«Повесть о жизни и смерти»

Александр Поповский Повесть о жизни и смерти

Глава первая

Удивительно, до чего наш ум изощрен, до чего изобретателен, когда ему противостоят наши чувства. Как мало значат для него сердце, душа, голос интуиции и могучий дар предков — инстинкты. Что этому непрошеному наставнику, придирчивому судье, до чаяний души! Он отравит наши дни бесплодной тревогой, недобрыми воспоминаниями и водворит в сердце разлад. Не силой трезвых убеждений одерживает он свои победы, а назойливым повтором истин, последовательных и безупречных, как судебный приговор. И в радостях, и в печалях, и днем, и среди ночи будут неистово звучать внушения рассудка… Вот и сейчас они уводят меня к печальным событиям, ставшим для меня источником страданий. Напрасны мои старания не думать о них — мой суровый судья не оставляет меня в покое…

Это случилось ранней весной в безоблачный теплый день. В том году как-то сразу отступили морозы, холодное солнце потеплело, и за окном лаборатории замелькали первые вестники весны — краснолобые коноплянки и нарядные овсянки. Мне тогда было не до птиц, и сияние солнца не радовало меня. Виной этому был сотрудник моей лаборатории, мой племянник Антон Семенович Лукин. Он опять куда-то пропал и с конца прошлой недели не показывался мне на глаза. Так бывало с ним не раз: не сказав ни слова, он вдруг исчезал и так же внезапно появлялся. Ничего с ним при этом не происходило, он не болел, не бражничал с друзьями; его неожиданно назначали то в одну, то в другую комиссию, включали в делегацию либо срочно направляли в распоряжение какого-то важного лица. Мне, заведующему лабораторией, об этих назначениях не сообщали, и узнавал я о них из приказа директора института, вывешенного у дверей канцелярии. На этот раз отсутствие Лукина затянулось, и никто толком не знал, куда он девался. Директор ушел в отпуск, не отметив в приказе, куда отбыл мой сотрудник и надолго ли.

Я узнал о возвращении Лукина с утра, когда из соседней комнаты донесся его голос, звонкий и скользкий, легко взвивающийся вверх и спадающий до шипения. Твердой и вместе с тем легкой походкой он приблизился ко мне, распространяя крепкий аромат духов и густой запах табака. На нем, как всегда, был тщательно выглаженный костюм кофейного цвета, яркий галстук, завязанный широким узлом, и университетский значок в петлице.

— Доброе утро, — с беззаботной улыбкой произнес он, учтиво пригнулся и пожал мне руку. — Что нового, как живете, Федор Иванович?

Не дожидаясь ответа, он направился к шкафу, вынул накрахмаленный халат, надел его и не спеша опустился на стул.

— Где ты был эти дни? — спросил я, с неприязнью оглядывая его бочкообразную грудь, широкие плечи спортсмена и длинные руки — истинное украшение землекопа. Мне были противны его пухлые розовые щеки — так и хотелось их отхлестать, и круто срезанный подбородок — наглядное свидетельство его безграничного упрямства и своеволия. Мой вопрос почему-то вызвал у него удивление. Он высоко вскинул плечи, и на его крупном лице отразилось неподдельное изумление.

— Неужели вы не читаете приказов? Там отчетливо сказано, что я направлен с группой ветеранов войны сопровождать делегацию итальянских товарищей. Мы побывали на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье… Чудесные ребята, мы коротко с ними сошлись и здорово повеселились.

Я знал, что за этим последует поток хвастливых признаний о потехах и забавах, столь близких его сердцу, о сомнительных развлечениях и, конечно, о победах за биллиардным столом. Чтобы не слышать всего этого, я коротко сказал:

— Ты будешь объясняться с отделом кадров и директором. Я тебя поддерживать не стану.

Он нетерпеливо прочесал рукой свою вьющуюся шевелюру, и между пальцами выпал русый локон, повис на лбу, и в голубых глазах вспыхнул вдохновенный огонек.

Меня покоробил его взгляд, я лучше других знал истоки этого вдохновения. Некогда возникшее как невинное притворство, оно с годами освоилось и утвердилось на лице как родимое пятно.

— Вы напрасно беспокоитесь, — примирительным топом проговорил он, — директор был поставлен в известность… Все произошло внезапно, и я не успел вас предупредить…

Я не стал ему отвечать. Мне надоели его бестолковые поездки, опротивел он сам, и я дал себе слово избавиться от него. Никогда еще это желание не было так сильно. Он должен уйти из лаборатории, прежде чем случится непоправимое. Мой нелюбимый помощник должен это наконец понять.

— Ну и ребята! — отмечая улыбкой мелькнувшие в памяти воспоминания, медленно продолжал он. — С таким не пропадешь! И пить, и играть, и веселиться молодцы! Парни, одним словом, что надо!

Мне претила его вульгарная лексика, жалкий круг интересов. Я чувствовал, как нарастало во мне раздражение, и был этому рад. Еще немного, казалось, и я обрушил бы на него все, что за эти годы во мне накипело.

— Особенно развеселил меня артист из Милана, — лукаво посмеиваясь и прикрывая один глаз от удовольствия, вспоминал он. — Начнет рассказывать о своей подружке, такое нагородит, так скопирует ее ужимки и манеры, что мы со смеху чуть не лопались… Простите, Федор Иванович, что я занимаю вас пустяками… — вдруг спохватился он. — Уж вы бы лучше остановили меня… Ведь я порой говорю лишнее… — Он встал, вплотную подошел ко мне и, виновато улыбаясь, спросил: — Ведь вы не сердитесь?

Его высокая фигура нависла надо мной, и я словно ощутил ее тяжесть. Я невольно отодвинулся, не скрывая своего отвращения. Этому человеку было глубоко безразлично, сержусь ли, не сержусь, доволен ли я им или осуждаю. Его не тревожили мои упреки, нескрываемое пренебрежение; на угрозы отвечал раскаянием и, соглашаясь для вида, неизменно поступал по-своему.

— Что же у вас здесь нового? — подмигивая младшему научному сотруднику Михаилу Леонтьевичу Бурсову, спросил он. — Без меня, надеюсь, не скучали? Сознайтесь, Федор Иванович, много ли и каких чудес натворили. Чем черт но шутит, взяли да набрели на перпетуум мобиле или на философский камень… У меня, кстати, ни гроша за душой. Хорошо бы с вашей помощью начеканить монету.

Чем больше он говорил, тем мучительней я ощущал его присутствие. Раздражение уступало место чувству презрения, не сердиться и бранить хотелось мне, а посмеяться над ним. Уничтожить насмешкой, заставить поверить в несусветную чушь, зажечь в нем нечистые чувства и любоваться его обескураженным видом. Я мысленно представлял себе глупую физиономию этого самоуверенного человека, когда он узнает, что его одурачили, поднесли к глазам сокровище, а в последнюю минуту сунули кукиш…

Думать некогда было, и я сказал первое, что пришло мне в голову:

— Мы кое-что успели в плане борьбы за долголетие.

Я не представлял еще себе, какую именно шутку сыграю с ним, но был почему-то уверен в успехе. В этой вере меня укрепила перемена, отразившаяся на его лице. Игривость сменилась серьезностью, он доверчиво опустился на стул и, не сводя с меня глаз, был готов внимательно слушать. В такие минуты его наигранная мечтательность уступала место ребяческой доверчивости, той простоте чувств, которая свидетельствовала, что не все человеческое погасло в нем.

— Я случайно набрел на этот секрет… — стараясь сохранить прежнюю строгость, не спеша проговорил я. — Рецепт найден в бумагах шведского короля, умершего в начале двенадцатого века… По свидетельству современников, — продолжал я плести чепуху, решив во что бы то ни стало обмануть этого ловкого человека, — прапрадед короля жил сто двадцать пять лет, прадед — сто двадцать три, дед — сто восемнадцать, мать — сто семь, а отец — сто двенадцать лет… Лекарство укрепляет слабеющие силы, излечивает всякого рода болезни, особенно хронические головные боли.

Упоминание о целебном действии лекарства имело целью разжечь интерес моего помощника, страдающего частыми головными болями.

Я долго и страстно упивался своей ложью, рисовал перспективы, стоящие на грани фантазии. Захваченный моими измышлениями, он едва успевал выражать свое восхищение, как всегда, однообразное и лишенное малейшего признака истинных чувств.

— И мы это лекарство можем изготовить? Надеюсь, не секрет, из чего оно состоит? — спросил он с усмешкой.

Я назвал травы, которые первыми пришли мне на память: горицвет, наперстянка и ландыш. Других не упомянул, хоть и намекнул, что число их значительно больше. Антон ждал дальнейших объяснений, а я молчал.

— И еще какие травы? Или мне нельзя этого знать? — с притворной улыбкой спросил он.

Я не спешил его разуверить. Я знал, что молчание порой становится испытанием, и был непрочь его муки продлить.

— Было бы лучше, — с многозначительным видом ответил я, — чтобы состав был известен мне одному… По крайней мере, некоторое время…

— Почему?

Я предвидел, что его терпения хватит надолго, и длительными паузами надеялся эту выдержку подорвать. Мне страстно хотелось вывести его из себя, заставить вспылить, наговорить мне дерзостей. Он никогда раньше себе этого не позволял, трудно было и сейчас ждать чего-нибудь подобного.

— Лекарства я не дам, не могу, — тоном, не оставляющим сомнения, что решение мое твердо, проговорили.

Мой сотрудник неплохо меня изучил и безошибочно определял малейшее движение моей души. Чутье и на этот раз не обмануло его, он быстро сменил маяку самонадеянности на кажущуюся покорность и послушание.

— Не дадите лекарства? — проскулил он. — Никому? Ни за что? Даже больному? Неужели откажете? Вам известно, как я страдаю от головных болей. Кто знает, как далеко я ушел бы, не будь у меня этой болезни.

Я был готов уже назвать имена людей, чьи телесные недуги не помешали им прославиться в веках, по подумал, что это не рассердит, а успокоит его. Я не был склонен давать ему передышку и холодно сказал:

— Я не врач… Мы только патофизиологи.

Никто не даст ему лекарства, не получившего еще одобрения фармакологического комитета.

Он понимал, что ничьи разрешения мне не нужны, помочь больному может и патофизиолог, но вряд ли догадывался, какую шутку я с ним сыграл. Внешне примиренный, внутренне спокойный и уверенный в себе, мой племянник не сомневался, что добьется своего. Что значила моя твердость против испытанной силы его речей…

Он еще ближе подсел ко мне и, поигрывая непокорным локоном, заскулил:

— Не будьте таким жестоким, дядя… Ведь вы добрейший человек.

Упоминание о наших родственных связях давно уже не трогало меня. Всякий раз, когда моему племяннику нужно было разжалобить меня, он таким же образом подсаживался и, сменив высокие поты звонкого голоса на шепот, клянчил, молил и, заглядывая мне в глаза, клялся стать достойным своего замечательного дяди…

Затея начинала меня утомлять, я устал от его близости и речей, мое раздражение нарастало, и, как всегда в таком состоянии, у меня начиналась одышка. Мой племянник в подобных случаях говорил, что я рассчитан на короткое дыхание, на быстротечные дела. Короткая пауза вернула мне спокойствие и решимость продолжать игру. Я открыл шкаф, вынул наугад первую попавшуюся склянку и сказал:

— Вот оно, заветное лекарство! Нескольких капель достаточно, чтобы тебя излечить, но ты их никогда не получишь… Понюхай хорошенько, — дразнил я его, — мой нектар пахнет горьким миндалем… Поставим его на место, на вторую полку, в самый угол налево…

Я запер шкаф и направился к выходу. Меня потянуло из лаборатории вон, подальше от человека, ставшего мне ненавистным. Я отлично помню, что сунул ключи в карман, и младший научный сотрудник Бурсов, заметив это, одобрительно кивнул головой… И еще я запомнил, что никого, кроме нас троих, в лаборатории не было. Сделав несколько шагов к выходу, я вынужден был остановиться: Антон закрыл собой дверь и с выражением злобной решимости сказал:

— Вы должны мне помочь… Я настаиваю на этом…

Наконец-то я добился своего! Мой племянник был взбешен, от его хваленого спокойствия не осталось и следа. Он глубоко дышал, ноздри вздрагивали от волнения, в глазах засела тревога. Я мог поздравить себя, комедия принесла свои плоды. Любопытно, как молодчик себя поведет, — чем больше глупостей он натворит, тем скорей я от него избавлюсь.

Он не мог помешать мне уйти. Я вышел в соседнюю комнату и тут же пожалел, что ушел. Чего ради бежал я — не проще ли было бы выгнать его… Я простоял в нерешительности несколько минут, вряд ли больше пяти, впрочем, возможно и все десять. Вернувшись, я Антона уже в живых не застал — он лежал на полу, разметав руки, с широко раскрытыми глазами. Никого вокруг него не было. Я бросил взгляд на откупоренную бутылочку, понюхал пролитую жидкость и все понял: микстура, пахнущая миндалем, была синильной кислотой… Я убил его.

Что было со мной дальше, не помню, я пришел в себя от холодной воды, которой кто-то опрыскал меня.

Пережитое болезненно отразилось на мне. Я несколько недель пролежал в постели. Меня мучили кошмары, угрызения совести, нездоровые мысли не давали покоя. И ночью, и днем я оставался во власти жестоких сомнений. Бессмысленные и нелепые, они призывали меня к ответу. Я должен был вывернуть себя наизнанку, отдать себе отчет, не желал ли я втайне смерти Антона, ответить на другой, не менее праздный вопрос — догадался ли несчастный, что его отравили, или он умер мгновенно, прежде чем сообразил, что я его погубил?

Встреча с сотрудниками после болезни не принесла мне радости. Они жалели и, видимо, по-прежнему любили меня, но почему-то в один голос твердили, что память мне изменила и что я неверно излагаю обстоятельства смерти Антона. Мне легче было бы усомниться в собственном рассудке, чем поверить им.

Я спросил Бурсова:

— Ведь вы здесь были все время, при вас мы объяснялись с Антоном Семеновичем. Он просил у меня лекарства, а я отказывал ему. Кто открыл шкаф, как попала в его руки синильная кислота?

Молодой человек удивленно меня оглядел и покачал головой.

— Вы ошибаетесь, Федор Иванович, меня не было здесь. О вашем разговоре я слышу впервые.

Его уверенность смутила меня, я готов был уже поверить ему, но тут же вспомнил, как Бурсов одобрительно кивнул головой, когда я прятал ключи от шкафа. Я мысленно увидел его улыбку и твердо сказал:

— Не мне, а вам изменила память.

Он не дал мне договорить и со странной поспешностью стал уверять, что ключей от шкафа он Антону Семеновичу не давал. В его растерянном взгляде я прочитал жалость и сочувствие ко мне. Этого было достаточно, чтобы сомнения вновь овладели мной. Неужели болезнь навязала моему воображению ложную картину и заставила поверить в нее? Мои колебания длились недолго. Слишком свежа была память о случившемся, я ничего не забыл.

— Кто же все-таки открыл шкаф? — спрашивал я. — Неужели Антон его взломал?

— Конечно, нет, — вмешалась в разговор научная сотрудница Надежда Васильевна Преяславцева. — Я дала ему ключи.

Я едва нашел в себе силы проговорить:

— Не может быть… Вас тут не было… Я это отчетливо помню.

Научная сотрудница не поленилась подробно рассказать, где и как она провела день, куда отлучалась, вспомнила утреннюю встречу с директором института и закончила:

— В лаборатории я застала Антона Семеновича. Он был расстроен и, как всегда в такие минуты, грыз свои ногти. Он попросил открыть шкаф, и я исполнила его просьбу.

Эти люди взялись меня с ума свести.

— Не может быть, — простонал я, — тут что-то не так… Вспомните лучше, вы не могли этого сделать, ключи были у меня… Вот в этом кармане…

— У вас? — чуть не рассмеялась она. — Нет, Федор Иванович, ключи находились на месте, в ящике вашего стола. — Она снисходительно усмехнулась и добавила: — Память подводит вас…

Ни ему, ни ей я не поверил. Они из жалости ко мне взваливали на себя чужую вину.

— И что же было дальше?

— Право не знаю, я тут же ушла.

Я часто возвращаюсь к событиям того дня, мысленно восстанавливаю их в памяти, и что-то настойчиво подсказывает мне, что ключи от шкафа были при мне, Надежды Васильевны в лаборатории не было, а Бурсов никуда не отлучался.

Глава вторая

Мы близко узнали друг друга на войне. Антону тогда шел двадцать восьмой год, мне сорок восьмой. Отец его, мой друг со школьной скамьи, умный и способный санитарный инспектор, мне много рассказывал о сыне, восхищался его уменьем держать себя и успехами в науке. Мать Антона рано умерла, отец вторично женился спустя несколько лет, и воспитанием ребенка занималась родня. Он и у нас живал часто, проводил в нашем доме каникулы, ездил с нами на Кавказ. Вежливый и обходительный юноша пользовался особым расположением моей жены. Двадцати лет он определился в Военно-медицинскую академию в Ленинграде, и с тех пор мы почти не виделись.

Мы встретились в декабре тысяча девятьсот сорок четвертого года в Военно-санитарном управлении фронта, куда я прибыл за назначением. С первого взгляда Антона было не узнать. Он вырос, возмужал и выглядел бравым офицером. Высокий рост, широкие плечи, выпуклая грудь и мягкий взгляд больших голубых глаз выгодно отличали его среди других.

После того, как мы по-родственному расцеловались, он спросил, куда я следую, доволен ли присвоенным званием, должностью и местом назначения. Я сказал, что меня посылают патологоанатомом в медсанбат и что звание и должность мне безразличны.

Ответ мой заинтересовал его и, насколько я заметил, заставил даже призадуматься. После некоторого размышления, он чему-то улыбнулся и вскоре под влиянием другой мысли насупился. На переносице у него легла глубокая морщина, которой я раньше не замечал. Когда меня позвали к начальнику кадров, он схватил меня за руку и прошептал:

— Не торопитесь, успеете… Вас вызовут снова.

Я понял, что ему не хочется расставаться со мной, и согласился.

— Значит, в медсанбат направляют, — задумчиво проговорил Антон, — а как же с вашей научной работой? Там ведь врачу не до экспериментов… Придется оставить, а жаль… Ваши труды здесь пригодились бы… Не каждый способен вернуть к жизни умершего, трижды оживить человека на операционном столе… Я читал описание этого случая, и мне понравились ваши слова: «Смерть не так уж страшна и не так уж необратима…»

Мне было приятно его участие, и в то же время на меня повеяло грустью. Антон напомнил мне о том, о чем я всячески старался не думать. Пять лет ушло на то, чтобы самому убедиться и другим доказать, что не всякая смерть — конец и гибель организма. Множество опытов на животных подтвердили, что смерть обратима. Там, где организм себя не изжил, жизнь может вновь утвердиться… Труды мои не были напрасными, испытания на людях прошли удачно. Предполагалось создать лабораторию, подготовить помощников, как вдруг грянула война.

— Не время сейчас об опытах думать, — с невольной грустью ответил я, — война требует от нас другого… Ты не должен, мой друг, преувеличивать — я вовсе не чародей… Задолго до меня профессор Оппель остановил сердце раненого солдата, извлек из груди пулю, зашил сердечную мышцу и вернул человека к жизни… Оживляли нередко и убитых электрическим током…

Антон делал вид, что слушает меня, кивал головой и, судя по всему, что-то обдумывал. И непроизвольная игра мышц лица, и нервное подергивание губ, и блуждающий взгляд, обращенный вдаль, свидетельствовали о том, что мысли его далеко.

— А как бы вы отнеслись, — все еще не отделавшись от своих размышлений, медленно проговорил Антон, — если бы вам дали возможность продолжать научную работу — хотя бы… в одном из фронтовых госпиталей? Врачи охотно вам помогли бы и сами у вас поучились…

Он встал, и я снова подумал, что у него приятная внешность: добрый, участливый взгляд, искренняя, теплая улыбка и завидный рост. Такие люди великодушны, чужды мелочным расчетам и незлобивы. Я мысленно поблагодарил его за заботы и сказал:

— Не беспокойся, пожалуйста, из этого ничего не выйдет. В управлении скорей поверят, что я ищу себе теплое местечко, чем рабочую лабораторию. Не я один оставил незаконченную работу, здесь таких наберется немало.

— Вы правы, не спорю, — охотно согласился он, — могут всякое подумать. А что бы вы сказали, если бы такого рода предложение последовало не от меня, а от санитарного управления? — Заметив, что я готов ему возразить, он предупредил меня: — II не в виде частного мнения должностного лица, а официального назначения… Приятней, как мне кажется, оживлять, чем анатомировать.

Последние слова меня покоробили. Я хотел ему сказать, что на фронте не выбирают себе приятных занятий, по Антон мягким прикосновением руки снова остановил меня:

— Простите, Федор Иванович, — тоном искреннего раскаяния произнес он, — это вышло у меня неудачно… Я хотел сказать, что занятие анатомией не могло бы вас так удовлетворить, как терапия клинической смерти.

Мне понравилась простота, с какой он признал ошибку, понравилось выражение «терапия клинической смерти», которое я от него услышал впервые. Не покривив душой, я ответил:

— Если бы от меня зависел выбор, я, конечно, избрал бы фронтовой госпиталь.

Антон словно этого и ждал. Он порывистым движением схватил мою руку, крепко пожал ее и решительно направился к кабинету начальника кадров. Прежде чем я успел опомниться, Антон обернулся, махнул мне рукой и громко оказал:

— Можете себя поздравить, будет по-вашему.

Он скоро вернулся, протянул мне документы и сказал:

— Вы направлены во фронтовой госпиталь. Сегодня же будете на месте.

Все это произошло так стремительно, что у меня закралось сомнение, не вздумал ли Антон подшутить надо мной. Так ли просто и легко устраиваются назначения в армии? Я развернул командировочное удостоверение, пробежал его глазами и убедился, что действительно направлен в госпиталь. Какое-то неясное чувство удержало меня от выражения признательности. Я не очень уверенно кивнул головой и спросил:

— Где расположен фронтовой госпиталь?

— Это уж моя забота… Через три часа будем там. Гарантирую вам ванну, вкусный обед и удобную комнату.

Я мог допустить, что, по воле случая, Антон нашел средство устроить меня в госпиталь. Но зачем ему везти меня туда? Явиться на службу в сопровождении покровителя — нехорошо. Кто знает, как на это взглянет командование.

— Тебе не стоит беспокоиться, Антон, — сказал я ему, — я и сам туда доберусь. Скажи мне, где этот объект расположен.

Он рассмеялся.

— Нам с вами но дороге, я начальник этого госпиталя.

* * *

Фронтовой госпиталь разместился в небольшом городке вблизи польской границы, в здании прежней духовной семинарии, приспособленной затем для средней школы. Просторные палаты, свежевыбеленные и ярко освещенные, с широкими проходами между рядов кроватей, сверкавших белизной, образцовый порядок и тишина — все это скорей напоминало благоустроенную клинику большого города, чем фронтовой госпиталь.

Сопровождавший меня Антон время от времени забегал вперед и широким жестом приглашал меня то в лабораторию, то на кухню, то в зал гимнастических упражнений. В каждом его движении сквозили гордость и удовлетворение. Уютная, но вместе с тем просторная операционная с блестящим новеньким рефлектором и двумя рядами скамеек по образцу операционных институтских клиник невольно вызвала мое восхищение.

У одной из дверей Антон остановился и, лукаво подмигивая, пригласил меня войти. Посреди комнаты стоял обтянутый зеленым сукном биллиардный стол.

— Едва достали, — с тем же чувством гордости, с каким он только что говорил об операционной, произнес Антон, — пришлось немного прилгнуть, сказать, что биллиард необходим больным. Теперь его у нас клещами не вытянешь, в инвентарную книгу занесли… У нас ведь многие врачи — биллиардисты, кто с этим пришел на фронт, а кто здесь научился… А вот тут, — указывая на соседнее помещение, — будет ваша резиденция, оборудуем «оживитель». Дадите нам список аппаратуры и оборудования, всего, что вам надо, и через несколько дней откроем лабораторию. Не стесняйтесь, пожалуйста, требуйте, у нас не принято отказывать…

В назначенный день весь инвентарь, начиная со стеклянных банок, ампул для нагнетания крови, резиновых трубок и кончая раздувными мехами, прикрепленными к металлическому основанию, был на месте. Где только удалось в прифронтовом городишке все это добыть? В тот же день Антон сообщил мне, что состояние одного из больных стало критическим, часы его жизни сочтены, и наше вмешательство может в любую минуту понадобиться. Придется, возможно, лабораторию сегодня же открыть.

Весть эта неприятно меня поразила. Какое безрассудство! К чему такая поспешность? У нас нет подготовленных людей, и сам я еще не освоился с новой обстановкой.

Последнее особенно меня удручало. Как ни странно, но я все еще не свыкся с моей новой работой. Четверть века патофизиологической практики давно приучили меня уверенно и спокойно относиться к предмету исследования. Проводились ли опыты на животном, изучалось ли состояние органов трупа — и в том и в другом я привык видеть материал исследования и ничего больше. С тех пор, как я впервые вернул к жизни умершего, привычное равновесие моих мыслей и чувств нарушилось. Материал приобрел иное значение, прежний труп уступил место больному, а я, патофизиолог, стал врачом. Не исследовать тело и ткани должен был я, а вдохнуть в них жизнь.

Новая задача, несовместимая с прежними привычками и рабочими приемами, отразилась на моем самочувствии. Каждая процедура превращалась в жестокое испытание для меня. Тревожное чувство возникало задолго до того, как судьбе было угодно испытать мое искусство. Я просыпался ночью с сильно бьющимся сердцем и не засыпал до утра. Я упрекал себя в малодушии, призывал к благоразумию и с горьким чувством провинившегося школьника решал взять себя в руки. Бывало и по-другому: прорвавшееся малодушие подавляло меня, и я обрушивал свой гнев на себя — виновника моих несчастий. «Что тебе нужно, упрямый человек! Когда ты наконец уймешься? Врачи убедились, что больного не спасти, они примирились с судьбой человека, почему тебя тревожит его труп?»

С тех пор, как моя мысль приблизилась к границам жизни и смерти, меня осаждал всякий вздор. Я останавливался у кровати умирающего, подолгу разглядывал черты его лица, выражение глаз, вслушивался в звучание голоса, чтобы сопоставить это с тем, что уцелеет после клинической смерти. Пробудившихся к жизни я рассматривал и слушал с неутолимым любопытством, досадуя, что они так мало могут рассказать о пережитой смерти. Один такой больной, молодой солдат батальона связи, на вопрос, что. он перечувствовал в эти минуты, сказал: «Не спрашивайте, профессор, я проспал свою смерть». Кто бы подумал, что смерть можно проспать? Где ее торжественное величие, неразрывное с понятием вечности?..

К процедуре оживления я так и не привык, последующие были не легче предыдущих и всегда глубоко волновали меня. Вот почему весть об открытии лаборатории вызвала во мне беспокойство.

В тот же день, вскоре после разговора с Антоном, ко мне явилась помощница в полотняной шапочке, изящно сдвинутой на бок, и в белом халате поверх платья защитного цвета. Она назвала себя Надеждой Васильевной Преяславцевой, сообщила, что исполняет обязанности патологоанатома и временно прикомандирована ко мне. Палатный врач предупредил ее, что больной умирает и его вскоре доставят сюда.

— Я буду, вероятно, ассистировать вам, — закончила она.

— Разве начальник госпиталя не придет? — удивился я. — Ведь он выразил желание присутствовать.

Мой вопрос почему-то вызвал у нее улыбку. Она пожала плечами и ничего не ответила.

— Что ж, обойдемся без него, — не скрывая своей досады, сказал я, — разрешите познакомить вас с вашими обязанностями.

Я пригласил ее сесть. Она опустилась на стул, сложила руки на коленях и устремила на меня бесстрастный взгляд. Занятый своими мыслями, я в эту минуту не разглядел ее. Мне было бы трудно ответить, какого она роста, каков цвет ее волос или сколько ей лет. Запомнились лишь две темные змейки бровей над глазами, подвижные и весьма красноречивые. Мне предстояло посвятить помощницу в тайны, которые стали лишь недавно известны мне самому.

Она должна знать, что смерть — процесс постепенный, начальную стадию его называют клинической смертью, и наш долг позаботиться, чтобы она не стала окончательной. Пусть сознание больного утрачено, дыхание замерло и сердце не сокращается, но пока клетки коры мозга уцелели, не все потеряно. Им дано жить шесть-семь минут после того, как замерло биение сердца и последний вздох отзвучал. Под внешним покровом смерти долго теплится жизнь: не прерывается обмен веществ, минут пятнадцать проживет спинной мозг, минут тридцать — продолговатый, а двигательные и чувствительные нервы — до часа. Дыхание может быть восстановлено и через полчаса, а сердце — даже спустя двое суток. Позже всех оно умирает, чтобы вновь пробудиться первым.

Едва я успел это рассказать, дверь распахнулась, и в лабораторию внесли больного. Врач скороговоркой сообщил, что наступила агония, дальнейшее зависит от нашего искусства. В моем распоряжении оставались шесть-семь минут, чтобы подготовить помощницу и вернуть к жизни умирающего.

Для дальнейших разговоров но оставалось времени. Судорожно-прерывистое дыхание больного слабело и грозило оборваться. Я указал помощнице место за столом, бросился проверить аппаратуру, и, когда вернулся к больному, он уже не дышал. Все зависело теперь от того, удастся ли нам одновременным переливанием крови и нагнетанием воздуха в легкие оживить дыхательный центр и сердце.

— Займитесь переливанием крови, — бросил я помощнице на ходу, — ни секунды промедления… Прибавьте к крови глюкозу… Приступаю к искусственному дыханию.

Я ввел в гортань больного трубку и пустил в ход меха. Потоки воздуха устремились в легкие. Моя помощница ввела полую иглу в плечевую артерию, и кровь из банки устремилась к сердцу. Пока моя рука раскачивала меха и глаза следили за состоянием больного, я ни на минуту но умолкал. Я подсказывал ассистентке, как поддерживать давление воздуха в банке, как следить за манометром, и многое, многое другое.

Прошла минута-другая, я взглянул на часы и словно этим разбудил в них дьявола — они неистово застучали. Отдельные звуки сливались и нависали нестерпимым шумом. Бессильный отделаться от мучительного гула в ушах, я на первых порах растерялся. Какая незадача! Именно сейчас, когда мне так необходимо спокойствие, я терял, его. Надо было что-то важное сказать помощнице и что-то самому решить, но мысли в этом шуме словно тонули. Напрасно я искал их. Утраченные, они не возвращались.

— Вы не забыли прибавить к крови перекиси водорода? — необыкновенно громко, чтобы заглушить стук часов, спросил я. — Кровь должна быть насыщена кислородом…

Ответа я не расслышал. Она кивала головой, и живые змейки подтвердили, что все благополучно. Мне пришло в голову перекрыть своим голосом нависший шум, и вдруг стало тихо. У меня отлегло от сердца, и, обрадованный; я, словно обращаясь к некоему третьему, незримо присутствующему в лаборатории, с веселым видом сказал:

— Позвольте, милая ветреница смерть, вас потеснить… Не упрямьтесь, уступите…

Я не узнал собственного голоса. Хриплый, отрывистый, он удивил мою помощницу. Она подняла голову, и на лице ее отразилось недоумение.

Часы не унимались, стук становился все громче, и я хотел было уже крикнуть: «Остановите их!», как вдруг Надежда Васильевна заговорила, и снова водворилась тишина.

Чтобы подбодрить себя и показать моей помощнице, что присутствие духа не оставило меня, я продолжал разговор с милой ветреницей-смертью.

— Не уступите, все равно потесним вас… Правильно я говорю, Надежда Васильевна?

Не поворачивая головы, она сухо сказала:

— Простите, мне сейчас не до шуток. В нашем распоряжении три минуты.

Ледяной холодок, неожиданно повеявший в лаборатории, меня отрезвил, и, не меняя тона, я спокойно заметил:

— Вы так и не сказали мне, где сейчас начальник госпиталя, что задержало его.

— Не сказала и, вероятно, не скажу, — последовал сдержанный ответ.

Я мысленно себе представил насмешливое выражение ее лица и в душе был доволен, что, занятый работой, не мог взглянуть на нес.

— Не скажете? Почему?

Я напряженно прислушивался к интонации ее голоса: не показалось ли мне, что она мной недовольна? Я, кажется, ничем не обидел ее и не давал повода сердиться.

— Бы спрашиваете, почему? Потому что это не входит в круг моих обязанностей, — по-прежнему сухо ответила она.

«Ей, видимо, не по вкусу наша работа, — решил я, — и со свойственной женщине непоследовательностью она свое недовольство вымещает на мне».

Состояние больного продолжало оставаться без изменений. Массы воздуха насыщали кровь кислородом, растягиваемые легкие посылали нервные сигналы к центрам, регулирующим дыхание, как бы взывали о помощи, кровь омывала сердечные полости, а жизнь не возвращалась.

— Последняя минута, — услышал я напоминание помощницы.

Она стояла около аппаратуры, неподвижная, прямая. Правая рука ее сжимала резиновую грушу, глаза были устремлены на тонометр.

От звучания ли ее голоса или от сознания, что наш труд был, возможно, напрасен, рука моя вздрагивает и по телу пробегает дрожь. Мной овладевает болезненная тоска, какой я не знал еще. Сердце замирает, и ледяной пот покрывает мой лоб. «Что со мной? — спрашиваю я себя. — Я словно студент первого курса… Впервые ли мне возвращать к жизни больного, впервые ли постигает неудача? Уж не присутствие ли Надежды Васильевны так действует на меня? Вряд ли, нет, нет… Каждый из пас занят своим делом, и мы не мешаем друг другу… Сейчас она объявит, что прошло семь минут, и мы оставим работу. Право, нам спорить незачем. Нет, Надежда Васильевна тут ни при чем… Жаль, что у пас ничего не вышло и, видимо, не выйдет уже… Впрочем, кто знает, у нас еще много секунд впереди…».

Во мне вдруг пробуждается надежда, а с ней и решимость. Мои руки начинают двигаться в такт биению моего сердца, и в том же ритме поспевает мысль. Эта гармония замедляет течение времени, последние секунды широко растекаются, и на их просторах пробуждается жизнь больного. Его дыхание едва слышно — такое же судорожное и прерывистое, как в предсмертные мгновения. Вскоре оживает самый ранимый — дыхательный центр коры головного мозга. Дыхание становится ровным и глубоким. Все отчетливей бьется сердце, благодатная кровь омывает ткани, насыщает их кислородом. Жизнь нарастает, только сознания все еще нет, кора мозга проснется последней.

— Что бы вы стали делать, — вдруг спрашивает помощница, — если бы сердце больного не забилось?

Странный вопрос! Неужели она не знает, как в таких случаях поступают? Впрочем, неудивительно, она ведь не врач. У патологоанатомов такие затруднения не возникают.

— Неужели вы рассекли бы грудную клетку, чтобы рукой массировать сердце?

Конечно, но откуда эти нотки досады и иронии? Так говорит человек, который не столько движим любопытством, сколько желанием поставить другого в тупик. «В таком виде разговор не может продолжаться», — решаю я и все-таки ей отвечаю:

— Практика оживления умерших путем сжимания левой части грудной клетки насчитывает уже века. Почему бы и мне не воспользоваться этим приемом? Индейцы Северной Америки, чтобы вернуть мертвого к жизни, передавали ему дыхание живого человека. И в этом, как видите, мы недалеко ушли от того, что делали до нас другие…

— Вы умеете читать лекции в самом неподходящем месте, — не отводя глаз от больного, говорит она. — Это не каждому удается.

Я был готов уже ответить ей тем же, оборвать на полуслове, намекнуть, что дерзость не украшает ее, но в это мгновение больной открыл глаза. Они были устремлены на меня, но вряд ли что-либо различали. Так смотрят слепые. Я взглянул на часы, чтобы выяснить сколько времени прошло с момента клинической смерти.

— Семь минут, — сказала Надежда Васильевна, — для тревоги нет оснований.

Она прочла мои мысли и поспешила меня успокоить. Я забыл ее недавние придирки и поблагодарил.

— Вы правы… Это так называемая корковая слепота, она обычно проходит.

Когда больного увезли в палату, наш разговор возобновился. Усталые и возбужденные, мы сидели друг подле друга на скамье и обсуждали событие, которому были свидетелями. Надежда Васильевна засыпала меня вопросами, и я едва успевал на них отвечать. Теперь она казалась миролюбивой, всем интересовалась и все хотела узнать. Выслушав, в каких случаях смерть обратима, она спросила:

— Пробовали вы оживлять умерших спустя пятнадцать минут после смерти?

Я объяснил ей, что оживленные люди с поврежденной корой головного мозга неполноценны и становятся обузой для себя и окружающих. Будь они способны мыслить и рассуждать, они не были бы нам за это благодарны.

Она задумалась, и тут только я впервые ее разглядел. Надежда Васильевна была хороша. Выше среднего роста, чуть полная, с мягкими чертами лица, так не вязавшимися с се сухой лаконичной речью и строгими, даже резкими движениями. Ее каштановые волосы, свернутые пучком на затылке, и карие глаза с длинными ресницами под сенью темных подвижных бровей мягко оттеняли несколько бледное лицо и маленький, резко очерченный рот. На вид ей было лет двадцать восемь. Она, несомненно, была и красива, и умна, но речь и движения ее свидетельствовали о глубоком разладе в ее душе.

— А почему бы вам не попробовать? — вернулась она к прерванному разговору. — Пусть эти люди неполноценны, но где уверенность, что они со временем не поправятся… не станут вполне нормальными?

Я снова повторил, что погибшие мозговые клетки не возрождаются, оживление ни к чему не приведет.

— Мы не можем себе позволить, — закончил я, — ставить опыты на человеке.

— Не на человеке, — поправила она меня, — а на трупе. Во имя науки человечеству не жаль было живых людей, а вы жалеете мертвых. Ведь так?

Снова в ее тоне зазвучала ирония. На память пришла сухая лаконичная фраза: «В вашем распоряжении три минуты», и прежняя неловкость овладела мной. Мне страстно захотелось разубедить мою взбалмошную помощницу и объяснить, что ее мысли не новы, они немало в свое время терзали и меня. Сколько раз я проклинал скупо отпущенные мне минуты для борьбы со смертью. Я завидовал летчику-испытателю, который может пробовать свои силы до той критической минуты, когда, не выдержав напряжения, самолет рассыплется и сгорит. Я спокойно принял бы смерть, утешившись мыслью, что не остановился у мертвой преграды…

— Вы напрасно это говорите, — сказал я ей, — мне не мертвого, а живого жаль. Вернув несчастного к жизни, я постеснялся бы этому человеку в глаза взглянуть.

Воспользовавшись паузой, я заговорил о другом:

— Позвольте и мне, Надежда Васильевна, задать вам вопрос: как вы объясните ваше поведение сегодня? Вы мной недовольны? Я чем-нибудь обидел вас? Или вы будете утверждать, что это мне только показалось?

— Нет, — не поднимая головы и не глядя на меня, ответила она. — Ни вы, никто другой меня не обидел, я всегда так веду себя на новом месте. Меня к этому приучили хирурги — мои прежние начальники и учителя… Эти люди, как вы знаете, считают своей привилегией третировать персонал во время операций. — Слово «третировать» она произнесла с особой интонацией, как бы выделяя его. — Не дожидаясь, когда такой мастер браниться покажет себя, я научилась его предупреждать.

Она подняла голову, краешком губ усмехнулась и искоса взглянула на меня. За улыбкой и взглядом скрывалось нечто недосказанное, и я нетерпеливо ждал, когда она снова заговорит.

— Вы умеете хранить присутствие духа, — с той же многозначительностью продолжала она, — а ведь я порядком надерзила вам.

Теперь было поздно ее упрекать, да и после ее признания — бесполезно.

— Я не мог поступить иначе, — ответил я, — спорить — значило бы расстроить вас, а в нашей работе беспокойство может стоить больному жизни… Не скажете ли мы теперь, куда девался начальник госпиталя? Я ведь не поверил, что отвечать на вопросы не входит в круг ваших обязанностей.

Она молча открыла дверь и кивком головы предложила мне следовать за ней. У дверей биллиардной она остановилась. Оттуда доносились голоса врачей и стук шаров.

— Он здесь, — сказала Надежда Васильевна, — у них сегодня состязание. Без Антона Семеновича эти соревнования невозможны…

Глава третья

Слухи о моих успехах с невероятной быстротой облетели фронт, достигли медсанбатов и полковых медицинских пунктов. Меня все чаще вызывали оказывать помощь на месте. Врачи навещали нас и, изучив наши приемы, возвращались в свои части, чтобы у себя продолжать нашу практику. Несколько тревожила меня чрезмерная популярность моего имени, поток писем с неумеренными похвалами в мой адрес и частые описания во фронтовой газете всего, что творится в лаборатории.

— Слишком шумная известность, — жаловался я Антону, — и, заметь, в слишком малый срок.

Он пожимал плечами и улыбался.

На мои вопросы приезжим, как они узнали обо мне, следовал обычно уклончивый ответ.

Вскоре мне стало известно, что своей популярностью я обязан Антону. Оп сумел растрезвонить о «массовых воскрешениях из мертвых» в лаборатории N-ского фронтового госпитали! Его расчет был безошибочен и прост: слухи доходят до командования, госпиталь становится «предметом внимания», лабораторию расширяют и со временем ей присваивают «номенклатуру научного центра», больше того — «творческого штаба»… Я начинал привыкать к его напыщенной манере выражаться, не раз убеждался, с какой ловкостью он добивался своей цели, и все же не стерпел и сказал ему:

— Реклама в науке уж тем нехороша, что она ко многому обязывает ученого. С нас спросят чудес, а ведь мы их творить не умеем.

Он выслушал меня, задумался и попросил повторить фразу:

— Уж очень она хороша, — признался Антон, игриво усмехаясь и поглаживая свои русые кудри. — Пустишь ее за столом в веселой компании, и никто не пикнет, крыть нечем.

Я ответил снисходительной улыбкой. Он был совсем еще молод. Двадцать восемь лет — не бог весть какая зрелость. Жизнь образумит и научит его, со временем придут и сдержанность, и такт. Я не мог быть слишком строгим еще потому, что Антон вырос у меня на глазах, я близко знал его родителей, помнил его мать, которую он так напоминал: то же лицо, та же мягкая и теплая улыбка.

Отец Антона, мой старый друг Семей Иванович Лукин, просил меня в письме не оставлять сына в трудную минуту и присматривать за ним. Это ко многому обязывало меня. Наконец я успел здесь полюбить Антона. Признательность за внимание ко мне в санитарном управлении и в госпитале сменилась нежной привязанностью. Меня глубоко трогали его заботы обо мне. В день моего рождения он прислал цветы и фрукты и заставил принять подарок. Во время моей недавней болезни я, просыпаясь, часто находил его возле себя. Палатная сестра рассказывала, что он две ночи напролет дежурил у моей постели. Были за ним и немалые грехи, которые я, как и другие, охотно ему прощал. Уступчивый и добрый, он удивительно легко поддавался соблазну солгать или без основания причинить другому неприятность. Ему как-то взбрело в голову путем сомнительной комбинации ввести в заблуждение санитарное командование, и он выложил мне свой план:

— Я думаю, Федор Иванович, не отмечать в истории болезни неудачные случаи оживления. Такая регистрация, — совершенно серьезно говорил он, — положительно бесполезна и вообще ни к чему.

То, что он собирался делать, было бы преступлением, а мое согласие — прямым соучастием в нем. Ни себе, ни ему я ничего подобного позволить не мог. Убедить его в этом оказалось легче, чем я предполагал.

— Ты, кажется, согласен с тем, — спросил я, — что клиническая смерть — это скрытая жизнь, иначе говоря, продолжение болезни.

— Несомненно, — согласился он.

— II записи в истории болезни должны вестись до абсолютного конца.

— Конечно, — подтвердил Антон, нисколько не подозревая, куда ведет моя речь.

— Прекращая запись в истории болезни, мы как бы приравниваем клиническую смерть к абсолютной. Не так ли?

Словно не было моего вопроса и всего предыдущего разговора, он, следуя ходу собственных мыслей, сказал:

— Надо ли обо всех провалах писать? К чему эта статистика?

Антон, конечно, уступил и даже раскаялся. В последовавших затем излияниях много сказано было о моем светлом уме, снисходительности к ошибкам других, менее талантливых, хоть и способных товарищей. Он уверял, что я для него всегда был примером и сам он мечтает быть таким, как я. Отец советует ему во всем следовать мне, и с этого пути его никто не собьет… Антон закончил напыщенной тирадой, одной из тех, которые держал на тот случай, когда понадобится растрогать меня.

— Смерть, Федор Иванович, — торжественно произнес он, — до сих пор встречала покорность и слезы. Вы стали ей на пути, и она уступила. Вы доказали, что она не выносит крутого обхождения и в ваших руках становится послушной…

Эти мальчишеские выходки примиряли меня с моим начальником-воспитанником и даже доставляли порой удовольствие.

С тем же благодушием я был склонен относиться и к другим слабостям Антона. Помимо биллиарда, отнимавшего у него много времени, он просиживал вечера за карточным столом среди врачей и сестер, любителей повеселиться. На одну из таких вечеринок Антон привел и меня. Далеко от госпитальных палат, в непосредственном соседстве с изолятором и продовольственным складом, в просторном полуподвальном помещении, специально убранном и обставленном для этого случая, собрались молодые люди, девушки и пожилые врачи. Па время как бы отодвинулась война, вернулось утраченное счастье, и лица засняли радостью. Разбавленный спирт словно смыл все запреты, сблизил старших и младших, мужчин и женщин. От бессвязных и непристойных речей, бесцеремонного обращения с женщинами и духоты в помещении мне стало не по себе, и я подумал о том, чтобы уйти. Переполнил мое терпение тост Антона. Трезвый и спокойный, Антон взобрался на стул, призвал своих собутыльников к молчанию и провозгласил:

— Жизнь моя, друзья, есть не более как синтез и разложение комбинаций белковых веществ под действием кислорода. Синтез и разложение — и ничего больше. Будем же веселиться…

Я вначале возмутился, хотел было возразить этому новоявленному нигилисту, что жизнь — нечто большее, чем синтез и разложение белков, но сдержался. Я вспомнил мать Антона, сестру моей жены, подумал, что он удивительно напоминает ее. Она любила веселье, собирала часто гостей, и бывало не раз, что расходившаяся компания выживала из дому хозяина. Отец Антона украдкой оставлял подвыпивших друзей и просиживал у меня до утра…

Вечеринки в госпитале продолжались, но меня Антон больше не приглашал. Я был ему за это благодарен. К счастью, вскоре в его жизни наступили перемены. Он перестал бывать в биллиардной и проводить время в веселой компании. Этому предшествовали следующие события.

Меня как-то вызвали в городскую больницу к молодой девушке, у которой наступило наркозное удушье на операционном столе. Надежда Васильевна неожиданно захворала, и я уговорил Антона ее заменить. За три месяца, проведенных мной в госпитале, начальник ни разу не побывал на процедуре оживления. Он всегда почему-то оказывался занятым, и хотя искренне потом жалел, ухитрялся и в другой раз не появляться. На этот раз ему не удалось ускользнуть от меня, и он покорно уселся в автомашину. По дороге я коротко посвятил его в обязанности, которые ему предстояло выполнять.

Мы застали больную в состоянии агонии. Замирающий пульс, поверхностное дыхание, смертельная бледность лица и посипевшие губы предвещали близкий конец. Прежде чем мы успели обнажить артерию, чтобы перелить кровь, и применить искусственное дыхание, наступила клиническая смерть. Я поспешил ввести трубку в гортань больной, сделал это неудачно, повторил и встретил сопротивление голосовых связок. Медлить нельзя было, я рассек дыхательное горло и вставил в отверстие трубку.

Девушка ожила, выздоровела и пришла затем в госпиталь благодарить своих спасителей.

На Антона этот случай произвел сильное впечатление. Со страстью, какую трудно было заподозрить в нем, он изучил технику оживления, не пропускал больше ни одной процедуры и вдумчиво наблюдал за нашей работой. В лаборатории завязывались диспуты, обсуждались упущения, удачные приемы. Надежда Васильевна и Антон затевали споры, и мне приходилось их мирить. Я давно уже заметил, что они не ладят между собой и не останавливаются перед тем, чтобы отпускать друг другу колкости. Обычно спор затевала Надежда Васильевна. Антон либо отбивался, либо отделывался шуткой. Она сердилась, и долго с ее лица не сходило выражение обиды.

Интерес Антона к работе лаборатории и его привязанность ко мне радовали меня. У него не оставалось теперь времени для прежних развлечений, и свободные минуты он проводил со мной, подолгу расспрашивая и жадно слушая мои объяснения. Я рассказывал о чувстве отрешенности, владеющем мною у изголовья больного, о тревожной мысли, что моя неудача несет гибель человеку, о душевных терзаниях, порой затмевающих мне свет. В этом мраке все растворяется, исчезает и я вижу только опущенные веки, которые должны раскрыться. Но страх, что узнают о моей ошибке, не печальное опасение быть в ответе за промах беспокоят меня. Я сам себе судья, никто меня не упрекнет, и все же скорбный исход мучительно горек. Так мучительно сознание долга и так горестно чувство утраты, что я себя словно вижу с глазу на глаз с врагом. Жестока моя борьба, все минуты жизни отданы ей, и кажется порой, что, стоит мне на мгновение забыть об опасности, и все, что отнято у врага, исчезнет.

Мои речи трогали Антона, придавали ему, как мне казалось, мужество и силу.

Настал день, когда он выразил желание сам провести процедуру оживления. Я поверил, что Антон достаточно подготовлен, и не возражал. Мы установили аппаратуру в городской больнице, назначили дежурных, и вскоре подоспел случай. Опыт чуть не стоил жизни больному. Вопреки правилу он нагнетал воздух в легкие не под высоким, а слабым давлением, неспособным вызвать возбуждение дыхательного центра. Я заметил это только на третьей минуте и занял его место с некоторым опозданием. Сказалось упущенное время, испытуемый поплатился трехмесячным пребыванием в психиатрической больнице…

В другой раз его ошибка имела еще более тяжкие последствия. То ли прежний урок подсказал ему, что надо быть щедрее и ничего не жалеть для больного, то ли, следуя моему предупреждению, что переливание крови должно проводиться под повышенным давлением, он переусердствовал и вызвал кровоизлияние в мозг. Оживший больной тут же погиб.

Неудачи удручали Антона, он терял веру в себя, впадал в отчаяние, и мне приходилось его утешать. Я убеждал его учиться, чаще ассистировать мне и читать, приводил ему примеры того, как много требует от нас наука. «Любить свое дело, — увещевал я его, — значит круглые сутки жить мыслями о нем и в удачах и неудачах одинаково черпать силы и веру. Разве промахи и ошибки не обогащают нас опытом, не обостряют наш ум?»

Антон давал слово «взять крепость приступом», «добиться победы», снова пробовал свои силы и едва не губил больных.

Свои неудачи Антон оправдывал головными болями, которые изводили его. Напряжение ума приносило ему страдание, память слабела и не удерживала приобретенных знании. Не будь этого, не было бы и неудач, все несчастья от ужасного недуга…

Антон снова зачастил в биллиардную, проводил время в веселой компании и за карточным столом. Он уверял, что его творческие силы в плену у болезни, развлечения-лекарство, которым пренебречь нельзя.

Я с грустью убедился, что он трудом неспособен добиваться успеха, ошибки не учат, а разочаровывают его, страсть овладевает им лишь на короткое время и не служит опорой в минуты испытаний. Мне все трудней становилось прощать ему его неудачи и мириться с его беспечностью, когда он ассистировал мне. Настал день, когда мое терпение подверглось серьезному испытанию и нашей дружбе едва не пришел конец.

К нам в госпиталь доставили летчика с незначительными повреждениями правой ноги. Он вывихнул и слегка раздробил ее при легкой аварии самолета. Молодой человек интересно и красочно рассказывал о своих приключениях в воздухе. Его трогательная биография и душевная простота расположили меня к нему, и мы вскоре с ним подружились.

Его звали Вениамином Петровичем Донским. Двадцати двух лет его направили в летную школу, где он с первых же дней заскучал. Витая с инструктором над облаками, будущий летчик тосковал по земле, закрытой серебристым туманом, искал в небе просвета и мысленно строил мост до земли. Он мечтал быть инженером — творцом сложных конструкций, связывающих воедино берега рек, и был чужд небесам. Уверенный в том, что в летной школе ему не остаться и свое место придется уступить другому, молодой человек начал заочно обучаться техническим паукам. Миновал год. Курсант штудировал мостостроение и подавал надежды стать посредственным пилотом. В школе решили, что он чудес не натворит и, вероятно, дальше канцелярии не пойдет.

Вениамин Петрович просчитался в собственной судьбе. Он окончил летную школу, в боях с неприятелем сбил больше ста машин и двадцати пяти лет командовал полком береговой авиации.

— Как это случилось, — спросил я его, — что нелюбимая профессия вытеснила у вас интерес к сложным расчетам и конструированию?

Больной усмехнулся и, словно то, что он должен был рассказать мне, было ему самому не совсем ясно, неопределенно развел руками.

— С тех пор, как инструктор доверил мне машину и самолет перешел в мои руки, многое в моем представлении изменилось. Я узнал, что машина — сложнейший организм, требующий непрерывных и сложных вычислений. Самый взлет и посадка — нелегкая задача, не говоря уже о состязании с врагом. Расчеты конструктора проверяются годами и десятилетиями, самолет же позволял мне строить предположения, создавать планы, головоломки и в первом же бою их проверять.

— Вы хотите сказать, — перебил я его, — что летчик — тот же математик, конструктор и инженер?

— Да, — спокойно ответил он. — Столкновение в воздухе, будь то поединок или учебный бой, вынуждает пилота распутывать сложнейшие расчеты противника и противопоставлять им спои. Число этих комбинаций не менее велико, чем в конструкции висячего моста или пизанской башни.

Молодой человек все больше нравился мне. Привлекала его вдумчивая и тихая, задушевная речь. Заслышав стук его костылей у дверей лаборатории, я охотно откладывал работу, чтобы побеседовать с ним.

— Хотите, я расскажу о моем боевом крещении, — с лукавой многозначительностью предложил он как-то мне. — Уговор — не сердиться, если история покажется скучной…

Он уселся у окна, облокотился о подоконник и, глядя на улицу, залитую весенним солнцем, после некоторого раздумья начал:

— Нам, молодым летчикам, не очень искушенным новичкам, поручили отогнать немецкие самолеты, державшие курс на Очаков. В порту стояли баржи, груженные бомбами, и надо было их отстоять. Мы встретили врага, вступили с ним в бой, короче — сделали все, что смогли. Осыпаемый пулеметным огнем, я упрямо нападал, не давал спуску более опытному противнику и заставлял-таки одного с копотью повернуть домой. Враг был отбит. Я посадил машину на аэродром, оглядел ее и почувствовал, что краснею от стыда. Какой сумасшедший вел этот самолет! На нем не было места живого. Еще одно такое «сражение», сказал я себе, и моей карьере придет конец. Тем временем явились друзья с поздравлениями. Оказывается, в пылу бестолковой суеты я случайно сбил вражескую машину. Мне воздавали должное, отмечали «резкий почерк» моего Полета, а я был убежден, что вел себя в воздухе, как мальчишка… Я провел свой дебют без расчета и плана, как ремесленник…

Он немного помолчал, как бы мысленно провел черту между прошлым и настоящим, и, словно отделавшись от неприятных воспоминаний, легко вздохнул.

— Я многому с тех пор научился, каждый бой для меня стал творческим поиском, серьезным уроком, которого я ждал с нетерпением.

Он что-то вспомнил, улыбнулся собственным мыслям, и, не дожидаясь, когда я попрошу его продолжать, сказал:

— Я однажды заставил противника покончить с собой, уничтожил его без единого выстрела… но об этом в другой раз…

Другой раз, увы, не наступил. Мой друг заболел, и наши беседы прекратились.

Мне сообщили, что у Донского повысилась температура, и врачи у него нашли аппендицит. Больной долго скрывал свое состояние и пожаловался, когда боли стали невыносимы. Операция обещала быть нелегкой, время упущено, а сердечная мышца слаба.

Я навестил моего друга в день операции. Болезнь не лишила его спокойствия, но вместе с тем, вызвала что-то вроде замешательства. Он правильно оценивал свое состояние, признавал его опасным, но не это удручало его. Он считал естественным разбиться при падении, задохнуться в стропах собственного парашюта, и ничего более недостойного не видел для себя, как умереть от аппендицита.

За полчаса до операции я снова навестил его. Лицо больного пылало, веки поднимались с трудом, и сознание меркло.

— Горим, Федор Иванович, — прошептал он, — слишком я взмыл к небесам, как бы этот взлет мой не был последним.

Антон в этот день был чем-то крайне озабочен. Он дважды отлучался из госпиталя, вел секретные разговоры по телефону, а в остальное время не отходил от меня. Я хотел предупредить Надежду Васильевну, чтобы она ка всякий случай была готова ассистировать мне, но Антон вдруг заявил, что я могу рассчитывать на него.

Сообщение не доставило мне удовольствия. Я отлично помнил ошибки и неудачи Антона и не был склонен на сей раз мириться с ними. Я не мог ему доверить столь близкую мне жизнь. С Надеждой Васильевной мне было просто и легко, она вовремя умела все предусмотреть и не тревожила меня напрасными опасениями. Антон был моим начальником, и я не смел ему возразить, он должен был это сам понять и отказаться.

Наихудшие опасения хирурга оправдались. Едва операционную рану зашили, началась агония больного. Умирающего доставили в лабораторию, и пробил час моих испытаний.

Прежде чем Антон успел добраться до артерии, а я — пустить в ход меха, дыхание больного оборвалось и замерло. Наступила клиническая смерть. Мы без промедления взялись за работу. Несколько мгновений — и кровь двинулась к сердцу, пришел в движение аппарат искусственного дыхания. Антон не только справлялся со своим делом, но и помогал мне. Он вовремя увидел, что шланг мехов в моих руках не соединен с трубкой и воздух из поступает в гортань. Какая неосторожность! Это могло стоить больному жизни. «Спасибо, дружок», — прошептал я, готовый расцеловать Антона.

Я не мог не заметить, что подготовка к оживлению была проведена прекрасно. Медикаменты и инструменты, все, что могло нам пригодиться, лежало на своих обычных местах, под руками. Кроме нас, в лаборатории находились Надежда Васильевна и фельдшер. Судя по серьезному выражению их лиц, у них тут были свои, неизвестные мне обязанности.

Потянулись минуты надежд и отчаяния. Ни на мгновение я не забывал, кто лежит передо мной, в ушах звучал его голос, и временами казалось, что я вижу улыбку на безжизненных губах. Чего бы только я не отдал, чтобы услышать его вздох, отрывистое, слабое, едва слышное дыхание… Напрасно напрягал я свой слух, изгнанная жизнь но возвращалась…

Промелькнули минута, другая и третья, еще немного, и надежд не останется… Время уносилось со страшной поспешностью, ушли в вечность пятая и шестая минуты, последняя или предпоследняя: кто знает, какая отнимет у моего друга его разум и обратит человека в полутруп.

— Федор Иванович, — с мучительной медлительностью заговорил Антон, и я отчетливо увидел, как вздрагивают от волнения его руки. — Всегда ли смерти предшествует клиническая стадия? Могут же некоторые болезни сразу заканчиваться абсолютной смертью?

Я не ответил ему. На жизненном счету моего друга осталась минута. Как быть: довериться ли испытанному средству, остаться у мехов, или попробовать массировать сердце? Мысленно я это делал давно… На левой половине грудной клетки мне виделся разрез без единой капли крови — ее нет там, где замерла жизнь. Четыре пальца руки скользнули под сердце, сжимают его, и оно вздрагивает… Все отчетливей мне видятся сокращения и расслабления сердечной мышцы…

Седьмая минута на исходе, все кончено.

— Мы потеряли Вениамина Петровича, — говорю я, — прекратите процедуру.

Моя рука автоматически раздувает еще меха, трубка лежит в дыхательном горле, но мысли мои оставили лабораторию.

— Операцию надо продолжать, — тоном приказа произносит Антон. — Каким бы больной ни пробудился, что бы потом ни случилось с ним, он должен жить.

В другом случае я не стал бы слушать его. Кто дал ему право решать за меня. Сейчас я не склонен возражать. Его решительный голос и твердое «нет»! вселяют в меня силы и веру. Я не хочу думать о последствиях, которые наступят, мне нет дела до них, я хочу видеть моего друга живым, беседовать и слушать его. Спасибо, Антон! Будем продолжать и надеяться.

Больной вздохнул. Вначале едва заметно, затем все глубже и глубже стал дышать. Прошло немного времени, и он открыл глаза, опустил веки и снова поднял их. Антон подмигнул фельдшеру, и тот оставил лабораторию. Надежда Васильевна усмехнулась, открыла дверь и выглянула, словно кого-то выжидая. Я был слишком поглощен судьбой больного, чтобы придать этому значение. Меня в тот момент занимали глаза моего друга: отразится ли в них проблеск сознания или разум не покажется в них?

Дверь операционной тихо открылась, и вошли двое мужчин в белых халатах поверх военной одежды и в полотняных шапочках. Оба были в летах и, судя по уверенности, с какой они держались, принадлежали к высшему командному составу. Тот, который помоложе, носил маленькие усики, другой — бородку. При виде вошедших Антон вытянулся, опустил руки по швам и поспешил нм навстречу.

— Все благополучно, товарищ начсанфронта! — обращаясь к одному и ласково поглядывая на другого, торжественно отрапортовал он. — Свершилось подлинное чудо! Всем этим мы обязаны военврачу второго ранга Федору Ивановичу Шубину… Позвольте вас познакомить…

Начсанарм и начсанфронта пожали мне руку, сказали что-то лестное о моей удаче и выразили надежду вскоре встретиться со мной.

Антон бросил взгляд в мою сторону и усмехнулся. Он был доволен собой, высокими гостями, навестившими его, и горд нашей удачей.

— Как вы себя чувствуете? — набравшись храбрости, спросил я наконец больного.

Губы его чуть шевельнулись, и он прошептал:

— Спасибо.

Многозначительно подняв брови и выдержав эффектную паузу, мой племянник сказал:

— Возвращение к жизни на восьмой минуте после клинической смерти — новый рекорд Федора Ивановича Шубина. Я был уже готов опустить руки, признать, что время упущено, но мне было приказано оставаться на месте, больной должен жить, пробудиться во что бы то ни стало… — Он обвел присутствующих вдохновенным взглядом и продолжал: — Товарищ Шубин доказал, что смерть не так уж кровожадна, она готова на уступки… Лично я полагаю, что смерть только потому безнаказанно торжествует, что мы опускаем руки перед ней… Со смертью надо бороться!..

Когда Антон с почтительным поклоном увел гостей и больного увезли в палату, Надежда Васильевна, молча стоявшая у дверей, обернулась ко мне и спросила:

— Как вам понравилось представление?

Впечатления пережитого не оставили еще меня, и я, не задумываясь, сказал, что начальник повел себя молодцом и честно исполнил свой долг. В нашей удаче немалая доля его заслуги.

Она сделала вид, что согласилась со мной, и промолчала, но неожиданно рассмеялась и с недоброй усмешкой, застывшей на ее лице, проговорила:

— Честно, говорите, исполнил свой долг… Каждый по-своему его выполняет. Вы ничего вокруг себя не видите. Думаете, судьба больного тронула его? Беднягу летчика стало жаль? Какой вы наивный! Для Антона Семеновича карьера всего на свете дороже. Ради нее он заманил вас сюда и неспроста пригласил сегодня начальство. Его потянуло к ордену Красного Знамени.

Мог ли я этому поверить? Ведь он собственную заслугу приписал мне… Я не мог согласиться с Надеждой Васильевной, и все же, когда Антон вернулся, меня прорвало, и я с раздражением спросил:

— Зачем вы пригласили высокое начальство? Почему не предупредили меня?

Он испытующе взглянул на мою помощницу и с видом человека, которому все понятно, усмехнулся.

— Для вашей же пользы. Надо же было заручиться поддержкой санслужбы. У науки нет ног, ее продвигать надо… Мы сегодня не только спасли ваше имя, но и честь фронтового госпиталя. Нашлись добрые люди и донесли, что я из родственных соображений вас приютил. Фронт — не место для экспериментов, тут надо лечить солдат. Я не хотел огорчать вас и решил сам с этой кляузой покончить. Пусть командование знает, кто мы такие и чем занимаемся здесь…

Надежда Васильевна куда-то ушла, и я пожалел, что не мог с ней поспорить. Сказать этой упрямице, что не в ее силах рассорить нас.

Глава четвертая

Мысленно возвращаясь к давно минувшим дням, ставшим источником моих бесконечных страданий, я с горьким чувством вспоминаю Семена Анисимовича Лукина — отца Антона. Судьбе было угодно, чтобы наше школьное знакомство со временем обратилось в крепкую дружбу, и на много лет. Мы потянулись друг к другу с того дня, когда нас усадили на одной нарте. Вначале — школьные друзья, неразлучные в играх, на рыбалке и за библиотечным столом. Затем — студенты-медики, однокурсники, одержимые мечтой продлить жизнь людей, отодвинуть старость. Не сразу и не без споров пришли мы к этой мысли, чтобы тут же во мнениях разойтись.

Мы мало походили друг на друга. Удивительно даже, на чем покоилось наше взаимное расположение. Один сдержанный, уравновешенный, с горячим сердцем, зажатым волей в тиски. Другой — шумный, неугомонный, со страстью, не знающей удержу. Семену Лукичу не было дела до того, что скажут о нем люди, как отнесутся учитель и друзья. Он не останавливался перед тем, чтобы прервать учителя во время урока, изложить ему свой взгляд на события в допетровской Руси, — пусть учитель пеняет на себя, если в его знаниях оказался пробел…

— Где вы подобрали эту ересь? — недоумевает историк. — Я ничего подобного вам не говорил…

Лукин великодушно усмехнется и с непогрешимой уверенностью скажет:

— Не могу с вами согласиться. У меня на этот счет своя точка зрения.

И на чистописание, и на грамматику, и тем более на географию у негр своя точка зрения.

В последнем, восьмом классе интересы молодого упрямца неожиданно перекочевали за пределы школьной программы и, словно новое увлечение заняло все силы его ума, он больше не вступал в пререкания с педагогами.

Виновницей этой перемены была книга под длинным и скучным названием: «О способах охраны и развития народного здравия». В ней подробно описывались те вредные влияния, которые оказывают на человека нездоровый воздух городов, насыщенный дымом и пылью, вода, зараженная фабричными стоками, и мглистые туманы, поглощающие целебное излучение солнца. Увлеченный новой идеей, Лукин со свойственным ему темпераментом в короткое время так тщательно изучил гигиену, что мог бы с успехом сдать экзамен но курсу. Новое увлечение вошло в его жизнь, оттеснило прежние научные интересы, причинило множество хлопот и отравило его существование. Легко ли жить и чувствовать себя счастливым, когда кругом царит произвол, жестокая власть слепой силы…

Он обрушивался на общественные институты человечества и вынуждал меня заглядывать в скорбный лист людских прегрешений. Уверенный в том, что предмет его страсти должен стать моим, он усердно вынуждал меня выслушивать все, что знал об ужасах современной цивилизации.

Лукин был аккуратен и точен, его изложение отличалось математической пунктуальностью. И хронология, и география, и арифметические расчеты исходили из первоисточника. Вынужденный быть готовым отвечать на его вопросы, я старался запоминать как можно больше… Я мог без запинки рассказать, что электростанция, сжигающая полторы тысячи тонн многозольного угля, выбрасывает в атмосферу около ста тонн сернистого газа и триста тонн золы ежедневно. Для вывоза этой золы понадобились бы двадцать железнодорожных вагонов. Неполное сгорание топлива приводит к неслыханному расточительству: в долине Лос-Анжелоса в воздух уходит семь-восемь процентов всего потребляемого бензина, треть нефти и газа и шестьсот тонн окислов азота… Отходы из выхлопных труб автомобилей, копоть, зола, пыль и частицы асфальта, засоряющие воздух, заняли бы в Париже пятнадцать, а в Лондоне — тридцать десятитонных грузовиков в сутки. В центральных кварталах французской столицы можно из каждого квадратного километра атмосферы выделить два килограмма свинца, а из каждого кубического метра — сто пятьдесят миллионов минеральных частиц и до ста тысяч бактерий… Эти химические и минеральные вещества образуют над землей купол высотой до тысячи метров и при сильном тумане в безветренный день губят людей и животных. В пятьдесят втором году нынешнего века такой туман погубил в Лондоне за четыре дня четыре тысячи человек и наполовину отравил многие тысячи других. Пострадало больше людей, чем при эпидемии холеры в шестьдесят шестом году прошлого века. Позднее в Лондоне токсический туман унес еще тысячу жизнен. То же произошло двадцать лет назад в Бельгии. Там туман обошелся стране в семьдесят смертей и несколько тысяч заболевших… Вокруг алюминиевых заводов в Швейцарии в зоне до четырех километров погибла одна треть поголовья скота. То же повторилось в Германии…

Нелегко жить на свете, когда над каждым километром земной поверхности воздух содержит от пяти до двадцати пяти тонн вредных примесей…

Я должен был попять отчаяние Лукина, когда он говорил, что человеку нужно столько же воздуха, сколько и пищи, — один с третью килограмма, не так уж много. Загрязняя атмосферу, люди сами себя умерщвляют. Мы приучились не выбрасывать мусор на улицу, а дым все еще выбрасываем. Воздух, которым мы дышим, не должен быть чем-то вроде помойной ямы… Дурная атмосфера так прочно утвердилась, словно она чистой никогда не была. Люди спят в душных, закупоренных жилищах, развлекаются в плохо вентилируемых театрах и кафе, ездят в непроветриваемых вагонах и автобусах, на работе дышат неполноценным воздухом, а на улице вдыхают вредные вещества, угольную пыль и золу. Так много всего этого в легких человека, как если бы их назначением было не вдыхать кислород, а очищать своим дыханием атмосферу. Легко ли мириться с подобным злом? Каково юному сердцу стерпеть безрассудство?

— Удивительно ли, — жаловался мой друг, — что в дыхательных путях жителей фабрично-заводского района до одного процента угля и до полутора — железа. Вот где наши богатства — в атмосфере! Насыщенная золой и металлом, она закрывает от нас солнце, а без света множатся рахит, туберкулез и малокровие…

Грустные размышления не давали ему покоя, и мне приходилось умиротворять его взбудораженную душу. Я говорил, что таков порядок вещей, — все, что поднялось вверх, должно опуститься на землю. Какой смысл горевать по поводу того, что неминуемо. Пылинке, взлетевшей до семи километров, все равно там не удержаться… Скорбно, конечно, что цивилизация расточительна, с дымом топок уносятся десятки миллионов тонн серной кислоты, угля, свинца и другого добра. Не менее печально, что прекрасные города лишены неба и тонут во мгле, но этому придет конец. Было же такое время, когда от загнивающих стоков воды Темзы темнели, как чернила, и такое от реки исходило зловоние, что парламент прекращал свои заседания. Потомки запомнили акт правительственной комиссии, написанный «чернилами», почерпнутыми из реки, и сожаление комиссии, отмеченное в акте, что она лишена возможности приложить к документу запах воды… Ныне Темза, горячо убеждал я Лукина, чиста и прозрачна, как в дни первоздания…

Судьба Великобритании особенно занимала Лукина. Читая о лондонских туманах, порожденных фабричной индустрией королевства, он с удовольствием вспоминал то счастливое время, когда английский парламент под страхом смерти запрещал жечь уголь в Лондоне, и сетовал на атмосферу столицы, разрушающую монументы и здания старины, не щадя и стен Букингемского замка…

Призывы Лукина водворить порядок в небесах и на земле мало меня волновали. Его возбуждение утомляло меня и каждая новая вспышка гнева раздражала и злила. Особенно донимали меня его нападки на ученых, водворивших в промышленность двигатель внутреннего сгорания. Они должны были предвидеть, к чему это приведет. Широкое применение нефти создает вокруг промыслов и заводов пагубную атмосферу сероводорода и маркаптана. Автомобили загрязняют воздух выхлопными газами и окисью углерода — этим смертельным врагом человека.

Чтобы не ударить лицом в грязь, я на всякий случай все чаще заглядывал на книжную полку Лукина, и не будет преувеличением сказать, что книги эти одинаково честно служили и мне и ему. С завидной самоуверенностью я говорил моему другу:

— Пыль современных городов в основном состоит из минеральных веществ, не столь уж чуждых человеческому организму… Не следует забывать, что мы сами на много десятков процентов состоим из минералов… Нам некуда деться от них, из минерального мира мы пришли и туда же вернемся…

Мой нетерпеливый противник обрывал меня на полуслове, объявлял мои речи профанацией, а я, не без намерения похвастать своими знаниями, продолжал:

— Я знаю, как и ты, что электроцентрали выбрасывают сотни тысяч тонн золы и угля в атмосферу, что в радиусе одного километра выпадает около четырех тысяч тонн золы в месяц, мне также известно, что сернистый газ становится в воздухе серной кислотой, но что значит эта пыль в сравнении с космической, которой в сутки выпадает до ста тысяч тонн… А сколько этого добра наглотаешься в августе, когда Земля проходит через космическое облако пыли, поперечник которого равен семидесяти миллионам километров…

Эти возражения приводили моего друга в бешенство. Он догадывался, что я изучаю гигиену только затем, чтобы противоречить ему, и давал волю своему гневу. Он со сжатыми кулаками подступал ко мне, его худощавое лицо выражало страдание, а глаза искрились ненавистью.

— Ты не смеешь так говорить, — кричал Лукин, — у тебя нет сердца! Ты камень! Людей надо жалеть… Да, да, любить!

Я отвечал ему цитатой, недавно выписанной у Мечникова: «Человек в таком виде, в каком он появился на земле, существо ненормальное, больное…» II еще чье-то высказывание — вроде того, что человек приходит на свет сильно состарившимся… Из того и другого я делал вывод, что лишняя беда не сделает его более несчастным.

Лукин быстро усвоил мою манеру спорить и не без изящества парировал мои щелчки. Желая как-то намекнуть, что в голове у моего друга неладно, я не очень любезно сказал ему: «У деревьев неблагополучие начинается с кроны». На это последовала не менее искусная отповедь: «Зато лишайники сохраняют свою черствую природу и в сухом виде».

Наше состязание все более нравилось мне, и я задался сомнительной целью доказать упрямцу, что ненавистная ему атмосферная пыль не только, не вредит, а даже полезна человеку. В этой неблагодарной задаче меня поддержали те самые книги, которыми так дорожил мой противник.

Время для моей затеи было подобрано неудачно. Мы готовились к выпускным экзаменам, впереди было трудное испытание — сдача математики, которую мы одинаково не любили. День прошел в трудах, и мы сидели, уткнувшись в тригонометрию, когда мне вздумалось подразнить Лукина.

— Ты, конечно, еще передумаешь, — начал я издалека, — и откажешься стать гигиенистом. И пыль, и дым, и отравленные фабричные воды не покажутся тебе столь великим бедствием…

Он презрительно оглядел меня и уткнулся в учебник, не склонный, по-видимому, поддерживать разговор, которому не придавал значения.

— Восставая против пыли в атмосфере, — продолжал я выкладывать второпях заученные доказательства, — ты покушаешься на атрибуты поэзии, на то, что волнует нас с первых дней сознательной жизни… Тебе ли не знать, что пыль, рассеивая солнечный свет, придает небу голубую окраску, ту самую синеву, которой ты недавно посвятил стихотворение…

Он поднялся с твердым намерением уйти, но я насильно удержал его на месте.

— Не спеши, мой друг, тебе придется еще ответить… И утренним и вечерним зорям и сумеркам мы обязаны присутствию пыли в атмосфере… Отражая солнечный свет, она делает переходы от мрака к свету и наоборот постепенными.

Я догадывался, что Лукин всего этого не знал, и, внутренне довольный своим успехом, с неменьшей убежденностью продолжал:

— Без пыли невозможны ни дождь, ни снег, ни туман. Атмосфера, в которой нет железа, меди, кальция, натрия и калия, не оросит землю дождем, и кто знает, не обратит ли ее в пустыню. Дым спасает наши сады от гибели. Пылинки этой ненавистной тебе материн удерживают тепло, излучаемое землей. Дымовой покров вокруг деревьев оберегает их от мороза…

Мой труд не был напрасен. Па этот раз мой друг промолчал и отважился возразить лишь после того, как проверил мои утверждения…

Наши споры но прошли и для меня бесследно. Отбиваться от Лукина становилось все труднее. Мои шутки и остроты начинали мне казаться грубыми и неуместными. Что-то словно во мне поколебалось, я утратил прежнюю уверенность и присутствие духа. Не то чтобы я поверил разглагольствованиям моего друга, что «гигиена — основа человеческого благополучия, его грядущее счастье или гибель». Я понимал важность старания врачей и ученых избавить людей от всякого рода опасностей, но считать охрану водоемов и атмосферного воздуха от загрязнения решающим для грядущих судеб человечества ни в коем случае но соглашался.

Во мне утвердилось убеждение, что счастье живущих и грядущих поколений зависит от того, удастся ли ученым продлить жизнь человека, избавить его от такой случайности, когда из-за гибели органа или сосуда весь организм разделяет их судьбу. Нельзя мириться с тем, чтобы в одной могиле тлели выродившаяся почка и здоровое сердце, не знающее устали. Что сказали бы мы о хозяине, готовом предать мельницу огню из-за того, что жернов пришел в негодность? С той же уверенностью, с какой мы заменяем роговицу глаза, кожу и кости, должны обновляться железы, сосуды и самое сердце.

Мы оказались с моим другом на одной дорожке — оба во власти мечты о человеческом долголетни, но каждый видел ее осуществленной на свой лад, по собственному разумению. Я готов был признать, что гигиенисты займут достойное место среди благодетелен человеческого рода, никто не забудет их самоотверженного труда, но долголетие на земле утвердят другие. Вся надежда на патофизиологов.

Лукин с этим не соглашался. «Искусство продлить жизнь, — цитировал он кого-то, — в том, чтобы ее не сокращать». Нам отпущено природой много лет, никто этого предела не знает. Люди умирают от болезней, от старост» никто еще не умирал…

Мы были еще молоды, предстояли трудные годы университетских занятий, многое в наших представлениях могло еще измениться, время рано или поздно рассудило бы нас. Увы, мой друг, не доверяясь течению времени, втайне надеялся меня обратить и не давал мне покоя. И на первом, и на пятом курсе он с одинаковым усердием следовал своим взглядам и поносил мои. Для него истинным праздником были встречи с санитарными инспекторами. Их рассказы о событиях повседневной практики, об уловках врагов чистоты и порядка, извечной борьбе между блюстителями закона и нарушителями его, наполняли Лукина восторгом. Воодушевленный этими беседами, он метал громы и молнии на головы грязнителей атмосферы, «мракобесов», застилающих дымом солнечный свет, и клятвенно уверял, что доберется до них, дайте ему окончить университет.

Брань и возмущение моего друга не убеждали меня. В древнем мире фабричные трубы не заволакивали небо дымом, не отравляли воздух, водные источники не загрязнялись стоками химических заводов, а средняя длительность человеческой жизни но превышала двадцати лет.

Все изменилось, когда наука разделалась с холерой, оспой и чумой.

Покончив с нарушителями закона — «злейшими врагами прогресса», Лукин принимался за меня. «Жить надо не долго, а разумно, — твердил оп. — В долгой жизни логики нет. Много ли толку в том, что гусь живет до восьмидесяти лет, ворона — до ста, а черепаха — до ста семидесяти пяти?..» На мое возражение, что нельзя человека сопоставлять с пернатыми и пресмыкающимися, он с тем же жаром, не дослушав меня, принимался доказывать, что в долголетии угря до шестидесяти лет, лосося — до ста, а карпа — до двухсот ничего логичного нет. Произвольно истолковав понятие «логики» и не позаботившись о том, чтобы связать разрозненные мысли, он неожиданно заключал, что старость — понятие сугубо условное и наступление ее зависит от условий жизненной обстановки и общественной среды. Там, где ничто не препятствует нормальному развитию, человек может прожить и до полутораста лет…

Много времени спустя, вспоминая эти слова, я думал, что мой друг не учел безрассудной молодости, которая кует свою старость. Кто остановит неопытную юность и научит ее щадить свое будущее?..

Отличительной особенностью мышления Лукина было его безразличие к законам логики. Увлеченный картиной, нарисованной фантазией, он забывал, что «в долгой, жизни логики нет», и мог тут же с восторгом заговорить о старости, извечном источнике мудрости. До чего старость хороша и плодотворна! Гете завершил последнюю, часть «Фауста» восьмидесяти трех лет, Верди «Фальстафа» — на восемьдесят четвертом году. Два года спустя он написал партитуру «Те деум». Микеланджело восьмидесяти лет продолжал еще трудиться над скульптурным украшением собора Петра в Риме, а Софокл восьмидесяти трех нашел в себе силы организовать оборону Афин… Шесть лет спустя великий драматург написал «Эдипа в Колоне». Всех превзошел бессмертный Тициан, написавший картину «Битва при Лепанто» в возрасте девяноста пяти лот, а девяноста семи трудившийся над шедевром «Снятие с креста».

Я охотно подсказал тогда Лукину и другие имена великих стариков. Восьмидесяти лет жили и трудились Тениссон, Вольтер, Гюго, Толстой, Ньютон, Вирхов, Кант, Платон, а Гумбольдт, Уоллес, Фабр и Беккерель прожили все девяносто…

— Нет ни одного примера того, — торжественно провозгласил он, — чтобы какой-нибудь лентяй дожил до преклонных лет.

Пришло и мое время заговорить. Вот уж когда я заставлю этого болтуна замолчать!

— Природа держится другого взгляда, — возразил я, — жаба может прожить не меньше лошади, а соловей столько же, сколько корова.

За этим коротким и, как мне казалось, серьезным возражением последовали другие, которые моему другу запомнились надолго.

— Есть еще одна категория замечательных людей. Наука не. могла им помочь, и они не дожили до преклонного возраста. Не только условиями среды, но и врожденными пороками организма объясняет история, почему эти люди ушли рано из жизни. Меньше тридцати восьми лет прожили: Рафаэль, Шуберт, Шопен, Мендельсон, Моцарт, Бизе, Добролюбов, Кольцов, Никитин, Ван Гог, Свердлов, физик Герц и многие десятки и сотни им подобных… Меньше сорока двух лет прожили: Ковалевская, Миклухо-Маклай, Мусоргский, Мирабо. Список этот мог бы пополниться именами Канта и Дарвина, слывших в детстве весьма болезненными детьми… Твоими средствами, Семен, ты не продлил бы ни одной из этих жизней, я бы моими продлил их век.

Удивительно, до чего непоследователен был этот человек, до чего упрям и несговорчив!

Студентом третьего курса я встретил девушку и полюбил ее. Нежное чувство сделало меня счастливым и немного сентиментальным. Я говорил о моей возлюбленной, как о совершеннейшем создании и уверял моего друга, что она единственная в своем роде. Лукин отвечал на это насмешкой и с видом бывалого человека, убеждения которого нерушимы, повторял:

— Не говори мне о девушках, они не так разнообразны, как тебе это кажется. Знать одну достаточно, чтобы знать всех.

Я рассказывал о ее успехах, о таланте, которого не увидеть нельзя, а он с пренебрежительной уверенностью твердил, что женщине чужда гениальность, она жаждет побед, но не мечтает о бессмертии. Она все упростит, возвышенное низведет на грешную землю, религию обратит и суеверие, торжественный обряд — в пустую церемонию, а общественное дело — в тиранический этикет.

Эти мысли не казались мне столь замечательными, чтобы интересоваться их происхождением. Почему бы этим круглым, невразумительным идеям не принадлежать Лукину? Однако суждения моего друга становились невыносимыми, а однажды он позволил себе обидеть девушку, которую не знал, и я решил с ним поквитаться.

— Когда ты успел это надумать, уж не Отто ли Вейнингер тебя учил?

Лукин, не смущаясь, простодушно ответил:

— Я вычитал эти мысли у солидного ученого и совершенно согласен с ним.

Лукин не уставал меня удивлять. Познакомившись как-то с сестрой моей возлюбленной, он с первого же взгляда влюбился в нее. Его ухаживания за своей будущей женой были не менее бурны, чем восторги по адресу будущей профессии. Вряд ли жертва его любви могла под ураганом признаний и восторгов отдать себе отчет в собственных чувствах. Сомнительно также, оставалось ли у него время об этом спросить… Его избранница, крупная, краснощекая девушка, плотного и крепкого сложения, была на целую голову выше его и рядом с ней он, бледный, худой, низкорослый, с впалой грудью, скорей являл собой свидетельство несовершенства мужской, отнюдь не женской породы. Вряд ли он и это замечал; сопровождая свою возлюбленную по улицам города, он, согреваемый сознанием собственного превосходства, держался прямо и выглядел счастливым и самодовольным.

Теперь, когда сердце моего друга будоражили нежные чувства, я стал невольным свидетелем нового потока страстных речей. Я должен был поверить, что духовный облик его избранницы ничем не отличается от облика героинь тургеневских романов. Та же мягкость, наивность и то же благородство. Только в этом очаровательном и высоконравственном сообществе он видел девушек, достойных стать рядом с его будущей женой.

Когда литературные экскурсы Лукина достигли предела, чудесные прообразы его возлюбленной — Вера из «Обрыва», Анна Каренина, Офелия — остались позади и на очередь встала несчастная Джульетта, я с притворным спокойствием, которое сделало бы честь Порфирию из «Преступления и наказания», сказал:

— Ты напрасно свои представления о женщине черпаешь из поэзии и романов… Художники пера не были до конца искренними… Женский образ в литературе не простое жизненное изображение, а продукт мужского воображения, разогретого чувственностью.

Во всех этих фразах не было ни слова, принадлежащего мне. Я впервые их услышал от самого Лукина, который в свою очередь воспринял эту премудрость из чужого источника.

Поглощенный собой, мой друг не уловил в моем голо-се нотки иронии и не узнал в моей речи собственной философии, недавно лишь преподанной мне. Оп с прежней уверенностью продолжал живописать и попутно сравнивать духовный облик его возлюбленной с Джульеттой.

— Я не стал бы так далеко заглядывать в прошлое, — с той же уравновешенной сдержанностью продолжал я, предвкушая близкую развязку, — в литературе всех времен и народов женщина представлена такой, какой она кажется влюбленному энтузиасту. Объясняется это тем, что поэзия вначале культивировалась одними мужчинами. Если бы женщины зачинали лирическую и эпическую поэзию, образ их сестер создавался бы более беспристрастно и был бы довольно-таки бесцветным. Сейчас, когда женщины рисуют образ себе подобных, они повторяют традиционный портрет, придуманный мужчинами…

Лукин узнал афоризмы, некогда обращенные им против меня, вспомнил источник, откуда они были почерпнуты, но не растерялся.

— Нет правила без исключения, — с вдохновенной уверенностью проговорил он.

Я мог бы ему возразить, что каждый мужчина влюбляется в исключение, но предпочел смолчать.

Мы окончили с Лукиным университет, поженились на сестрах и последовали каждый своим путем; я изучал физиологические процессы в больном организме, познавал закономерности, с которыми намеревался вести борьбу, а мой друг занял должность санитарного инспектора. Три года его не было у нас в городе, он где-то работал, переходил с места на место и, судя по его письмам, вел с кем-то непрерывную войну.

Первое же столкновение с главным врачом санитарно-эпидемиологической станции привело к тому, что Лукина из города перевели в глухое местечко, примечательное своей многоводной рекой и крупной льноткацкой фабрикой.

Спор носил чисто теоретический характер, и вольно было главврачу обидеться. На станции полагали, что, пока население на болезни не жалуется, а больничные врачи не находят их, пет оснований для тревоги. Лукин утверждал, что больные слишком поздно узнают о своей болезни, а врачи лишь тогда обнаруживают ее, когда в здоровье наступили серьезные изменения. Физиологическими и биохимическими исследованиями следует научиться ограждать здоровье людей. В подтверждение Лукин проделал опыт, который окончательно погубил его репутацию.

Эта история началась с ничтожно малого: молодой санинспектор усомнился в том, что выброшенный в воздух кварц при сжигании угля в распыленном состоянии безвреден для населения. Все справочники свидетельствовали, что кварц выходит из печен в связанном состоянии, а Лукин утверждал, что этот силикат свободно разносится ветром и отлагается в легких детей. Дотошный инспектор настоял, чтобы районные врачи обследовали школьников, живущих вокруг электроцентрали, и сумел доказать свою правоту. Результаты были неутешительные для эпидемиологической станции и роковые для Лукина…

На новом месте разногласия между инспектором и директором химического завода носили вначале деловой и даже спокойный характер. У каждого были свои заботы и готовность друг другу помочь. Одному хотелось сохранить реку в чистоте, отвести фабричные воды от источника питьевой воды. Другой желал того же, но считал сточные воды чистыми, загрязнения незначительными и в доказательство ссылался на самочувствие рыб. Директор утверждал, что они благополучно живут и размножаются, никто не видел ни единого лещика больным. Беспечный директор! Как можно в век химии и иммунологии состояние рыб объявлять мерилом человеческого благополучия…

— Рыба рыбе рознь, — возражал санитарный инспектор, — одна и та же концентрация аммиака в воде не вредит вьюну и пагубна для окуня, а раствор меди в двадцать раз токсичней для карася, чем для шиповки. Рыбы по-разному воспринимают загрязненную воду, а вы по их самочувствию предлагаете судить о пригодности воды для людей…

Заместитель директора по хозяйству и снабжению пригласил непокладистого инспектора к себе, уставил стол отменными закусками, вином и с видом человека, которому не впервые улаживать деликатные дела, сказал:

— Угощайтесь, мой друг, после сладкого вина легче договориться.

Лукин бесстрастно оглядел дородную фигуру заместителя, подумал что-то нелестное о его багровом носе с лиловыми прожилками и сказал:

— В одном из городков недалеко отсюда каждый год умирало три-четыре человека от брюшного тифа. Нужен был водопровод, а такие, как вы, не давали моим бумагам хода. Я перессорился со всеми, но своего добился — с тех пор никто там не умирает от тифа. Теперь я каждый год говорю себе: «Еще четыре жизни спасены… Четыре человека будут жить потому, что я не уступил негодяям…» Вот и все, до свидания.

Он повернулся и, хлопнув дверью, вышел.

За три года мой друг переменил пять мест. Его не увольняли, перемещения мотивировались целесообразностью и не отражались на течении его служебного стажа.

Трения начинались по самым различным причинам, но, как правило, завершались одинаково. Так, на заводе, выплавляющем никель, внимание инспектора было обращено на металлическую пыль в атмосфере. Уж слишком много было ее. Лукин предложил построить установку для сбора дорогостоящей пыли. Главный инженер охотно согласился, у него и материал, и люди подобраны, с никелевой пылью в мае будет покончено. В мае он поклялся, что управится к июлю, в августе дал слово закончить к октябрю, а в сентябре уже было не до того — металл, осевший на литейную, проломил своей тяжестью крышу.

Лукин потребовал, чтобы виновных привлекли к суду.

— Кого вы имеете в виду? — спросил главный инженер.

— Вас, — спокойно ответил инспектор.

— Может быть, снизойдете, смените гнев на милость, — посмеялся инженер, — ведь вы у нас не первый такой прыткий.

— Вы оплатите расходы по ремонту крыши из собственных средств, — заявил Лукин. — Это мое последнее условие.

Он сумел настоять на своем и был благополучно перемещен в район крупной теплоэлектроцентрали. Там ему снова не повезло.

Никто не мог предвидеть того, что произошло. Новый инспектор быстро отличился, и его удостоили наград и похвал. Газета назвала его деятельность подвигом и на видном месте поместила портрет Лукина. Как не отличить инспектора, избавившего население от вредных окислов азота, которыми один из заводов усердно насыщал атмосферу? Тем более примечательно это событие, что «подвиг» одинаково удовлетворил всех. Инспектору рукоплескали заводоуправление, ученые института и механизаторы предприятия, которые за пять лет не удосужились подумать о том, как скверно они обходятся с населением. Своей удачей инспектор был обязан тому, что изменил правилу беспокоить дирекцию завода. Он так долго и усердно сводил химиков института с механизаторами завода, пока на свет не явился аппарат для поглощения окислов азота. Газы, вредившие здоровью населения, стали приносить заводу доход.

Теплоэлектроцентраль в том районе, где находился Лукин, была первоклассным предприятием. Из сотен тонн золы, выбрасываемых им в сутки, ни пылинки не угождало в атмосферу. Механизмы собирали летучие вещества и осаждали их на земле. Горы золы росли, ширились и выходили за пределы станции, наполняли бункера, и это омрачало душу санитарного инспектора. Лукин напомнил дирекции, что зола по проекту должна сплавляться по каналам в овраги или низовья реки. На это давно отпущены средства, следовало бы ускорить строительство. Ему объяснили, что капитальные работы в настоящее время невозможны, а зола будет вывезена в ближайшие дни. Ни в ближайшие, ни в последующие положение вещей но изменилось. Инспектор стал настойчив и непримирим. Ему напомнили, что долг советского инспектора — считаться с интересами народного хозяйства, от наивного безрассудства до политической ошибки — один шаг.

Инспектору уступили. Зола в бункерах и в кучах начала таять, словно ее в самом деле куда-то вывозили, а с атмосферой тем временем что-то случилось. Она все больше и больше загрязнялась. Заподозрив неладное, Лукин стал следить за работой золоуловителя. Дни и ночи он из укрытия наблюдал за всем, что творилось вокруг электростанции. То, что инспектор увидел, поразило его в самое сердце: на третий день после полуночи чья-то рука повернула механизмы, отсасывающие золу, и сотни тонн ее из бункера полетели в воздух. То, что установка накопляла за день, рассеивалось ночью над жилищами людей.

Возложив на следственные власти разбор нечестного дела и распрощавшись с друзьями и недругами, Лукин вернулся в Москву. Директор теплоцентрали, прощаясь с отважным инспектором, сказал:

— Всем вы хороши, забываете только, что пятилетку выполнять — не орехи щелкать.

— А вы научитесь щелкать, не кусая людей, — ответил инспектор.

Наша встреча с Лукиным была трогательна. Он много рассказывал о минувших годах, стучал кулаками по столу, кого-то проклинал и называл друзей и недругов по фамилии, упуская из виду, что я слышу их впервые. Просидев три часа, он так и не спросил о моем здоровье и чем я был занят эти годы. Не то чтобы ему это было безразлично — он искрение меня любил и порадовался бы моим успехам, но его сердце, преисполненное печали и тревог, ничего больше не вмещало…

Лукин за эти годы почти не изменился. Он по-прежнему носил старомодного покроя толстовки, френч и пальто фасона реглан, которые не старились на нем. Голову его украшал темный берет, сдвинутый набок, придававший его маленькому росту и нескладной фигуре карикатурность, которую усиливал объемистый портфель, не умещавшийся под мышкой правой руки. С ним Лукин не расставался ни на минуту. Его содержимое: законодательные акты и приказы правительства, связанные с деятельностью санитарной инспекции, всегда могли понадобиться. В отдельной папке были вырезки из газет на самые различные темы: административные распоряжения, судебные отчеты, приказы о перемещении и увольнении нарушителей правил санитарной охраны. В нужных случаях бумаги извлекались на свет, чтобы служить напоминанием, а то и суровым предупреждением…

Не изменился и круг его интересов. Он мог подолгу рассказывать о хлебопекарнях, выпускающих недопеченный хлеб, об общественных уборных — рассадниках грязи и болезней и о нарушителях закона, повинных в этих грехах. Он был по-прежнему уверен, что будущее человечества — в руках санитарной инспекции и, когда люди поймут, что значат для человека незагрязненный воздух и чистая вода, наступит эра благополучия и долголетия…

Новым в поведении Лукина была странная подозрительность, которой он не скрывал, склонность видеть во всем тайную цель, за каждым намерением — нечто недоброе, противозаконное. У него появилась манера, лукаво усмехаясь, прикрывать один глаз и недоверчиво качать головою. Миновало то время, когда его простодушие служило на пользу врагам порядка. Его теперь не проведешь. Кто еще так знает человеческую натуру, как он! У него и собственных наблюдений, и примеров людской недобросовестности накопилось немало. Любители беззакония не смеют на глаза ему показаться.

Еще была новой его странная манера до всего дознаваться, нужное и ненужное выспрашивать до конца. Скажи ему, как и почему, еще и еще раз… Расспросы напоминали дознание следователя, исполненного рвения добраться до истины во что бы то ни стало…

— Ты слишком дотошный, — сказал я однажды ему, — всех допрашиваешь, никому не веришь, должно быть, не доверяешь и самому себе…

Он попробовал оправдаться, но вышло неубедительно, неудачно:

— В нашем деле иначе нельзя, — уверял он меня. — Вот тебе пример. Жильцы нового дома жалуются на тошноту, головную боль и раздражение в горле. Все это похоже на отравление. Но где корень зла и как его извлечь? Врачи прописывают лекарства, домоуправление сочувственно пожимает плечами, виноватых нет. Решать приходится санитарному инспектору. Изволь отвечать — на то тебя и поставили. Лазаешь по квартирам, чердакам, опрашиваешь кого попало, суешь всюду свой нос, а народ тем временем болеет. Начинаю каждые полчаса брать пробы воздуха и проверять их в лаборатории. Бросается мне в глаза, что в часы чистки котлов вредные газы в квартирах нарастают… Сунулся к Истопникам — отрицают, ничего подобного. Толкаюсь по дому, расспрашиваю, сопоставляю и нахожу, что в квартирах, расположенных над котельным помещением, окиси углерода и сернистого газа больше, чем в других — в стороне от котельной. Как не быть дотошным и не дознаваться до конца…

Все эти странности беспокойной натуры Лукина не могли поколебать моей привязанности к нему. Я по-прежнему его любил и был рад его возвращению в Москву.

Много раз спрашивал я себя: что привлекает меня в этом упрямом и взбалмошном человеке? Неужели одни воспоминания детства, память о годах, проведенных на школьной скамье? Способно ли это согревать нас всю жизнь? Круг знаний моего друга и проблемы гигиены ire занимали меня, ничем другим Лукин замечателен не был. Будущее нашей науки мы понимали по-разному, ни во вкусах, ни во взглядах на искусство и литературу но сходились. И характером, и привычками, и личными склонностями были слишком различны. Что же все-таки сближало нас?

Лукин был добр и доброту эту охотно расточал. Чужие страдания беспокоили его и легко выводили из равновесия. Не всегда удачно, но неизменно искренне трудился он на благо людей. Люди тянулись к нему, профессия это чувство обострила, насытила подозрениями, и ему начинало казаться, что кругом бытует лишь горе и несчастье. Заботы о других не оставляли ему времени подумать о себе.

— Такой уж я человек, — виновато улыбаясь, признавался он, — ничто меня не радует, пи к чему другому не влечет, слишком много беззакония и непорядков. Не о себе, о других думать надо… Помогу человеку, успокою беднягу, и легче у меня станет на душе.

Эта безудержная доброта и трогала, и служила мне невольным упреком. Я не был чужд состраданию, чужие печали трогали и не оставляли меня равнодушным, но выражать эти чувства было несвойственно мне. Замкнутые в недрах моего существа, они перегорали, оставляя не жар, а пепел. Горячий и шумный Лукин, насыщенный огнем, отогревая меня, давал выход моим чувствам. При нем я оживал, становился веселым, и отголосок этой радости слышался в музыке, к которой я и мой друг одинаково были склонны. Я садился за рояль, он брал в руки скрипку, и в наших сердцах наступали мир и согласие. Страсть Лукина, неистовая, теплая, далеко отодвигала прежние нелады, мы были счастливы, потому что были друг другу нужны…

Последующие несчастья Лукина еще больше сблизили нас. Умерла его жена, оставив шестилетнего Антона. Вторая жена, Вера Петровна, в прошлом гигиенистка, доброе, но крайне суматошное создание, не заменила ему утраты. Но утешил и сын. Его беспринципность и слабоволие, готовность приспособляться ко всякой обстановке любой ценой причиняли Лукину страдания. Претило легкомыслие Антона, нелюбовь его к науке и чрезмерная склонность к вину.

— Жизнь нам дана, — поучал он отца, — один только раз, и провести ее надо умело… Ты, надеюсь, догадываешься, кто из нас прав.

Сын смеялся над привычками и привязанностями отца, над его режимом жизни, питания и отдыха.

— Ведь это значит нагружать себя скучнейшими обязанностями. Ухаживать за жизнью, как за красной девицей. Кому она такая нужна? Стоит ли ради этого жить?

— Ради чего тебе жить, — отвечал Лукин, — сама жизнь покажет. Тебе надо призадуматься над тем — чем жить?

Отца не радовала карьера сына. Он считал, что она добыта нечестным путем и не принесет ему счастья. К этому присоединялось горькое опасение, что, узнав ближе Антона, я отвернусь от пего. Где-то в душе отца теплилась надежда, что сын опомнится и станет со временем достойным человеком.

Антон вернулся с фронта с женой Анастасией Ивановной, маленькой, пухлой и злобной женщиной. Лукин сразу же ее невзлюбил. «Не подруга она ему, — сказал он мне, — такая на ноги мужа не поставит, не поможет стряхнуть с себя дурное и выйти в люди». Надежд на сына стало меньше, и измученное сердце отца находило в нашей дружбе единственное утешение.

Глава пятая

Смерть Антона незримой тяжестью легла на плечи Лукина, ссутулила некогда сильную прямую спину и посеребрила густую шапку волос на голове. Стояла теплая весна, и ночью и днем ни малейшей прохлады, ни дуновения ветерка, а его познабливало, и он поверх полотняной толстовки надевал шерстяной свитер, доживающий десятый год у бережливого хозяина. Оп по-прежнему навещал меня, приходил вечерами, бесшумно усаживался в свое излюбленое кресло в столовой, раскрывал портфель и, уткнувшись в бумаги, подолгу молчал. Наши разговоры утратили прежнюю живость, шумные споры уступили место однообразным беседам о незначительных событиях дня. С чего бы мы ни начинали, кончалось одним и тем же. Мы с грустью вспоминали постигшее пас несчастье и в выражениях, ставших для нас привычными, сожалели о случившемся. Забыв все дурное, все скверное, что не красило Антона, отец перечислял душевные качества сына, в которые сам уверовал с той поры, как стал их перечислять.

— Признаюсь, Федор, — говорил он мне, — я люблю его сейчас больше, чем при жизни. Ведь он был уже на верном пути, еще месяц-другой, и никто бы Антона не узнал… Могло ли быть иначе, ведь он находился возле тебя, как было мне не надеяться? Ты не представляешь себе, как обрадовал меня Антон, когда, вернувшись с войны, сразу же пошел в твою лабораторию… «Не тужи, Семен Анисимович, — сказал я себе, — твой сын в верных руках…»

И этот прекрасный, многообещающий молодой человек ушел из жизни, вернее, изгнан без всякой вины с его стороны. Как сказано в одной замечательной книге: «Жертва в могиле, а его мучители торжествуют победу».

Туманные рассуждения о попранной справедливости и несчастной жертве, которая предвидела свой печальный конец, завершались обычно просьбой еще раз повторить, «как это все-таки случилось».

— Ты не вправе отказать мне, — с дружеской предупредительностью, которая вместе с тем означала, что никто не позволит мне уклониться от долга быть откровенным с несчастным отцом, просил он, — я никак не пойму, кто в конце концов толкнул его на гибель… С моей памятью творится неладное, я стал все забывать.

Напрасно сетовал он на память. Просьба повторялась не в первый раз, и, каким бы ни был мой рассказ, Лукину он неизменно внушал подозрения. Ему и то и другое не по нутру. Так не может быть, уж очень это все на правду непохоже. Ему доставляло удовольствие мучить меня; издеваться надо мной стало для него потребностью.

Выслушав мой рассказ, Лукин обычно окидывал меня недоверчивым взглядом и, прищурив один глаз, начинал что-то в памяти прикидывать. Оп быстро находил несоответствие между версиями, изложенными в разное время, и на эту тему завязывался мучительный разговор. Сейчас он, кажется, снова что-то нашел, и обсуждение грозило затянуться.

— Ты раньше говорил другое, — не сетуя больше на свою память, быстро вспомнил Лукин. — Впервые слышу, что ты поддразнивал Антона и даже дал ему понюхать отраву… Спасибо, что не забыл племяннику объяснить, чем пахнет твое заветное лекарство…

Я действительно прежде этого не говорил. Было стыдно сознаться в нелепой затее, стоившей Антону жизни. Хорошо еще, что я не проговорился о другом, не обронил тех слов, которые по сей день не дают мне покоя… Я сказал тогда Антону: «Поставим нектар на место, на вторую полку, в самый угол налево…» Именно на вторую полку… А что если я сгоряча вместо второй указал на третью, где стояла синильная кислота?.. Сказать больному, что лекарство пахнет миндалем — запахом убийственного яда, и направить его руку к отраве — это ли не значит его убить?

Я промолчал. Лукин вплотную придвинулся ко мне, прищуренный глаз издевался, а открытый стал еще острей. Я чувствовал себя так, словно меня загнали в тесный угол и я бессилен тронуться с места.

— Ты, может быть, еще что-нибудь упустил? Говори, не прячься.

Допрос утомил меня, я встал, чтобы избавиться от мучительной близости моего друга, и твердо произнес:

— Я все рассказал. Прятаться не от кого и незачем.

— И не стыдно было тебе над человеком глумиться? Сулить, чего нет, толкать на крайность родного человека… Души в тебе нет!

Примерно то же самое говорил он в прошлый и в позапрошлый раз. С той же интонацией и с тем же укоризненным покачиванием головы.

Помолчав немного, Лукин вдруг вспомнил об аспиранте Бурсове и спросил:

— Говорят, что и он был при этом.

Я вспомнил невинный взгляд Бурсова, его смущенный вид, когда он твердил: «Меня не было здесь… О вашем разговоре с Антоном Семеновичем я слышу впервые», — и не нашел в себе сил сказать правду:

Не помню… Возможно, и был… — пробормотал я.

— А он заявляет, что не был, — сразу же огорошил меня Лукин, — кому из вас верить? И Надежда Васильевна, скажешь, не была там?

Ее действительно не было. Неужели придется снова солгать?

Она уверяет, что находилась в то время в лаборатории. Не поддержать ее — значит изобличить во лжи, бросить тень на ее доброе имя… Я не мог так поступить с человеком, который взял на себя чужую ошибку, из жалости ко мне взвалил на себя мой грех… Я совершенно искрение рассердился на своего мучителя:

— Ты задаешь этот вопрос уже в десятый раз. У тебя нет оснований ей не верить… Довольно об этом, поговорим о другом.

Предложение переменить разговор усиливает его недоверие, и он сразу меняется. Его добрые глаза темнеют, на лбу появляются морщины:

— Скажи мне, прошу тебя, — со странной усмешкой спрашивает он, — кого ты выручаешь, себя или других?

Его подозрения оскорбляют меня. Я чувствую, что моего терпения надолго не хватит. Уймется ли наконец этот несносный человек?

— Я никого не выручаю, моя совесть чиста, — через силу отвечаю я. — Я не хотел смерти Антона…

В эту минуту я действительно уверен, что никого не выручаю, верю в собственную невиновность и готов всячески отстаивать свою правоту. Лукин жестом нетерпения обрывает меня, его губы скривились в недобрую усмешку. Я не обольщаюсь, меня ждут горькие упреки, а возможно, и такое, о чем подумать страшно.

— Ты желал смерти Антона и не раз сознавался, что временами был готов его убить. Ты ненавидел моего сына, тогда как он горячо тебя любил. Нет таких бранных слов, обид и оскорблений, которыми ты не поносил его. Оставить лабораторию он не решался и советов моих слушать не хотел. «Я только тогда уважаю себя и бываю счастлив, — говорил Антон, — когда работаю с ним… От его близости я становлюсь и лучше и умнее… Надо же было мне родиться посредственностью! — жаловался он. — Рядом с ним мне начинает казаться, что и я смогу делать глубокие обобщения, и светлое начало его дарования перейдет ко мне…»

II я мог бы вспомнить нечто подобное. Придет, бывало, Антон, тусклый и бледный после ночи, проведенной без сна, от прокуренной одежды несет одуряющим запахом табака, в глазах — затаенная боль. Он вернулся с попойки, устал и мечтает о творческой работе.

— Обрадуйте меня, дядя, — скажет он, — мне тошно…

Он тосковал по радостям наших страстных исканий, приходил с надеждой, чтобы после первых же неудач и сомнений вернуться в свой мир. Он но мог с ним расстаться, не мог забыть. Его натура не мирилась с неверными огоньками на далеком трудном пути. Что значили наши бедные удачи в сравнении с событиями на зеленых просторах бильярдного ноля!

От этих воспоминаний и допросов Лукина мне становилось душно. Я задыхался от волнения, и были минуты, когда мне казалось, что я задохнусь. Настежь раскрытые окна не насыщали меня воздухом, я выбегал из дома и блуждал по улицам города, пока в моем сердце не наступал покой.

В одной из таких схваток Лукин вдруг спросил меня:

— Не кажется ли тебе, Федор, что Надежда Васильевна могла бы многое нам рассказать. Она знает больше, чем мы с тобой.

Это была его выдумка, новый повод завести неприятный для меня разговор.

Я ответил ему усмешкой, смысл которой он прекрасно понимал, и все-таки я подумал, что недурно бы объясниться с Надеждой Васильевной — со дня смерти Антона мы ни разу об этом не говорили.

Так проходили наши вечерние беседы. Мой друг не спрашивал, чем я занят, и о себе ничего не говорил. Прежде, бывало, его экскурсы в гигиену мало трогали меня, а сопровождающие их выкрики, гневные протесты и вопли утомляли. Теперь этого мне недоставало, интересы моего друга были мне ближе, чем я полагал. Я не мог отделаться от чувства, знакомого тем, кого лишили доверия, давно ставшего привычным.

Когда Лукин наконец заговорил о себе, речи его больше удивили, чем обрадовали меня. С какой-то странной нарочитостью он коллекционировал все дурное и мрачное из своей практики. Я должен был вместе с ним ужасаться и проклинать несовершенные институты человечества. Многое из того, что я слышал от Лукина, было мне давно известно, и он напрасно старался так обстоятельно все объяснять. К чему мне знать и помнить, что автомобильный транспорт в минувшем году убил на земле тридцать пять тысяч пешеходов и ранил свыше полумиллиона; что на каждые сто миллионов километров автомобильного пробега в среднем приходится убитых: в Западной Европе — восемнадцать, а в Соединенных Штатах — менее пяти; что летучая зола вызывает в промышленных центрах от тридцати до шестидесяти процентов глазных заболеваний. Лукин не жалел доказательств, что печальная слава золы — не досужая выдумка. Едва переступив порог дома, он спешил вытереть лоб, и я мог наглядно убедиться, что поверхность ватки заметно темнела.

— Это частицы угля и выхлопных газов, — с самым серьезным видом поучал меня мой друг, — к которым примешались минеральная пыль и микробы…

В другой раз я от него узнал, что радиоактивная пыль, образующаяся после испытания ядерного оружия, увлекаемая' облаками пыли в стратосферу, будет выпадать на землю в продолжение Многих лет… За этой утешительной вестью следовала другая, давно известная из курса фельдшерской школы, — что дым содержит вещества, способные вызвать раковую болезнь, и существует зависимость между степенью загрязнения воздуха городов и заболеванием раком желудка.

Вслушиваясь в печальные рассказы Лукина, я с грустью вспоминал его прежние работы, о которых он так много и хорошо говорил. Запомнилась его мысль оградить от вредных газов фруктовые деревья, травы и овощные культуры. Зеленые растения, как известно, поглощают из воздуха сернистый газ в виде сульфатов, свинец, фтор и мышьяк и накапливают эти вещества в своих тканях. От ядовитых трав и плодов болеют люди и скот. Молоко кормящих матерей становится вредным и даже опасным для детей. Лукин добивался признания, что допускаемая законом и нормами концентрация газов в воздухе велика, заинтересовал своими материалами ученых, и заводам пришлось сократить выпуск вредных газов в атмосферу. Я не мог не сказать тогда Лукину:

— Ты истинный друг народа, и я горжусь дружбой с тобой.

Еще одна благодатная мысль осенила его и привела к успеху. Он увлекся идеей очищать воздух вокруг заводов пылезащитной полосой деревьев. Задерживая скорость ветра, зеленые насаждения принимают на себя выпадающие из воздуха пылинки. Ценой собственного загрязнения растительный покров очищает воздух от газов и золы. Городские власти и заводоуправления осуществили проект, и счастливый Лукин, чуть сгущая краски, считал эти нововведения «залогом долголетия» человека.

— Это только начало, — со свойственной ему страстью уверял он меня, — вокруг Красноуральского медеплавильного завода высыхают деревья, от сернистых газов желтеют леса. Всему этому скоро придет конец. Есть еще санитарная инспекция на свете: и газы отведем, и деревья посадим.

Со смертью Антона характер моего друга круто изменился. И в отношении к своей работе, и в обращении с людьми, и в своеобразном понимании долга Лукина было не узнать. Словно охваченный безумием, он все силы ума напрягал, чтобы всюду находить и раскрывать преступления. С жестокой беспощадностью к себе и другим он упивался чужими ошибками, малейшим промахом, всем тем, что прежде рождало в нем сочувствие и сожаление. От бессонных ночей и непрерывной работы он исхудал, щеки ввалились, лицо стало бледно-восковым. Только но меркли глаза, готовые вспыхнуть недобрым огоньком. Присмирел Лукин, притих, но только для вида. Внутри клокотало безумное желание припереть всех к стене, посмеяться, чужим горем облегчить свою душу.

Случилось, что на сажевом заводе дымоходную трубу нарастили. Чем выше дымоход, тем больше скорость ветра и тем дальше струю дыма уносит прочь. Похвалить бы людей за доброе дело, а Лукин вздумал акты писать. «Мыслить надо диалектично, — поучал он меня, — в одном случае высокая труба — благодать, а в другом — несчастье. Дым прежде стелился вокруг заводского двора и но доходил до рабочего поселка — высокий холм его защищал. Реальная обстановка требует, чтобы трубу укоротили».

Я призвал его к благоразумию. Нельзя требовать невозможного, условия производства не позволяют это делать… Никто с ним не согласится.

Он осыпал меня возражениями, в которых не было ни следа логики. Все его доказательства были рассчитаны на человека, одинаково незнакомого как с гигиеной, так и с техникой.

— Ты будешь мне говорить о неизбежных и законом допущенных загрязнениях воздуха, — с несвойственной ему сдержанностью в сочетании с воинственной ноткой, более рассчитанной на войну, чем на примирение, отвечал он. — Закон имеет в виду обстановку, в которой здоровые и сильные мужчины пребывают не больше семи часов в сутки. Ты же хочешь в этой ядовитой атмосфере выдерживать женщин, детей и больных стариков круглые сутки, всю жизнь.

— Опомнись, что ты мелешь, — взмолился я, — сажа не вредит здоровью людей. При чем здесь «ядовитая атмосфера»? Кто доказал, что всякие отклонения от среднего состава воздуха вредны или гибельны для человека? Нашему организму не так уж чужды химические элементы и ядовитые соединения. В них, как тебе известно, нуждаются наши ткани, без них страдает обмен веществ… В соках и клетках человека ты найдешь и мышьяк, и свинец, и ртуть…

В выражении его лица я не увидел ни смущения, пи раскаяния. Он с вызывающим видом ухмыльнулся и сказал:

— Из-за сажи невозможно форточку открыть, вывесить белье для сушки.

Ничего больше он прибавить не мог…

С той же ожесточенностью и неуступчивой решимостью он завел бессмысленную тяжбу с директорами парфюмерной и кондитерской фабрик. Ему удалось в эту историю втравить начальника санитарно-эпидемиологической станции и некоторых специалистов. Кто-то ему пожаловался или сам он пришел к мысли, что запахи духов и кондитерских изделий неприятно влияют на самочувствие населения. Так как, согласно требованиям гигиены, в воздухе не должно быть посторонних запахов, следовало, по мысли Лукина, принять срочные меры. Он грозил спор довести до Совета Министров. На возражения, что к запахам привыкают, он заявлял, что привыкание — симптом хронического отравления, и пренебрегать им нельзя…

Человек этот сошел с ума, он находил угрозу человеческому благополучию там, где ее нет и быть но могло. Что за причуда всех клевать, нужно, не нужно — заводить ссоры? Я не мог смолчать и однажды в сердцах сказал ему:

— Ты говорил, что гигиена наука деликатная, воспитывающая в нас разумное начало, гигиенист не прокурор, а учитель…

— Говорил, но это было до смерти Антона, — ответил он мне, — меня никто не пожалел, и я никого щадить не намерен… Что же касается кондитерской и парфюмерной фабрик, ты, как никто, должен знать, что любой раздражитель, приятный и неприятный, может стать невыносимым и болезненным, когда его навязывают нам…

Однажды Лукина едва не уволили, и мне стоило трудов, о которых мой друг никогда не узнает, спасти его репутацию… Не помню уж, как и где он ввязался в спор с директором одного из заводов и в резкой форме бросил ему: «Воздух, которым мы дышим, входит в наш рацион, и долг наш — заботиться об этом продукте питания… Когда вредная примесь составляет одну миллионную часть, мы вдыхаем ежедневно миллиграмм отравы… Мы не можем позволить себе быть беспечными, а вам — отравлять людей». Директор пригласил комиссию из специалистов, и выяснилось, что инспектор неправ.

Выслушав решение комиссии, Лукин обратился к ее председателю, заслуженному человеку, известному специалисту, с вопросом:

— Вы случайно сюда приехали после дождя или выбрали момент, когда взвешенные и растворенные в воздухе загрязнения смоет дождем… Я обжалую ваше решение.

Я не узнавал Лукина. Его упрямство и черствость возрастали, доброта сменилась жестокостью, логика и разум оставили его. Я подумал тогда, что в различную пору нашей жизни мы так на себя непохожи, что если бы каждая такая метаморфоза могла воплотиться в человеке, люди при встрече с первых же слов но поладили бы между собой, держались бы самых различных взглядов, обнаружили бы глубокое презрение друг к другу и, рассорившись, не выразили бы ни малейшего желания снова сойтись…

Когда поведение моего друга стало невыносимым, я попросил его выслушать меня. Я знал, что его терпения надолго не хватит, но он не вспыхнет, как прежде бывало, не оборвет мою речь, но, делая вид, что слушает меня, ничего не услышит. Я все-таки усадил его и сказал:

— Мне хочется поговорить с тобой о моем друге, которого уже пет… Ты не представляешь себе, что это был за человек. Его годами согревала мысль о четырех жизнях, которые он спас своими великодушными усилиями… В парках, в садах и на детских площадках его беспокоила песчаная дорожка, на которой песок, истираясь в пыль, загрязняет воздух. Он убеждал воспитательниц детских домов дорожки посыпать мелким гравием, пожалеть играющих детей… Людей призывал он жалеть… да, да, любить…

Лукин скучающим взглядом посмотрел на меня и лениво сказал:

— То было давно… Пятьдесят второй год — не первая молодость… Люди с годами глупеют…

Я напомнил ему, что Гете, Мильтон, Гончаров и Достоевский свои лучшие книги написали в пятьдесят лет. Дарвин, Пастер и Рентген удивили мир своими делами, когда им было за пятьдесят, а Гарвей — на семьдесят третьем году жизни.

— Нельзя свои беды на других валить, — закончил я. — Никто в твоем несчастье не виноват.

— Неужели «никто»? — переспросил он.

— Во всяком случае, не я…

* * *

Я не забыл о своем намерении объясниться с Надеждой Васильевной, откровенно с ней поговорить. С тех пор как Лукин многозначительно заметил, что она могла бы многое рассказать о последних минутах Антона и уверенно добавил.: «Она знает больше, чем мы с тобой», я не раз порывался с ней поговорить, но свойственная мне застенчивость и опасение услышать нечто тягостное, непосильное для моего измученного сердца, удерживали меня. После перенесенной болезни малейшее волнение отражалось на мне и надолго лишало равновесия. Не хотелось мне также тревожить помощницу скорбными воспоминаниями.

Разговор состоялся, и совершенно случайно.

С некоторых пор я утратил способность оставаться наедине со своими мыслями, переносить душевные терзания, без того чтобы не искать сочувствия себе. Я давно уже сроднился с одиночеством, наступившим в моей жизни после того, как моя жена нашла себе другую семью, привык не говорить о своих переживаниях и сомнения держать при себе. С годами это стало второй моей натурой, и вдруг усталому сердцу сделалось невмоготу. Облегчив как-то душу в беседе с Надеждой Васильевной, я вновь потянулся к ней. Так, слово за словом, я пожаловался на гнетущие мысли, рассказал о раскаянии и сознании собственной вины перед живыми и мертвыми.

Она слушала молча, сочувственно кивая головой, только руки ее, хлопотавшие у микротома, двигались быстрей. Чем больше я говорил, тем острее чувствовал потребность услышать нечто большее, чем утешение. Она должна была меня заверить, что во всем виноват один лишь Антон, именно он, и никто больше…

Когда ее молчание стало невыносимым, я с болью сказал:

— Выслушайте меня, Надежда Васильевна, и вдумайтесь в то, что я вам скажу. Мы были с вами друзьями на фронте и сейчас, как мне кажется, не враги. В госпитале, признаюсь вам, я был даже немного в вас влюблен. Когда, вернувшись с войны, вы выразили желание работать в моей лаборатории, я без излишних расспросов оставил вас у себя. Я буду откровенным — мысли об Антоне не дают мне покоя, расскажите, прошу вас, как это все-таки произошло… — Я вспомнил, что Лукин такими же словами обращался ко мне, и поспешил поправиться. — Я хочу знать, что вы там видели…

Я, должно быть, выглядел очень расстроенным, и это тронуло ее. Она пристально взглянула на меня, и ее карие глаза, едва прикрытые длинными ресницами, потеплели. Что именно в моих словах согрело ее, я тогда еще не понимал.

— Не спрашивайте, Федор Иванович, не надо… Уступите мне.

Я не мог ей уступить и настойчиво повторил свою просьбу. Прежде чем я успел опомниться, с ней произошла перемена, которой я меньше всего ожидал.

— В какой раз спрашиваете вы меня об этом? — со сдержанной холодностью, сразу напомнившей мне наши разговоры во фронтовом госпитале, проговорила она. Я мысленно увидел ее в полотняной шапочке, изящно сдвинутой набок, и в белом халате поверх платья защитного цвета. Темные змейки бровей шевельнулись, и мне послышались нотки досады и иронии. Сейчас она скажет: «Вы умеете читать лекции в самом неподходящем месте» или что-нибудь в этом роде.

«Что с ней?» — не сразу сообразил я. Она всегда была вежлива и предупредительна, а порой даже нежна со мной. Такой я давно не видел ее…

Она вернулась с войны душевно разбитой и чем-то подавленной. Осунувшаяся, похудевшая, с поблекшими губами и ранними морщинами на лбу, она выглядела намного старше своих лет. Одевалась Надежда Васильевна небрежно, как бы щеголяя своим безразличием к себе. Грубые нитяные чулки, топорщась обтягивали ее тонкие, стройные ноги, обутые в стоптанные туфли, старое изношенное пальто висело на худом теле, каштановые волосы покрывал слинявший платок.

Со временем к ней вернулась прежняя твердость и уверенность, даже речь ее, сухая, лаконичная, и строгие, резкие движения приобрели гармоничную ровность и привлекательную простоту. Ее полюбил Бурсов, и надо было полагать, что и она небезразлична к нему… Я не раз ловил себя на мысли, что такая женщина могла бы скрасить мою жизнь и заменить мне прежнюю жену…

Нелюбезный ответ Надежды Васильевны, так смутивший меня, был только началом. С той же сдержанной холодностью и едва скрываемым недовольством она продолжала:

— Вы действительно приютили меня у себя, благодарю, но ведь такую же любезность вы оказали и человеку, которого не очень любили.

Мой примирительный тон и возражения не изменили ее настроения. С той же недоброй интонацией она давала мне понять, что не видит причины быть мне признательной, всячески подчеркивая, что между мной и Антоном были уже нелады во фронтовом госпитале…

— Антона Семеновича прислало сюда высокое начальство, — оправдывался я, — моего согласия не спрашивали…

Пришло мне на память, как строго она осуждала Антона на фронте и глумилась над его кажущейся добротой. «Вы ничего не видите, — смеялась она надо мной, — думаете, судьба больного тронула его? Беднягу летчика стало жаль? Какой вы наивный! Для Антона Семеновича карьера превыше всего…» Я вспомнил это и многое другое и сказал:

— Насколько мне помнится, вы тоже не очень любили его.

Она окинула меня встревоженным взглядом и с ужасающей рассудительностью произнесла:

— Я, как и вы, желала ему смерти… От чего бы он ни умер, ничего лучшего он придумать не мог… Незачем нам огорчаться…

Мне стало от этих слов не по себе. Что это значит? Она словно считает меня свои сообщником… Как могла она поверить, что в смерти Антона я виноват? Уж не потому ли убеждала она меня, будто ключи от шкафа находились у нее и сама она была тут же, полагая, что этим выручает меня из беды?

В тот же день вечером открылись обстоятельства, вынудившие меня вернуться к прерванному разговору.

Вечера под воскресенье я обычно проводил у Лукина. Жена его Вера Петровна по этому случаю пекла пироги и угощала нас вишневой настойкой, ею изготовленной по особому рецепту. Лукин жил в Козицком переулке, я — на улице Пирогова, вблизи лаборатории, и это расстояние я обычно проделывал пешком. Хозяйке дома я приносил ее любимые конфеты и столь же дорогие ее сердцу романы Честертона или Бенуа.

Веру Петровну я знал давно. Мы были с ней одних лет и когда-то учились на одном курсе. Она рано обнаружила большие способности, успешно окончила среднюю школу, отличилась в университете и, увлеченная гигиеной, проявила себя дельным санитарным инспектором. Добрая и отзывчивая, живая и веселая, она пользовалась заслуженной любовью друзей.

Замужество не принесло ей счастья. Неистовый и вспыльчивый Лукин ввергал ее своими криками в ужас и в панику. После каждого взрыва его безудержного гнева несчастная женщина плакала. Ни угождением, ни покорностью ей не удавалось водворить в доме мир. Так, в тревожном ожидании бури, которую никто предвидеть не мог, проходила ее жизнь. Безвольная, запуганная, готовая всем поступиться, она все меньше нравилась Лукину. Он мечтал о свободном, независимом друге, о человеке с ярким характером, а ему досталось слабое существо. Где было ему догадаться, какого чудесного человека он в ее лице терял!

Воспитание Антона отнимало много времени и сил, и Вера Петровна оставила любимую работу, чтобы уже не вернуться к ней. Отвергнутая дорогими и близкими ей людьми, загнанная в круг мелких домашних невзгод, она находила отраду в чтении романов и посещении кино. Ее живой ум, не совсем притупленный тяжелой жизнью, искал в чужом мире то самое счастье, какого она не нашла в своем. Там для нее царили свобода, согласие и любовь, никто не посягал на ее мнение, она могла о чем угодно подумать, восхищаться, осуждать, без опасения услышать обидный окрик. Книги навевали ей мысли, которые, хоть и не с кем было поделиться — и муж, и сын отказывались с ней объясняться, — тем не менее доставляли ей удовольствие.

— О книгах с тобой говорить нельзя, — твердили муж и сын, — психически неустойчивые натуры принимают воображаемое за действительное. Какой нормальный человек стал бы плакать и радоваться по поводу того, что происходит на страницах произведения!

Все ее жертвы были напрасны — ни милой женой, ни любимой матерью Вера Петровна не стала. Муж все более от нее отдалялся, а сын, следуя примеру отца, круто с ней обходился, не стесняясь обижать ее даже на людях.

Я понимал эту несчастную женщину, выслушивал ее жалобы на мужа и сына, охотно обсуждал с ней содержание романов и кинокартин и выражал свое сочувствие. Наши беседы раздражали Лукина и сопровождались гневными взглядами в нашу сторону. Когда он однажды сердито заворчал, я не сдержался и сказал ему:

— Мы. творим себе жен по образу и подобию нашему. Каждый из нас имеет такого друга, какого он заслужил…

В этот вечер под воскресенье я не застал Лукина дома. Он где-то задержался и не скоро обещал прийти.

За чаем речь зашла об Анастасии Павловне, жене Антона, которую Вера Петровна не любила. Между ними не было ссор, но за глаза они друг друга не щадили.

— Не такая нужна была ему жена, — искренно сокрушалась Вера Петровна. — Скверная, ленивая, что угодно о человеке скажет. Ему бы Надежда Васильевна подошла, женщина она умная, добрая и на мерзость не пойдет… Не верю тому, что о ней говорят…

Я невольно насторожился. Впечатления того дня были живы в моей памяти, не были забыты и жестокая усмешка, и горькие речи Надежды Васильевны.

— А что о ней говорят? — спросил я. — Надеюсь, не очень плохое.

Никого, кроме нас, в доме не было, и все-таки эта напуганная и сбитая с толку женщина пригнулась ко мне и снизила голос до шепота.

— Анастасия говорит, что Надежда Васильевна опоила ее мужа отравой… Нужен он ей… Это она с горя или сдуру сболтнула…

Я сделал вид, что не придал этим словам значения и, сочувственно кивая хозяйке головой, делал все возможное, чтобы продолжить любопытный разговор.

— Никто ей не поверит, — согласился я с Верой Петровной, — незачем было Надежде Васильевне мстить.

— И я то же самое говорю, — придвигая мне варенье и глазами указывая на рядом лежащую ложечку, сказала она. — Разве Семена переговоришь! Голову человек потерял, с Анастасией в один голос кричит: убила… отравила… и не одна… Что его, дурака, слушать, ему ведь море по колено, что вздумает, то и скажет… У него все директора — бессовестные люди, всюду воры и грабители…

После этого могло последовать нечто такое, что положило бы конец моей дружбе с Лукиным. Благоразумие подсказывало мне перевести разговор на другую тему или вовсе уйти, но, подобно человеку, с разбега угодившему в пропасть, я собой уже не владел.

— Кого же Семен считает пособником? — спросил я, краснея и с беспокойством ожидая, что Вера Петровна догадается о моем состоянии и со свойственным ей простодушием примется успокаивать меня.

Я досадовал на себя и, чтобы скрыть свое волнение, начал энергично потягивать чай.

Словно все еще неуверенная, что, кроме нас, никого в доме нет, она смущенно огляделась и не очень внятно произнесла:

— Не то, чтобы пособником… Ему все кажется, что вы покрываете ее… Есть у вас интерес, а какой, не говорит…

Мы молча пили чай, каждый занятый своими мыслями. Вера Петровна отодвинула чашку и, видимо, недовольная оборотом, который принял разговор, вдруг сердито заговорила:

— Не понимаю я таких людей, так себя ведут, словно на сцене, заученные роли исполняют… Скажет Анастасия, что Надежда Васильевна с Антоном жила… Была у них любовь и прочее… Слова серьезные, ответственные, надо бы доказательства спросить, а Семен со всем соглашается. Одно к одному, и выходит, что она из мести с Антоном разделалась…

В другой раз я прервал бы Веру Петровну и не стал бы слушать ее. Сейчас эти подозрения не вызывали у меня ни чувства недовольства, ни желания возражать. Не потому, что эти признания облегчали бремя моей собственной ответственности. Нет. Мне пришло в голову многое такое, чему я раньше не придавал большого значения. Надежда Васильевна никогда не скрывала своей неприязни к Антону и свою нелюбовь к нему всячески навязывала мне. Они ни в чем не сходились и по всякому поводу вступали в спор. Порой их ненависть пугала меня. Я объяснял это различием характеров и некоей ожесточенностью Надежды Васильевны, причины которой я не понимал. Недавнее признание, что она желала смерти Антона, не было неожиданностью для меня. Я не желал дознаваться, откуда истоки этой вражды, но кто знает, как далеко она успела зайти…

Удивительно, до чего эта ненависть к Антону в ней совмещалась с поразительной мягкостью, безропотным послушанием и трогательной нежностью ко мне. Меня эти знаки расположения не раз выручали из меланхолии, в которую я все чаще впадал.

Я принял решение завтра же объясниться с Надеждой Васильевной. Она непременно во всем откроется мне, а я найду в себе силы оказать ей поддержку.

Наша беседа состоялась вечером следующего дня, после того как мы покинули лабораторию. Я предложил проводить ее, она, несколько удивленная моим вниманием, согласилась, и мы с ней проходили до полуночи.

Стояли теплые майские дни и такие же ласковые безветренные ночи. Мы вначале бродили по набережным Яузы, где небо, низко склонившись к реке, сверканием звезд как бы указывало нам путь, затем — по центральным улицам города, где яркие огни затмили звездную россыпь и зелено-красные маяки умеряли и ускоряли наш шаг.

Не отваживаясь заговорить о главном, я долго болтал о пустяках и только за столиком кафе, проглотив вторую рюмку коньяка, осторожно произнес:

— Не сочтите это за нескромность, позвольте вас спросить, были ли вы замужем?

Меня удивил ее взгляд: не смущение или недовольство выражал он, а радость. Она как бы ждала этого вопроса и даже желала его.

— Я вышла замуж рано… Мой муж погиб во время опытов, заразившись столбняком… Мы прожили с ним только два года…

Грустные воспоминания не отразились в ее взгляде. Он по-прежнему выражал напряженное ожидание, словно о самом важном мне лишь предстояло ее спросить. Я подумал, что вопрос не показался ей неучтивым, и с большей уверенностью спросил:

— И вы больше никого не любили?

Она с благодарностью взглянула на меня и как бы про себя улыбнулась:

— Любила…

Она одной рукой отодвинула недопитую рюмку вина, а другой нежно коснулась сумочки, лежавшей у нее на коленях.

— И чем это кончилось? — с необычной для меня настойчивостью продолжал я допытываться.

Ее усмешка не могла затмить внезапно прорвавшуюся грусть.

— Кончилось ничем. Теперь уже поздно об этом говорить.

— Вы хотите сказать, что он умер? — прямо спросил я.

— Все равно что умер, — с той же печальной улыбкой ответила она.

Трудно было совместить это признание с той неприязнью, с какой она обычно говорила об Антоне, и все-таки я решил, что именно его она любила.

— Да, всякое бывает, — отвечая собственным мыслям, произнес я, — мужчины не всегда умеют дорожить чувством любящей женщины.

Из кафе мы вернулись по Устьинскому мосту к набережной Яузы. Мне показалось, что здесь, где слабый свет фонарей сменяется полумраком, будет легче продолжать разговор. Уж очень не хотелось встретиться с ее взглядом в минуты серьезных объяснений. Выбрав момент, когда расстояние между фонарями было особенно велико, я сказал:

— Вы должны простить мое любопытство. Мне все еще непонятны ваши отношения с Антоном… Вы должны мне все рассказать, я прошу и настаиваю на этом.

— Охотно, Федор Иванович… Мне нечего от вас скрывать…

На меня повеяло знакомым холодком, мучительно неприятным. В таких случаях я приходил в смущение и положительно не знал, как себя вести.

— Я была его женой, — с той же тягостной для меня сдержанностью заговорила опа, — так мне, по крайней мере, казалось… Он осаждал меня своим ухаживанием с первой же встречи в госпитале. «Вы могли бы занять место в моем сердце», — сразу же заявил он мне. «Экое счастье, — ответила я, — селиться на необитаемом острове». Мне было не до него, я в мыслях не рассталась еще с недавно умершим мужем. Я просила Антона оставить меня в покое и не злоупотреблять своим положением. В достижении своей цели все средства для него были хороши. Он сделал мою жизнь невыносимой. Не брезгая ни ложью, ни лестью, ни даже угрозой, Антон добился своего. Я знала, что он бесчестный и ничтожный человек, но мне казалось, что в моих силах исправить его… Женщина, задетая чувством жалости, нередко привязывается к недостаткам мужчины. Влюбляются же мужчины в наши слабости и даже восхищаются ими. Беспомощность и несовершенство человеческой натуры будят в нашем сердце долготерпение и нежность — извечные черты материнства… Я бы долго еще оставалась во власти ложного чувства, если бы Антон, увлеченный молодой лаборанткой, не объявил мне о нашем разрыве. Ему не нужна жена, неспособная стать матерью. «Мне будет в тягость бездетная подруга», — уверял он меня. Я сказала, что не дам ему развода. Он рассмеялся и с бесстыдной откровенностью заявил, что наше бракосочетание было лишь комедией. Его друзья инсценировали обстановку загса в домике, занятом одним из его друзей на окраине города… Наш брак регистрировала прежняя возлюбленная Антона, акт был внесен в инвентарную книгу хозяйственной части. И этому человеку я позволила вытеснить из моего сердца привязанность к памяти мужа, терпела его издевательства и обиды… При первой же возможности я демобилизовалась и приехала к вам… На мою беду и он здесь обосновался… Что же касается его смерти, — с суровой холодностью добавила она, — считайте, что в ней виновата я… Не вы, а я…. Я открыла ему шкаф, не помешала принять цианистый калий и не без чувства удовлетворения увидела его мертвым у своих ног. Не думайте больше об этом, ваша совесть чиста… Не будьте ко мне строги, слишком много горя причинил он мне…

Глава шестая

После окончания войны, два года спустя, Антона демобилизовали, и в средине июля сорок седьмого года он, веселый, счастливый, ввалился в мою квартиру и обрушил на меня поток нежных и жарких признаний:

— Вы не можете себе представить, дядя, как с вашим отъездом моя жизнь на фронте оскудела. Мне не хватало вас, и я в отчаянии чуть не запил. С горя мы с Надеждой Васильевной занялись изучением клинической смерти. Я вспомнил ваши наставления и чуть не натворил чудес. Мне очень хотелось вас удивить, поразить своими успехами. Вообразите, я пишу вам: «Дорогой дядя! Больной ожил через пятнадцать минут после клинической смерти». Вы поздравляете меня и шлете наказ: «Довести паузу смерти до двадцати, двадцати пяти минут!» Увы, прыти было много, а уменья никакого. Я ведь только и умен возле вас, чуть вы отвернулись, и снова я никто — обыкновенная посредственность.

Подобного рода признания обычно вызывали у меня недовольное чувство, и, словно в этом была и доля моей вины, мне хотелось сказать ему что-нибудь приятное:

— Нельзя так о себе говорить, — убеждал я его, — посредственностью не рождаются, ею становятся. Кто связал свою жизнь с творческим трудом и не пакостит святое дело расчетом и выгодой, никогда посредственностью не станет.

Антон и слушать не хотел. К чему утешения, он ли не знает себя?

— Природа не разбрасывается дарами, — чью-то мудрость выкладывал он мне, — она штампует людей по шаблону и на миллион заурядных единиц выпускает одну одаренную. Нашему брату только и остается — приткнуться к такой единице и греться в сиянии чужой славы.

Антон тряхнул головой и отбросил русую прядь волос, низко нависшую над лицом, осененным вдохновением и радостью. Я невольно оглядел его атлетическую фигуру, дышащую здоровьем и силой, широкие плечи, выпуклую грудь и невольно почувствовал зависть. Ни в дни молодости, ни теперь, в более зрелые годы, ничего привлекательного в моей наружности не было. Небольшой рост, ранняя полнота и лысина в кольце седых волос от редеющих висков до затылка. Черное платье и темная рубашка — обычный цвет моей одежды — невыгодно подчеркивают болезненную бледность моего лица. Маленькие короткие руки, несколько сутулая фигура и одышка при малейшем волнении придают моему облику выражение беспомощности. Наделив меня трудолюбием, способностью работать круглые сутки, природа не позаботилась о моей нервной системе. Я могу уснуть среди дня за работой, и только после короткого отдыха ко мне возвращаются силы. Когда истомленная размышлениями голова начинает сдавать, я часть нагрузки перекладываю на мои крепкие ноги — переходы в двадцать и тридцать километров необыкновенно меня освежают. Антон, конечно, прав, и с этим надо согласиться: «Природа не разбрасывается дарами».

Мой гость был доволен, рад был и я. Воспоминания о совместном пребывании на фронте, о печалях и радостях у изголовья больных не были в моей памяти омрачены. Дурное забылось, да и было его не так уж много. Предо мной стоял друг — испытанный, близкий и родной. Он принес с собой аромат недавнего прошлого, память о людях, возвращенных к жизни, и о чудесном летчике Донском. Антон за эти годы почти не изменился, только лицо чуть поблекло и под глазами легла синева.

Я спросил, не болен ли он, и в ответ услышал раскатистый смех.

— Не обращайте внимания, — видимо, уловив мой озабоченный взгляд и многозначительно подмигнув, сказал он, — это у меня случайно… Мы две ночи прощались с друзьями… Вместе воевали, горя хлебнули, как не хлебнуть винца…

Он провел рукой по лицу, и я заметил на безымянном пальце массивное золотое кольцо с искусно вправленной камеей.

— Откуда оно у тебя? — спросил я, с интересом рассматривая женский профиль на камне.

— Выменял, — со смехом проговорил он. — Думаю, что не прогадал.

Я вспомнил, как Лукин не без удовольствия рассказывал, что у маленького Антона был глубоко практический ум, он умел выгодно покупать, продавать и выменивать. Так сильна была эта страсть, что с годами не прошла. В школе мальчика прозвали менялой, и кличка крепко пристала к нему.

Наговорившись вдоволь, вспомнив знакомых и друзей, Антон после короткой паузы неожиданно спросил:

— Вы, я вижу, окопались в лаборатории патологической физиологии. А как обстоит с воскрешением из мертвых? Тоже, наверно, преуспели…

Я ждал этого вопроса с некоторым интересом. За минувшие два года в моей жизни многое изменилось, я думал теперь о другом, мечтал и работал в направлении, неожиданно новом для меня. Одобрит ли перемену Антон? Увлекут ли его новые идеи, обрадуют ли замыслы, рассчитанные на долгие годы труда и исканий?

— Не преуспел и не жалею… Врачи справляются со стадией клинической смерти не хуже пас, пусть совершенствуют свое искусство. Я этим больше не занимаюсь.

Мой ответ рассмешил его. Он махнул рукой. Так отмахиваются от мысли, которой верить не хочется и незачем.

— Не такой вы человек, чтобы дело не доводить до конца. И терпения и сил вам не занимать…

Его мягкий взгляд, тронутый насмешкой и нетерпением, ждал ответа. Я должен был успокоить его, уверить, что мы вернемся с ним в клинику, чтобы заниматься тем делом, которое он с немалым трудом постиг. Раз усвоенное не требует новых усилий, не тревожит сердце и ум, грешно с ним расставаться.

— Я больше думаю теперь о живых, — сказал я ему, — мертвыми займутся другие.

— У вас были планы, — не хотел Антон верить ни собственному предчувствию, ни мне, — неужели вы с ними расстались? Вы хотели отодвинуть клиническую смерть на полчаса… Кто отказывается от славы, которая вышла за пределы нашей страны? Англичане и французы переняли наш опыт. Вы хотите подарить им наш успех?

В тоне его голоса слышались упрек и недоумение. Слишком много надежд возлагал он, должно быть, на прежнюю работу, к которой привык, много в ней понял и кое-чему научился. Избалованному легкими успехами в жизни, ему было трудно вместо желанного «да» услышать сейчас твердое «нет».

Я рассказал, откуда пришли мои новые идеи, о юношеской мечте создать искусственное сердце из металла, о первой удаче — маленьком двойном насосе, приводимом в движение мотором.

— Я изготовил его в мастерской своими руками, вырезал у собаки сердце и подсадил стальное. Животное прожило два с лишним часа. Последующие опыты не принесли славы металлическому сердцу, и я подсадил кошке сердце котенка. Никто еще тогда в грудной полости не решался экспериментировать, и второе сердце было подсажено в пах. Кошка неплохо чувствовала себя с двумя сердцами, хотя при жизни котенка между ними и не было сердечного согласия… В дальнейшем у животных нередко наступала клиническая смерть, и, чтобы спасти их от гибели, был разработан прием возвращения к жизни. Метод пригодился нам в клинике. Теперь я решил вернуться к оставленным опытам — найти способ пересаживать сердце в полость груди. Инфаркты и слабость сердечной мышцы стали частым явлением, сердце сдает, когда другие органы могли бы еще жить. Человек хочет рассчитывать на второе сердце, и ученые должны быть готовы оправдать надежды людей.

Антон внимательно слушал, и я был ему за это благодарен. У меня шевельнулась надежда, что благоразумие подскажет ему согласиться со мной. Воодушевленный этой мыслью, я нежно взглянул на него и одобрил его улыбкой.

— Придет время, — продолжал я, — оно уже не за горами, когда мы не только сердце, но и легкие, а возможно, и печень сумеем пересаживать. Этому следует научиться, если мы не хотим, чтобы потомки над нами посмеялись. За последние полвека смертность в Европе и Америке на сорок процентов сократилась, средняя продолжительность жизни доходит до семидесяти лет. Близится день, когда не дети и юноши, а люди старше пятидесяти лет составят большинство народа. Их сейчас уже не меньше, чем молодых людей в возрасте от тридцати до сорока пяти лет или юношей и девушек от шестнадцати до двадцати четырех лет. Одних столетних стариков у пас тридцать тысяч… Общество стареет, и, если успехи медицины и материальный достаток по-прежнему будут расти, средняя продолжительность человеческой жизни превысит сто лет.

Антон почему-то захлопал в ладоши и даже привстал со стула, чтобы свои хлопки приблизить ко мне.

— Прекрасно! Блистательно! — повторял он. — Ничего не скажешь. И мысль, и время, и идея прогрессивные.

Я привык к его стремительным решениям, не всегда обдуманным, чаще послушным голосу настроения, чем зрелому суждению ума. С такой же поспешностью отречется он от того, что накануне считал бесспорным. Победа не обрадовала меня, хотелось выслушать его мнение, поспорить, обсудить, и я без особого удовольствия сказал.

— На твоем месте, мой друг, я не спешил бы соглашаться. Не все же мои доводы безупречны.

Антон и с этим согласился.

— Конечно, не все, — с загадочной усмешкой проговорил он, — но где мне разобраться, вам все видней, вас бог создал умным, а меня дураком.

Я, признаться, не понял, дурачится ли он или в самом деле меня одобряет, и промолчал. Мой гость с серьезным видом прошелся по комнате и что-то замурлыкал себе под нос. Я вспомнил, что ничем его не угостил, и хотел было поставить на стол закуску, но он движением руки дал мне понять, что всего этого не надо.

— Не хочу… Кроме воды, ничего в горло не лезет…

Он прошел в кухню, отвернул кран, выждал, когда пойдет холодная вода, и выпил два стакана подряд. Отдышавшись, Антон приблизился к окну и долго глядел на шумную толпу, сновавшую по узкой лепте тротуара. Казалось, он совсем забыл обо мне. Тем неожиданней прозвучала его речь, скорее походившая на размышления вслух, чем на беседу.

— Меня учили, что поденка живет один день, виноградная улитка — шесть лет, заяц и серый дрозд — десять, дикий голубь и свинья — двадцать, лев — тридцать пять, а лебедь — триста лет… Отживут, что положено, и умирают. И у человека свой предел. Никто не видел годовалого майского жука и столетней сороки… Оказывается, вся эта математика условна…

Эти рассуждения, неизвестно на кого рассчитанные, я недоумевающий той напоминали жалобу школьника, которого слишком утомила трудная задача. Во мне заговорил педагог, призванный утверждать истину и давать ученикам бесспорные знания. Мои объяснения не отличались оригинальностью, но казались мне весьма существенными.

— У каждого животного вида, — сказал я ему, — несомненно свой предел жизни, нам, к сожалению, неизвестный. Можно с уверенностью сказать, что ель живет в среднем до трехсот лет, липы и сосны — до четырехсот, дуб — до пятисот, а баобаб — тысячелетия. А кто из нас наблюдал век дикого животного в его естественной среде? Ведь мы их встречаем только в неволе. В таких же примерно условиях, противных их природе, проводят свою жизнь домашние животные. Что касается человека, то нормальная продолжительность его жизни еще менее известна. Люди почти никогда не доживают до той поры, когда клетки их тканей не способны больше размножаться и деятельность важных органов исчерпана.

Охваченный педагогическим жаром, я не замечал ни притворной улыбки Антона, ни подчеркнутого интереса к моим речам, не придал значения наигранному тону, с каким прозвучал его вопрос:

— Извините, дядя, но мне трудно попять, как можно ставить себе целью продлить век человека, когда пределы его жизни неизвестны.

— Очень просто, — тем более охотно ответил я, что недавно на такой же вопрос отвечал Надежде Васильевне. — Мы до тех пор будет устранять все, что сокращает жизнь, пока не убедимся, что дальнейшее удлинение ее невозможно. Диапазон, как ты знаешь, достаточно велик — некоторые доживают до полутораста и даже до. ста семидесяти лет.

Загремел гром, и по стеклам застучали крупные капли дождя. Антон прильнул к окну, со вниманием разглядывая прохожих. Я вначале подумал, не поджидает ли он кого-нибудь, и лишь затем понял, что он в эти минуты готовится отвечать, припоминает все, что может быть ему полезным.

— Простите за откровенность, — все еще неуверенно и с некоторой долей притворного смущения проговорил он, — но в ваших расчетах слишком много неизвестного, многое, как говорится у Тургенева, покрыто мраком неизвестности. Неопределенно понятие долголетия, еще менее известно, что такое старость. Кто знает, почему мы старимся и какие причины сводят пас в могилу, ведь признаки старения встречаются и у молодых.

Антон оказался более сведущим, чем я ожидал. Позже выяснилось, что о моих работах он знал до приезда в Москву и сумел подготовиться к встрече.

В возражениях Антона было много верного. Поколения ученых наблюдали на себе и на других возрастные изменения в тканях и физиологических системах организма, полагали, что эти изменения не могут быть серьезной помехой для жизни, а между тем они вызывали смерть. Но было недостатка в гипотезах и теориях. Время от времени казалось, что наука приблизилась к истокам вековечной тайны, еще немного усилий, и ключи жизни и смерти будут в наших руках. Проходили годы, о спасительной теории забывали, только авторы учебников, перечисляя неудачи человеческой мысли, вспоминали о некогда вспыхнувшей звезде, увы, оказавшейся метеором.

Какие только измышления, внешне обоснованные и логически стройные, не утверждались в науке! В старении организма винили железы внутренней секреции, которые с возрастом нам изменяют; головной мозг, теряющий с годами в весе; белые тельца, пожирающие благородные клетки органов; яды, накапливающиеся в пищеварительном тракте. Клиницисты находили, что сердца стариков расширены справа, и не за счет количества тканевых клеток, а вследствие изменения объема клетки. Такое перерождение сердечной мышцы должно привести к упадку жизнедеятельности и смерти… Люди, склонные видеть в жизни энергетический процесс и ничего больше, настаивали на том, что человеку отпущено строго определенное количество энергии, чтобы восстанавливать себя. С истощением этого резерва должна неминуемо наступить смерть. Подтверждением служили такие неоспоримые доказательства, как семейные хроники, которые с наглядной очевидностью свидетельствовали, что в ряде поколений одни семьи жили подолгу, а другие очень рано умирали… Гистологи обосновали свою теорию. Обнаружив, что частицы плазмы в клетке с возрастом крупнеют, становятся плотными и замещаются инертными структурами, ученые объявили эти изменения главной причиной старости… Физиологи находили ее в другом. Интенсивная жизнь, полагали они, преждевременно изнашивает организм. Жизненные силы надо экономить. Противники горячо возражали — не напряженное, а бесцветное существование рано старит нас. Долголетне дается тем, кто умеет много и разумно трудиться.

Для меня было очевидно, что на пути у нас будут тернии и испытания, и в утешение я сказал Антону:

— Волков бояться — в лес не ходить. С самой смертью в войну вступаем, хотим старость оттеснить, а такое дело не может быть легким.

Он не спешил с ответом. Взгляд его рассеянно скользил по сторонам, и я не мог бы с уверенностью сказать, слушал ли он меня или был занят собственными мыслями.

— По этому поводу, — после долгого молчания некстати вспомнил Антон, — старик Свифт говорил: «Все люди хотят долго жить, но никто не хочет быть стариком».

Я ждал чего-то более определенного. Литературный экскурс, ничего не меняющий в нашем споре, разочаровал меня, и Антон не мог этого не заметить. Чтобы сгладить впечатление от неудачной шутки, он улыбнулся, хотел что-то добавить и вовсе умолк.

Прошло так несколько минут, и, чтобы прервать затянувшееся молчание, я стал расспрашивать Антона о наших общих госпитальных знакомых, рассказал о тех, кого случайно встречал в Москве, и вспомнил о Преяславцевой.

— У нас в лаборатории второй год уже трудится твоя добрая знакомая, — сказал я, уверенный, что весть обрадует его. — Она, вероятно, писала тебе.

Оказывается, ему ничего неизвестно, он даже не догадывается, о ком идет речь.

— И тебе не стыдно забывать старых друзей…

Он пристально взглянул на меня и, не отводя испытующего взгляда, спросил:

— Какая Надежда Васильевна? Преяславцева?

Прежде чем он опустил глаза, я успел разглядеть в них тревожный огонек. Антон не был спокоен, что-то сильно всполошило его.

— Ты что же, не рад старой знакомой? — удивился я. — Напрасно. Она похорошела, не узнаешь ее.

Напряженный взгляд Антона начинал беспокоить меня, он скользил по моему лицу, глазам, не то выискивая в них ответ на какие-то сомнения, не то вызывая меня на откровенность…

— Я не понимаю, зачем она вам? — с пренебрежительной миной спросил Антон. — Толку в ней мало.

— Что ты говоришь? — начинал я сердиться. — Она способный человек, моя правая рука. Знал бы ты, как скоро она всему научилась! — Его грубость возмутила меня, и я в сердцах добавил: — Тебе еще придется кое-чему у нее поучиться.

Антону, очевидно, не понравился разговор, и он замолчал. Некоторое время он с хмурым видом слонялся из угла в угол, затем, не оборачиваясь ко мне, спросил:

— Она вышла замуж?

— Нет, — ответил я. — В нее влюблен наш сотрудник Бурсов Михаил Леонтьевич.

Пока мы говорили, наступил вечер. За окном синевой окрасилась мгла, и в ней растаяли люди, дома, и вскоре за темной завесой исчезла улица. Я давно уже ощущал тупую боль в висках, но не придавал ей значения. Сейчас, глядя на тускнеющие стекла окон, я почему-то связал эту боль с наступлением сумерек. Я зажег свет и вдруг почувствовал, что меня оглушает одуряющий запах духов, исходящий от одежды Антона. Я не сдержался и несколько резко сказал:

— Отойди, пожалуйста, подальше, от твоих духов кружится голова…

Он поморщился, отошел, мельком взглянул на себя в зеркало и, видимо, довольный собой, заговорил в прежнем наивно-пренебрежительном тоне:

— Каждый, конечно, занимается тем, что его привлекает. Одних прельщает благородная задача возвращения к жизни безвременно погибших, другим по душе спасение людей, отживших свой век, тех, кто ждет не дождется смерти. Знаменитого Фонтенеля, которому было без малого сто лет, спросили перед смертью, каково его самочувствие. «Я чувствую, — ответил он, — что мне стало трудно жить…»

Антон вскоре ушел и на другой день явился в лабораторию. Он был в гражданском платье, которое очень шло к нему, особенно модный светлый костюм и золотистый галстук, мягко оттеняющий белую рубашку с бледно-розовыми полосками. Массивная золотая браслетка наручных часов оригинальной формы завершала весенний туалет.

Его разговор с Надеждой Васильевной меня поразил. Все в нем было рассчитано на то, чтобы обидеть ее: и заносчиво вздернутая голова с взглядом, устремленным ввысь, и улыбка, больше призванная кривить рот, чем выражать радость, и небрежная поза, словно перед ним не фронтовая подруга и женщина, а пойманный с поличным вор.

— И вы здесь? — спросил он, кивнув ей головой, но не протянул руки.

— Да, и я здесь, — едва взглянув на него, сухо ответила она.

— Приятная встреча, — сквозь зубы процедил оп. — Нежданно и негаданно, кто мог надеяться…

— Будем надеяться, что вы сюда ненадолго, — с угрюмой усмешкой произнесла она, — да и штаты у нас заполнены.

Она подняла на него глаза, и я прочел в них отвращение и ненависть. «Как можно так враждовать? — недоумевал я. — Или между ними что-то очень дурное произошло…»

Антон круто отвернулся и, словно вычеркнув ее из поля своего зрения, больше не взглянул на нее.

— Я много думал, Федор Иванович, над тем, что вы мне вчера говорили. — Он удобно расположился на стуле, видимо, с расчетом на длинный разговор. — Люди, утверждаете вы, почти никогда не умирают естественной смертью, их убивает случайная болезнь. Не слишком ли большое значение придаете вы случайностям? Считать смерть событием случайным — значит возводить случайность в закономерность.

Эта мысль не могла прийти ему в голову, я ощутил ее как инородное тело и насторожился. Кто-то ему подсказал, и неизвестно, с какой целью. Неужели, прикрываясь простодушием, он затем и явился, чтобы поколебать мою веру в себя? Не так уж трудно, вооружившись слабыми сторонами чужой идеи, всем тем, что пугает еще самого ученого, посеять в его душе сомнения. Напрасно я с такой прямотой и уверенностью отвечал на его расспросы. Кто знает, не дал ли я ему повода посмеяться над моим простодушием.

Встревоженный наплывом неясных подозрений, я спохватился, что не ответил Антону на его вопрос.

— Вы хотите пересаживать человеку органы и ткани, — не дожидаясь ответа, продолжал он, — но ведь это задача со многими неизвестными… Она никому еще не удалась.

Я все более убеждался, что Антон неспроста завел этот разговор. Но что ему нужно? Предсказывать неудачи, когда искания едва начались? Я хотел уже было его отчитать, но решил выждать. Уж очень меня разбирало узнать, кто его надоумил спорить со мной, откуда он набрался этой мудрости.

— Я что-то не пойму, — с рассчитанным спокойствием сказал я, — чего больше в твоих рассуждениях: наивности или ребячества? Ведь ты отлично понимаешь, что о пересадке органов рано еще говорить. Пройдут года, возможно десятилетия, прежде чем мы осмелимся пересадить человеку чужое сердце. Не одна сотня кроликов и собак своей жизнью оплатит наш успех. Впереди немало трудов и поисков. Когда еще придет желанный успех, а ты уже предсказываешь нам неудачу. С чего ты, наконец, взял, что пересадка органов и тканей — задача со многими неизвестными?..

— Погодите, дядя, — неожиданно мягко и даже нежно заговорил Антон, — вы не так меня поняли, совсем не так…

Он ласково тронул меня за плечо, коснулся моей руки и с деликатной предупредительностью, которая сделала бы честь искуснейшему льстецу, состроил умильную гримасу.

— Кто из нас не знает, что пересадка и сращивание тканей ничего сложного собой не представляет, — с непринужденностью проговорил он, словно недавние суждения о тех же самых пересадках были произнесены но нм. — На моих глазах сращивали зародыш жабы со половиной зародыша лягушки, и этот гибрид стал жизнеспособным организмом. Подсаживали аксолотлю пятую и шестую конечности, крысе — чужую ногу, а собаке приживили полностью отрезанную лапу. Я был свидетелем того, как высушенное ухо кролика оживили спустя несколько месяцев после того, как его отделили от животного. Ученые сращивали боками кроликов, крыс и даже козу с овцой…

Я не ошибся в своих подозрениях: Антон подготовился, прежде чем прийти сюда, — где ему было запомнить столько примеров из университетского курса.

— И человеку можно пересадить, — так же бойко продолжал он, — роговицу глаза, костный мозг, хрящи, сосуды, кость теленка и даже собаки, перелить ему такую жидкую ткань, как кровь, и даже ввести семенную жидкость барана… — Его лукавая усмешка приглашала меня посмеяться над автором этого опыта — Броун-Секаром… — Все возможно, — соглашался мой недавний противник, — но к чему вам чужое дело? У вас бессмертие в руках… Не сердитесь, дядя, но вы, ей-богу, фантазер! Когда еще мир постареет, да и состарится ли он? Вы деторождение недооценили. Наплодит вам счастливое человечество такое множество детей, что среди них старичков не увидишь. Надо на вещи трезво смотреть, не забегать вперед и никого без нужды не раздражать.

Его непринужденность сменилась назидательной твердостью, с какой взрослые поучают заупрямившихся детей. Маленькие ослушники достаточно умны, чтобы самим исправиться, но строгое наставление нм не повредит.

Я решил, наконец, поговорить с ним открыто. К этому понуждал меня осуждающий взгляд Надежды Васильевны.

— Ты напрасно тратишь время, — сказал я ему. — То, что тебя смертельно пугает, меня не страшит, а радует; там, где тебе мерещится «мрак неизвестности», я вижу занимающуюся зарю… В науке нет ни своего, ни чужого, научные просторы — не отъезжее поле для охоты за славой и бессмертием. Истинная страсть не знает страхов и опасений, не боится зависти и преследований, не жертвует ничем ради личной дружбы. Не ты первый советуешь мне быть умеренным в своих стремлениях, не раздражать посредственность успехами и не лезть напролом там, где временно лучше отступить… Ничего со мной не поделаешь, я люблю и трудности, и неизвестность и вспоминаю о них с удовольствием. При мысли о том, что меня завтра, возможно, ждет неудача, я сегодня уже чувствую прилив свежих сил. Завтра их будет в два раза больше.

Я отчитал этого забулдыгу и лентяя с тем чувством удовлетворения, после которого но хочется больше ни другому говорить неприятное, ни самому услышать обидное. Мог ли я молчать, когда оскверняют балагурством то, ради чего я жил? Его легкомысленная болтовня и непристойные шутки оскорбляли мой слух, как если бы мне рассказывали о моей возлюбленной нескромные анекдоты… Я и сам отлично знал, что голова моя полна фантазий, что любая выдумка, своя и чужая, способна воспламенить мое воображение… Нелегкую ношу взвалил я на себя. Тайна старости — задача со многими неизвестными — покоилась за семью печатями. Никто решительно не знал, и я в том числе, почему в клетках тканей к старости снижается процент влаги, кости скелета становятся хрупкими, а хрящи и сосуды твердеют. Зато я знал, что через барьер, охраняемый временем, нередко прорываются счастливцы и подолгу не умирают… Значит, долголетие возможно!

Антон взял себе за правило каждый день являться в лабораторию, чтобы спорить со мной. Он твердил, что старики жалки и неприглядны, никому не нужны и заботиться о них не стоит. Изможденные, бессильные, одержимые недугами, всегда занятые мыслями о своем артериальном давлении и язве двенадцатиперстной кишки; с таблетками для сна в одном кармане, для пищеварения — в другом и с неизменным валидолом в нагрудном карманчике, они бы сами рады от такой жизни отделаться… Нервная система современного человека не рассчитана на длительный век. Напряженный ритм жестокой действительности подтачивает физические и умственные устои людей и рано лишает их творческих сил. Современная цивилизация беспощадно вычеркивает этих людей из жизни. Продлить их существование — значит без нужды умножать население психиатрических больниц, которое и без того за последние сто лет удвоилось.

Он сопровождал эти речи кривлянием, мимикой выражая то брезгливое отвращение, то жалость и покорность перед суровой судьбой, обрекающей человека на неотвратимые жертвы. Раза два он вздохнул, взгляд его заметно затуманился. В подтверждение того, что старики в самом деле и неприглядны и нехороши, Антон ссылался на Шекспира. Вот уж сколько веков его Гонерилья повторяет со сцены: «…И превращаются они в детей: то ласки требуют, то брани»… Шекспира дополнял Легран дю Соль: «…Предаваясь анализу прошлого, с грустью сравнивая благородный блеск былого с тусклой монотонностью настоящего, старик уважает только то, что потерял, не ценит того, что приобрел, и из густого тумана минувшего страстно взывает к ушедшей юности…»

Напрасно убеждал я Антона, что новые ткани могут понадобиться не только старикам. Мало ли юнцов уходит из жизни из-за неисправности сердечного клапана или почечных канальцев? Чем заботливей мы отнесемся к молодым, тем лучше будут выглядеть они стариками. Антон со свойственным ему вниманием и терпением выслушивал меня и с прежним упорством твердил свое…

После первой стычки с Антоном Надежда Васильевна как будто успокоилась. Она избегала со мной говорить о нем, не вступала с ним в разговоры и с внешним безразличием отнеслась к его назначению научным сотрудником лаборатории. Антон избегал всего, что могло ее задеть, встречал приветливой улыбкой и только в одном обнаруживал свое нерасположение к ней: беседуя с кем-либо в ее присутствии, неизменно поворачивался к ней спиной.

Прошли две недели. Между прежними фронтовыми друзьями как будто наступил мир. Мы начинали привыкать к приходам Антона, речи его все меньше занимали меня, да и было мне не до него. Шли приготовлении к опыту, от которого зависел успех первой пересадки сердца животному. Надежда Васильевна, много потрудившаяся в эти дни, сильно изменилась и выглядела усталой.

— Уж очень вы себя не жалеете, — упрекнул я ее, — вы бы на денек остались дома и передохнули.

— Не поможет, — горько усмехаясь, сказала она, — я плохо сплю, слишком часто вижу Антона Семеновича во сие. С ним и наяву и во сне одинаково тяжко… Я все собиралась с вами поговорить, да не приходилось… Прошу вас, Федор Иванович, во имя всего, что вам дорого, не оставляйте его здесь. Не жаль вам меня, его пожалейте… Ни жить, ни дышать я рядом с ним но могу, а самой уйти сил не хватает… Я не могу и не должна вас оставлять. Не спрашивайте, почему, я все равно не скажу, Я не хочу его здесь видеть, и вы поможете мне. — Не давая мне вставить слово, она, все более возбуждаясь, долго и горячо говорила. — Он завидует вам и в своих нечистых стремлениях способен на все… Он разрушит ваши планы, загрязнит своими расчетами святое дело вашей жизни… Мне не следовало бы так говорить — вы родственники, но как мне доказать, что единственное мое желание — вас уберечь. Он сделает вас несчастным, и я этого не перенесу… Спасти вас — мой долг и горячее желание… Он не должен здесь оставаться, ни в коем случае, ни за что…

Что стало с моей спокойной и сдержанной помощницей? Откуда эта отчаянная решимость и угрожающий тон? Я никогда ее не видел такой. Сколько гнева и страсти по поводу столь незначительного обстоятельства… Надо было ее успокоить, и я сказал:

— Обещаю вам, Надежда Васильевна, подумать над тем, что вы сказали. Мы об этом еще поговорим…

С некоторых пор отец Антона с присущей ему горячностью увлекся мыслью оградить людей от вредных последствий шума и вибрации в домах и на улице. Возникло это увлечение после того, как он побывал в Ленинграде на Международной конференции по изучению последствий уличного шума. Само собой разумеется, что благодаря заботам моего друга я изучил научную область, о которой не имел ни малейшего представления. Я мог бы без запинки сообщить, что лиственные насаждения отражают шум, отчего в домах тихо, когда на улице рокот и гул. Я узнал, что санитарный инспектор обязан следить за тем, чтобы крупные машины и паровые молоты на заводах ставились на пробковые или войлочные прокладки; не допускать, чтобы системы зубчатых колес, сцеплений и отдельные детали громыхали; отвергать проекты домов, в которых верхние этажи не защищены от звуков, идущих из мастерских, расположенных в подвале; не допускать строительства фабрик без учета того, в какую сторону ветром будет разноситься от них шум. Много благодетельных обязанностей прибавилось санитарному инспектору, даже забота о том, чтобы рабочих снабжали наушными аппаратами, устраняющими шум, но все же позволяющими воспринимать человеческую речь… Все эти нововведения радовали Лукина и доставляли ему истинное наслаждение.

О том же, но в другом освещении и с недоброй целью говорил мне Антон. И шум, и вибрация служили ему доказательством того, что цивилизация фабрикует непригодных для жизни стариков. Я сразу же разглядел источник вдохновения Антона, но сделал вид, что слышу об этом впервые.

— Бессмысленно пересаживать жизненно важные органы человеку, у которого нервные центры нарушены и психическое равновесие поколеблено, — не уставал он. меня уверять.

Эти рассуждения, как и другие подобного же рода, не удивляли меня. С тех пор как Антон вернулся в Москву, он только затем и навещал нас, чтобы в различных вариантах высмеять упрямца-дядю, отказавшегося от счастья и славы во имя призрачной мечты.

— Бессмысленно, конечно, пересаживать, — с невинным видом соглашался я, предвкушая впечатление, которое произведет вторая часть моего ответа. — Все зависит от того, что скажут терапевты и невропатологи. Хирурги без них пальцем шевельнуть не смеют.

Антон понял, что я над ним смеюсь, и не без досады, но с достоинством сказал:

— Вы недооцениваете вред, причиняемый вибрацией и шумом. Они преследуют нас в доме, на улице, в поезде и на самолете, настигают нас всюду: в метро, в автобусе, в трамвае. Мы живем в атмосфере, сотрясаемой шумом и толчками, пронизанной слышимыми звуковыми волнами и неслышным инфра- и ультразвучанием. — Речь его текла ровно, взгляд был уверенным, спокойным, только нервное подергивание руки каждый раз, когда он подносил ее ко рту, чтобы погрызть ногти, выдавало его раздражение. — Шум обходится нам слишком дорого, — продолжал он. — Грохот, нависший над центральными кварталами Нью-Йорка, подавляет деятельность эндокринных желез детей, и двадцать процентов из них умственно и физически недоразвиты…

Унылое завывание Антона начинало мне надоедать. Я знал, что он не скоро кончит, и решил дать ему передышку:

— Не слишком ли много приписываешь ты шуму, — прервал я его излияния. — Ведь между шумом и музыкой особой разницы нет. И то и другое возникает из колебания какого-нибудь тела в воздухе… Всякий шум содержит музыкальные тона…

Антон подготовился к серьезной речи, и никакие шутки, конечно, не могли ему помешать договорить до конца. Я был далек от мысли лишить его удовольствия выразить свою мысль возможно полней, но меня раздражал его важный вид, словно не чужие — отцовские мысли, а свои излагал он с той лишь разницей, что отец искал средств оттеснить зло, а сын выпячивал его. Вряд ли он думал, подобно отцу, о страданиях людей или желал оградить их от шума и вибрации.

— Этот нескончаемый концерт, — с прежней неутомимостью продолжал Антон, — изрядно нас оглушил. Ни отдых, ни сон не ограждены от шума. Мотоциклист, прокатившийся ночью по улицам города, разбудит двести тысяч человек… Шумная обстановка до самых глубин потрясает наше существо. Первые звуковые колебания распространяются по всему мозгу, а вызванное ими сотрясение — по скелету, возбуждая нервные окончания, поражая кровеносные сосуды, выделительную систему и обостряя чувствительность нервов. Снижается трудоспособность, ослабевает мускулатура желудка, изменяется объем органов, нарастает раздражительность, снижается способность сосредоточиться и наступает душевная депрессия. От этой пагубы не ограждены даже глухие… Немцы, зная губительную силу шума, включали сирену в мотор самолета и швыряли воющие бомбы… Я подозреваю, что долголетие горцев объясняется не пищей, не воздухом, не особым режимом, а ритмом жизни, гармоничным и строгим, и ничем не нарушаемой тишиной…

Ничего нового он мне не сообщил, я не раз это слышал от Лукина, но надо же так обнаглеть — чужое выдать за свое и не прибавить ни единой собственной мысли. Почему бы и мне не отплатить ему тем же — выдать за свое то, что я услышал от Лукина. Если Антон и догадается, вряд ли хватит у него дерзости упрекнуть меня в том, в чем он и сам повинен.

— Люди шумели всегда, — с вдумчивой медлительностью, нарочитым спокойствием и паузами, столь необходимыми при серьезной мыслительной работе, начал я, — напрасно ты меня и себя пугаешь. За сорок семь лет до нашей эры Ювеналий жаловался, что в жилых домах покоя нет. Тогда шумели стада, прогоняемые через город, теперь заводы, трамваи и автомашины. И боролись с этим злом всегда. Королева Елизавета Английская запретила после полуночи «играть на трубе и бить жен»… В Нью-Йорке, чтобы не будить по утрам население, молочные фургоны пересадили на пневматические шины. Беззвучно движущаяся махина стала угрозой для пешеходов, и водителям пришлось обзавестись рожками… Ты напрасно беспокоишься из-за пустяка — и с шумом, и с вибрацией мы поладим. Некоторые заводы должны будут перебраться за черту города, сирены и трамваи отойдут в область преданий, на земле и под землей водворится покой… Мы привыкли к очкам, ограждающим глаза от солнца, привыкнем и к маскам, защищающим легкие от дыма, приспособимся к прибору, устраняющему шум… Знаменитый Уатт говорил: «Шум пробуждает у невежды представление о силе…»

Я выложил ему премудрость, которую он знал и без меня, и с видом человека, который обнажил сокровеннейшие мысли и чувства, добавил:

— Само собой разумеется, что к нашей работе и твоим старикам все это не имеет ни малейшего отношения…

Я не забыл настойчивую просьбу Надежды Васильевны и нашел решение, одинаково выгодное для нас всех. Пришло время положить конец и моей игре с Антоном. Его не привлекали мои искания, я не имел ввиду заниматься тем, что ему пришлось по душе. Пора трезво обсудить создавшееся положение и разойтись.

Однажды, помнится, мы сидели с ним на крошечном балкончике моей квартиры и с удовольствием вдыхали аромат раннего цветения берез. Веяло теплом, и при каждом дуновении ветерка внизу шелестела молодая листва деревьев, окаймлявших улицу. Темнело. Мы только что поужинали и молча думали каждый о своем.

— Мне кажется, Антон, что нам пора договориться, — предложил я. — Либо ты будешь работать с нами над нашими темами, либо устраивайся у других. К проблеме клинической смерти я пришел случайно и продолжал работать над ней на фронте по долгу врача. Научная тема — не жизненный спутник, не друг и не жена, с которой мы старимся. Почему бы тебе не продолжить нашу работу? Я раскрою перед тобой все тайны воскрешения из мертвых, не пожалею ни времени, ни труда. Я бы на твоем месте отправился в Сухуми и поработал в обезьяньем питомнике. Ты добьешься там успехов, о каких мы на фронте и не мечтали.

Несмотря на наши стычки и споры, я все еще любил Антона и желал ему всяческих удач. Его настойчивость, бесплодные разговоры, не очень умные и не слишком тактичные, я объяснял мальчишеским упрямством и некоторой распущенностью, усвоенной на фронте. Отказать ему в поддержке после всего того, что он сделал для меня, я не мог, и мне хотелось, чтобы он согласился поехать в Сухуми.

Антон молча выслушал меня и с необыкновенной простотой, которая так часто у него прорывалась, развел руками, усмехнулся и сказал:

— Ничего у меня там не выйдет. Я только и счастлив и уважаю себя, когда нахожусь подле вас. Для меня двери рая закрыты, не требуйте от посредственности чудес.

Ответ растрогал и смутил меня. Он как бы напомнил мне о прежних его признаниях, не вызвавших отклика в моей душе, о привязанности, которую я не оценил. И все же ничего другого я посоветовать не мог. Жаль было Надежду Васильевну и себя. Вряд ли мне легко было бы с этим упрямцем поладить.

Он не соглашался, а я настаивал на своем. Каких только знаков любви и внимания не выказывал он мне, чего только не делал, чтобы не разлучаться со мной! Я убедил директора института, что пребывание Антона в Сухуми необходимо, и ему оставалось либо поехать, либо уходить в другой институт.

Однажды он, расстроенный, явился к нам, обнял меня и сказал:

— Хорошо, я поеду.

Столько горечи и тоски было в этих словах, что я едва не расчувствовался.

— Поезжай в Сухуми, — твердо сказал я, — у тебя будет прекрасный руководитель — мой друг патофизиолог и хирург Воробьев. Я напишу ему, он мне не откажет… Не понравится работа, приезжай, будешь желанным гостем… В Абхазии немало многолетних стариков, — закончил я шуткой, — выяснишь, кстати, чему они обязаны своем благополучием — отсутствию ли шума и вибрации в горах или чему-нибудь другому…

На следующий день вечером он уехал. Незадолго до того, как мы с ним попрощались, Надежда Васильевна сказала мне:

— Туда ему и дорога… В обезьяньем стаде ему только и жить. Боюсь, как бы гамадрилы не возроптали… — Она весело рассмеялась и добавила: — Я такое сказала ему, что бедняге пришлось согласиться… Иначе мы от него не отделались бы…

Глава седьмая

Всякое начинание трудно, но вдвойне сложно, когда творческий замысел отмечен недовернем поколений и причислен к фантазии незрелого ума. Как бы ни были велики любовь и вера в такое дело, чужие сомнения будут тягостными узами для исследователя. Веками паука пыталась вникнуть в тайну человеческого сердца, познать овеянный легендами двигатель, не знающий себе равного среди других. Верно ли, что одно прикосновение к сердцу останавливает его сокращения? Говорят, любое повреждение сердечной ткани смертельно. Знаменитый хирург сто лет назад предупреждал, что пытаться зашивать рану сердца — значит потерять уважение врачей.

Задача решалась с великим трудом. Вырвав у природы одну из ее тайн, ученые продолжали упорно держаться других заблуждений. Годы принесли доказательства, что сердце — последнее прибежище жизни и умирает последним. Его можно оживить в теле спустя три часа, а вне тела — и на пятые сутки после смерти. Сердце куриного зародыша, охлажденное до минус сто девяносто шесть градусов и хранимое полгода при восьмидесяти градусах ниже нуля, сохраняет способность биться. Лягушка с пересаженным сердцем благополучно доживает до своего естественного конца.

Тем не менее, ученые по-прежнему считали, что в теплокровном организме сердце не приживет и спустя неделю-другую рассосется. Вырезанное сердце лягушки может часами и сутками сокращаться, а вынутое из груди теплокровного животного, оно мгновенно перестает биться. Кто станет пересаживать безжизненный орган?

Я задумал рискнуть и вместо протеза из стали дать животному сердце, вынутое из груди другого, и приживить его не в паху или на шее, как обычно пытаются, а в грудной клетке. Подобной операции никто еще не делал, но не пасовать же перед задачей только потому, что решать ее надо впервые.

Я спросил мнения моей первой помощницы:

— Как поступили бы вы на моем месте?

С тех пор как Антон нас оставил, ее словно подменили. Не узнать Надежду Васильевну. Прежде мрачная и неразговорчивая, склонная вспылить и крепко отчитать правого и неправого, она стала резвой и веселой, много шутила и смеялась.

— Как бы я поступила? — многозначительно спросила она. — Повела бы себя так, как учил меня Антон Семенович: всякой деятельности во всех случаях жизни, рекомендовал он, предпочитать переливание из пустого в порожнее. — Надежда Васильевна рассмеялась и, обращаясь к Бурсову, спросила: — Что скажет по этому поводу министр дыхания?

Его прозвали так за умение налаживать у животных искусственное дыхание. Забавная кличка не тяготила Михаила Леонтьевича, и он охотно на нее откликался.

Бурсов, заразившись общим настроением, немного помолчал и с притворным глубокомыслием сказал:

— Древние греки учили, что надо пробовать. «Нечего мешкать», — вторили им скифы.

— Я готова присоединиться к этому плану, — уже более серьезно ответила Надежда Васильевна, — при условии, что вы будете не только работать, но и аккуратно отдыхать.

Это предложение так часто повторялось, что задумываться над ответом мне не приходилось.

— Спасибо за внимание, — говорил я обычно, — пора вам запомнить, что я, как и сердце, отдыхаю во время работы.

Ее заботы трогали меня, и не было бы преувеличением сказать, что ободряющий голос Надежды Васильевны и участие порой не менее вдохновляли меня, чем самая горячая уверенность в успехе.

Семнадцатого июля в двенадцать часов дня мы провели первый опыт. Пересадка закончилась за полночь. Собака погибла на операционном столе. В течение июля и августа еще двенадцать животных разделили эту участь. В начале опыта все шло как нельзя лучше — вынутое у животного сердце оставалось около получаса без признаков жизни, затем, будучи пересажено, начинало биться в чужом организме. Сердца щенят оживали быстрей, хотя бы до пересадки и лежали долгое время без движения. Четырнадцатая собака прожила семь часов после операции, пятнадцатая — лишь четыре. Обе погибли от закупорки сосудов. Слишком много их приходилось сшивать, и где-нибудь вокруг шва комок свернувшейся крови закрывал просвет. Две нелегкие задачи стояли перед нами: добиться того, чтобы вырезанное сердце все время продолжало сокращаться, и уменьшить число швов в кровеносных сосудах.

В эти трудные месяцы Надежда Васильевна удивила меня своим трудолюбием, способностью работать не покладая рук, и настойчивостью, с какой она изучала тонкости нашего искусства. Никто лучше ее не мог обставить опыт, сшить сосуды или выходить погибающую собаку. Прежняя Надежда Васильевна, особенно в то недавнее время, когда Антон так усердно нас навещал, была не такой. Рассеянная, забывчивая, она плохо справлялась с работой, небрежно ухаживала за больными животными, и мне нередко приходилось ставить это ей в укор. Во время одного такого неприятного разговора она не сдержалась, и на глазах у нее навернулись слезы.

— Простите меня, Федор Иванович, — сказала она, — это все из-за него… Его присутствие выбивает меня из колеи, и все на свете становится безразличным. Вы должны меня избавить от него…

Пока я готовился к следующим опытам, принимал и отвергал решения в надежде вырвать у природы еще одну тайну, вокруг нас развивались события, вначале озадачившие, а затем глубоко огорчившие меня.

Младший научный сотрудник Михаил Леонтьевич Бурсов предупредил, что дирекция разрешила ему отпуск на неделю по личным делам. Он выглядел при этом расстроенным и, вопреки обыкновению, ни мне, ни кому-либо другому ничего больше не говорил.

— Вы едете к своим или куда-нибудь к знакомым? — спросил я.

Из его ответа я понял, что солгать ему трудно, а правду он сказать не может. Я должен его простить, он все расскажет по приезде.

Надежда Васильевна знала не больше меня, куда направляется Бурсов, и была неприятно удивлена тем, что юный друг лишил ее прежнего доверия. Мне отъезд и недомолвки Бурсова показались странными. Судьба молодого человека не была мне безразлична. Я знал, что и он глубоко привязан ко мне, и догадывался, что в его жизни могло случиться нечто такое, о чем лучше всего помолчать. Я не мог запретить моей фантазии измышлять что ей угодно и поверил, что между влюбленными возникли нелады. Я любил Михаила Леонтьевича, радовался его счастью и, уверенный, что Надежда Васильевна любит его, завидовал и желал ему всяческих благ. Эта любовь была и моей. Разве не были мне дороги эти люди, не радовали их нежные, многообещающие улыбки, выразительные взгляды и милые препирательства? Маленький разлад не ослабит, а укрепит их любовь, размолвка пройдет и прочно забудется.

Спустя неделю Бурсов вернулся. Он по-прежнему был чем-то встревожен, и, насколько я понял из его разговора с Надеждой Васильевной, отношения их серьезно ухудшились. Он в чем-то винил ее, говорил о лжи, которую никогда не простит, поведение ее называл недостойным. Она слабо защищалась и взволнованным шепотом как-то промолвила:

— Не сердитесь, Михаил Леонтьевич, не надо… Я сказала неправду, чтобы помочь вам меня разлюбить… Для вашей же пользы… Кто мог подумать, что вы броситесь выяснять, действительно ли я замужем и верно ли, что у меня двое детей…

Он был с ней резок и порой жесток. Мне его речи причиняли страдание, как если были бы направлены против меня. Как мне тогда хотелось вмешаться и оградить ее от обид!

— Вы знали, что ваши сказки о горячо любимом муже мне неприятны, — не унимался он, — почему вы прямо не сказали, что любите другого?

Ее молчание не успокаивало, а раздражало его. Возбуждаемый новыми и новыми подозрениями, он уже более уверенно бросил:

— Любите другого, а заигрывали со мной… Ведь это так.

Она насмешливо взглянула на него и молча кивнула головой.

Бедняга Бурсов! После первой головоломки с мужем, якобы живущим где-то далеко, опа задала ему другую. Где этому юнцу разобраться в стратегии женщины, одержимой желанием подогреть нежное чувство любимого?.. О, эти влюбленные, они сущие дети!..

Шли дни. Мое время проходило в раздумье, в тщетных попытках найти новый метод пересадки сердца, а мир вокруг меня не наступал. Мои помощники по-прежнему чуждались друг друга. Мрачные и молчаливые, они, как тени, бродили но лаборатории. Прежние друзья избегали вступать в разговор, а вынужденные заговорить, обходились сухими и короткими фразами.

Мне стало их жаль, и я сделал попытку восстановить мир.

— Пора ссору кончать, — сказал я Надежде Васильевне. — Михаил Леонтьевич извелся, разве вам его не жаль? Он очень вас любит, вы должны его пожалеть.

Она как-то странно на меня посмотрела и не сразу отвела глаза. Что означал этот испытующий взгляд? Ни упрека, ни согласия он не выражал, он говорил о чем-то мне неизвестном. Так по крайней мере, мне показалось. Напрасно я ввязался не в свое дело, вряд ли мои советы ей нужны.

— Мне, быть может, не следовало бы… — начал было я, но она движением руки остановила меня.

— Следовало бы, Федор Иванович, ведь мы с вами друзья… Вы должны меня понять, — слабо улыбаясь, проговорила она. — я люблю другого… Михаил Леонтьевич знает, я не скрывала от него… Разве в наших силах что-нибудь изменить…

Печалью веяло от ее внезапно померкшего взгляда, низко склоненной головы и горестного полушепота… Как легко иной раз ошибиться! А я-то завидовал ему… Удивительно, что в ту минуту мне не Бурсова, а себя стало жаль. Странно, конечно. Разве не безразлично, кого Надежда Васильевна любит?..

Напрасно я надеялся, что ущемленное самолюбие придаст Бурсову мужество и подскажет ему оставить Надежду Васильевну в покое. Увы, благоразумие покинуло влюбленного. Кстати и некстати вспоминал он о недавней обиде, сетовал на людскую неправду и в какой уже раз уверял, что этого ей не простит. Один из таких разговоров дошел до меня, когда я находился в соседней комнате, где время от времени превращался то в слесаря, то в механика, то в конструктора. Занятый проверкой компрессора, служащего для подачи кислорода во время операции, я вначале не придавал их беседе значения, но возбужденный голос Надежды Васильевны невольно привлек мое внимание.

— Вам пора уняться, вы становитесь несносным, — сказала она. — Вы не единственный, кому в жизни не повезло. Я ненамного счастливей вас.

Бурсов отвечал с той нервной напряженностью, которая стала для него обычной.

— Вы должны были мне сказать, что любите Федора Ивановича… Не возражайте, я не слепой и отлично все вижу… Вы души в нем не чаете…

До чего эти влюбленные наивны! Как Легко они становятся добычей собственной фантазии!.. Надо же этакое придумать… Ничего вы, Михаил Леонтьевич, не разглядели, вам померещились страсти в добрых чувствах молодой ассистентки к немолодому учителю. Этак чего доброго вы и мои мысли о том, как она хороша, пошли мне судьба такую подругу, я бы в ножки ей поклонился, — за влюбленность сочтете…

Когда Бурсов снова повторил ей свои подозрения, она огляделась, не услышит ли ее кто-нибудь, и гневно бросила:

— Если уж вам так хочется, так знайте, что я действительно его люблю. Когда-нибудь приду и скажу ему: «Как хотите судите, но я вас люблю, Федор Иванович!»

«Молодец! — в душе похвалил я ее. — Отчитала — и поделом». Игра, правда, жестокая, но иначе ей, видимо, нельзя.

Михаил Леонтьевич с тех пор переменился. О том, что случилось, он больше не вспоминал. Надежде Васильевне слова лишнего не скажет, послушный, услужливый, все, что она попросит, исполнит, ни перед чем, казалось, не остановится.

В начале октября подготовка к опытам была закончена, все процессы пересадки отработаны и частично проверены. Новый способ хоть и казался сложным — заодно с сердцем пересаживались и легкие — имел то преимущество, что сшивать приходилось лишь два сосуда. Удаленные легкие и сердце подшивались в грудную клетку животного, и несколько минут свои и чужие органы уживались рядом. Вторым приемом собственное сердце и легкие удалялись. Операция была рассчитана на полчаса.

Все, казалось, было учтено, тщательно продумано и предусмотрено, и, тем не менее, первые десять собак прожили после пересадки от нескольких часов до двух дней. Одиннадцатая погибла на пятые, а двенадцатая — на седьмые сутки. Неудачи и ошибки умудряли нас опытом, обогащали нашу мысль, мы учились и творили одновременно. Так было найдено средство заставить вырезанное сердце, подобно лягушачьему, непрерывно сокращаться. Пока шла пересадка, оно ни на мгновение не останавливалось.

Нас не страшил больше шок, беспощадно губивший наших животных. Так, однажды во время операции, когда я ощутил, что давление крови в артериях животного падает, я сдавил грудную аорту и, подняв этим давление, предотвратил гибель. В другой раз успех был достигнут иначе. В критический момент я приостановил на минуту искусственное дыхание, лишил животное кислорода, пока накопившаяся в организме углекислота не возбудила сосудодвигательную систему… И ту и другую находку мы сберегли для хирургов. Метод, оправдавший себя в эксперименте, может пригодиться человеку…

* * *

Антон не забывал нас и время от времени давал о себе знать. То привет перешлет с друзьями, в праздничные дни поздравит нас по телефону или вовсе задарит посылками фруктов. Его письма, написанные каллиграфическим почерком на линованной бумаге, ничего интересного не содержали. Об опытах и исследованиях говорилось вскользь, больше внимания уделялось научному руководителю — моему другу патофизиологу и хирургу Воробьеву. Много рассказывалось о его характере и привычках, об искусстве работать в любых условиях, о его доброте и снисходительности к молодым помощникам. В этом отношении, писал Антон, он удивительно напоминает меня.

В одном из писем я нашел фотографию стенной газеты с обширной статьей, подписанной Антоном и Воробьевым. В ней сообщалось об оживлении обезьян спустя десять-пятнадцать минут после клинической смерти. Авторы статьи ссылались на мои работы и указывали, что один из них — Антон Семенович Лукин — усовершенствовал приемы, которые мною применялись на фронте. Свое отношение к автору письма Надежда Васильевна определила одним словом — «сорняк». Я счел своим долгом указать на двусмысленность этого понятия. И рожь, и целебные травы считались сорняками прежде, чем мы ближе узнали их…

— Вы, конечно, промолчите, — спросила она, сердито постукивая пальцем но лежащему на столе письму, — не писать же опровержение в стенную газету.

Чтобы рассеять ее сомнения, я сказал:

— Я не стал бы оспаривать свои научные заслуги и в столичной газете. Это нескромно и не всегда убедительно.

«Почему бы мне, богатому дяде, — подумал я про себя, — не уделить чего-нибудь бедному родственнику?»

Последующие письма приносили новые свидетельства головокружительных успехов Антона. Пакеты становились объемистыми, стенную газету сменяли районная, городская и, наконец, областная. Все они отдавали дань заслугам Воробьева и неизменно помещали одну лишь фотографию Антона. Надежда Васильевна обратила на это мое внимание и едко добавила:

— Ваш милый племянник никого не терпит рядом с собой, даже на бумаге.

Ее ненависть к нему была беспощадна. Даже случайно она не обронила о нем доброго слова. Вряд ли ее огорчило бы самое ужасное, если бы оно постигло его.

В тот день, когда областная газета сообщила, что в обезьяньем питомнике клиническая смерть обезьяны длилась около получаса, письмо Антона занимало лишь четвертую часть страницы, небрежно выдернутой из тетради. Имя Воробьева в нем не упоминалось, туманно было сказано, что сердце опять обмануло Антона и на этот раз жестоко. Более подробно — при скорой встрече.

Ровно через две недели, ранней весной, мой племянник вернулся из Сухуми. Он выглядел, как всегда, здоровым и крепким, южный загар придавал его лицу свежесть и привлекательность. Если ему чего-нибудь недоставало, то разве лишь уверенности в себе. Он казался чем-то озабоченным, неспокойным и даже робким. Видимо, сильно не угодили ему, если внешняя веселость не могла скрыть его скверного самочувствия. Внутренне уверенный, что только ссора с Воробьевым так могла обескуражить Антона, я не стал его об этом расспрашивать.

— Где ты теперь намерен работать? — спросил я. — Твои успехи в питомнике дают тебе право серьезно заняться проблемой клинической смерти. Сам преуспеешь и меня порадуешь.

Мой совет почему-то не расположил к себе Антона. Он загадочно усмехнулся и с видом человека, которого ждут несоизмеримо более серьезные перспективы, сказал:

— С Воробьевым мы с первых же дней не сошлись. Наши характеры и взгляды не совпали. Он с самого начала был уверен, что растянуть стадию клинической смерти у обезьяны будет нетрудно. В животном мире немало таких, которые оживут спустя час и два после смерти. «Человек, — как он выражается, — инструмент особого рода, и опыты следует ставить только на нем…» Надо же додуматься, — не в шутку возмущался Антон, — ставить опыты на человеке!..

— Не на человеке, — поправил я его, — а на том, что врачи называют трупом.

— Не сошлись мы с ним и в другом, — не слушая моих возражении, продолжал он. — Я стою за публичность в науке, за право народа знать, что творится в лабораториях страны, а профессор Воробьев держится взгляда, что наука — личное дело ученого… Какое уж это содружество, если один публикует статьи, а другой шлет в редакции опровержения… Тема клинической смерти исчерпана, — не очень последовательно закончил Антон, — и к ней возвращаться не стоит… Во все времена идеи имели двух отцов, — продолжал он выкладывать заранее приготовленную речь, — провозвестника и творца. Я надеялся быть скромным продолжателем. Увы, не удалось… Горький опыт убедил меня, что без достойного учителя и школы все мои старания будут напрасны. II еще я понял, что самое важное в жизни — творческий идеал. Это броня против скуки, одиночества и горя. Без этого талисмана, как говорил Воробьев, мы беспомощны и несчастны.

Последние слова были рассчитаны на то, чтобы растрогать меня и убедить, что его научные успехи счастливо совпали с его духовным возрождением. На меня эта речь не произвела впечатления, в ней не было той правды, которая отличает искреннее признание от упражнений актера. Надежда Васильевна назвала бы эту речь «декларацией, записанной на пленке».

— Где же ты все-таки намерен работать? — повторил я вопрос. — Ты уже подумал об этом?

— Я остаюсь у вас, — продекламировал он, — отсюда меня никто уже не сманит.

Его готовность связать свою судьбу с моей лабораторией не вдохновила меня. Я начинал понимать Антона и не считал его находкой ни для института, ни для себя.

— У нас это, к сожалению, невозможно… Ты, вероятно, многого не учел…

— Я все учел, — перебил он меня, — ваши исследования не меня одного привлекают, ими восхищается ученый мир. Воробьев утверждает, что поэты о них будут баллады писать…

Давно ли говорил он о наших опытах другое, предрекал неудачи и меня отвращал от них! Какая скверная память! Я вспомнил тревогу Надежды Васильевны, ее отвращение к Антону, представил себе разброд, который возникнет с его появлением у нас, и твердо решил не оставлять его у себя. Я готов был на все, чтобы вынудить Антона самому отказаться от нас, раззадорить его, крепко уязвить не слишком чувствительное самолюбие, выложить наконец все, что я думаю о нем. Не потерпит же он напрасной обиды и оскорблений!

Мне не нужно было придумывать повода для ссоры, я внутренне был готов к ней.

— Я тебя не понимаю, — с неожиданной для самого себя решимостью произнес я, — ты недавно лишь утверждал, что планы нашей лаборатории порочны и предстоящие опыты не интересуют тебя. Ты немало потрудился над тем, чтобы свои убеждения и мне навязать. Теперь ты с легким сердцем собираешься войти к нам в пай.

Сильней уязвить я не мог. Антон все еще был дорог мне, и развязывался я с ним единственно из желания сохранить в лаборатории мир.

Мои слова и резкость топа не задели его. Он с удивлением взглянул на меня и с почтительной улыбкой, в которой сказывалось искусство умиротворять капризы начальства, мягко сказал:

— Вы знаете мою бескорыстную натуру. Мне от вас ничего, кроме знаний, не надо. Я многому за это время научился и надеюсь, вы будете довольны мной.

У меня был еще один козырь против него. Уж очень не хотелось мне оставлять его у себя.

— У нас нет штатного места… Нам никто не позволит новых людей набирать… Обидно, конечно, но это от меня не зависит.

— Не позволят? — с пренебрежительной усмешкой произнес он. — Директору института приказано меня зачислить старшим научным сотрудником и штат лаборатории увеличить на одну единицу.

Он хлопнул в ладоши и, как фокусник, по знаку которого должен свершиться чудесный трюк, бросил на стол приказ о зачислении на службу.

— Как это ты умудрился? — только и мог я произнести. — И «штатная единица» и «старший научный сотрудник» — небесные силы покровительствуют тебе.

Как игрок, уверенный, что ставка противника бита, он щелкнул пальцами, развязно подмигнул мне и сказал:

— Каждому, дяденька, дается свое: одного поддерживает талант, другого — власть и сила, а такого, как я, — умение пользоваться поддержкой друзей. Без этого поплавка я, как червь на крючке, пойду ко дну.

Надежда Васильевна приняла весть о возвращении Антона спокойно. Между ними установились терпимые отношения: она выполняла его поручения, оказывала ему необходимые услуги и молча выслушивала замечания. Трудно было поверить, что спокойствие дается ей легко. Наблюдательный глаз подметил бы и нечто другое, но были, видимо, причины, которые сдерживали ее. Ко мне она по-прежнему относилась тепло, а временами и нежно. Ее беспокоил мой вид, то усталый, то болезненный после легкой простуды, случайный кашель и не менее случайный вздох. Эта трогательная забота внушала мне чувства, которым я был не рад. К чему мне огонь чужого костра, велика ли радость отражать чужое счастье?.. Согретому сердцу хотелось тем же ответить, но кто знает, как мои чувства будут истолкованы, не увидит ли она в этом дурное. «Не надо, — говорил я себе, — пользуйся теплом, которое греет тебя, помни, что в твои годы легче всего показаться смешным».

Удивил меня и Антон. Он действительно переменился, стал послушным, аккуратным и трезвым. Меня он по-прежнему любил и, признательный за радость, которую ему доставляла работа, радовал меня своими успехами. Его влекло к миру, в котором мы жили, и влечение это казалось серьезным и прочным. Внимательный и вдумчивый, он с интересом вникал во все тонкости дела и, словно с тем, чтобы наверстать упущенное, часто и помногу расспрашивал меня. Так он в первые же дни заинтересовал меня вопросом.

— И вы, и я, — сказал он, — понимаем, что значит несовместимость тканей. Нас учили, что ткань одного организма не выживает в другом. Препятствуют этому антитела, которые в неделю-другую рассасывают инородную ткань. В ваших пересадках чужое сердце и легкие благополучно выживают. Что это норма, исключение, или угроза для самого правила?

Мне хотелось проследить за ходом его мыслей, и я не спешил с ответом. Любопытно было узнать, как отнесется он к теории, известной ему со школьной скамьи, увидев ее ниспровергнутой.

— Это, надеюсь, не все, что ты запомнил из университетского курса? — осторожно спросил я, чтобы не рассердить его.

— Два примера тогда насмешили меня, — сказал Антон. — В восемнадцатом веке, рассказал нам профессор, медицинский факультет Парижа запретил хирургам применять чужую кожу для исправления пороков носа. Пересаженная ткань, по мнению медицинского факультета, должна отмереть, когда придет последний час того, у кого она была взята… И другой пример, такой же забавный. Какой-то хирург пересаживал больным кусочки кожи собаки и курицы размером от серебряного гривенника до медного пятака… С четырнадцатого дня после операции начали опадать кусочки куриной, а после двадцатого — собачьей кожи…

— Произошло это, разумеется, по вине антител? — спросил я.

— Несомненно. Так нам по крайней мере объяснили.

— Мы думаем иначе. Пересаженные ткани потому отпадают, что прививка сопровождается воспалением. Устраните это зло, и ткани приживут. Мы не жалеем антибиотиков во время операции, и сердца приживают…

Прежний Антон высмеял бы меня и с непогрешимостью невежды сурово осудил. Ничего другого не остается тем, кому чужие представления заменяют свои. Нынешний Антон подумал и сказал:

— А я уже хотел вам дать совет, как на время пересадки и приживления органов подавить деятельность костного мозга и задержать образование антител.

Он не сомневался, что эта мысль поразит мое воображение. Ведь никому до него ничего подобного в голову не приходило. Большей нелепости мне действительно слышать не привелось. Ведь, помимо антител, защищающих организм от вторжения всего инородного, костный мозг воспроизводит кровяные тельца. Медицине не внове приостанавливать деятельность одной системы ради спасения другой, но обескровить организм…

Смущенный моим удивленным видом, Антон поспешил добавить:

— Выключить следует, конечно, ненадолго…

— Примерно на неделю-другую? — испытывал я знания моего собеседника.

— Возможно и так, — с еще меньшей уверенностью проговорил он.

Смущение Антона натолкнуло меня на мысль, что чутье педагога мне изменило, и я дружелюбно заметил:

— Подавить костный мы умеем, облучим и выведем из строя, а как его потом включим?

Подобные выдумки, питаемые благочестивым намерением внести свою лепту в науку и заодно поразить мое воображение, Антон время от времени мне подносил. Трудно сказать, чего в них было больше — легкомыслия или невежества. Так же неприглядно выглядела теория, привезенная им из Абхазии. Он принял всерьез мой совет выяснить у горцев причину их долголетия. Наблюдения убедили его, что источником их здоровья и долгой жизни служит горный воздух, насыщенный кислородом и озоном. Старость, таким образом, не что иное, как результат кислородного голодания организма. И в самом деле, продолжительность жизни в животном царстве зависит от величины дыхательной поверхности организма и его способности усваивать кислород. Так, например, бактерии, воспринимающие кислород всей поверхностью тела, дольше всех на земле живут. Доказательством служит простой математический расчет. Вес бактерии в тридцать миллиардов раз меньше нашего, следовательно, век ее, если человеческий в среднем шестьдесят лет, не должен превышать двух десятых секунды. Между тем, промежуток между делением бактерии длится час, и живет она таким образом во много тысяч раз дольше любого из нас…

Все в этой теории выглядело стройно и убедительно, за исключением того, что идея была не нова и давно отвергнута наукой. Я не стал возражать и был за это вознагражден нежной и признательной улыбкой.

Мой помощник сдержал свое слово и не отставал от нас. Он немало потрудился и серьезно помог нам в опытах, и весьма нелегких. Мы воздавали ему должное. Даже Надежда Васильевна, не склонная признавать за ним какие-либо достоинства, на этот раз изменила себе и без признаков лукавства сказала:

— Наш сухумский беглец до такой степени прилежен, что забывает жаловаться на головную боль.

Я вступился за него и упрекнул ее в излишней жестокости. Она бросила на меня взгляд, придававший ей сходство с обиженным ребенком, и многозначительно добавила:

— У него хорошая память, он еще вспомнит…

Прежде чем перейти к новым работам, которым мы придавали большое значение, я собрал сотрудников и изложил суть и порядок предстоящих опытов. Не то, чтобы я ждал серьезных возражений, но в пылу обсуждений и споров могла прорваться и немаловажная мысль. Мои соображения сводились к следующему. Надо отказаться от прежнего способа пересадки. Слишком часто у животных воспаляются легкие и в дыхательных путях накапливается слизь. Недопустимо, чтобы такое, казалось, побочное, обстоятельство приводило к гибели собак.

— Попробуем, — предложил я, — приживлять сердце без легких. До сих пор эти опыты нам не удавались, животные гибли в первые же сутки. Мы должны сшивать лучше сосуды, их будет теперь восемь. Нужны искусство и сноровка, дальнейшее зависит от наших стараний.

Антон предложил для пересадки сердце щенка. Молодой и сильный орган скорее приживет в чужом организме. Мы с ним согласились.

Прошло немало месяцев в поисках и сборах, прежде чем мы были к опытам готовы. Каждый выполнил к сроку свое задание, не отстал от нас и Антон. Еще одно сомнение, тяжелое раздумье, и последняя преграда пала.

Первая операция прошла более чем удачно. Маленькое сердечко подшили рядом с большим, и в груди собаки забились два сердца. В артериях конечностей прощупывались два пульса — слабый и частый собственного сердца собаки и более замедленный, но наполненный — пересаженного. Кровообращение как будто осуществлялось главным образом сердцем щенка. Вскоре и ритм сердец стал совпадать.

Проснувшись после наркоза, собака поела и, нормально реагируя на окружающее, бродила по собачнику.

Настал день, которого все мы с тревогой и надеждой ждали: предстояло удалить сердце собаки и оставить организм на попечении сердца щенка. Операция удалась, и все же собаку мы потеряли — маленькое сердце не справилось с кровяным давлением взрослого животного, наступил отек легких и смерть. Антон больше всех был этим подавлен и винил в неудаче себя. Я поспешил его успокоить:

— Мы когда-нибудь эту операцию повторим еще, она многому меня научила.

Неудачи преследовали нас. Следующая собака поплатилась жизнью за то, что сосуды ее были уже сосудов пересаженного сердца и неудобно расположены против него. Животные гибли от непредвиденных причин, — тридцать из ста пятидесяти остались на операционном столе, сорок семь погибли в течение первых двух суток, десять прожили семьдесят два часа и только одна — шестнадцать дней. Когда после долгих физических и душевных терзаний нам удалось сохранить жизнь собаки в течение тридцати дней, мы могли наконец считать, что труды наши не были напрасными.

Ничто теперь не мешало хирургам воспользоваться опытом лаборатории и больному сердцу человека дать в помощь другое. И операция, и уход будут проще и легче. У человека более удачно строение грудной клетки и выгодно расположены крупные сосуды. Больной останется в постели, пока не срастутся кровеносные сосуды, от животных мы этого добиться не могли.

В те безоблачные дни, отмеченные дружелюбием и взаимным расположением, когда, казалось, ничто не могло меня рассорить с Антоном, между нами неожиданно возникла размолвка, памятная мне по сей день. Я не мог себе представить тогда, что наша милая перебранка станет зловещим началом великих и малых печалей и что придут дни, когда я прокляну нашу встречу на фронте и возвращение Антона в Москву.

Случилось' это под воскресенье, в холодный декабрьский вечер. Я задержался в лаборатории за книгой, и было уже поздно, когда вспомнил, что должен в понедельник сдать статью в журнал. Домашняя обстановка обычно не располагает меня к серьезной и вдумчивой работе.

То ли сама лаборатория, где мои мысли напряжены, настраивает меня на творческий лад, то ли близость препаратов и запах химикалиев благотворно действуют на мое воображение, кто знает… Было уже около десяти часов вечера, когда в дверь постучались и вошел Антон. Его неожиданный приход не удивил меня. Мы в последнее время подолгу задерживались на работе. Он выглядел озабоченным и, после обычных заверений, что не отнимет у меня много времени, сразу же перешел к делу.

— Меня очень беспокоит, — начал он, — что наши успехи ничем не прикрыты и не защищены. Хороший хозяин держит под замком дворовый хлам, а мы драгоценности оставляем без присмотра.

Благонамеренное усердие моего помощника показалось мне подозрительным. Я знал его практическую смекалку, но все еще не понимал, какие материальные ценности он собирается отстаивать и от кого.

— Говори яснее, в чем дело, — нерасположенный в тот момент к его иносказаниям и манерничанию, предупредил его я. — Тебе пора научиться говорить кратко и точно.

Он сразу же согласился и стиль торжественного многословия сменил лаконическим.

— Нам нужен заявочный столб, чтобы никому повадно не было…

Мне показалось, что Антон дурачится, и я без излишней деликатности предложил ему уйти.

— Тебе я вижу делать нечего, а меня ждет работа. До свидания, мой друг.

Не в правилах Антона было обижаться и принимать к сердцу мои замечания. Он со скучающим видом взглянул на меня, перевел взгляд на исписанные листы бумаги, лежавшие на столе, и, не спрашивая разрешения, вслух прочитал: «…Дабы наши ошибки при операциях на животных не повторялись хирургами, мы сочли долгом поделиться горьким опытом неудач, возникших как по нашей вине, так и независимо от нас…»

— Что за список прегрешении? — с ненавистной для меня усмешкой спросил он. — Для кого это составили вы?

— Для журнала, — ответил я.

Он был озадачен и недоволен. Его манера почтительно разговаривать со мной едва скрывала всю глубину неприязни к моей затее. Я намеревался рассказать, с каким трудом давались нам наши успехи, и предостеречь других от этих ошибок. Нам нечего утаивать. Бывало, и не раз, что от недостаточного обеззараживания погибали животные. От плохо сделанных артериальных швов наступало смертельное кровотечение и гибли плоды многодневных трудов. Случалось, что междуреберные артерии, поврежденные и вовремя не перевязанные, губили опыт, а с ним и животное. Сколько раз из-за какой-нибудь малости — недостаточно откачали воздух из грудной клетки, недосмотрели, и дыхательная трубка выпала из гортани — опыт приходилось начинать сначала… Одну из собак тотчас после операции отправили в клинику, поторопились и тем сгубили ее…

— Ты, вероятно, эти случаи помнишь, — закончил я, — они происходили на твоих глазах.

— Вот это заявочный столб! — не сдержался и выпалил Антон. — Удивительно, до чего вы, дядя, непрактичны и легковерны! Так ли разделываются со своими успехами? Какой-нибудь младший научный сотрудник чуть улучшил чужую методику или только подумал, что это возможно, и, глядишь, в журнале торчит уже заявочный столб. Так, мол, и так, первое место за мной. Кто бы этим делом ни занялся, должен свою заслугу с ним поделить… Никто и в претензии не будет, люди любят, чтобы их немного обманывали…

Так вот что беспокоило Антона — он опасался, что наши успехи достанутся другим! Стоило ли из-за этого от дела меня отрывать!

— Истинное открытие, — сказал я ему, — ни похитить, ни похоронить нельзя. Леопольд Ауэнбруггер, после того как он выяснил, что выстукиванием грудной клетки можно распознавать состояние легких и сердца, сорок восемь лет отстаивал свое открытие. За год до смерти престарелый ученый убедился, что дело его жизни не погибло — лейб-медик Наполеона Корвизар перевел книгу с латинского на французский и собственным авторитетом приумножил славу ученого.

Пример не произвел на Антона ни малейшего впечатления, он пригнулся к моему уху и размеренно, четко проговорил:

— Я решительно не советую публиковать статью в таком виде. Часть ученых ее не поймет, другая в ней увидит одни провалы и посмеется над вами. Не понравятся ваши грехи и в министерстве — там ведь не ошибок, а успехов ждут. Не все так честны и искренни, как вы. Не оценят статью и в нашем институте. Не слишком ли много ошибок, спросят вас, недосмотра и непростительных промахов, где были глаза заведующего лабораторией? Хвастать такими делами — значит чернить институт! Пора вам запомнить, — продолжал мой племянник меня поучать, — чины и звания достаются не за ученость, а за рвение, за умение товар лицом показать… Как хотите, Федор Иванович, но слава других путей не знает…

Глава восьмая

Не прошло и месяца, как мы снова с Антоном повздорили, опять без серьезного повода и даже вне связи с кругом наших дел. Кто бы подумал, что невинная беседа на литературную тему так взбудоражит меня? Возвращаясь мысленно к тем дням, когда это случилось, и перебирая в памяти причину, вызвавшую наш разлад, я начинаю понимать, что не в ссоре дело — для созревшей вражды всякий повод хорош. Мы не были еще тогда врагами, но предчувствовали, что до неизбежной схватки остается немного. Мы не могли разойтись и предотвратить несчастье, для этого было достаточно причин. Я считал себя связанным узами родства и долгом педагога, призывавшим мою совесть к терпению. Антон не мог от меня уйти, потому что слишком многого ждал от меня и, видимо, считал себя почти у цели. Он дал мне это однажды понять в полушутливой, полусерьезной форме:

— При жизни вы от меня не отделаетесь, я накрепко привязан к вам.

Тогда я был склонен принять это за шутку, теперь я оценил могущество пут, свитых его ловкими руками.

Спор возник из-за журнальной статьи, которую я предложил написать Антону. В ней не было особенной срочности, мне просто хотелось доставить ему удовольствие.

— Тебе представляется случай, — сказал я, — оказать науке услугу и заодно расположить к себе клиницистов. Они не забудут того, кто, экспериментируя на животных, думал о человеке и о своем долге перед медициной.

Предложение как будто понравилось ему, он близко подсел ко мне и приготовился слушать. Я был уверен, что Антон обрадуется случаю выступить по серьезному поводу в научном журнале и не преминет, конечно, наговорить мне всяких любезностей. Мне было небезразлично, как он отнесется к материалу, и я самым серьезным образом ему рассказал:

— У старых животных наблюдается часто расширение легких, вызванное отмиранием эластичной ткани и заменой ее малоупругой соединительной. Чтобы сохранить жизнь такого животного при операции и облегчить его дыхание, я щедро насыщаю организм кислородом.

Посоветуй хирургам, — предложил я Антону, — чтобы и они, оперируя в грудной клетке стариков, не оставляли их без искусственного дыхания. Эмфизема — неприятная вещь, мы обязаны с ней считаться. Как ты находишь, Антон, пригодится наш опыт врачам? Или я переоценил его значение?

Он кивнул головой, что могло означать и да, и нет. Из опыта я знал, что подобного рода неопределенность таит в себе всяческие неожиданности.

— Случается, — продолжал я, — что во время операции исчезает электрический ток или аппарат искусственного дыхания приходит в негодность. Опасность велика, но избежать ее нетрудно — любой из присутствующих в операционной может своим дыханием спасти больного. Ведь выделяемый нами воздух на четыре процента лишь беднее кислородом, чем окружающая нас среда. Зато углекислоты, благотворно действующей на дыхательный центр, в нем на сорок процентов больше… Не правда ли, дельная мысль?

Мой собеседник снова кивнул головой, не проронив ни слова.

— И еще один совет врачам, — закончил я. — Мы не раз наблюдали при операции в груди, как вдруг стремительно падает кровяное давление. Грозное предостережение, а никому в голову не приходило, что незначительный нажим на грудную аорту сразу же повышает давление крови в коронарных сосудах и в головном мозгу. Нарастает сила сердечных сокращений, а это в свою очередь еще больше повышает давление кровеносного тока… Не правда ли интересно? Нужная статья, ничего не скажешь.

Нужная, не спорю, Федор Иванович, — лениво покручивая свисающий локон на лбу, проговорил он, — только не нам, а другим. Ни мне, ни вам от этой статьи теплей не станет. Жди признательности от нашего брата клинициста — проглотит и спасибо не скажет.

Удивительный человек! Ничего еще не сделав и никому не оказав какой-либо услуги, он подсчитывает уже барыш. Как можно доброе дело измерять благодарностью? Когда этот варвар наконец образумится?

— Пе поблагодарят нас врачи, — пытался я ему внушить, — больные не забудут. Ведь не для себя хирург наши советы припрячет. Не понимаю я тебя, ведь ты говорил, что любишь гласность…

Антон ухмыльнулся внезапно осенившей его мысли, потер руки от удовольствия и издал звук, напоминающий крик ворона, угодившего на вкусную трапезу.

— Уж если писать, то не об этом. Есть у меня на примете ходкая тема, я кое-где уже прощупал, говорят, пойдет. Вот когда народ всполошится.

Он вдруг заговорил на языке своих друзей-собутыльников, словно я был одним из них. Забавна была новая для моего слуха интонация, поразительны развязные жесты, мимика и лексика рыночного зазывалы.

— Вы как-то говорили, — не выжидая моего согласия, принялся он выкладывать свою «ходкую тему», — что больные, вышедшие из состояния клинической смерти, если их оживление затянулось, — неполноценны. Что если таких людей пустить в оборот, сделать базой органов и тканей для других?

То, что он предлагал, было настолько чудовищно, что я усомнился, правильно ли я понял его.

— Ты рекомендуешь убивать тех больных, которым врачи по неопытности не сумели сохранить кору головного мозга?

— Наоборот, — совершенно серьезно уверял он меня, — мы продлим их жизнь в другом организме. Одного человека хватило бы на десять больных…

Этот варвар меня напугал. Я едва собрался с мыслями, чтобы ответить ему.

— Как могло это прийти тебе в голову? Ведь ты врач — наперсник больного, его первый друг. Не стыдно ли тебе его, слабого и беспомощного, потрошить? Твоя ужасная статья рассорит нас с больными, пойдут толки, что мы готовим уродов, чтобы потом их кромсать…

Я знал, как трудно Антона переубедить, и напряженно думал над тем, как его отвратить от нелепой затеи. Я искал опору в нравственных правилах людей далекого и недавнего прошлого, мысленно прикидывал уже, на кого бы из наших друзей опереться, когда Антон вдруг мягко коснулся моего плеча и с той милой улыбкой, которая не раз умасливала мое сердце и смягчала мой гнев, сказал:

— Не хотите, Федор Иванович, уступаю… Сойдемся на другом. Я выполняю вашу волю — пишу статью, снабжаю хирургов добрыми советами моего дядюшки, одним словом, использую материал, как вам будет угодно, и подписываюсь своим малоизвестным именем. Что значит для ученого, насчитывающего сотни работ, маленькая статейка в триста строк. Давно вам пора и обо мне вспомнить.

Он опять меня ставил в трудное положение. Пора ему, конечно, появиться в печати, но ведь никто не поверит, что эти наблюдения сделаны им. Скажут — дядя выводит племянника в люди, насаждает в науке фальшивые имена. Мне было решительно безразлично, чья подпись украсит статейку, но это обязывало меня каждому, кто усомнится, действительно ли Антон — автор статьи, солгать, а для убедительности свою ложь разукрасить небылицами. Задача была не по мне, и я не без сожаления сказал:

— На этом мы с тобой не сойдемся. Твоему имени обеспечено место рядом с моим… Нельзя научную карьеру начинать ложью.

Антон воспринял мой ответ как почву для последующего торга. В этом искусстве трудно было его превзойти.

— Не хотите подарить мне свое местечко на статье, дайте его мне взаймы. Я расплачусь полной монетой. Вы не пожалеете. Кто станет подсчитывать, что мое и что ваше, ведь мы работаем рядом, как говорится, за одним станком.

Меня оскорбляли его мелочные расчеты и притязания, я не мог ему позволить продолжать разговор и резко сказал:

— Оставь свои глупости, они мне неприятны.

Он, видимо, надеялся, что я все-таки уступлю, и, состроив обиженную физиономию, по-детски шепелявя, продолжал клянчить:

— Вы упускаете случай пристыдить своих коллег-ученых, — с ужимками, сделавшими бы честь завзятому барышнику, произнес он. — Они ведь мастера присваивать себе труды помощников. Покажите им пример благородства… Сделайте эксперимент!

Антон впервые за все время опустился на стул и с деловой усмешкой спросил:

— Договорились?

Я не стал его больше слушать и ушел.

Поздно вечером того же дня ко мне на квартиру пришла Надежда Васильевна. Она не часто жаловала меня своим приходом, но я был ей благодарен и за те редкие минуты, которые она мне дарила. В последнее время чувство одиночества томило меня, и не давали покоя грустные мысли. Я уставал вести бесконечные разговоры с собой, мысленно спорить, домогаться ответа и оправдываться. Усталый от бесплодных размышлений, я стал рассеян и не очень внимателен к другим. Так, в разговоре с моим знакомым ученым я как-то ответил ему невпопад. Оп, должно быть, догадался о моем состоянии, поправил меня и сказал: «Ничего, ничего, это бывает, случается иной раз и со мной». Дома ли, в лаборатории, сплин мой держался лишь до появления Надежды Васильевны. От первых же ее слов, от одного лишь вида ее ко мне возвращался утраченный покой.

Моя помощница выглядела не то усталой, не то чем-то расстроенной. Она извинилась, что так поздно пришла, не предупредив меня по телефону.

— Захандрила и прибежала сюда, — удобно усаживаясь в кресло и высоко запрокинув голову, сказала она, — скажете — нехорошо своей тоской людей волновать. Благоразумные люди уткнут голову в подушку, поплачут вдосталь, и делу конец…

Ей было не до шуток, и голос, и взгляд говорили о другом. Я сделал вид, что не слышу иронии и не вижу тревога в ее глазах.

Она вскочила с кресла, бросилась на диван и, уткнув голову в подушечку, замерла.

— Что с вами, мой друг, — взяв ее руку, спросил я, — что вы голову, будто сердечник луговой перед ненастьем, склонили. И откуда у вас хандра? Обязательно у кого-то подхватили. У Блока ли, Бальмонта или вовсе у Есенина, сознайтесь!

Надежда Васильевна оторвалась от подушечки и, болезненно усмехаясь, сказала:

— Если бы вы знали, зачем я пришла, вы бы дверей мне не открыли. Меня поставили перед выбором — остаться верной вам или стать сообщницей вашего врага. «Федор Иванович, — было сказано мне, — считается с вами и не откажет, если вы попросите его… Похлопочите, я в долгу не останусь». Не за многим дело стало — надо Антону Семеновичу позволить свершить благородную кражу… Как мне за него не похлопотать?

Чтобы отвлечь мою гостью от невеселых мыслей, я решил обратить слова ее в шутку и с торжественной миной проговорил:

— Рад бы способствовать благородной краже, но боюсь как пособник утратить потом расположение сообщницы.

Печаль моей гостьи понемногу рассеялась, и рука ее, приложенная к сердцу, подтвердила, что этой благодатной перемене она обязана мне.

— Вы только подумайте, — со смешанным чувством гнева и боли проговорила она, — так обидеть и требовать после этого, чтобы я… — Она почему-то смутилась, внезапно умолкла и с той же горечью в голосе продолжала: — Расскажи ему, не надумали ли вы вернуться к прежним работам… Да, надумал, говорю я ему, — собаке приживлять голову щенка. Он расхохотался и обозвал вас сумасшедшим. «Я, — говорит, — этой глупостью заниматься не буду».

— Тем лучше, — сказал я Надежде Васильевне, — мед, собранный с ядовитых цветов, не приносит людям пользы… Когда я думаю об Антоне, мне приходят на память опыты над культурой тканей. Они, как известно, могут в питательной среде жить и развиваться десятилетиями, пережить организм, из которого взяты, но никогда органа не образуют. Зародышевая ткань останется такой же и никогда в этой среде не созреет. Развиваться могут только клетки, которые сложили свои силы и связали себя с судьбой всего организма… Антон не чувствует себя связанным ни с наукой, ни с народом, он слишком занят собой и житейскими радостями, от которых оторваться нет у него сил.

— Это слишком туманно, — произнесла она с той уверенной легкостью, с какой женщины отвергают всякую попытку простое и ясное сделать сложным и глубоким. — Вы должны запомнить очевидную истину — Антон завидует вам, ему ненавистно ваше духовное превосходство.

— Завидовать мне? — удивился я. — Не поверю, да и незачем.

— Он таланту вашему завидует, себя он хорошо знает, — настаивала Надежда Васильевна.

— Да ведь он молод, ему ничего не стоит меня перещеголять. Что значит талант? Ведь это слово, как и «гений», ничего не выражает. Наивные люди полагают, что у иных счастливцев в мозгу заделана штучка, которая их выделяет из общего круга людей. Не так уж природа скупа, чтобы на миллионы людей дарить нам способного одиночку. Особенных людей сколько угодно, каждый человек в своем роде особенный, дайте ему только правильно себя проявить. Не всем дано сберечь и взрастить свое дарование, у таланта характер крутой — подай ему пота и сил, страстную веру и готовность переносить лишения… Не талант нужен Антону, понадобится — он найдет его в себе, ему выдержка нужна, душевные силы против искушения бежать из научной неволи… Он раньше от науки спасался в пивной или в бильярдной. Теперь уверил себя и других, что его отлучки из лаборатории жизненно нужны стране… И я когда-то думал, что Антон бездарен и туп, ничего в науке не смыслит. Стал расспрашивать его, вижу — знает, и смекалка, и память хороши. Одного не хватает — страстной влюбленности в дело. Науку он запомнил как знакомую дорогу — ориентиры, повороты и ничего больше. По этим путям до него ходили и будут ходить другие, не его это родная дорожка, не за что ее любить, не стоит и распинаться…

Надежда Васильевна с чувством признательности взглянула на меня и чуть покраснела. Так выглядит человек, который, проделав сложный умственный экскурс, доволен его результатами. Теперь мои рассуждения не казались туманными и даже понравились ей:

— Какой вы умница! Знали бы вы, с каким удовольствием я слушаю вас! — Она произнесла это с той непринужденной простотой, которая всегда трогала меня. Я знал, что за этим признанием дрогнут ее брови и длинные ресницы надолго закроют глаза. Она приподнялась с дивана и с какой-то новой для меня интонацией продолжала: — И не только слушаю, но и наблюдаю за вами.

Особенно за работой, когда сосредоточенно-грустное выражение вашего лица сменяется выражением отрешенности, голос падает до шепота, взгляд скользит, не угонишься за ним… Неожиданно выросло препятствие, и вы снова другой, не зодчий, кладущий камень за камнем, а боевой командир. В голове лихо несутся планы, проекты, неутомимая машина выбрасывает их один за другим. Я словно слышу ее жужжание и короткие возгласы: «Что если так?», «Почему невозможно?», «А если иначе?», «Надо продумать, ага, вот так!..» Еще один щелчок чудесной машины, и озабоченный взгляд проясняется. «Только так и не иначе, — решительно бросаете бы, — никаких уступок, начинаем!» Удивительный вы человек, Федор Иванович, — пряча лицо в подушку, говорит она.

Ее речь будоражит мои мысли. За каждым словом мне мерещатся волнующие, желанные признания. Воображение заходит так далеко, что я вникаю в их скрытый смысл. Ответить ей тем же, подавить свою робость мне трудно, я могу лишь с благодарностью взглянуть на нее. Она умолкает, и мне сразу же становится грустно. Непрошеная мысль напоминает мне, что милая гостья скоро уйдет, и с ее уходом вернется чувство одиночества. Я утешаю себя тем, что с ее новым приходом в доме и на душе опять водворится порядок…

Я должно быть долго продумал. Надежда Васильевна успела подняться, пройтись взад и вперед, поправить платье и оглядеть себя в зеркале.

— Меня очень беспокоит Бурсов, — склонившись к подзеркальнику и рассматривая безделушки, расставленные на нем, неожиданно сказала Надежда Васильевна. — Он так невзлюбил Антона Семеновича, что малейшего повода, кажется, достаточно, чтобы они сцепились. Этот смирный человек в гневе ужасен. Он и меня пугает порой. Я как-то неосторожно при нем оговорилась… мало ли что брякнешь в горячую минуту… сказала, что Антон Семенович скверно обошелся со мной… Он так долго и настойчиво расспрашивал меня, пока не узнал больше, чем ему следовало знать… Теперь этот задира ждет случая, чтобы схватиться с ним… Как Антон Семенович не понимает, — неожиданно закончила она, — что ему следует оставить нас.

Я подумал о несчастной любви Бурсова, и на память мне пришло одно из его признаний, случайно дошедшее до меня, и ответ Надежды Васильевны: «Я устала от любви, пора вам, Михаил Леонтьевич, запомнить… Не полюбил меня тот, кого я полюбила, другой обманул мои чаяния, а теперь пришли вы…»

— Поговорите с Бурсовым, — попросила меня Надежда Васильевна, — Михаил Леонтьевич вас любит и послушается… Объясните ему, что грубостью такие вещи не решаются… Обещайте, прошу вас… А теперь, — вздохнув с облегчением, добавила она, — поговорим о другом.

* * *

Из очередной командировки Антон привез с собой новость, которая прежде всего обрадовала его самого. Он с упоением рассказывал о людях, чьи добрые советы воодушевили его и напомнили о долге перед наукой. Красочное описание собственных чувств и благородства тех, с кем судьба его свела на побережье Черного моря, грозило затянуться, и я начинал проявлять нетерпение. Ему казалось важным отметить и служебное положение, и общественный вес его новых друзей, их связи, а главное — готовность пожертвовать всем для него. Чтобы излишние описания не наскучили мне, он насыщал их шутками, многозначительно намекая на высоких персон, стоящих за спиной этих во всех отношениях приятных людей.

— Нам представляется возможность, — после торжественной паузы и для пущей убедительности низко склонившись надо мной, проговорил он, — выступить с докладом в Академии медицинских наук. Ваше слово — основное и временем но ограничено. Мое — дополняющее и краткое. Спросите, как это возможно, ведь институт наш не входит в состав академии? Откуда, наконец, такой интерес к нашим успехам? Эта ведомственная неувязка не должна вас смущать, все учтено и предусмотрено… Стенографический отчет поступит в «Природу», где нам обеспечен радушный прием… — На лице Антона сверкнула улыбка, достаточно красноречивая, чтобы я прочитал в ней примерно следующее: «Вот как, дядюшка, надо жить…» — Я не раз вам говорил, — с любезной назидательностью продолжал он, — берегите друзей, она — фундамент нашего благополучия, принимайте их, угождайте их привычкам и вкусам, делайте вид, что следуете их советам, не обнаруживайте, что они вам надоели, и вы будете щедро награждены.

К чести Антона надо сказать, что его вера в непогрешимость этих принципов была так велика, что он с одинаковой готовностью излагал их в интимном и широком кругу. Присутствовавшие при этом Надежда Васильевна, Михаил Леонтьевич, две лаборантки и уборщица нисколько не стесняли его. Склонность Антона к «публичности», как он выражался, и ухищрения его изобретательного ума положительно не нравились мне. И «заявочный столб», и статья об «оживленных телах», чье назначение обслуживать собой хирургов, и предстоящий доклад были рассчитаны на сенсацию. Не славой, а бесславием грозили они мне. Он становился опасным, и я впервые подумал, что одному из нас не место в лаборатории.

— Не скажешь ли ты мне, — спросил я Антона, — зачем это нам? Мы взбудоражим людей пустыми обещаниями. Кто знает, удастся ли врачам добиться того у постели больного, что нам удается на собаках? Другое дело, если хирурги согласятся наше дело продолжать. Тогда и докладывать и в газетах печатать не грех.

Мои слова не удивили и не огорчили Антона, он продолжал, словно меня не было возле него.

— Мы обязаны, Федор Иванович, давать о себе знать, напоминать, что мы живы, не то о нас забудут. Вы но знаете, до чего люди забывчивы, год-другой о человеке не вспомнят, и его словно не было. Нам нужна слава, а зависит она от отдельных людей…

Я заметил, что Михаил Леонтьевич сорвался с места и сделал шаг к нам. Выражение его лица было угрожающе злым. Я вспомнил опасения Надежды Васильевны, что столкновение Бурсова с Антоном может закончиться скверно, и выпроводил Михаила Леонтьевича из лаборатории. Словно ненависть Бурсова передалась мне, я почувствовал к Антону отвращение. Все дурные инстинкты поднялись во мне, чтобы толкнуть на скверную выходку. Прежде чем я придумал, как вернее уязвить этого недостойного человека, внутренний голос мне подсказал: «Ты не можешь уподобляться Бурсову, он молод и горяч. В твои годы горячность не столько свидетельствует о гражданском мужестве, сколько об отсутствии того, что принято называть мудростью. Есть казни пострашней расправы, они лишают врага его сильнейшего оружия — уверенности и спокойствия».

— Нужна, говоришь, слава? — с уравновешенной сдержанностью, которая меня самого удивила, спросил я. — Мне она ни к чему! Пусть те вокруг нее увиваются, кому без нее жить нельзя.

Антон провел рукой по своей русой шевелюре, что служило свидетельством серьезных затруднений в глубинах его сознания, искоса взглянул на Надежду Васильевну, возможно, полагая найти у нее поддержку, и, словно перед ним была аудитория отпетых честолюбцев и карьеристов, с насмешливой уверенностью сказал:

— Не спешите отказываться. Слава поможет вам крепче держаться на ногах, обеспечит положение, при котором все не только возможно и дозволено, но и всякую вашу ересь сочтут за откровение, и никому в голову не придет сомневаться. Слава — мощная машина, она многим позволяет жить без забот и исправно на них работает…

Я знал, какое применение лентяи делают из славы, и скорее из озорства, чем из любопытства, спросил:

— Не слишком ли рано приглянулась тебе слава? Мне в твои годы советовали больше трудиться.

Мой вопрос не застал его врасплох. На всякого рода житейские вопросы у него был готовый ответ. Он был тверд и принципиален в своей беспринципности.

— Благоразумные люди, прежде чем отдаться науке, — наставлял он меня, — обеспечивают себе положение. На одних знаниях далеко не уйдешь… Науке недостаточно, чтобы ее любили, она требует, чтобы ее баловали, украшали и ничего для нее не жалели…

Чем наглее и навязчивее становилась его речь, тем спокойней и уверенней были мои ответы.

— Рассуждения любопытные и, вероятно, многим понравятся, — заметил я, — но, должно быть, чертовски трудно создать себе положение из ничего. Это как будто одному лишь богу удалось, и то один только раз… Объясни мне, дорогой мальчик, к чему тебе этот доклад в академии?

Ничего более вразумительного он сказать не смог, и я перестал его слушать. Убедившись, что я непреклонен, Антон заговорил о другом.

— Вы действительно намерены пересаживать собакам головы щенков? Я, признаться, не очень этому поверил. Как можно в лаборатории, где были пересажены десятки сердец, в этом святилище науки такими пустячками заниматься.

Примерно то же самое и с тем же сознанием собственного превосходства говорил он, когда я науке о клинической смерти предпочел опыты по пересадке сердца животных. Верный своему правилу обходиться без аналогий и сопоставлений, не связывать настоящее с минувшим, Антон, естественно, не мог себя ни в чем упрекнуть. Как не мог изменить своему другому правилу — видеть в новшествах и переменах повод для тревоги. Для него они были равнозначны нескромности, неумеренной претензии, «противоречили трезвому взгляду», «выглядели беспочвенными» и, естественно, «вызывали насмешку». Мораль века — не излишествовать, а довольствоваться немногим. Малоуспевающим никто не завидует. Шумный успех — вызов большинству, тому самому, которое определяет нашу судьбу.

— Пересаживать головы! Надо же такое придумать, — не успокаивался Антон. — Вы полагаете, что и людям такого рода манипуляции пригодятся?

— Нет, — ответил я, — впрочем, это дело хирургов. Мы рассматриваем нашу работу, как чисто экспериментальную. Те, кто этим занимались до нас, ограничивались немногим: с помощью искусственного прибора они поддерживали жизнь в отсеченной голове лишь в течение нескольких часов. Мы надеемся ее приживить, создать для нее нормальную и естественную среду в чужом организме.

Я намеренно не упомянул причин, побудивших нас этим заняться, чтобы не лишить Антона возможности досыта побалагурить. Завязавшийся поединок уж тем был хорош, что позволял мне заглянуть в нутро человека, недавно еще близкого, сейчас весьма далекого от меня. Ничто так не могло убедить меня в этом, как наша мирная дуэль в присутствии женщины-секунданта.

— Я часто спрашиваю себя, — тоном сдержанного осуждения говорил Антон, — где и на чем вы остановитесь? Когда закрепите свои позиции и утвердите свое имя в науке? Вы напоминаете летчика, который носится в небесах, не помышляя о запасах горючего и о выносливости самолета.

Я прекрасно его понимал. Ему надо было задержать мою мысль, угнаться за ней у него не хватало сил. Мы ни в чем так не расходились, как в понимании цели и долга перед наукой. Увлеченный новой идеей, я без размышлений отдавался ей. Безграничная покорность не лишала меня свободы и не делала рабом. Насладившись идеей, трудными поисками и удачами, я легко расставался с ней. Словно не было в прошлом счастливых и грустных минут, я, следуя к новой цели, мог о старой не вспоминать…

— Долг мой, дядя, предупредить вас, — с неожиданно пробудившейся нежностью заговорил Антон, — что вы попираете собственные интересы, топчете ногами то, о чем другие смеют лишь мечтать… Вы набрели на золотую жилу, сумейте же использовать ее. Вам величия и славы на всю жизнь хватит, хотя бы вы до конца дней палец о палец не ударили. Сколько ученых так прекрасно устроились, натворили в дни молодости чудес на грош и до старости этим спасаются. Как вам будет угодно, я собачьими головами заниматься не могу, придется эти опыты проводить без меня.

Неожиданное заявление Антона не удивило меня, я был к нему подготовлен. Меня даже обрадовала его неосмотрительность. Нелегко ему будет теперь продолжать поединок.

— Ты так рассуждаешь, словно не я, а ты несешь ответственность за лабораторию, — с преднамеренной холодностью проговорил я. — Не советую тебе настаивать, мне не хотелось бы беспокоить директора нашими спорами.

У Антона были чудесные нервы. Можно было позавидовать тому, как искусно он меня осадил:

— Я имел в виду, что общественные обязанности могут меня отвлечь в самую пору опытов. Надо ко всему быть готовым…

Наш секундант не стерпел и вмешался. Надежда Васильевна спокойно приблизилась к нам и со сдержанностью, которая, видимо, стоила ей немалых усилий, сказала:

— Пора тебе подумать о том, чтобы отсюда убраться. Никому ты здесь не нужен и никто тобой не дорожит…

Меня удивило ее обращение к Антону на «ты» и еще больше — та перемена, которая произошла с ним. Серьезный и уверенный тон сменился легкомысленно-балагурским кривлянием. Он подмигивал не то себе, не то нам и жалкой улыбкой пытался скрыть свое недовольство ее вмешательством.

— Ты мешаешь нам работать, — с той же холодной строгостью продолжала она, окидывая его презрительным взглядом. — Ты отравляешь нашу жизнь своим присутствием… Никто тебе не позволит издеваться над Федором Ивановичем. Ты уйдешь, пока еще не поздно!

Она стояла перед ним бледная, со сжатыми кулаками, готовая, казалось, вцепиться в него. Он произнес что-то нечленораздельное, и голос ее спал до угрожающего шепота.

— Я просила директора института убрать тебя. Он слушать об этом не хочет. Не вынуждай нас прибегать к мерам, которые тебе не придутся по вкусу. Не толкай нас на крайности!

Вместо ответа он сделал нетерпеливое движение рукой, словно перевернул страницу скучной книги, и злобно на нее взглянул.

— Ты отмахнулся от наших опытов, — продолжала она, — и даже не спросил, с какой целью мы их проводим. Мы умеем сшивать артерии и вены. Для пересадки сердца и легких этого достаточно. А хватит ли у нас искусства восстанавливать связи с головным мозгом? Ведь никто этого до нас не делал. Мы углубляем наши знания, чтобы служить науке, и ты нам для этого не нужен.

Беспомощный ли вид Антона погасил гнев Надежды Васильевны, или вспышка исчерпала ее силы, под конец голос звучал глухо и угрожающие нотки исчезли. Не взглянув на того, к кому обращена была ее речь, она круто повернулась и вышла…

* * *

После этого разговора трудно было надеяться, что наши отношения с Антоном наладятся. Он должен был уйти из лаборатории. Увольнение из института могло бы отразиться на его репутации, и я решил попросить моего друга убедить сына добровольно оставить нас. Обсудить это с ним я намеревался в ближайшую среду, когда мы встретимся в Большом театре на новой постановке «Евгения Онегина». Предстоящий разговор тем более казался мне удобным, что и Лукин собирался о чем-то важном со мной поговорить.

В тот день я рано освободился и отправился к моему другу на службу, чтобы до начала спектакля вдвоем погулять…

В жизни Лукина недавно произошла перемена, вызвавшая много толков среди его друзей и врагов. Причиной послужил незначительный случай, каких в практике санитарного инспектора немало. Результат был более чем неожиданным. Санитарный инспектор Лукин, как лаконично отмечалось в приказе, сложил с себя полномочия «в связи с переходом на другую работу».

Вот что предшествовало этому.

С давних пор установлено, что за спуск в речной бассейн загрязненных вод виновные облагаются штрафом. Расчетливые администраторы сочли наказание не слишком обременительным для бюджета предприятия и вместо постройки очистных сооружений предпочитали отделываться штрафом. Напрасно инспектор искал поддержки исполкомов. С тех пор, как эти суммы стали обогащать городской бюджет, власти охладели к подобного рода жалобам. Лукин задумал разлучить нарушителей закона с их высокими покровителями. В своем письме министру он предложил штрафы впредь зачислять не в местный бюджет, а в доход казны. Предложение было принято, исполкомы стали строже охранять воды от загрязнения, а Лукин, увлеченный гигиеной солнечного освещения, занял маленькую должность в коммунальном институте. Совпало ли его перемещение с новым увлечением, как он меня уверял, или ему не простили письма в высокую инстанцию «в обход» и «за спиной» начальства, как утверждали другие. — трудно сказать. Нашлись защитники дотошного инспектора, которые взяли его под защиту, но Лукин этой поддержкой не воспользовался.

Наши отношения с ним в последнее время улучшились. С тех пор как он увидел подопытных собак с двумя сердцами, он проникся уважением к нашим трудам и согласился с моими взглядами на долголетие. Лукин часто навещал нас в лаборатории и с нетерпением ждал опыта пересадки головы собаке.

Новый круг интересов моего друга должен был, естественно, стать и моим. Мне приходилось теперь выслушивать долгие рассуждения на тему «Как много значит ультрафиолетовое излучение для человека». Речь шла о давно знакомых вещах — о дыме, тумане, пыли, но теперь их зловредность определялась еще тем, что они поглощали ультрафиолетовое излучение солнца. Безжалостно укорачивая спектр великого светила, они оставляли жилища без живительных лучей, порождая рахит и туберкулез. Невинные частицы пыли, водяные пары и туманы, все чаще обволакивающие небо городов, оказались бичом человека. Столь неодолима эта преграда, что даже в летнюю пору благодатные лучи не всегда достигают земли. Все больше становится сумеречных дней. За полвека число их утроилось, и облучение городов неизменно слабеет. Чем не перемена климата? Случается, что буря поднимет миллионы тонн пыли в воздух, свет солнца померкнет, мгла, хоть свет зажигай. Но что значит редкое стихийное бедствие в сравнении с тем, что изо дня в день повторяется?..

Лукин искренне горевал по поводу световых неурядиц в эфире и собирался кое-кому «вправить мозги» и кое-кого «поставить на место». Нельзя мириться с теми, кому раз и навсегда все ясно на свете.

Институт, где Лукин обосновался, находился в одном из переулков, примыкающих к Пироговской магистрали. За каменным забором, скрытым густой зеленью двора, стоял старомодный четырехэтажный дом с широким крыльцом и причудливым сплетением лестниц внутри. В прошлом богадельня для престарелых людей, ныне этот дом снизу доверху был занят институтами. Поднявшись по боковой лестнице на третий этаж, я нашел Лукина в конце длинного коридора, вернее, не нашел, а услышал его голос. Он доносился из-за двери с налепленной на ней запиской: «Тише! Идет семинар!» Я вспомнил, что друг мой, по его выражению, готовит здесь «армию бойцов, готовых костьми лечь за счастье человечества». Два раза в неделю сюда являются санитарные инспектора, чтобы вникнуть в науку о значении солнечного света для городов.

Я открыл дверь и вошел. Лукин движением руки указал мне на стул и улыбкой дал понять, что приход мой доставил ему удовольствие. Немногочисленная аудитория, разместившаяся на трех стульях и четырех табуретах, ив обратила на меня внимания, и я уселся рядом с пожилым инспектором, которого видел однажды на квартире Лукина.

Мой друг продолжал свою речь с той же бодрой интонацией, с какой прервал ее.

— Мы должны помнить и пи в коем случае не забывать, — призывал он аудиторию, — что человек питается не только хлебом, но и светом. К сожалению, не на все природа снабдила нас чувствительной аппаратурой. Мы чувствуем, как лучи солнца нас ослепляют, и вовсе не чувствуем действия ультрафиолетовых лучей…

Мой сосед пригнулся к моему уху и прошептал:

— Это он ради вас повторяет, мы это слышали уже по раз…

— Говорите всем, кому дорога жизнь их детей, что рахит излечивается витамином «Д», и главным образом не тем, который отпускают в аптеках, а тем, который мы в своем теле производим. Ультрафиолетовый луч, упавший на обнаженные ткани, превращает продукты кожного сала в витамин «Д». Кожные покровы всасывают его и предотвращают болезнь… Крысы, болеющие рахитом, выздоравливают, если кормить их кожей животных, облученных ультрафиолетовым светом.

Снова мой сосед мне шепнул:

— Не надоест же человеку, третий раз повторяет…

Он не то, что был недоволен, но мне показалось, что семинар изрядно ему надоел.

— Недаром говорят, — с той нарочитой веселостью, с какой учителя подбадривают скучающих учеников, продолжал Лукин. — «Куда не заглядывает солнце, заглядывает врач». Добавим от себя: «Береженого бог бережет».

Дальше следовали наставления «помнить и не забывать», что благодетельные лучи снижают кровяное давление, улучшают согласованность движений, благоприятно отражаются на содержании гемоглобина в крови, на количестве кровяных телец, улучшают состояние нервной системы и состояние зубов…

У Лукина была удивительная способность так говорить о целебных свойствах лучей, как и, впрочем, о многом другом, так нескладно сочетать понятия и некстати приводить примеры, что самое глубокое уважение к нему становилось недостаточным, чтобы довериться его словам. К неудачам такого рода следует причислить его ссылку на Дарвина, не очень достоверную, которой Лукин обосновывал значение ультрафиолетовых лучей в наследственности.

— Дарвин полагает, — с излишней уверенностью настаивал Лукин, — что темный цвет негров не случаен.

Именно те индивидуумы выжили и передали свою окраску потомству, которым щедрое солнце дарило жизненную устойчивость…

По дороге в оперу мы завернули в кафе, и, пока нам готовили сосиски с хреном — любимое блюдо моего друга, Лукин под свежим впечатлением своих речей на семинаре стал рассказывать о чудо-лампах, излучающих жизненно важный свет. С особым удовольствием награждал он эти светильники эпитетами, заимствованными из греческой мифологии. Так, я узнал, что «Солнцеподобный» располагает теми лучами спектра, которые в зимние месяцы так необходимы жителям севера. Лампу «Аполлон» не следует смешивать с ртутно-кварцевой, в которой много вредных лучей. В спектре «Аполлона», столь схожем со спектром лампы дневного света, нет ничего вредного для человека. Свечение его близко к свечению солнца.

Я хотел было перевести разговор на другую тему, но Лукин счел важным добавить, что коровы, облученные чудо-лампами, повышают удой на тысячу литров молока в год, поросята набирают в весе примерно на двадцать процентов больше обычного, а куры откладывают на сорок шесть яиц больше в год…

Назрело время заговорить о том, что послужило причиной нашего свидания. Несколько раз мы, склонившись над едой, умолкали, как бы давая друг другу возможность начать. Мне это было весьма нелегко. Я должен был огорчить старого друга, заручиться поддержкой против его же сына. Ни в жене, ни в сыне Лукин не нашел друзей, я был единственным близким ему человеком. Он верил в мою дружбу и готовность научить и исправить Антона, и вдруг, вместо того чтобы успокоить измученное сердце отца, я принес ему огорчение.

— Как поживает Вера Петровна? — обрадовался я возможности отодвинуть предстоящий разговор. — Ты, пожалуйста, извинись от моего имени, я давно уже ее но навещал.

Лукин не любил говорить о жене и не одобрял моего расположения к ней. Он окинул меня сердитым взглядом и с чувством человека, у которого осведомляются о здоровье его злейшего врага, буркнул:

— Анастасия Павловна имеет право на такое же внимание с твоей стороны. Тебе бы следовало и ее навестить.

От моего ответа зависело, сохранит ли мой друг душевное спокойствие, необходимое для предстоящей беседы, или последует взрыв, который не скоро уляжется.

— Обязательно навещу, — возможно спокойней произнес я. — Так и передай ей.

Он знал, что жена Антона мне так же неприятна, как и ему, и все-таки продолжал:

— Анастасия Павловна любит тебя и при случае шлет тебе приветы.

Я не мог ему простить навязчивой насмешки и не без иронии спросил:

— Не об этом ли ты хотел со мной поговорить? Изволь, я к твоим услугам.

Он, видимо, как и я, решил не ввязываться в спор и, переложив в мою тарелку кусочек колбасы, придвинул мне горчичницу и со вздохом сказал:

— Заботы, заботы, не видно им ни края, ни конца…

С этим и я бы мог согласиться, заботы и меня не обходили, а некоторые даже привели сюда.

Мы ушли из кафе, так и не поговорив о главном. Лукина это как будто не огорчало, он разглядывал улицы, дворы и говорил о них, как о старых знакомых:

— В этом здании архитектор разместил окна так, словно солнце восходит с запада. В нижних этажах, куда солнечным лучам не пробраться, дети будут болеть рахитом… Наши строители много думают о том, как обогревать людей, и не задумываются над тем, как их облучать… Обрати внимание на этих глупцов, — неожиданно затормошил он меня, — они окрасили двор в светло-желтый тон, который поглощает самый важный для нас спектр солнца — ультрафиолетовые лучи. Архитекторы — первейшие наши враги, но их милости тысячи поколений людей провели свою жизнь во дворах-колодцах, куда солнце никогда не заглядывает. Нерациональная одежда и закрытые помещения с оконцами без форточек довершали несчастье — на долю человека приходились сотые доли ультрафиолетовых лучей. Неправильные застройки больше нас разлучают с солнцем, чем пыль, дым и туманы…

Он положительно не мог ни о чем другом думать и говорить. В его представлении земля тонет во мраке и его, Лукина, долг — вернуть ей утраченный свет.

— Ты, кажется, хотел о чем-то важном поговорить, — набравшись храбрости, перебил я его. — Или это не срочно?

— И ты, как будто, собирался мне что-то сказать… Хорошо, потолкуем…

Толковать, собственно говоря, не о чем было. Мой друг слово в слово повторил опасения сына и по его рецепту советовал мне совершенствовать операции на сердце и не увлекаться пустяками.

Он, видимо, вспомнил, что выказывал интерес к пересадке головы собаки, и тут же добавил:

— Я и сам прежде думал, что эти опыты важны, но, вероятно, ошибался.

Мой друг говорил необыкновенно спокойно, без свойственного ему жара и даже как будто не очень настаивал на своем.

— Что же ты предлагаешь? — заранее зная, что он скажет, с притворным интересом спросил я.

Любопытно было узнать, действительно ли он верит тому, что говорит, или, скрепя сердце, повторяет слова сына. Не подозревая, что я готовлю ему неприятный сюрприз, Лукин с сердечным простодушием стал мне подсказывать дальнейшие планы моего поведения.

— Брось свое донкихотство, оно к долголетию отношения не имеет. Мы не дети с тобой, наши дни на земле сочтены, надо круг дел не расширять, а сужать, завершить то, что начато…

— Ты не единственный, кто мне так говорит, — ответил я. — То же самое мне советуют все близкие и друзья Антона.

Мой друг не понял моей иронии и обрадовался, что его мнение разделяют и другие.

— К чему тебе собачья голова, — уже с некоторым оживлением заговорил он, — к чему тебе ложная шумиха? Наука о пересадке человеческого сердца — твое бессмертие… Завершай начатый труд.

Пришел и мой черед поучать и советовать. Я сделал это с деликатной осторожностью, зная из опыта, как болезненны укусы змеи.

— Ты рекомендуешь мне «завершить то, что начато». А ты в своей практике держишься этого правила? Долгие годы ты отстаивал для людей чистоту воздуха, воды, вел борьбу против шума в домах и на улице и, не завершив ни того, ни другого, занялся проблемой света и облучения. Какая непоследовательность, Семен Анисимович, какое легкомыслие!

— Я не ученый, — оправдывался Лукин, — я практик — солдат науки. Куда меня пошлют, туда я иду… Это неудачное сопоставление.

— Очень удачно, — возразил я, — истинно творческой натуре тесно в своей оболочке. Ей впору не на месте топтаться, а семимильными шагами землю бороздить… Пусть добытое нами совершенствуют другие, те, кто неспособен искать или не желает этого делать… Ты когда-то мне рассказывал, что есть много общего между ощущением вибрации и слухом. Всей поверхностью тела и особенно кончиками пальцев воспринимаем мы звуки и речь. Двух глухонемых даже приучили, касаясь пальцами диафрагмы радиомикрофона, воспринимать музыку… Каждый раз, когда вместо новых путей мне советуют топтаться по хоженым дорожкам, мой организм приходит в состояние вибрации.

Некоторое время длилось молчание. Лукин смотрел на дома, заглядывал в открытые ворота, и трудно было решить, думает ли он о нашем разговоре, или голова его занята другим. Сомнения рассеялись, когда мой друг отпел глаза от группы домов, расположенных полукругом на перекрестке, и задумчиво сказал:

— Эти здания задерживают движение воздуха, он застаивается во дворах, как и в узких улицах и переулках… — Последовало короткое молчание, и голос зазвучал менее твердо. — Возможно, ты и прав — надо следовать туда, куда зовет тебя сердце. Попробуй убедить такого упрямца, как Антон… Не понимают они Нас, рядом живут, а души нашей не разумеют…

Мне стало жаль Лукина и не хватило решимости к его огорчениям прибавить новые.

— Теперь говори ты, — предложил он, — послушаем.

— Да, да, у меня было к тебе дело, — сказал я ему, — но я передумал… В другой раз поговорим.

* * *

Случайно ли это вышло, или Антон умышленно приурочил свою поездку ко времени наших опытов, но долгожданную пересадку головы щенка с двумя передними лапами мы осуществили в отсутствие Антона. Операция прошла хорошо, щенок после наркоза проснулся одновременно с собакой. Он живо откликался на то, что происходило вокруг него и смотрел на пас спокойными, осмысленными глазами, жадно лакал молоко и воду, а при виде блюдца заранее облизывался. Когда у собаки повышалась температура, щенок, высунув язык, часто дышал. Связанные общей кровеносной и нервной системой, они как бы составляли сдвоенный организм и в то же время вели себя каждый сообразно своему возрасту и типу. Игривый щенок непрочь был ухватить ученого за палец, когда с ним играли, а разозлившись, больно укусить. Он также покусывал ухо собаки, когда неудобное положение причиняло ему боль. Старая собака сохраняла спокойствие, тогда как щепок не уставал двигать лапами порой с быстротой, напоминающей бег.

Когда Антон увидел на шее собаки голову щенка, он вначале усмехнулся, назвал собаку двуглавой гидрой, подразнил щенка и, не поздравляя нас с успехом, спросил:

— А что дальше, Федор Иванович? Опять какая-нибудь блажь или сердцами займемся?

С того памятного дня, когда Бурсов чуть не набросился на Антона и внутренний голос призвал меня к сдержанности, я не мог уже с Антоном иначе говорить, как с кажущимся спокойствием и даже некоторым безразличием.

— Дел много, — сказал я, — хватит на долгую жизнь. — Я подумал, что перечисление этих дел будет особенно неприятно Антону, и продолжал: — Надеемся пересаживать почки, подшивали их и до нас животным и людям, но ненадолго… Попробуем сделать лучше, может быть, удастся. Хорошо бы и легкие отдельными долями или целиком прочно пришить, чтобы нас потом не бранили, — Я видел, как Антон менялся в лице, и втайне надеялся довести его до бешенства. — Затем последует наступление на атеросклероз… Болезнь, как тебе известно, чаще всего поражает начальную часть коронарной артерии, питающей сердечную мышцу. На коротеньком участке в два-три сантиметра сужается просвет сосуда, и в результате — сердечные боли, инфаркт сердца и паралич. Мы когда-то удачно с этим справлялись — вызывали у собаки сужение сосуда и вшивали идущую рядом с сердцем артерию в коронарный сосуд ниже места его сужения… Проделаем несколько опытов, авось и хирурги обратят на это внимание…

Антон был спокоен, он даже не грыз ногтей, уравновешенный взгляд выражал удовлетворение. Можно было подумать, что я на сей раз ему угодил. Он покружился по комнате и с видом человека, не знающего разочарования, сказал:

— Работы действительно на целую жизнь, на все дни и ночи без перерыва, а когда мы будем жить? Наслаждаться выпавшим на нашу долю счастьем? Вы напоминаете мне отца. Он глубоко уверен, что день и ночь надрываться за работой, разоблачать, привлекать и одерживать победы в камере народного суда — неповторимое счастье.

Я не терял надежды досадить ему и задал вопрос, над которым он вряд ли когда-нибудь задумывался.

— У тебя, конечно, свое представление о счастье?

— Да, свое, — с непререкаемой уверенностью произнес он.

— Расскажи.

Он поверил, что я задал этот вопрос всерьез, и недолго думая, выпалил:

— Жить — значит наслаждаться. Там, где нет наслаждения, нет и жизни.

Мой ответ крайне его удивил:

— Так вот, и я так думаю. Все, что не приносит мне удовольствия, я отвергаю. Теперь договоримся, что следует понимать под «наслаждением». Я, например, признаю то из них, которое никогда не приедается, всегда желанно и обостряет наши чувства для последующих радостей. Уж так построен человек — либо он свои чувства обостряет, либо притупляет, третьего не дано.

— Простите, Федор Иванович, за откровенность, но ведь это игра в «кошки-мышки». Вы придумываете себе цели и считаете себя счастливым, добравшись до них. Это все равно, что наставить колышков на дороге и ползти от одного к другому.

Между мной и этим варваром лежали века, не коснувшиеся его сознания. Оп был уверен, что природа ставит нам цели, а мы — слепые слуги ее. Наши цели действительно нами придуманы, мы их творцы и слуги, но мы свои колышки натыкаем не иначе как по высокому велению общественного долга и собственных склонностей. Объяснять это Антону было бессмысленно, и я сказал:

— Твои наслаждения не греют и не очень тебя веселят. Ты не знаешь, куда порой деться от скуки, а мне в моей жизни некогда было скучать. Не потому, чтобы времени не было, я в радостях утопал. Вокруг меня шла битва за последние тайны природы, один за другим срывались покровы, и я не был среди тех, кто сидел сложа руки. В муках и пламени отливались новые формы общественной жизни, шла жестокая схватка, и мне хотелось узнать, кто возьмет верх…

Я прекрасно понимал, как бесплодны мои речи, уверения и доказательства. Предо мной во весь рост стояла посредственность со своим миром, насыщенным страхами, сомнениями и мудростью, рожденной расчетом и трусостью. Где ему, скованному мелким честолюбием, подняться выше собственного настроения! И все же мне доставляло удовольствие видеть его встревоженный взгляд и плохо скрываёмое смущение, когда мои доказательства вынуждали его изворачиваться и поспешно менять тему разговора.

— Вы забываете, что вас окружают помощники, — не то жаловался, не то упрекал он меня, — им нет дела до ваших высоких порывов, они жаждут славы и наград. Вам не нужно ни то, ни другое, а для нас и то и другое желанно. Нам не угнаться за вами, не делайте мучеников из нас.

Смахнув, с пьедестала высокие идеи добра и зла и водрузив на их место обнаженное тщеславие, Антон снова почувствовал себя в своей стихии, где уверенность неизменно сопутствовала ему.

— Посредственности мучениками не бывают, — успокоил я его. — У них с жизнью короткие и несложные расчеты. Они обходятся без таких сомнительных абстракций, как долг, совесть и честь, любовь к народу и отечеству. Щедрая награда примирит их с любым законом… А меня, пока я жив, тебе все-таки придется догонять. Лишь после моей смерти тебе, моему ученику и последователю, станет легче. Вся работа твоя сведется к охране научного наследства, соблюдению его в чистоте и непогрешимости. Делая вид, что охраняешь мои труды от извращений, ты ни себе, ни другим не позволишь обогащать их новыми идеями… Ради такой перспективы тебе стоит и потерпеть.

Это было уж слишком даже для терпения Антона. Он слабо усмехнулся и сказал:

— Не слишком ли вы против меня ополчились?.. Вы в самом деле считаете, что между нами ничего общего нет?..

— Зачем? — перебил я его. — Нас единственно разделяют философские взгляды… Мне порой, например, на земле тесно, а тебе любая дыра — отечество. В твоем мире нет друзей и никому ты не нужен, все люди — волки, и ты в этой стае такой же. Друзей и учителей ты отбираешь не по признакам ума и порядочности, а по тому в какой мере они готовы чем-нибудь для тебя поступиться. Твоя философия убедила тебя, что природа фабрикует слишком много брака и разборчивость в людях бесполезна… Мои правила отбора подсказывают мне, что нам пора расстаться. Друзьями мы с тобой не будем. Нас единственно разделяют философские взгляды, но этого достаточно, чтобы мы стали врагами — и навсегда…

На следующий день Антон уехал в командировку, а десять дней спустя он лежал у моих ног мертвым.

Глава девятая

В те дни, когда Антон находился в своей последней поездке, произошли события, о которых он так и не узнал. В лаборатории, где лишь недавно верхом удачи считалась пересадка отдельного органа, назрела мысль пересадить организм целиком. Моей советчицей и помощницей в этом трудном начинании была Надежда Васильевна, ей же я обязан был своим успехом.

Первый разговор на эту тему произошел между нами случайно в воскресный день, когда мы направлялись на концерт. Вечер, посвященный музыке Рубинштейна, обещал быть интересным. Среди прочих исполнителей были мои любимцы Ойстрах и Гилельс. Наши вкусы с Надеждой Васильевной не очень совпадали — я предпочел бы Рубинштейну Грига или Мендельсона, но по молчаливому соглашению мы уступали друг другу и слушали музыку тех и других.

По дороге мы говорили о чем попало. Я был в хорошем настроении и смешил мою спутницу анекдотами. Незаметно мы перешли на наши повседневные темы и с ними уже не расставались. С понедельника мы должны были приступить к новым опытам. Надежда Васильевна догадывалась, что у меня зреет интересная мысль, и терпеливо ждала, когда я с ней поделюсь. Момент показался мне подходящим. Моя спутница, как и я, была в хорошем расположении духа, и ничего неожиданного не могло произойти. На всякий случай, прежде чем заговорить, я мягко потрепал ее по плечу. Это в одно и то же время означало: «будьте внимательны, от вашего суда многое зависит» и «не спешите меня обвинять».

— Не попробовать ли нам, — предложил я, — пересадить организм целиком?

— То есть как? — не сразу поняла она. — Сдвоить?

Ее манера выражать удивление была привлекательна: на ее лице замирала недозревшая улыбка, в скошенном взгляде сквозило напряженное ожидание, протянутые руки с развернутыми ладонями устремлялись к собеседнику. Я должен признаться, что нередко злоупотреблял ее доверием, чтобы это зрелище продлить.

— Будет интересно выяснить, способен ли организм одновременно поддерживать свою и чужую жизнь. Вообразите, мы удаляем сердце и легкие у молодого животного и соединяем его кровеносную систему с системой более крупного. Возможно ли в подобном случае нормальное кровообращение и дыхание у обоих?

— Оригинально! — поспешила она выразить свое одобрение. — Антона это крайне разозлит. Ученые вам позавидуют.

О чем бы речь ни зашла, она вольно или невольно вспоминала об Антоне, и хотя никогда не поминала его добрым словом, я все еще не отделался от мысли, что она любит его.

— Оригинального мало, — заметил я. — В практике известен случай, когда врачи, остановив сердце больного ребенка, соединили его крупные сосуды с бедренной артерией и веной отца, поддерживая таким образом кровообращение. Подобным же перекрестным кровообращением пытались лечить отравленных ядами. Метод не новый, но пользовались им в продолжение нескольких часов, мы же должны научиться неделями и месяцами такое кровообращение поддерживать.

Надежда Васильевна задумалась. Пожалела ли она о том, что поспешила со своим заключением, или неожиданная мысль поколебала ее уверенность, но она выразила вдруг ряд серьезных сомнений. Значительной помехой будут группы крови, различные у животных. С этим, полагает она, нам придется считаться…

Я не дал ей договорить.

— После перекрестного кровообращения такая несовместимость должна исчезнуть… Доказали же мы, что после пересадок внутренних органов различные группы тканей уживались в одном организме…

Она погрозила мне пальцем и с той милой улыбкой, которая с некоторых пор навевала мне смутные надежды, спросила:

— Не слишком ли вы самоуверенны?

— Я позволил себе предположение, — ответил я, — опыт поправит меня.

С Надеждой Васильевной что-то случилось. После маленького камешка она с той же непринужденностью уложила булыжник на моем пути.

— Я не придаю серьезного значения этой затее, — сказала она, подкрепляя свое недоверие решительным жестом и гримасой, знакомой тем, кому приходилось выслушивать ее назидания. — Возможно, сердце и справится, но сосуды Не протолкнут столько крови.

Мы стояли на Манежной площади, запруженной автомобилями и автобусами. Нам предстояло собрать весь опыт и искусство, нажитые нами на столичных улицах, чтобы одолеть последнюю преграду и переправиться на улицу Герцена. Это обстоятельство задержало мой ответ. Отдышавшись после пробежки, все еще не отделавшись от страха, который на меня нагнал грузовой кран, нависший надо мной, подобно пушке с высокого лафета, я сказал Надежде Васильевне:

— Справятся ли сосуды, меня меньше всего беспокоит. Одного сердца достаточно, чтобы поддержать кровообращение в двух организмах. Будем откровенны, ведь никто еще не видел сокращения сосудов. Этой легенде добрых две тысячи лет, она пережила великое открытие Гарвея, по которому движение крови в сосудах обуславливается сокращениями сердца… Не повторяйте, Надежда Васильевна, чужих ошибок, сила толчка желудочков сердца достаточна не только для циркуляции крови по артериям, капиллярам и венам, но и чтобы обслужить второй организм.

Природа женщины, в равной мере авторитарная и консервативная, не могла позволить моей помощнице отвергнуть истину, украшающую учебники и воображение высокоученых умов. Она все-таки собиралась сказать свое решительное «нет» и, вероятно, немало удивила бы меня, если бы в этот момент мы не увидели себя у гостеприимных дверей консерватории.

Зная, как легко будет внушить Надежде Васильевне интерес к опытам, относительно которых у нее предвзятое мнение, я в перерыве между первым и вторым отделением концерта возобновил прерванный разговор. Я подробно описал ей, как много пользы принесет перекрестное кровообращение, с каким интересом к нему отнесутся врачи, физиологи, онкологи и геронтологи, какое множество обреченных на смерть людей найдет в нем свое спасение. Ничто так не подкупает чувствительное сердце женщины, как пример, подкрепленный глубокой верой. Я не пожалел ни красноречия, ни воображения.

— Представьте себе двух тяжко больных, — пригласил я ее последовать за моим воображением. — Оба обречены на гибель — у одного повреждены органы брюшной полости, а у другого — сердце или легкие. Как не попробовать спасти их перекрестным кровообращением? Здоровые органы грудной полости одного больного снабдят кровью и кислородом оба организма, а здоровые органы брюшной полости второго обеспечат питание и выделения… Неубедительно? — спросил я, готовый приводить другие доказательства, говорить до тех пор, пока моя упрямица не согласится со мной. — Вам известно, мой друг, — продолжал я, — что некоторыми гормонами излечивают одну из форм раковой болезни. Вообразите услугу, какую мы окажем больному, связав его с сосудами здорового человека — с лабораторией, насыщенной всякими благами. Это не все. Кровь раковых больных бессильна так разрушать раковые клетки, как кровь здоровых людей. Кто знает, каких чудес мы перекрестным кровообращением добьемся… Я думаю также, что организмы юношей и стариков, скрепленные единой кровеносной связью, могли бы многое поведать о сокрытой тайне старения и долголетня…

Надежда Васильевна промолчала.

Две недели спустя, когда опыты были проведены и мои предположения подтвердились, я вспомнил об Антоне, представил себе, как он пожалеет о том, что замечательные работы прошли мимо него и еще один успех им Упущен.

Он умер раньше, чем я успел его огорчить…

* * *

Мои отношения с Лукиным все более ухудшались. Неожиданно для нас, его друзей и близких, он ушел из института и вернулся к обязанностям санитарного инспектора. В привычной для него атмосфере его сварливый характер развернулся во всю ширь. Он «вскрывал гнойники», «пригвождал виновных к позорному столбу», с неслыханной энергией вел какие-то тяжбы с нарушителями закона, требовал суда и расправы. Я уставал от него и не рад был его приходам. Вряд ли он понимал бессмысленность своего поведения, подвергая меня пыткам оскорбительного допроса. Надо было видеть, с каким исступлением он доискивался противоречий в моих словах и швырял мне в лицо двусмысленные намеки, сущность которых определялась одним словом — «убийца».

Надоело ли ему изобличать и оскорблять меня, или отчаяние достигло того состояния, когда один вид мой вызывал у него отвращение, он перестал бывать у меня. Разрыву предшествовала короткая ссора, завершившаяся чем-то вроде торжественного отречения от меня.

— Я не хочу тебя больше знать, — чуть ли не со скрежетом зубов произнес он, — ты не лучше тех отравителей воздуха и воды, с которыми я всю жизнь воюю.

Столь велика была эта ненависть ко мне, что, встретив меня на улице, он спешил отвернуться и ускорял шаги, словно опасаясь, что я остановлю его. Я перестал бывать у него и, с горечью вспоминая напрасные обиды, утешал себя мыслью, что Лукин опомнится и наша ссора будет забыта. Мои надежды не оправдались. Убедила меня в этом добрейшая Вера Петровна. Первая же беседа с ней снова вселила в меня тревогу, от которой я до сих пор не приду в себя.

Наша встреча произошла у меня на квартире. Она пришла поздним вечером, села на краешек стула и, перемежая свои жалобы тревожными опасениями, что Семен Анисимович может вернуться и, не застав ее дома, взбеленится, рассказала:

— Голову потерял, совсем рехнулся человек, беснуется, вопит: «Всех выведу на чистую воду!», «Не дам убийцам покоя, со света сживу!» Спрашиваю его, с кем это он готовит расправу. Толком скажи, кого подозреваешь, кого со света хочешь сжить? Есть же у злодея имя. Не отвечает, а меня расспрашивает, не интересуетесь ли вы тем, как он собирается действовать? Зачем, спрашиваю его, ты по судам и прокурорам ходишь, бумаги по дурости от меня прячешь, следователя чернишь, чем он тебе не угодил? Виновных не нашел, а где их взять? Никто Антона не убивал, выбей эту дурь из головы. Погоди, говорит, не торопись, следователь поплатится, он запомнит меня… Объясните мне, Федор Иванович, что ему надо и кого он подозревает?

Я выразил надежду, что Семен Анисимович утихомирится, следствие убедит его, что Надежда Васильевна тут ни при чем… Вера Петровна меня перебила:

— Не о ней теперь речь, не о ней… — и, снизив голос до шепота, добавила, — убийцей, мне кажется, он кого-то из мужчин считает, так и говорит: «До виселицы буду преследовать его». Кого бы это он имел в виду?

Эта встреча насторожила меня. Я знал силу страсти Лукина и не раз убеждался, что в своих заблуждениях он опасен. Если никто не остановит его, может случиться беда. Против кого бы из сотрудников ни было его безумство направлено, все они дороги мне. Мне приходила мысль встретиться и поговорить с Лукиным. Он добрый человек, голос друга вернет ему душевное равновесие. Я готов был решиться, но жестокое опасение останавливало меня. Откуда у него это слепое и черствое упрямство, спрашивал я себя, склонность всюду видеть лиходеев и врагов, пристрастие к сутяжничеству и к нелепым заключениям? Его критический ум словно дремлет. Что если это — симптомы душевного заболевания? Муки сердца и ума сваливали не таких гигантов. Какой смысл искать примирения, ждать от него разумного ответа?

Разговор с Верой Петровной не прошел для меня бесследно. Преследуемый мрачными опасениями, я дня уже но мог прожить, чтобы не поговорить с ней, разузнать, что нового замышляет мой прежний друг. Так, я однажды узнал, что Лукин только что закончил беседовать с Бурсовым и молодой человек ушел крайне расстроенным. О чем была речь, она не расслышала, но частенько упоминалось мое имя. Этот сумасшедший в чем-то вероятно заподозрил Михаила Леонтьевича. Легко себе представить самочувствие молодого человека. После допросов Лукина мудрено сохранить присутствие духа. Надо было успокоить Бурсова, и с мыслями об этом я отправился к нему домой.

Михаил Леонтьевич жил на Кропоткинской улице в четырехэтажном доме, одной стороной обращенном в небольшой переулок. Из его окна видны были львы на воротах Дома ученых и шумная вереница автомашин. Добраться к дому было значительно легче, чем пройти длинный коридор с множеством дверей, сквозь шпалеры детских колясок, сундуков и принадлежностей кухонного хозяйства. Бурсов занимал маленькую комнатку в конце этого меблированного коридора, рядом с кухней, откуда доносились женские голоса, запах пищи и табачный дым. Кухонька служила также курительным помещением.

Я постучался. Дверь открыл Михаил Леонтьевич. Не выказывая ни малейшего признака удивления, он предложил мне войти. Насколько я успел разглядеть, Бурсов не был расстроен. Стол, уставленный разнообразной закуской, раскупоренная бутылка вина и игривая мелодия, доносившаяся из радиоприемника, скорее свидетельствовали о другом…

— Простите, что я побеспокоил вас, — сказал Бурсов, — мне казалось необходимым сегодня же вас повидать… Я просил передать вам мои извинения…

Я сделал вид, что мне это известно, и промолчал. Приглашение Бурсова облегчало мою задачу. Не прибегая к расспросам, не очень приятным для меня, я мог ограничиться ролью молчаливого слушателя. Он предложил мне закусить и налил вина. Я отказался. Он не настаивал. Бурсов снова извинился, что побеспокоил меня, зажег люстру, завесил шторами окна и, убедившись, что делать больше нечего, вернулся к столу.

— Ваш друг Семен Анисимович Лукин залучил меня к себе и не очень тактично учинил допрос. Расскажи ему, как и от чьей руки пал Антон Семенович. Я вначале подумал, что ему не по себе и хочется поговорить о сыне. Вскоре выяснилось, что я нужен ему как свидетель. Он располагает уликами, что Антона Семеновича отравили, и намерен опорочить проведенное следствие. Преступник ему известен.

Я снова подумал, что Лукин свихнулся. Вряд ли стоило сюда приходить, чтобы услышать версию нового бреда больного ума. Я не торопился с расспросами, а Бурсов решил, что мой черед заговорить, и в свою очередь умолк.

— Кого же подозревает Лукин? — избегая обнаружить свою заинтересованность, спросил я. — Он назвал вам его имя?

Бурсов странно на меня поглядел, опустил глаза и, не поднимая их, сказал:

— Он догадывается, что виноваты вы.

— Догадывается? Что вы хотели этим сказать?

Бурсов упрямо не поднимал глаз. Мне показалось, что он еще ниже опустил голову, чтобы скрыть выражение своего лица.

— Мы можем быть откровенными, кроме нас, никого здесь нет, — со спокойствием, от которого меня пробрал озноб, произнес он. — Антон Семенович был бы жив и поныне, если бы не тот несчастный разговор о нектаре, пахнущем миндалем. Я не осуждаю вас, в отношении людей, подобных Антону Семеновичу, все дозволено. От них надо избавляться, как от ядовитых змей.

Михаил Леонтьевич не сказал ничего лишнего, но я мог надеяться, что мой любимец найдет другие слова и будет осмотрительней в своих выражениях. У меня не было основания быть к нему снисходительным, и я сдержанно сказал:

— Вы так обстоятельно нарисовали картину моего преступления, как если бы присутствовали при этом. Вы как будто утверждали, что вам ничего неизвестно, вас не было тогда в лаборатории…

Бурсов снова окинул меня тем странным взглядом, который однажды уже озадачил меня, и доверительным тоном произнес:

— Между нами говоря, я все видел с начала до конца. Когда Антон замертво упал, я прощупал у него пульс, убедился, что яд действительно находился на второй полке, там, где вы ему указали, и ушел…

Меня осенила нелепая мысль. Я подумал, что Бурсов разделывается со мной как с соперником. Разве он не заподозрил, что Надежда Васильевна любит меня? Или эта насмешница не подтвердила его подозрений? В моих ушах все еще звучали ее слова: «Если уж вам так хочется, так знайте, что я действительно его люблю. Когда-нибудь приду и скажу ему: «Как хотите судите, но я вас люблю, Федор Иванович!» Чего не сделает человек, ослепленный чувством ревности.

Растрогал ли Бурсова мой встревоженный вид, или он понял, что невольно причинил мне страдания, он сочувственно пожал мою руку и сказал:

— Можете не беспокоиться, то, что я видел и слышал, умрет вместе со мной.

— Вам нельзя верить, — растроганный его порывом, сказал я, — вы так же уверяли, что в лаборатории вас не было…

— Я и теперь это буду утверждать.

— Почему?

Он прищурил глаза, усмехнулся и сказал:

— Об этом лучше спросите Надежду Васильевну, она вам больше расскажет…

По дороге домой я снова и снова восстанавливал в памяти разговор с Бурсовым и недоумевал. Что значит эта перемена в его поведении? Какое странное признание! Он считает меня виновным в смерти Антона и почему-то готов об этом промолчать. Надежда Васильевна ничего не прибавит к тому, что однажды мне говорила. «Не скрою, Федор Иванович, — искренно и горячо сказала она тогда, — я, как и вы, желала ему смерти. От чего бы он ни умер, ничего лучшего он придумать не мог… Незачем нам огорчаться…»

И в другой раз то же самое: «Что касается его смерти, считайте, что в ней виновата я… Не вы, а я… Я открыла ему шкаф, не помешала принять цианистый калий и не без чувства удовлетворения увидела его мертвым у своих ног». Не странно ли, что Михаил Леонтьевич сослался на нее? Что если ветер подул с другой стороны и Надежда Васильевна заговорит тоже по-другому?

Дома, несмотря на поздний час, я застал у себя Веру Петровну. Увидев меня, она привстала, чтобы поспешить мне навстречу, и тут же тяжело опустилась на стул.

— У меня, Федор Иванович, ни минуты времени, — по обыкновению предупредила она меня, — схватится Семен Анисимович, что меня дома нет, и жизни моей конец… Уж очень надо было вас предупредить, откладывать нельзя ни минуты. Живу я, словно в сумасшедшем доме, ни они меня, ни я их не понимаю…

Пожаловавшись на мужа и на невестку и выразив удивление, как терпит земля таких бездушных людей, она не скрыла своего удовлетворения тем, что сама нисколько на них не похожа. Счастье, что ей удается спасать тех, кого они безжалостно топят… Эти людоеды давно съели бы и ее, если бы не боялись подавиться. Благодарение богу, она не так уж беспомощна… Излив свою душу в горьких упреках и сетованиях на свою судьбу, Вера Петровна сразу заговорила привычным для нее полушепотом:

— Что им далась Надежда Васильевна, мало она, бедняжка, от него натерпелась, надо еще со света ее сжить… Анастасия Павловна и Семен Анисимович направляют прокурору донос, пишут, что она сгубила Антона… Пока не поздно, Федор Иванович, не давайте им бедняжку опорочить… Я бы сама к ней сходила, да боюсь, узнают мои людоеды и в могилу меня сведут.

Я слушал причитания моей подруги юных лет и думал, как скверно обошлась с ней жизнь, как незаслуженно обидели ее те, кому она отдала свои лучшие чувства…

Я успокоил ее и проводил домой.

Мне пришлось пережить тревожную ночь. В те редкие часы, когда сон уводил меня от печальной действительности, мучительные сновидения, столь же бессмысленные, как и назойливые, одолевали меня. Я просыпался в поту, с сильно бьющимся сердцем, проклиная долгую ночь и призывая благодатное утро.

Меня разбудил прорвавшийся сквозь ставни солнечный луч. Он напомнил мне о событиях минувшего дня и пустил в ход поток моих однообразных мыслей. В пробужденном сознании, перемежаясь с отголосками печальной действительности, замелькали обрывки сновидений, за обидными речами и недомолвками Бурсова и жестокими угрозами Лукина Следовало молчаливое сочувствие моего друга-целителя Надежды Васильевны.

Чай и завтрак были проглочены, и, когда часы пробили девять, я был уже у дверей лаборатории. Еще минута-другая, и я облегчу свою душу, передам моему другу разговор с Верой Петровной и потребую ее суда над Бурсовым. Она будет справедлива, я был в этом уверен.

Надежда Васильевна приветливо встретила и, прежде чем заняться делами, некоторое время разглядывала меня. То, что она увидела, обеспокоило ее, и она участливо спросила:

— Что с вами, Федор Иванович, уж не больны ли вы? Или что-нибудь случилось? Не вздумайте обманывать меня, я ведь все вижу.

От доброго, сочувственного взгляда и привлекательной простоты ее слов мне стало хорошо и захотелось ее поблагодарить, рассказать, как много она значит в моей жизни, но я промолчал. Нам предстояло о многом поговорить, кто еще знает, как обернется наша беседа, не пожалеть бы потом о своей откровенности.

Я поведал ей все, что узнал от Веры Петровны, описал характер и образ действий Лукина и посоветовал быть с ним осторожней.

— Вы опасаетесь, — спокойно выслушав меня, спросила Надежда Васильевна, — что меня привлекут к суду?

Вопрос был задан слишком прямолинейно, я не мог последовать ее примеру и ответил более осторожно:

— До суда, возможно, и не дойдет, но неприятностей не оберешься, особенно, если Лукин перестарается.

— Скажите мне откровенно, — придвигая мне стул и усаживаясь первой, спросила Надежда Васильевна, — очень это вас беспокоит?

Трудно сказать, зачем ей понадобилось так близко поставить наши стулья. Не так уж легко собраться с мыслями, когда лицо собеседницы почти касается твоего лица, а взгляд невольно внушает беспокойство.

— Мне не хотелось бы, чтобы с вами что-нибудь случилось… Я к вам привык, и мне было бы трудно без вас обходиться.

Она отодвинула свой стул, сложила руки на коленях и просто сказала:

— Я не боюсь Лукина. Меня уже потому не привлекут к ответственности, что Антона Семеновича я застала мертвым. При вашем споре с ним я не присутствовала.

Ответ не удивил меня. После вчерашних признаний Бурсова я был подготовлен к любой неожиданности.

— Вас не было в лаборатории? — спросил я.

— Не было, — спокойно ответила она.

— Как же вы ухитрились дать Антону ключи от шкафа?

— И вы этому поверили?

— Вы так настаивали… — только и успел я произнести.

— Я и впредь буду так говорить, — словно сговорившись с Бурсовым, той же фразой ответила она. — Впрочем, о ключах мы еще потолкуем…

Меня одолевало желание упрекнуть ее в неискренности и заодно посмеяться над ее другом — неудачливым шутником Бурсовым.

— Значит, и вы, и Михаил Леонтьевич обманывали меня. Зачем вы это делали? — не скрывая своего недовольства, спросил я.

Я нисколько ее не смутил. Она с прежней уверенностью и простодушием ответила вопросом на вопрос:

— Как вы полагаете, Федор Иванович, зачем мне понадобилось брать на себя ответственность за то, что произошло между вами и Антоном? Добиваться, чтобы не я одна, а и Михаил Леонтьевич покривил душой?

Вот уж сколько дней и недель я пытался найти ответ на этот вопрос и, кроме предположений, которые мой разум отвергал, ничего определенного придумать не мог.

— Я давно перестал что-либо понимать, — признался я, — мне кажется, что вы сыграли надо мной скверную штуку.

— Ошибаетесь, Федор Иванович, — с неожиданной грустью в голосе произнесла она. — Когда я узнала о вашем споре с Антоном и увидела его тело на полу, я прежде всего подумала о вас, о вашем добром имени и решила вам помочь. То, что могло случиться в лаборатории, когда Антон Семенович оставался один, не могло вам в глазах следователя повредить. На всякий случай я решила неопытного Бурсова из дела устранить. Его честность и прямота, хоть и не опорочили бы вас, могли все же причинить вам неприятности. Так случилось, что единственным свидетелем смерти Антона Семеновича оказалась я.

Я вспомнил мою встречу с Бурсовым, его не слишком деликатное упоминание о причинах, приведших к гибели Антона, и, чтобы не очень огорчить мою собеседницу, осторожно заметил:

— Я не совсем уверен, что Михаил Леонтьевич примирился со своей ролью до конца. То, что мне довелось от него услышать, не говорит в его пользу.

Она улыбнулась и с твердостью женщины, знающей силу своего влияния на влюбленного мужчину, сказала:

— Его немного напугал ваш друг Лукин. Михаил Леонтьевич опасается, как бы со мной чего-нибудь не случилось. Легче увязнуть в чужом деле, чем выбираться из него. Он любит и жалеет меня, как его за это упрекнешь… Он, конечно, готов любой ценой меня отстоять.

— Даже если понадобилось бы очернить меня?

— На это он спросил бы моего согласия, — подняв глаза кверху, словно указывая на небо, где единственно возможно другое решение, ответила она. — Ведь влюбленные — парод послушный.

Ее милый уверенный тон снова вернул мне спокойствие. Я готов был уже приняться за работу, когда вспомнил одну немаловажную деталь в печальном событии, стоившем Антону жизни.

— Допустим, что вы не открывали шкаф Антону. Кто же это сделал? Ведь ключи находились при мне.

Надежда Васильевна словно ждала этого вопроса. Лицо ее просветлело и приняло торжественное выражение, словно то, что ей предстояло сказать, было ее заветной тайной, одной из тех, которой дорожат как святыней. Она выдвинула ящик стола, вынула связку ключей и, держа их на весу, сказала:

— Этими ключами Антон Семенович открыл шкаф. Тут ключи от его квартиры, гаража, машины, письменного стола и лаборатории. Я берегу их на тот случай, если Лукин действительно перестарается… Вас, Федор Иванович, я прошу об одном — не думайте обо мне дурно… Знали бы вы, какие обиды и страдания вынесла я, в каком страшном одиночестве очутилась… Вы помните, какой я вернулась из фронтового госпиталя? Мне казалось тогда, что моя жизнь окончилась и ничто уже меня не оживит… Вы, мужчины, счастливее нас. В пору тяжких испытаний творческие мысли согреют и обласкают вас. Мы не философы и не мыслители, мы прежде всего жены и матери, а уж затем все прочее.

Горькие ли признания Надежды Васильевны или душевное напряжение последних часов оказали на меня свое действие, я обрушил свой гнев но адресу того, кого уже не было в живых. Бессердечный человек! Где были его глаза, думал ли он над тем, что делал? Так обойтись с прекрасным человеком, затоптать себя и другого в грязь… Бесчисленные мелодии запечатлела природа в женской душе. Немного надо, чтобы они вновь и вновь зазвучали, счастливым эхом отдаваясь в наших сердцах… Нашелся же безумец, который тешил себя единственной мелодией печали…

Я должно быть выглядел нелепо смешным в своем гневе, не делавшем чести моей мудрости… Я мог ждать всего: и усмешки, и снисходительного молчания, и меньше всего поощрения. Надежда Васильевна ответила на мою вспышку гнева одобрительным кивком головы, она крепко пожала мне руку и сказала:

— Вы все еще хотите знать, почему я ввязалась и вашу историю и многое взяла на себя? — не дожидаясь моего ответа она выпрямилась, высоко подняла голову, заложила за спину руки и, окинув меня тем озорным взглядом, который всегда смущал меня, добавила: — Потому, что я вас люблю…

Р2

П58

Книга «Человеку жить долго» состоит из двух произведений, в равной степени примыкающих к жанру литературно-художественному и научно-популярному. Жизненные ситуации, развивающиеся в книге, тесно переплетаются с историей и развитием новых научных проблем. Так, например, в «Повести о хлорелле» автор раскрывает перед читателем судьбу семьи профессора Свиридова — столкновение мнений отца и сына — и одновременно повествует о значении и удивительных свойствах маленькой водоросли — хлореллы.

Второе произведение — «Повесть о жизни и смерти» — посвящено проблеме долголетия человека. Как и в первой повести, показ практической научно-исследовательской деятельности героев произведения сочетается здесь с раскрытием их взаимоотношений и характеров. Автор знакомит читателя с судьбой двух ученых, чтобы утвердить мысль, что посредственностью не рождаются, а становятся.

Александр Данилович Поповский

ЧЕЛОВЕКУ ЖИТЬ ДОЛГО

Редактор М. Д. Карунный

Художник А. С. Сысоев

Художественный редактор Э. А. Розен

Технический редактор А. П. Матвеев

Сдано в набор 1/IX 62 г. Подписано к печати 15/I 63 г. Формат бум. 84×1081/32. Физ. печ. л. 12,0 Усл. печ. л. 19,68 Уч. — изд. л. 20,7 Изд. инд. ХЛ 589 АО 1513 Тираж 50.000 экз. Цена 77 коп. в переплете

Издательство „Советская Россия“. Москва, проезд Сапунова, 13/15.

Типография им. Володарского Лениздата, Ленинград, Фонтанка, 57. Заказ № 1426

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg