I
— Слышь, Кривой, признайся, сколько на своем веку коней увел?
— Я? Что ты?
— Ну, ну, брось прикидываться: мы всё знаем. Говорят, ты колдун в коневых делах.
— Колдун не колдун, а коней со сто, а то и боле увел.
— И всё сам?
— Во первах с покойником батюшкой, царство им небесное, а опосля сам.
— И ни разу не попадался?
— Попадался, как же, только я из рук счастливо выходил.
— Все чистоганом рассчитывался? То глаз отдашь, то кусок уха, то клок волос.
— Было и это, как же…
— Оно и видно: ишь в какой блин лысину развезло!
Иной подумает, бог лба прибавляет, а это мужики выдрали.
— Было, драли, как же…
Усмешки Кузьки и Лотошника не нравятся Кривому.
Он умолкает и задумывается о доме. Пасека, небось, запущена, сад бурьяном зарос, яблони мальчишки палками пообтрепали. Эх, пройтись бы сейчас по своему садку, оглядеть все и махнуть с удочками на реку! В жару голавль жадно берет на кузнечика.
Вчера надзиратель принес три колоса ячменя и привязал их к веревке звонка на тюремном дворе. Ветер перекинется через стену, шевельнет веревку, колосья и дрожат, двигают усиками. Ух, аспиды, как научились мужику душу выматывать: вот, мол, гляди на колосья, думай, знай, что скоро жатва. Поля, косцов и вязальщиц будут обдувать ветра. Молодежь затянет песни, перепела будут подпевать. Эх! размахнуться бы косой-матушкой, но сиди вот, слушай ругань, жди. А чего ждать? Принесут поганый обед, а там придет вечер, сон, а завтра опять то же самое.
Больше всего Кривой боится, как бы жена не отдала сыну спрятанных денег. «Он подъедет, выклянчит. Сам бы взялся, чем зариться на отцовский хребет. Сынок тоже!» Эх, не таким в молодости был он! Ого! Отцу не удалось украсть лошадей, он сам увел бы их, чтоб отвести глаза. А от нынешних жди.
Эхо зудом напоминает Кривому о кражах, о погонях, о мужичьих расправах. Он мотает головой и плетется в угол камеры. Там сухой, чахоточный грек сдает карты.
За его руками следит белобрысый парень.
— Полтина, даму.
— В лоб, еще?
— Десятку, пятак очко.
— Рази-два, рази-два… еще?
— Рубель, восьмуху.
— Рази-два… моя… на что йдошь?
— Башмаки в три целковых.
Глаза грека мерцают, сухие пальцы шевелятся, как свечки. Белобрысый проигрывает ему башмаки, рубаху и пачку чаю. Голос и руки его дрожат, со лба катится пот.
«Сбрендил парень», — думает Кривой и озирается. Людей в камере много, а поговорить не с кем: одни попали в тюрьму случайно, другие и воровали, и грабили, и убивали, а нет в них ума, — умеют только в карты играть, потешаться друг над другом да вспоминать, как пьянствовали и гуляли с бабами.
Кривой идет к уткнувшемуся в книгу лысому Клочкову и бормочет:
— Что-то у мине, Егорыч, на душе не того…
Клочков отрывается от книги и говорит:
— Сказывается, брат.
— Что сказывается?
— А то, что крал ты, обижал людей.
— Поехал! — раздражается Кривой. — А скажи ты мине к примеру, у кого я крал, кого обижал? Чего ты мине голову грызешь, как дураку?
— Да ты стой. Коней уводил ты у богатых.
— А тебе жалко их?
— Не жалко. А продавал ты коней кому? Ага, вот и сидят безвинные, как я. Приводит мужик коня. «Купи», — говорит. Я и купил, а кабы знатье, что краденый, да бог с ним! Вот и взяли меня, ославили. Не обида это?
— Удивительно мине, — бьет себя по колену Кривой, — чего ты мелешь? Я коней разве продавал? Продать, думаешь, легко? На это голова нужна. Я только украдь, а уж там ее, голубушку, и выкрасят, и бумагу на нее добудут, а ты: «Продавал, обижал». Мое дело особое. И не про это я говорю. Душа у мине не на месте, а ты все свое…
Клочков закладывает в книгу палец и горячится:
— Ас чего она не на месте? Ты думаешь, украл, убеги вся- тут? Погоди. Сделал ты неправильность, вот она в душе и гнет свою линию. Пасека у тебя, сад, дом, веялка.
Этого без худа не нажить. Богачей не любишь, а сам беднее? Вот, и не спорь: ты уже старый, тоска заберет, помутнение найдет…
— Во-о, помутнение, старый, — разводит руками Кривой. — Как пятьдесят годов с хвостиком, так и старый уже?
Раньше не по стольку жили. Тебе что? Сиди да читай.
А как я не обучен? Да и чего читать? Я и без чтения знаю.
Я, может, в тыщу разов правильнее другого, даром, что темный. Мине б из тюрьмы выйти, а там твое помутнение и не подступится…
— Подступится, раз спорченный.
— Ты только без порчи. Знаем мы вас: в книжку дуду-бу-бу, а подвернется краденая коняка, так давай, давай: рады дешевке.
II
Под вечер Кривого обжигает шопот соседей о чудесной арестантской молитве. Шепчутся о- ней коренастый парень, по прозвищу Обрубок, и длинный, убивший жену, мужик, которого в камере зовут Узколобом. От их шопота Кривого обмахивает запахом дома, свежеиспеченного хлеба, и он оживляется.
— А кто такую молитву знает? Рябой Кузька? Мм, чудно-о!
Кривой сдвигает брови: нет, не может Кузька знать дельной, помогающей арестанту, молитвы. Куда ему?
Он до пены на губах ненавидит конокрадов, всех задирает, у новичков отбирает последнюю копейку.
— Что-то мине не это. Вы вправду?
— А ну да! Давай возьмем, на троих дешевше выйдет. А?
— Неохота на пушку итти.
— На пушку? Ну, как хочешь, а мы возьмем. Кузька, иди сюда!
У изрытого оспой Кузьки вдоль щеки сизеет шрам.
Он идет так, будто собирается ударить кого-то и, не дослушав Обрубка, скупо соглашается:
— Можно…Сколько дашь?
— А пособит?
— Не ты первый.
— А ты почем за молитву берешь?
— Со своих не много: пять фунтов сахару и фунт махорки.
— Что ты? Где у меня такие деньги?
— Мерин моего деда лучше врал, да сдох.
— Да ей-богу, ты постой…
— Не выгодно стоять. Скупишься? — выпрямляется Кузька. — Хочешь, как сказал?
Кузька медлит немного и горячится:
— Не хочешь? Ну тогда семь фунтов сахару и два фунта махорки. Хочешь? А то еще прибавлю.
Обрубок потеет и соглашается:
— Ладно уж…
— Вот, в другой раз не брыкайся. Молитву получишь потом. Так?
Обрубок кивает, и Кузька зовет грека играть на семь фунтов сахару. Они садятся друг против друга на одеяло, Кузька, наклонив голову, не сводит глаз с мелькающих рук грека. Он играет осторожно, затем удваивает ставку, выигрывает раз, выигрывает два.
Пальцы грека двигаются медленнее, а голос Кузьки твердеет, звенит. Обыграв грека, он втягивает в игру других, выигрывает деньги, самодельную бритву, сахар, чай, обувь, белье, платье. Ему везет. Движения его точны и стремительны. Он будто не замечает, как сменяются проигрывающиеся, холодно спрашивает:
— Еще? На сколько? Что? Моя. На что играешь?
Ставь на кон… режь… моя… Чист? Или еще? Уходи.
В долг не играю. Не занимаю… Ты? Садись…
Возле него ворох вещей. Он обводит взглядом камеру и кричит:
— Кто еще? Налетай! Не хотите? Дело ваше, счастье наше.
Он щедро платит хозяину карт проценты с выигрыша, тут же выигрывает эти проценты, меняет казенное холщовое белье на только что выигранное вольное, надевает сатиновую рубаху, диагоналевые брюки, прячет деньги, в изголовье складывает вещи, закуривает и ложится на нары. Все глядят на него и шепчутся:
— Вот везло-то.
III
Арестанты гуськом ходят по выбитому ногами каменному кругу на тюремном дворе. Из-за стены им виден телеграфный столб и макушка побуревшего холма.
— Кругом арш! — командует надзиратель.
Арестанты оборачиваются и идут по кругу в другую сторону.
— О-о, гляди, гляди!
На холме появляется баба в розовой юбке и в голубом платке. Она из-под руки вглядывается в арестантов, срывает с головы платок и по-деревенски плачет.
— Эге, птица голосистая!..
— Чья это?
— Моя, — угрюмо говорит Обрубок.
— Покажи ей кулак: чего она распелась тут?
Обрубок машет жене рукой и свирепо шипит:
— Иди, иди отсюда!
Баба плачет громче и то скрывается за стеной, то выплывает из-за нее. Ветер треплет ее платок и доносит слова:
— Де-эточки-и малы-е-еэ…
— Э-э, чорт!
Кузьке тошно: однажды сестра вот так же причитала над ним. Он вспоминает родную хату, огород, грозит жене Обрубка кулаком и кричит:
— Замолчи, холерра!!
— Цыц, а то в карцер!
— А чего она ревет?
В дверях появляются начальник тюрьмы и старший надзиратель.
— Кто кричал? Ага, в карцер!
— За что?
— За то, что кричал.
— А ей можно? — указывает Кузька на бабу. — Воет, хоть картину с нее пиши.
— Ты разговаривать? В карцер!
Надзиратели волокут Кузьку в тюрьму, и вскоре из окна полуподвала вырывается гул шагов, брань, треск захлопываемой двери и крик:
— Остынь!
— Ладно, остыну! — из карцера кричит Кузька и ухарски запевает:
Двор широкий, нету кочек,
Зато много одиночек!…
Январь-февраль-март-апрель,
Январь-февраль-март-апрель…
Надзиратель выносит лесенку, взбирается по ней к окну карцера и запирает его на толстую железную заслонку:
— Пой, хоть лопни!
Нету счастья, много горя,
Конвой ходит в коридоре…
— Эх, отведет Кузька душу! — с завистью говорит Лотошник. — В камере не распоешься, а в карцере можно.
На соборе часы били,
Нас в окружный выводили…
А баба все причитает и взмахивает руками. Платок ее то касается земли, то взлетает. Обрубок глядит в землю.
Присудили не надолго
Разольется пять раз Волга…
Лотошник хочет подхватить припев, но грек дергает его за рубаху и молит:
— Ны пой, Васа: карцур заберут, а меня таска, со таска. Как одын камара останусь?
— Попеть хочется, — оправдывается- Лотошник.
— Таска меня…
— Ну, не буду, не буду. Экий ты…
— Кончай прогулку!
Обрубок косится на плачущую жену. Арестанты гуськом скрываются за дверью и уносят в камеру хриплый плач и веселый припев Кузьки:
Январь-февраль-март-апрель,
Январь-февраль-март-апрель…
IV
Молнии золотом оплескивают тюрьму. В камере нечем дышать, а грек лежит под суконным, бушлатом, стучит зубами и бормочет:
— Бура, гароза, гароза йдот.
С воли доносится скрип тяжело нагруженной телеги.
— Хлеб с поля везут, — мечтательно бормочет Кривой.
— Молчи ты о своем поле!
— В такую пору на лошадей ходить хорошо, — говорит конокрад Усов. — Сядешь при лужке, в лесочек, рявкнет гроза, снимаешь с лошади путы, садишься на нее, на голубушку, и гонишь. Не догонят.
— То-то тебе ногу выкрутили. В грозу все воровал?
В окна врывается ветер, кружится по коридору и гудит в отдушниках. В нижнем этаже с дребезгом захлопывается окно. Вспыхивает молпия, грохочет гром, по крыше барабанят относимые ветром капли дождя. Арестанты забываются, а грек ловит ртом воздух, ерзает головой по подушке, вскидывает к сверкающим молниям руки и в отчаянии хрипит окну, грозе и богу:
— Бей, убивай, не надо болшь… Ну, бей! А-а-а… Бей, проклятий! Не хочу…
Клочков сползает с нар и спешит к греку:
— Ты что это? Слышь, молчи. Не надо так. Кого клянешь? Кончина, поди, подходит к тебе, а ты чего? Ты призывай бога, молись. Как не умеешь? Я научу, слушай…
Грек вскакивает на колени:
— Шито, малитва? слихал, слихал…
Клочков следит за его сухими руками, за вздрагивающим при раскатах грома лицом и шепчет:
— Христос разбойника простил, помнишь?
— Оторвись! — взвизгивает грек и зовет: — Куза, Васа, Васа!
— Да Христос с тобой, — успокаивает его Клочков и будит Лотошника: — Василь, Василь, греку худо, слышь!..
Лотошник глядит на окна и идет к греку:
— Чего ты?
— Васа, ты товарыш, Куза товарыш, как братья мои…
Помирать я…
— Зачем помирать? Вот выдумал.
— А Куза, позови Кузу, — тревожится грек.
— Кузя в карцере песни поет.
— Та, та! — кивает грек и указывает на Клочкова. — Эта пришел и сё самотрит, самотрит.
— Уйди, святой, — говорит Лотошник Клочкову и утешает грека: — Умирать успеешь еще. Отбудешь арестантские роты, я отбуду каторгу, ахнем с тобою дельце и подадимся в Персию инжир есть, поправляться. В твою Грецию махнем. Выпей воды.
— Та-та-та… сё, сё Хроций, Хреций…
Грек роняет чайник, комкает рубаху и царапает сведенными пальцами грудь. Лотошник видит на его гуоах красную пену, ютдается к двери и стучит в нее:
— Фельдшера! Фельдшера!
Камера оживает, в коридор врывается гул шагов, щелкает замок, и на пороге появляется старший:
— Кому тут фельдшера?
— Человек помирает, — отвечает Лотошник. — Не ищи приключения.
Старший трогает грека за ногу:
— Попандуполо, слышь? Попандуполо…
Веки грека обнажают белки, смыкаются и дрожат, как на огне.
V
Кривой решил подслушать молитву Кузьки и борется с дремотой. Вместе с ним крепятся парни, поранившие в драке стражника, два крестьянина, которым на базаре в сдаче кто-то всучил по фальшивому полтиннику. Кузька видит это и ярится. Дурачье! Двенадцать лет тому назад его самого одурачили этой молитвой. Сколько вытерпел он с тех пор! Его били в сыскных, на базарах и ярмарках, в волостных правлениях, в участках. Били все, у кого была сила, били кулаками, камнями, ножнами шашек, ключами, нагайками. Били словами, намеками на правду, справедливость и закон. Десятки раз допрашивали его, четыре раза судили. И ни один судья не узнал в нем Кузьку Хмару, бывшего батрака, который крал и чувствовал, что погибает, шел на кражу и мечтал о том, что вот он украдет, купит за Кубанью земли, женится, будет сеять хлеб, драть в горах диких пчел, ходить за форелью. Ведь в миллион раз лучше пахать, сеять, чем воровать, быть в руках полицейских, сыщиков, приставов, урядников, скупщиков краденого, надзирателей и начальников тюрем. Это петля, могила. И не убежать от них Кузьке: оплела паутина неудач, суды, надзоры. Нет, не жить ему за Кубанью, не есть своего хлеба!
Кузька закрывает глаза и думает: «Игру бы хорошую затеять, что ли». Хорошо выигрывать, глядеть на взволнованные лица, притворяться спокойным и быть скупым на слова. Быстро летит время, в виски стучит, голос любовно, как горец лошади, шепчет в уши: «Не горячись, тише, тише», — и вдруг гаркнет: «Несись, по кушу, по кушу! Так! Так! Еще!» И опять ласково шепчет: «Ша-ша, тихо, тихо, сорвешься». Кузька поднимает голову, зовет Обрубка в угол, садится рядом с ним и шепчет:
— Ну, запоминай:
«Шла матушка Марья, шла и приустала, легла и приуснула, и снился ей сон. Над рекою Иорданью жиды Христа распинали, терновый венок надевали, с подножки кровь проливали. Вставала матушка Марья, рыдала, к земле припадала: кто мой сон трижды вспомянет, будет избавлен от пытки и всякой напасти.
Аминь».
Понял?
— А как не. Ладная молитва.
— Ну, только никому чтоб, а то не поможет. Шепчи за мною: «Шла матушка Марья»…
— «Шла матушка Марья», — повторяет Обрубок и трогает Кузьку за руку: — Слышь, как же это: божья матерь, а Марья!
— А тебе что за дело?
— Да ведь Марья-это баба какая-то, а тут молитва.
Кузька щелкает Обрубка по лбу:
— У тебя тут что, мякина?
— Не мякина, а нету в молитвах про Марью. Да чего ты сердишься? Я к тому, чтоб молитва пользительнее была. Ну, «Шла матушка Марья…»
— «…Шла и приустала, легла и приуснула…»
VI
От тоски проигравшийся Кузька придумал злую забаву: добыл лист бумаги и, собрав арестантов, полушопотом объявляет им:
— Ну, ребята, начинаем любовь крутить, но тес, а то…
— С кем крутить-то?
— С Сенькой.
Сенька, трусливый вор, выдал кого-то, сидит в одиночке и не выходит на прогулки.
Кузька карандашом пишет ему от имени арестантки Насти записку. Узколоб глядит ему под руку и с усмешкой читает:
— «Сеня, ягодка, увидала тебя у окошка и без плачу писать мне нельзя. Так прямо слеза и заливает…»
Ловко…
— Не мешай.
В конце записки Лотошник рисует пронзенное стрелой, похожее на репу, сердце. Под сердцем Кузька старательно пишет:
«Сене от мово сердечка», —
под хохот камеры читает записку, сворачивает ее, перевязывает ниткой и через волчок отдает арестанту-уборщику:
— Передай, да смотри мне…
И опять в камере скучно, тоскливо. Лишь после обеда от двери раздается:
— Кузька! — и из волчка на пол падает сверточек.
В сверточке записка Сеньки и пучок его русых, перевязанных суровой ниткой, волос.
— Ну, тише…
Кузька, подражая дьякону, выпрямляется и начинает:
— Гм, кх, господи, благослови.
«Настенька, письмо твое нарушило мои горькие, несчастные думы. Ты враз влюбилась в меня, потому глаз у меня особенный и судьба фортунит. Жизнь моя потерянная, а из меня мог человек выйти, кабы с блатными не связался. Нащот делов я сильно горячий. В тюрьму прихватили по одному делу, в газетах даже печатали, как в номерах „Якорь“ какие-то взяли у одного больше двух тысяч. Меня пришивают безвинно, ничего я не знаю и отошьюсь, потому не дурак.
Пропиши про свое дело. Я твое письмо целую несчетно раз и под подушку на ночь класть буду…»
— Вот, и есть же еще дураки.
Кузьке противно, но он смеется и потирает руки:
— Так, попал я, значит, в невесты. Ню-ню-ню, Сеня.
А у Сени в конторе деньги есть. Это мы знаем и завтра черкнем ему:
«Сеня, ягодка, ниток выпиши, хочу тебе носочки на вечную память связать».
Потом попросим его прислать бельишко постирать, платочков для вышивки купить. А там и до полиции дойдем и вывернем его, жабу, шиворот-навыворот…
VII
Кривой повторяет кусочки подслушанной Кузькиной молитвы и кивает на блекнущий за окном сад:
— Сад-то, сад, выйти поглядеть бы, а?
— И без сада цел будешь! — ворчит конвойный.
— Ну, и не надо. И-и, беда какая. У мине, как хочешь знать, сад получше отого. Вишни этой, сливы, и сморода есть. Прошлым летом грушу прхпцепил. Окляматься должна. Бессемянка будет, чисто канфет.
Из кабинета следователя выводят Обрубка:
— Следующий!
Кривой одергивает бороду, боком проходит за дверь и вытягивается.
— Студнев?
— Я самый, ваше благородие.
— Постарел. Видишь, до чего дела лошадиные довели тебя.
— Худо, что и говорить. Вот хоть бы столичко хорошего, — Кривой показывает следователю кончик мизинца, — а то ни-ни. А вить, запонапрасну я. Ну, хоть бы там что, не жалко б, а то вить…
— Ну, ну, поймали тебя, ранили…
Кривой таращит глаз:
— Ранили-и? Да это мало ли что? Это и вы, примерно, пойдете в проходку леском, а я в вас-бах! — стало быть, и вор вы?
— И глаза вот у тебя нет.
— Я и не говорю, что есть. Что правда, то правда: калека я. Так за это и страдать должен? Ни свет, ни заря, а я в лесе. Гнался за лисой, а она, сами знаете, анафема, а тут еще туман был, я на колючку и напоролся.
— И ухом на колючку напоролся? — улыбается следователь.
— Эта? — оттопыривает Кривой простреленное ухо. — Эта парнишкой еще. Ружье у мине было, чистая негодь, хоть кинь, а достатки наши на новое не тово. Я в зайца бац из него, а это самое, пистон куда вдевается, бац оттеда да прямо по уху мине, так кровь и потекла. Это что, все под богом…
— Конечно. Только доктор говорит, что ухо твое прозтрелено.
— Дохтур? — возмущается Кривой. — Да что они, вроде бога пли как? Сколько годов прошло, как тут узнать?
Это как же? Ножом откромсаете вы себе палец, а он будет говорить: не-ет, это топором сделано? Не верьте вы, ваше благородие.
— Как же не верить?
— А так. Я вам скажу. Я все знаю. Заболел раз сын у мине. Дохтур наш, Лексей Петрович, поглядел и отрезал: ну, Яков, крыш ему. Баба выть. Ну, а я, хоть и темный, думаю: нет, погоди. Беру сына да до бабки. И что ж вы думаете? И по ею пору живой. Вот, вить, а вы-дохтур.
Оно, слов нет, образованность ихняя капиталы зашибает им, а только это что ж? Выходит, он лучше мине знает, как и что я сделал?
Кривой глядит на мелькающие под руками следователя страницы «дела» и думает: «А ловко я ему загнул, я могу, даром, что мужик. Ты на испуг Якова не бери».
— Вот видишь, — говорит следователь, — темно в твоем деле. Делай, как хочешь, но я советую сознаться.
— Да, вить самый я безвинный. Темный, что и говорить, всякий обидит миня. Ослобоните, ваше благородие. Старый я.
Кривой глядит на следователя и подмигивает ему:
— Право. Медку бочоночек привезу вам, за-миллион верст, можно говорить, коней обойду, вот истинный бог.
— Да пойми ты: тебя люди видели с лошадьми.
— Удивительно мине!
— Чему тут удивляться? Слушай…
Следователь шуршит страницами и пересказывает «дело»: он, Кривой, отравил собак и вывел четырех лошадей; на опушке его увидели охотники и погнались за ним; у озера он бросил трех лошадей, на четвертой поскакал дальше, был ранен в ногу, упал с лошади и спрятался в хворост.
— Вот. Да и вообще промышлял ты лошадками.
— Да кому вы верите? А что покойник батюшка, дай им бог царство небесное, промышляли, так я тут не причина. Нет их в живых, они сами перед господом ответ будут держать. А на озеро охотиться я шел, слабость это моя.
— Ты ехал, а не шел. И ружья при тебе не было.
— Кинул. Я вить пужливый. Слышу-кричат, палят, затрясся-и давай бог ноги. Так, поди, и пропало ружье: в пенек я его куда-то, в трухловину пихнул. Самый я безвинный! Ослобоните, вот как отблагодарю, право…
И Кривой опять подмигивает следователю:
— Вот истинный бог, я не постою, ничего не пожалею.
Следователь сердито спрашивает:
— Не хочешь сознаться?
— Правду говорю, как перед богом… вить, ваше благородие…
Кривой порывается упасть на колени. Следователь кричит, конвойный берет Кривого за локти и толкает в переднюю:
— Будет, будет тебе….
VIII
— Ну, что, помогла молитва?
Обрубок тоскливо машет рукой.
— Вот видишь, — соболезнует Узколоб. — Говорил я, возьми молитву у Кузьки и у надзирателя. Одна мимо, другая, гляди, зацепила бы.
— Значит, молитва надзирателя может помогать? — подбегает Кузька. — Пьет он нашу кровь, собакой стоит над нами, а молитва его может помогать?
— Я… да ты стой, я говорю, надо бы на случай взять…
— На случай! Тоже арестанты! Вы настоящих арестантов и не видали. И ты гляди у меня! — грозит Кузька Обрубку. — Не вертись. Какую молитву брал у меня?
— Известно, чего уж.
— Нет, ты стой. Ты говори. За ускорение дела брал?
Ага! Следователь дело закончил? А ты что, за семь фунтов сахару хотел выйти на волю? Я тебя насквозь вижу: не помогла, мол, молитва, платить не станут
— Заплачу, подавись!
— У меня глотка большая, а ты не заплати только…
— Трясусь весь.
— Трясись! Ну, трясись! — зеленеет Кузька и бьет Обрубка по уху. Трясись! Думаешь, карцера боюсь?
На, подхватывай!
Обрубок кидается на Кузьку. Арестанты спинами заслоняют волчок. Обрубок хочет схватить Кузьку, а тот извивается и наносит ему удар за ударом. Дверь вздрагивает, и все отбегают от нее:
Надзиратель распахивает дверь и вызывает Обрубка:
— Собирайся до суда на волю.
Избитый Обрубок хватает вещи, кричит:
— Кузька, до поверки передачу принесу! — и в пояс всем кланяется. Прощайте, братцы. Спасибо, Кузька!
— Повесься на своем спасибо!
— Не серчай, я живым духом.
Многие глядят на Кузьку и шепчутся:
— Вот ведь как, а?
— Смеялись, а молитва помогла…
Кузька притворяется злым и торжествующе думает:
«Ага, теперь я вас, чертей серых, постригу».
IX
Клочкова и Узколоба повели на суд, и камера нетерпеливо ждет их. У стены то и дело становится кто-нибудь на колени, на его плечи подсаживают другого, и тот глядит через мутное окно на дорогу:
— Не-эт, не видно еще.
— Узнать бы, злой ли суд?
Под вечер в глубине коридора раздается:
— Ведут!
Все вскакивают и зовут Кузьку:
— Иди, ты скорей узнаешь.
— Эх, все труса празднуете!
Кузька взбирается на плечи, глядит на шагающую по дороге партию арестантов и качает головой:
— Не ладно что-то: носы повесили.
— Марш с окон! — от ворот кричит надзиратель.
— Лай, лай, в сторожа возьму, — лениво отзывается Кузька.
Скрипит калитка. Партия входит во двор, и из окон несется:
— Ну, как?
— Ванька, что?
— Полтора рот.
— Узколоб?
— Пять каторги.
— А бабы?
— По году тюрьмы.
— Святой, эй?
— Два с половиной арестантских рот.
— Спускай! — командует Кузька. — Никого не оправдали. По закону, значит. Ну, я хоть крал, а Клочков, Узколоб, Бурмистров? Чтоб им провалиться с законом вместе!
Арестанты подавленно разбирают пахнущий кашей кипяток. Похрустывает сахар, из чайников в чашки журчат бурые струйки. В нижнем этаже раздается удар молотка по наковальне. Арестанты настораживаются.
— Заковывают тех, кто каторгу получил, и нашего Узколоба.
Звенья кандалов дребезжат на наковальне. Лязг цепей с лестницы врывается в коридор и все ближе, ближе. Гремит дверь, входят Клочков и закованный Узколоб.
— С подарками к вам.
Узколоб улыбается и будто спрашивает: «Ну, хорош я?»
— А подкандальники и ремни где? — спрашивают его.
— Не дали, завтра, говорят.
— Эх, ты, а еще каторжник! А ты, святой, что?
— Да что, — разводит руками Клочков, — и меня господа к делу определили.
— Значит, чорт большую силу имеет?
— Тут ему самое разгулянье.
Клочков вздыхает.
— Пойдем чай пить, — берет его под-руку Кривой. — Не милуют нас. Пей, на вот бублик.
— Спасибо. Прямо самого себя жалко стало. Я им правду говорю, и они видят же, понимают, а сами в эту самую арестантскую роту. Это меня-то, старика, а? Образованные…
— Образованные! Пока учится и голодует, так такой чувствительный, по политике шибает, а выучился-хлоп! — он уже следователь, а там судья. Политику по боку, закон в зубы и душит, фамилии не спрашивает. Окрутит тебя, в могилу положит-не ворошись. Вот тебе и образованные.
Кузька и Лотошник учат Узколоба без шума ходить и бегать в кандалах и показывают, как легче сбить их с ног.
— Ладные браслеты, деляга носил их до тебя.
Кривой глядит на Узколоба, зябко проводит рукой по ноге и мотает головой:
— Вот вить. Был парень, а стало вон что. Вроде беглая собака с привязью.
— Э-э, не говори! — машет рукою Клочков. — До безвозможности мордуют.
Узколоб, лязгая кандалами, шагает к двери, стучит в нее и яростно кричит надзирателю:
— Как чего?! Сам не догадаешься! Не обедал я!..
В его брани еще нет переливов, ноги его смешно раскорячены, но многим ясно: он привыкнет к кандалам и будет дерзким, отчаянным. Лотошник с. любопытством вглядывается в него и пугает:
— Ты не очень-то кричи, а то в карцер говеть сведут.
Узколоб багровеет и бранит тех, кто строил карцер, кто его сторожит, кто верит в его силу, кто его боится.
Кузька одобрительно хлопает его по плечу:
— Правда, чорт их бери! Молодец!
Х
Тело Кривого ноет, пустая глазница дергается, будто глаз только вчера выбили. И все чаще суд представляется страшным чудовищем; стоит оно за грязными оврагами, среди домов, к нему подводят людей, оно захватывает п каменную пасть воров, честных, убийц, оклеветанных, перемалывает их, выбрасывает из себя и хрипит каждому вслед:
— Три года арестантских рот! Двадцать лет каторги!
Пять лет каторги!
Кривой в сотый раз вынимает из кармана обвинительный акт, водит глазом по камере и идет к Узколобу:
— Почитай, ради бога.
— Читали уже, надоело.
— Да темный я, видишь. В голову никак не возьму.
Что тебе стоит?
— Ну, ладно, только вникай ухом, а не пятками.
Кривой вытягивается и жадно ловит слова. По акту выходит, что он закоренелый конокрад. «И как написано, чтоб ему руки поотсыхали». Кривой мотает головой и шепчет:
— Как по-твоему?
— Не сорвешься, крючок хороший.
— Засудят?
— И головы не морочь себе: иди за готовым.
Кривой прячет обвинительный акт и ищет глазом Кузьку: «Беспременно к нему подаваться. Куда больше?»
— Что, неохота сидеть? Любил коней, люби и тюрьму.
— А ты любишь?
— Я что? Горько, ну, а я покажу себя, раз они со мной так. Свидетелям этим, я им волью по первое число. Жена сама довела меня, а они брехать. Она святая, по-ихнему, а я прямо зверюга. Я к ней вот как, а она все на сторону.
И уходить не уходит, и жить не живет. Колобродит, как козел в огороде. Лоб мой, видишь, ей не хорош, вроде я его сам выдумал. Прет по ему волос, а я что? Она ведет свои шуры эти, амуры, я и подглядел. Вот, а теперь я решенный: так-так, а не так, задам стрекоча и явлюсь. До конца уж пойду, потому, что я такое? Кому я нужен?
— Твое дело молодое, поживешь еще, — утешает Кривой.
— Годов у меня не куча, правда, — соглашается Узколоб, — а только, знаешь, навряд ли жить буду, кипит у меня от обиды. Пропаду я…
Кривой заглядывает Узколобу в глаза, думает: «Испортили человека», — и идет к Кузьке. Тот чинит бушлат
и поет:
Позарастали Стежки-дорожки, Где наступали Милого-о ножки…— Чего делаешь? — спрашивает Кривой.
— Сено кошу.
— М-м…
— Иная корова лучше тебя мычит.
— Привычка у мине такая, сызмалетотва я так,
— Ну, и отчаливай…
Поза-араста-али-и Мохом, тра-аво-ою, Где мы гуляли, Милый, с тобою.— Да мине б это… поговорить, спросить насчет молитвы насупротив суда, суд мине скоро, боязно…
— Перекрестись, долго подъезжать будешь?
— Мине б молитву. Целых пять рублей дам.
— Я не торговка.
— Кузька, валяй, игра будет! — говорит Лотошник.
— Семь дашь? — выпрямляется Кузька.
Кривой тянется к простреленному уху.
— Ну, хочешь? — торопит его Кузька.
— Да вить, как ослобонят ежели, так и больше дам.
— Э-э, хитрый какой! Ты со страху забудешь молитву, а я при чем?
— Ну, ладно, только по совести.
— А то как же? Эх, ты, старый драбадан!
Кузька ударяет Кривого по плечу и вскакивает:
— Ну, игроки, подваливай!
XI
— Смирно! Приготовь билеты!
Арестанты выстраиваются в шеренгу, разворачивают тюремные билеты и держат их перед собой. В камеру входят прокурор, начальник тюрьмы и ватага надзирателей.
Прокурор на ходу заглядывает в билеты и цедит:
— Заявления есть?
— Судили вот меня, — бормочет Клочков.
— Судили? Ну, и что же?
— Неправильность, обида…
— Надо было во-время обжаловать приговор.
— Чего жаловаться, раз не по закону?
— Судят только по закону.
— Где уж: взяли вот, заперли-и все.
Прокурор пожимает плечами:
— А что же еще?
— Дело б какое…
— Вот в арестантские роты отправим тебя, — улыбается начальник тюрьмы, — там тебе дадут дело. У нас дела нет.
— Да ведь народ портится, вот этак сидевши.
— Ты, старик, о себе заботься.
Дверь захлопывается.
— Ты, Клочков, ловко хотел загнуть ему, — раздумчиво говорит Кузька. Башка у тебя варит, только слабо ты говоришь. С ними надо лаять: трах-тарарах, чорт на горах! В уши чтоб ему, в уши. А ти: э-э, мэ-э, как теленок.
Я сказал бы ему, да надоело в карцере сидеть. Еще спрашивает: «А что же еще?»
— В царстве небесном, выходит, сидим. Нет, ты стой.
Взяли меня, ты садишь, так суди толком. Не корми меня арестантскою ротой, раз закон при тебе. Я, может, лучше тебя, а ты меня вроде навоза топчешь…
— Стойте, а какой — вам тюрьмы надо? — удивляется
Кузька.
— Издевки чтоб не было, чтоб при деле человек был…
— Дальше?
— Чего дальше? Да обнеси оградою землю сколько там верст, чего ее жалеть-то? Поле чтоб, сады, все чтоб, всякое майстерство. Превзойти чтоб можно было…
— Во-о, правильно! А тут нудят тебя…
— А еще что?
— И еще. Попал кто, с кем не бывает, сейчас сказать ему все, перевернуть его. Есть такие люди, что словами все с человеком могут сделать. Взвоешь, как скажут…
— Вот, и правильность чтоб. Человека к делу приспособлять и не рычать на него, как на собаку…
— Не тюрьму, выходит, вам надо, а училище?
— А что ж? Вник бы во что человек, понятие взял…
— А как он понятия не захочет?
— Эва сказанул! Что он, враг себе?
Кузька тяжело вздыхает и машет рукой:
— Не враг, а только не будет этого! Видал, какой он, прокурор-то? Духами от него прет. По тюрьме с фасоном ходит, неправильность ищет, а как по правде, так ему наплевать на нас, хоть и живет он нами. Не будет нас, что он такое? Окурочник несчастный…
XII
Кривой покачивается и твердит заученную Кузькину молитву:
— «Лягу я, раб божий Яков, помолясь, встану благословясь, свежей росой умываюсь, престольным полотенцем утираюсь. Выйду из дверей в двери, из ворот в ворота, в чистое поле, к морю-окияну…»
По телу разливается слабость, в глазу рябит, но язык шевелится:
— «На море-окияне, на острове буяне белоручьевои камень лежит, а на камени том престол господний. Божья матерь со всей силой небесной велит мне, рабу божьему Якову, белого воску взять, как в путь сбираться, або в суд итти, або к князьям-боярам, або к православным хрестьянам… хрестьянам…»
Кривой запинается и холодеет: другим Кузька дает молитвы против суда, а сам получил четыре года арестантских рот, — но ему тут же вспоминается случай с Обрубком, и слова вновь толпятся на язык:
— На чем это я? На «хрестьянам»… «Становлюсь я на медную землю, закрываюсь чугунной крышкой и девятью дверями, запираюсь десятью замками, отсылаю ключи кит-рыбе. Никто не найдет, никто не возьмет. Тот найдет, кто окиян-море перейдет, песок пересчитает. Найти найдет, а взять не возьмет: встречь ему два колдуна, два еретика, две колдуницы, две еретицы-от всего защита: от черной немочи, от пречудной девицы, тоски и судейской напасти. Аминь».
Всю ночь Кривой то и дело вскакивает, прислушивается и глядит на лампу. Арестанты спят тревожно: одного заковывают во сне, другого ведут на суд, третьего душит похожими на свечки пальцами покойный грек.
Стучат зубы, вскидываются головы, блуждают глаза…
«А как осудят, что тогда?» Кривой бесшумно сползает с нар, тянется к иконе, глаза которой кто-то выковырял гвоздем, падает на колени и по-простецки доказывает богу, как тяжело ему в тюрьме, как мало у него сил, как жалеет он, что пошел на последнюю кражу.
В глубине двора всхлипывает звонок. Надзиратели топают в коридорах и ключами стучат в двери.
— Поднимайсь! Поднимайсь!
Арестанты выстраиваются на середине камеры, а после проверки спешат на коридор и гремят умывальниками.
От слабости и злых сонных голосов к горлу Кривого подкатывает удушье, в виски стучит. Оп бредет в угол, садится на пол и прижимается к стене.
— Ты, Яков, на меня не серчай, — говорит ему Клочков.
— Я ничего… скорей бы уж… Тошно мине…
— А ты съешь хлеба с сольцой да чаю выпей.
— Нет, не стану я, лучше поговею. Ты возьми мой хлеб себе. Крал я, это ты верно, а какой я арестант? Помру тут, как грек помер.
Кривой старается не глядеть на пьющих тай арестантов.
— Эй! Кому на суд?
Кривой вскакивает на сомлевшие ноги, крестится и суеверно бормочет:
— Дай бог не оправдаться.
— Кривой, что получишь от судьев, привяжи к хвосту коня, а то сам не донесешь!
Кривой на ходу горбится, за воротами тюрьмы видит свои сани, лошаденку и неловко, как чужой, кланяется жене.
— Не отставай, не отставай!
Под ногами скрипит облитый светом мглистого солнца снег. В глазу мигает.
XIII
В суде Кривой ерзает по полу ногами и отвешивает столам поклон. Руки и нижняя челюсть его дрожат, над пустой глазницей бьется жилка. Он боится потерять нить мыслей, не сводит с судей мигающего глаза и бормочет:
— Не брал я, вот истинный бог… куда я в такое дело годен? Старый, вы поглядите только…
Сердце его то скачет, то останавливается и нудно ноет.
Он не узнает свидетелей, водит из стороны в сторону головой, садится и, понуждаемый шопотом конвойного, встает.
Судьи как будто поддакивают ему, но он не верит им, до боли дёргает себя за бороду и ждет самого страшного:
кто-то из судей вот-вот встанет, заговорит о нем, а потом крикнет:
«Четыре года арестантских рот!»
Судьи шевелятся и встают. «Ой, сейчас». Кривой еще раз захлебывается Кузькиной молитвой, тянется к упавшей на пол шапчонке и видит пустые столы. Зеленое сукно сливается с красными и голубыми пятнами большого царского портрета. У пустой глазницы жилка уже не бьется, а скачет и больно дергает что-то в голове. «Ой, что это?» Далеко, кажется за стеной, дребезжит звонок.
— Суд идет!
Стена шарахается от Кривого и шипит:
Ш-ш-ш…
В глазу все сливается-на зеленое сукно ползет белое, черное, мутное.
— Встань, старик.
Кривой вскакивает, кланяется и отчетливо видит: из-за столов все глядят на него.
Судья о цепью на шее читает что-то и садится. Шашки конвойных падают в ножны:
— Жж-ик! — и наступает страшная тишина.
— Выходи сюда.
— Что? Не виноват я! не виноват! — кричит Кривой.
— Да оправдали тебя…
Кривой растерянно глядит на конвойных, настороженно идет между ними и отдается радости только в тюрьме, после слов старшего надзирателя:
— Ну, марш за вещами!
В камере Кривой с разбегу валится Кузьке в ноги:
— Спасибо, век не забуду, заместо сына поминать стану.
— Пошел к ляду! — ногой отталкивает его Кузька. — Ну, чего таращишь глаз? Рад, что оправдали? Начнешь теперь писание читать, молиться? У-у, гад!
— Да что ты, я… я… Господи, я медку тебе привезу…
— И так сладко… отойди, а то последние зубы выбью!
Злоба Кузьки озадачивает Кривого. Он встает с колен, хватает с нар свою сумку и кланяется во все стороны:
— Прощайте, братцы. Дай бог счастья. К святкам гостинца привезу.
— Заблудишься-метелица будет. Лети!
В цейхгаузе Кривой лихорадочно переодевается, благодарит за что-то начальника и надзирателей, на последнем обыске сам выворачивает свои карманы, за воротами бестолково целует жену, а та сквозь слезы шепчет:
— Отпустили таки, слава тебе боже…
— Пустили… едем, пропади они…
— Едем, а то еще вздумают чего, опять посадят…
— Не-эт уж, неэ-ет! — храбрится Кривой. — Конец, больше я не ответчик им, не вор…
— Бросишь? Ну, слава тебе, Господи…
— Чего крестишься? Рада, что кидаю? Дождалась своего?
— Да уж спокой бы. Садись, умаялся.
— Сама садись. А что на суде плакал я, так ты на это не гляди. Их без слез не прошибешь. Сдавили, коршуны.
Кривой снимает с морды лошади сумку с резаной соломой и гладит ее:
— Соскучилась? Шевелись, вывози…
Голос его дрожит. Он дергает вожжи, впрыгивает в сани и машет кнутом:
— Ну, ну, но-о!
Студеный воздух пропитывается запахом потревоженного в санях сена. Кривой пьянеет в нем, хочет сказать жене шутку, но в глаз ему наискось бросается удаляющаяся тюрьма, и он грозит ей кнутовищем:
— Ишь, дьяволица какая, провались ты! Но-о!
Ему и весело, и больно, и горько: теперь ему осталось только вспоминать о молодости, о дерзости и до гроба покорно нести свое битое, ноющее, старое тело.
1915–1925 гг.
Комментарии к книге «Пятая камера», Николай Николаевич Ляшко
Всего 0 комментариев