Серапионовым братьям
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я говорю не в укор и не в осуждение: я — человек из глины. Точнее: я хочу слепить человека из глины.
4 декабря 1921 года я сделал это необыкновенное открытие, которое, несомненно, будет иметь огромное влияние на всю мою последующую жизнь. Убедившись в совершенной непреложности странного случая, я пытался исследовать причины, которыми он был вызван, и пришел к следующим результатам.
Я не был рожден человеком из глины и стал таковым очень недавно, по-видимому, в октябре прошлого года или около того. Здесь было бы уместно напомнить странную еврейскую легенду, которая дает нам несколько весьма рациональных советов, касающихся того, каким образом оживить человека, сделанного из глины. Мне известно также, что многие раввины, нуждаясь в добросовестном служке синагоги, делали себе человека из глины и оживляли его, пользуясь упомянутыми советами.
Кроме того, я бы мог рассказать о том, что в одном из самых прекрасных городов Советского Союза живут и часто встречаются десять человек, которые и не подозревают даже, что они сделаны из самой лучшей глины. Но я этого не скажу, потому что я скромен и молчалив по природе. Прошли века, прежде чем я родился, и пройдут века, после того как я умру.
Если бы остальные четыре странника могли сказать то же самое, то пятый не написал бы столь странного предисловия.
Вечер наступает, куклы готовы к представлению, все на своих местах.
Внимание!
Занавес поднимается.
КНИГА ПЕРВАЯ
1
— Любезные сограждане! Я — рыжего цвета. Вы не должны сомневаться в том, что я — рыжего цвета.
И точно: клок ярко-рыжих волос торчал из-под колпака.
— Более того: я умен, я красноречив, я умею ходить по канату. У меня есть Пикельгеринг, любезные сограждане. Пикельгеринг, знаток схоластической философии и самая лучшая кукла из всех, которые вам когда-либо приходилось видеть.
Пикельгеринг высунулся из-под ситцевого полога, мигнул бубенчиком и поклонился с необыкновенным достоинством.
— Словом, я — самое достопримечательное на обоих полушариях, а что касается моих собственных полушарий, то они-то и есть самое во мне примечательное.
Полушария показались было из-под раздвинутых занавесок, но, как бы устыдясь обширного общества, вновь скрылись под приветливую сень полога.
— Но я буду краток. Я не хочу надолго задерживать на себе ваше благородное внимание. Позднее время не позволяет мне развернуть в пространной речи мои природные дарования. Любезные сограждане! Я — шарлатан!
И рыжий клок с упорством пронзил отсыревший в погребе воздух.
Мастеровые: кузнецы, кровельщики, стекольщики, портные-закройщики и портные, кладущие заплаты на старое платье, купцы, матросы и веселые девушки в одеждах голубых и синих, с желтой лентой в волосах, указывающей на их ремесло, — все смешалось между узкими столами в веселую дымную массу. За стойкой, на огромной бочке, сидела хозяйка, отличавшаяся от своего сиденья только цветом лица. Оно было кирпичного цвета.
Особняком от всех в дальнем углу сидела докторская тога.
— Благородный герцог Пикельгеринг вздыхает по своей возлюбленной герцогине, — закричал шарлатан.
Пикельгеринг сел и принялся вздыхать с треском.
— Не извольте беспокоиться, — продолжал шарлатан, — у него немного испортилась пружина. Однако, судя но гороскопу, составленному знаменитым, неподражаемым астрологом Лангшнейдериусом, ему суждена долгая и счастливая жизнь. Организм его крепок и вынослив, ибо он сделан мастером Лангедоком из Шверина, а куклам мастера Лангедока суждено бессмертие. Но ныне печаль по упомянутой герцогине заставляет его проливать горчайшие слезы.
И точно: благородный герцог проливал слезы, но почему-то не из того места, откуда они, по всем естественным законам, должны были бы проливаться.
— Освальд Швериндох, схоласт, ты жив или ты уже умер? — говорил с горечью человек в докторской тоге. — Если ты умер, то отправляйся на кладбище, если же ты еще жив, то что ты делаешь в этом грязном трактире?
— Я пьян, — отвечал он себе с некоторым достоинством, — я пьян, пивной стакан в моих руках, а колба в моем кармане.
Под привычными руками шарлатана герцогиня с величайшей охотой изменила благородному супругу. Но вот она заболела, и шарлатан мигом доставил к ней доктора с огромной бутылкой в руках.
Тогда Пикельгеринг очнулся от своей бесплодной мечтательности и под неустанным наблюдением умелого руководителя с грозным видом приблизился к виновной супруге. Виновная супруга встала на колени, склонила голову и покорно ожидала решения своей участи. Шарлатан решил ее участь, вытер пот со лба и закричал:
— Любезные сограждане, представление кончается!
Потом отошел в сторону, потянул за веревку, и ситцевые занавески скрыли под собой дальнейшие приключения грозного Пикельгеринга и злосчастной герцогини.
— Гомункулюс, — говорил схоласт, хлопая себя по карману, — ты меня слышишь, Гомункулюс? Ага, ты не слышишь меня, мерзавец, ты не слышишь меня, я тебя выдумал, а ты мертв!
Шарлатан сложил свои куклы и подошел к стойке.
— Хозяйка, — сказал он, — сегодня последний день моей работы. Наступает ночь, я устал, и ты должна угостить меня пивом.
Одна бочка кивнула головой с благожелательством, а из другой шарлатан проворно нацедил себе кружку пива.
Человек в докторской тоге оторвался от предмета, который он созерцал с горечью, и, пошатываясь, подошел к нему.
— Любезный друг, — сказал он негромко, — все бренно, все пройдет, и на свете нет ничего вечного.
— Не смею противоречить, — отвечал шарлатан, — хотя и не имею возможности проверить ваше проникновенное заключенье.
Тога уселась напротив него, и некоторое время они пили молча.
— Дорогой шарлатан, — снова заговорил человек в тоге, — я не сомневаюсь, что вам известно мое имя и мое звание, потому что я — Освальд Швериндох, ученый-схоласт, и я выдумал Гомункулюса.
— Мой дед катопромант Вирнебург, — отвечал шарлатан, — научил меня многим фокусам, и если вам угодно…
— При чем же тут катопромант, — сказал схоласт, — я говорю о Гомункулюсе. Гомункулюс сидит в колбе, колба в моем кармане.
— Если вам угодно, — продолжал шарлатан, — я вскрою вас ланцетом и совершенно безболезненно удалю из вашей души мучащее вас несчастье.
— Пойми, — сказал схоласт, — пойми, Гомункулюс не оживает. Я сделал его, я его выдумал, я потратил на него всю мою жизнь, и теперь он не хочет оправдать ни моих надежд, ни расходов.
Кабачок пустел. Мастеровые покидали его парами, одна за другой. Слуги гасили свечи, а хозяйка зевала раз за разом с хрипеньем и легким свистом.
— Гомункулюс, — с задумчивостью повторил шарлатан, — не могу ли я, сударь, попросить вас показать мне вашего Гомункулюса?
— Вот он, — сказал схоласт и вынул колбу из заднего кармана тоги.
Точно: за тонкой стенкой стекла в какой-то прозрачной жидкости плавал маленький голенький человечек с закрытыми глазами и с полной безмятежностью во всех органах тела. Шарлатан взял его в руки, разглядел и осторожно поставил на стол.
— Herr Швериндох, — начал он с некоторым волнением в голосе, — вы ищете средства оживить вашего Гомункулюса?
— Совершенно верно, — отвечал схоласт, — я ищу его, будь оно проклято. Ищу — и не могу найти.
— Я же ищу нечто другое. Нечто необычайное и в высокой степени благородное.
Докторская тога уставилась лицом в рыжий клок и начала внимательно прислушиваться.
— Вы поймете меня! — вскричал шарлатан. — Во мне нашли убежище многие достоинства, и я прошу вас выслушать меня со вниманием.
Схоласт поставил локти на стол.
— Ночь близка, свечи гаснут, все разошлись, и я буду краток. Мой дед, катопромант, геомант и некромант Генрих Вирнебург, перед своим таинственным исчезновением призвал меня к себе и избрал своим единственным преемником и продолжателем. В моих руках согласно этому завещанию сосредоточилась вся власть черной, желтой, белой, синей, красной, голубой и зеленой магии.
Он вытащил огромную трубку, набил ее табаком, закурил и продолжал:
— Но я был одарен этой силой с одним условием: всю мою жизнь я не должен был касаться ни одной женщины. И вот, любезный ученый, и вот мне исполнилось восемнадцать лет.
Лицо его искривилось при этих словах, как будто он проглотил что-либо очень горькое, а рыжий клок пронзил воздух с особенным упорством.
— Любезный шарлатан, — сказал схоласт, — не огорчайтесь! На вашем месте я послал бы геоманта, катопроманта и некроманта к чертовой бабушке. Поверьте, что женщины стоят не только черной, желтой, белой, синей, красной, голубой и зеленой магии, но еще и фиолетовой и лиловой.
— Но женщины уходят, — печально отвечал шарлатан, — а магия остается… Словом, условие было нарушено, и все силы, которыми одарил меня дед, исчезли бесследно. Но вскоре затем тень его явилась ко мне и пообещала возвратить потерянное под новым условием. Под новым условием, дорогой схоласт, и это-то обстоятельство и заставляет меня бродить из города в город с куклами, в этом шутовском одеянье. Я должен найти ослиный помет.
— Ослиный помет?
Хмель мигом выскочил из головы схоласта и, хромая, побежал к двери. Там он поежился немного, как бы не желая выходить на холодный воздух, наконец скользнул в щелку и исчез.
Схоласт переспросил с изумленьем:
— Ослиный помет?
— Да, сударь, но не простой ослиный помет, который мы видим ежедневно, а ослиный помет из золота, усеянный драгоценными камнями. Я купил осла, чудесного осла; я ежедневно слежу за ним. Ничего, сударь! Ничего и ничего не вижу!
Лампы погасли. Поздняя ночь разогнала всех посетителей. И даже бочка, сидевшая за прилавком, покинула насиженное место и покатилась к двери.
— Пора, — сказал шарлатан, поднимаясь, — завтра утром я отправлюсь далее.
— Искать ослиный помет?
— Да, — с некоторой грустью в голосе ответил шарлатан, — да, именно ослиный, не птичий и не коровий.
— Все бренно, — сказал схоласт, выходя и глубоко задумавшись, — все минет, ничему не суждено бессмертия.
2
— Старая ведьма! Бочка с пивом, или, лучше сказать, бочка без пива, бочка с гнилой водой, пустая бочка, проснешься ты наконец или нет?
— Я не проснусь, — отвечала хозяйка, — я не проснусь, рыжая кукла, я просыпаюсь позднее.
— Мой осел ждет меня на дворе. Он уже снаряжен, куклы мои уложены. Ты мне скажи прямо: проснешься ты или нет? Или, точнее, уплатишь ты мне или нет? Если да, то я подожду немного. Если же нет, я ударю тебя поленом. Выбирай, старая ведьма, выбирай!
— Приходи за деньгами через час, — отвечала хозяйка, — не буди меня и не тревожь мой отдых. Моему истощенному телу нужно краткое успокоение.
— Пусть каждая минута будет занозой в твоих пятках, — отвечал шарлатан.
Он постоял еще минуту, а потом быстро побежал вниз, потому что он увидел, что мальчишки подобрались к его ослу с длинной хворостиной.
Он поймал одного из них и стал тягать за волосы. Мальчишка визжал, шарлатан ругался, а осел поднял голову и с явным презреньем поглядывал на расправу. Наконец шарлатан закурил трубку, сел у крыльца и задумался.
«Я тощ, — мысленно сказал он себе, — сегодня ночью служанка Луиза говорила мне, что у меня ноги тонкие, как вязальные спицы, и очень холодный живот. Это почти необъяснимо. Тонкость колен еще может быть объяснена худым телосложением и высоким ростом, но как объяснить холодность живота? Но, с другой стороны, не ошиблась ли Луиза и не спутала ли она меня с кем-нибудь другим?»
Он пощупал рукой живот и продолжал говорить себе мысленно:
«Я думаю, что если это и в самом деле так, то мне должен помочь шарлахбергер. Сегодня на ночь непременно нужно выпить шарлахбергера. Но может быть, всему виной то обстоятельство, что у Луизы был слишком теплый живот?»
Он не успел еще решить этого в высшей степени сложного вопроса, как в ворота прошла и остановилась перед крыльцом докторская тога.
— Вы уже снарядили вашего осла, любезный шарлатан? — спросил схоласт.
— Как видите, — отвечал шарлатан, вставая, — мой осел и я сам готовы в путь.
— Чудесно, — сказал ученый, — я отправлюсь с вами.
Шарлатан принял сосредоточенный вид и поблагодарил за внимание. Схоласт потуже закутался и тогу и ответствовал благодарностью за готовность сопутствовать. Так они кланялись друг другу до тех пор, пока хозяйка не вышла на крыльцо посмотреть, что случилось. Шарлатан потребовал у нее уплаты, получил деньги и взобрался на осла. Он поехал к воротам в сопровождении ученого, который шел рядом с ним. Проезжая под воротами, он заметил молодую девицу, загонявшую кур в клети.
— Девица, — крикнул он, — не хочешь ли ты, кроме кур, изловить петушка? У меня есть такой петушок, какого ты у других не увидишь.
И осел засмеялся над неудачной шуткой.
3
Они странствовали вместе много дней. Шарлатан показывал фокусы, ученый давал ему уроки латыни. А по вечерам Швериндох вынимал колбу и начинал с тяжкими вздохами рассматривать своего Гомункулюса. И Гомункулюс был недвижим по-прежнему и сидел в своей колбе с лихим и беззаботным видом.
Шарлатан же часто слезал с осла, поднимал ему хвост и глядел с ожиданием и надеждой.
После долгого пути они пришли в город Вюртемберг голодные и усталые.
4
— Вюртембержцы! — кричал шарлатан. — Приветствуйте шарлатана Гансвурста, его осла и его оруженосца. Я самый остроумный шут от Кельна до Кенигсберга, включая Прирейнскую область; моего осла зовут Кунцем, мой оруженосец из пакли.
Они проехали городские ворота, и сторож с огромными ключами за поясом тотчас побежал на площадь сообщить о приезде нового шута верхом на осле, с оруженосцем, сделанным из пакли.
В узких вюртембергских улицах из окон высовывались то веселые бородатые лица с трубками, то круглые, как дно бочки, рожи вюртембергских хозяев, то очаровательные личики девиц в белых чепцах с голубыми лентами.
На площади огромная толпа мигом окружила их.
— Кузнецу — железо, свечнику — воск, — кричал шарлатан, — кровельщику — черепицу, а шарлатану и фигляру — кукол и вюртембержцев! Мы счастливо приехали, дорогой схоласт, в городе — ярмарка.
И точно: в Вюртемберге была ярмарка. В двенадцать часов судьи проехали по городу на городских конях, приняли у стражника ключи от города, на обратном пути проверили часы на главном рынке и вернулись в магистрат, чтобы избрать особого бургомистра для управления городом во время ярмарки.
В деревянных лавках торговали купцы городов и пригородов.
— Любезный шарлатан, — отвечал схоласт, — я держусь за хвост вашего осла, чтобы не потерять вас, но мне кажется, что я все-таки вас потеряю.
— Печнику — кирпичей и глины! — кричал шарлатан диким голосом. — Вюртембержцы, приветствуйте меня, я почтил вас своим приездом.
Пожилой бюргер сказал ему:
— Говори понятнее, шут. Здесь и без тебя много шуму. У нас уже есть один такой — как ты, и он говорит смешнее и понятнее. К тому же на шута ежегодно тратятся городские суммы.
— Каждому свое, — отвечал шарлатан, — лудильщику — олово, оружейнику — железо для шомполов, ворам — содержимое ваших карманов. Бюргер, взгляни, где твои часы?
В это время воришка стащил часы у пожилого бюргера. Он бросился за ним, а шарлатан двинулся далее, раздвигая толпу. Швериндох давно уже упустил хвост осла, а теперь, оттертый толпой, потерял и самого шарлатана. Некоторое время он видел еще рыжую голову, потом потерял и ее и остался один в незнакомом городе.
5
Наступила ночь. Усталый Гансвурст ехал на своем осле по окраинам города. Он был сыт и пьян, и хотел спать, и покачивался взад и вперед, как петля на виселице.
Ныло темно вокруг, огни уже не горели в окнах. Иногда навстречу ему попадались солдаты и слышалось бряцанье шпор и оружья. Но они оставались позади, и вокруг снова темнота и безлюдье. Но вдруг на повороте мелькнуло освещенное окно. Он очнулся от дремоты и поднял голову. Потом осторожно подъехал к окну и встал на спине осла на колени.
На высоком столе, усеянном ретортами, колбами, трубками, горел зеленоватый огонь. Расплавленное стекло тянулось и свивалось невиданными фигурами над раскаленной железной пластинкой. Высокий человек в остроконечной шапке и длинной тоге склонялся над огнем, и лицо его выражало самое напряженное вниманье.
— Как, — сказал шарлатан, — как, ученый Швериндох уже нашел себе пристанище в благородном городе Вюртемберге? Он уже производит опыты? Быть может, он уже нашел средство оживить своего Гомункулюса?
И Гансвурст постучал в окно.
Остроконечный колпак принял вертикальное положенье.
— Схоласт, — крикнул шарлатан, — отворите окно, я буду рад снова увидеться с вами.
— Кто меня зовет, — отвечал схоласт, приближая лицо к стеклу, — обойди угол, там дверь моего дома.
— Но куда я дену осла? — возразил шарлатан. — Осел — все мои надежды в будущем и настоящем.
— Значит, ты не житель нашего города, — сказал схоласт, и на этот раз лицо его показалось шарлатану незнакомым, — в таком случае привяжи осла к фонарю, а сам пройди туда, куда я указал тебе.
Схоласт отошел от окна и снова склонился над зеленым пламенем.
— Господи помилуй, — бормотал шарлатан, привязывая осла, — он так возгордился, что не хочет уже узнавать старых друзей. Но откуда взялся этот чудесный дом у моего ученого? И почему лицо его показалось мне таким старым? Я бродил по городу, шутил и показывал фокусы, а он в это время купил дом, кучу бутылок, свечи, уже оживил, наверное, свою проклятую колбу и даже успел состариться.
Привязав осла, он подошел к двери, толкнул ее и очутился в комнате, которую видел через окно.
Схоласт снял свой колпак, потушил зеленый огонь и, опираясь на палку, поднялся к нему навстречу.
— Любезный схоласт, — быстро заговорил шарлатан, — все бренно, все минет, ничему не суждено бессмертия.
— Да, — отвечал схоласт, — не смею противоречить. Ничему не суждено бессмертия.
— И этот дом, — говорил шарлатан, — и эти бутылки, этот колпак и комната — они исчезнут как дым.
— Исчезнут, — отвечал схоласт, — как исчезнем когда-либо и мы сами.
— Так для чего же вы все это купили? — продолжал шарлатан, — Или вы сделали все это в ваших бутылках?
— Чужестранец, — отвечал схоласт, — ты меня удивляешь. Ты говоришь со мною так, как будто мы знакомы много лет. Между тем я вижу тебя впервые.
— Впервые? — сказал шарлатан с обидой в голосе. — Мы расстались сегодня днем. Нас разделила толпа на площади.
— Чужестранец, — отвечал схоласт снова, — я не имею права не верить тебе, но ты меня удивляешь. Я видел много людей на своем веку, и, может быть, ученые работы несколько ослабили мое зрение.
— Освальд Швериндох, ученый-схоласт, — начал было шарлатан, подходя к нему ближе, — нас разлучила толпа на площади. Поглядите на моего осла! Неужели вы и его забыли?
— Как ты назвал меня? — переспросил схоласт и нахмурил брови. — Ты принял меня за кого-то другого. Имя мое Иоганн Фауст.
6
Наступила ночь. Швериндох, усталый и голодный, шел по пустым улицам Вюртемберга.
— Гомункулюс, — говорил он, похлопывая себя по карману, — ты слышишь, Гомункулюс, я покинут, я оставлен всеми. Мой единственный друг — это ты, и ты никогда не покинешь меня, потому что я тебя выдумал.
Он сел на тумбу и сказал самому себе:
— Я встретил сегодня десятки, сотни людей, и у каждого из них есть дома жена, постель, ужин. А я не имею ни того, ни другого, ни третьего. Я ученый бакалавр! Я magister scholarium!
Улица была темна и безлюдна.
— Доктор Фауст, — закричал вдруг прямо перед ним чей-то голос, — что вы делаете здесь — один, поздней ночью, пи улице города?
Швериндох поднял голову. Никого не было вокруг.
— С вами произошла какая-то странная перемена, — продолжал голос, — мне кажется, что на нашем благородном лицо несколько разгладились морщины. Клянусь моим отражением, вы помолодели.
— Простите, — пробормотал огорченный Швериндох, — прошу прощения, мои глаза несколько ослабли от ученых занятий, но я никого не различаю в темноте.
— Это странно, — удивился голос, — с каких пор вы, дорогой учитель, перестали узнавать ваших добрых друзей?
— Друзей? — переспросил Швериндох, тщетно пытаясь разглядеть что-либо перед собой. — Осмелюсь просить вас напомнить мне, где и когда мы с вами встречались?
— Право, — с беспокойством продолжал голос, — право, я боюсь, дорогой учитель, что чрезмерные занятия слишком утомили вас. Не лучше ли вам будет отправиться домой и отдохнуть немного?
— Нет, нет, — вскричал Швериндох, — нет, нет, я прошу разъяснения. Где и когда мы с вами встречались и почему я не вижу вас?
— Извольте, — отвечал голос с обидой, — извольте. Мы встречались в вашем доме в Вюртемберге, и вы знаете меня так давно, что, вероятно, шутите, не желая признавать старого почитателя и друга.
— Непонятно, — отвечал Швериндох, — объяснитесь. Назовите мне ваше имя.
— Курт, сын стекольщика.
— Сын стекольщика? — переспросил Швериндох. — Это очень странное имя.
— Доктор, вы нездоровы, — сказал голос, и на этот раз с чрезвычайной решимостью, — ночь близится к концу, и вам пора домой, доктор!
С этими словами схоласт почувствовал, как нечто осязаемое схватило его под руки и повлекло по темным улицам Вюртемберга.
7
Шарлатан сидел против доктора Иоганна Фауста и смотрел на него с тайным почтением.
В окно заглянул уже серый утренний свет.
— Сорок лет тому назад, — заговорил доктор, — старый еврей из Лейпцига подарил мне белый порошок, который обладает чудесной силой в нахождении философского камня.
— Осмелюсь вас спросить, — сказал шарлатан тихо и с некоторой печальной вежливостью, — с какой целью вы ищете философский камень?
— Чужестранец, — отвечал, оборотясь, доктор, — ты получил приют в моем жилище. Ты — мой гость, но я прошу тебя не мешать мне работать.
— Простите, — промолвил шарлатан, — но среди моих немногих друзей есть некто Освальд Швериндох. Он ищет средства оживить Гомункулюса, и я подумал, что вы стремитесь к общей цели.
Доктор не отвечал ему. Подойдя к столу, он собрал пепел, оставшийся на стеклянной пластинке, смешал его с другим порошком и всыпал полученную смесь в реторту. Снова запылал маленький горн, и два пламени соединились в одно, раскаляя железо.
— Гомункулюс? — сказал он, вспоминая о вопросе Гансвурста. — Пустое. Гомункулюса выдумал я еще в молодые годы, но оживить его невозможно.
— Вероятно, так же невозможно, — пробормотал шарлатан, — как найти золотой помет, усеянный драгоценными камнями.
Он умолк. Голубая жидкость кипела в реторте, маленькие пузырьки, отделяясь от нее, через стеклянную трубку выходили под прозрачный колпак и оседали на его стенках блестящими каплями.
— Работай при восходе солнца, — снова сказал Фауст, и снова более себе, нежели своему собеседнику. — Он был уже в моих руках, философский камень.
Но шарлатан никогда не узнал о причинах исчезновения из рук Иоганна Фауста философского камня, потому что на улице раздались неверные шаги и дверь распахнулась под сильным ударом.
8
«Добровольное условие, дано в городе Вюртемберге в день седьмой месяца мая года 14.
Закреплено в оный день советником магистрата Фридрихом Бауером.
Мы, бургомистры и совет, выслушав согласные речи нижепоименованных граждан Вольных Германских городов о добром путешествии, ими замышляемом с целью разысканья многих полезных науке мираклей и соответствуя твердому настоянию, ими утвержденному, сим положили:
В день восьмой месяца мая года 14 доктор и магистр философии и многих наук Иоганн Фауст из Вюртемберга, схоласт и также магистр многих наук Освальд Швериндох, шут из Берна, именем Гансвурст, и мастеровой из Вюртемберга, цеха стекольщиков, именем Курт, покидают город для вольного путешествия сроком на полтора года. По прошествии же положенного времени должны возвратиться в город наш, и кто из них возвратится ранее прочих, имея цели свои решенными, тот получает право на открытые остальными странниками полезные науке миракли.
Таковая воля магистратом утверждена и печатью вольного Вюртемберга запечатана.
Советник магистрата Фридрих Бауер.
Примечание к памяти: упомянутый мастеровой Курт города нашего подлинного телесного вида при заключении сего договора показать не пожелал, отговариваясь неимением оного, и был признан существующим лишь по уверению почтенного доктора и магистра философии Иоганна Фауста.
Советник Фридрих Бауер».
КНИГА ВТОРАЯ Путь схоласта Освальда Швериндоха
1
Дни проходят, и дни уходят, и Рейн протекает так же, как он протекал сотни лет тому назад. И, как сотни лет тому назад, на берегу его стоит Кельн, сложенный из камней. Город этот очень древний город, но камни, из которых он сложен, древнее его. Старая ратуша не однажды жаловалась дому бургомистра: «Разница лет между мною и моими камнями все та же, меня огорчает это постоянство». И она двигала стрелками своих часов с неизменной последовательностью: час за часом, минута за минутой, пока сторож Фрунсберг из Шмалькальдена не позабыл завести часы.
Это было ранним утром и в тот самый день, когда схоласт прошел через городские ворота. Он первый увидел, как стрелки часов дрогнули последний раз и остановились.
— Увы, — сказал он, пораженный горестью, — граждане города Кельна расточают драгоценное время бесплодно.
И так как он был человек добрый, то не замедлил сообщить о своем открытии первому встречному бюргеру.
— Herr, — начал он, подступая к нему очень вежливо, — Herr, простите меня за то, что я столь нечаянным образом нарушаю ваше спокойствие. Никакие обстоятельства не могли бы принудить меня к совершению такого поступка, но судьба наша неведома нам, и сторож ратуши, без сомнения, не подозревает об ужасном событии.
— Herr, — отвечал бюргер, также с вежливостью, однако же и с чувством собственного достоинства. Ему, впрочем, чрезвычайно понравилась обходительность Швериндоха. — Herr, не тревожьтесь о моем спокойствии, ибо мое спокойствие есть плод долгих размышлений и зрелого возраста. Впрочем, если вы чужой в нашем городе, то я сочту своим долгом дать вам приют. Позвольте также переспросить вас, какое замечание изволили вы высказать относительно сторожа ратуши?
— Herr, — отвечал Швериндох, отступая на шаг и низко кланяясь, — ваша догадка относительно моего происхождения поражает меня своей прозорливостью. Я действительно пришлец в вашем городе, и ваше гостеприимство делает ему честь. Впрочем, Herr, я упомянул о том, что наша судьба нам совершенно неведома и сторож ратуши, быть может, напрасно не заботится о своей безопасности.
— Herr, — отвечал бюргер с величественностью, — вы должны знать, что наш город — это самый гостеприимный город во всей Германии, и мне, как бургомистру этого города, вдвойне и втройне надлежит оказать гостеприимство гостю. Впрочем, позвольте узнать, о какой беде, грозящей сторожу ратуши, изволите вы говорить?
— Herr, — отвечал Швериндох, с нежностью прикладывая руку к сердцу, — сам Яков Шпренгер не мог бы ожидать в вашем городе такого счастья, которое постигло меня, подарив встречу с одним из самых высоких его представителей. Я ученый схоласт Освальд Швериндох, а впрочем, упоминая незадолго перед тем о стороже ратуши, я имел в виду некоторое странное событие, случившееся на моих глазах в пределах вашего города.
— Herr, — отвечал бургомистр, — поверьте, ничто не заставило бы нас нарушить святые законы и что сам Яков Шпренгер остался бы доволен тем приемом, который мы оказали бы ему в нашем городе. Впрочем, Herr, что именно подразумеваете вы под странным событием, случившимся на ваших глазах?
— Herr бургомистр, — отвечал Швериндох, глядя на него с сожалением. — Наука бессильна перед законами природы, ничто не в силах задержать собою их течения, и лишь великий Аристотель est praecursor Christi in rebus naturalibus[1]. Впрочем, уважаемый Herr бургомистр, под странным событием, случившимся на моих глазах, я считал нечто действительно странное, случившееся действительно на моих глазах.
— Herr Scholast, — отвечал бургомистр, — я вполне согласен с истиной, только что высказанной вами. Тем более что сам я именуюсь в грамотах города «Magister civium»[2]. Впрочем, позвольте также узнать, что именно подразумеваете вы под чем-то действительно странным, случившимся действительно на ваших глазах?..
Так они дошли до дома бургомистра, и, лишь подходя к своему дому, бургомистр узнал о проступке сторожа Фрунсберга из Шмалькальдена. Он вернулся в магистрат. К вечеру сторожа повесили, потому что часы не останавливались со времени короля Карла и король Карл завел их своими руками.
2
— Гомункулюс, — говорил Швериндох, поздней ночью ложась в постель в доме бургомистра, — Гомункулюс, ты слышишь меня, Гомункулюс? Я принят в доме бургомистра, я учитель его сына, но минет год, и учитель бургомистрова сына вернется в Вюртемберг с пустыми руками. Я говорю с тобою, а ты не слышишь.
Он с горечью смотрел на колбу, а в ней по-прежнему плавал голенький человечек с самым лихим и беззаботным видом…
— Схоласт, — промолвила медная статуя воина, которая стояла в углу комнаты, отведенной схоласту, — каждую секунду я шлемом своим ощущаю, как мимо меня протекает время: пройдет еще шестьсот лет, прежде чем ты оживишь своего Гомункулюса.
— Рыцарь, — перебил ночной колпак, с горделивым видом сидевший на голове Швериндоха, — опустите забрало и крепче сожмите губы. Я говорю: нет ничего проще, как оживить Гомункулюса.
— Я сплю, — сказал Швериндох, — я боюсь, что мне это только снится…
— Ночь еще только что началась, — отвечал рыцарь, — расскажите мне, что думаете вы об этом.
— Ночь приходит к концу, — сказал колпак, — еще не время оживить Гомункулюса. Четыре странника еще не прошли предназначенного им пути.
— Освальд Швериндох, бакалавр, magister scliolarium, ты спишь? — И он ответил самому себе: — Я сплю, но вижу странные сны, похожие на правду…
— Я вижу лишь одного странника, — ответствовал рыцарь, — и не знаю, спит он или бодрствует. Ночь еще только что началась, расскажите мне о том, как оживить Гомункулюса.
— Ночь приходит к концу, — повторил колпак, — но чтобы оживить Гомункулюса, стоит лишь подыскать для него подходящую душу.
— Это надо запомнить, — сказал Швериндох, натягивая одеяло до подбородка. — Это мне нужно запомнить.
И он уткнулся лицом в подушку.
3
Бургомистра города Кельна звали Иоганн Шварценберг, и сына его звали Ансельм. Наутро Швериндох дал первый урок своему ученику.
— Sub virga degere, — сказал он, усаживаясь в кресло и кладя подле себя огромную розгу, — sub virga magistri constitutum esse[3].
Ансельм выкатил глаза и поглядел на него со страхом.
— Так, так, — сказал бургомистр, — точно, Herr Швериндох, вы говорите святые истины.
— Ансельм, — продолжал учитель, — вот книга, которую ты будешь читать вместе со мной.
Ансельм издал звук весьма неопределенный и, во всяком случае, не вполне одобрительный.
— Первое, что ты должен будешь изучить, — продолжал схоласт, — это наука грамматики. Septemplex sapientia заключает в себе семь наук, и на первом месте — грамматика.
— Что верно, то верно, — повторил бургомистр, с удовольствием поднимая палец, — на первом месте — грамматика.
Ансельм снова издал довольно гулкий звук, на этот раз неясный по месту своего происхождения.
— Что верно, то перво, сказал бургомистр и с одобрением посмотрел на Ансельма. — Ну-ка, Ансельм, повтори-ка.
— Способный мальчик! — вскричал Швериндох. — У него удивительная память.
Ансельм повторил, и так они занимались несколько дней.
4
Однажды ночью схоласт сел на постели и принялся укорять себя:
— День проходит за днем, скоро уж минет положенный срок, а ты не достиг еще намеченной цели. К чему ведет пребывание в доме бургомистра? Какие меры принял ты для того, чтобы похитить для Гомункулюса небольшую добротную душу. У кого же решил ты похитить эту душу, схоласт?
Он сидел на кровати и чесал голову в недоумении.
— У бургомистра, — сказал колпак шепотом, — я отлично знаю все качества характера бургомистра Шварценберга. Он в меру чувствителен, в меру благороден.
— Я полагаю, — продолжал схоласт думать вслух, — что лучше всего похитить душу у бургомистра. Я его знаю. Он обладает чувствительной и благородной душой. Но как это сделать? Какие меры принять для этого, схоласт?
— Я думаю, щипцами для сахара, — сказал колпак, — щипцами для сахара: бургомистр спит с полуоткрытым ртом.
— Эта мысль делает честь твоей сообразительности, схоласт. Щипцами для сахара, через открытый рот.
— Ты присваиваешь себе мои мысли, — сказал колпак, огорчившись.
Но схоласт повернулся на другой бок и уснул.
5
Дом бургомистра был очень велик и имел предлинные коридоры. В начале каждого коридора горела свеча, и всего в доме бургомистра каждую ночь горело семнадцать свечей.
Схоласт зажег восемнадцатую, оделся и отправился по коридору от комнаты, ему отведенной, до лестницы, над которой помещалась комната бургомистра.
— Gloria tibi, Domine[4],— сказал Швериндох, когда добрался до этой лестницы, — самая трудная часть пути пройдена.
В одной руке он держал свечу, а в другой большие щипцы для сахара. И в кармане у него была еще одна свеча и еще одни щипцы, поменьше.
— Торопись, схоласт, — говорил он, поднимаясь по лестнице, и от дыханья в руках его колебалось пламя свечи. Он собирался уже проскользнуть в комнату бургомистра, как вдруг на повороте встретился с Анной Марией, молоденькой служанкой. Увидев учителя в таком странном виде, со свечой и со щипцами в руках, она очень удивилась, по сказала, скромно опустив глаза:
— Добрый вечер, Herr Швериндох.
— Добрый вечер, Анна Мария, — отвечал смущенный схоласт.
Так они стояли молча, покамест кто-то не затушил свечу. И схоласт хоть и не вернулся до утра в свою комнату, однако же не дошел в эту ночь и до комнаты бургомистра.
На следующую ночь он снова собрался идти, и снова зажег свечу, и взял с собой щипцы для сахара и другие щипцы, поменьше, и, повторяя в уме молитвы, добрался наконец до комнаты бургомистра.
Маленькая лампочка горела над кроватью бургомистра, и он спал, полуоткрыв рот, вытянув вперед губы.
— Sanctum et terribili nomen ejus, — прошептал схоласт, — initium sapienliae timor domini[5].
Колпак плясал на его голове, потому что голова тряслась неудержимо. Но он плясал от радости.
— Разумеется, это плохая плата за гостеприимство, — прошептал он на ухо Швериндоху, — и вы, разумеется, не должны были бы этого совершать. Но ведь если Гомункулюс оживет, вы получите право на все миракли, открытые Фаустом, стекольщиком и шарлатаном.
— Nisi dominus custodierat civitatem, — шептал схоласт, наклонял свечу и пытаясь осветить бургомистра, — frustra vigilat, qui cuslodit eam[6].
— Щипцами для сахара, — советовал колпак, размахивая кисточкой, — стоит только поглубже засунуть щипцы, покрепче сжать их в руке, и вы, дорогой ученый, непременно вытащите душу. И эта душа, соединившись с вашим детищем узами химических соединений, подарит миру нечто вполне необыкновенное. Решайтесь, любезнейший Швериндох!
И видя, что Швериндох уже просунул щипцы сквозь полуоткрытые губы, он засмеялся и снова заплясал на его голове.
И схоласт потащил щипцы, переступая охладевшими ногами.
Коренастая, неуклюжая душа бургомистра была по-своему очаровательна — как-никак это была душа. Она повисла на щипцах с необыкновенной легкостью, переливаясь всеми цветами солнечного спектра.
Схоласт стянул с головы колпак, подхватил бургомистрову душу другой парой щипцов и, не касаясь пальцами, осторожно уложил ее на дно колпака. Затем бросился вон из комнаты.
Бургомистр перевернулся на другой бок и крякнул. Немного погодя вздохнул с сожаленьем и опять крякнул.
От сильного дыханья ночник погас.
6
Пока луна еще не побледнела и звезды на небе, скорее! Ученый бакалавр, magister scholarium, скорее, скорее!
Он открыл колбу и вытащил из нее своего Гомункулюса. Маленький человечек лежал перед ним с равнодушным и спокойным, видом, и во всех органах его тела была полнейшая беззаботность.
Схоласт дрожащими руками открыл его рот, взял щипцами бургомистрову душу и, сотворив новую молитву, попытался вложить ее в Гомункулюса, подобно тому как после урока с Ансельмом вкладывал в футляр свои очки. И вдруг остановился с изумлением.
— Схоласт, — говорил Гомункулюс, — четыре странника не прошли еще предназначенного им пути, а бургомистрова душа не подходит для меня по размеру. Ступай в ад, ступай в ад, схоласт, там много душ, и среди них ты найдешь для меня подходящую.
Тут он умолк, и Швериндох опомнился от своего изумления.
Но душа уже воспользовалась этой минутой и из открытого колпака улетела на небо.
— Что ты сделал? — сказал колпак, прыгая в руках схоласта от огорчения. — Что ты сделал, хозяин?
7
И тогда Освальд Швериндох вновь закупорил колбу, застегнул свою тогу и, даже не успев надеть на голову колпак, отправился на дно кукольного ящика, не получив даже платы, следуемой ему за уроки, которые он давал сыну бургомистра Ансельму, школьнику.
И пятый странник захлопнул за ним крышку ящика и промолвил:
— А вот:
КНИГА ТРЕТЬЯ Путь сына стекольщика, по имени Курт
1
Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное. Я устал. Сегодня к ночи мне не дойти до Геттингена, а ночь будет дождлива и пасмурна. О сын стекольщика, будь тверд в испытаниях.
Так он говорил с горечью, и по дороге гулял ветер, а на небе зажигались звезды.
— Курт, если даже ты встретишь крестьянскую повозку, то никакой крестьянин не позволит невидимому человеку отдохнуть на своей повозке. Когда неловкий человек загораживает собою свет, нужный для работы, ему говорит: отойди, ты не сын стекольщика.
Он шел неутомимо и к ночи пришел в Геттинген и, проходя через городские ворота, повторял со вздохом:
— Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное.
2
Время в Геттингене проходит незаметно, и, если бы неизвестный изобретатель колесных часов не изобрел их в конце концов после долгих опытов и мучительных размышлений, геттингенские бюргеры, мастера, ученики и подмастерья жили бы, не замечая времени, — как животные или деревья.
Фрау Шнеллеркопф, содержательница гостиницы на Шмиденштрассе, не однажды говорила своему мужу, что в Геттингене не успеешь и глазом моргнуть, как жизнь уже окончилась и нужно звать пастора и платить ему за причащение талер, — на что Herr Шнеллеркопф отвечал глубокомысленно: «Und?..»[7] — и смотрел на часы. Часы тикали, время шло предлинными шагами, сын стекольщика также шел предлинными шагами, покамест не постучался у дверей гостиницы.
Была поздняя ночь. Herr Шнеллеркопф уже спал, и его жена пошла отворить двери.
— Кто стучит?
— Я, — отвечал сын стекольщика, — сын стекольщика, уважаемая фрейлейн.
— Я не фрейлейн, — отвечала хозяйка, — что вам нужно?
— Переночевать в вашей гостинице, любезная фрау.
— Да, фрау, — отвечала хозяйка с достоинством, — Подождите, я зажгу свечу и отворю двери.
Она вернулась с зажженной свечой и отворила двери.
— Благодарю вас, — сказал сын стекольщика и вошел в комнату.
— Боже мой, — закричала хозяйка, — да где же вы? Я никого не вижу.
— У вас, вероятно, плохое зрение, — отвечал странник, оборотясь к ней, — впрочем, действительно меня трудно заметить. Вы совершенно справедливо отметили это печальное обстоятельство.
— Что это значит? — говорила фрау, поводя вокруг свечой. — Вы меня не испугаете. Я не пугливая женщина.
— Боже меня сохрани пугать вас, — отвечал сын стекольщика, — я человек грустного характера и тверд в испытаниях. Надеюсь, вы не будете возражать мне, что твердость есть одно из лучших качеств моего характера.
— Я вас не знаю и не знаю вашего характера, — возразила хозяйка. — Да и какой же характер может быть у человека, которого нельзя увидеть невооруженным глазом?
— Течение судьбы скрыто от людей, — в свою очередь возразил сын стекольщика, — но, поверьте, я совершенно не виновен в том, что мой отец слишком любил свое ремесло.
— В таком случае я не могу пустить вас в мой дом, — продолжала хозяйка, по-прежнему размахивая дрожащей свечой в воздухе.
— Любезная хозяйка, — сказал сын стекольщика, — вы не можете уверить меня в том, что у лучшей из геттингенских женщин столь жестокое сердце. Я очень давно в пути, я устал, и вы не можете оставить меня за дверьми вашего почтенного дома.
Фрау Шнеллеркопф задумалась.
— Хорошо, — сказала она наконец, — я провожу вас в комнату, но только, пожалуйста, с утра примите ваш настоящий вид.
— Увы, — отвечал странник, — увы, любезная фрау, вы никогда не увидите меня в моем настоящем виде, потому что я имею только один — ненастоящий, и в нем совершенно не поддаюсь описанию.
Фрау Шнеллеркопф проводила своего постояльца в отведенную ему комнату, пожелала ему доброй ночи и, озадаченная этим странным происшествием, вернулась к мужу. Herr Шпеллеркопф крепко спал, но, разбуженный женой, выслушал ее внимательно, сел на постели и сказал с изумлением: «Und?..»
3
Наутро сын стекольщика бродил по городу Геттингену, печально глядел вдоль узких улиц и снова говорил сам с собой:
— Я начинаю думать, что оживить Гомункулюса легче, чем найти самого себя. Но я все же найду себя, я верну себе вес и объем, я стану тем, кем был бы я, если бы судьба не сделала стекольщика моим отцом!
Он шел, внимательно разглядывая почтенных бюргеров и полных фрау, попадавшихся ему навстречу.
— Курт, Курт, — снова говорил он, — ведь и ты мог бы быть всеми уважаемым человеком! Ты мог быть толстым или тонким, высоким или низким. А теперь? На что ты тратишь теперь свою злосчастную жизнь?
Тут он наткнулся на седого старика с длинной палкой в руках, который шел по левой стороне улицы, высоко задрав голову и что-то пристально разглядывая на совершенно безоблачном небе.
— Невежа, — спокойно сказал старик, не опуская головы, — мерзавец, не уважающий старости и ученых познаний во всех областях наук.
— Простите, Herr, — отвечал сын стекольщика, несколько озадаченный, — но вы немного ошиблись в вашем поразительно полном определении моего ума и характера. Мой характер имеет твердость во всех испытаниях жизни, а что касается ума, то он проникает в самую суть человеческого познания.
— Не вижу, — сказал старик, еще выше задирая голову, — не вижу, ибо слежу за звездой Сириус, совершающей сегодня свой обычный путь по ниспадающей параболе.
— Не вижу, — ответил странник, в свою очередь задирая голову, — небо совершенно безоблачно и ясно.
— Что ты можешь увидеть? — с презрением отвечал старик. — Звезду Сириус можно увидеть лишь по личному с ней уговору.
— Если память мне не изменяет, — сказал сын стекольщика, — то, кроме Сириуса, по личному уговору можно увидеть Большую Медведицу и Близнецов.
— Левая лапа Большой Медведицы не поддается уговору, — с важностью продолжал старик, — что же касается головы и остальных лап, то ты не ошибся.
— Я не ошибся и относительно Близнецов.
— Что касается Близнецов, то это вопрос чрезвычайно спорный. На собрании астрологов в Бренне Близнецы были признаны достойными изучения. Вообще же говоря, прохожий, ты можешь за мной следовать до вечера. Вечером я опущу голову, увижу тебя, и мы подробнее поговорим об этих занимательных вопросах.
— Я очень боюсь, — отвечал сын стекольщика, — я очень боюсь, любезный астролог, что меня и по уговору нельзя увидеть. В этом отношении я гораздо неподатливее лапы благородного созвездия.
— В твоей речи, — сказал старик, — я замечаю логическую ошибку. Большая посылка не соответствует выводу. Ты не есть звездное тело. Следовательно, тебя можно увидеть без всякого уговора.
— Дорогой астролог, — возразил сын стекольщика, — я советую вам убедиться в истине моих слов. Что же касается вашего предложения пробыть с вами до вечера, то я не вижу в этом прямой необходимости. Я буду сейчас смотреть на Сириус, а вы смотрите на меня. Посмотрим, кто из нас скорее что-либо увидит.
— Бездельник, — возразил астролог, — не отвлекай скромного ученого от его высоких занятий. К тому же если бы даже я и пожелал согласиться с тобой, то я все равно не мог бы опустить головы, потому что у меня затекла шея.
Сын стекольщика прислонил к его глазам руку и сказал, смеясь:
— Вот вам ясное доказательство моих слов, — и другой рукой с силой дернул его за бороду.
— Парабола! — закричал старик. — Ты заставил меня упустить нисхождение!
— Я прошу прощения за мой дерзкий поступок, — отвечал сын стекольщика, — но взгляните на меня. Видите вы что-нибудь?
— Я ничего не вижу, — возразил астролог с спокойствием, — но не сомневаюсь, что мог бы увидеть тебя по уговору.
Вокруг них собралась толпа.
— Астролог Лангшнейдериус, по-видимому, сошел с ума, — сказал один бюргер другому и выпучил глаза на астролога, — он стоит посреди улицы и разговаривает сам с собой двумя голосами.
— Астролог Лангшнейдериус, по-видимому, сошел с ума, — сказал второй бюргер третьему и также выпучил глаза на астролога, — в его руках шляпа и палка, одежда наброшена на плечо, и он говорит сам с собой двумя голосами.
Но в это время виновники странного приключения последовали далее по геттингенским улицам.
4
— Ты очень напоминаешь мне, — начал старик, когда они добрались до его дома и уселись в кресла, — одного из учеников знаменитого арабского философа и врача Авиценны.
— В этом нет ничего удивительного, — сказал сын стекольщика, — потому что я, в сущности говоря, и есть ученик Авиценны.
— Давно ли ты оставил своего благородного учителя? — волнуясь продолжал старик.
— Недавно, — отвечал странник с некоторым сожаленьем в голосе, — недавно, всего лишь года два тому назад.
— Года два тому назад? — переспросил с изумлением астролог. — Ты, без сомнения, врешь, потому что Авиценна вот уже триста лет как умер.
— Прежде чем продолжать этот разговор, — сказал странник, — будьте так добры повернуться ко мне лицом. Несмотря на то что я оказал вам почтение, которое питаю ко всем дряхлым людям, вы сели ко мне задом и разговариваете не со мной, а со своим ночным горшком.
— Странник, — отвечал астролог и на этот раз действительно повернулся к нему спиной, — тебе должно быть известно, что зрение у астрологов вообще не отличается остротой. Кроме того, тебе, как ученику Авиценны, ведомы многие тайны нашей священной науки. Твое исчезновение есть, конечно, прямое следствие занятий магией и астрологией.
— Не совсем, — отвечал сын стекольщика, делаясь вдруг необыкновенно мрачным, — не совсем. Мое исчезновение есть прямое следствие сильной любви моего отца к своему ремеслу.
— Непонятно, — сказал старик, — значит, твоему отцу были известны эти тайны.
— Мой отец, — начал сын стекольщика, — был стекольщик. А моя мать, дорогой астролог, была пугливая женщина. Отец так любил свое ремесло, что каждую неделю высаживал все окна в нашем маленьком доме исключительно для того, чтобы вставить новые стекла, а что касается будущего ребенка, то не хотел иметь никакого другого, кроме как в совершенстве похожего на свое ремесло. Не знаю, как это случилось, но я родился, увы, совершенно прозрачным. Это обстоятельство однажды заставило моего отца вставить меня в раму. По счастливой случайности эта рама находилась в комнате доктора Иоганна Фауста, и я познакомился со знаменитым ученым, который руководил мною во время всей моей дальнейшей жизни. Так что вы грубо ошиблись, приняв меня за ученика Авиценны. Мой учитель — Фауст.
— Фауст? — сказал старик, — Не помню.
— И он, полюбив меня, сделал своим помощником по изучению тайн философского камня. Но не философскому камню отданы теперь все мои желания и силы. Я ищу другое.
— Что же ты ищешь?
— Самого себя.
— Самого себя? — повторил старик. — Но как же ты потерял себя и с какой целью теперь ты себя ищешь?
— Я ищу себя, — отвечал странник, — для того, чтобы стать худым или толстым, высоким или низким, чтобы жениться, поступить на службу, зажить наконец как человек.
— Стало быть, ты не знаешь даже, худ ты или толст, высок или мал, стар или молод. Ты не знаешь даже, есть ли у тебя голова на плечах?
— Не знаю.
— Не может быть!
— Да, ей-богу, не знаю, — отвечал сын стекольщика и заплакал.
Заплакал и старик. Но поздно было плакать, потому что пятый странник уже держал открытым ящик для кукол.
Вечером же старик сказал сыну стекольщика:
— В городе Аугсбурге живет некий Амедей Вендт. Явись к нему и скажи, что тебя послал астролог Лангшнейдериус, и он укажет тебе, где найти то, что ты ищешь.
5
— В путь, в путь! По дороге ветер. С неба сумерки, и зажигаются звезды. Память мне говорит — будь тверд, а судьба говорит иное.
Так он говорил, повторяя эти слова снова и снова, пока не добрался до города Аугсбурга.
Он долго искал Амедея Вендта в этом городе, но не нашел его, да и не мог найти, потому что Амедей Вендт родился ровно через двадцать лет после его путешествия.
Тогда он сел на камень и снова заплакал. А наутро он пустился в дальнейший путь.
6
Из Аугсбурга в Ульм, из Ульма в Лейпциг, из Лейпцига в Кенигсберг, из Кенигсберга в Вюртемберг, из Вюртемберга в Шильду, из Шильды в Билефельд, из Билефельда в Штеттин, из Штеттина в Бауцен, из Бауцена в Штеттин.
А когда он добрался до Свинемюнде, то оттуда прямо в ад, потому что хозяйка гостиницы в Свинемтопде сказала ему, что в аду он, без сомнения, найдет самого себя, что ад полон таких же проходимцев, которые всегда готовы попить-поесть за чужой счет…
Пятый странник захлопнул над ним крышку ящика и молвил:
— А вот:
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ Путь шарлатана Гансвурста
1
Дорога убегала под ногами осла, он пофыркивал, поплевывал и бодро задирал морду в голубое небо. Шарлатан сидел, подпрыгивая, размахивая одной рукой, а другой придерживая у рта свою огромную трубку.
— Куда я еду? — говорил он с печалью. — Никто не знает даже моего имени, а меня зовут Гансвурст, и я очень добродушный человек, любитель театра и женщин.
Дымок вился за его головой, трубка хрипела и плакала, мимо уходили поля и кустарники, и леса, и бесплодные земли. Так он ехал много дней, осел его утомился, и утомился он сам, когда однажды, поздней ночью, добрался наконец до города Данцига.
— Отворите, — закричал он, остановившись у дверей гостиницы на самой окраине города, — отворите мне, я очень устал, и осел мой тоже устал. А ныне поздняя ночь, и уже пора отдохнуть в теплой постели от тяжелого путешествия.
Дверь отворилась, и он был впущен в гостиницу. По дороге он поцеловал девушку, отворившую ему дверь, и сказал:
— Девушка, я не должен бы был касаться тебя, но что стоит мой дед с его магией перед такими свежими губами, — и, добравшись до постели, тотчас упал на нее и уснул.
Осла же отвели к другим ослам, и там он жевал жвачку и жаловался соседям на легкомыслие своего господина.
2
Утром шарлатан откинул одеяло, сел на постели и принялся думать. Потом оделся и спустился вниз, в общую залу, где топился камин и за столом сидели посетители.
Он тоже уселся и попросил себе кофе. Но у него не было чем расплатиться, и он сказал девушке:
— Девушка, известно ли тебе, что у меня нет денег, чтобы заплатить за твой кофе?
— Кофе принадлежит моей хозяйке, сударь, — отвечала девушка, — а впрочем, сударь, вы, вероятно, шутите.
— А где же находится твоя хозяйка, девушка?
— Она еще спит, сударь, ее комната наверху.
Но в это время хозяйка гостиницы, высокая и худая женщина, спустилась по лестнице вниз.
— Хозяйка, — приветливо сказал шарлатан, — известно ли вам, что у меня нет денег, чтобы заплатить вам за кофе, за ночлег и за корм моего осла?
— Ты не уедешь отсюда, пока не заплатишь денег, — отвечала, хмурясь, хозяйка, — или оставишь взамен денег своего осла.
— Лучше останусь, — сказал шарлатан. И остался.
Так он жил три дня и все думал, а на четвертый снова пришел к ней и сказал:
— Хозяйка, я уплачу вам все деньги, но прежде вы должны подарить мне помет всех ослов, что останавливались за это время в гостинице.
— Помет стоит денег, — отвечала хозяйка, — если я отдам тебе его, то к твоему счету придется прибавить несколько талеров.
— Хорошо! — вскричал шарлатан. — Но вы должны провести меня в стойло.
И его провели в стойло.
— Ослы! — бодро закричал он. — Ослы, помогите бедному страннику, помогите шарлатану Гансвурсту, у меня к вам нижайшая просьба.
Ослы подняли морды и очень дружно закричали в ответ.
— Ослы! — продолжал шарлатан. — Видит бог, я всегда любил вас, я всегда заботился о вас, и мой осел не замедлит подтвердить вам это. Я назвал его Кунцем — в честь философа Кунца, — и вы видите, как он любит своего хозяина.
Кунц фыркнул и в знак одобрения трижды поднял и опустил хвост.
— Помогите, — продолжал шарлатан, — мне нечем заплатить за ночлег и за корм, хозяйка повесит меня, если я не заплачу ей за ночлег и за корм, а я еще молод и хочу жить. Испражняйтесь! — вдруг закричал он с отчаянием в голосе. — Я уже вижу, что ваш вчерашний помет не оправдал моих ожиданий.
Но ослы стояли неподвижно. И только один, самый молодой и глупый, поднял хвост, собираясь исполнить просьбу.
— Ну, ну, — говорил шарлатан, — ну, ну, понатужься, дорогой осел, помоги странствующему шарлатану.
И осел понатужился.
— Не то, не то, — закричал шарлатан, — не то. Золотом, золотом, не то. Золотом, усеянным драгоценными камнями!
Но это было не золото, потому что золото не пахнет.
Горожане, девушки и посетители гостиницы стояли за его спиной и переговаривались о том, что шут, должно быть, сошел с ума и может бог весть чего натворить в гостинице.
— Сударь, — сказала давешняя девушка, сжалившись над ним, — сударь, пожалуйте в вашу комнату. Вы, должно быть, очень устали, сударь, от долгого путешествия.
Тогда он отправился в свою комнату и лег на постель.
И он жил в этой гостинице до тех пор, покамест его не перестали кормить.
Однажды вечером девушка пришла к нему и сказала:
— Сударь, вам нечем заплатить, но если вы честный человек, я одолжу вам деньги.
— Девушка, — отвечал шарлатан, — когда-нибудь ты будешь жить в стеклянном дворце на берегу рая и ангелы будут поить тебя золотым вином из золотых бокалов.
Он крепко поцеловал ее в губы, а потом взял деньги и уплатил их хозяйке. Наутро же вновь уселся на своего осла и отправился в дальнейший путь.
3
Дорога убегала под ногами осла, а он пофыркивал, поплевывал и бодро задирал морду в голубое небо.
— Куда ты ведешь меня, пыльная дорога? — говорил шарлатан. — На краях твоих уже нет кустарников, и вдали не виднеется леса. Камни и пыль, куда я еду?
— В город Ульм, — отвечали камни, а пыль молчала и только кружилась вихрем под острыми копытами осла.
— Согласен, — вскричал шарлатан, и к вечеру ворота Ульма раскрылись перед ним.
4
— Ну, — говорил он, проезжая по ульмским улицам, — ну, умный странник, ну, шарлатан Гансвурст, что ты придумаешь в этом городе, чтобы найти золотой помет? Доколе будут продолжаться твои странствия?
И он склонялся на шею своею осла в великой печали. Так он доехал до площади, привязал осла к фонарю и уселся на крыльце дома в глубокой задумчивости.
— Траузенбах, золотых дел мастер, — сказал над ним чей-то голос.
Он поднял голову. Никого не было вокруг.
— Траузенбах, Траузенбах, золотых дел мастер, — настойчиво повторил голос, и тогда он догадался, что это он сам в задумчивости произносил эти слова. — И точно, — сказал он раздумчиво, — в городе Ульме проживает Траузенбах.
Осел поднял морду.
— Золотых дел мастер! — вскричал шарлатан и снова задумался. Потом весело вскочил, сел на осла и поехал дальше по ульмским улицам.
— Шут, — сказал ему пожилой бюргер, когда он остановился у небольшого домика с твердым намерением найти в нем Траузенбаха, — шут, ты знаешь, что, по закону вольного Ульма, в городе может быть только один шут, а всех прочих повесят на его воротах.
— Я кнехт, — с гордостью сказал Гансвурст, — я не шут. Я кнехт золотых дел мастера Траузенбаха.
— Ты кнехт Траузенбаха? — с изумлением переспросил бюргер. — Я очень хорошо знаю каждого из кнехтов Траузенбаха и могу поклясться, что не встречал тебя среди них.
— Вот ты не встречал, а я встречал, — объявил шарлатан. И он поворотил осла.
— Подожди, — крикнул бюргер, — там ты не найдешь дома Траузенбаха, а что ты чужестранец, я вижу по твоему ослу. Зайди-ка в этот дом, не найдешь ли ты там того, кого ищешь?
Когда же шарлатан въехал в ворота и слез с осла, бюргер позвал дочку и спросил у нее:
— Дочка, видела ли ты когда-нибудь этого человека среди моих кнехтов?
Девушка близко подошла к шарлатану.
— Мейстер, — сказал он, оборотясь к бюргеру, — простите мне, что я, только надеясь стать вашим кнехтом, уже назвал себя этим почтенным именем.
— Хорошо, хорошо, — отвечал мейстер, — заходи, заходи в дом.
Шарлатан вошел в дом.
5
Наутро мейстер обратился к нему с такими словами:
— Ты хочешь быть моим кнехтом, а у кого ты работал до сих пор?
— У Агриппы, — отвечал шарлатан, — у философа Кунца и у Никласгаузенского проповедника.
— Как? — удивился мейстер. — Я не знаю этих людей!
— Это были славные мастера, — промолвил Гансвурст, — они научили меня многому в нашем благородном мастерстве.
— Наше ремесло воистину благородно, — отвечал мейстер, — а наш цех — это самый богатый цех в городе Ульме. А ты мне нравишься, чужестранец, и ты будешь у меня первым кнехтом.
Так Гансвурст стал кнехтом у золотых дел мастера.
Он работал три или четыре дня, а потом явился к мейстеру и сказал:
— Мейстер, я сыт, и мой осел тоже сыт.
— Очень рад за вас обоих, — отвечал мейстер.
— Однако, — продолжал шарлатан, — чтобы стать мастером, нужно работать несколько лет кнехтом.
— Да, восемь лет, — отвечал Траузенбах, — восемь или девять, по соглашению.
— По соглашению, — сказал шарлатан, — или пять лет, или четыре года.
— Точно, — отвечал мейстер, — если одарить своего мейстера, то и меньше восьми лет.
— Или два года, или даже один год, по соглашению, мейстер.
— Точно, — повторил Траузенбах, — все зависит от того, как одарить своего мейстера.
Потом они помолчали немного.
«Кнехту не дают золота для работы, — думал шарлатан, — а если он сделает меня подмастерьем, я утащу золото и накормлю им своего осла».
Он теребил свой клок в раздумье и тяжком молчании.
— Имеешь ты, чем одарить? — спросил Траузенбах.
— Имею, — отвечал Гансвурст, — мы можем заверить обязательство в магистрате.
И они заверили обязательство в магистрате на пятьдесят талеров. Он сделался подмастерьем, а чтобы стать мастером, должен был выполнить образцовую работу.
6
На другой день мейстер передал ему золото в своей мастерской.
— Ты сделаешь кольцо, — сказал он, — кольцо, а на нем герб свободного города Ульма: два орла, а между ними знамя, а на знамени: «Stadt ohne Freiheit, Leib ohne Leben»[8].
— Хорошо, — отвечал шарлатан, — я сделаю это, не будь я странник Гансвурст.
На другой день с утра он отправился к своему ослу.
— Философ Кунц, — сказал он, — я придумал знатный способ вернуть себе власть синей, белой, красной, голубой и зеленой магии. Я размельчил золото в тончайший порошок — и ты съешь его с хлебом, а в помете твоем я найду это золото.
Осел глядел на небо жалобными глазами. А он смешал мякиш хлеба с золотым порошком и заставил своего философа съесть эту смесь. И осел съел.
— Мейстер, — сказал Гансвурст, возвращаясь к Траузенбаху, — к вечеру я отдам вам ваши пятьдесят талеров, и потом я подарю вам еще пятьдесят талеров, и ваших кнехтов я одарю, как граф или как купец, который может купить целый Ульм.
— В добрый час! — ответил мейстер и поглядел на него с уважением.
А Гансвурст затанцевал на месте и снова отправился к своему ослу.
— Ну, философ, ну, дорогой осел, как ты поживаешь, ты перевариваешь его, а? Ты его перевариваешь, любезный друг?
Он прикладывал ухо к животу осла и слушал, как тот переваривал. Но когда он пришел к вечеру, то нашел простой ослиный помет, и в нем не было ни золота, ни драгоценных камней. И тогда, горько плача, он оседлал осла и ночью бежал из города Ульма, оставив там мейстера Траузенбаха, и своих кукол, и все свои разбитые надежды.
Мейстер Траузенбах ругался день и ночь, и куклы лежали спокойно в углу мастерской, а разбитые надежды побежали вслед за своим хозяином.
7
Дорога уходила под ногами осла, а он пофыркивал, поплевывал и задирал морду в голубое небо.
— Теперь я одинок, — говорил шарлатан, — я потерял даже моего Пикельгеринга.
Мимо него проходили поля и леса и снова поля и бесплодные земли.
— Куда я еду? — говорил он с печалью. — Куда лежит путь мой, в какие земли?
Дымок вился за его головой, прохожие чаще попадались по дороге, и он обгонял их, колотя пятками по пузу своего философа Кунца.
— В город Кельн, — отвечали придорожные камни.
И после трех дней пути он прибыл в город Кельн.
8
Фонари погасли, потому что уже наступило утро, солнце встало над шпилем ратуши, а луна, бледная и печальная, спряталась за башнями церкви святой Цецилии.
Но Гансвурст в туманном свете утра был еще бледнее и печальное луны.
— День встает, — сказал он, — день встает, и ночь окончилась. А мне, шарлатану и страннику Гансвурсту, нечем прокормить себя и своего осла.
Осел услышал своего хозяина и покачал ушами.
Так они пробирались по кельнским улицам, а на площади Гансвурст слез с осла и, припав к нему на грудь, стал рыдать столь громким голосом, что почтенная старушка фрау Гегебенфлакс даже подумала, что шведский король снова собирается напасть на Пруссию с неисчислимым войском, а бородатый император, потонувший в реке по несчастной случайности, встал уже из гроба, чтобы предотвратить грозные беды, которые надвигаются на его милую родину.
И фрау Гегебенфлакс послала служанку на площадь.
— Увы! — кричал шарлатан совершенно невероятным голосом. — Увы, я гибну или уже погиб; о граждане города Кельна! Я не могу найти золотой помет, я не могу прокормить моего осла, и ни один осел в целой Германии не желает помочь мне в моих несчастьях. Вот уже год, как я покинул Вюртемберг, и скоро минет еще полгода, когда я должен буду вернуться туда с пустыми руками… Увы! — возопил он снова. — Увы, с пустыми руками! А все другие, должно быть, нашли уже то, что они ищут. И схоласт Швериндох нашел душу для своего Гомункулюса, а сын стекольщика отыскал самого себя, и доктор Фауст — свой философский камень…
Так он рыдал, а осел качал ушами, переступал с ноги на ногу, или, оборотясь задом, помахивал хвостом над головой своего хозяина.
Тогда многие граждане Кельна покинули свои дома и собрались вокруг него, слушая печальную повесть о его бедствиях.
— Чужестранец, — сказала ему одна девушка, — что случилось с тобой? Ты проиграл деньги в тридцать одно или тебя покинула твоя возлюбленная? Если второе, то позабудь о ней и пойдем со мной. Я тебя утешу, чужестранец, хотя волосы твои рыжего цвета, а ноги напоминают палки.
— Нет, девушка, нет, — отвечал шарлатан, — нет, меня не покинула моя возлюбленная, но я не могу найти золотой помет, и приближается срок, когда я должен буду вернуться в Вюртемберг с пустыми руками.
— Послушай, шут, — сказал ему один кривой гражданин (который, затеяв, должно быть, подшутить над Гансвурстом, долго мигал соседям своим единственным глазом). — Пойдем со мной, я укажу тебе верный путь, чтобы отыскать то, что ты так долго ищешь.
Они покинули площадь и втроем направились дальше по улицам Кельна.
— Направо за углом этой улицы, — сказал кривой гражданин, — живет аптекарь Трауенбир. Он даст тебе такое снадобье, от которого твой осел начнет испражняться золотым пометом.
— Я не верю тебе! — вскричал шарлатан.
— Ты пойдешь к нему, — продолжал кривой гражданин, — и скажешь ему, что я прислал тебя за корнем готтейи. И когда ты получишь этот корень, то заставишь своего осла съесть его.
— Как! — вскричал шарлатан. — Корень готтейи? — Но, обернувшись, он уже не увидел никого, и только ветер кружился вокруг него и насвистывал в уши непонятные песни.
Наутро он отправился к аптекарю Трауенбиру и, придя, увидал маленького человека в длинном сюртуке с большой головой.
— Сударь, — начал он, — вы аптекарь Трауенбир?
— И не только аптекарь, — ответил маленький человечек, с необыкновенной быстротой набивая нос табаком, — а также доктор естественных наук, философии и алхимии, магистр университета в Лейпциге, цирюльник в Аугсбурге.
— Сударь, — перебил его шарлатан, с вежливостью пронзая воздух рыжим клоком, — ваши многочисленные достоинства поддерживают во мне счастливую уверенность в том, что вы поможете мне найти выход из всех моих злоключений.
Аптекарь, магистр, доктор и т. д. поднялся на ноги и с любезностью сунул табакерку к самому носу шарлатана.
Странник вежливо отказался и, закурив трубку, рассказал аптекарю о всех своих бедствиях. И аптекарь слушал его, покачивая головой с сочувствием, и, когда Гансвурст кончил, он вынес ему из задней комнаты корень готтейи…
И осел съел его. А когда съел, то взбесился и так ударял шарлатана копытом, что тому показалось, что он отправился прямо в ад за золотым пометом.
И пятый странник захлопнул над ним крышку ящика.
КНИГА ПЯТАЯ Путь доктора философии и магистра многих наук Иоганна Фауста
1
Путь доктора Фауста был короче пути Швериндоха, и короче пути шарлатана Гансвурста, и короче пути сына стекольщика.
Вернувшись из магистрата, он молча уселся у камина. Но потом сказал самому себе:
— Вот слова моей молодости: «Я бы море превратил в золото, если бы оно было из ртути». Я стар и дряхл. Минуло время, я не нашел философский камень.
Звенели реторты. Он поднялся, зажег свечу и стал обходить свои приборы.
И это были первые века его путешествия.
2
— Свинец легкоплавкий, он отец благородных металлов. Краску, которая окрасит жидкое серебро — неверную ртуть, — назови философским камнем.
Он качал головой и шел дальше. Под ударами ног звенели реторты и колбы.
— Я стар и дряхл, глаза мои слабнут, голова седа — я не нашел философский камень.
— Металлы растут в земле, — сказала реторта, стоявшая на краю стола, между горелкой и тонкой колбой. — Ты помнишь, когда-то ты был уверен в этом.
И Фауст остановился молча и смешал вино с ядом,
И это были вторые века его путешествия.
3
Возьми кусочек боба, размельчи его в тонкий порошок и смешай с порошком красным. И тогда вся смесь станет красной. Возьми частицу этой смеси и раствори в ней тысячу унций ртути… Боже мой, как я был когда-то глуп и молод!
— Ртуть — Меркурий, — сказала та же реторта, — Солнце — золото, а свинец — Венера. Не забудьте о планетах, доктор. Но мы готовы; что ж, попытайтесь еще раз.
— Поздно, — отвечал доктор, — скоро смерть явится за мной. На плечи — саван вместо тоги схоласта. Я оставляю вас. Быть может, в аду я найду философский камень?
Он разбил приборы и растоптал стекла. И тогда выпил вино и яд и отправился в путь за философским камнем. С запада на север, где полная луна, по точным законам алхимии.
И это были третьи, и последние, века его путешествия.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Милостивые государи и милостивые государыни: шарлатаны, ученые, мастера и подмастерья, города, страны, реки, горы и все небесные светила, все умершие, все живые и все еще не рожденные: занавес опускается!
Рассказ о четырех странниках окончен. Приходит время показать вам пятого странника.
Куклы в ящике, ящик за спину, палочка в руку — пятый странник отправляется в дальнейшее путешествие.
Октябрь — декабрь 1921 г.Примечания
1
Предшественник Христа в делах, природы касающихся (лат).
(обратно)2
Глава граждан (лат.).
(обратно)3
Под розгой расти, под розгой учителя совершенствоваться (лат.).
(обратно)4
Слава тебе, господи (лат.).
(обратно)5
Страшно, священно имя его, начало мудрости — страх божий (лат.).
(обратно)6
Если бог не стережет город, то напрасно бодрствует охраняющий его (лат.).
(обратно)7
Да? (нем.)
(обратно)8
Город без свободы — тело без жизни (нем.).
(обратно)
Комментарии к книге «Пятый странник», Вениамин Александрович Каверин
Всего 0 комментариев