«По чистым четвергам…»

Вячеслав Сукачев По чистым четвергам…

I

Виктор Степанович Тихомиров, служащий средней руки, до поры до времени любил и уважал свою собственную жену, с которой сошелся еще в институте, когда был безрассудно молод и мечтал… Впрочем, кто из нас не мечтал в возрасте двадцати лет и кто не убеждался потом, что планета наша все еще для мечтаний «мало оборудована». Иной прагматик и слова-то такого не знает — «мечтать», а, смотришь, все у него удается и все идет именно так, как должно было идти только в твоих мечтах. И ты не то чтобы завидуешь ему, а словно бы теряешься от такой явной несправедливости, грустно пробираясь по многочисленным порогам жизни, пока наконец не столкнет тебя течением в тихую заводь, где ты успокоишься от юношеских грез, а там, глядишь, и вовсе о них забудешь. И станет тебе легко и уютно, поскольку мир, окружающий тебя, мечтами не избалован, а прост и реален, как магазинный чек на покупку двух пакетиков рыбного супа…

Жену свою, Катю, полюбил Виктор Степанович просто и неотступно. Правда, он не очень охотно вспоминал, как это у них все начиналось и как вдруг случилось, что однажды он в первый и последний раз купил и преподнес ей скромный букетик из трех тюльпанов: два были багрово-красные, сытые, а третий тюльпанчик словно бы выгорел на солнце и покорно опустил крылышки-лепестки. Катюша, маленькая, щупленькая, последыш грозной войны, изумленно вздрогнула глазами, спрятала руки за спину и опустила круглую голову, торжественно украшенную шестимесячной завивкой конца пятидесятых годов. Мимо бежали шумные трамваи, для равновесия уцепившись за провода мускулистой широкой пятерней, с железной крыши центральной сберкассы падали подтаявшие сосульки, люди, одетые в узкие брючки и обутые в ботинки на высокой платформе, равнодушно обтекали их. Он, Витя Тихомиров, студент четвертого курса политехнического института, все еще крепко смущавшийся своего деревенского происхождения, растерянно уставился на рыженькие кучеряшки своей Катюши. «Ты всем своим девушкам даришь цветы, да?» — тихо прошептала Катя, испуганно сталкивая слова с полненьких аккуратных губ. «Я? — опешил Витя, раздраженно опуская взгляд на щупленький тюльпанчик. — Катя…» И так он это сказал, что она живо вскинула головку, взглянула на него темными, слегка косившими глазами и протянула руку за букетиком, одиноко и сиротливо повисшим над грязным подтаявшим снегом. Потом, дождавшись свою напарницу Томку, Катя села на кондукторское место, а букетик положила на полку перед собой. Трамвай сухо, скрипуче прострекотал три раза, двери захлопнулись, и Катюша, заступив во вторую смену, покатила к следующей остановке, а он побежал в институт.

Что же было еще той сказочно-далекой ранней весной, памятной ему вечной сыростью в разбитых полуботинках и смущенно-счастливой улыбкой Кати за выгнутым лобовым стеклом трамвая? О, очень и очень многое… Хотя бы то, как пришли они в кафе «Снежинка» и Витя Тихомиров в первый раз заказал первые в своей жизни коктейли: «Шампань» — для Катюши и «Ликерный» — для себя. Он ровным счетом ничего не смыслил в этих коктейлях, но так заказал перед ним мужчина в каракулевой шапке, и Витя поверил ему, его, видимо, изощренному вкусу. В кафе стоял порядочно обшарпанный игральный автомат, регулярно и аппетитно глотавший пятнадцатикопеечные монетки, а взамен выдававший песни Муслима Магомаева и Эдиты Пьехи. В общем — хорошо было в этом кафе, так похожем на те, что описывал в своих повестях и рассказах Эрнест Хемингуэй, в ту пору пришедший на русскую землю массовым тиражом. И что там греха таить — хотелось Вите Тихомирову быть похожим на какого-нибудь там мистера Генри, угощающего американской сигаретой Кэтрин Баркли, или, на худой конец, на Гарри, умирающего далеко в снегах Килиманджаро. Но, увы, Катюша его не признавала курево, а горы Килиманджаро были так же далеки, как и будущая стипендия, после которой можно было бы позволить себе ещё раз завернуть в кафе…

И что за прелесть все-таки была его Катюша. Она и родилась, и выросла в городе, но Витя Тихомиров всегда об этом забывал. Даже наоборот: когда он бывал с нею, ему казалось, что это он, Виктор Тихомиров, городской парень, а Катюша (ведь даже имя об этом говорило) приехала из глубокой провинции, где до железной дороги надо два дня пехом киселя хлебать. И — теплые Катины глаза, слегка сдвинутые к вискам, они так умели впитывать каждое Витино слово, так трогательно и неотступно следили за ним, что Тихомиров очень скоро уже не мог обходиться без их света. Ему особенно нужна была поддержка восторженных Катиных глаз после заумных лекций, давивших его к земле обилием непонятной информации, после общения с товарищами, которые, бог знает почему, всегда знали чуточку больше Вити Тихомирова. Они и молчать-то умели выразительнее его: сразу было видно, что молчат из принципа, из пренебрежения к пустячности разговора. А уж если Витя умолкал…

II

Катя Сенечкина родилась и выросла на тихой окраине небольшого сибирского города, под грязно-смрадным боком завода, эвакуированного в годы войны не то из Киева, не то из Ленинграда. Завод, временно осев на холодной сибирской земле, так и остался здесь, постепенно наращивая производственные мощности и тесня деревянный пригород, по старинке украшенный резными наличниками, жестяными искрогасителями на печных трубах и прочими безделушками. В середине пятидесятых годов дошла очередь и до Катиного дома, который простоял на земле без малого сто лет. Они с мамой переселились на второй этаж шестнадцатиквартирного деревянного дома, поделив с соседом кухню и санузел. Мама, работавшая на заводе, была довольна, поскольку собственный дом отнимал много сил: дрова, ремонт, приусадебный участок. Теперь же у них было паровое отопление, горячая и холодная вода из крана, а дрова требовались только для приготовления пищи. Впрочем, через несколько лет решили и эту проблему, установив на кухне газовую плиту и огромный красный баллон с газом.

Мимо Катиного дома ходил трамвай, и она любила на нем кататься. Знакомая кассирша тетя Шура охотно брала ее с собой, в часы пик доверяя обилечивать пассажиров на первой площадке. Маме она говорила: «Вот вырастет твоя Катька, отдам ей сумку — пусть за меня работает. Все-таки не на заводе». Непонятно почему, но завод тетя Шура не любила, хотя и проработала на нем вместе с Катиной мамой более десяти лет. А Катя мечтала стать учителем…

Катя Сенечкина училась в девятом классе, когда ее мама погибла на заводе. Катя хорошо запомнила этот день… В середине февраля вдруг так припекло солнце, что с крыш закапало, а снег на дороге потемнел и начал сваливаться в комки. Она возвращалась из школы, даже через валенки чувствуя мягкую податливость снега, и белый комочек его перекатывала в красной ладони. Проходя мимо кинотеатра, Катя завернула в фойе и купила билет на «Полосатый рейс». Дома, перемыв посуду, оставшуюся на столе с утра, она пообедала, все время вспоминая про синенький билетик на четырехчасовой сеанс. И в это время неясный шум за окном привлек ее внимание. Катя оперлась о широкий подоконник и сквозь ядовито-зеленые листья герани разглядела белый кузов подъехавшей «Волги». И сразу же сердце сжалось у нее. Она испуганно отпрянула от окна, а в двери уже стучали…

Всего лишь месяц стажировалась Катя у тети Шуры, затем получила под расписку брезентовую сумку, отстригла ножницами пальчики перчатки с правой руки и самостоятельно села на высокий стул возле задней двери. Через год, закончив трехмесячные курсы вагоновожатых, Катя Сенечкина пересела на водительское место, осмотрела внешний и внутренний вид трамвая в зеркалах, тронула ручку и покатила по гулким металлическим рельсам, четырехгранными гвоздями надежно прикованным к шпалам, волнообразно проглядывающим из земли, словно бесконечно длинная стиральная доска. Первое время у нее после смены рябило в глазах от этой самой «стиральной доски», но потом она пообвыкла, и сравнение само собой выпало из ее головы. Труднее оказалось сработаться с напарницей, то и дело опаздывавшей на смену, а то и вовсе не выходившей на работу… Однажды, под праздник, напарница Томка завалилась к ней в гости, прихватив своего дружка с товарищем. Принесли они шампанское, водку и круг ливерной колбасы. Сосед, фронтовик дядя Леша, пил на кухне чай и укоризненно смотрел на суетящуюся Катю. Улучив момент, когда она осталась одна, строго прошептал: «Смотри, Катька, мать бы не одобрила…» А она и сама уже успела разглядеть пугающую развязность Томкиного парня, внимательно-пристальный, усмешливый взгляд его дружка Толика, который лип к ней словно пластырь. Но опыта у нее в этих делах не было никакого, и она наивно думала, что гости посидят, водку и шампанское выпьют, а там и разойдутся, поблагодарив за приют.

Гулянка сразу же завернулась круто, с места в карьер, как значительно позднее определила Катя. Толик, смешав водку с шампанским, объявил напиток «Северным сиянием» и предложил выпить. Катя отпила глоток и удивилась — было приятно. А Томка с дружками навалились: «Пей до дна! Пей до дна!» Она и выпила. У нее картошка была, тушеная, с курицей. Морковные кружочки так симпатично из картошки проглядывали, но они есть не стали. Хрумкнули огурцами, колбаску свою сглотнули, и снова Толик разлил. Она же, глядя на них, положить себе картошки постеснялась. И как ни выкручивалась, как ни бегала на кухню под разными предлогами, уже чувствуя предательскую слабость ног, от второго стакана ей отвертеться не удалось. И все так славно стало вокруг. Катя танцевать захотела. Поставили пластинку, с вальсом. Толик подхватил ее, прижал и, казалось ей, понес над полом. И все кружилось, все мерцало и переливалось у Кати в глазах: стол, уже изрядно разоренный, с пустыми бутылками на краю, торшер с бумажным абажуром в углу комнаты, распяленные в смехе красногубые рты сменщицы Томки и ее дружка… И сквозь непонятную радость, сквозь глупый, щенячий восторг — мгновенные уколы страха: что со мной? что теперь будет? зачем все это? То, как приходил дядя Леша, и, хмуря широкие густые брови, спросил ее, не пора ли дорогим гостям по домам расходиться — она уже не помнила. Как не запомнила и свой дурашливый смех под одобрительные взгляды рассолодевших на диванчике гостей…

Пришла в себя Катя под утро. Сработала уже укоренившаяся привычка вскакивать чуть свет, так как первая смена начиналась у них в пять часов утра. Проснулась она, а лучше бы не просыпаться вообще: голова трещит и разламывается от незнакомой боли, во рту пересохло. До того, что не сразу губы удалось разлепить, все тело ее, такое послушное и сильное всегда, обезволело в страшной слабости, словно бы по нему асфальтовым катком прокатились. И не сдержала Катя стон, вскрикнула в голос, по-бабьи теряя дыханье, когда обнаружила подле себя на неразобранной постели широкую спину Толика, уткнувшегося носом в беленую стену. С недоумением и страхом разглядывала густые перчинки конопушек на лопатках, крутой затылок под коротким ежиком рыжих волос.

А за окном просыпалось и набирало силы заводское предместье: коротко посигналил дежурный автобус, собиравший рабочих автопарка в первую смену, прошла хлебовозка, громыхнув кузовом на колдобине, хлопнула в подъезде дверь, мужской голос громко и сердито окликнул собаку. И вся эта разнообразная жизнь звуков, так радовавшая и ободрявшая ее по утрам, на этот раз показалась Кате чужой.

III

На первом курсе Виктор Тихомиров всеми правдами и неправдами умудрился побывать дома шесть раз. На втором курсе он был дома в два раза меньше, а с третьего — уже не выбрался ни разу. И вот теперь во всю зиму он опять не нашел времени заглянуть домой. Но весной, когда и в город стали доходить запахи сжигаемой картофельной ботвы, неповторимые, ни с чем не сравнимые запахи, под которые Витя сразу же припомнил, как прыгали они в детстве через пылающие кучи, его нестерпимо потянуло домой. Ему повезло — в этот год на 1 Мая получалось три выходных дня. Оставалось только отпроситься с демонстрации. Трудно сказать, почему он решился предложить Кате поехать вместе с ним. Катя, испуганно вскинув на него глаза, в эту минуту больше обычного косившие к вискам, вдруг покраснела и тихо переспросила: «На три дня?» Через день он подсел к ней в трамвай, и они весело полетели по рельсам, которые ослепительно блестели под лучами почти уже летнего солнца. Катя улыбнулась ему, а он легонько коснулся ее руки, лежащей на коротком толстом рыжачке. Вид у Кати был усталый, под глазами обозначились едва заметные темные тени. Попробуй, думал Витя Тихомиров, поднимись в четыре часа утра, когда лично он и в восемь поднимается не без труда. Наконец Витя решился спросить: «Так ты едешь со мной или нет?» В это время они трогались с остановки, и Катя, объявив следующую, не глядя на него, ответила: «Да».

Вечером тридцатого апреля они выехали из города. Им предстояло ехать всю ночь и рано утром сойти на небольшой станции Васильки. В предпраздничный день в поезде было много народа, который перекатывался из вагона в вагон, уже веселый, уже напрочь раскрепощенный в предчувствии завтрашнего законного гуляния. Витя, с трудом отвоевав два места в общем вагоне, усадил Катю в самый угол нижней полки и мужественно хранил ее от всех толчков и недоразумений, нередко случавшихся среди праздно настроенных, путешествующих людей.

Катя, поудобнее устроившись в углу, неожиданно быстро уснула, и Витя впервые наблюдал, как обмякало, становилось трогательно нежным и беззащитным ее лицо. Разомкнулись губы, блеснули перламутровые зубы, в углу рта взбух и погас крохотный пузырек. И такой родной, близкой и дорогой показалась в это мгновение Катя разглядывающему ее Виктору, что у него больно заколотилось сердце, и он едва удержал себя от желания притиснуть Катину голову к груди и осыпать шестимесячные завитушки горячими поцелуями. Старушка, сидевшая напротив и всю дорогу безразлично поджимавшая пересохшие от старости губы, вдруг улыбнулась, вздохнула и внимательно выщупала Катино лицо продолговатыми льдинками светло-голубых глаз. Витя смутился, покачнулся от Кати, но старушка приложила согнутый палец к губам и тихо прошелестела: «Да ты милуйся, голубок, пока еще милуется…»

Сошли они в Васильках, едва начало светать. Виктор, подхватив портфель с городскими подарками, заторопился на большак, так как думал поспеть на утреннюю почтовую машину. Катя, отоспавшаяся на его плече, бодрая, свежая, радостно шагала рядом, с любопытством разглядывая большие темные дома, надежно упрятанные среди просторных оград, за высокими заплотами. Едва они миновали последние дома Васильков, как над лесом начало набухать и разрастаться тихое белое свечение, постепенно захватившее половину неба в восточной стороне и затем вытянувшее за собой, как на ниточке, бледно-красный шар, который с каждой минутой все больше наливался яростью, а взмыв над вершинами деревьев, уже не позволял смотреть на себя. Вместе с восходом порхнул с еловых ветвей легчайший ветерок, обдул с Виктора и Кати остатки сна, ворохнул воробьев под карнизами — и новый день на земле пошел своим чередом.

А уже набухли до последней невозможности на черемухе и тополях почки, колыхнулись цветущие сережки на ольхе, с ветки лещины облетело небольшое облачко золотистой пыльцы. В приречном разнолесье, на сумрачном прогале из сырой земли уже проклюнулись тугие трубки черемши — знаменитого дикого лука. Первую незатейливую песню пропела овсянка, недавно вернувшаяся с юга. В кедровнике раздались свадебные писки рябчиков — шурша прошлогодней травой, перебегают они от дерева к дереву, низко пригнув маленькие куриные головы. «Витя, как хорошо здесь, — прошептала Катюха, беспомощно наблюдая окружающую жизнь. — Спасибо тебе…»

Дома, увидев Катю, мать растерялась. Виктор это понял по тому, как она бросилась протирать полотенцем табуретку и лишь после этого вверх ладонью протянула руку для знакомства. Катя, напротив, легко и просто смотрела на мать, и выжидающая полуулыбка не сходила с ее лица. И только когда они сели завтракать, с вожделением поглядывая на желтые диски блинов, высокой горкой сложенные на тарелке, Катя, оглядываясь на дверь, прошептала: «Какая она у тебя красивая…» Витя удивился не столько словам, сколько необыкновенной горечи, с которой сказала эти слова Катя. Он взглянул на нее, но Катя поспешно опустила голову.

Мать, улучив минутку, перехватила Витю одного в ограде и напряженно спросила: «Так ты, сыночек, кого привез к нам?» — «Катю», — удивляясь, ответил он. «Это я понимаю, — мать озабоченно смотрела на него. — А кем, извини, она приходится тебе? Невеста или…» Витя покраснел и от смущения грубо ответил: «Ну что ты выдумываешь, мама? Мы просто дружим…» — «Ага», — кивнула мать, поправила платок и пошла в дом, приволакивая побитые ревматизмом ноги. Витя смотрел в ее грузную спину и вдруг такой острой жалостью проникся к ней, впервые осознав горькую вдовью долю, что едва сдержал себя от порыва догнать и прижаться к матери, как это делал в далеком-предалеком детстве.

Два дня пролетели одним мгновением. Витя прибрал в ограде, вычистил и подготовил к пахоте огород, управился в стайке подле коровы и поросенка, переколол и сложил в поленницу завезенные из леспромхоза дрова, положенные матери как вдове участника Великой Отечественной войны. И впервые вся эта работа, знакомая и порядком осточертевшая еще в детстве, была в радость Вите Тихомирову, потому что ни на шаг не отходила от него Катюха. Она, наравне с ним, ворочала граблями на огороде, укладывала в высокую поленницу дрова, вкусно и как-то тревожно пахнущие смолой, свежей древесиной и будущим теплом. И даже вечером, когда они укладывались спать: мать на своей железной кровати с панцирной сеткой, Катя — на диване, а Витя на раскладушке, не было у него сил так вот сразу расстаться с Катюхой. Они долго перешептывались, находя для этого самые незначительные предлоги, с усилием разглядывая смутные силуэты друг друга.

Возвращение в город, по которому они успели соскучиться, было легким и коротким, поскольку достались им плацкартные места и они, забравшись на верхние полки, почти тотчас уснули, а когда проснулись, поезд уже громыхал по фермам железнодорожного моста и впереди поднимались пригородные многоэтажки. Посвежевшие в деревне, с первым легким загаром на лицах, вышли они на привокзальную площадь, и тут их внезапно ошеломило сознание, что сию минуту надо расставаться. В этом расставании им одновременно почудилось маленькое предательство: Витя подумал, что Катя возвращается домой, оставляя его одного среди огромного города, Катя с грустью вспомнила свою комнату, представив Витю среди веселых товарищей по общежитию. Растерянные, стояли они друг против друга, не в силах вытолкнуть из себя прощальные слова. А вокруг вовсю уже вершилось лето: порхнула бабочка-белянка, ласточки сидели на проводах, тонко прозвенел первый комар, шарахнувшись в сторону от куста черемухи…

«Ну, пошли?» — дрогнувшим голосом спросила Катя.

«Куда?» — что-то понимая, тихо ответил Витя.

«Ко мне домой…»

IV

…В тот день Катю Сенечкину попросили выйти не в свою смену и без кассира. На улице было морозно, к тому же перед этим прошел снег, и Катя замучилась переводить стрелку на повороте с главной магистрали. В десятом часу вечера толкучка в вагоне поубавилась, и Катя облегченно вздохнула: теперь уже не надо было постоянно повторять одно и то же: «Граждане пассажиры, не забывайте приобретать билеты. На линии работают контролеры…» Теперь каждого входящего и выходящего человека она успевала разглядеть в обзорном зеркале. Без четверти одиннадцать с передней площадки поднялся в вагон высокий парень с портфелем. Она видела, как он порылся в кармане и опустил монету в щель автомата. Шапка из ондатры, зимнее пальто с узким каракулевым воротником, почти автоматически отметила для себя Катя и тут же потеряла парня из виду, так как сел он на сиденье за ее спиной — единственное место, выпадающее из зоны обзора. Дав длинную трель, Катя плавно стронула трамвай с места и покатила дальше, почти тотчас забыв о парне в ондатровой шапке. Да и что ей с него, если за проезд он расплатился…

Последний круг всегда самый трудный. Кажется, прогоны между остановками становятся в два раза длиннее, из пустого вагона в спину словно бы наддувает ветер, хотя ты и сидишь за стеклом, в хорошо прогретой электрическим обогревателем кабине. Но вот наконец желанный путь в парк, который расположен на самой окраине города. Первый час ночи, а ей еще надо сдать выручку из автоматов, добраться домой на дежурном автобусе, и лишь тогда — долгожданная постель. В парке, отключившись от энергопитания, Катя с усилием раздвинула дверь, вошла в вагон, на ходу натягивая вязаную шапочку, и обмерла от страха: на первом сиденье, привалившись к замерзшему окну, не то спал, не то притворялся спящим парень в ондатровой шапке. «Вы почему, — непослушными губами заговорила Катя и сама себя не услышала. Это ее разозлило. — Молодой человек, — окончательно переборов страх, язвительно сказала она, — приехали…» Парень поднял голову, непонимающе уставился на нее бессмысленными глазами, и она сразу поняла, что он спал по-настоящему. «Что? — парень метнулся взглядом по вагону и тут же вскочил. — Вот черт! — растерянно сказал он. — Я что, уснул?» — «Освобождайте вагон», — Катя едва сдерживала улыбку, настолько растерянный и смешной был вид у парня. «А где мы находимся? — он попытался хоть что-то разглядеть сквозь замерзшие стекла. — И как мне отсюда выбираться?» — «Находимся мы в трампарке, — уже суховато, с нетерпением сообщила Катя, — а выбраться отсюда вы сможете только на такси… И то если вам сильно повезет». — «Ну, черт» — опять чертыхнулся парень и пошел из вагона на улицу, со сна зябко передергивая плечами.

Минут через сорок с территории трампарка выскочил голубенький пазик и меж высоких сугробов, натолканных бульдозером, помчался к городу, увозя со смены полусонных людей. Катя, устроившись на первом сиденье рядом с тетей Шурой, почти тотчас задремала, безвольно откинувшись на спину. И уже так сладко закачалось и поплыло все в ее полусонном сознании, уже проваливалась она в безвестно-наркозное ничто, на дне которого (если есть у него дно) притаились самые разнообразные и удивительные сны, когда вдруг громкий и длинный сигнал водителя заставил ее с усилием открыть глаза. И она сразу увидела, как впереди, еще довольно далеко, шагает парень в ондатровой шапке. Услышав сигнал, он остановился и стал взбираться на снежный отвал, уступая автобусу дорогу. «Это что за чучело среди ночи? — удивленно проворчала тетя Шура. — Носит же нелегкая». И когда они уже поравнялись с парнем, когда Катя увидела, как стоит он на сугробе, прижимая портфель к груди, облитый белым светом фар, она неожиданно звонко крикнула шоферу: «Подождите! Остановитесь! — И когда автобус притормозил, как бы оправдываясь перед всеми, добавила: — Он ведь даже без перчаток…» — «Ишь ты, востроглазая какая, — усмехнулась тетя Шура, которая, и года не просидев на пенсии, вновь вышла с брезентовой сумкой на линию. — А мне вот и невдомек, что он, бедненький, голорукий стоит».

Парень тяжело зашагнул на высокую ступеньку, хлопнул дверью и хриплым с мороза голосом сказал шоферу: «Спасибо большое». — «Э-э нет, милок, — не удержалась тетя Шура. — Это ты вон ее благодари, — она подтолкнула Катю плечом, — углядела тебя она. Даже то, что ты среди зимы без перчаток — приметила». Он оглянулся и через плечо удивленно уставился на Катю широко поставленными глазами. Катя смутилась и от смущения неожиданно ляпнула: «Здравствуйте…» В автобусе дружелюбно засмеялись, потом кто-то пригласил парня сесть. Но он так и остался стоять на ступеньке, видимо не очень-то уютно чувствуя себя среди незнакомых людей. И всю дорогу до города Катя как-то тревожно и напряженно ощущала его присутствие в полуметре от себя.

На заводской окраине, уступая дорогу, парень вышел из автобуса, да так и остался с Катей. Стояли они напротив при тусклом свете дальнего фонаря, а небольшой ветерок перекатывал по асфальту сухие снежинки. «Вы почему не поехали дальше?» — тихо спросила Катя. «А как же вы, одна, среди ночи?» — удивился парень. «Я привычная, — ответила она, — да и живу совсем рядом…» — «Понятно». — «А вот вы-то как?» — «Доберусь, — парень небрежно махнул в сторону ушедшего автобуса. — Теперь доберусь… Вот только вас провожу». — «Нет-нет, — испугалась она, — не надо меня провожать». — «Почему?» — «Не надо, и вообще — до свидания». — «Минуточку, — он придержал ее за руку, — меня зовут Виктор, а вас?» — «Зачем это?» — с просыпающейся неприязнью покосилась она на него. «Должен же я знать имя своей спасительницы». — «Необязательно», — отрезала Катя и пошла от него. «Когда у вас меняется смена?» — крикнул ей этот парень Витя. И она почти автоматически ответила; «Послезавтра».

Заметила она его на остановке еще издалека. Он вновь вошел с первой площадки, потер голыми руками озябшие уши, склонился к окошечку, через которое она продавала проездные талоны, и весело спросил: «Как же вас зовут?» Она оглянулась, посмотрела в смеющиеся Витины глаза и серьезно ответила: «Катя». — «Спасибо. — Она увидела, что он немного растерялся. — Познакомились, так сказать». — «Только очень вас прошу, не засыпайте на этот раз», — сказала она.

V

Витя Тихомиров после памятной поездки в деревню так и остался у Кати. Вскоре сыграли им комсомольскую свадьбу, на которой подарили молодоженам магнитофон «Весна» и детскую кроватку. Через полтора года в кроватке уже лежал и попискивал первенец Сережка. Виктор успешно защитился, получил диплом и льготное направление в один из городских проектных институтов, занимающихся промышленным строительством. А через год сотрудники отдела, в котором Виктор Степанович Тихомиров, как говорится, пришелся ко двору, поздравляли его с дочерью, Оксаной, и подарили в честь такого события удобную колясочку на роликах, по тем временам — неслыханную роскошь. Начальник отдела, поздравляя Тихомирова, прозрачно намекнул, что приличествующая семейному положению Виктора Степановича квартира не за горами. И действительно, через год с небольшим они выехали из своей комнаты, тепло распрощавшись с дядей Лешей, по-стариковски не удержавшимся от слезы.

Новая квартира досталась им хоть и не в центре, но в хорошо благоустроенном микрорайоне, со сносным автобусным и трамвайным сообщением. Жить приходилось на одну зарплату, но они как-то, выкручивались, да и мать Тихомирова хорошо помогала: на спальный гарнитур дала полторы тысячи рублей, мясо, картошку и овощи регулярно им из деревни поставляла. В общем, жили вроде бы не хуже других. А главное — дружно. Виктор Степанович на работу собирается — в прихожей вся семья его провожает: Оксанка на руках сидит, Сережка у ног трется, Катюха в щеку целует. Тихомиров с работы приходит, давит кнопку электрического звонка и слышит, какой переполох поднимается в квартире: с визгом топочет ножонками Оксанка, «Папка пришел!» — вопит во все горло Серега, и следом что-то с грохотом падает на кухне — это уже Катя спешит его встречать. Случались «левые» проекты, и тогда Виктор Степанович задерживался на работе допоздна, однако, в какой бы час он ни вернулся — ребятишки без него спать не ложились… Когда Оксанке исполнилось два с половиной года — отвели ее в ясли-сад. Катюша вышла на работу. Тут уж они и подавно зажили: Виктор Степанович приносил домой чистыми сто пятьдесят рублей да Катюха начала по сто двадцать добавлять. Правда, оформили они страховки на детей и по червонцу в месяц с зарплаты стали отчислять: С Катиной — Сережке, с тихомировской — Оксанке…

И так вот, совершенно незаметно, минуло десять лет. Виктор Степанович, так сказать, в возраст Христа вошел — самый расцвет для мужчины. Но, однако ж, к этому же времени серебряные паутинки довольно прилично обметали его виски. И как ни утешали сослуживцы (Катя, обнаружив седину, молча расцеловала его), что седина бобра красит, Виктору Степановичу легче от того не стало. И около года, наверное, он без грустного вздоха к зеркалу не подходил. Случились перемены и с Катей: она вдруг катастрофически быстро начала полнеть. Тихомиров с затаенным ужасом наблюдал, как вчера еще живая, подвижная его Катюша постепенно все больше грузнеет и непривычно медленно, уточкой плывет по квартире. Все чаще можно было застать ее лежащей на тахте с включенным телевизором — Катя могла смотреть любую чепуху, начиная с занятий французским языком и кончая передачей для рационализаторов. Виктор Степанович заговаривал о зарядке, но какая могла быть зарядка, если одну неделю Катюша поднималась в половине пятого утра, а вторую — отсыпалась после таких чудовищных подъемов. О том, чтобы Кате закончить десятый класс и пойти куда-нибудь учиться, они говорили не раз, но вначале были малые дети, которые постоянно болели и требовали к себе безграничного внимания, а потом уже вроде бы возраст для учения вышел. В самом деле, какой институт, если тебе уже под тридцать, а ты к тому же еще и мать двух ребятишек? «Нет уж, — говорила Катюха, — институты не про меня. А ты, Витенька, обо мне не думай. Главное, чтобы у тебя на работе все было хорошо…» А у него и в самом деле все складывалось нормально. Звезд с неба он не хватал, но своим чередом, безо всяких там усилий и ухищрений, в начальники отдела вышел. И даже когда случилась на второй очереди машиностроительного завода авария — рухнуло перекрытие лестничного пролета в первом цехе, отдел Тихомирова с документами в руках сумел доказать, что авария лишь следствие брака завода железобетонных изделий. Премии им все-таки скостили, но и только: на репутации отдела это не сказалось… Хотя… Впрочем, вспоминать эту аварию с двумя человеческими жертвами Тихомиров не любил.

Надо сказать, что вначале они с Катюшей как-то и не заметили легкого отчуждения, однажды возникшего между ними. Не того отчуждения, которое случается после ссоры и бесследно проходит вместе с примирением, нет — это отчуждение, однажды зародившись, уже не проходило никогда. В чем оно конкретно выражалось? Пожалуй что, вот в чем: все реже делился Виктор Степанович заботами со своей женой и не всякий раз рассказывала Катюха о том, что увидела за смену, с кем встретилась и какую покупку сделала в магазине. Постепенно это отчуждение нарастало, и теперь уже трудно было припомнить, когда в последний раз вместе с детьми встречала или провожала мужа Катя. Случалось порой и так, что Тихомиров, задержавшись на работе, поздно возвращался домой и заставал свою Катюшу уже спящей в постели. В первый раз это покоробило, но он смолчал, а потом привык, как вскоре привык к Катюшиным подругам, что-то зачастившим на их квартиру. После этих подруг, работавших вместе с Катюшей, оставались на кухне пустые бутылки из-под дешевого вина, а в пепельнице перепачканные помадой мундштуки папирос. Виктор Степанович, никогда не куривший, тщательно проветривал кухню, сразу догадываясь, что у них вновь побывала Томка — старая Катина подруга. И ни эти участившиеся визиты, ни пустые бутылки под столом не настораживали Виктора Степановича.

VI

Помимо всего прочего, на работе Тихомиров отвечал за деятельность добровольной народной дружины института. Дело это, вначале показавшееся ему хлопотливым и обременительным, затем пришлось Виктору Степановичу по душе, так как являло реальную возможность хоть как-то разнообразить жизнь, которая постепенно, но неотвратимо заедала Тихомирова бесконечными плановыми проектами, ничего существенного не обещая впереди…

Летом 198… года в отделе у Тихомирова появились два новичка — выпускники политехнического института, который более десяти лет назад заканчивал он сам. Два года не удовлетворяли заявку института, а тут вдруг расщедрились и прислали сразу двух молодых специалистов.

Робко постучав, они вошли к нему в кабинет на собеседование. Конечно, Виктор Степанович тут же пустил пыль в глаза: посуровел, бумаги с сожалением в сторону сдвинул и, как бы в первый раз, принялся изучать их личные дела. А какие у них там, к шуту, личные дела? Школа, институт, производственная практика — все!

— Значит, так, — глубокомысленно сказал Виктор Степанович, — работа у нас творческая, ответственная: помещения для промышленности края проектируем, а это вам не фунт изюма. Ответственность колоссальная, это вам нужно сразу уяснить…

Ну и в таком же вот духе распространялся Тихомиров еще минут пятнадцать, украдкой наблюдая, как реагируют на его слова молодые специалисты. Парень, в фирменной рубашке и американских джинсах, большеухий, с узким, высоким лбом, реагировал так себе — подергивал ногой, возился на стуле, словно бы на канцелярскую кнопку сел, а вот девушка, миловидная девушка среднего росточка в светленьком сарафанчике, слушала внимательно, с наивной доверчивостью заглядывая в глаза Виктора Степановича.

— И, наконец, — сказал Тихомиров, — вам, как молодым специалистам, предстоит большая общественная работа.

Он заметил, как поморщился парень, которого звали Эдуардом, и перевел взгляд со своих бело-голубых кроссовок на оконный переплет, всем видом показывая, что ему эти глупости слушать скучно и неинтересно. «С этим фруктом, — тут же решил Тихомиров, — ухо надо держать востро. И не мешало бы выяснить, как это ему удалось остаться в городе, при родительском доме? Экий битюг вымахал, ему бы впору мостовые опоры ставить, а не над чертежной доской корпеть».

— Да, дорогие мои, — с нажимом сказал Виктор Степанович, — именно так: общественная работа вам предстоит. Уже с сегодняшнего дня вы можете считать себя членами нашей добровольной народной дружины, за работу которой несу личную ответственность я.

— А я в институте часто ходила с дружинниками, — обрадованно сообщила девушка, полное имя которой было Елена Николаевна. — И мне нравилось, знаете… С повязками, по улице… А потом, у нас был штаб, такая маленькая и аккуратная комнатка, где мы всегда собирались.

— У нас тоже есть свой штаб, — сказал Виктор Степанович, с удовольствием воспринявший энтузиазм Елены Николаевны. — И дружина подобралась стоящая, так что…

VII

После этого разговора прошло месяца два.

— Ты сегодня как всегда? — спросила Катя уходящего на работу мужа.

— В каком смысле? — не понял Виктор Степанович.

— Задержишься допоздна? — Он с недоумением смотрел на нее, повязывая перед зеркалом галстук, и Катя напомнила: — Ведь сегодня четверг…

— Ах да, — вспомнил Виктор Степанович, — совсем забыл. Тогда, Катюша, принеси из спальни мою синюю папку.

Катя принесла и молча наблюдала, как шнурует он черные лакированные туфли.

— И охота тебе по такой жаре в них париться?

— Что же, прикажешь мне кроссовки на работу обувать?

— Хотя бы… А то вон и сандалии стоят, чем не обувь — чистая кожа.

— Ты забываешь, Катюша, что на меня смотрит целый отдел, — наставительно сказал Тихомиров, — в том числе и на то, как я обут…

По четвергам Виктор Степанович самолично выходил на патрулирование своего участка и потому приходил домой не раньше одиннадцати часов. А если случалось задержать нарушителя общественного порядка, то и значительно позже: составлялся протокол, нарушителя передавали милиции, соответствующим образом факт передачи регистрируя в специальном журнале. В общем, забот и хлопот по четвергам у Виктора Степановича доставало, и к этому привыкли не только на работе, но и дома. Однако же на сей раз все обстояло благополучно: шла вторая декада месяца, когда от получки уже далеко, а до аванса еще неблизко, и потому припозднившиеся прохожие были необычайно тихи и миролюбиво настроены. Правда, в одном месте, около центрального гастронома, они споткнулись о группу юнцов, слишком бурно обсуждавших какой-то вопрос, но, заметив людей с красными повязками, юнцы моментально рассыпались по сторонам.

— Виктор Степанович, — сказала около десяти часов вечера Лилия Кузьминична, высокая сухощавая женщина, лет десять работавшая в отделе еще до Тихомирова, — муж у меня завтра в командировку улетает. Надо бы собрать его, да и…

— Хорошо, хорошо, пожалуйста, — поспешно согласился Тихомиров.

Еще через полчаса к нему обратился Ваня Серегин: Виктор Степанович, сегодня уж точно ничего не будет, а у меня, сами знаете, проект дома дожидается. Я бы еще пару часов успел поработать…

И на этот раз Тихомирову нечего было возразить. Остались теперь с ним лишь молодые специалисты — Эдуард с Еленой Николаевной.

— Эдуард, если и вы спешите, — минут через двадцать после ухода Серегина сказал Тихомиров, раздраженный кисло-унылым видом молодого специалиста, — я вас не задерживаю.

— Благодарю вас, — буркнул Эдуард и мгновенно пропал в толпе, густо повалившей с вечернего сеанса кино.

— Ну а вы, Елена Николаевна, разве никуда не спешите? — насмешливо спросил Виктор Степанович, искоса взглянув на спутницу, молча шагавшую подле него.

— Нет, не спешу, — ответила Елена Николаевна, — кроме того…

— Что? — насторожился Тихомиров.

— Нам с вами по пути…

— Разве?

— Да. Я живу на Комсомольской.

— У вас свой дом? — удивился Тихомиров, вглядываясь в кругленькое миловидное личико Елены Николаевны, обрамленное локонами белокурых волос, изрядно пострадавших от горячих щипцов.

— Да, мы с мамой живем в собственном доме.

— Вот как. — Виктор Степанович моментально вспомнил родительский дом, мать и всю ту работу, которую приходилось делать на собственной усадьбе: заготовить дрова и уголь, соорудить завалинки, вставить и убрать на лето вторые рамы, наносить воды, вычистить печи и выбросить золу…

— У нас паровое отопление и газ, — словно подслушав мысли Тихомирова, сказала Елена Николаевнам. А вот раньше приходилось трудно.

— Понимаю, — кивнул Виктор Степанович и неожиданно признался: — Я ведь сам из деревни и хорошо помню, что такое собственный дом… Одним ремонтом да уходом за ним можно человека в гроб загнать.

— Правда? Вы из деревни? — почему-то обрадовалась Елена Николаевна. — А на вид совсем-совсем городской… Мы ведь тоже, Виктор Степанович, деревенские. Это папа лет десять назад вдруг взял да купил дом в городе. Мама не хотела переезжать, как чувствовала…

— Случилось что-нибудь?

— Через два года папа умер, — тихо сказала Елена Николаевна. — Рак легких был у него.

— Болезнь века, — вздохнул Тихомиров, — у нас в отделе три года назад хорошая женщина от него же померла.

— Правда?

Была у нее вот эта привычка: высоко вздергивать бесцветные бровки, испуганно-вопросительно смотреть снизу вверх и с придыхом спрашивать собеседника: «Правда?»

Так они шли и шли по улице, постепенно затихавшей после долгого вечера, вели несложный, необязательный разговор, впервые чисто по-человечески присматриваясь друг к другу, уже объединенные своим деревенским происхождением, которое словно бы обязывало их теперь держаться друг друга в этом огромном, все еще чужом городе, среди шестисот тысяч его жителей.

— А вот и ваша остановка, — сказала Елена Николаевна и взглянула на продолговатые наручные часики. — Ого, уже начало двенадцатого.

— Как, уже двенадцатый час? — удивился Тихомиров, впервые не заметивший быстро пролетевшего дежурства. — Однако заболтались мы с вами, Елена Николаевна.

— До свидания, — она поудобнее перекинула ремешок сумочки через плечо и взмахнула коротковатой, полной в локте, рукой.

— Э-э, — растерялся Тихомиров. — А как же вы? Сами доберетесь?

Лишь на какую-то долю секунды заколебалась Елена Николаевна, но и этой доли хватило для решимости Виктора Степановича проводить ее до дома.

А в этот вечер стояла над землею полная луна. Высокое звездное небо с зарницами над кромкой дальних гор безмятежно и отстранений прочерчивалось мгновенными росписями метеоритов, и стоило лишь успеть загадать желание под этот летящий из космоса свет, как все должно было исполниться — любое желание сокровенное твое…

VIII

По странной прихоти судьбы Катюхину комнату заняла ее давняя напарница по трамваю Томка. Кем она приходилась Катюхе? Подругой? Вряд ли… Врагом? Тоже неверно. А так что-то, средненькое, между тем и другим. Кроме того, Катюха никогда не забывала, кому была обязана беспамятной и непутевой первой ночью с мужчиной. Видимо, помнила об этом и Томка… Впрочем, через десять лет Томка была уже совсем не та, что прежде, и Томкой ее никто не отчаивался звать, на худой конец — Тамара Федоровна, а так все больше тетей Томой звали. Она пожелтела, некогда прекрасные голубые глаза ввалились, щеки запали, прокуренные зубы, съеденные кариесом, тоже не украшали ее. Помимо всего прочего, в движениях Томка стала суетливой, напряженно-нервной, и даже походка у нее переменилась — она уже не тянулась в струнку, как это было раньше из-за невысокого роста, а ходила ссутулившись, расслабленно вихляя всем телом.

— Вот ты, Катька, замужем, да? — говорила Томка на кухне у Тихомировых и отпивала из стакана глоток темно-красного вермута. — Так, да?

— Ну, замужем, — настороженно отвечала Катюха.

— И что вот ты выиграла? Чем ты лучше меня живешь? — Томка закуривала папиросу, по-мужски размашисто и жестко ударяя по коробку спичкой. — Тем, что у тебя короеды есть? Так я хоть сейчас могу себе из детдома взять — там у них на любые вкусы есть. Взять и воспитывать, понятно? Но зато мне ни одна скотина мозги пудрить не будет. Я сама себе хозяйка, понимаешь? Вот хочу и сижу у тебя, потому что мне это приятно, потому что я так захотела!

— Но ведь он будет чужой, — говорит Катюха, напротив которой стоит полнехонький стакан с вином.

— Кто? — Томка уже забыла, о чем только что говорила Катюхе.

— Ну, ребенок-то, из детдома…

— Подумаешь, важность какая, — небрежно отмахивается Томка и щурит от дыма папиросы обведенные синей тушью глаза. — Сегодня — чужой, а завтра уже и от родного не отличишь… Все одно, вырастут — сволочами станут!

— То-ма! — нахмурилась Катюха.

— А что, не так, что ли? — психует Томка и сильно стучит коробком по столу. — Ты думаешь, нынешние подлецы сразу вот такими и родились? Ты так думаешь? Нет, милочка, они тоже «агу» говорили, они тоже в люли-ляли играли, а как подросли, так и вышли в вонючих козлов…

— Ну, Тома, не все же козлы, как ты говоришь, есть и нормальные люди…

— Все! — почти кричит Томка. — Все до одного. Только одни умеют притворяться, а другие — нет. Понятно?! Ты ведь дура, Катька, ты ничего вокруг себя не видишь. Как квочка сидишь возле своих микробов, крылышки распустила и сидишь… А вокруг тебя жизнь идет… И твой, ты думаешь, он сейчас на работе? Посмотри, который теперь час? Девятый час уже, а работают нормальные люди до шести! Понятно?! Так где же он у тебя?

Катюха разозлилась. Она молча встала и вышла в прихожую. Взяв телефонный аппарат на длинном шнуре, принесла его в кухню и двинула по столу в сторону Томки. Стакан с вином покачнулся, и темно-красная жидкость плеснула на стол.

— Ты чего это? — сразу стушевавшись, спросила Томка.

— Ничего, — Катюха села на свое место — Звони Виктору на работу.

— Зачем?

— Звони… Узнаешь, там он или нет.

— Нет, Катя, — двинула от себя аппарат Томка, — я звонить не буду. Он скажет, с какой это стати я ему звоню? А я что отвечу?

Катюха сняла трубку и набрала номер.

— Да, — услышала она недовольный голос мужа, — слушаю.

— Ты скоро придешь? — спросила Катюха.

— Катя? — удивился Тихомиров. — Что-нибудь случилось?

— Да нет, все нормально… Хотела узнать, когда ты придешь?

— Минут через сорок буду. А дети что?

— У себя… Занимаются.

— Ну? — положив трубку, торжествующе взглянула на Томку довольная Катюха. Но та, кажется, опять забыла то, о чем только что говорила. Ее заботило теперь совсем другое.

— Что, скоро придет?

— Сказал, минут через сорок будет.

Томка засуетилась: торопливо допила свое вино и затушила папиросу в пепельнице, полной окурков.

— Мне пора, милочка.

— Сиди. Чего ты напугалась? — удивилась Катюха.

— А чего мне пугаться?! — вскинулась Томка. — Нечего мне пугаться. Просто не хочу встречаться с твоим — ну его. Вытаращит глаза и будет молчать: ни компании не поддержит, ни к себе не уйдет. Зан-нуда он у тебя, Катька, прости господи… А ты что не пьешь-то? — вроде бы как случайно заметила она полный Катюхин стакан.

— Да что-то не хочется мне. Может быть, вместе выпьем?

— Была не была, — после притворного раздумья, рубанув воздух рукой, сказала Томка, — разливай!

Катя отпила несколько глотков и взглянула на Томку: зажмурившись, высоко запрокинув голову, мучительно медленно цедила ее подруга вино сквозь зубы. Кожа на тонкой шее напряглась, и видно, как перекатываются под нею мелкие Томкины глотки…

— Ф-фу! — выдохнула Томка. — Сколь пью ее, зар-разу, а пить не научилась.

— Это верно, — подтвердила Катюха.

— Где спички-то? — Томка вновь села за стол. Глаза у нее оживленно заблестели, морщины на лбу разгладились, тонкие черные волосы, собранные на затылке в небольшой пучок, и те, казалось, приобрели чистый оттенок, слегка завиваясь на висках.

— Я убрала уже, — удивленно ответила Катюха.

— Курить хочу.

— Ты же идти собралась?

— Вначале покурю.

Томка закурила и, выпуская дым сквозь тонкие ноздри, мрачно сказала:

— Себя берегешь? Помереть раньше времени боишься?

— У меня дети, Тома, мне их на ноги поставить еще надо…

— А я вот смерти не боюсь, — перебила Томка. — Молодая была — боялась, а теперь вот нет! Начхать мне на нее с пятого этажа! Понятно? А в молодости, — Томка неожиданно усмехнулась, — тогда я принца ждала. Наслушалась разных сказочек, дура, вот и выглядывала этого принца, а пришел Сенька Мешков, водкой напоил, да и в постель уволок. И я с тех пор эти сказочки ненавижу, про принцев которые…

— Значит, тебе жизнь исковеркали, — глухо заговорила Катя, — а ты решила мне исковеркать? Привела тогда Толика… Ты ведь знала, чем все закончится?

— А то ты не знала? — сощурилась Томка на Катюху.

— Представь себе — не знала, — с обидой ответила Катя.

— Ну и ничего, не померла ведь?

— Тебе хотелось, что ли?

— Тьфу! Чего буровишь? — Томка отвела взгляд и потянулась к Катиному недопитому стакану: — Ты не будешь?

— Нет…

— Тогда я выпью, не возражаешь?

— Пей… Я бы все равно в раковину вылила.

— Зачем? — насторожилась Томка и вдруг догадалась: — Своего боишься, да?

— Нет, не боюсь, — просто ответила Катя.

— А чего тогда?

— Да ничего…

— Мама, — заглянула в дверь Оксанка, которой шел уже восьмой годик, — сейчас кино будет. Пойдем?

— Иди, доченька, — Катюха тронула волосы на голове дочери, — я сейчас приду.

Оксанка попятилась, не сводя любопытных глаз с курящей Томки.

— В папеньку пошла, — проворчала Томка, когда Оксанка затворила дверь. — Вся в него…

На трамвайной остановке Томку слегка покачивало, и она придерживалась за Катюхин локоток, широко расставив тонкие ноги в коричневых полуботинках.

— Приезжай ко мне, Катька, — говорила она, — посидим, повспоминаем молодость нашу… А хочешь — пригласим кого?

— Кого? — удивилась Катюха.

— Тут как-то Толик тобой интересовался, — Томка подмигнула. — Старая любовь, она, знаешь, прочная… На всю жизнь.

— Не было у нас никакой любви, — вспыхнула Катюха. — Скотство лишь одно было! Так и передай ему…

— Сама и скажешь, чего мне от тебя ему, от него — тебе… Я, что ли, передатчик?

Подошел трамвай. Катюха помогла Томке взобраться с первой площадки в вагон. Думала, та хоть попрощается, а она как увидела Машу Конькову, так и взвыла от радости:

— Машенька, так ты во вторую? А у меня настроение, знаешь… Выпить охота, а выпить не с кем. Ну, трогай, что ли…

Маша сделала ручкой Катюше, снялась с тормоза и покатила в вечерний сумрак, резко и требовательно позвонив на перекрестке. А Катя стояла на остановке, смотрела вслед уходящему трамваю, и странное чувство вдруг овладело ею: словно бы жизнь проходит мимо и что-то важное, чего дожидалась она все годы свои, никогда с нею не произойдет.

С того вечера Томка вдруг зачастила к ней требовательная, нахальная, жестокая. И все реже отставляла в сторону свой стакан Катюха, и все более робко возражала подруге… И так прошло два года…

IX

С некоторых пор Виктор Степанович Тихомиров стал с нетерпением ожидать ничем не примечательный вроде бы день недели — четверг. В понедельник, после выходных, он с облегчением думал, что до четверга теперь всего лишь три дня. В среду он возмущался тем, что до желанного дня все еще целые сутки. В ночь на четверг Тихомиров плохо высыпался, вставал раздраженный и помятый. Дома не чаяли дождаться минуты, когда он наконец уйдет на работу, а сослуживцы тоскливо выжидали окончание рабочего дня. И только после шести часов вечера Виктор Степанович оживал, суетливо собирая дружину, раздавая красные повязки и инструкции на очередное дежурство. Теперь они уже почти никогда не ходили вместе, а сразу разбивались на группы по два человека и разбредались в разные стороны. Виктор Степанович всегда уходил с Еленой Николаевной. Вначале этому молча дивились, потом по институту пошли шепотки, впрочем, довольно безобидные, а затем все привыкли к тому, что и Тихомирова бес попутал. Более десяти лет он не давал решительно никакого повода говорить о себе таким образом, и вот…

В десять часов вечера начинали сходиться у штаба, под который была отведена небольшая комнатка в полуподвальной части института. Тихомиров выслушивал рапорты, заносил в журнал случаи нарушений общественного порядка, забирал красные повязки и отпускал людей домой. И, наконец, они оставались с Еленой Николаевной наедине…

— Ну, слава богу, — вздыхал Виктор Степанович и выходил из-за стола, а навстречу ему поднималась со стула Елена Николаевна. Они сходились и крепко обнимались, и Виктор Степанович, осторожно гладя ее волосы, тихо говорил — Думал, не дождусь я сегодня этой минуты…

— Я тоже, — шептала Елена Николаевна, измученная за вечер мимолетными прикосновениями, опасливыми поцелуями и внезапными объятиями в пустынных проходных дворах. — Как все это тяжело.

— Ничего, ничего, милая, — бормотал Тихомиров, — теперь у нас почти полных два часа. Теперь нам никуда не надо спешить и некого нам бояться.

— Да, милый, — Елена Николаевна гладила теплой ладонью уже успевшие покрыться жесткой щетиной щеки Тихомирова. — Какой ты колючий…

Потом Виктор Степанович доставал из стола заранее припасенную бутылку сухого вина, конфеты, а Елена Николаевна быстро наводила порядок в комнатушке, пытаясь создать хоть какое-то подобие домашнего уюта.

— А дома все одно и то же, — жаловался Тихомиров, залпом выпив стакан вина. — И никакого исхода, Ленушка, никакого просвета впереди.

Однажды Елена Николаевна не выдержала и спросила его:

— Но ведь ты ее любил, когда вы поженились?

— Любил? — удивленно переспросил Виктор Степанович и вспомнил: — Да, кажется, любил.

Но ведь любил он тоненькую, хрупкую девчушку, однажды вставшую перед ним в промерзшем вагоне трамвая, а не заплывшую жирком женщину, равнодушно и молча подающую ему на стол горячий ужин. Значит, любил он не саму Катюху, а ее оболочку, поскольку она отвечала его вкусам? Так, что ли? Но вот оболочка сменилась, и — какая любовь?! Но что же было у него вначале? И еще раз Тихомиров сказал:

— Кажется, да…

— А что случилось потом? — Елена Николаевна неумело пыталась скрыть свою заинтересованность и потому вопросы задавала излишне равнодушным голосом.

— Ничего не случилось… Мы просто жили и…

— А она тебя любила, Виктор?

— Катя? — Виктор Степанович вновь налил в стаканы и, не дожидаясь Елены Николаевны, выпил. Смешно сказать, но он не знал, что ответить на этот вопрос. Он никогда не думал на эту тему. Чувство Кати к нему как бы подразумевалось само собой. Да и разве могло быть иначе с ним, Виктором Степановичем Тихомировым? С кем угодно — да, а вот с ним… И все же — любит ли его в действительности жена? Он припомнил последние годы жизни, внезапное отчуждение детей, равнодушные взгляды Кати до и после работы, папиросные окурки в пепельнице и пустые бутылки из-под дешевого вина под столом, он вспомнил все это и порывисто встал из-за стола. — Душно сегодня как, — вместо ответа сказал Виктор Степанович, толкая форточку и отдергивая плотную коричневую штору. — Видимо, опять дождь соберется…

— Так осень уже, — вздохнула Елена Николаевна, окончательно убедившись, что он не хочет отвечать на ее вопрос. — Первая половина сентября. Скоро будет три месяца, как я начала работать.

— Да, это большой срок — усмехнулся Тихомиров, усаживаясь на старенький кожаный диван. У него никак не шел из головы этот дурацкий вопрос Елены Николаевны.

Может быть, потому, что без любви Катюхи вся жизнь его показалась обесцененной, пустой и никчемной… В самом деле — зачем все это, зачем сама жизнь, если равнодушен к нему самый близкий человек? И потом…

— Тебе скучно со мной, да? — обиженно спросила Елена Николаевна.

— Что ты выдумываешь, Леночка, — испугался Виктор Степанович. — Иди ко мне…

Но Елена Николаевна надула губки и упрямо сидела за столом. Он хорошо различал ее пухленькую щечку и острый нос — в сущности, она была еще почти девчонкой. Особенно сейчас выглядела она неприступно молодой: в черных вельветовых брюках, в которые была заправлена модная клетчатая кофточка, кроссовки на ногах, аккуратно подвитые белокурые волосы.

Виктор Степанович прикрыл глаза и снова позвал:

— Лена, очень тебя прошу, иди ко мне.

На этот раз она пришла, и Виктор Степанович, возбужденно блестя глазами, порывисто привлек ее и усадил к себе на колени, в который уже раз поразившись легкости ее тела, которое он почти не ощущал. Все более возбуждаясь, Тихомиров медленно проводил рукой по крутой линии ее бедра, выходя почти до подмышки, рядом с которой угадывалось упругое полушарие груди. Она же, положив голову ему на плечо, уютно, словно кошка, устроившись на коленях, вновь гладила его щеки, плотно зажмурив глаза. Ровное тепло исходило от ее молодого и сильного тела, частые удары сердца волновали Виктора Степановича все больше. Наконец она тихо застонала и потянулась к Тихомирову губами, в которые он погрузился с болезненным наслаждением, чувствуя, как кружится голова и стучит в висках…

— И чем же все это кончится у нас? — прошептала Елена Николаевна, устало привалившись к Тихомирову, неподвижно лежавшему на спине с широко открытыми глазами. — И вообще… сегодня нельзя нам было… понимаешь?

— Да, — одними губами произнес Виктор Степанович, вспоминая простенькое лицо жены, ее отчужденно-холодный взгляд. — Если что-нибудь случится, Лена, я на тебе женюсь…

— А как же твои дети? — недоверчиво спросила она, на мгновение затаив дыхание.

— Они уже большие, — глубоко вздохнул Тихомиров и, нащупав руку Елены Николаевны, крепко пожал ее.

X

Как-то Виктор Степанович занемог на работе. Закружилась у него голова, запершило в горле, ладони покрылись липкой испариной. До обеда он крепился, то и дело перехватывая внимательные взгляды Елены Николаевны, сидевшей вполуоборот от него у окна, а после обеда не выдержал, связался по селектору с директором и отпросился домой. Следом за ним на лестничную площадку выбежала и Елена Николаевна, пристально разглядывая его светло-голубыми глазами под коротковатыми ресничками.

— Что с тобой? — тронула она его за рукав модного кожаного пальто.

— Да вот, — виновато развел он руками, — занемог что-то я…

— А у меня задержка, — нервно оглядываясь на дверь, сообщила Елена Николаевна.

— Да? — растерянно спросил Тихомиров.

— Уже три дня… Я с ума, наверное, сойду.

— Но почему, Леночка, — начал было он говорить, но она резко перебила его:

— Ладно, иди. Как-нибудь сама обойдусь. — Видимо почувствовав, что ошарашила его своей резкостью, уже более мягко добавила: — Иди, милый, и ни о чем не думай… И звони мне, хорошо?

— Хорошо, — ответил Виктор Степанович и задумчивым взглядом проводил Елену Николаевну…

А дома его не ждали. Не без удивления увидел он, что сидят за кухонным столом его жена, Томка — ее давнишняя подруга, и Маша Конькова, тоже работница трамвайного парка, с которой Тихомиров раза два до этого уже встречался. На столе в синей тарелочке лежали огурцы вперемежку с солеными помидорами, на пергаментной магазинной бумажке лоснились кусочки тихоокеанской сельди. Картошка в мундире и черный хлеб завершали убранство стола.

Двери Виктор Степанович отворил своим ключом и сразу же почувствовал горьковатый дым папирос, сквозь неплотно прикрытые двери на кухню расслышал грубый, надтреснутый Томкин голос. Пока снимал пальто и разувался, на шум вышла Катя, а следом за нею и подруги, явно озадаченные его появлением.

— Что за праздник? — внешне спокойно спросил Тихомиров.

— Да вот, выходной у нас совпал, — немного растерялась Катя.

— А у Машки еще и день рождения сегодня, — добавила Томка, локтем подталкивая добродушно улыбающуюся Конькову.

— И сколько же вам стукнуло? — усмехнулся Виктор Степанович, проходя в комнату.

— Так это… значит, — растерялась Маша.

— Сколько стукнуло — все наши. — Томку смутить было нелегко. — И вообще, у женщин о возрасте не спрашивают…

— Вот как, — Тихомиров с внимательной язвительностью уставился на Томку, стоявшую перед ним в старой вязаной кофточке, и трикотиновой юбке, из-под которой выглядывали тонкие ноги в штопаных-перештопаных чулках.

— Что-нибудь случилось у тебя? — спросила Катя, нетерпеливым жестом отправляя подруг на кухню.

— Да нет, ничего особенного.

— Почему же ты не на работе?

— А ты?

— У меня по графику выходной.

— А я что-то плохо себя чувствую, — с неожиданной грустью пожаловался Тихомиров. — Вынужден был отпроситься.

— Температуру мерил? — Катя внимательно смотрела на него.

— Нет еще.

— Иди к себе и ложись на диван… Я сейчас градусник принесу.

Виктор Степанович послушно удалился, с невольной радостью отметив озабоченность в голосе жены. Вскоре она пришла с градусником, принесла подушку и шубу и, пока Тихомиров замерял температуру, терпеливо сидела у него в ногах. И он, ощущая ее ровное тепло, видя до боли знакомое и близкое лицо, встревоженную сосредоточенность глаз, внезапно задохнулся от одной только мысли, что собирается навсегда расстаться с женой. Впервые он подумал о том, что же будет с нею среди всех этих Томок и Машек? И что будет с ребятишками, которым на самом-то деле до полной взрослости еще расти и расти…

— Давай посмотрим, — протянула руку за градусником Катя. — Ого, тридцать восемь и семь. — Она вопросительно взглянула на него и быстро вышла из комнаты.

«Почему у нас так все сложилось? — тоскливо думал Виктор Степанович, словно впервые разглядывая полки с книгами. — Ведь я ее любил… Точно любил! Да и она меня… А потом, что же случилось потом? И когда? Еще эти чертовы левые проекты, отнимавшие все свободное время. А как было без них? Поди попробуй прокормить семью из четырех человек на сто шестьдесят рублей оклада. Вон, один плащ его восемьсот рублей стоит. А Катина шуба? А Сережку с Оксанкой одеть… Вот и получилось так, что нам личная жизнь стала в тягость. Если выпадала свободная минута, которую я мог провести с Катей, мы тут же заговаривали о семейных проблемах — где взять деньги на покупку ковра или кухонного гарнитура? И как я ни тянулся, мы все же всегда эти вещи покупали последними… Что же, из-за денег все? Скорее всего — и из-за них тоже… А из-за чего еще? Мы ведь так ни разу и не съездили на юг, к морю. Мы и вообще за десять лет отдыхали только однажды: у матери в деревне. А так у нас все то ремонт квартиры к очередному отпуску поспевал, то у меня хорошая „левая“ работа, то Катю просили кого-нибудь подменить… В театр ходили лет пять назад, кино только по телевизору смотрим. — И Виктор Степанович внезапно сам поразился: — Так чем же мы живем? Какая радость нам от этой жизни?»

— На, прими таблетки, — вернулась к нему Катя.

Тихомиров, не глядя, проглотил лекарство, запил теплой кипяченой водой и откинулся на подушку. Он лежал и смотрел на свою Катюху, неприятно пораженный запахом вина от нее, он смотрел на ее располневшую фигуру, не первой свежести домашний халат и впервые за все это винил себя.

«Женщина всегда такая, какою мы ее хотим видеть, думал Тихомиров, болезненно морщась от сознания своей бесконечной вины перед Катюхой, которая при нем, на его глазах превратилась в равнодушную бабу, на которую он хотел свалить вину за это. — Женщина не старится сама по себе, — еще подумал Виктор Степанович, — потому что душу человеческую нельзя состарить, мы просто сами старим ее в своем воображении…»

— Катя, — хрипло сказал Тихомиров, виновато глядя на нее снизу вверх, — Катюха, почему так скверно у нас все получилось?

— Лежи, — тихо ответила Катюха, — тебе нельзя волноваться… Вечером попаришь ноги в горчице и попьешь чаю с малиновым вареньем — все у тебя и пройдет…

— Иди, — еще сказал Тихомиров, — они ждут тебя там.

— А никого уже нет, слабо улыбнулась Катюха и вновь присела к нему на диван и легонько взъерошила его волосы. — Витя, ты совсем у меня поседел… А какие у тебя были волосы!

— Катя, — Виктор Степанович через силу сглотнул, поймал ее руку и прижался губами к ней. — Катюша, я виноват перед тобою…

XI

Почти неделю провалялся в постели Тихомиров. И в эти дни, наполненные глотанием лекарств, прочими всевозможными процедурами, к которым Виктор Степанович всегда относился с отвращением, они как бы заново сошлись с Катей. По крайней мере, он уже не замечал ни ее полноты, ни слегка обрюзгшего лица, потому что высвечено оно было искренней заботой о нем.

— Все, — воодушевленно говорил жене Виктор Степанович, — к чертям собачьим: с первой же получки начинаем откладывать деньги на книжку и летом едем в отпуск. Хватит, Катюша, жить абы как! Начнем с тобою жить для себя.

Катюша внимательно слушала его, воодушевлялась вместе с ним, но все не пропадало из ее глаз легкое недоверие.

— Надо только научиться правильно планировать, — продолжал Тихомиров, — а то через наши руки столько денег проходит…

— А сколько проходит? — вмешалась Катя. — Сейчас мы с тобой около четырехсот рублей приносим. Давай будем считать. Страховки на ребят — двадцать рублей. Кредит за цветной телевизор и мебель — пятьдесят рублей. Квартира, свет, телефон, школьные обеды у ребятишек, проезд — еще пятьдесят рублей минус. Так? Лекарства, а они сейчас вон какие дорогие, секции и кино у ребят — еще сорок рублей отними. Так? Двести рублей мы всей нашей оравой проедаем, а иной раз и не хватает — мясо и овощи только с рынка идут, а там цены кусаются. Так? А еще одеться надо, четыре раза в год всем обувку купить, телевизор и пылесос отремонтировать, к празднику выпить чего взять. Вот они и деньги наши — пшик!

Виктор Степанович, внимательно слушавший Катюху, ужаснулся:

— Двести рублей на еду?!

— А то… Тебе в месяц только на обеды тридцать рублей, да мне столько же — считай. А мясо по четыре рубля, если не по пять. Яблочки ребятам — у спекулянтов… Чего ты хочешь, если синюшный кролик сегодня пять рублей.

И так они долго говорили, высчитав все до копейки, а потом Катюха вдруг разом и ошарашила Тихомирова:

— В отпуск, Витя, говоришь? А Сережка джинсы просит…

— Как — джинсы? — опешил Виктор Степанович.

— Очень просто: на барахолке по сто семьдесят пять рублей продают.

— За штаны?

— За джинсы… У них в классе только наш Сережка и еще один без джинсов.

— В двенадцать-то лет?

— Что делать, Витя, — вздохнула Катюха, — время теперь такое. Оксанка и то о кроссовках мечтает. А где их возьмешь? Опять же — на барахолку надо…

«Да будь же оно все проклято, — скрипнул зубами Тихомиров, — гарнитуры, ковры, джинсы, кроссовки — все! А когда же нам самим можно будет пожить? И почему это я, специалист с высшим образованием, не могу позволить себе за тринадцать лет самостоятельной жизни отпуск на берегу Черного моря? Кто же тогда, черт возьми, отдыхает там?!»

В общем, такой вот у них опять разговор получился. И это они еще не касались отвалившихся изразцовых плиток на кухне и в ванне, охромевшего дивана из финского гарнитура, фигурных коньков и формы для Оксанки… И невольно припомнилось Виктору Степановичу, как весело и безмятежно жили они в однокомнатной коммунальной квартире, деля кухню и санузел с соседом дядей Лешей. Все у них тогда было, в этой однокомнатной квартире, и ничего особенного, кроме еды, им не требовалось.

«Да, жизнь круто изменилась за последние годы, — невесело думал Тихомиров, — а обстоятельства остались прежними. Подорожал желудок, а деньги подешевели, если штаны для подростка стоят теперь больше его месячного оклада. И совершенно бесполезно называть все это мещанством, поскольку давно уже белой вороной смотрятся не те, кто носят эти самые джинсы, а несчастные, богом забытые, у кого их нет…»

В четверг утром, впервые после болезни собираясь на работу, Виктор Степанович Тихомиров уже вновь был раздражен и ненастен.

— Ты бы, Витенька, воздержался пока ходить с дружинниками, — провожая его, сказала Катюха. — Слаб ты еще, а на улице мороз уже: не дай бог осложнение подхватишь, долго ли после болезни.

— Хорошо, — буркнул в ответ Тихо миров и поспешно отвернулся, пряча от жены глаза. И потом, шагая к остановке автобуса, мучительно соображал, случайно или нет упомянула Катюха о дружине.

XII

Поздно вечером в штабе дружины горела маленькая настольная лампа, окна были зашторены, бутылка сухого вина и коробка конфет украшали стол, потеснив в сторону папку с документами. Из небольшого репродуктора доносились тихие звуки вальсов Штрауса, за стеной, в соседнем помещении, работала ротационная машина, и пол в комнате легонько подрагивал.

Елена Николаевна, Леночка, сидела на кожаном диване и пристально, не мигая, разглядывала Тихомирова, словно бы видела его в первый раз. Неприятно длинная пауза вытягивалась, словно резиновый жгут, готовый на пределе растяжения неожиданно лопнуть.

Вместе с темнотой из невидимых небес повалил крупный пушистый снег, в два часа покрывший землю сантиметров на пять, так что они возвращались в штаб, по щиколотки утопая в этом холодном пуховике, а потом вдруг резко похолодало, из-за ближайших сопок сорвался ветер и сейчас вот швырял в стекла жестко шуршащую снежную крупу. От этого шороха и кислого подвывания ветра в полуголой комнатенке с облупившимися возле косяков обоями было особенно тоскливо и неуютно, и Тихомиров, примостившийся на стуле обочь стола, невесело вспоминал свой диван в кабинете и рядом, на табурете, стакан горячего чая с плавающей в нем долькой лимона…

— А что дальше? — вдруг спросила Елена Николаевна и перевела взгляд на окно, за которым все падал и падал снег, — Всю эту неделю я скучала по тебе, думала о тебе, жила этой вот встречей… Но что же дальше?

С таким же успехом Виктор Степанович мог задай этот вопрос ей, заранее зная, что она на него ответить не сумеет.

— Я однажды увидела тебя во сне, — похоже, Леночка и не ждала от него ответа. — Ты был с женой… Она у тебя такая вся кругленькая, уютная, милая… Ты шел с нею мне навстречу и сделал вид, что меня не замечаешь…

В первый момент он удивился, что она так похоже представляет Катюху, но его тут же озарила догадка: это не сон. Она в самом деле видела когда-то их вместе, может быть, для этого даже специально подстерегла, вычислила их где-то на улице.

— Вы шли такие довольные, веселые, и ты очень бережно поддерживал свою жену за руку, — задумчиво говорила и говорила Елена Николаевна. — Знаешь, мне и во сне вдруг так стыдно стало, я вдруг подумала, правда-правда, я вдруг подумала, что когда-нибудь тоже располнею… У меня мама просто толстушка. И вот я растолстею…

— Лена, — перебил ее Тихомиров, — зачем весь этот разговор?

— Зачем? — она вновь решилась посмотреть на хмурого Тихомирова. — А затем, Виктор Степанович, что я в дружину больше не буду ходить… Нам не надо встречаться по этим… — она усмехнулась, подыскивая слово, и неожиданно горько закончила: — По этим чистым четвергам… Ни к чему все это.

Бог знает почему, но Виктор Степанович обиделся. Но и возразить Елене Николаевне не осмелился, в глубине души понимая, что она права, что, может быть, она сейчас взвалила на свои слабенькие плечи ту ношу, которую следовало нести самому Виктору Степановичу. Впрочем, что-то похожее на это он и сам собирался сказать, пережив во время болезни сближение с Катюхой и осознав всю горькую участь, на которую хотел обречь своих детей. Но теперь, когда все это сказала Леночка, ему вдруг стало жаль и ее, и эти самые чистые четверги с бутылкой сухого вина и несколькими часами ворованного счастья, но более всего ему стало жаль себя. «Вот как, — подумалось Виктору Степановичу, — она все без меня решила. Наверное, я никогда для нее ничего и не значил, раз так легко нашла она выход… Да и в самом деле, что ей с меня; мужику под сорок, вон лысина уже намечается, еще лет десять и — в тираж… Все правильно, все справедливо». Но кто-то, спрятанный глубоко в Тихомирове, одновременно с этим кричал; «Нет, неправильно это! Несправедливо! И сил у меня еще хватает, и желаниями я не обделен, только…» Вся-то и закавыка была в этом «только»: грустные глаза Катюхи, ее застолья с беспутной Томкой, настороженные дети, вдруг начавшие стучать в дверь, прежде чем войти к нему в комнату…

— А как же, Лена…

— Все нормально, Виктор Степанович, — торопливо перебила Леночка, видимо думая о своем. — Не беспокойтесь, все совсем-совсем хорошо.

Лена поднялась с диванчика и неуверенно прошла к столу. Отломив двумя пальчиками дольку шоколада, осторожно отправила в рот, сбоку, через плечо, покосилась на понуро сидевшего Тихомирова светленькими круглыми глазами. И вдруг громко всхлипнула и, словно подраненная птица, одним движением упала Виктору Степановичу на руки.

— Лена, Леночка, — бормотал Тихомиров, целуя теплые и мокрые от слез щеки. — Что же, Леночка, что, родная…

— Я хочу уйти из института, — прошептала Елена Николаевна и глубоко вздохнула. — Я видела вас с женой, она такая несчастная…

Перед глазами Виктора Степановича неожиданно отчетливо встало лицо Катюхи: простое, милое лицо со слегка скошенными к вискам глазами. Он почему-то вспомнил, что Катя никогда не красится, а посему бывает одинаково миловидна вечером и утром. Тихомиров почувствовал, как отлегло у него от сердца, как все переменилось вокруг, словно неведомый чародей вдохнул во все окружающее новую, бесконечно чистую и светлую жизнь. За несколько секунд множество мыслей пронеслось в его голове, но одна из них была наиболее отчетлива и важна: он никогда более Катюху не предаст. Как все у них дальше будет — непонятно, но Катю предавать больше нельзя!

Потом они убрали со стола, торопливо оделись, выключили свет и мимо дремавшего вахтера вышли на улицу. И здесь, на крыльце, им в лица ударил колючий снег, порывистый ветер вскинул полы осеннего пальто Елены Николаевны и помчался дальше, сметая мусор со ступенек крыльца. Редкие в этот час машины осторожно пробирались между низкими берегами тротуаров. Показался яркий зеленый огонек такси. Виктор Степанович, боясь вновь застудиться, торопливо вскинул руку. Машина остановилась.

— Прошу, — неестественно бодро сказал Тихомиров.

— Нет-нет, — поспешно отказалась Елена Николаевна. — Мне, знаете ли, еще к подруге надо сегодня забежать…

— К подруге? — в недоумении переспросил Виктор Степанович, почему-то стесняясь любопытного взгляда молоденького таксиста.

— До свидания, — Елена Николаевна поколебалась и, быстро опустив глаза, протянула руку в перчатке. И Виктор Степанович так и не понял, случайно ли сказала она это «до свидания» или же вложила в него какой-то смысл, который он хотел и боялся угадать…

Катило по городу такси. На заднем сиденье машины сидел человек лет тридцати семи и смотрел на проносившийся мимо город. В центре, у перекрестка, таксист, совсем еше молоденький парнишка, притормозил на красный свет. Виктор Степанович вгляделся и обомлел: через дорогу, наискосок от него, громко хлопнула дверь и из кафе «Снежника» вышли девушка с парнем. Тихомиров прикрыл глаза и откинулся на спинку сиденья: он вспомнил, что был в этом кафе один-единственный раз вместе с Катюшей. Он вспомнил коктейли «Шампань» и «Ликерный», героев повестей и рассказов знаменитого в то время Хемингуэя, звонкую пустоту кошелька и тревожное счастье от музыки за пятнадцать копеек…

А мимо проносился заснеженный город, обновленный и молодой, чисто сверкающий разноцветными блестками замерзших магазинных витрин.

1984

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg