«Разговор о погоде»

Она приехала ночью, часа в три. Хотела тихонько войти, но дверь была заперта. Подошла к окну, постучала несколько раз, но никто не откликнулся. Подождала немного и позвала детским, обиженным голосом:

— Отец!

Было странно. За все четыре года, с тех пор, как стала приезжать к родителям в гости, она никогда не стучалась. Отец ее ждал всегда. Он спал очень чутким, заячьим сном. Он узнавал ее по тому, как она открывала калитку, узнавал по звуку шагов, и когда бы она ни приехала, дверь была уже открыта, на пороге стоял отец, улыбаясь в темноте, вместе со своей старой и светлой шуткой:

— Сама нашла дом или люди показали?

Девушка еще раз постучала, еще раз позвала отца, но Икима невозможно было добудиться. Аника, его жена, крикнула в темноте:

— Иким, а Иким!

Тихо в доме. Встревоженная Аника выпрыгнула из своей постели, подошла к деревянной лавке в углу, на которой лег Иким вечером. Он лежал на спине с открытыми глазами. Медленно грыз ту же былинку, с которой вернулся вчера из каменоломни.

— Слышь, Иким?

Былинка задумчиво качнулась, но Иким, казалось, ничего не слышал. Аника вздохнула, вышла и открыла дверь. Усталое девичье дыхание и нежный запах духов наполнили комнату. Два огромных чемодана, с которыми уехала она когда-то из дома, затеяли в темноте свару со столом, со стульями. В двух словах девушка высказала всю свою радость, всю свою горечь, всю свою надежду:

— Добрый вечер!

Ответила только мать:

— Добрый.

Обе некоторое время помолчали, опасливо поглядывая в угол, где лежал Иким и грыз свою былинку. Долго продолжалось это молчание, затем оно стало просто невыносимым. Девушка, всхлипнув, взяла свои чемоданы и повернула обратно к той двери, через которую вошла, но бедная Аника не смогла бы этого пережить. Сказала теплым, обнадеживающим голосом:

— Пойди в ту комнату и приляг. Дай я понесу сундуки эти.

Скрипнула лавка, но они храбро бросились в темноту и, благополучно проскочив мимо, исчезли в соседней комнате. Шептались в темноте:

— Не холодно будет под одним одеялом?

— Нет.

— Две подушки положить или одну?

— Одну.

Дочь улеглась. Аника, ступая на цыпочках, вернулась в свою комнату и остановилась возле кровати. Через полчаса, когда из соседней комнаты донеслось спокойное дыхание дочери, уснувшей после тяжелой дороги, Аника прошептала:

— Иким!

Долго и напрасно ждала ответа. Затем легла. Сказала примирительно, будто заключая долгий и неприятный разговор.

— Все пройдет, все забудется, Иким…

Сказала она все это очень тепло и убедительно, но, несмотря на это, пролежала с открытыми глазами до самого утра, помогая мужу в горьком и тяжелом бдении. Она слушала, как спит дочка, слушала, как скрипит лавка, и молилась про себя, чтобы быстрее настал день, потому что днем и мысли более светлые и сам человек становится добрее.

На рассвете Иким поднялся и вышел на улицу. На пороге выплюнул остатки былинки. Было воскресенье, дел у него никаких не было, но он привык на заре выходить на улицу. Ранним утром на него нападали отчаянные приступы кашля, и он выносил их на улицу, чтобы не беспокоить домашних.

Присел на большой каменной глыбе, сваленной под грушей и служившей вместо скамейки. Мужественно перенес тяжелый кашель старого курильщика, потом, будто назло, закурил. Высокий, с тяжелым, угловатым, точно топором стесанным, лбом, он долго и молча курил, пока не взошло солнце. Посмотрел, как и откуда оно появляется, прикинул, сколько ему за день предстоит пройти. Каблуком притушил окурок, уселся поудобнее, опустил голову и стал ждать. Основные неприятельские силы должны были наступать по двум направлениям, и Иким временами поглядывал краешком глаза то в сторону дома, то на калитку.

Хотя дочка вернулась глубокой ночью, деревня каким-то чудом разузнала эту новость, и не успела сойти роса, как калитка Икима уже заскрипела. Бойкий женский голос, голос, который, казалось, несет радость и счастье этому дому, наполнил весь двор, все соседние дворы:

— Ты что делаешь, Иким?

Дородная и крепкая баба с румяными, свежими щеками воинственно шла на Икима и, казалось, готова была любой ценой вырвать у Икима ответ на свой банальный вопрос, что он делает.

— Сижу вот, не видишь!

— Дай я тоже присяду.

Иким неохотно подвинулся, уступая ей место, и половина каменной глыбы исчезла под широкой цветастой юбкой. Иоана доводилась двоюродной сестрой доброй половине этого села. Веселая, улыбающаяся, эта женщина очень любила своих родственников, но навещала их, только когда с ними приключались какие-нибудь неприятности. Последний раз она была у Икима лет десять тому назад, когда от накопившейся сажи чуть не занялся дом, и вот она снова в гостях. Присела, улыбаясь приветливо, оглядела весь двор, все хозяйство. Не все ей понравилось, не все ее устраивало, но Иким был ее родственник, и она прошептала, будто речь шла о вещах, известных только им одним:

— Говорят, ушла из института?

Иким был человеком терпеливым. За десять лет работы на каменоломне, дробя огромные глыбы и добывая камень для колхоза, он стал еще терпеливее. Он мог часами предаваться глубокомысленному молчанию и привык принимать в жизни все как есть. Но шепот улыбающейся двоюродной сестры — это было уже слишком. Тяжелый и угловатый лоб его стал пунцовым. Иким ответил нарочито громким голосом, уничтожая предложенную интимность:

— Да, говорят, ушла…

Помолчали еще некоторое время, и Иоана решила исправить первую глупость второй:

— Вот чертова девка! Еще каких-нибудь два года, и стала бы доктором. Ан нет же… теперь что ты с ней будешь делать?

— Скажу жене, чтобы накормила, — должно пришла голодная.

— Ну уж это само собой…

Аника, мотаясь по дому, уловила краешком уха, что речь идет о еде, и поспешила вынести полную тарелку еще теплых плэчинт. Она хорошо знала, когда у Икима аппетит, когда он пропадает, но теперь Иким голодал слишком долго. Она поставила тарелку рядом с каменной глыбой.

— И для меня напекла? — Иоана просительно улыбнулась.

Но Аника была честным человеком.

— Сказать, что именно для вас я их готовила, не могу, но если они вам понравятся…

— Ну что ж, поем…

Иким не заметил этих плэчинт, не слышал, как их расхваливала Иоана. Все сидел с опущенной головой, поглядывая краешком глаза то на дверь, то на калитку, — сердился, что дочь не встает так долго. Был воскресный день, солнце поднялось высоко, а у него было так много родственников в деревне и так всем хотелось прийти послушать, как он будет отчитывать свою дочь.

— Отец! Так, значит, стало быть…

Напрямик, через сад, вымочив брюки в росе до самых колен, шел его сын Михуцэ; шел быстро, распространяя на всю околицу запах лошадиного пота; лет с четырнадцати работая конюхом, он на всю жизнь пропитался этим запахом. Правда, это нисколько его не смущало. У Михуцэ был полон дом ребятишек, бесчисленные долги по всей деревне, но он не унывал; с каждым годом ребятишек все прибавлялось, долги все росли, а сам он неизменно пребывал в отличном расположении духа.

— Стало быть, отец, у вас гости, и нет того, чтобы крикнуть своему родному сыну, пригласить на стаканчик…

Поскольку у Икима чувство юмора решительно отказало, выручила его та же Иоана:

— Он подозревал, что ты и так забежишь.

— Как не забежать, если гости…

Михуцэ уселся на траву, наказав солнцу, насколько это будет возможно, просушить ему брюки. Иоана поинтересовалась:

— Как там твои ребятишки, Михуцэ? Сколько их?

— А бог их знает? Не то семь, не то восемь… Надо жену спросить, она у меня ведает этим учетом.

— А с долгами как? — не унималась Иоана.

— Долги что? — ответил беспечно Михуцэ. — Дадут в колхозе две премии подряд — долгов как не бывало… Важно только, чтобы подряд…

Они долго еще беседовали о том о сем, но Иким не вымолвил ни слова, должно быть, и не слушал, о чем они толкуют. Все сидел с опущенной головой, поглядывая на калитку, на дом, а то стал уже косить глазом и в сторону сада. Всем детям своим он построил дома рядом, и ходили они к нему прямо через сад, каждый по своей тропинке. Михуцэ по своей уже прошел, оставалось еще две. Из глубины сада, из-за высоких орехов, донеслось:

— Ты куда? К отцу?

— К нему.

— Погоди, я тоже забегу.

И вот две его дочери уже заспешили к каменной глыбе. Старшая, Марина, вела за ручку трехлетнего мальчугана, любимца приехавшей из города студентки. Другая, Зина, смугленькая и низкорослая, шла быстро, плавно, будто плыла по саду, и тревожно глядела в сторону отцовского дома — она не могла переносить неприятностей и делала все возможное, чтобы избежать их. Должно быть, ей почудилось, что ссора уже в полном разгаре, — она быстро подошла, поздоровалась, тут же присела возле тарелки с плэчинтами и стала их уплетать.

— Сколько лет прошло, как вышла замуж, а мамина стряпня мне нравится больше своей. Правда.

Иоана и это встретила улыбкой.

— Ничего, отвыкнешь.

— Нет, уж вряд ли…

Подошла Марина со своим сыном. Мальчик был опрятно, даже нарядно одет отец его работал продавцом в сельмаге, — Иоана, естественно, не могла не поговорить с мальчиком.

— За сколько этот костюмчик тебе купили?

Мальчик сопел, косился на тарелку, и Иким молча взял одну плэчинту, разломил ее пополам и дал ему одну половинку, а другую Марине. Парнишка молча стал есть, но Марина отказалась, положила свою половину обратно.

Иоана увидела в этом хороший предлог для большого разговора.

— Бедный отец — один просит, а ему негде взять, другому дают, а он не хочет брать…

Михуцэ не видел в этом особых неудобств.

— Не беда, пусть делит. У старика много всего. Эти камни, хоть и трудно их ворочать, но копейка идет…

— А чего же ты не пойдешь туда? — спросила Марина.

— Я не переношу взрывов. У меня глаза закрываются, когда слышу взрыв…

Говорят, хороший день можно узнать по восходу солнца, но это не всегда так. Хоть восход солнца и был в то утро ясным и светлым, вдруг откуда-то подул сильный ветер и погнал громады черных туч, сбивая их над деревней в сплошную серо-черную жуть. От одного ее вида стало зябко. Михуцэ любовно обнял свои мокрые колени. Зина накинула платочек на плечи. Марина нашла себе затишок, только Иким не двинулся с места — сидел с опущенной головой, и казалось, что ему все эти страхи небесные нипочем.

Аника побежала к соседям и минуту спустя вернулась с зеркалом — эти соседи так привыкли к их зеркалу, что уже лет пять подряд пользовались им.

Все сидели молча, дав ей умыться, затем еще немного помолчали, чтобы она могла заплести косы. Уже, казалось, ей давно пора было выйти, но ее все не было, а они все сидели во дворе под грушей и молчали. По дороге шли люди — почему-то они облюбовали сегодня эту улочку; шли даже те, которые в жизни не ходили по ней. У ворот Икима замедляли шаги и были настолько добры, что здоровались. Это бесконечное «доброе утро» звучало примерно так: «Ну что же ты будешь делать, Иким? Вырастил, выкормил такую семью, а вот младшая взяла да подкачала…»

Всем прохожим отвечала Иоана. Ее бойкий, улыбающийся голос будто говорил им: «Вы не беспокойтесь, идите своей дорогой, а мы уж тут управимся… Вон сколько нас собралось!» После каждого такого ответа она самодовольно разглядывала Икима: дескать, видишь, какие услуги я тебе оказываю? Но Иким не замечал ни ее услуг, ни ее самое.

— Доброе утро!

Стройная и красивая, в нарядной шерстяной кофточке, в туфлях на высоких каблуках, дочь шла легко, как будто ей ничего не стоило вот так взять и пойти куда захочется. За ней шла Аника и не дышала от счастья, горя и страха — все в ней как-то удивительно смешалось, и она упрашивала глазами, чтобы все были подобрее с этой девицей, потому что любая обида, нанесенная ей, поразит прежде всего Анику, а она уже стара, уже отжила свое, и не следовало бы ее обижать.

Старшие сестры и даже сама Иоана залюбовались студенткой. Иким, не поднимая головы, ответил громко за всех:

— Доброе утро!

Затем выпрямился, сурово посмотрел. Ничего, красива. Здесь, в этой деревне, где так много труда и забот, где столько солнца, столько дождей, она бы никогда не стала такой красивой.

— Аника, принеси ей стул.

Девушка присела на краешек, робко посмотрела на багровый угловатый лоб отца, и вся ее смелость, с таким трудом накопленная, улетучилась вмиг. Сэндуцэ, ее любимчик, подошел, прислонился к ней, что-то прошептал, но она ничего не слышала. Опустила голову и только гладила его по макушке.

Иким стал рассовывать свои огромные руки по карманам, но то ли руки оказались слишком велики, то ли карманы слишком малы — это ему никак не удавалось. Он злился на себя, злился на руки, злился на карманы; всех как-то заинтересовала эта возня, и все стали следить. гадая про себя, чем все это кончится. У Икима были странные и некрасивые руки: большие, волосатые, со старыми и новыми ссадинами, с ногтями, которые росли как вздумается, в общем руки старого каменолома, и вся деревня находила несказанное удовольствие рассматривать их. Икиму это не очень нравилось, он старался держать свои руки подальше от людского любопытства, и когда собиралось слишком много народу вокруг, он первым делом пытался упрятать их куда-нибудь. С горем пополам он засунул руки в карманы, но, подумав, вытащил обратно, опустил на колени — пусть отдыхают, пусть греют свои ссадины на солнышке.

Да, это были они, многострадальные, натруженные руки Икима Вэкару. Что из того, что они, может, не очень красивы? Зато эти руки, такие вот, какими вы их видите, выкормили, выходили большую семью. Сколько дорог, сколько школ, сколько домов выстроено из камней, добытых этими руками, даже барышню со всей ее красотой, и нарядной кофточкой, и с туфлями на высоких каблуках выходили эти руки, за все они заплатили своей кровью, своим потом, своими многочисленными ссадинами.

— Бедный отец…

Михуцэ был искренне тронут. Он хотел тут же начать разговор о родительских подвигах, но Иким как-то из-под бровей посмотрел на него, и Михуцэ умолк.

Ветер утих, огромная серо-черная туча стала спускаться на село казалось, вот-вот обрушится на крыши.

Сидели тихо, поеживаясь, и молчали.

Наконец Марина не выдержала и спросила:

— Ну, отец, что же ты теперь скажешь?

Бесцветные старческие глаза Аники замерли. Девушка в нарядной кофточке быстро-быстро ласкала макушку Сэндуцэ, будто боялась, что он вот-вот заплачет. Несколько прохожих пожелали им доброго утра, но никто не ответил. Вдруг Иким поднял голову, метнув в кого-то невидимого острый взгляд, спросил сердито:

— А что мне сказать?

Бедная Зина, она не переносила ссор и сделала отчаянную попытку спасти положение.

— Как ты думаешь, отец, пойдет дождь? — пролепетала она скороговоркой.

В одно мгновение это всех заинтересовало, всем, казалось, крайне необходимо было знать, пойдет дождь или нет, а Иким казался тем единственным человеком, во власти которого была судьба погоды. Только он решал, быть дождю или нет.

— Дождь будет, — сказал Иким.

Это никому не понравилось, однако Иким сказал с такой уверенностью, что никто и не пытался переубедить его.

Помолчали. Марина неожиданно вздохнула:

— Когда меняется погода, у меня очень болят ноги. Все это лето мучилась, может, не поверите, но, ей-богу, все лето ходила калекой.

Иким посоветовал:

— Спиртом натри. Помогает.

Марина горько усмехнулась.

— Отец, всю кожу сожгла спиртом, да что толку?

Аника тяжело вздохнула — ведь Марина была ее дочкой.

— Бедняжка!..

Иоана сползла с каменной глыбы, подошла, ощупала ноги Марины. Сказала специально для Икима:

— У нее жуткий ревматизм.

Иким, казалось, не слышал, но через некоторое время сказал:

— Ничего, переживет.

Зина, которая была безучастна к разговору о ревматизме сестры, вдруг вспомнила:

— Отец, перестань ты со своим дождем! Мой Андрей начал перекрывать сарай. Что же будет, если польет дождь?

Бедная Аника попробовала заступиться:

— Иким, им надо перекрыть сарай.

Иоана добавила:

— Если пойдет дождь, сарай развалится.

— Будет дождь, — сказал Иким. Затем, помолчав, посоветовал дочери: — Ты передай Андрею — пусть раскрывает не все сразу. Сначала одну сторону перекроет, потом другую.

— Ну на это и у нас ума хватит, — сказала Зина разочарованно. — Я думала, чтобы, может, как-нибудь без дождя…

— Дождь будет.

Стало тихо. Обе старшие дочки сидели обиженные, обижен был и Сэндуцэ его уже больше не гладили, и он не понимал, чем, собственно, провинился. Все три сестры стали краешком глаза поглядывать на Михуцэ: в конце концов брат он им или не брат? А если брат, то как он может терпеть, когда его сестер обижают? Михуцэ закурил, закатал свои мокрые брюки и воинственно кинулся в бой:

— Отец, а если вместо дождя будет буря? Нужна эта буря мне, или вам, или, может, колхозу нужна?

Иоана сказала убежденно:

— Погибнут все сады в колхозе.

Заботы Аники были куда скромнее. Поглядев опасливо на свой садик, она сказала:

— Иким, и у нас есть несколько молодых саженцев. Ты ведь сам сажал их, поливал…

Иким молча встал, пошел в сад посмотреть саженцы. Все облегченно вздохнули — слава богу, наконец сдвинулся с места. Следили, как он хлопочет возле своих саженцев; были они щупленькие и жалкие — и листиков мало, и веточек мало, и земли было как-то мало для них.

Вернулся Иким огорченный. Угловатый, необтесанный лоб стал серым, землистым. Уселся на каменную глыбу и повторил коротко:

— Будет дождь.

— А если буря? — переспросил храбрый Михуцэ.

— Пусть будет буря, — неумолимо сказал Иким.

В эту минуту он стал для всех каким-то чужим, было и жалко и боязно его. Сам Иким, вероятно, тоже почувствовал свое одиночество и, может, для того, чтобы вернуть себе семью, а может, просто ради истины, сказал:

— А вы думаете, садам не нужны бури?

— Зачем они нужны? — поинтересовался Михуцэ.

Иким улыбнулся и, к великому удивлению всех, сказал тихим, ласковым голосом:

— Буря нужна для того, чтобы сады крепли. Она согнет их, попытается сломать, вырвать с корнем. А у деревьев, между прочим, тоже есть своя боль, своя память, свое соображение, и когда стихнут бури, они по ночам начнут сверлить землю корнями, уходя вглубь, чтобы выстоять на будущее…

— А если слабенькие деревья погибнут?

— Ну так что ж… На их место станут другие, покрепче. Так строится сад, и жизнь так строится.

В первый раз за этот день Иоана не улыбнулась. Сказала жалостливо, осенив себя крестным знамением:

— Какой жестокий, боже ты мой!..

— Он слишком стар, — сказала Марина.

— Третью ночь человек не спит, — попыталась оправдать его Аника.

— У него две контузии… — неизвестно зачем сказала Зина.

Только Михуцэ что-то долго медлил со своим мнением. Потом вздохнул:

— Это чистая правда, сестрички…

— Ты тоже за бурю?!

— Я за крепкий сад.

Он поднялся. Это была давнишняя мысль Михуцэ о жизни, только он ее не мог выразить. Теперь эта мысль ожила, у нее были кости, мясо, свое сердце. Михуцэ медленно пошел по своей тропинке и нес эту великую мысль, как несут маленького ребенка, а уж детей он умел носить — их у него был полон дом…

Тихо шепча, крестясь и подметая траву своей широкой цветастой юбкой, ушла Иоана. Никому не сказала «до свидания», никто не пожелал ей счастливого пути.

Оставшиеся сестры попробовали своими силами вернуть Икима к разговору о погоде, но ничего из этого не вышло. Беседа была окончена, Иким поднял из травы другую былинку, медленно стал жевать ее, и сестры ушли. Сэндуцэ, высоко подняв над головой кусок плэчинты, ушел за своей мамой.

Теперь они сидели втроем — отец, мать и дочка. Сидели, и неизвестно, зачем они сидели, раз уж все сказано, все решено. Вдруг из сада прибежал Сэндуцэ, не добежав, бросил недоеденный кусок плэчинты и побежал было назад, но Иким властно окликнул его. Мальчик робко подошел.

— Ты зачем бросил кусок?

— А я больше не хочу.

— Ну не хочешь, так надо было положить. Зачем швыряться хлебом?

Иким встал, подошел к мальчугану, спустил штанишки и, взяв хворостинку, огрел его несколько раз. Девушка в нарядной кофточке вся съежилась. Аника бросилась было выручать внука, но он уже бежал по саду, одной рукой поддерживая штанишки, а другой вытирая обильные слезы.

Иким устало, будто ударить той хворостиной требовало неимоверных усилий, сел на камень, вытер выступившую на лбу испарину.

Девушка сказала тихо:

— Отец…

Иким посмотрел на нее удивленно: что она, собственно, хочет сказать? Взгляд его был таким хмурым, тяжелым, каменным, что девушка не могла больше вымолвить ни слова. Иким посидел еще некоторое время, затем поднялся и, медленно жуя свою былинку, направился в дом.

Оставшись наедине с дочкой, Аника спросила в ужасе:

— Что же ты наделала, доченька?

— Я не могу больше видеть тот институт. Убейте, но не могу.

— Да почему же?!

— Мы с ним расстались, и я не могу видеть его что ни день. Не могу, потому что я его больше не люблю.

— А он может?

— Он может, потому что он все еще любит меня.

Аника пораскинула своей крестьянской смекалкой.

— А тогда ты тоже подружись с ним. Не навсегда — избави бог, только на то время, пока институт не кончишь. А там — до гробовой доски, как говорится…

Девушка заплакала. Вслед за ней прослезилась и Аника. Долго просидели они возле той каменной глыбы и тихо всхлипывали. Затем Аника, решительно поднявшись, сказала:

— Довольно реветь… Пошли со мной…

Как-никак она была его женой. Она прожила с ним жизнь. Она насмотрелась, как он жует былинки. Вошла решительно, сказала сердито и властно, насколько это было в ее силах:

— Послушай, Иким…

Он лежал на лавке с закрытыми глазами, и былинка уснула на его груди. Они тихонько вышли на улицу, уселись в уголке сада, где их никто не видел, и почти до самого вечера шептались. Когда солнце стало спускаться к закату, Аника вошла в дом на цыпочках, взяла оба чемодана и так же тихо, на цыпочках, вышла. Во дворе открыла один, уложила оставшиеся плэчинты и пошла провожать дочку. Вернулась поздно, спотыкаясь и все время вытирая заплаканные глаза.

Ну хорошо, скажете вы, а как же было с дождем? Шел он или не шел? Был просто дождь или буря?

Это не имеет значения. Мог быть дождь, а мог не быть. Могла быть даже буря, могло ее и не быть. Ведь это всегда так: то пойдут дожди, то прояснится, вот уже стоит хорошая погода, и вдруг опять пойдут дожди.

Хотя, если уж на то пошло, нужно отдать справедливость Икиму — спустя недельку пошел дождь. Пошел он как-то под утро, едва захватив одну часть села, а после полудня Иким получил известие, что его дочка снова учится в институте.

Поздней осенью, опять ночью, она приехала к ним в гости. Пришла с одним только чемоданчиком. Оставила его у порога и пошла к окну, но так и не постучалась. Едва подняла руку, как скрипнула дверь. Стоя на пороге, из темноты улыбался Иким, и она услышала его старую светлую шутку:

— Сама нашла дом или добрые люди показали?

Комментарии

Вошедшие в том I рассказы написаны автором в основном в 1954–1958 годах и впервые опубликованы на молдавском языке в сборнике «Дор де оамень» («Тоска по людям») в 1959 году. Рассказ «Падурянка» печатался впервые в «Литературной газете» 14 мая 1960 года, как и «Разговор о погоде», публиковавшийся там же 28 января 1961 года.

Оглавление