.

Шурочка на миг задумалась.

— Я вижу… А раньше мне казалось иначе, вас все боятся.

— И Коваль боится?

Шурочка нахмурилась, но тут же прогнала тучку.

— Угу, — сказала она шаловливо.

— Никогда бы не подумал. Он у вас такой свирепый, непокорный, всегда, точно назло, вступает со мной в пререкания, — искренне сказал Коломиец.

Шурочка удивленно вскинула брови.

— Неправда.

— Точно. Готов честное слово дать.

Шурочка отстранилась от него и сказала задумчиво:

— А он не такой.

— Как не такой?

— Он спокойный, покорный… Что я захочу, то он и делает.

— Двуликий Янус, — обронил Коломиец.

— Ошибаетесь, Федор Кузьмич, — вмешалась в разговор Вера Павловна. — Совсем не то. Это, по-моему, естественно. Люди дома часто совсем не похожи на тех, что на работе. Михаил Ефимович — человек твердых взглядов, высокой принципиальности… на работе. А с женой — другое… Сильнее любви только смерть.

В это время постучали. Вера Павловна вышла.

— Я думаю, что это правильно, — сказал Коломиец.

— Что правильно? — встрепенулась Шурочка.

— То, о чем Вера Павловна говорит.

— Что мужчины — разные на работе и дома?

— Нет… что сильнее любви только смерть.

Коломиец взял руку Шурочки и поцеловал ее. Она не отняла руки, только удивленно посмотрела на Коломийца.

Дверь открылась, и вошла Вера Павловна с какой-то цыганкой.

— Простите… Шурочка, Федор Кузьмич. Я решила повеселить вас. Эта… цыганка… У нас в поселке здесь табор остановился. И она приходит ко мне… Я очень люблю цыганские песни, а Полина хорошо поет. Спой, Полина.

Цыганка спела несколько романсов, а Вера Павловна недурно аккомпанировала ей на гитаре.

Федор Кузьмич, возбужденный выпитым, вызвался быть за конферансье и справился у цыганки:

— Ваша фамилия?

— Чурило. Полина Чурило.

Он объявлял номера. Полина пела. Шурочка бурно аплодировала.

Цыганка рассказала старинную легенду о молодом цыгане, которого рыцарь заточил в подземелье крепости, чтобы овладеть его возлюбленной. Сердце цыгана ожесточилось и начало превращаться в камень… Табор кочевал по многим странам и спустя много лет снова оказался у этого замка… Цыган в это время умирал, сердце его уже совсем почти превратилось в камень… Но вот среди ночи раздались звуки любовной песни:

Я залью твое пламя своею любовью, Я тоску твою страстью своей прогоню…

Сердце цыгана, уже готовое окаменеть, ожило, забилось, он обрел силы, выломал решетку и по веревке, которую передала ему возлюбленная, спустился вниз…

Полина неожиданно заплакала.

Вера Павловна объяснила, что возлюбленный Полины осужден за мелкую кражу и находится в приморской тюрьме.

Полина бросилась на колени перед Коломийцем.

— Драгоценный мой начальник… Помоги. Выручи Вайду.

Коломиец растерянно отодвинулся от нее.

Тогда Полина подползла к Шурочке и поцеловала край ее платья.

— Красавица! Драгоценная, скажи своему мужу, пусть спасет моего любимого.

Шурочка испуганно вскочила:

— Он не муж мой!

— Все равно, ты можешь. Скажи ему, попроси… Ты такая красивая, он все сделает, что захочешь!

Шурочка взглянула на Коломийца.

— Вы хотите, чтобы я помог ей? — спросил он.

— Да, — нерешительно прошептала Шурочка.

— Хорошо. Для вас…

Вера Павловна увела цыганку. Коломиец и Шурочка остались одни.

Глава девятнадцатая

Первая беседа в таборе прошла не так, как хотелось Саше Гнатюку.

Когда Сигов сказал Саше, что партийная организация поручает ему во время подготовки к выборам вести агитационную работу в таборе цыган, стоящем недалеко от поселка, он вначале даже обиделся:

— Ничего лучшего для меня не нашли? — спросил он недовольно. — Или это наказание за то, что случилось тогда в общежитии?

Сигов укоризненно взглянул на него.

— Я думал, тебе теперь понятнее, чем другому, почему так важно туда пойти. Там особая душа нужна.

…Саша тщательно готовился к беседе. Перечитал несколько раз «Положение о выборах», подобрал материалы об избирательных законах капиталистических стран, поговорил с Михо о порядках в таборе, о его родных и знакомых.

Михо, узнав, что Сашу прикрепили агитатором к табору, несколько удивился. Ему боязно было идти в табор, не хотелось встречаться с Чурило; мало чего хорошего могла сулить и встреча с отцом. Дважды приходила к нему Замбилла и говорила, что отец все еще и слушать не хочет ни о каком примирении.

Судя по рассказам Замбиллы и Ромки Дударова, люди бедствовали, роптали, но Чурило все еще крепко держал их в руках.

«Мне понятнее все, что там делается, — размышлял Михо, — и они своему быстрее поверят».

В душе вдруг зашевелилась холодная мысль: «А может, мне не доверяют? Считают, что цыган с цыганом может договориться не только о хорошем, но и о плохом, и поэтому посылают в табор украинца».

Эта мысль удручала его, и он решил, что не найдет покоя, пока все до конца не выяснит.

Михо волнуясь высказал Гнатюку все, что думал. Саша удивленно посмотрел на Михо, потом улыбнулся.

— Напрасно ты тревожишься. Тебе доверяют. Но идти в табор, я думаю, тебе пока не следует. Подожди немного, скоро пойдешь.

Михо настаивал:

— Почему нельзя?

Выбирая между желанием утешить друга и необходимостью молчать о том, чего еще нельзя сказать, Саша мягко проговорил:

— Одно скажу тебе: пройдет несколько дней, и ты узнаешь, что тебе доверяют.

И отошел от Михо, явно показывая, что не желает продолжать разговор.

Странное дело: насколько раньше посещение табора казалось Михо неприятным, настолько сейчас оно стало желанным. Ведь именно он, только он может по-настоящему объяснить цыганам то, что нужно знать о выборах. Он даже стал завидовать Саше. Но Михо подавил в себе это чувство и подробно рассказал Саше о том, что его ожидает в таборе.

Наставления Михо оказались очень полезными. Со слов Михо Гнатюк узнал о недоверчивости цыган, о безраздельном авторитете старшины, за которым и поныне, не размышляя, тянется весь табор. Михо рассказал о каждой семье, о характерах людей, с которыми Саше придется встретиться.

— Может быть, Ромку, друга моего, встретишь, — сказал Михо. — Помнишь… того, ну… что куртку Федора… взял. — Михо потупил глаза. — Дударов его фамилия. Так ты ему привет передавай. Может, он поддержит тебя. Парень он хороший.

…Табор расположился у небольшой посадки, метрах в двухстах от грейдера. С другой стороны, сверкая на солнце, дружно бежали рядом рельсы железной дороги. Табор стоял в низине, и Гнатюк с высокого полотна железной дороги видел все, что делалось возле цыганских повозок.

Три женщины, горласто переругиваясь, возились у костра. Какой-то мальчишка скакал на палке меж шатрами. Вдали, метрах в двадцати от табора, паслось несколько стреноженных лошадей. Мужчин не было видно.

Гнатюк долго и тщетно отбивался хворостинкой от двух лохматых сварливых собак, соперничавших в своем усердии остановить непрошенного гостя. Голый цыганенок лет трех — четырех, с рахитично вздутым животом, облепленный грязью до такой степени, что стал похожим на глиняную статуэтку, сосредоточенно ковырял в носу, равнодушно наблюдая эту сцену. На его помощь рассчитывать, разумеется, нечего было. Три цыганки у костра тоже не шли к агитатору на помощь.

Гнатюк не мог придумать, как ему утихомирить лютых псов, когда из ближайшего шатра вышла старая цыганка. Она рукой заслонила глаза от солнца, разглядывая, с кем воюют собаки, потом подбежала к цыганенку, взяла его на руки и только после того, как отнесла его к шатру и оставила там, не спеша направилась к Саше. Цыганка прогнала собак и глуховатым, почти мужским голосом спросила:

— Тэбэ что нады, маладой чалавэк? Или ты заблудыл?

Гнатюк объяснил, что он агитатор и пришел провести беседу о предстоящих выборах.

— Нэ знаю, нэ понымаю, — сказала старуха неприветливо. — Падажды тут.

И направилась к шатрам. Собаки, словно получив подтверждение, что в табор явился непрошенный гость, с новой силой атаковали Сашу.

Из первого шатра, куда направилась старуха, вскоре вышел рослый цыган, в черных, заправленных в сапоги шароварах, в коричневой рубахе, на выпуск и в яркосиней жилетке поверх нее. Он взглянул в сторону Гнатюка, но не пошел к нему, не прогнал собак, а направился в дальний конец табора.

Саше надоело ждать, и он двинулся вперед, шаг за шагом отвоевывая пространство у беснующихся псов. Он увидел, как из предпоследнего шатра вышел первый цыган, а за ним шел второй — низкий, коренастый, обросший огромной нечесаной черной бородой. Вся его фигура, почти квадратная, сутулящаяся, с длинными руками, болтающимися чуть ли не у земли, и большой головой, казавшейся с бородой еще больше, — напоминала Гнатюку изображение неандертальского человека в учебнике истории. «Старшина, видно», — подумал Саша, вспоминая разговор с Михо.

Оба цыгана подошли к Гнатюку. Он поздоровался, протянув руку. Старшина нерешительно пожал ее, потом, еще менее решительно, пожал ее второй цыган.

Гнатюк сказал о цели своего прихода.

Старшина сумрачно глядел на него, минуту или две о чем-то размышлял, потом спросил:

— Это по постановлению советской власти?

Саша ответил, что имеется решение правительства о проведении выборов.

Старшина оглянулся на своего спутника, пожал плечами и покорно сказал:

— Раз есть такое постановление, делай, что надо, мы против советской власти не идем.

Со слов Михо Гнатюк знал, что цыгане сходятся в табор к заходу солнца. На вопрос Саши, когда лучше всего провести беседу, старшина посоветовал подождать еще с полчаса и пригласил его к себе.

Гнатюк, помня характеристику, которую Михо дал старшине, хотел было отказаться от приглашения. Но подумал, что успех первой беседы будет во многом зависеть от старшины, и решил пока не портить с ним отношений.

Они вошли в шатер, откуда ударил резкий запах мочи и чего-то слежавшегося. «Все время на воздухе, а вонь какая!» — брезгливо подумал Саша. Больше половины шатра занимала перина. На ней сидела молодая цыганка в грязной холщовой кофте и черной юбке. Она кормила ребенка. Цыганка, увидев вошедших, быстрым движением прикрылась платком, но Саша успел заметить татуировку на ее груди.

Прямо против входа лежало несколько свернутых ковров. Один ковер был расстелен в шатре.

В углу лежала сваленная в кучу кухонная утварь и всякое тряпье. Рядом — конская сбруя и свернутая в трубку кожа.

Все было очень убого, хотя из рассказов Михо Саша знал, что Чурило богат.

— Садись!

Грубый голос Чурило вывел Сашу из задумчивости.

— Стульев не имеем, сюда садись, — Чурило показал на перину. Второй рукой он указал на выход. Молодая цыганка покорно поднялась и, ни слова не говоря, вышла из шатра.

Саша с трудом подавил брезгливость и сел на перину. Чурило сел рядом с ним, привычно сложив под собою ноги.

— Полина! — крикнул он.

Молодая цыганка в ту же секунду появилась в шатре. Чурило сказал ей по цыгански:

— Хас! Ягали![5]

Она молча положила ребенка на край перины, открыла стоявший в углу ящик и подала на старом эмалированном подносе бутылку водки, круг колбасы, хлеб. Пока дочь возилась с приготовлением закуски, Чурило молчал. Гнатюк начал было говорить о том, что не будет ни есть, ни пить, но Чурило остановил его:

— Не мешай!

«Споить собирается, — с тревогой подумал Саша, твердо решив ни к чему не прикасаться, и горько пожалел о том, что вообще пошел к старшине. — Походил бы лучше по табору, Ромку разыскал бы», — мелькнуло в голове. Но отступать было поздно.

Чурило снова что-то сказал дочери по-цыгански. Она вынула из ящика банку рыбных консервов, поставила ее на стол, взяла ребенка и молча вышла из шатра. За все время она так и не произнесла ни слова. Гнатюк сказал об этом Чурило:

— В городе цыганки такие разговорчивые, что не остановишь их, а здесь молчат. Или это только ваша дочь такая?

Чурило удивленно взглянул на Сашу, взял бутылку водки, налил аккуратно по пол стакана. Закончив эту операцию, он снова взглянул на Сашу и сказал:

— У вас есть поговорка: «Среди волков жить, по-волчьи выть». Ты не обижайся, что я так тебе говорю. — Он говорил по-русски чисто, с едва заметным акцентом. — Ты сам спрашиваешь, я тебе отвечаю. У вас женщины не знают порядка, распущенные. Наши женщины, когда попадают к вам, должны быть как все. Мы там в городе делаем все, как делают другие, а здесь, в таборе, — Чурило поставил стакан, который до этого держал в руке, — здесь у нас свои порядки. И никто их не изменит.

Глаза его сверкнули. Саша выдержал пылающий гневом взор и спокойно (его самого удивило это спокойствие, как будто произносил слова не он, а кто-то другой) сказал:

— Посмотрим, товарищ Чурило.

— А ты откуда знаешь мое вурма… фамилие?

— Знаю, — все так же спокойно отвечал Саша. — И многое другое тоже знаю… Только не об этом сейчас разговор.

Он встал с перины.

— Время уже, наверное, начинать беседу. Может быть, соберете людей?

Чурило взглянул на Гнатюка. Этот паренек своей решительностью смущал старшину. Он взял в руку стакан водки, а другой подал Саше.

— Зачем сердиться! Выпьем, товарищ, а потом пойдем. У нас такой обычай — гость без угощения не уходит.

Гнатюк осторожно отодвинул руку Чурило, державшую стакан, и сказал:

— Мы уважаем обычаи всех народов, и цыганского народа тоже. Но я пришел сюда по очень важному делу и пить не буду.

По тому, как сказаны были эти слова, Чурило понял, что уговоры бесполезны. Он опорожнил свой стакан, крякнул, захватил в рот огромный кусок колбасы и, на ходу пережевывая его, вышел вслед за Гнатюком из шатра.

Длинные вечерние тени степенно легли на землю. Солнце пряталось за далекие холмы. Наступал тот короткий, но прекрасный час, когда уходящий день разносит по небу всю радугу своих пестрых красок. Заря вспыхнула, как фейерверк, и застыла в небе, как будто не желая уходить вслед за солнцем.

Было тихо. Только неутомимые кузнечики все еще продолжали свою хлопотливую трескотню в траве. В одном из шатров скрипка плакала о чем-то далеком, безвозвратно утерянном.

Чурило окликнул стоявшего неподалеку мальчишку, сказал ему что-то, обернулся к Гнатюку и, указывая на дымивший невдалеке костер, сказал:

— Пойдем туда. Сейчас все соберутся.

Саша подошел к костру и уселся на пахнущую полынью теплую землю. В костер недавно подложили свежие сучья, и они стойко сопротивлялись огню, исторгая едкий желтоватый дымок.

Но вот костер разгорелся. Пламя разогнало дым и взметнулось вверх. Некоторое время оно тщетно соперничало с закатом, бессильное затмить его. Но постепенно краски на горизонте стали блекнуть, а в вышине темнели, переходя от голубого и фиолетового до темного, почти черного цвета. И тучка, совсем недавно такая легкая, розовая, нахмурилась, отяжелела. И тогда костер, словно торжествуя свою победу над солнцем, разгорелся во всю силу.

Стали сходиться цыгане. Гнатюк глядел на непривычные, чужие лица, и его охватывало чувство робости. Как раз напротив него уселась цыганка, высохшая от старости. Узловатыми пальцами, исстрадавшимися в тщетной борьбе с ревматизмом, она взяла из костра горящую веточку и разожгла длинную тонкую трубку. Рядом с ней сел мальчишка лет двенадцати, грязный, оборванный. Он уставился на Сашу черными жадными глазенками. «В школу бы его!» — с жалостью подумал Саша.

Через десять минут у костра собралось человек двадцать. Лица утомленные, озабоченные, безрадостные, особенно у женщин. Среди подошедших Саша узнал Ромку Дударова. Саша подошел к нему и подал руку. Ромка поспешно пожал ее.

— Как дела, товарищ Дударов? — спросил Гнатюк.

Ромка смутился, но, желая поддержать свой авторитет, бодро сказал:

— А что мне? Все хорошо. Я вашу фамилию знаю, товарищ Гнатюк.

— Хорошо, хорошо, товарищ Дударов, — сказал Саша.

Потом обернулся к сидевшим у костра и произнес:

— Ну что ж, начнем, товарищи?

Гнатюк сел на свое прежнее место у костра, рядом с ним сел Чурило. Саша вынул из кармана брошюру с Положением о выборах, раскрыл ее, пробежал глазами первые строки, не отдавая себе отчета в том, что читает, потом взглянул на веселое, пляшущее пламя костра и, не отрывая от него глаз, словно обращался к нему, а не к окружившим его людям, сказал:

— Товарищи цыгане! По Указу Президиума Верховного Совета УССР назначены выборы в местные Советы депутатов трудящихся. Партийная организация нашего завода поручила мне проработать с вами Положение о выборах.

Голос был каким-то чужим, далеким, и слово «проработать», такое обычное, слышимое каждый день, здесь, у костра, прозвучало непонятным и ненужным. Саша почувствовал, что не с того начал, не так говорит. Он снова заглянул в брошюрку, мелькнули строки: «На основе всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании… все граждане Украинской ССР, достигшие 18 лет, независимо от расовой и национальной принадлежности, пола, вероисповедания, образования, оседлости…» И вдруг стало ясно, о чем надо говорить здесь, у костра, во время первой беседы и как говорить…

Саша встретился взглядом с сидевшей напротив него старой цыганкой. Глаза ее были усталые, тусклые, даже огоньки костра не оживили их.

Он начал говорить о цыганах. Идя сюда, он решил не заглядывать в тезисы беседы, чтобы придать меньшую официальность беседе. Но в эту минуту какое-то подсознательное чувство подсказало ему, что блокнотик не помешает, что эти слушатели не избалованы речами. И действительно: когда Саша вынул свой блокнотик и, заглядывая в него, начал говорить о многовековом преследовании цыган, слушатели уже не отрывали взоров от этой маленькой книжечки, где говорилось об истории их племени.

Вокруг костра было тихо, только звук потрескивающих веток нарушал тишину. Саша снова встретился глазами со старой цыганкой. Ему показалось, что они стали другими, как будто рассказ о страданиях далеких предков заронил в них искры негодования. Саша почувствовал себя увереннее, заговорил громче.

— Так было, товарищи цыгане, в далекое время. Но и сейчас, в наше время, в Америке, Франции, Англии — в тех странах, где у власти буржуи и помещики, — цыган за людей не считают.

Гнатюк привел несколько фактов о положении цыган в зарубежных странах. Потом положил блокнот на колени и взял в руки лежавшую рядом с ним на земле брошюру. Он медленно, старательно отделяя одно слово от другого, прочитал первую главу Положения о выборах, разъясняя каждую статью, повторяя ее текст своими словами. Потом заключил:

— Ну вот, товарищи, о чем я хотел вам рассказать во время нашей первой беседы. У кого есть вопросы? Может быть, что-нибудь непонятно?

Все молчали. Старая цыганка, встретившись взглядом с Гнатюком, отвела глаза. Вдруг сзади Саши раздался голос Ромки:

— А здесь что будут выбирать? Ну, значит…

Ромка не успел закончить вопроса, его перебил глухой равнодушный голос Чурило:

— А нам зачем это нужно? Мы сегодня здесь, а завтра уйдем.

Чурило сказал это так, словно перечеркивал все, о чем говорил до сих пор агитатор. Саша почувствовал, что тоненькие нити, чуть наметившиеся между ним и слушателями, разорваны. Он снова заговорил об избирательном праве, о том, что в Советском Союзе все граждане участвуют в управлении государством, что и цыгане должны воспользоваться великими правами, предоставленными им Конституцией, и принять активное участие в выборах. Но снова прозвучал голос Чурило:

— Какая нам разница, кто будет в Совете! Нам главное, чтоб дождь не размочил дороги и чтобы лето дольше стояло. А от вашего Совета нам ни холодно, ни жарко.

В толпе раздались одобрительные смешки.

Саша, отвечая на реплику Чурило, рассказал, чем занимаются Советы, объяснил, что избиратели, в частности, вправе ставить перед депутатами вопрос о приведении в порядок дорог… У него мелькнула мысль: «Не то я говорю. Выходит, я им доказываю, что советская власть проложит лучшие дороги и им удобнее будет кочевать». Он замял разговор о дорогах, пытался сказать о лучшей доле, которую приносит цыганам советская власть, о счастье, которое ждет их, если они изменят образ жизни. Но чувствовал, что слова его как будто встречают какое-то невидимое препятствие и не преодолевают это препятствие, не доходят до слушателей, не проникают в сердце.

Уходя из табора, он чувствовал, что отчужденность осталась. Люди внимательно слушали его, были минуты, когда казалось ему — он сумел заинтересовать цыган. Но вот он уходит, не поняв их, и они тоже ощущают, наверное, что приходил чужой, с таким делом, которое им ни к чему.

Закончив беседу, Саша сказал, что придет снова и составит список избирателей. Он искал глазами Ромку, чтобы спросить, не хочет ли он передать что-нибудь Михо, но Ромки не было.

Саша распрощался и двинулся в сторону поселка. Было совсем темно. Из табора доносился лай собак…

Саша шел по полотну железной дороги невеселый, усталый. В душу закралось чувство боязни чего-то неведомого. Он вспомнил злые диковатые глаза Чурило. «Еще прибьет», — подумал он и, словно в подтверждение этой мысли, услышал позади себя быстрые шаги.

Гнатюк ускорил шаг. Человек, шедший сзади, тоже пошел быстрее. Саша готов был уже побежать, сам не зная, от чего спасаясь, когда услышал голос запыхавшегося человека:

— Обождите, товарищ Гнатюк… Никак не догоню…

Саша узнал голос Ромки и остановился. Он покраснел, словно кто-нибудь мог заметить его смущение.

— Темно как! — сказал Ромка, с трудом переводя дыхание после быстрой ходьбы. — Сами, может, и дороги не найдете… Так я решил с вами.

Саша поблагодарил его.

Несколько минут они шли молча. Потом Ромка, точно догадываясь о том, что делается на душе у Саши, сказал:

— Хитрющий он, Чурило, старшина наш.

— Чего же он хитрит? — спросил Гнатюк.

— Боится, что все за Михо пойдут. Что же, он один кочевать будет?

— И он тоже в колхоз может пойти или на завод.

Ромка рассмеялся.

— Не дюже ему надо. Тут он барон… Та шо там — герцог! Всех в кулаке держит, а там работать придется. А цыган работать не любит.

— Ну, ты напрасно так говоришь, — возразил Гнатюк. — Вон как Михо работает!

— То ж Михо! — сказал Ромка с уважением.

— Что Михо? Михо такой же, как все; попал бы ты на завод, в коллектив, и не хуже Михо работал бы.

— Ну да!.. Куда мне… Я что?

Помолчал несколько минут, потом неожиданно спросил:

— А вас кто до нас послал? Иван Петрович, товарищ секретарь?

— Да, Петрович.

Ромка сбился с ноги, потом по-военному взял шаг и, сдерживая дыхание, спросил:

— А для меня ничего не сказал?

Саша не понял, о ком идет речь.

— Кто?

— Петрович.

— Нет, не сказал. А что?

— Да нет, то я так спрашиваю, — невнятно ответил Ромка.

Глава двадцатая

Ковалю не удалось отмахнуться от надвинувшейся беды.

Вернувшись однажды с работы, он застал Шурочку в слезах.

— В чем дело? Что с тобой? — спросил он встревоженно.

Шурочка разрыдалась еще сильнее. Слезы душили ее, и она не могла вымолвить ни слова.

— Не плачь, Шурочка… Не надо… — бормотал Коваль растерянно.

— Не могу, ох, не могу…

— Но что случилось, скажи, что случилось?

Шурочка на миг подняла заплаканное лицо и снова уткнулась в подушку.

— Не могу!.. Боже мой, что делать? — вскрикивала она истерически.

Коваль сел на кровать рядом с Шурочкой и погладил ее волосы.

— Не надо, — вскрикнула она испуганно. — Не притрагивайся ко мне… Нехорошо.

— Что нехорошо?

— Не надо, Мишенька… Не спрашивай, лучше уйди.

Коваль закурил и нервно заходил по комнате. Он терялся в догадках: что могло произойти с Шурочкой? В последнее время она жаловалась на головные боли… Но почему она плачет и ничего не говорит?.. Может быть, опять из-за путевки на курорт? Вера Павловна уговаривала Шурочку поехать в Крым, но Коваль не мог достать путевку. Цехком как-то получил путевку в Ялту. Когда на заседании решали, кому ее выдать, Коваль уже готов был попросить отдать путевку ему. Он рад был уплатить за нее не тридцать процентов, а полную стоимость, да еще приплатить. Но ему вдруг стало не по себе. Он промолчал, а потом объяснял Шурочке:

— Я не мог этого сделать… У Сергея Никифоровича обнаружился туберкулез. Ему ехать надо.

— Но он старик! Какой туберкулез? — удивилась Шурочка.

— Не знаю, — признался Коваль. — Разве у стариков не бывает туберкулеза?

— Говорят, что после сорока лет туберкулез не страшен.

— Может быть… Не знаю… Но у него туберкулез, врачи признали, не мог же я забрать эту путевку… Неудобно.

— Неудобно! Тебе всегда неудобно… — Шурочка повернула к нему злое лицо. — Другие делают… Если любят жену — для нее все делают.

Они тогда поссорились, три дня не разговаривали. И даже домработница это заметила и, когда Коваль утром умывался, сказала ему укоризненно:

— Помирились бы, Михаил Ефимович. Не можу я дывытысь, як Александра Прохоровна мучается.

В то утро Коваль не поспел к оперативке. Он долго возился с чертежами новой форсунки и все никак не мог определить коэффициент использования топлива. Не в форсунке, конечно, было дело, чертежи можно рассмотреть и в цехе. Он ждал, когда проснется Шурочка, чтобы поговорить с ней. А когда она проснулась и взглянула припухшими сонными глазами на него, он сказал, как ни в чем не бывало:

— Достану тебе путевку в Ялту, подожди с недельку.

Шурочка радостно бросилась к нему и прильнула жаркими губами к его губам.

Неделя прошла. С путевкой пока ничего не выходило. И Коваль решил пойти к Коломийцу. Он ждал расспросов и больше всего боялся, что Коломиец спросит:

— Разве ваша жена больна? В Крым ведь едут чахоточные.

Надо было бы тогда выкручиваться, объяснять.

Но Коломиец ни о чем не расспрашивал. Выслушав просьбу Коваля, он, не задумываясь, сказал:

— Сделаем, Михаил Ефимович. Для вашей жены… значит, для вас… все сделаем.

Коваль не рассказал об этом разговоре Шурочке. Мало ли что может быть. Коломиец мог забыть, путевки могло не оказаться. Лучше уж не обещать и прийти с готовой путевкой…

Третьего дня он встретил Гусева, и тот между делом сказал ему, что Вера Павловна собирается скоро в Ялту. Может быть, это разволновало Шурочку?..

— Не плачь, Шурочка, — сказал он, подойдя к ней. — Я сделаю так, что ты поедешь с Верой Павловной в Ялту.

Шурочка вскочила, как ужаленная. Слезы все еще текли по ее щекам, но глаза вдруг стали сухими, точно какой-то невидимый огонь осушил слезы.

— Не надо! — вскричала она. — Не говори о ней.

Она закрыла глаза, прижала ладони к лицу и процедила сквозь зубы с омерзением:

— Какой ужас! Что я сделала!..

Глава двадцать первая

Коваля вызвали в милицию. Направляясь туда, он недоумевал по поводу того, зачем его вызвали. Как-то у него произошла ссора с начальником милиции из-за того, что возле общежития стоял незакрытый мусорный ящик. Милиционер оштрафовал коменданта за антисанитарию, тот пожаловался Ковалю и просил его заступиться. Коваль позвонил тогда начальнику милиции и разговаривал с ним в повышенном тоне.

— Вам, видно, покоя не дает административный зуд. За что вы оштрафовали человека?

Начальник милиции ответил, что коменданта неоднократно предупреждали о его ответственности за санитарное состояние общежития и прилегающей территории. Но он мер не принял, и наказание им вполне заслужено.

Сгоряча Коваль не разобрался и принялся отчитывать начальника милиции. Тот в свою очередь повысил тон. Коваль, не закончив разговора, бросил трубку. Комендант уплатил штраф. На том дело и кончилось.

«Видно, обиду затаил, — размышлял Коваль по дороге в милицию, — придерется к чему-нибудь… Только шутишь, не на такого напоролся!»

Дежурный направил Коваля к оперуполномоченному. В тесной комнате стоял стол и возле него два простых стула. За столом сидел среднего роста человек лет тридцати пяти, с приятным лицом, напоминавшим кого-то знакомого, «Видел, наверное, в городе», — подумал Коваль.

Когда он сел, оперуполномоченный сказал:

— Я вызвал вас по делу, о котором вы уже, очевидно, знаете.

— О мусорном ящике возле общежития?.. Видно, делать нечего милиции, что она мусолит так долго это дурацкое дело.

— Какой мусорный ящик вы имеете в виду?

— Открытый мусорный ящик, за который оштрафовали коменданта. По этому поводу меня вызвали?

Улыбка горечи мелькнула на губах следователя.

— По этому поводу, я думаю, вас не стали бы тревожить… А больше вы ничего не знаете?

— Что именно?

— Жена вам ничего не говорила?

— Мало ли о чем говорит жена с мужем. Почему это вас интересует?

— Ваша жена говорила вам, что мы ее вызывали на допрос?

Коваль удивленно раскрыл глаза.

— Нет, не говорила.

На лице следователя что-то дрогнуло. Он встал из-за стола и сел на стул напротив Коваля.

— Это совсем плохо, Михаил Ефимович. Я имя и отчество ваше знаю не только в связи с этим делом, — сказал он просто, с оттенком грусти. — Моя фамилия Чернов. Брат мой работает в вашем цехе… И Александру Прохоровну знаю. Она хорошая женщина… Наша, советская, Я помню ее еще девочкой. Мы в одной школе учились… Что произошло?

Что произошло? Это то, о чем думал все эти дни Коваль. Что произошло с Шурочкой? Она бросила работу, целые дни и вечера ее нет… Истерика, которая произошла вчера… Она так и не объяснила, в чем дело.

— Она плакала, — вырвалось у Коваля.

— Когда плакала? — спросил Чернов.

— Вчера… Я пришел с работы… Она плакала.

— И она вам не объяснила почему?

— Нет, не объяснила.

Ковалю стало неловко перед этим чужим человеком, который знает о его жене больше, чем он сам.

— Мы вызывали ее на допрос.

— Зачем? Объясните, наконец, в чем дело.

Следователь снова сел за стол.

— К сожалению, я далеко не все еще могу объяснить. Может быть, вы мне поможете. Скажите, ваша жена никогда к вам не обращалась с просьбой об освобождении из тюрьмы цыгана?

— Какого цыгана?

— Осужденного за воровство.

Коваль развел руками.

— Ничего не понимаю… О каком цыгане идет речь? У нас работает цыган… Михаил Сокирка… Стахановец. Он кандидат в депутаты.

— Знаю. Не о нем речь… О цыгане Вайда…

— Вайда?… Стойте. Знаю. Со мной говорили.

— Кто? Жена?

Коваль пытался вспомнить, кто с ним говорил об этом цыгане. Нет, не Шурочка… Кто-то звонил… Коломиец.

Он снова замкнулся.

— А что такое?

— С вами говорили?

— Говорили.

— Почему?

— Начальник тюрьмы — мой товарищ. Меня просили поговорить, чтобы Вайду перевели на зачетную работу, чтоб день считался за три.

— Кто просил?

Коваль задумался.

— Я скажу вам, — сказал он. — Только мне хотелось бы перед этим поговорить с Сиговым.

— Хорошо. Поговорите… Но это не все.

— Что еще?

— Вы три тысячи рублей от гражданки Гусевой Веры Павловны получили?

— А какое вам дело до этого? — возмутился Коваль.

— Если бы это не имело отношения к делу, — Чернов положил ладонь на папку, — я бы вас не спрашивал… Получали три тысячи рублей у Гусевой?

— Получил.

— Лично?

Вера Павловна дала деньги Шурочке. У Коваля тревожно забилось сердце. «Не говорить о Шурочке».

— Какая разница!

— Разница, конечно, есть… За что вам Гусева дала три тысячи?

— Как за что? Взаймы.

— Вы так близки с ней… или с мужем, что прибегаете к займам v них?

— Да говорите наконец, в чем дело, — не выдержал Коваль. — При чем эти деньги, цыган?.. И зачем вызывали мою жену?

— Даже если бы я хотел и имел право вам все объяснить, я не смог бы это сделать. Нам самим еще не все ясно. Но кое-что я могу вам сказать.

Он раскрыл папку и перелистал несколько бумажек.

— Гражданка Гусева обвиняется в разных спекулянтских махинациях через цыган. Замешан в этой истории и тот самый цыган Вайда, о котором вас просили. И другие цыгане тоже; повидимому, потому, что ходатаем за него была не жена его — сестра Михо Сокирки, а почему-то совсем другая цыганка — Полина Чурило… Это еще все выяснять нужно… А ваша жена часто бывала с Гусевой, видела эту Полину… Ну и три тысячи эти примешались сюда.

— Кто вам сказал о них? — спросил Коваль угрюмо.

— Гусева… Думаю, что она хочет навести нас на ложный след и поэтому старается запутать в это дело побольше людей… Хорошо, если вы поможете нам и расскажете все, что знаете.

— Хорошо. Я расскажу.

Глава двадцать вторая

Шло заседание парткома. Коваль потоптался в приемной, невпопад ответил что-то на вопрос управделами и, чувствуя, что обращает на себя внимание, отправился домой.

Его пугала встреча с Шурочкой. Он хотел было уже повернуть в переулок, ведущий к заводу, но потом передумал. «От кого бежать? От себя?»

Когда Коваль вошел в комнату, Шурочка испуганно взглянула на него. Но в глазах ее был не только испуг. Ковалю показалось, что Шурочка о чем-то просит его.

Он не знал, что сказать. Резкими движениями снял пиджак и повесил его на стул, потом подошел к письменному столу и взял какую-то книгу. Он чувствовал на себе неотступный взгляд Шурочки.

— Ты была в милиции? — спросил он.

— Была, — не выговорила, а прошептала Шурочка.

— Почему не сказала? — укоризненно спросил Коваль.

Взглянув на Шурочку, он встретил полные слез глаза.

— Не знаю… Боюсь…

Шурочка упала перед ним на колени.

— Мишенька!.. Прости меня, Мишенька… Прости… Я ничего не понимаю.

Коваль хмуро свел густые черные брови. На какой-то миг мелькнула жалость в его глазах, но вот они опять стали сосредоточенными и рассудочными.

— Встань, Шура, — сказал он властно.

Шурочка покорно встала и испуганно взглянула на мужа.

— Ты почему прощенья просишь?

— Мишенька… милый, не спрашивай.

Шурочка прильнула к Ковалю, он ощутил ее слезы на своих щеках. И знакомый запах духов, которые подарил ей к именинам.

— Я все знаю… Только почему от других?

Глаза Шурочки были полны слез. Она закрыла их, и слезы текли по щекам.

Коваль прикусил губу и сказал сурово:

— Если каешься, должна сказать в чем… Я все равно знаю.

Шурочка не открывала глаз, точно боялась взглянуть на Коваля.

— Не могу… боюсь… — шептала она.

— Говори.

— Прости… Запуталась… Я и сама не знаю, как получилось… Я скучала, а он так ласков был со мной…

— Кто?

— Коломиец…

Шурочке показалось, что невыразимо страшное обрушилось на нее, что стены дома рушатся… весь мир рушится. И среди огромных глыб камня, острых, вонзающихся в тело, в сердце, в мозг, — что-то совсем маленькое… Крохотка. Капля… Она…

Шурочка раскрыла глаза. Комната повернулась вместе со всем, что было в ней, и стала на место. Коваль стоял у стола. Она услышала, как кто-то сказал:

— Вот так!

И как будто кто-то другой сказал:

— Вот так, значит, дорогой товарищ.

Она долго не могла понять, кто произнес это. Потом увидела Сигова, стоявшего рядом с домработницей у двери.

Сигов что-то сказал Клаве. И она ушла. Потом Шурочка увидела, что Сигов направился к ней. Она хотела подняться, но не могла и осталась лежать на полу. Меркнущее сознание запечатлело обрывок фразы:

— Чего же ты стоишь?

…Шурочка тут же очнулась. Первое, что она увидела, был солнечный луч, забившийся в угол комнаты. «Уже поздно, вечер», — подумала она. И увидела встревоженное лицо Коваля. Он склонился к ней.

— Успокойся, Шура…

Он бережно поднял ее и усадил на диван.

— Ты лучше ложись, сейчас я принесу подушку.

— Не надо, — прошептала Шурочка, хотя ощущала страшную слабость. — Я посижу. Уже все прошло.

Потом Сигов что-то рассказывал, но Шурочка не могла уловить нить разговора. Какое-то давящее безразличие сковало всю ее с головы до ног. Только когда Сигов вдруг поднялся и сказал: «Ну, я вижу, теперь все в порядке. Пойду», — она испуганно воскликнула:

— Не надо, Иван Петрович… Сидите… Сейчас обедать будем.

Он поблагодарил и хотел все же идти. Но Шурочка принялась его уговаривать. Ей страшно было оставаться одной… с Мишей.

— Останьтесь… Я уже совсем хорошо себя чувствую. Пообедаем.

Она взяла себя в руки, встала с дивана и пошла на кухню.

Сели за стол. Шурочка выглядела совсем спокойной.

Клава подала колбасу, сыр, жареную рыбу и тоже села за стол. Она оказалась рядом с Сиговым. Не обращая внимания на ее смущение, Сигов принялся расспрашивать ее:

— Из Марьевки, говоришь? Под Воронежем? Знаю, знаю. Не под Воронежем это, дорогой товарищ. От Воронежа это далеко, к Украине ближе. Ольховатский район. Знаю. Там по-украински все разговаривают.

Клава обрадованно кивала головой.

— И справди. У нас вси по-украинскому говорять.

— Знаю, знаю, бывал там. Ну, а ты что дальше думаешь делать?

— Не знаю.

— А кто же знает? Подумать надо. Всю жизнь не будешь в домработницах, у чужих людей.

Клава смущенно прикрыла рот уголком косынки.

— Или хозяева такие хорошие, что бросать не хочется?

— А чого ж, и справди хороши.

— А бросать их все-таки надо. Ты девонька молодая, здоровая. Пошла б на завод, специальность получила бы. Специальность, она пригодится, когда замуж выйдешь тоже. А специальности не будет — от мужа будешь зависеть. Сейчас от хозяйки, а потом от мужа… А муженек, небось, уже на примете есть. Так?

Клава покраснела.

— Ну, раз краснеешь, значит есть. У нас на заводе парней много хороших. Как на подбор.

— Та знаю! — сказала вдруг Клава бойко.

— Кого же это ты, интересно, знаешь?

— Земляки тут.

— Кто?

— Чернов, Рыжов… Гнатюк.

— Саша Гнатюк?

— Он самый. Мы ж з одного села.

Она снова покраснела.

Сигов сделал вид, что не заметил ее смущения.

— Это парень хороший. Ты с ним поговори насчет работы. Он тебя сразу сагитирует на завод пойти. Он вот целый табор хочет сагитировать. Люди сейчас нужны. Сидеть без дела грех.

Шурочка почти не слушала разговор, только при последних словах Сигова у нее мелькнула мысль: «Не обо мне это он?»

Сигов уже заговорил о другом. Ему очень понравилась рыба, он съел уже третий кусок.

— А у нас не жарят рыбу с луком. Вкусно. Посоветую своей жинке перенять опыт.

Он подробно расспросил Клаву, как она готовит рыбу, два раза повторил с ее слов рецепт приготовления. Потом распрощался. Коваль пошел его провожать.

Они не отошли и десяти шагов от дома, как Сигов остановился.

— Ну, что скажешь, Михаил Ефимович? — спросил он строго.

— Не знаю, что сказать… Растерялся я совсем… Ничего не пойму.

— Жену оставил на произвол судьбы, и сам виновен, что так получилось.

— Но Коломиец… Как он смел!

— О Коломийце особый разговор будет. За то, что следует, ответит. Ты-то муж ей… Забыл? В кровати только вспоминал. Она работу бросает, черт-те с кем связалась. А ему хоть бы что: делай, мол, как, хочешь. Она и делала, что пришлось.

— Не пойму я ничего… Мне целую историю рассказали в милиции. Только я думаю, что Шура ни при чем.

— И я думаю, что ни при чем. Ее поддержать надо сейчас. Она же твоя жена! Помнишь, когда тебя из комсомола исключать собирались, как она горой встала. Не побоялась, сказала, что верит в тебя.

— Помню.

Коваль тяжело вздохнул.

— Хорошая она… Любил я ее…

— А сейчас что, сразу и разлюбил?

Коваль опустил голову.

— Не знаю я… В глаза ей теперь смотреть не смогу…

Сигов взял руку Коваля и крепко пожал ее.

— Держись, Миша! В жизни и не такое еще может быть… Главное, не горячись… Остынь. А потом, как сердце подскажет, так и сделаешь.

Он распрощался и пошел. Коваль окликнул его.

— Иван Петрович… А то, что в милиции говорили, правда?

Сигов нахмурился и сказал:

— Запутанное дело какое-то… Хорошо, если только уголовным пахнет. Этот цыган Вайда как будто и не наш цыган… есть сведения, что он прикочевал в нашу страну издалека. У жены Гусева с ним какие-то дела были.

— А Гусев?

— Гусев? — Сигов задумался. — Было бы хорошо знать, кто это… И с ним не все ясно… Распространять это не надо. Стало известно, что в годы революции он был анархистом. А сейчас не по характеру тихий… Больше ничего пока не известно. И надо начеку быть, время сейчас как перед грозой.

Глава двадцать третья

Цеховая комсомольская организация выдвинула Михо кандидатом в депутаты городского Совета. Наступили счастливые, но и трудные дни. Ему приходилось выступать на собраниях избирателей, произносить речи, к которым он не привык, отвечать на десятки вопросов, иногда совсем неожиданных.

— Почему до сих пор не проведен водопровод? — спросили его на собрании домохозяек.

«Думает ли наше правительство помочь китайским коммунистам?» — прочитал он записку на собрании рабочих механического цеха.

— Почему в кочегарке силового цеха пользуются до сих пор старыми измерительными приборами, тогда как на передовых предприятиях уже давно внедрены новые? — спросили в силовом цехе.

Сигов побывал на двух собраниях с Михо, приходил ему на помощь, советовал, что ответить.

— Не знаешь чего-нибудь, не стесняйся, скажи: не знаю, выясню, в следующий раз у вас буду — отвечу. Или запиши, кто спрашивает, и напишешь ему ответ. Люди тут все свои, такие же рабочие, как ты, поймут тебя.

С каждым собранием, с каждым выступлением становилось легче. Михо обрел некоторую уверенность, всей душой почувствовал, как велико значение того, что с ним происходит, и появились сами собой слова, которыми нужно было выразить мысли, теснившиеся в голове.

Очень трудным было первое собрание. В небольшом красном уголке, прокатного цеха собралась после работы вся смена. Здесь все знали Михо и он знал всех. Но, когда, избирая президиум, назвали его фамилию и он под аплодисменты взошел на небольшое возвышение, его охватило такое смущение, такая робость, что заметивший это Сигов сказал:

— Ну, что это ты покраснел? Смелее!

Но не так-то легко было взять себя в руки. Михо сидел за столом президиума такой красный, словно скатерть поделилась с ним своей кумачовой яркостью. Он не решался взглянуть на сидевших в зале и нервно вертел в руках карандаш. Михо почти не слышал того, что говорили ораторы, механически аплодировал вместе со всеми, когда очередной оратор заканчивал речь. Потом он услышал слова председателя:

— Слово предоставляется кандидату в депутаты — Михо Игнатовичу Сокирке.

Зал бурно аплодировал, но Михо все же расслышал слова нагнувшегося к нему Сигова:

— Спокойно, Михо!

Михо подошел к трибуне и взглянул в зал. Мелькнуло лицо Сергея Никифоровича. И Михо показалось, что Сергей Никифорович повторяет слова Петровича:

— Спокойно, Михо!

Немного дальше сидел Саша Гнатюк, и казалось, что губы его тоже шепчут:

— Спокойно, Михо!

И с большого портрета по-отечески улыбался ему Сталин. И он тоже, казалось, неслышно говорил:

— Спокойно, Михо!

В зале волновались не меньше оратора. Каждый думал: «Что скажет Сокирка? Хоть бы сказал хорошо! Наш ведь».

И оттого, что установилась такая незримая связь между слушателями и оратором, Михо успокоился. Он положил перед собой листок с речью, над которой он и Марийка долго вчера сидели, увидел первую фразу: «Товарищи! Приношу горячую благодарность за доверие, которое вы мне оказали». Но, cам еще не отдавая себе отчета в том, почему так делает, отложил листок и сказал:

— Дорогие мои товарищи! Я — цыган… Такой, как все цыгане, был… Я с табором три года назад кочевал. Я кино тогда ни разу не смотрел… А когда в город приходил… и видел в окнах магазинов бутылочки с одеколоном, я никакого понятия не имел, что это такое и зачем оно нужно. Зачем в цыганском таборе одеколон?..

Он рассказал о жизни в цыганском таборе, о том, что произошло с ним за эти три года…

Потом остановился и смущенно сказал:

— Кажется, я не то говорю.

Зал ответил аплодисментами и возгласами:

— То, то! Говори.

И Марийка кивнула головой, точно говоря ему: «Правильно! Говори!»

Михо, ободренный, продолжал уже смелее:

— А теперь как будто на высокую гору меня подняли. Я даже не знаю, как оно получилось… Да здравствует наша Коммунистическая партия!

…Однажды Сигов сказал Михо:

— Завтра будет особая встреча, хорошо подготовиться надо.

— С кем?

— В цыганском таборе… Проголосуют те двадцать человек или нет — не особенно важно… Главное, чтобы люди те за советской властью пошли.

Михо почти всю ночь не мог уснуть. Его беспокоила мысль, как его встретят в таборе…

Гладкая дорога бежит навстречу «эмке». Но мысли Михо обгоняют машину.

…Вот подкатит «эмка» к цыганским шатрам. Ему приятно было думать об этом — как он подъедет к табору на машине. Там немало таких, что ни разу не ездили в легковой машине. И вот приедет он в машине… Пускай посмотрят и позавидуют. Но ему тут же стало неловко: нет, не годится так… Замкнутся люди. Он знал, как настороженны и недоверчивы его соплеменники.

Михо обернулся к Сигову.

— Может, не надо подъезжать к самому табору? — сказал он нерешительно. — Можно стать за бугром, а там пешком пойти.

Сигов думал в это время о своих делах и не, сразу понял, что делается на душе у Михо.

— А почему не подъехать? — удивился Сигов. — Пусть поглядят на машину. Новенькая, любо смотреть.

— Не надо, Иван Петрович. Не хочется мне…

Сигов взглянул на Михо и подумал: прав парень, как это раньше не дошло до меня?

— Ладно, пойдем пешечком, — сказал он. — Ноги привычные. А ты, товарищ Гнатюк, покажешь, где нам лучше остановить машину.

Сашу, сидевшего рядом с Сиговым, не меньше, чем Михо, волновала предстоящая встреча. Он побывал в таборе пять раз. Последние беседы многим отличались от первой. Его не только слушали, но и спрашивали, а последний раз даже выступили во время беседы. Эти несколько слов, произнесенные Ромкой Дударовым и цыганкой Хинусей Будзигановой, трудно было назвать речами в привычном смысле этого слова. Но Саше, пережившему тягостное молчание слушателей во время первых бесед, эти несколько слов казались красноречивее любых речей. Люди впервые заговорили о том, что им плохо живется в таборе. Заговорили перед чужим человеком.

Последний раз Саша был в таборе после того, как на комсомольском собрании Михо выдвинули кандидатом в депутаты. Он решил сказать об этом только во время беседы, хотя его так и подмывало быстрее рассказать и Ромке, и отцу Михо, и Замбилле.

Когда Саша под вечер явился в табор, его уже ждали здесь. Он прошел к костру у шатра Дударова, где обычно проводил беседы, справился о делах каждого. Как ни отлична и отдаленна была жизнь табора от жизни рабочего поселка, Гнатюк сумел уловить нити, которые связывали его с жизнью, интересами этих людей, и протянуть нити, связавшие табор с советской жизнью.

Выяснилось, что у цыганки Хинуси Будзигановой родился шестой ребенок и она имеет право на получение пособия по многодетности. У цыгана Гусенцова оказались облигации займа.

— Дядька в додачу дал, — сказал он Саше. — Нe знаю, що й робыть з нымы.

Саша переписал номера облигаций, проверил по тиражным таблицам, и оказалось, что на одну из облигаций пал выигрыш в пятьсот рублей.

Трудно сказать, кого больше обрадовал этот выигрыш — владельца облигации или Сашу. Во всяком случае можно представить себе, что делалось в таборе после того, как Саша объявил Гусенцову о выигрыше и вместе с ним отправился в город за деньгами.

— Заманит куда-нибудь, вот и будет выигрыш, — сквозь зубы проговорил Чурило.

— Ни разу не обманул, какой ему интерес обманывать? — отозвался Ромка.

Отец Ромки, недовольный тем, что сын непочтительно разговаривает со старшиной, сердито прикрикнул:

— Цытёв! Молчать!

Когда через два часа Гусенцов вернулся в табор и показал пятьсот рублей, полученные в сберкассе, Чурило мрачно сказал:

— Подкупить хотят коммунисты.

Но его слова уже не имели прежней силы. Невероятным казалось, чтобы коммунисты ради какой-то непонятной выгоды стали задабривать цыган подарками. И притом все было чересчур естественно, такого не подстроишь.

Гусенцов со всеми подробностями рассказал, как он с Гнатюком пришел в сберкассу, как проверяли облигацию и как девушка, сидевшая у окошка, сердилась, что облигация сильно запачкана, ходила куда-то с ней, но деньги все-таки выдала…

Хинуся Будзиганова, крестясь, рассказала, сколько бумажек написали про нее и что она не одна там была, а еще женщины были… А у одной женщины совсем много детей, и она много денег получает, несколько тысяч…

Когда Саша пришел в табор, его окружили плотным кольцом. Саша оглядел этих людей, еще совсем недавно казавшихся такими далекими, непонятными и ставших теперь родными, близкими. Чурилы не было среди них, Саша спросил о нем. Ромка, подмигнув, ответил:

— Обиделся, ушел…

— На кого обиделся? — спросил Гнатюк.

Ромкины глаза так и брызгали озорством.

— На всех обиделся.

— Почему же обиделся?

— Он уже и так злой, что привел табор сюда. Жадный, дела у него тут… А зараз хотел, чтобы мы ушли… А мы не хочем. Куда нам идти?

И со злостью добавил:

— Нехай сам идет.

Немного прожил на свете Саша Гнатюк. Но немало уже было в его жизни радостей. Не только наивных, детских, но много ярких, незабываемых радостей счастливой юности.

…Он часто вспоминал день, когда мастер Никифоров сказал ему:

— Сегодня ты сам работать будешь.

Не первый раз он управлял станом. Сулима и до этого все чаще вверял ему стан, но Саша знал, что за каждым его движением наблюдает учитель и, случись что-нибудь, он сразу придет ему на помощь. Теперь на помощь нельзя уже рассчитывать, теперь надейся только на свои силы. Как приятно было, когда, сойдя вместе с ним с площадки стана после окончания смены, Никифоров в присутствии всей бригады сказал:

— Хороший мастер вырос у нас. Теперь тебе, товарищ Сулима, держаться надо. Гляди, ученик скоро обгонит учителя.

…Незабываемые дни в Москве. Кремлевский дворец. Саша встретил здесь людей, которых до этого знал только по портретам. Как тревожно было перед этим на душе: тогда, когда Гусев снял его с работы. Он чувствовал свою правоту, но не знал, как доказать ее.

А здесь сразу все стало ясным. Выступал товарищ Молотов и рассказывал, какую борьбу пришлось выдержать архангельскому лесопильщику Мусинскому, когда он тайком вырабатывал новые нормы. И Сталин сказал, что кто и дальше будет мешать стахановцам, того партия обуздает…

…Приезд Клавы Бутько. Он ее почти не знал. Помнил худенькую замурзанную девчонку, бегавшую в соседском дворе. В памяти осталась ее старшая сестра, самая красивая девушка в Марьевке. За ней хороводом ходили все парчи. А Саша в то время был еще совсем юнцом и только украдкой вздыхал о недосягаемой Насте Бутько. Она вышла замуж за землемера из района.

Редко бывают сестры так похожи друг на друга. Когда Саша на стук открыл дверь и увидел знакомое лицо, он готов был уже воскликнуть: «Настя!» Но девушка, стоявшая у порога, сказала:

— Вы Гнатюк… Драствуйте. Я Клава Бутько, з Марьевки. Вы, мабуть, и не знаете мене. Сестру мою памятаете? Настю. А я тоди зовсим маленька була.

Клава рассказала, что приехала в Приморск еще два месяца тому назад, растерялась в чужом городе, не знала, куда податься. Встретила одну девушку, Соню, она у Гусева служит. Соня посоветовала ей пока поступить домработницей.

— У Коваля я живу. У начальника цеха, — сказала Клава, смущаясь. — А зараз до вас пришла… Земляки ж. Тут еще наши…

Саша пригласил ее в кино. Потом они пошли в парк. Было так тихо и хорошо! Даже неугомонные листики прекратили свою возню на деревьях. Клава рассказывала о Марьевке, и запахло детством, далеким, безмятежным.

Они встретились и на другой, и на третий день… Саша никогда не думал, что любовь может прийти так внезапно. Может быть, это воспоминания о красавице Насте разбудили чувство? А может быть — сама Клава, немного напуганная тем, что вдруг нахлынуло на нее после встречи с этим парнем, но не отстранившая горячих губ, когда Саша привлек ее к себе и поцеловал…

…И вот еще один счастливый день. Его радовало чужое счастье. Значит, не напрасно он сюда ходил! До людей дошли его слова. И когда Ромка сказал: «Нехай сам идет!» — Саша просиял. Спуталось все, что было так тщательно задумано, сорвалось то, что он терпеливо сдерживал, и, позабыв о намеченном плане беседы, без всякой связи с тем, о чем говорилось до сих пор, он взволнованно сказал:

— Я вам очень важное известие принес… Михо Сокирка… выдвинут кандидатом в депутаты городского Совета.

Люди притихли. Может быть, они и не поняли значения того, что сообщил им Гнатюк. Но вдруг отделилась от толпы Замбилла и побежала к дальнему шатру, крича:

— Дад! Батя! Та йдить сюда.

Саша и все остальные побежали за ней. А навстречу им вышел из шатра старый Игнат, хмурый, со всклокоченными волосами. Он недовольно взглянул на дочь, потом обвел недобрым взглядом подбегавших людей.

— Чего тебе? Чего раскричалась, дуреха?

— Дад! — срывающимся от волнения голосом сказала Замбилла. — Вы слухайте, что кажуть про Михо.

Игнат грубо остановил ее.

— Чего раскричалась? Забивают вам голову, а вы слухаете. — И недовольно взглянул на Гнатюка.

Саша подошел к старику и сказал ему:

— Зачем вы ругаете Замбиллу? Вашего сына выдвинули кандидатом в депутаты.

Старый Игнат хотел что-то сказать, но в это время заиграла скрипка. Все обернулись и увидели Ромку, стоящего со скрипкой в руках. Бурная мелодия звала к пляске. Вырвалась Замбилла и закружилась в вихре танца. И еще, и еще — одна за другой пошли за ней девушки, и табор зазвенел ликованием…

Саша вспомнил этот вечер, вспомнил свою беседу, так не похожую на прежние. Он вспомнил, как подошел к нему после беседы старый Игнат и тихо, чтобы не слышали другие, спросил:

— Михо знает, что мы тут?

— Знает, — ответил Саша. — Хотел прийти… Думает, что вы еще сердитесь на него.

Не поднимая глаз, старый Игнат сказал:

— Ты не думай, что я… того… что он такой стал, говорю. А я то… вообще… Правильно, что пошел он на завод. Чего с них толку! — и обвел широким жестом присутствующих.

Глава двадцать четвертая

Машина остановилась у лесопосадки, окаймлявшей железную дорогу. Михо торопливо, не дожидаясь своих спутников, взбежал на высокое полотно. Навстречу выскочили два взлохмаченных пса. Вдруг один из них остановился, удивленно потянул воздух и, лая, визжа, бешено размахивая хвостом, бросился к Михо.

— Нэрка! — Михо ласково трепал собаку. — Узнала! Это я, Михо. — И, с трудом сдерживая волнение, обратился к Сигову:

— Три года прошло… Узнала!

Из табора бежала детвора, и какая-то женщина, разглядев идущих, тоже бросилась навстречу.

— Замбилла!

— Пшал![6]

Михо крепко прижал ее к груди.

— Как долго ты не приходила! — укоризненно сказал Михо.

— Батя больной был… и… — она замялась.

— Что? Говори, что случилось? — взволнованно спросил Михо.

Замбилла недоверчиво оглядела спутников Михо и сказала по-цыгански:

— Вайда… баруно.[7]

— За что? — спросил Михо по-русски.

Замбилла снова недоверчиво взглянула на Сигова и Гнатюка.

— Говори, говори, не бойся, — сказал Михо. — Это свои люди. От них не надо скрывать.

Замбилла заплакала.

— С Чурило… Чурило выпутался, а Вайду судили.

Михо ласково погладил Замбиллу по голове.

— Не плачь, Замбилла. Может, оно и лучше… Не такой муж тебе нужен.

Подходя к табору, Михо увидел отца. Игнат сидел на камне и чинил сбрую. Он встретился глазами с Михо, что-то дрогнуло в его лице, но усилием воли он сдержал волнение и, подав сыну руку, сказал совсем спокойно, как будто не было этих трех лет разлуки:

— Здоров!

И, обернувшись к всхлипнувшей Замбилле, крикнул:

— Ну, чего ревешь? Никогда не просыхает лужа под глазами.

— Да я ничего, — оправдывалась Замбилла. — Я так просто.

— Так просто, так просто! — передразнил ее Игнат. — Люди чужие пришли, а ты ревешь.

Михо тоже сдержал вспыхнувшее волнение, крепко пожал руку отца и представил ему Сигова:

— Это секретарь наших коммунистов, мой второй отец.

Игнат нахмурился.

— У человека один отец, — проговорил он недовольно.

— Я не то думал сказать, — поспешил объяснить Михо, но Сигов жестом остановил его и сам обратился к Игнату:

— Не так Михо сказал. Он никогда не отказывался от своего отца. Я секретарь партийной организации завода, мне Михо говорил о вас, я желаю вам счастья.

Игнат пытливо взглянул на Сигова.

— Вас Петрович зовут? — спросил он.

— Петрович — это мое отчество, отец мой был Петр, а зовут меня Иван. А вам откуда известно? — спросил он удивленно.

Игнат замялся.

— Знаем… Сказал тут один.

— Ладно, разберемся как-нибудь. А сейчас у меня к вам дело, Игнат Григорьевич.

— А вы откуда знаете, как меня зовут? — в свою очередь спросил Игнат.

Сигов улыбнулся.

— Знаем… Сказал тут один.

И рассмеялся.

Игнат тоже улыбнулся, но сразу же отогнал улыбку и сурово спросил:

— А какое дело до меня?

— Мы приехали провести встречу избирателей с кандидатом в депутаты. Прошу вас, созовите людей.

Игнат взглянул на Сигова, как будто пытаясь разгадать, что замышляется против него, и сказал:

— А что я? У нас старшина есть.

— К старшине не хочется сейчас обращаться, дела у него незавидные вышли с советской властью, разные у нас дороги.

Игнат нахмурился.

— Мне до того нет дела, — сказал он сумрачно. — А за старшину быть мне никто не поручал.

— Ну что ж, Саша, — сказал Сигов. — Ты тут, наверное, уже свой человек, созывай людей, проведем собрание.

Когда люди собрались возле шатра Дударова, Гнатюк объявил собрание открытым.

— У нас так заведено, — сказал он, — что на собраниях избирается президиум.

Наступило продолжительное молчание. Его нарушил Сигов.

— Это значит, — сказал он, — что трех или пять человек (сколько решите) нужно назвать — они будут как самые главные, самые почетные на собрании: кому слово дадут, тот будет выступать… В общем, они за порядком следить будут. Прошу теперь называть фамилии тех, кого вы хотите избрать в президиум.

Цыгане молчали.

Неожиданно раздался голос Ромки:

— Нехай товарищ секретарь будет… товарищ Петрович.

Сигов утвердительно кивнул Гнатюку, и он сказал:

— Хорошо. Значит, в состав президиума предлагается товарищ Сигов, Иван Петрович. И еще предлагаю избрать в президиум кандидата в депутаты городского Совета — товарища Сокирку Михо Игнатовича.

Сигов зааплодировал, но толпа безмолвствовала.

— Еще кого изберем в президиум, товарищи? — спросил Гнатюк.

И вдруг старая цыганка, так внимательно слушавшая всегда рассказы Саши, но за все время не произнесшая ни одного слова, сказала:

— Я нэ понымаю зачем… Но я хочу сказать фамилие вот, этот, — она показала на Сашу. — Нэ знаю его фамилие… Все равно, он правильно говорит.

Сигов взглянул на густо покрасневшего Сашу и сказал:

— Хорошо, запишем в президиум Александра Гнатюка. — Вынув из пиджака записную книжку, он записал первые фамилии. — Еще я предлагаю избрать в президиум Игната Григорьевича Сокирку, воспитавшего такого хорошего сына.

Люди поняли, что это следует приветствовать, и недружно, вразброд зааплодировали. Кто-то сказал:

— Правильно!

— И еще я предлагаю избрать в президиум одну женщину. Я ваших людей не знаю, вы сами назовите, кого из женщин вы хотите избрать. По Конституции женщины имеют такие же права, как и мужчины. Хорошо, если в президиуме нашего собрания будет женщина. Прошу вас, назовите фамилию женщины, которую вы больше всего уважаете.

— Жибазову, — крикнула Замбилла.

— Это старуха, что сидит рядом с отцом, — шепотом сказал Михо.

— Хорошо. Значит, есть предложение в президиум нашего собрания избрать кандидата в депутаты товарища Сокирку Михо Игнатовича; его отца Игната Григорьевича; от женщин товарищ Жибазову; агитатора, который прикреплен к табору, товарища Гнатюка Александра и меня. Кто за это предложение, поднимите руку. Кто не хочет голосовать за этих товарищей, сейчас руки не поднимайте.

Нерешительно, один за другим люди подняли руки. Сигов подсчитал — четырнадцать.

— Кто против? Теперь поднимите руку те, кто не хочет, чтобы этих, людей избрали в президиум.

Люди оглядывались, никто не поднял руку.

— Значит, как говорится, принято единогласно. Теперь прошу товарища Михо Сокирку, его отца, товарищ Жибазову и товарища Гнатюка выйти сюда, в президиум. Мы будем управлять собранием.

Саша и Михо подошли к Сигову и сели рядом с ним. Игнат неловко потоптался на месте, взглянул по сторонам, потом чертыхнулся и тоже подошел к Сигову. Старая цыганка продолжала сидеть на своем месте. Иван Петрович подал ей руку.

— Пойдемте, товарищ Жибазова. Это вам почет от табора. А от почета, если заслужил его, отказываться не полагается…

И вот по одну сторону костра оказалось пять человек, а по другую — сросшаяся, с трудом различимая в сумерках масса. Сигов, усевшийся было рядом с членами президиума на земле, встал и голосом уже совсем обычным, таким, каким говорил всегда на собраниях, сказал:

— На повестке дня у нас один вопрос: встреча с кандидатом в депутаты городского Совета товарищем Сокиркой Михо Игнатовичем. Возражений нет? — Он обождал секунды две и, так как никто не нарушил молчания, продолжал: — Значит, принято.

Пробежал взглядом по лицам застывших в ожидании людей, совсем неожиданно почесал за ухом, словно скорбя по поводу того, что собрание идет не так, как ему хотелось, но за этим жестом последовала улыбка. И уже другим тоном Сигов сказал:

— Вот что я хочу вам сказать, товарищи. Некоторые цыгане не верят коммунистам, думают, что мы их обманываем. А вот вы скажите: какой нам интерес обманывать? Людей у нас на заводе и в некоторых колхозах не хватает, потому что строят у нас в стране много и заводов, и клубов, и школ. И люди теперь нарасхват, на вес золота. Очень мы рады, когда к нам приходят поступать на работу. Только не ради того, чтобы еще двадцать рабочих было на заводе или в колхозе, мы зовем вас бросить кочевать. Вчера вот мы с завода рассчитали двух рабочих. А люди нам нужны. А почему рассчитали? Потому, что они пошли против коллектива, не хотели трудиться так, как все трудятся, а хотели прожить за счет других… Так, как ваш Чурило.

В толпе одобрительно загудели.

— Почему мы говорим, чтобы вы перестали кочевать и шли на завод или в колхоз? — спросите вы. Не я вас зову, а наша Коммунистическая партия, наше правительство. А зачем им это? Какой им интерес, что вы кочевать перестанете? И вот тут я хочу сказать о нашей партии, о нашей стране. Ленина и Сталина, которые организовали нашу партию, партию коммунистов, много раз арестовывали, в тюрьму садили, в Сибирь высылали. А за что высылали?

Сигов увидел напряженные лица людей.

— За то высылали, что они стояли за народ. Коммунисты говорили: неправильно построена жизнь в царской России. Воля, свобода — у богатых, у тех, кто ничего не делает, а живет как бог. А те, кто трудится, те никаких прав не имели. Землю пашет, пшеницу сеет, потом убирает, день, ночь работает, а черного хлеба и того вволю не ест. Сапоги, ботинки, туфли делает, а сам босой ходит. Пан к лошади не притронется, боится руки запачкать, а в колясках ездит. А тот, кто за лошадью ухаживает, кто чистит ее, кто кормит и поит ее, — тот пешечком ходит. И еще, Ленин и Сталин были против того, что в России угнетались малые народы, что турки враждовали с армянами, что еврейские погромы устраивались, что преследовались цыгане. Партия коммунистов боролась против таких порядков. Сколько хороших людей, коммунистов, погибло в этой борьбе! Но не даром пролилась их кровь. А сейчас Коммунистическая партия у власти и может сделать то, за что боролась: чтобы люди жили в хороших домах, а не дрожали, как говорят, цыганской дрожью; чтоб ели хорошо, вволю, а не ждали, пока подаст им чужая рука; чтоб дети учились в школе, стали врачами, инженерами, мастерами… как ваш Михо… За это боролась Коммунистическая партия, и других выгод и интересов у нее нет. Вот что я хотел вам сказать. А теперь пусть скажет Михо Игнатович Сокирка.

Михо встал. У него сомлели ноги от ставшего уже непривычным сидения на корточках («а раньше часами сидел — и не чувствовал», — подумал он). Он потер ногу. Потом взглянул на сидевшего рядом отца, на старую Жибазову, на Петровича…

— Вот что я скажу, — начал он, обращаясь к отцу. — Я тогда сказать не мог. Не того, что боялся, все равно сильно мы тогда поссорились… Не знал я, как сказать. И всем вам хочу сказать. — Он обвел взглядом сидевших напротив него у костра. — Нельзя нам так жить. То раньше так жили и думали, что иначе нельзя… Цыган всегда преследовали. Потому, что мы обманывали, воровали… А как заработать кусок хлеба? Оттого мы и крали… Не знали, как заработать. А кто и не хотел знать. А сейчас другое время. Может, вы не верите Ивану Петровичу, — подумаете, он коммунист. И мне не поверите, — скажете: парнэ, продался им и разговаривает по-ихнему. Тогда сами пойдите посмотрите, как живут люди. Налетит ветер, пойдет дождь, в шатрах загуляет холод, твои дети, Францевич, проснутся, будут плакать. Ты начнешь собирать тряпки, чтобы их укутать, и все равно не хватит у тебя тряпок, дети будут дрожать от холода.

Он взглянул на людей, сидевших вокруг костра, глаза его остановились на одном лице:

— Что будешь завтра кушать, Михайло? — спросил он, и человек, к которому он обращался, опустил глаза и недоуменно пожал плечами. — Не знаешь? И что будет кушать твоя Галина — не знаешь. И дети твои, если выклянчат — будут сыты, а нет — так и будут целый день голодные.

Он отыскал глазами в толпе Ромку и, увидев его, спросил:

— Скажи, Ромка, ты был у меня в общежитии?

— Был.

— Видел, как я живу?

— Видел, — Ромка рассмеялся. — Хорошо живешь. Сам хочу так жить, сколько раз бате говорил, — не отпускает.

Михо обратился ко всем:

— Не только про дом, я хочу вам сказать про то, что крыша над головой лучше, чем шатер, катуна. И не только про то, что я кушаю больше, чем самый богатый из вас. Это все хорошо. Хочу я главное сказать: новая жизнь у меня… Совсем новая. Раньше я был как слепой щенок. Солнце светило — а я его не видел; деревья, цветы вокруг — а я вроде не знал, что это такое. Везде новая жизнь. А мы и не знали про нее, шли мимо. И еще хочу сказать. Сколько цыган уже перешли к новой жизни. Помните, нам говорили про цыганский хутор на Кубани. Я недавно читал в газете. Люди довольны, что пошли в колхоз. У них все есть: и маро[8], и молоко, и мясо. Клуб построили, кино каждый день смотрят. Никто из этого колхоза не ушел, не хочет кочевать. Значит, новая жизнь лучше! И табор Михайлы Голосного тоже больше не кочует. Помните, тот табор, что мы встретили возле Херсона? Я получил недавно письмо от Голосного, он прочитал в газете про меня, как я работаю, и написал мне, что они организовали артель, сита делают и очень довольны, что бросили бродячую жизнь. Хорошо живут, оделись, дети учатся. Кто перестал кочевать, обратно в табор не идет… И сколько вам мучиться, дрожать от холода, недоедать?..

Табор молчал. Игнат, словно под тяжестью пережитого, опустил голову. Старуха Жибазова держала в руках погасшую трубку и не разжигала ее.

— И еще, что хочу сказать, — продолжал Михо, — это о наших выборах. Цыган всегда преследовали, считали ворами, называли проклятым племенем. А в нашей стране цыгане такие люди, как все. Так и говорят коммунисты. Если цыган вместе со всеми честно работает — его уважают. Меня ж раньше никто не знал. А теперь избирают в советскую власть… Вот что я хотел сказать.

Обычно Михо заканчивал свои речи перед избирателями под бурные аплодисменты. На этот раз было тихо, словно люди боялись раньше времени выразить то, что уже созрело, но еще ждало толчка, чтобы стать твердым решением.

В немой тишине раздался голос Сигова:

— Теперь, товарищи, кто желает, пусть скажет свое слово, а если кому что неясно, можно задавать вопросы.

Старый Игнат поднял голову, обвел взглядом сидевших напротив него цыган, потом взглянул на Сигова и глухо произнес, не вставая с земли:

— Я хочу сказать.

— Говорите, Игнат Григорьевич, — ободряюще сказал Сигов. — Пожалуйста.

Игнат переложил из правой руки в левую плетку, с которой никогда не расставался, задумчиво взглянул на потрескивающий костер и сказал:

— Может, это и правда. Посмотреть надо.

Глава двадцать пятая

Чурило не вышел из шатра даже тогда, когда собрание кончилось и городские ушли. Он сидел на корточках, ни на минуту не выпуская изо рта трубку и чутко прислушиваясь к тому, что делалось в таборе.

Вечер был тихий, и звукам было просторно в степи, но все-таки всего, что говорилось там, у костра, Чурило не слышал. Сюда доносились отдельные фразы. Но Чурило и без того знал, что делается сейчас там. Рушилось то, что веками стояло незыблемо; он чувствовал, как люди, которых он цепко держал в руках, выскользают, уходят. Еще немного — и их уже не удержишь.

На призывы коммунистов вступить в колхоз ответить было не так уж трудно. И русскому мужику нелегко было согласиться отдать в колхоз свою лошадь, ту, на которой пахал, которая кормила тебя. А цыгана не заставишь отвести лошадь в общую конюшню. Это — что кусок от сердца оторвать.

Но теперь они придумали другое.

Игнат Сокирка всегда ходил тенью за Чурило. На нем держался табор. Чурило это знал. Многие цыгане последнее время перестали верить Чурило, они готовы были уйти. Но их удерживал пример Игната Сокирки. Они знали, что не ради выгоды держится он в таборе, а потому, что, как настоящему цыгану, не нужна ему другая жизнь.

Теперь и Сокирка сдается. Сыном приманули.

Чурило хлестнул плеткой. Шальной удар пришелся по Полине, дремавшей в углу.

— Ой, батя, не бейте! — крикнула она.

— Цыц, дура, а то совсем убью!

Чурило ударил ее еще раз, еще, еще… Первый удар был случайным, теперь Чурило бил дочь исступленно, от накипевшей злости, чтобы хоть на ком-нибудь сорвать досаду.

Полина перестала кричать, она знала, что от этого еще хуже будет, и только взвизгивала после каждого удара, как собака, которую бьет хозяин, а она не находит в себе сил отойти.

Только после того как отец перестал ее бить и, пнув сапогом, отошел, Полина сказала жалобным голосом:

— Я ж не виновата…

— Виновата! — взревел Чурило. — Надо было заставить его полюбить. Такая девка не могла взнуздать лошонка! Дура ты! Убить теперь тебя… И его убить…

Убить! Опять крадется эта мысль. Убить! Конечно, убить! А кого убить? Михо? Гнатюка? Или того, что сегодня пришел? Это, видать, самый главный… Всех убить!..

Чурило заметался по шатру, натыкаясь в темноте на кастрюли, ведра… Почувствовав сапогом тело Полины, снова принялся стегать ее плеткой…

Убить… Нет, это не подходит. Это теперь для дураков… Убьет он Михо или Гнатюка… Все равно табору не быть. Надо будет уйти, прятаться… А если попадешься, тогда совсем пропал. Нет, это не подходит.

Но что-то надо делать. Нельзя же сидеть вот так и ждать, когда все уйдут! Главное, пережить завтрашний день. Чтоб не пошли цыгане на эти проклятые выборы. А потом уговорить уйти подальше и больше никогда сюда не возвращаться… Но как это сделать?..

Чурило внезапно остановился, потом присел на перину и, словно увидев что-то, от чего оторвать глаз нельзя, уставился в темный угол шатра.

— Стой! Придумал! — не выкрикнул он, а прохрипел всей грудью. — Полина!

Полина вздрогнула и испуганно спросила:

— Что?

— Вставай, иди сюда.

Чурило потянул ее с такой силой, что порвал рукав кофты.

— Сюда иди, — хрипел он. — Слушай, что я тебе скажу…

Глава двадцать шестая

Утро в день выборов выдалось чистым и ясным, как будто умылось в честь праздника.

В праздничные дни улицы наших городов, поселков, сел становятся строгими, торжественными и неожиданно тихими. Горят кумачом флаги на домах, вспыхивают лампочки иллюминации. Над общественными зданиями висят плакаты, лозунги, портреты руководителей партии и правительства. Когда я выхожу на улицы нашего поселка в дни праздников, у меня такое ощущение, какое было, когда я впервые попал в Москву и, торопливо пройдя Охотный ряд, вышел на Красную площадь, к мавзолею, к древним стенам Кремля. На душе стало торжественно, как будто сейчас вот, на твоих глазах, с твоим участием должно свершиться какое-то событие исторической важности. Не знаю, как другие, но мне кажется, что такое чувство испытывают многие люди. Я думаю, что это так, когда гляжу, как торжественно ступает по улице старик-рабочий, а рядом с ним идет его старая подруга жизни.

И мальчишки в эти дни как будто не такие уж ошалелые. Одетые в новые костюмчики, в новые, сверкающие нечищенным блеском ботинки, они, встретившись, спокойно обмениваются мнениями о том, что лучше — сливочный пломбир или шоколадное эскимо, — или важно рассуждают о преимуществах кавалерии перед пехотой…

Но при всей этой внешней строгости и подчеркнутой торжественности всем весело и радостно. В эти дни, казалось бы, можно подольше поваляться в постели, но каждый, наоборот, встает пораньше, чтобы быстрее отправиться на демонстрацию или на избирательный участок, если это происходит в день выборов. С раннего утра нескончаемым потоком идут люди к избирательным участкам.

А здесь строгость и торжественность переплетаются с бьющим через край весельем. Нет предупреждающих призывов «Будьте взаимно вежливы», но не слышно грубого слова. Вас предупредительно встретят у дверей, укажут стол, ка котором стоит табличка с невыговариваемым словом «АБВГД» или «КЛМНОП», в течение одной минуты найдут вашу фамилию в списке избирателей и выдадут вам бюллетень.

Стрелки указателей приведут вас в тихую, безлюдную комнату, где задрапированные кумачом стоят кабины. Вы входите в кабину, и снова наступают секунды, когда чувствуешь себя как на Красной площади.

Передо мною вся страна, от края и до края, огромная, ее даже мыслью трудно объять. И жизнь наша: моя, ваша — всех двухсот миллионов, такая же необъятная, многообразная, кипучая. Мелькнет лицо Чкалова, перелетевшего через полюс. Вспомнится Стаханов в забое ирминской шахты. На тысячную долю секунды появятся знакомое лицо Паши Ангелиной и лицо совсем неизвестной таджички, сбросившей чадру. Вспомнишь коногона, ставшего академиком, и прекрасное здание санатория, где провел отпуск…

Как кадры в фильме, бегут мысли, разрозненные, как будто совсем не связанные друг с другом.

Но вот замедлился их бег, они сливаются, и ты видишь Москву, Кремль…

Ты бережно складываешь вдвое бюллетень и опускаешь в урну.

Потом гул празднично настроенной толпы возвращает тебя к тому, что делается на избирательном участке. В читальне шуршат газеты. В детской комнате пятилетние карапузы, широко раскрыв глазенки, слушают сказку и переносятся куда-то далеко, в неведомое царство. Любители закусить толкутся в буфете, сокрушаясь по поводу того, что нет «горяченькой», и, за неимением ее, пробавляются пивом и квасом.

А в зале, на сцене, самодеятельность сменяют артисты городского оперного театра, заехал на полчаса оказавшийся в городе знаменитый московский скрипач…

Людно, шумно, весело. И не хочется уходить, хотя все уже проголосовали и разве забежит еще командировочный с удостоверением на право голосования или задержавшийся в заводе рабочий. Председателя избирательной комиссии то и дело останавливают одним и тем же вопросом:

— Ну как, все уже?

— Почти все, — скороговоркой отвечает председатель, но все еще поглядывает на дверь.

И все смотрят на дверь: значит, кто-то еще не пришел. Хорошо бы поскорее, чтобы все сто процентов проголосовали!

…На дверь поглядывали все, кто был в этот полуденный час на избирательном участке. Но те, кого с таким нетерпением ожидали, не появлялись. Не видно было и Саши Гнатюка, хотя ушел он давно.

Что задержало его? Почему не явились на избирательный участок цыгане? Что происходило в это праздничное утро в таборе?

…Утро здесь было, как и всюду, ясным и солнечным. Но лица были на редкость задумчивыми и невеселыми.

Как только взошло солнце, Игнат Сокирка вышел из шатра и пошел к стреноженным лошадям. Он привел свою лошадь к шарабану и скребком принялся чистить ее.

Из всех шатров поглядывали за тем, что делает старик Сокирка, и, точно по команде, принялись за чистку лошадей.

Проснувшаяся детвора подняла шум и визг. Матери принялись успокаивать детвору, искоса поглядывая на мужей и не зная, что делать: отправляться на заработки или ждать. Весь вечер мужчины толковали о том, что делать утром: идти на избирательный участок, или не идти? Сокирка, когда расходились, сказал: «Пойдем!» Но и он сейчас медлил. Может быть, передумал за ночь?

Ромка Дударов не выдержал и спросил отца:

— Так что, поедем в город, до Михася, чи я сам пойду?

— Что? Как так «сам пойду»? — набросился на него отец. — Я тебя, как цуценятку, прибью.

Услышав крики соседа, Игнат подошел к нему.

— Чего кричишь? — спросил он.

— Я?… Я ничего, то так.

Ромка смело выступил вперед.

— Я спрашую, когда мы поедем в город голосовать. А он раскричался.

Игнат строго взглянул на него.

— Чего спешить? Успеем. Почистим коней, а потом и поедем.

В это время вышел из шатра Чурило. Он был в новых синих шароварах, красной шелковой рубахе, подпоясанной ярким кушаком, в новых блестящих сапогах, сбежавшихся гармошкой на его крепких ногах.

— Что за шум? — спросил он и, не дожидаясь ответа, весело сказал: — С праздничком!

Цыгане недружно ответили на приветствие.

Чурило подошел к Дударову, провел рукой по крупу лошади, потом обратился к хозяину:

— Ты чего не оделся? Сегодня ж праздник!

— Та я шо, я зараз могу, — нерешительно ответил Дударов. — Это мы можем.

Игнат удивленно смотрел на Чурило, потом обрадованно спросил:

— Ты с нами пойдешь?

— А с кем же я пойду? — все так же весело отозвался Чурило. — Куда все, туда и я.

Он обернулся к своему шатру и крикнул:

— Полина!

Дочка старшины вышла одетая в лучший свой наряд. Синяя шелковая юбка плотно облегала ее крутые бедра и веером расходилась у стройных ног. Поверх шелковой оранжевой блузки — накидка в блестках. Вместо правого рукава блузки — полосы цветных лент. Стан ее стягивал широкий пояс из парчи. На груди большая брошь, в волосах ниточка бисера. Все залюбовались ею. А Чурило, довольный эффектом, который произвела дочь, крикнул:

— Выноси ковер!

Полина вынесла ковер и расстелила его на траве у шатра.

— Неси закуску, выпивку, — приказывал Чурило. — Сегодня у нас великий праздник. День выборов. И нашего цыгана Михо Сокирку выбирают в советскую власть. Граждане цыгане! В честь праздника я, как старшина, всех угощаю.

Старый Игнат, подойдя к Чурило, обнял его и поцеловал.

— Правильный у нас атаман! — сказал он восхищенно.

Мужчины расселись у ковра, на который Полина поставила блюда с колбасой, огурцами, раскрытые банки консервов, литровые и пол-литровые бутылки водки.

— А голосовать когда? — робко спросил Ромка.

— Садись, Ромка! — Чурило притянул его к себе. — Садись и пей! Я угощаю. А голосовать успеем.

Глава двадцать седьмая

Еще подходя к табору, Саша Гнатюк услышал пьяные выкрики, нестройные звуки песни и звон бубна. Спустившись с железнодорожной насыпи, он понял, в чем дело. Пьянка в таборе была в разгаре. Две цыганки, в одной из которых Саша узнал Замбиллу, в другой — дочь старшины, плясали на ковре среди бутылок и подносов с закуской. Мужчины пели, а Ромка Дударов играл на скрипке.

Увидев Сашу, Ромка опустил смычок, ухмыльнулся, но вдруг испуганно крикнул:

— Тише!

Гнатюк, не зная, что делать, остановился.

Чурило встал и, пошатываясь на захмелевших ногах, подошел к нему.

— Здравствуйте, товарищ Гнатюк, — сказал он, по-пьяному глотая слова. — С праздником вас!

— Спасибо! — растерянно ответил Гнатюк.

— Сидай з нами и выпей за выборы и за нашего цыгана Сокирку.

Помутневшими, пьяными глазами на Сашу смотрел Ромка. Повернувшись, Саша увидел настороженные, ожидающие глаза Игната Сокирки. Они словно говорил: «Посмотрим, что ты сейчас сделаешь?»

Саша оттолкнул от себя Чурило, ухватившегося за его руку, и крикнул зычным голосом:

— Кто за Михо Сокирку, пойдемте со мной!

Саша увидел, как отец Михо сделал попытку встать. Саша подбежал и помог ему подняться на ноги.

— Запрягай! — крикнул Саша Замбилле и Ромке.

Они бросились запрягать лошадей. Будзиганов, Францевич и еще двое тоже поднялись и пошли к своим повозкам.

— Стой! Не надо! — крикнул Чурило.

— Чого не надо? — спросил Игнат. — Поехали, вже{дефект оригинала}

— Не надо, говорю! Хай воны сказяться з ихними {дефект оригинала} и з ихним депутатом.

{дефект оригинала} широко раскрытыми глазами посмотрел на {дефект оригинала} лицо Чурило и, размахнувшись, ударил его прямо в переносицу.

* * *

В два часа дня главная улица поселка выглядела весьма необычно. Дребезжа подвешенными сзади ведрами, катились к клубу девять цыганских кибиток. На передней, понукая лошадей, сидел старый цыган с большой, почти до пояса бородой. К ободу пестрого шатра, прикрывавшего кибитку, был прибит колышек, на котором развевался небольшой кусок красной материи. Неумелой рукой не то мелом, не то краской в уголке флажка были выведены неровная звездочка и в середине ее два небольших значка, означавшие, видимо, серп и молот.

В остальных кибитках сидели мужчины и женщины. Ветер трепал их пестрые лохмотья, точно пытаясь выдуть из них пыль многолетних и дальних дорог.

У клуба первая кибитка остановилась, и вслед за ней остановились другие. Старый цыган спрыгнул наземь и удивленно взглянул на фронтон здания, расцвеченного флажками и разноцветными лампочками. Наверху, вовсю высоту второго этажа, висели большие, в красках портреты Ленина и Сталина. А ниже, как раз над входом, — несколько поменьше — портрет молодого красивого парня.

К старику подошли цыгане, из остальных кибиток, и один из них тихо сказал, указывая на портрет:

— Михо!

В это время в дверях клуба появился Сигов. Он подошел к цыганам и, крепко пожимая каждому руку, сказал:

— Все выглядывал, выглядывал вас, а потом замотался и все-таки пропустил. Ну ничего, идемте, товарищи, сейчас я все устрою.

Потом спохватился:

— А на кого мы лошадей оставим? — по-хозяйски спросил он.

— Нехай постоят, — успокоил его старый цыган. — Ребята с ними побудут.

— Э, нет, это не годится, товарищ Сокирка. Надо, чтобы все пошли в клуб. Детвору отправим в детскую комнату; кто постарше — пойдет посмотрит наш {дефект оригинала} клуб, а совершеннолетние голосовать будут.

Только тут Сигов заметил, что цыгане очень {дефект оригинала}дены, и обратился к Гнатюку:

— Что ж такое?… Им же сейчас и голосовать нельзя… Что там случилось?

— Потом, потом расскажу… Напоил их Чурило.

Сигов призадумался. Наконец он принял решение.

— Позови комсомольцев, пусть постерегут коней и повозки… Взрослых отведи в комнату отдыха, там диванов много, пусть поспят. А вечером проголосуют.

— Так мы же затянем выборы, — заволновался председатель избирательной комиссии Коваль.

— Не беда. По такому поводу не грех, если ваш участок окажется последним, — успокоил его Сигов.

Не прошло и двух минут, как из клуба вместе с Сашей вышли несколько юношей, покинувших в разгаре боев шахматные доски. Они приняли на свое попечение имущество цыганского табора.

Цыгане, смущенно подталкивая друг друга, начали подниматься по ступенькам в клуб.

Навстречу им спешили Михо и Марийка. Подойдя к отцу, Михо сказал, указывая на Марийку.

— Невеста, тэрны.

Старый Игнат посмотрел в ясные открытые глаза девушки и, взмахнув рукой, словно перечеркивая прошлое, сказал:

— Бахтало дром! Счастливый путь!

Примечания

1

Врага.

(обратно)

2

Пошел вон!

(обратно)

3

Отец.

(обратно)

4

Тилэ — кол.

(обратно)

5

Есть! Водки!

(обратно)

6

Брат!

(обратно)

7

В тюрьме.

(обратно)

8

Хлеб.

(обратно)

Оглавление

Часть первая В половодье

Часть вторая Всходы Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg