«Листопад»

Николай Павлович ЛОХМАТОВ

Листопад

Роман

Николай Лохматов - автор сборника повестей и рассказов "Поздняя весна" и романа "Булатов курган".

Новый роман - "Листопад" автор посвятил охране природы.

Главный герой романа Сергей Иванович Буравлев после окончания аспирантуры в Ленинградской лесотехнической академии возвращается в родные приокские леса, где когда-то были лесниками его прадед, дед и отец.

Честный и принципиальный Буравлев, взявшись за охрану лесного богатства, вступает в конфликт со своим непосредственным начальником директором лесхоза Маковеевым. Этот конфликт перерастает в открытую острую борьбу старого и нового.

Роман многоплановый. Немало страниц отводится любви дочери Буравлева Наташи и Маковеева, людей разных по своим характерам и взглядам на жизнь...

ОГЛАВЛЕНИЕ:

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

________________________________________________________________

Ч А С Т Ь П Е Р В А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

"Зачем я приехал сюда? Зачем? Где мой зарок больше не возвращаться?"

Сергей Иванович Буравлев раздумчиво провел взглядом по бревенчатым стенам. Стал медленно надевать полушубок. Уж больно все было похоже на тот прощальный вечер. Такой же безмолвный, и так же сквозь заиндевевшее окно цедился холодный сумрак. Катя спала, обняв руками подушку. Лицо казалось бледным. Но припухшие губы вздрагивали в улыбке. А он, Сергей, ее Сергей, уходил навсегда!.. Он вспомнил, как тихо оделся, на цыпочках подошел к столу...

"...Не жди меня, милая Катенька!.. - писал торопливо в потемках на помятом листке бумаги. - Так будет лучше для нас обоих..."

Все это прошло...

Буравлев вышел на крыльцо. В сумерках хозяйничал ветер, заметая натоптанные до черноты тропки. Пересыпал по ложбинкам сухой, колючий снежок. У заборов курились загривки наметей. Сосны размахивали ветками, и Буравлеву казалось, что они вот-вот оторвутся от земли и улетят. "Пусть многое изменилось за четверть века, но все так же шумят сосны, все так же по полянам бродит ветер... Жизнь остается жизнью..."

За палисадником в снежном звездопаде дымился крутой Чертов яр. Он, как и прежде, козырьком нависал над окской стремниной. Вот с этого обрыва тридцать пять лет назад Сережа вместе с закадычным дружком своим Андрюхой Дымаревым, на зависть сосновским мальчишкам, кидался вниз головой в пенистую Оку.

Сейчас там белое поле. Морозы усмирили течение, заковали воду толстым слоем льда. От берега к берегу пролегли две желтые тропинки-зимники. И кто-то шел там, внизу. И хотя далеко, сумрачно, Буравлев силился различить, кто это там - мужчина или женщина?

"Да нет, кажется, ребенок! Так и есть. И не идет, а бежит. Вон как рукой размахивает! Палку держит. Ах ты, поганец! Стучит по незамерзшим лункам. А под мышкой портфель. Из школы, должно быть. Мальчонка, точно... А ведь и я с Катей мечтал о таком..."

И только стоило подумать об этом, как грудь сдавила такая боль, что он, не выдержав, оперся на перила крыльца руками и замер. Стоял так несколько минут, пока мальчуган не скрылся за козырьком яра.

Когда полегчало, Буравлев вытер повлажневшие глаза и по ступенькам медленно сошел с крыльца. Березы, вечные старожилы отцовского дома, покачивая сквозистыми метелками, глухо шумели над головой. Кора на них потрескалась, огрубела. Два откинувшихся в сторону сука этих берез поднялись высоко над крышей. До них теперь не достать и палкой! А прежде он легко дотягивался рукой, без труда в их рогатины вставлял дубовую жердь и к ней прилаживал веревку для качелей. Сюда часто приходили передохнуть грибники. А как-то с ними пришла уже знакомая и желанная Катя.

Позади заскрипел снег. Буравлев обернулся. К нему навстречу шел высокий парень в замасленном ватнике и солдатской шапке-ушанке. У изгороди он свернул с тропинки и, по колено увязая в сугробе, направился к березам. Буравлев уже знал его: Костя Шевлюгин. Прошлой осенью вернулся домой из армии, устроился в лесничестве трактористом.

Костя остановился у одной из березок. Носком валенка копнул снег, нагнулся и стал вытаскивать из сугроба трелевочную цепь.

Сдерживая недовольство, Буравлев молча наблюдал за Костей. "Вот как мы храним... под снегом! Завтра надо об этом поговорить". Но Косте ничего не сказал. То ли не хотел терять душевного настроения, то ли по каким-то другим причинам.

Из-за крутого яра, размахивая палкой, выбежал мальчик в черном пальто и барашковой, не по размеру, шапке-ушанке. Ему было лет двенадцать-тринадцать.

- Костя! Ко-о-с-тя! Ты где?

- Здесь я. Чего тебе? - мрачно отозвался Костя.

- Я к тебе пришел, понял, Костя!

- Иди сюда, поможешь...

Буравлев, не оглядываясь, пошел от дома. Сухой, колючий ветер жег ему щеки. Снежная пыль забивалась за воротник и таяла. Но Буравлев не замечал ни ветра, ни снежного звездопада. Он стоял на Чертовом яру и смотрел в вечернюю синеву, которая становилась гуще и гуще. Там, за рекой, у насыпи, притулилось небольшое село Сосновка. Там все было связано с Катей. В мыслях была она, только она.

2

А на юг в сторону от большака легли Барановские леса. Когда-то наследственное владение князей Барановых. Леса густые, темные. Свернешь с тропинки на шаг, другой - и сразу потонешь в сумеречной чащобе ельника. Здесь в годы немецкой оккупации была стоянка партизан. В середине лесов, рассекая их, текла Ока. В ее синие стремительные воды верхушками врастали сосны. Когда набегал ветерок и начинал пригибать ветки, то тени сосен качались на мелких волнах.

На низинах пегая пойма реки, изрытая паводками, заросла камышовой непролазью. Тут навечно поселилась беспробудная тишина. Лишь на крутых изломах плескались буруны, да по ночам, когда все утопало в безмятежном сне, доносились глухие птичьи голоса из леса.

Пробуждалась Ока лишь по весне, когда мутными потоками сбегали к ней талые снега. Набрав силы, река будто срывалась с узды и, как взбешенный табун скакунов, устремлялась в низину. Все, что ни попадалось на пути, она рушила, топила, уносила невесть куда. И, будто сказочный богатырь, заходил в нее по колено лес, прислушиваясь к ее тревожной, бунтующей песне. Вспененные волны яростно кидались на Чертов яр и с грозным урчанием отступали. Тот, кому приходилось бывать в такие дни на Оке, невольно думал: "Силища какая, удержу нет!.."

А в мыслях была она, только она...

Более ста лет назад впервые здесь поселился его прадед, Никифор Буравлев. Саженного роста, чернобородый, дикий. Откуда пришел этот человек - никто не мог взять в толк. Ходили слухи, будто он из беглых. Словили его и продали князю Баранову. А тот для усмирения женил бедолагу на крепостной красавице Анисье и поставил в лесники. Крестьяне опасались угрюмого сторожа, верстой обходили его кордон.

Но неспроста князь сосватал красавицу Никифору, тайную думу держал. Однажды прикатил он к сторожке и приказал:

- А ну, Никифор, на Большую поляну сходи, накоси травы. Лошадь притомилась, а там трава густая, сочная.

Никифор только что сошел с крыльца, а князь тотчас дверь на засов и к Анисье. Глаза, словно маслом смазали, заблестели, а самого в дрожь кинуло. Притянул Анисью к себе, кофточку расстегнул на груди и, задыхаясь, зашептал:

- Л-люблю...

Одного не учел он: крепки оказались плечи у лесника. Налег тот на дверь и - запора как не бывало. Не успел князь и трех слов сказать, через порог шагнул Никифор.

- Накосил, ваше сиятельство, травы, да только связать нечем. Вот, пожалуй, это сгодится. - Ухватил он князя за пояс и потащил из сторожки.

Не сдобровать бы князю, если бы не кучер да лакей...

В Никифора пошел и его сын, Касьян. Такой же рослый и плечистый, такой же молчун. В его обходе никто дерева не срубил. Даже лыко содрать боялись. Может, он так и прожил бы спокойно до своей смерти. Но неожиданно пришла беда. Проигрался молодой князь в карты, задолжал. Решил он продать барышнику лес на выруб. Приехал к Касьяну и говорит:

- Хочу лес напоследок посмотреть. Завтра купчую буду подписывать.

Повел его Касьян по чащобам да топям. Стемнело, поднялся туман. Сбились на болото. Стал князь замечать, будто нарочно Касьян завел его сюда. И впрямь, трясина засасывала ноги.

- Спаси, Касьян! Век помнить буду, - взмолился князь. - Денег дам.

- Видно, одной нам смертью, ваше сиятельство, помирать. За посулы спасибо. Сыт ими по горло. А лес жить будет...

С тех пор и назвали то болото Касьяновым бродом, высокий берег реки, где стояла сторожка, окрестили Чертовым яром. Стали обходить и объезжать его. Это не огорчило сына Касьяна - Ивана Буравлева. В сторожке он без опаски принимал беглых каторжан, укрывал от ареста политических. В годы Отечественной войны, когда сюда пришли немцы, Иван Касьянович переправлял за реку раненых партизан, доставлял в отряды еду и патроны. Гитлеровцы дознались, схватили его, требовали выдать партизан, но так ничего и не добились, расстреляли вместе с женой.

Узнав о гибели отца и матери, Сергей Иванович Буравлев сторонился родных мест - все напоминало о детстве... И в то же время тянуло сюда каждый кустик был связан с дорогой памятью...

А может, он не приезжал сюда потому, что судьба такая. Сурово обошлась она с ним и с Катей. Чем сильнее он чувствовал свою вину перед ней, тем горше становилось на душе...

"Катя, Катя... Где мой зарок больше не возвращаться сюда?!"

3

Костя подошел к гаражу, бросил у трактора цепь.

- Что пожаловал, механик? - спросил он.

Мальчишка молчал.

- Собаки язык откусили, что ли?

- Так, соскучился. Тебя захотелось увидеть.

- Ну ладно, забирай книжки и айда греться. Я тебе кое-что приготовил.

В углу гаража Костя оборудовал слесарку. В железной печи полыхали дрова. У подоконника стоял гладко обструганный стол и две табуретки. Сбоку темнел верстак с тисками. Костя сбросил на него ватник.

- И ты раздевайся.

Мальчик скинул пальтишко и, пригладив ладонью волосы, придвинулся к Косте. Тот залез под верстак, достал смазанный маслом насос.

- Хорош? Только не испачкайся.

- Что я, маленький? - мальчик обидчиво поджал губы и нетерпеливо заерзал на табуретке.

- Хошь велосипед накачивай, хошь футбольный мяч, - расхваливал Костя насос. - Вон сколько сразу воздуха подает.

Глаза мальчика горели радостью.

- Ты сам сделал? Вот здорово!

- А кто же? У меня помощников нет...

В это время в слесарку заглянула незнакомая девушка.

- Ой!.. Думала, тут никого нет.

- Почему же? - Костя покосился на незнакомку.

Девушка остановилась у порога. Прилипший к ее распущенным косам снег растаял, повис росинками.

- Хорошо тут, - наконец сказала она.

- Слава богу, не обижаемся. Ты откуда и кого ищешь?

- Никого, - смутилась девушка. - Просто так, знакомлюсь. Я дочь вашего лесничего, Наташа Буравлева.

Костя вытер о ватник руку:

- Я тоже вроде из местной знати. Сын егеря Шевлюгина. Не слыхала про такого?

- Слыхала. Значит, ты охотник?

- Нет, всего лишь тракторист... Случается, правда, и на охоту хожу. Больше на волков. Шалят.

- Вот как!.. - голос Наташи прозвучал с иронией. - Прямо на волков?

- Что тут удивительного? - буркнул нехотя Костя.

- На волков-то не каждый решится, - сказала Наташа.

Костя улыбнулся и покосился на мальчика, который спокойно слушал их разговор.

- Сразу видно, что нездешняя, - продолжал Костя. - У нас тут зверья полно. Один Буян чего стоит! Хочешь, покажу?.. Так что не стрелять их житья не дадут... - И он повернулся к мальчику: - Колька, жми! А то темно будет совсем.

Мальчик накинул пальто.

- Насос можно взять?

- Можно. Для тебя делал.

Когда мальчик выбежал из гаража, Наташа спросила:

- Кто, братишка?

- Так. Дружим... А ты что, из техникума? На практику приехала?

- Я же сказала - Буравлева... Дочь лесничего.

- Вот черт! Запамятовал... Слушай, я сейчас не твою ли у колодца встретил мать?

- Мамы у меня нет, - Наташа подняла на Костю пытливые глаза. - Она у нас умерла.

Наступила неловкая тишина.

- Не помню ее, - первой нарушила молчание Наташа и переменила тему разговора: - Просто я неудачница, что ли? Школу окончила с золотой медалью, а поехать на экзамен в институт не смогла, заболела. А тут вот еще на новое место переехали. Папа и говорит: "Погоди с годок, а там решим". - И заметила: - А мальчик на тебя похож. Как брат.

- Да нет, это сын сосновского председателя. И что ты будешь делать теперь, обдумываться?

- На работу решила пойти, может быть, в лесничество... Возьмут ли?

- Возьмут, если отец захочет, - уверенно сказал Костя. - Просись в бригаду лесорубов Лизы Чекмаревой. Я там за пильщика. Ну и хлысты трелюю. Девчата подобрались одна к одной, - и усмехнулся.

- Сегодня же поговорю с папой, - уже дружески пообещала Наташа.

Костя закрыл наглухо печурку, натянул на плечи ватник. Вместе вышли из гаража... На улице стало совсем темно. Снег лез в глаза. В белесом месиве колыхались вершины сосен. Впереди двое отчаянно барахтались в сугробе.

- Д-думаешь, б-баюсь. Я его х-хотел... - спотыкался пьяный, с хрипотцой голос.

Костя узнал бывшего лесничего Ковригина.

- Н-ничего, з-заставит теб-бя н-на к-коготках х-ходить, раззадоривал другой.

- Тебя проводить? - спросил Костя Наташу.

- Нет-нет, не надо, - и Наташа быстро побежала по дороге.

Из снега метнулась жердистая фигура приятеля Ковригина - Зырянова. Длинными, похожими на плети руками он схватил за плечи Ковригина и толкнул его к Дороге... Грузное тело шмякнулось о твердую наледь.

Наташа испуганно отскочила и, не оглядываясь, пошла к дому.

Ковригин, развалясь поперек дороги, икал:

- Т-ты п-понимаешь, - повернув к Косте голову, скорее шипел, чем говорил он. - Г-говорит, н-на к-коготках! О-он, С-сенька, н-не в-видел его, а г-говорит. Я е-его, шмор-рчка, одним пальцем... Пымашь? Одним пальцем... Х-хотел его...

- Зачем же вы ругаетесь, Степан Степанович?

- А я е-его, Б-буравлева, все же х-хотел...

Ковригин пытался подняться на ноги, но не осилил. Наконец встал на четвереньки. Ветер сбил его на бок, в сугроб. Он залился громким счастливым смехом и, едва переводя дух, хрипел:

- Не-не щ-щекочи! Н-не щ-щекочи ты, п-пожалуйста!..

Костя вздохнул: "Жаль, что не согласилась... Можно было бы проводить. А в ней что-то есть..."

4

Буян вскинул голову, потянул воздух. Ноздри его вдруг раздулись и глаза налились кровью. От болота, где он по вечерам с лосихой кормился мягкими ветками осинок, ударил едкий запах табака и человеческого пота.

Совсем рядом протрубил охотничий рог. Почуяв опасность, лосиха метнулась к хвойной чащобе. Буян настороженно повел ушами, прислушался. Из-за оврага донеслись людские голоса. Перемахнув через можжевельник, он пустился вслед за лосихой, вздымая копытами снежную пыль. Шумно хлопая крыльями, поднялась тетеревиная стая. Испуганная белка, уронив в сугроб шишку, с громким цоканьем вскарабкалась на елку.

Впереди показались изломистые берега реки, и лоси остановились. Бока их поднимались и опускались тяжело, как кузнечные мехи. Лодочки-уши то и дело повертывались, ловя малейший подозрительный шорох.

В лесу стояла сторожкая тишина. С еловых лап срывалась снежная кухта.

Зимний день был на исходе. За хвойный лес скатился оранжевый диск солнца. Из-за Оки подул сухой, колючий ветер и, заметая лосиные следы, погнал поземку.

Лоси, медленно ступая, направились вдоль берега к темнеющему впереди бору.

Из-за ствола старой ели грохнул выстрел.

Буян с маху перескочил снежный завал. И там, в сосняке, нервно вздрагивая, остановился, поджидая отставшую лосиху. Она подошла к нему и доверчиво потерлась лбом о его шею.

Лоси, немного передохнув, вошли в еловую заросль. Здесь было тихо и глухо. Подождав, пока ляжет лосиха, Буян разгреб ногами снег, опустился рядом и, вытянув шею, задремал...

Луна проглядывала сквозь гущину еловых лап. Высвечивала на лбу лосихи белое пятнышко, и серебряные звездочки вспыхивали на широких рогах Буяна.

Кажется, совсем недавно Буян встретил лосиху у опушки березовой рощи. Лес был уже раскрашен в желто-красные тона. Вершины кленов издали походили на алые паруса. У просек румянились гроздья рябины. Огнями полыхали кусты бересклета. Из еловых крепей тянуло тонким ароматом рыжиков и хвои. Все это - прозрачный осенний воздух, терпкие запахи увядающих трав, едва уловимый шорох падающей листвы, пестрота красок - из года в год тревожило и дразнило Буяна. Он, как и его собратья, бродил в поисках подруги по урочищам и, подняв тяжелую горбоносую голову, призывно оглашал окрестности ревом.

Все случилось у крутого склона Оки. С противоположного берега послышался хруст сучьев и сухой треск, напоминающий стук рогов. Буян спустился к воде и поплыл. И там, на крутом берегу, у опушки березовой рощи, увидел лосиху с белой звездочкой на лбу. Высокая, стройная, стояла она у края поляны. Густая шерсть лоснилась матовым блеском. На плотном теле выделялись мускулы. Возле нее толпились быки-трехлетки.

Буян смело шагнул к ним. Быки разбежались.

Кусты затрещали. Из оврага вылез молодой крупный лось. Степенно он прошелся по кромке поляны и в нескольких шагах от лосихи остановился, долго всматриваясь в нее немигающим взглядом.

Буян с шумом выпустил из ноздрей воздух и ревниво ударил копытом по рябинке, срубив ее, как тесаком. Молодой лось лишь дерзко фыркнул, пошире расставил задние ноги, ниже и ниже опуская к земле тяжелую, ветвистую голову.

На загривке Буяна поднялась шерсть. Грозно выставив рога, он кинулся на противника. Сухой треск раздался в тишине. Рога сомкнулись, застучали копыта, полетели куски дерна и затрещал малинник. Рассыпался от удара копытом гнилой пень.

Поляна огласилась злобным сопеньем и ревом.

Буян, расцепив рога, отпрянул назад, свирепым взглядом следя за каждым движением недруга. Опьянев от ярости, молодой лось пошатывался и на пожухлую траву ронял из пасти густую розовую пену.

Буян сделал обманчивое движение, будто вновь собираясь пойти в открытый бой, а сам вдруг вскинул ногу и с силой ударил соперника в грудь. Молодой лось качнулся, постоял немного и грузно рухнул на землю, смачивая кровью свежеопавшую листву. Из горла вырвался протяжный предсмертный стон.

Буян шумно дышал, мясистые ноздри его вздрагивали. На груди и ногах перекатывались мышцы. Он обвел взглядом поляну и по-хозяйски, неторопливо направился к лосихе...

С тех пор Буян и лосиха жили в Светлом урочище, неподалеку от поселка Приокского лесничества. Там по оврагам и вдоль берегов небольшой речушки Жерелки было много молодого сосняка и осинника, по нескошенным полянам из снега торчала сухая трава.

И все было бы терпимо, если в урочище не пришли бы волки.

У оврага зашуршало, треснул сломанный сучок орешника.

Буян настороженно поднялся. Лунный свет окрашивал все вокруг в бледно-голубые тона. Впереди белели обсыпанные снегом елки. Между стволами то вспыхивали, то гасли зеленоватые огоньки. Порыв ветра донес тяжкий запах волчьей псины.

Лоси, прижавшись друг к другу и наклонив головы, приготовились к схватке.

Из кустов первым выскочил молодой поджарый волк. Он уставился горящими жадными глазами на лосей.

Буян заревел, гневно ударил ногой о мерзлую землю. Комья снега полетели из-под копыт.

Волк ощетинился, попятился и вдруг бросился на Буяна. Но тут же отскочил, наткнувшись на широкие, ветвистые рога. Припав к земле, яростно защелкал клыками. В эту минуту из-за можжевельника на лося прыгнул Корноухий. Буян рогами подхватил его на лету, подбросил вверх и еще раз поддал головой. Корноухий взвизгнул и, ударившись о ствол елки, шмякнулся в снег.

Волчья стая вплотную подступила к лосям. Пока Буян отбивался от Корноухого и прибылых*, матерая с переярками* осаждали лосиху. Бор оглашался ревом, клацаньем зубов, воем...

_______________

* П р и б ы л ы е - молодые волки - первогодки.

* П е р е я р к и, или, как их еще называют, п е р е т о к и, взрослые волки прошлогоднего выводка.

Кончился бой неожиданно. Один из переярков, припав к земле, прыгнул на лосиху, но та, удачно выбросив ногу, раздробила ему череп. На снег хлынула темная кровь.

Волки отпрянули и, почуяв запах крови, свирепо рыча, бросились на переярка.

Лоси метнулись к оврагу. Глухо шумели елки. По вырубкам и полянам шуршала поземка...

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Пурга к утру обессилела, и солнце просквозило лес. Безмолвие. Только вокруг сахаристо блестел снег, пересеченный цепочками лисьих следов.

Буравлев отвел ветку рябины, повернул в глубь рощи. Молодые березки заслоняли путь. Он вглядывался в каждый кустик, в каждое деревце и что-то искал. Все было знакомо и незнакомо.

Вот и поляна!.. Елка завязла по пояс в снегу. Давным-давно на этом месте росли березы. Теперь от них не осталось и следа. "Лес, как и человек, стареет и умирает" - подытожил все ту же навязчивую мысль Буравлев.

Здесь он за год до войны встретил Катю. Тогда он еще был безусым студентом лесного техникума. Словно наяву, всплыл сейчас перед ним тот далекий летний день. Катя стояла у кромки леса, прижимала к груди берестяной кузовок с земляникой.

- Откуда, красавица? - подмигнув ей, спросил он.

- Из оттудиново, - нашлась девушка.

- Тогда, может, скажешь, как зовут? - В голосе его прозвучали нотки суровости.

- Зовуткой, индюком и уткой, - и показала белый ряд ровных зубов.

- Придумала бы что-нибудь поновее, коли зашла в чужой лес.

- Так уж и в чужой?! - с улыбкой проговорила она. - Я знаю, кто ты, откуда, а ты меня - нет. Тебя Сергеем звать.

- Вот как! - удивился он. - А я тебя вижу впервые.

Катя двумя пальчиками оттянула подол платья и выставила вперед ногу, словно собираясь пойти в пляс.

- Девка ты ничего...

Они присели на широкий пень. Сергей не мог оторвать от Кати взгляда. Щеки ее горели, как маки. В синих, с усмешкой, глазах застряли озорные соринки. Две светлые косы подчеркивали гибкость ее стана.

Сергей и сам не понял, как прижался к девушке, попытался ее обнять. Но она оттолкнула его. Глаза недобро засветились:

- Ты что? Думаешь, встретил в лесу, и все тебе можно!.. Не на ту напал!..

Сергей виновато молчал. Катя, схватив кузовок, шагнула от пня, но он, поймав ее руку, сбивчиво проговорил:

- Ты прости меня... Я это не ради озорства...

Глаза ее, острые, с хитринкой, насмешливо пробежали по его лицу.

- Я правду говорю, - виновато потупился Сергей. - А как это случилось - сам не знаю...

Катя молчала. У ног ее сновали пчелы, то и дело присаживаясь на душистые медуницы. Воздух дурманила отцветающая фиалка. Нещадно палило полуденное солнце. На ветках вздремнули притомившиеся птицы. В лесу было душно и тихо.

...Все это помнилось. Вон тот пень. Буравлев пнул его ногой. Трухлявый край обрушился, осыпав снег лиловой гнилью. Обнажилось изъеденное червями нутро. Буравлев покачал головой и пошел, не оглядываясь.

Тихо шумели сосны, склоняя друг к другу вершины. Под ногами, вперемешку со снегом, бурела опавшая хвоя. В глубине леса зиял овраг. Через его щербатую пасть перевалилась сосна, вздыбив мертвыми корнями глыбу красноватого суглинка. Рядом на елке, между сучьями, устроил "кузню" зеленый дятел. Упершись хвостом в ствол, он будто железным клювом долбил застрявшую в расщелине шишку. Вокруг суетились вороватые сойки, Они с криком бросались за случайно оброненной дятлом поживой.

"Трудно вам придется на этот раз, - посочувствовал птицам Буравлев. Кормежки, видать, маловато припасло вам лето".

Он по сосне перешел овраг и углубился в лес. В стороне от проселка, в лощине, густилась двухметровая шелюга. Внизу она, у самого снега, отливала золотисто-желтыми оттенками. Выше краски менялись, переходили в оранжевый цвет, а уже вершины полыхали вишневыми отблесками.

Вдоль дороги перед ним вставали свежие пни. Деревья, как видно, пилили наспех, без разбора, какие полегче. На прогалинах разбросаны вершинки сосен, помятый и изломанный молодняк. Елки со стороны, где падали деревья во время порубки, стояли без сучьев и казались безголовыми, безрукими.

Буравлев сорвал с плеча двустволку, прошел вдоль прогалины. "Попадись этот негодяй - заряда не пожалею!"

За порубками потянулся бурелом. Он, по-видимому, не убирался десятками лет. В низинах дорогу преграждал чахлый, замшелый осинник. Здесь стояла мертвая тишина. Птицы и те избегали эти гнилые чащобы.

"Куда смотрел Ковригин? - досадовал Буравлев, думая о бывшем лесничем. - Разве так можно хозяйничать? Да, небогатое он оставил мне наследство..."

Под тяжестью саней хрустнул сучок, на повороте пискнули полозья. Буравлев настороженно остановился, крепче сжал в ладонях цевье ружья. Из-за березняка показалась подвода. На розвальнях сидел плотный, лет под пятьдесят, мужчина. Левый рукав его полушубка был заткнут в карман. Сбоку, нажимая на кресла саней грудью, свешивался мальчонка. Голова его до глаз утопала в ушанке. Хворостинкой он вычерчивал на рыхлом снегу замысловатые зигзаги. Буравлеву показалось, что этого паренька он уже где-то видел.

У неглубокого отрожка лошадь остановилась. Однорукий, передав вожжи мальчику, с топором зашагал по сугробам. У молодой елки он задержался, осмотрел ее. Стук разбудил лес. С березки сорвалась стайка свиристелей, где-то в чащобе закричала сойка, предупреждая об опасности.

"Порубщик!.. - В груди Буравлева стало горячо. - И мальчишку тому же учит, мерзавец! Ну погоди ты!.."

Удары топора смолкли. Однорукий взвалил елку на плечо и, пошатываясь, направился к розвальням. Мальчик запрыгал, весело закричал. Внезапный ветер, взметнув снежную пыль, зашевелил хвоинки на елке. Лошадь испуганно насторожила уши. Шарахнулась. Мальчик не удержался, вывалился в сугроб. Вожжи, обметав шею, потащили его. Неизвестный человек метнулся вслед за санями.

Буравлев отбросил ружье, в несколько прыжков оказался перед лошадью. Оглобля ударила в плечо. Он попятился, но устоял. Пальцы мертвой хваткой вцепились в уздечку. Ноги пропахали снег.

Мальчик, почувствовав облегчение, приподнялся на локтп. Буравлев увидел его мокрое лицо, налитые ужасом глаза. И сразу вспомнил, что видел его на реке.

- Ну ничего! Не то еще бывает!.. - подбодрил он мальчишку.

Однорукий подскочил, поднял мальчика и прижал к груди.

- Как мне благодарить вас?! - Голос его звучал глухо и растерянно.

Буравлев кашлянул, смущенно задвигал бровями. Темные глаза однорукого вдруг расширились. Он осторожно опустил мальчика, сдвинул на затылок шапку.

- Серега!.. Сергей Иванович? Неужто ты? Живой, значит? Вот, чертяка, и не признает!.. Анекдот...

Буравлев вгляделся в лицо порубщика. Что-то давно забытое, но близкое и знакомое угадывалось в его кустистых рысьих глазах, в хрящеватом обветренном носе. И тут захолонуло сердце.

- Андрюха Дымарев?.. Вот встреча!.. - Он рванулся к однорукому, обхватил его плечи. - Никогда бы не подумал!..

- Узнал все ж! - виновато заулыбался Дымарев. - А я, грешным делом, подумал: ты ли это?..

- Как же так? - толкнул его в плечо Буравлев. - Ты разве забыл, как нас на озере Трофим Назарович Прокудин поймал, когда линей ловили?

- Такое не забудешь. Крепко он нас тогда отстегал. Снял штаны и давай... Анекдот... И про то, как заблудились, помню.

- Тогда нас вся Сосновка искала. И чего надумали - за волчатами подались. Ну, за это мне покойный отец такого жару дал. Дня три сидеть не мог.

- Детство - самое красное время. Ты где теперь, Серега?

- Лесничество принял. Под старость к родным берегам потянуло. Вот хожу, владения осматриваю.

- Значит, будем соседями. Заходи!.. А я в Сосновке колхозным председателем...

- Отлично. Будем помогать друг другу. Не забывай только. Квартира моя рядом с конторой. - Буравлев кивнул на паренька, спросил: - А этот орел твой?

- Поскребыш! - не без гордости сообщил Дымарев. - Вот притащил из школы квитанцию: иди руби елку. Новый год на носу. И чуть не угробился из-за меня, дурня.

Буравлев помог уложить елку в сани, притянул веревкой.

- Заходи, - помедлив, сдержанно пригласил Дымарев. - С Катей свидишься. - И сникшим голосом добавил: - Помнит тебя. До сих пор помнит!.. Анекдот...

Скобки светлых бровей у Буравлева поползли на лоб:

- Что?! Катя твоя жена?

2

Проводив Дымарева, Буравлев еще долго бродил по лесу. Был уже полдень. На опушке осиновой рощи увидел человека. Высокий, немного сутуловатый, тот уверенно шагал по занесенной тропе. Деревья узловатыми сучьями хватали за плечи, царапали его полушубок.

Они сравнялись.

- Что-то не признаю, - заметил новый попутчик. - Вы что, новичок в этих местах?

- Вроде, - нехотя отозвался Буравлев.

- Я тут лет пятнадцать. Зырянов моя фамилия. Пришел из армии, устроился путевым обходчиком. Женился. Вот и застрял. Хозяйство мало-мальское завел: корову, с пяток овечек... Ружьишком промышляю. Как же - семья! А лес у нас загляденье! Здесь и зверья, и птицы разной хоть отбавляй. Летом - ягоды, грибы, орехи... Только не ленись.

Путевой обходчик остановился, прислушался. Порыв ветра растолкал верхушки сосен. По лесу пошел тревожный ропот.

- Клесты свадьбу играют. Чудная птица. Ей и мороз нипочем. Она всегда так.

Буравлев недоуменно взглянул на него.

- Слышите? Вроде дерево где-то потрескивает? Это они...

В шуме леса Буравлев уловил тихое цоканье.

- Ну и чутье у вас! - удивился он.

- Я за километр слышу, где что... Бывает, выйду в лес, застоюсь у сосны и слушаю, как ельником лось пробирается, заяц осинку гложет, тетерева на ночь в снег прячутся...

- Да-а-а, это большое искусство! - не без зависти протянул Буравлев. - А лосей-то здесь много?

- Больше чем надо. Только, вишь ты, трогать нельзя. Красота, мол, леса!.. - Путевой обходчик поморщился, недовольно пробубнил: - Такая краса дорого обходится государству. Деревья портят, посевы вытаптывают.

- Подкармливать надо, тогда и не будут бедокурить, - посоветовал Буравлев.

"Знаток, видать, - с ехидцей покосился на него Зырянов. - Посмотрел бы, кого ты стрелять будешь? Небось не зря ружье таскаешь".

- Кому подкармливать-то? - В голосе его зазвучало раздражение. Егерю только гостей успевай принимать. То один прикатит, то другой. С каждым иди, трави зверя. А попробуй откажись... Едет-то начальство: то районное, то областное. Так что егерю не до лосей. Лесникам тоже дела хоть отбавляй. Правда, тут есть один. Рубит им осинник, сольцы подкидывает. Только делает все это неспроста. Приучит, а потом выследит какого покрупнее ревуна, да и бабах! Тушу быстренько в погреб и жует себе мясцо. Вот вам и помощь. - Глаза путевого обходчика налились свинцовой тяжестью. - Сам видел, как рогаля волок. Сани едва выдерживали. Пудов под тридцать в нем было. Хотел куда нужно "стукнуть", да тут метели начались, не до того стало.

- Жаль, - посочувствовал Буравлев. - За такое судят.

- За ним похлеще кое-что водится: Знают, а молчат! - Зырянов с остервенением рванул кленовую ветку, сломал ее и отбросил в сторону. - А попробуй зайди в его обход с ружьем, он тут как тут: "Стрелять не разрешаю, здесь заповедный лес". А кто наши леса объявил заповедными? Сам, конечно. И дело-то это, кстати, не лесника.

Чрезмерная откровенность попутчика насторожила Буравлева. "К чему это все? - мысленно спрашивал он себя. - Ищет поддержки, что ли? А нужна ли ему такая поддержка от незнакомого человека?"

Солнце дробилось о ветки, забрызгивало чащу леса золотистыми лоскутками. В воздухе, кружась, вспыхивали и гасли снежинки. Буравлеву почудилось вдруг, будто он попал в страну сказок. Идет по огромному залу, и вот-вот навстречу ему из-за колонны выйдет Катя... И все отступило от него: и непомерно разговорчивый попутчик, и лесник-браконьер, и безвременно порубленные рощи... Он думал о ней, о Кате!..

А попутчик продолжал свое:

- И когда только спит, черт?! Рано утром пойдешь - в лесу. Ночью тоже там. Понятно, волка ноги кормят. Надо и бревна сбыть, и зверюгу какую подстукать. И на что ему столько? В толк не возьму!.. Хотя бы семья была, а то живет-то бобылем. В войну погибли два сына. А жена скрутилась с кем-то и укатила, глаз не кажет. С тех пор баб к дому на пушечный выстрел не подпускает. - Очевидно, он был рад случаю высказать все плохое, что думал о леснике.

Лес расступился. От тропинки широкой полосой потянулась просека. Слова путевого обходчика до Буравлева доходили, словно сквозь сон, и так, неосознанно, меркли. Он шел и никак не мог оторвать своего восхищенного взгляда от лесной сказки. Вокруг все было, как и прежде: и просека, и укатанный санями зимник, и ряд шатристых, заматеревших за четверть века сосен. Но в этом прежнем, знакомом с детства было то, что особенно близко сердцу. Куст старой калины... Его хорошо видно от дороги. Каждую осень куст, словно охваченный языкастым пламенем, полыхал среди темно-зеленой хвои. Мать любила печь пироги с горьковатой, вяжущей ягодой.

Буравлев с грустью осматривал знакомые места. Тропа была утоптана, под ногами звучно похрустывал промерзший снежок. Под легким ветром шевелился ивняк. Белой рябью крылась просека.

- Это его владения, - нарушил молчание путевой обходчик, кивнув в сторону бора. - В лесничество? - неожиданно задал он вопрос. - Нынче вряд ли там кого застанете. Начальства нет. Один - поминки по себе справляет. Понизили его - бездипломный. А вот другой, что с бумажкой приехал, дипломом-то, видать, не велик-кулик. Носа из дома не кажет.

Буравлев мысленно усмехнулся. Сравнение его с болотной птицей показалось забавным.

- Сторожка-то его далеко? - поинтересовался Буравлев о леснике.

- Кого? Прокуды, что ли? Километра полтора будет. Хотите зайти? Зря. А впрочем, ваше дело.

Сутулясь, Зырянов свернул влево и вскоре скрылся за молодым ельником.

3

Буравлев пробирался краем просеки. На ней не торчало ни одного кустика. Бор также был очищен от заросли. Лишь кое-где, как бы стараясь догнать своих старших сестер, тянулись молодые деревца. Здесь еще никто не успел побывать. Только наискосок от дерева к дереву петляла лыжня.

За воротник Буравлеву насыпался снег. Он, вскинув голову, отряхнулся.

Качнув ветку, с молодого дубка вспорхнула стайка корольков. Их оранжево-желтые колпачки расцветили зеленый камзол соседней елки. Взгляд Буравлева задержался на кормушке и тонких дощечках, притянутых к стволу проволокой. Кто-то совсем недавно приносил птицам обед. Подальше, в рощице, к березам были привязаны разноцветные домики. В окошко одного из них выглянула хохлатая синица с темной короной и оранжевым клювом.

Буравлев, проваливаясь по колено в снег, пошел вдоль лыжни. За небольшой прогалиной он перебрался через овраг, стал пересекать осинник. Из чащи послышался глухой стук топора. Буравлев пригляделся. За поникшими ветвями осинок спиной к нему возился человек. Одним взмахом топора он срубал молодые деревца и отбрасывал их в сторону.

Буравлев подошел к нему. Невысок ростом, плечист. С густой проседью борода, морщинистое лицо. Над едва заметной прорезью губ свисали полудуги усов.

"Трофим Назарыч!.. А постарел-то как!.." Буравлев хотел было броситься к старику. Шагнул навстречу: "Узнает ли?"

- Рублю для пользы дела, мил человек, - светлые, еще по-молодому зоркие глаза Прокудина хитровато щурились. - Блокирую молодой бор от лосей. Понаставлю вокруг осиновых веток и - баста. Зверь вместо того, чтобы зайти в сосняк, отведает вот это, - кивнул он на срубленный осинник. - Тогда ему и хвоя ни к чему.

- И много приходит их? - поинтересовался Буравлев.

- Не ахти. Их здесь не густо. Охотников поразвелось. Разве от них уцелеешь? - Прокудин достал из кармана табакерку с нюхательным табаком, насыпал щепоть на ноготь большого пальца, потянул носом и от удовольствия крякнул: - Хорошо!.. Мозги прочищает.

Буравлева мучило любопытство: "Неужели старик до сих пор не узнал? А ведь когда-то близкими людьми были... На что обижаться: почти тридцать лет минуло".

- Куй червонцы! - после каждого чихания приговаривал Прокудин. А когда кончил чихать, проговорил: - Ну вот, теперь чище в колгашке-то стало...

Буравлев, разглядывая старика, поинтересовался:

- Значит, говорите, охотников развелось больно много?

- Шляются тут. Кто с разрешения, а кто и так. Всех не проверишь. Прокудин запрятал в карман табакерку и начал подбирать в кучу нарубленный осинник. Когда все было собрано, перетянул вязанку натуго веревкой, выпрямился. - По первозимку тут один, Сенька Зырянов, пудов на двадцать пять рогаля свалил. Составить акт пришлось, а тушу отвезти на мясокомбинат. Сенька до сих пор на меня дуется. - Старик покосился на Буравлева, поинтересовался: - Что без собаки? По сугробам зайца не догонишь, за хвост птицу не поймаешь.

Буравлев невольно улыбнулся.

- Командировочный, видимо, - усмехнулся старик.

- Да, приезжий, - соврал Буравлев. - Лес захотел посмотреть.

- Занятие не пустое. - Прокудин рывком перебросил себе за плечо связку осинника и, как медведь, расталкивая кусты, зашагал к опушке по едва заметной в снегу тропке.

Буравлев пошел вслед за ним.

За кустарником, ощетинясь, встал сосняк. Опушенный инеем, он искрился-переливался на солнце разными красками.

- Сюда и таскаю, мил человек, - сбросив на снег ношу, проговорил Прокудин. - Лоси каждую ночь приходят, как в столовку.

Он подошел к одной пушистой сосенке, осторожно провел ладонью по встопорщенной хвое.

- Будь на то моя воля, всю бы землю вот этими красавицами засеял, не пожалел бы рук. - Он оглядел свои заскорузлые от работы ладони.

- Руки беречь надо, - возразил Буравлев. - А для чего машины тогда? Век техники.

Прокудин сузил глаза:

- Не для всех он, этот век-то, мил человек. Кому и бульдозеры, и трелевочные тракторы. А кому - шиш под нос. Такова постановка дела в нашем лесхозе. Руками ведь многого не выработаешь... Оттого и народ в лесничестве не держится. - Он хлопнул ладонью по стволу сосенки, улыбнулся.

Уголки губ Буравлева дрогнули в усмешке.

- Что, не прав? - уловив в глазах незнакомца недоверие, вдруг загорячился Прокудин. - А механизация нам нужна. Хотя бы посадить ту же сосну... А то подуй сейчас северный ветер, кто его задержит? Сосна! Не будь ее, мил человек, - по всей земле сквозняки пойдут. А суховеям кто дорогу закрывает? А песок кто усмиряет? Скажешь, березки или осинки? Дудки!.. Только дохнет жарой - листья тут же пожухнут, ветки сникнут и стоят ни живы ни мертвы. Дубы вроде богатырями считаются, и они не выдерживают. А сосняк стоит себе, обливается смолистым потом. Она - наша матушка-защитница. И только!..

Зимний день творил свои чудеса. Стволы сосен, облитые морозным солнцем, казались янтарными. Было тихо. Лишь иногда из хвойных сумерек доносилось цоканье клестов. На придорожной березе спелыми лимонами повисла стайка овсянок. Наклонив головки, они с любопытством поглядывали на двух шагающих людей.

- Что вам еще надо? - приостанавливаясь, проворчал на птиц Прокудин. - Порцию получили, а теперь погодите до утра.

Овсянки, словно бы поняв речь старика, сорвались с веток и исчезли в березняке.

- На поле стреканули, - провожая взглядом улетающих птиц, заметил Прокудин. - А что там найдешь? Пургой все бурьяны обило. Мало их стало. Выведутся - тогда лесу говори крышка, мил человек. А почему их стало меньше - понять не могу. То ли на чужбине теряются, то ли ребята летом гнезда разоряют? Ученые пишут разные непонятные книги, а вразумить нас потолковее, как сохранить птичек, не спешат. Я уже и кормушки для них делал, и домики. Живите только...

Солнечные блики смолистыми стружками ложились под ноги. Прокудин шел неторопливой, размеренной походкой, часто оборачивался, по-мальчишески задорно блестел глазами. Он словно был насквозь пронизан лучами. Буравлеву показалось, будто и не разделяли их эти три десятка лет жизни.

За светлым сосновым бором потянулся сумрачный ельник. Снег потемнел. На нем уже не было живых солнечных пятен. Над головами нависли широкие рукаве елей.

- Дальше пойдут дубравы, березняки - места сухие, веселые, рассказывал Прокудин. - А тут, гляди, какая волчья хмарь... Жуть берет. Дед мой, помню, говорил: "По еловому лесу иуда с петлей бродит, на удав толкает. В сосновом - сами персты ко лбу тянутся. На каждое деревце, как на икону, смотришь. В березняке да дубняке - хоть в пляс пускайся". Я, правда, с ним не согласен. По мне, каждый лес хорош, кроме осинника.

- Напрасно, - возразил Буравлев. - Осина - великое дерево! Из нее и сруб что надо, и кровля подходящая. Знал я одного кочегара. На пароходе по Оке плавал. Так этот кочегар просто обожал осиновые дрова. Сажи от них не бывает. Значит, трубы всегда чистые. И жару эти дрова, если сухие, дают не меньше березовых.

Прокудин потер ладонью потное лицо и, заглянув Буравлеву в глаза, сбил на затылок шапку. На изъеденный морщинами лоб сползла белесая прядь. Внимательным взглядом по пути ощупывал он, опознавая, каждый сучок, каждую можжевелку, слух его был насторожен и чуток. Старик то улыбался, то вдруг, хмуря брови, затаивал дыхание, к чему-то прислушивался.

Ели таинственно шумели над головой. И что-то в их робком шорохе вновь напоминало Буравлеву тот прощальный вечер, бледный полусвет, падающий через окно на лицо Кати, и хрустящий под ногами снежок...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Зима оказалась капризной. Неожиданно потеплело, вместо снега кропила морось, по просекам потянули студеные юго-восточные ветры. Земля во многих местах оголилась, и пожухлые, мокрые травы раскосматились на полянах. Сырость пронизывала до костей. Все зверье старалось укрыться в убежище. На краю Касьянова брода под сухими корневищами сосны лежала матерая волчица. Она тоскливо прислушивалась к завыванию ветра.

Над вершинами сосен послышался лопот крыльев больших птиц. Волчица прижала к затылку треугольники ушей, поползла от болота к чащобе. На спуске, у небольшого ложка, вытянула когтистые передние лапы и положила на них голову. В глубине глаз застыли зеленоватые угольки. Из кустов, воровски ступая по мокрому, потемневшему снегу, вышел Корноухий широколобый, щекастый вожак стаи. Осторожно приблизились еще четыре взрослых зверя, а вслед за ними шестеро волчат. Подняв морды, они внюхивались в воздух.

Из-за верхушек сосняка показались глухари. Огромный пестрый петух круто пошел вниз. За ним, плавно описывая круги, стали снижаться остальные птицы.

По немому приказу Корноухого звери, осторожно ступая, потянулись к зеленевшим за логом кустарникам. Проваливаясь по брюхо в сырой, липкий снег, впереди шла матерая, за ней - переярки, дальше шествовали прибылые. Строй замыкал Корноухий. Волчата нетерпеливо вскидывали длинные морды, выскакивали в стороны. Но грозный взгляд вожака сразу же наводил порядок. От болота из ивняка выскользнул и поплелся позади стаи отставший криволапый волчонок. Ребра выпирали из-под кожи. Непомерно большая голова и тонкое тело делали его уродливым. Он спешил догнать сородичей. И каждый раз, предупрежденный злобным взглядом Корноухого, припадал тощим брюхом к скользкому, выпирающему из-под снега мху. Дойдя до можжевеловой заросли, волки разделились надвое. За ложком, у прогалины, постояли, словно обдумывая, как быть дальше, и во главе со старшими окружили можжевельник, в котором беззаботно кормились глухари.

Сумерки синевой наполнили промокший, стылый лес. В стороне, в сосняке, вскрикнула какая-то птица. Гнилое урочище погружалось в долгий, сторожкий сон. И вдруг тишину прошил тоскливый, тревожный всхлип и торопливый лопот крыльев. Из можжевельника, рассекая путаные пряди тумана, поднимались тяжелые глухари. С отчаянным шумом закружились они над зарослью. Волки пружинисто подскакивали, сшибались, ловко хватали в тумане потерявших ориентировку, перепуганных птиц. Поодаль с поднятой мордой стоял Корноухий. Зорко следил за работой прибылых.

Ночь сковала лес тишиной. Не треснет сучок, не зашуршит ветка молодой сосенки... Разве в чащобе раскатисто прохохочет филин или тоскливо проплачет одинокая сова.

С раздутыми, потяжелевшими боками волки лениво потянулись к логову старой, протоптанной тропой. Из-под коряжины выбрался худой, трясущийся от страха и озноба криволапый волчонок. Смешно выбрасывая тонкие лапы, он семенил за своей стаей.

Спал старый лес. Черно все вокруг. Над оголенным потемневшим болотом медленно таял туман.

2

Гнилое урочище затаилось в самом центре Барановских лесов. Дремотные старые ели с седыми бородищами мхов обступили обрывистые склоны топких оврагов. Непролазные буреломы скрывали обрушившиеся бывшие партизанские землянки. Стоило ступить кому-либо на одну из валежин, как она с треском и пылью рушилась, пугая обитателей урочища. Здесь в годы немецкой оккупации обитал отряд народных мстителей. Мало кто из людей помнил про эти места. Партизаны соединились с войсками и ушли дальше, на запад, и немногие из здешних вернулись домой. А кто вернулся, тот, занятый делами, лишь изредка вспоминал о былом.

Теперь это урочище заняли волки, стая Корноухого. В ельнике, на спуске в овраг, они облюбовали себе под логово одну из сохранившихся землянок. Здесь на мягкой сухой подстилке родились и выросли прибылые. Заросшее осокой дно оврага служило им убежищем.

Подросли волчата - стали выбираться на свет. Познакомились со старшими братьями и сестрами: прошлогодние волчата-переярки держались недалеко от логова. Жили они почти независимо, но не покидали родителей. Матерые им добычи не приносили, они лишь доедали остатки за младшими братьями и сестрами-прибылыми, которые еще были на иждивении стаи.

Взрослые волки часто все вместе ходили на охоту. Там матерые приучали переярков подстерегать добычу. Прибылые терпеливо ждали возвращения родителей.

Однажды, когда волчата подросли, Корноухий принес крупного зайца. Перепуганный, с помятой шерстью, лежал он на дне оврага и ждал своей участи. Прибылые, повизгивая, вмиг окружили жертву. Русак, казавшийся беспомощным, неожиданно опрокинулся на спину и длинными задними лапами так полоснул подоспевшего криволапого смельчака, что тот неистово взвыл и отлетел далеко в сторону. Пленник сильными прыжками выскочил из страшного оврага и скрылся в чаще.

Крепкие когти зайца распороли брюхо волчонку. Он, большеголовый, неуклюжий, лежал пластом, никому не нужный и позабытый. Братья переступали через него. Матерые поглядывали с затаенной злобой. Его стали гнать от логова.

Постоянный голод и болезнь истощили силы криволапого волчонка. Охотиться он не мог и кормился остатками волчьих пиршеств. С каждым днем братья свирепее относились к нему. Как-то стая, обогнув лощину, вышла к глубокому, заросшему кустарником оврагу. Из-за облаков выглянуло бледное солнце. Чернели оттаявшие ветки орешника. Волки, минуя бурелом, обогнули заснеженный овраг и осторожно, цепочкой потянулись вдоль его обрывистого края.

Хрипло дыша, из осинника выбрался криволапый. Луч солнца скользнул по его слезящимся глазам. Волчонок, спрятав в лапы морду, припал к истоптанному снегу передохнуть.

Неожиданно волки окружили его. Криволапый поднял морду и в предчувствии беды попятился в кусты. Его напугал враждебный взгляд матерой. Переярок, щелкая зубами, пересек ему дорогу. Поджав хвост, криволапый просяще и жалобно взвизгнул. Корноухий обнажил клыки, по-своему, необычно зарычал. Стая разом набросилась на криволапого и, в злобной ярости притиснув его к земле, растерзала.

3

За оттепелью пришли метели и морозы. Тихо и по-прежнему неуютно было в Гнилом урочище. Только по гладкому, не испятнанному следами лесных обитателей снегу рыскали волки.

Матерая присела на краю оврага, насторожилась. Где-то за Касьяновым бродом истошно орала ворона. В неподвижном ледяном воздухе далеко разливался ее хриплый, картавый крик.

Сорвалась матерая с места и, разваливая грудью снег, повела за собой стаю.

Не зря матерая внимала крикливой птице. Стая обогнула овраг, и сразу же перед ней жгутом завилял лисий след. Вскинула матерая морду, потянула воздух и пошла. Кинулись за нею волки, стараясь не отстать. Из-под когтистых лап вздымился снег серебристой пылью.

Лисья узорная дорожка виляла между заснеженных елей, огибала поляны, опускалась в отрожки. Волки приближались к своей добыче. Но лиса - не дура.

Заметив погоню, она припала к сухой валежине как бы передохнуть. Потом пробежала по срубленному еловому стволу и бросилась стороной навстречу преследователям. Выбралась на их след и понеслась обратно к оврагу.

Волки столпились у валежины, затолкли лисьи следы...

На этот раз впереди шел рассерженный и недовольный Корноухий. Миновали ельник, обогнули березовую рощу и краем глубокого оврага направились к просеке.

Корноухий вдруг замер с приподнятой передней лапой. У затонувшей в сугробе осинки стоял огромный лось. Не подозревая опасности, он спокойно щипал тонкие сучки. Ветвистая голова его на длинной худой шее дотягивалась чуть ли не до самой макушки дерева.

Старый лось одиноко жил в чернолесье, за просекой. К исходу ночи, когда над верхушками деревьев появлялась голубая полоска, он высовывал голову из зарослей, вглядывался в дотлевающие звезды, прислушивался к лесным звукам. Темные рога его, поднятые над кустарником, перепутавшись с ветвями, в сумраке утра напоминали толстые сучья высохшего дуба.

В осиннике, как и всегда, знобко шуршал студеный ветер, между стволами по-змеиному шипела поземка. Застрекотала только что проснувшаяся сорока. Лось настороженно потянул ноздрями воздух, повел головой. И тут его взгляд уловил зеленоватые огоньки волчьих глаз. Они, как гнилушки, светились из заснеженного чапыжника. Лось метнулся в сторону. Под его копытами захрустел валежник, затрещала поросль молодого осинника. У отрожка дорогу ему преградила стена бурелома. Сделать бы последний прыжок. Но иссякали силы. Стая окружала с трех сторон.

Лось фыркнул дерзко. Длинные уши сошлись концами, к бою согнулась сухая нога.

Первым подоспел один из прибылых. Пружиной взметнулось его тело и тут же, окрашивая кровью снег, впечаталось в сугроб.

Хищники остервенели, припадали к земле, готовые к прыжку. Но боялись, лишь щелкали зубами. Матерая вдруг вскочила и кувырком пошла по кругу. Завертелись за ней и волчата. Лось медленно поворачивал вслед за ними голову. Не заметил он притаившегося за буреломом Корноухого. Взметнулся тот из-за куста и в один миг повис на лосиной спине. Облако снега взвилось над сворой зверей...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

- Папа, я тебя совсем не вижу! - Наташа, капризно поджав губы, отвернулась к окну. - Хотя бы выходной посидел дома...

Буравлев неловко потоптался у порога, с нарочитой небрежностью проворчал:

- Не стрекочи ты, Сорока-Белобока! На пенсию вот пойду - надоем тебе. День и ночь буду на печке сидеть да требовать: подай да прими.

Он наглухо застегнул полушубок и, взглянув на нее ласково, уже мягче сказал:

- Ты уж прости меня, дочка. Даю слово, в следующий выходной будем вместе. А сегодня не могу. Работы певпроворот.

Да, воскресенье для Буравлева - чистое наказание. Не в его характере сидеть дома и заниматься своим хозяйством, когда в лесничестве столько неотложных дел. Лес рубили без всякого разбора, как кому придет в голову. В рощах и борах образовались "щели" - гибло немало молодняка. В нерасчищенных, захламленных урочищах деревья друг от друга заражались и засыхали. Нужно было что-то срочно делать, как-то наводить порядок. До выходного ли? Вот и ходил он по лесу, думал и прикидывал, стараясь найти для себя ответ.

Под ногами ядрено поскрипывал снег. Скупые лучи солнца раскрашивали серебром на ветках деревьев бахромистый иней. Над домами лесничества столбами поднимался волнистый сизый дым. Буравлев стоял на тропке, протоптанной в сугробе, и удивленно смотрел на эту картину. Веяло чем-то давно забытым, родным. Ничего не изменилось. Все было, как прежде, в детстве: и все тот же дымок над крышей, и все тот же переливающийся причудливыми красками иней. Но что-то было и не то. Может быть, другим был он сам...

Вон там, посреди белой поляны, когда-то жались друг к другу три ветвистых старых вяза. Они были похожи на сказочных витязей. А вокруг тесными редутами, как в охране, стояли стройные сосны. Когда над лесом бушевала пурга, на поляне было тихо, как в доме, сосны не давали сюда проникнуть вихревому ветру.

К вязам приходили лоси. Буравлев не раз видел их из окна сторожки. Сейчас вязов-витязей не стало. Поредели и сосны.

Буравлев пересек поляну, неторопливо углубился в лес. В Красном бору долго приглядывался к соснам. Их посадил отец в тот самый год, когда он родился. Выросли, обматерели его ровесницы. Разбросав веера сучьев, они, как в заколдованном сне, стояли гордыми красавицами. Тишина. Не дрогнет ни одна веточка, не шелохнется ни одна хвоинка. Эту сказочную тишь не тревожил даже одинокий крик желны за Окою.

Из ельника на тропинку выскочил огромный черный пес. На загривке у него вздыбилась шерсть. Он был похож на волка.

- Топтыга, назад! - раздался из-за кустов басовитый голос, и на, тропинку вышел Костя Шевлюгин, в полушубке, подпоясанном широким солдатским ремнем, с двустволкой за плечом.

- Не бойтесь, Сергей Иванович, не тронет, - предупредил он.

- Да я не особо из трусливого десятка! - заметил Буравлев.

- Вот вышел погулять. Погода больно хороша.

Костя снял с плеча ружье и поставил его у ствола сосны.

- Сколько протопал, а следа ни одного не заметил.

- Даже белка стала диковинкой, - сказал Буравлев. - Лес редеет, и зверье уходит. Бывало, зайдешь в дубняк и кого только не встретишь?.. А сейчас там хоть шаром покати. Разве только за пень зацепишься. И зачем нужно было сводить его?

- Это надо у вас спросить, - пожал плечами Костя.

Навострив уши, с тропинки сорвался Топтыга и, утопая по брюхо в сугробах, кинулся в овраг. Между стволами сосен замельтешила огромная черная птица. Шумно хлопая крыльями, она проплыла почти над самыми головами. Лицо у Кости озарилось мягкой, добродушной улыбкой, глаза весело засветились.

- Какой косач! - восторженно сказал он. - Молодой еще, потому и глупый такой.

- Что ж, стреляй! - сказал Буравлев.

- Пусть живет... Вы только посмотрите, Сергей Иванович, сколько красоты в его полете! - Костя поправил ремень на полушубке, улыбнулся. Отец мой говорит: волк - сволочь, лиса - прохвост, заяц - дурак. А птица она людям добрую весточку, словно зеленую веточку, песет...

"А ведь неплохой он парень", - невольно подумал Буравлев и протянул на прощанье руку.

2

Буравлев еще долго бродил по лесу. У каждой вырубки останавливался. И так, переходя от одной вырубки к другой, незаметно добрался до прокудинской сторожки. Сам старик Прокудин колол дрова у сарая. Тяжело, устало ходил колун.

Буравлев подошел к старику:

- Отдохни, Трофим Назарович.

Он поставил на попа толстый еловый чурбак и со всего маху ударил по нему. Чурбак с треском развалился на две равные половинки.

- Ну, спасибо тебе, Сергей Иванович, - с достоинством сказал Прокудин.

Он отошел в сторону и смотрел, как споро и с живинкой работал новый лесничий. А когда тот стал отдыхать, промолвил:

- Пойдем в сторожку. Самоварчик поставлю...

- Как-нибудь в другой раз, Трофим Назарович, - отказался от приглашения Буравлев.

- М-да-а, - многозначительно протянул старик. - Дочка, небось, заждалась?.. А меня вот никто не ждет. Некому. Было два сына и тех нет. Война в один мах как языком слизнула.

Его лицо сделалось землистым. Глубже обозначились морщинки.

Набрав охапку дров, едва передвигая ноги, горбясь, он молча понес их в сарай.

Буравлев с болью покинул старика. "Пожалуй, нет ничего ужаснее, чем потерять детей".

3

Наташа росла как былинка на меже. Предоставленная самой себе, девочка убегала в лес, там подражала пению птиц, купалась в стылых омутах, лазила по деревьям, собирала травы. А по вечерам взахлеб рассказывала о своих проделках отцу.

Наташа подросла, стала хозяйкой в доме. Гладила отцу рубашки, штопала носки, готовила обед.

В Приокском лесничестве дом им достался большой и необжитый. Наташа принялась наводить порядок: скребла, чистила, мыла, переставляла мебель...

Кабинет отца превратился в настоящий музей На шкафах расселись чучела птиц, простенки заняли витрины с образцами древесных пород. Над притолокой вздыбились лосиные рога. Пониже, сбоку, висело охотничье ружье и набитый патронами патронташ.

Много было книг о лесе. Расставляя их по полкам, она невольно перелистывала их и с интересом прочитывала некоторые страницы. Еще в Дачном, где жила прежде, Наташа мечтала стать лесоводом. Каждый кустик могла назвать, каждую травинку. И считала, что этих знаний ей вполне достаточно. А сейчас поняла: маловато. Она не испугалась такого открытия. Наоборот, в душе проснулось еще большее любопытство. Наташа завидовала людям, которые создавали эти умные книги.

И вместе с тем к ней подкрадывался робкий, но все усиливающийся страх.

Куда же ей идти? В лесную академию или в медицинский?

Наташа боялась крови. Она вспомнила, в Дачное приезжал молодой врач и рассказывал, как студенты в анатомичке вскрывают трупы. Может, кроме бригады лесорубов ей больше некуда и идти?

4

Наташа осторожно вошла в комнату. Отец, склонясь над письменным столом, делал какие-то выписки из толстой книги. Жилистая рука медленно двигалась по бумаге. Под темной ситцевой рубахой отчетливо острились лопатки.

Слышно, как в печке потрескивали дрова, ветер стегал снежной крупой за стеной бревенчатого дома. Вспышки пламени освещали стоящие на полу ящики, простенок, край письменного стола и сгорбленную, костистую фигуру Буравлева. Входная дверь вздрагивала, словно подталкивали ее снаружи. В лесу ухало, стонало, то вдруг врывался какой-то протяжный, хватающий за сердце вой.

Наташа неслышно прошла к отцу и, касаясь ладонью его плеча, тихо позвала:

- Папочка!.. Ну, папа!.. Глаза испортишь.

- Двенадцать тысяч гектаров леса! Ты понимаешь, сколько это? Столько, пожалуй, во всей Западной Германии не найдется. А в наличии всего три клячи и трактор. Да и тот не в полном твоем распоряжении. Вот и хозяйствуй!.. - Буравлев разогнул плечи, горестно взглянул на Наташу.

Она смутно понимала беспокойство отца. Приокское лесничество по сравнению с Дачным, где они прожили пятнадцать лет, почти в десять раз больше. Полторы тысячи гектаров сосняка, разбросанного среди дачных построек, не требовали особого ухода. К тому же то лесничество располагалось поблизости от города. Когда нужна была техника, Буравлев шел к дорожникам. Если они отказывали - то на какой-либо завод, и ему помогали. Здесь все не так.

Наташа "прижалась к отцу, заглянула ему в глаза. Они задумчивые, усталые.

Буравлев отодвинул книги и, привстав, обнял ее за плечи.

- Ну, Сорока-Белобока, с какими вестями? - в голосе зазвучали ласковые нотки.

Она крепче прижалась к нему.

"Как маленькая!" - подумал Буравлев. Бывало, когда он садился за работу, Наташа пристраивалась рядом и на клочке кальки рисовала "человечков". Однажды начертила по кругу какие-то палочки. "Это что?" спросил он, разглядывая "художество". "Загородка", - серьезно ответила маленькая Наташа. "Зачем она тебе?" - удивился Буравлев. "Тебя загораживать. Ты уходишь, а мне скучно". - "Эх ты, Сорока-Белобока!.."

- Ты знаешь, папа, я повстречалась с сыном егеря. Он о Буяне рассказывал. Лось такой есть. Обещал его показать.

Буравлев потер лоб. Он ясно представил себе Костю, мешковатого парня с добрыми темными глазами, и неодобрительно взглянул на Наташу.

В печке вспыхивали и гасли синие огоньки. Наташа подбросила в топку сухих поленьев, подмела на полу древесную крошку. Пламя охватило дрова, осветило Наташу.

Буравлев в задумчивости поднял на нее глаза и от неожиданности вздрогнул: перед ним стояла Катя. Не может быть! Наташа ведь не ее дочь. Но такая схожесть! Пшеничные косы чуть оттягивали назад голову. На прямом высоком лбу дрожали мелкие пушистые завитки. А эти синие влажные глаза?..

"Нет, этого не может быть. Обман. Это вечная боль говорит во мне". Буравлев устало опустил голову и тихо позвал:

- Иди ко мне, родная. Еще расскажи, что слышала?

- Говорят, что здесь водятся рыси.

Буравлев думал о другом. За что судьба так несправедливо обошла его?..

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В дверь постучали. Буравлев, не одеваясь, вышел в коридор. Стук повторился - настойчивый, по-хозяйски требовательный.

Буравлев рывком распахнул дверь. Вместе с клубами морозного пара через порог шагнул большеголовый, низкорослый человек. На вид ему было не более пятидесяти лет. Пронизывающим взглядом черных глаз вошедший оценивающе охватил комнату.

Он был одет в короткий черненый полушубок и высокие, за колено, валенки. Из-под его правой, прижатой к боку руки дулом вперед торчала совсем еще новенькая бескурковая трехстволка. Вслед за низкорослым, боясь удариться головой о притолоку, горбясь, вошел белолицый моложавый человек в меховой куртке на молнии, в серых бурках. В белолицем Буравлев узнал директора лесхоза Маковеева.

- Матвей Кузьмич Шевлюгин, - четко отрапортовал большеголовый, протягивая Буравлеву руку. - Здешний егерь. Можно сказать, ваш сосед. А этот, - обернулся он к Маковееву, - Анатолий Михайлович...

- Мы знакомы, - перебил его сухо Буравлев. - Раздевайтесь и отдыхайте. А я самоварчик поставлю.

- Чай не водка. Много не выпьешь, - пошутил Шевлюгин.

- Найдем что-нибудь и покрепче чая...

- Вы, Сергей Иванович, простите нас за позднее вторжение, - смущенно проговорил Маковеев. - Мы тут лося гнали. Был уже на мушке и все-таки утек. Поземка помогла. Позатянула след и - ищи ветра в поле. Лазили-лазили, из сил выбились. А тут ваш огонек...

- Мой дом для гостей всегда открыт, - приветливо отозвался Буравлев.

- Скажи по правде, Анатолий Михайлович, не лось и не поземка повинны, а глаз кривой. Промазал - и все тут беды, - хитровато вмешался в разговор Шевлюгин. - А ведь под выстрел тебе подставил. Только не ленись, бей! А ты в белый свет, как в копейку, ба-бах... Это не какой-нибудь там паршивенький лось, а на всю округу известный сам Буян в руки шел. Свали этакого - на год мяса по горло.

- Свалишь его, хитреца! - покачал головой Маковеев. - Сколько на него охотников? И никто не взял. Это лесной бог, а не лось!

- Что, большой очень? - поинтересовался Буравлев.

- Не Буян, а Слон! - пояснил Шевлюгин, потрясая лицензией на отстрел. - Чистого мяса полтонны. А рожища-то! Вывороченная коряга - и только. С голыми руками к нему не суйся - с маху в землю вгонит. Сколько молодых быков побил - не сосчитать.

- А откуда к нему такое прозвище пришло?

- Старикан тут один есть, лесник. Он каждую пичужку окрестил. И этого старого рогаля Буяном назвал. В точку попал. Норовистый у него характер. Всех быков побивает. Волк тут есть, вожак стаи. В свалке волчьей ему отгрызли ухо. Так ему тут же имечко прилепил - Корноухий. И присохло. Медвежьей, увалистой походкой Шевлюгин прошелся по комнате, заглянул в полуоткрытую дверь кабинета и, переходя на "ты", спросил: - Что, ай один обитаешь?

- Да нет, с дочкой. Спит она.

- Вон как!.. Вдовец, значит? Ничего, женим. Невест у нас хоть отбавляй. Да таких вот - пальчики оближешь!..

Буравлев промолчал. Достал из шкафа хлеб, принес из кухни миску с огурцами, кусок сала, поставил на стол пол-литра водки и три граненых стопки.

- Садитесь, с морозца выпейте, а потом чайком побалуемся, - сказал он и пододвинул Маковееву стул.

- Чай пьют узбеки, - Шевлюгин весело подмигнул Маковееву и первым уселся за стол. - А нам по нутру вот эта закадычная...

Маковеев почувствовал себя неловко.

- Знаешь, Кузьмич, - сказал он, - я все-таки слышал, как за Климовой сторожкой этот рогаль дважды протрубил. Подал сначала голос, притих. Не отзовется ли кто? Потом еще раз позвал...

- Чепуха. Это тебе померещилось. А может, корова в Сосновке промычала. Лоси сейчас немы как рыбы. А чтобы не казалось, давай пропустим по одной - все пройдет. - У Шевлюгина на переносице зашевелились мохнатые брови. Он повернулся к Буравлеву: - Сам что стоишь, как невеста под венцом? Ты вроде не гость здесь. Давай за встречу. Хочешь ты или не хочешь, а нам придется вместе царствовать в этих лесах.

Буравлев разлил по стопкам водку, нарочито строго скомандовал:

- А ну-ка, тяните!..

- Так не пойдет! - запротестовал Маковеев. - Нужен тост...

- Тост так тост, - согласился Буравлев. - Выпьем за наш лес-батюшку. Чтобы ему было хорошо. Чтобы он рос и густел, а мы его берегли...

- Длинно, - заметил Шевлюгин. - Да и к чему такие речи? Я предлагаю просто за Маковеева... за хозяина лесного...

- О-о!.. Так тоже не пойдет, - покачал головой Маковеев. - Тосты произносите, а сами не пьете.

- Что с вами поделать? Выходит, придется действовать против своего правила, - произнес Буравлев. - Выпьем...

Шевлюгин в один мах опрокинул стопку в рот и с аппетитом принялся за огурец. Маковеев же пил медленно, наслаждаясь. Кончив, поморщился, понюхал хлебную корку.

Буравлев не выпил до конца.

- Э-э-э, не по-христиански! - вскинул брови Шевлюгин. - У нас так не полагается.

- Матвей Кузьмич, поймите - душа не принимает. А так я разве против...

- Нет. Не пойдет. До конца!

- Больше не могу. По-честному...

Шевлюгин сдался.

- Ну, твое дело. Нам больше достанется, - и он налил себе и Маковееву. - Можно, пожалуй, и повторить.

Маковеев украдкой покосился на Буравлева. Лесничий настораживал его. За время короткого знакомства еще не успел составить о нем какого-либо определенного мнения.

Маковеев обратился к Буравлеву:

- Как устроились, Сергей Иванович? Вам, может, что нужно?

- Нет, все есть. Дом, как видите, просторный. Только живи...

Шевлюгин, заменив стопку стаканом, вылил в него остальную водку и, одобрительно крякнув, опрокинул ее в рот. С усердием хрустел огурцом.

- Вчера был на лесосеке. Смотрел, как идет расчистка. Мне понравилось, - похвалил Маковеев. - Работу вы организовали хорошо. Ни лишнего заезда, ни обычной беготни. Все продумано. Если и дальше так будет...

- Хитрого тут ничего нет, - уточнил Буравлев. - Готовые деревья крошить ума не надо. Подходи да и валяй. Благо, наша техника к услугам.

- Да, конечно, - согласился Маковеев.

Буравлев вышел на кухню и принес кипящий самовар. Разлив по стаканам свежезаваренный, душистый чай, сказал:

- Водка хорошо - чай лучше!

Разговор за столом продолжался.

- Завтра подобьем тут и по зимнику в Гнилую гать, - делился своими планами Буравлев. - Весной туда не пролезешь.

- Ого!.. Быстро у вас пошло дело! - Маковеев сделал вид, что удивлен. - Я думал, в Лосином бору прокопаетесь с неделю да еще дополнительно технику попросите.

- Хотел бы я вас спросить, Анатолий Михайлович, - неторопливо произнес Буравлев.

Маковеев поежился.

Лесничий, глядя ему в глаза, продолжал:

- Я подсчитал, что за последние два-три года в Барановских лесах под сплошную рубку было отведено около тысячи гектаров молодого леса, в возрасте пятьдесят, от силы шестьдесят лет. Вот посмотрите... Начисто сведена дубрава. Ее сажали наши деды. О будущем думали. А вот остались только пни.

- Было такое, - сожалеюще покачал головой Маковеев. - Ничего, Сергей Иванович, не поделаешь, вынуждены были.

Взгляды Буравлева и Маковеева скрестились.

- Тут вы, Анатолий Михайлович, конечно, дали маху, - как можно мягче заметил Буравлев.

Маковеев молча опустил голову.

- Теперь я волей-неволей становлюсь вашим соучастником, - продолжал свою мысль лесничий. - И получается у меня два выхода: или сознательно идти по проторенному пути, то есть продолжать истреблять лес, или же... взять его под защиту.

- Какой же вы избрали? - не без издевки, улыбаясь, спросил Маковеев, и лицо его порозовело.

Буравлев прошел в кабинет и тут же вернулся с картой, испещренной разноцветными карандашами.

- Взгляните, как теперь выглядят Барановские леса, - обратился он к Маковееву, расстилая карту на краю стола. - Вырубки затушеваны черным карандашом. Согласитесь, картина получается неприглядной. Кругом пустыри, чернота. А ведь совсем недавно леса сплошной зеленой лентой шли вдоль Оки.

Маковеев поморщился, как от острой зубной боли, потер ладонью лоб и, кривя в усмешке губы, сказал:

- Сами знаете, Сергей Иванович, что такое план. Хоть умри, а кубики давай. Попробуй не выполни в срок - можно сказать, голову снесут. - Он нетерпеливо поерзал на стуле. - Вот и сейчас нам поручено поставить дополнительно тринадцать тысяч кубометров баланса. Где взять? - Голос его зазвучал раздражительно, громко. - Вы думаете, я не переживаю? Как бы не так!.. Эти вопросы я вот даже поднимаю в своей диссертации. Что толку? Он помолчал. - Выше областного управления не прыгнешь. Подай им баланс, и точка. Что бы вы сделали на моем месте? Тринадцать тысяч!.. - И он полез за папироской. - Рассуждать каждый горазд, а вот план дать не всякий. А мы люди дисциплинированные. Для нас государство прежде всего. - И, выпустив изо рта дым, Маковеев раздраженно бросил: - Между прочим, вы гостей всегда так встречаете?

Буравлев засмеялся:

- Нет, не всегда. Но Маковеев мое прямое начальство. Должен он знать, что принято мною и что делается у него под носом... А потом жизнь такова: где бы ни встречались, прежде всего - дело...

- В этом вы правы. - Маковеев резко поднялся из-за стола. - И если о делах уж говорить, о рубке леса - то, значит, была нужда...

- Нужда, говорите? - вздохнул Буравлев. - Почему тогда в штабелях, как я заметил, на делянках гниют десятки тысяч кубометров этого же самого невывезенного баланса? А сколько его гибнет там, где, как вы сказали, большая нужда? Мы, Анатолий Михайлович, не промышленники, а лесоводы. Значит, на все рощицы и боры должны смотреть не как на баланс, а как на нечто живое!

Видя, как Маковеев краснеет и вот-вот взорвется, до этого молчавший Шевлюгин дружески похлопал директора лесхоза по плечу:

- Да, успокойтесь же, черти!.. Сидим мы здесь, балясы точим. А вот Буян сейчас где-нибудь стоит в ельнике, посмеивается... Ну, мол, и охотнички, им бы кашу манную есть, а не с ружьем по лесу...

Маковеев рад был сменить тему разговора.

- Лось - хорош... Но одному тебе не одолеть его. Хитер он. Засаду надо делать.

Шевлюгин стал одеваться.

- Что так сразу? - спохватился Буравлев. - Посидите...

- Пора и честь знать, - отозвался егерь. - Нам еще топать и топать...

- Оставайтесь до утра. Места хватит.

Шевлюгин засмеялся:

- Наговорил тут всякой всячины, а потом - оставайтесь. Анатолий Михайлович теперь неделю спать не будет.

Потемневшее лицо Маковеева тронула едва заметная усмешка:

- Сергей Иванович кое в чем прав. Леса наши действительно замордованы. То война, то стройка. Пора им лет на десять - пятнадцать и роздых дать.

Буравлев проводил гостей до калитки палисадника. Пришел домой подавленным. Все время он ощущал какую-то неловкость. Ругал себя, что не мог хорошенько принять Маковеева. "Дурная привычка. Выдержки нет". Пытаясь отвлечь себя от беспокойных мыслей, он чутко прислушивался, как на улице в застрехах воровски шарил ветер. Над Чертовым яром злобствовала поземка, яростно и по-волчьи завывая. В разноголосый шум вплелся и тут же замер невнятный, похожий на стон звук. Буравлев поднялся с кресла, в потемках осторожно прошел в соседнюю комнату. В окно из-под придвинувшегося облака заглядывали рога месяца. И вдруг они показались ему в эту минуту рогами молодого лося. Зыбкий полусвет падал на подушку. Наташа спала спокойно. Губы ее по-детски выпятились, едва заметно подергивались. Буравлев прикрыл оголенное круглое плечо, подоткнул одеяло под бок. Губы Наташи разомкнулись и лицо озарила улыбка.

"Нервишки пошаливают. Пережито сколько!.." - мысленно упрекнул он себя, снова вспомнив о разговоре с Маковеевым. "Да и могу ли я быть другим?.. Пожалуй, нет..."

2

Вечером, возвратясь с работы, Буравлев не застал дома Наташу. Походил по комнатам, заглянул на кухню. На столе там была расставлена к ужину посуда, посредине горкой возвышался нарезанный крупными ломтями хлеб.

"Вот егоза! Не успела приехать и уже друзей успела завести..." - с чувством недовольства отметил он и, налив в самовар воды, начал колоть лучину.

Наташа ворвалась в дом, раскрасневшаяся, шумная.

- Как хорошо! Самоварчик поставил! - Она чмокнула его в щеку и закружилась по кухне.

- Ну и Сорока-Белобока, затараторила, хоть уши затыкай.

Наташа высыпала из кармана на стол пригоршню желтых ядреных орехов.

- Знаешь, папа, я встретила седобородого кудесника по прозванию Трофим Назарович. Он и спрашивает: "Ты не лесного ли царя дочка? Нет? Ну все равно, возьми орехи. Учти, они волшебные. Раскусишь один - и сразу исполнится твое желание. Сколько зернышек, столько и желаний". - "За что мне такая почесть?" - спрашиваю. "За твоего батюшку, за его ушки сахарные... Встретил однажды его в лесу и не узнал своего крестника. Подумал - кулик перелетный, а он оказался сокол ясный. Провел, мудрец, старого".

- Про ушки-то не забыл, чертяка! - захохотал Буравлев. - Давняя история. Мальчонками по гнездам шастали. Не раз старик нас за уши драл. Андрюхе Дымареву вдобавок и крапивой доставалось. Годком постарше он был меня...

Буравлев невольно любовался дочерью. "Совсем невеста! А давно ли была с пуговку: курносенькая, глазастенькая, как совенок. И ходить еще толком не могла. Вон какая стала..."

- Ну, еще что рассказывал старик? - спросил Буравлев. Голос прозвучал глухо, простуженно. Но Наташа не заметила в нем перемены.

- Говорил о муравьях, как они волка съели.

Губы Буравлева дрогнули в едва заметной усмешке:

- Ну и фантазерка!

- За что купила, за то и продаю, - живо отозвалась Наташа.

Тем временем она разлила по стаканам крепкий чай и, как бы оправдываясь, сказала:

- Не одной он мне это говорил.

- Как же это могло случиться? Напали на зверя и слопали?

Уловив в словах отца насмешку, Наташа загорячилась:

- Совсем и не так. Нашли его ребята дохлым. Бросили в муравейник. Утром глянули, а от волка только косточки остались.

- Так бы и сказала, - пожурил ее Буравлев. - Пора уже научиться изъясняться понятнее.

- Неужели так могло быть?

- Ты видела, как один муравей управляется с гусеницей соснового шелкопряда? По величине она его в десятки раз превосходит. А тут их сотни тысяч, может быть, даже и миллионы. Народец этот организованный. Взялись дружно, поднатужились - и нет волка.

В окна, пробиваясь сквозь хвойную хмарь, цедилось неласковое солнце. На столе, выдувая кудрявые волны пара, попискивал самовар. Помешивая ложечкой в стакане, Буравлев прислушивался к этому писку. Он напоминал ему сторожку, хлопочущую у печки мать и ее приговорки: "Ну, заголосил. Не к добру, видать..."

"Гостей сзывает, - шутил, бывало, отец. - Первым делом ставь на стол бутылку да закусок побольше..."

Буравлев жил сейчас в прошлом. И голос дочери, ему казалось, доносился из глубины этого прошлого.

- А Костя смеется: "Загибать дед ловок. Я его знаю!"

"Костя сказал... Костя сказал... - почему-то раздражался Буравлев. Весь мир теперь у нее в этом Косте..."

Глубокая сосущая тоска и обида за свою изломанную жизнь и, как ему подумалось, за неизбежное одиночество в старости овладели им. В голову лезли горькие, недобрые слова. Но он сдержался. Отхлебнув из стакана уже остывший чай и украдкой взглянув на дочь, он, стараясь быть спокойным, предупредил:

- Ты бы поменьше ходила в лес одна.

- Не все же дома сидеть, - возразила Наташа.

Буравлев помолчал.

- Я не о том. Места здесь глухие.

- Звери человека не трогают, - стояла на своем Наташа, по-прежнему не понимая отца. - Кого же мне еще бояться?

- Есть люди хуже зверей.

- Чепуху ты городишь, папа. Как же я тогда работать буду?

- Как работать?.. - удивился Буравлев.

- Очень просто: топором, в бригаде лесорубов. Костя давно зовет...

"Костя зовет..." Буравлев ощутил глухие, тревожные удары сердца: "Вот что меня волнует! Костя..."

- Сначала надо посоветоваться со мной. Вроде не чужой.

- Не все же говорить тебе! - вспылила Наташа.

Буравлев вдруг вскочил. Побледнел.

- Вот что тебе скажу, дева. Уж больно зачастила ты в слесарку к парню. Люди разное говорят. Ох, чувствую...

- А тебе уж кто-то что-то сказал... - в голосе Наташи была ирония. Слушаешь тут всяких...

Она обиделась. Ресницы задрожали, по щекам покатились крупные слезинки.

- Захочу и сама уйду! - уже не говорила, а кричала она. - За первого попавшего выйду. Чем так взаперти сидеть!

Буравлев только сейчас понял, что перед ним стояла не та светловолосая, со вздернутым носиком девчонка, которую он ласково называл Сорокой-Белобокой, не та, для которой когда-то наказ отца был законом. Стояла другая, совсем незнакомая девушка.

- Слишком рано самостоятельной стала, - сдерживая себя, с хрипотцой бросил Буравлев.

Сгорбившись, он зашлепал в соседнюю комнату.

3

Закутавшись в одеяло, Наташа горько и беззвучно рыдала. "Мама не сказала бы так..."

Отец казался жестоким, несправедливым.

Как никогда, захотелось увидеть мать, прижаться к ней и рассказать о своей обиде. Она поняла бы, утешила.

Наташа пыталась представить себе, какой именно была ее мать. И не могла. Ей всегда думалось, что она красивая, с голубыми добрыми глазами, с ласковым голосом, нежными, мягкими руками.

"Мама!.. Где же ты, мама?.."

Ей, не знающей материнской ласки, стало жаль себя. Рыдания тугим комом подступали к горлу, душили ее.

Кто-то постучал в дверь. Она слышала, как отец вышел в сени. За стеной загудели незнакомые голоса. Она невольно прислушалась к ним. Горечь незаметно отхлынула.

- Наташи нет дома, - отвечал отец с некоторым неудовольствием. Ушла. Не знаю, куда ушла...

Наташа приподнялась на локоть. Она поняла, что приходил Костя. Тяжело вздохнула, вспомнив обидные слова отца. Положила на подушку голову и снова стала думать о матери.

В воображении уже спящей Наташи поплыли леса: мохнатые, темные ели. На полянах пригибались к земле крупные, махровые головки гвоздики. В густых ветвях пересвистывались птицы. Наташа никогда не видела их столько. Одна пичужка села на плечо и залилась тонкой серебряной трелью. Наташе показалось, что мотив этот уже где-то слышала.

Она шла по просеке, и деревья ей уступали дорогу. Ветвистый старый дуб даже поклонился до самой земли.

"Эт-то кт-т-то?" - спросила молодая, в зеленом резном платьице, рябинка.

"Наш-ш-ша Наташ-ш-ша!" - подхватили деревья.

"А шт-то он-на сдел-лал-ла?" - залопотала слюдяной листвой осина.

"Стыд-дно! Стыд-дно!" - засмеялась кудрявая береза.

"На самом деле, а что я такое сделала?"

И тут она увидела Костю Шевлюгина. Он был в накрахмаленной белой рубашке, при галстуке. Необычно красив.

"Куда ты дел свой ватник?" - хотела спросить она. Но ее опередил Костя:

"Ш-што-о ты-ы-ы оп-паздывае-ш-шь? - и протянул руку. - Наш-ш-ши дру-уз-зья ж-жду-у-т те-бя".

"Какие друзья?"

На поляне их ждали лоси, зайцы, белки. Приплелся и домосед-барсук.

"Вот, оказывается, какие друзья!"

Увидев людей, они затрубили, залаяли, запищали, засвистели... По лесу пошел невообразимый шум. Наташа испугалась: "Что вам надо?" Внезапно на верхушке сосны громко прокричал филин.

И вдруг все исчезло: и звери и птицы. Только мохнатые золотистые шмели садились на бархатистые головки гвоздики и раскачивались, как на качелях. А вместо Кости, озаренная солнцем, стояла женщина: в воздушном белом платье, с добрыми голубыми глазами. На лбу ее полыхала Полярная звезда. Женщина смотрела на Наташу с ласковой улыбкой.

"Мама..." - кольнуло в сердце Наташи, Она ринулась вперед и закричала:

- Мама-а-а!..

И проснулась.

По комнате струился фиолетовый свет. За окном заиндевевшей веткой махала елка, будто звала к себе. В доме отстаивалась тишина.

- Проспала! - встревожилась Наташа и в один миг вскочила с постели. С припухшим от сна лицом, она надела быстренько короткое ситцевое платье. Ей так захотелось увидеть отца и все рассказать ему. Обиды на него уже не было. Но отца в доме не нашла. В кухне на столе лежала записка. В ней было всего лишь два слова: "Приду поздно".

Наташа, насупив тонкую ниточку черных бровей, недовольно бросила:

- Вот вредный!.. Была бы мама!.. - прошептала она. Ресницы ее мелко задрожали, в горле пересохло. Но она выдержала, не заплакала.

"Странно, с какой стати приснился Костя? Мама - это другое дело. Красивая она!.. На что так обиделся папа? Я ничего не сделала плохого". Стараясь найти всему объяснение, Наташа так и стояла у стола, комкала в пальцах записку отца.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Через несколько дней Буравлева вызвали в лесхоз. Рано утром он выехал на Гнедом.

В лесу было морозно, тихо. С деревьев почти до самой земли спадали косматые бородищи голубоватого инея. Солнце еще не показывалось. А макушки серебристых елок уже порозовели. На рукав еловой лапы уселся толстый малиновый щур.

"Фить-фить-фить..." Незатейливой песенкой он пытался разбудить утренний сон природы.

"Сейчас бы на лыжи да в лес, - не без сожаления подумал Буравлев. - А ты, брат, опять едешь по начальству".

Поскрипывали полозья саней. Окутанная паром лошадь выбивала копытами звуки, похожие на весеннюю гулкую капель, будто шла она не по зимнику, а по звонкому льду. Настолько дорога была укатана и утрамбована. Без усилий она преодолевала изредка встречавшиеся крутые пригорки. Кутаясь от стужи в овчинный тулуп, Буравлев не переставал думать о предстоящем разговоре с директором лесхоза. Что он скажет ему? Задание ваше, мол, товарищ Маковеев, выполнить не смог... Как после этого сложатся их отношения? Уже по первым встречам можно было понять, что Маковеев - человек самолюбивый и договориться с ним будет не так-то легко.

"Видать, частенько улыбалась ему жизнь, - рассуждал Буравлев. - А вот оценить ее, как надо, видимо, не сумел. Диссертацию пишет... А на деле получается: и на горку, и под горку - все одним шагом".

Со смешанным чувством поднимался Буравлев по лесхозовской лестнице. Когда он вошел в директорский кабинет, Маковеев, сидя за широким письменным столом, отчитывал мужчину лет тридцати пяти, в поношенном пальто с цигейковым воротником и серых валенках с высокими голенищами. Примостившись на краешке стула, тот комкал в больших руках рыжую шапку-ушанку и, безучастно относясь к сказанным в его адрес словам, покачивал крупной, с линяющими прядями волос, головой.

Маковеев, откинувшись на спинку кресла, в длинных сухих пальцах вертел карандаш. Не сводя своего острого, напряженного взгляда, он допытывал собеседника:

- А вы что, Ялычев, скажете? Ну!..

- Нечего говорить, вот и все! - Дерзкие глаза его уставились в молодое, до блеска выбритое лицо директора. - Платить все равно не будем. Так и знайте. Сами отпускали, а теперь штрафовать, не выйдет!

Маковеев побледнел.

- "Сами отпускали", "штрафовать", - голос его зазвучал резко, надтреснуто. - Рассуждаете, как малое дитя. Намотайте на ус: пока не внесете штраф, из леса не получите ни одного кола, ни одной хворостинки. Поняли? Вот так-то!..

Широкая рука Ялычева вцепилась в шапку и замерла.

- Судите как вам угодно, только платить не будем! - твердо сказал он.

- Ваше дело, - холодно проронил Маковеев и, повернувшись к Буравлеву, сказал: - Видали, а? Искромсали без разрешения Ромашовскую дачу и считают себя правыми.

Буравлев промолчал. Лес ему этот был знаком. Еще до войны он ездил туда вместе с отцом. Тогда его, студента лесного техникума, поражали прямые медностволые сосны.

- Разрешили, вот и резали, - не сдавался Ялычев. - У нас на то документы есть. С вашей подписью.

- Правильно. Только их нужно было сначала передать лесничему. Он бы и подобрал, что надо пилить. А вы что наделали? Сколько загубили деревьев, и каких!.. Ну, что молчите? - Маковеев потер ладонями лоб и заговорил более спокойным тоном: - Так и скажите правлению: лес отпускать не будем. Сами виноваты. Так и скажите!..

Ялычев надвинул на уши шапку, поднялся. Крупная голова его едва не коснулась потолка. Директорский кабинет сразу стал маленьким и темным. Ялычев сердито взглянул на Маковеева и глыбой вывалился в коридор. Спускаясь с лестницы, грохнул так кулаком по перилам, что те загудели.

- Ну и людишки пошли! - покачал головой Маковеев и бросил на стол карандаш. - Таких судить, а не штрафовать надо! - Он поднял карандаш и, застучав тупым концом в стенку, крикнул: - Лиля, тащи телефонограммы, да поскорей!..

В кабинет вошла высокая, белолицая девушка. Покрашенные в золотисто-рыжеватый цвет волосы копнились на ее голове. Вязаная, с короткими рукавами, голубая кофточка ладно сидела на девушке. Узкая темно-синяя юбка, плотно облегая бедра, оголила округлые колени.

Она положила на стол директора папку с бумагами и тут же маленькими шажками, чувствуя, что на нее обращают внимание, подчеркнуто небрежно пошла к двери.

Маковеев, перехватив взгляд Буравлева, улыбнулся, кашлянул.

- Почему вы, Сергей Иванович, не приступаете к заготовке баланса? строго спросил он.

- Я же, Анатолий Михайлович, написал вам в докладной. - Буравлев пожевал нижнюю губу, погасив в себе вспышку раздражения. - Нельзя под вырубку пускать делянки Красного бора. Они же водоохранные!..

- Вы удивительный человек. Неужели я не понимаю?.. Ну, куда деваться, скажите? Мы - солдаты, приказ есть приказ...

- Нет, товарищ директор, вырубать Красный бор я не буду. Это государственное преступление!..

Глаза Маковеева потемнели. В кабинете установилась неловкая, тревожная тишина.

- Вы это что, серьезно или шутите? - выдавил из себя Маковеев. - Вы что, хотите сорвать план? - В глуховатом голосе его прозвучала угроза.

- Наоборот, - возразил Буравлев. - Я говорю лишь о разумном подходе, о том, что сейчас пишется в газетах, в диссертациях, между прочим...

- Ну, вижу, и мудрец вы! - разомкнув щелки глаз, покачал головой Маковеев. - Не ожидал такого. - Он положил на стол ладони, поднялся. - Зря теряем время на пустые слова. Учтите, времени у вас уже немного. Через месяц должны отрапортовать. Облуправление шутить не любит. Ясно?

Поднялся со стула и Буравлев.

- Я пришел, Анатолий Михайлович, не оспаривать ваш приказ. Он понятен. Я пришел вам доложить о его последствии. Надо этот вопрос поставить перед областью... - Лицо его задрожало, и весь он как-то напружинился, сжал кулаки. По всему было видно, что с трудом удерживал себя. - Вы только что отчитывали Ялычева за порубку бора на Ромашовской даче, - неожиданно спокойно заговорил он. - Но мы-то разве лучше его? Делаем то же, да только в больших размерах. Пустить под топор сотни гектаров молодого леса, чтобы потом этот злосчастный баланс гнил на порубках под открытым небом...

- Вот вы и ставьте... Заодно и о Ромашовской даче скажете. - Маковеев с опаской поглядел на лесничего. - Путаник вы, Сергей Иванович, назидательно покачал он головой. - Ох какой путаник!.. Кто такой Ялычев? Для меня он - частник. А это государство. Как будто в области меньше нас с вами мозгуют. - И он, выхватив из папки, принесенной Лилей, небольшой лист бумаги, бросил его на край стола. - Нате, пожалуйста, прочтите. Не моя это выдумка.

Буравлев пробежал глазами испещренную мелким прямым почерком телефонограмму.

- Не следует, Анатолий Михайлович, все валить на государство. И тот, кто передал вам телефонограмму, еще не государство. Есть закон - молодняк не трогать? Есть. Этому закону мы и подчиняемся... - Он не досказал своей мысли, а лишь махнул рукой, словно что-то ненужное сбросил со стола на пол.

В это время пронзительно зазвонил междугородний телефон. Маковеев поспешно сорвал с рычага трубку и глуховато отозвался:

- Алло! Москва? Я слушаю, Москва!.. Эллочка, здравствуй! - Голос Маковеева помягчел, стал бархатным. - Как живешь там, милая? Когда приедешь?.. Ах, как идет моя работа для Москвы? Успешно. Привезу много интересного материала.

Он говорил быстро и небрежно, и снисходительная улыбка не сходила с его лица.

В трубке затрещало и что-то засвистело. Маковеев подул в рожок, прислушался. Что случилось? Может, сильный ветер порвал провода? Он дунул в рожок еще раз, лицо его покраснело от напряжения.

- Элла!.. Эллочка!..

Буравлев понял, что разговор с ним закончился. Он тяжело поднялся со стула и вышел из кабинета.

2

Так и не дождавшись ответа, Маковеев бросил на рычаг трубку, подошел к окну. Обычная, наскучившая картина... Лесхоз находился на окраине районного городка. За конторой сразу во все стороны шли заснеженные поля, перелески, желтые извилины дорог. Маковеев с трудом всматривался в неприветливую даль. Там где-то была Москва! Там ждала его Элла!.. Элла!..

Он отошел от окна и, сев за письменный стол, обхватил ладонями голову. Думы... Думы... Потом, выдвинув ящик стола, достал объемистую папку, за ней - вторую, третью. Результат его трехлетней жизни вдали от Москвы.

В первой папке с надписью "Диссертация" хранилось сто пятьдесят страниц рукописи. Полистал ее; довольный, улыбнулся. Каждое слово, каждая фраза выражала то, о чем он думал все это время. Маковеев уже представлял себе, как будет говорить с кафедры, как его поддержат ученые и как его имя назовут в числе новых ученых.

Он взвесил на руке вторую папку. Она была тяжелой, объемистой. Концы темно-синих тесемок едва сходились в маленьком узле. В ней лежали необработанные записи - в блокнотах, в общих и ученических тетрадях или просто на отдельных исписанных быстрым почерком листках. Здесь тоже были его мысли, которые он собрал до крохам. И он верил, что они стоящие, что они могут сделать диссертацию весомой.

Довольна всем этим будет Элла. Три года для него, а стало быть и для нее, не пропали даром. А что толку, если бы он просидел в научно-исследовательском институте? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Был бы у начальства на побегушках, составлял бы сметы, отчеты...

Скорее бы шло время! Летом можно будет развернуться.

Маковеев встал из-за стола, взял календарь и стал его перелистывать. Перекинул листки с января на август. Их оказалось много. Целая объемистая стопка. И каждый календарный листочек - это трудный день, со множеством хлопот и дум.

И ему вдруг захотелось, чтобы сейчас в кабинет ворвался ураганной силы ветер, встряхнул бы его, придал бодрости...

И, вспомнив о Буравлеве, заметил:

- Эх, Сергей Иванович! И до вас были люди, о лесе думающие. А лес рубят - щепки летят.

Зазвонил телефон. Маковеев снял трубку и, по привычке, небрежно сказал:

- Слушаю вас!

В трубке зарокотал бас заместителя начальника областного управления Григория Григорьевича Долгова. Маковеев изменился в голосе, по-военному вытянулся и стал вслушиваться в слова начальника.

- Дополнительно тринадцать тысяч? - переспросил он. - Бумагу получили. Но, понимаете, я тут вел разговор с лесничими - не вытяну. Мы план еле-еле сверстали... Ах, приказ?.. Но, Григорий Григорич... приказом деревья не вырастишь. Я понимаю... Что поделаешь? Трудно, но... будем стараться.

Он долго стоял, не вешая трубку, размышляя.

"Крепкий орешек, - внезапно подумал он о Буравлеве. - Потому и крепок, что не надо ему мозговать за весь лесхоз. Так-то проще подходить, с государственной точки зрения".

Он представил себе суровое худощавое лицо приокского лесничего и хитринку в глазах, которая, казалось Маковееву, выдает Буравлева "с головой".

"Глаз у него острый, и, видимо, мужик он не дурак. На наших недостатках и упущениях решил себе карьеру сделать. Ничего, пооботрется. Жизнь его на место поставит, - удовлетворенно заметил себе Маковеев. - Она еще не таких обламывала. А мыслить по-новому, предложения давать - я тоже умею. А черт его знает - может быть, все это от чистой души? Хватка у него чувствуется... Что ни говори, соперник у меня появился - теперь спокойно спать не даст. Будет ли только от этого прок делу?.. А понимает ли он, Буравлев, нашу обстановку в более широком масштабе?.. А может, запросто прижать его? Возможно, один гонор это?.. Нет, старик, с ним надо хитрее, с подходцем... - И он подумал о себе с тревогой: - И надо же судьбе послать ко мне этого Буравлева. Мало места было ему в Дачном лесничестве".

Маковеев чувствовал, как нарастающая тревога нарушала его привычное душевное состояние. От нее то знобило, то становилось жарко. "Не заболел ли я? А что, если заболел?.. Надо температуру измерить!.."

3

Маковеев догнал Буравлева за воротами лесхозовского дома. Некоторое время они шли молча. Ветер гнал по улице сухой, сыпучий снег. Сумерки заслонили дали, затушевали зеленую щетину стоящих у дороги елок. За горой брошенным в поле костром тлели переливы брусничной зари.

- Вы зря, Сергей Иванович, расстраиваетесь, - покашливая в горсть, первым заговорил Маковеев. - Не так страшен черт, как его малюют.

Буравлев поднял голову, решительно взглянул на него.

- Напрасно успокаиваете, - грубо проговорил он. - Только запомните, какой бы я ни был маленький человек, а правда есть правда. - Голос его окреп и зазвучал негромко, но твердо. - У меня остается один выход: срочно принимать контрмеры.

Язвительная усмешка тронула пухлые губы Маковеева:

- Любопытно знать, что же это за контрмеры?

- Потребую ревизовать все лесные угодья. А там пусть те, кому нужно, задумаются.

- Сейчас разговаривал с товарищами из области... высказал свои соображения, да там никто их не понимает, - стараясь казаться равнодушным, заговорил Маковеев. - И вы вот тоже... Стране нужны бревна, доски, тес, а не ваши ревизии. Запомните!

У перекрестка улиц он приостановился и, будто между ними ничего не произошло, сообщил:

- Лесорубы уже выехали. Подключите к ним свои бригады. Учтите, сроки жесткие, - и, не попрощавшись, круто повернул за угол.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

В Сосновку Буравлев приехал затемно. В домах зажглись огни, но чувствовалось, что трудовой день все еще не окончился. Во дворах и по улице ходили люди: готовили на ночь дрова, таскали воду, задавали корм скоту... В проулке, у спуска к Оке, гомонили ребятишки.

- Эх ты, мазила! Дай-ка я...

Буравлев уловил знакомый голос. Остановил у проулка лошадь, подошел к ребятам.

Один из пареньков, в коротком полушубке и лохматой кроличьей шапке, размахнулся и запустил осколок кирпича в распластавшуюся на снегу птицу.

- Что вы делаете? - возмутился Буравлев.

- Как что? Галку убиваем, - ответил один из них с независимым видом. - Колька из рогатки подшиб.

- Вовсе и не Колька. Попадет такой мазила! Это Васёк, - поправил с завистью его сосед.

Из толпы шагнул мальчик в черном с меховым воротником пальто и барашковой шапке. Он было замахнулся, но Буравлев ухватил его за плечо. Он узнал Колю Дымарева.

- Фашиста бьем, - оправдывался тот.

- Какой же это фашист?

- А то нет!.. Она же вредняга... Черная...

- Кто тебе сказал такую глупость?

- Он, честное слово, не врет, - из толпы выделился курносый, с веснушками под глазами паренек. - Сам слышал, дядя Сеня, отец Димки Зырянова, говорил так.

- Сам сумею сказать, - запротестовал Коля. - Дядя Сеня - путевой обходчик. Может, знаете его? Галка цыплят и птенцов из гнезд таскает.

- Перепутал ваш дядя Сеня. Цыплят да птенцов таскает ворона. Та действительно много бед приносит. А галка - птица полезная. Она же на ваших огородах слизняков да улиток собирает. Мышей ловит.

Буравлев, растолкав ребят, шагнул к птице. Крылья ее, пересыпанные снегом, безжизненно обвисли, клюв был раскрыт. В черных с золотистой окаемкой глазах застыл страх. Буравлев посадил галку под тулуп и направился к саням. "Что мне с тобой делать? Пропадешь зазря". Галка, почуяв тепло, зашевелилась. Буравлев пальцем погладил ее шелковистую голову, пощупал зоб.

- Пусто! - проронил он вслух. - Как ты жива?

У конторы лесничества его поджидал Прокудин.

- Лесорубы прибыли, - не здороваясь, сообщил он еще издалека. Требовали отвести лесосеку. Ковригина не было, а я что могу?.. Завтра, мил человек, жди гостей.

- Пусть приходят, - безразличным тоном отозвался Буравлев. Он сунул под тулуп руку, вытащил галку и заглянул ей в глаза. - Ну-ка, согрелась?

Птица сучила лапками и вертела головой, все еще надеясь вырваться из плена.

- Ну-ну, замерзнешь... - урезонил ее Буравлев.

- Покажи, - потянулся к ней Прокудин. - Подбита, что ли? - Он внимательно осмотрел ее и заключил: - Молодая еще. Летнего выводка. Ты отдай ее мне. Отхожу.

2

Дома, на обеденном столе, Буравлев увидел записку. "От кого бы?.." Почерк был незнакомый. Ровные, словно подстриженные, буквы ручейками растеклись по бумаге. Буравлев вспомнил, что точно такую же записку получил он и три дня назад в конторе. Учительница сосновской школы просила зайти и рассказать ребятам о лесе.

"Настойчивая!"

На другой день Буравлев пришел в школу. В раздевалке встретила средних лет женщина с густыми, гладко причесанными темными волосами, в шерстяном, малинового цвета, платье. Смущенно взглянув на гостя, она спросила:

- Вы Сергей Иванович? Очень хорошо. А я - Евдокия Петровна Стрельникова. Мы вас уже ждем. Здравствуйте, - она кокетливо склонила набок голову, протянула крупную обветренную руку.

Вошли в класс, шум сразу стих. Ребята с любопытством уставились на Буравлева. Непонятная робость охватила его. Опираясь руками на спинку стула, он внимательно рассматривал ребят.

- Прежде чем начать разговор о лесе, - наконец вымолвил Буравлев, - я задам лишь один вопрос. Вы слышали о русском богатыре Илье Муромце? А знаете ли, почему он, просидев сиднем тридцать три года, вдруг стал таким сильным, таким сильным, что победил Соловья Разбойника и Идолище Поганое?

- Не отлынивал от физзарядки! - выкрикнул сидящий у окна белоголовый паренек в вельветовой толстовке.

Ребята зашумели, засмеялись.

- Не угадали, - заметил Буравлев. - А причина простая. Калики перехожие напоили Илью Муромца медами, настоенными на зверобое и тысячелистнике. Зверобой и тысячелистник - травы. И растут в наших лесах.

Класс снова ожил и зашумел. Буравлев понял, что разговор состоится. Он заложил за спину руки и уверенным шагом прошел по рядам.

- Как видите, лес способен творить чудеса. И какие! Возьмем хотя бы дуб. По древнему преданию, когда еще не было ни земли, ни неба, а лишь разливался один "океан-море", посредине этого океана стояли два дуба с двумя голубями на вершинах. Народные сказки знают дубы и с золотыми желудями, и дубы, с которых падает целебная роса, и дубы, под которыми спрятаны ларцы со смертью Кащея. С ними связаны и древние заговоры. "И как с того старого дуба щепа летит, такожде бы и от меня валился на сыру землю борец-молодец по всякий день, по всякий час..."

Если верить далекой истории, наши пращуры дела важные решали только под сенью этого священного дерева. Под старым дубом сидели и баяны слепые певцы. Детей укачивали в дубовых колыбелях... Вот какая была вера в наш русский лес!

А мало ли сказок и песен посвящено кудрявой раките и белоствольной березке, сосне-красавице и сиротке-рябине... Все ото говорит о том, что в жизни человека лес занимает не последнее место. Беда лишь в том, что человек, понимая это, однако, относится к лесу без благодарности. К примеру, наша Ока. По ней когда-то плавали караваны с лесом, канатами, пенькой, стеклом, конопляным маслом, дегтем... Она связывала центр России с Поволжьем и Каспием. А сейчас что? Кстати, хочу вам рассказать байку одну, - оживился Буравлев. - Это о нашей Оке. Слышал тут от старика. Так вот, когда бог всем рекам судьбу определял, где-то задержалась наша Ока. Дела, значит, у нее были. Пришла она, смотрит, а Волга уже бежит к морю. Ока до бога: мол, почему, бог, Волга вперед меня выбежала? А бог улыбается: "Опереди, попробуй!" Побежала Ока за Волгой. Только разве ее догонишь? Намного она успела вперед уйти. Ну и припала тогда Ока устьем к Волге. Так с тех пор и живут неразлучно...

Буравлев перевел взгляд на Стрельникову. Она была поглощена его рассказом.

- Вы меня спросите, почему так обмелела наша река? - улыбнулся Буравлев. - Да потому, что по берегам поредел лес. Недавно в газете я вычитал интересные цифры. За годы войны по побережьям нашей реки леса поубавились. Посмотрите, вокруг сколько их стало!.. А о лесных посадках мы, к сожалению, еще мало заботимся. Вот и обмелела Ока, а с ней обезводились наши поля...

Он взглянул на притихших ребят.

- А ну-ка, угадайте, что это? Весной веселит, летом холодит, осенью пугает, зимой согревает.

- Лес!.. - раздались голоса.

- Верно!.. А вот подумайте над такой загадкой: "Когда народу хорошо веселит, когда трудно - утешает".

- Музыка! - не дав договорить Буравлеву, озорно выкрикнул кто-то с задних рядов.

- Гармошка!..

- Это тоже лес, - боязливо пояснила девочка с белым бантиком в косах. - Когда я в рощу прихожу, будто музыка играет. Перед октябрьскими праздниками мы переехали жить в новый дом. Вот запахи - самого леса... У нас стены не оштукатурены, так до сих пор пахнет.

- Отгадала. Молодец! - похвалил девочку Буравлев. И, обращаясь к ребятам, пояснил: - К чему я завел весь этот разговор? Недавно в Березовском районе срубили бор. Бор тот был красавец. На соснах облака ночевали. А сейчас-то этого бора нет!.. Когда-нибудь он снова зашумит на тех порубках. Но сколько нужно ждать! Восемьдесят, а то и сто лет.

Он насупился.

- Кто из вас посадил хотя бы одно деревце? Никто! - И, взглянув на часы, круто повернулся и пошел к двери.

Ребята провожали его недоумевающими взглядами.

В коридоре Буравлева догнала Стрельникова. По ее обветренному, огрубевшему лицу растекался легкий румянец.

- Вы что, Сергей Иванович, обиделись? - встревоженно спросила она.

- Да-а не-е-ет, - улыбнулся он. - Не на что... Так просто. Лучше пусть подумают...

- Вот вы какой человек! - Стрельникова придержала его за руку. - Они же ребята. Много ли можно с них спросить!..

- В их пору я лес сажал. - Буравлев потоптался у выхода и, взглянув на расстроенную Стрельникову, шутливо заметил: - Что ж, гнев тогда придется сменить на милость, - и снова пошел в класс.

3

Ветер креп, гнал поземку. У заборов, домов и сараев вырастали сугробы. На голенастых березах у дороги крапинками зари алела стайка грудастых снегирей. Раскачиваясь на ветках, они осыпали на землю снеговую порошу. В текучем морозном воздухе их посвистывание звучало, как жалоба.

Буравлеву припомнилась та далекая зима. Она была чем-то похожа на эту зиму. Подростком с отцом шел по лесу на лыжах. Плечи оттягивали набитые зерном сумки. В кустарниках их поджидали стайки птиц.

"А-а-а, проголодались, паршивцы? - ворчал отец. - Ну погодите, сейчас получите свое. Только не драться, волк вас съешь! Делитесь друг с дружкою по-доброму. Не то я вас!.. - грозил он пальцем. Положив руку на плечо сына, неторопливо говорил: - Пичугу надо жалеть, Сергунька. Беречь ее. Без нее и лес не лес".

Отец хватал из сумки зерна горстями и аккуратно рассыпал их по полочкам, еще с осени прикрученным проволокой к стволам березок. Птицы не боялись его: садились на плечи, весело наскакивали на корм. Довольный, он щурил цыганские глаза.

"Кыш, кыш, родимцы. Я вот вас!.."

"Пичугу надо жалеть. Беречь ее", - вспомнил слова отца Буравлев и, повернув голову к Стрельниковой, шагавшей рядом с ним, попросил ее:

- Ребята могли бы помочь птицам. Вчера на обочине дороги видел мертвых овсянок. Холодище. И кормежка скудная.

Она подняла на него глаза. Буравлев уловил в них настороженность, скорее, несогласие с его неожиданным предложением. Он тогда шагнул к кустику чертополоха, с которого только что сорвалась стайка желтобрюхих щеглов, сломил его и чашечками вниз потряс над ладонью.

- Видите? Ни одного семечка. Все побило ветрами.

- Не каждый в такую стужу пустит в лес ребятенка, - сказала она. - И дни-то стали больно коротки.

- Может, кто и пустит. Дело-то это забавное, особенно для ребят.

Буравлев поморщился, зорко вглядываясь в запушенные морозом окна изб. Его по-прежнему тревожили воспоминания. Где-то рядом была Катя. Прежняя Катя! Прежняя!.. Вот по этой дороге он уходил тогда от нее. Жалость и досада душили, досада на себя, на свою неудачно сложившуюся жизнь.

Сосновка. Те же ветлы с шапками грачиных гнезд, те же открытые крылечки. Сохранились даже длинноклювые журавли у колодезей...

Стрельникова украдкой поглядывала на погрустневшего Буравлева. До чего разные люди живут на земле! Лесничий, видать, с добрым сердцем. Голос мягкий, боится обидеть... Почему не женится? Наташа ей рассказывала при встрече как-то, что матери не помнит... Неужто прожил он все эти годы бобылем?..

На окраине села, возле небольшой избушки, она остановилась.

- Вот и мой дом. Может, погреетесь чайком? - предложила учительница.

- Нет-нет, спасибо. Надо идти, - заторопился Буравлев, хотя понимал, что спешить было некуда. И подосадовал на себя.

- Раз не хотите, провожу вас вон до тех дубов, - вдруг решила Стрельникова и участливо спросила: - Вы, Сергей Иванович, чем-то расстроены?

- У вас, Евдокия Петровна, есть дети?

- Двое сыновей. Взрослые уже. Со мной не живут. У старшего своя семья, а младший - в армии.

- Вы когда-нибудь были на станции Ртищево? - неожиданно перебил он ее.

- Нет, не приходилось.

- Весна сорок третьего года. После сталинградских боев. Что там творилось!.. Когда видишь мытарства взрослых - жалко. А вот когда дети мучаются - вдвойне больнее. А там были совсем малыши, по три-четыре года, не старше. Их везли из Сталинграда. Прошло уже немало лет, а вот вспомнить без боли не могу. А сегодня, увидев мальчишек в школе, подумал: а жизнь идет своим чередом, и ребята растут беззаботно, как молодняк в лесу.

Евдокия Петровна виновато улыбнулась.

- Вы правы. Об этом я сама часто думаю...

У Буравлева в голове все еще бродили воспоминания о той жизни, которая вдоль и поперек перепахала его судьбу.

- Что же вы замолчали? - спросила Стрельникова.

- В Ртищеве я встретил девушку, которую любил в молодости, - с горькой усмешкой проговорил Буравлев. - Случайно встретил. Полтора месяца мы стояли в этом городе. С ней я виделся почти каждый день. Там речка протекала узкая, мелкая. Мы отыскали на ее берегу поукромнее местечко и подолгу просиживали там.

"К чему я это? - спохватился Буравлев. - Кому нужно, с кем я когда сидел?"

Но Стрельникова терпеливо слушала его.

- Вы потом на ней женились? И Наташа дочь ее?

- Не до женитьбы было! Однажды ночью наш эшелон двинулся на запад. Нас бросили за линию фронта. С полгода мы громили фашистские тылы. Затем плен. Побег. Болезнь. Когда вернулся на Большую землю, месяца три пролежал в госпитале. Только после выздоровления узнал: выехала в Казахстан. Вот и вся история.

- И вы ее не нашли? - допытывалась Стрельникова.

- Зачем? Нашел... Я же однолюб.

У дубов они остановились. Деревья, словно от холода, сбившись в кучу, жались друг к другу. Ветер заламывал загривки податливых сугробов. Вокруг растекалась снеговая ровень поля. И стояли большие, могучие дубы.

- Ну и вымахали! - восторженно отметил он. - А им еще и тридцати нет.

- Откуда они здесь? Никак не можем дознаться.

Слова Стрельниковой показались Буравлеву забавными. Ему потребовалось немало усилий, чтобы не рассмеяться. А она продолжала высказывать предположения:

- Очевидно, сойка наносила желудей и забыла. С ней так часто бывает. Как вы думаете, Сергей Иванович?

Буравлеву припомнился пыльный большак, по которому он вместе с другими, с такими же молодыми парнями, уходил на фронт. Над вышедшей в трубку рожью висел оранжевый шар солнца. Ветерок смягчал зной, гнал по полю зеленые волны. У развилки дорог приостановились передохнуть. Буравлев сунул руку в карман за спичками и обнаружил там горсть желудей. Он сделал перочинным ножом небольшие щелки в земле и вложил в каждую по нескольку желудей. Вот они и поднялись над землей, те желуди!..

Буравлев рассмеялся, но секрета своего не выдал.

- Сойка - птица крылатая, Евдокия Петровна. Дорога для нее всюду прямая. Только зачем ей сюда, в открытое поле, таскать запасы? Да и посадка-то, видать, ручная. Дубы хотя и скучились, а стоят друг от друга на одном расстоянии. Разве сойка сумела бы так? Без человека тут не обошлось. Но зачем вам, математику, об этом знать?

Она заглянула в оживленное лицо Буравлева.

- И мне, учителю математики, Сергей Иванович, надо и это знать. Мир начинается от единицы.

Буравлев сразу не нашелся, а лишь многозначительно хмыкнул. Уловив его замешательство, Стрельникова добавила:

- Дубрава для всех загадка. Дуб обычно растет в "шубе". А тут поднялись одни.

- Загадок в жизни не бывает. Все можно объяснить, если помозговать. Секрет тут раскрывается просто. Пришел человек, положил в землю желуди. Выросли дубы. В войну, очевидно, поле зарастало бурьяном. Бурьян поначалу и служил отличной "шубой". А потом они вошли в силу.

Солнце медленно катилось на запад. Закат положил последние мазки на серые стволы дубов и начал гаснуть. Потускнели на горизонте облака, оставив неяркую полоску дотлевающей зари. Но недолго ей пришлось покрасоваться, померкла и она. А на зимнике все еще чернели две человеческие фигуры. Казалось, им и стужа, и сгущающийся мрак были нипочем.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Прокудин стоял у склона оврага, вглядывался в гущу орешника. Рядом застаревшие сосны поблескивали на солнце иголками инея. Высоченная медно-красная красавица сосна, выступающая к самой опушке леса, горела румянцем, а запорошенные метелями ее верхние мутовки золотились.

Прокудин с детства помнил эту сосну. Забирался, бывало, к самой ее верхушке и оттуда сшибал на землю шишки. Ровный ствол ее поднимался почти до самого неба, как тогда ему казалось. И только кое-где торчали тощие, с редкой хвоей сучья, которые вот-вот отпадут.

Прокудину невольно подумалось, что человек чем-то похож на сосну: и в его руках и ногах за долгие годы работы и ходьбы жилы становятся такими же сухими, тощими и будут все дальше истончаться, как эти усыхающие ветви.

Сосны толпились беспорядочно и густо, будто в жаркий день у водопоя рыжие телки. Под пологом, в сумраке, темнел подрост. Прокудин хорошо видел его. Глаза еще не померкли, не потускнели от лесных туманов и непогоды. Они отчетливо различали молодые сосенки, которые, вытягиваясь, стремились выбраться к солнцу. Некоторые из них, так и не достигнув своего величия, засыхали, осыпали хвою и стояли, раскинув тощие голые сучья.

Намерзший воздух был крепок, как спирт. Прокудин закашлялся. От стужи на правой руке ныл обрубок пальца. Потерял его старик еще в начале войны, когда в Барановские леса пришли немцы. Возвращался он тогда из Сосновки. Нужно было немедленно пробраться к Касьянову броду, в партизанский отряд, и сообщить о прибытии в село фашистов. Шел обходными путями. И не уберегся. Подследил его у дороги часовой. Пуля попала в мизинец, раздробила кость. Скрыться все же скрылся, но с пальцем пришлось навсегда проститься. У Гремячего ключа он вытащил из-за пояса топор, положил его на землю и на коленях прополз до самой воды. Ложась на живот, подставил струе пересохшие губы. Пил долго, с наслаждением. А когда утолил жажду, подполз к березовому пню, взял топор, попробовал острие на ноготь, обтер лезвие рукавом. Положил на пень мизинец и резким движением ахнул топором по живому. Сузившимися от боли глазами взглянув на обрубок пальца, подставил горящую руку холодной струе. Ласково журча, течение обмывало рану.

Боль несколько утихла. Прокудин поднялся и стал шарить по кустам, срывая мохнатые листья медуницы. Потом растер их на ладони, выжал густой, запашистый сок на культю мизинца и туго обвязал ее тряпкой, оторванной от подола рубахи.

...Давно это было. Но нет-нет да и напомнит культя о войне - и станет на душе тоскливо: не то старость подкралась так незаметно, не то уже не дождаться сыновей, что погибли в те сумрачные, черные дни...

Утопая по колено в снегу, Прокудин шел медленно и тяжело. Мелкие пушистые сосенки, будто щурясь от солнца, вздрагивали гибкими, тонкими ветвями.

Послышались гулкие удары рухнувших деревьев. Старик ускорил шаг. Сердце его сдавила жалость. "Вот и рубят..." Сосны эти росли вместе с ним, и сейчас он прощался с ними, как со своими сверстниками, с которыми пришлось не раз хватить и горького и сладкого. "Видно, всему приходит конец..." И словно в подтверждение его мысли, о землю хряснулась еще одна сосна, взметнув столб снежной пыли и хвои.

С трудом дыша, Прокудин остановился у порубки и, сдерживая гнев, мрачно сказал подошедшему к нему Косте:

- Сосны не волки - вали да вали... Никуда не убегут.

- Жалко, Трофим Назарыч, - сказал тот. - Не сосны, а свечи. Прямые, гонкие... Только напоказ.

- Выходит, лесничий не отстоял.

- Почему? Красный бор как шумел, так и шумит. Выборочно пока рубим... А впрочем, разве отстоишь, когда есть приказ. Да и супротив Маковеева не попрешь. Все равно этот добьется своего.

- А ты, дед, тоже против? - послышался из оврага грудной девичий голос.

По крутому склону на делянку вылезла Лиза Чекмарева. В короткой овчинной куртке, в ватных брюках и шапке-ушанке она походила на деревенского парнишку-подростка. Весело хлопая рукавицами, Лиза озорно подмигнула Косте:

- Разрешения надо было бы у деда спросить сначала, а потом резать...

- Помолчала бы, заноза! - оборвал ее Костя.

Лиза уперла в бока руки, почти вплотную подошла к нему. Язвительная усмешка дрогнула на обветренных губах:

- Ой, ты, никак, поумнел с тех пор, как начал напрашиваться к начальству в зятья. Давай-давай!.. Глядишь, и ты каким-нибудь крючком со временем станешь.

Костя побледнел, но ничего не ответил.

Из оврага гурьбой выбрались девчата. В стеганых брюках и телогрейках. Шерстяные полушалки плотно прилегали к их разрумяненным щекам. Подойдя к Косте, они зашикали на подругу:

- Потише ты, Лизка!.. Лесничий вот-вот подойдет. Услышит, неловко будет.

- Печаль-то! Пусть вот он боится, - кивнула она на Костю. Привороженным зельем опоили его. Трава есть такая - любастик называется. Кто напоит им, в того тот и влюбится.

Лиза, шагнув к молоденькой, разнаряженной инеем березке, под которой остановились девчата, ударила обухом топора по тонкому стволу. На голову посыпалась легкая, пушистая изморозь. Девушки вскрикнули и, как перепуганная стайка воробьев, метнулись в разные стороны. Одна из них хлопнула Лизу по спине и упрекнула:

- И чего ты расходишься - сама не знаешь! И как тебе только не жаль такую красоту рушить!

- Подумаешь, красота! - сморщила нос Лиза. - Противный снег и больше ничего.

- А у меня, когда я вижу березы в зимнем убранстве, дух захватывает, - заметил Костя. - Будто невесты стоят! Завороженные счастьем!.. И приметы есть: такой иней - к доброму урожаю. Солома уродится в оглоблю, а колос - в кукурузный початок.

- Что-то ты какой суеверный стал, - скосила глаза Лиза. - Это на тебя так любастик действует...

- Трепло ты, языкастая, - не выдержал насмешки Костя. В голосе его прозвучали металлические нотки.

Лиза не отозвалась. Наступило долгое неловкое молчанье. Молчал и лес. Над ним, за вершинами его, горело солнце. Под темным пологом сосняка фиолетово отливали сугробы. В чаще перекликались синицы.

Прокудин еще раз окинул взглядом порубку, виновато кашлянул.

- Что, дед, аль простудился? - продолжала насмешничать Лиза. - Не горюй, вырастут твои сосны. Еще получше этих. Костя обещает. У него примета есть такая.

- Для кого-нибудь вырастут, а для меня уже нет, - не обратив внимание на ее язвительность, с грустинкой отозвался старик.

Он вытянул из кармана кисет, захватил из него щепоть мелкого табака и забил им ноздри. Лицо и уши его стали огненно-красными. Напрягся всем телом и громко, так, что отозвалось эхо, чихнул.

- Куй червонцы! - одобрил себя Прокудин и, протянув кисет Лизе, предложил: - А ну-ка, хвати малость. Мозги прочищает!

- Ну тебя, дед! Уморить хочешь, - рассмеялась Лиза.

- Уморить не уморить, а вот слушай, - старик сгорбился, как бы обмяк, - расскажу тебе сказку, мил человек, про молодую березку. Та, как и ты, видимо, считала себя умной. Вот тебе сосенок не жалко? А правда, зачем их жалеть? А сказку послушай. Может, что и не так в ней, но из песни, как говорят, слова не выкинешь.

2

- Видела на Васенском березки? Не видела? Жаль. Да их теперь там и нет. Отжили свое. А когда-то, мил человек, те березки были молодыми, пригожими. И походили они друг на друга, как голубиные яйца. Но была одна из них и выше и краше своих подруг. Шубка на ней зеленела пышнее и гуще.

И все перешло к ней от матери - Старой Березки. При жизни та была на редкость приветливой. Птицы, пролетая, садились на ее ветви передохнуть. В жаркие дни под ее сенью находили приют звери. То лосиха со своим лобастым лосенком, то зайчонок...

Как-то ночью рванул ветер. Закачались деревья. Даже матерые сосны и вековые дубы и те не устояли, начали кланяться земле-матушке. Раскачало и Старую Березку. Но сил у нее было меньше, чем у дубов. Да и была она к опушке ближе, незащищенная... Ветер с силой обрушился, согнул ее в три погибели и надломил.

Голос Прокудина звучал тихо, певуче. Это подкупало и суматошную Лизу, и ее присмиревших подруг.

- Погибла Старая Береза, - с грустью продолжал свой рассказ Прокудин. - Так думали и ее подруги. Но весной солнце пригрело землю. Глубокие корни Старой Березы ожили, погнали живучие соки. Только цвести было нечему. На обтрепанном голом стволе от прежней красы осталась лишь одна веточка - тоненькая, как прутик. Старая Береза не скупилась, отдавала ей весь сок, всю материнскую силу. Веточка выровнялась, потянулась за солнцем.

Шла весна за весной. С тех пор как сгорбилась Старая Береза, веточка выросла в большое, красивое деревцо. Она целыми днями смотрелась, будто в зеркало, в голубую лужицу да расправляла свою пушистую темно-зеленую шубку.

"А я краше других! - хвасталась она. - Это видят все. Даже ветер и дождь не пачкают моих берестяных башмаков".

Однажды она узнала, что нет у нее черных узловатых корней, как у всех березок. И жила она за счет корней матери, Старой Березы. Да что ей до этого! Подумаешь - для того и мать, чтобы питать соками...

"Смотри, как они тощи и уродливы! - смеялась она над подругами. Шубки-то у них - не то, что у меня..."

Рядом стоявший дуб отвернулся, промолчал. Не любил он бахвальства...

Прокудин втянул в нос очередную порцию табака, откашлялся.

- То-то... - В серых глазах его промелькнула хитринка. - Бахвальство да заносчивость, мил человек, не украшают, - неожиданно заключил он. - Так и тут... Только не хотела этого признавать Молодая Березка. Летом как-то проплывало белое облако. Увидело на поляне Березку, крикнуло:

"Ах как ты хороша! Я такой Березки еще не встречало".

Молодая Березка затрепетала от радости. Потянулась кверху. Но ветки ее так и повисли в пустоте. Слишком мала ростом. Это ее не огорчило, а только развеселило.

"Вы слышали, что обо мне сказало облако?" - спросила она подруг.

"Ты много о себе мнишь", - прошелестел листвою Дуб.

По весне к Березке в гости пришел старый знакомый - лобастый лосенок - теперь огромный рогатый лось. Остановился возле нее, по привычке прислонился, потерся шеей.

"Сейчас же отойди! - возмутилась Молодая Березка. - Ты испачкал меня своей поганой шерстью".

Прокудин замолчал, оперся руками о колени. Глаза его были устремлены в глубь бора.

- Что же стало с этой березкой? - спросил Костя.

Старик окинул его быстрым взглядом.

- Всему свое время, мил человек. Так и в сказке все идет по порядку... Так вот, Молодая Березка обидела лося. Ушел тот и больше не заглядывал. Время - что вода в реке. Вытянулась Молодая Березка! Красотища!.. Подросли и ее подружки. Но не хотела с ними знаться Молодая Березка.

"Ты хотя бы взглянула на землю, - советовали ей подружки. - Посмотри, как цветут ромашки".

"Как-нибудь и без земли обойдусь. Мне бы только дотянуться до облака. Улечу с ним, и не вспомню про вас".

"Ты говоришь вздор, - снова вмешался в разговор Дуб. - Я, сама видишь, крепок и силен. Но если бы не было земли, в которую вросли мои корни, то давно умер бы с голоду и сгнил, как брошенное полено. Что говорить, без земли меня бы повалил ветер".

В ответ Молодая Березка лишь брезгливо пошевелила листвой.

"Бесстыдница, утихомирься, - простонала снизу Старая Береза. - Кто ты без земли? Чурка. А что тебе дадут холодные облака? Они пусты и легки, как дым от головешки. Ты загубишь себя. Больше не тянись к ним, мне тяжело держать тебя. Мои корни уже слабы".

"Отстань, старуха! Зачем ты это говоришь? Я все равно скоро оторвусь от тебя и улечу вместе с облаками".

Молодой Березке показалось, что она все же доросла до облаков. Рванулась изо всех сил - и корни Старой Березы, не выдержав толчка, треснули, ствол со стоном рухнул. Упала Молодая Березка на землю. Тонкие, длинные ветки ее исковеркались, увяла краса.

"Облака - это пустота, обман, - пролепетала она. - Спасите меня!.."

Подруги потянулись к ней ветвями, участливо зашумели листвой.

"Ей уже не поможешь", - сказал Дуб.

- К чему ты, дед, рассказал? - вдруг спросила Лиза.

- Ни к чему. Так просто. Может, кому из вас, мил человек, в жизни пригодится. - Старик встал и молча пошел к просеке.

- Неинтересная сказка, - сказала Лиза. - Так, для маленьких. Хватит отдыхать, девчата. За дело. Да и ты, Костя, чего стоишь?

3

И тут все увидели Буравлева. Он шел по утоптанной тропе мимо торчащего из-под снега чапыжника. В руках его раскачивался на длинной деревянной ручке молоток-клеймо. Из-за спины торчали два вороненых ствола старенькой централки.

Девушки перемигнулись, и споро застучали топоры, обрубая сучья. По лесу пошел дробный перестук. Лиза длинной ореховой палкой вымеряла стволы поваленных сосен.

Буравлев пересек орешник и, поравнявшись с лесосекой, распорядился:

- Трелюйте к дороге. Да поудобнее, чтобы могли подойти машины.

- У осинника сложим, - бойко отозвался Костя. - Лучшего места не найдешь.

Буравлев одобрительно кивнул.

- Деда Прокудина не видели?

- Как же! Только сейчас сказками кормил, - ответила Лиза. - Вон к той рощице пошел.

Буравлев нагнал Прокудина возле молодого сосняка.

- Вот здесь, мил человек, было дерево, - пробурчал старик. - Около этой сосны в войну девушка одна, партизанка, погибла. Инна Воронкова. Вот и нет сосны. Нет и памяти. С годами не станет и нас. И никто не вспомнит, что ходили мы с тобой по этим тропинкам.

Прокудин неожиданно остановился и толкнул локтем лесничего:

- Вон, мил человек, воротник-то на суку сидит! Пали метче!..

На пушистой елке Буравлев увидел белку. Держа в лапках еловую шишку, она с любопытством уставилась на него.

Буравлев поймал зверька на мушку, но стрелять не стал, опустил ружье.

- Ну, ты что же?.. Палил бы... - кивнул на елку Прокудин.

- Пусть живет. Их и так поубавилось.

- Вот так и я, мил человек, не могу стрелять. На то каждая тварь на свет и рождается, чтобы солнышку радоваться. - Прокудин полез за кисетом, подержал его в руке и снова сунул в карман. - Лес не только деревья да кусты. Но и звери и птицы. Без них и лес не лес. Утром вот повстречал лося. Рога что твой вывороченный пень с корнями. Смотрит на меня и - ни с места. Признал, стало быть. Еще телком я его выхолил. Мать браконьеры убили. Пропадать бы ему, бедняге. Привел домой, молочком поил, хлебцем подкармливал. А он, как только вошел в силу, улепетнул от меня. Смотрю на него и радуюсь: не будь, Буян, тебя и твоих сородичей - лес бы казался сиротой. Все живое нужно лесу, даже букашки и таракашки разные. Вот, по правде тебе скажу, Сергей Иванович...

Буравлев хитровато улыбнулся.

А Прокудин продолжил свою мысль:

- Тонкий подходец, мил человек, к природе нужен. Наши лесники жалуются: лоси изводят молодой сосняк. Я говорю им: "Не убивать же их! Подкармливайте, и бед меньше будет". Они на попятную: "Не наши они. Пусть пекутся о них охотники". Охотники?! У них один прием: трах-бах и - в котел. Другой раз идет такая пальба по лесу, что твоя война. И лосиху с лосенком, случается, не щадят. Старый-то лось похитрее. Чуть что услышит и - тягу, куда поглуше. - И он безнадежно махнул рукой.

Они вышли к поляне с правой стороны, обрезанной глубокими оврагами. На самой середине ее из-под сугробов торчали стебли кукурузы и подсолнуха с почерневшими выхолощенными шляпками.

Прокудин приостановился.

- А знаешь, мил человек, кто кукурузу посеял? Я. Тут в овраге живет с десяток барсучиных семей. Звери домовитые, далеко ходить не любят. Вот я им в подарок. Пусть лакомятся.

Он подробно стал рассказывать, в каких норах живут барсуки старые, а в каких молодые. У кого какой нрав и какое каждому из них он дал прозвище. Буравлеву было интересно. Надо же! В светлые ночи приходил старик к этой поляне и, спрятавшись где-то за кустом, зорко высматривал, как какой-нибудь барсучонок, вынырнув из норы, тянется к его початкам... "Вот я им в подарок". Честное слово, интересный старик!

- А галка как, жива? - спросил Буравлев.

- Ничего, жива, - не сразу ответил Прокудин. - Хозяйничает в сторожке. Всюду нос свой сует.

Буравлев что-то обдумывал.

- Трофим Назарыч, как вы смотрите на свежие пеньки у Жерёлки?

Прокудин резко повернулся и в упор посмотрел на лесничего:

- Как это понимать, мил человек?

- А вы подумайте сами, - Буравлев поправил ремень от ружья.

Прокудин обиженно заморгал:

- Это же как? Стало быть, я в лесниках уже не гож? Не доверяете. Ну, Сергей Иванович...

- Доверяю... Но и проверяю. Об обходе надо думать.

Прокудин из-под нахмуренных бровей покосился на вспыхнувшего вдруг лесничего.

- Ишь взорвался, и спички еще не подносили. В кого ты, мил человек, такой порох? Отец был спокойнее, - отходчиво сказал Прокудин.

- Не обижайтесь, Трофим Назарыч. Я из тех, кто заводится с пол-оборота...

- Да я и не обижаюсь. Где уж тут обижаться... Что там пеньки! Целые урочища сводятся по приказу Маковеева. На днях я был у соседей. Ромашовскую дачу-то, мил человек, споленили. А ты пеньки...

Некоторое время они шли молча. Дорога привела к Черному озеру.

- Совсем заторфянело, - нарушил тишину хрипловатый голос Прокудина. Летом до островка можно в сапогах пройти, и не зальешь. Пустой островок. Ноне, кроме лягушек, здесь больше ничего не водится.

- Чистить надо. Сколько в нем добра зря пропадает, - согласился Буравлев.

Слова Прокудина о действиях Маковеева напоминали ему о "кровоточащей ране". Приехав из конторы лесхоза, он долго не мог собраться с мыслями. Как поступить? Как быть? Правда, в этот же день он написал обстоятельную докладную записку в обллесхоз. Но об этом ничего не сказал Прокудину.

По лесу прокатился грохот упавшего дерева. Вслед звучно застучал топор.

- Рубят, гады! - с горечью бросил старик. - У Гнилой гати березняк кромсают. Пошли.

Быстро спустились в овраг и по лосиной тропе стали пробираться к месту порубки. У большой прогалины двое. Согнувшись над березой, лихорадочно "рвали" пилу. Визжали зубья, яростно вгрызались в промерзший ствол. Рядом уже было повалено несколько деревьев. Неподалеку на дороге одиноко чернел грузовик.

- Кто дозволил? - выходя из-за можжевельника, строго спросил Прокудин.

Порубщики разом бросили пилу. Выпрямились. Один из них, высокий, сутуловатый, насмешливо сказал:

- Мы сами хозяева. Так и в Конституции записано. - Он обернулся и, увидев Буравлева, широко заулыбался и, как старому приятелю, протянул руку: - А-а!.. Мое вам с кисточкой.

Буравлев узнав старого попутчика, Сеньку Зырянова, отвернулся.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Перед вечером Ковригин ввалился в шевлюгинский дом взволнованный. Не обметая с валенок снег и не раздеваясь, пересек избу и лишь после того, как уселся на табуретку возле стола, восторженно выдохнул:

- Ну, Матвей Кузьмич, берегись! Начальство едет. Будь готовым.

Шевлюгин снял со стены трехстволку, неторопливо разобрал ее и начал смазывать механизмы курков.

- Не привыкать. Пусть едет, - ничего не выражающим тоном отозвался он. И, с минуту помолчав, добавил: - Мне любое начальство не помеха. Я солдат, всегда в справности.

Безразличие хозяина дома охладило Ковригина. Черные колючие глаза настороженно ощупали плечистую фигуру егеря.

- Солдат - солдату рознь, - после недолгого молчания тихим, затухающим голосом возразил гость. - Другого пошли в секрет, а он продрыхнет под кустом, пока ему, как гусенку, не скрутят шею.

Шевлюгин, подняв тяжелую, пересыпанную сединами голову, не без издевки спросил:

- С какой же стати жалуют?

- Маковеев звонил, - оживился Ковригин. - На лося едет охотиться.

Мохнатые брови Шевлюгина поползли к переносью.

- Маковеев! Тоже мне охотник, - в голосе его проступило недовольство. - Намедни у Климовой сторожки к самому носу подогнал ему Буяна. Протягивай руку и за хвост хватай. А он заряд в березку. Мазила! Ему больше пойдет за барышнями стрелять.

- Ты, Матвей Кузьмич, больно строг, - показывая ровный ряд зубов, пошутил Ковригин. - На старуху и то приходит проруха. Анатолий Михайлович еще молодой. Со временем научится бить по цели, - продолжал он. - Ты уж не обижай его. Малый он свойский.

- "Научится", "свойский", - передразнил его Шевлюгин. - Что мне с ним - водку пить, что ль? Я понимаю так: коли взял ружье в руки - стреляй по правилам. А ежели в белый свет, как в копейку, - брось и больше не берись. Не порть порохом воздух, он без того всякими дымами испоганен. В таком случае поделикатнее подыщи себе занятие. Вот мой Коська, помоложе его, а скажи - бей в муху - не промажет.

- Сравнил тоже... Коська твой с малых лет по лесу гоняет да в армии три года оттрубил. А этот, кроме матерниной титьки да накрашенных милашек, что еще видел?

Шевлюгин взял со стола отнятые от ложа стволы и приложил к глазу. Будто в подзорную трубу рассматривал через них тускло мерцавшую керосиновую лампу.

Ковригин молча следил за ним. Из разговора он понял одно: Маковеев не пришелся егерю по нутру.

Он был прав. Неприязнь эта началась с неудачной охоты на Буяна. Для Шевлюгина не было больше обиды, чем промах стрелка по пригнанному им зверю. В таких случаях, невзирая ни на какие чины и возраст, ругал охотника безбожно всякими скверными словами. А случалось, что после этого и уходил с тропы...

Сам Шевлюгин отлично стрелял и так же хорошо знал лес. Он знал, где табунятся лоси. Без ошибки обнаруживал зверя. Всегда ему были известны гнездовья водоплавающей и боровой птицы. Вел учет он лисьим и волчьим норам...

И наука эта перешла к нему от отца. Матвею не было еще и десяти лет, когда впервые взял в руки ружье. Сначала стрелял по птице на взлете. К четырнадцати годам - уже без промаха брал зайца. А когда исполнилось шестнадцать лет, прихворнувший отец послал его вместо себя на волчью облаву. И тут молодой охотник одним выстрелом уложил матерого. С тех пор его в свою компанию зачисляли видавшие виды зверовщики.

Тогда его и взяли на должность егеря. Егерем Матвей пробыл недолго началась война. На фронте отличному стрелку вручили снайперскую винтовку. К концу войны на его счету набралось до сотни фашистов.

После войны Шевлюгин вернулся на егерский участок. В Барановском лесу, неподалеку от Приокского лесничества, построил себе на две половины с мезонином дом, обнес его высоким дощатым забором и зажил припеваючи. Слава о Шевлюгине, как об отличном егере, растеклась вешней водой. К нему шли из окрестных и отдаленных деревень, приезжали из городов. И каждый, кто бы ни охотился с ним, пустым домой не возвращался. Он так умело выставлял любую птицу и зверя, так верно наводил их на стрелка, что охотники говорили о нем: это, мол, не егерь, а кудесник. И как это Матвей ухитряется!

"Так я же их пасу!" - отшучивался Шевлюгин.

...В сенях заскрипели промерзшие половицы, кто-то усердно заколотил голяком по валенкам. Дверь распахнулась, и через порог, пригибаясь, шагнул Костя. Он молча кивнул Ковригину.

Шевлюгин отстранил от глаз стволы "централки", взглянул на сына.

- Вот Костя пятым номером пойдет, - оживился он. - Уж этот маху не даст.

- Это куда же меня хотите? - спросил Костя, потирая озябшие руки. С опаской взглянул на отца, который усердно чистил стволы шомполом.

- На лося облава будет, - пояснил Ковригин.

- Тут я не товарищ.

- Зверей не бьешь, а ружья портишь, - незлобиво проворчал Шевлюгин. В правом стволе вон какую борозду пропахал.

Он вытащил из ствола шомпол и передал стволы сыну. Костя наскоро заглянул в один из них, смущенно пробормотал:

- Да, царапина. Это жаканом проехало. Зарядил на волка, а пуганул в ворону.

Щетинистое лицо Ковригина расплылось в ехидной ухмылке.

- А что? Ворона страшнее волка, - заметил Костя, - а может быть, и хуже. Сколько от нее гибнет птичьих гнезд!.. Будто вы не знаете, Степан Степанович!

- Откуда у тебя вдруг такие знания взялись? Уж не от нового ли начальства? - Глаза Ковригина мстительно сузились.

- Новый ни при чем, - пробубнил Шевлюгин. - Мужик как мужик. Видать, с головой. Только не пьет.

- Не простая шишка на ровном месте, а дипломированная, - сказал Ковригин с усмешкой.

- Зря на него дуешься, Степан. В твоих неудачах он не повинен. Что посеял ты, то и пожал.

- Откуда ты такой мудрости набрался? - сдерживая гнев, с расстановкой спросил Ковригин. Широкие, заросшие волосами ноздри его шумно втянули воздух. - Ко двору, знать, он тебе пришелся. Сынка, выходит, пристраиваешь.

Шевлюгин посмотрел на Костю, буркнул:

- Ну, ты иди - тебе здесь нечего делать. Небось завтра рано вставать.

Когда Костя вышел, отец, бросив недовольный взгляд на гостя, проворчал:

- Чего чепуху мелешь?

Ковригин, озираясь по сторонам, заговорщицки зашептал:

- Парень твой, видать, с его девкой-то того...

- С какой девкой? - перебил его Шевлюгин.

- Да с дочкой нового... Понятно? После работы все у конторы крутится: не идет ли она?

Сверлящий взгляд Шевлюгина жестко уставился на гостя.

- Ты что, молодым не был? - строго спросил он. - Я бы тебе посоветовал вот что... Придешь домой - переоденься в юбку.

- Зачем? - не понял Ковригин.

- Тебе больше пристало быть повитухой, чем мужиком. И жить так полегче: что ни пупок, то десятка.

Ковригин вскочил, несколько раз пересек из угла в угол избу, оставляя на полу темные пятна от мокрых валенок. В душе всколыхнулась обида и на себя, и на этого головастого, так больно жалящего словами человека. И тут же, представив себя в старушечьем наряде, не удержался - расхохотался на весь дом.

- Ну и злой ты, дьявол! - хлопал он по плечу Шевлюгина. - Что ни слово, то хоть падай.

Рука Ковригина нырнула в карман полушубка и выхватила бутылку.

- В таком случае махнем по маленькой!..

Шевлюгин покосился на поллитровку и поспешно начал собирать ружье.

- По одной не откажусь, а от другой не удержусь.

Отмыв от масла руки, он засуетился у стола. Поставил два граненых стакана, подал краюху хлеба, сходил в другую половину дома за солеными огурцами. Ковригин тем временем крупно нарезал принесенное им сало.

Пили молча. Одной поллитровки оказалось мало. Шевлюгин достал из стенного шкафчика четырехгранную банку спирта.

Доливая воду, тянули спирт медленно, шумно отдувались и подолгу жевали размякшее от тепла сало.

2

Охота началась задолго до рассвета. Стрелки обкладывали квартал за кварталом, и каждый раз Шевлюгин обнаруживал выходные следы. Обеспокоенные лоси меняли одно урочище за другим.

Шевлюгин шагал по глубокому снегу, пытаясь обойти зверей. Ко второй половине дня ему наконец удалось это сделать. На продолговатой, обросшей ивняком поляне он расставил охотников, а сам пошел гнать лосей.

- Чтобы ни гу-гу, а то все попортите, - назидательно выговаривал он.

Маковеев, поглядывая на заснеженную поляну, косился на темный ельник. Там, картавя и гомоня, устраивались клесты. Наискосок от него, в осиннике, положив на сук ствол ружья, сидел Ковригин. Острый взгляд его прощупывал каждый кустик, каждый бугорок на поляне. Зырянов, припав по-фронтовому к земле, на малейший шорох поворачивал голову, настораживался.

Тихий морозный воздух тронул мелодичный звук рожка. Звук нарастал с каждой минутой. Маковеев разложил патроны рядками на пеньки, щелкнул предохранителем и прижался плечом к стволу старой березы. От волнения у него пересохло во рту.

Зимний день короток. За Окой, в сосняках, большим золотым пауком пряталось солнце, опутав ветви прозрачными паутинами. Над омутами лесов далекое белесое небо проросло яркой, прозрачной прозеленью.

Рожок внезапно смолк. Наступила тягучая, напряженная тишина. У Маковеева начали стынуть в валенках ноги, озноб пробирался под меховую куртку. Он терпел, старался ничем не выдать себя. На верхушку березы села стайка овсянок. Желтыми осенними листьями закачались они на тонких ветках.

"Стою как изваяние, - мысленно отметил Маковеев. - Птахи, на что глазасты, и те, должно, приняли меня за пень".

Тишину вдруг разорвал отрывистый крик и пронзительный свист. Овсянки, осыпав на его голову мелкий иней, вспорхнули, оставив на сухом сучке розовую, как клочок утреннего тумана, пушинку. И тут над низкими, запушенными снегом елочками неизвестно откуда появились серые сухие сучья. Маковееву показалось, будто они плывут на него. Так и не понял он: что это такое, пока на поляну, раздвигая кусты, не вышли лоси. Головы у них были вскинуты, раскидистые, с широкими лопастями рога едва не касались спины. Впереди стада, прокладывая путь, шел вожак. Позади стада трусили телята. Огромные, сильные звери казались необыкновенно легкими. Тонкие, стройные ноги... В лучах заходящего солнца серебристая шерсть на них отливала неугасимым бурым пламенем.

Сердце Маковеева учащенно билось. Задерживая дыхание, он поймал на мушку голову вожака, но стрелять воздержался: можно промахнуться. Решил метить в лопатку. Так будет вернее.

Из еловой чащи вынырнула сорока. Заметив в осиннике Ковригина, она забила тревогу. Рога зверя метнулись, словно куст от порыва ветра. Маковеев торопливо нажал на спусковой крючок. Ружье дернулось. Прозвучал выстрел. Стадо шарахнулось к ельнику. Лось в один миг перескочил можжевелку и оказался около старой березы, из-за которой стрелял охотник. Выброшенная вперед нога ударилась о ствол. Брызнули кусочки коры, на снег посыпалась кухта.

Маковеев, цепенея от страха, попятился, наткнулся на пень с расставленными патронами и рухнул в сугроб. Почти над самым ухом о мерзлую землю застучали копыта, затрещал валежник.

Не помня себя, он вскочил на ноги и, не целясь, послал вслед убегающему зверю другой жакан. Мертвенно-бледное лицо его подергивалось, руки тряслись.

Тяжелый удар в плечо отрезвил Маковеева. Он повернул голову. Перед ним, размахивая охотничьим рожком, стоял Шевлюгин. Красное лицо его тряслось как в лихорадке.

- Тебе девок щупать, а не охотиться! - кричал он на весь лес.

На шум из осинника выбрался Ковригин.

- Зря кипятишься, Кузьмич, - урезонил он егеря. - Анатолий Михайлович чуть не поплатился жизнью, а ты... Да и сорока, будь она трижды проклята, весь лес взбаламутила. Я и то не успел стрельнуть.

В самый разгар ссоры за мелким березняком замаячила жердистая фигура Сеньки Зырянова.

- Братцы!.. - заорал он еще издали. - Что же вы стоите?.. Бык-то кровянит.

Слова его послужили для Маковеева как бы сигналом. Он сорвался с места и бросился за убегающим зверем. Глубокие размашистые следы уходили в густой сумеречный лес. Желание догнать и всадить в рогаля смертельный заряд было настолько велико, что он не заметил, как перескочил поляну и начал углубляться в лес.

Пока охотники обменивались мнениями, стали цепью обходить урочище, Маковеев был уже далеко.

3

Время потеряло счет, а Маковеев все шел и шел по следу. Перепуганный выстрелом лось не замедлял бега. Те же широкие прыжки, так же цвели розами на снегу кровянистые пятна. Достигнув болота, зверь, очевидно, выбился из сил и свернул на просеку, шел медленно, приостанавливался. Маковеев поднялся на пригорок и, отмерив несколько шагов, начал спускаться в небольшую ложбину. В ней толпились старые сосны. Прямые, словно отлитые из меди, стволы их подпирали темно-зеленые шапки вершин. Понизу путалась полузанесенная снегом густая поросль.

По другую сторону ее, над двумя маленькими сосенками, Маковеев увидел широко раскинутые веером рога. На фоне снега отчетливо выделялся темный лоб старого лося. Маковеев сунул руку в патронташ, чтобы достать патроны и зарядить ружье. Патронташ оказался пустым.

И тут обожгла догадка: патроны остались на пне, у березки. Ноги сразу ослабели. Охотиться больше не было смысла. Он хотел было повернуть обратно, но тяжелый вздох зверя остановил его. Стиснув в руках ствол ружья, Маковеев от дерева к дереву стал пробираться к лежке зверя. "Кокну по виску прикладом, - решил он, - а пока очухается, расхвачу горло ножом". Охотничья страсть снова охватила его.

Предательский сучок звучно треснул под ногой. Бык вздернул голову. Лодочки-уши настороженно повернулись на хруст. В продолговатых грустных глазах отразился испуг. Он мигом вскочил на ноги и, круто повернув могучее тело, в несколько прыжков выскочил из ложбины и скрылся за стволами сосен. Только на лежке осталось большое пятно крови.

- Видать, хорошо угодил, коли устраиваешь лежки, - отметил вслух Маковеев. - Не уйдешь. Хоть два дня буду бродить.

След тянулся бором, пересекал русла занесенных снегом речушек, овраги, обходил завалы. На небольшой поляне лось, увидев чью-то свежую лыжню, шарахнулся к ореховым зарослям. Маковеев обогнул лощину и пошел крутым склоном оврага. Где-то по ту сторону в морозном воздухе печально и тихо закуковала кукушка. И тут же ей ответила другая.

На Маковеева словно пахнуло весной. Он остановился и начал прислушиваться к голосам. "Никак, начали ток? Рановато что-то..."

Птицы поговорили и затихли. Может, они нашли друг друга и полетели на одну из елок продолжать свои любовные игры. И вдруг из зарослей брызнула раскатистой дробью трель. Все, что сейчас слышал Маковеев, было невероятным. Очарованный звуками природы, он забыл о зиме. Ему почудилось, что лицо ласкает теплый весенний ветер и, встревоженные песнями, шумят молодой листвой леса. Душно и мучит жажда. И тут, как по велению волшебства, совсем рядом, внизу оврага, заплескался родник, булькая на крупных камнях и звеня на больших спадах.

"Попить бы!" - обрадовался Маковеев и, выбрав менее заросший склон оврага, начал спускаться.

Напившись студеной ключевой воды, Маковеев присел на валежину немного передохнуть. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал. И тут же в голову полезли разные мысли. "С Буравлевым надо что-то предпринять... Если он будет вести выборочную рубку, то и к весне не осилишь план. Конечно, Красный бор жалко! А что сделаешь? Всюду и всем надо. Каждый тянет, каждый требует. Вот вчера позвонил председатель исполкома Симаков и сказал колхоз продвигаем в передовые, гостей из области ждем, а вы препоны ставите, стройку задерживаете. Крути-верти, а Ялычев прав был: пришлось пойти на уступки. Вот и Ромашовская дача накрылась. Буравлева на мое место - язык-то прикусил бы..."

Маковеев поднялся и стал выбираться из оврага.

Лесу, казалось, не будет конца. Сосны заслонили от Маковеева сумрачное вечернее небо. Вдали затих жалобный писк пеночки.

Обручем сдавила тишина.

Только сейчас он понял: заблудился.

Дать бы сигнал, позвать на помощь, да не было ни одного патрона. В быстро наступившем мраке запутался, затерялся лосиный след. Как быть дальше? Может, покричать? А кто услышит в такой глуши? И тут невольно представилась пахнущая березовым дымком квартира. На столе попыхивает самовар. Посредине стоит большая горячая сковородка с поджаренными ломтями лосиной печенки. Вокруг, как ртутные шарики, подскакивают, стреляют пузырьки сала, а по краям шипит румяное крошево лука. Маковееву нестерпимо захотелось есть. Но, припомнив раскрасневшееся, озлобленное лицо Шевлюгина, в его сознании сразу все затуманилось. Обида на егеря заговорила с новой силой.

Между стволами забрезжил тусклый просвет. По отлогому склону Маковеев вышел на широкую, окаймленную ивняком долину. Дальше высокой стеной чернели стволы сосен. У небольшого отрога, вклинивающегося в долину, Маковеев остановился еще раз передохнуть. Взмокшее от ходьбы тело саднило. Засыпавшаяся за ворот хвоя колола шею, прилипала к плечам.

По другую сторону долины зажглись и погасли зеленоватые огоньки. Маковеев почувствовал, как по его спине просыпанным горохом прокатилась дрожь.

Он выхватил из-за голенища охотничий нож и прижался к корявому стволу замшелой елки. Совсем рядом, в ивняке, кто-то зашевелился, зашуршали шаги. Ветки разомкнулись, и из отрожка показался огромный зверь. Рогатая голова его была опущена до земли. Шел он с трудом, едва переставляя ноги.

"Лось!.. - удивился Маковеев. - Да какой здоровый! Только тот ли?"

У выхода из отрожка зверь споткнулся о валежину и, теряя равновесие, рухнул в сугроб. Под его тяжестью сухо треснули подмятые ветки. Он жадно хватал губами снег, ноги вздрагивали.

Маковеев взял ружье, осторожно подкрался к подстреленному им быку и с размаху ударил прикладом по голове. Не теряя ни секунды, он выхватил нож и рывком провел им по горлу. Под лезвием что-то хрустнуло, и на снег брызнула струйка темной крови. Лось дернулся и затих.

- Вот тебе и пощупал девок! - злорадно прокричал в темноту Маковеев и захохотал. Эхо подхватило хохот, понесло по лесу.

Тишина, как хрупкий ледок, распалась на мелкие частицы. От круглой черной можжевелки в глушь метнулись какие-то тени. Маковееву будто плеснули за воротник ключевой воды. Тело его забилось от озноба. Тени снова метнулись и исчезли. А хохот переходил из урочища в урочище. И теперь, казалось, он злорадствовал не над кем-то, а над ним, Маковеевым.

Грустно, панихидно шумели сосны. На крепнущем морозе звучно, как спусковые крючки в ружьях, щелкали стволы. С неба по-волчьи глядели звезды. В ельнике снова зажглись синеватые, блуждающие огоньки. Маковеев трясущимися руками наскоро собрал сушняк и, уложив его поблизости От лосиной туши, поджег. Пламя, набрав силу, как подстреленная птица, задергалось ярко-желтым крылом. Отступили, шарахнулись по сторонам тени. За спиной убитого зверя зазолотился заснеженный ивняк. По телу приятно растекалось тепло. На душе полегчало, потянуло ко сну. Он срубил ножом несколько еловых лап, бросил в костер. Пламя сразу присело, заметалось по оттаявшему снегу. Сетку мелких веток прошил клокастый дым. Мрак снова притиснулся к костру. И тут, почти совсем рядом, Маковеев уловил собачью тень.

"И волки-то стали догадливыми, - мелькнуло в его сознании. - Были бы патроны, так, пожалуй, бы не нахальничали".

Он выхватил из костра вспыхнувшую еловую головешку и, крутя ее над головой, перепрыгнул по-козлиному лосиную тушу, дико заорал:

- А-а-а!..

На крик эхом отозвался отдаленный выстрел.

- Ищут! - обрадовался Маковеев. - А я-то думал!..

И от одной мысли, что о нем помнят и что его ищут, ему стало теплее и даже весело. Сразу схлынула обида на Шевлюгина. Ему даже захотелось увидеть его, и не только как спасителя, а просто так, чтобы посмотреть на его низкорослую сильную фигуру, послушать его медлительный, с хрипотцой голос - мол, вот так трофей!.. Молодец Маковеев! Есть охотничья живинка!

Вслед за первым выстрелом последовал второй, третий... Теперь они были ближе и слышнее. Маковеев набрал побольше сушняку, навалил его на костер. Острые языки пламени пробуравили хворост, осветили огромную тушу лося и у края долины белые елки.

"В лесу костер виден недалеко, - мысленно разговаривал сам с собой Маковеев. - Надо кричать".

Но голос осекся. Тогда он сорвал с плеча ружье, отнял стволы и, прислонив их к губам, затрубил, как в рожок.

- Надорвешься, Анатолий Михайлович! - выбираясь из леса, крикнул Шевлюгин. Проваливаясь в снегу, он вел под уздцы лошадь. Позади розвальней шли Ковригин и Зырянов.

Пока егерь обводил по целине лошадь, помощник лесничего и путевой обходчик пробрались через долину к костру.

- Здоров бугай! - толкая лося ногой, восхищенно оценил Зырянов. Пудов под двадцать пять будет.

- Да, хорош! - одобрительно покачал головой Ковригин. Он достал из костра горящую головешку, провел ею над тушей. - Ого! Крепко. В кишки поронул.

- Кровью зашелся, - защелкал языком путевой обходчик и, повернувшись к Маковееву, сказал: - А ты знаешь, куда нас завел? Это же Касьянов брод. В нем когда-то дед нашего теперешнего лесничего князя утопил и сам ушел туда же. Болото с тех пор и стало называться его именем.

На другой стороне болота, за сосняком, зажглись огоньки. Ковригин вскинул ружье и, не целясь, дважды выстрельнул в них. Огоньки потухли.

- Ушли, проклятые, - проворчал Зырянов. - Кому здесь быть, как не Корноухому. Давно о нем мечтаю. И верю: встретимся на одной дорожке.

- Их тут целая стая, - пожаловался Маковеев. - Весь вечер донимали. Жаль, не было заряда.

- Кровь почуяли, вот и прут напропалую.

К костру подошел Шевлюгин. Взглянув на Маковеева, он улыбнулся и протянул ему руку.

- Молодец! - похвалил он. - Заряд не зря потратил. Будет из тебя охотник. Считай, что там, на поляне, я был не прав.

Маковеев на нашелся, что сказать, а лишь крепко пожал его плотную, сильную руку.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

От лесничества в глубь Барановских лесов шел березняк. Среди сплошной белизны кое-где в низинах шарами темнели молодые елки. Дальше, у Гнилого урочища, кочкарились топкие болота - места глухариных выводков. За ними начинался сосновый бор. У его опушки, в стороне от проезжей дороги, приткнулся новенький пятистенок. Строился он под сторожку. Но лесник жить в нем отказался, не захотел покидать насиженного гнезда в ближайшей деревне. В новом доме тогда поселился Степан Степанович Ковригин.

Пятистенок был срублен из крупного сосняка, в лапу, с открытой верандой и слуховым окном на восход. За надворьем на небольшой поляне кустились молодые яблони. Впереди, перед окнами, немного отступя, стыли в неподвижности старые, в два-три обхвата, сосны. Даже в солнечные летние дни в комнате от них всегда было по-вечернему сумрачно.

В просторном, пахнущем смолой пятистенке Ковригин чувствовал себя одиноко. Единственную дочь свою лет пять назад выдал замуж. Сына после школы призвали в армию. Оставшись с женой, бывший лесничий как-то потерял интерес ко всему окружающему: стал молчаливым, раздражительным. Пристрастился к выпивке. Жена увещевала, просила одуматься. Он грязно ругался, кидался с кулаками. Однажды она не выдержала, хлопнула дверью и ушла к дочери. Жил Ковригин в просторной избе один.

Несмотря на поздний час, Буравлев застал его в постели. Лежал грузно, недвижно, в помятом пиджаке, в валенках. Скуластое, рябоватое лицо заросло серой щетиной. Под глазами нависли одутловатые мешки. На носу и щеках вздрагивали сине-багровые жилки. В прямом взгляде и тупом, округлом подбородке угадывалась твердость характера.

В комнате было пасмурно и глухо, как в погребе. Прорвавшийся сквозь разрисованные морозом узоры дневной луч пробежал по запыленному чучелу вороны, что над кроватью, коснулся пустых бутылок и запрыгал зайчиком по столу, по желтым смолистым доскам переборки, позолотил аспидно-черные стволы "тулки".

Ковригин оторвал от подушки голову, смерил Буравлева недобрым взглядом.

- Перед тем как войти, гостю следует стучаться, - недовольно проворчал он.

- Не барышня, не сглажу. - Буравлев прошел на середину комнаты, присел на табуретку.

Ковригин почесал волосатую грудь и спустил с кровати ноги. Мелкая дрожь тормошила его тяжелое, огрузневшее тело.

- Мутит, аж дых перехватывает. - Закрыл глаза, покачал свинцовой головой. - Может, у тебя, начальник, на похмелку найдется? Расплачусь, не бойся!.. Степан Ковригин еще не совсем пропил себя.

Буравлев осуждающе окинул его взглядом.

В опухших черных глазах Ковригина мелькнула презрительная усмешка.

- С таким, как я, небось за один стол не сядешь. Куда, мол, с таким заварыгой. Что, не правду говорю? Поживи с мое в лесу, может, еще хуже станешь. Весь лоск к черту слетит.

Он вылил из чайника черную, как деготь, заварку в стакан и одним махом опрокинул ее в рот.

- Прошлый раз на собрании ты пытался укусить меня: Ковригин, мол, пьянствует, тянет лесничество назад. А я толстокож. Меня нелегко прокусить. Одубел. К чему мне дипломы там разные? Были бы гроши да харчи хороши. А с елкой или осиной мы без дипломов сумеем столковаться. Вот так-то.

- Ну, ты кончил? - строго оборвал Буравлсз. - Мелешь, сам не знаешь что!.. Тряпка ты, а не мужик. Таких слюнтяев на фронте, можно сказать, расстреливали перед строем. В назидание другим.

Ковригин ненавидящим взглядом смерил щуплую фигуру лесничего.

- Герой нашелся! Посмотрим, как запоешь через пару лет. Крылья-то пообобьешь о ветви. Это тебе не дачи, а глухомань. Здесь часто судит сам лес, а прокурорит серый волк с Касьянова брода.

Он сгреб со стола посуду, сунул ее в лохань с помоями.

Буравлев поднялся, легонько толкнул его в плечо:

- А ну давай сюда ведро. Да живо!..

Ковригин ошалело уставился на лесничего.

- Забыл, что такое ведро?

Буравлев обвел взглядом комнату. На затоптанном полу у печки в беспорядке стояли котлы, ушат и заполненные до половины помоями два ведра. Он засучил рукава полушубка, взял ведра и вышел на улицу. Вернулся скоро, расплескивая прозрачную, студеную воду.

Черные колючие глаза Ковригина с любопытством ощупывали гостя. Заметив на руке шрам, синеватый, волнистый, он хрипловато пробасил:

- Где это тебя так?

- Не у пивной, конечно, - пошутил Буравлев.

Ковригин обиженно засопел. Одрябшее лицо его налилось кирпичной краской.

- Ты меня пивной не ткай. Пока сам себе хозяин... А спрашивают тебя по-хорошему - отвечай.

- На фронте, где же больше.

- Пулей?

- Гитлеровцы били железными прутьями.

- В плену, значит! - в голосе Ковригина проступило сочувствие. - Как же удалось выкарабкаться?

- Повезло мне редкостно. Попался среди немцев Человек. Вот и живой хожу.

2

"Вот и живой хожу..." Разве забудешь то время!

То время... Хмурый осенний день увядал. Из низких облаков сочился мелкий, частый дождь. В поле пенился сырой, как смоченная вата, туман. Деревья в тумане походили на тлеющие свечи. Где-то в подзвездной вышине гомонили улетающие на юг гуси. Буравлев едва передвигал ноги. Остро жгли перебитые железными прутьями руки, саднили иссеченные до крови спина и бока. Ему еще и еще раз хотелось взглянуть на серую дымку неба, на обездоленную осенними красками землю, по которой бродил он немногим больше двадцати лет. И вот они, последние секунды жизни: короткой и яркой, как вспышка. А позади шаг за шагом отсчитывал немецкий ефрейтор, с выбившейся на лоб рыжей челкой, в зеленой длиннополой шинели. В руках он наготове держал автомат. Легкий нажим спускового крючка - и сразу исчезнет все: и небо и земля...

Он шел, а в памяти стояла мать: худенькая, маленькая, как девчонка. Синие глаза ее улыбались. Теплыми, мягкими пальцами она перебирала светлые колечки волос.

"Мам, а мам, чудеса бывают?"

"Нет... Не бывают. Только в сказках, сынок".

"А я хочу чудес. Сильным хочу быть".

"Что ты, сынок!"

"А я хочу!"

Мать горячей ладонью прижимает его к груди. Он слушает, как под тонкой кофточкой бьется материнское сердце. И боится пошевелиться, нарушить это ровное, доброе биение.

...В воспаленную спину ткнулся ствол автомата. Морщась от боли, Буравлев вздрогнул. И сразу в воображении исчезла мать. Под ногами щерилась забитая серым месивом, клыкастая пасть оврага. Буравлев попятился и замер. "Стреляй скорей!.. Чего медлишь?" - и повернулся к нему лицом. Выпрямился.

Ефрейтор-немец добродушно улыбнулся. Под рыжими бровями засветилась та же улыбка в глазах.

- Рус, айда. Живи... - проговорил он весело, как старому приятелю.

Буравлев не понимал слов.

- Шнель!.. - вдруг строго прикрикнул ефрейтор и кивнул в сторону леса. Вскинув автомат, выпустил вверх очередь.

Буравлева лихорадило. Голова наполнялась чугунной тяжестью. Нарастающая слабость смыкала припухшие веки.

А он уже шел в облитом туманом лесу. Спотыкался о неровности. Поднимался и снова шел, уже не понимая, зачем и куда.

Чудились странно знакомые голоса, где-то совсем рядом горели радостным, животворящим огнем синеватые, как гребень окской волны, глаза Кати. Они звали его, и он, превозмогая бессилие, шел за ними, прижимая свои шершавые, перепачканные грязью ладони к лицу.

По щекам текла теплая, скупая влага. Казалось, это не слезы бессилия, а сочилась из глаз сама кровь. И весь мир, затканный голубоватым лунным светом, обманчивый, заслонен от него какой-то очень тонкой кисеей.

Воспаленное воображение порой творило невероятные образы, комкало, смешивало все воедино, а он, гонимый непонятным чувством, шел и шел...

Цепкий куст жимолости задел за рукав шинели. Буравлеву он показался человеком. Он едва слышно пригрозил:

- Уйди, стрелять буду!..

И, потерев ладонями виски, стоял в раздумье и повторял:

- Бить их надо. Бить...

Потом он снова шел и шел. Шел в неизвестность... пока еловый сук больно не ударил в плечо и не опрокинул на землю. Он долго еще крючковатыми пальцами царапал затвердевшую землю, стараясь подняться. Голова кружилась. И перед ним проплывала какая-то непонятная смесь разнородных предметов. Огромным усилием воли пытался вернуть сознание, упорно переламывал себя и - не переломил. Над ним задернулась черная, как беззвездная осенняя ночь, пустота.

Очнувшись, Буравлев увидел бревенчатые стены, кружевные занавески на окнах. Пахло свежеиспеченным хлебом и сладковатым березовым дымом. Тело Буравлева словно кто налил свинцом. Руки были туго перевязаны. Хотел пошевелиться, но от нестерпимой боли застонал. Подошла лет двадцати трех девушка, заглянула в лицо.

- Болит? - участливо спросила она.

Буравлев поднял чугунные веки.

- Они тебе руки поломали. Лежи смирно, а то не заживут.

- Кто ты? - прошептал он.

- Дочь лесника. Не бойся, сюда немцы не заходят.

- Ты одна?

- С матерью. Отец на войне сейчас.

Буравлев разглядел ее лицо. Оно было немного грубоватым, с конопушками на носу и щеках. Крупные серые глаза с грустинкой скрадывали эту грубоватость, и лицо у девушки даже казалось красивым.

- Наши далеко?

- Порядочно. Только я говорю, не беспокойся. Да и молчи. Тебе говорить нельзя...

3

Буравлев поставил ведра с водой.

- А ну, суй в него голову! - приказал он Ковригину.

- Ты что? Очумел?

- Суй, тебе говорят! Дурь скорее пройдет.

Ковригин не успел и моргнуть глазом, как Буравлев нагнул его голову и сунул ее в воду.

- Ты что, черт? А то ведь я могу...

- Пуганый, не боюсь.

Ледяная вода все же сделала свое - боль в голове постепенно начала утихать. Заросшее щетиной лицо посвежело, зарумянилось. Ковригин тогда сам подошел к ведру и начал мочить голову.

- Что, понравилось? - незлобиво упрекнул его Буравлев.

Пока Ковригин, отфыркиваясь, плескался, Буравлев прислушивался, как за окном, обтекая стволы сосен, ручьисто журчал ветер. Где-то в их вершинах застрекотала сорока. Сквозь оттаявшее стекло Буравлев отчетливо видел пестрые крылья, длинный, скособоченный хвост. Она камнем упала с верхнего сука и вдруг низом пронеслась возле веранды, взмыла над лесом. Ветер сносил ее в сторону, ерошил мягкое оперение.

- Ну как, Аника-воин? - спросил Буравлев, когда Ковригин отошел с полотенцем от ведра.

- Железно, - признался тот. - Стопашку бы с прицепом - куда лучше.

- Не помрешь и так. Пора за дело браться. От твоих попоек и в семье и на работе нелады. Живешь, как волк в окладе!

Зрачки у Ковригина сузились. Глаза, прикрывшись негустыми темными ресницами, холодно блеснули.

- Язва!.. Нашел лазейку еще раз уколоть, - с раздражением бросил он и, немного помолчав, спросил: - С какого участка начнем расчистку?

- От Лосиного брода. Там, как в тайге. Не пролезть. Только присматривай за рабочими. Пусть трелюют поаккуратней. На Климовой даче весь подрост поломали. Безобразие!.. Куда только ты смотрел? И чтобы в Красном бору ни одно дерево не упало! Понял!..

Ковригин легонько поддал ногой табуретку. Шагнул к лесничему.

- Слухай, начальник! - злобно заговорил он. - Не много ли на себя взял? Все тебе не по нутру. Я-де, мол, умнее всех. Все делали плохо, а вот я покажу вам! Я больше десяти лет был на этой должности и тоже кумекаю, что к чему. Похвалу за похвалой получал.

- Ты, Степан Степанович, не кипятись больно, распаяться можешь. Как ты работал раньше - мне до того нет дела. А вот сейчас, когда стал моим помощником, буду спрашивать с тебя по всем правилам. Прими к сведению и трудовую дисциплину.

Буравлев застегнул верхнюю пуговицу в полушубке, поглубже напялил шапку и, не взглянув больше на Ковригина, твердым шагом вышел из дома.

4

Ковригин долго стоял посредине комнаты, по-бычьи уставившись в одну точку. "Откуда его только принесло? Ввалился как снег на голову".

Когда он был лесничим, начальство если и наезжало, то не было назойливым: посидят, поговорят - и делу конец. С директором лесхоза Маковеевым часто ходили на охоту.

Может, и работал бы, если бы имел диплом. А Ковригину диплом ни к чему. Он и без него хорошо знает лесное дело. Всю жизнь прожил в здешних местах, каждое деревце, каждый кустик родней родного!..

- Диплом, диплом! - проворчал он. Чего отрицать, иметь его не мешает. Такой груз карман не тянет. Ну а годы? Не садиться же ему сейчас за школьную парту вместе с мальчишками! Да и нужен ли диплом, чтобы гонять лесников, отводить под вырубку делянки, составлять отчеты?

В ушах прозвучали слова единственного близкого ему человека, деда: "Учись, Степа. Без науки ноне ты что червяк навозный. По себе вот знаю".

Почему тогда не пошел в техникум? Захотел посвободнее пожить. Был бы отец или мать, может, все б пошло по-другому. А тут женитьба. Дети. Болезни...

Как никогда, показался пустым и неуютным дом. Прилив обиды охватил его.

Не помня себя, набросил на плечи полушубок, схватил со стены ружье и выбежал на улицу. Ледяной ветер омыл его разгоряченное лицо, проник под рубашку. Ковригин остановился, открытым ртом хватил несколько глотков крепкого морозного воздуха.

И снег и деревья были необыкновенно красивыми. Все сверкало, переливалось на солнце яркими блестками. Он никак не мог отвести от деревьев взгляда.

Вернулся в дом и повесил ружье. Еще не решил, что будет делать дальше, но ясно было одно: отсюда он никуда не уйдет.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

Лыжня все дальше уводила Наташу в лес. Холодные лучи солнца, пробиваясь сквозь густую чащобу, лиловыми разводьями разрисовывали нетронутые наметы. Наташа зачарованно смотрела по сторонам. И снег, нависший на сучьях деревьев, был похож в ее воображении на множество подушек, да таких белых и пышных-пышных, словно набитых лебяжьим пухом.

Чем глубже уходила Наташа в лес, тем больше раскрывалось перед ней чудес. Вот навстречу выплыли снежные бабы. Поравнявшись с елочками, Наташа засмеялась: "Эх вы, красавицы, а я вас за баб приняла..." Но фантазия рисовала новые и новые картины.

Поодаль, у березки, казалось, приостановился молодец. Тонкие руки его были опущены почти до самой земли... Под можжевельниками застыли в стремительном беге маленькие гривастые кони, выгнули горбы белые верблюды... Было очень здорово! Будто это плюшевые игрушки сбежали из детского сада.

Старые толстые пни напоминали ушаты, из которых обильно лезло замерзшее снеговое месиво, похожее на сдобное тесто. Так сказочно, что Наташе невольно почудилось, будто стоит ей только захотеть, как эти снежные бабы, лошадки, верблюды и зайчики закружатся в быстром хороводе вокруг вон той молодой распушенной елочки.

На старой, заросшей ольховником просеке Наташа притаилась за дуплистой, исковерканной бурей сосной. Ей захотелось уловить хотя бы один живой звук. Но вокруг стояла немая тишина.

И тут она заметила, как из-под распушенного можжевельника, сливаясь с белизной сугробов, зачертил черным хвостиком горностай. У опушки он вскочил на поваленный ствол сушины, сбил с нее снежную шапку и, присев на задние лапки, огляделся. В сторону, от кустов, голубел заячий след. Горностай повертел своей крошечной гладкой головкой, хищно втянул ноздрями воздух. Уловив раздражающий запах, он спрыгнул с валежины, припал к земле и пополз.

С молодой березки сорвалась стайка снегирей. Зверек проводил их пугливым острым взглядом и, снова припав к земле, исчез за сугробом.

Наташа бесшумно перебралась к другому дереву и прислушалась. Лес жил своей жизнью. На морозе, будто выстрелы, сухо потрескивали деревья. В чаще, за ельником, затрещала желна. У края просеки на верхушке молодой березки заливалась овсянка... И тут студеный воздух пронизал жалобный крик:

"У-а-а!.. У-а-а!.."

Из кустов прямо на Наташу мчался заяц. На спине, вцепившись зубами в шею, сидел горностай.

Тень большой птицы промелькнула над синеватой просекой. Горностай соскочил с зайца и нырнул в ольховник. На зайца камнем упал ястреб-тетеревятник и ударил по голове сильным, крючковатым клювом. Вонзив в него острые когти, попытался подняться.

И тут произошло неожиданное. Из ольховника вынырнул горностай, бросился на ястреба и мелкими зубами впился ему в горло. На снегу яркими бусинками вспыхнули капельки крови.

Когда ястреб перестал биться, горностай повертел маленькой головкой и, дернув усиками, торжествующе крикнул:

"Эоэ!.. Эоэ!.."

- Вот и все!.. - прошептала Наташа и отвела взгляд. Ей не раз приходилось сталкиваться с подобными случаями и в Дачном лесничестве, но она никогда не задумывалась над этим. "Сильный живет за счет слабого. Вот и вся философия звериной жизни", - неожиданно заключила она. И еще долго стояла в раздумье у ольховника.

Потом обошла заросль и, отталкиваясь палками, помчалась на лыжах через березняк к дому.

У дороги на рыхлом снегу Наташа увидела округлые, в стакан, следы. Они шли к ложку, а там у распушенной, как наседка, можжевелки сходились с другими следами и протоптанной тропой тянулись к осиннику.

"Вот это да!.."

Наташе вдруг стало страшно. Тревожно оглядываясь по сторонам, она заспешила к поселку. У конторы лесничества приостановилась отдышаться. И, увидев у крыльца Костю, крикнула:

- Чего спишь, охотник? Волки вон по лесу гуляют. На старой вырубке у осинника тропу пробили. Сама видела, будто на свадьбу шли.

Костя потоптался на месте, возразил:

- Со свадьбой рановато. Это у них в конце февраля, в начале марта бывает.

- Смотри, тебе виднее, - уже успокоившись, сказала Наташа. - Желаю удачи. Только смотри, как бы нос тебе не отгрызли. - И, вскинув на плечо лыжи, пошла к дому. Она была довольна, что сумела уязвить горделивого охотника.

2

Костя, сбив у двери с валенок снег, повесил на гвоздь ватник.

Мать участливо спросила:

- Замерз?

- Холодюка... Кровь в жилах мерзнет. - Костя приложил руки к печке. Зима какая-то - не поймешь. То дождь, то метели, а то вдруг заледенеет так - дышать трудно...

- Намутили там, в космосе, вот и капризничает.

Мать, смахнув со стола тряпкой в руку крошки, достала посуду и загремела заслонкой.

- Поешь пока. Небось проголодался за день-то?..

- А ты думала? Потопай-ка целый день на такой стуже.

- Отца-то не встречал?

- А что, нет дома?

- С самого утра ушел и не возвращался. Не напился бы...

- Это ради чего бы? Причин на то никаких нет.

- Было бы желание. У кого, у кого, а у твоего бати всегда луковка во щах...

На крыльце звучно запели половицы.

- Ну вот и пришел - с усмешкой заметил Костя. - Куда ему деться?

Шевлюгин тяжело перешагнул высокий порог, бросил на лавку рукавицы. От покрытого инеем полушубка пахнуло горьким запахом табачного дыма.

Он неторопливо разделся. Одернул рубаху, присел за стол.

Костя искоса посмотрел на него:

- Как же ты сегодня трезвый?

Скуластое, с узкими, монгольскими глазами лицо Шевлюгина перекосилось в злой усмешке:

- Ну ты, заячий радетель! Тебе помолчать бы. Ты лучше бы капканы приготовил. Да поутречку в лес... Понял, что сказал тебе?

- Понял.

- Вот то-то... А ты, мать, давай-ка мне что-нибудь там пожевать. Проголодался, как пес бездомный.

- А кто тебя от дома гонит? - проворчала Марфа. - По целым дням невесть где шатаешься.

- Дела, мать, дела. Волка ноги кормят. Так и тут. Вода под лежачий камень не течет.

После ужина, не одеваясь, Костя выскочил в сени, принес зубастые капканы.

Шевлюгин повертел их в руках и, удовлетворенно крякнув, пошел в спальню.

3

Еще все спали, а Костя был уже в лесу. На пути зыбкой стеной вставали молодые осинки. С их отяжелевших крон предутренний ветерок сбивал серебристую пыль, крутил ее между стволов, гнал по белым сугробам. Костя часто останавливался.

Звонкая тишина. Скажи слово - и оно сломается, зазвенит, как разбитый хрусталь... А вокруг в разные стороны разбегались большие и маленькие следы - все это оставила ночь.

Будто по книжке, читал Костя проделки зверей. Вот у сломанной ветром осинки собрались на пир зайцы, но, почуяв лису, разбежались. Белка спрыгнула с дерева на снежную замять, чтобы вскочить на соседнюю елку и полакомиться там шишками. У чертополоха снег мелкой строчкой прострочила ласка. Поймав полевку, она нырнула в сугроб, под корни разбитого грозой дуба.

И тут же немного поодаль Костя увидел следы волка. Они резко выделялись на снегу: крупные, глубокие. У пригорка показалось еще несколько волчьих следов. Отсюда хищники трусили друг за другом.

У леса волки пересекли лосиный след и пошли по чащобе. И, сам не зная почему, Костя тоже направил лыжи за сохатым.

Макушки сосен тронуло позолотой. Всходило солнце. Под мохнатыми зелеными елями все еще бродил сизый сумрак, и снег от него казался голубым-голубым.

Лосиные следы вели через березняк, далее должна быть поляна. Почти каждую неделю Костя в чащобе нарубал молодых осинок и, по примеру Прокудина, перетаскивал их к березовой рощице, втыкая в сугроб. Лоси начисто съедали сочные горькие ветки.

На поляне снег был притоптан, будто здесь ночевал не один лось, а целое стадо. Взгляд перехватил рдеющие, как ягоды клюквы, пятна на сугробе.

"Кровь!.." Костя приостановился у рогатого куста жимолости. Вокруг обглоданные кости. Так вот куда вела волчья тропа! Из-под можжевельника на него смотрели широко открытые мертвые глаза лося. На их блестящей, чуть влажной роговице, как в зеркале, отражалось бледное небо.

Косте показалось, что он уже видел эти глаза. Возможно, не раз их встречал на зимней лесной тропе. Это, видимо, был старый, огромный лось с большими, кустистыми рогами. Костя подошел к можжевельнику, взялся за витой отросток рога, оторвал от земли тяжелую голову. Из-под снега взметнулось мохнатое ухо.

- Не Буян ли? - взволнованно произнес он.

Бережно опустив в сугроб лосиную голову, Костя снял шапку. Постоял немного. Потом поспешно расставил капканы, замел следы еловыми лапами. Уходя, снова взглянул на голову лося:

- Неужто Буян? Не может быть!..

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

"Фью-ить!.. Фью-ить!.." - звенела тонкая трель малиновки.

Маковеев вылез из кабины, прислушался. К малиновкам присоединились чечетки, и тут же их сменил посвист щеглов.

"Что за чертовщина!" - мысленно выругался Маковеев. Сказав шоферу, чтобы тот ехал к конторе Приокского лесничества, он пошел по укатанной санями дороге. Голоса лесных певчих серебряными колокольчиками звенели в сухом морозном воздухе.

За околицей поселка приостановился. У изгороди стояла незнакомая девушка. Облокотившись о жерди и запрокинув голову, с каким-то особым воодушевлением насвистывала, подражая пению птиц.

"Вот это да!.. - удивился Маковеев. - А говорят, не бывает чудес! Снежная чародейка!.." Он разглядывал ее розовые от мороза щеки, небольшой прямой нос, мечтательные синие глаза. Особенно поразили его косы светлые, длинные, спускавшиеся почти до самого пояса.

Девушка неожиданно качнула головой и засмеялась. С сосны сорвался дятел и с неистовым криком метнулся в чащу.

Маковеев шагнул к незнакомке:

- Откуда пожаловала, фея весны!..

Она отступила назад, испуганно взглянула на него.

- Вы, наверное, не по адресу, - успокоившись, сказала незнакомка.

- Нет, по адресу. Я лесной царь.

- Почему тогда без бороды? - засмеялась она.

- Те, что с бородой, цари сказочные. А я, как видишь, живой, - и Маковеев пристально посмотрел ей в глаза. - Не зря тебя назвал феей. У всех лесных чародеек такие же вот голубинки в глазах.

- Я вовсе не фея, а самая обыкновенная девушка. И зовут меня просто Наташей.

- Вот видишь, а ты говоришь - обыкновенная. Все чародейки - Наташи. Разве ты не знаешь?

"Какой он смешной! - подумала Наташа. - А где я слышала его голос?.."

Маковеев привлек ее своим внушительным видом. Высокий, в кожаной меховой куртке и серой каракулевой шапке, он не был похож на обычного человека. В его широких плечах и размеренных движениях угадывалась мужская сила и твердая натура.

- Слушал я твое пение и удивлялся. Здорово это у тебя получается. С таким даром не часто встретишь... Теперь я понял, кто куковал...

- С малолетства в лесу.

- А я, чудак, вначале был в недоумении, почему вдруг малиновки запели зимой?

И Маковеев стал оживленно рассказывать, как однажды в погоне за раненым лосем впервые услышал свист соловья и перекличку кукушек. И тут ему показалось, что зимы уже нет, а наступила сама весна. Из чащи повеяло ароматом ландыша и свежестью молодой листвы. Это было к его несчастью. Он тогда сбился с лосиного следа и заблудился в лесу.

- Вот и хорошо! - призналась Наташа. - Зверей и так осталось мало, а охотники не берегут их.

- Ты, оказывается, еще и сердобольная, - заметил Маковеев. И он уловил в глазах Наташи озорные огоньки. Ему даже подумалось, что она вот-вот сорвется с места и крикнет: а ну, догони!..

Но она не крикнула "а ну, догони", а лишь взглянула на свои маленькие наручные часики и молча пошла к дороге.

Маковеева это заело.

- Только встретились и уже бежать? - догнав ее, сказал он с видом огорчения. - Я лесной царь. Я обязан провожать в своих владениях.

- Не тратьте зря время.

Но он настойчиво шел рядом. У поворота дороги неожиданно замедлил шаг.

- Смотрите, что там? - спросила Наташа.

2

От дороги к Оке бежали лось и лосиха. У крутояра спустились на лед и, перескакивая через снежные заструги, помчались вдоль берега. Огромный лось, подняв горбоносую морду и закинув на спину ветвистые рога, бежал первым. У излома реки он вдруг заскользил, широко разбросив задние ноги, и, не удержавшись, с размаху грохнулся на бок, сползая в ледяную впадину. Лосиха шарахнулась в сторону, пересекла реку и скрылась в прибрежной заросли. Лось, мотнув головой, вскочил и бросился было за ней, но тут же опять поскользнулся и опять свалился на бок.

- Убился!.. - с отчаянием вскрикнула Наташа.

- Не бойся! Жив будет, - успокоил ее Маковеев. - Только ему одному не выбраться отсюда. Помочь надо. В ледяную впадину попал. Это встречается при убыли воды. - Он не спеша повернулся к Наташе: - Пошли, поможем ему.

Они шли по лосиному следу, добрались до крутояра и, присев на корточки, словно на лыжах, сползли на лед.

Лось стоял, с опаской поглядывая на людей.

- Не надо пугать его, а то и на самом деле разобьется, - предупредил Маковеев. - И близко к нему не подходи. Убьет сразу.

- Как же мы его спасать будем?

- Подрубим лед, сделаем порожки, а там он сам выйдет. У меня охотничий топорик есть...

Чем они ближе подходили к лосю, тем ниже тот опускал свою гордую голову. Глаза наливались кровью.

- Да это же Буян! - удивился и обрадовался Маковеев. - Мы за ним по лесу рыскаем, а он, извольте радоваться, сам явился.

- Вы добрый, - похвалила вдруг его Наташа. - Другой бы побежал на кордон за ружьем.

- Ну что ты!.. Разве можно пользоваться случаем? Настоящий охотник помогает в беде зверям.

Маковеев подошел к месту, где лось первый раз упал, и сильным взмахом топорика начал подрубать лед. Мелкие, как стекло, осколки веером рассыпались вокруг него. Он отступал шаг за шагом. Лед становился шероховатым и ребристым.

Буян пристально и настороженно следил за работой.

- Вы отдохните, а я порублю, - сказала Наташа.

- Нет уж, я сам. Ты лучше подержи меня. Начинается спуск, того и гляди, скатишься Буяну под ноги. - Маковеев снял ремень, один конец зацепил за брюки, а другой подал Наташе: - Удержишь?

- Попробую!.. Только пойдет ли он сюда?

- Другого выхода ему нет. К тому же зверь этот умный...

Подрубив лед до самого конца спуска, Маковеев попросил Наташу отойти в сторону, давая проход зверю.

Буян смело поднял голову, фыркнул и, скользя ногами, стал осторожно продвигаться к вырубленной на льду тропе. Ступив на ее край и почувствовав устойчивость, он одним махом выскочил из "западни". Сделав на снежной целине несколько прыжков, приостановился, взглянул на своих освободителей и бодрой рысцой направился в сторону темнеющего вдали бора, в котором скрылась лосиха.

Маковеев и Наташа поднялись на косогор.

- А ты завтра сюда придешь? - неожиданно спросил Маковеев. - Буду ждать в это же время. Дам три сигнала на машине.

Наташа озорно посмотрела на него:

- Нет!.. - И, немного погодя, тихо добавила: - Отзовусь кукушкой...

3

Домой Наташа пошла не сразу. Обогнула рощицу, постояла у края вырубки. Снег, поблескивая на солнце, слепил глаза. Из хвойных зарослей вылетела стайка чечеток. Птицы перелетели пустырь, уселись на березке и, шумно переговариваясь друг с другом, закачались на тонких упругих ветках:

"Чили-чили-чили-чили!.."

"Ки-ка-ка!.. Ки-ка-ка!.." - в ответ им тревожно забила на осине сойка.

"Чи-чи-чи!.." - стряхнув с веток в сугроб мелкие кусочки заледенелого снега, чечетки замельтешили между голыми верхушками берез.

Проводив долгим взглядом пернатых, Наташа невольно позавидовала им. Были бы крылья, разве бы она топталась вот так по едва заметным заснеженным тропинкам? Вспорхнула бы... И облетела все вокруг. В каждый уголок заглянула бы...

Выбравшись из сугроба на тропинку, она зашагала вдоль вырубки к оврагу. Обрывистые края оврага заросли корявым дубняком. Внизу, у самого днища, что-то шуршало, похрустывало.

Наташа вгляделась в дубняк, но никого не увидела. Оглядываясь по сторонам, она пробежала отрожек и, заметив у обочины дороги широкий, как ушат, еловый пень, уселась на него. Да так и не заметила, как над лесом сгустились сумерки, как от оврага подул знобкий, упругий ветерок и, шурша снежинками, погнал поземку. В ее ушах все еще звучал голос Маковеева, мягкий и тихий: "...Буду ждать в это же время..."

- "Буду ждать в это же время..." - прошептала Наташа.

Где-то и когда-то она видела его, высокого, широкоплечего, в кожаной меховой куртке и серой каракулевой шапке. Но где и когда?.. И тут пришли на память школьные годы. Она в те годы любила собирать разные красивые картинки. Находила их среди открыток, вырезала из иллюстрированных журналов и хранила в своей комнате, в сундучке, вместе с куклами и разноцветными лоскутками. И среди этих картинок лежала одна, совсем особая. Ее выменяла она у подружки за цветные карандаши, которые оказались лишними. Она часто доставала эту картинку и подолгу не могла оторвать от нее зачарованного взгляда. На огромном снежном поле стоял юноша и, приложив ко лбу ладонь козырьком, вглядывался вдаль. На обнаженной голове его ветер трепал русые волосы, рвал с плеч накидку, которая, словно крылья большой птицы, развевалась на ветру.

Этот юноша нравился ей: лицо его было решительное, взгляд устремленный и в то же время задумчивый, ласковый... А еще на картинке на высоком холме стояла церковь с ребристым куполом и позолоченным крестом.

- Папа, - допрашивала Наташа отца, - кто это?

- Леший его знает, - не сразу отвечал Буравлев. - Очевидно, какой-нибудь принц или царевич. Видишь, все тут: и снежная пустыня, и церковь на горе...

Наташа осторожно разглаживала картинку и укладывала на самое дно сундучка. Но когда остаралась одна, то с любопытством разглядывала своего "принца". Ее тянуло в ту самую пустыню... И ей чудилось даже, что "принц" смотрел на нее.

Картинки той давно уже нет. Но теперь, встретив в лесу Маковеева, невольно сравнивала его с тем "принцем".

"А может, он и есть тот принц?" - неожиданно подумала она. И, несмотря на жгучий морозный ветер, ей почему-то стало душно. Она поднялась с широкого пня и заторопилась к Оке, где совсем еще недавно они вместе с Маковеевым выручали из ледяного плена Буяна.

Но там было пусто и глухо. Только ветер по снежному полю дымил поземкой. Наташу охватило беспокойное, смутное чувство.

Как до этой встречи хорошо, спокойно жилось! Ничего не волновало, ничего не трогало. По утрам вставала и готовила отцу завтрак, потом убиралась по дому, читала книги или бродила по лесу. И все ей казалось простым и интересным. А по вечерам обычно засиживалась с отцом у горящей голландки, прислушиваясь к сухому потрескиванию березовых поленьев. Бывали у нее с ним и споры, но о них она тут же забывала. Разве можно таить долго обиду на родного человека?

А вот теперь в душе ее поселилась тревога, и вряд ли она скоро от нее избавится. И Наташе стало страшно за себя. А в ушах все настойчивее звучал голос Маковеева: "...Буду ждать в это же время..."

- Руки вверх!.. - раздался позади голос, но Наташа не испугалась. Она обрадовалась, узнав по голосу отца, и тут же огорчилась: лучше бы это был он...

- Озябла?

- Нет, нисколько, - нехотя ответила она. - Поземка-то только что началась. Да я и одета тепло...

- Что ты такая хмурая? - заглянув ей в лицо, беспокойно спросил отец. - Может, обидел кто?

- Да ну что ты, папа!.. Всегда что-нибудь придумаешь...

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

- Ну, милок, трогай! - Костя дернул вожжами, дважды чмокнул.

Гнедой уперся задними ногами в твердый, утрамбованный копытами снег. Скрипнули полозья саней, и воз хвороста легко покатился по наезженной дороге.

В морозной прозелени неба проклевывались первые звезды. Они, казалось, дрожащими фиолетовыми фонариками унизали верхушки остроконечных елок. Жгучий морозный сквозняк леденил лицо. Приподняв воротник полушубка, нахлобучив шапку, Костя забрался на хворост.

Убаюкивающе скрипели полозья. Медленно проползали по сторонам усеянные темными шарами кусты, и Костя, наработавшийся за день на лесосеке, незаметно заснул.

У осинника Гнедой поставил торчком уши, затоптался на месте, и, пятясь назад, рванулся с дороги в сторону. Костя на возу не удержался, неуклюже рухнул в сугроб.

- Ты что, черт, взбесился?!

Стряхивая с себя рукавицей снег, он огляделся. Кругом было пусто и тихо. Лишь на морозе потрескивали деревья да звезды, как волчьи глаза, сторожили закоченевшую землю. Неподалеку от дороги черным пятном выпирал из-под снега пень.

- Ишь чего испугался, дурень!..

Костя отоптал вокруг повозки снег, вывел из целины лошадь и, придерживаясь за веревку, стягивающую хворост, пошел рядом. За стволами молодых осинок что-то вспыхнуло, будто там кто-то бросил недокуренные папироски. Костя пристально всматривался в темноту. Опять вспыхнули огоньки, совсем близко.

Кольнула догадка. Припомнился лесник, которого вот так же встретили по дороге волки и растерзали.

Гнедой захрапел, резко рванул в сторону и по брюхо завяз в сугробе. На морозе сухо хрястнула оглобля. Запутавшись в упряжке, мерин протяжно заржал.

Костя нащупал в кармане спички. Поспешно чиркнул. Мрак вздрогнул, затрепетало пламя и погасло. Костя вспомнил о топоре, выхватил его из воза и заколотил обухом по стволу сухой осины. Сверху с треском срывались хрупкие сучья. На шапку и плечи сыпался снег и мелкий мох. По чащобе разносился гул. Огоньки пропали.

Костя выпростал из сугроба успокоенного Гнедого, освободил его от упряжки и забрался на него верхом. В полночь он вернулся домой. Передал отцу лошадь.

- Пошли такого в лес, - Шевлюгин сплюнул. - Тебе все бы за девками гоняться...

2

Рано поутру Костя украдкой от матери взял ружье и пошел в лес. Звезды поблекли. У чапыжника при тусклом свете обозначились широкие петли волчьих лап. Они шли с разных сторон от оврага. Соединившись у торчавшего из-под снега чертополоха, потянулись к роще.

Костя, проваливаясь в сугробе, шел по следам. Затаив дыхание, прислушивался к лесным шорохам. Над головой уныло шумели верхушки сосен, сонно шуршал черный чертополох.

У просеки он заметил, как с пушистой низенькой елочки посыпался снежок. Сердце заколотилось так, что трудно стало дышать. Вскинул ружье. Из-под кустов вымахнул волк, пересек поляну и кинулся в березняк. Зверь был большой. Таких хищников, пожалуй, Костя еще не видел.

В полусвете качался обвисший зад с прямым, обрубленным хвостом. По рыхлому снегу змеилась широкая полоска от капкана. "Попался все же!.."

Подул ветер. Закрутился, посыпался снег. Зверь растворился в белом месиве.

"Фу, черт, из-под носа упустил! - досадовал Костя. - А волк-то бывалый..."

Он брел через заросли. Волк же ловко обходил буреломы, чащобы, боясь зацепиться капканом.

Костя взмок, ноги отяжелели, будто к ним привязали колодки. Карманы оттягивали патроны с картечью. Ветер бил в лицо, спирал дыхание.

Костя порою останавливался, время от времени поднимая голову к мутному, стылому небу.

Все чаще припадал к земле изнуренный волк. Костя уже слышал, как его клыки остервенело лязгали по железу. Но стоило ему лишь уловить шаги охотника, как, ощетинившись, срывался с места. Костя несколько раз пытался обойти его и незаметно подкрасться из-за деревьев. Порой их отделяло друг от друга пятнадцать - двадцать шагов. До Кости доносился густой запах псины. На том месте, где лежал волк, снег был в черных пятнах. "Открутит лапу, и тогда ищи его", - беспокоился Костя.

Наконец-то ему повезло. Волк капканом зацепился за куст молодого дубка. Острая боль взъярила зверя. Злобно рыча, он набросился на деревце, корежил его зубами. И тут же внезапно, всадив клыки в свою лапу, перерезал жилы. Волк взвизгнул и завертелся на трех лапах.

Костя поднял ружье, бросился к нему. Стрелять не стал, ему захотелось взять волка живым.

Волк взметнулся в воздухе. Костя отшатнулся и со всей силой ударил его прикладом по голове. Приклад скользнул по черепу, ружье вырвалось из рук и полетело в овраг.

Волк яростно вцепился в полушубок, рванул его. Костя успел схватить зверя за горло, попятился. Нога повисла над кручей. Он не удержался, повалился на спину и покатился в овраг, увлекая за собой зверя. Сцепившись, они переваливались с боку на бок по склону, пока не достигли дна.

Пальцы у Кости затекли и не разжимались.

- Вот тебе, волчище, и крышка! - тяжело дыша, прошептал Костя. Он приподнялся, вытащил из-за голенища охотничий нож и всадил в грудь волку.

Он отряхнул с себя налипший снег и только хотел шагнуть к ружью, как вскрикнул от острой боли. Падая, Костя не заметил, что ушиб колено. Закинув за плечо ружье, хромая, Костя потащил за собой убитого волка.

У выхода из оврага с наветренной стороны зашуршали кусты. Костя вздрогнул. Сердце замерло. "За матерым по следу идет стая..." Шорох повторился еще и еще... Из зарослей показался лось. Задевая ветки кривыми отростками рогов, лось медленно и степенно пересекал овраг. Он был высок в ногах, и его массивное туловище от этого казалось легким. За ним, гордо вскинув голову с белым пятнышком на лбу, шла лосиха. Лоси на миг задержались, посмотрели в сторону охотника и, по-хозяйски расталкивая молодые деревца, стали удаляться.

- Так это же Буян! - радостно прошептал Костя. - Вот здорово-то!.. Жив, значит?..

3

Мертвый волк лежал посередине дороги неподалеку от конторы лесничества. Седая длинная шерсть его торчком стояла на загривке, белесоватое с охристым оттенком брюхо запало, из полуоткрытой пасти, сжатый клыками, высовывался красноватый язык.

Первым волка увидела Наташа. Обошла его, провела по вздыбленному загривку варежкой. Потом, заглянув в посеревшее от бессонной ночи лицо Кости, протянула ему руку:

- С удачей тебя, охотник!

В ее глазах уже не играли насмешливые огоньки. Она смотрела на Костю скорее с уважением, чем с любопытством и одобрительно улыбалась.

- Смелый, оказывается, ты, коли на такого зверюгу решился пойти!..

Собирались люди, рассматривали волка. Совали валенки в его клыкастую пасть, толкали в окрепшие от стужи бока...

- Ну что, бандит, попался? - приговаривали они.

- А зубы-то, зубы какие!.. Ими не только овцу, но и слона разодрать можно!..

- А ты думал?..

Костя был героем.

К убитому волку подошел и Буравлев. Осмотрев зверя, он не без удивления бросил:

- Ого, матерый!.. И как тебя только пристукнули, такого хитрюгу? - И, сожалеючи покачав головой, добавил: - Выходит, отходился по белому свету, бедняга... Вот так-то...

- Смотрите, а пулевых ран-то на шкуре и не видно! - воскликнул кто-то. - Руками он, что ли, его?..

- Возьмешь такого руками. Он тебе сразу полбашки оттяпает. Разве не видишь, ножевая рана в груди?..

- И в самом деле врукопашную!.. Вот это да!..

Косте вдруг захотелось при Наташе и Буравлеве рассказать обо всем: и как встретил волков в лесу, и как гнался за матерым по глубокому снегу без лыж, и как они, обхватив друг друга, катились по крутому склону оврага, но вместо этого сказал:

- У Касьянова брода взял!.. - и оглянулся, но Буравлева уже не было. Сутулясь, он неторопливо шагал к конторе. Только Наташа по-прежнему приветливо улыбалась Косте.

4

Костя стоял у тисков, всем телом нажимая на рашпиль. Скрж-скрж!.. Скрж-скрж!.. - лязгал металл.

На дощатый верстак и на пол сыпались мелкие, как мука, синеватые искры.

Скрж-скрж!.. Скрж-скрж!.. Скрежетал под рукой рашпиль. Чудилось Косте, что под ногами похрустывал снег. И был он не в "слесарке", а в лесу. Вьется цепочка волчьих следов. Вокруг ни души. Лес, мутное небо, луна...

Дверь бесшумно приоткрылась, и, впустив седое облако холода, в "слесарку" вошел Буравлев. Он снял шапку, распахнул полушубок и шагнул к столу. В комнатушке пахло нагретым машинным маслом и березовым дымком.

Костя сделал вид, что не замечает Буравлева, с силой налег на рашпиль. Под потемневшей от пота рубахой выпукло обозначились сильные округлые лопатки.

- Что морокуешь, мастер? - участливо спросил Буравлев. - От такого старания даже рубаха взмокла, - и присел на табурет у стола.

Отложив на верстак рашпиль, Костя стал рассматривать на свету полукруглый кусок металла с небольшой выемкой посередине. Измерил его кронциркулем.

- Втулку под передачу точу, - наконец пояснил он. - Старая трещину дала, а запасной нет. Станет трактор, что делать будем?.. В черном теле нас держит Маковеев. Обходитесь, мол, как знаете...

- Н-да-а... - многозначительно протянул Буравлев. - Ну, ничего, как-нибудь прокукуем до весны, а там новую машину будем требовать. Думаю, не откажут...

- Как знать... Степан Степанович тоже планы на это строил, а получил шиш с маслом.

Буравлев снял с себя полушубок - жарко - и, вместе с шапкой положив его на верстак, отодвинулся подальше от печки-чугунки.

- И чего ты так палишь? Растопиться можно.

- Намерзся за ночь - теперь отогреваюсь, - признался Костя и, налив из ведра в закопченный алюминиевый чайник воды, поставил его на чугунку. Ну и волчище, заставил ползать по сугробам...

Он почему-то ждал, что Буравлев его похвалит.

- У Касьянова болота так рухнул в овраг, думал, костей не соберу. Колено вот ушиб о пень.

Но Буравлев, казалось, был глух к его словам. Думая о чем-то своем, он легонько побарабанил о стол пальцами.

- Много там их еще? - спросил Буравлев.

- Кого, волков-то? - насторожился Костя. - Хватит. Натоптано было, как на толоке...

- Выходит, не всех истребили? - и лицо Буравлева посветлело. Н-да-а, объявили серого вне закона и бьют его почем зря...

- А чего же, богу, что ли, на него молиться!..

Буравлев укоризненно покачал головой:

- Эх ты, охотник!.. Убивать, как вижу, горазд, а вот пораскинуть мозгами, вникнуть в тайны лесной жизни - пороха не хватает.

- Я понимаю так: волк - хищник, и его надо уничтожать.

- Вот-вот, - оживился Буравлев. - Так судишь не только ты, но и каждый, кто входит с ружьем в лес. Такое же понятие и у твоего отца. Оттого и зверья в чащобах кот наплакал...

Слушая его, Костя стоял у верстака, переминаясь с ноги на ногу. Ему вдруг стало как-то не по себе.

- Выходит... хищника бить нельзя?

- То-то и оно, - с надеждой взглянул на него Буравлев. - Тут дело обстоит гораздо сложнее, чем ты думаешь. Не спорю, волк - хищник. Но какой хищник? Вот это, к сожалению, не каждый знает. Ученые-охотоведы подсчитали убытки от волков. Цифра у них получилась солидная. А вот никто из них не удосужился подытожить, какую этот зверь приносит пользу. Уверен, цифра получилась бы намного внушительнее.

На чугунке закипел чайник. Зашипела выплеснувшаяся на крышку печки вода. Костя поставил кипящий чайник на стол, бросил в него щепоть чая. Затем с полки достал две кружки, полбуханки черного хлеба и порезанный крупными квадратиками кусок сала.

- После праведных трудов и закусить треба, - весело проговорил он и предложил: - Подсаживайтесь, Сергей Иванович. От горячего дышится легче.

- Это верно, - согласился Буравлев и поставил перед собой кружку дымящегося пахучего чая.

- Никак не уразумею, какую пользу волк приносит лесу? - вернулся к начатому разговору Костя.

- Представь себе, - Буравлев осторожно отхлебнул несколько глотков из кружки. - Кто, как не он, очищает лес от падали? Да-да, он... Он регулирует в лесу жизнь так, что у зверья остается жить только здоровое потомство. Потому что не брезглив. Он тебе и чесоточную лисицу скушает за милую душу, и ослабевшего от эхинококка зайца поймает... А сколько бы эти больные звери могли заразить здоровых... Большую пользу волк приносит всему живущему на земле во время размножения мышей! Мыши могут заразить такой страшной болезнью, как туляремия... А волк уничтожает их сотнями и даже тысячами... Волк - зверь благородный!.. Он ни за что не тронет маленького щенка, а примет его, как родное дитя. Не помню такого случая, чтобы он набросился на маленького ребенка. Не знаю, но не раз слышал и читал, как волки притаскивали в свое логово детей и совали им сосцы...

- Такого я что-то не слышал, - пожал плечами Костя.

Буравлев насмешливо скосил на него глаза:

- Про Маугли читал? Не просто же так написал человек, а, очевидно, брал что-то из жизни. Или вот. Волк никогда не тронет овцу в своем районе...

- Если зверь такой ценный, то почему на него не распространяется закон об охране?

- Придет время - спохватятся. Только бы не было поздно. Их в лесу стало слишком мало. Вот так-то, товарищ охотник!.. В природе нет ничего лишнего. Все имеет свой смысл и свое назначение. - Схватившись за лоб, Буравлев неожиданно задумался. - Зачем же я к тебе заглянул?.. Ах да, хотел тебе одно небольшое заданьице дать. Да уж, видно, как-нибудь в другой раз. У тебя вон свое дело... - Он поднялся из-за стола и, надев полушубок, шагнул к двери.

Костя так и остался стоять у верстака.

- Волки... - размышлял он вслух. - Вот те на... Кто бы мог подумать?.. А я, дурак, сколько их покрошил...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В кабинете лесничего, с двумя выходящими к реке окнами, было жарко натоплено. По оттаявшим стеклам ползли тонкие, прозрачные струйки.

Буравлев сидел за письменным столом без пиджака, в расстегнутой по-летнему рубахе. Перед ним лежали счеты. Он увлеченно щелкал костяшками и на отдельном листке бумаги записывал колонки цифр. Он не слышал, как скрипнула дверь и на пороге застыл Маковеев.

- Ну и накалили! На экваторе и то, пожалуй, прохладнее, - заметил он и распахнул полы кожаной куртки.

Буравлев обернулся и взмахом руки сбросил со счетов костяшки.

- Старики говорили: "В тепле и деле - всегда здоровый дух в теле". Проходите, Анатолий Михайлович.

Маковеев снял шапку, повесил куртку на вешалку и, пройдя к столу, сел в деревянное кресло так, чтобы был виден берег реки.

- Слышал, в кабинете вы редкий гость, Сергей Иванович. Искал на лесосеке. Сказали - еще не приходил, - без нотки упрека заметил он.

- Сразу не предугадаешь, где и когда будешь. Лесничество-то вон какое!.. - Не оправдываясь, ответил Буравлев. - Решил свои итоги подбить. В бумагах черт ногу сломает.

Маковеев потер указательным пальцем переносье.

Буравлев догадывался, зачем к нему пожаловал директор. И ждал бурн. Но Маковеев совсем спокойно спросил:

- Вы, Сергей Иванович, видели, сколько за Никольской пустошью накорежило ветром елок?

Буравлев тяжело вздохнул:

- Понаделали сквозняков, как в дырявом сарае, вот и коверкает. Ель сильна, когда стеной стоит.

Маковеев достал из кармана папиросу, начал катать ее в ладонях. В кабинете установилась глухая, неловкая тишина.

Буравлев, ожидая, что скажет директор, собрал со стола накладные в одну стопочку и придавил их счетами.

Маковеев неторопливо прикурил от зажигалки. По кабинету растекся пахучий дым. Папироса была искурена почти до половины, а он все молчал.

- Будут указания? - спросил Буравлев.

- Какие там указания! - лицо Маковеева стало озабоченным, и выглядел он старше своих лет. - Да, Сергей Иванович, не просты наши дела. Голова от них кругом идет. Разве уследишь, где надо рубить рощицу или сводить дубраву! Отсюда и сквозняки, и порубленная дубрава, и вырубка прибрежных рощ... - Маковеев скомкал в пальцах окурок, растер его и швырнул в топку печки. - А что бы сделал другой на моем месте? - Он встал, обмерил шагами кабинет, растягивая слова, продолжал: - Ни-че-го! Где-то там, на какой-то инстанции, подписали - и все тут. Подходит это к данной местности или не подходит - выполняй!..

- Приказы пишут люди, а не боги. Люди их могут и отменить. - Буравлев покашлял в кулак и продолжал: - Надо быть понастойчивее и доказать правду.

- В том-то и дело, доказать правду не так-то легко...

Откровенность директора не расположила к себе Буравлева, а скорее озадачила.

- Наши леса не промышленные, а водоохранные. Надо добиваться, чтобы их сделали заповедными. Тогда никто и никогда не войдет в них с топором.

Маковеев стоял посреди кабинета, сцепив пальцы. Лицо его с каждым словом лесничего серело. В душе он яростно восставал против Буравлева. Он еще раз убеждался в том, что новый лесничий "с закавыкой". Маковеев много слышал о прошлом Буравлева. Знал, что тот работал в Лесотехнической академии в Ленинграде. Потом в Дачном лесничестве Подмосковья. Что заставило Буравлева покинуть насиженное место и ни с того ни с сего сунуться в такую глушь? В управлении говорили разное. Но он, Маковеев, понимал, что никто точно не знает. Чесали языки просто так, по каким-то догадкам. Однако Буравлева прислали из самого министерства, что бывало в здешних местах редко... Стоило над этим призадуматься... И над словами Буравлева стоит призадуматься... Карьеру зарабатывает!..

Не получится. В конце концов Буравлев ему подчинен, а не он Буравлеву. И будет все так, как найдет нужным он, Маковеев.

- Да, Сергей Иванович, положение у нас не ахти! - Маковеев кисло улыбнулся. - Вопросы, вопросы и еще раз вопросы! Кто их будет только разрешать?

- Мы! И только мы!.. - Буравлев этим как бы подчеркивал свою основную мысль.

- Готовы ли мы держать-то ответ? Пришло ли это время?

- Осторожничаете, Анатолий Михайлович.

- Мы с вами маленькие люди, чтобы решать такие задачи. Я бы сказал, государственного масштаба.

Лицо Маковеева расцвело в приятной, снисходительной улыбке.

- Не торопитесь так, Сергей Иванович. Время покажет...

- Ждать больше нельзя, преступно. - Буравлев нервничал. - Барановские леса тают, а мы будем сидеть и ждать манны с неба? Что за позиция?

- Бунтарь вы, Сергей Иванович - сдержанно засмеялся Маковеев. - Что ж, смелость тоже нужна в нашем деле. Не то заплесневеешь. Ну, а теперь, как говорят, к жизни... Все же я не кто иной, а директор. И не могу понять ваш отказ выделить участок под вырубку, - в его голосе неожиданно прозвучали металлические нотки. - Надеюсь, вести разговор о дисциплине нет смысла, дисциплина есть дисциплина... Ведь мы тогда, я думаю, договорились...

Буравлев стал багровым.

- Я также полагал, что мы договорились... Анатолий Михайлович, такого леса у нас нет. А молодняк охраняется законом. Давайте поставим вопрос перед областью честно. Не губить же нам Красный бор?

Маковеев помолчал.

- Я слышал, вы фронтовик. Как бы вы поступили с бойцом, если бы он отказался выполнять приказ?

- Я же сказал...

- Не горячитесь, - остановил его Маковеев. - Давайте лучше обсудим спокойно. Я не для себя стараюсь. Вы это знаете. Стране нужен баланс. Это как фронт... И, возможно, в этих условиях отступления от каких-то норм необходимы. Надо понимать и обстановку, в которой мы живем. В конце концов и лес для нас, а не мы для леса. Воспроизводство же с годами наладим...

- Я, Анатолий Михайлович, тоже стараюсь не для себя. Вам это также известно. А вот что скажут потомки о нас? Запросто губили лес.

- Ну что ж, уговаривать не буду! Хотя у нас существует какой-то порядок. - Маковеев шагнул к двери. - Одумаетесь - позвоните. Да поскорей - не то поздно будет, - и он с размаху ударил дверью. "Удивительно, я его еще уговариваю!.."

Буравлев стоял у окна, как окаменелый. Он даже не бросил взгляда на торопившегося к машине Маковеева.

2

Усевшись в кабину машины, Маковеев дал волю нервам. Все в нем клокотало. Маковеев то гневно шевелил губами, то, встряхивая плечами, недоуменно хмыкал, а порой начинал возмущаться вслух!

- Хэ-э, он не допустит!.. Откуда явилась такая персона? Может быть, в министерстве метят Буравлева на мое место?.. Да нет, этого не может быть!..

Маковеева больше всего задело за живое, как это ему, директору, перечил какой-то лесничий! "Пусть пеняет на себя! - резко подумал он. Я-то знаю, как поступать с подобными людьми..."

Шофер с опаской поглядывал на разбушевавшегося директора. Чтобы не накликать на себя немилость, он вел машину плавно, огибал каждый ухаб, постепенно гасил скорость на спусках.

Маковеев и не собирался на ком-то срывать зло. Гнев прошел очень скоро, и он сидел уже успокоенный, притихший. Внимание его привлекли клочки серых туч, рассыпанных по бледно-голубому небу. Струи знобкого ветра гнали их к горизонту, как пастух сгоняет в кучу разбредшуюся по лугу отару овец. Под колеса бежала гибкая лента дороги. По сторонам снежным разливом текли вспененные поля, мелькали светлые рощицы с молодыми березками, утонувшими в сугробах елками. Маковеев смотрел на смену картин, на межевание белых и темных красок, на разинутые пасти оврагов и на завьюженные деревушки с сероватыми дымками над крышами - и все это навевало ему приятно-грустные, непонятные чувства.

Мысли бродили медленно и лениво. Они были так же неясны и смутны, как темнеющие в стороне очертания дубняков. Почему-то припомнилось детство, мать. Каждое лето с ней уезжал он в такую же вот деревушку, мимо которой только что промчался. Представилось, как впервые вошел в лес. Боялся он тогда всего: и непомерно больших деревьев, и каждого малейшего шороха, и даже крика иволги. Чудилось, вот-вот высунется из чащи зубастая морда злого волка и проглотит его.

Мать смеялась над ним, успокаивала, а он хватался за подол ее платья, прижимался к ногам. Припомнился Маковееву и отец: всегда чисто выбритый, надушенный. Толе особенно нравились золотые погоны на его кителе и большая кокарда на фуражке. Когда мальчику что-либо не удавалось и он злился и начинал плакать, отец брал его на руки и говорил: "Не осложняй, Тошка, свою жизнь пустяками. Она и так коротка и сурова. А ну, выше голову!.." Тогда Толя не понимал всей глубины этих слов. А теперь он часто вспоминал их...

Он любил отца. Гордился им. И вдруг случайно услышал разговор матери с кем-то по телефону. Она жаловалась, что с мужем несчастлива. Толя за это обиделся на нее. Почему именно она несчастлива?

Понял он это только через много лет. Не любила она отца. Когда он погиб в воздушной катастрофе, мать вышла замуж за другого.

Запомнилась и последняя встреча с отцом. В тот день он вернулся с работы рано, посадил его с матерью в машину и повез за город. На каждый вопрос отец отвечал подробно, гладил его по голове и плечам. И ему в эти минуты было особенно хорошо. Казалось, он вовсе не едет, а летит на чудо-машине к неведомым звездам, о которых не раз слышал от отца.

Привал они устроили в лесу, на лужайке. Отец впервые, несмотря на отговоры матери, поднес ему рюмку вина. "Пусть растет большим, сильным, сказал он. - Может, нам больше и не придется чокаться. Кто знает; что день грядущий мне готовит?! Машина новая, сверхзвуковая..."

У Толи закружилась голова. Ему стало, как никогда, весело. Он пел какие-то песни, со смехом гонялся за бабочками.

И что удивительно, не боялся ни волка, ни Бармалея.

После этой поездки он больше не видел отца.

Воспоминания как-то отошли в сторону. А ведь он сегодня не собирался встретиться с Буравлевым и приехал-то не столько по делам, а чтобы увидеть Наташу. Эту лесную фею, которая вот уже несколько дней не давала ему покоя.

Наташа. Она совсем не похожа на Эллу. Хотя как их можно сравнивать!..

И удивительно, Маковеев их сравнивал... Элла - высокая, гибкая, с сухими и послушными глазами. Она осталась среди столичной суеты, в кругу своих друзей и подруг. И думает ли сейчас о нем?

Чтобы отделаться от неприятных мыслей, Маковеев тряхнул головой и нетерпеливо заерзал на кожаном сиденье.

Вчера от нее получил письмо. Жалеет, что не вместе. Обещает в отпуск приехать, а потом многозначительное "и". Что "и", он так и не понял.

Мысленно он шептал ей пылкие и нежные слова. Ругал себя, что согласился бросить работу в институте и уехать в эту глушь.

И тут он случайно увидел другую, Наташу. Синие глаза ее смеялись, и совсем не так, как у Эллы...

"Лесная фея!.. Странно устроен человек..."

Маковеев, прикрыв глаза, зевнул. Им овладело обычное дорожное забытье. Грезилось ему, что сидит он на белом коне и объезжает войска. Тысячи людей подчинены каждому его взгляду. Грохочут выстрелы, над головой с пчелиным посвистом проносятся пули. И вдруг нет ни войск, ни орудийного грохота. Из лесной чащи к нему облаком выплывает фея в белом газовом платье, со светлыми тугими косами. Высоко поднята голова феи, в косы вплетены лесные цветы.

- Отзовусь кукушкой! - шепчет она.

Маковеев тянется, чтобы обнять ее за талию. Но она ускользает из-под его рук.

- Наташа!.. - кричит он и открывает глаза.

Все так же под машину мчалась дорога, обдавая ветровое стекло снежной пылью. По сторонам мелькали знакомые кустарники, поля.

- Заснули, Анатолий Михайлович? - спросил шофер. - А мы уже приехали. - Лицо его вдруг тронула едва заметная хитринка. - Крепко вас укачало. Жаль было будить. Вы все какую-то Наташу звали...

- Сестренка у меня есть такая, - соврал Маковеев и, чтобы скрыть от посторонних глаз смущение, поспешно выпрыгнул из кабины.

3

С оттаявшего окна текли тонкие струйки... Буравлев смотрел на удаляющуюся по дороге машину. В ушах звучали слова Маковеева: "Одумаетесь... Позвоните..."

Он сжал кулаки до хруста в пальцах.

"Маковееву важно накинуть на меня узду и заставить потом не рассуждать, а только выполнять его приказы. Как это он ловко ввернул на счет бойца и командира... Но вот главного понять не хочет. Даже делает вид, что он тут ни при чем. Выходит, рубят лес там, наверху, а не он... Да, закавыка!"

Машина давно уже скрылась за изгибом реки, а Буравлев все стоял в раздумье. Припомнилась ему и та встреча, когда впервые пришел к Маковееву.

Маковеев тогда принял радушно.

"Наконец-то приехали! Заждались вас. Мне звонили из областного управления и много говорили о вас хорошего. В таких специалистах наши лесничества нуждаются. - Он склонил голову и с горечью проговорил: - Леса наши, Сергей Иванович, в тяжелом положении. Вам предстоит их оберегать. И оберегать здорово! А это, по-честному, в наших условиях нелегко".

"Постараюсь. В Барановских лесах я родился. За них сложили головы дед и отец с матерью".

Маковеев оживился:

"Значит, общий язык с вами найдем".

Буравлеву он показался рачительным хозяином. В нем, правда, как он заметил, не проявлялось той широты, которая обычно бывает у руководителей таких крупных предприятий, как лесхоз. Но все это Буравлев списывал за счет молодости. Главное, была бы голова, а с годами осмотрится, созреет, как овощ на грядке. Позднее он узнал, что Маковеев после студенческой скамьи попал каким-то образом в научно-исследовательский институт, сдал кандидатский минимум и был направлен директором лесхоза. Здесь он должен был собрать материал для диссертации и года через три-четыре вернуться в тот же институт на должность заведующего лабораторией, занимающейся организацией лесного хозяйства.

"Что ж, карьера неплохая! - оценил Буравлев. - Иной пойдет махать по ступенькам - не догонишь".

Мысли о Маковееве неожиданно перебились: к крыльцу конторы лесничества шагала Евдокия Петровна Стрельникова. Увидев его у окна, она приветливо замахала рукой.

За гребни леса большим желтым яблоком закатывалось солнце. Стрельчатый луч пробил еловую вязь, заглянул в окошко и вспыхнул разноцветьем в капельках воды.

В глазах Буравлева зарябило. Он поморщился и отвернулся. Стрельникова стояла на пороге.

- Я, может, помешала вам, Сергей Иванович?

- Ваш приход, Евдокия Петровна, как никогда, кстати, - Буравлев протянул ей руку.

Щеки у Стрельниковой зарумянились, как у девушки.

- Я хотела к вам с ребятами прийти, да застеснялась. У вас, подумала, и так дел хоть отбавляй.

- И приходили бы. Экскурсовод у нас есть отменный. Отличный старик. Ему тут все звери в пояс кланяются.

Солнце будто нырнуло в хвойный омут. Мохнатые тени заполнили кабинет. Буравлев включил свет и, пройдя к столу, предложил гостье присесть.

- Я ведь только и пришла за тем, чтобы договориться насчет экскурсии. На той недельке, глядишь, пожалую со всей своей оравой, - она сделала вид, что хочет накинуть на голову свою клетчатую шаль. Но так и не накинула.

- Куда так торопитесь, Евдокия Петровна? Посидите. Время еще детское.

Стрельникова засмеялась:

- Я вижу - самовара не ставят, - и добавила: - Да и темно уже. Боязно будет идти. Ночи-то теперь какие - темень.

- В такую ночь любовь бродит, - пошутил Буравлев.

- Счастливые те, к кому она пришла... - Стрельникова сказала это с грустью.

- Не смотрите так безнадежно на жизнь, Евдокия Петровна. Какая бы она ни была, а прекрасна. Только сейчас я думал точно так же, как вы. А вот пришли - и стало по-другому...

- А мне пора. - Не дослушав, она поднялась со стула и пошла к двери.

- Тогда я вас провожу, - Буравлев накинул полушубок.

На улице морозило. Было безветренно и тихо. Ночной сумрак заполнял просветы между стволами. Деревья поэтому казались огромными и призрачными.

- Евдокия Петровна, - спросил Буравлев, - я, кажется, чем-то расстроил вас? Вы простите меня...

- Вы тут, Сергей Иванович, ни при чем.

Шли молча.

- Я вот о чем думаю, Сергей Иванович, - неожиданно нарушила молчание Стрельникова. - Правду говорят, что счастье дается в жизни один раз... А впрочем, не знаю... Посудите сами... Мне нет еще и сорока... Так хочется жить!.. В семнадцать встретилась с одним военным. Был красив, умен. А если судить по орденам, то и храбр. Полюбила его. Встречались мы с ним недолго. Вскоре я почувствовала, что буду матерью. Он успокаивал и туманил голову всякими обещаниями. И я, по дурости девичьей, верила. Он уехал. По каким дорогам носила его судьба - не знаю. Вернулся, когда сыну было уже около года. Я тогда училась на первом курсе педагогического. Трудно было с ребенком. Если бы не добрые люди - досталось бы мне. А он приехал снова, наобещал и опять скрылся. Теперь уже, вижу, навсегда. А после него родился другой сын. Пришлось перейти на заочное и поехать на работу в село. Так и попала в сосновскую школу... Выросли дети, разлетелись по сторонам. Опустел дом. Встаю одна и ложусь одна...

Она сделала движение рукой, будто бы хотела смахнуть с глаз навернувшуюся слезу. Но вместо этого приподняла лишь повыше меховой воротник пальто. У опушки леса они остановились. Стрельникова в упор посмотрела на Буравлева.

- Может, ни к чему я это со своими откровениями? Может, вы осуждаете меня? Такой, мол, тебе и удел...

Буравлев с минуту помолчал.

- Я вас не осуждаю. Это была, видимо, настоящая любовь. Не огорчайтесь, Евдокия Петровна. Вы все же вкусили радость жизни, вырастили детей. А есть люди, которые не испытывали этого... и никогда не испытают...

Они шли медленно, плечом к плечу. Впереди загорбились крыши сараев, звездочками вспыхнули огни в окнах изб. Повеяло горьковатым запахом дыма.

- Вот я и дома, - неожиданно объявила Стрельникова, остановясь у небольшой, в три окна, избушки. И, протянув Буравлеву руку, по-девичьи легко взбежала по ступенькам на крыльцо. - Может быть, зайдете? Не обижайте.

- В следующий раз. Честное слово, в следующий раз...

- Я вас поймала на слове. Учтите...

Заскрипела дверь в сенях - и снова тишина. Прислушиваясь к этой тишине, Буравлев смотрел на небо. Взгляд уловил маленькую движущуюся точку. Она то затухала, то вспыхивала ярким желтым огоньком.

- Спутник, - прошептал Буравлев. - Давно ли это было сказкой? А теперь, пожалуйста, любуйся. А разве только это казалось невероятным?..

Трепетный огонек пронесся с востока на запад и канул в беспредельную пучину вселенной.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Под лай пестрой ушастой дворняги к дому Буравлева подкатили сани. Из них по-медвежьи вывалился человек: коренастый, в опушенном инеем овчинном тулупе. Один рукав у него болтался - он был пустой. Приезжий бросил охапку сена лошади, взял из розвальней ружье и тяжеловато стал подниматься по ступенькам крыльца.

Увидев Дымарева, Буравлев развел руками:

- Вот это гость! Не ожидал!.. Какими судьбами?

- Решил проведать. Не виделись, кажись, лет тридцать, а то и более... Прошлый раз было не до разговоров.

Дымарев повесил на гвоздь у дверей одежду, шагнул в столовую. Заметив на кухне Наташу, он с особым значением посмотрел на Буравлева и, как бы между прочим, спросил:

- А ты, оказывается, не одинок?

- Как же, с дочкой вот... - сбивчиво пояснил тот. - Один выходил. Мать померла, когда ей еще и двух лет не было. - И, чтобы подавить в себе волнение, крикнул: - А ну-ка, Сорока-Белобока, встречай гостя дорогого!.. Ставь самовар. С дороги, может быть, что и покрепче...

К гостю Наташа вышла в плиссированной черной юбке и белой нейлоновой кофточке, что, несомненно, красило ее.

- Хороша!.. Писаная красавица, - разглядывал ее Дымарев. - Глаза-то твои, Серега. Такие ж синие. А вот лицом, знать, в мамашу пошла.

Наташа, застеснявшись, поспешно вышла на кухню, загремела там посудой.

- Ружьишко прихватил. Небось белками балуешься? - улыбнулся Буравлев.

- Есть охотничья привычка. Куда еду - всегда беру. В повозке оно не тяжесть. А как ни говори, где заяц, а где и белочка...

- Пока хозяйка готовит, пойдем посидим у меня, - предложил Буравлев. - Там и потолкуем.

Они прошли в кабинет. Буравлев пододвинул гостю кресло. Дымарев стал внимательно разглядывать расставленные по шкафам чучела птиц. Старый токовик распушил крылья и готов был в любую минуту кинуться в драку. Наклонив вниз голову, высматривал добычу голубой поползень. Неподалеку, вцепившись в шишку, застыл красногрудый клест-еловик... На шкафу у самого потолка притаился глазастый филин.

- Твоя работа? - Дымарев кивнул на "разбушевавшегося" косача.

- Баловался когда-то, - с оттенком грусти отозвался Буравлев. - Много покрушил их за свою жизнь. Теперь жалеть стал. Видать, Андрюха, старею. Да и что говорить. Полсотни отстукало, а теперь и до конца недалеко.

Дымарев шершавой ладонью потер широкий, квадратный лоб.

- Проскочило наше времечко, Серега, - в тон ответил он. - И не на вороных, а на космическом корабле. Не заметили, как и молодость прошла. А была ли она у нас? То война, будь она трижды проклята. Потом другие заботы навалились. Одно радует: все же не зря живем на земле. Воевали честно, как полагается русскому солдату. Работали - не ленились. Да и сами кое-чего достигли. Помнишь, о чем мы тогда мечтали? Ты спал и видел себя лесничим. А я всю свою жизнь по крестьянским делам болел... Анекдот...

- Верно, добились, - согласился Буравлев. - А чего стоило?! Только человек может вынести это на своих плечах.

- Просто так, Серега, ничего не дается. Во всяком деле попотеть надо. Чирий и тот даром не вскакивает, а сначала простыть треба... Анекдот...

Буравлев задумался. Притих и Дымарев. В кабинете стало тоскливо.

Вошла Наташа:

- Проходите в столовую. Все готово.

Дымарев дернул рысьими бровями, поднялся.

- От приглашения никогда не отказываюсь, - пошутил он. - Живу по дедовскому правилу: дают - беру, а не дают - тоже не обижаюсь...

Буравлев похлопал по коленке ладонью и продолжил начатый разговор:

- Люди вроде искали покоя. А мы? Как что - в драчку.

- Зато веселье-то какое!.. О скуке все давно забыли.

Дымарев, усевшись за стол, быстрым взглядом окинул яства и, увидев между тарелками бутылку коньяку, произнес:

- Ого!.. Да вы, вижу, не из простых. Мы тут привыкли к "сучку".

- Плохо хлеб растите, не хватает на хмельное. Вот и поим вас своим изделием. Так что и вы перед нами в долгу.

- С хлебом у нас и правда худо. Сколько лет относились к земле, словно мачеха к нелюбимой падчерице. Рожь сеяли по ржи. Картошка сажалась на одном и том же поле. Зябь как поднимали?!

- Вы же на земле живете, с кого спрос, разве не с вас? - разливая по рюмкам коньяк, спросил Буравлев. - Хозяева называетесь...

Дымарев взял рюмку, поднес ее к лампе. Прозрачная жидкость отливала золотистым цветом.

- Когда-то его пили только князья да разные там графы, - раздумчиво произнес он. - А теперь вот мужик пьет. Анекдот... А что? Время, стало быть, другое.

Дымарев, волнуясь, усердно жевал крупно нарезанные куски сала с квашеной капустой. Рысьи брови его дергались, будто он на кого-то сердился.

- Острый, черт! Как бритва... И поди ты, терпели его князья, пили? Анекдот...

- Как же думаете пребывать дальше? - взгляд Буравлева испытующе уставился на гостя. - Сама-то земля не подобреет.

- Знаем. Толку что?.. Нет у нас ни торфяников, ни прудов, чтобы вычерпать да вывезти на поля. Ходили к вашему Маковееву, просили разрешения на очистку какого-нибудь болота поближе. Отказал. Говорит, осушать будет и обсаживать деревьями.

- Ты вот что, - положил ему на плечо руку Буравлев. - Сходи к дорожникам и попроси у них экскаватор. Если дадут, гони тогда его к Черному озеру. На вывозку перегноя брось весь транспорт. До весны еще многое можно сделать. Дошло?

Дымарев недоверчиво посмотрел на друга.

- А как же Маковеев? - в голосе его прозвучала тревога.

- На этот раз постараемся обойтись без него. Семь бед - один ответ. Зато озеро приведем в порядок. И тебе поможем. По рукам, Андрюха! Только не зевай!..

- Так быстро договорились. Правду говорят, не имей сто рублей, а имей одного такого друга, Сергей...

- Ну уж ладно...

2

Лесничество Дымарев покидал поздно. Ночь набирала силу, дышала пронизывающе морозом. Звезды были крупными и яркими, словно натерли их жестким сыпучим снегом. За верхушками деревьев пряталась золотистая круглая луна. Похожа она была на большую птицу с подвернутой под крыло головой.

- Крепко припекает цыганское солнце, - кивнув на луну, заметил Буравлев. Он отвязал вожжи, бросил их Дымареву, а сам уселся в задке.

- Провожу тебя до повертки.

Продрогшая лошадь взяла с места в карьер. Дорога была накатанной, тускло поблескивала при лунном освещении. Сани вроде бы и не прикасались к ней, а будто мчались по воздуху. Поселок остался позади. Буравлев потер варежкой щеки, поплотнее запахнул полушубок.

- Аж за сердце берет, - пожаловался он. - Помню, такая же холодюка была в первый год войны. Мы тогда только что освободили Калугу. Отдохнуть бы, а тут фриц снова пошел в наступление. Прижали мы их к земле у Яченки подняться не даем. Наутро глянули, а они все, как один, в ледышку превратились.

Дымареву не терпелось кое-что выведать у друга. Он украдкой покосился на сидящего позади Буравлева и как бы случайно спросил:

- Скажи, Серега, трудно без жены?

- Да ничего особого. Живу. Да и не один я. Видел - дочка у меня...

Сани, ударившись о край колеи, накренились. Буравлев не удержался вместе с подстилкой вылетел в сугроб. Лошадь подхватила и понесла под гору, к белеющей за кустами Оке.

- Держи правей, Андрюха! В полынью угодишь! - кричал Буравлев.

Сани выкатились на заснеженное русло реки. Дымарев стоял в санях и махал шапкой.

- Езжай! Я уж пойду, - и Буравлев тоже помахал ему рукавицей.

Домой возвращался тропинкой, через Красный бор. По ней рукой было подать до лесничества. Из головы Буравлева не выходила Катя. Так Андрей и не сказал о ней ни слова... Живут. Детей нарожали... Вот она, любовь-то... Занозой сидит в его сердце...

Буравлев не заметил, как вышел к усадьбе егеря, и хотел было взять в сторону, когда распахнулась калитка и навстречу ему шагнула невысокая женщина в овчинной шубе. За спиной горбился набитый мешок. По тому, как торопилась она, можно было судить, что груз не отягощая плеч.

Увидев впереди себя незнакомца, женщина свернула с тропы и тут же скрылась в густом ельнике.

- Эй, куда ты? - окликнул ее Буравлев. - Не бойся, не трону!

Но ему никто не отозвался. Он еще некоторое время стоял, прислушиваясь к тихому шепоту леса. "Знать, по целине пошла, глупая", решил он и зашагал к дороге.

От зарослей отделилась приземистая темная фигура женщины. Утопая по колено в снегу, выбралась на тропинку и заспешила к бору.

3

Чутко спали замшелые елки. Из сугробов торчали черные стволы. В лунном сиянии битым стеклом бисерились поляны. Пустынно в лесу. От легкого ветерка порой позванивали стылые ветки берез. Но вот где-то хрустнул снежок. За ним еще и еще... Из-за раскрыленного ельника высунулась острая морда Корноухого. Повертев головой, зверь вышел на прогалину. За ним цепочкой потянулась вся стая.

Волки по брюхо утопали в снежной целине. Корноухий то и дело вскидывал голову. В морозной тишине монотонно шумели сосны. Где-то в чащобе спросонья вскрикнул клест, и снова все замерло.

На пригорке стая остановилась передохнуть. Корноухий положил морду на снег. Волчица отошла несколько шагов по следу и, тоже опустив на лапы голову, зорко следила, не идет ли кто по проторенной ими тропе.

Ветер донес запах дыма и лай собак... Корноухий вскочил, задрал морду. Вся стая пришла в движение.

Волки, миновав поле, огородами ползком подобрались к крайней избе Сосновки. У изгороди они долго вынюхивали пустынную улицу. В окнах было темно. Где-то жалобно проблеял ягненок, шумно отдувалась корова. Корноухий смело пошел вперед.

Возле крыльца трусливо взвизгнула собачонка и бросилась в сени. Заскулили собаки и в других дворах. Волки ринулись через загородку во двор, лапами выбили подворотню и скрылись в глубине сарая. Испуганно шарахались в темноте овцы. Раздалось блеяние.

На все село поднялся собачий вой и отчаянный визг. Хлопали двери. Из домов с ружьями выбегали люди. Какая-то старуха колотила в заслонку: старая примета. Пусть уходят и не возвращаются больше волки.

Корноухий вылетел из подворотни с овцой и, вскинув ее на спину, бросился из деревни. А вслед - вся стая. У Черного озера тальниковая крепь, перевитая камышами, надежно укрыла их от человеческих глаз и студеных ветров. Скаля друг на друга зубы, хищники всем скопом бросились на добычу, но тут же отскочили от острых клыков вожака. Корноухий первый начал "пир".

Луна, наигравшись с верхушками сосен, словно по ледяной горке, ползла вниз. Мороз еще больше креп. Даже длинная шерсть не спасала волков от стужи. С опущенными мордами они шли по лесу. Стаю вела матерая. Позади брел Корноухий.

За логом, на бугре, матерая остановилась. От небольшой рощицы повеяло конским потом. Задрав морды, повели носами и остальные волки. Раздражающий запах прибавил ярости. Один из прибылых вырвался вперед, но тут же, поджав хвост, отпрянул назад. Железные челюсти матерой кляцнули у самой его шеи.

Установив свой волчий порядок, матерая на махах пошла через рощи. Волки оставляли на снегу глубокие темные борозды. У опушки выскочили на дорогу и наперегонки кинулись за подводой.

4

Укутавшись в тулуп, Дымарев дремал. Луна роняла на землю бледно-голубые полоски, рябила снег. Лошадь топтала их и никак не могла затоптать. Вдруг лошадь всхрапнула и, кусая удила, понеслась по ухабистому зимнику.

Дымарев сразу смекнул, в чем дело, выхватил из саней ружье и, не целясь, нажал оба курка. Вырвавшийся вперед переярок споткнулся, проехал юзом по накатанной дороге и повалился на бок. Стая резко затормозила, закружилась на месте. Корноухий, яростно щелкая зубами, ринулся за санями, но, наткнувшись на убитого переярка, отскочил в сторону и быстро стал отдаляться.

Только в деревне лошадь успокоилась. Поставив ее в конюшню, Дымарев пошел к избе завхоза. Несколько дней назад у них пала больная кобыла. Он хотел сказать ему, чтобы тушу лошади начинили стрихнином и вывезли за село в лощину.

5

По глухим вечерам, когда лес окутывали плотные сумерки, Корноухий по узкой тропинке выбирался на притоптанную поляну и до звезд засиживался на ее середине, прислушиваясь к далеким звукам. К нему подходили молодые волки, рассаживались к центру спинами и, задрав кверху острые морды, тоскливо выли.

Были дни, когда голодная стая безрезультатно бродила по пустынному лесу. И тогда она пересекала Оку и выползала на бугор, откуда хорошо была видна Сосновка. Вокруг было мертвенно тихо. Мороз жег бока, цепко хватался за грудь.

Корноухий, задрав кверху сухую, побелевшую от инея морду, подавал голос. Тягучий, пронизывающий звук потрясал литой, леденящий воздух. Его подхватывала матерая, еще более пронзительно, нетерпеливо. Тонко и визгливо подтягивали молодые волки. Переливаясь и нарастая, над снежной равниной лилась зловещая, заунывная волчья песня.

К утру, разгоняя туманную морозь, ветер донес запах лошадиного трупа. Корноухий, втянув в себя раздражающий аппетит воздух, грозно зарычал. Первым, озираясь по сторонам, медленно подался к лощине.

За ним потянулась вся стая. С остановками, прислушиваясь к каждому шороху, волки приблизились к приваде. Осторожно обошли ее, вынюхивая следы.

К запаху мяса примешивался еще запах, который настораживал и пугал их. Но голод был так мучителен, а соблазн так велик, что один из прибылых не выдержал, в несколько прыжков очутился возле лошадиной туши и с остервенением начал ее рвать. Вслед кинулись и остальные волки. Под зубами захрустело твердое, как камень, мясо. Острые клыки задробили кости.

Когда от туши остались одни лишь кости, стая, отяжелев от сытости, залегла передохнуть. Губительное мясо распирало желудки, отзывалось болью. Переярки взвизгивали, перевертывались на спины, судорожно сучили скрюченными лапами. Роняя на снег желтоватые сгустки пены, прибылые слепо тыкались друг в друга лбами, злобно рычали, скаля зубы, падали с остекленевшими глазами.

В живых остался только один Корноухий. Стукаясь широким лбом о стволы деревьев, он волочился по лесу к Черному озеру.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

По дороге в лесничество дед Прокудин встретил Стрельникову, окруженную веселой ватагой ребят.

- Вы, случайно, не Трофим Назарович? - поравнявшись с ним, спросила она.

- Он самый, - отозвался старик.

- Я из сосновской школы. - И подала вчетверо сложенный листок бумаги. - Это - от Сергея Ивановича.

Старик сунул бумагу за пазуху, нахмурил сизые, косматые брови.

- Не знаю, мил человек, как и быть с вами. Учитель из меня больно ерундовый.

- Сергей Иванович уверял: лучше вас никто леса не знает, - боясь, что Прокудин откажется, горячо уговаривала Стрельникова.

Прокудин достал из наружного кармана полушубка кисет, взял щепотку пахучего табака и втянул его в себя так, что на глаза навернулись слезы.

- Не гнать же вас обратно. Если что скажу не так - не взыщите! Грамотей я таковский. Три зимы отходил в школу - и вся тут моя наука.

Бросив на ребят строгий взгляд, спросил:

- Вы леса не боитесь? Нет? Тогда пошли.

Все свернули с дороги и по пробитой в снегу тропе зашагали к чаще.

"Ну и хитрюга! - подумал старик о Буравлеве. - Нашел подход. Запряг все же". Ему стало весело. По-молодому крикнул:

- А ну, птенцы, не отставайте!.. Не то заблудитесь.

В лесу было солнечно. В глазах рябило от ослепительного блеска сугробов и искрящегося на ветках инея.

2

Возле болота ребята натолкнулись на заячий след. Поначалу на него никто не обратил и внимания. Мало ли встречали у себя на огородах? Стоило ли из-за этого так далеко идти?

Прокудин пошел по следу в глубь рощицы, пока не набрел на множество запутанных следов зайца.

- А ну-ка скажите, сколько тут побывало косых? - обратился он к ребятам.

- Три, - откликнулся Коля Дымарев.

- Ты что? Больше, - возразил Васек Пухов. - Посмотри, сколько тут снегу натолкали!

Остальные в спор не вступали, настороженно поглядывали на старика.

- Не угадали! - Прокудин нагнулся. - Это работа только одного. - И почти шепотом сказал: - Сейчас сами убедитесь. Только ни гу-гу. Услышит уйдет. На след не наступайте.

Он едва слышно стал пояснять, как заяц обманывает собак, а иногда и охотников. Напутает, накружит, а потом махнет в сторону и пойдет чесать обратно, прежним следом. В его грамоте не всякая гончая разберется.

- Глядите. Тут он сиганул. А куда? Опять надо глядеть по следу. Вон как задние лапы снег отшвырнули! Изо всей мочи старался. Ишь только где отметился! Значит, в том направлении и надо искать его, - показал старик рукой в противоположную сторону от напетлявших следов. - Если залег, сейчас подымем. А если утек, то по старому своему следу.

Ребята притихли, а старик ожил, на лице его появился румянец.

- Сейчас мы его обложим. - Прокудин окинул взглядом ребят и, остановившись на Васе Пухове, сказал: - Ты иди к тому кусту. И больше ни шагу. А вам, - пояснил он учительнице, - с ребятками зайти лучше вон от той березки, чтобы боковину охватить. Мы с Николаем пойдем будить лежебоку.

Не доходя несколько шагов до ивняка, старик громко кашлянул, захлопал в ладоши и зычно закричал:

- Ай-яй-яй!.. Давай-давай!

Из кустов белым пушистым комом выкатился заяц. Отшвыривая задними лапами снег, он стремительно понесся на Васю.

- Лови, лови!..

- Держи-и-и!

Все сорвались с мест и кинулись догонять. Холодный, застывший лес наполнился звонкими детскими голосами.

В несколько прыжков заяц оказался у оврага и исчез в густом ельнике.

Ребята вернулись раскрасневшиеся, возбужденные. Толкая друг друга, окружили старика, говорили все сразу. Каждому хотелось рассказать что-то свое. Прокудин не перебивал их, ждал, пока они выговорятся. Наконец угомонились.

- Вы пришли зайцев гонять или за чем-нибудь другим? Если зайцев гонять, держать не буду!

Ребята дружно засмеялись.

- Эх вы! - покачал он укоризненно головой. - Собака и та его не догонит. И ты туда же! - обратился он к Васе. - Я тебя командиром назначил. Думал, у тебя голова пошустрее ног.

- Они поняли свою ошибку, Трофим Назарович, - вступилась Стрельникова.

- Ладно уж, - примиряюще заключил старик. - Пойдемте к лежке, посмотрим, как наш беглец дневал.

Старым следом они вернулись к ивняку. В зарослях отыскали небольшую вмятину с четким отпечатком заячьих лап.

- Поглядите, какая постель у него.

Сытый беляк хорошее местечко облюбовал себе, удобное, в самой гуще. Хитрюга после ночной жировки, прежде чем выбрать лежку в заснеженном ивняке, опетлял его сначала, ушел в сторону, затем вернулся обратно. Прыгнул к одному кусту, к другому... и длинными прыжками снова достиг прежнего места и только после этого сделал последнюю сметку под куст и залег.

- Ну что, пойдем дальше? - сказал старик.

У старой просеки набрели на лисий ход. Точеные лапки зверька аккуратно погружались в снег, печатая ровный, четкий пунктир. Пройдя с километр, ребята увидели взрыхленную площадку, крестообразные отметины птичьих лапок, резкие глубокие полосы, будто провели чем-то острым.

- Ах, бестия, к тетеревам подобралась! - защелкал языком Прокудин и дружески положил руку на плечо Коли Дымарева. - Губа не дура... Видите отметину? Это лиса брюхом пропахала. Ползла, значит. Шаг какой маленький делала! Еле двигалась. Вот и прыжок. Здесь она накрыла тетерева. Видите, на снегу пушинки, капли крови. Поволокла, а тетерев крылья распустил и резал ими наст. Снег-то как разворочен, будто его нарочно ногами ковыряли. Это взлетела стая тетеревов.

- Дедушка, а почему лиса не стала его есть здесь, а утащила куда-то?

- Должно, помешали ей. А вот кто, сейчас посмотрим.

Рядом с лисьими следами тянулись то глубокие полосы, то чуть заметные царапины. Иногда, как клюковки, рдели на снегу капли крови. Немного поодаль мелкими точками тянулся еще один след. Он огибал полукольцом березку и тянулся в направлении тетеревиной ночевки. Но за несколько метров до нее круто поворачивал к ельнику.

Прокудин погладил бороду, прищурился:

- Вы узнаете, кто здесь разгуливал? Нет? Куница. Для наших мест редкий зверек. Она тоже охотилась за тетеревами. Лиса берет хитростью, а куница смелостью и злобой. Зубы у нее, как шилья. Лиса с ней в драку не вступает. Вот она и поволокла свою добычу от греха подальше.

У сломанной ветром сосны сугробы пестрели от птичьих перьев и сгустков крови. Тут же на снегу валялись остатки пиршества.

3

След куницы ломался и вел к глубокому, заросшему оврагу. По крутому склону Прокудин сполз до самого дна, увлекая за собой ребят. Они проваливались в глубоком снегу до пояса, а старик все же упрямо пробивался вперед, оставляя после себя узкую борозду.

Желание увидеть живую куницу было настолько велико, что никто из ребят не замечал усталости. Там, где овраг разветвлялся на отдельные отроги, след поднимался по отлогому склону к соснякам. В дупле, в беличьем гнезде, куница нашла себе пристанище.

Прокудин свернул к отрогу, прошел несколько шагов и сразу почувствовал, как снег под ним осел.

Старик рванулся, чтобы отступить от ямы. Но Снег обрушился, и вместе с ним Прокудин пополз вниз.

Мелькнула страшная догадка: колодец! Кто-то разбросал городьбу, и колодец стал ловушкой.

А если там вода? Говори - пропал. С Прокудиным это уже случалось. Тогда он был мальчишкой. Да и время было другое, летнее.

Старик раскинул по сторонам руки, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Но стенки колодца были осклизлыми, гладкими. Ноги его коснулись твердого дна. "Лед!" - не без радости отметил он. И сразу пахнуло ледяной сыростью. Вверху чернел клочок неба.

"Не свалился бы еще кто!"

Прокудин что было силы закричал.

- Дедушка, ты что? - над колодцем склонился Коля.

- От края подальше. Упадете!.. - Прокудин с горечью подумал: "Сиди теперь".

Стрельникова растерялась, а девочки испуганно сбились в кучу.

- Чего вы? - прикрикнул на девочек Вася. - Человека спасать надо, а они...

- Тащить надо, - заметил Коля.

Коля стал собирать у ребят ремни, связывать их друг с другом узлами этому его научил отец.

- Ремни оборвутся, - запротестовала Евдокия Петровна.

- Выдержат, - уверил ее Вася. - В колхозе из ямы так бычка тащили.

Он сбросил один конец связанных ремней в колодец, крикнул:

- Дедушка, топор дай!..

Из колодца вытянули топор. Привычно, по-взрослому Коля и Вася свалили высокую суковатую елку. И эту своеобразную лестницу спустили в колодец. Рядом поставили жердь. И на всякий случай снова опустили ремни.

- Ты подпояшься, дедушка, - командовал Вася. - Мы держать тебя будем.

По сучкам Прокудин медленно поднимался вверх. Клочок свежего неба расширялся. Старик уже отчетливо различал вершину сосны, склонившуюся над оврагом. Боясь, что последний, тонкий сучок обломится, он, поравнявшись с кромкой земли, упал на нее грудью и, тычась головой в сугроб, пополз от колодца. С минуту пролежал неподвижно, хватая ртом морозный воздух.

Евдокия Петровна нагнулась над ним, спросила:

- Вам плохо, Трофим Назарович?

- Наморился больно. Вроде и невысоко, а лезть было трудно.

Старик с трудом поднялся, обведя ребят благодарным взглядом.

- Спасибо, выручили.

День погас незаметно. Сквозь переплеты заиндевевших голых ветвей осколком стекла блеснула первая вечерняя звезда. Разбуженные порывами ветра деревья закачались, зашумели, наполняя лес глухим, таинственным ропотом.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

Утром, как только отец ушел на работу, Наташа накинула на себя короткий халатик и принялась за уборку комнат. Протирая сырой тряпкой стены, она почему-то думала о Маковееве: "А что, если не придет? Может, он сказал-то просто так, чтобы потом посмеяться надо мной!"

Наташа присела на стул передохнуть. "Не придет - и не надо. Плакать, что ли?.."

Отдохнула, на минутку задержалась у зеркала.

"Зря волнуюсь. Придет..."

Наташа, напевая себе под нос, усердно терла и без того чистые стены и потолок.

Под тяжестью шагов в коридоре проскрипели промерзшие половицы. Распахнулась дверь, и на пороге появился Костя.

- Ой, напугал! - Наташа выронила тряпку. - Стучаться надо!..

Костя неловко топтался у порога. Наташа запахнула халатик, поправила волосы.

- Ладно уж, проходи.

- Я на минутку. Увидел, что Сергей Иванович в конторе, и скорее к тебе. Когда в бригаду придешь? Девчонки-то ждут.

Короткий халатик туго обтягивал упругий стан, литые груди. Толстые светлые косы, распушенные на концах, спускались ниже пояса. Костя не отрывал от нее восхищенного взгляда.

- Когда придешь-то? - спросил он.

- Подумаю. Может, и не приду. Еще заморозишь где-нибудь на делянке, глаза ее стали насмешливыми.

- А ты приходи. Не пожалеешь...

Он толкнул плечом дверь и поспешно вышел.

Наташа, разглядывая свое отражение в зеркале, любовалась собою.

"Все-таки... придет, придет. Как же он не придет, если сказал..."

2

Мороз румянил щеки, хватал за нос и подбородок. В воздухе, кружась, искрились иглистые снежинки, звездочками ложились на воротник. Наташе казалось, что это мерзнет сам воздух, роняя колючие, сверкающие кристаллики. Она протягивала руку, звездочки осторожно садились на волоски варежки и пышно лепились друг к другу в затейливые кружева.

Наташа миновала просеку и свернула к заветным кустам. На макушке соседней березы красными яблоками повисла стайка чечеток. Трепеща крылышками, они склевывали промерзшие почки. Наташа ждала, сама не зная, чего ждала...

На дороге зашумела машина, и морозный воздух пронзили три отрывистых сигнала. Наташа стояла за кустами. Сложила дощечкой ладони и трижды дунула в них. По лесу прокатилось "ку-ку, ку-ку". Чечетки от такой неожиданности вспорхнули и тут же скрылись за оголенным частоколом дубняка.

Машина, свернув за перекресток, затихла.

- Не услышал, уехал! - с досадой сказала Наташа. Почувствовала, как крепок мороз, как больно жжет он щеки. - Ну и пусть. - Вышла из-за кустов и медленно пошла к дороге.

- О фея весны, вы принесли мне тепло и радость жизни.

Это был Маковеев. В белых бурках и в короткой меховой куртке на молнии. Серые глаза приветливо улыбались.

Щекам почему-то стало жарко...

- Я, признаться, не надеялся тебя встретить, - с улыбкой проговорил он, - а ты пришла. Ты просто молодец!..

- Вы меня плохо знаете, - и опустила голову.

- Нет, что ты? - спохватился Маковеев. - Сейчас морозно. А впрочем, с тобою тепло. Как это в стихах...

Не призывай и не сули

Душе былого вдохновенья.

Я - одинокий сын земли,

Ты - лучезарное виденье.

- Блок?

- Он самый.

- Д вот один парень еще в школе сказал: "Блок - это мощи прошлого мира. Он давно и безвозвратно умер".

- И ты что, легко согласилась?

Они шли по дороге. Маковеев, уверенный в себе, довольный тем, что Наташа рядом, что его воодушевленный голос покоряет ее. Уж он-то знал девичьи слабости!

- Блок - это вечность! Ему не будет конца. Вот послушай. - Голос его зазвучал еще более проникновенно, но негромко:

Загляжусь ли я в ночь на метелицу,

Загорюсь - и погаснуть невмочь,

Что в очах твоих, красная девица,

Нашептала мне синяя ночь.

Не шелохнувшись стояли сосны. Холодное солнце пронизывало бор, роняло на дорогу розоватые лоскуты бликов.

Нашепталась мне сказка косматая,

Нагадал заколдованный луг

Про тебя, сновиденье крылатое,

Про тебя, неугаданный друг.

- Вы женаты? - спросила Наташа.

Маковеев от неожиданности опешил, но тут же нашелся:

- А что? Разве это важно?

- Нет, - тихо прозвучал ее голос. - Вы, наверное, всегда ей читаете стихи?

Маковеев взял ее за руки.

Ушел я в белую страну,

Минуя берег возмущенный.

Теперь их голос отдаленный

Не потревожит тишину,

с нотками грусти продекламировал он. - А что касается жены... Это проза.

Наташа украдкой заглянула ему в лицо. Оно, как ей показалось, было бледным и грустным.

- Ты еще не замерзла? - вдруг спросил Маковеев. - Пойдем быстрее, а то простудишься.

Наташа, сама не зная почему, подумала: "Мне с тобою так хорошо..."

3

Наташа к поселку летела словно на крыльях. "Пришел!.. Я знала, что он придет!.."

Лес ей казался празднично-необыкновенным. Он искрился в голубоватом сиянии снега. Легкая, раскрасневшаяся, она, увидев на кухне отца, бросилась к нему на шею:

- Папа! Какой сегодня чудный день! Лес будто в сказочном ожерелье...

Отхлебывая маленькими глотками дымящийся суп, Буравлев не сводил взгляда с дочери. Она сегодня действительно была в ударе. И ему стало весело. Он рассказывал:

- Глянул Ковригин: ни собаки, ни зайца - только из комеля хвост торчит. Поначалу подумал - заячий, а оказался собачий.

Оказывается, его гончая застряла в дупле. Освободил ее, а там, в глубине дупла, - заяц. Пробовал достать - не получается. Пришлось идти за пилой. А вернулся - косого и след простыл. Не захотел на закуску попасться.

Буравлев трясся от неудержимого хохота.

- Ну и косой! Вот хитрюга, а? - давясь от смеха, выговаривал он. Молодец, сумел обскакать двулапого. Ковригина такая досада взяла, что с горя про выпивку забыл.

После обеда отец, довольный Наташиной лаской, ушел в кабинет заниматься своими делами. Наташа, поставив на стол грязную посуду, застыла в мечтательной позе. Часто отец, уходя, говорил: "Да, Сорока-Белобока, плохи у нас с тобой дела". Сегодня его слова показались особенными: в них была теплота и скрытая любовь к ней. Она любила отца. Да, да, любила... А сегодня его любила, как никогда...

Наташа выбрала момент и вошла к отцу. Он что-то писал. Она стояла молча. Он кончил писать, обернулся. Ждал, что скажет.

- Папа, я все же решила пойти в бригаду Лизы.

Он с горечью проговорил:

- Жаль!.. У тебя получается, как у той слепой лошади: ни тпру, ни ну. Одним словом, ни с места. А когда же будешь готовиться в институт?

Наташа сказала как могла мягче:

- Не всем быть учеными. И так их больше, чем надо.

- Чепуху болтаешь!.. - оборвал он дочь. В голосе его проступили нотки раздражения. - Придет время, спохватишься, да поздно будет. По мне, даже лучше, что будешь дома.

Наташа оживилась, положила руки ему на плечи.

- И я так разумею. Но ты не думай, что я против института. Разве работа мне помешает готовиться? Я же буду стараться...

- Может, ты и права, - вздохнул Буравлев. - Действуй как знаешь. Ты теперь выросла. - Он поднялся и пошел к двери. От прежней его веселости ничего не осталось. И почему его слова не доходили до дочери? То ли он стал другим, то ли она не хочет его понять?..

4

Красный бор все же не свели. Стоял он, шумел под ветрами окскими... Маковеев не стал обострять с лесничим своих отношений, и план вырубки передал ромашовцам. Да и сам старался реже встречаться с Буравлевым. Всякий раз, когда ему докладывали о каких-либо новшествах Приокского лесничества, лишь усмехался:

- Можно подумать, что он на луну слетал...

Буравлев уже стал привыкать к тому, что Маковеев сторонился его. Поэтому он изрядно был удивлен, когда в конторе своего лесничества застал Маковеева. Директор сидел за большим бухгалтерским столом, меховая куртка была расстегнута, из-под нее выглядывал пестрый шерстяной свитер. Помощник лесничего Ковригин лежал на полу у печки, прижимая к топке подошвы мокрых валенок.

- Зверь пошел больно хитрый, - разглагольствовал Ковригин. - Не перехитришь никак. Ты думаешь так, а он такой фортель выкинет, что и мудрецу невдомек.

- Век кибернетики и межзвездного плаванья, Степан Степанович, - шутил Маковеев и, повернувшись к Буравлеву, строго насупился.

- А что, может, и правда? - оживился Ковригин. - Со мной приключилось однажды такое, что сам черт позавидует. В то время я принял лесничество. Жили мы в полуразрушенной сторожке. Не хватало харча. Пополнять его приходилось рыбой. Поставишь вечерком удочку, а утром у тебя на сковородке щука. Как-то пришел я за уловом, и, веришь, глазам чудно: удочки мои валялись возле проруби и крючки целы, но ни улова, ни поживы. Продолжалось так несколько дней. Вот и решил я во что бы то ни стало изловить вора. Стало светать, когда я в секрете услышал хлопанье крыльев. Из сосняка на лед скользнула ворона и присела у самого края лунки, сунула голову, потянула клювом леску. Подняла ее на несколько сантиметров и наступила лапкой. Это для того, чтобы леска не могла снова ускользнуть в воду. И так много раз. Река в этом месте глубокая. Леску к удилищу приходилось брать подлиннее. Ворона хватала ее в клюв и, пятясь, оттягивала метра на полтора. А когда пожива уперлась уже в край льда, ворона ловко дернула леску и - рыбина на льду. Во, брат, чудеса...

Ковригин носком валенка поддел ручку чугунной дверцы, толкнул ее и закрыл топку.

- Жарко стало. Запарился, аж до нутра достало, - и рукавом полушубка начал усердно вытирать вспотевшее лицо. - А что же стало с вороной? Место было удобное, выцелил ее. С первого выстрела. Сделал из нее чучело. Во, брат, чудеса... А ведь тоже ворона...

Буравлев выждал, пока закончил рассказ Ковригин.

- Анатолий Михайлович, мне почему-то сообщили, что план посадки деревьев на этот год урезали, так ли это?

- Кто сказал, что урезали? - удивился Маковеев. - Фондов сколько хочешь.

- А в чем же дело тогда? - Буравлев присел на табурет поближе к печке. - Почему же не приняли во внимание тогда мое предложение? Сейчас обсадить деревьями берега Оки, как никогда, кстати.

- Это правильно, все у нас кстати. Нереален план-то ваш. Кто же это вздумал обсаживать Оку кедрачом? Мы должны думать о воспроизводстве леса, Сергей Иванович, о его техническом балансе. Мы лесхоз, а не исследовательский институт, чтобы научными проблемами заниматься.

- Я тоже думаю о воспроизводстве леса. Но, прежде чем думать о техническом балансе, не лучше ли вперед подумать о влаге, которая завтра определит этот баланс. Посмотрите только, как берега Оки облысели!..

- О реке пусть заботится речное министерство, - заметил Маковеев.

- Это да. Но о природе в первую очередь должны думать мы, лесоводы. И лес, и реки, и звери - я скажу - один комплекс в природе. И нарушать его значит все губить. Прежде всего лес - наше основное богатство...

Буравлев встал и нервно заходил по комнате.

- Вот я и думаю, что кедр, которым необходимо обсадить реку, это наше завтра!..

- А что? - Молчавший до этого Ковригин оживился. - А ведь это дело! Кедр для нас самое подходящее дерево!.. И древесина нужная, и орехи. Берег хорошо укрепляет...

Маковеев поморщился, взглянул на Ковригина. Тот замолчал, ушел в себя, будто его поймали на непристойной детской выходке.

- Вы думаете о завтра, - немного горячась, сказал Маковеев и взял со стола свою шапку, - а кто будет думать о сегодня? Почему все забывают, что существует день, в котором мы живем?.. Уместно ли сейчас говорить о плане вырубки, Сергей Иванович? Ладно, с Красным бором я вам уступил, но с заготовкой дров для школ не уступлю - есть указание района форсировать, а вы делаете это?

- План мы выполним, - спокойно заметил Буравлев. - И школы обеспечим дровами в лучшие сроки. А задержка некоторая получилась из-за того, что мы уточняли и вносили поправки и в это дело. До сих пор строевой лес шел на дрова. Мы этого не хотим. Рубка идет выборочно. Потому и задержка. Подтвердит и Степан Степанович.

Ковригин вспылил:

- Теперь мое дело телячье - знай хвостом помахивай, - и шагнул к выходу. Но у двери задержался, бросил на Буравлева тяжелый взгляд: Поддержку ищешь? Не старайся - не найдешь!..

- Степан Степанович, ну что вы, ей-богу! Садитесь-ка сюда... Маковеев указал рукой на стул. - Мне кажется, Сергей Иванович поет не из той оперы... Для него важнее зона лесного благоустройства, чем техническая эксплуатация леса...

Ковригин прошел на прежнее место. Лицо его багровело от злости. Маковееву это было на руку, и он снова пошел в наступление.

- Я только что ходил по Красному бору, - издалека начал он. - Ничего не скажешь, лес хоть куда. Неба не видно. Я, правда, не придал значения его возрасту, но, судя по толщине стволов, ему лет сто, не меньше. Полная спелость наступила.

- Ровно наполовину ошиблись, Анатолий Михайлович, - уточнил Буравлев. - Отец сажал в год моего рождения.

- Да это и неважно. Сосны ядреные, одна к одной. Потомство уже успели дать. После них земля голой не останется. Подрост возьмет силу. Вот я и думаю, Сергей Иванович, не умышленно ли вы занижаете производственную мощность вашего леса и недодаете государству деловую древесину?

Ковригин ошалело уставился на Маковеева.

- Разве такой лес рубят? - удивился Буравлев. - Да без него Ока погибнет. Не без головы же люди умные его сажали.

Маковеев тяжело встал из-за стола, крупными шагами вымеривал комнату. Половицы под его тяжестью пискнули. Он про себя что-то высчитывал, прикидывал. Наконец сказал:

- Отсюда удобно и транспортировать баланс. Дороги накатанные. А весной вяжи плоты и пускай по реке. Доплывут сами. А Оку Красный бор не спасет. Это одни разговорчики...

- Только пилить бор ни в коем случае нельзя, - глухо возразил Буравлев. - Правильно, Степан Степанович?

Услышав свое имя, Ковригин учтиво поклонился:

- Благодарю вас за внимание!..

- Вы не на вечере художественной самодеятельности и это не сцена, обозлился Маковеев и резко бросил Буравлеву: - Что вы здесь вводите новые порядки? Пока государство доверило руководить лесхозом не вам, а мне. Вот и выполняйте, что вам говорят!.. А о вашем поведении, которое наносит вред государству, мы еще поговорим в подходящее для этого время, и не здесь...

Ковригин молчал. И тут Маковеев, видимо, сделал промашку. Полностью надеясь на помощника лесничего, он вдруг как бы невзначай сказал:

- О чем вы здесь, товарищ Буравлев, печетесь, не ново. Это до вас мог бы делать и Степан Степанович... А вас, видимо, послали для другого?

Ковригин покраснел и неожиданно для Маковеева взбушевался:

- Что я для вас, затычка для пустых бутылок! Все Ковригин да Ковригин! А может, Буравлев и прав! Вас завтра, глядишь, в область переведут, а то и в Москву. А Ковригину жить здесь. Дальше ему не тронуться: гайки слабы, колеса рассыпятся. Я кое-что понял хорошо, да жаль, что поздно, товарищ директор. В прошлый год кому-то срочно кряжи понадобились. Телеграмму-то вы направили: все выполнено. А кряжи те до сих пор лежат на делянках - гниют. Главное, оказывается, чтобы по бумагам числились, мол, столько-то кубиков заготовлено этого самого баланса... Фразы вы умеете красивые говорить. А Светлый ключ ради вашей милости высох. Меньше воды стало и в Жерелке... - Ковригин резко оттолкнул ногой стул и быстрым шагом пошел к выходу.

Маковеев в досаде кусал губы.

- Ишь раскипятился! Взбалмошный мужик... - с деланной веселостью, минуту погодя, говорил он. И, будто ничего не случилось, сказал Буравлеву примирительно: - А ну-ка, покажи мне планы свои на этот месяц... Давай кое-что уточним...

5

Стрельникова зашла на почту, чтобы отправить письма сыновьям, и там повстречала Буравлева.

- Гора с горой не сходится... - приветливо улыбаясь, протянула она ему руку. - А человек...

Буравлев не очень-то хотел этой встречи...

Но с почты вышли вместе.

У дороги, на ветле, суматошно каркали вороны. Морозило. Зимний день шел к концу. Над лесом малиновым заревом пламенел закат. Сумерки наплывали на Сосновку...

- Холодает... - просто чтобы не молчать, заметил он. На душе было тревожно. Может, зря послал свое письмо в райком, Ручьеву? Что это даст? Позвонит Маковееву, а тот разъяснит ему по-своему. Вот и всем стараниям конец. А вражды прибавится. Буравлев было уже намеревался вернуться на почту и забрать обратно письмо. Но что-то ему мешало это сделать... Он не слушал, что говорила его попутчица, а голос ее звучал по-молодому, игриво.

- Зайдемте ко мне. У меня дома есть согревающее, - предложила кокетливая учительница. - Вы же обещали?..

Из проулка выскочила машина и осветила их фарами. Буравлев придержал Евдокию Петровну за рукав.

- Вот шальной, так и сбить недолго! - возмутилась она.

Буравлев на этот раз все же решил зайти к ней в гости.

В небольшой избушке ему показалось уютно. На окнах красовались снежной белизны кружевные занавески. Стол был покрыт цветастой зеленой скатертью. Над широкой тахтой висел гобелен с оленями.

Стрельникова усадила гостя на кушетку, дала ему какой-то журнал, а сама стала хлопотать на кухне. Когда все было собрано на стол, достала из буфета бутылку столичной.

- Для вас припасла. Ждала, когда зайдете... погреться.

- Не пью, но по такому случаю можно.

- Давайте с вами, Сергей Иванович, выпьем за то, чтобы никогда не чувствовать себя одиноким, - предложила хозяйка и чокнулась. - Я замечаю, Сергей Иванович, что вы никак не можете прижиться здесь. Но вы сильный, выдюжите. - Она кокетливо скосила на него глаза, улыбнулась.

...Часы давно показывали за полночь. Буравлев не заметил, как охмелел и как он оказался почему-то на кушетке рядом с Евдокией Петровной. В груди стало тесно. Сердце колотилось гулко и часто. Такого ощущения он, пожалуй, не испытывал с тех пор, как вернулся с фронта к Кате. И ему чудилось, будто она лежит рядом с ним, как и тогда, с распущенными волосами и, прижимаясь к нему, тихо, совсем тихо, говорит: "Я так ждала тебя, Сережа!.." И он, словно завороженный, боится шевельнуть даже рукой, чтобы не спугнуть это чудесное видение.

- Погоди, я свет погашу. Не ровен час, кто увидит в окно, неожиданно просто сказала Евдокия Петровна.

А потом беспокойно шептала ему:

- Это бывает, Сережа. Не волнуйся... Полежи немного...

А Буравлев не слышал ее. В его воспаленной памяти все еще жила она, его Катя. Ее ни на час не мог забыть... И вдруг он опомнился. Как это он мог? Как? Сгорая от стыда, вскочил с кушетки и, нащупав в потемках полушубок и шапку, бросился к двери.

- Сережа, Сергей, куда ты? - звала его Стрельникова. - Ну, погоди! Успокойся!..

Но Буравлева в избе уже не было. Он стоял у дороги и прижимал к разгоряченному лицу полные пригоршни сыпучего морозного снега. А в голове неустанно бился один и тот же вопрос: как это он мог? как?

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Секретарь райкома Ручьев вызвал к себе инструктора Жезлова. Тот вошел в кабинет строгий, подтянутый. Продолговатое, сухое лицо осунулось, вид был усталый.

- Ты здоров? - спросил его Ручьев.

- Вроде. А что?

- Вид у тебя что-то того... Отдыхать надо.

- Отдохнуть-то недурно, Алексей Дмитриевич, - согласился Жезлов и провел ладонью по горлу. - Да работы вот так, по самую завязку.

Ручьев вместе с ним когда-то учился в партийной шкоде. После окончания Жезлов поехал работать сразу в райком партии, а Ручьев, как агроном, - в совхоз, секретарем партийной организации. Там-то и случилась неприятность. Жезлову пришлось разбирать дело Ручьева. Он помог восторжествовать правде. С тех пор дружба их окрепла.

Ручьев внимательно посмотрел на Жезлова.

- Слушай, Семен Данилович, что ты знаешь о проекте приокского лесничего?

- О каком проекте, Алексей Дмитриевич?

- Да вот узнал в области, есть такой проект о рациональном использовании наших лесов, а райком в неведении.

Жезлов поморщил лоб:

- Да, вспоминаю... Письмо Буравлева. Я вам сейчас его принесу.

Жезлов вышел и через несколько минут вернулся с письмом Буравлева.

- Ну и что? - нетерпеливо спросил Ручьев.

- По-моему, это попало не по адресу. Надо переслать в лесхоз. Пусть там и решают.

Ручьев взял письмо, не торопясь покрутил его в руке.

- Оставь мне его, пожалуйста.

Через какое-то время Ручьев снова вызвал инструктора. Он долго всматривался в похудевшее его лицо.

- Свыкаться ты начинаешь с повседневными делами, Семен Данилович, неожиданно сказал Ручьев. - Текучка, что ль, заедает? А ведь, честно говоря, проект умный. Вопросы, которые ставит этот самый Буравлев, имеют, по-моему, принципиальное значение.

- Пусть пишет в областное управление или, наконец, в свое министерство, - не сдавался Жезлов. - Каналов для решения этой проблемы вполне достаточно.

- И ты думаешь, убедил меня? - не поворачивая головы, неожиданно спросил Ручьев. - Коммунист обращается за поддержкой, а мы что? Вижу, устал ты, Семен Данилович. Действительно, тебе надо отдохнуть. Но прежде загляни в лесхоз, поговори с народом.

- Да несбыточны эти мысли, Алексей Дмитриевич... Запретить рубку на десять лет... Кто разрешит? А баланс на стройки? Только недавно спустили новый план для одного очень важного объекта. Потом, не забудьте, часть древесины идет на экспорт! Понимаете? - Жезлов, по мере того как говорил, оживлялся, и лицо его становилось пунцовым. - Передать охотничье хозяйство лесничеству... Ну я еще понимаю его размышления насчет новых принципов работы лесхоза... Но дрова, зайцев, птиц и отстрел волков - все в одну кучу валить, ну - сами понимаете... Можно подумать, что в министерстве хуже нас разбираются...

- А план обсадки Оки? - вдруг перебил его Ручьев. - Разве это не разумно? Ока мелеет, гибнет рыба, уничтожается приокский ландшафт - разве это дело лишь речного флота? Эх, Семен Данилович!

Жезлов недовольно взглянул на секретаря:

- У лесхоза нет на это ни техники, ни людей. Ведь еще существуют регламентированные права лесхозов.

- Вот об этом-то и пишет Буравлев. Так что, прошу тебя, повнимательней отнесись к этому проекту. Ну как, Семен Данилович, договорились?

- Постараюсь разобраться, - пообещал Жезлов. - Стоящее мы всегда поддерживали, - и, мягко, по-кошачьи, ступая по ворсистому ковру, вышел из кабинета.

2

Ручьев давно собирался побывать в лесничестве, заодно подышать свежим хвойным воздухом.

Перед отъездом он зашел домой. Выпив стакан горячего чая на дорогу, он обул с высокими голенищами валенки, потом надел новенький полушубок и, прихватив на всякий случай ружье, пошел к машине.

Юркий "газик", пробежав многолюдные городские улицы, вырвался на волю. И вот уже отмелькали телеграфные столбы на асфальтированном шоссе, под колесами белой лентой помчался накатанный санями и автомобильными шинами проселок.

Ручьев никак не мог оторвать взгляда от сверкающих на солнце березовых рощ, от разодетых в расписные камзолы сосняков... Овражные заросли перемешались с голубоватыми полями, с мохнатыми ельниками... И все это делало землю необыкновенно красивой и влекущей.

Когда машина пересекла Оку и вымахнула на пригорок, Ручьев осторожно толкнул локтем шофера Федю и таинственно прошептал:

- Смотри направо - черныши. Вот я их сейчас!..

"Газик", словно споткнувшись, раз-другой дернулся. Шофер подрулил его к обочине проселка, выключил мотор. Ручьев, чтобы не напугать птиц, осторожно приоткрыл дверцу, прицелился. Гулкий выстрел огласил лес. С верхушки елки, широко распластав крылья, упала птица.

- Готова!.. - восторженно выдохнул Ручьев и, взглянув на водителя, похвастался: - Вот как надо стрелять!..

Он положил на сиденье ружье и зашагал по снежной целине за трофеем. Добравшись до елки, бродил вокруг нее, заглядывал под нависшие до земли кроны, но не мог найти ни единого перышка. "Ушел, черт его побери! подосадовал он. - И царапины после себя не оставил".

К машине вернулся вспотевший, насупленный.

- Ну что, большой? - с деланным интересом спросил его Федя.

- Унесли его куда-то черти. Все кусты облазил...

- Скажите, пожалуйста, какая непочтенная птица...

- Будет насмешничать-то...

- Не обижайтесь на меня, Алексей Дмитриевич, - смутился шофер. - Вы в своей неудаче неповинны. Это сидели не черныши, а вороны. А их, бестий, редкий охотник подстрелить может...

- Сам это понял, - хмуро отозвался Ручьев. - Я же степняк. Вот и опростоволосился. Правда, в лесу бывать приходилось, особенно в войну. Но это было очень давно...

Он сел в кабину, отвернулся к боковому стеклу. Мимо поплыли березовые рощицы, поляны, усеянные мелким можжевельником, вырубки с редкими молодыми сосенками...

Ехали молча. Шофер, поглядывая на задумавшегося секретаря райкома, сказал:

- Лес всегда на размышления наводит...

- Ты прав, Федя. Фронт вспомнил. И как раз дело было в лесу...

...Долина у небольшой речушки с неизвестным названием. Из чащи тянуло распустившимся ландышем и пряным ароматом разнотравья. Кругом было спокойно и тихо, будто и нет войны. Неожиданно в небо черными корнями вросли взрывы снарядов. И сразу все исчезло: и запахи ландыша, и соловьиные трели, и даже небо...

Очнулся Ручьев только под утро. Стояла какая-то необычайная тишина. Из-за кустов лился густой аромат ландыша. Рядом сочились иссеченные осколками стволы берез. И где-то робко, словно пробуя голос, пощелкивал соловей. Во всем теле была нестерпимая боль.

Почти совсем рядом хрустнул валежник. Ручьев от неожиданности чуть не вскрикнул, поспешно отполз за большой прибрежный куст ивняка, затаился. К речушке вышли трое в мутно-зеленых мундирах. Они неторопливо напились, закурили, весело о чем-то переговариваясь. Затем, обшарив взглядом берег, начали раздеваться. У ивняка сложили автоматы, сумки, белье. Двое из них вошли в воду. Третий неожиданно присел на корточки и из автомата прострочил по прибрежным кустам. Над головой Ручьева по-пчелиному прозвенели пули, осыпав ивовую листву.

От боли кружилась голова, тошнило. Ручьев, превозмогая боль, стиснул зубы. Сквозь листву виднелись обнаженные плескающиеся враги. Ручьев пополз. Тихо раздвинув ветки, поспешно потянул автомат. Прижавшись к прикладу, нажал на спусковой крючок. Тишину разорвала резкая сухая очередь. Больше Ручьев ничего не помнил.

Нашли его через сутки, ранним утром, на взмокшем от росы берегу. Он смотрел в нежную синеву неба. Над ним висели разрумяненные ветки ивняка. Узкие длинные листочки трепетали, словно боялись разбудить его от тяжелого, глубокого сна.

Война...

Ручьев отвернулся от бокового стекла и, искоса посмотрев на улыбающегося шофера, толкнул его в плечо:

- Ты чего?

- Да все никак, Алексей Дмитриевич, не могу успокоиться, как это вы черныша с вороной спутали?

- Ну вот тебе. Говорю же, степняк я. Таких птиц мы никогда не видели.

И ему припомнилось детство. Затерянная среди хлебных равнин деревушка Плетневка. Речушка Серебрянка за околицей. И степи, неоглядные степи!..

Да, родная Плетневка!.. После школы - армия. Фронт. Госпиталь. Потом работа в райисполкоме, а по вечерам учеба в сельхозинституте. Трудно было заочнику. Заседания, командировки мешали занятиям. Неожиданно избирают третьим секретарем райкома партии. Кабинетная работа Ручьеву была не по нутру. Тянуло к земле, к хлебным просторам. И он в числе тридцатитысячников уезжает в отдаленный совхоз агрономом. Но, видимо, было суждено стать партийным работником. Коммунисты совхоза избрали его своим вожаком. Просил кандидатуру отвести - не помогло. Люди верили в его справедливость и принципиальность. Теперь эти годы вспоминались Ручьеву, как самые лучшие в его жизни.

Семь лет проработал в совхозе!.. Семь лет!.. Срок немалый. Много было пережито за эти годы и хорошего и плохого. Там он по-настоящему познал тяжесть труда хлебороба.

Много лет прошло с тех пор. Многое изменилось и в жизни Ручьева. Он заведовал отделом полеводства в областном управлении сельского хозяйства, потом был инструктором обкома партии. И вот уже который год работает первым секретарем райкома. Редко приходилось заглядывать в лес. То посевная, то уборочная...

Ручьев чувствовал тяжесть этих лет. И ему невольно подумалось: "Не годы нас старят, а сутолока жизни, неумение собой распоряжаться..."

3

Буравлева они застали за обеденным столом. Наташа большим половником разливала борщ. По комнате увалистой походкой расхаживал Шевлюгин и что-то горячо доказывал, но, увидев перешагнувшего через порог Ручьева, осекся.

- Вот и сам секретарь райкома! - взметнул он на лоб брови. - Сейчас и рассудит наш спор.

- Спор - это не ругань, - пошутил тот и извиняюще добавил: - Вижу, начальства нет в конторе, так решил домой зайти...

- Лесничий тоже вроде человек. Ему, как и всем, на обед час положен. А что зашли, спасибо. - Буравлев вышел ему навстречу, пожал руку. Раздевайтесь и - к столу. Борщ наваристый...

- К такому борщу что-либо покрепче, - хитро подмигнул Шевлюгин.

- Я, признаться, до той крепости не охотник, сам знаешь, - отозвался на шутку Буравлев. - Потому и дома она у меня редкий гость.

- Хитер ты, как посмотрю я, - егерь лукаво прищурился. - А где надо, не теряешься. Знаем мы вас, таких трезвенников...

За столом установилось неловкое, тягучее молчание. Довольно ухмыляясь, Шевлюгин пододвинул к себе тарелку.

- Хоть и печет, но борщ что надо, а вот если бы... - снова попытался он намекнуть на горячительное, но его перебил Ручьев:

- Вы, как мне показалось, просили разрешить какой-то ваш спор?

- Да это просто так, можно сказать, ерунда, - отказался Шевлюгин от своего намерения вовлечь в спор третьего человека. Но он, видимо, вспомнив о чем-то смешном, расплылся в добродушной улыбке. - Как ни говорите, а зверь наш куда грамотнее стал, - как бы продолжая прерванную мысль, заговорил он. - Встречает меня раз с Ольховки тракторист и говорит: "Плохо своих зверей караулишь. Приходи ко мне на поле в ночную смену, настоящий спектакль увидишь. Жаль, ружья нет". Заинтересовался я. Выбрал время, пошел. Сижу в кабине, а сам то и дело голову в боковое окошко высовываю. А ночь была - глаза выколи. Только белая дорожка от фар на бурой траве вздрагивает. "Смотри, смотри!" - закричал мне тракторист. Я напряг зрение. И тут наконец узрел лису, нашу кумушку. Стоило бы мне только прицелиться, и весь мех ее был бы изрешечен дробью. Но меня занимало другое: куда девались ее осторожность и хитрость? Кумушка наша в это время сделала небольшой круг и, подпрыгнув, что-то на борозде схватила, начала грызть. Мне стало ясно: лиса мышкует. На самом деле, разве плохо охотиться при свете фар?

Буравлев тоже вставил свое слово:

- И молодец зверь, что хитрит. Их, зверей, Кузьмич, и так заметно поубавилось. Бывало, обогнешь с отцом обход и кого только не встретишь: тут тебе и куница, и белка; и заяц дорогу перебежит... А сейчас...

- А что случилось? Почему стало меньше? Из года в год приплод-то их по законам природы увеличивается.

- Это, Кузьмич, тебя надо спросить, - сказал Буравлев. - Ты же у нас зверячий бог. Охотников много развелось. Сколько им ежегодно выдается лицензий? По сорок, а то и по пятьдесят. Да еще браконьеры помогают.

Ручьев молча следил за разговором. Он маленькими глотками отпивал из стакана компот, изредка бросая взгляды на лесничего.

Буравлев наседал на егеря:

- Если оставить зверей-то на попечение вас, охотников, то дело будет худо. Всех перебьете. Не станет и леса, если его доверить леспромхозам. Уже проверено жизнью. Полагаю, рано или поздно, а над этим задумаются. Природа - не рог изобилия. Пора уже навести порядок. Доверить одному хозяину - лесничему.

Лицо Шевлюгина потемнело:

- Неужели будет? Когда же?

Буравлев пожал плечами:

- Трудно сказать. Но будет. Так что, Кузьмич, готовься...

- Н-да-а, обрадовал ты меня!.. Вот это сосед!.. - Шевлюгин недовольно поморщился, обратился к Ручьеву: - Так что, Алексей Дмитрич, неси, пока не поздно, свое ружьишко в музей.

Тот непринужденно улыбнулся. И, повернувшись к Буравлеву, спросил:

- Сергей Иванович, а что у вас с лесом?

- Я же писал вам...

- Ну да, - перебил его Ручьев. - А что можно поделать, коли планы дают свыше? Не могу придумать, как выйти из такого положения! Ребусы и ребусы. Кто только их распутывать будет? Готовы ли мы к этому? Надо время. Как думаете вы?

"Осторожничает, - отметил Буравлев. - Потихонечку да полегонечку".

- После революции это было, - после некоторого раздумья заговорил Буравлев, - одна организация попросила для сплошной рубки несколько десятков гектаров отборного хвойника. Ведомство не отказало, дало наряд в лесничество. А оттуда этот наряд вернули обратно. Нет, мол, такого леса. Работники той организации с жалобой в Москву - как так? У нас есть разрешение на вырубку. Нам нужен материал и для стройки... Не знаю, но говорят, что лесничий, старый, опытный, послал этот наряд прямо на имя Ленина. И Владимир Ильич нашел время, ответил: Товарищу лесничему лучше знать, можно этот лес рубить или нет. Что ни говори, тогда у лесничего было больше прав. Он один все эти вопросы решал. А в нашем лесхозе какой порядок?

- Вон куда махнул! - взметнул мохнатые, сросшиеся над переносицей брови Шевлюгин.

Ручьев засмеялся:

- Что ж, в нашем деле смелость тоже не лишнее.

- Без сражений здесь не обойдешься. Много хозяев стало у леса. А не лучше ли его отдать одному лесничему? Ничего, лесничий не хуже егеря разбирается в зверях. Как ни странно, товарищ секретарь, а зверье лесное и сам лес живут одной общей жизнью, помогают друг другу. Не будет леса - не будет зверья. Но и зверь и птица несут несомненную пользу дереву... Иначе бы дерево засохло и погибло от разных червячков, жучков да мало ли от какой гадости! Нет, зверь лесу нужен!

Ручьев слушал Буравлева с удивлением и вниманием. До этого он еще никогда не слышал подобного.

Но Шевлюгин с раздражением сказал:

- Каждая кукушка на свой манер кукует. А я с этим не согласен.

4

- Я не надолго, - сухо бросил Жезлов и, не ожидая приглашения Маковеева, присел на кресло. - Дело у меня ость... - Он открыл папку и стал перебирать бумажки.

Маковеев снял шапку, расстегнул на груди куртку.

- Чем могу служить, Семен Данилович? - К Жезлову он относился с особым почтением.

Жезлов, найдя среди кипы бумаг письмо Буравлева, протянул его директору.

- Знаком с этим?.. Что скажешь?..

Маковеев, присев на диван, поначалу всматривался в мелкий, не совсем разборчивый почерк приокского лесничего. Потом отодвинул письмо - это было знакомо...

Жезлов уставился на него пытливыми черными глазами.

- Старая песня. Обсуждали мы, и в области обсуждали, - ответил он, мрачнея. - Обычная буравлевская штучка. Будто один только о лесе и печется. - Маковеев встал из-за стола и нервно прошел несколько раз по кабинету. - Стране нужен баланс для строек, а он - сажайте кедровник. Орехов захотел, что ли? - И Маковеев передернул плечами. - Сосна в год вымахивает по полтора метра, а то и больше. А кедровник у нас может еще и не приняться. У нас же не сибирская земля! А эта затея с охотничьим хозяйством! Он что, в своем уме? Не хватало еще лесхозу за зайцами гонять!..

Жезлов засмеялся:

- Говорят, зайчатину ты любишь?..

Маковеев тоже засмеялся:

- Я ее люблю как самодеятельность... А Буравлев-то речь ведет, можно подумать, серьезно...

Они еще долго и мирно беседовали на эту тему. В полдень Жезлов собрал свои листки в папку и удовлетворенно сказал:

- Ну что ж, мне твое мнение ясно. Надо сказать, что и меня многое смущает: не те наши условия...

Маковеев пригласил Жезлова зайти пообедать, но Жезлов вежливо отказался:

- Не могу, Анатолий Михайлович, как-нибудь в следующий раз... А сейчас спешу.

Маковеев понимающе кивнул головой.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Корноухого спас случай, меньше других он съел мерзлого отравленного мяса.

Он едва добрался до Черного озера и свалился, изнемогая от боли. В утробе жгло, что-то давило. Корноухий катался по сугробу, остервенело грыз ветки, кусал свои лапы, хватал сыпучий холодный снег. Под еловым шатром, уткнувшись носом в корни, затих.

Поднял его невнятный шум, доносившийся с противоположной стороны озера. Корноухий тяжело повернул голову, потянул носом встречный ветерок. Пахло хвоей, мерзлым снегом и еще чем-то непонятным, что настораживало. Он выполз из-под елки и стал внюхиваться. На загривке встопорщилась шерсть. Непонятный запах напоминал ему тот запах, который примешивался к мерзлому трупу лошади в лощине. Корноухий злобно зарычал и, волочась по снегу, пополз от озера в глубь леса. Вслед ему что-то шумело, гудело, слышались людские голоса.

Страх придал Корноухому силы. Он приподнялся. Из-под лап серебряной пылью посыпался снег. Сшибая дряхлые пеньки, подминая елочки, Корноухий бежал и не оборачивался.

Уже далеко позади осталось Черное озеро, лес стал гуще. В утробе время от времени появлялась боль. Туманилось в глазах. Прыгнув через поваленную бурей сосну, Корноухий задел передней лапой за торчащий подломанный сук и ткнулся носом в сугроб. Бежать дальше не было сил. Да и преследующий шум остался далеко позади. И волк медленно пополз в гущу орешника...

2

Много столетий назад Черное озеро в упорной борьбе отвоевало у леса десятки гектаров земли и теперь распласталось огромной переполненной чашей. Вокруг на берегу в беспорядке толпились ели, роняя в неподвижную болотистую гладь пожухлую хвою, сухие, полусгнившие сучья. К берегам мелкими седыми паучками робко пополз мох. Живым кольцом он сжимал озеро. Из года в год корни его отмирали и оседали на дно. Накапливался перегной. С наступлением тепла снова поднимались травы, новые пушистые веточки мха. Все цвело, буйствовало и с первыми осенними холодами желтело, отсыхало и отваливалось. Со временем озеро начало отступать, увеличивая хлипкие, заросшие тальником и осоками берега, накапливая в себе богатые запасы ила.

Ничто не нарушало здесь извечно установившуюся жизнь. Весной, как только начинало пригревать солнце, ельники оглашались свадебным бормотаньем глухарей-токовиков. А когда из чащоб и с полян в озеро сбегали талые воды, берега оживали журавлиными плясками. Серебряными трубами голоса их по утрам будили окрестности. Колокольным перезвоном вскоре к ним присоединялась лебединая перекличка, а затем вплетались призывные звуки бекасов, поклик куликов-перевозчиков, посвисты певчих птиц. И все это сливалось в стройный многоголосый оркестр... По вечерам, когда над урочищем спускались туманы, а хор пернатых затихал и все, казалось, засыпало, над озером начинал ухать одинокий музыкант - филин: "Пугу! Пугу!.."

Берега наряжались в яркие краски разнотравья. Первыми свои бутоны раскрывала мать-и-мачеха. Золотисто-желтые головки ее пестрели у самой воды, словно они опустились напиться. Немного поодаль, у самой опушки, свои фонарики зажигал первоцвет. А вслед за ним вспыхивали соцветия одуванчика и калужницы, чистика и гусиного лука...

Человек строил заводы, в недрах искал минералы жизни, соли земли, дробил их и, загружая составы, развозил по колхозам и совхозам. Попадали они и на Оку, в Сосновку. Но до сих пор никому еще не приходило в голову вычерпать этот бесценный клад из Черного озера и насытить им поля.

3

Сильный грохот машин растолкал тишину Черного озера. С топорами в руках рассыпались люди, затрещал тальник, вспыхнули костры.

Вслед за топорами в ход пошли лопаты. Колхозники раскапывали снег до самой земли, расчищали площадки.

Из леса выполз экскаватор. Ощупывая гусеницами дорогу, он осторожно подполз к берегу, деловито наклонился над озером.

За первым экскаватором из-за деревьев показался второй. Они обошли Черное озеро и, повернувшись к воде, замерли. На поляну с ревом вырвалась колонна самосвалов. Из кабины передней машины выскочил Дымарев и, заталкивая на ходу пустой рукав в карман, скомандовал:

- А ну, ребята, покажем, на что годимся!

Экскаваторы, ударившись железными носами в мерзлую почву, проломили ее с хрустом и зачерпнули до краев ковшом черный торф. Одна за другой машины уходили в лес по скользкой ледяной дороге.

В самый разгар работы на Черное озеро пришел Буравлев. Молча следил, как экскаватор вгрызался железными челюстями в болотистую почву и как люди откидывали лопатами снег. Груженые самосвалы отвозили торф и вскоре возвращались порожняком.

Увидев Дымарева, Буравлев спустился с крутого берега и по расчищенной площадке пошел ему навстречу.

- Ну как, Андрей Николаевич, воюешь?

- Воюю. Вот бы сейчас сюда Маковеева. Было бы...

- Что-то я тебе хотел сказать... Да, с тебя причитается. Смотри, как добычу развернули.

- За мной не пропадет. Не дичись, приходи вечерком, отметим.

Буравлев сделал вид, что не расслышал его последних слов, наклонился, выдернул из-под снега пучок мха и протянул его Дымареву.

- Вот, полюбуйся, - сказал он, улыбаясь одними глазами. - По-ученому он величается сфагнумом. Слабое, ничем не примечательное растение. А дела творит ой-ой-ой, какие! Возьмем, к примеру, Касьянов брод. Это болото когда-то было озером: чистым, прозрачным. В нем водилась рыба. А вот окружил его этот сфагнум - и нет ни рыбы, ни озера. И здесь случилось бы так же. Воды-то совсем мало осталось. Все топь. - И, кивнув на машины, спросил: - Откуда их столько набрал?

- Ручьев помог. Понравилась ему эта затея. Если бы, говорит, пошуровать все окружающие нас озера да болота, то-де, пожалуй, наши поля стали бы, может, не хуже, чем там, на Кубани...

- Не каждое лесничество пойдет на такое, - заметил Буравлев. - В каждом болоте заложен скрытый капитал. И запросто так не отдадут.

- А как же ты?

- Я - другая песня. Лесу водоем нужен. А кто его чистить будет?

- Все ясно. Выходит: кто кого обшлепает. Как бы Маковеев запрет не наложил. Молодой, а вредный, чертяка. И смотрит-то на нас как-то не по-современному. Сразу потребует куш, будто хозяйчик, а не государственный человек.

- А ты не бойся, знай свое дело. Чем раньше кончишь, тем для тебя лучше.

- Ручьев обещал еще машин подослать. Он вроде наши поля опытным участком сделать хочет. Удастся - всему району будет примор. Тогда и не сдобровать нашему Касьянову броду... Анекдот...

Буравлев пытливо смотрел на Дымарева. В его взгляде была щедрая гордость человека, обладающего несметными сокровищами.

Сергей Иванович взял комочек черной земли, подержал в сжатой ладони и растер в пальцах.

- Как масло, - заметил он. - Урожай будет отменный. Только не пожгите его. А то все труды прахом пойдут.

- До посева еще далеко. Выветрится, выжарится солнцем и будет в самый раз. Мы в этом деле ученые... Анекдот...

Взяв у паренька небольшой ломик, Буравлев долго ходил по озеру, время от времени протыкая им снег. Иногда вынимал из бокового кармана толстую тетрадь в дерматиновом переплете и что-то записывал в нее. А то встанет, оглянется по сторонам, задумается. Еще бы... Черное озеро - столько детских воспоминаний!

Бывало, с отцом приходил сюда в предвечерние часы. В небольшой бухточке, у обрывистого берега, всегда поджидала лодка. Отец садился за весла, а Сергей с ружьем на коленях пристраивался на корме. Рыбьими всплесками переливалась, словно жидкий антрацит, вода. Лодка выскакивала из стрельчатой осоки, обходила многочисленные плесы, пока наконец не добиралась до островка, где у берега, заросшего ивняком, дремотно покачивались кувшинки. Тишина. Только изредка на отмели всплескивала хвостом щука. Лицо у отца хмурилось. Из-под нависших бровей выглядывали маленькие острые глаза, не пропускавшие ни малейшего движения - ни остролистой осоки, ни трепыхнувшейся под тяжестью невидимой пичуги ивовой ветки, ни ровных кружочков на воде от разыгравшейся плотвички.

Лодка беззвучно врезалась в гущу ивняка, прижималась боком к островку и замирала. Отец, мягко положив на борта весла, брал ружье и выжидательно подолгу выглядывал из зарослей. В чутком безмолвии возникал острый, вибрирующий посвист стремительных крыльев. Где-то за изгибом берега шумно шлепалась в воду стайка сиязей. И тут же грохотал выстрел. Сергей ликовал. В оранжевом закате с шумом проносились утки и бесследно исчезали за верхушками елок...

Когда обход был закончен, Буравлев вернулся к Дымареву.

- Вот что осталось от этого озера, - он достал из кармана карту и, развернув ее, ткнул в темное пятно пальцем. - Только эта отдушина. Остальное все заросло. Будто сарай набит сеном, так и оно перегноем. Бери, не опасайся, до воды далеко.

Из котлована поднимались струи теплого воздуха, тут же превращаясь в легкий туман, источали гнилостный запах. Дымарев закрывал нос и весело кивал лесничему:

- Это тебе, брат, не ядреный запах ржаного хлеба... И тем не менее хлеб начинается тут...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

В бригаде не хватало еще одного человека, сучкоруба.

Бригадир Лиза Чекмарева не раз говорила об этом Ковригину и, наконец, - лесничему.

Буравлев хмурился:

- Людей-то нет! Раньше из колхоза шли, а теперь их оттуда и колом не вышибешь.

- У нас есть добровольцы, - вмешался как-то в разговор Костя.

- Кто?

- Ваша дочка.

Буравлев не отозвался. Он до сих пор не был согласен с дочерью. Но все же в сельмаге купил ей теплую короткую куртку и ватные брюки.

Наташа была вне себя от радости. По нескольку раз примеряла свой новый рабочий костюм. Засунув в карманы руки, лебедушкой ходила по комнате, вертелась перед зеркалом.

И вот пришел день, когда она, заткнув за пояс топор, направилась к лесной дороге.

На делянке все были в сборе. Положив под комель дерева свои узелки с припасами, девушки, будто куры на насесте, уселись на поваленной сосне веселым хороводом. Костя сидел посередине и с серьезным видом рассказывал очередной смешной анекдот об охоте. Он первым увидел Наташу.

- Держитесь, девчата, пополнение идет!..

Смех сразу прекратился. Лиза подошла к Наташе, тихо, чтобы не слышали другие, спросила:

- Топор-то умеешь держать?

- Да вроде в лесу родилась.

- Ты приглядывайся ко мне, - сказала Лиза, - да не торопись. Твое не уйдет. Наработаешься. А так под дерево можешь попасть.

В воздухе остро пахло смолой и хвоей.

Когда было спилено с десяток деревьев и Костя ушел на другой участок, девушки принялись за обрубку сучьев. Стук топоров радовал Наташу. Стараясь не отстать от своих новых подруг, она тоже сильными ударами отсекала сучья. Ей стало жарко.

К середине дня Наташа устала. Взмахи топора становились уже неторопливыми.

Гул трелюющего трактора, стук топоров, короткие возгласы подруг и наплывающие лесные запахи - все это было как давно знакомая, близкая жизнь.

В обед Костя натаскал лапника и, постелив на него ватник, стал угощать салом. Наташа не отказывалась и ела с аппетитом.

- По такому случаю, Наталья батьковна, - смеялся Костя, - требуется отметить.

- Ты на него меньше обращай внимания, - подошла к ним Лиза. - Он у нас непостоянный. Это - ветер. Сегодня одной поет, завтра - другой. Он в бригаде всех перелюбил...

- Нехорошо, Костя, - засмеялась Наташа.

Костя смутился:

- Слушай ее, слушай. Лиза у нас любит шутить.

Кто-то из девушек накинул на Костю платок. Все зашумели. И, толкнув его в снег, навалились кучей малой.

- Клянись, Костя, что верен будешь лишь одной!

Костя еле вырвался.

- Что вы, девки! Разве можно любить одну - жить неинтересно!

- А будет много, Костя, - скоро состаришься!..

К вечеру силы у Наташи иссякли, но она еще крепилась. Домой шла не спеша. Ногам, налитым тяжелой усталостью, приятно было ступать по твердой, утоптанной тропке. Наташа пыталась сжать в кулак набрякшие пальцы и не смогла. Они казались одеревенелыми, не слушались ее. Но она чувствовала в себе другого человека, чем-то сильнее той Наташи...

На вопрос отца - не трудно ли ей было? - она не без гордости ответила:

- Легко только на печи лежится.

2

Темно-серые тучи проносились над лесом. О стены дома разбивался ветер. За окном мельтешили снежинки.

- Ну и погодка! - Буравлев, хмурясь, отошел от окна.

- Февраль - кривые дороги, - Наташа допивала чай.

- Может, денек погодила бы? - снова заговорил Буравлев, вглядываясь в залепленное снегом окно.

От вчерашней усталости болело все тело. Да как не пойти - перед девчонками стыдно. И как папа этого не может понять? Скажут, мол, так и знали, что струсит... Это тебе, девочка, не на вечерку ходить...

В лесу в вершинах дубов по-волчьи завывал ветер. На голову и плечи сыпался снег. Мерзлые сучья были твердыми, не поддавались. Топор звенел, скользил, как по железу. Пот застилал глаза, руки в кровяных мозолях деревенели. Наташа боялась признаться в этом. Боль в руках мешала работать, дерево становилось неподатливым.

"Отец-то был прав, - соглашалась в душе Наташа. - Бросить бы, да как? А работать не под силу".

Только бы выдержать, только бы никто не заметил ее усталости...

Костя испытующе оглядел Наташу и попросил топор.

- О, какой легкий! Ну-ка, попробую, - и он начал отсекать сучья. С веселым лицом он упрямо рубил по дереву, настойчиво продвигался к макушке. И когда была обрублена последняя ветка, тихо, чтобы никто не слышал, сказал: - Ты не очень-то старайся. Одна лес не свалишь.

В этот день работу кончили раньше обычного. Метель начала утихать. Повсюду горбились ослепительно белые сугробы.

Незаметно смеркалось.

"Отец, наверное, поставил самовар", - подумала Наташа. Скорее бы до дому да в постель. Была не усталость, даже тело не ныло, было совсем другое, необъяснимое: не разочарование ли?

У поселка ей повстречалась машина. Свет фар ударил в лицо. Она отшатнулась. Стояла на обочине дороги, закрыв глаза рукой. Машина пискнула тормозами, остановилась. Из кабины выскочил Маковеев.

- Наташа, я тебя не узнаю!

Наташа молчала.

- Ты что молчишь, Наташа? - Он обнял ее за плечи, заглянул в глаза: Ну, скажи?

Было приятно слышать его мягкий, ласковый голос, ощущать тепло его крепких рук.

- Устала я. Работа была трудной.

Маковеев ахнул:

- Да ты, никак, наводишь порядок в лесу? Что ж, отец другого дела не нашел? Ну и Буравлев, силен!

Наташа легонько сняла с плеча его руку.

- Что ты? Что ты? Я же не хотел тебя обидеть!..

Маковеев понял, что девушка не так уж проста, как он думал о ней раньше.

- Наташа, - заискивая, сказал он, - я тебя подвезу...

3

Разве это Наташа? Обветренное, с потрескавшимися губами лицо. А руки - с мозолями, в синяках, с обломанными ногтями.

"А что же будет дальше? На кого я буду похожа через год, два?.. Вон на Лизку Чекмареву ничего не действует. Здоровая, румяная, хохотушка..."

Наташа вглядывалась через зеркало в темные круги под глазами. "Выходит, слаба я..."

Она, набросив на плечи халат, вышла на кухню. Отец щепал лучину для самовара.

- Ох, папа, и птиц в дубраве видимо-невидимо, - оживленно сказала она, заглядывая ему в лицо. - И каких только нет!..

Буравлев не поднимал головы.

- Зерна бы отнесла. Много их гибнет в этом году.

Он показался ей в эту минуту сухим и неразговорчивым. Она вроде ничем не обидела его.

- Где это ты вчера задержалась? - глухо сказал отец.

"А, вон в чем дело!" - подумала Наташа.

- С девчонками на бревнах просидела, - нашлась она и, почувствовав, как лицо залилось краской стыда, метнулась к печке, загремела ухватами.

Самовар, будто расстроенная гармонь, пел разноголосо на все лады. Самоварное пение раздражало Наташу. И она с ужасом думала о себе. Мелким показалось все это вранье. Зачем? Какую от этого получила выгоду? И кому соврала-то - отцу!..

Как это странно... Первый раз она соврала в тот день, когда встретилась с Маковеевым. И с тех пор все пошло вверх тормашками.

Они сидели за столом на кухне, и Наташа, разливая чай, нет-нет да и взглядывала на отца.

Буравлев был задумчив. О чем он? Неужели догадался, что сказала неправду? А если признаться ему во всем? Встретила человека и полюбила его?

Она испугалась своей, как ей показалось, дерзкой мысли. Обжигаясь, поспешно пила горячий чай.

В окна несмело заглядывал утренний рассвет. Навстречу ему шел новый день...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

Маковеева вызвал к себе Ручьев и, не предлагая сесть, покуривая, выпалил:

- Как думаешь, запретить рубку леса на десять лет можно?

"Да что они, маленькие? Или все с ума посошли?" - подумал Маковеев.

- Вот ты работаешь над диссертацией, Анатолий Михайлович. К тебе и обращаюсь не как к хозяйственнику, а как к человеку ученому.

- Конечно, все можно, - насупившись, сдался Маковеев, - да только не тем путем, не буравлевским...

- А каким? - Ручьев смотрел на него в упор.

- Это серьезное дело. Есть Госплан, есть государственные задачи, а Буравлев, как карась-идеалист, сам по себе все хочет повернуть. Даже не считается с тем, что сложилось годами. Есть же, наконец, практика, Алексей Дмитриевич!..

- Ну, давай поговорим по душам, - дружелюбно сказал Ручьев. Он заказал помощнику два стакана чая с лимоном, усадил Маковеева напротив за стол.

Маковеев говорил уверенно и приводил веские доводы. И казалось, убедил Ручьева. Но, подавая на прощанье руку, Ручьев заметил:

- Верно - сразу это трудно. Может быть, с передачей охотничьего хозяйства сразу и не решишь. Это нам не под силу. Но поразмыслить можно. А вот план обсадки Оки - реальный план. И райком полностью поддерживает его.

- Но поддержат ли там? - усомнился Маковеев. - Я сам не раз ставил этот, вопрос, но далее бумажной волокиты не пошло.

- Значит, Буравлев его поставил более убедительно!

- Горы бумаг исписал, Алексей Дмитриевич.

- Надо не только бумаги писать, но и действовать, тормошить, Анатолий Михайлович.

- Согласен, - кивнул Маковеев, - будем тормошить, - и подумал: "Опять этот Буравлев ножку ставит".

- Вы, кажется, в диссертации говорите о том, что лесхоз наиболее соответствует сейчас сложившейся системе в лесном хозяйстве...

- Да, у нас действует рациональная плановая система, строго согласованная с потребностями народного хозяйства.

- Но это только одна сторона... как говорят, медали. Потребность потребностью, а рациональна ли система восстановления леса?

- Но план потребности был и есть пока главный.

- Это я читал, кажется, в "Лесном вестнике".

- Моя статья.

- Ну что ж, надо учитывать, конечно, и реальность. Без планов тоже жить нельзя. Но есть и другое, не менее необходимое - подумать о самом лесе...

Маковеев вышел из райкома с раздвоенным чувством! "Я в свою пору поднимал этот же вопрос - и все напрасно. Одни были неприятности. У Буравлева рука легкая. Смотри, как его поддерживает Ручьев. Будто друзья вечные".

Самое неожиданное было впереди... Маковеева через неделю вызвали в управление. За час до отъезда он узнал, что, помимо его, через голову, вызвали и Буравлева.

2

Они шли узкой тропинкой, касаясь друг друга локтями. Березки тянули к ним свои обледенелые, тонкие ветви. Под ногами поскрипывал снег, да из глубины урочища доносился стук работяги-дятла.

- Почему вы поругались с моим отцом? - первой нарушила молчание Наташа. В ее голосе послышался упрек.

Маковеев снисходительно взглянул на нее.

- Нет, вы все же скажите.

- Просто по-разному смотрим на некоторые вещи. Вот и не можем ужиться.

- А вы уживитесь, - посоветовала она. И глаза ее повлажнели. - Вы еще не знаете, какой он добрый!

Маковеев остановился. Слова ее показались до того наивными, что он жалостливо посмотрел на Наташу. Маленькая девочка!

Потом обхватил ее за плечи и притянул к себе:

- Милая, пойми, отец твой очень упрям. А я не нянька, чтобы уговаривать его. Я - директор крупного лесхоза...

Наташа на шаг отступила с тропинки.

Маковеев продолжал:

- У нас есть свои законы, их не обойдешь.

- А если они порой тормозят дело? - горячо вставила Наташа. - Тогда как поступать?..

- Такого у нас не бывает. Все распоряжения идут сверху. А там, сама знаешь, люди с головой сидят. Да и я, по-твоему, что-нибудь стою или нет? - Губы Маковеева обиженно дернулись.

- А разве там люди неспособны ошибаться? - не сдавалась Наташа. Откуда им знать, нужно этот бор рубить или нет?

Для Маковеева такой разговор был совсем ни к чему. Он только вернулся из областного управления. Много было спору и о нем и о Буравлеве. Но больше всего ругали его, Маковеева. План есть план. Да и что она понимает, эта хорошенькая и наивная девочка!

- Отец прав, - между тем продолжала наступать Наташа. - Так почему вы не хотите поддержать его?

Лицо ее горело от возбуждения. Такая Наташа еще больше нравилась Маковееву. Весело тряхнув головой, он крикнул:

- Смотри, белка!.. - и озорно сорвался с места.

Остановились они у оврага, возле разлапистой кустистой ели. На темно-зеленых хвоинках поблескивали звездочки-снежинки. В густой хмари притаились красноперые клесты. Но белки там не было. Не было ее следов и вокруг на снегу.

- Где же она?

- Кто ее знает? - пожал плечами Маковеев. - Возможно, через овраг стреканула.

Наташа поняла, что белки вовсе и не было.

3

Возвращались поздно вечером. Над старой сосной за дорогой блестел тоненький серпик месяца. Под ним курчавое облачко.

И каждый вечер, в час назначенный,

Иль это только снится мне...

И Наташе чудилось, что она слышит вовсе не Маковеева, а своего школьного учителя.

Над головой в далеком фиолетовом небе, будто на волшебной ладье, плыл молодой месяц. Наташа и стихи, и месяц над головой воспринимала как единую музыку, которая жила в ней...

- Тебе не нравится, как я читаю?

- Я эти стихи очень люблю. Они напоминают мне о многом.

- Да-да, и я тоже...

Девичий стан, шелками схваченный

В туманном движется окне...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

К мохнатым вековым елям прижалась сторожка лесника. Солнце редко пробивалось сквозь густые ветви. Под их сенью прочно поселился вечерний полумрак.

Редко кто помнил, когда и кто построил эту избушку. Только подгнившая гонтовая крыша, и погрязневшие бревенчатые стены говорили, что ей не меньше лет, чем ее хозяину, Трофиму Назаровичу Прокудину. Безмолвие и покой витали здесь повсюду. Лишь иногда спугивал сонливую тишину заливистый лай старого Барбоса.

А когда-то сюда по воскресным дням с женой и дружками заходил Родион Пухов. Сторожка сразу оживала, наполнялась голосами. Гости готовили уху, пели старинные песни. Прокудин забывал об одиночестве: много рассказывал, был весел. А хороший разговор, как известно, - лекарство. Но все это было когда-то. Не стало Родиона Пухова - придавило его деревом, с тех пор осиротела избушка. Правда, забегал сюда ненароком сын, Васек. Поделится новостями и - айда. У него свои заботы: школа, уроки... Изредка приходила жена Пухова. Стирала, мыла полы, готовила обед. Прокудин молча носил воду, рубил дрова. Старался не докучать ей своими расспросами. Глядь - и вечер в окне. Старик провожал ее до речки, в дорогу совал в корзинку сушеные грибы, ягоды. А проводив, снова оставался один. Так и шли дни...

Сегодня тоже приходила жена Пухова. Прибрала, починила бельишко. Как обычно, пошел провожать. Заодно, возвращаясь, завернув на делянку посмотреть, как идет расчистка. Взглянул и на штабеля: на месте ли?

Обогнув еловую заросль, от неожиданности развел руками. На прогалине, там, где были сложены бревна, - пусто. На укатанном снегу в беспорядке валялось лишь несколько кряжей. След грузовой машины вел к дороге.

Прокудин снова повернул к прогалине, надеясь обнаружить хотя бы какую-либо улику, чтобы потом найти вора.

Старик с тревогой подумал: "Как доложить лесничему? Пролежал на печи, старый пень..." Что-то звякнуло под ногой. Прокудин ковырнул носком валенка снег и увидел металлический предмет.

Старик поднял его. Это была зажигалка. Нажал кнопку. Из коробочки выскочило изображение нагой женщины. Вспыхнул огонек. "Мудреная. Остатки войны. Фашисты развлекались". Такую зажигалку он видел у кого-то совсем недавно. Но у кого? Никак не мог припомнить.

Зажигалку он отнес лесничему и доложил о краже.

- Вы говорите, знакомая? - положив в ящик письменного стола найденную зажигалку, Буравлев некоторое время задумчиво смотрел в окно. - Не волнуйся, Трофим Назарович... Найдется вор...

Возвращался старик к себе с неспокойной душой. "Видать, отзвонил свое. Теперь слезай с колокольни..."

Он еще здоров, в силе. Вот только беда: начали подводить глаза. Затянула какая-то пленка. И все будто в тумане.

Тропинка виляла по ельнику. Жесткие лапы молодых деревцев цеплялись за шапку, царапали заскорузлый полушубок. Прокудин забыл на миг о неприятностях. Бормотанье родника в овраге, шум сосен да крик желны напомнили ему давние годы - молодость. Кряжистый, сильный был. Гиря в два пуда нипочем - крестился ею запросто! И не думалось, что когда-нибудь иссякнут силы, а на крепком, свинцовом от загара и ветра теле лягут навечно жесткие морщины...

Он даже не заметил, как обогнул небольшой ложок и, пройдя краем оврага, оказался возле сторожки. У крыльца, виляя хвостом, встретил Барбос. Прокудин погладил собаку, ласково потрепал за уши и, постучав валенками о порог, вошел в жарко натопленную избушку. Навстречу ему из-под стола вылезла галка. Она доковыляла до середины комнаты и уставилась на него своими черными блестящими глазами.

- Проголодалась, милая!.. - Прокудин полез за вареной картошкой в печку. - Погоди малость. Вначале Барбосу дам. Он дом сторожил. А потом уж тебе.

Накормив собаку, старик присел на лавку, облокотившись на колено, и так сидел долго, не двигаясь. От ходьбы гудели ноги, ломила поясница. Одинокий он был в этом мире, чем-то похожий на зацепившееся за макушку елки косматое, случайно подкрашенное заходящими лучами солнца, бездомное облако.

2

После сытного обеда старика потянуло ко сну. Очнулся, когда в избушке стало совсем темно.

- Теперь не заснуть, - недовольно спуская с печки ноги, пробормотал Прокудин.

Он страшился бессонных ночей. Лежишь, как в могиле. Никто тебя не окликнет, не услышишь рядом дыхания старухи... Вечная ей память! И хотя она давно ушла от него, сбежала... Стерлась обида, как временем стирается все горькое на свете... Только шуршат над крышей еловые ветви, подчеркивая мертвенную тишину.

Что только не припомнится до рассвета? И бесшабашная молодость, и военные годы, и горькие обиды. Вспомнятся люди, которых давно уже нет в живых. И память о них почти уже развеяна ветром.

Сутулясь, старик осторожно сполз с печки, босиком прошлепал через избу. У вешалки в темноте обулся и стал шарить полушубок. "Пойду пошляюсь по лесу. Глядишь, и ночь скорее пройдет..."

Он вышел на улицу. Под валенками похрустывал снег. Мороз застревал в бороде, цепко хватал за нос. За Окой, в сосняке, медленно дотлевала бледно-желтая заря. На дальний косогор, за излукой, присела на ночлег гряда алых облаков.

Прокудин шел по заснеженному бору. Под валенками похрустывал снежок. Вокруг стояла звонкая лесная тишина... И вдруг из-за Жерелки послышались резкие удары топора.

Он торопливо обогнул овраг и по речному льду направился к знакомой делянке. У заросшего орешником и молодым дубняком отрожка забил крыльями, загугукал филин. От лесосеки отозвался другой. Старик прислушался: "Ищут друг друга. Да что-то больно рано!.." - подумал он о ночной птице. Почти рядом загудела машина. Затрещали кусты, и в зарослях мелькнула тень.

- Это кто тут? - вскрикнул Прокудин.

Вместо ответа послышался треск валежника, удаляющийся топот. "Дурень, ружье-то не взял..."

Надрывный гул машины доносился справа - она поднималась в гору. Старик вышел на просеку. "Да, - решил он, - поехали на Осенево... Опять балуют. Кто бы это мог быть?"

От реки подул резкий, обжигающий ветерок. Ожили, зашевелились сугробы. Стволы деревьев, кустарники начала обволакивать поземка.

По узкой, посверкивающей белыми искорками тропе Прокудин возвращался к дому. В стороне светлели березки. Он пересек рощицу и вышел к дубраве.

Навстречу по проселку шла легковая машина. На снежных ухабах она отфыркивалась и урчала. Прокудин сошел с дороги, спрятался за ствол дуба. По кустарникам пробежал бледный луч от фар. У поворота машина резко затормозила и, буксуя, сползла в канаву. Мотор заюзжал, как пойманная в тенета муха. Звучно хлопнула дверца кабины, и тут же недовольный голос пробормотал:

- Кажется, засел, и основательно. И почему не поехал другой дорогой? Все короткие пути ищем.

Неуклюжий, увязая по колено в сугробе, мужчина спустился к кустарнику. Послышались удары топора. Сграбастав срубленные деревца, он потащил их к машине, затолкал под задние колеса.

Прокудин вышел из-за укрытия и шагнул к машине.

- Кто вы? - строгим голосом спросил он.

- Да вот застрял... черт побери...

Только теперь старик понял, что этот человек никакого отношения к порубке не имеет. И уже участливо предложил:

- Давайте я вам помогу. - Он взял из рук незнакомца топор и ловкими, привычными взмахами принялся рубить кустарник. Мужчина подбирал и относил кустарник к машине.

- А кто вы, мил человек, будете? - полюбопытствовал Прокудин.

- Ручьев, здешний секретарь райкома.

- А, слыхал...

- И я вас узнал... Гроза браконьеров? - пошутил Ручьев. - А что, балуют?

- Бывает. Вот только что из-под носа улизнула машина. Из Осенева, должно. Знать бы, кто? А почему вы без шофера? - в свою очередь, спросил старик.

- Домой отпустил. Жена у него заболела.

Машина затряслась, будто в ознобе, и, дернувшись, выехала на дорогу. Ручьев пригласил старика в кабину. Тот вначале отказывался, но потом залез, солидно кашлянул и сказал:

- Теперь уж, мил человек, без чая не отпущу!..

- Я рад...

Они свернули к ельнику и вскоре очутились возле сторожки. На Ручьева бросился огромный черный волкодав.

- Барбос! Свои!.. - прикрикнул на него Прокудин. И, пропуская впереди себя гостя, заметил: - Теперь не тронет. Он у меня понятливый.

Ручьев обил на крыльце голиком валенки. Шагнул в сени.

- Где же ваша хозяйка? - спросил, заходя в темную сторожку. - Спит уже?

Старик зажег лампу.

- Пока вот надевай, мил человек, те валенки, что на загнетке стоят. А твои сушить надо.

Из угла вылезла галка и заковыляла к печке.

- Вот моя хозяйка... проснулась, - с горечью сказал Прокудин.

Галка склонила набок голову и круглыми, в золотистой оправе, глазами уставилась на гостя.

Старик загремел заслонкой, вытащил из печки жаренную на свином сале картошку.

- Мой руки, ужинать будем. Чем богаты, тем и рады. Горячее-то ведь силы придает. Хворь выбивает.

- Так и живешь один? - поинтересовался Ручьев.

- А то как же!.. - Старик вынул из стенного шкафчика хлеб, достал из печурки вилки. - Сальце возьми, огурчиков. Хлебом-то не брезгуй. Такого в городе не купишь. Из демьяновой муки печен. - Хитровато прищурился: - К этой закуске прибавку бы! Да не водится она у меня. Стар. Сердечко нет-нет да и...

- Можно обойтись, - сказал Ручьев и взял хрустящий, пахнущий чесноком и укропом соленый огурец.

За окном стонали елки. Напористый ветер с силой ударился о стену. Избушка вздрагивала, скрипела, слышался заунывный, похожий на плач, вой. Ручьев прислушался.

- Вьюга голосит, - успокоил Прокудин. - Демьяна, знать, оплакивает. Вот так всегда, ляжешь ночью, а он как завоет, аж тошно станет.

- А кто он, Демьян-то ваш? - спросил Ручьев.

Прокудин едва заметно улыбнулся, морщины на его лице разгладились.

- Кто Демьян-то наш? Он, как и все мы, грешные, тоже золотое зерно искал. - Смахнул в ладонь хлебные крошки, бросил их в рот и, задумавшись под вой вьюги, огорченно сказал: - До утра теперь все нутро вымотает... Так вот слушай... если есть охота.

3

- ...Давно это было. Очень давно. Ни деды наши, ни прадеды не помнят. Только переходит эта былица от отца к сыну... Тем и жива она.

Земля тогда наша сплошь была покрыта непроходимыми лесами. Деревьям было тесно друг от друга. Стволы такой толщины, что десять человек не обхватят разом.

Так шли времена. Но упал с неба огненный камень. С тех пор лес поредел. А место, куда упал тот камень, превратилось в большое родниковое озеро.

Вся история началась отсюда. Весной на озеро прилетели два лебедя, свили себе гнездо и вывели птенцов. Позднее пришли люди. Застучали топорами. Зачалась жизнь. Озеро было названо Лебединым, а деревушка Лебедихой.

Родными братьями жили лебедихинцы. Последним куском хлеба делились. Такой уж обычай заведен был. По всей земле добрая молва о них шла. А еще они трудом славились.

Раскорчевывали лес, пахали землю и бросали в нее зерно. Бабы детей растили, ткали холсты, обновы шили. Старики и те не сидели сложа руки. Что-нибудь да находили для себя. Страсть к работе передавалась из рода в род. Крепки и телом были лебедихинцы. Но самым сильным в деревне славился Демьян. А красавицей - жена его, Афимья.

Выйдут в праздник хоровод водить - люди не насмотрятся на них. Плечи у Демьяна крутые, вот-вот рубаха лопнет. Лицом - смугл. Волосы - русые, кольцами вьются.

Афимья напротив - хрупкая, белолицая, брови тонкие, словно черная нитка. Добрая пара!

По любви и согласию сошлись. Демьян ничего не жалел для Афимьи. Скажи - гору своротит.

Афимья верной женой была ему.

Умается Демьян за день в поле - а дома ласка... Сядут рядком на крылечке, размечтаются. Озеро подступало прямо к избе. Лебеди с лебедятами плещутся, гомонят.

А когда стемнеет, лебеди уйдут к себе в гнездовье. Демьян же с Афимьей все сидят, на озеро смотрят...

Все было хорошо, да пришли годы лютые. Напасти... Как Демьян ни работал, а все не везло. Едва наклюнутся сквозь сухие комья всходы, их начинает палить зной.

Глянул однажды Демьян на них - и ни с места. Остолбенел от горя. Глаза к небу поднял, взмолился:

- Приди, тучка! Принеси с собой дождичек! Не дай помереть с голоду!

Не услышала его просьбу тучка. Сжал Демьян до хруста в суставах пальцы. Горечь комом подступила к горлу. Темнее ночи воротился он домой.

- Что с тобой? - испугалась Афимья.

- Опять зимой лебеду будем есть.

- Не одни мы так живем. Не помрем, милый.

- Не живем, а горе мыкаем... Слыхал я от людей про зерно, которое всех на свете может накормить. Не боится оно ни суховеев, ни заморозков, ни слякоти. Потому корни у него глубокие. И не простое это зерно, а золотое.

- Многие ищут его, да с пустыми руками вертаются.

- Спытать надо. Не найду - не осудят. А найду - спасибо скажут.

Афимья хорошо знала своего мужа. Уж ежели задумает что, непременно добьется!..

- А где же растет золотое зерно? - полюбопытствовала она.

- Не знаю. Далеко. Добраться туда можно семью полями да семью лесами, плыть синим морем, пока не покажется в небе зарево. Там и есть то самое поле, где золотые колосья растут.

- Уйдешь ты, не вернешься, - заплакала Афимья. - Не перенесу я разлуки.

- Не горюй, - обнял ее Демьян. - Приду. А тоска-кручина подступит выйди в лес да спроси у кукушки-вестушки. Она все про меня расскажет.

Афимья собрала Демьяна в путь-дорогу. Напекла пирогов да ватрушек. По самые завязки наложила их в мешок.

Провожать Демьяна вышла вся Лебедиха. Афимья шла рядом с мужем. Несла его мешок. На краю деревни Демьян окинул взглядом в последний раз Лебединое озеро. Поклонился на все четыре стороны:

- Прощайте, люди добрые!

Афимью поцеловал три раза в губы.

Год прошел, другой... От Демьяна - ни слуху, ни духу. Словно в воду канул. Не один раз одевался и осыпался лес. Постарела Афимья. Все ждала Демьяна. Может, давно уже сложил кости, а буйные ветры прах развеяли.

Ни днем, ни ночью не давала покою Афимье тоска-кручина. Раньше к озеру выходила - слушала, как шепчутся между собой волны, любовалась на лебедей. А теперь затворницей стала. Куда красота девалась, с лица потемнела.

И тут она вспомнила про кукушку-вестушку, про ту самую, о которой говорил Демьян. Отправилась в лес. На опушке стала кукушку звать:

- Видала ты, кукушка, много разных стран. Подскажи, вестушка, где сейчас Демьян?

Но кукушка взмахнула крыльями, скрылась за ветками елок. Так и не узнала ничего Афимья про Демьяна.

С этого дня свет для нее померк. Перестали глаза отличать день от ночи. Ослепла.

Много людей за это время на деревне умерло. А еще больше народилось. Но мечта о золотом зерне осталась.

Про Демьяна давно все забыли. И лишь однажды в Лебедиху забрел бородатый старик. Вошел он в избу к Афимье и сказал:

- Исходил я матушку-землю вдоль и поперек. Дважды пересек семь полей и столько же лесов, по синему морю плавал. Горюшка хлебнул вовсю. А теперь пришел помирать на родной земле.

- Что же заставило странствовать тебя, добрый человек?

- Золотое зерно искал, - и раскатисто засмеялся.

И тут он разжал ладонь. Вспыхнули тысячи радуг. Афимья прозрела и узнала в старике Демьяна.

На его мозолистой руке лежало крошечное, с рубчиком посередине, зерно. Сияло, как солнце.

Бросилась Афимья на шею Демьяну и заплакала от радости.

Утром отправились в поле. Счастливые...

Вскоре золотое зерно проросло. Из земли выбился острый стебелек. Он рос не по дням, а по часам. За одну неделю вымахал в человеческий рост. На стебле клонился книзу огромный колос. Повеселел Демьян:

- Теперь заживем!

А ночью еле разбудила Афимья.

- Да проснись же ты! - теребила за плечо.

Протер Демьян глаза - в избе светло, как днем. Выскочил на улицу - в небе жаркое зарево. Прибежал на поле и все понял: светится колос на золотом стебле.

Зажал его Демьян в кулак, в глазах потемнело, словно глянул он в глубокий колодец. Разжал кулак - и вдруг опять стало светло, как днем.

- Пусть это зерно всем людям будет принадлежать, - сказала Афимья. Сообща его легче сберечь.

- Отдать людям золотое зерно? - удивился Демьян. - Не бывать этому! Я за него молодость погубил.

- Что же ты будешь делать с ним?

- Богатства добьюсь, славы! - ответил Демьян. - Хочу, чтобы кланялись мне в пояс. Вот чего я хочу!

Что случилось с Демьяном? Не ослышалась ли? Не таким он уходил в путь-дорогу. Лучше бы он не ходил, не искал золотого зерна.

Ночью поднялась буря. Деревья стонали. Воздух полосовали огненные ножи. Демьян выбежал на улицу за ворота, не выпуская из кулака зерно. И тут старика подхватил ветер... Швырнул ветер его, да с такой силой, что оказался он на болоте. Трясина все глубже и глубже затягивала его. И тут Демьян вспомнил про людей. Не должны они дать погибнуть человеку. Собрал остаток силы, кричать стал:

- Спа-си-те!..

К утру буря улеглась. Проглянуло солнце. Демьян очутился на берегу Лебединого озера. Как он сюда попал, не помнит. Как выбрался из трясины не знает.

Разжал ладонь, в которой держал золотое зерно, и испугался: она была пустой. И тут ноги Демьяна подкосились. Упал он на землю, крестом раскинув руки. С тех пор это место в народе - Демьяново... А зерно, которое там растет, - Демьяново зерно... Хоть честно, по-стариковски скажу, я бы это зерно в честь Демьяна не назвал...

Прокудин прервал свой рассказ, поднялся из-за стола и начал убирать посуду.

Буря улеглась. В лесу стало тихо, как в пещере. Только над крышей сторожки, словно всхлипывая по Демьяну, вздрагивали ветки елей.

4

Ручьев проснулся от легкого толчка в плечо. Перед ним стоял Прокудин. Старик улыбался.

- Светать скоро, мил человек, начнет. Подзаправимся - и айда. Дел ноне много.

Достал из печки чугунок горячей картошки.

Ручьев наскоро умылся. И, взглянув на хлопочущего старика, пошутил:

- Мы здесь прохлаждаемся, а браконьеры там лес рубят.

- Страшен тот человек, кто дерево срубил. Но страшнее, кто чужими руками целые боры да дубравы сводит. А их порой хвалят. У нас тут за Черным озером дубрава была. Не лес, а загляденье. Дубы в два-три обхвата. Сколько зверья и птиц водилось! Нашлись люди, спилили - и сразу опустело все кругом. - Он с укором добавил: - И обидно... Прошло около двух лет, а кряжи до сих пор гниют на делянке. Вот вам и баланс и доски, как скажет наш хозяин Маковеев.

Ручьев насторожился:

- А лесничий где был?

- Лесничий!.. Кто такой сейчас лесничий, мил человек? Нет у него на это прав. Прикажут - пили, и не рыпайся.

- А Буравлев? - спросил Ручьев.

Прокудин подозрительно взглянул на гостя, сухо бросил:

- Ну и что! Он - один. Без помощи он что? Время-то бежит, а в лесу все те же порядки.

Ручьев молчал.

- Что пригорюнился? Если что не так - извиняй. Люди мы неученые. Говорим, как думаем. А ты вот лучше сальца, мил человек, попробуй. Поросенок-то ращен на Демьяновой муке.

- А Демьянова мука откуда взялась? Золотое зерно-то он потерял и сам помер.

- Верно, мил человек, потерял, да другие его нашли. - По заросшему бородой лицу старика бродила хитроватая улыбка. - Хороший человек нашел это зерно. Много добра он сделал людям. За это все помнят о нем. Имя его Ленин.

- А это ты хорошо сказал, - заключил разговор Ручьев.

Ночная вьюга заровняла тропинки, подновила косяки сугробов. Лучи только что выглянувшего солнца золотыми кинжалами пронизывали бор. Перед глазами Ручьева все искрилось. Щурясь, он шагал за стариком, который каким-то чудом угадывал дорогу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Утром Буравлев зашел на Черное озеро. Встретив там Дымарева, рассказал ему, что ночью исчезли штабеля бревен.

- Наши этого сделать не могли, - запротестовал тот. - Во всяком случае, машины у меня никто не просил...

- А без спроса не могли угнать?

- У меня насчет этого строго! Те, кто строится, заготовили лес с лета. Мы досками снабдили, тесом. Пилорама-то своя. Сходи к соседям, может, там кто балует?

Однажды, потуже подпоясав полушубок, Буравлев прихватил топор и пошел в деревню Луково. Улицы были пусты. Лишь у колодца черпал воду сухой, низкорослый старик.

- Здорово живешь, - дотронувшись до шапки, поприветствовал его Буравлев.

Старик поставил на снег наполненные водой ведра. Ощупав быстрым взглядом фигуру незнакомца, отозвался:

- Бог милует!.. Откуда будешь?

- Из Сосновки, - слукавил Буравлев. - Плотник я. Может, кому сруб сделать или еще что?

- Вряд ли кому! - Старик поморгал, что-то перебирая в памяти. Лицо его вдруг ожило: - Зайди к Гаврюхе Сомову. Его дом первый за оврагом. Он вроде хотел пристройку рубить.

Сомов встретил Буравлева на крыльце. Грубовато спросил:

- Тебе что?

- Слыхал я, плотники нужны?

- Валяй дальше! - и закрыл за собою дверь в сени.

Ни возле дома, ни у сарая леса не было видно. "Старик или ошибся, или нарочно послал сюда", - с досадой подумал Буравлев.

- Эй ты, мастер! - неожиданно прогремел позади голос Сомова. - Слышь, берешь-то сколько?

Буравлев помедлил с ответом.

- Какой товар - такой и запрос, - равнодушно ответил он.

- Вон ты каков! С закавыкой, - сходя с крыльца, усмехнулся Сомов.

- Не из лыка плетен.

- Ты погоди-погоди... - остановил его Сомов. - Дело спрашиваю. Один аль с бригадой?

- Можно и бригадой, смотря что рубить.

Сомов зажевал губами.

- Подвывесить надо бы избу и прирубочек поставить, - тихо, будто кого опасаясь, заговорил он. - Понимаешь, семья растет.

- А лес-то есть у тебя? - не глядя на него, спросил Буравлев. - Да и сухой ли он?

- Этим я запасся. Только беда, сыроват малость. Пойдем-ка покажу. Сомов сошел по ступенькам с крыльца и направился к сараю. - Думаю, весной в срубе попросохнет.

Бревна лежали в углу сарая. В полумраке они отливали бронзой. Буравлев постучал по ним обухом, прошел к комелям и тут увидел знакомое клеймо.

- Ну как, хорош? - любуясь лесом, сказал не без гордости Сомов.

- Ничего, пройдет, - сдержанно ответил Буравлев. - Где взял-то?

- Там теперь его нет. Твое дело подряд. Выполнил, получил и - прощай.

- Я спрашиваю серьезно. - Голос Буравлева прозвучал требовательно. Бревна украдены из лесу?

- Ты что! - Сомов сжал кулаки и пошел на гостя. - Я тебе не Ванька-мукомол...

Буравлев выхватил из-за пояса топор.

- Не подходи, гад, зарублю!..

Сомов нерешительно попятился, очумело взглянул на вдруг посуровевшего Буравлева:

- Ты что? Кто ты?

- Я лесничий. И не пытайся отпираться. Факт налицо. Судить будем.

- Я тут ни при чем! Я купил, и только. Я не крал, - смекнув, в чем дело, трусливо бормотал Сомов.

- С этого и нужно было начинать. У кого покупали?

Сомов опустил голову.

- Ну что ж, молчишь?

2

Из Лукова Буравлев завернул к Шевлюгину. Усадьбу егеря с трех сторон окружал овраг, заросший орешником и молодым корявым дубняком. По краям оврага, чтобы никто не мог пройти, опутан колючей проволокой добротный частокол.

От леса усадьбу отсекал высокий дощатый забор. Дом этот скорее всего напоминал крепость...

"Живет, как барсук в норе, - отметил Буравлев, поднимаясь по ступенькам крыльца. - Удельный князек, а попробуй тронь его - сразу найдутся защитники".

- О-о! Кого я вижу!.. Проходи, проходи, дорогой Сергей Иванович! распахивая перед гостем дверь, запричитал Шевлюгин. - Марфа, смотри, кто пришел-то к нам!

Из другой половины избы высунулась плотная женщина с большими серыми глазами и уставилась на Буравлева.

- Подай-ка нам что-нибудь посытнее. Из подвала достань ту, с черносмородинным настоем. Да поживей.

- Не старайся, Матвей Кузьмич, - запротестовал Буравлев. - Все равно пить не буду. По делу зашел.

- Никаких дел! - тараща глаза, возразил Шевлюгин. - Лучше и не говори. Там у меня приготовлено для друга дорогого. Марфа! Ты скоро там?!

Но Марфа, по всей вероятности, не особо торопилась.

- Гаврюху Сомова встретил, - стараясь быть спокойным, сказал Буравлев. - Ругается. Подвел ты его.

Лицо Шевлюгина перекосилось.

- Ты что-то путаешь. Не знаю такого. - Он выхватил из кармана папироску и, сунув ее в мясистые губы, начал нервно шарить по карманам в поисках спичек.

Буравлев вынул найденную Прокудиным зажигалку и, нажав кнопку, поднес ее к папироске. Шевлюгин машинально ткнул ею в пламя и тут же оторопел. Губы его хищно дрогнули.

- Узнаешь? - прощупывал его пытливым взглядом Буравлев.

- Ну как же! - деланно заулыбался тот. - На днях тропил зайца и не заметил, как обронил. Спасибо, что нашел, - и потянул к зажигалке руку.

Буравлев, смерив его плотную, коротконогую фигуру взглядом, отстранился.

- Признаешь, значит? А Гаврюху признать не хочешь. Так-так... укоризненно покачал головой. - Мастак ты, выходит, Матвей Кузьмич. Кто же тогда в колхозной машине от Лужков увез штабеля леса? Уж не сами ли они перебрались в сомовский сарай?

Шевлюгин выплюнул изо рта незажженную папироску, сквозь зубы процедил:

- Ты за кого меня принимаешь?

- За того, кто ты есть на самом деле.

Лицо Шевлюгина налилось кровью. Взбычив голову, он шагнул на лесничего.

- Уйди, раздавлю, как клопа!

Буравлев, усмехаясь, прошел к столу и, усаживаясь на табуретке, спокойно сказал:

- Ты вроде дорогому гостю черносмородинной настойки обещал?

- Уйди, говорю!.. - еще свирепей зарычал егерь. Мясистое, толстощекое лицо его и жилистая, изборожденная морщинками шея налились кровью.

Буравлев поднялся, пересек комнату и, не взглянув на Шевлюгина, толкнул плечом дверь.

3

В сельском Совете было людно. Только что закончилось совещание, и еще не успели разойтись по своим делам. У председательского стола толпились колхозники.

Буравлев подождал, когда председатель Совета освободится. Отозвав его в сторонку, рассказал о хищении бревен и передал как вещественное доказательство зажигалку.

Председатель Совета покрутил в руках, дважды чиркнул ею и ухмыльнулся:

- Придумают же, черти!..

Уже вечерело. Над колокольней полуразрушенной церкви суматошились галки, где-то во дворе жалобно мычал забытый всеми теленок.

Буравлев шел, охваченный думами. И натолкнулся на Стрельникову.

- Зову-зову, а ответа никакого, будто и на самом деле не слышишь, - с упреком прозвучал ее голос.

Буравлев приветливо улыбнулся:

- Стоит ли на это обижаться! Задумался, вот и вся тут беда...

- А в тот вечер почему... - и, не договорив, Евдокия Петровна смущенно опустила глаза.

Буравлев, смущенно покашляв, опустил глаза.

- Неловко как-то получилось. Я просто не привык к неожиданностям.

- Глупый ты, оказывается, еще, - в голосе Стрельниковой зазвучали ласковые нотки. - Разве можно в таком состоянии оставлять женщину? Я же к тебе со всей душой... А я ждала, думала - вернешься! Обидно. Всю ночь проплакала. - И вдруг повернула разговор на другое: - По какому это делу Жезлов приезжал? Все что-то вынюхивал: что да как? Давно ли знакомы? Я прямо не знала, что и отвечать.

- Вот и хорошо, что интересуется. Значит, не безразличен ему, шутливо заметил Буравлев.

- Может, зайдешь? У меня там кое-что для тебя припасено...

- Не обижайся, Евдокия Петровна, я вот так занят, - Буравлев провел ребром ладони по горлу. - Рад бы, да, к сожалению, не могу. Может, как-нибудь в другой раз...

- К чему все это говоришь?

Он молча пожал ей руку.

Сосновка была позади. За снежными волнами скрылась избушка Стрельниковой, а Буравлев все еще спрашивал себя: "Зачем все так случилось? Зачем? И нужно же было к ней заходить в дом, пить эту ненавистную водку!.. А теперь вот..." Да иначе он и не мог поступить. Он любил в жизни только ее, свою Катюшу. Пусть она даже теперь недоступна ему, но он думал только о ней, мысленно нашептывал ей ласковые слова...

У спуска к реке Буравлева насторожил невнятный шорох, доносившийся из еловых зарослей. Чтобы не выдать себя, он зашел с наветренной стороны за ствол дуплистой старой осины и стал прислушиваться. Шорох нарастал. Из чащи на дорогу вышел огромный лось. Раскидистые рога его были необычайно красивы, и шел он величавой походкой.

Лось, сделав несколько шагов, приостановился. Рядом с ним была молодая поджарая лосиха с белой звездочкой на лбу. Она прижималась к его боку, терлась мордой об его тугую шею. Втянув в себя широкими ноздрями воздух, лось сошел с дороги и скрылся в чащобе. Вслед за ним вышло еще несколько пар лосей, они также пересекли зимник.

Буравлев не мог оторвать от них взгляда. Настолько была величественной картина...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

После встречи со стаей Корноухого за Климовой сторожкой Буян и лосиха изменили свой обычный обход Светлого урочища.

На рассвете, пожевав осиновых веток, они откочевали в глубь Барановских лесов. Густой ельник мешался с березняками, дубравы чередовались с сосняком, а Буян все вел и вел лосиху дальше на запад, отыскивая безопасное для зимовки место. Они обходили глубокие овраги, пересекали занесенные сугробами лесные ручьи. Деревья начали редеть, в прогалы между стволами забрезжил свет, и лоси вскоре спустились в большую, поросшую ивняком и черноталом лощину. Там они устроили привал.

Новое место не особенно нравилось Буяну и лосихе. Передвигаться здесь было трудно. Сугробы доходили почти до самых пахов. Намного меньше, чем в Светлом урочище, и молодых деревьев. Зато не попадались волчьи следы, не доносился сюда яростный лай и резкие, пугающие выстрелы. И днем и ночью над лощиной стояла глухая, сонливая тишина. Изредка лишь потревоживал ее слабый писк гаечки или стук работяги-дятла.

Лоси ели горько-кислую сосновую хвою, с хрустом ломали тонкие побеги берез. На болотных чистинах разгребали снег, лакомились пушистым мохом. Но ягеля в этих местах было мало, хвоя и березовые ветки уже приелись.

Буян все чаще и чаще стал засматриваться на восток. Его тянуло к человеческому жилью, к стогам сена, к разбросанному по урочищу лизунцу.

На лес вползало солнце. Нависло холодное небо. Сбивая лапами серебристый иней, по веткам лазили красноперые клесты. С верхушек старых елок тонкой струйкой сыпалась кухта. Снежок запорошил горбоносую морду Буяна, ровным слоем покрыл спину лежащей лосихи.

Лосиха шумно поднялась из-под елки. Звучно захрустел снег. Буян помахивал головой. Лосиха положила ему на спину свою голову, дремала.

Как только оранжевое солнце начало сползать с верхушек сосен, вниз по лесу потянулись тени, Буян и лосиха тронулись в путь. К лощине они больше не возвращались.

2

Буян вел лосиху по давно знакомым обходным путям. Ежедневно и парами и в одиночку к ним присоединялись сородичи. Теперь за Буяном шествовало стадо.

Лоси шли медленно. Много ели, часто отдыхали. Там, где оказывалось обилие корма, Буян задерживал стадо до тех пор, пока не израсходовалась пища. Звери утаптывали снег, широко расходились по лесу, а после кормежки снова шли вместе. На одном из привалов примкнуло еще стадо, а за ним еще и еще... Буян стал вожаком.

Буян все чаще и чаще сворачивал к проселкам, к линиям электропередач, сплошь заросших молодым осинником и ивняком, выводил стадо на укатанные проселки, по зимникам собирал раструшенное сено. Нередко дороги выводили к тихим деревушкам. Лоси недоверчиво, боязливо встречались с людьми. Но не шарахались от них.

В конце января Буян вывел стадо к Светлому урочищу. Неподалеку от Оки, на старой гари, лоси остановились. Здесь много молодой рябины, осинника и черемухи. Кустились семейки ольшаников и чернотала. Бурая спина вожака с седым ворсом остевых волос глянцевито поблескивала, округлились, стали крутыми бока.

Жизнь лосей в Светлом урочище мало чем отличалась от кочевой. И сейчас они много ходили по сосновым и осиновым крепям, только теперь по кругу, в поисках корма. Лишь чуть забрезжит рассвет, отдыхающие звери начинали прясть ушами, улавливая каждый шорох. Первым с лежки поднимался Буян. Долго стоял неподвижно, с поднятой головой. Вокруг ни звука. Только где-то далеко-далеко, в хвойниках, возились тетерева. В мглистом туманном рассвете, шурша снегом, Буян направлялся на кормежку. Лоси поднимались и покорно шли за своим вожаком.

3

Кроме пар в стаде были и лоси-одиночки, и яловые лосихи. Тут же бродили и прошлогодние телята. Они, как и взрослые, ели грубый корм, спали в снегу. Матери к ним особой заботы не проявляли.

Быки сбрасывали рога. Отмершие, сухие, как сучья, они мешали им. Первыми это чувствовали молодые лоси. Зайдя в чащу, бодали деревья, до боли трясли головами.

Не нужны стали рога и Буяну. Как и другие его собратья, он цеплялся ими за кусты, стучал о деревья. Но рога упорно не желали спадать. Теперь он один таскал на голове красивую, ветвистую корону.

Однажды, когда Буян лежал и скреб самым длинным отростком о комель березы, надо лбом что-то неожиданно хрустнуло. Он с силой тряхнул головой. Рога закачались. Буян поднялся, всадил их в развилку дуба и резко дернул. Ствол дуба содрогнулся, с веток на спину посыпался снег. Буян отряхнулся, необычно высоко вскинул облегченную голову.

...Скупое на тепло февральское солнце все чаще и чаще озаряло лесные дали. Светлее и продолжительнее стали дни. На пороге еще не было весны, но ею уже пахло. Беременные лосихи с каждым днем тяжелели. Они все чаще уединялись, отходили от стада. В недоступных крепях болот, в ивовых зарослях лесных ручьев отыскивали для себя укромные места. Но после отела смело выходили на кормежку.

Переходы не страшили новорожденных лосят. Они бойко ходили за матерью, резвились. Вскоре стадо уменьшилось и потом распалось. Буян с лосихой снова остались одни. А с ними два рыженьких лосенка. Буян зорко следил за ними.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

В кабинете председателя Сосновского сельсовета мерно отбивал время увесистый маятник больших настенных часов: тик-так, тик-так! А Жезлову казалось, что он твердил ему: так-так, так-так!..

Склонясь над потемневшим от времени дубовым столом, он вслушивался в каждое сказанное Шевлюгиным слово.

Егерь сидел у окна в распахнутом черненом полушубке, в валенках с высокими голенищами, катая самокрутку в коричневых толстых пальцах. Обросшее щетиной лицо его поблескивало от пота.

- Выпивал, и даже не раз, - гудел он хрипловатым, надтреснутым басом. - Выпивает и сам Буравлев. Притвора. Дома все равно не лучше других. Только он умеет скрывать, а мы все напоказ. Вот я и отвечаю на ваш вопрос - каков Буравлев? Вот такой... хитрый, себе на уме.

Жезлов почесал за ухом.

- Да нет, я говорю, уважают ли его люди?

- Люди сильного уважают. А Буравлев вроде не из таких.

- Так-так! - Жезлов откинулся на спинку стула, хрустнул плечами. Во всяком деле он любил вникнуть в каждую, казалось бы, никому не нужную, мелочь. Вот и сейчас его интересовало все, до ничтожной подробности. "Люди, они очень точно подмечают в человеке все. К ним надо прислушиваться..."

Так-так!.. - подтверждали часы.

- А ведь Буравлев прав, - продолжал Шевлюгин. - Хоть и свинью подкладывает Маковееву... А что - каждый за свое плоскодонное счастье борется. Он и нас хочет запугать. Человек он склочный. Да только ему это не удастся.

- А как ты думаешь насчет охоты? - поинтересовался Жезлов.

- Охота завсегда была отдельно от лесхоза. Даже в старину, у помещиков там и князей егери были. Да и как может быть охота без егеря? Нет, эту брешь-то Буравлеву не пробить. В плечах слабоват.

Шевлюгину было интересно знать, а что скажет на его слова инструктор райкома. Но Жезлов не высказывал своих мыслей вслух.

Ссылаясь на дела, он распрощался с Шевлюгиным.

В кабинет вошла Стрельникова. Поздоровались.

- Я бы хотела с вами поговорить доверительно, - щеки Стрельниковой заиграли румянцем.

- О чем? - Жезлов бросил взгляд на часы.

- О Буравлеве. О новом лесничем.

- О Буравлеве?

2

Буравлевское дело Жезлов изучал со всей серьезностью. Многолетний опыт работы подсказывал, что из мелочей порой вяжется цепь большого целого, которое и определяет сущность любого человека.

Из года в год он занимался разбором персональных дел, готовил их на бюро райкома. Жезлов мог быть хорошим товарищем и задушевным другом, но, стоило ему поручить подобное задание, тут же преображался, в голосе появлялся леденящий холодок, взгляд становился суровым.

Если даже друг оказывался виноватым, то на бюро, докладывая, он не щадил его. Резко говорил, факты преподносил со всеми подробностями. За это Жезлова некоторые считали принципиальным человеком.

Жезлов отлично понимал, что человек, который выполняет такую ответственную работу, как он, должен быть и сам во всем примером. Поэтому старался. Правда, на это у него был свой особый взгляд. Он не одобрял секретаря райкома, его легкость, с которой тот мог смеяться, шутить с любым случайным человеком. Удивляло, что Ручьев мог рассказать смешной анекдот во время заседания бюро. Первому секретарю не пристало быть таким.

Жезлов жил скромно. В маленькой темной комнате на первом этаже. Кроме стола, двух стульев, этажерки с книгами и кровати ничего не было. Сам стирал и гладил, мыл полы и готовил обед.

К нему редко кто заходил. Собственно, у Жезлова и не было свободного времени, чтобы прохлаждаться. Он проводил эти часы в кабинете, с бумагами. Никогда не было случая, чтобы он опоздал на заседание.

...После разговора со Стрельниковой Жезлов пошел в правление колхоза.

Дымарев был у себя. Он только что вернулся с Черного озера и теперь просматривал очередную почту.

- Чем могу служить районному начальству? - председатель пожал руку.

- Я хотел выяснить один щекотливый вопрос. Возможно, он тебе будет неприятен. Но долг службы обязывает меня пренебречь этим. Ты, конечно, знаешь Буравлева? Не ново тебе, что он когда-то встречался с твоей женой, когда она была еще девушкой? Так вот, нам очень важно знать: на самом ли деле он обманул ее и скрылся?

Дымареву стало неприятно.

- Так вот что, - сдержанно процедил он, - ты у меня не был, и я тебя не видел...

- Позвольте... - в обиде Жезлов вскочил со стула. - Я обязан...

- Никому и ничем ты не обязан, - оборвал его Дымарев. - Когда ты идешь из бани, то в твоем грязном белье никто не роется. И я не позволю, чтобы кто-то, даже из райкома, собирал грязь на Буравлева, да еще в моем доме. - Дымарев заткнул в карман пиджака болтавшийся пустой рукав и, сделав вид, что разговор закончен, начал читать письмо.

3

Жезлов неторопливо поднимался по промерзшим, скрипучим ступеням крыльца конторы лесничества... Стараясь придать своему лицу официальный вид, хмурился.

Но в конторе, кроме Ковригина, никого не было.

- Где же у вас люди? - начальствующим тоном спросил Жезлов.

Ковригин встретил недружелюбно:

- По лесу разбежались, как зайцы. - С раздражением добавил: - На то оно и лесничество.

- Буравлев тоже в бегах?

Ковригин понял, что на этот вопрос можно и не отвечать. Он отвернулся к окну и начал следить, как березку спелыми лимонами унизала стайка овсянок.

Проводив взглядом птичек, повернулся к гостю:

- Ну что, так и будем сидеть или надо чего? Я здесь за лесничего. Буравлева вызвали в лесхоз. Вернется поздно.

Жезлову не хотелось говорить с Ковригиным, но он достал из бокового кармана до половины исписанный блокнот и, полистав его, негромко сказал:

- Поступила жалоба, что срываете заготовки. Район подводите.

- Ошиблись адресом, поворачивай назад, - осадил его Ковригин. - Два шага влево, три направо...

- Как это ошибся? - не понял Жезлов. - Я к вам приехал не балагурить!.. - повысил он голос.

- С планами мы управились еще в декабре. А остальное нас не касается. - Ковригин нахлобучил шапку.

Жезлов не привык к такому обращению. Его встречали всегда с подчеркнутой вежливостью. Он убрал в карман блокнот и некоторое время молчал.

Ковригин закручивал цигарку.

- Мне кое-что хотелось узнать о Буравлеве, - наконец заговорил Жезлов. - Вы с ним встречаетесь каждый день. Так что знаете лучше других. Скажите, как он себя держит? Часто бывает в нетрезвом виде?

Ковригин, морща лоб, небрежно бросил:

- Не выйдет!.. Зря стараетесь.

- Что не выйдет? - вскинул брови Жезлов.

- Фискала из меня не выйдет. Если я на него зуб имею, то, думаете, начну капать? Нет, я не из тех. За такое морду бьют...

- Ну что ж, не хотите - не надо, - задумчиво заметил Жезлов. - Как бы потом не пожалели.

Жезлов так и ушел из конторы, ничего не узнав о Буравлеве.

"Небось Маковеев... Раз райкому личность Буравлева интересна... Столкнулись два быка. Теперь только держись!.." - не то с сожалением, не то с радостью подумал Ковригин.

Ч А С Т Ь В Т О Р А Я

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

"Цвень... цвень... цвень..." Из ореховых зарослей лился чистый, как солнечный свет, перезвон.

По голым обледенелым веткам прыгали птички. Из полуоткрытых оранжевых клювиков выплескивали тонкие звуки.

"Так это же овсянки!.." - обрадовалась Наташа.

Совсем недавно она видела их в серых, невзрачных одеяниях. Сейчас самочки щеголяли в пестреньких платочках и зеленовато-желтых платьицах. К такому же цвету фрака самцы надели золотистые чепчики.

"Цзень... цзень... цзень..." Наташа подумала: точно так же за окном звенит капель.

Пение неожиданно оборвалось. Птички вспорхнули и скрылись за оврагом в березняке.

Всюду чувствовалось приближение весны. Еще несколько дней назад верба низко кланялась земле опущенными заиндевевшими ветвями. Теперь ее ветки были утыканы набухшими зайчиками-почками. Словно невеста перед венцом, деревце распушилось, разнарядилось.

Вокруг стволов темнели отталины. "Весна начинается с дерева", вспомнила она слова отца. И, будто пытаясь вникнуть в их смысл, несколько раз обошла большой, в два обхвата, дуб. Отпотевшая кора поблескивала на солнце.

- Чему ты радуешься? - услышала Наташа позади себя грубоватый голос.

Она живо обернулась. У обочины дороги стояла Лиза Чекмарева. Губы ее кривились в затаенной ухмылке.

- Вот не ожидала! - сказала Наташа. - Откуда ты?

- Все оттуда. Была уверена, уж Кто-то, а ты на свидание к нему придешь!

Наташа растерялась:

- А я могла и не прийти...

- Ври, пожалуйста... Только напрасно тратишь время. Не придет он.

Наташа дерзко взглянула на Лизу:

- А ты что, подкарауливала? Или он с тобой совет держит?

- И держит! А ты как думала? - все так же заносчиво продолжала Лиза. - Хотела обойти меня, да узка дорожка - круты бережки. Не разойтись, не разъехаться. - Она окинула Наташу с ног до головы оценивающим взглядом. - Ну, а уж коли встретились - поговорить не грех.

- Ну что ж, давай поговорим, - вспыхнула Наташа.

Лиза грубыми, крепкими пальцами заправила под платок выбившуюся прядь темных волос.

- Надеюсь, кто он - пояснять не надо. - И она прокуковала: - Ку-ку, ку-ку... Понятно?

- Тебе виднее. Ты все знаешь и все видишь.

- Первый вопрос повестки дня вроде исчерпан.

Лиза, стремясь доказать свое превосходство в предстоящем поединке, настроилась на полунасмешливый тон.

Слушая непонятные Лизины слова, Наташа чувствовала только, как шумит в голове: "Неужели он встречается с ней? Как же так? А говорил-то!.."

Прежде всего, она обвинила за глупую доверчивость себя и за непостоянство и обман - его, Маковеева. "Крутился лисой, а, выходит, хуже волка".

Но самое острое и необъяснимое чувство ненависти родилось у нее к стоящей перед ней Лизе. Она никак не могла подобрать более веских слов для ответа.

- Да, я думала...

- Я не знаю, что ты думала, - уверенным голосом перебила ее Лиза, только ты его лучше оставь. Человек он доверчивый, городскими еще не испорчен.

- Что ты ко мне пристала? Чего тебе нужно?

- Одно: не встречаться с ним. - У Лизы тяжелый, осуждающий взгляд. Не послушаешься моего совета, то найду другой способ. Но избавлю его от тебя.

- Не обещаю. И не могу обещать, - подавленно прошептала Наташа.

- Подумаешь, любовь какая! Три раза встретились и уже - любовь!..

- Да, любовь!.. Любовь, понимаешь ты это? - вскинув голову, она шагнула к Лизе. - Любовь!.. - тверже и упрямей повторила она.

- Ну-ну, ты полегче, - пригрозила Лиза, опасливо отступая. - Будто одна только и любишь, а остальные так себе... А может быть, у меня на него прав больше!

- Не понимаю, о каких правах ты говоришь? Ну, скажи, почему у тебя их больше, чем у меня? Ты что, жена ему?

- Была бы жена, другое дело: вот этими бы руками твой нахальный портрет так разрисовала бы! Невеста какая нашлась! Не успела приехать и уже...

- Не нам с тобой говорить, кто сколько прав имеет. Пусть решает сам.

- А он уже решил. Понимаешь?

- Как?.. Когда же?

- Давно. Еще в школе... И теперь тоже!

И вдруг Наташа все поняла. Она громко и заразительно рассмеялась:

- Ну и дура!

- Кто дура?

Наташа не могла остановить смех.

- Ты чего, сумасшедшая? - всполошилась Лиза.

- Ну и дура! Ха-ха-ха!..

- Сумасшедшая, совсем спятила!

Наташа, поняв, что все это не имеет никакого отношения к Маковееву, развеселилась. Ей хотелось помучить Лизу, чтобы в следующий раз неповадно было ревновать по-пустому. И она, вдруг перестав смеяться, сказала резко, надменно:

- Люблю! Люблю! И буду любить!..

И пошла от Лизы в лес.

2

На работу Наташа пришла позже других.

Девушки толпились у обрывистого берега Оки. Лиза и Костя стояли поодаль. Костя, дымя папиросой, размахивал рукой и показывал на ту сторону реки.

"Как грачи на прясле", - подумала Наташа о девушках. Такое сравнение ей показалось забавным. И, припомнив вчерашнюю встречу с Лизой, подошла к девушкам и громко рассмеялась.

- У, псих!.. - озлобилась Лиза и, не скрывая своей неприязни, отвернулась.

Девушки переглядывались, пожимали плечами: чего мол, ее так разбирает?

Костя тоже удивленно смотрел на Наташу. Потом и его заразила Наташина веселость. Будто по цепочке, она передавалась и остальным. Девушки фыркали и дружно хохотали.

- Ну что вы?! - крикнула Лиза.

- Чего злишься? - не понимал Костя.

- Замолчите же вы, наконец!.. - чуть не плача крикнула Лиза. Всадив в валежину топор, она побежала от делянки.

Когда голосов не стало слышно, Лиза остановилась, уткнулась в холодный шероховатый ствол сосны и дала волю слезам.

Очнулась от прикосновения чьей-то руки.

- Тебя кто обидел? - услышала мужской голос.

Лиза содрогалась всем телом.

- Ну-ну-ну, поплачь, поплачь, может, легче станет, - проговорил Буравлев.

Глаза его улыбались. Он обнял Лизу за плечи, заглянув в мокрое от слез лицо.

- Вон ты какая в слезах красивая. Как Аленушка, - шутливо заметил он. - Умойся родничком и расскажи, что случилось.

- Ничего. Просто так.

- Да, у вашего брата такое бывает. Знакомо мне... - Буравлев погладил ее плечи. - Освежись родничком, утрись... Хорошо успокаивает.

...Из-за реки поднялось солнце и окрасило в пурпурные краски косяки сугробов. Первым опомнился Костя:

- С чего это вы?

- Смешинка в рот попала. А ты с чего?

- Зря Лизку обидели. Она подумала - над ней смеемся.

- Ну и пусть думает, - весело отозвалась Наташа. - Психует. Сама не знает, чего ей надо.

Костя взял бензопилу и неторопливо зашагал в глубь леса. У толстоствольных сосен с клеймами остановился. Запрокинув голову, всматривался. На самом верху сосны протянули друг к другу ветки-руки и сплелись, образовав зеленый полог. Золотистыми звездами висели смолистые шишки. Косте все это показалось необычайно красивым. Он похлопал по стволам рукавицей и, обойдя их, пошел искать другие деревья. Вскоре бор огласил тонкий, сверлящий визг пилы...

Лиза возвратилась на участок вместе с Буравлевым. Притихшая. Она прошла к только что спиленной сосне. Стук ее топора влился в общий рабочий ритм лесосеки.

Буравлев ходил от дерева к дереву, приостанавливался у пней. Вымерял их - насколько они оставлены от земли. У двух сосен-сестер он остановился, позвал Костю и спросил:

- Ты что их оставил?

- Руки не поднимаются, Сергей Иванович, - пожал плечами Костя. Смотрите, как обнялись? Жаль сестренок...

Взглянув на переплетение сосновых лап, Буравлев свел брови.

- Не все красивое - хорошо, - угрюмо заметил он. - На мухомор так и глядел бы! Так и тут. Вот эти сосны - волки. Вокруг себя губят все живое.

Костя озадаченно почесал затылок. Сколько лет прожил в лесу, а о деревьях-волках слышал впервые.

- Сам посмотри, с какой жадностью они закрыли небо, лишили подрост света...

- А это здорово подметили, Сергей Иванович, - сосны-волки... И люди есть такие.

- Встречаются и люди.

Буравлев, с улыбкой взглянув на Костю, сказал:

- До ростепели надо бор прочистить. Успеем?

- Вполне, - уверил его Костя. - Бригада-то, Сергей Иванович! огонь! Смотрите, как топорами машут...

3

Костя собрал хлысты, перепоясал их канатом и подцепил трос. Пачка получилась объемистой. Ее бы разделить на две-три ездки, как он делал раньше. Но уж больно возить далеко. Сколько зря спалишь горючего, да и времени жаль.

Он вскочил в кабину трактора, включил скорость. Трос натянулся, но пачка не двигалась.

- Не возьмет. Зря стараешься, - подошла Лиза. - Тяжело больно!

- А мы заставим взять!

Трактор попятился. Затем рванул вперед. Пачка дрогнула и, разгребая комлями сугробы, нехотя поползла.

Машина встала, буксуя. Костя нажал на газ. В муфте сцепления раздался резкий стук. Костя побледнел. Трактор дернулся и замер. До дороги оставалось еще не менее двухсот метров. Завтра сюда придут лесовозы. Было обидно, что в такой неподходящий момент подвели серьги маховика.

Увязая в снегу, из-за сосновых зарослей вышел Маковеев. Он окинул взглядом собравшихся у трактора девчат.

- Что, заглушил?

- Серьги полетели, - разгибаясь, неохотно отозвался Костя. Маковеев потемнел:

- Да ты что же это? Кто такую пачку цепляет по бездорожью!

- Хотел побыстрее, - угрюмо признался Костя.

Маковеев достал из кармана папиросы. Спички не зажигались, ломались. Он скомкал папироску и бросил в сугроб.

4

Костя вернулся в Красный бор перед вечером. Девчата уже разошлись по домам. На делянках валялись обрубленные хлысты, в кучах лежали собранные сучья.

Бросив на снег запасные части, Костя поднял капот, и тут его взгляд встретился со взглядом Буравлева. Лесничий сидел в кабине и что-то записывал в блокнот.

"Торчит, как сыч на колу... - с досадой подумал Костя. - Ни вздоху, ни выдоху от начальства".

Уловив на его лице недовольство, Буравлев спросил:

- Я не мешаю тебе? Мне тут кое-что записать надо...

- Нет, что вы!.. - смутился Костя. - Записывайте.

Он наклонился над мотором и начал отвинчивать гайки. Работал усердно и долго, пока не занемела поясница. Когда разогнулся, в кабине Буравлева уже не было. Косте стало неловко перед этим человеком, о котором так плохо подумал.

...Утром, когда девчата пришли на участок, бревен там не оказалось. Лишь у сосны одиноко стоял трактор, а в кабине, склонясь над рычагами, спал Костя.

- Не трогайте его, - попросила Наташа. - Человек до утра мытарился.

- Пожалела!.. - Щеки Лизы покрылись малиновыми пятнами.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Буравлев еще до паводка решил пересмотреть все урочища, чтобы заранее наметить делянки под вырубки. А заодно, пока лежит снег, провести учет зверей и боровой птицы.

У спуска к безымянной речушке горбилась старая береза. Кора на ее изогнутом стволе потрескалась и огрубела. Тонкие покрасневшие ветви едва не касались гребешков сугробов. Очевидно, летом под ней, как в шалаше, спасались от жгучих лучей солнца купальщики, отдыхали косари.

На Буравлева пахнуло детством. Здесь мальчишкой с Андрюхой Дымаревым скакал по берегу, забирался на верхушки молодых деревцов и, раскачиваясь, прыгал прямо в речку. Однажды отец, заметив их проделки, отругал:

"Дурачье, разве можно деревья гнуть? Так ведь и вершинку сломать недолго. Да и расти они теперь будут горбатыми, кривыми".

"Вот с этой березы спускался Андрюха, а вот с той - я", - вспомнил Буравлев.

За речушкой начинался новый участок. Тихо, уныло шумели сосны. Тугие, прямые стволы подпирали прозрачное, похожее на стеклянный купол светло-голубое небо. Солнечные блики пестрили за крутым оврагом, красили золотинками торчащий из-под снега молодняк.

На шапку и за воротник посыпался мелкий мох, кусочки коры. Порыв ветра подхватил с земли рыжий клочок пуха и закружил его по урочищу. Буравлев приподнял голову. С ветки сосны черными бусинками глаз на него уставилась рыжеватая белка. Заломив к горбу пушистый хвост, она словно поддразнивала его: а ну-ка, достань!..

Буравлев сдвинул на затылок шапку, подмигнул ей: живи, мол, пока дышится. Все веселее в лесу будет.

Белка, пораздумав, вскочила в дупло, и на снег посыпался пух, пожелтевшие хвоинки.

И тут Буравлев стал припоминать, каких он еще встречал зверей. Дважды видел лосиные следы и несколько раз - заячьи. "Доверили козлам капусту... - подумал он о Шевлюгине. - И зверей не стало. Только, пожалуй, лесовод и может по-настоящему оценить и спасти от гибели обитателей чащоб. Эх, нагнали в лес "хозяев"!

Словно в доказательство, впереди засветлела вырубка. На том месте когда-то росли могучие дубы. Еще до войны, приезжая из техникума к отцу на побывку, Буравлев не раз заглядывал сюда с ружьем. Однажды его учуял матерый секач. Задрав нос, похрюкивая, он неожиданно ринулся к дубу, за которым притаился Буравлев. Пришлось поспешно взбираться на нижний сук дерева. Кабан, повизгивая, в бешенстве яростно рвал клыками землю.

В первый же год работы Маковеева деревья спилили, а кабаны подались в другие, более спокойные места. А потом пошло: на другое лето пересохло болото, обмелела речушка. От понижения уровня грунтовых вод стали гибнуть елки...

Из-за верхушек сосен выглянуло с оборванными краями мутное облако и загородило солнце. С вырубки подул острый ветерок. Зашуршали таинственно елки.

Буравлев почувствовал жалость к лесу. На душе стало тоскливо. Раньше лес казался богаче и ярче. "К старости дело, что ль... - невольно подумал он. - А так ли я уж стар? Полсотни лет в старину считалось - молодость. Богатые люди в этом возрасте женились на совсем юных девушках..."

Представив себя в роли жениха, он кисло усмехнулся.

В кустах послышался треск валежника. Буравлев насторожился. На прогалину, утопая по пояс в снегу, вышел незнакомый мужчина.

- Эй, приятель! - окликнул его Буравлев. - Не заблудился? Может, чем полезен буду?

- Да вот по следу иду - по-моему, лисы...

- Другой зверь так не ходит, - подтвердил Буравлев. - А что же ты без ружья-то?

- Понимаешь, шофер я. Хозяин мой Ручьев. Может, слыхали? Он там, у сторожки, с каким-то старикашкой остался.

Буравлев беглым взглядом окинул сбитую фигуру шофера.

- Ручьев? - переспросил он. - Как же, знакомая личность. А старикашка - это, брат, сам кудесник - Прокудин. Вот об этом ты, наверное, не слыхал?.. А зря. Потому что он не артист, не циркач и не спортсмен... Говоря по правде, лесник достоин, чтобы о нем заговорили... Кудесник, а не лесник!..

У сторожки Буравлев увидел Прокудина. По-молодому он лазил по сугробам, останавливался то у ершистой изгороди елочек, то возле опушенных кухтой кедрачей... Рядом с ним вышагивал высокий, сутуловатый Ручьев, в короткой меховой куртке и валенках выше колен.

- Пройдет, мил человек, пятнадцать-двадцать лет, и мы начнем снимать урожаи кедровых орехов, - слышался глуховатый надтреснутый голос старика. - И наши леса станут не хуже сибирских. Тут тебе и птица и звери, всего будет - хоть отбавляй.

Ручьев внимательно слушал старика.

- Лексей Митрич, - окликнул его шофер. - Вот и сам лесничий!

- Очень хорошо, - откликнулся Ручьев. - Как раз кстати.

Буравлев кивнул в знак приветствия и, чтобы не мешать старику рассказывать, молча остановился рядом.

- Это, мил человек, еще не все, - суетливо говорил Прокудин. Показать мне есть еще что. Вон видишь то деревце? И что ты думаешь? Монгольский орех. Посмотри, как вверх дует - не догонишь! Из семечка вырастил.

Шофер с интересом приглядывался к старику.

- Для кого ты, дед, стараешься? Все равно орехов не дождешься.

Прокудин сощурился и как-то неловко улыбнулся.

- Мил человек, известно для кого - все для тех же, для людей. - И поспешно пригласил: - Что мы тут стоим, зайдем ко мне! Там и картошка как раз поспела.

2

В доме хозяйничал Васек. Подбросив в печку березовых поленьев, он принялся подметать пол. За ним по-утиному ковыляла галка. Заслышав в сенях топот ног и громкие голоса, она шмыгнула под кровать и забилась в самый дальний угол. На стенах в клетках испуганно запрыгали птицы.

- А ну, хозяин, собирай на стол! - нарочито строго приказал Прокудин.

Васек достал из настенного шкафчика тарелки, хлеб, слазил в подполье за солеными грибами и принес из сеней кусок сала.

- А теперь, Васек, иди гуляй...

Васек ушел.

Разговорились о лесе. Прокудин распетушился:

- Один защищает нашу природу. Другой, наоборот, по всем правилам грабит ее. И ничего, мил человек, не поделаешь. Вроде вся правда на его стороне.

Буравлев понял, на что намекал старик, скрыто улыбнулся.

- Как это мыслить? - недоуменно переспросил Ручьев.

- Очень просто. - Старик даже побагровел. - Спустили добавочный план заготовок древесины. А у нас уже и ушки на макушке. Есть, капитан! Будет выполнено. Ну и давай крошить все подряд. Что там дальше будет? Это не касаемо. Он сел в машину и - айда, только пыль столбом. Узнаешь после, активиста-то, оказывается, в должности повысили. И его здесь нет, и леса нет...

Ручьев не перебивал старика. Он думал о своем и все чаще соглашался с каждым его словом. Действительно, полтора десятка лет руководит он районом и ни разу не поднимал голоса против того или иного решения области. Хотя внутренне понимал, что некоторые из них шли вразрез с жизнью. Порой это немало портило дело. И все потому, что мы еще новички в таком нелегком труде. По проторенной-то дорожке куда легче шагать. Ему об этом захотелось поразмышлять вслух, но, взглянув на серьезное лицо Буравлева, он осекся: "Не время и не место для таких размышлений".

Внимательные голубые глаза лесничего, казалось, сверлили его и видели изнутри. Он как бы спрашивал: где же твой долголетний опыт, дорогой товарищ? Где твоя фронтовая смекалка? А ведь там-то риск был посложнее. Каждая малейшая ошибка оплачивалась порой человеческими жизнями.

- Ну, что приуныли? - после некоторого молчания оживился старик. Что? Разве я неправду говорю? Аль, может, стар стал? Но нет, дело свое еще добро кумекаю. А ты, Лексей Митрич, не обижайся на меня. Может, сболтнул что и лишнее.

- Почему же лишнее? В твоих словах жестокая правда...

- Как хотите, так и понимайте. Только в лесу должен быть один хозяин - лесничий.

Ручьев продолжал думать о своем. До лесных дел у него действительно как-то не доходили руки. Вызывали на бюро директора лесхоза, интересовались, как обстояло дело с заготовкой древесины, и все. Если хорошо - хвалили, плохо - ругали. На том все и кончалось. Лес, мол, он и есть лес. Стоит - и ладно. Это не корова - его не уведут.

- Кто же вам мешает правильно хозяйствовать? - наконец, спросил он, обращаясь почему-то к Буравлеву.

Буравлев, до этого молчавший, положил вилку, ухмыльнулся:

- Скажите, Алексей Дмитриевич, вот я за счет колхоза чищу озеро. Похвально это или нет?

- Я думаю, что да: Прежде всего, за счет вековых накоплений ила, птичьего помета, перегноя повысится плодородие почвы на полях. А раз так будет намного выше урожай. С другой стороны, вы делаете в лесу большой водоем. Он не только нужен для поддержания влаги в почве, но и будет отличным местом отдыха.

- А вот за это мне в лесхозе вынесен выговор. Я должен был бы нанять рабочих, где-то достать механизмы, а добытый перегной продать колхозу. Все это лесхозу в убыток, зато не было бы нарушено установленное правило. Посмотрите, сколько в нашем лесничестве гибнет трав. А в колхозах скот остается без корма. Мол, трогать нельзя. И вот получается: лежит собака на сене... Ни себе, ни другим. Хороший хозяин не допустил бы такого. Все бы, до травинки, убрал!

Галка, освоившись, вылезла из-под кровати. И, будто стараясь уловить значение слов, остановилась посередине сторожки, покачивая головой.

- Что, проголодалась? - спросил ее Прокудин и покрошил на пол хлеба.

Галка стала неторопливо склевывать крошки, каждый раз, как курица на водопое, вытягивая шею и задирая клюв.

- На редкость полезная и умная птица, - пояснил гостям старик. - Все понимает. Ее ребята даже пытаются научить говорить. Сидит, слушает, и вот-вот заговорит... Чудно! Слыхал я, что этой премудрости их надо сызмальства приучать.

В клетках запрыгали снегири. Засвистел, затрюкал желтогрудый щегол.

- Зачем вы их держите взаперти? - поинтересовался Ручьев.

- Для науки, мил человек. В тепле им сейчас вернее. Зима-то нынешняя вон какая лютая. Да и корма нет. Чертополох пообивали бураны еще с осени. На рябину да на калину неурожай напал. Голодают птицы. Только и панствуют одни клесты.

- Да, сложная работенка у лесника, - посочувствовал Ручьев.

- А что поделать? Этим заниматься бы нашим егерям. А у них только и забота, как бы убить.

Выглянувшее из-за туч солнце дробилось в еловых зарослях, проникало сквозь окно, сеткой стелилось посреди пола. Галка, поклевав крошки, волоча по полу крыло, заковыляла к окну.

- Тварь бессловесная, а вот, поди ты, понимает, где лучше, - довольно растягивая в улыбке губы, заметил Прокудин.

Ему никто не ответил. В избушке установилась неловкая, тягучая тишина. Старик сконфуженно моргал глазами, стараясь разгадать, чем он так обидел гостей?

- Это вот тоже проблема, - кивнул Буравлев на клетки. - И я вам скажу - не простая. Она и останется неразрешенной, пока в лесу не появится один хозяин: лесничий. Чтобы он за все ответ держал. Лес - это не только деревья, а все, что в нем растет, бегает, ползает и летает.

- Как же тогда, допустим, быть с охотой? - словно освобождаясь от тяжкого раздумья, спросил Ручьев.

- Придите к лесничему. Он, если найдет это нужным, пошлет вас в обход к леснику. Гуляйте там сколько надо, только зверей или там боровой птицы больше установленной лесничеством нормы не убивай. Охота для нас, жителей средней полосы, не средство существования, а отдых. Я, например, сам видел, когда осенью, во время отлета птиц, на места их извечных кормежек выезжают немало прытких браконьеров и набивают там черт те сколько дичи. А потом ее и вялят и коптят... Это уже получается не охота, а самое обыкновенное истребление пернатых. Вот я и решил самостийно сделать переучет и леса, и его обитателей. Это же государственная золотая казна. Как же можно так с ней обращаться!

Ручьев потер ладонью лоб. Он собирался что-то сказать, но в этот момент в избушку ввалилось несколько раскрасневшихся пареньков. Ребячьи голоса послышались и за дверью.

- Пришли? - спросил их Прокудин. - Вот и хорошо. Погодите минутку, я сейчас. - Он обернулся к гостям и извиняюще пояснил: - Домики для дупловых птиц принесли. Вешать пойдем.

- Мешать не будем, - заметил Буравлев, вылезая из-за стола. - Надо и честь знать.

Ручьев поблагодарил смущенного Прокудина за хлебосольство.

3

Спускаясь с крыльца, Ручьев крикнул шоферу:

- Поезжай, Федя, вперед. А мы потолкуем пока.

Избушка исчезла за крутым поворотом тропы. По бокам ровными рядами шли сосны. Как свечи, белели стволы березок. Шли молча, переводя свои взгляды то на уходящую вдаль дорогу, то на сумеречные хвойные заросли.

- Вы, оказывается, стойкий человек, - первым нарушил молчание Ручьев. - Решение ваше мне по сердцу.

- Признаться откровенно, в молодости я мечтал стать ученым. После окончания академии готовил кандидатский минимум. Сдал, а написать диссертацию не пришлось. Жизнь повернула по-другому.

Буравлев искоса взглянул на Ручьева.

- Теперь о деле. Мы, Алексей Дмитриевич, не артисты. Для красоты слов не бросаем. Мысль эта с детства сжилась со мной. Да все не было случая воплотить ее в жизнь. Я потомственный лесовод, кому же, как не мне, об этом болеть...

- Главное - держаться за свое. Найдутся люди - поддержат.

У перекрестка затормозила машина. Из кабины выглянул шофер. Ручьев махнул ему рукой - мол, поезжай дальше и продолжал свою мысль:

- Я рад за вас, Сергей Иванович. Рад, что так вот встретил... Поразил меня любовью к делу и старик. Живет еще в нем боевой партизанский дух!

- Таким, как он, надо памятники ставить, - поддержал его Буравлев. А у нас на них смотрят, как на донкихотов. Посмеиваются...

- Ничего, ничего... - дружески похлопал его по плечу Ручьев. - Вы только держитесь. Ваше дело верное...

- Я со своей дороги не собираюсь сходить. Пусть и нелегко придется пробиваться по ней.

Так они несколько раз догоняли машину.

Расстались только за поворотом к городу.

Обратно в лесничество Буравлев шел в раздумье. Синие тени удлинились. По сторонам дороги чернели сосны и ели: неуклюжие, мохнатые...

С ними ему быть до конца своих дней. И пусть из-за них не будет обычного душевного покоя!

Вот эти сосны и елки сажали и холили его прадед, дед и отец. Немало в них вложил труда и он, Сергей Буравлев. С ними он вырос, возмужал, и теперь, после долгих лет разлуки, снова вернулся к ним. Вернулся не как бежавший из дому блудный сын, а как человек, которого заставила надолго покинуть дом злая судьбина.

Он вспомнил разговоры в областном управлении. Всех удивило внезапное его решение оставить Дачное лесничество и уехать в глухомань.

Эти желания жили в нем, никогда не угасая, зрели в нем, как конечная цель его жизни.

По соснам пробежал ветер, зашевелил, встопорщил хвою. На поляне взвились бурунчики колючего снега. Ветер погнал их перед собой, пригибая молодую ощетинившуюся поросль.

Буравлев шагал за ветром, за веселыми снежными бурунчиками. Шел уверенно по той земле, которая по праву принадлежала ему.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Заместитель начальника областного управления лесного хозяйства Долгов был взбешен. Вернувшись из урочищ Приокского лесничества, он немедленно вызвал к себе в районную гостиницу Маковеева.

- У вас столько леса! Деловой древесины, баланса хватит еще на десять лет, а вы - в такое ответственное время заготовок зажимаете лес. Мы должны поставить для важных объектов пятьдесят тысяч кубометров. Вы понимаете это?..

Маковеев пытался как-то объясниться, но Долгов, высокий, широкоплечий, тяжело ходил по комнате, так, что скрипели половицы, и, не давая говорить Маковееву, рубил:

- Мы вас за это накажем. Занижение производственной мощности - это подсудное дело.

- Я, Григорий Григорьевич, писал, я докладывал, - нервно вскрикивал Маковеев, покрываясь бледностью. - Это Буравлев своими проектами скоро наш лесхоз...

- Что Буравлев? Буравлев, Буравлев!.. - краснея, гаркнул на него Долгов. - Вы директор лесхоза, вы - хозяин, с вас спрос - вам и ответ. А Буравлева можно и прижать! А вас мы отдадим под суд...

Долгов небрежно сунул руку Маковееву и отвернулся к окну, давая этим понять, что разговор окончен.

2

Маковеев возвращался в лесхоз пешком: сгорбленный, разбитый. "Да, ситуация. Неприятная вышла история..." А в ушах словно молоточки выстукивали: "...Накажем... Отдадим под суд..." Встреча с Долговым подействовала на него удручающе. Для тревоги были причины. Где-то в уголках души Маковеева, словно пиявка, сосала совесть. И он невольно ругал себя, что ввязался в возню с этим, по сути дела, ничего не значащим человеком. Стоило бы понастойчивее поднажать на него, и он бы не выдержал, сдался. В конце концов, он подчиняется Маковееву, а не Маковеев ему. Так нет, смалодушничал!..

Желтыми квадратами выделялись в темноте окна домов. Откуда-то доносилась мелодия Чайковского. Припомнилась первая встреча с Эллой. Чтобы отогнать неприятные мысли о Буравлеве, Маковеев стал думать об Элле. Она тогда тоже играла ему этот вальс. В комнате ярко горела люстра. Огни отражались в хрустале, на полированной крышке пианино, вспыхивали и дробились в черных и белых клавишах. Только ради этих волшебных звуков, ради прямой и строгой Эллы стоило жить.

На миг отступили куда-то и Буравлев и Долгов... Перед ним была только Элла! Его Элла!..

В морозном воздухе растаял последний аккорд. На Маковеева повеяло прохладой ночи. Темнота сковывала его со всех сторон. Из черных подъездов домов за ним, казалось, следил пронизывающий взгляд Долгова. Ой словно говорил ему: "Нет, от ответа не уйдешь!.."

Маковеев свернул в первый переулок и прибавил шагу. Но взгляд преследовал его и здесь. А внутренний голос твердил одно: "Во всем виноват Буравлев!.. Во всем!.."

Обессиленный Маковеев остановился на перекрестке улиц и, словно загнанный волк, стал озираться по сторонам. Кругом было пусто. В домах гасли огни. Порывы ветра с силой обрушивались на заборы, гнули к земле деревья, взвинчивали снежные смерчи, засыпая крыши, потемневшие от ходьбы тротуары, изъезженные машинами дороги. В мутном небе, будто ведьмин глаз, щурясь, поглядывала луна. И ему стало одиноко среди безмолвных улиц.

- Анатолий Михайлович, как вы сюда попали?

Он вздрогнул. Перед ним стояла Лиля. Высокая, стройная, она, словно богиня, спустилась к нему с неба. Ему сразу стало легко и весело.

- О чем вы задумались? - придавая голосу особенную нежность, снова спросила Лиля.

Маковеев помедлил, потом сказал:

- Живет рядом такая хорошенькая девушка, а я брожу по улицам один.

Они пошли по вытоптанной в снегу дорожке.

- У вас неприятности? - спросила Лиля, вспомнив о Жезлове.

- К счастью, нет. Вот иду, вспоминаю стихи: "Твое лицо мне так знакомо..."

Лиля вздохнула.

- Забыл строку, - огорчился Маковеев. - Впрочем, что-то на душе кошки скребут. Хорошо, что ты повстречалась. Вдвоем куда легче... "Не ты ли легкою стопою за мною ходишь по ночам..."

Лиля промолчала. Ей было приятно идти с этим сильным и красивым мужчиной. Так они свернули за угол и очутились у спуска к реке, возле маковеевской квартиры.

- Ой!.. - спохватилась Лиля. - Мне пора.

- Не покидай меня! - томно, настойчиво сказал Маковеев. - Я так одинок...

3

В доме Маковеева было неуютно. На столе валялись хлебные крошки, стояли оставленные от утреннего чая немытыми стаканы и тарелка. Пока Маковеев зажигал керогаз и ставил на него чайник, Лиля вымыла посуду, стряхнула скатерть, подмела полы. И в комнате сразу стало уютнее, теплее.

- Недаром говорят: без хозяйки и дом сирота, - улыбаясь, отметил Маковеев. - Не успела ступить через порог женщина, как сразу все преобразилось.

- А вы почаще приглашайте, и в доме будет порядок, - нашлась Лиля.

- Я давно об этом думал, да все как-то неловко...

Маковеев положил ей на плечо руки:

- "Есть минуты, когда не тревожит роковая нас жизни гроза..."

Она не отстранила его рук, не отвела своего взгляда от его серых повлажневших глаз. Полные сочные губы ее стали ярче. Маковеев притянул ее к себе.

На кухне зафырчал, затарабанил крышкой чайник. На него никто не обратил внимания.

4

Жезлов не понимал упорства Буравлева. Кругом тысячи гектаров леса, а он ломал себе шею из-за какого-то небольшого бора.

Эту неопытность райкомовского работника Маковеев подметил сразу. Отвлекая Жезлова от главного, он сумел представить Буравлева в нужном ему свете. Даже упомянул о якобы бесплатной передаче по знакомству сосновскому колхозу перегноя из Черного озера, хвороста, а там, кто его знает, может быть, и строительный лес сплавлял.

Отложив логарифмическую линейку, Маковеев произнес такую цифру нанесенного убытка, что Жезлов не мог удержаться от восклицания:

- Неужели?!

- Да, работничка мне подсунули!.. - покачал головой Маковеев.

Виновность приокского лесничего была определена точно в цифрах. И Маковеев не сомневался, что вина будет не его, а Буравлева, и тот понесет наказание.

Наблюдая за работой Жезлова, как тот сосредоточенно записывает себе в блокнот его расчеты и как тот, внимательно просматривая подписанные Буравлевым наряды и акты на отпуск древесины, хмурился, покусывая нижнюю губу, Маковеев думал о том, что он не хотел бы этой самой каши...

- Тут, конечно, надо учесть, - осторожно заметил он, - Буравлев работает недавно, кое в чем еще не успел разобраться. - И как бы между прочим добавил: - Фронтовик, награжден орденами...

Маковеев знал, что сейчас Жезлов скажет ему о том, что прежние заслуги не снимают с человека ответственности перед государством, и действительно Жезлов сказал ему, что ордена - орденами, а дело - делом...

Просмотрев документы, Жезлов вяло захлопнул блокнот, будто устал от этой работы.

- Если будут какие дополнительные факты - сообщите, - сказал он.

- Когда же бюро? - спросил Маковеев.

- Я же говорил - в пятницу, - пожал плечами Жезлов. - А там видно будет. - Он поправил галстук, сунул в карман блокнот.

- Как, вы уже уходите? - спохватился Маковеев. - Но у меня еще не все.

Жезлов смерил его холодным взглядом.

- Я вас слушаю. Говорите.

Маковеев поежился и, чтобы его не слышали за дверью, пододвинулся к Жезлову поближе.

И так они мерили друг друга пытливым взглядом.

- Да неужто? - удивился Жезлов. - Говорите, связь с учительницей. Пьяный, да ну? Бросил жену, язви его... Мы-то, лопухи, проектом его занялись. А он - гусь лапчатый...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Тропинка вихляла по склону оврага. На подъеме она прямилась и жгутом вилась к сторожке. Ведра казались тяжелыми. Покачиваясь на коромысле в такт шагов, тянули назад. Прокудин приостановился, бросая короткие взгляды на подъем. Совсем недавно он одним духом брал эту крутизну. А сейчас шел медленно, нацеливаясь ногами в утрамбованную снежную тропу.

За спиной по-комариному позванивал родник. Он стал тонким и светлым. На неглубоком дне просматривался каждый камешек. А лет десять - пятнадцать назад он был еще широким, шумным, стремительным. Таким теперь его можно видеть только в половодье.

Нитка ручья высыхала, глохла, так постепенно утекают силы. Время сушит реки и землю. Старость горбатит и морщит человека.

На крыльце Прокудин опустил ведра, присел на лавку, Гулко колотилось сердце. Он прислушался к доносящемуся из сарая шороху рубанков и стуку молотков. Ранний весенний ветерок потянул острым запахом сосновых стружек. Старик вдохнул полной грудью воздух. Глаза сразу ожили, на щеках разгладились морщинки. Этот запах всегда напоминал ему о весенних борах, о новой бревенчатой избе.

Вбирая в себя смолистый запах, Прокудин не заметил, как из сеней прокрался Васек и, подхватив ведра, снес в избу. Втянув в плечи голову, старик щурился. Ему не терпелось подняться и пройти к сараю. Но подняться не было сил. Усталость приковала к лавке.

- Поди сюда, - махнул он рукой Ваську. - Дело есть.

Вместе с Васей к старику из сарая подошел высокий конопатый паренек. Прокудин посмотрел на него и заулыбался. Он показался ему чудаковатым. Лицо длинное, волосы рыжие, выбивались из-под кепки, а в глазах горели задорные огоньки.

- Кто таков? - не спуская с него любопытного взгляда, спросил старик.

- Митя Зырянов, - живо отозвался паренек. - В железнодорожной будке живу. Может, слыхали? Мой папа путевой обходчик.

Прокудин нахмурился, отвел сразу же потяжелевший взгляд.

- Слыхал, как же!.. - в голосе его послышались недовольные нотки. - С отцом твоим приходилось не раз встречаться... Что же раньше не приходил?

Митя опустил голову, промолчал. На его щеках ярче вспыхнули конопушки.

"Стеснительный, - заметил старик. - Не в батю пошел". А вслух протянул:

- По-о-нятно! - и тут же обернулся к Васе, спросил: - Как ты их сумел?

На днях Вася Пухов попросил у него тулуп и ушел на ночь к стогу проследить за жировкой зайцев. А утром, к удивлению, в рыбачьей сети принес двух беляков.

- Не сразу взял, - обрадованно отозвался паренек. - Подследил за ними еще раньше. В стогу кормежку устроили. Днем решил постелить на это место сеть. Думал, не придут. Нет, не испугались, пришли. Голод не тетка. Тогда я протянул веревочку на стог, а сам закутался в тулуп и жду. К утру уже дремать стал... Хруп-хруп-хруп... Прямо подо мной, на сетке, беляки. Дернул посильнее веревочку, сетка затянулась, а сам кубарем на них.

- Молодчина! - похвалил старик. - Голова, видать, работает. А ребята довольны?

- Еще бы!.. - заливаясь от счастья краской, подтвердил подошедший от сарая Коля Дымарев. - Вон какую клетку отгрохали. Хоть сам в нее лезь.

Трое друзей стояли перед Прокудиным счастливые.

Глаза старика молодо заблестели.

Как всегда, по налаженному порядку, он добросовестно и в срок отпускал древесину, следил за разработкой делянок, ежедневно обходил участки, но ко всему, чем он занимался многие годы, прибавилась добрая дружба с ребятами. И он сейчас понял, что жизнь без этой привязанности была бы неполной.

- Потолковать надо с вами, ребята, - сказал Прокудин. - Только погодите, воду снесу.

Не поднимаясь с лавки, он повел руками, чтобы подцепить ведра, но, не увидев их, остановился, да так, горбясь, и застыл. В глазах его была нежность. Он нарочито сурово проворчал:

- Все над стариком трунишь, мошенник! Вот и ты, Вася, когда-нибудь таким будешь...

Скуластое лицо паренька осветилось стыдливой улыбкой.

- Вижу, устал. Вот и помог. - Белесые брови его насупились, в словах твердость. - Сколько говорил - не ходи к роднику. Есть же кому принести...

- Ну ладно, виноват, что с тобой поделаешь, - отходчиво согласился Прокудин.

Над западной закраиной неба затрепетала вечерняя заря, а прямо над сторожкой вспыхнули звезды. Густые, темные тени сомкнулись у просек, затушевали лес. А у сарая на верхушке сосны, вытянув шею, все еще подавал свой голос дрозд. В умолкшем бору словно серебряные монетки рассыпал он свои звонкие трели... От песен дроздов хорошеют апрельские зори! Приткнется клинушком на стрелке высокой сосны и высвистывает на весь лес. Будто перекликается с кем-то.

"У-ли-та!.."

"У-ли-та!.. Слышь - что ль?.. Слышь - что ль?.. Леший - здесь!.. Ухо-ди-ка-ско-рей!.. Ухо-ди-ка-ско-рей!.."

- Ребята, а не поздно вам домой идти? - спросил старик.

- Можно, у тебя останемся? - в свою очередь, спросил Васек. - Хотим послушать глухаря.

- Кто ж вас погонит, мил человек. Только дома-то как? Искать не будут?

- Нас, дедушка, отпустили, - пояснил Коля Дымарев и замялся. - А ты с нами не пойдешь?

- Это можно... Как же нам быть-то? Вот новичок у нас...

- Я вовсе и не новичок, - перебил его Митя. - С отцом сколько раз на охоту ходил. Любой след, как по книжке, читаю.

С сумерками смелее наступал и мороз. Он кусал нос, царапал щеки.

Над сторожкой пронеслись черно-бурые косачи к чернеющему за ручьем сосняку.

- Как их много! - удивился Васек. - Десятка два будет.

- А может, и больше. Там испокон веков токовище, - проворчал Прокудин и стал приглядываться к верхушкам сосен.

Косачи шумели хвоей, трещали сухими ветками.

А дрозд словно в раздумье пропел:

"Со-сном... Со-сном..."

- А что, и правда спать пора, - сказал Прокудин и с трудом поднялся с лавки. - Будьте покойны, я вас разбужу в самое время...

В избе было тепло и уютно. Над окнами в клетках дремали, опустив хвосты, птицы. Услышав шаги, из-под кровати вылезла галка и заковыляла к печке, но посередине пола почему-то раздумала и нырнула под лавку, в темноту.

- Сейчас поужинаем и спать, - сказал Прокудин. - Вставать придется раненько. К Касьянову броду пойдем. У нас-то глухарей осталось мало.

Он налил полную миску мясных щей и поставил на стол. Васек из шкафа достал ложки, хлеб.

- Хлебайте да на печку...

Митя принес из сеней рюкзак, достал оттуда кусок мерзлого сала.

Прокудин улыбнулся:

- А ты, видать, парень запасливый.

- Мать говорит: идешь на день - бери на неделю, - не без достоинства ответил Митя. - Я охотник: мало ли что может в лесу приключиться.

- Мать говорит правильно, - рассудительность мальчика понравилась старику.

- А ты, дедушка, слыхал, как они поют? - полюбопытствовал Вася.

- Кто? Глухари-то? - уставился на него Прокудин и, как мальчишка, встряхнул плечами. - Вот чудак-то! Да еще сколько!.. Бывало, стоишь и не дышишь. А по спине так и дерет мороз!..

- Страшно?

- Да нет... Больно хорошо. По-моему - лучше глухаря и певца нет. Возьмем, к примеру, хотя бы нашего певчего дрозда. С зари до зари заливается, аж в ушах звенит. А не то. Тетерева - те больше компании любят. Повиснут с десяток на березе друг к дружке, будто и леса другого нет. - Старик тихо, как бы по секрету, поведал: - Глухарь не им чета. Нет птицы ему равной!.. Разыщет какую повыше сосну, примостится на ней и смотрит вокруг, как князь с крепостной башни или монах с монастырской стены: не идет ли кто? А когда тока идут? Беда! От песен его аж в поджилках дрожь. Сколько их не перевидал, а схожих друг с другом не встретил. Выберет всяк себе сук побольше да потолще и прогуливается по нему, как артист по сцене. То, глядишь, шею вытянет, то бородой начнет трясти... Это он для острастки. Иной, на манер дрозда или зяблика, усядется на самой маковке, шею вскинет вверх и сам себе песню бормочет. А третьи, скажем, любят покуражиться на полянке. Раскрылешится, как индюк, и шипит, и булькает. А то по-тетеревиному подскочит свечой... Лови его! Крылья большущие, только гул от них да треск сучьев слышен...

Лампа меркла. В горелке слышалось сухое потрескивание последнего керосина. Увлекшись рассказом, Прокудин не замечал ни тяжкого запаха уже начавшего гореть фитиля, ни сгустившихся в избе сумерек. Ребята ясно представляли себе предутренний безмолвный лес, тонкую, как нитку, полоску зари и на самой верхушке сосны угольно-черную птицу. Напряженно вытянув к еще непомеркшим звездам шею, она сидела неподвижно и чуть оттопырив крылья. Из ее горла торопливо вылетали частые, нетерпеливые звуки, тихие и непонятные, не похожие ни на какие другие голоса, которые они слышали.

- Ну я, кажется, заговорился, - наконец спохватился Прокудин. Нальем в лампу керосина и - спать.

Не одеваясь, он вышел в сени, принес оттуда из-под керосина баклагу.

- Только уговор, завтра от меня не отставать, - предупредил он. - Лес глухой, малоизвестный. Заплутаете, как те журавли с Касьянова брода...

Заправив лампу, старик, кряхтя, полез на печку. За ним ребята.

- Дедушка, - вдруг зашептал Коля. - А потом журавли нашли свой дом?

- Какие журавли? - не понял Прокудин.

- А с Касьянова брода, которые заплутали.

- Нашли. Только они заплутали не в лесу... Поздно уже, спите. Потом расскажу.

По избушке ходили белые блики. Даже неугомонные часы и те, казалось, притихли, притаились. За окном над верхушками елок зарделась вечерница.

2

Над лесом двигалась мутно-желтая луна. В обманчивом свете ее сосны казались непомерно большими и лохматыми. Кусты, как копны, чернели по сторонам.

Прокудин шагал по хрусткому насту. Снег под его тяжестью позванивал, как кавалерийские шпоры.

Ребята едва поспевали за стариком. Еще не прошел сон - смыкались веки. За спиной Мити горбился небольшой рюкзак и торчал вороненый ствол ружья.

- Откуда это у тебя ружье? - удивился старик.

- Вчера еще принес. В сенях оставил.

- А стрелять-то умеешь?

- Я же охотник, - не без гордости ответил Митя.

- А на глухаря ходил?

- Нет. Просился с отцом, а он не взял меня.

- Ну так слушайте, что я вам скажу. - Старик выжидательно помолчал, словно собирался произнести длинную речь. - Глухарь - птица осторожная; слух и зрение у него острые. Чуть что - поминай как звали. Только когда поет, в эту минуту он не слышит. Потому и прозвище получил такое глухарь. А за привязанность к моховым болотам окрестили его еще одним именем: мошником. Хорошее имя, старое. Почитай, еще от старых людей до нас дошло. Так вот, подходить к глухарю надо неспроста, а под песню. В самом начале пения стой и не шевелись! Чуток он в этот час! Щелк - и молчит, щелк - и молчит. Смотрит - нет ли опасности. А потом словно палочкой по суку застучит: "тук... тук-тук..." А то заскрежещет: "скршшшшши... скршшшии..." Ровно ножом по сковородке. Аж сердце холоденеет. Вот тогда-то и шагайте к нему. Да не как попало, а с умом, с хитрецой. От кустика к кустику, от дерева к дереву. А замолчит глухарь - замри. В каком бы положении ни был... Ясно? До Касьянова брода теперь недалеко. Вот обойдем овраг, а там и до места рукой подать.

На спуске под ногами Прокудина хряснул снег, чавкнула вода. Он поспешно отпрянул назад.

- Сюда не ходите, трясина засосать может. Обогните сторонкой.

Старик вывел ребят на опушку бора. Огромные, как сказочные чудовища, елки раскинули по сторонам колючие суковины, преграждая дорогу.

- Теперь молчок, - погрозил пальцем Прокудин.

Лес шумел таинственно и глухо. Чудилось, что-то невидимое и огромное ворочалось в его непроходимой глубине. По лощине, словно пролитое молоко, поплыл туман. Он захлестнул серевшую в стороне шелюгу и, извиваясь по-змеиному, пополз к бору. Позади, у оврага, кто-то дико прохохотал и кинулся в кусты. Ребята тревожно жались к старику.

- Это птица, - успокоил их Прокудин. - Петух белой куропатки. Он всегда так перед током.

Чуткое ухо старика улавливало каждый звук. За оврагом снова хохотнул белый петух-куропач. Немного спустя где-то в бору жалобно протрубили журавли. А вслед еле уловимые звуки, будто где-то на камень падали дождинки. Стукнет, как спросит: "тэ-кэ?" и утвердительно ответит: "тэ-кэ"... И снова, но уже более учащенное: "тэ-ке, тэ-ке..." И тут же народились новые звуки: "хичи-фра, хичи-флить".

- Слышите? Завел волынку, - шепотом сказал Прокудин. - Это он, глухарь. Теперь пойдем. Только след в след и - ни гу-гу. Иначе зря старались.

Он, наклонившись вперед, постоял с минуту и, неожиданно сделав три шага, замер. Сделали три шага и ребята. Еще три шага... и еще... Ребята не упускали ни одного движения старика. Своей ловкостью и быстротой он изумлял.

У молодой елочки приостановились, прислушались. Звуки стали явственнее, резче. Из чащи доносился легкий стукоток, словно кто тихонько ударял спичкой по коробку: "впридвойку, впридвойку..."

Звук усилился и стал повторяться часто-часто: "тук-тук... тук-тук... туку туку туку-экх!"

- Вот он, стукоток... - И Прокудин ни с места.

Затаились и ребята. Ждали, когда снова нужно будет делать перебежку.

Но вот раздался скрежет, и они прошли еще три шага, и снова - стоп.

Лес наконец поредел. Над верхушками елок тускло моргали звезды.

Желтая, щербатая луна завалилась набок и по ухабистой горке начала сползать по гребням сосняка. Между стволов заметались лиловые сумерки наступающего утра.

Глухарь, казалось, был совсем близко. Сердца ребят бились часто и гулко. Они то и дело поворачивали головы, искали таинственного певца.

Первым глухаря увидел Митя. Подтолкнув локтем рядом стоящего Колю, он кивнул в сторону небольшой, стоящей у края болота елки. На фоне розовевшего неба, среди хвойных султанчиков, голова глухаря рисовалась черной клюкой. Нетерпеливо переступая мохнатыми лапами, он ходил взад и вперед по толстой суковине. Подергивалась его взъерошенная шея. Оттопырив крылья и распушив по-павлиньи хвост, он тряс седой бородой.

Глухарь вдруг выбросил вверх голову с раскрытым клювом и заскрежетал-защелкал так, что Васек и Коля, от неожиданности вздрогнув, переглянулись.

- Ну что, слыхали? - улыбнулся старик. Приложив ладонь к уху, он замер.

С легким хрустом раздвигал глухарь перья маховых крыльев. И звучно щелкал. Эти звуки переходили в захлебывающуюся трель, за которой и следовала сама песня... Будто кто быстро-быстро втягивал и выпускал воздух сквозь стиснутые зубы. Странная песня. Но древняя, как сам лес. Очень схожая с отголосками птичьего шороха, с хрустом веток, со скрипом в ветреную погоду деревьев. Это волновало Прокудина. Это волновало ребят. И будило в них радостное, возвышенное чувство...

По небу все шире расплывался румянец зари. Золотилась широкая, с темной прозеленью, овальная грудь глухаря. В угольной черноте его крыльев проступала лазурь. Красными фонариками зажглись набухшие надбровья.

На хвое вспыхивали замерзшие за ночь капельки вчерашнего дождя. От дуновения ветерка они позванивали в такт глухариной песне.

В стороне слышалось призывное квохтание кополух.

Глухарь зашлепал, забил крыльями, отзываясь на их призыв. Он с шумом опустился в прогалок. Но тут к нему с болотины кинулся соперник, и началась между ними потасовка. Будто дворовые петухи, распушив и вытянув шеи, они угрожающе топтались друг перед другом. Подпрыгивая, с шипением наскакивали один на другого, как заправские бойцы. Теряли вокруг атласное перо и пух.

Прокудин и ребята тихонько, от дерева к дереву, стали отходить от токовища.

3

За лесом распахнулся простор полей и просинь нежного, чистого неба. Только у самого горизонта протянулась лиловая светлая тучка. Из-за ее резной побледневшей каемки показалось солнце.

На сушине выстукивал дробь дятел в красных штанишках и черном капоре.

- Тоже весну встречает, - сказал негромко Прокудин. - Теперь тут повсюду праздник.

- А почему глухарь поет, будто скрипит, как телега немазаная.

- Эх, Васек! Язык у него втянут в горло. Потому и трель у него получается глухая. Как бы идет изнутри. Вот когда убьешь петуха, то нетрудно узнать, под песню ли он снят или "молчуна" взяли.

- В такого и стрелять жалко, - отозвался Митя. - Больно хорош!.. Пусть живет. Весна в году одна.

Из чащи донеслись какие-то странные звуки: не то где-то рядом капала вода, не то щебетала птичка, похожая по песне на ласточку. Но вокруг ничего не было видно.

- Вот тут в начале войны история со мной приключилась, - Прокудин остановился и показал ребятам то место, где с ним приключилась та история. - Немцев только что выгнали. Весна. Ну и решил я в этот бор сходить, глухарей послушать. Вот так же... Пришел - и глазам не поверил. Бор под корень сведен. Теперь-то, сами видите, молодой, цветущий. Сосны, они по метру-полтора в год вымахивают. Такая уж у нас почва. Так вот, сунулся сюда - все снарядами срезано. Думаю, какое уж токование! А они, глухари, для гульбищ одного места придерживаются. Гляжу, а они на месте, тут. Ну уж и пели! К одному подходишь, а двух еще слышно! Начал я подходить, чтобы увидеть певуна, а его уже нет. Туда-сюда, а он в буерак забрался... Не пролезешь никак - ямы, надолбы, воронки, под снегом вода. Решил подождать, пока маленько забрезжит рассвет. Стою, прислушиваюсь... Вдруг немецкий говор. Я хвать за автомат да скорее за поваленное дерево. Вижу - заплутались, чертяки. Взял на мушку. "Руки вверх!.." Вот так и послушал глухарей. Хороший выводок в село привел... Прямо в штаб.

- Двоих?

- А чего же - двоих...

Над овражным кустарником пронеслась стая куропаток. Между верхушками молодых осинок стремительно проскользнул ястреб-тетеревятник.

- Вот бандит! - вскрикнул Прокудин. - Выслеживает...

В это время зычно ухнул выстрел. Ястреб вздрогнул, перевернулся через голову и камнем полетел вниз, ломая крылья о ветви деревьев.

Митя опустил ружье. Из ствола шел дымок. Не без вызова посмотрел на товарищей.

- Ловко ты его! - одобрил старик.

- Я бью без промаха, - похвастался Митя. - Отец говорит: из тебя хороший снайпер получился бы.

- Что-то распелись ноне певчие, - заметил Прокудин. - К погоде, знать. Они такие, чуют перемену. Чуть что - забьются в затишек, где хвоя погуще, и отсиживаются. А коль на виду громоздятся, по вершинам да окраинам бора, то знай - добрая это примета. - Старик приостановился передохнуть. - Бывает и так. Поет мошник. Беснуется. А сам то и дело отряхивается от метелицы. Ан через часок, глядишь, все стихло, стало ясно в лесу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Широко расставив ноги, Шевлюгин брал с лавки шкурку за шкуркой, мял их в больших ладонях, дул на мех. Пушистые бурые волоски топорщились, переливались на солнце темными тонами, обнажая мелкий золотистый подбой. Кухню наполняли тяжелые запахи сыромятины и псины.

- Всю избу протушил, - жена Марфа зажала пальцами нос. - Не мог в чулане разобраться.

- Не барыня, припадка не случится...

- Малый бы не видал. Убери подальше.

- А что, малый хлеба не ест? Или думает, что он растет на березках? Шевлюгин торопливо толкал шкурки в мешок.

- Хлебом не попрекай его. Сам себя кормит да еще и нам каждый месяц деньги дает. Все тебе мало!

Достав ухватом из печки закопченный бокастый чугунок, Марфа сбросила с него крышку. Забивая душный запах необработанного меха, поплыл сытный аромат тушеной зайчатины.

Шевлюгин подергал носом, подтащил к двери набитый шкурками мешок.

- Опять к Милючихе собрался? - не то спрашивая, не то упрекая, спросила мужа Марфа.

- К черту, что ли? - обжег ее сердитым взглядом Шевлюгин. - Другого сбыта у меня нет. Вот махнет тысченки на две с гаком и - не чешись!

Марфа обиженно дернула губами:

- Попадешь ты с ней. Душа у нее за семью замками.

Шевлюгин многозначительно прищурил правый глаз, будто в кого-то целился.

- Мне ее душа не нужна. А вот что посходнее...

Марфа, прижимая к себе ухват, укоризненно покачала головой:

- Совсем ты осатанел, Матвей. Ни стыда у тебя, ни совести. Малый и тот от тебя отбился.

- Ладно уж, завела волынку... Дай, перекушу...

Марфа стояла у загнетки, скрестив по-старушечьи на груди руки. Изменился Матвей за последние годы. В разговорах с ней стал несдержан, груб. И все это началось с того дня, как познался с Милючихой.

Стал озоровать в лесу, то, смотришь, в подклети висит шкурка куницы, то бобровая, а то и норка с выхухолем появится. За свою жизнь в лесу Марфа различала зверей и знала, каких и когда можно бить, а каких - запрещено законом. Только Матвей сам себе хозяин.

У Милючихи пропадает по целой неделе... Чем занимается - никто не знает. Разное приходило в голову... Милючиха - баба статная, молодая. Мужа она потеряла лет пять назад. Пошел в лес и не вернулся. Нашли его в овраге грибники с проломанной головой и выколотыми глазами. Слухи ходили, будто это дело рук его дружков. Не поладили, мол, в какой-то сделке, вот и рассчитались с ним за все сполна.

Сначала Милючиха ходила молчаливой, осунувшейся. Только это продолжалось недолго. Не такая она была баба. Потихонечку, полегонечку взялась за дела сама. С большой хитринкой и осторожностью. Тогда-то и повстречала Шевлюгина. С тех пор она с ним и зналась.

- Ковригин заходил, - тихо, как бы невзначай, проговорила Марфа. "Передай, говорит, Кузьмичу. Дела его плохи. Егерство кончилось. Пусть другую работу подыскивает. Чтобы ни одного выстрела без позволения Буравлева в лесу не было. Не то худо будет. Теперь, говорит, в лесу хозяин один - лесничий. Райком на то ему дал право".

Шевлюгин по-звериному сомкнул челюсти.

- Слушай, баба! Сплетни слушай! Лесничий мне деньги не платит. Так что я могу и послать куда подальше.

- "Пусть, говорит, зайдет ко мне, - продолжала Марфа. - Все ему объясню".

- Гнала бы ты его в шею. - Шевлюгин пододвинул к себе чашку с едой. Попадись он мне... Лесничий такой, лесничий сякой, а сам готов пятки лизать...

Марфа, подхватив ухватом бокастый котелок с тушеной зайчатиной, сунула его в печку, загремела заслонкой.

- Чем лютовать зря, ты б подумал, как жить будем. На малом долго не наездишь. Ему и свою судьбу пора устраивать.

Злобная усмешка исказила лицо Шевлюгина:

- Лес-то, слышишь, как шумит? - не то с издевкой, не то всерьез спросил он и добавил: - На мой век и тут сытости хватит.

- Смотри, Матвей, не пришлось бы потом жалеть. Позор такой малому не пережить.

- Заладила: малый, малый!.. Заступница. Что ж, мне из-за твоего малого с голоду сдыхать?

- От честной жизни пока еще никто не помер. А от Милючихи добра не жди.

- Я и не жду, - уже спокойнее отозвался Шевлюгин. - Только вряд ли кто кроме меня лучше лес знает. Мне каждый кустик, каждая кочка знакомы. Недаром же считаюсь лучшим егерем. Сбегал в потемках в урочище - на полгода хватит лосятины. Смекалки на то не занимать.

- Поймают - не простят. За все припомнят, - старалась вразумить мужа Марфа. - Лесники, они так и шнырят.

- Их особо опасаться нечего. У них у самих губа не дура. К тому же с Ковригиным всегда договориться можно. Прихвостень, а все же свой человек. Ни одну поллитровку раздавили.

- А если на самого лесничего?

Шевлюгин в сердцах бросил на стол ложку и встал.

- Что ж не доел? Зайчатина-то мягкая, - боязливо посмотрела на мужа Марфа.

- Пошла ты к черту!.. Наладила, пожрать не даст! Прокурор нашелся.

Он на ходу сорвал с вешалки пиджак, шапку и, подхватив под мышку мешок со шкурками, выскочил из избы. Вслед за ним, радостно взвизгивая, рванулся пес Топтыга. Шевлюгин злобно пнул его ногой в бок.

2

Шевлюгин стремительно перешел глубокий Волчий овраг и вышел к просеке, пересекающей Глухое урочище на две равные половины. Под сапогами чавкала оттаявшая, промоченная снеговыми водами земля. По бокам высоким частоколом тянулся сосняк. Ветер монотонно шелестел хвоей. Впереди, почти из-под ног, с криком "кеть-кеть..." взлетали куропатки. Вслед за ними с дальних берез срывались угольно-черные косачи и исчезали в непролазной глубине леса.

Завидно лесничему, вот он и копает под Шевлюгина.

От нахлынувшей обиды стало трудно дышать. Сжав кулаки, он готов был броситься в драку с Буравлевым и с этим ненавистным ему прихвостнем Ковригиным и драться, пока хватит сил. Злое чувство внезапно сменилось какой-то непонятной жалостью к себе, желанием ткнуться, как кутенок, кому-то в колени и почувствовать, как это было в детстве, ласковое прикосновение материнских рук.

Шевлюгин долго стоял возле пересыпанной солнечными бликами сосны, прижимаясь плечом к холодному твердому стволу. Тихо, по-матерински, шелестела над ним хвоя. Она словно убаюкивала его. Так бы вот жить и жить ему, не зная ни горестей, ни страхов. Вспомнились ему послевоенные годы, когда он первым пришел в это урочище. Кроме охотников редко кто заглядывал сюда. От деревень кордон стоял далеко. С одной стороны от внешнего мира отгораживала его Ока, с другой - болота и лес. Редкий грибник заворачивал к нему. И он был полноправным хозяином. Зверь и птицы были подвластны ему. Кто мог проверить? Кому там были нужны какие-то лоси или глухари, когда не хватало машин или шли дожди, засуха губила урожаи...

Но вот на месте старой Буравлевой сторожки начали строить лесничество. На кордоне появились люди. От любопытных глаз Шевлюгин свою усадьбу обнес высоким забором. Зверей теперь надо было брать с опаской, втихую. Ну и что ж! Лосиная солонина и дичь не переводились в его погребе. Он брал и куниц, и бобров, и выхухолей, и выдр. Попадались и норки. Шкурки всегда шли по первому сорту. Отправляли их в Калугу, в Тулу и, конечно, в Москву. Может быть, и в другие какие города. Только его это мало интересовало. Были бы руки, кому сбыть, да не таяли бы в кармане деньги...

Ревизоры из охотничьего общества не раз пытались словить его, да не тут-то было. Не на такого нарвались. Как-то провел он их трижды по тем же следам, трижды поднимал все те же выводки, заходя то с одной, то с другой, то с третьей стороны. Работу признали отличной, а за увеличение поголовья зверей, водоплавающей и боровой птицы даже дважды премировали и награждали почетной грамотой.

А сколько лесу ушло через его руки! Не сосчитать. Разве мог Ковригин подозревать егеря, с которым не одна раскупорена бутылка, не одна съедена убитая дичина!

Буравлев! Тоже силенок не хватило... Ну, поймал с лесом. А дальше что? Зря только топал ножонками в Луково... Ну, вызвали в сельсовет, штраф наложили, но доказать толком не доказали. Пожурил на всякий случай председатель... Такова у него должность... Дал слово. Слова не деньги, их не пересчитаешь...

А душонка поначалу в пятки ушла. Чем черт не шутит! Ну и жизнь наступила! Как здесь не вспомнишь былое...

"Вот он, этот штраф!" - ухмыльнулся Шевлюгин, потрясая мешком.

Из березняка на просеку вышел огромный лось. "Буян!.. - узнал его Шевлюгин. - Зря не прихватил ружье..."

Лось остановился и, повернув голову, продолговатыми, будто две спелые сливы, глазами уставился на стоящего у сосны человека. Охотничья страсть обожгла сердце Шевлюгину. Он поднял кулак и погрозил им зверю:

- У-у-у, рогатый черт! Попробуй попадись мне в другой раз...

Буян, расталкивая сытыми боками молодую поросль, спокойно, как хозяин, направился к чаще.

3

К Милючихиной избе Шевлюгин крался задами, по-волчьи оглядываясь по сторонам. В закатный час Ольховка еще жила обычной трудовой жизнью. Перекликались люди. От амбаров слышался шум сортировок. На просохшем пригорке ребятишки с визгом гоняли мяч.

Шевлюгин, никем не замеченный, пробрался во двор к Милючихе, а оттуда, вытерев о голик сапоги, в сени. У порога в избу положил мешок со шкурками, разделся.

Милючиха возилась у печи, стоя к нему спиной и наливая что-то в большую пузатую бутыль. Толстая коса спадала до пояса, подчеркивая статность еще девичьей фигуры.

- Дверь надо закрывать, хозяйка! - с нарочитой грубоватостью заметил Шевлюгин.

Милючиха вздрогнула. Из рук выскользнула, грохнулась бутыль. По полу разводьями растеклась пахучая, мутноватая жидкость.

- Откуда тебя принесло вдруг? - пересилив страх, сказала она. - Ну и напугал, леший! Все из-за тебя... бутыль разбила, - и улыбнулась. - Ну, здравствуй, Матвей!.. Что не вовремя заявился?

- На тебя посмотреть, красавицу, - ухмыльнулся Шевлюгин. - Вот ты какая, и глаз не оторвешь!..

- Так уж и не оторвешь? - Милючиха подбоченилась и расплылась румянцем. - Кому теперь мы, бабы, нужны? Девками хоть пруд пруди.

Шевлюгин усмехнулся. Кто-кто, а он-то знал цену этой женщине... Когда-то в Ольховке была не из последних. Совсем молодой овдовела. Муж был старше на два десятка лет. Детьми ее не наградил, зато оставил в наследство новую, рубленную из выдержанного сосняка пятистенку, кое-какое хозяйство и немалую сумму денег. Если верить злым языкам, то будто в смерти мужа повинна сама Милючиха. Поначалу вдова к себе на ночь принимала холостых парней. Но, убедившись в том, что пользы от них мало, присмотрелась к старому знакомому мужа. К Шевлюгину.

Крепкий, с житейским опытом, он вполне устраивал ее.

- Ты одна троих девок стоишь. - Шевлюгин вытряхивал на лавку из мешка шкурки.

- Так уж и троих? - Милючиха, увидев горку сыромятных шкурок, весело шагнула к чисто выскребленной лавке. - Когда же ты их столько сумел?

- Кто долго спит - тот с пустым брюхом сидит, - отшутился довольный Шевлюгин. - Товар - первый сорт. Хоть сейчас королеве шубу шей. - И, как заправский торговец, брал первую попавшуюся шкурку, тряс ее перед лицом Милючихи, легонько проводил встречь шерсти рукой. - Видела, ни один волосок не выпадает.

- В этом деле я верю только себе, - Милючиха придирчиво стала осматривать шкурку за шкуркой.

Сопя, Шевлюгин следил за движениями ее рук.

- Деньги на кон, - коротко бросил он, когда Милючиха закончила осмотр.

- А если у меня нет, тогда как? - кокетливо повела она плечом.

Брови Шевлюгина сомкнулись.

- Ну, не трави баланду, - грубо оборвал. - Это мы потом, а сейчас дело.

- Смотри ты, строгий какой! - вскинув гордо голову, Милючиха вышла в другую половину избы. Вернулась она с пачкой денег. - Ободрал ты меня, Матвей, как липку в лесу.

- Тебя обдерешь!.. - многозначительно улыбнулся Шевлюгин, пряча в боковой карман пиджака деньги. Когда карман был застегнут и для прочности заколот булавкой, он подобрел: - Теперь можно кое-что покрепче принять. Может, найдешь?

- Ради чего бы? Нынче вроде не праздник.

- Не праздник, у кого денег нет, кому не подносят да у кого такой милашки нет, - и он притянул ее к себе, подхватив за талию, посадил на колени.

Милючиха не протестовала.

- Не рановато, Матвей? Закат-то вон еще как чадит. Подождать бы.

- Пусть ждет поп с попадьей да черт за печкой. А у меня на то нет времени.

- Горит, значит?

Милючиха обвила руками его толстую, мускулистую шею:

- Душа не печка - не расплавится.

- Говоришь ты ноне много, - строго заметил Шевлюгин. - Кружку первача - и дело с концом.

Он ссадил Милючиху с коленей и подтолкнул к печке. Но она прежде всего заглянула в окно: не идет ли кто? Потом задернула занавеску. Начала собирать на стол. Грубоватость Шевлюгина была ей по душе.

Пока резала хлеб, ставила закуску, Шевлюгин молча уставился в пол.

- Ну что ж, как и не в гостях, - и Милючиха подсела к Шевлюгину. Брось думы, все не передумаешь.

Шевлюгин выпил стопку первача, крякнул:

- Крепок, аж в пятках колет... Не был-то я у тебя, пожалуй, месяца три. За это время небось хозяином обзавелась?

- Был один хозяин: наелась им вот так, - Милючиха провела ребром ладони по горлу.

- Ты это брось. Хозяин в дому что сокол в терему. А хозяйка в дому что оладьи в меду.

- Мне мед ни к чему, больно горькая я, - и, разливая самогон, Милючиха кокетливо скосила глаза. - Разве я на оладью похожа?

Шевлюгин откровенно, цинично оглядел ее. Светлая шерстяная кофточка чуть-чуть не лопалась от налитых, упругих грудей. Густые косы, уложенные теперь узлом, делали ее горделивой и недоступной. На чистом лбу и под карими пытливыми глазами не было ни одной морщинки. Складная, плотно сбитая, она ему сейчас виделась особенно молодой и красивой.

- Ты просто конфетка.

- На-ка еще одну опрокинь, может, еще лучше стану, - Милючиха пододвинула ему наполненную до краев стопку.

Шевлюгин осторожно поднес стопку ко рту. И разом опрокинул ее.

- Сильна, стерва, - и поцеловал донышко стопки.

Хмель завладел им. Охваченный к себе жалостью, он стал рассказывать о Буравлеве, о том, что тот старается оставить его без дела, которому отдана вся жизнь, грозился убить своих обидчиков, стучал кулаком по столу, грязно бранился и, как несправедливо обиженный ребенок, рыдал на всю избу.

Милючиха сочувственно вздыхала и гладила его жесткие темные волосы, стараясь успокоить. Целовала щетинистые, разгоряченные щеки.

Отношения у них строились по-особому. В коммерческих делах они не уступали друг другу ни на копейку. Порою спорили, бранились. Но когда сделка завершалась, воцарялся мир. Милючиха ласкала его, шептала нежные слова. Она привязалась к Шевлюгину, как иногда одинокие дети привязываются к доброму чужому дяде.

- Ну и пусть, что кто-то хочет отобрать твое егерство! Не помирать теперь из-за этого, - заглядывая в мокрые от слез глаза, сластила Милючиха. - На лесе свет клином не сошелся.

Мокрым полотенцем она терла ему лицо. Расстегнула ворот и, просунув под рубашку руку, гладила его широкую горячую спину.

Шевлюгин неожиданно грубо оттолкнул ее:

- Хватит! Устал от тебя.

- А с Дымаревым у тебя как? - не обратив внимания на его грубость, не отставала Милючиха.

- Никак. Шапки снимаем и только.

- Хочешь, поговорю с ним? Попрошу какую получше работу. Он звероферму задумал открывать.

- Ну какой из меня колхозник?! - Шевлюгин уныло опустил голову. - Я, как дикий зверь, к свободе привык. Перед начальством навытяжку не стоял. Оно само ко мне наведывалось.

- Поработай, посмотри. Может, понравится. А так-то нельзя! Засудят.

- О звероферме-то всерьез или так?..

- Языки, что цепные кобели, брешут, а ветер носит. Может, и верно.

Милючиха зажгла керосиновую лампу. В тусклом свете ее лицо Милючихи с приподнятым подбородком казалось загорелым. Он положил на ее оголенное плечо руку и с невеселой усмешкой заметил:

- Не об этом бы нам сейчас говорить, а мы...

Милючиха провела его во вторую половину избы:

- Постель приготовлена. Ложись отдыхай. Утро вечера мудренее. Да что ты, погоди. Я сама...

Шевлюгин молча, по-медвежьи схапал ее и бросил в кровать.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Дни становились теплыми. Парами и в одиночку лоси уходили в глухие места, на давно обжитые моховые болота. Буян с лосихой отыскал себе укромный уголок в ольшанике близ Жерелки. Лосиха отяжелела, раздалась в боках. Истома одолевала ее. Пожевав стрельчатых всходов нежной осоки, она старалась забраться в самую гущу зарослей. Утомленная, она лежала, поблескивая сливовыми глазами. Слушала, как за Жерелкой чуфыкали тетерева да за оврагом, в болотине, трубили журавли. Посвист птицы, каждый едва слышный шорох не уходил от ее чуткого уха.

Буян не забывал лосиху, которая давно не подпускала к себе. Поселился поблизости и почти каждый день осторожно, мягко ступая, подходил к ольшанику и, прислушиваясь, подолгу разглядывал свою подругу. Однажды, просунув голову сквозь сплетение ветвей, он увидел лосиху, облизывающую двух длинноногих лосят.

Лосята родились крупными. Росли быстро. Вскоре они проворно бегали за матерью, жевали прошлогодние былинки. Набегавшись, безмятежно засыпали, уткнув мордочки в теплое брюхо лосихи. Густой, с желтоватыми сережками ольшаник и красно-бурая шерсть надежно маскировали их от врагов.

Буян ревниво охранял свое потомство. Ложился немного поодаль и, не смыкая глаз, улавливая чутким ухом каждое движение в лесу, был готов яростно, насмерть вступить за них в бой.

2

Лоси с утра покинули ольшаник и только вечером остановились отдохнуть в ельнике на берегу разбухшей Оки. Ночь прошла спокойно. Над лесом льдинкой плавал молодой месяц. Перед рассветом Буян вскочил на ноги, повел ушами. Но было тихо. По ту сторону реки из-за сосняков выглядывала черная морда лохматой тучи. Она разрасталась с каждой минутой. Зловещая темнота накрыла землю.

Встревожилась лосиха. Прижимая лосят к Буяну, настороженно всматривалась в берег. Налетел ветер грозным, бушующим шквалом. С ревом пронесся над лесом. По-бычьи взревела Ока. Грохот пронесся по всему берегу. Лед изломался, вздыбился. Закружилось снежное белое месиво. Треснула, с грохотом рухнула старая елка. Буян в испуге понесся к реке. За ним лосиха с лосятами. Водяной вал с шумом налетел на берег. Ледяной поток захлестнул лосей, понес их.

У поворота, там, где берег был отлогим, Буян коснулся ногами тверди. Буравя грудью воду, он вертел головой в поисках лосихи и лосят. За седыми валами их не было видно. Крутила крутоверть. Льдины наползали одна на другую. Буян призывно заревел. Ему откликнулась лосиха. И он, круто повернув, поплыл на зов. Рядом с лосихой плыл лосенок. Один... С налитыми кровью глазами, лосиха подтолкнула его к Буяну, и тот, словно чувствуя спасение, смотрел на Буяна выразительными беспомощно-детскими глазами. Буян и лосиха, прижав лосенка боками, медленно, толчками продвигали его к отмели. Лосенок раза два пропадал под водой. Но Буян ловкими, отработанными движениями ног подкидывал его. И лосенок всплывал, изо всех силенок медленно, но верно плыл к берегу.

Первой на берег вышла лосиха, отряхнулась. За ней лосенок. И только потом Буян.

Лосиха с лосенком скрылась в лесу. Ветер стих, и лед засверкал в лучах восходящего дня.

Буян, задрав рогатую голову, призывно трубил над рекой... Он звал отставшего лосенка.

3

Второй лосенок не погиб. Его не затерли льдины. Подхваченный волной, он был выброшен на берег. Лосенок очнулся. Над лесом гуляло солнце. Над ивняком, перевиваясь жгутами, неслась быстрая вода. Она слизывала с берегов валежник. Беспокойный, глухой шум доносился со всех сторон. Мокрый лосенок развел длинные уши, прислушался. С истошным криком летали птицы.

Лосенок искал мать. Напрасно он звал ее, таращил мутные красные глаза. Лосиха не пришла ни вечером, ни на другое утро.

Мучил голод. Грезилось теплое вымя, струи пахучего молока. Слышно было, как клокотала река и над головой зловеще хохотал филин.

На третий день лосенок не вынес голода, робко пошел на слабеньких ножках. У самых глаз качалась ароматная ветка. Он потянул ее на себя и стал мять вздрагивающими бархатными губами. Клейкие почки показались вкусными. Лосенок ощипал у ивы нижние ветки.

Ночь отлежался в кустах, а утром вышел на поляну. Маленький серый клубочек катился прямо к нему. Незлобиво повизгивая, волчонок приблизился к лосенку, и они долго обнюхивали друг друга. Знакомились. А потом вместе играли на лужайке. Волчонок кувыркался, повизгивая, и все время пытался ухватиться зубами за хвост лосенка. Устав, они забрались в кусты и уснули. Перед вечером лосенок проснулся. Но рядом своего приятеля не нашел.

Лосенок остался один. За дни скитаний похудел, от грубой пищи болели зубы.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Опустошенный вдовьей любовью, Шевлюгин на заре покинул Ольховку. Обычное весеннее предутрие. Все притихло вокруг. И только внизу, за крутояром, злобно и дико бесновалась вырвавшаяся из ледяного плена Ока.

После застойной избяной духоты лес показался Шевлюгину особенно прохладен. Как родниковую воду, вдыхал полной грудью чистый, свежий воздух. Под ногами звучно лопались промерзшие лужи, хрустел еще не везде стаявший ноздреватый снег. Шевлюгин оглядывался по сторонам и не верил своим глазам: вот она, несказанная красота... Знал здесь каждую кочку, каждую колдобинку, а сейчас деревья, кусты и полусгнившие пеньки были размыты мягким сиреневым предутренним сумраком. Суковины дуба, будто рога лося, низко опустили корявые ветви. Шевлюгин остановился в восхищении: "Мой лес, и никому я его не отдам..."

За дубняками Шевлюгин набрел на небольшое озеро с плавающим по середине месяцем. Месяц чем-то напоминал ему свернувшегося калачиком волчонка, которого он видел на днях в Глухом урочище. А вокруг, словно васильки по полю, в озере рассыпались звезды. Шевлюгину почудилось, что они насмешливо кивали ему синими головками и звали к себе, на дно озера. Смутные чувства овладели им. Испугавшись своих мыслей, он круто повернул в сторону от озера и, ускоряя шаг, стал всматриваться в сиреневый туман, едва различая стволы сосен.

Становилось светлее. Таяла пелена предутренного тумана. И тут, как никогда прежде, Шевлюгин опять по-новому увидел лес. Один перед другим по-кошачьи изгибались два овражка, образовав огромную седловину, которую с обеих сторон огибали размашистые, высокие дубы. Они уступали дорогу остроконечным елям. Дальше, обгоняя их, плели кружевную кайму можжевельники. А в самом изгибе овражков, среди сырости, блаженствовали мхи - кремовые, розовые, лиловые. Издали казалось, что кто-то разостлал пестрый бархатистый ковер.

И Шевлюгин не мог оторвать от него взгляда. Все, что окружало его, теперь воспринималось не как раньше, когда лес для него существовал только для дров и охоты, река - для питья и ловли рыбы, ночь - только чтоб вершить разные темные дела.

Глядя на стройные перелески и рощицы, он ощущал, как уходило чувство горечи, и он, еще не понимая, что ему делать в такой ранний час, неожиданно для себя направился к городу.

"А что ж, звероферма? Зря я закучеряжился. Пускай поговорила бы..." вспомнил он разговор с Милючихой. Предложение и сейчас показалось смешным. А впрочем, не надо было бы по ночам ноги трепать. Шкурки они и есть шкурки. Кто их разберет, из лесу ли они принесены или из клетки взяты? Выгодно даже. Кто учтет, пятерых там чернобурая лисица народила или троих...

От этих мыслей на душе не стало веселей. Звероферма - зверофермой... А сможет ли он оторваться от леса? Глухариные тока. Охота по первой пороше. Захлебывающийся лай Топтыги. Грозное рычание лесных быков в начале гона...

Шевлюгин понимал, как все это ему дорого и что он это никогда и ни на что не променяет: ни на какие звериные фермы, ни на выгодное место ни в каком лесничестве?.. И он снова вспомнил Буравлева, занесшего руку на его счастье, и Маковеева, который так ничего и не сделал в его защиту, хотя и обещал: мол, пока я хозяин приокских лесов, никто не посмеет нарушить установившийся порядок.

Прилив злобы захлестнул Шевлюгина. Тяжело дыша, он прижался плечом к корявому стволу осины.

Сколько лет он ходил по этим тропам! Сколько костров было зажжено в ожидании зорек! Сколько было выпито вина и услышано всяких историй от бывалых охотников!

Разные люди приезжали к нему. Бывали и ученые, и писатели, и всякое начальство, однажды даже посетили генерал и министр. Все они относились к егерю с уважением, как к хозяину.

Припомнилось и первое знакомство с Буравлевым. Разговор о том, как, работая рядом, станут помогать друг другу. Новый лесничий тогда пришелся Шевлюгину по душе.

"Нахвалил на свою голову, - злорадствовал Шевлюгин. - Правду говорят: сначала узнай человека, а потом... Не то и сам пропадешь ни за копейку. За что я хвалил его? За любовь к лесу?.."

Гнетущая тоска и чувство оскорбления мешали Шевлюгину правильно осознать все то, что творилось вокруг него.

Он не заметил, как над Заречным бором зарумянился небосвод, как бесконечным множеством голубых и розовых огоньков вспыхнули ветви деревьев и как проснулся от птичьего гомона лес...

2

Шевлюгин неслышно проскользнул в директорский кабинет. Маковеев, склонясь над столом, читал газету. Лицо его было озабоченно. На переносье рябью наплывали со лба мелкие морщинки.

Маковеев огорченно ударил по газете кулаком.

- Тоже мне "Торпедо" - черт побери!.. - крикнул он, поднимая голову к двери. И тут же лицо его стало приветливым, улыбающимся: - Матвей Кузьмич! Вот не ожидал!.. Какими судьбами? - Выйдя из-за стола, Маковеев протянул гостю руку. - А я тут спортом увлекся.

"Кипит, как охотничий котелок на костре", - отметил Шевлюгин и осторожно сел на стул. - Да вот. Приехал в Общество охотников... и решил заглянуть к тебе. Давно ведь не виделись.

- Да-да, все дела. Не стесняйтесь, будьте как дома, - дружески похлопывал он по плечу егеря. - Сейчас бы нам на болотину на подслух. Глухари-то поют?

- Чего им не петь? Хвойнику хватает, мох на болоте густой - прятаться можно. А это для них самое дело.

- Да-да... Ружьишко бы сейчас и - бабах!.. А то сидим вот, протираем штаны. Заела текучка, будь она неладна... Всякие отчеты, справки, ведомости. И кому они нужны? Никому. Просто так, для подшивки к делу, а требуют. Ради таких вот бумажек и жизнь пробегает мимо нас. А глухари себе поют, веселятся...

Шевлюгин не перебивал Маковеева.

- А вы-то как, Матвей Кузьмич, попробовали глухарятинки? - спросил Маковеев. - Не затухла она у вас там, на болотине? А я бы на гусей хотел сходить. Да мне как-то не везет на них, - с огорчением сказал он. - Бывал и на кормищах, на маршрутных остановках, ходил и на любимые озерные заводи - ни одной птицы не взял.

- А много их было там? - поинтересовался Шевлюгин.

- Тысячи! Потянутся на кормища - воздух от гусиных крыльев стонет. Одна цепочка за другой...

- Э-э, брат, плохи твои охотничьи дела, - покачал головой Шевлюгин. А как бы, по-твоему, я сделал? - Он взял из пластмассового стаканчика остро очиненный карандаш и на уголке газеты быстро набросал чертежик. Вот ты узнал, где кормища. Иди туда с вечера. Учти, гусь птица осторожная. Малейшего шороха боится. А ты откопай себе окопчик, свежей соломки туда. И выслеживай... Иначе как? Стрелять надо по ходу взлета птицы. Чтобы дробный заряд мог разрезать перо, а не скользить по нему. Иначе добычи не жди.

Кустистые, словно пучки сухой травы, брови Шевлюгина встопорщились. Глаза холодно уставились на собеседника.

- Видишь ли, Анатолий Михайлович, с удовольствием сводил бы тебя на гусей, да отстрелялся я, - голос его прозвучал глухо и отчужденно. Отгуляли девки пасху...

Маковеев непонимающим взглядом окинул ссутулившуюся фигуру гостя.

И только теперь он заметил, как осунулось и постарело его лицо.

- На пенсию вам еще рановато, Матвей Кузьмич! - между тем заметил он. - Еще с десяток лет, а то и больше мог поводить нас по зорьке.

Шевлюгин потер переносицу, махнул рукой.

- Не в том дело. До пенсии этой мне еще десять лет стругать. Леса наши арестовали. Куда ни пойди - патруль. Прежде чем косача там или глухаря подстрелить, надо доложить начальству. Взял добычу - тоже доложи. Для каждого охотника установлена норма: два зайца в год, три селезня, один глухарь и три косача. Подстрелишь больше - штраф плати. Выходит, и моя должность больше не нужна.

Маковеев присел на стул, с недоверием уставился на егеря.

- Вот это новости! - выдохнул он одним духом.

Испытующий взгляд Шевлюгина остановился на его лице.

- Таков приказ лесничества. Угодья наши и все, что растет, летает и ползает, тоже наше. Мы ими будем и распоряжаться.

- Я что-то не понимаю. Кто это мы?

- Лесничество. Разве ты не в курсе?

Маковеев промолчал. В Приокском лесничестве он не был давно, с ростепели.

- Это, как видите, произошло помимо меня.

Шевлюгин почесал затылок, по-лошадиному взмахнул головой. Густая прядь волос сползла на лоб, закрыв собой тонкие бороздки морщин.

- Плохи наши дела, - сказал он несколько погодя. - А я-то, грешным делом, думал...

Маковеев пристально уставился на растерянного егеря, ожидая, что он еще скажет. Но Шевлюгин молчал, думая что-то про себя. В кабинете установилась неловкая тишина. Лишь слышалось тиканье часов на столе да воробьиная брань за окном.

- Так что же вы, Матвей Кузьмич? - спросил Маковеев. - Почему духом-то упали?

- А? Что? - очнулся Шевлюгин. - Да ничего. Прижал он нас, как ящериц клещами. Шипим, хвостами крутим - и ни с места. Он сам себе голова.

- Ну, это вы бросьте! - заносчиво выпрямился Маковеев. - Пока хозяин в здешних лесах я. Стало быть, без моей подписи все недействительно. Понятно?

Шевлюгин скосил на него глаза, насмешливо заметил:

- Хозяин тот, кто делает, - и он поднялся со стула.

3

Маковеев, передав Лиле, что он уезжает в Приокское лесничество, вызвал шофера и попросил его через полчасика подъехать к квартире.

Дома Маковеев натянул охотничьи сапоги. Кожаную тужурку перехватил патронташем. С ружьем вышел на крыльцо. Машина ждала его у подъезда.

Сразу же после прямых городских улиц начинались поля. Светлые островки снега белели по сторонам, где-то в вышине сквозь гул мотора слышалась перекличка жаворонков. Мелькнула деревня, другая, а дальше пошло чернолесье из липняка, ольхи и осинника, светлые березовые рощи. У поворота дороги на проселок темнел густой ельник. Отсюда и начиналось Приокское лесничество.

Остановив машину, Маковеев вылез из кабины. Зашагал по осклизлой, покрытой ледяным черепком дороге. У поворота в лес стоял дубовый столб с прибитой наверху дощечкой. В глаза Маковеева бросилась надпись: "Охота запрещена. За нарушение - штраф".

Припомнив слова Шевлюгина, Маковеев усмехнулся. Надпись на столбе ему показалась наивной и ненужной. Воздух, настоенный на хвое и запахе оттаявшей земли, кружил голову. Шагая через ельники, он прислушивался к звукам весеннего леса. По верхушкам деревьев порхали птицы. Разноголосый звон их наполнял рощи.

На полянах и прогалинах, на всех прогретых местах кружились разноцветные бабочки. На старых, издырявленных временем пнях, на комлях берез и дубов нежились проснувшиеся жучки. Синицы наспех хватали их клювами и тут же, вспугнутые шагами, взмывали в воздух. На сухой верхушке осины азартно барабанила красноголовая желна. Сверху на Маковеева летели осколки коры, щепки. И тут же, чуть ли не из-под ног, вспорхнула, забила большими крыльями птица. Он поспешно сорвал ружье и, почти не целясь, выстрелил. Птица дернулась, упала в можжевеловую заросль. "Ловко я ее!" радовался своей удаче Маковеев. Обжигая об иглы руки, достал птицу и недобро о себе подумал: "Растяпа, тетерку пришиб".

В заводях торчали верхушки затопленных елочек. Потоки воды, натыкаясь на них, пенились. В низине заводь разливалась широко, и без привычки трудно было понять, куда течет вода.

"Здесь утки должны быть", - подумал Маковеев и решил посидеть на берегу до вечерней зорьки. Он выбрал сухое укромное местечко, снял с себя охотничьи доспехи и принялся за сооружение шалаша для удобной засидки.

До заката солнца было еще далеко. От свежего весеннего воздуха, после утомительной лесной дороги захотелось есть. Вытащив из сумки тетерку, Маковеев подкинул ее на руке и, улыбаясь своим мыслям, принялся собирать для костра сушняк.

Можжевеловый куст, брошенный в костер, вспыхнул, затрещал, как порох. К глазам потянулись еле заметные струйки дыма. Маковеев поморщился. И вдруг почувствовал, как чья-то рука потянулась к лежащей тетерке.

- Куда лезешь за чужим? - вскинул он голову.

- Кто вам разрешил стрелять наседку? - раздался из кустов мальчишеский голос. - Вы ответите за это!..

Маковеев поднялся на ноги. Перед ним стояли три паренька. Одного, конопатого, он где-то видел раньше.

- А ну-ка, положи на место! - приказал он. - Молод еще учить взрослых.

- В лесничество понесем, - посоветовал конопатому небольшой сероглазый паренек. - Надо только узнать, откуда он?

- Я вот вам сейчас узнаю!

Паренек сунул своему товарищу тетерку.

- Не пугайте! - дерзко крикнул он. - Все равно не боимся.

Маковеев схватил его за копну рыжих волос, прохрипел:

- А ну, с глаз долой!..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Лес шумел приглушенно и грустно. Зырянов прислушивался к шороху падающих с веток капель. Он смотрел на непомерно разлившуюся речушку и растерянным взглядом искал переправу. Мутные стремительные потоки размывали глинистые берега.

- Н-да, здесь, черт побери, не перепрыгнешь.

Промокший до нитки, озябший, он присел на еловый пень и достал кисет. Спички оказались отсыревшими. Но он все же нашел сухие, прикурил цигарку. И с наслаждением затянулся.

В мыслях было одно: как бы дотемна перебраться в Ольховку. Сюда он пришел лишь потому, что другого выхода не было, как только пересечь луга и бором пробраться к Жерелке. Думал срубить у самой воды дерево, и так, чтобы верхушка его легла на другой берег.

Бросив в поток недокуренную цигарку, Зырянов решительно встал. Темнело. Поток бурлил, гремел по дну камнями и, ударяясь о берег, швырял седыми клоками пены, уносил на своей могучей спине выхваченные из штабелей бревна, корни коряг. А ниже по течению, там, где изгибался берег, сдерживая быстрые волны, вода крутилась, как в кипящем гигантском котле.

У отлогого спуска Зырянов нашел мачтовую сосну. Потрогал ее холодный ствол. Но, чтобы свалить это огромное дерево, которое могло бы послужить переходом, надо было иметь пилу или же топор. Зырянов выругал себя за то, что ничего с собой не прихватил. Оставалось одно: броситься в холодную воду и переплыть на другой берег. Он опустился с отлогого берега и, перепрыгивая с камня на камень, пошел по течению, ища более узкое место.

Зырянов стоял на берегу, не решаясь войти в стремительный ледяной поток. Вдруг среди еловых зарослей вспыхнул огонек. Зырянов обрадовался. Как он не догадался, что был рядом с кордоном Прокудина.

Сырой, холодный ветер пронизывал до костей. Идти в сторожку своего врага не очень-то хотелось... Но выхода не было. Ветер с дождем усиливался. У Зырянова нестерпимо ныла поясница, шумело в голове.

Он решительно пошел на огонек.

2

Зырянов выломал крепкий, увесистый сук и направился к крыльцу. Со злобным, задыхающимся лаем на него бросилась огромная собака. Размахивая дубинкой, он осторожно продвигался к избушке. И чем дальше шел, тем ожесточеннее наступал на него Барбос.

На крыльцо вышел Прокудин, держа наготове двустволку. Увидев отбивающегося от собаки человека, спросил:

- Эй, кто там?

- Свои, - сипло отозвался Зырянов.

- Чего в такую поздноту шляетесь?

- Хотел с тобой поговорить, - срывающимся голосом пояснил Зырянов. Да ты хоть бы убрал своего волкодава!

Старик осклабился:

- А я тебя не приглашал. Значит, нечего и шердобашничать. - Он, отозвав собаку, опустил к ногам приклад ружья. - Ну, проходи, что ли, раз явился. Собака не тронет.

Все еще не выпуская из рук кола, Зырянов с опаской приблизился к крыльцу.

- О-о! Старый приятель! - с насмешкой протянул Прокудин, узнав наконец по жердистой фигуре путевого обходчика.

- Я пробираюсь в Ольховку.

- В Ольховку? - с недоверием уставился на него старик. - Да ты не в ту сторону путь держишь. Отсюда до нее верст пятнадцать будет.

- Знаю, что не в ту. Всюду мосты поснесло. Думал, через Жерелку перейду.

Прокудин, смягчившись, предложил:

- Что мы здесь стоим, зайдем к свету.

- Ты бы мне дал пилку - сосну свалить. Так-то не перебраться.

- Это что за сосну?

- Да ту, что сошла к воде.

- Никакой ты пилки не получишь! - зашумел старик. - Более ста лет ее не трогали. Ишь ты, заявился!..

Проснулись в клетках снегири. Забили крыльями. Под кроватью, должно быть во сне, хрипло гаркнула галка. Зырянов ненавистным взглядом окинул сгорбленную фигуру лесника и, не скрывая раздражения, крикнул:

- Чурбан ты, а не человек! Птичек держит, божьим старцем прикидывается... А тут сын умирает!

- Если пришел ругаться, то убирайся отсюда, не то Барбоса крикну. Он сразу тебя направит куда надо.

В сенях завозился, зарычал волкодав.

Зырянов с опаской поглядел на дверь.

- Говорю тебе, у меня сын умирает...

- Врешь!.. - гаркнул старик.

В глазах Зырянова поплыла печь, лавка у окна, куда-то опрокинулась горящая на столе лампа. Под ногами закачался пол. Схватившись руками за стенку, он не удержался, грузно сполз на колени.

- Ты что? - всполошился Прокудин.

- Сухота. Горечь во рту.

...Зырянов смутно помнил, как, обжигаясь, пил чай с малиной, как, раздевшись, натягивал на себя сухое белье старика. Лишь ощутил холод чистой постели - и, зябко пожав плечами, провалился словно в пропасть.

- Угораздило же тебя, черта долговязого! - ворчал старик.

В бреду Зырянов слышал стук топора, визг пилы и грохот упавшего дерева. А рядом перед сваленной сосной бушевала, водоворотила беснующаяся Жерелка. А над этим стремительным, бурлящим потоком по мокрому стволу, сгорбившись, шел человек. Волны захлестывали дерево, холодным языком лизали его ноги. Вот-вот захлестнет ледяной поток и унесет в Оку, как все, что мешает ему на пути.

3

Зырянов открыл глаза. В окна цедился сумрачный свет. По стеклу барабанил мелкий дождь. Зырянов хотел оторвать голову от подушки и не смог. "А как же Митя? - кольнуло его. - Что с ним теперь?"

Он отбросил одеяло, чтобы встать. Но тяжесть в теле крепко пригвоздила к постели. Воспаленным взглядом он окинул избушку. Из клетки на него черными точками глаз уставился снегирь. Он словно говорил: "Что, попался!"

Зырянов схватил со стула ложку и хотел было запустить в него. Но дверь в сторожку открылась, у порога в мокром плаще стоял Прокудин.

- Ну и задал ты мне жару, - незлобиво проворчал он. - Всю ночь колобродил.

- Что, плохо мне было? - Зырянов откинулся на подушку.

- Лежи, - сказал добродушно старик. - С Митей твоим все в порядке. Лежи.

И Прокудин, улыбаясь, потрогал Зырянова за плечо.

- Да ты не лотоши, мил человек. Был я у твоего Мити и лекарство ему снес. На поправку пойдет. Сейчас чайку вскипячу.

По небритому лицу Зырянова расплылся румянец. Он отвернулся к стене и долго лежал с закрытыми глазами.

В самоварной трубе выло пламя. Над крышей, жалуясь, тихо шумели промокшие ели. Где-то в чаще надрывалась ворона. Зырянов впервые подумал, что вот как получается в жизни. Почти рядом живешь с человеком, встречаешься с ним, враждуешь, видишь в нем одно только плохое, а, выходит, он совсем не такой.

- Ты что там примолк? Спишь, что ли? А может, худо?

Зырянов не отвечал.

Старик налил в стакан чаю, насыпал туда сушеной малины и сахару и, размешав все это ложкой, поднес к постели:

- А ну-ка, хвати... Сразу хворь пройдет. Старинное лекарство. Бывало, в детстве нас таким напитком мать лечила. Напоит, закутает одеялом - и лежи. Тут тебя пот и прошибет. Рубашки хоть выжимай.

Зырянов, преданно, по-собачьи взглянув на старика, глухо, срывающимся голосом проговорил:

- Прости меня, отец. Виноват перед тобой. Как сукин сын виноват.

Прокудин, сощурив глаза, удивился. Что это он? Совсем занедужил мужик.

- Плохо о тебе думал. Лютой злобой кипел, - продолжал исповедь Зырянов. - Не раз петуха красного собирался пустить под сторожку. Да, как видно, бог отвел...

- Ты сначала выпей мою настойку, - поняв наконец, в чем дело, предложил старик. - Душа-то лучше отойдет.

- Простить себе не могу, - каялся Зырянов. - Мимо учил не щадить ни зверя, ни птицу, а он другой - все бережет, каждую травинку ему жалко...

- Видать, сын-то не в отца пошел, - насмешливо вставил Прокудин.

- В том-то и дело, не в отца. Весь в мать. Та пойдет в лес, цветка не сорвет. Разве можно, говорит, губить такую красоту?

Растопырив крылья, из-под кровати вышла галка. Уставясь на Зырянова, стала покачивать головой, словно осуждала его.

Зырянов залпом выпил малиновый густой чай.

- Не казни меня, отец, - тяжело дыша, снова заговорил он. - Я перед тобой, как перед богом, каюсь.

Старик снял с гвоздя чистое полотенце, не спеша вытер ему лицо.

- Ты этой мокроти не бойся, мил человек. Хворь выходит.

В серых подвижных глазах Зырянова блеснули слезы.

- Рос я в жизни один. Родителей едва помню. Отец погиб в первые дни войны. Потом пришли немцы. Офицер хотел тронуть мою мать. Она ударила его. Гитлеровец выхватил пистолет и выстрелил прямо в грудь. Что вспоминать! Не был бы жив я, если б не подобрали соседи. Никого у меня нет. Один Митя, люблю его, ох как страшно люблю...

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Буравлев и Ковригин, споря, стояли друг перед другом и порывисто размахивали руками.

Каждый старался доказать свою правоту.

- Тебе русским языком сказано: сажать тополя! А ты?.. - горячился Буравлев. - Воспользовался, что отъехал, и давай на свой манер. Скажи, пожалуйста, кому мне теперь доверять?

Ковригин прислонился плечом к косяку двери:

- Да ты не расходись, - он старался взять рассудительностью. Послушай лучше. У нас полно полян. Из года в год не выкашиваются. Ты представляешь, сколько там накопилось перегноя. Их надо засаживать деревцами. А вот болота обсаживать - абсолютно не к чему, да еще тополем. Мало у нас всякого барахла растет.

- Дорогой Степан Степанович, да будет тебе известно, тополь, как изволил выразиться ты, не барахло, а замечательное дерево! Он в три-четыре раза быстрее растет, чем, допустим, дуб или сосна, в два раза больше дает древесины. Это прекрасный живой насос. Ни одно дерево столько не выкачивает воды, сколько тополь. Выла бы возможность, а она, надеюсь, будет, я им все болота обсадил бы. И насчет полян ты не прав. Лесу нужна красота. А какая же может быть красота без полян?

- Черт с ним, с этим тополем!.. Только возьми в разум, там же топь!..

- Вот и хорошо. На сыром грунте это дерево чувствует себя как дома.

- Кроме краснотала там ничего не растет.

Буравлев досадливо морщил лоб. Спор наконец стал ему надоедать, и он, берясь за спинку стула, строго предупредил:

- Распоряжения мои прошу выполнять четко.

Только у Чертова яра Ковригин как-то успокоился. Прохладный ветер остудил разгоряченное лицо, влажным опахалом протер глаза. Ковригин шел не спеша, погруженный в свои размышления.

Он остановился у обрыва реки. Волны переливались синими, красными, малиновыми красками. На гребнях пузырилась, лопалась розовая кружевная вязь пены. Вода бурлила у берегов, стремительно рвалась вперед, и Ковригин неотрывно следил за течением. Почему-то припомнилось давнее весеннее предутрие, когда он, десятилетним пареньком, вместе с дедом, сев в лодку, уплывал далеко вниз по течению. Там они расставляли сети, ожидая, пока в них попадется доверчивый налим или хитрая щука. Глубокое небо еще было усеяно звездами. С востока на запад плыли косматые, похожие на чудища, облака. Река струилась, переливалась чешуйчатыми блесками. Падающие с весел капли позванивали, как серебряные монетки. От сырой, пронизывающей прохлады знобило, тянуло ко сну. Маленький Степанка, чтобы не уснуть, таращил глаза и то и дело толкался о борт лодки.

"Что, браток, озяб?" - спрашивал дед, поднимаясь во весь рост на лодке.

Степанка смотрел на него, и дед ему казался непомерно большим.

"Что, аль язык проглотил? - Голос деда добрый-добрый. - Хочешь, звезду сорву? У огонька погреешься. А не то облако сниму. Оно, видишь, какое мохнатое? Укутаю тебя, теплее, чем под одеялом, будет".

Степанка понимал, что дед шутит. Но уж больно заманчивы его слова. А что, неплохо бы достать звезду! Интересно, прожгла бы она карман? А облака, наверное, как бабушкина большая шаль: мягкая, теплая...

Звонкие голоса оторвали Ковригина от воспоминаний. Переговариваясь, шли девушки. Были они в стеганках и резиновых сапогах. За ними тарахтел трактор. На повозке лежали аккуратно упакованные саженцы.

"Должно, на Большую поляну собрались", - отметил про себя Ковригин и командирски крикнул:

- Вы что пообувались в резину? Рыбачить, что ли, собрались?

- Там по колено грязи, Степан Степанович.

- Ладно уж, - согласился Ковригин. - Я сейчас приду да посмотрю, что вы там наработали...

2

Земля была тяжелой. Прилипала к лопате, то и дело ее приходилось обивать о пни. Работали молча. Друг от друга старались не отставать. Лиза ревниво следила за подругами. Зеленоватые деревца покачивались на ветру тонкими ветками.

- А чего Ковригин от лесничего вышел красный как рак? - на коротком отдыхе спросила подруг Лиза. - Никто не знает?

Наташа отбросила за спину туго сплетенную косу.

- Ничего особенного, - сказала знающе. - Просто столкнулись разные мнения... С ними такое часто бывает.

С тех пор как Наташа поссорилась с Лизой, их отношения вроде сгладились. Но Наташа всегда чувствовала на себе острый, тревожный взгляд Лизы. И разговаривали они между собой редко, только по делу.

К обеду на посадки пришел Ковригин.

- Вот и Степан Степанович! - обрадовалась Лиза. - Скажите, а Климову сторожку засаживать?

- А лесничего спросили?

- Он говорит, посоветуйтесь со Степаном Степановичем, - схитрила Лиза. - Ему, мол, места больше знакомы.

Ковригин подобрел:

- Места, конечно, знакомы. Все слышали, что сказал лесничий?

- Это верно, Степан Степанович, - подтвердила Наташа. - Человек вы знающий...

Ковригин опытным взглядом окинул посадки и узкой прогалиной вместе со всеми прошел к небольшой, обросшей по сторонам березняком поляне. Острые шильца всходов травы пробивали толстый дерн. Нежная зелень вспыхивала огоньками-росинками. В воздухе мельтешили разноцветные бабочки.

- Вот, девчата, какое это место святое... - И Ковригин пояснил: Лесник здесь когда-то жил. Климом его звали. Да какой лесник! Была бы моя воля, памятник бы здесь поставил...

Таким разговорчивым помощника лесничего девушки видели впервые.

- А вы бы рассказали нам, Степан Степанович, - попросила Наташа. Живем и работаем в лесу, а не знаем.

Ковригин молча достал кисет, не спеша закурил.

- Ну что ж, расскажу. Все равно вам надо передохнуть... Присядем только вон на те пенышки, - предложил он и, расталкивая широкими плечами ветки, прошел в глубь березняка. Рядом с поляной в укрытии веток стояло с полдюжины пней, а посередине их из грубо оструганных досок был сбит стол. Видимо, Ковригин заходил сюда частенько. И поразмыслить, и о чем-то вспомнить.

Ковригин замял окурок и положил его на край стола. Легкий ветерок донес от болота блеянье бекаса. Над березами пронеслась стая уток и тут же исчезла за грядой старого леса.

- Промчались, как космические корабли, - заметила Лиза.

- Лиса подкралась, вот и взбаламутила, - пояснил Ковригин. Он снова достал кисет, завернул козью ножку и задымил. - Да, история, как все в жизни, странная, - вдруг сказал Ковригин. - Так вот о леснике. Жил, значит, Клим, а у него сын - Степан. Парень что надо - на загляденье девкам. Была по нем и девка - тоже на всю округу. Дочка Гребенникова, лесопромышленника нашего. Кто знает, как встречается любовь-то! Встретился Степан с Ленушкой. Каталась она как-то на лодке, устала, вышла на берег передохнуть. Глядь, а из-за кустов выглядывает парень. "Кто ты?" спрашивает Ленушка. "Лесоруб, - смело отвечает тот. - Степаном зовут. Давай покатаемся на лодке". Согласилась. Понравился ей парень: сдержанный, немногословный. Так и подружились.

Над поляной, словно по разливу льдинки, плыли редкие светлые облачка. Ковригин вздохнул, начал раскуривать уже было совсем угасшую самокрутку. Когда она разгорелась, глубоко затянулся.

- Днем Степан работал на вырубке, а ночью ходил на свидание... Только перед утром Ленушка возвращалась домой. Похудела. Лишь глаза светились радостью, как звезды весенние. Однажды призналась Степану, что будет матерью. Обрадовался тот, к отцу своему привел. Клим угостил их медком, пожелал молодым счастья.

А перед вечером, возвратясь с обхода, Клим остолбенел. У входа в сторожку - лужа крови. Он толкнул дверь и на полу увидел Степана. Тот был весь окровавлен, рубашка и брюки изорваны. Клим положил его на постель. А как стало легче, рассказал Степан о том, что в сторожку пришел Гребенников с друзьями... И били незваного зятя железными прутьями... Через неделю старик похоронил Степана - вот она, запретная богатыми родителями любовь-то!..

- А как же Ленушка? - перебила Наташа.

- Гребенников наказал ее за непослушание, затолкал в комнату, вроде темницы. Чтобы не убежала. Ночью, когда все стихло, она выломала раму и выпрыгнула. На заре Клим направился к Оке и услышал чей-то крик о помощи. Он в лодку да туда. И ахнул - это была она, Ленушка.

Прожила она после этого недолго. При родах умерла. Оставила Климу своего сына. Назвали его Степаном. Когда он подрос, старик брал его на охоту. Минуло ему шестнадцать лет... Сильный парень, весь в отца. И решил он отомстить за любовь родителей. Узнал он, что купец в самом Питере, и, собрав деньжат, поехал туда. Купцу он не отомстил, зато приехал оттуда комсомольским комиссаром. Банды в гражданку у нас здесь шастали. Он чоном командовал. Много бандитов порубил. Да случись однажды несчастье. Захотелось в сторожке у деда побывать. А бандиты выследили. Вот на этом месте пытали красного героя... Потом заживо в землю зарыть хотели, да подоспели свои... А деда спасти не удалось, изрубили изверги.

И похоронил Степан деда в лесу, рядом с отцом и матерью. С этих пор это место и носит имя Климовой сторожки.

Ковригин опустил голову и долго сидел неподвижно. Молчали и девушки. Кое у кого на глазах были слезы.

- Скажите, Степан Степанович, а где же сейчас сын Ленушки? - нарушила молчание Наташа.

Ковригин часто-часто заморгал ресницами, будто его уличили в чем-то.

- Не знаю, может, и жив... - неопределенно ответил он.

В противоположной стороне от стола, в кругу березок-подружек, возвышались небольшие холмики. Бархатистая молодая зелень покрывала их. На самых вершинках, посверкивая капельками-дождинками, как символ вечной любви, тянулась к солнцу розово-синяя медуница...

3

Наташа шла лесом. Березы еще не торопились надевать свой зеленый наряд, не доверяли ласкам изменчивого апреля. Воздух густ и душист. Хмельными соками и горьковатыми запахами осиновой коры налит. Лужицы, бурлящие ручейки и овражные водопады - без этого, пожалуй, невозможно почувствовать весну. Нет более прекрасной поры, чем последние апрельские дни. По утрам где-то за лесом невидимкой всходит солнце. Розовеют, свежим румянцем покрываются стволы вековых берез. Ясная светлынь переливается по роще.

Ветра нет, и плавно, словно во сне, раскачиваются тонкие, гибкие рябинки. И вот над вершинами деревьев поднимается похожее на красного лебедя солнце. В лесу становится прозрачно.

Яркие лучи пробиваются в глубокие овраги, в хвойные хмари.

В малиновых разводьях по-летнему плывут кучевые облака. Трудовой день вступает в свои права - проснувшиеся рощицы и перелески наполняются гвалтом пернатых, неторопливой жизнью зверей. Вот ежиха строит себе дом для будущего потомства. Лисица побежала на охоту. Из дупла старого вяза высунула острую мордочку куница. Две маленькие пуговички-глаза следили за пролетающими мимо птицами.

Лес жил, работал.

Но вот отполыхал зарницами закат. На темной синеве зажглись ночные созвездия. Они будто унизали вершины берез золотыми спелыми яблоками. А над рекой уже всплыла луна, проложив в воде светлую дорожку. И все посеребрила вокруг: и деревья, и первые цветы мать-и-мачехи, и прошлогоднюю листву на прогалинах...

Наташа наслаждалась этими апрельскими перезвонами в разное время суток. Весна в ней будила не только тревожные мысли, но и радость народившегося чувства. Она со свойственной ей девичьей мечтательностью представляла себе то Ленушку из рассказа Ковригина, чья жизнь, отданная любви, казалась для нее подвигом, то Маковеева, который, возможно, где-нибудь ждал ее на лесной тропе, и тогда она чувствовала в себе горечь и радость любви...

Маковеев действительно не раз ждал ее у березки на старой вырубке, как всегда, ласковый. Ждал он ее и сейчас.

Он потянулся, пытаясь обнять ее. На минуту лес потонул в горьковатом аромате.

Она вырвалась, стала рядом, тяжело дыша...

- Ну, это слишком...

- Прости... Я думал, что у меня на это есть право, - насмешливо сказал Маковеев.

Наташа, сощурив глаза, предупредила:

- Пока никаких...

- А разве наши встречи ничего не стоят?

- Нет. Тем более, я пришла, чтобы поговорить об отце... Я не интересуюсь вашими отношениями по работе. Но мне неприятно, когда вы отзываетесь о нем плохо...

Маковеев постарался отделаться шуткой:

- Есть, капитан!..

Они вышли на обочину разбитой весенними паводками дороги. Маковеев все время улыбался. И в светлых его глазах посверкивали счастливые звездочки. Вдруг Наташа увидела: по воротнику куртки Маковеева на тонких коротких лапках семенил небольшой бурый жучок. Она близко подвинулась к нему, смахнула жучка щелчком и волосами коснулась его лица.

- Сосновый слоник. Превреднейшее насекомое, - заметила она, скрывая свое смущение и радость.

Маковеев сделал вид, что не понял ее вспыхнувшего чувства. Присев на корточки, он гладил рукой торчавшие из земли метелки елочек.

- Хорохорятся-то как, - сказала Наташа об этих елочках. - Мы, мол, сами с усами. Корень-ножка у нас крепкая. И вообще, у нас все впереди... Не то, что у вас, людей, недотеп...

Маковеев поднялся с земли и, не очищая от мха колен, сухо бросил:

- Ну, мне пора. До следующей встречи. Буду ждать на этом же месте...

"На что обиделся?" Наташа была вне себя. Но Маковеев, не разбирая луж, шел по тропке, и кустарник хлестал его одежду.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Члены бюро собирались недружно. Ручьев сидел за столом утомленный, пасмурный. Он попросил принести стакан крепкого чая и тут же выпил его большими глотками.

Устало выглядел и председатель исполкома Симаков. Придвинув к окну стул, всей своей тяжестью надавил на спинку, словно испытывал ее на прочность. Затем, приоткрыв немного раму, вопросительно обвел взглядом собравшихся членов бюро - не возражает ли кто? Но, не заметив ни у кого на лице недовольства, уселся под струю свежего весеннего воздуха. С улицы доносился воробьиный гвалт, крики ребятишек, отрывистые гудки машин. И крыши домов, и мостовые были залиты ярким светом. От луж курился сероватый, легкий парок.

В кабинет бравой, чеканной походкой вошел районный прокурор Вишняков. Стройный, средних лет мужчина.

- Я не опоздал? - спросил и быстренько взглянул на часы.

Он повесил у двери свою темно-синюю шинель, пригладил ладонью пышную темно-русую шевелюру. И уселся рядом с председателем райисполкома.

Второй секретарь райкома Городецкий, взволнованный, озабоченный, прошел к столу, положил перед Ручьевым бумаги и только тогда поздоровался с членами бюро.

- Замотался. Одно заседание за другим... - пожаловался он, грузно усаживаясь рядом с Ручьевым. - До актива осталось три дня. Когда я сумею подготовить доклад?

Маковеев и Буравлев вошли в кабинет одновременно, хотя пришли сюда в разное время. Не глядя друг на друга, расселись поодаль, в разных местах.

Когда все были в сборе, Ручьев заметил:

- Товарищи, повестка перегружена. Все вопросы неотложные. Поэтому прошу выступать покороче.

Все одобрительно закивали. У каждого были свои дела.

Возразил лишь Жезлов. Получив слово, он подошел к столу и рассудительно сказал:

- Время - деньги. Но вопрос, о котором мне поручено доложить, настолько серьезный, что решать его наспех будет непростительно. Прошу не ограничивать меня регламентом. Я постараюсь заседание не затянуть.

Встав рядом с Ручьевым, аккуратно разложил бумаги. Их оказалось так много, что секретарю райкома пришлось отодвинуться.

- Прежде всего вынужден начать, в порядке самокритики, с серьезных упреков в наш адрес... - он откашлялся. - В адрес районного комитета партии. Мы следим за жизнью людей самых отдаленных колхозов и совхозов, почти каждый день бываем на предприятиях... - Он сделал паузу. - Но кто из нас заглянул хотя бы в одно лесничество? Что там за люди? Чем они дышат?

Жезлов вскинул голову, победно оглядел всех.

- И вот, пожалуйста вам, занижение производственных мощностей леса. Срыв Буравлевым сверхпланового задания области. А ведь все это можно рассматривать как саботаж.

- Но ведь наши леса водоохранные и молодые, - не удержался с репликой Буравлев.

Жезлов раздраженно тряхнул головой, требовательно взглянул на Ручьева. Тот потер пальцами виски и строго сказал:

- Товарищ Буравлев, на заседании бюро нужно соблюдать дисциплину. Вам будет дано слово...

- Я могу продолжать? - надменно спросил Жезлов.

Ручьев слушал Жезлова, а мысли его все время возвращались к словам, произнесенным Буравлевым в избушке лесника: "Лес может погибнуть, и очень скоро, если в нем не станет хозяйничать лесничий". Почему бы ему не поехать в областное управление и там не изложить точку зрения лесничего?

А Жезлов продолжал приводить примеры. Упомянул он и о краже бревен, и об очистке Черного озера.

- Денежки за очистку Черного озера в карман себе положил! - в сердцах бросил Буравлев.

- Оно и видно, - холодно отпарировал Жезлов. - Буравлев все время возражает против вырубки Красного бора. Лес этот вполне зрелый и мог бы дать дополнительные ресурсы для выполнения задания государства. - И он опять победно оглядел всех. - Почему возражает Буравлев? Бор этот сажал его предок, и он, как дорогую семейную реликвию, бережет его...

Члены бюро оживились, зашумели. Послышались сдержанные смешки.

Буравлев слушал Жезлова безучастно, будто речь шла не о нем, а совсем о постороннем человеке.

- Дела в лесничестве плохие! - продолжал Жезлов. - Виноват в этом, конечно, и Маковеев. Он не мог поддерживать надлежащую дисциплину. Потакал Буравлеву и не принимал решительных мер... Но я бы хотел сказать несколько слов о самом Буравлеве. Может быть, это к делу и не относится, но все же характеризует. Так, Буравлев в нетрезвом виде искал сближения с одной женщиной. Я позволю себе не называть ее имени, так как это честная, порядочная женщина, уважаемая... В общем, неприятная история...

Буравлев было привстал и, возможно, хотел выйти из кабинета, но Вишняков взял его дружески за локоть и усадил на место.

Разгоряченный Жезлов еще долго говорил о том, как важно сейчас партийной организации очищаться от разных проходимцев, очковтирателей, которым нужен билет, чтобы сделать лишь карьеру. И заключил:

- А ведь мы поддерживали Буравлева!..

Второй секретарь, Городецкий, нетерпеливо взглянул на часы.

- Какое ваше предложение? - спросил Ручьев у Жезлова, когда тот наконец стал собирать со стола свои бумаги.

- Мнение одно: товарищ Буравлев не способен руководить... Но и Маковеев достоин взыскания.

Ручьев взглянул на Жезлова осуждающе, виновато посмотрел на членов бюро. Симаков отвернулся к окну, наблюдая, как ватага ребятишек азартно, увлеченно пускала по ручейкам бумажные кораблики. Вишняков же с язвительной улыбкой на лице что-то записывал в блокнот. Маковеев, побледневший, осунувшийся, Сидел прямо, не шелохнувшись, следя за каждым движением Ручьева.

- Товарищ Жезлов, не кажется ли вам, что некоторые из ваших фактов надо еще раз проверить? - оторвавшись от окна, спросил Симаков. - А возможно, они и к делу не относятся?..

Жезлов, одернув полы пиджака, проговорил спокойно, с видом человека, уверенного в своей правоте:

- Товарищи, могу подтвердить документами. Как вы считаете, Алексей Дмитриевич?

Ручьев молчал. Городецкий взмахнул рукой и, как бы поддерживая Жезлова бросил: и так, мол, ясно. Соскочил со стула, загорячился:

- Товарищи, время идет. А через два дня актив.

- Но разве можно второпях решать судьбу человека? - вставил Вишняков.

- Я прошу еще минут десять, - не сдавался Жезлов.

Ручьев чувствовал себя растерянным. Еще, может быть, и потому, что верил ему, Жезлову. Но теперь-то явно видел, что Жезлов сгустил краски.

- Слово товарищу Буравлеву, - неожиданно громко объявил он.

Все ждали... Буравлев встал. Он был взволнован. Все сидящие здесь в глазах его были словно в тумане. Но вдруг из этого тумана возникла длинная фигура Жезлова, она все увеличивалась и увеличивалась...

- Все ваши документы и факты - липа, - совсем спокойно сказал он.

Члены бюро переглянулись. Едва заметная улыбка тронула губы Ручьева, Маковеев нетерпеливо заерзал на стуле.

Буравлев обстоятельно разбирал один факт за другим. И, доказав несостоятельность обвинения, перешел на разговор о лесе:

- Лес - это не только баланс. Богатство Родины. И жизнь - сама жизнь от нас требует, чтобы мы к нему относились уважительно... Просыпаясь по утрам, мы радуемся первому лучу солнца, весною с упоением вслушиваемся в симфонию вернувшихся с юга пернатых. А как нас волнует первая зелень леса! Сколько счастливых минут каждый из нас провел за свою жизнь на берегах рек и голубых озер! Мы глубоко храним в памяти первые знакомства с природой. И тот, кто хотя бы однажды видел лебедей, слышал их трубные призывные крики, тревожное курлыканье журавлиных стай и кому хоть бы раз посчастливилось видеть на току лесного петуха-глухаря, - разве он забудет все это? Природа подарила человеку свои бессмертные сокровища. Но как мы относимся к такому чудесному дару?

Стонет лес, наш приокский лес под топором!.. В отдельных местах гибнут по нерадивости вековые дубравы, бесследно исчезают сосновые и еловые боры, плачут под смертельными ударами кленовые и ясеневые рощи. А вместе с ними на наших глазах мелеют реки, пересыхают озера. Лебеди покидают издревле насиженные места... Бывалые люди сокрушенно вздыхают: редкостью у нас стала белка, вывелись куницы и норки...

И это, к сожалению, горькая правда.

Не слишком ли много мы берем у природы? Не чрезмерно ли настойчиво стучат топоры по урочищам? Не слишком ли часто гремят выстрелы охотников над лесными озерами?

Что дается взамен всему этому? Мало. Даже очень мало!.. И все потому, что лес находится в руках не одного, а многих хозяев и некоторых хозяев-браконьеров. Да, да... я не оговорился. Именно браконьеров!.. Разве может настоящий хозяин сводить огромные участки леса, а затем оставлять такое добро под открытым небом гнить?

А кто бы разрешил в таком количестве истреблять зверей, уничтожать боровую птицу?

Буравлев забыл, что он на бюро. Даже Городецкий не напоминал о регламенте и наступающем активе, сидел молча и выжидательно, с интересом разглядывая подвижное, нервное лицо приокского лесничего.

Глаза Жезлова лихорадочно блестели. Маковеев поднялся с места, подошел к Ручьеву и что-то ему шепнул. Ручьев несогласно покачал головой.

А Буравлев уже говорил о том, как было бы хорошо, если бы лес целиком и полностью доверить одному хозяину, например лесничему.

- А выдержит ли этот хозяин нагрузку? - спросил Вишняков.

И тут же его неожиданно перебил Симаков:

- А не кажется ли вам, Сергей Иванович, что это несвоевременно?

- Нет, как раз своевременно. Это требует, повторяю, требует жизнь... - живо отозвался Буравлев.

Ручьев повеселел. Широкой ладонью он тер виски.

Обсуждение затянулось.

Жезлов злился, сообразив, что Буравлев умело направил работу бюро в нужное ему русло, подпустив лирику, и заинтересовал всех проблемами леса. И, не понимая Ручьева, огорченно покинул кабинет.

2

Маковеев не ожидал такого исхода на бюро. Поставили на вид не Буравлеву, а ему. А он ведь искренне надеялся, что Жезлов достаточно умен, знает, как придать делу нужную окраску.

Маковеев был возмущен Буравлевым. "Карьерист... он и здесь нашел лазейку. Своим елейным голосом о перспективах леса прямо-таки усыпил всех. Даже Вишняков поверил ему. Сидит, будто сонная муха у паука в тенетах... Ручьев же не разобрался, не подготовился..."

После перерыва Маковеев на бюро не вернулся.

У себя в кабинете, разбирая почту, он опять думал о том, что предпринял все, чтобы на бюро правильно выяснить все обстоятельства... Длинными ножницами он осторожно обрезал краешек конверта, извлек оттуда вчетверо сложенный лист бумаги. Взглядом скользнул по напечатанным пишущей машинкой буквам. Да, это было то, чего сейчас не хотел видеть Маковеев. Поверив докладной директора лесхоза, начальник областного управления подписал приказ о снятии Буравлева с работы. Маковеев раздраженно бросил на стол приказ, заметался по кабинету, поняв, что сделал ошибку: "Видимо, зря заварил кашу! Для кого? Для себя заварил кашу..."

- Что с вами, Анатолий Михайлович? - остановясь у порога, спросила его секретарь Лиля.

Большие серые глаза Маковеева всегда притягивали ее к себе.

- Да ничего, просто так, - он попытался улыбнуться.

- А я, честно говоря, испугалась, - хитровато проговорила Лиля. Думала, случилось что-то...

Маковеев притянул ее к себе и обнял за худые покатые плечи.

- Вот что я попрошу тебя... - поглаживая оголенную руку Лили, на минуту задумался он. - Пригласи, пожалуй, ко мне завтра с утра Буравлева.

Оставшись один, Маковеев мучительно размышлял.

3

Раньше Буравлев заходил к Маковееву без стука. Сейчас он предварительно постучал. Но дверь открыл тут же, не дожидаясь ответа.

Маковеев не вышел на середину кабинета встречать Буравлева, как делал всегда, а в знак приветствия только кивнул головой.

- На этот раз вы не точны, - глухо заметил он.

- Погода, черт ее побери, ног не вытащишь, - присаживаясь у стола, сказал Буравлев. - Всю дорогу, до самого города, дождь шпарил.

- Но, как вижу, не замыло вас?

И холодная встреча директора, и выражение его лица, и интонация заставили Буравлева насторожиться.

- Да лучше бы и замыло.

Маковеев лукаво заметил:

- Зачем же так? У вас на бюро был такой успех!.. Рад за вас, Сергей Иванович. - И лицо его тронула язвительная улыбка. Он немного помолчал и, потерев ладонью лоб, как бы между прочим, сказал: - Только я, к сожалению, пригласил вас сюда по одному неприятному делу...

Маковеев выдвинул верхний ящик стола и, вытащив из папки приказ, протянул его Буравлеву:

- Сами должны понять. Райком - одно, а там - другое. - Он кисло улыбнулся. - Пренебрегать указаниями начальства - это равносильно тому, что плевать против ветра. Ведь говорил же вам по-дружески...

Буравлев сдержанно заметил:

- Вижу, хлопот я вам принес немало.

- Зря обижаетесь, Сергей Иванович. Все сделано без моего участия. А если хотите знать, я старался защитить вас, но вы же сами все портите...

Буравлев молча встал, бросил на стол приказ и, не попрощавшись, вышел из кабинета. На улице его догнала Лиля.

- Вы же не подписались под приказом, - задыхаясь от бега, проговорила она. - Поймите, это нужно!..

- Я тут ни при чем, - резко бросил Буравлев и, завернув за угол, не оглядываясь, торопливо зашагал в сторону райкома.

4

Ручьев стоял у окна и смотрел на влажные почки тополей.

- Вот так зарождается жизнь, - сказал он. - Ну, а вы еще не уехали?

- Наоборот, только что приехал... - Буравлев присел на диван и, стараясь казаться спокойным, пояснил: - Пока на бюро совещались, Маковеев не спал. Областное начальство уволило меня. Приказ сам читал.

- Вот как! А какое он имел право?

Ручьев нажал кнопку, вызвал секретаря:

- Дозвонитесь, пожалуйста, до Андрея Андреевича. - И, обращаясь к Буравлеву, сказал: - Идите и спокойно себе трудитесь. Я сейчас обо всем этом переговорю с секретарем обкома.

5

Буравлев на лодке пересек реку и оказался в Сосновке. Около домов суетились люди. Жизнь шла своим чередом, независимо от того, что бы ни случилось с ним, Буравлевым.

Шагая стороной дороги, Буравлев снова, но уже более спокойно, переживал события дня. На бюро Жезлов говорил о нем как о негодном работнике и плохом человеке. Может быть, на работе у него было и не все гладко... Но делал он только с хорошей целью, не для себя, а для пользы дела.

В партию Буравлев вступил в первую военную зиму под Ленинградом. Накануне противник прорвал нашу оборону и захватил выгодную высоту. Разгорелся бой. Рота Буравлева поднялась в атаку. Высота была взята. Но полегло немало отличных ребят. И раз он остался в живых, то это - счастье, которое надо заслужить и оправдать своим трудом и своей честностью в служении народу. Об этом он сказал на бюро, когда его принимали в партию. В другой обстановке эти слова могли бы прозвучать как хвастовство. Но тогда его поняли. Случилось так, что над землянкой, в которой проходило бюро, разорвался артиллерийский снаряд. На головы и на стол посыпался сухой песок. Секретарь партбюро, полнощекий, широкоплечий майор, извинился, словно он в этом был повинен, и начал стряхивать песок с бумаги. Комиссар полка, один из рекомендовавших Буравлева в партию, шутливо заметил: "И чего мешают..."

Буравлеву вспомнилось это так живо, будто все это происходило только вчера.

"Где вы теперь, мои друзья-однополчане?"

Буравлев не заметил, как оказался у дома Стрельниковой. По скрипучим ступеням поднялся на крыльцо. Евдокия Петровна загремела щеколдой, высунула голову и тут же отпрянула назад.

- Это вы? - Глаза налились гневом. - Вы зачем пришли? Уходите немедленно, иначе позову людей! Вы слышите?.. - И она захлопнула дверь. Загремела железная задвижка.

Буравлев в недоумении неторопливо спустился с крыльца и пошел к парому, чтобы перебраться на ту сторону реки. Он не обиделся на Стрельникову.

Сырой, промозглый ветер хлестал в лицо, пронизывал насквозь. Речная волна била в паром, обдавая сапоги мелкими россыпями брызг. На гребни ее то всплывала, то вновь тонула подбитая кем-то ворона. Но вскоре ее поглотила пучина. Буравлев с каким-то удивлением смотрел на реку. На сердце было тяжело. У причала он выбрался на берег и по хлюпкой, размокшей дороге направился к дому. Он все время думал об Евдокии Петровне. Что с ней случилось? Неужели женщина, о которой говорил Жезлов, была она?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

По Оке плыли обрывки дубовой коры, тяжелые, похожие на бесхвостых рыбин кряжи... Мутные талые воды, слегка покачивая, торопили их.

Переворачиваясь с боку на бок и вскидывая, словно спрут щупальцы, корявые ветки, уперлась в глинистый срез берега вывороченная с корнями осина. В нее ударялась волна, с треском ломала сучья. Вода одолела, и осина оказалась в быстрине, ее несло к водовороту. Там она встала на корни и, будто прощаясь, взметнулась верхушкой, исчезла в пучине.

"Такова и жизнь наша, - Буравлев проводил взглядом осину. - Боремся, бьемся, а конец один: попадешь в такой водоворот, закрутит тебя и амба..."

Рядом в солнечных лучах нежились елки. А над обрывом склонилась совсем еще юная ракитка. Она походила на молодую купальщицу, которая разбежалась, чтобы подальше прыгнуть в воду, да и застыла в нерешительности над кручей.

Огород лесничего выходил на обрывистый берег реки. Буравлеву хотелось быстрее вскопать грядки, засадить их луком, свеклой, картошкой, морковью. Здесь не город, за каждой пустяковиной на базар не наездишься.

Да и пришел он сейчас с рассветом сюда еще потому, что к другим делам руки не лежали... Смахивая ладонью со лба пот, Буравлев, отставив лопату, видел, как из-за дома, опершись на конек крыши узловатым суком, выглядывала березка. На ее гибких ветках от легкого дуновения ветерка, как у молодицы на ушах, дрожали сережки. Они отчетливо выделялись на бездонной синеве неба.

Из-за угла дома вынырнула Наташа. В своем обычном пестреньком халатике выше колен, в клетчатом переднике она казалась Буравлеву еще ребенком. Вот сейчас подбежит к нему и скажет: "Папочка, пожалей меня. Я ножку ушибла".

Буравлев, делая вид, что не замечает ее, с ожесточением крошил землю. Наташа остановилась у края изгороди, с сочувствием посмотрела на отца. Ей стало жаль его. С тех пор как начала встречаться с Маковеевым, чувствовала себя перед ним виноватой. Но отказаться от встреч не могла. Ей даже думалось, что отец догадывается обо всем, но только молчит, чего-то выжидает.

Носком домашней тапочки Наташа пошевелила прошлогодний осиновый лист. Буравлев исподлобья рассматривал дочь. Изменилась она. "Может, не под силу ей работа? Разве девичье дело целый день махать топором?"

- Папа, - вдруг позвала Наташа.

Буравлев выпрямился и, воткнув лопату в землю, проговорил:

- Ну, вот и все. Земля как пух. Можно сажать.

- Завтрак готов, - сказала Наташа.

Буравлев проводил ее внимательным взглядом. "Я виноват, - упрекнул он себя. - В чем-то я сам виноват. Наташа изменилась..."

Опираясь на лопату, он пошел к дому.

- Картошку я перебрала, - встретила его на крыльце Наташа. - Половина гнилых оказалось. На семена, боюсь, не хватит.

- Ну и леший с ними, - живо отозвался Буравлев. - Если что подкупим.

Он тщательно вытер сапоги у порога. В сенцах обмыл лицо холодной водой.

- Папа, остынет завтрак...

- Вот что, Сорока-Белобока, думаю, тяжеловато тебе в бригаде. Разве других дел в лесничестве мало?

- Откуда ты взял?

На улице заржала лошадь. Буравлев отодвинул занавеску. В легкой на рессорах тележке к дому подкатил Дымарев.

- Полон двор лошадей, трактор без дела стоит, а лесничий на себе пашет. Где это видано? Анекдот... - прогудел он, широко распахивая дверь.

- Лошади государственные, трактор тоже, а огород частный, - уточнил Буравлев.

- Как ни говори, а лопатой при такой технике - позор!.. Люди в космос летают, а мы...

- Зато мускулы развиваются. - Буравлев подставил к столу стул и предложил: - Подсаживайся...

- Поехали ко мне, там подзаправимся, - категорически запротестовал Дымарев. И, взглянув на Наташу, шутливо добавил: - Хозяйка, думаю, не обидится.

- Что-то не хочется...

- Как же так получается? - гудел Дымарев, расхаживая по комнате. Живем рядом, а видимся по обещанию - раз в год.

- Работой заняты, где уж до гостей, - оправдывался Буравлев.

- Работа - не медведь, в лес не убежит, а отдых всем нужен.

- Ладно, поедем, - неожиданно для себя согласился Буравлев.

2

Буравлев правил лошадью, а Дымарев пристроился в задке. Дорога была ухабистой, и Дымарев пошутил:

- По такому проселку только мертвецов возить.

- Почему? - не понял Буравлев.

- Им все равно.

Ехали лесом. Деревья бросали на землю бледные тени. На луговинах в солнечном мареве мельтешили бабочки. У обочины над ивовыми кустами жужжали шмели. Весенний перезвон наполнял прозрачный голубой воздух.

Буравлева в эту поездку тянуло, в то же время он чего-то страшился... Перед глазами была Катя: босая, в ночной рубашке, на распущенные светлые косы и на оголенный овал плеча падал зеленоватый блик месяца.

- Что ты молчишь? - спросил Дымарев. - Жалеешь, что согласился поехать?

- Просто думаю о своем, - уклончиво отозвался Буравлев. - Дел много, а времени в обрез.

- Время? А у кого оно есть? - вздохнул Дымарев. - Живешь от кампании к кампании. Только успеешь сев закончить, смотришь, сорняки полезли. Прополку еле одолеешь, ан, сенокос подоспел. Потом уборка... Ах, черт... Так и крутишься без остановки. Анекдот!..

Лес кончился, и впереди размахнулись угольно-черные поля. Где-то в поднебесье заливался жаворонок. Буравлев запрокинул голову, долго искал его в синеве. Наконец увидел. Птичка будто висела на нитке и, трепеща крылышками, испускала на землю нежно льющиеся звуки. Буравлев никак не мог оторвать взгляда от маленького серенького комочка.

- Посмотри, Серега, что делается-то, а? - вскинул рукой Дымарев. Красота!.. Ручьев сказал: "Удастся, Андрей Николаевич, твой опыт - весь район преобразим". Житуха будет, Серега, а?

- А чего же? - поддержал его Буравлев. - Органические удобрения никакая химия не заменит.

- Я вот не особо доверяю химии. Может, зря... А впрочем, при неправильном ее применении, читал где-то, иногда птиц и зверей морим. Да и попадает минералка с едой, проникает в кровь и делает свое дело. Даже, бывает, уроды родятся.

- Глупости несешь, - возразил Буравлев. Он был рад отвлеченному разговору. Просто молчать было, неудобно, а касаться дымаревской семьи, Кати ему не хотелось. - Химия, по-моему, величайшая наука. Перед людьми такие горизонты раздвинула... И в поле она незаменима, товарищ председатель. Думать надо, Андрей. Теперь я понимаю, почему у тебя урожаи низкие...

- Отчитал! - засмеялся Дымарев. - Исправлюсь. Да пока не вычищу твои озера, не успокоюсь.

- На этот раз берись за Касьянов брод. Вычистишь - хлеба обродные снимать будешь. Люди тебя потом никогда не забудут, - Буравлев ясно представил себе и склоненную к земле крупными, тугими колосьями рожь, и огромное, с перекатывающимися синими волнами озеро в лесу.

- Хорошо бы, если так, - озабоченно качнул головой Дымарев. - Только хватит ли сил?.. Народу у меня маловато. Поутекли в город, а теперь их оттуда никакими благами не выковырнешь. - Он немного помолчал и весело, толкнув в бок Буравлева, проговорил: - А уж из этого болота такое озеро получится, что целое море! Туда и рыбы можно напустить. Да и дичи поприбавится. А это, как ни говори, дело выгодное.

- Я, Андрюха, всего лишь лесовод, - сказал Буравлев. - Но не мыслю леса без живины. Должны в нем быть и рыба, и птица, и зверье. Без этого не лес, а кладбище. Сколько ты сейчас найдешь тетеревиных выводков? Раз, два... А почему? Нет хозяина в лесу. Охотники призваны не разводить, а только убивать. И это они умеют здорово! Мастера!.. Попробуй-ка уйди от современного ружья, да еще с оптическим прицелом!

- А если к ним прибавить твоих братьев лесорубов... Доверь сейчас им лес - за две недели ни куста не останется, - вставил Дымарев. - А сколько шума будет: вон, мол, какие молодцы, как много кубометров заготовили! План перекрыли! Уж этот план...

- Я - за план. В том-то и дело, что надо разумно планировать и порубку, и воспроизводство леса... Из-за этого у меня с Маковеевым сыр-бор разгорелся. А жить-то так дальше нельзя.

За разговором время шло незаметно. Миновали дубняк, переехали мостик через ручей и оказались в Сосновке. Жеребец крупной рысью подкатил к новому пятистенку.

- Слезай, оратор, приехали! - по-медвежьи вываливаясь из телеги, скомандовал Дымарев. - Домчались с ветерком и не заметили как. Анекдот!..

Буравлев подхватил под уздцы жеребца, подвел его к столбу и привязал. Делал он это неторопливо, обдумывая, что он сейчас скажет Кате и как будет смотреть ей в глаза.

Буравлев обернулся и - замер. По ступенькам крыльца спускалась навстречу ладная, совсем еще молодая женщина. Годы не согнули, не состарили ее. Модная юбка и белая кофточка туго охватывали ее упругое тело. Земля закружилась под ногами Буравлева... Через двадцать пять лет перед ним вновь стоит она, Катя. И он смотрел на нее, и трудно было узнать в этой женщине прежнюю Катю.

- А вы, Сергей Иванович, нисколько не изменились, - разглядывая его, сдержанно проговорила она. - Разве только виски побелели.

Но сдержанность эта была только внешняя. В ее пристальном взгляде Буравлев уловил скрытое волнение.

- А вы... Екатерина Прохоровна, изменились, - весело сказал он. Только, замечу вам, в лучшую сторону.

Губы у Екатерины Прохоровны дрогнули. Глаза стали темными.

- Я думал, вы броситесь друг другу на шею, а вы... Анекдот. - Дымарев улыбался.

- И что мы здесь стоим? - спохватилась Екатерина Прохоровна. - Прошу в дом.

Буравлев снова уловил ее взгляд. В нем были и радость и тоска. И ему вдруг стало нестерпимо жаль себя, жаль безвозвратного прошлого.

3

Стол был накрыт белоснежной скатертью и уставлен закусками. Поблескивала на солнце бутылка столичной. И от этого празднично убранного стола, и от накрахмаленных занавесок на окнах в комнате было особенно светло и просторно. Пахло свежевымытыми полами и тем избяным духом, который всегда придает уют.

Буравлев сидел напротив Екатерины Прохоровны. Дымарев, пристроясь в торце стола, разливал по стопкам водку.

- Ну, братцы, поехали, - сказал он, бережно поднимая переполненную стопку. - Хотел вас угостить коньячком, да в наших магазинах этого не бывает. Так выпьем за встречу. И чтоб эта рюмка была не последней.

Буравлев после второй рюмки захмелел. Может, потому, что открылась, заболела старая рана... Жестоко с ним обошлась судьба! Мало ли вернулось с войны покалеченных людей. Однако счастье не прошло мимо них. А тут вроде и все при тебе, а живет всего лишь половина человека... Одна половина здесь, другая там, с Катей... Но как выбросить ее из головы? Будто назло, судьба свела его снова с ней. И, будто назло, друг детства Андрюха Дымарев стал ее мужем... Почему в жизни все получается наоборот, не так, как мечтается и хочется?.. Эх, Катя-Катя!..

И на мгновение предстала опять та, послевоенная ночь. Катя босая, в нижней рубашке:

"Я так ждала тебя, Сережа!"

Ее упругие, вздрагивающие губы. Морозная ночь за окном, тишина избы, льющийся на пол лунный полусвет...

Потом они лежали на стеганом одеяле, и она странно и наивно смотрела на него. Гладила шершавой рукой его плечо. А он лежал, отвернувшись к стенке, с тяжелой, хмельной головой, и все думал о том, что не будет у него, покалеченного войной, счастья с Катей. Не будет!..

Особо припомнился ему тот прощальный вечер...

...А Катя, та самая Катя, как ни в чем не бывало то предлагала ему маринованных грибков, то подставляла блюдо с домашним студнем... И не спускала с него взгляда. Глаза ее Буравлеву казались разной глубины. То виделись затуманенными и непонятными, то вдруг глубокими, чистыми, как родник.

- Пейте, братцы, пейте, - наливая стопки, приговаривал Дымарев. - Не хватит - еще принесу. - Он беззвучно смеялся, мотая головой. - У меня с продавщицей блат!.. Анекдот!..

Непонятно было Буравлеву, всерьез ли хмелеет Дымарев или просто так, делая вид, чтобы свободнее чувствовал себя гость.

- Ты, оказывается, и тут не дремлешь? - стараясь тоже быть более свободным, засмеялся Буравлев. От выпитой водки в голове приятно шумело. "Эх, Катя, Катя!.." Хотелось забыть о своем горе, и о Кате, и о трудных годах разлуки!

Он только что поднес к губам наполненную светлой жгучей жидкостью стопку, как Екатерина Прохоровна, не отводя от него взгляда, подперев ладонью голову, тихо, растягивая каждое слово, придавая этим особое звучание, запела:

Ивушка зеленая,

Над рекой склоненная...

Буравлев откинулся на спинку стула. Голос будто прежней Кати звучал тревожно, казалось, в глубине его вот-вот лопнет перетянутая струна.

Буравлев понимал, что все эти слова относятся к нему, и только к нему. Катя помнила его. И никогда его не забывала. Да и могла ли она забыть своего Сергея? Не сотрутся в ее памяти ни первый поцелуй, ни та ночь, проведенная с ним на берегу молчаливой Оки...

Ты скажи, скажи, не тая,

Где любовь моя?..

Руки ее на коленях перебирали угол скатерти.

Дымарев, тихонько потрепав по плечу жену, участливо проговорил:

- Хорошо поешь... За душу берет.

Она отстранила руку мужа. Вытерла платком глаза.

Дымарев с Буравлевым выпили еще, не чокаясь.

"Зачем я сюда приехал? - вдруг подумал Буравлев. - Себя да людей травить..."

И он, шатаясь, поднялся:

- Спасибо вам за хлеб-соль.

- Никуда ты не поедешь, - Дымарев строго взял его за руку. - А кто же допивать будет вот эту, сердечную? - Он шагнул к шкафу, выхватил оттуда бутылку самогона.

Осуждающе покачал головой:

- Вот слабые гости пошли. Анекдот!..

- С меня, Андрюха, хватит. Поздно уже. И дочка небось заждалась.

Буравлев подошел к окну, распахнул створки. На улице было тихо. Солнце садилось за дальний лес. Около дороги на ветлах гомонили грачи. У соседней избы толкался в изгородь поросенок. Липы наполняли воздух своим пряным, медовым ароматом.

- Пешком я тебя не отпущу! - кричал Дымарев. - Я сейчас попрошу запрячь жеребца...

К Буравлеву, стыдливо опустив голову, подошла Екатерина Прохоровна:

- Вы простите меня, Сергей Иванович.

- За что, Екатерина Прохоровна?..

- Я и сама не знаю, за что...

4

Отстукивая подковами, жеребец задирал голову, когда Буравлев натягивал вожжи. По просохшей улице ребятишки гоняли мяч, кепками ловили ночниц. У проулка возле грузовика толпились люди. И тут Буравлев увидел длинную фигуру Жезлова. Отделившись от толпы, он пересек улицу и заспешил к дому Стрельниковой. Легко поднялся по ступенькам крыльца и, пригибаясь у притолоки, шагнул в сени.

- А учителка-то наша, жила-жила баба да надумала замуж... Анекдот! За Жезлова...

Буравлев, ослабив вожжи, лишь чмокнул губами.

Жеребец крупной рысью миновал Сосновку, пересек поле и только на опушке леса, раздувая и сужая бока, словно в них находились меха, замедлил бег. Дымарев наконец спросил:

- Что с тобой? Почему пригорюнился? - И вдруг спохватился, подумав: "Неужели еще любит? Анекдот. А у нас трое детей".

Буравлев молчал.

- Ты что, в обиде? - рысьи брови Дымарева поползли ко лбу.

- Напился, наелся, да потом обиду разыгрывать. У меня такого не бывает. Нет, брат Андрюха, здесь все посложнее. Старое взяло за жабры. Вот, представь себе, солдат возвращается с фронта. Кругом сугробы, безлюдье. Ни тропки, ни дорожки. Заячьих следов и тех не видно. Через лес, по пояс в снегу, он пробивался к дому. Наконец он добрел до поляны, увидел занесенную метелями избушку. И здесь то же безмолвие, та же нетронутая гладь: ровная, белая, как простыня. Может, ошибся солдат? Может, не туда привели его фронтовые дороги? Нет, это была его поляна, его родной дом. Он быстро пересек целину, ступил на занесенное вьюгами крыльцо, толкнул дверь и - остолбенел. На войне он видел смерть, видел начисто сожженные села, видел разрушенные города... Но это... На него дохнуло затхлостью и пустотой. На полу валялись клочки промерзшей травы, от разрушенной печки осколки битого кирпича, обрывки грязно-мятой бумаги... Зачем он шел сюда далеко и трудно? Кому он здесь был нужен, в опустошенной глухомани? Где его детство и юность, всегда озабоченная мать, трудяга отец?.. У крыльца расстреляли их немцы... Да, у крыльца. Прямо у порога, как мне рассказывали. Поставили рядом - отца и мать, - Буравлев вытер сухие глаза и продолжал: - Рядом, значит. "Говори, где партизан? - спрашивает фашист. - Ночью приходил к тебе?" - "Кто их знает? - спокойно отвечает отец. - Может, кто и приходил. Мало ли сейчас всяких людей по лесу шляется. Время военное..." - "Хватит зубы заговаривать! Куда девал раненого комиссара?" - "Да я и в глаза не видел никакого комиссара. Я лесник. Мое дело лес охранять..." Немец тогда повертывается к матери и в упор спрашивает: "А ты, фрау, тоже ничего не знаешь? Не знаешь? А это чьи?.." и сует в лицо найденные на чердаке окровавленные бинты. "Не знаю, - снова говорит мать. - Ничего я не знаю!" - "А это что? - все так же спокойно допытывается фриц и бросает к ногам отца автоматные диски. Может, они сами, вместо коровы, забежали к вам на двор?.." Ну и... предал кто-то... - Он задумался: - А ползают еще такие людишки по земле!..

Дымарев осуждающе покачал головой. - Были же сволочи... Да и сейчас есть. Где они только прячутся, гады!..

- Ну, тут же у крыльца и расстреляли. Вначале мать, потом отца... А теперь продолжу историю солдата. Постоял он в этом холодном, безлюдном доме и, хлопнув дверью, сбежал с крыльца. Он шел и не оглядывался. Куда он шел? Он не знал и сам. Одинокий, усталый солдат. - Буравлев опустил голову, а жеребец, словно прислушиваясь к рассказу, не торопился, четко отбивая копытами по травянистой дороге. Солнце уже закатилось за лес и погасло. Над головами, трепыхая крыльями, пролетел козодой и тут же скрылся в густом сосняке.

- Эх, да что говорить!.. - нарушил молчание Дымарев.

У обочины оврага жеребец остановился, отбиваясь от надоедливых комаров. Буравлев прислушался. Невольно стал прислушиваться и Дымарев, чутким ухом ловя каждый шорох. От сосняка доносились негромкие голоса.

- Вот не поверю, что любишь меня, - послышался девичий голос.

- А вот мое доказательство, - проговорил мужчина и, видимо, поцеловал.

- Слушай, - толкнул Дымарев друга. - Люди все-таки имеют право на тайну?

- На какую тайну? - не понял Буравлев.

- Нехорошо подслушивать.

- Мне показались знакомые голоса.

- Да ну?

Буравлев дернул вожжи. Жеребец покосился на него из-за дуги. Совсем рядом взвыла машина и, чертя дорогу желтоватым светом, скрылась за сосняком.

Ехали молча, каждый думал о своем. "Неужели Наташа? - терзался Буравлев. - Но при чем здесь голос Маковеева?"

5

Наташа сидела на диване, подобрав под себя ноги, а Буравлев, бросая на нее негодующие взгляды, грубо кричал:

- Ну что? Успела?

Наташа исподлобья смотрела на него.

- Что молчишь? Невинной прикидываешься.

- Нечего мне прикидываться, - вскинула голову Наташа. - И, пожалуйста, на меня так не смотри. Напился - так иди спать.

Буравлеву стало не по себе. Таких резких слов он еще от нее никогда не слышал. Сбитый с толку, он присел на стул и охрипшим голосом спросил:

- Я не ошибся, это ты там была?

Наташа отвернулась. Пересохшие губы все еще жгли поцелуи Маковеева, и при малейшем воспоминании о нем приятно замирало сердце. Из полуоткрытого окна веяло запахом смолы и лопнувшими почками молодых черемух, слышался тихий, напевный шум леса и знакомый взволнованный голос Маковеева. "Он любит меня! Как это хорошо! Он любит!"

И Наташа, поборов себя, в упор взглянула на отца. Под ее взглядом Буравлев сгорбился, тихо встал и пошел к себе.

Но неожиданно он вернулся, оттолкнул стул и почти вплотную приблизился к Наташе:

- Если еще раз узнаю, что путаешься с этим свистуном, голову оторву, так и знай. Поняла?

И с силой захлопнул за собой дверь.

Слова отца показались Наташе непомерно тяжелыми и обидными. Она так и осталась сидеть на диване, растерянная, побледневшая.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

- Сейчас воды принесу, - Васек вбежал в сторожку и, подхватив ведра, бросился к двери.

- Погоди, - остановил его Прокудин. - Кто за тобой гонится, мил человек? Аль случилось что?

Васек на минуту приостановился у порога.

- Мы опять майских жуков нашли, - похвастался он. - Ух сколько их!..

Васек, позабыв о ведрах, подошел к столу, за которым сидел Прокудин, и стал торопливо рассказывать, как прошлой осенью вместе с Колей и Митей он копал ямы в березняке и как там, в земле, нашли двух майских жуков. С наступлением весны они снова обнаружили целое скопище таких жуков.

- Дядя Андрей Дымарев сказал, что они, жуки майские, хлеба портят. Митька и говорит: иди помоги дедушке Прокуде, а мы тебя подождем... Я только сейчас принесу воды и побегу.

- Не лотоши ты!.. - осадил его старик. - Майские жуки, говоришь? - Он взглянул в окно и поторопил: - Ну ладно, тащи воду и мчись. Не то дождь вот-вот накрапывать начнет.

- Что ты, дедушка! На небе ни одного облачка нет. Солнце вовсю шпарит.

- А дождь все равно будет, - настаивал старик. - Вот увидишь. Примета такая есть... К вечеру с Митей и Колей заходите. О деле надо потолковать.

2

После короткого ливня Прокудин встретил ребят в лесу на тропинке, которая вела от Черного озера к сторожке. Конопатое лицо Мити было возбуждено.

Старик спросил:

- Куда путь держите, хлопцы?

- К вам, дедушка.

Длинные тени пересекали тропинку. От озера приятно тянуло прохладой. У пригорка, раскачиваясь на тонкой ножке, раскрывала свои узкие лепестки дрёма. На верхушке сосны бубнил витютень:

"На ду-бу си-жу!.. На ду-бу си-жу!.."

- Ну и сиди, - передразнил Митя. - Нам-то что!..

"Пью-пью... Пью-пью..." - звенели в зарослях гаечки.

Вместе с Прокудиным ребята вышли к пологому скату озера. Из-за сосен вырвался куличок-плавунчик. Он с размаху плюхнулся в воду и юлой завертелся на месте, издавая тихий, похожий на жалобу, писк:

"Тиу-тиу... Тиу-тну", словно звал кого-то: "Где вы? Где вы?.."

Старик знаком остановил ребят, прижав к губам палец. А куличок все вертелся и вертелся. Да покачивал носиком: туда-сюда, туда-сюда. И тихий плаксивый зов его озадачивал весенний лес.

- Слишком велика была разлука, - прошептал Прокудин. - Больно сильна тоска. Ишь никак не может наглядеться вокруг... Родина - она дорога каждому...

В роще, куда пришел старик с ребятами, уже плавал сумрак. Солнце завалилось за кроны деревьев, и отсвечивал лишь дальний край неба. По полянам тянулись длинные лохматые тени. В кущах деревьев умолк птичий гвалт. Наступала гулкая предночная тишина.

Вот тут воздух и ожил от шелеста крыльев майских жуков. Они стремительно проносились над головой.

- Ну и ну!.. - протянул Митя. - Откуда их столько?

- Из земли, - ответил Прокудин. - Откуда же им больше взяться. Все, что живет на земле, берется оттуда... Давайте присядем на эти вот пенышки. - Старик опустился на пень, прижался к стволу березки спиной. Ну так вот, поговорим о ваших жуках. Самка майского жука откладывает в землю яйца. Через несколько недель из этих самых яиц выходят личинки, или, как их называют у нас, хрущи. На зиму хрущи уходят глубоко в почву. Двухлетняя личинка поедает только корешки молодых растений, а на зиму снова уходит в глубину. На третью весну она становится совсем взрослой. Длина ее достигает более вот этого мизинца. Прозимовав в третий раз, личинка превращается в куколку, а через месяц-два в жука. Но самые лютые враги молодых деревьев - хрущи. Я имею в виду трехлетнюю личинку. Буравлев прошлый раз нам, лесникам, рассказывал, что четыре-пять этих личинок могут погубить запросто с десятка полтора-два молодых сосенок.

- Ловить жуков надо? - спросил Васек.

- Их слишком много. Всех не поймаешь... - заметил рассудительно Митя. - Их тьма-тьмущая. Целыми тучами летают.

- Теперь вы поняли, зачем мы пришли сюда? Надо лесу помогать. Лес к нам обращается с просьбой... Ловить, конечно, мы их будем, но только не шапками, а особым способом. Ну, об этом потом. Всех, правда, не переловим, а несколько тысяч можно уничтожить. Простая арифметика. Из них половина непременно окажется самками. А каждая такая самка откладывает приблизительно по семьдесят, а то и более яичек.

- Мы всех ребят в школе организуем, - загорелся Коля.

- Вот видите. Если всех ребят привести, тогда сколько жуков уничтожим? Тысяча тысяч... - И старик стал подробно рассказывать, что им будет нужно сделать для этого.

3

Домой из леса Прокудин возвращался один. Шел медленно, с передышкой. Нет-нет да и даст о себе знать сердце. Застучит, забьется, как раненый глухарь. И сразу станет в груди тесно и томно. Останавливался тогда старик, хватал открытым ртом воздух, пока не отлегнет.

Отдохнет - и снова в путь. Вот и пройден ложок у болотца, в стороне остался холмик с рябинкой посредине, а впереди уже светлеет рощица с белостволыми березками.

И снова тяжесть в груди.

Эх, годы-годы!.. Промчались незаметно. И не русской тройкой, а космическим кораблем. Кажется, совсем еще недавно был молодым. Тело наливалось могучей силой. А сейчас вот, как пень трухлявый. Ноги отяжелели, словно на них надели пудовые вериги. И зачем сила-силушка так бесследно уходит, будто вода из реки вытекает?

Прокудину припомнилась первая любовь к черноглазой Аниске. Высокой, статной, с темными, до пояса косами. А потом, намного позднее, встреча с женой в Светлой роще. День был весенний, яркий. Пели птицы. Встретились, как дубок с березкой у лесной опушки, и думали, что никогда больше не расстанутся. А пришло время - уехала она от него с пришлым человеком. Ушла, как уходит все - и грустное и радостное...

Неужели так все и осталось позади, а впереди ничего больше не маячит?

Прокудин прибавил шаг... Нет, сдаваться пока он не собирался. У него есть и сегодня и завтра... Для него еще поднимутся по берегам Оки могучие кедры. И мачтовые сосны на вырубке тоже поднимутся. Их он посеял в прошлом году. И, конечно, придет тот день, когда и мачтовые сосны, и могучие кедры под напором ветра откликнутся первым шумком и будут жить и жить, как памятные вестники деда Прокуды. Пусть до этого много и очень много лет. Едва ли даже хватит еще одной человеческой жизни, но он жил и живет этой мечтой - красивой мечтой ожидания...

Вот и пройдена березовая рощица с круглыми, как шары, можжевелками на опушке, и обогнута заросшая красноталом лощинка возле отлогого отрожка. А вот и перекресток дорог у вклинившегося острым углом в луговину оврага. Витая железная ограда у обочины. За оградой заросший дерниной холмик земли.

Войдя за ограду, Прокудин выбросил на дорогу букетик завядших фиалок, присел на дощатую скамью у изголовья могилы. Отяжелели веки его. И тут же к нему явился Иван Буравлев. Вот они то мальчишками сидят за партами в сосновской церковноприходской школе, то уже красногвардейцами, в буденовках, шагают по дорогам гражданской войны, то в форменных фуражках, с топорами за поясами бредут по лесу, присматриваясь к каждому дереву...

Враги расстреляли друга, так вот, запросто - взяли и расстреляли... Как это только можно?

Очнувшись, Прокудин снова увидел холмик земли, окрашенную в зеленый цвет ограду и красную, точно капельки крови, проступающие из могилы, гвоздику у изголовья. И на сердце стало тяжело и тревожно.

- Вечная скорбь, - словно разгадав его тревогу, посочувствовал кто-то рядом.

Прокудин поднял голову. У ограды стоял Ручьев, без шляпы, в светлой спортивной рубашке с накладными карманами. Влажный вечерний ветерок шевелил его сероватые от проседи пышные волосы. В стороне к ореховым зарослям жалась его новенькая "Волга".

- Сколько на Руси вот таких одиноких могилок, - продолжал Ручьев свою мысль. - И часто это могилы неизвестных солдат...

- Есть, мил человек, неизвестные, а есть и известные, - согласился старик. - Я часто сюда хожу. Дружками мы с Иваном Касьянычем были.

- На этом месте их и расстреляли? - немного помолчав, спросил Ручьев.

- У сторожки... Тут их только похоронили. Место видное. Каждый, кто пройдет, поклонится... Сижу и думаю, почему бы не увековечить память вот таких, которые в могилах лежат? Если жить им долго не пришлось, то хотя бы люди о них говорили. Ничего не скажу - хорошо наше лесничество названо. Приокское! А почему бы его не назвать, мил человек, Буравлевским? За этот вот лес три поколения Буравлевых отдали жизнь. И четвертое, сами видите, как бьется...

Ручьев озадаченна потер пальцами виски.

- Согласен с вами, Трофим Назарович. Об этом помозговать надо.

- Чего, мил человек, мозговать-то? И так все ясно. Вот они перед тобой лежат, сердешные...

Ручьев молча опустил голову. Тягостное чувство сдавило его грудь. Молчал и старик, размышляя о чем-то своем.

...Ночь, словно волна, густая и быстрая, все больше и больше захлестывала своей темнотой урочища. Тишина сковала все вокруг. Только иногда откуда-то из чащобы доносился зловещий крик совы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

1

Трактор, стреляя колечками сизого дыма, затормозил у перекрестка дорог. Буравлев снял с головы форменную фуражку и, щурясь от настырного солнца, предупредил Костю:

- У Гнилой гати будь осторожней. Не то угодишь в болото.

Костя с обидой проговорил:

- За кого вы меня принимаете, Сергей Иванович? В армии танк вслепую водил да еще по каким дорогам!.. И ничего!..

- То танк, а это трактор. К тому же он у нас один. Что без него будем делать?

В лесничестве шел уход за молодыми посадками. Урочища очищались от буйно разросшихся кустарников, вырубались перезрелые и больные деревья. А тут еще приближался сенокос. Своих рабочих рук в лесничестве не хватало. Приходилось из года в год нанимать сезонников - парней, прибывших из разных городов, бойких, речистых, занозистых. Их нужно было устраивать с жильем, как-то организовывать питание, досуг...

Буравлев крутился, как белка в колесе. Единственный помощник Ковригин - и тот выбыл из строя. Недавно он ездил хоронить жену и ходил мрачный, с ввалившимися от бессонницы глазами. Людей избегал. Можно ли было с него спрашивать работу?

Буравлев решил навестить Ковригина. От быстрой ходьбы пот застилал глаза. Буравлев остановился, вытер носовым платком лицо, шею.

- Ишь как взопрел! - На крыльце ковригинской сторожки стояла мать Кости - Марфа Филипповна Шевлюгина. В цветастом ситцевом платье, с низким вырезом на груди и открытыми полными руками. Лицо и шею ее покрывал золотистый, ровный загар. Сейчас она казалась намного моложе, чем тогда, зимой, когда Буравлев приходил к ее мужу с найденной в лесу зажигалкой.

- О, вы никак переселились сюда!..

- Как бы не так, - сердито насупила брови Марфа. - Свой пьяница, как горькая редька, надоел!.. Пристал малый: поди помоги человеку. Несчастье, мол, у него. Ну и пришла. Посуду запаршивел - проволочной мочалкой не отдерешь. Устала до одури. Присела было на пороге передохнуть, а тут гляжу - люпины сохнут, поливать надо. Весной им сажала. Думала, вернется хозяйка - подобреет Степан, вместе радоваться будут. Но вышло не так...

По обе стороны крыльца и вдоль тропинки, ведущей к дому, пестрели цветы. Еще не обсохшие листья поблескивали на солнце.

Буравлев огорчился:

- Да, без хозяйки дом что свиное корыто.

- Вот-вот, - подхватила его слова Марфа. - Только вы, мужики, вспоминаете об этом, когда уже локоток не укусишь. Возьми Степана Степановича: пил непробудно, буянил, а когда ушла жена - понял, да поздно. Уж и помучилась она с ним. А баба-то была... С ней бы жить да жить...

Марфа окинула Буравлева осуждающим взглядом:

- А чего ты ходишь, как неприкаянный? Сколько баб вокруг по мужской ласке тоскуют, а ты... - и безнадежно махнула рукой. - На дочку не надейся. Выпорхнет из дома и не увидишь как. Будешь тогда, как брошенный пес, на луну выть.

Буравлев опустил голову, задумался. В словах Марфы была та самая правда, которой он боялся.

Марфа шагнула в сени и вскоре вернулась с чистым полотенцем и мылом.

- На-ка умойся, - сказала она. - Только на меня обиды не держи. Не плохого тебе желаю. Степану Степанычу сколько говорила, только фыркает, на том все и кончилось.

- Где он сейчас?

- Скоро вернется. Веников попросила наломать. А то сидит как чумовой. Жалеть-то при жизни надо. - Прижав к бедру таз с выстиранным бельем, Марфа пошла к перекинутой от дерева к дереву веревке.

Умывшись, Буравлев присел на перило крыльца и смотрел на чисто выскобленные половицы, на ослепительно белые наволочки, прикрепленные к веревке и раскачиваемые ветром, на цветочные грядки и думал о Марфе, скромной, работящей женщине, у которой на все хватает времени: и вести свой дом, и прийти на помощь другим, и даже посадить цветы на радость людям...

Буравлев испытывал странное чувство. Иные цветы от жары и пыли уже пожухли и облетели, а другие еще только распустились, еще нежились на солнце, будто и зной и пыль для них ничего не значили. И он подумал, что нечто похожее сейчас происходит с этой вот женщиной: силы жизни в ней борются с увяданием, с болезнью. В цветах повторяется судьба той, кто посадил их и вырастил...

К дому подошел Ковригин. Он бросил в угол охапку наломанных березовых веток и, хмурясь, спросил:

- Ты по делу или так?

- В гости пришел. А что? - отозвался Буравлев.

- Без водки гостей не принимаю. - Ковригин шагнул на середину крыльца, резко повернулся: - Если же чуткость оказывать пришел, так она мне без надобности. Жалости не признаю.

- Ты гордый, знаю.

- Человек я, а не какая-нибудь там букашка-таракашка, - голос Ковригина звучал глухо, отрывисто, будто он только что преодолел большой подъем в гору и никак не мог отдышаться. - Кто мне заменит ее?..

- Никто, - заметил Буравлев. - Но в одиночку люди не живут. На то они и люди. Деревья и то скопом растут.

- Я привык так...

- Ты один, Степан Степанович, еще не был. Вокруг тебя всегда были люди. Но сейчас отгораживаться от людей ты просто не имеешь права.

- Ага, на миру, дескать, и смерть красна. Слыхал такое!

- Про смерть ничего не скажу, - пожал плечами Буравлев. - Некогда о ней думать. Дел много.

- Смерти я не боюсь. Не раз она локтем задевала меня. А теперь, может быть, с радостью встречу ее: смертушка, возьми меня.

- Глупость, выброси из головы... Придет время - все там будем. Обойденный ею никто не останется. А сейчас, коли дана тебе жизнь, пользуйся ею сколько можешь. За работой да хлопотами все невзгоды забываются. Люди в любую минуту тебе помогут. Вон пришла же Марфа Филипповна. Будет нужно - и другие придут.

- Утешать ты, оказывается, мастак. Тебе бы бабкой... - но, перехватив недобрый взгляд лесничего, Ковригин осекся. - Не обижайся, я спроста. Дай-ка закурить...

И он присел к Буравлеву. Посидели, покурили.

- Должность у тебя такая, - неожиданно сказал Ковригин. - Лесная... Потому ты и отзывчивый. А я думал, что не придешь.

Буравлев заулыбался, дружески хлопнул Ковригина по плечу:

- Отдавай Марфе Филипповне свои березовые ветки и пойдем к сезонникам. Посмотрим, как они там...

2

Буравлев и Ковригин остановились у порога. Грохот и скрежет магнитофона оглушил их. В комнате плавали облака табачного дыма, на расставленных вдоль стен кроватях лежало несколько парней и с наслаждением сосали сигареты. У зеркала вихлялся, дрыгал ногами низкорослый брюнет с маленькими рыжеватыми усиками.

- Вы что, ребята, чертей глушите? - остановясь у порога, громко спросил Буравлев.

- Обыкновенный шейк, - насмешливо ответил тонкий, как шест, блондин. На нем была немыслимо пестрая импортная рубашка и непомерно узкие брюки джинсы, расшитые у бедер желтыми и красными нитками.

Буравлев подмигнул Ковригину.

- Ты что, молодой человек, в швейцары готовишься?

- А вы, простите, кем являетесь? - скосив глаза, ухмыльнулся брюнет. - Законоучитель? Проповедник? Представитель общества "Знание"? Или просто, извините, нашему тыну двоюродный плетень?

- Брось паясничать!.. - крикнул Буравлев. - Я - лесничий! Коли у тебя эта шарманка память вышибла.

Со всех сторон послышался смех.

Буравлев сел на первый попавшийся стул, а Ковригин пристроился у стола, враждебным взглядом окинул приземистую фигуру брюнета и, кивнув в сторону магнитофона, приказал:

- Выключи эту штуковину!..

Кое-кто из парней, побросав на пол недокуренные сигареты, недоуменно переглянулся.

Буравлев же, увидев пустые бутылки, заметил:

- А посуды-то горы...

- А вы что, чекушку принесли? - раздался из дальнего угла голос.

- Внимание! - поднял руку брюнет. - Сейчас, дорогие товарищи, мы услышим лекцию о вреде алкоголя. Начинайте, папаша.

- Хм, остроумно! Нет, не то, - усмехнулся Буравлев. - И я, бывало, выпивал. Помню, по сто граммов ежедневно. Так называемых "наркомовских". На войне это было. А там, сами знаете, в земле приходилось жить - в грязи да сырости. Так вот и "принимали".

- Для храбрости, значит... Ну что? Помогало?

- Храбрость... она разная бывает, - не обращая внимания на реплику, продолжал свою мысль Буравлев. - Что понимать под ней? Выпивку? Бывает, надо и выпить. С устатку, например. Или промерз. Но бывает и во вред. Вот вчера кое-кто возле магазина в Сосновке перед женщинами и детишками представление устраивал. Словечки отпускал такие, что я бы сказал...

Посыпались насмешливые голоса:

- Ну что привязались? Лес валим, чего еще?

- Он воспитывать пришел...

- Что-то не слышу аплодисментов...

Ковригин побледнел.

Буравлев придержал его рукой, встал и, перебивая разноголосицу, строго сказал:

- Чтобы через час навели полный порядок здесь. Ясно? И еще; без моего разрешения теперь в село не ходить.

3

Поблекли огненные всполохи вечерней зари. Буравлев не торопился домой. Сидя за столом у Ковригина, маленькими глотками отпивал густо заваренный чай. От растекшегося по телу тепла и от разговора лицо его заливалось румянцем.

- Здорово ты их отчитал! - Ковригин с уважением смотрел на Буравлева. - Оторвутся от мамкиного подола и думают, что досыта хлебнули свободы...

- Этого стильного брюнета сегодня же отправить домой, - хмуро заметил Буравлев.

- Не торопись с этим. Посмотрим, что дальше будет. Пусть пока работает... - возразил Ковригин.

- Может, ты и прав. У них все еще впереди, - задумчиво согласился Буравлев. - Они за свою жизнь еще ни одной высотки не взяли. По торной дорожке шли, без сучка и задоринки...

- Какой высотки? - не понял Ковригин.

Буравлев затаенно улыбнулся.

- И вот что скажу: первая высотка, по-моему, юность. Она всегда берется сразу, легко, без единого выстрела... Потом горки будут покруче, да и всходить на них будет потруднее. У нас с тобой самая обрывистая высотка - война... С ней пришла зрелость... Вот так я понимаю, Степан Степанович...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В эту ночь Прокудину не спалось. Тучи шли над лесом настолько низко, что путались в деревьях.

Потом подул резкий, холодный ветер. Прислушиваясь к тому, как шумит лес, старик беспокойно ворочался в кровати. Ему чудилось, будто разыгравшаяся буря выхватывала сосны в урочище, точно травинки, и с грохотом бросала их на растревоженную землю...

Ночи, казалось, не будет конца. Прокудин отбросил одеяло, спустил с кровати худые, волосатые ноги. Услышав возню старика, приковыляла галка. Уставилась на него черными, в золотистой окаемке, глазами.

- Куда ты такую рань поднялась? - прохрипел старик. - Спала бы.

Галка склонила набок голову.

- Ага, проголодалась. Вчера-то я вас не покормил. Забывать стал. Старею. - Прокудин босиком прошлепал к столу, отщипнул от краюхи хлеба мякиш и, покрошив его на ладони, высыпал в стоящую у печки сковородку.

- На, иди ешь... пока живот свеж, а старость придет - ничего не захочешь.

Старик неторопливо оделся. Заткнув за пояс топор, вышел из сторожки. Свежий ветерок стер с лица остатки сна, проник за ворот куртки, ознобив спину.

В ивняках, почуяв рассвет, на разные лады щелкали соловьи. От оврагов тянуло сыростью и пахучей черемухой. Далеко за Окою алой полоской намечался восход солнца.

Вспомнилась молодость, когда он такими же росистыми утрами возвращался из соседней деревни с гулянок. Губы его еще хранили тепло губ той, ради которой он провел бессонную ночь. Отдыхать было некогда. С рассветом поднималась вся семья. Весна и лето в крестьянстве беспокойные. Нельзя упустить ни одного дня, а упустишь, потом весь год будешь каяться. Работа в поле нипочем молодому Трофимке. Только сядет солнце, он, наскоро пожевав, снова спешит туда, где его поджидала любимая. И опять до утра...

На пути старика высокой стеной вставали сосны. В их кудлатых кронах все еще бродили таинственные потемки. По небу расплывался голубовато-янтарный свет. Осторожно ступая по мягкой хвойной подстилке, Прокудин перешагивал узловатые, выпирающие, как лапы чудовища, корни и думал о том, что лес всегда приносит ему успокоение.

От дороги подул знобкий ветерок.

- Сквозит, как в дырявом сарае, - с досадой отметил старик и торопливо зашагал навстречу весеннему влажному ветру.

Деревья расступились, и перед ним открылась широкая поляна. "Вот откуда сквозит-то". Он поднялся на пень и опытным взглядом окинул вырубку. По поляне были разбросаны неубранные сучья и поваленный сухостой. Будто рассыпанный горох, белели еще не успевшие потемнеть пни. "Бросит кто спичку - вот и пожар. Надо сказать Буравлеву, пусть заставит хворост убрать..."

Старик сделал еще несколько шагов... Подмяв под себя молодые деревца с вывороченными корнями, словно поверженные богатыри, лежали сосны. В их смолистых стволах и в кудрявой кроне уже отзвенела певучая жизнь. Деревья, привыкшие расти скученно, защищали друг друга. Теперь сюда будет проникать жаркое полуденное солнце, почва станет согреваться, а значит, надо ожидать майского жука.

Горбясь, старик шел по вырубке. В лужицах расцвели пурпурные розы утренней зари. Прозрачную чуткую тишину разбудил рокот трактора.

Березовой рощей старик вышел к полю, поросшему сухим бурьяном. У трактора увидел двух человек. Один из них возился в моторе, другой почти у самых гусениц разводил костер.

- Вы тут лес не подпалите, - заметил Прокудин.

- Не маленькие, чай, - угрюмо отозвались трактористы.

Старик покачал головой: ребята сосновские, за ними смотри только, озорные. Они-то ему давно известны.

Старик пересек поле и снова углубился в лес. Он с особой тщательностью отбирал больные деревья, которые подлежали санитарной вырубке. Вот осинка переросла соседку елочку. Тонкими, гибкими ветвями она обвила ее вершинку. Прокудин, достав из сумки баночку с черной краской, отметил дерево. Днем лесной техник заклеймит, обмерит дерево, запишет его в ведомость - и можно будет рубить. Хотя и жаль тонкую, стройную осинку, но что поделаешь? Ель нужнее - строевой лес...

В раздумье старик постоял перед молодым, кряжистым дубком. Уж больно обгоняют его спутницы - две рябинки и липка. Совсем затенили дубовую крону. Придется срезать у них вершинки. Пусть дубок тянется к солнцу. По соседству облысела, высохла сосна. Только на дрова и годна. У той вон ели - однобокая крона, а ствол упругий, без трещин и засмолов... Выйдут отличные доски для поделки музыкальных инструментов. А почему крона у этой сосны такая жалкая, сквозистая? Ах, вот оно что! И старик сокрушенно покачал головой. На корнях, приподнявшихся над землей, распластался плоский гриб шоколадного цвета - напеныш. Значит, в стволе есть гниль или дупло. Такая древесина к делу вовсе непригодна. Если дерево не спилить, то мыши перенесут споры гриба на корни здоровых сосен.

Прокудин переходил от дерева к дереву, внимательно осматривал их, как врач осматривает больных. Что-то желтеет вверху на березке? "Дятлово кольцо". Прилетел проказник дятел, раскупорил своим клювом дерево, напился сладким соком, и нет его - поминай, как звали.

На гладком стволе ели смоляные потеки. Они напоминали Прокудину незажившие раны, из которых вытекает, как кровь, живица. А кто проделал в стволе этой березы дырочки, будто в нее пальнули из ружья?

Паутиной стянуты листья у дуба, от вяза неприятно пахнет уксусом. Сосна с блеклой, пожелтевшей хвоей. Вот здесь эти больные деревья вырубать пока не стоит. Иначе в лесу образуются редины, и у здоровых деревьев пойдут в рост ненужные сучья.

Прокудин прислонил ухо к редкохвойной сосне. Откуда-то из ствола доносился звук. Он напоминал скрип пера по бумаге.

- Короед проклятый забрался, - проворчал старик. Он посмотрел вверх. Ствол, отливая на солнце желтизной, уходил далеко ввысь. На коре янтарем поблескивали капельки смолы. Кроны едва заметно пошевеливались. Грустно шумели, словно чуя свой приговор. - Что же поделать, надо тебя спилить и сжечь, иначе нельзя. Вредитель перейдет и на твоих подруг.

Прокудин старательно запоминал все, что им примечено в лесу. И обход его продолжался...

2

Пересекая овраг, Прокудин уловил едва приметный запах гари. Он старался определить направление ветра. Вдруг вспомнил о трактористах. Размахивая длинными жилистыми руками, старик выбрался на просеку.

Взметнулось пламя. Оно бесновалось, пожирая прошлогодний бурьян. Трактора не было. Отдельные языки огня прорвались к лесу, слизывали придорожную траву. "Если пал проникнет к вырубке, займется сухостой. Тогда беда!.."

Сбросив куртку, старик срубил молодую березку и пошел навстречу огню. Широкоплечий, верткий, он размахивал деревцем, сбивая пламя. Но оно, шипя, сторонилось его, обтекало, с новой силой бросалось вперед, охватывая мелкий валежник. Пламя окольцовывало пни, черно дымящимися султанами вспыхивало на смолистых комлях сосен, обугливало их с подветренной стороны.

Истошно кричали птицы. Под развалину широкого пня забилась зеленая жаба, выпучив большие водянистые глаза. С сучка свесилась тоненькая, словно золотистая цепочка, медянка. Высовывая раздвоенный язык, она недоуменно вертела головой.

Едкий дым спирал дыхание, слепил глаза, горячий пепел обжигал лицо и руки. Березовая ветка вскоре обгорела. Старик бросился рубить новую. И тут в кольце огня увидел перепуганную тетерку. За ней с жалостным писком ковыляли птенцы.

Кольцо огня сжималось. Языки пламени злобно трещали, поглощая траву и кустарник.

Прокудин отчаянно хлестал деревцем, стараясь расширить проход птице. И это удалось сделать. Пламя метнулось в сторону. Растопырив крылья, тетерка засеменила к проходу.

Пробиваясь сквозь дымовую завесу, усердно размахивая веткой, к Прокудину на помощь спешил какой-то человек. "Тракторист. Вот я его сейчас!.." - пригрозил старик. И узнал Сеньку Зырянова. Форменная фуражка железнодорожника у него сбилась на затылок, на лоб свисли пересыпанные пеплом светлые волосы. Лицо с плотно сжатыми губами и живыми маленькими глазками было решительно.

- Бурьян сгорел! - крикнул он. - Давай отстаивать лес. Иди от дороги, а я от вырубки нажму.

Размахивая дубовой лапой, он ожесточенно топтал огонь сапогами. Пламя отступать не хотело. Оно шипело, прижималось к траве и, извиваясь, проползало дальше.

И когда прибили к земле последние языки пламени, Прокудин, опершись о ствол клена, устало сказал:

- Наморился здорово. Глядишь, не подоспел бы ты, мил человек, - лесу труба.

- Вышел из будки, вижу - дым. Я скорее сюда. - Осмотрев прожженные брюки, Зырянов вздохнул: - Вот и конец нашей бабушке...

- Попадет теперь от жены?

- Нет. Она у меня не ругливая.

3

Прокудин присел на пенек, подставив лицо солнцу.

- И солнце-то стало холодным, - сказал он и стал тереть лицо шершавыми ладонями.

- Тебе что, худо? - заволновался Зырянов.

- Да ничего, пройдет. Это со мной бывает, - Старик посидел с минуту неподвижно, а когда немного полегчало, неожиданно спросил: - Хотел бы со мной побывать в Березовом логу? Далековато. Один, боюсь, не дойду.

- А что там?

- Ничего. Просто так. Может, больше не придется побывать.

- Тогда поехали!.. - согласился Зырянов.

Шли они неторопливо. Солнце было уже высоко. Птицы пели в зеленых кущах. Тонкие голоса их прозрачной весенней капелью заполняли бор.

- Ишь как распелись, - усмехнулся Зырянов, разглядывая прыгающую на ветке пеночку. - Вот жизнь - не горюют и ни заботы, ни труда...

Старик смерил его строгим взглядом:

- Не горюют, говоришь? Как бы не так. Жизнь у них, мил человек, посложнее твоей. Только жаловаться они не умеют. Вот и кажется нам, что все у них хорошо.

Под ногами шуршал высохший серый мох. Под тяжестью похрустывал мелкий валежник. Потрескивали, подскакивая, нагревшиеся на солнце прошлогодние еловые шишки. От них пахло поджаренными семечками и чем-то пряным и знакомым.

Зырянов, поглядывая на исхудалое лицо старика, пытался рассказать о себе.

- Жизнь... она складная штука. И я теперь понимаю, что к чему. Благодарю тебя, отец. И за ту ночь, когда ты меня спас. И за сына... Бывало, никого не жалел, а теперь жалостливый стал. Если мы не будем беречь все это, лесное, тогда кто же за нас будет?

- Вот и я так думаю, мил человек. Коли ты живешь в лесу, то и береги его. А слова твои приятны мне... Выходит, теперь спокойно и помирать можно.

- Зачем же помирать-то? Живи!..

- Время пришло. Повоевал свое, и хватит. Теперь другим место уступи. Да и тяжесть одолевает.

Шли, не сворачивая. Прокудин раздвигал клейкие лапки молодого ельника, мягко ступая по толстой подстилке из прогнившей хвои. Зырянов шагал следом, вытянув вперед руки, чтобы не захлестнуть колючими ветками лицо. Из-за кустов боярышника наплывал нежный сладковатый аромат. Среди ярко-зеленых овальных листочков тянулись к солнцу бело-розовые колокольчики.

- Ишь ты куда запряталась, мошенница!.. - ласково проворчал старик и присел на корточки.

- Ты с кем это там? - поинтересовался Зырянов.

- Брусничка цветет. Страсть как люблю эту ягоду. Спелой она пахнет красным листом осени. Бывало, любил с ней пироги. На зиму мочили ее в бочках. Варили варенье... Лечебная ягода. При всех болезнях сгодится.

- Только что-то мало ее.

- Она, мил человек, любит сырые места, и чтоб солнышко светило. А болота стали подсыхать. Да и людей в лесу прибавилось. Сколько их пройдет за день-то. А бывало, по неделям никого не встретишь. - Старик склонился над цветком, расправил листочки, а затем, выпрямившись, заметил: - Вот такая махонькая, а живет триста лет. Я иной раз позавидую ей. Почему бы нам, людям, по стольку не жить?

Он сделал несколько шагов в сторону и, схватив Зырянова за руку, потащил его к скользкому спуску. Внизу, пузырясь на камнях, бежала светлая речушка. У кустов ольшаника, освещенного солнцем, пил воду лось. Крупный, темно-серого цвета. Высокие, сильные ноги до колен уходили в воду. Напившись, зверь поднял голову. С губ спадали золотые капли. Уловив позади себя шорох, он потянул раздувшимися ноздрями воздух.

- Видишь? - взволнованно спросил Прокудин и толкнул в бок Зырянова. Буяна сын. Страшный забияка. Но против отца не идет. Побаивается. Видать, в коленях еще слабоват...

- Хорош!.. - одобрительно покачал головой Зырянов. - Прямо как на картинке... Откуда тебе все это известно?

- Т-с-с... Лес любит тишину. А знаю потому, что знаю...

За речкой узкая извилистая тропинка привела к березовой роще. Старик остановился, снял фуражку. И поклонился. Потом, повернувшись к Зырянову, жестко сказал:

- Вот здесь партизаны с немцами бились; Их целая рота - не меньше. Вот на этом склоне мы им дали бой. Уложили немало. Все эсэсовцы. Мордастые, в черных кителях. - Он задумался. - Был это первый партизанский бой.

Прокудин прошел к старой, с потрескавшейся корой березке. И, опустившись на колени, что-то прошептал.

Зырянов с любопытством смотрел на него и ему стало как-то не по себе.

Прокудин встал и с некоторой поспешностью отряхнул землю с колен.

- А жизнь - она продолжается, мил человек!..

Зырянов, по-своему понимая переживания старика, вдруг подумал о том, что Прокудин неспроста взял его с собой, и в душе был благодарен ему.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

1

Отгорланили мутными потоками овраги. Разлопушился, раскудрявился лес. На пригорке умылись первыми грозовыми дождями рябинки и приветливо, будто приглашая к себе, покачивали пушистыми ветками. А вниз, к излому речушки, словно девушка в белом кружевном платье, сбежала черемуха и загляделась в синие воды. Пробежавший ветерок слегка потрепал ее по плечу, и вот уже над песчаной отмелью снежинками запорхали пахучие лепестки.

Цветенье черемухи в Косте всегда вызывало смутные чувства. Порой чудилось ему, что это вовсе и не черемуха, а сама Наташа, в белом подвенечном платье.

И тогда от счастья буйно колотилось сердце. Вокруг все было ярким, обновленным. Но это было лишь воображение истосковавшейся души.

Видение рассеивалось, становилось скучно, однообразно. Мысленно он никогда не расставался с ней. Всегда они были рядом, всегда...

В родном лесу все было знакомо: и неровные зигзаги дорог и, разливистые, как озерца, лужайки, и глубокие, заросшие дубняком и орешником овраги...

С закрытыми глазами он нашел бы любое заветное деревце. Еще бы! С малых лет бродил по этим местам. Вначале с отцом, а когда подрос - стал ходить один. Одному никто не мешал и помечтать, а иногда и поваляться в траве.

Из года в год он обходил эти места. Из года в год они оставались неизменными. Менялись только краски. Пожалуй, ни одна кисть художника не в силах перенести такую многообразную палитру на полотно.

Утром, когда Костя шел на работу, фиолетовые дали струились нежно-розовыми оттенками. Они напоминали ему только что проснувшуюся девушку. С наступлением дня румянец зари сменяла тонкая, светлая голубизна. Потом эти краски темнели, словно их разводили погуще. У горизонта они сливались с волнистой синевой. А вершины сосен серебрились, как седые головы сказочных всадников.

Хорошо было Косте в лесу. Сквозь сетку ветвей просвечивало голубое небо, напоминающее ему глаза Наташи. И вдруг в просвете он увидел варакушу. Она почти сливалась с небом, и лишь красноватое пятнышко на груди выделяло ее. Птичка роняла тихие, как всплеск капель, звуки.

Это была вечная мелодия жизни...

2

Костя увидел в лесу Наташу. В белом, перехваченном в поясе тесемкой, платье. Толстая коса спадала на спину. Глаза насмешливо, в упор смотрели на него.

"Настоящая черемуха", - все еще не веря себе, отметил Костя.

- Ты что вздыхаешь? - Наташа поближе подошла к нему.

- Так, кое-что вспомнил... Да вот черемуха... Красиво, правда?

- Очень! А зачем ты меня звал?

- Да ты что? Я тебя звал? - смутился Костя. - И не думал даже.

- Честное слово, звал... - В голосе ее послышались нотки разочарования.

Косте вдруг захотелось сейчас высказать ей все. И о том, как не перестает думать о ней, и о том, как ему трудно без нее...

Наташа вроде поняла его, и глаза ее стали снова насмешливыми.

Костя поежился под ее взглядом и ничего не сказал. "И почему так глупо получается? Хочется сказать много, а получается совсем не то? А как же другие? Неужели и у них так же? Не может быть! Это я один, наверно, такой неудачливый..."

- Ну, мне пора, - услышал он ее голос.

- Нам случайно не по пути? - оживился Костя.

- Нет. Я хочу побыть одна, - Наташа покраснела. - Извини меня, пожалуйста.

Костя долго смотрел в ту сторону, где растворилась она, точно видение. На душе было неспокойно. А в кустах, над Жерелкой, словно кто-то невидимой рукой касался нежных, волшебных струн, пела варакуша свою праздничную песню любви.

Костя терзался... Так и не сказал ничего. А она-то: "Хочу побыть одна". Ну и пусть!..

Но от этого ему не стало легче.

3

Как ни старалась Наташа скрыть своих отношений с Маковеевым, однако ей это не удалось. Первой узнала Лиза Чекмарева. Шла как-то по лесу и случайно свернула к молодой березовой роще. У опушки невольно приостановилась. Потом сделала шаг, другой... И снова замерла.

К прогалине вышли Маковеев и Наташа. Он обнял ее за плечи.

- Смотри, Толя, калужница! - освобождаясь из объятий, вскрикнула Наташа и сорвала цветок. - Какая прелесть!..

- Желтый цвет опасен, - в шутку предупредил Маковеев. - Это символ измены.

И он снова обнял ее.

Лиза только теперь поняла: у Кости с Наташей ничего не было. Зря она мучилась, ревновала. И в душе ненавидела ее.

Когда Маковеев и Наташа скрылись в роще, Лиза бросилась бежать к лесничеству. Первым, кого она встретила, был Ковригин.

- Кто за тобой гнался? Вон как распалилась!

- Сижу за кустом, цветы рву. Слышу разговор, - сыпала она как из решета. - Гляжу, выходят на полянку, в обнимочку. И кто, думаешь? Я затихла, шевельнуться боюсь. Пусть, думаю, помилуются. Ну, кто, думаешь? Наташа. Не ожидала!..

- Завидуешь? - с неприязнью взглянул на нее Ковригин. - Чужие тайны подглядываешь?

- Я ненароком, - начала оправдываться Лиза. - Получилось так.

- А раз получилось, так помалкивай. Это не твоя тайна, а чужая. Заруби себе на носу...

4

Лиза искала Костю. И дома и в гараже его не было. "Где он?" - думала Лиза, потеряв надежду на встречу. Но, повернув к реке, чтобы там наломать черемухи, вдруг увидела Костю.

- Тише, - предупредил он, - спугнешь.

- Кого? - не поняла Лиза.

Костя кивнул на развесистую вербу, прошептал:

- Это редкая у нас птица. Послушай, как она поет...

Из вербовой заросли то лилась соловьиная дробь, то посвисты иволги, то робкая трель жаворонка, то перезвон малиновки... Лиза, повинуясь Косте, на цыпочках подошла к нему, опустилась на траву и, не шевелясь, села. Она могла бы просидеть до утра, лишь бы рядом был Костя.

Качнулся куст. Песня захлебнулась.

- Варакуша! - восторженно сказал Костя. - Она стоязыкая. Подражает не только птицам, но и свисткам, крикам, гудкам. Каждый день ее слушаю...

Лиза легла на спину. Раскинула по траве руки и лежала так неподвижно, глядя на розовые отблески неба. Трава была росистая, прохладная. Вымокшая кофточка прилипала к телу, холодила, но Лизе было хорошо.

Костя молчал.

С Лизой он знаком с первого класса. Сидели за одной партой, вместе ходили лесом домой. И так из года в год. Их дразнили "жених" и "невеста". Лиза нередко плакала. Костя дрался с обидчиками.

Как-то, это было в восьмом классе, Лиза подсунула ему записку: "Жду ровно в семь у развилки. Лиза". Костя не пришел.

Тогда в книге появилась новая записка. Пришел.

- Звала?

- Просто так. Одной мне скучно. А ты что, занят?

- Вроде нет. Только я веселить не умею.

- А мне хорошо, когда ты молчишь.

В тот день Костя поздно вернулся домой. Когда он уходил в армию, Лиза сказала, что будет ждать. И слово свое сдержала. Ради него она не уехала в город, из-за него работала в лесничестве.

И вот сейчас, лежа на росистой траве рядом с ним, устремив взгляд к далеким, едва заметным дневным звездам, она думала о нем, земном парне, со скуластым, незавидным, но родным лицом с широким конопатым носом и граблистыми руками. А от реки понизу плыла знобкая, сырая прохлада. В густом, настоенном на зеленях воздухе сочился аромат цветущей черемухи.

Глаза Лизы повлажнели.

- Больше всего в жизни, Костенька, я люблю запах черемухи, - тихо проговорила она. - Он всегда напоминает мне ту встречу, когда мы с тобой ходили слушать зорянку. Тогда было так же тихо и так же забавно плескалась в реке вода...

Костя взял ее руку, легко стиснул в ладони. Она была жесткая и мокрая от росы.

- Чудная ты какая-то, Лизка... Тебя не поймешь. То ты против всех, то словно робкая овечка и мечтательная.

- Люби меня, Костенька, такую. Другой быть не могу...

Костя стиснул сильнее ее руку. Лиза высвободила руку, порывисто обхватила Костину голову и, прижимая к груди, зашептала:

- Бери меня замуж скорее, Костенька. Бери, пока молоды. Устала я ждать. Не могу больше, - горячее дыхание опаляло его лицо.

Костя расцепил на шее ее руки.

- Безрассудная ты, Лизка...

- Боишься? - с упреком спросила она. - Как бы Лизка не привязала тебя? - Она не спускала с него своего горящего взгляда. - Я лучше в омут брошусь, чем жить с человеком, который меня не любит. Так что не страшись меня, Костенька. Не навяжусь насильно.

Лиза поправила волосы.

- Насильно, Костенька, мил не будешь. Вскружила тебе лесничиха голову, а сама по лесу ходит с другим, милуется.

Костя отчужденно взглянул на нее.

- Не веришь? Думаешь, вру? - Лиза оперлась рукой о землю. - Сама видела, как Маковеев ее обнимал. А ты сиди да вздыхай. Судьба!..

Побледневший Костя тоскливо смотрел на реку.

- Что с тобой? - с удовлетворенной усмешкой взглянула на него Лиза. Неужели переживаешь? Да плюнь ты на нее...

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

1

- А-у-у!.. - певуче разнесло эхо по лесу.

Старик Прокудин набрал побольше воздуха в легкие и крикнул:

- Э-ге-гей! Я ту-ут!..

Он подождал с минуту, пока за Жерелкой не затерялся последний отголосок.

Солнце припекало. Но жара еще не успела утомить сочную, яркую зелень. Омытая дождями листва поблескивала. Хотелось, как в молодые годы, раскинуть руки, броситься навзничь в траву и лежать, глядя в бесконечно далекое, отсиненное бледноватой лазурью небо.

Прокудин любил эти долгие, ясные дни перволетья. Луга и поляны пестрели золотистыми ромашками. Цвела дрёма, распускал свои головки мак. По отлогим склонам оврага рдела гвоздика, яркими огоньками вспыхивали увесистые колокольчики гравилата, а внизу, в болотце, алели на длинных ножках журавельники.

По утрам в алмазной росе купались рубины дикого клевера - дятлины, пламенистый луговой василек, лилово-розовый тимьян... О весне лишь напоминают уже увядшие слезинки ландыша, а по ночам - разухабистое пенье соловьев и попискиванье маленькой камышевки в зарослях.

- А-у-у!..

- Э-гэ-гэ!.. - отозвался Прокудин.

Из-за можжевельника навстречу ему вынырнул с корзиной в руках Митя.

- Ну как, насбирал? - старик заглянул в корзинку. - Ого, да тут пусто!..

- Ничего в роще нет. Одни поганки.

- Поганки, говоришь? - Прокудин озорным взглядом уставился на Митю. Привык по лесу без толку бегать. А тут надо примечать, где и что растет. Маслят всегда ищи под сосной. Под осиной, кроме как подосиновика, другого гриба не найдешь.

Они углубились в лес. Митя как ни старался, но никаких грибов не видел.

- Ты зря стараешься. Это не тот лес. Здесь грибов не найдешь. Тут действительно одни поганки растут.

Под ногами лопались ядовито-красные мухоморы, вздутые, будто поднявшиеся на дрожжах дождевики, подернутые слизью макрухи. Митя охотно ударял носком ботинка по грибным шляпкам.

- Зачем ты это делаешь? Без надобности не надо трогать.

- Это же поганки. Кому они нужны?

- Деревьям. Там, где грибы водятся, они растут лучше. Да кое-какие грибы и человеку надобны. - Старик поднял сбитую Митей поганку с бледной ножкой и в синенькой, в виде колокольчика, шляпке и протянул Мите: - Вот погляди. Это, между прочим, вовсе и не поганка, а самый настоящий чернильный гриб. Молодым он и в суп пойдет. А состарится, вот вроде меня, знающему человеку тоже принесет пользу. Шляпка у него тогда чернеет, расплывается, почти совсем жидкой становится. Слей эту жидкость в бутылку - вот тебе и чернила. Макай ручку и пиши.

- А ты, дедушка, писал такими чернилами?

- Если бы не писал - не говорил!.. В гражданскую войну ни карандашей, ни чернил не было. Этот гриб и спасал... Да и потом я ими всю сосновскую школу снабжал. Сколько потом ребят благодаря им грамоте научились. Будешь делать такие чернила - капни карболки или насыпь с щепотку буры.

Они пересекли заросшую чахлыми деревцами лощину и вышли к молодой березовой рощице.

- Ну, теперь смотри в оба, - сказал Прокудин. - Место грибное. Только не зевай. А знай клади в корзинку. - Он нагнулся и под корешок срезал молодой плотный боровичок. - Вот так. С корнями не рви. Не то грибницу попортишь. Тогда и гриб расти не будет. Ну, пошли...

Грибы попадались почти на каждом шагу, будто кто разбросал их здесь щедрой рукой. Лесник собирал только молодые боровики. Внимательно осматривал каждый гриб и тогда лишь срезал аккуратно ножичком, стараясь не повредить в земле тонкие длинные нити.

- Старье не беру, - пояснил он. - Ни к чему оно мне. Да и много ли одному надо?

Митя клал в корзинку все подряд: и белые, и подберезовики, и сыроежки... Но вскоре грибы надоели, и Митя, размахивая корзинкой, пел песни да швырялся палками в деревья. За буйной молодой порослью Митя вдруг наткнулся на множество белесых поганок. Они сидели по строго ровному кругу. Внутри этого круга трава была бледная, чахлая. Она резко отличалась от травы, растущей на лужайке.

- Дедушка, что это? - позвал старика Митя.

Прокудин подошел к грибному кругу и тут же, отшатнувшись назад, сплюнул.

- Ишь, черти ее затащили! - ничего не объяснив, он схватил Митю за руку и потащил за собой. Наконец Прокудин остановился, смахнул со лба пот.

- Что случилось, дедушка? - с тревогой в голосе спросил Митя.

- Это "ведьмино кольцо". Еще деды наши говорили: вырастает оно там, где молния ударила в землю. А ведьмиными потому зовутся, что по ночам туда слетаются ведьмы и шабаш свой в кольце устраивают, хороводы водят.

- А ты видел их хоть раз?

Старик Прокудин лишь пожал плечами.

- А что же ты говоришь? Разве веришь в них?

- Не верю. Но против поверия не иду.

- А у меня дома есть книга, - доверительно и горделиво сказал Митя, все колдовство объясняется. И поверия тоже. Я вам принесу ее. Нет никаких ведьм. Сказки все это.

Старик хитровато улыбнулся:

- Без сказок, мил человек, видимо, и жить было бы скучно. Возможно, ведьмы шабаш и не устраивают, но приходить-то приходят...

2

От просек и оврагов повеяло прохладой.

Старик Прокудин вышел на крыльцо и стоял, пока не отшумел ливень. Алые лучи солнца прошили тонкий слой туч и залили омытый свежим румянцем лес. Радуясь солнцу, в ельнике первой забила побудку иволга:

"Фли-у!.. Фли-у!.."

"Курлы-курлы!.." - ответили из болота журавли.

И все вокруг ожило, засвистело...

На дорогу из еловой заросли выскочил Митя. Он был в плаще, сапогах.

- Ты что так нарядился? Дождя больше не будет. Вон какое небо, что океан-море.

- Ты, дедушка, угадал. И холод был, и дождь, - сказал Митя.

- Мой барометр еще не подводил, - и старик хитровато подмигнул. - Вот сейчас четыре часа дня...

Митя отвернул обшлаг плаща и взглянул на ручные часы. Стрелки показывали четыре часа пять минут.

- Здорово! - не выдержал он.

- Что здорово?

- Время узнаешь. Как это?

- Коли одну грибную тайну открыл, то придется теперь открывать и другую. Только потерпи немного.

3

- Ты что молчишь? Аль кто язык отжевал? Коли пришел ко мне домой говори, - Прокудин сердито смотрел на Костю.

- Дедушка, на душе скверно. Наташу Буравлеву с Маковеевым в лесу встретил, - и голос его сорвался.

- Так-так, ясно. Любишь ты ее, видать. Тяжко тебе, понимаю. Любовь-то, мил человек, она и богатыря заставляет плакать...

Старик задумался, должно быть, о чем-то своем.

- А слышал ли ты, мил человек, про Большое сердце? - вдруг заговорил он. - Сказка такая есть. Слыхал я ее от одного хорошего человека, когда был еще молодым. Вот и храню ее столько лет!..

Прокудин поглубже подвинулся на скамейке, наклонился и положил руки на колени. Лицо его стало строгим.

- Большое сердце, мил человек, бывает у больших людей. И чем больше это сердце, тем и больше сможет уместиться в нем любви к людям. Очень давно, когда еще не жили наши деды и прадеды, был человек с таким вот большим сердцем, и мог он любить всякого, кто к нему обращался за помощью. Легко он раздавал сердечное добро. И вот однажды по неосторожности отдал он свое Большое сердце в руки красавицы. А у этой девицы-то сердце было настолько маленькое, что в нем могла поместиться лишь любовь к себе.

Красавице трудно было удержать Большое сердце. Оно билось и жило для всех людей. Бросить бы ей его, да бросить было жалко. Тогда она решила: "Зачем мне такое Большое сердце? С ним трудно! Пусть оно будет поменьше".

И стала отрывать от него маленькие кусочки и бросать их на землю. Люди подбирали эти кусочки и прятали на груди. Они грели людей и в холод и в горе.

Девица смеялась: "Берите! Берите!.. Мне не жалко!.."

А Большому сердцу было больно. Ему бы вырваться из рук, но не могло оно этого сделать. Любило. И даже тогда, когда руки девицы рвали: его на части.

Вот и таяло Большое сердце на глазах.

Однажды эта красавица так рассердилась, что вскричала: "Зачем мне такое сердце? Без него совсем будет легче! Зачем мне любовь, которая надоела?.."

И она бросила его об землю...

Сердце глубоко ушло в землю. И теперь там, под землей, бьется трепетно это сердце. Хоть и окаменело оно, а брось в печку - тепло людям дает... Говорят, что в уголь оно превратилось.

- А что же стало с той красавицей?

Прокудин не без любопытства взглянул на Костю. И в глазах вспыхнули лукавые огоньки.

- Недолго она радовалась свободе. Поняла - не может жить без Большого сердца. Легкая жизнь, мил человек, всегда скучна. Люди часто начинают ценить чужие сердца лишь тогда, когда теряют или разбивают их. Вот и она решила снова вернуть к себе Большое сердце. Думала, для этого лишь достаточно отнять у людей кусочки, которые когда-то сама расшвыривала. Да запамятовала, кто поднимал их.

Старик поскреб пятерней спутанные на голове волосы. Глаза его неожиданно озорно вспыхнули, по-молодому заблестели.

- Тебе бы надо не издали на Наташу-то поглядывать, а хватать в охапку и тащить... - и он, крепко сжав кулак, взмахнул им. - Девки не любят, когда возле них только ходят да вздыхают... Вот и упустил ее. А теперь тебе лишь остается ждать, пока сам Маковеев отойдет от нее. А он обязательно отойдет. Не нужна она ему...

Костя с опаской покосился на него и смущенно проговорил:

- Я не могу так сразу-то, дедушка. А вдруг еще хуже будет...

Глаза у Прокудина сразу же потухли. Из груди вырвался тяжелый вздох.

- И со мной так было, - неожиданно признался он. - Тогда мне не было еще и девятнадцати. - Лицо его ожило, на обветренном лбу разгладились морщинки. - Ты Оську Воробья, конечно, не помнишь? Нет?.. Не мужик был, а кряж дубовый. Лапища, что у медведя. Бородища черная, глаза круглые, как у филина. Детей пугали им. Во всем лесу такого не было. А человек - душа был. Балагур, куда там, хлебом не корми. Особо по бабьему делу. Пришлось мне на его обходе как-то дрова пилить. Бывало, начнет рассказывать - аж рот разинешь, все бы и слушал его, бестию. Как-то и говорит он мне: "А ты, Трошка, девок не бойся. С первого разу хватай ее и - баста. Она и пищать будет, а ты знай свое дело. Бабы, они смелых и сильных обожают. Только никогда не обманывай девку. Обманывать человека - самое худое дело..." Да не мог я поступать так. Не такому человеку эту науку давали. Я тогда в Осеневе жил. Беднота одолевала. Две зимы и два лета мурыжил лучевкой. Как волк, не вылезал из леса. А пришел домой... Те, что были от горшка два вершка, - под потолок вымахали. Глянул на соседку Аниску, скажу тебе глазам не поверил. Была маленькая, худенькая, а стала - кровь с молоком! Мы с ней да с Гаврюхой Дубилиным, дружком моим, вместе в Сосновку в церковноприходскую школу ходили, к попу на поучение. Все помнится. Будто все это вчера было. Вот идем однажды, а Гаврюха толкает меня в бок и шепчет: "Давай с Аниской чудо сотворим. Отнимем сумку с книгами и набьем ее лягушками. Пусть несет домой. Вот потеха будет".

Не хотелось мне в таком деле участвовать. А отказать не смею засмеет потом. Пришлось поддержать его. Аниска кричит, слезами заливается, а Гаврюха знай свое, посмеивается.

Принесла Аниска лягушек домой, книги с тетрадками все попортила. Меня за это мать так отхлестала веревкой, что с неделю ел стоя. Так вот, к той поре, когда я в лес на заработки стал ходить, выросла Аниска. Ростом вытянулась почти с меня. Лицо румянилось, как утреннее облачко. Косы густые, длинные, чуть ли не достают до пят. А глаза большие, чистые, как два лесные озерка. А когда шла она, то казалось, не касаются ее ноги земли, по воздуху словно плывет. Нет, теперь красавиц таких не сыщешь.

А какая работящая была! От зари до зари в поле только и слышно было, как жаворонком заливается. Вот она какая была девка. В ней я души не чаял. Без нее и жизнь для меня была не жизнь... В Сосновке какой-то престольный праздник был. Народу туда нашло со всех деревень. Ну и я в гости подался. Песни, гармошка, девки парами по улице ходят. Хороводы разваживают. Теперь уже таких гулянок нет. Народ другой пошел. Так вот, вижу - и Аниска там. Ходит, как пава, по кругу, новенькими полсапожками выстукивает, а сама нет-нет да и взглянет на меня. А у меня в душе пожар. Глаз от нее оторвать не могу. Гляжу, и Гаврюха туда явился. Куражится, удаль свою показывает...

Прокудин неожиданно оборвал рассказ. Сивые брови его опустились и потушили блеск в глазах. Долго он сидел в неподвижности, словно забыв обо всем на свете. Притаился и Костя.

- Как вспомню про Аниску, так сам не свой. Стоит она передо мной, играет своими омутками, словно зовет за собой: иди, мол, я жду тебя... Эх, жизнь, жизнь! Пролетела синицей и - нет ее. Смерть за горбом рожки показывает... Хотя и большой летний день, но и ему приходит конец. Что дальше-то было? Смеркаться стало, коров пригнали. Парочки по задворкам разбрелись. Подошел и я к Аниске. Зову ее с собой. А сам слова спокойно сказать не могу. Лихорадка так и колотит меня. А вдруг откажет? Так оно и случилось: "Иди, говорит, Троша, я подругу подожду".

Голос у меня дрожит, руки трясутся. И куда эта смелость делась от меня, о которой так ловко говорил Воробей. "Жить без тебя не могу, бормочу я, - что хочешь, то и делай со мной. На руках носить буду..."

Схватил ее и понес по улице. А она одно: "Уходи от меня! Люди увидят, засмеют".

Вижу, не берет мое. Пошел к хороводу. Девки нарядные, красивые, подхватить бы какую да и в поле дергача слушать. Так нет, кроме Аниски мне никто не нужен. Повернул я от хоровода.

Только стал подходить к амбару, слышу - шушукаются, голоса знакомые. Любопытство меня взяло. Заглянул за угол и чуть не вскрикнул. На бревнышке сидят Гаврюха и Аниска. Обнял он ее и целует... Не помню, что со мной было. Только я домой не вернулся. Ушел в лес и так вот живу.

- Больше никого так и не любил, дедушка? - растроганно спросил его Костя.

- Любил, конечно. И жена у меня была, и двух сыновей вырастил и на войну отдал. А Аниска и сейчас у меня вот тут...

Старик поднялся с лавки и медленно, сгорбившись, пошел к печке. У небольшой самодельной лесенки остановился, повернул голову и назидательно заметил:

- Вот и мотай себе на ус, паря. Не каждой красавице отдавай свое сердце, не то расщиплет по кусочкам и разбросает по ветру. У иной красавицы сердечко-то с гулькин нос, как я скажу - дупло осиновое. - И старик полез на печку. - Вот так, милый мой. Ты извиняй меня. Что-то в груди давит.

4

С тех пор как Костя узнал, что любовь его безответная и что Наташа встречается с Маковеевым, он потерял покой... Казалось бы, чего проще забыть, да не тут-то было. А любовь, будто нарочно, смеялась над ним, еще ярче разгораясь в сердце, ожесточая душу...

Рассказ Прокудина тоже не успокоил Костю. Мучения терзали, не давали жить...

Молодость!.. Молодость!.. Беда ее в том, что, не обладая опытом жизни, она в сто крат увеличивает свои переживания и часто, не сообразуясь с обыкновенной земной реальностью, поступает опрометчиво, руша свои надежды и радости...

Всю ночь не спал Костя, все думал о том, что жизнь лишь пустота и он в ней совершенно неустроенный, никудышный. Всю ночь, не смыкая глаз, думал о Наташе и ни разу даже не вспомнил о Лизе, всю ночь проклинал Маковеева, как жестокого обманщика, развратника, и думал о той счастливой поре, когда все это поймет Наташа и когда, оскорбленная Маковеевым, будет просить у него, у Кости, прощения. Ему тогда будет наплевать на все, потому что у него будет своя, добрая, счастливая жизнь... Но это были лишь мечты, а надежды рушились. Костя заснул только на рассвете. Утром, с трудом перебарывая одолевающую его дремоту, он пошел на работу.

Железо яростно скрежетало о корни. Зеленоватый едкий дым, выбрасываемый из выхлопной трубы трактора, застилал площадку. От дыма еще больше мутило. Костя то и дело переключал рычаги, направляя трактор между стволами деревьев. Работа эта, как никогда, показалась ему однообразной и утомительной. Заученными движениями он управлял машиной, захватывая тросом бревно за бревном, и тянул их к дороге.

Гусеницы вминали в землю валежник, глухо, точно жалуясь, скрежетал трос. В боковое зеркальце Костя видел, как ловко замахали топорами девушки-лесорубы, как быстрыми движениями рук Лиза чокоровала хлысты. Не было лишь ее, Наташи.

Был уже полдень. Солнце стояло над лесом горячее и яркое, словно кусок расплавленного металла. Земля изнывала от зноя. Притихли, замерли в неподвижности деревья. Утомленные жарой, дремали у гнезд птицы. В кабине было душно, пахло разогретым маслом и раскаленным железом.

В обед Костя кубарем скатился с отвесного берега и долго плескал в лицо студеную воду.

- Ты что? Голова болит? - на берегу стояла Лиза.

- Немного есть!.. - Он отозвался вяло. Постоял чуть-чуть и стал карабкаться вверх по глинистой круче.

На участок пришел Буравлев. Ладный, крепкий, он ходил между стволов, придирчиво оглядывая их. У сломанной елочки приостановился, подозвал к себе Лизу.

"Ну, сейчас будет баня", - подумал Костя и включил скорость. Временами привычный гул мотора вдруг глох в его ушах, и Костя, встряхивая головой, медленно возным железом.

Последнюю пачку хлыстов пришлось везти по краю обрыва. Костя ясно видел, как внизу вспенивалась река... И вдруг голова опустилась на колени - машина шла без управления. Буравлев опытным ухом уловил сбои в моторе. Костя сидел, склонив трясущуюся голову, дремал.

- Ты что, спятил? - срывая голос, крикнул Буравлев.

Костя рванул рычаг, но уже было поздно. Передние катки, поблескивая оскаленными гусеницами, нависли над обрывом. Трактор остановился, словно раздумывая, и медленно стал клониться вперед.

- Прыгай! - не выдержав, закричал Буравлев. - Прыгай, мать твою!..

Под тяжестью гусениц рухнул глинистый край обрыва. Трактор резко качнулся. Костя с перекошенным от страха лицом высунулся из дверцы и прыгнул в шуршащую глиняную лавину.

Трактор опрокинулся в реку, за ним с шумом бултыхнулась пачка хлыстов. С пенным плеском поднялись клубы воды. Волны сомкнулись, только над водой осталась сиротливо торчать поставленная на комли, туго затянутая пачка хлыстов. Течение бурлило возле нее, несло радужные ручейки машинного масла.

5

Буравлев подбежал к Косте. Тот лежал пластом, неудобно подвернув руку, прижавшись щекой к пересохшей шероховатой стене обрыва. Обе ноги его были придавлены огромными глиняными глыбами. Буравлев, напрягаясь, отвалил их. Костя застонал.

Увидев Костю неподвижно лежащим на груде глиняных обломков, Лиза закрыла лицо руками и заплакала. Буравлев прикрикнул на нее, приказал помочь ему.

Костю вытащили наверх, положили в тень на холодную траву. Ощутив прохладу, он откинул голову, глубоко задышал открытым ртом.

На лице его стали заметнее крупинки темных веснушек.

Лиза стояла рядом и машинально отряхивала от глины поднятую ею кепку тракториста. Козырек у кепки был помят, а на самой макушке вместо пуговки болталась лишь черная нитка.

И Лиза вдруг вспомнила, что прошлой ночью она видела Костю во сне в такой же кепке...

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

1

К месту происшествия Маковеев приехал на третий день. Сумрачный, с покрасневшими глазами, он прошел по берегу, осмотрел обломанный трактором глинистый срез, спустился к кромке реки.

Буравлев растерянно следил за директором. Смущенно покашливая, он чувствовал, как руки не находили места. Они то теребили углы полы форменной куртки, то опускались в карманы...

Побросав топоры, к берегу пришли лесорубы. Интересно, что скажет директор о Косте?

- Его судить будут, Сергей Иванович? - прошептала Буравлеву Лиза.

- Вытащат трактор, и все станет на свое место, - раздраженно бросил Буравлев.

- Правда, Сергей Иванович? - оживилась Лиза.

Наташа стояла поодаль, прислонясь спиной к стволу сосны. Она не сводила взгляда с Маковеева. А тот стоял на узенькой полоске песчаного плеса, хмуро поглядывая на реку. В нескольких метрах от его ног, будто орудийные стволы, подняли вверх свои кряжистые комли смолистые бревна. Вокруг них винтами ходила вода, стараясь оторвать бревна от затонувшего трактора.

Маковееву, очевидно, надоело стоять в одиночестве. Сутулясь, он снова поднялся по глинистому срезу на изломистый берег и, остановясь напротив Буравлева, грубовато бросил:

- Как это вы допустили до машины пьяного человека?

Буравлев промолчал.

- Вы это понимаете, какой убыток нанесен лесхозу? Вы что думаете, если благодаря райкому остались на работе, то на вас теперь и управы нет. За такое судить надо!..

- Что ж, судите, - равнодушно бросил Буравлев и в упор тяжело посмотрел на директора: - Вы уже это попытались однажды.

Маковеев побледнел, по скулам его начали перекатываться желваки. Он хотел бросить что-то резкое, но в это время подошла к нему Лиза:

- Вы зря так на Костю, Анатолий Михайлович. Он не был пьяным. Он вообще не пьет водки...

Маковеев негодующе окинул взглядом мужиковатую фигуру Лизы, Ничего не сказав, он быстро зашагал к дороге.

2

Наташа догнала Маковеева у оврага и, задыхаясь, позвала:

- Толя!..

Маковеев остановился и вопросительно посмотрел на нее.

- Слушай, ты не можешь так поступать ни с Костей, ни с отцом!.. протестующе бросила Наташа.

Плотно сжатые губы Маковеева дрогнули в усмешке:

- С каких пор ты стала адвокатом? Вопрос ясен, и решение будет принято правильное.

- Они здесь ни при чем.

- Все вы здесь ни при чем. Машина сама завелась и сама пошла под уклон.

- Трактор старый, латан-перелатан, - все еще пыталась доказать Наташа. - Человек чуть не погиб, а ты... Да что ты! Тебе от этого не больно!

Глаза Маковеева отчужденно блеснули:

- Запомни, Наташа, одно: встречи наши на работу влиять не должны. Ясно? - И, не попрощавшись, зашагал к машине.

3

Она стояла на дороге и все еще никак не могла понять: неужели это тот самый Маковеев, которого она так коротко называла Толей? Совсем недавно он так душевно читал ей стихи Блока и говорил, что любит ее.

Наташа смотрела вслед удаляющемуся Маковееву и не верила себе, что это был он - ее Толя. Нет, это совсем другой человек, чужой и непонятный.

И сразу стало все противно: и его подчеркнутая вежливость, и сдержанный, рассудительный голос.

Зачем она только доверялась ему? Делилась сокровенными думами? Ради чего обманывала отца?

Наташе не хватало воздуха. Прижав к груди руку, она тяжело переводила дыхание.

- Ты что стоишь? - послышался позади ее хрипловато-знакомый голос.

Наташа вздрогнула, обернулась. Из сосновой заросли на дорогу вышел отец.

- Вот елочку смотрю, - как можно бодрее сказала она и присела у небольшого конусовидного побега. - И как только она попала в сосняки?

- Ветер семечко занес, вот и прижилась, - пояснил Буравлев и пристально посмотрел на дочь. - Ты что такая бледная?

- Я... я... - растерялась Наташа. - Я ничего. Вот елочку увидела.

За поворотом проселка заурчала машина. Постепенно гул удалился.

- Н-да, елочка!.. - осуждающе покачал головой Буравлев. - Вижу, вижу, что за елочка... - И не говоря больше ни слова, пошел по проселку к лесничеству.

Уличенная в обмане, Наташа так и осталась сидеть возле ярко-зеленой елочки.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1

Прокудину казалось, что Черное озеро похоже на огромного карася, покрытого чешуйчатыми блестками.

Мелкие волны шлепались о травянистый берег. Брызги в лучах солнца вспыхивали и, как искры от костра, падали к ногам. Старик, прижавшись к дереву, внимательно разглядывал свои большие худые руки. Неожиданная болезнь, словно полыми водами, смыла былую силу. Высохло и ослабло его тело.

Старик все это особенно примечал, когда входил в сторожку. Требовалось немало усилий, чтобы открыть дверь. Совсем еще недавно, чтобы перешагнуть порог, он пригибал лишь голову. А теперь стал и ростом ниже заходил свободно, не страшась стукнуться о притолоку.

Только нерастраченная память сохранила свежесть. В ее потайных уголках, как в добротной кладовке, сбереглось все то, что запечатлелось с давних пор. Припомнилась ему и небольшая избушка у Светлого ручья, где родился и откуда ушел на фронт. Ясно, как настоящий день, вставала перед ним гражданская война и все то трудное, что ему, совсем еще юному красногвардейцу, пришлось перенести. Незабываемо рисовались картины первых встреч на вечерней заре и первая неразделенная любовь к Аниске. Затем годы сложного и тяжелого труда в еловых и березовых чащах и снова война, партизанские землянки, перевернутые под откос вражеские поезда, короткие автоматные и пулеметные очереди. Особенно врезались в память взрывы снарядов и брошенные с самолетов бомбы... Затем - родной дом, и, наконец, одиночество...

Солнце припекало все сильнее. Тело старика тяжелело. Клонило ко сну. И тут он неожиданно вздрогнул, приложил к уху ладонь. За разухабистым тремоло* дятла Прокудин услышал тонкий мелодичный перезвон, словно где-то далеко перекликались колокола. Забыв про болезнь, старик вскочил на ноги и стал огибать озеро. Лавируя между кустарником и брусничными кочками, он наконец увидел в тонкой хрустальной синеве под сосняками больших белых птиц. На ярком солнце белизна их перьев была ослепительна.

_______________

* Т р е м о л о - быстрое, непрерывное чередование одних и тех же звуков в музыке. Здесь имеется в виду барабанная дробь дятла.

- Лебеди!.. - обрадовался старик. - Неужели сюда?..

Размахивая огромными упругими крыльями, птицы сделали над озером круг. И вот уже скользнули по воде, плавно, как белые лодки, закачались на мелких волнах.

Прокудин стоял и не верил глазам. Перед ним словно ожила легенда. Вот-вот сейчас выйдут на берег Демьян и Афимья, сядут рядком на травянистый откос и засидятся, пока не уйдут на остров лебеди и на дно Черного озера не упадут крупными золотыми зернами звезды. Но вокруг было пустынно и тихо. Только на клинушке сосны выстреливал свои звучные строфы певчий дрозд да за ольшаником, в небольшом болотце, без умолку квакали лягушки.

2

Ночь прошла на редкость тревожно. Все время не хватало воздуха, томила и пугала темнота.

Перед рассветом, зябко сутулясь, Прокудин осторожно спустился с печки и вышел на крыльцо. Ветерок освежил запотевшее лицо, придал бодрости. На восточной закраине неба над черной чертой леса голубела тонкая полоска. Темно-синие тени медленно начали бледнеть, и первая трель зорянки предупредила о наступлении утра.

Старик ласково потрепал по бокам собаку, постоял в раздумье: куда идти? Сошел по ступенькам и грузно, переваливаясь, как гусь, с ноги на ногу, скрылся в ельнике.

Спросонья лопотали листвой деревья. Старик петлял по березнякам и ельникам, стараясь уйти от своих беспокойных мыслей и духоты, перехватывающей дыхание.

В сосняках бродили туманы, легкими облачками они цеплялись за хвою, висли и, не удержавшись, падали вниз и, по-змеиному извиваясь, ползли к Жерелке.

Сделав круг, Прокудин пошел по берегу речки опять к дому. Шел медленно, грузно. Силы оставляли его. У спуска, куда он каждый день ходил за водой, тяжело опустился на гальку, снял с головы фуражку и жадно припал к роднику. Кадык ходил взад и вперед и будто стыл от холода. Насладившись студеной водой, старик оторвался от родника и глубоко, так, что захрипело внутри, потянул в себя воздух и тут же сунулся лицом в воду по самые уши. От холода заломило щеки. Он качнулся назад, перевалившись с колена на колено, и, не вытирая родниковые капельки, наколотые на щетину, подрубленным пнем осел на молодые побеги черемухи.

В грудь словно кто вогнал кол. Из последних сил он рванул рубаху, но легче не стало. Старик было попытался встать. В голове бешено билась мысль: "Домой, скорее домой..." С трудом встав на четвереньки, он пополз на взгорок. Полз медленно, подолгу отдыхал, лежа на траве. "Лишь бы попасть домой, - думал он. - Там будет легче".

У крыльца Прокудина сморил сон. Прислонясь спиной к ступенькам, он задремал. Дремал недолго, с полчаса, а может быть, и меньше, и проснулся от тяжелого предчувствия беды. Дышать было трудно, руки и ноги свинцово затекли, в ушах назойливо и отчетливо звенело, словно кто-то молоточками бил по серебряной наковальне. Он долго сидел неподвижно, смотрел на нависшую над лесом сизую дымку. Ему ни о чем не хотелось думать. Все, что было вокруг, будто и не касалось его, и от этого старику стало очень хорошо.

Сквозь обволакивающий сон он слышал, как выла собака, будто перед нашествием волков. И неожиданно мелькнула мысль, что и Барбоса надо бы отвязать. И он было протянул руку, чтобы опереться на нее и встать, но рука безжизненно упала...

Из-за гребня леса вышло большое красное солнце, прогревая увлажненную росой землю. Прокудину было тепло, как на печке. Только руки его, длинные, худые руки, продержавшие всю свою жизнь топор, холодели. И старик забыл их спрятать в карманы. Он попытался приподнять голову и вдруг увидел дрозда. Тот плясал и взмахивал крылышками на самой маковке елки. Но песня его не доходила до Прокудина.

Прокудину давно не было так хорошо. Он, словно освободясь от тяжких оков, ощущал в себе полный покой. Теперь вроде и дышалось ему легче и свободнее. Только сейчас он понял, что всю жизнь стремился к такому покою. Склонил голову и почему-то удивился, увидев муравья, который тащил в гнездо какую-то былинку. "Тащи, тащи", - мысленно поторопил его старик и усмехнулся. Потом он заметил толкающего вперед мертвую муху жука-санитара и порхающих за мошками синиц. Все хлопотало, куда-то стремилось. А он сидел неподвижно, ни о чем не думая, никуда не спеша. "Хорошо! Ох как хорошо!.."

Исчез на маковке елки певчий дрозд. Почернело солнце, слились в одну черную завесу и лес и пригорок... Он протянул руку, чтобы отстранить эту черную кисею, но рука снова бессильно упала. Глаза так и остались неприкрытыми. Они словно смотрели на проплывающие с запада кучевые облака, на сизую дымку дальнего леса.

В середине дня из дубравы прилетела галка. Она долго прыгала у неподвижного Прокудина, вспорхнула на перило крыльца и, заглянув в открытые глаза старика, улетела. Потом вернулась, тревожно пискнула, наклонила голову до самой земли и, распушив хвост, юркнула в прохладную еловую заросль. А потом сквозь густую сеть иглистых ветвей долго еще неслись ее пронзительные крики, хриплые и тревожные, как плач.

Всю долгую ночь немигающие глаза старика высматривали холодное мерцание звезд, далекое темное небо и верхушки застывших над ним елок.

3

Васек ждал Митю у Климовой сторожки в Светлой роще. Он сидел на траве и сам с собой играл в ножички.

- А Коля где? - спросил Митя из-за спины.

Васек вскочил на ноги.

- Чего пугаешь? - покраснел он. - Не мог окликнуть?

- Что же ты за солдат, если голоса своего друга испугался?

- Ну и что? Внезапность медведя валит.

- Тоже мне медведь нашелся! Почему Колька Дымарев не пришел?

- Тебя позабыл спросить, - огрызнулся Васек, но, заметив, как ярче вспыхнули на лице Мити конопушки, пояснил: - Отец куда-то послал.

- Ну вот, а договаривались. Дед Прокуда нас ждет уже. Если, говорит, все будет хорошо, на болото сходим. Там сейчас птиц уйма... Потом он секрет для нас припас. Время запросто в любую минуту будем узнавать...

Только сейчас Васек увидел, что Митя держит под мышкой книгу. Васек ткнул в нее пальцем:

- Зачем?

Митя полистал книгу.

- Тут о "ведьмином кольце" написано. Дед Прокуда говорит, будто ведьмы в том грибном кругу пляшут. Но это вовсе не так...

И Митя важно полистал книжку.

- Тут весь секрет не в грибах, а в грибницах, - сказал он. - Так называются корни у них. Состоят эти грибницы из тонких ветвящихся нитей. Они расходятся во все стороны. - Митя перевернул страницу. - Вот видишь? Они отходят от грибницы и потом замыкаются... Вот и получается "ведьмино кольцо". А молния и гроза тут ни при чем.

- Ты, смотрю, дотошный какой!..

Митя по-взрослому свысока посмотрел на Васька. Ребята постояли немного и, не дождавшись друга, пошли к сторожке. Митя уже мысленно представлял себе, как удивится дед Прокуда, услышав его сообщение о "ведьмином кольце". Что же ответит на это он?

Прокудина они увидели у крыльца. Он опирался спиной в ступени. Голова его была склонена на грудь. "Спит, - решил Митя. - Вот нашел место!.." Он тронул старика за плечо и тут же отпрянул назад.

Митя сразу понял, что случилось с Прокудиным. Оглядев еще раз неподвижное тело старика и не обращая внимания на испугавшегося Васька, он изо всех сил пустился через еловые крепи к лесничеству.

4

Прокудина хоронили на другой день.

Сенька Зырянов и Степан Степанович Ковригин могилу ему выкопали тут же, неподалеку от сторожки, на бугре под высокой старой сосной.

Когда могилу засыпали землей, на ней установили своеобразный дубовый памятник. Посредине его выжгли надпись:

"Трофим Назарович Прокудин скончался семидесяти трех лет

от роду на трудовом посту. Партизан и лесник, он честно служил

своей Родине. Остановись, товарищ, и поклонись его праху. Он

достоин такой почести!.."

А выше этих слов Сенька Зырянов прикрепил вырезанную из покрашенной жести пятиконечную звезду.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1

Ручьев следил через раскрытое окно за игрой ребятишек в райкомовском дворе. В кабинет вошел Маковеев. Ручьев, не здороваясь, спросил:

- Читал?.. Ну, что на это скажешь?

Маковеев остановился у двери, ожидая неприятного разговора.

- Вижу, не читал, - не понимая состояния директора лесхоза, заметил Ручьев и посоветовал: - Прессу надо просматривать в первую очередь, с утра, - и протянул ему газету.

Маковеев быстрым взглядом пробежал последнюю страницу газеты и ничего там особого не увидел.

- Да ты не там ищешь. На первой странице это. - Ручьев ткнул пальцем в газету. - Вот читай. Только внимательнее. Не зря этой статье отвели первую полосу.

Маковеев пробежал глазами по заголовку: "Грустная песня Приокского леса". "Ну и название!" - подумал он и скосил глаза на конец статьи. Под ней стояла краткая подпись: "С. Буравлев - лесничий..." А дальше шло название района и области.

Ручьев, заложив за спину руки, ходил по кабинету. Ему не терпелось узнать, что скажет об этой статье директор лесхоза.

Маковеев тем временем, зевая, перевел взгляд на начало статьи: "Леса наши напоминают редкостный музей природы. Чего только в них нет! Тут и краса нашей России - береза, и медностволые жемчужины - сосна и ель. Встречаются вековые дубы и сиротливые рябины, красавцы ясени и вязы, осины и клены... В чащах водится немало разного зверья и птиц, в реках и озерах жирует много рыбы. Но, к сожалению, не берегут наши леса..."

Маковеев повертелся на стуле, осуждающе покачал головой. Мол, вон чего захотел... "...Шепотом последней боли шумят пропыленные тальники. Прощально переговариваются умирающие рощи, словно недоумевая: за что это их в пору красоты и молодости губит человек? Даже в безветрие беспокойная осина, дрожа листвою, лопочет с горечью песню обиды и увядания..."

Маковеев отложил газету и, склонив голову, долго сидел в неподвижности. Ручьев не тревожил его. Пусть получше прочувствует, хорошенько подумает.

- Ну как? - спросил он, когда наконец пришел в движение Маковеев.

- Нового-то он ничего не сказал, - с деланным безразличием отозвался Маковеев.

Ручьев остановился против него, посмотрел в упор.

- Боишься сказать правду? Привык по проторенной дорожке ходить. А ты попробуй по целине пройдись, да без поводыря. А Буравлев таков. Он хоть и годами не молод, да, как видно, душа молодая, дерзкая. А ты с виду совсем еще юнец. Лет-то не более двадцати семи, а может, и того меньше, а душой одрях. Смотри, песок скоро начнет сыпаться.

- Он всего лишь лесничий, и не больше, - вспылил Маковеев. - А я директор. У меня их восемь...

- Ну и кичлив ты, Анатолий Михайлович! - не дал ему договорить Ручьев. - С такими взглядами да еще с гонором далеко не уйдешь. А впрочем, может быть, и далеко...

- Алексей Дмитриевич, я непосредственно, кажется, подчиняюсь областному управлению лесного хозяйства. Там и будем утрясать все наши неполадки с Буравлевым.

- Одни неполадки мы утрясли. Буравлев работает и будет всегда причастен к лесу. Здесь разговор окончен.

- Как же так? - снова загорячился Маковеев. - Пока я еще отвечаю за дела в лесхозе...

Ручьев подошел к нему, положил на плечо руку и, глядя в лицо, спросил:

- Ты, Анатолий Михайлович, слышал сказку о горелом пне? Нет? Так послушай, может, пригодится. Мне ее рассказал покойный Прокудин. Умный был старик. Далеко видел. - Ручьев прошел за стол, помолчал.

2

- Так вот... Ты видел в лесу обгорелый пень? - спросил Ручьев. - Нет? Он напоминает настороженного глухаря с вытянутой шеей. В середине пень пустой. А если разгрести на дне его золу, то там, на самом низу, увидишь слипшийся от жара песок.

А когда-то это был ведь не пень, а сосна. Каждую весну пробуждалась, и появлялись у нее новые зеленые веточки.

Да только с годами нежная кожица превратилась в шершавую кору, а мягкие иглы сделались жесткими, колючими. Что ж, жизнь и у сосны трудовая, мудрая. Все это закономерно. А я хочу рассказать о той сосне, которая с годами не поумнела. Наоборот, возомнила о себе, стала высокомерной и заносчивой. - Ручьев в упор взглянул на Маковеева. Но тот отвернулся. - Так вот, - продолжал Ручьев. - Все было не по ней: не выносила сосна говорливой речки, а когда дул ветер, то сосна растопыривала ему навстречу свои острые иглы и сердито шумела густой кроной: опять этот наглый ветер мешает моему спокойствию, опять этот ветер...

По ночам к сосне прилетал филин, на сук садился и, как всегда, наговаривал на всех. Сосне это очень нравилось. Она совсем перестала тянуться к солнцу. "Зачем?" - важничала она, и стала разрастаться вширь: сделалась корявой, горбатой и мнительной. Тихую речку она обвиняла в том, что та подкапывается под ее корни, красноголового дятла, выстукивавшего короедов, подозревала в том, что он своим однообразным стуком мешает жить... Но больше всего пугал сосну молодой подлесок. И хотя там были ее потомки, выросшие из ее же семян, она ненавидела этот молодой лес завистлива была сосна...

Однажды от грозового удара точно надвое раскололось небо. Над лесом сверкнула ломаной стрелой молния. И как на грех, молния поразила именно эту сосну. Вспыхнула она, что свеча. На землю закапали горящие капли смолы. Плакала сосна, умоляла дождик помочь. Но хлынувший вслед за молнией ливень не дал огню перекинуться лишь на соседние деревья. А сосна горела до тех пор, пока не превратилась в дымящийся, обугленный пень. И знаешь, в память о ней никто доброго слова не сказал - ушла сосна в вечность, будто и не было ее. Остался лишь обгорелый пень. Люди обходили этот пень стороной. Зайчишки принимали за охотника и тоже удирали прочь. И лишь муравьи натаскали в него кучу мусора...

Ручьев улыбнулся.

- Вот так-то, Анатолий Михайлович. Хорошая сказка, а может, и быль. Многим бы следовало задуматься над ней.

- Обычная прокудинская байка, - возразил Маковеев. - Последнее время он только тем и занимался, вместо того чтобы работать. На пенсию уже хотел послать, да Буравлев заупрямился: мол, убьешь этим человека... Пожалел... Не все же, товарищ Ручьев, без души...

Ручьев укоризненно покачал головой:

- Вижу, ничего ты не понял.

3

В приемной Маковеев столкнулся с Жезловым.

- Ну, как у тебя? - инструктор кивнул на обитую черным дерматином дверь кабинета первого секретаря.

Маковеев неопределенно махнул на прощанье рукой, почти выбежал в коридор.

Жезлову не терпелось узнать, чем так расстроен директор лесхоза. Он с минуту помедлил у закрытой двери и решительно открыл ее.

Ручьев стоял посреди кабинета и о чем-то размышлял, потирая пальцами виски.

- Садись, - коротко предложил Ручьев.

Жезлов понял, что секретарь не в духе, и пожалел, что зашел по собственной воле.

- Как же ты, Семен Данилыч? Ты старый партийный работник и не мог разобраться с делами лесничества? Хорошо, что тебя не поддержало бюро, а то бы и мы наломали дров. Человек за дело болеет... - Ручьев собрал со стола остро очиненные карандаши и, положив их в деревянный стаканчик, резко отодвинул от себя. - А я-то на тебя надеялся. Как на себя надеялся...

- Сбил меня с панталыку этот Маковеев, - оправдывался Жезлов. Доверился ему. Думал, парень принципиальный, знает свое дело... Здесь такое положение... Он все же в чем-то прав. Буравлев тоже, как говорят, не фонтан. Человек безалаберный. Все у него построено на самодеятельности. Что в голову придет, то и тянет как новшество. Самомнение какое!.. Райком все старается стороной обойти. Другие, покрупнее руководители, и то к нам идут за советом. А он ни разу не был.

Ручьев сожалеючи поглядывал на Жезлова.

- Это плохо, что райком для них как нянька. А своей самостоятельности ни на грош...

- Разве они глупее этого Буравлева?

- Возможно... Советчиком быть - это тоже, скажу, не простое дело. И всякий ли им может быть?

Жезлов низко опустил голову.

- Разве все эти годы мы плохо работали? - обидчиво сказал Жезлов. Сколько тяжести вынесли на своих плечах! Недоспато ночей сколько!..

- Мы что-то с тобой, Семен Данилыч, плохо стали понимать друг друга... - Ручьев снова потер пальцами виски и начал перекладывать с одного места на другое бумаги. - Вспомни Дымарева из Сосновки. Разве ему был нужен наш совет? У него своя голова - палата. Ему помощь нужна от нас, добрая, принципиальная. Черное озеро. Большое государственное дело сотворил. И поля удобрил, и рыба с птицей теперь будет. С чьей помощью? С буравлевской... Ты пойми только - лебеди вернулись на озеро!.. А мы из партии хотели исключить.

Жезлов понял, что разговор Ручьев завел неспроста. Что-то он скрывает от него. Но что?

- Вот так-то, Семен Данилыч.

Жезлов начал горячо доказывать, что случай с Буравлевым и с Маковеевым исключительный и в нем сразу трудно было разобраться. Глаза его лихорадочно горели. Бледное сухое лицо было пунцовым. Ручьев еще никогда его не видел таким.

- Но тут ты не прав, - мягко остановил он инструктора. - Я теперь окончательно убедился: Буравлев - человек вполне зрелый и верит в то, что защищает. А вот Маковеев - другое дело. Правильно говорят: "Каждому овощу свое время". Зеленоват он еще. - Ручьев с минуту помолчал. - На следующей партийной конференции, когда будут перевыборы, Буравлева будем рекомендовать в члены пленума райкома.

"Вон как оно обернулось, дело-то!" - ахнул Жезлов. В груди его что-то заломило. Лоб покрылся испариной.

- Не рано ли, Алексей Дмитриевич? - сдерживая внутреннюю дрожь, попытался возразить он. - Все же мы его еще плохо знаем.

Ручьев искоса взглянул на него.

И тут до Жезлова дошло, что и на этот раз он промахнулся, что слова эти он сказал не столько против Буравлева, сколько против самого себя.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

1

Костя опомнился в больнице. Лежал он на кровати, головой к окну. Сверху одеяла покоилась его забинтованная до колена левая нога, напоминавшая березовую чурку.

В носу стоял острый запах лекарства и свежего белья. Внутри горело, мучительно хотелось пить. Костя скосил глаза, чтобы попросить воды, и замер. Сбоку его кровати на стуле сидела Лиза. Она молча смотрела на его осунувшееся лицо. Он, будто возвращаясь из забытья, с минуту смотрел на нее, неподвижную и тихую. Затем чуть улыбнулся обметанными жаром губами, чуть заметно пошевелил рукой.

- Запеленали, как грудного... - пожаловался он и поморщился. Даже малейшее движение ему причиняло боль. - Ты что, уже с работы? Так поздно?

- Время не позднее еще, - чтобы не расплакаться, отозвалась Лиза. Острое чувство вины душило ее.

- А что ты не в лесу? Выходной?

Лиза склонила голову и, сорвав с плеч косынку, начала крутить ее в руке.

- Да нет, отпросилась я... у Буравлева.

Костя попытался оторвать от подушки голову.

- У Буравлева... Зачем?

- А как же? А кто тебе пить подаст или еще что...

- Та-ак... - Костя помрачневшим взглядом обвел потолок. - А трактор?

- Сосновцы вытащили. Помылся, - говорят, теперь работать дольше будет. Ты не волнуйся, я тебе сейчас воды принесу.

Костя пристально смотрел на дверь, за которой скрылась Лиза. Он думал над тем, как все несуразно получается в жизни. Почему Лиза должна любить его, а он - другую, невесть откуда приехавшую Наташу, которая почему-то любит другого, совсем неподходящего ей человека? Вот и пойми, какой тут закон распоряжается человеческими сердцами?

2

А Наташа думала о Маковееве. Встреча у оврага все перевернула в ее душе. Резкое замечание не вмешиваться в его дела, отчужденный взгляд задели ее самолюбие.

Чем она провинилась перед ним?

Не ради себя старалась. Где же справедливость? Костя ни в чем не повинен. Трактор старый, латан-перелатан, мог же он, в конце концов, потерять управление? За что так взъелся на Костю этот Маковеев?

"Какой ты жестокий человек!.. - мысленно упрекала его Наташа. Теперь и видеть-то тебя не хочу. Ну, какая дурочка, зачем мне нужен женатик? Пусть идет к своей красивой Элле... Отец прав, свистун он!.."

На сердце было неспокойно. Домой идти не хотелось. После работы она бродила по лесу, чутко прислушивалась к каждому шороху, к хрусту каждой сухой ветки.

Наташа и сама не заметила, как повернула на тропинку, по которой совсем еще недавно бродила с Маковеевым. Вот у этой березки он читал ей стихи Блока. А у этой рябинки поцеловал. Тогда она возвращалась с работы. Маковеев встретил ее у развилки.

- Я хочу тебе что-то сказать, - тихо проговорил он и, взяв ее под руку, свернул на эту вот тропинку, узкую, едва заметную под мокрой прошлогодней листвой.

Весенний ветер шевелил макушки берез. Из гущи леса доносился птичий гомон. На сердце было легко и радостно.

- О, какая чудесная рябинка!.. - воскликнула Наташа и погладила зеленоватый ствол деревца.

- Хочешь, подарю ее тебе? - с чувством проговорил Маковеев.

- Как подаришь? - не поняла она.

- А вот так, - он вытащил из кармана огрызок карандаша и на гладкой коре написал: "Наташина рябинка", а ниже добавил: "Моя любовь".

- Это твое, бери ее, не стесняйся, - и, живо притянув к себе, поцеловал Наташу в губы.

От радостного волнения слабели ноги. Тогда ей все казалось ярким, необычным. Березы дымились зеленым туманом лопнувших почек. Из кустов голубыми шапочками кланялись подснежники, а в кущах трав топорщились молодые папоротники.

Но это было тогда... Теперь этот сказочный мир растаял, как мираж... Неприветливы заросшие листвой березы, поблекло за темной грядой бора вечернее солнце, не полыхала огненным разливом река... Нет, счастья вовсе не было. Это был только сон!..

Наташе припомнился последний спор с отцом.

- Хороший человек! - говорил отец о Косте. - На таких Россия держалась и будет держаться. А этот Маковеев твой - свистун, не что иное, как хлам, завернутый в красивую конфетную бумажку. И ты в этом убедишься.

Такое определение Наташе показалось несколько грубым. Как хочет, так пусть и думает о нем. А Маковеев ей все же нравится.

Наташе почему-то вдруг захотелось вернуться к той рябинке и прочесть карандашную надпись.

Вот она, та самая рябинка. Пышная зелень округлила ее, сделала еще стройнее. Наташа взглянула на ствол и не нашла заветной надписи. Вешние дожди бесследно смыли ее.

Обессиленная, она отошла от деревца. Ей припомнилась каждая деталь той встречи с Маковеевым: и как он вел ее под руку, и как сдержанно говорил с ней.

Вдруг она остановилась. Неужто в нем не было души, а лишь видимость? И надпись эта была сделана просто так, для забавы? "А может, отец прав?.."

3

Встреча все же состоялась.

Маковеев возвращался из соседнего лесничества, в котором ему пришлось пробыть допоздна. Чтобы сократить путь к дому, решил ехать через Барановские леса.

И у лесничества неожиданно встретил Наташу.

- Милая девушка, что ты колдуешь?.. - Маковеев с нескрываемой радостью шагнул ей навстречу.

У Наташи забилось сердце.

Маковеев обнял за плечи, участливо спросил:

- Наташа, что с тобой?.. Ты на меня сердишься?

- Оставь меня!.. - дерзко оттолкнула она его. - Не подходи больше ко мне!.. - И уже сникшим голосом добавила: - Будто и не знаешь...

Маковеев деланно улыбнулся:

- Глупенькая, так это ж было на работе... Тем более, такое дело случилось! Надо же подумать - утопили трактор!..

- Но Костя в этом не повинен. Человек чуть жизнью не поплатился!..

- Дался тебе этот Костя!.. - с досадой бросил Маковеев. - Кто он тебе - сват, брат?..

- Я уже говорила: Костя мой друг. Понятно? Вот и пекусь за него!..

- Зря так близко принимаешь к сердцу, - старался загладить свою оплошность Маковеев. - Учти, нервные клетки не восстанавливаются. Будешь сердиться - скоро состаришься.

- Будто и на самом деле пожалел. А вот в прошлый раз об этом не подумал. А я теперь отцу не могу в глаза смотреть. Из-за тебя завралась совсем.

- Милая Наташа, - голос был ласков, нежен. - Ты достаточно выросла, чтобы распоряжаться собой. Слово "отец" - для тебя уже прошлое. Недаром наша молодежь называет своих родителей предками. Отец и мать - это "только смутное видение миров далеких и глухих..." - говорил Блок. Взрослый человек не должен испытывать гнета. Он рожден для свободы. Ты вдумайся в глубокий смысл этого слова. Ты вольна делать все, что пожелает твоя душа. И эти "нельзя" и "неприлично" выбрасывай на свалку. Слова отжившие...

Наташа уже не обижалась на Маковеева. Но она не соглашалась с ним полностью. Почему-то ей хотелось сейчас слушать его и слушать. Может, потому, что эти слова были о ней. Или она соскучилась по нему, и все, что переживала до этого, стало для нее ненужным - важно, что был рядом он, и только он...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1

После того как Корноухого потревожили люди у Черного озера, он поселился в Гнилом урочище.

Трудные были для него дни... Долго выл в ту ночь старый волк, оставшись без семьи, глядя на мутные проплывающие облака. Голос был тосклив и протяжен. Звал он волчицу и своих детенышей.

Похудевший, обессиленный, ходил Корноухий по лесу. Даже мышь и та не давалась, ускользала под снег. Требовалась сноровка, быстрота, а он с годами терял ее. Больше отлеживался, зарывшись в сугроб под каким-либо деревом.

Когда стали укорачиваться ночи, а дни прибывать, Корноухий ожил, ободрился и снова начал бегать по лесу, задрав кверху морду. Искал себе новую подругу. И старому впору была волчья свадьба. Но напрасно старался Корноухий. Не по вкусу приходился невестам.

Однажды он выбрался из глубокого оврага и побрел по поляне. Долго на высоком холме слушал ночь. Кругом глухая тишина. Корноухий поднял голову и завыл, осторожно и отрывисто, но не тоскливо, а зовуще.

Откуда-то из чащи донесся ответный зов. Корноухий сорвался с места и через овраг опрометью бросился вперед. Углубляясь в березовую рощу, приостановился и снова подал голос. Издали отозвались. Теперь уже Корноухий бежал наверняка.

Звери встретились на болоте. Корноухий деловито обнюхал волчицу и в знак одобрения помахал облезлым хвостом.

Поджарая, с гладкой короткой шерстью и по-волчьи красивая, она косо осмотрела его. Кто знает, что она нашла в нем плохого, только рыкнула грозно, отпрянула в сторону и, не оглядываясь, затрусила по болоту.

Опять Корноухий один... По целым дням он нежился у ручья, положив вытянутую голову на передние лапы. Сквозь деревья сеялся солнечный свет. Ничто не тревожило волка. Невзгоды остались позади. Наступили теплые мартовские дни.

Тишина и покой вокруг. Только в кустарниках, цепляясь за корни, позванивала вода да где-то в небе подавал голос одинокий сарыч.

2

Грязен и неуклюж стал Корноухий. Запах псины растекался над логовом. Днями лежал он, прикрыв глаза. Мухи роем кружились над ним, назойливо гнездились в уголках приоткрытой пасти.

Лишь голод поднимал волка. Заросшим оврагом, через разлапистые папоротники, нежно гладившие его брюхо, он неторопливо пробирался в поисках поживы.

Везло в последние дни Корноухому. То он вынюхивал на гнездах кополух, то в еловых крепях догонял линяющего бородача глухаря, то нападал на заячий выводок...

Но это была просто удача... У небольшого озерца он натолкнулся на одинокого лосенка, случаем спасшегося в ту бурную ночь ледохода... Лосенок ощипывал нижние ветки молоденькой осинки. Волк зарычал. Ярость и предвкушение удовольствия придали ему сил. Оскалив зубы, он в один миг перескочил семейку распушенной молодой шелюги и с ходу вцепился в шею лосенка. Но тут случилось неожиданное. Сильный удар копыта оглушил Корноухого, и он, перевернувшись в воздухе, бултыхнулся в озеро. Хватив изрядно воды, вынырнул и со страхом поплыл к противоположному берегу.

Когда выбрался на травянистый склон, то увидел волчицу, точно такую же поджарую, что встретил зимой на болоте. Поджав хвост, Корноухий хотел пробежать мимо, но волчица нагнала его и понюхала. Он остановился, подошел поближе и замер. Волчица небрежно отвернулась и побежала от него.

Разбитый, поникший, Корноухий поплелся к логову.

3

Буян чувствовал, как нервничала лосиха. С тех пор как они благополучно выбрались из ледяного потока, он не смыкал глаз, наблюдал за ней, ухаживающей за больным лосенком. Лосенок простудился в реке. С каждым днем слабел. Лосиха его и лизала, и подталкивала мордой к вымени, но он лишь смотрел на нее своими прозрачными, грустными глазами, вытянув вперед ноги на мягкой подстилке, и тихонько мычал.

К вечеру следующего дня лосенок сдох.

Лосиха не подпускала к себе Буяна и ходила по лесу понурая. Рев ее призывно разносился по урочищам. Бока ее опали, заострились крестцы. Вымя распирало невысосанное молоко...

На рассвете лосиха набрела на небольшое озерцо. И только хотела сойти к воде напиться, как у молодой осинки увидела одинокого лосенка с белой звездочкой на лбу. Заговорило в ней материнское... В продолговатых грустных глазах вспыхнула надежда. Она в нерешительности сделала шаг, другой... И вдруг из-за шелюги метнулся Корноухий и, сбив лосенка с ног, вцепился ему в шею. Лосиха острым копытом ударила его. Волк оторвался от земли и плюхнулся в воду.

Лосенок поднялся с земли и, дрожа от только что пережитого страха, прижался к ногам лосихи. По его шее тонкими струйками стекала кровь.

Немного успокоившись, он толкнул мордой налитое вымя и, поймав соски, втянул в себя пахучее теплое молоко. Лосиха понюхала лосенка, начала шершавым языком зализывать израненную волчьими клыками шею.

Когда лосенок насосался, лосиха толкнула его мордой в бок и повела от озера к Светлому урочищу.

4

Корноухий по-прежнему поздними вечерами отправлялся на охоту. От деревень он держался поодаль. Обходил их стороной. В лесу хватало дичи. Но это мало радовало его. Затосковал он. Томило одиночество. Еще сильно болела спина, ушибленная лосихой.

Корноухий потерял сон. Порою, будто видение, видел поджарую: стоит волчица в стороне и ласково смотрит на него, повиливая хвостом, будто приглашая с собой.

Не веря своим подслеповатым глазам, Корноухий вставал с лежки, подходил ближе. Но на месте, где была волчица, никого не оказывалось.

Однажды Корноухий побрел к Жадайскому оврагу. Шел осторожно, задирая лобастую голову, принюхивался к малейшим запахам.

У оврага из зарослей на него дохнуло чужим логовом. И он почувствовал, как чьи-то недобрые, злые глаза следили за ним.

Скрытая слежка угнетала Корноухого. Переступая о лапы на лапу, он приблизился к тому месту, откуда доносился запах, и долго стоял, скаля гнилые зубы.

Корноухий не обманулся. За ним давно следили чужие глаза. Это были волки - хозяева здешнего урочища. Из укрытия высунулась щекастая морда матерого. Поводив носом, он решительно направился к пришельцу.

У Корноухого по телу прошла зыбкая дрожь. Но виду, что струсил, не подал. Таков суровый закон леса. Стоило сделать малейшую попытку к отступлению, как вся стая набросилась бы на него. Корноухий поднял голову, навострил уши.

Гривастый молодой волк обнюхал гостя. Из кустов вышла волчица. Корноухий опустился на траву. Еще раз обнюхавшись, волки разошлись.

Так и обосновался Корноухий у чужого логова, в зарослях папоротника, под можжевельником. Немощь и дряхлость вконец одолели его. Лежал он смирнехонько, не поднимая головы. Слушал, как неподалеку в траве возятся волчата. Ему было приятно, когда они порой, кувыркаясь, повизгивая, перепрыгивали через него, легонько кусали, признавая за своего. Иногда Корноухий вскакивал, и шерсть дыбом поднималась на спине. Грезились ему и выстрелы, и ворчание волчицы, и гибель его выводка в овраге, и стрекотня каких-то чудовищных машин, которые прогнали его от Черного озера.

Шли дни. Лапы в суставах слабели, зубы вываливались. Глухота делала мир безмолвным и страшным...

Однажды проснулся Корноухий и пополз от чужого логова по оврагу к ручью, где проводил последнюю весну. Недвижно лежал под корнями старой елки: не спал, не дремал, а только почти ослепшими глазами смотрел, как стремительно мчится, пенясь на камнях, вода Гремячего ключа. Ни голода, ни стужи он не ощущал. А когда настала новая ночь, Корноухий незаметно уснул и больше не проснулся.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1

- Человек рождается один раз. Пойми меня, от жизни надо брать все, милая Наташа, - упрашивал Маковеев, надеясь на чудо. - Ты не веришь?.. В этом - жизнь!.. В этом радость. Но надо быть смелой...

Наташа не сводила своего взгляда с его чисто выбритого, надушенного лица.

Счастье было настолько близко, что она мало даже вникала в смысл его слов. Важны были лишь его глаза, источающие ласку. Его губы, к которым она прижималась бы без конца. Для нее сейчас не значило, кто он и каков собой? Сделал он отцу хорошее или плохое? Был бы только он, такой как есть - и никто другой!..

- Нет, Наташа, человек создан прежде всего для наслаждения! Для радости... Иначе зачем жить на свете!

- Что ты имеешь в виду?

- Наслаждение - это любовь!.. Наша с тобой любовь... Ты не слушаешь меня, Наташа?

Маковеев погладил теплой, мягкой ладонью ее щеку. Наташа была не в силах справиться с собой. Он приобретал над нею власть. Каждое слово звучало весомо и страшно, как приговор.

- Наташа, ты меня слышишь? Наташа!..

В голове ее шумело, как от обильно выпитого вина.

Не отрывая от нее своего горящего взгляда, Маковеев взял ее тихонько за голову и нежно покачал из стороны в сторону. Стараясь освободить голову, Наташа коснулась губами его ладони. Она сделала шаг вперед и прильнула к его груди. Это была уже не она, а кто-то другой, неведомый, незримый... Мягкая ткань рубашки гладила ее щеки.

Наташа ждала, охваченная радостью и страхом. Чего ждала? Она не знала и сама.

Маковеев сжал ее в объятиях, оторвал от земли и легонько положил на траву. Она упиралась ему в грудь, безвольно отталкивала его, но силы покидали ее.

2

Сквозь ветку цедился рассвет. Прохладный ветерок гладил горячие щеки. Наташа открыла глаза и прямо перед собой увидела синицу. Птичка замерла на березовой ветке и неподвижными точками глаз следила за ней.

Рядом спал Маковеев. От его тела исходило тепло. Одной рукой он обнял Наташу.

В ее памяти с мельчайшими подробностями возникло недавнее. Она взглянула на свои бесстыдно обнаженные ноги, на помятое платье, на рваную петельку в туфлях и вдруг почувствовала брезгливость к себе. Она не ощущала теперь ни гордости, ни любовной надежды, а лишь смертельную боль в груди.

По щекам потекли слезы. Кончиками пальцев она провела по своим оголенным плечам. Прикосновение к собственному телу, гладкому и горячему, было ей неприятно...

Наташа выскользнула из объятий спящего Маковеева, отряхнула помятое платье и, сунув ноги в туфли, неслышно шагнула за кусты.

Ветер шевелил светлую прядку волос на высоком лбу Маковеева...

3

Отец уже встал. В пустом доме гулко отдавались его шаги. Он зачем-то заходил на кухню, бродил по столовой, снова возвращался в свой кабинет.

Наташа подошла к двери и прислушалась. Выйти к отцу у нее не хватало смелости. Что сейчас она скажет ему? А вдруг он все уже знает?

Только одна эта мысль наводила ужас.

Будет ли вообще ее страданию конец?

Скорее бы на работу! Там будет легче. А солнце поднималось медленно. Но вот его первые лучи прорешетили крылья елок и желтоватыми полосками раскрасили угол потолка. Вот уже опустились ниже, распестрили коврик над кроватью. Запрыгали "зайчиками" по подушке, по одеялу... Вот-вот зайдет отец будить на работу...

В столовой послышались шаги. Наташа толкнула дверь и, будто ничего не случилось, шагнула к отцу навстречу.

- Доброе утро, папа!.. - сказала она громко.

Буравлев пристально посмотрел ей в лицо:

- Ты что, дома, что ли, не ночевала?

- Выдумаешь еще, папа, - скрывая смущение, поджала губы Наташа. - Где же я еще могла ночевать?

- Кто тебя знает, - удрученно вздохнул Буравлев. - От вас теперь всего можно ожидать... - Он помолчал. - Лицо у тебя больно помято. Будто всю ночь воду возила.

Наташа прошла на кухню, сняла с самовара трубу и заварила чай. Слезы застилали глаза.

- Ты чем-то расстроена? - спросил Буравлев, когда она зашла в столовую.

Наташа не могла говорить. Плечи ее вздрагивали.

Они молча позавтракали, и Буравлев, накинув плащ, заторопился... Его лицо было бледным.

Убирая со стола посуду, Наташа все время думала о Маковееве. Нежность к нему вновь захлестнула ее. Как он там один? Что скажет, когда проснется? "Милый, милый!.." - шептала она.

Наташа, сбросив туфли, прошла в спальню и, обессиленная, растянулась на кровати. Мысли в ее усталом мозгу начали путаться. Вскоре она уже не слышала, как за окном на ветру позванивали хвоей елки, как над крышей дома мяукала иволга.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1

Из больницы Костю выписали через месяц. Домой он возвращался полями. По обе стороны дороги стеной стояли хлеба. Южный ветер теребил темно-зеленую пшеницу, нагоняя волны. Аромат цветущих трав ударял в лицо. После затхлого больничного воздуха Костя дышал всей грудью. Было приятно от того, что он жил на земле, видел все, что окружало его сейчас... И грудь распирало от ощущения силы и молодости, от нахлынувшего счастья...

Кончились поля, и Костя стал углубляться в лес. Деревья словно нашептывали ему неведомую сказку. И этот тихий шелест листьев заставил вспомнить все то, о чем не хотелось думать. Вон на той лужайке он когда-то сидел с Наташей. Она плела из подснежников букет, а он от нечего делать мастерил из ивы свисток. В детстве он тоже мастерил различные дудки, даже плел корзины, выжигал на очищенных от коры ореховых палках узоры... Когда свисток был сделан, Костя прижал к губам и подул в него. Наташа закрыла уши и вскрикнула: "Ой, оглушил!.."

Грустные воспоминания... Костя вглядывался в высокую стеблистую траву, которая, путаясь под ногами, мешала идти, в позеленевшие от времени пни, в маленькие деревца. Кто-то жалобно пискнул. Костя бесшумно подошел к кустам, наклонился. У земли прижалась, притаившись, маленькая птичка. По синим взъерошенным перышкам и по черной головке он узнал синичку-гаечку. Распутав траву, Костя взял птичку на ладонь.

- Ну, лети, - сказал он и подбросил гаечку вверх.

Птичка расправила крылышки и, не пролетев двух метров, упала на землю, затрепетала в траве.

- Не умеешь летать!.. - догадался Костя. - Вот они, дела-то... Придется спасать тебя.

Он легонько зажал птенца в ладони. Гаечка вертела головкой и, раскрыв клюв, пыталась клюнуть его в руку.

- Да ты не брыкайся, - уговаривал Костя. - Там тебе будет веселей, чем сидеть в траве и ждать, пока лиса или ворона сцапает.

Обойдя Черное озеро, Костя берегом Жерелки поднялся к безымянному ключу и свернул к сторожке Прокудина. На крыльце лежал Барбос. Пес лениво вильнул хвостом и тяжело поднялся навстречу.

Костя толкнул дверь, вошел в сени. В доме никого не было. Заслышав шаги, в клетках закричали птицы.

- Что, проголодались?

Он отыскал картонную коробку, посадил туда птенца-гаечку и пошел искать хозяина сторожки. По открытой двери можно было думать, что он должен быть где-то поблизости. Костя обошел дом, повернул по тропке к ключу и тут у сосны, в черемуховых зарослях, он увидел устланный цветами свежий холмик и небольшую дубовую пирамидку с надписью и сразу все понял.

Костя обошел могилу, еще раз внимательно прочитал надпись. Вернувшись в дом, он отыскал кусок толстой проволоки и, набрав в лесу сушняка, разжег костер. В костре накалил докрасна проволоку и ею выжег на обратной стороне пирамиды: "П а р т и з а н - Б о л ь ш о е с е р д ц е".

Костя уже собирался покинуть это печальное место, когда со стороны ручья послышались торопливые шаги. Это были Митя Зырянов и Коля Дымарев.

- Что вы здесь делаете? - спросил Костя.

- Обход охраняем, - с серьезностью пояснил Коля.

- А я вам нового жильца принес. Птенца гаечки. В лесу подобрал. Он уже оперился, а летать еще не может. - И строго посмотрел на ребят: - А птиц что же не кормите?

- Как же, кормим! Попрошайки такие.

2

В то время когда Костя шел домой, в кабинет Маковеева позвонили из больницы. Главный врач сообщил, что Шевлюгин выздоровел и может приступать к работе. На клочке бумажки Маковеев написал приказ и, вызвав Лилю, попросил:

- Перепечатайте. Копию завтра же надо переслать в Приокское лесничество.

Лиля, прочитав приказ, недоумевающе взглянула на директора.

- Как же так? - спросила она. - Шевлюгин лучший наш тракторист.

- Был лучшим, да сплыл, - Маковеев углубился в бумаги, давая этим понять, что разговор закончен.

На другой день Буравлев пригласил к себе Костю и подал копию приказа о его увольнении.

- Честно говоря, жаль мне отпускать тебя. Да ничего не поделаешь. Зол на тебя Маковеев. Сколько ни уговаривал - ни в какую. Уперся, как баран... Чем ты его так допек? Не пойму.

Костя побледнел. Шагнул к двери.

- Куда ты теперь? - остановил его Буравлев.

Костя с обидой выпалил:

- Недавно один человек мне сказал: хотя земля круглая, а зацепиться есть за что...

- Ты не кипятись, - волновался Буравлев. - Ты же знаешь, я тут ни при чем. У меня есть одно предложение. Послушайся меня. Вот тебе записка. Иди к Дымареву в Сосновку. Он тебе даст дело. Они купили новый трактор, а хорошего водителя нет. Я ему говорил о тебе. Иди, жалеть не будешь.

3

Прямо из лесничества, не заходя домой, Костя направился в Сосновку. Утреннее солнце затопило поселок, раскрасило зубцы сосен и узкую полоску речного тумана.

Костя отыскал взглядом дом, а затем окно Наташиной комнаты и почувствовал щемящее, еще до конца не осознанное чувство утраты. Он достал из кармана папироску и закурил.

Что ему этот неласковый, с трудом обжитый людьми клочок земли? Пройдет месяц-два, позарастут тропинки муравой, позабудут и о нем, Косте.

А у него навеки сохранится память о тоненькой белокурой девушке с синими глазами, боль в сердце и неприязнь к человеку, который обокрал его.

Может быть, завтра сюда придут новые люди, у кого-нибудь из них возникнет мысль, что здесь и до них работали, радовались и горевали такие же, как и они.

Но что же произошло в его жизни? Разве не было с ним рядом хороших людей?

Костя бросил окурок, затоптал его подошвой.

- Костя-я!..

Голос знакомый.

Он обернулся... По густой росной траве, высоко поднимая платье, бежала Наташа.

- Костя-я! Погоди!..

Да, он не ошибся - это была она. Да и мог ли он ошибиться? Сердце его билось часто и гулко. И какой же он дурак, даже не зашел проститься.

Наташа долго не могла отдышаться. Сорвала стебелек тимофеевки и, перекусив его пополам, едва переводя дыхание, сказала:

- Значит, уходишь совсем.

- Совсем, - Костя опустил голову. Это прозвучало как окончательный приговор.

- А почему ты не по той дороге? Здесь дальше.

- Не хотел ни с кем встречаться.

- И со мной?! - в глазах Наташи застыл упрек. - Что ж я тебе плохого сделала? Вроде друзьями считались.

- И с тобой.

Костя неожиданно взял ее влажную теплую руку и с сожалением проговорил:

- Я тебя, Наташа... - он на минуту замялся: - Я тебя, Наташа, любил... Но это все прошлое.

Она высвободила руку и смотрела на него, как бы обдумывая все сказанное им.

Молчание затянулось.

- Ты хотела что-то сказать? - спросил Костя.

- Нет, просто так... увидела и решила догнать. Не забывай, заходи. Мы будем очень рады видеть тебя. До свидания, - и Наташа протянула ему руку.

С чувством обиды Костя все глубже уходил в лес. Зачем она просила его заходить? Зачем?..

4

Бригада работу кончила до обеда. Кто-то из девушек предложил съездить в город и посмотреть кинокартину. Все согласились.

Наташа спешила домой переодеться. Отец сидел в кабинете, разглаживал исчерченную красным и синим карандашами карту лесничества.

- Итак, мы закончили новый участок, - будто ничего между ними не произошло, сказала Наташа.

Отец что-то буркнул и уткнулся в какие-то бумаги.

"Сидит, как сыч, и глаз не оторвет!" - с досадой подумала она.

Переодевшись в новое, голубое, подаренное отцом в день рождения платье, в котором она так нравилась Маковееву, Наташа снова зашла в кабинет.

- Я уезжаю, - коротко сообщила она.

Буравлев грубовато спросил:

- Это куда же?

- В город. Решили в кино с девчонками.

- Так-так...

- Ты думаешь, я на свидание? Правда, с девчонками...

- Хотя бы и на свидание, - бесстрастно и суховато заметил отец. - Мне все равно.

Значит, обида не прошла.

Она любила Маковеева. И понимала, что любовь эта связывала ее по рукам. Не было от нее радости. Горькая неудовлетворенность. Но как от нее избавиться, если рассудок говорит одно, а сердце другое?..

- Почему ты так не любишь Маковеева, папа? - твердо спросила Наташа. - Он все же из людей настоящих...

- Кого ты имеешь в виду? Маковеева, что ли? - губы Буравлева дрогнули в недоброй усмешке. - Настоящий!.. Мало ты еще смыслишь в этом деле. Присмотрись, тогда увидишь, кто настоящий, а кто нет. - И он углубился в бумаги.

Наташа присела сбоку стола.

- А кто же тогда настоящий?

Буравлев вскинул на дочь насмешливый взгляд.

- Вот он, твой настоящий, приказ подписал о Косте Шевлюгине. Так запросто уволили лучшего трелевщика... Даже не поговорили с человеком, а выкинули, можно сказать, на улицу.

Наташа смущенно опустила голову.

- А ты бы в таком случае не увольнял. В первую очередь он тебе подчинен!..

- Подчинен мне, а зарплату ассигнует твой Маковеев - человек настоящий... С душой, как видишь! Я бы не уволил. А куда податься парню? повысил голос Буравлев. - Кто посмотрел, что у него там на сердце... Бумагу подписать нетрудно, а бродить по лесу, сманивая вот таких, как ты, дурочек, еще легче... А вот понять человека, в душу рабочего заглянуть для этого, видимо, мало быть директором... Мало!..

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Дождь был забойным, барабанил по бревенчатой стене и стеклам Милючихиной избы. По дорогам плясали, подпрыгивая, прозрачные водяные шарики, лопались на лету и мутными потоками сбегали по пустынной улице к реке.

- Вон как зарядил!.. - с досадой заметил Шевлюгин, прислушиваясь к шуму дождя.

- Пусть помочит, пересохло все, - отозвалась Милючиха, чистившая большого серебристого осетра. Она подняла голову, покосилась на окно.

В небе медведями громоздились бурые мохнатые тучи. Над Ольховкой, приостановившись, сбросили на крыши домов и на огороды свой благодатный груз.

- Напилась зелень! - с облегчением вздохнула Милючиха.

- Теперь заладил - окороту не жди, - проворчал Шевлюгин. - Переметы не порвало бы...

- Из-за твоих переметов хоть весь свет сгори.

- Зла у тебя, как у пойманной лисицы... И чего кипишь?..

- С радости, ублажил ты меня, рабу грешную.

- Ну и язва!.. - Шевлюгин сощурился, покачал головой. И чего быть недовольной? После того как началась линька у зверей и он перешел на запретный лов осетра, в доме ее стал частым гостем. Благо, для переметов нашел укромное местечко под Ольховкой. Да и прибылей она получала немало. Осетрина - рыба сейчас редкая. В любое время с нее можно "сорвать" красную цену, а Милючихе-то он ее отдавал задарма.

Милючиха, склонясь над столом, усердно скребла ножом осетра.

Шевлюгин подошел к ней и потрепал ее по плечу.

- Не терпится? - покосилась она на него. - Вот рыбу выпотрошу... А бородищу-то отрастил! Хоть бы наполовину остриг. С таким неприятно и рядом сидеть. У нас вон старики каждую неделю бреются.

- Зато в кармане у них пусто. А ты загляни в свою кубышку: сколько там червонцев? И все благодаря вот этой бороде. Много ли ты в колхозе-то наработала?

- Ну, ну, утихомирься, - примирительно сказала Милючиха. - Но при чем тут твоя борода? Зимой-то обходился без нее.

- Мало ты смыслишь в нашем деле. Зимой-то я был егерем. Все зверье мне подвластно. Если и сшибу незаконного, так на то причину найду. А рыба другого хозяина имеет. Недавно меня накрыл какой-то начальник их, а я бац на колени и за бороду: пощадите старика христа ради. Больше ни-ни... ей-богу. И ну моргать глазами, аж слеза побежала. "Ну, смотри, браконьер, попадешься еще раз - не помилуем", - пригрозил он. "Какой я, говорю, браконьер? Человек я, как и все..." Он махнул рукой и повернул лодку обратно. А я в то время на кукане с пяток осетров держал, что жеребцов на привязи. Вот тебе и борода! А будь я бы бритый...

- Борода бородой, а если тот увидел бы твоих осетров?

- У меня поблизости багор лежал. Чуть что - один короткий взмах и концы в воду. Так-то оно... - Шевлюгин привлек к себе Милючиху; она освободилась от его крепких объятий, довольная и разомлевшая, и, дернув его за бороду, не без гордости заметила:

- У тебя, я вижу, борода для обмана глаз, значит. С виду вроде и старик, а на самом деле ох какой!..

Слова эти польстили Шевлюгину.

- Значит, на старика не похож? Ха-ха-ха!..

Вдруг Милючиха оторопела.

- Беги скорее во двор, - встревоженно зашептала она. - Видишь, кто-то через огород шастает?

Шевлюгин подошел к окну, отодвинув занавеску, пригляделся.

- Не бойся, - успокоил он. - Это Степан Ковригин с Сенькой Зыряновым. Я пригласил их зайти. Поговорить нужно. А ты-ка подай на стол икорки с луком, поджарь одного осетрика. Ну и пару бутылочек поставь. Сама знаешь...

- А что же ты сказал им, когда приглашал-то? - испуганно спросила его Милючиха.

Шевлюгин замялся:

- Дома, мол, принять не могу. С женой в ссоре. Приходите тогда-то в Ольховку, к родственнице...

2

Все трое сидели за столом, отправляя в рот куски жареной осетрины. Выпитый самогон огненным шаром прокатился по нутру, придав гостям и без того хороший аппетит. Смачно чавкая, Ковригин аккуратно снимал с осетрины румяную кожицу, складывал ее на край тарелки.

- Ты когда-нибудь видел, как енот жрет ондатру? - глядя на то, как он ест, спросил Шевлюгин.

- Эта крыса мне еще попадалась, а вот енота здесь никогда не видел, пожал плечами Ковригин. - Их года три тому назад как завезли. Редко, правда, но попадаются. Я хоть и охотник, но не совсем согласен, что напускают разных хищников. Разведется их - гнезда птичьего не оставят.

- Пушнина нужна, вот и разводят, - пояснил Шевлюгин. - А так, на какой ляд она сдалась.

- Век химии. Сейчас научились такие искусственные меха готовить, что не отличишь от настоящего.

- Однако все же не настоящий. - Шевлюгин взял бутылку и разлил самогон по стаканам. - Так вот о еноте. Иду я как-то к Касьянову броду. Вечерело. Вижу - собака. Я затих, присмотрелся, а это енот свежует ондатру. Вначале отгрыз ей голову, потом стянул с нее шкурку, да ловко так и быстро, глазом не моргнешь. Ну, когда он кончил свежевать, тут я и вышел. Метнулся он к кустам и только его видели, а мне зато шкурку оставил.

- Так что же тут общего у меня с енотом? Не пойму что-то... - спросил Ковригин. - У него зубы, сам говоришь, как ножи. А у меня - не дотронешься. Флюс замучил.

- Енот, - не обращая внимания на жалобы Ковригина, заключил Шевлюгин, - самый чистоплотный зверь в лесу. Кто еще сначала ополоснет мясо, а потом ест? И шкурка его дорога. Жаль только, стрелять нельзя.

- Зачем же стрелять? - посмотрел на него пристально Ковригин. - Пусть живут. Пока зла нет.

- А птички-то как же? - не выдержал, съехидничал Шевлюгин.

- А я на днях забрел в Глухое урочище, - стараясь заглушить перепалку, проговорил после долгого молчания Зырянов. - Чего там только не водится! Особенно много бобра. Все берега изрыты для хаток. Можно за день столько настрелять, что на много лет хватит.

Шевлюгин нарочито строго надвинул брови.

- Таких разговоров не слышал. Понятно? Какой-никакой, а я еще пока егерь. Зверей охранять моя обязанность.

Выпитый самогон крепко ударил в голову.

Стараясь не мешать разговору, Милючиха молча подавала закуски и, прислонившись к стойке двери, внимательно приглядывалась к гостям. Разговор становился более развязным и шумным.

- Что-то ты, Матвей, больно строг стал, - хлопал по плечу Шевлюгина Зырянов. - А помнишь, как мы вчетвером лося подсекли. Тогда еще Маковеева чуть волки не разорвали. - Он повернулся к Ковригину и, словно глухому, крикнул: - Помнишь, Степан?

- Если бы я знал, что нет лицензии на отстрел, - не быть бы мне с вами!

- Давно ли ты стал таким праведником? - Острый взгляд Шевлюгина задержался на побагровевшем от выпивки лице Ковригина. - Уж не в секту ли какую вступил?

- Ну так как же с бобрами быть? - не обращая внимания на сложность тех отношений, которые внезапно создались между старыми друзьями, подзадорил Зырянов. - Втроем куда ни бывало...

Ковригин знал, что Шевлюгин может легко сбить Зырянова на любой безрассудный поступок. В прошлом году Шевлюгин поспорил с Зыряновым на десятку, что тот не сможет спрыгнуть с кручи головой в Оку. Зырянов, конечно, спрыгнул, да неудачно. Попал в воду не головой, а боком, и чуть не утонул. Хорошо, что был не один, вытащили, а потом с месяц лечился от ушиба.

Ковригин сегодня был в другом настроении. Замашки Шевлюгина ему не нравились еще и потому, что он видел в себе и в Зырянове батраков, которых тот водил за нос, получая от них барыш...

- Если ты захотел, Матвей, стать богачом, то почему бы тебе не пробраться ночью в банк и не очистить его?

- Ты бы полегче, Степан, не то надорвешься, - сузил глаза Шевлюгин. Чай, не у тещи на блинах.

- А чего? - улыбнулся Ковригин. - Без разрешения бить зверя - это то же самое, что и ограбить банк. Цена преступления одинакова.

- Не ожидал, Степан, что ты такой трус, - покачал осуждающе головой Шевлюгин. - Не пойму, кого ты так боишься? Лесничего, что ли?

- Ты брось мне такие шуточки, - обиделся Ковригин. - "Боишься"! Пусть и так. Что, по воле ходить надоело? Тогда при чем же Семен? У него еще дети не выросли. Понимать надо.

- А ты не бойся за меня, - вмешался в спор Зырянов. - Я уж как-нибудь сам решу.

- Давай-ка лучше, Степан, выпьем еще по одной, а там решим, что и как. - Шевлюгин взял бутылку и только что хотел наполнить стакан Ковригина, как тот заслонил его ладонью.

- Ты что? - удивился Шевлюгин. - Аль начальство пить не разрешило?

- Начальство тут ни при чем, а пить больше не буду, - наотрез отказался Ковригин.

- Ага, ясно! Боишься, как бы по пьяному делу не подвели тебя под нарушение закона. - Шевлюгин украдкой подмигнул Зырянову. - Вот что, мы пойдем без него. Бобры сейчас что надо. А Ковригин у нас перевоспитался. Они теперь с Буравлевым спелись - и лесниками и егерями стали... - Он нахмурил брови. - А меня ведь еще никто не снимал! Я пока хозяин!.. Ясно?..

- Пусть и тебе будет ясно, - вспыхнул Ковригин. - Только ищи кого-либо другого. Но я тебе не товарищ в этом деле.

Вначале Зырянов серьезно относился к предложению егеря пойти на отстрел бобров. А потом, сообразив, что тот, видимо, решил разыграть Ковригина, как мог поддержал его. Да и какой найдется чудак пойти летом на охоту на пушного зверя! Дразнить рискованной, а порой и глупой затеей своего старого друга у Шевлюгина стало обычным делом, особенно после того, как Ковригина перевели из лесничих в помощники. И этим он пытался посеять неприязнь к Буравлеву.

- Так вот, Матвей!.. Баста!.. Меня уволь. - И Ковригин уставился на Шевлюгина.

Шевлюгин поднял квадратную голову и громко захохотал, напугал даже Милючиху:

- Слыхал, Семен? Слыхал?!

Шевлюгин вылил со дна бутылки в стакан самогон и опрокинул содержимое в рот. Словно кипятком, обожгло ему язык и горло. Поспешно зачерпнув полную ложку зернистой икры с луком и проглотив ее, он заулыбался.

- Лес принадлежит народу. Так? А мы кто? Тот же народ. Значит, и вся дичь принадлежит нам. Вот тебе и весь сказ.

- Ты пьян, Матвей, - поднимаясь из-за стола, сочувственно вздохнул Ковригин. - Ну, а мне пора. Спасибо за хлеб-соль... - И он шагнул к двери.

Шевлюгин не удерживал его, а, наоборот, был доволен, что тот вовремя ушел. Ему было ясно, что предложение, которое хотел он высказать при Ковригине, могло бы бросить на него тень. А что касается бобров, то Ковригин поймет, что это было не что иное, как самый обычный розыгрыш. Шевлюгин понял, что Ковригин отошел от него и что разговор с ним вести небезопасно. И что теперь Ковригин целиком и полностью на стороне Буравлева.

"Сумел все же переметнуться, - пожимал плечами Шевлюгин. - Кажется, только вчера еще поносил этого Буравлева. А ноне уже другая песня..."

- Разобиделся наш Степан, - нарушил затянувшееся молчание Зырянов. Что-то с ним творится, и не пойму...

- Бирюком живет, вот и рвет и мечет, - вмешалась в разговор Милючиха, подсаживаясь к столу.

- Чистеньким хочет казаться, вот и психует, - заключил Шевлюгин и, наклонясь через стол, зашептал: - Затейка одна есть.

Зырянов выжидающе и пьяно уставится на него, часто замигал ресницами. Шевлюгин, взглянув искоса на Милючиху, еще тише зашептал:

- Коровка лесная тут одна пасется. Пудиков на двадцать с гаком будет. Ну, как ты на это? Есть расчет. До заморозков будет чем ребят побаловать. И всего за ночь. Подумай. Одному мне несподручно.

- Ты что-то не то говоришь, Кузьмич, - пьян-пьян, но сообразив, в чем дело, с расстановкой проговорил Зырянов. - Я деду Прокуде клятву на могиле дал. Лося трогать не буду...

Шевлюгин, не дослушав его, рассмеялся:

- Что-то вы ноне все божественные. Не в церкви ли причащались? - Он протянул через стол с короткими толстыми пальцами руку: - На, держи. Считай, что договорились.

Зырянов отвел его руку:

- Ты, вижу, Кузьмич, слова перестал понимать. Знаешь, что значит поклясться на могиле, а потом все послать к черту? Вижу, не доходит до тебя. - Он оттолкнул табуретку и, выйдя из-за стола, совсем тихо добавил: - А что я скажу сыну, Мите, когда спросит, откуда это мясо? Видать, у тебя дорожки разошлись не только с одним Ковригиным!

Шевлюгин не слышал, как закрылась дверь за Зыряновым, как выходила к кому-то и вновь зашла Милючиха. "Обложили, гады, кругом, как волка в облаве..." - досадовал он.

Очнулся Шевлюгин от прикосновения руки Милючихи. Она не упрекала его и не поучала, а лишь сказала тихо и внятно:

- Ничего, Матвей, не пропадем и без них. На хлеб да на стакан вон того веселого, - кивнула она на только что выпитую бутылку самогонки, всегда схлопочем. Не без рук, чай...

Шевлюгин поднял на нее тяжелый взгляд. В глазах его бушевал пожар.

- Что ты понимаешь в моем деле? - грубо оборвал он Милючиху. - Баба ты и есть баба. Думаешь, они отказались, я и сопли распустил. Плевал я на них. И не она, горемычная, мне нужна. Без нее прожить можно. А вот без воздуха - нельзя. Душно мне, понимаешь? Стиснули со всех сторон - дышать нечем. А я хочу свободы!.. - Пудовый кулак его грохнул о край стола так, что подпрыгнула посуда, свалилась на пол и разбилась пустая бутылка.

- Тебя что, черт боднул? - Милючиха принялась собирать с пола осколки.

Охваченный безрассудной, слепой ненавистью к тому, кто встал на его пути и отнял свободу, Шевлюгин выскочил из-за стола и заметался по комнате, потрясая кулаками. Казалось, попадись ему этот человек, вряд ли ушел бы живым.

Милючиха не урезонивала и не успокаивала его, а, подобрав стекла, вышла в сени, загремела там ведрами, когда же снова вернулась в избу, Шевлюгин уже сидел на прежнем месте, притихший, утомленный.

- Сколько там у тебя рыбы? - будто ничего не случилось, спросила она. - Покупатели есть. С повозкой вечерком заглянут...

Шевлюгин, припоминая, почесал затылок и совсем спокойно ответил:

- Килограммчиков? Хватит. Два полных ведра икры. - И не без гордости взглянул на Милючиху: - Ну как, хватит?

- Что ж, на нет и суда нет. Только хотелось бы поболе... Момент больно хорош!..

- Ну, ежели так, пойду проверю снасти. Глядишь, с десяточек еще прибавлю. - Шевлюгин устало поднялся со стула и, пошатываясь, пошел к двери.

- Ты поосторожней там, - предупредила Милючиха. - Законы суровые, как раз угодим оба в тюреху.

- Не бойся, со мной не пропадешь. Я, чай, стреляный волк, - и он толкнул плечом дверь.

3

Когда Ковригин покинул Милючихину избу, дождь уже перестал. Напившись влаги, синели леса. Солнце отражалось в капельках на травах. Омытые ромашки посветлели, напоказ выставляя свои горделивые головки.

Ковригину казалось, будто он шел не по траве, а по дорогим коврам. И на каждой полянке была своя не повторяющаяся роспись. Ковригину припомнились детские годы, когда босоногим мальчонкой ездил с дедом на дальние покосы. Там как-то заблудился и долго бродил среди высоких сосен... Потом он видел себя уже взрослым. Вот под этим дубом Шура стала его женой. Теперь дуб постарел и, казалось, властвовал над рощей. Кора потрескалась, и рубцы на ней напоминали морщины.

Где-то рядом грянул выстрел. Он послышался со стороны отрожка. "Что за черт!.." Ковригин торопливо через поляну побежал на выстрел.

По другую сторону отрожка спиной к нему стоял невысокий человек.

Ковригин в несколько прыжков перескочил отрожек.

К удивлению своему, он узнал Буравлева.

- Ты что? - еще на ходу крикнул Ковригин.

- Лисица, черт бы ее побрал! На заячий выводок напала, - с досадой отозвался Буравлев. - Попугал ее!

И он поднял с земли маленький серенький шарик и, разорвав носовой платок, осторожно стал тряпочкой перевязывать ему лапки.

- Куда их будешь девать-то?

- Оставлю здесь.

- Лисица не вернется? Она ведь такая...

- Лисица? Нет, не вернется, - Буравлев улыбнулся. - Она теперь это место за километр обходить будет. Я ей заряд соли всадил.

Ковригин и Буравлев, минуя старый бор, спустились по крутояру к реке. Песчаный плес шел вдоль берега. И река с плесом, и лес, и тонущие в сизой дымке ноля казались необыкновенно красивыми. Постояли над рекой. И там, где Ока делала поворот к Ольховке, разошлись.

Ковригин остался на берегу, на косогоре, там, где у излучины склонились три березы.

Вдруг ветер донес до него крик.

Ковригин сорвался с места и по песчаному плесу побежал на голос. Там, где река круто ломалась, в камышовых зарослях на мелких волнах покачивалась лодка. Напоминая длинный ствол ружья, торчало потемневшее древко багра. Ковригин с разбегу прыгнул в лодку и, оттолкнувшись веслами, погнал ее к стремнине.

- Спа-а-си-и-те!..

На середине реки Ковригин увидел, как из-под воды показалась и снова исчезла большая голова с рыжей бородой.

"Что за черт?! Да это, никак, Матвей?" - опешил Ковригин и, бросив привязанный к лодке канат, крикнул:

- Держись!..

Ухватившись за конец каната, Шевлюгин прохрипел:

- Гони скорее. Замотали, гады!..

Ковригин изо всех сил работал веслами. Рубашка взмокла от пота. Но лодка подавалась вперед медленно. "Ну и тяжел, черт!" - подумал он.

Когда лодка наконец уткнулась в отмель, Ковригин выпрыгнул в воду, скомандовал:

- А ну вылезай, Кузьмич, приехали!..

Шевлюгин встал на четвереньки и пополз к плесу.

- Вот спасибо тебе. Не будь рядом - не сдобровать бы мне... - лепетал он, но выходить на сухое место не торопился.

- Да ты что пятишься, как рак-отшельник? Поднимайся, тут мелко. Ковригин схватил его под мышки и поставил на ноги. Позади вода взбаламутилась, и Шевлюгин шлепнулся в воду задом.

- Что за чудеса!.. - еще больше удивился Ковригин и, снова подхватив Шевлюгина под руки, потащил к берегу. - Ну и ну!.. Камнями, что ли, набили тебя? - И тут он увидел, что на одной ноге затянута петля кукана.

Ковригин вцепился за обрывок веревки и потащил ее к себе. На поверхность всплыли остроносые осетры.

- Ах, вот оно в чем дело! - протянул Ковригин. - Ты, оказывается, и по рыбке мастак!.. - Он перехватил ножом кукан и бросил его в воду. Впредь смотри не попадайся.

Шевлюгин острым взглядом окинул сбитую фигуру Ковригина и шагнул было к лодке.

- Я тебе что сказал? - повысил голос Ковригин.

Промокший егерь с опаской посмотрел на него и торопливо зашагал к косогору.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1

После обеда Наташа уходила в свою комнату. Там она бросалась в постель и беззвучно плакала от обиды. Вот уже вторую неделю она ждала Маковеева, а он словно забыл о ней... Никакой весточки. Мысленно она упрекала его в черствости. Придумывала разные слова, которые скажет ему при встрече. "Отец прав!.. Отец прав!.." - повторяла она и, измучившись, засыпала, боясь выйти на улицу.

Однажды к ней зашел отец. Она лежала к стенке лицом, разглядывая сучки и трещинки на пожелтевших бревнах.

- Ты что, нездорова? - спросил Буравлев.

Он видел, как жарко горели ее щеки, заметно дрожали плотно сомкнутые губа.

- Ничего, папа. Просто так.

- Ты что-то скрываешь, Наташа? - глядя в похудевшее, воспаленное лицо дочери, допытывался Буравлев. - Я уже несколько дней слежу за тобой.

Наташа пожала плечами:

- У меня все хорошо. Откуда ты взял?

- Ну, впрочем, твое дело. Мне всегда казалось, что ты доверяешь мне гораздо больше... Я вроде был тебе не только отец, но и друг...

Наташа закусила нижнюю губу.

- Жалко прошлого, - вдруг заключил Буравлев. - М дружбы жалко... А как мы с тобой ездили в Москву! - оживился он. - Тебе тогда было десять лет. В зоопарке увидела страуса, как вскрикнешь: "Какой большой гусь!.." Было очень смешно...

Наташа порывисто схватила отцову руку:

- Папа, я ничего не забыла. Только прошу тебя, не надо больше... голос ее сорвался, брызнули слезы.

- Ну, вот тебе!.. - Буравлев покачал головой. - Выходит, глаза-то у тебя на сыром месте.

2

Отец ушел, и дом сразу опустел. Наташа долго сидела за кухонным столом, подперев руками голову. Забыть бы! Все забыть... Звездную ночь. Жаркие слова... Все, все...

Тик-так!.. Тик-так!.. - непривычно звонко постукивали часы в столовой.

"Что так?" - мысленно спрашивала их Наташа.

Ветер пузырил занавеску в окне. С потоком свежего воздуха кухня наполнялась запахом разнотравья.

На улице властно просигналила машина. Он? Она вздрогнула. Шагнула к окну. Откинула занавеску. Маковеев стоял у крыльца конторы и что-то внушительно доказывал Ковригину.

Наташа не узнавала его. Неужели это чужое, холодное лицо могло быть любимым и близким, каким она видела его в ту ночь? Не верится, что это он шептал слова, при воспоминании о которых и теперь бросало в жар!..

Она старалась лучше разглядеть Маковеева. А он бросал взгляды то на Ковригина, то на стоящую на дороге машину, и ни разу на окно. Наташа поняла, что для него она была не более чем забава.

И это так мучило ее, не давало возможности ни на чем другом сосредоточиться. Душа ее наполнилась сосущей тоской и тревогой. Она присела на стул и, закрыв руками лицо, застыла в неподвижности.

Стукнула входная дверь. Она не отняла рук. И когда рядом раздался знакомый голос, не обернулась.

- Прошлый раз ты удивила меня, - сказал Маковеев, изучая Наташу. Проснулся, а от моей феи и след простыл. Куда, думаю, девалась? Не волк ли съел?

Наташа вскинула голову, чтобы дерзко ответить, - и не смогла. Маковеев стоял перед ней высокий, сильный и улыбался. Большие серые глаза его восторженно горели.

- Больно крепко спишь, - потупясь, сказала она.

- А сейчас фея не желает встретиться с принцем? Он будет ее ждать там же.

Маковеев посмотрел на нее с мягкостью, но и настойчиво. Повернулся и молча вышел из дома.

3

Наташа, никем не замеченная, обошла Чертов яр и спустилась к излучине реки.

Мелкие пенистые волны набегали на берег, шлепались о песчаный плес. Брызги вспыхивали на солнце и тут же гасли, как гаснут у костра искры. Стрекоза, словно маленький вертолет, кружилась над водой. Игриво порхали бабочки. Одна из них присела на протянутую Наташину руку, расправила голубые, точно из бархата, крылышки. Наташа поднесла ладонь к глазам, чтобы рассмотреть бабочку, но та улетела.

Сзади кто-то крепко сжал Наташины плечи. Она испуганно сделала несколько шагов. Это был Костя. Скуластое, в конопушках, лицо его улыбалось. Он был в кирзовых сапогах, в промасленном до блеска комбинезоне.

- О чем задумалась? - весело спросил он. - Идешь и земли не чуешь.

- Откуда вдруг?

- Из Сосновки. Трактор остановился. Шестеренка одна раскрошилась, а запасной нет. Вот и бегу.

- Ты доволен своей работой? - почему-то спросила Наташа.

- Работа везде одинакова. Ходить только далеко... - И смущенно опустил голову. - Без тебя скучно...

- И только?

- К сожалению, не только, Наташа, а гораздо больше, - тяжело вздохнул он. - В груди гложет, покоя нет...

Наташе стало жаль его. Но чем она могла облегчить его положение?

- Я к тебе, Костя, тоже очень привыкла, - участливо проговорила она. - Дружбой дорожу. Я тебе об этом уже говорила.

- И все? - Костя огорчился. - А я вот не согласен. Не согласен с тем, что ты могла бы сказать дальше. Я уверен, потом ты спохватишься!..

- С каких пор ты стал пророком? - язвительно бросила Наташа. - Тогда, может, предскажешь мою судьбу?

Слова Кости задели. Как он может так говорить о ее любви к Маковееву? Она готова пойти за ним хоть на край света...

Костя обернулся и зашагал по тропинке в гору.

Наташе хотелось догнать его. Но что-то мешало этому... "Эх, Костя, Костя, если бы ты знал! Может, Маковеев и вовсе не любит меня..."

Наташа от реки свернула в лес, на старое место, где ждал он, которому она была верна. Вверху переплетались ветви берез. Сквозь густую листву синими лоскутиками проглядывало небо. И Наташа никак не могла отделаться от слов Кости: "Я уверен, потом ты спохватишься!.."

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

1

"Юры-ы-ет! Юр-р-ст! Вч-вч-гд!.."

Птичья разноголосица проникала сквозь открытые рамы в дом лесничего.

Буравлев соскочил с постели, босиком прошлепал к окну и распахнул створки.

Солнце еще не всходило. Но уже над соснами засинело небо. Настой трав хотелось черпать в пригоршни. Из ореховых зарослей неслось бульканье, щелканье, звонкая россыпь... Буравлев вздохнул: "Что ни говори, а нет ничего в природе лучшего, чем соловьиные рассветы..."

Услышав шаги отца, из своей комнаты вышла Наташа, в пестром халатике, с перепутанными волосами. После сна щеки ее румянились.

- Соловьи-то взялись... Даже спать мешают, - сказала она, зевая.

- Последняя их песня в этом году. Вот и стараются. Сегодня петров день. Сенокос начинается. А они поют-то всего месяц. С середины мая и до сего дня.

- Уже уходишь, папа? - забеспокоилась Наташа. - Позавтракал бы... Я сейчас... - и заторопилась на кухню.

- Не до завтрака мне сейчас, - остановил он дочь. - Грибники пошли. Покос начался. В лесу народу полно. Как бы чего не натворили. Бросят ненароком спичку и пойдет...

2

Буравлев набросил на плечи китель, взял форменную фуражку и вышел из дому. Знакомыми тропками миновал березовую рощу, пересек лес и бором вышел к Ольховке. Он думал о жизни, простой и сложной...

Припомнилась война, первое боевое крещение, плен, немец ефрейтор, ведущий его на расстрел, лесная сторожка и склоненная над ним, Буравлевым, девушка с конопушками на носу и большими серыми глазами с грустинкой. Где она теперь? Что с ней стало? И ему захотелось увидеть ее и сказать хотя бы несколько добрых слов... И опять подумалось о Наташе. Как изменилась она. Что бы это могло быть? Неужели в этом повинен Маковеев? Как все в жизни получается...

Размышления Буравлева прервал подозрительный стук за Долгим оврагом. Он заспешил к отлогому склону. Стук повторился. На другой стороне, за орешником, кто-то рубил дерево. Буравлев пересек овраг и вышел к порубщику. Суховатый сутулый мужчина, бросив топор, кинулся к еловой заросли. Буравлев побежал ему наперерез. Поняв, что от погони не уйти, порубщик остановился.

- Ну и быстер ты!.. - краснея, заулыбался он. - А говорили, что лесничий у нас из городских. Лишний шаг не ступит.

Буравлев, едва переводя дыхание, скомандовал незнакомцу:

- Хватит заговаривать зубы. А ну, поворачивай назад. Посмотрим, что ты там натворил.

У оврага, обливаясь смоляным потом, стояла надрубленная сосна.

- Собирай со стволов смолу, - приказал Буравлев. - Да не мешкай!

Залечив надрубленное дерево, строго спросил:

- Ты знаешь, как это называется? У нас за такое по особой статье судят. Лес-то наш объявлен заповедным.

- Ты уж прости меня. Нижние венцы в сарае подгнили. Сменить нечем.

- Ты что, обленился? В лесничестве не можешь выписать? - наступал Буравлев. - Я бы тебе таких сосен отпустил, что и во сне не приснятся.

- На скорую руку хотел. Не до ходьбы сейчас. Ноне покос начался.

- Я бы тебе показал покос, что и другим бы наука была! А сейчас иди, только с топором больше не попадайся. Иначе за все спрошу.

Порубщик, обрадованный неожиданным поворотом дела, оживился:

- Что-то ты, Сергей Иванович, сердобольный какой? Я еще никогда не видел, чтобы деревья лечили.

Буравлев строгим взглядом смерил его неказистую фигуру.

- Тебе, как вижу, лет тридцать пять, не больше? Так вот, на свете тебя еще не было, а я с отцом своим эти деревца уже сажал. В них вся моя жизнь. Понятно?..

3

Лес молчал, будто прислушивался к мыслям Буравлева. Неспокойные осины позванивали слюдяной листвой. По стволам медленно стекала душистая роса. В ее капельках вспыхивали и гасли радужные отсветы. Спелым яблоком наливалось высокое небо. Где-то за бором поднималось солнце. От его проникающих в чащу лучей розовели слезинки ландышей, еще крепче становился их дурманящий аромат. У оврагов, соревнуясь друг с другом, допевали свою последнюю песню соловьи. От терпких запахов и от бесконечно меняющихся красок на душе у Буравлева было необыкновенно тепло и радостно. Он опускался в пологие овраги, пересекал лощины, пробивался сквозь гущу молодых сосняков...

На полянах и прогалинах густо зеленела трава, к солнцу тянулись маленькие сочные кочаны заячьей капусты, а вокруг пестрели умытые росой заросли целебной кровохлебки, кудрявились трепещущие, облитые розовым цветом восхода березки и рябинки.

Буравлев выщипывал в траве розовые кукушкины башмачки, надутые, как пузыри, лилово-голубые колокольчики, алые, будто капли крови, гвоздики, румяную россыпь дрёмы...

Под сапогами громко щелкали белые, похожие на грибы пампушки волчьего табака, хрустели незаметные в траве краснотелые мухоморы. Душистыми облаками цветочной пыльцы благоухали золотисто-лиловые некосы лесных лугов. Буравлеву казалось, остановилось само время на перепутье дремучих трав. Остановилось - и не может сдвинуться с места, только над озерками и оврагами отщелкивают свою последнюю песню соловьи.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

1

Шевлюгин принес в дом убитого выхухоля и двух норок.

- У Черного озера взял. Там их уйма!.. - заметил он на вопросительный взгляд сына.

- Зачем ты их убил? - со злостью бросил Костя. - На этих зверей отстрела нет.

- А тебе откуда знать? - Шевлюгин гордо приподнял голову.

Костя достал из шкафика газету, отыскал в ней подчеркнутую карандашом статью и подал ее отцу:

- Вот откуда.

Шевлюгин отложил в сторонку снятую с выхухоля шкурку, надел очки. В статье рассказывалось о браконьере, которого суд приговорил к тюремному заключению.

Лицо Шевлюгина посуровело.

- Ну и что? - спросил он. - Отцу уголовную статью подбираешь? Разве для этого тебя учил?

- Я хочу, чтобы ты это уразумел, - сказал Костя.

- Уразумел? - Шевлюгин швырнул в сторону охотничий нож так, что он вонзился в стенку, закричал: - Молод еще учить!.. Понял?.. - Схватив ободранные тушки зверей, он шагнул к двери, чтобы выбросить их Топтыге, но повернулся к Косте и замахнулся тушками. Костя схватил руку отца и крепко сжал ее.

- Отец, я давно хотел тебе сказать... Ты живешь подлой жизнью.

- Ты что, одурел? - лицо Шевлюгина посерело. - На кого замахнулся...

Они встретились взглядами. И Шевлюгин в жестких, ненавидящих глазах сына увидел презрение к себе.

- Отпусти руку, - миролюбиво сказал Шевлюгин.

Костя отпустил руку отца.

Шевлюгин размял затекшие пальцы.

- Сильный, подлец... В меня... Я тебя растил... Ты меня еще попомнишь!

- Я хлеб сам зарабатываю. А ты - браконьер, вор... Понял? И если не бросишь - уходи из дому, а не уйдешь - сам в милицию заявлю.

- Вот как! - вскипел Шевлюгин, но не бросился на сына с кулаками, а только повторил несколько раз: "Вот как", ссутулясь, старчески прошлепал в сени.

2

Костя, прислушиваясь, узнал хрипловатый голос отца. Он говорил зло и громко. Мать всхлипывала.

- Далась тебе эта Милючиха, - упрекала она. - Сына бы постыдился. Опять небось собрался к ней? Он ведь догадывается, где ты ночи проводишь. Не дурак, чай!.. Глаза б на тебя не смотрели, кобелина разнесчастный!..

- Помолчала бы, дура!.. - прикрикнул на нее отец. - Без этой Милючихи ты бы давно с голоду сдохла... Сын твой тоже праведный. Отца из дому сживает. Воспитала в своем гнезде волчонка, радуйся... Вот уйду от вас, посмотрю, как жить будете. Подохнете... Вспомните сто раз... В ноги упадете...

Костя еще несколько минут прислушивался к напористому голосу отца. Хотелось подняться с постели, пройти в кухню и вытолкать его за дверь. Но он не сделал этого, а лишь повернулся к стенке и прикрыл голову одеялом. Ему жалко стало мать, добрую, тихую, покорную. "Вот бывает так, - подумал он, - сходятся люди совсем чужие, неподходящие друг другу, а живут, мучаются. И что в этом толку?"

В сенях сильно хлопнула дверь. Это ушел отец. На кухне зарыдала мать. Костя поднялся и крадучись вышел на улицу. После сумрачной душной комнаты вечер ему показался свежим и прозрачным. Маковки сосен были охвачены закатом и, казалось, горели, как огромные восковые свечи. У крыльца в колени ему сунулась Топтыга. Костя поймал ее за лохматый загривок, прижал к себе. Собака взвизгнула, преданно сунулась холодным носом в его ладонь. Костя ласково потрепал ее по спине.

На душе было холодно и больно. Когда он вернулся в дом, мать стояла посредине кухни: бледная, потерянная. Отблески заката освещали ее лицо, словно она была у костра.

- Надолго это он? - спросил Костя. - И ружья не оставил.

Мать посмотрела на него грустными глазами, нерешительно сказала:

- Куда же еще!.. К Милючихе ушел. Совсем. - Она отвернулась, и плечи ее мелко затряслись.

Костя обнял ее за плечи, усадил на стул.

- Не плачь, мама, проживем и одни. Пусть его...

На кухне стало тихо. За окном надвигалась ночь.

3

В окно заглядывали звезды. Небо над лесом казалось глубоким и темным, как омут. За рекой едва заметно началась ниточка утренней зари.

Костя надел свой промасленный комбинезон, выпил кружку молока с черным хлебом и, чтобы не разбудить мать, тихонько вышел из дому. Он не обратил внимания ни на ласкающуюся Топтыгу, ни на плывущий по земле сумрак, ни на избитую весенними паводками дорогу.

На душе тяжкое, неприятное чувство. Жаль было мать и по-своему жаль было и отца. Вчера все получилось не так, как хотел он. Думалось, что его разговор поможет отцу опомниться... Но вышло вон как!..

А ведь было время, когда гордился им. С каким мальчишечьим нетерпением ждал его возвращения с егерского обхода...

Косте припомнилось, как отец в первый раз взял его на охоту.

Разбудил его вот так же, на рассвете. На озеро они пришли затемно. В сооруженном накануне шалаше вдвоем было тесно. От воды, от купающихся в росистых брызгах тальников веяло свежестью. Костя ежился от холода, но взгляд его неотрывно следил за озером. Спокойное, гладкое, оно дымилось сизо-лиловым туманом. Было до звона в ушах тихо. Изредка взметался над водой табунок искрящихся рыбешек и дождем сыпался обратно в глубину. Крикнул где-то потревоженный чибис и умолк, словно испугавшись собственного голоса. Из тумана вынырнула иссиня-черная ласточка, чиркнула белым брюшком по зеркальной глади и исчезла в зарослях ивняка.

Вдалеке от шалаша плюхнулась стая уток. В первых лучах солнца зеленым перламутром заиграли грудки селезней. Костя припал к ложу ружья. Напрягся. Но стрелять было еще рано. Утки плавали слишком далеко.

- Меть в селезня, - поучал отец. - Самке детей растить надо. А этот все равно до весны ошиваться будет. К тому времени и молодняк подрастет. Обойдутся и без него.

Утки были совсем близко. Костя выцелил самого крупного селезня и готов был уже нажать на курок, как внимание его привлекли большие крылатые тени. Они, словно видения, заскользили по гладкой поверхности озера.

- Ш-ш-ш!.. - поднял руку отец и прошептал: - Журавли. Не стреляй пока.

Неторопливо помахивая огромными крыльями, журавли низко летели вдоль берега. Сделав круг, они опустились неподалеку от шалаша. Короткими клювами почистили перышки, размяли свои длинные ноги. Двое из них сторожа - отошли в разные стороны и, вытянув шеи, оглядели даль.

Самый крупный журавль - вожак - высоко подпрыгнул и, чуть приподняв крылья, с возбужденным криком выбежал на круг. На середине взмахнул крыльями, закружился, как волчок. К нему, мелко перебирая ногами и кланяясь, будто поплыла журавка. Остальные журавли захлопали крыльями, закурлыкали, словно одобряя ее: "Браво, други, браво!"

Теперь журка в такт хлопанью Крыльев приседал и шел вокруг журавки.

"Браво, други, браво!.."

В круг выходили парами и в одиночку. Потом пустилась в пляс вся стая. Только сторожа оставались на своих постах. Неторопливые плавные движения неожиданно сменились безудержными прыжками и присядками.

"Курлы, курлы, курлы!.."

Танцы кончились так же внезапно, как и начались. Журавли сбились в тесный табунок и разом застыли, словно прислушиваясь к всплескам на озере. Затем из табунка начали отделяться пары. Отходила в сторону такая пара останавливалась. Журка склонял голову к журавке и нежно курлыкал:

"Курлы, курлы?.. Будем дружить?.."

Потом они разбегались и вместе взлетали. И так пара за парой. Журка журавка, журка - журавка... Выстроившись в косой угольник, они сделали прощальный круг над берегом озера и потянули на север.

- Куда это они? - прошептал Костя и взглянул на отца.

Глаза Шевлюгина были мокрыми от слез.

- Ты что?

- Красота-то какая!.. - вместо ответа вздохнул Шевлюгин. - Аж дух захватывает!.. - И, утирая рукавом глаза, повернулся к Косте: - На болото, сынок, полетели. Там они по парам и будут жить до осени, выводить птенцов. Вот замечай, многие звери и птицы подруг себе выбирают в драке. Владеет тот, кто ловчее и сильнее. Схватки их нередко кончаются смертью. А эта вот птица только в танце, в веселье. Так-то, выходит, лучше.

Шевлюгин вытащил из стволов патроны, стал вылезать из шалаша.

- Уже домой? - спохватился Костя. - А как же охота?

- Она от нас, сынок, не уйдет. Стоит ли в такой день селезням настроение портить? Пусть порадуются весной!..

Разве можно забыть это? Плачущий отец... "Красота-то какая!.." Но видел Костя отца и другим.

...В лесу бушевала вьюга. Резкий, порывистый ветер наскакивал на деревья, гнул их к земле, срывал с сосен снежные папахи, крутил их, рвал на мелкие части. Лес словно замер. По дуплам попрятались птицы. В чащобах затаились звери. А ветер все не утихал.

Голод поднял с лежки старого лося. Он вышел из еловой крепи, выбрался на дорогу и потянул носом. Пахло дымом и еще чем-то таким, что настораживало. Он сделал несколько шагов и снова остановился, прислушиваясь к вою ветра. В это время из-за ствола старой ели выглянул Шевлюгин. Увидев зверя, он вскинул ружье. Выстрел прогремел глухо. Лось вздрогнул, хотел было ринуться в овраг, но тут ноги его подломились, и он рухнул в снег. Рухнул грузно, всей тушей сразу, и из ноздрей его брызнула кровь.

- Что ты наделал? - дернул за руку отца Костя.

Глаза Шевлюгина хищно блеснули.

- Молод учить меня... - и, выхватив из-за пояса топор, размахнулся и ударил между рогов лося...

...Костя в думах своих не заметил, как порозовел восток, как высокое небо сперва посветлело, потом окрасилось в вишневый цвет.

По луговине, будто мелкие волны на озере, в рядах лежала трава. Воздух был насыщен запахами чабреца и подсыхающей ромашки. За ивняком Костя увидел сезонников на косьбе. Размахивая косами, они маленькими шажками продвигались к кромке дороги. С их загорелых лиц лил пот. Косы не слушались, скользили по верхам, сшибая макушки, концами вонзались в рыхлую землю.

- Вы пяткой берите, пяткой... - шутливо посоветовал им Костя.

- Иди ты... Попробовал бы сам... - огрызнулся один из них. Однако, совета послушался и начал нажимать на пятку. Но ряд у него все равно выходил неровным, клочковатым. На корню оставалась половина помятой травы.

- Ну-ка, пижон, дай мне косу и смотри, как надо... - подошел к нему Костя.

- Пожалст-а!.. - протянул тот и, отдав косу, отошел в сторонку.

Костя взмахнул раз, другой... Шел он легко и свободно. Коса в его руках так и позванивала. Трава ложилась в упругие ряды.

Жвык, жвык... - пела коса.

Из кустов выпархивали белобокие трясогузки, садились тут же, неподалеку, на ивняк и, покачиваясь на тонких ивовых ветках, с любопытством посматривали на людей.

- Ну, видел, как надо косить? - закончив ряд, обернулся Костя, и глаза его внезапно налились злостью. Паренька возле него не оказалось. Развалившись на свежескошенных валках, он, чуть-чуть полуоткрыв рот, крепко спал.

- Ну и работничек! - Костя бросил на скошенную траву косу.

- Черт с ним, пусть спит. Меньше звона будет, - выходя из-за кустов с саженью в руках, заметил Ковригин. - Да и осталось здесь на несколько махов. Будем перебираться на другое место. - И, толкнув парня носком сапога, строго спросил: - Ты сколько классов кончил?

- Ну, десять, а что? - зевая, ответил тот.

- Давай косу. Я тут сам клинушек добью. А ты возьми вот сажень и подсчитай, сколько вы тут наработали.

Парень почесал затылок и, поморщившись, нехотя заковылял до луговине.

Через полчаса Ковригин подошел к нему:

- Ну, что тут рисуешь?

- Как что? Место неровное. Надо его сначала начертить, потом разбить по частям. Это геометрия, а не просто так себе, махание косой.

- Вот именно, - насмешливо бросил Ковригин. - Гонору у вас вон с тем дружком - выше вот этой березки. А когда дела коснется - одна пустота...

Косари засмеялись. Парень задиристо поднял голову:

- Мы люди городские. Нам все это ни к чему...

- Ну и ну!.. - сокрушенно покачал головой Ковригин и, обернувшись к Косте, попросил: - Если не торопишься, помоги мне. Пусть этот городской посмотрит, как надо справляться с геометрией.

Костя взял сажень, быстро обошел луговину и тут же, подсчитав на бумаге, назвал цифру.

- Очень хорошо!.. - живо одобрил Ковригин и, обернувшись к сезоннику, заметил: - Вот у кого, городской, считать надо учиться...

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

1

Увяла, не успела расцвести ранняя девичья любовь. Увяла так же, как от вешних утренников вянут убитые морозом скороспелые цветы вишен в саду. И теперь все, что совсем еще недавно казалось радостным, - и пение птиц перед раскрытым окном, и росистые румяные зори, и тихий плеск окских волн - стало обыденным и до тошноты тоскливым. И мир словно притих, затаился от предчувствия какой-то неминуемой беды.

По вечерам Наташа выходила на берег реки и одиноко бродила по нему в ожидании Маковеева.

Она порой мысленно пыталась убедить себя: пусть он и не приходит, ведь жила она без него эти годы.

"Но почему все это так случилось? - спрашивала себя Наташа. - Почему не послушалась отца, убегала из дому украдкой? Дура я, дура!.."

И все же Наташа продолжала думать о Маковееве. На что-то надеялась.

Домой с работы она возвращалась разбитой. Гасила свой страх воспоминаниями прошлых радостей.

В эти минуты ей особенно хотелось побывать в Дачном лесничестве, где она прожила почти всю свою недолгую жизнь, пройтись по родным, ею протоптанным тропинкам... Особенно ей хотелось увидеть мать. Правда, она не знала ее и не имела представления о ней. У отца не сохранилось даже маленького портрета. Почему?

Но Наташе казалось, что именно в такие минуты ее может понять только мать. Ей бы она рассказала все без утайки. И о том, что она любит Маковеева и в то же время знает, что он недобрый, нехороший человек, незаслуженно обидевший ее отца, в честности которого она никогда не сомневалась, и о том, что любовь к Маковееву не просто любовь - она ждет от него ребенка...

К вечеру Наташа надела свое лучшее, голубое платье и, не сказав отцу, уехала в город. Она решила во что бы то ни стало встретить Маковеева и рассказать ему все: и о своих душевных терзаниях, и о том, что теперь она не одна... И что пора уже решить их общую судьбу. Пусть отец и против ее выбора, но она уже отступить не может.

2

В конторе Маковеева не оказалось. Набравшись смелости, Наташа пошла к нему на дом. Квартира его находилась на окраине города, у самой Оки. С небольшой терраски хорошо были видны утопающие в сизой дымке дали, справа, за песчаным плесом, - гряда соснового леса. У дома, в палисаднике тянулись к окнам увядающие кусты шиповника. Со всех сторон их обрамляли темно-красные шапки георгинов. Крупные, готовые вот-вот распуститься бутоны лениво покачивались от дуновения ветерка.

Разглядывая протоптанные вокруг дома тропинки, Наташа толкнула рукой калитку и начала быстро подниматься по лестнице на террасу. Сердце стучало так, что перехватывало дыхание. Как он встретит? Что она скажет ему? И все те слова, которые прежде приходили ей на ум, вдруг рассеялись, как спуганная стайка воробьев. Новые сомнения остановили ее. Чуть не повернула назад. Но что-то, может быть женское любопытство, заставило ее переступить порог и постучать в дверь.

Вместо Маковеева навстречу ей вышла совсем молодая женщина в цветастом, выше колен, халате и уставилась на нее темными округлившимися глазами.

- Вам кого? - с превосходством спросила она.

- Я хотела увидеть Анатолия Михайловича, - несмело отозвалась Наташа.

Женщина еще раз окинула взглядом Наташу, четко выговорила:

- Мужа нет дома. Поехал по лесничествам.

"Мужа!.." От таких слов Наташа даже съежилась. Ей показалось, что эта незнакомка пронизывает ее взглядом насквозь. И ничего от нее невозможно утаить. Неясная тревога больно кольнула сердце. "Так вот какая она, его Элла!.."

Лицо овальное, аккуратный носик. Глаза большие и темные, с золотинкой. Они-то и делали лицо привлекательным. И статная. А вообще, в ее внешности чувствовался характер: осторожный и властный.

Наташа стояла у порога растерянная, опустив руки, как она делала это во время ответа у доски, в школе.

- Вам плохо? - словно сквозь вату, услышала Наташа участливый, по-матерински мягкий голос. - Пройдите на террасу, отдохните.

Женщина осторожно взяла ее под руку и провела к дивану.

- Я догадалась, вы Наташа Буравлева? - после недолгого молчания спросила хозяйка все тем же участливым голосом.

Наташу будто опалило жаром. Она в упор взглянула на Эллу:

- Откуда вы знаете?

- О вас мне говорила Лиза Чекмарева. Я случайно встретилась с ней в поезде.

Наташа молча опустила глаза. Она была уличена, и кем? Лизой Чекмаревой, которой, кстати сказать, она ничего дурного не сделала. И тут перед ней встала зимняя дорога в лесу. Посиневшее от злобы лицо Лизы и ее, Наташин, неудержимый смех.

- Вы любите его? - снова заговорила Элла. - Да и чего я спрашиваю?!

Наташе показалось, что голос ее дрогнул. Элла взглянула на нее, и Наташа увидела в ее глазах слезинки. Наташе стало жаль ее. Видно, и ей не просто жилось с этим человеком. И она, Элла, вправе бороться за него. Он муж. Почему она, Наташа, не могла подумать об этом раньше, когда впервые встретилась с Маковеевым зимой в лесу?

У Наташи явилось желание броситься к ней и просить у этой женщины прощения за украденную ею любовь.

Элла усмехнулась, подняла глаза:

- Он вам, наверное, читал Блока? На это он мастер.

Наташа приподнялась с дивана и, не попрощавшись, пошла к двери.

- Я не виню вас, Наташа, - услышала она мягкий голос Эллы. - Я понимаю вас. Вам сейчас нужна помощь. Я врач. Можете рассчитывать на меня. У меня здесь есть хорошие друзья...

Наташа не помнила, как вышла из города и напрямик, через лес, направилась к дому. "Я не знала, что к нему приехала жена. Но почему он не сказал мне об этом? - терзалась она. - Тогда бы я избежала такой глупой встречи".

3

Мир Наташе представлялся теперь постылым и никчемным. Жизнь разрушила хрустальный дворец ее воображения. И все, что ей когда-то казалось красивым, необыкновенным, теперь стало будничным, серым. Тревога в сердце не давала ей покоя. Хотелось бежать куда угодно с закрытыми глазами, лишь бы избавиться от этого дома, перелесков, от тихого привычного шума Оки и, наконец, от самой себя, своих беспокойных дум.

Утром, когда отец ушел на работу, Наташа вытащила чемодан, начала перебирать свои вещи. На самом дне чемодана лежала большая кукла. Наташа повернула ее, и кукла, закрыв глаза, пролепетала: "Мама"... Она напомнила о детстве. Тогда Наташа училась в первом классе. Отец в тот день вернулся с работы поздно, подошел к ее кроватке и, улыбаясь, сказал:

"А я тебе, Сорока-Белобока, сестричку купил", - и подал куклу.

Наташе стало жаль отца, который для нее ничего не жалел и всегда был к ней внимателен. Припомнилось ей, как болела скарлатиной и как он все ночи напролет просиживал возле ее кровати, а потом усталым уходил на работу.

Всхлипывая, она сложила вещи в чемодан. Потом вырвала из тетради листок чистой бумаги и дрожащей рукой написала:

"Я уезжаю от тебя, папа!.. Ты был во всем прав, а я была дура, не послушалась. Спасибо тебе за все, за твою доброту, за любовь ко мне. Прощай, самый родной мне человек. Наташа".

Наташа положила записку на обеденный стол и, не оглядываясь, вышла из дому. Широко раскрытые глаза ее жадно впитывали в себя все окружающее. Прощаясь, она хотела запомнить все, что видела: и взмахи деревьев, и колебание травы под быстрыми шагами, и холмистые порыжелые перелески, и причудливые изгибы Оки, и вспышки воды на солнце. Ей было больно, что вскоре все это уйдет от нее навсегда. От таких мыслей на душе стало еще тяжелей, но вернуться назад она уже не могла.

У березовой рощицы навстречу Наташе вышел Ковригин. Еще издали он спросил:

- Куда собралась в такую рань?

- Уезжаю, Степан Степанович.

- Куда же это?

- Дорогой решу. А пока ничего не могу сказать. Заходите почаще к отцу моему. Трудно ему будет одному... - Наташа опустила голову.

- Понятно. Совсем, значит?

- Совсем.

С куста тихо и плавно на землю слетел одинокий пожелтевший листочек. Ветер подхватил его и понес вдоль непротоптанной тропинки. Ковригин и Наташа молча следили, как он, перекатываясь, барахтался в пожухлой от солнца траве - маленький, крошечный листочек. Вскоре он исчез совсем. Где и когда найдет он себе пристанище? Может быть, ветер без конца будет носить его по неведомым тропинкам. И Наташа невольно сравнила себя с этим одиноким листочком.

Далеко во все стороны уходили холмистые поля и перелески, скрываясь за темной полоской горизонта.

- А все-таки листочек где-нибудь остановится, - первой нарушила молчание Наташа.

- Обязательно остановится. Белый свет велик, - отозвался Ковригин.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

1

Кончилась для Маковеева спокойная жизнь в лесхозе. После конфликта с Буравлевым где-то там, в глубине сердца, точил червячок. Что скажут о нем в области, когда узнают, что на бюро райкома партии приокский лесничий доказал свою правоту. А тут еще эта статья в газете!.. Только и слышишь разговоры о ней. А название-то какое придумал: "Грустная песня приокского леса". Грустная ли? А вот ему, Маковееву, грустно. Он даже готов заплакать хоть сейчас. А утром - еще одна неожиданность. Позвонил телефон. Маковеев снял трубку и услышал надтреснутый голос начальника областного управления.

- Здорово, путаник! - насмешливо сказал он. - Ну и подвел ты меня! Зарезал без ножа. Только что вызывал к себе секретарь обкома Андрей Андреевич. Буравлев-то, оказывается, шуму наделал на всю область. Ты читал его статью?

У Маковеева заледенело сердце: "Заварила Маша кашу... А теперь вот расхлебывай. Зачем я поверил этому Жезлову? Поверил его дутому авторитету..."

Ничем не оправданная обида на Буравлева завладела Маковеевым. Положив телефонную трубку на рычаг аппарата, он зажал голову руками и долго сидел неподвижно. Почему так несправедлива жизнь? У одних идет, как по накатанной дороге. А тут ухаб за ухабом. Того и гляди, вылетишь из седла. Кто виноват? Буравлев? А может?..

И для себя ответил: черт знает, кто виноват. Но как быть теперь?.. Немедленно надо ехать в областное управление, пока еще есть время.

Маковеев вызвал Лилю. Она тревожным взглядом смотрела на него.

- Ты что так смотришь? - нетерпеливо заерзав на стуле, спросил он.

- Хотела поговорить с тобой... - не досказав своей мысли до конца, Лиля засмущалась, опустила глаза.

Маковеев сразу понял, в чем дело. Он откинулся на спинку кресла и, сдерживая себя, с расстановкой сказал:

- Я очень тороплюсь сейчас. Мне надо успеть на поезд. Понимаешь? Потом поговорим. - Он щелкнул замком кожаной папки, поднялся.

- Потом будет поздно, - вскочила со стула Лиля. - Ты за последнее время даже слушать не хочешь!..

Маковеев поморщился, будто от зубной боли, присел снова за стол и, сделав выжидательную позу, сказал:

- Говори, коли так срочно.

- У нас будет ребенок.

Маковеев порылся в кармане, вытащил пачку денег и, бросив их на стол, спросил:

- Хватит? Будь умница. А приеду, обо всем с тобой договоримся.

И Маковеев почувствовал, как к потной шее прилипла рубашка.

2

За окном поезда мелькали темные улицы, освещенные огнями домов. Вагон мягко покачивало. Где-то в соседнем купе однообразно, в лад движению, лязгала незакрепленная пряжка опущенной верхней полки. Маковеев прислушивался, как перестукивались на стыках рельсов колеса. И ему казалось, они предупреждающе спрашивали его: "Зачем едешь? Зачем едешь?.." И от этого Маковееву было как-то не по себе. Чтобы заглушить тревожное чувство, он прилег, не раздеваясь, на диван и, включив настольную лампу, принялся за книгу. Но внимание его было так рассеяно, что в сознании не осмысливалось ни одно прочитанное слово. Только в мозгу, словно невидимыми молоточками, отстукивали все те же слова: "Зачем едешь? Зачем едешь?.." "А на самом деле, зачем еду?" - неожиданно задал он себе вопрос и не смог найти на него ответа.

Он закрыл глаза и задумался. За стенкой все так же однообразно побрякивала пряжка, четко и громко переговаривались колеса. Напротив посапывал сосед. Не успел Маковеев отвести от лица книгу, как на него уставились глубокие, темные и живые, полные внимания и интереса к нему, глаза соседа. Перекинув ногу на ногу, неторопливо, словно задабривая, спросил:

- Кажется, мы с вами встречались? Директор лесхоза... если не ошибаюсь?

Застигнутый врасплох Маковеев смутился:

- Возможно. Город наш небольшой, но запомнить всех пока не сумел.

- А что вы читаете? - сосед мельком заглянул в книгу. Не похоже было, чтоб это его интересовало, и спросил он лишь для того, чтобы разговориться.

- Да вот, - раскрыв книгу, ответил Маковеев, - Леонов.

- Да-а, "Русский лес", - протянул сосед и вздохнул. - Велик он, наш русский лес!.. Нет ему ни конца, ни края. - Он, потерев ладонью лоб, пожаловался: - Только не всегда бережем мы его. На Ромашовской даче у нас был сосновый бор. Не бор, а загляденье. И нет его... Одни только пенышки чернеют, да еще кое-где кустики торчат...

Маковеев захлопнул книгу и, отвернувшись от собеседника, заглянул под занавеску. "А может, я и на самом деле зря еду?" - неожиданно пронеслось в его сознании.

За окном в лунном свете кружились хороводом березняки, залитые туманом поля. У самой дороги, на насыпи, стояли на часах острые сторожевые пики молодых елочек. В стороне пробегали деревни.

Сосед снова взялся за книгу. Как это часто бывает, первый интерес, ненасытная дорожная жажда нового показались утомительными, и внимание каждого обратилось к обычным делам.

Сосед, сцепив длинные костистые пальцы, неторопливо и вкрадчиво поигрывал ими, словно не находя, чем заняться еще. А поезд шел: мерно и мягко покачивался в такт перестукам колес.

Внизу загрохотал мост через небольшую речушку. И снова те же постукивания, тот же предупреждающий вопрос: "Зачем едешь? Зачем едешь?.." "Может, соскочить на первом полустанке и с первым поездом уехать обратно?" - подумал Маковеев и отвернулся к стенке, чтобы не видеть соседа и заглушить в себе тревогу. А колеса все стучали и стучали. Уже сквозь наплывающий сон Маковеев слышал, как в купе вошел еще один пассажир, присел возле ног Маковеева и спросил соседа:

- Все еще сидите? А мы там собрались и опять в буфете по стаканчику... на старые дрожжи.

Сосед пристально посмотрел на него, улыбнулся.

- Да что еще делать в дороге? - словно оправдываясь, спросил вошедший. - В преферанс я не играю... Анекдотами не занимаюсь...

Он потянулся к столу, взял книгу и начал листать ее.

Сознание туманилось, и Маковеев вскоре заснул. И тут же перед ним встала дубрава у Светлого ручья. Кабаньи стада, шныряющие по веткам сойки, крутым склоном оврага крадется за поживой барсук...

Проснулся он от какого-то неприятного ощущения. Открыл глаза. В окно глядело яркое утреннее солнце. Поезд стоял на станции. В купе уже никого не было. Только из коридора доносились голоса выходящих людей.

Он подхватил свой дорожный чемоданчик и выскочил на перрон.

3

В здание областного управления Маковеев вошел с волнением. А совсем еще недавно он являлся сюда, как в свой дом, как человек, облеченный доверием. Сегодня же его деятельность поставлена под сомнение.

Кабинет начальника управления находился в конце коридора. В небольшой комнате секретаря еще никого не было. Маковеев прошел через комнату, открыл обитую черной клеенкой дверь и замер у порога. В просторном кабинете было чисто и много света. У стены стоял новый мягкий диван. Над ним висела большая карта Советского Союза. Вдоль другой стены, на которой висела карта области, стояли новые, с зеленой обивкой стулья. Простенок между двумя широкими окнами тоже был занят картой лесов.

За новым, полированным столом с тремя телефонными аппаратами и затейливым письменным прибором сидел уже немолодой, лысеющий человек. Округленное лицо его заканчивалось широким мясистым подбородком.

При входе Маковеева начальник откинулся на спинку кресла, заулыбался:

- А ну заходи, заходи, путаник!

И располагающая улыбка, и тон голоса успокоили Маковеева. Он подал руку начальнику и в свое оправдание сказал:

- Крепкий орешек достался, сразу трудно было разобраться. Все, кажется, расследовали, взвесили, уточнили, а вот сумел выкрутиться.

Начальник опустил на грудь голову, неожиданно насупился. В кабинете сразу стало тихо и сумрачно. Только с улицы в открытые окна доносился свист молодых скворцов.

- Так, так... - наконец поднял голову начальник. - Нехорошо-с. Внимательно оглядел Маковеева. - А ты знаешь, что предложением Буравлева заинтересовалась Москва?

- Неужели? - Маковеев от неожиданности вскинул голову, вскочил и, уловив усмешку во взгляде начальника, тут же тяжело, расслабленно присел. - Этого не может быть...

Начальник, склонясь над столом, молча начал перебирать свои бумаги. Он то ли не расслышал его вопроса, то ли не хотел отвечать.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

1

Буравлев сидел за столом и вот уже в который раз бездумно разглядывал испещренный полудетским круглым почерком тетрадный лист.

Под окном угрюмо шелестели елки. "Уехала!.. - думал Буравлев. - А я без нее что старый пень..."

Припомнился Ленинград, Лесотехническая академия, которую он закончил и остался в ней вести студенческую практику. Дубчиха, сторож общежития, видя его неустроенную жизнь, жизнь бобыля, не раз, жалея, говорила ему:

- А где ваша жена? Неужто можно от такого человека уйти!..

Он шутливо отнекивался:

- Что поделаешь... Ушла... Вы, женщины, народ такой!..

- Стало быть, не люб... - не верила Дубчиха тому, что жена могла уйти от Буравлева.

- Стало быть, не люб... - поддакивал он. Не мог же он сказать ей, что не был женат и что его жизнь сложилась не так, как бы он хотел.

- Да ты плюнь на нее, вертихвостку. С таким мужиком жила бы, как в сахаре. Я вот промаялась со своим жизнь, а толку - тьфу. Ни детей, ни плетей. Пустой ведь оказался, как червивый орех. Хотела девчонку-сироту взять. Да куда там. Законевал - сил нет.

Может быть, Дубчиха своими разговорами и навеяла ему тогда желание взять ребенка. Жить одному в пустой комнатушке становилось невмоготу. Возвращаясь из академии, он частенько заходил в тихий тенистый переулок, останавливался у решетчатого забора и подолгу следил за игрой ребят.

- Вам кого нужно, гражданин? - спросила его однажды женщина в белом халате.

- Нет, просто так...

- Тогда отойдите, не смущайте детей...

Буравлеву вдруг вспомнился давний случай. Мужчина с девочкой. Электричка. Сердечный приступ. Всхлипы людей. И девочка, оставшаяся одна, потому что у нее, оказывается, кроме этого, умирающего на перроне от приступа сердца, никого в жизни не было...

И тогда он взял девочку за руку и повел к себе. Наташа так и осталась жить у него. Девочка, будто специально предназначенная для него самой судьбой, потому что все говорили, как она похожа на него и глазами, и лицом... и даже повадками. Вот и судьба Наташи...

2

Ковригин остановился у порога и неловко закашлял.

- Садись, - кивнул ему Буравлев.

- Понимаю. Приход мой не ко времени. Сам испытал. Я когда-то тоже вот так сидел и выл, будто раненый волк...

Буравлев вскинул на лоб побелевшие мохнатые брови. Глаза его недобра уставились на гостя:

- Что ты мелешь?

- Не сердись, Сергей Иванович. Я к тебе по-доброму. Мне все известно. Потому и пришел, знал - нелегко тебе будет одному в этот вечер. - Ковригин выхватил из кармана поллитра водки, поставил ее на стол.

- Убери... Убери, тебе говорю!.. - вскипел Буравлев.

- Да ты что? - уставился на него Ковригин. - А еще говоришь, в солдатах был, в плену горе хлебал.

- Кому сказал - убери...

- Пришел к тебе, как к человеку. А ты? - Ковригин взял из шкафа стакан, наполнил его до половины водкой, и протянул Буравлеву. - На, выпей. Легче станет, тогда все обсудим толком.

Буравлев оттолкнул стакан:

- Не могу, понимаешь, не могу.

Ковригин сел за стол и, облокотясь на спинку стула, молча поглядел на Буравлева. Выждав удобный момент, он сказал:

- Хотел бы поделиться своими мыслями. Посадки принялись хорошо. Видимо, ты прав был. Вот я сейчас и думаю, какими наши леса будут через пять - десять лет... Как ты считаешь, Сергей Иванович?

Буравлев молчал.

- Что-то, видимо, до меня не доходило, - продолжал Ковригин. Маковеев мне и другим затуманил глаза планами да заготовками, а за этим мы не увидели своей второй задачи - восстановление леса.

Буравлев вроде не узнавал Ковригина.

- Вот вы ставите вопрос, Сергей Иванович, чтобы всем в лесу хозяйствовал лесничий. Честно, не спал ночь, все думал... Теперь вижу: в этом есть толк.

За окном была ночь.

Незаметно, попавшись на крючок Ковригина, Буравлев оживился и стал рисовать перед ним картины будущих урочищ.

- Лесничий имеет в своих руках все необходимое, чтобы дать лесу ожить в его первозданности, доброте. Я не против рубки леса. Но рубить надо расчетливо, с умом...

Ковригин повернулся к окну. Внизу Чертова яра темнела полоска реки, к которой словно сошла напиться Большая Медведица.

- Заря начинается, - сообщил Ковригин, продолжая слушать Буравлева. "Да, такому человеку можно доверить лес! - думал он. - Прав был Сергей Иванович... Лес - это народное богатство, и нельзя забывать о том, что лес - это сама жизнь..."

Неожиданно Буравлев, видимо вспомнив о дочери, кисло улыбнулся и сказал тихо, тоскливо:

- Вот она, жизнь-то, Степан Степанович, кружит!..

- Крепись, Сергей Иванович, ты не один.

Ковригин и не заметил, как проговорил с Буравлевым всю ночь.

Засветлело. На солнце будто огнем вспыхнули стволы сосен. Перед окном задрожали созвездия кленовых листьев. Молодые березки, словно в парчовом убранстве, разбежались по просеке.

Буравлев смотрел и никак не мог оторвать взгляда от этой картины. Он, казалось, забыл и о разговоре, и о сидящем перед ним Ковригине. Через распахнутые створки окна едва слышно доносилось потрескивание маленьких сухих коробочек. Лопаясь, они семенами обстреливали землю...

- В жизни главное - выбрать свою дорогу... - неожиданно заключил Буравлев. - Свою дорогу... И если она даже не легка... что ж, надо идти по ней. Таков закон бытия!

3

Перед вечером Шевлюгин возвращался из города. У Светлого ручья он увидел Буяна. Вытянув шею, лось срывал с осинки уже пожелтевшую листву. Высокий, сытый, на этот раз он показался необыкновенно большим. Учуяв за оврагом человека, он не испугался и не побежал, а только насторожил свои лодочки-уши и стал всматриваться сквозь заросли в притаившегося там охотника, будто спрашивал его: "Ты что там прячешься?"

На рассвете, как только Милючиха поднялась подоить корову, Шевлюгин вскочил с постели, сунул за ремень топор, снял со стены ружье и огородами пробрался к лесу. На прежнем месте Буяна не было. След уходил в золотящийся неподалеку молодой осинник. Охваченный охотничьим азартом, Шевлюгин пошел вдоль этого следа. Он долго петлял между стволами, пока, наконец, не вышел к Черному озеру. И там, за еловой крепью, у небольшого болота увидел лосиху с лосенком. Ничего не подозревая, они пощипывали сочную болотную травку. Шевлюгин осторожно подкрался с наветренной стороны к прогалине и, прижимаясь к стволу старой ели, начал целиться. Почуяв что-то недоброе, лосиха вскинула голову, настороженно повела ушами. Но в этот момент раздался выстрел. Лосиха вздрогнула и, качнувшись, рухнула на землю. Лосенок вскрикнул, в страхе прижался к матери и начал тереться о ее бок.

Воровато озираясь, Шевлюгин прислонил к стволу ружье и, выхватив из-за ремня топор, выскочил на прогалину. Лосиха попыталась подняться, опираясь на передние ноги. Но не могла оторвать от земли зада. Пуля пробила ей позвоночник. Шевлюгин занес над ее головой топор. И тут взгляд его встретился с расширенными, увлажненными глазами лосенка. Шевлюгин не выдержал взгляда, опустив топор, отступил. Замешательство было только секундным. Выругавшись, он шагнул к лосихе. Удар обухом топора пришелся по черепу, между ушей. Лосиха свалилась на бок, вытянула ноги. Он снова поднял топор, целясь в лосенка. Но не успел: позади него кто-то громко фыркнул. Шевлюгин машинально обернулся. Перед ним стоял Буян.

Опустив к земле голову, Буян не сводил свирепого взгляда с егеря. Острые рога его угрожающе-матово поблескивали на только что показавшемся из-за туч солнце. Шерсть на загривке встопорщилась. Он то и дело поднимал и опускал верхнюю губу, обнажая крупные желтоватые зубы. Шевлюгин попятился назад, чтобы перескочить прогалину и схватить ружье. Буян тоже сделал шаг и громко фыркнул. Ноздри его вздрогнули, и во все стороны полетели клочья пены...

Тяжело дыша, он медленно поднял до самой груди переднее копыто и тут же опустил его. Сделал он это еще и еще раз. Куски черной грязи полетели вверх, залепили лицо и куртку Шевлюгина. Не помня себя от страха, он крикнул и замахнулся было на лося топором. Но внезапно выброшенная нога Буяна пробила ему грудь, и тут же тяжелые копыта втолкли его в болотистую податливую почву.

* *

*

От Оки сквозь дубовый заслон прорвался ветер. Он рванул космы берез и, взвихрив золотистую листву, погнал ее вдоль просеки. Притаившиеся деревья сразу печально и глухо зашумели и застонали.

Буян гордо поднял рогатую голову и, расталкивая кусты, по-хозяйски пробивался сквозь чащобу.

А на землю все сыпалась и сыпалась пожухлая листва, устилая все вокруг тонкими резными золотинками.

Начался листопад...

Сквозь глухой ропот леса пробивался утробный, протяжный рев и хруст сомкнувшихся рогов. Где-то там, на полянах, лоси справляли свою весну.