«Неоконченный полет»

Неоконченный полет

В сборник вошли повести «Неоконченный полет», «Черная бурка», «Ветераны», «Озаренный звездами», а также несколько рассказов. Главная тема повестей и рассказов — героизм и мужество советских летчиков в годы минувшей войны и в мирные дни. В основе большинства произведений лежат подлинные события и факты. Автор дает возможность остро ощутить атмосферу грозных дней войны, глубже понять настоящую силу боевой дружбы, товарищества, красоты подвига во имя Отчизны.

Книга рассчитана на массового читателя.

ПОВЕСТИ

НЕОКОНЧЕННЫЙ ПОЛЕТ

Памяти летчика Дмитрия Чернокнижного

Катастрофа

1

В те дни зимы сорок первого года по дорогам на восток, от фронта, беспрерывно шли обвешанные узлами, обессилевшие, закутанные во что попало люди; тянулись, скрипя по снегу колесами, возы с натянутыми над ними шатрами; двигались одна за другой нагруженные до предела автомашины.

В те дни лютой непогоды к фронту продвигались войска: в непроглядной круговерти метелиц шли утомленные, обожженные ветрами солдаты; пробивались убеленные морозным инеем артиллерийские конные упряжки; шумной цепочкой двигались полковые обозы, напоминавшие журавлиный клин.

В один из тех славных и тяжких дней сорок первого года, в предвечерний час, над придонскими просторами высоко в небе летел курсом на запад одинокий самолет.

Стояла ясная морозная погода. Холодно поблескивал на солнце выглаженный ветрами снег. Небо густо синело, и в нем почти совсем растаял силуэт самолета. Все же его металлический рокот, разливаясь по безграничному простору, отчетливо был слышен на земле и заставлял людей обращать на него внимание и настораживаться. Знакомый, ровный, без тяжелых переливов звук подсказывал людям, что самолет был советский, и они, на дорогах и дома, продолжая свой путь, свою работу, с сочувствием думали о суровой доле авиаторов.

Авиаразведчики в тот час с высоты видели землю неживой, похожей на ту, какой изображают ее на картах, тех картах, которые лежали в планшетах экипажей, в том числе и нашего. Летчики спокойно занимались своими делами.

Пилот, лейтенант Дмитрий Заярный, сидел в самом носу, под прозрачным колпаком, над широко расправленными крыльями и вел мощный двухмоторный самолет. Его руки держали руль, а ноги были поставлены на другие рычаги управления, и он, казалось, чувствовал себя так спокойно и безопасно, как на возу. На некотором расстоянии от пилота и немного ниже за приборами наблюдения сидел штурман. Он безотрывно смотрел вниз, на землю, будто доискиваясь до чего-то самого важного. Его полная, ссутуленная фигура, так же как и следы ожогов на лице, свидетельствовала о том, что капитан Шолох значительно старше пилота и что с ним уже многое случалось на фронтах этой войны.

Разведчики летели на большой высоте, потому обычное снаряжение авиаторов — комбинезоны, шлемофоны, очки, парашюты за спиной, то есть все то, что так волнует воображение нелетавшего человека, — у них дополнялось еще и кислородными масками.

Если бы кто-нибудь третий был в самолете и наблюдал за поведением этих двух, то быстро бы смог заметить, что пилот Заярный держал себя в кабине несколько непривычно. Его беспокоила холодная, запотелая резина кислородной маски, которая обжимала его лицо, и он то и дело притрагивался к ней кожаной рукавицей, стараясь поправить ее. Иногда лейтенант рывком, впопыхах, словно спохватившись, брался за какой-либо рычажок или колесико приборов кабины. Он также слишком долго присматривался к наземным ориентирам и объектам, проплывавшим внизу, на земле, которые штурман опознавал в один миг.

И все же в напряжении и подвижности лейтенанта, так не свойственных тем, кто ведет машину в воздухе, было все-таки больше душевного подъема, чем беспокойства или возбуждения. Военные начальники, которые на аэродроме выпускали лейтенанта в этот разведывательный полет, и даже штурман, который сидел рядом с ним, замечали взволнованность Заярного, но они не могли понять до конца, чем был для Заярного в его фронтовой жизни этот день, что значил для него этот полет за линию фронта.

Так познакомимся же с героем нашей повести поближе.

Первая немецкая бомба, брошенная на рассвете памятного 22 июня на пограничный украинский городишко, разбудила лейтенанта Заярного в комнате дома отдыха, далеко от аэродрома. Летчик два часа бежал лесом, вброд переходил потоки и, забрызганный по пояс, в измазанных новых хромовых сапогах, бледный, с горящими глазами, явился перед своим командиром на аэродроме готовый к бою.

Все лето и вся золотая южная осень первого года войны, задымленные, запыленные, казались Заярному единым днем, долгим, до отказа заполненным тревогами днем — в полетах, переездах, выздоровлении после ранения, переживаниях радости побед и горечи неудач.

Строго воспитанный в простой крестьянской семье, Дмитрий был твердым, здоровым, терпеливым, выносливым, и, несмотря на то что у него было впечатлительное, мягкое, как и у матери, сердце, в самых сложных фронтовых условиях он не поддавался паническим настроениям, никогда и нигде не терялся. Он всегда ясно видел свое призвание воина страны, на которую напал враг. У Дмитрия был хороший характер: умел дружить, увлекаться, ждать, любить, ненавидеть, быть суровым и, как все нежные, отзывчивые натуры, непонятно задумчивым и грустным.

Дмитрий родился и жил до пятнадцати лет в старинном украинском селе на Сумщине, очаровательной своими степями и лесами. Его отец, кузнец и хлебопашец, сдавшись на уговоры своих братьев, которые когда-то давно переселились в Казахстан, в тридцатых годах тоже подался со всей семьей на плодородные вольные земли долины Ишима. Юноша глубоко пережил разлуку с родным селом, школой и ровесниками, он было осмелился даже отказаться от поездки с отцом, однако должен был подчиниться родительской воле. В полупустынных казахстанских степях Дмитрий тосковал по далекой родной лесной стороне и мечтал потаенно, что когда-нибудь, пусть уже взрослым, он вернется в край своего детства, Через шесть лет его призвали в армию. Счастье летело ему навстречу — Дмитрия зачислили в авиационное училище, а это было его высшей мечтой, и послали учиться на Украину, в Харьков, от которого не так далеко до родного Красноселья.

Теперь, в войну, поднимаясь в небо на самолете, Заярный ежедневно пролетал над украинской землей, опаленной пожарами, изрытой воронками, окопами, и с особой злостью кидал на вражеские позиции грохочущие бомбы. Тяжело ему было сворачивать и сдавать в штаб летные карты оставленных нашими войсками районов, знакомых ему с детства.

Переезжать на другой аэродром, глубже в тыл, было для Дмитрия настоящим наказанием. Летчики сидели в кузовах грузовиков на беспорядочно накиданных ящиках, баллонах, брезентах (авиаторы иногда тоже передвигались в тыл на колесах) и ехали по селам. У тынов стояли заплаканные женщины с детишками на руках и грустно смотрели им вслед. Каждая крестьянка напоминала Дмитрию его мать; в каждом белоголовом парнишке (выбежав за ворота, они обязательно приветливо махали руками) Дмитрий видел себя.

Поля поникшей, перестоялой пшеницы... Жнецы посреди изрытой бомбами нивы, урожай с которой им ни за что не собрать... Покрытые серой пылью сады... Это поражало лейтенанта так, как никого другого, тяжело угнетало.

В такие дни Заярный был молчаливым и раздражительным.

Сегодня лейтенант Заярный, летчик Н-ской разведэскадрильи, после продолжительного перерыва снова летел на невеселое свидание с Сумщиной, должен был с высоты осмотреть оккупированную родную землю. Однако настоящий вылет был необычным для Заярного не только поэтому. Ныне он впервые летел один, не в группе, как летал до сих пор, и к тому же — в глубокий тыл. Об обстоятельствах этой перемены во фронтовой жизни Заярного мы вспомним позднее. А пока давайте вернемся в самолет, который одиноко плывет в холодном синем небе.

2

Дмитрий слушал металлически-звонкое гудение моторов и словно впервые замечал, какой необъятный простор открывается его взору. Под ним внизу в сизоватой мгле мягкими линиями были обозначены села, леса, путались паутинки дорог, а на горизонте земля и небо сливались в темную, непроглядную муть. Кажется, туда совсем не достигают лучи солнца и там кончается «свет», как говорили ему в детстве. Но самолет летит дальше, и загадочная завеса отступает, краски проясняются, просторы разворачиваются.

Однако в суровом небе не хватает времени, чтобы долго наслаждаться виденным, и пилот снова сосредоточивается на своих обязанностях. Он про себя отметил, что внизу, на заснеженной, белой земле, сквозь дымку дали проступили темные линии ходов сообщения, точки фронтовых позиций. Там изредка вспыхивают маленькие, похожие на искры, огоньки орудийных выстрелов.

Через некоторое время в воздухе, совсем близко от самолета, появились желтоватые шапки разрывов. Это рвались зенитные снаряды врага.

Начиналась разведка — начинались опасности.

Заярный пробежал взглядом по стрелкам приборов и посмотрел на землю левее носа машины. Его большие черные глаза, спрятанные за выпуклыми стеклами очков, застыли в тревожной сосредоточенности. Там, внизу, на белом поле, что клином раздвигало лесной массив, вставали валы взвихренного снега. По спине пилота пробежал морозец. Если бы он в эту минуту туда не посмотрел, крыло самолета заслонило бы всю прогалину и он так бы и не заметил этой группы танков, которые неровным рядом в развернутом строю шли в атаку.

— Слева «коробочки», — спокойно произнес Дмитрий и обернулся к штурману.

Капитан Шолох отчетливо услышал голос пилота в наушниках и тоже посмотрел на него. Безразличным кивком он ответил Заярному и снова склонился над картой. Заярный понял, что его сообщение не имело для штурмана никакой ценности, и пожалел, что выскочил с ним, как новичок.

Действительно, танки продвигались на запад и были уже за укрепленными позициями противника, значит, это были наши танки. Штурман уже, видимо, заметил их. Дмитрий быстро успокоился. Капитан Шолох, конечно же, не пропустит ничего, все заметит и оценит как надо... Дмитрий не сомневался в этом. Он, собственно, и сказал-то про «коробочки» не столько потому, что так по уставу положено, сколько потому, что появилось желание поговорить со штурманом, услышать его голос. После того как их машина поднялась с аэродрома, что в городке за Доном, они до сих пор и словом не обменялись.

С приглушенными моторами разведчик подкрадывался к крупной железнодорожной станции. Среди белых снегов длинной полосой вытянулся густо заставленный домиками поселок. Он дымил черным и белым дымом, а три железнодорожные нити, которые подходили сюда, завязывались тут в большой узел. Самолет быстро заметили. Вокруг него, выше и ниже, тотчас пучками выросли зловещие шапки разрывов.

Привыкший ко всему, что бывает во время полетов, Дмитрий все-таки сейчас воспринимал все с большей настороженностью, чем обычно. Когда крыло самолета рассекло желтоватый клубок, который только что возник, Дмитрию показалось, что машину едва уловимо толкнуло. Тень того клубка словно прошла по его лицу. Пилот привычно обернулся к штурману. Это были заученные, постоянные взгляд и движение — в такие минуты полета на бомбардировщике Дмитрий спрашивал штурмана: «Можно ли маневрировать?» И тот очень часто разрешал, потому что смертоносный груз вся группа сбрасывала чаще всего по команде флагмана. Сейчас Шолох фотографировал объект: из-за перегородки было видно только его согнутую спину.

Дмитрию передалась сосредоточенность штурмана. Ему, как и штурману, в эти минуты было дороже всего порученное дело..Им надо увидеть, запечатлеть на пленку все то, что есть сейчас на станции. Для этого они летели сюда за сотни километров. Их донесений по радио, их снимков на пленке ждут штабы, командармы. О минутах такого пребывания над важным объектом, где вот совсем близко ходит, передвигает вагоны, дымит паровозами враг, войсковые разведчики думают как о наивысшей удаче. Дмитрий помнил, с каким восторгом говорил о подобных полетах Шолох. Сейчас он представлял себе штурмана, приросшего к трубе фотоаппарата. В эти минуты самолет должен идти ровно не меняя высоты, по прямому курсу. Дмитрий знал это хорошо, и ему от такого напряжения среди разрывов снарядов становилось жарко, и начинало звенеть в голове, его руки онемело лежали на рычагах управления машиной.

Минута, вторая, третья... Ну и длинна же станция! А как широко растянули по ней эшелоны хитрые немцы! Но Шолох, видимо, хочет захватить в объектив даже вон тот поезд, который вышел за семафор... Дмитрий наблюдал за штурманом. У него болела шея. Он терпеливо ждал слова, взмаха руки, кивка. Широкая спина штурмана долго не разгибалась. Руки, все тело Дмитрия жаждали движений: хотелось рывком развернуть машину, кинуть ее в крутой вираж, от которого всегда становилось легче и светлело перед глазами. От предчувствия знакомого резкого движения во рту стало сладко. Он сглотнул слюну и уже недовольный, даже злой на штурмана за его, как ему показалось, медлительность хотел самовольно подать ручку управления вбок — спереди один возле другого рвались снаряды.

— Готово!

Это восклицание, словно взрыв, с треском прогремело в наушниках. Дмитрий энергично развернул самолет. Вздрогнули стрелки приборов моторы заревели с натугой. Круто покачнулась и поплыла далекая земля. Там на ней приходили в бешенство зенитные батареи, поднимая над собой белые вихри, перемешанные с пламенем... Промелькнул поселок, на глянцевитом снегу вспыхнул солнечный блик... Разведчик выскочил из поля обстрела.

Он летел в сторону Сум.

3

«Повій, вітре, на Вкраїну...» — Дмитрий услышал в наушниках высокий нежный голос Шолоха. Его переполнило чувство признательности к штурману. Забылась опасность, пропало ощущение оторванности от земли, все показалось обычным и милым: синее небо, окутанные дымкой дали, голос друга. Шолох пел, сняв с себя кислородную маску. Его ровные белые зубы поблескивали. Дмитрий приветливо потряс рукой. Штурман ответил ему.

Самолет летел на юг.

Экипаж должен был просмотреть леса северных районов Украины. Там, вблизи линии фронта, немцы держали хорошо замаскированный аэродром, с которого ночные бомбардировщики летали на Воронеж и приволжские города. Аэродром тщательно оберегали от нашей разведки немецкие истребители.

Дмитрий знал, что тут могут напасть «мессершмитты». В таком поединке самым сильным оружием была бы высота полета, и он пошел вверх.

Оглянувшись, Дмитрий увидел, что за самолетом по пути его следования остается белая полоса. Разведчики называли такую полосу «приговором», потому что истребители противника по ней легко перехватывали разведчика. Дмитрий спокойно огляделся во все стороны, как делал это всегда, когда чувствовал опасность, и, ничего не заметив, прикинул по карте, сколько им еще предстоит пролететь на юг, и так же спокойно повел машину еще выше.

Стрелка высотомера приближалась к цифре 7000 метров. Земля утопала в густых сизых сумерках. Штурман, о котором пилот совсем забыл на эти несколько минут, кинул в наушники строгое: «Куда ты лезешь?»

Дмитрий понял, что с такой высоты им ничего не разглядеть, и начал снижаться. Свистел ветер, мощный корпус самолета вздрагивал, земля приближалась, становилась яснее.

— Аэродром! — крикнул Шолох.

Дмитрия словно электрическим током прошило. Он кинул взгляд вниз.

С прогалины, которую с трех сторон обступил лес, взбивая полосы снега, одновременно взлетали два истребителя. У кромки леса стояли едва различимые, замаскированные бомбардировщики. Их было много. Дмитрий по привычке принялся считать, но тут же сбился со счета.

В эту минуту он и радовался находке, и пугался ее. Этот аэродром разыскивали давно. Возвращаясь на базу, разведчики хмуро докладывали о всех других объектах и прятали глаза, когда их спрашивали про аэродром. И вот он лежит под крылом Дмитриевого самолета. Шолох даже поднялся с места. Дмитрий, оглянувшись, потряс над собой рукою. На какой-то миг их охватила ни с чем не сравнимая боевая радость, знакомая только военным людям. Для Заярного и Шолоха эта удача, кроме того, имела еще и свое, особое, значение.

Шолох поправил на коленях планшет, присмотрелся к карте и включил радиопередатчик. Он успел послать в эфир только несколько условных фраз и тут увидел: в небе что-то блеснуло, вслед за этим показался силуэт чужого истребителя.

— «Мессеры»!

Пилот и штурман сказали один другому об этом почти одновременно: они увидели два самолета, два длиннотелых «мессершмитта», которые заходили для атаки.

Дмитрий бросил самолет в глубокий вираж, то есть спускал его вниз круто, стремительно и в то же время вел под таким углом, чтобы видны были вражеские истребители. Дмитрий крепко держал рычаги управления, не спуская глаз с истребителей. Это, последнее, придавало ему уверенности. Шолох, спустившись за перегородку, наклонился к пулемету. Ему показалось, что меховые рукавицы будут мешать, он снял их и бросил под ноги, на крышку люка. Руки почему-то не почувствовали, как холодно железо. Прозрачный, серебристый круг, творимый пропеллером «мессершмитта», был виден очень четко. Шолох прицелился. Он уже сбивал таких же наглых смельчаков. Одинокого разведчика они считают всегда за легкую добычу и прут на него слепо, думая при этом только о новом Железном кресте в петлице. Шолох видел их по два и по три вместе. Когда в таком бою он попадал в одного из них, остальные отваливали в сторону и потом постреливали только на расстоянии. Однажды Шолох отбивался от них, когда его самолет охватило пламя.

— Возьми влево! — крикнул Шолох и, поймав «мессершмитта» на прицел, нажал гашетку. Длинный огненный пунктир возник в чистом небе, в его бездонной синеве. Штурман скорее угадал, нежели увидел, что «мессершмитт» на секунду как бы повис в воздухе, затем перевалился на крыло и, дивно кувыркнувшись, начал падать вниз. Шолох снова почувствовал только что пережитую радость победы, он вдохнул воздух всей грудью, чтобы крикнуть что-то Дмитрию, потому что не мог не кричать, но в эту минуту их самолет встряхнуло. Другой «мессершмитт» пронесся над разведчиком, как бы упав на него в остервенелом, отвесном пике. «Может, это от воздушного потока винта «мессершмитта»?» — с молниеносной быстротой подумал Шолох. И это была последняя мысль, которая пронеслась в его сознании, возбужденном радостью боевой удачи. Шолох жадно и глубоко посмотрел в синее-синее небо. И тут перед его глазами что-то вспыхнуло и заслепило его взор. Может, это был отсвет солнца на лобовом стекле истребителя, может, само солнце вдруг подступило так близко, что затопило кабину и обожгло его всего, до последней клетки. Он вздрогнул всем своим могучим телом и только пошевелил устами — его слова, произнесенные последним вздохом, неизвестно кому адресованные, возможно всему миру, так и не прозвучали! Он повалился на пробоину в фюзеляже.

Как и все катастрофы, эта произошла молниеносно. Новый снаряд попал в кабину пилота. Ледяной ветер, дым, гарь, пламя ударили Дмитрию в лицо.

Самолет резко покачнулся, потеряв равновесие, но моторы мощно тянули вперед, и Дмитрий выровнял его. Он мог так вести машину до самой линии фронта. Все теперь зависело от штурмана: как он защитит самолет от нового обстрела. Дмитрий что было силы крикнул:

— Бей, Леша! Бей, друг! У меня все в порядке... Слышишь? Бей!!!

Шолох не отвечал. Дмитрий повернул свое непослушное, притиснутое, струей воздуха к сиденью тело. Шолоха не было видно. «Неужели выпрыгнул через люк?» — со страхом подумал Дмитрий и начал звать во весь голос, как дитя, заблудившееся в лесу, зовет мать:

— Алексей!.. Алексей!..

Самолет вздрогнул снова. Мимо пронесся истребитель.

Разведчик, снижаясь, летел над лесом. Рядом с ним, крыло в крыло, шли два истребителя. Они ожидали его гибели. Дмитрий видел их, щуря глаза от ветра. Вдруг «обрезал» мотор. Машина начала клониться набок. Дмитрий выровнял ее управлением, но все же ощутил, что под нею нет опоры. Крылья, такие надежные и послушные до сих пор, ослабели.

Дмитрий посмотрел вниз и словно только теперь вспомнил, что там стелилась земля его родной Сумщины. Душа его встрепенулась. Он представил, как там, внизу, за ним наблюдают немцы, как они ждут, что он вот-вот выпрыгнет с парашютом, и как, заметив это, помчатся отовсюду, чтобы схватить его.

— Нет, живым меня не возьмете! — Он в самом деле прокричал эти слова, хотя и знал, что его никто не услышит. — Не придется потешиться надо мной!

Нет, он не будет падать на землю, как подбитая, бескрылая птица, он будет лететь к ней и на этих опаленных крыльях. Только бы найти цель, куда кинуть себя... Даром он свою жизнь не отдаст!

Дым ел глаза, забивал дыхание. В пламени трещала шерсть на унтах. Дмитрий закрывал рукой лицо и смотрел вниз. Впереди, в лесу, около поляны, стояли какие-то длинные сооружения. «Туда бы... вот там бы...» — на удивление спокойно взвешивал Дмитрий.

Машина снижалась. Пламя бушевало внизу, доставало до лица.

— Вот как погибают советские летчики!

Дмитрий выкрикнул эти слова в пламя, в шум ветра, в треск, издаваемый горящей машиной, и изо всех сил подал ручку от себя.

Самолет перевалился на нос. Воздушный поток рванул пилота с его места и кинул за борт. Перевернувшись в воздухе несколько раз, Дмитрий дернул за кольцо парашюта и неожиданно для себя повис над лесом. В эти же минуты между строениями немецкого аэродрома взлетел столб огня и дыма.

Лейтенант опускался. Он чувствовал боль в обожженном, а может быть, в раненом глазу, видел, как там, в отдалении, над сизым лесом громадной, темной, бородатой фигурой, наклоненной вперед, высоко поднимался черный дым, и было у лейтенанта сейчас одно желание — удариться со всего лету о холодную мерзлую родную землю, взорваться над врагом и этим закончить свою жизнь.

Следы на снегу

1

Молодая елка, которую задел при падении летчик, словно от удивления обронила иней и медленно расправила ветви. Дмитрий, почувствовав под ногами землю и укрытие среди леса, понял, что он спасен от гибели в воздухе и что теперь от него самого зависит, жить ему или нет, как и куда ему направиться. Он вмиг освободился от парашюта, втоптал его в снег и, озираясь, побежал куда глаза глядят, просто подальше от этого места.

Его ноги увязали в глубоком снегу, немели, он задыхался и быстро устал. Увидя впереди среди елок толстую сосну, он с разбегу упал под нее. Выхватил пистолет из кобуры и уже с оружием в руках подумал, что теперь он никому живым не сдастся: у него есть укрытие и полная обойма патронов — все для врагов, а последний — для себя. Он и сейчас, здесь, на земле, в лесу, еще весь дрожал от того огромного душевного напряжения, отчаянной готовности кинуть себя в огонь, стать самому грохочущим взрывом. Он совсем не помышлял, и сейчас, и в воздухе, о самосохранении. Все, что случилось с ним на высоте, во время боя: и загадочное исчезновение Шолоха, и непредвиденное спасение на парашюте, — все эти молниеносные события прошли сквозь его сознание, как обжигающий ток, как поток напряжения, страха, отваги, и оставили в его душе только неотступный холодок готовности к самопожертвованию.

Отдохнув, Дмитрий пополз дальше, в заросли, озираясь и прислушиваясь к каждому звуку.

В эти минуты Дмитрий совсем позабыл, что его окружали знакомые с детства лес и степь, что где-то неподалеку есть село, в котором его помнят; он и в мыслях не держал, что на отторгнутой врагом земле есть люди, есть жизнь. И снег, и деревья и небо, и солнце представлялись ему сейчас в каком-то неестественном свете, чужими, даже враждебными.

Дмитрий опять прилег под густым кустом ольшаника, прислушался:

Сколько так пролежал, не мог определить. Он просто ждал, когда завечереет, ему хотелось что-то услышать, увидеть, пусть даже лесную пичугу, ее щебет, но слышал только шум вершин, над которыми проносился утихающий ветер.

Но вот где-то близко фыркнула лошадь. Дмитрий замер. Да, где-то рядом скрипел снег. В просвете между елками показались сани. На санях во весь рост стоял солдат с автоматом; спереди, ссутулившись, сидел подросток и держал вожжи.

«Немец! — ужаснулся Дмитрий и взвел курок пистолета. — Только спрыгнет с саней, так в него и выстрелю», — думал Дмитрий, не сводя с него взгляда. Сани медленно скрылись за деревьями. Дмитрий все еще лежал не шевелясь. Ему слышалось, что кто-то подкрадывается сзади; он оглядывался, пронятый холодным потом. Поправив воротник, еще больше зарылся в снег и опять прислушался. Где-то совсем близко прозвучал выстрел. Дмитрий быстро пополз в заросли, подальше от санного следа. Останавливался, припадал к снегу виском, который что-то пекло, и полз дальше.

Вскоре прямо руками наткнулся на какие-то разлапистые большие следы. Было похоже, что прошел человек, обутый в унты. Дмитрий ткнулся рукавицами в ямки и оцепенел от неожиданной мысли: «Неужели это след Шолоха? Неужели штурман выпрыгнул с самолета?»

Дмитрий поднялся и пошел по следу. Незаметно для себя все убыстрял и убыстрял шаги, ему прибавляла силы надежда вот-вот увидеть впереди своего товарища.

2

...Бомбардировочный полк, в котором служил лейтенант Заярный, понес большие потери в оборонительных боях на Украине, и его отправили осенью в тыл для пополнения и заодно для освоения новых машин. После фронта летчики вдруг оказались в тихом, не задетом войной задонском городке с песенным названием — Лебединое.

Молодых, бравых офицеров, одетых в короткие меховые куртки, мохнатые унты и кожаные шлемофоны, сразу заметило местное население, а девушек встреча с летчиком на улице приводила в такое замешательство, что они и не знали, как с ним разойтись на узеньких дорожках. Потому не удивительно, что молодые летчики очень быстро перезнакомились с красавицами городка и после полетов рвались с аэродрома, как лошади с привязи. Приезжали на грузовике, стоя в кузове плотной массой, и, только машина останавливалась — выпрыгивали, бежали в казарму бриться, надевать наглаженные галифе, новые, с золотыми крабами фуражки, которые возили с собой как самые дорогие ценности, и, даже забывая про ужин, торопились к клубу, к аккуратным, белым как снег домикам на окраинах, где их ждали, выглядывая из окон, прекрасные девичьи глаза.

Равнодушные ко всяким удобствам и нежностям, суровые и грубоватые на вид, летчики быстро входили в прелести обыкновенной, простой жизни и, видимо, сильнее, нежели до сих пор, любили ее.

Дмитрий ни в чем не был исключением среди других. На нем тоже останавливались любопытные девичьи взгляды, и теперь, возвращаясь с аэродрома, он тоже думал о встрече. Торопливо прихорашивался, обувал сохраненные еще с мирного времени хромовые сапоги, надевал свежую белую рубашку, черный галстук и не последним оставлял, известно по разрешению начальства, казарму. Торопился он к домику на тихой улице, где жила у своих родителей, ничем не прославленных в городишке людей, молодая, пригожая, беззаботная и веселая, словно ребенок, Зоя.

Милые разговоры, вечера, прогулки в лунные, полные очарования ночи, сравниваемые с впечатлениями, полученными на фронте, открыли Дмитрию новый для него мир еще не изведанного счастья. Всего за какой-то месяц пребывания в Лебедином Дмитрий глубоко убедился, что настоящие радости жизни кроются во взаимной любви. Теперь он спрашивал сам себя, почему до сих пор не понимал, не ценил прелестей спокойной, мирной жизни? Сколько дней он провел даром, по-пустому, пренебрегая тем, чем вокруг наслаждались люди, — не любил, не слушал советов родителей о женитьбе (они до войны не раз намекали ему на это в письмах), никогда не задумывался над простым и страшным вопросом: «Кого оставлю после себя?»

Такие размышления логично подвели Дмитрия к соответствующим поступкам. На нескольких материках мира и на нашей земле шла жестокая война, которой не было видно конца-краю, на фронтах от Черного до Белого моря ежедневно умирали воины, на поле битвы мог быть брошен каждый, способный держать оружие, а молодой летчик, оказавшись на короткое время в тыловом городишке, влюбился без памяти и решил жениться. Убежденная Дмитрием в его нерушимой супружеской верности, влюбленная Зоя восстала против воли родителей: согласилась выйти замуж, покинуть Лебединое, податься вместе со своим избранником хоть в самое пекло.

Скороспелое семейство, еще не зарегистрировавшись, наняло небольшую комнату и поселилось отдельно от родителей. Все местечко узнало об этой истории и только и говорило о ней: одни осуждали, другие одобряли молодоженов, а те, кто видел их вдвоем, пригожих, счастливых и независимых, любовались ими и, вздыхая, вспоминали свои лучшие годы.

Первые дни пребывания в Лебедином были для Дмитрия такими нетерпимыми, что он даже было попросился отпустить его на фронт в действующую армию, но через месяц, прожитый здесь, он уже часто задумывался над тем, как бы ему подольше задержаться в городишке. Время теперь не шло — летело. Вот уже подоспела пора ехать на Урал за новыми машинами, а там и на фронт.

Как раз в эти дни, когда в полку уже начались разговоры о перебазировании, в Лебединое прилетела разведывательная эскадрилья. Случайная встреча Дмитрия со штурманом этой эскадрильи Шолохом и решила судьбу затаенных намерений Дмитрия.

Однажды Дмитрий пошел к местному часовому мастеру. В двери он столкнулся с незнакомым летчиком. Человек, старше его по возрасту, со шрамами на лице, почему-то так приковал к себе внимание, что Дмитрий даже загляделся на него. Открыв дверь, Дмитрий задержался, чтобы пропустить впереди себя незнакомца. В тесной, жарко натопленной мастерской они почти одновременно протянули на ладонях мастеру, низенькому горбуну, свои часы: один — наручный золотой «кирпичик» ЗИФ, другой — обыкновенную карманную «луковицу».

Мастер взял с ладоней двое часов и приложил их к ушам. Летчики улыбнулись друг другу. И те и другие часы стояли.

— Мне стекло, — сказал незнакомец.

— А моим, кажется, два камня, — сказал Дмитрий.

Летчики опять улыбнулись.

— Все вижу, все слышу. — Мастер перевел свои внимательные, застывшие, словно незрячие, глаза с «кирпичика» на старшего. — Зайдите завтра... А вы... — Он отколупнул на часах Дмитрия нижнюю крышку, хрупнув при этом ножичком. — Да... рычажок... ось... А вы, молодой человек, зайдите... после войны.

— Да что вы, отец!.. Мне без часов...

— Как без рук. Так все говорят. — Горбун еще раз посмотрел на Дмитрия из-под лохматых бровей.

— Летчику без часов... конечно, никак нельзя, — промолвил незнакомец приятным голосом.

— А летчику, да еще кавалеру, — тем более. Я вас часто вижу на этой улице. — Часовой мастер ласково посмотрел на летчика и с намеком подморгнул.

Дмитрий покраснел.

— Старожилы, вижу, устроились основательно, — сказал густым сильным голосом незнакомый, надевая добротные меховые рукавицы и добродушно улыбаясь.

Летчики вдвоем упросили горбуна оставить у себя часы лейтенанта и довольные этой победой вместе вышли на улицу. Они, беседуя, прошли несколько кварталов и расстались почти друзьями.

Вечером в фойе кинотеатра Дмитрий издали заметил Шолоха и обрадовался ему. Лейтенант познакомил капитана с Зоей. Уже втроем они прохаживались среди толпы, вместе смотрели кино. Шолох, оказалось, был родом с Черниговщины; о своей семье, которая жила в Конотопе, не имел никаких известий. Веселая Зоя, в зеленой шерстяной кофте с помпонами на груди, так волнующе напомнила капитану о его жене, что он весь вечер был растроганный, молчаливый и особенно предупредительный с женщинами.

Став другом Заярного, Шолох подал ему мысль перейти в разведчики и, когда тот сразу же ухватился за это, помог ему осуществить нелегкое намерение.

Кое-кто из однополчан Дмитрия объяснял этот неожиданный переход лейтенанта из своего родного полка в чужую эскадрилью весьма невыгодными для боевого летчика мотивами.

— Что это Заярного потянуло на романтику разведки? — спрашивал кто-нибудь.

— А кому это не понятно! Романтики высоко летают... Их реже достают зенитки, — отвечал другой.

— Разведчиков тоже частенько выслеживают «мессеры».

— Ну нет! У кого голова не пуста, тот всю жизнь пролетает в разведке без единой царапины.

Так Дмитрий оставил свой родной полк, в котором прослужил около трех лет. Его поступок удивил особенно тех, кто не понимал, почему именно Дмитрий старался подольше задержаться в Лебедином. Кто знал Заярного ближе, тот понимал и другие мотивы, по которым бомбардировщик решил стать разведчиком: энергичный, впечатлительный, честолюбивый человек удовлетворял этим свое стремление быть заметным, а в своих действиях как можно меньше подчиняться воле других. Ему уже надоело на земле и в воздухе быть тем, кого ведут, надоело летать только в группе и кидать бомбы только по команде ведущего. Он, казалось ему, способен на что-то большее, чем то, что он до сих пор делал. Любовь, пришедшая к нему, подсказывала это. Полеты разведчика, в которых, как казалось Дмитрию, все зависело только от умения и отваги самого экипажа, наилучшим образом отвечали его ожиданиям.

Вот после каких событий лейтенант Заярный отправился в первый разведывательный полет со своим другом Шолохом.

3

Обессиленный, проголодавшийся, в обмерзлом комбинезоне, с засохшими на лице кровоподтеками, Дмитрий под вечер добрался до большого леса. Только присел под корнем вывернутого бомбой вяза, как в тот же миг задремал. Много думал о том, чтобы на таком лютом морозе не поддаваться сну, но, стоило только забраться в укрытие — сразу, обмяк.

Снилось или бредилось... Летит он на пылающем самолете над черным, недавно вспаханным полем и выбирает место, где сесть. Вот он приземлился, выпрыгнул из кабины и побежал по черному полю куда глаза глядят. За ним гонятся немецкие солдаты. Их было двое, затем стало пять, десять, двадцать. У него никакого оружия. Куда ему деваться? Вот-вот настигнут его, схватят руками... Впереди вдруг с грохотом провалилась земля.

«Гу-гу-гу!»

Дмитрий проснулся. Где-то неподалеку грохотали взрывы. Вскочил на ноги. Взрывы повторились — показалось, покачнулась земля.

«Неужели наши?.. Разве Шолох успел передать по радио про аэродром?..» Дмитрий стоял в яме, крепко сжимал пистолет и всматривался в небо. Ожидал чего-то могучего, что разнесло бы незримую стену, которая встала между ним и далеким задонским городком.

Где-то высоко прогудели самолеты, и все утихло.

Дул ветер, шумели вязы. Закатывалось за лес красное солнце. Густели тени. Внизу, в долине, где лежало село, показались огоньки.

Дмитрий снял рукавицы, расстегнул на груди комбинезон, достал из кармана гимнастерки партийный билет. Подержал в руках, затем наклонился и глубоко запихнул его за кожу рваного унта. Так, вспомнил, делали все, кому выпадала подобная судьба и кто возвращался в полк. Возвращался... Дмитрий тяжело вздохнул. Перед его воображением на миг предстали Лебединое, друзья, Зоя. Тоска стиснула его сердце. Шум леса тут же развеял видение. Дмитрий кинул за плечо планшет и двинулся напрямик, в направлении далеких огоньков.

Холодный ветер бил в грудь и лицо.

Зоя

1

Ясная полная луна лила на землю голубовато-серебристый свет, воздух играл мириадами блесток, словно кипел от мороза; покой и сияние, казалось, властвуют во всем мире.

Зоя бежала по железнодорожной насыпи, не замечая ни луны, ни мороза, ни звонкого снега под сапогами. С той минуты, как услышала «не возвратились», для нее все перестало существовать в том значении, в котором существовало до сих пор.

Раньше, до этого тяжкого дня, случалось, что она вдруг спрашивала себя: «А если придет страшная весть, что будет со мной?» Перехватывало дыхание, она застывала и стояла так какое-то время, позабыв, что делала, куда торопилась. Гнала от себя мысль, и ей хотелось тот же час увидеть Дмитрия, услышать его голос.

Спустилась по крутой насыпи, миновала какой-то черный столбик, нисколько не пугаясь, услышала, как возбужденно гудели провода, пошла утоптанной дорожкой. На белом поле негустым рядком стояли самолеты. Зоя искала место, где бы не было самолета, и не находила его. Она вдруг подумала, что, возможно, Дмитрий и Алексей возвратились перед самым заходом солнца... а возможно, кто-то жестоко пошутил над ней и там, в землянке, Дмитрий встретит ее, смеясь и обнимая.

— Стой! Кто идет?

Зоя остановилась. От автомашины неожиданно шагнул часовой с винтовкой, в длинной шубе.

Из штабной землянки вышел офицер, запахивая на ходу накинутую на плечи шинель. Зоя узнала его. Это был один из друзей Шолоха, знакомый Дмитрию и Зое, штабной офицер и знаменитый декламатор Антон Гук.

Увидя его, Зоя еле сдержала себя, чтобы не разрыдаться. Еще вчера они вчетвером допоздна играли у Дмитрия в домино. Она схватила Антона за руки.

— Что с ними?! Где они?

Антон взял женщину за руку и сквозь рукавичку вмиг ощутил ее тепло и дрожь. Зоя поднесла к глазам платочек, ярко забелевший при лунном свете.

— Это ты напрасно, напрасно, — красивым, спокойно рокочущим голосом заговорил Гук. — Никаких для этого оснований... Ну, заблудились ребята.

— Они сбились с маршрута? — Такая мысль ей пока не приходила в голову. — Вы что-то получили от них?

Антон вел Зою в штабную землянку. Стройная, высокая, почти такого же роста, как и он, она шла с ним плечо в плечо, и ему было приятно вести ее под руку. Он никогда не мог спокойно смотреть на эту красивую молодую женщину. Бывая у Дмитрия, Антон своими внимательными взглядами всегда отыскивал в Зое новые привлекательные черты. И сейчас, думая о Дмитрии и Шолохе, он не сводил глаз с милого Зонного личика. Пропустил ее впереди себя на темные ступеньки и, поддерживая, низко наклонялся над нею. Ему было приятно притрагиваться к ее одежде. Ее близость гнала из головы мысли о случившемся, что и привело сюда Зою, и он в эти минуты с лихорадочной быстротой прикидывал в уме, как ему вести себя с ней сейчас, сегодня, завтра...

В полутемной землянке, обшитой свежим тесом и заставленной столами, было чадно от керосиновой коптилки. Антон предложил Зое присесть на ящик, что стоял у двери, и опустил брезентовый полог над другим входом, который был поглубже.

— Сообщений, Зоенька, нет, — вспомнил он о ее вопросе и тоже присел на табуретку у стола. — Но была радиограмма.

— Была? Какая? — Зоя смотрела на Антона застывшими, полными ужаса глазами.

— Это, конечно, военные дела, Зоенька...

— Хорошо, хорошо, Антон, — стушевалась Зоя, — я понимаю. У них все благополучно?

Антон входил в свою роль. Положив ногу на ногу, он с важностью сказал, что во время полета разведчики передавали важное донесение, которое подтверждает, что они уже были на обратном пути. Он умолчал, однако, о том, что донесение вдруг оборвалось и что самолет в то время находился еще в глубоком тылу; он смотрел в лицо Зои, на ее припухлые, покусанные губы, и ему захотелось чем-нибудь ее рассмешить: Зоина улыбка очень нравилась ему.

— На фронте, Зоенька, это обыкновенный карамболь. Всю войну сижу на разведке, сам спасался на зонтике. Вот так — фр-р... Район, понимаешь, надо изучить пешочком, тогда и с неба все увидишь. Хаживали!.. Спрячь платочек. — Отвел Зоину руку от ее покрасневших глаз. — Причапают обязательно. А вообще обстановочка выяснится завтра.

— Антон, я не могу... Как же мне до завтра... без него?.. — Зоя спрятала лицо в ладони, снова заплакала.

Антон не знал, что еще сказать. Встал, прошелся, прикурил папиросу. Поднял на Зою глаза и вдруг заметил, какие прекрасные у нее золотистые, волнистые волосы; они выбились из-под платка и легли на руки. Антону захотелось дотронуться до них.

В соседней комнате кто-то громко всхрапнул. Зоя подняла голову, поправила платок.

— Разреши мне прийти сюда рано утром? — сквозь слезы вымолвила Зоя.

— С первой же новостью я прилечу к тебе.

— Не беспокойся, Антон, я приду сама. — Зоя протянула ему руку.

— Я провожу тебя.

— Мне теперь ничего не страшно.

— У меня есть время, Зоенька.

— Спасибо, не надо, — сказала она.

Антон уже без энтузиазма поднимался вслед за нею и остановился сразу за дверью.

Антоновы слова о донесении с самолета Зоя восприняла так, словно бы услышала живой голос Дмитрия. Очутившись на тропке, вспомнила вечерние прогулки с Дмитрием и забыла о разговоре с Антоном, о надеждах. Слезы набежали на глаза и затуманили весь этот очарованный мир, сияющий под ясной полной луной.

Дома, в комнате Зои, дочку ждала Ирина Протасовна.

2

Отношения между двумя этими женщинами, матерью и дочкой, сложились немного странно.

Ирина Протасовна, будучи еще совсем молодой, пригожей девушкой, на которую засматривались все парни городка, вышла замуж за лысого учителя Тронова, который был намного старше ее. Малограмотная, простая девушка поддалась тогда на уговоры престарелого жениха и своих родителей, а теперь жила с ним без любви. Родив дочь, стала еще пригожей, засматривалась на молодых, крепких мужчин и открыто, при посторонних, посмеивалась над своим мужем. С чувством обязанности перед ребенком прожили супруги два десятка лет в пререканиях, ссорах и неладах. В памятные нам годы честного Тронова обвинили в недозволенных связях и репрессировали. Ирине Протасовне пришлось самой содержать семью, и она занялась перепродажей ходовых товаров. Ездила в большие города, возвращалась с корзинами, тюками, продавала из-под полы и опять ехала. Этим сама перебивалась, еще и мужу возила передачи.

Зоя, милый, сероглазый подросток, училась в ту пору уже в семилетке и жадно вбирала в себя вычитанное из книг и то, что видела собственными глазами дома. А дома мать устраивала пьянки с такими же, как и она сама, бабами-спекулянтками; пьянея, она проклинала своих родителей, своего мужа, что взялся где-то на ее голову и поломал ей всю жизнь.

Тронова вскоре выпустили. Он вошел в свой дом как чужой, постаревший, молчаливый и робкий, держал себя как запуганный ребенок.

Зоя между тем уже была зрелой девушкой. В школе она училась без увлечения; под раскрытым учебником у нее всегда был спрятан роман, а за танцы на площадке в парке железнодорожников она могла бы отдать все на свете. Когда началась война, Зоя как-то вдруг стала серьезнее и, не посоветовавшись с родителями, сама записалась на курсы медицинских сестер. Первые раненые, которые прибыли с фронта-в тихий городок Лебединое, так взволновали девушку, что она проплакала дома весь вечер, но курсы посещала и на практических занятиях была чуть ли не самой внимательной.

С появлением Тронова в семье начались новые раздоры. Тронов относился к Зое с чрезмерной строгостью: требовал от нее, чтобы нигде и никогда не ходила с парнями, устраивал засады в парке, простаивал допоздна у своего дома под грушей, подглядывая за дочерью. Ирина Протасовна на все это смотрела по-своему. «Что нравится девушке, пусть того и добивается, — говорила она Тронову при Зое. — Хватит и того, что я мучилась да горько каялась. Послушала тебя, дурака...»

Зою еще в школе полюбил соседский паренек. Это нравилось Ирине Протасовне. Она начала открыто родниться с его родителями и каждый разговор с женщинами завершала похвалами в адрес своей дочери и будущего зятя. Тронов злился и негодовал, когда жена ставила рядом с именем Зои имя Аркадия. В начале войны Аркадия призвали в армию, направили на Черноморский флот. Молодой моряк не успел даже прислать фотокарточку в форме матроса, как был убит. Зоя тяжело пережила эту потерю. А через некоторое время в Лебединое перебазировался фронтовой авиационный полк, и Зоя влюбилась в летчика. Он летал в грозном военном небе, носил на груди боевой орден и был очень ласковым с девушкой.

Когда однажды вечером Тронов увидел, что Зою ожидает под грушей летчик в шинели и шлеме, а она, торопливо одеваясь, взялась было за пудреницу, он набросился на нее, разбил настольное зеркало, потоптал его сапогами на мелкие осколки и не выпустил дочь из дому.

С того вечера Ирина Протасовна стала целиком на сторону дочери. Однако мать внимательно следила за тем, чтобы отношения дочери с Дмитрием не заходили далеко; она наставляла ее прямо и грубо, как зрелую женщину. Это как раз и разжигало воображение девушки. Она отдалась Дмитрию наивно и доверчиво. Мать узнала об этом очень скоро, выругала дочь и даже надавала ей по щекам. А Зоя тогда же вдруг объявила, что у нее нет никого дороже Дмитрия и что она пойдет с ним хоть на край света.

После того решительного шага Зоя просто-напросто ушла из отцовского дома. Она, не без советов Дмитрия, сняла комнатку, и стали они жить вдвоем, бесконечно счастливые, просиживая вечера дома и только изредка показываясь на люди.

Тронов реагировал на все это с болезненно-тяжелым равнодушием. Зайдя в военкомат, он попросил направить его, нестроевика, на фронт.

В тот вечер, когда Дмитрий не вернулся с полета, Тронов получил вызов в военкомат. Ирина Протасовна в один день узнала два этих ошеломляющих известия и, злая и растерянная, подалась к Зое.

3

Увидя у себя в комнате за столом по-домашнему одетую мать, Зоя и обрадовалась ей, и испугалась. Все, что было ее настоящим, теперешним, бытием — любовь, наслаждение жизнью, радость домашних забот, — все это вдруг потухло перед сухим, сердитым и пронизывающим взглядом матери.

Да, Ирина Протасовна и сегодня шла сюда с готовыми словами, исполненными горечи и гнева. Не застав дочери дома, она начала наводить порядок в комнате. Увидела, что все приготовлено к обеду — чистые тарелки, ложки, нарезанный хлеб, — и чуть не расплакалась от жалости. Услыша дочкины шаги, вспомнила, зачем сюда пришла, но злость ее уже была притворной.

— Где так поздно шляешься? — спросила она так, как когда-то спрашивала ее, еще девчонку.

— Садись, мама, я приготовлю чай, — сказала Зоя сдержанно. Ирина Протасовна покорилась, проводив дочь из комнаты тем же неприветливым взглядом.

Звякнул чайник, щелкнули дверцы, загудел с потрескиванием огонь.

Зоя возвратилась с чашками, блюдцами и посудным полотенцем, переброшенным через плечо. Спокойно, неторопливо поставила перед матерью чашку, положила ложечку, пододвинула варенье и ласково посмотрела на нее. Ирина Протасовна внимательно следила за ее проворными, еще недавно неумелыми руками.

— Угощать будешь... Ты уже меня хорошо угостила, дочь моя, хватит с меня.

Зоя не подняла на нее глаз.

— Отец вон из-за тебя идет в армию...

— Папа? В армию? Почему из-за меня, мама? — Зоя спросили растроганно, и это задело материнское сердце.

— И тебе жаль отца? — Ирина Протасовна отодвинула от себя чашку, поставила на стол локти и впилась в дочь пронизывающим взглядом. — Сам попросился на смертное дело. А к чему он там способен со своими болячками? Первая пуля убьет такого беспомощного... Надоело ему так жить с нами... молча. Идет искать теплоты среди чужих людей. Я на него всю жизнь лаяла, как собака, и ты в восемнадцать лет вон губы подкрасила и махнула на нас рукой. Научилась! Отец идет на фронт и думает, что ты все-таки при муже остаешься. Боже мой, если он узнает, что случилось с твоим соколом, я не представляю, как он это перенесет!

Мать была недовольна тем, что ее слова не производили на дочь должного впечатления. Она ведь пришла, чтобы сорвать на дочери свою злость, все, что накопилось на сердце, высказать свои обиды и, растревожив упреками, возможно, сегодня же, сейчас же, забрать дочь в свой дом.

Зоя сидела напротив нее, сложив руки на груди, думала об отце, о Дмитрии и ждала, пока мать выговорится. Зоя пока не верила ее словам о том, что отца завтра же возьмут в армию, и смотрела на нее тем заученным долгим взглядом из-под бровей, который всегда превращал гнев матери в милость. Лишь когда мать так жестоко бросила ей уничтожающее «твоим соколом», на глаза ее набежали слезы. «Почему она для меня такая чужая? Почему она не понимает, что у меня сейчас на душе, как мне тяжело?» — с болью сказала сама себе Зоя и, не ответив матери, пошла за чайником. Возвратясь, наливала в чашки кипяток, смотрела на суетливые материнские руки, на пожелтевшее, в мелких морщинках лицо. «Нет, мама, так, как ты, я жить не буду, — думала она. — Буду жить по-иному, по-иному, по-своему».

— Клади варенья. И папе дадим такого же.

Зоина выдержка и горячий пахучий чай заметно успокоили Ирину Протасовну. Она пила, прихлебывая, с умилением осматривала опрятную, уютную комнату. И никак не могла решиться, чтобы сказать, ради чего она сюда пришла.

В тишину задонской лунной ночи просочилось переливчатое гудение. Одинокий немецкий разведчик впервые проходил над Лебединым.

Ирина Протасовна, услыхав неожиданный высокий гул, опустила перед собой блюдце. Зоя вскочила с места. Глядели в темную бесконечность глазами, полными испуга. То, что их разделяло, забылось. Молча кинулись одна к другой и обнялись.

Близкая неизвестность тяжелым грузом нависала над ними.

Золотые часы

1

Аккордеон в проворных руках маэстро то разбрызгивал звонкие веселые звуки и улыбался красноватым перламутром, то грустновато вздыхал голубыми мехами. Мелодия танго, волнуя и опьяняя, словно легкой дымкой покрывала шумный галдеж большого, заставленного столиками и стульчиками из белых березовых чурок, зала аэродромного казино. Как и подвыпившие посетители, со стен улыбались, тянулись к веселью недавно намалеванные голые нимфы и крылатые амуры.

У немецких летчиков была веская причина, чтобы повеселиться в этот вечер. Сегодня, когда в чистом холодном небе расплывалась черная полоса дыма — след от горящего советского самолета, командир авиационной группы полковник Эрих Торман сказал в присутствии летчиков:

— Я доволен этим днем, господа!

Подбитый на глазах у всех разведчик противника стал событием в жизни новоприбывшей на Восточный фронт части, поэтому к ужину на березовых столиках с растопыренными ножками появились бутылки в старых закупорках, паштеты, яблоки. Под потолком ярко горела лампа, которую держал в когтях посеребренный, с выпученными глазами орел. Свет отражался на новых, ладно пригнанных трафаретках — орел и свастика, — зеленовато-сизых мундирах офицеров.

Провозглашались тосты, и звенели хрустальные бокалы, раздавались возгласы, по залу перекатывался хохот. Гулялось так же славно и вольно, как и в парижском кабаре или в приморском голландском отеле. Молодой бурной компании не хватало только женщин. И не один из захмелевших молодчиков, уставившись покрасневшими глазами в высокую, стройную чару, наполненную искристым золотым французским вином, вдруг вспоминал или свою далекую милую, или оставленную в городке за Рейном, за Сеной незабываемую любовницу.

Захмелевшие офицеры, запевая песню, искоса поглядывали в открытые двери комнаты Тормана.

Полковник, который сидел там один, за таким же, как все, березовым столиком, в мягком, обшитом желтой кожей кресле, был все-таки чем-то обеспокоен. Это все видели, и это всех сковывало. Перед ним так и стояли почти не тронутыми блюда и напитки.

Летчики уже пытались развеселить начальника, заходя к нему целыми группами с бокалами в руках, восклицая: «Браво господину оберсту!» Полковник старался поддерживать бодрое настроение других, но, удивляя всех, ставил бокал недопитым. Было похоже, что он к чему-то прислушивается, ожидает что-то важное.

Настроение полковника действительно было невеселым. Ни с того ни с сего полезли ему в голову мысли о том, что около его аэродрома на сотни километров вокруг стоят хмурые темные леса, лежат в глубоких снегах, притаившись в долинах, загадочно молчаливые села, холодные, неприветливые города. Встречаясь со строгим взглядом полковника, про это окружение на какой-то миг вспоминал почти каждый, но тут же и забывал: хмель щекотал внутри, музыка звала к танцу.

Но вот аккордеонист собрал голубые мехи, покорно наклонил голову, вытирая платком вспотевшую сияющую лысину.

— Браво, маэстро!

— Битте, «Ла Габанеро»!

— «Роза мунде»!

Музыкант снова сыпанул в галдеж дробным залихватским перебором.

А полковник никак не может забыться среди веселого ералаша, никак не может с ним слиться.

Как раз перед ужином он познакомился с новой шифровкой главной ставки, в которой оценивались результаты наступления советских войск под Москвой, упоминалось об активных действиях партизанских отрядов в немецком тылу. Фюрер снял с командных постов трех генералов и шесть полковников. Каждое слово шифровки источало злость фюрера. Отдельным пунктом в ней приказывалось беспощадно расправляться с теми, кто поддерживает партизан.

Все это, конечно, мало касалось непосредственно полковника Тормана. Его авиационная группа блестяще выполняла оперативные стратегические задания: до осени она базировалась на побережье Атлантического океана и бомбила Англию, теперь она больно бьет в самую грудь России, разрушая мосты, заводы, станции на пути будущих летних наступлений немецкой армии. До фронта отсюда далеко — стокилометровое расстояние лежит броней между ним и аэродромом. Вот если бы не эти партизаны!.. При упоминании о них у полковника по спине пробежал морозец, и он помимо воли оглянулся назад, на окно.

Из той же шифровки он узнал, что небольшие партизанские отряды предпринимают неожиданные нападения на мелкие гарнизоны, молниеносно их уничтожают и пропадают в лесах и селах, как вода в песке. Спадщанский лес, Буда, Есмань, Хутор Михайловский, Хинель приводились в той шифровке как районы возможного проникновения партизанских групп. Как раз здесь, среди этих населенных пунктов, находился центральный аэродром ударного авиационного соединения полковника Тормана.

Когда полковник думал об этом, ему казалось, что вот-вот в тишине раздастся взрыв. Он никак не мог освободиться от гнетущего ощущения, вызванного шифровкой.

Торман всеми пальцами мягкой белой руки мелко забарабанил по столу. Худощавый, в начищенных сапогах, в кителе с сияющими пуговицами, адъютант вскочил из-за своего столика, что стоял у двери, и вытянулся перед полковником. Он большим усилием сдерживал себя, чтобы не показать, что хватил лишку, и все-таки излишне фамильярно улыбнулся. Это не понравилось полковнику. Он сердито посмотрел на адъютанта — словно толкнул его взглядом.

— Где комендант? Почему не звонит по телефону?

Адъютант застыл. Шевельнулись только губы:

— Господин полковник, комендант скоро будет здесь с хорошими вестями.

Взгляд Тормана потеплел, и его нежное, полное, холеное лицо приняло более бодрое выражение. Действительно, что это его так беспокоят те незадачливые разведчики? Когда на них с высоты кинулись его «мессеры», у тех неудачников, видимо, в глазах потемнело. Убегали они без оглядки... света белого не видели, не то что аэродрома. Разве орлам Тормана впервой сбивать разведчиков, которые случайно натыкались на его аэродром? А этот советский летчик был все-таки чудаком. Почему он не пошел на посадку за истребителями, когда те пуганули его и затем буквально обсели? Слепой фанатик!.. Ловкий Майнгольд не истратил и половины боекомплекта на то, чтобы пустить его на землю полыхающим... Вот если бы выловили всех из его экипажа, было бы прекрасно! Для него, для Тормана, один из них в этих лесах хуже целого полка пехоты, который где-то там, за линией фронта. О, эти партизаны!..

Чьи это шаги под окнами? Кто там ходит?!

Торман вскочил. Столик пошатнулся. Пугливо вздрогнул высокий бокал, равнодушно покачнулась пузатая бутылка. В зале вдруг умолкла музыка, притих шум. Но почему все-таки он встал? Да, он ведь еще не произносил сегодня ни одного тоста. Даже не поздравил за этим дружеским ужином капитана Майнгольда с новым Железным крестом.

Открылась дверь. В клубах дымного холода появился заиндевелый комендант.

За пять часов он объездил на санях большой район, ища советских летчиков с подбитого самолета, — и все напрасно. Но когда он собрал солдат, которые носились по селам и хуторам, ему доложили, что один из них где-то в лесу наткнулся на след, уводящий в глухие овраги, и поехал по следу. Солдат пока не вернулся. Фельдфебель, который обыскивал с группой другой район, возвратился в назначенное место, отрапортовал коменданту и передал ему часы, будто бы подобранные на следах убегающего экипажа. Часы остановились, на ремешке замерзла свежая кровь. Фельдфебель, видимо, что-то утаил. докладывая. Но зачем нужны коменданту подробности, если он уже и этой находкой оправдывал себя перед полковником? Молодец фельдфебель, что не спрятал часы в карман. Коменданту пришлось бы где-то пропадать, может быть, всю ночь, пока не вернется солдат, который поехал по следу. А так он мог вернуться в теплые казармы, ему есть о чем доложить. Подавая полковнику находку, он имел все основания уверить его в том, что все концы к розыскам находятся у него в руках и сегодня ночью или завтра утром он доставит полковнику по крайней мере одного советского разведчика, живым или мертвым. Комендант знал, что, если он этого не сделает, быть ему на переднем крае, в окопах, там, где солдаты и офицеры гибнут как мухи.

Комендант не стряхнул иней с бровей, не снял огромных меховых рукавиц, не сбросил капюшона с фуражки. Пусть господин полковник видит, какой нелегкой была его поездка. Браво пристукнув обмерзлыми темно-коричневыми бурками, комендант отрапортовал:

— Господин полковник, розыски дали нам хорошую надежду. Этой же ночью русские летчики будут стоять перед вами. Есть верные следы, господин полковник. Мой опыт меня не подводил в таких делах.

Тонкие, посиневшие от холода губы коменданта нечетко выговаривали слова. Внешний вид его тронул Тормана больше, чем его рапорт. Торман удовлетворенно опустился в кресло и показал коменданту на стул. Резким неуклюжим движением комендант присел и сразу же вскочил, шаря в потайных карманах. Летчики тесной толпой сгрудились в дверях. Напряженность и ожидание чего-то еще не досказанного комендантом отразились на их раскрасневшихся потных лицах.

— Вот вам доказательство! — Комендант положил перед полковником наручные золотые часы с оборванным ремешком. — Я сам поднял их на пути, по которому убегали русские, господин полковник!

В зале было слышно, как заскрипело кресло под Торманом. Взяв часы за кусочек ремешка, словно мышь за хвостик, он поднял их вверх над собой, ближе к лампе. Золотой «кирпичик» сиял под бледными лучами карбидного огня.

— Зи-зи-зиф, — вслух прочел полковник. — Что такое зиф? — Спросил он, усмехаясь. — Стоят?

— Так точно, господин полковник! Остановились уже на земле, — отчеканил комендант. — Обратите внимание — шли по московскому времени. По московскому!

Торман снова опустился в кресло и положил часы перед собой. На них вспыхнула золотая искорка. Торман смотрел на «кирпичик» и вдруг заржал сытым, звучным смехом:

— Ха-ха-ха! Шли по московскому времени и остановились. Хорошо сказано!

Все засмеялись. Вот теперь у него есть оригинальная мысль для провозглашения тоста. Полковник наконец-то преодолел свое беспокойство и раздраженность. Ему от души захотелось выпить, повеселиться.

— Господа офицеры, рыцари воздуха! Я держу в одной руке бокал французского шампанского, а в другой часы советского летчика. — Он посмотрел на коменданта, и тот угодливо закивал головой. — Эти часы еще недавно шли по московскому времени, и то, что они сейчас мертвы, и то, что они в моих руках, это чрезвычайно символично.

— Браво! — загудели голоса.

Торман слегка поклонился и продолжал:

— Московское время этой убогой земли кончается. Ей принесла свое время великая Германия. Хайль Гитлер!

Зал ответил дружным ревом.

Полковник подозвал к своему столику капитана Майнгольда. Тонкий, с прямыми плечами и твердо посаженной, аккуратно причесанной головой ас угодливо приблизился к полковнику. Торман игриво похлопал капитана по щеке, сам налил ему в бокал вина и сказал:

— Вашей Анне-Марии, капитан, в эту ночь приснится чудесный сон. Поздравляю вас с третьим крестом, капитан.

Капитан еле заметно качнулся в деликатном поклоне и заговорил хрипловатым, грубым голосом.

— Всем обязан вам, господин полковник, — ответил он, кидая взгляды на трофейные часы. «Заберет полковник их себе или отдаст мне?» — подумал он между тем.

Майнгольда подхватили на руки и, радостно шумя, вынесли в зал.

Били в потолок пробки, звенели хрустальные бокалы, клокотали голоса, в бесстыдных позах танцевали на стенах голые нимфы. Аккордеон вздыхал голубыми мехами.

2

А рядом, за фанерной перегородкой, сидели вокруг большого таза девушки и чистили картошку.

Неделю назад их завербовали и просто нахватали в близлежащих лесных селах и привезли на аэродром под стражей. Комендант лично пересчитал их, когда они выпрыгивали из кузова, и, пройдясь перед ними с заложенными за спину руками, сказал, словно в шутку и равнодушно:

— Кто будет убегайт — семья будет капут.

Девушки, услыша это, обмерли. Стояли, сбившись в кучу, как овцы перед волком, не зная куда деваться. Семьи с дорогими матерями, парни, желанные вечера — все теперь показалось потерянным навсегда.

Тихие, грустные, разобщенные, трудились они на кухне, в прачечной, убирали в помещениях. Но все-таки, сталкиваясь то там, то здесь, успевали обменяться родным словом. Постепенно свыклись с обстановкой, зажили среди ненавистных им людей своим, особым ладом. Уже, гляди, сбегутся в прачечной и даже запоют что-нибудь, передадут слухи. Немец или из русских кто заговорит с ними — отвечают, слушают, что рассказывает. Посмелее стали, опомнились. Чего гнуться перед завоевателями? Вон, говорят, где-то там, в лесах, наши люди сделали засаду возле дороги и сожгли немецкие машины, которые шли на фронт... а то и поезд перевернули страшным взрывом.

Вот только этим крестастым самолетам, говорят девушки, нет, к сожалению, никакой преграды. Летят они каждую ночь куда-то на восток, нагруженные бомбами, и тяжкий рев их моторов при взлетах душу разрывает. Сколько ран и смертей несет каждый из них нашим городам и селам!..

И сейчас, угнетенные этой бурей голосов, непонятным гоготанием за фанерной стенкой, девушки, одна за другой кидая в таз очищенные картофелины, думают каждая по-своему о своей жизни. Долго ли придется угождать этим господам и нюхать кухонный смрад? Говорят: если убежишь — перестреляют всю семью... А если ее нет? А если вся семья подастся из села в глубокие леса? Черта лысого тогда поймают!..

Оксана, чернявая, круглолицая девушка в клетчатом старом платке, надвинутом на глаза, так швыряет в таз каждую картофелину, что вода брызгает всем на ноги. Подруги посматривают на нее, но перечить ей не решаются: Оксана всегда почему-то сердится и не терпит, когда ей делают замечания. Ты ей слово — она тебе десять. Будто бы ей здесь тяжелее всех, будто бы только ей ненавистны эти чужаки, весь мир. Всем одинаково тяжело, но все терпят. А вот Оксана не желает! «На кого работаем? Опять на господ?» — сказала она уже на третий день после того, как их привезли сюда.

И сейчас, видимо, у нее в душе клокочет, и девушки не трогают ее, побаиваются: не выкинула бы что-нибудь такое, от чего всем будет плохо. Оксана догадывается, что думают о ней девушки, и это злит ее. Если вы все такие осторожные или, быть может, трусливые, думает она, то я вот возьму да и побегу аж до того места, где сегодня упал самолет. Днем туда, нас не подпустили, но сейчас, может, там нет охраны... Хоть бы обломочек взять от нашего самолета... Брат Оксаны тоже на фронте, летает. Может быть, и он где-то вот так?.. Говорили же, что людские кости подобрали там, возле ямы, которую выбили моторы.

Оксана не наклонилась за картошиной. Стряхнула с подола очистки, положила нож. Девушки сделали вид, что ничего не замечают. Она затянула платок потуже и — к двери.

— Ты куда?

— Спрячьте скамейку. Я сейчас.

— Оксана!.. — крикнула тревожно одна из них, стараясь ее задержать.

Повар, весь в белом, с мягким лицом, похожим на непропеченный пирог, откликнулся из другой комнаты, от плиты:

— Один момент, Оксана. Быстро цурюк, Оксана!

Она тенью скользнула вдоль темной стены казино, потом за кучами дров и угля, за мастерскими.

Вот и яма.

Господи, как она велика! Черная, продолговатая, еще дышит гарью железа и краски. Какие-то покрученные прутья разбросаны вокруг. А вот — словно два корня могучего дуба, вывернутые из земли. Моторы! Их, видать, уже вытащили из ямы.

Оксане стало страшно, словно она увидела перед собой мертвецов. Ой, там в яме, кажется, что-то шевелится — жестянка или бумажка. Оксана подошла поближе. Здесь же и люди погибли. Гутарили, что один из них выпрыгнул и где-то опустился, а от других, значит, ничего не осталось, даже похоронить нечего. Хоть горсть земли брошу на то место, где сгорели.

Ничего не видя перед собой из-за слез, Оксана вернулась на кухню, молча села в ряд. Девушки шепотом начали расспрашивать, что с ней. А она только голову опустила и молчала. Веяла нож, девушки настороженно переглянулись.

За перегородкой оглушительными волнами перекатывался рев.

Оксана кинула картошину в таз.

— У-у, жабы! — процедила сквозь зубы.

Повар услышав это слово. Он как раз поднял над собой широкий кухонный секач да так и держал его, вытаращив глаза.

— Шаба? Шаба — плёхо. Где шаба, зачем шаба?

— Картошина холодна, как жаба, — сердито ответила Оксана.

Девушки, не сдержавшись, весело рассмеялись.

Длинная ночь

1

Направляясь в село, Дмитрий думал только о том, кого он там первого встретит. Кто это будет? Куда этот неизвестный его направит, по какой дорожке?.. Ему бы только найти надежного человека, с которым можно было бы посоветоваться, у которого можно было бы обо всем расспросить... В стогу или в сарайчике ему ночь не пересидеть, надо проситься в хату. А на кого там натолкнется? Кому доверится в своем несчастье? Повстречать бы старушку, чью-то мать, похожую на свою, она бы и спрятала, и глаз опухший промыла, и накормила бы, и унты просушила... Или встретить бы парнишку, увидеть бы где-то во дворе и позвать. О, парнишка бы и рассказал обо всем и не разболтал бы никому.

Размышляя таким образом, Дмитрий приблизился к крайней хате, которая стояла у самого леса, возле мосточка, на бугре.

Все, на что натыкался взглядом, казалось ему угрожающим, чужим. Такое чувство появилось в нем с той минуты, когда он приземлился. Только когда заметил на горке лоснящиеся следы саночек и пучок соломки, который, видимо, выпал, когда седок перевернулся, у него сладко защемило под сердцем. «Катались ребятишки», — подумал Дмитрий и смелее пошагал вверх по тропке.

Сарайчик. Дмитрий остановился, прислушался. Там кто-то жевал. Может, забраться туда, зарыться в сено и пересидеть до утра? Дмитрий вспомнил, как тепло в сарае, всплыли в памяти давние годы, детство. Он прислонился к стене и ощутил успокоение, даже радость, словно возвратился из далекого путешествия домой, в родное село.

Подошел к воротам — в одном окне теплится огонек.

«Зайду и постучу», — решил Дмитрий и вдруг посмотрел на себя как бы со стороны: разорванный рукав комбинезона, заплывший глаз, в руке пистолет... Кто же впустит в дом такое страшилище?

Что-то скрипнуло. Дмитрий бросился в тень. Еще скрипнуло. Что это? Да это же калитка! Но вот, кажется, действительно чьи-то шаги. Да, кто-то приближается сюда. В коротенькой поддевке, что-то несет под мышкой. Дмитрий подался к стене. Прямо на него шла женщина. Когда она остановилась перед калиткой, Дмитрий выступил из тени.

Видимо, его темная, взлохмаченная фигура странно выглядела под лунным светом, потому-то женщина, увидя его, словно окаменела. Дмитрий стоял перед ней. Она хватала ртом воздух, будто намеревалась закричать.

— Тише, — промолвил Дмитрий.

Женщина покачнулась, словно выпущенная из рук, которые держали ее до этого.

— Как же это ты сюда, родненький?

В ее голосе звучала жалость. Она позвала Дмитрия во двор, и он покорно пошел за ней.

В просторной, прибранной, притрушенной соломой, как на праздник, хате густо пахло распаренной коноплей, было тепло. Дмитрий прежде всего ощутил тепло, а потом уже заметил все другое: притушенную лампу, кровать, на которой, раскрывшись и разбросав руки, спала девочка, и чьи-то неразутые большие ноги, свисающие с лежанки.

— Петро, слазь быстрее, — наклонилась жена к мужу. — Тут наш летчик...

— А? Что? Какой к бесу летчик?

— Проснись скорее!

Женщина прошла мимо Дмитрия и со страху не решилась посмотреть ему в глаза.

— Раздевайся. Может, и обморозился?

Ноги спустились вниз, затем колыхнулось в тени вытянутое усатое лицо. Мужчина прокашлялся; пригладил волосы и, заскрипев протезом, встал на пол. Дмитрий доверчиво присел на лавку.

— Теперь вижу: товарищ летчик... Здравствуй! — подошел мужчина. Голос его звучал лениво, без заинтересованности и сочувствия. — Тьфу, наваждение! Сплю я или уже проснулся?... Он провел руками по желтоватому лицу. — Ну и сон!.. Жена шепчет: «Летчик», а мне как раз снится, что стою я на хате и не могу спуститься вниз. Прошу Марфу: «Подай лестницу», а она мне талдычит: «Летчик». «Да какой я тебе к дьяволу летчик, лестницу подставь!» — кричу ей и проснулся... Тьфу, голова, что казан, рождество провожали сегодня...

— И зачем оно человеку то, что ты мелешь? — буркнула жена, проворно нагибаясь у печи. — Помоги раздеться.

— Мне бы водички, будьте добры, — попросил Дмитрий, расстегивая на груди комбинезон.

Хозяин взял из рук жены полную кружку, подал.

— С холоду вода вкуснее всего, — сказал он и уставился глазами в карту, что под прозрачным верхом планшета, который лежал на столе. — «Воронеж», «Курск», «Сумы», — читал он, пока Дмитрий пил, потом кинул взгляд на зеленые кубики в петлицах гимнастерки лейтенанта и присел на лавку рядом с Дмитрием.

2

Хозяин этой хаты, Петро Глухенький, тоже когда-то был офицером, носил гимнастерку с кубиками в петлицах и скрипучие ремни с портупеями. Еще в тридцатых годах он пошел в армию, оставив дома молодую жену. За три года службы стал командиром и, как часто бывает с ограниченными сельскими мужчинами, которые быстро идут вверх, забыл о своей Марфе и о своем селе. Опьянев от успеха, забыл обо всем на свете. Марфа в Белице ждала Петра, родила без него дитя, вынянчила его, вывела, значит, из пеленок, а муж все не являлся в село, только и того, что изредка присылал письма: «По службе у меня все хорошо, усе идеть без никаких перемен». Жил для себя, был заядлым холостяком. Случилась ему под стать молодка, и он уже собирался во второй раз жениться, чтобы никогда больше и не показываться в Белице — все чужое околдовало его, ослепило, а свое ему стало ненужным. В то время вспыхнули бои на Карельском перешейке. Командир взвода Петро Глухенький, участвуя в боях, оказался в плену. Там ему ампутировали ногу, а после обмена пленными его в чем-то заподозрили, лишили золотых нарукавных нашивок и отпустили домой. Явился Петро Глухенький в Белицу, вспомнив отца и мать, вспомнив свою Марфу. Пришлось начинать жизнь сначала. Разыскал хату на краю села, в которой жила Марфа с дитем и братом Сергеем. Покорясь своей судьбе, Марфа простила Петру тяжкую обиду, приняла его, безногого. Командирская наука пригодилась Петру на работе возле двигателя, и он быстро, за какой-то год, так изменился, что редко кто из бельчан теперь и помнил, что Петро Глухенький высоко заносился, когда был командиром. Он и сам редко вспоминал свое прошлое, разве когда встречал приезжих офицеров в селе да еще когда крепко напивался.

Холодным морозным ветром воспоминаний дохнуло на Петра от лейтенанта Заярного, и он уже протрезвевшим сознанием понял, кто сидел рядом и что с ним сегодня случилось.

— Марфа, завесь окна и дай нам чего-нибудь перекусить, — сказал Петро, глядя на лохматые обмерзлые унты Дмитрия. — Значит, на парашюте спустился?

— Да.

— Ранили, когда ловили?

— Нет, в воздухе.

— А глаз хоть цел?

— Кажется, цел.

— Это главное.

Дмитрий опять взял кружку.

— А тут пошел разговор, что тебя поймали.

Не донес кружки до рта:

— Кого поймали? Где?

Улегшаяся было тревога опять охватила Дмитрия. Что он, намеревается раздеться? Почему же до сих пор не спросил, есть в селе немцы или нет. И кого это схватили? Неужели Шолоха?.. Эти мысли пробежали в голове Дмитрия, но все-таки чувство опасности не разбудили. Тепло так разморило его, что упал бы вот так и, забыв обо всем, спал бы и спал.

Умываясь теплой водой, он слушал рассказ хозяина, воспринимая и его слова, и касание пальцев к разболевшемуся глазу, и даже какой-то далекий, глухой выстрел сквозь непреоборимую усталость и дремоту.

А Петро резал хлеб и рассказывал. Случилось это под вечер. В Белицу примчалось на санях человек пять немецких солдат, вскочили в колхозную, все так же артельную, общественную, значит, конюшню, каждый запряг по паре лошадей в отдельные сани и, как на пожар, подались из села в разных направлениях. В одном месте подняли было стрельбу, потом все стихло, и через каких-нибудь два-три часа, совсем поздно, притащились обратно. Кони были в инее, солдаты обозленные: увидел один собаку возле конюшни — взял застрелил. Сердито погоготали между собой и подались на Ямполь. Кто-то из конюхов понял из их разговора, что солдаты искали в лесу летчика и будто бы поймали его, раненного, и направили к коменданту. Правда это или нет, кто знает, а то, что летчик спускался на парашюте, — это видела вся Белица.

На столе появился вкусно пахнущий ранее приготовленный борщ, сало, бутылка в холодных росинках с сизой жидкостью.

Выпили молча, как далекие, малознакомые спутники. Закусили, налили еще. Марфа от второй рюмки отказалась, потому что проснулась девочка, и она присела к ней. Только изредка подходила к окну и, поправив платок, закрывавший окно, на миг застывала, прислушиваясь.

Мужчины уже охмелели, но по-прежнему были малоразговорчивы. В мыслях у каждого было самое, важное, что хотел сказать один другому, но что-то сдерживало их, мешало быть откровенными. Встречаясь глазами, они пытались заглянуть друг другу в душу, взгляды их были пронизывающими и настороженными.

— Партийный? — как-то нехотя и сухо спросил Петро, задержав у самых губ вилку с кусочком сала.

Дмитрий уловил холодный тон вопроса и, разжевывая пищу, взвешивал, что ему на это ответить. Кинул взгляд на унты, что лежали у печи, и оставил ложку в миске. Видел, что Петро и Марфа напряженно ожидали его ответа.

— Партийный. А что?

Петро молчал.

— Этим теперь не хвалитесь ни перед кем... Помилуй вас бог, — сказала Марфа испуганно и сочувственно.

Дмитрий хотел возразить женщине, но он ждал, что скажет Петро.

А Петро после слов Марфы так досмотрел в глаза лейтенанта, что у последнего пробежал мороз по коже. Видимо, хозяин дома заметил молодую, запальчивую готовность Дмитрия гордиться своей партийностью, выставлять ее напоказ, а не прятаться с ней, и это ему не понравилось. Да разве только не понравилось? Дмитрий увидел во взгляде Петра ненависть к себе, и его твердый дух был поколеблен. Хозяин тем временем соображал, что сказать этому молодцу. Сказать или, может быть, встать и попросить его из дому? Он еще раз посмотрел в лицо Дмитрия. Видимо, Петро не нашел в выражении лица лейтенанта ничего такого, что бы возбудило его злость, и он только вздохнул, словно сию минуту преодолел опасный, шаткий мостик. Начал разливать оставшуюся самогонку. Поставил бутылку, спросил:

— В зятья пойдешь или к своим подашься?..

— К своим! — горячо выпалил Дмитрий и вспомнил Лебединое. Он представил комнатку, Зою, и задумчиво опустил голову.

Петро долго и хмуро молчал.

— К своим, значит... Чтобы честно и благородно... Как следует. Но только тебе не дойти... Где-то хлестанут.

— Немцы? Разве их здесь много?

— Для тебя хватит. Кое-кто партизанит против них, вот и подтягивают сюда силы. Покоя нет.

— У вас есть партизаны?!

Дмитрий поднялся и в калошах на босу ногу, совсем по-домашнему, взволнованно прошелся по полу, устланному соломой. Мысль о партизанах бурей ворвалась в его душу. Он готов был сейчас же, среди ночи, идти куда угодно, только бы связаться с кем-нибудь надежным. Надежным, Дмитрий считал, мог быть только партизан, тот, кто не примирился ни на минуту с врагом, кто здесь, в тылу, борется против завоевателей. Он уже, казалось, шел навстречу чему-то неизвестному, тревожному и такому желанному, что у него даже перехватило дыхание.

— Всю жизнь был бы вам благодарен... — Дмитрий остановился перед хозяином.

— Понимаю тебя. Только настоящих партизан у нас не слышно... Они где-то в Брянских лесах. А бродячих — «Стой, я партизан, давай оружие или закурить» — такими наши леса кишат.

— Бродячие, говорите?

— Ну да. Собьются в кучку человек десять, и — «долой немецких оккупантов!».

— О, это же, должно быть, хорошие ребята? — все сильнее загорался Дмитрий.

— Вот придет Сергей, он, может, знает таких... — отозвалась Марфа.

— Твой Сергей знает... Если бы он поменьше знал, нам бы жилось спокойней. — Петро уставился сердитыми глазами на жену.

Дмитрий переглянулся с Марфой, поймал в ее взгляде несогласие с мужем, и сочувствие к нему, чужому. Начали разговор о сельских делах, о тяжестях теперешней жизни. Дмитрий хотел ближе сойтись с хозяином, думал было признаться, что он родом с Сумщины, даже поинтересовался, далеко ли отсюда до Красноселья. Марфа заметила, как на лице летчика промелькнуло замешательство, и уже хотела было спросить, не оттуда ли он родом, но Дмитрий перевел разговор на другое.

Вышли с Петром во двор, постояли аж за воротами — Дмитрию не терпелось выглянуть, осмотреться, обвыкнуть. Когда вернулись в хату, на лавке уже была постлана постель. Дмитрий попросил у хозяина иголку с ниткой.

Сам зашил унт, изредка перебрасываясь словами, и сам поставил обувь на припечек, чтобы просушить.

Только лег — уснул моментально. Марфа, как только Петро полез опять на лежанку, подошла, чтобы поправить покрывало, которое спустилось на пол. Долго и старательно подталкивала, натягивала Дмитрию на плечи — не могла отвести глаз от крепкой шеи, черных, густых, аж поблескивающих волос, что выделялись на белой подушке. Чистая сорочка летчика пахла какими-то неведомыми запахами...

Сергей постучался в окно поздно. Открывая ему, Марфа, босая, в одной рубашке, выждала в холодных сенях, пока Сергей прикроет дверь, и в темноте остановила его рукой.

— Не стучи — у нас человек...

— Что за человек?

— Чужой...

Сергей в темноте разделся, затем присел и стал жевать хлеб с компотом. Как ушел из дому после обеда, так до сих пор ничего и не ел. Его тоже поймали на улице, и он возил немца в лес. Вечером все ездовые вернулись в Белицу, а солдаты отсюда на одних санях поехали на Ямполь. В поездке по лесу задержался один Сергей. Солдата, которого он возил, ждать не стали, решили, что подался прямо на Ямполь. Но этому солдату не суждено было вернуться из лесу вообще.

В Белице кое-кто знал, что в лесу, за хутором Гутка, прячется небольшой местный партизанский отряд. Каждому, кто, узнав про отряд, просился в него, командир, как передавали, отвечал так: «А с чем я тебя приму? С твоими голыми руками? У нас и без тебя есть кому харчи доедать. Доставай винтовку или автомат, тогда посмотрим». Сергей лично слышал эту фразу из уст командира — громадного лесного Гулливера в высоких, выше колен, белых валенках, с длиннющим маузером в самодельной деревянной кобуре на боку (стоял как-то Сергей перед командиром в его землянке) — и с той поры только и думал, как бы раздобыть себе оружие. Парни уже поговаривали, что Сергей носит при себе что-то в боковом нижнем кармане и потому стал замкнутым, нелюдимым. Сегодня он, когда ему приказали везти престарелого толстого немецкого солдата на одноконных санях, совсем не уклонялся. Конюх, Сергеев дядя, выводя ему коня, пригрозил племяннику, чтобы тот не вздумал что-либо натворить в лесу.

Но Сергей все-таки натворил. Когда они забрались по узкой дороге глубоко в лес и солдат, заметив следы, что уходили в сторону, спрыгнул с саней, Сергей подался за ним. Пригибаясь, как охотник, и от радости что-то приговаривая, солдат полез в заросли. Сергея кинуло в жар от страшной мысли: «Найдет!» Это он, Сергей, будет сейчас везти на своих санях пристреленного советского летчика. В какой-то миг Сергей решил, как ему поступить, и уже не мог сдержать себя никакими размышлениями о том, что будет после. Сергей полз вслед за солдатом и, когда тот, разгребая кусты и еще слышнее бубня что-то про себя, пробирался дальше и дальше, выстрелил ему в спину из пистолета.

Дрожа, как в лихорадке, Сергей вытащил из-под тяжелого тела солдата автомат, прибежал к саням, положил его в солому и погнал коня. Выехав на дорогу, он почему-то повернул в сторону аэродрома: там, среди других, была девушка, которую он хотел бы увидеть. Но на пути спохватился и повернул коня обратно. Сидел на соломе и все время думал о том, что под ним лежит автомат. В поскрипывании снега, в позвякивании упряжки ему то и дело слышалось, будто его кто-то окликает. Сергей оглядывался, и казалось, что далеко на дороге кто-то стоит или бежит вслед за ним...

Чтобы лучше разглядеть свою постель, Сергей отвел немножко занавеску на окне. Лунный свет упал на лавку и блеснул по планшету. Сергей впился глазами в карту, в компас, что лежал в уголке под целлулоидом.

«Летчик!» Сердце торопливо застучало в груди.

Пригнувшись, на цыпочках, Сергей подошел к постели сестры.

— Тот, которого искали немцы?

— Он... Завтра отвезешь в Гутку, к Марии.

Сергей вернулся к лавке, постоял и, не переводя дыхания, отошел. Ему не хватало воздуха, что-то сдавливало грудь. Осторожно присел на постель, посидел немного, потом лег. Он долго не мог заснуть, беспокойно ворочался. Урывками припоминал то, что видел сегодня в небе, следы на снегу, солдата. Представил, как завтра будет ехать вдвоем с летчиком. Широко открытыми глазами смотрел в темный потолок, но темноты не замечал — видел что-то свое, далекое, заманчивое. В висках гудело, словно он бежал и бежал куда-то, повторяясь многократно, звенело в голове: «Завтра... завтра... завтра...»

Да, завтра он сделает то, о чем давно мечтает.

Завтра он начнет жить по-своему.

Завтра он навсегда перестанет слушаться Петра.

Метель

1

Ночь тянулась очень долго. Ее было достаточно для того, чтобы выспаться, кому спалось, и чтобы передумать свои думы, кому они не давали сомкнуть глаз, и чтобы кто-то смог закончить свое тайное дело, и чтобы измениться погоде.

На рассвете холодный северо-восточный ветер совсем утих, с юго-запада надвинулась оттепель, с которой после морозов всегда приходят на Сумщину то стонущие метели, то чуткие тихие вечера и утренние зори с шумным чириканьем воробьев на стогах, запахами отсыревшей хвои и предчувствием весны.

Сергей проснулся с первым криком горластого петуха и, еще не понимая, где он и почему спит на полу, вскочил с постели. Впечатления вчерашнего дня тут же вернулись к нему. Он подошел к окну и отдернул занавеску. Серое пасмурное утро наполнило хату скупым светом.

Марфа подняла голову с подушки, отозвалась тихим, несонным голосом:

— Ты чего, Сергей?

Брат торопливо одевался, кое-как наматывая на ногу загрубевшие сухие онучи.

— Пойду за лошадью, — не понижая голоса, смело ответил Сергей.

— Так тебе и дадут.

— Говорили вчера, чтобы дров привез в школу...

«По дрова тебя так рано и батогом не поднять», — подумала Марфа и начала снова вспоминать о том, что не давало ей уснуть всю ночь. Сергей повезет летчика к Марии, только к ней. Только бы никто их не увидел, только бы... Надо Марии передать какой-нибудь гостинец.

Сергей плеснул в лицо горсть воды и вытерся одним махом.

— Прихвати сена с артельного двора... дома сбросишь.

— Ладно.

Провел пятерней по волосам, расчесав и пригладив их одновременно, надел кожушок и шапку, которую никогда не завязывал на подбородке, и вышел. Загремел чем-то за дверью в сенях и прошмыгнул мимо окна.

Марфа зевнула, натянула на оголенные плечи одеяло, поправила его за спиной девочки, что прилипла к теплому материнскому боку, и снова подумала о Сергее. Как проворно пошагал он. Давно не был таким.

Если бы она, Марфа, не сказала ему вчера, кто спит на лавке, ни за что бы сам не проснулся. Только бы все обошлось благополучно. Дороги теперь занесло, мороз... А страшнее всего ненавистные глаза: подглядывают они из окон да из-за углов, все замечают, собирают для кого-то. новинки. Как переменилась жизнь! Тревожно, неуверенно как-то в Белице. Было прошли партизаны через село, кажется держа путь куда-то в Хинельские или в Брянские леса. Вслед за ними немцы повалили. Вламывались в каждую хату, пожирая всех блеклыми от мороза глазами. Стук-стук! «У кого останавливались партизаны?» «Кто ушел с ними?» Кто-то все выслеживал и доносил... Взяли некоторых, и, видимо, уже не вернутся они обратно. А не так давно сделали немцы за ярами в лесу аэродром... И опять наезды, беготня, стрельба... А что, если выследят летчика? Боже! Марфа вздохнула и посмотрела на доченьку. Розовое личико с закрытыми глазами было спокойным. Марфа дотронулась до него губами, почувствовала его пахучее тепло и успокоилась. «Догадливый Сергей, — подумала о брате снова. — Рано выедет из села — никакая собака не увидит».

Когда в печи уже горел огонь, а мужчины умывались и одевались, напротив окна остановился конь. В хате сразу потемнело.

Неожиданная тень испугала всех: Дмитрий, причесываясь перед настенным зеркалом, бросился от окна. Петре, резко скрипнув протезом, подался к двери, а Марфа замерла на месте со сковородкой в руках.

Сергей вбежал в хату так быстро, словно за ним кто-то гнался. Веселыми, быстрыми глазами впился в Дмитрия и заговорил слишком возбужденно:

— Здравия желаю, товарищ лейтенант! Мне все известно. На бригадном дворе о вас только и разговоры. Едем!

— Куда едем? Разорался! — оборвал его Петро, и злость, а которой он вымолвил эти слова, сразу состарила его лицо. — Не спрося, как и что сделать, прешься с конем под окна, тянешь след к самой двери. Тебе, только бы ехать... Если нет своего ума — займи у других.

Одетый в длинное, серое, без воротника пальто, в рукавицах, Петро ходил по хате, переворачивал все на лавках, на лежанке: искал шапку. Его ворчливый, сердитый голос угнетал всех, в хате всем стало тесно. Дмитрий стоял посреди хаты и смотрел на Сергея, как на своего спасителя. «Быстрей, быстрей отсюда, — думал он. — Какое, счастье для меня этот парняга. Какое счастье!..»

Сергей не обращал внимания на то, о чем говорил сестрин муж, и вел себя так, словно бы последнего и вовсе не было в хате. Ему уже вот как надоели Петровы поучения да запугивания, а при таком человеке, как советский летчик, он и вовсе может его не слушать. Что скажет, что передаст сестре Марфа — больше ему нечего здесь ждать. Он остановился напротив печи и, озаренный светом пламени, стоял напружиненный, просто обалдевший от радости.

— Чтоб ты сгорела! — выругал Петро шапку и снова напустился на Сергея. — К примеру, посылают тебя за дровами. Хорошо, согласен. Зачем же заезжать во двор. Ехал бы себе в лес. А человек пошел бы следом, догнал бы, а ты «садитесь, будьте добры, подвезу». Осторожность не только для тебя нужна, но и для нас, остолоп ты недопеченный. Уезжаешь из дому — думай, как вернуться. Считаешь, тебя никто не спросит, кто с тобой был в санях? Доносишься с пистолетом, пока этот твой зеленый арбуз не полетит с плеч да в снег.

— Да не грызи хоть при чужом человеке!.. Начался день... — Умоляюще посмотрела на мужа Марфа, неся к столу тарелки с едой.

Петро недовольно глянул на жену от порога, еще раз поправил шапку на голове и, ссутулясь, словно боясь удара, вышел. В комнате вроде посветлело. Марфа пригласила позавтракать.

— Ешьте, хлопцы... А вот это передашь Марии гостинец. — Положила сверток в карман братнина кожушка. — Да не заезжай во двор, Петра послушайся.

Дмитрий выбирал мелкие кусочки яичницы, ел без аппетита, — в эту раннюю пору, перед первым вылетом, он и на аэродроме всегда ел плохо.

Марфа положила возле Дмитрия приготовленные ему стеганку, старую солдатскую шинель, подшитые валенки.

Посмотрел лейтенант на кучу рванья — в горле застрял комок. Сергей поднял настроение. Он первым взял шинель, помог надеть, одернул, вложил стельки в валенки. Суетился около Дмитрия, расспрашивал про самолеты, про пушки и пулеметы, совсем не замечая, как менялся внешний облик Дмитрия в этой с чужого плеча одежде. Летчик был для него живым примером отваги, самостоятельности, твердой воли. Вот он, ничего не боясь, идет в холодные леса, на хутора искать партизан. Сергей не сводил с Дмитрия своего влюбленного, сияющего взгляда.

Вошел Петро, посиневший, ссутуленный.

— Скажи-ка ему, — обратился он к Марфе, — пусть не увозит сено со двора... Сидеть можно и на соломе.

— Я сам сброшу, сейчас сброшу. — Сергей шмыгнул из хаты.

— Топор да пилу не забудь взять! Маскировщик из тебя, — буркнул вдогонку Петро.

Дмитрий приблизился к девочке, хотел было взять ее за подбородочек, но та вскрикнула и спряталась под дерюжку.

Вышли во двор. Дмитрию показалось, этими несколькими шагами он вошел в иной мир, в другую жизнь. Теперь он уже не летчик. Переодеваясь, он подтрунивал сам над собою, а теперь примолк и загрустил. В куцей, помятой, старой шинели, в коротких чиненых валенках и рваных штанах, в облезлой шапке, он ничем не напоминал вчерашнего лейтенанта. Смотрел сам на себя как бы со стороны и знал, что был схож с теми жалкими внешне военнопленными, которые уже не принадлежали себе. Он на какой-то миг вспомнил о своих друзьях-летчиках, которые как раз выезжают на аэродром, вспомнил Зою, уютную комнатку, недочитанную книгу на этажерке... Да, отныне он тоже не принадлежит себе. И не только он! Она, Зоя, их жизнь, в которую они поверили, которую они увидели вместе, — счастливая, прекрасная жизнь, та, которая пришла к ним, и та, которая еще должна была прийти. Неужели он теперь не распоряжается своей судьбой? Неужели придется ей, его судьбе, бродить здесь по этой холодной, когда-то родной земле, бродить одетой в эти лохмотья?..

Дмитрий остановился за порогом и стоял до тех пор, пока не услышал голос Сергея?

— Садись.

Они уселись на санях друг возле друга.

Марфа положила возле их ног мешок с одеждой Дмитрия. Конь тронулся. За воротами они оглянулись. Дмитрий поднял над собой руку.

Марфа стояла посередине двора в одной кофточке. Дернула было рукой, хотела помахать вслед, но ощутила, как жалость вдруг затеплилась в ее глазах, и подняла фартук, чтобы вытереть слезы.

— Только бы ни с кем не встретились.

— А что им кто-то? Твой братец никого не боится. Запасся автоматом, — насмешливо промолвил Петро.

— Автоматом? Горенько ж ты мое! — страшно вздохнула Марфа. — Накличет беду на наши головы.

— Думает он как раз о наших головах.

— О ком же ему еще думать? — Марфа побежала прямо через рыхлый, разбитый конем сугроб. Снег набирался в черевики, прилипал к белым круглым икрам.

Задержать бы Сергея, пригрозить бы ему.

Остановилась за воротами, встревоженная, решительная и гневная. Позвать бы, крикнуть вдогонку. «Автомат», — прошептала слабыми губами.

Сани уже скрылись в балочке.

2

Над вершинами деревьев шумел ветер, кружился снег, а в лесу стояла удивительная тишина. Густые, разлапистые снежинки лениво опускались на землю. Лишь изредка порывистый ветер, заплутавшись в раскидистых ветвях, проносился по просеке, поднимал метелицу.

Облепленные, обсыпанные снегом, наши ездоки не торопились на своем тревожном пути. Сергей хорошо знал, что делает.

...Группа мужчин из лесных хуторов еще летом собралась в небольшой партизанский отряд. Возглавил его ямпольский, высокого роста, толстый, одетый в кубанку и фетровые бурки, мужчина. Кое-кто из бельчан видел его в селе, когда он появился здесь перед самым вступлением оккупантов. Он разговаривал только с доверенными лицами, давал им определенные задания: куда сносить подобранное оружие, где прятать продукты, где собираться. Однажды, в конце лета, Сергей с такими же, как и он, молоденькими парубками отвозил из Белицы в Гутку взятые из колхозных амбаров мешки с мукой. Ехали этим же лесом, по этой же дороге. Везли, как им было велено, «тому, кто их встретит». И их встретили. Здоровенный мужчина, выступив в лесу из-за дерева, сел на бричку и только кинул: «Трогай!» В Гутке он приказал завернуть во двор Сергеевой сестры Марии, учительницы хуторской школы, муж которой с первого дня войны на фронте. Мария в последнее время чуть ли не ежедневно бывала в Белице, у Марфы, и вела себя как-то совсем загадочно: выходила ночью из хаты на чей-то стук в окно, зачем-то часто ездила в Ямполь. Сергей тогда не понимал, что происходило в Белице, Гутке, Ямполе, но со временем ему все стало ясно. Родной дядя, колхозный конюх, послал его однажды с арбой сена в лес, аж за Гутку, по такому же адресу: «Кто встретит». Сергей привез тогда сено в небольшой табор, что вдруг вырос перед его глазами. Табор с вооруженной охраной, землянками, возами, лошадьми и стираным бельем на веревке...

Возвратись домой со строгим предупреждением молчать, Сергей совсем перестал слушать Петра. С Марфой тоже спорил, а когда она особенно наседала на него, упрекая тем, что он «ест и ничего не делает», уходил на несколько дней к Марии. Мария и теперь была вроде бы чужая, к ней частенько приходили какие-то мужчины и женщины, о чем-то шептались, что-то брали, что-то приносили. Сергей с жадностью следил за всем своими зелеными ястребиными глазами и безошибочно угадал: Мария что-то знает. Но сестра ничем не утешила Сергея. Тогда он как-то вечером, что называется, на ночь глядя, подался пешим ходом по знакомому пути к табору. Хлопца остановили часовые. Высокий человек в землянке устроил ему допрос и, узнав, кто его родня, сказал прямо: «Раздобудь оружие и приходи. Но только умей держать, это дело, язык за зубами». Все же Сергей открыл свою тайну Марфе. Она испугалась его слов, может, на самом деле, может, притворно, и очень просила, чтобы, сохрани господь, не сказал, этого Петру. С того дня у Сергея появилась обособленная жизнь, с Белицей его связывала только девушка, которую он любил. Девушка, которую недавно схватили немцы, увезли куда-то в Ямполь, на аэродром, и заставили там работать. Сергей жил у родственников, иногда спал на конюшне — это случалось во время дядиного дежурства, — все время расспрашивал людей об Оксане, не убежала ли она из Ямполя, не появилась ли дома... Жил впроголодь, словно одичалый, и был сосредоточен на какой-то своей тайной задумке...

Сейчас, на пути, Сергей сказал Дмитрию только о том, что Мария бывает весь день в школе, потому им лучше не торопиться, а приехать под вечер. Тогда можно будет и во двор въехать, и коня в затишок поставить, да и накормить его заодно.

Сидя в санях, Сергей то и дело посматривал по сторонам, к чему-то прислушивался (это даже Дмитрий заметил), а его зеленые глаза, когда он заговаривал с летчиком, быстро бегали. Сергею было чего беспокоиться. Он знал, что связные приезжают к Марии только ночью, так что можно будет все устроить, но он так много думал о том часе, когда предстанет перед командиром отряда с оружием в руках, так отчетливо представлял свою жизнь в лесу, в окружении мужественных людей, что сейчас все это, близкое к осуществлению, стало ему непередаваемо дорогим. Когда он хоть на миг допускал, что этой ночью все задуманное не сбудется, — он ужасался.

Уверенно шагает конь, неся на спине шапку снега; шумят с гудящим стоном деревья, отодвигаясь назад, закрывают одно другое, сливаясь в единую темную стену.

— Карабаба теперь чешет в затылке, — отозвался Сергей, которому непосильно было дальше думать о своих заботах.

— Какой Карабаба?

— А тот, дискант, которого цепом побили.

— А-а.

Как только выехали из Белицы, Сергей рассказал про Карабабу: его единственного они встретили на улице. Уже куда-то плелся в такую раннюю пору. Сергей, увидя встречного, отвернулся, чтобы тот не признал его, а Дмитрий, беспечно проводив Карабабу глазами, даже кивнул ему в ответ на его слишком подчеркнутое «здравствуйте», Сергей тут же заговорил о нем. Сказывают, Карабаба доносит коменданту обо всем, что творится в Белице. Может быть, и не так, но то, что он подносил хлеб-соль немецкому офицеру, это Сергей лично видел. Карабаба хлопотал, чтобы открыли церковь в Белице, — и ее открыли. Теперь он продает при входе свечки, попу на клиросе подпевает. Его давно по-уличному зовут дискантом, он и раньше, при батюшке, пел на похоронах.

Гнется перед немцами Карабаба, надеется заслужить у них почести, но они о ним не очень-то почтительны. Однажды пришли немецкие солдаты с приказом, чтобы возил хлеб на станцию из артельного амбара. Карабаба в амбаре молотил цепом ячмень — он порядочно запасся немолоченым еще летом. Один из солдат взял цеп в руки, хотел попробовать, как это выбивают снопы, ну и трахнул не умеючи себя по голове. Со злости немец тут же изломал цеп в щепы. Карабаба ощерился на солдата: «Я служу великой Германии, как и ты служишь». И схватил второй цеп, чтобы не сломали и этот. Солдатам показалось, что он им угрожает. Они и дали ему — и сапогами, и цепом. Ко всему на второй день вывезли весь его хлеб со двора. «Не думал, не думал я, чтобы верующие люди ни за что ни про что молотили цепом такого же верующего...» — жаловался людям Карабаба.

— А сейчас он знается с комендантом? — спросил тогда Дмитрий парня, выслушав рассказ до конца.

— Говорят, нет. Разве что нашепчет на кого старосте, кто теленка зарежет.

— Нельзя, значит, резать?

— У-у, ферботен!

«Борьба... И тут борьба, — размышлял Дмитрий, пряча руки в рукава, сутулясь от холода. — И зачем мне все это: кто «за», кто «против», черт его тут разберет. Все перепуталось. Вот бы встретить одного такого шептуна, или старосту, или полицая, и посмотреть ему в глаза. «Продажная шкура!» — сказать бы ему и пристрелить паскуду на месте. Хотя бы одного... Чтобы недаром здесь плутать. И партизан мне разыскивать ни к чему... Зачем влезать в трясину всех этих взаимоотношений, которые тут сложились сейчас? Кто на кого доносит, кто и почему засиделся дома — во всем этом разберется наша власть. Мне бы найти человека, с которым бы податься к линии фронта. В отряде такой непременно отыщется. Военный бы, обстрелянный... Мы бы в такой экипировке где угодно пролезли. Эх, Лебединое, Лебединое! Если бы, как в сказке, стать вдруг Телесиком, и — крылья, хотя бы какие-нибудь крылья! Земля вокруг родная, но не видеть бы ее такой, не плутать бы по ее холодным дорогам. Бить, бить надо на ней врагов бомбами, уничтожать до тех пор... Ты, Сергей, не задумываешься над этим — выручишь меня, а там вернешься домой и будешь возить немецких солдат, куда тебе прикажут».

Дмитрий внимательно посмотрел на Сергея. Хмурый, с заснеженными бровями и ресницами, он сидел неподвижно, грустил. Старый кожушок, ничем не повязанная, голая шея, красное припухлое ухо, намокшая прядь светлых волос, пушок с росинками на щеке — все, что видел Дмитрий в этот час, будило в нем жалость к Сергею. Вот такие же во время летнего отступления просились на машины, просили, чтобы их взяли, не оставляли у немцев. Просились, а мы отгоняли их, вытаскивали из кузовов. Теперь они должны возить немцев, которые ищут в лесу советских летчиков. А что, если бы и я вот так же?

— Сережа, как тебе живется у сестры? — вдруг спросил Дмитрий.

— А я к ним больше не вернусь, — ответил Сергей.

— Как это «не вернусь»?

— Да так... Пойду в партизаны, — бухнул Сергей и осмотрелся по сторонам.

— В партизаны?

— А что такого? Я уже был у них.

— Ты?

— Ну, да. Я там всех знаю. Командир меня не взял, потому что я приходил к ним с голыми руками. А теперь — вот! — Сергей, наклонился, быстро разгреб до самого дна саней солому, перемешанную со снегом.

— Автомат?

— А тут пистолет. — Сергей похлопал себя по груди.

Дмитрий от восхищения аж приподнялся на колени.

— Серега! Да ты же золотой парень, настоящий патриот. Понимаешь ли ты это? — торжественно произнес он.

Сергей смутился тем, что так неожиданно сказал сам и что услышал от летчика, наклонил голову.

— Быть другим — биография не позволяет. Я в Осоавиахиме был активистом, изучал все по макетам... А теперь забыть?.. Нет.

Дмитрий всем этим был и удивлен, и растроган, и даже чуть напуган. Сидит себе вот такой парень, шмыгает носом, а под ним новенький немецкий автомат с диском, пистолет за пазухой. Вот это война!

— Ну, давай, браток, полный вперед! Гони веселее, — сказал Дмитрий и повалился на солому.

— Нам торопиться не следует, — спокойно ответил Сергей, но все же дернул вожжи, и конь затрусил.

Уже темнело, когда они выехали из лесу и увидели рядок занесенных снегом домов.

— Гутка?

— Она.

Огородами, выбирая, где поменьше снегу, подъехали к стогу. Сергей разнуздал и накрыл коня, а Дмитрий тщательно отряхнулся и обобрал на шинели солому.

Где-то в хате топилось, потому что и ветер, и снег, и весь воздух пахли знакомой Дмитрию с детства вечерней уварившейся юшкой.

3

Солдата, который почему-то так долго не возвращался в Ямполь, кинулись разыскивать еще с вечера. Утром комендант послал наряд в Белицу, чтобы немедленно доставили возницу, а сам с целым отрядом подался в лес по вчерашним следам ловить советских авиаразведчиков.

Около полудня собака коменданта, обнюхивая тропу, вдруг наткнулась на припорошенный снегом труп. Стоя над убитым солдатом комендант перекрестился, в беспамятстве прошептал посинелыми губами несколько раз «Майн гот» и поклялся разыскать убийцу. Он перевернул застывший в муках агонии труп, установил, что взято только оружие, осмотрел всю местность и, отправив солдат на аэродром, один с собакой подался в Белицу.

Первые же расспросы повели его к хате Петра Глухенького, в которой сидел наряд солдат. Солдаты, сбив ворота и переехав их санями, с возгласами и топотом ворвались сюда, на подворье, еще утром.

С утра, когда под окнами по улице промелькнули фигуры немцев, Марфа, натопив печь и управившись по дому, сидела за прялкой. Петро пошел, как всегда, на мельницу: если есть что молоть, будет молоть, а нет — просто увидится с людьми, узнает, что творится вокруг. Услыша крики и треск, Марфа обмерла: руки упали ей на колени, колесо прялки сделало круг и остановилось, нитка оборвалась. Глазами, полными ужаса, Марфа прежде всего посмотрела на девочку. Дочь тоже услышала топот возле хаты и кинулась к матери, Марфа прижала ребенка к своим ногам, усыпанным мелкой кострой, но встать и поглядеть за окно у нее не хватило сил.

Заметенные снегом, обмотанные до глаз шарфами и платками, вражеские солдаты, переступив порог, сразу накинулись на Марфу с одним-единственным вопросом: где Сергей? В душе у Марфы все похолодело. Она смотрела на обезображенные холодом лица, которые,ей казались во всем одинаковыми, и спрашивала сама себя: «Что же это он натворил?.. Как отвечать?» Смотрела на них, слышала их, растерянно молчала, ощущая возле себя горячее тельце девочки.

— Сергей?.. — собралась с духом. — Поехал в лес за дровами.

— Какой дрова? Почему лес? — пристал широколицый, в очках, с маленькими глазками толстяк, который понимал немного по-украински.

— Дрова для школы... Он скоро вернется.

«Дрова», «лес», «вернется» — эти слова солдаты быстро перемололи на своем языке, и они, видимо, целиком их удовлетворили. Один из них все же приблизился к Марфе, погрозился сердито и даже занес над ее головой автомат, отчего девочка вскрикнула на весь дом. Остальные солдаты уже шарили по комнате: открывали шкафчик, заглядывали в посудный шкаф, на полку, крутились у горшков, к чему-то принюхивались, некоторые уже чавкали, что-то поедая, и гоготали от удовольствия. Влазили сапогами на лавку и совали руки за образа, становились на колени и заглядывали под полати; один даже открыл заслонку и засунул голову в печь. По хате, пошел чадный дух.

Марфа не впервые видела оккупантов в своем доме и знала, что, если солдаты переставали допрашивать и начинали заглядывать в горшки, их надо накормить, напоить, и они забудут о том, ради чего сюда пришли.

— Солдат хочет эссен? Эссен? Сейчас дам. — Марфа вскочила с лавки, — Есть шпиг и яйки, есть шнапс, есть, — сыпала Марфа известными всему селу словами и носилась по хате, еще дрожа и боясь дотронуться до кого-нибудь.

Солдаты, присмирев, начали разматывать свои закутанные головы, глаза их заблестели от удовольствия.

— Яйки — гут!

— Шнапс — гут!

— Самогонка — зер гут!

Все харчи, которые были в доме, Марфа быстро навалом положила на стол, моля о быстрейшем возвращении Петра. Духовитая, испускающая парок еда и полные бутылки изменили настроение солдат. Они еще разок заглянули сюда-туда, затем, раздеваясь и сбрасывая все вперемешку, одежду и оружие, на лавку, приступали к еде. Они поверили женщине, что ее брат действительно вскоре вернется из лесу, так же, как и Марфа верила в это, хотя знала, что это будет только вечером. Сперва каждый про себя, затем и вслух начали осуждать коменданта, этого дурака и карьериста, который старается выслужиться перед начальством и нисколько не жалеет солдат.

И действительно, зачем он погнал их в такую непогоду в Белицу? Искать того толстяка-эльзасца? Вчера они видели на колхозном дворе того, кто возил его в лес. Мальчик. Он, конечно, ничегошеньки не смыслит в таких делах. Если, возможно, парень услышал, как где-то там, в зарослях, куда полез солдат, кто-то выстрелил, то что же он мог видеть, а тем более — что мог предпринять? Убежал домой, и все тут... Они вчера тоже искали советского летчика. И что же, никто из них не лез туда, где что-то наводило на его след. Кто же полезет на вооруженного, готового ко всему, невидимого человека?.. Если Сергей что-нибудь видел, он сознается во всем, как только ему покажут зажигалку или, скажем, сигаретку. Возвратится он, и все выяснится здесь, в хате.

А пока, гей, камрад, наливай! Кому из фронтовиков не хочется выпить в такую непогоду, да еще когда в этой чужой, злобной стороне встретишь такую приветливую хозяйку!

Однако же солдатам не удалось попировать вволю. Вскоре под окном промелькнуло несколько фигур, и среди них все узнали коменданта. У двери залаяла овчарка. Солдаты вскочили, словно ошпаренные, натягивали на себя одежду, хватали в руки оружие. Кто-то одним движением руки смахнул со стола миски, ложки, стаканы, хлеб. Звон битой посуды не произвел ни на кого впечатления, потому что как раз в это время открылась дверь и в темном проеме вырос комендант.

Видно было, что пришел он сюда не прямо с дороги: картуз с большим лаковым козырьком не был обвязан сверху, на ушах, шарфом, а по раскрасневшемуся лицу с темноватым загаром от морозного ветра можно было понять, что комендант уже хорошо позавтракал. Парадный, в своей темно-зеленой шинели, подогнанной по фигуре, в фуражке с высоко задранной тульей, комендант возле темного зева печи, рогачей, лавки, заставленной мисками, выглядел свеженарисованной пышной картиной. Рядом с ним у порога с одной стороны стоял переводчик, молодой, плотный мужчина в черном осеннем узком пальто, с теплым платком на шее, в простых рукавицах, сшитых из шубы, и в фуражке с наушниками из телячьей шкурки; по другую сторону — огромная серая собака, которую комендант держал на ремне и которая прижималась к его буркам, настораживала длинные острые уши и тихонько поскуливала от нетерпения.

За спинами, не высовываясь, изгибался почти невидимый, маленького роста, сощурившийся Карабаба.

Комендант сделал несколько шагов от порога, вытягивая вперед острое, с удлиненным подбородком лицо будто принюхиваясь к чему-то, и остановился посреди хаты.

— Мои солдатики, вижу, уже успели погреть свои животы, — проговорил комендант по-немецки и окинул глазами солдат и стол. Он всего лишь дотронулся взглядом до Марфы — и она вздрогнула, затем посмотрел на лавку, где стояли наполненные через край миски с белой квашеной капустой и красными солеными помидорами. Сглотнув слюну, комендант промолвил таким же тихим, даже угодливым голосом:

— О, госпожа Глухенька гостеприимная хозяйка.

В хате никто не пошевельнулся, не дохнул. Комендант прошел к столу, вернулся к порогу, потирая руки и не выпуская ремешка. И, вдруг обернувшись, гаркнул во всю силу своих легких и горла:

— Пферфлюхте швайн!

Он кинулся к Марфе — она стояла около кровати с ребенком на руках, бледная, не чуя ни ног, ни рук, только ощущала теплое тельце девочки — и с размаху ударил ее ладонью по щеке.

Собака гавкнула и тихонько, жалобно заскулила; девчушка дернулась у матери на руках и обхватила ее голову ручонками, сдвинув на ней платок.

Марфа ойкнула, всхлипнула широко открытым ртом, будто набрала воздуху для того, чтобы закричать, но вдруг сдержалась и только посмотрела на коменданта большими карими горящими глазами.

Комендант теперь стоял перед ней вплотную, широко расставив ноги и заложив руки за спину. В такой позе он чувствовал себя очень сильным и уверенным в своем превосходстве. Он пожирал Марфу своими прозрачными, совсем белыми и пустыми от бешенства, неживыми глазами и, захлебываясь, говорил что-то по-немецки. Изо рта брызгала слюна, на губах закипала белая пена.

Марфа по-прежнему глядела ему в глаза, в страхе думая только о том, что теперь будет с ней и ребенком, моля о возвращении Петра. Коменданта просто обжигал этот твердый взгляд карих Марфиных глаз, и он, видя, что его слова, его взгляд, его вид не производят впечатления на женщину, выхватил парабеллум и ударил ее рукояткой в скулу.

Марфа покачнулась, вскрикнула, в глазах у нее потемнело, ей показалось, что она куда-то проваливается; покрепче прижала к себе ребенка, чтобы не выпустить его из рук.

Собака заскулила и потерлась мордой о голенище бурок.

Карабаба, который занял у порога место коменданта, после, женского вскрика наклонился еще ниже и подался назад, за спину переводчика.

Солдаты, все трое, стояли в окаменевших позах, в том положении, в котором их и застал комендант, ничем не выдавая своего отношения ко всему происходящему. Каждый из них чувствовал себя так, будто он один стоял перед этой женщиной с ребенком на руках и комендантом, понимая, что гнев и лютость начальника с таким же правом могли быть обрушены на него, как и на женщину.

Комендант схватил Марфу за плечо, встряхнул ее и, синея лицом, зашипел сквозь стиснутые зубы:

— Сестра — партизан, брат — партизан! Кто ночевайт? Кого повез Сергей?

Услыхав это, солдаты переглянулись между собой, и теперь все их чувство ненависти и страха сосредоточилось на этой женщине, которая стояла с окровавленной щекой и прижимала к себе ребенка. Они кое-что поняли сейчас и тоже были готовы накинуться на хозяйку дома.

Переводчик перевел слова коменданта. Марфа, белая, как стена, подалась назад, ища за собой рукою опоры. «Знают, все знают, — лихорадочно думала она. — Теперь убьют, убьют», — гудело в ее голове, и силы покидали ее. Придумать, как ей вести себя, взвесить, что можно говорить и чего нельзя, — она сейчас была не способна. Только, когда встретилась взглядом с Карабабой, ее сознание осветилось ненавистью к нему, и она в какой-то миг, все еще глядя на коменданта и на всех остальных, прижимаясь к стене, подумала о том, что все сведения дошли до коменданта через Карабабу, что это он мстит ей за старшего брата, который судил его когда-то за кражу. У Марфы запекло в груди под сердцем, словно там загорелся живой огонь, она было даже покачнулась вперед, но, словно бы наткнувшись на что-то, опять окаменела. Если бы не дитя на руках, не его теплое тельце, не его дорогая жизнь, она бы кинулась на Карабабу, впилась бы ногтями в его лицо, в глаза, рвала бы его тело, топтала ногами...

— Не партизаны они... — сказала Марфа и, потеряв опору, повалилась на пол.

По комнате пробежала тень. Все посмотрели на окна. Открылась дверь. Выставляя впереди себя скрипучий протез, в хату вошел Петро. Пальто нараспашку, шапку он уже держал в руках, тяжело и часто дышал. Худое, с запавшими щеками лицо, стиснутые губы, влажные глаза, вся его длинная, костлявая, перекошенная набок, подпираемая палкой фигура показывали его запуганность, растерянность и страдание.

Увидя на полу ребенка и Марфу, которая своей косой дотрагивалась до бурок коменданта, Петро все понял. «Постреляют, спалят», — тяжело билась в его мозгу мысль.

— Господин офицер, сжальтесь! Взгляните на меня. — Он упал на колени, громыхнув протезом. — Я скажу все.

Толмач быстро переводил слова коменданту, сохраняя на лице прежнее выражение равнодушия к тому, что здесь происходило. Комендант шагнул навстречу Петру. Длинную фразу коменданта переводчик втиснул в несколько слов. Петро увидел, что он отвлек внимание от Марфы, у него немного отлегло от сердца, и он встал на ноги. Усомнился на какой-то миг — говорить обо всем, что знает, или только кое о чем. Его давние жизненные неурядицы не дали ему сейчас подумать о себе самом и о других, которых он собирался назвать.

— Да, господин комендант, я вам все скажу. Я тоже натерпелся от Советов... Я не за большевиков. Надеюсь, господин комендант пощадит мою семью, даст мне спокойно жить, — уверенно, с пониманием важности своего поступка промолвил Петро, не глядя ни на кого.

— О, господин Глухенький может быть вполне уверенным! Немецкая армия умеет ценить добропорядочность. — Комендант тотчас сделался важным, глаза его подобрели, а в голосе зазвучали низкие приятные нотки.

Марфа, окровавленная, простоволосая, пошевелилась и медленно поднялась на колени. Девочка, с опухшим, заплаканным личиком, всхлипывала и прижималась к ней. Петро смотрел на них и говорил дрожащим голосом:

— Партизаны прячутся в Гутчанском лесу, господин комендант. На хуторе Гутка их склады... Верьте мне, я говорю правду. Они подстрекают всех мужиков идти с ними. И Сергея втянули в свою шайку. Ни я, ни моя жена не должны отвечать за него перед немецкими властями. Я бил его этой палкой, чтобы не уходил никуда из села, но не мог ничего поделать. Вчера он пришел с автоматом (солдаты и комендант вздрогнули), а сегодня рано поехал, сам не ведаю куда.

Петро замялся, голос его упал; он переступил с ноги на ногу. Считал, что всего этого достаточно, чтобы немцы подались из хаты. Но комендантов тот же миг схватил его за грудки.

— Куда поехал?! С кем поехал?!

Петро пробежался растерянным взглядом по лицам. Марфа сидела возле кровати, подобрав под себя ноги, и не смотрела на него. Солдаты обжигали его своими взглядами. Карабаба усмехался в его сторону.

— В Гутку... к сестре поехал, — выдавил Петро, глядя себе под ноги.

— К Марии Ластовенко, в Гутке третья хата с краю, — проворно добавил Карабаба, кивая своей маленькой лысой головой.

— Хутка? Мария Ластовенко в Хутка? — раздумчиво сказал вроде бы сам себе комендант и, сердито взглянув на солдат, крикнул: — Слышите, дьяволы мои, Хутка! Мы сейчас же должны быть там, немедленно!

Овчарка скулила и поглядывала на всех кровянисто-темными глазами; она первая угадала, что настал час уходить. Солдаты кинулись к двери, выталкивая впереди себя Карабабу.

Комендант задержался возле Петра. Жмурясь и брезгливо морщась от такой близости, он перед самым Петровым носом погрозил длинным пальцем и сказал:

— Господин Глухенький не имеет права никуда выходить со своего двора. Он еще много будет мне говорить. Много! Понимаешь?

Петро последним поплелся из хаты.

Теперь, когда немцы покидали его двор, он почувствовал, что сделал что-то тяжкое, непоправимое, но опасности от своей семьи не отвел; она только отступила на какое-то время. Он уже каялся, что сказал про Гутку, про Марию. Стоял возле порога, на затоптанном черном снегу и сквозь мельтешню снежинок глядел пустыми глазами на немцев, которые выезжали со двора. За дверью рыдала, причитая, Марфа. Петро понимал, что возвращаться ему сейчас в дом нельзя. Прислонился к стене да так и стоял, беспомощный, разбитый. Снег падал и падал на его плечи...

Ночью к дому Марии подъехали сани. Один из приехавших, в длинной накидке, сошел с саней и, утопая по пояс в сугробе, стал пробираться к окну. Другие принялись накрывать лошадей попоной. В окне вскоре показался свет. Все трое вошли в дом, оставив на дворе лошадей. Через некоторое время из хаты вышло четверо. Среди них был человек, одетый словно для полета, — в комбинезоне, унтах, в теплом шлемофоне, с планшетом через плечо. Сани отъехали. Одна невысокая фигура пробежала за ними аж на улицу.

— А я, хлопцы? А я?..

— Коня отправь домой... Придешь завтра, — повелел молодой басовитый голос.

В хате потух свет, все стихло.

На рассвете Мария проснулась, услышав чьи-то приглушенные шаги под окном. Прислушалась: да, кто-то ходит, и не один. Она молча подвинулась на край печи и молча начала толкать ногой Сергея. Луч электрического фонаря вдруг распорол темноту. Мария вскрикнула и, вся освещенная, одернула сорочку на коленях.

— Открывай!

Луч потух, затем уперся в дверь. Однако Сергей, соскочив с полатей на пол, за какую-то минуту успел надеть валенки, схватить кожух и шапку и выскочить в сени. Он, словно кошка, влез на чердак и вмиг проделал дыру в соломенной крыше.

Когда в доме зажегся свет, Сергей уже бежал по зарослям за сотню метров от дома.

«Коня бы мне, коня», — шептал он на бегу. В распахнутую грудь бил холодный ветер.

Когда уже оказался за селом, оглянулся и увидел, как сквозь метель просвечивало большое белое пятно. Остановился. Не мог понять, что это.

Сияние дрожало, изменялось.

— Пожар! — Только теперь догадался: горит в том краю, где Мариина хата. На глаза ему набежали слезы, и он не вытирал их.

Разноголосо лаяли собаки, затем донесся протяжный жалобный крик. Сергей остановился. Вокруг темно. Заметил, что стоит на дороге и что санный след еще не совсем замело. Шапкой вытер глаза и побежал, побежал по следу, ни к чему больше не прислушиваясь, ни к чему не приглядываясь.

Впереди лежала глубокая мутная темнота встревоженной ночи..

Письма

1

В тот вечер, когда Дмитрий после долгой поездки наконец-то оказался, как он считал, в безопасном глухом хуторе Гутка и все время чувствовал себя так, будто уже завтра должен был вернуться в Лебединое, — он то рассказывал шутливо Марии, пригожей, веселой молодице, как спускался на парашюте, то просил ее погадать на него и на бубновую даму, — Зоя одна сидела дома и была очень счастлива оттого, что к ней никто не заходит и не тревожит ее расспросами.

В тишине и одиночестве она припоминала какой-нибудь из самых дорогих дней и делала что-то будничное, обыкновенное, как и всегда, когда под вечер ожидала Дмитрия с аэродрома.

Сейчас она гладила высушенное на морозе и солнце белье, вдыхая его приятный запах, пришивала где нужно пуговицы и ждала непонятно чего.

После того как она неожиданно сошлась с Дмитрием, вся ее жизнь была заполнена только им, им одним, единственным. Еще совсем недавно она бегала с девчонками на танцы в сад железнодорожников и в паре с такой же, как и сама, вертухой, ломаясь, двигалась в такт заигранной вконец модной в их городишке пластинке «Неизвестный друг». Она подпевала, хохотала или просто выкрикивала над ухом подружки слова песенки, которые казались ей смешными. «Днем хожу, вздыхаю, по ночам не сплю...» — лопотала и смеялась от души. Когда же влюбилась в Дмитрия, каждая песенка, каждая мелодия или давно знакомый ей стишок воспринимались ее сознанием совсем по-иному. Теперь все, весь мир она воспринимала только вместе с любовью к Дмитрию, и все, все вокруг стало для нее таким милым, таким прекрасным, что она могла, занимаясь домашними делами, по нескольку раз петь одну и ту же песенку, восхищаться морозным узором на окне, восхищаться словами, сказанными Дмитрием.

Улицы, по которым они ходили, степь за станцией, которая хорошо видна с насыпи, кинотеатр, эта комнатка, вещи — все, на что они глядели вместе влюбленными глазами, все, что слышали в те дни, теперь без Дмитрия, словно стало им самим, его духом и сделалось для нее еще дороже, трогало до слез. Она ни разу даже не попыталась подумать о том, что Дмитрия у нее уже никогда больше не будет. Потому-то Зоя так и воспринимала отсутствие Дмитрия в их комнатушке, как задержку в далекой дороге. И хотя ныне, за работой, она время от времени вздыхала, но все же ждала, ждала, как всегда.

Сегодня она проходила у сада железнодорожников. Скамейки, площадка с легким голубым навесом, дорожки — все было завалено снегом. Кусок оборванного ветром, вылинявшего, мерзлого кумача бил о фанерную колонну арки. Воспоминание о недавних осенних вечерах, когда она летела сюда и еще издали узнавала в толпе Дмитрия, тронуло ее сердце печалью. Зоя вздохнула и направилась дальше. Навстречу ей шла колонна солдат. Парни запели песню, и слезы застлали Зое глаза. Люди останавливались, чтобы посмотреть ей вслед, но она ничего не могла с собой сделать.

Пришла в клуб, где собирались призывники, чтобы увидеть отца, передать ему кое-что на дорогу. А тут народу — аж черно. Люди все больше с Украины, из Воронежчины, собранные в прифронтовых селах осенью и теперь. Группками стоят у длинного здания клуба на солнечной стороне, гутарят, что-то там распределяют по списку, окликают друг друга. А кто помоложе — те все больше в легкой одежде, даже в кепочках, — сошлись в тесный круг, уложили мешки в одну кучу и, только Зоя подступила к воротам, запели:

Зостаюся я сама, Ні дівчина, ні вдова...

Зоя так и застыла, все тело будто онемело. Смотрит вокруг, ищет отца, но ничего не видит, все мелькает и расплывается в глазах.

Да, это о ней, как раз о ней говорится, о ее невысказанном горе. Как же ей показаться перед отцом под выкрики этих слов, которые полосуют ее сердце и напоминают о ее вине перед ним?..

Тронов заметил дочь, подошел, подал руку через ограду, хмурый, постаревший, в большой меховой шапке, с еле заметной улыбкой:

— Не плачь, дочка... Это ни к чему.

Зоя вытерла глаза.

— Пиши, папочка... Вот возьми.

— Ну, куда же брать?.. Говорят, до назначенного места пойдем пешком.

Скоро выстроилась колонна — длинная, темная, взъерошенная, у людей за плечами узлы, сумки. Тронов махнул рукой жене и дочери. Колонна заколыхалась, тронулась, ужом поползла через мостик, вверх. Впереди браво шагали офицеры в белых полушубках, обтянутые ремнями, с аккуратными вещевыми мешками за спиной. Задористо дышала мехами голосистая двухрядка: «Идет война народная».

Зоя стояла рядом с матерью и думала об отце; его уже не было видно, он затерялся среди других, и ей привиделось, как он где-то там, за буграми, почему-то идет один, весь обмороженный... затем — будто бы в окопе, с винтовкой в руках, прижмуривает глаз и стреляет, стреляет, а на него наплывает дым, его засыпает снегом. Зоя смотрит вслед колонне задумчивыми глазами, и вот опять украинцы высокоголосо и печально:

Копав, копав криниченьку В зеленим саду...

Домой вернулась вся в слезах. Растопила печку, намеревалась что-то приготовить, но только чай подогрела, больше ничего не захотелось. В комнатушке ничего не тронуто со вчерашнего дня, но кажется, все лежит не на своем месте; натоплено, а все, кажется, холодно. Начала кое-что поправлять на этажерке. «Графа Монте-Кристо», которого читал Дмитрий, так и оставила с закладкой; засмотрелась на фотокарточку и быстро отвела глаза.

Погладила белье и взялась приводить в порядок одежду, которую носил он. Кое-что только сворачивала, складывала, вешала в шкафу, кое-что так и оставляла на месте... Все время настораживала слух, чего-то ожидала, надеялась, ловила каждый шорох за окном, каждый звук на улице.

Кто-то энергично прошагал у окна. Зоя застыла, замерла, сжав руки на груди. Она еще не успела даже подумать, что это мог быть Дмитрий, как шаги у калитки затихли. Господи! Она кинулась в дощатый коридорчик. И калитка похоже стукнула, и ступеньки похоже скрипнули.

— Кто там? — не вытерпела Зоя.

— Я.

Зоя тяжело вздохнула.

— Антон?

— Открой.

В его голосе низкого тембра было что-то новое, таинственно-интимное. Зоя вспомнила о посещении землянки и быстро дернула засов.

— Что там, говори!

Антон стоял ступенькой ниже. Он смотрел на Зою, освещенную луной, и не мог произнести ни слова. Зоя тоже удивленно рассматривала Антона — он был сегодня одет так, как ходил ранней осенью, когда летчики только появились в Лебедином: в короткой меховой куртке с поясом, в галифе, которые так хорошо подчеркивали его прямые сильные ноги, в фуражке, чуть сбитой набок.

— Разреши погреться... потом скажу.

Она отступила, он прошел и помог закрыть дверь.

В мало освещенной, хорошо знакомой комнате Антону показались тесно и неприветливо. Потирая руки, он прошелся от порога до кровати и на правах своего человека в доме сам поднял фитиль в лампе. Зоя стояла, замотав руки в края накинутого на плечи пухового платка, и следила за Антоном. Она ждала, что он скажет. От него пахло морозом и папиросным дымом.

Наконец Антон остановился перед нею и, как всегда, фамильярно и просто взял ее за спрятанные под платком руки. Зоя глянула ему в глаза, ждала.

— Что ж, Зоенька, — вздохнул Антон и передвинул папиросу языком в другой угол рта. — Война есть война...

Его взгляд боязливо забегал по ее лицу. Зоя опустила глаза. Он понял, что от него пахнет спиртом, и опять заходил по комнате.

— Никаких сообщений, Зоенька, нет. Да это и лучше. В таких случаях вести бывают разные. Ты знаешь, что я хочу сказать. — Он задержался у этажерки. — Вот злодей Митька — уже кончал «Графа Монте-Кристо»! Я толстые книжки редко дочитываю до конца. Люблю все миниатюрное...

Зоя все еще стояла молча, глядела на Антона из-под длинных черных ресниц и думала, зачем это он к ней зашел.

С Антоном она познакомилась раньше, чем с Дмитрием; он ей понравился с первого взгляда своей простотой, ненатянутостыо в поведении с ней и ее подругами. Зоя засматривалась на него, когда он легко и хорошо декламировал стихи, рассказывал про Уральские горы, озера и леса, приглашал всех после войны к нему в гости и тут же выстукивал шуточный танец, обняв за талию какую-нибудь девушку. В его поведении мило чередовалось серьезное и шутливое, откровенное и наигранное, и тем, кто не способен был видеть его по-настоящему, он мог показаться чудесным, талантливым человеком; те же, кто видел в нем эти противоречия, все время удивлялись: как могут в характере одного человека уживаться такие противоположные черты, как восхищение красотой и обман, непосредственность и умышленная фальшь. Антон мог до потери сознания мечтать о послевоенной жизни, нарисовать перед слушателями манящую картину весеннего утра в горном уральском селе и тут же испортить ее какой-то придумкой, брехней; мог быть с девушкой внимательным, даже элегантным и, оставаясь с ней наедине, дать рукам волю или наболтать такой чепухи, что потом было стыдно с ним встречаться. Он, например, сказал Зое, что летал на боевых самолетах. Она и смотрела на него вначале как на мужественного бывалого фронтовика, но потом перестала верить всему, о чем он рассказывал и о чем хотел рассказывать, быстро научилась отделять в его характере настоящее, душевное, от фальшивого, наигранного. Он очень любил себя приукрасить, выдать не за того, кем был на самом деле. Очарованная им, когда он выступал на сцене, — Зоя познакомилась с Антоном на выступлениях художественной самодеятельности в авиаполку, — она потом с каждой встречей отходила от него все дальше и дальше. Антон после первой вспышки своих настоящих чувств становился серым, неинтересным, с девушками был бесцеремонно-грубым, мог поцеловать при всех. Видимо, потому, что он так упрощал свои отношения с девушками, возможно, и потому, что не имел и не высказывал ни к одной из них серьезных намерений, с ним тоже все вели себя только по-дружески, не больше, делились даже своими сокровенными мыслями относительно его же товарищей, а его фамильярность воспринимали как вполне позволительный тон поведения.

Зоя полюбила вдумчивого, уравновешенного, какого-то еще не разгаданного до конца Дмитрия, а в ее отношениях с Антоном так и осталась какая-то недосказанность.

Неспособный полюбить сразу глубоко и страстно, Антон постепенно увлекся Зоей. Ее неожиданное замужество не имело для него такого значения, как для натур эмоционально богатых. Услышав, что Дмитрий не вернулся из полета, Антон жалел о нем и помимо воли думал о том, что теперь он не упустит Зою из своих рук! Пусть только она немножко успокоится, кое-что забудется.

— Я принес тебе письма, — сказал Антон, расстегивая куртку.

— Какие письма?

— Видимо, из дому...

Он подал два затертых конверта. Зоя приняла их, ее лицо оживила улыбка.

— От родственников... — сказала она уже упавшим голосом, ее некрупные, полные губы вздрогнули. — Благодарю.

— Писала им раньше?

— Нет. Дмитрий писал обо мне.

— Ну вот, познакомишься... Пригодится.

— Ты о чем?

— О чем же еще?.. Война, Зоенька, зимой замерзла, как замерзает Азовское море, а станет теплее — разбушуется. Может, и из Лебединого кое-кому придется драпать.

— Присядь, Антон. Хочешь чаю?

— Чаем угощают студентов и по уши влюбленных. Им и этого достаточно.

— Я тебя к ним не отношу... Ты слышал что-либо об эвакуации или просто пугать меня собираешься?

— Это не имеет актуального значения... «В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и выпускать рискованно...» — продекламировал он неестественным голосом, выговаривая слова какими-то округленными звуками, словно выкатывая их изо рта языком.

Зоя выразительно посмотрела на него. Он стоял посредине комнаты, подняв над собой крепкую, красивую руку, глаза его блестели.

— Я пошел к Тосе. Она прихворнула...

— Передавай привет. Я завтра к ней зайду.

— Доброй ночи.

Он подошел к Зое почти вплотную и взял за кончик пальца, который высовывался из-под платка.

— Чай после спирта совсем ни к чему, Зоенька. Мы сегодня выпили за ужином, чтобы теплее было тем, кого нет с нами. Война, Зоенька, есть война! — Он вдруг наклонил голову и задумчиво достал новую папиросу. — Если бы ты была в моей власти или если бы хоть на минутку послушалась меня как друга, твоего и Митиного, конечно, я бы... эх, к чему много и попусту говорить. Веревка должна быть длинной, а речь короткой.

— На дворе не потеплело?

— Я тебя понимаю. Я тоже не терплю навязчивых. «Выхожу один я на дорогу...»

— Если сможет Тося, заходите ко мне завтра.

— Спасибо. Тося наверняка не сможет.

— Тогда я обязательно буду у нее.

Антон взял Зоину руку обеими руками, задержал ее, как всегда, дольше, чем полагается. Зоя не отнимала руку. Она смотрела ему в лицо, замечала, как оно изменялось: то освещалось чувством, то потухало, аж бледнело, Антон что-то говорил, но она ничего не воспринимала. Ей было ясно, что письма он мог и не заносить, все равно бы сама завтра пришла в штаб.

— Доброй ночи, Антон, — тихо сказала Зоя, отвернулась от него и высвободила руку. Она пошла в сторону коридорчика первой.

Оставшись одна, Зоя тотчас же забыла про Антона и, присев у теплой печки на двух стульях так, что и ноги притулила к ней, начала читать письма.

2

«Пущено 16 ноября сего года от родных твоих отца и матери и всего семейства. Твое письмо получили перед праздником, читали все, теперь взяла его себе Ульяна. Ее избрали недавно председателем артели, забежала, ей некогда даже поговорить с нами, дома, сказала, перечитает. Обижаемся на тебя все, Митя, что мало описываешь про войну, про жизнь свою ненадежную по теперешнему моменту и положению. Летаешь, стреляешь, и в тебя, значит, стреляют. Мать плачет вот, а я пишу тебе. Просит поберечься, не совать свою голову под пули, держаться окопов, береженого бог бережет. В мои годы война была рукопашной, не огненной, как теперь, позиция была такая же, читаю в газетах и про окоп и про шанцевые инструменты. Я тебе когда-то рассказывал, что было со мной. Сгнил бы давно в земле, и следа бы не осталось, если бы не берегся, а лез вслепую. Рассказывал и еще раз говорю. Тепло ли вас одевают, холода пошли везде, слыхать, и у нас под самые крыши намело, бураны, люди в степи замерзают, кто по сено или по что другое едет. Собьется с дороги, и все. Мать спрашивает: высылать тебе вязаные рукавицы или нет, потому что иным уже из Вишневки послали. Спросили и отправили. По моему понятию, ты сейчас где-то находишься на Сумщине, в наших краях. Радио ничего не сказало, прошли ее немцы, всю ли Украину отдали. Вот если бы кто написал с фронта, знали бы. Удары эти начались в последнее время, теперь и газеты веселее читать и радио слушать. Может, и через Красноселье будешь переезжать, то знаешь сам, где чья хата стоит, где тетки и дядьки живут. Зайди же и нашей хате поклонись, А мать опять плачет, сказано — женщина. Вакуированные уже достигли наших мест. Может, кто из Красноселья собирается. Пусть бы к нам путь держал, если осмелится землю свою покинуть. В Вишневку уже прибилось несколько городских семейств, с чайниками и в галошах. Люди всего им понаносили, делятся. Отвечаем тебе про дивчину или жену. Неясно как-то ты обрисовал вам этот вопрос личный. Вспомнил, значит, ты о нем, когда всем теперь не до этого. Мы не против тебя и не против нее, когда оно уже так само собой получилось, живете вместе, только как же оно пойдет дальше: нам бы хотелось видеть вас обоих в нашей хате, как водится. А при теперешних результатах тебе домой ни здоровому, ни раненому не вырваться. Мать говорит, пусть она едет к нам, если что, сюда война, видать, не доползет, подавится. У нас все благополучно. Я действую по своей специальности, в кузнице кую, это все тебе известно. Положишь железку в горн, огонь шумит, ждешь, пока нагреется, стоишь и думаешь себе: неужели правда, что где-то идет война? Когда куешь, думаешь о вас, фронтовиках. Злость на немца просыпается и у меня. Я его помню: на спине ношу шрам от его снаряда. Когда они станут людьми? Кланяемся тебе обое, сын наш единственный, воюй по правде, как наши деды-прадеды стояли за свою землю, с сердцем нежалостливым, с крепкой рукою и трезвым разумом. Если нет конвертов, присылай клинушками, и такие доходят. И ей же, невестке нашей или как там, привет передаем. Все. Перечитал матери, чтобы от себя что-нибудь добавила. Плачет. Женщина.

Твой отец».

Зоя опустила руки с письмом на колени. Она представила село, занесенное снегом, с несколькими деревцами вдоль хат, деревца торчат над сугробами, как хворостинки, и непроглядная, белая метелица, сквозь которую то здесь, то там видны высокие верблюды с тревожно поднятыми вверх головами. Дмитрий не раз рассказывал ей про свое село, и оно, как и все, о чем рассказывал Дмитрий, нравилось ей. Теперь она задумалась: сугробы, верблюды, вьюги, необозримые степи пугали ее. Она начала думать о родителях Дмитрия. Они ничем не напоминали ей ее отца и мать, которых она никогда не видела вместе, вдвоем, близко друг возле друга, за тихим ласковым разговором. Ей захотелось перечитать то место, где говорилось о ней, и она перечитала.

Вспомнилось, как они мечтали с Митей.

Это должен был быть обязательно весенний праздничный день той поры, когда цветут сады и зеленеют поля. Они идут дорогой в Вишневку. Вокруг степь и степь, а вверху солнце и небо... Вот и село. Прошли в дальний конец, свернули в улочку. «Ну, отгадай, где наш двор...» И она угадала, по тополю, о котором часто говорил Дмитрий. Ветер нагибает тополь, осыпает дорожку белым вишенным цветом. А на подворье чисто, зелено, хорошо. Солнце залило его, оживило каждый стебелек, листики на деревьях, белые стены хаты — глаз не отвести.

— Здравствуйте...

— Здравствуйте. Так это наша Зоя?..

Слезы набежали на глаза, и она торопливо разорвала второй конверт.

«Здравствуй, Дмитрий! Шлю тебе привет, желаю здоровья и быстрой победы над проклятыми немецкими оккупантами. Бейте их на фронте, а мы будем бить в тылу. Меня избрали председателем вместо Свиридова, его только теперь взяли в армию, отсиделся. Прикидывался больным, но заглянули внутрь — там все в порядке. Муж мой пишет, что их готовят в десантники, ежедневно прыгает с парашютом аж из-под самых туч. Я очень боюсь за него, страшно мне даже подумать, где он бывает. Ну ничего, тыл подпирает фронт, победа будет за нами. О жене пишешь. Я не пойму, в чем дело. Женился уже или только думаешь... Странно как-то читать про это. Разве ты сейчас не на фронте? У нас парней теперь почти нет, а некоторые старики, правда, распутничают, как собаки. Словно сбесились люди: идет война, уже и до, нас докатывается, а кое-кто словно перед погибелью пожить хочет — разводится со своей, идет к той, что помоложе. Клим Хомяк, старик, труха из него сыплется, ты его знаешь, их Марина с тобой училась, так он старуху свою бросил и пристал к молоденькой.

Ой, смотри, брат, чтобы любовь-злодейка не затуманила тебе глаза, когда им надо очень и очень хорошо видеть.

Разболталась я, а тебе, может быть, некогда и листочек этот прочесть. Иди в бой против кровавого ворога, тыл даст вам все, что надо. Почаще подавай нам о себе весточку, Митенька.

Напиши о ней. Признаюсь тебе, мы этим нигде и не хвалимся, потому что теперь вовсе не до этого, смотри, чтобы кто не посмеялся.

Пиши, брат. Посылаю бумагу, может, у тебя нет. Ждем весточки, как теплого лета.

Ульяна Заярная».

Задумавшись, Зоя выпустила из рук листик, и он, скользнув по юбке, упал на пол. Не подняла его. Ульяна в ее представлении показалась некрасивой, толстой, широколицей, в сапожищах и узком пальто на вате. Зое хотелось бы сейчас увидеться с ней, возразить на некоторые ее мысли или просто показаться перед ней в лучшем праздничном наряде. Но она сейчас же напишет письма, поведет разговор и с родителями, и с Ульяной. Если бы действительно ей пришлось податься в тыл из Лебединого, думала Зоя, то в Вишневку она бы не сунулась ни за что.

Вспомнила, где лежат конверты и бумага, но теплая печка так разморила, что она не смогла оторвать от нее спины. «А о чем я им буду писать? — вдруг спросила сама себя. — И кто я для них? И кто они для меня?..» И не ответила.

Впервые заметила какой-то разлад в своих мыслях, несоответствие с тем, о чем мечтала недавно, что входило в ее жизнь как осуществление девичьих надежд, и с тем, что получилось. До сих пор она жила как в полусне, полусознательно, словно шла и шла прямо, не озираясь по сторонам, не оглядываясь назад, а держалась только того, что видела где-то далеко впереди. И вот марево неожиданно померкло, и она впервые оглянулась, чтобы понять, куда зашла, где она, но не могла уразуметь, куда все-таки завели ее сладостное самозабвение и чары неизведанного.

Зоя осмотрелась вокруг. Все, что она увидела, не произвело на нее сейчас никакого впечатления. Она вернулась в мыслях к Дмитрию, не вставая со стульев, достала подушку, дунула на лампу и в ту же минуту уснула.

Дым над лесом

1

Холодная зима сорок первого года пришла на Сумщину почти вслед за фронтом.

Застыли разбитые дороги и вывернутые взрывами груды глины; серые тучи плыли и плыли над землей, будто бесконечный дым какого-то огромного пожара. В степи тоскливо стояли неочесанные, обхватанные скирды; не гнулись, качаясь, почерневшие стебли нескошенного осыпавшегося хлеба, ежилось заросшее густым пыреем жнивье и не потревоженные плугами бурьяны. Печальная, бесцветная степь ждала, чтобы ее накрыла зима.

А когда выпад первый снег, просторы, села и города немного повеселели, посветлели от ясной, как солнце, белизны. В то первое утро, когда люди увидели опушенную, одетую в белый наряд землю, им показалось, будто все вокруг такое же, как и раньше, зима будто такая же, как и все предыдущие. Но эти черные, ужасные шеи сгоревших хат, этот вой самолетов вверху, наезды чужих солдат, эти боли, у каждого свои, что камнем лежали на душах, так и не давали забыть, пусть на миг, о тяжелом лихолетье.

Снега застигли в лесах и на дорогах этого края много бездомного люда. Это были те, кто двигался к фронту, к своим, — остатки окруженных и рассеянных частей и гарнизонов. А навстречу им шли те, которые разуверились, обессилели и бросили оружие в колодцы, в кусты, грея свои опустошенные души одной только мыслью о тепле и тишине родного угла...

Больше всего в лесах Северной Украины было таких, которые сами оставили свои дома. Это были люди, завербованные в подполье, а с ними и все те, кто променял ненадежный домашний покой на пускай также неуверенную и опасную, но гордую жизнь борцов.

Завьюжило, замело, позаносило стежки, дороги, окопы, оставленные фронтом. Лес сделался неприветливыми предательским; хворост и сено привалило снегом, и, куда ни пойдешь, за тобой тянется след.

Однако партизаны держались в лесу, как в родном доме; они пробирались в его глухомани, вкапывались в землю, достигая ее теплых пластов, устраивали запасные укрытия и жилища. Не в одном месте тогда в холодные утра и в багровые вечера над темным массивом леса вставал жиденький сизый дымок от костра одинокого человека или теплой надежной землянки.

Сеть партизанского подполья для этого края была серьезно продумана и размечена на картах в кабинетах высоких работников еще до того, как тут появились немцы. Нашествие противника и первые потери спутали эту сеть: так одна порванная нить основы портит все полотнище. Составленные и построенные на вымышленных положениях, эти планы поломались, и нужно было некоторое время, чтобы реальные условия или основательно поправили их, или родили совсем новые.

Рот потому-то в северных районах Украины, как и в смежных с ними русских лесах, почти всю первую военную зиму партизанское движение бродило на доброй закваске, перекипало на лютых морозах и закалялось в кратких налетах на врага и тяжелых оборонных столкновениях.

Некоторые отряды начинали действовать сразу после того, как немецкие передовые части занимали их территорию. Такой отряд зарождался так, как рождается вслед быстрой машине вихрь, и действовал подобно тому, как солдат, переждав в окопе, пока над. ним проползет скрежещущая громада танка, в тот же миг кидает ему под лапы уничтожающую гранату.

Были и такие, которые долгонько собирались, аукались, привыкали к лесу и к опасности и только потом начинали показываться на дорогах, станциях, в селах. Но как первые, так и вторые уже осенью, еще до снега, устраивали засады, нападали на немецкие обозы, подрывали мосты, резали линии связи. Когда же над каким-либо отрядом нависала угроза уничтожения, он в темную слякотную или холодную вьюжную ночь покидал обжитые землянки и, отбиваясь от врага, хоронил по обочинам дорог трупы своих товарищей, неся на плечах раненых, уходил в более надежные леса и села. Там опять окапывался, обогревался, залечивал раны и нападал на врага, ища соседей слева и справа.

Оторванные от Большой земли, такие подвижные отряды поддерживали свой боевой дух общенародной верой в победу и ненавистью к врагу.

Лейтенант Дмитрий Заярный, который так старался найти партизан и с их помощью осуществить свой замысел, к сожалению, попал не в такой отряд, о котором мы только что вели разговор.

Как и во всяком движении масс, на войне тоже проявлялись разные взгляды на события и разное отношение людей к своему гражданскому долгу. Партизаны Хуторского отряда, например, почти все считали, что они должны действовать только на территории своего района. Эта мысль легла в основу всей их тактики.

Командир отряда, бывший заведующий откормочным пунктом при местном спиртовом заводе, высокий, толстый, с багровым лицом, будто налитым бычьей кровью, мужчина (говорили, что для его персональной тачанки кузнецы изготовляли рессоры особой прочности), с веселой, похожей на прозвище фамилией Кум, развил эту мысль в целый ряд теоретических, руководящих для своего отряда положений. Некоторые из них были провозглашены перед партизанами и уже стали действующими.

«Хорошая собака, хлопцы, чужой двор не стережет, она знает свой».

«Если, хлопцы, горит село, спасай свою хату, этим и соседу поможешь».

«Выйти из лесу, девчата, легко, но вот вернуться обратно не всем удастся».

«Посчитай, хлопцы, сколько у тебя патронов, прежде чем стрелять».

Слово «хлопцы» Кум употребляет при каждом обращении к другим, даже если перед ним стоят девчата. Правда, иногда это постоянное словцо в его небогатом лексиконе вытесняется иным, а именно — словом «девчата», которое тоже вставлялось в любой разговор.

Кум тоже был оставлен в тылу для подрывной работы против оккупантов. Он, как и многие другие в то время, считал, что война с немцами на нашей земле будет продолжаться совсем недолго, и стал перед дилеммой: идти в армию и покидать родной край или остаться о группой хороших хлопцев. Выбрал последнее.

В его отряд вошли надежные, знакомые Куму люди; они еще перед приходом немцев навозили в Гутчанский лес немало оружия, взрывчатки, консервов, одежды. На этом и базировался воинственный оптимизм их очень практичного командира.

— Зиму, хлопцы, продержимся, не пропадем, — говаривал Кум своим друзьям таинственно приглушенным голосом. — А весной, когда поднажмут наши неисчерпаемые резервы, немец только хвостом мелькнет.

Куму верили, полагались на его рассудительность: ведь было время, когда по всему району на заборах и в учреждениях вывешивались подписанные им строгие районные постановления.

Фигура Кума заслуживает того, чтобы мы нарисовали ее для читателя хотя бы несколькими мазками. Давайте посмотрим на нее не с той стороны, которая так ярко освещается анкетами и почти у всех подобных деятелей оказывается идеальной.

Карьера от заготовителя утильсырья при сельском магазине до председателя сельсовета и, наконец, до районной номенклатурной единицы далась Куму безо всякого повышения общего образования и малейших знаний какого-нибудь конкретного дела. Если бы кто взялся изучать достоинства этого молодого, рано склонного к ожирению человека, тот не без удивления пришел бы к выводу, что Кума перло вверх только то, что он умел хорошо произносить речи, удачно голосовать на собраниях и, не моргнув глазом, называть черное белым. Он был суров и даже беспощаден в отношениях с равными и нижестоящими и просто стелился перед ответственными. Связи с последними посеяли у людей страх перед ним. Его боялись. Даже при тайном голосовании никто не осмеливался вычеркнуть ею фамилию в бюллетене — упаси бог дознается!

За время своего владения районом Кум не отличился ни полезной инициативой, ни находчивым руководством; он был типичным легким проводником директивного потока, который шел от областных инстанций к низшим. Метил же достигнуть высоких выборных должностей. Но где-то там, вверху, кто-то знал его настоящие деловые качества и останавливал его. Поняв это, он решил перейти на хозяйственную работу и занялся делом откорма скота на убой. В новом, несколько отличном от предыдущего положении Кум малость изменился: стал обходительное с людьми, иногда уже, глядя на какой-то там праздник, приглашал к себе даже кучера или завхоза, здоровался со всеми за руку и, случалось, в каком-нибудь простом обществе рассказывал, как когда-то пас лошадей или как пареньком воровал арбузы у соседа на баштане. Простой же народ до сих пор смотрел на Кума внимательней, чем на других.

Отличался он от остальных и своей речью. Возвратившись из армии, совсем было перестал разговаривать так, как говорили его родители, братья и сестры. Правда, дома он иногда называл ведро ведром, лестницу лестницей, сапоги сапогами, но в кабинете или на трибуне — никогда! Если к нему обращались на украинском языке, даже сердился. Куму казалось, что этим будто говорили ему: «Ты ведь такой же Данила, как и все», потому не терпел подобного обращения.

— Что ты мне все время толчешь «зробити» да «зробити», — нажимал Кум на секретаря, когда тот читал ему проект нового решения, — Разве ты, это дело, не понимаешь, что «сделать» — это значит немедленно, а «зробити» — значит можно и отложить.

Его речь была пересыпана такими, словами, правописание которых не смогла бы объяснить ни одна грамматика. Все же «скрозь», «сихвония», «бронетка», «аплодисмирует» и тому подобное не резали слух так, как постоянные слова и выражения, которые употреблялись им чаще всего не к месту.

А вообще-то Кум был неплохим человеком. В районе мало бы нашлось оскорбленных им, обиженных на него. Личных врагов у него не было, друзей было много, и потому, оставшись на оккупированной территории вместе с другими, он не ушел из своего района, а целиком положился на тех, кого знал раньше, да еще на эти родные, непроходимые леса, что вокруг.

Осенью отряд Кума несколько раз обстреливал из лесных засад немецкие грузовики, нападал на небольшие маршевые группы солдат, сжег белицкую ветряную мельницу, где обозники мололи фураж для лошадей, и даже заминировал железнодорожный переезд, по которому должна была пройти колонна немецких войск. Последнюю операцию испортила чья-то неосторожная коза: она первой подорвалась на мине и наделала шуму на всю округу.

Вместе с похолоданием боевой дух Кумова отряда упал. Морозы загнали хлопцев в теплые землянки, и возле огня каждый начал больше размышлять над тем, что война слишком суровая и, как видно, затянется на несколько лет, что какая-то кучка людей, засевших в Гутчанском лесу, ничегошеньки в ней не решит, и поскольку подобные настроения командир не развеивал, то вскоре по молчаливому уговору всех отряд совсем притих в своем укрытии.

Двадцать пять крепких, преимущественно молодых, мужчин жили в двух землянках, беспрерывно топили железные печки жаркими дровами, ежедневно варили в котлах жирную свинину, а в долгие вечера резались в карты, кое-как намалеванные на обоях. Кум занимал отдельную небольшую штаб-землянку, покрытую толстыми накатами и обшитую изнутри тесом; ее дымок всегда пах чем-то вкусно поджаренным.

Партизаны несли охрану своего табора, кормили лошадей, поставленных под деревянным навесом, устроенным между вязами, ездили в окружающие села за сеном, за мукой, овсом, мясом и в разведку, аккуратно совмещая все это с посещением знакомых девушек и солдаток.

Активно выступать против оккупантов Хуторскому отряду мешали не только лютые морозы. Спокойное отсиживание в лесу быстро породило в сознании командира и многих его друзей уверенные оправдания своей пассивности. Фронт отошел далеко на восток, советские войска возвратятся на Сумщину, очевидно, нескоро, немцы стянули сюда, в район нескольких железнодорожных узлов и аэродромов, значительные силы охранения и на каждое проявление сопротивления отвечают жестокими расправами над мирным населением... «Что же будет разумнее и полезнее для дела — действовать сейчас или выжидать более благоприятных условий?» — спрашивал себя тогда не один вожак небольших партизанских групп, привязанных к знакомой, родной местности. Сильные натуры стояли за первое, расслабленные сомнениями или эгоистическими настроениями — за второе.

Трагедия с советским разведчиком, которая случилась над Гутчанским лесом на глазах у партизан (они услышали далекую перестрелку самолетов, выбежали из землянок кто в чем был и, забыв про холод, наблюдали, как падал пылающий самолет, как выпрыгнул с парашютом летчик), произвела на всех глубокое и тяжелое впечатление.

Печальный поединок в воздухе напомнил хуторским партизанам о том, что где-то там, на фронтах, идет кровавая битва; гибель расстрелянного самолета со звездами на крыльях разбудила в душе каждого притухший гнев к врагу и боевой задор, а парашютист, который спустился неподалеку, вызвал и сочувствие и некоторое замешательство.

Не дождавшись, пока парашют скроется за деревьями, Кум, стоявший отдельно от всех в полном боевом снаряжении, метнулся в свою землянку. Партизаны, проследи за спуском парашютиста, молча двинулись к темным скользким входам. Через некоторое время командир вызвал к себе взводных — Бондаря и Шевцова. Не переставая ходить по скрипучим половицам, словно и не замечая прибывших, Кум приказал выставить дополнительные посты, проверить исправность всего оружия и быть каждую минуту наготове.

— Этот летчик, хлопцы, разворошит тут весь муравейник. Это вам не трынды-рынды, коржи с маком, а воздушный разведчик, — говорил Кум, разгоняя головой тучи сизого махорочного дыма. — Его будут искать, как иголку в сене... А чтобы найти, это дело, такую иголку, даже спалить сено не пожалеют. Будут прочесывать леса. Поняли, куда все поворачивается?

Последующий день в таборе прошел в разговорах о летчике.

То ли расчищали снег, то ли разбирали и смазывали винтовки, то ли просто сидели возле огня и говорили обо всем, что на ум приходило, — нигде и никого не оставляло тяжелое впечатление от вчерашнего происшествия. Вместе с этой историей как-то сами собой приходили неясные ожидания перемен в их однообразной жизни, и они, эти ожидания, некоторых пугали, других манили, притягивали.

Партизаны, ожидая тревоги, ожидая приказа командира, разговаривали между собой, резко разделившись на две противоположные группы.

С вечера, несмотря на сильную метель, Кум послал в соседние села разведку. Как только стемнело, трое саней, запряженных застоявшимися лошадьми, помчались в разные концы.

2

Взял лейтенанта Заярного у Марии Алексей Бондарь, командир десятка молодых, как и сам он, хлопцев, мастак на всякие затеи, острый на язык парень, который сравнительно недавно пришел в отряд и еще не совсем сжился с ним. Когда Бондарь поздно осенью появился в отряде, случайно наткнувшись на него по пути на восток, Кум охотно принял новичка, хотя потом быстро раскаялся: командиру чуть ли не в тот же день донесли, как Бондарь насмешливо копировал его речь. Кум не задержался отчитать пришлого за какую-то незначительную провинность, и Бондарь, догадавшись за что, стал осторожнее. Приказы и поручения он выполнял аккуратно, потому что побаивался командира, но в то же время в окружении бойцов нет-нет да и посмеется над Кумом. Родом с Киевщины, Бондарь был закоренелым холостяком в возрасте тридцати лет, среднего роста, широкий в плечах и крепкий телом, как все, кто с юношеских лет знаком с физическим трудом; до войны работал и трактористом, и шофером, и мотористом на какой-то стройке. И еще — был медлительным. Таким, словно всю жизнь только на волах и ездил. А на мир смотрел веселыми глазами сквозь призму незабываемых впечатлений и понятий, вынесенных из своего сельского быта.

В дороге, на санях, расспросив Дмитрия о фронте, о его, Дмитрия, намерениях, Бондарь так был восхищен боевым духом летчика, что даже шепнул о своем согласии идти на восток или искать где-то, как он сказал, настоящих партизан. В дороге он вволю посмеялся над «это дело», а когда подъезжали к табору, прямо сказал лейтенанту:

— Он тебя захочет пригреть в своей землянке. Гляди, не попадись на этот крючок. Просись ко мне. Слышь, обязательно, сто пудов его маме!

Проехали мимо часового — он стоял под деревом, весь обсыпанный снегом, руки в рукава, с прижатой к груди винтовкой.

— Вот и наш гарнизон! — сказал Бондарь, когда лошади остановились перед землянкой.

Над снежным бугром изредка пролетали искры, и Дмитрий догадался, что там живут люди. Сойдя с саней, он начал было отряхиваться, но, увидя, что спутники принялись распрягать лошадей, тоже наклонился к постромкам.

— Подожди, лейтенант, — перехватил у него работу Алексей. — Не на ту ручку нажмешь — серая стукнет.

— Не тревожься, мы тоже распрягали, — сказал Дмитрий, закладывая постромку за шлею.

В землянке, куда, постучав, гурьбой ввели Дмитрия, было тепло и чисто, как в хорошо убранном доме. Пахло свежей, чуть подпаленной сосной. Стены были обшиты не успевшими почернеть досками, один угол занимала обыкновенная крестьянская плита, побеленная и подведенная снизу темной полосой, в другом стоял небольшой столик, у двери, на колышках, висели одежда, автомат, кнут, фляга.

Дмитрий окинул все это взглядом и никак не мог найти хозяина, потому что кровать была завешена ситцевой ширмой от потолка до пола, как это делают в домах на Сумщине.

— Кто там, а?.. Вы, хлопцы?

Кум выпутался из занавески, отодвинул ее — и застыл на постели в свежем белье. На его полном, припухлом от сна лице отразилось удивление, похожее на страх; не глядя вниз, он нащупывал голыми ногами бурки, которые стояли перед ним. Перепутав, всунул ноги не так, как надо, и, ругнувшись, наконец-то обулся.

— Летчик? Где вы его, хлопцы, это дело?.. Проходи поближе, проходи. — И обеими ладонями протер глаза.

Дмитрий проворно выступил на несколько шагов вперед и по-военному представился:

— Лейтенант Заярный, летчик.

— Тот самый, которого турнули с неба?

Кум подвигал пальцами в воздухе.

— Тот самый, — вздохнул лейтенант.

Кум протянул Дмитрию волосатую руку.

— Бывает, хлопцы, бывает. Садись, грейся.

Дмитрий, оглядываясь, присел на табуретку возле стола. Кум зажег недогарок и, как был, в кальсонах, завязанных на большом животе шнурком, в куцей исподней рубашке, прошел к плите. Полное рыхлое тело делало его старее, чем он был на самом деле. Найдя среди посуды глечик, он поднес его ко рту и начал вкусно пить и покрякивать от удовольствия. Напившись, вытер усы и опять заговорил.

— Подбили, значит... Секанули по крыльям. Бывает... Мы все видели... Эх, голова чего-то разболелась. Заяц, зачем так натопили?

Из толпы вышел белобрысый, высокий парубок в куцей стеганке и, выставив грудь, застыл в ожидании.

— Кислого молочка Мария не передала? — обратился он тут же к Бондарю.

— Завтра принесут, Данила Иваныч, — ответил кто-то за Бондаря, который молча и понуро стоял у плиты.

Открылась дверь. В землянку вошли несколько человек. На пороге кто-то споткнулся, толкнул передних — и они подались к самому столу.

— Что это вы набились среди ночи? — возмутился Кум. — Кто вас звал?

Назад никто не отступил.

— Послушать, Данила Иваныч.

— Не терпится, товарищ командир.

Одетые на скорую руку, обросшие бородами, почти все усатые, люди стояли плотной разношерстной толпой и с удивлением, какими-то жадными глазами осматривали летчика.

Кум накинул на плечи полушубок.

— Еще чего! Смотрите. Что он, о неба свалился, что ли? — серьезно сказал Кум, и это всех рассмешило.

Стоящие у порога нажали еще сильнее.

— Ну что же, рассказывай кратенько, если народ интересуется. Живем, сам видишь, словно с завязанными глазами. Давай прямо по своим картам.

Вскоре в землянку нельзя было протиснуться. Стояли плечо в плечо рядом с Дмитрием и Кумом. Один вид лейтенанта-летчика в полной военной форме будил воспоминания о недавних мирных, каждому дорогих временах, а когда он начал рассказывать о битве под Москвой, о жизни Большой земли, звучание его спокойного и мужественного голоса вливалось в каждого чем-то невыразимо родным. Хотелось слушать и просто вот так стоять и глядеть на лейтенанта. Но Дмитрий не осмеливался посмотреть в глаза тем, кто стоял с ним рядом. Чувствовал себя виноватым перед ними за то, что ему не удался полет, что где-то на земле лежат обломки его нового самолета. Говорил о танковой атаке, которую видел с воздуха, о теплых рукавицах, присланных летчикам из сибирского села, и никак не мог заглушить в себе чувство вины.

Его слушали затаив дыхание. Дмитрий отмечал сам про себя, что ему еще никогда в жизни не приходилось быть таким необходимым для других, как сейчас, что никогда, еще люди так не проникались его весьма обычными мыслями. По их вздохам, переглядываниям, одобрительным возгласам он видел, что его простые сведения впечатляли слушающих. А командир как наклонился, опершись локтями о колени, так и не поднимал головы, даже когда Дмитрий посматривал на него.

Расспрашивали, какую форму носят наши офицеры, кто командует всей армией, издается ли газета «Правда». Уже кое-кто вышел из землянки на воздух, уже обсуждали то, что сказал лейтенант, но все равно прислушивались к его голосу, который доносился из-за двери. Дмитрий так и стоял, окруженный тесным кругом.

Кум продолжал сидеть молча на табуретке, прикрывшись полами полушубка, накинутого на плечи. Он был очень недоволен тем, что в землянку набилось столько народу, что все держат себя так, будто его, Кума, здесь вовсе нет. Даже его ординарец вытягивает свою длинную шею, тянется к летчику, что-то для себя выспрашивает. Видали, куда зашло!..

Кум уже хотел было прикрикнуть на Зайца за то, что он аж наступает лейтенанту на унты, но в это время в землянку вошел поджарый пожилой мужчина и, расталкивая всех, пробрался к летчику.

— Ну-ка, дай свою руку, сокол! Очень рад, — промолвил он интеллигентно, неторопливо и трогательно. Дмитрий сразу же обернулся к нему. — Когда я смотрел на тебя, повисшего на парашюте, ты казался мне лялечкой, оказывается, вот какая лялечка!

Все засмеялись.

— Убежал, значит, от эсэсовских овчарок? Это главное, все остальное — второстепенное. Меня тоже сбила с боевого курса война. Всю жизнь, как вы в небе, так я по земле, путешествую по бездорожью. Меня интересуют только нехоженые пути. Меня и война застала среди леса. Перед вами — доктор наук, партизанский кулинар, лекарь, винокур, ветеринар и все, что хотите. — Он зачем-то показал свои руки, в которых была старая вытертая шапка.

— У меня кроме шапки уцелел планшет, — сказал Дмитрий с уважением.

— У Кузьмича тоже есть папка с травой, — отозвался Бондарь, фамильярно похлопывая его по плечу.

— Не с травой, Алексей, а с редчайшими экземплярами желтозелья североукраинской флоры, — словно продиктовал для записи Кузьмич.

Кум рывком поднялся с табуретки.

— После расскажешь о своих папоротниках, — оборвал он разговор. — Пора спать.

Кто чувствовал себя лишним, вышел. В землянке остались Дмитрий, Бондарь и Шевцов, приземистый молчаливый блондин в кубанке, с коротенькой удобной плеткой за голенищем. Кум прошелся — под ним жалобно скрипнули половицы. Он задержался возле порога, докуривая цигарку, прислушался. За дверью было тихо. Остановился перед лейтенантом и вопросительно посмотрел ему в глаза.

— Гнались за тобой?

Дмитрий ожидал этого вопроса. Он сказал, что перед ним выпрыгнул из самолета штурман, и немцы, видимо, удовлетворились тем, что поймали его.

— Так, так, — размышлял Кум, теребя пальцами кожу своих упитанных щек. — Идите, хлопцы, спать. — Он посмотрел на Шевцова и Бондаря. Они начали собираться.

— Разрешите мне пойти с товарищем Бондарем, — сказал Дмитрий, беря свои вещи со стола.

Кум кинул взгляд на Бондаря, и у него над левым глазом задергалось веко. «Значит, Бондарь уже говорил с ним о ночевке», — догадался Кум. Он не допускал в отряде никаких группировок, везде у него были свои люди, которые доносили ему обо всем, что и где говорилось. Он, конечно, не допустит, чтобы лейтенант на виду у всех сразу же сблизился с Бондарем. Не допустит! Все же, когда сам просится, пускай идет. Не посоветовался ни о чем, не поговорил, как надо. «Видимо, Бондарь уже настроил его против меня. Пустое! Переспит ночку-другую, зачислим в отряд, тогда увидим, кого будет слушать». Так думал Кум, выпроваживая всех за дверь. Вдогонку сказал Бондарю, чтобы прислал к нему Зайца. Когда тот через несколько минут появился, Кум внимательно, посмотрел в его бегающие, вороватые глазки, помолчали сказал тихо:

— Хотел сходить в Белицу?

— Мать передавала, Данила Иваныч... Просит очень.

— Пойдешь послезавтра... А сегодня, гляди мне, не проспи разговоры. Дошло?

— Понял, Данила Иваныч.

— Катись!

Заяц и повернулся и вышел не так бодро, как вошел. То, что он задержался возле двери и дольше обычного надевал шапку, не понравилось Куму. Оставшись один, Кум намеревался в постели обдумать, что нового внесет в жизнь отряда появление лейтенанта, но, как и всегда, только коснулся подушки — уснул и захрапел на всю землянку.

Вьюга не утихала. Лес шумел, вверху мело. Дмитрий и Бондарь задержались перед входом в землянку. Обоим хотелось побыть немного на воздухе, поговорить.

— Крупный у вас командир.

— Гулливер! Да что толку. Бывало, в школе всем классом вылепим из снега здоровенного Деда Мороза, еще крупнее, чем Кум, а первоклассник возьмет да и повалит.

— А как он стал командиром?

— Говорят, заранее назначенный. К тому же приказ командира — закон для подчиненных. Многим нравится.

— Ну, ясно. Тишина, дров много.

— Кислым молоком на каждое похмелье обеспечен.

Заяц почти наткнулся на них.

— Погоди, Игнат! — остановил его Бондарь. — На твоей постели сегодня будет спать лейтенант. Пристройся у Кузьмича.

Тот засмеялся:

— Мне завтра рано вставать. Не хотелось бы старого...

— Игнат! — повысил голос Бондарь.

— Ну, пожалуйста! — сразу согласился Заяц. — Ты ж меня знаешь, Алексей. Другой бы, конечно, а я, пожалуйста. — Он захохотал и подался дальше.

В землянке все спали. Лежали подряд на нарах, застеленных брезентом; каждый укрывался своей одежиной. На голых вытертых земляных стенах торчали обрубки корней, В пирамиде стояли винтовки. Воздух был спертым и затхлым от испарений грязных портянок.

Раздеваясь, переговаривались между собой шепотом. Снимая сапоги, Бондарь вдруг посмотрел на Дмитрия и застыл: давно не видел такой белой рубашки.

— Где б это ты сегодня спал, если бы с тобой не стряслось такое?

— Где? — Дмитрий расправил брезент возле укрытого с головой человека, прилег, потянул на себя замасленное, похожее на ватную попону, покрывало. — Ночевал бы, друг, как дома... Но не в этом дело. Ждут меня, ежеминутно ждут... Товарищи и еще кое-кто. Эх, далеко, очень далеко! Не дойти ногами, не достать руками.

Бондарь не ожидал, что лейтенант может так расчувствоваться, и посмотрел на него с удивлением.

Дмитрий лежал, положив руки под голову, и смотрел в потолок — на круглые бревна, солому и ветки дуба с ржавыми листьями.

3

Сергей сразу же за хутором сбился с дороги и провалился в глубокий ров. Выкарабкавшись оттуда, пошел в направлении Гутки на лай собак, на человеческие голоса, которые ему послышались. Потом, найдя дорогу, не раздумывая, опять подался в лес.

Если бы юноша, которого часовые привели в землянку командира, был бы совсем немым и не мог бы сказать ни слова, то все равно по его виду нетрудно было бы догадаться, что за вести принес он сюда. Он рассказал о том, что видел, но его расхристанная, голая грудь, видная из-под кожуха, застывший в глазах ужас, следы пота на щеках говорили о чем-то большем.

Кум слушал, о чем говорил Сергей, и одевался, обтягиваясь ремнями. Он был уверен, что появление немцев в Гутке и расправа над Марией прямо связаны с розысками летчика. Теперь, думал Кум, отряду не избежать открытой стычки с врагом, не усидеть больше на одном месте. Надо готовиться к переходу, немедленно посылать кого-нибудь в далекую разведку, возобновлять утраченные связи... Куму по душе были всякие авральные, спешные работы, он загорался по-настоящему, когда надо было действовать недолго, но во всю силу и немедленно. Но чувство нависшей над отрядом опасности раздражало его.

— Чего стоишь — уши развесил?! — крикнул он Зайцу, который и впрямь беззаботно стоял у двери и, видимо, думал о своем доме, о матери, во всяком случае не о том, что принес знакомый ему Сергей. — Зови Бондаря, Шевцова!.. Собирать отряд по тревоге!

Ординарец метнулся к двери.

— Пожар, говоришь, поднялся? — Кум повернулся к Сергею, застегивая воротник еще нового темно-синего кителя.

— Разгорелось, Данила Иваныч, так, будто солнце всходит... На Марииной стороне разгорелось. — Вскочил о табуретки Сергей, следя быстрыми встревоженными глазами за каждым движением командира.

— Не с перепугу ли, хлопец, все это тебе показалось?

— Разве такое может показаться? Я знаю, чего, они всполошились...

— Чего же? — Кум застыл в ожидании.

— Позавчера немцы обшарили весь лес. Я тоже возил одного солдата.

— Кого же искали? Не слышал, поймали кого?

— Черта лысого поймают! — выругался Сергей и осекся.

— Знаешь ты, да не все. Возьми вон хоть полотенцем закутай шею.

Сергей проворно обмотался.

— Ступай, найдешь моего ординарца — он тебя подкрепит. Только по-солдатски, быстро. Поедешь на первых санях. Понял?

— Я мигом, — обрадованно крутнулся Сергей на месте и подался прочь.

Через несколько минут в землянку вошли, постучав, Бондарь, Шевцов и Заярный. Хрипловатым глухим голосом Бондарь доложил, что отряд собран, хотя знал, что некоторые еще доедают свой завтрак, а другие группой стоят под навесом. Кум, прохаживаясь от порога до плиты, приказал готовиться к выступлению на Гутку.

Когда все трое, которые вошли, так же энергично вместе повернулись в сторону выхода, командир позвал:

— Лейтенант, останьтесь!

Кум молча вынул из-под подушки длинный парабеллум, щелкнул, проверив спуск, запихнул в карман дубленой, опушенной серым смушком поддевки и, как заметил Дмитрий, совсем не по-вчерашнему сухо и строго промолвил:

— Вы меня, это дело, обманули, лейтенант. Никого они не поймали. Это по вашему следу идет большая погоня.

Дмитрий вздрогнул.

— Я допускал, что такое может случиться, но еще несколько минут назад ничего об этом не знал.

— Допускать, хлопцы, для военного человека мало. Надо было предвидеть, какая вьюга поднимется во след. Жгут, сволочи, дома, где учуют ваш дух. Прошу никуда из расположения отряда не выходить... И одежду надо сменить. У нас тут, это дело, не аэродром. Вот так. Кахи-кахи! — кашлянул, действительно у него заскребло в горле оттого, что силился говорить басом.

— Есть! — вяло сказал Дмитрий и подумал: «Признаться ему сейчас о намерении покинуть табор или сделать это потом?»

Таким тоном с ним разговаривали только вышестоящие командиры, и, случалось, редко. У него было достаточно острое чувство чести и такта в отношениях с равными себе и старшими. Нотации Кума оскорбляли его, потому что он считал, что до сих пор все делал честно, по совести, а то, что за ним объявилась погоня, расценивал как обычное явление, и не по его вине это случилось. Он повернулся, чтобы уйти молча. Кум опять задержал его, подошел к нему. Дмитрий глянул ему в лицо и заметил, как над большими зелеными глазами дергались его припухлые веки.

— Вы вчера даже не сказали мне, кто в Белице открыл вам тропку к нам... Я вам тут не трынды-рынды, коржи с маком, а командир. Да, командир! И хотел бы знать, зачем вы вообще разыскивали мой отряд? Вы беспартийный или комсомолец?

— А вы? — Дмитрий посмотрел исподлобья твердым, вызывающим взглядом.

— Не вам меня спрашивать!

— Я коммунист, товарищ Кум, и на вашем месте разговаривал бы с человеком в моем положений поприветливей. Я сегодня же оставлю ваш отряд! — решительно сказал Дмитрий, надевая длинные меховые рукавицы, и потом добавил помягче: — Если вам так помешало появление пострадавшего летчика.

Кум осекся: в огромной массе сытого тела обитал слабый дух. В работе его хватало на одну вспышку, в стычке — на окрик. Он привык видеть перед собой таких подчиненных, которые молча покоряются ему. Кум знал только один способ поддерживать свой авторитет руководителя, в данном случае командира, пресекать каждую попытку недооценки собственной персоны. Поэтому он по-своему воспринимал и объяснял поступки человека, проявления его независимости, гордости и чести, с чем он не хотел считаться, в чем не желал разбираться. Единственным тоном разговора с подчиненными у него всегда был тон своего преимущества, повелевания. Природное качество понимать, чувствовать другого у Кума будто совсем отмерло, и он мог только кричать, грозить, наказывать, а столкнувшись с сильным, умело обходил его или, наконец, готов был поделить с ним власть.

Несколько откровенных слов, сказанных лейтенантом только что, убеждали Кума в том, что Бондарь посвятил Заярного во все подробности жизни отряда, и Кум с ненавистью подумал о взводном. Торопливо прикуривая цигарку, сказал уже примирительным тоном:

— Уходить или не уходить от нас, лейтенант, это дело твое. Вот! И ты не кипятись, это дело. Из-за тебя, может быть, сейчас кто-то не вернется до табора — вот какая ситуация на данный момент. И ни к чему тут... Оставляю тебя в таборе старшим, пока не примем бой, а потом, это дело, поговорим.

Он открыл дверь рывком и, не пропуская впереди себя Дмитрия, вышел. Дмитрий пошел за ним, не придавая никакого значения его поручению.

Сегодня утром партизаны подали Дмитрию десятки советов, как безопаснее, пройти к линии фронта. Бондарь так осуждающе говорил о Куме и о всей деятельности отряда, что после этого ему оставалось только оставить этот табор. Таким образом, они почти договорились: завтра или сегодня ночью они уйдут отсюда. И зачем Дмитрию возня в этом укрытии дезертиров? Разве о таких партизанах думал он, желая найти у них помощь и совет? Разве такими он представлял себе народных мстителей, о которых с уважением говорят на Большой земле?

На дворе было тихо, серо, изредка пролетали снежинки, но уже поворачивало на оттепель. Лес потемнел, нахмурился, снег не звенел, а скрипел под сапогами. Сумрачное утро было похоже на вечер.

Перед землянками, прямо в глубоком снегу, вдоль дорожки стояла небольшая шеренга разноперо одетых людей. Дмитрию она показалась убогой, ни на что не способной; ему было неудобно даже приближаться к ней, быть у всех на виду. Бондарь командовал: «Смирно!» Все подняли головы, но винтовки, автоматы, обрезы, поставленные на валенки, сапоги, ботинки, совсем не пошевельнулись.

Дмитрий хотел понять, как Бондарь сейчас, перед этими людьми относится к их сговору. Моргнул бы, что ли, Дмитрию, напомнил бы про уговор. Но Бондарь, видать, и не думал о Заярном. Он вместе с Кумом осматривал оружие, патроны, упряжку и все это делал старательно, строго, был предупредительным перед командиром.

Первыми двинулись сани с пулеметом. Бойцы сидели, стояли на коленях, полулежали. Было похоже, будто люди просто прицепились как-нибудь, только бы их подвезли; затем двумя группками пошел отряд — заколыхались наклоненные вперед фигуры, качались за плечами винтовки, взятые на ремень. Проходя мимо Дмитрия, все поглядывали на него, кто с доброй усмешкой, кто холодно, словно спрашивая сурово: «Что же ты-то стоишь?» Дмитрий отворачивался от таких и искал приветливых. Вот махнул шапкой Сергей... Уже в отдалении, будто вспомнив, оглянулся Бондарь и, шагая вперед, поднял над собой автомат.

Ушли. На подворье ни души. Возле загороды для лошадей в куче сена торчали оставленные в спешке вилы, исходил паром собранный в кучу навоз, стоял приваленный снегом воз, и его дышло, торчавшее из-под снега, казалось толстым, как телеграфный столб. Заржала одиноко оставленная лошадь. Дмитрий направился к ней.

— Ах вот как, и тебя забраковали, сокол?

Дмитрий оглянулся. На пороге землянки стоял Кузьмич с топором и куском свежего мяса в руках. Дмитрий обрадовался Кузьмичу.

— Давай, отец, порублю.

— На, — сказал Кузьмич, щурясь и осматривая лейтенанта. — Если сможешь...

— Да я сейчас с топором на живого медведя готов был бы пойти.

Дмитрий умело пристроился и, увлекшись, начал ловко и точно рассекать свиную мясистую лопатку. Кузьмич залюбовался лейтенантом.

— Хватит, сокол, достаточно... а то посечешь на гуляш.

Дмитрий отдал ему мясо, вогнав топор в бревно, и обтер снегом руки.

— Ну если уж напрашиваешься ко мне в помощники, то принеси еще и дров, — сказал Кузьмич и, озабоченный, спустился в землянку.

Рубя дрова, Дмитрий вспомнил хату и двор в селе на Сумщине, где еще мальчишкой пилил с отцом твердые стволы граба... Вспомнил, как однажды поздно вечером, зайдя к Зое домой, застал ее с отцом за работой — они, пилили на топливо единственную грушу, что росла в палисаднике со стороны улицы. Под той грушей Зоя и Дмитрий простаивали, бывало, вечерами не один. час. Тронов, увидя подошедшего Дмитрия, что-то буркнул вместо приветствия и, не подняв головы, продолжал работать. Зоя, поняв все, растерялась, начала дергать пилу в сторону. Отец сердито остановил работу. Зоя была веселой, смеялась оттого, что она не умеет орудовать пилой, и еще оттого, что отец сердился на нее. Дмитрий встал на ее место. Тронов вначале было отказался, но потом все-таки опустился на колено. Пила в их руках запела. Зоя с довольной улыбкой посматривала то на отца, то на Дмитрия, а когда груша начала заметно покачиваться, вдруг закричала: «Ой, падает!» Они перестали пилить и схватились за дерево, чтобы направить его падение в нужную сторону. Им обоим стало жаль густой, с пышной кроной груши, которая вот-вот должна была наклониться и упасть навсегда. Все трое жалели дерево по-своему. Но уже было поздно. Оно покачнулось и, заскрипев, с шумом, похожим на глубокий вздох, упало на землю. Взметнулся снег. В свете, который лился из окна, были видны на глазах Зои слезы. Тронов молча стоял над грушей, как над покойником. Для Тронова эта груша была словно живое существо, словно четвертый член их семьи. Она многое напоминала всем троим, оживляла их воспоминаниями, объединяла их. И вот она упала. Это услышала и Ирина Протасовна. Она тоже вышла из. хаты. Тут же началась какая-то очередная стычка между ней и Троновым, и Дмитрий ушел оттуда один. Зоя догнала его уже возле кинотеатра...

Запах свеженаколотых дров и воспоминание, которое, так ясно вспыхнуло в сознании, взволновали Дмитрия. Освободившись от этих тяжелых ощущений, Дмитрий вспомнил утренний разговор. Он вдруг замер и прислушался к шуму леса.

С охапкой дров Дмитрий подходил к землянке; в это время где-то в стороне Гутки глухо прозвучал выстрел. За ним второй, третий, и вот уже поднялась настоящая пальба. Дмитрию показалось, что бой вспыхнул где-то совсем рядом. Его охватило то естественное опасение, которое всякий раз вызывается у человека выстрелом. Он растерялся. Даже показалось, что отряд наткнулся, на цепь противника и что в табор сейчас ворвутся немецкие солдаты.

Он бросил дрова на землю и стоял, не зная что предпринять. К нему подбежал, часто дыша, с мокрыми, оголенными по локти руками Кузьмич.

— Сражаются! — вдохновенно прошептал он. — Сражаются...

— Это далеко? — спросил Дмитрий, вглядываясь в лес.

— Видимо, в Гутке... Ну да, наверняка в Гутке!

Дмитрий обернулся к Кузьмичу:

— У вас есть оружие?

— Оружие? Нож, сокол, нож, которым я подрезал корни, а теперь чищу картошку. — Кузьмич опять как-то беспорядочно показал руки, в которых держал тесак.

Дмитрий выхватил из. нижнего кармана комбинезона свой пистолет, вынул обойму, пересчитал патроны (Кузьмич наблюдал за всем этим с замиранием сердца) и опустил в большой карман комбинезона.

— Я пошел, отец! — сказал он, кинув ему в руки свои кожаные рукавицы.

— Не смейте этого делать, лейтенант! — крикнул Кузьмич, когда Дмитрий уже двинулся с места. — Вы еще не знаете Кума. Остановитесь!

Он сделал несколько шагов следом за Дмитрием и остановился. Лейтенант не повернулся, не оглянулся.

Выстрелы слышались все четче и четче. Сжимая в руке пистолет, Дмитрий побежал по утоптанному следу.

4

Если бы Дмитрий сейчас встретился с целым отрядом противника, он все равно кинулся бы в неравный бой. Одолевать расстояние, чью-то силу, чью-то хитрость, ощутить напряжение, развеять, разогнать гнетущее впечатление, которое сложилось во время разговора с Кумом, — этого жаждал Дмитрий. Вот рядом с ним, совсем недалеко, люди бьются с тем врагом, на которого он кидал с высоты бомбы...

Он бежал, не чувствуя, как часто билось его сердце, как огнем переутомления наливалось его тело, и, вырвавшись из лесу, искал глазами на белом пространстве какое-либо движение, признак боя.

В Гутке что-то горело. Дым плавал над садами и домами.

Дмитрий побежал еще быстрее. Вскоре он услышал, а возможно, ему только показалось — что-то тявкнуло возле уха. Дмитрий не остановился. И опять — то же самое. Он упал со всего разбега лицом в мягкий, приятный снег. Тут же подумал, что сделал нехорошо: до крайнего строения оставалось еще метров сто пятьдесят, а его темный комбинезон слишком заметен на белой прогалине. Надо было б достичь сарайчика. Подняв голову, Дмитрий увидел, как возле крайнего двора перебежали фигурки, Как следом за ними двое быстро поволокли пулемет, горбясь и пригибаясь до самой земли.

Пулемет задудукал. Пламя вырывалось из отверстия ствола, словно бы стараясь тоже лететь вместе с пулями, но тут же гасло.

Дмитрий короткими перебежками преодолел расстояние и подполз к пулеметчикам. Их было двое. Они сильно удивились, увидев лейтенанта. Один из них был ранен; он лежал на снегу, сжимая свою руку другой выше локтя, и сердитым голосом наставлял напарника, как надо целиться.

Дмитрий подался дальше, к следующему дому, где также под стенами стояли и лежали бойцы, стреляя. Куда палили, где засел враг, лейтенант не мог понять.

— Стреляй же, стреляй! — услышал он голос сзади и оглянулся. Кричал раненый. — По амбару резани!

Действительно, теперь и Дмитрий заметил: из двери кирпичного здания, которое стояло на бригадном дворе, по одному выбегали немецкие солдаты и скрывались за углом. Пулемет послал очередь, вторую, но солдаты убегали, отстреливаясь.

— Ну-ка дай! — строго сказал Дмитрий и, придвинувшись ближе, вцепился руками в пулемет.

Он стрелял длинными очередями: не мог оторвать пальцев от гашетки.

— Так их, так их, гадов! — радовался раненый и утрамбовывал перед собой локтями снег. — Секани, лейтенантик, еще, еще. По крыше, в окошко!

Глаза Дмитрия налились кровью, лицо стало бледным. Он видел теперь только то, что вмещалось в прорезь щитка. Окошко на крыше, дверь внизу... Нажимая на гашетку, он совершенно, не воспринимал звуков стрельбы так же, как над целью, в небе, не слышал моторов своего самолета: все поглощал боевой азарт.

Меткий огонь пулемета парализовал немцев. Стрельба с их стороны почти прекратилась. Партизаны ползком подкрадывались к подворью, обходили его. Дмитрий поволок пулемет за ними по хутору от дома к дому.

Бой разгорелся в артельном дворе — застрекотали автоматы, глуховатыми, слабыми звуками бабахнули винтовки.

Хутор притаился, словно вымер, нигде не видать живой души, помещения на бригадном дворе пооткрыты, у скирд бродит скот.

И вот наконец партизаны овладели всеми зданиями и погнали дальше через заросли камыша остатки немецкого карательного отряда. Люди то там, то здесь вылезали из укрытий, выглядывали на улицу.

Когда совсем стихло, Дмитрий оставил пулемет партизанам и поторопился к Марииной хате. Еще издали увидел возле нее на улице людей и прибавил шагу.

На подворье дымилось пожарище: от хаты остались только стены в черных подтеках и копоти, торчали обугленные деревья.

Но почему это люди столпились у ворот? Что они разглядывают?.. С тревожным предчувствием Дмитрий приблизился к ним. Хуторяне плотным кольцом окружили высокий молодой тополь. Он тоже был опален огнем.

Дмитрий протиснулся в середину круга.

К стволу дерева проволокой была привязана женщина, У ее обгорелых ног лежало погасшее пепелище. Вся она обуглилась, как и дерево. Словно ток, пронизала догадка, и Дмитрий вскрикнул:

— Мария?!

— Ой, Мария ж, Мария, — запричитала женщина, которая стояла приклонясь к тополю, в слезах, с распущенными волосами. — Спалили ее, несчастную, огнем пекучим, полымьем палючим. На живом огне сгорела. Замучили, гады, замучили. Ой, как же ты звала мужа своего далекого. Не дозвалась его, и не увидит он тебя уж никогда.

Дохнул ветер, тихо зашумел вершиной, покачнулся тополь. Черный труп тоже покачнулся.

— Мария, — беззвучно промолвил Дмитрий.

Рядом с ним тихо переговаривались двое.

— Летчика какого-то искали.

— Неужели?

— Солдата убил, говорят, и с его автоматом прятался у нее.

— Вон оно что!

— Нашли автомат в ее хате... Летчик убежал, а оружие захватить не успел...

— Из-за него, значит, все получилось?

— Из-за него учительницу потеряли.

— Какого человека!..

Дмитрий боялся повернуть голову и посмотреть на, тех, что переговаривались. «Из-за меня погибла», — подумал. Он отступил назад и оказался за печальным, недвижимым кругом. Люди, малые и взрослые, стояли тесной толпой, не обращая внимания на тех, что незаметно подходили и уходили.

«Мстить надо, мстить!.. За Марию, за Украину, за все! Собрать силы и уничтожать, уничтожать врагов», — думал Дмитрий, идя по улице, сам не зная куда. Шел, глядя под ноги. Тяжело было смотреть на мир.

Когда поднял глаза, сквозь реденькое кружево вишневых веток увидел, как от артельного двора брели толпой партизаны. Шли и По дороге и по огородам, возбужденные, что-то рассказывали один другому, показывали руками. Вспомнилось, похоже ведут себя летчики, когда идут от машин после удачного боя.

Остановился и смотрел, смотрел на партизан: узнал тех, с кем уже был знаком. Впереди всех шел Бондарь, рядом Сергей печально вел в поводу своего коня. Искал взглядом Кума, Шевцова, раненого пулеметчика... Все они стали отныне родными для него, необходимыми...

Ни дивчина, ни вдова

1

Зоя все-таки вернулась к матери.

Ирина Протасовна приняла ее без укоров. Забыла на какое-то время о всем невысказанном. В тот день, когда Зоя принесла домой свои пожитки, принялись вместе за уборку: мыли полы, вытрушивали на дворе постель. В чистой светлой комнате поставили у окна еще одну кровать, привезенную на салазках от Зои. Обеим после все-го пережитого показалось, будто они не виделись годы и только сегодня встретились.

Жизнь должна была начаться сызнова — люди так часто пытаются начинать ее заново. Но это не так просто сделать.

Вещи Дмитрия Зоя сложила в чемодан, оставила только новую фуражку с голубым околышем и крабом да боевой орден. Старомодный комод с широкими скрипучими ящиками мать отдала в распоряжение дочери. На него Зоя поставила бережно расходуемый флакон «Фиалки», палехскую шкатулку, положила альбом и орден. Этот уголок был единственным украшением квартиры без дорогих картин и ковров.

С радостью узнавала Зоя каждую домашнюю вещицу. Когда уже все было поставлено на свои места, а низкое вечернее солнце щедро осветило чисто прибранную комнату, обеим, дочке и матери, в окружении знакомых предметов показалось, будто все, что произошло между ними, ушло, миновало. Дальше они будут жить, как жили до недавнего времени.

Сев у стола передохнуть, — так. делают женщины, когда уже знают, что самое тяжелое дело уже сделано и теперь можно прерваться и осмотреться: не забыто ли что-либо, — Зоя и мать чувствовали себя счастливыми. Обе понимали: отношения между ними будут другими, более серьезными, потому что все, что произошло в их семье за последние два-три месяца, сделало их обеих иными, и прежде всего более рассудительными.

Еще за делом Ирина Протасовна поглядывала украдкой на дочку, со стороны и замечала, как дочь, поживя самостоятельно, научилась справляться со всем быстро и умело. Зоя первой, как-то предупредительно бралась за все. Мать видела, что Зоя за это время похорошела, округлилась, пополнела, а ее лицо, хоть и грустное, сделалось свежим, сочным, по-девичьи красивым.

Замечая все это, Ирина Протасовна прощала Зое многие огорчения, которые она ей доставила, жалела, что так несчастливо сложилась ее судьба, и, не расспрашивая дочь ни о чем, решила про себя: «Забывает она о Дмитрии... Скоро совсем забудет. Вот и хорошо. Встретится ей кто-нибудь другой, такую обходить не будут. Выйдет замуж и будет жить. Вот только бы соседи да подруги меньше болтали о Дмитрии. Его шинель можно продать, теперь, по холодам, ее оторвут с руками». Потом она подумала о своем муже, осуждала его за то, что, кроме своих тетрадей, ничего вокруг не видел; за то, что так строго относился к своей единственной доченьке, — даже не пожелал ей добра и счастья, когда уходила к Дмитрию. Лютым зверем смотрел на девушку за то, что полюбила, и проклинал не однажды. Может быть, оттого и судьба у нее такая неудачная. «Жестоким ты, Александр, был и остаешься. Душу свою растерял, засушил по всяким институтам, ничего простого, человеческого она не принимает... И дочь пытался засушить науками... И на фронт ушел оттого, что внес разлад в семью. Другие вон, такие же, как ты, дома остались, ежедневно мимо окон на службу ходят, а ты маршируешь где-то по снегам. Солдат из тебя... Убьют где-либо — горе да слезы родным, вот все, что от тебя останется. Вернулся бы домой, пусть обмороженный или раненый. Хотя бы на часик забежал...»

Вот так и потянулись долгие, однообразные недели в жизни двух солдаток — матери и дочери.

Зоя устроилась на работу: читала по местному радио один раз в день, вечером, последние известия; мать ежедневно слушала эти передачи, пропуская мимо ушей то, о чем в них говорилось. Иногда Зоя сама ходила по учреждениям собирать материалы для заметок о выполнении планов, о взносах на строительство самолетов и танков, об отправке теплых вещей фронтовикам. Постепенно вошла в поток жизни более важной, более содержательной, чем та, которой до сих пор жила с матерью. Зою теперь знали в Лебедином не только потому, что она хорошо пела, что была стройной и пригожей. К ней теперь проявляли более высокое уважение: здоровались с ней даже районные руководители, которые привыкли, чтобы их приветствовали первыми. А мужчины, холостые и женатые, втайне засматривались на Зою, говорили о ней в своем кругу, называя ее то девушкой, то солдаткой, а то и обманутой.

На фронтах, как писали в то время газеты, неделями было без перемен или происходили бои местного значения. Разбуженные, поднятые с одной и другой стороны силы столкнулись и застыли, словно оледеневшие вдруг от страшного мороза, океанские волны. Вести, с фронтов приходили утешительные, наши войска и партизаны наносили удары по врагу в разных местах, однако всем было понятно, что, как только спадут морозы, утихнут вьюги, пойдет оттепель, просохнут дороги, опять раскачается океан могучей силы уничтожения. И хотя люди верили в нашу окончательную победу, все же не знали, куда в первые месяцы весны потекут эти волны — на восток или на запад.

Приготовления к обороне определяли характер всей жизни городка Лебединого. Через его железнодорожную станцию один за другим следовали шумные, нетерпеливые, завьюженные поезда. По улицам городка часто проходили колонны войск. В каждом доме почти ежесуточно ночевали целыми группами маршевики. Они, отогревшись, вели нескончаемые разговоры о своих домах, а спать ложились прямо на полу, подстелив соломы и ничем не укрываясь. Одетых по-армейски лебедяне брали на постой охотнее, потому что знали: это люди чистые, не требовательные, ласковые к хозяевам. Иногда через Лебединое, проходили колонны призванных в армию из прифронтовых сел. Черной, подвижной массой ползли они улицей и растекались по дворам. В дома набивалось их полным-полно, доходило до такой тесноты, что негде ступить. Свои мешки они складывали под лавку или у печи большой горой, а сами, не раздеваясь, садились где попало, чтобы дать быстрее отдых ногам. Курили молча, думая каждый о своем. Ужинали каждый у своего узла, и спал каждый на своем. Разве только те, кто помоложе, веселились с молодыми солдатками и начинали петь так, что было слышно на улице.

Все это ежедневно, ежечасно напоминало о войне, о том, что где-то там, подальше на запад, есть села и города, в которых останавливаются войска, готовятся к жестоким боям. Ирине Протасовне и Зое это напоминало о Тронове, и, хотя уже ко всему привыкли, они все же вдруг задумывались, спрашивали одна другую: что же будет весной?..

Что будет?..

Разведывательная эскадрилья, в которой служил Дмитрий, пока стояла в Лебедином. Военные в комбинезонах и мохнатых унтах по-прежнему приезжали по вечерам с аэродрома на грузовике, стоя плотной массой и держась друг за дружку. Они приходили в клуб, танцевали под баян, провожали девушек по заметенным снегом улицам.

Когда Зое встречался на улице летчик, у нее всякий раз взволнованно билось сердце, а ни глаза набегали слезы. Она присматривалась к каждому, угадывая, знает ли он Дмитрия или ее, не скажет ли что-нибудь о нем. Со временем летчики стали ей чужими, как и она им. Из части ей не прислали извещение о том, что лейтенант Заярный не вернулся с боевого задания, как делалось в ту пору, не вызвали, чтобы сказать утешительное слово. Зоя поняла, что в части никто не считает ее женой Дмитрия и что ее отношения с Дмитрием никто не воспринял как серьезные и законные. К ней дошло, будто лейтенанта Заярного осудили в полку за то, что он из-за нее, Зои, перевелся к разведчикам, не будучи по-настоящему подготовленным к этому делу.

Зою глубоко ранили подобные слухи, она плакала в одиночестве, обдумывая их, и даже сама в душе начала соглашаться с тем, что, если бы действительно она не сошлась с Дмитрием, их жизнь сложилась бы по-другому. Все же она не жалела, что узнала Дмитрия, наоборот, раздумывая над своей судьбой, она гордилась и Дмитрием и собой, оправдывала каждый свой шаг одним и тем же: по-другому, видимо, не могло быть! Она бы никого так не полюбила, никого на свете! Побаивалась теперь только одного, что к ней придут и заберут все вещи Дмитрия, будут при этом разговаривать с ней резко и сурово. В такую минуту она вдруг брала Дмитриеву фотокарточку, или книгу, или орден, прижимала к груди и долго сидела неподвижно, поглощенная воспоминаниями, мысленными разговорами с ним... Ей рисовались какие-то странные встречи с ним — где-то, когда-то, после войны, когда они будут уже старыми. Порой она видела, будто идет лесом и зовет его, зовет, и он тоже отвечает ей. Истории из книг и фильмов оживали в ее памяти, на место вычитанных героев становился Дмитрий, и она видела себя рядом с ним в неимоверных приключениях. Когда проходили такие мечты, воспоминания, Зоя на какое-то время успокаивалась, поддерживая в себе смутную надежду.

Но со временем подобные воспоминания появлялись все реже и реже. Зоя жила заботами своего учреждения, своего городка. Поглубже спрятала свои боли. Кто присмотрелся бы теперь к ней, тот бы мог подумать, что она вовсе забыла Дмитрия и снова начала невеститься. Выступала на сценах клубов, в госпитале, ездила по селам — пела, плясала так, что залюбуешься! В окружении девушек шутила, хохотала, как все, участвовала даже в вечеринках и складчинах. Но внимательный глаз мог бы заметить, что по сравнению с тем, какой она была полгода назад, Зоя изменилась. Разговаривая с кем-либо, она могла вдруг умолкнуть, и тогда глаза ее, серые, ясные, большие глаза с чистыми-чистыми чуть подголубленными белками, окутывала такая задумчивость, такая тоска, что боязно было в них посмотреть.

2

С тех пор как Зоя перебралась к матери, Антон не заходил к ней, хотя знал, что Ирина Протасовна приняла бы его как желанного гостя. Стоило ему прийти с бутылкой вина, которого в Лебедином не продают с осени, прихватить консервов, конфет — Антон легко мог достать их через дружков-начпродов — и Ирина Протасовна согласилась бы устроить у них роскошный ужин с танцами под патефон. Но Антон, потеряв надежду возобновить отношения с Зоей хотя бы на бывшем уровне, понял, что ему надо делать второй, как говорят авиаторы, большой заход.

О Дмитрии не было никаких известий уже около двух месяцев. Антон понимал, что Зоя все больше убеждалась в гибели мужа... «Неужели она не задумается над своим будущим? Неужели оттолкнет того, кто проявит о ней настоящую заботу?» — рассуждал Антон. Он старался вести себя так, чтобы ничем не напоминать Зое про Дмитрия. Поэтому решил вообще некоторое время не показываться ей на глаза. Из клуба ему часто звонили, просили выступить с бригадой художественной самодеятельности, но он ссылался на свою занятость и даже на болезнь.

Так он выждал определенное время и действительно достиг того, что Зоя расспрашивала о нем у знакомых летчиков. Это сразу дошло до ушей Антона.

Однажды вечером, во время буйной сыроватой метели, Антон, надев любимую куртку на молниях, наконец-то подался в клуб: там выступал ансамбль маршевой части. О концерте нигде не объявлялось, но в Лебедином хорошо знали об этой новости и считали за большое счастье попасть на концерт.

Зою в клуб никто не пригласил. Она решила проникнуть туда сама. Положив в сумочку свое удостоверение работника редакции последних известий, она в чем была одета на работе — в пятнистой, поношенной, вытертой на рукавах, уже тесноватой меховой шубке, в стареньком синем с белой вставкой на груди платье, в сапогах — вышла из дому.

Ветер кружил снежинки, сыпал ими в лицо. Зоя придерживала полы, защищалась сумочкой от снега и шла у забора по заметенной дорожке. Холодные капли на щеках, просветы в ставнях и предчувствие чего-то радостного напоминали ей об иных, похожих, давних вечерах. Ей казалось, что где-то за метелицей, за белой мглой есть много яркого света, переливаются звонкие голоса и звучит музыка.

Зоя пыталась представить себе артистов, которые будут выступать сегодня, и ей хотелось побыстрее увидеть их, сравнить с ними себя.

Над входной дверью клуба сияла электрическая лампочка; освещенные снежинки игриво вихрились вокруг нее. Парни и девушки толпились перед входом на крылечке; некоторые бросали снежки, шутили. В ярком свете, в кружении снежинок лица все выглядели свежими, красивыми, веселыми.

Два солдата в новых белых полушубках, валенках и серых ушанках на стук открывали двери и пропускали в фойе только военных. Проталкиваясь сквозь толпу, к двери то и дело проходили летчики, офицеры из госпиталя, которых уже знали почти все лебедяне. В тот короткий промежуток времени, когда бойцы кого-либо пропускали, можно было видеть, что в фойе совсем мало народу и что там несколько пар танцует под голосистый неместный баян. Музыка и яркий свет в натопленном, просторном фойе манили девушек, и они поднимались на цыпочки, опираясь одна на другую, стараясь туда заглянуть.

Некоторые из офицеров выискивали возле клуба своих знакомых девушек и, найдя их, брали под руку и проводили с собой. Иные офицеры по двое, по трое важно и независимо проходили в фойе.

Зоя стояла далеко от крыльца, в полутьме, и ждала, сама не зная чего. Она не была уверена в том, что ее пропустят, потому и не пыталась проталкиваться к двери на глазах у знакомых, чтобы потом не пробираться назад под их насмешки. Ее все больше охватывала грусть, но она не теряла надежды, что увидит кого-нибудь из клубных активистов и вместе с ним пройдет через черный ход на правах местной артистки. Но никто не появлялся.

Баян играл вальс. Во дворе на снегу подростки-мальчишки, обняв друг друга за плечи, по-медвежьи раскачивались в танце и толкали девчонок. Девчонки поднимали визг.

Зоя решила пройти к двери. Уже сделала несколько шагов — и тут увидела, что с противоположной стороны сюда же приближалась Тося. Она была в праздничном, модном в то время пальто с широким воротником из серой смушки и в белом пуховом берете, который лежал на ее пышных курчавых волосах, словно шапка снега.

С Тосей Зоя не виделась около недели. Тося была влюблена в Антона и считала основной причиной своих невыясненных отношений с ним его в прошлом заигрывания с Зоей. В присутствии Антона Тося держала себя перед своей бывшей соперницей гордо, с подчеркнутым чувством превосходства. Она была старше Зои на четыре года, имела вид солидной, цветущей женщины, умела со вкусом одеваться. Сблизились девушки случайно, благодаря знакомству с летчиками. Тося сама навязалась в подруги к хорошенькой Зое. Когда Дмитрий не вернулся из полета, она с тревогой вспомнила о давней симпатии Антона. Некоторое время Зое было не до подруги. Теперь она скучала по Тосе, но Тося втайне сторонилась ее. Зоя понимала нехитрые перемены в поведении Тоси и про себя смеялась над ней, однако откровенно желала, чтобы у Тоси с Антоном завязалась настоящая дружба, хотя и мало в это верила. И сейчас, увидев Тосю, Зоя вспомнила про Антона и даже остановилась среди толпы: «Неужели и он с ней?»

Да, Антон, немного поотстав, старательно отряхивал перчаткой снег с воротника своей куртки. Увидев его, Зоя подумала было податься назад, чтобы ее вовсе не заметила в этой подвижной, запорошенной массе. Ей никак не хотелось, чтобы ее, одинокую, увидели здесь Антон и Тося. Но Антон поймал ее взглядом раньше, нежели она успела отвернуться.

— Зоя!

Тося, не повернув головы, поднималась по ступенькам на крыльцо, солидно неся перед собой большую каракулевую муфту.

— Зоенька! — тихо прошептал Антон, подойдя к ней и беря ее под локоть.

При ней, розовощекой, со снежинками на бровях, какой-то пахучей, улыбающейся ему, Антон подумал, что зря он зашел сегодня за Тосей, что без Зои на концерт не пойдет.

Тося стояла на крыльце и искала взглядом, куда девался Антон.

— Пойдем с нами! — Антон подхватил Зою и повел впереди себя.

Их задержали, не хотели пропускать. Зоя уже решила было уйти, но Антон сказал что-то солдатам на ухо, видимо какую-то шутку, солдаты захохотали, и он провел обеих девушек.

В длинном полупустом фойе лениво и как-то неохотно танцевало несколько пар, одетых в зимние пальто и боты. В чуть приоткрытую дверь был виден совсем пустой зал.

Антон попал в свою стихию. Пока девушки приводили себя в порядок перед зеркалом с мутными пятнами, он уже познакомился и договорился с баянистом, молодым брюнетом в военной гимнастерке. Возвращаясь к своим дамам, Антон раскланивался во все стороны, некоторым пожимал руки, возле некоторых задерживался на минутку. В легкой, удобной одежде, стройный, высокий, под взглядами девушек и женщин он чувствовал себя словно на крыльях.

Баянист заиграл танго. Домашнюю пластинку с этой мелодией Зоя заиграла до хрипоты и все никак не могла наслушаться. В ней пелось не про чью-то там любовь, а про ее собственную, про ее ожидания и встречи в осеннем саду, потому-то с первых же звуков Зоя была очень тронута, глаза ее повлажнели, стали еще яснее.

Тосю пригласил на танец военный с двумя шпалами в петлице. Она не спеша сняла пальто, кинула его на спинку стула и, вытерев платочком вспотевший лоб, гордо положила руку партнеру на плечо. Ее укоризненный взгляд, обращенный между тем к Антону, не достиг цели: лейтенант уже весь сиял от счастья, что танцует с Зоей, и не сводил с нее глаз.

Как все-таки человеку мало надо, чтобы он пусть на какое-то время забыл о том, что недавно печалило его, и о том, что совсем недалеко отсюда вгрызалась в мерзлую землю и погромыхивала ленивой артиллерийской пальбой война. Музыка, слышанная где-то, когда-то в иных, более радостных, условиях, напоминает о тех далеких, милых днях, вечерах, встречах, разговорах, будит глубоко спрятанные в сердце впечатления тех дней. Ласковый взгляд, чья-то улыбка, теплая рука на талии и движение, плавное, нежное или стремительное, бурное, — о, кто способен чувствовать музыку, тот и в самое тяжелое время изведает минуты счастливого забытья, краткого возвращения к самым милым сердцу воспоминаниям.

Антон крепко сжимал руку Зои, и она, изредка шевеля пальцами, хмурила на него свои длинные тонкие брови. На это Антон отвечал тем, что на какой-то миг еще сильнее сжимал ее пальцы, улыбался, как бы прося извинения, и отпускал.

Сегодня он казался Зое особенно приятным. Ловя на себе и на нем чужие взгляды, она гордилась тем, что Антон в присутствии Тоси пошел танцевать с ней. Ласковый, преданный ей каждым движением, он на какое-то время будто занял в чувствах Зои место Дмитрия, наполнив ее душу успокоением, уравновешенностью, которых она не знает вот уже много дней. Танцевать хотелось еще и еще, без конца. Она подумала: завтра о ней в городе будут болтать бог знает что, но тут же забыла про это. Звуки танго, глаза и улыбка влюбленного, чей-то приветственный кивок, незнакомые молодые офицеры, которые все входили, входили и, казалось, первой замечали ее, — все это развеивало тусклую обыденность.

Баянист перешел на быстрый танец. Польку танцевало уже больше пар. Они закружились быстрее. Всех охватило веселье. Общее чувство короткой, открытой радости увлекло каждую пару в отдельности и всех вместе.

Антон вел легко. Зоя, кружась, смотрела только на него да изредка находила глазами Тосю.

У наружного входа послышались шум и топот.

И вот в распахнутых во всю ширь дверях показались те, ради которых, собственно, тут и играл сегодня баян, горело больше, чем всегда, лампочек, в закулисных комнатах гримировались певцы и танцоры.

Первые ряды бойцов оторопело остановились у порога — их ослеплял свет, они не осмеливались идти прямо сквозь людской водоворот. Но задние все напирали. Бойцы шли и шли. Офицер скомандовал проходить в зал. С мешками за спиной, касками и котелками на поясных ремнях, с темным загаром и струпьями на обмороженных лицах, молодые и пожилые, стройные и сутулые, низенькие и высокие, они двинулись и смешались с теми, кто танцевал. Баян умолк, гости отступили к стенам, а солдаты все шли и шли, наполняя зал.

Зоя опиралась рукой на плечо Антона, выглядывала через головы, силясь увидеть всех проходящих мимо. Каждый немолодой солдат напоминал ей отца. Она взволнованно перебегала взглядом с одного лица на другое, искала, искала знакомое. Ей жаль было пожилых бойцов.

Наконец-то Тося протиснулась к ним. Став рядом с Зоей, она показала на бойца, у которого была слишком большая шапка, и засмеялась. Зоя кинула на нее удивленный взгляд, и ей почему-то стало обидно.

Последними шли четыре девушки с обветренными лицами, утомленные, со снегом и инеем на шапках и волосах. Девушки, казалось, были равнодушны к тем, кто на них смотрел, и были целиком погружены в свои мысли; они были одеты в такую же, как и все, солдатскую теплую и тяжелую одежду — в валенках, ватных брюках, полушубках, шапках, с сумками через плечо. Зоя, забыв о своих друзьях, начала проталкиваться за ними. Ей хотелось получше разглядеть девушек-фронтовичек.

Антон, боясь отстать от Зои, пошел следом. Тося держалась Антона, хотя и фыркала, кидала на него сердитые взгляды.

Сесть пришлось на подоконнике, недалеко от сценах.

В зал вошел генерал в серой папахе, белом полушубке, опоясанный крест-накрест ремнями.

Открылся занавес. Генерал поднялся на сцену. Говорил, чеканя каждую фразу, как-то быстро, без заметных пауз. Мысли и слова его речи были простыми, не однажды слышанными, но в них ясно чувствовалось, что этих людей в касках ждет фронт, где побеждают и гибнут, и что им до фронта дорога совсем недалекая. В голосе генерала чувствовалось испытанное опасностями мужество. Закончил он под аплодисменты.

Концерт тут же начался.

Когда говорил генерал, Зоя смотрела то на него, то на девушек и думала: «Почему я не с ними? Почему? Я тоже могла бы пройти столько, сколько прошли они. И ватные брюки надела бы, и шапку. А кто они, эти девушки? Кого оставили дома?» К ней пришло неожиданное решение: подойти после всего к генералу и попроситься в его часть. Она начала искать глазами генерала, нашла и, не обращая внимания на то, что происходило на сцене, смотрела только на него. Ей представилось, как она прибежит к матери и заявит, что идет с ними. Вдруг опомнившись, Зоя посмотрела на Антона, потом приклонилась к Тосе. Подруга встретила ее задумчивый взгляд, ожидая от нее каких-то ласковых слов. Зоя молчала и только тяжело вздохнула.

На сцену вышли парни и девушки в новенькой военной форме. Красиво начали резвый солдатский танец под быструю музыку. Зоя увлеклась теперь ими, и ей уже хотелось быть среди них.

Певица, девушка в военном, низенькая и миловидная, словно кукла, пела, по определению Антона и Тоси, не лучше Зои. Это вовсе ее разволновало; она уже почти не слушала, как декламировали, не воспринимала пьески.

— Ох, мне бы выйти отсюда.

— Тс-с... Что с тобой? — отозвалась Тося.

— Тут так душно!

— Выдумала.

Антон хохотал, аплодировал, выкрикивал, как и другие, то и дело оборачивался к Тосе, шептал ей что-то на ухо, поправлял накинутое на ее плечи пальто, но думал все время о том, как бы не провожать ее домой.

Перед людьми, которые сидят здесь и прямо отсюда отправятся на фронт, перед девушками в шапках и полушубках Зоя чувствовала себя ничтожной; ее жизнь казалась пустой, мелочной. Самоуверенная и горделивая, в этот вечер она впервые переживала разочарование собой, признавала себя неспособной на мужественный поступок, лишенной какого бы то ни было таланта. Будучи еще девочкой, она любила повертеться перед зеркалом, позируя и напевая, уже тогда она представляла себя артисткой, находила сходство между собой и портретами артисток, помещаемыми в газетах. То были мечты юности. Ее охватила тоска, она уже думала о том, как бы побыстрее выйти и остаться одной, чтобы никого не видеть.

Концерт закончился. Солдаты, как по команде, встали, начали надевать вещевые мешки, застегиваться, завязывать шапки. Зоя, забыв обо всем, следила за девушками.

— И все-таки ушанка и коса — глупо! — сказала Тося, пряча руки в каракулевую муфту.

— Как он выбивал чечеточку! — прищелкнул языком Антон.

Зоя в людском потоке выходила молча.

Холодный воздух врывался в открытые настежь двери, обвевал людей и напоминал одним о метелице, другим о теплом доме. Зоя тоже подумала о том, как приятно сейчас, прибежав домой, лечь в постель или прижаться к горячей печке. Здесь, за дверью клуба, все ее смелые решения вдруг забылись, мечты померкли.

— Нам бы такого чечеточника в бригаду! Ты представляешь, Зоенька! — не унимался Антон, заглядывая ей в глаза. — Пение, художественное чтение, баянист и прекрасный чечеточник — ансамбль! Идея?

— Какая по счету за сегодняшний вечер?

Тося не терпела Антоновых увлечений, хотя и знала, что о них он тут же забывал.

Солдаты выстраивались в колонну. Их обсыпало снегом, они топтались на месте, перекликались, посвечивали огоньками цигарок.

Зоя искала, где стали девушки. Их уже трудно было распознать.

— Так-с, — протянул Антон, подняв плечи.

Тося знала, о чем он думал..

— Тебе, конечно, надо торопиться на аэродром. Там ветер опрокидывает самолеты.

— Без шуток, через полчаса заступаю на дежурство.

Зоя и Тося попрощались с ним одновременно и разошлись в разные стороны. Все трое не верили в искренность этого прощания.

Оставшись одна, Зоя вновь подумала о том, где сегодня будут ночевать девушки-бойцы, потом вспомнила, как приятно было танцевать с Антоном, и почувствовала слабую боль в руке, которую сильно пожал Антон. Она только теперь поняла, что то был знак, и быстро оглянулась.

На улице никого но было. Зое стало грустно. Прижимая полы шубки к ногам, низко наклоняясь, она пошла быстрее.

Уже возле дома Зое послышалось, что ее окликнули. Она остановилась, прислушалась. Позади кто-то бежал. Не оборачиваясь, догадалась, кто это.

Стояла, пьянея от одной мысли, что их сейчас никто не видит, что они одни — только ночь, только снегопад. Он подошел, часто дыша.

— Неужели поверила, что я ушел?

— А служба?

Его глаза светились перед ее глазами, горячие крепкие руки сжимали ее руки.

— Я больше не могу так, Зоенька... Я люблю тебя, люблю. Пойми ты это. Давно люблю, с первой встречи. Я ничего не хочу знать о том, что было у тебя с Дмитрием. Ты должна быть моей — и будешь.

— Что с тобой? Успокойся, — Зою пугал его возбужденный голос.

— Я спокоен, Зоенька, как океан в бурю. Ты должна меня выслушать.

— Не надо... Молчи.

— Сколько времени мы провели вместе в прекрасные осенние вечера, но в любви признаюсь тебе, среди сугробов.

Суетливость и горячность Антона не понравились Зое. Она пошла дальше. Антон последовал рядом, не выпуская ее руки.

Остановились у калитки. Антон хотел поднять Зое воротник. Приблизившись руками к лицу девушки, обхватил ее за шею и припал губами к ее губам. Зоя качнула головой, но не вырывалась, не отталкивала его. Антон снова поймал ее губы. Прижал всю ее к себе. Она ощущала только жаркие губы и частые удары его сердца.

— Ант... — оттолкнула наконец. — Там люди...

В белой мгле ночи приближались, росли шум, позвякивание, голоса. Что-то большое, темное, как гигантская фигура, надвигалось из метелицы.

По заваленной снегом улице, мимо заборов, калиток, порожков маршевая часть пробивалась к степной дороге.

3

На другой день Зоя проснулась поздно. За окнами уже белело чуть подсиненное тихое пасмурное утро. Матери в комнате не было. За домом слышались глухие удары в землю: видно, кололи дрова.

Закрыв глаза, Зоя обеими руками потерла виски, вздохнула и вспомнила сон.

...В чужом, странном городе на темных улицах ее преследовал незнакомый человек. Она сталкивалась с ним лицо в лицо, пугалась и снова убегала. А он гнался, хотел ее убить, грозил оружием и, догнав, почему-то не стрелял. В городе не было ни одной живой души и не у кого было просить защиты, Выбежала на окраину, а там — глубокий ров, пропасть... «Брошусь туда», — подумала. Но когда оглянулась в последний раз, на нее шел с пистолетом в руках живой, такой, как и был, Дмитрий. Она, повернувшись, с криком бросилась к нему, но он ее не узнал, отстранил ее руки и сказал, что ищет тут какого-то своего врага. Ей стало страшно, она кричала, плакала, звала, но он шел и шел не оглядываясь.

Вспомнила вчерашнее и ощутила, что губы горят. Вскочила с постели и в коротенькой рубашонке подошла к зеркалу. Покусанные, припухшие губы показались ей вовсе не своими. Закрыла их рукой.

В комнату с охапкой дров вошла Ирина Протасовна.

— Чего гримасничаешь с утра перед зеркалом? — строго промолвила она на пороге и с грохотом бросила дрова к плите.

Значит, мать слышала, как они бубнили под окном, а может, и видела их.

— Такой хороший концерт был вчера! — весело залепетала Зоя, одеваясь.

Мать загремела конфорками.

— Уже однажды добегалась по концертам, доченька. Начинаешь все сначала? Второго водишь под окна?

Она смотрела на дочь злыми глазами.

— Мамочка, не сердись, — виновато сказала Зоя. — Это Антон... О тебе расспрашивал.

— Утешать умеешь, а порадовать мать у тебя нечем. Одни хлопоты приносишь в дом. Убила бы тебя, проклятую! Догулялась уже до края!

Это уже затрагивалась иная тема. Некоторое время назад у Зои появилась тошнота, теперь она часто просит кислого, соленого. Дочь только догадывалась, что это значило, а мать хорошо знала, потому ежедневно искала случая, чтобы покричать на дочь, укорить ее прошлым. Зоя почувствовала, что мать и сейчас готова перейти к брани и бесстыдным советам, которые она не могла слушать, потому сразу умолкла и начала старательно застилать обе кровати, прибирать в комнате.

Завтракали почти молча, только стучали посудой да изредка перебрасывались короткими фразами.

Зое побыстрее хотелось уйти из дому, к чужим людям.

Так было и на следующий день и ежедневно. Зоя рано уходила из дому, торопилась на работу, хотя там следовало быть только к одиннадцати. Когда прибегала на обед, непременно приносила матери то свежую газету, то вырезки из старого иллюстрированного журнала, то какую-либо покупку, только бы задобрить, заговорить ее, не допустить, чтобы снова вспыхнул ее гнев. Вечером шла в кино, куда-нибудь выступать или просто на станцию, походить по перрону, посмотреть на поезда.

Антон раз в неделю вырывался с аэродрома в город и, где бы она ни была, выслеживал, поджидал, провожал домой. Останавливались на повороте улицы. Постояв недолго, расходились. Антон читал стихи, мечтал об ансамбле и рассказывал про свой Урал.

Зоя наедине думала о нем, хотела увидеть его; ей было приятно, когда кто-нибудь из девушек рассказывал, что видел ее с красавцем летчиком. Когда же он появлялся перед ней, разговорчивый и экспансивный в показе своих чувств, ее охватывала грусть и равнодушие ко всему тому, о чем он говорил. Разрешая ему провожать себя домой, она не чувствовала ни настоящего желания быть с ним, ни отчуждения к нему. Так вела себя, только бы не оттолкнуть его, не остаться совсем одинокой, без единой души, которая бы тянулась к ней.

Черная борода

1

Выстрелы, прогремевшие в Гутке, эхом прокатились по лесным селам: из уст в уста люди передавали, что партизаны напали на гитлеровских солдат и заняли хутор. Об этом событии быстро узнали во всех близлежащих немецких гарнизонах. От них полетели спешные депеши, в которых умышленно преувеличивалось событие, дабы высшие штабы не скупились на охранные и карательные подкрепления. Новые гитлеровские приказы, расклеенные на заборах, стенах, деревьях, большими черными литерами кричали: «расстрел», «расстрел», «расстрел».

Полковник Торман тоже отослал депешу в главную ставку. Когда комендант вернулся из Белицы, его рапорт он выслушал без укоряющих расспросов комендант стоял перед ним вымокший по колени, с забинтованной рукой. Листая богато иллюстрированный журнал, полковник все-таки глянул несколько раз на облитые йодом кончики пальцев его руки и приказал:

— На ночь усиливайте посты, лейтенант. И прошу, не забудьте хотя бы сегодня побриться.

— Слушаюсь, господин полковник.

— И еще, присматривайтесь к нашей прислуге, набранной в селах. Необходимо их изолировать от окружения. Кстати, прачек вы тоже могли бы привезти сюда откуда-нибудь подальше... Откуда захотели бы.

— Так точно, господин полковник.

— Ступайте, отдохните. Вижу, вы себя в этом деле не щадили.

Полковник редко сочувствовал коменданту в его собачьей работе. Лейтенант прочувствованно поклонился кивком головы и пошевелил пальцами правой, простреленной руки.

Приказано никого не выпускать из авиагородка. Однако Оксане удалось в эти дни вырваться из сумрачных огромных бараков на родное приволье.

Видимо, Оксана тяжелее других переживала положение прислуги немецких офицеров, видимо, ее сильнее, нежели других, угнетала оторванность от своего села и разлука с любимым. Она осунулась, стала раздражительной, нетерпеливой. Девушки теперь еще больше боялись и за нее и за себя. Их просьбы отпустить Оксану домой не имели успеха. Тогда Оксана придумала следующее: написала будто рукой матери несколько слов о смерти отца. Девушки сперва испугались ее рискованного обмана, потом присоединились к ней. Вместе обдумали, как им отвечать, когда спросят об этом письме, и под причитания «несчастной» разжалобили-таки коменданта.

На целых три дня уходила Оксана домой. Подруги надавали ей кучу поручений и гурьбой проводили ее до ворот, где стоял вооруженный часовой. В последнюю минуту, прощаясь, девушки просили Оксану помнить о них и непременно вернуться назад.

Три месяца Оксана не была дома! Единственная девочка в многодетной семье, она с малых лет была первой помощницей матери, росла старательной, трудолюбивой и не по летам заботливой. Книжки, которые читала Оксана, будили в ней мечты, характерные для тех бурных лет, — ей хотелось быть и летчицей, и покорительницей полюса, и геологом. Но со временем реальная жизнь взяла верх над грезами и стала определять все ее желания. Далекий непознанный мир, который увлекал Оксану в школьные годы, так и остался в своей заманчивой красе где-то за горизонтами, — это, видимо, над ним проплывают марева в горячие летние дни и всегда манят к себе. Со временем Оксана выбросила из головы мысли о какой-то незнакомой ей профессии, о какой-то иной, несельской, жизни. Она закончила девять классов и стала обыкновенной в ряду тех девушек, которые знают все артельные работы, носят в весенние и осенние дни тяжелые сапоги, у которых всегда обветренные руки, лица и без чьих песен немыслимы сельские вечера.

Оксана росла, чтобы повторить жизнь своей матери о тихой, глубокой любовью, счастьем материнства, повседневной домашней работой, короткими радостями, тяжелым трудом в поле и старостью без отдыха. Однако изведанные однажды высокие юношеские мечты и порывы вселили в нее навсегда заинтересованность, а знания — смелость; она была настойчивой и даже упорной, откровенной с людьми, может быть, слишком доверчивой, была разумной и горделивой...

Оксана не заметила, как перешла станционный поселок и очутилась на грейдерной наезженной дороге, которая вела прямо в Белицу.

До вечера было еще далеко, но на дворе уже темнело. Солнце пряталось в серых тучах, дул холодный влажный ветер, от которого ветки придорожных деревьев покрывались ледяной изморозью. Оксана была одета легко: в старых хромовых сапогах брата, в «московке» (так называют в этих краях короткий теплый жакет с воротником), в поношенном сером шерстяном платке, (теперь все девушки одеваются непривлекательно) и в летнем платьице. Ее брови, волосы и платок опушило белым инеем, лицо горело от жгучего ветра. Шла быстро, чтобы к, ночи успеть домой. Только изредка останавливалась, поворачиваясь по ветру, чтобы передохнуть и посмотреть, не идет ли кто, не едет ли. Нет, на дороге — никого.

Шла, думала про свое село, про свой дом. В памяти оживали милые картины будничной колхозной жизни, — все в ней было близким, родным, и девушке сейчас казалось, что в Белице она увидит все таким, каким было еще недавно.

...На этом поле однажды в середине дня застал дождь. Из такой тучки полил, что никто и не ожидал. Залопотал по листьям подсолнухов. Девушки поснимали платки, пусть намочит косы — лучше будут расти. И вдруг — как загремит, как польет! Девушки с визгом кинулись кто куда.

— Стойте! — крикнула им Оксана. — Мама говорила, в грозу бегать нельзя.

Так и простояли все на поле, пока не утихло...

...Однажды вечером на этой дороге девушек, возвращающихся с прополки, догнала артельная машина. Девушки с хохотом садились в кузов. Оксане кто-то подал руку и рывком поднял ее с колеса. Девушка посмотрела на того, с кем оказалась рядом. Он смотрел на нее и не выпускал ее руки из своей. Это был Сергей Нарожный. Оксана знала его — ходили в одну школу. Сергей был на год старше. На переменках он часто обижал хлопцев из Оксаниного класса: то куда-нибудь закинет шапку, то подставит подножку. В восьмой класс Сергей не ходил. Говорили: переселился куда-то к сестре, в другой конец села, с тех пор Оксана видела его очень редко. Но оба они не забыли, как Сергей на переменках дергал Оксану за косу, а она сердилась и толкала его кулачками. Видно, это самое вспомнилось ей в кузове машины, и Сергей улыбнулся как-то по-мальчишески виновато и, не стыдясь, поддержал Оксану за плечо. Она украдкой посмотрела на Сергея.

Неужели это тот самый Сергейка? Те же быстрые серо-зеленые глаза, светлый чуб, выгоревший спереди, маленькая точка — родинка над бровью. Как он вытянулся, как раздался в плечах! Его рубашка, как и у других грузчиков, ехавших в кузове, была припорошена мукой. Мука, словно пудра, покрывала его лицо и сильную шею.

В тот же вечер Сергей появился с парнями на Оксанином краю села.

А через несколько дней на собрании их вместе принимали в комсомол. Потом они снова вместе ходили получать комсомольские билеты. Когда возвращались домой, Сергей намеками и прямо просил Оксану отстать, чтобы идти только вдвоем, отдельно. Оксана все время шла со всеми. Сергей злился и кидал в ее сторону сердитые взгляды...

Родные поля... Кто, возвращаясь к вам после первой разлуки, не вспоминает своего детства, незабываемых дней юности?

Оксана пробегала взглядом по белым, заснеженным нивам, задерживаясь на миг на каком-нибудь темном пятне, и снова торопилась в село. Все чаще посматривала в сторону темного леса, который виднелся из-за бугра и синел вдали заманчивым разливом: там сгущались тени и, казалось, растекались по степи, окутывали степь, затягивали даль дымчатым полумраком. Оксана боязно оглядывалась вокруг и еще больше торопилась. Но так и не успела добраться до дому засветло.

В широкой балке, где протекает теперь замерзшая и заваленная снегом речушка, возле дубняка, Оксане послышались мужские голоса, — будто совсем близко разговаривали. Она остановилась, посмотрела в ту сторону, никого не увидела, но ей от этого стало еще более муторно. Она почти взбежала по крутому подъему на гору. Оглянулась еще раз и — удивительно! — увидела, как в рощице, совсем близко от дороги, вдруг вспыхнул огонек, словно кто прикуривал цигарку. Вспыхнул огонек и потух. Оксана постояла, присматриваясь, не покажется ли кто на дороге. Никого не было.

Первая со стороны леса хата — Марфы Нарожной. Так по девичьей фамилии зовут Марфу до сих пор, хотя она замужем за Петром Глухеньким. Подходя к хате Марфы, Оксана забыла на какое-то время про то, что видела. Летом Оксана с Марфой работала на колхозной конопле. Убирали посконь, часто стояли рядом на делянке. Марфа все присматривалась к девушке, заводила разговор о том о сем. Слыхала от соседей, что Сергей ходит на тот край, где жила Оксана. Женщины были разными по возрасту, но в работе, в разговорах незаметно сдружились.

Зимой крайнее в селе подворье всегда больше других завалено снегом, хата занесена до самых окон. Оксана остановилась против ворот — увидеть бы Марфу, расспросить, как тут, в селе, что тут, о родителях своих и о нем бы хоть что-нибудь узнала... Никого не видать, словно вымерли. Нет, вот кто-то поднимается по сугробу. Неужели Марфа? Она. Несет солому в хату.

— Добрый вечер! — крикнула Оксана с улицы, стоя в нерешительности: подойти к воротам или подождать, пока ее узнают и подойдут сами.

Марфа опустила перед собой вязанку соломы. Солома сыпалась на ее ноги, но женщина не обращала на это внимания. Поправила платок и, не сводя глаз с Оксаны, медленно приблизилась.

— Оксана?

— Здравствуй, Марфа!

— Здравствуй...

Голос, походка, выражение лица Марфы показывали ее печаль и угнетение. Оксана сразу подумала, что Марфа, может быть, нездорова. Ей стало жаль женщину.

— Ни за что бы не узнала тебя, если бы не подала голос.

— Давно не виделись.

— Редко кто возвращается теперь домой, Оксана, если его взяли. Пойдем в хату, доченьку мою посмотришь. Не видела же...

— Ой, спешу домой — как только сердце не выпорхнет.

— Раз вошла в Белицу — считай, уже дома. У нас теперь тоже нет покоя.

— В чем дело?

— Да на нашем краю благополучно, а возле этой дороги...

Марфа освободила узенькую, еле протоптанную стежку, но Оксана не шла.

— Завтра забегу, Марфуша, завтра, — просила, наклоняясь, Оксана. — Вот возьми галетки Надюшке.

— Хоть знаешь же, что Сергея уже нет в Белице?

— Сергея? Где же он? — Оксана обмерла, едва не выпустив из руки гостинец.

— Скрылся.

Сергей когда-то жаловался Оксане на домашнюю обстановку, на Петра. Сейчас девушка подумала только про то, что он не ужился с Петром. «Значит, освободились-таки от Сергея».

— Пойдем, все расскажу. — Марфа понизила голос и осмотрелась по сторонам. Оксана пошла за Марфой.

Каганец не зажигали, сидели в темноте одетые. Надюшка ела галетки. Марфа рассказывала обо всем, как было, ничего не скрывая, сама не зная почему. Тяжело у нее было на душе, жила опять одна, не с кем за целый день и поговорить. Петро теперь боится ночевать дома, ходит к родным или к чужим людям, сапожничает. Жаловалась женщина Оксане на свою горькую долю, советовала девушке, как это обычно делают старшие, чтобы не торопилась с замужеством и не губила себя, как вот она.

А тем временем в дубовой роще, где вспыхнул было неосторожный огонек, три пары глаз следили за Марфиной хатой. Мужчины о чем-то переговаривались тихими голосами.

— До сих пор не выходила?

— Нет.

— Вот чертова баба!

— Это на час — не меньше.

— Нет, на бабский часок. Распустят языки — конца не будет.

— Разве на плите что подгорит, тогда спохватятся.

— Не видать, чтобы топилось.

— Сейчас Марфа затопит. У нас хата холодная.

— Вот бы затесаться в теплую хату к гостеприимной молодухе. Эх, сто пудов! Тишина, теплынь, на столе колбаса, шкварки, холодец, кровянка, а за столом — я и она.

— Вдвоем, значит, и никого больше?

— Ну хорошо, так и быть, беру и вас обоих.

— Зачем же мы тебе, ежели вы только вдвоем? — спросил бородач.

— Как зачем? Подкрепились бы малость, а затем я попросил бы вас закрыть дверь с той стороны. Сам небось понимаешь. Я не притрагивался к женщине с самого начала войны. Живу честно, не так, как другие.

— Что значит «честно»? Можно честно и сейчас, в войну, полюбить, жениться. Можно честно и переночевать у солдатки.

— Вот-вот, я это как раз и имел в виду. Мы с ней вдвоем, значит, остаемся, а вы, будьте добры, честно освободите помещение.

Третий, самый молодой, приклонясь к низенькому дереву, продолжал следить за Марфиным домом. Это входило в его обязанности. Остальные стояли в стороне и смотрели на дорогу.

Этот разговор злил и самого молодого, и бородача: их друг, фантазер и выдумщик, вот так начав, мог довести их обоих до остервенения: все были голодны, как псы, а он любил в такие минуты часами смаковать вымышленный обед или роскошную выпивку.

Самый младший сплюнул, потопал обледенелыми сапогами, даже немножко побегал на месте, придерживая автомат, который висел на груди, и снова начал крутить цигарку, хотя только что курил. Остальные двое, которые разговаривали между собой, тоже принялись за самокрутки. Еще раз мигнул огонек зажигалки. Прежде чем прикурить, они посмотрели друг на друга. Возбужденный блеск глаз, отсветы на оружии, которое все держали наготове, на груди, и тишина, что окружала их, вновь напомнили им о важности дела, ради которого они здесь мерзнут.

Первым прикурил тот, что чиркнул зажигалкой. Он был выше ростом, нежели двое других, у него была густая, еще совсем недавно отпущенная, черная борода, которая оттеняла его белое, моложавое лицо и резко очерченные выразительные губы. Затем он поднес зажигалку, закрывая ее ладонью, другому — широколицему, с маленькими рыжими усами. Прикуривая, широколицый неожиданно кашлянул и часто замигал глазами. Третий, молодой, прикурил последним: в зимней громоздкой одежде и при слабом освещении, он по виду казался таким же зрелым и суровым человеком, как и его друзья, только пушок на его лице, на миг освещенном зажигалкой, указывал на его юный возраст.

Отправляясь в Белицу, «хлопцы» (так теперь по селам именовали партизан или еще «наши хлопцы») немножко просчитались: подъезжали к селу, когда на дворе еще не стемнело. Винить в этом можно было скорее лошадей, а не людей. Лошади знали дорогу, видимо, помнили теплую колхозную конюшню, и их тяжело было сдержать на легком санном пути, с легкой поклажей. Еще засветло партизаны очутились на опушке леса. Решили свернуть с дороги в рощицу и подождать, пока стемнеет. Их дело требовало темноты.

Чернобородый опять прислонился к дубку и сосредоточенно куда-то смотрел. Друзья уже приметили, что когда он молчал, то глубоко задумывался. Особенно вечерами. Скажет, бывало: «Солнышко садится», — и замолчит, задумается. Или, когда лес шумит — слушает, слушает, потом наклонит голову — и уже полетел куда-то в мечтах. Хлопцы знали, куда он летал, знали, что в его памяти еще живы были впечатления иных вечеров, и уже не посмеивались над ним, не тревожили его. Разве только кто-нибудь начнет рассказывать смешную историю, чтобы и его развеселить.

Но кто же начнет, кроме Бондаря...

— Нам бы сейчас по теплому полушубку да по паре добротных валенок, я бы и от ужина отказался.

— Уже и выжарок не хочешь?

— Нет. Мне бы тот кожух, который был у меня.

— Когда он у тебя был?

— Давненько, еще до призыва в армию.

— Тю-ю, вспомнил!.. Кто-то его носит, и на здоровье.

— Э, видно, никто не носит, потому что никому не подойдет по размеру.

— Как это так, тебе подходил, а другому не подойдет?

— Видишь ли, я его сам же испортил. Добротный был кожушок.

— Трынды-рынды. Ты что-нибудь понял, Сергей?

— Ничегошеньки. Это та самая сказочка: «Мы шли? Шли. Кожух нашли?..»

— Э, нет. Это, брат, был настоящий кожух. Сперва послушайте, потом будете меня хаять. Прибыли мы, значит, в часть, и повели нас в баню, на санобработку. Полушубок был у меня покрытый сверху матерьялом, похожий на пальто, ну я его по своей неграмотности взял да и подал в парилку вместе со всеми шмутками. Помылись мы, сидим, ждем одежду. Смотрю, хлопцы со своими меховыми жилетками, кожушками. «А где же твой?» — спрашивают. «Сдал», — говорю. «Куда?» — «В печь». Тут все как захохочут. «Слышишь, — говорят, — как смердит паленым? Ушел с дымом». Кто-то возразил: «Нет, кожух останется, только без меха». «Ничего, — успокаивает еще кто-то, — кожанка будет, реглан, значит, как у летчиков». — «Ты с них хоть деньги не забудь стребовать», — заметил кто-то. «За что?» — спрашиваю. «За то, что полушубок твой использовали вместо топлива». И вот открыли печь. Из нее так и пахнуло спаленным. Хлопцы хохочут. Я за свой полушубок. Все щупают, нюхают, а он на вид такой, как и был. «Ну, — говорят, — значит, и вся прочая кожа, которая у кого была, выдержала». Одеваемся. Я вместо шинели — кожушок на себя напялил. А он, как пиджачок, — куцый, до пояса... Расхаживаю по бане сюда-туда, последнюю моду показываю, хлопцы аж за животы берутся. Веселились, пока старшина не прикрикнул... Добротный был полушубок. Надену, бывало, — девчата передо мной так и падают...

Чернобородый прыснул от смеха:

— Ну и язык же у тебя!.. Смотрите, кажется, вышла.

— Наболтались, — сказал самый молодой.

Было уже темно. Партизаны вышли из рощи на дорогу.

— Подгоняй, братишка, сани, — повелел строгим голосом Дмитрий.

Сергей бегом подался туда, где стояли запряженные лошади. Помолчав некоторое время, Дмитрий и Бондарь перекинулись несколькими короткими и сухими, как выстрелы, фразами.

— Значит, договорились: бесшумно, петлей.

— Именем закона.

— Именем Союза Советских...

— А на грудь собачью медаль из фанеры: «Изменник Родины».

— Точно.

— Мы с тобой заходим в хату, Сергей — на дворе.

— Как и договорились.

Сергей выехал на дорогу. Дмитрий и Бондарь подались к нему.

В окне крайней хаты засветился огонек. Дмитрий увидел его, по спине пробежал холодок...

2

Сергей постучал в стекло. Марфа узнала брата по стуку. Она кинулась к окну, но никого не увидела. Двери еще не были закрыты на засов, и Дмитрий, потолкав их, первым вошел в сени. Марфа в темноте натолкнулась на людей.

— Ой, кто здесь?

— Свои, Марфа, свои, — подал голос Сергей.

Марфа притронулась рукой к холодному железу автомата, и по ее телу пробежала дрожь. Вернувшись в хату, женщина со страхом в глазах смотрела на незнакомого чернобородого человека, на оружие.

— Боже мой, хотя бы ребенок вас не видел... — прошептала она, закрывая собой Надюшку, которая сидела на теплой лежанке.

— Здравствуй! — Сергей как-то по-чужому потряс Марфину руку и бросился к Надюшке.

Девочка обрадованно произносила его имя и протягивала навстречу Сергею ручонки.

— Добрый вечер еще раз, — поздоровался Дмитрий, усмехаясь в короткие густые усы.

— Дмитро? — Марфа ласково и как-то испуганно посмотрела в его черные, улыбающиеся глаза. — Раздевайтесь... — попросила после паузы и начала второпях завешивать окна.

— Не беспокойся, Марфа... Мы... — Сергей замялся. Марфа застыла, как стояла. Ее глаза, полные тревоги, смотрели на брата гневно. — Мы скоро пойдем.

— Как же так, зайти к сестре и не присесть? Голодны же, наверно... Раздевайтесь.

— Если придется перекусить, то на быструю руку. Вы не обижайтесь, — сказал Дмитрий и тоже подошел к девочке.

Торопясь, стуча посудой, Марфа готовила ужин. Чувствовала, что надо спросить, откуда они и как сюда добрались, но не хватало смелости. И Сергей, и Дмитрий при оружии казались ей почти чужими. События, которые произошли в ее хате и в Гутке, понимала Марфа, размежевали ее с братом и Дмитрием. Из головы Марфы не выходил Петро, ей как бы слышались сказанные им в тот памятный день предательские слова. Она в душе уже смирилась с поступком Петра, разделяла его и сейчас чувствовала себя виноватой перед братом и Дмитрием. Старалась только разгадать, знают ли они что-либо или нет. Но откуда им знать? Выбегала в сени, спускалась в погреб и каждый раз, возвращаясь в хату, испуганно глядела на гостей. Нет, видать по всему, Сергей ничего не знает о поступке Петра. Марфа собралась с духом и начала в мыслях осуждать брата. Как он посмел прийти к ней, увешанный оружием, да еще и привел с собой других? Увидит кто, тогда хоть беги из Белицы. Все это не пройдет мимо Карабабиных глаз и ушей, не пройдет...

Раздумывая так, Марфа осмелела. Не будет она молчать. Накроет как следует стол, а затем все скажет брату. Ступил на такую дорожку, ну и иди себе, куда ведет тебя твоя воля, а чужой семьи не губи.

Войдя в хату, Марфа заметила, что без нее тут о чем-то говорили, а при ней сразу умолкли.

— Садитесь, хлопцы. Покушайте, что есть. — Марфа поставила на стол бутылку и стаканы, наполненные едой миски.

Дмитрий и Сергей, стоя, налили самогонки, выпили не чокаясь и взялись за сало и соленую капусту.

— Так торопитесь? — Марфа вопросительно посмотрела на Сергея, затем перевела взгляд на Дмитрия.

Сергей отвел неспокойные глаза и в замешательстве провел замасленной, пятерней по прямым белесым волосам, которые свисали до бровей.

— Мы заехали не в гости, — утолив голод, сказал он. — Ты должна помочь нам в одном деле.

— Я?

— Ты.

Надюшка что-то доставала на столе, опрокинула пустой стакан, и он покатился. Упав на табуретку, стакан со звоном разлетелся на куски.

Все умолкли.

— Партизаны решили отплатить за Гутку кому следует! — сурово и тихо сказал Дмитрий. — Это и все дело, Марфа. Вы, конечно, догадываетесь, кто указал гитлеровцам на наш след. — И он принялся застегивать пуговицы старого бобрикового пальто с цигейковым воротником от своего комбинезона.

— У кого же еще повернется язык на такую подлость, как не у Карабабы, — подхватил Сергей.

«Не знают... про Петра... ничего не знают», — подумала Марфа и облегченно вздохнула.

— Нам надо узнать, дома ли он сейчас. Вы, Марфа, подумайте, как это сделать, — сказал Дмитрий. — У нас еще на дворе есть товарищ. Я его подменю.

Дмитрий вышел из хаты. Когда шаги его стихли, Марфа посмотрела на Сергея и, сметая крошки ладонью со скатерти механическим движением, начала проникновенно, задумчиво и грустно:

— Что ты наделал, брат? До чего ты нас доведешь? Сестру замучили из-за тебя, а теперь нас хочешь отправить на тот свет. Куда ты влез, Сергей, куда всунул свою голову? Петро из-за тебя не ночует дома, прячется по чужим селам, и мне с ребенком, видимо, придется покинуть свой дом. Все началось с того проклятого автомата. К чему он приведет тебя и нас? К могиле...

Сергей стоял, словно оглушенный. Все, что он делал до сих пор, чтобы попасть в партизаны, он считал честным, благородным делом, и так, как Марфа, еще никто не оценивал его поступки. Он вообще во всем поступал только так, как подсказывали ему совесть, честь, его собственные убеждения. Свои поступки юноша почти никогда не согласовывал со взглядами других людей, он и слушать не хотел о том, что про него говорят. С малых лет Сергей рос одиноким, школьные годы провел у сестры, которую никогда не слушался, и почти всю свою сознательную жизнь поступал так, как сам того желал. Борьба с оккупантами, полная приключений, опасностей и немыслимого риска, вошла в его жизнь тоже стихийно, она вытекала из природы его убеждений и понятий. Эта борьба была теперь его святым делом, всей его жизнью. От кого другого, но только не от Марфы можно было ожидать осуждения. И хотя сестра сейчас смотрела на него сквозь слезы, Сергею совсем не было ее жалко. Он до сих пор не умел пререкаться в чем бы то ни было со старшими, потому что не находил подходящих мыслей и слов. В таких случаях он только махал рукой и уходил прочь. Пробыв некоторое время в партизанском отряде, Сергей переменился — он чувствовал теперь не только силу своих убеждений, но и способность их защищать.

— Значит, и ты уже меня ненавидишь? Черт меня дернул сюда зайти!.. — Сергей вскипел, лицо его залилось краской. Он забегал взглядом по хате, ища, где положил шапку и рукавицы. — Что задумали — сделаем и без тебя. Вижу, и ты уже танцуешь под Петрову дудку. Вам только бы тепло в доме да в сусеке полно, больше и знать ничего не желаете. Не только немцев — Карабабы уже испугались, руки перед ним подняли. Я, Марфа, не буду таким, как ты хочешь. Я — партизан, слышишь, партизан!

— Будь кем хочешь, я тебе не мать, не голова над тобой, только и меня же пощади! — сказала Марфа. — Другие ради своих родных домой пробиваются, чтобы пережить лихолетье вместе, а ты сам на свой дом беду накликаешь.

— Кто это пробился домой? — Сергей оглянулся уже на пороге.

— Только что была у меня Оксана — вырвалась с аэродрома. Ради родителей это сделала и ради тебя, дурня. Если бы знать, что заявишься в дом с такими друзьями, я бы тебя не похвалила перед ней. Слова доброго не сказала бы, хоть ты и брат мне. Из-за тебя не будет жизни ни мне, ни ей, ни ее родителям. Даже подумать страшно: привел шайку в свое село чинить расправу. Завтра же сюда налетит целая туча немцев. Все сровняют с землей! И следа от Белицы не останется. Разве вы устоите против такой силы? Армия придет — вот она и скажет им свое слово. Не изменяйся в лице, не кусай губы, а уходи или уезжай с моих глаз, чтобы я тебя не видела и не слышала. Вот уже кто-то плетется. Горе мое, снуют то во двор, то со двора. Подглядит кто — и пропали мы навеки.

Схватив автомат, Сергей выбежал из хаты. Марфа посмотрела вслед ему сухими, злыми глазами.

Она так и осталась стоять посередине комнаты, под лампой, которая висела на матице, — освещенная сверху, с тенями на лице и гневным блеском в глазах. Была готова сказать то же самое, что сказала брату, любому, кто войдет в дом. Пусть знают, что не ей с малым ребенком быть у них в помощниках. Она просит, даже требует, чтоб оставили ее в покое.

Но в дом никто не входил.

— Пойдем назад! — Сергей грудью остановил Бондаря в сенях.

— Что случилось?

— Ничего. Пошли.

Дмитрий выступил из-за лошадей навстречу Сергею.

— В чем дело?

— Пустое, — уронил Сергей, проходя мимо Дмитрия.

— Чего кипятишься?

Сергей стоял рядом с санями и молчал.

— Дмитрий, нам пока надо отказаться от своего намерения.

— Говори по-людски, что случилось? — В голосе Дмитрия слышался приказ.

— Марфа отказалась помочь, вот что! Выругала даже за то, что заехали к ней. Боится расправы. И Петра почему-то нет дома... Мне тут не все понятно. И потом... потом еще... Моя девушка работала на аэродроме, там, у них. Ее отпустили на несколько дней, но возвращаться она не собирается. Здесь все знают о наших отношениях. Ее завтра схватят первую. Не вышло бы так, как с Марией...

Тихо подошел Бондарь, слушал.

— Говоришь, работала на аэродроме? — горячим шепотом спросил Дмитрий.

— Где-то там.

— Это же здорово! — одним духом, обрадованно воскликнул Дмитрий. — Черт с ним, с дискантом, пусть еще немного попоет, от расплаты не уйдет. Мы должны сейчас же увидеться с этой девушкой. — Он схватил за грудки Сергея и Бондаря, притянул к себе. — Слушайте, давайте упросим ее вернуться на аэродром. Вы понимаете, что значит свой человек в таком логове? Когда мы все будем знать о нем, однажды ночью устроим хвастливым асам такой банкет, что шевченковские гайдамаки нам позавидуют! Ну, раскумекал, Сергей? — Дмитрий, увлекшись, встряхнул юношу.

Сергей молчал. Горячий голос Дмитрия, казалось, не достигал его слуха. В мыслях он был где-то возле Оксаны. Она будто стояла перед ним, улыбалась и спрашивала: «И ты хочешь, чтобы я опять пошла из села, чтобы мы опять долго-долго не виделись с тобой?.. Чтобы я рисковала своей жизнью?» Ему так хотелось увидеть Оксану, услышать ее голос! Но тут же воображение молниеносно нарисовало ночной удар по аэродрому... Горели деревянные бараки, взрывались охваченные пламенем самолеты, падали на снег скошенные пулями гитлеровцы.

— Поехали!

— Чертовы души! Сами и чарку выпили и пожрали, а у меня сосет под ложечкой, — пробормотал Бондарь, ложась в сани.

— Сейчас покушаешь, — сказал Сергей, не оборачиваясь к нему.

Лошади быстро мчали по наезженному пути, что еле заметно стелился серой полосой по улице, припорошенной свежим снегом. Час был не поздний, но село уже спало: только кое-где изредка теплился несмелый огонек. Сергей смотрел на хаты, припоминал парней и девушек. Какое-либо яркое воспоминание на миг освещало его душу, затем ему снова становилось тревожно. Сергей старался припомнить кого-нибудь из подруг Оксаны, чтобы можно было попросить вызвать ее, но никак не мог сосредоточиться. «Оксана... — вертелось в голове, — Оксана...» Его о чем-то расспрашивал Дмитрий, он отвечал и тут же забывал о том, что сказал. Над ним посмеивался Бондарь, толкая кулаком в спину, но Сергея совсем не трогали его насмешки. «Зачем я сказал ему про Оксану? — вдруг спросил себя Сергей и с опасением посмотрел на Дмитрия. — Разве мы так близки, чтобы идти к ней с таким предложением? Разве она согласится на такое?.. Зачем я везу их к ней?..» В эти минуты Сергей, может быть, впервые попробовал глубже разобраться в том, что делал.

Тяжелой была для него дорога на тот край села, куда не однажды ходил с песнями в лунные ночи. До сего времени Сергей целиком, без каких-либо сомнений подчинялся твердой воле Дмитрия, потому что любил его, как родного брата, гордился перед другими своей близостью к нему и никогда не вникал мыслями в то, что советовал, что приказывал Дмитрий. Правильно или нет делает Дмитрий — такой вопрос не вставал никогда. Но вот сейчас Сергей с опасением посматривал на Дмитрия, он даже побаивался его: «Почему такой требовательный? Зачем ему втягивать в опасное дело Оксану? Разве нельзя обойтись без этого?»

Сергей вдруг понял, что его поступки, над которыми он нисколько не задумывался и которые приносили ему удовлетворение и даже радость, уже стали и еще станут чьими-то страданиями. Нет, он должен быть осмотрительнее, умнее.

Задумался Сергей... Впервые в жизни задумался юноша над тем, что он делает.

Вот уже и окраина села. Дмитрий и Бондарь, не понимая причины в перемене настроения товарища, посматривали на поникшего Сергея с недоумением.

— Куда же мы едем?

— Знаю куда. За селом тоже можно всегда найти одну-две хаты.

Действительно, миновав улицу, они вскоре увидели несколько длинных строений. Сергей остановил лошадей.

— Бригадный двор, — таинственно сказал он. — Сейчас здесь одни конюхи.

— Ты уверен, что нам не придется драпать отсюда пешими? — сонно спросил Бондарь.

— Никаких заверений не даю. Я обещал, что тебя в моем доме накормят жареным салом, а ты как раз остался голодным. Тут должен быть мой дядя. Если мы найдем его, большего нам желать не надо.

— Долго не задерживайся, — посоветовал Дмитрий, принимая вожжи из рук Сергея.

Ветер доносил теплый дух конюшни, и лошади возбужденно переступали на месте, нетерпеливо дергали вожжи. Было темно, холодно и тоскливо. Бондарь лежал в полудреме. Дмитрий прислушивался, ждал, думал.

Мысль о нападении на аэродром захватила Дмитрия, как, бывало, в школьные годы захватывала военная юношеская игра. Он уже продумал ее до подробностей. В практические расчеты — когда и как нанести первый удар (Дмитрий во всем руководствовался пока общими знаниями аэродромов) — то и дело врывались личные мечты и эмоции. Он уже переживал шальную радость тех минут, когда гранаты полетят в окна барака, где спят гитлеровские летчики, когда от зажигательных пуль будут вспыхивать самолеты. Дмитрий представлял, как он лично столкнется в темноте с каким-нибудь асом, возможно, с тем самым, который спокойно и методично расстреливал его самолет в воздухе, и расправится с ним со всей беспощадностью. От одной только мысли у Дмитрия пальцы сжимались в кулак и кровь приливала к голове.

Дмитрий хорошо понимал, что для такой операции нужны прежде всего данные о сторожевых постах, распорядке, размещении служб на аэродроме и еще десятки других сведений. Никто из партизан добыть этого не сможет.

Оксана... Оксана... Это имя звучало для Дмитрия, как надежда, как сама победа. Она, только она сможет достать все нужное для отряда. Только бы уговорить ее. Только бы не забыть посоветовать ей, куда надо смотреть, что примечать, как передавать.

Почему так долго нет Сергея?

Послышались шаги. Дмитрий толкнул Бондаря.

— Идут.

— Втроем, что ли?

Сергей возвращался с двумя конюхами, пожилыми людьми. Здороваясь, они подали крепкие шероховатые руки и с опаской заглянули в лица партизанам. Один из них взял лошадей и повел в ворота, другой молча пошел рядом с Сергеем. Дмитрий и Бондарь шли сзади. Протоптанная дорожка вела вдоль посадки.

Сергеев дядя не раз отправлял продукты в Гутчанский лес, не раз выручал партизан. И в эту ночь он послужил своим хлопцам, как мог. В его доме Сергей и Дмитрий встретились с Оксаной, а Бондарь полностью насытил свой голодный желудок.

Говорили допоздна. Оксана неожиданно быстро согласилась с предложением партизан. Когда вышли из хаты, Дмитрий и Бондарь подались за лошадьми. Сергей обнял Оксану и, только дотронулся до ее дрожащих губ, сразу же и отклонился, словно боялся, что их увидят. Не успели сказать друг другу слова, как хлопцы уже появились с санями. Поехали по следу.

Перевалило за полночь. Стало еще темнее. Лицо щекотали редкие невидимые снежинки. Лошади уходили из села неохотно, спотыкались раз за разом да мотали головами.

Дорога пошла лесом. Она была едва заметной. Шумели деревья, одолевала всех дремота. Бондарь уткнулся головой в пахучее сено. Дмитрий лежал, опершись на локоть. Сергей сидел молча впереди, боком к лошадям, закрываясь от ветра.

Уже за лесными хуторами, через несколько часов надоедливой езды, Сергей вдруг наклонился к Дмитрию, спросил:

— А ночью ты летал?

— Приходилось.

— Прямо вот так, в тучах?

— Нет, над ними.

— Значит, там и сейчас небо чистое?

— Конечно.

— Вот бы когда-нибудь полететь! Здесь темно, а там звезды... На востоке, гляди, уже рассветает. — Помолчав, он сказал: — Если все будет хорошо, возьмем Оксану в отряд?

— Обязательно.

Лошади сами бежали по узкой дороге, которая вела в табор.

3

Дмитрий остался в отряде, как известно, из высоких побуждений. К ним тотчас же присоединились и чисто деловые расчеты: ему необходимо обжиться, обвыкнуть на оккупированной земле. Бондарь целиком поддержал его и тоже согласился с мыслью уйти из отряда, как только на реках спадут воды и каждая рощица сможет стать для них укрытием и защитой.

При каждом удобном случае Дмитрий с Бондарем выезжали вместе на разведку и на мелкие операции. Дмитрий со всей серьезностью относился к каждому поручению командира. Меж тем его первые неутешительные впечатления о деятельности отряда стерлись. Он теперь понял, что самая малая диверсия против гитлеровских войск требует от командира отряда тщательной подготовки, учета всех обстоятельств, осмысленного риска и от бойцов, от всех бойцов, беззаветной отваги. Хуторской отряд, вновь и вновь убеждался он, живет пассивно, действует нерешительно потому, что оторван от населения. Дмитрий искал новых связей, рвался в выезды, брался за все поручения так горячо, что другие временами даже посмеивались над ним. После того как он побывал с товарищами в Белице, мысль о нападении на аэродром стала для него смыслом всей жизни. Дмитрий поделился своими мыслями со всем отрядом. Партизаны хорошо знали, расположение Ямпольского аэродрома, не один из них проезжал мимо, видел, как взлетали длинные, приземистые, головастые самолеты с крестами на фюзеляжах. Нападение на аэродром будет самым чувствительным ударом, который можно нанести здесь по немцам. Эта мысль оживила, подняла боевой дух партизан, и они заговорили о выступлении, как о чем-то уже твердо решенном.

Дмитрий, Бондарь и Сергей, возвратись из Белицы, доложили о своем плане Куму. Он сводился к тому, что, вербуя надежных людей и нападая мелкими группами на обозы и транспорты противника, отряд должен беспрерывно пополняться бойцами и оружием. Весной же окрепшими силами ударить по аэродрому и этим навсегда покончить с оседлостью. Надо передвинуться на север, где базируются, как о том свидетельствуют слухи, крупные партизанские отряды, объединить свою деятельность с ними. Дмитрий и Бондарь в беседе так горячо отстаивали этот план, что Кум не решился при них сказать что-либо против.

— Подумаю, подумаю... Ну-ка, дайте, что вы там нарисовали.

Оставшись один, Кум повертел в руках схему аэродрома и, поскольку он хорошо знал все ямпольские поля, овраги и дороги, скомкал ее и бросил к плите.

Мысли Кума в эти дни работали совсем в другом направлении. Он знал, что лейтенант подстрекает партизан действовать, но был вполне уверен, что без него, без командира, самоуправно никто не рискнет затевать что-то большее, нежели делалось до сих пор, и что самые горячие головы охлаждаются, если им обещать поддержку, хвалить их, но в действительности не делать того, что они хотят.

Позволяя Дмитрию ездить в разведку по селам, Кум таил надежду, что Дмитрий все-таки наткнется на немецкую засаду и попадет в такую историю, что если и не погибнет, то, во всяком случае, опозорится, и тогда он, Кум, развеет этот его ореол храбрости и бесстрашия и осадит его. Если же такого не случится и лейтенант сгруппируется с другими и начнет встревать в дела отряда в большей, нежели ему положено, мере, Кум найдет в себе решимость попросить летчика, чтобы тот путешествовал дальше в избранном направлении.

Но тем временем не только присутствие лейтенанта влияло на оживление жизни в отряде и изменения во взглядах многих хуторских партизан. Слухи о наступлении советских войск под Москвой и на юге, в районе Ростова, хотя и с великим опозданием, но дошли до Гутчанского леса. Люди, оторванные от Большой земли, не знали подробностей, размаха, результатов наступления. Их радовало то, что наша армия крепка и способна на что-то неожиданное и желанное, большое и грозное. Хорошая весть затрагивала прежде всего патриотические чувства и гражданскую совесть людей. Под влиянием этих чувств не один из очутившихся на оккупированной территории задумался над тем, правильно ли он жил здесь до сих пор, сделал ли он хоть что-нибудь для победы над врагом.

Так вот пробились к Гутчанскому лесу теплые вести, а с ними пришли и более веселые мысли, ко всему еще и весной повеяло — начали таять снега, небо расцвело голубизной, запахли проталины, запахло отмякшей корой. Всем начало казаться, что самая тяжелая, самая страшная военная зима уже миновала и что весной и летом должен произойти перелом в нашу пользу, что так, как было на фронтах до сих пор, дальше продолжаться не будет!

Теплые лучи солнца припекали спину, лицо, земля на проталинах исходила паром, в ручьях заискрились слепящие блестки, раздались первые голоса лесных птиц — и проснулись у людей воспоминания детства, радости весенних работ, свежие силы. Вместе с добрыми вестями, с призывами к действию, которые исходили от Дмитрия и Бондаря, вместе со звонкой лесной весной прибавлялись силы, расправлялись крылья. Ко многим хуторским партизанам пришли мысли о тех друзьях и товарищах, которые где-то на далеких фронтах ежедневно идут на смерть. И потянуло почти всех на просторы, к иному, более крепкому и сильному содружеству под водительством настоящего боевого вожака.

4

Игнат Заяц просто не успевал доносить Куму о неспокойных разговорах в землянках.

Однажды вечером, в поздний час, он прибежал к командиру в таком виде, как гулял, — с балалайкой в руках, запыхавшийся, напуганный.

Кум как раз вернулся с обхода постов — сидел возле лампы в белой исподней рубашке, ел холодную свинину с хлебом и пришивал пуговицу к парусиновому плащу.

Побыстрее закрыв за собой дверь, Заяц прислушался, не следят ли за ним. Кум выпустил работу из рук, не вынув воткнутую иголку.

— В чем дело?

— Данила Иваныч, слышал своими ушами... не сойти мне с этого места... Бондарь и лейтенант задумали против вас какое-то паскудство.

У Кума Дернулось веко.

— Тебе что-то померещилось...

— Своими ушами слышал, Данила Иваныч. — Заяц бегал серыми выпученными глазами, словно остерегался удара по голове. — Сижу, значит, возле лошадей, бренчу, и еще хлопцы со мной. Вдруг вижу — кто-то шасть к Кузьмичу. Я наигрываю себе, подпеваю. Еще кто-то прокрался туда... А возле меня сидит Шевцов. Я бренчу, словно ничего не замечаю. И тут Шевцов поднялся, помялся малость, пошел, будто так себе, а потом шасть вслед за теми двумя. Думаю: «Пахнет выпивкой». Сергей, видимо, привез от своих. Положил я лошадям сена, обождал, пока люди разойдутся, и туда. Даже на ступеньки не спустился, а слышал все до единого слова.

— О чем же они говорили? — Плащ сполз с колен, упал на сапоги, Кум даже не пошевелился, не попытался поднять.

— Заярный ораторствовал. Соберем, говорит, коммунистов и комсомольцев, и пускай Кум, то есть вы, Данила Иваныч, даст отчет, почему мы коптим небо задаром. А Бондарь тут как крикнет: «И проведем свою резолюцию!»

— Резолюцию или революцию?

— Нет, резолюцию.

— Ну, дальше, дальше...

— А дальше кто-то тихонько говорит: «Надо снять Кума, то есть вас, Данила Иваныч, вас снять. Разве, говорит, мы не правомочные? Не позволим, говорит, партию за спину единоначальника ставить». Тут, кажется, подал голос Кузьмич. Он, он, потому что вдруг раскашлялся. «Собрание отряда, — говорит, — созывайте, пусть выходит на кош командир, а мы решим, что ему носить: булаву или половник. Мне в помощники, говорит, таких командиров...» Тут я услышал, как кто-то подходит к землянке. Спустился на одну ступеньку, прижался к стене, сердце готово выскочить, а он насвистывает, похаживает себе. Когда он удалился, я сразу же сюда, к вам. Так что они и сейчас там. Вот конспирация!

Кум вскочил. Смятый плащ кинул на плиту.

— Я ему покажу собрание!

— Они давно шушукаются, между собой... Только меня не подпускают.

— Не болтай попусту! Кто там был еще — не распознал?

Заяц заморгал глазами.

— Кто? Больше никого. Может, Сергей. Был, был Сергей, обязательно, только молчал.

— Марш к лошадям! Серый уже становится на ногу?

— Становится. Я еще скажу: вы не верьте, Данила Иваныч, что Карабабу они не взяли из военной хитрости. Это они вам наврали. Эта девушка, Оксана, я же ее знаю как облупленную, племянница Карабабы, а Сергей в нее влип. Вот и пожалели ее дяденьку. Погуляли на здоровье, условились, когда снова приехать, и айда обратно. А здесь доложили: «Новый разведчик, аэродром». Хитер Сергей, да не очень. Лошадь взял в артели и не отвел. Люди говорят: «Вернется домой — будем судить».

— Хватит... Письмо передал?

— Передал.

— Когда отнесет? Что говорит?

— С девушкой пошлет на этой неделе. Мельницу, говорит, чиню, ту, что мы спалили... Немцы наган к груди приставляли.

Кум торопливо одевался. Заяц чего-то ждал.

— Ужинал? — догадываясь, спросил Кум.

— Нет.

— Ужинай... Там, во фляге.

Заяц умело отвинтил флягу, налил кружку самогону, выпил одним духом и, прихватив кусок хлеба с салом, вышел.

Взяв в руки парабеллум в деревянной кобуре, Кум засомневался: брать его или нет? Вспомнив, что Заярный всегда держит при себе пистолет, перебросил через плечо легкий ремешок. Пальцы прыгали по пуговицам черной ситцевой косоворотки и не попадали в петельки.

«Я ему покажу собрание...» — шептал он сам себе. В возбуждении представлял, как тихо подойдет к землянке, неожиданно откроет дверь и спросит: «Ну, о чем советуетесь?» Затем позовет партизан и при них разоблачит заговорщиков. А завтра соберет весь отряд и выгонит Заярного как дезорганизатора. Да, выгонит!

Мысли его путались, подталкивали одна другую, возникали план за планом, намерение за намерением. Он припоминал все, чем занимался лейтенант в течение полуторамесячного пребывания в отряде, и почти в каждом его поступке находил что-то осуждающее, что теперь говорило против него. Но, удивительно, чем больше Кум думал о том, как ему следует поступить сейчас, как действовать, тем сильнее его охватывала неуверенность в своих силах. Он уже не верил, что доведет открытое столкновение до конца и выйдет из него победителем. Его пугали возможные осложнения, неожиданные повороты, которых он не мог предусмотреть. Ему бы сейчас посоветоваться с кем-нибудь, заручиться поддержкой и просто бы с кем-то появиться на этом подлом совете! Однако с кем же? Все, кто просиживает с ним вечера за рюмкой, кто кланяется перед ним, подхалимничает да нашептывает о ком-либо, смелы и решительны только с ним, один на один. В массе же, в большом остром разговоре они молчат, уклоняются... «Так что же, я. спущу насмешникам и нестойким людишкам? — вдруг спросил сам себя Кум. — Кому партия поручила отряд — мне или этим бродягам? Не выдержали в боях и прибились сюда, как щепки на волнах... Мне, мне, а не им! Они будут делать то, что захочу я, что прикажу я!»

Такой поворот в мыслях укрепил дух Кума. Нервно подергиваясь, с чувством оскорбления и гнева на душе он вышел во двор.

В темноте горело окошко землянки-кухни, что стояла чуть в стороне, и слепило глаза. Кум то и дело спотыкался о пни и кучи нерастаявшего снега. Это усилило его жалость к самому себе: «Так всегда отблагодарят те, кого поддержишь в трудный час, кого спасешь от гибели. Двух бойцов потеряли из-за него... Спотыкайся среди ночи... Отпустил усы и бороду и думает, что он герой и только он умный... А остался бы он в тылу, когда сюда ползла страшная орда? Кто знает. Теперь, когда мы у немцев отвоевали себе место, много вас найдется, охотников примазаться к чужой славе. Партизан — это тоже военное звание, и его, хлопцы, надо заслужить... Зря его не присваивают».

На двери землянки-кухни давно кто-то нацарапал гвоздем слово «кафе», но это название не привилось. Зачастую вместо слов «кухня», «столовая» говорили просто: «Пора к Кузьмичу». Биолог находился здесь денно и нощно. На железной печке, которая стояла у стены, он для всех готовил еду. Ели партизаны на двух столах, грубо сколоченных из досок. В одном из ящиков Кузьмич хранил дорогие ему находки — экземпляры редкостных растений, собранных в лесу на Сумщине, на этом же ящике он спал, подстилая под бока сено.

У Кузьмича нередко люди засиживались допоздна. Говорили, вспоминали, дискутировали до тех пор, пока не замечали, что, старик поглядывает на свою постель. Тут же ночевал на другом помосте Игнат Заяц: так повелось с первого дня, чтобы быть ему ближе к лошадям (он всегда ездил вместе с Кумом), так было и до сих пор. Сегодня к Кузьмичу по предварительной договоренности зашли коммунисты — Заярный и Шевцов, комсомольцы Бондарь и Сергей. Кума не пригласили. Дело в том, что Кум, тоже член партии, нигде и никогда не обращался к коммунистам и комсомольцам как к передовой части коллектива. Он сам никогда не говорил о своей принадлежности к партийки складывалось впечатление, что он не придавал этому никакого значения. Дмитрий понял это в первые недели своего пребывания в отряде. После того как он окончательно убедился, что Кум ни под влиянием разговора с ним и с Бондарем, ни под влиянием всего коллектива не собирается отказываться от своих взглядов на планы ближайшего времени, Дмитрий повел разговор с коммунистами о создании партийно-комсомольской группы, с чем все дружно согласились. Сегодня вечером, уже не очень-то скрываясь, собрались, чтобы поговорить о поведении коммуниста-командира перед тем, как объявить о существовании такой организации.

Кум с ходу толкнул дверь, и она открылась. В густом табачном дыму, при свете коптилки, возле стола сидели Дмитрий, Бондарь, Шевцов, Сергей. Кузьмич, пристроившись на своем ящике, записывал что-то в блокноте. По тому, как спокойно встретили появление командира, Кум понял, что здесь уже произошло что-то значительное и угрожающее для него. Словно ток, пронизали его сомнения и страх. Но когда он встретился с хмурым, даже суровым взглядом Дмитрия, ощутил взрыв неудержимой ненависти к нему.

— Без меня, значит... Конспирация, значит... — произнес он медленно.

Кузьмич, зажав карандаш, испуганно посматривал то на одного, то на другого. Дмитрий ждал, что будет дальше.

— Встать! — рявкнул во весь могучий голос Кум. — Кто я вам, командир или нет?

Все, кроме Дмитрия, не спеша поднялись.

— Дело в том... — начал Дмитрий.

— Встать! — закричал Кум, и все заметили, как лютая белизна разлилась по его лицу и он занес руку куда-то за спину. Дмитрий встал. Кум подошел к нему, пригибаясь, словно крадучись.

— Вот так мне давно надо было с тобой разговаривать. Социал-демократию разводишь?.. Не учитываешь, значит, ничего человеческого. Тебя спасли, за тебя кровь проливали, жертвы понесли, а ты еще и недовольный. Командир тебе неугодный. Собрания желаешь, чтобы снять командира, затоптать, это дело, другого, а самому вылезть наверх. Я даю согласие на собрание! И увидим, кому оно, это дело, выйдет боком. Увидим!

— Давайте посмотрим, — густым грудным голосом сказал Дмитрий. — У нас, товарищ командир, идет собрание партийно-комсомольской группы, которую мы только что создали. Вы входите в нее, и прошу вас присутствовать. Садитесь, товарищи.

Кума бросило в пот, как после быстрой ходьбы. Что же ему делать дальше? Почему он этого не обдумал?

Для того чтобы кого-то за что-то отчитать, Кум непременно вызывал его в свою землянку. И сейчас он подумал было прервать собрание и увести Дмитрия к себе. Но Дмитрий мог и не пойти. Тогда Кум еще раз окинул всех угрожающим взглядом, который, между прочим, уже не произвел никакого впечатления даже на Кузьмича, и, круто развернувшись к двери, сказал:

— Приказываю всем идти за мной!

— Что же, пойдемте, товарищи... Собрание считаем незаконченным.

Кузьмич сложил бумаги. Когда все молча вышли, он три раза дунул на коптилку, пока наконец не погасил ее.

Была глубокая темная ночь. Где-то неподалеку, в оврагах, гулко шумели вешние воды.

Весна пришла

1

А между тем зима кончилась. Она ничего не решила, не прояснила в том, во что дочь и мать всматривались жадным, вопрошающим взглядом. Да, это была тяжелая, суровая зима, она только усложнила события. На душе становилось легче, но это только от того, что она кончалась, что дело шло к весне — поре тепла и светлых надежд.

Вот уже заиграли по балкам и оврагам воды, закурилась паром земля у порогов, протоптаны первые стежки у заборов.

Пришла пора, когда молодым не сидится дома, тянет на солнце, на простор, хочется даже после работы утомить себя игрой, беганьем, шутками. В один из таких теплых лунных вечеров, когда на просохших дорожках и в парке было людно и весело, над Лебединым загудели самолеты. Ударили зенитки. Вспышки орудийных залпов закрыли небо. Дым пополз по улицам. Грохот войны навис над городишком.

Самолеты, видимо, сделали один заход, чтобы прицелиться, засечь, где стоят зенитки. Гул затих, пальба прекратилась. Но через несколько минут вдруг нахлынул с высоты рев моторов, и тут же засвистели бомбы.

Один за другим потрясали воздух страшные взрывы.

Как стекло под ударом железа, рассыпался на мелкие осколки покой степного задонского городка. Вспыхнули его домишки, встало над ним зарево... Ревели беспрерывно самолеты, гудели, стучали на ухабах автомашины, убегали люди, то там, то здесь были слышны плач, стенания, неугомонно лаяли напуганные собаки.

Утром даже солнцу не узнать было Лебединого.

В тот же день люди начали покидать городок. Сигналом к этому послужило перебазирование авиационной части. Все знали, что летчики продвигались ближе к фронту, но они ведь оставляли квартиры, где пребывали, покидали город, и жители восприняли это как плохой знак. Первыми повалили на станцию с узлами и детишками эвакуированные, те, кто уже испытал, что такое жизнь в прифронтовой полосе. За ними потянулось местное население.

Наступал вечер, такой же, как и вчера, тихий, ласковый, лунный, но люди боялись его. Одни торопились на поезд, чтобы уехать отсюда насовсем, другие шли на ближние хутора, чтобы провести там хотя бы ночь. Благостная тишина и лунный свет были связаны теперь в сознании людей с ужасами бомбардировок, поэтому, кто мог, тот покидал местечко, хотя бы на время.

В тот же день, как раз перед заходом солнца, напротив дома Троновых остановилась грузовая машина. На ящиках и чемоданах сидело несколько человек. Когда из кабины выскочил Антон, они, шутя, советовали ему, как быстрее всего можно попрощаться с любимой.

— Задержишься — оставим.

— Ему не будет хуже... С такой пампушечкой!

— Пусть на дорожку даст нам чего-нибудь крепенького, Антоша!

— Он для себя никак не выпросит лакомства, не то что для всех!

Мужчины хохотали.

2

Зоя и мать укладывали в старый ящик одежду, домашние вещи, намереваясь вынести самое ценное к яме. Вначале они не узнали Антона, снаряженного в дорогу.

— Я к вам на одну минутку. Добрый вечер! — Он пожал обеим руки и в замешательстве остановился среди беспорядочно разбросанных, расставленных повсюду вещей. Зоя покраснела, потому что догадывалась: Антон будет говорить о чем-то с ней. Ирина Протасовна удивленно поглядывала то на дочь, то на Антона и приветливо улыбалась.

— Ирина Протасовна! — декламационно провозгласил Антон. — У вашего дома ждет меня машина, я уезжаю из Лебединого... И возможно, навсегда...

Ирина Протасовна догадалась, о чем пойдет речь, и тоже стушевалась.

— Я шел к вам с намерением просить Зою ехать со мной... То есть, с нашей частью. Но в вашем доме, при вас, я не осмеливаюсь просить об этом. Вы не разрешите ей оставить вас.

— Без меня никуда она не уедет из Лебединого, — сказала Ирина Протасовна, еще более теряясь перед горячим взглядом Антона, потому что она вспомнила сейчас положение Зои и то, что она, мать, еще совсем недавно намеревалась побыстрее выдать дочь за кого-нибудь замуж.

— Зоя бы служила в нашей части, я бы все устроил так, что... Вы меня знаете, Ирина Протасовна. Ваша воля, конечно, сильнее моего желания. Но я люблю вашу дочь и говорю вам об этом, как матери. Я бы желал, чтобы она считала меня своим мужем. Я никогда не забуду ее, ваш дом, ваш край... — Его голос дрожал от неподдельного глубокого чувства, глаза блестели от волнения.

Мать посмотрела на Зою, заметила, как вспыхнуло розовым пламенем ее ухо, которое выглядывало из-под прядки волос, и опять подумала о ее положении. Ирине Протасовне стало жаль дочь — она стояла перед ней, как провинившаяся девчушка, вина которой была совсем пустяковой. Мать чувствовала, как дочь задыхается, как бьется ее сердце.

Зоя сгорала от стыда. Она стояла, наклонив голову. Антон между тем смотрел на ее круглую головку, розовые щеки, белую шею и переживал настоящие муки любовного расставания. В эту минуту он уже почувствовал, что ему окончательно отказано словами матери и безмолвием Зои. Он не мог дольше стоять перед ними, но выйти вот так, чужим, у него тоже не хватало сил. Он дрожащими руками откинул полы куртки, достал из потайного кармана толстую тетрадь и, подавая ее Зое, сказал уже уверенней и по-прежнему растроганно:

— Зоенька, вот мой дневник. В нем вся моя душа и... мой уральский адрес. Береги — мы с тобой еще встретимся. Я навсегда запомню ваш дом. Если придется вам ехать на восток — езжайте прямо в мое село.

Разговор уже терял свою напряженность; сигнал машины за окном пришелся очень кстати. Антон артистично, красивым жестом руки обнял Зою, которая так и стояла перед ящиком, не сменив позы, чмокнул ее в щеку, затем, перешагнув через кучу одежды, сваленной на полу, торопливо ткнулся губами в висок Ирины Протасовны и, вконец уничтоженный их холодностью, выбежал из комнаты.

Зоя не успела обуться, чтобы выйти за ним. Она только подошла к окну и помахала рукой в сторону машины, наполненной людьми.

Грузовик скрылся за поворотом.

Зоя и мать продолжали перебирать и укладывать вещи. Натыкаясь на какую-нибудь вещь Дмитрия, Зоя цепенела, молча разглядывала ее, пока мать с руганью не набросилась на нее:

— Что окаменела? Дура набитая...

Свою и Дмитриеву одежду Зоя старалась укладывать в отдельный чемодан.

Ирина Протасовна оживилась, разговорилась. Она долго и пристрастно нахваливала Антона.

На следующую ночь Лебединое бомбили еще сильнее. Троновы до утра просидели в укрытии. Зоя решила, что утром оставит свой дом, свой городишко, поедет куда глаза глядят, только бы не слышать воя бомб. В ту страшную ночь она по-настоящему почувствовала себя матерью.

Утром она пошла в последний раз попрощаться с Лебединым. Проходя мимо халупы часовщика, Зоя услышала, как ее кто-то окликнул. Оглянулась — ее позвал к себе горбун. Зоя подошла к нему.

Мастерская была наполовину разрушена, окно вырвано вместе с рамой, жестяные часы-вывеска валялись возле дверей.

Горбун подождал, пока Зоя подошла совсем близко.

— Ты, если не ошибаюсь, Тронова будешь? — пристально посмотрел на нее горбун черными, немигающими глазами.

— Да, — ответила Зоя.

— Я тебя помню еще первоклассницей. Слышал я, слышал и про твоего верного. Не стыдись, не надо. Я всегда любовался вами, когда вы проходили мимо моего окна. Теперь, глянь, и мою будку шарахнуло... Я хочу сделать тебе приятное. Пойдем со мной в эту развалину, дочка.

Зоя настороженно, с недоверием пошла за ним. Потолок хатенки осыпался. Стол, сейфик, стулья, деревянные футляры от часов, которые перекошенно висели на стене, валялись на полу. Все было завалено глиной.

Горбун открыл сейфик, вынул оттуда большие круглые часы, встряхнул их, приложил к уху и, подавая их Зое, сказал:

— Эти часы оставил мне лейтенант, твой муж. Сейчас отремонтировать их невозможно, но после войны они еще послужат. Их механизм достоин того, чтобы сохранить. Возьми, дочка.

— Я ничего про это не знала... Вы не ошибаетесь? — заколебалась Зоя.

— О, моя память позволяла мне брать одновременно по тридцать часов разных фирм от незнакомых мне людей. У этого летчика были умные и добрые глаза. Я помню его и не хочу быть перед ним виноватым. Пусть тебе этот сувенир принесет счастье.

На глазах Зои показались слезы.

Выйдя из мастерской, она пошла дальше.

На улице то там, то тут торчали обломки разрушенных, сгоревших домов. Держа в руке часы, Зоя думала о Дмитрии, вспоминала дни, когда они вдвоем бродили здесь вечерами.

Шла и шла в степь, разговаривала сама с собой, клялась сама себе...

«Рожу дитя, где бы ни довелось; буду ждать, сколько бы ни пришлось... Буду разыскивать по всей стране, по всему свету. Пока не увижу своими глазами его могилу... Пока не покажу ее своему ребенку...»

В тот день немецкие войска начали наступление в этом районе. Лебединое через несколько часов стало прифронтовым населенным пунктом.

Зоя уговаривала мать ехать за Волгу. Ирина Протасовна отказалась. Пререкались, пока не поссорились, пока не разрыдались, и Зоя среди ночи ушла из дому. На платформе товарного поезда, ночью, среди таких же, как и сама, с одним чемоданом в руках, в легком стареньком пальтишке, без крошки хлеба, поехала она на восток тяжелым путем, который уже проложили тысячи и тысячи эвакуированных.

Выстрел среди ночи

1

Четвертый час стоит Сергей на посту, и некому его подменить. Да разве только его? Есть пост и при въезде в табор, за лозами и камышами. И там стоит часовой, и его не сменили в положенное время. И в землянках не топится, и лошадей не поили. Когда Сергей проходит мимо, лошади поворачивают к нему головы, неспокойно позвякивая цепочками.

В расстегнутом кожушке, в шапке набекрень, в намокших сапогах, с автоматом, Сергей прохаживается по сухой, утоптанной дорожке возле землянок, затем сворачивает к лошадям, что чернеют и отдалении в сумраке, затем снова возвращается. Остановившись, он отчетливо слышит, как бурлит и клокочет вода в овраге.

Если бы там, дальше, не стоял еще один часовой, Сергей подольше бы задерживался здесь, но от одной мысли, что там, в глухомани, есть человек, который всматривается, прислушивается к ночи, Сергея охватывает волнение, и он задерживается на краю утоптанной дорожки лишь настолько, чтоб подумать про часового, послушать, как шумит вода, и на минутку помечтать о Белице, об Оксане...

Но только на минуту. Его тянет назад, к той землянке, где четвертый час гудит собрание. Сергей не имеет права застаиваться возле открытых настежь дверей, из которых, словно из подземелья, бьет розоватый свет вперемешку с табачным дымом. Шумный, возбужденный разговор не утихает ни на миг. Приближаясь сюда, Сергей обо всем забывает и ловит каждое слово, сказанное там. Он связывает услышанное с тем, что узнал минут десять назад, ему порой хочется самому слиться с толпой, которая стоит у входа в землянку, сказать и свое слово, А здесь, возле землянки, он видит прежде всего полоску утоптанной земли, на которую падает свет из окошка, и проходит дальше, переполненный тоской, тревогой и бурными предчувствиями.

Спор, который идет в тесной землянке, близок ему, по-своему понятен.

— Мы с вами собрались тогда, когда, как никогда, стоит перед нами вопрос дисциплины в нашем отряде...

Кум уже охрип, выступал он, кажется, в третий раз. Сергею слушать его неинтересно. Еще совсем недавно юноша стоял перед командиром отряда с замиранием сердца, засматривался на него, как на героя, любил его, гордился его поручениями, а сейчас он почему-то кажется Сергею смешным. Кум смешно ходит, смешно говорит. И почему он не утвердил предложения напасть на аэродром? Сергей на него очень рассердился за это. Он просто ненавидел Кума. Только боялся кому-нибудь признаться в этом. Когда Сергей слышал, как кто-либо из старших жестоко поносит Кума, ему было его жалко; где-то в глубине души еще жила привязанность к нему, к тому, кто долго владел его воображением, мыслями. Образ командира теперь заслонил собой Дмитрий.

— Ха-ха! — засмеялся Сергей. — «Тогда, когда, как никогда...» — Не торопясь, прошел дальше. — Сейчас все решится.

Вчера партгруппа постановила послушать отчет командира на собрании отряда с одной целью: если он не откажется от своей «лежачей тактики», назначить командиром кого-то другого.

Вот уже Сергей возвращается назад. В землянке хрипит тот же голос:

— Заярный толкает нас, товарищи, на борьбу маневренную, чтобы, значит, сегодня тут, завтра там. Мы же на практике убедились, что для этого у нас еще не созрели условия, повторяю — не созрели. Я, это дело, заявляю авторитетно. Заярный сегодня в отряде, а завтра он пойдет к линии фронта, а то и куда-нибудь на чердак, нам, это дело, неизвестно, а Хуторской отряд на моей персональной ответственности перед партией. И я заявляю авторитетно — мы никуда не пойдем из своего района. У нас немцы не бесчинствуют, и мы, это дело, выполняем свою функцию.

— Не бесчинствуют, только хлебушко потихоньку увозят...

— И девушек вылавливают да в Германию угоняют...

— Да замолчи ты! Мало там галдежа без тебя.

Это сказал один из стоявших в двери. Сергей спохватился и пошел дальше. Опять тишина вокруг. Только вода шумит и шумит... «В Белице, видать, тоже речка вышла из берегов, может, и мостик затопило, — думает Сергей. — Ни пройти, ни проехать. Не скоро спадут снеговые воды. Не скоро сбудется и то, что намечают Дмитрий и Бондарь, не скоро. Если бы Дмитрия поставили командиром, все бы пошло быстрее. Ого! Тогда бы...»

Сергей энергично поворачивается и быстрее, нежели до сих пор, шагает к землянкам. Ему представляется какой-то грандиозный бой, он видит себя среди взрывов и пламени... Вот он бежит вперед и стреляет, стреляет. Ему и вправду стало жарко, словно волна теплого воздуха вдруг охватила его. Теперь ему показалось, что в землянке уже совершилось самое важное, желанное, но он еще не знает об этом. Сергей почти бегом торопится услышать, что там...

— Идти во главе коллектива — значит жить для людей, именно для них, потому что они отдают себя великой цели. Вы, товарищ Кум, извините за прямоту, не идете во главе отряда, а отсиживаетесь в тихом закутке с подлой мыслью: сохранить себя, тихонько прожить, пока другие гибнут за наше дело, за наш народ.

Сергей налег на чьи-то плечи, слушал, словно от жажды пил холодную воду.

— Вы же сами, сказали своим верным друзьям в минуту откровенности, что в этой войне старайся сберечь самого себя, а о народе не беспокойся: он, мол, никуда не денется и тебя не закроет от пули. Ну-ка, товарищи, если бы все исходили из такой философии, где бы уже были сегодня захватчики? А сидеть месяцами в лесу, объедать села, оборонять только самих себя, разве это не кумовская философия на деле: «Вы меня не трогайте, и я вас не трону»?..

— Правильно говоришь!

— Режь дальше!

— Если бы наши летчики знали, — продолжал горячо Дмитрий, — что целый взвод советских бойцов живет себе тихо-мирно в лесу, рядом с гитлеровским аэродромом, и словно бы не слышит его, не видит...

— Они бы шуганули нас!

— Кинули бы пилюльку прицельно.

— И поделом! — подхватил Дмитрий. — Вы, товарищ Кум, говорите, что крупные операции против оккупантов нам не под силу. Да, конечно, если не увеличить наш отряд. Со временем мы так разленимся, что будем просить крестьян, чтобы и дровишек нам привезли, и борщ сварили. А почему вы не хотите принимать в отряд надежных людей? Мы сегодня встретили у леса одного человека, там, возле обгоревшего танка, вы знаете. Человек отвинчивал гайки, выбивал болты — мельницу ремонтирует в Белице, что ли.

Сергей спустился на ступеньку ниже. Неужели Дмитрий будет рассказывать всю эту историю? Они сегодня втроем, третьим был Шевцов, ходили по опушке леса и наткнулись на незнакомца. Он действительно что-то клепал возле танка. Дмитрий подозвал его и хорошенько пристыдил, еще и пригрозил за то, что он, такой здоровяк, отсиживается дома. Тот испугался и выложил все, что было на душе. Оказывается, он приходил в Хуторской отряд и просил взять его, но командир по-дружески посоветовал ему не покидать дом. Кум уговорил этого человека быть связным между ним и его семьей, которая находится в соседнем районе. Дмитрий не поверил этому, еще и прикрикнул на него за то, что тот, стараясь выкрутиться, пустил в ход такую ложь. Тогда человек достал из кармана письмо-треугольничек и сказал, что эта бумажка может подтвердить его правоту. Дмитрий взял в руки письмо и не стерпел — прочел вслух. Кумов стиль узнать было легко. Вожак хуторских партизан уведомлял свою жену, что в отряде появились подстрекатели против него, Кума, и что, если так пойдет и дальше, вскоре вообще уйдет из табора. Ждите, мол... Дмитрий сложил листик и сунул в карман. Неизвестный начал просить, чтобы вернули письмо. Дмитрий поинтересовался, где он живет, и заверил, что ему не надо бояться, что его защитят, когда потребуется. И вот теперь Дмитрий рассказывает об этом партизанам. Неужели читает письмо? Да, читает. Слушают — никто не пошевельнется. Дмитрий умолк на минутку, затем в тишине каким-то новым, мужественным голосом промолвил:

— Я знаю, товарищи, что среди нас есть сторонники линии нашего командира. Возможно, и после этого письма они будут защищать прежнюю линию. Но я коммунист и скажу со всей партийной прямотой: говоря языком политики, такие люди, как наш командир, достойны лишь одного имени: изменник!

Сергей в страхе отступил назад, вверх? Ему показалось, что он слишком долго стоит здесь. Слова Дмитрия, пристрастные и суровые, напомнили ему о его обязанностях. Он успел сделать всего несколько шагов, как сзади глухо прозвучал выстрел. Сергей как-то машинально взял, автомат наперевес и присел. Вокруг, как и раньше, было тихо. В землянке поднялся галдеж. Сергей метнулся туда. Навстречу выбегали люди.

— Порешить его на месте!

— Пропустите Кузьмича!

— На своего поднял руку, выродок!

У Сергея похолодело в груди. «Неужели Кум?.. Неужели Дмитрия?» Он протиснулся в дверь. Люди столпились у стола. Кто-то тяжело стонал. Сергей протолкался в круг. Дмитрий лежал на сдвинутых скамейках. Партизаны склонились над ним. Лицо Дмитрия было бледным, сухими губами он жадно ловил воздух и горячечным взглядом метался по закуренному потолку, по фигурам людей, словно что-то искал и никак не мог найти. Сергей подступил еще ближе и увидел вдруг, что гимнастерка Дмитрия на груди и на правом плече была мокрой, черной. Сергей почувствовал, как жалость сдавила ему горло.

— Вот так учат нас, простаков, — сказал кто-то рядом.

— Теперь и мы кое-кого научим, — сразу же ответил ему голос другого.

Сергей повернулся на голос и увидел Бондаря.

Дмитрия взяли несколько пар рук, перенесли к теплой стене. Вытянувшийся, он казался больше, длиннее. Его бледность резко подчеркивалась смоляно-черной бородой и усами.

Поднесли поближе коптилку, светя Кузьмичу. Дмитрий закрыл глаза, начал дышать еще чаще.

— Отстранитесь, дайте больше воздуха, — сказал Кузьмич расстегивая окровавленную гимнастерку лейтенанта.

Открыли дверь — повеяло свежестью.

— Сережа... Алексей... вы здесь?

Оголенная широкая грудь высоко поднималась и падала. Кровь текла из раны под руку.

— Дмитрий! — закричал Сергей и тут же закрыл рукой рот, глаза, все лицо. Зарыдал.

Наклонился и отошел. Поднялся по ступенькам наверх.

«Как же так, как? — жгла мысль. — За что?»

Кто-то пробежал мимо него к землянке. Сергей двинулся по стежке. Во тьме толпились партизаны.

— Куда его?

— На месте! Куда же...

— Браточки, хлопцы, у меня же детки... Войдите в их положение. -

— Стреляй гада!

— Браточ!..

Бах!

— Не падай, я нервы твои проверяю. Самосудом партизаны не расправляются.

— Мы тебе отпустим законную пулю.

Кто-то взял из рук Сергея автомат и сказал:

— Иди спать.

Сергей стоял, прислонясь к стволу дубка. Шумело в голове, стреляло в ушах.

«И мы кое-кого научим», — опять кто-то повторил, или это Сергею послышалось. Он встряхнулся, в единый миг охватил мысленно все, что происходило вокруг, и решительной поступью пошел в землянку.

Там было еще теснее. Дмитрий, забинтованный, укрытый шинелью, совсем белый, лежал с неподвижным взглядом. В ногах стояли истоптанные унты. Голенище одного из них было рваным. Бондарь держал в руках партийный билет лейтенанта и какую-то фотокарточку. Дмитрий никогда не показывал ее Сергею.

Дмитрий пошевелил головой, поднял взгляд на Бондаря.

— Жжет мне грудь, ребята...

Кузьмич наклонился над ним:

— Успокойся. Потерпи немного.

В землянку вошло еще несколько человек.

— Где вы его?.. — спросил Бондарь.

— Связали руки... Стоит под стражей.

— Расстрелять! — крикнул один из вошедших.

— Нет, ребята, нет, — отозвался Дмитрий. — У кого нет силы в словах... тот хватается за оружие. Пусть кровью своей искупает... Пошлите в бой. Жжет меня, братишки... В больницу бы, в село...

Угнетенные, безмолвные стояли партизаны.

— Кого же командиром, товарищи? — спросил после паузы Бондарь. Никто не ответил.

— Возьмись ты, — проговорил Шевцов скорбным голосом.

— Давай командуй, Алексей!

— Тебе доверяем.

У Бондаря над глазами собралось бугристое надбровье; провел рукой по лбу и не осмеливался поднять глаза на присутствующих, которые смотрели на него.

— Я что... разве только при вашем дружном согласии, товарищи. Я бы, конечно, все по-новому. Как мне представляется.

— Кто за то, чтобы Алексей Бондарь отныне был командиром нашего отряда, прошу голосовать, — обратился Шевцов.

Поднялись руки. На дворе протяжно заржал конь. Это было так неожиданно, что какой-то миг никто не обронил ни звука, не шевельнулся. О чем-то совсем ином, далеком от происходящего здесь напомнило ржание голодного коня. Даже Дмитрий повел своими помутневшими глазами в сторону двери, словно ожидал чьего-то прихода.

— Я подчиняюсь вашей воле, — тихо и хмуро промолвил Бондарь. — Клянусь быть беспощадным к немецким оккупантам и изменникам нашей Родины. Больше ничего не скажу. Слушайте мой приказ. Нарожный Сергей, Шевцов Василий и Кузьмич — вам немедленно везти раненого в ближнее село... Сейчас, ночью... Где у тебя есть близко родственники, Сергей?

Дмитрий простонал и судорожно вытянулся, откинув голову.

— Льда бы мне на грудь, льда...

— Иди запрягай лошадей! — приказал Бондарь Сергею.

Тот стоял у порога, думал, как провезти Дмитрия и к кому.

— Запрягай, Сережа, — ласково промолвил Бондарь, приблизясь к юноше. — Куда есть дорога, кого хорошо знаешь, туда и пробирайтесь.

Сергей глянул своими быстрыми глазами в темные, непроглядные, словно ночь, глаза Бондаря. По искоркам, которые в них заметил, по насупленному надбровью угадал, как много силы и мужества таится в этом человеке, и сам проникся его энергией.

Бондарь положил руку Сергею на плечо:

— Иди.

Сергей бегом подался по ступенькам.

Шевцов направился было за ним, но Бондарь остановил его у двери.

— Что мы с тем, подлюгой? — прошептал у самого уха Бондарь, ловя взгляд Шевцова.

— Прикончить на людях, и все! — рубанул рукой Шевцов, глядя из-под белых бровей сухими обжигающими глазами.

Бондарь отвел глаза в сторону, опустил голову. Дмитрий застонал снова. Бондарь посмотрел на него, затем кинул взгляд себе под ноги:

— Решить — последняя мера... Человек же, отец, муж... Верно? И как же своего... Понимаешь?

— Он стрелял во всех нас, а мы все в него! — голос Шевцова кипел гневом, даже срывался.

— Распекли его сильно. Одумается он — покается.

— Правдой, но не ложью доняли! А впрочем, смотри сам, ты теперь командир.

Шевцов решительно пошел дальше. Бондарь не торопясь поднялся по ступенькам за ним.

На дворе стояла густая темнота, пропитанная сырым, липким туманом. Бондарь слушал, как хлопцы выводили, понукая, лошадей, как лошади звучно чавкали копытами в грязи. А за этими близкими звуками где-то дальше вставал стеной неумолкающий шум весеннего половодья.

Далекая сторона

1

Эшелон с эвакуированными надолго застрял на стенном приволжском полустанке. Жадные, крикливые, одетые во все зимнее люди набегались, утихомирились, сидят в вагонах. Все женщины, дети — боятся, чтобы не отстать.

С утра прошел дождь, однако на полустанке уже сухо — лужи вытоптаны многочисленными пассажирами. Куда ни посмотри — намусорено.

У полок небольшого пристанционного базарчика — ни одной души, все продано и куплено за несколько минут с яростной перебранкой.

Зоя успела приобрести десяток печеных картошин. Пристроилась у двери на своем насиженном месте, обедала. Кожуру бросала вниз, на рельсы. Картошка вкусно пахла, напоминала о доме. Как там сейчас? Где мать? Неужели осталась у немцев? Ехали бы вот так вместе, как едут другие, семьями. Вот и здесь можно было бы остановиться и жить. Деревянные избы поблескивают окнами на солнце, детишки играют во дворах... В белых платках и блестящих ботах ходят женщины. Как все мило, когда не слышно выстрелов и взрывов!.. Но ей одной, здесь будет тяжело. Где же остановиться? Как она будет жить одна в таком положении?

Сухая картошка застряла в горле. По щеке скатилась капля. Зоя сквозь слезы посмотрела на перрон. Прямо перед вагоном стояла девчонка. Кажется, у нее Зоя купила картошку. Она, видимо, наблюдала за Зоей, потому что, встретившись взглядом, растерялась, отвела глаза в сторону и начала покачивать корзинку.

В углу вагона ссорились. Визгливый, сердитый голос сцепился с молодым, несмелым.

— На ребенка не напирай, деваха!.. Другая бы постояла чуток, а дитя хотя бы ненадолго расправило ножки. Сидишь, как чучело недвижимое.

— А вы не оскорбляйте... Вы мне, может быть, напоминаете что-то более неприятное, но я же молчу.

— Конечно, у меня здоровье подорвано! Выносишь троих, как я, полиняешь. Были когда-то и мы другими.

Вмешивался третий голос — добродушный тенорок:

— Территориальный конфликт. Рассудите их там, кто поближе.

— Обеих бы вас на окопы.

Визгливый голос обрадовался:

— Вот-вот, ее место как раз там! В нашем поселке всем таким вручили лопаты и — марш!

При подобных разговорах Зоя наклоняла голову, прятала глаза. Если бы сейчас не умолкли, она бы вышла из вагона. Вот и девочка на рельсах разглядывает ее с удивлением, словно спрашивает любопытными глазенками: «Почему ты уезжаешь оттуда, куда вчера увезли мою сестру? Я ведь тебе и картошку отдала, потому что у меня такая же, как ты, сестра. Но теперь ее уже нет дома».

Зоя опять поймала на себе взгляд девчонки. Теперь девочка улыбнулась, поправила в корзинке тряпочку и пошла вдоль эшелона.

Зоя убрала свою еду, уселась поудобнее, задумалась над тем, что придало ей решительности оставить мать, понесло ее в далекий край. Дитя! Оно оправдывало все ее поступки. Снова почувствовала, как в животе что-то резко шевельнулось, еле сдержалась, чтобы не вскрикнуть от боли. Глаза ее расширились и заблестели, словно она увидела перед собой что-то яркое. Она оглянулась, чтобы убедиться, не заметили ли соседи того, что сейчас случилось с ней, и прислонилась к стенке вагона. Почувствовала в себе теплое маленькое живое тельце, попыталась представить его. «Дитятко мое!..» Ждала еще, ждала его движения. Нет, успокоилось.

Зоя очнулась от этого углубления в себя, когда прогудел паровоз и дернул вагоны.

День и ночь эшелон мчался на восток. После приволжских степей пошли горы, хмурые, крутые, голые, горбатые, с городами и поселками в долинах, домиками на склонах. Затем снова потянулась бескрайняя равнина. День и ночь Зоя сидела на том же месте, у двери, кутаясь в теплый платок. Немели ноги, и тогда она немножко двигала ими, шевелила пальцами, растирала их руками. К ночи засыпала, склонясь на кого-либо. Наступал день — смотрела на все, что проплывало перед глазами. Уже ничего не воспринимала, ну разве что-нибудь необычное или чего до сих пор не видела, — рощицу посреди степи, человека в странной казахской одежде. Была переполнена впечатлениями, утомлена ими и сидением на месте, все тело ныло, просило движений. Становилось нестерпимо! Но вдруг к ней снова приходила мысль о ребенке и вытесняла все другие чувства и мысли. Воображение уводило куда-то вперед, в неведомые края, в село, затерянное среди казахстанских степей.

«Мой ребенок» — этим начинались и заканчивались все ее размышления. На что бы ни наткнулся ее взгляд, о чем бы ни думала — вспоминала о нем, и горячая сладкая истома переполняла ее душу. Просыпаясь среди ночи от толчка, вскрика, стука вагонов, вспоминала прежде всего о ребенке. Днем засматривалась на живописный пейзаж и снова вспоминала о нем.

Лишь одна мысль гнала из ее души нежное, тихое настроение — как ей быть там, на станции, что вблизи Вишневки? Ехать в село Дмитрия или, может быть, в соседнее? Признаться его родителям или, может быть, не говорить об этом никому, упрятать свою тайну поглубже и жить одной, ожидая, надеясь, прислушиваясь к каждому известию, которое будет приходить к Заярным?

А поезд все приближался к станции, где надо было сходить. Зоя начала собираться. Спутники удивились:

— Куда ты, девушка?

— Скоро схожу.

— Ну вот, а говорила — с нами до самой Алма-Аты.

— Родственники в этих краях...

— Родственники? А молчала. Может быть, и мы бы здесь?..

— Где-то далеко от станции. Если хотите...

Зое жаль было разлучаться с теми, кто давил ей своими узлами ноги, кто сердито смотрел на нее только потому, что она молода, кто безвозмездно делился с ней небогатой пищей.

Пока паровоз брал воду, стояла на перроне. Загудел гудок — поезд тронулся, и она испугалась того, что осталась одна. Поезд был долго виден на плоской равнине, потом остался только дымок.

Стояла на путях одиноко. Затем взяла чемодан и решительно подошла к открытой двери станционного помещения. Оттуда дохнуло табачным дымом и запахом керосина. Человек в красной фуражке отнял от уха телефонную трубку:

— Что вам?

Зоя застеснялась:

— Скажите, будьте добры, как доехать до Вишневки?

— До Вишневки? — Человек с интересом осмотрел Зою. — Вон той прямой дорогой. Может быть, на элеваторе случится подвода.

Зоя отошла и остановилась, раздумывая, идти ей к элеватору или податься пешком. Услышала тихий мелодичный звон, оглянулась. Над ней висел начищенный, стародавнего образца перронный колокол, похожий на тот, что видела на станции в Лебедином. Приятно было смотреть на него. Ветер раскачивал веревку, которая слегка затрагивала чуткую медь.

Зоя прошлась по сухому, усыпанному галькой перрону, затем, не ища дорожки, шагнула в вязкий раскисший чернозем, направилась к дороге, что уводила в степь, в Вишневку.

Навстречу ей бежали быстрые большие солнечные пятна и густые тени высоких, по-летнему белых, гонимых с юга облаков.

2

Была предобеденная пора, солнце стояло высоко, еде просвечиваясь сквозь тонкие, полупрозрачные облака, и казалось совсем маленьким. Дул обжигающий южный ветер. Дорога шла по равнине голой, еще не просохшей степи. Во впадинах стояла бурая вода, которой, словно бы, некуда было уйти. Ветер гнал по ней мелкую мутную зыбь. Зоя то и дело останавливалась: тонкая ручка чемодана резала ладонь. Была она одна-одинешенька среди хмуроватой, с белесыми проплешинами ковыля бескрайней степи. Ясными голубыми глазами посматривала то в синее небо с высокими освещенными облаками, то на летучие тени, то на силуэты строений, что едва виднелись на горизонте.

Не скоро случилась встречная подвода. Старик и две женщины сидели на возу среди свертков и узлов. Зоя. сошла с пути, поставила на траву чемодан. Возница остановил лошадей. Женщины-казашки внимательно рассматривали незнакомку.

— Дойду ли я этой дорогой до Вишневки? — спросила Зоя у старика.

По одежде и по говору люди поняли, что девушка прибилась сюда издалека. Наперебой стали объяснять, что первым на пути будет районное село, а за ним вдали покажется и Вишневка. Поехали, оборачиваясь. Зоя тоже оглянулась назад. Вспомнила, какие смуглые у женщин лица, ей показалось, что и она уже стала похожей на них.

Вот и районное село. Зою удивили дома с плоскими глиняными крышами, глиняные заборы, низенькие, кривые деревца, слишком широкие улицы. Из села были видны равнинные просторы, которые его окружали.

В одном из домишек Зоя нашла райздравотдел. Встретили ее приветливо. Оказывается, в Вишневке есть медпункт. Фельдшера, который там работал, недавно взяли в армию. Зоя попросилась на его место. Пригодилось свидетельство об окончании курсов медсестер, которое Зоя получила еще в Лебедином. Зою тут же провели приказом и побеспокоились, чтобы побыстрее отправить ее в Вишневку. Под вечер подвернулась попутная подвода. Работники райздравотдела, приятно пораженные пригожестью, простотой девушки, гурьбой проводили ее до улицы.

Снова степь, обжигающий ветер, солнечные блестки в лужах, летучие тени, беловатые волны ковыля, бесконечный, до самого горизонта, шлях.

Выехали из села. Зоя с опаской посматривала на сутулую спину возницы, одетого в шубу. Вот он оглянулся назад. Красноватые быстрые глаза как-то хищно поглядели из-под рыжего лисьего малахая, надвинутого на брови.

— Скудова будешь, девушка?

— Я?.. Я воронежская... С Дона... Может, слышали?

— Вакуированная?

— Да.

— Значит, немцы двигаются дальше?

— Продвигаются. Да мало им что достается. Наши жгут, взрывают.

— Не было бы на что надеяться — ни за что бы не жгли. Земля у нас большая. Только людей жалко и хозяйству разорение невиданное.

Переехали балочку. Возница не оглянулся.

— Ты, видать, в школу?

— На медпункт назначена.

— За дохтура?

Возница оглянулся и смерил глазами пассажирку. Во взгляде чувствовалось недоверие.

От разгоряченных лошадей веяло острым запахом пота; грязь чавкала у них под ногами. В возок долетали брызги.

Ехали молча. Возница раздумывал над тем, что услышал, потом задремал. Зоя смотрела ему в спину и с нетерпением ждала продолжения разговора. Возница, угадала она, был из тех переселенцев, к которым относились и Заярные. Ей не терпелось узнать у него что-либо про село. От одной мысли спросить что-нибудь о Заярных ее кидало в жар. «Не надо, ничего не надо спрашивать, — умоляла сама себя. — Поживу, услышу... Может быть, и вовсе не надо будет признаваться, кто я. И кто я им без Дмитрия, кто? Поживу одна, рожу ребенка. Если ничего не будет известно про Дмитрия, вернусь через некоторое время к матери».

Вишневка вытянулась вдоль широко разлитого Ишима. И здесь дома с плоскими крышами, просторные улицы, та же бескрайняя-степь, и где-то далеко-далеко на горизонте едва различимый силуэт другого села. Там, за темным силуэтом, садилось большое червонное солнце.

Остановились возле старого дома, крытого железом, с порогом и вывеской на серой, обитой досками стене. Возница оставил ее здесь, а сам поехал дальше. Зоя прочла вывеску — это был сельский совет — и почему-то растерялась. Стояла перед калиткой. Вокруг удивительная тишина, только где-то что-то позванивало. «Это в кузнице», — подумала Зоя.

От сельсовета ее проводили к медпункту. Аккуратный домик со ставнями в сутеми выделялся среди других белыми стенами. Со стороны улицы дом отгорожен тыном из лозняка. Рассыльный, энергичный подросток с кнутом в руках, оставил дохтурку у тына и побежал кликнуть соседку — санитарку, которая теперь здесь была хозяйкой.

Зоя еще не успела осмотреться вокруг, как к ней подбежала, запыхавшись, девушка в белом платке.

— Приехали! — выкрикнула она и подхватила Зоин чемодан.

Мешая в скороговорке расспросы и объяснения, она открыла двери, первой кинулась внутрь и быстро зажгла лампу. Оказывается, здесь уже знали, что к ним выехала медсестра, и санитарка позаботилась о том, чтобы принять ее хорошо. В комнате, куда они вошли, пахло свежей глиной. Переступив порог освещенной комнаты, Зоя чуть не вскрикнула от приятного удивления. Здесь было чисто, аккуратно расставлены кровать, тумбочка, табуретка, шкаф. Почти все было покрыто и завернуто газетами или марлей. На кровати постели не было.

— А где же аптечка? — спросила несколько растерянная Зоя.

— О, я же вам сказала! В соседней комнате, в приемной, там есть специальный шкаф, ключ от которого находится у председателя колхоза Ульяны Петровны Заярной. Может, знаете?

— Нет, не знаю.

— Ой, не знаете? Она сама зайдет скоро. Я просила у нее, чтобы вам выписала продуктов, а она говорит: «Пускай приедет, тогда и выпишем». Я ей отвечаю: «Можно и заранее выписать, я бы что-нибудь приготовила». А она... Да я вам принесу поесть из дому, а то к нам пойдемте. Тут недалеко, третья хата.

— Спасибо. Давайте познакомимся. Меня зовут Зоя.

— О, да я уже вам сказала. Тамара я, Тамара Косяченко, а девчата зовут Томой.

Санитарка суетливо бегала по комнате, что-то передвигала, поправляла, приглаживала рукой. Ей не впервые встречать новоприбывших. Раньше девушка старалась угождать им, потом поняла, что ей необходимо прежде всего следить за чистотой, исключительной чистотой, которая должна быть безупречной и в весеннюю распутицу, и зимой, и летом. Она старательно трудилась и была счастлива, когда слышала похвальные слова о чистоте медпункта. В эти дни, когда медпункт стоял закрытым, Тамара не знала, куда себя девать, еще и еще раз подбеливала, все протирала. Новая сестра, молоденькая и какая-то робко-приветливая, не похожая на своих предшественников, понравилась Тамаре с первого взгляда. Тамара была рада в душе оттого, что ее труд наконец пригодился, что сюда начнут приходить люди.

Она говорила, говорила без передышки.

— Вот здесь будете спать. Постель у вас есть?

— Нету.

— Ой, как же так?

— Да вот так. Кое-какая одежда и полотенце. Я из тех, что эвакуировались. Понимаете?

— Аж с самого фронта? — Санитарка всплеснула руками, в ее глазах отразился испуг.

Но тут же начала разглядывать фигуру Зои, словно бы доискиваясь: «Что же случилось с тобой, что ты аж оттуда приехала сюда?» Остановила глаза на полной талии девушки, и быстро отвела их. В голосе Тамары послышались нотки сочувствия:

— Ой, ой, аж оттуда!.. Да ничего. У своих ведь, не за морем. У нас тут весной так хорошо, так весело!.. Обождите, я принесу что-нибудь постелить. — И она, повернувшись на одной ноге, выбежала.

Когда стихли шаги за окном, Зоя окинула взглядом комнату и восприняла в ней все так, словно только что вошла сюда. Побыстрее бы ей остаться наедине. Как она переутомлена поездкой, думами, как ноет под ложечкой, как болят ноги. Не раздеваясь, Зоя тяжело опустилась на табуретку. Задумалась и сразу же вспомнила о ребенке. «Дитя... мое дитя, — думала и прислушивалась, — Мое... мое...» Наклонилась над чемоданом, начала рассматривать вещи, как что-то дорогое, единственное, что осталось у нее от прожитых лет, от Лебединого. Дмитриев офицерский ремень... Взяла в руки, положила обратно. Увидела орден и быстро прикрыла. Нашла фотокарточку, вынула, прижала к груди...

Сидела, словно окаменевшая.

«Зачем я встретила тебя? Зачем? Где ты?.. Живой или нет?» Слезы покатились по щекам.

У дома послышались быстрые шаги. Зоя поспешно вытерла глаза.

3

Скупой на тепло была первая военная весна в приишимских степях Казахстана. Горячие потоки воздуха, нагретого в каракумских пустынях, как раз здесь сталкивались и боролись с холодным дыханием севера, погода часто и резко менялась: дождь переходил в снег, заморозки каждый раз переходили в распутицу. Уже шел май. Каждая ласковая улыбка солнца пробуждала зерно, почки, корни; на склонах, обращенных к югу, в безветренных закутках пробивались росточки, набухали почки, выходили на волю разные букашки, а там, где землю обвевал северный ветер, — в затененных местах, весь день белел стойкий иней.

Смущала людей такая весна, такая неровная и тяжелая погода. А еще больше угнетали их вести с далеких фронтов. Враг снова продвигался в разных направлениях. В каждом сообщении газеты и радио рядом со словами, вызывающими боль: «Наши войска оставили...», «Наши войска отступили на новые, заранее подготовленные рубежи...» — довольно бодро перечисляли наши успехи на определенных участках. Но люди сами, по-своему определяли общее положение на фронтах. Чужая вражья сила нависала все грознее, тяжелее угнетала душу каждого даже в этой тихой стороне глубокого тыла.

Письма с фронтов и из госпиталей, эти измусоленные, помятые, без марок, писанные карандашом, долгожданные и страшные треугольнички, доносили до самых дальних степных сел правдивые вести с фронта. Люди ежедневно ждали, высматривали своего письмоносца и пугались, когда он вдруг поворачивал в их двор.

Письма к Заярным перестали приходить еще с зимы. Как-то, встретив почтальона на улице, мать даже всплакнула перед ним:

— Голуби приснились мне этой ночью. Кружились над домом, кажется, начали опускаться... Но кто-то крикнул или что-то кинул... и они не сели, поднялись в небо. Долго их видела, но не вернулись... Вы, Максим, хорошенько расспросите на почте, там ведь тоже могло затеряться. И нас извините, если чем-то обидели, извините.

— Да что вы, Семеновна! Никоим образом... Если что будет — в ту же секунду явлюсь. Никоим образом...

Заярниха попросила заходить к ним. Вот хотя бы, сегодня вечером проведал старика. Занедужил он как-то необычно. Часами лежит молча, думает, думает... Может, беседой бы немного развеял тоску.

Старый Заярный теперь как раз избегал всяких разговоров с чужими. О чем бы ни начинались они — непременно скатятся на войну. Кто же в Вишневке не знал Дмитрия, единственного из села летчика? Всем уже было известно, что Заярные не получают писем с фронта.

Бывало, если кто заводил в кузнице разговор о фронте, Петро Артемович умолкал, хмурился. Высокий, сутуловатый, взгляд книзу, стоит, сложив руки на груди. Разворошит угли — и опять стоит молча, равнодушный ко всему, чем-то угнетенный. Людям при нем как-то неудобно, не знают, о чем и говорить. Когда железо нагревалось, он выхватывал из горна розовый кусок. На его скулах сбегались мускулы, он становился таким же, как дрожащий переливчатый огонь, горячий, хваткий, напряженный. Бил молотком, позванивал, подзадоривал напарника; искры разлетались брызгами, прыгали по земле. В такие минуты все смотрели на него. Но вот Заярный снова клал поковку в горн и складывал руки на груди. Снова становился грустным, уходил в себя. Кто хоть однажды видел теперь Заярного в кузнице, тот вторично сюда не заходил, разве что по самой крайней необходимости: тяжело было смотреть на него.

Односельчане понимали Заярных. Дмитрий у них был единственным сыном. Сколько радости приносили его нечастые приезды домой, его письма! Сколько надежд связывали с ним старики, с его детьми, с его будущим! Как заинтересованно рассказывали они Дмитрию о его ровесниках, которые приезжали в Вишневку погостить с женами, детишками! Родители еще недавно тешили себя надеждами, что вот, может быть, этим летом (как раз перед войной) и их сын, как другие, приедет к ним уже не один. А там, гляди, и внук или внучка появится. Дмитрий, конечно, этого не понимал. Молодость не любит заглядывать наперед, проникаться жизнью тех, кто уже свое прожил, отработал, отпылал и волнуется, страдает, радуется только будущим своих детей, своей родни. Ты, легкокрылая молодость, не желаешь задумываться над тем, что так беспокоит старших, старых, родных. Заярным очень хотелось внука. У стариков радостно билось сердце, когда они видели у кого-нибудь на руках младенца, когда представляли себя с таким внуком около дома на траве в теплый солнечный день.

Но вот нагрянула война. Первые взрывы бомб на западных границах горьким эхом прокатились по нашей земле, к самому востоку. Нападение врага разбило, затоптало, порвало бесконечное множество светлых счастливых намерений, планов, людских надежд — все то, что составляло ежедневную мирную жизнь. Иные мысли переполняли теперь родителей. Они думали о своих детях, видели их во сне. О чем бы ни говорили, какое бы известие с фронта ни обдумывали — каждый связывал это с судьбой своего дитяти, которое носится где-то в огненном водовороте, идет в рядах миллионов на бой, на смерть. Родные Дмитрия тоже тревожились теперь, увидят ли сына в своем доме. Волновались, ожидали вестей, надеялись. Но; как говорят, где тонко — там и рвется. Из части написали, что Дмитрий «не вернулся с боевого задания». В повестке командир торжественными словами подчеркнул боевые заслуги лейтенанта Заярного, и это только усиливало трагизм факта — так пишут почти обо всех, кто погиб на фронте.

В дом Заярных пришла тяжелая печаль. Мать, в прошлом пригожая, чернобровая молодая женщина, теперь высохла, в ее темных глазах застыла покорность, она только и знала, что плакала да плакала, тихо, бесслезно и невыносимо. Отец слег с горя. Ульяна, румянолицая, по-мужски крепкая в плечах, нежной души женщина, в эти дни каждое утро заходила к родителям. Помогала чем могла. Не давала отцу углубляться в свое горе. И действительно, когда она появлялась, в доме будто бы светлело. Она разгоняла грустные мысли. «Да разве же всему, что пишут, надо верить? Никто точно не скажет, что означает: «Не вернулся». Бросьте думать о плохом... Вон и тем, и другим прислали извещение, но после от «мертвых» приводили письма...» К этим словам Ульяна прибавляла еще какую-то трогательную быль. Так прожили неделю, вторую, словно прошли нестерпимо тяжелую дорогу. Постепенно привыкли к извещению которое так и осталось лежать на окне запыленным, свыклись с мыслью, что так все и будет, как есть. Через некоторое время, видимо после какого-то разговора в кузнице, Петро Артемович написал письмо командиру части. Поделился старик своим горем, поблагодарил за участие и добрые слова о сыне да и спросил: не остались ли где-нибудь там вещи Дмитрия. Просил переслать их: хоть память будет в доме. Написал, прочел вслух жене и, растревоженный, сразу же отнес письмо на почту.

Много дней плутало письмо по фронтовым дорогам, пока не нашло адресата. Первым в части прочел его Антон Гук. Докладывая о нем командиру полка (отдельная эскадрилья была теперь полком), Антон сказал, что Заярный был его близким другом. Командир, новый в части человек, тут же поручил Гуку ответить на письмо родителей Заярного. Гук проворно выполнил поручение. Долго шло письмо с фронта. Но когда оно появилось в Вишневке, о нем быстро узнали все, кто сочувствовал Заярным в их несчастье.

Узнала о нем и медсестра Зоя Тронова. Была она тогда уже на девятом месяце, день за днем просиживала дома в своей комнатушке и только изредка, поздно вечером, когда совсем темнело, прохаживалась вдоль дворов.

К этому времени Зоя полностью освоила свои служебные обязанности и чутким отношением к людям, не в пример своим предшественникам, приобрела всеобщее уважение.

В один из вечеров, когда уже потух багровый закат и небо зажгло звезды, в комнату Зои неожиданно постучалась Тамара. Открывая, Зоя подумала, что Тамара опять принесла ей из дому чего-нибудь «попробовать». Нет, Тамара забежала сюда с гулянья. От нее пахло мятой и жареными семечками.

— Еще не спите? — весело выпалила Тамара, не прикрыв дверь.

— Ты меня уже вообще в старушки записала? — также весело, в тон девушке ответила Зоя.

— Ой, в старушки! — Тамара захохотала. — Пойдемте на улицу, попоем. Завтра же воскресенье.

Зоя почувствовала, что Тамара зашла к ней с каким-то намерением.

— Говори прямо, к кому идти. Если далеко — пусть везут.

— Ну и догадливая, вас не проведешь, — засмеялась Тамара. — Недалеко — к Заярным.

— К Заярным?

— Ну да. Деда опять схватило. Мы гуляли, а Степанида Семеновна меня подозвала и попросила, чтобы я сбегала. Сердечных капель, говорит, возьмите, у них все вышли.

Зоя, тяжелая, медлительная в движениях, подошла к шкафу, молча что-то переставляла в нем. Тамара ждала, может быть, ей надо кое-что собрать. Но Зоя не оборачивалась. Когда наконец она повернулась, Тамара была поражена тем, как Зоя переменилась в лице. Немножко припухлое, с пятнами на лбу, но розово-белое, лицо Зои заметно побледнело, словно от него отхлынула вся кровь. Тамара с тревогой посмотрела на нее.

— Пойдете? А вам... ничего, хорошо?

Зоя улыбнулась дрожащими, непослушными губами.

— Ничего, Тома, ничего. Это я только что резко поднялась. Мне хорошо. Сейчас пойдем.

Зоя неторопливо подошла к зеркалу, покрылась легкой косынкой.

— Нет покоя от этих дедов, — ворчала, сочувствуя Зое, санитарка. — Будто им помогут какие-то капли. Когда не было у нас пункта, меньше по докторам ездили. И эти Заярные... Только охнет старик — все бросай и беги сломя голову к нему. Раньше и он не был таким. Это он начал стонать после того, когда их Дмитрия убило на фронте.

— Пойдем, Тамара, пойдем, — сказала Зоя и дунула на лампу.

С родителями Дмитрия и Ульяной Зоя виделась на улице, в конторе колхоза, знала их. При первых встречах и разговорах с ними Зоя переборола себя, не открылась. Теперь, ожидая ребенка, она каялась, что не призналась во всем Дмитриевым отцу и матери, ей было тяжело одной, совсем одной со своими думами, сомнениями, ожиданиями. Она уже решила-во всем признаться Заярным, но откладывала объяснение до удобного случая и сама не знала, как ей это сделать. Воображение рисовало ей картину признания, словно выхваченную из какой-то книжки или кинофильма. Зоя волновалась, тяжело вздыхала. Опомнившись, она отшатывалась от нарисованного воображением и задумывалась, глубоко, тяжело, уставив в одну точку недвижимые, увлажненные глаза, наполненные материнским покоем и печалью.

У Заярных была одна большая комната. Войдя из сеней, Зоя остановилась у порога: свет подвешенной на притолоке лампы ослепил ее.

— Проходите дальше, — послышался низкий мужской голос откуда-то от лежанки.

Зоя прошла к столу.

Открылась дверь, и вошла мать Дмитрия. Поздоровалась, предложила сесть на стул возле больного. Мать ласково и угодливо заглядывала ей в глаза, как дорогой гостье. У Зои зачастило сердце, запылали щеки. Она старалась не думать о том, кем она приходится этим людям, старалась вслушаться в то, о чем говорил слабым басовитым голосом Петро Артемович. Окинула взглядом стены, увидела большую фотографию Дмитрия, что висела рядом с зеркалом, и на миг перестала слышать жалобы больного. Затем опять повернулась к нему.

— Грудь мне сдавливает, дочка... Хочется вздохнуть глубоко, но не могу, что-то мешает... Будто чья-то холодная рука стискивает мою грудь, сжимает легкие. Лекарства бы такого, чтобы сняло все. Видно, где-то оно есть. Есть, да не для нас, дочка... Твои капли немножко помогают. Вышли все — вот и мучаюсь, дочка.

— Я принесла, Петр Артемович. Накапайте, Семеновна. — Зоя подала пузырек матери Дмитрия.

— Спасибо, дай тебе бог здоровья за такую помощь, — промолвила мать, беря капли старушечьими руками, и сразу же начала готовить их больному.

В хате запахло валерьянкой. Петро Артемович, вытянувшись во всю лежанку, укрытый покрывалом, тихонько постанывая, следил за тем, как в стакан с водой падали капли.

Зоя рассматривала комнату. Тут было все так, как и у других: грубой сельской работы мебель, голый стол, темные рамки карточек, старое зеркало, скупо вышитые будничные полотенца, лавка, ухваты — все то, что она видела в сельских домах в своем краю. Входя в такой дом раньше, она, городская, в тот же миг чувствовала тяжелый дух, и ей хотелось побыстрее выбраться отсюда. Теперь Зоя относилась ко всему по-другому: она старалась все разглядеть, каждая вещь была ей милой. Зоя будто не замечала, какой неприглядной была эта вещь. Смотрела, смотрела вокруг, то и дело задерживая взгляд на фотокарточках.

Петро Артемович выпил лекарство и вытер усы ладонью. Мать присела рядом с Зоей.

— Ох, старость, старость, — вздохнула.

— Старость не пугает человека, мать, когда приходит в свое время, — сказал Петро Артемович, положив большие руки на грудь. — Душа, она с плотью живет в согласии. Но вот если горе обожжет душу, тогда, к примеру сказать, и все другие организмы в человеке от боли мучаются. Вот и весь мой диагноз.

Зоя улыбнулась. Ей вспомнились изречения отца в письмах к Дмитрию.

— Не начинай про это, Петро... Опять будешь стонать, — умоляя, просила Степанида Семеновна.

— Стонать не буду. Меня сегодня схватило, видимо, оттого, что сквозняком протянуло. А горе — что ж, оно уже обуглилось.

— Вы про сына?.. — осмелилась Зоя.

— О ком же нам еще думать, голубка, — скорбно покачала головой мать, — как не о нем.

Родители начали рассказывать Зое то, о чем она в основном знала. Они и хвалили своего сына, и жаловались на него за то, что он будто нарочно всегда лез туда, где опаснее всего. Зоя слушала и все время думала о том, чтобы не сорвалось вдруг лишнее слово. Когда же ей подали прочесть последнее письмо из части, она набросилась на него, как голодный на кусок хлеба.

— «Пишет Вам, — начала жадно читать вслух Зоя, — друг Вашего сына старший лейтенант Гук по долгу бывшей дружбы и по поручению командира части. Во-первых, разрешите передать Вам наш боевой фронтовой привет и, во-вторых, еще раз сообщить Вам, что про лейтенанта Заярного в полку никаких новых известий нет. Относительно вещей Вашего сына сообщаю, что никаких личных вещей лейтенанта Заярного в полку не сохранилось. Может быть, Вам не известно, то замечу, что у Дмитрия была девушка, жена или как вам сказать, и она взяла все принадлежащее ему: как вещи, так и боевые награды. Полку известна фамилия этой особы, дело о возвращении вещей Заярного будет возбуждено при более благоприятных условиях.

Старший лейтенант Гук».

Зоя не заметила, когда перестала читать вслух. Опустила руки на колени и смотрела перед собой невидящими, полными слез глазами.

— Новых известий нет, — прошептала она.

И вдруг вместе с острой болью в животе из ее груди вырвался неимоверный крик:

— Митя! Милый мой, где же ты?

Ловя протянутыми руками мать, Зоя упала на пол.

— Митя... Милый мой!..

Степанида Семеновна вскочила и кинулась к ней...

В эту теплую ночь в хате Дмитрия Зоя родила сына.

Весенний гром

1

Весной 1942 года украинские партизанские отряды, которые еще осенью и зимой отошли в Хинельские и Брянские леса, возвращались в родные места.

В переходах и боях с гитлеровскими гарнизонами в украинских и русских селах они обогатились опытом, приобрели немалые трофеи и разрослись до больших партизанских объединений. Штабы и командиры таких, объединений Сумской, Орловской, Брянской, Курской, Черниговской областей установили связь между собой. Расходясь в разные стороны, в самые глухие углы, отряды несли с собой постоянное чувство соседства и твердую уверенность в поддержке в трудный час.

В начале мая из Брянских лесов двинулся на Сумщину многосотенный отряд Артема Ковпака. Шел он сюда с определенным боевым заданием, хорошо вооруженный. Прорвав оборону противника, который пытался блокировать неспокойную Брянщину, отряд двинулся, разбившись на десятки групп и подразделений, на юг через Хутор Михайловский, Каменку, Белицу, по лесным малолюдным дорогам, разлился по всему краю, как неудержимое весеннее половодье.

Впереди основных сил отряда ехали заставы и разведка. Хлопцы на конях и легких, исправных возах смело, с ходу врывались в села и рабочие поселки, неожиданными нападениями рассеивали немецкие и мадьярские гарнизоны и полицейские формирования.

Вслед им шла основная колонна: здесь были пушки в конной упряжке, пулеметные тачанки, обоз с боеприпасами.

У ковпаковцев была задача — выйти в район, где проходит железнодорожная магистраль Конотоп — Ворожба — Курск. По этой магистрали с наступлением весны день и ночь на восток переправлялись войска, тапки, пушки. Где-то там, подальше на восток, на рубежах сражений вражеские части начинялись страшной разрушительной силой, ожидая новых приказов о наступлении.

Украинские партизаны возвращались в родные края разрушать станции, поднимать в воздух мосты, по которым не раз ездили и ходили в мирное время.

В погожие майские дни, когда так хорошо было вокруг и в поле и в лесу, когда нежными зелеными тонами покрывалась каждая роща, каждая дубрава, когда так радостно было шагать по сухой, теплой земле, по лесной тропинке, когда душа так желала мечты, тишины, песни, партизаны шли в родные села и города, чтобы взрывать, жечь, уничтожать своими руками то, что недавно возводили с тяжелым трудом. Было что-то торжественно-трагичное в этом походе. Только что с пригорка партизаны рассматривали родное село, которое лежало вдали, наперебой пересчитывали узнанные хаты, вспоминали дорогие имена близких людей; только что Ковпак останавливал своего коня, зачарованно осматривая живописные знакомые дубравы или долины, и вдруг разгорался бой. В душистом весеннем воздухе жужжали пули, в чистое небо поднимался дым, слышались причитания; не дойдя до своей хаты, падал убитый на бегу партизан, обагряя родную землю теплой кровью. Взрывы снарядов вскапывали зеленые, еще недавно тихие луга, кроваво-черными клубами дыма и пламени взрывались где-то за лесами цистерны и бензовозы...

Загрохотала над Сумщиной гроза народной расплаты, покатилась эхом по лесам, городам и селам.

Донеслись ее первые отголоски и до табора Хуторского отряда.

2

День клонился к вечеру. В просветах ветвей золотыми спицами поблескивали солнечные лучи. На стволах, на зеленой траве, на обнаженных корнях то там, то здесь тепло сиял свет, рассеиваясь в тени. Стояла тишина. Словно прозрачные кристаллические стены, она отзывалась стозвонно, на каждый звук.

В таборе Хуторского отряда было тихо и безлюдно, только изредка с полян доносились выкрики командиров. На хозяйстве остались Кузьмич да новый партизан, дядя Сергея, конюх и мастер на все руки, Лука.

Кузьмич, в старых галифе, в опорках на босу ногу, подвязанный спереди дырявой исподней рубашкой, разомлевший и усталый, управлялся возле котла. Лука, обложившись уздечками, шлеями, ремнями, сидел на колоде и шорничал. С тех пор как Бондарь открыл «зеленую академию» (так в шутку называли ежедневные занятия всего отряда), повару и конюху не однажды с утра до вечера приходилось оставаться в таборе только вдвоем.

Воткнув шило в постромку, Лука долго и пристально смотрел на Кузьмича.

— Ну что уставился? — Кузьмич словно отталкивал от себя взгляд Луки.

— Смешной вы человек, как посмотрю я на вас, — говорил Лука.

— Хохочи, если смешной.

— Не в том смысле отмечаю. Непонятно мне, зачем в такое время возиться с бурьяном? Добро бы он был целебный, а то ведь трава травой, и все.

Кузьмич кинул взгляд поверх очков на разложенную по земле вялую зелень, выдернутую с корнями.

— Эх, Лука, Лука, — вздохнул он и начал сердито толочь на доске сало, с мелко нарезанным луком. — Вот еще и поэтому мы плоховато воюем с немцем. Или же не любим, как надо, свою землю, или же бес его знает что творится в жизни. Говоришь с одним, с другим — и вдруг замечаешь, что люди стали будто совсем равнодушными к природе. Цветы, дерево, зелень возбудили в человеке самые тонкие и самые лучшие наклонности, или, так сказать, свойства, научили его чувствовать цвет, запах, вкус. Растения, дорогой мой, появились на земле раньше живых существ, их история долгая, сложная и не легче поддается изучению, нежели наши войны, походы, религии...

Лука продолжал шить.

— Ну, разошлись!.. Только затронь.

— А ты не трогай моей болячки. Я вижу, куда ты клонишь. Уже надоел мой груз. Ты бы вместо него возил мешок ячневой муки для лошадей. Угадал, да?

— Ну, ну, уже и рассердились.

— Много надо сердца, чтобы на всех сердиться, — отвечал Кузьмич, глядя поверх очков.

— Так почему же вы смотрите на меня поверх стеклышек, как на эту свою белену?

— Почему? Потому, что я вблизи через очки почти не вижу. Вот гляжу на твое лицо, а вместо него рисуется круглый блин.

— Ого! — весело рассмеялся Лука. — Так это же у вас кино, а не очки. Вот бы мне хоть разок в них увидеть вкусный пшеничный блин.

Посмеявшись, через некоторое время Лука заводил песню, которая часто слышалась в землянках. Пел он сосредоточенно, задумчиво, приятным голосом.

Ой, да выхожу один я на дорогу, Сквозь туман вдали огонь блестит...

Кузьмич, подождав, пока голос Луки наберет нужную силу, откашливался и тоже подтягивал глухим баском.

Песня плыла между занемелыми деревьями вместе с сизым дымком и запахом наваристого, заправленного салом кулеша.

Тишина... Природа внемлет богу, И звезда с звездою говорит.

После паузы Кузьмич спросил Луку:

— Видел, каким пластуном стал теперь ваш директор?

— Видел, — ответил Лука, оглянувшись. — Смирился до первой заварухи. Кто привык только к сладкому, тот горького есть не будет. Такой лба под пулю не подставит. — Лука опять оглянулся.

— И куда он денется? За ним теперь пятьдесят пар глаз следит.

— Вспомните мои слова. Такой человек без авторитетности, как паук без паутины, жить не может. Я его знаю. Весь век на должностях. Не такие, как вы, сбивали его, но не сбили. У него в Ямполе дом такой, что хоть конем гарцуй, и это все ночами ему навозили. Слух было пустил, что выиграл, крупную сумму по облигации, за эти деньги, мол, и приобрел. Ну, органы вникли, раскрыли тот «выигрыш». Передали дело в суд.

— В суд? Почему же до сих пор молчал?

— Что же мне — стать посреди леса и кричать?

— Ну, ну, что же дальше?

— Да ничего, — опять оглянулся Лука. — Выкрутился, только в должности понизили. Не дай бог, чтобы после такой крови и людских мук кумы свою стихию чинили.

— Нет, Лука, после этой войны люди станут умнее, она многому научит. И мир будут ценить больше.

— И у нас, и за морями.

— И природу, и свою землю будут любить высокой любовью.

Разговор переходил на воспоминания и мечты, за которыми незаметно шло время и быстрее продвигалась работа.

А на поляне, окруженной молодым сосняком, снуют короткие шеренги, залегают, подкрадываются, делают перебежки. А то взлетят вверх вырезанные из дерева новые гранаты, и тогда все вскакивают и кидаются вперед, пригибаясь, перепрыгивая через выкопанные рвы и окопы. Когда все опять ложились на землю, видны были только две фигуры — Бондаря и Шевцова.

— Вот так, вот так, прижимайся поплотнее к земле, — слышится голос Бондаря. — Не бойся ее, землю можно отряхнуть. Ниже голову, товарищ Кум. Земля сладкая, попробуйте, кто до сих пор не пробовал. Наш командир полка не однажды говаривал: «Не умеешь на войне ползать по-пластунски, — значит, и на ногах долго ходить не будешь. Пехота — дело серьезное». Не так, не так. Встать! — обращался Бондарь к Куму. — Вот как надо. — Бондарь падал на землю и, распластавшись, начинал передвигаться, не поднимая ни головы, ни спины. Двигался быстро и ловко, как кошка, которая подкрадывается к воробью.

Кум, запыленный, похудевший, следит за Бондарем покрасневшими от напряжения глазами и завидует его легкости.

Когда вновь прозвучала команда «Вперед!», Кум пополз проворнее, впиваясь растопыренными грязными пальцами в колючую сухую землю. Толстый, тяжелый, он неуклюже передвигает свое непослушное тело. Куму кажется, что мускулы его рвутся, сердце кровоточит и он ни за что не доползет вон к тем чернеющим бугоркам. Вот он сейчас возьмет и самовольно поднимется. Хватит! Дальше он не может и не будет подчиняться! Еще одно движение, еще одно, и все.

— Перекур! — кричит Бондарь и идет к другой группе.

Шевцов занимается с группой разведчиков и подрывников. Парни, среди которых находится и Сергей, в одних пиджаках или гимнастерках, разного роста, стоят перед Шевцовым и следят за его полными значения движениями. Он поясняет:

— Поставил ногу в болото, будем говорить, притих, послушал. Не слыхать ничего. Делаешь новый шаг. Вытаскиваешь сапог, а он — чавк! Тут тебя за шиворот — хвать! — Он сам себя взял за воротник. Парни захохотали. Шевцов выпрямился, заговорил серьезно: — Сапог чавкнул потому, что боец не умеет ходить. Ногу надо ставить не на всю ступню, а только на носок, будем говорить, и обратно так же вытаскивай. Подкрадывайся по-звериному, тогда сам дьявол тебя не услышит. Да почаще моргай в темноте глазами, чтобы на ветку не наколоться. Ну, давайте еще раз попробуем. Приготовились! Марш!..

Партизаны, те, которые зимовали в землянках, и те, которые пришли в отряд недавно, после первых дней занятий запротестовали. Но молодой командир повернул дело умело и круто. Тем, кто больше всего ленился и ворчал, он как раз и приказывал при случае то разобрать и собрать немецкий автомат, то правильно поставить мину. Оружие почти все знали плохо, и противникам «зеленой академии» крыть было нечем. Но вскоре все втянулись в учебу. Инструкторами становились те, кто что-то знал, кто ловил на лету новое. Бондарь и Шевцов вдвоем обходили каждую группу, проверяли, как проходит учеба.

Из табора ежедневно в несколько пунктов выходили разведчики и возвращались с донесениями. Отряд знал, что происходило на железной дороге, в ближайших гарнизонах. Бондарь ждал новых вестей от Оксаны, поддерживал связь с Дмитрием, был готов к самым решительным действиям и задуманным операциям. Сняться с насиженного места не давало отряду одно: отряд не мог оставить Дмитрия. Через каждые два-три дня к нему наведывались, чтобы взять его. Но доктор снова и снова советовал обождать.

— Пора кончать, — сказал Бондарь, приблизившись к Шевцову.

— Есть, кончать! — подчеркнуто аккуратно козырнул Шевцов, возбужденный и разгоряченный, с веселыми огоньками в глазах. — Становись! — молодо и звонко, во весь голос, прокричал он и встал, раскинув руки на уровне плеч.

Когда партизаны по команде Шевцова кинулись занимать свои места в строю, вдруг в вечерней тиши, что так глубоко залегла над зеленым простором, грохнул двумя выдохами один за другим мощный взрыв. Произошло ли это потому, что взрыв был где-то поблизости, или потому, что он был так силен, — всех словно ударило звуковой волной. Все застыли на месте.

Что это? Кто? Где?

Переглядывались между собой, смотрели на командира. Бондарь не знал, что ответить.

— Дым! — закричал кто-то.

— В Усках!

— Цистерны взрываются.

Сергей уже сидел на вершине высокой сосны.

— Вижу, вижу! За Усками что-то, на железной дороге... Горит!

Бондарь понуро стоял в окружении людей и смотрел в землю.

— Сто чертей! Вот это партизаны! — грохнул сильным голосом.

— Поработали ребята.

— Может, это просто крушение?

— Сам ты крушение! — не сдержался Бондарь. — Это добрые хлопцы разговаривают с немцами. Вчера мы их видели на дороге.

— Они! — подхватил Шевцов. — Сразу было видно — сила! Надо было бы выйти нам из засады.

— Может, секанули бы из автоматов. Так бы и поверили тебе, что ты свой. Лазишь по кустам, и только. Действовать надо, тогда и знакомиться с соседями легче. Становись! — резко скомандовал Бондарь.

Быстрее, чем всегда, выстроились партизаны и сами, без команды, тронулись с места.

Шли молча, насупленные, словно провинились. Бондарь и Шевцов опередили колонну. То и дело посматривали влево по направлению к взрыву. Там все выше поднимался столб дыма. Было слышно, как рвались, глухо хлопая, снаряды или мины: видно, горели вагоны.

В лесу уже темнело, прохладный воздух обвевал горячие лица и шеи. Опускался теплый, ласковый вечер. Но о нем никто не думал, словно не замечая его. Сегодня не уснуть, думалось каждому. Конец тому, что было. Куда поведет их сегодня Бондарь?..

Командиры на ходу обдумывали, как им немедленно подать знак неизвестному отряду, как связаться и, возможно, сразу же соединиться. Вспоминали про давнишнюю мечту напасть на аэродром. Да, сегодня же к Оксане надо послать связного. Отряд должен двинуться на юг, к железнодорожным узлам, к тем дорогам, по которым снуют машины. Идти немедленно, двигаться селами, пополняться свежими силами. Бондарь говорит, говорит, перебарывая в самом себе глубоко засевшую нерешительность.

Бондарь и Шевцов шли напрямик. Партизаны следом за ними, не обходя сырые места, — чавкали сапогами, перепрыгивали с кочки на кочку.

— Кого пошлем за Дмитрием? — спросил Бондарь у Шевцова.

— И в Ямполь надо, — сказал Шевцов, не отвечая.

— Да. Поедем сами. И немедленно.

— Понятно.

Кум, поотстав, тянулся в колонне последним. Болела натертая нога, он потихоньку прихрамывал, а мысли настойчиво кружились в его голове: «Этой ночью... Этой ночью или никогда».

Впереди между деревьев заманчиво показался огонь табора.

3

Бондарь и Сергей положили в возок нарубленного хвороста и поехали в Ямполь, «на базар». Завтра воскресенье, так что надо было двигаться в ночь. Ехали почти всю короткую ночь, на рассвете завернули в подворье, где проживал родственник Оксаны — местный часовой мастер.

Старый вдовец, одинокий человек принял слишком ранних посетителей с вполне понятной тревогой. Он сразу же отдал партизанам какую-то исписанную поперек книгу, а когда рассвело, ушел из дому.

Часовщик держал связь с Оксаной через водовоза, который по нескольку раз на дню проезжал по улицам Ямполя в небольшой двуколке с бочкой, запряженной огромным серым битюгом: он возил в казармы и казино, расположенные на аэродроме, ключевую воду.

Не прошло и получаса, как хозяин с кем-то прошел мимо окна. Бондарь и Сергей встретили их, стоя наготове возле порога.

Первым в комнату вбежал небольшого роста, смуглый, бровастый, черноглазый юноша, забрызганный водой.

— Здравствуй, товарищ! — схватился он обеими руками за руку Бондаря, затем Сергея. Его глаза искрились, он аж дрожал и захлебывался от радости, которая его переполняла. — Я знаю Оксану, товарища Оксану. Вчера убежала с аэродрома Оксана...

— Вчера? — Сергей пронзил водовоза быстрыми подвижными глазами. — Куда?

— К тебе, к партизанам убежала Оксана, — улыбнулся водовоз и ткнул пальцем в грудь Сергея. — Аэродром едет на фронт, мы не хотим ехать. Оксана к вам, я к вам. Вы на конях поедете, я пешком пойду.

Бондарь стоял, словно прирос к месту. Сергей смотрел на него и ждал, что он скажет.

Расспросили водовоза еще раз с начала и до конца.

Решили, что, прежде чем вернуться в табор, надо хоть для отвода глаз побывать на базаре.

Вскоре уехали со двора. Наскоро распродали дровишки и погнали проголодавшихся коней в обратную дорогу. По дороге подобрали женщин, что шли с базара. Они рассказали, что в соседних селах дня два назад появились наши люди и продвигались они дорогами на Ворожбу, на Путивль...

В лесу, километров за десять от Ямполя, догнали знакомого водовоза. Он на ходу вскочил в бричку и без передышки говорил и говорил про аэродром, про Оксану, про себя.

Поздним вечером, уже в сумерках, Бондарь со своими спутниками добрался до отряда.

Шевцов издали услышал перестук колес и вышел навстречу. Увидя Шевцова, Бондарь спрыгнул с воза и зашагал рядом непослушными от долгого сидения ногами.

— Тьфу ты, черт, засиделся, как баба! — выругался Бондарь. — Ну, привез?

— Привез, — хмуро ответил. Шевцов.

— Как он?

— Он-то ничего... Да вот Кум и Заяц убежали этой ночью.

— Убежали?! — Бондарь остановился.

— Понимай, как хочешь. Нет их, и все. — Шевцов говорил, не скрывая своего отношения к случившемуся. Он издевался над Бондарем.

— Сто чертей его матери! — Бондарь остановился, оглушенный новостью.

— Скажи спасибо им за то, что не убежали раньше и не привели сюда карателей.

Пошли дальше. Бондарь прибавил шагу, но Шевцов не подстраивался под него, шел спокойно. Бондарь чувствовал себя перед Шевцовым неловко — во всех подробностях припомнился разговор в землянке, возле раненого Дмитрия.

— Надо было расстрелять гада! — сказал Бондарь, словно хлестнул по воздуху нагайкой.

— Много кое-чего надо было делать не так, как мы делали!

— Пойдем быстрее!

— Пойдем. Я послал двоих ребят выследить Кума.

— Правильно! Правильно! — повторял Бондарь. — Вот если бы настигли его! Теперь меня жалостью не взял бы. Сам перед строем расстреляю. Изменник!.. Развел здесь такое болото, что никак из него не выберемся... Хорошо сделал, что послал.

Шевцов шагал рядом, в ногу.

— Оксана пришла?

— Здесь она.

— Боевая дивчина!.. Аэродром завтра снимается. Надо действовать, иначе...

Между деревьев можно было разглядеть, как на земле и на колодах, сидели люди. Их фигуры четко вырисовывались, потому что где-то за ними, сквозь негустые заросли вяза, малиново светился потухающий закат. В тишине гулко раздался голос Дмитрия. Бондарь и Шевцов сбавили шаг, прислушались.

— Что-то читает?

— Кажется, «Кобзарь». Раздобыл в селе.

— Вроде в руках ничего не видать.

— На память чешет.

Не спинила весна крові, Ні злості людської. Тяжко глянуть; а згадаєм — Так було і в Трої. Так і буде.                Гайдамаки Гуляють, карають; Де проїдуть — земля горить, Кров’ю підпливає.

— Вот так ненавидели и уничтожали украинцы своих врагов! — сказал Дмитрий.

Тихо отозвались партизаны:

— Сильные были люди.

— А те, что вчера подняли красные столбы, разве не такие?

— Факт!

— Там и железо горело.

— Только не мы это сделали.

— «Де проїдуть — земля горить»... Вот сказано!

— А ну-ка, лейтенант, про Гонту.

— Сказать и мы умеем. Разговоров было много, но пришла весна — и все с водой сплыло.

— И Ямпольский аэродром уже как ветром сдуло.

Бондарь отстранил рукой тех, кто стоял позади, протиснулся в круг, Шевцов за ним. Красноватый слабый свет костра упал на них.

— Хватит, друзья, жевать старую жвачку.

Партизаны вскочили, словно по команде. Бондарь прошел к Дмитрию. Дмитрий поднялся навстречу ему, бледный, исхудавший, придерживая на плечах накидку.

— Ну наконец-то, Дмитрий, ты с нами. Очень рад!

— Спасибо. А чем ты нас порадуешь?

— Лучшим, чем вы меня.

Партизаны потеснее обступили командира. Бондарь осмотрелся вокруг.

— Выступаем, товарищи, сегодня ночью, — промолвил он ровным, строгим голосом. — Для нас еще хватит врагов. Рассчитаемся и с Кумом и с карабабами. Сил у нас для этого хватит своих, и знаем, откуда взять. Где Оксана? Командиры взводов, Оксана, разведчики, Кузьмич через десять минут должны собраться у меня.

Бондарь, пронизываемый напряженными взглядами, оборвал речь. Почувствовал, что должен сейчас же обдумать с друзьями, все проверить, осмотреть собственными глазами. Наконец-то настало время действовать, действовать, как того хотел, как все того ожидали. Он энергично пошагал в направлении землянки. Горячим лицом ощущал влажную прохладу лесной низины.

В эту ночь скрипучие, тяжело груженные подводы рано всполошили синюю предрассветную мглу Гутчанского леса, конские копыта рано сбили с молодой травы глухих дорог холодную росу.

За передним возом шли дружной группой Бондарь, Сергей, Оксана, Глонти. Правил лошадьми Лука. Дмитрий сидел на возу в шапке и в пальто.

Через час езды, когда уже рассвело, передний воз вдруг остановился на скрещении дорог. Остальные тоже остановились. Сергей показал, куда поворачивать: колонна начала огибать передний воз. Вот последняя подвода поравнялась с ним. К Бондарю бойко подошел подпоясанный ремнями и от этого будто ставший еще стройнее и подобраннее Шевцов.

— Ну, до встречи! — пожал Шевцову руку Бондарь. — Несмотря ни на что — держитесь маршрута.

— Есть! Желаю вам... — сказал Шевцов, окидывая всех взглядом и задержавшись на бледном, с глубоко запавшими глазами лице лейтенанта.

Разъехались. Оглядывались, кое-кто махал фуражкой. Скрылись за буграми.

На глухих утренних дорогах снова дремала тишина.

4

Оксана держала руку Сергея в своей и шла рядом, посматривая на него нежными, улыбающимися глазами, еще и еще раз припоминала, рассказывала.

Позавчера, в субботу, Оксана мыла на кухне большие термосы. В них брали еду, когда команда выезжала поднимать самолет, который приземлился где-нибудь не на аэродроме, на «брюхо», или когда инженерная группа выезжала подыскивать новый аэродром. На кухню зашел комендант. Он поздоровался с поваром, затем, наколов на вилку горячую сардельку, дуя, начал жадно есть и вдруг увидел Оксану.

— Карош и еще карош немножко. — пролепетал он, следя, как она оттирала стенки термоса.

— Уже гут, — ответила Оксана, выпрямляясь. Комендант жадно рассматривал ее разрумянившееся лицо.

— Не карош, — сказал комендант. — Господин полковник будет сам посмотреть. Господин полковник любит чистота...

— О, кто же ее не любит? Солдат тоже любит.

— Украинец не понимает чистота, — сказал комендант и проглотил остаток сардельки.

— Тогда берите и мойте сами! — шутливо подала она тряпку коменданту.

— О нет, Оксана — карош украинка! Оксана поедет послезавтра с нами в Тесмань. Ты знайт Тесмань? В машине полковника поедешь, обед будешь подавайт. Карош?

Оксана знала, что с Ямпольского аэродрома группа самолетов должна была вот-вот перебазироваться на какой-то другой. Об этом были разговоры сразу же подле того, когда сюда прибыл новый полк дальних бомбардировщиков. Говорил об этом и повар, который уже успел отослать туда часть девушек из прислуги. И вот теперь она слышала про это уже вполне определенно. Оксана намекнула коменданту, что она уже давно не была дома, что по ней соскучилась старая мать. Немец погрозил Океане пальцем, ущипнул за руку и, удовлетворенно захохотав, ушел.

Девушки уже пользовались доверием у охраны аэродрома и могли уходить в город на короткое время. Оксана сразу же решила оповестить своего дядю-часовщика. Окончив мыть термосы, она вышла посмотреть, в самом ли деле техническая служба готовится к отъезду. Да, солдаты повсеместно укладывали вещи, паковали. Комендант говорил правду. Послезавтра перебазируются. Поездка с полковником Торманом ничего хорошего Оксане не обещала. Кроме того, если она немедленно не свяжется с партизанами, дело, которое они вынашивали, останется неосуществленным.

Оксана отпросилась под вечер сходить в городок. Не сказав ничего девушкам, она оставила общежитие и в нем свои вещи. Ей казалось, что в последнюю минуту ее обязательно задержат, не пустят. Собрав все свое мужество, она как-то удивительно спокойно прошла мимо часового.

За ночь Оксана прошла степью и лесом к явочной квартире в Гутке, а оттуда утром в отряд. Это она посоветовала ехать в направлении Тесмани возам, нагруженным лопатами и узлами. Этот план сразу был одобрен — Дмитрий и Бондарь сами видели, как в сторону Тесмани вчера тянулись подводы с землекопами. Так и сделали: прикрыли всяким лохмотьем и узлами винтовки, гранаты, ручной пулемет и поехали, условившись о месте встречи с отрядом.

Все, что пережила Оксана в день прихода в отряд, не улеглось в ее душе до сих пор. Ее благодарили, пожимали руки. Девушка то и дело ловила на себе благодарные взгляды, чувствовала, что она сделала что-то необычное и важное, и это ощущение наполняло ее сердце радостью. Оксана думала о том, что сможет вот так пройти со всеми сотни километров, пойдет плечо к плечу с Сергеем всюду, куда бы ни послали ее старшие, особенно Дмитрий, такой непохожий сейчас на того, которого она запомнила. Девушке не сказали, что в Дмитрия стрелял Кум, она думала, что летчик ранен в бою, и потому его бледность, его слабость еще больше усиливали ненависть к тем гитлеровским молодчикам, которых она недавно видела, слышала. Оксана шла за возом, перебрасываясь словами со всеми, шутила. Но стоило ей на минуту умолкнуть, как где-то в глубине души снова оживала и разрасталась тревога. В такие минуты Оксане становилось тяжело идти, она бралась рукой за перекладину.

— Ох, Сережа! — вздыхала она.

— Что с тобой? Устала?

— Садитесь, Оксана, — приглашал Дмитрий, подвигаясь вперед и предлагая место рядом с собой.

— Нет! Пошли, пошли! — мотала она головой.

Но тревога снова переполняла ее сердце.

А дорога все тянулась и тянулась зеленой, безмолвной степью, уже пыльная, с сухими комьями, порезанная колесами и гусеницами тягачей.

5

Группа Бондаря, засев у дороги, весь день ждала немецкие автомашины, но по направлению к новому аэродрому тянулись только обозы грабарей и согнанные из сел колхозники с лопатами. Обратно от аэродрома за весь день прошел лишь один человек. Его тут же окружили партизаны, выбежав из-за кустов. Он так испугался вооруженных людей, что заикался несколько минут, ничего не мог толком сказать, только тыкал каждому в лицо раздавленной, кое-как закутанной в тряпье рукой. И когда наконец понял, что за люди стоят перед ним, рассказал, что происходит на аэродроме: там уже стоят самолеты, грабари делают для них защитные насыпи и устраивают подъездные пути; солдаты бьют людей, подгоняя в работе, так как завтра должно прибыть высокое начальство.

Поздним вечером группа Бондаря передвинулась поближе к аэродрому, выбрала еще более выгодные позиции, окопалась, замаскировалась по всем правилам, как это делалось обычно на занятиях, и стала ждать утра. В каждом из окопов, расположенных вдоль дороги, перед мосточком и в самой балке, расположилось по два человека; подводы попрятали на некотором расстоянии в глубоком яру, возле них остались Кузьмич, Лука, Оксана.

Наступило утро. Рассвело. До аэродрома было километров пять. Вдали виднелись посреди поля его приземистые бараки, высилась радиомачта.

Бондарь и Глонти вдвоем приблизились к самой дороге, засели в кустах терна на том склоне, откуда должны были показаться машины. Дмитрий с Сергеем были на противоположной стороне балки.

Утро незаметно перешло в горячий, ветреный день. На горизонте задрожало степное марево и затопило дорогу, с которой партизаны не сводили глаз. В отдалении виднелся из-за бугра сизый гребешок леса.

Чем дольше партизаны ждали то, ради чего они пришли сюда, тем меньше верилось, что задуманное сбудется, что они правильно действуют. Теплынь размаривала, ветер, который аж свистел, обдувая сухую потрескавшуюся почву, нагонял тоску.

Дмитрий лежал на пахоте в той же теплой одежде, в которой ехал ночью, неотрывно смотрел на дорогу и, разминая пальцами колонки земли, рассказывал Сергею, как встретился в селе с проходящим сапожником.

— Вошел, значит, кто-то в хату. Мне из-за грубки его не видать, но скрип протеза и голос мне показались знакомыми. Слышу, твоя тетя расспрашивает про Марфу, вспоминает, как гуляли когда-то на ее свадьбе. «Петро!» — узнал я и натянул дерюжку на голову. Лежу, слушаю. Петро попросил воды, напился, сказал, что сапожничает у людей, вот, мол, и к вам заглянул: может быть, требуется что починить. Тетя твоя говорит, что обносились так, что нечего уже и чинить, начала жаловаться на нехватку. Весь разлад в нашем краю от партизан, сказал Петро. Если бы не партизаны, может быть, немцы завалили бы уже всю Украину всякими товарами. Фронт, говорит, перекатился аж за Дон, скоро перемахнет и через Волгу, а мы, говорит, на Украине сами возню затеяли. Сидели бы тихо, и война быстрее заглохла. Нечего нам тянуть за русских, пусть их хоть раз, говорит, немцы проучат.

— Вон куда? Вот падло! — возмутился Сергей. — Это у него все от шкурнической обиды выросло. Он сдался финнам, где-то там и ногу ему отняли. А когда его передали нашим, выдумал, что раненым его взяли.

— Правду говоришь?

— Ну Марфе же он на себя бы такого не наговорил. А Марфа как-то мне рассказала. Она его не любит.

Дмитрий задумался. Осмотревшись вокруг, после паузы заговорил снова:

— Значит, это у него старая червоточина... Эх, жизнь, жизнь! Не зря мой отец говаривал: «И душа, как колокол, может расколоться...» Ну вот, слушай дальше. Поел он, закурил. Слышу: поскрипывает протезом — похаживает по хате. Заметил, что на печке кто-то лежит. «Ба, да вы кого-то прячете!» Подошел, дернул дерюжку. Ну, я сделал вид, будто проснулся, открыл лицо. Он так и отскочил от меня, словно увидел лютого ворога. Начал расспрашивать, как я тут оказался. «Заболел, — говорю, — простудился в землянках». «Врешь, — говорит, — партизаны не простуживаются». Не поверил. «Значит, — говорит, — нашел своих здесь, к фронту не пошел». Еще раз прошелся по хате, потом присел. Сворачивает самокрутку, а пальцы в смоле, словно дратвой обвиты, дрожат, даже табак просыпается. Когда он заговорил, я понял, отчего они дрожали. Очень часто посматривал он на окна, боялся даже находиться в одном доме с партизаном. Я, говорит, не желаю тебе зла, товарищ лейтенант авиации, все же по-дружески советую здесь не залеживаться. Куда, говорит, тюкнула тебя чужая пуля? Ходить можешь? Какие-то партизаны, говорит, повалили ныне с Брянщины, значит, жди следом облав и расправ. Хоть ты, говорит, и бороду отпустил подходящую, все же тебе не поверят, что ты занемог от болезни. Иди, говорит, как можешь: того, кто на ногах, немцы меньше подозревают. Я, говорит, человек жестокий, потому что жизнь меня не носила на руках, а все трясла, как связанную овцу на бричке. Мне никого не жалко в этой колготне, кроме пленных... Особенно, когда вижу подстреленного беднягу. Сам попробовал этой каши и расплачивался за нее сполна. Понял? Иди отсюда, ступай к своим. Я советую тебе с пониманием.

— Вот такой он деревянный со всеми, настоящий протез! Хочет, чтобы все только так, как он, жили и дышали, — сердито сказал Сергей и отвернулся.

В душе юноши нарастала гнетущая тоска. В прошлые весны Сергей жил совсем иными заботами. А в этот год и не заметил, как она отшумела. Лежит он на ниве с автоматом в руках. Темный бугорок взрыхленной свежей земли, к которому он притрагивается лицом, пахнет земляными орешками. Воспоминания радостных трудовых дней летят и летят к нему с теплым ветром. Стебелек бурьяна поет о детстве. Сергею становится нестерпимо грустно.

А что, если исчезновение Оксаны вызвало подозрение у гитлеровцев и все изменилось?..

Сергей до боли в глазах всматривается туда, где теряется дорога в волнистых переливах марева.

— Что-то сверкнуло! — Яркий всполох на бугре словно обсыпал тело Сергея огненными искрами.

— О, там их много засверкало, — сказал Дмитрий, почувствовав в руках пулемет, почувствовав дуновение ветра в лицо и обеспокоенность Сергея. — Одна... две... легковые.

Дмитрий, побледнев, посмотрел на Сергея большими черными глазами и ни с того ни с сего провел запыленной рукой по сухим губам.

— Будешь стрелять после того, как я начну. Убери палец... а то еще грохнешь с перепугу.

— Не бойся, не грохну, — ответил Сергей, но все-таки снял палец с курка; его рука стала мокрой от пота.

Машины быстро приближались. Впереди мчалась длинная, приплюснутая к земле, желтая. За ней неотступно следовала небольшая, накрытая брезентом.

Первыми выстрелили Бондарь и Глонти. Они подпустили машины совсем близко и ударили по обеим одновременно. Передняя сразу же притормозила, но она уже потеряла управление: ее тут же занесло и перевернуло в кювет. Вторая остановилась сама, и из нее выскочило человек шесть солдат. Через какой-то миг машина вспыхнула пламенем. Солдаты начали отстреливаться.

Дмитрий следил за всем этим удивительно спокойно, словно это происходило не перед ним, а где-то далеко-далеко. Он, казалось, вовсе не понимал, что эта первая вспышка боя касается и его, что она угрожает и ему. Он мигом посмотрел на Сергея, как тот ведет себя. Дмитрий в эти минуты почему-то особенно близко, как своего штурмана в самые тяжелые минуты того незавершенного полета, чувствовал Сергея. Изможденный, измученный, с незажившей раной на груди, Дмитрий от первых выстрелов вдруг стал равнодушным и к этому бою, и ко всей своей идее напасть на аэродром, хотя она, эта идея, еще недавно возбуждала в его душе бурную страсть. Ему еще недавно совсем по-иному представлялась встреча с колонной гитлеровцев и его, Дмитриева, роль в бою с этой колонной. Теперь (он почувствовал, это с первыми выстрелами, с первыми языками пламени над машиной, с прыткими перебежками солдат) у него не было сил, чтобы делать то, что так ярко виделось когда-то в воображении, в снах и в мечтах. Грудь... Почему она так снова заныла, заболела?! Чувствуя руками пулемет, наблюдая за тем, что происходит по ту сторону балки, невдалеке от моста, Дмитрий, превозмогая боль в груди, не переставал думать о Сергее. Только он, Сергей, преданный ему, выручит его и здесь...

Дмитрий увидел, как Бондарь и Глонти, незаметные до сих пор, поднялись из своего окопчика и, припадая низко к земле, перебежали поближе к дороге. От пылающих машин дружно застрекотало несколько автоматов. Другие бойцы-партизаны тоже показались из своих укрытий и, пригибаясь, бежали к огню. По ним стреляли немецкие солдаты.

Дмитрий понял, что и ему с Сергеем необходимо как можно быстрее вступить в схватку, и сразу же куда-то пропали бессилие и боль. По склону вниз тянулись вымытые водой рвы. Дмитрий кивком головы показал Сергею на один из них.

— Братишка, за мной!

Дмитрий проворно перебежал открытое место и с разбегу упал в глубокую борозду. Возле него тявкнуло несколько пуль. Этот уже знакомый ему звук вызвал неудержимую, сумасшедшую злость. Припав к земле, он помимо воли подумал, что сейчас пуля может попасть в него — и он погибнет. Эта мысль улетучилась тут же, как только пришла к нему. Он уже не мог ощущать сам себя, хотя все его тело заставляло думать о себе, оно требовало покоя, а не напряжения. Дмитрий слышал, что Бондарь и Глонти уже стреляли длинными очередями, а выстрелы врага становились чаще. Он поднялся, увидел перед собой за несколько десятков шагов глубокий ров и уже ни о чем не мог думать, как только о том, чтобы быстрее достигнуть его и шлепнуться в грязь. Он бежал, падал, полз с одной лишь мыслью: «Добраться бы...» Скатываясь в ров, Дмитрий не успел оглянуться назад, чтобы убедиться, бежит ли за ним Сергей. Очутившись в глубоком укрытии, подался в направлении моста.

Бондарь и Глонти почему-то затихли. Дмитрий, подползая к машинам, оглянулся и, увидя серую кепку Сергея на косогоре, на том месте, где они были вместе, подумал: «Догадается ли Сергей переждать, пока хлопцы снова отвлекут на себя огонь гитлеровцев?» Да, Сергей продолжал лежать. Дмитрий пополз дальше. Он понял, что, не мешкая, надо действовать одному. Если он не забросает фашистов гранатами, они рассредоточатся по кювету и займут еще более выгодную оборону. Боевой порыв овладел летчиком. Он уже ни к чему не присматривался, не прислушивался. «Гранаты! Гранаты!» — торопила его мысль. Перебегая, Дмитрий снял с пояса гранату, вставил запал. Выбрался из рва и по пояс мокрый, еле передвигаясь, полез в обход бугра вверх. Прижался, задыхаясь, к земле. Отсюда можно кидать. Докинет ли? Надо еще подползти. Надо, а сил нет. Вот дохнуло дымом от машин. Дмитрий опять вскочил на ноги, пробежал в дыму с десяток шагов. Дым рассеялся, и он вдруг очутился перед пылающей машиной. Что было сил метнул через машину, куда-то дальше, гранату. И тут же упал, хотя здесь не было никакого укрытия. Взрыв. Но Дмитрий воспринял его, как до сих пор воспринимал выстрелы. Приготовил вторую. Снова кинул. Взрыв. Он посмотрел перед собой. Вверх взлетели обломки, земля, какие-то ошметки. Его оглушило. Несколько секунд он ничего не слышал, не придал этому никакого значения. Он видел, как по ту сторону дороги Бондарь и Глонти, низко пригибаясь, бежали к машинам неимоверно широкими шагами.

— Ура-а!

Кто это крикнул? Глонти, Бондарь? Где Сергей? Дмитрий снова посмотрел на косогор, но ему ничего не было видно: дымом или пылью заволокло. Дмитрий понял, что враг уже не способен сопротивляться. Вон и Бондарь уже кинулся к машинам. Дмитрий медленно поднялся и пошел во весь рост.

Бондарь, обвешанный вербными веточками, сквозь которые светились только его горящие сумасшедшим огнем глаза, безо всяких предосторожностей осматривал пожарище:

— Пусто?! Порядок.

Глонти остановился перед тлеющим корпусом легковой машины. Ему попалась на глаза офицерская фуражка, которая откатилась в траву. Глонти схватил ее обеими руками.

— Торман! Оберст Торман! Я знаю.

— Где он, где? — растерянно спросил Дмитрий, тяжело дыша.

Глонти заметил труп Тормана и, схватив его за мундир, отволок в сторону от догорающего кабриолета.

— Заберите его регалии! — приказал Бондарь.

Глонти со злостью сорвал погоны, орденские планки, часы.

Вдалеке на дороге вставала желтая туча пыли: там шла основная колонна автомашин, груженная аэродромным имуществом. Туча росла, надвигалась, ветер гнал ее впереди, относил немного вбок, и она скрывала от глаз солдат, сидевших на грузовиках, другую — черную тучу пожара и боя.

Партизаны увидели желтую тревожную тучу. Стоя большой толпой на пепелище, среди трупов, в копоти, со следами пота на лицах, кое-кто и окровавленный, смотрели на бугор, из-за которого поднималась пыльная туча. В глазах у каждого отражались степь, дым, солнце и светилась беззаветная отвага.

— Если хоть одна машина прорвется через мост, к аэродрому, нам каюк, — заметил кто-то.

— Только через наши трупы! — сказал Бондарь, туго подпоясанный ремнем по самому низу фуфайки: гранаты и Кумова кобура оттягивали ремень книзу.

— Мы перейдем через их трупы! — поправил Дмитрий.

Командир приказал поднести боеприпасы, а группа, не теряя ни минуты, подалась вперед и заняла позиции для решающего боя.

Впереди колонны шел туполобый, большой и быстроходный тягач на гусеничном ходу. Под взглядами десятка пар глаз он спокойно миновал одну засаду, другую. Тот, кто видел его, уже проявлял нервозность, побаиваясь, что тягач так и проскочит невредимым. Партизаны видели уже конец компактной колонны: ее замыкали громоздкие цистерны, идущие на прицепе за грузовиками. Солдат на машинах было немного: кузовы были завалены аэродромным имуществом.

Граната взорвалась под гусеницами тягача, на колонну посыпались пули. Задние машины попытались было обойти те, которые подбили с первых выстрелов, чтобы укрыться за ними или, свернуть на обочину и удирать, но обстрел был таким уничтожающим, что, казалось, не. было уголка ни на машинах, ни под ними, где бы не свистели пули и осколки. Цистерны начали было поворачивать назад, но их настигли пули. Огромный взрыв пламени и дыма поднялся над тем местом, где они находились. Солдаты кинулись врассыпную, в степь, и только некоторые из них еще пытались отстреливаться.

Горели машины, какие-то тюки одежды, брезент, в кузовах что-то грохотало, лопалось. Горела политая бензином земля. Партизаны, которые еще несколько минут назад смотрели на колонну как на угрожающую, страшную силу и прижимались к земле, укрывшись за кустами и бугорками, теперь стояли во весь рост перед стеной огня и дыма и сами были удивлены тем, что произошло на их глазах. Они и не думали, что смогут натворить такое своими силами, своим оружием. Это их наполняло еще не изведанной гордостью и вместе с тем беспокоило, пугало. Перед делом своих рук, своего мужества они предстали даже немножко растерянными. Вот так и стояли они какой-то миг в темной, измятой одежде, с черными лицами, а перед ними бушевала пламенем, корчилась, грохотала, стонала дорога...

Когда услышали, как на одной из машин начали взрываться снаряды, Бондарь подал знак немедленно отходить к оврагу, к своим возам. Теперь, опомнившись от боевого азарта, словно вырвавшись из огромной тучи сплошного горького дыма, каждый оглядывался на окружающий его мир, поворачивался к нему лицом и замечал, как он прекрасен, этот мир, и вспоминал о тех, кто шел рядом...

Дмитрий увидел на косогоре лежащую недвижимо серую фигуру. Что было силы побежал, задыхаясь, к ней.

Сергей лежал в той же борозде, где его оставил Дмитрий несколько минут назад. Серела его кепка, серела фуфайка, чуть более светлые, чем сухой, выбеленный ветром суглинок. Юноша лежал, уткнувшись лицом в землю, будто не слыша, что бой уже затих, и выжидал, когда можно будет перебежать.

Дмитрий с разбегу упал около него.

Сергей держал правой рукой автомат, а левую выбросил вперед, впившись пальцами в землю. Казалось, он вот-вот поднимется и пойдет. Только пожелтевшее его лицо, только темное пятно на пахоте, к которой он припал щекой, говорили о другом... Дмитрий, стоя на коленях, поднял тело Сергея перед собой, встал и пошел полем в сторону оврага, к возам. На его большие истоптанные сапоги капала кровь и скатывалась малыми комочками пыли на землю.

Навстречу шла, почти бежала, в ужасе закрывая лицо руками, Оксана.

6

Сергея похоронили на опушке леса, под молодыми березами. Яму вырыли неглубокую: торопились. Молча привалили землей обернутое в старую плащ-палатку тело.

Бондарь произнес:

— Мы потеряли дорогого товарища. Он только начинал жить и бороться. Не один оккупант отплатит нам своей кровью за его честную кровь!

— Не забудем, друзья, эту могилу под березами, пока будут биться наши сердца, — сказал Дмитрий.

Оксана стояла, прислонясь к березке, плакала и плакала.

Из белых березовых палок Лука сделал крест и поставил на могиле.

— Зачем это? Он ведь комсомолец! — запротестовал Дмитрий.

Лука не ответил. Постоял малость и еще глубже вогнал крест в землю.

Оксана сидела в бричке рядом с Дмитрием. Покачивалась, словно неживая, смотрела перед собой какими-то незрячими глазами. «Из-за меня он погиб, — обращалась сама к себе. — Если бы я не пришла в табор, ничего бы этого не было. Что же я наделала?»

Оксане вспоминалось самое дорогое: свое село, родные поля, подруги, вечера, клубные игры. И о чем бы она ни вспоминала, везде рядом с ней был Сергей, живой, милый. И вдруг все это радостное, солнечное, полное движения и красок в один миг заслонилось бледным, мертвым лицом с запекшейся на губах кровью... Лицом, покрытым голубым платком... И вот на лицо сыплется, сыплется земля... Оксана хваталась руками за голову и снова в голос рыдала...

Где-то далеко зарокотал гром. Ветер задышал прохладой.

Въехали в густой лес. Глонти вынул из-под брезент помятую фуражку гитлеровца.

— Так это был шеф дивизии? — спросил Дмитрий.

— Он! Оберст Торман, вот его Железный крест, вот золотые часы, — перебирал и показывал Глонти все, что было в фуражке. — Оберст любил попить воды из бочки, понимаешь? Напоили мы его! — засмеялся Глонти.

Но Дмитрий уже не слушал, о чем тараторил водовоз. Перед ним лежали часы, очень похожие на те, которые были у Шолоха.

— Наша марка — правильно! Часы нашего летчика, понимаешь? — пояснил Глонти.

— Часы летчика? — удивился Дмитрий. — Ты знаешь того, кому принадлежат эти часы?

Все посмотрели на Глонти. Он растерянно пробежал взглядом по лицам и вдруг обратился к Оксане:

— Оксана знает, все наши знают. Солдат одному говорил — все знают, понимаешь?

— Я знаю историю этих золотых часов, — тихо отозвалась Оксана.

— Вы видели этого летчика? Слышали что-либо о нем? — всем корпусом подался к Оксане Дмитрий.

— Я видел, все видели — упал самолет, а в самолете был человек. Кости нашли, понимаешь? — перебил Глонти.

— Я не все понимаю, — сказал Дмитрий.

— Человек разбился, а часы остались целыми? Ты, друг, того... приземляйся, — не сдержался Бондарь.

— Я все помню, я расскажу, — сказала Оксана. — В тот вечер, когда Торману принесли золотые часы, я работала с девушками на кухне. Мы убирали со столов посуду и все слышали, все видели. У меня тоже где-то служит брат, летчик. Я очень переживала то, что произошло. Однажды после случившегося я спросила немецкого солдата, куда они девали пойманного в лесу. Он мне и говорит: «Никого мы в лесу не поймали, медхен. Мы случайно наткнулись на руку, которую, видимо, оторвало еще там, в воздухе, в самолете, снарядом. Рука упала в снег, часы не разбились. Их мы и подарили полковнику...» Вот все, что я знаю.

— Правильно! — выкрикнул Глонти, хватая Дмитрия за руку. — У тебя был верный друг.

— Правда твоя, Глонти. Штурман был храбрым человеком, — задумчиво промолвил Дмитрий.

Упали первые капли дождя, зашумел лес под порывистым ветром. Черная туча затянула полнеба. Ослепительно сверкнула молния, и тут же оглушительно грохнул гром. Лошади рванули в сторону, но Лука осадил их.

— Не надо останавливаться! — испуганно попросила Оксана, прячась под брезент.

— Едем дальше, — подтвердил Бондарь.

Сыпал по-осеннему мелкий дождь. Ехали и говорили о севе. Дмитрий молчал. Лука погодя как-то неожиданно сказал:

— Значит, из жизни в песню переходит только правда.

— Вы о чем? — спросил Дмитрий.

— Думал про твоего штурмана... Я знаю старинную песню. В ней поется о там, как с поля боя в село ворон принес белую руку с перстнем. Бывало, значит, в войнах уже и такое.

Из-за туч выглянуло предвечернее солнце. Его лучи заиграли в капельках, что повисли на листьях. Лес, вымытый дождем, свежо зеленел, и люди, казалось, только теперь заметили всю его красоту, ощутили его свежесть.

— Как хорошо! — сказала Оксана. В ее глазах отразилось сияние капель и потухло: опять вспомнила, как на лицо Сергея сыпалась и сыпалась земля.

Ночные огни

1

Отряд Алексея Бондаря действовал на большаках и на железных дорогах Сумщины, по которым гитлеровцы посылали на восток подкрепления своим частям. Подобно тому как переболевший тяжелым недугом человек с каждым днем набирается все больше сил и крепчает, так Хуторской отряд, кинувшись навстречу опасностям, быстро закалялся в боях и рос. Объектами для нападения он избирал небольшие гарнизоны, отдельные маршевые подразделения врага, разрушал мосты и линии связи. Но с каждым боем небольшой отряд все ощутимей чувствовал свою слабость: повсюду его подстерегала страшная угроза уничтожения. В каждой операции половину своих сил, и даже больше, он выставлял для самообороны, для охраны при частых спешных переходах. Люди не знали отдыха, недоедали, не могли как следует залечить раны, забыли о том, что такое чистая рубашка. Бои, переходы, сон на коне, еда на ходу — день в день, день за днем.

Однажды, обстреляв военный состав, отряд не успел оторваться от преследования. Теряя бойцов, отступал. В ночи партизаны вдруг увидели далеко впереди огоньки. Было похоже, что светились окна хат. Знали, села здесь нет. Только повернули на те огни, тут же наткнулись на засаду одетых в гражданское вооруженных людей. Неизвестные не пожелали назвать себя. Их было много. Вскинув автоматы, они предложили Бондарю идти с ними к их командиру.

В селе располагался штаб большого партизанского соединения.

Командир продержал у себя Бондаря целый час. Провожая его из хаты, он велел немедленно прислать к нему летчика. Бондарь расположил отряд на отдых и вернулся к командиру с Дмитрием.

Разговор между ними был коротким. Командир, оказывается, уже встречался в лесах не с одним соколом с «обгорелыми крыльями», как он выразился. Без длинных расспросов он познакомил Дмитрия с приказом Верховного командования наших войск всеми способами помогать летчикам возвращаться в свои части и тут же предложил ему свою помощь.

— Глядя на тебя, — сказал командир с сочувствием, отводя глаза от исхудалого, бледного лица летчика, — убеждаюсь, что тебе надо перебираться на Большую землю как можно скорее. Война, сам знаешь, не мать родная. Вот и завтра ночью у нас будет самолет с Большой земли.

— Завтра?

Сердце Дмитрия вздрогнуло и застучало так, что он услышал его стук. Весь — мыслью, воображением, внутренним взором, ощущением — Дмитрий полетел вдаль, о которой в последнее время он очень редко вспоминал и думал, о которой так неожиданно заговорил командир. Дмитрий беззвучно вымолвил еще какое-то слово, может быть, повторил то же самое «завтра» и, словно окаменевший от наплыва чувств, стоял посреди хаты, безмолвный.

Командир удивленно следил за ним. Он даже заметил, как покачнулась высокая, худощавая фигура летчика, будто вот-вот готовая повалиться на пол.

— Что с тобой? — Командир подошел к нему, а Бондарь, сидевший на лавке, подхватил Дмитрия под локти.

Дмитрий словно очнулся от этих слов.

— Завтра, — шепотом вымолвил он и обеими руками закрыл лицо, кончики пальцев вдавились в виски, утонули в темных, растрепанных волосах.

Он глядел незакрытыми глазами в свои ладони, но видел Лебединое, свой аэродром, друзей и ее, Зою. Все это так вдруг нахлынуло на него, так неожиданно приблизилось к нему, так быстро разрасталось в его мыслях и воображении своей конкретностью, что он, слабый, истощенный и какой-то опустошенный утратой надежды возвратиться в этот дорогой ему мир, не находил сил, чтобы воспринять все это.

— Ничего, ничего... Так... неуместная лирика. — Дмитрий подался к лавке, опустился на нее.

Он глядел на командира, на Бондаря, глаза его наполнились тяжелыми и радостными мужскими слезами и видели только сияющий огонек коптилки, который расплывался и менялся.

2

Три ночи кряду возили Заярного на лесной партизанский аэродром, но самолет не появлялся.

Причин для оправдания этого было, конечно, немало. В первую ночь немецкие самолеты бомбили весь занятый партизанами район. Во вторую, видимо, помешала погода; в третью — партизанский штаб вынужден был переместить свой аэродром, и, хотя заблаговременно предупредили об этом радиограммой, все-таки, видимо, вкралась какая-то несогласованность.

В третий раз Дмитрий попрощался со своими друзьями, в этот раз, даже не пожимая им рук, поехал с возом на новый аэродром, как и вчера, вместе с тяжело раненным минометчиком.

Самолета опять не было. Решили просидеть день тут же, на тех харчах, что взяли с собой. Дмитрий измучился вконец.

Наступила ночь. Заблестели звезды, потянуло влагой из болот. Стояла тишина вокруг. Дмитрий, как и в предыдущие дни, взял на себя обязательство подпалить один из сигнальных костров и сидел одиноко у кучи сушняка. Кажется, обо всем уже успел передумать. Особенно в первую ночь. Он был твердо убежден, что вот скоро полетит, что все сбудется, и этим вымышленным встречам отдал все свои душевные силы. Теперь же, утомленный ожиданием, он был ко всему равнодушным. Но все же прислушивался к каждому звуку. От самого маленького шума, пусть отдаленно напоминавшего гудение самолета, Дмитрий каждый раз замирал, задерживая дыхание, и в такие минуты слышал только загадочные звуки и стук растревоженного собственного сердца. Опять обман, опять самолета не слышно. Припомнилась первая ночь, когда с ним вот так же возле кучи хвороста сидели Бондарь, Шевцов, Кузьмич, Оксана. Сейчас Дмитрий словно продолжал с ними разговор, говорил им о том, о чем не сказал тогда.

Затем в мыслях улетал в свой полк. Стоял перед друзьями, чувствовал себя виноватым, говорил; «Друзья, я вернулся к вам таким же, как и был. Я не покидал самолет, пока была хоть малейшая возможность бороться. Я не изменил боевым обязательствам. Вы верите мне? В гибели штурмана нет ни капли моей вины... Други мои, я поступил так, как поступил бы каждый из вас...»

Эти раздумья взволновали Дмитрия. Он словно замечал на себе чей-то недоверчивый, злой взгляд, который пронизывал его, ища в его душе что-то припрятанное. Дмитрий начинал обороняться, защищаться... И вдруг среди десятка пар глаз, которые он как бы увидел перед собой, заметил глаза Зои...

Ходил, ходил, останавливался, слушал и опять ходил. Взор его задержался на самой яркой звезде. Она стояла над темной стеной леса, дрожала и переливалась чистым голубоватым кристаллом. Дмитрий словно узнал ее и удивился, что ни разу не заметил ее в дни разлуки. Эту звезду они примечали и рассматривали с Зоей во время вечерних прогулок на околицах Лебединого.

Он смотрел и смотрел на звезду, забыв обо всем. Ему ясно представилось Зоино лицо. Оно почему-то изменялось перед его мысленным взором, становилось непохожим, не таким, каким он его помнил. Вот оно кажется вовсе чужим. Он берет ее руку в свою, и рука тоже холодная, равнодушная. Дмитрия это напугало. По телу пробежала дрожь.

Замер. Прислушался. Ничего не слыхать. Нет, где-то слышен разговор. Это возле соседней кучи хвороста. Он прошелся по траве, остановился. Почему-то потрогал нагрудный карман старой гимнастерки и, закутавшись в накинутую на плечи шинель, пошагал дальше. Вдруг застыл, окаменел. Только слух летчика мог поймать легонькое пофыркивание.

— Летит! — радостно вскрикнул Дмитрий.

Сперва показалось, что где-то далеко стрекочет кузнечик, но потом явственно послышалось гудение мотора.

— Поднять огни! — подал команду Дмитрий.

— Есть! — бодро ответили ему.

Вспыхнули костры. Самолет сделал круг, пронесся над вершинами деревьев и пошел на посадку. Дмитрий, не чувствуя ног, побежал к самолету.

Придерживаясь одной рукой за крыло, Дмитрий помог самолету развернуться. Бежал и бежал рядом, пока самолет не остановился. Дмитрий взобрался на крыло. Запах бензина и дух горячего мотора вконец разволновали его.

— Можно выключать? — прокричал пилот Дмитрию.

— Выключай! — сказал Дмитрий.

К самолету подвезли тяжелораненого.

Выгружали тюки почты, посылки, груз, грузили партизанскую почту. Суетились, носили, то и дело прислушивались. Торопились, но все-таки прошло около получаса.

Когда самолет, сделав пробежку, оторвался от земли, у Дмитрия похолодело в груди, очень похоже, как тогда, когда он впервые поднимался на учебной машине еще в авиашколе.

Раскрывалась ночная даль, а внизу все видимое словно оседало в темную бездну. Только изредка кое-что напоминало о земле.

И прежде всего — огни... Вон до сих пор светится один из тех, что остались на поляне, с которой взлетели.

Почему его не потушили?

Дмитрий понял, что самолет, развернувшись, снова проходил как раз над поляной. Он наклонился над бортом. В свете костра увидел людей. Но их было больше, чем до сих пор. Там вон две лошади! Откуда они? Выхваченные из темноты фигуры махали руками. Дмитрий тоже помахал им, хотя его никто не мог увидеть. И вдруг Дмитрию показалось, что он распознал среди них Бондаря. Он еще больше перегнулся через борт. «Неужели прискакали, услышав самолет? Эх, опоздали...» — жалея подумал Дмитрий.

Костер погас или, может быть, пропал из виду. Темнота окутала всю землю, и только звезды поблескивал над ней.

Дмитрий поудобнее устроился на своем месте, а перед глазами все еще стояли: костер, освещенные фигуры людей, лошади...

Опоздали ребята.

Дмитрий чувствовал себя виноватым за то, что так поспешно улетел, что сегодня так торопливо прощался со всеми, и за то, что ничего никому не подарил, и, вообще, за то, что оставил их.

«Через несколько часов у меня начнется совсем иная жизнь, — думал Дмитрий, — а они... Не один из них еще погибнет так, как Сергей. — Дмитрий вспомнил о Сергее и даже оглянулся назад, туда, где только что видел костер. — Мария, Сергей, Шолох... Я остался жив ценой их жизней. Но я не спасал себя ценой их жертв. Нет! — решительно сказал сам себе. — Я шел рядом с ними и мог погибнуть так, как и они... Лечу», — с радостью убеждался через некоторое время.

Пилот, что сидел в передней кабине, обернулся к Дмитрию. Дмитрий склонился над переговорным аппаратом.

— Говорили, пилотягу какого-то буду вывозить... разведчика. Не подкинули к площадке, что ли?

— Подвезли.

— Ты?!

— Я.

— Один из экипажа остался?

— Штурман упал с машиной.

— С кем летал?

— Капитан Шолох. Может, слыхал?

— Алеша Шолох?

— Да.

— «Повій, вітре, на Вкраїну»... Одно училище кончали.

Замолкли.

— Лебединое на Дону заняли, не знаешь? — спросил погодя Дмитрий.

— Скоро покажется слева... Пошлешь воздушный поцелуй. Горит твое Лебединое...

Дмитрий откинулся назад, примолк. «Неужели осталась там? Неужели я ничего не узнаю о ней завтра, послезавтра?» Мысль отозвалась в глубине сердца тупой болью.

Снова слышал, как гудит мотор, видел едва заметные крылья. Склонился за борт и смотрел в глубокую темноту, как в воду. Огнями, которые то тут, то там появлялись внизу, земля подступала совсем близко. Дмитрий ощущал ее, понимал. Огни разговаривали с ним таинственно, тревожно. Вспышки, трассы, пожары... Но они не пугали его. Ему хотелось поскорее быть там, среди них, на Большой земле.

1956—1957 гг.

ЧЕРНАЯ БУРКА

Маршалу авиации Красовскому Степану Акимовичу посвящается

Как быстро летит время, как меняется все вокруг!

Война... Конница... Ночной бомбардировщик «кукурузник»... Где они? Когда это было?..

И все же я поведаю именно о них. Расскажу про экипаж У-2, про черную казацкую бурку и непременный атрибут войны — секретный пакет.

Пусть каждая жизненная история тех дней будет помниться нами.

1

Однажды зимой, в холодную метельную пору, командующий воздушной армией генерал Красицкий вызвал к себе из полка ночных бомбардировщиков экипаж У-2 и вручил ему очень важный пакет.

Это событие, конечно, было обусловлено другими предыдущими событиями. Как раз тогда наши войска, прорвав оборону немцев на Дону, гнали противника на запад по глубокому снегу. В этом наступлении одна кавалерийская дивизия, преследуя врага, зашла так далеко, что затерялась среди широких зимних просторов.

Затерялась дивизия... Не правда ли, звучит смешно? Но оперативники штаба фронта именно так и определили потерю связи с ней. Может, боевой, азарт так овладел обмороженными, завьюженными метелью конниками, что они забыли обо всем, кроме клича: «Вперед!» Может, вышли из строя средства связи... Одним словом, штаб решил: пора авангардным частям остановиться на достигнутых рубежах, окопаться в мерзлой земле. Таким образом, необходимо срочно разыскать конников, увлекшихся своими сабельными атаками.

— Найти, приземлиться и отдать в руки командиру, как я отдаю вам! — нажимая на каждое слово, приказал командарм, пристально вглядываясь в лицо пилота лейтенанта Синюты.

Внушительный вид генерала, густой голос придавали его словам убедительность, которая сразу подчиняет себе человека.

— Есть! — поторопился штурман, лейтенант Жатков, переполненный искренним чувством преданности. Он не сводил глаз с командарма.

Синюта, глядя на генерала, никак не мог проникнуться тем, о чем тот говорил.

Было время, когда лейтенант Синюта не однажды брал из рук генерала пахучую московскую папиросу и в свою очередь смело подносил ему огонек безотказной самодельной зажигалки. Но теперь генерал, сияя орденами, выбритой до лоска головой, привел лейтенанта в полное замешательство. На это были свои причины.

Однажды, еще в первый год войны, возвратясь на аэродром штаба армии, Синюта второпях оставил самолет, не выключив мотор, и поспешил в землянку. Тут, как на грех, оказался генерал Красицкий. Увидя самолет, стоящий в стороне от землянки и тарахтящий мотором, приблизился к нему, посмотрел вокруг — никого. Тех, что подошли, спросил голосом, от которого мороз по коже:

— Чья машина?

— Лейтенанта Синюты, — ответили ему.

— Лейтенанта? — недоверчиво переспросил генерал. — Какой же лейтенант так оставит свою машину? Передайте ему: старшины Синюты! И чтобы завтра утром явился ко мне.

На второй день, стоя перед генералом, лейтенант услышал такие слова, которых, может быть, больше и не услышит в жизни. Генерал напомнил Синюте про летную дисциплину, сверх того упомянул про случай, который произошел где-то недавно: один шпион, воспользовавшись У-2 с включенным мотором, перемахнул через линию фронта, к своим. Правда, об одном забыл вспомнить генерал: о своей вчерашней угрозе лишить лейтенанта его заветных кубиков на голубых петлицах, и Синюта почти счастливый возвращался к друзьям. Он думал, на этом все кончится. Но вышло по-иному. Через несколько дней его перевели из штабной эскадрильи в полк ночных бомбардировщиков. Молодой, необстрелянный в боях летчик, между прочим, не жалел о тихом местечке при штабе и вместе со своим штурманом Жатковым быстро убедил в этом товарищей. За их общие подвиги Жаткова сразу же повысили в звании, наградили, а Синюту обошли. Он страдал от такой несправедливости, но молча и терпеливо ждал, когда к нему изменят отношение.

Стоя сегодня перед генералом, Синюта в душе побаивался, что генерал вдруг узнает его, все вспомнит и не доверит ему задания.

— Вот так, как я вам! — повторил генерал, обращаясь к обоим, и подал Жаткову пакет.

— Есть! — вытянулись оба лейтенанта.

Генерал улыбнулся довольный. Ему понравились эти молодые, рослые, чем-то схожие между собой миловидные лейтенанты.

— Помните: кавалеристов видели утром где-то в районе дороги Обоянь — Белгород. Все они в белых маскхалатах, командир в черной бурке. Деталь для ориентировки, не правда ли?

— Конечно, — и на этот раз первым ответил Жатков.

Летчики застегнули шлемы. Командующий проводил их до двери.

«Все забыл генерал, все», — решил Синюта, выходя первым из хаты в метель.

2

Эстафеты, депеши, рескрипты, донесения... С тех пор как для них существуют курьеры, фельдъегеря, гонцы, адъютанты, сколько подвигов и самопожертвований связано с ними! Пакеты, страшные своей тайной, — как только они не доставлялись в тревожное военное время! Даже нашему веселому поэту, автору знаменитой «Энеиды», который спокойно пребывал в тихой Полтаве, пришлось по весне 1813 года трястись несколько недель в курьерской коляске, везя от берегов Днепра к берегам Эльбы весьма важную депешу его императорского величества.

Однако мы несколько забегаем вперед. Наш экипаж, который должен был доставить конникам секретный пакет, находился в полном порядке. Лейтенанты пришли на аэродром штаба армии, где стоял уже остывший самолет, завели мотор, подергав за пропеллер. Самолет, пробежав лыжами по снегу, взлетел.

Сильный ветер, который беспрерывно гнал поземку, бросился на легкий самолет и готов был унести его в своих стремительных струях. Но У-2, перекосясь — ветер был боково-встречный, — настоял на своем и полетел в противоположном ветру направлении. Его решимость, его отвага — подняться с земли в такую непогоду и лететь среди бела дня в неспокойном фронтовом небе, где то и дело проносятся немецкие истребители, — были трогательны, достойны восхищения и понятны не только летному составу, но также и людям наземной службы.

Внизу медленно проплывали знакомые экипажу ориентиры — заснеженные села, станции, лесочки, еле различимые зимние дороги; затем появились сожженные дотла селения, которые несколько дней назад были прифронтовыми, а дальше шли села несколько поцелее, недавно освобожденные. Виднелись дороги, не обозначенные на картах, пролегшие в весьма неожиданных направлениях.

Лейтенанты с подоблачной высоты осматривали землю, и каждый по-своему размышлял над тем, что им сказал генерал.

«Где же их искать, казаков? Как распознать среди белых просторов?» — спрашивал себя Жатков, наклоняясь то и дело к борту самолета и подставляя лицо под обжигающий ветер.

«Возвращаться, домой с пакетом никак невозможно. Совершенно невозможно!» — твердил про себя Синюта, поглядывая вокруг и шевеля пальцами застывших ног, обутых в старенькие, растоптанные унты.

— Куда летим, Олег? — обратился пилот к штурману, спросил только для того, чтобы услышать голос друга.

— По всем показателям, на восток.

— Отлично! Значит, скоро покажется твой Саратов!

— О, это было бы куда приятнее, чем очутиться сейчас над твоим Харьковом.

— Для тебя?

— Надеюсь, для обоих. В Саратове мы наверняка нашли бы двух молодых чернобурок.

— Вместо одной черной бурки?

Оба охотно посмеялись.

Внизу, сквозь вьюжную пелену, виднелись пожары. Там лежало разрушенное село. Хмурый дым космами вплетался в белую метель. Синюта и Жатков внимательно рассматривали все. Оба радовались, что распознали там наших солдат, — солдаты носили камыш из балки к своим окопам. На улицах стояли завязшие в сугробах наши машины.

Штурман разыскал это пылающее село на карте, сделал подсчеты и сказал пилоту, что отсюда до Обоянского большака минут пятнадцать лету.

Синюта поднял руку — это его обычный знак удовлетворения.

Под крыльями стелились наши поля, дороги, кружила наша метелица, вверху было наше небо. Увидеть бы еще наших кавалеристов в белых маскхалатах и командира в черной бурке. Было бы совсем хорошо!

3

Снежные переметы на прямой, как струна, Обоянской дороге были истоптаны, порезаны, разбиты. У-2, появившись над дорогой, снизился, его экипаж по-настоящему обрадовался: внизу ясно виднелись свежие следы. Действительно, Синюта и Жатков вскоре увидели колонну кавалеристов, которая двигалась плотным строем в направлении Белгорода.

У-2 еще немного снизился и держался на некотором расстоянии от дороги. Осмотрев колонну, пилот и штурман счастливо переглянулись: всадники были в белых маскхалатах, а впереди — командир в черной казацкой бурке.

Синюта знал свое дело отлично. Поставив самолет против ветра, выбрал ровное место и, черкнув по снегу широкими лыжами, плавно посадил его. Подруливая ближе к кавалеристам, летчики не обращали на них никакого внимания: конники были рядом, и экипаж был бесконечно благодарен им за то, что они с самого утра двигались, не меняя своего направления.

Самолет гудел мотором, выруливая вперед, чтобы поравняться с группой всадников, среди которых был человек в черной бурке. Жатков, который стоял в кабине, притопывая ногами и закрываясь от обжигающего ветра, уже держал в большой меховой рукавице тоненький, но такой важный пакет. Пилот сейчас следил только за тем, чтобы не ввалить машину в какой-нибудь ров, он все время смотрел только вперед.

Вдруг вся колонна кавалеристов — от передней группки до последнего всадника — остановилась и замерла. Казалось, будто над ней пролетел не У-2, известный на фронте и нашим и вражеским войскам, а огненная комета.

Советский самолет сам шел в руки противнику.

4

— Как это понимать, герр оберст? — Молоденький адъютант, точно хорек, посмотрел из-под повязанного поверх шапки, надвинутого на глаза обледенелого, твердого, словно жесть, шарфа.

Оберст молчал. Развернув коня по ветру, он недвижно следил за самолетом. В самом деле, что все это значит? Очевидно, советские летчики приняли их за своих. На это как раз и рассчитывало командование, когда приказало обмундировать новую, недавно переброшенную на этот фронт часть под советских кавалеристов. Но этот случай превысил всякие ожидания. Однако с какой целью они приземлились? Что вынудило?..

Оберст смотрел на самолет, слышал, как за его спиной нарастал гул удивленных солдат, и все туже натягивал повод своего коня: конь прядал ушами, танцевал на месте, слыша рокот мотора.

— Спрашиваете, лейтенант, что это значит? В эту минуту самолет наконец остановился, мотор притих, едва подрагивая на малых оборотах. Оберст в напряжении помедлил еще минуту, ожидая: выключит мотор или нет? Нет, не выключил.

Штурман вылез на крыло, прыгнул в снег и, увязая по колено, размахивая руками, поторопился к головной части колонны. Оберст внимательно следил за ним.

Адъютант, подав коня ближе, дохнул паром в самое лицо оберста.

— Разрешите?

— Не сметь! — со спокойной твердостью в голосе приказал оберст. Его темное лицо посуровело. — Живым! Только живым! — В покрасневших от ветра глазах горели любопытство и жестокость.

Откуда-то из середины колонны отделились несколько всадников и, подняв шум, вскинув вверх карабины и сабли, помчались окружать Жаткова. Белые их маскхалаты раскрылись на ветру, обнажив темно-зеленоватые немецкие шинели.

— Пошел! — Оберст кивнул адъютанту. Тот ослабил повод. За ним валом хлынула группа всадников.

Штурман, увидя издали кинувшихся к нему справа, не мог понять, что происходит... Остановись, оглянулся. Увидел только свой самолет, стоящий посреди ровного поля, и ничего больше. Но когда снова посмотрел на ораву, которая быстро приближалась, его обожгла огнем догадка: враг!

Ударил выстрел, второй, третий.

Синюта сидел в кабине и, как обычно в такие минуты, смотрел на приборы. Послышались выстрелы. Синюта кинул взгляд в ту сторону, где был Жатков. То, что он увидел, показалось страшным сном: Жаткова окружали.

Штурман выхватил из кобуры пистолет, пятясь назад, упал. Вновь подхватился и вновь, уже, видимо, нарочно, упал и пополз по-пластунски по снегу, отстреливаясь.

Синюта, следя за ним растерянно, тоже выхватил пистолет и уже было подумал, что ему необходимо сейчас же спрыгнуть на землю и стрелять, стрелять по врагам из-за самолета, пока Жатков не прибежит к нему. Но как раз в эту минуту всадники — кто на лошади, кто спешившись, — обошли Жаткова, и он совсем пропал из виду.

Только теперь понял Синюта всю сложность положения. Вот уже и к самолету мчатся со всех сторон. Синюта подумал о том, что ему надо спасаться. И удивительное дело, подумал без порыва той энергии, которая приходит к человеку в подобной ситуации. Пленение Жаткова словно парализовало его ум, его волю. Ему показалось, что его тоже давит что-то холодное, омертвляющее.

Наконец он освободился от оцепенения и тронул рычажок газа. Мотор загудел сильнее. Теперь уже не слыхать ни криков, ни выстрелов. Но он тут же ощутил, а может, ему только так показалось, будто по фюзеляжу вдруг чем-то сыпануло.

«Пули!» — понял Синюта и, осев пониже — будто простая фанера кабины могла его защитить, — пустил мотор на полную мощность.

«Кукурузник», развивая скорость, стукал о сугробы лыжами. Крылья набирали силы.

Синюта, приподнявшись, посмотрел в ту сторону, где остался Жатков. Тот — кажется, это был он — лежал темным пятном на снегу, окруженный всадниками. И — то ли показалось Синюте, то ли было так на самом деле, кто знает! — как будто протягивал руки к самолету и что-то кричал: его рот темнел на белом лице. Синюта видел сейчас только это. Только Жаткова.

Он уже взлетел, поднимался все выше и выше. Посмотрел вниз через борт, увидел, как вражеские кавалеристы, остановись кто где был, со всех винтовок палили по нему. Кое-кто с угрозой помахивал саблей, кулаком.

Орава тянула по снегу человека в черном.

Фигурки уже виделись маленькими. Синюта подумал, что на такой высоте его не достанут пули. Тут же впервые с глубокой тоской почувствовал, что летит один, что за его спиной нет Жаткова.

5

Как велика над нами сила времени! Как властно увлекает нас его бурный поток, как беспощадно и страшно бьет он нам в грудь.

Синюта летел. Машина, поклеванная вражескими пулями, несла его надежно и верно, как всегда. Но ему было невыносимо тяжело. Он чувствовал себя так, словно бы с разбега напоролся на что-то острое, ударился грудью, сердцем.

Сориентировался на местности, распознал те ее признаки, по которым ежедневно преодолевал расстояние к фронту, подсчитал, сколько ему осталось лететь до полкового аэродрома. Но все это осмысливал почти машинально, без участия сознания, которое было поражено случившимся, во что он сам пока не верил, с чем никак не мог согласовать ни одной своей мысли. Мысли о настоящем, о будущем.

К линии фронта и обратно Синюта никогда не летал один. Тот, кто сидел за спиной, был для него чем-то значительно бо́льшим, чем просто штурман. На фронте, в опасности, мы начинаем понимать до конца, что значит человек, который всегда рядом. В нем, кажется, заключен весь мир! Он, близкий человек, как бы связывает тебя с самой действительностью. Лишившись его, ты, кажется, теряешь связь со всем окружающим.

Синюта, потеряв штурмана и друга, лишался всех своих друзей. Иначе думать он и не мог. Остался один, совсем один.

Надо было решать, куда лететь: в штаб армии или в полк.

Все, что его окружало, чем он жил, стало сейчас для Синюты чем-то совсем иным, непохожим, необычным. Казалось, весь мир вдруг осветился каким-то новым, непонятным светом, в лучах которого все выглядит по-иному. Синюта поняли что отныне он стал другим для всех, кто его знает, от кого зависит его жизнь, его судьба. Теперь на него будут смотреть не так, как смотрели до сих пор. Он не думал о наказании: оно не имело для него никакого значения, потому что он уже сам себя жестоко казнил, чувствуя несоответствие между тем, что было для него жизнью, радостью, стремлением всего несколько часов назад, и тем, что стало сейчас действительностью. Привычно гудел мотор, крылья подпирались потоками воздуха; внизу, как всегда, проплывала знакомая земля. И в то же время все это уже не было для Синюты таким, каким было еще сегодня утром. Утром, слушая сообщение по радио о том, что наши войска успешно продвигаются в направлении Харькова, он радовался, ибо приближался час освобождения его родного города, но теперь он думал о том, что не сможет с такой тяжестью на душе ступить на отцовский порог. Почему-то ему вспомнилось, что сегодня он должен забрать свои переделанные сапоги, которым убавили размер, что сегодня в клубе села, где стоит полк, будут танцы, вспомнил, что утром, бреясь и умываясь, говорил с Жатковым о вечере, а сейчас он просто поразился: «Какие сапоги? К чему сапоги?» Он мысленно отстранился от всего этого и представил, как войдет к командиру и как произнесет первую фразу: «Товарищ командир!..» Дальше не было ни слов, ни мыслей. Ум и чувство отказывались их искать.

В это время внизу обозначилась железнодорожная линия, которая проходила вблизи аэродрома.

Земля требовала объяснений, и Синюта искал их в своих действиях и в поведении штурмана. Он уже простил себе какую-то долю неосторожности. В это время самолет оказался над аэродромом.

Поле лизала поземка. Посередине поля одиноко маячил стартовый солдат. Он развернул красный, предупреждающий флажок. Синюта сменил руку на ручке управления.

Мотор притих. Пропеллер беззвучно шелестел, рассекая воздух. Лыжи вот-вот черкнут по снегу. Этот миг означал собой конец неба и начало земли. Возвращаясь из ночных полетов, Синюта в темноте всем телом, крыльями самолета угадывал приближение земли. И сейчас земля уже обнимала его своим покоем. Он повернул голову и увидел возле аэродромной землянки — снежного бугорка — летчиков. Они взмахами рук приветствовали экипаж с благополучным возвращением.

Земля, показалось, куда-то провалилась. Рука, легла на сектор газа — мотор взревел. Крылья, качнувшись, нашли для себя опору в воздухе. На высоте, которая еле-еле удерживает самолет, У-2 пронесся над взлетной дорожкой и начал набирать высоту.

Синюта грустно посмотрел назад, на аэродром, затем перевел взгляд на приборы. Горючего было мало, но все же могло хватить, чтобы дотянуть до штаба армии.

6

Допрашивая советского офицера, герр оберст был лаконичным, каким и следовало быть на морозе, в поле, и жестоко наивным, какими были некоторые гитлеровские офицеры. Он, видимо, никогда не встречал людей, подобных Жаткову.

— Откуда летели? Куда летели?

Кто же ставит такие вопросы, надеясь получить на них ответ от советского офицера-коммуниста? Вылетели «оттуда», летели «туда». Такие «точные» и «универсальные» ответы на подобные вопросы Олег заучил еще на первом году службы в армии.

Оберст замахнулся на Жаткова нагайкой, услышав перевод его слов, но потом опустил ее, и она скользнула по седлу. Он, видимо, решил, что такого намека для Жаткова вполне достаточно и что у него после такой угрозы развяжется язык.

— Ну, с какой целью приземлились? Кого искали, черт вас побери? Кого, кого, спрашиваю?

Оберсту надо знать об этом немедленно, на этом же месте! Как же ты, осел, не понимаешь таких вещей? Весьма допустимо, что где-то в этом районе, совсем близко, действует советская кавалерийская дивизия, которая уже столько уничтожила выкуренных из своих нор, рассеянных по степи немецких пехотинцев.

Кого, спрашивает оберст, разыскивали? Никого. Просто потеряли ориентировку и надо было спросить, что это за дорога.

— Ну, тогда что же ты, большевистская рожа, держал в руке, что?

Вот тебе за твою наглость, за твой прямой немигающий взгляд!

Оберст полоснул Жаткова нагайкой раз, другой. Плеть секанула по щеке, лейтенант наклонился, кто-то стукнул его в спину, он споткнулся, но не упал.

Кажется, чья-то рука поддержала его. Лейтенант, вытирая кровь на лице, посмотрел из-за рукава на того, кто помог ему удержаться на ногах. Ближе всех находился переводчик, тот, кто первым навалился на него там, в глубоком снегу. Вражеские конники тогда так тесно обступили, что тяжело было дышать. Жатков смотрел поверх голов в серое, затянутое тучами небо, словно чего-то ожидая оттуда.

Опять о чем-то спрашивают? Нет, это уже не его, а переводчика.

— Слушаю вас, герр оберст! До первого привала, — сказал переводчик и дернул. Жаткова за рукав.

Они вдвоем отправились к коням. Затем вдвоем стояли на обочине. Мимо них проходили заиндевелые лошади. Затем ему скрутили руки ремнем и привязали конец ремня к седлу. Переводчик вслух повторил по-русски слова оберста. Зачем? Для кого?

«До первого привала...»

На Жаткова смотрели зло. Было видно, что кавалеристы недовольны тем, что им, последним, выпала такая морока: крути узлы на морозе, веди его, оглядывайся. Откуда он свалился на их голову?..

Жатков пошел за конем.

Колонна двинулась.

Жизнь Жаткова изменилась молниеносно. Он и сейчас, взятый на аркан (так когда-то брали свой ясыр турки), еще не мог постичь своей лихой доли. Месил намокшими унтами разрыхленный снег, старался не отставать от лошади.

Идти становилось все тяжелее, спирало дух, горели связанные руки. Посматривал на кованые копыта, сытого коня, раздумывал: достаточно ли длинной будет привязь, чтобы его не достали копыта, когда случится упасть?

«Наверно, уже долетел», — промелькнула мысль, и он ясно увидел, как Синюта на аэродроме вылезает из кабины, как смотрит на него с удивлением механик, держась за крыло самолета...

Шел какое-то время, ничего не видя, перед собой, словно в полусне.

Наткнулся на коня и отстранился. Колонна почему-то остановилась. Всадник обернулся к Жаткову. Жатков гневно посмотрел на него, задыхаясь от бессильной ненависти. Обеими руками вытер лоб, с которого скатывался прямо в глаза пот. Хотелось посмотреть куда-то дальше, в высоту, но этот конь, спина всадника, другие кони и всадники застили свет. Жатков склонил голову.

— Плохо?

Штурман услышал понятное слово и вздрогнул. Показалось, будто он не в плену, будто все, что с ним произошло, это только бред, только видение. Стоял оцепенело, ждал.

— Я — солдат, ты — солдат, говори, много говори, куда летел, все говори, тогда не зарубят.

— Поотпустил бы чуть-чуть. — Жатков протянул к всаднику посинелые руки.

— Беспокойся больше о голове! — рассердился всадник. — Казаков искал? Говори! Мы видели ваших казаков. Говори господину полковнику, все говори — голова уцелеет.

Молчать, не давать ответа ни на один вопрос, умереть, как подобает коммунисту, — такой закон твердо жил среди летчиков. Его скрепил своей кровью, своей смертью не один из тех, кто оказался в неволе. Жатков помнил закон. Но вот этот переводчик, этот тяжелый куль, так бессердечно душивший его недавно в снегу, так старательно проводивший его к господину полковнику, теперь пытается проникнуть в крепость, в которую успел замуроваться штурман. Неужели немец действительно сочувствует ему и желает, чтобы он уцелел?

Жатков стоял, склоня голову. Он заметил в снегу былинку, измятую копытами, истоптанную в прах. Отвел от нее взгляд...

Он сейчас прямо спросит всадника, не поможет ли тот ему убежать, когда стемнеет. И все. Солдат, говоришь, так будь же солдатом, а не палачом.

Всадник, отвернувшись от пленного, сидел ссутулясь. Впереди произошло какое-то движение. Жатков посмотрел туда. Там колонна сворачивала с дороги. Уже вытянулась строем по два длинной шеренгой в сторону села, которое виднелось вдали за несколько километров. Впереди чернела фигура в бурке.

Жаткова дернуло, он начал быстро перебирать ногами, чтобы не упасть и, нащупав твердый путь, пошел пригибаясь, прячась за конем от острого встречного ветра.

«До первого привала...» Любая его мысль заканчивалась теперь этими словами.

7

Полет Синюты и Жаткова не был для генерала Красицкого рядовым событием. Секретный пакет штаба фронта Красицкий принял из рук командующего фронтом.

— Выручай, Красицкий! — такими словами встретил его сегодня командующий, позвав в свой дом, который стоял неподалеку от штаба авиаторов.

— Что прикажете, товарищ командующий? — Красицкий вытянулся по стойке «смирно», но чувствовал себя перед грозным командующим фронтом свободно: дружеский тон командующего давал ему для этого все основания.

— Разгулялись казачки — от рук отбились, — продолжал командующий, произнося слово «казачки» с ласковой интонацией. — Сами понимаем, по таким снегам хорошо воевать на конях. Но все-таки порядки-то у нас сегодняшние. Оглядывайся почаще, где ты, посылай в штаб донесения. Чапаев нашелся! — уже недовольно бурчал он на того, из-за которого беспокоился. — Так что, пожалуйста, Андрей Степанович, если небо позволяет, дайте распоряжение. И возьмите это под свой контроль — дело срочное, — добавил командующий, подавая пакет Красицкому после разъяснений.

— Есть, товарищ командующий! — Красицкий был полон чувства уважения к своему начальнику и горд от того, что тот обращался к нему в таком дружеском тоне. Красицкий понимал, что это значило: командующий и его штаб были удовлетворены боевой работой воздушной армии.

Пока экипаж У-2 был в воздухе, Красицкий, справляясь о нем в штабе, не раз вспоминал и подробности относительно кавалерийской дивизии, которые ему передал командующий, и добрый, почти товарищеский тон разговора, и боевое настроение сдружившихся, симпатичных лейтенантов. Занимаясь другими делами, Красицкий подсознательно переносил на все свой душевный подъем, вызванный визитом к командующему фронтом и удовлетворением, что такие бравые и надежные летчики взялись за важное поручение.

Когда Синюта появился в дверях один и, не подняв тяжелой головы, окаменело остановился на пороге, генерал сразу почувствовал, что стряслась какая-то непоправимая беда. Он попытался встать, но ноги его не слушались.

— Разрешите доложить, товарищ генерал...

Голос Синюты подтвердил догадку генерала. Да, стряслось невероятное. Лейтенант рассказывал о том, что и где с ними произошло. Красицкий слушал, его охватывало негодование. Он думал, как ему теперь быть перед командующим фронтом, что он на это скажет. Синюта, докладывая, думал, как и когда сказать генералу о своем предложении, из-за которого он и осмелился появиться перед ним.

Умолк. Если бы сейчас не сделал этого сам, генерал все равно прервал бы его.

Теперь слушал лейтенант. Ему казалось, что и эти минуты, и его голова набухают. Он видел только генеральские унты, которые метались по комнате. Слова впивались ему в сердце, он терпел, не решаясь ни вздохнуть, ни пошевелиться. Он понимал: необходимо выждать. Выждать.

Однако пора. Он должен подать свой голос.

— Товарищ генерал...

— Молчите!

— Я про Жаткова.

— Не имеете права произносить его имя!

— Я знал, что услышу такие слова, товарищ генерал.

— Знал? Недостаточное самонаказание!

— Товарищ генерал, Жаткова надо спасать.

— Сначала подать его на тарелочке в руки врага, затем спасать?

— Товарищ генерал, я — офицер Советской Армии, я... Он — мой друг! — Синюта посмотрел перед собой широким, открытым взглядом ясных глаз.

Красицкий остановился перед ним, словно наткнувшись на преграду. Их взгляды встретились. Глаза генерала горели гневом.

«Вспомнил, все вспомнил», — подумал Синюта, но эта мысль промелькнула мигом, не оставив на душе никакого следа. Он вновь ощутил возле себя присутствие Жаткова и осмелел еще больше.

— Если я не имею права говорить о Жаткове...

Генерал замер в ожидании.

— Мы не встретили в воздухе сегодня ни одного самолета. Ни нашего, ни чужого.

— Почему же не повернули назад, с половины пути, если лететь было невозможно? Лучше бы мне сейчас принять из ваших рук недоставленный.пакет, нежели слушать о потере штурмана и докладывать о чепе. — Генерал снова заходил по комнате.

— Мы летели, потому что могли лететь. Но потом... Потом ошиблись, товарищ генерал. Перед вами и перед Родиной я буду отвечать за эту ошибку один. Один, за двоих. Но если мы не спасем Жаткова, я тоже потеряю право на жизнь.

— Право на жизнь!

Подавленность, печаль лейтенанта пробуждала в душе Красицкого и злость к нему, и сочувствие.

— Пошлите, товарищ генерал, штурмовики на колонну. Я полечу с ними.

— Вот как! Мы уже пользовались вашей осведомленностью, лейтенант.

Генерал произнес эти слова с вновь нахлынувшим чувством неприязни к Синюте — как он посмел навязывать ему такое? Но вслед за этой, отрицающей, мыслью, его просто озарила иная. Он действительно пошлет штурмовики на Белгородский тракт. Надо уничтожить вражескую колонну.

— Бить! Бить! — громко прошептал генерал, стоя перед обледенелым, завьюженным окном. Стиснул до каменной твердости кулаки. Взмахнул ими в воздухе, словно что-то ударил, и сделал шаг к столу, на котором стоял телефонный аппарат.

— Что? — удивился он, заметив лейтенанта, который по-прежнему стоял возле порога. — Все?

— Все, товарищ генерал.

— Отправляйтесь в полк!

— Есть!

Лейтенант медленно повернулся, медленно открыл дверь. Он понял: генерал не должен терять сейчас ни минуты. Но ему хотелось знать, что же будет предпринято. Без этого он не может возвратиться в полк.

Вышел в комнату, которая служила генералу приемной. Здесь ожидали люди, было накурено, пахло жженой глиной. Синюта стоял, глядя в темный угол. Слышал, как мимо пробегали штабники, как тревожно гудел телефон. Казалось, что все это происходило где-то далеко-далеко. Его слух жадно ожидал чего-то иного.

— Девятку! И обязательно свяжитесь со мной.

Синюта энергично натянул рукавицы и вышел из помещения. Шел улицей в конец села, к аэродрому. В ветвях деревьев шумел ветер, скрипел снег под ногами. А ему хотелось услышать какие-то могучие звуки.

Гул моторов, взрывы, выстрелы... Где же они?

8

Село, которое влекло к себе немецких кавалеристов, лежало от тракта далековато. И ко всему — этот ненакатанный путь, этот адский мостик через овраг. На кой черт сюда повернули? Почему это штабники лезут вслепую к первой подвернувшейся куче соломы и навоза, которая здесь именуется селом.

Герр оберст нервничал. Конь это чувствовал, беспокойно топтался на месте, от каждого окрика седока вздрагивал всем телом. Герр оберст кидался с руганью на тех неумелых солдат, которые медленно продвигались, и на тех, которые в спешке порывались идти в объезд моста и увязали в сугробах.

Обледенелые, сдвинутые с места бревна настила стучали под копытами, как сухие кости. Кони всхрапывали, упирались, но солдаты, сидевшие на них, были равнодушны, словно чучела. Герр оберст налетал то на одного, то на другого и каждый раз встречался с глазами, которые сердито поглядывали в щелочки из-под накутанного на голове тряпья, словно из щелей дзотов. На всем отразилось отступление, неудачи на фронте. Такого он еще не знал. Господин полковник, устав подгонять своих солдат, хотел было даже повернуть колонну обратно на Белгородский тракт и двигаться дальше. Но по ту сторону глубокой балки уже находилось несколько эскадронов — они входили в село.

— Шнеллер!

Его остервенелый окрик на этот раз не достиг цели. Всадники услышали какой-то гул. Шли самолеты. Шли свободным широким пеленгом, над самой землей. Рокот моторов нахлынул неожиданно, как взрыв. Всадники кто упал из седла под коня, кто кинулся бежать куда-то в степь, кто так и остался сидеть на коне, оцепенев. Но советские самолеты вели себя непонятно: прогремели над головами и скрылись за белыми пригорками.

Всадник, к седлу которого был привязан Жатков, плелся в колонне последним. До моста ему было еще далековато, и он, поставив коня боком к ветру, сидел недвижимо, продрогший до костей. Единственное, о чем он мечтал, это было — укрыться в балке, укрыться в теплой хате. Жатков стоял, пригнувшись за лошадью, чувствовал ее тепло, думал лишь о том, чтобы лошадь не сходила с места. Запах лошадиного пота вызывал в нем воспоминания детских лет.

Рокот самолетов вспугнул лошадь и всадника. Жатков, узнав свои штурмовики, чуть не вскрикнул от радости. Но они тут же пропали. Он проводил их потухшим печальным взглядом. «Ничего они не видят, ничего не знают... Через полчаса поедут с аэродрома на ужин», — подумал он и вздрогнул от холода.

Возле моста опять столпились кони, люди, поднялся гвалт. Колонна, напуганная появлением самолетов, быстрее продвигалась к балке. Но на этой стороне, на открытой равнине оставалось еще много всадников. Они первыми и увидели самолеты, которые возвращались назад. Штурмовики летели теперь совсем низко, едва не задевая брюхом землю, тесным строем, почти вплотную. Они стали различимыми, только приблизясь на малое расстояние. Рев моторов на этот раз нахлынул еще неожиданней. Лошади вставали на дыбы, кидались прочь. Всадники уже убегали и тут и там куда глаза глядят.

Жатков, увидев самолеты, понял хитрость летчиков: им необходимо было перестроиться и напасть неожиданно. Жатков вытянулся им навстречу, словно раненая птица навстречу дыханию ветра. Он видел, как вспыхнули трассы пуль и реактивных снарядов, слышал, как глухо застучали скорострельные пушки. Холодное дуновение смерти коснулось его лица. Жатков смотрел опасности прямо в глаза. Он даже не услышал, как его что-то дернуло. Он упал на снег и куда-то заскользил или, возможно, куда-то долго летел вниз. Ему все было нипочем, потому что он уже заметил, как взрывались снаряды, как фонтаны снега и земли осыпали людей, лошадей. Страшная сила потянула его, била о землю, переворачивала, словно колоду. Ему выдергивало руки, разрывало его пополам. Тело горело, казалось, земля превратилась в раскаленное железо. И вдруг — все изменилось. Жатков понял: его больше не волокут. Он лежит, он живой. Слышит, как бьют в землю снаряды, стучат совсем рядом копыта, как ржут лошади, кто-то кричит потерянно. И снова, как там, за лошадью, перед переправой, он, изнемогая, подумал: только бы его уже никто не тревожил, только бы лежать и лежать. Вот так, не двигаясь, не подавая вида, что живой. Но его снова что-то дернуло, перевернуло на другой бок. Он открыл глаза и увидел над собой свои руки, скрученные ремнем.

— Живой?

Жатков различил знакомое лицо всадника. Оно нависало над ним с какой-то непостижимой высоты.

— Зачем ты живой? — Его черное, перекошенное от ужаса лицо приблизилось. — Живой — зарублю!

Всадник выхватил саблю из ножен, дернул за, повод, развернул лошадь, направляя ее на распластанное тело Жаткова.

— Твоя голова — моя голова...

Ремень на руках ослаб. Теперь вражеский солдат был над самой головой Жаткова. Он глядел в лицо штурмана осатанелыми от испуга глазами, которые выглядывали из-под лохмотьев, намотанных поверх шапки. Его угроза, его остервенение, которые Жатков понял, воспринимались штурманом, как что-то неизбежное, неотвратимое.

— Эх, мать моя! Я тебя не зарубайт — меня зарубайт. От сабли смерть легкая.

Жатков перевел взгляд с лица всадника на его саблю. «Вот она, моя смерть... Словно тот стебелек...» — мелькнула ленивая мысль в сознании Жаткова.

Сабля, занесенная над ним, что-то медлила. Жатков видел только ее. Может, она надеялась на мольбы, которых ей еще не доводилось слышать; может, всадник в ужасе перед собственной смертью хотел услышать мольбу о пощаде от советского офицера.

— Руби! — что есть силы крикнул Жатков, но слово не прозвучало, только стон вырвался из груди.

Самолеты снова зашли в атаку. Вблизи разорвался снаряд. Жаткова опять тащило по снегу с прежней беспощадностью. Долго длилось такое или нет — не знал. Помертвел от выкрика над головой:

— Эх, мать!..

Жатков открыл глаза. Сабля, показалось, метит прямо в лицо, но рубанула по ремню. Топот копыт удалился, штурман остался на месте. Ревущий самолет падал в глаза, разрастался.

Взрыв, скрежет пулеметной очереди. Дико заржал конь. Земля вздрагивала, билась, гудела. А он летел, летел куда-то вниз. В какую-то тихую, теплую, голубую бездну.

9

Мутная белесая тьма. Ветер несет ее, кидает в глаза, ослепляет. Ноги проваливаются в ямы, натыкаются на глыбы земли, на груды трупов.

Адъютант оберста мечется по месту побоища, наклоняется над каждым снежным бугорком, тычет в него светом фонарика. Боже, как же ему разыскать оберста?

Люди, которых адъютант пригнал сюда из села себе на помощь, то и дело где-то пропадают в метелице, и он боится их, страшится этой жестокой степи, неумолимого ветра. Он сжимает окоченевшими пальцами пистолет и, не разгибаясь, кидает в белесую тьму:

— Зухен! Зухен!

Хлопцы слышат окрики немецкого офицера и проворней наклоняются над трупами. Надо искать. Надо найти околевшего полковника, иначе им не ночевать в хате, сами здесь окоченеют.

— Зухен!

— Какие кожу́хи? Все здесь в шинелях на рыбьем меху.

— А я наткнулся на одного в кожухе.

— Где?

— Вон там, левее.

— Может, это он и есть, оберст?

— Непохоже.

— Покажи где.

. . . . . . . . . . . . .

— Гляди, прополз немного!

— Это же комбинезон летчика.

— Да он живой! Дышит!

— Похож на наших.

— Ре-бя-та...

— Зухен! Зухен!

Желтоватый свет фонарика пробивается сквозь белую муть. Хлопцы кинулись в разные стороны. Через минуту сошлись.

— Ребята...

— Бери под плечи.

— Куда же мы его?

— Не кудыкай! На малые сани.

— Тяжелый...

Сани кидало на выбоинах, Жатков стонал. Хлопцы придерживали лошадей, не хотели догонять передних, которые везли оберста.

Ночь для хлопцев ожила, наполнилась содержанием, осветилась огнями далеких дней.

— Куда же мы?

— К деду... на овчарню.

. . . . . . . . . . . . .

На второй день в село вошла наша кавалерия с обозами.

Фельдшер, которого позвал старик, оказал Жаткову необходимую первую помощь и поспешил к командиру.

— Там наш летчик, товарищ майор. В тяжелом состоянии.

— Летчик? Как он сюда попал? — Майор энергичным движением накинул на плечи казацкую черную бурку.

— Лицо изуродовано, слова не может вымолвить. Старик, приютивший его, говорит, что летчик искал наших.

Майор на ходу надел папаху, толкнул дверь.

— Наших?

В хатенке деда-овчара, куда вошли майор и фельдшер, было темно. Майор прежде всего разглядел белые бинты. Человек лежал в темном углу, на темной постели, белели только бинты. Майор на цыпочках подошел к летчику.

— Посветите же, — буркнул он старику, который стоял у плиты.

— Посветишь тут, если нечем.

Печальный старческий голос тронул майора. Фельдшер направил слабенький луч своего фонарика на раненого. Забинтованная голова медленно повернулась на раздражающий свет. Майор увидел, как из щели, оставленной на забинтованном лице, глядели большие черные глаза. Он окинул взглядом длинную фигуру, укрытую куцей засаленной шубой, остановился на забинтованных ногах.

— Здравствуй, друже. — Майор наклонился над лейтенантом.

Тот качнул головой и закрыл глаза. От шубенки дохнуло хлевом.

Майор выпрямился, не зная, что еще сказать. Он надеялся на большой разговор с летчиком: ведь его полк так мало знает, что происходит по всей линии фронта.

— Да-а, досталось тебе... — само собой вырвалось у майора.

Старик, звякнув дверцами печки, опустился на скамеечку, чтобы подбросить соломы.

— Покрутит головой — вот и весь его разговор. Когда вчера привезли от оврага, еще откликался. А теперь... Лицо его сильно избито, скул не развести.

— Что же он говорил? Куда летел? Где его самолет? — Майор повернулся к старику и вдруг увидел унты, на которые падал свет из печки, рваные, с висевшими кусками кожи... Начал их рассматривать.

— Куда же? По всему видать — вас искали, — осмелел старый, посматривая с укором на черную бурку, на саблю, окидывая взглядом всю боевую фигуру майора. — Ночью его в такой жар бросило, в такой, что, думал, сгорит, бедняга. Перенес. Рассказывал мне, как мог, про все. Много говорил. Летели они вдвоем, везли какой-то приказ и, сдается, немцев за своих приняли, кажись, так. Ну немцы его и схватили.

Майор сделал движение рукой, поднес ее к своему лицу. Солома в печке вспыхнула. Старик поднял голову, посмотрел на майора. Тот стоял, сжимая пальцами седые виски.

— Друга своего звал, девушку... «Петро, Петро...». Известно, друг на войне — роднее матери. Я сам, бывало, когда служил в первую, у Брусилова... Если бы его в лазарет, может, и выкарабкался бы: молодой, кровь сильная.

Жатков повернул голову, большие глаза горели огнем, блестели от слез.

Майор, опустив голову, глядел в пол. Он встрепенулся, словно высвобождаясь из тяжелой задумчивости. Одним движением снял с плеч бурку и широким размахом накрыл длинного, немого, вытянувшегося на соломе Жаткова.

В хате вдруг потемнело.

— Сейчас же снаряжайте сани. Немедленно! — И, сверкнув ножнами сабли, майор вышел.

Фельдшер поспешил следом за ним.

Старик поднялся со скамеечки, прошаркал до порога, прикрыл поплотнее дверь. Вернувшись к Жаткову, поправил на нем большую, согретую человеческим телом бурку и снова присел у печки.

— Вот и хорошо... Что значит свои люди.

10

На войне время летело быстро. Даже не задерживаясь в памяти. Оно пролетало где-то над нами, а мы делали дело, не связанное ни с временами года, ни о нашим возрастом. Мы словно бы катили по земле через поля, реки, горы и леса гигантскую каменную глыбу. Она давила то нас, то тех ненавистных, злых людей, которые изобрели ее и пустили по земле. Мы почти не замечали ни жарких, ни холодных дней. Их, кажется, в те годы вовсе не было. Была жажда, усталость и величайший боевой азарт быстрее докатить тяжелую глыбу и сбросить ее в океан или с высочайшей скалы в пропасть, чтобы она рассыпалась в прах, чтобы после нее воцарились тишина и теплое солнце.

Время на войне обозначалось наступлениями, отступлениями, ранами, наградами и встречами. Все происходило на местности, которая менялась так, как меняются виды во время полета. И скупые фронтовые радости, и муки, и встречи с друзьями — все вмиг окутывалось дымкой дали.

Где это случилось? Где мы виделись? Когда?

Но Жаткова и Синюту я запомнил. На их имена я шел бы и шел; словно на далекий огонек. Ведь правда же, что наши успехи в жизни и работе всецело зависят от доброты других людей. Разве не доброта людских сердец соединяет нас и роднит? А в доброте очень много красок и оттенков.

Мы, корреспонденты фронтовых газет, писали о боевом опыте. Знаете, что нужно снайперу, который находится на переднем крае в замаскированном, выдвинутом вперед, недоступном даже для своих, маленьком окопе? Думаете, только винтовка? Этого вначале не знал никто, в том числе и сами снайперы. Первому корреспонденту, который добрался до такого окопчика, снайпер показал на свои ноги: они были в воде — только что прошел дождь.

— Мне бы каких-нибудь веток.

После статьи корреспондента, появившейся во фронтовой газете, у снайперов нашего фронта ноги в окопах больше не мокли.

Я приезжал в 206-й полк легких бомбардировщиков, которые тогда именовались У-2, осенью, когда он стоял в селе, за Доном, в краю, так похожем своими садами и белыми хатами на нашу Украину. В моем блокноте скопилось с десяток тем по боевому опыту, намеченных в редакции: «Обработка цели в ночных условиях», «Режим работы мотора самолета во время бомбометания», «Ориентация в ночное время», «Маскировка самолетов на аэродромах»... Но в авиации я не понимал, как говорится, ни бе ни ме.

Известный факт. Молодой журналист прибыл к ночным бомбардировщикам, открыл блокнот и начал беседу с летчиками. На его первый вопрос какой-то шутник ответил примерно так: берем в руки небольшую бомбу, бросаем ее вниз и смотрим, куда полетит; ежели она отклоняется от цели, мы пикируем, штурман ловит бомбу за стабилизатор и подправляет ее полет.

Не могу забыть, как Жатков взял из моих рук карандаш и исправил в моем блокноте слово «витраж» на «вираж». Да, да, в ситуации, в которой я оказался, можно было написать еще и не такую глупость. Боевые летчики, которых я видел только на плакатах и в кинофильмах, стояли полукругом. На их лицах еще розовели рубцы, оставленные шлемами, на картах, что спрятаны в планшеты, были названия городов и сел, которых я давно не видел — они лежали за линией фронта. Летчики рассказывали о своих полетах полуправду, подшучивая над корреспондентом с новенькими красными петлицами.

— Разрешите, лейтенант, зачеркнуть лишнее «т». Оно может повредить вашей репутации.

Жатков, какие у него прекрасные, добрые глаза!

Мне тогда хотелось много видеть и слышать. Я входил в жизнь летчиков, как входят в темноте в незнакомый дом: необходимо внимательно следить за каждым шагом. Судьба и комиссар послали мне Синюту и Жаткова. Я встречался с ними в доме, где они жили, встречался ночью — на аэродроме. Видел, как они готовились к вылету, как садились в кабины и приветливо улыбались на прощание, как являлись в землянку и строго и лаконично докладывали; видел, как резались в «козла», как слушали баян, устроившись по обе стороны баяниста. Глядя на них в то время, я почему-то представлял себе, как Жатков и Синюта идут вдвоем шумной улицей города, залитого солнцем. Они везде появлялись только вдвоем. Оба были одинакового роста, веселого нрава.

Я три дня пробыл в полку, отправил статьи о маскировке и режиме работы мотора. Статьи произвели впечатление. Потом ездил в командировки к штурмовикам, разведчикам, истребителям. На аэродромах я вдохнул взвихренного винтами воздуха, в полетах — синего неба, в дружбе с летчиками — стихии их жизни. И стал корреспондентом авиации.

Как быстро летело время на фронте! Потребовалось всего полгода, чтобы в моем командировочном удостоверении снова проставили: «206-й полк легких бомбардировщиков».

Зима. Где оно, то село? Ищи! Попутные машины со снарядами и бомбами не берут. Бензовозы на развилках дорог вовсе не останавливаются. Старые полуторки продовольственных складов всегда перегружены. Часами приходится ожидать в придорожном укрытии.

Домик у дороги. На тепло в нем рассчитывать нельзя; но на местечко — пусть на полу, — где бы можно было присесть, развязать вещевой мешок и выложить на колени хлеб и банку консервов, безусловно можно.

В таком доме в ту зиму я во второй раз встретился с Жатковым.

Встретился... Это слово поет, а тут нужны слова, полные печали.

В домике было дымно и многолюдно. Всунутая в печь колода — половина телеграфного столба! — грела и освещала. Люди сидели на земляном полу, спали, храпя, возле теплой печки. Во всю длину лавки лежал, вытянувшись, раненый, весь в бинтах, укрытый черной кавалерийской буркой. Возле него сидела девушка в полушубке и военной шапке.

— Машины не видать?

Кого она спросила? Видимо, меня.

— Вообще ничего не видать. Метет.

Девушка приникла к раненому:

— Будет, обязательно будет!

Те, что сидели возле нее, зароптали на меня:

— Метелица не всех ослепляет.

— Знает, где ее ждут, — значит, появится.

— Начальник, закрывай дверь!

Я стряхнул с себя снег, расстегнул полушубок, присел возле лежащих.

Раненый среди здоровых — угнетает. Сиди молча, разговаривай сам с собой — вот что тебе остается. И раненому нужны не все здоровые. Они отбирают у него остаток сил, так необходимых ему самому. Чтобы перебарывать боль, он должен напрягать все свои силы.

Курили, приглушенно гутарили, ждали, когда появится свет в окне, и посматривали на девушку. Ее голова то и дело клонилась к плечу или наклонялась над раненым. Иногда санитарка, вставая с лавки, приподнимала его забинтованную голову и подносила ко рту флягу. В такие минуты мы слышали стоны и посматривали на окна.

В окнах синела ночь.

Свет редко обманывает человека, он чувствителен и честен. Он всегда приходит к человеку, ну разве что немножко опаздывает.

Девушка кинулась к двери, переступая через ноги и вещи. Уже будучи у входа, она почему-то задержала на мне взгляд своих тревожных черных глаз и шагнула в темный проем, через который валами врывался седой холод.

Вскоре она вернулась, и, глядя на нее, все поняли, что машина пришла.

Несколько человек вскочили, взяли раненого на руки. Черная бурка свисала до пола. Белый бинт поплыл над теми, что сидели, лежали вповалку и спали.

Девушка опять задержалась передо мной.

— Вы из авиации?

Я растерялся.

— Передайте куда следует... Ну, в ваш штаб... кому-нибудь. Их штурман в Старом Осколе, в госпитале... — Она взволнованно что-то припоминала. — Да, в полк ночных бомбардировщиков, лейтенанту Синюте. Обязательно!

— Штурман Жатков?!

Но зачем же так кричать? Тяжелораненому не все здоровые нужны. Голова в бинтах повернулась ко мне. Я узнал большие черные глаза, поддержал лейтенанта под плечи.

Вот так моя фронтовая жизнь, мои, теперь уже голубые, петлицы на гимнастерке, мой сухой паек вошли в эту историю. Я возвратился в хатенку, завязал мешок с харчами: до 206-го полка было еще далеко. И все посматривал, не покажутся ли огоньки на дороге.

А окна синели.

Ничего, синий цвет — это цвет надежды.

11

Командующий фронтом был недоволен Красицким — секретный пакет пропал, не дойдя до рук командира полка; Красицкий был недоволен всем полком ночных бомбардировщиков за то, что прислали такой экипаж, и в особенности — лейтенантом Синютой за его безобразный полет и за его разговор. Синюта был недоволен собой, всей своей жизнью.

Двое суток он сидит дома, в своей хате, где поселились было, как всегда, вместе с Жатковым: Синюту не брали на аэродром и, похоже, держали под домашним арестом до выяснения каких-то важных обстоятельств. Он выходил только в столовую. Там собирались летчики. И он был бесконечно рад, что видел их, слышал их приветствия и краткие скупые передачи новостей. На колонну вражеских кавалеристов, оказывается, делали налет самолеты соседнего аэродрома; туда вчера сел один наш У-2, ребята все рассказали. Штурмовики вернулись домой, израсходовав все патроны и снаряды, о штурмане они все знали (им сказали в штабе), но никто ничего разглядеть с воздуха не мог. Били по врагу до последнего выстрела, и только.

Теперь Синюта, сидя на продавленной скрипучей узенькой койке, берется за голову и думает, думает часами. Что там было на поле после штурмовки? Как сложилась судьба Жаткова? Если бы он остался жив! Ведь наши войска были совсем недалеко от Белгородского шоссе... Потом он начинает думать о себе, о своей жизни. И удивительно — на какую бы тропку он мысленно ни ступил, везде ему навстречу шагал веселый, радостный Жатков. Шел издалека — из самого Синютиного детства. Как будто Синюта знал его всю жизнь.

Все не оконченное человеком, который попал в беду, живет, как оборванные провода под напряжением тока, Синюте боязно было прикасаться к любой вещи Жаткова. У штурмана под подушкой, знал Синюта, лежит томик Лермонтова. Между страницами «Княжны Мери» заложено письмо из Саратова. Жатков получил его перед вылетом и, пробежав наспех, сказал: «Тебе привет». «Спасибо», — ответил Синюта.

Письма Жаткову приходили часто — длинные, веселые и пахучие. Они напоминали Синюте голоса той жизни, которую у него отобрала война.

За Жатковым стоял целый мир. Синюта всматривался в него, как в широкий окоем, но он, этот мир, дышал теперь на Синюту холодом и пустотой.

Двое суток. Тревожной мыслью вглядывался Синюта в третьи. Там начиналось что-то неизвестное. Он не пугался его — оно было в нем самом. Если Жатков мертв, он еще не знает, что сделает с собой. Ведь идею удара по колонне противника некоторые тоже могут истолковать при случае так, как им вздумается. Он высказал ее только генералу, только... Но как тот отнесется со временем ко всему этому?.. Синюта то и дело ставил себя на место Жаткова, там, в плену, и тогда казалось, что ему, Синюте, было бы легче, чем Жаткову, потому что Жатков был во всем слишком прямолинейным, любил только прямые маршруты, без обходных маневров.

Если бы я не искал того дома, где жил Синюта, меня бы, видимо, все равно послали туда; корреспонденты всегда поселяются на места тех, кто не вернулся из полета.

Синюта почему-то испугался при виде моей фигуры в полушубке и валенках.

— Значит, остался один?

Он откликнулся не сразу.

— Раздевайся, садись.

— Я принес тебе весточку.

Синюта расправил плечи, поднял голову.

— Я видел его.

Он молчал. Только зрачки голубых глаз расширились.

— Он просил передать тебе, что живой.

Взглядом и умом он напряженно искал в моем поведении фальшь. Он мог поверить только чистой правде.

— Он в очень тяжелом состоянии. Его отправили в Старый Оскол.

— Он живой?!

Синюта поднялся во весь рост, вскинул над собой руки. Ему нужен был простор — зачем над ним этот потолок? Его должен слышать весь мир!

— Живой!!!

Обнял голову руками и стоял какое-то время окаменелый. Пальцы рук впивались в тело. Затем упал, словно подкошенный, на постель.

— Он уже в госпитале, в Старом Осколе, — напомнил я.

Я должен был стоять над ним, как над малым ребенком, пока не выплачется.

О, эти темы боевого опыта... Когда через некоторое время я слушал разговор Синюты со своим командиром полка и отвечал им на их взволнованные расспросы, я радовался за обоих и вместе с тем жалел, что случай лишил нашу газету таких осведомленных авторов. Какие бы темы они сейчас подняли! Маскировка самолетов на аэродроме... Ориентировка в зимних условиях...

Летчик и командир полка собирались немедленно лететь в Старый Оскол.

12

Для Красицкого извещение из полка было неожиданностью. Неудачный полет «кукурузника» уже успел отойти на задний план.

Весть о Жаткове застала его как раз в то время, когда он вернулся с аэродрома, где базировались штурмовики. Он еще не успел прийти в себя после поездки — из полков генерал всегда возвращался сильно взволнованным. Он принимал близко к сердцу каждую неполадку, вникал во все сложности боевой работы, натыкался с ходу на неразрешимые проблемы и бушевал.

Летчики генерала Красицкого... Генерал всегда летел впереди всех эскадрилий и полков, хотя и не поднимался в воздух на боевых машинах. Возвращаясь в штаб, он как бы всходил на возвышение командного пункта, откуда было видно все вокруг. Перед неустанным взором и в памяти его держались только движущиеся, живые цели, только настоящая сила. Все остальное забывалось.

— Чаю!

Чай, конечно, был горячим. После холода он возвращал генералу тепло дома со всем его возможным уютом.

— Товарищ генерал, к вам капитан Полоз.

— Дайте мне хоть дух перевести.

Это была его обычная фраза. Когда он к вечеру возвращался с переднего края, где весь день следил за воздушными боями, она звучала как укор.

— Вызывайте начштаба. Немедленно!.. Пусть входит, кто там.

Полоз, как всегда, с делами о награждениях и званиях. Сегодня Красицкому тоже напоминали некоторые командиры дивизий о представлениях, надо наконец подписать. Незачем скоплять столько бумаг.

— Давайте!

Генерал задумался... Кто учтет все подвиги летчиков? Кто измерит их силу, мужественно отданную в этом наступлении? Недаром же так по-дружески с ним разговаривает командующий фронтом...

Красицкий потирал пальцами надбровья — он был доволен каждым именем.

И вдруг:

— Что?!

Капитан Полоз так и замер с поднятым над анкетой пресс-папье.

— Наше упущение, товарищ генерал, наше упущение, — капитан намеревался выдернуть анкету, но Красицкий придержал ее ладонью.

Адъютант открыл дверь.

— К вам начштаба, товарищ генерал

— Прошу... А вы пересмотрите остальные, капитан. Знаете же, что если штаб фронта что-то вернет, то во второй раз скоро не примет.

— Есть! — Капитан сердито посмотрел на ненавистный листок. — С ним всегда неприятности, товарищ генерал. Помните историю с невыключенным мотором?

Начальник штаба вошел в комнату и на ходу, от порога, встревоженно заговорил о танках на Белгородской дороге. Услышав это, Красицкий тоже подумал о танках, представив на мгновение, как они ныряют в белую пургу с белыми крестами на темных башнях и выныривают из нее на бешеном ходу.

Сказанное капитаном Полозом, однако, не выходило из головы. Да, он и в самом деле что-то помнит...

...Поле аэродрома с выгоревшей травой, укатанная земля. Горячий ветер. Тарахтит оставленный У-2, сзади вьется полоска пыли...

— Надо посылать эшелонированно группы четыре штурмовиков. — Начштаба развернул карту.

— Что вы сказали, капитан? Какая история?

— Помните, когда, Синюта служил в нашей эскадрилье? Своими глазами я не видел, но ходил слух, будто бы кто-то чуть не перелетел к немцам на его самолете.

На малом газу оставил, а лазутчик в это время из кукурузы... Как раз вы тут оказались...

— Черт знает, что несете!

Полоз вытянулся, будто в нем распрямилась какая-то внутренняя пружина.

Начальник штаба вспомнил об утешительном известии:

— Кстати, товарищ генерал, 206-й сообщил, что Жатков жив.

— Жатков?.. Это кто?

— Штурман Синюты... Летели с пакетом фронта.

— Живой? Это же прекрасно!

— Командир полка и Синюта просят разрешения проведать его в Старом Осколе.

Полоз тихонько, словно крадучись, отступал к порогу.

— Удивительное спасение! Как он выпутался? Герой! Вот, Полоз, история! Собираете всякие выдумки, вы вот эту запомните! Ее и внукам можно будет рассказать, как сказку.

Генерал быстро согласился с предложениями начальника штаба и вскоре остался один. Хотел просмотреть газеты, но никак не мог сосредоточиться. Жатков... Синюта... пакет... Они привлекали к себе вое его внимание, волновали.

— Адъютант, соедините с 206-м!

Полет Синюты и Жаткова продолжался.

Генерал, уже пережив его печальную неудачу, вопреки всему, снова ожидал того момента, когда два высоких, стройных, красивых лейтенанта предстанут перед ним со счастливым рапортом.

13

Вьюга бушевала беспрерывно. Ветер взрывал лежалый, скованный морозом снег. Голое небо твердо синело, похожее на глубокую промерзлую воду. Люди говорят: зима так лютует только тогда, когда кто-то хороший рождается или умирает.

В тот день ни с одного аэродрома армии не взлетел ни один самолет. Лишь в полдень пара У-2 оставила укрытия, поднялась в воздух и взяла курс на Старый Оскол. Они сделали посадку вблизи села, где размещался штаб армии.

Лететь, приземляться — сегодня это делать было не так просто. Генерал Красицкий, ожидавший У-2, сидя своем «бобике» у землянки, заметил, что ветер кидает легкие самолеты, как штормовая волна суденышки. Обождав, пока самолеты подрулили к землянке, генерал энергично выпрыгнул из машины и пошагал к переднему из них. В кабине сидел Синюта. Он приветливо поднял руку, и его очки блеснули на солнце. Генерал кинул взгляд на второй самолет, который находился совсем рядом. Там за штурвалом сидел командир полка. Но генерал решительно поднялся на крыло первого.

— Готово?

Генерал, усаживаясь, услышал это слово и замер. Что-то знакомое, сильное и властное прозвучало в этом вопросе. Его давно уже никто так не спрашивал, когда он садился в заднюю кабину. Кто мог его так спросить, тот хорошо владел собой, тот понимал свою обязанность и ответственность перед человеком.

— Готово! — крикнул Красицкий.

Они взлетели. Генерал смотрел на неподвижную фигуру пилота. Он чувствовал его слитность с машиной. Воспоминание Полоза о невыключенном моторе, желание Красицкого думать о Синюте, о том, каким тоном Синюта задал вопрос, полностью оживили в памяти генерала тот давний эпизод.

Синюта был снова рядом. Но сейчас он пришел к Красицкому прямо из лета сорок первого года, из пыльного вихря дорог, из грома задымленного неба и стал рядом такой, каким был тогда. В солдатской гимнастерке с двумя кубиками в петлицах, в стареньком шлеме, с самодельной зажигалкой в руках. Пришел, принеся с собой в этот самолет, преодолевающий зимние просторы и вьюгу, столь дорогие ему воспоминания. Генерал вспомнил свои молодые годы, свои боевые полеты, свои неудачи, своих незабываемых друзей.

«Подал врагу на тарелочке...» Кто это сказал?

Генерал даже наклонился вперед — ему захотелось быть поближе к лейтенанту.

«Только в душной комнате родятся такие мысли. А в полете видишь все настоящим, чистым — и землю, и человека».

— Мы с вами когда-то летали, лейтенант.

— Летали, товарищ генерал.

— Не забываете выключать мотор?

— Нет, товарищ генерал.

— А там, возле колонны кавалеристов, если бы выключил...

Неподвижный Синюта смотрел вперед, сквозь прозрачный круг рассекаемого винтом холодного воздуха и молчал.

— Старый Оскол слева.

— Вижу, товарищ генерал.

— Рад?

— Друг, товарищ генерал.

14

Лейтенанта Жаткова похоронили вчера в одной из солдатских могил Старого Оскола.

Авиаторам передали вещи умершего: черную бурку и помятый, нераспечатанный, залитый кровью пакет. Его нашли у самого тела штурмана.

* * *

...В феврале почти всегда бушуют ветры, метели. Когда идешь против разгулявшейся пурги, фронтовику она о многом напомнит.

С Петром Синютой мы случайно встретились на городской улице, в один из февральских снежных дней. Я знал, что он на войне стал Героем, после демобилизации работает учителем в полтавском селе. После обычных в таких случаях слов Синюта приумолк, словно что-то вспоминая.

Незаметно мы пошли по улице, сторонясь людей. Я услышал имя Жаткова. Его про себя, тихо вымолвил Синюта. А может быть, его подсказал снежный ветер — ведь это имя до сих пор носят над землей февральские ветры.

Синюта говорил о Жаткове.

Да, пока жив один из боевых друзей, живы оба.

Кто это сказал? Кажется, один из героев Хемингуэя.

Когда идешь против ветра и снега, они о многом напомнят.

1964 г.

ОЗАРЕННЫЙ ЗВЕЗДАМИ

1

Было утро. Было солнце, море и простор.

Мы шли берегом. Большие грозные валы набегали на песок и оставляли паутинки следов.

Покрышкин сказал:

— Всего о себе не расскажешь. Самое важное всегда остается невысказанным, оно — в наших поступках.

«С чем он свяжет эту мысль?» — ждал я.

— Недавно я нашел в своих бумагах фото.

— Времен войны?

— Старше. Мы с Супруном под пальмой, в Хосте. Курортники!

Он улыбнулся характерной улыбкой, которая, донял я, относилась к слову «курортники».

— Я уже говорил, как с ним познакомился?

— Вкратце.

— Неужели? Эта встреча, если хотите знать, явилась началом моей летной биографии.

Прогулка была продолжением нашей работы над его книгой «Небо войны». Он рассказывал, я запоминал, затем мы вдвоем правили написанное. Были дни, когда я только слушал. Эпизоды его жизни широко разрастались, и время пролетало незаметно.

Видимо, и сегодня он вспомнил что-то важное. «Явилась началом моей летной биографии...» Это сказано не зря. Раньше он так высоко не ценил знакомство со Степаном Супруном.

Покрышкин очень хорошо помнил, что он взял от друзей и что отдал им. Разговор о себе у него всегда начинался с друзей. Он вырос с помощью людей, на их опыте и на своем личном.

Покрышкин остановился.

— Вы не забыли, в каком положении я прибыл весной тридцать пятого на Кубань?

— ...

— Тогда я похоронил своего отца и той же весной простился с мыслью стать летчиком.

Об этом мы уже написали. Образ Покрышкина стоял передо мной, как, бывает, перед скульптором стоит наполовину вытесанная из гранита могучая фигура.

Его жизнь в самом деле напоминала каменную глыбу, которую можно подолгу рассматривать. В его жизни, как в горной скале, оставили след отпечатки огня и бурь.

Хотя все это были события нашего времени.

«Явилась началом моей летной биографии...»

Он сказал так, видимо находясь под впечатлением бурного утреннего моря. Тут, конечно, сыграли свою роль ассоциации. Сколько же у него было начал? Я уже знал несколько. Может быть, сильный человек начинается много раз? Начинается каждый раз, как только заново осмысливает свой путь и делает новые выводы? Когда откликается на требования жизни и поднимается все выше и выше вверх?

Видимо, так.

2

Каждый летчик считает, что его биография началась с того дня, когда он впервые увидел самолет. Но первая встреча с самолетом бывает у каждого подростка. Кто из них, провожая в небо крылатую птицу, не представляет себя на месте пилота, мысленно не сжимает в своих руках заветный штурвал? Однако порыв молодого сердца, отважнейшая мечта требуют со временем от человека очень много усилий и начал, которые повторяются снова и снова.

У Саши Покрышкина была незабываемая первая встреча, когда самолет, словно могучий магнит, потянул душу мальчишки за собой, понес в просторы неба. Покрышкин считает, что стал летчиком в ту минуту, когда впервые собственной рукой дотронулся до крыла машины.

Подошел и дотронулся... Но все было не так просто.

...Кажется, это произошло в 1923 году. В один из осенних дней в синем небе над Новосибирском (тогда Новониколаевском) появилось крылатое чудо. Оно гудело и летело. Его тотчас же услышал и увидел весь город. Встревоженный народ высыпал из домов и дворов на улицу. Закрывались магазины. Старики поднимали головы к небу и крестились. А догадливые и проворные ребятишки с окраин помчались во всю силу своих резвых ног к загородному военному плацу.

Среди этих ребятишек был и сероглазый, белокурый школьник Саша Покрышкин.

О, они не зря рвали о кусты свои ветхие ситцевые рубашки, сбивали в кровь босые ноги — перед ним предстал самый настоящий самолет. Вот он — совсем рядом. Ветер доносит от него запах бензина. Под его крыльями проходят пилоты, одетые в кожанки, в шлемах и очках на лбу. Они только что спустились с неба на землю. Они были на высоте, которой не достигал ни один бумажный змей.

Толпа любопытных горожан, остановленная охраной, стояла на краю поля. Саша, как и его ровесники, притиснутый взрослыми к ограде, думал теперь о том, как бы проникнуть поближе к самолету. Кто-то предложил пролезть под проволокой. Ребят никто не задержал... Вот он, самолет. Можно дотронуться до него, можно рассматривать цифры на крыльях, взяться за колесо, за пропеллер. Вдыхать теплый, таинственно-волнующий дух мотора!..

На плацу происходил митинг. Трибуна стояла вблизи самолета. На нее поднимались и говорили о молодой советской авиации, призывали крепить воздушный флот. Саша услышал, как прозвучало незнакомое слово «юнкерс». Так называли самолет. Его, оказывается, приобрели в Германии на средства, собранные среди населения. Говорили, что Советская Россия должна иметь свой большой военно-воздушный флот, призывали молодежь идти в авиацию.

Через десять лет, учась в авиашколе, Александр Покрышкин снова услышал слово «юнкерс». На лекциях будут рассказывать о боевых качествах немецких военных самолетов. Позднее, в сорок первом, Покрышкин встретится с «юнкерсом» в небе, будет его атаковать, будет в него стрелять. Это будет потом. А осенью 1923 года Саша Покрышкин допоздна сидел со своими дружками на краю плаца, не отводя глаз, смотрел на большую птицу и мечтал о полете.

Это было началом биографии. В душе родилось увлечение сказочностью полета. Тучи в небе, детские сны, птичий грай над деревьями возбуждали мечту. Она заполонила его внимание. Ежедневно, возвращаясь из школы, мчался к аэродрому, потом уже домой. До тех пор, пока он видел там самолет, ему легко мечталось, быстро бегалось по земле, все вокруг было прекрасным.

Кто-то сказал отцу, что Саша пропускает уроки в школе и убивает много времени в беготне на аэродром.

Семья — пятеро детей, жена, старуха мать — сидела вокруг стола, не богатого едой.

— Где бродишь? — спросил отец.

Саша положил ложку. Все притихли.

— Он хочет быть летчиком, — пролепетал кто-то из малышей.

— Летчиком?! — Отец начал расстегивать ремень. Пришлось пареньку искать защиту за спиной бабушки — только она имела власть над своим сыном.

Первое наказание за смелую мечту. Может быть, вот тут и начался Покрышкин-летчик?

3

В школе все знали, что Саша Покрышкин хочет стать летчиком. И считали это обычным детским увлечением, Кто бы мог тогда представить, что пройдет время и имя летчика-сибиряка взлетит над миром и опишет огненную линию боевой славы вокруг земного шара, подобно тому, как ныне ее прочерчивают наши спутники или как когда-то прокладывали ее славными маршрутами перелетов Чкалов, Громов, Коккинаки?..

Учительница, которой паренек открыл свое тайное намерение, отнеслась к нему серьезно. Во время экскурсии в городской музей она подозвала к себе мечтателя и показала ему, какими бывают легкие у курящего и у здорового человека.

— С такими легкими, Саша, как у курящего, в летную школу тебя никогда не примут.

Он долго стоял перед экспонатами. Нет, у него такого не будет! Никогда больше не возьмет в руки папиросы... Будет ходить на лыжах, займется боксом.

Когда Саша закончил школу, его отдали под опеку родному дяде, который крыл и красил крыши. Взобравшись вслед за дядей на высокий дом, юноша первым дедом посмотрел в сторону аэродрома. На летном поле стояли длинным рядом новенькие самолеты.

«Высоты» города не сближали его с заветной мечтой. Ему надо было изучать технику, слесарное дело. Он поступает в ФЗУ на стройке первой пятилетки — заводе «Сибмаш». Отец был против: заработок молодого маляра хорошо дополнял бюджет семьи, на которую до этого приходилось трудиться только отцу, а стипендия «фабзайца» была очень маленькой.

— У меня вон сколько нахлебников! И ты еще?

«Нахлебник»? Это слово поразило Александра. Нет, он не будет в тягость отцу, пусть о нем так не думают! Утречком собрал в узел свою одежду и, напутствуемый нежными наставлениями бабушки, оставил дом отца, что над рекой Каменкой.

Ушел из дому, чтобы никогда больше сюда не возвращаться.

Жизнь, великая и загадочная, как бескрайнее недоступное небо, как нехоженый бесконечный лес, манила, обещала неведомые радости. Надо было только довериться ей.

Он шагнул в жизнь, начиная свою трудную биографию. Жил в общежитии, учился в ФЗУ, затем работал на «Сибмаше» слесарем. Но и обучение по специальности, и походы на лыжах, и занятия в кружке планеристов, и соревнования на тренировочном ринге — все было подчинено единой цели. Он следил за наборами в летные школы, читал об авиаторах. Друзья называли его Сашкой-инженером. Он уже преподавал слесарное дело в ФЗУ, которое сам кончал, подал несколько рационализаторских предложений. Он входил в жизнь завода. Его заработка хватало и для себя и для поддержки отцовой семьи.

Казалось, так он и останется на заводе, поглощенный его заботами.

Однажды увидел расклеенные по городу плакаты: «Молодежь — на самолеты!» Это всколыхнуло юношу. Направился в комитет комсомола. Там как будто ждали его.

— Вот путевка в авиашколу. Распишись.

Его глаза загорелись, щеки зарумянились.

Это было в мае 1932 года. Очень давно? Нет, Покрышкин помнит тот день до малых подробностей. На перроне вокзала собралась его родня, друзья. У матери на глазах слезы, ребята горят завистью. Александру одному из всех посчастливилось пройти военно-медицинскую комиссию. Он гордился тем, что сильный, здоровый, закаленный и уже знаком с летным делом. Ему не страшны никакие экзамены.

До свидания, Новосибирск!

Колеса поезда стучали по мосту через широкую Обь.

4

Он уже был в окружении людей с голубыми петлицами, ходил по аэродрому авиашколы, где гудели моторами самолеты. Уже чувствовал себя летчиком. Но обстоятельства вдруг переменились. Всех зачисленных той весной в Пермскую авиашколу по приказу свыше перевели в класс авиатехников. Увидев свою фамилию в списке принятых для учебы на техников, Покрышкин обмер. Он хорошо знал, чего хотел, к чему стремился. Его желание стать летчиком было вполне современным, истинно патриотичным.

И он начал писать рапорты начальству. Учился на авиатехника и просил перевести его в авиашколу. На некоторые рапорты ему отвечали, за другие посылали вне очереди на кухню чистить картошку.

Мечты, мечты!.. Кого они не водили по заманчивым зыбким дорогам и кого не покидали на раздорожье!.. Вот и пролетело два года учебы. Отпраздновали выпуск, и на голубые петлицы прикреплены «ключи». Вместо «крылышек». В душе радость и грусть.

Счастье было неполным...

Весной 1935 года получил назначение в полк, который стоял под Краснодаром. В день, отъезда пришло извещение о смерти отца. Дорога на Кубань пролегла через Новосибирск. Молодой техник ехал навстречу своему детству, своей юности. Он возвращался в родной дом на очень короткое время, возвращался к своим друзьям, которые провожали его учиться на летчика.

Однако в пути его занимали мысли не о своих неудачах. Глядя в окно вагона, Александр думал о тяжелой судьбе отца.

Когда-то давно, гонимые злой недолей, хлеборобы Центральной России переселялись на вольные сибирские земли. Дед Александра со своей многодетной семьей добрался на возу до реки Обь, через которую строили железнодорожный мост. Тут и нашлась ему работа подвозить камень. Остался, прижился со своими сыновьями в поселке, который только рождался. Позже поселок стал городом, а с годами — настоящей столицей Западной Сибири. Дед и отец были каменщиками, а он, старший сын, кормилец, изменил семейной традиции.

Не довелось отцу увидеть своего Сашу командиром Красной Армии, первого военного из рода Покрышкиных.

Несколько дней, проведенных среди печальной родни — матери, братьев, сестер, бабушки, — еще раз напомнили Александру о том, что отныне их глаза будут обращены к нему, что все они будут ждать от него и вестей, и помощи, будут радоваться его успехам на службе.

Край необозримых равнин, глубокого синего неба, в которое поднимаются силуэты далеких гор, встретил молодого авиатехника яркой южной весной. В полку нужны были его умелые руки, надежные знания.

Служба увлекла. Ежедневно провожал в небо самолеты. Порой, глядя им вслед, забывал обо всем, мысленно стремился в высоту. Замечал разбросанные инструменты, масляные пятна на земле и брался за свой будничный труд.

5

Мы зашли по берегу далековато. Евпатория в утреннем мареве расплывалась разноцветным пятном. На мокром песке менялись паутинки следов.

Глядя на узор, который смывала набегающая волна, я думал о том, какой след оставляет человек в человеке.

Думал, видимо, потому, что Покрышкин рассказывал как раз об этом.

— Однажды поздней осенью я получил путевку в дом отдыха. Впервые в жизни на море!.. Я люблю сибирский лес, не раз продирался на лыжах сквозь его чащи. О море же только читал... Вот и оно. Осенью оно хмурое, ежедневно штормило. Мне хотелось заплыть далеко, но не удавалось. Волны кидали лодку, но я чувствовал себя хорошо: море было в моих руках.

Возвращаясь назад, увидел на берегу возле санатория толпу. Что случилось? Вытащив лодку на сушу, заметил, что тут были и основном работники дома отдыха. Оказалось, они собрались по тревоге. Считали, что я уже достался рыбам на завтрак.

Волоку лодку к привязи. Услышал уравновешенный, спокойный голос:

— Сам ходил?

Я оглянулся и узнал лейтенанта Супруна. Он носил тогда два кубика в петлицах. Его знали все, имя летчика-испытателя было прославлено на всю страну. На груди Супруна, видимо, у одного из всех, кто отдыхал здесь, был орден.

— Сам, — ответил я.

— Поплывем вместе?

— Думаю, не сейчас же?

— Когда угодно.

— Завтра — пожалуйста.

— Согласен! — Супрун помог мне вытянуть лодку.

На следующий день море было таким же неспокойным. Мы встретились с Супруном на берегу. Первая же волна подхватила нашу лодку и отнесла метров на десять.

Супрун сел на весла. Греб сильно, умело. Я наблюдал за ним. На ноге у него был большой шрам. Когда мышцы напрягались, мне казалось, что ему больно.

— Давай сменю.

— Обожди, Хочется поработать.

Далеко в море мы решили передохнуть.

— На каком летаешь? — спросил меня.

— Ни на каком...

— Шутишь?

— Вполне серьезно. Я — техник.

— Не верю. У тебя характер летчика.

Я открылся перед ним со своей давней мечтой. Супрун слушал с сочувствием.

— Ну я же угадал, что ты в душе летчик! — воскликнул он. — Мне тоже нелегко достались голубые петлицы. Вот вернусь в Москву, может быть, чем-нибудь помогу тебе. Главное — не теряй надежды. Будешь и ты летать, обязательно!

В море мы дали друг другу слово, что будем переписываться.

Прогуливаясь вечерами по набережной, мы много говорили об авиации. Супрун считал меня бывалым пилотом. Я снова и еще больше поверил, что добьюсь своего.

Когда разъезжались по домам, Супрун мне сказал:

— Стране потребуется много летчиков, и ты вскоре переучишься на пилота. Учти, пилот будущего — это не только храбрый человек. У нас уже сейчас десятки разных боевых машин, их надо знать досконально. А самолеты противника? Их тоже необходимо знать. На войне летчику придется пересаживаться с одной на другую. Вот тогда-то такие, как ты, бывшие авиатехники, будут чувствовать себя как боги!..

Возвратись в полк, я снова начал писать рапорты...

Мне предложили учиться в авиационной инженерно-технической академии. Это было резонно. Я просился на учебу — пожалуйста. И возможно, если бы я поступил в нее стал бы инженером, что мне и пророчили ровесники, возможно, проснулась бы во мне конструкторская жилка — я любил изобретать, колдовать над механизмами. Но я поставил перед собой цель: научиться летать! Прошел еще год. Произошли добрые перемены: авиатехникам разрешили переучиваться на пилотов. Меня послали в Качинскую школу, которая готовила летчиков-истребителей.

6

Через два года, закончив авиашколу, молодой летчик Александр Покрышкин прибыл в полк, что стоял в степном украинском городке.

В первом же полете его взору открылись яркие просторы украинских степей, степей, за которые он позже устремится в бой с врагом.

Тревожные раскаты военной грозы слышались то на востоке, то на западе. В боях на озере Хасан, у реки Халхин-Гол, в короткой, но тяжелой стычке на советско-финляндской границе наша авиация держала экзамен на зрелость, летчики прославляли себя мужеством, преданностью матери-Родине. Тот, кому было доверено оружие, кто понимал, какие назревают события, — готовил себя к великому и святому делу.

Старший лейтенант Покрышкин, полгода пробыв в полку, дал согласие ехать на курсы командиров звеньев. Странно, зачем ему снова целыми днями просиживать в классах? Он хорошо летал, досконально разбирался в теории — и опять становился курсантом.

Но у Покрышкина к этому было свое отношение. Он знал, что на полугодичных курсах обязательно встретится с летчиками, которые уже дрались с японскими истребителями, увидится с теми, кто на «чайках», на И-16 уже испытал каждый боевой маневр.

В начале мая 1941 года Покрышкин вместе со своими друзьями Константином Мироновым, Александром Мочаловым возвратился с курсов в бессарабский городишко Бельцы, где стоял их полк.

Аэродром встретил их сюрпризом: здесь не было ни одного самолета, а его поле было разрыто. Началась перестройка, покрытие бетонированными плитами. Только возле ангаров возились авиатехники, разбирая какие-то большие белые деревянные ящики.

Когда приблизились к ангарам, увидели, что из ящиков, словно из скорлупы, вылупливались новенькие самолеты. Покрышкин сразу узнал уже знакомый ему самолет МиГ-3, на котором он поднимался в воздух. Это была машина, о которой слышали все истребители, на которой мечтали полетать.

Самолет, легко посаженный на прочное шасси, остроносый, весь порывался в небо, в атаку.

В этот миг все услышали, что где-то высоко в небе гудел самолет. Его силуэт был едва различим на голубом фоне.

— «Юнкерс»! — воскликнул Покрышкин.

— И возле него два «мессершмитта»!

— Разведчик с прикрытием, — печально подытожил командир полка.

— Немецкий? — кто-то произнес с ужасом.

— Не первый и, видимо, не последний.

— Почему же мы их не сбиваем?! — резко и гневно вымолвил Покрышкин.

Командир полка не ответил, промолчал. Тяжелый, прерывистый рокот «юнкерса» доносился из чистой голубизны утреннего неба, угнетал.

— Немедленно отправляйтесь на новый аэродром! — приказал командир, продолжая свою работу. — Там уже есть пара «мигов». Сегодня же начинайте их осваивать. Будем сбивать обнаглевших «юнкерсов».

Они возвращались в город, чтобы взять на своих квартирах самое необходимое для отъезда. Миронов и Мочалов разговаривали между собой. Покрышкин задумчиво молчал. Ему и здесь, на спокойной улице города, слышался шум чужого бомбардировщика. Вспомнилось, как впервые услышал слово «юнкерс». Пальцы сами сжались в кулаки... Еще вспомнил, как на днях на аэродроме, где учились курсанты, вдруг появился неизвестный самолет и прямо с ходу пошел на посадку. На земле из него вышло несколько летчиков-югославов. Их глаза были полны страха, лица изможденные. Они объяснили на своем языке, что убежали от фашистского порабощения. Гитлеровская Германия, покорив всю Западную, Европу, напала теперь на Балканские страны.

Константин Миронов предложил зайти к знакомым. Покрышкин строго взглянул на друга:

— Ни на минуту!

Теперь он торопился. Торопился, ощущая, как нависает над нашей страной угроза. Все, что происходило в мире, усиливало тревогу в его душе, он становился еще собраннее в поступках и торопился. Торопился во всем.

Его звену поручили перегонять самолеты из Бельцев на полевой аэродром. Он охотно взялся за это дело, потому что на маршруте можно было «покрутить» фигуры высшего пилотажа, пройтись над самыми холмами и виноградниками, рассекая самолетом наплывающее пространство.

7

Он всегда стремился быть на передней линии соревнований, учебы, испытаний, боя. Он боялся, чтобы важные события не прошли мимо, не оставили его в «обозе». Но утром 22 июня 1941 года его друзья подняли свои машины по настоящей боевой тревоге без старшего лейтенанта Александра Покрышкина. Он в то утро сидел на соседнем аэродроме, где его несколько дней назад застала непогода.

Около полудня добрался до своего полка и сразу же попросился лететь в Бельцы. Начальник штаба сказал ему:

— Вы опоздали с этим вылетом, товарищ старший лейтенант. В Бельцах уже нет аэродрома.

Друзья объяснили, что это значило. Десятки бомб, сброшенных «юнкерсами», уже разрушили летное поле... Бензосклад горит...

В бою погибли Овчинников, Назаров...

Он сидел в кабине своей машины, ждал сигнала к вылету и думал. Нет, это не пограничный инцидент, а война. Большая и страшная. Пули, убившие Овчинникова и Назарова, летят дальше. Они ищут новой цели, ищут нас, живых. Война будет продолжительной и жестокой.

Видимо, с этой минуты начался Покрышкин-истребитель. Рождался героический летчик. Отныне он будет сжигать гитлеровцев огнем своего оружия, огнем ненависти.

8

С первого до последнего дня войны он был смелым, отважным, самоотверженным, сообразительным. В каждом его вылете на боевое задание мы найдем только это. Увидим его только таким. Эпизодов из его жизни хватит на многотомную книгу-повесть, а он — герой — будет в каждом из них бесстрашный, грозный, сметливый, тонкий в расчетах, неутомимый, щедрый в дружбе.

У него было свое боевое счастье, но прежде всего у него был характер, было знание дела, мастерство, была безграничная вера в то, что он победит и останется живым.

Вот выдающийся по своей остроте эпизод.

В паре с лейтенантом Семеновым он полетел посмотреть немецкие переправы через Прут.

Разведать... В бой не вступать... О последнем Покрышкин вспомнил над Прутом, когда заметил три и выше еще два «мессершмитта».

«Пять», — звенело в сознании Покрышкина, хотя видел он пока только тройку, что нависала. Он думал о тройке и о той паре, которая была где-то выше и могла в любую минуту упасть на голову, и думал о своем ведомом — лейтенанте Семенове. «Не оторвался бы от меня...»

Разворот на сто восемьдесят градусов, то есть просто навстречу противнику. Передний из тройки приближался с быстротой молнии, уже виден желтый «кок», поблескивающий круг пропеллера. Воля становится каменно-твердой. Не уступлю врагу, не сверну! Глаз на прицеле, руки на гашетке, сердце клокочет. «Не оторвался бы Семенов». Мысль работает синхронно с движениями.

Пора стрелять. Нажимает на гашетку, его трасса скрещивается с трассой, выпущенной «мессершмиттом». Покрышкину показалось, что самолеты сейчас врежутся друг в друга и разобьются вдребезги. Но машины уже расходились в разные стороны. Летчики где-то в глубине своего сознания почувствовали, что так погибать им нет смысла. Это сближение было только завязкой боя.

Покрышкин пошел вверх. Круто, как только позволяла машина. Мотор тянул сильно. От стремительного движения тело пилота вдавливалось в сиденье, в глазах потемнело. Это от перегрузки, той самой, которую часто испытывал Покрышкин на тренировках. Он понял, что именно рывком в высоту, этим физическим и волевым напряжением, добывается перевес над врагом. Поэтому он не выведет своего «мига» с подъема до тех пор, пока машина не откажется идти вверх.

В стеклах приборов он увидел, как удлинилось и отекло его лицо.

Мотор уже исчерпал себя. Пилот перевалил машину на крыло. Земля далеко внизу, она виднеется словно дно сквозь чистую воду.

Где же «мессершмитты»? Где Семенов?

Присмотревшись, Покрышкин увидел трех «мессершмиттов», а ниже их — своего напарника. Такова обстановка. Однако действовать он будет вопреки ей. Он упадет с высоты, как орел на свою жертву. Ударит жестоко и неуклонно. Конечно, по ведущему вражеской тройки.

Свист воздуха, боль в ушах, приближение земли. «Мессершмитт» уже совсем близко... Но что там творится с самолетом Семенова? Его атакуют? За ним уже тянется полоса дыма? Неужели подбили?.. Надо немедленно идти ему на выручку. Нельзя так дорого платить за сбитого «мессера» — жизнью своего друга, его машиной.

Сменил прицел. «Миг» Покрышкина уже пикирует на вражеский истребитель, который стреляет по Семенову... От большого разбега самолет Покрышкина на выходе из пике так просел, что оказался ниже «мессершмитта». Огонь снизу, в «живот»! Дым, пламя. «Мессершмитт» перевернулся и начал падать.

Да, это победа. Первая победа. Вражеский самолет падает. У Покрышкина нет сил отвести от него взгляд, он ждет, когда тот взорвется, когда захватчик сгорит в огне.

«Мессершмитт» вот-вот должен был врезаться в землю. В это время Покрышкин услышал треск, удар. Самолет крутануло вокруг оси. Летчик оказался вниз головой.

Что это?

Над ним прогремел «мессершмитт».

Перевернул самолет, выровнял, оглянулся — сзади заходил для атаки второй истребитель противника. Только теперь понял, что произошло. Засмотрелся на сбитого и забыл о тех двух, которые перед тем выпали из поля зрения. Жестокая ошибка!.. И тяжелая расплата за нее...

В крыле «мига» большая дыра, но он еще подчиняется движениям рычагов, — значит, можно драться с врагом. А драться необходимо, иначе уничтожат тебя. Он проводил взглядом Семенова, который снизился к самой земле и взял курс на аэродром.

Вертелся между «мессерами», даже огрызался, когда атаковали, и оттягивал к Днестру. Там, за Днестром, среди широких полей, есть зеленое поле причала. Добраться бы туда...

«Миг» с пробоиной в крыле с ходу сел на аэродром. Кто видел, как он летел, тот понял, после какого тяжелого боя он возвратился домой.

Выключив мотор, Покрышкин несколько минут сидел в кабине неподвижно. Слушал тишину. Слушал умолкающую раненую машину. Любовался степью, небом, тучками. Все вокруг было таким же, как и вчера, а он, летчик, сегодня был уже другим. Он победил в схватке с пятью...

Где же Семенов? Неужели не вернулся? Ради него он, ведущий пары, оставил высоту, прервал выгодную атаку... Из-за его неповоротливости (почему он отстал?) едва не поплатился жизнью.

К самолету бежали несколько человек. Среди них один, не успевший еще снять шлема. Покрышкин вскочил на ноги. То был лейтенант Семенов.

9

В другом полете над тем же Прутом его самолет подбила снарядом вражеская зенитка. Помнил до конца войны и даже сейчас не забыл, как это случилось. Главное — почему случилось! Задал себе этот вопрос уже в тот миг, когда тряхнуло машину. Думал о нем, когда садился, планируя с заглохшим мотором прямо на деревья молдавского леса, думал и тогда, когда пробирался к Днестру, держась в стороне от дорог, на которых ревели, немецкие танки.

Добрался до своего полка, где его уже не ждали. В то лето сбитые летчики возвращались очень редко: кто погибал под обломками своих машин, кто падал скошенный пулеметными очередями немецких мотоциклистов. Он возвратился в полк обросший, изможденный, с палкой в руках, на которую опирался.

Несколько дней лечил ногу. Над самой крышей проносились самолеты. Он думал о том, почему его сбили, почему погибли Панкратов, Миронов, Назаров. Неудачи надо осмысливать. Он нашел тетрадь и повел на бумаге разговор с фактами, случаями, со своими и чужими неудачами. И пришел к такому заключению: в ежедневных поединках будут побеждать самые стойкие и самые хитрые. Необходимо глубоко знать и свою, и вражескую тактику, старательно развивать все новое, вырабатывать сметливость.

Так начался Покрышкин-ас.

10

Южный фронт отходил на восток. Наши войска оставили Молдавию, Подолье, окутанный дымом Днестр. Оставили могилы своих друзей. По дорогам тянулись колонны беженцев, раненых бойцов. В стороне от дороги по стерне и но некошеным хлебам шли тракторы, таща за собой комбайны, сеялки. По кукурузе вразброд шел скот, угоняемый на восток.

Густые тучи пыли закрывали солнце.

Покрышкин с друзьями стоял на аэродроме, смотрел сквозь пыльное марево на дорогу.

— «Хейнкели»! — закричал кто-то.

Вражеская группа уже готовилась зайти в пике для удара.

Летчики побежали прямиком по высокой гречке к своим машинам. «Миг» Покрышкина стоял в дальнем конце ряда. Как ему успеть? Ноги заплетаются. Он спотыкался, падал, поднимался и бежал снова.

Послышался свист бомб. Покрышкин упал под свой самолет. Взрыв. Покачнулась земля. Рев самолета над головой. Один, второй, третий... Все. Пошли на второй заход, Теперь он попытается взлететь. Но только успел отбросить несколько веток маскировки, как бомбы снова повисли над головой. Свист. Рядом что-то грохнуло, еще. Застонала земля от удара.

«Вот мне и конец...» — подумал Покрышкин, всем своим существом ожидая взрыва.

Однажды он пережил подобное мгновение. Было это на аэродроме в Котовске. Тогда также падали бомбы, и он также стоял возле своего самолета. Рядом находилась автомашина, груженная фугасками. Услыхав гул немецких самолетов, Покрышкин не побежал в укрытие. Он схватил винтовку и начал стрелять по «юнкерсу», который пикировал на стоянку. Вражеский самолет перестарался — сбросил бомбы со слишком малой высоты. Они застряли в земле, и только.

И вот опять острая грань между жизнью и смертью. Почему же бомбы не взрываются? Они же воткнулись в землю совсем рядом, за несколько метров?.. Неужели она еще раз его пощадили?

Покрышкин сделал шаг, будто заново на свет народился.

11

Полк перебазировался под Николаев. Собрав летный состав, начальник штаба раздал карты нового района, На широких листах было много простора, закрашенного в синий цвет. А земли такая узенькая полоска...

В Тузлах, возле Николаева, ровное, как стол, поле аэродрома, добротные, в несколько накатов, землянки, и совсем рядом — море. День жаркий, палит солнце, гимнастерка прилипает к телу, воздух мутный от пыли, поднятой самолетами. Отмыть бы пот и грязь, выстирать бы жесткие, просоленные рубашки. Да некогда...

После полетов, когда совсем завечерело, набились в кузов грузовика, поехали.

Что за услада — песчаная отмель, волны, лунная дорожка, тихое небо над головой...

Покрышкин с Лукашевичем пошли вдоль берега. Волна заглаживала следы на песке.

«Вот и в жизни время сотрет следы человека. Нет!»

Покрышкин рассказывал Лукашевичу о встрече с Супруном в Хосте, о мечте, которую вынашивал... Лукашевич сказал:

— Супрун тоже на фронте.

— Неужели? Вот бы встретиться!

— Ребята писали мне, что он где-то на Западном, под Москвой.

Когда снова садились в кузов, была уже ночь. Покой и тишина вокруг. А в небе над Николаевом тревожно метались лучи прожекторов. Вспышки и зарево напомнили о войне и фронте. Нет теперь глубокого тыла. Враг преследует. Куда же отступать дальше?

Прут... Днестр... Днепр. Широкий, могучий. Может быть, на его укрепленных рубежах сломаем хребет врагу?

Патрулируя над Каховской переправой, Покрышкин с высоты распознавал колонны людей, тракторов, машин, гурты скота, которые тянулись от Днестра. Навстречу потоку эвакуированных на фронт из глубины страны шли войска.

12

В эти трагические дни осени 1941 года Покрышкин с утра до вечера летал на авиаразведку. В его полку машин оставалось все меньше и меньше, а пополнения почти не приходило. Кто уцелел, тому становилось с каждым днем все тяжелее.

Слетав утром в район Орехова, Покрышкин со своим напарником привез неутешительные вести: по всем дорогам на Большой Токмак ползут немецкие танки. Из штаба дивизии приказали повторить этот маршрут. Опять полетел Покрышкин с лейтенантом Комлевым.

На нашу двойку напала четверка «мессеров». Они неожиданно выскочили из-за туч и сразу подбили самолет Комлева. Тот вынужден был пойти на посадку. Покрышкин остался один.

Ну что ж, один так один. Пока есть патроны и снаряды, пока цел мотор, пилот будет драться с врагами. Идя в лобовые атаки, он стрелял, выпускал реактивные снаряды. «Мессершмитты», кружась вокруг него клубком, иногда оставляли просвет. Покрышкин вырывался из клещей. Все-таки «мессерам» удалось ранить его «миг». Мотор начал давать перебои, самолет терял высоту. Покрышкин опустился ниже на сиденье, чтобы защититься бронеспинкой кабины.

Под крыльями уже была наша, неоккупированная местность, но выпрыгнуть с парашютом нельзя: мало высоты. Осталось одно — лететь, пока тянет мотор. Приземлился без колес, на «брюхо», возле будки железнодорожника. От удара потерял сознание. Сколько пролежал — не помнит. Его разбудили те же «мессершмитты». Они продолжали обстрел «мига» и на земле. Перевалившись через борт кабины, летчик упал на крыло. Потом с крыла на землю и пополз под железнодорожный мостик. Раненый глаз заливало кровью.

Через двадцать четыре года генерал-полковник, трижды Герой Советского Союза, будучи уже пожилым чело веком, А. И. Покрышкин разыщет мостик, который защитил его от немецких нуль и снарядов. В железнодорожной будке будут жить уже другие люди, их удивит то, что такой солидный генерал остановился у их калитки в нерешительности. Покрышкину стали навсегда дорогими эта земля, эти села и больше всего Малая Токмачка, исхоженные ее улицы. Особенно дороги ему люди, с которыми свела его судьба осенью 1941 года. Он никогда их не забудет.

Покрышкин догнал тогда свой полк под Ростовом. О прорвался к своим из вражеского окружения. На этот раз он был одним из тех вожаков, которые собирали вокруг себя наших бойцов, рассеянных во вражеском тылу, и вели их за собой днем и ночью. Вели на восток, как бы тяжело ни приходилось преодолевать заслоны автоматчиков, холодные реки, туманные ночи и голод.

13

Наступила глубокая осень. Над землей нависли тучи, туманы, развезло дороги, аэродромы. Печальной была первая фронтовая осень. Немцы захватили почти всю Украину, всю Белоруссию, стояли под стенами Ленинграда. Рвались к Москве и Ростову. Пасмурная погода здесь, на юге, заставила летчиков отсиживаться в землянках, хотя неподалеку гремела канонада, от которой дрожала земля. Но как только случалась возможность вылета...

Между прочим, Покрышкину эти дни памятны полетом, который он совершил в труднейших условиях.

На войне часто складывается такая обстановка, которая требует от человека напряжения всех его сил и способностей, а иногда — и свыше того. Трудное задание получил Покрышкин от командования армии. Необходимо было установить, где именно за линией фронта сосредоточена танковая группа генерала Клейста, куда намеревается ударить немецкий броневой кулак.

Перед тем как оставить аэродром, Покрышкин на картах «прошелся» по маршруту, чтобы запомнить основные ориентиры. И полетел.

Полетел один.

Над линией фронта его обстреляли. Он поднялся в облака, затем снизился. Необходимо все видеть, ничего не упустить. На малой высоте тяжело читать местность и согласовывать ее с картой, но что поделаешь. Лететь выше — упустить ориентиры, и это сведет на нет наблюдение, потому что не сможешь точно сказать, где и что увидел...

Покрышкин долго носился над селами и дорогами, но нигде ничего нужного не обнаружил. Вспомнились слова командира дивизии: «На поисках танков Клейста мы потеряли сегодня два самолета. Они разбились в тумане. Ты должен вернуться».

Где же танки?

У них двадцать путей, а у летчика один...

Он облетел весь прифронтовой район, натыкаясь на заслоны зенитного огня, всматривался, всматривался в землю: танки уже стояли у него в глазах.

Запас горючего на исходе, пора возвращаться домой. Но такое возвращение не радовало. Он не привык докладывать о своей неспособности выполнить боевое задание. Он осмотрит еще одну, вон ту лесополосу, что протянулась в степи, только тогда сможет сказать командиру, что сделал все возможное.

Танки стояли впритык один к одному, как раз у той лесополосы. Их было несколько сот. Они лоснились от дождя. Между ними местами пылали костры, около которых грелись экипажи.

Летчик рванул свою машину вверх и скрылся в тучах.

В толстых ярусах облаков от трассирующих пуль и разрывов снарядов было светло, как на солнце.

Через некоторое время одинокий «миг» приземлился на аэродроме, где его ожидали с нетерпением и тревогой.

14

Наступила зима великих надежд. Их принесли народу разгром немцев под Москвой и освобождение Ростова нашими частями. Это были предвестники будущей окончательной победы над жестоким и сильным врагом.

Полк, в котором служил Покрышкин, стоял в эту зиму в Донбассе и, несмотря на морозы и метели, почти ежедневно летал на разведку или штурмовать железнодорожные станции.

В эту зиму Покрышкину вручили первую награду за боевые подвиги — орден Ленина.

В эту зиму на аэродроме вблизи Краснодона его приняли в члены партии и возле самолета перед вылетом в капонире вручили партийный билет.

В эту зиму Покрышкин на протяжении целого месяца учил молодое пополнение по разработанной им программе, которая строилась на выводах боевого опыта.

Однажды ранней весной Покрышкина вызвали в штаб армии.

— Хочешь полетать на «мессершмитте»? — спросил его заместитель командующего.

Это было так неожиданно. Он молчал.

— Новенькие захватили на аэродроме. Сможешь освоить?

Когда заходит речь о том — сумеет ли? — Покрышкин не отступится назад. Он, конечно, оседлает и «мессершмитта». Он загорелся желанием овладеть вражеским истребителем, с которым не однажды сталкивался в воздухе и которого до сих пор встречал на земле только в виде кучи обломков.

— Думаю, что сумею, — кратко ответил он.

На аэродроме в Новочеркасске, куда привезли Покрышкина, стояло несколько новеньких Ме-109. Он стрелял по таким машинам в воздухе, встречался с ними в лобовых атаках, не однажды слышал, как рядом рвались снаряды, выпущенные из их пушек. По спине пробежал морозец. Захваченные вражеские самолеты стояли понуро, будто бы замершие навсегда.

Покрышкин поднялся на крыло, осмотрел приборы в кабине, сел на место пилота. Запустил мотор, испробовал его, затем поднялся в воздух. На высоте выполнил наисложнейшие фигуры пилотажа. «Мессершмитт» полностью подчинялся советскому асу. На второй день снова летал, досконально изучая чужое оружие. Может быть, Покрышкин и не оставил бы этой учебы, если бы с ней не было связано несколько неприятных случаев. Однажды «мессершмитт», кружа над аэродромом, приблизился к нашему бомбардировщику. Тот бросился наутек и быстро сел, чуть не сломав шасси. В другой раз случилось такое. У-2, заметив перед собой истребителя с крестами, плюхнулся просто среди поля. Летчик этого самолета связи добрался до аэродрома и начал разносить всех за беспечность. («Мессеры» над ними летают, а они и ухом не ведут!»)

Покрышкин вернулся в полк, чувствуя себя значительно сильнее, чем был до этого. Теперь он хорошо знал возможности «мессера» и его слабости. Рассказал о своих наблюдениях всем летчикам.

15

В беспрерывных полетах, в перебазированиях, в дыму и пыли проходило тяжелое лето сорок второго. Еще тяжелее была осень. Отступали с Дона, Кубани на Северный Кавказ, к побережью Каспийского моря.

Шестнадцатый гвардейский авиаполк в Махачкале, сдав свои последние изношенные, латаные и перелатанные самолеты, добрался на грузовиках до селения вблизи Баку. Тут началось изучение новой техники.

В свободное время Покрышкин выходил отдохнуть на берег моря. Бурные валы набегали издалека и утихали на мели. Летчик шел и шел вдоль берега.

Думал о своем. В звуках шторма ему слышался шум могучей сибирской тайги. Вспоминались родные края, мать, братья. Один из них, Петр, уже никогда не вернется домой, погиб на фронте. Вспоминались друзья: Миронов, Дьяченко, Атрашкевич, Соколов...

Море навевало воспоминания о Степане Супруне. Он тоже убит в боях под Смоленском. Страна посмертно присвоила ему звание дважды Героя Советского Союза. Те, кого уже не было в живых, жили в его мыслях, в его умении, в его отваге, потому что каждый из них что-то оставил ему от своей любви к авиации. На место павших в бою вставали другие, достойные своих предшественников:

Море бушевало. Покрышкин останавливался перед его простором, смотрел вдаль, и ему казалось, что это не волны клокотали в море, а война за его плечами. Гудело, грохотало.

Фронт и в самом деле докатился почти до Каспия.

Куда же еще отступать? Что принесет новая фронтовая зима? Что принесет третье фронтовое лето?

16

Весной, в апреле 1943 года, Шестнадцатый полк в составе истребительной дивизии отправился на фронт. От Баку маршрут лежал на Кубань.

Покрышкин, ведя за собой эскадрилью на Краснодар, не узнавал знакомых мест — так преобразили их широко разнившиеся реки.

Лет семь назад не раз пролетал над станицей Крымской, над Краснодаром сначала на планере, потом на учебном самолете. Ныне город его военной молодости лежал в руинах.

Приземлившись на аэродроме, Покрышкин поехал посмотреть на дом, где жил когда-то, на аэроклуб, где учился. Они были сожжены. В тяжелом настроении вернулся на аэродром, в общежитие.

Развеселили его разговоры с летчиками. Их тут было много — в Краснодаре базировалось несколько дивизий. Истребители и бомбардировщики рассказывали о своих успешных поединках с врагом, о наших победах в воздухе и на земле, о новых машинах, которые стояли длинными рядами на аэродрому. От этих разговоров потянуло в бой.

Покрышкин старательно готовил свою эскадрилью к будущим сражениям. В дни, когда осваивались новые скоростные истребители (полк перешел на американские самолеты «Аэрокобра»), разработал и хорошо освоил в групповых полетах современную тактику, усовершенствованные приемы. Решающим моментом в воздушном бою для истребителя, утверждал Покрышкин, является высота. Ее всегда можно превратить в скорость, которая в свою очередь обеспечивает и молниеносный удар, и маневр, и опять же высоту. Так сложилась знаменитая покрышкинская формула: высота — скорость — маневр — огонь. Эта формула, как плод раздумий и обобщений опыта, стала действующей силой, настоящей «формулой грозы».

Первый боевой вылет после длительного перерыва эскадрилья Покрышкина совершила 14 апреля 1943 года. Она появилась над станицей Крымской на большой высоте двумя группами. Быстрым уничтожающим ударом в момент рассеяла целую армаду «юнкерсов», сбив при этом несколько из них, разогнала «мессершмиттов» и так же молниеносно скрылась в необъятном просторе. Командиры, следившие за боем с земли, сразу угадали Покрышкина по его «почерку», дали блестящий отзыв о его новом стиле. А немецкие летчики, которые ежедневно теряли свои самолеты при встрече с новым советским асом, который появился в небе над Кубанью, вскоре взяли на вооружение известное предостережение: «Внимание, внимание, в воздухе Покрышкин!»

Летом, когда началась битва на Курской дуге, гвардейцы-истребители дивизии, в которой служил Покрышкин, после блестящих побед в поединках над Кубанью, где враг уже был прижат на «пятачке» к Черному морю, перелетали в район Донбасса.

Ведя свою эскадрилью, Покрышкин с поднебесья узнавал знакомые, близкие, родные ему края. Дорога на запад проходила по следам тяжелого отступления. Это радовало и волновало: впереди была Украина, земля, которую он облетал и исходил, в боях за которую пролил кровь.

Оглядываясь в голубую даль, Покрышкин прощался с Кубанью. Три месяца фронтовой жизни в ее станицах дали ему много нового, вдохнули свежие силы, уверенность в себе. Там, на берегах Каспия, в тылу, иногда закрадывалось в душу грустное настроение, бывали разлады в отношениях с некоторыми начальниками, которые пытались мстить ему за прямоту и резкость суждений, за его нежелание подлаживаться. Однажды его даже отчислили из родного полка и передали в резервную часть. Покрышкин не подчинился самоуправству командира и при поддержке комиссара, друзей добился полной реабилитации. Все это было там, далеко в тылу, за синими горами.

На Кубани он стал Героем Советского Союза.

На Кубани он получил первое письмо от медсестры Марии, с которой познакомился в Махачкале и с которой разлучили его фронтовые дороги.

Где она теперь?

И где теперь приземлится его полк?

На Кубани Покрышкин сам ввел в бой целый отряд летчиков, которые пришли в полк как пополнение. Среди них были и обстрелянные — Александр Клубов, Николай Трофимов — и совсем новички — Константин Сухов, Слава Березкин, Георгий Голубьев. С ними он ходил на боевые задания, внимательно следил за их поведением и действиями в небе. Теперь они летели рядом, он видел их машины, гордился их возмужанием.

Прощай, Кубань!

Здравствуй, Украина!

17

Шестнадцатый полк прикрывал кавалеристов, которые кидались в прорыв и действовали в тылах. Иногда сопровождали баржи, которые перевозили из кубанских портов войска и вооружение к азовским, украинским берегам.

Полеты над морем были чем-то совсем новым. Покрышкин со своим ведомым Георгием Голубьевым охотно ходил в море. Там в продолжительном свободном полете можно было отработать приемы атак, привыкнуть к ориентировке над водой. Позже, когда наши войска вместе с авиацией отрежут Крым и окружат там немецкие дивизии, дальние полеты Покрышкина на перехват в море транспортных «юнкерсов» принесут ему несколько блестящих побед. Это будет потом, осенью, а пока шли жаркие бои над задымленной украинской степью.

Буденовка, Бердянск, Мариуполь... Отсюда Покрышкин по нескольку раз в день вылетал со своими воспитанниками и друзьями — Клубовым, Речкаловым, Федоровым, Суховым, Олефиренко, Трофимовым. Атаки гвардейцев теперь стали молниеносны, уничтожающи, бои — только успешны. Сюда, на юг, гитлеровцы подтягивали свои наилучшие авиационные соединения, и все же хозяевами неба стали наши летчики. На большие группы «юнкерсов» по вызову наземных частей незамедлительно вылетают советские истребители. Скоростные самолеты, оснащенные современной радиоаппаратурой, мощными пушками, пулеметами, бронированной защитой кабин, баков, моторов — все это теперь было обычным, всем этим обеспечил летчиков наш тыл. А умения воевать и мужества им хватало.

Покрышкин в это время замещал командира полка и ежедневно вылетал на боевые задания.

...«Юнкерсы» ходили по маршруту, словно по расписанию.

Они и на этот раз не «подвели» наших истребителей — появились большой группой. Побаиваясь, забрались очень высоко. Покрышкин, не выпуская их из поля зрения, со своей четверкой тоже пошел в высоту: она была необходимой для того, чтобы на большой скорости ринуться на врага.

— Сомкнуться! Бью ведущего, — послал в эфир Покрышкин.

Истребители шли навстречу плотной армаде «юнкерсов». В последнюю минуту Покрышкину показалось, что это не «юнкерсы», а наши бомбардировщики Пе-2. Его словно обожгло огнем.

— Не стрелять! Наши!

«Юнкерсы» промелькнули внизу. Промах вызвал еще большее озлобление на врага. Истребители резко развернулись и быстро оказались над «юнкерсами». Наш ведущий атаковал вражеского ведущего. Удар был такой меткий, что от короткой очереди «юнкере» взорвался. Взорвался весь! Клубок огня возник перед самым носом истребителя.

Покрышкин еще не успел отвернуть в сторону, как угодил в пламя и дым. Самолет встряхнуло, В тот же миг вырвался из огня. Совсем рядом, чуть внизу, падал обломок самолета с мотором. Его винт еще вращался.

Слева и справа были немецкие самолеты. Горел еще один из них. Покрышкин прицелился в ближнего. Очередь. Черный дым вырвался с правого крыла. Самолет спикировав, убегает. Истребитель настигает его и расстреливает. Необходимо набрать высоту. Поднимаясь выше, Покрышкин озирался, искал своих товарищей. Они атаковали «юнкерсы». Несколько вражеских самолетов падало. В воздухе повисли парашюты. Выбрав цель, он снова кинулся в атаку.

Четверка вышла из боя, когда в баках уже оставалось горючего столько, чтобы лишь дотянуть домой. Садились на аэродроме уже затемно.

Осматривая «кобру», инженер заметил на ее капоте, на крыльях брызги масла, копоть, вмятины.

— Откуда это? — удивился он.

— От «юнкерса», — ответил Покрышкин.

Инженеру трудно было понять все то, что произошло в воздухе.

18

Время неслось быстро. Воинам — тем, что на земле брали рубеж за рубежом, и властелинам неба — навстречу всем шла большая и ясная, словно солнце, победа.

Перелистаем одну за другой страницы фронтовой жизни Покрышкина. Она дарила ему успех за успехом.. В тяжелые годы он растил эти успехи, добыл их железной волей, стойкостью, мужеством. Казалось, сейчас он собирал плоды за все прежние усилия. Но нет, он и теперь почти каждый день летал на боевые задания, множил личный счет сбитых самолетов.

Осенью 1943 года он стал дважды Героем Советского Союза. В Мелитополе, только что освобожденном от оккупантов, майору Покрышкину вручили вторую Золотую Звезду, и он тут же вылетел в разведку.

Когда немецкие войска отошли за Днепр и фронт на некоторое время стабилизировался, Покрышкин в пасмурные дни ходил далеко в море на охоту за транспортными самолетами гитлеровцев.

Зимой, в канун Нового года, пришла весточка от Марии. Она служила в своей части вблизи Днепропетровска.

Покрышкин полетел к ней, назад возвратились вдвоем. В селе Черниговцы в местном сельсовете они зарегистрировались. А через несколько дней дважды Героя Советского Союза подполковника Покрышкина на время вызвали в Москву, в штаб ПВО. Поездка в столицу в дни войны была для молодоженов самым ценным свадебным подарком.

В штабе ПВО Покрышкину предложили высокую должность — инспектора по боевой подготовке. Принять это предложение или нет? Остаться в Москве, получить квартиру, ходить на службу, посещать театры... Или отказаться от всего этого и вернуться на фронт? Покрышкин решил для себя этот вопрос сразу.

«Если бы я остался, что подумали бы обо мне Клубов, Федоров, Трофимов? Добивался, мол, званий, чтобы быстрее уйти с фронта».

Утром явился в штаб. Начальники были весьма удивлены его отказом.

— Вы будете инспектировать части действующей армии.

— Я буду воевать летчиком или командиром, пока не разгромим врага. Прошу разрешения вернуться в родной полк.

— Что ж, вы свободны.

Вскоре после того, как он прибыл в Черниговку, где его однополчане, получив передышку между боями, тренировались над аэродромом, пришел приказ: полковника Покрышкина назначить командиром Девятой гвардейской дивизии истребителей.

Приказы в армии издаются для того, чтобы их выполняли. Дивизия должна была немедленно вылетать на фронт, ей уже были предписаны аэродромы базирования, район боевой работы.

19

Маршруты весны сорок четвертого года привели Покрышкина и его друзей на те самые рубежи, на которых застала их война в памятное воскресенье 22 июня 1941 года.

Старший лейтенант, заместитель командира эскадрильи, через три года вернулся в Приднестровье дважды Героем, гвардии полковником, командиром гвардейской дивизии.

Летом 1944 года летчики соединения Покрышкина принимали участие в освобождении Львова, вслед за этим прикрывали наши войска, которые форсировали Сан, очищали польскую землю от гитлеровских оккупантов. В августе полки уже базировались на аэродромах вблизи Вислы. Отсюда было не так далеко и до Берлина. Летчики начали готовиться к решающему штурму главного оплота фашизма.

Покрышкин с утра до вечера проводил время на аэродромах своих частей. Руководил тренировкой молодых летчиков. Поход на Берлин требовал осмысливания всего боевого опыта, мобилизации всех сил.

Гвардейцам-покрышкинцам среди частей Второй воздушной армии отводилось ответственное место в будущих боях, они славно показали себя, прикрывая с воздуха танковые группы прорыва. Наземные войска 1-го Украинского фронта хорошо знали мастеров воздушного боя — братьев Глинка, Дмитрия и Бориса, Клубова, Бабака, Боброва, Речкалова, Вильямсона.

Штаб дивизии стоял в польском селе Мокшишув.

Однажды поздним вечером, когда комдив уже потушил в своей комнате свет, постучали в окно:

— Телеграмма, товарищ гвардии полковник.

Покрышкин по привычке быстро оделся.

Офицер связи замешкался. Его глаза сияли, но с уст никак не могло слететь нужное слово.

— Разрешите, товарищ командир, поздравить вас, Вам... Вы — трижды Герой Советского Союза!

Так пришла к нему высшая почесть народа, высшая слава.

Добрая весть вмиг облетела всех.

Летчики родного Шестнадцатого полка, офицеры, политработники заполнили дом.

До утра не гас свет в комнате комдива. Большая радость пришла из Москвы к прославленным соколам в польское село, много воспоминаний и мыслей разбудила.

С утра хлынул поток приветствий.

Через несколько дней Покрышкина вызвали в Москву получать награду.

20

Девять лет Покрышкин не был в Новосибирске, не виделся с родными. Когда же, если не теперь, проведать их? Ему дали пять дней. Самолет понес гостя навстречу солнцу.

Приземлялся в городах Урала, выступал на заводских митингах перед творцами танков, самолетов, и вновь под крыльями расстилались леса и степи, пробегали облака. А в голове все время были родной город, мать, жена.

Вот и аэродром, где он впервые увидел самолет. Умолкли моторы. Гремит оркестр. Море голов... Вон мать, Мария, но к ним не пробиться...

Волной нахлынула ребятня. Глазенки горят, не так ли когда-то и он жадно глядел на пилота, который только что спустился на землю из-за туч? Всех бы обнял, приласкал... Только после митинга удалось подойти к своим. Потом за все дни пребывания дома очень мало приходилось с ними видеться. Его просили побывать в фабзауче, где учился, в цехах завода, на котором работал, на новых больших предприятиях, которые выросли в годы войны. Со всеми хотелось увидеться, передать труженикам теплые слова фронтовиков.

Дни пролетели, пора в путь-дорогу. Прощание на аэродроме. Ревут моторы. Звучит оркестр. Слезы, объятия. Война, долг зовут трижды Героя на фронт.

Из Москвы Покрышкин прилетел на аэродром села Мокшишув на самом новом советском истребителе Ла-7. Полк готовился освоить эту машину.

В его комнате на столе лежало множество телеграмм, нечитаные газеты. Просматривая их, в одной из газет увидел фото со следующей надписью: «Подарок будущему ребенку трижды Героя». Сибиряки преподносили Марии детские рубашонки. Вдали от родного дома его снова охватило волнение.

С переднего края, как запоздалый гром, доносилась канонада.

21

От Вислы до Берлина он проехал на «газике». Не в колоннах по широким автострадам, а рядом с машиной командира танкового корпуса, просеками, оврагами, там, где продвигался фронт. Он ежедневно находился в том месте, откуда было видно и поле, и небо решающей битвы. Руководил с земли по радио воздушными боями. Посылал самолеты туда, куда просили танкисты, командиры стрелковых частей. А ночью, не включая фар машины, возвращался в штаб дивизии, чтобы направить ее дальнейшие действия.

Берлин горел. Покрышкин прибыл в Шестнадцатый полк, отобрал группу из трех летчиков, с которыми ходил на боевые задания на Кубани, на Украине. Поднялись в черное, задымленное небо Германии. Долго ходили гвардейцы над Берлином. Иногда натыкались на «мессеров», но те так старательно удирали, так быстро пропадали, что их ни на каких машинах не догнать. Очень хотелось трижды Герою сбить шестидесятый вражеский самолет...

Берлин, Дрезден, Прага... А через несколько недель трижды Герой Советского Союза на Параде Победы в Москве нес Знамя 1-го Украинского фронта. В звучании музыки и шагов ему слышались отзвуки прошедших боев.

После войны «начался» Покрышкин авиатор-командир. Это было еще одно «начало» человека, в котором раскрывались новые способности, освещенные светом верности Родине, партии, Вооруженным Силам нашего миролюбивого народа.

Признание его заслуг перед Родиной пришло к нему без опоздания, вслед за его подвигами. Его имя упоминается во всех работах по истории Великой Отечественной войны, во «Всемирной истории», изданной в наши дни.

На центральной площади родного города, вблизи от отцовского дома, в Новосибирске, на высоком постаменте установлен его бюст.

ВЕТЕРАНЫ Сельская хроника

Вечер после дождя

От Киева до Бородянки можно добраться двумя путями: современным, прямым, как инверсионный след истребителя, и старым, почти летописным. Поедем через села, насыщенные гомоном веков, шумом лесов и тенью просек.

Гостомель, Блиставица, Озера, Лубянка, Здвидживка, Бабынци... А дальше, за Бородянкой, на этом пути Загальци, Волыца, Воробьи, Кухари, Коростень.

В Бородянку я выехал дождливым вечером. Тучи над шляхом, сумерки и потеки воды по стеклам машины — сквозь них особенно привлекательными представлялись и село, и люди, к которым я направлялся. Я знал их мало, после нескольких встреч, но нынче их образы освещали мне затканный полосами дождя полесский край.

Все было так, как издавна заведено. Сельский вечер после теплого летнего дождя, извечно праздничный. Дети бегают по голубым лужам, взрослые любуются омытыми деревьями и грядками, цветниками, а в конторе колхоза мудрые головы обсуждают работы завтрашнего дня.

— Пятнадцать человек — косами косить сено на влажном. Где посуше, пойдут два трактора с косилками, а третий трактор с граблями. Все скошенное сложить в валки до единого стебелька. Бульдозер будет «утаптывать» измельченную траву в траншеи.

Рассудительный голос председателя был спокоен, как и этот вечер.

Из раскрытого окна ясный свет льется на куст жасмина. Капли, падая с ветки высокой липы, на мгновение вспыхивают искорками.

В комнате стало тихо. Люди, сидящие вокруг стола, наверное, на минутку мысленно унеслись на поля, которые начинались сразу за колхозной усадьбой.

...Лен подрастет за ночь. Картофель подскочит за несколько дней, разовьется. Кукурузу в нескольких местах подсадить надо, проволочник подъел. На овощи пусть льет, рассада тут же поднимется. А сено после дождя намокнет, будет гнить...

Завтрашний день люди видят сегодня. Весь день целиком — с утра до вечера — в круговороте всяких дел. От каждого дня люди берут все, что он приносит на нивы, на луга и фермы. Не возьмут — считайте день потерянным. Эти крестьянские истины запоминаются морщинками на лицах, мозолями на ладонях.

Из окна слышалось:

— Ганна Григорьевна, сколько бригада выставит завтра косарей?

— Сколько же? Шесть человек уже согласились. Есть еще двое пригодных работников, да собираются идти покупать дрова на зиму.

— В такую-то пору? Что это они? Мы продадим дрова, кому нужно.

Третий, низкий голос беспощадно разоблачает:

— Подадутся куда-нибудь дороги обкашивать — калым почуяли.

Спокойный, рассудительный голос советует:

— Уточните, Григорьевна. Если они на такое нечистое дело, предупредите. — Я узнал размеренный голос председателя правления колхоза Луки Леонтьевича.

Кроме основной цели — поближе познакомиться с людьми полесского колхоза — меня в Бородянку привел человек, которого я видел на фронте. Образ летчика из Бородянки на миг заступил все, чем я только что был увлечен.

Необходимо было разыскать сероглазого сокола или хотя бы его след на родительской земле, за которую он бился с врагом в небе России и был тяжело ранен. Если бы только ранен...

Как нам, ветеранам, обойтись без встречи однополчан, с которыми побратались в победных походах? Как не разыскать того, кого подняли с опаленной взрывами земли, поникшего, словно подкошенный колосок, и перенесли подальше от осколков? Того, чье последнее слово — имя или название родной стороны — мы обещали запомнить?

Летом 1943 года на аэродроме вблизи Белгорода рано утром при взлете взорвался самолет Ил-2 с двумя летчиками. Один из них тут же погиб, а другого, обгоревшего, товарищи извлекли из-под обломков, В нем еще теплилась жизнь, и он прошептал слово о своей Бородянке, до которой было еще далеко, она лежала за Днепром.

Где же ты нынче, крылатый юноша из полесского села? Если ты остался в живых и вернулся в родные места, я должен найти твой дом в селе над Здвижем. Таково было поручение Совета ветеранов воздушной армии героического маршала авиации Красовского.

В кабинете воцарилась тишина. Я боялся потерять случай, когда можно услышать много интересного, и решительно открыл дверь.

Люди, вернувшиеся с поля, женщины и мужчины с красными от загара лицами, сидели вокруг стола председателя правления. Стол имел форму буквы «Т». Я почему-то подумал о нем как об аэродромном знаке, что полотнищем выкладывается на месте приземления самолетов.

Ничего больше авиационного в кабинете я не обнаружил. Откидной календарь, тома подписных изданий Короленко и Макаренко, еще не вынутые из картонных папок. Затертая ладонями книжка «Сбор трав на сено и сенаж». При ясном свете поблескивала седина Луки Титаренко. Я вспомнил, как он тяжело передвигался на покалеченных войной ногах, и внезапно меня пронзила мысль: «А что, если это он?»

Разговор снова увел всех на поле, к нивам.

— Боронкой с лошадью пройдите по межрядью.

— Пробовали — задевает ряды.

— То не та боронка. Возьмите настоящую. Гектар за день обработаете. Надия Николаевна, агроном, свои бороны знает.

— А куда девать собранное молоко? Мои лошади на асфальте подбились, других нет.

— Дойдем и до лошадей. Ганна Григорьевна и товарищи бригадиры, а поврежденную кукурузу подсадили?

— Завтра докончим.

— Когда кончится ваше «завтра»?

— Воз в кузницу отправили, третий день там стоит, а семена нечем подвезти.

— Вызовите кузнеца! Сейчас, же!

Лука Леонтьевич Титаренко обернулся к маленькому столику позади себя, достал из газеты и поднял над головой горсточку увядшего сена.

Присутствующие — их было человек пятнадцать, молодые и пожилые, — подняли заинтересованные лица. А Лука Леонтьевич, держа пучок травы, сказал:

— Это, товарищи, трава, обыкновенная и вместе с тем необыкновенная. Я вчера был на семинаре в Бортничах, вы знаете. Эта трава была скошена и просушена при нас горячим искусственным ветром. Сено можно хоть сейчас уложить в скирду. Подойдите, пощупайте руками. Найдете ли вы в нем водянистые стебельки, крепкие коленца, где дольше всего задерживается влага? Эге, поищите!

Стол обступили бригадиры, звеньевые, агроном. Женщины нежно брали в руки сенцо и расстилали приплюснутые стебельки на ладонях.

Ганна Цоколенко, голубоглазая, в желтом платке, завязанном на затылке, под ярким светом люстры выглядела цветасто, словно стояла посреди нивы и на ней отражались все краски степи. Еще несколько молодиц, красивых, полных достоинства, рассматривали пучок, вели деловой разговор. А я видел их руки, лица, представлял их за домашними заботами. В эти вечерние часы после дождя у каждой из них на дворе, дома, полно хозяйски хлопот — семья, дети, внуки. Только большие чувства способны разрушить ограду извечно малого мирка женщины и вывести ее на ширь общественного труда и мыслей...

Плечистый юноша в легонькой сорочке, такой, что выдавался каждый борцовский мускул его груди, наконец схватил горсть увядшей травы, привлек внимание Луки Леонтьевича.

— Как же подсушивали его? — спросил он, его интересовала технология.

— Об этом мы потолкуем, Микола Федорович. Без инженера, как без бога — ни до порога.

Инженер — а это был колхозный «машинный бог» Микола Чалый — смущенно посмотрел на собравшихся (почему председатель так величает его?) и положил траву на стол. Наблюдательный Лука Леонтьевич понял, что не удовлетворил Миколу своим ответом, придется обстоятельно рассказать, какой опыт он перенял на семинаре, отнявшем у него целый день.

— Нам показали, как можно быстро и без затрат превратить траву в сено. Берут увядшую траву, кладут стожок, с пустотой в середине, несколько раз продувают, теплым воздухом с помощью вентилятора и скирдуют. Исправны ли у нас вентиляторы? — напоследок спросил Титаренко у инженера.

— Вполне! — с готовностью отозвался Микола Чалый, новое дело привлекало его, и он уже, должно быть, что-то примерял и подсчитывал. — Ветру понадобится много!

— Этого добра у нас хватит, — засмеялась женщина с низким голосом.

Титаренко замолчал, задумался.

— Вот-вот, и ветер надо научиться запрягать. Стоишь на аэродроме, а мимо тебя рулит самолет. Поток воздуха прямо рвет одежду. Вот такую бы силу научиться вырабатывать и держать в руках. Сена бы хватило всем.

Я слушал его короткий семинар по кормозаготовке, но после фразы «стоишь на аэродроме, а мимо тебя рулит самолет» уже вообразил себе его на фронтовом аэродроме, видел пылающий «ильюшин» посреди зеленого поля.

О, там были другие травы!..

Люди быстро покинули кабинет, мы остались с Титаренко вдвоем. Он что-то записывал в блокноте, потом, сложив бумаги, расспросил меня о знакомых писателях. Я предложил ему пройтись, поговорить, но он как-то незаметно, деликатно подчинил мои намерения своим завтрашним планам.

— Встретимся на поле, там и поговорим. А прежде надо бы вам с нашим колхозным музеем познакомиться, — посоветовал мне на прощание.

Под старыми липами

Утром на колхозном дворе Титаренко уже не было. «У председателя на дню десять дорожек, — сказал он вчера. — Завтра прибывают из Киева шефы, нужно поговорить и поездить с ними. В два часа пленум райкома партии, должен выступить... И косарей встретить за мельницей, может, полоску покоса пройду с ними. Наш секретарь парткома Песковец покажет и расскажет, что пожелаете. Сам он бородянский, людей и село знает».

Почему Титаренко подчеркнул происхождение секретаря парткома? Для меня-то этот факт немаловажный: неужели я вчера обмолвился о неизвестном летчике?

А со двора выезжали последние машины. Трактористы, преимущественно молодые, плечистые, запустив моторы, проворно сворачивали на проселочную дорогу в поле. По тому, какой сельскохозяйственный инвентарь кто брал с собой — косилку, грабли, — я угадывал, на какой участок, намеченный вчера, направлялся трактор.

Можно было бы и мне поехать с кем-либо из них, но возле колхозного музея, что расположился рядом с конторой, я увидел секретаря парткома Ивана Иосифовича Песковца.

Рассказывая о других, человек прежде всего раскрывается перед слушателем сам. Песковец был откровенно влюблен в свою Бородянку, знал ее прошлое и настоящее. Он называл молодых и старых односельчан, кто на какой улице живет и чем приметен. За его обликом — невысокий, неказистый внешне мужчина с каким-то давним уже отпечатком усталости и пережитой боли в глазах — я представил себе его отца, деда и более древнего предка — селянина-бородянца с халупой на околице села, на песчанике, у своей омытой дождями скудной нивки.

В первой, просторной комнате музея на стенах, в витринах документы, фотокарточки, портреты людей, а на полу предметы быта и орудия труда. Все здесь характеризовало собой время, историю, события.

Казятичи (так в старину называлось это село) в XV столетии входили в какое-то Ясинецкое имение, а еще за долго до того, наверное, здесь был постой на шляху от Киева в древлянскую столицу Искорестень с выпасами над Здвижем, место охоты для князей и дружинников. Имеются данные и о том, что в 1660 году царь Алексей Михайлович передал Бородянку Киево-Михайловскому монастырю (возили отсюда лесной мед, ягоды, грибы, зерно, масло для монашеской трапезы). Потом село принадлежало магнатам Дорогаевским, Бальцеру, Щуке, Шембеку. Последний хозяйничал тут перед революцией. Его печать сохранилась, у бывшего бухгалтера Краузе, и теперь висит она в музее на гвоздике, привязанная веревочкой. Песковец снял оттуда печать и, чтобы засвидетельствовать оригинальность экспоната, оттиснул ее на страничке моего блокнота:

«Контора Бородянского имения графа О. А. Шембека».

Таков исторический фон этого полесского села над Здвижем. А подлинная его история — это история борьбы бедных с богатеями, отчаянная борьба с социальными и. национальными притеснениями, с нищетой, болезнями, темнотой. Брызгами крови, отсветами пожарищ отразилось прошлое села в пожелтевших страницах книг. В 1665 году Бородянку захватили восставшие селяне под водительством Ивана Сербина. Позже Семен Палий горячо отстаивал Бородянку, — в письме гетману он с горечью писал, как польская шляхта расправилась с свободолюбцами, устелив землю «трупами жителей и казаков». Когда же через Украину пролегли пути боевых походов Примакова, Щорса, Котовского, бородянские бедняки потянулись в революционные отряды. Стоял тут, на хуторе Вабля, штаб Котовского. Деревянные стены бедняцкой хаты слышали и видели храбрых воинов. Перевезли нынче эту хату целую, как есть, отсюда в Переяслав-Хмельницкий, в музейное село.

Меня в музее поразили оригинальные экспонаты. Высокие, выдолбленные из обрубков липы черные жернова. Ступа из груши, кадка для соления, домашний ткацкий станок, прялка, постолы из дубовой коры, свитка, очинки... Знакомое и родное многим из нас, селянам, с детства, все здесь говорило голосом веков, духотой низкой хаты, смотрело глазами седых дедов, голодных и оборванных детей. И ты переводишь взгляд на широкое окно, полное чистого неба, солнечного утра. Между высокими старыми липами приятно увидеть поле стадиона с прямоугольниками ворот, белые и красные крыши, зеленую сетку нив. В такой момент со всей глубиной постигаешь размежевание эпох, будто слышишь музыку той бури, что прошла над селами, дремучими лесами, шляхами, над истощенной землей и смела пыльную, вымершую старину, владельцев имений, ненужных вещей и оставила здоровую, свежую силу влюбленных в жизнь людей, высокую мечту.

Ступишь несколько шагов вдоль стендов — и увидишь на снимках новый свет в глазах людей, в улыбках, в сиянии наград. Это — день после бури. Первые комиссары из Бородянщины — Канаш, Дорошенко, Сорока, первый председатель коммуны «Спартак» Некрутенко, первый тракторист Адаменко, первый духовой оркестр села, молодежь, сопровождающая трактор.

Песковец остановился перед стендом Отечественной войны. Он заслонил собой портреты бородянцев с боевыми наградами на груди. У его ног выстроились гильзы снарядов, маленькие, как стаканчики, и широкие, как ведра. Лежали тут и пробитые немецкие каски, уродливые шерстяные и соломенные боты, в которых ходили зимой гитлеровцы. Над головой Песковца вопило черное слово «война». В голубых тихих глазах секретаря парткома еще ощутимее отзывалось эхо чего-то тяжкого, давнего.

— Шестьдесят девять человек полегли на фронтах. Они упомянуты в этом списке.

В списке перечислялись фамилии, имена и отчества. Кто из них был связан с авиацией, неизвестно, Несколько фамилий были знакомы, где-то слышаны.

— Среди них были и летчики? — спросил я.

На лице Песковца легкое замешательство.

— В Бородянке и теперь живут несколько летчиков. Кто из наших погиб летчиком, сказать не могу. Я летчиков мало знаю. Когда начиналась война, мне шел шестнадцатый год. После войны, помню, приезжали в гости — в кожаных куртках, в фуражках с золотом, целые ряды орденов на груди. Соколы — и только. Если необходимо разыскать кого-то, к вашим услугам. Я прошел от Сталинграда до Берлина разведчиком в армии Батова. Своей профессии не забыл.

— Как же это? В шестнадцать лет?

— После шестнадцати наступил семнадцатый, — усмехнулся Песковец.

— Но ведь в Бородянке к тому времени были уже оккупанты?

— Так я и ждал их! Я со своими ровесниками сорок второй год встретил в Сталинграде!

Иван Иосифович обернулся к портретам земляков, увенчанных боевыми орденами:

— Вот гордость нашего села! Не одну пару армейских сапог истоптали. И сегодня в работе... Бузовецкий Иван, кажется, был летчиком. Рука у него перебита. На фотокарточке как-то видел его — в кожаном шлеме, в очках.

Я присмотрелся к портрету.

— Мы сможем повидать Бузовецкого?

— Почему же нет? Он ежедневно на работе. Сейчас и пойдем к нему.

Мы обошли все комнаты музея и задержались перед галереей больших портретов заслуженных колхозников. Тут повторялись некоторые имена из списка погибших на фронтах. Остались отцы, братья, родственники. В увеличенных выразительных фотографиях отражались характеры и судьбы, долгие годы и суровый век.

Я окинул взором галерею и среди всех опознал Бузовецкого. Неужели он? Ой, кажется, не похож на моего летчика, нет. Но скорее бы повидаться с ним, услышать его рассказ!

День наливался летней жарой. Ветвистые липы сухо шумели густой звонкой листвой.

Чистое зерно

После самолета и быстрого автомобиля он теперь медленно передвигается в коляске с ручными педалями и примитивным управлением.

Бородянцы каждый день видят, как он на своем персональном транспорте рано утром выезжает из переулка на асфальтированную дорогу. Затем он сворачивает на тряскую мостовую, ведущую к колхозной усадьбе. В обеденное время он еще дважды, туда и обратно, проедет этим маршрутом, а вечером его не все и заметят — он часто задерживается на работе. Тогда его старенький экипаж незаметно движется «на первой скорости» в тени деревьев. Иногда в такую пору его подзовут к себе веселые мужчины, собирающиеся у киоска, и подадут кружку пива, ловко смахнув белую пену:

— Передохни, Иван Павлович! Когда потечет на ток зерно, будешь бегать на своей «третьей скорости».

Ни его настроение, ни беседа с ним не вызывают грустных мыслей. Разве только когда проскрипит мимо тебя его «фаэтон», вздохнешь и скажешь про себя: «Отходил на своих, бедняга!» Но он и не притворяется бодреньким ультрасовременным дедом и в разговоре не скрывает всего того тяжкого, что пришлось ему пережить.

Когда рассказывает о себе, можешь подумать: передает содержание книги о чьей-то жизни, — не веришь, что столько пришлось ему испытать. Вот уж действительно отмеренные на тысячу человек житейские беды почему-то достались ему одному.

В эту минуту послышались его тихие слова:

— Я счастлив. В мои годы работаю наравне с молодыми.

Попробую передать частицу того, что услышал от него.

Иван Иосифович не довел меня до крытого навеса, где Бузовецкий должен был приводить в порядок зерноочистительные машины, задержался по дороге.

Под каменным зданием склада, среди ящиков и мотков ржавой проволоки, стоял чубатый чернявый юноша и что-то разглядывал. Через минуту он толкнул ногой длинный ящик и оторвал выгоревшую на солнце доску. К нему и завернул секретарь парткома.

Это в натуре всех людей — заинтересованно наблюдать, как другой делает свое дело. А юноша, техник по механизации животноводческих ферм, открыл упакованный в ящике «электрический пастух». Разве это не чудо? Колхоз впервые закупил в Сельхозтехнике два таких набора, и они все время находятся под открытым небом.

Техник наклонился и стал перебирать вещи, обернутые темной вощеной бумагой. Заблестели белые изоляторы, из-под пальцев посыпались опилки. Обнаружив инструкцию, разгладил в ладонях и начал вслух читать:

— «Ограда электрическая. В непастбищный сезон хранить в сухом месте при температуре плюс четыре — плюс двадцать».

Юноша скосил глазами на секретаря парткома и свернул инструкцию.

— Пропало? — спросил Песковец усталым голосом.

— Немного. Железные колышки уцелели.

Поскрипывая протезом, к нам кто-то подошел.

— Ток есть! — радостно воскликнул техник, отдернув руку.

— А чему тут портиться? — отозвался только что подошедший. И теперь все обратили на него внимание.

Высокий пожилой человек стоял, как-то перевалившись на один бок, будто незримый груз давил на одно плечо. Его одежда, руки, лицо были неопределенного цвета загара, какой бывает у людей, которые проводят все лето (и весну и осень тоже!) около машин, пропитанных маслом, пылью и солнцем. Он с интересом рассматривал детали «электрического пастуха». Тыча палкой в ящик, произнес:

— Батарея, реле, регулятор частоты импульса...

Техник скептически обернулся к высокому человеку, прищурился и в тон ему продолжал:

— Импульсы подаются каждые две — семь секунд. Зерноочистительным машинам «Воронежский пионер» необходимы импульсы в двести двадцать вольт...

— Не уважаете такую чудесную, точную продукцию, — указал взглядом на «пастуха» высокий и направился дальше.

— А мы к вам, Иван Павлович. — Песковец двинулся за ним.

Нет, он, очевидно, не из тех ворчунов, кто поучает всех молодых, осуждая их за сверхмодные прически. Бузовецкий больше не сказал об «электропастухе» ни слова и, хоть мы с Песковцем стояли рядом, поправил лесенку, приставленную к «Воронежскому пионеру» (зерноочистительная машина не меньше молотилки) и забрался наверх со щеткой в руках.

Бузовецкий сметал с «Пионера» пыль и воробьиный помет. Вскоре осторожно опустился на землю, обтер ладонь о ладонь и, оглядывая механизм, заговорил медленно:

— Я человек горячий. Если увижу, что какое-то дело делается не так, как следует, вмешаюсь.

Присесть было негде, и хозяин, согнав с коляски котенка («Прочь, Василек!»), занял в ней свое место, положив большие руки на руль. Одна его рука была искривлена переломом кости ниже локтя.

— Мой отец ткал для графа Шембека рушники и скатерти. Верстак на двенадцать педалей в низкой хате. На той работе отец и помер, и я стал наследником трех десятин поля в четырнадцати клинышках и верстака. В двадцать девятом году хозяйство наше вступило в колхоз, а я ушел в армию, в школу военных пилотов. Туда принимали только здоровых и знакомых с техникой. В нашем селе был движок, и я научился заливать в него нефть, смазывать и крутить-за колесо во время запуска.

— Так это правда, что вы летали?

— Правда, в которую я и сам уже не верю. Что-то привидится из тех лет, когда смотрю на фотокарточку.

— Вы на ней в шлеме и очках?

— Да. Одна-единственная сохранилась. Как-то подарил дивчине, она погибла в Германии. Ее мать сказала, что осталась фотокарточка, и я выпросил у нее. Был летчиком и водил автомобили, а теперь зерно колхоза каждое лето проходит через мои машины. Провеивается и сортируется — все вроде своими ладонями пересыпаю. Когда кто-то спрашивает, летал ли, говорю, что и сейчас летаю — во сне и в мыслях. Навсегда приземлился в родной Бородянке. Года два после того ночами не спал, все будто куда-то летел.

— Так это на фронте случилось с вами? — взглядом я показал на искалеченную руку.

— Раньше. На фронт я пошел уже с нею, — пошевелил он локтем. — Попал в окружение и вырвался, взяли меня в строительный батальон, потом еще раз перехватили гитлеровцы нашу часть, уже на Кубани. От Армавира до Бородянки шел пешком тридцать дней и ночей.

Иван Павлович погладил Василька, который мурлыкал и терся у его ноги, и продолжал:

— Человек может век прожить и ничего выдающегося не сделать. А за несколько дней... Я вернулся домой и скрывался в лугах. Был когда-то активистом, знали меня люди, и пришлось остерегаться врагов. Не одного меня камыши и лозы спасли. Товарищи боролись против оккупантов, и я пристал к ним. Мне поручили готовить припас для взрыва железнодорожного моста. Достал я тол, шнур, капсюли и несколько мин. Было приказано ждать. А однажды в моей хате появился молодой человек, сказал, что от такого-то и такого-то. Все назвал правильно. Я отдал ему пакеты тола и капсюли. «Теперь, — сказал я, — подожди тут, а я пойду откопаю мины...» Возвращаюсь с берега с мешком — аж шесть фашистских солдат и он, седьмой, встречают меня во дворе. Подумал сперва, что поймали того парнишку с толом на улице и привели по следу..

«Ты передал ему вот это?» — офицер показывает на пакеты тола.

«Ничего ему не давал», — отказываюсь.

А тот как вскочит — и ко мне:

«Врешь! Ты!»

Вижу, хоть и наш, бородянский он, а настоящий предатель, изменник. Сколько намучился, чтоб добраться до дому, к жинке и детям. И вижу, что погибну в родном селе. Глянул — до реки недалеко. Если не спасете меня, водичка, травушка родная, — смерть. Две мины в мешке у моих ног фашисты не успели отобрать. Поднял их над головой. «Гранаты!» — крикнул. Фашистов словно ветром смело, а я — в кусты. Чащей бегу к реке, пули секут листья. Нырнул в воду, плыву. Ухвачу воздух и снова скрываюсь. Слышу, собаки по берегу лают, а я — рекой, по дну, дальше и дальше от них. Перебежал к другому рукаву — и снова под воду. Был я тогда здоровый, сильный. И выпутался. Пополз лугами к лесу... Теперь как посмотрю на низовье, так все и вспоминается. Каждому своя земля, своя река по-своему родные. А изменникам отплатил уже в партизанском отряде. Только жену мою со свету извели, ребенка убили у нее на руках. В моей голове от этого что-то перегорело, испепелилось и не восстановилось. Семья у меня завязалась другая, живу при сынах, работаю на машинах, люблю их с малолетства, но очень жестоко отнеслась ко мне техника. Потерял я около механизмов ногу.

Он сидел в коляске и поглаживал котенка. Я ждал. Он не отзывался. Поднес искалеченную руку к глазам. Всхлипнул, как дитя, тихо и жалобно.

— Так вы на войне не были летчиком? — погодя спросил я.

— Нет. Еще в тридцать первом на аэродроме вблизи моей стоянки техники запускали мотор самолета «Р-1». Знаете, как это тогда делали? Рукой крутили пропеллер, пока засосет горючее и появится компрессия. Потом кричали пилоту, сидевшему в кабине: «Контакт!», а тот отвечал: «Есть контакт!» — и моторист дергал за лопасть и отскакивал. Вижу я: не заведут тот мотор, если будут так копошиться около него. Подошел, говорю: «Давай сюда!» Энергично крутанул раз, другой — чувствую, что уже есть компрессия, но еще может и не завестись, нужно еще немного погреть. А в это время на смежной стоянке проделывали то же самое. Там крикнули: «Контакт!» — и мой пилот, решив, что это я подал команду, включил ток. Мотор завелся, а меня ребята унесли от машины с искалеченной рукой. Из госпиталя к самолету уже не вернулся. Остался пилотом на фотографии.

Полный впечатлений, я покинул Бузовецкого у «Воронежского пионера». Потом, на расстоянии, увидел, как он еще поднимался по лесенке вверх, позже — как ехал в коляске домой на обед. В такт движениям покачивался, словно медленно шел по знакомой с детства улице.

Кто видел его на току, как он хлопочет у машин, тот, наверное, знал: скоро будет новое зерно.

Чистое зерно жизни, взращенное на политой дождями и по́том солнечной ниве.

Иван Павлович много рассказал мне, но для поиска неизвестного штурмовика не указал ни малейшей тропинки.

Льняная нитка

Возможно, эта песня родилась в старину именно на Полесье. Это тут из супесков и жил тружеников магнаты тянули длинную льняную нить.

Брала девушка лен, печалилась над своей долей и запевала-грустила, обращаясь к землице:

Прийми отця й неньку, Прийми отця й неньку, Мене, молоденьку.

Просила-умоляла самого страшного — лишь бы «в наймах не служить», «чужої работи не робити», не знала девушка ни субботы, ни воскресенья, ни «сорочки білої». И всему виной тот лен-конопелька...

На следующий день Иван Иосифович знакомил меня с теми, чьи портреты выставлены на Доске почета.

Солнце и звезды смотрят им в глаза. А в тех глазах энергия, воля, а в неутомимых руках сила и ласка. Сколько переделано этими руками!

Перебрать тысячи растений, около каждого выщипать бурьян, обойти на тракторе десятки раз ниву, вырастить урожай для всех, знать каждую крупицу земли, заботиться о ней, любить ее, бесплодную, оживлять, растить на ней детей, внуков вместе с хлебами и садами, передавать им свое призвание...

Такая жизнь подобна бесконечной крепкой льняной нити. Берут ее за основу к дорогой ткани, к привлекательным шерстяным узорам. И сама она загорается, пламенеет сочными цветами шелка.

И я хочу на этих нитях соткать, если только смогу, рисунок сегодняшнего села. Я не собираюсь решать сложные проблемы с помощью показателей и расчетов. Я займу слова и думы из уст людей, прошедших сквозь годы и невзгоды, и передам тебе, читатель.

Скажите, вы, Ульяна Ивановна Ивахненко, ударница тридцатых годов, моложавая женщина в белой блузке и белом платке, о себе, о людях.

— Диву даюсь: где у меня столько лет взялось? Время летит быстро и, пожалуй, и нам дает свои крылья. Батько мой помер рано, и осталось нас пятеро девчат. Когда мне шестнадцатый пошел, в Бородянке собралась артель. Я пошла присматривать за скотиной. Люблю ее. Может, потому и на работе никогда не имела упреков.

Чем дольше живу среди одних и тех же людей и нив, тем роднее становятся они мне. По какой дорожке ни пойду, прожитые дни встречаю. Все помнится: школа, девичество, как хату ставили уже с мужем... Была я комсомолкой, секретарем, и тогда назначили меня кладовщицей. Я отказалась — не хотела, молодая, здоровая, топать от конторы до кладовой. Работала на ферме, а вскоре пошла на поле. Дали мне звено. Теперь, как иду на работу, звеньевой и сейчас, вспоминаю, где и когда что сеяли, как уродило, где гроза в поле застала, какая нива щедрее. Была я за свой труд и на выставке в Москве, грамоты мне вручали. И нынче с жинками, такими, как сама, хожу за буряками, льном, картошкой. В дождь укрываемся, лишь бы не промокнуть, и прорываем рядки. Всю нашу землю ступнями перемерили не раз. В моем звене почти все старые люди, молодых мало. Да земля без людей никогда не останется, как и мы без нее никогда не будем. Мои сыны водят машины на тех шляхах, которые я еще с батькой и матерью топтала...

— Ганна Григорьевна Цоколенко, ваш орден Ленина и слава привели меня к вашему дому. Хочу постичь, как вы сумели сплотить, «подчинить» мужчин и женщин всей бригады.

— Когда меня назначили бригадиром, аж испугалась: да кто ж меня, жинку, послушает? Какой я командир? Сперва бывало всякое, потом научилась ходить следом за своим нарядом, за своим словом и требовать дисциплины и столковалась со всеми. Люди убедились, что я не забыла, как трудно отдавать силы на бессмысленное распоряжение и как радостно утомиться на необходимой, приятной работе.

В нашей бригаде, как и повсюду, вспашка, посев, культивация, удобрения, уборка урожая — все лежит на моторах тракторов и машин, на плечах мужчин. К кусту растения, к каждому рядку нужны женские руки. Когда наступает горячая пора ухода за посевами, мне приходится иногда и по дворам походить, с людьми поговорить. У меня с ними прямые и честные отношения. Если увижу, что кто лодырничает, уклоняется от работы, такому скажу правду в глаза. Надо, чтобы каждый знал, какого о нем мнения и коллектив, и руководитель. Надо! Есть же такие хитруны, которые торопятся всех задобрить, со всеми быть в ладу, а к работе не очень прытки.

И закончила Ганна Григорьевна воспоминанием о Болгарии, куда недавно ездила с делегацией. Перед ней открылись великие просторы, целые страны сравнивает и сопоставляет. Ей понравилось, что в болгарском селе есть ресторан с оркестром, что по вечерам в нем хорошо развлекаются люди разного возраста. Но то, что она сказала, — лишь маленькая частица того, чем живет, что отдает людям в повседневных обходах полей, встречах с трактористами, косарями. В успешных завоеваниях, малых и больших, весь смысл ее жизни.

София Петровна Свириденко взяла со стола только что опавший лепесток увядшего мака. Не смяла его в пальцах, а расправила, нежно поглаживая, и он снова запылал.

Ей необходимо было что-то делать, она волновалась, говоря о себе. Подняла волевое лицо и посмотрела прямо, далеко.

Я замечал: так смотрят на мир и на себя люди твердых и созревших убеждений, чьи мысли и выводы порождены активной, отважной жизнью.

— Расскажите, София Петровна, о себе все, что помните, все. У вас есть на это право. То, что вы сделали для всех, что вытерпели в грозное лихолетье, не каждой женщине под силу. Золотая Звезда Героя Труда озаряет вас.

— Мы гнали коров через Киев. Уже слышалась стрельба, наверху беспрерывно гудели самолеты, по городу проезжали только военные машины с красноармейцами. А окна повсюду бумажными полосами перекрещены. И так грустно было, так тяжко смотреть на все, куда ни глянешь. А мы гоним стадо коров через весь Киев, к мосту на Дарницу.

А каких коров гнали! Племенных, рекордисток по надоям молока. Как вспоминаю, мне и до сих пор жаль моей Юрты. Она шла последней, будто боялась меня потерять, или, может, я тогда не отходила от нее, так как вырастила ее из телушки. Привыкла она ко мне, как, дитя, и я к ней. Целыми днями, годами я около скота, около своих коровок, — разве не научишься понимать их, а они тебя?

Гоним, спасаем скот... Своей Юрте я на рога узелок с едой повесила. Несет она и, если где-нибудь раздастся сильный выстрел, если машина прогремит, каждый раз на меня посмотрит. Я рядом — и идет дальше.

В Дарнице нас послали на Бровары.

Пригнали стадо уже к Остру, когда впереди, на шоссе, произошел бой. Завернули мы скот к селу и узнали тут, что дальше пути нету. Там уже немец. Сдали коров в колхоз, и нас отпустили домой. Подошла я к ограде. Юрта словно только и ждала меня. Увидела, пробилась к моим, рукам. Глажу ее, как каждый день делала, а меня жалость душит, такая тяжкая, что...

Уже были за селом, вдруг слышу — ревет моя Юрта! Оглянулась — корова бежит за нами. Бежит, как когда-то теленком следовала за мной. Как на стойбище шла мне навстречу, надеясь получить чего-нибудь вкусненького перед дойкой.

Девчата, увидев, расплакались.

Шли мы домой и вели за собой Юрту. Снова через Дарницу, через Киев, на Бородянку. Шлях не близкий, незнакомые села. В одном из них увидели скот в загоне — колхоз не выгонял свой. Там и оставили в стаде Юрту.

Вступили оккупанты — хватали девчат, хлопцев и отправляли в неметчину. Я не хотела покидать наше село. Так никакая сила и не вырвала меня из него. Двенадцать раз везли меня из Бородянки в Киев под охраной полицаев, и двенадцать раз я убегала от них.

Последний раз уже не думала, что вырвусь. По четыре человека вели нас через Киевский вокзал к поезду. Шли между двумя рядами гитлеровцев и полицаев. Они стояли один около другого плотной стеной. У меня на груди дощечка. Сердце мое бьется под ней, бунтует. Я глядь сюда, глядь туда — и решила: вот тут, на перроне. Нагнулась, дернула дощечку, она упала под ноги. Руки ладонями положила на грудь. Сердце мое вот-вот выпрыгнет. Дошли до оркестра. Тут гремит музыка, охранники на дирижера засматриваются. Я шмыгнула между двумя — и в толпу. Поднялся шум, крик, кто-то отдает команду, а марш все заглушает. Не отважились, должно быть, портить парад, не очень меня и преследовали. Убежала!.. Скрывалась по селам, аж пока не пришли наши.

Ну, теперь все повернется — фермы, работа, надои, песни. Радовались девчата. Оно и восстанавливалось, да не сразу. Сперва поехала наша молодежь на Донбасс, шахты оживлять.

Если бы сегодня я поехала на Первомайку, то узнала бы людей, а они — меня. Мы целую неделю вытаскивали из шахты убитых, пока до угля добрались. Матери, братья, сестры вокруг. Потом уголь выдавали «на-гора» — это так по-шахтерскому говорят. И бородянские девчата с «шахтерками» на груди под музыку поднимались из забоев, давали рекорды.

Год проработала я там. А как услышала, что войне конец, село словно сотней рук потащило меня домой. Как представлю себе нашу ферму, девчат с подойниками, ветер будто веет тебе в лицо туманятся очи.

Вернулась домой, в село Небрат, и застала пустую хату: мать померла, брат на фронте убит. Осталась я одна. Увиделась в Бородянке с подругой, она в колхозе имени Ленина заведовала фермой. «Перебирайся к нам, поставлю дояркой». Некого было мне оставлять в Небрате, и пошла в Бородянку.

Как раз колхоз скупал по базарам породистых и просто хороших коров. Вспомнила я про свою Юрту. Хоть бы, думаю, не ее, а уж телушку от нее приобрести. Поехали туда, где ее оставили, привели двух телок, назвали Фиалкой и Розетой. Вижу — из них дело будет. Потом сохранили от них телят, потом еще одно потомство. Так я подобрала себе группу. Появились у меня Радуга, Роза, Фанелька, Фигурка, Ракета.

Счастливее меня не было, пожалуй, на свете. Что любила, о чем мечтала — все возвернулось. И работала много, себя не жалела. Молоко, как известно, в кормах, в уходе за коровами, в твоих руках. Первый год я получила полторы тонны молока на корову, потом две, три и наконец — шесть тысяч семьсот восемьдесят килограммов! Дойти до них было нелегко. Но только это был мой шлях, избранный самой для себя, и я не остановилась на полдороге. Этот путь был для меня не тяжким, не каменной горой, а шляхом. Я сама его себе стелила.

Повезли моих коров в Москву, на Всесоюзную выставку, в специально оборудованном для них вагоне. Проехали Киев, дальше железная дорога пробегала вдоль дороги, по которой гнала я когда-то свою Юрту. Гляжу за окно, припоминаю все, припоминаю, радуюсь и плачу.

На выставке мою Ракету признали чемпионкой. По коврам ее провели через весь демонстрационный зал. Вручили мне диплом, и я с Ракетой прошла почетный круг.

Заслуженный плотник

Хозяйственный двор колхоза заставлен разными сельскохозяйственными орудиями и машинами. Мы с Иваном Иосифовичем мигом обошли дощатые навесы и очутились в хранилище древних ремесел — в столярной. Тут работал бородянский старожил Гаврило Дорошович Нездолий.

Эту фамилию я записал в свой блокнот еще в музее. Там на одном из стендов бросилось в глаза сохранившееся почти новое «Свидетельство № 29199» от 1939 года, выданное участнику Всесоюзной сельскохозяйственной выставки Нездолию Г. Д., бригадиру бородянского колхоза имени Ленина, который в то лето взял на площади 38 гектар по 172 центнера картофеля с каждого гектара!

— Нездолий плотничает на колхозном дворе, — сказал секретарь парткома.

— Сколько же ему лет?

— На подступах к девятому десятку. Это наша живая память двух эпох и трех войн. Его только спроси — не переслушаешь.

— Надеюсь, что бородянских авиаторов он знает больше и лучше, чем кто-либо, — сказал я не без задней мысли, ибо к раскрытию загадочной фамилии и неизвестной судьбы штурмовика практически дело ни на шаг не приблизилось.

Иван Иосифович на это ничего не ответил, но улыбкой подтвердил, что воспринял все как следует. Он продолжал свою мысль:

— Я завидую людям богатой памяти. Иногда слышишь — сойдутся два бывших солдата и как начнут строчить названия, номера полков, фамилии офицеров, генералов. Сдается, что они только вчера демобилизовались. Дед Гаврило за свой век исходил пешком и объездил на лошадях всю Россию. А как рассказывает! Свою жизнь, должно быть, легче всего запомнить.

— Не совсем так. Есть среди бывальцев и такие, из которых слова не вытянешь. Давайте с Гаврилом Дорошовичем и начнем прямо с летчика.

Иван Иосифович, казалось мне, не прореагировал на мою просьбу, думая о чем-то другом. Я уже замечал за ним такую черту: разговариваем о каком-то деле, он будто слушает, даже кивает головой, но ничего не говорит, потому только отвернешься от него, уже легла полоса пыли вслед за его мотоциклом. Подивишься, а он погодя выплывет с другого боку и так, вроде бы ничего не произошло, продолжает разговор, на чем прервали. И сейчас я почувствовал, что секретарь парткома расслышал мою просьбу, но у него на этот счет свои соображения и он по-своему их реализует.

Иван Иосифович довел меня до мастерской, позвал низенького человека в кепочке, старенькой сорочке навыпуск, довольно еще прямого и стройного, очень похожего на Андрия Волыка из известной повести «Фата-моргана» (и у него, как у Волыка, беспалая рука и лицо, на котором будто написано: «То были времена, ваша милость!»).

— Вот товарищ интересуется... Он сам скажет, — так Иван Иосифович познакомил нас и, пока я пожимал старику корявую, как необтесанная доска, правую руку, исчез, словно растаял в воздухе.

Кузница, столярка.... Недаром хорошие учителя начинают отсюда трудовое воспитание сельских школьников. Тут рождаются из дерева и железа вещи, тут человеческая мысль воплощается в предметы, тут осуществляется древнейший промысловый процесс воссоединения дерева и железа. Кто в детстве хоть раз побывал в кузнице и столярке, тот на протяжении всей жизни с волнением будет переступать их порог, а на труд мастеров всегда будет смотреть как на чудодейство.

И я, как в забытьи, стоял посреди двора, заваленного бревнами сосны и дуба, разрезанными на куски и целыми, длинными брусьями, колесами, передками ходов бричек, прутьями, жужелицей, жердочками — всякой всячиной, без чего никогда и нигде не обходится ни одно хозяйство. Люди что-то переносили, включали какие-то шумные приводы, звонко клепали молотками, глухо били по дереву — это мастера, носители старейших и всегда необходимых навыков труда. Я смотрел на тяжелые, грубые, крепкие столы, на которых выстругивают спицы, на колесню — прибор, где собирают колесо, и мне казалось, что тут изготовляют не только деревянные детали комбайна и телег, но и выстругивают из кости зверей орала, из лопатки быка или коровы — серпы, которыми пользовались в старину.

О чем же, в самом деле, прежде всего расспросить деда Гаврила? О картошке? О брусиловских походах?

О летчиках-бородянцах? Или о сохранившемся с 1939 года «Свидетельстве № 29199»?

Он ждал, отложил перед собой гладенькую планку (наверное, запасную для мотовила комбайна) и присел на бревно.

Я попросил рассказать, как уцелело его свидетельство. Гаврила Дорошович посмотрел на меня сквозь хитроватый прищур выцветших до прозрачности глаз:

— А что, разве снова будет какая-то перемена с пенсиями?

Старик быстро понял мое замешательство.

— Извините, но та моя бумага имеет касательство к моей пенсии. Была целая история. Как-то меня вызвал голова правления Лука Леонтьевич насчет пенсии и говорит: «Двенадцать рублей». А я ему говорю: «Полагается больше». А он: «То заслуженным колхозникам». А я ему: «Я еще с тридцать девятого года заслуженный». А он мне: «Чем докажете?» Я встал и пошел домой. Снял со стены и принес, как было, в рамке. Голова даже поднялся с места. Я, признаться, спугался: может, думаю, там не то нарисовано. Так нет же, то, из-за этого должен был грамоту под оккупацию аж в полову зарывать. «Мое, говорю, в Москве даденное». А он, вижу, так обрадовался той бумаге, места себе не найдет. Взял мою руку и стал благодарить. «Для музея, говорит, собираем такие документы истории. Спасибо вам!» — «А пенсию, спрашиваю, какую мне призначите?..» Вот почему, звините, я поинтересовался. Набавили мне тогда.

С этого Гаврило Дорошович сам перешел, на картофель:

— То мы вдвоем с бригадиром Федором Боденко победили по картошке Немешаевскую опытную станцию. Наука дала в то лето меньший урожай, чем мы с Федором. Как услышали на станции, что у нас вышло по сто семьдесят два центнера с гектара, пригласили нас к себе. Собрали ученых, посадили нас в прызидию, а сами сели внизу. Тут мы с Федором Боденко им рассказали все начисто. Наш один звеньевой, механизатор Кириленко Микола, в это лето взялся дать двести двадцать центнеров. Может, и даст, но только не такую, как мы засыпали в кагаты. Нет, такой хорошей картошки не даст. Мы с Федором так и сказали ученым: «Вот наш секрет» — и показали свои руки. Потом распояснили, что такие высокие центнеры мы добыли десятками рук. Сапками пропалывали, лопатами копали, пальцами из земли выбирали по одной картошке, опытная станция такой силы приложить не может. Вот и все. Теперь с помощью машин выращивают хорошую картошку, но когда копают ее, то губят много и портят. На ниве она одна, а на столе другая. Вот если бы комбайн был с ней в обхождении понежнее. Известно, почти все теперь живет машинами. И картошку научатся выбирать из земли целой. Тогда, может, и побьют наш с Федором рекорд и по количеству, и по качеству.

Разговаривая, мы пошли с Гаврило Дорошовичем по путям-дорогам его жизни.

Он батрачил у кулака, пас коров, пахал, а когда подрос, завербовался грабарем на строительство железной дороги Ташкент — Ашхабад. Там жара, малярии, но рабочим людям платили немалые деньги. Переехал с тем же подрядчиком в Нижний Новгород — и снова конь, воз, грабарка... В четырнадцатом году вернулся к матери с золотыми червонцами, завязанными в узелок. Часть заработка отдал на хату, а остальное понес в банк. Война погнала Гаврила на фронт. А после революции он бился с бандами, в продовольственном отряде обеспечивал киевский пролетариат хлебом, картошкой.

В колхозе работал завхозом, бригадиром, а теперь ремонтирует телеги, дышла, полудрабки, ящики.

Он рассказывал все, что всегда припоминал сам для себя, постукивая секирой. Он шел по жизни смело, события воспринимал горячо, близко к сердцу, и они составляли его биографию. На склоне лет у него есть еще силы, и он отдает их коллективному хозяйству.

Над верстаком деда Гаврила, между долотами и стамесками, висела афиша к кинофильму «Ракеты не должны взлететь». Она, выпущенная несколько лет назад, была целенькой, чистой и, наверное, служила тут не просто украшением, а чем-то бо́льшим. Старый плотник жил и прошлой войной, и миром.

— Я знал одного бородянского летчика, — перешел я к самому важному для меня. — Хороший был штурмовик, но несчастье сломало его крылья. Я видел его на земле, орошенной его кровью.

У Гаврила Дорошовича посветлели глаза, лицо лучисто оживилось.

— Так это не кто иной, как мой родич.

— Кто же он? Кто?

Старик отозвался не сразу:

— Это нужно мне переспросить. Многие из них не вернулись с фронта. Кое-кого и до сих пор родные разыскивают.

— Вы назовете мне фамилию своего родственника?

— Назову или нет, не знаю. Этим можно людей и до слез довести. Я подумаю.

Запах дерева, вычищенные до блеска в работе инструменты, свежие, как вылитые, новые колеса — все тут было прочным, надежным, выверенным. Среди всего этого предосторожность опытного пожилого человека казалась мне такой же обычной, простой и необходимой.

Песня моторов

Микола Чалый, инженер колхоза, вместе с бригадиром Петром Патокой обряжали тракторы новыми, только что со склада, еще липкими от защитного покрытия граблями. Трактор тихо ворчал мотором, зубья, круто согнутые и упругие, дрожали оттого, что к ним каждый раз прикасались. Грабли были оригинальные — во время переездов они свертывались и катились за трактором. Но сейчас, на дворе, они стояли широко расправленные, такими, какими будут в работе, Их окружали люди, снова рассматривали с неусыпным любопытством к новому.

Петро Патока и тракторист Микола Максименко чувствовали, как ждут трактор с граблями там, на косовице, и приводили его в порядок под придирчивыми взглядами нетерпеливых косарей: сено, сено нужно сегодня же убрать в валки.

С граблями что-то не ладилось, и Петро Патока решил поехать вместе с трактористом на участок и на месте устранить неполадки.

Мы пошли по двору, между сеялками, лафетами, культиваторами, взяв направление на голубой картофелеуборочный комбайн. Я попросил Миколу Чалого рассказать о себе. Он смутился.

— Я привык говорить только о машинах. Пять лет чертил их детали, разбирал узлы, собирал. Иногда мне кажется, что у меня нет места для других мыслей. Поймите меня правильно — это моя профессия, моя жизнь, в работе они больше всего мне нужны. Хотя должен сказать, что на моей должности, как это ни странно, главным почему-то стала не эксплуатация машин, не то, как взять от них максимальную пользу, — наши механизаторы разбираются в этом хорошо, — а сопутствующее ей — ремонт, реставрация, уход за машинами. Белый ватман и учебники, какими я жил на протяжении пяти лет, очень мало научили меня тому, как раздобывать запасные части и материалы. Нам в колхозе всегда чего-то не хватает, за всем приходится куда-то далеко ехать непременно самому председателю правления или инженеру. Каждую дефицитную деталь надо где-то «выбивать».

— Вам, Микола, наверное, силы не занимать?

— Если бы в открытой борьбе, на ковре, — пожалуйста. Я боролся студентом за спортивные кубки. А тут далеко не все негодное удается сразу положить или бросить «на обе лопатки».

Мы остановились около голубого комбайна, полученного из Германской Демократической Республики. Микола Чалый оперся о него рукой, лицо инженера излучало спокойствие.

— Люблю машины, и никогда они мне не надоедают. Мои братья и сестры, всех нас девять душ, работают на селе — от председателя и агронома до рядового. У нас один другому передавал свое увлечение земледелием, Я вместе со старшим братом во время каникул работал на комбайне. Ни жара, ни пылюга не испугают тебя, когда видишь, как твой брат, влюбленный в машину, ведет ее по полю.

Оживленнее и охотнее инженер заговорил, когда речь коснулась не разрешенных пока проблем. Он называл еще не механизированные процессы, над которыми бьется тонкая, чуткая, энергичная мысль сельского специалиста. Он прослеживает путь зерна, картофеля, свеклы, взятых с полей, и видит, где и что делается машинами и где цепь механизации прерывается. Здесь сосредоточивается поиск.

Когда специалисту удается приспособить незначительный прибор, поставить на помощь рукам электричество, механизм, он счастлив.

— Нам бы еще механизировать погрузку картофеля в сажалку, скирдование сена и работы на ферме, — сказал Микола Федорович проникновенно и озабоченно; видно было, как он глубоко проникся делами хозяйства, как жадно ищет все новое.

За то время, пока мы обходили колхозный двор, инженера не раз отвлекали то подписать какую-то бумагу, то что-то посоветовать слесарям. А то нашел его и бывший однокурсник Микола Носов, работающий на такой же должности в совхозе «Майдановский». Встречаются они теперь редко, и их встречи накоротке — лучший семинар, самое полезное совещание.

В обеденный перерыв автомашины и тракторы, находящиеся вблизи колхозной усадьбы, подкатывают к столовой, расположенной в тени деревьев. Оставив их на некотором отдалении, водители усаживаются на длинных скамьях вокруг стола. Едят они медленно, тихо переговариваясь. Вот он, случай, подумал я, когда можно потолковать с несколькими бородянцами и расспросить их кое о чем.

Так неожиданно завязалась у меня беседа с Миколой Кириленко, Александром Крамаренко и бригадиром Петром Патокой. Первые двое еще молоды, их силы так а вздымают грудь, звенят в голосе. Они из тех основательных молодых хозяев, умеющих управиться с любым делом, сказать твердое или веселое слово в коллективе и высоко держать честь дома, семьи добропорядочностью, привлекательным видом хаты, ограды, сада.

Трактористы рассказывали о своих участках в поле, о своих обязательствах, о том, что они уже сделали на полях.

— Без поля я долго дома не усижу, — прямо сказал Александр. — Мне в селе будто всюду тесно. Когда я на поле, когда гудит трактор и земля дышит — как просторно, как красиво! В такие минуты весь мир мне кажется таким, как наша замечательная Бородянщина. И еще люблю смотреть, как ссыпается зерно из комбайна в кузов машины. Мой сынок часто приходит ко мне, я усаживаю его рядом с собой, и мы с ним,объезжаем поля. Я радуюсь, когда он берет руль и ведет трактор так же ровно и уверенно, как и я.

Микола Кириленко припоминает, как он сразу после войны, будучи подростком, выезжал на заготовки леса в Иванковский лесхоз, как оттуда доставлял деревья на Тетерев, к сплаву.

— Я смотрел на плоты, они с течением набирали ходу, и мне хотелось побежать следом за ними по берегу, увидеть, куда их вынесет. Я знал, что войдут они в Днепр, а куда же дальше? Что там за края, куда мы посылаем лес? Что из него строят? Лишь когда пошел служить в армию, тогда немного повидал свет. Но я не люблю ездить и надолго отлучаться из дома. Жену и сына посылал отдыхать на море, а сам... Мне лучше отдыхается, когда работа идет на лад, когда нивы зеленые и чистые, когда картофель дружно цветет. Дед Нездолий хвалится, что рекорд в колхозе будет за ним. Кто-то из моих хлопцев сказал: «Одолеем Нездолия!» И это будет, точно!

Петр Юхимович Патока старше всех в бригаде. Он сменил на этой должности первого тракториста села Михаила Адаменко. И ему уже нелегко распоряжаться такой громадой, хоть он человек закаленный. Всю Отечественную войну на машине, возил на прицепе длинноствольную пушку. От Пирятина через битвы на Дону, Днепре, Висле, Одере дошел до Берлина. По его разбитым, усыпанным кирпичом и черепицей улицам, прогрохотал своим «челябинцем» до самого рейхстага — повидал черное гнездовье фашистов и полной грудью вдохнул воздух Победы.

— В бригаде людей много. Я каждый день всех их вижу, каждый час. Знаю, где кто работает, куда и кому обед отвезти. Тракторист очень-очень сосредоточивается в работе, его надо избавить от лишних забот, чтобы он вкладывал в дело всю свою силу.

Петру Патоке недавно вручили орден Октябрьской Революции. Дома собрались дочки, зять, родственники, соседи. Всем хотелось подержать орден на ладони.

Я спросил Патоку о бородянских летчиках. От него услышал несколько тех же имен, какие мне называли раньше. Затем, подумав, он внезапно встрепенулся:

— На этих днях я слышал стихи про нашего летчика, летавшего на «илах». Там говорится о его крови, как он на войне горел. Я знаю его. Он каждую весну едет за Харьков, к Белгороду, где похоронен его товарищ.

— Он жив?! — воскликнул я. — Кто он?

— Никто вам так не расскажет о Василе, как его мать Якилина Захаровна Кулик. Ее хата на Старике. Могу вас туда проводить.

Трактористы уже разошлись, скамьи опустели. На самом краешке скамьи сидел Песковец и что-то записывал. Не успели мы с Петром Юхимовичем встать, как к нам, улыбаясь, подошел Песковец.

Мы с тобою, поле!

Люди совсем недавно научились по-настоящему понимать землю и дружить с нею. Не молиться на нее, не просить у нее даров, а любить, почитать и помогать ей выполнять завещанную извечным законом работу.

Машины, техника, химия не отдалили человека от природы, а сблизили с нею — она стала нам дороже и понятнее.

На поле вышел теперь хлебороб широкого, мудрого взгляда на свет, на планету и на свою борозду.

Лука Титаренко несколько лет назад издал тоненькую книжку с тяжелыми склоненными колосьями на обложке. На первых страницах автор ставит вопрос: «С чего мы начали?» «Мы» — это колхозники, агрономы, механизаторы. «С земли!» — отвечает сам же и по-деловому объясняет, какими ключами открыли ее таинственные силы, подняли ее плодородие.

С его брошюрой «Полесский эталон», как штурман с картой на коленях, я объехал поля колхоза, прочитал их, словно новую яркую книгу, созданную коллективом, трудом и разумом людей, молодых и пожилых.

Все, что я услышал от трактористов, бригадиров, звеньевых, узнавалось на нивах льна, пшеницы, картофеля, свеклы, в звуках-гомоне на лугах.

Лука Леонтьевич, едва только вышел из «Москвича», заговорил с людьми, а я остановился перед глубокой облицованной траншеей, заполненной увядшей травой.

По ней с ревом продвигался бульдозер, уплотняя зеленую массу. На колесики, на звенья ходовой части наматывалась зелень, она словно сопротивлялась, бунтовала против насилия, а мотор совершал свой беспощадный приговор. Консервированные травы будут лежать тут, не утрачивая питательных веществ, вплоть до самой весны.

Подошел Титаренко, осторожно ступая по распаханной земле.

— Вот это будет сенаж! Забили четыре траншеи, будет и пятая. Тысяча пятьсот тонн! Такую цифру нужно уметь ощутить.

Действительно, четыре облицованные траншеи, заполненные доверху питательным кормом, укрытые сплошной, на несколько десятков метров в длину, пленкой, прижатой по краям землей, производили убедительное впечатление.

Титаренко радовался достигнутому:

— Сенаж прошлого года здорово выручил наше хозяйство. На него и теперь большие надежды. Листья, цвет, питательные вещества — все пойдет в корыто, а это, брат, надо ощутить!

Мне вспомнилось, что Титаренко употреблял слово «ощутить» и в первой нашей беседе в конторе. Он говорил тогда об ощущении земли, каждого ее клинышка. Без этого теперь нельзя заниматься хозяйством. И без осознания высокого долга перед страной. И без понимания дела — что, когда, с какими затратами, ради чего делать. Без мысли и души нельзя браться за землю, как и за машины, за скот. Вот что было в его высказываниях.

Мы возвращались в село. На песчаной дороге в колеях «Москвич» бросало. Титаренко как-то сразу изменился. Он резко, но вовремя переключал скорость, сердился, когда мотор не в силах был взять преграду или разгон. Я пробовал продолжить прерванный разговор, который он сам же начал, но это не получалось.

— Вы управляете «Москвичом», как броневиком.

— За войну привык.

— Так вы танкист?

— Начинал пулеметчиком, а кончил танкистом. Ноги прострелили как пулеметчику. В сорок первом. В разведку переправлялись за Днепр. Юра, товарищ из нашего села, попал под ту же очередь фашистского автоматчика. Ему по груди прошлась, а мне по ногам. За такие переправы в сорок третьем Героя давали.

Выбрались на ровную дорогу. Лука Леонтьевич вытер вспотевший лоб, посмотрел в мою сторону. Его суровые глаза потеплели, он улыбался.

— Кантемировский танковый корпус... Киев, Берлин, Прага... Последний бой тринадцатого мая. Четыре раза ранен, раз контужен... После танка с «Москвичом» как-то справляюсь.

Сказано было все это просто, но с достоинством и оттенком гордости. Я знал таких людей по фронту и после войны, на заводах, в селах. Каждая встреча с теми, кто прошел сквозь пламя битв, кто пролетел все небо войны через огненные завесы зенитных снарядов, кто пронес на своей груди награды сорок первого года до рейхстага и тут расстрелял все патроны винтовки или пистолета, каждая такая встреча наполняла мою душу всегда новым, невыразимым восхищением, чувством непобедимости советского человека, воспитанного партией Ленина, и в эти минуты я проникался еще более глубоким уважением к бывшему танкисту, герою войны, который отдает теперь всего себя людям, нивам, посевам, зерну, траве, машинам.

— Сегодня уедете от нас? — спросил он.

Я ответил утвердительно.

— А у меня было желание познакомить вас с интересным человеком.

— Чем он интересен?

— В сорок третьем на фронте был тяжело ранен, потом жил в Киргизии. Весной вместе с чабанами и отарами ходил на высокогорные пастбища. Дороги там по скалам, над пропастями... Среди киргизов жил, язык их изучил, одежду носил их. Джурабай-ака! Так звали его по-киргизски. Братом называли. Вот какой человек! О нем бы написать.

— А он, случайно, не летчик?

— Этого не знаю. Приедем — сейчас же спрошу по телефону.

«Москвич» остановился у конторы, перед клумбой. В прохладном вечернем воздухе пахло розами. На дворе было тихо, безлюдно. Лишь на крыльце стояли двое.

Одного из них я узнал — то был Иван Иосифович. Другой не знаком мне.

— Мой друг, — кивнул мне Титаренко и продолжал полушепотом: — Критиковал его связистов на пленуме райкома за то, что проволоки набросали в травы, и косы у косарей щербятся. Наверное, пришел оправдываться, — шутя закончил он.

— Это, случайно, не Джурабай-ака?

— Нет. Этого я знаю хорошо. Бывший летчик. Разбивался, горел. Лет немолодых, а видите — сокол!

— Василь? Хата на Старике?

Лука Леонтьевич удивился:

— Василь Степанович. На Старике. А что?

Я пошел навстречу обоим. Один из них, широко раскинув руки, шел быстрее.

Знакомые серые глаза. Знакомые черты лица...

Вечерний ветерок подул пламенем далекого грозового лета.

Елочки у обелиска

Главная улица Бородянки носит имя Ленина, она покрыта асфальтом, дома и ограды со вкусом покрашены, хорошие скамьи стоят у калиток. Вечерней порой люди, преимущественно женщины постарше, как и в старину, ведут на скамьях неисчерпаемые беседы.

Хат со стрехами меньше, чем домов с верандами и высокими окнами. Древняя Бородянка недаром называется поселком городского типа и добивается на деле городского образа жизни, его быта, удобств, и это ей удается. Асфальт, водопровод, автобус, электричество, разнообразная торговля, кинотеатр сменили ее рисунок и содержание, но особая привлекательность вида села и внешности людей в том, что рядом с современным сберегается все хорошее из старого быта и взглядов на труд»

Хата № 164 была на запоре. Соседи мне сказали.

— Хозяйка на поле, внизу, около Здвижа.

Там я и увидел высокую седую женщину, обутую в незаменимые для старого человека бурки. Она уже уложила полкопны ржи и теперь подносила снопы для второй.

Якилина Захаровна, слушая меня, все время нагибалась к снопам, брала их сухими пальцами под перевясла в укладывала в крест, как впервые научилась шесть десятков лет назад, еще девчонкой, на отцовской ниве. Работала, не отдыхала, только с каким-то словом замирала, точно ей что-то послышалось или увиделось. Мы вели разговор о Василе, ее сыне.

— Передавала, чтобы помог Василь уложить снопы, да, может, не дошло до него... Явился бы. А мне без ржи не обойтись. Если ржаное зерно есть в хате, тогда вроде все имеешь. Другие картошку сажают, а я рожь сею. Люблю ржаники... Василь у меня один-единственный, батько его еще молодым помер, с простуды. Под возом сидел на поле, и так его пронизало ветром, что не смогли спасти ни лекарь, ни шептухи. Написана была ему на роду такая смерть. Хату как раз поставили, сын родился, садок вырос — никто и ничто не понадобилось ему... Василь покинул Бородянку, как в армию взяли. Оттуда и на летчика подался. В войну, как наши отошли аж в Россию, меня и во снах мучали его боли. Сколько разов ломало его и огнем палило. И после войны в армии служил. Как-то приезжал ко мне в гости и девушку тут высмотрел. Поженились. Теперь уже трое детей, студент и школьники.

Из армии вернулся домой в Бородянку. Только каждое лето ездит куда-то за Днепр и за Донец, туда, где похоронен его товарищ. Фотокарточки бережет и детям и людям про все рассказывает. Так рассказывает, что слезы у самого на глаза набегают.

Якилина Захаровна принимала от меня снопы и рассказывала, рассказывала. Так незаметно мы и управились с рожью.

По, дороге изредка пробегали машины с пригашенными огнями. Мы с Якилиной Захаровной стояли над шляхом напротив ее двора, ждали. Руки еще ощущали тяжесть тугих снопов крупнозернистой ржи.

— Он всегда приезжает, когда перестаю ждать.

Около нас остановился «Москвич»...

Нас с Василем объединяла славная, опаленная огнем, незабываемая белгородская земля. В ней и до сих пор как будто гудит гневное железо.

Нам было что вспомнить. Мы знали генерала Рязанова, командира первого гвардейского штурмового корпуса, в котором служил лейтенант Василь Кулик.

Генерал Рязанов Василий Георгиевич, волгарь, дважды Герой Советского Союза, сын крестьянина, провел грозные журавлиные клинья своих бронированных «Ильюшиных» над Украиной — от Харькова до Львова, затем до самого Берлина. После войны он жил в Киеве, был депутатом Верховного Совета Украины. И умер на украинской земле, которую освобождал. После себя оставил добрую память о многих делах, мы знали их, и теперь воспоминания о нем роднили нас, ветеранов.

В тот вечер, сидя под раскидистой грушей, мы с Василем Куликом вспоминали знакомые нам обоим имена летчиков и словно облетали с ними всю нашу страну — Россию и Белоруссию, Грузию и Казахстан. Там по городам и селам жили они теперь, и издалека нам сияли Золотые Звезды и боевые ордена, которыми были отмечены их подвиги в битвах на Волге и Днепре.

Но тут Василь заговорил о Михаиле Марееве:

— Мы с Михаилом пережили три самолета. Зенитки сбивали нас, а мы выбрасывались из машин или сажали их где попало и возвращались в полк. Весною сорок третьего летали с ним на Харьков, бомбардировали «юнкерсы» на аэродромах. Уже мечтали, как проведаем в Бородянке мою маму.

Четвертого мая мы проснулись очень рано. Собственно, меня разбудил Миша, шутя тронул мой нос и сказал: «Вставай! Есть задание! Летим!» «Кто-то еще?» — спросил я. «Мы. Разведка. На Харьков». Подошли к самолету, надели парашюты, сели в кабины. И — это было впервые на войне! — не завелся мотор.

«Переходите на другой!» — приказали нам.

А в моей душе словно что-то оборвалось или остановилось. Может, и Мареев что-то предчувствовал. Да разве предчувствия отменяли когда-либо боевой приказ? Никогда!

«Ильюшин» разбежался для взлета. И только оторвался от земли, раздался взрыв. Самолет упал, разбился. Я выбрался из распотрошенной кабины и полез к Михаилу. Он сидел на своем месте, изуродованный, мертвый. И тут снова грохнул огненный взрыв, меня привалило... Я слышал, как рвались снаряды, как буйствовало пламя. Я горел. Я умолял о помощи. Но как ее подать? Кругом бушевало пламя. Товарищи сумели все же прорваться ко мне и вырвать из раскаленной кабины. Они рисковали своей жизнью во имя моей. Жизнью нескольких ради одной.

Вот тогда, должно быть, я и прошептал склонившимся надо мной название родной мне Бородянки.

— Да, Василь, тогда.

— Комиссар наш Мельников, помню, раскрыл мне веки, кричал: «Смотри! Смотри!» Я услышал его, раскрыл глаза. Говорю: «Вижу!» И после этого будто провалился в яму... Лечился я в том же селе, где произошла беда. Вот она, эта поляна, на фотографии. Последний раз как был в Гриневе, сфотографировался. На краю аэродрома выкопали могилу и похоронили Мареева, обелиск там поставили, я тогда отдал Мишину фотокарточку, подаренную мне, и он смотрел с нее на широкий свет. И сегодня она там, на обелиске.

Каждую весну мы, его товарищи с Украины — Глебов, Пастернаков и я, — приезжаем в Гринев. Ну-ка, сынок, покажи нам последние фотографии...

— Я сейчас, тато! — Юра,вынес новую пачку снимков и разложил перед нами.

И на нас посмотрели со свежих оттисков печальные и суровые глаза взрослых и детей. То все были Мареевы, туляки, а между ними Василь Степанович Кулик, как родной брат тем мужчинам и женщинам, свидетель давних грозовых дней, друг славного сокола Мареева.

— Каждый раз все больше приезжает Мареевых с Тульщины. Подрастают новые, и все непременно навещают могилу.

Прошлой весной я привез на хутор Гринев две елочки, выкопанные в Тетереве, и посадил около обелиска.

Я уезжал из Бородянки. Василь Кулик, возбужденный, увлеченный беседой, взялся провести меня от своего закутка до главной улицы.

Мы попрощались. Из темноты донесся настойчивый голос:

— А за ту проволоку на лугах связисты не виноваты. То линейщики поразбросали. Мои хлопцы понимают... Зачем косы щербить?..

Темнота лежала на теплой земле, влажных луговых травах. Ярко светились издалека огоньки Бородянки. Хотелось еще и еще раз обернуться, увидеть их.

1972 г.

РАССКАЗЫ

СТРОГОСТЬ

Над аэродромом кружился самолет. Он то молниеносно снижался, увеличиваясь и как бы шире раскидывая свои крылья, то, ударив в землю сильным грохотом, стремительно, почти под прямым углом мчался в высоту, таял на глазах в голубом небе.

На старте, чуть в стороне от того места, откуда машины начинали взлет, стоял столик: на нем телефон, репродуктор, микрофон, то есть все то, что необходимо для управления учебными полетами. Возле столика находились командир полка, молодой, заметно полнеющий, человек, майор Гусин, несколько штабных офицеров и командир авиатехнической части подполковник Лысенко, старший среди всех по возрасту и званию, с седыми жесткими волосами на висках, мокрыми от пота.

В один из тех моментов, когда истребитель, набирая высоту, достигал, как говорят, «потолка», когда все затаив дыхание, прищурив глаза, следили за ним, майор Гусин, который тоже смотрел вверх, вдруг крикнул неведомо кому:

— Ну-ка, задержите его! Побыстрее задержите!

Все удивленно оглянулись и только теперь увидели, что в противоположном конце аэродрома кто-то спокойно переходил летное поле, где каждую минуту мог взлетать или приземляться истребитель. Такие вещи не разрешаются вообще, а при полетах тем более.

Нарушителя-сержанта привели тотчас. Майор передал по радио свои замечания пилоту и некоторое время не обращал внимания на провинившегося. Тот стоял здесь же. Был он, как и все штабные сержанты и ефрейторы, в пригнанном по фигуре, почти новом обмундировании, бравый, даже несколько самонадеянный. Выражение его лица и то, как он стоял перед столькими офицерами — переминался с ноги на ногу, вертел головой, — никак не говорили о его озабоченности своей провинностью. Чаще всего сержант посматривал на подполковника, стараясь перехватить его взгляд, но тот как бы уклонялся.

Когда самолет скрылся вдали, майор неожиданно для сержанта остановил на нем свои глаза.

— Сколько служишь в авиации? — спросил ровным голосом.

— Третий год, товарищ майор! — выпалил сержант, прижав руки по швам и пошевелив при этом пальцами, как бы говоря: «Какое это имеет значение?»

Майор долго и внимательно рассматривал удостоверение личности сержанта. Сержант понимал, что момент, в который обычно обрушиваются на провинившегося с крепкими словами, уже прошел, и он даже позволил себе еле уловимо улыбнуться подполковнику, все-таки поймав его взгляд.

Взрыв гнева в душе майора уже действительно погас. Но вот он еще раз окинул взглядом сержанта с головы до ног и вдруг заметил, что на его гимнастерке, застегнутой, очевидно, в спешке, были перепутаны пуговицы.

Майор приказал отвести сержанта на сутки на гауптвахту.

Подполковник, услышав это, сделал какое-то непонятное движение рукой, точно хотел задержать майора на полуслове, потом отвернулся и как-то возбужденно прошелся около стола.

Сержанта под охраной повели на гауптвахту.

Офицеры проводили его взглядами.

Майор тоже посмотрел на тех, что удалялись, и на тех, что были около него.

Все почувствовали, что вот сейчас произошло что-то важное, и оно напомнило всем о суровой воинской дисциплине. Уловив перемену в поведении присутствующих, майор тоже подумал о том, что он совершил что-то важное. Взглядом он искал самолет, а в мыслях взвешивал провинность и меру наказания.

Самолет заходил на посадку. Тихо, казалось с выключенным мотором, он проплыл над леском, потом над зеленым лугом. С выпущенным шасси самолет был похож на большую птицу, которая очень утомлена и отыскивала место, где бы можно было присесть отдохнуть. Взбив небольшую тучку пыли, он пробежал и свернул на стоянку.

А на старт уже вышла пара истребителей. Как только освободилось летное поле, они вместе по сигналу взяли короткий разбег и тут же начали подниматься выше и выше. Наступили минуты расслабленного ожидания под палящим солнцем. Хотелось укрыться в тени или прилечь на прохладную землю.

Подполковник и майор отошли вместе в сторонку, присели на траву. Подполковник молча снял фуражку, вытер седые виски, изнанку околыша, затем достал папиросы, угостил майора и, прикурив, сказал:

— Учишь, значит, и своих, и чужих...

— Вы о сержанте?.. Да, я его вижу впервые, он не из нашего полка. Сейчас прибегут: за что, мол, арестовали? Шуму будет!

Подполковник вздохнул и, еще раз вытерев на лице обильный пот, как-то равнодушно промолвил:

— Возможно, и не прибегут...

Голос подполковника и то, как он при разговоре смотрел на свои сапоги, хлеща по носкам травинкой, дали понять майору, что собеседник не одобряет его строгости.

Оба они командиры соседних частей, но в их отношениях пока не было простоты и товарищеской откровенности. Майор Гусин недавно принял полк. У него было достаточно знаний, опыта и способностей, чтобы занимать эту должность. Став командиром полка, майор постепенно подтягивал людей до уровня, который казался ему необходимым, и больше всего боялся быть похожим на тех командиров, которые в такие моменты сразу хотят показать свою строгость. После слов подполковника арест сержанта показался майору несколько поспешным. Он ведь даже не спросил и не посмотрел в книжке, из какой части, не поинтересовался, куда и зачем так торопится. Эта мысль вызвала в нем желание оправдать свой поступок перед старшим командиром или убедить самого себя в своей правоте.

— Не знаю, как оно так получается, товарищ подполковник, — заговорил майор, вырвав и себе травинку. — Но я, понимаете, убедился в том, что стоит только оставить без внимания нарушение или перехвалить человека, как с ним обязательно случится что-то плохое. — Подполковник поддакнул. Майор продолжал: — Перед войной в наш полк прибыл молодой летчик. Я был тогда заместителем командира эскадрильи. Полетел с новичком в одной машине. Присматриваюсь к нему — будто бы все в порядке: ориентируется хорошо, машиной владеет. Приказал сделать боевой разворот. Самолет набрал скорость, пошел вверх. Идет выше, выше. Скорость падает. Вы, надеюсь, знаете, есть такой критический момент полета, когда необходимо вовремя вывести машину из набора высоты, выровнять ее. Иначе от своей собственной тяжести она загремит камнем вниз. Ну вот, ему бы уже пора выравнивать машину, а он тянет ее дальше вверх. У меня мороз прошел по спине. Сколько часов я провел в воздухе и сам, и с молодыми пилотами, но ничего подобного не видел. Я резко перехватил управление машиной... Летим на аэродром. Размышляю над случившимся. Начинаю сомневаться: неужели пилот не почувствовал положения своей машины? А может быть, я побоялся полностью положиться на него?

Приземлились. «Понял, почему я взял управление на себя?» — спрашиваю. «Нет, — говорит. — У меня все было в порядке». Я, знаете, даже растерялся. Пошел к командиру и попросил разрешения полететь с молодым авиатором вторично. И что бы вы думали? На том же месте фигуры все повторилось. Мне снова пришлось взять управление. Приказал идти на посадку. Мне было понятно, что юноша плохо чувствовал положение машины и ему этого до сих пор никто не говорил. Среди пилотов такие встречаются. В подобных случаях их переводят из авиации. Когда я сказал ему о допущенных им ошибках, его это нисколько не встревожило. Вижу, кроме всего он еще и самонадеянный.

В тот день я не рассказал командиру о своих впечатлениях от полетов. А назавтра как-то поспешно выехал в местный дом отдыха...

Над лесом, из-за тучи, молниеносно вынеслись два самолета. Они летели прямо на аэродром. Все, кто сидели, вскочили. Машины пронеслись, и оглушительный рев моторов стих так же быстро, как и возник. Самолеты заходили на посадку. Майор взял в руки микрофон.

Обернувшись к подполковнику, он поспешно закончил свой рассказ:

— Через неделю в дом отдыха приехали люди из нашего полка. Они тотчас же разыскали меня и объявили, что у нас несчастье: разбился летчик. Я даже не стал спрашивать кто. Он, думаю, он, кто же еще. Так и есть. Он! Я глубоко пережил это происшествие. Я, только я был виновен в том, что случилось. Вот какая история, подполковник. Вам, вижу, не понравилось, что я наказал сержанта гауптвахтой?

— Вы действовали правильно, майор! Может быть, даже слишком правильно. Но это уже нюансы строгости. Я согласен с вами. Посмотрите — самолет садится!..

Майор улыбнулся, довольный, и включил микрофон.

Подполковник снял фуражку и снова начал аккуратно вытирать виски и тыльную сторону околыша. Перед его глазами все еще стоял наказанный сержант, а рядом с ним солдат с автоматом.

Присутствующие на старте офицеры, кроме майора, хорошо понимали подполковника. Сержант был его родным сыном.

СТАРИННАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ ПЕСЕНКА

Головач вернулся после лечебных ванн умиротворенный, в состоянии приятной усталости. Он повесил на балконе для просушки полотенце, приготовил постель и, прежде чем опустить штору, еще раз посмотрел за окно.

Там был Кавказ. За сизыми волнами предгорья, на фоне прозрачного неба чуть заметно прорисовывался белой сияющей вершиной Эльбрус. От самых окон санатория по долине клубились пожелтевшие кроны, возвышались над ними зеленые острые шпили кипарисов.

— Благодатна земля твоя, Кавказ! И плоды, и источники, — прошептал Головач; у него было так легко на душе, словно все прекрасное на земле подкатывало к нему близко-близко и овевало свежестью и чистотой.

Постоял минутку перед окном и,опустил легкую штору, в которой с лета золотился теплый день.

Теперь приходили мысли о самом дорогом. О том, что ненадолго забывалось и неудержимо к нему возвращалось. На отдыхе, под хрустальным небом, в этой долине, окруженной каменными холмами, налитой горным воздухом и тишиной, Головач всегда ощущал полное обновление, уносился над вершинами гор в неоглядные просторы жизни. Прошлое, пройденное за шесть десятков лет, откликалось незатихающим эхом.

Он вспомнил родной дом, семью, друзей и погрузился уже в сладкую дремоту, когда послышалась музыка.

Так было и вчера. В это же самое время в салоне санатория кто-то тихо играл — вкрадчиво, робко, раздумчиво.

Головач отряхнул дремоту без сожаления — мелодия была хорошо знакомая, близкая. И чем дольше слушал ее, тем больше она волновала его. Головач не увлекался музыкой, песни запоминал лишь те, какие связывались с какими-то близкими ему событиями и людьми. Музыка, которую Головач слушал сейчас, тоже как будто шла от чего-то волнующе знакомого.

Играй, дружище, играй! Это так прекрасно, что ты любишь эту песню. Возможно, мы только вдвоем знаем ее. Я слышал эту мелодию много раз. Для того, кто исполнял ее, она была молитвой. Увы, его уже нет. Не исключено, что ты запомнил эту мелодию одновременно со мной. Тот, кто уже больше не споет этой песни, нами никогда не забудется. Он был и останется человеком-звездой.

Вообще-то говоря, Филипп де Сейн был скромным французским летчиком и, если бы услышал мои высокопарные о нем слова, наверное, возразил бы:

— Коллега, ты забыл, что звезды очень далеки от земли, а я кроме неба любил и девушек, и вино, и друзей.

Это было зимой 1944 года. Февральским днем, когда ветер буквально сметал обледеневший снег, к нам на аэродром «в открытой всем ветрам России» (по выражению французских летчиков) грузовой машине привезли каких-то странных людей. Их было человек двадцать пять. Не то гражданских, не то военных. Машина остановилась перед нашей заваленной до половины снегом аэродромной «хижиной». Прибывшие сбились у бортов, как будто колебались: выпрыгивать ли им с грузовика или нет? Еще вчера в московской гостинице «Савойя» они запивали обед вином, спали под теплыми одеялами, давали интервью журналистам, а сегодня их уже терзал мороз и ветер.

Их маршрут начался где-то в Алжире, пролегал через Каир, Багдад, Тегеран, Баку, Москву и заканчивался здесь, у нас, на степном аэродроме. Они пробились сюда с окраин второй мировой войны, где только перекрещивались ее отголоски, чтобы броситься в бушевавшую русскую зиму и битву.

— Алле-оп! — И из машины полетел первый саквояж, а за ним юноша, другой, третий.

Худощавые, выбритые, с заботливо ухоженными усиками, в городских модных ботинках, куртках на «молниях». Переводчик еле успевал передавать нам их остроты.

— Друзья, вы уж не так много сбивайте фашистов, а то скоро оставите нас безработными!

— А нечего было вам так долго путешествовать.

— О, конечно, для нас это было настоящее свадебное путешествие.

— Медовый месяц...

— ...с ветерком Сахары.

Новички узнавали своих товарищей среди ветеранов «Нормандии»:

— Ты, Бертран?

— Франсуа!

— Заговори же со мной, черт возьми, по-русски!

— Пожалуйста. Но я за целый год выучил лишь одно слово.

— Я его уже сам знаю. Хо-ро-шо!

— Нет.

— Де-вуш-ка?

— Нет. Вот-ка!

Кое-кто расспрашивал, есть ли поблизости ресторан, бильярдная или хотя бы уютное бистро.

— Хочу станцевать танго с дамой в,валенках.

— А это намного приятнее, чем топтаться на снегу в твоих парижских мокасинах.

В водовороте знакомства я очутился рядом с молодым, высоким, элегантным летчиком. В его черных улыбчивых глазах светилась радость, которую он почему-то устремил на меня.

— Филипп де Сейн

Я подал ему руку, назвал свое имя:

— Семен.

— Семйон? О, Симон! Семион — Филипп, товарищи! Хорошо-о! — Он гордо коснулся рукавичкой темного шнурка своих усиков.

Мы дружески обнялись.

Филипп говорил охотно, много, увлеченно. Мой коллега-истребитель оставил в Париже одинокую старенькую мать, еще не женат, любовь отложил на потом, мечтаете штурвале боевого «яка» и еще сегодня непременно должен отправить письмо. Он очертил в воздухе пальцами квадратик — ему нужен вот такой небольшой листик бумаги. Листок, пахнущий фронтом и Россией.

Я достал ему бумагу, конверт, и это положило начало нашей дружбе. Иначе, пожалуй, нельзя назвать взаимоотношения двух мужчин, исполненные доверия, сердечности и уважения

Мне поручили обучать французов на учебном «яке». К каждому из них приходилось подбирать «ключик», а ребята были впечатлительные, какие-то горячие, стремились овладеть всей военной премудростью немедленно, сегодня, чтобы завтра обрушиться с оружием на фрицев. Все они стали для меня товарищами, но Филипп де Сейн... Нет, чувство человеческой дружбы выбирает человека само, оно, если хотите, нам не подвластно. Французский летчик требовал от меня многого, и я отдавал все силы, время, учил летать на советском самолете, помогал освоить наш язык, — словом, был для него тем, кто умел выслушивать, развлекаться с ним и оставаться самим собой.

Я работал со всеми «нормандцами», но к каждому слову, обращенному к Филиппу, добавлял еще одну каплю своей души. Его отношение ко мне, его всегда ласковые и жадные к знаниям и жизни глаза, его честность сами невольно вызывали мое особенное отношение к нему.

Зима, весна. Полеты, вечера в Доме Красной Армии, разговоры и песни. Французы любили нашу «Землянку», так поэтично и глубоко душевно произносили: «Темная ночь, только пули свистят по степи», а еще танго «Таня», песню «Катюша» — ведь это были имена наших девушек.

У Филиппа была и своя песня. Он играл на фортепиано, и когда оно нам попадалось, лейтенант никогда его не обходил. Сияющий, он бежал к инструменту, будто боялся, что кто-то нарушит его вдохновенное увлечение, — играл, играл, и все для товарищей, все новое. Называл такие минуты «концерт проездом». Но под самый финал у него была своя коронная, медленного темпа, какая-то задумчивая, немного грустная песня. Она заставляла самых веселых умолкать, задуматься, она переносила нас к нашим матерям, к родным домам, в ней отзывалась сама человеческая жизнь.

Не знаю, были ли в этой песне слова. Я сам подобрал к ней те, какие знал и какие совпадали с ее ритмом. Когда их-переводили для Филиппа, он смеялся и шутил: «Казак, который упился, на гриву склонился, потом зажурился. Это мне очень нравится». Когда же на этот мотив мы пели, что казак готов был продать своего коня за мед, за горилку, за хорошу жинку, Филипп прекращал петь и хлопал в ладоши:

— Браво!

Так в нашей фронтовой жизни переплеталось все, что мы знали и умели, и это объединяло нас и вдохновляло на бои, к которым мы упорно готовились. Тем временем прибыла еще одна группа новичков, стремившихся как можно скорее отомстить врагу за Францию. Мы с восхищением оглядывали их, чем-то похожих на птиц, преждевременно прилетевших из теплых африканских стран в нашу хмурую весну. Теперь новых добровольцев «Нормандии» обучали на земле и в воздухе свои ветераны Пуйяд, Лефевр, Муанэ, и вскоре все эскадрильи были укомплектованы, и они уже вылетали в бой.

Вот уже и «носы» самолетов разрисованы в три цвета французского знамени, и «яки» были переданы французским летчикам. В воздухе с каждым днем становилось теплее, чувствовалась весна, а разлука, даже короткая, с друзьями обжигала морозом. Филипп каждую свободную минутку около меня, я — с ним. Я натолкал в сумку Филиппа конвертов и бумаги, чтобы хватило ему до самой победы, он записал мне свой адрес, я ему свой. Разлука друзей вещь серьезная.

И вдруг — ура! — наш полк отправляется на передовые рубежи вместе с французским, а своих механиков, бывалых гвардейцев, мы передаем «Нормандии». Я с Филиппом пережил это так радостно, словно встретился через десять лет после разлуки. Когда же стали распределять наших механиков, я попросил у своего командира полка прикрепить механика моего самолета, чудесного толстячка Володю Белозуба, к машине Филиппа де Сейна. Сержант Белозуб никогда не подводил меня, и я был уверен, что поможет моему другу побеждать врага.

Кто мог предвидеть беду? На войне все бурно меняется, самый добродушный поступок может привести к совершенно неожиданному, у фактов своя логика развития и превращений. Дорогой Филипп, почему ты так доверчиво принимал все, что я делал для тебя? Ведь если бы не это, все было бы по-иному.

Все это произошло потом, позже, когда французские ребята натешились пылающими «юнкерсами» и «мессершмиттами», после того, как пронизали атаками все небо задымленной Белоруссии и перелетали на зеленые литовские раздолья. Французские истребители крепко били воспитанников Геринга! Недаром поблекшие в боевых неудачах гитлеровские асы научились молниеносно распознавать в воздухе не только, трехцветные «яки», но и их четкие вензеля высшего пилотажа. «Осторожно! В воздухе французы!» — вопили они в эфире. О, нормандцы, парижане, руанцы преодолели пустыни и опасности на пути в Советский Союз не только для того, чтобы показать нам, какие они остроумные, как любят девушек (Лоран все-таки вывез с собой тулячку, красавицу Риту), но и для того, чтобы продемонстрировать высокую преданность воинскому долгу и дружбе. Кто хочет узнать об атом подробнее, пусть прочитает записки летчика Франсуа де Жоффра «Нормандия — Неман», роман Мартини Моно, и он поймет этих прекрасных ребят, мое восхищение Филиппом, и мое горе тех дней, и эти мои хаотичные воспоминания, вызванные услышанной песней.

...Фронт наступал. Мы перелетали на новый, отвоеванный аэродром. Перелетали — это звучит поэтично, но это касалось лишь тех, кто имел крылья. Механики и радисты не все могли поместиться в «Дуглас», который дарил полку один-два рейса. Когда летчик видел, как механик снаряжает самолет на новую базу, прилаживая в фюзеляж инструмент, запасные детальки, ключи и молотки вместе с личными вещами, то не в силах был разлучиться с механиком и брал его на «свои крылья».

Филипп де Сейн усвоил способ «залезай — долетим» как выражение высшей дружбы, еще когда французские пилоты после оккупации вермахтом их страны по одному и группами удирали со своих аэродромов «на волю» — за Гибралтар, в Африку. Парижанин Филипп де Сейн очень высоко ценил руки и прилежание Володи, чтобы оставить его на старой стоянке, на которую летчики больше не возвращаются. Как же он завтра утром запустит мотор, не услышав от Володи, одетого в мешковатый комбинезон, просто, спокойно и уверенно сказанного: «Лейтенант, ваш самолет к вылету готов! Мотор, пушка и радио в порядке!»?

Так рапортовали механики своим французским пилотам и в тот день, когда с московского аэродрома полк «Нормандия — Неман» на подаренных Франции «яках» поднимался в последний полет — домой. С этими словами ребята вручили летчикам цветы, свои фотографии и сработанные напильничком плексигласовые сувенирчики. Но в тот полный радости и счастья день уже не было ни лейтенанта де Сейна, ни сержанта Белозуба. Их уже не было среди нас...

Перелетали из Дубровки в Микунтани. Две точки были на карте. Между ними леса и озера. И низкие облака. А фронт гудит, гремит и ждет самолетов. Уже из квартир взяты саквояжи, уже произнесены самые теплые слова дубровским хозяйкам.

Мы с Филиппом стояли около КП, ожидая, когда поднимется и освободит поле первая эскадрилья. Лейтенант, готовый к вылету, как-то торжественно держал перед собой легкий шлем. Он медлил надевать шлем на тщательно причесанную, с пробором, голову, ему, видно, жаль было портить свою исключительно аккуратную прическу.

— Володя! — Лейтенант увидел его еще издали. — Сюда!

Сержант приковылял к нам с вещевым мешком за плечами, весь в поту и каплях теплого летнего дождика.

Механика, оказывается, не взяли на «Дуглас». Второй рейс, возможно, будет только завтра.

— Завтра? Нехорошо завтра. Полетим оба! Хорошо, Да?

Мы переглянулись. Между нами пронеслось молчаливое согласие. Так было, так будет... И они направились к своему «яку». Один — высокий, гибкий, разговорчивый, другой — приземистый, солидный, сдержанный. Звонкий, светлый, переменчивый, как звук в небе; молчаливый, тяжелый, уверенный, как земля, на которой замирает самолет, набираясь сил.

«Яки» де Сейна и его напарника Лебра взлетели одновременно. Я помню этот разбег и легкое отделение от. земли. Самолет Филиппа ничем не обнаружил своей перегрузки, и я, проводив его взором до облачного горизонта, пожелал успешного приземления.

Небо и самолет. Как они бывают жестоки по отношению к нам!

Почему два «яка» возвращаются? На низкой высоте... Уже можно читать номера де Сейна и Лебра. Что случилось?

Один из них легко сделал «горку», развернулся и пошел на посадку. Это была машина Лебра. Вторая... Но за ней тянется какая-то странная полоса! Дыма или бензина?.. Бензина. Он, видимо, попадает в кабину самолета и заливает глаза, забивает дыхание...

На земле командиры и пилоты сбились тесной кучкой. Командир полка посылает в эфир слова мольбы:

— Де Сейн! Прыгайте! Де Сейн, прыгайте!

Кто-то подбегает к нему:

— Мой командир, в самолете де Сейна, в хвостовом отсеке фюзеляжа, его механик, сержант Белозуб.

Услышав это, я понял, что происходит. В небе над нами идет борьба одного человека за жизнь двоих. Трагедия верности. Я не думал о том, что привело к беде. Может, пару этих самолетов обстреляли заблудшие гитлеровские воздушные «охотники», может, причина чисто техническая. Я вообразил себя в кабине рядом с Филиппом, я видел его, все переживал вместе с ним.

Он пробовал сесть, но не попадал на укатанную полосу. Возможно, де Сейн еще найдет в себе силы справиться с бедой... Но самолет внезапно изменил положение, задрав «нос», оглушительно взревел.

Командир снова прижал ко рту микрофон. Он всего себя вложил в слова:

— Де Сейн, прыгайте! Я приказываю!

Слышит ли он этот приказ? Кто знает? Но если слышит, все равно не выпустит из рук штурвал самолета, пока бьется его сердце. Он понимает — его жизнь принадлежит обоим. Его спасение означало бы неминуемую гибель Володи Белозуба.

Он пытался овладеть самолетом, но тот не покорялся ему. Воля, усилия де Сейна кажутся неисчерпаемыми, они гонят машину ввысь, они стремятся одолеть стихию.

Еще один заход на посадку.

Но де Сейн уже ослеплен холодным пламенем бензина. Оно заполнило кабину, въедается в его черные юношеские глаза.

«Як» над самой землей. Он проносится наискось через поле, ревущий, сильный, ослепленный.

Люди на земле следят за ним с обескровленными лицами. Чужая смерть витает над ними. Самолет, словно обезумев, вдруг взбирается вверх, потом переворачивается и падает, как брошенная игрушка.

Удар. Взрыв пламени.

Седая мать потеряла единственного сына, Франция — героя.

В степном селе на Заднепровье еще одна семья получит похоронку.

Французский летчик, вынимая из кармана белый платок, сказал:

— Я с Филиппом учился в лицее Сен-Луи. Мы только что вместе с ним позавтракали...

Все моторы, запущенные к взлету, заглушены. Люди и самолеты замолкли. Небо гнало серые тяжелые облака.

Звуки песни оборвались.

Головач ходил по комнате, обхватив руками седую голову.

Песня, давно не слышанная, вспыхнула тяжелым воспоминанием. Головач быстро оделся.

Кто ее играл?

Кто?

В салоне перед большим, во всю стену, окном, на фоне гор, за роялем сидел мальчик. Рядом с ним старенькая женщина вязала на спицах. Увидев Головача, женщина испуганно встала.

— Мы вам мешаем? — спокойно спросила женщина. — Извините! Мы только в предобеденный час. Это мой внук. Простите...

Головач смотрел в встревоженные, внимательные глаза женщины, в широко раскрытые, глубокие, спокойные и доверчивые глаза мальчика.

— Старинная французская песенка... Играй, мальчик, играй...

ШАНДОР

Наша туристическая группа в Дебрецене пересела с поезда на автобус. Перед отъездом на Мишкольц нам представили гида — юношу в больших очках, которые мешали разглядеть его лицо (он смотрел на нас сквозь толстые стекла, как школьник на только что выписанную на доске алгебраическую задачу), представили и шофера — широкие плечи делали его ниже, чем он был на самом деле. «Шандор, Шандор я, Александр, Саша... Немношка разумю по-руську», — добродушно рассмеялся он, прищурив ласковые черные глаза.

Я был в Венгрии в сорок пятом году, сразу после войны. Тогда Шандор, понятно, еще бегал мальчишкой. Таких, как он, мы нарочито строго прогоняли от машин, чтобы они не набедокурили, а иногда, наоборот, подзывали, чтобы показали нам дорогу. Шандор мог быть одним из тех. Образ человека держится в памяти какой-то черточкой довольно долго...

Автобус проглатывал сотни километров дорог в живописных просторах страны. Шандор сидел передо мной ежедневно в свежей рубашке и зеленой, ручной вязки жилетке. Когда мы готовились к новому маршруту, Шандор принимал от нас чемоданы и задвигал их во внутрь автобуса. По приезде он вынимал багаж и перекладывал на автокар. Делал это аккуратно, точными движениями. Когда кто-то хотел взять у него чемодан, шофер не опускал багаж на землю, пока чья-то рука не перехватывала чемодан из его крепкой руки.

Как-то на одной из вечерних остановок «икаруса» (в городе, на улице, где огни, движение, люди) Шандор выбирал багаж, и вдруг не хватило одного чемодана. (Ага, Шандор нашел пропажу и так завоевал твои симпатии?) Нет, растяпа получил свой чемодан в гостинице следующего города, уплатив форинтами за телефонные переговоры по этому случаю. Я помнил это происшествие потому только, что наблюдал за Шандором в те неприятные минуты. Густые черные брови венгра сдвинулись над глазами. Водитель, наверное, подумал, что это он не уложил чемодан в автобус. Но его лицо сразу повеселело — этого не могло случиться! — его руки помнили, за какую поклажу брался он сегодня, а за какую нет. Шандор усмехнулся от догадки: в каждой группе найдется раззява, который, забыв в гостинице свои вещи, может целый день спокойно ехать в автобусе и беззаботно распевать песни.

Я выбросил из головы это приключение, как, должно быть, выкинул его из памяти Шандор, — путешествие быстро мчало нас вперед. Мы ехали, останавливались, осматривали города, памятники, старинные замки. Тяжелый «икарус» снова и снова выпутывался из тесных переулков, вырываясь к автострадам.

Дорога открывала новые и новые просторы земли, а мы всматривались в пейзажи, поля, дома, людей. В чужой стране замечаешь прежде всего знакомое тебе. Я, например, прежде всего видел баштан с куренем, участки подсолнухов, кукурузы, пастбище с колодцем и журавлем, трактор в поле. А еще русых девушек с большими глазами, высоких смуглых парней.

Я смотрел на все это и слушал музыку — Шандор почти не выключал приемник. Нас сближали и живописная трасса, красочные дома, и полет мощного «икаруса», который умело вел Шандор.

Человек, сохранившись в нашей памяти, соединяет разные страны и не похожие между собой годы. Шандор, сидя за рулем могучего «икаруса», такой простой, в шерстяной вязанке, возвращал меня к воспоминаниям, к той давней, незабываемой Венгрии.

Из штаба, расположенного вблизи Вены, мы ехали в Будапешт. На границе, за Винер-Нейштадтом, пейзаж контрастно менялся — с горного австрийского на равнинный, степной, венгерский, — мы предъявили пропуска, получили почтительно разрешение (рука к козырьку, выразительный стук сапогами, улыбка из-под черных, лихих, молодецки закрученных усиков) и покатили по усыпанной галькой прямой дороге.

Домики под соломой, крестьянские возы в одноконной упряжке, люди в белой полотняной одежде на клочках земли — все было отмечено бедностью и вызывало в нас сочувствие.

Проехав сотню километров, мы убедились в том, что наш трофейный «адлер» (на его радиаторе металлический орел распростер крылья, а спереди серая приземистая машина напоминала чем-то лягушку) не отличался скоростью. К пункту назначения прибудем только в полночь... Заговорили о ночлеге и ужине. Бывшие фронтовики, мы просто разрешали подобные вопросы: сворачивали в первый попавшийся двор, просили воды помыться, постель для старшего из нас, сена для всех и тащили в дом или на столик под деревья истрепанные вещевые мешки с несколькими буханками-«кирпичиками» и консервными банками.

Въехали в село. Насупленные старые дома прятались в глубине дворов. Никто из нас не решался сказать: «Вот тут!» Жилье встречалось все реже и реже. Уже миновали последние строения. Внезапно у крайнего увидели мальчишку. Он стоял посреди бурьяна, и мы все трое, находившиеся в машине, обрадованно переглянулись между собой.

Наш водитель, офицер-политработник, стал притормаживать «адлер». Неожиданный удар по боковому стеклу оглушил нас. Звон стекла, пыль, тревога смели ваше благодушие. «Адлер» остановился. Мы повыскакивали из машины. Водитель держал в руке камень. Майор, сидевший рядом, утирал на щеке кровь от мелких осколков. А где же мальчишка, которого только что видели?

Он что есть духу бежал к дому.

— Заночуем здесь, — сказал старший среди нас, полковник...

Шандор неожиданно обернулся. Я вздрогнул от его взгляда, брошенного в мою сторону.

Моя соседка, серьезная, средних лет женщина, наверное, среагировала на этот взгляд раньше, чем я. Она поднялась с места и подала какой-то знак рукой. Шандор кивнул ей головой и тут же, притормозив разбежавшийся «икарус», повернул с добротной дороги на проселок. Я успел прочитать надпись на дорожном указателе: «Сольнок — 50 км».

То, что произошло сейчас, прервало мои воспоминания. В Кечкемете я видел, как Шандор и моя соседка о чем-то разговаривали. Руководитель группы, гид и несколько ее земляков-волгоградцев, как могли, помогали разноязыким людям объясняться. Речь шла о чем-то важном и волнующем. Все, понял я, ждали решающего слова от Шандора. А он чего-то колебался...

— Мы, кажется, отклонились от нашего маршрута? — обратился я к женщине, которая почему-то продолжала стоять и не садилась на свое место.

Она охотно отозвалась:

— Да. Какой добрый человек Шандор!

— Вы знаете, куда мы едем?

— Я упросила его свернуть на Сольнок.

— Вы были тут раньше?

— Мой отец был.

— Вы намерены проведать его знакомых?

— Его солдатскую могилу.

Волгоградка вздохнула, дрожащими руками открыла сумочку.

Крайние дома во всех селах мира, наверное, принадлежат беднякам: им достаются песчаный грунт, бурьян, рвы. Это был убогий двор с покосившимся тыном из лозы. Мы вошли сюда с тяжелым предчувствием и остановились перед открытой дверью, в которой исчез перепуганный хулиганишка.

В первый миг казалось, что мы попали в западню. Но посреди дома в серых сумерках стояла высокая худая женщина с желтым лицом. Она смотрела на нас, заломив руки, и ожидала, видимо, расправы.

Запыхавшийся мальчишка с взлохмаченной головой выглянул из-за печки, сверлил нас глазами. Было похоже — он готов броситься на нас из засады, как только мы приблизимся к его матери.

Нам повезло с переводчиком — среди нас был мариец. Несколько венгерских слов, сказанных женщиной, открыли ему родство их народов. Наш товарищ точно забыл неприятное происшествие, приведшее нас в этот дом, спокойно заговорил с женщиной, напуганной появлением военных и поступком сына-сорванца. Она поняла некоторые слова, обращенные к ней, и у нее, наверное, отлегло от сердца. Даже пригласила сесть, расположиться. Мальчишка тем временем затаенно затих на печи, на той самой крестьянской печи, какую знает простой люд от Дуная до Волги...

Нет, это был не ты, Шандор, если так равнодушно сидишь в кресле за рулем, если не чувствуешь, как я перелистываю в памяти тот далекий день из жизни венгерской семьи. Припоминая мать и мальчика, я думаю и о тебе. Ты больше не озираешься, и хорошо. Не отвлекайся от «икаруса» Я еще уловлю минутку, когда будешь свободным, и расспрошу, есть ли у тебя отец. Жив ли он?..

В тот вечер в венгерском доме, когда насупившийся мальчишка наконец слез с печи — мы долго звали его к себе по имени, подсказанному матерью, звали Шандором, потом Александром, Сашей, — мы услышали печальную историю о его отце.

Кто соберет по всей планете зерна боли, жгучие слезы, посеянные войной? Хозяин этого дома, молодой мадьяр, солдат гитлеровской армии, пал в бою на Украине. Его товарищи не переслали сыну даже окровавленной, пробитой осколком шапки. Комья мерзлой земли упали на грудь черноусого мадьяра, похороненного без гроба и почестей. Когда в сорок пятом через село прошли советские освободительные войска, Шандор несколько дней метался по бурьянам, высматривал из зарослей советские машины. Его руки сжимали камни. И вот он избрал нашу.

Мы наложили мальчику полную пригоршню кускового сахара, подарили звездочку. Детское сердце отходило и теплело медленно, а глубоко посаженные черные глазенки никак не отваживались посмотреть доверчиво. Утром Шандор сам принес из колодца воды, полил на руки майору, у которого вспухла щека. Потом все пошли к машине.

— Вот у нас стекло разбито, — показал я Шандору.

— Ой! — ужаснулся мальчик и обеими ладонями прикрыл отверстие. Виновато-жалобно перебежал глазами по нашим лицам.

Мы уселись на свои места. Мальчик не отступал от машины, прижимался к ней, похоже было — хотел что-то сказать. Мать стояла в стороне, все видела, украдкой вытирала слезы.

Мы двинулись. Шандор быстро-быстро что-то сказал марийцу. Мы отъехали — мать и сын стояли над дорогой.

— Что он тебе сказал? — спросил я марийца.

— Просил привезти с войны его папу.

Мы взяли из того бедного крестьянского дома частицу большой печали и оставили там что-то от нашего сердца...

С того времени прошло больше четверти века. Теперь нас роднила с Венгрией дружба. Естественно, что, путешествуя по этой стране, я стремился обнаружить конкретный, живой образ обновления.

Искал бывшего мальчишку Шандора.

И на узкой дороге «икарус» не сбавлял скорости. Вихрем влетал в сельские улицы, разбивая ветки вишен и слив. Гуси разметались в разные стороны, как перья на ветру.

Туристы переглядывались между собой. Моя соседка сосредоточенно смотрела на дорогу. Иногда кто-то наклонялся к ней, говорил что-то в утешение, но волгоградка уставилась взглядом в даль.

Наконец заговорил в микрофон наш гид:

— Таким образом, наш «икарус» приближается к городу Сольнок. Его основали в пятом столетии римские Легионеры...

Сольнок начался разноцветными домиками, живописными усадьбами, а вскоре дорогу обступили высокие строения города. В центре высился белой колонной монумент.

Мы остановились у памятника.

Туристы еще сидели на местах, когда Шандор взял в руки обернутый в целлофан букет цветов и встал. Гид говорил об эклектическом стиле домов, стоявших вокруг площади. Шандор подошел к нашему ряду и подал моей соседке цветы. Женщина заплакала. Ее взяли под руки, и мы, выйдя из автобуса, группой направились к памятнику. Цоколь был испещрен надписями фамилий на русском языке.

Замерли у памятника молодые и седые люди. Ветер шелестел пожелтевшей листвой.

Шандор стоял задумчиво в стороне, один, склонив голову. Его пальцы механически перебирали ключи автобуса.

Руководитель нашей группы сказала несколько слов о Советской Армии, принесшей освобождение Венгрии от фашистских оккупантов, о Сольноке, об отце нашей попутчицы.

Волгоградка на прощание поцеловала мрамор с фамилией отца.

Наш «икарус» помчался по знакомой дороге назад.

Солнце нависло над горным горизонтом, слепило. Шандор опустил щиток на переднем стекле, включил приемник. Теперь мы сообразили, что Сольнок отнял у нас два часа, что мы намного запаздываем с прибытием на базу. Никто, понятно, не думал упрекать за отклонение от маршрута. Удобно устроившись в креслах, мы чувствовали, что Шандор нажимает на скорость. Действовал несколько странный комплекс чувств: мы все были за то, чтобы свернуть на Сольнок, и Шандор согласился сделать крюк километров на сто, но наверстать потерянное надлежало водителю.

Когда промелькнул, знакомый нам путеуказатель на Сольнок, туристы стали считать километры до места нашего отдыха, «Икарус» обгонял грузовые и легковые машины — они, отставая, проплывали за окнами, где-то ниже, и казались совсем маленькими. Шандора охватил азарт скорости. Его внимание и взор безошибочно отмечали сантиметры расстояния при разъездах.

Я понимал, Шандора и сочувствовал ему. Одобрял его резкое торможение и порывистые броски тяжелой машины вперед. Его высокое мастерство вождения «икаруса» успокоило туристов.

Солнце уже скрылось за горизонт, небо мягко освещало землю.

Шандор пошел на обгон «газика». Сквозь окно я рассмотрел эту машину с венгерскими знаками. Ее шофер не желал уступить дорогу «икарусу» и держал скорость, равную нашей. Массивный мужчина за рулем «газика» поворачивал в нашу сторону красное лицо и выглядел победителем.

Впереди на приличном расстоянии ехал велосипедист. Машинам предстояло немедленно решить свой поединок. Автобус уже обходил «газик», тот оставался на полкорпуса сзади. Велосипедист упрямо держался середины дороги. В этом месте неожиданно кончился асфальт, и под колеса бросилась дорога, усыпанная камушками. Угрожающе затарахтело под крыльями. Послышался удар, треск, завизжали колеса.

Шандор испуганно посмотрел на боковое стекло и нажал на тормоза. Кто-то из женщин вскрикнул. Шандор открыл дверцу и прыгнул, словно провалился вниз. Его взлохмаченная черная голова промелькнула мимо окна. Происшествие было логическим следствием неразумных перегонов, нахальства водителя «газика» и неосмотрительности велосипедиста. Я выскочил вслед за нашим водителем.

«Газик» стоял поперек дороги. Шандор, перепуганный, заглянул в кабину. Я тоже подбежал сюда. Неужели произошло что-то страшное?

Первое, что я заметил, было разбитое стекло, «газика».

Шандор помогал шоферу вылезть из кабины. Тот, к счастью, оказался невредимым.

— Разбито стекло, — сказал я сам себе.

Шандор, оправившись, посмотрел на меня радостно-удивленными глазами.

— Раз-би-тое стекло... — словно что-то припоминая, прошептал он.

Я подошел поближе. Шандор перехватил мой взгляд, брошенный на тронутое изморосью трещин смотровое стекло, и сразу положил на дыру обе ладони.

— Шандор! Саша! — вырвалось у меня из самой души.

Водитель непонимающе смотрел на меня.

Молча возвращались к автобусу. Верилось и не верилось, что наши тропы уже перекрещивались, что в нашей жизни уже был такой же самый венгерский вечер с таким же происшествием.

Шандор сел за руль. «Икарус» легко покатил вниз, на огни города. Я не сводил с Шандора глаз. Ждал, что он вот-вот обернется и приветливо улыбнется мне... Ведь хорошие человеческие чувства, раз родившись в сердце, остаются в нем навсегда.

Оглавление

ПОВЕСТИ

  НЕОКОНЧЕННЫЙ ПОЛЕТ

    Катастрофа

    Следы на снегу

    Зоя

    Золотые часы

    Длинная ночь

    Метель

    Письма

    Дым над лесом

    Ни дивчина, ни вдова

    Черная борода

    Весна пришла

    Выстрел среди ночи

    Далекая сторона

    Весенний гром

    Ночные огни

  ЧЕРНАЯ БУРКА

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

  ОЗАРЕННЫЙ ЗВЕЗДАМИ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

  ВЕТЕРАНЫ Сельская хроника

    Вечер после дождя

    Под старыми липами

    Чистое зерно

    Льняная нитка

    Заслуженный плотник

    Песня моторов

    Мы с тобою, поле!

    Елочки у обелиска

РАССКАЗЫ

  СТРОГОСТЬ

  СТАРИННАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ ПЕСЕНКА

  ШАНДОР X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?