«Текущие дела»

Текущие дела

1

Сели рядом, он и Должиков, и, пока заполнялся зал, оба выглядывали своих слесарей, — попало за них недавно в цехкоме обоим: как на собрание, так — вразвалочку.

— Подраспустил ты, Юра, народ, — негромко, нестрого сказал Должиков. — Где Чепель? Где Булгак? Или Булгак не в твоей смене?

Всего-то было людей на участке контрольного осмотра, на КЭО, — с тельферистами, со сливщиками масла, — около шестидесяти, в смене — двадцать, а сборочный цех — махина, собрание — общее, рабочее, и зал немал, и в многолюдье этом углядеть своих непросто: горстка.

— Вон Булгак, — сказал Подлепич: углядел-таки.

На участке звали Владислава Булгака Владиком; самый молодой был, года два как из армии, но вырос быстро, задатки редкостные, иных умельцев — не сглазить бы! — перерос, а в смене своей работал с перерывами, дана была ему поблажка: в третью, ночную, не ставили по ходатайству заводской спортивной секции.

— И Чепель тут, — оказал Подлепич. — Вон он.

И Чепель не подвел, сидел уже, костистый, краснолицый, с хищным носом, со страдальческим ртом; хороший тоже слесарь, высшей марки, еще бы власть над собой иметь — в свои тридцать пять, в расцвете сил, как говорится, и не было б ему цены.

Что людям нужно? Чего недостает? Все есть, кажись: работа, семья, здоровье и молодые годы, как у некоторых в придачу, — вот благо совсем уже бесценное, и чувствуешь это особенно на перевале, на пятом десятке; цените, люди, то, что есть, но не ценят же! «А я ценил?» — спросил себя Подлепич и задумался. То были молодые годы, он не был еще сменным мастером, а Должиков — начальником участка, и молодежь была поактивней, засучивала рукава повыше. «Все старики, — подумал он, — хвалят свои времена, это не ново, и я, хоть и не старик, а туда же, со своим голоском — в этот хор».

Предцехкома поднялся на сцену, одернул вельветовую скатерть на столе, переставил графин с водой, подошел к трибуне, повертел микрофон — этакую страусовую головку. Давным-давно, в другой, пожалуй, жизни, ходили с Дусей в зоопарк, а Лешка был еще малыш, и страус, весь пепельный, как тогдашняя шевелюра у Должикова, расхаживал за решеткой. Рано Должиков начал седеть. Теперь, в сорок восемь, седина у него была сплошная, однотонная, — до блеска отшлифованный металл. Он был смугл, и то ли смуглота красила его, то ли седина. Что человеку нужно? Много чего. А Должикову не нужно ничего, подумал Подлепич, все у него есть; детей, правда, нету, но это, может, и лучше, хотя, наверно, будут еще: молодожен!

Предцехкома пощелкал пальцем по страусовой головке, удостоверился, что жива, откликнулась, и подал залу знак, чтобы притихли.

Отсюда, с верхнего этажа, из этих широченных окон, видно было далеко, до самого горизонта, где близ границы голубого и зеленого расплывчато клубились загородные рощицы, еще глянцевитые, без примеси желтизны: дубняк и дубняк, Подлепич там бывал, — и яркие полоски дружной озими красовались среди пахоты, среди черноты.

Уж сколько лет заседали — то буднично, то празднично — в этом красном уголке, а верней назвать, по-современному, — в конференц-зале, и все было привычно за окнами: загородные дали, ближний перелесок вдоль заводской ограды, дымки над литейным цехом, светофоры на подъездных путях. Прошел порожняк — тихонько, задним ходом, словно пятясь — с шихтового двора; пошел другой, груженый, сверкая свежими красками новеньких дизелей, и даже отсюда, сверху, Подлепичу было видно, где тракторные, где комбайновые, и какой модификации, и что серийное, рядовое, как говорили на заводе, а что — на экспорт.

Предцехкома объявил собрание открытым, и стали выбирать президиум.

— Твой солдат письма шлет? — спросил Должиков, и его мужественное, на диво выточенное лицо с ровной гладкой смуглотой заметно подобрело, как всегда, когда он заговаривал о чужих сыновьях, дочерях или вообще обо всем семейном, чего был лишен и что наконец обрел в пожилом возрасте, совсем недавно, какой-нибудь месяц назад.

Осведомляясь о сыне, он хотел, наверно, сделать приятное Подлепичу, но не все, что принято считать приятностью, бывает приятно каждому.

Лешка служил срочную в ракетных войсках, до писем был не охоч, а там, где служил, была возможность звонить по междугородному телефону, и он звонил регулярно, но, когда Дуся слегла в больницу, стал звонить не домой, а туда.

Лешка был мамкин сын, мамка растила его, а у папки были дела, комиссии, пленумы, резолюции, в быстрину попал и с задором отдался этой быстрине, но потом потише пошла жизнь, и народилась на свет Оленька — и вот она-то стала больше папкиной дочкой, чем мамкиной.

— Ленится Лешка, — сказал Подлепич. — В отца.

Шутка была без смысла, и Должиков ее не понял, а вообще-то и со смыслом иногда не понимал или прикидывался, что не понимает. Глаза у него были небольшие, но, как принято говорить, жгучие; теперь эта жгучесть словно бы подчеркивалась ослепительной сединой. Он недоумевающе скосил на Подлепича свой черный глаз и сейчас же отвернулся, про Оленьку спрашивать не стал.

Были у Дуси сестры на Кубани, и как слегла она без надежды вскорости подняться, так и забрали тетки Оленьку к себе. Папка не давал, противился, но Дуся настояла, единым женским фронтом навалились на него да и резоны были у них покрепче тех, которые он выставлял. Уговорились, конечно, что Оленька вернется, и даже крайний срок назначили, но срок истек, прижилась дочка у добрых родичей. Он был не из тех, кто не умеет отличить добро от зла, однако в душе добра не принял, причислил его, неблагодарный, к злу. Что ж, душе не прикажешь — отняли у папки дочку.

Кого в президиум? Двоих, а предцехкома третий, и будет достаточно. Проголосовали. Пошел на сцену Маслыгин, секретарь цехового партбюро. Пошла красильщица с малярно-сдаточного участка. Ее всегда выбирали: наловчилась строчить протоколы.

И он бы наловчился, управился бы по дому, не окажись добряков на Кубани, — была бы дочка и при нем одета и обута. К тому же нашлись добрые люди помимо родичей — большущая подмога, но подоспела она чуть позже, когда уже Оленьку увезли. Да ладно, подумал он, о подмоге — не след, лишнее.

Докладчиком был начальник цеха, Старшой по прозвищу; оно к нему прилипло крепко и с тех еще времен, пожалуй, когда работал старшим мастером. Да ладно, подумал Подлепич, послушаем о трудовой дисциплине.

Слегка коснувшись плечом его плеча, в позе бравой, независимой и вместе с тем суровой, приличествующей серьезности наступившего момента, Должиков сказал негромко, нестрого:

— Держись, Юра. Сейчас нам за Чепеля будет проборка.

— По делу, — сказал Подлепич. — Воспитательная работа на нуле.

Должиков опять не понял.

Ну погоди, поймешь! И точно: без имен покуда, без примеров докладчик с ходу, не терзая промедлением зал, открыл секрет, вывел формулу, разъяснил собравшимся, что ежели где-то ажур — это значит, воспитательная работа на высоте, а случилась проруха — воспитатель, стало быть, спит мертвым сном.

— Проснись, Илья Григорьевич, — сказал Подлепич. — Тебя касается.

Теперь уж на твердом лощеном лице Должикова мелькнула улыбчивая понимающая гримаска и отпечаталась у жгучих глаз едва пробивающимися сквозь каменную смуглоту морщинками. Он-то и сам не спал и другим не давал, любил порядок. Он всем был хорош — и выдержанностью своей, и знаниями, опытом, авторитетом, но чересчур уж близко к сердцу принимал любое нелестное для участка словечко, то ли сказанное громогласно, то ли пущенное исподтишка. Для него, крепко сбитого, какой-нибудь булавочный укол был как ножом под ребра: такая кожа. Она грубеет на ветру, а у него, видать, не погрубела: жил в тиши? Да нет, подумал Подлепич, столько лет заводу послужить — в тиши не проживешь. А сколько? Пожалуй, вместе начинали, хоть и постарше Должиков, и, если подсчитать, голова закружится: четверть века!

Докладчик тоже вел подсчеты, сперва с бумажки считывал, потом — и без бумажки. Видно, цифры эти, потери рабочих человеко-часов, крепко въелись в память. За год, сказал он, не будь потерь, можно бы лишних восемь сотен моторов дать сельскому хозяйству. Но не дали. За год, сказал он, те суммы, что удержаны с разгильдяев, могли бы пойти в их семейный бюджет. Но не пошли.

Это верно.

Обернувшись, Подлепич снова высмотрел Чепеля: ну, брат, как самочувствие? Проняло? Где уж пронять его — он и не слушал докладчика, сидел перешептывался с дружкам соседом. Хищный нос, страдальческий рот, а не хищник и не страдалец: золотой характер, вечный оптимист, — так о нем говорили, да и Подлепич, вовсе не сторонний наблюдатель, тоже мог бы так сказать.

Все нынче сводилось к одному: что людям нужно? Чего недостает? Почему не ценят того, что есть? «А я ценил?» — вновь спросил себя Подлепич и вновь задумался.

У Должикова разгладились морщинки возле глаз, он принял позу прежнюю: независимую, бравую, — и, приложив к лощеному подбородку ладонь ребром, отгородившись от прочих, сидящих рядом, сказал Подлепичу, словно по секрету:

— Пронесло. Без Чепеля обошлось.

Докладчик вел воображаемую кривую — от прошлого года к этому, от старых грехов к теперешним, и кривая вниз поползла; не вверх, — и то хорошо! А раз она — вниз, докладчик, значит, вверх, от грехов к перспективам, от личностей к проблемам, и, стало быть, впрямь пронесло, без Чепеля обошлось. Должиков шуток не понимал или понимал через одну, но в этих диаграммах, воображаемых, вычерчиваемых докладчиком, прекрасно разбирался. Еще бы! Четверть века.

Да, четверть века, без малого, почти; в пятьдесят втором, — нет, вру, подумал Подлепич, в пятьдесят третьем с Должиковым начинали на тракторном, а потом уж, когда построен и пущен был моторный, — на моторном, в сборочном цехе, так у обоих совпало, но Должиков слесарем начинал на конвейере, а он — мотористом на испытательной станции.

Докладчик уже подобрался к концу, — пронесло, без Чепеля обошлось, — сгреб свои бумажки, пригодившиеся, непригодившиеся, спустился по ступенькам со сцены, сел в первый ряд. Вопросов к докладчику не было.

— Есть вопрос, — запоздало и словно бы нехотя поднялся из дальнего ряда лохматенький, с рыжеватыми бакенами, Владик Булгак. Спохватился. Надумал. — Здесь говорили о качестве. Главная задача десятой пятилетки. Качество сборки. Качество испытаний. А КЭО как бы в стороне? Я считаю, что контрольный осмотр…

— И я так считаю, — не дал ему договорить Старшой. — Это не вопрос, это выступление, вот и скажите.

Владик постоял, подумал — взъерошенный, с выпуклыми сонными глазами, с бакенами этими, которые уже выходили из моды. Сам-то Подлепич не модничал, но за модой следил: в смене у него половина была молодежи, не уследишь за чем-нибудь таким, свойственным молодняку, — оплошаешь.

— Дать слово? — спешно, опасаясь упустить председательский шанс, послал Владику предцехкома свой зычный призыв через весь зал.

— Регламента не хватит, — сказал Владик нехотя и так же нехотя, сонно, сел.

— Добавим! — подал голос из президиума Маслыгин, поднял голову от стола, а сперва-то сидел понурившись, задумавшись или размечтавшись.

— Одному, говорят, дали-таки слово, — пробасил Владик. — А потом догнали и добавили.

Тоже шутка была без смысла, но иным весельчакам только палец покажи. Прыснули.

— Булгак в своем репертуаре, — мирно заметил Должиков.

Так что начинали вместе и дальше особенно не отдалялись по работе, а когда он стал глохнуть, Подлепич, и пришлось ему уходить с испытательной станции, Должиков взял его слесарем к себе на КЭО, помог освоиться, приютил, так сказать, приголубил, направил и затем уж — как бычка упирающегося — принялся тянуть в мастера. Что человеку нужно? Тянуться, когда тянут? Или ценить то, что есть? А если нет ничего, сгинуло? Да ладно, подумал Подлепич, жить-то надо.

Начинали вместе, и разница в годах была пустячная, и оба любили порядок, основательность в людях, в мнениях, в работе и потому, наверно, давно уж сработались, — этого никто не станет отрицать, — а вот приятельства у них не получилось. «Должна быть одна шкура на двоих, — подумал Подлепич, — тогда и приятельство будет. Тогда нет надобности влезать в неё, — подумал он, — в чужую». Ты влезь в мою, я — в твою, а это непросто, хотя, по правде говоря, Должиков-то в его шкуру влазил, пытался, а он и не пытался ответить Должикову тем же. Наверно, семейный с холостяком никогда по душам не сойдется, — не та у них разность потенциалов. Да, уважали друг друга, ценили, любили, — а что? любили, конечно, и любят, — но дружить — это нет, этого не было. Были, как говорится, всю жизнь друг у друга на виду, — и только. «Вот я ему сейчас скажу, — подумал Подлепич, — потихоньку, по секрету, что люблю его, уважаю, а то ведь так и жизнь пройдет — и не скажешь. Наехало. С чего бы это? Ценить надобно то, что есть, — вот с чего».

Пошел на трибуну начальник участка узловой сборки, обрушился, подогретый докладчиком, на разгильдяев-нарушителей.

— Извини, перебью, — энергично тряхнул головой Маслыгин и, навалившись грудью на стол, ухватившись руками за дальний его край, как бы подтянулся к трибуне. — Ты-то, организатор, лично что предпринимаешь? Какие меры?

Меры, меры, подумал Подлепич, а это не техпроцесс, где все расписало по пунктам, это в отчет не укладывается, иной раз и мера — не мера, пшик, если со стороны глянуть: кинешь взгляд — и промолчишь, или копать нужно — исподволь, вглубь, помалу, добираясь до корней, и опять же в отчет не внесешь, в заслугу себе не поставишь, и черт знает, как это все объяснить.

Витька Маслыгин тоже начинал мотористом и учился в институте без отрыва — вечный укор дурачине Подлепичу: в сорок пять того не наверстаешь, что упущено в тридцать. Как ни агитировал Витька, как ни звал напарника за собой — не вышло. А ведь заодно были, ударились даже в рационализаторство, в изобретательство и кое-что сварганили, удалось внедрить, и ходят разговоры, по стране это шагнуло. Умей, дурачина, ценить то, что есть, сказал себе Подлепич, и то, что было, тоже умей. Потом, после института, Витька ушел с испытательной станции в техбюро, из техбюро — в партбюро, а коммунистов — около двухсот, положен освобожденный секретарь, и Витька стал освобожденным, отдалился. Да ладно, подумал Подлепич, люди меняются — с годами, с чинами, сообразно ступеньке, на которую взошли; чего там говорить. И я, подумал он, в молодые годы с той своей ступеньки смотрел на вещи просто, а чтобы втихомолку раздражаться по пустякам, так это вовсе казалось дурью. Теперь не дурь? Раздражала в Маслыгине невесть откуда взявшаяся лихость, с которой наловчился словесно подлаживаться к людям, подольщаться, что ли, к ним своим простецким обхождением и тут же, в том же слове, еще не закруглив его и глазом не моргнув, брать ноту погрубее, хлесткую, категоричную — гром среди ясного неба.

Теперь не дурь? «Есть, значит, случай подвести себя под свой же суд, — подумал Подлепич, — и это будет здоровее, нежели судить других; чем Витька провинился? Передо мной ничем, — сказал себе Подлепич, — но дурь-то неспроста. Была у Витьки роковая вина — век будет помнить! — а вольная или невольная, то уж пустые прения, от них живым не легче, мертвому — подавно; вина ли, беда ли, но холм стоит, могильный, нерушим. Да ладно, — подумал Подлепич, — об этом — не след, лишнее». И словно походя, как будто черкнув равнодушную галочку в перечне нынешних своих странностей, он бегло отметил, что во второй раз обрывает нитку, которая тянется к людям, сыгравшим в его жизни особую роль.

Пошел на сцену старший инспектор по кадрам и тоже погромил разгильдяев и стал рассказывать, как кто-то принес в цех липовую справку вместо больничного листа.

— Что Дуся? — спросил Должиков, сочувственно наклонившись к Подлепичу. — Что обещает медицина?

А медицина разводила руками, — это он, Подлепич, за нее раздавал обещания направо и налево, уверовав поначалу в их основательность и полагая себя хитрее медицины, которая обычно склонна к перестраховке. Еще он верил в чудеса и в то, что они являют свою силу тем, кто их достоин, и, значит, Дусю обминуть не могут. Ну, и вдобавок ко всему он был не плакальщик и жалобиться не умел. Выслушивать такое никому не сладко, да и себе не станет слаще оттого, что выплачешься. Так что щадил он и себя, и других — умалчивал о своих невзгодах. Из гордости? Может, и так, а может, иначе: других щадил поболее себя.

— Что Дуся? В общем — средне, — ответил он Должикову. — Но медицина обещает.

А медицина ничего не обещала — с того самого дня, шесть лет назад, как раз перед Новым годом, когда это случилось.

2

Как раз перед Новым годом возникла срочная надобность послать цеховую бригаду в подшефный колхоз. Что там у них не заладилось и почему кликнули заводских под праздник, этого Подлепич не знал. То ли какие-то плановые обязательства оказались обоюдно не выполненными, то ли колхозный механик, не справившись с графиком ремонта, запаниковал, но, так или иначе, приказано было по-быстрому снарядить бригаду, и поручено это Маслыгину. Он, тогда еще технолог, ее и возглавил. А в цехе к тому времени программа была уже закрыта — и за квартал, и за год, моторы со сборки шли в задел, и начальнику цеха не составляло трудности отпустить каких-нибудь два десятка людей. Подлепича, однако, все это не касалось: моторы шли в задел, но были среди них дефектные, а что за дефект — надо еще покопаться, и ни в какие нормочасы, бывает, не уложишься, и потому на участке пыхтели вовсю, чтобы к первому числу не оставлять моторов на стендах.

Был славный зимний денек, предновогодний; давненько уж здешняя зима не баловала горожан снежком в декабре; снег падал плотный, прямой, неторопливый; тихо было и чуть морозно, — вот в чем вся прелесть.

Покуда туда-сюда, как говорят, — убраться, помыться, переодеться, да толкотня в бытовках, тары-бары, — и вышел он за проходную после смены, когда уже смеркалось. Снег этот, неторопливый, вскоре стал невидим, и только видно было, как, подобно гигантским пульверизаторам, уличные светильники выбрасывают из себя снежные конусы голубоватого рассыпчатого света. Стеклянно, словно в изморози, загорелись городские огни, и в этом тоже была своя прелесть.

Он взял с собой на завод сумку и по дороге домой заходил в магазины, накупил всякой всячины — к празднику. Оленька тоже была не забыта, ну как же! — это в первую очередь.

У них, у Подлепичей, ни один Новый год не обходился без елки, а в этом году они заколебались: мала́я, как называла Оленьку Дуся, мало чего еще смыслит, Лешка — восьмиклассник, интересы уже другие, и елок приличных не попадалось, — Подлепичи признавали только высший класс.

Он шел с покупками и вдруг увидел грузовик, а в кузове елок полно — на продажу, но покупателей собралось вокруг много больше, чем было товару. Раньше бы подойти.

И тут он заметил Зину Близнюкову из бюро техконтроля, закадычную Дусину подружку.

Зина, значит, поспела, а он не поспел, — в одной смене работали, на одном пятачке толклись, нынче он даже успел поцапаться с ней: она была у них контролер БТК.

«Эй, Зинаида! — крикнул он издали. — Для кого берешь?» — «Как это, для кого? — мигом обернулась она, узнала его по голосу. — Для Наташки!»

А с Наташкой Лешка был одногодок; они вообще, Зина и Дуся, в детстве, в деревне своей, словно бы сговорились ни на шаг друг от дружки не отставать и не забегать вперед: школа, город, профтехучилище, завод, сборочный цех, и свадьбы две в одну неделю, и только с Оленькой Дуся забежала немного вперед.

Для Наташки, значит. Он стоял поодаль, стеснялся лезть в толчею. «Ты что, Юра, маешься? — крикнула оттуда Зина. — Взять и тебе?» Такое поднялось среди покупателей: буря! «Да ладно, — сказал он. — Не надо». — «Как это — не надо! — возмутилась Зина. — Всякие тут будут рабочий класс затирать! Да знаете, кто он такой? Передовик с моторного! Заслуженный рационализатор республики! Депутат Верховного Совета!» Она все верно говорила, но он осерчал на нее не на шутку. Она была хороша в своем гневе: рослая, статная, розовощекая, кареглазая, боевая, — но зачем же так? Какой-то здоровяк попытался оттеснить ее плечом. «Ну-ка, полегче, товарищ дорогой, — цапнула она его за рукав. — А то как двину!»

Подлепич был не скандалист, а с Зининой рекомендацией, смутившись, и вовсе сник, пошел поспешно прочь, но Зина догнала, раскрасневшаяся, торжествующая: взяла-таки! «Ну, ты ж и даешь!» — сказал он сердито. «Это вместо спасиба?» Он чмокнул ее в холодную, мокрую от снега щеку, взвалил себе на плечи обе елки. Пошли. Зина была в платочке, пестреньком, шерстяном; платочек — белый весь; она смахнула снег со лба. «Где встречаем, Юра? У вас? У нас?»

Уж сколько лет подряд Подлепичи и Близнюковы не мыслили себе, чтоб хоть какой-то праздник — порознь. Компания у них была прочная, неизменная. «Ясно, у нас, — сказал Подлепич, — мы же малу́ю не оставим». А еще кто? Известно кто: Маслыгин с Ниной, Иван с женой, Вера с мужем. Квартиры у всех были малогабаритные, и поначалу компании тоже сколачивались так — сообразно квартирным габаритам. «Ну, а с чего ты на меня сегодня в цехе напустился?» — спросила Зина. «Это любя», — ответил Подлепич. «То-то же!» — сказала Зина. «Только ты не будь мужиком, — заметил он. — Не бери нахрапом». — «С елочкой тебе повезло, — рассмеялась она. — Так уж помалкивай». — «Это у меня счастливое место, — сказал он. — Там, где елки продавали. Дуся тебе не рассказывала?» — «Знаю, — кивнула Зина. — Ты ей зонтик подарил».

Какой зонтик?

А было так, если уж придерживаться фактов: он тогда работал на тракторном, в ночной смене, дожидался трамвая, стояла редкостная для весны жара, и все оделись в летнее. К ночи же так задуло с севера, что сразу, вероятно, упала температура градусов этак на двадцать. Он-то как раз прихватил пиджачок — и то стоял замерзший на трамвайной остановке. Вокруг ни души, и тут, откуда ни возьмись, девчушка в платьице, рассчитанном на ту жару, что была да сплыла. У бедной зуб на зуб не попадал, жалко смотреть, и трамвая нет. Он ей пиджак и отдал, не хотела брать. «Да ладно, — сказал он, — мне на работу, вы его, если на барахолке не возьмут, подвезите к тракторному, к главной проходной». Куда ж ей деваться: подвезла, — так и познакомились.

«Вот как было, — сказал он Зине. — А ты говоришь — зонтик!» — «Какая разница! — засмеялась Зина. — Факт, что доверил незнакомой Дуське вещь. Тихонький, тихонький, а хитрюга! Вишь, чем подкупил!»

Они уговорились, что завтра после работы она зайдет и вместе подсчитают, что есть уже к празднику, а чего еще нету и трудно достать. Это последнее всегда приходилось на ее долю, — она в их компании была специалистом по этой части.

Елку он внес в дом украдкой, чтобы Оленька раньше времени не увидела. С ней был Лешка и томился по обыкновению, сидел как на иголках. Что для папки служило отрадой, то для братца было обузой. «Дежурство сдал!» — приставил Лешка, будто козыряя, руку к голове. «Дежурство принял, — ответил Подлепич. — И слышишь? Не позже девяти!» — «Будет сделано! — сказал Лешка. — Разрешите быть свободным?»

А потом с завода позвонила Дуся.

Им квартиру давно дали, и, конечно, у тех, кто получил попозже: у Близнюковых, у Должикова, у Чепеля, в новом микрорайоне, — все было посовременней: и этажность, и лифты, и мусоропроводы, и горячая вода, — но телефонов еще не поставили, не вошла в строй подстанция, а у Подлепича — ни мусоропровода, ни горячей воды, зато телефон был с самого начала.

«Юра, как ты там? — говорила Дуся, надрываясь. — Я — с конвейера, с аквариума, гайковертки визжат, плохо тебя слышу».

«Аквариумом» называли застекленную конторку посреди сборочного корпуса, и Подлепич сразу представил себе, как распахивается поминутно дверка конторки, и как врывается в нее цеховой шум, и как прижимает Дуся трубку к уху, и как видно ей, если посмотрит, все на сборке, во все стороны, и она, с трубкой, видна всему цеху, со всех сторон. «Юра! Тут такое дело, — говорила она. — Наши едут в колхоз, вот и я напросилась, у меня там остались «хвосты» по культмассовой работе». Новый год на носу, гостей решено принимать, ребенок полуторагодовалый в доме! — эх, подружки, одна нахрапом берет, мужика из себя корчит, а другая — святую, не от мира сего. Напросилась! Он опять осерчал не на шутку. «Да ты слушай, Юра, не греми, имей терпение, — говорила она. — Что я, дура такая? Без понятия? Тут же дело будет сделано, «хвосты» подстригу, и выгода есть. Первое то, что даден тебе на завтра отгул, договорено, можешь не выходить. Второе: автобус выделили, со смены меня снимают, сейчас выезжаем, а за день я справлюсь и к вечеру, поездом считай, — дома. Какие сапоги? Да сапоги на мне; ну, сапожки; не все одно. И третье, слушай: под Новый год, тридцать первого, меня от инвентаризации освобождают, на завод не идти. Смотри, сколько выгод! А молоко в холодильнике, кашу сваришь, сок за окном, Лешеньке биточки разогрей. Ах, ты и елку купил? Ну, молодец отец, расцелую! С елкой мы!»

Оленька возилась на ковре, разбирала подарки — мелочишку всякую детскую, а что покрупнее — то уж к празднику.

У него отлегло; может, правда: пускай отбудет Дуся малый срок, разделается со своими делами, культмассовыми, и краше праздник, веселей на душе, и в январе никуда не пошлют. При ней он не бывал так свободен, щедр, незаменим и потому особенно счастлив в своем отцовском общении с Оленькой, как оставаясь один. Без мамки кто главный человек на земле? Папка. Проснется ночью, закудахчет, — мамкино тяжкое право бежать босиком к детской кроватке. А это ж сладкое право — вот так бежать. Без мамки главный спаситель — папка. Он-то язык тот ночной, односложный, бедный еще, непонятный, понимает не хуже. У него отлегло. И завтра — выходной, подумал он, с Оленькой, и елка в доме.

И Лешка позвонил: «Папа, мы тут прикинули: сеанс в полвосьмого, в девять никак не получится. Давай — в четверть десятого?» — «Давай», — сказал Подлепич.

Ему и смешно было, и отрадно, и сам не мог разобрать, отчего пришло к нему такое неизъяснимое чувство душевного подъема. Завтра выходной? Ничего от Оленьки его не оторвет? Новый год на носу? Дуся у него — святая? Лешка позвонил? С елкой мы? Подвезло? Оленька веселится? Славный денек выдался, предновогодний? Все это смешалось, образовало чудодейственный сплав.

Он радовался, как ребенок, как Оленька, когда удавалось ей выстроить что-нибудь из кубиков — и не рушилось! Он вдруг открыл для себя главнейший закон, возвышающий душу: закон нерушимости, прочности. Коль жизнь прочна, подумал он, иного ничего человеку от жизни не нужно. И вдруг — тоже вдруг! — стало то ли неловко, то ли страшновато. Неловко — потому, что — не ребенок, взрослый мужчина, годами за сорок, а страшновато — оттого, что не хотелось расставаться с этой сегодняшней радостью. Исчезнет, забудется, придет ей на смену другая, но он не хотел другой. Ему страшно было потерять именно эту.

И вспомнилось, как года два назад ездили своей компанией на рыбалку и долго, трудно, по самому пеклу, шли с поезда к реке и заплутали, не туда вышли, но место оказалось отменное, получше прежнего, насиженного, — и все воспрянули духом, развеселились, и, разбивая лагерь, каждый старался услужить каждому, и у каждого находился добрый ответ на доброе слово, и такая благодать, такое согласие воцарилось в их рыбачьем лагере, что он, Подлепич, испугался даже: не к добру! Добро — не к добру? Он был не нытик, не мистик, не прорицатель, но так уж ему подумалось. Забрались слишком высоко, а коли слишком — долго не продержишься. И точно: ночью разразилась гроза, хлынул ливень, все вымокли до нитки, не спали ни минуты, захандрили, переругались, перессорились, и клева на этом, расхваленном ими же самими месте не было никакого, вернулись домой с пустыми руками.

Все это вспомнилось в минуту прихлынувшего страха, а может, позже, когда позвонил по телефону Маслыгин: «Юрий, у нас беда… — Голос был надтреснутый, прерывистый, будто Маслыгин стремглав мчался к телефону и еще не отдышался.. — Беда с автобусом. С командированными в колхоз». — «Брось!» — вырвалось у Подлепича; глупое было восклицание; он еще ничего не почувствовал; когда с размаху да из-за угла трахнут дубиной по темени, сразу не больно. «Ты не волнуйся, все живы, — прерывисто говорил Маслыгин. — Травмы. Поразвозили по больницам. Дусю — в сороковую». Надо было спросить, откуда звонит и как это произошло, но Подлепич молчал. Оба они молчали, тяжело дыша. И то ли разъединилось, то ли Витька бросил трубку, но зачастили в трубке гудки. На той рыбалке, давнишней, не было клева — и только, а тут — с размаху дубиной по темени из-за угла. Ему не больно было, но встать он не мог, так и сидел с трубкой, прижатой к уху, и потому сидел недвижно, что Оленька — там, на ковре, с игрушками своими — мешала ему. Никогда еще она ему не мешала, а теперь вот помешала, была в тягость. Как с ней быть, он так и не сообразил, бросился к дверям, выскочил. Той соседки, на которую он понадеялся, не было. Он прожил в этом доме много лет, но как-то не общался с соседями. Он знал, что этажом выше живет генерал в отставке, а этажом ниже — профессор университета, но не знаком был ни с ними, ни с женами, ни с тещами, ни с бабками, ни с тетками. Он постучался еще в одну квартиру, но там сказали, что у них корь. «Нет, корь нам ни к чему, — подумал он, — кори нам не хватает!»

Тогда он вернулся и стал одевать Оленьку — а он это умел, успел обучиться, усвоил, что к чему, и что куда, и что за чем. Она была удивлена: в такую пору ее уже укладывали спать, — но он сказал, что они возьмут саночки, немного покатаются. С этими саночками они добрались бы до сороковой черт знает когда, и никаких саночек он не взял, а взял Оленьку на руки.

В такси ему удалось мало-мальски совладать с собой, а то ведь, когда трахнуло его, потерял, признаться, голову. Да позвони же ты в больницу, прежде чем ехать, справься, — но нет, не догадался. Лешка — без ключа, квартира заперта, — тревогу, пожалуй, поднимет, а соседям он, Подлепич, толком ничего не объяснил. Травмы — это еще полбеды, подумал он, все живы, травмы залечиваются, не к лицу мужчине терять голову.

То, что умела Оленька сказать, понимали только свои, но таксист попался душевный, расположенный к малым детям, и хотя вел машину сторожко, сосредоточенно, все же старался понять Оленькин птичий язык.

Подлепич в шоферстве смыслил не шибко: дорога была снежная, мягкая, но у светофоров, как ни осторожничал водитель, а машина шла чуть юзом, — разве скользко? Лед под снегом, сказал таксист, хуже гололеда. Славный был денек, предновогодний, все умиляло вокруг, и с елкой — удача, и Оленька веселилась, и так было жаль всего этого, что аж заломило в груди. Ну зачем? Зачем эта бригада, этот автобус, эти снежные конусы рассыпчатого света? Строили с Оленькой прочно, надежно, — не завалится! Трах — и завалилось. «Ты если человек, — подумал Подлепич, — если мужчина, если взялся жить, то знай: лед под снегом! Это всегда может случиться. Но почему случилось с Дусей? Ты если взялся жить, живи, — так он сказал себе. — Лед под снегом, вот и вся философия». Он был спокоен в такси, держался нормально, будто не из дому на ночь глядя, а домой везет дочку, но дневная усталость медленно просыпалась в нем. Омертвело все. Ехать бы и ехать, — только бы не вылезать. «Тру́шу, — подумал он, — а взялся жить — живи».

Он вылез-таки, превозмог себя и с Оленькой на руках пошел по синему неслышному снегу, по ступенькам больничного подъезда — туда, внутрь. Таяло. Вдавленные в снег, его следы сахаристо лоснились.

Там, внутри, за стеклянной матовой загородкой, в окошечке, как в кассе, сидела белая кассирша и выдавала чеки. Кому — на радость, кому — на горе. Той радости, прежней, прожитой, уже не существовало, он больше не вспоминал о ней, — та радость была к беде. И если б за счастливый чек потребовала плату белая кассирша, он отдал бы все, что есть, что было, что будет, и остался бы ни с чем, только с Оленькой на руках.

Но платы никто не требовал, и чеки выдавали не сразу, и тут, у окошечка, у неподкупной кассы, это безжалостное промедление доконало его. Он все же совладал с собой, раскутал Оленьку, чтобы не распарилась, но на пол почему-то не спустил, а так и вышагивал с ней взад и вперед мимо матовой загородки, мимо белой кассирши в окошечке, мимо незнакомых людей, которые тоже дожидались чего-то. Прижимая Оленьку к себе, ощущая грудью, шеей, лицом ее детскую теплоту, он подумал, что без этой теплоты, передавшейся и ему, не смог бы совладать с собой, и теплота эта как бы вошла в него новым чувством, более властным и нежным, чем то, что он знал до сих пор, и чувство это родилось не в радости, а в беде, и потому породнило его с Оленькой как бы заново, и с этим новым щемящим и режущим душу чувством он готов теперь ко всему.

3

Строго говоря, полагалось Старшого — в президиум, докладчика, всегда так делается, а себе — самоотвод: собрание, товарищи, рабочее, председатель цехкома избран, и незачем сажать рядом еще и секретаря партбюро.

Он бы это поправил, Маслыгин, но упустил момент, а упустил потому, что пришел на собрание, ошарашенный неожиданностью, о которой только что сообщили ему.

Неожиданность, собственно, была приятная, однако, не приученный загодя обольщаться, он воспринял ее не столько обрадованно, сколько настороженно. К тому же у него не было времени на размышления, и в красный уголок он пришел, не успев осмыслить то, что услышал.

И реплика Булгака насторожила его.

Когда в зале засмеялись, он тоже улыбнулся, но не оттого, что было смешно, а словно бы по привычке не выделять себя из общей массы, подчеркивать равенство свое — во всяком случае, этическое — со всеми остальными. Эта привычка появилась у него не так давно, он и замечал ее и не замечал, а замечая, не придавал ей значения, но теперь — в этом зале, в президиуме рабочего собрания — она покоробила его, он поморщился.

По ассоциации ему припомнилось, как выслушивал он полчаса назад приятное якобы известие, и как смешался вначале — оно касалось и его, — и как, взглянув на лица своих авторитетных информаторов, тотчас подавил растерянность, принял то же деловое, слегка озабоченное выражение лица, что и они. А когда председатель завкома, впавши в пафос и пренебрегая осмотрительностью, то есть забегал наперед, стал поздравлять присутствующих со знаменательным событием в жизни завода, он, Маслыгин, вслед за остальными сменил свою озабоченность на торжественность и не поморщился.

Рано было поздравлять.

Он перегнулся через стол, взял лист писчей бумаги, наготовленной для протокола, вытащил из наружного пиджачного карманчика фасонную, привезенную лет десять назад в подарок ему Подлепичем из Италии шариковую ручку и написал послание Булгаку:

«Милый Владик! Твое остроумие до меня не дошло. Если ты действительно имеешь что сказать, не будь соглашателем, выйди и скажи. В чем дело? С каких пор у нас в цехе пошли в ход туманные намеки? Не думаю, чтобы ты это ляпнул ради красного словца. Или предпочитаешь принципиальной критике трусливое умолчание? Тогда ты прав: морально воздадим тебе должное. И, как ты выражаешься, догоним и добавим. Жду ясности. Маслыгин».

Записку эту, спустившись в зал, он передал по рядам раскрытой: пусть читают! — но народ был деликатный, никто не прочел, и это порадовало его. Он видел, как записка допорхала до Булгака.

Между тем собрание шло своим чередом — ни шатко ни валко, то попадая в круг, очерченный докладчиком, а то отдаляясь от круга на порядочную дистанцию, как это бывает, когда кругозор ораторов неодинаков и частности видятся некоторым через увеличительное стекло. Чем больше собиралось этих частностей, тем определенней чувствовал Маслыгин, что нить собрания ускользает от него; он силился поймать ее, но внимание рассеивалось.

Бранила с трибуны крановщица подвязчиков, которые цепляют груз на крюк сверх всякой весовой нормы, взывала к начальству о соблюдении правил техбезопасности, и он, Маслыгин, слыша ее и не слыша, вновь жил заботами, сомнениями, удачами тех давних дней, когда большой бригадой добровольцев-энтузиастов до ночи засиживались в техбюро или на испытательной станции, решали технический ребус, отыскивали оптимальный вариант. Бригада была у них комплексная: технолог Маслыгин и моторист Подлепич, инженеры из отдела главного технолога, из ОГТ, и сотрудники НИИ. Они тогда не изобрели ничего принципиально нового, электрический тормозной стенд для обкатки, испытания и балансировки двигателей давно уж эксплуатировался на моторостроительных предприятиях, но им удалось внести в конструкцию существенное усовершенствование, и впоследствии, по мере того как оно повсеместно внедрялось, видоизмененный испытательный стенд приобрел у практиков отличную репутацию.

И не то явилось неожиданностью для Маслыгина, что через несколько лет вновь она, репутация, была подтверждена, а то, что теперь уж заговорили об этом в полный голос и так уверенно, будто республиканская госпремия стенду обеспечена, — официальное представление сделано, поддержка будет, и на очереди — утверждение персонального списка.

— А вы-то сами пытались повлиять на подвязчиков? — спросил Маслыгин у крановщицы. — Хотя бы поинтересоваться, знакомы ли они с правилами техники безопасности?

— Так я же на верхотуре, Виктор Матвеевич! — загорячилась крановщица. — Каждый раз слазить? Качать права? Они командировочные с откуда-то, меняются, постоянства нет, мучение с ними. Вот вы ответьте, Виктор Матвеевич, когда это кончится?

— Не отвечу, — сказал он угрюмо. — Врать не хочу.

Где только не ломали над этим голову, на разных уровнях, и кто только не ломал — и он в том числе, — а что сказать, что ответить? Вносила разброд в планомерное течение заводской жизни вся эта прикомандированная братия, все эти практиканты, временные подсобщики, мальчики из дальних колхозов, посланные за тридевять земель на какой-нибудь месяцок в обмен на запчасти, которыми завод, искусно обходя ведомственные рогатки, снабжал своих неофициальных подопечных. Эти прикомандированные, временные, по молодости лет и прочим льготам освобождены были от ночной работы и потому вносили путаницу в численный состав смен и бригад, и где уж могла сказаться направляющая рука производственного мастера или того же наставника, если переходили они из руки в руки, появлялись на короткий срок и сразу исчезали, только-только обвыкали на новом месте — и на их место становились другие, такие же новички, такие же необученные.

Их было, разумеется, немного, процент — если брать голые цифры — ничтожный; Маслыгин глянул в зал: вот он, костяк, опора, Подлепич, Должиков, Чепель, Булгак, слесари механосборочных работ, слесари-дефектчики, слесари-ремонтники, электрики, мотористы, но будь их всех вдосталь, по штату, по потребностям, кто бы польстился на перелетных птиц?

Не хватало! — это была вечная забота и боль Маслыгина, как оспина, которую ничем не вытравишь, а оспой этой он переболел, когда довелось начальствовать на испытательной станции, считать по пальцам мотористов, и потом, в техбюро, это ощущалось, и теперь, на партийном посту, он не мог не ощущать этого, хотя бы потому, что глубже оно вонзилось в него, острее.

Облокотившись на стол, он сжал виски ладонями; а третья смена, ночная, — не бельмо на глазу? Когда нет выбора, идут и на ночную, а если есть заводы — один другой, пятый, десятый, — где давно уж о ночной забыли, и всюду зазывают, везде создают наилучшие условия, куда пойдет вчерашний школьник или сегодняшний выпускник училища?

Бывают люди, которым работается не только в охотку (в охотку — знакомо!), но к тому же еще и легко, свободно, весело, а он работал с вечной заботой, с вечной болью: это не так, то не этак! — и отдавал себе отчет в своей слабости, молчал, естественно, о ней, стыдился ее.

Не дай бог, просветят рентгеном из зала, увидят и у самих тонус понизится, — нельзя так! На своем посту он должен стоять прямо и всем своим видом выражать уверенность: что ни делается, все к лучшему. Стоять прямо — не столь уж, впрочем, трудная роль, а вот в пути, в движении, против ветра — труднее. Ему пришел на ум коварный вопрос: идет он, движется, или всего лишь стоит на посту?

Очень уж нужно было в эту минуту несладкого раздумья подсластить себя чуточку, а сладость уже копилась несмотря ни на что, вопреки строгому голосу рассудка, и, уступая этому голосу лишь отчасти, он строго, сдержанно, как бы безотносительно к каким-либо личным чувствам, подумал, что премия, если, разумеется, выдвинут и удостоят, пойдет на пользу его работе и, следовательно, на пользу цеху, ибо, чем выше моральный капитал работника, тем проще ему поступать, как считает нужным, и, стало быть, пробивать и в низах и в верхах самые непробиваемые проекты.

Что говорилось с трибуны, он слышал и не слышал, а думал о завтрашнем: о реконструкции главного конвейера, о смежниках, которые вечно в долгу перед цехом, о санкциях, необходимых для того, чтобы наконец-то образумить должников, о том, как дружно работается ему со Старшим и как Старшой порадуется, если впрямь внесут в почетный список сразу двоих из цеха — Подлепича и Маслыгина.

Но списка еще не было — могли решить иначе, а кто решал и как, Маслыгин этого не знал, не приходилось с этим сталкиваться прежде; спросить? — но не спросил: неловко было спрашивать.

Он думал только, что Старшой порадовался бы, — вот чего хотелось: не на Старшого он работал, — говорить смешно! — и не в угоду начальнику цеха выкладывался в своей работе, но постоянно теплилось какое-то сыновнее желание помочь Старшому, порадовать сделанным делом и даже снять со Старшого часть повседневных начальнических тягот, переложить на себя.

Он смолоду приучен был чтить старшинство и ко многим на заводе, старшим по возрасту, опыту, службе, относился с неизменным уважением, но Старшого уважал особенно, как никого другого: Старшой, детдомовец предвоенных лет, сапер в войну, чернорабочий в первые послевоенные годы, был самым крепким начальникам цеха на заводе, и так уж посчастливилось, что под его началам прошел Маслыгин чуть ли не весь свой заводской ученический, а потом инженерный путь.

Что лавры! — да и не мечтал он о них, право же, однако пробежал глазами по лицам в зале, отыскал Подлепича, невидного, неброского рядом с красавцем Должиковым, и словно бы посожалел, что Подлепичу-то наверняка ничего пока об этих лаврах неизвестно.

Негожая вольность — тянуться к ним, пускай даже заслуженным; еще он мельком подумал, что если бы недостало этих лавров на двоих, он не колеблясь признал бы за Подлепичем первенство — по справедливости.

А почему, и что это была за справедливость, и отчего в той давней работе они с Подлепичем были все же не равны, он вспоминать не стал, решительно, как бы встряхнувшись, отбросил эти мысли, прислушался к тому, что говорят с трибуны.

А говорили не пустое: в службе энергетика соцобязательства положены под сукно; так ли, не так ли — цехком проверь! — да и себе не мешало бы взять на заметку, он и себе в блокнот записал это знаменитой ручкой, американской, доставленной когда-то из самой Италии. Было тогда хорошее время у Подлепича.

О том Маслыгин тоже вспоминать не стал, прикрыл глаза ладонью, словно в забытьи, — могли подумать: дремлет; а он сосчитывал, сколько осталось до Нининых каникул, хотя учебный год лишь начался. Она была в отъезде, на партийной переподготовке, и что уж тут сосчитывать — давно было сосчитано. С тех пор, как поженились, у них еще не случалось такой длительной разлуки, — он вдруг подумал, что не выдержит, найдет возможность повидаться, слетает к ней на выходной или на праздники; до праздников, однако, было далеко. Он вдруг представил себе, как порадует ее той самой новостью, в которую сам-то слабо верил, но, думая о ней, о Нине, вдруг поверил, чтобы хоть как-то подсластить разлуку. Да не нужны были ему никакие лавры, никакой моральный капитал, никакое признание заслуг, — того, что есть, хватало с избыткам, — но ради Нины, которая была теперь не с ним, он согласился бы показаться самому себе нескромным, ненасытным, алчным. Когда она была с ним, он этого за собой не замечал.

Но все равно: таящееся торжество внезапно прорвалось, и, не сопротивляясь больше этому торжествующему порыву, он глядел в зал прямо, светло, любовно, и глаз не опускал, и торжества своего не скрывал, — и только встретившись нечаянным взглядам с Зиной Близнюковой, тотчас опустил глаза — и тотчас же все в нем, раздавшееся вширь, возликовавшее, замерло и мучительно сжалось.

4

Уже тогда, шесть лет назад, был Маслыгин членом цехового партбюро, первым заместителем секретаря, и, когда формировалась шефская группа для поездки в колхоз, назначили его старшим группы.

Это было некстати, но он держался правила ни от чего, коль поручают, не отказываться и убедился в том, что правило такое — своеобразный нравственный тренаж — приучает человека к высоким деловым нагрузкам. В общественной жизни он не признавал промежуточных позиций, чреватых, по его мнению, потерей жизненного ориентира: если стремишься брать на плечи меньше, чем можешь, не бери уж вовсе ничего, чтобы на тебя не надеялись зря, а тот, кто привык водить тяжеловесные составы, недогруза не потерпит. Хвалили его за покладистость, когда дело касалось тяжеловесных составов, но он не покладистостью гордился, а своей системой.

Поездка в колхоз была ему очень некстати, однако перекладывать ношу свою на других он не стал.

И вот сложилось так, что все-таки пришлось переложить.

После обеденного перерыва на столе в партбюро уже лежали списки отъезжающих, и люди были оповещены, и он названивал помощнику директора: понадобился заводской автобус. Туда, в колхоз, можно было бы и поездом, но это дольше и от станции далековато.

Шел снег.

Помощник директора, известный скупердяй, у которого и снега в такую пору не выпросишь, попугал Маслыгина метелью, заносами, а Маслыгин, с телефонным аппаратам в руке, шагнул к окну, посмотрел: какой же это снег? Снежок!

И тут же позвонила ему секретарша главного инженера, сообщила, что завтра, сразу вслед за утренним рапортом, состоится заседание техсовета и он, Маслыгин, должен непременно быть, а ежели куда-то усылают, пускай начальник цеха свяжется с главным, и главный даст команду никуда не усылать.

Вот это было кстати: без хлопот освобождало от поездки, — но потом подумалось, что будет непорядочно в последнюю минуту хватать кого-то, не готового, не предупрежденного, и посылать вместо себя.

Он не был членом техсовета, и вызывали его на совет в связи с модернизацией испытательного стенда, — нетрудно было догадаться. Всяческих проволочек предшествовало техсовету множество, настала пора подводить итоги, а мнения разошлись, институт, разрабатывавший идею, забил в набат: у них в конце года горели поощрительные фонды, — вот и назрела побуждаемая со всех сторон необходимость в срочности.

Рывком пододвинув к себе телефон и таким же манером снявши трубку, он хотел было объяснить ситуацию главному, но передумал, вскочил, метнулся к начальнику цеха — через коридор — и с полдороги вернулся, выхватил из письменного стола тетрадь, вырвал чистый листок, положил перед собой и тоже передумал, опять вскочил, подошел к окну, посмотрел, — снежно было за окном.

Он мог бы оставить писульку в техкабинете, — не все ли равно, выступит он сам или другие огласят его точку зрения? В конце концов, на таком представительном совещании отсутствие технолога Маслыгина, пожалуй, и не будет замечено и, уж конечно же, не повлияет на окончательное решение, несмотря на то что непосредственно он занимался доводкой стенда, а может статься, именно поэтому. Не все ли равно, появится он на совете или подаст свой совещательный голос в письменной форме?

Была, однако, некая тонкость, вокруг которой, фигурально выражаясь, он топтался и дотоптался наконец, доискался ответа: нет, не все равно! Техсовету — да, ему — нет. Не так техсовет нуждался в нем, в его голосе, как сам он испытывал острейшую потребность подать этот голос. Писулька тут не годилась, — писульку сочли б за отказ от принципиального спора. Писульку сочли б за бегство с поля боя. И были бы правы.

Топтание не свойственно было ему, — во всяком случае, на такой способ мышления всегда не хватало терпения, а мысль блеснула и сразу же показалась счастливой: Гена Близнюков! Генка был друг ему, испытанный, закадычный, еще с института, и вместе работали, бок о бок, технологами — замена была б равноценна.

Воодушевившись, он бросился в техбюро. Время было уже такое, когда доблестные технологи сворачивают свои рулоны, запирают столы и нетерпеливо поглядывают на часы.

Генка, однако, был прилежен: стол его пустовал, пальто висело рядом, а сам, сказали, в цехе, — идеальная позиция для кабинетного инженера, которого к тому же грех было бы заподозрить в преждевременной рокировке, ибо пальто висело-таки.

Генка со старшим контрольным мастером прохаживались вдоль конвейера, Маслыгин разлучил их, взял Генку под руку, спросил: «На подвиг способен?» Генка был молчун, словами не разбрасывался, зато мим из него вышел бы хоть куда. На вопрос он ответил многозначно: сперва — губами выразил презрение к такого рода предисловиям, затем — глазами — иронию по поводу наивных намерений втравить его в какое-то обременительное предприятие и под конец, мобилизуя весь свой мимический дар, показал, что на подвиги не способен.

Жили они душа в душу, знали друг друга тысячу лет, и такое начало не обескуражило Маслыгина. «Не шучу, Гена, — сказал он грозно. — Выручай. Много не прошу, но и не мало, ты уж извини». Вывернув карман — один, потом другой, Генка показал, что в карманах пусто.

Если бы это! Маслыгин нисколько не сомневался в том, что Зина загрызет его, согласись Геннадий. Доложить Старшому — и дело с концом? Но, признаться, он был уверен, что Старшой уломает главного, и придется ехать. «Генка! На денек! Я после совета — пулей к тебе, сменю, и завтра же, засветло, с гарантией — вернешься!» Генка был в рабочем своем халате, в шляпе, — снял шляпу, расшаркался, раскланялся на манер театрального мушкетера и пошел прочь. «Объяснить?» — догнал его Маслыгин. На Генкином лице аршинными буквами было написано, что в объяснениях он не нуждается. «Да ты послушай, — не отпускал его Маслыгин, шел рядом с ним. — Все из-за стенда, будь он неладен, доконал меня стенд!» Генка смерил привязчивого друга холодным оценочным взглядом и нашел, что друг — в норме, отклонений патологических не наблюдается. «Тут замешан главный, Генка! Ситуация, понимаешь? Да ты поймешь!»

Ситуация сложилась такая, что нужно было всей бригадой спасать незавершенную работу от яростных нападок самого главинжа, доказывавшего с пеной у рта и с технико-экономическими выкладками в руках, что переделка стенда не даст ожидаемого эффекта и ударит по себестоимости. Но не это имел в виду Маслыгин, полагая обязательным свое присутствие на техсовете. Полмесяца назад — независимо от главинжа — он вдруг усомнился в рентабельности нового стенда и, таким образом, солидаризировался с могущественным противником дела, которому посвятил немало труда и времени. Союзничество это продолжалось, впрочем, недолго: оставаясь в гуще работы, а не в стороне от нее, как главинж, Маслыгин вскоре убедился, что заблуждается и что сомнения главинжа несостоятельны. Об этом, как ему казалось, было важно заявить на техсовете прямо и бескомпромиссно, ибо любая другая форма полемики с могущественным противником выглядела бы трусливым стремлением не сталкиваться с ним лицом к лицу.

«Так или не так? — грозно спросил Маслыгин у Геннадия. — Скажи!» — «Зинка мне устроит сабантуй», — сказал Близнюков. Похоже было, что на этот раз столь веский довод воспроизвести мимически он не отважился и близок к тому, чтобы пойти на уступку. «По рукам!» — опережая его, заключил Маслыгин. — А с Зиной уладим. Сутки отлучка, есть о чем говорить!» — «А на кой тебе, собственно, портить отношения с главным?» — спросил Близнюков. «Ну, пошли, — сказал Маслыгин, — переиграем это на сутки у Старшого».

Когда отъезжающие были в сборе, толпились у автобуса, балагурили, перебрасывались снежками, он вышел проводить их, удостовериться, все ли в порядке, сказать напутственное слово и вдобавок заверить, что завтра же будет с ними, чтобы не сочли за ловкача, который всех созвал, сагитировал, завербовал, а сам — в кусты. Дуся помахала ему из автобуса, — он и ее заверил в том же и посоветовал держать связь с Геннадием — возвращаться вместе. Он всех наставлял, напоминал, что кому делать и с кем кооперироваться, и водителя тоже проинструктировал: «Вези культурно. Не гони». Водитель был опытный, дисциплинированный, не мальчишка.

А Генка Близнюков, как мальчишка, затолкал кого-то в сугроб, образовалась свалка, — зря они медлили, уже стемнело. Маслыгин вытащил его из свалки, хотел обнять на прощанье, но Генка вырвался, бросил через плечо: «На войну провожаешь?»

Влезая в автобус, он и не обернулся, и не помахал из окошка; тронулись, снег на заводской аллее окрасился в кровавый цвет: отблеск габаритных фонарей.

Потом еще постояли у ворот, вахтер глядел пропуска, и тоже лужа крови растеклась на снегу под задним бампером. Ворота раскрылись, рубиновый хвост снежной пыли поволочился за автобусом.

Маслыгина дома не ждали, можно было не торопиться; он пошел в цех, на испытательную станцию, к стенду, проверил датчики, проверил весовой механизм и долго еще возился, пока не прибежала посыльная от диспетчера и не сказала, что его повсюду разыскивают.

Из двадцати двух заводских посланцев, так и не добравшихся в тот снежный вечер до подшефного колхоза, двадцать отделались легкими ушибами, и только двое попали в больницу.

Дуся Подлепич выжила, а Гена Близнюков той же ночью, не приходя в сознание, скончался.

5

От острого глаза ничто не ускользало: Маслыгин за столом президиума был угрюм и непривычно скован; Булгак — в своем репертуаре — получил записку, пущенную по рядам тем же Маслыгиным, и это была проборка за длинный язык, надо полагать, потому что притих; у Подлепича личная жизнь трещала по всем швам, хотя и бодрился, и ясно было, никакая медицина Дусю излечить не может; и даже физиономия Чепеля, не в меру багровая, кое о чем говорила, и жди теперь новых трюков от него, раз уж со вчерашнего, явного, за полдня не сошла печать.

Свой острый глаз Должиков хранил в тайне, если так можно выразиться, или держал в резерве на крайний случай, этак точнее.

Как сказал докладчик, наряду с недостатками имеются определенные достижения, наряду с достижениями — отдельные недостатки; как ни тасуй, словом, карты, а тузы и шестерки в колоде останутся, и пока что, слава богу, КЭО — при тузах, о чем свидетельствовало также сегодняшнее собрание.

Выступать он, Должиков, не собирался по двум причинам: во-первых, время ограничено и надо дать рабочим выступить, а во-вторых, КЭО — участок вспомогательный и — при тузах; пускай отчитываются, у кого шестерок полно.

Он, между прочим, не обольщался: для него вычуры барометра этого, производственного, были в порядке вещей. Нынче гладко, завтра кочковато, послезавтра — вовсе колдобины, конь хром, колеса немазаны. Не будь постоянных перепадов погоды, а будь она от сезона к сезону раз и навсегда установлена, декретирована, на что тогда сдались синоптики? Какой в них толк? Какая им самим радость в их работе?

Аналогично на участке: если только и требуй от себя заводить часы утром, а дальше задвижутся стрелки сами собой, — не нужна такая должность; аннулировать! Он был необходим участку, как синоптик — земледельцам, рыбакам, транспортникам и вообще всем зависимым от погоды. В этом находил он наибольшее рабочее удовлетворение, хотя, по-видимому, выскажись он так, обвинили бы его в однобокости, узости, упрощенчестве и тому подобном.

Сидя на собрании, он думал как раз об этом.

Производственный барометр дает показания, умей их читать. У Чепеля, к примеру, еще и мысли не зародилось напиться, на работу не выйти, еще назревает эта пакостная мысль, а ты уже предвидишь такой поворот и, как синоптик — о надвигающемся ненастье, предупреждаешь того же Подлепича: будь начеку, готовь резерв.

Пример, конечно, грубый.

— Чепель небось вчера на свадьбе гулял?

Подлепича, видно, удивило, что начальник участка все знает про всех.

— Было, — буркнул.

— У него, — сказал Должиков, — на неделе по пять свадеб. Четверг — четвертинка, пятница — пьяница, суббота — не работа. А ты веришь!

Подлепич виновато, что ли, опустил голову; шея жилистая, в золотистых волосках, а затылок стрижен под машинку — по старинке, и воротничок того-с: не следит за собой, хорошо хоть, морально устойчив, кристальной чистоты человечина, такой ни при каких поворотах не уронит себя, с кругу не сопьется, работу не запустит.

Как бы заглаживая некоторую колкость в своих словах, Должиков легонько, невзначай, положил руку Подлепичу на плечо, — вроде бы некуда девать ее, тесновато, или оперся, чтобы поудобней усесться.

Но так и сидел.

Пока там, с трибуны, лилась не блещущая новизною речь о разных мелких недоделках, он все не мог избавиться от гнета: давила судьба Подлепича. В старину говаривали: крест нести. Крест, конечно. И несет, не ропщет — вот уж столько лет; что значит — Подлепич, кристалл, рабочая косточка! Грешно так рассуждать, да и те, кто с сердцем, тут вообще не рассуждают, а все же, глядя даже издалека на Дусины страдания, нельзя не согласиться, что для Дуси было б легче — как Геннадий Близнюков! Для супруга, для детей — легче не было бы, а для нее — легче. Смерть легка, а человек боится смерти по недоразумению: воображает, будто страшно будет примириться с ней, со смертью. Смерть сама примирит, у нее это мигом делается. У нее такой выключатель, какого в технике еще не придумали. Безотказный. Человек воображает, будто перейти роковую границу — мука. Не зря попы пугали адом, играя на этой ложной струнке. Тогда уж и рай не краше: душа-то нетленна и будь трижды праведной, а страдает.

Подлепич страдал, а Дуся — трижды.

Нет, краше смерть, чем тление, гниение, — всякий скажет. Перелом позвоночника, травматический артрит, полиартрит на этой почве, окостенение суставов, — он, Должиков, диагнозов не читал, не вникал в них, слыхал, что говорили, за точность не поручился бы, но и без диагнозов видно было, куда идет болезнь, и вот пришла, и дальше вроде бы некуда, однако конца не видать, а медицина еще и в заслугу себе ставит, что болезнь — без конца.

Да ей, болезни, давно уж конец настал, давно страдалица из списков вычеркнута, но люди — медики, немедики — никак не отучатся лгать друг другу: вот же в чем беда! Уже, казалось бы, вранье заклеймено, истреблено, — ан нет, просачивается! Не в том, так в этом. Не в ту лезет дырку, так в другую.

Он, будь на то его воля, сказал бы Подлепичу следующее: «На́ тебе яду, бери, ступай к Дусе и сделай доброе дело».

Решился бы? Он, между прочим, и на малое пока не решался: дескать, будет, Юра, тебе бодриться, обманываться и других обманывать, — все знаем, все видим. Ну?

Словно бы понукая себя, он посмелее прижал рукой плечо Подлепича, а острым глазом приметил движение в задних рядах и отвлекся: вставали, пропускали кого-то, кто слова просил, пошел к трибуне, — Булгак, вот кто!

— И здесь, Юра, смена твоя тон задает! — сказал Должиков, как по плечу потрепал, и самому не понравилось, как это было сказано.

В работе, в службе, в технике, в расстановке людей, в надзоре за ними, то есть во всем, что составляло содержание заводской его жизни, он был силен и никогда ни перед кем не прибеднялся — также и перед самим собой. Всякий овощ знай свою грядку! — он свою грядку знал и на чужой огород не зарился. Солдат тот, кто верен солдатскому долгу и, если хотите, призванию, а кто спит и видит себя генералом, у того — стремления выскочки. Этому, между прочим, потакали. Прочно и с пользой для общества сидит человек на своем стульчике, а на него уже смотрят косо: засиделся! Ему уже подсказывают: собирай манатки, перебирайся повыше — в кресло. Специалист — не мотылек; чтобы производить опыление, приносить пользу, ему не обязательно порхать от цветка к цветку. Выдвиженцы, конечно, должны быть, без этого нельзя, но не трогайте тех, которые корнями своими растут, а не кроной. Каждый ищет не просто почву, плодородную, удобренную, но и пригодную именно для него. Вырвешь из этой почвы, нарушишь звено — и забарахлила вся цепочка. Он, Должиков, видел причину большинства заводских неполадок в превратном понимании профессионального роста. На него уже тоже смотрели косо: засиделся! А куда ему расти? В замы к Старшому? Нет, не его грядка. На своем участке он крепко пустил корни: пробовали насильно пересаживать — не вышло. И не выйдет. На своем участке он был бог — все умел, что требовалось. А чего не умел, того уж не умел, и признаться в том нисколько не стеснялся.

Сочувствовать он не умел. То есть уметь тут нечего, приличие соблюсти всякий сумеет, а надо — иначе! Как? Словно бы потрепал он Подлепича по плечу и сам застеснялся. У тебя, мол, Юра, и смена такая выдающаяся, и сам ты выдающийся, и вот, гляди, как я тебе сочувствую!

Булгак пошел к трибуне вперевалку: куда спешить? подождут! Эх, манеры, манеры; за это б и спросить с Подлепича! Пока шествовал через зал, по проходу, нашлись бузотеры в крайних рядах, исподтишка задергали его, а он еще и остановился, обернулся, выбрал кого-то наугад и сдачи дал легонько, щелчком по макушке.

— Детвора! — сказал Должиков. — А трезвонят: акселерация!

— Вспомни нас, — отозвался Подлепич. — Тоже. Дурили.

Трибуна Булгаку пришлась не по росту — согнулся, чтобы с микрофоном вровень, и локти положил, а потом и прилег — на локтях. Прочие, предыдущие, тоже похожую позу принимали, но тех Должиков миловал, казнил — своих. Кому ж их казнить, как не ему?

К Булгаку он был вообще не расположен — предубеждение какое-то существовало. Манеры? Ну, этого не позволил бы себе: о нутре по манерам судить. Но что-то было такое — не явное, а скрытое, безотчетное: талант, не придерешься, а так и подмывало придраться.

— Давай-ка послушаем, — сказал он Подлепичу. — Чего там твой рабочий класс преподнесет нам новенького.

— О личных клеймах будет говорить, — предположил Подлепич, да так, словно заранее это ему известно.

Однако не складывалась у Булгака речь. Он был мастер подпускать шпильки, а на трибуне, как и в слесарном деле, шпилька, бывает, тянется, резьба негодная, да и не пришлось, видно, ему напрактиковаться в ораторстве.

Но как-никак — свой, представитель участка КЭО, а Должиков был патриотом и не скрывал этого.

— Он у тебя всегда так мекает? — спросил у Подлепича.

А у того по глазам нынче ничего не прочтешь: пусты, льдисты, — поковырял пальцем в ухе (привычка после ушной хвори), тряхнул головой, будто в ухо вода набралась, сказал как бы примирительно:

— Ничего. Выпутается.

Эх, не рядом был Должиков, а то бы помог: коль помянута сознательность, дальше веди — к трудовой дисциплине, к рабочей чести. Начал Булгак с личных клейм, — Подлепич, кстати, как в воду глядел, — но затем занесло его, Булгака, куда-то к черту на рога, забыты были клейма, и тут уж сам черт не разобрал бы, что Булгак предлагает: то ли усилить контроль, то ли ослабить, и выходило у него, что на участке КЭО только слесари-дефектчики работают в полную силу, потому что после них возвращается двигатель на испытательную станцию, и там сразу видно, устранен ли дефект, а слесарям контрольного осмотра можно — тяп да ляп, авось БТК пропустит и на контрольно-испытательной станции, на КИС, двигатель не подпадет под выборочную проверку.

Маслыгин заерзал в президиуме, отодвинулся от стола, вновь придвинулся, выложил ладони на стол, пальцы у него зашевелились, словно наигрывал, барабанил по клавишам, — и враз кончил играть, оторвал руки от клавиш, не вытерпел, вставил свое слово:

— Разреши, Владик, перебью. Вернемся-ка к личным клеймам, а то неясно. Ты против, что ли?

Со стороны поглядеть — держался Булгак доблестно на трибуне, но голос выдавал его: так певец незадачливый пускает петуха.

— Наоборот! Наоборот, Виктор Матвеевич! — прокашлявшись, сказал он тверже. — Из чего вы вывели?

— Из того, что клейма эти у тебя не прозвучали, — ответил Маслыгин, шевеля пальцами, перебирая невидимые струны, и голову набок склонил, будто вслушиваясь, звучат ли. — У тебя недоверие и к формам контроля, и к формам доверия, извини за неуклюжую форму. Я пока еще тоже не готов возражать тебе членораздельно, но, по-моему, личное клеймо рабочего и есть взаимосвязанность, или, можно сказать, единство этих двух, которые я назвал, противоположных друг другу форм. И еще, мне кажется, у тебя, Владик, что-то наболело, а ты скользишь по касательной, по периферии. Ты спокойнее, мы тут — в своем кругу.

Он, Должиков, Маслыгина недолюбливал за это самое порханье от цветка к цветку. Был человек на месте — на испытательной станции, а ушел в техбюро — мотористов убавилось, технологов не прибавилось; теперь — партработа, ответственное поле деятельности, почет и уважение, но спрос особый, не порхай, не суетись; ну ясно, за широкой спиной Старшого все сойдет.

— Дайте человеку высказаться! — бросил гневную реплику Должиков. — Не прерывайте! А ты, председатель, веди собрание.

При всем честном народе отчитал он секретаря партбюро, а также предцехкома, и никого это не озадачило — привыкли. Он вовсе не добивался дешевых аплодисментов, не выставлял себя, независимого, завоевавшего чрезвычайные права, напоказ народу. Ему иной награды не требовалось, кроме той, которой удостоили его: резкую реплику приняли как должное. И предцехкома принял ее так, и Маслыгин.

В своем кругу, в своем доме.

Еще год назад, да что там год! — месяц! и месяца не прошло! — дом этот был у него единственный: не станешь же величать домом пустую квартиру, — а ныне (приснилось, ей-богу, приснилось!) прибавился дом другой, и уже, черт возьми, обжитой, проснешься, и в жар бросает: не приснилось же!

Это он вознесся на минуту в небеса, оторвался от земли, а Подлепич — рядом, на земле, и несет свой крест. Стыдно было возноситься при Подлепиче.

Говорил Булгак, что не хватит регламента, — так и вышло.

— Продлите ему! — потребовал Должиков, как бы от имени масс — Товарища сбили! Ставьте на голосование!

6

Где-то она работала, на каком-то заводике, а училась с Маслыгиным в вечернем институте, и, когда закончили, получили дипломы, Маслыгин перетянул ее на моторный, — это потом выяснилось.

А Должиков столкнулся с ней впервые в цехе, в том закутке, где двоим не разойтись: цепной подвесной конвейер, подающий испытанные мотористами дизели на участок КЭО, был закольцован, и некоторые отрезки этого кольца пролегали в узком ущелье подсобных цеховых пролетов.

Он сразу приметил: да-а! Ничего не скажешь, шикарная девица, — откуда взялась? Стоял февраль на дворе, вьюжило, и если бы — из управленческого корпуса, то в одном халатике, рабочем, не пришла б. Халатик был на ней коротенький, кокетливый, облегающий, по заказу, что ли, шитый, и туфельки — на том еще, тяжеловесном с виду каблуке, и ножки, и коленки, и все такое прочее, — по высшей категории. Ему простительно было: свободен, не стар, женщин всяких повидал на своем веку и знал в них толк. Такой нескромный взгляд, нескрытый, откровенный, грубоватый, он всегда себе прощал. Он не был груб в обращении с женщинами, — напротив! — а мысли всякие — что ж! — это оставалось при нем. За мысли не судят. И за то, как поглядишь, — тоже. И вряд ли она заметила, как он поглядел на нее.

У него получалась странность: женат никогда не был и женщин — заводских, по крайней мере — упорно сторонился, и на заводе считали его закоренелым женоненавистником и черт знает кем еще, и он поддерживал такое мнение о себе, поносил женскую породу за болтливость, коварство, ограниченность, превознося всяческие мужские достоинства, но на самом деле высоко ценил истинно женственное, душевное, легко обнаруживаемое, что из мужчин приходится выкачивать, как нефть из глубокой скважины. С мужчинами он был сдержан, осторожен, зря близких знакомств не заводил, а с женщинами сходился легко, без разбора, — лишь бы на стороне, чтобы не попасть в поле зрения заводских кумушек. А не женился он по своей вине и, уж конечно же, не по вине тех многих, на ком собирался жениться: искал свой идеал и не находил; кто слишком долго ищет, обычно тот и не находит.

Вот такой он был идеалист, когда впервые эта новенькая стала у него на дороге в узком проходе между глухой стеной и тихонько плывущими, мерно покачивающимися на крюках дизелями.

Он был джентльмен, прижался к стене, уступил ей дорогу.

Теперь ему близко видно было ее светлое, с мягкими, вызывающе правильными чертами лицо, и светлые, смеющиеся и оттого, наверно, узкие глаза, и губы, не накрашенные, но яркие, вырезанные, как по лекалу. Да-а! На уровне мировых стандартов! Была она, однако, слишком уж молода для него, он сразу это увидел, и даже по-пустому пошутить с ней, сделать вид, будто заигрывает, служило бы не к его чести.

Ей что! — могла и пошутить: протиснувшись кое-как, с трудом проскользнув мимо него, она покачала головой, рукой описала полукружие, глазами смеющимися показала, что надо ему худеть.

Он тоже, и в шутку и не в шутку якобы, ответил ей горестным кивком: что надо, то надо. Она пошла себе, — да-а! ничего не скажешь! — он посмотрел ей вслед, вздохнул и тоже пошел.

Зеркал у них на участке не водилось, он специально отправился в соседний корпус, в туалетную, и там, ставши боком, оглядел себя: не так уж, чтобы очень, но брюхо выпирало. В обед он первого взял половинку и, против обыкновения, на хлеб не налегал. А отобедав, подсел к Маслыгину за столик, осведомился о новостях, спросил, кто эта синеглазенькая новенькая, что шастает по цеху. Маслыгин сперва не мог сообразить, о ком речь, но все же догадался. «Светлана, — сказал он. — Табарчук. Вот сватаю технологам, не знаю, приживется ли». — «Гляди, сват, Нина задаст тебе перцу». — «Безопасно, — сказал Маслыгин. — Я красавицами любуюсь, но влюбиться не способен». — «Красавица, говоришь? — схитрил Должиков. — А я и не приметил. Приметил только, что пацанка еще и кольца на пальце нет». — «Старая дева, двадцать пять уже, — сказал Маслыгин. — А ты чего это? Лед, что ли, тронулся?» — «В моих годах, Витя, — ответил Должиков, — вечная полярная ночь».

Потом на досуге он задал себе задачку, которая, ей-богу, никогда прежде во главу угла им не ставилась, и — больше того — реестры такие он как мужчина презирал.

А задачка была непростая: подвести баланс — когда, с кем, и как, и с чего это началось, и какие вспыхивали чувства, и долго ли пылали, и почему недолго, и что вообще под этим подразумевается, на чем она держится, любовь-то.

На чем держится? Где-то он читал или слыхал от кого-то, — нет, точно: читал! — что любовь, настоящая, как солнце в небе, неизвестно на чем держится, хорошо ли, плохо ли, а сказано! — он тоже сказал бы так.

Встречались ему мужчины, которые за рюмкой или мимоходом для забавы не прочь были пофорсить своими подвигами любовными. Иные, правда, невезучие, не ради форса открывались, а чтобы душу отвести. В таких дурных беседах он становился глух: и форс ему претил, и всякие переживания. Где женская честь замешана — и сам молчи, и уши затыкай. Молчи, хотя бы и под пыткой.

Да и реестр его личный, в принципе презираемый им, оказался не так уж велик. Те, хвастуны неисправимые, потому, видимо, и хвастались, что подводить баланс было отрадно. А он перелистал свой реестр без отрады и даже с неприязнью, будто не его это касалось либо подсунули ему вместо бывальщины небылицу. Никогда не вел этих реестров и, значит, правильно делал. Проходит время, и то, что мило было, теряет цвет и запах. Любая музыка, самая длинная, когда-то ж должна замолкнуть.

А совесть?

Этот вопрос он задал себе для порядка, как в суде, скажем, заставляют привлеченных называться, хотя истец, ответчик и свидетели суду известны. Бессовестно с женщинами он не поступал. Кончалась музыка — и все. Кого ж винить в том, что ничего вечного на свете не бывает? А может, удача нужна: найти свою иголку в стоге сена.

Несколько лет назад он думал было, что уже нашел.

Ему везло на вдовушек, а впрочем, возраст был такой: девчонка — уже не пара ему, постарше — замужем, замужних же стерегся, греховодничать не желал.

И эта была вдовушка, врачиха из поликлиники Фаина, — он с ней и познакомился благодаря простудному заболеванию. Другие при таком знакомстве считают козырем обман, а он привык придерживаться правды и лишь потом убедился, что правда — самый верный козырь.

На правде и сошлись они с Фаиной: друг другу не мешать, претензий не иметь, жить так же, как жилось, и порознь, разумеется. Она была его ровесницей, овдовела рано, воспитывала сына, привыкла к своему укладу, — зачем ломать? Вот кабы настоял он, и сломала бы, возможно, во он и позже не настаивал, когда уверился, что найдена иголка в стоге сена. Он к ней не часто приходил, изредка, она же никогда к нему не приходила. Была ли у них настоящая любовь — та, что как солнце в небе, — он затруднился бы сказать, но тайна у них была, а это уже немало. Жить тайно — не то же, что жить ложно.

А в феврале, после того вьюжного дня, с ним сотворилось что-то неладное. Он заявился к Фаине поздно вечером, но заходить не стал, вызвал ее на мороз, стояли под навесом во дворе, где малышня из детского садика здешнего укрывалась в летнюю пору от непогоды. «Ты врач, — сказал он, — а не видишь, что у тебя под носом творится». — «Что?» — «Да вот же: человек жиреет, брюхо — барабан, диета нужна, специальные предписания». Посторонняя заметила, своей — до лампочки. Он этого, однако, не сказал, хотя картина — в закутке, у подвесного конвейера — была перед глазами.

Врач терпелив с больными, этому их, врачей, учат, а он был больной в тот вечер, однако Фаина не стерпела, сказала, что нужен ему психиатр, не терапевт. Она сказала, что все у него в норме, ожирения не наблюдается, упитанность средняя, обмен не нарушен. А брюхо? А брюха нет, над ним посмеялись.

Над ним не посмеялись.

Фаина озябла, звала его в дом, но он не шел.

Вот так пошутить, как эта Светлана Табарчук — с незнакомым, с немолодым! — на то смелость нужна, особого рода веселость, бойкость, легкость, независимость характера — то, что он ценил в людях: независимость! На это к тому же нужны были женский глаз и женское чутье: с кем допустимо так пошутить, а с кем нельзя. Доверчивость нужна была: этот не нахамит, не обидит.

— Я псих, — сказал он, — ты права.

Они стояли под этим дурацким навесом. Она спросила у него, долго ли так простоят, а он — у нее: долго ли так проживут, как жили до сих пор. Она была женщина консервативная, боялась житейских перемен как черт ладана:

— Боже мой! Истек срок договора?

— Истек!

— Почему?

— Потому, — ответил он, — что жить тайно значит жить ложно.

— Переменился во взглядах?

— Выходит, что переменился.

А когда — вчера или сегодня, в один ли день, в один ли вечер — это роли не играло. Ежели уж он в чем-то убеждался, разубедить его было невозможно.

Она сказала, что подумает, взвесит, посоветуется. С кем советоваться, с кем? Это касалось их двоих и больше никого. Сын? Тот уже девок в подъезде щупает и сам, наверно, примеривается, какой дорогой ближе прошмыгнуть к Дворцу бракосочетаний. Боже мой! Дворец!

— Мы, — сказал Должиков, — без дворцов обойдемся, нам и районный загс подойдет.

Он знал, почему она боится этого, упирается: у нее было родственников — куча, и по мужу покойному в том числе, и со всеми ладила, поддерживала связь, принимала их у себя, а они его в свой табор не принимали. Он знал, чего она боялась. Пойди он с ней в загс, они бы его съели, а ею закусили.

Но он-то не боялся ничего, ему теперь море было по колено: ешьте, закусывайте, ставьте палки в колеса, объявляйте бойкот, блокаду, войну, а он своего добьется.

Он стал психом, требовал немедленного соглашения — сейчас же, сию минуту; старый договор — в огонь, новому — заздравную.

Она пришла в изумление, да и было с чего: что за спешка? Спешка, подтвердил он, завтра будет поздно. Объяснить этого он не мог и, когда она потребовала от него объяснений, наотрез отказался давать их, но убежден был: завтра будет поздно. Он твердил свое, она — свое, разругались, нагородили с три короба, и она ушла, убежала, хлопнула дверью в подъезде.

Больше он не видал ее, не ходил к ней, писем не писал, с праздниками не поздравлял, забыл туда дорогу. Кончилась у них музыка — враз, в один вечер, будто чем-то тяжелым, огромным всех музыкантов насмерть пришибло.

7

А Чепелю это собрание, эта говорильня нужны были, как рыбе зонтик, — пивка бы кружечку или, на худой конец, газировки стаканчик: в горле сохло. Чуть заступил на смену, с самого утра: запустишь гайковерт, пару гаек затянешь, и бегом — к сатуратору: задарма и уксус сладкий. Только с этой беготней, да на сдельщине, ни хрена не заработаешь.

Он успокоил себя: наверстаю. Не сегодня, так завтра. Башка у него не трещала, как у некоторых после выпивки; ко сну не клонило — выспался, много ему не надо: всегда высыпался; самочувствие было нормальное, только жажда мучила. Один опоздавший, плюхнувшись в кресло свободное, рядышком, спросил: «Об чем вопрос стоит?» Вопрос стоит, ответил Чепель, об выпить кружку пива. Чего захотел!

Баснями соловья не кормят, а все же стимул в этом был — потрепать языком или дать свободу воображению: вот он, счастья миг — собрание закрыто, аллюр — галопом за проходную, две остановки трамвая, и есть там заведение, где кружечка для Чепеля всегда найдется, а в крайнем случае откроют бочку свежую. Бутылочному он предпочитал бочковое; кто не согласен, тот в пиве не смыслит. Мухлюют, конечно, с бочковым, но все равно из бочки — вкус другой. Подымешь кружечку, сдунешь пену, поглядишь на свет: янтарь! И жалко пить. А не будет бочкового, бутылочное — под боком; лишь бы не тянули резину, поскорей закруглялись.

То, что говорилось с трибуны о трудовой дисциплине, было для него такой же нудой, как если бы посадили его в класс, раскрыли операционную карту сборочных работ и стали излагать ему суть переходов по каждой операций. Он это делал с закрытыми глазами. Он, будь даже в антифонах, в наушниках этих, как у мотористов, все повторил бы, что говорилось с трибуны. Фамилии можно потом проставить, а приговорчик готов: сорок процентов премиальных как не было. В ту обойму, ржавую, которая от собрания к собранию, от приказа к приказу хотя и подновлялась, но ржавела все более, он не попал, — ну и слава труду! Слава героям труда! — за Чепелем на участке никогда еще остановки не было, сегодня не доработал, не заработал — завтра доработает и заработает, а минус сорок процентов — или сколько там скостят — это из его кармана, не из государственного. «Ты чего приунывший?» — спросил сосед. «Кто? Я? — удивился Чепель. — Все хорошо, прекрасная маркиза!»

Он уже прикинул, кому еще стукнет в голову потянуть резину, — были такие, постоянные любители, штатные трепачи, — и предвкушал уже желанный миг счастья, но лучше бы не обольщался: Булгак на трибуну полез, Владик, а это было сверх всякой программы.

И не уйдешь, не смоешься: заметно будет, и Маслыгин — в президиуме, а Маслыгина он, Чепель, уважал, не хотелось бы падать в его глазах.

«Ваш?» — спросил сосед про Владика. «Наш, — ответил Чепель и добавил, как бы вскользь: — «Мой». Наставником был у Булгака, пока не разошлись, как в море корабли. «А я Маслыгина поддерживаю, — сказал сосед. — Что-то темнит этот… твой. С личными клеймами». — «Да, без пол-литра не разберешься, — согласился Чепель. — Давай, может, после конца чего-нибудь сообразим?» Сосед сказал, что не прочь, да жинка будет лаяться. «Точно! — сразу одумался Чепель, словно бы недоучел самое главное. — Жинка — это точно. Давай не надо».

А с Владиком вышла у него разладица как раз из-за водки; общество делится на классы: пьющих и непьющих; между ними происходит классовая борьба, — но чтобы парень в двадцать лет до такой степени мог стать ему, Чепелю, классовым врагом, этого он себе не представлял. Это было дико для него, тем паче, что никаких конкретных предложений Владику не делалось и ничего магарычевого не требовалось, — Чепель пил только за свои и только с пьющими, а пить с непьющими — что клянчить рубль у жены, то же удовольствие.

Владик вообще был ненадежен — как необкатанный движок: подведет? не подведет? Все может быть; и балансировка нарушена: где-то тихоня, а где-то крикун; где-то скромник, а где-то нахал; не имел собственной колеи — в его годы многие уже имеют.

«Вот вам глина, — сказал о нем Должиков Чепелю. И сменному мастеру сказал. — Лепи́те». Это, конечно, стоящее занятие — лепка, но сперва нужно найти общий язык. Чепель пытался, однако не нашел. Такого лепить — зря стараться, только глиной обмажешься. Сменный мастер тоже, кажется, пытался, и что? Чего они оба, наставник и мастер, добились? Сле́саря вырастили? Так он, Владик, слесарем и родился.

А до штатного трепача ему было далеко. Те тянули резину, так хотя бы укладывались в регламент, а у этого кладка была такая; кирпич — зазор, кирпич — зазор! За такую кладку надо бы дать по рукам, потому что — халтура, и лишнее время уходит на эти зазоры, но никто по рукам ему не дал, наоборот — подбросили еще кирпичей при содействии Должикова: строй! авось что-нибудь и выстроишь!

И что же он выстроил?

Ну, кладка наладилась, не стало зазоров, понесся вскачь, — и что? Вожжа под хвост попала? Лицо у него было длинное, а когда вот так пускался — напропалую, вроде бы еще удлинялось, вытягивалось и цветом напоминало слегка подрумяненный сухарь. Личные клейма, личные клейма. Оседлал своего коня. Это было знакомо Чепелю.

Вся разница между ними заключалась в том, что Владик был злой по натуре, — вот, кстати, балансировка! не зря помянута! — а Чепеля мама родила добреньким. Другой раз — обозлиться бы, но доброта препятствовала, и ничего хорошего в этом не было: на добреньких-то верхом и ездят. Конечно, характера не хватало — он таки чувствовал, — но мало ли чего кому не хватает? Жить можно.

Жить можно при любых условиях, и очень даже завлекательное это занятие: жить! Как ни мучила жажда и как ни влекло за проходную, а жизнь оттого не плошала: всему худому наступает конец, имей терпение.

Микрофон был на подставке, и подставка, штанга эта, не раздвигалась, видно, либо не догадывались раздвинуть, поднять микрофон повыше, — а Владик никак не мог приноровиться к нему и, пустившись вскачь, взял направление на президиум. В задних рядах зашумели: не слыхать.

«А оно вам нужно?» — обернулся Чепель. «Ты туда говори!» — одернул Владика председатель, ткнул пальцем в зал. Споткнувшись, Владик чуть было не грохнулся со своего коня. «А я куда говорю?» — «А ты сюда говоришь, и голос пропадает!»

— Голос не пропадает! — выкрикнул Владик, чтобы всем было слышно. — Голос пропасть не может! До каких пор, спрашиваю, будем работать нечестно?

Сразу стало веселее в зале, и Чепель повеселел: наклевывалась потеха. Сидели подремывали и, как по звонку, всколыхнулись: кто с усмешечкой, кто со смешком, а кто и с недовольством. На воре, говорят, шапка горит, но тут без шапок сидели. Если и потянуло гарью, то не от Чепеля: ну, затронет его Владик (и, наверно, затронет-таки, не упустит случая) — и что? Это ж пилюлька, которую глотнешь. — и никакого вкуса, ни горького, ни сладкого. Кто к ним, к пилюлькам, не приспособился, у тех они в горле застревают, а у него не застревало — наглотался.

Навалившись боком на стол, повернувшись к трибуне и запрокинув голову, Маслыгин спросил:

— Так кто же все-таки работает нечестно?

Трибуна была высокая: для торжеств; для критики сгодилась бы и пониже; Маслыгин глядел на нее, на Владика, как бы снизу вверх.

— Кто? — переспросил Владик, помедлив, словно сосчитывая этих, бесчестных, и сосчитал наконец, выложил на трибуну свой итог, прихлопнул ладонью, попридержал его, чтобы не сдуло ветром. — Большинство.

Ну, если большинство, тогда и вовсе легче. «На миру и смерть красна», — сказал Чепель соседу. Но до соседа едва ли дошло: пуще прежнего зашумели в зале.

— Вы, товарищ Булгак, кого сюда причисляете? — с места спросил начальник испытательной станции. — Весь завод? Весь цех? Или как?

— Я сюда причисляю КЭО, а за цех расписываться не могу, — ответил Владик. — На контрольном осмотре так: берут мотор с обкатки, и оглянуться не успеешь, уже готово, проверено, давайте следующий.

— Чикаться, да? — выкрикнул Чепель.

— А вы возьмите регламент техпроцесса, — не услышал Владик, продолжал свое, обращаясь к залу. — И почитайте, что там пишется и сколько там операций, и как это можно успеть за такое короткое время.

Хотел было Чепель еще словечко вставить, да воздержался.

— У нас же как, в большинстве? Визуально! — будто бы молоток хватанул Владик, вбил гвоздь в трибуну. — Сверили номера по карте, сверили комплектность и, возможно, даже крышки блока не снимая, подшипников не вскрывая, в карте отметились, в книге учета отметились, и — на тельфер, на малярку, иначе, говорят, если с каждым мотором чикаться и техпроцесс выдерживать, заработка не будет. Гоним, товарищи, моторы, технологию не соблюдаем!

«Дурака кусок! — про себя посмеялся Чепель. — По секрету всему свету! Ну кто ж это так делает!»

— А контролеры где? — спросил Маслыгин, морщась, как от боли.

Это же — на его голову тоже, не говоря уж о Должикове, о Подлепиче.

— Контролеры сидят и рассказывают байки, — ответил Владик. — У слесарей личные клейма, у большинства, вот и штампуют без контролеров.

Распространяться об этом было в высшей степени глупо, глупей не придумаешь, и некоторые возмутились, вскипели, а Чепель посмеивался: пускай у Маслыгина голова болит или у Должикова с Подлепичем; кому на Руси жить хорошо? Чепелю — сам себе хозяин! Он порылся в карманах, выудил серебро и несколько смятых рублевок и, пока там кипело у некоторых возмущение, взвесил все это на ладони, стал демонстративно подсчитывать.

А чтобы не подумали, будто вообще — в стороне от текущих событий, выбрал удобную минуту и крикнул Владику.

— Ты бы, Владислав Акимович, конкретнее! Невзирая на лица!

Он преследовал еще и такую цель: доставить Владику затруднение, загнать его в угол, потому что кому же приятно при полном кворуме да при начальстве позорить с трибуны своих же товарищей по работе.

Но тут он дал маху, переоценил моральные качества молодой подрастающей смены.

— Невзирая на лица, Константин Степанович, у вас многое можно воспринять, — обратился к нему Владик с трибуны. — Но когда вы находитесь после этого самого… у вас в мыслях… это самое, а не работа.

— Что у меня в мыслях, — сказал Чепель, — пускай тебя не волнует.

Переоценил человеческое благородство.

У Булгака шевелюра была современнейшая — не расчешешь; запустил пальцы в шевелюру и будто пощупал, на месте ли башка.

— А меня волнует, Константин Степанович! — произнес вызывающе. — Меня волнует, — повторил, — когда во вторник — или в среду? — был двигатель с крупным дефектом — но́мера не помню: сквозная раковина в блоке и проволокой заклепана, алюминиевой, а вы, Константин Степанович, после этого самого… не в ударе, короче… посмотрели, сказали, что хрен с ним, рядовой двигатель, не экспортный, пройдет, и клеймо свое поставили.

Как вам это нравится? Чепель сперва оборотился к соседу, ища у него сочувствия, а потом махнул рукой, сказал:

— Дурака кусок! Да оно сто лет проработает.

— Пока не пришлют рекламацию из Союзсельхозтехники, — спокойненько этак, интеллигентненько прибавил Маслыгин, по-прежнему боком сидя в президиуме, не спуская глаз с Владика. — И что же вы, Владислав, сознательный молодой рабочий, до сих пор молчали?

У Владика лицо, недосушенное, недожаренное, сразу прожарилось, стало веснушчатым, то есть казалось так: зарделся.

— А я не молчал. Я Юрию Николаевичу говорил. — Подлепичу. — А кому еще? На пятиминутке? На пятиминутке много не скажешь. Я и здесь говорю. Я и здесь говорю, — повторил он, — что пора кончать с этим отжившим делением: экспорт вылизываем, а себе, значит, можно кое-как, пускай деревня расхлебывает. Послать бы Константина Степановича в деревню, посмотреть, как на том двигателе поработал бы!

Глупость была невообразимая, передать кому-нибудь слово в слово, не поверят. Обида застлала глаза. За такое лупить надо смертным боем, но далековато был обидчик, на трибуне, — туда кулаком не достанешь.

Крупная оказалась пилюля, но ничего — проглотил, не подавился. Ничего, все нормально, жить можно.

Возведи Булгак на него напраслину, он, ясно, не простил бы, но никакой напраслины не было, нечего и ерепениться. Во вторник загулял, а в среду, в первой смене, работалось со скрипом, и подвернулся этот движок, дефектный, — дефект устранил и только тогда обнаружил раковину в блоке. Ежели кто скажет, что Чепель — шкурник и не заменил блока из корысти, чтобы побольше движков за смену пропустить, тот — дурака кусок. Замена блока — сразу пятерка в кармане, а он от этой пятерки отказался, от мороки то есть. Ну, пьющий, ну, гулящий, ну, бессовестный, но не барышник же! Булгак барышником его не назвал, и потому он недолго обижался на Булгака.

Это лишь поначалу застлало глаза.

А тут как раз потребовали от Подлепича ответа, или сам поднялся со своего места, счел нужным дать справочку по ходу дела.

Поднялся хмурый, скучный, с трудом, — узко было между креслами, — и повернулся спиной к президиуму, лицом к залу, а может, так и надо было, и все, наверно, подумали, что не у президиума, а у зала станет искать заступничества, но он, поскучнев еще более, взъерошив свою короткую стрижку, ни у кого заступничества не просил, сказал, кивая сам себе головой:

— Это верно. Был такой разговор. С Булгаком на прошлой неделе. Не о Чепеле персонально, а вообще-то был.

Когда он уже садился, и тоже — с трудом, из-за тесноты в рядах, Должиков рядом с ним, — выутюженный, вылощенный, в костюмчике, при галстучке, король экрана, любимец публики, — как бы помог ему, попридержав рукой, усесться, но без поучения не обошелся:

— Полагается, Юрий Николаевич, своевременно реагировать, а не ждать, понимаете ли, когда выплывет.

— Ничего не полагается, — с напускной невозмутимостью сказал Подлепич; можно было заметить, что — с напускной. — В своей смене, — сказал он, — я сам знаю, что полагается, а чего не полагается.

Ну, как? Чепель оборотился к соседу. Он уважал Подлепича и не жаловал Должикова, хотя именно ему обязан был многим, а Подлепичу — ничем.

8

С карбюраторными двигателями сама судьба повенчала его, и лишь впоследствии, в силу сложившихся обстоятельств, переключился на дизельные.

Чепель-отец, Степан Макарович, был шофером-профессионалом, имел после войны трофейный «опелек», потом — подержанную «Победу», и обе машинки, набегавшие не одну сотню тысяч километров, требовали к себе постоянного внимания, а у отца — только пара рук да еще шоферская служба, и говорилось в семье, что автомобильный инструмент сынишка освоил раньше, чем букварь, и никого не удивило дальнейшее развитие событий: сын пошел по стопам отца.

К двадцати пяти годам у него уже было стажу шесть лет с хвостиком, талон предупреждений — чистенький, без единой просечки, в личном деле — одни благодарности, возил он большого начальника, и все гаишники козыряли ему, даже если ехал пустой.

Но в шестьдесят восьмом, високосном, несчастливом, он был послан в город Горький за новой «Волгой», а на обратном пути поднялась пурга, замело трассу, движение прекратилось, посливали воду из радиаторов, стали ждать у моря погоды и померзли, конечно, а подогреться — бензину жалко, у всех — на исходе, заправка неблизко. Тогда один, совсем уж замерзший, достал самогону бутыль, сам разогрелся, других разогрел, и все было бы прекрасно, не наскочи ГАИ. Им говорилось русским языком: не едем, стоим, а они посадили четверых, самых разговорчивых, в свой вездеход, повезли на экспертизу, понаписали актов, позабирали права, и Чепель тоже попал в эту капеллу, хотя не столько за разогрев, сколько за разговорчики. Было это в чужой области, и начальник выручить Чепеля не мог, и лишился Чепель на год шоферской работы.

Но год-то был високосный, поганый, и покатилось — не одно, так другое: с Лидой, жинкой.

С Лидой и раньше бывали дела: куда ни пристроится, везде — не слава богу; невезучая; работала в магазине — случился пожар, сочли за поджог, таскали по допросам, был суд, оправдали, но нервов поистрепалось порядочно.

Теперь — со складом. Приняла склад, большой, межобластной; говорил ей: не иди на материальную ответственность, тебя любой жулик, зеленый, начинающий, вокруг пальца обведет. Не послушалась, пошла, приняла, а как она принимала, одному богу известно, и нагрянула ревизия, вскрыла недостачу. Он хотел бы пригласить прокуратуру в дом, чтобы посмотрели, как они живут, поискали те кубышки, где ворованное прячут, потрусили те перины, которых нет у них, нечего трусить. Дом был пуст — ни золота, ни серебра, ни сберкнижек на предъявителя, ни транзисторов, ни магнитофонов, ни горок этих, ни стенок, за которыми гоняются. Телевизор — из вещей — да плохонькая мебель, а «Победу», отцовскую, он продал еще в шестьдесят пятом, когда вторая дочь родилась.

Недостачи той пакостной, по торговым меркам, было всего ничего: три тысячи. Предложили внести, погасить — и кончен бал, но для них, для Чепелей, ради этих трех тысяч нужно было полтора года работать и притом ни крошки не есть, ни грамма не пить.

А в этот период как раз началось у него сплошное питьё.

Расклад был такой: двое детишек, супруга вроде бы под следствием, супруг вроде бы тунеядец, потому что в первые попавшиеся ворота не стучался, искал себе такое местечко, где можно было бы за короткое время поднакопить те три тысячи, от которых все зависело. Но в академики его не брали, а система автосервиса отпугивала своей сезонностью: полгода не разгибай спины, полгода — загорай на зимнем солнышке, да и трех тысяч за короткое время не добудешь, даже если нахально лезть в карман клиента, чего он не умел и что было противно ему.

Не унывая, однако, и Лиде не давая унывать, он с яростной надеждой пустился в поиски добрых душ, которых было немало вокруг, да проку только мало. Повестка дня состояла из двух пунктов: как быть ему и как быть Лиде, то есть требовалось найти выход из трясины, в которую они попали. Там, где повестка дня, там, натурально, заседательская суетня — с утра до ночи, с ночи до утра, — и заседали повсюду: в ресторанах, в кафе, в пельменных, в чайных и даже под открытым небом, если все было закрыто. Лида загрустила: «И без работы, и где-то шляешься». Вот интересно! А это не работа? Устройство! Он и сам устраивался и Лидины дела устраивал, такая работа нравилась ему, он быстро в нее втянулся.

Худо было только то, что денежки текли — не в руки, а из рук, но он про то, что худо, при Лиде умалчивал, был крепкий, здоровый, пил со всеми наравне, а ни в одном глазу, и когда грусть нападала на Лиду и даже до слез доходило, он ей толково, трезво объяснял, что никакого дела сделать без бутылки невозможно. Оно так и было: потолковать? ставь бутылку! посоветоваться? тем паче ставь! свести с тем или этим? ставь! подыскать работу? ставь две, накрывай стол в «Интуристе»! А за бутылкой, за столом, все мировые проблемы решались с такой услаждающей легкостью, что назавтра неудержимо влекло решать их снова.

Одно было худо: и денежки таяли, и ничего не решалось.

Лида пилить его не пилила, перечить ему не перечила, но, видно, пришла к выводу, что дело безнадежное, надо самой думать, и, крепко задумавшись, перебрала всех известных ей, на которых хоть как-то можно было положиться, если не опереться, и остановилась на каком-то, по ее словам, очень порядочном, солидном, чутком, который приходился ей дальней родней — седьмая вода на киселе. Она разыскала его, Должикова этого, Илью Григорьевича, напомнила о себе, обрисовала расклад в своей семье, и тот обещался прийти в выходной, потолковать.

Потолковать — значит, бутылка нужна, и опять же Лида не стала перечить, сходила к соседке, взяла денег в долг и купила две, расщедрилась: коньяк и водку. Учти, Костя: коньяк для гостя. В рифму.

Должикова он представлял себе старичком в пенсне, — вроде того учителя, школьного, попившего когда-то чепелевской крови немало, но Лида сказала, что Должиков — с моторного, и вспомнился — без теплых чувств — начальник бывший, у которого всего-то власти — на одну область, а в чужой — дулю ему показали. Тот был тучен, тяжел, страдал одышкой, и Чепелю точно таким представился Должиков.

За этот период пришлось навидаться многих доброжелателей, но там, где заседали, было проще, бутылка равняла всех мигом, а у себя в квартире, в коммунальной, в своей комнатушке, робость какая-то охватила.

Он уже привык деловые беседы вести под градусом; без градуса — пустые хлопоты. Пока Лида кухарничала, а детей услали гулять, он откупорил водку, налил сто граммов, — глаз у него был уже точный, и время то прошло недавнее, когда от водки мутило.

По теперешним обычаям, графинчики на столе были не в ходу: спешка, спешка, переливать из бутылок — вроде бы темп сбивать, но Чепель перелил, чтобы убыль была незаметна, а то, что убыло, того в нем и прибыло.

Он уже не робел перед гостем, нетерпеливо ожидаемым, и не стыдился своей квартирной бедности, но гостя не было и не было. Либо помешало что-то гостю, либо — трепач, и Лида, покончив с напрасной стряпней, вышла во двор приглядеть за детьми. Только она вышла, гость и появился.

Влетело бы ей от Чепеля, не пропусти он стопочки этой, предварительной: ее родня, Лидина, ее затея, а что ему-то с гостем велите делать? Но стопочка — за него — свое дело сделала. Еще клянут, поносят в печати, а это ж какой стимул! С этим стимулом он и встретил гостя.

Гость был не старик в пенсне и не толстяк, страдающий одышкой, молод, моден, ладен, красив, снял кожушок свой коротенький, снял шапку пыжиковую, одернул пиджак, поправил галстук, расправил складочки на сорочке, — и все синтетика, все выглажено, чистенькое, новенькое, а Лида говорила, что бобылем, отшельником живет.

«Ну, Чепели, Чепели! — покачал он головой, взглянул на стол, накрытый, парадный. — Зовете, а не предупреждаете; может, у вас годовщина, а я без подарка. — На дворе было не очень-то морозно, но он потер руки, будто с мороза, или все-таки при виде накрытого стола. Если так, то парень свой, можно не церемониться. — Меня такси подвело, — сказал он, потирая руки. — Едут мимо, не берут. Прошу, Константин, извинить. И все же, — кивнул он на стол, — в честь чего?» — Учти, Костя: коньяк для гостя! — повеселел Чепель, но Должиков его не поддержал. — Давайте, Илья Григорьевич, за знакомство, — пригласил к столу. — Пока там суд да дело». Свой парень явно, но опять не поддержал: «Ты, вижу, быстрый, Константин, а я первый раз в доме, надо приличие соблюсти. Дождемся уж хозяйки, торопиться некуда».

У Должикова была седина на висках, но это бывает: у молодого — седина; и была она вроде той синтетики на нем — гладенькая, красивенькая, с гладеньким, плавненьким переходом от серебра к помутневшему олову, и от олова — к цвету высохшей травы. Был он русый, а глаза темные, острые, и не бегали, но все как есть, кажется, кругом примечали. Учти, Костя: коньяк для гостя; уселись оба на диванчике.

«Напрасно ты разное хочешь соединить, — сказал Должиков. — У тебя одно, у Лиды другое, — положил он ногу на ногу. — Одно другого не касается. — Покачал ногой в начищенном ботинке. — Мой взгляд, если тебя интересует, заключается в следующем: надо рассматривать в отдельности. Вот и начнем с работы. С твоей, само собой».

Чепель был веселенький, смелый, и особенно бодрило его, что Должиков не замечал этой веселости, не мог заметить: от ста граммов даже запаха нет, — он тогда, в чужой области, если бы не скандалил, заступаясь за случайных попутчиков, то ничего бы и не было, это уж трубочка окаянная потом, на экспертизе, выдала его.

«Мне, Илья Григорьевич, не всякая работа подходит, — сказал он смело. — Мне подходит с калымом. Без навара я в настоящее время не выкручусь». За такую прямоту Должиков ругать его не стал. «В этом я не специалист, — сказал он по-деловому, без нотаций. — Калымить не приходилось. Работаю на слесарном участке, имею дело с дизелями и думаю так, что ты бы, при твоих прежних знаниях, это быстро освоил». — «Дизеля́? Господи! — хмыкнул Чепель. — Делов-то! Вопрос другого порядка: во что оно может вылиться? Разряда-то у меня нет. Когда еще дадут». — «У нас разряд не влияет, — объяснил Должиков. — Расценки для всех одни. Это если по бюллетеню получать или тринадцатую зарплату, тогда учитывается. Но я — к примеру. Только. — Он помахал рукой, будто бы отгораживаясь от Чепеля. — Безотносительно. К себе тебя не зову, а попросишь, не возьму, я строг, Константин, а ты разболтан, вижу, и затруднишь меня из-за Лиды, поблажлив буду к тебе, чувствую, а это не годится. Да и работа — не проблема, — добавил Должиков помягче, с виноватостью в голосе. — Хоть у нас на моторном, хоть где. Возьмут не глядя». Проблемы хорошо решать за рюмкой — всякие, мировые, — а без рюмки стало скучновато Чепелю, и даже стал он понемногу обижаться. «А вы-то, Илья Григорьевич, всегда ль на зеленый ездите? Исключительно? И кем вы, извиняюсь, будете там, на моторном?» Должиков улыбнулся; улыбка у него была, надо признать, приятная. «Да я же говорю. Слесарно-сборочный участок. Мастер я». — «Ах, мастер! — открыто разочаровался Чепель. — В общем, тот же рабочий класс!» Все еще улыбаясь, но суше как-то, бледнее, и постепенно сводя на нет эту приятную улыбку, Должиков спросил: «Что подразумеваешь?» — «Да ничего! — смело ответил Чепель. — Устраиваться надо. А в этом рабочий класс ничего не может». Должиков искоса глянул на него — как две черные дырки просверлил. «Ошибаешься, Константин. Рабочий класс все может». Хозяйку дожидаться, с тоски помрешь. Или с голоду. «Плохо, Илья Григорьевич, когда движок холодный, а шофер голодный. А то бы я вам сказал… Над Лидой три тысячи висят; какой же рабочий класс, даже имея что-то в кубышке, даст вам взаймы эти три тысячи на неопределенный срок?» Должиков помолчал, покачал ногой, нагнулся, стер пальцем пятнышко с ботинка. «Знаю, — сказал он помрачнев. — Лида мне говорила. Играете, играете, доигрались. Как дети. Мое хозяйство — по столовкам, — объяснил он и взялся за лацкан пиджака. — Вот все, что на мне, — И снова помолчал. — Три тысячи есть. На свадьбу берегу, — улыбнулся опять. — Приданое». У Чепеля, ей-богу, сердце застучало; ну вот она, стопочка, ну вот она, милая; без стопочки разве припер бы он Должикова к стенке? Застучало и оборвалось: да где же это писано, что припер? На какой бумаге? На каком соглашении? «Учти, Костя: коньяк для гостя! — повторил он свое сегодняшнее, полюбившееся ему изречение. — Деньги есть, но не дадите ж!» Должиков встал, прошелся по комнате. «Почему не дам? — обернувшись, просверлил Чепеля двумя черными сверлышками. — Дам. Не тебе, конечно, ты лоботряс, я тебя вижу насквозь, а Лиде дам. Лида мне дальняя, но по материнской линии, а мать, знаешь, святое… — И расчувствовался. — Ну, давай по рюмочке за святость!» Учти, Костя, коньяк для гостя!

Он дал-таки эти три тысячи, Должиков, и потом отрабатывали долго их, возвращали по частям, но возвратили. Через год Чепель сел опять за руль, однако не суждено было, видно, ему приумножить шоферский стаж: опять поймали на том же, на пьянке, машина во дворе ночевала, поехал за водкой — рядом, к дружку, и напоролся, — один шанс из тысячи.

А у Должикова слесарей стало не хватать, и пошел к нему; работа все-таки знакомая и хлебная; к тому же завод построил девятиэтажку в новом районе, пообещали квартиру.

9

С чего бы ему теряться-то? — Булгак ухарь был и хват, разбитной малый, боевой, солдатская служба за плечами, первый разряд по плаванию, вообще занимался спортом, почитал силу, твердость, решительность, презирал слюнтяйство, и, окажись вдруг слаб, позволь коленкам затрястись, когда вызвали его на трибуну толкать речуху перед всем народом, он и себя не пощадил бы, и себя запрезирал бы, и потому, пробираясь между креслами, между рядами, показывал всему народу, что речь толкнуть — ему раз плюнуть, и в жизни своей он уж столько речей натолкался, и столько трибун навидался, и столько собраний-заседаний, что теряться-то вовсе странно.

Маслыгинская записка подзадорила его, а еще раньше, до этого, подзадорил докладчик, упомянувший вскользь о некоторых несознательных товарищах, беспрецедентно отказавшихся брать на себя соцобязательства, и поскольку других таких, кроме Владислава Булгака, в цехе как будто бы не было, он, Булгак, принял эту критику на свой счет и тут же загорелся ответить на критику критикой, однако дрожь в коленках остановила его, и только после маслыгинской записки удалось унять эту дрожь.

Ребятам, сидящим с ним, записку он не показал, спрятал, отшутился кое-как и, словно бы и не замыкаясь в себе, отшучиваясь, сохраняя ту же, что и прежде, иронически-скучающую позу, принялся напряженно обдумывать, что скажет с трибуны, и как, и с чего начнет, и чем кончит.

Начать, пожалуй, нужно было с обязательств, с того, как принимались они на участке, и как профгрупорг порол спешку, заставлял писать, что придется, лишь бы бумажка в цехком попала к сроку, и как он, Булгак, схлестнулся с профгрупоргом, а затем и с Чепелем, подоспевшим к этой стычке, и как коснулись личных клейм и честности в придачу, и как Владислава Булгака зачислили в разряд несознательных и темных.

Поразмыслив, он утвердил такое начало и двинулся дальше, не подавая ребятам виду, что занят умственной работой, и предписал себе строгую последовательность изложения, от и до, а повесть о том, как поссорились Владислав Акимович Булгак с Константином Степановичем Чепелем, все же поставил в центр, потому что последующее вытекало из предыдущего: принципиальность, сознательность, честность, и в доказательство — примеры, имена. Имен этих, заслуживающих уважения, набралось десятка полтора, и мог бы еще набрать, но и без того хватало для полноты картины и чтобы под конец вернуться к теневым ее сторонам, к нарушениям технологической дисциплины, к таким типам, как профгрупорг, которому лишь бы бумажка, или как Чепель, которому лишь бы рюмка.

С чего теряться? — коленки не дрожали, хотя и нечасто случалось взгромождаться на трибуну, а на эту — и вовсе ни разу. Эта была массивная, тяжелющая — не сдвинешь, и не по себе стало, когда взгромоздился, едва не запрезирал себя за такое слюнтяйство.

Зрение у него было дай боже, не жаловался, все в точности видел с трибуны, весь этот длинный зал — от первых рядов до последних, все лица — от ближних до самых дальних, ребят, с которыми сидел, хлопца, который затронул его в проходе, Должикова, примечательного своей сияющей лунной сединой, Подлепича, ничем не примечательного, Чепеля, с его медным профилем куперовского индейца, и — рядом, в президиуме — Маслыгина, с прилизанным косым проборчиком, с мудрым лбом и нервными руками: все видел, всех, и даже начальника техбюро, примостившегося в последнем ряду и как бы показывающего этим, что забежал он на минутку и что помимо лодырей и пьяниц у него своих забот по горло.

Эта зримая близость многолюдного зала придала ему, Булгаку, спокойствия и уверенности в себе; с такой же ясностью и четкостью, как этот зал, видел он им же расставленные мысленные вешки, по которым предстояло словесно пройти, и после короткого замешательства на новой для него, не освоенной еще трибуне показалась ему легкой и даже увлекательной эта предстоящая прогулка по расставленным вешкам: соображений, рассуждений и предложений было у него в голове предостаточно.

Предполагалось стартовать в умеренном темпе, а этой тактики он обычно придерживался на водной дорожке, нагоняя затем секунды за счет сбереженных сил и психологического воздействия: соперники, вырвавшиеся вперед, считали себя уже недосягаемыми и, когда он их настигал, теряли самоконтроль. Это мелькнувшее вдруг сопоставление многолюдного зала с плавательным бассейном напомнило ему недавнюю удачную прикидку на четыреста метров вольным стилем и радужные пророчества тренера, ожидающего весомых побед в комплексном плавании. Несмотря на отдаленность этих сопоставлений, они не размагнитили, а, наоборот, подзадорили, как и записка, маслыгинская, в которой было не столько упреков, обращенных к нему, Булгаку, сколько надежды, возлагаемой на него.

Первую, вступительную фразу он произнес внушительно, складно, как и хотел, как и предполагалось, и видел зал перед собой от края и до края, и когда открылась входная дверь в самом конце зала и вошла Света Табарчук из техбюро, он тоже увидел, но только сразу не разглядел, что это Света: не ожидал, что войдет — ей быть тут не считалось обязательным, у них, технологов, своих забот было по горло, — и потому он словно бы опешил в первую минуту, а на трибуне — потеряешь нить, пиши пропало: нить тонкая, невидная, терять нельзя, теряться при народе — стыд и срам; он был пловец, разрядник, в жизни не тонул, но в эту первую минуту, после этой первой фразы, такой внушительной и складной, его потянуло ко дну.

Тумана не было, туман был в голове, а все, что в зале, видел он по-прежнему ясно, четко: и то, как вошла она, и как остановилась, и как взглянула на трибуну, тотчас отведя глаза, и как поискала глазами кого-то, и нашла, и, ни на кого теперь не глядя, проворно пробралась в тот самый последний ряд, где примостился ее начальник.

Сидящие в зале ничего этого не видели, а если бы и увидели, то не обратили бы на это внимания, и объяснить им, что произошло, он не мог, но нить была потеряна — и, второпях отыскивая ее, напрягая память, выкарабкиваясь из водоворота, он поплыл по течению, забубнил что придется, как будто писал обязательства под диктовку профгрупорга и лишь о том заботился, чтобы была бумажка, в цехком попала к сроку.

Запрезирать себя он тоже не мог: когда случается срыв на дистанции, не время заниматься самобичеванием, а нужно учащать гребки, получше координировать движения, дышать ровнее — и все это пытался он воспроизвести практически, однако течение уносило его от берега, от вешек, так славно расставленных им, от тех соображений и предложений, которые, конечно же, оставались в голове, но к которым теперь подобраться сквозь толщу лишних слов, самим же нагроможденных, было немыслимо.

Он плыл и ждал, когда уйдет Света, потому что при ней говорить с трибуны был он не способен, она мешала ему, и знай, что придется говорить при ней, — никакой Маслыгин не подзадорил бы его, не уломал, и никакая сила не заставила бы его выйти на трибуну.

Он плыл и ждал, когда она уйдет: ей нечего было делать на этом собрании, и пришла-то она не затем, чтобы послушать, как толкает он речуху, или полюбоваться, как держится на трибуне, а пришла к своему начальнику, принесла что-то срочное в папке с тесемочками и развязала тесемочки, раскрыла папку, показала начальнику, и тот неторопливо стал читать, не подозревая, что своей медлительностью губит кого-то.

Она пришла на минутку и должна была вот-вот уйти, но не уходила, и хотя он, Булгак, понимал, что ей нет дела до собрания и до того, что говорится на собрании, и пришла она по своему делу, и поглощена только этим делом, а больше ничем, — он все же тонул, и выкарабкивался, и снова тонул, и течение уносило его дальше и дальше от расставленных вешек, которые постепенно становились почти неразличимы.

Подобно стрелку-спортсмену, ограниченному временем и числом выстрелов, он ощущал каждый свой промах, но не имел возможности поправиться, взять ход назад или следующим ходом наверстать упущенное. О стычке с профгрупоргом и Чепелем сразу не сказал он, упустил это, а затем уж не находилось такого паза, куда бы можно было это втиснуть, но он пытался, тыкался во все щели, терял понапрасну время и, сосредоточенный на этих попытках, плывущий, по течению, пустился в рассуждения о техконтроле, хотя и не думал об этом заранее.

Когда ему добавили немного времени к регламенту, он уже не видел ничего и никого в зале, кроме последнего ряда, и, силясь не смотреть туда, все же смотрел и, остро ощущая каждый свой промах, снова промахивался — и эти бесконечные промахи, это бессилие свое перед ними как бы надломили его, и та часть, надломленная, стала нечувствительна: ей было безразлично, что скажут о нем сидящие в зале.

Он, кажется, возмутил кое-кого из них, настроил против себя, не сумел ничего-доказать, но и это было теперь безразлично ему, и, уже собираясь убраться с трибуны, он увидел, что Света Табарчук захлопывает папку, завязывает тесемочки, тоже собирается уходить. Он видел, как она поднялась, одернула юбку, выбралась в проход, пошла к дверям, и дверь закрылась за ней. Она могла бы сделать это и раньше, и все, возможно, было бы иначе, и он не оскандалился бы, не растерял своих вешек, не поплыл по течению, но все сложилось именно так, а не иначе, и теперь уж поздно было рассуждать об этом.

10

В июле, в самую жару, в самый желанный для отпускников месяц, дали Булгаку путевку на заводскую базу отдыха. Он еле отпросился у тренера, у них были двухразовые занятия в бассейне — форсированная подготовка к межклубным соревнованиям — и, только поклявшись пунктуально соблюдать предписанный ему и буквально по часам расписанный тренировочный режим, он умолил тренера и был отпущен под честное слово.

База отдыха славилась архитектурным размахом: два высотных корпуса гостиничного типа с холлами, читальнями, спортзалами, бильярдной; и расположена была в живописной местности, в лесу, на берегу обширного водохранилища.

Последнее привлекало Булгака больше всего: сам он, не только тренер, заинтересован был в том, чтобы пик его формы пришелся на август месяц. И теперь необходимо было день за днем набирать форму, не поддаваясь никаким увеселительным соблазнам.

Это он умел и тем немногим из новых своих знакомых, которые пытались соблазнить его, так расписывал свое умение и заодно подвижнические тяготы спортивной жизни, что на него смотрели как на аскета, как на чудо человеческой доблести, и не удивились бы, увидев на его груди звезду героя.

Он и сам не удивился бы и усиленно подогревал эти фантастические слухи о себе, но, к сожалению, туго сходился с новыми людьми, а людей, молодых, было на базе великое множество, И всех оповестить о себе он, конечно, не мог. Старики не принимались им в расчет, перед ними красоваться не имело смысла, он и за людей их не считал — на отдыхе, естественно, но зато перед незнакомыми девицами, выползавшими по утрам на свои балконы, красовался как только мог и как будто все расчехленные камеры всесоюзного телевидения были направлены на него, совершающего обязательную утреннюю разминку.

С девицами он не водился, с парнями — только за обеденным столом, просыпался чуть свет, бегал кроссы по лесу, занимался в спортзале, плавал по графику, на танцы не ходил, спиртного в рот не брал, ложился за два часа до отбоя, железно соблюдал режим, и единственным мирским утешением в этой монашеской жизни были для него телекамеры, которые, как ему мнилось, следят за ним от подъема до отбоя. Он вполне удовлетворен был такой жизнью.

Но все проходит, подругу друг находит, — это из какой-то старинной, довоенной еще, оперетты: радио на базе включалось в исключительных случаях, однако транзисторы были чуть ли не у каждого.

Но все проходит, и ему оставалось уже немного роскошествовать на природе, когда сказали, что приехала Света Табарчук, из сборочного цеха, из техбюро. Сказали это между прочим, но и со значением, и, кстати, сказали ребята, составляющие основной контингент, то есть увивающиеся за девицами. О Свете Табарчук шла слава неприступной красавицы, однако он за девицами не увивался, у него был режим, он слово свое, данное тренеру и самому себе, держал и, кроме того, неприступными красавицами не интересовался.

«Ты ее знаешь?» — спросили у него. «Знаю, естественно», — ответил он. «Ну и как?» Он что-то сострил по поводу девичьей неприступности, причем острота была из ассортимента лежалых товаров и ни свежестью, ни скромностью не отличалась, но он всегда опасался быть уличенным в излишней скромности.

Свету Табарчук он, естественно, знал — как не знать, — еще с зимы она курировала их участок, изредка появлялась, однако он не обращал на нее никакого внимания. Красавицы, да еще неприступные, горды, самонадеянны, много мнят о себе, — он даже не глядел на нее, когда появлялась, отворачивался из принципа или глаз не поднимал, и это был не вызов всем неприступным красавицам на свете и не месть за их неземную, картинную красоту, а знак пренебрежения к такой красоте, неуважения, презрения и чего хотите еще, но только не скромности. Он не глядел на эту Свету потому, что другие глядели, пялились, и презирал потому, что другие превозносили до небес, но знать ее он, по сути, не знал и даже ни разу не разглядел как следует, а издали, когда проходила по участку своей семенящей торопливой походкой, ничего особенного в ней не находил.

В конце концов, ему не было дела до нее, и тем не менее он всегда получал удовольствие, прислушиваясь к голосам в конторке Должикова, где начальник участка при каждом ее появлении не упускал случая нагрубить ей или еще каким-нибудь образом обойтись с ней невежливо, круто, и всякий раз он, Булгак, мысленно пожимал руку Должикову: работа есть работа; пришла в цех — не жди реверансов; он был на стороне Должикова: в рабочем коллективе за красивые глаза авансов не выдают.

Однажды он услыхал, как эта самая Света не то расхныкалась, не то взбунтовалась: «За что вы, Илья Григорьевич, меня так ненавидите?» Подобных сцен в конторке Должикова еще не бывало — ругались, спорили, кидались друг на друга чуть ли не с кулаками, но по-мужски, а это было похоже на истерику, и вслед за истеричным возгласом послышалось всхлипывание, и тотчас же Должиков, хлопнув дверью, выскочил из конторки — смятение было написано у него на лице. Он как-то беспомощно и вместе с тем пугливо огляделся, прошелся по участку, подошел к Булгаку, спросил: «Что? Течь?» Двигатель был дефектный: масло подтекало. В такие, кстати, мелочи обыкновенно Должиков и не вникал. Пройдясь затем по участку, он вернулся в конторку, а Света еще не ушла, и слышно было, как отчитывает ее. «С вашими нервами, Светлана Ивановна, вам лучше на заводе не быть. Я бы, на вашем месте, подыскивал что-нибудь другое. А у меня — план, у меня — производственный участок, не экспериментальный. Вам в институте не сказали, или вы недослышали, так я вам скажу: самая совершенная технология — это та, которая рассчитана на дурака. А вы рассчитываете на умного, по вашей технологии я должен инженера ставить к стенду. Меня такая безграмотная технология не устраивает. И дайте мне, пожалуйста, работать спокойно. И если вам что-то нужно от нас, прошу обращаться к Подлепичу Юрию Николаевичу, вон он стоит, высокий, худой, — ткнул Должиков пальцем в оконное стекло конторки. — Считайте, что он — мой заместитель».

Вот это было по-мужски, без всяких реверансов, — после такого внушения незадачливая Света долго на участке не показывалась, а может, и приходила, но Булгак ее не видел, и весть о ней на базе отдыха, в жарком июле, в разгар форсированных тренировок, оставила его, разумеется, равнодушным.

Купанье на базе обычное: песчаный пляж, с грибками, с лежаками, с тентом, и все туда ходили, а он не ходил — мелководье, и сеткой проволочной ограждено, чтобы не заплывали на глубину. Он ходил подальше, облюбовал уединенный заливчик, тоже с песчаным дном, и оттуда совершал свои ежедневные утренние заплывы. В этом заливчике, на этом бережку были у него и старт, и финиш.

Обычно стартовал он брассом, а финишировал на спине, и в то знаменательное утро не изменил привычной схеме и, подплывая к финишу, естественно, не видел берега — и, лишь нащупав ногами дно, повернувшись, увидел Свету Табарчук. Она сидела у самой воды, не загорелая еще, белая, с белыми плечами и руками, в открытом сарафанчике, а берег тут зарос камышами, и выйти можно было только там, где она сидела. Он сейчас же, инстинктивно как-то, опрокинулся на спину, отплыл и, высмотрев плешь в камышах, направился туда. Ему показалось, что она собирается уходить, но нет — пересела поближе к воде и стала швырять в воду камешки. Дно возле камышей было топкое, ноги вязли; пытаясь выкарабкаться на берег, он поскользнулся, вымазался весь в иле и в придачу бултыхнулся в воду. Его нисколько не затруднило бы проплыть лишний километр и выйти из воды где-нибудь неподалеку от общего пляжа, но это было бы нарушением тренировочного графика, и он опять полез в камыши и опять поскользнулся. «Эй, парень! — крикнула Света. — Чего мучаешься?» — «Я не мучаюсь», — ответил он из камышей. «Сорви камышинку!» — крикнула она. Весна была ранняя, и лето — не по календарю, и камыши уже отцветали, не густо было этих камышинок, как она их назвала. Он все же исполнил ее просьбу, — почему бы и нет? Он был находчив и дерзок в компании, мог переплюнуть в этом всех, но когда некого было переплевывать, он терял эту свою способность. «Вот спасибо!» — сказала Света, принимая вытребованный подарок. «Кушайте на здоровье!» — сказал он, слегка стесняясь своего полуголого вида, хотя ему, спортсмену, тренированному пловцу, стесняться было нечего. И плавки у него были японские. Он всегда ходил на озеро в одних плавках и после заплыва шел с километр пешком до базы.

Обычно мало-мальски смыслящие в плавании, понаблюдав за ним с берега, удивлялись затем, как он быстро плывет и далеко заплывает, но эта, видимо, смыслила в спорте, как свинья в апельсинах, и вовсе ничего не сказала. Он тоже, сунув ей камышинку и в ответ на ее благодарность отделавшись сомнительной остротой, больше ничего не сказал и пошел себе, а она осталась.

У него был постоянный маршрут — вдоль берега, изрытого весенними промоинами, через овражки, заросшие полынью, и всегда, возвращаясь на базу, он с жадностью поглядывал по сторонам, подмечал всякие июльские прелести, которых вокруг было полным-полно, а в это утро шел возбужденный, никаких прелестей не примечая, стараясь припомнить то, что поразило его несколько минут назад. Он был не беспамятен, рассеянностью не отличался, но это, случившееся с ним, сразу отдалилось от него, будто какая-то давность пролегла между тем, что есть, и тем, что было. Он шел, пораженный неожиданным открытием, которое сделал, или сделалось оно само, но не мог объяснить себе, что это за открытие и почему оно взбудоражило его. Если бы он открыл для себя новое чувство, то должен был бы почувствовать эту новизну, а новизны не чувствовал: это было старое-престарое чувство. Если та, которую он увидел на берегу, была незнакома ему, неизвестна прежде, он мог бы подумать, что открыл для себя новое лицо, но оно было не новым для него и тем не менее — поразило. Оно поразило его с такой оглушительной силой, как если бы он никогда прежде не видел этого лица и даже не подозревал, что оно существует на свете. Это было совершенно новое для него лицо, и спустя несколько минут после того, как лицо это открылось ему в своей поразительной новизне, он уже не мог понять, чем оно поразило его, и не мог представить себе, какое оно. Если бы это была неприступная красота, которую он презирал, она не потрясла бы его, да он и не думал о ней, как и вообще не думал о красоте, ни о какой другой, потому что не красота потрясла его, а что-то совсем другое, и в ту минуту, когда он вылез, мокрый, на берег и протянул знакомой незнакомке трудно добытый трофей, он не увидел никакой красоты: красотой не прошибло бы его, а то, что увидел, не имело ни названия, ни четких очертаний, ни той определенности, какая оставляет в памяти такой же определенный, зеркальный отпечаток. Чтобы понять себя, ему нужно было снова увидеть, и тут-то он восторженно подумал, что помешать этому ничто не может, и что, пока он здесь, на базе, это так же доступно ему, как любоваться прелестями июля, и что, когда вернется на завод, тоже как-нибудь устроится с этим, и что понять себя, в конечном счете, не главное для него, а главное — опять увидеть то, что увидел. День только начинался, и впереди было много дней, впереди были целые годы, и кажется — пульс участился, дыхание сделалось неровным, когда он об этом подумал.

Но все проходит, подругу друг находит — познакомились, стали здороваться, он героически втерся в чужую компанийку, а компанийка была отменная: ребята из техбюро, девчата из планово-распределительного, Маслыгин, между прочим, тоже. Этой компанийкой ходили в лес по грибы, играли в волейбол, катались на лодках, смотрели кино на открытой площадке, и ничего такого не было, что могло бы служить поводом для торжества или чьих-нибудь ехидных подковырок, и вместе с тем было и торжество, и ликование, и все это ежедневно подкреплялось заветным правом быть постоянно неподалеку, рядом, и никакие слова многозначительные не произносились, никакие взгляды тайные не скрещивались: не было ни слов, ни взглядов, ни признаний, ни намеков, и ничего не обещало их, не предвещало, не обнадеживало, — и тем не менее никогда еще не жил он с таким жгучим интересом, не засыпал с такой жаждой поскорее проснуться, не просыпался, с такими надеждами на будущее; а потом путевка кончилась, он бодро простился со всеми, — его провожали до станции, — он уехал электричкой, загрустил было, встряхнулся, с утроенной энергией принялся тренироваться, укатил в Севастополь на межклубные соревнования.

Но все проходит, подругу друг находит, — когда он вернулся (это было в середине августа), ему сказали, что Света Табарчук вышла замуж за Илью Григорьевича Должикова.

11

В палате, где лежала Дуся, было еще несколько женщин, а сколько — не сосчитал, порядочно, палата большая. Не до счета, коль входишь, не поднимая глаз, и сидишь как на иголках, — в палате все тяжелые, лежачие, и Дуся видит, что ему неловко, гонит: «Иди уже. Хватит». И поговорить не поговоришь, только расстроишься. Зина ходила туда почти ежедневно. Она была там уже как своя.

Понадобились какие-то старые анализы, — для больничного врача, и через Зину Дуся передала, где их искать.

После работы, по обыкновению, Подлепич задержался на заводе: смотрел журнальчики в парткабинете, чтобы не отстать от политики, — это нужно было ему для опоры в беседах со своими подопечными, он привык иметь под руками факты, новейший материал. Еще у него было обыкновение после всего, что порой держало на заводе до сумерек, заглядывать под вечер в общежитие и тоже там калякать со своими, но в этот раз он Владика Булгака не застал, а с ним-то и нужно было покалякать. Обновлялись на участке комсомольские контрольные посты, собирал Должиков мастеров и кадровых рабочих, наметили мероприятия, — речь Владика таким раскатистым эхом отозвалась. Задал хлопот. И БТК тоже зашевелилось.

Впрочем — на пользу; это теперь, правда, благоразумие взяло верх над глупостью, а сразу после собрания был он зол на Владика, и Должиков тоже зол. В этом возмущении они тогда как бы объединились, и то было забыто, что едва не поссорило их на собрании. Как сидели рядом, так и встали оба, пошли в толпе к дверям и о том, чуть было не разъединившем их, не сказали ни слова. «Булгак в своем репертуаре! — буркнул Должиков. — Обмарать грязью участок!» — «Вот и возись с ними! — поддал жару Подлепич. — Вкладывай душу! Да ну их…» — «Нет, случаются нарушения, никто не спорит, но всех приводить к одному знаменателю! А я ему еще регламент продлевал…» — «Да вот же ж… На свою голову». Так они переговаривались, пока не нагнал их Маслыгин, уже в коридоре, возле цехкома, спросил: «Гневаетесь, старики?» — «Гневаемся, — кивнул Должиков. — К сожалению, сознательности не хватает. Мы болельщики, Витя. За свою команду. А болельщик, сам знаешь…» — «Ну, положим, не болельщики вы, а тренеры, — сказал Маслыгин. — А что, сгущены краски?» — «Пустой разговор, Витя, — ответил Должиков. — Апеллировать нам права не дано. Да и нечем подкрепить такую апелляцию. Вчерашнее уже утекло, не проверишь, так это или не так. Взыскать не с кого. Не дай бог, придут рекламации, тогда и взыщем. А впредь, что ж… Надо делать выводы. Хотя бы Чепеля имея в виду. Впредь, Витя, будет порядок. Церковный». — «Не сомневаюсь, — сказал Маслыгин. — Будем считать, что инцидент исчерпан».

Нынче настроение было сносное: смена прошла, как говорят, без сучка, без задоринки, дефектных моторов мало, дефекты несложные, он, Подлепич, поставил часть дефектчиков на КЭО, и все, что поступало с испытательных станций, немедленно обследовалось, проверялось и отправлялось на малярку. Теперь он старался поменьше заниматься хозяйством на участке и побольше присматривать за слесарями. Нынче, по крайней мере, во всем был порядок — церковный, как выражался Должиков.

Что хорошо, то хорошо, а что скверно…

В парткабинете подсел к нему один из газеты, бывший сотрудник заводоуправления, а теперь пенсионер, числился в заводской редакции на общественных началах. Подсел он неспроста — поинтересовался чрезвычайным происшествием, так и сказал: у вас, мол, ЧП на участке, вскрыт массовый брак, и уже, поговаривают, прокуратура вмешалась. «Ну, знаете… Я, — сказал Подлепич, — раньше держал в голове уйму анекдотов и даже в книжку заносил, но возраст уже не тот, не увлекаюсь и заносить не буду. Потому что не смешно. Мы, — сказал он, — деталей не производим, а за массовый брак, не к ночи будь помянут, весь завод в ответе вкупе с поставщиками. Кто такие слухи распускает?» — «Неофициально, неофициально…» — «Вот я вам голову сниму, — сказал Подлепич, — неофициально и записку привешу, что так и было. Распространитель! Таким распространителям только в Би-Би-Си работать».

Подлепич посердился и забыл о том; дурные анекдоты забываются мигом, и дело ждало его дома: искать Дусины старые анализы. Чужую похоронку, говорят, никто не сыщет, но он раскопал старья немало Дусиного: конверты, открытки, грамоты, и каждая связка завернута в свой лоскут. Дуся прежде шила, обшивала и себя, и детей, и Зину, и в доме всегда бывало полно этих лоскутов. Теперь, притрагиваясь к ним, он подивился своей памяти: быльем ведь поросло, а вроде бы вчера. О каждой тряпочке мог он сказать, когда это шилось и кому предназначалось. Передничек для Оленьки, Дусино платье в горошек, Зинина блузка. Все вещи, домашние, обиходные, тоже имели свою историю, но были вечно на глазах и не щемили душу. А это тряпичное старье хранилось как бы в тайнике, и он, открыв тайник, не рад был, что открыл.

И вывалилось пожелтевшее, поистрепавшееся: газетные вырезки. Не так уж много было их, но разные: то с четвертушку писчего листа, а то в половину газетной страницы. Он стал разворачивать, вчитываться. Это было все о нем, — все, что писали тогда в газетах и что писал он сам или рассказывал корреспондентам, а они уж оформляли. Ему и в голову не приходило собирать это, складывать, будто музейную редкость, и Дуся, значит, тайком от него собирала и складывала в свой тайник. Зачем? Не думала, что радости ему не доставит? О том не гадала, что и самой будет не в радость, если полезет раскапывать старье? Ах, не полезет, не полезет, подумал он, стакан воды, и тот подносят ей к губам.

Ему казалось прежде, что жизнь — как книга: есть яркие главы, есть бледные, но то, что ярко, остается навсегда, и можно жить этим на старости лет. Надышался кислородом — и живи хоть в подземелье. Нет, подумал он, на всю жизнь не надышишься.

Не надо было ворошить старье, и все же тянуло к старью, как тянет прикоснуться языком к больному зубу. Он уже сложил эти газетные вырезки, но снова развернул их.

Была конференция рабочих-новаторов, его попросили поделиться опытом, — вот он: щурится, свет в глаза, тогда еще по телевизору это передавалось. А вот статья о сбереженном времени на каждой рабочей операции, — его потом хвалили, что не замыкается в рамках своего участка и каждый его почин находит применение в других цехах. Подчеркнуто красным, Дусиной рукой: на областном партактиве помянут и Подлепич. Запечатлено фотографом: группа депутатов перед отъездом на сессию; крайний справа — с цветами. Он теперь ни за какие коврижки не взял бы в руки букет, — да еще фотографироваться! — а тогда стоял с букетом, и ничего: улыбался, рад был, что длинный вырос, задних собой заслонил. В год раза два как минимум — то куда-нибудь на праздник с делегацией, то соцдоговора подписывать, а Дуся дома ждала. Зато по Европе проехались с Дусей, но те фотографии — в альбоме, на виду. И вот выходит, подумал он, что на всю жизнь не надышишься — ни Европами, ни чем-нибудь другим.

Было после работы настроение сносное, но испортилось; теперь еще и анекдот этот всплыл, дурной, несмешной. Конечно же, все всплывает, что осело, если самому это взбалтывать, себе же хуже делать. Но он-то вроде ни при чем был: не его затея беречь в тайнике всякое старье. Он посидел, подумал. А тут и думать-то было нечего: Дусины лоскуты, Дусин тайник, Дусина прежняя жизнь! По своей, прежней, он не тосковал: ну, было что-то, ну, прошло; с этим примириться проще всего. Да и примиряться-то не с чего: «Примиряются, — подумал он, — когда слепая сила бросает назад или в сторону, и нет другой дороги, и обидно, и презираешь себя за то, что вовремя не свернул с нее; а у меня, — подумал он, — был вольный выбор, и знал, чего лишаюсь и на что иду». Хоть это, в общем, Должиков перетянул в мастера, но он же и предупреждал: гляди-ка, мол, не прогадай; как станешь командиром, солдатская слава забудется тотчас же: солдат за себя в ответе, командир — и за войско свое; славы будет мало, спросу много, и заработок — тоже поменьше солдатского, но зато честь оказана! На этом Должиков и подловил его: на чести. Дескать, Подлепич, как никто другой, умеет ладить с людьми, да и вообще, по крупному счету, его призвание — люди. Он тоже так думал. Он сам пошел в мастера, и что грыжу нажил у стенда, о том, по обыкновению своему, не распространялся. Но главное, конечно, было такое чувство, что сможет дать участку больше, чем прочие на этих должностях. Было такое чувство, — оно и решило. Он сам сделал выбор и не жалел о том, хотя поначалу столько дыр образовалось в смене, что, будь он даже богат затычками, сухим из воды не вылезти. С доски Почета в «молнию» перекочевал, где прорабатывали отстающих. Вот вам и честь! Однако назад пути не было, и грыжа, проклятая, путь этот отрезала напрочь.

Он посидел, подумал.

То ли мышь заскреблась, — а мышей в квартире сроду не было, — то ли кто-то тыкался ключом в замочную скважину. Зина, что ли? У нее был ключ. Он посмотрел на часы: поздновато для Зины. Она по утрам приходила, прибирала в комнатах, возилась на кухне, а когда с утра работала — сразу после смены.

Он поспешно собрал все это старье, разбросанное, кое-как запихнул в тумбочку. То была-таки Зина, а перед ней почему-то неловко было бы за это старье. И за себя, якобы оплакивающего прошлое.

Ничего он не оплакивал.

Зина вошла с пакетом каким-то, сказала, что это обнова ему, стала развязывать пакет.

— Размер твой, — сказала, — но не знаю… Намерь-ка!

Что еще за новости? Она когда вошла, глаза блестели, а выпалила — погасли. У нее теперь постоянны были такие перемены.

— Кримплен, — сказала она, погасшая. — Гладить не надо.

Он думал — брюки только, а там и пиджак был, в пакете, костюм целый; какого черта? Его это вообще не привлекало, а еще и осерчал. Такие вещи покупала ему Дуся, или вместе ходили. Последний костюм, при ней купленный, он и донашивал. И еще поношу, доношу, подумал он, какого черта?

Однако серчать на Зину было бессовестно, — пошел с обновой в другую комнату. Дуся жива, подумал, какая ни есть — жива, а Гены нет. Костюм был переливчатый, — мода! — куда ему такой костюм? Он взбунтовался бы, не вспомни про Гену. То есть он помнил про него всегда, но как бы отдельно от Зины, а отделять нельзя, подумал он, отделять — бессовестно. Была еще надежда, что костюм не придется ему; он снял домашние штаны и натянул новые, переливчатые, которые черта с два когда-нибудь наденет, если даже придутся. Скверно было, что привык уже отделять Зину от Гены, словно всегда Зина была сама по себе, а Гены вовсе никогда и не было. Шесть лет прошло. Ну и что?

Когда это случилось, сразу после похорон Зина рассчиталась на заводе, забрала Наташку и уехала в деревню к матери. Ей, видимо, казалось что там будет легче. Но там легче не было, — от горя не сбежишь, — и вернулась. Что бы он делал, если бы не Зина? Оленьку, правда, уже отвезли на Кубань, но был же Лешка, и как раз в самом трудном возрасте, а Дуся была беспомощная, разбитая параличом. Бессовестно серчать, подумал он, кланяться в ножки нужно. А выдав Наташку замуж, Зина и дом свой забросила, и ничего у нее вроде бы не оставалось в жизни, кроме как смотреть за Дусей. Самой замуж? Наташкин избранник закончил вуз, получил назначение, и молодые укатили. Но замуж Зина не шла, — сказать бы, не за кого, а были охотники, один даже видный: вдовец, директор автотранспортного предприятия, — но не шла. Ну, это уж ее дело.

Но вот беда: не умел он в ножки кланяться. Надел штаны, надел пиджак и, не посмотревшись в зеркало, пошел показываться. И снова у Зины глаза заблестели.

— Ну-ка, ну-ка! — вертела она его, дергала и, повертев, подергав, отошла подальше, чтобы оттуда поглядеть, издали. — Знаешь, как влитый! Как на тебя шитый! Ну вот, будешь прилично ходить. А то как босяк.

И в благодарностях рассыпаться он тоже не умел, да и серчал все-таки.

— Ты не хвались покупкой раньше времени, — сказал он, — я, может, и не возьму, если не по карману.

— Это подарок, — сказала она.

— Подарок? Какого черта? Такие подарки не берутся. У самой дочка, ее сперва одень, сама оденься.

— Дочка устроена, — сказала она, — свекор — профессор, и сама одета, на что мне деньги? Ты просто не разбираешься или не замечаешь, а я одета не хуже других, и будь здоров, Юра, не кашляй.

Это верно: не замечал или старался не замечать; на первых порах, после Дусиного несчастья, он смотрел на молодых, здоровых, красивых женщин с ненавистью какой-то; смотрел, пожалуй, так, как смотрели в войну на молодых здоровых парней, околачивавшихся в тылу; ему тогда лет было мало, пацан, но время то помнил.

И, чтобы не озлобиться в собственном доме, он старался вовсе не замечать Зины на первых порах, а потом это как бы вошло в привычку, стало щитом, ограждающим его от Зининой женственности, от Зининой заботливости, от Зининых жертв, которые приносила, она ради Дуси.

— Ладно, — смирился он, — свои люди, сочтемся, ты мне — костюм, я тебе, к примеру, шубой отвечу, и так оно пойдет по восходящей, отражая рост благосостояния трудящихся.

— Будь здоров, — сказала Зина, — и не кашляй.

Он опять удалился для переодевания, но теперь уж глянул на себя в зеркало: мужчина как мужчина, тощий, правда, но еще далеко не старый. Плюнуть, разве что на честь и совесть, подумал он, завести какую-нибудь молодку, а то ведь с честью и совестью долго не проживешь, не век же поститься, сорвешься еще, чего доброго ерунды натворишь. Он подумал об этом в шутку.

А всерьез подумал, что честь и совесть если в сердечной области не умещаются, тесно им — надо перемещать прямиком в голову, там им будет надежнее. И, следовательно, никак нельзя отделять Зину от Гены покойного и себя — от Дуси, разбитой параличом: все должно быть взаимосвязано до конца жизни, в этом ее мудрость, а разрывать насильственно связи, судьбой установленные, значит превращать мудрость в глупость, в пошлость.

Он переоделся, раскрыл шкаф, повесил туда обнову. Зина сидела на диване, пригорюнилась.

— Шутки шутками, — сказал он, — а разочтемся все-таки, найдем способ.

Она была непоседлива, не умела сидеть сложа руки, и странно было видеть ее такой.

— Пока что — спасибо, — сказал он, — спасибо за все.

Она ничего не сказала.

Он стал к ней спиной, лицом — к окну; был поздний вечер, окна напротив светились; недавно, тоже вечером, прохаживался он возле больницы, и тоже светились окна, а он зачем-то пытался угадать, где Дусино. Все равно ведь показаться в окне она не могла. Сам-то он больничной неволи никогда не испытывал, не приходилось; гнали врачи одно время в хирургию по поводу грыжи, но он все отнекивался, оттягивал — и отстали. Тюрьмы он, слава богу, тоже не знал, и потому, наверно, не было для него разницы: что больница, что тюрьма. Живой — надейся, жива Дуся — надейся, но это — туманно, несветло; была у него единственная светлая мысль: забрать Дусю из больницы. При ней, хоть и недвижной, дом становился домом. Светящиеся окна напротив напоминали ему об этом.

Об этом же он думал сказать Зине, но таким тяжелым, затяжным получилось у них молчание, что — раздумал.

— Есть анекдот, — произнес он не оборачиваясь, упираясь ладонями в подоконник. — Новенький. — И рассказал, какие слухи распускают про участок. — Кому это нужно?

Диван был мал — диванчик, а Зина — большая, не умещалась, видно, и ерзала, отозвалась с презрительным смешком:

— Кому-то нужно. Переведи пожарных на сдельщину, что им останется? Поджигать! Кто-то, значит, слышал звон… А Костю Чепеля, — сказала она сердито, — я всегда проверяю, хотя и личное клеймо. И тот двигатель, с раковиной в блоке, тоже проверила. Сменили блок.

Вот так мы всегда, подумал Подлепич, где не надо — кричим, а где надо… Он прошелся по комнате, сел за стол.

— Ну, и дала бы справочку, — сказал он, — не помешало б.

— Выхваляться? — дернула она плечом. — Благодарю! Другое скажи: теснота. На участке. А взять передвинуть наш контрольный пост, и слесарям — удобство, и контролерам… Я тебе сейчас нарисую, — поднялась она с диванчика, подсела к Подлепичу, ручку схватила лежавшую, стала рисовать на газетке, тоже лежавшей. — Это сюда, это туда… Смотри! Смотришь? Удобство?

Газета была из того архивного старья, музейного, он в спешке не запрятал, осталось на столе.

— А обмер коленвалов куда? — спросил он, сквозь рубаху чувствуя, как горячо ее плечо.

— Обмер сюда, смотри! — увлеклась она, надвинулась на него. — Тю! — это у нее был возглас удивления. — Вылитый портрет! — заметила она физиономию в газете. — Когда снимали? Смотри-ка, молодой!

Словно бы в сердцах, он выхватил у нее газету, сложил вчетверо, спрятал.

— Ладно! Перестановка — это с Должиковым. Я не хозяин. И вот еще что… — отодвинулся он от нее. — Надо бы тебе договориться, уйти из моей смены.

Облокотившись на стол, она подперла щеку рукой, глаза ее, карие, блестящие, еще не погасли.

— Это почему же?

Он давно хотел ей сказать, да все не решался.

— Бывает всякое у мастера с контролером. Зачем семейственность разводить?

— Тю! — сразу отстранилась она от него, уронила руки на колени. — Чудишь! Какая же семейственность? Табарчук приставлена к нашему участку, а Должиков — муж! — проговорила она с обидой. — И никто караул не кричит!

Технолог и начальник участка — другие взаимоотношения; разве не ясно? Разве не ясно, подумал он, что Должиковы сами рассудят, как им быть?

— Никто вообще караул не кричит, — сказал он хмурясь. — И вообще я считаю: когда кричат караул, кричать уже поздно.

— Кричать, значит, когда ничего еще нет? — подняла она погасшие глаза.

— Вот тогда и кричать, — сказал он.

Она как бы поиздевалась над ним:

— Да, самое время! — И, словно спохватившись, взглянула на часы свои, ручные; Генкины, между прочим, часы. — Самое время. Пойду. Проводишь?

У нее появилась блажь: трусила по вечерам — то ли темноты боялась, то ли уличных приставал, это было на нее совсем уж непохоже. А улицы освещены, и прохожих полно.

— Брось ты, — сказал он грубо, — не ночь!

Где уж ему было до тонкостей деликатного обращения, когда опять привиделись вечерние больничные огни, тюремные окна, и Дуся там, несчастная, неотделимая от него, вечная его любовь. А он — под руку с Зиночкой, вечернее гулянье, хорошие манеры, культура поведения, — так, что ли?

— Ты, Юра, хам, — сказала Зина с легким вздохом, не обижаясь, кажется, и больше не надеясь на его деликатность, а ему подумалось, что так вздыхают по милым, но взбалмошным людям, которых при всем желании уже не переделаешь.

Нет, не переделаешь, подумал он, глядя из окна, как идет она одна по вечерней улице, и жалея теперь ее, а не Дусю, или обеих — и Дусю, и ее.

12

Когда Подлепич рассказал ему, какая молва про участок распространилась по заводу, он ополчился на Подлепича, будто не кто-то безмозглый, далекий от производства, пустил эту утку, а сам Подлепич. Глупо. Хотя и то правда, что с Подлепича все и пошло. Почему не поставил в известность начальника участка о разговоре с Булгаком? Ну? Почему? А черт его знает, ответил Подлепич. Вот и весь ответ.

По телефону:

«Должиков беспокоит. К тебе, Виктор Матвеевич, можно?» — «Ко мне всегда можно», — сказал Маслыгин. Вот это и плохо, что всегда.

В партбюро двери не закрывались: то зайдет один, то другой забежит, а то и третий с четвертым заглянет. В Маслыгине, право же, было что-то машинное, но не механическое, а его, маслыгинское, безотказное: уделял внимание каждому, и никто без этого не уходил. Красиво выглядело, по-деловому, однако стилю такому Должиков подражать не стал бы. Конвейерная система. А как? Запрись, углубись — вот так. Пускай хотя бы поочередно заходят.

— Вопрос мы, вижу, не решим, — с оттенком укоризны сказал Должиков: уходили и приходили.

Машина была в беспрестанном движении, мельтешила перед глазами: то — за столом, то — к дверям от стола, то — к столу от дверей. Машина была верткая, гибкая, свежесмазанная, — Маслыгин зачесывался на пробор, и пробор этот поблескивал, словно после свежей смазки.

— Вопрос мы не решим, — уступчиво произнес Маслыгин. — Когда нужно решать, я иду в цех и там решаю. Да и что, собственно, тебя волнует? Слухи? Недоразумение! Никаких серьезных разговоров о массовом браке или ЧП не было и нет. Чушь! Забудь.

— Это точно?

— Ну, Илья! — был близок к тому, чтобы возмутиться, но его опять затеребили. — Погоди, — бросил он Должикову. — Не уходи.

Чушь-то чушь, однако кому-то понадобилась же! Личный враг? Не было таких. Мелкая сошка, вроде Булгака, если и пустит утку, никто на нее и не глянет. Летает что-то птицеобразное? Ну и пускай себе. А среднему заводскому звену Должиков — не помеха, не конкурент. Желаете вперед пройти? Проходите, пожалуйста. Как в трамвае. Вам — выходить, а нам уж — до конца.

Отпустив пришедших, Маслыгин сообщил:

— У тебя на участке будет работать комиссия из парткома.

Такая живость проглянула в лице, в движениях Маслыгина, словно торжествовал, выложив сбереженную напоследок радостную весть.

— Это — в связи? — сохраняя спокойствие, спросил Должиков.

— Это — в связи! — энергично тряхнул головой Маслыгин. — С выступлением Булгака, разумеется. Только с этим, — подчеркнул он, — и ни с чем другим. Обычная комиссия, — прибавил, утешил. — Тебе не привыкать.

Не привыкать, да, но и приятного мало.

— Учтем, — сказал мрачно Должиков. — Подготовимся.

Машина маслыгинская была настроена на бодряческий градус и автоматически отвергла должиковскую мрачность.

— А что готовиться? Работай себе. Показывай то, что есть. Я был на участке. И в смене Подлепича. По-моему, все о-кей.

Еще бы! После собрания люди дурака не валяли, не баклушничали, а делали выводы. Он, Должиков, ни о какой комиссии не думал и не предполагал, что дойдет до этого, а выводы делал и слов своих на ветер не бросал. Готовиться? Да это так было сказано — по шаблону. Явятся — милости просим, готово! Был бы Должиков никудышным командиром, если бы почин Булгака недооценил. В крайнем случае, пусть не почин, а просто крик души. Много лишнего нагородил Булгак, дорвавшись до трибуны, однако же в точку попал. Кто попадает в самую точку сегодняшних требований заводской жизни, того хвалить надобно, а не хулить. Бросил тень на участок, да. Но не только. А еще и показал, что есть на участке люди, для которых рабочая честь превыше всего. И в том числе превыше опасения обидеть кого-то или восстановить против себя.

Восстановил же! И кого? Начальника участка! Ну, то уже прошло, слава богу, — то было поначалу. А потом взял голову в руки — вот так! — гляди, Маслыгин, как берут голову в руки: глупец ты, Должиков, не оценил сразу, какая услуга оказана Булгаком тебе, участку, цеху. Ведь это ж всколыхнет народ! Всколыхнет ведь, Виктор Матвеевич? Всколыхнет! И ни Маслыгин, всеми уважаемый, ни Должиков, пусть уважаемый не всеми, однако питающий определенные надежды, не всколыхнули бы так народ, как всколыхнул Булгак. Движение снизу, из самых глубин, обладает своей особенной силой.

«И все же у меня враждебность к Булгаку, — подумал Должиков. — Настороженность, предубеждение какое-то. Не по годам Булгак дурашлив? Нет, не потому. Идейно не подкован? Так это поправимо. Чувствую в нем, смешно сказать… врага! Личного врага, хотя врагов у меня нет и быть не может».

«Ну какой же враг — Булгак? — подумал он. — Мальчишка! Возможно, ни во что меня не ставит? А я этого не люблю. У меня на это — нюх. Возможно».

— Когда они придут, — оказал Должиков, — комиссия, сглаживать ничего не буду. Берите протокол собрания, читайте. Здесь Булгак — на высоте, а здесь — провал. С экспортом, например.

— А что — с экспортом? — спросил Маслыгин, будто не было его на собрании, не слышал.

— Видишь ли, Витя, нас, ветеранов, не собьешь, а в зале-то молодняк, больше половины, сбить недолго. Посеять настроения, что зря, мол, предъявляем к экспорту повышенные требования. Давайте, мол, стричь под одну гребенку. А с такой стрижкой наломаем дров. Головы поснимают. Как я, Витя, должен, по-твоему, реагировать?

— Булгак сказал, что думал; ты говори,, что думаешь.

— Я думаю: эта часть его выступления — вредная. Политически. И потому только не поправил его, что ждал: ты поправишь. А ты не поправил.

— А я не поправил, — с прежней уступчивостью произнес Маслыгин, и неизвестно было, порицает ли себя, оправдывает ли.

— А я тебе скажу, почему. Ты тоже ждал. Ждал, что Старшой поправит, а Старшой смолчал. Вот мы все трое и смолчали, не говоря уже о прочих, и допустили, я считаю, грубейшую ошибку. В таких вопросах выжидать нельзя.

— И суетиться — тоже, — уступчиво сказал Маслыгин, поставил этакий знак равенства между тем и другим.

А ты не ставь. Тут равенства не может быть. И не должно.

— Твой недостаток, Витя, знаешь в чем? — спросил Должиков. — Не знаешь? А хочешь знать? По мелочам суетишься, по крупному — выжидаешь. Прислушиваешься.

— К Старшому! — подсказал Маслыгин, сам признался. — Знаю. — И так заулыбался, словно бы напомнили ему о чем-то умилительном. — Но есть, Илья, авторитеты. И почему бы не прислушаться?

— Ты сам авторитет. И не теряй себя.

Улыбка у Маслыгина стала кисловата, пожалуй, — тяжеловесом не был, а стул скрипел под ним: со стулом вместе вроде бы старался оттолкнуться от стола.

— Ты погоди, Илья. Коль скоро уж затронуто существенное… — заговорил он с жаром и уже не улыбаясь. — Вот ключ, от сейфа, где партийное хозяйство. — Полез в карман и вытащил — Когда вручали, то в придачу, при ключе, авторитета, знаешь ли, не оказалось. Все можно передать: опыт, знания, традиции. Кроме двух вещей: таланта и авторитета. Талант нужно иметь, авторитет — приобрести.

Должиков взял ключ, поисследавал.

— Все это так. Но ты мне демонстрируешь образчик заводской продукции. Это ж проходит у нас по ширпотребу. А я держу в руках… гляди! Что я держу? Не ширпотреб, а полномочия, которые состоят на шестьдесят процентов из ответственности и на сорок — из авторитета.

— Из готового? — понасмешничал Маслыгин. — И на целых сорок?

— Если не больше, — ответил Должиков. — На эти сорок работало не одно поколение. Сам говоришь: традиции передаются. И складывается в нашей голове определенный идеал. А что такое идеал для нас? Икона? Нет. Авторитет!

Притиснувшись боком к столу, Маслыгин как-то замер, больше не насмешничал.

— Я рад, Илья, что мы заговорили так… существенно. Впервые, кажется, на столь существенную для меня тему. Но понимаешь… Идеал! Мы все за идеал, за эталон, и есть примеры — множество! — для подражания. И есть традиции. Нету только статики вокруг, а всё — в движении. Меняются условия. Иные времена, иные задачи, иные способы решения задач. Попробуй-ка сегодня применить один из способов десятилетней давности — останешься ни с чем, никто за тобой не пойдет. Попробуй-ка скажи тому же Булгаку: «Давай, давай!» — он не поймет: «Это по-каковски?» В новых условиях та идеальная модель, о которой ты говоришь, складывается по-новому, из многих новых свойств. Зачем же нам претендовать на завершенность в этом сложном процессе? — спросил Маслыгин, словно бы выпрашивая снисхождение. — А может, удовлетворимся тем, что вносим в этот процесс свою скромную лепту? Ищем. Определяемся! — воскликнул он, воодушевился, нашел вроде бы нужное слово. — Ты хочешь видеть во мне сложившегося практика, а я еще в стадии становления!

— Да не смеши людей, — засмеялся Должиков. — Придет ко мне комиссия, я тоже так: не трожьте, не цепляйтесь, еще грудной, еще качаюсь в люльке! Не та у меня стадия, чтобы являлись проверять. Вы мне несите молоко в бутылочке и соску!

— Ты сколько на участке? — поморщился Маслыгин — а это был у него признак, что начинает раздражаться.

— Я однолюб, — ответил Должиков. — Не порхаю.

— А это не всегда от нас зависит, — еще поморщился Маслыгин. — Порхать или сидеть на ветке. Скажу тебе одно: как бы ни были высоки полномочия, а сами по себе возвысить полномочную особу не могут. — Он спрятал ключ в карман. Тот самый ключ — от сейфа. — Вот мы и вернулись к исходному положению.

— Вернулись, — согласился Должиков. — А я б еще не против к экспорту вернуться.

— Да что тебе экспорт! Не подпирает же?

— Все подпирает, Витя. Я должен знать, как разговаривать с Булгаком. Или обождем, пока Старшой не выскажется?

Съехидничал, но это не произвело впечатления на Маслыгина.

— Подождем, Илья. Мы — производство, у нас идеи не витают в воздухе, а непременно упираются в техническую базу. Без циркуля и линейки, грубо говоря, я не берусь Булгака ни поддерживать, ни подправлять.

— О настроениях речь, — вставил Должиков. — Об отношении к делу. Вольно или невольно, Булгак присвоил себе миссию настройщика.

— Да что Булгак! Позавчера поставщиком недодано было до сотни экспортных турбонаддувов. И заместитель главного разрешил ставить на экспорт серийные турбины. Ага! Значит, можно? Значит, завтра при очередной заминке будут ставить и без разрешения!

— Это из другой оперы, — сказал Должиков.

— Это из той же оперы, — сказал Маслыгин. — В которой, как-никак, и ты солист.

Вот так они поговорили — на столь существенную для обоих тему, и хоть резких разногласий у них не было, каждый остался при своем мнении.

Булгак — настройщик.

Да что Булгак! Тоже правильно: что Булгак? Ну, неприязнь, несимпатичен парень, и, может, оттого несимпатичен, что мерит Должиков людей своею меркой. Чересчур мерка строга? Да он бы не сказал, что чересчур, но честь, сбереженную смолоду, ставил во главу угла. Вступаешь в жизнь? — ступай по чистому, а это каждому под силу. Некоторые специально лезут в грязь: я-то, мол, пройду. Ты-то, может, и пройдешь, зато других — и близких в том числе, — напропалую шлепая, обляпаешь. Что-то помнилось Должикову, как отмалчивался Булгак, когда принимали на работу и уточняли кое-какие моменты его-биографии. Что-то нечисто было: распря какая-то между сыном и отцом. Мялся. Об этом отказывался говорить. Что-то серьезное было — иначе чего бы отказываться? Мало того: в связи с этим исключили из комсомола — там, по месту жительства, в деревне; но Булгак сказал, что вышла ошибка и должны были восстановить. Почему же не восстановили? Тоже мялся. Апеллируй! Никуда он, видимо, не апеллировал, заново вступать в комсомол не пытался, так и жил — с пятном в биографии. Да биография — бог с ней; было, вероятно, и на совести пятно.

Не таких еще, запятнанных и якобы неисправимых, брал Должиков под свое покровительство, под свой жесткий надзор, — и становились людьми, трудились достойно, получали впоследствии правительственные награды. К тому и Булгак сразу двинулся, с ходу — отчасти благодаря исключительным способностям, — и, конечно же, пятно в анкете быстро стало смываться, и забылось.

И Должиков забыл о том пятне и вспомнил только теперь, докапываясь до первопричины: отчего несимпатичен так Булгак?

Вот, стало быть, отчего. Как ни подпиливай, ни подшлифовывай мерку свою, чтобы сделать помягче, а она не поддается. Хорошо это или плохо? Хорошо, пожалуй, — впрочем, зачем же предвосхищать события?

После того собрания, рабочего, на второй день или на третий, он решил проверить, как восприняли речь Булгака другие — нейтральные лица. Технолог Табарчук была вполне нейтральным лицом.

Он называл ее Ланой, она его Люшей: большую часть своей короткой еще совместной жизни проводили они на заводе, в служебном кругу, и, вырываясь из этого круга, жаждали, вероятно, любым путем выразить друг другу чудесное ощущение взаимной близости. Для всех он был Илья или Ильюша, для нее — Люша; для всех она была Светланой или Светой, для него — Ланой; господи! — нежные прозвища, секретные словечки — это же так старо, за этим — тысячелетняя история; как в шашках или шахматах — начальная фаза, которую разыгрывает каждый; и есть теоретические пособия, учебники любви — художественные произведения, постановки, кинокартины, и будь он, Должиков, помоложе, смирился бы: да, игра, причем элементарная, детская, но в сорок восемь лет — какое же детство, какие же игры?

«Булгак? — прищурилась Лана; Должиков любовался ею, когда она щурилась. — Это тот, который плавает, как бог?» — «Если он так плавает, как плавал на трибуне…» — «А я не прислушивалась. И не присматривалась. Зачем ты спрашиваешь?» — «Несправедлив к парню, — сказал Должиков. — Стараюсь разобраться». — «Не разбирайся: примитив. Липнет к старшим. Фасонит. На участке я с ним не сталкивалась. А на отдыхе он из тех дураковатых болтунов, которые могут испортить отдых».

Характеристика выдана была чересчур строгая — даже по его, Должикова, мерке, но ему стало тогда спокойнее, как бывает, когда не подтверждаются какие-то смутные опасения.

Он шел из партбюро, от Маслыгина, и посмеивался над самим собой.

Прежде, в разгаре рабочего дня, у него не появлялось желания убыстрить время, и никогда не считал, подобно школяру, минуты до звонка. Какой звонок? Куда спешить?

Теперь повесил в конторке воображаемый звонок и сам себе звонил. Пора! И эта неслышная сигнализация, как ничто иное, хотя бы и музыкальное, услаждала слух.

Но рановато было наслаждаться: вторая смена только заступила. Он шел по участку, смотрел направо и налево. Что-то пустовали нынче стенды — один, другой, третий. И на площадке, возле цепного конвейера, громоздились снятые с ленты моторы — больше десятка. Значит, участок не успевал обрабатывать обычное количество, поступающее по конвейеру от испытателей. Что-то было неладно во второй смене.

Зина Близнюкова сидела за контрольным столиком. Он спросил у нее, где Подлепич, а она сказала, что — на тельфере. Тельферист не вышел, сказала она, Юрий Николаевич — за тельфериста. И еще Должиков спросил у нее, не было ли кого из чужих на участке. Комиссия эта могла уже и приступить. Но Близнюкова сказала, что чужих никого не было.

Подлепич, в замасленной безрукавке, с худыми сильными руками, плавно, расчетливо вел двигатель к стенду, нажал кнопку, опустил. Тише обычного было на участке, забранные металлическими сетками лампы-переноски недвижно светились там и сям. Тысячу раз говорилось: включайте по мере надобности. Должиков спросил, в честь чего иллюминация. Подлепич обтер лоб рукой, глянул из-под ладони, крикнул Чепелю, ближнему: «Выруби свет, Константин! И другим передай!» — «С меня две копейки за перерасход», — ответил Чепель, потянувшись к лампе, выключая.

Уже готов был приказ по цеху: лишался личного клейма. Должиков объясняться с ним избегал — на то есть мастер. Чуяло сердце, что брать его на участок — натерпеться горя.

— Дурной день, — посетовал Подлепич и пальцем пересчитал пустующие стенды. — Невыходов много. И дефекты идут, как назло.

Чего только не бывало за долгие годы; правильно сказано: не привыкать стать, а Должиков, хоть убейте, не мог привыкнуть к срывам, к неполадкам, — что ни срыв, то камень на сердце, это было уже в крови.

— То-то и оно, — усмехнулся горько. — Как назло.

— Знаю, — сказал Подлепич. — Комиссия.

Уже, стало быть, разнеслось.

— Да что там комиссия! Сменное задание срывать неохота. В третью никак не наверстаем.

— Да, — сказал Подлепич. — В ночь моторами завалят.

Странность была, давно уж ставшая нормой: ночные смены на сборочном конвейере систематически подчищали грешки предыдущих смен, в особенности — первой, самой, как ни удивительно, непроизводительной, и частенько выдавали моторы сверх задания.

Впрочем, на то были свои причины.

— Урви время, зайди ко мне, — сказал Должиков. — Обсудим, как быть. И заодно прихвати списочек, кто не вышел.

Лана работала до пяти — никак не получалось возвращаться домой вместе. Он предвидел, что сегодня придется стать к стенду и Подлепичу, и ему. Двое за полсмены всех дыр не законопатят, но все же останется их поменьше. Он прибегал к таким крайним мерам лишь в исключительных случаях, однако не из опасений уронить свой начальнический престиж, а из соображений, так сказать, педагогических: пускай слесаря не надеются на подстраховку.

По внутреннему телефону он позвонил в техбюро.

Ему всегда нелегко было туда звонить, он делал это через силу, и вместе с тем — влекло, и голос Ланы, телефонный, необычный, приглушенно гортанный, волновал его, будто в самом этом голосе было что-то потаенное, плотское, принадлежащее только ему одному.

Опять он услышал этот голос, резкий сперва, чужой, и потом приглушенный, близкий. Он огорчил ее, сказал, что задержится допоздна на участке. Он знал: она будет огорчена, но это огорчение было приятно ему, как и ей, видимо, приятно было огорчаться. Она сказала, что придет на участок и постарается помочь, чем сможет, а он, растроганный, попросил ее не приходить и, если затянется у него, не ждать, не тревожиться, ложиться пораньше. Она сказала, что не ляжет, будет ждать, и он увидел комнату, постель, полумрак, и эта заветная картинка, целыми днями не дающая ему покоя, вконец взбудоражила его. Опустив трубку на рычаг, он несколько минут сидел, словно налитый жаром, дивясь этому горячечному состоянию и страшась его. Страшился он потому, что оно было чересчур явным, накаленным и вечно продержаться такой накал не мог, а он жаждал постоянства, устойчивости, вечности — даже в этом, потаенном, плотском. И постепенно, пока он сидел так, налитый жаром, все прочее — заводское, служебное — отодвигалось на задний план.

Но вошел Подлепич.

Клочок бумаги, который он принес, был весь в масляных пятнах, и почерк неровный, поспешный: не разобрать.

— Это кто? — спросил Должиков, наклонившись над столом.

Подлепич взял карандашик, стал наводить фамилию. Булгак? Хворали люди — в самое неподходящее время, да и не сезон был еще хворать, осень только вступала в свои права, не грозила пока никакими простудами-болячками.

А Подлепич сказал, что на то и не похоже: у Булгака соседи по комнате — на главном конвейере, предупредили бы, если что. Хлопец в этом смысле порядочный, аккуратный, непьющий, и загулять, например, связаться с забулдыгами — исключено. А соседи говорят, что как ушел спозаранку в неизвестном направлении, так и не было его до самого обеда и теперь, в шестом часу, тоже нет. Подлепич туда звонил, в общежитие, потому что странно это: ничего подобного с хлопцем не бывало.

— Слушай, Юра, а за что его из комсомола погнали? — спросил Должиков.

Подлепич пожал плечами с таким видом, будто это к делу не относится.

— Как бы не стряслось чего, — сказал он, — у меня что-то душа не на месте.

— У тебя что-то душа стала того… — отчеркнул Должиков фамилию Булгака на клочке бумаги — Размягченная сверх нормы. Ты о сменном задании думай.

О сменном задании Подлепич ничего не сказал, а сказал, что и сам замечает за собой с некоторых пор склонность к дурным предчувствиям.

С некоторых пор…

Забывается, забывается, вот опять в рабочей нервотрепке забылось это на минуту, и уже хотел было Должиков отчитать Подлепича за его бабские причуды-предрассудки, но вспомнил. И у самого, не подверженного предрассудкам-предчувствиям, шевельнулось неспокойное: а вдруг? И чуть оно шевельнулось, вся накипь, от которой — при мысли о Булгаке — не мог отделаться, сразу осела на дно.

13

Никогда не был Булгак конспиратором, но — довелось, и свое намерение, не вполне осмысленное, однако твердое, держал в секрете от дружков по общежитию, от соседей по комнате: сочли бы чокнутым, объяви он, куда собирается и зачем. На озеро? На водохранилище? На базу отдыха? Да там же пересменка, санитарный день, санитарная неделя, генеральная уборка перед осенне-зимним сезоном, никого, кроме обслуживающего персонала, ни одной зацепки, оправдавшей бы эту поездку, ни одного заводского приятеля, навестить которого могла бы явиться потребность. Это же не ближний свет — база отдыха; электричкой — больше часа, да еще пешком от электрички, и погодка — не ахти, переменная облачность, кратковременные дожди по области, на озере давно уж никто не купается, пустота, тишина, осень. Рыбачить? Так Владик Булгак не рыбак, это всем известно.

Свое намерение он вынашивал долго — с месяц, но каждый раз, как собирался осуществить, что-нибудь препятствовало: то тренировка в бассейне, то политзанятия, то техучеба, то в первую смену работал, а ехать после смены неинтересно — пока доберешься, стемнеет; рано стало темнеть.

Наконец-то выбрался.

Соседи еще отсыпались, он украдкой оделся, наскоро сполоснул лицо, вышел из общежития по-воровски, чтобы не засекли, — будто с узлом награбленного на плечах, — и только в электричке избавился от этого узла, вздохнул посвободнее: любо было сознавать, что не догонят, не остановят, не вернут и некому выпытывать, куда собрался в такую рань и зачем.

Определенных планов у него, не было, но расписание железнодорожное с июля еще знал он напамять и рассчитал заранее, когда выезжать и когда возвращаться, чтобы поспеть на завод к смене.

В электричке, вздохнув посвободнее, он стал у раскрытого окна и всю дорогу с ревнивой придирчивостью присматривался к мелькающим рощицам и перелескам, — ему хотелось, чтобы все было точно так, как в июле, но точно так быть не могло, он и не надеялся на это и великодушно прощал придорожной зелени ее позолоченную пятнистость.

Еще ему хотелось остаться одному, чтобы подумать о себе и о своей жизни, однако в электричке ни о чем не думалось, и он лишь глядел во все глаза, будто задавшись целью ничего не пропустить из того, что мелькало перед глазами.

На станции, сойдя с электрички, он тоже придирчиво осмотрелся, прежде чем пуститься в дальнейший путь, и по сравнению с июлем не заметил никаких разительных перемен: по-прежнему зеленели тополи, акация, сирень, и только под ивами, на перроне, асфальт был усыпан стреловидными желто-зелеными с коленкоровой подкладкой листками, но и в июле, в жару, ивы тоже понемногу осыпа́лись, и, когда, обдавая теплым ветром и жарким запахом нагретого металла, проносился мимо станции проходящий дальнего следования поезд, эта рано опавшая листва желто-зеленой стайкой летела вслед за поездом.

В его распоряжении было достаточно времени, и потому он пошел на базу не прямиком, по шоссе, а вкруговую, лесом, — тогда, в июле, частенько ходили на станцию всей оравой именно так, через лес, по узкой тропке, зажатой с обеих сторон колючими кустами шиповника и боярышника.

Тропку эту, причудливо извилистую, уводящую в самую гущину чернолесья, открыл Маслыгин и гордился своим открытием, — мало кто знал ее, открывалась она не сразу, не с лесной опушки, а нужно было еще продраться сквозь кленовый подлесок и выйти на заветную тропку по неприметному ориентиру. Кто-то свалил там негодные шины от грузовика, но в дождливую пору поднялась крапива чуть ли не по пояс, и нужно было еще отыскать этот ориентир.

То ли понадобились кому-то негодные шины, то ли очень уж заросло — побродил, поискал, не нашел и набрел на другую дорогу. Это была проезжая дорога, но тоже узкая, лесная, с нависшими над ней ветвями столетних дубов, с пробитыми — глубоко и прочно — сырыми колеями, в которых кое-где застоялась пахнущая болотцем вода, а в ней недвижно лежали глинистые отражения узорчатой дубовой листвы.

Булгак пошел по этой дороге, пытаясь опять, как в электричке, подумать о важном и главном, но, как и в электричке, не получалось у него, и он лишь глядел во все глаза, будто бы для того и занесло его сюда.

А может быть, и для того.

Это лето, минувшее, было лучшим летом в его жизни, — так он наконец-то подумал, но ничего нового этим себе не сказал. Не стоило забираться в такую глушь, чтобы лишний раз возвеличить минувшее лето либо лишний же раз постыдить себя за корявую речь на рабочем собрании. Об этом он тоже подумал — о своем недавнем прилюдном позоре, но и это было старо уж, лучше бы вовсе не думать.

Водилась еще в лесу назойливая мошкара; он шел не спеша, отмахиваясь от нее, и уже, казалось, отмахался, отбился, но какая-то, самая настырная, не отставала, кружила назойливо, и это было очень похоже на то, как старался не думать о своем позоре, отмахивался, отбивался, и все-таки думал.

А дорога вела в низину, и тропка заветная, потерянная нынче, вела туда же, и, значит, направление взял он правильное — и шел, отбиваясь от этой назойливой мошки.

Как бы ни ставили его высоко на участке и как бы ни ставил он сам себя высоко — выше всех, — но это равнялось теперь нулю, потому что другие умели говорить с трибуны, а он не сумел, и никому никогда не завидовал так, как этим другим. Мошка настырная сопровождала его.

Отбиваясь от нее, он жадно разглядывал все по сторонам, как бы отыскивая июльские приметы в осеннем лесу, но по этой проезжей дороге тогда, летом, возвращаясь со станции, они никогда не ходили, — тут сумрачно было, дремуче и чем ближе к низине, тем туманней.

Поразить мир своим красноречием на собрании он не собирался, но и не предполагал, что опростоволосится, а вышло так, и поправочки не внесешь, вторично не скажешь того, что сказано. После собрания, правда, никто на смех не поднял его, и впоследствии больного места не затрагивали, а за критику попреков наслышался он вдоволь, но как раз это не трогало его нисколько. Он считал, что наживать недругов себе — самое мужское дело: если кругом одни друзья-приятели, значит, всех подряд ублажил, а такому мужчине — копейка цена. Ублажать никого не собирался он — ни Чепеля, ни Подлепича, ни Должикова, ни Маслыгина. В этом он был тверд, и это не зависело от того, как о ком думает — хорошо или плохо. Это также не зависело и от того, как они думают о нем, а они, даже тот же Чепель, которого он прохватил на собрании, не могли думать о нем плохо.

Много паутины завелось в лесу — обрывки марли были разбросаны повсюду, и какой-то крошечный искусник протянул тончайшую нить поперек дороги, соткал посередке затейливый узор. Проедут, пройдут, оборвут, а жаль: кружевцо на загляденье, — но он-то, заметливый путник, пощадил эту лесную пряжу, обошел ее. В стороне от дороги слежавшаяся прошлогодняя листва влажно пружинила под ногами.

Недругам своим новоявленным на их мещанские упреки отвечал он с вызовом: а вы, мол, тихони, представься вам такой удобный случай, не воспользовались бы? Каждый, мол, выдвигается, как может: одни план гонят за счет качества, другие разоблачают их в присутствии начальства. А как же! Иначе не выдвинешься. Он вызывал огонь на себя и засекал, кто первый стрельнет: тот, следовательно, и есть первейший олух.

Дорога вела в лощину, в туман, но стало светлеть в вышине, голубеть, и стало видно, что голубизна не чистая, а с пробелью, и враз засверкало все в лесу: марлевая паутина, мокрые листья, полеглые после ливней травы. Светло-зеленые пятна вспыхнули в чаще. Прожекторами высветился лес. Косые столбы дымного света пронизали его.

Ты, олух, состоишь при деле, закручиваешь гайки, и у тебя желание побольше моторов пропустить, а мотор этот пойдет на трактор, и люди потом мытариться будут. Он, Булгак, в четырнадцать лет уже вкалывал помощником тракториста и на своей шкуре испытал, что такое мотор с изъяном. Когда что-нибудь на своей шкуре испытаешь, тогда и лозунгов призывных тебе не требуется. Этого он никому не говорил, это каждый должен был сам понимать.

А дорога шла под уклон, пора бы уж расступаться лесу: там, в ложбине, раскинулся луг, и по косогору, мимо лесничества, рукой было подать до базы. Но лес почему-то ее расступался, и ложбина не показывалась, и дорога стала петлять, отклоняться куда-то в сторону. Зря, значит, доверился он этой дороге.

Недругов, конечно, у него не было: какие уж недруги! — это он сгоряча так назвал их, — а недовольные были, обиженные критикой, считающие, что теперь, после нее, произойдет какой-то переворот, нажмут на них, на слесарей КЭО, и житья им не будет. Они считали так, а он считаться с ними не собирался, и не потому, что было их немного и никакой реальной силы они не представляли. Да навались на него любая силища, он бы с ней не посчитался: издавна жила в нем уверенность в своих, собственных силах. Да навались на него все без исключения, он и один пошел бы против всех.

Эта лесная проезжая дорога вела не туда, куда ему нужно было, и он свернул с нее, пошел напролом через лес, словно бы один против всех.

В школе, в сельской, — а он кончал сельскую, — у него появилось твердое убеждение, что нету такой дороги, которой он не осилил бы. Иные не смели загадывать или терзались, не ведая, куда податься дальше, а он и не загадывал, и не терзался: была бы голова на плечах. Ученье давалось ему легко, и значит — способен был к наукам, но и к ремеслам был способен, и значит — в придачу к голове бог дал ему еще и руки. Правда, первым в классе он не был, не ставил перед собой такой цели, за отметками не гнался, в институт решил пока не поступать, — у него была на это своя точка зрения. Он вообще уважал людей самостоятельных, со своей точкой зрения, и считал, что если в чем-то еще не сложилась она, надо ее вырабатывать.

А в лесной чащобе очень уж разросся кустарник — трудно было идти напролом. Где погуще, он стал обходить эти дебри и, обходя их, сбился, видно, с курса.

Олухи не олухи, а будь его воля, он всех повыгонял бы с участка, с завода и еще бы вписал в трудовые книжки такое, чтобы повсюду давали им от ворот поворот. И первым делом выгнал бы он Чепеля, потому что Чепель пьяница, а к пьяницам он, Булгак, питал лютую ненависть, — это у него укоренилось издавна, — но никто объяснений от него не требовал, да и потребуй кто-нибудь, он не стал бы этого объяснять.

Он опять подумал, что такого июля уже не будет в жизни, — по всем статьям удался июль на славу, а в августе зарядили дожди, в лесу до сих пор тропинки были белесые, размытые, с песочной дождевой сыпью, с зеленоватой накипью глянцевой плесени.

«Чепель тебя учил, — говорили ему, — передавал тебе свой опыт, а ты — на Чепеля; нехорошо!» Что хорошо, а что плохо — он знал сам, в подсказках не нуждался. На эти подсказки он отвечал так: если бы всех учителей ученики носили на руках, некому было бы работать, руки были бы заняты. «Чепель, — говорили, — самородок»; и что отсюда следует? А Булгак — не самородок?

Он маленько заплутал в этом лесу, сбился с дороги, но не то его заботило, что не выберется к базе, а то, что теряет понапрасну время, — времени-то в обрез. Эти странствия по лесной глухомани доставляли ему удовольствие, он был ходок отменный и не прочь побродить так до вечера, до самой темноты, надышаться, насмотреться, но не затем он ехал сюда — ему нужны были места заповедные, памятные, июльские, а не эти, чужие для него.

Он не сомневался ни минуты: выберется к базе, сориентируется; на то он и деревенский, чтобы ориентироваться; горожанин, пожалуй, заблудился бы — леса тут были обширные, а он заблудиться не мог, хотя и вырос не в лесных краях и давно уж числился городским, привык к городу, обтерся там, и никто за деревенского не принял бы его. Летом, на базе, в той компании, которая так желанна была ему, он постоянно выставлял себя деревенским, как бы с гордостью или с вызовом, обращенным ко всем остальным, а подобрались все городские, и это позволяло ему выделиться среди всех. Тихо было в лесу, только желуди падали, словно крупные капли дождя, и шелестело изредка в зарослях: птичья возня. Это были синицы, он узнавал их по ярко-белым щечкам, по зеленой спинке, по черной полоске на желтом брюшке. Он узнавал среди них синичку-лазоревку, в голубой шапочке, с голубоватыми крылышками, и свиристель уже прилетел на зимовку, красновато-серый, с остроконечным хохлом. То темно было в лесу, то светло, и то зелено по-летнему, то проглядывала осень: при солнце кленовые рощицы светились, как под оранжевым абажуром.

Он не мог заблудиться, он был свой в лесу, как, скажем, Чепель — в людской толпе, а в лесу-то Чепель наверняка заблудился бы. Этой независимости, бойкости и прочему, что так и перло из Чепеля на людях, можно было позавидовать не меньше, чем умению некоторых складно говорить с трибуны. Многое претило в Чепеле, но кое-что годилось и для собственного употребления, — летом, на базе, сойдясь с новой компанией, Булгак даже как бы ставил Чепеля себе в пример.

Уже пунцовыми были осенние листья рябины, пурпуровыми — черемухи, розовыми — бересклета. Он шел, примечая все вокруг, и не наугад, а по солнцу, и лес подавал ему знаки, куда идти, чтобы выбраться к базе.

Его заботило не то, что летняя компания как бы ускользала от него, а то, что, прибившись к ней, он в общем-то отбился от прежней, своей, которая, как-никак, была ближе ему: сверстники, соседи по комнате, товарищи по работе. Летом он не думал об этом, — лишь бы прибиться! — да и на отдыхе все вроде бы равны, исключая, конечно, стариков. В новой компании люди были солидные, большей частью семейные, и верховодил Маслыгин — вовсе уж солидный человек, но летом, на базе, солидность эта не чувствовалась, и даже Булгак, самый молодой, готов был перехватить у него пальму первенства. Осень многое переменила, и прежние дружки приревновали к теперешним, хотя теперешние дружками быть ему, Булгаку, не могли, да и не были, и вышло так, что от одних отстал, а к другим не пристал, болтался где-тю посередке.

Опять сумрачно было в лесу, и опять засветилось впереди: опушка; она-то и вывела его к базе. С опушки, с вырубки, где строился новый корпус, завиднелись над кромкой прибрежного леса верхушки старых корпусов, и он посожалел, что не перед кем похвалиться: не сбила его с курса лесная глухомань, выбрался-таки. Понадобилось пристать к чужой компании — пристал, а от своих отстал — потеря! — но без потерь преграды не берутся.

И осень не бывает без потерь: разительно поредели липы вокруг спортивных площадок, грустно было смотреть. Тогда, в июле, долго держался липовый цвет, и до самого озера достигал его приторно сладкий запах и только там, на берегу, сменялся речными илистыми запахами. Теперь под липами пахло пыльной опавшей листвой.

Столбы стояли, а сетки волейбольной не было, и разметка стерлась. Его поразило вдруг запустение, будто не знал, куда едет и в какое время, но летнее многолюдье представлялось так живо, что эта пустота вокруг выглядела теперь нелепо. Он даже зажмурился, чтобы избавиться от нелепости, и тотчас услыхал тугие шлепки по мячу, трехголосую сирену судьи-добровольца, ободряющие возгласы неистовых болельщиков. Однажды играли, но в разных командах, а у него подача была направленная, планирующая, и несколько раз подряд он подавал на нее и выиграл для своей команды столько же очков. Она таких подач не умела принимать, и это грозило превратиться во всеобщую потеху, однако он вошел в азарт, остановиться уже не мог, и тогда она тоже стала смеяться вместе со всеми после каждой его подачи и каждого своего промаха, и смех у нее был такой заразительный, ребячий — до упаду, что казалось — промахивается она нарочно или не может совладать с мячом из-за смеха. Уже похоже было, будто не он потешается над ней, а она — над ним, и, оценив ее покладистость или находчивость, как и все остальное, он последним своим ударом направил мяч в сетку, окончательно выставляя на потеху себя самого.

Но осень не бывает без потерь: каштаны на аллее подгорали, клены были веснушчаты, он вошел в аллею, как в огонь. Скамьи стояли те же: решетчатые, с выгнутыми спинками, — и та скамья, особенная, скрытая кустарником, тоже стояла, но теперь видна была издалека, и дальше, далеко-далеко, видно было все скрытое прежде зеленью: киоск, где продавали мороженое, скульптуры у входа в центральный корпус, труба пищеблока. На этой скамье сидели как-то после ужина, был общий разговор о спорте, и она спросила — у него, наверно; у кого же еще? — трудно ли совмещать тренировки с работой, а он сказал, что трудно спать на потолке — одеяло сползает. Так Чепель говаривал по всякому поводу.

В музыкальном зале недавно белили — пахло еще, и тоже было запустение: ни кресел, ни рояля, а сюда однажды загнала их непогода, и кто-то сел за рояль — какой-то чижик-пыжик, — забарабанил что есть силы, и тогда села она, и это было совсем другое, из другого мира, — еще одно открытие, которое он сделал в ней.

Июль был месяцем открытий, и не было никакого Должикова, и все были равны, а если Маслыгин и верховодил, то никого это не угнетало.

За пищеблоком, на поляне, где после июльского покоса так задушевно пахло деревней, теперь желтела соломенная травка и высились уныло бодяки с бесформенными ватными головками.

Теперь был Должиков, муж, но требовалось еще доказать, был ли, есть ли: не воспринималось! Он, Булгак, так и подумал: из другого мира. Это было, как чижик-пыжик, а она играла на рояле совсем другое. Он и не подозревал — вначале, когда познакомились, — что она такая искусница и затейница тоже. «Давайте возьмем продукты сухим пайком, — предложила она, — и на веслах — до самой плотины; турпоход!» Судьба улыбнулась: им разрешили; но этой улыбкой и ограничилась: плыли они в разных лодках.

Тем не менее он помнил все подробности: и то, как готовились к походу, и как и где народилась на свет эта затея. Он пошел туда, — это было возле танцплощадки, — она сказала: «Давайте возьмем продукты…» — и вытряхнула песок из босоножек, а потом пригласил ее на танец Маслыгин. Он тоже собирался, но не пригласил, и так и не пришлось ему станцевать с ней ни разу.

Теперь он подумал, что это даже к лучшему: танцуя, он бы ляпнул что-нибудь душещипательное, а она вышла замуж, и ему было бы неприятно, если бы у нее — теперешней, замужней — осталось в памяти то, что мог он тогда ляпнуть.

Тут было противоречие: он поклонялся предприимчивости, напористости, но олухом не был и признавал противоречия, вполне допускал их как в других, так и в себе.

Противоречием было и ее замужество, и то, что замуж вышла она за Должикова, и то, что Должиков стал ее мужем, но это противоречие существовало только формально, как бы на бумаге, а в действительности она была прежней, июльской, незамужней, и Должиков — прежним, неженатым, и никакой ненависти к Должикову он, Булгак, не питал и никакого разочарования в ней не испытывал, — это было бы так же нелепо, как если бы увидеть во сне дружка лютым недругом и потом сторониться его, опасаться.

Противоречием было и то, что на базе царило запустение, и липой не пахло, и не спеша, изредка, словно соблюдая какую-то очередность, падали кленовые листья, а каштановые, подгоревшие, поджаренные валялись на дорожках свернувшись, как продолговатые медные ракушки.

Дома, в общежитии, у него хранилась настоящая, речная, перламутровая, — это она отыскала на берегу, полюбовалась и бросила, а он подобрал.

К озеру ходили и так: мимо летнего кинотеатра, мимо дубовой рощи, по асфальту, и было пестро на обочинах, белела хлопушка, белела дрёма, розовел вьюнок, краснел клевер, цвела малиновая смолка, и всюду, куда ни глянь, стелился сочный подорожник с тучными золотистыми колосками, а теперь колоски почернели, обочины поблекли, разросся репейник, кофейные лакированные листья дубов лежали в траве.

После волейбольного матча она сорганизовала культпоход на новый кинофильм, взяла билеты, но просчиталась — одного не хватило — и отдала ему свой. Это была маленькая жертва, которая, тем не менее, тронула его, хотя он, конечно, жертвы не принял. Стояли возле фонтана и совали друг другу этот билет. «Я хам, вам не дам, так вы ж сами возьмете», — сказал он, представляя себе Чепеля, который тоже сказал бы что-нибудь в этом роде. Маслыгин почему-то рассердился: «Сцена у фонтана!» — и вручил ему, Булгаку, свой билет, насильно протолкнул мимо контролерши. Уже в кино, расположившись всей оравой согласно купленным билетам, никак не могли рассудить, отчего рассердился Маслыгин, а судьба опять ограничилась скупой улыбкой: согласно купленным билетам он, Булгак, оказался вдали от нее; не везло.

Он постоял возле фонтана и пошел к озеру, но не по асфальту, не на пляж, а туда, где начинались и кончались его летние заплывы.

Можно было так сказать: скупо улыбнувшись, судьба произвела его на свет и тем ограничилась, — вообще не везло.

Он зачем-то разулся, поболтал ногой в воде: холодна! Топко было подальше от берега, а по самому бережку тянулась узкая, слепяще белая, сухая и теплая песчаная полоска, переходя затем в узорчато-мраморную желтизну, отпечатывающую скульптурный след набегавшей волны. Ближе к воде темнела сырая полоса, шоколадная, и, когда он ступал по ней, песок упруго поддавался, взмокая, как промокашка, и сразу же просыхая, покрываясь бисерной рябью.

Тут она крикнула ему: «Парень, сорви камышинку!»

Вообще не повезло: нокаут в первом же раунде; отслужил, возвращался из армии домой и не знал, что дома ждет его, а то бы и не возвращался. Это уже позже, на заводе, от Чепеля пошло: не распускать сопли! — а тогда распустил, сорвался, наслушался проповедей; попробовали бы они, проповедники, не скопытиться после такого нокаута!

Он присел на поросший сурепкой бугор, где сидела однажды она, просушил ноги, натянул носки, обулся и, как бы оправдываясь перед собой, сказал себе, что вспоминает себя — не кого-нибудь — и себя ставит в центр, и так и надо, иначе ничего не добьешься; а чего добиваться — не сказал и тотчас подумал, что добиваться нечего, да и не нужно; хватит с него честно жить и еще бродить по земле, смотреть во все глаза, вспоминать — это и есть жизнь. Его интересовало не то, что будет, а то, что было. Он не любил фантастики. Он был не романтик.

Возле берега, на песчаной отмели, отчетливо виднелись грубые желтые складки дна, а дальше — где поглубже — вода мрачно темнела, переливаясь всевозможными оттенками, от красно-бурого до фиолетового. Он зажмурился, — солнце слепило глаза, — озеро вдали было чешуйчатое, добела раскаленное, с барашками, похожими на рыбок, беспрестанно выпрыгивающих из воды.

О ней говорили, что активничает в комитете комсомола или активничала прежде, а теперь по профсоюзной линии, еще какой-то, и значит — линия у нее была, не та, так эта, но линия, а он стоял в стороне, никак не мог оправиться после нокаута, и ему не хотелось, чтобы она узнала его таким. Вот подскажи ей сердце заговорить с ним об этом, он рассказал бы, как это было и какой был нокаут, но — только ей, а не комсоргу или еще кому-нибудь, однако она не расспрашивала его ни о чем, а с комсоргом и прочими он разговаривал по-чепелевски, в своем стиле, и лишь теперь, сидя на прибрежном бугре, где однажды сидела она, подумал, что надо бы иначе — и с комсоргом, и с прочими, потому что ее линия не могла не совпасть с его линией.

Когда он подумал об этом, пережитом, страшном, чего и в мыслях избегал касаться и что теперь — ради нее или во имя их единой, общей линии — готов был выложить первому встречному, стало так скверно, как если бы пришлось пережить это страшное заново.

«Ну, ну! — погрозил он себе. — Не распускай сопли!»

Он мог бы сказать помягче, покультурней: «Не раскисай!» — и так и сказал себе, пренебрегая стилем, а раз уж понадобились такие окрики, вскочил немедля на ноги и, как бы наказав себя, двинулся прочь, вдоль озера, подальше от памятных мест.

Вслед за тем опять, как с утра, в электричке, наползло на него бездумье, которое обычно придает легкость шагу, обостряет глаз и слух, а это — сковало его, и, скованный тяжелым бездумьем, он так и прошагал до самой станции, перекусил в станционном буфете, побродил еще по перрону, сел на солнышке.

Июльская компания была дружна, и каждого, отбывшего свой срок, провожали и в ожидании электрички сиживали на перроне — то на той скамейке, то на этой, и он теперь сидел как раз на той, которую облюбовали, провожая его.

По пустякам, однако, и вовсе уже не стоило раскисать.

Подошла электричка, и он посмотрел на часы: по расписанию, до следующей у него было в запасе целых сорок минут, и он решил посидеть еще, погреться на солнышке, подумать.

Прямо против него стал .вагон, совсем пустой, — пришлось бы кстати уединение, и он собрался было прыгнуть на подножку, но замешкался, створки вагонных дверок тихо сдвинулись, и так же тихо электричка тронулась, этот пустой вагон проплыл мимо него, и пробежали, убыстряя бег, все остальные.

Он понял, что ничего не надумает: как жить теперь, и чем, и во имя чего; и просидел полчаса в расслабленном бездумье, в туманной надежде продумать все потом, откладывая это на позже, как откладывают слабаки трудное дело.

Но слабаком он не был, — просто не везло, и электричка почему-то запаздывала, и когда он пошел справляться о ней, ему сказали, что она ходила в этот час по летнему расписанию, а расписание переменилось; и теперь, сказали, жди до вечера.

14

Комиссия нагрянула на участок КЭО в самый неподходящий момент: у Подлепича не хватало людей, смена не справлялась с заданием, задерживала двигатели, образовался затор, а сменный мастер и начальник участка, вместо того чтобы выполнять свои непосредственные обязанности, как отметила комиссия, и заниматься организацией производства, работали на стендах, спасали положение, но так, конечно, и не спасли.

Не в утешение, однако, и не для поднятия духа сказал Маслыгин Должикову после рабочего собрания, что спокоен за него и за участок, — сказал, ибо не сомневался: Должиков не подведет. Он и комиссии внушал то же самое: за Должикова можно не опасаться, а срыв задания — случайность, не торопитесь с выводами, еще понаблюдайте-ка.

Качеству продукции — рабочую гарантию; Владик Булгак, хотя и сбивчиво, но именно к этому призвал своих товарищей на рабочем собрании, так следовало понимать его выступление, причем участок КЭО был именно тем участком, где качество почти стопроцентно могло быть гарантировано самими рабочими, а не зависело, как на других участках, еще и от чисто технических, технологических и прочих объективных условий. Сталкиваясь с производственными затруднениями, Маслыгин, чтобы не валить лишнего на людей, всегда разграничивал причины объективные и субъективные. С другой стороны, если уж страдало производство по чьей-либо личной вине, поправиться, исправиться, убедился он, было проще, и времени уходило на это меньше, чем при помехах, требующих технического или организационного вмешательства. Потому-то после собрания бить тревогу он не стал, — все зависело на участке от людей, а работать с ними Должиков и Подлепич умели.

Близилось начало учебного года в системе партпросвещения — пора, пожалуй, более хлопотная, нежели сам по себе учебный процесс: планирование, утверждение планов, подбор пропагандистов — наладка, и чем надежней, тщательней наладишь, тем это глаже пойдет, без перебоев.

Маслыгин сразу не сказал Подлепичу о премии — некстати было после собрания; зайду, решил, на участок, скажу, но день выдался до предела загруженный этой наладкой, а в понедельник Светка, постоянно снабжавшая его самыми свежими общезаводскими, завкомовскими новостями, сообщила ему, что список кандидатов, которых будут выдвигать на премию, все еще не составлен — не сформирован, так она выразилась, дебатируется, и трудность, в том, что кандидатур набралось слишком много для такого рода списка.

Он взялся сам, припоминая, кто тогда работал, прикидывать свои и Подлепича шансы, но бросил: помешали, отвлекли, и занят был наладкой, и в этой занятости потерялся интерес к заоблачным прогнозам.

Его натуре, видимо, свойственно было такое остывание: свой жар он тотчас же переносил на то, что не терпело отлагательства; внесут ли в список, или будут они с Подлепичем обойдены — это не столь уж ощутимо волновало его, и лишь ничтожное душевное усилие потребовалось для того, чтобы и вовсе перестало волновать.

Так лучше, решил он, и к лучшему, что прежде времени не обнадежил Подлепича, — у Светки информация всегда была из самых достоверных источников. Она пообещала известить, как только прояснится с этим списком. «Да ты не утруждайся, — остудил он ее. — От нетерпения не сгораю».

По существу ж, ей утруждаться и не приходилось: она была в завкоме доверенным лицом, пока еще не избранным, не утвержденным профсоюзной массой, но деятельным, вездесущим и полезным для завкома; как заприметили ее? — ну, это уж чутье общественников; она лишь только появилась на заводе, сейчас же привлекли ее к общественным делам — и не напрасно: у нее и вкус был к этому, и опыт, и призвание. Сколько он помнил Светку, по институту еще, она и там, в вечернем, где, разумеется, внеурочными поручениями не загружали, умудрялась затевать факультетские диспуты, комсомольские воскресники, вечера самодеятельности.

Училась Светка старательно и в общем-то успешно, не хуже других, по крайней мере, а учиться и работать было трудно всем без исключения, даже самым одаренным. Потом, на заводе, в техбюро, эта ее старательность помогла ей восполнить явные пробелы в инженерной практике, — она, как заметил Маслыгин, умела вовремя и без потерь для себя, без перегрузок, восполнять свои пробелы; умение завидное! Переливая из одного сосуда в другой, один опустошаешь, это неизбежно, а у нее — не убывало, только прибывало. При столь эффектной внешности она производила впечатление девицы, у которой на уме не то — не эти диспуты-воскресники, но он, Маслыгин, мог бы засвидетельствовать: именно то! — она была сродни ему, коллективистка.

Он разговаривал с ней в понедельник, а в среду мимоходом забежал на участок КЭО — не затем, разумеется, чтобы обольщать Подлепича заоблачными прогнозами, да и не думал об этом — забылось, а увидел его — вспомнилось, и хотел уж рассказать все как есть, понапрасну не обнадеживая, но у них разговор сразу влился в другое русло.

Подлепич был недоволен Должиковым, щетинился, сказал, что с Булгаком такое впервой, в прогульщиках не числится и надо бы не подводить под хлопца мину, а чтобы задним числом подал заявление об отгуле, но Должиков на это не идет, боится комиссии.

В душе Маслыгин был согласен с Подлепичем, но промолчал — потатчиком в этих хитростях стать было б не к лицу. Он только спросил, что Булгак говорит, чем прогул объясняет. Сидели в конторке у Должикова, а Должиков был на утреннем цеховом рапорте.

— Никак не объясняет, — ответил Подлепич с тем холодным безразличием, которое обычно указывало на скрытый прилив раздражения. — Молчит. У него так: либо шибко разговорчивый, либо сло́ва не вытянешь.

— Кому ж еще вытягивать из него, как не тебе?

— А это, знаешь, не мед — такая работа, — ожесточился Подлепич, чего и следовало ожидать. — Мне, правда, деньги за это платят, но я, кажется, брошу выкладываться, ничего это не дает.

— Давало же!

— При попутном ветре, — сказал Подлепич и встал решительно, словно бы намереваясь на том и закончить. — Гребешь под парусом, — продолжил все же, — и мнишь себя великим гребцом. Убери парус, Витя, и убедишься: не весла дают лодке ход. Греби не греби…

— Бывает и так, — сказал Маслыгин, но согласился скорее из уважения к Подлепичу. — Грести, однако, верней будет. Где б ты, в смене своей хотя бы, таких людей имел, если б не греб!

Улыбочка появилась на лице Подлепича — скептическая, и даже такая смягчила немного жесткость его лица.

— Люди, Витя, от мамы родятся, а не от сменного мастера. Зачем далеко ходить: был у меня с весны пацан, после интерната, я его для начала поставил на разборку брака и месяца три глаз не спускал; в бытовке, в раздевалке, просил, чтобы шкафчик — с моим рядом: легче смотреть, когда уходит и приходит; рассчитывал пообтесать его, а он вывозит брак и там не соблаговолит даже поздороваться со старшими. Те меня колют: ты ему нянька, говорят, а он… Здороваться приучил, а удержать не удержал. Булгак — тот пловец, а этот был певец. Забрал у меня времени массу, подался в какой-то ансамбль и спасибо не сказал. Так и с Булгаком — впустую.

— Ну, Булгак — умелец.

— Булгак — слесарь, — подтвердил Подлепич, присел было, снова встал. — Но тоже спасибо не скажет. Это у них в моде. Меня что заело: я ему не Должиков, не начальник цеха, я ему отец. А он молчит. А мы еще с Должиковым переволновались за него: пропал ведь! До позднего вечера не было. И вот что обидно, — двинулся к дверям Подлепич, взялся за дверную ручку. — Намерен гулять и прогуливать, так хотя бы не лезь на трибуну, не клейми других позором.

На это Маслыгин ничего не сказал: что верно, то верно; однако упрек Подлепича был слишком очевиден, а схватить, что лежит на поверхности, не велика мудрость. Такие упреки еще посыплются — только отбивайся, а тут иное хотелось бы услышать, именно отцовское.

Ни этого он не сказал, ни того, что собирался, — не успел, пожалуй, хотя мог бы выйти из конторки вместе с Подлепичем и сказать по дороге. Подлепич торопился на участок, вышел, а он остался.

Ему не понравилось настроение Подлепича: Подлепич был разочарован в своей работе — или, во всяком случае, в том, что составляло существенную часть этой работы, а он был разочарован в Подлепиче — или, во всяком случае, в том, что составляло существенную часть Подлепича.

Ему еще не понравилось, как бесцеремонно назвался тот отцом Булгака, будто возвел себя самочинно в какой-то высокий ранг, хотя достойней было бы повременить, не бросаться словами, а дождаться, когда в этот ранг возведут.

И еще не понравилось, как Подлепич ушел, оборвав разговор, словно бы это была досужая болтовня и ему, Маслыгину, от нечего делать вздумалось забрести на участок.

Он вытащил карманную памятку, где все каждодневное было расписано по часам: семинар в райкоме; беседа с пропагандистами, совещание у Старшого, — четырнадцать пунктов! Ему доставляло удовольствие к исходу дня вычеркивать в памятке пункт за пунктом, а день только начинался, и нечего было вычеркивать — разве что приписать кое-что. Он подумал о Подлепиче: сдает Юрий, явно, и если уж так, то с кем с кем, а c ним никак не сладить. Это поистине: греби не греби… Если уж Подлепич стал набиваться кому-то в близкие родственники и говорить об этом вслух — дело дрянь, никакая памятка не поможет.

Он посидел и встал, пошел как бы вслед за Подлепичем, на участок.

В ту пятницу злосчастную, когда нагрянула комиссия, еще и тельфериста приболевшего заменить было некем — Подлепичу не разорваться ж, да и дефектов, как говорили на участке, привалило, а нынче день, по-видимому, не предвещал затруднений: и тельферист — на посту, и без аврала работали слесаря. Подлепич, с баночкой из-под консервов, прохаживался между стендами, раздавал слесарям дефицитный оксидированный крепеж — болты, шпильки, гайки. В это спокойное утро — сюда бы комиссию, а заодно полюбовалась бы баночкой и как Подлепич дрожит над каждым болтиком.

Пожалуй, недоговорили; пожалуй, он, Маслыгин, главным образом, недоговорил — и поспешил было за Подлепичем, но там, в проходе между стендами, появилась Зина Близнюкова, и повернул назад, подошел к Булгаку.

Издали впору бы заглядеться на расчетливость движений, размеренность; Булгак, порицали, в работе медлителен, а Маслыгин похвалил бы: внимателен, придирчив — редкое качество для молодого. Но стоило подойти, и сноровистость сменилась ухарством, не хватало только пожонглировать, как ударнику джаза в музыкальных паузах, и вместо барабанных палочек — гаечные ключи. Было уже близко к этому, и, видимо, почувствовав, что переигрывает, перестаравшийся жонглер превратился в скучающего ленивца, словно — и не работа, а никчемное времяпрепровождение.

Маслыгин спросил, как дела, — выразительный вопрос! — и получил ответ, не менее выразительный: дела-де идут у прокурора. Припомнилось, что Чепель так говаривал. Но Чепель при этом бодрился, а Булгак был мрачен. В чем дело?

— У меня там крепежа полно, — кивнул Булгак на тумбочку. — Да только крепеж-то черный, а за оцинкованным приходится в очереди стоять.

С год назад приказом по заводу запрещено было пользоваться крепежными деталями, не защищенными от коррозии.

— Наш автоматный не справляется, — сказал Маслыгин, — а поставщика отключили.

— Нарочно не придумаешь! — скорчил Булгак гримасу. — А мы помалкиваем.

— А мы помалкиваем, — повторил Маслыгин. — И даже молчим. Дела идут у прокурора — глупая присказка. Дела у всех идут, но как, а если никак, то почему.

Булгак сонно глянул на него, понял; когда задет был чем-нибудь, сонными становились глаза; и потянулся к гайковерту, включил, взвизгнуло; четыре точки, четыре гайки, четыре коротких взвизга; сонливость как рукой сняло; и тотчас проверил затяжку ручным ключом, динамометрическим. Четыре секунды и столько же — на проверку; ну, может, больше.

— Почему? — переспросил, будто дернули его и он, проснувшись, обозлился. — Это, Виктор Матвеевич, факта не меняет. Я тоже спрошу: почему? Почему других не спрашивают? Есть факт, есть прогул. Отвечай. Рублем или чем еще, но не оправданиями.

— И у других спрашивают, — сказал Маслыгин, — а с тебя спрос особый.

Невольно схватил он то самое, что лежало на поверхности, и, ухватившись за это, словно бы оправдал Подлепича: от очевидного никуда не уйдешь, и нечего мудрить. А Булгак, показалось, только того и ждал; злорадство было тут ни к чему, но как бы позлорадствовал: говорилось же, дескать, на собрании, что догонят и добавят.

— А это, Владик, спекуляция! — поморщился Маслыгин. — Ты еще скажи: кто-то мстит тебе за критику!

Склонившись над муфтой сцепления, Булгак снял крышку смотрового окошка, посветил себе переноской.

— Сами же говорите: спрос особый. А это и есть разновидность мести.

— Ну, логика! Но если найдутся мстители, защитим, — пообещал Маслыгин и опять поморщился: чересчур самоуверенно было сказано; защищать-то от кого? Не от Подлепича же, а от злословия не защитишь, да и не ему, Маслыгину, заниматься этим, и вдобавок речь-то не о том. Так он и сказал вдобавок: — Не о том, Владик, речь.

Склонившись над смотровым окошком, не поднимая лохматой головы, Булгак буркнул:

— А о том не будем. То никого не касается.

Летом, в заводском пансионате, паренек тоже не вызывал симпатии; осадить бы его, да ведь пробовали: чем круче с ним, тем дурь из него пуще прет.

— Совершенно секретно, стало быть? — усмехнулся Маслыгин. — Внезапное исчезновение. Никого не касается. Нет чтобы предупредить. Взять отгул. Я даже версии не подберу. Уж не влюбился ли?

Пришло это в голову сию минуту — и не всерьез, пожалуй, и он не думал, что Булгак примет это всерьез.

— Кто? Я?!

Такое негодование было написано на лице, будто обвинили в самом дурном и постыдном.

— А что, интересно, побудило тебя выступить на собрании? Моя записка?

Взял Булгак плоскогубцы, расшплинтовал гайку, взял щуп, — все у него было под рукой.

— Что побудило? Ребята подначили. Стрельни, говорят, по своим, а рикошетом выйдет — по начальству.

Когда отдыхали в пансионате, Маслыгин, терпя его браваду, не видел в нем иного, кроме мальчишества, шелухи. Теперь интуиция подсказала: нет у паренька ничего за душой; слесарь хороший, да, но вот и все его таланты. Мало? Мало: неустойчив, ненадежен, не определился еще никак. Если уж Подлепич жалуется: греби не греби.

— Вру, — кивнул Владик и провернул вал муфты. — Это из опыта: соврешь — хлопот меньше и спрос не особый, а как с любого. Тринадцатая зарплата накрылась, с чем и можете, Виктор Матвеевич, меня поздравить.

Он, Маслыгин, подумал сразу обо всем: о Подлепиче, повозившемся с Булгаком изрядно, и о себе, не умеющем так, и о том, что, сумей даже, никакого времени не хватит возиться с каждым — у него целый цех в голове, парторганизация, десятки обязанностей, и подошел-то к Булгаку только ради летнего знакомства, и если бы спросили, чем руководствовался Булгак на собрании, какими побуждениями, он, Маслыгин, затруднился бы ответить или сказал бы, что всяко бывает: и благородство, и принцип, и зрелая мысль, и мальчишество, и спекуляция на коренных проблемах, и бывает, что вцепишься в частность, упрешься в нее, за ней теряется главное, — это опять о себе.

— Ну, будь здоров, — сказал он сухо. — А насядут мстители, ко мне не приходи.

— Берете слова свои обратно? — ухмыльнулся Булгак.

— Беру, — сказал Маслыгин.

Он был рассеян, когда подошла к нему Светка, оповестила его, что в выходной день всей бандой собираются по грибы, а сбор, как всегда, у него — автобус рядом, и чтобы — никаких приготовлений, никаких приемов: Нины нет, соломенный вдовец, еду припасут заранее — и прямо в лес. «Не возражаешь?» — заглянула она ему в глаза.

Маслыгин был рассеян и не возражал, а через несколько минут, когда, как говорится, окунулся в свои насущные дела, рассеянность испарилась, частности улетучились, и до конца дня он уже не вспоминал ни о Подлепиче, ни о Булгаке, ни о комиссии, нагрянувшей к Должикову, ни о Должикове, за которого, как бы там ни усердствовала комиссия, можно было быть спокойным.

В выходной — только собрались — полил дождь, но энтузиастка грибного похода заверила присутствующих, что дождь не обложной — пройдет, велела развлекаться кто как может, быть наготове в ожидании ее команды, — благо, дом просторный: шесть комнат, отцовский маслыгинский домик, когда-то стоявший на рабочей окраине, с огородом и садиком, с колодцем и печным отоплением, а теперь провели газ, и отопление Маслыгин протянул от теплоцентрали, и вода была в доме, и ванная, и зимняя, обложенная кафелем, кухня, и обступили дом со всех сторон пятнадцатиэтажные громадины. Квартал подлежал сносу по генплану, и обитатели маслыгинского домика заранее горевали: жаль было с ним расставаться. Маслыгину тоже было жаль: привык, много трудов в него вложил, тут справляли свадьбу с Ниной, и в общем полжизни прожито было тут.

Светка зачем-то вызвала его на веранду.

— У тебя что с главным, какие отношения? — спросила она вскользь; не затем, следовательно, вызывала.

Он пожал плечами: да какие отношения! Главный — там, наверху, а Маслыгин — в цехе.

Стояли со Светкой, смотрели, как хлещет дождь по стеклам. Стекла были мутно-зеленые и словно бы плавились; все еще нв желтела в саду листва.

— Вишневый сад, — сказал Маслыгин. — По Чехову. Станут рубить — слеза прошибет.

— О, как я тебя понимаю! — воскликнула Светка и даже руки возвела. — У предков тоже особнячок и тоже утопает в зелени: вишня, крыжовник, яблони, дым отечества, а я все бросила, как оторвала от сердца!

Был такой романтический, что ли, штрих в ее биографии: действительно бросила родительский кров, семейный достаток, домашний уют, музыкальную школу, где прочили ей незаурядное будущее, и девчонкой еще, после десятого класса, укатила в город, пошла ученицей на завод, и родители, учительствовавшие в райцентре, несмотря на свою педагогическую просвещенность, не смогли с ней сладить.

Этот романтический порыв, эту жажду самостоятельности Маслыгин, повстречавшись с ней в институте, оценил даже раньше, чем ее яркую внешность: тогда была уже Нина, а Нину затмить никто на свете не мог.

Властительница институтских сердец Табарчук, со своей стороны, предпочла многочисленным ухажерам потянувшегося к ней простодушно и дружески бескорыстного, ни на что не претендующего Маслыгина, и это тоже было в ее натуре: отвернуться от девичьих соблазнов, от пылких поклонников ради обыкновенного, без каких-либо лирических примесей, приятельства.

Впрочем, примесь все-таки была или незаметно образовалась со временем, — такого приятельства, убедился он, без этой примеси не бывает.

Когда, глядя в сад через заплывшее зеленой мутью стекло, позволил он себе чуть-чуть посентиментальничать, Светка сейчас же сочувственно отозвалась на это, — была у нее ценимая им также способность вживаться в чужую радость или печаль, и даже не близкие ей люди — что называется, посторонние — отдавали должное этой ее отзывчивости.

Он спросил, почему нет Должикова; после лета собирались уже не раз, но ни разу заочно зачисленный в их содружество Должиков так и не появился.

— Стесняется, — ответила она с легким сожалением, требующим сочувствия.

Он-то, однако, посочувствовать ей не мог, потому что не понимал, кого или чего стесняться Должикову: все заводские, из одного цеха, видятся ежедневно, а если и смущала кое-кого на первых порах разница в возрасте новобрачных, то вскоре с этим свыклись, да и Должиков глядел таким молодцом, что нельзя было не свыкнуться.

На первых порах смутило и Маслыгина это супружество, и более того — он словно бы оскорбился за Светку, но и за себя; недоставало еще за себя оскорбляться: Светку отнимали у него и отняли! Он быстро погасил в себе недостойную вспышку — непредвиденную, как самовозгорание. По-видимому, это было чужеродное чувство: как будто бы дочь выдавал замуж или сестру и знал, что избранник ее — достойная личность, и все же противился этому браку. Но то уж прошло без следа.

— Ты что-то хотела мне сказать? — спросил он.

— Да-а! — протянула она, не столько подтверждая свое намерение, сколько принуждая себя вернуться к чему-то, что имела в виду и вдруг потеряла из виду. — Между прочим, хочу тебя предупредить, — бросила она, как бы попутно. — На заводе покаркивает воронье. Маслыгин — партийный работник, на него устремлены сотни глаз, а живет хуторянином, домовладельцем, копается в своем огороде. Вишневый сад — это красиво, поэтично, это родительские корни, я понимаю, но нужно рубить, Витя.

Он рассмеялся. На заводе счастливы, что не претендует на квартиру. А срубят и без него. Он стал было растолковывать Светке неотвратимость предначертаний генплана, но она не дала ему договорить!

— Пока это будет, Витя, ты рискуешь оказаться пощипанным. Этим птичкам свойственно не только каркать, не и накаркивать.

Такую чушь она городила, что лишь добрые побуждения могли хоть как-то извинить ее.

— Перестань, — оборвал он, — иначе я в тебе разочаруюсь.

На него надвинулась полоса разочарований. Он произнес эту фразу с известной долей иронии, — только потом подумал о Подлепиче, о Булгаке.

Светка поводила пальцем по зеленому оконному стеклу.

— Понимаешь, Витя, — сказала она возмущенно, — тебе кто-то ставит подножку! Обожаю приносить хорошие вести, но увы… Из нашего цеха в список попал один Подлепич.

— В какой список?

— Ты от мира сего?

— А! — сконфузился он: она его пристыдила. — Подлепич? Это хорошо.

Это в самом деле было хорошо, но если бы двое попали, было бы лучше. Он почувствовал холодную пустоту в груди; пустота эта ширилась, холодела, а минутой раньше было что-то теплое там, устойчивое — и вот исчезло; пустота!

— Я против Подлепича ничего не имею, — протерла Светка стекло ладонью. — Но по отношению к тебе это свинство. — Стекло заплывало снаружи, а она протирала изнутри. — Но я противница бесполезных эмоций. Потому и порчу тебе выходной день. Порчу, порчу! — взмахом руки попросила она помолчать его. — Время идет, будь в полной боевой готовности, я на эти вещи смотрю практически.

— Побережем доспехи, — сказал Маслыгин. — Пригодятся для более практических целей.

А подумал он, что правильно говорят: «упало сердце». Так хотелось порадовать Нину, но, увы… Но увы, нехорошую весть принесла Светка. Была бы весть хорошая, не упало б сердце.

— Я не тщеславен, — сказал он. К сожалению, это было не так. — Пойду звякну Подлепичу.

Шагнув за порог веранды, спускаясь с лестнички, он подумал, что значительно охотнее порадовал бы Нину, а раз уж радовать ее было нечем, ему оставалось порадовать Подлепича. Он пошел через сад на улицу — к телефону-автомату. Дождя уже не было, но потяжелевшие стеклянные ветви желтой акации обсыпали его холодным стеклянным дождем.

Он порылся в карманах, выудил монетку, набрал номер, — сперва никто не откликался, а потом откликнулись: женский голос. Дуся?

— Юрий Николаевич в общежитии, — ответили ему. — А кто говорит?

Назвавшись, он лишь тогда сообразил, чей это голос: Дуси, конечно, быть не могло, а это была Зина Близнюкова; он сначала не узнал ее по голосу, но потом узнал и поспешно повесил трубку.

15

Года четыре назад загорелось Дусе делать ремонт в квартире, нанимать мастеров. Она и тогда была уже лежачая, но выписывалась из больницы с надеждой, что станет на ноги и сможет распорядиться работами по своему вкусу. Ничего не вышло: в пятницу, к примеру, выписали, а в понедельник опять положили, — так и заглохло с ремонтом.

У нее, однако, забота эта засела в голове, — казалось бы, какой уж тут ремонт, не о том помышлять, да он, Подлепич, и не помышлял о ремонте: валились бы стены, и то не помыслил бы. А не валилось ничего, спокойно можно было еще так прожить, но он все же взялся — сам, не призывая никаких мастеров, не признавая их, — и взялся не ради порядка или назревшей надобности, а ради Дуси, чтобы исполнить ее каприз. С побуждающим к работе воодушевлением он представлял себе, как вернется она из больницы и ахнет. Он делал все сам, не спеша, продуманно, никому не доверяясь: и шпаклевал, и красил, и штукатурил, и циклевал, и переделывал все по нескольку раз, если не удавалось, как было задумано.

В выходной он принялся за дело с утра, но без обычного задора: греби не греби — один черт, однако был он, как-никак, гребец, а не штукатур или маляр, и это мешало ему штукатурить или малярничать с задором. Для задора нужна была душевная основа: что свербит, с тем не мирись, избавляйся от этого немедля — действуй. Такой свербеж — любому занятию помеха.

Он переоделся и пошел в общежитие.

Некоторые считали это для себя постылой обязанностью и отлынивали по возможности либо показывались там на короткое время, чтобы отчитаться при случае, а ему это не было в тягость, — он любил там бывать. Ну конечно: один в квартире, не с кем слова молвить, тянет к людям. Так о нем говорили. А он, когда и Дуся была здорова, и дети в доме, тоже туда тянулся. С молодым рядом, и сам, считается, молодеешь; молодость, наверно, притягивала, своя вспоминалась.

Булгака в общежитии не было.

Где шляется, никто не знал, но жаловались, что в последнее время сделался замкнутым, стал уединяться, уходит куда-то и не скажет куда. Зазноба, предполагали, появилась, да, видать, на стороне, и такая штучка, которая рабочего класса не жалует, а то бы Владик, по-прежнему своему складу, непременно привел ее на смотрины, не утаивал бы. И еще говорили о нем, будто ударился в высокие материи, в классику, так сказать, в музыкальную культуру: заметили у него книжку по музыке, теоретическую, или, вернее, историческую, и он ее тоже утаивал, — видать зазноба преподнесла ему для приобщения к культуре.

— Ну, это совсем уж крах, — сказал Подлепич, — а вы бездействуете, в то время как ваш товарищ — на краю пропасти.

— Смех смехом, — ответили, — но это же факт: в прогульщики попал — до того она закрутила его.

— Чего зря трепаться, — вмешался очевидец, — никакой зазнобы, возможно, и нет, а он в читалке пропадает, в городской, там у меня библиотекарша на выдаче литературы, встречаемся, и раз наблюдал его: заваленный литературой, замученный-заученный, в вуз, наверно, готовится.

— Так обложить коллектив, как он, — вставил кто-то еще, — это только из наплевизма к коллективу.

— Ах, какие мы нежные, — сказал Подлепич, — какие чувствительные: чуть булавочкой кольнули, сразу в слезы, а еще рабочим классом себя величаем.

С полчаса топтались на этом месте: надо было Булгаку выступать или не надо, и как сочетать его выступление с дальнейшими событиями. Подлепич установок не давал, это было чуждо ему, но и утверждать, что подвел спорщиков к единодушной черте, тоже было чуждо. Он всегда с охотой отдавался таким спорам: это было интересно ему, а вот им — интересно ли? «Что ж, — подумал он, — для себя торчу тут, а не для них; есть потребность — и торчу, а не будет — не стану; взаимная потребность недосягаема; это надо выдающимся тактиком быть, педагогом, артистом; педагог — всегда артист; кошки на сердце скребут, а веселит аудиторию». Он тоже повеселил чуток спорщиков и надумал по дороге домой заглянуть в городскую библиотеку: любопытство взыграло.

Это был порядочный крюк — до библиотеки, пешком не доберешься, но раз уж взыграло любопытство, не стал считаться со временем. Говорили, что Булгак по выходным исчезает с утра и является только к вечеру. А график плавательных тренировок приколот был над кроватью — по выходным, объяснял Булгак, воды им не дают.

В читальный зал, однако, пройти не так-то просто: и паспорт покажи, и анкетный заполни листок. По широкой парадной лестнице он поднялся наверх и стал в дверях читального зала. Зал был огромный, двухсветный, и хотя заполнен лишь наполовину, высмотреть того, кто нужен, тоже было непросто. Он прошелся между столиками, да не раз и не два, и только потом в самом дальнем углу высмотрел Булгака — не напрасно, значит, канителился.

Можно было, конечно, прикинувшись удивленным, разыграть сценку случайной встречи, но он в артисты не годился, притвориться не сумел. Булгак тоже был не артист — и у него, что хотел, не вышло: досада пополам со смущением вогнали его в краску. «Каким, — спросил, — вы это образом?» — а слышалось по тону: «Какой вас черт занес?» Подлепич взял стул, сел рядом, сказал, что нашлись в общежитии наводчики. Пожалуй, не стоило этого говорить. Булгак нахмурился: какие такие наводчики? — но промолчал, шуметь тут не полагалось. «Учишься? Или читаешь?» — «Читаю», — ответил Булгак, а когда Подлепич потянулся к книгам, — их было с пяток или больше, и все с виду чистенькие, незачитанные, — Булгак сдвинул книги в сторону, прикрыл локтем. «А что читаешь?» — «Разное», — ответил Булгак и поднялся, как бы приглашая Подлепича выйти вместе с ним. Книги он оставил на столе — и вышли. Оба были некурящие, Подлепич курил, но бросил и вспомнил теперь, как просто, бывало, завязывались беседы у курцов. Дружба вместе, а табачок врозь. Неверно это — табачок-то и объединял. А что могло объединить его с Булгаком? Только работа. Но было бы смешно тащиться бог знает куда, чтобы поговорить о работе. Нечего было о ней говорить.

Ну и отец! Он насчитал бы до десятка из своей смены, кого мог смело назвать воспитанниками, сыновьями, но только не Булгака. Он лишнего тогда наговорил Маслыгину: как раз с Булгаком-то и не возился вовсе. Показывал ему, что надо делать и как, чтобы лучше: обычный инструктаж. Но не возился, нет; казалось, незачем возиться, и так дела идут на лад, передоверил Чепелю. Заимствовал из педагогических трудов Макаренко такую мысль: сколачивай, мол, коллектив — первейшая задача; вне коллектива личность не формируется, а призывать ее к порядку, держать в рамках, этим ограничиваться — служба надсмотрщика. Частично он заимствовал макаренковскую мысль, частично добавлял кое-что от себя. А ежели личность выпадает из коллектива, подумал он, что тогда?

Стояли на лестничной площадке, облокотились на перила, и Булгак оказал:

— Судимостей, между прочим, не имею и, насколько мне известно, под надзором не нахожусь.

— А я, — сказал Подлепич, — насколько тебе известно, в милиции не состою, и даже в дружинники меня не берут по состоянию здоровья.

Булгак спросил, что с ним.

— Грыжа, — ответил Подлепич.

— Ну, с грыжей люди в футбол гоняют.

— Так то люди. Вот я с ремонтом завелся.

— И что?

— Разрядочка потребовалась. Прогулочка, — добавил Подлепич, — и не беспокойся: насчет того дня, таинственного, выпытывать у тебя ничего не буду.

— А ничего таинственного нет, — сказал Булгак, — транспортная неувязка: ездил в энском направлении, и на обратном пути электричка подвела. Раз в жизни каждый имеет право изменить жене, напиться вдребезину или совершить прогул.

— Жены у тебя нет, — сказал Подлепич, — пить не пьешь, выбрал последнее.

— Каждый выбирает по возможностям, — сказал Булгак.

Глядя на него, Подлепич подумал о Лешке и опять — с досадой — про то, что наговорено было Маслыгину. Отец есть отец, и никто заменить его не сможет.

Стояли, опершись на перила, перегнувшись через них, и смотрели вниз, где чуть поодаль от лестницы девушка выписывала пропуска в читальню.

Собственно говоря, чего он хотел от Булгака? Чего добивался? Не пьет, не курит, занимается самообразованием, тренируется в бассейне, — чего еще надо? Душевной близости? Так у него, у Подлепича, и с Лешкой не было этой близости, и с Булгаком нет ее и не будет, а только учил он Булгака слесарничать и выучил. В том, правда, и доля Чепеля была. Вот и Чепель скажет, что состоял при Булгаке в отцах. Чепель, впрочем, не скажет.

— Отрываю тебя от чтения? — спросил Подлепич.

— Отрываете, — ответил Булгак и сплюнул в лестничный пролет.

Нет, ничему его он, Подлепич, не выучил, а выучил Костя Чепель: и мастерству, и манерам, и этим разухабистым плевкам.

— Костина школа крепко в тебе сидит, — сказал Подлепич, — хотя вы и подыркались.

Не видно было, чтобы это задело Булгака, он позы не переменил, стоял, опершись на перила, поглядывал сонно вниз.

— Ты почему до сего времени с комсомолом в разрыве? — спросил Подлепич. — Билет, говоришь, по ошибке забран, а в чем ошибка, не говоришь. По мне уж так: кто мирится с ошибкой, тот себе не верит. Значит, не ошибка.

Не в первый раз он задавал Булгаку этот вопрос и зря, пожалуй, снова задал, — не тут задавать их, такие вопросы, и не так, а где и как, пока еще не знал. Опять, конечно, отмолчится, подумал он, — и точно: не надо было быть особенным угадчиком, чтоб угадать.

— Чудак ты, Владик, — сказал он, — что-то прячешь, боишься, что отнимут, или цену набиваешь, но я-то ведь и даром не возьму. Ну, прячь, — добавил он, — коль никому не доверяешь.

— Хотите, Юрий Николаевич, выскажусь? — вдруг предложил Булгак. — У вас шаблон. Вас где-то инструктировали, что производственный мастер должен вникать в рабочую жизнь, и вы придерживаетесь этого, хоть ваша инструкция устарела.

Сказать бы, в запальчивости проповедовал, а то ведь нет: считывал, сонный, с невидимой бумажки.

— Вы ходите в общагу каждый выходной день и даже после работы, как на работу. Зачем? — спросил Булгак, глядя вниз, где девушка выписывала пропуска. — Вас ждут? Не ждут. Зачем вы ходите? — спросил он у этой девушки. — Зачем мозолите всем глаза? Вам мало завода, участка? Вы и сюда пришли. Возьмите книжку, почитайте. А если книжек не читаете, нечего сюда приходить. Возьмите жену под руку и ведите в кино. Неправильно говорю?

Он правильно говорил: и книжки почитывать, и жену водить в кино — все краше, чем канителиться с грубиянами.

— Жена моя в больнице, — сказал Подлепич. — Лечится. Сын в армии. Служит. Есть еще дочка — но тоже не со мной. Имею массу свободного времени, — прибавил с вымученной усмешкой. — Один я. Ну, пойду.

И пошел не прощаясь, — спустился по лестнице, бегло глянул, стоит ли Булгак на площадке. Стоял.

Так надо было с ним или не так — об этом подумалось вскользь, и вскользь же — о прочем, сегодняшнем, сиюминутном: словно бы пожалобился, тотчас ретировавшись, то есть в расчете разжалобить задеть какую-то струнку, ежели она у Булгака имеется. На самом же деле никакого расчета, кажись, и не было, вырвалось это, наверно, само собой, как и в разговоре с Маслыгиным — об отцовстве. Тот же Маслыгин или, к примеру, Должиков сказали бы, пожалуй, что вел он себя в читалке несолидно, не дал отпора Булгаку. Может, и так, а может, иначе — кто это знает? Никто ничего не знает, подумал он, чужая душа — потемки. Греби не греби… Лед под снегом, — вот это есть и будет.

Уже настало время созревать плодам каштана, — срывались с веток, падали; раскалывалась на асфальте светло-зеленая игольчатая оболочка. В такую пору с Оленькой, бывало, вовсю шел сбор этих коричневых налакированных орешков, — уже полны карманы, некуда девать, а ей все мало. И ею, крошечной еще, заполнено было тогда полжизни, — теперь половина эта пуста. Теперь пуста, подумал он, и тех орешков не воротишь, а эти уж не те.

Скорей всего, Булгака не разжалобил, а вот себя — определенно! Один, совсем один, — отнюдь не вскользь об этом думалось. Один, разумеется, да не совсем.

И дума эта, главная, не вскользь его затронувшая, словно бы подтвердилась, когда он возвратился домой: не пуст был дом.

С вечера еще начал он побелку на кухне, и были у него собственноручно изготовленные козлы — по росту, чтобы как раз доставать до потолка, но Зине, хотя и рослой, козлы эти все же оказались низки — не доставала и вместо них поставила стол, а на стол — табурет.

Когда он вошел, она белила — добеливала после него, и можно было сравнить, чья работа добротней. Не выдавая себя, он постоял в передней, поглядел, как белит. Белила она не хуже его и к тому же не пачкала так вокруг, как он: женская рука. У нее были женские руки, проворные и бережные, и вся она была женщина — даже чрезмерно, с каким-то постоянно приводящим его в смятение избытком, но он старался не видеть этого — всегда и теперь — и, стоя поодаль, не окликая ее, глядел не на женщину, рослую, крепкую, ладную, никак не стареющую, а на такую же ладную и молодую женскую работу.

— Здорово, помощница! — наконец окликнул он ее, подойдя поближе, чтобы подхватить, если, переступая на шатком табурете, оступится вдруг.

Она опустила помазок, подвернула рукав халата, улыбнулась ему.

— Где бегаешь? У слесарят своих был? Угадала? А то звонили тебе тут.

— Кто звонил?

Хмурилась она по-своему, не по-женски: то ли жестко, то ли жестоко, и хмурость эта, насколько помнил он давнишнюю ее, не овдовевшую еще, как бы накапливалась в ней с годами.

— Маслыгин, — ответила она, по-своему хмурясь. — Видно, узнал меня, подлец, и наложил в штаны, кинул трубку.

По чести, по совести, следовало раз и навсегда разграничить права: он, Подлепич, мог думать о Маслыгине что угодно и как угодно, даже винить его безотчетно, по-дурному, но она не должна была так.

— Баба ты все же.

Сказалось бы это строго — ну и по заслугам ей, а то ведь сказалось вроде бы ласково.

— Не умею придуриваться, Юра, и не желаю, — жестко проговорила она, берясь опять за помазок. — Видеть и слышать его не могу!

Не то обозлило Подлепича, что упорствовала, — говорили уж с ней про это, и не единожды! — а то обозлило, что откликнулась на телефонный звонок.

— Слезай, — сказал он грубо. — И не имей привычки встревать не в свое дело.

— Да ты что! — уже без прежней жестокой хмурости, а скорее весело возмутилась она. — Бракуешь? — И быстро, ловко слезла с табурета, спрыгнула со стола, поглядела, как побелено. — И ничего подобного! И очень даже симпатично!

Все ядовитое, подумал он, собирается по капельке. Все нынешнее по капле собиралось в нем еще с утра, и теперь каждый сделанный шаг, каждое оказанное слово — и в общежитии, и в читалке — представлялись ему иначе. Он вел себя глупо и глупость свою выставлял напоказ перед глупцом, и странно было, что прежде — и год назад, и два — не видел в Булгаке глупца.

— Двойная работа! — кивком показал он Зине на ее побелку. — Буду перебеливать. Не умеешь — не берись. Я тебя просил? Я тебя просил, — повысил он голос, — брать трубку, когда меня нету?

Она опустила помазок в ведро — не бросила, не швырнула — и с ведром этим осторожно, чтобы не ступать по мокроте́, пошла к водопроводному крану, поставила ведро под раковину, отвернула кран, принялась отмывать руки.

— Теперь это не имеет значения, — сказала она, хмурясь по-своему. Он не понял, взглянул вопросительно, и она пояснила: — Брать трубку или не брать. — И этого он не понял. — Сегодня я здесь, а завтра меня не будет, — сказала она, наклонившись низко, и попила воды прямо из-под крана. — Ты в этом мне не советчик и Дуся не советчица, потому что бросаю вас, а оставаться здесь никак нельзя. Перебираюсь к Наташке, ожидается там прибавление семейства, — опять подставила она руки под кран. — Буду внука нянчить. Или внучку. И работа там найдется по моей квалификации. Вот, Юра, какие новости, — прикрутила она кран, выпрямилась. — Как ставится вопрос на сегодняшний день.

Он выслушал ее будто сквозь сон: лилась вода, журчала. И первая мысль у него была о Дусе: и так тяжко ей, а без Зины станет еще тяжче. Своих забот и тягот, которых тоже неисчислимо прибавится, в расчет он не взял, — чем больше их, подумал, тем меньше будет душа изнывать.

И все-таки это было сквозь сон, хотя вода уже не журчала, кран прикручен, и тихо стало в доме. Вот, значит, как ставился вопрос на сегодняшний день. Круто ставился, надо признать, и без всякого предупреждения.

— Вопрос ребром, — сказал Подлепич, — так можно инфаркт получить.

Она уже бежала раз — от горя, но несерьезным оказался тот побег, несостоятельным. Сквозь сон пробивалась надежда: и это несерьезно, сгоряча. Пугает, подумал Подлепич, обиделась.

Из кухни все лишнее было убрано, и за полотенцем она пошла в ванную, сказала, вытирая руки:

— Мы с тобой не инфарктники. Такие ставились ребром вопросы… Другой бы окочурился, а нас черт не берет.

Не верилось нипочем, хотя сразу-то вроде бы поверилось, но потому, наверно, что сквозь сон.

— И когда это ты поставила так вопрос?

— Поставила давно, с год уже, а заявление на неделе подала.

У нее тон был такой, будто говорилось про путевку в заводской пансионат или просилась в отпуск. Он вспомнил, как другое говорилось: быть или не быть им в одной смене. И вот — нате вам! Он еще ничего не осмыслил — это еще предстояло ему.

Холодильник покрыт был старыми газетами, — он приподнял заляпанный мелом газетный лист, приоткрыл дверцу.

— Обедать будешь?

Не ему бы ее приглашать, а ей приглашать его: кухарничала-то она. И у себя в последнее время вовсе не готовила, кормилась в цеховой столовке, а чаще ели вместе ею же наготовленное. Затем, возможно, он и пригласил ее, чтобы подчеркнуть: теперь-то уж хозяин полновластный в доме — он. Была она хозяйкой, но не будет больше, кончилась эта пора, поставлен вопрос ребром. Слава богу, подумал он, вот и выход найден, а то ведь не виделось выхода. Он и раньше осознавал, разумеется, как это противоестественно: вторая хозяйка в доме, самозваная — при первой, живой, законной. Но осознавал сквозь сон, будто кран был откручен, вода журчала, и за этим журчанием невнятно слышалось, что там бубнит себе под нос так называемая совесть. Теперь вода не журчала, и он почувствовал облегчение: тяжесть, исподволь гнетущая его, сама собой снялась, и он уверовал, что это добрый знак. Прочего трудного, да еще и потруднее во сто крат — множество, и может статься, тоже образуется, подумал он под этим добрым знаком.

— Чего ж, пообедаю, — согласилась она и, видно, поняла его, смирилась с внезапной переменой: кончилось ее хозяйничанье.

Он сам накрыл на стол: сиди, сказал; и она села, как гостья, и только раз крикнула ему оттуда, из комнаты: где что в холодильнике. Он принес кастрюльку, поставил, сам разлил по тарелкам, и все это — с благодатным чувством нежданного и потому, наверно, обжигающего облегчения. А борщ был холодный, ледяной: свекольник.

— Не по сезону, — сказала она, — но ты ж просил.

— Хорош борщок, — сказал он, — во все сезоны.

Жаркое подогревалось на плитке, она забеспокоилась: не подгорело бы, — и он побежал, посмотрел, выключил газ.

— Старушка есть на примете, — сказала она, склонившись над тарелкой, как бы пряча глаза. — Если Дусю привезут. Просит шестьдесят рублей. Но думаю, и за сорок пойдет. Я поторгуюсь.

— Ты не торгуйся, — сказал он. — У меня на книжке есть. Лишь бы Дусю отпустили.

Это было безнадежно — с Дусей, он это знал, и Зина знала, и все же ему казалось, что жизнь его войдет в колею, если Дусю отпустят. Вот Зина уедет, а Дуся приедет, подумал он, и жизнь войдет в колею.

— Тебе еще Лешку ставить на ноги, когда отслужит, — сказала Зина, не поднимая глаз. — И Оля у тебя. Лишние расходы ни к чему.

— Если не сопьюсь, — сказал он, — на пару целковых в день проживу.

— Ты сильный, — сказала она, не глядя на него. — Не сопьешься.

Вслед за тем они примолкли, будто все, что требовалось от них, было уже сказано и больше не о чем говорить. Он принес жаркое, съели, торопливость появилась у обоих, словно кто-то стоял за спиной, подгонял. Ну, положим, с этим справились, подумал он, отобедали, а дальше как? Прощаться? Так прощаться было еще рановато.

Вот бы — сразу, подумал он, сегодня, сейчас, попрощаться и отрубить целый кусок жизни, как с потерей Оленьки это было отрублено. Сразу легче рубить, пока не наболело, не воспалилось; по больному, по воспаленному — трудно будет.

Он сидел насупившись, и она пошла с посудой на кухню; тут уж он ей не препятствовал: отяжелел после обеда.

Не нужно было заводиться с ремонтом. Без помощницы, подумал он, не управлюсь или буду тянуть до скончания века; обои в комнатах не наклеены, а как их клеить одному? Могли бы помочь хлопцы с участка, но это было не в его правилах — прибегать к такой помощи. Он сидел, отяжелевший, и думал о ремонте, словно все остальное, что нависало над ним, было пустяшно. Опять журчала вода на кухне, звякала посуда, послышалась Зинина возня в прихожей, зашуршал ее плащ, она появилась, причесанная, одетая, — прощаться, что ли? Нет, это пока нависало, не нависло еще. «На ужин пожаришь себе картошки, — сказала она, — или яичницу; слышишь?»

Он слышал, но потяжелевший, молчал. Она еще не исчезала навсегда, не уезжала, не улетала за тридевять земель, и потому он не встал из-за стола, не проводил ее хотя бы до дверей, а только кивнул ей вслед, когда она, кивнув ему, пошла к дверям.

И тотчас же, или спустя минуту, или через несколько минут схватил его за горло страх: неужто так и будет, как она решила? И что же станется с ним, если так? «Ты сильный». Он сильный? Она польстила ему напоследок, на прощанье. Он просто крепился при ней, и сил, чтобы крепиться, придавала ему она. Без нее он будет слаб, немощен, лишен всего, что составляло суть его нынешней жизни. Он не хотел или не мог признаваться себе в этом, но теперь терять было нечего — признался. Это признание очень уж походило на отступничество, на предательство; признаваясь в своей слабости, он становился клятвопреступником, — ему следовало сперва подумать о Дусе, а потом уж признаваться. Но о Дусе он уже подумал — в самом начале, когда Зина объявила, как ставится вопрос, и теперь думал о Зине, а думать о них обеих сразу — не мог. Непреодолимая граница пролегла между ними обеими, — это произошло с той же внезапностью, с какой схватил его за горло страх: неужто так и будет? Он не знал, что делать, как стереть проклятую границу. Жизнь войдет в колею? Напротив, выбьется из колеи. Уже, подумал он, выбилась. У него мелькнуло: бежать за Зиной, вернуть ее, рассказать ей без утайки все как есть. На худой конец, они бы могли поговорить у нее, хотя к ней он после смерти Геннадия не ходил, — там тоже пролегла суровая граница. Но эта, его собственная, домашняя, была посуровей и неприступней: ежеминутно напоминала о Дусе.

И как только он подумал о ней — все-таки о ней, о Дусе, — тотчас же не смог больше думать о Зине, и никуда не побежал, никакой границы не преступил, а пошел на кухню, убрал оттуда стол с табуретом, поставил козлы и взялся за работу — это была единая его утеха.

16

В комиссии, обследовавшей участок, оказалась бухгалтерша заводоуправления — проверяла финансовую документацию, — и, как на грех, при ней разыгрался скандальчик в смене Подлепича: одно к одному! Заинтересовалась: что за штука гровер, и с чем его кушают. А зачем это ей? Дело-то не в гровере. Да и скандальчик того не стоил, чтобы останавливать на нем внимание, и поскандалили не так уж. В основном Булгак разбушевался, а на соседних стендах — больше посмеивались. Застань эту перебранку кто-либо другой из комиссии, производственник, — прошел бы мимо: в цехах чего не бывает! А бухгалтерша возомнила себя блюстительницей порядка. Ну как же! — скандальчик или даже, выражаясь резче, скандал, неэтичное поведение, нетоварищеское отношение, — необходимо зафиксировать!

— Да ну вас! — отмахнулся от бухгалтерши Подлепич в его, Должикова, присутствии, пошел себе прочь.

И он бы, Должиков, отмахнулся, и он бы пошел, да ему нельзя. Ему нужно было заглаживать эти складочки, эти вмятины.

— Погоди, Юрий Николаевич! — крикнул он вдогонку Подлепичу. — Не сматывай удочки! Объясни товарищу, — кивнул на бухгалтершу.

— А чего объяснять?

Она была пешкой в своем отделе, но здесь выполняла официальное поручение, и нельзя было с ней — так.

— Вот народ! — красноречиво вздохнул он, относя этот вздох к Подлепичу, а в душе — и к бухгалтерше, и к Булгаку, затеявшему перебранку. — Выеденного яйца не стоит, но, видите ли, амбиция! — Он взял бухгалтершу за локоток и сам объяснил: — Гровер — шайбы такие. Так сказать, по-народному. А по технической терминологии: шайбы Гровера, разрезные, пружинящие, — для предупреждения самоотвинчивания. Да вот — посмотрите сами, нагляднее будет. Юрий Николаевич! — опять окликнул он Подлепича, на этот раз построже.

Кому бегать за гровером? Начальнику участка? Подлепич притворился, будто не слышит.

Лана как-то заметила, что он, ее супруг, при всей своей прямолинейности все-таки человек тонкий. Она сказала, что прямолинейность в нем преобладает, и ей это нравится, она сама такая, но прямолинейность где-то подходит близко к грубости, неотесанности, а это было бы ужасно для женщины, и этого, конечно, в ней нет. Она сказала, что при его холостяцком образе жизни сохранить тонкость, не огрубеть — это удивительно. «Тебя облагораживали женщины? — спросила она — Согласись!»

Он ответил ей тогда приблизительно так: нужно быть исследователем, специалистом или чем-то вроде хирурга, чтобы вскрыть в себе всю эту анатомию. Нужно систематически брать пробы, производить анализы. «Я не специалист по этой части, — сказал он, — мне затруднительно судить о себе. Но ты не сочти, — прибавил он, — что уклоняюсь от истины: женщины, конечно, были, а вот насчет влияния, благотворного, как ты говоришь, это я сомневаюсь. И насчет моей тонкости, — сказал он, — ты сильно преувеличиваешь». — «Нет, нет! — загорячилась она. — Как-нибудь, я разбираюсь в этом!»

В этом и он разбирался.

По его мнению, тонкость натуры была свойством настолько неуловимым, изменчивым, с размытыми, он бы сказал, краями, что закреплять ее навечно за кем-нибудь значило бы впасть в идеализацию. Он себя не идеализировал: у него была-таки холостяцкая закваска. В сорок восемь лет ломать уклад, привычки — вторично родиться. У него это прошло без натуги — вот что удивительно, а не то, что уживались в нем якобы грубость и тонкость. Ломать можно по-разному: с грохотом, с треском либо втихомолку, — он свое холостяцкое сломал скрытно, Лане даже невдомек было, что ломает. Не потому ли стала она отыскивать в нем какую-то особенную тонкость?

Он на это не претендовал.

И, оказывая любезный прием бухгалтерше, он тоже не претендовал на то, чтобы эти любезности принимались ею за чистую монету. Всякий понимает, где какая монета в ходу и по какой причине в подобных случаях берут тебя за локоток. Был бы Должиков членом комиссии на чужом участке, и его бы взяли. А уж Подлепич в свое время поперебывал в этих комиссиях бессчетно, — должен бы понимать. И понимал, разумеется, да, видно, заупрямился, надломленный домашними невзгодами, — стал демонстративно отмежевываться от Должикова: твоя, мол, служба — угождать официальным лицам, а моя — другого, рода. Тебе, мол, брать бухгалтершу за локоток, а меня от этого с души воротит.

Должикова тоже с души воротило, но на нем лежала ответственность за участок, а Подлепич, сменный мастер, отмахивался: «Да ну вас!»

Когда въедливая бухгалтерша, удовлетворенная, по-видимому, радушным приемом, погрузилась наконец в свою стихию — в финансовую документацию, он попытался представить себе, как мог бы обойтись с ней, с бухгалтершей, иначе, не роняя достоинстве перед Подлепичем. Держаться посуше, посдержанней, без грубости, но и без излишней учтивости? То есть выбрать среднее между тем и другим? Но этого он не умел, на среднее был не способен, — оно-то и требовало той самой тонкости, которую приписывала ему простодушная Лана. Он любовался этим простодушием, как и ее манерой, скажем, щуриться, хотя и простодушие, и скоропалительность суждений, и страсть выдавать желаемое за сущее были признаком внутренней пылкости, а манеры относились к внешнему. Он одинаково любил в ней внешнее и внутреннее, поражаясь себе: когда же успел полюбить? С ним никогда еще такого не бывало — такой цельности чувства; он любил ее первой любовью — в свои-то сорок восемь лет! Одно ему нужно было: чтобы и она любила его точно так же. За себя он не опасался — если и опасался, то только за нее.

Околдовала могуче, напоила приворотным зельем.

А он все пил и пил — по глоточку, сутра до ночи; хотя бы подсказали добрые люди: уймись, Должиков, пьян будешь.

Как бы очнувшись, он прошелся по участку, взял под локоток Подлепича, попросил зайти с Булгаком в конторку после смены.

Это движение — под локоток! — не ускользнуло от Подлепича: скосил глаз, усмехнулся; а так и предполагалось: посмеяться вместе.

— Надо, Юра, — сказал он Подлепичу. — Никуда не денешься.

А что́ надо, растолковывать было излишне: теперь-то уж, поостывши, Подлепич тем более понял. И вроде бы согласился: что надо, то надо.

Оно и подтвердилось: нехитрая бухгалтерия, в которой он, Должиков, правда, понаторел за много лет, не вызвала у ретивой ревизорши ни претензий, ни замечаний, а ведь при желании всегда можно придраться к какой-нибудь кляксе. К скандальчику-то придралась. Но и про то не говорили больше.

Он остался в конторке один, сложил свои бумаги, спрятал и стал дожидаться Подлепича с Булгаком.

Свадьба была скромная, но совершили обряд во Дворце бракосочетаний, — она настояла, сказала: из принципа. А Должиков, признаться, боялся, что будет это выглядеть смехотворно в его возрасте. Присутствовали все свои, глядели на новобрачных растроганно, поздравляли от души, усмешечек не наблюдалось, а тамошняя сотрудница, руководившая церемонией, даже засомневалась: не описка ли в брачном свидетельстве, где указывался его год рождения.

Заменить бы паспорт, предъявить медицинскую справочку о состоянии здоровья, уломать: сбавьте десятка полтора — не меньше! Перед свадьбой он и того боялся, что вызовет Маслыгин, спросит: «Ты что? Тебе сорок восемь, а ей? Двадцать лет разницы! Ты что?» Никуда его не вызывали. Только Зина Близнюкова сказала: «Смотрите, Илья Григорьевич, притянут еще вас! Статья такая есть: за совращение малолетних». Зина прежде была остра на язык, но после смерти мужа поутихла, и не столько юмора было в ее словах, сколько вдовьей желчи или зависти. Кроме Близнюковой, никто никаких уголовных статей не шил. Как будто не верили, что ему сорок восемь, забыли, выпустили из виду. Он сам забывал или не верил, и Лана не верила. Досадная описка допущена была в брачном свидетельстве.

И все-таки жил он тревожно; есть такое выражение: живет, как на вулкане. Примерно так. Он сравнивал себя с лазутчиком, который заброшен в расположение противника, и документы — липовые, ненадежные; проверят — схватят. Те женщины, которых знал он раньше, может, и влюблялись в него, но это быстро у них проходило. Опять он подумал о том же: а вдруг и у Ланы пройдет? Прежде и у него проходило, но теперь-то уж он твердо знал, что у него не пройдет.

Дверь конторки распахнулась, явился начальник БТК, командующий цеховым техконтролем, один из тех заводских, с кем Должиков был по-давнему, по-доброму знаком. Закурили. Явился не на перекур и не с контролем, а с частной миссией: звать в гости; какое-то семейное торжество.

Тогда, после бракосочетания, выпили в банкетном зале по бокалу шампанского, и он, приглашенный в числе немногих, произнес веселую речь. Его пригласили, как бы выделив из многих, и он, отвечая Должикову тем же, выделяя из многих, всякий раз приглашал.

Та речь, в банкетном зале, была шутлива, и Должиков, пока не кончилась она, сидел как на иголках. Подмечать смешное в людях он был не прочь, но пуще огня боялся показаться кому-то смешным. Ручательства, что не найдется других пересмешниц кроме Зины Близнюковой, никто ему не давал, — вполне могли найтись и пересмешницы, и пересмешники. Он жил в постоянной тревоге еще и потому, что страшился людской молвы, прилипчивых взглядов, въедливого надзора: ну-ка, предъяви, Ильюша-Люша, документик! Да он у тебя подложный, никакой ты не Люшенька, а Илья Григорьевич, старый холостяк.

— Так что за событие? — спросил он у начальника БТК.

Когда ходил в холостяках, не теребили, не тянули к себе, не набивались к нему, и в этом смысле было золотое время. Усвоили: Должиков нелюдим, не находит удовольствия в хождении по гостям, а может, и ходит куда-то, но не туда, куда все, и потому в их обществе не нуждается. Так оно и было. Женатого — стали приглашать наперебой, и главным образом — из-за Ланы: красивая, умная, веселая, одно слово — душа общества. Она считалась светской, но, конечно, в современном понимании. А он светским не был, и все эти приглашения угнетали его.

— В субботу? Вечерком? В субботу что-то есть у меня, — приврал он, пытаясь увильнуть. — Что-то намечено. — И даже, для правдоподобия, порылся в записной книжке.

Как раз теперь, когда была с ним Лана, он полюбил свой дом, стал домоседом, никто ему не нужен был, кроме Ланы, и о каждом старом или новом знакомом вспоминал с унынием: вроде бы каждому задолжал, и каждый вот-вот потребует с него должок — навяжется в гости или пригласит к себе. По счастью, Лана предпочитала принимать приглашения: этак дешевле и меньше хлопот, — у нее был реестрик, куда заносила она домашние расходы, экономила, собиралась что-то дорогое покупать. Ее бережливость умиляла Должикова. Он и в компанию Маслыгина не ходил, ему было неинтересно там, а ее отпускал: все, чем тешилась она, тешило и его.

— Новость? — спросил он. — Какая?

— Да, собственно, по крупным масштабам и новостью не назовешь, — сказал начальник БТК, — в моем это ведомстве, не в твоем: Близнюкова уходит с работы.

— Легка на помине.

— А что?

— Да ничего, — сказал Должиков. — Пускай уходит.

— Жаль. Толковая баба. Или ты против толковых на контроле?

От ответа Должиков уклонился, а после, поразмыслив, пришел к заключению, что действительно — жаль. Хоть и не в его это было ведомстве, и случалось иной раз конфликтовать с контролерами, с той же Близнюковой, придирчивой до невозможности, но полоса наступила такая, что вернуть былую репутацию, утвердившуюся за участком, возможно было только при помощи строжайшего контроля. Должиков рассудил здраво: пока шурует комиссия, необходим надежный заслон от малейшего недосмотра, и тут уж придиры, вроде Близнюковой, незаменимы. Этот заслон, если идти дальше, должен постепенно стать устойчивым психологическим барьером — вот как! — для тех, кто до сих пор не слишком жалует регламенты технологического режима. А вы как думали? Не говоря уже о том, рассудил он, что у Близнюковой — богатый производственный опыт и она другой раз способна присоветовать слесарю такое, чего и мастер не сообразит. Толковая баба. Кто-нибудь, возможно, и порадуется ее уходу, а ему, Должикову, радости будет мало, несмотря что языката. Жаль, конечно, жаль.

Явились Подлепич с Булгаком.

Не дожидаясь, пока усадят, Булгак сразу присел к столу, как подсудимый, который знает свое место и торопит суд, чтобы долго не тянули. Подлепич сел в сторонке, принял покойную позу благодушного наблюдателя: торопиться некуда, готов до вечера блаженствовать в удобном креслице. Креслиц таких, клубных, Должиков понатаскал на участок из красного уголка, когда там меняли мебель.

— Ты хотя бы подстригся, — окинул он Булгака критическим взором. — Я, как вижу тебя, за пуговку хватаюсь.

Это у деда его была примета: встретится поп — не к счастью, и, чтобы не вышло беды, берись за пуговку.

Он ждал, что спросят, к чему тут пуговка, и настроился рассказать, а также их, Подлепича с Булгаком, настроить на свой лад, нестрогий: действительно не стоила выеденного яйца эта история, раздутая бухгалтершей. Но Булгак и Подлепич молчали. Будто не для них говорил, не им, или считали чудаком, привыкли к его чудачествам. Это задело его, как ни странно, — настроило по-другому.

— Ну, докладывай, — строго сказал он Булгаку.

Теперь не стриглись коротко, и бог с ней, со стрижкой, и бороды отпускали, гривы, — кому как нравится, но в Булгаке это раздражало. Он, Должиков, признавал строгость и не признавал раздражительности: умей владеть собой! Умел. Любимчиков на участке не было у него, но и в другую крайность, противоположную, не бросался. Симпатии, антипатии — держи при себе. Держал. Разумеется, отрадней иметь дело с людьми, на которых глядишь и видишь все насквозь — до того чисто это, прозрачно, кристально. Чистый — весь как на ладони, хоть листай его анкету, хоть беседуй по душам. И если даже проштрафился, видно, почему проштрафился и как это ложится ему на душу, отражается в сознании. У Булгака ни черта не было видно.

— Да что тут докладывать, — нехотя, поджимая губы, сказал Булгак и вниз куда-то глядел, ботинки свои рассматривал. — Двигатель с дефектом: вой распредшестерен. Не было зазора. Юрий Николаевич сходил на конвейер, сделал уведомление о браке. А я устранил дефект, и отправили мотор обратно к мотористам. Вдруг смотрю: возвращают оттуда по стуку. Что за чудеса? Стука-то не было! Снимаю дощечку с коллектора, а там — гровер. Три штуки. Вот и стучало.

Чудес на свете не бывает, и значит — кто-то умышленно набросал туда этого гровера, чтобы напакостить Булгаку. Кто? Со сдержанной, но все-таки язвительной иронией Должиков сказал, что это нужно следствие вести, отпечатки пальцев снимать, а мысленно выстроил смену Подлепича по ранжиру, как солдат на поверку, и обошел строй, командирским глазом прощупал каждого: нет, нет, нет, а вот этот — да!

— Чепеля работа, — сказал он, объявил, что следствие закончено.

Потерпевший, однако, Чепелю иск предъявлять отказался: на такое, мол, Чепель никак не способен. На какое такое? На пакостничество? И Подлепич в качестве, что ли, свидетеля, отозвавшись из своего угла, поддержал Булгака. Единодушие было бы похвальным, кабы у доверчивых поборников справедливости не оказалась память коротка: кто сжульничал, поставив личное клеймо на бракованном двигателе? Кого лишили личного клейма? Подлепич сказал, что жульничать и пакостничать — разница все же есть. Нет разницы! Где жульничество, там и пакостничество: переплетаются.

— Но не будем теории разводить, — сказал Должиков, — клякса налицо, еще одна клякса в нашей тетрадке, которую недавно — хоть на выставку выставляй! По нашим тетрадкам учились, — сказал Должиков, — а теперь что?

— А теперь что? — обратился он к Подлепичу, вдруг представив себе эту выставку, будто действительно существовала, и эти тетрадки — будто тоже существовали, будто действительно учились по ним; аж досадно стало. — А теперь катимся! По наклонной плоскости. Что, не так?

— Да не так, — возразил Подлепич, и тоже с досадой, но не скрытой, как у него, у Должикова, а явной. — Мерещится тебе, Илья Григорьевич.

Мерещится? Если бы! Закончит комиссия работу, понапишет всякого в своем заключении, ее бы и охладить: берите, мол, писульку назад — померещилось! Кто смелый найдется на предмет охлаждения? Подлепич?

— Ну, я пойду, — привстал Булгак, всю эту кашу, по сути-то, и заваривший.

— Нет, посиди, — строго сказал Должиков. — Действующие лица, пока не закроется занавес, со сцены не уходят. А ты — лицо главное, с тебя узелок завязался. Насколько я разбираюсь в этой арифметике, здесь присутствуют два главных лица: ты и Юрий Николаевич.

Себя Булгак утвердил в этом звании, привстал опять, будто поклон отвесил, а Подлепичу дал отвод:

— Мимо, Илья Григорьевич! Опекунов ко мне не приставляйте и с них за чужие кляксы не спрашивайте. Взрослые люди, арифметику в школе проходили.

Иной бы, нахальничая, воспламенялся, а этот, наоборот, как бы леденел, и в глазах, чуть выпуклых, сероватых, появлялась ненавистная Должикову сонливость.

— Ну, я тебе поясню, — сказал Должиков — и пояснил. Не требовалось особой склонности к анализу, чтобы установить, с чего и с кого завязался в действительности узелок. С Булгака? Да. Но прежде того — с Подлепича. Сигнал о технологических нарушениях поступил? Поступил. От кого? От Булгака. К кому? К Подлепичу, к сменному мастеру.

— Вот бы и собрать тебе смену, Юрий Николаевич, как заведено, — сказал Должиков, — побеседовать, обсудить. Я говорю в присутствии Владика и надеюсь, что ты не обидишься. Авторитет закаляется в критике, Юрий Николаевич, а мы люди взрослые, арифметику в школе проходили.

Потирая ухо по привычке, Подлепич ответил:

— Видишь ли, собирать смену — громкий разговор. Я привык — потише. С каждым в отдельности. Больше отдачи. Ну что ты сделаешь! — не умею митинговать.

А умел же. В свое время столько этим занимался, что работать было некогда.

— Ты, Владик, не помнишь и помнить не можешь, — сказал Должиков, — тебя на заводе не было, а Юрий Николаевич в свое время гремел, и фамилия гремела, и заслуженно, и отдача была — колоссальная!

Этот умник Булгак сонно глянул на Подлепича — не поверил, что была отдача.

— Вы бы, Илья Григорьевич, ближе к делу, — как бы посоветовал по-дружески, как равный равному. — Время-то идет.

— А тебе — куда? На Ассамблею ООН опаздываешь? — спросил Должиков, — Так еще полчаса до самолета. Успеешь. Разобрались бы сами, говорю, помитинговали бы в своем кругу, и не было б необходимости выносить это на широкий круг, и не пожаловала б к нам комиссия. Но ведь недаром говорится: по которой воде плыть, ту воду и пить. Ты понял меня, Владик?

Не понял. Сказал, что пословица, может, и хороша, но не к месту. Другая, сказал, пословица есть: воду толочь — вода и будет.

— Ты, герой, не забывайся, — одернул его Должиков. Речь вели вполсилы — служба так велела Должикову, и она же повелела в полный голос речь вести. — И предупреждаю: воду толчем в последний раз. Может, некоторые считают: гровер сегодняшний выеденного яйца не стоит, а я считаю: показатель морального климата на участке! Делать погоду мы тебе не позволим! — жестом руки показал Должиков, что с Подлепичем они заодно. — А какую погоду, сам знаешь. Мы еще не всех твоих выкрутасов коснулись. Мы еще соберем народ и об экспорте поговорим. Ты забывчивый: куда экспорт идет, а? Что такое престиж на международном рынке?

— В гости ходят — ноги моют и носки меняют, — сказал Булгак. — А дома можно и немытым ходить. Так вы понимаете престиж?

— В гости выходной костюм надевают, — ответил Должиков. — Так я понимаю. А дома — по-домашнему. Это всем известно. Ну, теперь иди. Самолет улетит.

Булгак обрадовался, вскочил:

— Бегу. Надо ж еще ноги помыть, носки сменить. Спасибо за внимание.

Он повернулся, как солдат по команде, и чуть ли не строевым шагом, на потеху публике, направился к дверям. А какая же публика? — один только Подлепич, напрасные старания, да и тот вслед ему даже не глянул, сидел в своем креслице задумавшись.

— Артист! — сказал Должиков. — И дурачка сыграет, и умника. Кого хочешь. Я уже с ним — и так, и этак… Ты заметил? И в твой огород камешек — при нем. Специально. Чтобы до него дошло. К кому только ключики, Юра, мы с тобой не подбирали, а вот к нему, похоже, никак не подберем.

— Замки теперь не те, — сказал Подлепич и задумался. — А мы стареем. Мы скоро станем друг от друга запираться.

— Ну, это брось! Поругиваю тебя, есть за что. Но любя.

Подлепич усмехнулся вроде бы, но как-то неопределенно.

— Про любовь и я хотел тебе сказать однажды. Как раз на том собрании. А после собрания — и пошло́!

— И пошло́, Юра. Но ничего, мы остановим. Нам сейчас не дай бог где-то требовательность снизить, на одном хотя бы двигателе мелочишку пропустить… Ты про свою куму слыхал? Про Зинку. Расчет собирается брать.

— Какая она мне кума! — нахмурился Подлепич, будто оскорбили его. — У нас дети некрещеные.

— Ну, это так говорится. А вообще-то… Мне тоже с БТК не детей крестить, сами выкрутятся, но, понимаешь, обстановочка… Слушай, Юра, сделай доброе дело. Уговори Близнюкову повременить покуда.

У Подлепича резко поднялись брови, и оттого вся хмурость исчезла, но в глазах просверкнуло тревожное.

— Я? — напугался он чего-то до смерти.

— Ты, ты. А кто же? В одной вы смене. Сработались. Тебе же и будет без нее трудновато.

— Мне? — удивлен был Подлепич, словно с луны свалился либо из упрямства не пожелал учесть обстановку.

— Тебе, тебе. Нам, скажем так. Тут ведь не по службе надо просить, а по дружбе. Иначе не выйдет. А кто еще это может? Маслыгин? Так у него же свои обстоятельства, сам понимаешь.

— Уволь, Илья, — твердо сказал Подлепич; и тревога улеглась, и хмурости больше не было, только решимость осталась. — Это совсем не к чему, и не вижу необходимости. И не мастак я уламывать. И нет у меня права влезать в чью-то личную жизнь. — Он еще, видно, хотел прибавить доводов, набрать их побольше, но не набралось, мотнул головой. — Уволь!

— Ну что ж, — сказал Должиков. — Видать, ты прав. Запираемся друг от друга.

— В этом — да, — решительно подтвердил Подлепич. — Запираемся.

В этом ли? А если именно в этом, то почему? Он, Должиков, готов был признать, что свет клином на Близнюковой не сошелся — пускай себе рассчитывается, не это важно: важен принцип, важны сотрудничество, содружество, но Подлепич сотрудничать отказывался, отмежевывался-таки, отдалялся, и чем дальше, тем заметнее было, как отдаляется, удаляется. Куда только? Некуда ему, бедному, заблудится. Хотел подумать об этом с сочувствием, а подумалось с торжествующим чувством сегодняшнего, душевного и житейского, прочного превосходства над ним.

17

Уходя, Булгак надурачился вдоволь, отплатил Должикову за проповедничество, а как только вышел, обуза эта протестантская свалилась с плеч, и можно было передохнуть, спокойненько пройтись по участку. Уже заступила вторая смена, а смены соревновались, и он прошелся, поглядел, как им работается — во второй; работалось нормально.

Когда он проходил мимо стендов, ему показалось, что на него поглядывают подозрительно или враждебно, а один из слесарей спросил с дурным ехидством, не состоит ли он, Булгак, в этой самой комиссии, которая рыщет по участку и вынюхивает бракоделов.

— Ты смотри-ка лучше, какую гайку ставишь, — сказал Булгак, — как раз и забракуют.

— Черную ставлю, — ответил слесарь, — красная идет на экспорт, а ты заметь себе и, будет случай, выступишь.

— Выступлю, — сказал Булгак.

Не день, не два минуло после собрания, а он все терзался: вернуть бы тот день, раздобыть бы ту воображаемую кассету, прокрутить ленту, стереть, что не надо, вставить, что надо, наговорить заново, — теперь-то знал он, что и как. Это была его беда: все мог сказать распрекрасно, да только потом, с запозданием, — крепок был задним умом.

Сегодняшнюю свеженькую ленту он тоже прокрутил и тоже забраковал кое-что: хотя проповедничество Должикова заслуживало решительного отпора, но так уж явно задираться не стоило. В конторке, в цехе Должиков был для него начальником участка и больше никем, а то, что был еще и чьим-то мужем, это как-то странно забывалось: по-прежнему существовало двое Должиковых, и первый, прежний, ни в какую не совмещался со вторым. Теперь, прокручивая свеженькую ленту, он как бы вспомнил про второго и пожалел, что был чрезмерно резок с ним, с мужем той, которая, конечно же, не зря сделала свой выбор. В Должикове, следовательно, было такое, чего, он не видел, но обязан был увидеть, так же как обязан был, уважая сделавшую выбор, уважать и того, кого она выбрала.

К этой свеженькой ленте, сегодняшней, которую он придирчиво прокручивал, прибавилась еще и позавчерашняя, воскресная, пригодившаяся для сравнения. В воскресенье, в библиотеке он был обескуражен бесцеремонной навязчивостью Подлепича, — свои воскресные чтения тщательно скрывал ото всех и уверился, что скрывает надежно, а оказалось, напали на след, и разведка уже доложила. Что Подлепич засечет его там, ему и в голову не приходило: была библиотека при Доме культуры, вблизи общежития, а городская, центральная — черт-те где, заводские туда и дороги не знали. Увлекись он каким-нибудь детективчиком или вообще художественной литературой, нечего было бы скрываться: кто не увлекается! — но его потянуло на премудрости, на философское, сугубо научное, а это уж грозило ему прослыть кандидатом в мудрецы или чокнутым книжником. Книжников он презирал — и чокнутых, и прочих, оторванных от жизни, — в свои двадцать три он имел-таки собственный жизненный опыт и не сменял бы его ни на какой другой, хотя бы столетний.

Та встреча с Подлепичем, воскресная, была, мягко говоря, нежелательна, и он, признаться, ожесточился против Подлепича, застигнутый врасплох и пойманный с поличным, но позже, в самом конце, чем-то размягчил его Подлепич — и он знал, чем, но опасался, что это, размягчившее напоследок, сказано было Подлепичем не просто так, от души, а с какой-то наперед заданной и притом неблаговидной, то есть воспитательной целью.

Так или не так, утверждать он не мог, но все же зол был на себя за то, что, пожалуй, раскис-таки в библиотеке напоследок, а раскисать — значит, поддаваться сомнительным внушениям, бесцеремонной навязчивости, назойливому проповедничеству и тому подобным запрещенным приемчикам, которые против него применялись.

Он считал, что Подлепич больше склонен к таким приемчикам, чем Должиков, и это говорило в пользу Должикова, и ему, Булгаку, приятно было это отметить, потому что он не хотел бы думать скверно про того, о ком, конечно же, думала иначе она, сделавшая выбор. Он мог думать скверно про Подлепича: волен был в своих суждениях о нем, но в суждениях о Должикове не был волен и теперь ругал себя за свою резкость с ним.

Он считал, что Подлепич ярче Должикова, смекалистей, даровитей, и то, что умеет Подлепич, не умеет Должиков, но что под силу Должикову, не под силу Подлепичу, и если один собран вручную из спецдеталей в порядке эксперимента, то другой, а именно Должиков, отлит из ходового металла, отштампован на потоке и пущен в серийное производство. Это как будто бы принижало Должикова по сравнению с Подлепичем, но также и возвышало: в серию запускают испытанное, прочное, рассчитанное на качественность и долговечность. Ему, Булгаку, приятно было отметить, что Должиков надежен, добротен и та, которая сделала выбор, может на Должикова положиться. Этим своим снисхождением к Должикову он, Булгак, словно искупал вину перед ней, а вина состояла не только в том, что повел себя резко с Должиковым, непочтительно, непокорно, но еще и в том, что — по своим возможностям, по складу своей личности — он чувствовал себя намного выше Должикова и в этом-то уступить Должикову был попросту не в силах. Тут уж при всем желании он не мог ничего изменить, как не мог, например, повернуть вспять ту жизненную закономерность, которая привела его летом на базу отдыха. Это была закономерность, он не сомневался, потому что отвергал случайности в жизни, признавая лишь некоторое их отклонение от закономерностей, — так отклоняются боковые тропки от главной дороги. Дорога эта проложена надолго — самой жизнью, а обходные тропки — людьми, пытающимися укоротить свой путь или углубиться в неведомое, но все равно любая тропка сливается потом с главной дорогой, и, значит, довериться случайности — ложная вера; оправдываться случайностью — невежественная самозащита.

Прокручивая сегодняшнюю ленту, свеженькую, выверяя ее на слух, выискивая в ней изъяны, он пошел через цех в бытовку — помыться, переодеться.

На дворе было пасмурно, и в сборочном корпусе повсюду горели люминесцентные лампы — светящиеся бруски синеватого, чуть подтаивающего льда. Над конвейером змеился спиралью кабель питания тельферов и висели-раскачивались гайковерты. На участке узловой сборки было тихо, лишь постукивали изредка молоточки сборщиков, и пригнанные ленточным транспортером из соседнего, механического, цеха голые еще, без оснастки, тускло-коричневые блок-картеры длинной чередой выстроились на стеллажах.

Он прошел мимо моечной шнековой машины, и его обдало паром — как в туман попал, как тогда, в лесу, неподалеку от заводской базы, и ничего не стало видно на какую-то минуту, и, наверно, привиделось ему, что по проходу, между стеллажами, бежит-спешит одна его знакомая из техбюро, которую не видел целую вечность — три дня, если точнее, а до того видел несколько раз — девять, если уж на то пошло, но издали, к ней не подходил. Был туман, как на горном перевале, и дух захватило, хотя и привиделось, конечно: в проходе между стеллажами ругались контрольный мастер с начальником конвейера. Он остановился, но не потому, что был охоч прислушиваться к чужим сварам, а потому, что ругались снова-таки из-за крепежа, — и тут с крепежом, оксидированным, было неладно. Слесаря на конвейере ставили черную гайку, и контрольный мастер грозился забраковать всю партию двигателей, а красной гайки, омедненной, не было — только черная.

Двое спорили, третий не мешался, да и прав таких — мешаться — не имел, было бы смешно, и даже поимей такие права, не рассудил бы их двоих: каждый пекся о своем, ему порученном, и каждый по-своему был прав. Неувязок, подобных этой, случалось в цехе за день немало, и контрольный мастер с начальником конвейера уже привыкли к ним и спорили привычно, вполнакала, будто торговались на рынке и будто это было их прямым делом — спорить, торговаться, выторговывать, зная при этом, что всему есть твердая цена.

Они, люди ответственные, к неувязкам привыкли, а он, безответственный, привыкнуть никак не мог, — неувязки эти как-то не укладывались у него в голове и всегда вызывали озлобленный протест.

Попеременно воображая себя то контрольным мастером, то начальником конвейера, он попробовал войти в положение каждого и за каждого принять собственное решение. Контрольный мастер, по-видимому, только пугал начальника конвейера, потому что, забраковав всю партию двигателей, поставил бы под угрозу сменное задание всего цеха и в конечном счете суточное — всего завода. Он, Булгак, поколебавшись сперва, тем не менее — забраковал. Начальнику конвейера пришлось потуже: раз уж другой гайки, кроме черной, не было, у него и выхода не было другого, кроме как остановить конвейер. Но остановить конвейер — остановить завод, а у него, у начальника, была еще возможность, поторговавшись с контрольным мастером, выторговать что-нибудь, сбавить цену, которая лишь на словах тверда. Он, Булгак, поколебавшись опять же, к этой возможности, последней, не прибег, а заперся в своей конторке, в своем служебном кабинете, позвонил начальнику производства, заместителю главного, самому главному или даже директору и заявил, что всему есть твердая цена и надо останавливать конвейер, останавливать завод, иначе красной гайки не будет ни завтра, ни послезавтра: поставщика отключили, замену не подключили, и раз уж справляется завод без нее, выдает продукцию, можно с заменой не торопиться. Он, Булгак, перенесся в конторку Должикова, вызвал к себе Подлепича и велел ему с банкой консервной по участку не ходить, всякими правдами и неправдами — то ли в термичке, то ли на сбыте — красный крепеж не вымаливать, а садиться писать рапорт о нехватке крепежа и, если к обеду не подвезут, сворачивать работы. Он, Булгак, начальник производства, одобрил эти решения: всему должна быть твердая цена, государственная, и она есть, и здесь — завод, а не рыночная площадка, где так уж заведено — торговаться.

Рассерженный, решительно настроенный, воинственно, он дернул дверь душевой, а там уже народу не было, смена пошабашила, только Чепель домывался.

Казалось бы, после того собрания, нашумевшего, с Чепелем у него ничего другого, кроме полного раздора, быть не могло, но никакого раздора не было, Чепель ходил-посмеивался, говорил, что правда тому глаза колет, у кого лоб медный, и щелкал пальцем по лбу, приставал ко всем, чтобы прислушались: ни грамма меди!

Теперь, намыленный, не видел, кто вошел в душевую, и, лишь отмывшись, высунулся из-за перегородки!

— Никак Булгак? В рифму! Чем недоволен?

— Да вот… возмущаюсь!

Будь Чепель медным лбом, не стал бы, ясно, говорить ему этого, да еще крепеж дефицитный в сердцах поминать, но лоб-то не медный, и не выдержал — высказался.

— Вот интересно! — хмыкнул Чепель, растираясь полотенцем. — Дед репку тянет, бабка тянет, вытянуть не могут… И подоспела Жучка, хвостиком махнула… Оно тебе нужно?

— Оно мне не нужно, — хмуро ответил.

— Ну и живи себе, дыши кислородом, ты ж не Жучка. И не комбайн. Репку теперь комбайны убирают. Проснись и пой, понял? Надейся и жди, вся жизнь впереди, как поется по радио.

И снова привиделась фигурка между стеллажами, вполне могло быть, что — она, и захотелось дохнуть полной грудью: вся жизнь впереди! — и дохнул.

— Оно мне не нужно, Константин Степанович, но давайте-ка ваш кран прикручу, чтобы впустую не текло.

— Вот это по-хозяйски! — похвалил его Чепель и сам прикрутил. — Это я люблю. Скреб, скреб, недоскреб, — пригладил он мокрые волосы, потер макушку. — Свинья чешется — к теплу, — засмеялся. — А говоришь, мол, я не самокритик!

— Да ничего не говорю! Я говорю, Константин Степанович, что у вас есть один плюс. Незлопамятны.

— Я? — удивился Чепель, багровый после горячего душа. — Капитан, капитан, улыбнитесь! А кто тебе сегодня мусору в движок подсыпал?

— Мимо, — сказал Булгак. — На розыгрыши не клюю.

— А ты клюнь! — попрыгал Чепель на одной ноге, натягивая штанину. — И сообрази: зачем бы мне присваивать чужие трюки? Я сам трюкач, а ты говоришь!

Чепуха была — несусветная, вранье; себе на уме Чепель: проверочку задумал устроить, испытание; игра такая есть: веришь — не веришь; вертелась тогда молодежь возле стенда, в начале смены, а Чепель от своего вроде бы не отходил; веришь — не веришь; не верю, сказал Булгак, вот именно: зачем бы это вам?

— Идея такая, — объяснил Чепель, надевая пиджак, не попадая в рукав, чертыхнувшись. — Сам себе мусор сыплешь! На кой? Для заработка! Движок вернули с дефектом, а устранить — минутное дело. Сам понакидал, сам и вытащил: дармовая копейка в кармане. Иди докажи, что не верблюд.

— Так это ж вам доказывать, а не мне.

— Ладно, — сказал Чепель; багровость с лица сошла, краснолиц был, как обычно. — Мой плюс считай минусом, Костя, говорят, беззуб; водку пьет, а закусывать нечем. Но зубы у Кости есть, даю опровержение. Меня кусают, и я кусаюсь. Жизнь, Владик, состоит, главным образом, из минусов. А наш плюс в том, что мы являемся ее участниками. Ладно, — повторил Чепель. — Пусть всегда будет солнце.

— А если я на вас накапаю, Константин Степанович?

— Не накапаешь, — вытащил Чепель расческу из карманчика, причесался. — Я тебя не тому учил.

Во всей этой чепухе, а может, и не чепухе — как знать? — была прослойка, чем-то даже удовлетворяющая строгий вкус, при том что оказался-то пирог изрядно горьковат: еще одно очко в зачет Илье Григорьевичу Должикову, который с Чепелем из общей миски не хлебал, но видел дальше, глубже некоторых хлебавших. А горьковатость была в том, что вот хлебали некоторые, добирались вроде бы до донышка, однако так и не добрались.

Вся эта чепуха или не чепуха — в душевой — лишь продолжала ту минуту, когда почудилось что-то между стеллажами, захватившее дух, и так же клубился пар над моечной машиной, стоял сплошной туман на перевале, и что-то происходило, но помимо него, Булгака, и что-то говорилось, но без его участия, он был в душевой и не был, какое-то горячечное намерение завладело им целиком.

Он знал, какое, но была загвоздка: без повода, без дела, без причины в техбюро не сунешься, — и понял: пока накручивалась чепуха в душевой — или не чепуха, — он, сам того не сознавая, искал повода и никак не мог найти. Повод был: спросить в техбюро карту контрольного осмотра, поглядеть кое-что, уточнить. Но повод этот не годился: такая же карта была на участке, и только медному лбу вздумалось бы ходить за ней в техбюро.

Они, технологи, работали до пяти, а было уже около этого, и он постоял у закрытых дверей в надежде, что та, которую необходимо было ему увидеть, выйдет, и он без всяких поводов, держась в сторонке, увидит ее. Не выйти она не могла, а он другой цели не ставил — только увидеть, и значит, план у него был реальный: надейся и жди, вся жизнь впереди. Было уже около пяти, но никто из техбюро не выходил. Пройтись по коридору он не решался — боялся, что пропустит ее, а стоять под дверью было еще несуразнее, чем войти без повода. Он вошел.

Одни уже сворачивали свои рулоны, другие корпели за столами, а столов было с дюжину, пустых и заваленных бумагами, на каждого — по столу, и вдобавок был стол побольше, выдвинутый на середину, начальнический — нетрудно догадаться, и если бы не телефон на этом столе, не чернильный прибор, похоже было бы, что стол — учительский, в учебном классе, и даже классная доска с какой-то схемкой, начерченной мелом, висела на стене.

Прежде он в техбюро не бывал — не возникало необходимости, — и потребовалось некоторое время, чтобы осмотреться и, осмотревшись, приметить ту, ради которой все это было затеяно. Время исчислялось секундами, но он испытывал тягчайшую неловкость, и ему показалось, что время тянется, как перед стартовым сигналом, в бассейне на ответственном соревновании, когда боишься прыгнуть в воду раньше времени и так же опасаешься замешкаться с прыжком.

Но тут фальстарт ему не угрожал, секунды промедления в зачет не шли: каждый занят был своим — то ли делом, то ли безделицей, и глаз на него никто не поднял: сюда постоянно приходили — из техотдела или же из цеха, и теперь какие-то пришли, в плащах и шляпах, передавали из рук в руки уплотнительную прокладку от блока цилиндров, щупали ее, сетовали — расслаивается!

Он, Булгак, мог бы подтвердить: случалось менять их, эти прокладки, и подтвердил бы с бо́льшим удовольствием, чем так стоять — в нерешительности, в предстартовой лихорадке.

Она, самая главная тут, сидела за крайним столиком, склонившись над бумагами, и странно было, что каждый занимается своим, не глядя на нее, а ведь могли бы без помех поглядывать хотя бы. Будь у него такая возможность, он уж нагляделся б.

В ней, неподкрашенной и неподгримированной, была удивительная, выделяющая ее из всех остальных яркость — как у артистки на сцене, как под искусным гримом, как в скрещивающихся лучах прожекторов. Ее невозможно было не заметить, и невозможно было взглядом оторваться от нее.

Преодолевая скованность в суставах, как бывало с ним, когда выходил на дистанцию без разминки, он приблизился к этому крайнему столику, а что будет дальше, не знал. Он пришел без всякого повода и теперь уж придумать ничего не мог. Клубилась мгла над перевалом, и что-то тут происходило, но помимо него, и что-то говорилось, но без его участия, — он был тут и не был, захватывало дух, застилало туманом глаза, он стоял на девятиметровой вышке, дожидался судейского сигнала, а судьи медлили, испытывали его выдержку.

Но надо было прыгать.

— Привет творцам передовой технологии! — то ли выкрикнул он, то ли так сказал, а голос был хриплый, не узнал своего голоса.

Она, самая главная тут, вскинула светловолосую голову; он напугал ее этим выкриком, и была минута недовольства, раздражения, а затем, словно бы не сразу разглядев его, но простив ему этот выкрик сразу, она просияла — так ярко и светло, как умела только она.

— Ах, это вы? А я на участке почти не бываю: период писанины. Куем одно железо, а контакта мало. Вы ко мне?

Она говорила певуче, но с придыханием, будто взволнована была встречей, и это взволновало его еще больше, и, чтобы скрыть волнение, он взял первый попавшийся свободный стул, придвинул к ее столу, и, хотя она не приглашала его присесть, не догадалась, он сел без приглашения напротив нее, положил локти на стол, ответил:

— Я просто так.

— Это мило с вашей стороны, — скороговоркой похвалила она его, сияя по-прежнему. Сияние было ровным, устойчивым и лишь тогда погасло, когда ей понадобилось обратиться к соседке: — Слыхала, что шеф сказал? Будем пересчитывать мощностя́.

— Не первый год, — ответила соседка.

— Досадно! — сияния как не бывало. — А я уж обвела чернилами.

Что-то обводили они, что-то пересчитывали, у них такая работа, у него — другая, но все же куют они одно железо, а вот контакта — маловато. Он был в восторге оттого, что она заговорила о контакте, хотя и не сказала, о каком, но ему было все равно: лишь бы контакт. Ему уже неважно было, что сказать ей и что она скажет, — они свое сказали, а встать и уйти он не мог — слишком был напряжен, — и, что есть силы скрывая это напряжение, сидел перед ней в свободной позе, положив локти на стол, тщетно пытаясь управиться с мускулами лица, подчинить себе застывшую, как маска, улыбку, сбросить эту маску, которая, вероятно, выглядела глупо.

— А вообще-то что слышно? — спросил он, сбрасывая маску, но маска прилипла, не отдиралась. — Как семейная жизнь?

— На уровне мировых стандартов, — снова ослепила она его своим сиянием и погасла, вмешалась в чужой разговор, хотя ее не просили об этом: — Конвейерные мастера — на третьем этаже, закрывают наряды.

Ему показалось, что она специально прислушивается к чужим разговорам, чтобы скрыть свое волнение, как он скрывал свое.

— Приспособление для распрессовки шестерен числится у нас за Подлепичем, — сказала она кому-то. — И пускай не отлынивает, шевелит мозгами, надо на него нажать.

— Во, во! — поддакнул. — Жмите на старика: хандрит!

Сразу же стало неловко: поддакнул без надобности, да к тому же назвал Подлепича стариком; если уж Подлепич — старик, то Должиков — подавно; это был, разумеется, промах.

Ему показалось, что этот промах не остался ею незамеченным: сияние погасло, но, к счастью, только на мгновение, — она прищурилась и вновь ослепила его.

— Что-то вы загордели! — погрозила она ему пальцем. — Забыли нашу летнюю команду! Не появляетесь. Ах, лето, лето! — прикрыла она золотистой рукой ослепительные глаза. — Благословенная пора! Помните? — Он-то все помнил! — В семь, перед ужином, еще загорали, купались. А наш турпоход? А наши волейбольные сражения? Я думаю, что первый, кто пропел в романсе или сказал в стихах о прошлом: все было сном! — был гений: лучше уже не скажешь. Кстати, — отняла она руку от глаз, просияла, — тридцатого мы намечаем сабантуй, наша летняя команда. В каком-нибудь ресторане. Можете принять участие. Если вас, конечно, такое мероприятие не шокирует.

Пока она говорила — бойко, складно, душевно и с каждой фразой все душевней, он не в лад ей — медленно, постепенно, безвольно — раскисал и, кажется, уже не столько восхищался ею, сколько собой, нашедшим в себе силы прийти сюда без всякого повода.

— Чего ж! — сказал он хрипло, чужим голосом. — Мероприятие законное. — И хлопнул ладонью по карману. — Поддержим матерьяльно!

— По десять эр, — сообщила она. — В общий котел. Не обеднеете?

Раскисшему, ему, конечно, надо было полезть в карман, достать десятку и вручить ей, а он полез дурачиться:

— Ну, обираловка! С непьющего — червонец? Да я и на пятерку не сожру!

Она засмеялась, и смех у нее был сияющий, и смеющиеся глаза, и это сияние упало на него рдеющим отблеском, но все же не поддался он, как Подлепичу в библиотеке, держал хвост трубой, сказал, что до тридцатого дожить еще нужно, там будет видно, держал марку.

И только попрощавшись, в коридоре, он почувствовал, чего это стоило ему — держать и держаться: под свитером он был весь мокрый, словно после кросса, после марафона, либо — из литейки, из термички, либо жали его полчаса под прессом и выжали, выпотрошили, и лишь о том он думал, как бы дожить до тридцатого, только бы дожить.

18

Это ему, Чепелю, один алкаш идею подал за кружкой пива: описывались разные разности-несуразности про новичков на производстве, и тот, слыхавший от кого-то, в своем исполнении преподнес комедию с участием стажера-моториста, которому для проверки практических знаний набросали в коллектор всяких метизов.

За кружкой пива все смешно, все по делу и поначалу, без добавки крепенького, застревает в голове. И это застряло.

А утром всплыло: попался на глаза Владикин движок, сделанный уже, готовый к отправке, и тельферист куда-то отлучился. Снять крышку с коллектора, деревяшку эту, временную, — раз плюнуть, и шайбы — под рукой. Застряло в голове — и стукнуло в голову: а зачем? Для смеха. Скучища была на участке, с каждым движком возились так, будто в авиапромышленность сдавать его, а не в сельское хозяйство. Он тоже вроде бы на самолетостроение работал — тоже так: не ради фирмы, не под лозунг, а для души. Он это любил, ценил эти моменты, дающие забвение, — как будто стопку принял. Если бы так всегда — стопка не нужна.

Он был в то утро точно хмельной, а хмельному — хоть и хорошо, да все же мало, добавить охота, и тут-то всплыло застрявшее в голове, вчерашнее, навело на мысль: скучища на участке! После того собрания, после той встряски затихли критики, клеймо свое, печатку ту, будь она неладна, Чепель сдал без всяких разговоров и без сожаленья: подальше от греха! И вот вдруг стукнуло в голову: скучища! Да ты работай себе, получай удовольствие, поскольку уж такой редкий момент подошел! А ему одной стопки было мало, на вторую потянуло: повеселиться и участок повеселить! Он, правда, упустил еще и третье: комиссия шныряла по участку, ее-то уж веселить не имел он в виду. И даже не подумал про Булгака, про то, что может выйти парню боком, — ну, застучит движок на испытаниях, и что? Моторист ни при чем, Булгак ни при чем, открыть коллектор, вынуть шайбы — раз плюнуть.

Зато повеселились: Булгаку вожжа под хвост попала, крику было — на весь участок, и дошло до того, что для смеха насоветовали ему через милицию вызвать собаку-ищейку, и пускай, мол, берет след, раскрывает жуткую тайну, устанавливает, кто автор этого произведения.

Когда довели-таки Булгака до белого каления, отсмеялись, автор хотел уж ту тайну раскрыть без собачки, походить в героях дня, но появилась какая-то дамочка из комиссии, помешала. Потом, в душевой, он тайну раскрыл-таки, с довеском причем, с обоснованием конкретной задачи, которая была поставлена, и, надо сказать, задача эта, как видно, отчасти ставилась. Однако не тот уж был отклик, не то впечатление, и с кулаками потерпевший на преступника не полез. Смешно было, когда — с пылу, с жару, а когда остыло — не смешно.

Он проверил это еще и на Лиде: рассказал; и Лида, конечно, ничего смешного в этом не нашла и даже настращала его: сам, дескать, нарываешься и сам же пожалеешь, да поздно будет. А он, кстати говоря, никогда ни о чем не жалел, будь то упущенное или с перебором взятое. Недобор ли, перебор ли — спишется; оно и списывалось у него само собой.

Лида как-то раз утеряла кошелек, или вытащили, а в кошельке — четвертак с мелочью; пять бутылок «Экстры» с закуской, короче говоря. Пришла домой — и в слезы. Он этого не понимал: убиваться из-за четвертака? Из-за пяти бутылок? Бог даст день, бог даст и выпить. Деньги доставались им нелегко, — на базе своей Лида и копейки левой не имела, у него же и речи быть не могло: какой калым на заводе? Однако же над денежками он не трясся и Лиду воспитывал в том же духе. «Ладно, — сказала она, наплакавшись. — Считай, что ты деньги те, из кошелька, пропил». Договорились. А где-то через пару дней выдали ему на заводе аванс, и закатился он с дружками в одно близлежащее заведение, и аванса не стало. «Считай, — сказал он Лиде, — что ты его утеряла». И тоже договорились.

С Лидой ему повезло: другая давно уж выгнала бы его из дому или такую б войну объявила, что сам ушел бы. Другие жены, по рассказам, чего только не вытворяли: вплоть до кляуз, состряпанных своими же руками — на своих же мужей. Теряли всякий моральный облик: в тюрягу засаживали либо лечиться, что хуже тюряги. Это было типично женское явление: делать из мухи слона.

Лида истерик не закатывала, кляуз не стряпала, войны не объявляла, не делала из мухи слона. Он был не так уж чтобы везучий: шоферские права погорели, в лотереях — какую ни возьми — всегда пустой номер тянул, а с Лидой ему повезло.

Однажды вернулся за полночь, она и спрашивает: «С кем был?» Он уже заметил: никогда не спросит: «Где?», а только: «С кем?» Типичная женская психология. «С одним алкашом», — ответил он и назвал: Петя там или Ваня. Он долгое время сваливал все на Петю, которого и духа в городе не было: год назад укатил строить БАМ. А Ваня и вовсе отдал концы, язва у него была прободная. «Какой же Ваня алкаш! — говорила Лида. — Это ты алкаш, а других обзываешь». — «Я? — возмущался он. — Те по утрам болеют, а я не болею. Те остановиться не могут, а я меру знаю. Хочешь, завяжу?»

Лида верила ему, — вот в чем подвезло. И что завяжет — верила, хотя он не завязывал. А верила потому, что он и сам верил. Алкаши у него симпатии не вызывали, а пьющих уважал. Когда заговаривали дома о Владике Булгаке, Чепель всякий раз отзывался о нем пренебрежительно: «Да что там… Непьющий». Алкаши были ему не компания, и пил с ними ради выпивки: ни с кем так легко не скооперируешься, как с ними. Специализация и кооперация — вот мощный, шутили, рычаг. А он уж знал всех в микрорайоне: кто на чем специализируется и на кого можно рассчитывать, когда карман пустой. У него было столько знакомых в городе, что если б собрать их вместе в один вечер — никакой зал не вместил бы. Непьющие знакомились туго, с разбором, сортировались: по возрасту, по работе, по интересам, — так товар ложится на полку, так порядок наводят в кладовой, но в жизни, извините, не так. В жизни — как у пьющих, как в колоде карт, где рядом — шваль и козырь; жизнь — это не кладовая. У него были знакомые и помоложе, чем он, и намного старше, и пацаны еще, и старики, инженеры и кандидаты наук, был хирург, хвалившийся; что выпьет мензурку и оперирует, был артист из театра, заслуженный, был художник, известный везде, лауреат. Да зазови он их к себе, посади за стол — Лида б ахнула. Но он никого к себе не звал, и его никуда не звали, — хватало им того застолья, которое церемоний не требует. В этом застолье, в этой колоде, где все перемешалось, старший козырь был — артельная спайка: плати за всех, если есть чем платить, а когда не будет, за тебя заплатят. С таким козырем вольготно было жить, однако накладно: мало чего из получки доставалось на Лидину долю. Лиде он сочувствовал, но ругать себя за расточительство не ругал: списалось вчера — спишется и сегодня. А списанное — дым: подымило и ушло; списанного он в памяти не держал, так уж она была устроена, и оттого болячки к нему не приставали, нервная система не подчинялась им. Он и Лиду научил списывать, что беспокоит, хотя, конечно, тут имела силу не выучка, а натура. Своей натурой заменить Лидину он не мог.

Поскольку собачка милицейская не понадобилась и автор данного произведения назвался сам, эту комедию с участием Владислава Булгака можно было сдать в архив, а издержки списать, что и сделалось само собой.

На другой же день о комедии этой на участке забыли, автор остался в тени, по заводскому радио не объявили его, и опять пошла прежняя работа, радующая глаз комиссии, которую как принес черт по милости Булгака, так все еще и не уносил.

Эту неделю работали во второй смене, и Лида была спокойна за него: после второй не достанешь выпить, хоть в лепешку разбейся. И он был за себя спокоен. У него в эту смену тоже дело шло — не дай бог сглазить, — и по самой осторожной прикидке — чтобы не сглазить, опять же — рублишек набега́ло прилично.

С первой смены остался дефектный движок, — на пятиминутке Подлепич велел пока не трогать: там уже копались и ни до чего не докопались; а будет время, сказал, пусть Чепель посмотрит или Булгак, — их двоих как бы выделил. У Булгака, видно, задержка была со своими, прибывающими от испытателей, а он, Чепель, как раз освободился и взялся за тот, оставленный на стенде.

— По какому дефекту? — спросил он у Подлепича.

— А ты не ленись, посмотри карту, — сказал Подлепич. — Недобор мощности, кажись.

— Точно, не набирает, — посмотрел. — Ну, это может быть по следующим причинам…

Он всегда рассуждал сперва, прикидывал варианты, а потом уж лез туда руками. И Булгака учил так: сперва — голова, потом — руки. Если наоборот — голове легче, рукам тяжелее.

Там с прокладками нахомутали — на сборке. Две прокладки поставили сдуру под головку цилиндра. Вот движок и барахлит, не развивает мощности.

— Пиши уведомление, Николаич, — показал он Подлепичу лишнюю прокладку. — Вопрос ясен.

— Ты, Костя, слесарь, — сказал Подлепич. — Когда трезвый.

Не было усталости после смены, хотя и выдалась она горячая, работенки — под завязку, а бывает, прокрутишься вхолостую — либо движки не идут, либо не идет работенка — и после смены еле ноги волочишь.

Домой шагал он бодро, ног не волочил, разбрасывал ногами палую листву, принюхивался к привычному, осеннему: то свежо было, приятно, вкусно, а то горьковато — жгли где-то листья.

Он уже к дому подходил, и тут попался ему навстречу знакомый алкаш, то есть морда была знакомая, — где-то, значит, кооперировались, — и по морде видно, что накооперировался с избытком, а кто такой, откуда и на чем специализируется, этого он, Чепель, хоть убейте, вспомнить не мог. Какой-то алкаш средних лет, в беретике измазанном, в распахнутой болонье. И сразу узнал его, Чепеля, полез целоваться. Ну, это как водится, ничего удивительного, а удивительно было, что пьян, однако помнит. «Ах, Костя, ты мне нужен, — забубнил, — тебя сама судьба послала, на ловца и зверь бежит, пошли выпьем, или рублик одолжи, схожу в «Уют», отмечусь с черного хода». Да там и черный ход закрыт уже, и не было рубля как на грех, — нечем откупиться. «Человек человеку волк?» — «Человек человеку друг, — ответил Чепель, — пустой я». И вывернул карманы. Чем, спрашивается, не козырь? Козырь. Но был еще козырь постарше: артельная спайка.

Где, кто, откуда? — этого Чепель вспоминать не стал: зря напрягаться, — а вспомнил, как на той еще неделе приезжал к Лиде из района какой-то дальний родич, вроде Должикова, и привез гостинец. Яичко было не простое, а золотое, и потому Лида, пошушукавшись с родичем, упрятала гостинец куда-то подальше, но из кухни не выходила. Значит, там. А он, Чепель, мигом учуял, чем это пахнет, однако виду не подал, да и не было желания заводиться, затевать банкет. Больше останется, подумал, пускай стоит — на черный день. «В «Уюте» — пустой номер, — сказал он алкашу, — а у меня, может, и клюнет, хотя гарантий не даю». В такой момент чересчур обнадеживать — грех на душу брать; нельзя; однако алкаш, ясное дело, воспрянул духом. Да кто бы не воспрянул в первом часу ночи, когда везде, куда ни ткнись, пустой номер.

Воспрянув духом, алкаш, хотя и под градусом был, но очень обнадеживать себя тоже побоялся: «Да-да, нет-нет, — бубнил, — я на лестнице обожду».

На лестнице Чепель его не оставил, завел в дом и сразу — на кухню. Сиди, друг, и не пикни. А тот готов был по-пластунски ползать, лишь бы поставили ему эту несчастную стопку. До чего водка доводит.

Чепель подумал об этом со смехом, весело, в предвкушении выпивки и в привычной, как горьковатый запах жженых листьев, тревоге: не сорваться бы! Гостю — стопку, а сам — пас? Не по-артельному! Он пошел в комнату, где спала с детьми Лида, и сердце у него застучало. Дурака кусок! Это он подумал не о себе, а о сердце: чего стучать-то? Когда в дымину вваливаешься, небось не стучит.

Лида проснулась — она всегда просыпалась, стоило ему переступить порог, но всю неделю была спокойна за него и сразу засыпала. Он нагнулся, поцеловал ее, и это было знаком, что и сам спокоен за себя. Случись ему выпить, он соблюдал бы дистанцию, и она это знала. Чем дальше, тем реже удавались его хитрости с ней, но эта хитрость удалась ему.

Он вернулся на кухню, а гостя уже сморило; куда ему еще стопку? Выпроводить — не дойдет, у себя уложить — неловко перед Лидой: знать бы хоть — кто. Теперь, однако, не гостя мучила жажда — хозяина; у него стучало сердце, а не у гостя. Теперь был самый старший козырь — гостинец; могла ж Лида и припрятать, и сбыть куда-то, и если так, то все прочие козыри были бы биты. Он полез в буфет — нету; в шкафчик — порожние склянки; в холодильнике быть не могло. Все облазил — пустой номер; зло разобрало. Вот дерьмо: раззадорил и дрыхнет.

Была у Лиды коробка картонная, из-под чего-то домашнего, — уже и позабыто. И в той коробке, за холодильником, хранились всякие тряпки, концы, если по-заводскому. Он туда полез без малейшей надежды, и — сердце застучало! Под этим тряпьем стояла в коробке бутыль, трехлитровая, и в ней что-то было — литра на полтора. Понюхал: оно! И еще для верности попробовал на язык: точно! Богатство-то какое, мать родная! — отлить бы из бутыли, а то гость такой: и завтра припрется, и послезавтра, не отвяжешься. Но переливать — это время, а время было дорого, не терпелось. Он растормошил гостя, привел в сознание, достал из холодильника банку с огурцами, — на большее терпения уж не хватало.

— Ну, Костя! — восхищенно прошептал гость, был памятлив; не забывал, где находится, и только рукой махнул: нет слов для выражения! — и чокнулись, выпили, взяли по огурчику, и тогда уж, глядя не на хозяина — на бутыль, гость прибавил: — Ты гений, Костя!

Это был самогончик, первачок, а гением — тот Лидин родич, дай бог ему здоровья. О нем он, Чепель, промолчал, да и вообще покуда помалкивал, был говорлив до стопки, а стопка вроде бы язык вязала, и уж потом, почувствовав ее, он снова становился говорливым.

Сначала оба были начеку: услышит Лида — явится, разгонит, но после стопки опасения исчезли, а гость — тот вовсе осмелел. Буди, сказал, супругу, приглашай к столу.

— Ну как же, побегу!

— Счастливый ты человек! — вел дальше гость, глаз не спуская с бутыли, и получалось так, что в ней все счастье. — Производитель материальных ценностей! А ценности духовные? Кто может поручиться, что необходимое народу произвел? Кто, Костя? Где, черт возьми, критерии, а? Где диагностика, которая с научной точностью определила бы? Вот это ноль, а это норма, а это выше! Где, Костя, точка отсчета?

Знать бы, кто он, — легче было б толковать с ним, а спросишь — обидится.

— Диагностика есть, — заметил Чепель, — на техобслуживании.

— Да ты не слышишь, Костя, что говорю, — сказал гость, — в технике — параметры, техника — на своих ногах, на ходули ее не подымешь, а ты потому и счастлив, Костя, что принадлежишь к передовому отряду великих созидателей технического могущества, которое…

— Не выступай, — перебил его Чепель, — ты думаешь, почему про нас так громко говорится, что мы, мол, передовой отряд, сознательный, героический и прочее? Это потому, друг, что недобор в цехах, и завлекают таким путем.

— Ну, не шаржируй, Костя, не шаржируй, — сказал гость, — а может, я тебя задерживаю, — спохватился, — и пора кончать?

— Кончил смену — гуляй смело, — успокоил Чепель и налил еще. Из этой бутыли не с руки было наливать: проливалось: но постепенно твердела рука.

— Ты шаржируешь, Костя, а я счастлив, что сижу с тобой за одним столом, — умилялся гость, — это жизнь, Костя, а ты шаржируешь, говорить по душам не хочешь.

— А чего там говорить! — охладил гостя Чепель. — Жизнь, конечно, интересное кино, и все же есть один крупный недостаток: никому не дано досмотреть до конца. Только разохотился, выпроваживают: освободите, гражданин, место для следующего сеанса. После вас, говорят, необходимо проветрить помещение. Воняем много, друг, наша беда.

— Пьем, Костя, много; оттого и воняем.

— Ну, это ты не туда целишься, — возразил Чепель. — Стреляешь по своим.

Они и дальше вели свою беседу, то возражая друг другу, то соглашаясь друг с другом, но было уже трудно сказать, о чем беседуют, с чем соглашаются и против чего возражают.

Наутро, когда проснулся — свеженький, будто и не пили, вспомнилось только, что гостю постелил на диване, уложил, а сам еще добавил малость — стопку, не больше — и посидел на кухне, покурил, пофантазировал. Он частенько в таком блаженном состоянии предавался приятным фантазиям, и даже думалось порой, что пьет исключительно ради этих минут, а не ради артельной пьянки. В этот раз он видел себя то с Подлепичем, то на каком-то собрании, на трибуне, и все сводилось к одному: «Ты слесарь, Костя!» Все сводилось к тому, что Чепеля с Подлепичем водой не разольешь, и что Подлепич без Чепеля — как без рук, и что оба они — представители великой армии труда. Гость по пьянке выступал, а Чепель выступил с трибуны по-трезвому: производитель материальных ценностей, создатель технического могущества! Он такое выдавал — и про диагностику, и про параметры, и о критериях, и о человеческом счастье, и так свободно, красиво, что даже утром, свеженькому, но все же виноватому перед Лидой, приятно было вспомнить. Ох, и выдавал же, — Лида б ахнула.

Но Лиды не было, и гостя — тоже, дети — в школе, петушок, значит, пропел давно, и постель с дивана убрана. Под утро приснилось, будто опять — за рулем, и «Волга» та же, но тормоза неисправны, не держат, и фары почему-то не горят, а мчится ночью, тьма кромешная, наугад, вслепую, без тормозов, и не страшно: Подлепич выручит, если что. После выпивки всегда ему, Чепелю, снились разные разности-несуразности. Другой бы затосковал по баранке, а у него и тут нашелся резон: что за работа дурная, когда и кружки пива выпить нельзя! И тут он ни о чем не жалел, как не жалел, что сорвался вчера, провинился перед Лидой: спишется!

Следы вчерашние на кухне с ночи еще заметены были надежно, — все учтено и предусмотрено, и только того предусмотреть он не смог, что Лида приветит гостя, примет как порядочного. Гость, тихий, смущенный, больной, сидел на кухне за столом, ковырял вилкой в застывшей яичнице. «Вы знаете, не идет, — виновато привстал он, здороваясь. — Абсолютная потеря аппетита». — «Бывает, — сказал Чепель и полез в заветную коробку. — Сейчас мы вас поправим». У гостя аж глаза загорелись, но поломался для проформы: «Так вам же на работу!» Вторая смена — благодать!

«А как же! — ответил Чепель, не спеша расставляя стопки, продлевая удовольствие. — От работы кони дохнут, а без работы — люди. Ничего, — добавил, — мы по маленькой».

Первая гостю досталась с трудом, бедняга мучался; ему же, Чепелю, — с легкостью, всегда побуждающей к подвигам. «Закушу и — точка», — подумал он, однако закусывать не стал. А гость закусил, но с величайшей осторожностью, будто яичница на сковороде была минным полем, а вилка в руке — миноискателем. И так же осторожно принялся допытываться, как попал сюда, и когда это было, и почему головной убор у него весь в птичьих метках. «Прохлаждались, наверно, где-то на лавочке, — взял беретик Чепель, рукавом потер. — А птички капали. Скажите спасибо, что коровы не летают». Гость веселел, перестал осторожничать: «Ты, Костя, яркая личность! С тобой не соскучишься!» Поутру, видно, ошибиться боялся: Костя ли? — а поближе к полудню был уже уверен, что именно — Костя.

Поближе, к полудню приспело время и дело решать: как быть с работой?

Сперва задачка эта казалась неразрешимой: куда ни кинь, все клин, с ответом не сходится. Ответ был указан в школьном задачнике, на последней страничке, черным по белому: разбейся в лепешку, а на работу выйди. Стоп, значит, красный свет, проезд закрыт, движение запрещено, бутыль заветную — со стола вон! «Всю жизнь на зеленый ездить, в этом ли смысл жизни?» — спросил он у гостя. «Не в этом! — ответил гость. — Дуй на красный!» Дунули. И как только набрали приличную скорость, сразу задачка решилась. Гость сказал, что у него в районной поликлинике есть знакомая врачиха, и если на колени стать, выпишет справку, а постоять подольше, пустить слезу вдобавок — и с бюллетенем, гляди, что-нибудь выгорит. Вчера был Костя гений, сегодня — гость. «Дальтоник-гипертоник! — в порыве братской нежности огрел его Чепель по спине. — Так мы же на зеленый едем, а ты мне: красный, красный!» Не мешкая, сдвинув табуреты, они прорепетировали, как будут перед той врачихой становиться на колени. Умора! Но то еще маячило вдали, с тем можно было не спешить. Тут, видно, вкралась ошибка в решение задачки: идти бы уж сразу к той врачихе, но они упустили момент, гость сильно сдал на последнем заезде, сам попросился восвояси, а Чепель, отпустив его, подремал часок, пришел вроде бы в норму, запасся сырым пшеном, которого было у него вдоволь, и помчался на работу. Пшено это, говорили, если пожевать, отбивает запах. Так оно или не так, но на проходной не задержали, и в цехе тоже не было претензий.

Да и кто привязался бы, когда голова ясная, руки не трясутся, самочувствие — грех жаловаться? Пожевывая пшено, он бодро взялся за работу, но бодрость эта, словно бы из шланга бьющая, била все же не туда, куда нужно, а в сторону, будто ветром сдувало струю или шланг раскачивало. Руки работали, но в разладе с головой: голова — свое, руки — свое. Рукам было все равно: то ли тут прозябать, то ли блаженствовать где-то там, а голова рвалась туда, на волю, — зрели планы. Но раз уж сам в неволю сунулся, теперь до ночи не вырвешься, — планам хана.

Дефектчики, как правило, неохотно брали движки на обыкновенный контрольный осмотр, и он, как правило, старался не брать их, но сегодня взял: мороки меньше.

Клейма своего теперь не было, — впервые, пожалуй, пожалел, что нету, отобрали, а то бы шлепнул печаткой по сборочной карте, и не пришлось бы кликать Зинаиду. У нее нюх был собачий.

— Так, — произнесла она со значением. — Две кольцевые риски на вкладыше. И кромка не заглажена. Бери гладилку.

Она ему нравилась. Был бы он бабник, если б не водка. Но за этой водкой на баб у него не оставалось времени. Однажды он крепко втрескался в одну — сидели за общим столом — и собирался провести работу с ней, но на столе была еще водка — не мог оторваться, а когда пусто стало в бутылках, ее, этой особы, уже и след простыл. Над ним потешались: любую променяет на сто граммов.

— Зинуля, — сказал он, — не будь занудой. Где ты видишь риски?

— А ты не видишь? — с подозрением, которого опасался, глянула она на него и даже, кажется, носом потянула. — Купи очки.

Она ему нравилась не первый год, и он бы крепко втрескался в нее, будь обстановочка иная — застольная, к примеру, а то он к ней, Зинаиде, привык. Она была в его вкусе — гораздо больше, чем Лида, но с Лидой ему повезло, а с ней попал бы в кабалу. С ней у него были попытки заигрывать, однако она не признавала вольностей. Он смирился, и все же она нравилась ему.

— Ну, допустим, заглажу, — сказал он.

— И остальные вкладыши проверь. Коренные и шатунные.

А это уж она показывала власть свою над ним; какого хрена? Обычно проверяли третий коренной, несущий основную нагрузку, и тем ограничивались.

— Согласно техпроцесса, — сказал он, — могу не проверять.

— Согласно техпроцесса, — сказала она, — при неудовлетворительном состоянии коренного подшипника обязан проверить все коренные и шатунные. Надень очки, — добавила она, как бы присматриваясь к нему, издеваясь над ним. — Прочти техпроцесс.

— Так это ж при неудовлетворительном! — законно возразил он ей. — Две риски допустимы. Не ставь, Зинуля, принципа! — зная, что получит отпор, все же попытался он повольничать: руки с головой были в разладе.

Ну, ясно: замахнулась на него, залилась гневным румянцем.

— Давай-ка без рук! Смотри, — взяла вкладыш, показала. — Две риски, да еще засветление. Вот пятно. И вот. По три квадратных сантиметра. Допустимо?

Да ну его в болото, техпроцесс! «Так придираться, — подумал он, — оставим село без машин. Жвачку бы!» — но лезть в карман за пшеном при Зинаиде не решился и, лишенный моральной устойчивости, которую придавала ему эта жвачка, сплюнул с досады, демонстративно, и пошел прочь от стенда — в закуток, где обмеривали коленвалы. Хоть душу с кем-то отвести. «Чего жуешь? Резинку? — спросили. — Вот мода!» — «По моде — и мышь в комоде», — сказал он. Стояли тут, курили. Он тоже закурил. А Зинаида, зануда, и тут ему покоя не дала.

— Эй, Чепель! — словно бы подкралась, привязалась. — В бирюльки играем?

Он отвернулся, сделал вид, будто принюхивается, и, принюхавшись, погримасничал, сострил:

— Дерьмом что-то, братцы, запахло!

— Еще раз услышу! — покраснела Зинаида, цапнула его за плечи, повернула. — Как врежу! — Это она могла. Не хуже мужика. И комплекция была подходящая. — Да ты, мерзавец, пьян! — вскрикнула она, будто напоролась на горячее. — Да ты что?

Пшено дало, значит, осечку, но он не растерялся, огрызнулся:

— Не за твои! — Еще чего — теряться перед каждой! — Ну, врежь, попробуй! — Хмель вдруг проснулся в нем, и он уж не считал это зазорным — наоборот! — и с верстака схватил, что поближе было: гаечный ключ. — Убью! — распсиховался для острастки.

Ее ли настращаешь! — стояла, зануда, здоровенная, ни шагу назад не ступила.

— В тюрьму сядешь, Чепель!

Он хохотнул свирепо, тоже в долгу не остался.

— Раньше сяду — раньше выйду!

Теперь уже было ему море по колено, — хоть сам Старшой прибеги на шум, хоть сам директор, а на Подлепича прибежавшего он и внимания не обратил. Подумаешь, цаца, сменный мастер! Не высока должность: куда пошлют! Подвязчик не подвязчик, тельферист не тельферист, дворник не дворник, надут, как гусак, да ноги не так.

Был сух и прям Подлепич: обструганный дрючок, обглоданная кость; свисток бы в зубы — рефери на футболе, и подал знак рукой — штрафной, дескать, удар, и указал, с какого места, — с этого.

— Отстраняю от работы, Константин!

— Еще чего? Возьми метлу, Николаич, мети участок.

— А я мету! — закипая, видно, однако пар свой попридерживая, пожестче сказал Подлепич. — Слыхали, товарищ Чепель? Отстраняю!

Тут-то дошло до сознания: комиссия на участке, пойдет проработка — рублем не отделаешься, затаскают по цехкомам-завкомам.

— Юрий Николаевич! — взмолился, хоть и стыдно было унижаться — не перед Подлепичем, перед людьми. — Прости на этот раз. Трудоспособный же!

— Нет, не трудоспособный! — отчеканил Подлепич и, как судья футбольный, показал: мол, с поля! — Отстраняю!

— Ну, отстраняй, — смирился Чепель. — Какая разница! Себе же гадишь. С меня-то спишется, а вот с тебя…

Что ни творится, все к выгоде: уже и не чаял, как до той воли добраться и планы зреющие в жизнь претворить, а вот она, воля, открылась.

19

Благодаря Светкиному энтузиазму и вопреки прогнозам скептиков, напуганных непогодой, воскресная прогулка удалась-таки, нашли грибное место, вернулись с добычей, но было уже поздновато, и звонить Подлепичу он, Маслыгин, больше не стал.

К тому же его озадачила Зина: зачем она там, на каких правах, и если позвонить вторично, не окажется ли опять у телефона? В первые годы Дусиной болезни Нина бывала часто у Подлепичей, да и Маслыгин бывал, и как-то счастливилось ему не встречаться там с Зиной, хотя он и знал, что в этом хлебнувшем горя доме все держится на ней. У горя свои законы, но вечно жить по ним невозможно: у жизни ведь тоже законы — свои. На новом поприще, инженерном, а потом и партийном, ему пришлось отдавать заводу вдвое больше времени, чем прежде, и этот ритм, продиктованный жизнью, никак уж не совпадал с тем прежним, которому оставался верен Подлепич. Помимо воли обоих пути их стали расходиться. И года два назад, и год, и этим летом случалось говорить с Подлепичем по-старому, по-дружески, но всякий раз Подлепич уверял, что Дусина болезнь не прогрессирует и есть надежда на лучшее, а со своим домашним хозяйством немудреным он сам справляется, и ничего ему не нужно. Про Зину он не говорил — пожалуй, подразумевалось, что помогала ему на первых порах, пока Лешка был в доме, а с Лешкиным отъездом отпала необходимость в помощи.

Когда пути расходятся, все .смутно бывает, неопределенно, и смутно представлял себе Маслыгин теперешнюю жизнь Подлепича, и Зинину — подавно, и эта смутность как бы помешала ему вторично позвонить Подлепичу.

Вернувшись с грибной добычей, он выложил ее, перебрал, рассортировал, почистил и, накинув куртку, вышел в садик, присел на крылечке. Темно было, тихо, и оттого, что светились в недальней дали многоэтажные громадины, — еще темнее. Он утром посмеялся Светкиному усердию, с каким она предостерегала его от чьих-то вздорных нападок, а теперь, в темноте, в тишине, на старозаветном крылечке эти предостережения показались ему не так уж смешны. За несколько часов не стал он чрезмерно опаслив, но, видимо, приуныл: меняя обличье, применяя обходный маневр, брала его в клещи хандра. То заново переживал он разлуку с Ниной, считал недели, месяцы до встречи, то мысленно заглядывал в свою памятку: не сделано! не сделано! — то вдруг задумывался, как быть с дефицитным крепежом и что ответить Булгаку, если вновь заговорит об экспорте, или Подлепичу, если спросит, почему разошлись у них пути, или Зине, если бросит в лицо ему то грозное обвинение, которое таила на сердце.

Таить — молчать; она молчала; на Генкиных похоронах он подошел к ней, еле выговорил что-то, она и не взглянула на него, а на поминки не пошел, не мог, и после отослал ей длинное письмо в деревню, хотел даже съездить туда, но пробыла она там недолго, и он опять пытался говорить с ней, однако безуспешно.

Не так, пожалуй, говорил, не то, не находил контакта? Не так, пожалуй, вел себя с людьми, как мыслилось, — не так работал? Рывками? Или же проще все обстояло: хандра взяла в клещи?

Поеживаясь от вечерней прохлады, сидя на крылечке, он подумал, что с хандрой бороться легче, нежели со своими слабостями: в конце концов, сама пришла, сама уйдет, — но вот пришла-то отчего? Сидя на крылечке, он подумал, что все же с ней бороться легче, нежели ломать это крылечко, рубить этот сад.

А может, зря он так подумал, и никакие ломки или рубки не страшили его, и не сама пришла хандра, и никогда она сама не приходит, на все есть причины, и там, за городом, в лесу, заставляя себя зажечься охотничьим азартом, стараясь не думать ни о каких причинах, он, тем не менее, думал о них и теперь, сидя на крылечке, тоже думал и, следовательно, не умел смирить свою гордыню, хотя в преддверии теперешних событий и заверял себя, что если будут делать выбор между ним и Подлепичем, он сам, по справедливости, уступит первенство ему.

Под впечатлением этого воскресного вечера, — пожалуй, да, под впечатлением! — он в понедельник говорил на семинаре цеховых пропагандистов:

— Технические нормы — постоянная ли величина? Константа ли?

Впрочем, это был риторический вопрос, понадобившийся ему лишь для того, чтобы поставить рядом с техническими нормами моральные и вызвать слушателей на полемику: почему в первом случае постоянство нормативных величин немыслимо, а во втором — признается за благо? Того, чего хотел, добился: полемика разгорелась. Ему сказали, что величины несопоставимы; если бы духовный прогресс шел в ногу с научно-техническим, человечество давно бы достигло вершин социального совершенства. Он сказал, что не намеревается полемизировать в таких глобальных масштабах и возводить моральные нормы в такую высокую степень; разговор, сказал он, ведется о каждом из нас, о наших текущих заботах и делах. Мы, сказал он, довольствуемся слишком малым: лишь бы наши моральные нормы суммарно не занижались, — а надо брать выше, все выше и выше! Он прибегнул к примеру из другой области, спортивной: рекорды постоянно обновляются, бегуны выигрывают секунды, штангисты наращивают килограммы, прыгуны поднимают планку, — физические резервы, следовательно, есть. А нравственные? Под впечатлением воскресного вечера, в запальчивости, к которой, по-видимому, уже привыкли, он заявил, что нравственных резервов куда больше в человеке, чем физических. Отсюда вытекало умозаключение — некий призыв к доблести духа, но это было бы выражено чересчур пышно, и он обошелся без этого, да и вовремя почувствовал, что все свои сегодняшние призывы под впечатлением вчерашнего вечера адресует самому себе.

С его легкой руки, однако, пошло по цеху: поднять планку! Употребляли это выражение по-разному, в зависимости от обстоятельств — то с пафосом, а то с иронией, и, кстати, было сказано про участок КЭО, про смену Подлепича, что, дескать, вот где поднимают планку: нашкодил кто-то из слесарей в присутствии комиссии, один другому попытался навредить, товарищеская спайка называется! — да еще Чепель, тот самый, у которого отобрали личное клеймо, явился на работу пьяным.

Такая была смена образцовая и — заковыляла. Никто не ставил этого в вину Маслыгину, он сам себе поставил, но только сразу не определил для себя, в чем же вина. Когда сказали — с иронической улыбочкой, он тоже улыбнулся: вот, мол, поднимают планку! — а внутренне вскипел и вслед за тем нахмурился, даже повысил голос:

— К чему, собственно, иронизировать?

И вспомнилось, как недавно в завкоме принимал преждевременные поздравления и тоже, не желая того, подстроился под общий тон. Тогда заметил и теперь заметил; так что же это: привычка, манера, стиль? Еще и за этим следить!

Он подумал об этом с досадой, но, видимо, не к чему было досадовать, как не к чему — иронизировать над чьими-то неудачами.

Вот, посмеются, и Маслыгина постигла неудача с премией: старался, старался, ночей недосыпал и даже друга загубил ради того, чтобы не посчитали консерватором, а в результате получает фигу.

К чему, товарищи, иронизировать? К чему кощунствовать, если на то пошло? Если на то пошло, он планку свою поднял, себя переборол — свою гордыню. Он это — честно: не кому-нибудь, а самому себе. Никто, однако, не иронизировал и не кощунствовал, — ни в цехе, ни в других цехах о премии, о списке слыхом не слыхали, а те немногие, осведомленные, как и положено было им, не отличались болтливостью.

И Светка, умница, отлично понимала, что мусолить эту тему с ним нельзя — бестактно! — а то, что планку поднял, откуда ей знать?

После воскресной поездки она забега́ла к нему не раз, как забегала и прежде, ничуть не смущаясь тем, что в партбюро всегда многолюдно и кому-то, конечно, известны их дружеские отношения, а забегала она с вечными просьбами, предложениями, требованиями, и он не сердился на нее, ибо просила она не за себя, предлагала не от своего лица и требовала от лица цехового народа.

Она вообще была бесцеремонна, если касалось общественных дел, и охотно бралась за самые трудные, которые довести до конца никому не удавалось, а она — доводила.

При ее настойчивости, трудолюбии удивительно было, что забросила музыку — начисто, бесповоротно, словно дала себе обет не прикасаться к клавишам.

В последний раз он слышал, как она играет, летом, в заводском пансионате, — играла она скверно, напряженно, без души; он был не такой уж знаток пианистического искусства, но имел возможность сравнить, как играла и как играет: сказывалось отсутствие практики. Он упрекнул ее тогда: зря закапывает талант, а в красном уголке есть, между прочим, пианино. «Какой талант, Витя? — безмятежно возразила она ему. — Талант должен быть, как больное сердце: не давать покоя! В лучшем случае из меня вышла бы посредственная аккомпаниаторша или учительница музыки. Без педагогического, заметь, призвания». — «Насчет призвания тебе виднее, — согласился он. — Но заранее обрекать себя на посредственность… Да и что такое посредственность? Мы зачастую придаем не таким уж обидным словам запугивающий оттенок и сами же себя запугиваем этими словами». — «Посредственность, Витя, — сказала она, — это естественное состояние, при котором человек убежден, что все дороги исхожены и все краски исчерпаны». — «И все песни спеты, — добавил он с улыбкой. — А такой вариант: заниматься музыкой просто так, для себя?» — «Для себя? — прищурилась она. — Слишком большая роскошь, Витя, в наше время. Я ценю жизнь по тем же показателям… обычным. Рациональность, рентабельность. Для себя — это бесперспективно». — «А в чем перспектива?» — спросил он. «Когда я доживу до твоих лет, — усмехнулась она, — я тебе отвечу». Он тоже усмехнулся: «Не так уж долго ждать».

После семинара пропагандистов он был один в партбюро — редкий случай, и редкий случай: она застала его одного.

На этот раз дело было простое, но тоже, до некоторой степени, общественное: тридцатого числа собирались в складчину отпраздновать день рождения приятельницы, копировальщицы из техотдела. Ей исполнялось тридцать — круглая дата, жила с ребенком без мужа, мать-одиночка, и это была, разумеется, Светкина затея, благотворительная.

Он предложил свою квартиру, свое домовладение, — пока, сказал, не вырублен вишневый сад, — но к тридцатому должен был возвратиться отец из санатория, а с его отцом Светка была не в ладах.

— Нет уж! — заявила она решительно. — Мы закажем в «Уюте» стол на пятнадцать персон. — И поименно назвала всех, кто будет. — Ты не против?

Он был не против, однако удивлен: Булгак-то как затесался?

— Понимаешь, Витя, это я пригласила. Мы же хотим еще… подарок. Лишние эр не помешают. Ты что-то имеешь в виду? — как бы встревожилась она, подняла на него затуманенные этой мимолетной тревогой, прищуренные глаза. — Не надо было приглашать?

Он сказал, что ничего не имеет в виду, кроме того, что ее неприязнь к Булгаку ему известна.

— Ах, неприязнь… — чуть помедлила она, словно столкнувшись с чем-то труднодоступным, и закачала головой, глянула просветленно: перешагнула через трудность. — Для меня, Витя, все люди — братья.

Он ей напомнил летний эпизодик: брали билеты в кино после волейбола, и она нарочно взяла на один билет меньше, чтобы не досталось Булгаку: мелкая месть за мальчишечье озорство на волейбольной площадке.

— Ты тонкий психолог! — от души посмеялась она. — Но надо же было как-то отшить нахала!

— По мне, так уж не отшивать, — сказал он, — а гнать прочь, если невтерпеж.

Она помолчала, поглядела в окно; там, за тополями, все еще не желтеющими, виднелся корпус заводоуправления.

— Гнать прочь — не всякий умеет, — сказала она. — Ты, например, умеешь?

Такая была смена образцовая и — заковыляла. Никто не ставил этого ему в вину, он сам себе поставил, но в чем вина, определить не смог, и стало это вдруг определяться. Тогда, после рабочего собрания, и позже, когда на участке появилась комиссия, он что-то переоценил, чего-то недооценил, дал волю своему прекраснодушию, целиком положился на опыт людей, которые, между прочим, суть все-таки люди, не боги: они то идут, то останавливаются, то пятятся назад. А время не знает этих перепадов.

— Самое надежное транспортное средство! — сказал он некстати. — Время! График движения соблюдается безукоризненно. Оседлать бы время, и мы на коне.

Он понял, что Светку задела его внезапная рассеянность, банальная сентенция, произнесенная невпопад, и, может статься, летний эпизодик, приведенный ей на память, тоже задел.

— Ну, это все абстракции, — легко, как о пустячке, сказала она и кивнула на окно. — А там? Что говорят?

Не следовало ему убаюкивать Должикова, утешать, а комиссию — задерживать на участке, склонять, чтобы не торопились с выводами.

— Да я там не был, — ответил он и тоже кивнул на окно, за которым виднелось заводоуправление.

— Напрасно, — сказала Светка. — Интересно, какими глазами они посмотрели бы на тебя.

— Честными, — сказал он. — И давай об этом не будем.

Он и себя принудил к тому же — закрыл наглухо вентиль, и, видно, потому далось это ему без особых усилий, что тревожился о другом. Другие были вентили, которых по заказу не закроешь.

Чепеля поделом взгрели на собрании: цех бьется за честь заводской марки, а Чепель сознательно благословил заведомый брак, кустарную штопку. Сегодня, однако, взгрели, а завтра, стыдливо потупясь, разрешили ставить на рядовые машины черный крепеж — в виде исключения. Но Чепель-то пакость свою тоже позволил себе из тех же соображений. Авось проскочит — и штопка, и крепеж: психология одного и того же порядка. И то, что не хватало оксидированного крепежа и приходилось ставить его лишь на экспорт, Маслыгин считал бедствием не только производственным, но и моральным.

Старшой тоже так считал.

Старшой был мудр и в крайности не бросался: экспорт есть экспорт, подтягивать рядовую машину до экспортного уровня надо, но соблюдая осторожность, чтобы не вышло наоборот, а с крепежом — досадный прорыв, чья-то промашка, производственный отдел не дремлет, соответствующие инстанции оповещены, современное производство зиждется на строжайшем разделении труда, есть фронт и тыл, всем сбиваться в кучу — толку мало, не такие были заковырки на заводе: выручало хладнокровие; каждый должен заворачивать свою гайку, вот и ты, сказал Старшой, заворачивай свою.

Была у Старшого особенность: к другим начальникам входили бледными, выходили красными, а Старшой умел возвращать людям нормальный цвет лица.

Каждый заворачивает свою гайку — азбука, и где какая гайка, чья она — ни у кого обычно не вызывало сомнений, никто не путал свою с чужой, как если бы все они были тщательно замаркированы, и только у него, Маслыгина, эта маркировка стиралась, и только ему приходилось, словно на глазок, определять — его гайка или чужая.

Он, Маслыгин, мог бы при желании, не создавая для себя излишних сложностей, и этот вентиль попросту закрыть, но не желал, не закрывал, старался без подсказки Старшого, первейшего, по собственному убеждению, наставника, своим умом дойти до маркировки этих гаек.

Он, Маслыгин, был не первый год в партбюро и заповедь усвоил: хозяйственников подменять — не дело. Но заповедь эта, простейшая в теории, практически давалась ему с трудом. На практике разграничить хозяйствование и политику, производство и людей на производстве было невозможно, да он и говорил себе, что разграничивать не следует, а нужно найти такой угол зрения, под которым сегодняшнее рассматривалось бы в свете завтрашнего: политика без дальнего прицела — корабль без компаса.

Когда он говорил себе так, то сразу же ловил себя на том же теоретизировании, а как только вступала в свои права повседневная практика, начинало носить его из стороны в сторону.

Принимая свой нынешний пост от предшественника, он далеко вперед не заглядывал: удержать бы на прежнем уровне то, что было достигнуто предшественником, — но жизнь не стояла на месте, и уровня этого стало мало: задумал перешагнуть ту самую грань, которая невидимо сближала две разноименные сферы — хозяйственную и партийную, техническую и политическую.

Теперь он сформулировал бы это несколько иначе. Что перешагивать? Зачем? Теперь он рассуждал так: пусть существует эта грань, — она не может не существовать, — но нужно, чтобы его работа не растворялась в общей, производственной, хозяйственной, административной.

Это была та же азбука: каждый заворачивает свою гайку! Но, заворачивая свою, он временами застревал на той самой грани, где смыкались две разноименные сферы. Нехватка крепежа за какой-нибудь пяток дней стала притчей во языцех на заводе. Все подавали голос, все сбились в кучу, и он — туда же, хотя Старшой и предостерегал его от этого. Он был согласен со Старшим — всегда с ним соглашался и, кстати, в том не видел ничего зазорного, — и это согласие, как ему казалось, не противоречило явившейся потребности ответить Булгаку по существу. Тогда, на участке, он сказал, что подвела кооперация — отключили поставщика, но это был не ответ, это была отговорка. Он спрашивал с Булгака, Булгак спрашивал с него, и, следовательно, он не имел права, подобно Булгаку, отделываться отговорками, как и вообще не имел права отделываться, а обязан был делать, показывать Булгаку пример. Но, ввязываясь в дело не свое, снабженческое, не превращался ли он в некую тень администратора-хозяйственника? Сборочный цех был на хорошем счету, Старшой — отличный инженер и администратор, и быть заместителем, помощником такого — немалая честь. Однако он, Маслыгин, не был ни заместителем Старшого, ни помощником — он только рисковал стать его придатком. Вот где крылась главная опасность, и вот чего он страшился: не превратиться бы в дублера!

Нужен был неспешный, обстоятельный анализ цеховой обстановки, но быстротекущие дни не оставляли времени для такого анализа.

Они, бывало, для житейских мелочей, для дружеских бесед — и то не оставляли времени.

Он предполагал зайти к Подлепичу домой, однако до середины недели так и не выбрался: писал статью в газету, готовил выступление для заводского партийно-хозяйственного актива и в пятницу с утра пошел к Подлепичу на участок.

Подлепича, между тем, в этой смене не было; сказали — во второй.

— Что передать? — насторожился Должиков. — Приятность? Неприятность? А то опять у Юрия негладко. Чепель в своем репертуаре. Тому подобное.

— Знаю, — сказал Маслыгин.

— С меня снимай стружку. Его уж не трогай.

— Да нет, не для того пришел. Совсем наоборот.

Признаться, выговорилось это непроизвольно, но, так ли, сяк ли, половину из того, что собирался он сказать Подлепичу, сказал, и лишь теперь шевельнулось сомнение: а стоит ли вообще говорить, да еще Должикову? О выдвижении на премию объявят не сегодня-завтра — Маслыгина, во всяком случае, не уполномочивали забегать вперед. Но он подумал вскользь, что полномочия у него особые, основанные на былом товариществе, — как раз-то забежать вперед он и обязан, расшевелить Подлепича, вдохновить, а может, и предупредить: чтоб находился в полной боевой готовности, как выразилась однажды Светка.

И раз уж половина была сказана, он под большим секретом доверил Должикову и вторую половину.

— Ну, Витя, новость! — от избытка чувств всплеснул руками Должиков, преобразился весь, потер счастливо руки. — Ну, дай-то бог! — Но прежняя настороженность легла на смуглый лоб еле видной бороздкой, и брови, не седеющие, словно бы крашеные, сомкнулись. — А ты?

— А я? — принужденно усмехнулся Маслыгин. — Не прочь бы разделить компанию, да все билеты проданы. Аншлаг. — Конечно, он предвидел эти разговорчики, сочувственные вздохи и знал, что будет неприятно. От этого необходимо было тотчас же освободиться, поднять ту самую планку. — Без шуток, Илья, — освободился он. — Юрке медаль нужней. И плюс к тому: его медаль, не моя! Понял?

— Ты откровенно, Витя? — как будто не поверил Должиков, но поглядел — по-своему, пронзительно, и, кажется, поверил. — Да. Вижу. Ну, постучим по деревянному. Дай бог. Юрке медаль нужней, ты правильно сказал, но это — будет ли, не будет ли — еще далече, дожить еще надо, а выдвижение, сам факт… Комиссия-то ополчилась. Вот и примолкнет.

— Не связывай одно с другим, — возразил ему Маслыгин. — Не надейся.

— А почему? У них меч, у нас щит. Хороший, Витя, щит, — потряс рукой Должиков. — Непробиваемый. Если только Юрку выдвинут.

— Да выдвинули уж. Кого ж еще из наших, как не Юрку! А мой совет тебе, Илья: щитов не выставляй. Щиты такие нас не красят.

— Мне, Витя, не до красоты, — поправил галстук Должиков, прихорошился. — Мне нужно чем-то подпереть авторитет Подлепича. А эти, из комиссии… — ткнул он пальцем себе за спину, — препятствуют!

— Вчерашним днем сегодняшний не подопрешь. Вчера Подлепич — моторист, сегодня — сменный мастер. Все остается при нас: и наши слабости, и наши доблести, — сказал Маслыгин. — Жизнь, Илья, всегда черновик. Набело не перепишешь.

Должиков стоял, слушал, слегка откинув голову, словно любуясь собеседником.

— Не перепишешь — это правда, — сомкнулись брови. — Но ты хотя бы разреши мне сообщить. Ему. Повысить настроение. Или хочешь сам?

— Пожалуйста, — пожал плечами Маслыгин. — Не возражаю.

Он в самом деле не возражал, и не было это уступкой Должикову, а, напротив, Должиков словно бы выручал его этим: без обоюдной неловкости у них с Подлепичем не обошлось бы. Сочувственные вздохи!

Он сразу все это стряхнул с себя, как стряхивают пыль, налипший снег, в конечном счете — шелуху, и новую открыл страницу, чистую, чтобы уже не переписывать, а — набело.

И без прекраснодушия.

Он Должикову ничего не сказал, пошел по цеху дальше и на ходу, под неумолчный гул, доносящийся с испытательной станции, подумал, что, пока еще не представила парткому выводы свои комиссия, необходимо действовать, полумерами не ограничиваться, проявить решительность, строгость, жесткость, принципиальность наконец, непримиримость к недостаткам и взгреть кого-нибудь как следует, чтобы только искры посыпались и чтобы зрелище это живописное видно было всему заводу, а то ведь взгреют все равно кого-то, притом размениваться на мелочи не станут: ударят по Должикову или по Старшому, что вовсе уж не послужит на пользу делу.

20

Спорить с Маслыгиным не было расчета: спор-то впустую. Ну хорошо: Подлепич заработал премию не нынче, но выдвигают ведь сегодня? Какой же это вчерашний день? И где это авторитетно сказано, что вчерашним днем не подопрешь сегодняшнего? Лишь бы выдвинули! — само уж как-нибудь подопрется.

Должиков мог проверить, точны ли маслыгинские сведения, но не хотелось: Лана не любила, когда допытываются у нее, что да как в той кухне, куда была вхожа. Мужу-то можно? Нельзя. Он сам, без всякого влияния с ее стороны, придерживался такого мнения. Раз уж нельзя, то и мужу — нельзя, и не нужно.

После женитьбы он задумал сделать ей подарок. Свадебный? В этих ритуалах он был несведущ; когда и как, до свадьбы или после свадьбы. Деньги были, и были в продаже немецкие пианино — куда только ставить? Она сказала, что ставить некуда и времени на музыку нет, а если бы попалась импортная машинка, пишущая, был бы подарок — лучше не надо: и подешевле, и понужнее.

Рыскать по городу, лебезить перед продавцами, потакать спекулянтам — кошмар! Но цель оправдывала средства. Впервые в жизни морально приспособился он к этому порочному девизу. Жаль было только, что Лана так нетребовательна: так мало нужно, чтобы угодить ей. Машинку он достал, импортную, тоже немецкую. Что еще? Одевалась она скромно, к обновкам была равнодушна. Художественный шедевр в грубую раму не вставишь: по брильянту и оправа. У нее был свой вкус, изысканный, и обычными женскими оправами она пренебрегала. Кому он сделал подарок — ей или заводской общественности? По вечерам она усердно выстукивала на новенькой машинке какие-то резолюции, отчеты, сводки. «Человек рожден для дела, — говорила она, — ты сам такой, Люшенька». Такой, да не такой. Тревожные ночи? Бессонные? Вечные заботы? Комиссия на участке? Это правда: спал он плохо, просыпался, тревоги мешали уснуть. Человек рожден для дела. Это правда.

Не упомяни она комиссию, он так и не опросил бы у нее, верны ли маслыгинские сведения, а это упоминание как бы заново растревожило его. Если бы не комиссия, все было бы значительно проще.

«Я, Люшенька, абсолютно не в курсе», — ответила она ему, выстукивая свое. Он докучать ей не стал: в курсе! И в курсе, что Подлепич выдвинут: тоном лукавой обманщицы подтвердила. Будь это бредни, не тот был бы тон.

Наутро, по дороге на завод, он обдумывал, как преподнести это Подлепичу — с помпой или с юморком, а преподнес и без того, и без другого: обниматься не полез, но и магарыча не потребовал. Есть, сказал, такое решение, предварительное, принимай, дескать, к сведению.

Подлепич принял к сведению, в лице не изменившись, и только брови поднял, произнес, будто досадуя:

— Вспомнили!

Будто сошло ему что-то с рук, забыто уже было, и вот — нате вам! Ну конечно, вспомнили, ничего удивительного; самое время вспомнить, раз уж показал себя стенд в работе; радоваться надо, а не ворчать.

— Радуюсь, — сказал Подлепич, но не видно было, чтобы радовался. — Крепежа подкинь, Илья. Уже и черный на исходе.

— А пускай слесаря не разбрасываются. Идешь — спотыкаешься: то болт под ногами, то гайка. И никто не нагнется, не подымет.

— В моей смене?

— Да и в твоей.

Какая уж помпа! Расстелить бы парадную дорожку, ковровую, по которой герои дня ступают, а они с Подлепичем свернули на свою родимую рифленку, цеховую.

Впрочем, уже назавтра подметил он в Подлепиче кое-что новое. Будто впрямь расстелена была перед Подлепичем ковровая дорожка. Но вернее было бы сказать, что не новое в нем появилось, а возродилось прежнее: помолодел. В молодости был шутником, весельчаком, и не на лицо, конечно, помолодел, а ожил как-то. Ничего удивительного. Эта штука живит людей.

В этой штуке, кроме того, содержится известный процент цементирующего вещества: пусто́ты заполняются, неровности сглаживаются.

Когда-то был монолит: Должиков и Подлепич. Кто к кому прикипел? Если по совести, то не Подлепич к нему, а он к Подлепичу. Ничего удивительного. Подлепич был тогда в зените — все к нему тянулись. Эта штука, черт ее бери, — как магнит.

Потом стало сужаться магнитное поле — поугас Подлепич, а эту штуку надо держать на огне. Чуть поостынет — уже не то. И отношения с Подлепичем подпортились, появились пустоты, неровности, трещинки.

Теперь, правда, это выглядело иначе. Подлепич не пожелал церемониться с той бухгалтершей, въедливой, — и правильно. По какому такому уставу обязан был церемониться? На то есть начальник участка. И с Близнюковой не пожелал вести дипломатические переговоры. Тоже правильно. Не дипломат? Не дипломат.

Обедали в цеховой столовой, Подлепич рассказывал:

— Просится чудак на рыбалку, а блесну от мормышки не отличит. Привада должна быть свеженькой: наварили пшенной каши, понабирали дождевых червей, изрубили меленько, и — туда, в кашу; все равно в воду бросать. Приходим: темнота, шалаш пуст, и привады нет. Где привада? Наш чудак поужинал.

— Дай хоть дожевать! — поперхнулся Должиков. — Приятного аппетита! Эх, — вздохнул он, — я ведь тоже в рыболовстве темный. Упущена такая благодать, а теперь уж поздно. Слушай, Юра, — призадумался он, — что будем с Чепелем делать?

— Что прикажешь, то и будем, — легко, без всякой каверзы ответил Подлепич. И добавил так же: — Мы люди маленькие.

— Ну, вот что, маленький человек. Ты не таких, как Чепель, обламывал. Уважь просьбу: попробуй, займись. Вплотную.

Подлепич накренил тарелку, зачерпнул то, что осталось ложкой, — едок был исправный.

— В роли бульдозера, значит, — сказал он посмеиваясь. — Или бульдозериста. Ну, давай попробую. Освою новую профессию.

— Нарываешься на комплименты? Получай. В тебе ж педагог пропадает! Чистый, без наших итээровских присадок, без этой нервотрепки, в которой все-таки производство стоит во главе угла, не педагогика. Я б за Чепеля не спросил, если бы такая пара рабочих рук валялась на улице. Не обломаем его — потеряем. А терять нельзя. Я тебе больше скажу: имеется в твоем распоряжении бульдозер, давай — бульдозером! Я недавно к такой мысли пришел: коль уж цель поставлена, все способы хороши.

— Ну и мысль! — вылавливал что-то Подлепич ложкой из пустой тарелки. — В панике, Илья, за старье хватаешься. Забракованное.

— Известно, Юра! Все известно! В панике, да! Слесарей-то некомплект? Скажу тебе больше: не Чепель меня волнует, а некомплект. Каждая пара рук на учете, а у самих у нас руки связаны: не размахнешься, не дашь по мозгам, как положено, и на дверь не покажешь. А пойдут бюллетенить, что тогда запоем? Зашьемся!

— Зашьемся, — подтвердил Подлепич и отставил пустую тарелку, взял с подноса биточки.

Тот же был, что и вчера, позавчера, и те же — голос, выражение лица, и все-таки, если присмотреться, не то уже было в лице, в голосе, будто сдвинули Подлепича с прежней точки на какой-нибудь сантиметр: и голос иначе звучал, и свет падал под иным углом, и эта штука поблескивала в глазах.

— И главное, ничего не примыслишь, — пожаловался Должиков. — Даем слесарям заработать, до трехсот вытягивают в удачные месяцы, ты столько не имеешь, я столько не имею, а калачом не заманишь! Какой еще нужен калач?

— А тот самый! — взял Подлепич ломтик хлеба, откусил. — Который печь надо, а пекарня наша, говорят, не приспособлена. Я тебе, Илья, так скажу, — отложил он ломтик надкушенный и вилку отложил, будто мешала ему, а речь назревала долгая. — Пока будем в ночную гонять слесарей, не жди ни качества высокого, ни охотников до наших калачей.

Он, умник, еще сказал бы, куда Волга впадает, — для полной ясности. В Каспийское, небось? Толковали уж о двухсменке не один год. А воз и ныне там. Потому что сдвинуть его невозможно. Условия цеховые не позволяют.

— Не в наших силах, Юра. И ты это прекрасно знаешь.

Знать-то знал, не мог не знать, но, видно, штука эта настроила его по-боевому, — повел, в знак сомнения, бровью.

— Я знаю другое. Припечет — силы найдутся. Тебе, Илья, еще не припекло.

Не припекло? Камнем преткновения была испытательная станция: она в две смены никак не справилась бы с потоком, которым питал ее сборочный конвейер.

— Во что упирается, Юра, ты тоже знаешь. Двухсменка припечет мотористов еще не так! Завод зашьется, не то что мы.

— Мотористы, конечно, не вытянут, — согласился Подлепич. — А мы вытянем! — И вилку поднял, как жезл. — Ругаться надо, Илья. Вот так! — постучал он кулаком по столу. — Но ты-то этого не любишь.

— Не умею, — поправил его Должиков, — Разница! И ты не умеешь. Ты только тут герой. Так тут и я могу, — тоже постучал, и тоже кулаком; звякнула посуда. — Внушительно? Так это тут внушительно, на репетиции, а выйдешь на публику — затюкают, пошлют, знаешь ли, подальше.

Подлепич вроде бы и не слушал, что говорится, повторил:

— Ты этого не любишь.

— Ну хорошо, не люблю. Ругаться, драться — надо что-то иметь на руках. Оружие какое-то. А безоружным лезть на рожон — глупость.

Подлепич сцепил пальцы, ладонь прижимая к ладони, но щелочка была, и заглянул в щелочку: пусто там или что-то есть? Ничего там не было.

— Берусь организовать, — сказал он тем не менее. — Моторы с испытаний, с третьей смены, мы утречком часа за три пропустим и до обеда сделаем дневные. Запросто.

— Запросто, говоришь? Так они же, ночные, будут на ленте подвесной крутиться. Куда же ты дневные денешь?

И нечего мудрствовать: мотор, не снятый с ленты на участке, возвратится туда же, к мотористам, и к черту нарушится нормальная циркуляция.

— Снимать надо и складировать, — огородил Подлепич место на столе — ребром ладони меж тарелок.

— Куда складировать? Себе на голову?

— Нет, голова предназначена для другого, — заупрямился Подлепич. — Головой нужно думать.

— Вот и подумай, прежде чем стучать кулаком.

— Вот и подумаю! — погрозился кому-то Подлепич, словно бы все зависело от него: соблаговолит ли подумать.

Как будто он не думал, Должиков! Думал. Проектировщики напортачили: площадок для складирования в проект не заложили. Он видел этот промах с самого начала, еще принимая участок. И можно было дело поправить, переместить кольцевой транспортер. Но кто был тогда Должиков? Пешка. Пока что ни копейки прибыли участку не принес, а руку в заводскую кассу запускает! Потому что всякая перестройка — это расходы. Это ОКС надо подключать. Это надо ломать проект. Докучать начальству. Лезть, словом, на рожон. А он не мог. Он тогда так рассуждал: покуда вес не набран, в борцы не суйся. Голос не прорезался — молчи. Жди, когда в тело войдешь и голос прорежется.

Это была его ошибка. И в тело вошел, и голос прорезался, но было уже поздно: кольцевой транспортер, установленный, отлаженный, запущенный, прирос к участку, как прирастает кожа после пересадки. Это была ошибка.

Вечером, дома, он признался Лане:

— Нет хуже, когда человек смолоду мнит себя стратегом.

Включен был телевизор, но она не смотрела, у нее была вечерняя работа — какие-то расчеты по техбюро. Она вообще смотрела телевизор в месяц раз. «Машинка есть, — сказал он, — подарю еще машину — ЭВМ». — «Было бы недурственно, — сказала она, — мировой стратегический ход: всех, Люшенька, с тобой переплюнули бы».

— Стратегия! — подняла она голову. — Это ты к чему? Страничка из биографии?

Он сказал, что да — вроде бы; запоздалая самокритика — в назидание потомкам: не сутультесь смолоду, привыкнете, а это привычка на всю, можно сказать, жизнь.

— Наговор, Люшенька! — повернула она настольную лампу, осветила его. — У тебя отличная осанка.

— Подлепич этого не находит.

И рассказал.

Она взяла сигарету из пачки, он — тоже, они закурили; она курила по-своему, словно бы скалясь, но на этот раз ему показалось, что она смеется над ним.

— Я не смеюсь, — помахала она рукой, отгоняя табачный дым. — Ерунда! Подлепич! Еще кто-то! Ты никого не слушай. Слушай меня. — Лана курила и скалилась. — При теперешнем потоке информации нужно отсекать ту, которая бесполезна. И не только информацию. Вообще, Люшенька, нужно многое отсекать, чтобы жизнь удалась. Иначе… Складирование — это вещь, — щелкнула она пальцем по сигарете, сбросила пепел. — Но это нереально. У меня есть реальное предложение, которое льет воду на ту же мельницу.

По совести, он не очень-то верил в ее инженерство. Объяви сию минуту диктор по телевизору, что выступает лауреат музыкального конкурса Светлана Табарчук, поверил бы. Или намекни ему кто-нибудь, будто ждет ее ответственная должность где-нибудь в облпрофсовете, поверил бы тоже. Кстати, если уж подходить к отбору жизненных устремлений так строго, как она сама об этом говорила, то почему бы не отсечь кое-что из того, чем увлекалась, пожалуй, чрезмерно? Ту же завкомовскую писанину. Те же общественные полномочия, добровольно взваленные на себя. Ну? Почему б не отсечь.

Сигарета дымилась, и ею, дымящейся, провела она резкую дымящуюся черту.

— Нельзя, Люшенька! Это жизнь.

Он подсел к ней, обнял ее, но слишком уж по-мужски, как после долгой разлуки.

— Ты не намерен выслушать меня? — слегка отстранилась она от него.

Смешно сказать: он, похоже, ревновал ее к инженерству. Ни к кому и ни к чему другому не ревновал: ни к Маслыгину, ни к маслыгинской компании, ни к технологам из техбюро, ни к завкомовской суетне, — а к инженерству ревновал. Тут у него были свои мерки, высокие. Он доверял практикам: ты сперва поварись в рабочем котле, а тогда уж иди командовать. Диплом — что? Бумажка. Кто этого не знает! Он сам был — со средним техническим, но таких инженеров, как Ланочка, заткнул бы за пояс.

— Вы жмете на производительность, а у нас на девяносто процентов ручной труд, — сказал он, тоже отстраняясь от нее. — Лет через пять понаставят на сборке роботов, а нам они ни к чему, автоматика у нас не проходит.

— Лет через пять от твоего участка останутся одни воспоминания, — смахнула она пепел со стола. — КЭО — это атавизм, Люшенька. Это хвостовидный придаток.

Смешно сказать: обиделся, — а она ведь правду говорила, общеизвестную к тому же: отомрут дефекты при сборке — отомрет и КЭО. Завтра пойдут с конвейера бездефектные моторы — завтра и отомрет.

— Ну, ничего, — сказал он, — до пенсии хвостом еще помашу.

И вот что она предлагала: ввести упрощенные технологические регламенты контрольного осмотра, нажать на техотдел, доказать, что условия для такого перехода уже созрели. Это была плановая работа цехового техбюро — заготовка впрок: число контрольных операций сокращалось вдвое, втрое, и, стало быть, вдвое, втрое меньше времени потребовалось бы слесарям на осмотр. Он знал, что она занимается этим, но не придавал этому значения: у них, производственников, не спрашивали, желательны ли им упрощения в технологии. Им это всегда было желательно. Потому-то у них и не спрашивали. Минус столько-то операций на осмотре — плюс столько-то человеко-часов к некомплекту слесарей. И трудности, о которых говорилось с Подлепичем, сами собой отпадали. Он знал, что технология со временем изменится, упростится, и готовился к этому, вел строгий помесячный учет дефектности двигателей, поступающих на участок. Из месяца в месяц дефектность снижалась, а это значило, что близится время технологических упрощений. Близится или настает? Или уже настало? Он как-то не думал об этом — привык, видно, мыслить рутинно, сутулился.

Телевизор был включен, он подошел, прикрутил звук, чтобы не мешало Ланочке, и, молодецки расправив плечи, прошелся по комнате.

— Как ты говоришь? — спросил он усмехнувшись. — Осанка?

Она склонила голову набок, прищурилась.

— Тебе не подходит мое предложение? Возражаешь?

— Наоборот, — ответил он прохаживаясь. — Раскидываю мозгами. Как бы это сформулировать… чтобы не сочли, понимаешь ли, будто начальник участка ищет легкой жизни.

Окурок дымился в пепельнице, она придавила его пальцем, обожглась, отдернула руку, погримасничала.

— Нет, нет! Ничего не нужно формулировать! Тебе — не нужно. С этим копаюсь я, а ты — мой муж… Если понадобится поддержка, я обращусь к работягам. Работяги поддержат.

— Еще бы! — сказал он. — Да только это голосованием не решается.

— Ну, разумеется, — сказала она. — Но все-таки…

Но все-таки он сходил к начальнику техбюро, прощупал, как говорится, почву.

Чернозем? Глина? Песок? Ни песок, ни глина, что-то неопределенное, сеять можно, но — по погоде. Начальник техбюро был осмотрителен: семь раз отмерит, один раз отрежет. В этом они сходились.

Он, Должиков, привык так: если уж сеять, то чтобы пахота — по всем правилам, и зерно довести до кондиции. Полдня сидел он в конторке, делал выписки из своей учетной книжки, которая всегда была при нем, но никому ее не показывал. Там было все, чем жил участок: и добрые дела, и грехи. Дефектность шла на убыль, да, — он пересчитал это в процентах, изобразил в виде диаграммы. Ни пахота не затрудняла его, ни посевные кондиции не смущали, — с этим он справился бы. Это бы подготовил.

Его беспокоила погода.

На том собрании крыл Булгак ловкачей, которые обходят техпроцесс и пропускают операции, узаконенные регламентом. Комиссия, понятно, взяла это на заметку. Всякий день втолковывалось слесарям, что техпроцесс введен не для проформы и соблюдать регламент — значит бороться за качество. И кто это втолковывал громче всех? Начальник участка. И что доложит комиссия парткому, когда придется докладывать? То самое и доложит, если еще не доложила. И после всего начальник участка, словно бы потакая ловкачам или оправдывая их задним числом, доказывает, что действующая технология устарела! Как это будет выглядеть?

Погоду делала комиссия, и при такой погоде соваться куда бы то ни было с конструктивными предложениями — лить воду в бездонную бочку. Подливать масла в огонь. Двухсменка? Складирование? Техпроцесс? Он предвидел, что ему ответят, какую найдут отговорку. И долго искать не будут. Воспитательная работа на участке захирела: прогулы, склоки, пьянство, — а ты, Должиков, скажут, пускаешь пыль в глаза; твои предложения — громоотвод!

И правильно скажут. Потребуют, чтобы сперва навел порядок на участке. И правильно потребуют.

Сидеть и ждать у моря погоды — на это он был не способен. Конечно же, руки уже чесались, — да не подраться, нет, а поработать: лектора бы на участок — хоть в месяц раз; политинформации — попредметней бы; беседы — позажигательней; и никаких громоотводов! Погода была нелетная, а по такой погоде особенно ценима твердость почвы под ногами.

21

Год назад Лешка приезжал на побывку — отличник боевой и политической подготовки, дали отпуск. У него тут, оказывается, была девушка; отцу про это ни гу-гу, а мать, наверно, знала, и когда отец встречал сына, тогда и узнал — на вокзале. Девушка как девушка, скромно стояла в сторонке и, пока не обнялись отец с сыном, не подходила.

Лешка спросил, как мать, об отце чего же спрашивать, коль тут он, перед глазами, в полном здравии, да и не до расспросов стало, поскольку вступило в права третье действующее лицо. Втроем пошли к вокзальному тоннелю, но шаг у молодежи ходкий, и он, Подлепич, остался позади, не поспевая за ними в людской толчее. Они так занялись друг другом, что, видно, позабыли про него, а он их понимал: все в жизни повторяется, сам был таким. Однако просочилось что-то горьковатое, хотя и не о сыне он подумал, а о дочери: отрезанный ломоть. Дусины сестры были сердечные, но недалекие: не уставали похваляться в письмах, как Оленька привязалась к ним и как ей ладно у них, а вспоминает ли папку — ни слова, будто это большое достижение для нее, что не вспоминает, и заодно достижение для опекунов, что не тоскует по родителям. Там, на Кубани, главными были тетки; тут, на вокзале, — эта девушка; он — второстепенный. Что ж, есть закон: крупно пишутся главные действующие лица, и он когда-то так писался, но его время прошло, и ныне пишется он мелким шрифтом. Несправедливо? Да сам же считал это нормой, естественным движением жизни.

Потом, через день, через два, вокзальная встреча стала осмысляться по-новому, с каким-то злым торжеством: вот, мол, и славно, что просочилось горьковатое, и что была девчушка, и что пошли вперед, а он не поспевал за ними. Вот, мол, и славно: дочь — отрезанный ломоть, и тетки ею не нахвалятся, и папка писан мелким шрифтом. Еще один рубеж позади, — что требуется? Подровнять листочки, пронумеровать и сдать в архив. Так он сказал себе. И словно, что торжество было злое: в архив, в архив, хорошенького понемножку, пускай теперь они, главные, писанные крупным шрифтом, живут, как хотят, — чем туже будет им, тем скорее станут на ноги, рано или поздно это им суждено. А он оторвется от них — хорошенького понемножку. Наверно, правы те, которые требуют от жизни последних благ — для себя; которые требуют последнего блага — душевного спокойствия, а ради этого, подумал он, необходимо оторваться. Смирись, что ты один, сказал он себе, живи тем, что внутри, а не снаружи, все зачеркни, что причиняло тревогу за них, писанных крупным шрифтом. Перечеркни, говорил он себе, скомкай, сожги, забудь — это на благо: ты тоже не таким уж мелким шрифтом писан, давай-ка живи для себя.

Он путь себе указал, а объяснить не объяснил: как это — для себя? Есть фразы, которые читаешь глазами, произносишь голосом, но дальше, глубже они не проникают. Как это — для себя? Возможно, так он никогда и не жил, и потому пустой была для него эта фраза. А может, напротив, жил только так, но без указок, без фраз, — жил, как живется, и в том не отдавал себе отчета.

Текло времечко.

Когда сказал ему Должиков о премии, отозвалось это чудно́: он сразу вспомнил ту вокзальную встречу с Лешкой, и ту девчушку, о которой с тех пор не было ни слуху ни духу, и то напутствие, с которым обращался к самому себе. Не мелким шрифтом писан? Ну, это еще будет видно. Не говоря уже о том, что мало было веры в премию — и в то, что выдвинут, и в то, что присудят, он сделался теперь толстокож: ни горестью не ранишь, ни радостью не прошибешь. Но все-таки всколыхнуло это известие, словно бы прямая связь была между премией и своим же наказом. Словно бы премия эта могла объяснить ему, что значит жить для себя.

Он вдумываться не стал: чудна́я связь, туманная; быть может, тут замешано было чувство собственного достоинства: с тем чувством и надо, мол, жить, оно-то и спасет от житейских невзгод.

Конечно же, он никому ничего не говорил — ни Дусе, ни Зине, и Должикова собирался попросить о том же: не распространяться, — но почему-то неловко было просить об этом. И к Маслыгину было неловко идти — Маслыгин-то пока помалкивал и, значит, дожидался, когда прояснится у обоих; работали наравне — поровну это и делить.

А с Зиной после того воскресенья, отмеченного душевной неразберихой, и вовсе не говорили — ни об ее отъезде, ни о чем. Она свое делала на участке, он — свое. Кивали друг другу, но будто бы — в ссоре. Никакой ссоры у них не было, а был безмолвный уговор, — так можно бы сказать. Уговор состоял в том, чтобы привычное мало-помалу распалось и утвердился новый порядок: она — сама по себе, он — сам по себе. На каждую привычку, говорят, всегда есть отвычка. Уговор состоял в том, чтобы отвыкать. Дней прошло — всего ничего, но отвыкали.

Он то смирялся с этим, то бунтовал, — неслышный был бунт и невидный. Ни прибирать, ни стряпать она к нему не приходила, побелку-покраску он забросил, а передачи в больницу носили порознь: он — под вечер, она — с утра.

Вдруг Лешка позвонил по междугородному — оттуда, из дальних краев.

Слышно было неважно — прерывалось; про мать Лешка не спрашивал, а начал с другого конца, что было на него не похоже. «Да я — ничего, помаленьку, — отвечал Подлепич. — Грыжа? Не беспокоит. Что у тебя?» Обдало теплотой: Лешкин голос, Лешкина забота; но и кольнуло: про мать не спрашивает, будто с отцом об этом — лишнее, не это у отца на уме.

Неслышный был бунт и невидный, а мнилось, что слышат и видят — даже на расстоянии. Даже туда доносится — в дальние края.

«У меня, — сказал Лешка, — тоже помаленьку. Но есть к тебе одно поручение. Ты как? Сможешь?» Это касалось той самой девчушки, которая встречала его тогда на вокзале и с которой была у него переписка.

Сперва кольнуло, а тут уж покоробило: неужто не нашлось кого помоложе для таких поручений? Дружки-то есть, однокашники, — куда бы им подеваться? «Погоди, — сказал Подлепич. — Ручку возьму. И бумажку». Переписывались, значит, и внезапно оборвалась переписка. «Давай. Корпус три. Квартира?» — «Сделаешь, папа?» — «Сделаю». Очень уж не по душе было ему это поручение. Может, потому, что сперва кольнуло-таки, и укол продолжал действовать. «Про мать не спрашиваешь?» — «А я звонил, — сказал Лешка. — Вчера. С врачом разговаривал». — «Ну и что?» Он, Подлепич, с врачом не разговаривал, под вечер врача уже не было, и в палаты не пускали. «Да что… Плохо». Принцессу свою вперед поставил, а про мать — напоследок.

Когда закончили, попрощались, совестно стало: «Да что я в самом деле… Сердце на сыне срывать!»

Он оделся и поехал в больницу.

Ничего у него на душе не было, а только тревога, чистейшая, ни на чем, кроме Дусиной болезни, не замешанная. Он заметил, что, думая о Дусе, лишь о ней и ни о ком другом, как бы очищается от всего смутного и тревога за нее, острая, пронзительная, выпрямляет его, не дает распускаться.

Стало быть, он преодолел себя, а было ведь не так. Был период — смутный, домашний, в перерыве между двумя больницами: что-то скверное накапливалось, груб стал с Дусей, чем-то она раздражала его, и началось это не тогда, в тот период, а значительно раньше. Началось — не замечал, а потом, в тот период, заметил и наказал себе сдерживаться, следить за собой. Было это трудно, очень, как будто его, необученного, неумелого, вытолкнули на сцену и заставили бесконечно играть чужую роль, и вся-то жизнь для него на этой сцене заключалась тогда в старании не сбиться, не испортить роли.

Стало быть, преодолел себя, смутное осталось позади, теперь была чистейшая тревога.

Он теперь шел в эту больницу, как к себе домой, и все знали его там, со всеми он раскланивался и всех знал: кто какой. Тот прячет за улыбочкой равнодушие, этот неулыбчив, но душевен; придирчивые, мягкие, словоохотливые, замкнутые, — все они были для него соседи по квартире.

Находился сюда, — завяжите глаза, и с повязкой этой отыскал бы дорогу. На вешалке халат ему выдавали по росту — придерживали для него: «Ваш халатик!» Считалось, что в больнице подслащивать надо свой приход, рубли раздавать направо и налево, а он этого не умел, стеснялся, это Зина умела. Рублей он не раздавал, но бывало, что Зину внутрь не впускали, с ее рублями, а для него и без рублей делалось исключение. Одна, на вешалке, сказала ему: «Вы такой интеллигентный, просто приятно обслуживать». Его принимали то за врача, то за инженера, то за профессора. Зину никто интеллигентной не называл, она ругалась со всеми, требовала чего-то невозможного, и в конце концов невозможное становилось возможным, но ее в больнице не жаловали. Каково-то будет Дусе, когда Зина уедет и останется Дуся на попечении всеми почитаемой интеллигентности.

Он подумал о Зине, и чистейшая тревога стала мутнеть. К той тревоге, чистейшей, примешалась другая, и уже нельзя было разобрать, что тревожнее, страшнее — Дусина болезнь или Зинин отъезд.

Дожидаясь лифта, он мысленно ухватился за это: с его интеллигентностью худо будет Дусе в больнице; того, что умеет Зина, он не сумеет. Раздавать рубли? Преодолеть себя? Но было ведь уже такое: преодолел же! Научился. Этому ли, пустяшному, не научиться ради Дуси — раздавать рубли? Прочему, каждодневному, что умела Зина и, не брезгуя ничем, делала для Дуси, не научиться ли?

Зинина незаменимость послужила ему прикрытием, — он ясно осознал это, дожидаясь лифта, и сейчас же отбросил прикрытие: от кого заслоняться? От себя самого? Зина была незаменима, но по другой причине.

Эту причину он не мог определить однозначно — и не потому, что не решался, изворачивался, темнил, а потому, что причина эта, как и тревога — та, вторая, — была мутна, ей не хватало прозрачности, чистоты, с какой он думал о Дусе. Все повторилось в нем — недавнее, воскресное, когда Зина белила у него, а потом объявила о своем отъезде.

Лифт поднял его на пятый этаж, он пошел по знакомому коридору, дежурная медсестра поздоровалась с ним, но про Дусю ничего не сказала.

Это Лешка сказал, что Дусе плохо, а ему — врач лечащий, Дусин, постоянный, но ей ведь постоянно было плохо, она обманывала или обманывалась, уверяя, будто легчает, успокаивала или успокаивалась таким образом. Однако медицине-то было видней, медицина-то ничего не обещала.

Это Лешка сказал так, а дежурная сестра ничего не сказала, и, значит, не стало Дусе хуже, — плохо, да, но не хуже, и на том спасибо. Чуть отлегло.

Дверь в палату была приоткрыта, он постучался, не ответили, а посильнее стучать нельзя — больница, и потоптался возле двери: авось кто-нибудь выйдет.

Вышла Зина.

У нее халат был свой, специально купленный, — продавали; тесноват был малость, но на ней все выглядело так, даже сшитое по мерке. Она поджала губы, вытаращилась: он пришел не в свое время. И она — не в свое; это время было ничейное. Он тоже не ожидал увидеть ее здесь, — хуже, значит, стало?

— Ты чего? — спросила она. — Звонили?

Значит, хуже. Дверь она не прикрыла.

— Лешка, — ответил он и как бы отодвинул ее плечом, заглядывая в палату. — Лешка звонил, что плохо.

— Лешка? Оттуда? — все еще таращилась она; глаза у нее были крупные, темные. — Ну, ты и даешь! Последние известия! В Кострому через Владивосток!

Говорила она вполголоса, руки засунула в карманчики халата, голову держала высоко, говорок был быстрый, бойкий, и глядела насмешливо. Нет, ничего, подумал он, ничего такого не случилось. Боли были, сказала она, крепко прихватило, промедол вкололи, спит. Отсюда, из коридора, Дусиной койки не было видно.

— Идем, посмотришь, — потянула за рукав и сама пошла вперед. — Женщины, — предупредила потихоньку, — тут мужчина, Дусин муж.

Он неловко кивнул всем сразу, то ли лежачим, то ли сидячим, кивнул-поклонился, не глядя на них, и на цыпочках пробрался меж коек, придерживая руками полы халата, чтобы не зацепить чего-нибудь, не смахнуть с тумбочки.

За все те годы, что Дуся провела в больницах, он никогда не заставал ее спящей, и как бы ни было худо ей, но разговаривали, он слышал ее голос, прежний, не меняющийся и словно подтверждающий, что это она, Дуся, своя, а не чужая.

В этот раз она спала, и он не слышал ее голоса, и верно, потому чудно ему было. Было ему так, будто тоже спит, и все это во сне — палата, койки, тумбочки, спящая женщина, и он никак не сообразит, зачем привели его сюда и кто эта женщина, и хочет проснуться, избавиться от наваждения.

Был такой сон, повторялся: новая квартира — по обмену, и хуже прежней, досадно, что сменялись. Кто надоумил? Неизвестно. Комната проходная, в смежной — какая-то красотка. Вы кто? Я, отвечает, здесь живу. Как так? А так, говорит, будем жить вместе. Да что за обмен, на черта он сдался?

— Спит, — повторила Зина и осторожно, чтобы не разбудить, поправила одеяло на спящей.

— Ну, пускай спит, — мучительно было стоять и смотреть, а не смотреть — зачем же пришел, и кто надоумил, и чья это женщина, и что за обмен, и на черта сдался?

Это была не та Дуся, которой когда-то одолжил он свой пиджак на трамвайной остановке, и не та, которая шесть лет назад, перед самым Новым годом, напросилась в подшефный колхоз подстригать хвосты по культмассовой работе, и не та, которую знал он столько лет и узнал бы хоть в бреду. Этой, спящей, он не знал, и не узнавал ее, и, если бы не палата, не койка, так и не распознал бы среди остальных, то ли лежачих, то ли сидячих, но одинаково сочувствующе глядящих на него. Ему было мучительно это сочувствие, и он сказал: «Ну, пускай спит».

Вышли.

Терпеливая. На редкость. Но криком кричала. Жуткий вид после таких боле́й. Это Зина пыталась что-то объяснить ему, а он и не слушал. Сволочь хвороба, и ничем не поможешь, думал он, бейся головой об стенку — ничем! Промедол. Дальше что? Дальше, сказала Зина, сведу тебя с новым завотделением, тут они поменялись. «Вы кто? Я здесь живу. Как так? А так — будем жить вместе На черта сдался такой обмен?» Она сказала, что с завотделением нужно держать крепкую связь. Счастливого пути! Она передавала ему свои обязанности. Та дверь, к которой они подошли, была заперта, но это ничего, сказала она, мы обождем, зав скоро будет. Ему было все равно.

— Ты можешь обождать? — спросила она его. — Или спешишь?

Куда ему спешить!

— Куда мне спешить? — опросил он.

— Мало ли куда! По хата́м. — И не по ха́там, не по квартирам, а по хата́м — презрительно! — Ты ж как районный врач. Только без вызова. Как участковый. — Чем он ей не угодил? — К Чепелевой жинке, — стала перечислять. — К папаше того, кто в солисты подался. К этому… тельферисту, которого на слесаря учишь. Всех учишь, за всех переживаешь, всем опыт передаешь, на всех время есть. Сюда иди, — как бы приказала она. — Тут сядем. Если не погонят. Обождем.

Обед, больничный, прошел уже, до ужина было далеко, а тут стояли столики — вроде столовой для ходячих, и стульчики, такие же, с пластиковыми спинками, и кадка с фикусом, и пара мягких кресел у окна, за кадкой. Когда бессилен чем-нибудь помочь, подумал он, это пытка. Когда вообще бессилен.

— А столы-то не мыты, — провела она пальцем по пластику. — Где, где, а в больнице… Разболтанный персонал!

— Иначе я не умею, — сказал он. — Чтобы иметь дело с людьми, я должен вникнуть. А чтобы вникнуть… Вот с Костиной супругой покалякали… Я, понимаешь, если гляну сам, как человек живет, чем дышит, мне легче с ним. Художник тоже, чтобы нарисовать портрет…

Она поглубже села в кресло, натянула юбку на колени, прикрыла сверху полой халата.

— Ну, ты художник! — засвидетельствовала желчно. — Ты художник! В твоей картинной галерее только нас, грешных, нету.

— Кого это — вас?

Неужто, подумал он, сердита на него за то, что избегал ее в эти дни? Так и она же избегала его. Был же уговор. Или не было?

Она не ответила, потеребила отворот халата, примяла сперва, потом пригладила.

— Меня так не учили, как ты учишь, — пожаловалась кому-то, не ему. — Сама до всего доходила. До каждого болтика. А это ж труд! Завидно, знаешь, как посмотришь на других. Им в рот положат и еще разжуют.

— Ты не слесарь, — сказал он.

— Да, я не слесарь. Мы в слесаря не годимся. Но мы должны быть выше слесарей, средних хотя бы. Будем ниже, они нам на шею сядут и поедут.

Она дело говорила, и на шею не садились — с ней арапа заправлять никто не решался, — а случалась загвоздка по дефектам, не гнушались призывать ее в советчицы. Опыт. Она этих дефектов видала-перевидала. Сообразительность! Таких контролеров — раз, два и обчелся. Воздать бы ей по заслугам, да он промолчал. Не то чтобы скуп был на похвалы, но своих в лицо хвалить отчего-то язык не поворачивался: Дусю, скажем, или Лешку. И ее тоже. А может, скуп был. Может, за эту скупость она и укоряла его.

— Мои погрешности перебирать — смысла не вижу, — сказал он. — Отнюдь не злоба дня. А злоба дня: Наташка тебя дожидается с превеликим нетерпением. Перемена в твоей жизни. Так вот: с нетерпением ли дожидается? — отважился наконец он спросить. — И с превеликим ли?

Он спросил, а сам глядел в окно. Было сыро, мокро там, внизу, расплавленно чернел асфальт, а под деревьями — светло, оранжево: все еще не угасала опавшая кленовая листва.

— Ну, не знаю… С превеликим ли… — Она махнула рукой, отмахнулась.

— И дожидается ли, — добавил он за нее.

— Ты, Юрочка, не по земле, что ли, ходишь, — сказала она и тоже поглядела в окно; желты были лужи — там листья мокли. — Какая дуреха, с новорожденным, откажется от бабки! К тому ж — родная дочь!

Он мог бы выразить сомнение: дитя-то еще в проекте, и бабка, по его сведениям, имеется — вторая, и не так уж просторно у родной дочери.

— Не надо играть в кошки-мышки, — сказал он. — Бежишь! Так и говори: бегу.

Она поежилась, но взгляд словно прикован был к окну. Серебристая «Волга» задом выползла из гаража — как пасту выдавили из тюбика.

— Бегу? От кого же? От тебя, что ли?

— От меня, — сказал он.

Она зарделась, как девочка, но взглядом от окна не отрывалась. То, что сказал он, не возмутило ее; напротив, показалось, будто снял с нее тяжесть, и ей теперь не за что сердиться на него.

— Юрка, идол, иди ты вон! — рассердилась она, но притворно. — Бегу, не бегу, а разжевывать это — трепать себе нервы. — Сердитость ее притворная пошла по нисходящей, и оживленность тоже — следом, книзу. — Ты слесарям своим разжевывай истины. Меня избавь. Хотя б из уважения. — И тут-то это сердитое, истинное, видать, прорвалось: — Я если побегу, никто меня не остановит!

— Спору нет, — сказал он, глядя в окно. — Побежишь — поздно будет. Останавливать. А ты послушай меня: не беги.

Там, где обильно осыпа́лись клены, асфальт был звездный.

— Ты что это спохватился? — спросила она, тоже глядя в окно. — Не сегодня решено. Ты что же думал — шучу? Проверяю, как отнесешься?

А все еще зелено было в больничном парке — среди горчичной желтизны, среди ржавчины рано состарившихся дубов, среди черноты оголившегося кустарника.

— Я думал головой, а надо бы этим… сердцем, что ли, — трудно выговорил он. — И мне бы бежать, да некуда.

Она ухватилась за боковины кресла, будто упираясь руками, чтобы встать, но только выпрямилась, не встала, голос у нее ослаб.

— Ну вот, — оказала она и запнулась. — Сам говоришь. А сердце за наши глупости не ответчик, — и снова запнулась. — Так уж заведено: чуть оступился — на сердце сваливаем. Давай уж не будем и мы — по этому примеру. Давай уж голове доверимся.

Он был на все согласен — затеплилась надежда, и с этой надеждой, не выдавая, однако, себя, сказал:

— Можно и так. Только не бежать!

Она помолчала, сидя недвижно, и вдруг откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза рукой, будто свет из окна слепил или брызнули слезы.

— А как? — спросила глухо. — Как, если не бежать? Ты знаешь? Скажи! — она таки плакала, и он растерялся. — Молчишь? А на мне живого места нет! Все ноет! — вытерла она глаза, но он не смотрел на нее… — И не за себя ноет… За все сразу… — зашептала, обернулась; никто не стоял, не подслушивал. — И где завели, где! Это ж с ума сойти! Других условий не нашли! А это ты завел! — пальцем показала она на него. — Завелся! Теперь пойдем! — встала, отдышалась, словно поднимались в гору. — Я здесь не могу… Выйдем куда-то, поговорим.

Они пошли по коридору мимо ординаторской, мимо умывальной, мимо Дусиной палаты. Спит. Пускай спит. Все сразу — нельзя, подумал он, все сразу не решишь.

— Будет, как было, — сказал он на ходу.

— Нет, — сказала она. — Вранье. Долго так не может быть. Так не бывает.

— Бывает, — сказал он.

Они дошли до лифта, она нажала кнопку, но лифта не было, и стали спускаться по лестнице. Молоденькие фельдшерицы обгоняли их.

— Оставаться — подлость, — сказала она. — Бросать тебя — подлость. И подлость — вранье. Кругом. Если бы ты не завелся…

— Сама завелась.

— Сама. — У нее одышка была, хоть и спускались вниз. — Теперь-то бросить тебя не смогу.

— Не бросай, — сказал он.

Внизу оделись — молча, он сдал халат, она сложила свой, завернула в газетку. Вышли. И только вышли — подкатило такси, приехал кто-то, распахнулись дверцы, она подбежала, заглянула в кабину, спросила, видно, шофера, подвезет ли, и тот, видно, сказал, что подвезет. На черта ей сдалось такси?

Да, впрочем, он и сам бы соблазнился: подкатило ведь! Пусть жизнь немного покатает, подумал он, ноги-то натружены, катала ведь, баловала, пускай — еще немного: Пусть выдвинут на премию, подумал-загадал, и пусть присудят. Загадывают с трепетом душевным, а он — с душевным холодком, как будто кто-то посторонний приставал к нему: не чванься, загадай! Да что мне эта премия, подумал он, мне б только сил набраться — сразу все решить.

Он влез в такси — покорно, вслед за Зиной, и вдруг почувствовал, как необходима ему эта покорность, и как он стосковался по ней, и как прекрасно покоряться, когда не брошен, не покинут. А Зинино намерение он зря назвал бегством — она нашла другое слово, повернее. Бегут и от самих себя, и от славы, и от счастья: бросать — не то, подумал он, бросать — рвать узы, и этим верным словом она подтвердила: узы существуют, — и он был благодарен ей за это. Теперь не от него она бежала, — бежали вместе; она затем и бросилась к такси, чтобы бежать. Безумцы, подумал он, куда? Скорее, скорее; подальше, подальше.

Они сидели сзади, рядом, и так близко друг к другу, будто теснил их кто-то третий. Ее рука была в его руке, а как это вышло, он понять не мог. Они бежали — вместе, а двоим бежать рука с рукой, наверно, легче. Такое было у них впервые, он, жалкий трус, боялся этого, считал, что это низко, стыдно, страшно, а это было и не страшно, и не стыдно. И только нужно было ни о чем не думать: сущий пустячок, — но пустячка-то сущего ему и не хватало.

Ехали молча, как заговорщики, которым при шофере звука проронить нельзя, и так и доехали до самого ее дома, до самого конца: тут был конец, тупик, а дальше уже неизвестно было, как им жить.

И неизвестно было, выходить ему с ней или ехать к себе: немой вопрос; он молча спросил у нее об этом, но она не ответила, не знала, значит, что ответить, и он бы не ответил, спроси она его о том же. Была минутная заминка, и тогда уж, как бы очнувшись первым, он заплатил за проезд, распахнул дверцу и выбрался из машины. Затем уж — с трудом, словно потяжелев, обессилев — выбралась и она. Как заговорщики, прошли они по мокрой дорожке к ее подъезду. Дом был заводской, последний в ряду новостроек, за которыми пролегла городская черта. Дальше ничего уже не было: вплотную к городу подступали — в тумане — окрестные поля. Дальше уже неизвестно было, как жить.

Молча, оцепенело, обреченно дошли они до подъезда, а оттуда — прямо на них — выскочил краснолицый горбоносый Чепель, в кургузом плащике нараспашку, без шапки — как молодой, и сигаретка в зубах. Тут и Должикова можно было встретить, и кого угодно.

— О! — выдернул Чепель изо рта сигаретку и руку завел за спину — спрятал, словно грешный ученичок, застигнутый врасплох суровыми учителями. — Здравия желаю! Погодка, а? Обещано бабье лето! Где оно? Бабские обещания?

Стали у самых дверей, Зина смолчала, Подлепич спросил у него, куда путь держит, — надо же было что-то сказать. Чепель скривился: мол, сам того не ведает. Да так, ответил, по азимуту. Не лишне было ему напомнить, что, между прочим, их смена сегодня — в ночь. Чтобы не позабыл.

— Ни-ни! — как бы украдкой приложился Чепель к сигаретке и руку опять завел за спину. — По гудку. Как наши отцы и деды. Что было, того не будет. А за бывшее никак не выберу момента извиниться. Тебя, касается, Зинаида. — Она и не поглядела на него. — Тебя, Николаич, тоже. Кому-кому, а тебе мои виражи выходят боком. — Он снова курнул, и снова украдкой, будто бы опасаясь, что запретят, отнимут сигаретку. — Сам отношусь отрицательно к лихачам, которым любо на чужой резине виражи выделывать…

Ясно, сказал Подлепич, примем к сведению. Чепель шмыгнул хищным носом — словно бы растрогался. А ты, Николаич, куда, спросил, в наш монастырь или по пути? По пути, ответил Подлепич; сразу свободней стало. Если бы промедлил с ответом, не так бы это было убедительно, а он, молодчага, — без малейшего промедления. Можешь, сказал, сопроводить до автобуса, коли не против.

Это было к добру, что подвернулся Чепель, и вместе с тем — досадно. Досада была особенная: как рана — тупой ломотой отдавалась повсюду. У Зины все видно было на лице: и облегчение, и та же досада, и что-то еще, женское, ревнивое.

— Счастливо, — будто бы так и предполагалось — разойтись, кивнула она одному, а другого, Чепеля, смерила уничтожающим взглядом.

Но разошлись, словно так и предполагалось.

Стало свободно, однако свобода эта была тяжелая, постылая; он не просил ее, Подлепич, — навязали. Да ведь к добру, подумал он, как бы оправдываясь; голове доверишься — все к добру. Пошли с Чепелем напрямик, через детскую площадку; асфальт был жирный, и листья, палые, втоптаны, впечатаны; словно узор вырисовывался на асфальте.

— А ты, Николаич, хитер, — сказал Чепель. — Тишком! — и оттопырил палец, тыча им за плечо. — Пасешься?

Чуть было голова не подвела, горячо ей стало, но сдержался.

— Опять, Константин, извиняться будешь? Или рассчитываешь, что рукам волю дам, и мне придется извиняться?

— Что ты, Юрий Николаевич! — сник сразу Чепель. — Я ж не хотел… Зря обижаешься. Я, например, на такие вещи смотрю просто.

— Ни для кого не секрет, — сказал Подлепич, — ты на все смотришь просто, а вот секрет: ветреность это или позиция?

Должиков, припомнилось, дал задание, и тогда еще бульдозер фигурировал в разговоре, а ему, Подлепичу, никакие задания в голову сейчас не лезли. Себя сломай, подумал он, потом уж за других берись.

— Или позиция? — переспросил Чепель, как тот же грешный ученичок, который тянет время в надежде, что подскажут. Не подсказали, однако; сам ответил и горд был, что сам: — Позиция, Николаич.

Так-то лучше, достойней, хотя и шаткая позиция. Но тут еще секрет: оправдывает ли она себя? Украшает жизнь? Или, на худой конец, скрашивает ли? Интересуюсь, сказал Подлепич, честно говорю, без подвоха. Он честно говорил, — его давно уж подмывало присмотреться к Чепелю поближе. Золотой характер. Теперь еще можно было добавить: позиция! Может, так и следует жить? Важно было это именно теперь.

— Ну, если без подвоха, — с живостью сказал Чепель, — то и я тебе, Николаич, отвечу прямо: позиция ничего еще не говорит. Мы все в этой жизни на сдельщине: наш заработок помесячно выводится. С позицией тоже так: судья не ты, и не я, и не главный бухгалтер. Время покажет.

— Время, говоришь, — задумчиво произнес Подлепич. — Это, пожалуй, верно. В общем если подойти. А в частности: ждать-то нет охоты. Долго ведь ждать. Жизнь пройдет.

Чепель усмехнулся.

— А куда торопиться? Так и так она пройдет. Жди не жди.

— Тоже верно, — сказал Подлепич. — Но я опять же в затруднении. Хочу, допустим, твою позицию примерить к себе. И видеть результат, А результата нету. Дожидаться, стало быть? Чего? Некролога? Черной рамочки?

Чепель ответил с той же усмешкой:

— Та рамочка ничего тебе не откроет. Стандарт. Брешет безбожно та рамочка. Время, говорю, показатель. А ты, Николаич, торопишься! — иначе сказал Чепель: с укором. — Лидку мою настраиваешь против меня же в мое же отсутствие. Это не по-советски, Юрий Николаевич. В чужой монастырь со своим уставом…

Чем дальше уходили от заводского дома, тем меньше верилось, что хватит сил уйти. И вместе с тем ликовала душа: друг друга поняли! И вместе с тем терзалась: как жить теперь?

— Как жить, Константин? — спросил Подлепич. — С твоим-то уставом! Я со своим — еле телепаюсь, а с твоим… Заметь: позиция — не то, что устав. К позиции твоей примериваюсь, а устав отвергаю: сивухой отдает!

— Ну, это другой разговор, — без прежней живости, вмиг похолодев, сказал Чепель. — Про рюмку — надо за рюмкой, на сухую не идет.

В автобусе трясло: вверх — вниз, вверх — вниз, — и состояние было под стать: трясучка. Вверх — благодать, вниз — смертельная тоска, хоть с Чепелем покалякали, подумал он, все же малость отвлекло от чертовой трясучки, а дома — ни души. Он слез на третьей остановке и пошел в рабочее общежитие.

22

По азимуту.

Была идея заскочить куда-нибудь, промочить горло, и рублик тайный был в наличии — обыщи, не найдешь! — но, видно, кошка черная перебежала дорогу. Поехал автобус, Подлепича повез. Как жить, Константин? Да проживем, были бы гроши.

Знакомого увидал возле автобусной станции: на «Москвиче», на фургоне, почту развозит. Это из тех, которые бесполезны в практической жизни: что есть они, что нету их — в итоге тот же ноль. Малоприятная личность — непьющий. По старой памяти, однако, тянуло к шоферам.

Уперся Чепель руками в задок, качнул машину, испытал амортизаторы — по старой памяти. Хорош аппарат. Сколько прошел? Резина его? Родная? Да что ты, что ты, на заводе куда веселей! Коллектив! Трудящиеся массы! Они тебя и направят, и вооружат идейно. «Как же! — был недоверчив этот знакомый. — Что ни день, то накачка!» А я на те накачки чхаю, сказал Чепель, нам, массам, абы хлеб с маслом.

Хлеб у него в доме был, а вот на масло, случалось, не хватало.

Он потому и выскочил из дому, что Лида, забежав домой в перерыве, стала потихоньку скулить. Черт дерни Подлепича еще разок наведаться, напичкать трезвыми идеями — хоть вовсе из дому сбегай. Сейчас еще тихий скулеж, а там, гляди, зазвучит на полную мощность.

Однако Лиду можно было понять. Всех можно было понять — и Подлепича, непьющего, и прочих, бесполезных в практической жизни. Его, Чепеля, позицию то и отличало, что себя не обелял и других не очернял. Те газетные корреспонденты, которые изо дня в день печатным словом клеймили пьющих, тоже были приличные люди, а не изверги рода человеческого. Такая служба. Старшой получал нахлобучку от директора, Должиков — от Старшого, Подлепич — от Должикова, и нужно было Подлепичу бросать свои дела, тратиться на автобус, ехать в микрорайон, проводить с Лидой общеобразовательную беседу. Служба. Лиде нужно было кормить троих, причем обе девицы в том возрасте, когда давай и давай. Быт. А получку либо не донесешь, либо нечего нести: режут, режут — прямо по живому. За каждый вираж — минус икс, игрек. Садился решать это уравнение — шиш в кармане. Но и тех можно было понять, которые резали: закон, приказ, инструкция.

Часов у него не было: сняли с руки в трамвайной толкучке, — версия для Лиды. На самом деле он оставил их под заклад в одном заведении, где расплатиться было нечем и братия подсобралась неимущая. Потом он подсчитал: часы того не стоили, что было выпито; выкупать не имело смысла. Жили деды без часов, проживут и внуки.

Он сделал крюк — до универмага: там, на углу, висели — электрические; нет, Лида до́ма еще, смекнул он, гуляй покуда, Костя. Упрекнули бы его в бессердечии — было бы незаслуженно: зачем возводить напраслину? Он, может, скорбел, глядя на Лиду: прижимало безденежье. Но это жизнь прижимала, не он. Ему бы, с его аппетитом, — директорскую зарплату: и волки были бы сыты, и овцы целы. Из директорской сколько ни вычитай — на бутылку останется. А тут — мало что зарплата не та, еще и злая фортуна. Возьмите — на выбор — любой случай, хоть этот, чтобы далеко назад не забираться, — могло бы обойтись? У иных, кто поудачливее, обходилось, и по живому не резали. Возьмите второй случай, третий или еще какой: то алкаш на дороге подвернулся, то по-дурному совпало, а потом иди докажи. Той же Лиде. Он теперь — на сильном взводе — слезу даже пускал в окружении сочувствующих: бедная Лида, несчастная, бедный Подлепич, бедные все, которым приходится расхлебывать…

Теперь, вышагивая по главной улице своего микрорайона, он заново проникся скорбным чувством, но Подлепича, конечно, исключил из этого поминального списка и прочих, косвенно страдающих по его милости, тоже, — оставил одну Лиду. На законном основании.

Что свято для пьющего? Семья. Ни один алкаш, которых немало было в поле зрения, не отрекался от своей семьи. Семья отрекалась от него, а он — ни-ни! Жизнь — океан, семья — родная гавань. Начхать на коллектив? Нет, не начхать. Без коллектива тоже нельзя. Но с коллективом проще: дал два рубля профвзносов, дал еще пустяк — на ДОСААФ, на Красный Крест, и будь здоров. Семье, однако, выдай все до копейки. А что себе?

Он шел по главной улице, засматривался на витрины. Чего только не было выставлено — то, пятое, десятое; были бы гро́ши! Любая тряпка Лиде пригодилась бы, любая миска-сковородка. В хозяйстве всегда так. Когда-то вел он хозяйство и вел исправно, но бросил: некогда было этим заниматься. Хозяйство засасывает — болото! Выпивка, говорили, — тоже болото, но он был с этим не согласен.

Он шел и думал, чем бы выразить Лиде свое уважение, свою преданность, свой сердечный порыв. Букетик домой принести, поставить в вазочку? Этим здесь не торговали. Что купишь за рубль? Ни хрена не купишь. Разве что шоколадку. Шоколадкой рублевой — выразить? А почему бы и нет? Дорог не подарок, говорят, — дорога любовь. Он опустил руку в карман, — там еще и серебро бренчало. На сто граммов как раз и на кружку пива. Но черная кошка ему сегодня дорогу перебежала: Подлепич. Это точно.

Чепель шел и думал, как бы наладить Лидину жизнь, чтобы не скулила, не мыкала горя, не считала копейки. Как бы так сделать, чтобы всем было хорошо — и Лиде, и детям, и ему, и Подлепичу, и Должикову, и Старшому, и директору. Что бы такое сотворить. Это было просто. Взял, скажем, обязательство, подписал соцдоговор. Встречные планы в ходу. Это запросто. Нытик-маловер, стоящий под горой, смотрит на ту гору с ужасом: не взобраться, не осилить! Ерунда. Скулеж. И взберешься, и осилишь, — только не скули.

Как жить, Константин? А вот так и жить — чтобы всем было хорошо. Немного шума — почин какой-нибудь, новаторский; немного выдержки — не нарываться на неприятности; немного удачи — чтобы не резали по живому; немного теплоты — чтобы Лида почувствовала; и будет хорошо. Всем. Пускай маловеры скулят, пасуют перед трудностями, уповают на черную рамочку. Черная рамочка ни чести не прибавит, ни совести, ни жизненных удовольствий. Ничего этого она никому еще не прибавляла. Пока жив-здоров, живи, как у тебя намечено, не сдавай позиций.

Он шагал бодро.

Немного того, немного этого, не лей через край, не переливай, знай меру. Где меры нет, там перебор, а перебор-то и ведет к различным отрицательным последствиям. Ну, красота, Константин Степанович: заживем! Без переборов — немного того, немного этого!

Смущало только, что некуда себя девать, — это он недавно заметил, прежде такого не было. Прежде и вечерами скучать не приходилось: с детьми возился, с Лидой — в кино или на танцы, гостей принимали. Общие были гости — его и Лидины. Потом это поломалось, произошло разделение. К Лиде заявятся, он — прочь из дому: с ними тоска. К нему ввалятся, Лида — бегом куда-нибудь. Разные гости, совершенно противоположные по своим культурным запросам. Впоследствии, когда очень уж зачастили к нему и запросы свои стали выставлять в категорической форме, Лида гнала их вон без всякого стеснения, и семейный раскол усугубился. Пропала охота домовничать или шляться по гостям. В кино — скука; танцульки — не по возрасту; музкомедия — не по настроению; драма — не по вкусу, цирк — старье; только время гробить. Без бутылки дела не сделаешь, но теперь уж и дел никаких не было, а все равно бутылка играла первейшую роль. Нету ее — время пропащее; она-то и диктовала: куда, где, с кем. Никогда бы он не согласился жить под чью-то диктовку, но это вроде бы сам себе диктовал. А сам себе когда диктуешь, всегда можно подкорректировать, если заврался.

Шагая по главной улице, он подумал: подкорректируем, это просто, черная рамочка — далече. Успеется.

Но пока что некуда было себя девать. Он когда женихался, нечто подобное наблюдалось: какие бы ни зарождались идеи, самые разные, Лиду не затрагивающие, несло их, словно по желобу, — к Лиде. Или взять пучок света, направленный в одну точку. Но то Лида, то свет, а то — бутылка. Он о ней и не думал, а она, как художественный образ, маячила перед глазами. Дали б ему слово на каком-нибудь заводском собрании, он бы этим примером хотя бы повеселил народ. Самому было смешно: ну что в ней за сила — в бутылке? Из-за нее, пустяшной, такую шумиху поднимать? Общественность мобилизовывать? Газеты? Радио? Телевидение? Меньше бы кричали, больше бы толку было. Чуть забудешься на день, на два, оторвешься, не тянет, а они тебе обязательно напомнят: водка — яд! Ну, тогда давайте-ка его сюда — яду-то! Сами пьют втихаря, а другим не велят, агитируют. Алкашу это до лампочки, тот газет не читает и радио не слушает, а нормальному, пьющему, — обидно: фельетоны, шаржи, запреты, наценки! Вот она и протестует — психика.

Некуда было себя девать.

Он зашел в магазин, осмотрелся стесненно, будто — из глубинки, черт-те откуда, таежный житель, сроду в городе не бывавший. Тот отдел, привычный для него, он обошел стороной, чтобы даже не глядеть туда, не расстраиваться, а кондитерский — никак найти не мог, и спрашивать ему, мужику, было неловко. В том отделе, обычном, мужском, все он знал — и цену, и сорт, и качество, и знал, как подойти, куда, чтобы по-быстрому, а в кондитерском не знал ничего, и его там не знали, могли накрыть, сбыть лежалое или посмеяться над ним, с его рубликом.

Он нашел-таки, что ему нужно было, и шоколадки красовались — такие, этакие, конфет полно, печенья. Большой выбор. Он потолкался возле, долго прицеливался, серебро свое вытащил, подсчитал и прицелился, наконец пошел в кассу платить. Но там была очередь: смех! — еще за этим в толкучке маяться. Он постоял, однако, а подошла его очередь — вдруг раздумал: все же рублик в кармане, затравка. Без рублика вовсе гол человек, бесправен, ни в какое сообщество не примут его. А до дома еще добраться надо; неровен час попадется кто по дороге, внесет конкретное предложение.

Обошлось.

В палисаднике, чуть поодаль от подъезда, Зинаида, простоволосая, раскрасневшаяся, выколачивала ковер. На ней была безрукавка, подбитая жиденьким мехом, потертая, мужнина, видимо, с тех времен еще сохраненная, а руки голые, и платьице цветастое, летнее — по колени. Распарилась, распахнулась, выколачивая. Ковер был большой и, видать, тяжелющий. Вдовья доля — некому подсобить. Из-за нее он погорел тогда — на участке, опять в приказ попал, в проработку, опять скостили премиальные, но зла на нее не таил. Она была не такая — таила.

— С праздничком! — подошел он, будто не виделись, — С наступающим!

Она сворачивала ковер, пыхтела, подняла голову.

— С каким?

— А я знаю? — сказал он. — Давай подмогну.

Праздники далеченько, но у нее какой-то праздник был-таки. Он всегда присматривался к ней — не так, как к другим, и сейчас присмотрелся. Была она — хоть и простоволосая, домашняя, в мужниной безрукавке, но не обыденная, что-то в ней за эти полчаса переменилось.

— Ну, давай, подмогни, — сказала Зина. — С паршивой овцы, говорят… — Но сказала без злости, скорее — дружественно, а он так привык к ней, хмурой, строгой — не подступись! — что даже утерял свою постоянную нить, которой придерживался в обращении с нею. — Пыли-то было! — сказала она. — Век не чищено!

Подняли этот ковер, свернутый, — и верно: тяжелющ! Что, пылесоса нет? Нет, сказала она, собирались приобрести да не собрались. Еще при муже, значит. Это мне простительно, сказал он, с моим отсталым хозяйством: режут по живому; а тебе, Зинаида… Она промолчала. Подняли, понесли. Хуже нет, когда — в ночь, сказал он, некуда себя девать. А ты дежурь по дому, сказала она, будешь на подхвате.

У нее в квартире был кавардак, генеральная уборка. Он помог ей навесить ковер, а потом не ушел сразу — заморился вроде бы, сел передохнуть, закурил. Она разрешила ему — посидеть, покурить, окно было раскрыто, и тянуло влажной, земляной, лиственной осенней свежестью из окна. В чистом поле живем, красота, сказал он, а есть же несчастные — в самом пекле, в центре, загазованном. Всюду люди живут, сказала она, и ничего, а несчастных еще хватает на свете, никуда не денешься.

Ему было любо сидеть тут, покуривать, посматривать на нее: хороша собой, все, что надо, есть. Все, что надо, есть, да не про нашу честь. Он ни о чем не сожалел.

Уже не про то говорили, а она оторвалась от работы, тоже присела на креслице, прямо на тряпки какие-то, повторила:

— Несчастных еще хватает. Что у кого — то одно, то другое. Наш бог, Костя, который дары раздает, от рожденья незряч. Не может поровну раздать.

— Что-то ты, Зинаида, в зрелом возрасте за букварь взялась, — сказал он. — От кого ты справедливой раздачи ждешь? От природы, которая — наш бог?

— Это букварем не считаю, — ответила она. — Какой же это букварь, если над ним великие умы ломали головы? Это не букварь.

Ну, положим, не над этим они головы ломали. Природа пока что поровну не раздает. И заставить ее нельзя, — то все сказки. Общество — может, природа — не может, Это он подумал так, а сказал иначе.

— Не мудри, Зинаида. У меня был кореш — любитель драить машину. До того додраил, что краска с кузова слезла. Домудрил. Голое железо ржавеет. Так и человек. Не мудри, Зинаида. Не сдирай краску.

Праздник у нее был-таки, надвигался, по крайней мере, — видно было по ней. Но невеселый. Неспокойный какой-то праздник. Не такая она была, как всегда, — возбужденная, что ли.

— Да давно уж содрана краска-то! — сказала она запальчиво. — Вот и мудрю. Справедливости требую, От природы твоей.

Ему льстило, что она с ним — так, начистую, но он не подал виду, что польщен.

— Ну и дура! — нащупал нить свою, утерянную поначалу. — От кого ты требуешь? От бога незрячего? Справедливости в природе нету и быть не может. Ею же самой установлено следующим образом: один родится в сорочке, другой — голенький. Один — Наполеоном, другой — хреном моржовым. И ничего не сделаешь. Никак не переиграешь. Это справедливость? — спросил он, как бы подражая ее запальчивости. — Калеками родятся — это что? Какая может быть справедливость! Я тебе, Зинаида, каплю воды преподношу, а ты уж, если способна, смотри, что в ней отражено.

Она посмотрела — пристально, прямо перед собой, будто выглядела-таки эту самую каплю.

— В ней — случай! — сказала угрюмо. — И больше ничего. Тот самый незрячий бог. Молиться, что ли, ему?

— Молись! Все в жизни — дело случая. От и до. Ты появилась на свет, я появился на свет… А почему? Что, был приказ? Постановление? Или без нас коровы б не доились? Могло б и так быть, что нас вообще на свете и в помине не было б. Ни сейчас, ни потом, никогда. Видала по телевизору «Спортлото»? Какого шара автомат вытащит, тот номер и выиграл.

Она поспешно поднялась, взяла тряпку, пошла тереть подоконник.

— Сер ты, Костя, — сказала погодя. — Меня букварем попрекнул, а сам… Я думала, умное что-нибудь услышу, новенькое, а ты тот же самый букварь листаешь.

— Зря попрекнул, каюсь, — усмехнулся он. — По букварю живем. А ты, если услышишь чего новенького, меня уж, прошу, не забудь, зови. И мне охота послушать. Не частое, знаешь ли, явление.

Подоконник был в трещинах — тоже хозяйство запущено. А терла она без смысла: чисто уже, а она все терла и терла. К ее сегодняшней необычности, возможно, был причастен Подлепич, объявившийся в микрорайоне, провожатый. Да это уж бабские гадания; любо кому ворожить, пускай ворожит.

— Сер ты, Костя, — повторила она и все терла, терла, как тот аккуратист свою машину. — И живешь, будто в лото играешь. Только есть азартные, а ты — так, лишь бы. Даже выиграть не стремишься.

Почему же? Никто не прочь выиграть. Вопрос: что? Чужую жизнь вместо своей? Нет уж, спасибо. Ему чужой не нужно.

— Моя игра беспроигрышная, — сказал он. — Живой? Значит, в выигрыше. А чего недостает, то восполнится. Со временем.

Она отложила тряпку, повернулась к нему.

— Какой верующий! — позавидовала. — Мне бы так! — Мне бы так, да я, мол, не такая; вон я какая! Погордилась. — Ну, иди, покурил и будет, — заговорила она с таким видом, словно бы страсть как утомил он ее. — Новенького не скажешь, а старенькое в букваре написано. Иди.

Он пошел, поднялся на этаж, Лиды, конечно, не было, и некуда было себя девать. Некуда! — хоть бейся головой об стенку. Это точило его, пока слонялся по улицам, рассиживался у Зинаиды, и подточило-таки. Как был, одетый, обутый, он повалился на кровать. Явится Лида — разбудит.

23

Эта тихая моросящая осень, с тополями, яркими, точно яичный желток, с никлой, но еще зеленой сиренью, с матовой, будто обледенелой, чернотой полуголых лип, под которыми по вечерам, при электричестве, палые листья блестят, как стекляшки, — эта длинная медленная осень располагала к раздумью. Возвращаясь из плавательного бассейна, он нарочно избирал самый дальний путь до общежития, чтобы побродить в одиночестве.

У всех ли так, Булгак не брался судить, но к нему приходило это, когда бывал один: предчувствие близости закипания, предвестие ликующего взлета, и сперва — неясный клёкот, беспричинное воодушевление, а потом — под напором летних впечатлений — прошибало радостью насквозь.

Еще до армии, до службы, была у него любовь, и в Средней Азии, где довелось служить, тоже была — вторая, но ничего подобного с ним не творилось — не клокотало, не закипало, а просто встречались, как это бывает и ни к чему никого не обязывает.

И это, теперешнее, ни к чему не обязывало, но если вдуматься, оно уже вросло в него, как корень врастает в землю.

Если вдуматься, любовь — естественное состояние, она указывает человеку, каким тот должен быть всегда, а не только на гребне высокой волны. Возможно, это вычитал он где-то и забыл где, но так или иначе готов был подписаться под такой декларацией. В том, что любовь никогда не кончается, чуда не видел он, а видел чудо в том, как она начинается: с чего? почему? по какому закону земного притяжения?

Его соседи были ребята правильные, но чересчур дотошные, и стоило ему задержаться после тренировки либо отлучиться в выходной, как от ретивых контролеров или незлобивых зубоскалов не было отбоя. Они старались поймать его с поличным, уличить в том, чего не существовало, уличить не могли и хватались за всякую мелочь. Он сам был виноват: хоронился от них, а когда хоронишься не в меру, мелочишка-то и вылазит наружу.

Фотографировались на водохранилище — летом, но карточек этих ему не досталось, он уехал тогда в Севастополь, а досталась единственная групповая, на которой его и не было. Он бритвенным лезвием отрезал всех остальных, оставил одну лишь фигурку, наклеил на картон и носил при себе, но как-то, по неосторожности, обронил, и добро еще мелковата была фигурка: не рассмотрели, кто такая, — а вдруг рассмотрели бы?

Следующим номером программы была миллиметровка — листок наподобие графика, затея недавняя, с прошлого месяца, и цели никакой, определенной, не преследующая; для памяти разве что, для учета. Но если вдуматься, это было хоть какое-то предприятие, действующее в том направлении, в котором он теперь приказал себе бездействовать, ничего не предпринимать и даже на техбюро наложил запрет — не появляться! Это было бумажное предприятие, игрушечное, но зато дозволенное — среди недозволенного единственная отдушина.

Листок миллиметровки попал в руки ребят, а те были настроены сверхподозрительно: что за петрушка? Ось абсцисс, ось ординат, числа месяца, температура нагрева. Какого нагрева? «Ну, по шкале», — смущенно объяснил он. Что за шкала? Он был непредусмотрителен, — заранее бы что-нибудь напридумать! «Отсчитывается перегрев, — сказал он, — масла́ имеются в виду, мотористы попросили». А это уж была сплошная галиматья, ребята грамотные, на такой крючок не подцепишь, «Дури, — сказали, — кого-нибудь, только не нас». Вверху над шкалой, он надписал и постарался — неразборчиво: «Моральный уровень — в зависимости от С. Т.». Это были инициалы, но он, разумеется, объяснил иначе: Средняя Температура, — и как только в голову пришло! На самом деле он проградуировал шкалу условно, по принципу термометрии: от нуля — точки замерзания, до ста — точки кипения. В последний раз эта точка отмечена была на графике в тот день, когда он отправился к технологам и получил приглашение на тридцатое. С тех пор кривая графика не достигала этой, высшей точки, да и достигнуть, он понимал, не могла: настало время браться за ум.

Летом, втираясь в маслыгинскую компанию, он потворствовал себе — глупил; настало время умнеть. Ромашка, по которой гадают, отрывая лепестки, была ему ни к чему, а летом — потворствовал, выискивал счастливую ромашку. Потворство было и в том, что позволил себе намекнуть — зачем, собственно, приперся, — и в том, что возликовал, получив приглашение на тридцатое, и в том, что считал, как последний слабак, оставшиеся до тридцатого дни. Он был не слабак и не нуждался в подачках; к нему снизошли, пригласили, погладили по головке, посулили богатый гостинец, а он и так был богат, и если обделен чем-то, ограничен, то только правом выставить напоказ это богатство, которое другим и не снилось. Никакие складчины, компании, подачки, посулы ничего не прибавили бы к этому богатству, — он приказал себе забыть тридцатое число, довольствоваться Средней Температурой.

Средняя в последние дни преобладала, и даже доходило до нуля: два дня подряд С. Т. не появлялась на работе; то ли услали куда-то, командировали, то ли приболела, — справляться он остерегался. На третий день кривая графика немного поднялась: было заседание цехкома и говорили, что С. Т. толкала там речугу. Затем и вовсе график выровнялся: счастливилось видеть ее мельком на участке — дважды, и раз в столовой, хотя обедали, конечно, за разными столами. Он не здоровался, не подходил, а только смотрел украдкой, — на это запрета не было, смотреть он мог сколько душе угодно.

Кроме того, он мог еще и думать, — тоже не было запрета; я мыслю — следовательно, существую, и следовательно, существовала у него нервущаяся мозговая связь с той, о которой думал постоянно, и отнюдь не исключалось, что связь эта, односторонняя, в один прекрасный день, при оптимальном накале биотоков, окажется двусторонней. Науке еще предстояло доказать такую возможность, но он и без того верил в нее, не делая притом уступок мистицизму, — чего только не начитался, однако не свихнул с ума, был реалист, не признавал утопий, не добивался двусторонней связи: зачем она? вносить сумятицу в чью-то наладившуюся жизнь? ему достаточно было того, что есть. Когда он думал, мыслил, существовал, ему хватало малого — односторонней связи, и, кстати, это было не так уж мало: храня ее в себе и постоянно ощущая, за что бы ни брался, все делал он теперь с таким сердечным жаром, как будто делал для С. Т., а не для цеха или для себя.

Во вторник поутру подошла с испытательной станции партия тракторных двигателей тэ-шестых, и по обыкновению Подлепич — возле тельфера — ставил мелком значки на корпусе, в книжице, карманной, замусоленной, помечал, командовал, какому слесарю — какой.

— Бери, Владик, на осмотр! — пометил.

А он, Булгак, был дефектчиком и брал моторы на осмотр неохотно, у него с этим осмотром получалась копотня: возился слишком, отставал от некоторых, проигрывал им в темпе и те же вкладыши проверял, как форменный придира, и те же зазоры в муфте регулировал тютелька в тютельку, иначе не умел — привычка. Дефектчиков ставили на осмотр, когда дефектов не было, а в этот раз и с дефектами шли моторы, но их Подлепич не давал ему.

А в этот раз хотелось заполучить что-нибудь позаковыристей — вложить туда весь скопившийся жар.

— Бери, что дают, — сказал Подлепич грозно. — Первый день на участке?

В обычности, в повседневности никто не назвал бы Подлепича грозой, но при раздаче работы был грозен, и хоть и спорили порой, пытались, — на сдельщине многое зависело от раздачи, — однако знали, что спорить бесполезно. В другой смене, у другого мастера были фавориты, а у Подлепича их не было, — все знали и это. Подлепич исходил из точного расчета, и чтобы рассчитать, ног не жалел, бегал то на конвейер, то на испытательную станцию, разведывал, какие предвидятся модификации, планировал в своей карманной книжице, как распределить их с выгодой для дела. Спорили, бывало, опасались, что своего не возьмут, не заработают, но у Подлепича эта бухгалтерия велась по-божески, внакладе, в общем-то, никто не оставался.

Ему бы надо было посочувствовать — работенка хлопотная, неблагодарная; посимпатизировать бы, выразить как-то свое уважение, но легче давалось иное, буркнул недовольно:

— Беру. Вы только не грозите.

У Подлепича лицо было сухое, но тонко выточенное, подвижное, и брови подвижные — то удивленные, то сосредоточенные, и лоб то ясный, то пасмурный, однако на этот раз он даже бровью не повел, сейчас же взялся за мелок и с книжицей, раскрытой, отправился дальше командовать.

Тэ-шестые, тракторные, после неоднократных конструкторских доводок аттестованные по высшей категории, шли со сборки в ажуре, и если уж выдерживали испытания, то на КЭО браковать их — за очень малым исключением — не приходилось. Стало известно, что по ним готовятся изменения в технологическом регламенте и даже намерены пропускать их с испытаний на малярку сквозняком — без контрольного осмотра.

Он, Булгак, был молод годами, но стар некоторыми своими воззрениями, и сам говаривал бывало: «Я старый консерватор». Маслыгин как-то ухватился за его слова, за мысль, вернее: «А знаешь, это неплохо. Все новаторы, все смотрят вперед. Между тем под ноги себе тоже нужно посматривать. На сотню новаторов не мешает, пожалуй, иметь хотя бы одного консерватора».

Тем самым ратовал Маслыгин за осторожность, или, чтобы не сгущать уж красок, за осмотрительность во всяких новшествах, и если так, то был Булгак солидарен с Маслыгиным, — судить широко не брался, но в данном случае — солидарен: тэ-шестые — машины надежные, и пропускать их сквозняком было бы лихо, однако лихость без осмотрительности — лихачество; чего доброго, на качестве скажется; но в этом никому на уступки не пошел бы, да и сами должны были понимать, какое это лихо для тракториста, когда в разгар весеннего сева, в самый аврал, машина стала, подвела, а время не ждет, погода не ждет, земля не ждет тоже. Лихачество, лихость, лихо, — вот и выбирайте, что кому.

Он выбрал работу, любую, но только чтобы не за страх, а за совесть; дают КЭО — бери; скука? изо дня в день одно и то же? — а он ответил бы им, искателям интереса: скучной работы нет, есть работники скучные; и вчера бы еще не ответил так — не дошел еще до этого, не прочувствовал на собственном опыте, а сегодня ответил бы; критерий истины — опыт. У них в механических цехах станки с программным управлением, а он был старый консерватор — любил ручную работу.

Он те же вкладыши проверял, как форменный придира, и те же зазоры в муфте регулировал тютелька в тютельку, но теперь его подстегивала жажда соперничества с остальными, которые копунами не слыли, работали в темпе.

Была у слесарей своя таблица умножения, да и не только у слесарей: имеешь дело с инструментом, с подсобными приспособлениями — держи их под рукой; это как дважды два; талдычили все, кому не лень, и Чепель талдычил в свое время, и Подлепич, передавая опыт, и даже раздражала эта школьная таблица, эти дважды два: в любой газете, чуть умельца коснется, можно то же самое прочесть, не обязательно работать на-заводе.

Его учили так, а он делал по-своему, держал инструмент в куче и бегал туда-сюда, подсчитывал, что теряет на беготне, и вышло после подсчетов не дважды два: потери пустяковые, — зато не надо было каждый раз морочиться с раскладкой инструмента. Обыкновенно в школе первый ученик чтит все учительские заповеди, а он этих, первых, презирал: будь первым по таланту, а не по прилежанию.

На тумбе возле стенда — ералаш, ни у кого такого не было; Подлепич молчал-молчал и высказался: «Тут у тебя Мамай воевал». — «Тут у меня своя система, Юрий Николаевич». — «Система, говоришь? Ну, давай…» — и больше не привязывался к этому.

Тогда уж он, Булгак, не обремененный никакими учительскими заповедями, и никакой не первый ученик, взял да и положил в основу эти самые дважды два, эту самую таблицу умножения, и, конечно, не прогадал, не зря талдычили, но только неприятно было, что явится Подлепич, посмотрит, похлопает по плечу: «Вот так-то лучше. Не зря талдычим».

Явившись, Подлепич, однако, и не посмотрел, и по плечу не похлопал, и тогда-то Булгаку открылось: так это же хитрость воспитательная, те же учительские приемчики, дважды два, таблица умножения, но теперь уж был-таки порядок возле стенда, была-таки система, и ломать ее, чтобы только наперекор Подлепичу, не имело смысла.

Одна система была при дефектном ремонте, другая — при контрольном осмотре.

Он снял с кран-балки тэ-шестой, установил на стенде, глянул, сходится ли номер с картой сборки, проверил комплектность, разложил инструмент по своей системе: сюда — зубило, молоток, туда — плоскогубцы, переходник, а для гаечных ключей была у него фанерная приставка.

Прошел мимо Подлепич, длинный, черный, в длинном черном халате, с книжицей своей раскрытой, как монах с молитвенником.

— За тэ-шестыми пойдут ка-десятые, — остановился. — Понятно? Времени нету с каждым митинговать, но тебе поясняю.

Ка-десятые, комбайновые, были конструктивно сложнее тэ-шестых, тракторных, и значит, Подлепич берег их для него, а пока, чтобы надолго стенд не занимать, давал ему шестые на осмотр, — теперь было понятно.

Подлепич пошел дальше по проходу, но вернулся.

— И еще. На меня насело техбюро: по рацпредложениям. В соцобязательствах записано. А конкретно: распрессовка шестерен. Я, знаешь, стар уже, не до того мне, котелок не варит, — сдернул Подлепич кепочку с головы, потер озабоченно голову. Кепочка была у него тутошняя, только на заводе носил ее. — Подключись-ка ты к этой формалистике. Может, что намозгуешь. И — спихнем.

Тоже было понятно, шито белыми нитками: Подлепич завлекал его, — те же дважды два, та же таблица умножения. Формалистикой и не пахло, это Подлепичу понадобилась дымовая завеса. Бракуя коленвалы, возвращая их на переплавку, снимали шестерни — распрессовывали, а пока снимешь — сто потов сойдет, и мало облегчало съем то приспособление, которое стояло на участке. Не формалистика это была, и не спихнуть ее вознамерился Подлепич, а дело сделать и заодно взять его, Булгака, в свои учительские тиски.

— Я, Юрий Николаевич, старый консерватор, — сказал он небрежно и включил гайковерт. — Я на эти рации чхаю. — Так Чепель говаривал. — У меня тоже котелок не варит.

Средняя Температура держалась близко нуля, и ей соответствовали небрежность, холодность, но внезапно потеплело: техбюро, певучий голосок, и как раз упоминалась тогда распрессовка шестерен…

— У меня не варит, у тебя не варит… — комкая кепочку, посокрушался Подлепич, а прочее, сказанное с фасонистой небрежностью, словно бы пропустил мимо ушей. — Давай, что ли, сблокируемся? Может, гуртом и заварится?

Той теплоты, которая все прибывала и прибывала, не хватало, однако, для полного потепления — чтобы обойтись без ехидства.

— Это вы, Юрий Николаевич, с воспитательной целью?

Ехидство не рассердило Подлепича, не вывело из равновесия, а могло бы и вывести, и рассердить.

— Само собой, — ответил он как ни в чем не бывало. — Ты молодой консерватор, я старый новатор, молодость — на старость, разноименные полюсы притягиваются…

А третий коренной подшипник был чист, как свежепромытое зеркало, — можно было и не вскрывать.

— Плюс на минус дает минус, Юрий Николаевич.

— Ну, довольно физики-математики, — мирно сказал Подлепич и, расправив кепочку свою, заводскую, в масляных пятнах, нахлобучил ее на голову. — Минут через двадцать пойдут ка-десятые.

А все теплело и теплело, и в этом потеплении стала наконец и мысль тепла: хорош у них участок, и работа по душе — не то что на конвейере, и смена дружная, и сменный мастер не плох. Про мастера подумалось как-то механически, словно бы только потому, что маячила вдали его фигура: за стендами, за двигателями на стендах не видно было людей, а Подлепича, долговязого, видно было отовсюду, и он, где б ни оказался, видел всех.

Теперь оставалось включить декомпрессор и провернуть коленчатый вал.

Кому-то, не видимому за стендами, Подлепич показывал что-то рукой, рубил ребром ладони пустоту, пересчитывал вроде бы стенды, и кто-то появился в проходе, какой-то рабочий халатик, какая-то девушка, какие-то туфельки, какое-то облачко светлых волос.

Можно бы уже и привыкнуть, сохранять хладнокровие, не глядеть туда, выключить декомпрессор, отвернуть гайку, снять крышку смотрового окна, нажать на рычаг, включить муфту сцепления, провернуть вал, но все равно — гляди, не гляди, нажимай, не нажимай, проворачивай, не проворачивай, а чувствовалось приближение, и к этому так же нельзя было привыкнуть, как к прыжкам в воду, как к полету с трамплина, — летишь, и дух захватывает. Оно приближалось, приближалось — и вместе с этим приближением все круче был полет, все сильнее захватывало дух. Нужно было возненавидеть себя за то, что летишь, не можешь приземлиться, но он летел, не приземлялся, и в этом состояла радость его теперешней жизни. Нельзя было представить себе, как жил он прежде без этого.

— Здравствуйте, Владик, — сказала она.

В том, что она сказала, не было ничего удивительного, и не было ничего необыкновенного в том, как она это сказала, и он не считал себя таким слабаком, который способен видеть не то, что есть, а то, что чудится ему, и слышать не то, что сказано, а то, что послышалось, но все равно, не считая себя ни слабаком, ни потерявшим голову, он видел то, что виделось ему, и слышал то, что послышалось.

— Привет! — сказал он и провернул вал муфты.

— Как идут тэ-шестые? — спросила она, помахивая ледериновой папкой, с которой пришла.

И в этом тоже заключался тайный смысл — особая значительность: в том, как спросила и о чем спросила.

— Мощняцки идут, — ответил он и, наклонившись, подвел один из уравнителей к верхнему смотровому окну.

Ему досадно было, что идут не ка-десятые, а тэ-шестые, и что идут мощняцки — хоть гони их сквозняком, и что не наскочила она на каверзный дефект, на что-нибудь мудреное, в чем мог бы он показать себя перед ней во всем своем слесарском блеске.

— Скоро мы будем с вами безработными! — кивнула она на тэ-шестой и заглянула в смотровое окно. — Что думает об этом рабочий класс?

— Рабочий класс думает, как бы побольше замолотить, — ответил он с той же фасонистой небрежностью, с какой отвечал Подлепичу.

Она снисходительно улыбнулась, сверкнула, вернее, глазами, обдала его изумрудным сиянием, так бы он выразился, и, конечно, поняла, что он иронизирует над ее зряшным вопросом, но все-таки спросила:

— Вы — от имени рабочего класса?

— Боже упаси! — сказал он. — От себя лично. Расценочки перекантуют! Я старый консерватор, товарищи технологи. Меня ваши преобразования не греют.

Она постояла, поглядела на него, склонив голову набок; он занят был муфтой сцепления, выискивал щупом дефекты в зазорах, но чувствовал на себе ее сияющий — даже когда недоумевала — и словно бы смеющийся взгляд.

— Вы серьезно? — спросила она. — Слесаря́, с кем ни поговоришь, предпочитают облегченную технологию, упрощенную. Один мой хороший знакомый, наставник, можно сказать, учил меня, что самая совершенная технология та, которая рассчитана на дурака.

И вспомнилось давнее, невольно подслушанное: конторка Должикова, разгневанные голоса; так вот кто хороший знакомый и кто учил ее, — верно учил, между прочим.

— А дураков теперь нету, товарищи технологи. Перевелись. Все умные, образованные, до интегралов доходят, им что-нибудь похитрей подавай. Отсталый у вашего наставника взгляд.

— А если серьезно, Владик? — в тоне ее проскользнули требовательные нотки. — Вы умеете — серьезно? Нам, например, в техбюро, было бы желательно получить одобрение. По тем техреформам, которые предлагаем. От вас, например.

Она оглушила его, ослепила, но он не мог показать ей, что оглушен или ослеплен.

— Это у нас запросто. — Чуток ввернул он регулировочный болт, чтобы зазор был поменьше. — Ставьте магарыч — будет одобрение. Только на фига это вам нужно? С каких это пор техбюро стало подписи собирать под своими нововведениями?

Она гордо вскинула голову, глаза ее, смеющиеся, сузились.

— Начнем с того, что это моя инициатива, — помахала она ледериновой папкой. — Моя личная, ни с кем не согласованная. Прежде чем переводить стрелку, я хочу посоветоваться. Вам кажется это странным? По-моему, это разумно. Вы что-нибудь подскажете, я надеюсь.

Подсказать он ничего не мог, — это нужно было влезать в статистику, считать проценты брака по каждой модификации, заниматься канцелярщиной. Подлепич завлекал его, теперь — она, но что Подлепич в сравнении с ней! — захватывало дух. Ради нее он согласен был на все: копаться в браковочных актах, щелкать на счетах, обслуживать тельфера, сливать масло, вывозить брак, таскать вручную дефектные блоки, стоять у цеховых ворот вахтером, скрести шваброй рифленку, шастать с метлой по участку. Его обожгло сумасшедшее желание признаться ей, что готов на все, — так и сказать. Так и сказать: велите, приказывайте — будет сделано; ведите — пойдет с закрытыми глазами; свои приказы и запреты вышвырнет вон и растопчет. Ему ничего не стоило так сказать, и так говорили — в других стенах, в другие времена, в другой жизни, но он не имел права так говорить, и, значит, его приказы и запреты оставались в силе.

— Если по-нашему, по-рабочему, — сказал он, — то никакой слесарь ничего вам с кондачка не одобрит. Положьте расценочки на кон, пересмотренные, тогда и поторгуемся.

Ни с кем торговаться он не собирался, куркульских замашек не имел, да и расценки эти, сниженные, на заработок не повлияли бы: меньше контрольных операций — больше двигателей за смену, так на так оно и получилось бы. Велите, приказывайте! — этого сказать вслух он не мог и вообще не мог сказать ничего такого, что закипало, клокотало в нем, и говорил одно, а думал о другом: продлить бы эти минуты, прочувствовать их, запомнить, не дать им уйти, — когда еще повторятся?

— Не будьте, Владик, мелочным, — заметила она ему, но нестрого, словно бы и не придав значения его словам. — Расценками ведает ОТЗ. А технологией — главный технолог. Решаем не мы с вами, решают объективные показатели. Я сама из рабочей среды, — сказала она вскользь, как бы скромничая, — и дорожу рабочим мнением, для меня это первейшая виза. Я разговаривала с редактором заводской газеты: они будут рады поместить что-то вроде отклика, или размышление, или просто мысли о целесообразности, с точки зрения непосредственного исполнителя, в самых общих чертах. Если вы не возражаете, я оставлю вам материалы, — помахала она ледериновой папкой. — А потом уж мы с вами обсудим, какую форму избрать. До тридцатого успеете? — спросила она, словно бы напоминая ему о том, что приказал себе забыть.

— До тридцатого? — Ну как же, крупный деятель, каждый час на учете! Он полез в карман, вытащил десятку. — Между прочим, пай. А то уже склероз.

— Рано, рано, — посмеялась она. — Ну, спасибо. А это куда?

Папка была чистенькая, ледериновая, а кругом — не так уж чтобы очень, и руки в моторном масле. Он засуетился, открыл дверцу тумбы, где хранились у него про запас инструменты.

— Сюда? — наклонилась она. — Ну, есть. Ну, пока. — И пошла, будто юбка узка, своей семенящей походочкой.

24

Маслыгину пришлось огорчить Светку: тридцатого числа его не будет, — а сам торжествовал: посылали на семинар по командировке райкома, и представилась счастливая возможность повидаться с Ниной. Только то было скверно, что планы сдвигались, а он терпеть не мог откладывать, переносить, — под гнетом жил, когда задуманное не делалось в срок.

Комиссия, обследовавшая участок Должикова, письменно доложила выводы парткому, копия в партбюро была, и полагалось бы до отъезда выкроить время, собраться, обсудить это у себя.

А он, не зная еще об отъезде, рассчитывая все спланированное провернуть к концу месяца, ввязался-таки не в свое дело, достучался до тех дверей, за которыми беззвучно покоилась неразрешимая будто бы в этом квартале проблема оксидированного крепежа. Когда же достучался туда, стали оттуда стучаться повыше, и так — по цепочке, после чего нашелся поставщик в одну неделю. «Тебе, Маслыгин, просто повезло, — сказал Старшой. — Чтобы влёт, да еще без пристрелки!» Пожалуй, повезло, но почему не стучались те, в чьи служебные обязанности это входит? Стучались? Значит, не так стучались, как надо бы. «С твоим стуком, за который, конечно, благодарствую, ты мне, однако, моих подчиненных разбалуешь, — сказал Старшой. — Усвоят, что если пожар, можно не торопиться: парторг примчит с огнетушителем, это по его части». Проблема крепежа отпала, проблема функциональной целенаправленности парторга осталась.

Он вытащил из сейфа кипу бумаг — протоколы, постановления, и памятку свою положил перед собой, задумался. Была какая-то инертность в цехе, когда сталкивались с огрехами поставщиков. Крепеж пошел нормально, зато не шли муфты — поставщик не отгружал; вдосталь становилось муфт — не хватало пусковых двигателей, пускачей, как их называли; с пускачами налаживалось — подводил завод, поставляющий стартеры. Ему, Маслыгину, конечно, повезло: выбил крепеж, достучался или, иначе говоря, показал, как надо стучаться, чтобы достучаться-таки. Но ведь и в самом деле — не пожарник же он, не ему же бежать с огнетушителем! И не вечно же быть пожарам, не вечно же стучаться куда-то! Инертность, пожалуй, была у людей потому, что свыклись с пожарами, психологически приучили себя к ним. Производственная кооперация — благо, но если она приводит к пожарам — зло. Есть умная кооперация и есть дурная, — разобраться, где какая, в компетенции ли цехового партбюро?

Он взял со стола черновик — прикидку рабочего плана на месяц: отчеты по партпоручениям, прием в кандидаты, ДНД — дружинники, профилактика правонарушений, трудовая дисциплина, агитпункт и агитколлектив, набор в школу рабочей молодежи, занятия в системе политического и экономического образования.

Чего-то недоставало, — того ли, над чем он больше всего задумывался? А задумывался он и над тем, и над этим, хотя был общий стержень, должен был быть, нужно было найти. Он принялся выписывать на черновичке: во-первых, компетенция — в самом широком смысле и узком; компетенция партийного бюро, компетенция его секретаря, компетенция каждого коммуниста на своем участке; он подчеркнул: качеству продукции — рабочую гарантию. Не было крепежа — Булгак обратился с претензией к секретарю партбюро. Следовательно, во-вторых: хозяйствование и политика, административная практика и партийный контроль. Стало быть, в-третьих: инертность и как с ней бороться, — выбивать дефицит? выколачивать? сидеть на телефоне? стучаться во все двери? Сменные конвейерные мастера, начальники участков и смен так и поступали, телефон в аквариуме был занят круглые сутки, заедала текучка, пригибала, приземляла, отнимала силы, направляла мысль не на поиски нового, а на изобретательство иного рода, требующее особой изворотливости: как выйти из положения сегодня, сейчас, сию минуту; где раздобыть детали, недоданные поставщиком; у кого их выпросить, вымолить, обменять на что-либо другое; каким образом использовать бракованные или пустить в ход не предусмотренные технологией, — то есть выкрутиться, любым способом спасти производственный план. Во-первых, во-вторых, в-третьих…

Он все это почеркал, начал сызнова: во-первых, перспективы цеха, технические и моральные; реконструкция конвейера — одна из основных, задач пятилетки; надо зарядить людей именно этим — перспективой. Он взял свой черновичок и сверху надписал: «Перспективное планирование и роль парторганизации».

Но вошел Подлепич.

По правилам хорошего тона полагалось бы каждого встречать приветливо, но он встретил Подлепича хмуро. Во-первых, во-вторых, в-третьих… Во-первых, Подлепич оторвал его от дела, во-вторых, на столе лежала та самая докладная, копия, где Подлепич упоминался нелестно, а в-третьих…

Полагалось бы пригласить Подлепича присесть, но он не пригласил, а тот и не собирался садиться и кепки своей, неизменной, давненько отслужившей свой срок, не снял, стал, изогнувшись неловко, рукой опершись на край стола. Что делать со связью? Связь же ни к черту! Какая связь? Если о перспективах, то это надо — на партсобрании, на общем, и докладчиком, конечно, Старшого.

— Телефонная, — ответил Подлепич, опираясь на край стола. — Внутренняя. Нужно звонить, а ни черта не дозвонишься! Толкуем о резервах времени…

Это, наконец, переходило всякие границы, но он, Маслыгин, сам был виноват: поставил себя так, и вот — затаскали, — пришло на ум такое унизительное словечко. А не затаскали еще, значит затаскают; какое уж тут перспективное планирование!

— Пожар? — и впрямь загорелся он гневным пламенем. — Тащи, парторг, огнетушитель?

— Да нет, не пожар, — опешил, кажется, Подлепич, но так и стоял, изогнувшись, опершись на край стола. — Я просто подымаю вопрос.

— Подымай. Пожалуйста. По политическим вопросам — я к твоим услугам. По идеологическим. По партийным. А по таким… Кто у тебя начальник участка? Или, может, нет его? Пустое место?

Подлепич, опечалившись, сказал, что это не в его ведении, а начальник участка стучать кулаком избегает. Вот, вот, разделение труда: одни деликатно помалкивают, другие обязаны — за них — не беречь кулаков и стучать во все двери. Маслыгин сжал кулак, сам посмотрел сперва, как выглядит, и показал Подлепичу.

— Замечаешь? Ссадины! — Это в спешке огрел себя молотком, приколачивая сарайные доски, хлопоча по хозяйству; домовладелец! — Вам хоть рукавицы выдают на случай транспортировочных работ… Так что повременим во имя сохранения резервов времени. Дождемся рукавиц; может, и дослужусь… Садись. — Подлепич не садился. — Садись, садись. Есть чтиво для тебя. Критический реализм. — Он взял со стола докладную комиссии, протянул Подлепичу. — Ты как относишься к критическому реализму? Положительно? — То гневное пламя до конца еще не угасло. — Вот и ознакомься.

Подлепич снял кепку, сел, сунул ее меж колен, будто положить некуда. И вешалка была.

И был настольный календарь — как во всяком солидном служебном кабинете, и, чтобы не бросилось в глаза Подлепичу, он словно невзначай полистал странички, отыскал ту, где помечен был день очередного заседания в парткоме. Пока не говорили, но скажут: на том заседании, надо полагать, и будет слушаться доклад комиссии. Он полистал еще, выискивая день поближе, посвободнее: собрать бюро, обдумать предложения.

Во-первых, во-вторых и в-третьих.

А в-третьих, он подумал, что Подлепич не затем зашел, чтобы пенять на телефонную связь.

С этой историей, премиальной, было покончено — планка поднята, то есть самим же был поставлен себе новый предел, который необходимо преодолеть, взять высоту, именуемую торжеством духа, и можно было с полным основанием, и с удовлетворением, и даже несколько торжественно — ведь торжество же! — отметить, что тщеславие подавлено в зародыше. И Нине будет встреча дорога́ без всяких побочных сюрпризов. Он, кстати, написал ей, что приедет, что выдалась счастливая возможность, а то б его приезд и был сюрпризом, да, собственно, и так — сюрприз.

Он был во власти торжества, но все-таки ловил себя на том, что торжествует как-то путано, непросто и хмур с Подлепичем, несдержан не потому, что тот, явившись не ко времени, сбил его с мысли, да и бумажка, докладная, ни при чем, а вот явился, кандидат в лауреаты, и станет соболезновать напарнику, не удостоенному этой чести.

Хватило чтения Подлепичу на две минуты: специалист! к тому же крупный! читает, как чертеж; чуть глянул, и все ясно.

— Все ясно, — подтвердил Подлепич без улыбки. — А я и есть крупный специалист. По этим чертежам. Я в оные времена составлял их.

Для полной ясности кстати было напомнить Подлепичу, как жестоко расправился он — в недавнем разговоре, в конторке у Должикова — со своими же собственными наставническими воззрениями, да и перечеркнул, стоило добавить, практику свою, на них опиравшуюся. Греби не греби…

— Все ясно, Юра. Сам подтверждаешь. Перестал грести.

Листы докладной были скреплены, но скрепка выпала, Подлепич нагнулся, поднял, пустился вдруг в приятные воспоминания:

— У Ольки моей была забава: дам ей вещичку, что под руку попалась, а она обводит карандашиком — такое рисование. Мы, взрослые, — вздохнул, — зачастую как дети. Берем модель, штамп, берем карандашик и обводим, считая это художеством, искусством. Я тут Америк не открою, — встряхнул он кепку, почистил рукавом. — Но это главная трудность для меня: не обводить! Не пробавляться этим, детским. И надо иметь терпение, а на обводку и терпения не нужно, — тронул он рукой докладную. — У кого-то срыв, ну и пишут по шаблону, что мы людей не учим.

— Терпение, Юра, имеет тенденцию переходить в терпимость, — сказал Маслыгин. — Что пишет комиссия, пока опустим. Я — не комиссия, мы с тобой не один пуд соли съели, а вот, призна́юсь, в последний месяц ты мне не нравишься. Я даже сам для себя определил это как полосу разочарований. В людях. В некоторых, конечно. И, понимаешь, очень обидно, что это касается и тебя. Почему? Что происходит? Может, объяснишь?

Подлепич помял кепку, подумал, ответил:

— Объясню. Переменился взгляд. Раньше ты смотрел на личность человека, а сейчас смотришь, как хозяин на работника.

Маслыгин и хотел было оскорбиться, да не мог: иное чувство завладело им — потребность, постоянная, услышать о себе такое, чего не знаешь, не замечаешь за собой и что заметно лишь со стороны.

— А кто же мы, как не работники? — вскричал он, вмиг увлекшись назревающим спором. — Кто? Абстрактные индивидуумы? Праздношатающиеся? Отдыхающие на веселом курорте? Забойщики козла на пенсии? По какой шкале определяется наша социальная ценность? Я протестую только против одного: я не хозяин! Я не хозяин в том смысле, в каком ты пытаешься меня унизить!

— Ну, это ты зря, — смял кепку Подлепич. — Скажи еще, что все хозяева.

— Скажу.

— Все, да не все. Из Кости Чепеля какой хозяин? Хозяином назваться — унижения не вижу.

— Не видишь? В твоем контексте?

Подлепич помолчал, разгладил кепку, будто собираясь надевать ее, но не надел, поежился, спросил:

— Что, говорят, наш стенд выдвигают?

Вот он зачем зашел, кандидат в лауреаты, а не затем, чтобы пенять на телефонную связь.

— Ты бы уж сразу — о главном!

— Событие в нашей жизни не рядовое, — сказал Подлепич, но сказал как о рядовом. — А я узнаю́ от третьих лиц. — И тоже сказал бесстрастно. — Там что, какие-то помехи?

— Да никаких! — ощутив прилив неуместного раздражения, ответил Маслыгин. И потому, что раздражение было неуместным, распалился, кажется, еще больше. — Да что об этом толковать! И рано музыку заказывать, фанфары эти… и антураж не тот, ругаться приходится… Перестаю я уважать тех, уважаемых, которые опускают руки! Я понимаю, Юрий, в семье такое… Но ты ж не из того металла, который крошится!

— Красиво говоришь! — будто с завистью заметил Подлепич, тряхнул головой. — А я не люблю, когда людей сравнивают с железом. Ты еще с гвоздями сравни, как слышал я недавно по радио. Такие-де сильные люди, что из них бы гвоздей наделать. Очень крепкие были бы гвозди.

— Стыдись, Юра! Это ж стихи! Кстати, хрестоматийные. А ты подходишь к ним со своим штампом, хотя против штампов и восстаешь. Людей железных не так много есть, но есть. Честь им и хвала. Я не говорю, что ты железный.

— Вот и не говори, — встал Подлепич, шлепнул кепкой по колену, то ли отряхивая ее, то ли выражая этим что-то свое, недосказанное, и пошел к дверям, но остановился. — Какие-то тайны у тебя, секреты… — Где, в чем — не сказал, надел кепку и теперь-то уж не стал задерживаться в дверях.

Только ушел он, как пришел Должиков, едва не столкнулись нос к носу, а может, и столкнулись в коридоре.

С Подлепичем было трудно, неловко, с Должиковым — легко, свободно, — тоже явился не вовремя, раньше условленного, тоже оторвал от дела и так же встречен был, как Подлепич, даже, пожалуй, посуровей, но эта суровость сразу сменилась заразительной деловитой озабоченностью, которую словно бы принес с собой Должиков.

Усевшись поудобнее, сдвинув лишние стулья в сторону, чтобы не мешали, он вытащил из кармана шариковую ручку — выложил на стол; вытащил блокнот — выложил; и докладную комиссии положил рядышком — приготовился работать.

— Ну, перекрестимся!. — сказал он, как бы засучив рукава; подтянул их повыше. — Валерьянки не потребуется?

Подлепичу, по крайней мере, не потребовалось, в обморок не падал.

— Ну, с Юрки, как с гуся вода, — добродушно сказал Должиков, раскрыл блокнот, наготовил ручку, прочел полстранички, пальцем водя по строчкам, шевеля губами, будто заучивая текст. — Предисловие меня устраивает, — одобрил, — благозвучные у нас предисловия! — Не отрывая пальца от строчки, придерживая, чтобы не затерялась, он поднял голову, взглянул на Маслыгина укорительно. — До чего же мы, грамотеи, наловчились начинать за здравие, кончать за упокой!

— А между прочим, так оно и в жизни — иногда, — сказал Маслыгин и подумал о Подлепиче. — Бурное начало, энергия брызжет через край, а впоследствии недостает пороху.

— Есть еще порох! — как бы про себя заметил Должиков и повел пальцем дальше — по строчкам. Лицо у него было невозмутимо, а руки озабоченные — в движении, в беспокойстве. — Юркина смена! — досадливо прищелкнул языком. — Чепель, Булгак… Булгак, Чепель… Кого — кнутиком, а кому — пряничек. Близнюкова в святцы попала напоследок.

О том, что собирается переезжать куда-то насовсем, он, Маслыгин, впервые слышал, и сразу — гора с плеч: такое было чувство, ничем не затемненное.

Но в следующую минуту оно омрачилось.

Все говорили ему — не теперь, а тогда, и он говорил себе — и тогда, и теперь, что в гибели Геннадия Близнюкова вины его нет, и говорили не в утешение ему, и сам он себе говорил не в утешение, а сообразуясь с неоспоримой логикой: кто мог предвидеть, что так случится? На эту логику он опирался годами, как хромой на костыль, и вдруг, когда нужда в костыле отпала, гора свалилась с плеч и нежданное известие как бы освободило его от неоплаченного долга, который невозможно, нечем оплатить, — тут-то, вопреки логике, логика пошатнулась, будто неоплаченный долг грозил стократно возрасти с Зининым отъездом. В этом не было никакой логики.

— Что мы уже полмесяца живем без рекламаций, об том не пишут, — сказал Должиков, переворачивая страничку.

И все же логика была: освобождаясь от неоплаченного долга, он, Маслыгин, окончательно снимал с себя нечаянную вину, как будто бы вина эта существовала и ощущалась только при Зине, а без нее, когда уедет, исчезнет — ни ощущаться, ни существовать уже не могла. Но это был самообман. Обманывался он потому, что смешивал вину свою, нечаянную, но все же отягчающую душу, с душевным неудобством, которое испытывал всякий раз при виде Зины. И потому свалилась гора с плеч, что так было удобней ему: без Зины. Он думал не о вине своей, нечаянной, а о своем удобстве. Вот почему — гора свалилась, а тяжесть осталась.

Но тут-то он подумал еще и о том, что вина его не так уж и нечаянна. В мгновенном и жестоком озарении увиделся ему тот давний вечер перед Новым годом и выстроились в горький ряд те обстоятельства, которые побудили его просить Геннадия о дружеской услуге, и обстоятельства эти показались теперь и не вескими, и не существенными, и не серьезными. Он не должен был посылать Геннадия вместо себя. А он послал, не поехал, поленился, быть может, и даже, быть может, ухватился за подвернувшийся предлог, чтобы только не поехать. Вина лежала на нем, и ровно ничего не значило, здесь ли Зина или где-то далеко, за тридевять земель.

— С этим все! — захлопнул Должиков блокнот, потянулся, будто после трудной работы, осведомился озабоченно: — Как мыслишь себе, Виктор Матвеевич? Обменяемся мнениями? Или заодно уж — на бюро?

Предполагалось обменяться — нынче же, и он, Маслыгин, был к этому готов, — еще в тот день готов, когда говорили с Должиковым о Подлепиче, о премии, когда прекраснодушию, собственному, дан был бой.

Теперь воинственности поубавилось, или вовсе она испарилась; обмениваться мнениями? — он был не готов! Он обнаружил родственность своих побуждений, которые, казалось бы, никак не соотносились: желание освободиться от неоплаченного долга, избавиться от вечных угрызений совести, стремление к душевному удобству, к тому, в чем справедливо упрекнул его Подлепич. Теперь он мог бы даже углубить упрек Подлепича, вскрыть суть: не потому переменился к людям, что стал мудрее, зорче, требовательней, строже, а потому, что — незаметно для себя — стал относиться к ним утилитарно. Пока они безгрешны, безотказны, он друг им, а чуть что… Ему необходимо было, чтобы они бесперебойно, безупречно работали на завод, на цех и, стало быть, на него, не доставляя, стало быть, ему хлопот или неприятностей, а всякий перебой — минус для него, и те же, которые вчера еще были дороги ему, сегодня, послабев либо оступившись, теряли свою человеческую ценность в его глазах. Он растерялся, когда увидел себя таким, — это Подлепич помог ему увидеть.

И то, что он надумал в тот день — после разговора с Должиковым о Подлепиче, о премии, о выводах комиссии — тоже было чем-то вроде костыля, на который он намеревался опереться и, вооружившись дубинкой, помахать ею для острастки, а кое на кого и обрушить ее, чтобы не уличили в мягкотелости, в попустительстве прогульщикам и пьяницам, в пренебрежении выводами комиссии. Он тогда после долгого раздумья вообразил, будто рисует свое собственное, своим умом надуманное, а на самом деле — подобно дочурке Подлепича — только обводил, — тешиться этим было пристойно ли?

— Давай-ка уж заодно — на бюро, — ответил он Должикову. — А ты покамест подтягивай Юркину смену.

25

Года три назад, когда Дусина болезнь не зашла еще так далеко и Дуся подолгу бывала дома, хотя уже и не вставала, жили вроде бы одной семьей: с работы Зина — сюда, на работу — если днем — отсюда, и лишь ночевать — к себе, чтобы не тесниться.

Тогда он этому не придавал значения, а потом уж заметил, что в тот год частенько заговаривала Дуся о смерти, причем — легко, даже весело, как бы шутя, но прошло некоторое время, становилось ей день ото дня хуже, и прекратила об этом, напротив — загадывала всякое вперед, строила дальние планы. Например: как они будут Лешку женить, или представлялась наставницей в Оленькиных школьных занятиях.

А в тот год, сравнительно еще благополучный, смутила она однажды и Зину, и его, да как смутила! — жестоко, не только в краску вогнала. Они, конечно, набросились чуть ли не затыкать ей рот, но она — свое: дескать, умру вскорости, не жилица я, это все понимают и вы понимаете, а вам-то, сказала, жить, и Юре, и детям, и тебе, Зина, так ты уж Юру в беде не оставляй, ты ведь ему симпатизируешь, знаю, и дети к тебе привязаны, и мне бы спокойней знать, что он с тобой, когда умру, не с кем-то чужим. Зина вспыхнула тогда: что́, мол, за фантазии такие-растакие, замолкни, а то уйду и больше не приду! А Дуся не замолкала, улыбалась: завещание, мол! Мука была — такие разговорчики; у него слезы наворачивались на глаза, но молчал, не находил, что сказать.

Потом, слава богу, заглохло это — и не вспоминали; Зинка мне сестра, говорила Дуся, родная, родней быть не может, и ты, Юра, будь ей братом, родным, помни.

А у него и без Дусиных заклинаний были братские чувства к Зине, и в первый месяц после несчастья, когда она, не опомнившись еще, ходила сама не своя, он всякий раз утешал ее, но не словами, слов-то нету таких на свете, а так: то обнимет чуть-чуть, то погладит. Тогда — в Зинином беспамятстве, в обоюдном горе — эта братская нежность была дозволена ему, а потом как бы вошла в обычай. Нежничая так, он ни о чем, кроме горя, обрушившегося на них, не думал и ничего другого не чувствовал, кроме желания утешить ее, но позже стал чувствовать другое. Однажды она в испуге подняла на него глаза: «Ты что?» Тоже, видать, почувствовала, что нежничает он не так, как прежде. Не бойся, успокоил он ее, ты ж мне сестра. Все-таки, братик, сказала она, давай полегче, не прижимай. Посмеялись тогда, — горьковат был смех, — и на том его нежности с ней закончились. Как только выбил из себя эту дурь, так сразу враждебен стал к Зине, будто она виновата была, что здорова, цветет, а Дуся больна, увядает. Эта враждебность со временем тоже вошла в обычай, но Зина не обижалась на него, словно бы понимая, отчего он переменился. Так было лучше для них обоих.

Так бы и продолжалось оно бесконечно, не вздумай она уезжать.

Но всему приходит конец — и хорошему, и плохому, и разумному, и безрассудному, а он не мог сказать, чему пришел конец — тому или этому, и какая полоса началась — та или эта, потому что все перемешалось. Он лишь безрассудность мог отместь, не раздумывая, а хорошего уже не ждал. Жизнь его сложилась таким печальным образом, что в последние годы стало постоянным, преобладающим и, собственно говоря, привычным состояние душевной угнетенности. Передать это словесно он тоже не мог: в постоянстве было свое непостоянство — множество разноречивых переливов, и приливы, конечно, и отливы. Не было бы отливов, не выдержали бы нервы. Физическую боль — и ту медицина рекомендует снимать. Он поднаторел теперь в медицине. Но тут не промедол нужен был ему, не морфий, а отвлекающие средства, которых, конечно, не счесть. Легче всего, когда работается с удовольствием, но не всегда так работалось. Сутки-то круглые, а круглые сутки работой себя не займешь. Это было у него как Дусина болезнь — в точности, да и связано-то неразрывно с Дусей: лучше, хуже, легче, тяжелее, отпускало, вновь прижимало, но избавления не было, с этим жить суждено было до последних дней и знать, что возврата к выздоровлению, равновесию, спокойствию быть не может, и по-настоящему лучше уже не будет, а только хуже.

Но и от счастья своего ждал только несчастья.

Зарылись-в свои норы, он — в свою, она — в свою, и носа оттуда не казали четыре дня, из них — два выходных, эта суббота была нерабочая. Тридцатого числа на работе он подошел к ней, не мог не подойти. Тридцатого был Генкин день рождения, и был у них обычай ходить на Генкину могилу в этот день.

Он взял со столика журнал, где регистрировались дефекты, раскрыл, будто понадобилось что-то посмотреть, и с этим журналом в руке, слюнявя палец, перелистывая, спросил:

— Ну, так как? Сходим?

— Чего ты маскируешься? — глянула она на него исподлобья. — Сходим.

У него дело было после работы, не хотелось откладывать, да и откладывать, пожалуй, нельзя: тот человек, у которого надеялся он получить нужную ему справку, постоянно бывал в разъездах и, сказали, опять собирается куда-то по службе.

Про того человека он стал было говорить ей, объяснять, но она не слушала его, и уговорились в таком-то часу встретиться прямо на кладбище. Снова сочтет, что чего-то пугаюсь, подумал он, трушу идти с ней вместе, маскируюсь каким-то делом.

Но это нужно было сделать.

Это нужно было, чтобы отвязаться от Лешкиного поручения, то есть развязаться, выполнить, потому что — как ни хлопотно было оно — а делалось для Лешки, и все-таки приятно было это делать.

Так лишь говорилось, что сидел он четыре дня в своей норе, — не сидел. Ту девчушку, Лешкину, по адресу разыскать не удалось — не жила уже там, а следы потерялись, и единственный слабый след вел к тому человеку, родственнику той девчушки. Дорожка к нему оказалась извилистой, — находился за четыре дня, набегался.

А на пятый день после работы, рискуя низко пасть в Зининых глазах, не упустил-таки того человека, а мог, как выяснилось, упустить.

Подвезло, значит, но Лешке никак уж не подвезло, — до чего же невезучее было семейство Подлепичей! Разумеется, о такой штучке, которая втихомолку сыграла свадьбу, горевать не приходилось, но разве парню это втолкуешь?

Он шел на кладбище и тягостно обдумывал, как быть, когда Лешка позвонит; написать, что ли, упреждая звонок? Скрыть? Скрытничать, пожалуй, умел, а вот врать — не очень-то. Себе самому, правда, врал иногда и Зину пытался вовлечь в это вранье: «Будет, как было», — на лестнице, больничной, четыре дня тому назад произнесенная фраза. Счастье шло об руку с несчастьем.

Тягостно было идти на кладбище, — каждый год, тридцатого, ходили, но никогда еще не было так тягостно.

Она уже ждала его.

Он увидел ее издали, а она — тоже издали — услыхала, как он идет, загребая ногами сухие листья. Так шелестело, чуть ли не скрежетало, словно по жести, что слышно было, кажется, за версту. Уже зачастили утренники, оставляя смутную память по себе на целый день, и вечерело туманно, сгущалась синь в дальних концах аллей, будто что-то жгли, и проволочная травка была с пушистой сединой. Деревья, осыпавшиеся, и еще не осыпавшиеся, словно оттаивали, капало с них. Низина за кладбищем сплошь заполнена была недвижным, стоячим молоком, и зябко тянуло оттуда, пронизывающе — ноги чуяли. А дальше, в кладбищенской чаще, холодок был иной, прелый, грибной, и все еще глянцево, с зеленоватым проблеском, желтели остролистые клены на главной аллее.

Она уже ждала его, сидела в оградке, — там лавочка была, которую когда-то он поставил.

Шуршало под ногами, а в оградке — выметено, чистенько, посыпано песочком, — он даже не решался войти, не натоптать бы. Она сделала знак ему рукой, и он вошел, сел рядом с ней.

Белые астры в горшочках стояли под надгробным памятником; памятник был дорогой, мраморный — по заказу завода, и от завода же — надпись, но это позже соорудили, через год, а сразу повесила Зина на оградке доску, тоже вроде бы мраморную, со своей надписью — от себя. Надпись была такая пышная, витиеватая, что он, приходя, старался отводить от нее глаза. Как-то пришли с Маслыгиным, тот сказал: «Ну и эпитафия! Ты уж наберись, Юра, смелости, посоветуй снять». У Зины был нормальный женский вкус, несмотря на некоторую внешнюю грубость. В одежде, в домашнем убранстве крикливости она не терпела, Но за эту надпись, надгробную, самостоятельно сочиненную, держалась крепко. Он и не пытался сломить ее упорство.

В этой надписи было еще и такое, что никак не вязалось с нынешним годом, с нынешним днем, и потому потребность отвести глаза чувствовалась нынче острее, чем когда-либо. В этой надписи было что-то крикливое, надрывное, клятвенное — то же вранье, в которое он, помимо воли своей, вовлекал упрямую сочинительницу. Так надрываются-клянутся, когда себе же не верят и силятся уверить хотя бы других. Он не смотрел на эту надпись, но ему казалось, что она смотрит, не может оторваться.

— Весной подкрасим ограду, — сказал он, а она ничего не сказала.

Когда же это началось? — вдруг спросил он себя. — С чего? В какой год? В какой день? Тогда ли, когда она уже вышла за Геннадия? Или раньше? Тогда ли, когда Дуся впервые ее привела в заводское общежитие? Но я же тогда был еще не женат, подумал он, а она не замужем; как же так? Или это только кажется, что началось давно, а началось недавно. Когда же? Он вроде бы собрался писать историю, слагать летопись задним числом. Он вроде бы подумал, что, не случись несчастья, обоюдного, двойного, ничего бы не было. Несчастье шло в обнимку со счастьем. Он скверно думал, мерзкие были у него мысли.

Тогда он подумал о другом: о море, об океане, о приливах и отливах. Уж это не случайность? Уж в этом-то свой закон! Случись несчастье с Дусей прежде, сказали бы, что бог наказал. Но не за что было наказывать — даже богу. Даже богу, подумал он, которого сами же верующие вечно клянут за несправедливость. Справедлив не бог, подумал он, справедлив закон, потому что бог — это ложь, а закон — это истина; ложь справедлива быть не может. С богом было просто: наказывал за грехи, — а у кого их нет? С судьбой, подумал он, тоже просто: она не ведает, что творит. А тут — не бог и не судьба, тут — закон, который еще не познан человеком: закон испытаний на излом. Зачем такой закон? А без него нельзя: выродится человечество, превратится в сонмище избалованных судьбой неженок. Берется на выборку человек, подумал он, испытывается по всем параметрам. Почему Подлепичам такая честь? Почему Близнюковым? А может, все проходят проверку; может, это всеобщий закон, и только одни раньше, другие — позже?

— И дерево надо бы спилить, — сказал он. — Видишь? Засохло. Ясень, что ли?

— Не знаю, — ответила она рассеянно; глаза у нее влажно чернели; он глянул: нет, не плачет; мраморная была чернота. — Вот это надо бы убрать, — показала на доску с надписью. — Должно быть что-нибудь одно.

— Снимем, — охотно пообещал он.

— Нет, ты сейчас сними, — сказала она, как закапризничавший ребенок, и даже ногой слегка притопнула.

— Ты, как ребенок, — сказал он. — Что я, хожу с инструментом?

Должно быть что-нибудь одно, подумал он, это верно. Набегался, находился, выяснил: свадьбу сыграла. Должно быть что-нибудь одно. Генки нет, но есть Дуся. Снова поперли скверные мысли.

— Лешкина-то невеста номер отколола, — как бы пожаловался он. — Или кем там она ему приходится…

Он стал рассказывать подробности, но Зина перебила его:

— А ты не переживай! В чужую душу не влазь!

Он сказал, что не чужая душа: сын; а она сказала, что Лешка ей тоже не чужой, но она — не о Лешке, а если уж о Лешке говорить, то это — жизнь, это, мол, неизбежно; проверка на излом, подумал он, на выборку, однако что ж за выборка такая, не выборочная?

Тесно было сидеть: лавочка коротка; он отодвинулся, поерзал, хотел было встать, но она усадила его:

— Чего ты? Не съем! Здесь можно, — сказала она, как бы прижимаясь к нему. — Здесь все можно. Там, — махнула она рукой, — сердце болит. Здесь не болит. Нормально бы наоборот, а? Мне — нет. Мне здесь хорошо. Здесь — честно. В открытую. Он не осудит!

Она уж и Генкой, Геннадием назвать его не отважилась. Он! Тесно было сидеть, нехорошо тут, везде нехорошо — и там, и тут, а так бы сидеть и сидеть — долго.

— Я не про Лешку, — качнула она головой, вдруг возвращаясь к сказанному. — Я про невесту. Не влазь в чужую душу, — повторила. — Ты вечно влазишь, не можешь без этого жить. Невеста, невеста! Какая она ему невеста?

— Защищаешь?

— Себя защищаю! — чуть ли не выкрикнула; тихо было на кладбище, поблизости — никого, а шум городской доносился чуть-чуть, неясный, ровный, непрекращающийся гул. — Верность до гроба! — понизила голос — Это красиво. Геройство! Этому поклоняюсь. Но не всегда получается, Юра. Это уж — как жизнь покажет.

— Не знаю, — сказал он. — По своему приказу все-таки верней. Мне за парня обидно: веру потеряет. В женщину. Во всякое такое… А без веры, Зина, нудно, невыносимо. А там, гляди, и в отца потеряет веру. Прикажет жизнь отцу — куда денешься?

Она закивала головой — мелко, словно бы судорожно, и словно бы соглашаясь с ним, а в сущности не соглашаясь.

— Прикажет — никуда не денешься. И не переживай! Что за вера такая, которая только при солнышке светится? «Вера нужна, когда тучи, когда темнота. При солнышке и без веры можно. И живут себе припеваючи; скажешь, нет? — Она примолкла, сидели тесно, хорошо было так сидеть, убаюкивала тишина, убаюкивал дальний, ровный городской гул. — А мы, Юра, люди с тобой, — склонила она голову ему на плечо. — Не звери. Не эти самые… млекопитающие. Мы и без солнышка люди. — Распрямившись, она запрокинула голову, глянула вверх, в желтоватое, уже подернутое сумеречной поволокой небо. — Вот мы сейчас пойдем к тебе. Да. Пора уже подомовничать. Ты там без меня, наверно, мохом оброс. Пойдем, и чтобы все было, как было. Ясно тебе? — повернулась она к нему, потрепала его по щеке.

— А я что говорил?

— Говорил, говорил… — оправила она платок на голове, встала. — Ваши мужские слова! — Вздохнула. — Да и наши… Ну, подымайся, рабочий народ! — подала ему руку, но тотчас отняла, словно бы передумала, и подошла к могиле, поклонилась. — Прости, Гена.

А это уж было лишнее, — это как надпись на доске, эпитафия. Пускай кто другой снимает, подумал он, мне не к лицу.

Она закрыла калитку, заперла, взяла его под руку, и пошли по аллейке, по листьям, по жести, — железно шуршало.

— Счастье с несчастьем, — подумал он вслух, а она не расслышала или не поняла, переспросила. — Да ничего, это так, — сказал он, и уже до самых кладбищенских ворот ни о чем не говорили.

Потом, в трамвае, на задней площадке, прикасаясь лбом к оконному стеклу, она спросила:

— Для чего живем, Юра? — И сама себе ответила: — Для того и живем, чтоб жить. А как? От нас зависит. И вот что, Юра, заметила: когда людям хорошо, никогда не спросят, для чего живем. Даже в голову не приходит.

Домой, так домой, подумал он, несчастье — не кладбище, несчастье — в больнице, несчастье — у Лешки, а дома — счастье. Ему тревожно было за Лешку, еще тревожней — за Дусю, за Оленьку — тоже; вечная была тревога, но дома, с Зиной, — какое ни есть, а счастье. Словно убегая от вечной тревоги, он живо представил себе, как они придут и как возьмется Зина за уборку, начнет с кухни, закроется там, а он, зная, что она рядом и хоть ненадолго, но тут, с ним, засядет за письменный стол, вытащит свои чертежики, будет сидеть, думать, обдумывать то приспособление, о котором говорил Булгаку, или ту перепланировку, о которой говорил Должикову. Кое-что было уже в голове, и пригодилась Зинина мыслишка — убрать с прохода контрольный пост, и все это просилось на бумагу. Чем не счастье?

Они приехали, когда уже стемнело, вошли в темноте, он отыскал на ощупь выключатель, зажег свет; пахло краской, известкой, малярных дел было еще — непочатый край. Ничего, подумал он, с Зиной не страшно, с Зиной сделаем. Четыре дня назад было страшновато — идти к ней, оставаться у нее; там были бы они одни, а здесь, в его доме, была с ними Дуся — незримо присутствовала. Так думал он не раз, это было заклятие дьявола, и теперь подумал опять.

И зазвонил телефон.

И это тоже было уже когда-то: падал снег, и Оленька возилась на коврике. Тогда он ничуть не испугался телефонного звонка, был еще не пуглив, а теперь испугался. Так и ёкнуло сердце: это из больницы!

Но не из больницы звонили, — с завода. Ну вас к черту, подумал он: отлегло.

Звонили из комитета комсомола — какая-то девица-бестолочь, и невозможно было ничего понять. Кто-то попал в милицию, в Калининский райотдел, — за что попал-то? кто? В трубку говорите, сказал Подлепич, а не мимо. Кто-то попался, и надо выручать, требуют мастера. Какого мастера? Мастеров много, а порядка мало. Наконец-то понял он, что попался кто-то из его смены и хотят, чтобы брал он кого-то на поруки. Слушайте, сказал он, звоните в штаб дружины, у меня ноги не казенные. Этого ему еще недоставало.

Зина появилась на пороге.

— Вот ответил, как подобает. Раз в жизни. Ты что, мальчик? Никуда не ходи!

— И не собираюсь, — буркнул он.

Она глянула на него недоверчиво:

— Смотри же!

А чего смотреть-то? Пока она громыхала ведром, он быстро оделся, пошел к ней извиняться:

— Понимаешь, надо. Мало ли что. Это Чепель, конечно, накуролесил по пьянке. Может, пустяк, уговорю. А задержат, завтра в смене опять прокол. Хоть сам становись к стенду.

Зина ничего не сказала ему, повернулась спиной, принялась намывать газовую плитку.

Это часа полтора, подумал он, туда да обратно, да еще — если с транспортом повезет; до Калининского райотдела было далековато.

А в райотделе вот как дело-то обернулось — непредвиденно, неприятно: ладно уж — Чепель; куда ни шло, фигура такая, популярная в этом смысле, а то ведь Владика задержали, не Чепеля.

26

Ни за что не стал бы он искать поручительства или заступничества, просить дежурного, чтобы справлялся о нем на заводе и там удостоверяли его личность, и тем более не стал бы звать на помощь Подлепича или еще кого-нибудь, но в дежурке решили по-своему, ничего с ним, разбушевавшимся, не согласовывали, никаких свидетелей не вызывали, а только расспросили, что за драка была, из-за чего, как попал в «Уют», и составили протокол, велели подписать, прочли мораль и затем уж выпустили на свободу, отдали на растерзание Подлепичу.

Там, возле милиции, была остановка троллейбуса, и могли бы поехать, но Подлепич даже не глянул туда, был взбешен, как видно, а в троллейбусе бешенству воли не дашь, и пошли пешком.

Он, Булгак, тоже был взбешен — не меньше Подлепича, и жаждал выговориться, доказать свою правоту, повергнуть в крах неправых — милицию, ресторанных пижонов, всех на свете, кроме себя самого, но Подлепич, взбешенный, молчал, и он молчал, не меньше взбешенный, а может быть, и больше, и молча, крупным шагом, шли, да только неизвестно куда.

«Какой же ты слабак! — сказал Подлепич. — Ведь клялся же, божился — не идти! И все-таки пошел!» — «Слабак, Юрий Николаевич. И клялся, и божился. И все-таки пошел». — «Не уважаю слабаков!» — «Да я и сам не уважаю». — «Но что тебя толкнуло?» — «Да папочка, Юрий Николаевич». — «Какая папочка?» — «Да ледериновая. Да вы же помните тот день: еще сказали мне, чтоб тэ-шестые брал на осмотр, а после ка-десятые пойдут». — «Ну, помню». — «И подошла С. Т., вручила папочку». — «Раскис?» — «Раскис, Юрий Николаевич». — «А вот не надо раскисать. Учись-ка у меня». — «Забыли вы, как это берет за горло!» — «За горло или за сердце?» — «За горло, Юрий Николаевич. Я этих выражений, сердечных, не употребляю». — «Какой герой! Посмотрим, что запоешь на лобном месте». — «А далеко еще?» — «Когда ведут на казнь, не отвечают на такие вопросы».

Шли молча.

«Что было в ресторане?» — спросил Подлепич. «Я по порядку, можно?» — «Только спокойней, Владик, не волнуйся». — «Я не волнуюсь, — просто слов не нахожу!» — «Так было плохо?» — «Так было хорошо! Вначале. Банкетный зал еще не освободился, сидели в вестибюле, кто где, кто с кем, а я…» — «Понятно, — сказал Подлепич. — Ты с ней». — «Я с ней. И вот представьте, Юрий Николаевич: шум, гам, кругом народ, приподнятое настроение, музыка доносится, а мы сидим, как будто бы одни, тут я, а тут — она, фантастика, и говорим про технологию. О, если б она знала, Юрий Николаевич, что все эти тэ-шестые и ка-десятые и техпроцессы, и техрегламенты, и писульки в газету — мне до лампочки! Вся эта мура! Если б она знала! Но она ничего не знала и не должна была знать. Она спросила, посмотрел ли я те материалы, в той папочке, ледериновой, и буду ли писать заметку. Вы, Юрий Николаевич, уже забыли, как берет это за горло! Вы не поймете, как нужно было мне ответить ей, что все в порядке!» — «Нет, не пойму», — сказал Подлепич. «Но я ответить так не мог!»

Шли молча.

«А что вас затрудняет, Владик?» — спросила она. «Риск! — сказал он. — Сдавать моторы на сбыт без КЭО — все же риск. Это надо годик обождать». — «Годик?» — подняла она брови. «Ну, полгодика, в крайности, — сказал он. — Пока не добьемся гарантии от конвейера. Это надо сборщиков сперва настропалить. С тэ-шестыми еще так-сяк, можно будет в скором времени пропускать сквозняком, а другие модификации…» — «Что другие?» — занервничала она. «А другие, — сказал он, — нельзя. Даже сокращать контрольные операции». — «Даже сокращать — и то нельзя?» — нервно усмехнулась она. «Даже сокращать, — сказал он. — Вот вы пишете по тэ-шестым: не смотреть вкладыши. Согласен. Но поддон все же надо смотреть. Визуально. Если металлическая пыль в поддоне, алюминиевая стружка или вкрапления на стенках, значит вкладыши с дефектом. Значит, надо так и записать в техпроцесс: при обнаружении того-то и того-то в поддоне производить контрольный осмотр по старой технологии».

Шли молча, но, видно, притомился конвоир:

— Вот четверка, до универмага, а там пересядешь.

Побежали, поспели, втиснулись, — где же лобное место?

«Ну, а что было дальше?» — спросил Подлепич. «А дальше было неважнецки, Юрий Николаевич. Дальше поругались». — «Ну, ты ж и штучка, Владик! Ругаться! И с кем ругаться!» — «Она сказала, что все эти перемены в технологии коснутся рядовых моторов, а экспортные будем проверять по-старому. Вы понимаете, какая линия? И как я мог не поругаться?» — «Да, понимаю, — сказал Подлепич. — Затронула твой пунктик!»

Возле универмага слезли, но на восьмерку сразу он не пересел, потому что снова стала сочиться кровь из носа, — это был единственный удар, который он пропустил — там, в ресторане, когда схватился с теми пижонами. Подлепич протянул ему носовой платок.

— У меня есть, — сказал он и вытащил свой, в ржавых пятнах; надо было еще пройтись немного, пока кровь остановится, — не лезть же в троллейбус в таком виде.

Их было трое, тех пижонов, посторонних, но буря разразилась из-за одного, который позволил себе грязно выразиться, когда С. Т. пошла танцевать. Это была дешевая острота, имевшаяся, кстати, и в его арсенале, и кстати, он не гнушался пользоваться ею в других случаях, но в этом — не стерпел, потому что пущена была в адрес С. Т. Никто из заводских не заметил, как разразилась буря, а произошло это в вестибюле, куда он вызвал того, сострившего, пижона. Они, заводские, только сели за стол, выпили по бокалу шампанского и заиграла музыка, — он не успел даже допить свой бокал и не притронулся к еде. Музыка так гремела, что можно было палить из пушек, и никто не услышал бы. Пижонов сразу отпустили, потому, что какая-то зануда заявила, будто агрессор — он, а те оборонялись, но на самом деле он оттого и пропустил единственный удар, что нанесен был исподтишка, когда еще и драки не было.

— Тут я живу, — показал Подлепич рукой на пятиэтажный дом. — Зайди-ка. Примочку хотя бы приложим.

Кровоточило, черт побери, а то бы — дудки, не хотелось заходить: вот оно, лобное место! — но и Подлепич, видно было, с неохотой пригласил, помялся, прежде чем впустить-то. Ты не смотри, сказал он, что у меня тут Мамай воевал: никак с ремонтом не покончу. В передней возле вешалки лежала бумажка-записка, прочел ее, скомкал, вроде раздосадованный, и бросил в мусорное ведро.

— Ложись полежи, — кивнул он на тахту; кровоточило еще, надо было лечь. — Да не снимай, не снимай, чего-нибудь подстелем. — И подстелил. — Попробуем холодную примочку.

Попробовали, помолчали, неловко было, черт возьми, а Подлепич не велел вставать, ушел на кухню, щелкнула дверца холодильника — слышно, вернулся с полным ртом, жевал, нагоняя аппетит; спросил, пришлось ли хоть в «Уюте» подхарчиться. Спасибо, сказал Булгак, не голодный; а голоден был зверски: с полудня, с обеда на заводе, ничего не ел; пойду-ка я, сказал; где ж казнь-то? Иди, коль не сидится, сказал Подлепич, а то смотри: добро пропадет, сосиски наварены; с горчичкой, а? — спросил — не соблазню? Уже прошло, не кровоточило, и буря улеглась, и пусто стало в голове: что будет, то будет.

— Вроде соблазнили, Юрий Николаевич.

То-то же! — так мог бы сказать Подлепич, или это могло бы отразиться на лице, но ничего не сказал, и лицо как бы безмолвствовало, и пошли вдвоем на кухню, а там тоже недобелено было, недокрашено, банки стояли с краской на подоконнике, кисти лежали, помазки; Подлепич, словно бы стесняясь, объяснил, что вот, мол, взялся с огоньком, да огонек угас.

— А если в четыре руки? Я, правда, не специалист, но могу подсобным — к вам…

Сказал и пожалел: подхалимаж! — нельзя было так говорить; рыльце, значит, в пушку, если понадобилось подлизаться к своему благотворителю; шел на казнь — удостоился кормежки. Это угодливое предложение осталось, однако, без ответа, — сто́ит ли, мол, реагировать на детский лепет! Взял Подлепич из хлебницы ржаную буханку, ловко, одним махом, держа на ладони, отсек ломоть.

— Может, белого? У меня пшеничный есть, но поскольку горчичка…

Был он чем-то удручен и как-то удрученно сосредоточен на еде; это ясно: привод в милицию приятностью не назовешь, но не этим, показалось, почему-то, был он удручен, да и более того — наверняка, подумалось, не этим! Видно было: тоже проголодался; но видно было и другое: механически ест.

— Рекламировали, — сказал Булгак, — а горчицу не берете.

— Я тебе историю расскажу, — ковырнул Подлепич ножом в горчичнице. — Была у моего сына девушка… — И рассказал, намазывая сосиску, откусывая, жмурясь. — Можно считать, твоего поколения Лешка; ну, чуть младше; психология, можно сказать, та же. То есть ты его поймешь. А я на распутье, — помахал он вилкой. — Что ему ответить? Боюсь, служба пойдет у него вкривь и вкось… Боюсь, слишком близко к сердцу примет…

Слишком! — это возмутило: иначе ж не бывает! бывает? У самого так было? но тогда и говорить не о чем, тогда — мираж в пустыне, мыльный пузырь, о пузырях ли говорить, о миражах, или всерьез? Он, отец, желает сыну, чтобы тот пробавлялся мыльными пузырями, находил смысл в миражах!

— Вы, отец, — возмутился Булгак, — желаете сыну, чтобы у него было не слишком, боитесь, что если будет слишком, то служба пойдет вкривь и вкось! Да вы ничего не понимаете в этом, Юрий Николаевич, и не беритесь…

— В чем? — будто бы насмешливо спросил Подлепич.

— В этом! В этой области! В которой вы хотите установить какие-то допуски… Плюс-минус столько-то сантиметров! Или градусов! Или еще чего-нибудь… А там никаких допусков нет. Все — впритык, заподлицо. Все — слишком. Только слишком!

Подлепич, видно, порывался возразить или вставить что-то свое, стариковское, уравновешивающее, но зла была горчица — жмурился, пофыркивал и, лишь покончив с едой, как бы отдышавшись после забористой приправы, сказал разочарованно:

— Да ты теории разводишь!

А он теорий никаких не разводил; какие же теории?

— Это, — сказал он, — жизнь, и надо, Юрий Николаевич, понимать. И служба, между прочим, Лешкина или еще какая, чья-нибудь, ни вкривь, ни вкось не пойдет, а только — на подъем!

— Ну да! — не поверил Подлепич и даже рассердился, пожалуй, как будто бы над ним подшучивали. — Ведь травма же! И если, как ты говоришь, все слишком, то это ж травма не на месяц, не на год — надолго!

Тому, кто ничего подобного не испытал, бессмысленно втолковывать, что заблуждаешься; подъели малость, подзаправились, тарелки — в сторону.

— Чайку?

— Да как хотите, — сказал Булгак, — я не любитель, но можно, за компанию, а с вами не согласен: не травма это; не беда, не горе, не несчастье, а все наоборот, все это побуждает человека к наивысшей жизни.

— Обманутого? — нахмурился он. — Отвергнутого?

Да хоть бы и обманутого, хоть бы и отвергнутого! — все равно Подлепич не поймет, и доказать нельзя, доказывать бессмысленно.

— Оно внутри, — сказал Булгак, — в глубине; какой-то атом расщеплен, и все дальнейшее от человека независимо — от вас ли, от меня ли, от того, кто обманул или отверг; энергия высвобождается, мощнейшая, и если, например, был человек бессилен что-то сделать, то с этим, с зарядом, заряженный, делает!

— А что, конкретней, делает?

— Да все, что на роду написано! Все делает, все может.

Подлепич усмехнулся недоверчиво, снял с конфорки чайник, тронул пальцем, попробовал, горячо ли.

— Смотри-ка! — отдернул палец, подул на него. — А ты идеалист. Смотри-ка! Хотя и приплетаешь эти… атомы. Вот к чаю-то и нету ничего! — заглянул он в кухонный шкафчик. — Шли мимо, надо было зайти, купить, А я-то думал, что имею дело с материалистом.

Что думал Подлепич на самом деле, это было лишь ему известно; ругал себя? Какая ж, к черту, казнь! Какой же, к черту, строгий разговор! Ругал-таки, наверно.

— Мы с этим… с сахарком, — сказал Булгак, — есть сахарок, и ладно, а что до материализма, Юрий Николаевич, то тут он ни при чем, тут он не пляшет.

Лукавинка блеснула в глазах Подлепича, придвинул стаканы, стал разливать кипяток.

— Не пляшет, говоришь? — как будто бы посожалел, однако улыбнулся. — Ну, и добро. Не всюду же ему плясать.

Крут был кипяток — как бы не полопались стаканы.

— Вы ложечек давайте, — сказал Булгак, — стекло-то тонкое, или долью заварки.

— А вон, бери, — кивнул Подлепич на буфет. — В тебе, гляжу, много чего намешано. И тоже тонкое стекло. — Он потянулся к сахарнице, набрал ложечку с верхом и так держал, словно боясь рассыпать, или же застыл задумавшись. — Ты в вуз, говорят, готовишься? В какой, — спросил, — если не секрет?

Пожалуй что секрет, но раз уж раззвонили, да еще невпопад, в секрете мало проку.

— Готовлюсь, — сказал Булгак, — вообще готовлюсь, а не в вуз. — «Вообще готовлюсь жить, — подумал он, — но этого, конечно, не сказал. Выпытываете, Юрий Николаевич? Ну-ну, выпытывайте!» — и этого не сказал тоже. А может, и не так: и вовсе не выпытывал ничего Подлепич, а просто худо было ему, мрачно, — из-за сына, видимо; поболтал ложечкой, размешивая сахар, спросил, словно бы спохватившись:

— Вообще? А как ты это себе представляешь?

Булгак это смутно представлял себе и потому-то ударился в философию — в ту, ставшую уже историей, прежнюю, старую, с которой нигде и не ознакомишься, кроме как в читалке. При помощи этой философии, либо истории, либо, еще можно сказать, человеческого опыта, сформулированного учеными умами, он надеялся найти свою линию, вернее — выработать, вернее — утвердиться в чем-то своем, ему одному принадлежащем, но все это было сложно и объяснить этого Подлепичу он не мог. Подлепич сказал бы, что каша у него в голове после воскресных, да и не только воскресных, чтений, но это было бы неверно, голова была ясная, крепкая, он верил в свою голову, и главная трудность состояла не в том, чтобы запомнить, разместить это в голове, освоить, усвоить, закрепить, утвердить, и даже не в том, чтобы дать этому свою оценку, принять или не принять, одобрить или раскритиковать, а в том, что, сверяя эти мысли, чужие, древние, со своими сегодняшними, он все более и более убеждался в невозможности открыть себя через них: все было старо. Одно время казалось, что нашел-таки свою линию, — это после минувшего лета, когда отбился от прежней компании, молодежной, а к новой, летней, так и не прибился, замкнулся в самом себе, поставил себя выше всех и над всеми; в ту точку, вокруг которой якобы вращается мир, — но потом случилось прочесть об эгоцентризме, и умственная постройка рухнула: и это уже было. Все было, за что ни ухватись, с какой точки ни взгляни на себя, а повторяться он не хотел и, может, для того и забивал себе голову премудростями, отжившими свой век, чтобы иметь их в виду, не повторяться, не спотыкаться там, где спотыкались уже до него.

— Щупаю, — обхватил он чайный стакан руками, будто грея руки. — Все нужно проверить.

— Думаешь, — спросил Подлепич, — на все хватит времени?

— Думаю, что хватит, — ответил.

Но не об этом он думал, а о том, как не везет ему и как опять не повезло: пижоны в ресторане, ледериновая папка, техрегламент, экспорт, счастливое начало, пакостный конец, молчать бы уж и не кобениться, да не сдержался, пригласили в зал к столу, на резком полуслове все оборвалось, была надежда сгладить резкость за столом, но заиграла музыка, повскакивали с мест танцоры, божился же не принимать подачек, не примазываться к чужому веселью, наложил запрет, поклялся, что ничем не купят, и купили-таки, соблазнили, пригрели на минутку и задели за живое, бросили, встрял в драчку, пропустил удар, остался в дураках, уволокли, не дали доругаться, досказать, загладить как-то резкость, и теперь вообще неясно было, чем это закончится, что говорить при встрече, и если ничего не говорить, то это уж всему конец, он и желал, чтоб вышло так, и не желал, и запретил себе хвататься за соломинку, и ухватился, взглянул украдкой на часы, еще не поздно было возвратиться, доругаться или помириться, еще в «Уюте» не закрылось, там они, танцоры и танцорки, в том зале и за тем столом, и если сразу встать, вскочить, уйти, то можно бы поспеть, пока не разойдутся, и нужно лишь не мешкать, не тянуть, не дожидаться казни или поторопить Подлепича, чтобы не мешкал, не тянул, казнил уж и только отпустил бы!

То разговаривали, хоть и принужденно, а то, когда и принужденности не стало и мысль была уйти не мешкая, примолкли, тянули чай — глотками; залпом бы! — не выпьешь: горячо.

Тут нужен был какой-то переход — Подлепичу, конечно, не ему — от сладеньких речей к несладким, горьким, и Подлепич, видно, выискивал — тот самый переход, и потому примолк, а он подсказывал Подлепичу, но тоже молча: давайте, мол, без перехода! Как ни горяч был чай, но допил залпом и снова глянул на часы, — теперь уже не осталось это незамеченным.

— Спешишь? — спросил Подлепич и, словно бы не требуя ответа, отставил свой стакан недопитый, расспрашивать, куда спешит, не стал.

Они пошли в переднюю, была опять неловкость, принужденность: приговоренный к смертной казни спасался бегством на глазах у конвоира — схватил с вешалки куртку, надел ее мигом; пожалуй, что в передней не казнят; казнись-ка, Владик, сам!

Но вовсе не про то сказал Подлепич, привалившись боком к стенке, ободранной, не беленой еще, не крашеной. Ну, стало быть, послушаюсь тебя, сказал, обрушу, стало быть, на сына правду — под твою ответственность.

— Под мою, Юрий Николаевич, — и хотел сказать, что правдой лечат, но не сказал.

Свежо было на воле, сыпались листья, шелестело в темноте, будто дождь, и там, где падал свет от фонарей, они, осы́павшиеся, сверкали на тротуаре, как лужицы.

Так надо было торопиться, такой был взят со старта темп, что только это было в голове и ничего другого. Не разошлись бы по домам, пока домчится! И все же стало кое-что наслаиваться — другое.

Прослоек было три, а первая: слабак! Слабак — в том, что похерил все свои запреты, раскис, задешево продался, и в том, что снова повлекло туда же, не попытался сопротивляться, и в том, что дожидаясь казни, опять же, кажется, раскис, купил его Подлепич, как никто не покупал, подвел к такому разговору, что похуже всяких казней, заставил выболтать тайное, и хоть не сказано было напрямую, но все же высказано нечто, а Подлепич — не медный лоб, ему ли не понять! Прослоек было три; первая — слабак: сам себя выдал!

Вторая: медный лоб! — теперь лишь дошло, что казнь отменена-то неспроста, амнистия назначена не добротой, а хитростью, все тот же подкуп пущен в дело, все те же приемчики, учительские.

Но третья прослойка была совсем иного свойства: он вдруг подумал, что не Подлепич нужен ему, понимающий его или не понимающий, желающий ему добра или опекающий его по своей учительской обязанности, а он нужен Подлепичу, да не по делу, по обязанности — просто так, по-человечески. Впервые в жизни, пожалуй, почувствовал он, что нужен кому-то просто так, и вместе с этим словно бы влилась в него какая-то жесткая, неуступчивая сила, и, повинуясь ей, он сбавил шаг, прошел вразвалочку еще немного и повернул назад — к дому своему, к общежитию.

27

Берите в мужья старых холостяков: они вам постирают, погладят, сготовят, подадут и еще посуду перемоют. Ну, стирка у него была налажена в прачечной — с доставкой, обедали на заводе, по выходным — в кафе, а все остальное он делал скрытно, не подчеркивая своего трудового энтузиазма, не ущемляя женского достоинства. Зато уж, если Лана бралась за что-нибудь, он обставлял это так, что впору бы по телевизору показывать, как жены создают семейный уют.

У них, у технологов, была гулянка в ресторане, а Должиков тем временем надраивал санузел. Пока нет Ланы. Она бы задала ему баню. А ей копаться в грязи позволить он не мог. «Балуешь?» — «Балую!» Кого же еще было ему баловать?

Человек в жизни, как солдат в походе. Каждому выдается персональный НЗ — неприкосновенный запас. Всякое такое: сухари, консервы, любовь к ближнему. Неприкосновенное раздаче не подлежит, но некоторые — по складу характера — не выдерживают, поедают или раздают. Он постоянно следил за своими чувствами — словно бы градусник совал под мышку: не переменилось ли что? Не переменился ли к Лане? Тот ли вольтаж? Все тот же был, ничего не менялось. Стрелка застыла на красной отметке, а дальше уже перегрев, аварийный режим. За себя он был по-прежнему спокоен и по-прежнему не спокоен за Лану. Это беспокойство он теперь формулировал, исходя из своих рассуждений о неприкосновенном запасе: Лана — раздавала, он — берег. Она, конечно, раздавала не то, что принадлежало ему, но все-таки раздавала: теплоту, ласку, заботу, участие. А он, как исправный солдат, всю жизнь хранил свой НЗ в запечатанном пакете, ждал команды — распечатать — и дождался. То, что хранится всю жизнь и не растрачивается по мелочам, то уж надежно, как срочный вклад в сберкассе. Лана была далеко не транжирка — в этом смысле, материальном, но душевные свои капиталы на сберкнижке не держала. Он не порицал ее, да и можно ли за такое порицать? Он только объяснял себя в беседе с самим собой.

Беседа затянулась, — еще разок протер он унитаз, отошел, глянул издали: блестит. Это как раз было не нужно, чтобы блестело, чтобы бросалось в глаза. И кафель блестел — тоже чересчур. Между тем пора бы и честь знать гулёнам, — он уже заволновался. Прежде был страх перед людскими толками, насмешками, грубостями на манер Близнюковой. Теперь он страшился другого: какой-то беды. Когда Ланы не было с ним, ему становилось тревожно. Она приметная: пристанут, нахамят, обидят. Эти рестораны — ну их к бесу! Она была порывиста, рассеянна порою, — на улицах движение, водители лихачат. Она была доверчива, легко сходилась с людьми, а люди разные; бывает, носят маски; доверчивому — не разобраться.

В своей тревоге он становился брюзглив, покряхтел, повздыхал: «Эх, маскарад, маскарад!»

К чему это ворчание? Да ни к чему. Стараясь все же оправдаться, он подумал, что ничего так не желает в жизни, так не жаждет, как уважения к себе, и уважают, да только — честно ли, не делают ли вида?

Сомнения ушли вместе с тревогой: звоночек был короткий, отрывистый, Ланин. Она всегда так звонила, будто уверена была, что ждет, прислушивается и, значит, услышит.

— Вот… тебе! — с порога протянула ему пучок оранжевых кленовых листьев. — Последние дары золотой осени.

А он засуетился. И дар принять, и снять с нее пальтишко, и руки обогреть; в такую пору — без перчаток? Не уследил, когда уходила. Букет? Куда же мы поставим? Он, впрочем, не был сентиментален и этих пыльных листьев, подобранных на улице, в квартиру не тащил бы. Но ей прощалось все; поцеловались. Она и не пила!

— Что там у вас, — спросил он, — не давали?

— Чуть-чуть, — сказала она, — шампанского. Я если выпью, умираю спать, а у меня еще работа.

— Ну, активистка!

— Нет, по другому профилю, по основному, — сказала она. — На завтра нужно кое-что подредактировать.

Она взяла халатик, пошла в ванную, дверь не прикрыла, рассказывала:

— Ай, жуткая толкучка, сумасшедший дом, обсчитывают, жулят, оркестр — пародия, шашлык — карикатура, ты ничего не потерял. Но именинница была на седьмом небе, и я довольна: сделали дело. Люша! — крикнула она. — Ты, кажется, опять выступал в этом жанре? Ну да, я же вижу! Я же просила ни к чему не притрагиваться! Я же сказала, что разделаюсь с делами и сотворю грандиозную чистку!

Она — разделается! Он мягко улыбнулся. Она и развлекалась в общем-то по-деловому, и с этой своей гулянки вернулась, как с очередного заседания, где не все было на деловом уровне, однако провели, сделали дело.

— А глазки спят! — заметил он, все так же улыбаясь мягко, когда она появилась в домашнем халатике.

— Ну, ну! Не агитируй! — обняла она его. — Завтра выходной.

Он тоже не лег еще, уселся в кресле, развернул газету, сегодняшнюю, читаную, но читанную наспех. Теперь уже покойно было, благодатно, Лана рядом, раскинула свое бумажное хозяйство по столу, — в мире беспокойно. Ну, это уж как водится: едва лишь унималось пожарище на одном краю земли, как разгоралось на другом. Теперь бурлила Африка. Стреляли, убивали. Но это было где-то далеко. Лана закинула руки за голову, прищурилась. Размышляла вслух или спрашивала совета? А если мы сделаем так, размышляла, введем в техрегламент визуальный осмотр поддона. Спрашивала? У него на коленях была газета, и в мире было неспокойно, но где-то далеко. Мысль, разумеется, он ухватил: осмотр поддона — самоконтроль; могу, сказал, только приветствовать, но что за спешность — техрегламент! — на ночь глядя?

Как будто заседание у них было, и кто-то нарушил порядок: она постучала карандашом по столу.

— Мне нужно, Люша, уходить из цеха.

Из цеха уходить ей было совсем не обязательно, да и куда же уходить? Достаточно было перейти на другой участок, об этом вскользь уже говорилось, но до поры откладывали это.

— Ай, брось! — поиграла она карандашом, покатала по ладони. — А перспективы?

Да ежели нет их во владениях Старшого, то где же они есть? Она сказала, что при Старшом не обанкротишься — цех твердо держит первенство, но и в космос не взлетишь. А хорошо б смотрелась на портретах! Я, кстати, не фотогенична, сказала она, и в крайнем случае пошла бы в ОГТ. Что же, это фирма! Но есть ли там вакансии, в отделе главного технолога? И возьмут ли ее?

— Возьмут! — поиграла она карандашом: подбросила — поймала. — Меня? Возьмут! В конструкторскую группу — хоть сейчас. Но по наладке или по нормалям я бы не хотела. Мне ближе технологический подотдел. Лишь бы куда я не пойду. Надо смотреть на несколько ходов вперед, и главное — чей ход. У нас есть парень в техбюро, который с утра излучает счастье только потому, что вечером по телеку будет какой-то хоккей. Можно ли так жить? Ты знаешь, Люша, — сказала она без передышки, — мне не хотелось бы появляться в техотделе с пустыми руками. С пустыми — ход не мой. А раз не мой, то перспектива не ясна. Мне нужно, Люша, что-то принести с собой, — нарисовала она это прямо на столе: какой-то эллипс. — И положить перед начальством как визитную карточку. Вот почему я спешу.

И эту мысль он сразу ухватил, но мысль-то была несерьезна: менять технологию или повременить — ОГТ и решает; ну и неси туда, сказал он, без них-то все равно не сделается, а козырнуть этим — не козырнешь: мероприятие-то всем известное, давно уже запланированное, и ход, ей-богу же, не твой, ты ж исполнитель.

— А производственный эффект? — пристукнула она карандашом по столу. — А то, что с вводом новой технологии исчезнет дефицит рабочей силы? А то, что можно будет ликвидировать ночную смену? А резонанс? Но надо ввести-таки ее, технологию, добиться, и я добьюсь, — не повышая голоса и не хвалясь, пообещала она. — Тогда это и прозвучит. На деле, донимаешь? А не на бумаге.

Ну, что он мог сказать ей? Вот здесь уж ход, сказал, не мой. Не твой, не твой, сказала она, мне надо уходить из цеха.

Как-то нехорошо подействовал на него этот разговор. Газета лежала перед ним, он уткнулся в газету. Ах, Лана, Лана, золотко, бесценный дар судьбы, неугомонное дитя. Ребенок. И золотая осень; букет стоял на этажерке. Ему бы, взрослому, попридержать ребенка, чтобы резвился в меру, а у него, сказать по совести, проскальзывала робость. Тогда, еще зимой, весной, не тушевался, резал правду в глаза, но это ж не ради правды, а ради избавления от колдовства. И, слава богу, не избавился, иначе весь свой век себя же клял бы. Жизнь. Да разве это жизнь была бы — без нее? Вся жизнь теперь уж в ней. Газета лежала на коленях, он читал про Африку. Несоответствие: стреляли, убивали, но это там, а тут стоял букет на этажерке. Нет, нужно было поделиться этим, безотчетным и бессвязным, настроившим его на необычный лад.

— Вот я тебе прочту, — сказал он вслух, — может быть, поймешь. Вот что творится на белом свете, а мы с тобой…

Она писала, черкала, опять писала и головы не подняла.

— К чему это ты прочел?

Ну, раз не поняла, то и не надо. Он отложил газету.

— А что, собственно, надо? — повернулась она к нему. — Ты против ОГТ? Считаешь, рано? Не доросла?

Теперь и он не понял: к чему же ОГТ? Какая связь?

— А связь такая, — прищурилась она, рисуя завитушки на бумаге. — Сейчас объясню. Есть радиус чувствительности, — объяснила, — у каждого. Когда мы чем-то омрачены, радиус резко увеличивается. И вот уже — Африка, ты выбрал африканца, которого там терзают, пытаешься страдать за него или вместе с ним. Но все-таки твой радиус не так велик, чтобы достичь туда. Пытаешься и не можешь.

Да он и не пытался. Он думал о ней и о себе. О том, сказал он, что для меня все начинается с тебя и на тебе кончается. А это как расценивать, спросил он, как силу или слабость?

— Фу, дурачок! — улыбнулась она. — Тебе мал радиус! Ну, говори, что стоны твоего африканца не дают тебе покоя. Что просыпаешься ночью и слышишь эти стоны. И говори погромче. Тебе, конечно, не поверят, но выдадут квитанцию: моральный счет оплачен, И с этой квитанцией ты будешь спать спокойно.

Да не было у него никакого африканца. Он это выдумал. Квитанции — другое дело. Квитанции-то были. Но нужно было, чтобы верили ему, а не квитанциям.

— Я что-то стал издерган, — признался он. — Мерещится всякое. Тебя долго не было — ну, думаю, случилось что-то.

Она пожурила его: нельзя же так; все было тихо-мирно, за исключением, как выразилась она, одной пацанской выходки.

Булгак? Милиция? А старшие куда глядели? Маслыгин, например! В командировке? В какой командировке! До вечера был на заводе и завтра собирает у себя пропагандистов.

Но верно: суть не в том.

Суть в том, что не было Маслыгина и драка — не при нем, и он теперь раздует это, а если бы — при нем, пожалуй что не раздувал бы. Такой был ход — первоначальный — мыслей. Но Лана к этому добавила еще, будто бы вызвали туда, в милицию, Подлепича, и якобы Подлепич в курсе всех событий.

Ну, рок!

— Да ты куда? — всполошилась Лана. — Взгляни, который час! Оденься, не лето!

А он схватил с вешалки шляпу и в пиджаке, без верхнего, побежал звонить Подлепичу. Не лето, да, но и не зима, и автомат был рядом — возле подъезда. Ну, рок! Последние дары золотой осени! — по щиколотку нанесло в телефонную будку сухих кленовых листьев. Он позавидовал Подлепичу: вот у кого был крепок сон — не откликался. Вот до кого не доносились стоны африканца. А мой африканец во мне, подумал Должиков, — хоть верьте, хоть не верьте. Уже собрался вешать трубку, как в трубке щелкнуло, голос был сонный. Конечно, разбудил.

— Ты, Юрка, извини. Что там с Булгаком? В двух словах.

— А хрен его знает, — ответил Подлепич. — Романтика, Илья.

— Романтика или мордобой?

— Мордобой, — сказал Подлепич. — А в протоколе: хулиганство.

— Дошло до протокола? Не зря, значит, мерещилось.

— Дошло, — ответил Подлепич. — А как же! Все честь по чести.

— Хороша честь! Очередной подарочек! Бесплатное приложение к выводам комиссии. Ты хоть разобрался? Что думаешь предпринимать?

— Да спать, Илья, — сонно ответил Подлепич. — Со временем, возможно, разберусь.

— Ты, Юра, в своем репертуаре. Ну, спи. До завтра.

Был, значит, протокол. Будет, значит, и официальное уведомление. Подарочек солидный — со штампом и печатью. Ну, рок!

Валилось и валилось на Подлепича — одно за другим, но был бы, право, грех еще и от себя присовокуплять к этому свое негодование. Подлепич, слава богу, не пешка, — разберется, выправится; вчера еще могли не посчитаться с ним, сегодня уж — не выйдет!

28

На семинар он не поехал: была телефонограмма, отменяющая вызов, а так надеялся повидаться с Ниной и, разумеется, огорчился, но затем сообщили, что семинар отложен и вызовут чуть позже.

Тридцатого, таким образом, ничто не мешало ему преподнести Светке сюрприз, нагрянуть в зафрахтованный ею «Уют», однако, собравшись, настроившись, он все-таки передумал: поостерегся вроде бы чего-то.

Стеречься ему было нечего, а как бы уступил распространенному предрассудку, согласно которому в его положении посещать рестораны было неприлично. Предрассудки порой обретают силу неписаных законов, но поскольку они не писаны, да к тому же, как правило, относятся к не стоящим обсуждения мелочам, с ними не спорят. И он не спорил, хотя в принципе отвергал их.

Все это были мелочи.

В предвкушении отъезда, в дорожных сборах он многое важное отложил до своего возвращения, то есть, попросту говоря, на день-другой выбился из рабочей колеи, но раз уж и отъезд был отложен, пришлось наверстывать упущенное.

День-другой — такая малость, что можно ею пренебречь, но оказалось иначе: он ощутил на себе, как это много сто́ит — день-другой! Это словно в ледоход: чуть дошло до затора, и громоздятся льдины, воцаряется хаос, река выходит из берегов. Чтобы не захлестывало быстротекущее время, он должен был рассчитать себя по дням и по часам. Именно себя, а не только работу, которую намеревался выполнить. Именно себя, — он повторял это себе в назидание; понравился неожиданный оборот: себя! Поспевать за временем, гнаться за ним — это теперь, во второй половине двадцатого века, смахивало на патриархальщину; нужно было идти со временем вровень либо даже опережать его. Встречный план.

О встречных планах, о соревновании предстоял серьезный разговор на партбюро, но помимо того задумано было собрать партгрупоргов совместно с профсоюзным активом, и еще маячило кое-что в пределах ближайшей недели. Он подметил такую психологическую особенность, — по-видимому, она была присуща не только ему одному, и потому стоило над ней призадуматься: заседательская суетня, когда она действительно становилась суетней, да еще и чрезмерной, угнетала его, ибо отвлекала от живого дела, но как только принимал он на себя инициаторскую, главенствующую роль в этой суетне, чувство меры изменяло ему, и суетня чудодейственно превращалась для него в живое дело. Других он порицал за это, себя — оправдывал. Других призывал не растекаться мыслию по древу на трибуне, а сам, увлекаясь подчас, уподоблялся им же, растекающимся. Ближайшая неделя сулила ему несколько запланированных разными инстанциями совещаний, — он полагал, что инстанции эти в своем заседательском рвении явно перехватили через край или, по крайней мере, не удосужились согласоваться друг с другом, но в то же время он сам у себя в цехе загромоздил ближайшую неделю не менее ретиво. Призрачное сияние личной инициативы, видимо, гипнотизировало его.

Положа руку на сердце, он мог сказать, впрочем, что не склонен упорствовать в своих заблуждениях или, вернее, не позволяет себе этого и, поддаваясь всяческим гипнозам, всегда готов бороться с ними.

Вот только бы не ограничивалось это декларациями, — нет ничего вреднее пустых деклараций: они усыпляют бдительность.

Он требовал от себя немногого — практического воплощения своих добрых намерений, но это было бы совсем не мало, если бы в его работе неограниченно восторжествовал такой принцип.

Пока что — в частности — дело сводилось к тому, чтобы разгрузить ближайшую неделю. Он взвесил поочередно, с предельной тщательностью одно, другое, третье. Встречные планы остались на первом месте. Выводам комиссии, обследовавшей участок Должикова, пришлось потесниться. Он перенес этот пункт на вторую декаду. К тому же у него была надежда, что за это время Должиков непременно блеснет, — должна же существовать прямая зависимость между прилагаемыми усилиями и их результатами!

Однако после выходного с утра стало известно, что снова набедокурил Булгак. Оперативно откликнулась на это прискорбное событие заводская сатирическая «Колючка». Щит с карикатурой, как всегда, расположен был неподалеку от проходной. Местные карикатуристы изобразили Булгака в плавках и боксерских перчатках.

Перед этим-то щитом и довелось посожалеть, что не преподнес сюрприза Светке, не удостоил ресторанное общество своим присутствием, поддался гипнозу предрассудка. Окажись он там, не допустил бы никаких эксцессов.

Это запоздалое сожаление странным образом связалось у него с навязчивой мыслью о своей вине перед Зиной Близнюковой. Сравнения были неуместны, но в том и другом случае он как бы уходил от личной ответственности, — так ему теперь казалось. Он уходил от нее невольно, без всякого умысла, но все-таки уходил. Об этом смешно было говорить всерьез, — это велась еле слышная — шепотом! — перекличка со своей собственной совестью, а в такой перекличке, считал он, вполне допустимы преувеличения.

Пока он стоял у щита и хмуро рассматривал карикатуру, со стороны проходной подошла Света, удивилась, увидев его. Не уехал? И не появился в «Уюте»? Так точно: не уехал и не появился; спасовал, — такое подвернулось неопределенное словечко, а определенней было бы выразиться: струсил. Она тем временем тоже рассматривала карикатуру, улыбнулась сначала, даже рассмеялась, но потом, перехватив его хмурый взгляд, нахмурилась, как и он.

— Честно говоря, с точки зрения твоего реноме, ты правильно поступил. — Она кивнула на карикатуру.

Честно говоря, плевать ему было на это самое реноме, но сказать так — значило бы щегольнуть пустопорожней фразой, и он промолчал. Они пошли через сквер по направлению к цеху. Она еще спросила его: «Ты в цех?» — «В цех, — ответил он. — Куда же!» Уже, видно, зачастили ночные заморозки, трава была обесцвечена, склеена, и опавшая листва тоже поблекла — сплошь в клею, и тропинки зализаны клеем. «Реноме, — сказал он, — плохое слово». — «Да, — согласилась она, — словечко с привкусом». Они шли через сквер, и сухие тополевые листья дружными стайками обгоняли их.

— Ты, говорят, крупно выдал кое-кому в дирекции по поводу крепежа, — то ли похвалила она его, то ли осудила. — Безобразие! Требуем соблюдения технологии, а не обеспечиваем самым необходимым. — Нет, не осуждала — Но не надо было акцентировать на экспорте. — Все-таки осудила. — Это, знаешь, какая аудитория попадется: дуб и воспримет дубово.

Он не об экспорте говорил, а о том, что нельзя дискриминировать серийную машину. Которая, кстати, аттестуется по высшей категории. Будет аттестоваться.

— Все равно, — сказала она. — Ты не рядовой работник, у тебя свой статус. Когда поднимаются по лестнице, лучше держаться за перила.

Она уже не впервые проявляла такого рода заботу о нем. Он напомнил ей, что у него должность выборная, а он не из тех, которые слепо держатся за выборную должность.

— Все это так, — сказала она. — Но ты уже набрал высоту. На тебя уж привыкли смотреть, задрав головы кверху. И любое твое, даже запланированное приземление будет воспринято как вынужденная посадка. А на вынужденную посадку идут не от хорошей жизни.

Он действительно не держался за должность, но и не мыслил себя теперь без нее. Было бы несправедливо лишать его работы, которой он увлекся и в которой только пробовал свои силы, копил их, разворачивался и далеко еще не развернулся. Светка ни черта в этом не смыслила. Светка предостерегала его от каких-то мифических катастроф.

— Пойми, Витя, если ты спустя какое-то время вернешься туда, откуда пошел на повышение, тебе будет кисло. Тебе нельзя возвращаться. Ты должен обеспечить себе перспективу.

Гарью запахло, горьковатым дымком, окалиной, — они шли мимо термического цеха, и еще не близко было до сборочного: сборочный замыкал растянувшуюся заводскую аллею.

— Да не пугай ты! — рассердился он, прибавил шагу: надоело выслушивать всякую дребедень. — Что на тебя нашло?

Ничуть не винясь перед ним в своей назойливости, она взяла его с таинственным видом под руку и как бы принудила приноровиться к прежнему, не слишком резвому шагу.

— Ты слушай меня, — сказала она доверительно. — Никого не слушай. Я знаю, что говорю. Слежу за этим… барометром. Стрелка, Витя, опять качнулась в твою сторону. До некоторых товарищей наконец-то дошло: подножку ставить, фу! И кому? Маслыгину! Это же свинство высшей марки! — Она говорила о свинстве, а лучше бы сказать о несправедливости. — Не стану скромничать: меня заело; давай, думаю, капну им на мозги. Ну, в общем, провела работу. Среди актива. В кулуарах. И, кажется, дело на мази.

— Какое дело? — спросил он грозно, и потому грозно, что сразу понял, о чем речь.

Она, как видно, в этом не сомневалась, заговорила жалобно:

— Сейчас начнешь ругаться… Предашь меня анафеме. И скажешь, что дело закрыто, и с этим покончено, и ты меня не уполномочивал, а если нет единогласия, то и не надо. Сейчас будешь отгораживаться от меня своей гордостью.

Это не гордость, сказал он, это здравый смысл. Но сказано было бессмысленно или, во всяком случае, неубедительно, — он и себя не смог убедить в том, что должен разругаться со Светкой, отчитать ее как следует. Ему противны были кулуарные интрижки, но, черт их бери, может, это вовсе и не было интрижками.

— Вот, вот! — подхватила она. — Здравый смысл! Ты слушай меня. Я знаю, что говорю.

— А что ты говоришь? — спросил он грозно, хотя ничего грозного в себе не ощущал.

— Я говорю: не вольничай! — сказала она с таинственным видом. — Сиди себе тихо. Недельку — можешь?

Черт-те что она говорила, склоняла его к какому-то мелкому сговору, толкала на какой-то жалкий путь, а он не дал ей отпора, превратил это в шутку: подумаешь, неделя! стоит ли говорить! Но он ведь не собирался ни шуметь, ни вольничать, — с чего она взяла? Он собирался на семинар и к Нине и вдруг подумал: это доброе предзнаменование, что семинар отложен. Опять блеснула надежда: порадовать Нину.

Но он сейчас же отмахнулся от этой мелочной надежды и от всего, что наболтала ему Светка, отгородился от нее не гордостью, так здравым смыслом, и тон переменил:

— А может, все-таки закончим? Закроем дело? И больше возвращаться к этому не будем, как договорились?

Они, положим, буквально и не договаривались, но Светка не пустилась в буквоедство, возражать ему не стала, и так, отгороженные друг от друга, они дошли до цеха, и там, прежде чем подняться на свой этаж, она сказала ему возле лестницы, что подготовлен упрощенный техпроцесс для КЭО, пора бы вводить в действие, это даст большую производственную выгоду, однако тормозят перестраховщики, а он, Маслыгин, не перестраховщик, и было бы желательно, чтоб ознакомился и подтолкнул.

— Поможем, подтолкнем! — пообещал он с неожиданной для самого себя готовностью, с внезапной живостью, хотя заглазно обещать, пожалуй, и не следовало бы.

Не всякий день, разумеется, заводская «Колючка» уделяла внимание сборочному цеху, и утро началось не так уж весело, но вслед за тем над этой хмуростью возобладала живость.

Он потому и заглянул к Должикову.

Сидели друг против друга Должиков и Подлепич, однако — не по рангу, как бы поменявшись местами: Подлепич — в кресле за столом, по-хозяйски, а Должиков — сбоку, гостем.

— И класть в основу надо, Илья, комплексную систему контроля качества, — говорил Подлепич, а Должиков слушал.

Эта картина в конторке КЭО, не совсем обычная, и живость, с какой говорил Подлепич, а Должиков слушал, показались Маслыгину знаменательными, да к тому же вполне соответствовали его собственной живости, возобладавшей над хмуростью. Не присаживаясь, расхаживая по конторке, он сказал, что утро было плохое, промозглое, но вот, кажется, распогодилось, — и подошел к окну: да, ясный будет день. А мы опять того… прогремели, заметил Должиков, на весь завод, — но в голосе слышались не уныние, не растерянность, а те же ясность, живость. Распогодится, сказал Маслыгин, нам не привыкать. И тут же он подумал, что становится зависим от настроения: на прошлой неделе был крут с Подлепичем, хоть и отверг потом свой утилитаризм, но положение-то в смене у Подлепича не изменилось! Подлепич изменился — так, что ли? А может, это лишь казалось? Что им, троим, не привыкать — говорено было не раз: самоуспокоение в некотором роде. Он перестал расхаживать, присел, но не к столу, а поодаль, в сторонке, как бы показывая этим, что вмешиваться больше ни во что не будет.

Должиков, кстати, так и понял: не к нему обратился, а к Подлепичу:

— Пиши, наверно, рапорт, Юра. И перебросим твоего Булгака на низкооплачиваемую работу.

Подлепич покачал головой.

— Нет? — придвинулся к столу Должиков, как бы заглядывая Подлепичу в глаза. — Ей-богу, Юра, сделали бы дело. Пускай месяцок посливает масло. — Не требовал, а уговаривал. — Или повывозит брак.

— Я против, чтобы ставить в угол, — опять качнул головой Подлепич. — Вообще я против, Илья, чтобы наказание унижало.

Должиков был в это утро терпелив, покладист: согласился.

— Вообще-то да. Но тут, понимаешь, такое: теория нас учит, а практика переучивает. Карикатуру вывесили… Это что, не унижение?

— Карикатура — это артогонь, — щелкнул Подлепич пальцами, нажал воображаемую гашетку. — Война. Но только тут не обойтись без артразведки. А то, неровен час, и по своим пульнешь.

— Эх! — вздохнул Должиков. — Нашлась бы добрая душа и убедила бы меня, что гарантировано: свой!

Подлепич — за столом начальническим — пожал плечами.

— А то чей же? Фамилия такая — Булгак. Вот и булгачит.

— Ты это Виктору втолкуй. Что всякие скандалы и переполохи — это от фамилии. На той неделе — партбюро. Чтоб зря меня за них не пропесочили.

Был брошен вопросительный взгляд на Маслыгина, и Маслыгин подтвердил это — насчет бюро, но больше ничего не сказал.

Потом, когда вышли с Подлепичем из конторки, он как бы возвратился к их недавнему разговору:

— А вот сегодня почему-то, Юрка, ты мне нравишься.

— Сегодня я и сам себе почему-то нравлюсь, — усмехнулся Подлепич. — Бывает. Но редко.

Пошло, видать, что-то на лад у него с Булгаком, стронулось, а он, Маслыгин, на себе испытал, как это существенно, и даже не в том существо, что стронулось что-то с Булгаком или с кем-то еще, или явилась счастливая мысль, возникли притягательные планы, а в том, что наконец-то произошел какой-то сдвиг, и раз уж стронулось — теперь покатится. Однако настораживала ирония Подлепича, его слова, произнесенные с усмешкой. И он, Маслыгин, видно, нравился себе сейчас, что тоже с ним бывало редко, и оттого-то все вокруг видел в розовом свете. Быть может, ничего существенного с Подлепичем и не произошло, а с ним, с Маслыгиным, и подавно. Карикатура в «Колючке», опять прогремели на весь завод, — этим, что ли, тешиться? Был чересчур снисходителен со Светкой. Этим?

— Мы миротворцы, — сказал он, осуждая то ли себя, то ли Подлепича. — Ты не находишь?

— Парень вступился за женщину, — насупился Подлепич. — Романтика замешана.

Как видно, этим-то пытался прошибить Должикова, да так и не прошиб по-настоящему. Как видно, этим Должикова-то и не прошибешь.

— Да нет, и не пытался, — ответил Подлепич не сразу и словно бы стесненно. — Лишнее. Кого-кого, а Илью этим прошибать совсем не след. Потянутся подробности — вытянется сплетня. Я, знаешь, не сплетник.

Похоже было, что не романтика тут замешана, а Светка. Романтика и Светка! Теперь уж это было как-то несовместимо.

— Булгак темнит, и ты за ним?

— Мои, Витя, версии, — стесненно сказал Подлепич. — А я не провидец. Могу и ошибиться. Ты не выпытывай: не я темню. А кто темнит, у того на это права. Душа — не форточка, свое — не наше. Я эти права уважаю! — с чувством произнес Подлепич. — Сдружиться — значит уважать. Булгака критиканам не отдам.

Ну, раз уж стронулось — теперь покатится. Подлепич был бодр, и он, Маслыгин, под стать Подлепичу — в приподнятом настроении, но у него, пожалуй, это началось с иллюзий, которыми нашпиговала его, по доброте своей, неугомонная Светка.

29

Подлепич звал к себе: зайди, мол, Константин, посидим, покалякаем. Об чем калякать-то? Об том, как влияет моральный облик на производительность труда? Эх, мама родная, дал бы большие деньги за такую пластиночку, такое устройство электронное: сунул под пиджак и сиди себе хоть на собрании, хоть на занятиях, хоть где. Всё отскакивает. Всякие умные речи, призывы, приказы, всякая мораль. Вот это была бы нормальная жизнь.

Но надо сказать, что давненько уж не звали его никуда, ни в какой приличный дом, а Подлепич позвал. Почему б не сходить? Деваться-то некуда.

В субботу был футбол по телевизору, — хоть что-то для души. Ни хрена подобного! Мяч, говорят, круглый и потому в ворота не идет. А прежде какой был — квадратный? И вот подумалось, что жизнь — как этот футбол теперешний, ни хрена не дающий ни уму, ни сердцу. Терпишь ее, жизнь, ради какого-нибудь паршивенького гола, а бывает, что и ничья, по нулям, нечего было ждать, тянуть волынку.

В прошлый раз, когда выдали на заводе аванс и ни рубля от аванса не осталось, он вдруг разозлился: дурака кусок! В добрые старые времена у них, у артельной братвы, промотать побольше да поглупее считалось доблестью и шиком. Наутро хвастались друг перед другом, хохотали до упаду. В тот раз ни перед кем он хвастаться не стал: досада разбирала. Впервые пожалел он профуканных денег, но сразу не сообразил, что это знак ему оттуда: старость на подходе. Скотина! — по какой дорожке ни пойдешь, а к ней ведет дорожка. Вот и пошел к Подлепичу.

Подлепич был не один — с Булгаком: творили, созидали, задумали мир удивить, поднять на высочайший уровень распрессовку шестерен. Без вас, братцы, спросил Чепель, некому? Выходит, что некому, сказал Подлепич, если до сей поры пользуемся кустарщиной. А инженера́? Больные подбросить идею? Ты лучше садись-ка, сказал Подлепич, подключайся, поработаем.

Ну, сел, деваться ж некуда, шло цирковое представление — показ новейших, достижений дрессировки, либо таким путем Булгак замаливал грехи. Что здесь, что там, среди артельной братвы: какой-то перебор, — а это надоело. И самому надоело жить под градусом, и на других противно было смотреть, как надрываются, чтобы кому-то что-то доказать. Здесь, понимаете ли, трудовая спайка, недоставало только кинокамеры, и там был, монолитный коллектив, артельная братва, встречались с объятиями, с поцелуями, особенно — когда сводил счастливый случай и кто-то без копейки, а у кого-то для затравки что-то есть. Встречались, как братья, как будто кто-то числился без вести пропавшим и вдруг объявился. Как будто похоронили уже и воскрес.

— Тьфу!

— Чего плюешься? — это Подлепич спросил.

— Да как же не плеваться, ежели зовут в приличный дом, а стол не накрыт, да еще работать запрягают.

— Был бы человеком, — сказал Подлепич, — было бы угощение.

— Ох, Николаич, — сказал Чепель, — не веришь ты в перековку, а я же теперь езжу исключительно на зеленый.

Булгак молчал, работал, создавал передовую технику. Красивое было представление. Каждый рисовал на своей бумажке: Подлепич — с улыбочкой, то ли рассеянной, к делу не относящейся, то ли с самодовольной, а Булгак — мрачно, будто камень тесал, и камень тот не поддавался ему. Ладно, рисуйте.

— Ежели в перековку не веришь, — сказал Чепель, — разреши, Николаич, хоть сигаретку выкурить.

— Да ради бога, — разрешил Подлепич, — мы с Владиком прочно некурящие, нас не соблазнишь, а я лично дыма не боюсь.

— Вы лучше выйдите, дядя Костя, — сказал Булгак, — там и покурите.

— Кури, кури, — сказал Подлепич, — гостю привилегия.

— Учти, Костя, — сказал Чепель, — коньяк для гостя.

Подлепич бросил рисовать, хлопнул себя по лбу, — опять представление? — вспомнил, видите ли, что в буфете бутылка: сын, мол, приезжал, отмечали встречу, и вот — осталось. Расскажите вы ей, цветы мои! — про бутылку в буфете никак уж не забудешь! Это он, Подлепич, взвешивал: выставить, рискнуть? Оказалось, коньячок таки, но не наш, а венгерский, видно было по таре: ноль семь.

— Напрасно вы, Юрий Николаевич, — сказал Булгак. — Я не буду, вы не будете, а дядя Костя наберется.

Чем наберется, чем? Ноль семь, и больше половины выпито: ноль три — от силы.

— Между прочим, — сказал Чепель, — к сведению некурящих, имеющих дело с милицией: набираюсь где-то в районе килограмма, а эта емкость для меня безопасна; честно говорю, Николаич, тут — без риска.

— Поглядим, — сказал Подлепич, засомневался, но бутылку не запрятал, пошел опять рисовать.

До чего дошло: зазвали в приличный дом, и как будто сам себе милее стал, духом, что ли, поокреп. Общество спокон веку делилось на своих, артельных, и вот этих, попутных, не чужих и не своих, с которыми рядом протекала жизнь — равнинная, в пологих берегах, река. Он плыл по этой реке, посередке, и как бы примеривался, к какому берегу причалить. Тот берег, артельный, был уже обследован, обжит, однако же причаливать туда он не имел желания. Тот берег был сыпуч, ненадежен, и так же ненадежна была артельная спайка — нуждалась в подпорках. Ему это осточертело. На том берегу был артельный закон: либо ставишь подпорку и всегда, в любое время дня и ночи, готов ее поставить, либо катись на другой берег, где тоже свои законы, но все же помягче. Ему осточертело ставить день и ночь подпорки, а без подпорок артельная спайка мгновенно рушилась, и берег тот, артельный, осыпался прямо в реку. Куда причаливать? Плыть посередке?

— Ну-ка, глянь, Константин, — передал ему чертежик Подлепич. — Свежим глазом. Винтовая нарезка, — показал на чертежике. — Стопор. И зажимы. Должно держать мертво.

Это, конечно, игра была такая, и ничего не стоило вступить в нее — не на интерес же играли, но игра была честная, махлевать не хотелось.

— В расчетах я темный, — признался. — Ты изготовь, Николаич, а я опробую. Тогда и скажу.

Булгак, молчавший до сих пор, тесавший свой неподатливый камень, выступил с критикой: багаж, мол, надо подновлять, а кто расписывается в отсталости, тому должно быть стыдно, имея такие природные данные.

— Стыдливый, — сказал Чепель, — голодным из-за стола встает.

Куда причаливать? К какому берегу? Посередке плыть — тоже не мед; посередке — в одиночку плывут, а это — на любителя. Он вроде бы причалил, сделал пробу — сидел, покуривал, и, как ни странно, было ему хорошо. Неплохо было на этом берегу: потверже берег, чем тот. А кто отсталый, кто передовой — не Булгаку решать. Такие вещи жизнь решает — клеит каждому на спину номер. Не согласен с нумерацией? Переклеят. На том свете.

Когда были убраны со стола чертежики-рисунки и поставлена Подлепичем на стол бутылка, слово для доклада по этому вопросу взял он, Чепель. Жизнь, отметил он, полна философии, но философия, если вдуматься, очень простая. Есть твое и есть не твое. Не чужое, но и не твое, — в этом разница. Чужого не трожь — закон, а не твое, хоть и тронешь, тебе не подойдет: не твой размер. Такая философия, самая простая. Отсюда вытекает: бейся головой об стенку, а никому не завидуй. У кого какой багаж и чего в том багаже напихано — это его касается, и никого другого. Захочешь обновить — обновляй, но там опять же наклейка — не твое. Скажут: плати! Нет, это не твое; значит, и платить нечем. Заходишь в столовку, покушал — плати. Но плати за свое: простая философия. И не уклоняйся. К тому же уклониться невозможно, если даже будешь полон желания. Хочешь не хочешь, а счет предъявляется жизнью. Жизнь, она так внушает поначалу: не будь жмотом, не мелочись. Заказывай, что душе угодно, а не хватит расплатиться, потом занесешь. Нет, потом не занесешь. Жизнь — в обычном понимании — имеет привычку завлекать, открывает кредит. Говорилось издавна: кредит портит отношения. Это правильно. Сперва отношения с жизнью хорошие, потом — портятся, и особенно — напоследок, когда счет громадный, платить надо, а нечем. В этом смысле лучше иметь дело с отдельными лицами либо даже с государством. Отдельное лицо может и простить, отсрочить, государство может забыть, что ты в долгу, как в дерьме, по уши, может не обратить на тебя внимания, у государства таких должников не ты один. А жизнь ведет счет до копейки: плати! И за шкирку берет. Я тебе в кредит давала? Давала. Значит, плати. Я тебя не ограничивала? Есть что вспомнить? Плати! Потому что бывают и такие, которым мало что конец приходит, так еще и вспомнить нечего. Ни в кредит не брали, ни так — за наличные. Всё, что было, — в скрыню! А подошло итоги подбивать — никому не должен, но и вспомнить нечего. И денежки, которые в скрыне, обесценились; буханку хлеба и ту за них не купишь. Чем же теперь платить, если напоследок чего-нибудь приспичит? Жизнью? Дерьмовую жизнь в залог не берут, раньше надо было закладывать, когда кровь в жилах бурлила.

Булгак, некурящий, непьющий, спросил:

— А уже, значит, не бурлит?

Ну что ему сказать?

— На личности не перехожу, — сказал Чепель, — и ты не переходи. Еще вопросы будут?

— Вопросов нет, — ответил Подлепич, — переходим к прениям. Полжизни прожил, даже больше, а интересно знать, все ль в жизни понял? Для этого полжизни мало.

— Золотые слова, — сказал Чепель. — Мало и целой, нужно две прожить как минимум.

Булгак обозвал его агностиком.

— Я понял, что вы, дядя Костя, за минимум как раз и держитесь, — сказал Булгак, — возводите это в принцип, и вся ваша философия, копейки не стоит.

— Копейку не трожь, — возразил Чепель, — не умаляй значения. Ты, вижу, на сотни целишься, если выразиться образно, на тысячи, копейку, если под ногами лежит, не подымешь, побрезгуешь, а она-то и есть основа, прожиточный минимум, по ней себя меряй, в миллионеры не рвись.

Булгак, некурящий, непьющий, замаливающий грехи, повертелся на стуле, тряхнул головой, а руками, растопырив пальцы, отгородился от курящего, пьющего Чепеля, который грехи свои не замаливал — просто причалил к новому берегу.

— Вот в этом-то именно мы и расходимся, дядя Костя, — пошевелил пальцами Булгак, будто подыскивая слова. — Вы удовлетворяетесь прожиточным минимумом, а я не удовлетворяюсь.

— Ох, задолжаешь! — посочувствовал ему Чепель, но запугивать не собирался, боже упаси. Он себя пугал: на этом берегу послушаешь таких, как Булгак, и сам в долги залезешь.

— Что-то вы сегодня не те песенки поете, — насмешливо глянул на него Булгак. — Или я мотив не уловлю.

А Подлепич одобрил:

— Мотив как раз подходящий. Все мы в долгу у кого-то, у чего-то. Про долги — это разговор!

— Может, и разговор, — сказал Чепель, — но ты, Николаич, не того ждешь.

Не того ждал Подлепич, не для того подносил чарку. Запомнил, наверно, как говорилось ему, что без этого не будет разговора. Они — Подлепич и Булгак — считали, наверно, Чепеля медным лбом, но это было не так. Он всё понимал и мог бы высказаться и за Подлепича, и за Булгака, выдать не свое за свое, однако не хотел. Конечно, песенки сегодня были не те — сменился мотив, а сменился с того утра, когда жаль стало промотанных денег. Это был поворотный момент. Никогда ни о чем не жалел, недостачи любые списывал, по рублям уплывающим слез не лил, а в тот раз, последний, что-то в нем сломалось, отказали тормоза. Но кто держался за баранку, тот знает, что пускай уж тормоза откажут на ровном месте, на малой скорости, а не в ту минуту, когда катишься под уклон. Не дай бог. Никогда не жадничал и вот пожалел, что не жадный, не жмот, — надо, значит, жмотом быть и надо, чтобы отказывали тормоза в определенный, поворотный момент. Этого, конечно, Подлепичу он не сказал, это понять мог только он один, а сказал, что не про долги разговор, про долги — попутно. Разговор про чарку.

Докладчиком был он и он же — содокладчиком: язык чесался, нет спасения. Что говорилось — слушал, но слышал хорошо только себя, а их — Подлепича с Булгаком — забивал, не давал им ничего сказать. Что скажут, какой приговор вынесут чарке — это он знал без них и потому сам был и докладчик, и содокладчик, и прокурор, и адвокат. Он эту чарку, образно выражаясь, пригвоздил к позорному столбу, охарактеризовал со всех сторон: с общественной стороны — какое это зло, и со стороны здравоохранения — какой это яд, и со стороны морали — какая это помеха в семье и на производстве. Он чарку изничтожил, а потом спросил, как адвокат у прокурора: что, мол, вместо чарки? Давайте равноценную замену! Работа? Ни хрена подобного! В работе градус постоянный быть не может, а в чарке — постоянный, гарантированный государственным стандартом. Учеба? Это на любителя. Культурный отдых? Полезно для здоровья, но чарки заменить не может. Что еще?

— Это вы к докторам обратитесь, — посоветовал Булгак, — они вам разъяснят.

— Они мне бутылку ситра поставят, — отмахнулся Чепель, — и будут внушать под гипнозом, что это напиток.

— Бросать надо, — сказал Подлепич, — возьми хотя бы меня: какой курец был, а бросил, и не тянет.

— Нет, Николаич, ты меня возьми, — возразил Чепель, — мне чарку поднес, однако тоже ведь не тянет; на кой же черт бросать?

Таким путем сошлись в едином мнении все четверо: докладчик, содокладчик, прокурор и адвокат. И только Подлепич с Булгаком — то ли судьи, то ли народные заседатели — остались, видно, при своем мнении.

Они, видно, боялись за него — по старой памяти: мол, эта чарка, Подлепичем ему поднесенная, потянет за собой еще чего-нибудь, как бывало не раз.

Но он им доказал — частично, правда: нисколько не тянуло, пока сидели, разводили прения, — и доказал бы сполна, не подвернись ему по дороге домой тот самый алкаш, которого недавно ублаготворил дармовым самогоном. Это же надо было — опять на него напороться! Не дай бог.

30

Пришло уведомление из вытрезвителя: попался Чепель. В субботу вечером. Еще спасибо, что в субботу: до понедельника прочухался.

Никогда такого не было: подряд — официальные звоночки. Служебным тоном — секретарша, которая разбирает почту в заводоуправлении: «Булгак — ваш?» — «К сожалению, мой». Теперь еще: «Чепель — ваш?» Не стал повторяться, ответил раскатисто, будто секретарша была повинна в чем-то перед ним: «Ну, наш!»

Сходил туда, в заводоуправление, за этим пакостным письмишком — еще ж ответ писать! — а на обратном пути всю пакость на душе как рукой сняло: шла передача заводского радио, и Лану назвали в числе лучших пропагандистов завода. Одно перекрыло другое. Бывает.

Должиков знал, что есть у нее и такое поручение, но она об этом редко говорила, и только летом утвердили ее, — за три-четыре месяца так зарекомендовать себя не всякий сумеет. Назвали несколько фамилий, а ее — первой, и он, когда про нее услыхал, больше ничего не стал слушать. Могла быть и ему такая честь оказана: он этим тоже занимался и чуть подольше — годков с десяток, но его не назвали. Ему, однако, не нужна была такая честь, ему дороже была Ланина. Назвали бы его, ничуть это чепелевскую пакость не перекрыло бы. Прочих же, возвеличенных заводским радио, вовсе не принял он во внимание, как если бы они были пешки по сравнению с королевой.

Для него так оно и было, так и должно быть: все — пешки, одна — королева. Человеческая близость подчиняется физическим законам, а не каким-то беспредметным, идеальным: каждый предмет занимает в пространстве свое место, и поскольку место занято, другим предметам приходится потесниться. Объемность человеческих чувств требует этого. Нельзя поставить несколько предметов на одно и то же место. Близкий — тот, кто ближе всех прочих, и чем объемнее чувство, тем дальше оттесняет оно пешечную мелкоту.

Думая об этом, Должиков и ликовал, и тревожился. Тревожиться-то с какой стати? Он был издерган, и когда признался в этом Лане, ничего не преувеличил. Это действительно было так, а будь иначе, разве стал бы забивать себе голову тревогами, которые для любого, не издерганного — абсурд! Разве стал бы отыскивать в своих чувствах какое-то место еще и африканцу? Разве стал бы перетряхивать свою прошлую жизнь, как перину, в которой что-то было запрятано ценное и вдруг куда-то запропастилось! Любовь? Не к женщине, нет, — женщин он никогда не любил, это теперь прояснилось. НЗ, чудодейственный пакет, распечатывают раз в жизни. Другого такого пакета уже не будет, хоть и захочешь иметь. Другого он не хотел. Но он хотел бы, перетряхивая свою перину, найти там другую любовь — не к женщине, а вообще. Она там была, в этой перине, в этой прошлой жизни, но где-то затерялась — в складках. А может, ее и не было? Он потому и перетряхивал, что не находил. Когда чего-то ищешь и не находишь, появляется жгучее желание найти. Он ощутил в себе это жгучее желание. Там что-то было, в жизни, — он этого хотел. Ему хватало Ланы, королевы, но были еще и пешки, а при ней он и сам становился пешкой и должен был радеть пешечной мелкоте.

Лет десять назад или даже пятнадцать, когда он работал сборщиком на конвейере, случилась в цехе авария по причине технического недосмотра. Вину, однако, свалили на крановщицу, бабу, надо сказать, вредную, склочную, восстановившую против себя чуть ли не всю смену сборщиков. Он был тогда молод, независим, бурлила в нем жажда справедливости, а утолить ее никак не удавалось. Будто шепнули ему, что настал его час. Рискуя не угодить кому-то, а по сути ничем не рискуя, он вступился за крановщицу, переломил всеобщую неприязнь к ней, переубедил ее недоброжелателей и был вознагражден: за ним утвердилась та самая репутация, которую он считал почетнейшей.

Он и теперь так считал.

Значит, нашлось-таки кое-что в перине, не напрасно перетряхивал? Значит, не напрасно. Дорожил своей репутацией? Дорожил. Пуще огня, как говорится, страшился утерять ее? Пуще огня.

Но с какой стати страшиться-то? Кого-чего? А вот чего: коррозии. Существует коррозия, которая пострашней той — разъедающей металл.

Был на участке слесарь, ветеран — до пенсии два года, однако в последнее время стало ему трудно на стенде, и перевели в наладчики. Престарелых или слабых здоровьем обыкновенно переводили — с их, ясно, согласия. Но это только говорилось так — наладчик! — в просторечии, а практически выполняли они разные вспомогательные работы, слесарные, на косвенной сдельщине. Заработок выходил, конечно, меньше, чем у основных слесарей, но это их старичков, устраивало.

Тот ветеран собирался на пенсию, а косвенная сдельщина не сулила ему пенсионного потолка, и пришел за советом к начальнику участка: как быть? По справедливости, а как же! Тридцать с лишним лет отдал заведу, ветеран труда, ветеран войны, — и не посодействовать? Посодействовали, отыскали способ — более или менее законный, и потом этот ветеран ходил, рассказывал, какой чуткий-отзывчивый Должиков.

Но есть экземпляры, у которых попрошайничество в крови: им раз подашь, а они век будут под дверью торчать с протянутой рукой. На нем, однако, уже налеплена была этикетка: этот любому подаст, кто ни постучись. Недаром говорят, что заслужить знак качества трудно, а удержать — еще труднее. Крепись, Илья. Крепился.

Перед самым праздником — отмечали тогда тридцатилетие Победы — нацепил ветеран ордена и медали, знал, когда явиться и как себя преподнести. Опять, значит, что-то понадобилось? Значит, понадобилось. Коррозия коррозией, но вот такие экземпляры и доводят до нее. Ну ветеран. Ну грудь в крестах. И что? Чуть было не сорвалась с языка приветственная речь: «Кому ты теперь нужен? Какая с тебя польза? Для выставки? Для музея? У нас не музей, а производство, и не парад, а пятилетка. Сейчас в цене те, которые полезны для общества. Я тоже был бы на войне, если бы годами вышел, и тоже увесился бы регалиями: либо грудь в крестах, либо голова в кустах. Это все историческая случайность, что ветераны — вы, а не мы, и что нам совесть велит носить вас на руках, а не вам — нас». Он обнял попрошайку и пообещал все сделать, что просит.

И сделал. Но сделал не с доброй душой, а с ожесточенной. И только тогда это улеглось в нем, когда наконец-то выпроводил ветерана на пенсию. Коррозия.

Но то было в прошлом, а в настоящем — пакостное письмишко и передача по заводскому радио. На счастье, одно перекрыло другое.

В эти дни он работал допоздна: шли мелкосерийные двигатели по спецзаказу, и взял это под свой личный контроль, не полагаясь на сменных мастеров. А Подлепича не было — в третьей смене.

Но как тянуло домой, как тянуло! Ну и слава богу. Ничего, значит, в нем не переменилось, не постарело, не остыло, — будто жених еще, а не супруг.

Прежде чем уйти, он раскрыл журнал передачи смен, записал распоряжения Подлепичу:

«Юрий Николаевич! Мелкосерийные после испытаний аккуратно снять и поставить на подставку, чтобы не побились нагреватели. Для серийных обеспечьте складирование: на сбыте нет приемки».

Складировать было негде, при большом скоплении двигателей приходилось выставлять их под открытое небо, а Подлепич, кстати, слово сдержал и еще на прошлой неделе принес свой проектик. «По моим подсчетам, дорого не обойдется, — положил на стол тетрадку. — Ломать — не строить. А вот эта стенка лишняя, — показал в тетрадке какая. — И здесь тоже можно расчистить. Вот тебе уже шестьдесят квадратных метров. И если оборудовать по стеллажному принципу…»

Подлепич был не попрошайка — не та порода, не та кровь; брать не брал ничего, зато давал все, что мог, — вот кто был мил, достоин уважения. Попрошайки — как плесень, от них и коррозия, а Подлепич, им в противоположность, был, ей-богу, антикоррозийным средством. К Чепелю же хоть самого Старшого приставь, хоть еще кого повыше, все равно результата не будет. И бульдозер бессилен. Что горбатого может исправить — это общеизвестно.

Так-то.

Пакостное письмишко спрятал в ящик стола, постоял, подумал — что еще, — и вспомнил, приписал в журнале обращение к сменным мастерам, чтобы постарались поменьше подвесок оставлять на двигателях, а то их, подвесок этих, в цехе недостача.

Теперь уже можно было идти.

Как он мчался домой, как мчался! Заводское радио звучало в ушах, и, примчавшись, сразу поздравил.

Лана месила тесто на кухне.

— Захотелось сладенького, домашнего, — точно проказница, застигнутая врасплох, повинилась она. — Когда я вытяну тебя к своим предкам, ты с ума сойдешь от моей мамы: это кондитер! Я ей в подметки не гожусь: жалкий эпигон! И поотстала от этого искусства. Никто не похвалит!

Должиков сказал, что зато похвалили по радио.

— Там девочки, — смахнула она со щеки мучную пудру. — Очень милые. Они меня любят.

Ее любили все, и она всех любила. Он подумал, что это великий талант: любить всех. У него такого таланта не было, а как мечталось — иметь! Он любил Старшого; Подлепича — пожалуй; Маслыгина — не шибко; ненавидел попрошаек, вымогателей, лодырей, бракоделов; против Булгака был предубежден и Чепеля терпел только ради Лиды, дальней родственницы по материнской линии. Других родственников у него не было и вообще никого не было, кроме Ланы, и был еще африканец, который теперь представлялся почему-то в облике Подлепича. Ну, пусть так: Подлепич — африканец, Подлепичу худо, Подлепича нужно любить.

Вскользь Должиков упомянул о пакостном письмишке.

— Ай, брось! — месила тесто Лана, с мучной пудрой на щеках. — Мало ли что, мало ли кто… Слушай меня. Ты добиваешься абсолютного порядка. Это утопия. Соблюдай эмоциональную диету. Беспорядок на заводе — везде. Больше или меньше. — Она месила, старалась, усердствовала, но ему велела не усердствовать. — Привыкай к беспорядку. Пора уж. Это жизнь, Люша.

— Слушаюсь! — сказал он раскатисто, словно — по телефону заводской секретарше, только без раздражения. — Пойду привыкать.

И пошел переодеваться.

Лана усердствовала, но ему не велела: несправедливо! Милые девочки, передача по радио, и в техотдел задумала переходить не с пустыми руками, все ее любят. Он тоже хотел, чтобы все его любили. Он опять подумал о справедливости, — это был его маяк. В беспорядке и маяки не светят.

Переодетый, он вернулся на кухню, спросил:

— А ты соблюдаешь диету?

Руки у Ланы, открытые до локтей, были в тесте.

— Разумеется, — вытерла она руки кухонным полотенцем. — По замыслу намечался миндальный торт, но без рецепта — не помню и перестроилась на пирожки с повидлом. Надо, Люша, уметь перестраиваться.

— Мучного ты не кушаешь и мне не разрешаешь, — сказал он обиженно. — Куда ни ткнись, повсюду диета. Для кого пирожки?

— Угощу своих девочек, — усмехнулась она. — Заслужили.

Он подумал, что это разумно: надо уметь перестраиваться, соблюдать диету, угощать милых девочек и не ссориться с людьми. Всех любить, и тебя будут любить все.

Потом, когда тесто подошло и поздним вечером лепили вместе пирожки, он снова вспомнил ветерана и то, как делал что-то для него с озлобленной душой. А так нельзя.

Он сказал об этом Лане, и Лана ему ответила:

— Все, что мы делаем для других, мы делаем для себя.

И это было разумно, да только, пожалуй, с одной стороны, а с другой — не столько разумно, сколько дерзко.

Он бы так не сказал, не решился: это значило бы вознести себя чересчур высоко, но и унизить тоже.

Что за высота и в чем унижение — объяснять не стал ни себе, ни Лане: то ли не смог, то ли не счел нужным. Подумалось так — и лады. Мало ли что думается. Это Ланина была фразочка: «Мало ли что, мало ли кто…»

Назавтра долго, нудно совещались у Старшого: мелкосерийный заказ шел со скрипом. Но это не касалось КЭО. И даже от конвейерщиков не зависело: мелкосерийную машину собирали особняком. Сиди, дремли, Должиков.

Он так не привык. Коль уж сидеть, то с целью что-то высидеть. Коль совещаться, то по делу. Он сидел без дела, — непорядок! «Слушай меня, — внушала Лана. — Привыкай к беспорядку». Абсурд!

У Старшого не курили, выпросили перерыв на перекур.

Маслыгин разглагольствовал в коридоре.

— Удовлетворение жизнью — это не миг блаженства, это процесс! — рассекал он воздух ребром ладони. — Процесс этот управляем. Мы не способны ежедневно совершать открытия или превращать свой повседневный труд в сплошное празднество. Работа, может, и не ладиться, — развел он руками, да так широко, будто раскрывал объятия. — Но мы способны ежедневно, ежечасно организовывать жизнь, и это наш самый главный допинг!

Возможно, еще и тем был нелюб Маслыгин, что временами попахивало от него демагогией.

К месту будет поинтересоваться, спросил Должиков, по какой надобности я-то лично протираю здесь штаны? Ты прав, Илья, сказал Маслыгин, иди, ты здесь не нужен, иди на участок, работай. А что Старшой на это скажет? Старшому вроде бы пристало согласиться с Маслыгиным — хотя бы для приличия, но таких приличий Старшой не соблюдал — не согласился. Маслыгин при Старшом был тоже пешка.

Закончили совещание перед самым обедом, а деньги на обед — в пиджаке. Пиджак — в конторке; спустился в цех за деньгами.

Расположившись за его столом, сидел в конторке Подлепич, писал что-то.

— Сиди, сиди, — сказал Должиков, — я только халат сниму, пиджак надену, сбегаю покушаю; а ты это что, после ночной не отоспавшись?

— Та молодость прошла, когда по суткам дрыхли, — ответил Подлепич, — а тут как раз примыслилась добавка к предложениям относительно складских площадок.

— Ну, сделаешь, так выдвинь ящик, — сказал Должиков, — там твоя тетрадка, туда вложи.

А в тумбочке были щетки: одежная, сапожная; он вытащил одежную: пиджак был малость в мелу.

— Вот делаем, делаем, — сдвинул брови Подлепич. — Выходит, не выходит, а делаем, — обвел он шариковой ручкой то, что написано, примыслено, вставил в рамочку. — Ты глянешь на свободе. — Ручка была обыкновенная, простецкая, а заграничную, привезенную когда-то оттуда, себе-то не оставил, Маслыгину преподнес. — Наверно, мало делаем, — сказал в невеселом раздумье. — Или плохо.

Не так уж мало. И не так уж плохо. Кому предназначаем? Для кого? Явился сам собой вчерашний вопрос, заданный Лане. «Все, что мы делаем для других, — сказала она, — мы делаем для себя». «Именно, — подтвердил Подлепич, кивнул в подтверждение. — Для себя. — И еще кивнул. Еще раз подтвердил. — По-моему, с этого и начинается всякая настоящая работа: для себя. А уж отдача — для других!»

Он, стало быть, тоже — как и Лана? — рассматривал эту проблему односторонне, а может, напротив, не так, как Лана? Прямее? Честнее? И может, в этой прямоте он, Должиков, не расходился с Подлепичем, а расходился с Ланой? Черт его знает! Опять пришла на ум коррозия. Порядок, непорядок, беспорядок… Все это нужно было пропустить через фильтр — через душу.

— Ты знаешь, Юра, мы с тобой, наверно, застрахованы от всякой ржавчины, — сказал Должиков, и мысль эта обрадовала его. — Нас защищает классовая принадлежность. — Тут подбирать слова ему не пришлось: с иным уклоном, обобщенным, говорил примерно то же на политзанятиях. — Наша стоимость обеспечена золотым запасом! — произнес он горячо, как Маслыгин в коридоре, возле кабинета Старшого. — А золотой запас — наше социальное здоровье. Мы, Юра, здоровый народ.

Но, кажется, Подлепич не слушал его или тоже посчитал это демагогией, которую можно пропустить мимо ушей. Он выдвинул ящик стола, как было ему приказано, однако тетрадки своей не нашел. Да там она, там, сказал Должиков, сверху. Но сверху лежало пакостное письмишко — уведомление из вытрезвителя. Что значит здоров человек, не ржавеет! — об этом письмишке, увидев Подлепича, сразу и не вспомнил.

А на Подлепича, помрачневшего мигом, произвело оно, видно, сильное впечатление.

Так и оставив пакостную бумажонку в ящике стола и не задвинув ящик, Подлепич встал, будто не место было ему рассиживаться за столом, и пересел — подальше от этого места.

— Ну и дрянь же Чепель! — шлепнул себя по щеке, скривился: больно. — Приди, повинись. Нет, молчит! Когда это случилось? В субботу? Ну ясно: в субботу был у меня, и выпили с ним. Немного, правда, — опустил Подлепич голову. — Но выпили. Понятно, Илья? — спросил он, не поднимая головы.

Дурней, видит бог, не придумаешь: пить с Чепелем!

— Понятно, — сказал Должиков. — Только, полагаю, Юра, ты преувеличиваешь. Роль личности своей в истории. Заметь себе для памяти: я ничего не слышал, ты ничего не говорил.

— А, все равно! Говори не говори… Греби не греби… — обхватил Подлепич голову руками. — Брошу я это к черту, Илья! Уйду! На любую работу!

В этой конторке еще и не такое бывало.

— Пошли обедать, — сказал Должиков.

31

Светка, единственная из всех цеховых пропагандистов, каким-то образом попала в заводской авангард: о ней вещало радио. Маслыгин сам не слыхал этого, но сообщили.

Он тотчас же помчался в радиоузел, потребовал текст, убедился, что так и есть, нашумел-нагремел, обвинил редакторшу в халатности, верхоглядстве, самоуправстве, погрозился довести это до сведения парткома и немедля исполнил свою угрозу, нашумел-нагремел и там. Почему такое с ним не согласовывают? Почему трубят о Табарчук, которая на этом поприще без году неделю и ничем еще себя не проявила? Смех на весь завод! Самое смешное было в том, что как раз она, Светка, упрашивала его притихнуть на неделю, нигде не шуметь-не греметь. «У меня десятка полтора кандидатур! — гремел он. — Должиков, к примеру, — это же поистине образец, опытнейший агитатор, использует каждую свободную минуту, тщательно готовится к занятиям, пропагандист с пятнадцатилетним стажем!» — «У твоего Должикова, — сказали, — слесаря ночуют в медвытрезвителях». — «Мы не автоматы! — загремел Маслыгин. — Бросили монетку, и выскакивает сдобная булочка? Провели беседу, и Чепели переходят на кефир? Вы здесь оторвались от реальности, забыли про черный хлеб!»

Он бы вконец разругался с обоими заместителями секретаря, если бы не подоспела телефонограмма, предписывающая всем, кто был оповещен об отсрочке семинара, теперь уж незамедлительно выезжать.

Мысли его тотчас изменили направление, но не остыли: предстояла дорога, встреча с Ниной. Он помчался в цех, предупредил кого следует о своем отъезде, оставил необходимые рекомендации на ближайшее время, сделал то, что можно было сделать за каких-нибудь два часа, позвонил в аэропорт, узнал расписание, заказал билет на самолет и отправился домой — собираться в дорогу.

Сборы были недолги, дорожный чемоданчик уложен и, пока еще не стемнело, он пошел, чтобы ублажить отца, в садик, прихватив с собой садовничьи принадлежности. Отец был не молод уже и не крепок, но пекся, как встарь, о садике, и, собственно, ради отца он, Маслыгин, и держался отчего дома, не уходил никуда, хотя давно уж пора было обособляться им с Ниной.

Отец-то и привил ему вкус к садовничеству; ублажая отца, он и сам ублаготворялся, но на досуге, а не в спешке, как нынче, перед самым отъездом. Нынче ему не работалось, и когда окликнула его с улицы Светка, он не столько удивился ее нежданному появлению, сколько порадовался поводу передохнуть.

Через дом она не пошла, что было ближе, а кружным путем вошла в калитку: отец не жаловал ее, привязан был к Нине и считал, что приходит Светка только затем, чтобы заводить шашни с его сыном.

На ней, несмотря на теплую осень, было полузимнее длиннющее пальто, отороченное снизу мехом и подпоясанное широким ремнем. Здоров, солдат, сказал Маслыгин, садись. Ничего солдатского, кроме ремня этого, в ней, разумеется, не было, но все-таки он подметил что-то солдатское в том, как подошла она, протянула ему сверток, отрапортовала:

— Разнесся слух, что ты отбываешь. Это — Ниночке. Ее слабость. Миндальный торт с цукатами. Мэйд ин Ю-эс-эс-ар, — сказала она по-английски, но с варварским произношением. — То есть изготовлено моими предками по фамильному рецепту.

С ними у нее дипломатические отношения были восстановлены, хотя к свадебному церемониалу она их даже близко не подпустила.

— Весьма тронут, — сказал он в тон ей, по-солдатски, чтобы отцу, если следит за ними из окошка, было слышно.

На то же, видимо, рассчитывала и она — рапортуя.

А он был в самом деле тронут, ибо гостинец предназначался Нине, а все, предназначавшееся нынче ей и к ней относящееся, особенно трогало его.

Сверток он положил на скамейку, сели, Светка спросила его, когда едет, он ответил, и еще спросила, что за срочность копаться в саду, — объяснил. Проговорено это было поспешно, — она спрашивала, он отвечал, но спрашивала вскользь, дорожа временем, чтобы успеть перейти к главному, — так ему показалось.

— А теперь слушай… — поспешно сказала она.

Он, однако, опередил ее:

— Нет, сначала послушай ты…

Не пропуская ее вперед, он рассказал, как пришлось ему нынче пошуметь-погреметь, вправить кое-кому мозги. Тем самым он словно бы выговаривал ей за чужую провинность, а она была ни при чем, — так что зря, пожалуй, он все это наговорил. У нее на лице, сменяясь поочередно, промелькнули растерянность, встревоженность, уныние, возмущение.

— Понапихали туда девчонок, на радио! — пнула она ногой камешек, сковырнула — покатился. — Одна бездарнее другой! Дальше кинозвезд, телепостановок и тряпок интересы не простираются. Зайдешь к ним — вечная тема: мини, миди, макси. Что-то примеряют, перекупают, перепродают. От кого же требовать ответственности? — Она молитвенно сложила руки — ладошку к ладошке. — Я сожалею, Витя, что так получилось.

— А ты у них бываешь? — спросил он. — У этих… девчонок?

— Где только я не бываю! — страдальчески закатила она глаза. — Запрягли!

Впрочем, сама запряглась; он этого ей не сказал.

Те материалы, которые просила посмотреть, он посмотрел и был тогда в недоумении: зачем это ей понадобилось? Обычная технологическая разработка. Такие разработки внедряются по мере производственной готовности; подталкивать внедрение — рвать где-то технологическую цепочку. Он был в недоумении, но больше задумываться над этим не стал — подоспели другие дела, а это было дело техбюро, не его.

Теперь, однако, нащупалась иная цепочка — психологическая, соединившая ту просьбу, Светкину, с этим казусом, нынешним. Соединение было непрочное, гипотетическое, да он и не старался ничего соединять, — само соединилось.

— И еще замечу, — сказал он угрюмо, — что ты меня идеализируешь. — О просьбе своей она не заговаривала, ко он решил заодно уж перед ней отчитаться. — Я, представь себе, как раз из тех перестраховщиков, которых ты остерегаешься. Так что твои технологические выкладки попали не по адресу.

— Да бог с ними, с выкладками, — вздохнула она, но не сокрушенно, а в каком-то мгновенном наплыве внезапного безмятежия. — Посмотри, как хорошо.

Он посмотрел. Жирно чернела вскопанная земля под яблонями, голые лакированные ветви с графической четкостью обозначались на блеклой, чуть тронутой пробелью, голубизне осеннего неба, зелень еще держалась, густа была сирень, но тоже блеклая, никлая, а тополи вдоль забора — одноцветны, мертвенно-желты.

— Не знаю, в чем ехать, — сказал он озабоченно. — В пальто? В плаще?

— Ну кто же едет теперь в плаще! — смахнула она соринку с его плеча. — Там, в объяснительной, записано, — продолжала она тем же тоном, — в случае эпизодического увеличения дефектности предусмотрен запасной вариант: переход на старую технологию.

— Я перестраховщик! — слегка загорячился он. — Понимаешь? По новой технологии не только отпадет надобность в третьей смене, что само по себе замечательно, но и образуется излишек рабочей силы, что тоже крупный выигрыш при нашем некомплекте. Естественно будет перебросить слесарей на другие участки. Но вот, представь себе, пошли дефекты, а они пойдут. Сегодня на сборке гарантий у нас еще нет. И кем же будет осуществляться твой запасной вариант? Людей-то отпустили. Участок сорвет программу!

Светка прищурилась, подумала, ответила не по существу:

— Должны позаботиться производственники, чтобы не было срывов.

— А ты кто? Представительница чистой теории? Видишь, зимняя яблоня? — показал он. — Хочешь — угощу?

— Нет, спасибо, — отвернулась она. — Кислятина.

— Через недельку будет в самый раз. Знаешь, что важно в садовом хозяйстве? — спросил он. — Вовремя снять плод. Не раньше и не позже. Торгашам не терпится — везут на базар зелень. Ты тоже собралась обрывать недозревшие яблоки. Не по-хозяйски! Я только не пойму, зачем тебе это нужно.

Она опять смахнула что-то с его плеча.

— Прекрасно понимаешь, Витя. Сам сформулировал. Крупный выигрыш при нашем дефиците. — Она поджала губы. — Я не торгую яблоками на базаре.

— Выходит, что торгуешь, — сказал он так безапелляционно, как если бы та самая цепочка, психологическая, действительно соединила два Светкиных казуса, настороживших его.

— Ах, Витя, Витя! — снисходительно пожурила она несмышленого обидчика. — Энтузиастов подозреваешь в торгашестве. Простушек — в хитростях. Но я, и правда, упустила из виду, что людей с участка заберут. Это уже аргумент! Подождем, следовательно, когда созреют яблоки, — тряхнула она головой и сейчас же осведомилась деловито: — У тебя всё? Или есть еще критические замечания?

Ему послышалась ирония в ее вопросе, а между прочим он мог бы критикнуть ее и за Булгака или, по крайней мере, выяснить для себя, как она относится к парню, не делает ли из него забавы. Но это было бы, пожалуй, преждевременно и, может статься, даже бестактно. Он искоса взглянул на нее, пытаясь вообразить себе, что мог бы увидеть в ней Булгак. Она была бесспорно хороша, но хороша не для Булгака. И не для Маслыгина. Его глаз уже привык к ней, как привыкают к свету после темноты. Она была хороша для Должикова — это бесспорно, и если жизнь, сводя их, действовала наугад, то главное, что требовалось, — угадала.

— У меня всё, — сказал он и посмотрел на часы; уже смеркалось.

— А у меня кое-что имеется, — тоже посмотрела она на часы. — С твоим выдвижением — порядок; еще, конечно, будет утверждаться, но, я считаю, утверждение — формальность.

Она проговорила это без всяких голосовых эффектов, на которые, кстати, была мастерица, — проговорила просто, буднично, как о будничном деле: застопорилось, а теперь вот сдвинулось с места.

Он тоже подумал об этом как о будничном деле — приятном, конечно, но и чем-то неприятно задевающем его. Сдвинуться сдвинулось, однако не сразу, и лучше бы весть эту принесла ему не Светка, а кто-нибудь другой.

— Твои прогнозы, оказывается, точны, — насильно улыбнулся он. И лучше было бы ему обойтись без Светкиных забот, без ее участия. — Но объясни мне, что там за чехарда с этим списком? — спросил он ворчливо. — Что они крутят?

Не нужно было ему никаких объяснений — тем более от нее, а нужно было прекратить на этом разговор, но он спросил из деликатности, что ли, либо желая как-то скрыть свою неловкость, — такое было ощущение словно кто-то чужой самовольно вторгался в его жизнь.

— Не чехарда, Витя, а замена, — небрежно сказала Светка и этой небрежностью как бы дала ему понять, что догадывается о его чувствах. — Пойду, пока светло. — Уже темнело. — Да ради бога! Не нуждаюсь в провожатых. Тут до трамвая — два шага. Подлепича решили не включать, — так же небрежно добавила она. — Тебя включили.

Он словно бы предчувствовал, что в этой вести, принесенной ею, будет что-то недоброе. Она пошла к садовой калитке, опять в обход, а он — за ней: дорожка была узкая — меж яблонь.

Это ошеломило его: Подлепича решили не включать. Кто, собственно, решил? На каком основании? По-глупому он весь свой гнев обрушил на Светку, как будто бы она решала или была ответственна за чьи-то решения.

Остановились у калитки, в смятении он позабыл, что одет не для улицы, хотел идти дальше, теперь уж готов был без конца говорить.

— Посмотри на свой вид! — образумила его Светка. — И почему ты ставишь под сомнение коллегиальный арбитраж? Там взвесили, кто больше сделал, чей вклад весомей. И долго взвешивали, тщательно. Вот тебе и чехарда!

— Да нет же, нет же! — воскликнул он. — Мы тогда работали на равных!

Они тогда работали на равных, с той, правда, разницей, что у Подлепича не было ни малейших колебаний в работе, а он заколебался однажды и как бы возвел это выросшее из частности колебание в некую обобщающую степень. Частность состояла в том, что по первоначальному замыслу предполагалось оборудовать испытательный стенд особым, не применявшимся ранее дистанционным управлением. Эта новинка, придуманная в НИИ, выглядела на первых порах заманчиво, и даже Подлепич, практик, за нее ухватился. Изъян, однако, был в ней существенный: она удорожала смету и не обещала мотористам значительных выгод. Тогда-то он, Маслыгин, и отверг эту новинку вчистую, и позже непригодность ее подтвердилась, но вышло так, что свое отношение к ней он невольно перенес на всю проделанную вместе с Подлепичем работу — чрезмерно увлекся обобщениями. Те времена, когда первейшую опасность для рационализаторства представляли ретрограды, шарахавшиеся от всего нового, счел он пройденным этапом и видел опасность в безоглядной поддержке любого технического начинания независимо от того, какую даст оно экономическую выгоду. Он опасался, что новый стенд окажется для завода слишком дорогим удовольствием, но эти его опасения, к счастью, оказались напрасными. Если бы не Подлепич, терпеливо внушавший ему веру в их общее детище, наверняка бы он отстранился от работы.

Вот как это было.

О том рассказывать Светке он, разумеется, не стал; жаль, что я еду, сказал, а то бы…

— Раз уж так, Витя, нанимай адвокатов, — перебила она его, положила руку ему ца плечо. — Но сам не адвокатствуй. Твое адвокатство выльется в конфликт, а конфликтовать сейчас тебе совсем уж ни к чему.

Она по-прежнему опекала его, как будто ничего не произошло между ними нынче или произошло, но сгладилось тотчас же, а он полагал иначе: сгладится, пожалуй, но позже, не теперь, когда она утомила его своей назойливой опекой, смутила, вывела из равновесия, пыталась порадовать, однако огорчила, и садовничьих трудов из-за нее не завершил он, стемнело уже, надо было двигаться в путь, и сверток-гостинец лежал на скамейке. Ему и сверток этот показался достойным приложением ко всему, что теперь удручало его.

Такая была окрыленность в предвкушении встречи с Ниной, а уезжал-улетал бескрылый, смутно было на душе.

32

Год назад, когда уже перетрясли всю медицину и, кажется, всё перепробовали, взялась лечить Дусю одна старая бабка — травами. Припечет — станешь кланяться и знахарям, и шаманам, и самому господу богу. Припекло — дальше некуда. Бабка та была в некотором роде знаменитостью, к ней ездили издалека, и он, конечно, ездил. Как водится, рассказывали про нее чудеса, да и больничная медицина, свое уже перепробовавшая, сама порекомендовала попробовать еще и бабкины народные средства. Бабкой, правда, немедленного чуда обещано не было, но дальний расчет она сделала и, глядя трезво на Дусин застарелый недуг, дальности не определила. Дальность была в пределах года, и весь этот год он ездил к бабке, пополнял травяной запас, а Зина уж изготовляла настои, носила их в больницу, Надо было набраться терпения, и набрались, ждали обещанного чуда, хоть маленького. В ту субботу, когда угораздило его угостить Чепеля коньячком, это маленькое чудо, по Зининым словам, начало свершаться. Была до субботы обнадеживающая неделя у Дуси, а в субботу и сам больничный бог, осмотревший ее, бросил Зине фразу, вовсе уж обнадеживающую.

Только гости разошлись — Булгак и Чепель, — как прибежала Зина из больницы, обнадежила. Та суббота, обнадеживающая, была сущим праздником. Но не до конца — до какой-то черной точки.

Точка эта обозначилась не сразу, — сидели с Зиной на кухне, и она, захлебываясь, рассказывала, и все обыденное, текущее, светлое и темное, отодвинулось назад, как бывает в праздники. Светлым было заводское или оттуда, из цеха, протягивающее нить: с Булгаком вроде бы завязывалось содружество, да и с Чепелем — казалось тогда — налаживается смычка, и по технической части задуманное обретает плоть. Темным было домашнее: тоска по Оленьке, обида за Лешку, глыба, громоздившаяся на пути. Темным, было желание поломать к черту проклятую перегородку, которая стояла между ним и Зиной, а поломать он не мог, потому что сам же поставил. Сами поставили, самим и ломать, — чего проще! Но это другим такая простота давалась прямо в руки — только не им. Тогда, однако, в ту праздничную субботу, всё отодвинулось назад, пока рассказывала Зина, — и темное, и светлое. Светлее того, что она рассказывала, не было ничего.

«Ну спасибо тебе!» — расчувствовался он, выслушав ее, но мало было этого — этих слов, требовала счастливая минута чего-то еще, чтобы выразить нахлынувшее, а оно ведь, ей-богу, до слез могло довести хоть кого. Спасибо тебе! Ну что выражали слова? Обнять бы, прижаться бы, да нельзя! Она ему и подходить-то к себе не разрешила. Он встал, повернулся круто, пошел в комнату. «Штаны почисть! — крикнула она. — Неряха!» С этим ремонтом — куда ни сядешь, везде известка.

Штаны почисть, подумал он, вот уж проблема, зачем их чистить? Ему остыть нужно было, и он присел к столу, взялся за тот чертежик, который сварганили они с Владиком. Но это уже не лезло в голову.

Он посидел немного, стараясь остыть, прислушиваясь: что там на кухне? На кухне было тихо. Справляли светлый праздник — в тишине. И только он подумал об этом празднике, как стала надвигаться та самая черная точка, — потом уж он так ее окрестил. А окрестил ее так потому, что все было светло до нее и вдруг в одну минуту потемнело, почернело. Он не с любовью подумал о Дусе, а с ненавистью. Дуся испортила ему жизнь, исковеркала, — так он подумал о ней. Сама нарвалась на беду, подумал он, напросилась в колхоз. Это была страшная минута, когда он об этом подумал, страшнее ничего не помнил он в своей жизни. Это была черная точка, — ею он, прежний, закончился, и начался кто-то другой, по гибельному жребию подменивший его. И тот, другой, как бы разбежавшись, уже не мог остановиться. Праздник, праздник, подумал он, в чем же праздник? В том, что свершилось маленькое чудо? А если большое, подумал он, что тогда? Большое Дусино — назло медицине! Они с Зиной даже мечтать вслух об этом боялись — чтобы не сглазить, не спугнуть.

А может, не того они боялись?

Праздник.

Какой же праздник, подумал он, если глыба на пути, перегородка, которую нельзя ломать? Какое же чудо, если, свершившись, нарастит глыбу до неба, облицует перегородку гранитом? Что же он раньше-то об этом не подумал? Что же они раньше-то с Зиной об этом не подумали? Зажать себя в железных тисках, не сметь шевельнуться, и только мысль такая родится, глушить ее обухом, крушить кувалдой, плющить под прессом? Это можно. День, месяц, год. Даже год, подумал он, даже несколько лет. Но не вечно же? Сидя за столом, обхватив голову руками, он увидел перед собой вечность. От этой черной точки, от праздничной субботы, от страшной мысли, заставившей его содрогнуться, протянулась мучительная дорога, которой не было конца. На этой дороге всем находилось место, кроме Зины. А Зину куда же, подумал он, как же без нее? Дорога эта все дальше и дальше уводила его от Зины и там, во мгле, он видел черту, за которой потеряет ее навсегда. Возможно ли? Какая ж это жизнь? Он воображал себя мудрецом, не позволяя себе сближать их в своем сознании — Дусю и Зину. Он не мудрец был, а дурак. И трус. Он бежал от самого себя. Он думал о них порознь и тоже строил между ними стенку, а нужно было ломать ее и ставить их рядом. Только так, подумал он. И ставить себя рядом с ними. Потому что мысль была простая и теперь давалась в руки просто: будет Дуся — не будет Зины, а чтобы всегда оставалась Зина, Дуся должна уйти. Куда?

Он был уже не он, и показалось, что это во сне. Он вскочил, побежал на кухню, будто там было его спасение, или — чтобы проснуться. Но он не проснулся, и спасения не было, — была Зина. «Ты что?» — глянув на него, встревожилась она. Он подбежал к ней, схватил ее за плечи: «Знаешь, что-то приснилось!» — «Ты что? — повторила она, отшатнувшись от него. — Развезло?» Бутылка была неполная, он выпил меньше Чепеля — наполовину, но с непривычки могло и развезти. То ж алкоголь, подумал он, парализует мозг. Он ничего уже не чувствовал, словно и не пил, но что-то невероятное происходило у него в мозгу. «Да это — голова, — как бы успокоил он Зину. — Стала слаба голова, — потер он лоб. — Я, кажется, больше так не могу… Пойду проветрюсь».

Он ничего не надумал нового и не запомнил, что сказала ему Зина и как поглядела на него, какими глазами, и не запомнил ощущения близости к ней, когда схватил ее за плечи, и только помнилось ему, что выскочил, одевшись, из дому, а на дворе был тихий осенний дождь, и он очень долго ходил по улицам под этим дождем.

Но, слава богу, точка, черная, осталась позади.

Когда он вернулся, Зины уже не было, а зря: тот, подменивший его, ненастоящий, растворился в нем, настоящем, и мучила жажда — излить душу. Кому ж еще мог он довериться, как не Зине? Но даже в этом был ему отказ.

На участке, на людях, они обычно хранили взаимную строгость в каждодневном общении, а то и вовсе, коль не было крайней нужды по работе, избегали друг друга, но утром, в понедельник, после пятиминутки, она подошла к нему, спросила: «Ну, как ты?» Он ждал ее в воскресенье, не дождался и, честно говоря, затаил обиду: не холодком ли повеяло? Где выдержка, стойкость, а где холодок, равнодушие, — кто это измерит? «Эх, Юра, — сказала она, — мне бы твои заботы, нам ли с тобой это мерить, считаться… Ту ночь я не спала, с ума сойти, неспавшая — в больницу, думала, и ты придешь…» — «Думала! — вздохнул он. — Не мог я!» — «Да что ты все не можешь и не можешь… Надо!» — «Надо, — согласился он. — Но ты по себе не суди».

Она судила по себе и потому могла туда ходить, а он не мог. Он тоже ходил, хотя и пореже, чем она, и не засиживаясь, как она, возле больной, но в то воскресенье после всего случившегося с ним не в силах был пойти, нельзя было ему. И не себя он выставлял наперед, а Дусю: прочтет же на его лице все, что с ним случилось. Она умела это читать. И нужно было сперва очиститься от этого — все вымарать, написанное в ту черную субботу, все вырубить зубилом, выжечь огнем, а тогда уж идти.

«Не хуже ей?» — спросил он осторожно, хотя по Зине видел, что не хуже. Ему не перед Дусей было совестно, что не пошел к ней в воскресенье, а перед Зиной. Он верил: черная суббота позади, но не сама по себе сгинула, не сон это был, не кошмар, который меркнет в памяти, как только проснешься, а стрелочник перевел стрелку, и поезд покатился по заданному пути. Стрелочником был он сам. «Ну что ты? Хуже? — удивилась ему Зина. — Теперь уж хуже не должно быть! Теперь на поправку пойдет. Стучи по деревянному!» И он постучал, и она постучала.

Стояли в проходе невдалеке от испытательной станции, ровный непрекращающийся гул доносился оттуда, мотористы, с антифонами на ушах, толпились у сатуратора.

«Кто первый? — появился Чепель. — Я, значит, буду второй». Он растолкал всех, нацедил себе газировки, подмигнул по-свойски, поднимая стакан: «За дружбу народов!» — «Не крутись под ногами, — сказала Зина. — Иди зарабатывай гро́ши». При упоминании о заработке Чепель как-то грустно улыбнулся.

Тогда еще не прибыла на завод разоблачительная повесточка, а когда прибыла, то более всего возмутило, что не подошел Чепель, не признался.

Работали в ночной — без Булгака, и как ни хотелось наказать Чепеля, отказать ему в доверии, но это ж — производство, не учебный класс, квалификация — на первом плане: все сложные дефекты приходилось отдавать ему.

Под утро, отправив на малярку последнюю партию ночных двигателей, Подлепич прошелся между стендами, остановился возле Чепеля.

И теперь не признается? Укладывал инструмент.

Та каверза, подстроенная кем-то против Булгака, забылась уже на участке, и Подлепич про нее забыл, но вдруг вспомнил. Случайности, впрочем, тут не было никакой. Подобравшись к этому окольным путем, он спросил у Чепеля, как расценивает каверзу: баловство, шутка, или кто-то сводил счеты с Булгаком?

— Запоздало интересуешься, Николаич, — головы не поднял Чепель, перекладывая инструмент без смысла. — На спидометре километраж уже другой.

Да не разобрались же тогда, надо ведь разобраться. А зачем? А затем, что с копейки начинается рубль — простая философия, как было отмечено предыдущим оратором в прошлую субботу. С копейки — рубль, с баловства — пакостничество, с обмана — подлость.

У Чепеля была удобная позиция: повернулся спиной, готовил стенд для сдачи сменщику.

— Никак стукачи у тебя завелись, Николаич? — что-то там раскладывал-перекладывал. — Не Булгак ли?

— Стукачей при себе не держу, Константин. А с Булгаком на этот счет даже разговора не было. Это чистое умозаключение. На основе завязавшейся дружбы. Скрепленной коньячком.

Гайка валялась на полу, Чепель отшвырнул ее ногой — под соседний стенд. Подлепич нагнулся, поднял: брак; отнес туда, где сваливали бракованный крепеж.

К Чепелю он возвращаться не стал: что сказано, то сказано, а теперь очередь за Чепелем, коли соизволит что-нибудь добавить.

Чепель догнал его возле должиковской конторки.

— Слышь, Николаич, — забежал вперед, преградил дорогу, — ты меня не оскорбляй. Ты вот за всяким дерьмом нагибаешься, после меня убираешь и тем оскорбляешь.

— Вот как! А говорил же: мети метлой, мастер.

— Сам буду мести! — ударил себя кулаком в грудь Чепель. — Слово! А с гровером — то была шутка. Совпало так: комиссия! И в субботу, — шмыгнул хищным носом, будто прослезился, — тоже совпало. Жизнь, Николаич, построена на совпадениях. А у меня — так вообще…

— Что — у тебя? — спросил Подлепич с горечью, с горькой насмешкой и махнул рукой, пошел в конторку.

Стоило труда перевести стрелку, не наговорить Чепелю того, что всякий на его, Подлепича, месте наговорил бы, или он сам — на своем месте — мог бы наговорить. Это было лишнее — навязываться зрячему в поводыри; он придерживался такого правила: не навязываться. Зрячий должен до всего дойти сам, а с поводырем ни до чего не дойдет. Горечь вскипела, горькая насмешка: было бы Чепелю на что жаловаться! Да ты, мил человек, и горя-то не хлебнул, еще нахлебаешься — тогда узнаешь, на чем жизнь построена. Греби не греби, мети не мети — лед под снегом. Простая философия. Ну и покорись, подумал он, легче будет. Не велено! А кем не велено? Жизнью. Той же философией. Значит, жизнь-философия сама же роет яму тебе, подумал он, и сама же велит не падать. Жизнь, подумал он, есть непрестанная, каждодневная борьба с этими ямами, с этими глыбами, которые громоздятся на пути, с этими стенками-перегородками, но все равно ты должен сам их ставить. Ты обязан, подумал он, сделать жизнь закономерной, а не случайной. Это каждый сказал бы Чепелю, но он, Подлепич, не должен был уподобляться каждому. Хочешь одолеть Чепеля, не говори того, что каждый скажет, подумал он, ищи свой путь. Глыба на пути? Ищи. Машинист прет себе, куда рельсы ведут, а стрелку переводит стрелочник. Ты стрелочник, подумал он, переводи.

Он пошел в конторку закрывать наряды.

Было еще темновато на дворе, осень, он включил свет и так сидел, копался в нарядах при свете, пока не явился Должиков, не выключил. Накануне как раз говорилось — тут же, в конторке — про сон молодой и стариковский. Должиков был мужчина в расцвете, но тоже, видать, не спалось ему: явился раньше времени.

— Да, не спится чего-то, — снял пиджак, надел халат. — Не в руку бы сон: захожу к Старшому, а там — гора рекламаций на нас. Откуда столько набралось? Вчера же не было! Вчера не было, говорит Старшой, а сегодня есть. Просыпаюсь, и так, знаешь ли, благостно на сердце, но заснуть не могу. Вдруг, думаю, вещий сон. Мы ж, Юра, на производстве, как на вулкане, — застегнул он халат, оглядел свое отражение в оконном стекле. — Ничем не застрахованы. — И добавил хмурясь, недовольный своим видом: — Да и на шарике нашем земном тоже как на вулкане. Ты как думаешь?

— А я закрываю наряды, — сказал Подлепич.

Кругом такое, а он закрывает наряды! — вроде бы не поверил Должиков, усомнился, подошел, посмотрел.

— Надают нам с тобой в итоге, Юра, по шея́м! — сказал он бодро и даже с гордостью, пожалуй. — Режут уж розгу, наготавливают. Это факт. И понимаешь, крыть-то будет нечем. Спускай штаны, подставляй задницу!

— А ты не спеши, — сказал Подлепич. — Одной задницы хватит.

Мне-то что, подумал он, этого ль пугаться; стрелка переведена, поезд тронулся, едем с Зиной в разных вагонах и пока едем — ничего, ехать можно, в дороге все стерпится, а вот приедем — что тогда? Где-то ж должна быть конечная станция, подумал он, и там-то спросят: куда приехали, зачем? Розга — что! Розга — пшик! У Должикова станция другая, подумал он, другой поезд, купейный вагон, — потому и пуглив!

Пугливым становясь, напускал на себя Должиков чуждую ему мужиковатость.

— Уж раз пошла такая свадьба, задницы штабелями ложат. — Он сам хвалился как-то, что умеет подстраиваться под любого — и под интеллигента, и под хама. Считал, что в этом сила. — В одной упряжке, Юра! — сказал он дружелюбно, дружески. — Обоим отвечать.

— Ну, так ответим, Илья. Не велика беда.

Неровность была в мыслях: то представлялся стрелочник этаким богатырем и утверждалась неограниченная власть стрелочного перевода, то думалось, что поезд обречен — и шпалы повыдернуты, и рельсы кривые, и буксы горят. Каждый пуглив по-своему.

— Ответим, — кивнул Должиков и руки засунул в карманы, халат на себе натянул. — Ответим, но чем? Задницу подставить — это не ответ.

— Ответ, Илья, — сказал Подлепич. — Начали квартал не худо. За прошлую декаду в среднем — сто три процента. Качество — тоже. Нареканий нет.

Опять, подумал он, стучать по деревянному? Сейчас скажет: стучи. Не сказал.

— Сегодня без нареканий! А завтра? На вулкане живем! — высвободил Должиков руки, выдернул из карманов, сжал кулаки, потряс кулаками. — Напряженно работаем! На пределе!

Как работали, так и будем работать, подумал Подлепич, пока сами себе не обеспечим надлежащих условий.

— Тетрадка моя лежит? Без движения?

— А ты хотел, чтобы пулей летела? — не то пошутил Должиков, не то подосадовал. — Это быстро не делается. — Смешливые морщинки собрались у кротких озабоченных глаз. — Я вот подумываю в отношении технологии. Упрощенной. Это можно бы с ходу провернуть. Как ты смотришь?

— А никак, — ответил Подлепич, хотя ту папочку перелистал: Ильи супруга приносила на участок. — Чего это мне у технологов хлеб отбивать? Пускай прогнозируют на основе практических данных: сядем в лужу с этой технологией или не сядем. Я лично считаю, что сядем: не готовы. Сборка, естественно, не готова, не мы.

— М-да… — протянул Должиков разочарованно, будто была надежда и не стало ее. — Это ясно. Это кому-нибудь, возможно, не ясно, а нам с тобой… Но производство производством, Юра… — крякнул он. — Не за то будут бить. За бытовые срывы. Пришьют либерализм. И будут правы. Пьянство и хулиганство в смене, — вытянул палец, указал, в чьей, — а мы… либо бездействуем, либо паникуем!

Это о нем, о Подлепиче, говорилось: и бездействовал, и паниковал. Вчерашняя вспышка, однако, теперь казалась минутной слабостью. Уволюсь! Уйду! Да разве уволишься? И разве уйдешь? Вспыхнуло и погасло — перевел стрелку. Должиков тоже, пожалуй, перевел: вчерашний утешитель сегодня сам нуждался в утешении.

— За Чепеля опрос с меня. Моя, Илья, промашка.

— Ну-ка, ну-ка! Повтори под стенограмму! — обрадовался Должиков, разгладились морщинки у глаз, лицо потвердело. — Ошибся, значит? Исправляй ошибку! — отсек он рукой лишнее, ошибочное, отшвырнул от себя. — Пиши рапорт! Есть еще в конечном счете и такая инстанция: товарищеский суд. Будем передавать! — объявил он, как о чем-то решенном. — Обоих. Булгака — тоже. За компанию.

На это надо было похлеще ответить, но слов таких, вразумительных, не нашлось, по-прежнему была помеха: всю-то правду про Булгака Должикову не откроешь.

— Пока я в смене, этого не будет! Булгак Чепелю не компания.

— Будет, Юра! — печально, с сожалением сказал Должиков. — Я-то уж тоже пока не бесправный. — Он и о том посожалел. — Чепель с Булгаком, конечно, не компания, но под одной вывеской побывали: что милиция, что вытрезвитель — контора одна. Я ж приговор не выношу, — нашел оправдание. — Суд вынесет.

— Ну, будем, значит, с тобой судиться, — сказал Подлепич. — Поглядим, кто кого.

Столько прожили бок о бок и не судились, подумал, — вот времена настали!

— Нам с тобой судиться — производству в колеса палки вставлять, — вовсе уже опечалился Должиков и, опечаленный, как бы поникший, подпер кулаками глянцевые щеки. — Нам судиться ни к чему. Мы свое получим. Да что я! — легонько вздохнул он. — Припаяют — переживу! Но тебе, Юра, — понизил голос, — при твоем положении…

Резануло это: неужто гибельный поезд уже на примете?

— При каком положении?

— Ну, Юра! — огорчился за него Должиков, пожалел его, забывчивого или наивного. — Ты ж кандидат на премию! На тебя уже, наверно, характеристики катают под копирку. Ну и вкатят беспринципность, примиренчество, гнилой либерализм! Тебе это нужно?

— А мне ничего не нужно, — сказал Подлепич. — Что есть — при мне, а что будет — возьми себе, не поскуплюсь.

Губы у Должикова были тверды, мужественны, резко и ладно очерчены, — дрогнули слегка: усмехнулся.

— Поскупишься! Грянет час, барабан забьет — не так заговоришь. Самое дорогое, что может быть: честь!

— И честь возьми себе, — сказал Подлепич.

Какую только? Ту, что сулили ему, или ту, которая была при нем? Поезд этот, бегущий по кривым рельсам, не выходил из головы.

— Честь, Юра, не червонец замусоленный… Переходящий из рук в руки. Честь в серию не идет, — рассуждал Должиков. — Для каждого — свой уникальный образец. Так что мне твоя честь ни к чему, как и моя — тебе. И отношение разное: я свою берегу. Не для червонца лишнего, не для доски почетной. Лично для себя. С какой целью? — опросил он и прищелкнул языком. — А с той же целью, с какой сердце берегут, печенку-селезенку. Без них жить нельзя! А ты не бережешь. Мне ее, честь свою, предлагаешь в дар. Это не подарок, Юра! — проговорил строго. — Это не щедрость. Это, знаешь ли, какой-то упадок сил. Какое-то безразличие, разочарование в жизни. Ты честь береги. Свою. Вот это будет и мне подарок. Ты подумай.

— Подумаю, — пообещал Подлепич.

Он потому пообещал, что под конец все же затронули его эти рассуждения Должикова: упадок сил, безразличие… Все же нащупана была Должиковым та слабая струнка, которую сам он, Подлепич, подтягивал, подтягивал, а она дребезжала. Но слишком затянешь — и лопнет. Подумаю, сказал он себе, подумать есть о чем.

О том, однако, самом трудном, думать не пришлось: на чудо уповали, хотя бы маленькое, но ни большого, ни малого с Дусей не произошло, а был просвет в беде, обманный, и снова потекла болезнь своим неотвратимым руслом.

33

До праздников было еще неблизко, однако чуялось приближение: в общежитии затеяли тотальную уборку, повыносили столы из читалки, художникам дали простор, и те, пока не дошло до мытья, до натирки паркета, расположились прямо на полу со своими кистями да красками и, лежа на, животах, в четыре руки писали главный праздничный лозунг — для фасада, который тем временем подновлялся, как всякий год перед праздниками.

Чтоб окончательно не прослыть неисправимым ворчуном, он, Булгак, уж помалкивал: дурная работа; облицевать бы плиткой раз и навсегда или, на худой конец, поштукатурить по всем правилам, без халтуры, и был бы прямой выигрыш, а не вечный убыток. Теперь он знал немного в этом толк: навязавшись домашним подручным, к Подлепичу, осваивал помалу штукатурную профессию, и руки чесались всыпать тому, кто каждый год подмалевывая старье, так по-дурацки экономит.

Сам он хотя и образовалась прореха в личном бюджете, надеялся как-то выкрутиться и на мелочах не экономил.

Прореха эта была бы не слишком ощутима, если бы мог он предвидеть, что скостят премиальные сразу за два месяца, — прежде у него такого не бывало, а тех, которые попривыкали к этому, он за людей не считал.

В теперешних обстоятельствах впору было бы и себя не считать за человека, но это уж, рассудил он, пускай другие, со стороны глядящие, считают так, а ему не пристало склонять голову перед обстоятельствами.

Два месяца назад, когда никак не предвиделось прорех в бюджете, он задумал заново, согласно последним портняжьим эталонам, экипироваться, или, как говорилось проще, прибарахлиться, и затеял шитье костюма на заказ, по журналу, французскому, в самом лучшем ателье, у самого знаменитого портного, известного на весь город, орденоносца, отличника бытового обслуживания, к которому в очередь записывались заранее.

Разумеется, легче было бы присмотреть готовое — и дешевле, но во-первых, с недавнего времени стал он пристрастен к шику, к моде и стал ориентироваться в этом — какая расцветка, да что к лицу, да как сидит, а во-вторых, и готового подобрать себе что-нибудь сносное было ему тяжело: рост наивысший, но в поясе — широко, обвисает, никакого вида. Нужно было, чтобы слегка прилегало, и наоборот, по требованиям сезона, нельзя было, чтобы узило в плечах. На эту обнову, которая едва ли могла поспеть к праздникам, он возлагал огромные, но тайные надежды. Собственно говоря, это было предвкушением какого-то внутреннего удовлетворения — и ничего, разумеется, больше.

Кроме того, он купил на осень фасонную куртку из верблюжьей шерсти — такие входили в моду, и выбрал то, что надо: клетка крупная, фиолетовая, с красным отливом.

Словом, становился он истым барахольщиком. А галстуки, рубахи, шарфы или обувка — это уже не в счет. На чем угодно можно было экономить — на еде, скажем, но только не на этом. Это необходимо было ему не для форса, не для того, чтобы покорять знакомых или незнакомых девчат, а ради эстетики, которой, как он понимал, С. Т. не могла не поклоняться.

На нее он смотрел не теми глазами, что на девчат, знакомых и незнакомых, — на тех он смотрел, как все остальные; по-видимому, так; ничем, по-видимому, не отличался от всех остальных и не старался отличаться, да и не мог бы смотреть иначе, если бы даже захотел и стал себя принуждать. На тех он смотрел, как смотрят парни на девчат, подмечая всякие детали, то ли выставляемые нарочно напоказ для пущего соблазна, то ли скрытые и лишь угадываемые наметанным глазом. Глаз у него был, конечно же, наметанный, еще бы! — он оскорбился бы, откажи ему кто-нибудь в этом, и все детали подмечал равнодушно, походя, как опытный оценщик, — так и старался, кстати, подмечать, но иногда, а может, и чаще, чем приличествовало бы холодному оценщику, — с жаром, с жадностью, с томительной тоской по запретному, которое было запретным только потому, что существовала С. Т.

На нее он смотрел совершенно другими глазами — не холодными, но и не жадными, ничего такого, запретного, не подмечая, не желая подмечать, не находя в этом ни удовольствия, ни соблазна, как тонкий ценитель на художественной выставке, где неприлично, стыдно подмечать то, что вовсе не подразумевается художником.

После происшествия в ресторане он не видел ее несколько дней и не старался увидеть, и не страдал, не изнывал, не умирал, и даже подумал, что, слава тебе, господи, это у него закончилось, переболел, избавился, перевоспитался.

Он даже подумал, что пусть теперь только сунется она на участок со своей технологией, он ее так турнет, что перья полетят.

Но эти дни были у него незадачливы.

В бассейне, на тренировке, как ни силился пройти дистанцию по новому, оптимальному графику, ни черта не получалось. Не может быть! — наверно, врет секундомер, возьмите время по контрольному, и брали по контрольному, но результат был тот же. Отрабатывай технику — отрабатывал технику, жми — жал, поворот слаб — отрабатывал поворот, — его секунды оставались его секундами, выйти из них он не мог: у каждого свой потолок, а тренер сердился. Соберись, говорил, ты не собран, витаешь, нацеленности нет, нацелься.

Нигде он не витал, и собран был, и нацелен, сидел у самой воды с полотенцем на плечах, глядел рассеянно на эту тихую, отсвечивающую расплавленным оловом, неподдающуюся воду, досадовал, впадал в уныние, деревенели мышцы, все скверное, что было в жизни, как нарочно, пробегало перед глазами, расслабься, говорил себе, нацелься, соберись, не витай, подумай о великом. Когда чего-нибудь не можешь, не умеешь, не способен, бессилен, бездарен — ничего такого, великого, не надумаешь, — выйти бы из этих заклятых секунд! Сидя у кромки бассейна, свесив ноги, расслабившись, он подумал, что зря пользуется льготами, незаслуженно, все ходят в ночную, а он не ходит, пловец никудышный, проку не будет, и далее подумал, что в ночной — тоска, на этажах пусто, технологов нет, техбюро закрыто, и сколько ни ходи по коридорам, никого не встретишь, а завтра, послезавтра, днем, в любой, какой захочешь, день можно выкроить время, пройтись, встретить, — переболел, теперь не страшно. И как только подумал он об этой возможности, мигом все в нем переменилось: нацелился, настроился, встряхнулся, ожил.

В тот вечер, в бассейне, так и не удалось ему выйти из своих секунд, но все же показалось, что обретает форму — способен прибавить. О великом подумал? О каком там великом! Отработал повороты, прошел дистанцию приближенно к графику, потому что понял, где нужно прибавить, — о каком там великом!

Какое там великое! — скромно жил, втихомолку, в техбюро не наведывался, незачем, хотя распрессовку шестерен с Подлепичем заделали — в чертеже, конечно, и можно было мотнуться к технологам, показать, но он предоставил это Подлепичу, возился с дефектами, менял коленвалы, замолачивал монету на костюм.

Было время — тешила ловкость рук, гордился ею, будто на сцене выступал, давайте-ка публику сюда, цветочки-букетики, аплодисменты, но это прошло. Силу свою демонстрировать, ловкость? Иди на стадион, там демонстрируй, а здесь, на дефектах, нужна мысль, нужны чутье, интуиция, зоркость, памятливость: сопоставляй, анализируй, умей отличить причину от следствия. Он на воде, в бассейне, гордился силой, выносливостью, а здесь — своей мыслью.

Сила, однако, любому видна — подходи, полюбуйся; это — как ловкость рук; ну, а мысль — в глубине, никому не видна; он теперь не фасонил.

В общежитии, в цехе, на участке стали поговаривать, будто драчливый, охальный Булгак вдруг затих: подкосила, небось, взбучка-нахлобучка в приказе по цеху, — или относили это крушение на счет Подлепича, который якобы взял его в крутой оборот. Разговорчики пошли оттого, что притих он, не балаганил, остепенился вроде бы, но никакой не Подлепич пришиб его, и не взбучками пришибло, а просто — выдохся, как после изнурительной, без передышки, работы или на финише марафонского заплыва, когда до конца выкладываются, до нуля. Вот и с ним такое же совершилось: тяжек был марафон, мучителен, непосилен, не его дистанция, не ему бы на ней стартовать, но принудил себя к этому, внушил себе, что природа если недодала чего-то, надо брать недоданное силой, и уверился, что переборет свою природу, свою треклятую слабину, сможет сравняться с Чепелем и с прочими — чепелевской закваски, согнет себя, переломит, и согнул, однако не переломил, не дотянул до финиша, сошел с дорожки, не стало больше мочи.

Цеховая столовка всех сразу не принимала — не уместились бы, и для некоторых участков и служб передвинуто было обеденное время. Он крепился-крепился и выкинул белый флаг: оставив двигатель на стенде, урвал минут пяток, отлучился, сбегал в столовку, когда там обедали технологи. Хоть не общий для всех был обед, а все равно хватало народу в столовке. Не озираясь по сторонам, спешным шагом, целеустремленно, по-деловому он пошел между столиками к буфетной стойке, посмотрел, что там имеется, под стеклом и на полках, а дешевле сигарет ничего не было. Он порылся в карманах, насобирал мелочишки, не нужны были ему сигареты, но попросил пачку. Пока это все происходило и стоял он возле буфета, ему не зазорно уж было рассеянным взглядом окинуть зал, что он и сделал. С. Т. сидела за дальним столиком, слишком дальним, и так далек был этот столик, так неудобно сидела она, неудачно, так заслоняли ее другие сидящие, что он и не рассмотрел, какая она стала за несколько дней. Ему вспомнилось то летнее утро в пансионате, когда он увидел ее на берегу, и потом, шагая по берегу, пытался представить себе, какая она, и не мог. Ее лицо было неповторимо и незабываемо, но почему-то оно сейчас же забывалось, как только он переставал смотреть на нее, а в этот раз и вовсе ничего не увидел, вернулся на участок ни с чем — с пачкой сигарет.

Что захотелось иметь — так это ее фотокарточку, настоящую, а та, которую носил с собой, никакого представления о ней не давала: самодеятельность, барахло. Как и где раздобыть, он пока не решил, потому что задачка была, пожалуй, неразрешимая, и даже не знал, с какой стороны подступиться к задачке-то. Будь у него такое богатство, стал бы он суверенной державой, белый флаг не выбрасывал бы, не ловил бы случай, не тратился б на сигареты. Пачку эту, абсолютно ненужную ему, возвращаясь в цех, он собрался выбросить на лестнице, но не выбросил, оставил, авось пригодится, и вернулся на участок в отчаянном настроении.

Пока шли дефекты, было еще так-сяк, потому что дефекты требуют ума, мысль возвышает человека, человек, торжествующий над машиной, велик, и, по совету тренера, он думал о великом, но когда дефекты кончились, кончилось и его величие, мысль помельчала, человек, торжествующий над природой, смешон, это фикция, над природой не поторжествуешь, ни вообще над природой, ни над своею собственной, и чего ею недодано, того нахрапом не возьмешь, в столовку не вломишься по-чепелевски, не подкатишься к дальнему столику с воображаемой салфеткой на сгибе локтя: «Чего изволите? Коньяк? Виски? Суп вермишелевый? Солянка механосборочная? Рекомендую овощное, жиры-углеводы портят фигуру, а вообще-то как оно? За прошедшее и произошедшее не гневаетесь?» К черту, сошел он с дорожки, не было больше мочи играть на публику, и когда дефекты кончились, подумал тоскливо, что не сегодня-завтра, в недалеком будущем, кончатся они вовсе, пойдут моторы сквозняком, и приветик, Булгак, собирай манатки, переселяйся на конвейер, на сборку, вот тебе пневмогайковерт, и крути гайки с половины восьмого до половины четвертого, замолачивай себе на шмотки, демонстрируй ловкость рук, а мысль твоя выдающаяся пускай отдыхает. Он подумал, что и там, на конвейере, мысль его отдыхать не будет, фигушки, чего захотели, он и там их научит, сборщиков, как работать с умом, с интересом, но это не вдохновило его. Никогда не шарахался он от противоречий, принимал их как должное, а теперь вдруг шарахнулся: пускай значит, портачат на сборке по-прежнему — он будет исправлять; у них вычеты за брак — ему премия; им, портачам, минус, ему плюс; общество заинтересовано в качественной работе производителей, а он — в обратном; не будут портачить — нечего будет исправлять; приветик, Булгак, ищи, где еще портачи сохранились. Он подумал, что рано или поздно так оно и станется, и тогда навсегда потеряет он из виду С. Т., — никакие биотоки не помогут. Он в них разуверился: темная ночь; он теперь увлекся биоритмами, тренировал свой психофизиологический пик, приноравливал к занятиям в бассейне; у него сегодня был спад, малый уровень сахара в крови, плохой день — по науке.

По науке, правда, такие дни должны были периодически повторяться, а он что-то не замечал этого, не мог припомнить другого такого дня — плохого.

По науке же рекомендовалось немедленно сменить форму жизнедеятельности, переключить внимание, перестроить систему зрительных образов, — кое-как помывшись, переодевшись, он умнее ничего не придумал: зашел в читалку.

Как-то раз, на прошлой неделе, посидели тут с Подлепичем, полистали газетные подшивки, а это была читалка парткабинета, и оказались тут пособия по экономике, за которыми гонялся в городской библиотеке, и, конечно, классики марксизма, полные собрания, философия и политэкономия — все, что требовалось для цехового кружка высшей ступени, где с недавних пор состоял вольным, что ли, слушателем, поскольку примазался к итээровцам. Тут литературы, нужной для кружка и для себя, было полно, а он теперь заделался заядлым экономистом, загорелся наряду с философией постичь и эти основы, и не стоило двумя трамваями ездить в городскую библиотеку.

Тут тоже готовились к праздникам загодя, обновляли наглядную агитацию, завели новый щит с портретами заводских пропагандистов, — он сидел, читал, а этот щит висел перед ним.

Он сидел, читал, и хотя тысячу раз говорилось в кружке, что надо конспектировать и будут спрашивать конспекты, полагался на свою память, которая пока что не подводила его. С такой памятью, внушали ему, прямая дорога в институт, а он маленько даже обижался: хвалите ЭВМ за память, превозносите, но человека хвалить за это — невелика честь. У него в голове было еще кое-что, кроме памяти, а насчет института он и сам стал подумывать: лет через десять, когда созреет и готов будет браться вплотную за экономику в масштабах завода или шире, за проблемы управления, за организацию производства, не обойтись ему без диплома, и если пойдет по чисто инженерной линии либо по чисто научной — то же самое, бей диплома не доверят. Он согласен был со своими советчиками: понадобится диплом; но какой? Инженерный, экономический, организаторский, философской или соединяющий в себе все это с чем-то еще, наивысшим по широте размаха? Такого института, о каком он мечтал, не существовало покамест. Дождаться, когда додумаются, откроют?

Он сидел, читал, а щит этот, с портретами, висел перед ним, — он глянул невзначай и обмер: из третьего ряда, нижнего, пятая оправа, смотрела на него чуть раскосыми глазами, с загадочной улыбкой в глазах и на губах, С. Т.

Та комната, где выдавали книги, была напротив, через коридор, и дверь распахнута, кто-то там копался в книгах, и с кем-то, скрытая барьерчиком, любезничала библиотекарша — слышно, а тут, в читалке, кроме него, не было ни души, и день такой выдался, паршивый, — отчаянное настроение.

Он вдруг представил себе, что прощается с заводом, берет расчет, уходит, уматывает на край света, и теперь все равно, добром ли помянут, злом ли, поплачут ли о нем или даже не заметят, что исчез.

В той комнате — напротив — были люди, а в этой — ни души.

Он вдруг подумал, что так случается нечасто; когда он приходил с Подлепичем, едва нашли свободный столик, обычно тут сидят, читают, а в этот раз он был один, сидел, читал.

Но ни черта ему уже и не читалось и не сиделось, нащупал ножичек в кармане, перочинный; зачем?

Вот именно! — всегда был ножичек при нем, и в голову не приходило любоваться, выхваляться — обыкновенный ножичек, и вынимать без надобности.

Однако больно уж удобный был момент, — такого, может, больше и не выпадет, причем секунды все решали: чуть промедлишь, кто-нибудь войдет, не оставалось времени на размышления.

Он быстро встал, пошел к щиту, раскрыл то лезвие, что потоньше, и аккуратно, не по-варварски, срезал фотокарточку, еще и похвалился: ловкость рук! — и ножичек свой похвалил.

Все было сделано в одну секунду, без промедлений-размышлений, но в эту же секунду те, что были там, у книжных полок, вошли сюда. Он одного узнал — слесаря со сборки, а двое были незнакомые. Тот, сборщик, косо глянул на него и не поздоровался, — некоторые до сих пор не могли ему забыть выступления на собрании; пожалуй, не совсем удачно было, что этот как раз и вошел — ненавистник. Однако вряд ли что-нибудь они заметили, вошедшие, а то бы сразу подняли шум или хотя бы спросили какого черта понадобилось вредительствовать приличному парню, культурному, изучающему научные труды. Он их схватил в охапку, труды эти, и, обругав себя за поспешность, замедленным шагом пошел через коридор — сдавать библиотекарше. Пока голова занята была этим — замести следы, не навлечь подозрений, был он по-боевому наэлектризован, а как вырвался на волю, незаподозренный, неуличенный, несхваченный, так и обмяк: совестно стало. Он даже подумал: достать бы клею, вернуться, пришпандорить, — но ноги несли его к проходной, и там он нагнал Подлепича, пошли вместе.

С Подлепичем стало почему-то спокойнее, словно за широкой спиной, под защитой, или пригрела уверенность: Подлепич-то не осудит; пошли через парк.

Уверенность была, конечно, хлипкая, а, честно говоря, никакая не уверенность: чтобы дурь несусветную поддержать, одобрить или — пускай даже так — воздержаться от ее осуждения, нужно самому быть олухом. Он шел в растерянности, не веря, что такое могло с ним стрястись, и время от времени запускал руку в карман, пощупывал эту дурь: нет, правда, стряслось-таки, вот она, штука-то, отмочил-таки.

Шли не спеша и говорили о разном: до праздников надо, мол, сдать чертежик в техотдел, у Чепеля, балбеса, опять предвидятся неприятности, погодка что-то подгуляла, по вкладышам выскочили на перерасход, идут вкладыши в брак, а это же — пятерка за каждый комплект, по госцене. Поставщику-то платим, сказал Подлепич, а вкладыш — на свалку. Тут поставщик как раз ни при чем, сказал Булгак, поставки качественные, сами гробим — на сборке: чугунная пыль с блок-картера. Их, кстати, можно реставрировать, сказал Подлепич, методом заглажки, есть слесаря, которые умеют. И я, между прочим, умею, сказал Булгак, и взялся бы, такая мысль была, но завели же контролеры моду на выбракованных ставить свое клеймо. Вот то-то и оно, сказал Подлепич, с клеймом уж не загладишь.

Был снег на прошлой неделе, выпадал, но не зимний, а осенний, ложный, и весь почти стаял. Чернели асфальтовые аллеи, где много ходят, а где мало — серели, как непросохшая известка. Свинцовыми лепешками лежал под скамейками лед, словно в марте, но не было мартовской черноты в кустах, рыжеваты были кусты, будто обструганы или обмыты.

— Попробуем эту моду поломать, — сказал Подлепич, — а ты, советую, дай рацпредложение.

— Я, кажется, брошу к чертям слесарничать, — усмехнулся Булгак, — пошлю приветик дизелям нашим, вообще производству, воткнусь во что-нибудь такое, вроде молекулярной генетики: целенаправленное управление генами, наука будущего, слыхали о такой, интересовались?

— Слыхал, — ответил Подлепич, — но не интересовался; в меню много чего указано, всех блюд не перепробуешь.

— А я, — сказал Булгак, — от своей линии не отказываюсь, рассчитываю пробыть в этом ресторане до самого закрытия, пока тридцать лет не стукнет; до тридцати — имею право?

— Слишком большой аппетит, — заметил Подлепич, — тоже нехорошо для здоровья.

Тихо было, не шелестело в парке, только вороны расхаживали под деревьями покаркивая, разгребали слежавшуюся листву, шуршали, да постукивал где-то невидимый дятел.

Вот и нашлась забава у взрослых людей: стали, задрали головы, — кто раньше приметит?

— Один-ноль в мою пользу, — обрадовался Булгак, — вон смотрите — на самой верхотуре, — и пошли дальше.

— Они что, — спросил Подлепич, — у нас и зимуют?

Сразу было видно горожанина, технаря, — такого не знать!

— Далеки вы от природы, как я погляжу, — упрекнул Булгак, — а это обедняет.

Богатство лежало в кармане, несметные капиталы, но и дурь несусветная — тоже; он то наэлектризовывался, то обмякал.

— Три года кряду, как в отпуск не было возможности куда-нибудь податься, на природу, — сказал Подлепич, — то здесь болтаюсь, то — к дочке, а там — тот же город.

— А вы забирайте дочку сюда, — посоветовал Булгак, — определим в детсад, возьмем шефство.

Подлепич засмеялся. Покаркали вороны, словно перекликаясь, и дятел постукивал — уже в отдалении.

— Крикливые, — кивнул Подлепич на галок. — И бестолковые. А тот… — обернулся он, поискал глазами дальнюю сосну. — Тот — с толком. Серенький такой, неприметный, но — работяга! Эти горланят, а тот — молча, Потому что труженик, не трепач.

— Намек? — спросил Булгак; задело это почему-то. — Я, между прочим, дело говорю, а вы смеетесь.

— Да нет, не намек, — покачал головой Подлепич, — И не смеюсь. А вообще… Когда очень больно, человек молчит. По-моему, так.

— Говорят, поорешь — помогает.

— Трусливые говорят, — сказал Подлепич и листик поднял с земли, березовый, растер пальцами, понюхал. — Крик вообще — не от нервов. От дикости. Пережиток первобытного состояния. Устрашали криком. Или отгоняли страх. У вас недавно, в общежитии, писатель выступал. Тебя не было. Читал стишки. Про любовь. И народу собралось немного — душ двадцать. Иду этажом, слышу: крик. Ну чего кричать-то? Да еще про любовь! Боялся чтец, что не услышат.

— Стоящие стихи?

— А черт их знает, — сказал Подлепич. — Если уж кричать приходится, наверно, нестоящие. Я в них не разбираюсь.

— А надо бы, — сказал Булгак.

— Ты-то разбираешься?

— Разберусь, Юрий Николаевич. Говорю ж, до тридцати есть еще время. Жизнь одна, жаль что-то упускать.

— Жизнь-то одна, — сказал Подлепич, — да надо главного держаться.

— Все главное, — сказал Булгак. — Моя личная точка зрения. Было б десять жизней, выделил бы что-то. А поскольку жизнь одна, все главное. Вот и это! — сделал он круг рукой.

Теплынь была, хоть и сыро; последние такие денечки, хоть и неказистые; цветная осень уступила место черно-белой, и все же не хотелось уходить отсюда, — голо, мертво, а не хотелось; выбрали скамеечку посуше, сели.

— Да, — сказал Подлепич, согласился с чем-то, расстегнул плащок и кепку снял. — Было у меня как-то: еду из тех краев, от Оленьки, август месяц, поездом — билета не достал, еду автобусом, и заночевали где-то, местности уже не помню, степь кругом, гостиница на трассе, машин полно, чуть свет заводят моторы, не разоспишься. Ну, думаю, встану, погляжу хоть, какой он, рассвет в степи, а то ведь так и помрешь, не увидишь. Встал, оделся, иду, свежо еще, зябко, на бензозаправке — жизнь уже полным ходом, а чуть отошел — тишь такая и воздух такой, что закачаешься. У меня на сердце муть: две недельки возле Оленьки, а ехать надо, только себя растравил. Прочее, что дома ждет, тоже невеселого свойства. Камень на сердце. Но иду. Будто чую, что где-то там, вдали, сброшу этот камень. Поле уже скошено, стерня, только подсолнечник стоит да кукуруза. Просторы. Иду, и назад ворочаться неохота. Запах манит — земляной, травяной. Иду и верю: не осень еще, не зима, и не стар, молод скорее, и жить еще и жить. Иду и думаю: не так уж много нужно человеку; дай ему понюхать, как пахнет земля и трава. Простая земная радость — так и подумал. Так и подумал: с этим и буду жить. Чудно́?

— Еще почуднее бывает, — сказал Булгак.

Чуднее было то, что и ему похожее припомнилось: тоже возвращался домой — с межобластных соревнований, из Севастополя, и тоже ранним утром, в конце лета, но только не автобусом, а поездом, и где-то за Джанкоем, на перегоне, поезд стал у красного сигнала, пассажиры повысыпали из вагонов, сгрудились возле насыпи, опасаясь отходить подальше, а те ребята, которые возвращались с ним из Севастополя, были все на подбор, таким ли опасаться, позабегали кто куда, и он отбежал порядочно, лег в траву, держа светофор под контролем, и тоже, как на Подлепича, напало на него такое же мгновенное и счастливое ощущение слитности своей с землей, с травой, вообще с жизнью, но в противоположность Подлепичу не было у него никакого камня на сердце, а наоборот: свою коронную дистанцию прошел он в Севастополе отменно, и были свежи впечатления лета, июля на водохранилище, и рвался домой, потому что там, в городе, была С. Т., и ничего не знал тогда о ее замужестве.

— Еще почуднее бывает, — повторил он, захваченный лихорадочным желанием враз, без промедлений-размышлений, убить в себе ту несусветную дурь, освободиться от нее или, напротив, прибавить к ней чего-нибудь похлеще, подурнее, дурь пересилить дурью, отплатить себе за дурь, ответить Подлепичу прямотой на прямоту, разоблачить себя или открыться наконец и тем очиститься от дури, возвыситься над нею; все смешалось.

— Сегодня день плохой, — сказал он тяжело. — У меня. Сильная утечка, Юрий Николаевич, умственных способностей. Резкая разгерметизация, в результате чего снижение в незапланированном режиме.

— А короче? — глянул Подлепич искоса, с хитринкой в глазах, и, показалось, с хитринкой-догадкой.

Стало бы в тыщу раз легче, если бы сам он догадался, но догадаться было невозможно.

— Короче, как с ракетой-носителем. Вхожу в плотные слои атмосферы.

— А еще не горишь, не видно что-то.

— Подгораю, — сказал Булгак и вытащил из кармана фотокарточку. — Психоз. Это в парткабинете. Висело. — И сигареты были, нераспечатанная пачка, он и ее вытащил, распечатал, посмотрел, у кого бы из прохожих прикурить. — Сам не пойму, как это вышло.

Подлепич глянул — так же искоса, но присматриваться не стал и только лоб наморщил, кивнул на курево.

— Вот это лишнее.

— Так с фильтром же, Юрий Николаевич!

— Выбрось! — коротко скомандовал Подлепич и проводил глазами улетающую пачку, сурово проследил за ней, пока не плюхнулась в кустах. — Ну, а трофей давай сюда, — взял сам, без промедлений-размышлений, не очень-то церемонясь. — Пойду улажу.

В том, что пойдет, сомнений не было; уладит ли — еще вопрос, и стало жалко отдавать, немыслимо, невероятно, душа запротестовала, достал трофей нелегко, с мукой, с риском, и надо ж было наглядеться, не нагляделся же!

— До завтра не терпит?

— Да ну! — сказал Подлепич, встал. — Мы же мужчины.

И больше не сказал ничего, пошел по черной аллейке в обратную сторону и, обернувшись, помахал рукой, прибавил шагу.

34

Интересующихся наперло — полон зал; кому срам, кому потеха. На выходе, когда уже окончилось представление, такая возникла пробка, что еле пролез. Внизу, возле табельной, сочувствующее меньшинство подбросило идею. Идите вы знаете куда послал их Чепель, у меня жинка безработная и детки кушать просят. А Лиду сам уговорил уволиться: от греха подальше. На ту работу нужен мужик, да еще с характером; куда уж Лиде! Уволиться уволилась, но ничего подходящего пока на горизонте не светило. Были две зарплаты, стала одна.

А тут еще суд этот, товарищеский, предупредили. Какой? Товарищеский? Соли они мне на хвост насыплют, сказал он Лиде, не переживай. Предупредили, чтобы готовился. Ну, как же, сказал он, два выходных на это употреблю, с уголовным кодексом спать лягу.

Он заранее решил держаться посвободнее, веселить интересующихся, дать дрозда, как он умеет, чхать на этот суд и на председателя, который был такой же слесарь, как он, ничем не лучше, а хуже — это точно, потому что — с узловой сборки, где всю дорогу суют один и тот же болт в одну и ту же дырку; тебя бы — на дефекты! Пятеро их было, судебных представителей, сидели за столом на сцене, а двоих он вообще не знал — неизвестно откуда, наверно — с доукомплектовки, они на отшибе, вечно — особняком.

Человек предполагает, а суд располагает: посадили в первый ряд — и не на виду, и тоже — особняком; кого веселить? интересующихся? так они оттуда из дальних рядов, ничего не расслышат, для них надо через микрофон кричать, а те, что за столом, — при исполнении обязанностей, их повеселишь — себе дороже выйдет. Не бывал он прежде на этих судах, не приходилось, хотя и приглашали, а побывал, посидел в первом ряду — нет, невесело. Никакого энтузиазма нету — проявлять себя с этой жизнерадостной стороны. Слава богу, представление окончилось.

Там, на остановке, сразу выросла толпа — ждали автобуса; он обыкновенно в толпе не терялся, а теперь что-то не было энтузиазма — двинулся своим ходом.

Значит, с этим ясно: у Должикова лопнуло терпение. Так и отметил в своей обвинительной речи: накалялось, мол, набухало и лопнуло. Худую траву с поля вон — так и сказал. Так и заявил: вот о чем, дескать, и осмеливаюсь просить товарищеский суд. Товарищеский!

Дурака кусок! С кем же ты останешься? С пацанвой, которая только то и может, что вкладыши менять? Где твои кадры? Выгони еще и Булгака, будет совсем просторно.

Обвинитель покрикивал, подсудимый помалкивал. Попрут с завода — не беда, работа всегда найдется. Плохо только, что Лида без работы. Он когда подумал об этом, сразу смутно стало: хвататься за первое попавшееся — не с руки, а пока примеришься да присмотришься, такие пробоины образуются в бюджете, что потом не зацементируешь.

На Булгака тоже было совершено покушение: каюсь, оказал Должиков, моя промашка, теперь не поправишь, сосватали Чепеля в наставники к Булгаку, а каков поп, таков и приход. У каждого попа своя обедня, подумал Чепель, чего там требовать еще от Должикова.

Булгаку надо было не так: сиди молчи, бери в пример наставника, хотя и бывшего, а он поперся на трибуну доказывать, что не верблюд.

Дурака кусок, между прочим: кого судят? Чепеля или Булгака? Судят Чепеля, вот и клепай на него, а он стал клепать на себя, самокритику развивать не к месту, завоевывать авторитет у широкой общественности, которая уже на часики поглядывала: сколько можно! Раз уж Должиков предложение внес, так тому и быть, а что Лида без работы — никому дела нет.

Булгак, однако, свое доказывал: не ваш, мол, промах, Илья Григорьевич, а мой собственный, то есть Владика Булгака, который, будучи приставлен учеником к Чепелю и набравшись у него сполна слесарного искусства (это точно!), вместо того чтобы большое спасибо сказать (а кому оно нужно?), в пояс поклониться за науку, за выучку, за передачу опыта (мама ро́дная), разругался с ним (кто, между прочим, с кем?), отказался от него (кто, кстати, от кого?), покинул в беде (в какой беде?) и не попытался даже повлиять, воздействовать, подзаняться перевоспитанием. Так и прыснули в зале, когда Булгак сам себя в генералы произвел. «А вы не смейтесь! Учитель и ученик — это диффузия, если вспомнить физику. Учитель не только дает, вкладывает, учит, но и берет, воспринимает, учится. По-моему, — сказал Булгак. — Америк я не открываю». Был на участке профессор трепологии — Должиков; еще и Булгак прибавился, — ну, в крайнем случае, доцент. «Ты лучше поясни, что у тебя с комсомолом! — крикнули ему. — Почему из комсомола выбыл?»

После драки кулаками не машут; поздно Должикову кулак показывать, надо было раньше. На трибуне слезу пускал и под эту слезу поносил Чепеля, как только мог. Сердце кровью обливается, говорил, но приходится констатировать. Что констатировать, что? Кого Чепель позорит? Участок, да? Цех? Завод? Трудовой коллектив? И рабочий класс тоже? И еще и семью? Да ты, профессор, хотя бы семью не тронь! После драки кулаками не машут.

И Маслыгина, как на грех, не было — где-то в командировке. Тот бы вникнул по-человечески: жили на две зарплаты, осталась одна. Довести семью до ручки? Чтобы вообще — ни одной? Вообще без ничего жить? Маслыгин был человек и пользовался авторитетом, — дал бы человеческое направление суду.

У Должикова была записная книжка, и в ней, сказал, весь участок, как на ладони. Ну, весь не весь, а Константин Степанович Чепель был отражен там в полном объеме. Такого-то месяца, такого-то числа… «Ясно! — крикнули из зала. — В Шатровку его!». Его — в Шатровку? Чепеля? В Шатровке было заведение, куда засаживали алкашей — работать и лечиться. Его — в Шатровку? Прежде говорили, что Чепеля и пулей не пробьешь: броня на нем. А как током ударило. Нервы. Это водочка, выпитая за все последние годы, выходила наружу.

Вот Булгак, чудило, ввязался. Некоторые запротестовали: не Булгака, дескать, судят; другие все же настаивали: пускай, мол, пояснит, что у него с комсомолом; и председатель наконец вмешался в эти разногласия, дал установку, что к делу, что не к делу. «Обождите! — сказал Булгак председателю. — Я по делу говорю». Тогда крикнули из зала, слесарь с конвейера: «Если по делу, то доложите, товарищ, с какой политической целью вы срывали портреты передовиков в партийном кабинете!» Тогда Подлепич встрял: «Это провокационный вопрос! На такие вопросы Булгак отвечать не будет!» Расписался за неграмотного.

Пулей не пробьешь, а слово валит с ног. На том собрании, знаменитом, когда Булгак при всех обделал Чепеля, тоже было такое: как током! Сволочные звоночки, предупреждающие, дребезжали назойливо: стоп, Костя, красный свет. Ну и что? Вроде бы на красный не ездят? Он всю жизнь на красный ездил и доездился, докатился. Нервы.

Поставили Булгака к стенке, навели на него ружья: ослеп, оглох, онемел. Безаварийно мало кто ездит, где-то что-то всегда сотворится, не ты кого-то стукнешь, так тебя кто-то стукнет, но на кой черт с передовиками связываться? Висят-красуются? Ну и пускай себе. Тебе жалко? Ты ж генерал, не теряй достоинства, это Чепелю бы простительно: разжалован в рядовые, сам себе яму выкопал и не вслепую копал, сознательно, видел, что копает и для кого. Яма, думал, неглубокая — выкарабкаюсь, но человек предполагает, а бутылка располагает.

«Про комсомол скажу, — пришел в себя Булгак. — Про остальное — мне мой мастер не велит». — «Да, не велю, — подтвердил Подлепич. — Про то с меня спрашивайте, но не здесь, а в другом месте». Крикнули из зала, слесарь с конвейера: «Есть, между прочим, свидетели! Портрет был сорван! Светланы Ивановны Табарчук! Из техбюро!»

Кого судят? Кто подсудимый? Слушайте, что за кино? Давайте кончайте, нечего нервы трепать!

Там он помалкивал, на суде; тут, за проходной, где не перед кем было выступать, разошелся. Человек руководит бутылкой или бутылка — человеком? Если бутылка, давайте с этим кончать. Все разом — по добровольной договоренности. Все кончат, и Чепель кончит, А одному — обидно! Кого он агитировал? Давайте, давайте! Нет, друг, давай-ка ты кончай.

«Мне про это говорить невозможно, — выпрямился на трибуне Булгак, поставленный к стенке. — Но скажу. Перед всеми — еще невозможней, но потому и скажу, что перед всеми. Насчет комсомола».

Он тогда подумал, Чепель, что и ему придется говорить перед всеми. А что он скажет? У него фирма была такая: ждали — повеселит. Но как же веселить, когда энтузиазма нету?

«Меня неправильно поняли, — сказал Булгак. — Насчет комсомола. Не так это было. Не выбывал я, а исключили. Как раз перед армией, перед призывом. А исключили не за хулиганство, это можно проверить, протоколы в райкоме есть. Исключили потому, что был под следствием, и в колхозе считали, что посадят, но не посадили, дальше следователя не пошло».

У Булгака не пошло, а у Чепеля пойдет: сам себя осудит. Этот суд — представление, мероприятие цехкома; тот суд будет суд! Что, спросит, за фирма? Дурачка строишь? Закрыть к чертовой бабушке! Ты ж не дурачок, не дурнее других, не дурнее профессора Должикова. Но Должиков наверху, а ты в яме, и пока ты в яме, веселых песенок не пой, пой себе отходную. Это сговорчивый бухгалтер может кое-что списать под хорошее настроение, а жизнь на сделки не идет: с характером, зараза!

«Работали в колхозе, — рассказывал Булгак, — и было б все нормально, но стал отец попивать. Сначала понемногу, потом побольше, вроде Чепеля, и еще побольше. Втянулся, засосало, я по делу говорю».

Ты деда притяни сюда и для комплекта — прадеда, всех родичей собери в кучу, направь агитбригаду против Чепеля. Он уже лежит, а ты лупась его, — это, говорят, в культурных слоях так положено: пинать лежачего.

«Примеров подобных немало, — сказал Должиков. — Не будем отвлекаться. Какое следствие велось? За что привлекали?» — «За избиение, — ответил Булгак. — За нанесение тяжелых телесных повреждений. В армии спрашивали — не мог говорить. Свежо еще было. И на заводе — тоже не мог. Не могу. Есть в жизни такое, которое надо забыть. Только это и спасает: забыть, вроде бы не было. Я восстанавливаться в комсомоле не мог, хотя, думаю, восстановили бы. Но восстанавливаться — значит опять пройти через это! То, что с таким трудом забыто, а может, и не забыто, а только похоронено. Значит, опять вспоминать много раз, повторять в свое оправдание, доказывать, что чистенький, формально, по закону не виноватый. Но у меня же свой закон! Я же руку поднял на родного отца! Вспоминать — могилу раскапывать!» — «Могилу? — переспросил Должиков. — Ты уж договаривай». — «Материнскую, — сказал Булгак, — Не стало матери. Отец ее — топором. В пьяном виде».

Ну, это уж зверство. Это уж… Кого судят? Какого черта тут, в здоровом коллективе, приводить такие случаи? А судьи, лопухи, развесили уши! Булгак нашел, где исповедаться!

Сразу же после него дали слово Подлепичу.

Кого судят? Чепеля. Подлепич про Булгака ничего не сказал, — ждали, что скажет, с этого начнет, а он вообще сделал вид, будто не было такого разговора. Да и что сказать? У Булгака, мол, на жизненном пути капитальное потрясение, но какого ж черта, паразит, молчал? Потрясен, мол, с юных лет, и, значит, выдергивай перышки у передовиков, срывай портреты?

А про Чепеля? И про Чепеля говорить — черпать воду решетом: все сказано. Лопухи сидели интересовались: как, мол, суд решит? Суд сидел придуривался: мол, трудна задачка! Да вы глаза-то раскройте: давно уж готов ответ. Где? А вон — на бумаге записан. Да не на той, что сверху — сверху не ищите, там оно никогда не ложится, а ищите снизу, под самым спудом. Ухватили? Точно! Вот это и есть ваше решение, товарищеское, два часа назад или даже раньше в той комнате, цехкомовской, составленное, и печать цехкомовская стоит либо еще какая, потому что, к сожалению, Маслыгина нету — в командировке, а Маслыгин не позволил бы так делать. Маслыгин велел бы сперва разобраться, подсудимого выслушать, а тогда уж выносить приговор.

Маслыгина не было — был Должиков, тот знал, что говорит: по бумаге, цехкомовской, шпарил, и как сказал, так оно и будет. После должиковской песни Подлепичу — только припев повторять, а припев у всех был один.

Припев один, куплеты разные; не сомневайся, Костя, куплетиком добавочным теперь уж обеспечен: о топоре куплет. Не просто так, по глупости, исповедался на трибуне Булгак — тоже не дурачок: куплет был с моралью. И к стенке ставили, и ружья наводили, а все перетерпел, лишь бы исподволь подвести певцов к этому куплету. А те уже прокашливались, прочищали горло: дойдет, мол, Константин Степанович, и у тебя до топора. Что ж, может, и дойдет. До гровера дошло ведь?

«Вот, говорят, у Чепеля золотой характер, — сказал Подлепич. — А я добавлю: был! Стерлась позолота. Чем-то смыло ее».

А чем — не сказал, не упомянул про эту жидкость. Про гровер тоже не упомянул — придерживался краткости. Вот у кого привычки не было тянуть резину.

Дойдет до топора, — ну, напугал же! Да кто пугал? Никто покамест не пугал, — разве что сам себя пугнул, так это уж от нервов. Но позолота стерлась-таки? Чем-то смыло ее? Чем смыло — не секрет; секрет — как жить-то в дальнейшем. Аж дрожь прошла по телу, чертовы мурашки: бутылка властвует, и власть эту не сбросишь. Как в древние века — рабов приковывали к этим самым, как их… Он это видел в кино, тогда не трогало: века-то древние. Теперь аж пот прошиб, как будто приковали уже.

«Илью Григорьевича поддержу, но не полностью, — сказал Подлепич. — Мое расхождение с ним существенно меняет конечный пункт, к которому должны сегодня прийти. Все ли исчерпано, что в наших силах? Не все. Мы еще больше в одиночку действуем, разрозненно, а надо бы — гуртом. Всей сменой мы еще и не пробовали. Вот почему я против увольнения, а не потому, что Чепель — слесарь-таки и котелок у него варит».

Осечка! Подлепич, значит, не читал бумаги, которая лежала под спудом, не предъявили ему судьи, упустили это. Или не уразумел: как сказано Должиковым, так и будет.

Теперь, когда все уже осталось позади, те пушки смолкли, а тогда застреляло в ушах: салют из ста орудий. Начхал Подлепич на какую-то бумагу! Бумага, правда, так или иначе верх возьмет, но разве в этом дело?

«Мне будет легче без Чепеля, — сказал Подлепич. — Меньше мороки. Мне будет легче, Костя, — повторил. — Но и трудней, конечно. Так что думай, Костя, сам».

Народец в зале был настроен по-должиковски, Должиков настроил, но настройки вдруг пошла насмарку: повеяло из зала теплым ветерком. Подобрели. Купил их чем-то Подлепич, хотя и не старался; всех, кажется купил, но кроме Должикова, — того задешево не купишь. «Есть рапорт по Чепелю, мастером смены подписан! Или не твоя подпись, Юрий Николаевич? Подделка?» — «Подпись моя, — подтвердил Подлепич. — Об увольнении в рапорте не сказано». — «Так это ж вытекает! Это же как следствие! Я лично твою обтекаемость, Юрий Николаевич, понял именно так». — «Неправильно поняли», — сказал Подлепич. «Возможно, — сказал Должиков. — Мой личный недостаток: плохо понимаю обтекаемых людей. Но раз уж сменный мастер ручается за слесаря, не в моих правилах с этим не считаться. Я предложение свое снимаю».

Чуть было не поцапались, — из-за кого? Из-за Чепеля! А Чепель кто? Пропащий человек! Увидели бы девочки, куда отец посажен! А мог бы и не тут сидеть, будь человеком. А мог бы там, где эти судьи — за столом, не будь бутылки. Бутылку что судить, бутылка не подсудна, подсуден человек. А мог бы там сидеть, где Должиков и где Подлепич. Он вдруг подумал, что, наверно, правы те, которые живут по заповедям, писанным для всех. Наверно, правы те, что считывают жизнь с готовых заповедей, общих. Наверно, в заповедях этих есть нужный ответ на его вопрос: как жить в дальнейшем? Он вдруг подумал, черт его дери, что нужно заповеди эти взять и положить в основу. Ну, продаюсь, подумал он, задешево купили.

И не подмасливался к судьям, но что-то им пришлось по вкусу. Теперь, когда уж это было позади, попробовал восстановить — по камушку, по зернышку. Я Николаичу, сказал, отвечу. Или не так сказал? Я грамотный: на снисхождение ответить должен обещанием. Так, что ли? Обещанного сколько ждут? Три года? То многовато. Я б не хотел, чтоб столько ждали. Хотя вообще-то обещать — легче всего. Наобещался уже, имею опыт. И если бы не Николаич — вот клянусь: пообещал бы! Кому-либо другому — за милую душу. Илье Григорьевичу, например. А Николаичу — не могу.

Тогда председатель напомнил: «Тебя не Николаич судит, а товарищеский суд, коллектив». Товарищеский! Так для меня ж, сказал он, Николаич и есть коллектив! Не то сказал? С языка сорвалось? Спросили, как, мол, понимать отказ от обещаний. А он ответил, что пора уж на старости лет по правилам ездить; не уверен, говорят, не обгоняй. И не подмасливался к судьям, — не против был бы и подмаслиться, да погас огонек: все стало безразлично. Погонят ли, оставят ли, найдется ли работа, пригодная для Лиды, и где он сам окажется назавтра, — все сдвинулось, поплыло, уплыло. И не подмасливался он к судьям, но что-то им пришлось по вкусу; наверное, насчет обгона.

И присудили его к лечению, а не к увольнению, — еще по-божески! И не Шатровку присудили ему, а заводскую амбулаторию, — то можно было чхать! То юмор — эта амбулатория, кабинет — и не выговоришь! — нар-ко-ло-гический. Оттуда выходили, сразу же соображая на троих. Он сам был этому свидетель и участник. Там зубы заговаривали, в той амбулатории, а пьющему не заговоришь. На этот счет можно было быть спокойным. Там птички ставили для отчетности, а пьющий эту птичку обмывал. «Обмоем?» — пошутил Подлепич, когда все закончилось. «Нет, рано, Николаич, погодим». Они стояли в проходе, Должиков прошел поодаль. «Надо бы ему доказать, — сказал Подлепич. — Неплохо было бы» — «Чем черт не шутит, Николаич; может, и докажем». Кому собирался доказывать? Должикову? Ты себе докажи, подумал он, а Подлепичу спасибо скажи, пока суд да дело. Не сказал. Лида встретила его, как будто побывал, в аварии:

— Ну что?

Как будто на костылях или перебинтованный и неизвестно еще, выживет ли.

— Порядочек! — ответил он, гордясь, что жив-здоров и не в бинтах. — Это же тебе не ваша торговая сеть, где хотишь — трудись, а не хотишь — катись. Рабочим классом, знаешь, ли, не разбрасываются. Это тебе завод, а не шарашкина контора.

35

Маслыгин был в отъезде всего лишь неделю, и его недолгая отлучка для многих, пожалуй, осталась незамеченной, но ему-то казалось, будто месяц, не меньше, минул: как из отпуска вернулся. Что значит свежий глаз! — принарядилась площадь перед заводоуправлением, — это уж к праздникам, и выставка фотолюбителей — в сквере — пополнилась новыми снимками, а клены были голы, и листва опавшая сметена в кучки. Он задержался на минуту возле доски цеховых показателей, отыскал привычную строку в графе соревнующихся цехов: сборочный был впереди. Словно бы что-то могло измениться за неделю!

Взаимосвязь между пространством и временем, подумал он, в наш век упростилась до крайности: завтракают в Москве, обедают в Париже, но у каждого свое — и мерки свои. Вчерашнее — мокрый снег, вокзальные огни в тумане, Нина — и нынешнее, утреннее, заводское никак не стыковались, и между тем и другим образовался разрыв — грустноватый, признаться.

Он в цех не заходил еще, но встретил кое-кого на заводской аллее, и эти встречи приободрили его, — он даже устыдился своих наивных чувств: нет, не осталась незамеченной его недельная отлучка. И просто поздравляли с благополучным возвращением, по старому обычаю — с приездом, и обращались по делам, скопившимся в ожидании его. Он подумал, что у этих дел — побочных, неиссякаемых, текущих — своя особенность: когда вращаешься в их гуще, — это бремя, а отойдешь, — становятся желанны, необходимы. Переступая порог партбюро, он ощущал уже, как бремя наваливается на него, и не отстранялся — успел соскучиться по этой тяжести.

Его заместитель был приверженцем оперативной скрупулезной информации: незамедлительно посвятил его во все мельчайшие подробности произошедших за неделю цеховых событий. Он выслушал все это со вниманием, а кое о чем попросил рассказать обстоятельней — о товарищеском суде, например. Его не столько интересовало судебное разбирательство, сколько некоторые психологические неожиданности, открывшиеся в прениях. Там, кроме того, упоминалась мельком и Светка, что вновь навело его на размышления, которым недавно дал толчок Подлепич. Но он подумал о Подлепиче не в связи с Булгаком или Чепелем, а в связи с неприятностью, подпортившей ему приятную поездку. В поездке и теперь, по возвращении, об этой премиальной катавасии он и не думал иначе, как о неприятности, а потому гнал прочь ее в поездке и Нине предпочел вообще не говорить о ней.

Его заместитель был больше информатор, чем аналитик, и больше громовержец, чем психолог: злодеяние Булгака в комментариях не нуждалось. Сорвал Булгак фото? Сорвал!

— И правильно сделал!

Эта, несомненно, безрассудная реплика, брошенная в сердцах и, стало быть, непроизвольно, заставила громовержца встряхнуться: уж не ослышался ли?

— Я говорю, каким образом Табарчук попала еще и туда? — спросил Маслыгин. — В эту портретную галерею!

Старательный информатор на сей раз развел руками, но и съязвил при этом: вам, дескать, известно, что у Светланы Табарчук большие организаторские способности. Почувствовав себя в неловкой роли подстрекателя, Маслыгин эту тему оборвал.

Времени на то, чтобы идти в партком, не было у него ни минуты, и позвонил туда, попал как раз удачно, спросил, когда можно будет встретиться, имея в виду разговор о Подлепиче, но у секретаря парткома тоже не было ни минуты: прикатила представительная комиссия по поводу аттестации тэ-шестого на государственный Знак качества. Тут уж и говорить было не о чем: в таких исключительных случаях вся заводская верхушка с утра до вечера привязана была к этой комиссии.

Он боялся опоздать — неделю уже потерял; если так, то и день потерянный ничего не изменит; впрочем, все равно не в его власти было высвободиться из пут нахлынувшей текучки, — это, не дававшее покоя ему, он отложил на завтра.

Он отложил на завтра также и свой, задуманный еще в поездке, визит на участок Должикова, в смену Подлепича. Он назвал это визитом, потому что другого слова сразу не нашлось, а в сущности, ему нужно было еще и еще присмотреться к Юркиной смене — еще и еще убедиться в том, в чем, возможно, придется кое-кого убеждать. Он подумал, что, пожалуй, и не стоило бы идти к секретарю парткома, не утвердившись окончательно в своем убеждении.

Без него должны были наконец-то завезти в подшефный жилой микрорайон обещанное оборудование для детской слесарной мастерской, но не сделали этого, не сумели столковаться с начальником транспортного цеха, а он сумел и на том же грузовичке съездил в микрорайон, чтобы заодно уж посмотреть, что там делается.

Съездил он не зря: делалось не столько, сколько хотелось бы, и не так, как хотелось бы, и теперь у него было полное представление о том, что нужно делать. Поколесив по микрорайону, он зашел еще — напоследок — в пионерскую комнату и, пожалуй, зря зашел: там была Светка.

Там был шум и гам, девчонки и мальчишки, Светка — среди них; никак не ожидал ее увидеть. Поскольку, впрочем, цех был шефом, сюда, конечно, захаживали цеховые активисты, а Светка принадлежала к их числу, и ничего странного не было в том, что она оказалась тут. И, может быть, не стоило язвить насчет ее организаторских способностей, — ведь домыслы, не более!

Тем не менее он попытался незаметно уйти, но это ему не удалось. Одинаково по-взрослому, даже с избытком неуместной парадности она представила его подросткам и детворе, а те, в свою очередь, не без ее помощи стали представляться ему. Она так уверенно суфлировала, что никак уж не казалась случайной гостьей тут.

— А ты, вижу, умеешь с ними! — похвалил он ее, когда отошли в сторонку и сели.

— Я все умею! — беззаботно оказала она, словно бы перенимая эту легкость тона у детворы, и с той же бойкой ребячьей нетерпеливостью потребовала: — Ну, докладывай! Как съездилось? Как Нинуся?

О Нине она, разумеется, спрашивала из деликатности, а он вовсе не считал это пороком, но так же, как в день отъезда, Светкина внимательность покоробила его.

Нисколько не греша против истины, он сказал, что Нина благодарна за гостинец и ждет поручений, которые, по ее разумению, в этом гостинце подразумеваются. Подобно своему свекру, она Светку недолюбливала.

Он мог бы не говорить этого, но сказал, потому что так был настроен и не видел доблести в том, чтобы скрывать от Светки эту настроенность.

Откинувшись на спинку стула, запрокинув голову, она по-ребячьи звонко расхохоталась:

— Но ты же знаешь, Витя, что я не тряпичница!

Ну, что-нибудь по хозяйству, сказал он, мало ли какие бывают у дам заказы. Она со смехом сказала, что надо подумать, раз уж все равно у нее репутация подлизы.

— Нина меня не жалует, — добавила она с сожалением, и лицо ее смеющееся вмиг омрачилось. — А я к ней отношусь с исключительной нежностью.

На это он ответил скептической усмешкой и сказал, что для такой нежности не видит оснований.

— А я вижу, — заявила она вызывающе. — Нина — твоя жена!

Он приложил руку к сердцу, сказал, что польщен, и затем они примолкли, с преувеличенным интересом, как ему показалось, наблюдая за веселой возней детворы.

— Кстати, я подобрала мировую кандидатуру в шефский совет, — вновь оживилась Светка. — Нет, нет, не себя! Не запрягай! — погрозила она ему пальцем. — Председатель — производственник, загружен сверх головы, а это пенсионерка, пробивная старушка, бывший работник Дома культуры, свой человек в райкоме. Замом ее, а? Дашь добро?

— Ты мировой организатор, — словно бы похвалил он Светку, — и, кстати, объясни, каким это образом твоя фотография попала в парткабинет.

Светка пожала плечами.

— Обыкновенно. Попросили.

— И не могла отказать?

— Тогда не могла. Сейчас отказала бы. Вообще, это какая-то муть! — вдруг взорвалась она. — Я этого Булгака теперь просто боюсь. Какой-то ненормальный. Патологический тип. Наследственность, Витя! Там, говорят, в семье разыгралась кровавая драма! И что он хотел этим сказать?

— Да ничего. Наверно, ты ему понравилась, — Маслыгин усмехнулся. — На той фотографии.

Она не смеялась.

— Господи! Да обратись ты по адресу! Я бы ему десять не пожалела, лишь бы не ставил меня в такое положение!

— Впредь будешь умнее, — буркнул Маслыгин, — будешь знать, к чему приводит реклама.

— Господи, — вздохнула Светка, — я же не виновата, странная терминология: по отношению к другим ты называешь это пропагандой и агитацией, по отношению ко мне — рекламой.

— Саморекламой, — сказал он.

— Ай брось! — переменила она позу, нагнулась, разгладила складочку на брючках. — Я ишачу не меньше других, с которыми ты носишься и не считаешь зазорным поднимать их авторитет. Но они топчутся, а я иду, в этом вся разница.

— И даже не идешь, а скачешь. Галопом, вперегонки.

— Естественно! — усердствовала Светка, разглаживая складочку. — Не поскачешь — отстанешь, упустишь инициативу. Это жизнь, Витя!

А он подумал, что Булгак не безголов, но потерял голову; кому отдуваться-то? Опять Подлепичу?

— Да, жизнь — аргумент железный, — сказал он хмуро. — Пригодный для самообороны. Чуть где-то с ней расходимся, с жизнью, и ею же оправдываемся: это жизнь!

— Я не оправдываюсь, — сказала Светка, — я подчиняюсь ее требованиям.

Он был настроен агрессивно и потому, пожалуй, позволял себе злоупотреблять Светкиным терпением.

— Пойдем, однако? — предложил он, словно бы замиряясь с ней. — После своей поездки я как-то отвык от таких дневных нагрузок.

— Сейчас пойдем, — кивнула она, вскочила, побежала в ребячью толпу и так же легко смешалась с этой толпой, как и вскочила, побежала.

Сегодняшний день был закончен; он подумал о завтрашнем; не поскачешь — отстанешь, упустишь инициативу, — его же собственный девиз, а вернее сказать, универсальная формула; зависит — какие значения в нее подставить вместо символов.

Он подумал о завтрашнем дне и, когда вернулась Светка, спросил у нее, что слышно с премиальным списком и как много времени остается на то, чтобы побороться за кандидатуру Подлепича, а она, как бы почувствовав себя в своей стихии, мгновенно воодушевилась, присела вновь к нему, заговорила увлеченно:

— Время еще есть. До техсовета. Там будет утверждаться тайным голосованием. Но что я тебе советую: не разворачивай кампании! Не мобилизуй общественного мнения! Ни в коем случае — не в лоб! В лоб — ничего не выйдет.

Да он и не собирался — ни разворачивать, ни мобилизовывать, но собирался, конечно же, — в лоб; а как иначе?

— Дипломатическим путем, — объяснила она, придвигаясь к нему поближе, потише изъясняясь. — Найти какой-то ход к этой комиссии, которая проверяла участок. На парткоме это еще не рассматривалось, и надо, чтобы они сгладили формулировочки. Касающиеся Подлепича. И если сгладят, формальных препятствий не будет.

— Каких препятствий? — хмуро спросил он.

— Подлепич — скомпрометированная фигура, — сказала она, движением руки закругляя эту фразу. — Как ты не понимаешь?!

Он понимал, недаром рвался на участок в смену Подлепича — увериться хотя бы, что производство не хромает. У самого копошилась такая мыслишка: там неурядицы, в смене, оплошал сменный мастер, а с премиальным списком катавасия, вот и вычеркнули. Он сам того же опасался: могут вычеркнуть; и, стало быть, предвидел такой оборот, и это стереотипное предвидение сердило его, он, кажется, старался даже не признаваться себе в этом, а теперь, признавшись, снова вспомнил ту притчу, не без повода рассказанную ему Подлепичем: как обводила дочка карандашиком картинки, воображая, будто бы рисует.

Опять он обводил — не рисовал.

— Но это же нелепость! — возмутился он. — Человека выдвигают на премию за полезное дело и отводят его кандидатуру по причине, совершенно не имеющей к делу отношения: комиссия сформулировала что-то не так! Суть дела, объективная истина, неоспоримая заслуга человека ставятся в зависимость от случайной формулировки!

Он спорил не с нею, Светкой, и не ее нелепыми действиями возмущался, но она почему-то приняла все это на свой счет, загорячилась даже:

— Формулировка не случайная! Подлепич обанкротился!

— Но если он действительно обанкротился, то как же можно скрыть это банкротство? Подчистить документы? Ты, стало быть, легализуешь подлог как средство восстановления истины?

— А, брось! — скривила она губы. — Громкими словами ты ничего не добьешься. Тут надо — тихо. — Лицо ее грубело и грубело, а руку положила ему на плечо: привычный знак особой дружественности. — Доверь-ка это мне.

Он резко дернулся плечом, сбросил ее руку.

— Нет, милая, тебе я не доверю. И не желаю — тихо! На то дан голос, чтобы говорить, а не шептаться. Я — в своем доме и не намерен ходить на цыпочках. Пойдем-ка, — взял он плащ со спинки стула. — Ты мне несимпатична стала, Светлана Табарчук. Пойдем, я добью тебя по дороге.

— Иди, — сказала она, и не видно было, чтобы оскорбилась. — Я в первую очередь все-таки организатор. У меня есть еще тут кое-какие оргмероприятия. Иди! — повелительно повторила она и с шутовской гримасой подала ему шляпу. — И не воображай, пожалуйста, будто я тебя боюсь.

36

В понедельник Чепель не вышел на работу, во вторник появился. Где бюллетень? Зубы болели, а по зубам бюллетеней не дают. Вот тебе, Юра, твои поблажечки! Но это еще не все. Был Чепель вял с утра, подавлен: прогул налицо, да вдобавок — после суда, после оказанного доверия; а в обеденный перерыв умудрился, видимо, разжиться спиртным и опять сцепился с Близнюковой, как в прошлый раз. В точности повторилось скандальное происшествие — как по нотам разыграли: Близнюкова, Чепель и Подлепич. Как будто в насмешку над святой простотой, — были же на суде и такие, которые аплодировали Подлепичу. Он, Должиков, после суда проявил выдержку: с Подлепичем о Чепеле — ни слова; что суд недосудил — досудит время. Вот и досудило. Он вышел тогда из конторки, наблюдал эту сцену издали. С насмешкой над святой простотой. Ему бы с болью наблюдать, а он — с насмешкой. Будто бы не начальник участка, которому и это зачтется, а посторонний зритель. Чепель разорался: «Ты, Николаич, обязан своих слесарей поддерживать, горой стоять, а ты горой стоишь за контролера! Знаем мы эту объективность! Видно, что крепко спелись контролер с мастером, только на свадьбу не зовут!» Тут Близнюкова и влепила ему пощечину. Он, Должиков, опять же ни слова по ходу событий не сказал, а лишь спросил потом у Подлепича: «Так что же Зинаида? Увольняется или не увольняется?» — «Не знаю», — ответил Подлепич. Намеки же Чепеля были пьяными намеками, грязными; сам в грязи по уши и других норовил замарать.

Эта чертовщина, однако, вскоре предстала в ином разрезе.

Утром, спускаясь по лестнице, отправляясь на завод, как всегда, с запасом времени — шести еще не было, он увидел внизу Подлепича, выходящего из квартиры Близнюковой, захлопывающего дверь. Подлепич был малость глуховат, а то бы непременно услыхал шаги на лестнице и еще кое-что: увидев его, Должиков присвистнул. В такой неловкости окликать было тем более неловко, и не окликнул, намеренно отстал от него, чтобы по пути на завод потерять из виду, и потерял-таки.

Ну, чертовщина!

Близнюкову он уважал, это всем было известно, но после такой чертовщины не то что уважать, а и думать о ней без отвращения не мог. Ему вообще распутство подобного рода было отвратительно, и он ее винил в распутстве, не Подлепича. Подлепич — мужик, да еще без жены фактически, а она, потаскуха, воспользовалась. Сиди уж, помалкивай, нет, волю рукам дает! Позор, как говорится, в общезаводском масштабе. Была, конечно, надежда, что не выйдет это за пределы участка, но — слабая надежда. Такого мужика — кристально чистого — и так подвести, в аморалку втравить! Это же вполне может на премии отразиться. Мало ему, мужику, неприятностей со слесарями? Ну, чертовщина!

Месяц был на исходе — подоспела отчетность. Над ней и корпел в конторке безвылазно и только к вечеру вышел размяться. Хороша разминочка: глянешь на бездействующий стенд — тошно! То ли в отгуле слесарь, то ли на больничном, то ли вовсе некого ставить. А чертовщину он постарался вымести из головы, да и смена работала другая, ни о чем таком, паскудном, не напоминающая. Как это можно при живой жене — уму непостижимо.

Он постоял в проходе, где впервые зимой повстречалась ему Ланочка. Тут бы доску повесить, мемориальную, а Подлепич предлагал складировать двигатели.

Эта третья смена, ночная, обременительная для привычных, отпугивающая новичков, была как заноза: инородное тело. А не выковыряешь. Зато в третью смену двигатели шли со сборки потоком: ночью не так браковали, контроль слабел, да и деталей, изготовленных за день механическими цехами, скапливалось вдосталь, а в первой смене, утренней, сборщики поначалу сидели на голодном пайке. Тут и пригодился бы слесарям КЭО ночной задел.

Тут бы дощечку повесить, табличку, и канатиками огородить, как в музее, а Подлепич предлагал — площадку для складирования.

Дельно, спору нет: в две смены можно все рабочие места задействовать. Кто бы возражал, кабы без ОКСа обойтись, не рушить стен, не выискивать ассигнований. Старшой бережлив, подешевле, скажет что-нибудь придумайте, попроще.

Просто это только для Подлепича: нарисовал, подрассчитал, — а смета? Вот сюда бы их складировать, да еще кабы ярусами, — выгода большущая. При живой жене, — уму непостижимо!

Являясь к Старшому, он тетрадку эту, оставленную Подлепичем, прихватывал с собой. Каждый раз, однако, что-нибудь мешало козырнуть этой тетрадкой. Каждый раз шла у Старшого бескозырная игра. То напирал Старшой на экономию средств, то песочил за прогульщиков, — чем козырять-то? Теперь тетрадка эта, предъявленная Старшому, навела бы на разговор о сегодняшнем скандальном происшествии. Ну, чертовщина.

За ужином он поплакался Ланочке на горькую долю.

— Как подвешенный: хожу и гадаю, из-за какого угла кирпичиной шарахнет. Отчитаться бы уж на партбюро… И чего Маслыгин тянет? Ждет, когда распогодится? Как-то наставлял меня, что вчерашним днем сегодняшний не подопрешь…

— Меньше прислушивайся к его наставлениям, — потянулась Ланочка за салфеткой, вытерла губы. — Виктор еще мальчик в этих вопросах. Погода у нас всегда такая. Переменная облачность.

— Да нет, нелетная погода… А я к тому, что, может, ждет-таки, когда с выдвижением прояснится. На госпремию. Обнародуется. Я бы тогда Подлепичем и козырнул.

— Ты этих консервов больше не бери, — щелкнула Ланочка пальцем по коробке. — Нерентабельно и малополезно. Я лучше приготовлю что-нибудь натуральное.

Да есть ли время готовить; будь он ревнивцем, заподозрил бы, что шляется где-то по вечерам, а она взвалила на себя еще и шефство — в микрорайоне. При живой жене — уму непостижимо! Помолчали.

Затем уж, отужинав, снимая футляр с пишущей машинки, она сказала:

— Между прочим, Люша, твой козырь бит. — Она сняла футляр, поставила на подоконник. — Я говорю тебе для сведения. Чтобы не очень увлекался. Да и козырь сомнительный.

Он понес посуду на кухню; сомнительный козырь? С этим он был не согласен. Но если козырь бит… А что это значит? Он по-прежнему старался не соваться, куда ему доступа не было. Он вообще никуда не совался и хотел бы, чтобы не совались к нему. Козырь бит?

— Ты меня извини… — заговорил он, возвратившись в комнату.

— Я понимаю, — милостиво кивнула она. — Подлепича вывели из списка.

— Ну, чертовщина! — вскрикнул он, живо представив себе, как это выглядит, когда хватают под руки и выводят. — Сегодня, что ли?

— Почему сегодня… — нахмурилась она. Он все-таки сунулся, куда не следовало. — Не сегодня. И не вчера.

Больше ни о чем расспрашивать он не стал: вывели, нашли целесообразным. Это был, конечно, удар по Подлепичу, но вместе с тем и удар по участку. Своею личной честью Подлепич не дорожил, — так уж хотя бы подорожил общественной. Честь! Какая там честь, когда совесть отсутствует. Лазить к этой потаскухе, зная, что дом заводской и любая собака разгавкается моментально! Невтерпеж без бабы? Ищи себе кралю подальше от глаз людских. Видал, как кобели в приподнятом настроении рыщут стаями? Присоединяйся! При живой жене, уму непостижимо! Близнюкова, черт ее бери, слабый пол, — что с нее возьмешь! Мужику положено соображать, мужику!

Теперь в ином разрезе предстали все эти скандальные происшествия последних дней. Диверсия Булгака была, конечно, направлена против него, начальника участка. Месть. Ланочке мстить Булгак не мог: не за что. Ланочка была на заводе всеобщей любимицей. Какой-то шалопай, слесарь с конвейера, пытался пришить Булгаку политику. Месть, впрочем, тоже своего рода политика. С Ланочкой об этом, однако, не говорили. У них, по молчаливому согласию, в последнее время установился разумный раздел: о чем говорить, а что подразумевать в уме. Разумная арифметика: три пишем, два замечаем. Он рад был такой арифметике: ему не хотелось бы заводить разговоры о Булгаке, о Чепеле, о Близнюковой. Три пишем, два замечаем, — суммарно когда-нибудь и можно будет подбить итог.

В тот вечер Ланочка уже легла, но он еще не ложился: была по телевизору передача, затянувшаяся до полуночи. Всю жизнь он поклонялся справедливости, а справедливость повернулась к нему задом. Кто меньше всего печется о моральном климате, у того на участке порядок. А бьешься над этим изо дня в день и получаешь шиш. Издевательство.

Он снова подумал об этом суде: когда прижали Булгака, заставили раздвинуть шторку, которую столько лет держал задвинутой и раздвигать отказывался, большинству, как видно, застлала глаза сочувственная пелена. Ему, Должикову, не застлала. Он сказал бы так: «Пришибло кирпичиной? Свалило с ног? Вставай, не смотри, что морда в синяках, — честь дороже. Береги честь, иди в комитет комсомола, описывай факты, восстанавливайся в правах. Рука отсохла бы? Да пусть и отсохла, зато бы честь не отсохла. Два сапога пара: Подлепич и Булгак, возьмите, мол, честь себе! Мы-то возьмем, да не вашу!» Он-то, конечно, так на суде не сказал, но и не расчувствовался. Тогда эта твердость как бы возвеличила собственное достоинство: прослезиться не фокус и скидочку сделать на прошлое легче всего, а все же вчерашним днем сегодняшний не подопрешь. Теперь он сидел у телевизора, звук выключил, время было позднее, и как-то по-новому старался объяснить себе первооснову этой своей твердости. То ли было у него такое ощущение, будто знает о Булгаке намного больше, чем остальные, расчувствовавшиеся, и потому не может Булгаку чего-то простить, самого главного, — то ли по натуре своей не такой, как другие.

Вот это, пожалуй, было вернее: иного склада.

НЗ — неприкосновенный запас, Ланочка уже спала, все, что было у него, он отдал ей, для других ничего не осталось. Мало, значит, было. А этого если нет, взять негде.

Не делал людям добра? Делал. И тому ветерану, и Чепелю, и Булгаку, и Подлепичу — всем делал, понимал, что не может не делать, обязан, и делал по обязанности, но не по доброте, и квитанции брал, о которых говорила Ланочка. Предъявить? Пожалуйста! Целая кипа этих квитанций. Подколол, подшил к делу — и забыто. Что сталось с тем ветераном, как живет и жив ли — это уж не его забота. И не его забота копаться в биографии Булгака. Не близок был ему Булгак, далек и ненужен, как и тот африканец, придуманный. Никого никогда не приближал к себе, если вдуматься, — держал на расстоянии. Мать померла рано, в памяти не сохранилась, отец одарил сына мачехой, пошли с отцом нелады, два брата было, погибли оба на фронтах, сестра в ту войну потерялась, так и пропала где-то, поискать бы, да, если вдуматься, зачем? Все родственное — по ветру, все дружеское — туда же, черт знает куда, не сложилось, талантов бог не дал, пришлось — своим горбом, работа, работа, карабкался, выкарабкался в люди, золотинку к золотинке, каждую — в банк, и встретилась Ланочка, из банка все до крупицы — ей!

Он сам заметил, что невольно повторяется: мысленно кружит вокруг одной и той же точки. Ни к кому никогда не привязывался, а привязался уж — выплеснулось до самого донышка, и теперь плевать на всех, лишь бы ей, единственной, сладко спалось.

Он пошел посмотрел, как она спит. Спала сладко. А что еще надо? Ничего не надо: все в жизни проходит, это остается. Где-то там проходит, далеко: слышно, но не видно. Вроде самолета, реактивного, на большой высоте. Кто летит, куда, зачем, — не наше, говорят, дело. Так какого же черта требовал он от себя особой чувствительности, сверхзвуковой, несуществующей? Если уж так, пускай вставляют электронику вместо сердца. Он кружил, кружил и в этом кружении понемногу даже ожесточался. Пускай вставляют сейсмограф. Где-то что-то, стихийное бедствие, кому-то плохо, тому же африканцу, а прибор показывает баллы. В столько-то баллов землетрясение, или самолет разбился, или лавина с гор обрушилась, или реки вышли из берегов, засуха, пожар, наводнение, рви, Илья, на себе волосы, посыпай голову пеплом! Если этого хотят от него, пускай дают уникальную технику, внедряют, обеспечивают.

С народом своим на участке он разговаривал иначе, Может, зря? Может, лучше было бы не кочевряжиться, а прямо так и сказать: «Ничего мне от вас, ребята, не нужно, никаких высоких материй, никакой широты умственного горизонта, — вкалывайте по-честному, давайте план и качество, а дали, пошабашили — ступайте на все четыре стороны. До завтра!» Но он их так не отпускал, втолковывал им по средам и пятницам, что мир широк, а человек — еще шире, вмещает в себя все сущее, и если где-то кому-то голодно, тому же африканцу, разрежь свою хлебину пополам, сам знаешь для чего. И если кто-то при смерти и только кровь спасет — кличь медиков со шприцем. Сам знаешь.

Зачем он это говорил? Квитанций, что ли, мало? Так вот они — целая кипа.

Но как желалось быть самым справедливым, — пожалуй, этого достиг; самым чутким, — пока не обижались; и самым принципиальным, чтобы ставили в пример. Как трудно было бы это все в себе одном уравновесить, совместить. Забудешься — сорвался. Точно на проволоке — канатоходец. Но легкой жизни не искал же? Нет, не искал. Любая личность — это труд, закалка, обработка, сверка с чертежом, параметры, хождение по проволоке, технологический контроль.

Вот он и контролировал себя — в первом часу ночи, в полутьме, и нужно было, чтобы Ланочке сладко спалось.

Слегка подсвечивали комнату фонари — с улицы, тишина была, но городская, не сплошная: заскрежетал ночной трамвай на повороте, пронеслась под окнами машина. Вдруг громыхнуло — вздрогнул.

А это расчищали где-то старые кварталы — под новостройку. По крайней мере, гром небесный — не по сезону. Последняя гроза отгрохотала в августе.

Он вздрогнул все же, ожидая, что громыхнет еще, поближе где-нибудь, послышней — нарушит Ланочкин сладкий сон. Однако было тихо.

Он никогда не думал об этом, а теперь подумал, какое это счастье, когда грохочет где-то далеко, — хотя и слышно, но не видно. Пожар, наводнение, болезнь, беда, но не тут, не в доме, не с Ланочкой, — какое счастье! А там, далеко, неизвестно где — пускай себе. Там — наплевать!

И все-таки он вздрогнул, но не от грохота — небесного или земного, а что-то вроде бы оборвалось в середке, каким-то странным страхом проняло. Он никогда не думал об этом, а теперь подумал: кабы у всех, как у него — всем наплевать! — что было бы? Что было бы с Землей, с человеком, с человечеством? Что будет?

Запугивал кого-то, но кого? Не себя же? Себя не запугаешь этим, а все равно было страшно. Откуда взялся страх? Кружение довело? Кружил, кружил вокруг одной и той же точки — докружился? Нет, не могло быть так у всех, как у него; абсурд! У всех не так, у каждого по-своему, и есть броня против снарядов, дамбы — против наводнений, пенотушение — против огня, вакцины — против болезней, солидарность — против вероломства, дружба — против вражды, и нечего паниковать. Вот кабы не было… Но есть же!

А он не тем себя запугивал и не того страшился. Он изнывал от жажды. Глоток хотя бы! — из той фляжки, которую иные держат при себе и отпивают по глотку, а у него она пуста, и нечем пустоту восполнить: НЗ иссяк, не щедро выдан был, поскупились на выдаче. И нечем поделиться, если кто-нибудь попросит — тот же африканец. Всю жизнь стремился быть щедрым — жаждал, но фляжка-то пуста. Да не волшебник же он: что пусто, то уж пусто, сам не напьешься и никого не напоишь. Смириться? Так и жить? Живут же? А он не мог. Теперь-то стало ему ясно, что эта жажда мучала его не первый день, не первый год — позавчера, вчера, сегодня, и завтра будет то же, с этой жаждой, с этой мукой — жить, защиты нет. Рви волосы, Илья, посыпай голову пеплом.

Он как-то говорил Подлепичу, что ржавчина им не грозит, и говорил про золотой запас, про социальное здоровье. Брехал? Или бодрился? Пожалуй, говорил, что было на уме и во что верил. Он и теперь в ночном смятении, в страхе, в муках жажды отказывался смириться. Защита где-то есть, — наверное, в себе самом. НЗ иссяк? Фляжка пуста? Себя не переделаешь? Но он-то, Должиков, начальник участка, последних шалопаев переделывал, и выходили в люди. Подлепич, правда, был под боком, берег людей. Но — при живой жене, уму непостижимо!

Защита есть в себе самом: беречь людей, прислушиваться, где беда. Без электроники и без сейсмографа. По долгу службы? По долгу. А фляга, глядишь, тем временем и наполнится. Поскупились, обделили? Он сам возьмет, что недодано. Есть высшее счастье на земле: быть щедрым. Он с этой щедростью предчувствуемой и лег, и заснул, и проснулся, и новый день рабочий начал с нею же.

Это лишь по ночам грохочет где-то далеко, и кажется, что можно наплевать, а днем, в работе, громыхает рядом, над головой, — на этот гром не наплюешь. Хватают за шиворот, выводят, — попробуйте наплюйте.

Он понимал, что — хоть и вывели Подлепича — сбить ему цену не могли, и чертовщина тоже не могла сбить цену: цена-то твердая, по ценнику. Однако же тот ценник, прежний, уже в работе не годился. Другой был нужен — для другой номенклатуры, уцененной.

Что чертовщина! — клякса; черновик, Маслыгин говорил, что набело не перепишешь, но это уж, конечно, не от щедрости было сказано. А то, что вывели Подлепича, то посерьезнее: пятно. Есть пятна, против которых и химия бессильна. Он чувствовал, что не может относиться к Подлепичу по-прежнему, по-дружески, но щедрость, предчувствуемая, требовала иного.

Подлепич вошел в конторку сутулясь, вытирая руки тряпкой на ходу, и тряпку сунул в карман халата. Халат был старенький, но свежий, глаженый, — кольнуло что-то жалостливое: «А кто ж ему стирает? Сам?»

Никчемная была, впрочем, жалость: прополоскать мелочишку — такой уж труд? Они рабочие люди, прислуга при них не состояла. Притом с брезгливостью подумал, что есть, между прочим, кому ходить за Подлепичем, имеется — особа.

— Присаживайся, — пригласил.

Да в общем-то и не было стремления разжечь в себе эту брезгливость, однако разгоралась.

— Ну, слушаю, — присел Подлепич, снял кепочку.

По старому ценнику стоил он порядком; отдать за бесценок — дурака свалять. По новому — если и стоил, то меньше, конечно, а вот на сколько — так сразу не определишь.

— Я, Юра, как раз настроился тебя послушать.

Локти на стол, и поза, выражающая эту настроенность: в предвкушении чего-то увлекательного.

Подлепич, однако, ничем не увлек.

— Тут, видишь ли, Илья, одним словом не скажешь.

— А ты двумя.

— Ну, ежели о Чепеле, то принимаю, — опустил голову Подлепич. — Промашка.

— Давай считать, в который раз. В десятый?

Подлепич сказал, что ежели память ему не изменяет — во второй.

— Всего-то? Ну, мелочь! Тогда и говорить не о чем! — Такой уж тон был взят, ехидный, или, вернее, — так само собой пошло. — И, кстати, я не разобрал на суде. Насчет Булгака. Ты, Юра, как-то хитроумно это повернул — с парткабинетом. Велел Булгаку обминуть этот пункт и сам обминул, не квалифицировал. А там же привкус. Политический.

— Не будь, Илья, этим самым… — скривил физиономию Подлепич.

— А кем? Провокатором, что ли? Так провокация ж со стороны Булгака. Не с моей.

— Какая ж, к черту, провокация!

— А что? Булгак не пацан, который шкодит без понятия. Должны же быть какие-то мотивы.

Поковырял Подлепич в ухе, ничего не сказал.

— Дурная, Юра, игра. В молчанку. Никто еще в такую игру не выигрывал.

— Да там улажено, — махнул рукой Подлепич.

— Где — там? Ты тут уладь, у нас, а это кулуарным путем не делается. С Булгаком мы еще поговорим. Булгак свое получит. Но Чепелю уже и выдать нечего: все взял, что имелось в нашем распоряжении. С Чепелем будем расставаться.

Заявлено было категорически, санкций от Подлепича не требовалось, и может, так и нужно, чтобы промолчал Подлепич: в молчанку не играли, а просто нечем было крыть ему, — и все же покоробило это угрюмое молчание, протестующее, и, честно говоря, противен был Подлепич — в такой же мере, как Близнюкова — отвратительна.

Плюют в физиономию — тот же Чепель, а ему, оплеванному, хоть бы хны: утерся и пошел себе.

— Мнение свое, Юрий Николаевич, держишь при себе?

— Держу, — хмуро сказал Подлепич.

— А это ж нехорошо. Не по-рабочему. У нас все-таки коллектив, а не частная лавочка.

— Из этого именно исхожу, — вытянул палец Подлепич и пальцем показал, из чего исходит. Из пустоты? — Выгнать человека — значит кому-то спихнуть. Потому что без работы не останется. А спихивать — себя обманывать: нам полегчает, другим — подарочек, сызнова — обкатка, подбор ключей. Те, положим, тоже спихнут — так и пойдет по цепочке. Мы — им, они — нам. Какая польза? А надо с человеком дело доводить до конца.

Знал уже, что вывели его, спихнули, или не знал еще? Такой был в общем мирный разговор, негромкий, по крайней мере, и обходящий острые углы, что как-то само собой клонило к миру, как клонит к дремоте, и следовало, видимо, встряхнуться, нащупать ногами тот мостик, с которого прямая дорожка вела к войне.

В такой уж переплет попал он, Должиков, с этими Булгаком и Чепелем, с Подлепичем и Близнюковой, с комиссией этой, с этим разбором, предстоящим на партбюро и потом на парткоме, что никак нельзя было довольствоваться миром — нужна была война.

Только в ней мог он стать победителем, располагал такой возможностью, а в мире не располагал ничем. Война была для него козырной картой, а мир — той самой мелкой, которую всякий побьет не задумываясь. Слава богу, он знал, как бьются такие карты. И, слава богу, не привык, чтобы его карта билась.

— У нас не исправительная колония, — сказал он, как бы нащупывая воображаемый мостик. — Мы практики, Юра. И ты практик. А с педагогикой — хужее. Педагог ты никакой.

Мостик был переброшен — от этого берега, мирного, к тому, противоположному, но перейти по мостику было не так-то просто: пятки жгло.

— Насколько память мне не изменяет… — начал было Подлепич, однако Должиков перебил его.

— Я счет тебе, Юра, предъявлять не стану: фактов столько, что на час работы.

Словно сосчитывая их, Подлепич помолчал сперва, потом спросил:

— А дальше?

— А дальше — конкретное предложение.

Жгло не потому, что много лет проработали бок о бок, жили в мире, о войне не помышляли, — это можно было перетерпеть. Надо.

Жгло потому, что особая надобность противоречила интересам производства, но все равно другой дорожки не было — только через мостик.

— Предложение, Юра, такое… По-моему, тебя устроит… — Понадобилось уткнуться глазами во что-нибудь; ну, скажем, наряды лежали, еще не подписанные. — Переходи-ка ты обратно. На стенд. Помытарился и хватит. Заработаешь больше, и хлопот никаких.

Война была объявлена, однако тихая, без выстрелов, без пушечной пальбы — как раз такая и мыслилась: мирная война. А как Подлепич это принял, не видно было: наряды перед глазами, — по крайней мере, замешательства не чувствовалось; усмехнулся.

— Отставка?

— Да называй как хочешь. Мы, Юра, не рабы формулировок. И от любой шарахаться не станем.

В том, как Подлепич усмехнулся — легко, без горечи, без обиды, и как, не медля ни минуты, сам, первый, назвал это мирное предложение отставкой, было все, что требовалось: война без крови. А формулировка — это на бумаге. Это для тех, кто именно и жаждет крови.

— Кому прикажешь сдавать смену? — равнодушно спросил Подлепич.

И в этом равнодушии тоже было то, что требовалось — ни черта не терял Подлепич, только выигрывал. А сторона моральная, видно, его не трогала, — был он другого склада человек.

— Кому сдавать, Юра, я и сам в затруднении… Второго Подлепича на участке нету.

Это была не лесть, а чистая правда, высказанная прямо и доверительно в ответ на сговорчивость Подлепича: заслужил!

И все-таки в сговорчивости этой послышались не то издевка, не то угроза, когда сказал, опять с усмешкой:

— Ну, поищи!

— Придется. Если вынуждают.

Подлепич не шевельнулся и только посверлил привычно пальцем в ухе.

— Трусость, Илья, не к тому еще вынудит.

Предложена была бескровная война — не затрудняющее никого соглашение, однако в ущерб производственным интересам — это тоже надо бы понять! — а он замахивался исподтишка, норовя ударить побольнее.

— Давай-ка наизнанку это вывернем, — сдержанно предложил Должиков. — Смелость — что такое, по-твоему? Не считаться ни с чем? Творить, что вздумается?

— Допустим, — ответил Подлепич и посверлил пальцем в ухе. — Будут еще вопросы?

И не хотелось грязь месить: противно, отвратительно! — а по сухому, чистенькому, видимо, дорожки не было.

— Еще вопрос, последний, территориальный, так сказать. Ты где прописан, Юра? В нашем доме, заводском? Или ночуешь незаконно? Без прописки?

Не насмехаясь больше, не насмешничая и не пытаясь увернуться, Подлепич сразу же ответил, будто рявкнул:

— Где я прописан, это тебя не касается!

— Касается, Юра. Не частная лавочка! Роняешь свой авторитет! Достоинство растаптываешь на глазах у всего коллектива!

Подлепич встал, хотел, видно, что-то злое бросить в ответ, яростное, но ничего не сказал, — молча со зверским лицом вышел из конторки.

Это Близнюкова, потаскуха, совратила его. Закрутила, гадина. Нож в спину участку. Такого мастера потерять!

Впрочем, какой-то рок давно уж висел над ним, Должиков был не враг ему, не агрессор, не поджигатель войны, — терпел, пока мог, пока существовали объективные предпосылки. А подан был знак оттуда, сверху, и кто бы это, позволительно спросить, не прислушался к такому красноречивому знаку?

В трусости обвинять — легче всего. А смелость так называемая — это у тех, кто ни за что не отвечает. Или не хочет отвечать.

Человеческая личность — как денежная купюра. Пока в ходу, не обесценена — ее хранят, берегут. А вышла из употребления — на мусор!

И жаль было Подлепича, и тяжко лишаться его, и был он противен, отвратителен, и все еще думалось, что можно бы с ним как-то иначе, поглаже, помягче, но мысли эти, разнородные, постепенно рассеивались, чувства, двойственные, притуплялись, как будто навечно исчез Подлепич, сгинул куда-то, помер и только память о нем осталась — и добрая, и недобрая.

Это, конечно, не сообразовывалось с тем главным выводом, который сделан был после ночных страхов, но страхи эти правомочны ночью, а днем люди ограждены от них текущими делами.

Болеть душой за всех — это басня. За всех — нельзя, не бывает, а за себя одного — совестно. Вот вечная му́ка!

Кого вместо Подлепича? Кого-нибудь. Иванова, Петрова? Перестановки — тоже му́ка.

А нужно было не мешкая идти к Старшому, согласовывать с ним эту мучительную перестановку.

37

Зина чего-то поела, несвежего, стало дурно ей на работе, и после смены, ночью, Подлепич отвез ее домой, уложил в постель, вызвал «скорую», всю ночь до утра просидел возле нее, а когда выходил, показалось, Должиков спускается по лестнице, вот-вот окликнет его, но никто не окликнул, и он тогда успокоился: значит, не Должиков.

Теперь уж было ясно: значит, Должиков; не видел бы сам, своими глазами, колоть бы воздержался. Кто что болтает, да еще со зла, по пьяной лавочке, — подхватывать то не в характере было Должикова.

Значит, он.

Но кто он мне, подумал Подлепич, соглядатай, надзиратель? Что мне до него и ему до меня? Обязан ли я, подумал, объясняться с ним? Обязан ли объяснять, как это было? Может, справочку еще, подумал, от врача того, со «скорой» — к делу? И в придачу — Зинины свидетельские показания? По такому поводу, подумал он, объясняться — унижаться.

Вины за ним не было, а если бы и была, он не считал бы ее виной. Ничего не сталось такого, преступного, в ту ночь и статься не могло, и если бы не Зинина дурнота, он не зашел бы к ней и не увидел бы его Должиков под утро выходящим от нее, но все равно — что бы в ту ночь ни сталось, но он это преступлением не признал бы.

А перейти на стенд готов был хоть сейчас.

Тут Должиков ничего не исказил и не приукрасил: слесарю лафа по сравнению с мастером, — только физически намного тяжелее. Но он, Подлепич, не боялся этого. Не старик же.

Самому проситься на стенд вроде бы неприлично, а коль это в приказном порядке, выбирать не приходится. Подлепич, честно говоря, был даже рад и, разумеется, не потому рассвирепел под конец, что постигла его участь немногих — мастеров возвращали к стенду редко, чаще шли они на повышение, и не потому взъярился, что от Должикова этого не ожидал. Как раз было предчувствие: Должиков замышляет что-то крутое, да и намекал. Так уж складывалось в смене, что видно было издалека: крутости той не миновать. Он, Подлепич, не был в обиде на Должикова хотя бы потому, что сам на крутость эту нарывался. И нарвался. Но сожалений, даже самых малых, не было у него: он считал себя правым — со своей стороны, равно как и считал правым Должикова — с его. Каждая сторона имела свой резон, однако жить по чужим резонам он, Подлепич, не мог. Так что яриться не было резона.

Он взъярился попозже, в конце, и тут уж был резон, и только сомнительным могло показаться, стоило ли уходить из конторки, не объяснившись. Но в ту минуту он об этом не думал, а лишь почувствовал, что лучше уйти во избежание крупной сшибки, и вышел, не объяснившись, пошел к стендам.

Работала чужая смена, не его, и в ней — Булгак, по-прежнему кочевавший из смены в смену. Это, конечно, было неудобством для него, Подлепича, однако в эту неделю, начавшуюся крупной сшибкой с Чепелем, ему хотя бы то служило некоторым облегчением, что не было Булгака при этой сшибке.

Он мог без лишних слов пройти поодаль, незамеченным, и все же подошел.

— Блок, видно, с трещинкой, — склонился Булгак над стендом. — А вы чего же не отдыхаете? Не ваше-то время!

— Ну, опрессуй, — сказал Подлепич. — Давай-ка я водички поднесу.

— Еще чего! — нахмурился Булгак, схватил ведро, побежал по воду.

Ни перед Должиковым, ни перед остальными не было совестно за чепелевский наговор, — ну, выболтал Чепель тайну, причем не мутную, а чистую, и ладно, что выболтал: все равно ведь откроется рано или поздно. Перед Булгаком было совестно, хотя и показалось вдруг, что именно Булгак и не осудит. Пожалуй, зря так показалось. Вот перейду на стенд, подумал, заживу!

Он быстренько, пока Булгака не было, полез в инструментальный ящик, набрал там деревянных пробок, наготовил, примерил к выходным отверстиям на дизеле — придутся ли, чтобы забить их наглухо. Заглушки эти все годились, прилегали плотно, он отобрал, какие поновее, поаккуратней, сложил их аккуратно возле стенда. Был дизель тяжелющий, разумеется, но повернуть — особенных усилий, мускульных, не требовалось: стенд поворотный, механический — пустяк! Однако же заело где-то чуть — при повороте, и малость пришлось поднатужиться, и, поднатужившись, он сразу ощутил, как муторно защемило в животе, заныло, — пакость! Неловко повернулся. Боль не резкая, терпимая, и больше, видать, отозвалась в голове, чем в мышцах: ну и работничек! Обеими руками, как бы подпирая боль, которая рвалась наружу, он схватился за живот, и в этой жалкой позе застал его Булгак, вернувшийся с водой.

Признаться, это было неожиданно: Булгак так всполошился, будто черт-те что случилось с ним, с Подлепичем. Как будто впрямь беда какая-то стряслась. Признаться, это рассердило.

— Да что ты в самом деле! — оттолкнул он Булгака. — Паникуешь!

Булгак, перепуганный, стоял, смотрел — то на него, то на стенд.

— Зачем вы, Юрий Николаевич? Вам этого нельзя!

— Чего нельзя? Взять молоток, забить заглушку? Нашелся тоже мне специалист! Ты делай свое дело!

— Я делаю, — сказал Булгак, но делать ничего не делал, готов был, дурень, поднять переполох. — Ну что? — спросил. — Прошло? Или не проходит?

— Давай-ка воду, заливай! — потребовал Подлепич, будто был хозяином в этой смене. — Где шланг?

Не отпускало, ныло, но он теперь-то уж терпел, не подавал вида, что ноет.

Косясь на него беспокойно, подозрительно, Булгак поднял ведро и тонкой струйкой залил, не расплескал ни капли. А он, Подлепич, с какой-то пакостной тоской подумал, что это, значит, если понадобится опрессовка, то и ведра, пожалуй, не подымешь.

— И не косись! Не паникуй! — взял он молоток, стал забивать заглушки. — Не суйся в то, чего не понимаешь!

— На то есть книги, чтобы понимать, литература, — наклонился Булгак, подключил шланг к сжатому воздуху, к магистрали. — Хотя и без того известно, пробурчал он, — что двигатель воро́чать вам противопоказано.

— Да мало ли я их ворочал! А ты еще в медицину влазишь? Ты за собой смотри, за нервами своими, за психозом!

Пожалуй, вырвалось это в сердцах.

— С психозом как-нибудь управимся, — мрачно сказал Булгак, подключая воздух. — Уйду с завода, и всему конец. Вон где течет. Видите? — показал он пальцем. — Сопливенькая трещинка, а блок не годен.

— Ты это серьезно?

— Опрессовка не соврет, — проговорил Булгак, не разгибаясь, высматривая, нет ли где другой такой же трещинки, а это уж было бесцельно: для выбраковки хватало и одной. — Когда под давлением воду гонит… — бормотнул он. — Или кровь… Мне уже в цехе в глаза людям невозможно глядеть…

— Я бы с опущенными глазами не уходил. Я бы сперва доказал, кто я есть, а тогда уж…

Советчик! У самого глаза опущены, и что теперь доказывать? Кому? Посредством чего? С такими трещинками, с такою прытью, с таким здоровьем и не докажешь ничего, не наслесарничаешь, и заработка приличного не будет. Внезапно как бы осенило, вспомнилось: про эту премию, которую якобы посулили за давнее рационализаторство, — а стало ведь уже забываться, не держал этого в голове. Забылось, короче говоря. Но с давнего чего возьмешь? На давнем себя не взбодришь, подумал он, сегодняшнее нужно что-то. Вот Зина обещалась к вечеру зайти. В ту ночь не сталось ничего, а сталось бы — ни ее, ни себя не винил бы. Он столько думал об этом — и вольно, и невольно, сперва — протестующе, с душевным трепетом — затем, и позже — обреченно, а то и с надеждой, тайной, что понемногу свыкся с этим. Вот смерть, — она же неизбежна, свыкаются же с неизбежностью? Вот жизнь, — допустим, неудавшаяся, — свыкаются же? Он — со своею — свыкся же? Кому везет, подумал он, глядят на того приязненно; мало, что удача вознесла — еще возносят, как в награду за везение, а справедливей было бы наоборот: своим теплом согрей неудачника! Везучему и так тепло. О том, что, может, повезет, присудят премию, он думать как-то перестал: то было зыбко, маловероятно, попросту — несбыточно, а тут, возле Булгака, возле стенда, после всего, что случилось вчера и сегодня, опять подумал. Тогда уж вознесут, и Должиков — туда же и задний ход, пожалуй, даст, подумал он, расследовать не станет, кто где прописан. А любопытно было бы взглянуть, как это будет; вернее, вообразить, как все происходило бы, случись удача; потешить душу, приободриться малость, подумал он, а то уж скис. Душа, однако же, не тешилась, наград за прошлое не принимала. С тем же успехом мог он прийти домой, достать из тайника свой, сбереженный Дусею, архив, удостовериться, что жизнь прошла недаром. Ему не за вчерашнее хотелось доброго слова, а за сегодняшнее, — таков уж человек.

— Я докажу! — пообещал Булгак, снимая шланг с мотора. — Но через десять лет. Не раньше.

— И мне бы так! Хоть через десять лет…

— А вы уж доказали! Чего еще доказывать?

— Считаешь, нечего?

Руки у Булгака были в масле, он вышел из-за стенда, чтобы шланг убрать, но, судя по лицу, по глазам, не только для того. Ответить не ответил, однако шагнул к нему, к Подлепичу, коснулся локтем локтя, плечом плеча — как бы подпер плечом. А у того руки были мытые, за несколько минут измазать не успел и в знак признательности, что ли, потрепал Булгака по плечу.

Они стояли рядом, обменивались чем-то дорогим для них обоих, а сзади подошел Маслыгин, понасмешничал:

— Идиллия! Да ты его, Юрий Николаевич, покрепче хлопни! Дай ему как следует! — Насмешничал, однако и суровость слышалась в голосе. — А то мы нежничаем чересчур! — Негодование. — Распускаемся! — Гнев. — И других распускаем!

— Не будем ему мешать, — взял Подлепич под руку Маслыгина. — Замена блока все-таки. Возня.

Увел.

Они пошли вдоль стендов по узкому проходу — молча, и ныло в животе, как прежде, не утихало. Теперь про Чепеля назревал разговор. Посматривали по сторонам.

Как быть в дальнейшем с Чепелем, он еще не надумал; тут нужно было вглубь вгрызаться: как быть с пьянством? Промашка вышла у него не в том, что на суде не поддержал Должикова, — он и сейчас не поддержал бы, а в том был промах, что переоценил себя, свою способность повлиять на Чепеля. Счел, будто дело сделано наполовину, — это много! А оно, оказывается, не сдвинулось ни на шаг. Но сдвину, подумал он, сдвигать — это по мне, начну сначала, а в том, что катится само собой, нет интереса. Он словно бы запамятовал: теперь все было нипочем, и это уж не входило в обязанности — сдвигать, направлять. Лафа, подумал он, в ответе за себя — и только, во сне лишь могло такое присниться!

Но он к такому не привык, вдруг испугался, что жизнь окажется пуста.

Сдвигать, подумал он, это по мне, а должность не играет роли; в конечном счете должность человека — сдвигать, выправлять, направлять; что начал — доведу уж до конца, и права этого никто у меня не отнимет. А ныло, не отпускало.

И жизнь-то еще не прошла; назваться неудачником? Он воспротивился этому, думая о Зине.

То, в чем заподозрил его Должиков и что, не выражаясь, впрочем, прямо, поставил ему в тяжкую вину, было противозаконно для Должикова, а для него законно: он, думая об этом, отделял себя от Дуси. Но Должиков не отделял, конечно, и потому они понять друг друга не могли. Он сам в минуты прежней преданности Дусе, а теперь уж скорбной преданности, жалостливой, не понимал себя и лишь затем, пожалуй, отделял, чтобы понять. Его вина была не в том, что расходился с Должиковым, а в том, что отгораживался от Дуси. Когда кто-то тонет, хотя бы чужой, посторонний, нельзя отдаляться от него, нужно сближаться. Но, боже мой, подумал он, как это трудно.

Как это трудно: плыть к берегу, к жизни, к желаемому, к достижимому, плыть за волной и повернуть против волны — на помощь тонущему, который и тебя, гляди, потащит за собой.

А ныло между тем, не утихало.

— У вас на участке сколько уборщиц? — спросил Маслыгин, уже не гневаясь и не насмешничая. — Нет, не по штату, — добавил он, — а фактически.

Был озабочен, как всегда, и даже улыбался озабоченно, словно винясь за озабоченную живость на лице, за торопливость, за то, что нет минуты лишней — просто посидеть, поговорить. Он спутал смены, полагал — Подлепич во второй, хотел понаблюдать, как движется работа и как вообще… организация труда, управление качеством. Да наблюдал уж, и не раз.

Хотел фундаментально. Чтобы иметь исчерпывающее представление. Как говорится, от звонка и до звонка.

Опять проверки, подумал Подлепич, да ладно, скоро заживу! И снова это обнадеживающее чувство омрачила мнительность: а заживу ли? Он ощущал, как проступала она ноющим бугром где-то внутри.

— Уборщица одна на два участка, — сказал он, гадая, зачем это нужно Маслыгину.

Впрочем, что гадать? — гробили время на уборку производственные мастера, и он, Подлепич, гробил, а назначать дежурных, гонять слесарей в наряд, как на армейской службе выражаются, — нет, этого не пробовал, сам — за дежурного, дело привычное. Брать все на себя, сказал Маслыгин, — не лучший метод воспитания. А где они, эти методы? Работаем вслепую, сказал Подлепич, выращивайте, говорят, смену. Где агротехника? Общие фразы! Общими фразами, сказал он, кроме сорняков, и на черноземе ни фига не вырастишь; вот жду, когда проснется совесть у ребят, и отнимут метлу.

Было же такое с Чепелем? Было.

— Твой урожай, — поморщился Маслыгин, — бывает раз в пять лет. Пойми: нас это не устраивает. У нас и сев, и подкормка, и жатва — все вместе.

— А так не выйдет, — сказал Подлепич, словно бы упорствуя, К чему теперь упорствовать, собственно говоря? — Давай мне излишек рабочей силы, чтобы с утра до вечера осаждали отдел кадров, и за метлу не возьмусь.

— Да что ты ставишь себя в особое положение! — возмутился Маслыгин. — Ты что, один такой? Все богачи, один ты бедняк? Уйми, в конце концов, Булгака! И если это патология, заставь сходить к врачам! Хоть в этом можно поступиться принципами, не слишком, полагаю, основательными, — унять?

— Тебе нужен урожай? — спросил Подлепич. — Или красивая сводка об урожае?

Маслыгину, видно, такое слышать было невмочь, однако совладал с собой.

— Сводок от тебя не требую. Учи людей.

— А как? — спросил Подлепич. — Можно учить делом. А можно — словом. Вот это быстрое учение. Но скоро сказывается, да не скоро делается!

Они остановились в проходе, Маслыгин жестикулировал, а он стоял, заложив руки за спину.

— К твоей методике я терпим! — воскликнул Маслыгин, поклялся. — Положим, что терпим и Старшой. Ты наш, мы оптимисты и не верим, что работаешь вслепую. Есть агротехника, конечно, и притом солидная. Хоть раз в пять лет, но урожай! Надеемся на большее. Пойми: мы смотрим так, а есть еще инстанции повыше. Заводские! — Маслыгин показал рукой: чуть выше головы. — Там смотрят иначе.

А мне-то что, подумал Подлепич, теперь я вольный; пускай, сказал он, смотрят.

— Удобная позиция! — как бы взметнулся Маслыгин и руками взмахнул. — Но смею тебя уверить: удобство мнимое! Возможно, ты даже не представляешь, как она вредит тебе, твоя позиция. Именно сейчас! Когда решается, кого выдвигать на премию. Против тебя, Юра, возражают. Да уж, пожалуй, решилось! — махнул Маслыгин рукой безнадежно. — И не поручусь, что удастся это поправить. Тут многое от тебя зависит! — добавил он, морщась, словно сожалея, что выдает секрет.

Решилось? Да мне-то что, подумал Подлепич, то премия за прошлое, а прошлое прошло.

Чуть сник, услыхав эту новость, но сразу стало безразлично, будто так и знал: тем и окончится.

— А что ты предлагаешь? — спросил он вызывающе, испытывая какое-то дурное чувство против Маслыгина. — Плясать на задних лапках? Вилять хвостиком?

— Работать! — отрезал Маслыгин.

— Работаю. По мере сил. А премию, если дадут, возьми себе.

Маслыгин как-то странно глянул — не то растерянно, не то уничтожающе, и, будто бы смертельно оскорбленный, ни слова больше не произнеся, пошел. А что такое было сказано? Ничего такого…

И он пошел, Подлепич.

Все было б нипочем, кабы не ныло, прекратилось, — он думать о другом не мог, прислушивался: не стихает ли? Могло быть — просто случай, неловко повернулся, или с непривычки; когда малярничал в квартире, таскал тяжелое, двигал мебель — не болело же. Внушение, самовнушение — он этим никогда не увлекался, а теперь привязчиво вертелось: внушил бы кто-нибудь, что это видимость одна, какой-то бугорок вздувается при кашле, и говорят же, с этим можно жить сто лет. Вдруг сделался такой заботливый, внимательный к себе, к своему здоровью! Вспомнил, как предупреждали в хирургии: запустишь — что-то там ослабнет, мышцы, что ли, и никакая штопка не поможет. Он запустил изрядно.

А коль не сдюжу на стенде, подумал, куда тогда?

Куда ж тогда, куда ж теперь, да некуда вроде бы, он вышел из цеха, пошел к проходной, стояла хмурая пора, и дождь не дождь, а моросило, скамейки в сквере были все пустые, хотел присесть, но мокро.

Хотел зайти в парткабинет, в читальню, но вовремя одумался: пускай уж выветрится там эта история, к которой и ему, когда принес фотокарточку, довелось приобщиться — краснеть и за Булгака, и за себя. Они, в парткабинете, требовали объяснений, а как им это объяснишь? Нес околесицу, извинялся, просил снисхождения, и вероятно, выглядел нелепо. Тот фортель, выкинутый Булгаком, был, разумеется, нелеп сам по себе, а для него, Булгака, еще и постыден: подоплека! Впрямь, хоть беги с завода. Конечно, далеко не все догадывались о подоплеке, а может, вовсе и не догадывался никто. Тем хуже было для Булгака и тем лучше. Да мне-то что, подумал он, теперь я за себя ответчик. А за себя — неужто так уж просто?

Тот фортель был нелеп, но он, Подлепич, похоже, оправдывал нелепость или, как защитник на суде, выискивал смягчающие обстоятельства. Возможно, в том была его беда и потому он никудышный наставник для Булгака, что судил его по особой статье, не общей; а судьи-мудрецы, не признавая ее, видели в ней потачку. А может, так оно и есть, подумал он, потачка?

Сорвать портретик с выставки — как это оправдать? Без подоплеки — озорство, дурная блажь; по-разному можно повернуть. А с подоплекой — воровство, подумал он, и потому стараюсь оправдать, что сам такой и меряю Булгака на свой аршин.

Он показал вахтеру пропуск, вышел, постоял в раздумье.

Кого обкрадываю, подумал, Зину, Дусю? Себя обкрадываю; воровство! А может, жить, как Чепель, — без затей; где яма, где обрыв — неважно; авось голова будет цела — пронесет. Свои ж мозги ему не вставишь, подумал он, а надо бы. Паршивенькие, дохленькие, обнищавшие, но все ж поздоровее, чем его. Маслыгин правильно подметил: урожай раз в пять лет! Кто это устроит? За месяцок, однако, Чепеля не перекроишь.

Он понимал, что многое в жизни ушло, как и положено движущемуся уходить, но многое упущено, и он о том, упущенном, лишь сожалел, однако же не убивался, а Оленька вспоминалась ему тяжко, остро.

Одно, кажись, затихло, мышечное, — другое заныло, глубинное.

Еще он понимал, приметил в череде душевных перемен, что чуть одолевало его безотчетное уныние, как сразу же невыносимой становилась разлука с Оленькой. Допустим, скопил бы отгулов, слетал бы туда, к Дусиной родне, но это ничего не подправило бы, не возвратило бы ему Оленьки. Та прежняя жизнь с нею, с Дусей была невозвратима. И Оленька была невозвратима, как невозвратимы детство, юность, молодость, вообще все в жизни, подумал он, даже эта минута.

Никто их не считает, заупокойных молитв не твердит, и он, когда бывал настроен по-иному, счет им не вел, минутам, не вздыхал по ним, но нынче было дело, а они крутились вхолостую.

Он наконец-то понял, что за дело: необходимо было повидаться с Дусей.

В той, прежней жизни, на внезапных ее поворотах, они всегда обсуждали вдвоем каждый поворот, — нужно было сделать это и теперь. Он знал, что в больнице, в палате не разговоришься, однако нужда была крайняя, а при такой нужде не церемонятся.

Он пошел в больницу.

Он шел пешком, чтобы еще подумать по дороге, и заходил попутно в магазины, чтоб заодно пополнить Дусины больничные припасы. Дуся была рассудительна, практична, умна житейски, он в этом, житейском, всегда доверялся ей, она — без шуток — знала заветное слово, которое освобождало его от душевной маеты. В том слове было нечто магическое, и он, боясь обмануться на этот раз, все-таки хотел именно этого — магического слова, а там уж, в крайности, и сам бы справился со сложностями, навалившимися на него. Первостепенное — работа, думал он, подрассчитать бы средний заработок и сдюжу ли на стенде, и не затоскую ли по прежним хлопотам, а прочее — с Маслыгиным, с Булгаком, с Чепелем — утрясется само собой.

Про то, что там решали по поводу него, в инстанциях, перетасовывали и перетасовали, он Дусе говорить, конечно же, не собирался. Еще, по совести, существовала затрудненность — Зина, и хорошо было б, спокойнее на сердце, рассказать о подозрении, которое пало на них обоих, но как сказать об этом Дусе, не знал.

Пока были город, улица, предвечерняя кутерьма, думалось о своем, а лишь переступил порог больницы, возобладала над всем этим обычная больничная тревога.

Сказали, что не лучше и не хуже — как было. А он, признаться, надеялся на большее, на лучшее и лишь по старой памяти ждал от Дуси заветного слова, — не от нее нужно было ждать — от докторов. Но, как и прежде, медицина ничего не обещала.

В палату он вошел, набравшись мужества, — соседки Дусины всегда стесняли его потому, что он стеснял их, и страшно было всякий раз подмечать в Дусе болезненные перемены. Она менялась так разительно, что только мужество могло помочь ему не выдавать себя. Но, слава богу, и к чужой, переменившейся неузнаваемо, он понемногу привыкал.

Привыкну, ничего, сказал он себе, а то, что прорвалось однажды, темное, — это дикарство или бред. В бреду, подумал он, чего только не привидится.

Когда он вошел, все взгляды, женские, конечно, обратились на него, и вмиг заглох больничный, женский разговор, и в наступившей тишине сказать о том, с чем пришел, он не мог, — заговорили о больничном.

Уже похолодало, но еще топили еле-еле, а дома был у Дуси халат, цветастый, теплый, ее любимый, — она велела принести. Немедля это было истолковано соседками в шутливой форме: мол, появился на больничном горизонте новый доктор, красивый, все бабоньки от него без ума и стали чепуриться. При их убогом виде этот юмор был не смешон, а жалок, однако же смеялись. И он, Подлепич, тоже посмеялся — принужденно, в надежде, что на этом иссякнет их неуместная игривость, но продолжали в том же духе. И Дуся, как ни странно, не отставала от них. Давясь от смеха — так им было весело — советовали обратить внимание на этот факт: халат понадобился в аккурат с приходом молодого, а до него был старичок — довольствовалась Дуся выданным, казенным. Советовали взять Дусю под контроль, а то, неровен час, наставит мужу тихому рога. Им в тон привела Дуся пословицу про тихое болото, где черти водятся; муж, заявила, вон уж сколько бесконтрольный, и, надо думать, не теряется на воле; чего же нам, добавила, теряться. Он промолчал. Да балаганничали бы, не касаясь этого, а их тянуло, словно мух на липкое: пошли судачить о мужчинах и все равно об этом, как голодные о хлебе. Зачем-то он поставил Зину на их место, подумал, что она-то не позволила бы себе такого. Она могла, подумал он, еще и не такое сказануть, но знала, где пристойно это, а где не пристойно. Помалкивая, он мысленно поставил ее на место Дуси: она бы осадила этих женщин — позакрывала б рты. И ясно было, и невмоготу: защитная реакция у них, — они еще хотели жить, старались изо всех последних сил, доказывали друг дружке и ему, будто не так уж плохи, будто что-то женское в них еще осталось. Они были больны — неизлечимо, а он — здоров, и должен был держаться с ними, как с больными: поддакивать, поддерживать их тон, не замечать, какая пропасть между тем, что говорят и что их ждет. Но этого сегодня он не мог. Он тоже был, пожалуй, не совсем здоров, да, на беду, защитная реакция слабела.

Ему пришлось соврать, сослаться на дела, чтоб не сидеть, не мучиться, а дел-то не было у него никаких, — одно, существенное, было, но сорвалось. Он пренебрег приличием и слишком торопливо попрощался, вышел.

Его постигла неудача, досаднейшая из всех, которыми он был набит, как бочка динамитом. Она, эта бочка, покатилась вниз по лестнице и выкатилась наружу — под тихий моросящий дождик. До взрыва не дошло, прохлада остудила; теперь домой, подумал он, больше некуда, но Зина обещалась зайти. Не нужно было, чтобы заходила.

Все это — больничное, нездоровое, чувствительно его ужалившее — за порогом больницы утратило свою остроту, но тем острее почувствовал он неразделимость своей судьбы с Дусиной, и тем мучительнее было сознавать, что помочь Дусе он ничем не может.

Тысячу раз уже повторялось у него такое, — в отчаянии он становился недоверчив к здешним докторам, списывался со столичными, водил, бывало, к Дусе именитых консультантов, но все сходилось на одном.

Хотя бы разногласие возникло, подумал он, поспорили бы, выдвинули б новшество, призвали бы пойти на риск, — все лучше, чем такое безнадежное единогласие.

Домой ему нельзя было: там Зина; он взял билет в кино, а сроду ж не ходил один. Час и три четверти — с киножурналом; ну, полтора — самое малое; не станет Зина столько ждать, уйдет; все рассчитал.

Фильм был дублированный, бог знает, что за фильм, он о таком и не слыхал, хотя вообще-то за новинками следил и потому отчасти, что ребята, заводские, доверяли его вкусу, привыкли, что следит, читает отзывы, и можно положиться.

Фильм был из тех, которые выжимают слезу: о женщине, состарившейся, несчастной, брошенной, и фигурировал изменщик, променявший душевную красоту на телесную. Нет, это было не про то, что ныло в нем, — не про него; он, правда, что-то заспешил уверить себя в этом. Фильм был слезливый, — вроде бы под настроение.

Он снова подумал об Оленьке, о том, как в последний свой приезд был поражен ее недетской рассудительностью, внушенной, видно, тетками, и удручен, когда, чуть сжившись с их укладом, не отыскал в ней ничего, что сам внушал. Его внушения пошли насмарку. Он проморгал, по сути, детство Лешки, но Лешкой, слава богу, занималась мать, и слово дал, что Оленькино детство уж не проморгает, и вот как получилось.

Фильм был сочинен, а то, о чем он думал, было жизнью; пускать слезу, оплакивать кого-то — так уж себя. Он не дремал, глядел и видел все, что происходит на экране, но это, сочиненное, проходило мимо него. Ему не выдюжить у стенда — было ясно; за несколько минут взбунтовалась болячка; что ж будет, если отработать смену? Что ж будет, если изо дня в день? Зря тешился: не выдержит и дня.

Следом за этим трезвым заключением, впритык, надвинулась обида: увольняют! За что? За то, что дело свое не успел довести до конца? За то, что урожай — раз в пять лет? Был нужен — стал не нужен?

Пенсионер, подумал он, хожу один в кино. Да если б так! — а то ведь и до пенсии еще не дослужился. Все было худо, муторно; и с Оленькой — насмарку, и с Чепелем; дал повод Чепелю спьяна распускать язык; дал пищу Должикову для нападок; вот корень, а отсюда — остальное, И следом, будто бы впритык, надвинулось еще и это: премия! За прошлое не требовал наград и не хотел их? Да ерунда же! Теперь он видел в прошлом только светлое, — стекло свое, закопченное, протер. С какой же стати ставить крест на прошлом! Еще и этого лишать! Полжизни на заводе, подумал он, а как теперь, после всего? Попал под выбраковку, припечатано клеймо, — с таким клеймом идти, как прежде, к людям — отвернутся. Он сызнова стал перечислять свои несчастья, и похоже было, бродит вдоль колючей изгороди, непроходимой, которой обнесена его теперешняя жизнь. Куда ни ткнись, повсюду колется; к чему ни притронешься — воспалено. По мелочам — и то. Белье лежит, подумал он, а прачечная рядом, снести бы, сдать, никак не соберусь; жду — Зина сдаст?

Он так и не досмотрел этого фильма, вышел, — и фильм не мил, и жизнь не мила, ничего не приукрасишь: лед под снегом. Он в молодые годы не ведал, как это бывает; теперь судьба поведала.

Той женщине из фильма, надо было полагать, пришлось в конце покориться тяжкому жребию, — к тому вели события. А что ей оставалось? Коль ничего не остается, подумал он, покоряются, вот жизненный конец, не сочиненный, хоть я конца не досмотрел. Я в жизни досмотрю, подумал он, а не в кино.

Без явной связи с этим вспыхнуло непроизвольно: как ехали в такси, спасались бегством, мчались из больницы — он и Зина, и как его рука была в ее руке. Тогда он ощутил, что значит сознавать неотвратимость жребия и до чего бывает нужна человеку, желанна покорность счастливой минуте.

Но то была минута, притом счастливая, а теперь он покорялся тяжкому жребию — своей нескончаемой жизни. Укоротить бы! Устал.

Всего лишь час назад чему-то он противился, теперь — покорился. Еще застану Зину, подумал он, еще поспею.

Но не поспел.

На кухне было убрано, пол в комнатах натерт, стояла ваза с виноградом, и не было того узла с бельем, до которого никак не доходили руки.

Он развернул газету — отложил; сел к телевизору и встал сейчас же; полез в Дусин тайник — удостовериться, что жизнь прошла недаром, но ткнул старье обратно; взялся краску разводить — для окон и дверей, однако бросил. Когда-то в этом доме рос Лешка, и Оленька болтала без умолку. Когда-то было шумно.

Он раскрыл шкаф, снял с плечиков костюм, который купила ему Зина — так и висевший с того дня, ни разу не надеванный.

Надел.

И, уходя, повыключал повсюду свет, даже в передней не оставил, как будто уходил надолго. Навсегда.

Трамвая дожидаться не стало у него терпения, поехал автобусом, — хоть в тесноте, да побыстрее, и ближе к Зине конечная остановка. Уверенности, ясно, не было, что Зина не завернет куда-нибудь по дороге, но все же торопился, надеялся на свой суровый жребий: суров, суров, а где-то ж должен и потрафить ему, смягчиться.

Вышло, однако, еще проще: невдалеке от автобусной остановки он нагнал Зину.

Она была в плаще и капюшоне, каких вокруг мелькало множество, да и на нем был такой же плащ, того же производства — все на один покрой, и в полусвете, издали, нелегко было угадать, что это Зина. Он моментально угадал.

Шаг был у нее мужской, широкий, шла не оглядываясь и в капюшоне этом не приметила его, когда он поравнялся с ней.

— Гражданочка! — бесцеремонно взял ее под руку. — За вами не угонишься!

Она сперва отшатнулась от него:

— Явление! — Нахмурилась и сразу посветлела. — Фу, Юрка, идол, иди ты вон!

Так сделалось светло, словно сгинули его несчастья, а счастья всего-то и было, что он нагнал ее, не упустил, не потерял, — среди такого множества людей, домов, маршрутов, улиц не мудрено и потерять! Он покорился этому счастью и снова ощутил, как хороша, целительна покорность.

Они, похоже, сговорились встретиться на этом самом месте, невдалеке от автобусной остановки: он не спросил у нее, почему не дождалась его, а она — почему не появился вовремя, — и, словно сговорившись заранее, шли — к ней; им некуда было идти — только туда.

Шли молча: сговорились, а заговорщикам положено молчать; у заговорщиков, подумал он, все впереди, а что осталось позади — того и вспоминать не стоит.

Остались позади позавчерашнее, вчерашнее, больница, Дуся, Чепель, наговор, а для него еще и сшибка с Должиковым, разгневанный Маслыгин, всполошившийся Булгак, — все трудное осталось позади.

— А я в костюме! — похвалился он и откинул полу плаща.

Он думал, что она придет в восторг, назначит ему награду за подвиг — чмокнет в щеку, как бывало, но взгляд, который она бросила из-под капюшона, был беглым и рассеянным. Невидящий был взгляд.

Он думал, что она хотя бы скажет что-то, но не сказала ничего, будто не слышала того, что сказал он, или не слушала его, замкнулась в своем капюшоне.

Что с ней творится, он не мог не понимать и понимал, что творится с ним, но не хотел об этом думать, — надумался уже, насытился своими думами, объелся. В горячке много не надумаешь, а он горел; и чувствовал, что и она горит, но он — самозабвенно, торжествующе, а она — тревожно.

Шли вдоль бульвара, перешли бульвар и, собственно, пришли: всего-то было несколько шагов до ее подъезда. И тут она остановилась.

Уже стояли так; тогда еще Чепель на них наткнулся; теперь не видно было никого поблизости; будь он неладен, дом этот — заводской.

— Иди, — сказала она, не опуская капюшона; ей не к лицу был капюшон, и, кстати говоря, уже не моросило.

Противным голосом, заискивающим, он вроде бы спросил:

— Я не зайду?

Потупившись, она запретно покачала головой, а он бормотнул виновато:

— Да все равно уж…

— Нет, Юра, — подняла голову, тоже виновато взглянула на него. — Не все равно. — И пошла в подъезд.

Была скамейка возле подъезда, он сел, не посмотрел, что мокро. Светились окна, но не все; в такой же вечер — только потеплее было — разглядывал другие окна, больничные, прикидывал, где Дусино. Опять невыносима стала разлука с Оленькой. Он снова вспомнил свой последний приезд к ней и то, как равнодушно встретила она его, а он, чудак, надеялся на радость, желая одного — взаимности, которая была когда-то. Ждать этого, сказали, от ребенка — неправомерно: отвык ребенок. А кровное родство, а гены всякие — пустяк? Ребенку как бы разрешали разлюбить отца, но не мог же отец разлюбить ребенка! Мог? Он сам, как маленький, готов был разлюбить, не находя взаимности. Да разве любят за взаимность? И разве преданность, подумал он, требует отплаты? Булгаку, например, в его любви, от всех скрываемой, отплата не нужна. Не есть ли это, потаенное, не видное постороннему глазу, именно то, что должно быть в людях, подумал он, и чем одарены они от природы? То чистое, чего уж не бывает чище, а дурням невдомек! Любить за что-то — это не любовь, подумал он, а ни за что любить — вот высшая любовь.

Прошествовали мимо двое, супруги, видно, — с кошелкой; на всякий случай он пригнулся, прикрыл рукой лицо. А собственно, какой был криминал в том, что сидит возле чужого дома? Ну, сыро было, это правда. Кому какое дело? Сидящих на сырых скамейках, подумал он, туда же — под обстрел?

Он встал, пошел, но не по улице, не по асфальту, а выбрал путь в обход — за полосой посадок, обозначающих границу городской застройки. Вспомнилось, как возвращался летом с Кубани, заночевал в придорожной гостинице, проснулся на рассвете, вздумал побродить, и как запахло травами, землей, и как тоскливо было, но невзначай отлегло, и как рассказывал об этом Булгаку в парке. Поверилось: если пройдется там, за посадками, надышится тем воздухом, — все станет у него иначе.

Вдоль посадок замощено было — булыжник, но трудно идти: глаз не привык еще к темноте. Тянуло оттуда, из темноты, сырым ветерком, поля лежали под парами, и небо было черное — не видно, где земля, где небо. Угадывалась тропка за посадками, явилась блажь: пройти по этой тропке. Он даже загадал: если пройдет, все сбудется у него, самое заветное.

Загадывать, однако, под стать было бы Чепелю, а не ему. Булгак, подумал он, не Чепель, но тоже ведь не пасует перед жизнью: любовь — и без борьбы? Бороться, значит, за любовь, а как? Вообще — бороться? За жизнь, в которую веруешь? За веру? Тут трудно было думать о таком: мешалось в голове одно с другим, и ноги вязли, развезло дорожку, не пройти, — досадно! Он повернул назад.

Воспитывать добром, подумал он, и воспитывать добро, это бесспорно; по крайней мере, для меня; но совместимо ли добро с борьбой? Должно быть совместимо.

Он глянул, зажглись ли Зинины окна, однако в том крыле, в той стороне, все сплошь уже светилось, и те, которые были прежде темны, потерялись среди прочих. Ну ничего, пусть светятся, лишь бы светились.

38

Подчеркнуто было присутствующими, свободно рассевшимися вокруг стола, предназначенного для совещаний, что это не совещание у них — уже насовещались и, в частности, отдали дань затронутому Маслыгиным вопросу, а побеседовать бы рады, да всех торопят неотложные дела, которые, подразумевалось, поважнее.

Преобладало — в связи с этим — чуть ироническое отношение к тому, чего он добивался; ирония была в соседстве с недоумением: не удивлялись бы, коснись вопрос престижа, — тут уж темперамент объясним, парторг отстаивает интересы цеха, госпремия — если дойдет до этого — стимул для всего коллектива, но цех-то ничего не потеряет ни в том, ни в другом случае, а медаль на груди парторга — знак вовсе не излишний.

Они полагали, что он страхуется от возможных кривотолков, демонстрирует свою скромность, однако, на их взгляд, эта скромность была ложной и где-то даже граничила с кокетством.

Подозревать его в кокетстве было жестоко; когда напраслина, по недомыслию возведенная на человека, приобретает чудовищные размеры, слова, пригодные для отповеди, куда-то исчезают, — недаром говорится: не хватает слов. Нечто подобное он испытал за этим столом, хотя чудовищное подозрение было высказано вскользь и, не поддержанное большинством, снято.

Тем не менее в запальчивости, на которую толкнули его, он доводы свои в пользу Подлепича изрядно скомкал; не поздно было возвратиться к ним, однако все это, происходившее несколько лет назад, принадлежало истории, а оппоненты делали упор на современность.

Соответственно этому снова помянута была комиссия, обследовавшая участок, и помянуты, разумеется, выводы ее, не говорившие в пользу Подлепича.

Конечно, каждый волен был трактовать эти выводы по своему разумению и утверждать, что если там, на бумаге, в конце последней фразы поставлена точка, то запятой никак уж быть не может, а он, Маслыгин, ставил запятую и утверждал, что точку ставить рано.

Ему напомнили иносказание про честь мундира, — он этот упрек принял хладнокровно, приготовленный к таким упрекам, и заявил, что неподатлив гипнозу голых фактов, обособленных — так он сказал, а вышеупомянутая комиссия прилежно констатировала факты, но изолированные от общей обстановки.

Тогда спросили, как это следует понимать, и он им всё растолковал, пройдясь по своему же следу, свежему, оставленному на участке Должикова, где несколько дней подряд неотлучно, от смены до смены, вел наблюдения, без которых, убежден был, недоставало бы ему моральных прав говорить о Подлепиче основательно и беспристрастно.

Ему посоветовали прийти на техсовет и там при полном кворуме выложить свои соображения, но он хотел, чтобы еще до техсовета определилось у его авторитетных оппонентов мнение, достойное их авторитета.

Однако мнение уже определилось, и он с прискорбием отметил свойство некоторых вполне разумных и порядочных людей отстаивать определившееся мнение лишь потому, что оно уже определилось.

Он оставался при своем, но вовсе не по той же причине, и обратился к оппонентам с личной просьбой, в которой, полагал, никак уж нельзя было ему отказать.

Они, однако, приняли его желание за демонстрацию протеста, поскольку он потребовал снять свою кандидатуру с голосования, если кандидатура Подлепича не будет восстановлена в списке.

Это требование показалось оппонентам, кроме всего прочего, чересчур оригинальным, но он не возражал против такой формулировки.

Однако ж ничего формулировать они не собирались, напомнив ему, что разговор неофициальный, а он, не долго думая, изъявил готовность поставить дело на официальные рельсы и тут же, ухватив первый попавшийся под руку листок, не длинно, но и не коротко, с соблюдением всех канцелярских формальностей, изложил на листке свой ультиматум. Могли судить об этом как угодно, а у него иного выбора не было.

Все еще взбудораженный после стычки с упорствующими оппонентами, он вернулся в цех и там был атакован Должиковым, которому спешно понадобилось затащить его к себе, потолковать по поводу какой-то своей реляции, адресованной Старшому. О чем она, Маслыгин осведомиться не успел: не в меру разгорелись страсти на контрольном посту, и Должиков направился туда.

Шли вместе, отступать было некуда, и странно, недостойно выглядело бы такое отступление, но на контроле хозяйничала Близнюкова, и, движимый мгновенным безотчетным побуждением, он попытался отступить.

То был укоренившийся рефлекс, против которого на этот раз восстало, что ли, самолюбие: доколе ж малодушничать? Однажды, в минуту душевного прозрения, он уже вынес себе жестокий приговор, и приговор тот оставался в силе. Чем мог он покарать себя еще? Принять от Зины кару?

Шли вместе с Должиковым, и отступать было нельзя, и не отступил.

И видел, как нахмурилась Зина, когда он подошел, и как мгновенно отвела свой враждебный взгляд, когда открыто посмотрел на нее, и как у Должикова тоже почему-то обозначилась враждебность на лице, когда заговорил с Зиной, и как враждебность эта тотчас сменилась сочувствующим пониманием, когда выслушивал слесаря, твердившего, что Близнюкова по дурочке бракует годные вкладыши. Как будто вскользь, нестрого, благодушно спросил Должиков, где Подлепич, и сказали: в компрессорной, — занижено давление, пошел ругаться, выколачивать норму. «Вот, брат, как это делается!» — своим красноречивым взглядом сказал Должиков Маслыгину, взял в руки вкладыш, повертел, потрогал пальцем. Все ожидали, что поддержит слесаря — так был благодушен с ним и так мрачен с Близнюковой, но положил на столик вкладыш, припечатал кулаком:

— Брак!

Сейчас же, не задерживаясь, быстрым шагом пошли в конторку, и по пути, попутно, Должиков не без желчи отозвался о Близнюковой:

— Надеялись избавиться — так нет! Присохла что-то. Никак не может кое с кем расстаться.

Насколько это было известно, он прежде с контролерами не конфликтовал.

— Что, насолила?

— Не в том дело, — как бы со зла пнул дверь конторки Должиков, распахнул, пропустил гостя вперед. — Терплю демагогов, перевоспитываю алкоголиков… Хулиганье всякое вывожу в люди. А вот — которые без стыда и совести, не приемлю. Да ты сейчас сам убедишься, — добавил он загадочно и пригласил: — Располагайся. Прочту тебе, — вытащил из стола реляцию. — Или сам прочтешь? Как хочешь. Читай сам.

Это был рапорт, почерк сносный, Маслыгин знал его почерк, однако сел читать без охоты.

— А, собственно, зачем? — поднял голову. — Зачем читать-то? Старшому адресовано, пускай Старшой читает.

— Я за чужой спиной не прячусь, — быстро проговорил Должиков. — Но если дашь добро, скажу спасибо.

— Конечно, дам, — усмехнулся Маслыгин. — Тебе да не дать! Галиматьи же не подсунешь! — И вслед за тем поморщился. — А вот преамбула великовата. К чему вообще преамбула?

— Да надо ж светлый фон создать… — забеспокоился Должиков и даже встал из-за стола, подошел, озабоченно глянул на свое творение. — Ты стиль не тронь, — словно бы извинился он. — Пускай уж.

— Я не о стиле, — сказал Маслыгин. — Рисуешь радужную картину, а сменные мастера ходят у тебя в дворниках, в курьерах, в толкачах! Не одному тебе упрек, но ты же у нас самый умный!

Словно бы поколебался Должиков: улыбнуться или нахмуриться, — и улыбнулся:

— Не дурак, по крайности. Вот и говорю: маслом каши не испортишь.

Помаслено было только сверху, — Должиков не поскупился, а дальше, с прибавкой самокритичного перца, ну и в укор, конечно, Подлепичу, приведен был пространный перечень дисциплинарных нарушений в его смене.

Недаром без охоты сел читать, с каким-то внутренним предубеждением; все это, непримасленное, а подперченное, известно было и Старшому, и прочим в цехе, и то же самое писала в докладной комиссия, и черт знает зачем понадобилось Должикову зазывать его к себе, еще и заставлять читать.

— Послушай-ка, Илья… Это ведь жвачка! И, честное слово, твой Подлепич мне уже надоел!

— А мне? — раскинул руки Должиков и так, с раскинутыми руками, прошелся по конторке, стал возле окна. — Согласен: жвачка. Но липнет же к зубам, не выплюнешь. Приходится. Ты, Витя, уж дожуй.

Там, дальше, было понаписано такое, что только оставалось выплюнуть: не дожуешь! Не собирался трахать по столу, но трахнул, — листки эти, исписанные, разлетелись, бросился Должиков подбирать.

— Послушай-ка, Илья, какого черта ты суешь в рапорт сплетню?

— Это не сплетня, — покачал головой Должиков.

— Нет, сплетня! В широком смысле, понимаешь? Все, что не подлежит общественному разбирательству, все это — сплетня!

— Не подлежит? — прищурил Должиков свой черный глаз, как будто целясь в него, в Маслыгина.

— Не подлежит!

— А коллектив?

— Что коллектив?

— Ты дочитай, — собрал листки Должиков, положил на стол. — Тогда обговорим.

Там было и про Чепеля, и про товарищеский суд, про то, как пил Подлепич с Чепелем, а потом выгораживал его на суде, — чего там только не было! Теперь-то уж Маслыгин дочитал — до точки, до той же самой, что поставила комиссия; до той же, да не той; эта была пожирнее; он стал у этой точки как вкопанный, велел себе не торопиться и не горячиться; знал свою слабость.

Шлагбаум был закрыт, не открывался, и надо было самому открыть и взять на себя ответственность, что открывает.

— Ну, что ж, обсудим, — сказал он Должикову и по привычке, словно бы готовясь что-то черкать, подправлять, вынул авторучку из кармана.

— Обсудим, — вернулся Должиков к столу, кивнул на ручку. — Не барахлит? — Не барахлила. — Смотри-ка, сколько лет! Это ж когда ее тебе привез Подлепич? Лет десять?

— Оставь! — сказал Маслыгин. — В каких бы отношениях я ни был с Подлепичем или с кем-то другим — пусть сват, пусть брат, но это никогда не помешает мне говорить то, что думаю. Стыдливо, знаешь ли, отмалчиваться я не намерен! Подлепич — лучший мастер в смене. Это по-моему. Тебе, естественно, видней.

— Видней, — Должиков сел в кресло. — Но я с тобой согласен. Такими мастерами грех разбрасываться.

— И все-таки грешишь?

— Грешу, — сознался Должиков с покаянной грустью на лице, — Другого выхода не вижу. Время идет, Витя, а ты в отъезде, вопрос остается открытым, — сказал он, словно бы нарочно приглушая голос. — И время-то играет не на нас. С тебя же спросят и с меня: какие меры приняты? Тут, Витя, нужно радикально! Я отвожу удар.

— А ты, однако, откровенен! — как тяжкий вздох вырвалось у Маслыгина.

— Я? — удивился Должиков и даже огляделся: нет ли поблизости кого другого? — Чего ж хитрить, когда тут нету хитрости! — пожал он плечами. — Обыкновенно! Тебе-то разве не приходилось отводить удары?

— И подставлять кого-то под удар? — вырвалось снова и снова с тяжким вздохом.

— И подставлять! — как бы и в полный голос демонстрируя свою неуступчивость, воинственно ответил Должиков, но сразу, словно спохватившись, сбавил резкость, уступил: — Не знаю, может быть тебе не приходилось.

Да, вряд ли это был намек, а все же царапнуло; царапина — пустяк, но царапнуло-то по ссадине.

— Ты говорил, Илья, что за чужой спиной не прячешься… А получается не так!

— Мне прятаться, Витя, незачем, — сдвинул брови Должиков. — Я прав своих не превышаю. Я их использую. И отводить удары от участка, от коллектива — на то поставлен. Если не так выразился, давай иначе. Была комиссия парткома, вот и решаю по-партийному.

— Нет, — сказал Маслыгин. — Не по-партийному.

В этом он был убежден, несмотря на все побочное, не ясное еще ему, сомнительное, запутанное, чего набралось порядочно: Подлепич, Близнюкова, Чепель, сложность судеб, душевные изломы либо изгибы, и чтобы судить кого-то или о чем-то, нужно еще крепко разобраться, а он — не тот судья, который восседает на неприступном возвышении, он — с ними рядом, с Подлепичем, с Близнюковой, с Должиковым, в той же самой жизни, и его собственное, личное так тесно переплетено с их личным, собственным, что впору бы ему и вовсе отойти в сторонку, — благоразумней было бы, спокойней.

Но только лишь подумал он о спокойствии, о благоразумии, как тень приговора, вынесенного самому себе, легла на него, и вместе с этой тенью — против ожидания — внезапно наступила ободряющая ясность. Он спрятался уже однажды, отошел в сторонку, и как бы ни была отдаленна эта параллель, она учила его вечной мудрости: быть там, где трудно, где труднее всего — впереди. Он этому учил себя давно — по долгу, принятому добровольно, и в этом, разумеется, не было ничего исключительного, но теперь, под тенью своего приговора, он заново открыл простейшую формулу жизни: не отводить удары, а принимать их на себя.

— Извини, Виктор Матвеевич, и не сочти, что выхожу из рамок, — сухо произнес Должиков. — Но я расцениваю положение иначе. Во что выльется — посмотрим, а пока — коль уж так — ничего от тебя не прошу. Прошу только понять меня правильно и хотя бы не препятствовать.

Маслыгин понимал его: сам же как-то раз, в бесславную минуту, пытался мысленно прибегнуть к этому защитному приему, должиковскому или, сказать вернее, стереотипному, вознамерившись ценой решительных как будто мер, но показных, единым махом отвести удар и от участка, и от цеха. Потом это намерение он пропустил через себя, профильтровал, а у Должикова фильтра не было, у Должикова был стереотип.

— Не препятствовать? — переспросил. — Не смогу, Илья! Ты отдаешь Подлепича на заклание. Со слезой, в ущерб себе и справедливости, а отдаешь! То, что ты задумал, это жертвоприношение; я в таких обрядах — не участник, а поскольку не согласуется с партийной этикой, я, Илья, противник таких обрядов.

Не пошелохнувшись, Должиков сдвинул брови.

— Прости, Виктор Матвеевич, но ты уж слишком изощряешься… — сказал он каменно и с каменным лицом. — Прошу также учесть, что Старшой не считает это никаким обрядом. С ним, кстати, согласовано.

— Ну, если так… — то ли в запальчивости, то ли в нерешительности проговорил Маслыгин; сам сперва не разобрал, как это было сказано, и лишь потом, вскочив из-за стола, громыхнув стулом, разобрал.

Да, жили в мире со Старшим, в согласии, — такая длительная и даже, пожалуй, умиляющая обоих выдалась у них полоса, но, видимо, кончилась: оставив Должикова в каменной непреклонности, пошел Маслыгин к Старшому — ругаться.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg