«Солдатом быть не просто»

Иван Скачков Солдатом быть не просто

Военные рассказы

Об авторе

Иван Степанович Скачков — военный журналист. Более тридцати лет отдал он армейской печати, несколько лет был редактором газеты Прикарпатского военного округа «Слава Родины». Его рассказы и очерки о солдатах, сержантах и офицерах публиковались в окружной и центральной печати, а также в ряде сборников.

В Военном издательстве в серии «Библиотека солдата и матроса» в разное время вышли его книжки «Сержанты», «Первая награда», «Друзья-товарищи».

И. С. Скачков — участник Великой Отечественной войны, награжден двумя орденами «Красная Звезда», орденом «Знак Почета», медалями. Он и сейчас в боевом строю — работая старшим преподавателем кафедры журналистики Львовского высшего военно-политического училища, полковник запаса И. С. Скачков свой богатый журналистский опыт и военные знания передает подрастающей смене.

Не оставляет он и творческую работу. Часто из-под его пера выходят рассказы, очерки и корреспонденции. В 1972 году за рассказ «Портрет» И. С. Скачков получил вторую премию журнала «Советский воин» в литературном конкурсе на лучший рассказ о современной жизни и учебе воинов Советской Армии и Военно-Морского Флота.

В книжку «Солдатом быть не просто» в основном вошли рассказы, публиковавшиеся на страницах «Советского воина». В них автор создает образ воина сегодняшней армии, раскрывает истоки его высоких морально-боевых и психологических качеств, гуманизма, глубокого понимания долга защитника Советской Родины.

И. С. Скачков — член КПСС с 1940 года, член Союза журналистов СССР.

Портрет

1

Через неделю после прибытия в часть нас, молодых солдат, познакомили с музеем боевой славы дивизии. Там на красочной карте я прочитал знакомые мне с детства названия городов, откуда начинался боевой путь этого прославленного соединения. Самара, Симбирск… Между ними на волжском берегу раскинулось мое село Ольховка.

Когда мои сослуживцы уже закончили осмотр экспонатов, я еще был в первой комнате: не спеша рассматривал боевые знамена, фотографии, военные газеты первых лет Советской власти, пока не услышал ставшую привычной команду: «Выходи строиться!»

При первой возможности я опять пришел сюда. Теперь уже меня никто не торопил, я внимательно осматривал каждый экспонат. В той же первой комнате меня взволновала подпись под небольшим снимком. У товарного вагона с отодвинутой дверью стояли три красноармейца в буденовках, с винтовками в руках — герои боев за освобождение Бузулука от белоказаков. Перечислялись фамилии, но я неотрывно смотрел на одну: К. И. Хомутов. Не тот ли это Хомутов, который был первым председателем Ольховского сельского Совета? Того звали Кирьяном Ивановичем, и в восемнадцатом он воевал где-то неподалеку от своего села.

В памяти всплыли события трехлетней давности, когда я учился в девятом классе. Учительница истории Елена Петровна, совсем еще молоденькая, увлекла нас сбором материалов для сельского музея. Ученики обошли почти все дома нашего большого села, расспрашивали стариков о прошлом Ольховки, собирали фотографии, написали много писем бывшим односельчанам, которые теперь стали инженерами, агрономами, врачами, офицерами, и почти все они откликнулись.

Я тогда писал маслом портреты земляков, картины. По рассказам своего деда Семена Гордеевича воссоздал на картине кусочек старой жизни на Волге — раздольной, но тихой: своим ходом мимо Ольховки изредка проплывал плот или красавица беляна, а в верховье рыжий буксир, натужно шлепая по воде плицами колес, медленно вытягивал баржу с хлебом, арбузами, рогожными кулями с воблой. А чтобы написать картину сегодняшней Волги, я часами простаивал на яру, смотрел и смотрел на эту оживленную «улицу» России, хотя и без того мог представить ее себе даже с закрытыми глазами. Возле нашего села уже нет того бережка, над которым дрожала когда-то бурлацкая бечева: к самому обрыву подступило волжское море, раскинулось далеко вширь. Теперь в характере Волги нет прежней тишины. Тесно стало на реке: часто проплывают лайнеры, стремительно пашут волжскую гладь суда на подводных крыльях, мощные буксиры тянут в оба конца караваны барж с автомобилями, станками, нефтью, хлебом…

К исходу зимы мы уже имели много экспонатов, их вполне хватило бы, чтобы разместить в небольшом музее Дома культуры.

В один из вечеров в комнату, где мы часто работали, зашел наш сосед, один из старейших жителей Ольховки, Макар Иванович Хомутов, а следом и мой дед. Я всегда удивлялся буйной растительности на крупном лице Макара Ивановича: жестким седым волосом густо заросли не только подбородок и шея, но и щеки. Восьмидесятилетний Хомутов держался еще бодро, его высокую, сутуловатую фигуру с палкой в руке часто видели на улицах Ольховки.

Старики внимательно осматривали все, что мы сделали за полгода, подолгу задерживались у портретов, коротко обменивались мнениями.

Обращаясь к Елене Петровне, Хомутов заметил:

— Спасибо скажут вам сельчане за то, что жизнь их показали, и труд, и людей хороших. Есть только одна промашка… — Он пожевал губами и договорил, отделяя каждое слово: — Становой жилы не вижу.

Елена Петровна, кажется, не поняла, о чем идет речь, вопросительно посмотрела на старика.

За него пояснил мой дед:

— Советскую власть, дочка, надо показать, этом корню произрастают все наши теперешние успехи, вся наша жизнь на том держится и все, что наперед плануем.

— Но ведь все, чего мы достигли и к чему идем, — это и есть Советская власть, — ответила Елена Петровна. — К тому же эта тема безбрежна, как космос.

Макар Иванович стоял на своем:

— Не знаю, как это по-научному выходит, только уж вы, ребятки, обязательно покажите в музее, как в Ольховке наша власть зачиналась и как она набирала силу с самого Октября семнадцатого года.

— Без этого никак не можно, — поддержал его Семен Гордеевич. — Первым председателем Ольховского Совета был старший брательник Макара Ивановича — Кирьян Хомутов. — Мой дед дернул Хомутова за пустой рукав черного драпового пальто, сказал: — И Макара Ивановича портрет должон быть в нашем музее. Он дрался с Колчаком.

Макар Иванович собрал у переносья клочья седых бровей, сердито повел плечом:

— Ты, Семен, не тереби мой рукав, не о себе пекусь. Колчак за эту руку получил сполна… В музей меня ни к чему определять, а вот без Кирьяна не обойтись.

Проговорив это, старик приподнял шапку над головой и вышел из комнаты. За ним вышел и мой дед.

— Это действительно наш промах, — сказала Елена Петровна. — Портрет первого председателя Совета нужен.

Все посмотрели на меня: пиши!

В тот же вечер я пришел к Хомутовым, надеясь увидеть Кирьяна Ивановича на какой-нибудь старой фотокарточке. Но фотографий тех лет у них совсем не сохранилось.

— Мы с Кирьяном были на одно лицо, — говорил Макар Иванович. — Только ты, Гринька, на мое лицо не смотри, оно давно поросло мхом, а брательник мой в ту пору геройский был мужик, в самом соку.

Да, лицо Макара Ивановича сейчас не подсказывало мне черт его брата. Как я ни всматривался в него, видел только большой прямой нос среди пены седых волос.

И вот теперь эта фотография…

2

Ровно через год, в ноябре, я получил краткосрочный отпуск. Приехал домой, в Ольховку.

В тот же день к нам зашел Макар Иванович. Здороваясь, тронул рукой Ленинскую юбилейную медаль на моем мундире.

— Тебя, Гринька, теперь тоже можно определить в наш музей для истории.

— Не меня, а вот кого давно надо, — ответил я, достав со дна чемодана написанный маслом портрет.

— Никак, наш Кирьян? — удивился Макар Иванович.

— Он, — подтвердил мой дед, — таким вот с войны пришел. Только, Гриша, что это взгляд у него сумной какой-то.

— Верно, — согласился Макар Иванович, — не в себе вроде бы Кирьян…

Я тоже чувствовал, что имеется изъян в портрете, написанном с фотокарточки. Такой взгляд, напряженный, неестественный, бывает у многих людей, не привыкших позировать перед объективом фотоаппарата. Снять с лица напряженность нетрудно. Но чем заменить ее, каким был обычный взгляд этого человека?

Вечером дед предложил мне пойти с ним в Дом культуры.

— Надоело у телевизора сидеть, пойдем настоящее кино посмотрим.

— А что сегодня идет?

— «Ленин в Октябре».

— Четыре раза смотрел.

— И я не меньше. Все одно интересно.

После сеанса, когда мы с дедом вышли на улицу, он взял меня под руку, повел по присыпанной первым снегом дорожке небольшого парка, примыкавшего к Дому культуры. Видно, под впечатлением от просмотренного фильма заговорил о далеком прошлом.

— Ты ведь знаешь, что до революции на этом месте было имение шахтовладельца Шубина. Тогда оно было за селом, а теперь Ольховка так разрослась, что это место оказалось в самом центре. Сам Шубин-миллионщик бывал здесь редко, больше жил на Дону, у своих шахт, а тут хозяиновал его старший сын, он ведал заготовкой и сплавом леса для шахт. В начале зимы мужики — и ольховские, и из других деревенек — уезжали в верховья Волги, заготовляли лес, вязали плоты, а весной сплавляли их до Царицына. Старшинствовал над ними наш, ольховский, прижимистый мужик Жилин…

— Кулак?

— Как тут скажешь? Ни земельного надела, ни работников он не имел. За доверенного был у Шубина, еще приторговывал кое-чем на стороне, ссужал деньгами под проценты. Когда Октябрьская революция докатилась до нас — мне тогда шестнадцатый год шел, — во всем нашем уезде сразу прошли выборы Советов. Председателем Ольховского сельского Совета избрали Кирьяна Хомутова. Сходки в селе кипели почти каждый день. На одной такой сходке Кирьян объявил, что Совет решил все добро из шубинского имения раздать малоимущим. Раздел он назначил на ближайшее воскресенье: пусть сельчане и в этом почуют праздник. Правда, тот день, как на грех, выдался студеным, перед ледоставом с Волги тянул ветер, но все сельчане к назначенному часу потянулись к имению.

На большом шубинском дворе, вот где мы с тобой теперь стоим, толпился народ. Промеж взрослых сновали ребятишки. В сторонке стоял Жилин. Прежде-то у него все выпирало наружу — большое брюхо, щеки, лоб и даже борода лопатилась в сторону от груди, и сам ходил по селу гоголем, а тут вроде бы скис, заскучал.

Из дома выносили, складывали на столах и больших полостях одежду, посуду, ковры. Отдельно стояла мебель. Когда вынесли все, Кирьян стал за столом с листками в руках. «Граждане! Все добро, что вы видите, теперь наше с вами. И дом шубинский наш, сходки будем проводить тут зимой, а может — он усмехнулся, провел пальцем по русым усам, — и кадриль крутить…» Люди задвигались, зашумели: «Будя языком молотить!» Кирьян поднял руки, стало тихо. «Это добро Совет расписал промеж всех, а больше на помощь бедняцкому классу. Кого крикну — подходи без сумленья. Распочинать будем с Ульяны Громовой. Подходи, Ульяна, ближе».

Ульяна — ее изба была через улицу от нашей — отделилась от толпы на два шага и замерла, сцепив руки спереди. Губы строго поджаты, во взгляде волнение: как порешил Совет? Кирьян кивнул сидевшему в малиновом кресле бывшему шубинскому конюху, тот вскочил и скрылся в конюшне. Через минуту вывел вороного коня с подпалинами в пахах. Грудастый жеребец пританцовывал, гладкая кожа на боках мелко подрагивала. Хомутов взял из рук конюха уздечку, повернулся к Ульяне:

— Наша рабоче-крестьянская власть жалует тебя, Ульяна, этим конем. Прежде-то он возил Шубина в коляске — эх и конь! — а теперь пущай потрудится для бедняцкого классу. Мужика твоего помним, Ульяна, супротив царя шел он за наше избавление… И Пантелей Лукич, свекор твой, за обчество трудов не жалеет, правильной жизни человек.

Ульяна переводила взгляд с беспокойной лошади на Кирьяна, а в голове билась мысль: «Что же я буду одна делать с этим чертом? Чем кормить такого красавца и как приручить к рабочему хомуту?» Думая об этом, она не слушала, что говорил Кирьян, а когда он подвел к ней коня, махнула рукой: «Бабе с ним не совладать, зашибет, ему крепкий мужик нужен, чтоб укорот давал». Послышались удивленные выкрики: «Заойкала Ульяна», «Ишь, привередливая!» Тут и мой отец голос подал: «Верно Ульяна говорит, куда ей такой танцор». Тогда из конюшни вывели гнедую чалую кобылу с широкой спиной и крупными бабками. В имении она подвозила дрова, воду и все другое, что придется. «Эта самый раз будет, впрягливая кобыла». Кирьян передал уздечку Ульяне, а сам подхватил за спинку один из стоявших рядом мягких стульев с резными ножками и протянул ей. «Еще тебе, Ульяна, причитается одна стула с мягкостью». В толпе зашумели: «Вот окаянный! Зачем ей одна стула?» Кирьян поднял руки: «Тише, гражданы! По одной стуле даем на бедняцкий двор, аж шашнадцать дворов попользуются. Пущай все мягкой жизни спробуют». Теперь все заулыбались, каждый кидал шутливое слово Кирьяну, который раздавал им «мягкую» жизнь.

Но в это хорошее настроение, как желчь, влилось едкое: «Ловкач! Будта всю жизнь только тем и займался, что дармовое добро раздавал». — Это сказал Жилин. Многие лица построжали, все ждали, что ответит Кирьян. «Ты, Иван Данилович, за какой надобностью тут объявился? — удивленно заметил Хомутов, будто впервые увидел Жилина. — Все одно тебе не выгорит, не жди. Сперва обмозоль руки». — «Мне захватного добра не надо».

Дальше уже не было той праздничной приподнятости, которая ощущалась всеми вначале. Раздавая вещи, Кирьян бросал сердитые взгляды в сторону Жилина. Когда тот еще что-то выкрикнул едкое, Хомутов сказал ему в сердцах: «Придет время, и твое добро посчитаем». Жилин подступил к Хомутову, их разделял стол, за которым стоял Кирьян. «Ты мое добро наживал?» — Уставившись на Хомутова, Жилин скособочил голову в ожидании ответа. «Ты мне тоже ответь: не работаешь, а ешь? Отколь берешь?!» Задав этот вопрос, Кирьян тоже скособочил голову в ту же сторону и неотрывно смотрел на Жилина, уперев руки в бока. Не выдержав его взгляда, Жилин спрямил голову, покраснел от досады и натужливых поисков нужных слов. Наконец сказал негромко: «Ох, доиграешься, Кирьян, помяни мое слово. Чужое раздаешь и не трусишься». — «Я свое отдрожал, будя… Ты, гляжу, переполошить людей надумал, объявился, будто выползень». Жилин повернулся к толпе: «Опамятуйтесь, люди! Коли хозяин этого дома возвернется, шонполов не одному Кирьяну впорют, кажинный отведает. Нахапное добро все одно не пойдет впрок, опохмелка будет острожная».

Кирьян, задохнувшись в гневе, наступал на Жилина, глухо кричал: «Пужать задумал? Горючими слезами, мол, наплачетесь опосля… Свое берем! Понял? И Шубин твой давно сгнил где-нибудь в буераке». Жилин круто повернулся, пошел к воротам, а Кирьян все кричал ему вслед. Вернувшись к своему месту, долго перебирал списки трясущимися руками, не примечая, что люди расходятся порознь. «Делим последки… Степан Комов, получай новый хомут!» Никто не подошел к столу. «Комов здеся?» «Вот я, — Комов на шаг выступил из редеющей толпы. — Обойдусь, у меня свой хомут справный». — «Спужался? Эх ты!.. Ну как знаешь. Порастопыривали ухи, наслухались жилинской брехни». Отказывались от вещей и остальные. Люди расходились. Я слышал, как Кирьян сердито сказал стоявшему рядом члену сельсовета: «Кусливый этот Жилин. Ну погоди, придет время, и ему повырываем зубья».

3

Дед рассказывал неторопливо и с такими подробностями, которые помогли мне вникнуть в события более чем полувековой давности, а главное — немного представить себе Кирьяна Хомутова. За разговором мы давно удалились от Дома культуры, несколько раз прошли по заснеженной улице мимо своего дома, а дед все говорил и говорил.

На другой день я уже сам нетерпеливо расспрашивал о Кирьяне не только своего деда, но и Макара Ивановича. Из их рассказов понял, что почти весь восемнадцатый год Хомутов воевал, а в начале девятнадцатого вернулся в Ольховку по ранению. Председателем Совета был в то время другой человек, но Кирьян не отошел от забот новой власти: возглавил комитет бедноты, организовал в селе вооруженный отряд, поскольку в уезде появились кулацкие банды.

Не забыл и притаившегося Жилина. Когда в Ольховку прибыл продотряд, не обошли и его двор, хотя Жилин не имел посева. В подполе, под амбаром, неожиданно обнаружили более двадцати тюков сукна и шелка, до ста пар сапог и полкринки золотых монет. Жилин признался, что еще летом шестнадцатого года он вместе с одним сплавщиком своим ходом гнал в низовье хозяйскую баржу, груженную мануфактурой и обувью для шубинских магазинов на шахтах. Выждав бури, потопил баржу на каменистом перекате, предварительно выгрузив из нее все ценное. Стихийное, мол, бедствие, докажи, что не так. Рассказывая, как он погрел руки у шубинских миллионов, Жилин представлял это чуть не своей заслугой перед Советской властью. По решению Совета дом Жилина конфисковали, а его самого выслали из Ольховки.

— Кирьян был упорный, — рассказывал дед, — до всего доходил по своей охоте, без принуждения, за новую власть стоял горой. Я, говорил он, мобилизованный партией. А в партии не состоял… Умер, как солдат, погиб в том же году при налете банды. Как сейчас помню, перед рассветом наскочила та банда. Поначалу собаки зашлись в лае, потом выстрелы рассыпались, и один за другим два взрыва подняли все село: бандиты бросили гранаты в окна сельсовета. Мужики, что с винтовками были, повыскакивали, кинулись к сельсовету, где из темных оконных проемов выбивалось пламя. Кирьян бросился было сбивать огонь, но в это самое время за углом в проулке прогремело несколько выстрелов, и тут же на улицу выскочили трое конных. Одного сразу сняли с коня из винтовки. Кирьян выстрелил во второго, но тот успел опустить шашку на его голову…

Я решил писать новый портрет Кирьяна Хомутова. Дома сохранились краски и кисти. Надо было успеть закончить работу за неделю, оставшуюся от отпуска.

Первый портрет писал без вдохновения: передо мной была только фотокарточка Кирьяна с неестественным выражением лица, и, по существу, я просто копировал ее, не имея возможности внести что-либо свое, потому что совсем не знал этого человека. Теперь передо мной была его жизнь, когда весь человек на виду, когда на крутых поворотах она проверяет каждого, его убежденность и характер. До революции он вместе с таким же горехватом, каким был сам, имел одну лошадь на двоих. «Сегодня один держится за уздечку, второй — за репицу хвоста, — смеялся дед, — а завтра наоборот». Быть может, и мечты Кирьяна в то время не разбегались дальше желания иметь целую лошадь вместо половины. Но Октябрь раздвинул его мечты, и потому он отстаивал новую жизнь без оглядки, шел к ней через все опасности, ни в чем не показывал раздвоенности. Меня с ним разделяли полвека. Но каких! Значит, в своих устремлениях и делах я должен быть выше Кирьяна, а мне казалось, что я смотрю в будущее часто не дальше завтрашних забот. Но тут же возражал: не слишком ли я строг к себе? Жить на отдачу я, по существу, начал первый год, с армейской службы, и прожит он неплохо.

Обо всем этом, размышляя над образом Кирьяна, я думал не только в те часы, когда сидел у мольберта, но и в другое время, даже ночами. Прогоняя сон размышлениями о судьбе этого простого крестьянина, я смотрел с кровати, как в лунном свете за тюлевой занавеской искрились прихваченные первым морозом стекла окон, и мысли мои тоже метались, как эти льдистые искры, когда в круг раздумий я невольно втягивал и свою жизнь.

Перед отъездом в часть портрет был готов. Теперь я показал Кирьяна не в военной форме, а в распахнутом стареньком полушубке и потрепанной, чуть сдвинутой набок шапке-ушанке.

— Вот теперь вылитый Кирьян! — в который раз говорил дед.

Портрет понравился и Макару Ивановичу.

— Смотрит-то с упряминкой, — заметил он. — Угадал, Гринька, в самый раз.

Упряминка… Я видел ее, когда представлял Кирьяна решительным в бою, добрым и веселым при раздаче беднякам вещей из шубинского имения, непримиримым при соприкосновении с классовым врагом. Обо всем этом я думал, слушая замечания стариков, а еще о том, что работа над этим портретом оставила след и в моей жизни.

Ночной десант

Полчаса назад первый мотострелковый батальон в ожидании приказа задержался в лесу около большой заснеженной поляны.

Третьи сутки идут дивизионные учения. Третьи сутки солдаты и командиры не видят солнца и звезд: снежный вихрь властвует всюду — от этой поляны до ледяного неба. Мир сузился до небольших пределов видимости, и, кажется, все в нем сейчас забито снежной пылью, которая крутится рядом, сечет лицо, сбивает дыхание.

У высокого дерева, привалившись широкой спиной к корявому стволу, стоит сержант Максим Гончар. Крупное, прокаленное морозом лицо, открыто ветру, словно бросает ему вызов, и лишь изредка он передвигает шапку с одного уха на другое. Если бы кто внимательно посмотрел на него со стороны, непременно удивился бы переменам в выражении лица: только что оно светилось легкой улыбкой, потом вдруг замерло в раздумье и снова посветлело.

Максим прислушивается к стонам леса и к самому себе, пытаясь понять, какие чувства в нем вызывает это тяжелое учение, самое тяжелое из всех других, в которых ему довелось участвовать за полтора года службы. В роте все знают, что он подал рапорт с просьбой направить в высшее общевойсковое военное училище. И странное дело, когда Максима спрашивают, почему он решил стать профессиональным военным, а не инженером на заводе или, скажем, комбайнером, на такой вопрос он отвечает, словно бы стесняется, что его давно привлекает мир людей мужественных и сильных, каких особенно много в армии. Иной раз размечтается, видит себя то на параде во главе строя, то на учениях, которые ему тоже по душе. Никогда он не ощущает в себе душевной вялости, поэтому живо реагирует на все: весел солдат или хмур, широко шагает по службе или спотыкается. Правда, рядом с собой Максиму хотелось бы видеть только таких же, как он сам, рослых и крепких парией, но не беда, что среди сильных иногда встречается слабый, с таким тоже интересно работать, видеть, как он на твоих глазах становится солдатом.

Но всего этого он не сказал и в беседе с командиром роты капитаном Корнеевым, когда пришел к нему с рапортом. «Охотно поддержу вашу просьбу, товарищ Гончар. Хорошо обдумали свой шаг? Ведь это на всю жизнь». Он ответил: «Хочу в жизни такого дела, чтобы оно всегда шевелило меня, толкало вперед». Корнеев пристально посмотрел на него, будто изучал впервые, усмехнулся: «Кудряво сказано… Романтику ищете? Она вокруг нас, но не каждый видит ее и чувствует. Впрочем, вы хорошо знаете, что наша военная жизнь — непрерывная работа с людьми. Судить о ней по частностям нельзя — ошибешься. Некоторые частности работы офицера одних могут разочаровать, у других, наоборот, создать ложное представление о нашей службе как о легкой жизни, по которой офицер всегда шагает в белых перчатках. Поэтому на военную службу офицера надо смотреть в целом, со всеми ее праздниками и буднями».

Максим согласен с ним, поверил, что капитан говорил искренне.

Сейчас Гончар смотрит на белый хоровод под лапами елей, видит, как подрагивают на ветру метелки поваленных снегом кустов, и думает, что вот это и есть наши будни, о которых говорил Корнеев. А учения продолжаются и еще будут идти сколько нужно.

Рядом солдаты перебрасываются короткими фразами:

— Дороги совсем замело.

— Пробьемся.

— Смотри какой пробивной! Забыл, как утром бронетранспортер толкали? Вот была работенка!.. Кругом вихрит, в двух шагах родную маму не узнаешь, а наш бэтээр устроился передком в воронке и никак не хочет вылезать.

Последние слова громкой скороговоркой, стараясь перекричать свист ветра, выпалил солдат Березкин. С высоты своего роста Максим не может рассмотреть его лица, особенно выражение глаз, а видит только небольшой посиневший нос. Щеки, подбородок и даже припухшие губы укрыты стянутыми у самого носа ушами шапки, забитой снегом. Березкина больше других измотали дни учений, но Максим часто слышит его бодрый тенорок, с удовольствием сравнивает сегодняшнего Березкина с тем, каким он был в начале лета, когда пришел в роту. Стеснялся своего слабосилия, боялся насмешек, уединялся. Но насмешек не было, каждый старался помочь ему. Он постепенно втягивался в новую жизнь, и все же порой Максим замечал набегавшую на его лицо грусть. Видно, тосковал по прежней жизни в лесной глуши. Вырос в семье лесника, часто с восторгом говорил о природе.

Однажды на полковых учениях под моросящим целый день дождем рота оборудовала опорный пункт. Березкин вяло махал лопатой, потом совсем перестал копать, смотрел на струи грязи, стекавшие с бруствера в окоп. Максим подошел к солдату. «Напрасный труд, товарищ сержант, — заговорил Березкин, кивнув на оползавшую грязь. — И вообще-то, зачем без толку перебрасывать землю с места на место? Распахать бы ее для хлеба или деревья посадить здесь, цветы», — «А кто страну будет оберегать, если мы с вами цветами займемся?» — «Так-то оно так…»

Не знал Максим, насколько плотно улеглись в сознании Березкина его слова, а маленький случай следующего дня, кажется, подействовал сильнее. В ходе учений рота на короткое время задержалась на улице небольшого села. Как водится в таких случаях, солдат обступили ребятишки. Девочка лет пяти подошла к Березкину, робко потрогала его противогаз. Березкин поднял девочку на руки. Она обняла его за шею и тихо сказала: «Дядя, не пускайте к нам войну». От неожиданности Березкин ответил не сразу, а потом твердо сказал: «Не бойся, не пустим…» Девочка спрыгнула с рук, побежала вдоль колонны. Березкин провожал ее взглядом, и Максим видел, как блестели его глаза.

Новый заряд порывистого ветра взвихрил снег на поляне.

— Озорует ветер, — снова заговорил Березкин и повернулся к Гончару: — Нам-то что, товарищ сержант, переживем парочку зим и в запас уйдем, а в вашей военной жизни много будет таких вот испытаний.

— Ничего. Учения даже при такой пурге только бледная копия боевой обстановки.

— Бледная? Выходит, надо приближать ее к оригиналу?

— Да, конечно. — Машинально ответив Березкину, Максим смотрел, как в бешеном вихре мечутся верхушки деревьев, и радовался выдержке солдат. Снова услышал голос Березкина.

— В часть я пришел, когда в гарнизоне летал тополиный пух. Теперь вроде бы тоже пух, но злой, колючий. — Он быстро потер руки в перчатках, прихлопнул ими и бодро закончил: — Как бы зима ни злилась, а все равно наш человек не может без нее. Идешь по морозцу в сапожках, а снег под ногами хруп, хруп…

Стоявший напротив Березкина солдат Щеголев придвинулся к нему, растянул тонкие губы в улыбке.

— Хруп, хруп… А что это, Вася, у тебя висит под носом?

Березкин быстро смахнул каплю перчаткой и, чтобы скрыть смущение, затеял со Щеголевым борьбу.

В это время на просеку, ведущую к поляне, вышел капитан Корнеев, подал команду строиться. Когда рота построилась, капитан объявил, что другие подразделения продолжают наступать в сторону реки, а их батальон выводится на короткий отдых. Синоптики обещают хорошую погоду. Ночью батальону предстоит десантироваться на вертолетах в расположения «противника».

К полуночи ветер стих. Улеглась снежная пелена. Впервые на учениях все увидели звездное небо.

Батальон продвигался по просеке к большой поляне. После отдыха в учебном центре солдаты выглядели бодрее.

Первая рота спешилась у вертолетной площадки. Уже шла погрузка на вертолеты машин, пушек, минометов.

Щеголев проследил взглядом за орудием, скрывшемся в проеме одного из вертолетов, спросил стоявшего впереди Березкина.

— Летал?

— Нет, впервые. До армии не бывал дальше райцентра, где учился в школе, остальное время жил в лесу.

— Не боишься?

— Вот чудак! — Березкин повернулся к Щеголеву: — Как все, так и я. Командиры с нами? С нами. Вертолеты тоже надежные. — Он всмотрелся в лицо Щеголева: — А ты не боишься?

— Чего еще выдумал… На этой стрекозе не приходилось, а на самолетах летал два раза: те куда выше забираются… Не бояться надо, Вася, а гордиться. Вот если бы отец меня сейчас увидел! Обязательно сказал бы: «Высоко ты, Роман, вознесся, мы в ту войну больше пешком топали». А я бы ему: «Что ж тут такого, батька, вся наша страна вон как вознеслась, а с ней и армия. Не может она стоять на месте».

Максим с интересом прислушивался к разговору Березкина со Щеголевым, а когда увидел проходившего мимо Корнеева, подумал: «Вот кто устал больше всех. Мы хоть немного отдохнули, а он и эти часы просидел с комбатом за картой и расчетами на погрузку».

Посадка началась через полчаса. Гончар временно замещал командира первого взвода и потому первым повел своих солдат к вертолету. Построил взвод недалеко от машины, доложил командиру экипажа о готовности к посадке, вручил список людей.

После посадки свет выключили, и через открытый люк Гончар видел только белое пятно снега, солдат, мелькавших в просвете, слышал короткие команды.

Люк закрыли. Корпус машины задрожал. Сильнее, сильнее… Внутри все наполнилось гулом, и вскоре вертолет оторвался от земли.

Случись это днем, когда можно посмотреть и на соседей, и на землю, все было бы куда интересней, а теперь ничто не отвлекало, звук вертолета подавил все остальные, от него никуда не денешься — давит на уши, на каждую клетку тела. Гончар не представлял, сколько времени взвод уже в полете и сколько осталось лететь, не мог воспользоваться часами.

Вдруг машина накренилась вперед. Круче, круче… Потом вдруг носовой крен сменился боковым, от которого некоторые солдаты не удержались на сиденьях. Максим чувствовал, как чьи-то руки крепко обхватили его, судорожно вцепились в шинель. Нащупал голову, уткнувшуюся в колени. Вертолет уже выровнялся, а голова все не отрывается от его колен.

Слева от него должен сидеть Березкин. «Неужели это он? А говорил, не испугается, будет, как все». Наклонился к голове у колен, крикнул в ухо:

— Не бойся, это вираж.

Руки разжались, голова поднялась. Вскоре Максим почувствовал легкий толчок и догадался: сели. Двигатель еще работал некоторое время, а когда стих. Гончар подал команду надеть противогазы: местность могла быть «зараженной».

Открылся люк, началась высадка.

Садились другие вертолеты, некоторые еще были в полете, а по указанному десанту рубежу уже потекли ручейки дозоров, дозиметристы проверяли местность.

Щеголев тронул Гончара за рукав шинели, тихо попросил:

— Товарищ сержант, не говорите о том… в вертолете.

«Так это был не Березкин!» — почему-то обрадовался Максим и ответил:

— О чем говорить-то? На вираже вон как тряхнуло! Я тоже едва удержался на сиденье.

Наконец вся рота была в сборе. Не ожидая, пока выгрузят бронетранспортеры, Корнеев приказал снять противогазы и повел роту с приданным ей взводом минеров напрямик к горам. Сразу за горами, прижимаясь к ним, бежала дорога. Машины туда должен привести старшина, руководивший сейчас выгрузкой. Другие подразделения батальона направились левее, к мосту через реку.

Впереди, пробивая снежный наст, шел Корнеев. Шагая по его следу, Максим оглядывался назад, откуда еще доносился гул вертолетов, и с беспокойством подумал, что десант не мог остаться незамеченным. Сейчас ему хотелось, чтобы луна скрылась за облако и снова, как вчера, разгулялась вьюга, которая укрыла бы и роту, и удалявшиеся к реке другие подразделения батальона, и собравшиеся в котловине вертолеты. Но было слишком тихо и слишком светло.

Корнеев ускорил шаг. Максим догадался, что и капитан думает о том же. Ноги Корнеева с трудом повинуются, уставшее тело просит отдыха, а беспокойные мысли ведут вперед: надо успеть выйти на рубеж раньше «противника». В такие минуты особенно ощущаешь цену известного в бою правила: «упредил — победил». Роте надо оседлать шоссе, чтобы к реке не проскочило подкрепление обороняющихся.

Иначе передовым подразделениям наступающих войск куда труднее придется вести бой с теми, кто обороняет мост через реку.

Продолжая шагать, Корнеев повернулся к Гончару вполоборота, протянул руку в сторону хорошо выкроившейся в чистом небе седловины.

— Ведите свой взвод через ту седловину. На шоссе не спускайтесь, займите удобную позицию на скате высоты. Когда мы задержим «противника», ударьте сверху в хвост его колонны. О прибытии доложите.

Местами снега навалило по колено. Машинально переставляя ноги, Максим подумал, что такой переход стоит нескольких кроссов. Ему хорошо запомнились слова генерала на осеннем совещании сержантов: «Самая главная забота о солдате — это забота о том, чтобы он хорошо был обучен и закален». Максим тоже выступал на том совещании, рассказывал, как повышает полевую выучку солдат. Выбирал для тактических занятий местность потруднее — со рвами, оврагами. Иногда уходил с солдатами в горы, учил взбираться на скалы и спускаться с них. Корнеев не возражал против такой, как он говорил в шутку, самодеятельности, только напоминал ему о мерах безопасности. Максим радовался каждому маленькому успеху солдат — к концу года его отделение стало лучшим в батальоне.

«Как чувствует себя Березкин?» — Вспомнив о нем, Максим сделал шаг вправо, остановился. Березкин шел предпоследним — цепочку замыкал командир второго отделения. Увидев Гончара, он поднял голову, развернул плечи.

«Выходит, я еще не все знаю о своих солдатах. Считал, что в вертолете смалодушничал Березкин, а оказывается, Щеголев».

Он мельком посмотрел на Щеголева. Шагает след в след. На правом плече моток веревки с узлами через каждый метр. Эта веревка помогала им в тренировках на скалах, может, и теперь пригодится.

В седловину натащило особенно много снега. Максим принял правее, удлиняя путь, и скомандовал:

— Шире шаг!

«Мне-то, Буслаеву, легче других», — усмехнулся он, вспомнив, что за высокий рост и силу солдаты прозвали его Василием Буслаевым. Он, конечно, не обижается на это: со зла так не назовут.

После перевала быстро спустились до середины склона, но дальше был обрыв, без веревки не обойтись; искать более удобный спуск нет времени.

Максим привязал конец веревки за ствол дерева, спустился первым, упираясь ногами в каменную кручу. Внизу начиналась безлесая и пологая каменистая россыпь с редкими валунами. Гончар дал сигнал на спуск, а сам стоял внизу, чтобы подстраховать солдат.

От реки уже донеслись первые выстрелы: наступающие вступили в бой с оборонявшимся «противником».

«Началось!» — подумал Максим, быстро рассредоточивая солдат за валунами. Внизу, метрах в двадцати, была дорога. Он спустился к ней, сообщил Корнееву о занятии позиции.

Щеголев, наблюдавший за дальним изгибом шоссе, доложил о появлении машин. Первая… третья… пятая. Пять машин — не больше роты. Но почему в гул автомобильных двигателей вторгается более мощный? Шоссе за приближающейся колонной было чистым. Вскоре Максим увидел на проселке, который под углом сходится с шоссе, три танка.

«Бой на два фронта». — Максим увидел, как через шоссе перебежали гранатометчики, и догадался, что капитан Корнеев решил выдвинуть их поближе к проселку, по которому шли танки. Гончар тоже послал своих гранатометчиков на шоссе — там они нужнее.

А по шоссе приближалась колонна бронемашин.

— Приготовить гранаты!

Головная машина проскочила мимо затаившегося взвода. Еще одна… И тут слева на шоссе начали рваться мины. Колонна остановилась. По задним машинам, с которых начали соскакивать солдаты, сверху ударили пулеметы и автоматы. Не дав «противнику» опомниться, Гончар поднял взвод в атаку. Под прикрытием пулеметов солдаты быстро пробежали по склону, вырвались на шоссе, а навстречу им спешили другие взводы роты.

Бой закончился быстро. Но сейчас Максим больше радовался не этому выигрышу, а тому, как были возбуждены его солдаты. «Здорово получилось!.. Вот это ударили!» — кричал Березкин.

Прислушиваясь к возбужденным голосам, Максим смотрел на капитана Корнеева. Тот стоял на шоссе за головной машиной, и вряд ли кто мог подумать, что боем с танками руководит сильно уставший человек. Капитан выглядел бодрым и свежим.

Корнеев доложил по радио обстановку на шоссе и получил приказ: роте немедленно прибыть к реке.

— По машинам!

Тем временем главные силы батальона с трудом удерживали в других местах захваченный рубеж. Корнеев решил контратаковать прямо на машинах. Боясь оказаться зажатым с двух сторон, «противник» сопротивлялся недолго, начал отходить. Комбат сразу поставил ротам задачу на его преследование.

Наступило затишье.

Вскоре Максим уловил гул танковых двигателей. Он нарастал, приближаясь, становился сильнее. На лесной дороге показался головной танк. Не снижая скорости, он проскочил по бетонному мосту и устремился дальше по шоссе, обгоняя роту Корнеева…

Максим во весь рост стоял рядом с Березкиным в бронетранспортере, смотрел через стекла противогаза на проносившуюся рядом стальную лавину. Вскоре танки вытянулись до темневшего вдали леса, рассекая оборону, заполнили долину грозным гулом вширь и ввысь, до холодной синевы ночного неба.

Солдатом быть не просто

1

Неподалеку от казарм учебного центра, меж стволов деревьев, поблескивает гладь лесного озера.

У той стороны запруды, где вода с шумом прорывается через металлическую решетку и бежит дальше извилистым ручьем, сидят три солдата. Один из них снял сапоги, опустил ноги в воду.

— Благодать!.. Холодная только, будто из родника.

— Много хочешь, Чайка, видно, забыл, что сентябрь уже хвост показал, — ответил сидевший справа плотный ефрейтор с крупными чертами простого лица.

— Забыть не забыл, Федя, а время в самом деле бежит галопом. Через месячишко тебе увольняться. Уедешь и нас забудешь.

— Что ты сказал? — Федор откинул Чайку на спину, навалился на него большим телом. — Повтори-ка свои зловредные слова.

— Кончай, Федя! — кричит Чайка и так бьет ногами по воде, что брызги обдают спину Федора, вода стекает по его шее на лицо Чайки. — Ой, отказываюсь от своих слов!

Федор отпустил Чайку, сел, вытирая шею носовым платком.

— Ну и здоров же ты… Зачем тебе столько силы?! Уступи мне немного.

— Сам добывай. Я тоже был не лучше тебя, когда пришел в армию. Рост большой, а мышцы слабые, и ключицы так выпирали, что на каждую свободно укладывал по кирпичу — не падали. Мышцы, Николка, наращивай спортом, от него и аппетит подскочит. И не кури. — Федор вырвал изо рта Чайки дымящуюся сигарету, кинул в воду. Тут же поднялся, некоторое время смотрел на торопливые струи ручья, потом бросил взгляд на часы и сказал: — Обувайся, через полчаса собрание.

Они шли к казарме, сохраняя свой обычный «боевой порядок», к которому давно привыкли: справа — механик-водитель Федор Ярославцев, слева — заряжающий Рукас Юцис, оба высокие, стройные, а в центре — маленький, верткий наводчик Николай Чайка. Юцис шагает степенно, говорит мало, зато Чайка то и дело рассыпает скороговорку, часто при этом забегая вперед, или тормошит друзей за рукава. В таком же порядке они стоят в строю, сидят на собраниях и ходят по городу, бывая в увольнении. Так же расположены их кровати — на флангах спят Ярославцев и Юцис, а между ними Чайка. Они настолько привыкли к такому порядку, что Чайка как-то заметил:

— Когда я оказываюсь с краю, чувствую себя неудобно, говорю нескладно и вроде бы теряю равновесие.

Танкисты собирались в Ленинской комнате на комсомольское собрание. Сегодня начиналась сдача Ленинского зачета.

После слова секретаря и выбора президиума первым назвали Федора. Он подошел к столу и неожиданно для всех вынул из кармана футляр, а из него — маленький портрет Ленина в коричневой, местами потрескавшейся тонкой рамке, поставил его на край стола президиума и заговорил:

— Этому портрету больше полувека. Дома он всегда стоит у нас на комоде, а когда мужчины уходят в армию, они берут его с собой. Мой отец служил с ним в армии, а дед в Отечественную войну все четыре года прошагал с ним до самого Кенигсберга. Вернулся с войны — опять поставил портрет на место, а когда я уходил в армию, передал его мне на два года… Лет десять назад я все приставал к деду заменить рамочку, а он — нет и нет. Как-то подвел меня к стене, где у нас издавна висит много фотокарточек, показал на красноармейца в буденовке, сидевшего с большой группой бойцов — среди них был и мой дед, — рассказал: «Вот он, Федя, в двадцатом году на съезд комсомола ездил от нашего полка. Ленина там видел. После, как вернулся в полк, все о Ленине рассказывал, ходил по ротам и рассказывал. Хорошо так, по-простому; грамота у него была маленькая, а слушали, скажу тебе, дай бог иному нонешнему оратору. Вот и портрет Ленина он тогда привез из Москвы». Я спросил: «Привез и тебе подарил?» — «Нет, не дарил он… Гражданская война к тому времени закончилась, только банды гуляли местами. В бою с теми бандами он и погиб. Пулеметчик был, скажу тебе, первой руки, много бандитов успокоил. Ну а портрет, стало быть, ко мне перешел. Рамочка давно пообтерлась, а менять не надо, пусть напоминает те лихие годы». Вручая мне портрет, дед просил беречь его пуще глаза…

— И больше ничего не сказал? — спросил сидевший в президиуме командир взвода лейтенант Чибисов.

— Не сказал. Остальное я сам понял без слов. — И Федор начал рассказывать, как он выполняет свои обязательства в соревновании.

Слушая Ярославцева, лейтенант Чибисов рассматривал простенький, хорошо сохранившийся под стеклом портрет. «Сколько дорог ты прошагал, сколько за эти полвека прошумело событий!» Он хорошо понимал деда Ярославцева, видел, что тот сумел передать внуку свои чувства. От сердца к сердцу, от поколения к поколению…

В этот вечер сумел отчитаться только первый экипаж. Когда Юцис, закончив свое выступление, отвечал на вопросы, в коридоре вдруг резко прозвучали три звонка. Все вскочили, бросились к выходу: тревога!

2

Бой начнется на рассвете. Как только передовые подразделения овладеют противоположным берегом реки, танки переправятся туда под водой.

К полуночи взвод подготовил машины к переправе. Лейтенант Чибисов последний раз обошел свои экипажи. У первого танка его встретил Юцис:

— Товарищ лейтенант, ложитесь на двигатель, я там хвои настелил.

Двигатель уже остыл. Справа от Чибисова лежит Чайка, слева — Юцис. Ярославцев устроился внизу, у правой гусеницы.

Юцис быстро уснул, а Чайка, больше всех уставший за день, все еще не мог успокоиться: свесив голову с брони, торопливо рассказывал Федору о полученном из дома письме.

— Спи, Николка, завтра расскажешь.

— Сплю, уже сплю… Ответь только на вопрос: тот портрет при тебе?

— В нагрудном кармане. Когда объявили тревогу, не успел положить его в тумбочку.

— Еще вопрос: почему только к концу службы показал портрет?

— А зачет-то был не простой, а Ленинский… Ну, спи…

Уставшее тело просит отдыха, но рассказ Чайки о домашних делах вернул Федора в село Порошино. В мыслях оно сейчас стоит перед ним на волжском яру, с крутыми тропинками к каменистому берегу, дальними рощами и, конечно, дорогой к своему дому. На прошлой неделе он получил письмо от матери. Спрашивает, надумал ли поступать в институт. Еще до армии, когда он закончил среднюю школу, настаивала: «Иди, Федюша, учиться на инженера или агронома». А его притягивал к себе автомобиль, хотелось быстрее сесть за руль, самостоятельно водить машину. Любовь к ней перешла от отца и деда. Отец издавна работает в колхозе шофером, а дед в прошлую войну все четыре года водил грузовик на фронте, подвозил боеприпасы, горючее. Федор пошел на курсы шоферов и перед призывом в армию успел полгода поработать в колхозе. Мать долго не могла смириться с его решением. Федор случайно услышал, как она жаловалась соседке: «Мой-то старшенький с причудой. Уж так мне хотелось, чтобы он в институте учился. Ведь в твоей семье, Настя, двое с высшим образованием, а в моей пока ни одного». Соседка спросила: «А мужики ваши как рассудили об этом?» — «За него стоят, и отец, и дед. — Мать безнадежно махнула рукой. — Молодец, говорят, Федор, нашей линии держись. Ишь, как рассудили! Им линия спонадобилась, а мне обидно, что Федюшка не послушался. Выучись, говорю ему, на инженера, а после обнимайся со своей машиной сколько хочешь. А он свое тянет: „Это, мама, от меня не уйдет“».

Вспомнив слова матери, Федор улыбнулся. Да, теперь в самый раз идти в институт, образование стало повыше среднего: школа плюс армия.

Долго еще он лежал без сна на спине, смотрел на россыпи звезд в прохладном небе. Вспомнились кем-то сказанные слова об искрах, собранных в горсть. Сама по себе каждая в отдельности может угаснуть, а когда они вместе — дают огонь. Не потому ли экипаж выдерживает на учениях такое большое напряжение? И не только экипаж — весь полк. В первую ночь танкисты совсем не спали, во вторую — два часа и сегодня, вероятно, не больше… Командир взвода любит говорить: «Если солдат устоял в десяти атаках, у него хватит сил и для одиннадцатой». Конечно хватит… Вчера днем непрерывно наступали. Над головами с щемящим ревом проносились ракетоносцы, часто проплывали вертолеты. Федор видел притаившиеся в рощах ракеты, радиолокационные комплексы. В одну сторону с танками, опережая их, рвались вперед боевые машины мотострелков, и сам он, укрытый броней, чувствовал себя сильным… Ему нравится сравнение нашей армии с могучим щитом, и надо делать все, чтобы он был крепким.

3

Лейтенант Чибисов разбудил его, когда ночное небо начало отделяться от кромки дальних гор светлой полосой. Федор, забывшийся коротким сном, быстро приподнялся на локте.

— Началось форсирование, товарищ лейтенант?

— Теперь уже недолго ждать.

В ту минуту, когда экипаж занимал свои места в танке, воздух дрогнул от орудийной стрельбы, и почти одновременно с ревом пронеслись истребители. За рекой в предрассветной мгле вспыхивали султаны разрывов.

Колонна танков медленно продвигалась к реке. В горах туман дыбился, а здесь, в долине, припадал к кустам. Танки вползали в молочное полотно, исчезали в нем, и только высокие воздухопитающие трубы, словно перископы подводных лодок, бороздили волны тумана.

Но вот в седловине между горами запламенел край солнца. Оно выплывало, млея в разливе подкрашенного неба. Прошло еще четверть часа, и золотые лучи распороли полотно тумана, обнажив рощи и желтые латки жнивья, а потом начали его кромсать на куски, которые еще некоторое время цеплялись за кустарники, но скоро и они растворились в нагретом воздухе.

Вспыхнувшую зеленым нарядом долину тревожили раскаты орудийной стрельбы, разрывы мин, треск пулеметов. Федор видел через триплексы, как на том берегу плясали огненные вспышки, в безветрии зависла дымовая кровля, а через разбуженную реку спешили бронированные машины с солдатами, стрелявшими на плаву.

Перед небольшой рощей недалеко от реки колонна остановилась. Пока шел бой за тот берег, экипажи привязали к тросам веревки с буйками, надели спасательные жилеты.

Федор повел танк в реку первым. Чибисову не пришлось подправлять его, Ярославцев точно направил машину на створный знак. От вползшего в реку танка в обе стороны побежали волны, он погружался все глубже, и наконец над командирской башенкой сомкнулась рябь реки, только у трубы пенился белый бурунчик.

Чибисов не слышал всплеска раздвинутой танком воды, не видел вздыбившихся волн, зато чувствовал нарастающий глухой звук двигателя. Лейтенант смотрел на широкую спину Ярославцева. Сейчас она спокойна: механик-водитель управляет танком уверенно. А как другие? Чайка явно старается всем видом показать, что эта переправа для него обычный рядовой эпизод, но его выдает легкая бледность на щеках. Юцис сосредоточенно смотрит на поблескивающую воду, просочившуюся где-то и скопившуюся на днище, будто прислушивается, стараясь уловить в мощном гуле какие-то иные звуки.

Изредка Чибисов слышит по радио голос командира роты: «Так держать!» Уверенный, что все обойдется как надо, он начал думать о предстоящих действиях на берегу, когда их машина устремится в атаку.

Вдруг танк начал клониться вправо. Чибисов мгновенно почувствовал этот крен. Он бросился к гидрокомпасу. Все нормально. Направление выдерживалось правильно. Танк остановился.

— Шли точно, — доложил Чибисов на запрос руководителя переправы. — Наверное, на грунте промоина, плохо разведано.

— Двигатель работает?

— Да, сцепление пока не выключал.

— Попробуй выйти, бери немного левее. Если не получится, выключай сцепление — и тогда всем надеть изолирующие противогазы.

— Ярославцев, спокойнее! — командует Чибисов. — Бери чуть левее… Вперед!

Некоторое время танк дрожал от пробуксовки, как горячий конь, и пожалуй, эти полминуты, когда машина рвалась из предательской промоины, были периодом самых острых переживаний экипажа. Каждый думал: выйдет ли танк или застрянет на дне?

Танк рвался вперед, и Чибисов почувствовал, как грудь освобождается от давящей на нее тяжести, — Машина начала двигаться, выравниваться, и наконец по команде с берега Ярославцев снова вывел ее на створ.

Чибисов смахнул с лица капли пота, облегченно вздохнул. Передняя часть днища постепенно поднималась, оглушающий гул ослабевал. Танк с ревом взбирался на срытый берег, сбрасывая с себя остатки воды. В этот момент с другого берега передали приказ экипажу: в бой не вступать, на сборном пункте ждать переправы остальных машин взвода.

В районе сборного пункта, когда воздухопитающая труба была сброшена, Чибисов открыл крышку люка, поднялся над башней. Рядом с дорогой майор-понтонер сердито отчитывал коренастого сержанта. По обрывкам фраз Чибисов догадался, что речь шла о разведке дна реки. Он спрыгнул с танка, подошел к Сержанту:

— Ваша работа? — сердито спросил Чибисов, кивнув на реку.

Сержант молчал. Чибисов понял его состояние: покатые плечи опущены, на лицё проступили росинки пота.

— Считайте, что вам повезло: у нашего механика золотые руки и голова — вывел танк. А если бы не вывел? Тогда танк затапливают. Вы понимаете, что это значит?! Сами мы выбрались бы — обучены, а танк в таких случаях отправляют в ремонт.

Майор приказал доразведать трассу. Сержант сорвался с места, побежал к берегу, на ходу отдавая приказания своим солдатам.

Чибисов вернулся к экипажу. Еще на подходе к машине услышал слова Чайки:

— У тебя, Федя, крепкая выдержка. Танк свалился на бок, а ты сидишь, будто каменный.

— Испугался я, Николка.

— Ты?.. — удивленный Чайка подошел ближе к Федору, всмотрелся в глаза — не шутит ли? — Я и то не испугался, а ты…

— Не за себя испугался. О портрете сразу вспомнил, вот где он у меня, — Федор потрогал ладонью левую сторону груди. — Как завалило нас на бок, сразу вспомнил о нем.

— Да… — Чайка вздохнул и вдруг заговорил о красках раннего утра: о разливе неба над горами, нарядном лесе, застывшем, словно в последнем параде перед зимой.

Федор и Рукас переглянулись с улыбками на лицах. «Вырвался Николка со дна реки и радуется», — подумал Федор.

— А все же, что там ни говори, — заметил Чайка, — река пощекотала нам нервы — риск есть риск.

— Не так уж велик этот риск. Ну, затопили бы танк, ну, повыскакивали бы из него, как пробки… Плавать умеем. — Взгляд Федора только что был мягкий, а тут вдруг затвердел. Чайка увидел в его глазах блеснувшие льдинки. — Вот если бы мы прошлись хотя бы по границе настоящего фронтового риска, когда на такой переправе над тобой ревут чужие самолеты, а с дальних позиций бьет тяжелая артиллерия, когда река кипит от разрывов бомб и снарядов… вот тогда да.

— Мы тоже иногда ходим по его границе, — сказал Рукас, — и снаряды рвутся натуральные, а где надо, и по минному полю, правда с имитацией, наступаем, и через очаги пожара… Нет, что ни говори, а солдатом быть не просто.

— А разве я говорю, что просто? — Федор широко улыбнулся. Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент возобновилась переправа.

Экипаж занял свои места. Вместе с переправившимися другими танками первого взвода экипаж устремился туда, где кипел учебный бой.

На зимней дороге

Чистое небо смотрит на землю холодной суровостью. Бездонная синева кажется Григорию ледяной крышей, откуда наплывает стужа. Сегодня с утра солнце светит на просторе, но даже и оно не в силах подогреть дыхание зимы — после полудня мороз стал крепче.

Григорий вывел свою трехтонку на асфальтированное шоссе и облегченно вздохнул. Проселок, по которому он только что ехал, был сильно разбит с осени, или, как говорят шоферы, разухаблен, а теперь, прихваченный морозом, закаменел, сохранив до весенней распутицы глубокие колеи, выбоины.

На шоссе он увеличил скорость. Морозный ветер мел по чистому асфальту снег, смахивал его на обочины, срывал дым с труб сельских домов, косматил.

«Сердитый сегодня дед-мороз… Если что случится с машиной — заскучаешь». Григорий думает об этом спокойно, даже насвистывает мотив веселой песни. Спокойствие идет от уверенности, что двигатель и ходовая часть у его машины в порядке, а случись задержка — есть под рукой необходимое: в кузове он всегда возит домкрат, лопату и сплетенный из хвороста мат, который можно подложить под колеса, когда они забуксуют в глубоком снегу. Кое-что есть и для двигателя, если он собьется с правильного тона. В роте Григория называют запасистым. Он не возражает — пусть говорят, недаром отец не раз твердил ему, что запас карман не трет. «В этом он прав», — думает Григорий. Вспомнил об отце, и мысли повели по знакомым улицам небольшого городка на Оке, где он жил все годы до армии, но не успели довести до дома, оборвались, когда он увидел на обочине шоссе одинокую машину и вышедшего из-за нее солдата с поднятой рукой.

Притормаживая, по бортовому номеру узнал машину своей автороты. «Чернов загорает». На дороге, потирая уши покрасневшими руками, стоял ефрейтор Чернов, лучший в их автороте водитель.

Григорий соскочил на заледеневшую обочину. Хлопнув дверцей кабины, крикнул:

— Что случилось?

Не ответив, Чернов спросил, есть ли у него запасная свеча.

— Нет… А ну, пойдем посмотрим на твою.

— Посмотри, если хочешь, я уже насмотрелся.

— Тогда разматывай трос.

— Буксировать хочешь?.. — Широкое лицо Чернова как-то сразу затвердело, прихваченные морозом губы сердито поджались. Он поглубже задвинул в карманы шинели застывшие руки, отвернулся. — Не приходилось на буксире-то… И ведь имел же я запасные свечи, два дня назад была последняя — раздал. — Он потопал сапогами по асфальту, прошелся рядом с кузовом, укрываясь от ветра, и попросил: — Сгоняй, Гриша, в гарнизон — тут близко, привези мне свечу.

— Ладно, жди. — Избегая взгляда Чернова, Григорий вскочил в кабину, рывком тронул машину. Несколько минут назад, до встречи с Черновым, у него было если и не радужное, то ровное настроение, а с этой вынужденной задержкой на душе сразу стало сумрачно: у него была запасная свеча, но теперь признаваться в этом поздно.

До встречи с Черновым на дороге его мысли не проникали дальше забот сегодняшнего вечера: приедет, в парке осмотрит машину, спустит воду из радиатора и пойдет в теплую казарму, где его ждет недочитанный роман. Теперь мысли метались, как верхушки деревьев на ветру, а рядом, в жестяном лючке, словно издеваясь над ним, тарахтела новенькая свеча. Он рванул дверцу лючка, сунул свечу в карман шинели.

Машина мчалась по шоссе. Но зачем ему ехать в гарнизон?.. Лента асфальта стала наматываться медленнее, а за крутобокой горой, когда машина Чернова скрылась из виду, совсем остановилась.

От стыда и досады на себя Григорий опустил голову на руль. Как у него вырвалось это «нет»? Ведь тот же Чернов не раз выручал его в трудную минуту. Осенью, когда рота готовила технику к зиме, Чернов раньше всех обслужил свою машину и сразу стал помогать ему. Нет, в гарнизон он не поедет, там ему нечего делать.

Григорий развернул машину, погнал ее обратно. Через пять минут снова стоял рядом с Черновым.

— Достал тебе свечу… На перекрестке встретил знакомого шофера, — быстро проговорил он, избегая взгляда Чернова; сунул ему в руку свечу и пошел к своей машине.

— Молодец, Нестеренко, выручил! — обрадовался Чернов, но приметив, что Григорий не в духе, смахнул с лица улыбку. «Видно, обиделся, что я не согласился на буксир», — предположил он и крикнул поднимавшемуся в кабину Григорию: — Не серчай! Тебе тоже было бы не весело тащиться на буксире.

Нестеренко не ответил. Настроение у него не улучшилось даже теперь, когда Чернов повеселел: одну ложь пришлось прикрыть другой…

После отбоя Григорий остался наедине со своими мыслями. Иногда он любил эти минуты, когда ничто не отвлекает от раздумий и можно неторопливо разматывать клубок прожитого дня или доармейской жизни. Но когда сильно уставал за день, старался ни о чем не думать в постели и даже жалел, что у человека нет такой форточки, через которую можно бы выветрить из головы назойливые мысли, обкрадывающие солдатский сон.

И сегодня не спалось. О чем бы он ни думал, снова возвращался к случаю на дороге. Выходит, в каком-то отсеке мозга у него затаился вредный червячок. Таится до своего часа, а потом приказывает языку говорить «нет», когда надо сказать «да».

Совсем недавно на комсомольском собрании сержант Карпухин разводил руками, когда говорил о нем: «Не пойму я Нестеренко. Временами кажется, что есть в нем раздвоенность или вроде бы две души уживаются в одном Нестеренко: одна открыта людям, а вторая в раковине сидит…» Григорий вспыхнул от обиды, нетерпеливо перебил Карпухина вопросом: «Может быть, я за машиной плохо смотрю?» — «Нет, машина у тебя всегда в порядке, тут ты, Гриша, молодец». — «Тогда, может быть, я дисциплину нарушаю?» — «Этого за тобой тоже не замечалось… Да ты, Гриша, не сбивай меня, потерпи. Вот все выскажу, а там уж суди, как хочешь… Мы не забыли, какую красивую тумбочку смастерил ты под наш телевизор в Ленинской комнате. И как забудешь? Вот же она, всегда на глазах у всех. Еще шкаф для книг отремонтировал и отполировал не хуже мастера. Это же для нас ты делал, для всех. А потом вдруг временами показываешь свой индивидуализм. Получил посылку из дому и сразу спрятал в тумбочку, будто мы хотим отнять ее. В городское увольнение стараешься ходить особняком… То щедрый на добро, то вдруг уходишь в свою раковину».

Ничего не мог он возразить — о посылке Карпухин верно сказал. И в город он, Григорий, старался ходить один. Перед призывом в армию полгода работал шофером, всю последнюю зарплату увез с собой. В городском увольнении покупал кое-что по мелочи, не хотел делиться с товарищами. Выходит, он скупой?..

В полудреме на него, как видения, наплывали закоченевший на морозном ветру Чернов, а за ним Карпухин с разведенными в стороны руками и вопросительным взглядом на скуластом лице. Мысли заволакивались тончайшей паутиной, расплывались. Один слой этого удивительного покрывала накладывался на другой, за ним еще, еще, и вдруг в шевелящемся кружеве всплыло лицо матери. Григорий побежал ей навстречу, взял за руку. Ему было хорошо с ней. Потом рядом оказался отец, тоже взял его за руку. Они тянули его в разные стороны, спорили, кричали… Ему стало больно и страшно, он вырывался, кричал…

Проснулся от толчка в бок, открыл глаза. Над ним склонился сосед по кровати солдат Головин.

— Кричал ты во сне, видать, дурное привиделось.

Прислушиваясь к частым ударам сердца, Григорий прикрыл глаза. «Сон, как откровение. Не чудо ли это? Может быть, промелькнувшее сновидение и есть ответ на вопрос Карпухина о странном сожительстве в моих поступках добра и индивидуализма. Прожил девятнадцать лет, не задумываясь Над этим, а теперь…»

Доброе лицо матери, сумрачное — отца. Нарядный домик на окраине города. Запах свежей древесной стружки, лака, клея. Он привык к этим запахам, они всегда были рядом с той поры, сколько помнит себя. Единственное окно кухни смотрит на маленький двор с аккуратно выложенной кирпичом дорожкой, на сарай, где против двери стоит его верстачок, за которым он часто работал с малолетства, а в дальнем углу — верстак отца, всегда в пене стружки. Днем отец столярничает на фабрике (там же ткачихой работает мать), а вечерами и в выходные дни мастерит что-нибудь в сарае Для дома или делает мебель на заказ. Вдоль стен много полок — и чего только нет там! — гвозди, клей, петли и ручки разных размеров и фасонов, банки с олифой, краской — много разного добра на тех полках, все лежит в строгом порядке.

Мастеровые руки отца — большие, в узлах — ценятся высоко: стол письменный сладит, посудный шкаф или еще что — на загляденье. В разговорах с товарищами Гриша гордился своим отцом. И вдруг однажды соседский Колька больно обжег его: «Твой отец — жадина». Гриша догадывался, почему Колька сказал такие обидные слова. Запальчиво ответил: «И вовсе не жадина он, а разумный хозяин». Недавно он слышал, как отец переговаривался через забор с соседом, тот просил его одолжить олифы. «Чего нет, того нет, не обессудь, сосед». Гриша метнулся к отцу: «Есть олифа на полке, целых четыре банки. Ты забыл?» — «Ничего я не забыл, — отец отстранил его в сторонку. — Сказал нет, стало быть, нет». А после наставлял: «Не встревай, сынок, когда взрослые говорят. Пусть каждый думает о своем хозяйстве, а не побирается. Я никогда не одолжаюсь, потому как все свое имею. Запас карман не трет, а всегда выручит: гвоздь ли понадобится, доска какая или инструмент — все у меня под рукой, не хожу по соседям и их не балую…» — «Он же отдаст». — «Кто знает — отдаст, а может, забудет. Вернее, когда банки с олифой стоят на своем месте… В дом надо нести, а не из дома. Ты, сынок, когда-нибудь видел, чтобы курица гребла от себя? Не видел. Или граблями ты ведь тоже гребешь к себе?.. Так и в хозяйстве». Гриша кивнул, соглашаясь. Да, куры у них во дворе гребут только под себя, а граблями он в огороде тоже подгребает к себе — так удобнее.

В ту пору Григорий считал, что его отец самый разумный на их улице и мастер хоть куда — поди сыщи такого. Их маленький, красивый, как игрушка, домик отец поднял своими руками от фундамента до конька крыши, украсив его деревянным кружевом. Многие прохожие заглядывались на ажурные наличники, резное крыльцо, узоры у торца крыши. Но мало кто знал, что жизнь в этом доме была сумрачная. Стены их дома никогда не слышали песни, не видели веселых лиц гостей и даже соседи, зная нелюдимость хозяина, заглядывали к ним только при крайней нужде. Мать не раз говорила: «Мы так забирючились, что тошно становится, от людей совестно». «А что тебе до людей? — отец отвечал спокойно, он редко повышал голос. — Думаешь, у них голова болит о твоих нуждах? Ничуть даже. Потому и у меня о других голова не болит: они сами по себе, мы тоже сами по себе. У каждого колесо счастья крутится по-своему — у одного быстро, все ему само прет в руку, а у другого оно еле шевелится. Я так считаю: надейся на свои руки, живи своим трудом, и тогда твое счастье никуда не уйдет». С последними словами отца мать соглашалась, но его доводы в оправдание отчужденности от людей вызывали с ее стороны протест. Часто вспыхивали ссоры, а наедине она внушала Грише: «Живи с радостью и все делай тоже с радостью, не закрывай свою душу перед людьми, приноси и им радость».

С детских лет его поставили на перекресток: к людям быть ближе или жить, как говорил отец, самому по себе? Но жизнь за стенами их дома, школа давали простор материнским росткам, пропололи в его душе много сорняка. Все же некоторые корешки, посаженные отцом, еще сохранились…

Григорий стоял в ротной комнате бытового обслуживания перед зеркалом. Расправил под ремнем складки шинели, всмотрелся в налитое здоровьем лицо с крепкими щеками и усмехнулся: «Мать по фотокарточке определила, что я возмужал, а тут усишки еле пробиваются».

За спиной с конвертом в руке остановился Головин:

— Гриша, ты в город собрался?

— Иду, Серега… — Григорий повернулся к Головину, посмотрел на него с высоты своего роста. — А ты что же? Идем вместе.

— Настроение не подходящее… Получил от матери плохое письмо. Жила с дочерью, моей старшей сестрой. А та вдруг уехала с мужем куда-то на стройку, матери денег не оставила — живи, как можешь. А матери под шестьдесят, больная.

— Из родственников у тебя еще кто есть?

— В тех краях никого… Брось письмо в ящик. — Головин передал ему конверт.

Шагая по узкому тротуару малолюдной улицы, Григорий пытался представить себя на месте Головина и не смог, не хотелось даже думать о том, что его мать, добрая и ласковая, может оказаться в подобном положении. Если бы можно было какой-то мерой измерять глубины человеческих чувств в радости и горе, то письмо Головина, которое он сейчас несет в руке, наверное, было бы очень тяжелым. Он не знает содержания письма, но можно предположить в нем стремление Сергея как-то облегчить боль материнской души, хотя, быть может, пишет об этом скупыми словами.

Вот и почтовый ящик. Григорий поднял руку с конвертом к щели ящика, но не опустил письмо. Постоял несколько секунд в раздумье, потом списал в блокнот адрес матери Головина и, опустив конверт в ящик, быстро пошел к почтамту…

Прошло полмесяца. Как-то после ужина старшина собрал роту в Ленинской комнате и объявил:

— Считайте, что вы пришли сюда по просьбе рядового Головина. Сейчас он сам обо всем скажет.

Сидевший впереди всех Головин поднялся со стула, повернулся к сидевшим в комнате — все ждали, что он скажет. Головин рассказал сначала о письме матери, которое он получил полмесяца назад, а потом о втором, пришедшем сегодня. Во втором письме мать благодарила его за перевод пятидесяти рублей, но спрашивала, где он взял эти деньги и почему адрес на переводе написан не его рукой.

— Правильно спрашивает: откуда у меня могут быть такие деньги? — Головин развел руками. — Короче говоря, я не посылал перевод, а деньги выслал — спасибо ему — кто-то из нашей роты, больше некому. Скажите, друзья, кто помог мне?

Солдаты переглянулись, потом снова стали смотреть на Головина, на лице которого без труда можно было заметить волнение. Кто-то выкрикнул:

— А ты, Серега, не переживай!.. Помог кто-то из нас, и хорошо, ему при случае тоже помогут.

В комнате вспыхнул оживленный разговор, в котором выделился громкий голос сержанта Карпухина:

— Да что — деньги! Один человек помог другому — это дороже стоит.

— Так-то оно так… Только я все же хочу знать, кто помог. — Его голос прерывался. — После, когда смогу, отдам. Много людей сейчас помогают моей матери. Командир полка письмо послал в военкомат, соседи заходят к ней. Пишет: поправится здоровье — работать будет, где полегче.

Григорий смотрел на повлажневшие глаза Головина и чувствовал, как в груди разливается тепло.

После дождя

Мой друг Алеша Самарин любит тишину, уединение. В свободное время часто уходит в лес или занимается резьбой по дереву. Последние три недели мы живем в учебном центре, и здесь на тумбочке и подоконнике в нашей комнате появились фигурки людей, птиц, зверей, сделанные Алешей из кусков дерева, корней и веток.

Сегодня Самарин занялся любимым делом сразу после ужина. Он сидел в белой майке у стола, спиной к распахнутому окну, а я рядом читал книгу. За окном, в седловине между горами, золотилась гребенка леса, верхушки деревьев таяли в пламени заката.

Временами я отрывался от книги, смотрел через голову Алеши на вечернюю зарю, потом на руки друга, из-под которых на стол сыпались мелкие стружки. Круглое лицо Алеши было сосредоточенно, складки между светлых бровей то напрягались, то разглаживались.

«Увлекся — не оторвешь… Вот если бы и на службе ему такое же вдохновение», — подумалось мне вдруг. Служит он в другой роте, но я хорошо знаю, что его взвод отстает. Весной после одного из служебных совещаний, где взвод Самарина называли в числе отстающих, я заговорил с ним по праву старшего по возрасту друга. Алексей слушал, мрачнел, потом молча надел шинель и ушел. Вернулся ночью. Сапоги заляпаны грязью. Долго чистился у входа в общежитие, а когда вошел, объявил: «Вот ведь как, Михаил, уже птицы прилетели». — «Ты где был?» — спросил я. «За городом. Все ходил и думал о твоих словах. По дорогам ходил, по пашне и ничего не придумал». Больше к тому разговору не возвращались.

Сегодня по дороге с полигона я нашел кусок корня, показавшийся интересным. Сейчас вспомнил о нем, нашарил под кроватью и протянул другу:

— Может, что-нибудь выйдет?

Самарин осмотрел корень, взялся за перочинный нож:

— «Что-нибудь»! Сейчас увидишь…

Он отсек один отросток, второй, что-то подправил, потом, проделав ножом щель, вставил в нее два кусочка из отрезанных отростков. Отвел руку с корнем в сторону:

— Смотри!

Я удивился тому, как в его руках ожил мертвый обломок дерева, в котором мне лишь что-то смутно угадывалось. Теперь передо мной была выразительная фигурка скачущего оленя. Голова с ветвистыми рогами запрокинута на спину, сильная грудь рвется вперед.

— Да ты чудеса творишь, Алешка!

— Э, Миша, не я сотворил чудо, а природа. Человеку вмешиваться в ее работу надо очень деликатно, она самый искусный художник. — Алеша повернулся к окну, некоторое время молчал, а потом кивнул в сторону заката: — Скажи, может ли человек вот так передать заход солнца?

Самарин опять умолк, потом повел рукой в сторону своих изделий:

— С детства этим увлекался. Часто бывал с бабкой в лесу. На пути — чащи, вырубки, ручьи, не уходил бы. Лягу где-нибудь на опушке и смотрю, как бегут облака, а метелки деревьев качаются на ветру, будто рисуют по голубизне, рисуют и нашептывают. Зелень и синева — без предела, и перед ними я мельчаю, теряюсь, кажусь себе песчинкой в пустыне или вроде ползающей рядом букашки. Велика природа! Бабка ищет меня, зовет — откликнусь и опять присматриваюсь, прислушиваюсь. Еще в те годы научился примечать причудливые корни, сучки и понял, что необычное надо искать рядом, в самом неприметном.

— Согласен. В людях это особенно. — Я осторожно поворачивал разговор на свое. — В рядовом, кажется, человеке часто можно приметить необычное. Но бывает и так: иному все на одно лицо, все серые, кроме него самого, разумеется. У таких людей и дела, конечно, серенько идут.

Самарин понял, что камешек в его огород, нахмурился, отвернулся к окну.

Закат уже погас, теперь лес едва угадывался сплошной темной стеной. Словно эта смена красок повлияла на настроение Самарина, даже лицо его, за минуту до того одухотворенное и симпатичное, стало вдруг неприятно хмурым: уголки полных губ опустились, большой лоб пересекся морщинкой. Вернувшись к столу, он отодвинул обрубок дерева вместе с резцами, стружками и, медленно стряхивая с крепкой ладони древесную пыль, скучным голосом спросил:

— Скажи, Михаил, тебя удовлетворяет служба?

— Да.

— Тебе, конечно, легче — взвод передовой.

— Чудак! Разве взводы раздаются по сортам? Одному — передовой, другому — отстающий? Знаешь, в чем, по-моему, высшее наше удовлетворение: отстающий взвод передовым сделать.

— Не получается у меня, — Самарин огорченно вздохнул. — Не все стараются, а кое-кто даже… А, что говорить! Только добьешься чего-нибудь, а один вот такой всем ножку подставит… Месяца два назад к нам перевели механика-водителя Мартынюка…

— Коренастый, широколицый?

— Он. Откуда знаешь?

Я ответил, что видел ефрейтора Мартынюка на трассе — хорошо, по-моему, водит танк. Еще у вышки видел, когда дежурный по танкодрому ругал его за что-то.

— За дело ругал! Мартынюк разворотил колейный мост и не признался: так, говорит, и было. Потом ушел в самоволку и опять не признался: поблизости, мол, гулял. Знаем мы это поблизости!

— А ты вызывал его на откровенность?

— Такого вызовешь! Только время терять. Вкатил выговор для начала.

— На всякий случай? — усмехнулся я, дивясь, каким все-таки разным бывает Алешка Самарин.

— Твои остроты не к месту, — рассердился он и опять отвернулся к окну, наглухо замолчал.

Мне вдруг подумалось: не дай бог, если в роте, которую мне, вероятно, скоро принимать, найдется вот такой лейтенант…

В воскресенье я со своим взводом полдня провел на озере. Загорали, купались, перебрасывали на берегу волейбольный мяч. Было хорошо и весело. После прошедшего ночью дождя земля парила. Под жарким солнцем умытые деревья словно расправили плечи, и я с удовольствием любовался ими, вспоминая Алексеевы слова. Потом внимание мое привлек сидящий в отдалении на обрывистом берегу одинокий солдат. Час сидит неподвижно, второй… Со стороны дороги его скрывали кусты лещины, с берега тоже не сразу увидишь — ивняки над заводью свисали к самой воде.

Когда мы возвращались в казарму, я поручил своему заместителю вести взвод, а сам двинулся берегом. На повороте тропы увидел Мартынюка. Когда я приблизился, он поднялся с земли.

— Думал, рыбу здесь ловите, место самое подходящее.

Ефрейтор промолчал.

— Почему в одиночестве? Тишину любите?

Мартынюк покачал большой головой и снова промолчал, следя, как прошумевший в кустах ветерок погнал по воде рябь.

— Пора обедать, товарищ Мартынюк! И грустить в вашем возрасте еще рано.

Я направился по тропе к дороге. Следом пошел ефрейтор. И быть может, потому, что я не навязывался больше с разговорами, он все-таки ответил, когда мы уже вышли к дороге.

— А я не грущу, товарищ старший лейтенант. Мне ли грустить? Настроение — песни петь!

— Это хорошо, когда у человека радость, — ответил я в тон. — Может, поделитесь?

— А чего не поделиться, если вам интересно? На той неделе получил письмо из села от соседки. Сообщает, что тетка моя обижает сестренку, поколачивает, всякую работу наваливает без меры, оттого сестренка учиться стала хуже. А ей всего одиннадцать. Отец мой лет семь назад уехал в город, семью там новую завел. Матери у нас давно нет, а к отцу сестренка не хочет… Когда уезжал, тетка клялась, что будет смотреть, как за дочерью… Сестренка у меня терпеливая — молчит. Да ведь ребенок еще.

— Вам когда увольняться?

— Осенью, месяца через три.

— Уволитесь в запас, все наладится. Может, в сельсовет или в военкомат написать?

— Не надо писать, товарищ старший лейтенант. Все равно сестренка у тетки останется, жить ей больше негде, кроме как у нее. Теперь уже недолго. Дослужить надо, как положено. Только вот служба не заладилась к концу. Все был отличником, а тут, как перевели в первую роту, и пошло наперекос. Видите, сколько радостей!

— Самоволка у вас, говорят, была. За это никто хвалить не станет.

— Не было самоволки, товарищ старший лейтенант, как на духу говорю! Да ведь и слушать не хотят… Вот на том самом месте у озера я тогда сидел в личное время. Оно, конечно, надо было пойти к командиру, отпроситься… Тут я не спорю, виноват. Расстроился тогда. На вождении кто-то, видать, еще не совсем пройдя колейный мост, дал разворот: колеи сдвинул. До нас водила третья рота. Ну, а как мой танк влез на них — они и полетели… Вернулся на исходную, доложил. Не поверили, сказали, это я мост порушил. И давай ругать, и давай. Дежурный по танкодрому говорит: не водитель вы — агротанкист…

— Пахарь, значит?

— Пахарь. До службы на тракторе работал. Выведешь его по весне на поле, и ходит он у меня без продыху — с зимы был ухоженный. Мне самому в радость зиму с ним возиться. И теперь часто весна вспоминается: поле парит, будто вдыхает тепло, когда лемехами режешь. Или уборка. Тогда еще веселее бывает…

«Ах, Самарин, Самарин, — думал я. — Ты бы сейчас своего Мартынюка послушал!»

— …А в армии какой же я «агротанкист»? Танкист — первый класс у меня. И не мог я мост порушить, не делал разворота… А вы из какой роты, товарищ старший лейтенант?

— Из той, что колейный мост поломала.

— Значит, вы верите? — Мартынюк посмотрел вопросительно.

Я лишь кивнул.

В столовой мне встретился старшина нашей роты. Он подтвердил, что на последнем вождении один из танков повредил колейный мост. Надо было, конечно, привести препятствие в порядок, но роте объявили срочный сбор.

— Почему не доложили?

— Моя вина. Но, пока собрали людей, соседи уже водить начали. Думал, они сами наладят.

Я быстро шагал к офицерскому домику, хотелось поскорее встретиться с Самариным. Что он теперь скажет? Вспоминались его рассуждения о духовном родстве с природой, о зоркости собственного взгляда на нее… Рассуждает о мироздании, а рядом с собой не видит человека. Такие вот ахают, умиляются при виде стайки облаков или зеленой лужайки, могут с гневом говорить о тех, кто сломал зеленую ветку, и безучастно относятся к душевной боли человека…

Хорошо, что в ту минуту я не застал Самарина в нашей комнате. Мог наговорить такого, что дружбе нашей, вероятно, пришел бы конец.

Я сидел с книгой, слушая, как дождь шепелявит по стеклам и листьям деревьев под нашим окном.

Алешка вернулся к вечеру. Промок, но, кажется, был доволен проведенным днем. Остановился у порога с берестяным лукошком в руках — успел смастерить в лесу! С козырька фуражки стекали капли. Поставил лукошко с грибами у порога, тут же присел на табуретку, намереваясь снять сапоги. Оживленно рассказывал:

— Грибов!.. Год нынче особый выдался, набрать можно, сколько унесешь. А ты как провел день?

— С солдатами на озере… Видел там, между прочим, Мартынюка. Говорил с ним.

— Интересно, о чем?

— Да вот, оказывается, тот колейный мост повредила наша рота, я проверил. Так что делай выводы.

Мои слова застали Самарина в напряженной позе, когда он пытался стянуть с ноги промокший сапог. Внезапно выпрямился, натянул сапог, поднялся и прошел к столу, оставляя на полу следы, сел.

— Еще что?

Я рассказывал подробно, не опуская ни одной мелочи из беседы с Мартынюком, даже старался передать оттенки его речи. Против обыкновения Алешка ни разу не перебил меня, не задал ни одного вопроса, а когда я умолк, поднялся, внимательно оглядел выставленные на подоконнике фигурки и вдруг одним движением смахнул их на пол.

Я собрал фигурки, поставил их на подоконник. Некоторые были поломаны.

— Разве они виноваты, Алеша?

Самарин молча надел фуражку и ушел. Я не задерживал, хотя вообще-то ему следовало обсохнуть.

Письмо

Сеял дождь. Под ногами всхлипывала грязь. Лейтенант Юрасов шел со службы домой на противоположную окраину Подлесного. Мокрые дома, деревья, раскисшая дорога, редкие прохожие — все выглядело скучно. Говорят, весной Подлесное наряжается в кружева: много здесь садов — в каждом дворе. А летом сразу за селом — луговое раздолье; в травяном бархате лениво течет речка, дальше рощи, поляны, и, наверное, у каждого нового человека, приехавшего в Подлесное, взволнованно забьется сердце при взгляде на эту красоту, на утомленные от тяжести плодов ветви яблонь, груш, слив, вишен.

Но Григорий Юрасов ничего этого не видел. В полк он прибыл, когда сады потемнели и целыми днями дождило. После Киева, где он прожил восемь лет и закончил военное училище, Подлесное показалось ему глухим углом. Привозить сюда жену Григорий пока не собирался. Квартиру обещали только через год, и ему пришлось немало походить по селу в поисках жилья, пока наконец не набрел на один дом, где хозяйка сдала ему комнату.

Выбирая места посуше, Юрасов медленно шел вдоль улицы, вспоминая короткий разговор с командиром роты. Четверть часа назад, когда он собирался идти домой, старший лейтенант Орлов пригласил его на завтрашний вечер к себе. Сказав, что и братья Кудрины будут, шутливо заключил:

— Одним словом, соберется все верховное командование роты.

При последних словах командир роты широко улыбнулся. Юрасову нравилась не только улыбка Орлова, но и его завидная энергия, умение располагать к себе людей. Месяц назад Григорий принял тот самый взвод, которым до него два года командовал и вывел в отличные Орлов.

На вопрос Юрасова, по какому случаю намечается торжество, Орлов ответил:

— Никакого торжества, просто так посидим. — Развел руками, снова улыбнулся: — Уж как получится.

«Как получится…» Юрасов не любил неопределенности в жизни. Он привык рассчитывать свое время, дорожить им и обязательно выполнять намеченное даже с упреждением. Еще со школьных лет жил по такому порядку, от которого шла уверенность, и это приглашение несколько выбивало его из привычной колеи. Что это за вечеринка?..

В воскресенье он почти весь день читал. Когда стало смеркаться, подошел к окну и долго рассеянно смотрел на аккуратные кирпичные домики с верандами на противоположной стороне улицы. Разбрасывая грязь, прошумела трехтонка; следом, переваливаясь на выбоинах, пробежал председательский газик, потом прошла группа молодежи — больше смотреть не на что.

Он отошел от окна и сел за стол, решив написать жене письмо.

«Ой, и скука здесь, Наташа! Днем в горячке дел забываешься, работы с солдатами всегда много (ты ведь знаешь, что я не люблю что-либо делать кое-как), а вечерами не знаешь, куда деть себя. Кругом все серо, как в осиновом лесу. Так что не спеши сюда на постоянное жительство — тоже заскучаешь.

Друзьями пока не обзавелся, да и не уверен, найду ли в этой глуши хоть одного интересного человека. Сегодня мой ближний шеф пригласил к себе на семейный вечер. Хорошие в нашей роте офицеры, но такими вижу их на службе, а вот какие они в домашнем кругу, не знаю. До чего же не хочется идти…»

Через полчаса Юрасов шагал к дому, где жил Орлов, прихватив на всякий случай букет поздних цветов. Шел неторопливо, как, впрочем, делает каждый, кто неохотно воспринял приглашение. И пожалуй, именно поэтому, переступив порог квартиры Орловых, он сразу почувствовал себя в положении человека, неожиданно попавшего с тихой воды на быстрину.

Дверь открыл Орлов. Высокий, крепкий, с остатками летнего загара на крупном лице. Следом в прихожую со словами «вот и наш отшельник!» быстро вошла его жена Катя, за ней показались лейтенанты Владимир и Виталий Кудрины, а позади всех из-за косяка двери на него с интересом смотрели большие черные глаза Ирины — жены Виталия Кудрина. Обеих женщин Юрасов видел впервые. Познакомился с ними и, торопливо разделив букет надвое, вручил женщинам астры. В маленькой прихожей было тесно от скопления людей и шумного разговора.

— Позавидуешь, Гриша, твоей выдержке! — кричал Виталий. — За месяц впервые вылез из своей норы. Ни в полковом клубе тебя не видели, ни в сельском Доме культуры.

— И к нам на полчаса опоздал, — шутя вторил ему Орлов. — Будем считать это первым нарушением дисциплины.

От шумной встречи Юрасов растерялся, отвечал на шутки кое-как и совсем не остроумно. Снимая шинель, задержал взгляд на двух висевших в прихожей картинах и, подумав, что место для картин выбрано совсем не подходящее, прошел в первую комнату. Здесь он был удивлен обилием этюдов, портретов, картин и большими — во всю стену — стеллажами с книгами. Взгляд сразу привлекли яркие пейзажи весеннего и летнего села в пене цветов, разливе красок солнечного дня и особенно зоревых минут, когда все вокруг свежо, умыто и с нетерпением ждет встречи с солнцем.

«Так вот какое оно, Подлесное!» — Он переводил взгляд с одного пейзажа на другой, любуясь буйным цветением садов, зеркалом речки среди трав и леса.

— Ваши работы? — спросил Орлова больше для подтверждения своей догадки.

— Пишу, когда выдается время. Чаще в выходные и во время отпуска.

— Не знал, да и вы не говорили ни о чем таком.

— На службе не до того… Вешать картины уже негде, начинаю раздавать. Несколько батальных этюдов думаю повесить в нашей Ленинской комнате, а портреты отличников передам в клуб.

Потом Юрасов долго рассматривал книги на стеллажах. Книг было много. В Киеве у него тоже есть своя библиотека, начал собирать ее еще когда учился в старших классах, а позже продолжал в училище. Но библиотека Орлова была богаче. У этих полок он мог простоять весь вечер, если бы его не пригласили к столу. Впрочем, это был не стол, а журнальный столик, на котором стояли бутылки с лимонадом и ваза с яблоками. Он сел рядом с Орловым, и тот сразу объявил:

— По установившейся в этом доме традиции новичок должен первым порадовать членов нашего уважаемого общества песней в собственном исполнении или оригинальной декламацией… Ждем!

Вот уж чего никак не ожидал Юрасов. Надо было как-то оттянуть время, собраться с мыслями, и он спросил, сколько же лет их уважаемому обществу, если оно даже имеет свои традиции.

Орлов ответил, что уже два года они собираются в выходные дни, если в эти дни не бывает учений, новых кинофильмов или интересных концертов в Доме культуры.

— Пощадите для первого раза, — взмолился Юрасов, — экспромтом не получится… В другой раз что-нибудь приготовлю.

— Хорошо, дадим неделю на раздумье, — поддержал его Владимир Кудрин. — А пока, может быть, споем? — Не ожидая общего согласия, он запел веселую песенку из оперетты Кальмана. Подхватили Виталий, Катя, Орлов. У Кудриных голоса были несильные, но приятные. Братья сняли пиджаки, сидели рядом в белых сорочках с галстуками одинаковой расцветки. Солдаты нередко путают своих командиров взводов: оба среднего роста, худощавые, с полосками темных усов. После окончания военного училища братьев-близнецов по их просьбе направили в один полк, а здесь они оказались даже в одной роте.

Но сходство братьев давно перестало удивлять Юрасова. Сейчас его волновало другое: все пели, а он молчал — не знал слов, да и на слух не надеялся, отчего чувствовал себя неловко, упрекал за проходное внимание к искусству: послушал или посмотрел и забыл. А почему Кудрины, Орлов и Катя помнят?.. В шутку он как-то сравнивал свою голову с решетом, через которое просеивается все второстепенное и задерживается только наиболее существенное. Может быть, в этом есть и хорошее, но ведь главное — уметь оценить, где оно, это существенное, и все, что тебя особенно увлекло, взволновало, обязательно должно пройти через сердце, тогда оно не станет проходным…

Сидевшая напротив Ира склонилась к Кате, что-то шептала ей на ухо, и он подумал: «Не в мой ли огород?» Первое бремя Катя слушала, продолжая петь, а позже звонко рассмеялась.

Володя, выполнявший роль дирижера, резким взмахом руки оборвал песню.

— Разлучница, опять нарушаешь порядок? — обратился он к Ире, шутливо сдвинув брови.

— Почему «разлучница»? — спросил Юрасов, довольный тем, что окончание пения избавляло его от неловкости.

— За коварство… Представь себе, Гриша, что всегда бок о бок со мной был Виталик. И вдруг появляется фея в образе Иры, а в итоге он теперь живет в отдельной квартире, а я в общежитии. — Погрозил пальцем брату: — Ты тоже хорош… Нарушил субординацию. Кто должен был жениться первым? Я, как старший по возрасту, ведь ты появился на свет позже меня на целых десять минут.

Он рассказывал это с мимикой, жестами, чем вызвал смех, а когда умолк, Ира погрозила ему пальцем.

— А почему, Володя, в нашем книжном магазине стало невозможно купить редкую книгу? Не потому ли, что ты зачастил туда к Танюше и по знакомству скупаешь все новинки?

— Что ты, Ира! Она очень строгая. Всем продает книги как нормальным гражданам, а мне обязательно с нагрузкой. К каждой художественной новинке добавляет руководство по пчеловодству или уходу за репой, свеклой, кукурузой… Зато и «Неделя» перепадает мне. — Он начал рассказывать о вычитанной в «Неделе» новой гипотезе о Тунгусском метеорите. Юрасов слушал его торопливый рассказ об удивительной плотности этого тела, пронзившего, согласно новой гипотезе, земной шар. Орлов вступил с ним в спор, а Юрасов подумал: «И в этой области имеют некоторые познания, позволяющие им даже спорить». Словно отвечая на его мысли, Кудрин говорил, что статья увлекла его не столько кажущейся фантастичностью предполагаемого пути метеорита, сколько физикой тела с такой чудовищной плотностью и что он решил подробнее познакомиться с этим вопросом, достал специальную литературу.

— Через Танюшу? — улыбнулся Виталий.

— Так точно, через нее, — нисколько не смутился Владимир, продолжая беседовать с Орловым.

Их разговор прервал требовательный голос Иры:

— Довольно о метеорите… Попросим Катю спеть.

Катя согласилась, но сначала приготовила кофе, разлила по чашкам и села на свое место с гитарой. Она спела две песни, потом Виталий рассказывал что-то веселое, а Юрасов сидел, словно посторонний, терзал себя внутренним монологом: «Или у меня слишком рациональное мышление?.. Нет, не то. В конце концов, дело не в опереттах и не в этом сверхплотном теле. Человек может одно знать лучше, другое хуже. Главное — в самом методе накопления знаний. Каждому известно: человек живет не тем, что съедает, а тем, что переваривает. Это касается и духовной пиши… Я перечитал сотни различных книг, побывал на десятках концертов, встречался со множеством интересных людей, но из всего этого богатства впитал в себя, наверное, ничтожно мало, будто все добытые знания разваливались у меня, как сноп без перевязи… А может, я слишком бичую себя? Духовные ценности человека проявляются не в умении блеснуть ими в разговоре, а в самом человеке, в его отношении к людям и своим обязанностям…»

Последняя мысль, кажется, подсказала ему, почему сейчас он чувствует себя так неуютно среди этих хороших людей. «Мое сегодняшнее письмо… Что они подумали бы обо мне, прочитав его? Скорее всего, весело рассмеялись бы…» Ему захотелось, чтобы сейчас письмо лежало не в почтовом ящике, куда он поспешил бросить его, когда шел сюда, а на столе в его комнате, и он, вернувшись домой, смог бы порвать его, написать новое.

В мысленном споре с самим собой Юрасов не замечал, как поджались его губы, а между светлыми бровями набежала складка.

— Гриша, у вас плохое настроение? — услышал он вопрос Кати.

— Кое-что вспомнилось, — встрепенулся Юрасов, и черты его лица смягчились.

— Понимаю… Привозите быстрее жену. Мы тоже первое время жили на частной… Кстати, когда она будет собираться, попросите прихватить свежие журналы мод, сюда они редко доходят.

— Обязательно, — пообещал он, словно уже давно решил, что жене надо без задержки выезжать к нему, хотя несколько часов назад думал обратное.

Когда гости начали собираться домой, Виталий объявил, что на следующее воскресенье всех приглашает к себе. В это время Юрасов отозвал Владимира в сторону, спросил:

— Когда из села увозят почту?

— Утром.

— Ты не знаком с почтовиками?

— С Настенькой? А как же, знаком.

В другое время его «а как же» рассмешило бы Григория, а теперь он не обратил на это внимания и попросил Владимира задержать письмо, которое опустил в почтовый ящик. Владимир ответил: «Будет сделано», — и Юрасов был благодарен ему за деликатность: не стал расспрашивать, почему вдруг он обратился к нему с такой странной просьбой.

Теплый снег

С осенним призывом в автороту неожиданно для рядового Михаила Синева прибыл его двоюродный брат Григорий Хрусталев. До армии они жили в разных селах, виделись редко, но Михаилу казалось, что Гриша совсем не изменился: такой же молчаливый, круглолицый, малорослый крепыш. После восьмого класса он пошел работать в ремонтные мастерские совхоза, позже учился на курсах шоферов. Если когда и выдавалась встреча с Гришей, то разговора как-то не получалось: скажет пару слов — вот и весь разговор.

Прошлой весной Михаил приезжал к тетке попрощаться перед отъездом в армию. Не заходя в дом, заглянул в пристройку, где после работы в гараже Гриша часто мастерил что-нибудь. Он сидел с книгой на верстаке спиной к двери, поджав ноги калачиком. Рядом на клочке газеты лежала горбушка черного хлеба. Некоторое время Михаил смотрел, как он увлеченно читал. Книгу держал в левой руке, а правой машинально отщипывал от горбушки кусочки хлеба и посылал в рот. «Дома тебя не кормят, что ли?» — пошутил Михаил, здороваясь с ним. Гриша соскочил с верстака, скупо улыбнулся: «Хлеб? Это так… Вместо семечек. — Он глянул на часы и заспешил: — Извини, Миша, опаздываю». — «Куда?» — «Тут недалеко, к одной старушке надо наведаться». — Торопливо заправил рубашку в брюки и быстро пошел к воротам. От тетки Михаил узнал, что эта старушка — мать Гришиного приятеля, с которым он прежде работал в мастерских. Не повезло парню, третий месяц лежит в больнице, а мужчин в доме больше нет. Гриша помогает старушке по хозяйству, третий день копает огород. «За плату?» — спросил Синев. «Какая там плата!.. Да и зачем ему та плата? Живем, всегда бы так, в достатке…»

Так он и уехал в армию, не попрощавшись как следует с Гришей. Теперь вот встретились надолго. Михаил провел брата по казарме, показал все помещения, а когда задержались в Ленинской комнате, наедине наставлял:

— Служи, Гриша, как положено, быстро станешь настоящим солдатом.

— По этой науке я и в совхозе жил.

— В передовиках был?

— Не ругали.

— Только-то… Совхоз другое дело, здесь устав.

— А мне кажется, что в любом уставе на первом плане совесть.

Синеву не нравились возражения брата, он начал сердиться:

— Ты не философствуй, я хочу помочь тебе.

— Помогай, Миша. Разве я против?

Тетка обрадовалась, когда узнала, что они служат в одной роте, в письме Михаилу просила:

«Присмотри, Миша, за Гришуткой, кабы кто не обидел — совсем еще дите. Ты вон какой ладный вымахал, под твоим доглядом служба у него пойдет лучше. Пусть не очень-то резвится. Боюсь я за него: хоть и малой еще, а самостоятельный очень да еще упорный».

Опасение тетки, что Гриша будет резвиться, рассмешило Синева, он совсем не мог представить своего брата озорным, шустрым. На его краснощеком лице с небольшим широким носом редко вспыхивала улыбка, рыжеватые брови чаще были сдвинуты на переносице, словно не хотели расстаться друг с другом.

— На кого сердишься, малец? — спросил его при первом знакомстве высокий и тощий солдат Курочка.

— На тебя, — спокойно ответил Хрусталев.

— За что?

— За то, что себя не уважаешь.

— То есть как это не уважаю? — удивился Курочка.

— Просто: кто смеется над другим, тот смеется над собой.

— Смотри-ка… Малыш, а разговаривает, как взрослый, — хохотнул Курочка и обвел взглядом стоявших рядом солдат, надеясь на поддержку.

Но поддержки он не получил, а тут еще Синев сказал, что всякие насмешки над Хрусталевым он будет принимать на свой счет, выразительно сопроводив свои слова развертыванием и без того широкой груди.

Заступничество брата не понравилось Григорию. Он недовольно поморщился, но промолчал. Правда, после этого случая над ним больше никто не смеялся, но причиной тому послужило не внушительное предупреждение Синева, а совсем другое. Водители машин особенно хорошо знают цену дружбе, нередко зарождавшейся на трудных дорогах. Вьюжит ли в поле, или мороз потрескивает, а у кого-то в колонне неполадка в машине, в парке ли после трудного рейса, когда надо быстро обслужить автомобиль — а работы иной раз набирается много, — всегда Хрусталев старался делить чужую беду на двоих. Тот же Курочка — их машины соседствовали — как-то, чертыхаясь после возвращения им рейса, говорил вслух:

— Кинофильм в клубе интересный, а тут…

— Сегодня тебе не до кинофильма, — отозвался Григорий. — На подъемах глушитель у тебя постреливал, а завтра большой рейс.

Курочка соглашался с ним, к тому же Хрусталев без его просьбы пришел помогать. Пока Курочка чистил жиклеры карбюратора, Хрусталев не спеша снимал свечи, счищал с них нагар, у некоторых отрегулировал зазор между электродами. В казарму они пришли поздно, зато утром, прислушиваясь к чистой работе двигателя, Курочка уже не жалел о пропущенном фильме и тепло думал о Хрусталеве.

У самого Григория машина была старая: прошла все капитальные ремонты да еще сверх сроков наездила сорок тысяч километров. Но Хрусталев, кажется, не очень огорчался этим.

— Побегает еще, у меня и в совхозе была такая же.

Синев досадовал на Григория (какой шофер не мечтает о новой машине!), считал его равнодушным, но позже, наблюдая, как он обхаживает свою «старушку», убедился, что ему просто интересно выжимать из нее каждую новую тысячу километров сверх нормы.

Раскрывался Григорий постепенно, каждый раз удивляя Синева некоторыми чертами своего характера и увлечениями. И молчаливым был не всегда. Иногда его будто прорывало: молчит, молчит и вдруг заговорит с ним взволнованно, быстро, словно боясь, что перебьют, не дадут высказаться. В увольнение он ходил редко, больше сидел за чтением. Как-то в начале зимы, не надеясь на согласие Гриши, Михаил предложил ему сходить в картинную галерею.

— Здесь есть выставка живописи? — оживился Хрусталев и начал быстро собираться.

Синев рассчитывал провести в галерее не больше часа, но ошибся: пришли в полдень и пробыли там до вечера. «Гриша, еще в кино надо успеть», — не раз напоминал Михаил, поругивая себя за организованную экскурсию, но тот все просил подождать немного. Время бежало, а он не уходил. У одного летнего пейзажа простоял полчаса. В большой, уснувший в тишине пруд с зеркальной поверхностью, заводями и живописными берегами вливался ручей. Гриша то с одной стороны подойдет к полотну, то с другой, то отступит на несколько шагов и стоит, стоит…

— Миша, вон с того бережка, кажется, только закинешь удочку — и сразу начнет клевать. А ручей… Посмотри, как он моет голыши и вроде бы зовет: опусти руки в мои струи, освежись.

Они вышли с выставки, когда город уже украсился огнями. Мороз пощипывал щеки, а Гриша возбужденно говорил:

— Только что я ходил по летнему лесу, купался в пруду, загорал… Теперь вот вышли на мороз, а я все еще чувствую горячий песок на пляже, теплую воду тихого озера, летний зной.

«Парнишка с завихрениями», — подумал Синев, а вслух сказал:

— Только твоя старенькая машина живет без воображения — плохо заводится на морозе.

— Да, ей тяжело, — машинально отозвался Гриша.

О себе он молчал, а ведь ему в зимнее время приходилось труднее всех водителей. У них — почти у каждого — была экономия горючего, а у Хрусталева никакой. Командир роты не упрекал его при подведении итогов работы за месяц, все понимали, что на такой машине трудно сэкономить.

И вдруг новость: в феврале по экономии горючего Хрусталев вышел на первое место в роте. После собрания, где подводились итоги работы водителей за прошлый месяц, он отозвал Михаила в сторону, вполголоса сообщил:

— Командир роты предложил мне рассказать всем водителям, как я добился такой экономии.

— Правильно, выступай.

— А что я скажу?.. — Брови Григория сердито сдвинуты, губы поджаты. — Не мог я столько сэкономить. Наверное, у них учет неправильный. Подстегиваю я свою «старушку», всю силу выжимаю, а тут вдруг такая экономия.

Синев скороговоркой дал ему несколько советов для будущего выступления. Григорий слушал невнимательно, думал о чем-то своем.

— Вот чудак! — заметил Синев. — Радоваться надо, что в передовые вышел, а ты…

— А я не радуюсь, — перебил его Григорий.

Несколько дней у него было плохое настроение.

Потом он постепенно оттаял, а весной в его службе произошла еще одна перемена.

Весна в этом году пришла рано. Всю первую половину марта примораживало, иногда вьюжило, потом как-то сразу повеяло теплом, целыми днями солнце грело землю в безветрии, быстро съедая снег.

В один из таких дней шести машинам автороты предстояло выехать с грузом через горный район. Пока машины стояли у склада под погрузкой, водители собрались у головного грузовика Синева. Рядом с Михаилом, привалившись к крылу машины, стоял Григорий. Вчера он получил от девушки хорошее письмо и сегодня, довольный, жмурился от мягких лучей солнца. Смотрел то на обрез складской крыши, где сочились сосульки, а внизу бугрилась наледь, то переводил взгляд за ограду — полк располагался на самой окраине города, — где парили темные полосы земли с редкими пятнами снега, а вдали взгляд схватывал рощу, насквозь освещенную солнцем. Голые еще деревья казались выше, лучи заливали всю рощу от вершин до прелых листьев и островков снега.

Не меняя позы, Григорий слегка толкнул Михаила локтем:

— Миша, сегодня снег не кажется ли тебе теплым?

Спросил тихо, но стоявший ближе всех Курочка услышал его слова, усмешливо заметил:

— Почему же, Гриша, только теплым? Вполне может быть даже горячим.

Синев тоже удивился неожиданному вопросу брата. Наедине, может быть, поспорил бы с ним, но тут решил стать на его сторону:

— Совсем не смешной вопрос… Природа каждому видится по-разному. У тебя, Курочка, на первом плане, наверное, вон те горы, ты в Карпатах вырос, а у меня вот это пятнистое поле. А потом у тебя сегодня настроение неважной.

— Откуда знаешь?

— Недоволен ты сегодняшним рейсом. Затяжной получится рейс, в казарму вернемся поздно, телепередачу о хоккейном матче пропустим. Так ведь?

— Угадал.

— Ну, вот… Тебе снег не покажется теплым.

Замечание Курочки обернулось против него же, товарищи советовали ему телеграфировать хоккейным командам просьбу о переносе матча на другой день.

Разговор то вспыхивал, то сникал. Через полчаса пришел командир взвода, и машины выехали в рейс.

Сидя за рулем рядом с командиром взвода, Синев перебирал в памяти слова Григория о теплом снеге. Он пытался вызвать в себе такое же ощущение, но оно не возникало: колонна уже въехала в теснину с отвесными скалами, куда не проникало солнце.

Дорога шла на подъем. Скалистые кручи при взгляде на них из долины не казались такими суровыми, как вблизи, машину с каждым новым километром стало вести труднее. Неподалеку по уступам прыгал ручей, под его самой большой ступенью застыли наледи, свисавшие вроде седой бороды. Над ближними кручами высился крутобокий старший брат с белой шапкой на голове. В горах снег еще держался, с подъемом его становилось больше, дорога ухудшалась — заснеженные участки перемежались гололедом.

Лейтенант часто приоткрывал дверцу кабины, смотрел назад, но на спирали дороги из задних машин видел только одну. Обеспокоенный этим, сказал Синеву:

— На перевальной площадке остановимся, подтянем колонну.

Перед этой площадкой был самый крутой, обледеневший подъем. Синев сразу почувствовал, как трудно справляется с ним двигатель.

Подходили другие машины. Хрусталев показался из-за поворота последним. Рев двигателя дробился в горах. Стоявшие на площадке водители видели, как тяжело идет на подъем его трехтонка, и вдруг она начала замедлять ход. Двигатель ревет во всю силу, а движение замедляется, и вот машина, остановившись на короткое время, словно хотела передохнуть перед самым трудным участком подъема, но сил не хватило, и она начала сползать, ускоряя движение.

Все почувствовали грозившую Хрусталеву опасность и без команды побежали вниз. На середине скользкого подъема грузовик резко развернуло, его передок сближался с обрывом.

Впереди всех бежал лейтенант.

— Хрусталев, прыгай!

Он поскользнулся на заледеневшем скате и, уже лежа, сползая вниз, снова крикнул:

— Прыгай!

Синев видел за ветровым стеклом застывшее в неподвижности лицо Григория. Он побежал быстрее, но его опередил командир взвода. Лейтенант первым оказался рядом с катившейся боком машиной, рванул дверцу кабины, намереваясь вытащить крутившего руль Хрусталева, но в это время передок стал медленно отходить от обрыва. Теперь машина, направляемая Хрусталевым, сближалась с отвесной скалой. Затрещал борт. Прижавшись к каменной стене, грузовик остановился. Григорий все еще не двигался с места, не отпускал тормоза. По его побледневшим щекам катились капли пота.

— Трос! Быстрее! — приказал лейтенант.

Минут через пятнадцать машину вытянули на площадку. Двигатель работал, поврежден был только кузов: переломились две доски.

Когда Григорий вышел из кабины, вытирая платком обильный пот, Синев спросил его:

— Почему не прыгал?

— А ты прыгнул бы?

— Я?.. Нет, машина у меня почти новая, а у тебя…

— У меня тоже машина. Если бы еще покрышки получше, да поршневые кольца новые, да…

Лейтенант возразил:

— Отработала свое ваша машина, пора на пенсию. Уже решено списать ее, а вам будет новая.

Новую машину Хрусталеву вручили в конце апреля. Он был, конечно, доволен. Вернется из рейса и долго обхаживает ее в парке: протирает, присматривается к каждой детали или просто сидит в кабине, словно бы не насиделся в ней за день.

— Шел бы ты в казарму, — не раз говорил ему Михаил. — Машина у тебя новая, а ты в каждую щелку заглядываешь.

— Потому и заглядываю, что новая, обкатывается еще.

В мае по экономии горючего Хрусталев оказался где-то в середине списка. Зато на первое место вышел Синев.

Ночью, вскоре после отбоя, Хрусталев со своей кровати шепнул брату:

— Не спишь, Миша?

— Наработался за день, а сон не идет.

— Теперь ты должен делиться своим опытом, экономия у тебя такая, что даже командир роты удивился.

— Я и сам растерялся от такого успеха.

— А ты, Миша, не теряйся, старался ведь… Размах у тебя широкий. — Григорий улыбнулся с прищуром, чего Михаил в темноте не видел, и повернулся на другой бок.

«Почему размах у меня широкий?» — удивился Синев последним словам Хрусталева, но разговор продолжать не стал, решив завтра расспросить брата об этом. Сон отгоняли роившиеся мысли о сегодняшнем общем собрании роты, где подводились итоги работы водителей за май. Из всех подробностей выдвигалась одна — слова командира роты о его успехе. Он сказал: «Такой экономии горючего, как у Синева, за всю историю роты не добивался ни один водитель». Лестно, а почему-то не радует… Он еще некоторое время не спал, ворочался в постели. Припомнилось вчерашнее письмо тетке. Сообщил, что за Гришу она может не беспокоиться, служба идет хорошо, и он, Михаил, помогает ему во всем.

Утром Синев пришел в парк раньше всех. Первым делом достал из кузова пустую канистру. Открыл бак своей машины, вставил в горловину резиновую трубку. Отлив литров десять бензина, направился к машине Григория.

«Последний раз долью ему десяток литров, а там и сам научится экономить — машина у него теперь новая», — думал он, открывая бак его машины. Он уже собрался перелить бензин в бак машины брата, но вдруг услышал слева его насмешливый голос:

— Передовика из меня делаешь?

Руки дрогнули, бензин разлился по верху бака. Вышедший из-за соседней машины Григорий, закрывая свой бак, сердито говорил:

— Раздариваешь?.. Еще в марте я заметил неладное с моей экономией, стал замерять бензин после рейса и понял, что кто-то подливает мне горючее. Потом тебя приметил за этим занятием, но пока молчал. — Он говорил сердито, а заметив растерянность и смущение Михаила, смягчил тон, даже улыбнулся, шутливо толкнул его кулаком в бок и спросил: — Много распылил бензина?

— Помочь тебе хотел.

— Нет ты скажи: много долил мне?

— Литров семьдесят… Было у меня десять рублей, покупал в бензоколонке для тебя, подливал в твой бак понемногу, по-родственному.

— А я тебе обратно перекачал литров пятьдесят, особенно в прошлом месяце… Не по-родственному, а так…

— Мне? — растерянно спросил Синев. — Зачем?

— Не хотел липовым передовиком быть. А ты сам себя наказал, таким же передовиком стал. — Григорий озорно улыбнулся. — Короче говоря, Миша, ты метнул в меня бумеранг, от него и сам пострадал.

Синев стоял с канистрой в руках, смотрел на Григория с высоты своего большого роста и в эту минуту чувствовал себя на голову ниже его.

Григорий влез в кабину своей машины, завел двигатель. Некоторое время прислушивался к его работе, щурясь от мягких лучей утреннего солнца, обливших капот его машины, потом выглянул из кабины, широко улыбнулся:

— Денек-то какой! Едем, Миша.

Подъем

1

На заснеженном пригорке, с которого хорошо просматривалось поле танкодрома, стояли механики-водители. Они только что сами водили танки и теперь с интересом наблюдали, как выполняют упражнения их товарищи. Изредка обменивались замечаниями: то радовались успехам сослуживца, то огорчались за плохо взятое препятствие.

По танкодрому медленно шел танк. Нетрудно было определить, что его ведет неопытная рука.

— Как молоко везет, — съязвил ефрейтор Воронкин. — Боится взболтать.

— Зачем так говоришь? — остановил его стоявший рядом младший сержант Садык Сатпаев. — Совсем плохо говоришь.

— Почему же, Садык, плохо? Правду говорю…

— Плохой твой правда! — горячится Сатпаев. Подвижный, коренастый, он сердито смотрел снизу вверх на усмехающегося Воронкина, с трудом подбирая в минуты волнения нужные русские слова. — Видишь, кто водит? Мохов водит. Молодой. Практики у него мало-мало.

— А пусть не садится за рычаги, если не умеет, — не унимался Воронкин. — Вот посмотри, как он завалится в сугроб… Так… Так… — И как бы в подтверждение его слов машина Мохова действительно села днищем на сугроб.

Воронкин с победоносным видом оглядел танкистов.

— Ну, вот, извольте! Засел, как муха в патоку. На болоте утопил бы танк до башни!

— А ты сразу стал механиком-водителем? — спросил кто-то.

— Не сразу, но таких номеров не откалывал.

— Зато сейчас стоишь на месте, не двигаешься дальше третьего класса.

— Ладно, — отмахнулся Воронкин. — Ученого учить — только портить.

Сатпаев, возмущенный последними словами Воронкина, зацокал языком.

— Ой, ой, — покачал он головой. — Совсем плохо дело. Больной ты, лечить надо.

— В санчасть не привык ходить, — покосился Воронкин.

— Зачем в санчасть? Совсем не надо санчасть. Сами докторами будем. Я, он, он, — Садык показывал рукой на товарищей, а потом широким жестом обвел все поле танкодрома. — Все будем докторами. Лечить тебя надо от этого, как его… — Он нетерпеливо защелкал пальцами, припоминая нужное слово, и выпалил: — От зазнавательства.

— От зазнайства, — поправил его сержант Копров. — Правильно говоришь, Садык.

Разговор обострялся. Воронкина никто не поддерживал, ему все труднее становилось скрывать за наигранной улыбкой свою растерянность. Улыбка совсем сползла с его лица, когда Сатпаев сказал, что он, Воронкин, плохой товарищ. Он стоял против маленького Сатпаева, не зная, что ответить. Трудно сказать, чем бы кончился этот разговор, но тут раздалась команда, водители направились к своим машинам.

Необычно рано и быстро стали наступать сумерки. Небо было затянуто серой пеленой, что предвещало пургу. По твердому насту уже струилась поземка…

Колонна танков продвигалась по дороге к гарнизону. Пятой шла машина Воронкина. Лучи сильных фар едва пробивали снежный вихрь. Воронкин с трудом различал следы гусениц и мелькавший красный глазок впереди идущего танка. В поле разгулялась круговерть, а мысли тоже, будто подчиняясь силам природы, сменялись, как в калейдоскопе. Воронкин думал о предстоящем вечере («скоренько обслужим танки, поужинаем и в кино»), потом вспомнилась недавняя встреча с колхозниками. Но чаще перед мысленным взором возникал Сатпаев — напористый, требовательный… «Ну и язычок у Садыка! Как бритва!»— подумал он и в это же мгновение почувствовал, как танк ударился обо что-то. Послышался треск, танк задрожал от пробуксовки, как горячий конь.

Воронкин вместе с командиром вылез из машины. Их сразу обдало колючим снегом. Танк передней частью привалился к какому-то строению. Воронкин осветил фонарем это место и сразу все понял: танк зацепил за угол бревенчатого колхозного сарая, отворотил несколько бревен, а одно переломил. В зияющей прорехе уже вихрился снег. Воронкину почему-то сразу припомнилось усатое, широкоскулое лицо председателя местного колхоза, который хорошо знал многих танкистов их батальона не только в лицо, но и по именам. «Вот это отличился! — поежился Воронкин. — Позор!» Тут же подумал о ершистом Сатпаеве: «Прохода не даст». А Сатпаев — легок на помине — был уже рядом, внезапно вынырнув перед Воронкиным из снежного вихря. Он быстро осмотрелся, подбежал к развороченному углу сарая, заглянул внутрь, посветив фонариком.

— Ай-ай, совсем худо! — И наскочил на Воронкина: — Зачем в сторону крутил? Зачем по следу не ехал?

Воронкин понимал, что Сатпаев прав, но, как а тогда, в дневном разговоре, не хотел поддаваться. Он тяжело шагнул к борту танка, бросив на ходу!

— Не привычен я по проторенным дорожкам ходить, своим умом живу.

Заметив стоявшего у кормы танка командира роты, Воронкин опустил голову.

— Своим умом, выходит, колхозные сараи ломаете, — сказал офицер. — Какую оценку я поставил вам сегодня за вождение?

— Хорошую, товарищ капитан.

— Считайте, что я поставил вам двойку. Хуже — кол! А за это, — он махнул фонарем в сторону пролома, — за это придется краснеть перед колхозниками. Ну, разумеется, и поработать придется: завтра же надо отремонтировать сарай.

2

Всю ночь бесилась пурга. Воронкин лежал на своей кровати с открытыми глазами, прислушиваясь к завыванию за стеной. Ветер временами шумел ровно, а потом вдруг налетал порывами, свистел — в ветвях деревьев, гремел чем-то во дворе. В мыслях тоже была сумятица: оттого и сон не шел.

…После ужина почти весь батальон смотрел новый фильм, и только комсомольцы второго танкового взвода лишили себя этого удовольствия. Они собрались в Ленинской комнате, чтобы обсудить поведение Воронкина. Собрание превратилось в острую беседу о солдатском долге. Припомнили Воронкину все: и что он подвел свой экипаж на последних стрельбах — небрежно вел танк, и что за машиной стал хуже ухаживать, и советами товарищей пренебрегать. Вспомнили о Доске отличников, с которой прошлой осенью сняли портрет Воронкина. «Куда твоя, Степан, совесть делась? — спрашивал сержант Копров. — Ты так отстал, что молодые тебе на пятки наступают и, глядишь, скоро обгонят… Тут мы и сами виноваты: поглаживали все тебя да похваливали, а ты и зазнался». Неприятно было слышать такое, но все говорили без зла, от души.

Воронкин почувствовал прикосновение к плечу чьей-то теплой руки. Оглянулся на соседнюю кровать. Садык… Сейчас утешать начнет… А может, снова прорабатывать?

— Шибко злится пурга, — шепнул Сатпаев.

Степан промолчал.

— О доме я вспомнил, Степа. У нас такая же злая пурга бывает. Так метет, что иной раз утром из дома не вылезешь, все завалит снегом до крыши.

— У нас на Волге зима помягче, — ответил Воронкин.

Сатпаев, приподнявшись на постели, склонился к Воронкину. Раздумчиво, не торопясь, говорил шепотом:

— Вспомнилась одна такая же ночь… Вьюга метет и воет за стеной, я лежу в постели и тихонько плачу. В сорок третьем то было… Днем мать получила похоронную: отец на войне погиб. Нас у матери четверо было ребятишек. Я самый старший, девятый годок шел. Две девочки, братишка. Мать уборщицей работала. Лежу и плачу… Отца жалко, мать жалко и себя. Заметет, думаю, все дорожки — как пойду в школу в худых ботинках? К утру откопали нашу дверь. Люди пришли, мне валенки принесли и шапку. Шапка ношеная, но теплая. Сестренкам платьишки теплые дали, братишке пальтишко… Не пропали мы тогда, Степа… Братишку днем соседи брали к себе, сестренок мать в детский сад водила. Меня кормили в школе… Пособие мать получала. Много у нас людей хороших кругом…

— А ты, Садык, как? Учился потом?

— Учился, как же. Семилетку кончил. Мать жалко было — решил помогать. Пошел в ремесленное. Слесарем стал, работал три года, а вечером учился. Девять классов кончил. Отслужу и за десятый возьмусь, а там…

Воронкин слушал и проникался к Сатпаеву все большим уважением. Вот откуда его упорство! Меня жизнь так не терла. Рядом всегда были отец, мать, бабушка. Жил в довольстве, к труду не прикасался. После средней школы год отсиживался дома. Может, оттого и слабости эти?

Некоторое время лежали молча. Потом Воронкин нащупал в темноте руку Сатпаева, легонько пожал.

— Не серчай, Садык, за вчерашнее… — Помедлив, попросил: — Помоги мне завтра тот сарай починить.

— Сарай? — Садык снова приподнялся на постели. — Не беспокойся, Степа, это дело общее. Все пойдем. Выходной же завтра.

К утру пурга утихла. Ветер намел сугробы, принарядив землю причудливыми застругами.

После завтрака второй танковый, прихватив инструменты, направился в село. Снежный наст искрился. Было тихо, морозно. Из труб колхозных изб столбами поднимался дым. И подобно тому, как злая пурга сменилась ласковым покоем, к Воронкину после вчерашней встряски тоже пришло успокоение. Это была уверенность в своих силах, вызванная душевным подъемом, теплым чувством к товарищам, напомнившим ему о солдатском долге. Вот они всем взводом идут устранять его промах. Друзья-товарищи…

Занятый своими мыслями, Воронкин не заметил, как они подошли к дому председателя колхоза Лемехова. Завидев танкистов, он вышел на улицу.

— Добро пожаловать, соседи! Куда это вы, хлопцы, с инструментом? Не на заработки ли?

— С повинной пришли, Николай Алексеевич, — ответил командир взвода.

— Повинную голову меч не сечет. В чем промашка-то?

— Пришли ваш сарай починить; вчера ночью зацепили танком.

— Какой сарай?

— Тот, что у моста.

— Ах, тот! — Председатель передохнул и деловито спросил: — У вас когда такие же занятия будут?

— Дня через два, — ответил командир, удивленный неожиданным вопросом.

— Есть к вам просьбица. Когда будете ехать туда, зацепите танком за другой угол этого же сарая. — Он гулко захохотал. Сквозь смех договорил; — Тот сарай мы давно собираемся снести.

Танкисты тоже улыбались. Не смеялся только Воронкин. Шагнув к Лемехову, сказал:

— А мне от этого не легче, Николай Алексеевич! Мог бы и хороший порушить.

— Хороший не надо, — председатель продолжал улыбаться. — Ты, что ли, Степан, тот угол своротил?

— Я, — опустил голову Воронкин.

— Это хорошо, что тебя заело. Когда вот так припекает — толк бывает. Жалко, поди, былой славы?

— Э, слава что!.. — махнул рукой Степан.

— Не говори так, сынок. Слава у нас не покупная, в труде достается. Долго человек трудится на новом месте, пока уважение заслужит, а худую славу в один момент можно получить. Это все одно как на крутую гору лезешь, а потом вдруг сделал неверный шаг и… сорвался. Трудненько потом бывает снова уважение вернуть. — Помолчав немного, продолжал: — Оно, конечно, дело у вас сложное… Техника, одним словом. Здесь, кроме всего прочего, нужно упорство. Вот мы, к примеру, упорно добиваемся, чтобы колхоз стал миллионером. И добьемся! Глядишь, то с севом иногда, то с уборкой поджимает или еще с чем. Одна трудность за другой… Они пытаются отбрасывать нас назад, а мы не поддаемся, идем вперед. Так и в вашем деле. — Председатель хлопнул Воронкина по плечу: — Верно я говорю, Степан?

— Верно.

— Ну, а раз верно — за дело. — Улыбнувшись, сказал: — Цыплят по осени считают. Вот мы и договоримся осенью итоги подбить. Соберемся, как всегда, вместе на торжественное собрание в честь Октября, посмотрим, кто чего добился. И ты, я думаю, не подкачаешь…

3

Узким кажется мир, когда смотришь на него через танковую щель. Воронкин видит осеннее разноцветье кустарника, несколько деревьев с неопавшими еще, но уже прибитыми временем листьями. А что дальше? Дальше, по данным разведки, заболоченный участок, а за ним — высота «Крутая». На ней успел закрепиться «противник».

Где-то впереди перед высотой накапливается для броска в атаку пехота. Еще километров пять, и танки пройдут через ее боевой порядок и первыми устремятся на штурм высоты. Не совсем обычное дело. Полчаса назад комбат сказал танкистам второго взвода: «В преследовании вы показали умение водить танки на высоких скоростях, а теперь покажите, что умеете атаковать и на предельных углах подъема». Повернувшись к командиру взвода, спросил: «Все танки поднимутся на высоту?» Лейтенант уверенно ответил: «Все».

«Правильно, все одолеем „Крутую“», — подумал Воронкин, внимательно всматриваясь вперед. На большой скорости проскочил топь и, как только повернул вправо, сразу увидел остановившийся неподалеку танк. «Мохов, кажется… Не застрял ли?»

Поравнявшись с танком Мохова, остановил машину, крикнул через люк.

— Что у тебя?

— Главный фрикцион не включается. — Он с досадой махнул рукой: — В самую горячую минуту заело.

— Тяги регулировал?

— Само собой… Перед учением.

Воронкин вылез из танка.

— Давай-ка еще проверим.

— Задержишься со мной, — виновато сказал Мохов, — атака скоро.

— Чего там… Вместе атаковать должны.

Он внимательно осмотрел тягу за моторной перегородкой, и вскоре послышался его довольный голос:

— Вот она, злодейка! — На промасленной ладони Воронкина лежала стреляная гильза. — Под тягу закатилась. Со мной такое тоже случалось.

Он соскочил с танка Мохова, крикнул:

— А теперь, Вася, нажмем!..

Свой взвод они догнали, когда он проходил через боевые порядки пехоты. Через минуту, проскочив открытый участок, танки с ревом поползли вверх на «Крутую». Далеко за вершиной Степан видел клочок темного облака.

Много дней просидел он за рычагами под этой броней — то пылающей жаром, то прокаленной морозом. Много кубометров земли перекинули лопатой, преодолевая реки, топи, горные перевалы. Все, что осталось за плечами, теперь, казалось, усиливало тягу танкового мотора, давало хорошее сцепление гусеницам. Танк неудержимо шел на подъем. Вот он вырвался на вершину. За ним второй, третий… «Противник» отступил.

Осенний ветер шумел в листве. Сумрачно, прохладно. Но вот из-за темной тучи показалось солнце, яркие лучи осветили стоявших над крутым скатом Воронкина, Сатпаева, Мохова и других танкистов. Опершись друг другу на плечи, они восторженно смотрели вниз и сами удивлялись тому, как в пылу «боя» одолели такой подъем.

Душа солдатская

Он хорошо запомнился мне сидящим на подножке трехтонки под развесистым деревом. Колени прикрыты куском мешковины. Из-под ножа на нее струилась картофельная кожура, укладываясь в узорчатую горку. Очищенную картофелину он бросал в стоящее у ног ведро с водой, а из мешка брал новую.

Степан Корень — так звали этого солдата — был под стать своей фамилии: кряжистый, весь накрепко сбитый, с сутуловатой широкой спиной. По земле ступал плотно, хотя и имел небольшой изъян — чуть припадал на левую ногу. Он никогда не хвастал своей силой, а если его вынуждали на такой разговор, обычно отвечал: «Я рядовой сибиряк, у нас есть люди куда покрепче. А почему?.. Сибирь прокаляет, особенно тех, кто живет на природе». Он мог без умолку рассказывать о родных краях; и что деревья там куда посолиднее здешних — повыше и пообхватистей, и про орешник — буйный и щедрый, каждый куст которого осенью долго пламенеет разноцветьем, и о богатой охоте — зверь живет там вольно.

Тогда, в сорок третьем, Степану сравнялось двадцать семь лет, но от глаз к вискам уже лучились мелкие морщинки. Они-то, пожалуй, да небольшие складки у губ придавали лицу Степана добродушное выражение, располагали к нему людей. Может быть, потому и пятилетний Сашко, сын хозяйки дома, сразу привязался к нему, не отходил с самого утра, как только машина с полевой кухней въехала во двор. Улучив свободную минуту, Степан смастерил ему свирельку из ветки тальника, и сейчас мальчик с зажатой в руке игрушкой сидел рядом с поваром на подножке машины, свесив босые ноги.

На дереве застрекотала сорока. Степан ответил ей, да так схоже, что сорока перескочила вниз на ближнюю ветку, свесилась над сидевшими под деревом солдатами.

Сашко рассмеялся, затормошил повара за рукав гимнастерки:

— Дядя, еще!

Степан затоковал, как токует бекас, после зачирикал по-воробьиному, подражал перепелке, фазану. Мальчик от возбуждения подпрыгивал на сиденье, требовал еще и еще.

Смеялись и солдаты. Один из них заметил:

— Артист, и только. Зря в повара подался.

А Сашко, когда у него поулеглось возбуждение, спросил:

— Дядя, ты настоящий военный?

— Настоящий, хлопчик, а как же… — Кивнул в сторону кузова машины, из которого торчал ствол винтовки: — Видишь?.. Моя.

— А моя мама тоже каждый день чистит картошку. А она не военная.

— Так то мама! — усмехнулся Степан.

Сашко посидел некоторое время молча и снова спросил:

— Дядя, а ты стрелял в фашистов?

— Приходилось.

— Попал?

— Пока не попал еще, но обязательно попаду.

Мальчик смотрел на свои босые ноги и тихо, почти шепотком, сказал:

— Моего папу фашисты на войне убили.

Степан притушил улыбку. Виновато крякнул, торопливо заговорил:

— Вот мы фашистов шуганули из вашего села — будь здоров! В коленках у них трясучка, драпают. — Он посмотрел на маленькое с редкими конопушками и острым носом лицо мальчика, вздохнул: — Эх, как жизнь обернулась для тебя с малолетства! Исхудал и страху натерпелся… Теперь бегай по селу вольно, скоро совсем добьем фашиста… Подрастешь, в школу начнешь ходить. Мамка сошьет тебе сумку, будешь носить в ней книжки с картинками, карандаши, тетрадки…

Он суетливо пошарил по карманам, извлек небольшой пакетик с сахаром и дал мальчику. Сидевший у ствола дерева солдат тоже протянул Сашко кусок сахара.

В отдалении усилилась орудийная стрельба Степан, легонько подталкивая Сашко в спину, говорил:

— Иди, хлопчик, в хату, посиди пока в погребе, а то, не дай бог, фашистский снаряд сюда припожалует.

Мальчик неохотно отошел от машины, скрылся в доме.

Километрах в трех за селом шел бой. И если бы не отдаленный гул орудий и едва слышный перестук пулеметов, ничто не напоминало бы в этом дворе о войне. Из трубы кухни плавно вился дым, теряясь в густой листве… Рядом сидели шофер и еще два солдата, они тоже чистили картошку. Тот, что сидел на земле, прислонившись спиной к дереву, сказал Степану.

— Ребятишки к тебе быстро привыкают. Своих-то имеешь?

— Не женат пока.

— Что ж так припозднился?

— Успею… Жениться, парень, не лапоть надеть. — После небольшой паузы пояснил: — Перед самой войной чуть было не женился, но вовремя раздумал. Девка с лица и по фигуре ладная, а душа мелкая. Не хотел жениться на фигуре. Поначалу нравилась, а после один случай открыл мне глаза. Как-то она говорит, что сестра в городе бедствует: осталась без мужа с ребятишками, часто хворает. Советую ей: «Сестру в деревню переправь, здесь на чистом воздухе и добрых харчах поправится». А она: «Была нужда — три лишних рта, да к тому же хворая». У меня после того вся любовь к ней, какая была, испарилась, будто ее и не было. С таким человеком, что только о себе думает, в жизни намаешься. После, как война началась, еще лучше разглядел ее. Мужиков в колхозе кругом женщины заменили, каждой работенки прибавилось, а она все в сторону глядит, от гурта отбивается, работа, мол, не по ней, другую просит. И совсем как-то закисла… Нет, думаю, на такую в беде не обопрешься…

— А я прежде думал, — перебил Степана тот же солдат, — как это ты от семьи добровольцем пошел на фронт?

— Думал, да плохо. И от семьи пошел бы, теперь такое время — все поднялись. Как только началась война, из нашей Антиповки всех здоровых мужиков будто ветром выдуло. Остались бабы с мальцами, старики да я. А тут время уборки подошло. Вот где помозговать надо было! Земли много, а людей мало, тракторы кое-какие остались, а трактористы ушли на фронт танкистами. Как ни мозгуй, а своими силами не управиться бы — город помогал.

Меня военкомат забраковал из-за хромоты. Зато в колхозе я сразу стал на виду, выплыл в верхи. Прежде кашеварил в бригаде, а тут за нехваткой мужиков бригадиром поставили. Поначалу водился за мной один грешок — к водочке прикладывался. Сам знаешь: стоит переднее колесо подмазать, как заднее само пойдет. Дальше — больше… Хорошо председательша колхоза — строгая бабочка! — приметила, куда дело идет, и взяла меня в оборот. Бросил водкой баловаться, покрепче вцепился в работу. А все одно думки о фронте из головы не выходили. Крепкий ведь я кругом, только с малым брачком. Тут еще женщины одолевали. Бригада моя целиком из них была. Работают и попутно языками молотят: «Один ты у нас, Степан, разъединственный, ходишь промеж нас, будто кочет. Без хвоста только…» И заливаются. Чего только не наслушаешься за день!.. Подался я опять в район и в военкомате потребовал напрямки: отправляйте в армию, а то сам уйду. Напомнил, что прежде кашеварил в бригаде: коли в строй не гожусь, пошлите в тыловые. Взяли. Дали винтовку, ну и поварешку к ней…

Где-то неподалеку в селе разорвался снаряд.

— Ого, фашист лютует, — проговорил Степан, — по тылам лупит.

В ту же минуту рвануло совсем рядом. Степан вскочил, быстро пошел к воротам. Первое, что он увидел, — развороченный, дымящийся угол избы. Рядом на ступеньках крыльца лежал Сашко с окровавленной спиной. Он раскинул руки, в правой была зажата свирелька.

Из дома выбежала мать. Сразу все поняла, с криком припала к худенькому тельцу мальчика.

Степан стоял, будто оглушенный, пригвожденный к месту. В нем все кипело от негодования и жалости. Вдруг он с хриплым криком бросился к машине, выхватил из кузова винтовку и побежал к воротам. Рванул калитку, выскочил на улицу.

— Ты куда? — кинулись за ним солдаты.

Он бежал ходко, будто никогда и не хромал, как бегут в атаку, нацелив оружие вперед.

Не оглядываясь, Корень скрылся в переулке. Перепрыгивал через плетни, воронки, пока не оказался за околицей, и бежал дальше к лесу, за которым шел бой. Бежал, не разбирая дороги, не слыша топота нагонявших его солдат. Перед его глазами было только одно: окровавленное тельце Сашко, поникшее на крыльце дома.

Его нагнали в лесу. Он вырывался, кричал, ругался, чего не делал прежде, несколько раз выстрелил из винтовки в сторону отступавшего врага…

После этого сник, как обычно жухнет воздушный шар, из которого выпустили воздух, медленно возвращался с солдатами в село, не проронив ни слова.

Он стал молчаливым, солдаты не слышали его шуток.

Прошло больше года. Далеко в тылу осталось то село, где Степан Корень когда-то на день задержался со своей кухней. Наши войска наступали уже в Германии, но Степан не забывал Сашко. Может, оттого, что реже смеялся, у него почти разгладились морщинки у глаз.

Наступила последняя военная зима. Первый снег припорошил поля, островерхие крыши немецких селений. В такую пору Степан со своей кухней въезжал в окраинную улицу города, только что занятого нашими войсками. Неподалеку располагался один из батальонов полка. Машина въехала в обширный двор, образованный несколькими многоэтажными домами рабочей окраины.

— А ну, налетай! — объявил Степан, как только машина остановилась посреди двора. — На первое — борщ, на второе — гуляш.

Утомленные боем солдаты не спеша подходили к кухне, протягивали котелки.

Степан раздал борщ, осмотрелся. Дома были почти целые, только местами зияли пустые глазницы оконных проемов. Под ногами ходивших по двору солдат хрустело битое стекло. Из некоторых окон осторожно смотрели любопытные — больше дети, но во двор никто не выходил. «Боятся нас, запугали их фашисты», — подумал Степан и тут же приметил мальчика лет шести, робко стоявшего у входа в подвал. Он неотрывно смотрел на солдат, сидевших на корточках у стен с котелками в руках. Во взгляде робость и голод. Второе, пожалуй, брало верх. Мальчик шевелил губами, судорожно сглатывал слюну и маленькими шажками, видно, незаметно для себя самого, отходил от укрытия.

— Эй, как тебя, подходи смелее! — позвал его Степан.

Мальчик вздрогнул, остановился на мгновение и быстро отбежал к входу в подвал.

— Да чего ты боишься? — снова заговорил Степан, берясь за черпак. Он налил в свой котелок остатки борща, протянул мальчику.

Тот понял, быстро подбежал. Взял котелок, ложку, обвел солдат настороженным взглядом и, успокоенный, присел у колеса машины. Сразу начал жадно есть, теперь уже не отрывал взгляд от котелка.

За ним и за всем, что происходило во дворе, наблюдала не одна пара любопытных глаз. Вскоре из подвалов и подъездов показалось несколько детей. Потом еще и еще. Они уже менее робко подходили к кухне. Остановились неподалеку кучкой. Каждый держал перед собой какую-нибудь посуду — миску, тарелку, кружку, а у худенькой девочки лет пяти в руках была детская чайная чашка.

Степан некоторое время смотрел на детей, потом повернулся к солдатам.

— Хлопцы, в этот город две недели не подвозили продовольствие.

Вперед вышел с прижатым к боку пустым котелком и ложкой в руке высокий солдат.

— Знаем, все знаем… Ты, добрая душа, может, думаешь, что только у тебя есть сердце, а у нас вместо него по куску шерсти?

— Да что ты… — Степан смутился. — Не так сказал, может…

— Ладно уж! — Солдат хлопнул Степана по плечу. — Накорми их нашим гуляшом. Если нам останется немного — хорошо, а нет — и так сойдет. — Повернулся к другим солдатам, спросил: — Так что ли?

Послышалось вразнобой:

— Изголодались ребятишки.

— Дети — везде дети.

— Правильно!

Когда голоса стихли, стоявший рядом с кухней низкорослый солдат сердито сказал:

— Наших-то детишек фашисты не гуляшом кормили.

Несколько секунд все сидели молча, но вдруг тишина прорвалась выкриками!

— Того не забудем!

— Нашел, с кем сравнивать…

— Не с детьми воюем!

Степан тихо, но выразительно сказал солдату!

— Ты нас с теми зверюгами в одну шеренгу не ставь. Должен понимать… А коли тебе жалко гуляша, получай свою порцию, могу и две положить. Давай-ка сюда котелок!

— Да я что… — Солдат попятился от кухни. — Я, как все… К слову пришлось.

Степан вооружился черпаком, махнул ребятишкам:

— Подходите!

Дети построились цепочкой, подходили по одному, протягивали посуду. Степан молча раздавал гуляш. Последней подошла девочка с маленькой чайной чашкой.

— Тут и цыпленку мало будет, — усмехнулся Степан и положил девочке гуляш в крышку своего котелка.

Дети уходили к подъездам, а некоторые тут же ели, стоя, выбирая пальцами кусочки мяса.

Из одного подъезда вышла пожилая немка. Из-под наспех надетой шляпы выбивались седые волосы. Она подошла к солдатам, постояла перед Степаном и поклонилась ему. По морщинистым щекам женщины сбегали слезы.

Степан смотрел через плечо женщины в проем ворот. Он вспомнил о маленьком Сашко и подумал: «Как хорошо, что они, советские солдаты, идут по этой земле».

Оглавление

Об авторе

Портрет

Ночной десант

Солдатом быть не просто

На зимней дороге

После дождя

Письмо

Теплый снег

Подъем

Душа солдатская Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg