«Слушать в отсеках»

Владимир Тюрин СЛУШАТЬ В ОТСЕКАХ

СЛУШАТЬ В ОТСЕКАХ! Повесть

Кто бы мог предположить, что именно с этого совсем обычного дня начнется короткая цепочка событий, которые так круто изломают устоявшиеся и годами притершиеся связи между главными героями нашего повествования? Бывшая дружба вдруг обернется неприязнью, а людей, ранее далеких друг от друга, сблизит бремя трудных решений…

Впрочем, обо всем по порядку. Холодным и слякотным утром по почерневшему от времени и от пролитых на него соляра и масла причала шла группа офицеров штаба. Впереди легко вышагивал невысокий, хрупкий на вид адмирал. Рядом с ним — комбриг капитан первого ранга Шукарев. Рослый, огромный Шукарев чувствовал сейчас себя не совсем ловко рядом с адмиралом: чтобы поддерживать беседу с ним, ему все время приходилось сгибаться и неудобно выворачивать шею — вниз и вбок. Но он с этим мирился. Утро начиналось удачно, и его хорошего настроения не могли поколебать ни это неудобство, ни гадкая погода.

Несколько дней назад, когда комбриг докладывал адмиралу план боевой подготовки, тот, услышав, что на одной из подводных лодок штаб бригады будет проводить смотр, то есть проверять на ней чистоту, порядок, организацию службы, вдруг почему-то решил самолично возглавить эту проверку.

Это странное желание адмирала не на шутку озадачило комбрига: с чего бы это Сам? И обеспокоило, хотя лодкой командовал самый опытный из командиров, его ученик и младший друг капитан второго ранга Логинов. Поэтому комбриг на неделе нет-нет да и заглядывал на логиновскую «С-274». Вместе со старпомом Березиным он лазал с чистой ветошью по трюмам, с пристрастием экзаменовал немевших перед ним от страха матросов.

Зато к сегодняшнему утру он был совершенно спокоен за эту лодку. Нет, он был не просто спокоен, он гордился лодкой, он был исполнен той непоколебимой веры в нее, в ее экипаж, которая приходит с сознанием, что ты честно и до конца сделал все, что мог. Лично им все было десятикратно выверено и вымерено. Сейчас, направляясь вместе с адмиралом на лодку, он чуть ли не посвистывал от полноты чувств. Сдерживало лишь присутствие начальства.

Адмирал, бросив снизу вверх на комбрига удивленный взгляд, полюбопытствовал:

— Вы чего это, Юрий Захарович, нынче так и светитесь?

— Это я так, товарищ адмирал, в личном плане… Внучек вспомнил. Уж больно они забавные стали, — ушел от ответа комбриг, твердо зная, что упоминание о его внучках сразу же изменит ход мыслей у всех окружающих, включая и адмирала.

И не ошибся. Поспешавшие за ними флагманские специалисты деликатно, но искренне заулыбались. В соединении почти каждый знал, что у комбрига, еще относительно молодого человека — весной ему исполнилось сорок пять, — было уже пять внучек. Старшая дочь родила двойню, средняя — тройню, а совсем недавно вышла замуж последняя, младшая дочь. И теперь офицеры гадали: обойдет она своих старших сестер или нет.

— Анютка моя как-то отколола номер. Спрашивает: «Дедуль, а когда ты мне наряд вне очереди купишь?» — Подождав, пока офицеры отсмеются, он продолжил: — А другой раз увидела, как жена, пардон, кальсоны мои после стирки на балконе вешает, и спрашивает: «Это дедулины колготки?»

В таком вот распрекрасном расположении духа совсем незаметно они подошли к пирсу, с правой стороны которого стояла логиновская лодка. На узкой кормовой надстройке ее в каменном напряжении застыл выстроившийся экипаж. В ожидании командования перед строем, нервно одергивая полы шинели, крупно вышагивал длиннющий старпом лодки капитан третьего ранга Березин. Он на голову возвышался над строем.

Для волнений у Березина были основания: на сегодняшнем смотре он оставался за командира. Сам же Логинов, вот уже почти месяц исполнявший еще и обязанности начальника штаба бригады, был сейчас среди сопровождавших адмирала офицеров.

Адмирал, поравнявшись с носом лодки, бросил случайный взгляд на хлопающий на ветру новенький (специально сменили к проверке) гюйс[1] и вдруг резко остановился…

На флоте традиции складывались сотнями лет. Какие-то из них, безнадежно устарев, давно уже оказались в архивах истории, и о них шутейно вспоминают лишь изредка. Многие же продолжают жить, бережно хранимые моряками. Одна из них — церемония утреннего подъема флага.

«На фла-аг и гю-уйс… Сми-ирна-а!»

Только безнадежно потерявший вкус к флотской службе человек может остаться равнодушным при этой команде. Если же ты радуешься окружающей тебя жизни, если гордишься своей принадлежностью к славной флотской семье, если твой корабль стал твоим вторым домом и за любовь платит любовью, то каждое утро к подъему флага ты спешишь с трепетно бьющимся сердцем.

Ты можешь на минуту-другую опоздать на служебное совещание. На тебя бросят строго укоризненный взгляд, а ты заранее придумаешь вполне извиняющее тебя оправдание. И тебя простят. Ты можешь опоздать на встречу с женой у кинотеатра, и потом, найдя ее в потемках зрительного зала, погладить ее руку, и шепнуть на ухо: служба, мол, задержала… Жена тебя тоже простит. Но на подъем флага, как и на первое свидание, никогда не опаздывают.

«Фла-аг и гю-уйс поднять!»

Где бы ты ни был, услышав эту команду, ты непроизвольно подтягиваешься, поворачиваешься лицом к морю, в торжественном молчании прикладываешь руку к козырьку фуражки и так вот, замерев, с томительным трепетом ждешь, когда на штоках взметнутся бело-голубой Военно-морской флаг и кумачовый со звездой гюйс. С этого мгновения начинается отсчет нового флотского трудового дня.

Потому-то все, что связано с этой традиционной церемонией, блюдется на флоте неукоснительно и ревностно.

А теперь вспомним, что адмирал резко остановился, какое-то мгновение помолчал и бросил комбригу:

— Наведите на бригаде порядок, товарищ капитан первого ранга! — сказал, как отрубил, и быстро зашагал прочь.

Комбриг растерянно, не понимая, что произошло, проводил недоуменным взглядом адмирала, пожал плечами и стоял бы так в полнейшем изумлении, если бы кто-то из подчиненных не подсказал:

— Гюйс, товарищ комбриг… Гюйс…

Комбриг глянул на нос лодки, на развевающееся над ним кумачовое полотнище, и лицо его начало тоже приобретать кумачовый оттенок: новехонький гюйс на «С-274» трепыхался, перевернутый низом вверх. И никто этого не заметил раньше!

— Раззявы!!! — рявкнул Шукарев и крупной рысью устремился к ведущему на лодку трапу. Вслед за ним нога в ногу заторопился и Логинов. Лицо его было расстроенным, виноватым. Надо же такому случиться, да еще в день смотра!

Офицеры штаба незаметно куда-то испарились: они знали, что комбриг будет сейчас «выдавать» всем подряд — виновным и невиновным.

Первым на глаза Шукареву попался Березин, встретивший комбрига, как это и положено, командой «Смирно». Шукарев сначала окинул долговязого старпома яростным взглядом, а потом зло улыбнулся и обернулся к Логинову, как бы приглашая его в свидетели:

— Во! Все ясно! Кто здесь командует? Академики! Математики!

Кто-то из «флажков»[2] за спиной Шукарева огорченно вздохнул:

— Ну сейчас раскочегарится…

Говорят, пришла беда — отворяй ворота. Через два часа после утреннего конфуза другой молодой командир из его же бригады при перешвартовке не справился с сильным прижимным ветром, судно навалилось на другую подводную лодку и помяло ей цистерну главного балласта.

Эти два прискорбных события и явились причиной созыва комбригом экстренного совещания. В кабинете Шукарева грохотали октавистые переливы комбриговского баса. Стены кабинета сотрясались, а портреты флотоводцев, развешанные на них, подпрыгивали от его трубного рыка. Комбриг вошел «в режим самозавода», как окрестил это душевное состояние своего начальника беспощадно злой на язык флагмех бригады. Шукарев подскакивал на стуле, багровел, с размаху бухал огромной в рыжих волосинках лапищей по крышке утробно гудящего письменного стола.

Комбриг ярился, а командиры подводных лодок и офицеры штаба сидели, потупя головы, и… ухмылялись. Они ухмылялись потому, что знали своего комбрига лучше, чем он себя. За крикливостью и грубостью Шукарев, словно краб под хитиновым панцирем, скрывал от всех мягкую и незлопамятную душу. Еще в первые лейтенантские годы нарвался он по своей мягкосердечности разок-другой на крупные неприятности и понял, что всегда найдется кто-нибудь, кто не прочь будет использовать его доброту ему же во зло. Понял и создал тогда для себя стереотип этакого рубахи-командира. С той поры в Шукареве жило как бы два человека: один, выдуманный им, был хамоват, бранчлив, любил порисоваться тем, что он прямой мужик, и под эту «прямоту» мог безокольно ляпнуть в глаза любому самую что ни на есть обидную правду-матку. За это одни терпеть его не могли, другие перед ним преклонялись, но все побаивались. Другой же, истинный Шукарев, тяжко переживал грубость первого, мучительно и долго казнил себя в душе, старался как-то незаметно загладить вину перед обиженными.

Он терзался, пряча свое раздвоение ото всех. Ему думалось, что никто об этом раздвоении не догадывается, что оно — его наисокровеннейшая тайна. Однако секретом это не было ни для кого, и его шумные разносы подчиненные воспринимали как июльские грозы: страшно, пока грохочет над головой, а прокатится гроза чуть дальше — вновь становится спокойно и тихо.

И еще они ухмылялись потому, что понимали комбрига: кипел он сегодня не по очень серьезным поводам, но явно несвоевременным для него — несколько дней назад его представили к адмиральскому званию, и каждое, даже мушиное, пятнышко на репутации бригады могло отдалить его мечту о широком адмиральском погоне.

Закончив разгон, комбриг хотел было по стародавней привычке ввернуть словечко посоленее, но метнул осторожный взгляд на своего нового зама по политической части и замолчал. Посопел малость, в последний раз и уже не сильно шлепнул ладонищей по столу и протрубил:

— Детский сад, а не бригада… — И еще посопев, добавил: — Все свободны.

А когда офицеры молча заторопились к двери, комбриг приказал:

— Логинов, останься!

Шукарев подошел к окну, обвел тяжелым взглядом промоклое небо, раскисший двор, поморщился: именно в этот момент мимо окна проскочили его командиры, они дружно над чем-то хохотали.

— Молодежь… — раздраженно пробурчал комбриг. — Хоть кол на голове теши!

Он оставил в кабинете Логинова — своего друга, однако начинать разговор с ним не хотел, пока не схлынет раздражение. Но оно вновь затопило его при виде командиров. К тому же Шукарев был крайне недоволен собой: как же, сегодня вновь он вынужден был наступить себе на язык и не облегчил душу из-за этого молокососа зама! Когда Шукарев уже командовал лодкой, Золотухин — его новый замполит — еще бегал в школу. И этот-то мальчишка смел его одергивать!

Впервые произошло это спустя неделю после того, как к Шукареву на бригаду пришел заместителем по политической части этот самый Золотухин, щуплый, не по должности застенчивый капитан второго ранга. Тогда тоже были какие-то неприятности, и комбриг выдал виновным по первое число. После совещания Золотухин остался в кабинете Шукарева и начал вдруг рассказывать ему какую-то совсем не относящуюся к делу байку.

— Когда я только что поступил в училище, нас всех, курсантов-первокурсников, послали на лесозаготовки. Училищу нужны были дрова. Ну вы сами, Юрий Захарович, знаете ленинградскую осень — слякоть, морось, ветры. Жили мы в лесу в палатках. Холодно, голодно. Разбили нас на бригады по три человека. На бригаду одна пила и один топор, а норма — десять кубов в день. Причем валить можно было только сухостой. Словом, с первого же дня мы поняли, что служба — далеко не мед.

Комбриг слушал вполуха, досадливо думая: «Дел невпроворот, а этот говорильню развел. Ишь ты, беседливый какой». Да и был Золотухин неприлично молод для заместителя командира бригады — тридцати двух еще не стукнуло. Это тоже раздражало. Ему бы на лодках еще пяток лет погорбатиться, а он вон уже и академию закончил, и в начальстве ходит. Видать, у него рука где-то есть. Таких людей комбриг, сам никогда не имевший покровителей, терпеть не мог и вместе с тем опасался — от них можно ожидать любого свинства.

— …Бригады валили деревья, очищали их от сучьев, — не обращал внимания на шукаревское недовольство Золотухин, — пилили на двухметровки, а свозил дрова к лагерю наш же курсант Володя Мокрушин. На мерине Ваське. Старый был мерин, ленивый и пройдошистый. В первый раз нагрузил Володька волокуши, а Васька везти и не собирается. Переминается с ноги на ногу, фыркает волосатыми губами и ни с места. Володька его уговаривать — не идет, хворостиной — не идет, хрясь палкой потолще — опять не идет. Хоть плачь! Тогда Володька от отчаяния как обложит его в три этажа, Васька с места — в галоп. Чуть волокуши не разбил. Так потом и повелось: на весь лес мат стоял, зато Васька тройную норму дров вывозил. И кнут не требовался.

— Ты, комиссар, к чему мне все это рассказываешь? Что-то я тебя не пойму… — Комбриг оторвался от какой-то бумаги, которую делал вид, что внимательно читает, и уперся подозрительным взглядом в Золотухина.

— А это я к тому, Юрий Захарович, что не васьки мы, не старые мерины. И чтобы все мы честно выполняли свой долг, нас совсем не нужно подгонять площадной бранью. — Золотухин, и без того тоненький, натянулся как струна.

— Что еще скажешь?.. — Комбриг начал было распаляться. Однако одернул себя: это точно, что у его зама есть где-то рука. В этом он теперь утвердился окончательно: не будь ее, разве посмел бы Золотухин идти с ним вот так, грудь на грудь?

В том, как Золотухин неестественно вздернул голову, как распрямил узенькие плечи, было что-то отчаянное, неодолимое.

— Ну?.. — стараясь не выдать обеспокоенности, пробасил комбриг. — Ты что же, учить меня на старости лет надумал?

— Учиться хорошему, Юрий Захарович, даже на старости лет не поздно. — Золотухин умышленно называл комбрига не по званию, а по имени и отчеству, чтобы не дать их разговору утонуть в официальном русле. — Простите меня, Юрий Захарович, вы мой командир, вы старше и по положению, и по возрасту. Но если вы и впредь будете вот так же… невыдержанны на совещаниях, то я буду уходить с них. Ну а если и это не поможет, попрошу помощи у адмирала.

Они встретились взглядами. Еще никто и никогда не ставил Шукареву ультиматумов. Тем более подчиненные. Но во взгляде Золотухина была непреклонность. И впервые комбриг уступил.

— Ну, ну… Так прямо встанешь и уйдешь?

— Встану и уйду.

Шукареву вдруг расхотелось злиться. Сознание подсказало ему, что замполит прав, пора кончать с мужицкими методами воспитания.

Прошло с той поры уже не одно совещание, не раз комбрига так и подмывало облегчить душу матерком, но… Золотухин всегда смотрел ему прямо в рот, и Шукарев каждый раз наступал себе на язык. Так получилось и сегодня.

Молчание неприлично затягивалось. Почувствовав, что раздражение малость спало, комбриг повернулся к Логинову. Тот терпеливо переминался с ноги на ногу. Все в нем было в меру и подчеркнуто аккуратно: рост — чуть выше среднего, не широкоплеч, но и не узок, вьющиеся волосы лежали волосок к волоску, в углах губ — готовая вот-вот выпорхнуть улыбка. Отутюженная форма облегала его. И вообще, он выглядел этаким свеженьким, новеньким, какими выглядят выпускники училищ, впервые надевшие офицерскую форму.

«И чего он, дурак, цацкается со своим Березиным?» — досадливо подумал комбриг и буркнул:

— Вот твое доверие во что обходится. Чертов «академик»!

Невзлюбил Шукарев логиновского старпома давно, еще когда тот прибыл на лодку из академии. Невзлюбил за чрезмерную ученость, бесконечные идеи, которыми была буквально набита его голова. Березин всерьез увлекался методами математического моделирования, видел в них единственно возможный путь развития науки управлять, руководить боем. Комбрига прямо-таки трясло, когда Березин на очередных командирских занятиях при решении элементарно простых задач начинал вдруг умничать и сыпать модными словечками: «математическое моделирование», «численные интегрирования», «искусственные реализации вероятностных законов»… Черт те что! А после сегодняшнего стыда с гюйсом Шукарев Березина прямо возненавидел.

— Почему же я ему должен не доверять, Юрий Захарович? — возразил Логинов. — То, что произошло утром, просто нелепая случайность. Гюйс менял боцман, он дольше Березина служит и в няньках давно не нуждается. А Березин — готовый командир лодки, грамотный, толковый.

— Вот этот грамотный, толковый и накомандовал. На весь флот ославил… Позорище, да и только! — Шукарев отвернулся и вновь уставился в окно.

Сегодня утром местное радио опять не порадовало метеосводкой: «В Долине минус два градуса, пурга. В Энске плюс два, дождь со снегом. На побережье ноль. Ветер северо-восточный, пятнадцать-восемнадцать метров в секунду, порывами до тридцати…»

Вторую неделю столбики термометров приплясывают вокруг нуля. Низкие, огрузшие от влаги тучи с разбегу ударяются о запорошенные снегом сопки, рвутся о них в клочья, запутываются в низкорослой корявой березовой поросли, свиваются вокруг скал и верхушек сопок в замысловатые хороводы. А потом, подхваченные волглым сивером, несутся дальше, осыпая сжавшуюся от стылого холода землю и беспокойно гудящее море снежной порошей. И днем и ночью стоит одинаковый тоскливый пепельный полусвет. Вот тебе и июль!

Помолчав, Шукарев спросил:

— Ты помнишь, как мы в фиорде в немецкую сеть попали?

— Конечно, помню. — Разве мог забыть Логинов свой первый и самый, пожалуй, трагический в его жизни боевой поход?

Тогда их подводная лодка вслед за немецким буксиром вошла в фиорд и удачно торпедировала разгружавшийся у причала огромный транспорт. Он, видимо, был напичкан боеприпасами, и его разнесло в клочья. Силища взрыва была так велика, что лодку, не успевшую уйти на глубину, выбросило на поверхность. На какие-то несколько мгновений ее рубка показалась над водой, но и этих мгновений было достаточно, чтобы немецкие сторожевики набросились на нее и забросали глубинными бомбами.

Одна из бомб взорвалась прямо над центральным постом, у рубки. Лейтенант Логинов, оглушенный грохотом, скрежетом разрывающегося прямо у самого уха железа, сам не заметив как это произошло, в считанные доли секунды втиснулся в щель между штурманским столом и бортом.

Пройдет время, и он вместе со всеми будет смеяться над собой, над своим страхом. Но в тот момент, когда вместе с оглушительным взрывом в мельчайшую пыль рассыпались все лампочки в центральном посту, когда отсек погрузился в непроглядную, грозящую гибелью тьму, ему было не до смеха.

Однако смерть их миновала. Выскочили из фиорда.

— А другие боевые походы, в которых мы были вместе, помнишь? — Комбриг повернулся к Логинову.

— Помню, разумеется. — Логинов недоумевал: что происходит с комбригом? Не был он любителем ворошить прошлое, а тут вдруг ударился в воспоминания…

— Это хорошо, что ты все помнишь… А теперь скажи, был ли я трусом в бою?

— Да вы что, Юрий Захарович? — возмутился Логинов, невольно бросив взгляд на орденские планки комбрига: одних орденов Красного Знамени три, да Отечественной войны, да Красной Звезды. — Кто же посмеет вас в этом обвинить? У кого язык повернется?

— Поворачивается… И ты об этом знаешь. — Увидев, что Логинов намеревается протестовать, комбриг поднял ручищу, гаркнул: — Стоп моторы! — Это означало: замолчи!

Логинов не смог сдержать улыбки. Комбриг вообще не умел говорить тихо. Даже у себя дома он продолжал гудеть, и его жена Елена Павловна не раз жаловалась Логинову, что уже через полчаса после возвращения Юрочки со службы у нее начинает разламываться голова от его командирского голоса. Сама она старалась говорить потише, чтобы Юрочка подражал ей. Он тоже переходил на шепот, но тут же забывался, и его могучее фортиссимо вновь заставляло дребезжать стекла в окнах.

— Ты думаешь, я не знаю, что командиры прозвали меня дедом Щукарем? Знаю, все знаю… Щукарь одряхлел… Щукарь тени своей боится… — Комбриг скорчил свою мясистую физиономию, насупил раскидистые жесткие брови и передразнил кого-то: — Щу-у-карь… Будешь бояться. Лодки строят быстро, командиров новых подавай. А откуда их, опытных-то, взять? Родить, что ли? Ты на наших командиров повнимательнее посмотри. Им еще, прости меня, сопли утирать надо, а они уже лодками командуют. Год отслужил — командир группы, еще год — командир боевой части, два года — старпом, год — на командирских классах, и пожалуйста: в двадцать девять — тридцать уже на мостике красуется. Тоже мне, флотоводцы… Ты сам во сколько командиром стал?

— В тридцать. И вы в тридцать. Вернее, вам еще не было тридцати. В двадцать девять с хвостиком.

Комбриг исподлобья посмотрел на Логинова беспокойным взглядом, что-то прикинул в уме и впервые за последние часы заулыбался всем своим широким, сдобным лицом.

— А ведь точно… — удивился он. — Сами салажатами в командиры вышли.

— Мы ли одни, Юрий Захарович? Вспомните, кто командовал лодками в начале войны: старший лейтенант Стариков, капитан-лейтенант Фисанович. А Шедрин, тот вообще еще лейтенантом лодкой командовал.

— Тьфу ты! Заморочил голову: Стариков… Шедрин… — опомнился сбитый с казавшихся ему абсолютно незыблемыми позиций комбриг. — То ж война была… — Он помолчал, потеряв нить мысли, потом ухватил ее и продолжал: — Вот ты говоришь, тоже в тридцать лет командиром стал. Тебе сейчас сколько? Тридцать восемь? А скажи-ка, за восемь лет командования сколько раз ты сталкивался с другими кораблями? Ни разу. А Золотницкий при абсолютной видимости в борт сейнеру въехал. Море для него, видишь ли, узким оказалось. Сколько раз при дифферентовке ты проваливался на грунт? Ни разу. А Орлов и Козодоев в док после таких дифферентовок становились. Ты когда-нибудь корежил себе цистерны при швартовке? Нет. Вот то-то. — И вдруг, вспомнив утренний конфуз, комбриг снова вспылил: — Наконец, сегодня твой «подготовленный» и «грамотный» Березин гюйс вверх тормашками поднял. Стариков… Шедрин… Были бы это Шедрины, а то сплошь Орловы, Козодоевы… Птичий двор какой-то… Вот они где у меня! — Комбриг гулко пошлепал себя по шее. Звук был такой, будто шлепает он по плоскому булыжнику.

— Юрий Захарович, но ведь те же Козодоев и Золотницкий первыми сходили в автономное плавание в Атлантику. И хорошо сходили, сам главком их отметил.

— Ну и что с того, что сходили? Не верю я им, Коля, ни на грош. Правильно ты говоришь: хорошо они себя показали в Атлантике. И главком отметил. Это точно. А я вот, их комбриг, не уверен, что завтра в самой простой обстановке они не отчебучат чего-нибудь. Ненадежные все они, легковесные. — Шукарев сморщился и вдруг как-то неожиданно и искренне огорчился: — Они, чудики, мою осторожность, заботу о них принимают за трусость. Тоже мне, труса нашли… — обиженно и уже вполне миролюбиво фыркнул комбриг.

Хотя и был Логинов среди командиров лодок самым старшим по возрасту, самым опытным, но так о молодых не думал. Тут комбриг явно недооценивал своих подчиненных. Надо было как-то разубедить его, рассеять предвзятое мнение. Однако, учитывая, что Шукарев болезненно обидчив на подсказки, тем более на несогласие с ним, следовало быть очень осторожным.

— А может, мы сами в этом, Юрий Захарович, виноваты? — деликатно возразил Логинов.

— Это в чем же?

— Да в том, что они, как вы говорите, ненадежны, в том, что мы боимся им доверять.

— Вот тебе раз! Мы их учим, учим, а они фортели выкидывают, и мы же еще и виноваты?

— Да ведь беда-то вся в том, что мы их не столько учим, сколько опекаем, натаскиваем. Как чуть посложней задача, так в море рядом с командиром лодки комбриг или начальник штаба. И командир не моги что-нибудь сделать, не взглянув в рот начальству. А раз его постоянно лишают самостоятельности, стало быть, он не приучается и к чувству ответственности. Отсюда и все ошибки. Ведь так они, глядишь, без поводыря вообще плавать разучатся. — Логинов на мгновение замолчал, присматриваясь к реакции комбрига. Тот вроде еще не заводился. — Неужто мы их до старости в море пасти будем?

— Будем, Коля, будем. От себя самих их оберегать надо. Иначе они таких дров наломают, что и уголовного кодекса не хватит. Новый сочинять придется. Не тебе же мою историю рассказывать, сам знаешь.

Логинов, конечно, знал, по каким ухабам пришлось трястись служебной колеснице Шукарева. В английском флоте в личном деле капитанов кораблей есть в анкете графа: везучий или невезучий. Так вот, о Шукареве наверняка написали бы — «невезучий», да еще добавили — «очень». Правда, где-нибудь в скобочках оговорили бы — «после войны». В войну он не только остался в живых, но и неуклонно шагал вверх по служебной лестнице, причем довольно быстро. А в последние годы злодейка-судьба, видимо, почему-то осерчала на Шукарева.

Это комбригство у него было уже третьим. Впервые бригаду он принял в тридцать семь лет. Был самым молодым комбригом. Бригаду сформировали из новых лодок послевоенной постройки. Приходилось одновременно и командовать, и учиться. Его усердия хватало на троих, все шло преотлично, бригада его была на хорошем счету. А вот беда пришла какая-то неожиданная и чудная, ранее ни с кем не приключавшаяся. В начале зимы, когда ледок в бухте был не толще вершка, Шукарев получил приказание перешвартовать лодки бригады, чтобы для какой-то надобности освободить пирс. Перешвартовал. Мог ли он знать, что у новых лодок на заднем ходу засосанные струей воды осколки могут привести к неприятности? Не мог. И никто не мог — такое произошло впервые. Старые лодки — «катюши», «сталинцы», «щуки», «малютки» — через лед перли как танки, хочешь — вперед, хочешь — назад. И никогда с ними ничего не делалось. А тут… И кто-то должен был за это отвечать. Понизили Шукарева до начальника штаба бригады и вновь послали служить туда, откуда пришел.

Через два года он во второй раз принял бригаду. Теперь уже на флоте. И опять беда пришла, откуда Шукарев ее не ждал: один из лучших командиров после удачной торпедной атаки на приз главнокомандующего Военно-Морским Флотом потерял от радости голову и при всплытии, понадеявшись только на данные гидроакустиков, проскочил перископную глубину и всплыл прямо под форштевень идущего по инерции с выключенными двигателями сторожевика, выполнявшего роль корабля охранения. Никто, слава богу, не пострадал, но за плохую организацию вновь Шукареву пришлось «сдавать назад».

После всех этих передряг он стал опасливым, и к нему намертво приклеилось прозвище «дед Щукарь».

— И все-таки я убежден, Юрий Захарович, что командирам надо больше доверять. Ведь они же ваши ученики. Вспомните мудрые слова: «Учитель, воспитай ученика, чтоб было у кого потом учиться». А какой же прок от ученика, которому не веришь?

— Почему ты решил, что я не верю? Тебе, например. Не меньше, чем себе. — И вдруг Шукарев расхохотался. Смеялся он так же басовито, как и ругался, издавая при этом какие-то округлые звуки наподобие «хо-о-о-хо». А весело ему стало от внезапно пришедшей в голову смешной мысли, которую он и выдавил из себя сквозь смех: — Недаром, Коля, тебя все «чалочным капитаном» кличут… Хо-о-о-хо! Все из-за моего доверия к тебе… Хо-о-о-хо!

Логинова на бригаде действительно прозвали «чалочным капитаном». Условия швартовки в гавани были сложными, и Шукарев, доверявший только Логинову, на все перешвартовывающиеся лодки непременно посылал Николая Филипповича. Он чувствовал себя спокойней, если рядом с молодым командиром на мостике стоял многоопытный Логинов.

Логинов подождал, пока отхохочется комбриг, и, стремясь придать голосу извиняющуюся окраску, чтобы, упаси боже, не обидеть Шукарева, проговорил:

— Не смеяться нам, Юрий Захарович, надо, а плакать. У нас на бригаде скоро ни один командир, кроме меня, швартоваться не будет уметь. Еще бы нам на бригаду одного Логинова, чтобы он за всех торпедами стрелял, и тогда других командиров можно было бы разогнать. За ненадобностью. Благо сейчас сокращение Вооруженных Сил идет. Как раз было бы в духе времени.

— Ишь, как ты его! Комбрига-то своего! Так его, так! — Шукарев неожиданно обиделся. — А мне где место определил? В скотниках или овощеводах?!

Логинов смотрел на расходившегося комбрига и тоскливо думал: «Неужто не дошло? Неужто не понял?»

— Я теперь у вас всех вроде кандалов на ногах. Мешаю. Так сказать, вы в прогресс, а я вас за уши обратно. Инициативу глушу, свободы лишаю… Так, что ли? — Голос Шукарева дрожал от обиды.

— Я этого не хотел сказать. Вы меня учили, хорошо учили, строго спрашивали, но и верили. И я вам за это благодарен. Но я что-то не упомню, чтобы вы у меня, молодого штурмана, над душой стояли или за меня прокладку вели. А сейчас…. — Логинов замялся, подбирая слова поделикатнее, чтобы высказать наконец то, что уже давно наболело на душе, и не только у него. — Вы простите меня, Юрий Захарович, но сейчас вы порой бываете… Как бы поделикатнее сказать…

— А чего ты деликатничаешь? Сажай прямо, как думаешь!

— Бываете чересчур уж осторожны. Давите на командиров. Не даете им самим выбрать правильное решение. — Комбриг приподнял было лапищу, намереваясь остановить Логинова своим излюбленным «стоп моторы», но тот, зная, что другого такого случая может больше не представиться и что если сейчас не выскажется, то потом уже вряд ли когда на это решится, настойчиво продолжал: — Откуда же в нашей бригаде, подчеркиваю — в нашей бригаде, командирам умения набираться? Перешвартовываться посылаете за них меня. Штаб чаще всего проверяет не то, что умеет делать командир или вахтенный офицер, а чему надрессирован. Чего стоят такие вводные, как «Человек за бортом» или «Срочное погружение без хода»? Это же все задачи для филатовских медведей. А вот сумеет ли тот же молодой командир правильно действовать при неожиданной встрече с противником под водой? Сумеет ли он в невыгодных для себя условиях упредить противника и первым выйти на него в атаку, использовать оружие? Вы это делать умеете. И флагманские специалисты умеют. Этому надо обучать и молодежь, не бояться доверять ей. Я вот, помню, в войну, будучи молодым вахтенным офицером, вдвоем с сигнальщиком на мостике оставался. И всегда все в порядке было. А сейчас у нас стоит вахтенный офицер, и рядом с ним днем и ночью или командир, или старпом, или кто-нибудь из штаба. И основная обязанность этого бедолаги не командовать кораблем, а не прозевать и правильно отрепетовать команды начальства. Дальше идет цепная реакция: вы не доверяете командиру, он, естественно, — своим офицерам.

Комбриг немного подождал, не скажет ли еще чего Логинов, сцепив пальцы, хрустнул суставами, будто кто-то в кабинете ломал кирпичи, и спросил:

— Ты, надо полагать, все высказал? Хорошо. Теперь, как говорят в Одессе, слушай сюда. Чего ты от меня требуешь? Учить тому, что будет нужно на войне? Учим. И ты это не хуже меня знаешь. Планы боевой подготовки мы выполняем? Выполняем. Приз главкома за торпедные стрельбы вот уже два года у нас. Так ведь? В автономное плавание ходили лодки именно нашей бригады. А почему? Выучка лучше, чем у других. Согласен? Согласен. Так теперь ты мне скажи: какого же тебе еще рожна надо?! Разумного риска? Вот, видел? — Он сунул фигу к носу Логинова. — Меня комбригом никто четвертый раз не назначит. А теперь что касается войны. Ты ведь ее только хвост застал, а я, когда ты к нам пришел, уже в командиры метил. И я-то уж знаю, какой спрос в войну был. Сегодня напортачил, а завтра вышел в море и фрица утопил. Плюс на минус, и все по нулям. А сейчас, к счастью, не война, топить некого. И к тому же, уважаемый Николай Филиппович, помни: осторожность — сестра мудрости. Это не я, трусливый дед Щукарь, выдумал, а предки наши. Они, говорят, не глупее нас были.

Зазвонил телефон. Комбриг снял трубку и пророкотал в нее:

— Шукарев у аппарата… Да, да, Орлов, слушаю тебя… Перешвартовывайся. Только подожди Логинова. Он у меня. Сейчас придет. — Положив трубку на место, комбриг хмуро бросил: — Сходи помоги Орлову.

Выходил Логинов из кабинета комбрига с легкой душой, он даже довольно улыбнулся. Обычно в таких случаях комбриг ему приказывал: «Иди перешвартуй», а сегодня попросил: «Сходи помоги…» Видать, разговор задел нужную струну.

* * *

В кубрике команды подводной лодки «С-274» безлюдье. Только дневальный да двое старшин первой статьи — Ларин и Киселев. Оба — Володи.

Огромный зал с бетонным полом и самыми обычными окнами и дверьми, расположенный на третьем этаже кирпичной казармы, даже при очень богатом воображении кубриком никак назвать было нельзя. И тем не менее именно это по-казенному неуютное помещение, в котором рядами выстроились аккуратно и однообразно заправленные койки, подводники величали кубриком.

Во всех официальных документах это помещение числится казармой. Но ни один из моряков на вопрос: «Где сейчас то-то или тот-то?» — не ответит: «В казарме». Ни за что! Он обязательно скажет: «В кубрике», «В команде» или же «На бербазе» (то есть на береговой базе). Где угодно, но только не в казарме.

Такова уж давняя флотская традиция переносить привычное, прикипевшее к душе за время службы на корабле, на самое что ни на есть земное, житейское. Отслужит моряк свою флотскую службу, уедет далеко от моря, куда-нибудь в сибирскую кедровую глухомань или в бескрайние, иссушенные безжалостным солнцем казахстанские степи, а все равно еще долго будет говорить вместо столовой — камбуз, вместо пола — палуба, вместо компаса — компáс.

Есть в этом что-то от флотского форса: знай, мол, наших! Но это хороший форс, если, конечно, бывшего моряка, сменившего бескозырку и бушлат на кепку и пиджак, отличают от других не только эти привычные слова, но и воспитанное в нем флотской службой трудолюбие, честность, умение крепко, по-моряцки работать и преданно дружить.

Ларин в задумчивости стоял у окна. Раздумье его было чуть с грустинкой. Неделю назад, когда зачитали приказ об увольнении отслуживших срочную службу матросов в запас, когда наконец-то исполнилась целые четыре года пестовавшаяся в душе мечта о вольной, как ветер, без подъемов и отбоев жизни, все они, «годки», от затопившего их счастья просто ошалели. Двадцатидвухлетние парни плясали, кричали что-то нечленораздельное, хохотали, как мальчишки. И вряд ли кто из них в первую ночь после этого приказа сумел заснуть: счастливые грезы наяву были слаще любого сна.

Неделя пролетела в заботах: надо было сдать заведование, рассчитаться с боцманом, с библиотекой, сняться с партийного учета… Да и мало ли какими еще корнями обрастает моряк за долгие годы службы? Теперь их надо было рвать. И вот все сдано, со всеми рассчитался, как говорят на флоте, «якорь чист». Остался лишь последний подъем флага завтра утром — и прощай, служба… Катером до Энска, а там — на самолет или в поезд, и айда кто куда по домам…

Но оказалось, что вот так, запросто, сказать службе «Прощай» совсем нелегко. Как и всегда в жизни, все неприятности, неизбежные в службе тяготы, вынужденное самоограничение сразу же забылись, оказались похороненными где-то на дне памяти. Зато затопили воспоминания о штормовых вахтах, о первых победах, одержанных над разгневанным морем, о друге, подменившем на перекур во время тяжких и долгих работ, о больших и сильных людях, с которыми повенчала тебя флотская служба. Можно с легким сердцем рассчитаться с интендантами, с библиотекой, с боцманом, а вот память обо всем этом по акту не спишешь.

Потому-то и грустно было старшине первой статьи Володе Ларину. Потому-то и не было радости в его взгляде, бесцельно скользившем по всему, что было за окном. А там, справа, виднелся кусочек камбузного двора береговой базы с выстроившимися вдоль забора из металлической сетки баками с пищевыми отходами. Над баками вместе с густыми хлопьями снега, тоже белыми огромными хлопьями, кружились с требовательными криками чайки. Широко распластав крылья, они планировали вниз, усаживались на край бака и высокомерно и важно начинали рыться в остатках каши, корках хлеба, костях. Иногда они сбрасывали с себя спесь и начинали по-базарному визгливо галдеть и клевать друг друга. Видимо, попадался очень уж лакомый кусок.

Ларин посмотрел на птиц и вспомнил, как эти же самые чайки подолгу сопровождали их в море, грациозно паря над лодкой и напутствуя их в далекий и долгий путь полными печали гортанными криками. И щемяще жалко стало ему этих гордых благородных птиц. А может, вот эти, пожирающие объедки, совсем не те овеянные романтикой птицы, которые улетают вместе с моряками в голубые дали? Может, эти уже превратились в нахлебников человека, вроде жирных и ленивых городских голубей? Может, они уже и не хотят видеть, как в безбрежии океана молнии рассекают небо и воду?

Это щемящее чувство Ларин постарался подавить в себе простой мыслью, что в природе все устроено мудро, и, значит, так нужно. Но легче от этого почему-то не стало.

Налево из окна виден сквер, вокруг которого выстроились в каре штабные здания и казармы, окрашенные в блекло-синий цвет. Густо исчерченная трещинами штукатурка на стенах напиталась влагой, кое-где зашелушилась, обвалилась, и поэтому дома казались пегими, неухоженными. Высокая некошеная трава в сквере, беспорядочно перепутанная в разных направлениях дождем и ветром, напоминала всклокоченную шерсть намокшей кошки. Из-за черноты неба, сопок, воды она тоже казалась не зеленой, а черной. Деревья от непогоды поникли и тоже почернели, вид у них был сиротский, печальный.

А в погожие дни все здесь было совсем иным. В густом переплетении листьев берез, ольхи, рябин весело играло солнце, оно щедро грело звонкоголосое птичье поселение, обосновавшееся в этой не по-северному щедрой сени, нежило, голубило враз поднявшуюся под его теплой лаской густую траву.

Когда-то здесь были лишь лысые камни да мхи. Это зеленое чудо выросло на земле, принесенной с далеких сопок. И возили, носили на себе эту землю, удобряли ее своим потом, а потом высаживали в нее вырытые в скалах хилые саженцы, оберегали их от стылых февральских заморозков да от июльских шальных ветров моряки-подводники, служившие здесь в годы войны. Возвращаясь из полных смертельного риска боевых походов, они непременно шли в сопки, чтобы принести оттуда в свой скверик кустик или горсть земли. В этом малом добром деле они оттаивали сердцами.

Ларин вдруг внезапно почувствовал себя виноватым: прослужили они здесь долгих четыре года, а никому в голову ни разу не пришло посадить в сквере хоть какую-нибудь самую малость — саженец, кустик, цветок.

— Володь, а Володь, — окликнул он Киселева. Тот на своей койке укладывал чемодан.

— Ну?

— Ты знаешь, о чем я подумал? Люди во время войны, да и до нее тоже, лучше нас, наверное, были. Как-то возвышенней, что ли.

— Почему это ты так решил?

— Сейчас я на наш сквер посмотрел. Ведь война была, никто не знал, останется ли он жив завтра, а все равно находил время, чтобы в сопки сходить за землей, за деревьями. Для комфорта своего? Нет, при них все эти деревца им по колено были. Стало быть, о нас они думали, о тех, кто после них здесь служить будет. Понял?

Киселев подошел к окну, встал рядом с другом и тоже как-то сразу погрустнел.

— В общем-то ты, наверное, прав. Помнишь, года два назад через весь сквер прокладывали канализацию? Перерыли все, перекопали, засыпали кое-как, а сейчас там все провалилось, канава… — И помолчав, вдруг разозлился: — Черт его знает, сто раз в день ходишь мимо, все видишь, а внимания ни на чем не останавливаешь… Ведь сквер-то искалечили, а всем это до лампочки. Слушай-ка, Иваныч, а что, если до отъезда собрать всех демобилизованных парней да устроить в сквере аврал? А?!

— Кого ты соберешь? — усмехнулся Ларин. — Все уже на чемоданах давно сидят. Да и в такую погоду кто пойдет? А вообще-то хорошая традиция могла бы быть. Представляешь, перед увольнением каждый, скажем, по мешку земли приносит или куст там, деревце. Такой тут парк можно было бы соорудить, будь здоров. — И тут же Ларин вроде бы совсем не к месту рассмеялся.

— Ты чего это заржал? — удивился Киселев.

— Да маниловщина все это.

— Что? Что?

— Маниловщина, говорю. Помнишь «Мертвые души» Гоголя?

— Откуда я могу помнить? Не читал я. Ты же знаешь, что у меня семь классов и коридор.

— В «Мертвых душах» есть такой помещик — Манилов. Пустопорожний мечтатель. Он то у себя в усадьбе через пруд мост мечтал построить, чтобы на нем купцы лавки открыли и торговали, то высокий дом с бельведером, с которого даже Москву видно было бы.

— А я-то причем здесь? Тоже мне, Манилова нашел.

— Да это я не о тебе, о нас обоих. Размечтались мы по-маниловски. «Традиция хорошая была бы…» — передразнил он сам себя. — Об этом раньше думать надо было, не сейчас. Теперь, как в преферансе говорят, поезд уже ушел. Игра такая есть — преферанс. Не слышал?..

Еще до службы Ларин закончил индустриальный институт, получил диплом инженера-электрика, поработал немного в своем совхозе, и призвали его служить — кончилась отсрочка. Еще студентом он женился, и теперь его сыну шел уже седьмой год. Самому Ларину недавно исполнилось двадцать восемь. На лодке старше его по возрасту были лишь шесть человек: командир, замполит, старпом, механик да два мичмана-сверхсрочника — боцман Ястребов, ему было уже за пятьдесят, и все на лодке называли его ласково-уважительно Силыч, и старшина команды мотористов Оленин.

Уже на третьем году службы Ларин стал специалистом первого класса и старшиной команды гидроакустиков. Конечно же, сказалось высшее образование — то, что другие усваивали трудно и долго, он хватал с лету. И как-то уж так сложилось, что с этого времени все офицеры и старшины начали величать его не иначе как по имени-отчеству — Владимир Иванович или просто Иваныч.

— Ох и погонял же я пулю в студенческие годы… — мечтательно протянул Ларин.

— Смирна! — прервал его испуганным тоненьким вскриком стоявший у порога кубрика дневальный молодой матросик Федя Зайцев. Робкий по натуре, он каменел от страха при виде любого начальства. А тут в кубрик пожаловал сам старпом! И у Феди душа в одно мгновение провалилась в пятки.

— Вольно… — милостиво пробасил Березин и с улыбкой взглянул на съежившегося онемевшего Федю. — Я же сказал вам «Вольно»…

— Вольно… — еле слышно отрепетовал тот команду.

Должность старпома на корабле самая муторная и неблагодарная. Нет на корабле ничего, за что не отвечал бы старпом. Кто-то нарушил дисциплину — виноват старпом, непорядок в отсеках — старпом недосмотрел, корпус грязный — плохо следит старпом, удалили с развода на вахту матроса — а куда смотрел старпом? Зато если корабль вышел в отличные — молодцы командир и замполит. А старпом вроде бы даже и ни при чем.

Потому все старпомы спят и видят себя командирами. А если кто-то из них надолго засиживается в старпомовской шкуре, то у него на всю жизнь портится характер — становится желчным, придирчивым, брюзгливым.

Березин же понимал шутку, сам любил и умел повеселиться. Вот этим-то несоответствием должности и легкости характера был дорог морякам лодки Березин. Не сказать, чтобы он отличался мягкостью. Нет. Он твердо придерживался принципа, что старпом на корабле — не приживалка в богатом доме, чтобы стараться всем угодить и понравиться. Был строг, не стеснялся прибегать к рекомендациям Дисциплинарного устава. Но делал это всегда разумно и, самое главное, доброжелательно и с юмором. Он мог вспыхнуть, но сердиться долго не умел.

Увидев пригорюнившихся у окна старшин, он в несколько шагов пересек кубрик, хлопнул обоих длиннющими руками по плечам и басовито хохотнул:

— Что вы голову повесили, орелики? Радоваться должны — отслужили, домой к женам, матерям поедете, а у вас вид — будто на собственные похороны собрались…

— Да вот вспомнили сейчас годы службы, товарищ капитан третьего ранга, и вдруг жаль стало. И чего вроде бы хорошего в ней, в службе? Ведь не мед она, а такое ощущение, будто отрываешь от души что-то дорогое. Честное слово! — Киселев выпалил это одним духом и с такой искренней взволнованностью, что пришедший в кубрик вместе со старпомом командир группы движения инженер-лейтенант Казанцев от удивления даже рот приоткрыл. Состояние его объяснялось просто: самого его служба тяготила и ничего хорошего о ней сказать он не мог.

— А вы бы и не отрывали, — весело посоветовал Березин. — Ну Ларина я понимаю: жена, сын ждут. Теща небось уже пироги печет. А куда вы-то, Киселев, с флота уходите? У вас же на всем белом свете ни родных, ни близких. Я не вижу логики в вашем поступке. Коммунист, специалист первого класса, будущий старшина команды. Останетесь служить — вам цены не будет! Пишите рапорт на сверхсрочную — и в темпе все оформим.

— Спасибо, товарищ капитан третьего ранга, но мы с Иванычем договорились ехать в Тюмень. Там сейчас такие великие дела начинаются… Охота себя на них проверить.

— Ну смотрите, Владимир Сергеевич, вам виднее. Но не совершите промашки. Думается мне, что флоту вы нужнее, чем нефтяникам. Там и без вас… — Березин вдруг замолчал. Старпомовский цепкий взгляд заметил кончики носков рабочих ботинок, припрятанных кем-то под одной из тумбочек, и Березин рявкнул: — Дне-е-вальный!

— Есть, дневальный… — ответил осекшимся от страха голосом Федя и опрометью бросился к старпому.

— Эт-та что за кабак?!

Будь Федя не такой затюканный, он сразу понял бы, что ему ничего не грозит, что старпом вовсе не сердится, что его попросту забавляют Федина паническая боязнь начальства и состояние полнейшего отупения, в которое тот впадает.

Федя подлетел к старпому, поднес руку к бескозырке и проследил загипнотизированным взглядом в направлении, куда тыкал своим пальцем Березин. Со страху он не сразу понял, что за «кабак» имел в виду старпом, потом разглядел злополучные ботинки, и уши его запунцовели. Как же это он их проглядел? Ведь осматривал кубрик, все глазами обшарил! Ах чурбак с глазами!.. Ах!..

Пока Федя казнился, старпом достал из кармана огромную связку ключей, поперебирал их в пальцах, нашел нужный и протянул связку Феде:

— Заберите этот кабак и отнесите ко мне в каюту. Вечером найдем хозяина.

— Есть, забрать этот… эти ботинки и отнести к вам в… кабак…

— Чего? Чего?

— К в-вам в к-каюту… — Краска с Фединых ушей хлынула на щеки, лоб, в глазах его блеснули слезы. Старпом, а вслед за ним Казанцев и оба старшины закатились от смеха.

— Ну иди… Иди… — подтолкнул Федю Березин. От хохота его переломило пополам. — Ну и уморил, Федя… Ну и уморил… Это у меня-то кабак?..

Федя действительно развеселил всех: Березин как раз славился на бригаде своей аккуратностью во всем, начиная от каллиграфического почерка и кончая обыкновением приходить на службу ровно за пятнадцать минут до подъема моряков — в пять сорок пять утра. Ежедневно, включая и воскресенья.

Насмеявшись, Березин снова посерьезнел и попросил Киселева:

— Вы все-таки еще подумайте, Владимир Сергеевич, насчет сверхсрочной. Жизнь на гражданке, говоря языком математики, для вас сплошная неопределенность. А останетесь на флоте — здесь все ясно. С жильем у нас сейчас стало полегче, комнату для вас найдем. Жену сами себе подыщите. И будем вместе пахать моря-океаны. Лады?

— Да я уже думал…

— А вы еще разок подумайте. — И, словно боясь, что Киселев прямо сейчас скажет категорическое «нет», Березин круто повернулся к нему спиной, уцепил за руку лейтенанта Казанцева, подтащил его к одной из тумбочек, распахнул ее дверцу и, даже не заглянув внутрь, спросил:

— Вы видите этот кабак?

— Не-ет… Не вижу…

— Э-э, батенька мой, чтобы увидеть, надо наклониться.

Казанцев подогнул колени и чуть присел. В глаза Березину сразу же бросились его остро выпирающие лопатки и тоненькая детская с синими прожилочками шея. И почему-то появилось к нему чувство жалости.

— Да не книксен мне от вас нужен, Игорь Ильич. Не ленитесь наклониться. Не ленитесь… — Березин положил на хрупкий зашеек лейтенанта тяжелую руку и перегнул его пополам. В нос Казанцеву ударил запах грязных носков. Лицо его брезгливо сморщилось.

— Ну теперь видите?

— Не только вижу…

— Обоняете? Это тоже полезно бывает… Вашего подчиненного тумбочка?

— Моего. — Лейтенант распрямился. В его тощей длинной спине что-то хрустнуло. — Вот видите, товарищ капитан третьего ранга, травма, полученная при исполнении…

— Эта травма не от исполнения, а совсем наоборот — от неисполнения. Чаще надобно спину тренировать. Нагибаться и проверять, каким хламом обрастают ваши подчиненные. — Березин развернулся на каблуках и направился к выходу. Через плечо бросил: — Проверьте тумбочки всего экипажа. Лишнее отнесите в мой, как изволил остроумно выразиться Федор Мартынович Зайцев, кабак. Ясно? — Задержался он лишь у самой двери.

— Так точно, ясно, — без малейших признаков энтузиазма, скучно повторил Казанцев.

Когда старпом вышел из кубрика и Федя вслед ему молодым петушком профальцетил «Смирна!», лейтенант пнул ногой дверцу тумбочки и плюхнулся на рядом стоящую койку.

— Видали флотскую романтику? — Он повернул злое бледное лицо к старшинам. Те вмиг согнали со своих губ улыбки. — Муссоны… Пассаты… Стоило ли пять лет учиться на инженера, чтобы потом рыться в матросских тумбочках и выбрасывать из них вонючие носки? А, Ларин? Вы ведь тоже инженер. Ответьте…

Чувствовалось, что Ларина этот неожиданный вопрос застал врасплох. Он замялся.

— Как вам сказать… Станиславский вроде бы говорил, что театр начинается с вешалки. А наш старпом считает, что порядок на корабле начинается с порядка в матросской тумбочке. — Он на мгновение замолчал, а потом упрямо добавил: — Думаю, что он прав.

— «И ты, Брут?..» — слегка опешил Казанцев. — А впрочем, это и неудивительно. Вы же зампарторга. Вам, так сказать, по штату положено… быть оптимистом.

— Вы напрасно иронизируете, товарищ лейтенант. — Киселев вдруг ожесточился. Скулы его, взгляд, плечи стали угловатыми, злыми. — Эта самая флотская служба мне, безотцовщине, мать, отца заменила, специальность дала, в партию привела. А возьмите того же Брынько. Кем он до службы был? Детдомовец, по карманам шарил, чуть в тюрьму не угодил. А сейчас лучший трюмный на бригаде, комсорг. Да разве мы с ним одни такие? Мы перед флотом, перед нашими командирами до гроба в долгу. А вы говорите носки, тумбочки…

Казанцев переводил удивленный взгляд с одного старшины на другого, а когда Киселев кончил говорить, вдруг рассмеялся.

— Вот уж не думал, не гадал, что меня будут воспитывать мои же подчиненные. Ей-богу! Ну там родители, учителя, наконец — командиры. А тут свой собственный старшина мозги вправляет… Ей-ей!.. — И Казанцев вновь залился смехом. Лицо его даже порозовело.

— А чего вы смеетесь, товарищ лейтенант, и удивляетесь? Мы с вами одногодки, а Иваныч вообще старше вас на пять лет. И тоже инженер. Мы ведь тоже кое в чем разбираемся.

— Да я и не удивляюсь. Даже и не обижаюсь. Просто я лишь сейчас понял, что до сих пор на вас только смотрел, но не видел. — Заметив разом вспыхнувшее в глазах старшин недоумение, он добавил: — Непонятно? Разъясню. Какой-то умный человек сказал, что смотрят лишь глазами, а видят и глазами, и умом, и сердцем. Вот теперь до меня дошла эта разница. Спасибо за науку. Учту на будущее. — Он, посмеиваясь, тронулся было к выходу из кубрика.

— А как же тумбочки? — с ехидцей напомнил ему Ларин.

— Ах да, совсем забыл. Еще одно спасибо. — Лейтенант, кряхтя и постанывая от ненависти к этому «романтическому» занятию, скрючился между койками. Вдруг он перестал издавать возмущенное фырканье, выпрямился во весь свой длинный рост, ухватил себя обеими руками за поясницу, поизгибался вперед-назад и сказал: — Вот теперь я полностью солидарен со старпомом: не одному Киселеву, а вам обоим надо было бы остаться на сверхсрочную. На лодке вы были бы совершенно незаменимыми кадрами. Поверьте, я говорю серьезно. — Лицо его действительно вдруг стало серьезным и чуть грустным.

Федя Зайцев, естественно, все слышал, и при последних словах лейтенанта у него даже зашлось сердце от сладкой надежды, что старшина первой статьи Киселев все-таки даст себя уговорить и останется служить на сверхсрочную.

Еще в учебном отряде наслышался Федя много пугающего о «годках», то есть старослужащих матросах последнего года службы.

Однако на лодке все его страхи рассеялись: никто его не обижал, не трогал, не заставлял делать ничего лишнего. Даже наоборот. В первую же субботу во время большой приборки на лодке в тесный и грязный носовой трюм моторного отсека к Феде вдруг спустился командир его отделения Киселев.

— Товарищ старшина? — удивился Федя. — Я чего-нибудь не так делаю?

— Нет, все так. Я пришел, чтобы вам одному скучно не было, — пошутил старшина и улегся животом на ребристые маховики клапанов. В трюме работать можно было только лежа.

Уже потом до Феди дошло, что старшина, помогая ему, одновременно показывал, как удобнее и быстрее работать в этой теснотище. Без старшины Федя не управился бы и до ужина.

В общем, молодым помогали, учили, поддерживали. Больше всех занимался с Федей Киселев. Они вместе на животах ползали по магистралям, ужами пробирались в самые дальние и неудобные уголки и щели трюмов. И все это старшина делал лишь для того, чтобы показать Феде какой-нибудь клапан или пробку, чтобы Федя и глазами проследил, и руками прощупал, где что стоит и куда загибается та или иная труба. Старшина допекал Федю занятиями, сам сидел с ним по вечерам до отбоя, требовал от него знания на память всех систем, клапанов, приборов, трубопроводов, расположенных в моторном отсеке.

Поначалу Федя не находил ответа на вопрос: зачем все это нужно старшине, если он уже начал собирать чемодан к увольнению? Не все ли равно ему, хорошо или плохо будет служить Федя после того, как он сам уйдет с флота? Но вот как-то в море во время обеда с мостика дали команду приготовить правый дизель на зарядку аккумуляторной батареи. Федя заторопился и убежал в моторный отсек, оставив миску с кашей на коробке с предохранителями. Через несколько минут старпом по трансляции вызвал Киселева в центральный пост. Старшина вернулся расстроенный, в руках он держал злополучную миску. Федя был готов провалиться от стыда. Малость выждав, пока старшина остынет, Федя спросил:

— А вас-то, товарищ старшина, старпом за что?.. Ведь это я виноват, я миску оставил.

— За то, что пока не научил вас быть подводником. Плохо учил.

Вот тогда-то, с того самого дня, Федя и влюбился в старшину. Скажи ему Киселев: Федя, прыгни с борта лодки в ледяную воду — и Федя с восторгом прыгнул бы. Вот такая вспыхнула у него любовь!

Утром, заступив дневальным по команде, Федя улучил минуту, когда Ларин куда-то вышел из кубрика, и подошел к Киселеву.

— Все-таки демобилизуетесь, товарищ старшина?

— Да, Федя. Поеду вместе с Иванычем на Тюменщину.

— А жалко… — На простеньком конопатом лице Зайцева застыло огорчение.

— Что жалко? — не понял его Киселев. Но повнимательней приглядевшись к Феде и уловив его тоскливый взгляд, начал что-то понимать. — Э-э, Федя-я… У нас в команде все ребята хорошие, дружные. В обиду тебя не дадут.

— Я не об обиде… Все равно без вас будет не так.

— Это почему же? — Киселеву стало немного смешно и немного грустно, ему показалось, что от Феди повеяло каким-то легким теплом, как от ласкового чистого ребенка. Старшина скрыл улыбку.

— Вы не такой, как все. — Федя задумался, не зная, как точнее выразить свои чувства, засмущался и выпалил скороговоркой: — Вы лучше всех. — И улыбнулся по-детски светлой, чистой улыбкой.

* * *

Шукарев со всего маху трахнул дверью своего кабинета, с тонкой дощатой перегородки обвалился очередной кусок штукатурки. Стаскивая тесные, чтобы облегали руку, перчатки, Шукарев зло фыркал. Этот день он запомнит надолго: с утра перевернутый гюйс, потом навал лодки, а только что он вынужден был снять и наказать дежурного по бригаде.

Когда-то очень давно, в первые послевоенные годы, когда он был еще старпомом и, как всякий старпом, был до полного обалдения задерган каждодневной текучкой и лавиной различных ценных, более ценных и еще более ценных указаний, он жил исступленной мечтой о том времени, когда сам станет командовать лодкой. И не потому, что командирское звание обеспечивало заметную прибавку к семейному бюджету. Совсем нет. Оно давало несравненно большее — новое качество, а с ним и командирские привилегии. Отныне и навсегда ему по утрам докладывали о состоянии вверенного ему (ему!) корабля; все непременно подавали команду «Смирно!», когда он входил на борт или сходил с борта его (его!) корабля; его командирскую каюту на лодке или его место за столом в кают-компании никто и никогда не имел права занимать. Никто и никогда!

Все эти привилегии для Шукарева были выстраданными и свято незыблемыми, потому он без малейших колебаний снимал дежурного по бригаде, если ему, комбригу Шукареву, из-за невнимательности дежурного забывали подать команду, когда он появлялся на собственной бригаде.

Перчатки наконец сдернулись. Шукарев аккуратно сложил их вместе, ладошка к ладошке, и положил на край стола. Сел расслабленно в кресло и с легкой досадой подумал: неужто вот этому капитан-лейтенанту Олялину, которого он только что снял с дежурства за то, что тот прозевал его появление на бригаде, не ясны элементарные требования службы? Детский сад!..

В дверь кабинета кто-то очень деликатно постучал, затем она приоткрылась — в проеме показалась голова капитана второго ранга Радько из отдела кадров флота. Прежде чем войти, Радько извиняющимся голосом произнес:

— Прошу разрешения войти, Юрий Захарович.

Шукарева такими манерами не проведешь, не объегоришь. Он с грохотом двинул из-под себя кресло и — весь сияние и радость — бросился навстречу нежеланному гостю.

— Что за китайские церемонии, Валентин Иванович! Проходите, ради бога! Вы же знаете, я человек простой. Мой кабинет — ваш кабинет!

В отделе кадров флота Радько курировал подводников. То есть над подводниками он был если и не бог, царь и воинский начальник, то фигура значительная. От того, КАК он доложит о тебе по начальству, тебя могли вознести или понизить. Так что с ним безопаснее всего было находиться в добрых отношениях. Но общаться с ним для Шукарева всегда было сущим мучением: никогда не знаешь, чего от него можно ждать. А Шукарев ребусов не любил.

Он помог Радько раздеться, заботливо расправил его промокший плащ на плечиках, трусцой подрулил к столу, выдвинул для гостя стул. И никак нельзя было подумать, что этого самого Валентина Ивановича комбриг не то что не любил, даже не уважал. Командиром лодки, по мнению Шукарева, Радько когда-то был так себе, без перспективы, и потому поторопился списаться с лодок, как только у него появился повод — забарахлило зрение. Покомандовал лодкой он всего года полтора-два.

Радько аккуратно присел на краешек стула, перегнулся, вдавив себе в живот сжатые кулаки, сморщил высохшее лицо, на котором, казалось, щека ела щеку, и, просидев так минуту-другую, пожаловался:

— Опять язва разыгралась. Как непогода — так хоть на стенку лезь. — Лицо у Радько было болезненное — бледное с синевой, словно он всю жизнь провел в подземелье.

Шукарев, зная пристрастие Радько к собственным болячкам, не дал ему сесть на своего конька и, едва тот успел закрыть рот, заговорил сам.

— Прямо-таки осатанела погода… У меня три лодки в пятьдесят седьмом полигоне на отработке задачи. Так не знаю, что и делать: отзывать их в базу — жаль истраченного времени и моторесурса, оттуда, сами помните, сколько до базы идти, оставить там — душа будет не на месте…

— Да, да, — поддакнул Радько. — И у меня, как такая погода, язва покоя не дает… — И пошел, и пошел…

Шукарев с тяжелой тоской посмотрел на худющего, прозрачного, как вяленая камбала, кадровика, подумал: «Господи, и как с этим нудягой жена живет? Выматерился бы ты, что ли, для разнообразия!» — и предложил:

— Может, коньячку пять капель, Валентин Иваныч? Говорят, язву успокаивает.

— Спасибо, Юрий Захарович. Я, как говорится, при исполнении. Потом не откажусь. А сначала дело.

— Я — весь внимание, — насторожился Шукарев и подумал: «Уж не о моем ли звании?» И сердце его жалобно трепыхнулось в дурном предчувствии. — Слушаю вас, Валентин Иванович.

В голосе комбрига промелькнули совсем не свойственные ему заискивающие, просящие нотки. Радько заметил это. Он вообще был человеком наблюдательным, хорошим психологом. Словом, в кадрах он оказался на своем месте. Мимо его внимания не прошла подчеркнутая забота хозяина о его плаще, вовремя прямо под него подсунутый стул, робость, вдруг обуявшая Шукарева, всегда громкого и нахрапистого. «Об адмиральском звании беспокоишься», — усмехнулся про себя Радько.

Он хорошо помнил, как когда-то, когда он еще командовал лодкой, Шукарев наорал на него площадно при всех и обозвал раззявой за то, что он допустил ошибку при швартовке. Помнил и решил сейчас малость поиграть на шукаревских нервах, потянуть немного, не сразу выкладывать цель своего приезда.

— Интересные явления происходят с кадрами. Мы у себя как-то проанализировали и сравнили общеобразовательный уровень старшин и матросов настоящего времени и десятилетней давности. Перемены просто разительные. Нынче уже до сорока процентов моряков имеют среднее или средне-техническое образование. Остальные — восемь-девять классов. И вот с ростом общеобразовательного и культурного уровня моряков особую актуальность приобретает педагогическое мастерство командиров, знание ими основ педагогики и психологии. Работать с людьми, с одной стороны, стало вроде бы проще — они легче и быстрее усваивают материал, лучше разбираются в том, чему их учат. А с другой стороны, труднее. — Радько умышленно нудил, нудил, а сам зорко приглядывался к Шукареву. — Диапазон их мышления стал намного шире, жизненные запросы многогранней, характеры сложнее. И теперь для них важно не только то, что сказал их командир, но и как сказал. Если за его словами они не почувствуют силу личного примера, глубокой убежденности в том, что он им внушает, то все его самые хорошие и правильные слова превратятся в пустой звук, мыльный пузырь, способный лишь вызвать у них усмешку и чувство внутренней неудовлетворенности.

Шукарев делал вид, что внимательно и с интересом слушает, в то время как пальцы его правой руки выколачивали по крышке письменного стола нервную дробь. Раскидистые брови его стягивались к переносице. Шукарев «доходил». Радько это понял и начал сворачивать игру.

— Я это к чему, Юрий Семенович. — Он не удержался и еще разок ужалил Шукарева: умышленно спутал его отчество и не поправился. Шукарев стерпел и это. — К тому, что подобрать сейчас офицера на должность командира подводной лодки становится все сложнее и сложнее. Прибавился еще и такой критерий, как наличие у него определенных педагогических данных.

— А короче можно? — не выдержал наконец Шукарев.

— Можно. — Радько откровенно рассмеялся. — Извините великодушно, Юрий Захарович, за то, что утомил вас. Приступаю к делу. Четыре дня назад Валерию Васильевичу, я имею в виду Николаева, вашего начальника штаба, сделали в госпитале операцию. Разрезали, посмотрели и вновь зашили. Сплошные метастазы. Он не жилец, сами понимаете. Эрго:[3] вам нужен новый начальник штаба.

— А чего тут думать? Логинов, — с готовностью выпалил Шукарев. — Опыт командования лодкой большой, академию закончил. И вообще, он уже полгода как за Николаева рулит. Так что другой кандидатуры не вижу.

— Вот и мы у себя в кадрах флота посоветовались и тоже пришли к такому мнению. Итак, Логинов. А на его место кого?

Конечно же, Шукарев знал, что у кадровиков их соединения есть план перемещения, знал, что в этом плане первым на замещение должности командира подводной лодки значится Березин, знал, что с этим планом хорошо знаком Радько. Все знал, но с ответом не торопился. Он тихо надеялся: а вдруг флотское начальство предложит кого-нибудь другого? Однако чуда не произошло. Радько, так и не дождавшись ответа комбрига, предложил Березина сам. Шукарев грузно поднялся из-за стола, молча прошелся по кабинету, остановился у карты морского театра, поскреб что-то на ней ногтем и, не оборачиваясь к Радько, спросил:

— А нельзя ли его, Валентин Иванович, куда-нибудь в науку? А? Там бы он ой как пригодился! А на место Логинова я подобрал бы человека потрезвей мозгами… Мало ли у нас еще старпомов хороших имеется?

На лице Радько застыло недоумение, даже глаза его за толстыми линзами очков обрели округлость. Так озадачил его своим ответом Шукарев.

— Простите, Юрий Захарович, я что-то, видимо, недопонимаю… Но вы же сами аттестовали Березина на должность командира корабля… Причем дали ему блестящую характеристику.

— А чего тут понимать? — Шукарев резко развернулся и этакой всесокрушающей глыбиной двинулся на Радько. Тому даже стало страшновато от такого напора. — Березин закончил командирские классы, закончил академию, служит исправно. Что я ему должен писать? Что он в командиры не годится? Никто меня не поймет. А он мне — во! — Шукарев яростно полоснул ребром ладони по горлу, а потом ткнул себя кулаком в живот. — И во! В печенках сидит! И это он пока еще в старпомах ходит! А что будет, когда командиром станет?

Недоумение так и не покинуло лица Радько:

— Простите, но я пока так и не понял: чем же он плох? С кем бы я ни говорил, все его хвалят: толковый, скромный, умный, знающий…

— А-а-а, умный… Знаешь, как в Одессе говорят? Это ты в Москве умный, а у нас, в Одессе, ты еле-еле дурак. Фантазер он, а не умный. Все с какими-то причудами, блажью. — В запале Шукарев и не заметил, как перешел с Радько на «ты». — Знаешь, чего мне стоит этот академик со своими типовыми моделями боя, исследованием операций и прочей чепухой? Вот пример. В прошлом году осенью Логинов в отпуске был, лодкой за него командовал твой Березин. Я его обеспечивал в море. Стреляли по крейсеру. Командир крейсера малость прохлопал и по дурости подставил нам борт. Чего лучшего-то издать? «Стреляй», — говорю, а Березин мне отвечает: «Товарищ комбриг, это нетипично…» Тоже мне, нетипично. На войне все типично. Пришлось приказать. Стрельнул, все торпеды всадил в цель. Пять баллов! Радоваться должен был бы, а он мне месяца три на каждом совещании доказывал, что эта оценка незаслуженная. Договорился, что-де он не хочет строить свое показное благополучие на чужих ошибках. Ну пришлось ему… на место указать. Знаешь, что он мне заявил? — Шукарев так надавил на слово «мне», что Радько невольно улыбнулся. — Знаешь? «Не согнете. Я за карьеру, но за карьеру с прямым позвоночником». Понял? Вот тебе и весь Березин в этом. Умный человек своему комбригу так не ответит.

Знал бы Шукарев, что каждым своим словом он укрепляет Радько в его решении назначить вместо Логинова командиром лодки строптивца Березина… Радько импонировала независимость и человеческая нестандартность Березина. Он всегда инстинктивно тянулся к людям рисковым, напористым, вольнодумным. Им он внутренне завидовал, преклонялся перед ними.

До поры, до времени Радько не замечал своей заурядности, был вполне доволен собой. Однако, дожив до сорока лет, он, как это часто происходит с людьми интеллигентными и духовно честными, сумел критически посмотреть на самого себя и понять, что природа создала его человеком, что называется, среднеарифметическим. Со школьной скамьи учеба ему давалась легко, но он ни разу не блеснул своими знаниями. Его не отталкивали женщины, но и не увлекались им, ни одна из них не опалила его жаром страсти. Его не раз включали в сборные команды по боксу, баскетболу, лыжам, но если он заболевал, то его совершенно безболезненно заменяли другим. И этого никто не замечал. Дослужившись до командира лодки, он все делал, как и остальные командиры, не хуже, но и не лучше. И поэтому, когда он ушел в отдел кадров флота, в бригаде не опечалились потерей.

Когда в нем наступило прозрение, он не озлобился, не завял душой. Наоборот, став кадровиком и встретив людей думающих, ярких, гордых, он старался помочь им, поддержать их. Одним из них оказался Березин. Поэтому Радько не без легкого злорадства подсунул Шукареву «ежа», сообщив, что отдел кадров флота решил учесть великолепную аттестацию, которую тот дал Березину, и назначить его командиром подводной лодки «С-274».

Шукарев сокрушенно помотал головой.

— Ну и ну… Унтер-офицерская вдова сама себя высекла…. Написал на свою шею. — Он хотел было рассказать о сегодняшнем случае с гюйсом, в котором винил одного Березина, но потом подумал, что негоже ему, комбригу, опускаться до таких мелочей. — И ничего нельзя изменить, Валентин Иванович?

— Ничего. Правда, Березин должен пройти еще один экзамен.

— Какой? — встрепенулся обнадеженно Шукарев.

— Завтра логиновская лодка уходит на отработку преодоления противолодочного рубежа. Мы предложили одну идею. Ее поддержал и Георгий Сергеевич.

— А это кто такой? — спросил Шукарев. Он не любил идей, спущенных сверху. Радько удивленно поднял брови, вслед за ними на лоб начали вскарабкиваться и очки.

— Как это, кто такой? Начальник штаба флота.

— Так бы и сказал — начштаба флота… А то Георгий Сергеевич. Тоже мне, приятель. Мне положено знать начальство по званию и по фамилии. — Неподдельное удивление Радько задело Шукарева, и он зло подумал: «Ишь ты, моль кабинетная, Георгий Сергеевич…», а вслух буркнул: — Что за идея?

Радько достал из папки конверт и передал его Шукареву.

— Я пойду в море на двести семьдесят четвертой в роли посредника от штаба флота. В конверте вводная. — Он помолчал, подождав, пока Шукарев ознакомится с документом. — Как только лодка придет в исходную точку, я по вводной «убиваю» Логинова, и в командование лодкой вступит Березин. Он и будет преодолевать противолодочный рубеж. Это будет для него своеобразным экзаменом на командирскую зрелость. Тут мы и посмотрим, на что он способен.

Шукарев расхохотался.

— Он покажет экзамен… Хо-о-о-хо! Такие пируэты начнет выписывать — заикой станешь. Поверь моим словам! Он же шалый.

— Ну если надумает чудить, то никогда не поздно отменить вводную, и Логинов снова вступит в свои командирские права. Вдвоем уж как-нибудь с одним Березиным справимся. Но проверить его в сложном деле надо. Только после этого можно принимать окончательное решение.

— Смотрите, Валентин Иванович, сами, как оно лучше. Начальству с горы всегда виднее. Вы у нас еще останетесь или к себе отправитесь?

— Чего я буду туда-сюда мотаться? Переночую у вас в гостинице.

— Ну, ну… — Шукарев пожал радьковскую руку и остался стоять у стола, до двери провожать не пошел. «Не велика птица…»

Как только за Радько закрылась дверь, он снял телефонную трубку и приказал дежурному по бригаде разыскать Логинова и немедленно прислать к нему. Срочно!

Да, задал задачу товарищ Радько! Правда, с одной стороны, такой экзамен для Березина — это хорошо. Комбриг противолодочников Голубев — мужик хваткий, на мякине его не проведешь и просто так через его рубеж в залив не прорвешься. Для этого одних теорий статистических решений и методов моделирования случайных величин (тьфу, черт, запомнится же такой бред!) маловато. Надобно опыт иметь соответствующий, хорошо знать нашу земную технику, а не все эти эмпиреи. Значит, Березин, возможно, сломает себе шею, и с назначением можно будет малость погодить, а чуть позже сплавить его на новую лодку… И Митькой звали. Вот так-то.

Это с одной стороны. А с другой — вдруг чего-нибудь этот самый «академик» напортачит? Правда, на лодке фактически командиром останется Логинов, он не допустит до греха, но… Но и он в последнее время что-то чересчур уж стал увлекаться экспериментами: то с сумасшедшими дифферентами плавает под водой, чуть ли не на попа становится, то проводит какие-то дурацкие опыты с отрицательной плавучестью… И на него перекинулась бацилла экспериментаторства от чертова «академика»…

И что-то вдруг заныло сердце Шукарева в недобром предчувствии, внутренний вещун занозой вогнал в самые тайные глубины души черное щемящее беспокойство. «Нет, — твердо решил Шукарев, — сам пойду в море обеспечивающим. Так будет спокойней…» От принятого решения боль, причиняемая занозой, стала полегче.

Постучавшись, в кабинет вошел Логинов. Шукарев взглянул на его отутюженные до остроты бритвы брюки, сияющие ботинки, затем посмотрел на свои, заляпанные грязью, и спросил:

— Ты ко мне сейчас откуда?

— С лодки.

— Тогда поделись секретом: как ты умудряешься в этакую грязищу и слякоть ходить, не вывозив ног? Летаешь ты, что ли?

— Никакого секрета нет, Юрий Захарович. Просто когда я прихожу в казарму, первым делом иду к дежурному и привожу себя в порядок.

— Десять раз в день туда-сюда ходишь и десять раз чистишься?

— Десять раз чищусь.

— А на лодке как? Ведь туда ты тоже по грязи идешь.

— И на лодке тоже чищусь. У нас в ограждении рубки специально ящик со щетками, бархаткой, гуталином стоит. В лодку с грязными ногами не пускаем.

— И давно это ты завел?

— Да вот уже года два, с тех пор как у нас тут все перекопали, грязь развезли.

— А чего же я у тебя этих порядков не видел?

— Не будешь же комбрига заставлять чистить обувь, прежде чем в лодку пустить. Поэтому вы и не замечали.

— Да-а-а… Это, часом, уже не «академика» ли твоего нововведение?

— Нет, Юрий Захарович, он тут ни при чем. — И Логинов улыбнулся, подумав, что, скажи он «да», комбриг тут же заметил бы: «Вот видишь, до чего все эти дурацкие эмпиреи доводят…».

Это словечко полюбилось Шукареву, он его то ли где-то услышал, то ли вычитал, но что оно обозначало, точно не знал. Однако в память его оно запало как обозначающее что-то заумное и пустое.

— Я вот чего пригласил тебя, Николай Филиппович. Завтра у нас торжественный подъем флага, надо, чтобы увольняющиеся в запас моряки последний раз поприсутствовали на нем, простились с лодками. Не будем нарушать традиции. Да ты чего стоишь? Садись. Так вот, завтра после подъема флага твоя лодка пойдет на совместные учения с ОВР.[4] Корабли противолодочников будут перекрывать вход в Багренцовую бухту, а ваша задача — прорвать рубеж, пройти в бухту и заминировать порт. Ну это у нас есть в месячном плане, и ты все знаешь. Но дело не только в этом. — Шукарев наклонился над столом, утопил свое лицо в ладонищах, потер ими лицо несколько раз, будто снимая с него усталость, о чем-то поразмышлял и вновь уперся взглядом в Логинова. — Ну вот что, я выдам тебе сейчас служебную тайну, а ты, сам понимаешь, никому ни гугу… Понял? — Логинов молча пожал плечами — как не понять. — С тобой на лодке посредником пойдет Радько. Из отдела кадров флота. В исходной точке он вручит тебе вводную, по которой ты будешь убит, а лодкой командовать в дальнейшем будет Березин. Ты понял?

— Понять-то я понял, но не ясно одно: зачем это нужно?

— Затем, что есть мысль назначить тебя начальником штаба нашей бригады. А Березин, естественно, планируется на твое место.

— А как же Валерий Васильевич?

— Что Валерий Васильевич? Он уже проложил курс в кущи небесные.

Логинов даже окаменел от неожиданности. Просто невозможно было представить себе их начштаба — юркого, резкого, неуступчивого «железного ВВ» — бессловесным, мертвым. Хоть и знали все, что он неизлечимо болен, что костлявая уже замахнулась на него косой, но думалось, что случится это совсем не скоро. И вдруг — «уже проложил курс в кущи небесные».

Скорбное известие ошеломило Логинова, он не находил, что сказать.

— Вот ведь ходит-бродит человек по белу свету, вроде бы совсем здоровый. Еще полгода назад ни на какие хворобы не жаловался. — Шукарев сокрушенно помотал головой. — В госпиталь-то когда ложился, зашел ко мне и говорит: «Это, Юрий Захарович, так, пустяки. Через пару недель выпишусь…» Вот тебе и выписался.

Не сказать, чтобы у Логинова с Николаевым были какие-то особо близкие отношения. Николаев пришел на флот недавно, до того они раньше друг друга не знали. Просто требовательный, строгий начальник и исполнительный подчиненный вполне устраивали друг друга, и этого было достаточно, чтобы между ними всегда тлела искорка человеческого тепла. Много ли для этого надо?

Логинов был искренне огорчен.

— Жалко Валерия Васильевича, хороший мужик был. Честный, принципиальный, работящий. И в конечном счете, добрый.

Шукарев хмыкнул:

— Ты это как, из приличия? О покойниках не принято говорить плохо?

— Нет, почему же, я искренне.

— А ты забыл, как он тебе в прошлом году нафитилял?

— Так это же за дело. Я виноват был. За что же тут обижаться?

— Ну-ну, всепрощенец. Обо мне так не сказал бы небось.

— Юрий Захарович…

— Ладно, стоп моторы. Давай поговорим о деле. На чем я остановился? Ах да, значит, на выполнение задачи вам отводится трое суток. Капитана первого ранга Голубева, комбрига ОВР, ты знаешь — противник он серьезный. Командиры кораблей у него тоже ребята опытные. И погода противолодочникам благоприятствует: ночью ветер круто перейдет на зюйд-вест, скорость снизится до трех-пяти метров в секунду. Одним словом, утихнет. За десять дней шторм перемесил всю воду до дна, так что рассчитывать на жидкий грунт, под слоем которого вы сможете укрыться от их гидроакустиков, не приходится. Такая вот обстановочка. Хреновая. — Шукарев решительно хлопнул мясистой ладонью по столешнице, приняв окончательное решение. — Точно! Иду с тобой в море.

— А стоит ли? — спросил Логинов внешне как будто спокойно, незаинтересованно, а у самого от неожиданного поворота перехватило дыхание. На душе у него сразу стало сумрачно, тревожно. Он мгновенно представил гам и нервотрепку в центральном посту лодки, когда столкнутся там, а столкнутся они обязательно, Шукарев и Березин. — Нужно ли это, Юрий Захарович?

— Обязательно нужно, Коля. Обстановка будет сложная, а твой шалый старпом требует глаз да глаз! И ты ему в последнее время потакаешь. Не возражай! Все знаю! Себе шею свернете — черт с вами. Но ведь другие из-за вас пострадают.

Логинов понимал, что в море комбриг будет нещадно «пасти» Березина, одергивать на каждом шагу, и Березин может сорваться. И тогда… Что будет тогда, Логинов даже боялся представить. Надо было что-то предпринимать. Но что?

Зазвонил телефон. Шукарев снял трубку с рычагов, отработанным щеголеватым движением подбросил ее в воздух, перехватил так, чтобы удобнее было держать возле уха, и пробасил:

— Шукарев у аппарата. — Вдруг лицо его посерьезнело, приняло торжественно-официальное выражение. — Слушаю вас, товарищ адмирал. Да. Да. Так точно, товарищ адмирал. Есть, товарищ адмирал. Есть… Счастливого, вам пути, товарищ адмирал. — Аккуратно опустив трубку, Шукарев задумался, пожевал губами, покачал головой. — Да-а… Новая вводная… Все ломается…

— Что, выход в море отменяется?

— Да нет, выход не отменяется. Я не смогу с тобой пойти. — Шукарев искренне был огорчен, а у Логинова свалилось с души, и он испугался, как бы это чувство великого облегчения не прорвалось наружу в его голосе, во взгляде. — Адмирала в Москву вызвали. Рано утром с замкомандующего флотом улетает. А меня он за себя оставил. Вот такая петрушка получается. — Шукарев встал и подошел к Логинову. Тот тоже поднялся, подобрался. — Я тебя прошу, Николай Филиппович, не подведи меня, не рискуй без надобности. Ну не прорвете рубеж, черт с ним. Не теряй головы. А начнет «академик» что-нибудь отчебучивать — пресекай и вступай сам в командование. Будь благоразумным. Добро?

— Добро, Юрий Захарович.

Поняв, что разговор окончен, Логинов поспешно вскочил со стула и хотел было поскорее, пока комбриг чего-нибудь не удумал, вылететь из кабинета. Но Шукарев задержал его. Похоже, не поверил он ему сейчас. А может, успел прочитать на лице радость?

— Вот что, Логинов, — Шукарев даже назвал его по фамилии, — слушай мой приказ: я категорически запрещаю всякие там трали-вали. Ка-те-го-ри-чес-ки! Никаких фокусов! Прорывать зону ПЛО[5] только так, как это мы обычно делаем. Ты меня понял?!

— Так точно, товарищ комбриг, понял. Разрешите идти?

— Иди. — И уже когда Логинов толкнул дверь, Шукарев потеплевшим голосом пожелал ему вслед: — Успеха тебе.

— Спасибо.

* * *

Синоптики на этот раз не ошиблись: буйный метельный ветер ночью стих, зашел на юго-запад и теперь, по-весеннему горький и тревожный, нес с собой из-за сопок запах талого снега и терпкий аромат. Солнце сияло вовсю. Но гладкое, без единого облачка небо еще не прогрелось, оно оставалось холодновато-синим, как бывает в средней полосе в погожие дни октября.

Над бухтой, точно радуясь возвращению тепла, весело гомонили чайки. Покружившись над серой гладью воды, они одна за другой через крыло сваливались вниз и садились на огромные металлические плавающие бочки, к которым швартовались корабли. Чайки деловито усаживались на них и щедро поливали их пометом. Поэтому бочки, когда-то выкрашенные в красное, теперь уже потеряли свой первородный цвет, покрылись немыслимыми потеками, и казалось, что на каждую из них просто-напросто неаккуратно выплеснули по нескольку ведер грязных белил.

Ожили и люди. По деревянным трапам, стекавшим от береговой базы к причалу, вверх-вниз суетливо бегали веселые моряки. Не такие, как в предыдущие дни, мокрые и хмурые.

Через несколько минут подъем флага. Сегодня он торжественный: подводники провожают своих товарищей, отслуживших срочную службу, в запас.

— Командам построиться к торжественному подъему флага! — на всю бесконечную длину причала разнесся усиленный динамиком голос дежурного по соединению. Под матросскими ботинками гулко загромыхал металл корпусов подводных лодок. Строились на кормовых надстройках, на той части верхней палубы лодки, которая начинается от рубки и заканчивается флагштоком. Здесь палуба чуть пошире, чем на носу.

Увольняемых в запас по традиции поставили на правый фланг. Сегодня они в последний раз пришли на подъем Военно-морского флага. В последний раз… А ведь был и первый. Был, но очень давно. Четыре года своей жизни, силы, уменье они отдали флоту, отдали честно, безоглядно, не щадя себя. И потому они по праву стоят сегодня правофланговыми, направляющими в строю своих товарищей.

На пирсе перед «С-274» маятником туда-сюда рысит дежурный по лодке штурман Хохлов. Обрадовавшись ясному дню, он выскочил на пирс в одном кителе и теперь прозяб до синевы. Но сходить одеться потеплее не может — вот-вот должен появиться командир. По палубе лодки перед самым строем, громыхая сорок шестого размера ботинками, прохаживается Березин. Остановившись напротив Киселева, он спросил:

— Ну и как?

— Никак, товарищ капитан третьего ранга.

— А жаль. — Старпом еще несколько мгновений постоял перед старшиной, о чем-то поразмыслил и пошел дальше. Боцман Силыч ткнул Киселева локтем в бок:

— Ты о чем это так содержательно со старпомом потолковал?

— Да так, о смысле жизни…

— Ты, Володя, не темни. Меня, старого хоря, не проведешь. На сверхсрочную небось агитирует остаться?

— Ну…

— Что это за «ну»? Не запряг, а уже нукаешь. Агитирует, и правильно делает. Ну… Чего ты за Иванычем тянешься? У него дом, семья. А тебя кто ждет? Чего молчишь? Я тебя спрашиваю. — У мичмана Ястребова лицо изборождено глубокими морщинами, а громоздкий обвислый нос вроде как бы вырезан из пористой губки фиолетового цвета, которой моют детишек. Говорят, такие носы бывают только у людей, здорово пьющих. Но это неправда. Силыч не пьет даже «наркомовское» вино, которое выдают подводникам в море перед обедом. Несчастье с носом у него от какой-то непонятной болезни.

Киселев ничего не ответил. Но Силыч не обиделся, лишь собрался с мыслями и повел атаку с другой стороны;

— Ты, Володька, знаешь, что ваш мичман Оленин лежит в госпитале с язвой желудка и что его собираются списывать на берег?

— Ну.

— Что ты заладил: ну да ну?! Кого старшиной команды мотористов ставить? Варяга искать? — Киселев опять промолчал. — Совесть в тебе не бунтует? Где ты человеком стал?! На нашей лодке. Где из тебя специалиста первого класса сделали? На нашей лодке. Кто тебя в партию рекомендовал и принимал? Опять же мы, на нашей лодке. Стало быть, для тебя нигде никого роднее нас не должно быть. А ты что? В трудную минуту бежишь. Стало быть, дезертир ты. Вот тебе моя аттестация.

— Да разве на целину или в Тюмень уехать — дезертирство? Там же холод, морозы, ни жилья — ничего!

— Для лодки ты все равно дезертир, — упрямо повторил боцман.

В чем-то Силыч был прав.

Отца Володя помнил плохо, покажи ему сейчас фотографию — не узнал бы. В памяти сохранилось, что отец всегда улыбался и любил рыбалку, часто брал его с собой. Воспоминания о рыбалке оказались наиболее стойкими, Володя помнил, как отец подсекал рыбу, а потом отдавал удочку сыну, и он, захлебываясь от счастья, выволакивал ее на берег. Когда началась война, отец ушел на фронт, и еще ничего не понимавший толком Володька был очень род, что отец его бьет фашистов, хвастался им, придумывал и рассказывал своим приятелям про него всякие героические небылицы.

Похоронка на отца пришла летом сорок четвертого. Этот день Володя помнил отчетливо. Июльское солнце палило нещадно, все живое попряталось в тень, даже куры ленились рыться в земле, лежали в пыли, прикрыв глаза белой пленкой. Володька шуганул их, а они даже не испугались, только отвели пленку с глаз и взглянули на него бессмысленными бусинками. В другой раз Володька показал бы им, но сейчас было некогда: он нес на кукане десятка три пескарей. Спешил домой. Мать сегодня работала в вечернюю смену, а сам он жарить рыбу еще не умел.

Ловить пескарей научил его Сережка Конь, мальчишка года на два постарше, озорной и непоседливый, за что и получил такое прозвище. Утром, когда Володькина мать куда-то отлучилась со двора, Сережка приказал Володьке вытащить из-за печи противень, а потом в сарае они набили гвоздем в нем дыр, привязали к его углам веревки, к веревкам — палку, чтобы видно было, где в воде стоит их снасть, и отправились на реку, на перекат.

И вот теперь Володька торопился домой с уловом. В животе голодно постанывало. Хотелось есть, прямо хоть жуй пескарей сырыми. Но еще свербила беспокойная мысль: а не хватилась ли мать противня? И если хватилась — что за это будет? «Точно, хватилась…» — с тоской подумал Володька, увидев на крыльце их дома соседок. Он хотел было вышмыгнуть из калитки, но взглянул на пескарей и, вобрав голову в плечи, шагнул в прохладные сенцы. Мать громко рыдала, ее успокаивали. В доме остро и неприятно пахло лекарством.

Так он остался без отца. Мать еще проплакала с неделю, а затем примолкла, стала какая-то тихая и ватная, было ей все безразлично и не нужно. Для Володьки же горе это оказалось не таким уж безутешным: вокруг было так много интересного и так все время хотелось есть, что долго страдать просто не хватало времени. Настоящее горе пришло позже, года через полтора, когда в их доме появился совсем сторонний мужчина по имени дядя Леша. Мать требовала называть его папой. А у подросшего Володьки не поворачивался язык, он дичился и дяди Леши, и его заискивающих ласк, скрывался от них на чердаке.

Вот тогда он и познал горечь настоящей обиды от первой в его недлинной жизни порки. Мать порола и приговаривала:

— Ты жизнь мою заедаешь, аспид! Змей! Подох бы ты, что ли!

Но Володька не подыхал, все рос и рос. Дядя Леша ушел, за ним появился дядя Вася, а за дядей Васей еще кто-то… Володька взрослел, со временем постепенно привык равнодушно смотреть на этих дядей, на беспорядочную, удалую в пьяном угаре и тоскливую с похмелья, слезливо жалкую жизнь матери. Помаленьку сам пристрастился к выпивке. Сначала, пока был еще мал, дяди подносили, чтобы пораньше и покрепче заснул, а когда вошел в рост — водкой стали задабривать.

Наконец подошел срок — поступил в ремесленное училище. Вздохнул Володя полной грудью, даже домой не наведывался, чтобы покрепче забыть его. Мать Володю тоже не вспоминала. Все было хорошо, но уже перед самым выпуском из училища кто-то в общежитии ночью после аванса обшарил карманы ребят и утащил все деньги. Подозрение сразу же пало на Володю: мать пьяница, да и сам парень не промах. Так ему прямо в лицо и сказали в учебной части. Правда, вора нашли на другой день, но, смертельно обиженный и ожесточившийся еще больше, Володя в родном городе не остался и уехал в Харьков. В заводских общежитиях с товарищами сходился трудно, отталкивал от себя угрюмостью и недоверчивой молчаливостью. Поэтому и кочевал с завода на завод, с койки на койку.

И на лодке служил тоже молча, искоса приглядывался к людям, при малейшем намеке на обиду угрюмел, уходил в себя. Но время шло, и он начал понемножку раскрываться, теплеть душой, и тут вдруг получил первое в своей жизни письмо. Оно путешествовало за ним уже несколько месяцев. Наконец нашло его. Соседка уведомляла Володю, что мать умерла и что после себя ничего не оставила. Кроме дома. Соседка спрашивала, что с ним делать.

Странное чувство овладело Володей: мать он не любил, стеснялся ее и поэтому, сам себе в этом не сознаваясь, где-то в тайниках души даже обрадовался, что ее не стало. Точно ее смерть освободила его от чего-то гадкого, заплеванного, что долгие годы он носил в своей памяти. С другой стороны, она все-таки была его матерью, а он даже не смог похоронить ее. Сделали это чужие, равнодушные к ней люди. И от этого становилось на душе щемяще больно и обидно за мать. В тот день, когда он получил письмо, было увольнение в город, ноги как-то сами по себе привели его в закусочную. Выпил, сам того не ведая, то ли с горя, то ли с радости.

То, что на другой день он попал «на ковер» к командиру, это понятно, начальство есть начальство, ему положено следить за дисциплиной. Неожиданным и страшным для него было другое — его жестоко осудили товарищи. Не все, конечно, но именно те, к кому он сам тянулся, дружбы с которыми искал.

Распахиваться душой он не умел, объясняться ни с кем не стал и замкнулся еще плотнее. Вновь поугрюмел. Пойди он к ребятам, поделись с ними — его поняли бы. Но он не сумел пересилить себя, и стена отчуждения между ним и другими стала казаться ему такой непреодолимой и навечно незыблемой, что месяца через два он вновь оказался в той же самой закусочной. «Пропади все пропадом!»

С тех пор прошло три с лишним года, и вот несколько дней назад, перед самым увольнением, старшине первой статьи Киселеву вручили партийный билет.

Всем, решительно всем был обязан Володя своему кораблю, людям, с которыми жил бок о бок четыре года. Здесь он налился силой, окреп душой. Словом, стал человеком. Но, как ни странно, именно эти животворные соки, вскормившие и взрастившие его, сейчас забродили, заклокотали и с неумолимой настойчивостью позвали его туда, где в большом деле он смог бы проверить, испытать закалку души.

Конечно же, ему было неловко и перед Силычем, и перед командиром, и вообще перед всеми ребятами, что он не остается на лодке. Но дезертиром он себя не считал. И если Силыч был в чем-то прав, то только в малом, но не в главном. Киселев не дезертировал с лодки, а уходил на Тюменщину добровольцем, так, как уходили когда-то коммунисты на стройки Комсомольска и Магнитки.

Раздумья Киселева нарушила прозвучавшая на пирсе команда «Смирно!». Все подтянулись и замерли. Штурман большими пальцами обеих рук разогнал складки на кителе под ремнем и, печатая каждый шаг, пошел навстречу капитану второго ранга Логинову.

— Тов-варищ командир! — Хохлов сделал глубокий вдох и начал перечислять, сколько на лодке находится торпед, топлива, пресной воды, какова плотность электролита аккумуляторных батарей и прочее, прочее, прочее… — Подводная лодка готова к походу и погружению! Дежурный по кораблю капитан-лейтенант Хохлов. Вольно! — продублировал он командира и пожал протянутую ему руку.

Утренний церемониал продолжался. Только командир поставил ногу на сходню, как «Сми-и-рна!» гаркнул старпом. Командир приложил руку к козырьку фуражки, прошел четким строевым шагом до середины строя, повернулся направо, щегольски прищелкнув каблуками, провел взглядом по лицам от фланга до фланга и, видимо оставшись довольным, улыбнулся и поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи подводники!

— Здрав-желам, товарищ-капитан-второго-ранга! — дружно ответил строй.

— Вольно!

Ритуал встречи командира корабля повторяется каждое утро. Повторяется и соблюдается неукоснительно в любую погоду — в пургу ли, в ливень ли, в стужу. Когда более торжественно, когда менее, но непременно каждое утро за пять минут до подъема флага. И в этом скрыт глубочайший смысл: такое повторяющееся изо дня в день, из года в год торжественно-строгое начало рабочего дня подчеркивает всю важность, значимость того, чем будут заняты моряки сегодня, придает праздничную окраску их труду, дисциплинирует. И сплачивает экипаж: и командир, и офицеры, и старшины, и матросы — все они с самого раннего утра вместе и вместе будут делать одно общее дело.

С мостика крикнул сигнальщик:

— Товарищ капитан третьего ранга, «исполнительный» до места! — Это означало, что на фалах мачты плавбазы «Вычегда» поднят до верха бело-красный флаг, носящий наименование «исполнительный», и что до подъема флага осталась ровно одна минута. На подводных лодках, привалившихся боками к пирсам и причалу, разноголосо запели команду:

— На-а флаг и гюйс, сми-и-рна!

И началась та самая минута торжественного молчания, которая открывает флотский трудовой день. В эту минуту на флоте каменно замирают все. А Ларину с пронзительной ясностью вспомнился тот день, когда он впервые вступил на борт лодки. Нет, даже не когда вступил — этого момента он не помнил, — а когда впервые поднялся на мостик, опасливо заглянул через верхний рубочный люк в чрево лодки, увидел где-то далеко внизу оранжевый кружок света, две обрывающиеся вниз отполированные руками полоски поручней трапа, и внутри у него все захолонуло от страха и тревожной смятенной мысли о том, что все равно спускаться придется. И еще запомнил, как тоже в первые дни пребывания на лодке он, подойдя к трапу в центральном посту, посмотрел снизу вверх и днем увидел на небе звезды. Точь-в-точь как из глубокого колодца. Может, тогда это ему и показалось, но сегодня он точно помнил, что видел их. Ведь прощаться с прошлым всегда щемяще горько.

— «Исполнительный» долой! — На плавбазе флаг быстро пополз вниз. По лодкам рассыпалось дробной скороговоркой: «Флаг и гюйс поднять!» И тут же на «Вычегде» молодым кочетом залился горн: «Та-та-ра-та-та-та!» Голубой влажный ветер затрепыхался в складках флагов и гюйсов.

— Во-ольно… — как вздох облегчения пронеслось над гаванью.

Логинов отошел к середине строя, задумавшись, взглянул на заснеженные макушки скал острова, что лежал на противоположной стороне бухты и сейчас торчал над головами его моряков, окинул взглядом подтянутых, одетых в «первый срок» — парадно-выходную форму — Ларина и Киселева и вздохнул.

— Ну что ж, друзья, сегодня мы прощаемся с нашими боевыми товарищами и сослуживцами — старшинами первой статьи Лариным и Киселевым. Я не сказал бы, что меня лично, да и, смею думать, весь наш экипаж, это прощание очень радует. Это и естественно — мы провожаем в запас великолепных специалистов, надежных и верных товарищей, коммунистов. А расставание с хорошими людьми всегда невесело. Нам их долго еще будет недоставать. Я, как командир корабля, должен сказать, что в море, когда вахту несли Ларин или Киселев, моя душа была спокойна, я знал, что уж они-то не подведут. Почти четыре года прослужили мы вместе на одном корабле. Старший помощник, штурман, инженер-механик, боцман, мичман Оленин, я помним их еще совсем молодыми матросами, помним их первые робкие шаги на корабле. Всякое за эти годы бывало, и хорошее, и такое, о чем не хотелось бы вспоминать. — Командир посмотрел на Киселева, и оба улыбнулись: вспомнили, что и за Киселевым когда-то водились грешки. — Но сейчас я должен сказать, что все эти годы нелегкую флотскую службу оба вы несли с честью, достоинством, старанием и большой любовью. За что от всех нас вам огромное спасибо. — Логинов подошел к старшинам, крепко, в две руки, пожал их руки и расцеловал. — Конечно, мы очень хотели бы, чтобы вы оба остались продолжать службу с нами, но… У вас свои планы, да и народному хозяйству тоже нужны крепкие и умелые люди. Счастливого вам обоим плавания в новом для вас и большом жизненном море. Уверен, что вы с честью пронесете через всю свою жизнь звание моряка-подводника. Старпом, зачитайте приказ!

Березин развернул кожаную папку и обвел взглядом строй. Он был выше всех, кроме Казанцева, и поэтому видел сверху всю вторую шеренгу. От его цепкого взгляда не ускользнуло, что матрос Шварев пытается скрыться за спины впереди стоящих моряков. Березин чуть вытянул шею, увидел, что тот надел бушлат без галстука, и не удержался даже в такой торжественный момент. Он шагнул прямо вплотную к строю, поманил пальцем Шварева, и, когда тот приблизил свою голову к голове согнувшегося старпома, Березин громко, так, что слышали все стоящие рядом, шепнул ему:

— Подойдите к боцману и попросите, чтобы он нашел вам сегодня работу погрязнее. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан третьего ранга, — таким же громким шепотом ответил Шварев.

— Знаете, за что?

— Подозреваю.

— Вот и хорошо.

Старпом шагнул назад и скомандовал:

— Сми-и-рна! Слушай приказ командира корабля о поощрении старшин…

В будке на пирсе, возле которой стоял верхний вахтенный, зазвонил телефон. Вахтенный снял трубку, послушал, ответил: «Есть», подошел к лодке и негромко окликнул командира.

— Вас к телефону…

Логинов тронул старпома за рукав — «продолжайте, мол, читать», и, стараясь не громыхать по палубе, сошел на пирс. Из будки донесся его голос: «Есть, товарищ комбриг… Есть… Сейчас буду…»

Он дождался, пока старпом дочитал приказ, и позвал его.

— Геннадий Васильевич, готовьте лодку к походу. Меня вызывает комбриг.

— Есть, товарищ командир. — И гаркнул: — По местам стоять, лодку к бою и походу изготовить! — От полноты чувств он рубанул в воздухе рукой, трахнулся ею о леерную стойку, выругался и широко зашагал вслед за остальными к ограждению рубки.

Там по узенькому трапу все они поднимутся на мостик и ловко юркнут в провал верхнего рубочного люка, окунутся в тепло и привычные лодочные запахи. А внизу в прочном корпусе уже тревожно и отрывисто рвут в клочья тишину колокола громкого боя, по корабельной трансляции гремят команды, по переговорным трубам перекатываются доклады, из отсека в отсек снуют люди. В лодке стоит шум, гам, галдеж: «Механизмы вскрыть, осмотреть, провернуть вручную…», «Включить батарейные автоматы…», «Проверка сигнализации и аварийного освещения…». Бьют по ушам звонки, квакают ревуны, шипит воздух высокого давления…

Но вот все успокоилось, и лодку спеленала тишина. В ожидании команды на выход моряки высыпали на причал перекурить. Командир все еще не возвращался. Моряки отогревались под ярким, но пока еще не разогревшимся солнцем, блаженно жмурились. Березина обступили наиболее любопытные: куда идем, надолго ли, зачем?

— Придет командир — и все станет точно известно, — ответил Геннадий Васильевич.

— А к субботе вернемся? — Это кто-то назначил на субботу свидание с девушкой.

— Если ничего не изменится, то должны вернуться. Будем работать с ОВР.

Начавшие уже прощаться с друзьями Ларин и Киселев услышали последние слова старпома, насторожились. Ларин подозвал друга:

— Отойдем на минутку. Ты слышал, что сказал старпом?

— Ну…

— С ОВР работать будут. Как же без меня-то? Им ведь акустик хороший нужен, а Золотов пока еще меня заменить не сможет. Не потянет…

Киселев хмыкнул.

— А без меня как? Ведь мичман наш в госпитале. — И вроде как огорчился. — Значит, чемоданы распаковывать?

— Так на три дня всего-то, Володь!

— А ты меня не уговаривай. Я уже давно уговоренный. Куда же я без тебя денусь?

И оба счастливо рассмеялись.

— Только разрешит ли командир? Может, он не имеет права брать нас с собой в море? Ведь приказ-то о нашем увольнении уже был.

— Попросим, — пожал плечами Ларин. — А вот и командир.

По громко повизгивающему деревянному трапу от штаба быстро спускался Логинов. Вслед за ним поспешали Радько и Золотухин. Оба были в канадках, зимних шапках, с чемоданчиками. По их виду можно было понять, что они тоже намереваются идти с лодкой в море. Замполит логиновской лодки сдавал экзамены в академию, и Золотухин решил подменить его в море. Да и надоело сидеть на берегу.

— Смотри-ка, Иваныч, начальство с нами идет. Значит, будет дело.

— Это худо, при замкомбрига командир нас может и не взять.

Логинов подошел к курящим, завернул рукав плаща и взглянул на часы.

— У нас есть еще несколько минут, и я вкратце введу вас в курс дела. Сейчас мы выходим в море, будем преодолевать противолодочный рубеж. Далее мы произведем минные постановки и возвращаемся. Срок на все это — трое суток. Задача перед всеми стоит чрезвычайно сложная, и каждый из вас должен отнестись к решению ее с чувством максимальной ответственности. С нами в море пойдут представитель штаба флота капитан второго ранга Радько и замкомбрига. Думаю, что представлять вам их нет нужды. — Логинов помолчал, видимо, вспоминая, что еще следовало бы сказать, решил, что сказано все, и спросил: — У кого есть вопросы?

Киселев хотел было спросить насчет них, но Ларин дернул его за рукав бушлата.

— Не надо. Спросим, когда останется один.

Логинов окинул взглядом экипаж и остался доволен: лица подчиненных спокойны, будто и не ставилось им только что серьезной задачи.

— Ну спасибо вам всем, товарищи… Геннадий Васильевич, у меня к вам несколько вопросов.

Березин в два шага одолел разделяющее их расстояние.

— Слушаю вас, товарищ командир.

Логинов взял его под руку, отвел чуть в сторонку, обернулся ко все еще стоявшим в ожидании его приказа морякам:

— Вы пока покурите. — И спросил старпома: — У вас все варианты просчитаны?

— Да вроде бы все. Еще с прошлого учения. А почему вас это интересует, если не секрет?

— Сдается мне, что в этот раз будет не совсем так, как всегда. Недаром Радько с нами в море идет. Так что продумайте все еще раз, буквально каждую мелочь.

— Есть, товарищ командир. Только вот одно меня беспокоит…

— Что именно?

— Да что без Ларина идем. Сейчас он просто незаменим. Золотов хороший акустик, но ему пока до Ларина далеко. И без Киселева тоже трудно придется. Оленина-то нет.

— Я тоже об этом думал. Но… — Логинов развел руками. — Задерживать их мы не имеем никакого права.

— А что, если они сами захотят?

— Как же захотят, если уже неделю на чемоданах сидят? Они мыслями давно дома.

— Ну а если их попросить?

— Попробуйте… А впрочем, не надо. Это будет бестактным с нашей стороны: мы пока еще их командиры, и любая наша просьба — для них приказание. Они, конечно, не откажут, но… Лучше не надо. Как-нибудь выкрутимся.

Они оба повернулись в сторону к курящим морякам и сразу же встретились с устремленными на них напряженными взглядами Ларина и Киселева. Те, на что-то решившись, переглянулись и направились к офицерам.

— По местам стоять, со швартовых сниматься! — гаркнул на весь причал Березин.

Старшины опрометью бросились к сходне.

В сторонке одиноко, не спуская глаз с командира и старпома, переминался с ноги на ногу лейтенант Казанцев.

— А вас что, команда не касается? — Лицо старпома посуровело.

— Я к командиру.

— Нашли время, — недовольно буркнул Березин и направился на лодку.

Отношение его к лейтенанту было непростым. Казанцев до сих пор еще не определился даже для самого себя — он не знал, чего ему от жизни надо. Поэтому Березину, всегда твердо сознающему свои ближние и дальние цели, знающему, чего он хочет, было немного жаль этого мятущегося и всем всегда недовольного лейтенанта. С другой стороны, метания Казанцева не могли не отражаться на его службе, на порядке в подразделении. И Березину — непримиримому радетелю дисциплины на корабле — уже давно надоело заниматься Казанцевым и его внутренней неустроенностью. Тем более, его поступки были всегда непредсказуемыми, как траектория полета моли. Поэтому в чувствах, которые Березин испытывал к Казанцеву, преобладало осуждение.

— Я вас слушаю, Казанцев.

— Разрешите отдать вам рапорт? — Лейтенант протянул сложенный пополам листок бумаги. В выражении его лица, в голосе, во взгляде было столько совсем не свойственной Казанцеву жесткой решимости, что Логинов забрал у него бумагу и тут же начал ее читать. Он пробежал ее раз, другой, и с лица его сбежало выражение внутренней радости, до сих пор светившееся на нем. Он поднял недоуменный взгляд на Казанцева, смерил им снизу вверх, а потом сверху вниз его нескладную фигуру и с насмешкой спросил:

— Это плод зрелых размышлений или вас кто-нибудь обидел, и вы надули губы?

— Товарищ командир, — в голосе Казанцева металлом прозвучала нотка непреклонности, — это серьезно.

— Серьезные вопросы, Казанцев, вот так на бегу не решаются. В море у нас будет время, поговорим. А сейчас идите на лодку. Кстати, — остановил он хотевшего уйти Казанцева, — на будущее имейте в виду, что вас никто не мобилизовал и никто демобилизовать не будет. Сейчас не военное время. Если вы и уйдете с флота, то вас уволят в запас, а не демобилизуют. Запомните это, пожалуйста.

Когда командир взошел на борт лодки, Березин скомандовал:

— Убрать трап! Отдать носовой! — И крикнул в провал рубочного люка: — Правый малый вперед, левый малый назад!

— Есть, правый малый вперед, левый малый назад, — отрепетовали команду из боевой рубки. Корпус лодки мелко затрясся, за кормой вспухли пенные буруны, кормовой швартовый конец напрягся до звона, нос лодки начал отходить от пирса.

А на макушке сопки, у здания штаба бригады, стоял комбриг Шукарев и негромко, только для внутреннего успокоения, поминал жвако-галс, кливер-шкоты: опять Логинов передоверил съемку со швартовых своему «академику». А сейчас прилив, лодку течением может занести… Во! Во! Во! Сейчас врежется как раз в борт соседней лодки! А-а, че-о-рт!!! Мало ему, что ли, было перевернутого гюйса?!

Пока комбриг переживал, двести семьдесят четвертая вполне благополучно снялась со швартовых и погнала тупым форштевнем веселый бурун, направляясь к выходу из гавани. Начались первые из трех суток, отведенных для выполнения задания.

* * *

Далеко за кормой осталась цепочка бонового заграждения, скрылся за отрогами сопок городок, лишь торчала из-за скалы верхушка железной трубы городской котельной. Вокруг разлился кристальной синевы воздух. Студено, дышится легко, и это будоражит, волнует.

Залив петляет между сопками. Они стоят насупившись, еще не очнувшиеся после долгой непогодицы. С них медленно сползает жидкое снежное кружево, запутавшееся в корявой зеленой поросли. В обращенных на север распадках снег слежался и утрамбовался до ледяной твердости.

Безлюдная тишина и покой разлились вокруг по воде, по сопкам. Дремотную неподвижность залива нарушают лишь лодка, медленно лавирующая между островами, да вскарабкавшийся на самую макушку высоченной крутой сопки радиолокатор. Ажурная чаша его антенны неторопливо вращается, обстоятельно обшаривая заоблачные дали.

Лодка прошла поворотный буй. Поворотный — это значит, что за ним лодке необходимо поворачивать на норд и выходить на фарватер, ведущий в океан.

— Лево на борт. — Теперь Березин прочно уселся на крыше ограждения рубки, свесил вниз ноги. С крыши лучше видно, что делается вокруг. Логинов тоже на мостике, спокойно покуривает под козырьком рубки.

Силыч переложил штурвал вертикального руля и доложил:

— Руль лево на борту. Циркуляция влево. На румбе триста десять градусов… Триста градусов… Двести девяносто…

— Одерживай, боцман! Старпом, пройдите, пожалуйста, по отсекам и проверьте готовность лодки. И еще разок просмотрите свои расчеты. — Березин ловко соскользнул с крыши рубки прямо на трап, вертикально падающий в распахнутый зев рубочного люка.

Началась походная жизнь. На этот раз короткая, всего лишь на три дня, но от того не менее хлопотная и трудная. Ведь океан — это всегда опасность. Подстерегает она моряков и в шторм, и в туман, и ночью, и днем, вблизи от берега и вдали от него. А у подводников на глубинах еще и стискивает прочный корпус тысячетонное давление воды, стискивает порой так, что становится слышно, как натужно потрескивает, постанывает металл.

Когда-то в старинном русском морском уставе было записано: «Собери умы свои и направи в путь. Горе, когда для домашних печалей ум мореходу вспять зрит». В нынешних уставах такого нет. За ненадобностью. Когда уж тут «вспять зрить», если не всегда и поспать-то удается. Вахты… Занятия… Учения… Сутки на боевом корабле в море спрессованы до плотности атомного ядра.

Командир продолжал молча покуривать, спокойно и расслабленно, будто отключившись от всего, что происходило на мостике и на лодке вообще. Но это была лишь видимость спокойствия.

Пока ты просто офицер лодки, будь ты командиром группы, боевой части или даже старшим помощником командира, уходишь в море — тебя все-таки беспокоят дела земные: семья, что-то оставленное недоделанным, невыполненным. Но как только ты становишься командиром корабля, человеком, на плечах которого лежит вся полнота ответственности за жизнь целого экипажа, человеком, который никогда не имеет права на растерянность или сомнение, так с первой же минуты похода, с команды «Отдать швартовы», ты полностью отключаешься от всех земных забот. Тебя всего целиком поглощает, затапливает уже начавшаяся походная жизнь, все, что связано только с морем.

Вот и сейчас в голове Логинова, точно кадры кинофильма, мелькали мысли: «А это проверено?», «А это готово?», «А это?», «А это?». Он отвечал себе: «Да, готово», «Проверено», «Да», «Да». Отвечал и чувствовал, как помаленьку сваливается с души гнет тревоги.

Радько и Золотухин, стоявшие здесь же на мостике, понимали состояние командира и деликатно помалкивали, чтобы не мешать ему.

Вдруг Логинов поднес к глазам бинокль и начал внимательно приглядываться к чему-то, пока еще неразличимому невооруженным глазом. Он смотрел минуту-другую, затем опустил бинокль и искоса глянул на вахтенного офицера старшего лейтенанта Лобзева. Маленький, суетливый Лобзев, словно шарик ртути, катался поперек мостика от борта к борту: то поднимался на металлическую подножку, приваренную к борту ограждения рубки, то торопился на другой борт, то оказывался на крыше рубки, где в специальном гнезде сидел сигнальщик. Суетливо смотрел вправо, влево и бежал на новое место. Мельтешил перед глазами без всякой причины и пользы.

— Справа десять на горизонте торговое судно, — доложил сверху сигнальщик.

— Есть! — в один голос ответили командир и Лобзев.

— Поздно заметили судно, Самохвалов. — Голос Логинова был ровен, спокоен, но сказано это было так жестко, с таким предгрозовым спокойствием, что даже Радько и Золотухин невольно подтянулись и переглянулись, точно проверяя друг друга: а не провинились ли и они в чем-нибудь. — Я наблюдаю за ним уже несколько минут. А вы находитесь выше меня. Вячеслав Станиславович, — подозвал Логинов Лобзева. Тот мгновенно подкатился к командиру и впился в него широко распахнутыми серыми глазами, показывая своим видом, что он весь внимание. Тихо, так, чтобы не услышал сигнальщик, но от этого не менее внушительно, Логинов сказал: — Я вами недоволен, Вячеслав Станиславович, вы слишком много суетитесь и поэтому невнимательны.

— Есть, товарищ командир. Понял, товарищ командир… Вы имеете в виду судно? Простите, товарищ командир, но у нас для того и стоит вахтенный сигнальщик, чтобы вовремя замечать изменение обстановки…

— Ничего-то вы не поняли, Лобзев. Вы, вахтенный офицер, первые глаза на корабле и первый ум. Именно на вас лежит вся ответственность за безопасность плавания корабля. Случись что, вы тоже будете оправдываться: сигнальщик, мол, проглядел? А?

— Никак нет, товарищ командир, не буду! Учту!

— К сожалению, это уже не первый случай.

Лобзев сразу потерял подвижность. Голос его потускнел.

— Есть, товарищ командир… Учту…

— Хотелось бы верить.

Когда Лобзев отошел и вновь взлетел на подножку, командир пригласил Радько и Золотухина вниз в кают-компанию.

— Познакомлю вас сейчас с одним разочаровавшимся в службе лейтенантом. Просит, чтобы дал «добро» на увольнение в запас.

— Это кто же такой? Я его знаю? — спросил Золотухин.

— Вряд ли, Сергей Михайлович, он у нас совсем недавно служит. Инженер-лейтенант Казанцев, командир группы движения. Перед самым выходом в море подал рапорт: учитывая, мол, что наше правительство производит сокращение Вооруженных Сил и что Родине нужны специалисты в народном хозяйстве, он считает своим долгом отдать свои знания и пока еще нерастраченные силы освоению новых районов нашей страны.

— К сожалению, он не одинок, Николай Филиппович, — вздохнул Радько и спросил: — А вы не боитесь, что Лобзев остался на мостике один?

— Нет, он теперь неделю образцово-показательным будет. А потом снова все забудет. Что делать, такой уж он человек. Вот его бы я с удовольствием отдал в народное хозяйство…

— А что-то я не вижу вашего старпома? Может, его следовало бы сейчас оставить на мостике? — Радько, сам когда-то командовавший лодкой, никак не мог взять в толк, как можно оставить на мостике полноправным хозяином этого суетливого и никчемного офицера. И он искренне тревожился.

— Да вы не беспокойтесь, Валентин Иванович, сейчас светло, обстановка спокойная, Лобзев справится. А старпом занят. Вы же знаете, какая сложная задача стоит перед нами. Вот он и обсчитывает варианты, исходя из состояния моря, гидрологии. Одним словом, готовит мне исходные данные. Так что оснований для беспокойства нет. — Логинов понимал тревогу и удивление Радько. Вместе с тем он был уверен, что тот наверняка поделится своими впечатлениями с комбригом, когда они вернутся в базу, и будет ему, Логинову, от Шукарева очередная вздрючка.

Радько пожал плечами, хмыкнул и спросил:

— И часто вы так экспериментируете?

От прямого ответа Логинов уклонился.

— Видите ли, Валентин Иванович, ни старпом, ни я не двужильные. Хорошо, мы сейчас на трое суток вышли. А если бы на месяц-другой? Представляете, каково торчать месяцами на мостике или в центральном посту? И потом вспомните, в Корабельном уставе обязанности командира еле уместились на двадцати четырех страницах. В море с меня их никто не снимает. Даже совсем наоборот.

А в это же самое время инженер-лейтенант Казанцев в теплом и тихом электромоторном отсеке экзаменовал своего подчиненного матроса Зайцева. Лейтенант вальяжно развалился на складном ковровом стуле, между его длинными, тощими, точно жерди, вытянутыми ногами прямо на палубе была расстелена нарисованная Федей схема корабельной топливной системы. Зайцев же съежился в комочек на крышке металлического ящика с инструментом. Казанцев с лютой тоской во взоре глядел на Федю и вытягивал из него слова. Оба мучились.

— И что же ты, бармалей с балалайкой, такой беспонятный? — сокрушался Казанцев. — Что ты мне голову морочишь? А? Ведь все, сен-симон ты этакий, изобразил правильно… Знаешь ведь, а голову мне морочишь… Зачем? Почему? Вот ведь вопрос…

Федя, виновато и жалостно глядя Казанцеву в рот, мямлит:

— Давайте я вам, товарищ лейтенант… в отсеке… все открою… и закрою… Товарищ лейтенант, я умею…

Казанцев вспомнил, как сейчас в моторном отсеке шумно и холодно, вздрогнул всем своим тощим телом и поморщился:

— Мне от тебя, флибустьера с кисточкой, нужно, чтобы ты мыслить научился. Понял? Мыслить! Открыть и закрыть и медведя научить можно. А ты, насколько я вижу, гомо сапиенс. Ты понял меня, Луи Арагон?

Зайцев с готовностью покивал головой: «Понял, мол, понял, только отвяжитесь…»

По трансляции передали команду: «Второй боевой смене приготовиться на вахту». Казанцев, не скрывая радости, облегченно вздохнул.

— Иди, санкюлот, учись дальше. Повезло тебе: мне на вахту заступать. Хорошо, хоть ты один у меня такой… — Казанцев подумал и разъяснил какой: — Из красного дерева. Твердолобый, в смысле. Еще бы мне парочку таких жанов вольжанов — и в петлю лезь. Позови-ка мне старшину Киселева. — Федя радостно вскинул руку к непокрытой голове, мигом развернулся и пулей вылетел из отсека. Тут же в отсек вошел Киселев.

— Слушайте, Киселев, мне вас ругать вроде бы и нельзя, вы уже демобилизованный… То бишь уволенный в запас. В общем, вольный казак. Но скажите мне по совести: вы этого птеродактиля чему-нибудь учили?

— Почему птеродактиля? — Киселев обиделся за своего ученика. — Федор очень толковый и добросовестный матрос. Устройство лодки и специальность знает хорошо. Просто он панически боится вас. Вы же его ни разу ни по фамилии, ни по имени не назвали. То он у вас Тиль Уленшпигель, то какой-то Барбадос, то Смит и Вессон. Его при одном упоминании о вас начинает трясти.

— Так я же это не со зла, шутя.

— Это вы, товарищ лейтенант, так считаете — шутя. А он — робкий деревенский парнишка. Между прочим, он один во всем районе получил золотую медаль. Мог бы без экзаменов в любой институт поступить, а он добровольно на флот пошел. Характер строить, как он сам говорит.

— Да я… — Казанцев в растерянности даже не знал, что сказать. — Да я…

— Лейтенанта Казанцева командир приглашает в офицерскую кают-компанию, — прогремело из динамика.

— Побегу! — с заметным облегчением бросил лейтенант и подхватился из отсека. Слава богу, хоть оправдываться перед Киселевым не пришлось.

Казанцев пробежал грохочущий, наполненный сквозняками дизельный отсек, отдраил переборку четвертого, и в лицо ему пахнуло теплом и ароматами камбуза. В центральном посту было холодно, строго и буднично, через верхний рубочный люк доносился гул моря. Лодку начинало раскачивать, близился шторм. Казанцев протиснулся еще через один круглый переборочный люк и окунулся в тепло и покой второго отсека, называемого аккумуляторным — под настилом его стоит аккумуляторная батарея, а также офицерским: в отсеке расположены офицерская кают-компания, каюта командира, вдоль бортов за плюшевыми занавесками подвешены в два яруса друг над другом мягкие диваны, на которых, если удастся урвать от дел часик-другой, спят офицеры. Каюта есть только у командира да еще у замполита. Не каюта, а так, нечто вроде деревянной пристройки без дверей. Изнутри на стенах этой пристройки угнездилось множество полок и полочек с литературой для проведения политических занятий, папок с вырезками из газет и журналов, с соцобязательствами, с планами, методическими разработками и прочей документацией, определяющей и регламентирующей духовную и общественно-политическую жизнь экипажа.

В глаза Казанцеву, едва он просунул голову за комингс переборочного люка, бросились не у места поставленный обрез с водой и брошенная возле него на линолеум ветошь. Старшина отсека электрик старший матрос Яшин — его подчиненный, потому Казанцев никак не мог не отреагировать на такое безобразие.

— Яшин!

— Есть, товарищ лейтенант, — откуда-то из-за плюшевых занавесок угрем выскользнул щуплый и юркий Яшин.

— Эт-та что за кабак?! — пророкотал Казанцев, даже интонациями голоса стараясь подражать старпому. — Я тебе, па-де-де с тросточкой, сколько раз говорил, чтобы ты все убирал за собой своевременно?! А-а?!

— Товарищ лейтенант, это я с содой протирал корпус батарейного автомата. Еще не закончил… Сейчас закончу и уберу…

Вид у Казанцева был действительно грозный, да и появился он не ко времени: Яшин за занавеской на койке штурмана надумал побоковать, поэтому и растерялся.

— Эшь ты… — опять промелькнуло что-то старпомовское. — Тоже мне, ки-ли-ман-джа-ра…

Нагнав страху на подчиненного, Казанцев отдернул занавеску в кают-компанию. Отдернул и в замешательстве остановился: он готовился к разговору с командиром, пока шел сюда через отсеки, набрался решимости и упрямства, а здесь, оказывается, находились еще замкомбрига и незнакомый капитан второго ранга. Да. Три кавторанга на одного лейтенанта… Не очень-то поупираешься, рога враз обломают. Казанцев внутренне собрался, чувствуя, как что-то в нем натянулось и тоненько задрожало.

— Товарищ командир, лейтенант Казанцев прибыл по вашему приказанию.

И вдруг Золотухин, едва лейтенант закончил доклад, громко, на весь отсек, скомандовал ему:

— Ну-ка, ты, колоратура с зонтиком, проходи, садись!

Казанцеву будто в лицо плеснуло жаром. Он какое-то время стоял окаменевший, не понимая, шутят с ним или… или Золотухин говорит это всерьез…

— Чего колом торчишь, Мадагаскар бесхвостый?

Позорище! Ведь все это слышит Яшин! И Казанцев обиделся, даже мелко затряслись губы.

— У м-меня, т-товарищ кап-питан второго ранга, есть з-звание и фамилия…

— Да ну? — вроде бы удивился Золотухин. — Ишь ты, и звание, значит, есть, и фамилия… Ну и удивил, барсук с ходулями.

Казанцев насупился, на глаза навернулись слезы.

— Обиделись, лейтенант, на меня? Вижу, что обиделись. И правильно сделали. — Золотухин встал, подошел к Казанцеву, снизу вверх заглянул ему в повлажневшие глаза, на совсем по-детски надутые губы и, улыбнувшись, опять громко, на весь отсек, четко произнес: — Простите, пожалуйста, товарищ лейтенант, за мое хамство. — И вновь взглянул в сразу же просветлевшее лицо Казанцева. — Ну теперь вы удовлетворены?

Казанцев закивал головой:

— Да…

Золотухин снизил голос почти до шепота:

— А теперь последуйте моему примеру и извинитесь перед Яшиным. Но сделайте это так, чтобы слышали и мы. Хорошо? Идите.

Казанцев побагровел. Ноги будто приросли к палубе.

— Идите, идите. Это не просьба, а приказание.

Когда лейтенант, круто развернувшись, вылетел из кают-компании, все трое переглянулись и заулыбались.

— Совсем пацан еще, — шепнул Золотухин.

Из отсека донесся громкий голос Казанцева — он извинялся, повторяя слово в слово Золотухина. Он закончил — и тут же забубнил виноватый говорок Яшина. Похоже, что теперь извинялся или оправдывался матрос. Только было непонятно: за что. Видимо, от неожиданности, с испугу.

Казанцев вернулся и хмуро доложил Золотухину, что выполнил его приказание.

— Слышал. Все слышали, — поправился Золотухин. — Присаживайтесь, разговор долгий будет. Так вы просите, чтобы вас уволили в запас, хотите применить свои знания в народном хозяйстве? Так вас надо понимать?

— Так.

— Теперь объясните, почему вы не хотите служить.

— Я этого не писал и не говорил. Может быть, я и хочу служить, но… Как бы это вам сказать… Я исхожу из принципа максимальной целесообразности; хочу быть там, где я нужней. Наше правительство производит сокращение Вооруженных Сил, значит, оно считает, что люди сейчас нужнее для мирного труда, чем в армии. Вот я и хочу быть среди тех, кто стране нужнее.

— Долг военного человека служить там, куда послала его Родина, а не там, где ему больше нравится, — вмешался Логинов.

— Согласен с вами, товарищ командир. Я потому и прошу меня демобили… Простите, уволить в запас, чтобы не быть военным человеком и получить право распоряжаться собой так, как я сам этого хочу.

— Вот, вот, вот… — уцепился Золотухин за последнее слово Казанцева. — Вот здесь-то собака и зарыта, Игорь Ильич. Именно в «хочу» и «не хочу»! Все соображения высшего порядка, о которых вы только что так красноречиво говорили, это всего лишь маскировка. И не больше. Корень же вопроса заключается в том, что вы не хотите служить. И не пытайтесь убеждать нас в обратном.

Казанцев исподлобья обвел взглядом командира, Золотухина, Радько, подумал и решился, как в прорубь прыгнул:

— Ну допустим, это действительно так. Не хочу! Зачем же меня держать? Ведь раз я не хочу, то неизвестно, чего от меня на флоте больше — пользы или вреда. Отпустите меня. Пусть служат те, кому хочется, кому это в радость. А потом, раз идет сокращение, то все равно кого-то и с лодок надо увольнять. Так увольте вместе с другими и меня…

— Нет, дорогой товарищ Казанцев. Подводников это сокращение не касается, — вмешался в разговор Радько. — Вы знаете, какова роль подводных лодок в современной войне, и напрасно принижаете свое значение. — Через Радько прошло уже немало таких лейтенантов и старших лейтенантов, разочаровавшихся в службе. Одни, хлебнув сполна подводницкого лиха, просто не выдержали бессонных ночей, напряжения вахт, ответственности, да и просто неустроенности жизни в море. Других сломала необходимость каждодневного общения с подчиненными и работа с ними. Это только на первый взгляд кажется все легко и просто: построил, скомандовал «Налево» или «Направо» — и все пошли дружно в ногу. Нет, эти восемнадцатилетние — что ни парень, то характер. В одном только похожи — все ершистые.

У третьих розовые мечты о пассатах и кокосовых пальмах оказались задавленными неукоснительностью распорядка дня, скучными инструкциями и наставлениями; а в море — кругом только вода, удручающе много воды, и никакой тебе экзотики. И они, эти третьи, потеряли вкус к флотской жизни. Четвертые… Пятые… Десятые… И у всех у них остыло сердце к службе.

Благо если молодой офицер за этой каждодневной и земной прозой видел высокую цель, перспективу, тогда он служил легко и ровно. Иначе наступало разочарование, неудовлетворенность, срывы и, в конечном итоге, рождались вот такие рапорты.

— Подводные лодки… — Казанцев вдруг потерял свою напористость. — Вот вы, товарищ капитан второго ранга, хотите убедить меня в необходимости нашей службы, а я что-то не верю в эту необходимость. И потом я вообще не могу спокойно смотреть на свою службу. Хоть зажмурься и не открывай глаза. Все равно ничего не изменится: каждый день одно и то же, одно и то же. Я жизнь каждую пятницу на неделю вперед планирую: знаю, кто, что и когда на следующей неделе делать будет. И ведь всегда будет так. Только с разницей в том, что сейчас я планирую за свою группу, а потом буду расписывать заранее жизнь боевой части, корабля, бригады и так далее. А в общем, это все одно и то же, только масштабы разные. И всю жизнь — в субботу большая приборка, с утра в понедельник политзанятия, командирская учеба… Вы возьмите нашего мичмана Ястребова, боцмана. Он тридцать лет служит и все тридцать лет одни и те же рекомендованные работы изучает. Он их наизусть уже вызубрил. Попросите его — и он вам с любой по заказу строки на память шпарить будет. — Казанцев перевел дух. — Товарищ командир, разрешите задать вам вопрос?

— Пожалуйста.

— Я вас очень уважаю, вы умный и по-настоящему интеллигентный человек. Это не только мое мнение. Скажите, неужто вас никогда от такой жизни тоска не брала?

— Нет, Казанцев, никогда. Вот вы говорите: каждый день одно и то же. А что одно и то же? Боевая подготовка? Позвольте с вами не согласиться. Ведь она каждый день наполнена новым содержанием. Сначала мы обучаем наших подчиненных первичным навыкам владения техникой, затем постепенно совершенствуем их знания и умение и, наконец, доводим их до мастерства. Так я говорю, Игорь Ильич? Правильно?

— Ну в общем-то, наверное, правильно.

— Вот это и есть наша с вами каждодневная черная работа — научить людей воевать. Но ваша беда, а моя вина, что вы за этой повседневщиной не видите или не хотите видеть конечного результата нашего с вами труда. Ответьте мне на вопрос: уверены ли вы в том, что нас не вынудят воевать?

— Да нет, не уверен. Даже наоборот… Ну а если будет война, — спохватился Казанцев, — тогда другое дело. Все будем воевать, и не хуже других.

— Хм, — усмехнулся Золотухин. — То, что вы говорите, товарищ Казанцев, носит вполне определенное и точное название: нравственное иждивенчество. Завтра, послезавтра, через пять лет, если потребует Родина, я буду совершать подвиги, жизнь за нее отдам. Но это через пять лет. А сегодня, позвольте, я поживу налегке, не утруждая себя ни физически, ни нравственно. Извините меня за прямоту, но это психология потребленца, она безнравственна.

Казанцев хотел было что-то возразить, но, видимо, все же решил, что промолчать будет полезней.

— Вот вы говорите, что будете воевать, — продолжил свою мысль Логинов, — надо полагать, предпочтете на новой технике? Но для этого ее надо знать, ею владеть и подчиненных своих ей обучить. И заниматься всем этим надо сегодня. А когда грянет война, учиться будет поздно. Вы сейчас поработайте так, чтобы соль на погонах выступила. Вот тогда вам и скучать некогда будет.

Командир замолчал, в кают-компании воцарилась тишина, и сразу же стало слышно, как по корпусу лодки монотонно долбят волны.

Молчание нарушил Золотухин.

— Вы какого года рождения?

— Тридцать восьмого.

— Видите, вы и войну-то знаете только по книгам и фильмам… Так вот, в начальный период войны немцы имели временный успех. И одной из причин его, кроме элемента неожиданности, перевеса сил и так далее, было еще и то, что у нас недоставало подготовленных в военном отношении кадров. Это не было чьим-то упущением, просто страна не успела их еще подготовить. А мы с вами сейчас именно этим и занимаемся. Посмотрите, сколько каждый год уходит с флота высококлассных специалистов, знающих, обученных. Это вы, лично вы, ваш командир, ваш штурман, ваш минер, ваш механик — учите их, готовите к тому, что потребуется им в будущей войне. Вы, Игорь Ильич, просто недооцениваете всю важность и необходимость своего труда. Вы почему-то вбили себе в голову, что трудится лишь тот, кто что-то строит, кто непосредственно производит материальные ценности. Это неверно. А учитель? А музыкант? А писатель? Что же, по-вашему, они бездельники?

— Я так совсем не думаю.

— Не думайте так и о своей службе, не принижайте себя и свой труд!

Казанцев молча осмысливал все сказанное. В раздумчивом усердии он собрал лоб в мелкую гармошку.

— Ну так что, Игорь Ильич? — спросил нетерпеливо Логинов.

Казанцев поднялся, принял стойку «смирно». Лицо его, до сих пор какое-то по-детски растерянное, вдруг снова стало жестко упрямым.

— Не знаю, товарищ командир. Скучно мне…

— Ну хорошо. Подумайте еще. До возвращения в базу время есть. Только помните: специальности у нас с вами разные — вы инженер-механик, я штурман, но профессия у нас одна — защитник Родины. Почетная профессия.

* * *

А жизнь в лодке идет своим чередом. От базы до точки погружения только на штурманской карте недалеко: прошагал циркулем разок-другой — и у цели, а в действительности — топаешь и топаешь, топаешь и топаешь. Впереди лодки, справа, слева траулеры, процеживающие сквозь капроновое полотно сетей и тралов море. То над одним из них, то над другим вдруг собираются густой тучей чайки — значит, на этом судне сейчас выбирают трал. Там идет горластый птичий пир. Траулеры, большие и малые, летом и зимой, днем и ночью черпают и черпают рыбу, и совершенно непонятно, откуда же берется ее такая прорва. Бездонное, что ли, оно море?

Северо-западный мокрый ветер нагнал волну, лодку раскачало. Федя Зайцев, не выдержав, рухнул на палубу шестого отсека, сомлел в зыбучем забытьи в обнимку с ведром. Это был его первый в жизни выход в море. Еще утром, когда только подали команду о приготовлении лодки к походу, у Феди куда-то глубоко внутрь ухнуло сердце, он позеленел, и его начало подташнивать. Наслушавшись россказней о качке, об ужасах морской болезни, Федя испугался, сник. Поначалу он, правда, крепился часок-другой, его даже хватило на занятия с Казанцевым. А теперь вот совсем сник.

Кок Иван Козлов, нескладный голенастый малый, запихнул в бак сразу все, что полагалось по меню-раскладке для супа с макаронами, и вот уже четвертый час не вылезал из трюма моторного отсека. Что-то чистил, копошился, словом, помогал мотористам. В бак с супом он больше не заглядывал, суп его нисколько не интересовал.

До призыва на военную службу Иван работал в колхозе трактористом и до самозабвения любил свою «лошадку». Но по чьему-то головотяпству его послали переучиваться на кока. Придя из учебного отряда на лодку, Козлов категорически заявил, что готовить харч не выучился. С тех пор вот уже третий год мучился он и мучилась команда. В море большую часть суток он проводил в моторном отсеке, а варево его можно было есть только после многодневной голодухи. Оно всегда было на один вид и вкус — густой клейстер, немного пересоленный, немного с горчинкой, немного с запахом селедки. Уговоры и взыскания не помогали.

Когда лодка идет в надводном положении, воздух к дизелям подается через верхний рубочный люк. И поэтому сейчас в центральном посту стоит жуткий сквозняк. Командир группы рулевых лейтенант Вадим Белиловский, приятель Казанцева, снует вверх-вниз от штурманского прокладочного стола в центральном посту до мостика и обратно. Он то берет пеленги, то высоту выползающего иногда из туч солнца, то ведет метеорологические наблюдения. Он молодой, не уставший от всего этого, и ему пока еще в удовольствие такая вот гонка по вертикали.

Белиловский всегда аккуратен, почтителен, видимо, потому и приклеилось к нему уменьшительно-ласкательное имя — Вадюня. Он это знает и не обижается. Зато когда его величают Вадимом Леонидовичем, он прямо-таки расцветает. У него даже веснушки розовеют от удовольствия.

Казанцев, закутавшись в меховую куртку-канадку, стоит вахту в центральном посту. Точнее, он не стоит, а сидит на складном стуле почти под самым люком. Знобкий сквозняк прежде всего окатывает его. Лейтенант сидит, съежившись от холода. Дела у него вроде бы сейчас никакого: раз в полчаса обойти и осмотреть лодку, проверить, как моряки несут вахту, а в остальное время сиди себе, принимай доклады из отсеков — что в них делается и что не делается, какой насос или компрессор пустили, какой остановили. И все. Холодно и скучно Казанцеву. А душа у него вся в занозах от обиды на начальство.

Очередной рейс сверху вниз совершил Вадюня. Деловито поколдовав над картой, он чинно подошел к переговорной трубе, солидно прокашлялся и крикнул:

— На мостике! — Голос его сорвался. Вадюня дал петуха и смущенно зыркнул по сторонам: не смеются ли над ним? Убедившись, что никто не обратил внимания на его колоратуру, он потише и баском раздельно, по слогам вызвал:

— Мос-тик! — Когда мостик откликнулся, Вадюня доложил: — Время поворота на курс двести семьдесят градусов!

Легли на новый курс, и лодку резко накренило — волны теперь били точно в борт. Что-то гулко грохнуло в трюме центрального поста. Казанцев, не вынимая подбородка из теплого воротника канадки, громко спросил:

— Эй, там, в погребе! Вы чего, чебуреки-бублики, ушами хлопаете? — обозвал и тут же спохватился, оглянулся: не услышал ли замкомбрига?

— Это кингстонный ключ упал, — сообщили снизу, прямо из-под ног Казанцева.

— Ну, слава богу, хоть живы все… — умиротворенно прокомментировал доклад Казанцев.

Лодку раскачивало все больше и больше. Перехватываясь за трубопроводы, к Казанцеву подобрался Вадюня и спросил:

— Ты чего в миноре? Отказали?

— Отказали.

— И правильно сделали, — тихо, но убежденно произнес Вадюня. — Блажь это.

— Блажь? — вскинулся Казанцев. От возмущения его голова на длинной тонкой шее вылезла из широкого ворота куртки. — Блажь?! А если я не хочу вот так часами сидеть и пялить глаза на все эти железки?! А если… Если мне все это уже в печенках, в селезенках?!

— Что «все это»?

— Ну все! Хотя бы эти дурацкие вахты, подчиненные, вся эта так называемая воспитательная работа — чтобы никто не напился и не наломал дров из нашей боевой техники… Понимаешь, я советский человек, комсомолец, патриот своей Родины. Надо будет — пойду в бой и жизнь отдам без сожаления. Но сейчас вот, в мирное время, я под танки бросаться не желаю. Увольте меня на гражданку — и я буду полностью удовлетворен…

— Неубедительно.

Казанцев зло посмотрел на приятеля и, решив его побольнее задеть, умышленно громко протянул:

— Вадюня ты и есть Вадюня. Вадю-у-нчик…

Лицо Белиловского ярко вспыхнуло, он покосился вправо, влево и зашипел:

— Тише, ты, жердь дубовая, матросы же слышат…

Казанцев довольно хохотнул:

— Ха, сенжюст запорожский, за командирский авторитет свой дрожишь? Вот так всю жизнь трепыхаться будешь, волноваться.

— А-а, пусть волнуется Ледовитый океан. Я не ты, я службу люблю. Пойми ты это своей дырявой скворешней.

— Ну ладно, кончай дуть балласт… Я это шутя, извини. Хочешь, я у тебя публично извинения попрошу? Мне это уже не впервой.

— Не валяй дурака, Игорь. Помни, что ты пока еще офицер.

— К сожалению… А впрочем, продолжай меня воспитывать. — Казанцев взглянул на часы. — Еще до конца вахты времени навалом.

— Не знаю, какой из тебя инженер получится, но вот клоун из тебя знатный вышел бы. Знаешь, рыжий такой и глупый. — Белиловский обозлился. — Серьезно-то оглядись в отсеках. Гражданка… Гражданка… Заладил. А ты подумал, куда ты на гражданке-то пойдешь? Кому ты там нужен?

— Это я-то? Ну уж ты, братец, загнул: «кому ты нужен»… Я и инженер-дизелист, и системщик, и электрооборудование знаю, и компрессоры, и насосы! Да меня на любой завод механиком с руками-ногами возьмут.

— Во, во! На завод! А там те же вахты, только сменами зовутся. Тот же план. Только у нас план БП, а там — производственный. Те же подчиненные. Но здесь они тебя по уставу уважать обязаны, честь тебе отдавать, на «вы» называть, а там хотят — уважут, хотят — к божьей матери пошлют. А то и морду набьют. Подумаешь, пятнадцать суток получить за удовольствие любимому начальнику по роже дать.

— А-а, знаешь ты много…

Они и дальше продолжали бы спорить, если б из второго отсека не вылетел ошалевший от счастья старший лейтенант Лобзев. Гулко захлопнув за собой переборочный круглый люк, он, сияющий, мгновение-другое постоял в обалделом онемении и вдруг завопил:

— Ур-р-ра-а-а!!! — Все повернулись к нему в недоумении. — Ур-р-ра-а-а!!! Сын родился!!! Сережка! Во! Только что радиограмму получил: «Поздравляю, родился сын. Назови его сам. Целую, Муза». — Лобзев поцеловал бланк радиограммы. — Ур-р-аа!

— Что за шум в центральном посту? — раздался с мостика недовольный голос командира.

— Товарищ командир, у старшего лейтенанта Лобзева родился сын, — с готовностью доложил Казанцев. По вахте он сейчас был старшим в центральном посту. — Только что радиограмму получили.

Командир несколько мгновений помолчал и ответил:

— Есть. Старшину команды радистов на мостик. — И тут же щелкнул тумблер включения корабельной трансляции. — В носу! В корме! Говорит командир. Товарищи подводники, только что получено радостное сообщение о том, что в семье старшего лейтенанта Лобзева родился сын. От имени всех нас поздравляю вас, Вячеслав Станиславович, желаю, чтобы сын ваш рос здоровым, крепким, радовал родителей и со временем тоже стал подводником. Еще раз поздравляю вас и вашу супругу. — В динамике щелкнуло, торжественная часть закончилась. За обедом сегодня все выпьют «наркомовские» за лобзевского Сережку.

В горле рубочного люка завыло — это на мостик выскочил старшина команды радистов Эдик Павлейко. Стройный, подтянутый красавец с маленькими, по-мушкетерски подвитыми усиками, он, наверное, не терял своей франтоватости даже во сне. От погончиков до ремня суконку его пересекали две отутюженные складки, ремнем они прерывались, а затем такие же наутюженные складки продолжались на брюках. Знаки отличника ВМФ и первого класса надраены до солнечного сияния и размещены на суконке точно по уставу. И ничего лишнего, только то, что положено, что им заслужено. Все на нем новехонькое, начищенное.

— Товарищ командир, старшина первой статьи Павлейко прибыл по вашему приказанию, — доложил, и ладонь его от пилотки точно в соответствии со Строевым уставом упала вниз и прижалась к бедру. Ну и красив, чертяка! Прямо хоть на показ! А ругать все равно придется.

— Скажите, Павлейко, с каких это пор офицеры корабля узнают содержание радиограммы раньше командира? Кто ввел у нас этот порядок?

— Товарищ командир, старший лейтенант как сменился с вахты, так и не отходил от дверей радиорубки. Он ждал эту радиограмму. Пришла она открытым текстом прямо в его адрес. Я хотел ее прежде вам доложить, но Лобзев ее у меня из рук вырвал. Дело такое, товарищ командир…

— Ну ладно, раз дело такое, то придется на первый раз вас простить. Но…

— Ни в жисть, товарищ командир. — Было заметно, что старшина замечание выслушал только из вежливости. Сделай его кто-нибудь другой, он огрызнулся бы, убежденный в своей правоте.

Когда Павлейко ловко юркнул в люк, Радько улыбнулся и покачал головой.

— Артист! — В голосе его чувствовалось восхищение. — Артист!

— Неплохой старшина и специалист первостатейный. На мастера осенью сдавать будет. Вот только очень уж много в нем… показного усердия.

— Лучше пусть будет показное, чем никакого. Побольше бы таких.

— Да как сказать. Посмотришь на таких вот исполнительных бодрячков — «есть», «будет сполнено!», каблуками щелк, щелк — и вроде бы кругом сплошное благолепие. А у самого этого бодрячка под крахмальной рубашкой грязная шея. Таких людей больше заботит форма, чем содержание. Поймите меня правильно, каких-либо серьезных претензий к Павлейко у меня нет, но и душа к нему не лежит. И все тут! Возможно, это и моя причуда, но когда речь идет о деле, я не разделяю его на составные — важные и неважные. В серьезном деле все важное. Помните, кажется, у Маршака есть баллада о гвозде? Смысл ее заключается в том, что у кузнеца не оказалось гвоздя, чтобы подковать перед боем лошадь полководца. В бою отлетела подкова, лошадь упала, полководец погиб, а его войско убежало с поля боя. Только лишь из-за того, что у кузнеца вовремя не нашлось гвоздя. Павлейко умеет четко препарировать всю свою службу на то, что обязательно надо сделать — иначе накажут, и то, чем можно пренебречь. Не заметят. А если и заметят, то спустят. Случай с радиограммой вроде бы и мелочь, но все равно отступление от узаконенного порядка. И не наказал я его только потому, что не хочу омрачать радости Лобзева.

— Не знавал я за вами такой строгости, Николай Филиппович. У нас, у кадровиков, за вами прочно закрепилась репутация командира мягкого, гуманного, противника любых репрессалий.

— Эта репутация ошибочная. Кто-то у вас там спутал элементарную вежливость с требовательностью. Не обязательно кричать на своих подчиненных, чтобы они были исполнительными. Можно и тихо приказать, а люди все сделают.

Золотухин рассмеялся:

— Мы это с Валентином Ивановичем на себе сегодня прочувствовали… — Увидев недоумение на лице Логинова, пояснил: — Когда вы вахтенному сигнальщику нагоняй делали.

Теперь улыбнулся и Логинов.

— Вон вы о чем… Ничего, Самохвалов матрос еще молодой, выправится. Вообще-то он старательный.

Берег уже давно пропал из виду, кругом лишь вода и вода. В прореху между тучами выкатилось слепящее яркое солнце и окрасило в зеленый цвет штормовые, в белых пенных шалях, валы. Они раздольно текут от горизонта к горизонту по рябому полю ровненько, словно на параде. Лодка взрезает их по диагонали. Встречаясь с форштевнем корабля, валы сначала натыкаются на правую скулу лодки, бьются о клюз, из которого торчат лапы якоря, взметываются с шумом ввысь, взрываются бриллиантовой россыпью, обрушиваются на палубу. Ухает вода, гудит натужно металл, над самым носом лодки вспыхивает радуга. А вал, раненный, но не укрощенный, толстым слоем прозрачного зеленоватого стекла подминает под себя носовую надстройку лодки, стремительно приближается к рубке. И вот они встретились — вода и сталь. И опять грохот дробящейся воды, стон корабля. Над рубкой ошалело проносятся фонтаны брызг. Обессилев в полете, они плюхаются на крышу рубки, проваливаются через разверзнутый зев рубочного люка прямо в центральный пост. Там неустанно работает насос на откачку воды из трюма.

А на форштевень начинает вскарабкиваться очередной чугунно-тяжелый водяной вал. Порой кажется, что теперь-то уж волна задавит лодку, окончательно погребет ее. Но проходит мгновение, нос корабля прорывает стеклянную толщу, выныривает из нее, вода сваливается с бортов, хлещет струями из бортовых шпигатов, вслед за ней с шумом, похожим на вздох облегчения, вырывается из шпигатов воздух, и кажется, что лодка, вынырнув из воды, отфыркивается совсем как огромный серый кит.

— Красотища-то какая! — не удержался от восторга Радько.

— И самое главное — никогда не надоедает, — поддержал его Золотухин.

Логинов отвел взгляд от горизонта, и глаза его сразу же потеряли настороженность, потеплели.

— Это уж точно, не надоедает. Я двадцать лет вижу море, и каждый раз оно предстает передо мной иным. Как у Айвазовского: что ни картина, то новое море. Вот ведь феномен — казалось бы, ну что тут такого: вода и вода? А он нашел для нее столько красок, света, душевного тепла… Меня, например, научил видеть красоту моря Айвазовский. Честное слово! Я уже капитан-лейтенантом был, когда впервые посетил его галерею в Феодосии. Увидел его Море и будто прозрел.

Глядя на распалившегося Логинова, Радько усмехнулся.

— Будь моя власть, я бы в эту галерею таких вот разочаровавшихся Казанцевых в принудительном порядке водил. Строем. Может, хоть это проняло бы их.

— Думаю, не проняло бы, Валентин Иванович. Они видят лишь то, что хотят видеть. Один, например, в беременной женщине видит счастье зарождения новой жизни, и она для него красива именно этим. А другой — лишь уродующие ее желтые пятна на лице и выпирающий живот. Так и в службе.

— А вы, Николай Филиппович, никогда не задумывались, откуда берутся эти самые разочаровавшиеся? — спросил Логинова Золотухин.

— Признаться, нет… Для меня они совершенно непонятны, да и встретился такой вот Казанцев в моем экипаже впервые. Не успел разобраться.

— Они, уважаемый товарищ командир, продукт нашей с вами недоработки. Наш, так сказать, производственный брак. — Радько с неподдельным интересом взглянул на Золотухина. — Мальчишками они приходят учиться в морские училища. Что их туда влечет? Романтика морской службы. Именно романтическая настроенность является их изначальным качеством, когда они принимают решение стать моряками. Молодости вообще свойственно мечтать о подвигах, о громких и интересных делах. Они и мечтали о них, идучи на флот. Они грезили дальними плаваниями, экзотическими странами, пальмами… Да, да, пальмами. Не ресторанными, в кадках, а пальмами Гавай, Кубы, Ямайки. Закончили училища — и чем же их встречает флот? Сухой обыденщиной, параграфами, инструкциями. Миражи заменяются действительностью. Кто посильнее духом, тот остается верен флоту, а кто-то и ломается, теряет интерес к службе. И наша с вами задача — помочь им найти себя, поддержать. Я, например, считаю очень правильной практику визитов в другие государства. Сходят наши моряки в чужую страну, людей тамошних посмотрят, экзотикой полюбуются, себя покажут. И глядишь, гордости за свой советский флаг прибавится, за свою моряцкую службу. А где гордость, там и любовь.

С кормы доносился гул дизелей. Когда волны наваливались на корму и затапливали выхлопные отверстия, гул становился глухим, ватным, будто слышишь его залитыми водой ушами. Но стоило воде схлынуть, газы, словно обрадовавшись, что им наконец-то дали волю, со свистом и ревом вырывались наружу, и стук дизелей становился оглушающе торжествующим.

На мостик то и дело попарно поднимались моряки. Одни — покурить, другие — просто подышать свежим воздухом. Испросив разрешения вахтенного офицера выйти, они выныривали из люка, протискивались в кормовую часть ограждения рубки, быстренько, но с наслаждением выкуривали сигарету-другую и спускались вниз. На смену поднималась новая пара. Таков неукоснительный закон: вахтенный офицер на случай срочного погружения должен точно знать, сколько человек находится на мостике.

Вот и сейчас он помнил — на мостике их семь человек: командир, замкомбрига, кавторанг из штаба флота, он сам, вахтенный сигнальщик и двое курящих. Раздайся в это мгновение рвущий душу гудок ревуна — сигнал срочного погружения — верхний рубочный люк будет задраен сразу же, как через него стремглав пролетит седьмой человек. И будь наверху кто-то восьмой, кто без ведома вахтенного офицера покинул прочный корпус, он останется один на один с морем.

Из люка пулей вылетел старпом. Хоть он и старался проскочить снизу вверх по трапу так, чтобы его не застала в люке очередная волна, все-таки ему это не удалось, и на его голову, плечи море выплеснуло ведра полтора ледяной водицы. Нагнувшись, он нырнул под козырек рубки, отряхнул пилотку, китель, брюки и рассмеялся.

— «Холодок бежит за ворот», холера ему в бок. — И, сразу же посерьезнев, доложил, что все расчеты вариантов преодоления зоны ПЛО еще раз проверены и приведены в соответствие с сегодняшним состоянием моря и погоды.

Слева впереди на носовых курсовых углах из-за горизонта, как будто прямо из воды, начала вспучиваться макушка острова Угрюмого. Остров, словно огромный гранитный сторож, охраняет вход в Багренцовую бухту. Со стороны моря он неприступен: прямо от уреза воды до макушки метров на триста вздымаются совершенно отвесные сиренево-серые стены. Их покрывают частые морщины. Это за миллионы лет, отделяющие наши дни от того времени, когда в результате каких-то вселенских катаклизмов огромная глыбища откололась от материка и превратилась в остров, вода, время, студеные ветры избороздили гранит глубокими трещинами. У подножия острова круглый год безумолчно стонут волны. Плоская вершина его, как и береговые сопки, поросла пестрым ковром мхов и трав. Но с воды этого разноцветья не видно, и поэтому остров оставляет впечатление мрачное, нелюдимое, и по праву назвали его когда-то Угрюмым.

Однако люди давно прижились здесь. Со стороны материка, от которого остров отделяет неширокий пролив, склон не столь крут, и по нему пробили дорогу-бережник. Она сначала ровненько бежит вдоль берега, а затем поворачивает в гору и петляет до самой макушки острова. По ней, хотя и с трудом, автомашины добираются до верха. Здесь в годы войны стояли батареи береговой обороны, а теперь — наблюдательные посты.

— До точки погружения десять минут хода, — доложил по переговорке из центрального поста штурман.

— Есть. Дайте команду: приготовиться к погружению. Геннадий Васильевич, проверьте, пожалуйста. — Березин было ринулся к люку, но его за руку ухватил Радько.

— Подождите минуточку, Березин! Извините, товарищ командир, но я задержу старпома. — Он достал из кармана кителя конверт и передал его Логинову.

Тот изобразил на лице недоумение, затем неподдельный интерес, спросил для приличия: это, мол, что, какая-нибудь вводная? — хотя от Шукарева он знал о содержимом конверта. Прочитав записку, подписанную начальником штаба флота, в которой говорилось, что с этого момента он считается «убитым» и в командование лодкой вступает Березин, Логинов передал ее старпому. Березин быстро пробежал ее глазами, уловил смысл написанного, и в его голове мелькнула (какой же старпом не мечтает стать командиром?!) радостная мысль: «Ну держись, Генка! Вот оно! Началось!» Он справился с охватившим его ликованием, перечитал еще раз вводную, теперь уже спокойно и вдумчиво, и поднес руку к пилотке:

— Разрешите приступать, товарищ командир?

— Давайте действуйте. Я «убит». — Логинов спустился вниз, и через несколько мгновений в отсеках по трансляции зазвучал его голос: — Товарищи подводники, мы приступаем к выполнению нашей учебно-боевой задачи по преодолению зоны противолодочной обороны. Прошу соблюдать в отсеках максимальную тишину. С этой минуты, согласно вводной штаба флота, в командование лодкой вступает старший помощник капитан третьего ранга Березин. По всем вопросам прошу обращаться к нему… — Щелкнул выключатель трансляции, и штурман тут же доложил Логинову:

— Товарищ командир, мы в точке погружения. — Логинов не обратил на Хохлова никакого внимания, будто и не слышал его. Штурман удивленно помолчал, а затем вновь повторил: — Товарищ командир…

Логинов перебил его:

— Вы что, не слышали, что я «убит»? — и указал пальцем вверх.

Штурман хлопнул себя по лбу.

— Простите, товарищ ко… капитан второго ранга, — поправился он. — Привычка. — И теперь уже крикнул в переговорку: — На мостике, пришли в точку погружения!

— Есть! — Даже переговорная труба не могла скрыть радостного возбуждения Березина. — По местам стоять, к погружению! — зычно скомандовал он.

Часто заквакал ревун, громкоговорящая связь разнесла по отсекам команду, и невольно у каждого из моряков напряглись нервы. Невозможно равнодушно слушать боевой сигнал, не испытывать волнения, когда над твоей головой смыкаются океанские волны и ты видишь, как глубиномеры начинают отсчитывать метры воды, отделяющие тебя от солнца, голубизны неба, жизни. Даже у бывалых подводников в эти мгновения душа сдвигается с места. А что же говорить о Феде Зайцеве, у которого это погружение было первым в жизни?

Когда он был еще мальчишкой лет восьми-девяти, у них в колхозе строили новую ферму, и то ли для кормораздатчика, то ли для вентиляции привезли и свалили рядом со стройкой длинные трубы из листового железа. Пацаны долго мудрили, как бы приспособить эти трубы для игр, и додумались пролезать сквозь них. Федя, чтобы доказать всем, что он не трус, полез первым. В самой середине трубы он, зацепившись за что-то штанами, застрял, испугавшись, начал дергаться туда-сюда, еще плотнее застрял и начал взывать о помощи. Пацанве только того и надо было: она с веселыми воплями принялась бегать по трубе, стучать по ней палками, кулаками, камнями. Федя от навалившегося на него ужаса начал задыхаться и потерял сознание. Обошлась ему та труба дорого: пролежал он в больнице больше трех месяцев с тяжелым нервным потрясением и на всю жизнь обрел стойкий страх перед замкнутыми пространствами — панически боялся вновь задохнуться.

Совершенно непреодолимым, драматически жутким для него испытанием был обязательный в учебном отряде выход через торпедный аппарат в легководолазном снаряжении. Ведь это была все та же труба диаметром чуть больше полуметра и длиной восемь метров. Да еще заполненная водой! Все остальные ребята из его смены разок-другой проползли сквозь сухой торпедный аппарат, быстренько приноровились и бестрепетно забирались в узкую его горловину. Когда в аппарат их ложилось четверо, задраивалась задняя крышка, курсанты включались в водолазные дыхательные аппараты, труба заполнялась водой, открывалась передняя крышка, они друг за другом выползали в бассейн и выплывали на поверхность. Вот и все! Просто и совсем не страшно!

Но это для кого как. Федя только влезал в трубу по пояс, как сердце начинало беспорядочно трепыхаться, и тяжкое удушье схватывало его за горло. Под общий смех он с ужасом на лице стремглав вылетал из аппарата. Инструкторы сначала кричали на него, ругались, пытались пристыдить, но потом поняли, что заставлять Федю лезть в аппарат — занятие совершенно безнадежное. Он панически боялся этой трубы.

Один из водолазных инструкторов, пожилой мичман свирепой наружности, с черным от татуировок торсом, однажды оставил Федю после занятий в учебном корпусе, посадил рядом с собой, обнял за плечи и попросил:

— Расскажи, сынок, что тебя так пугает. Я вижу, у тебя что-то было в детстве… Не бойся, расскажи…

Федя разрыдался горькими облегчающими слезами и поведал мичману, всхлипывая и сморкаясь, про трубу и про то, как он чуть не отдал в ней богу душу.

Больше залезать в аппарат Зайцева уже никто не пытался заставлять. Ему зачли ЛВД (легководолазное дело) и без этого упражнения. Опытные инструкторы мудро рассудили, что ставить Зайцеву двойку будет себе дороже: по начальству затаскают. А доведется ли ему на флоте спасаться через торпедный аппарат или нет — бабушка надвое сказала. Кому-кому, а уж им-то было хорошо известно, что подводников, которым удалось в годы войны спастись из затонувшей подводной лодки таким вот манером, можно пересчитать по пальцам.

Учебный зачет Федя получил, а вот жизненный перед самим собой он не сдал. Не смог переломить страха. Долго казнился Федя. И долго еще, лежа по вечерам в койке, воображал, как он геройски мигом проскакивает эту распроклятую трубу, а ночью просыпался в холодном поту — опять задыхался.

И вот сейчас, когда над головой гукнули клапана вентиляции, когда за бортом загудел выходящий из цистерн воздух, когда на смену качке и шуму волн пришли покой и гулкая тишина, Феде стало жутко до тошноты, он явственно почувствовал, как ему перестало хватать воздуха, закрыл глаза, и ему показалось, что он холодеет и куда-то проваливается. Но это был всего лишь какой-то миг. На его плечо легла рука.

— Ты чего это, Федор Мартынович? Ну-ка, гляди веселее. С первым погружением тебя. — Негромкий ободряющий голос старшины Киселева напомнил Феде того мичмана из учебного отряда, и у него защипало глаза.

* * *

Старенький каботажный сухогруз «Кемь» шел в порт с пустыми бочками для рыболовецких побережных колхозов. Кроме того, в его трюмы была загружена всякая промысловая всячина — сети, тралы, кухтыли, бобинцы и сотни ящиков с шампанским. Планирующие торговые организации в центре считали, что жители никак не могут обходиться без шампанского. Удивляться было нечему: за неимением другого местные выпивохи раскупали его ящиками. Спрос рождал предложение, и создавалось впечатление, что именно здесь проживали самые тонкие ценители искрящегося напитка. Поэтому и затоваривали «шампузой» из расчета по ведру в год на душу населения вне зависимости от пола, возраста и склонности к выпивке. Замкнутый круг вращался бесперебойно, и «Кемь» только и знала, что развозила круглый год миллионными тиражами эту веселящую душу продукцию.

Капитан «Кеми», человек уже в возрасте и давно потерявший надежду расстаться с каботажем и уйти в розовые океанские дали, был разбужен и приглашен на мостик ввиду скорого входа в узкую горловину бухты Багренцовой. Он сладко потянулся и прижмурился от яркого света. Дневное солнце затопило все поднебесье и оттуда разбрызгивало слепящую рябь по прозрачным гребням волн. На бликующей нестерпимым сиянием глади воды острыми черными тенями ползали у входа в бухту военные корабли. Капитан спросил у стоящего вахту второго штурмана:

— Чего-то они вдруг понаторкались здесь?

— А я знаю? В войну играют, Лексей Лексеич. Делать-то им больше нечего… — Лицо у второго свежее, черты мягкие, еще не изломанные жизненным ненастьем и разочарованием.

Капитан, дважды тонувший в войну здесь же, покосился на своего помощника и осуждающе проворчал:

— Ну это ты брось. Молодой еще, необстрелянный. И потому пока ни хрена не понимаешь. У военных, брат, все делают с умом.

Уважительный штурман ответил уклончиво:

— Вам виднее. Вы капитан.

— Во-во, ты завсегда так: «вам виднее…» Ты начальник — я дурак, я начальник — ты дурак. Это, брат, философия сукиных сынов. — И тут же поправился: — О тебе речь не идет, ты еще вроде глупого кенаря — за другими повторяешь. — Приглядевшись к сторожевому кораблю, который вдруг развернулся и пошел прямо на их судно, спросил: — Что он там пишет? Ни черта против солнца не разберу.

Действительно, яркие блики солнца забивали мерцание прожектора.

— Капитану… Прошу… застопорить… ход… Командир.

— Это еще что?! — взвился было штурман.

— Давай, давай, стопори. Значит, так надо. — Штурман нехотя, откровенно пересиливая себя, перевел рукоятки машинного телеграфа на «Стоп». В чреве судна замерло старенькое паровое сердце, и «Кемь» перестала вздрагивать своими видавшими виды ржавыми боками.

А на лодке в этот же миг Ларин доложил Березину:

— Товарищ капитан третьего ранга, транспорт застопорил ход.

Березин зло махнул рукой, ударился об очередной клапан и то ли в адрес клапана, то ли в адрес застопорившего ход транспорта чертыхнулся.

— А ч-черт! Разгадали, холера им в бок! — И уже спокойно: — Стоп оба! Лево руля! Боцман, погружайтесь!

Лодка, пока еще двигающаяся по инерции, стала уходить влево и на глубину, подставляя сторожевику корму. Водную толщу прорезал вибрирующий звук работы гидролокатора. У-у-у-ю-ю-ю… У-у-у-ю-ю-ю… Словно посвист огромной сабли. У-у-у-ю-ю-ю… По корпусу лодки как будто стеганула пулеметная очередь. Нащупали!

— Лево на борт! Правый средний вперед! — Картушка компаса торопливо закрутилась. — Оба средний! — Стрелка глубиномера резво побежала по циферблату.

В густой тишине бесстрастно звучали голоса боцмана Силыча и рулевого-вертикальщика. Они не мешали друг другу и не перебивали докладами:

— Глубина шестьдесят метров… На румбе сто восемьдесят пять градусов… Глубина семьдесят метров… На румбе сто девяносто… Глубина восемьдесят метров… На румбе двести… Глубина девяносто метров… На румбе…

Сабельные свисты раздавались теперь над головой и где-то в стороне, они стали потише. Кажется, оторвались… Березин вздохнул и грустно пошутил:

— И от бабушки ушел, и от дедушки ушел… А вот как в Багренцовую зайти?.. — Он сокрушенно развел руками и вновь больно ударился.

Кончались вторые сутки, отведенные им для выполнения задачи, но… Но противолодочники держали рубеж крепко, разгадывая и пресекая все ухищрения Березина. Чего только не перепробовал он! Однако «противник» был опытен и каждый раз безошибочно находил контрмеры. Поединок Березина с надводниками напоминал шахматную партию гроссмейстеров: соперники на несколько ходов вперед предугадывали друг друга, еще раз доказывая истину, что бой — это поединок умов. Только в отличие от шахмат здесь не могло быть ничьей: не прорвется за отведенные трое суток лодка в порт — выиграют противолодочники, прорвется — победителем будет Березин.

Сегодня он попробовал прорваться в губу под днищем парохода, но и тут противолодочники разгадали его замысел. Они попросили «Кемь» застопорить ход и сразу же услышали работу винтов лодки. Березину ничего не оставалось делать, как снова скрыться в море.

Тишину, застывшую в центральном посту, вдруг нарушил грохот, донесшийся по переговорной трубе из первого отсека. А противолодочники были совсем близко. Березин зло и почему-то совсем тихо бросил в раструб переговорки:

— Что там у вас за погром, Лобзев?

— Это мы… Это… Курдин… миски уронил…

— Какие еще миски?

— Обычные, из которых едят…

— Думать надо. Корабли над головой, а вы там канонаду устраиваете. Передайте Курдину, что за такие фокусы я его самого съем.

Когда скрылась из виду земля и опасность атаки противолодочных кораблей миновала, в лодке объявили «готовность два, подводную» и дали команду приготовиться к обеду. Штурман Хохлов, вместо Березина временно поднявшийся в должности до старпома, снял на камбузе пробу, отплевался и, возмущенный, влетел в кают-компанию.

— Товарищ командир, до каких же пор этот изверг будет нас всех травить?!

— Опять?

— Ну конечно же! Третий день подряд в рот ничего взять нельзя! Такой суп-кандей сотворил, что кишки выворачивает. Честное слово.

В кают-компании в ожидании обеда сидели Логинов, Золотухин, Радько и трое офицеров лодки. За небольшим столом оставалось еще одно свободное место, и Логинов пригласил к столу Хохлова. Пока штурман усаживался, Николай Филиппович рассказал об их беде с коком, о его саботаже и взмолился:

— Помогите нам, товарищи, христом-богом молю. У нас действительно скоро моряки взбунтуются. Они нашего Ивана когда-нибудь смайнают за борт, и будет ЧП.

— А я-то все хотел спросить у вас, Николай Филиппович, почему на вашей лодке так скверно готовят. Да как-то все неловко было. — Золотухин смущенно улыбнулся. — Теперь все ясно. Списать кока на берег не пробовали?

— За что? — Логинов от возмущения даже начал заикаться. — Здоров как бык, не курит, не пьет. Дисциплину не нарушает. Попробовали однажды попросить насчет списания его, нам ответили: нет оснований. Воспитывайте. А как его воспитывать, если он о камбузе и слышать не хочет?

— И не скажешь, что бездельник, — поддержал командира инженер-механик лодки Егоров. — Видели бы вы, с какой любовью и старанием он работает у мотористов! В свою БЧ я его взял бы с удовольствием.

— Вот видите, парадоксы комплектования, — обрадовался поддержке Егорова Логинов. — Не хочет человек быть коком, спит и видит себя мотористом. Командир БЧ-пять его к себе тоже с удовольствием взял бы. А мы не можем перевести: нарушение штатной дисциплины. Служи тем, кем тебя сделали в учебном отряде. А если допустили ошибку? Вон в прошлом году у нас на лодке были три ученика гидроакустика. Один из них, Зиновьев, до службы работал шеф-поваром ресторана. Так он все время торчал на камбузе, а не в акустической рубке. Какие он нам пончики в масле пек! Котлеты делал! Пельмени даже! Представляете, на лодке в море — пельмени! Я такое впервые видел. Сделай нашего Ивана мотористом, а Зиновьева — коком, всем польза была бы. Нет же, нельзя.

— Нельзя, — подтвердил Радько. — Этак все планирование подготовки младших специалистов под угрозу можно поставить. Будет сплошная анархия.

— Но и так планировать тоже нельзя: из тракториста делать кока, а из повара — гидроакустика.

— Ну большое дело никогда не обходится без издержек, — не сдавался Радько.

— Что-то больно много этих издержек. Но даже если случайно произошла ошибка, почему бы ее не исправить?

— На этой стадии уже поздно.

— А в порядке исключения? — допытывался Логинов, в тайне души надеясь, что Радько сломится и посодействует насчет кока.

— Тоже нельзя, — стоял на своем Радько. — Создай прецедент — другие начнут кивать: почему, мол, им можно, а нам нельзя.

Вестовой Сережа Круглов внес в кают-компанию бачок с супом. Кисти рук у матроса были крупные, работящие и до черноты грязные. Логинов кивнул на вестового головой.

— Вот еще один экземпляр. Тоже бывший тракторист. Я вам, Круглов, сколько раз говорил, чтобы вы в кают-компанию не смели заявляться с такими ручищами? А?

Сережа потупясь молчал.

— Доктор, Круглов ведь ваш подчиненный?

— Так точно, мой, — тяжело вздохнул старший лейтенант медицинской службы Белоус. — Надоело говорить, товарищ командир. — Он скользнул по лицу вестового безразличным взглядом и лениво спросил: — Ну чего ждете? Идите мойтесь. Да поскорей — суп стынет. — Когда Круглов вышел, он все так же безразлично пояснил: — Я об него уже язык обтрепал. Каждый день об этом долблю, а он мне в ответ свой резон приводит: это не грязь, а солярка и масло. Они чистые. Он там же, где и Иван, пасется, у мотористов. Они ему с Иваном самую грязную работу оставляют, а эти рады стараться.

Круглов вернулся, и доктор скомандовал ему:

— А ну покажите. — Сережа растопырил пальцы, поднял ладони вверх и покрутил ими. Не сказать, чтобы руки его стали чище, они просто покраснели.

По традиции первая тарелка наливается командиру. Сережа в знак уважения налил ее до краев, бережно пронес до стола и поставил перед Логиновым.

То, что стряпал Козлов, ни в одной из поваренных книг названия не имело. Егоров его вдохновенную стряпню окрестил точно и кратко: хлебово. Но «хлебово» приходилось есть: в море, как известно, ни ресторанов, ни кафе нет. Моряки свирепо ругались, но ели. Все, кроме Радько. У него язва желудка, и поэтому он с первого же дня напрочь отказался от Иванова харча и питался только сгущенным молоком, плавленым сыром и консервированными компотами.

Егоров отхлебнул ложку-другую и пробурчал:

— У кого-то из писателей, не помню у кого, метко сказано: даже хорошо прокипяченные помои все равно остаются помоями.

Казанцев молча и быстро ел. Глядя, как он управляется с «хлебовом», доктор не удержался, чтобы не съязвить:

— А нашему Игорю Ильичу даже Иван не страшен. Ишь как молотит — триста оборотов в минуту.

— Кто не работает, тот не ест… с аппетитом, — парировал Казанцев.

Отобедали быстро. Во-первых, «хлебова» много не съешь, и, во-вторых, надо было уступать место очередной смене. Хохлов сменил с вахты в центральном посту Березина, и теперь Геннадий Васильевич в хмурой задумчивости сидел в кают-компании и водил ложкой по тарелке с супом. Ему было не до еды.

В Березине странно сочетались легкость характера и эмоциональность с крайним рационализмом во всем, что касалось дела. Любовь к математике, и вообще к точным наукам, приучила его думать, выстраивать мысли с неумолимой логикой и четкостью математических уравнений. Такой образ мышления помогал ему располагать все события, связи между ними и возможные последствия в стройную систему, позволяющую почти безошибочно предвидеть их конечный результат.

Поэтому Березин отлично понимал, что даже если он не сумеет прорваться в Багренцовую, но при этом не совершит (а пока он их не совершил) грубых ошибок, не позволит «уничтожить» их лодку, то все равно назначение его командиром — дело решенное. Месяцем раньше, месяцем позже, но теперь уже назначат обязательно. И он мог бы без особого труда втереть очки кавторангу Радько, «изобразив» для него, а заодно и для замкомбрига еще пару классических, давно разработанных в учебниках по тактике попыток прорваться через рубеж, и с честью проиграть бой. Что же делать, «противник» на этот раз оказался сильнее. И никто ни в чем его не сможет упрекнуть. Никто, кроме его собственной совести.

Душа Геннадия Васильевича, азартная и честная, не терпела проигрышей и сделок. И для него альтернативы не было — надо или не надо прорываться. Но как?! С каждым часом задача эта становилась все менее выполнимой.

Березин прошел в центральный пост, дал команду подвсплыть, поднял на полную высоту перископ и начал рассматривать далекий берег, точно в нем крылась разгадка гвоздем торчащего в мозгах вопроса: «Как?» Собственно, берега Геннадий Васильевич не видел. В сияющей солнцем дали торчала из воды фиолетовая глыбища Угрюмого. Так и не найдя ответа на это «Как?», он опустил перископ, прошел в штурманскую выгородку и принялся разглядывать испещренную карандашными линиями и пометками карту.

Вот их лодка, вот противолодочные корабли, вот вход в Багренцовую, на запад от входа на полтора десятка километров вдоль берега вытянулся остров Угрюмый, от материка его отделяет узкий пролив. Вспомнилось из лоции, что плавание подводных лодок в подводном положении в этом проливе не рекомендуется. А собственно, почему? Почему можно в надводном положении и не рекомендуется в подводном? Эти в общем-то праздные вопросы лениво шевельнулись в голове Березина, и он совсем было отвернулся от карты, как его вдруг осенило, словно ударило.

Рассказывают, что Ньютон открыл свой закон в яблоневом саду, Архимед — лежа в ванне, а Менделееву его периодическая таблица элементов приснилась во сне. Всякое бывает. Правда, известно еще и то, что случайные открытия могут совершить только подготовленные умы. Видимо, ум Березина был подготовлен, и теперь на него тоже сошло неожиданное озарение. И как он раньше до этого не додумался? Вот уж действительно — все гениальное просто! Геннадий Васильевич обрадованно потер руки и пропел: «Тор-ре-адор-р-р, сме-ле-е-э в бой! Тор-ре-адор! Тор-ре-адор-р!..»

— Снимите кальку с Угрюмого и пролива, — приказал он Хохлову. — Срочно. И дайте мне лоцию. Я пошел в кают-компанию. Вы остаетесь за меня.

В кают-компании он тоже не стал дожидаться, пока Круглов уберет со стола, он пробрался на его дальний конец, сдвинул нетерпеливо локтем грязные тарелки вместе со скатертью, освободил себе место и с головой ушел в расчеты.

Суть его идеи заключалась в следующем: противолодочники знали, что в проливе в подводном положении плавать не рекомендуется, что для большинства командиров и штурманов означает почти то же, что и не разрешается. А в надводном — лодке через пролив не пройти — ее тут же засекут посты наблюдения и сообщат о ней на корабли ПЛО. Это их святая обязанность. Следовательно, командир бригады противолодочников не мог допустить и мысли, что «С-274» попробует обойти их с тыла — проливом.

Что же мешало лодке форсировать в подводном положении пролив? В самом узком месте ее почти посередине торчала острая, как зуб акулы, скала. В прилив она на несколько метров предательски уходила под воду, при отливе же макушка ее хищно высовывалась из-под воды, точно угрожая мореплавателям: ужо я вам! И во время отлива, и во время прилива вокруг скалы закипали бешеные водовороты, неумолимо затягивающие оплошавших моряков на самое лезвие скалы. Оно хранило на себе глубокие зазубрины — следы многих человеческих трагедий. Поэтому и разрешалось ходить проливом только над водой, да и то с большой опаской.

Но что, если при минимальной воде, в минуты затишья между приливом и отливом, когда вода вокруг скалы угомонится, аккуратненько проскользнуть мимо нее? В подводном положении, чтобы посты не засекли. Ширина пролива между скалой и островом достаточная, глубина тоже… Если абсолютно точно соблюсти курсы и скорость, то на самом малом ходу можно проскочить. Риск, конечно же, есть, но кто не рискует, тот… шампанское не пьет.

Благо и пример есть с кого взять. Березин вспомнил давний случай из истории Северного флота. В конце 1940 года перед подводной лодкой «Щ-421», которой командовал тогда Н. А. Лунин, была поставлена задача, подобная той, которую сейчас выполняла и «С-274»: скрытно проникнуть в хорошо защищенную базу «противника» и там атаковать его корабли. Несмотря на сильное противодействие авиации и надводных кораблей, командир сумел провести свою «щуку» такими узкостями, которыми не рисковали ходить и надводные корабли. Лодка проникла в базу, торпедировала корабли, а от преследования вновь укрылась в тех же самых подводных лабиринтах.

Лунин действовал настолько скрытно, что командование флота заподозрило беду и подняло по тревоге аварийно-спасательную службу.

Этот эпизод Березин изучал в академии и до сих пор наизусть помнил содержание «семафора», переданного на «щуку» Лунину командующим флотом А. Г. Головко:

«Военный совет Северного флота поздравляет экипаж подводной лодки с блестящим выполнением задачи и желает дальнейших успехов в боевой и политической подготовке».

Березин вычертил схему маневрирования в проливе, затем, сверяясь по карте с глубинами, нанес на ней несколько поперечных сечений пролива в месте, где они будут проходить, и пригласил в кают-компанию Ларина.

— Владимир Иванович, — Березин пододвинул ему кальку, — посмотрите, пожалуйста, если мы попробуем пройти этим путем под водой, сможете ли вы точно, очень точно, буквально до нескольких метров, давать нам дистанцию до берега? Чтобы не воткнуться в него.

Ларин внимательно посмотрел на схему, в изумлении вскинул глаза на старпома.

— Вы, случайно, не разыгрываете меня?

— Нет, я вполне серьезно вас спрашиваю.

— Да кто же разрешит нам такое?

— Это уж моя забота. Но разрешение это во многом зависит и от вашего ответа.

Ларин промерил расстояния от точек поворота до берега, что-то прикинул в уме и твердо заявил:

— Смогу.

— Вот и спасибо. Честно говоря, иного ответа я от вас и не ждал. Перенесите эту схему на свой планшет.

Ларин ушел, а Березин подумал, что без него он не решился бы на такой риск. Вот ведь повезло, что Иваныч не успел уехать.

Для Геннадия Васильевича любое боевое решение обретало окончательную форму только в виде законченных математических и логических зависимостей. В них закладывались все объективные обстоятельства, возможные привходящие факторы, которые реально могли бы вмешаться в ход событий, всякие мелочи, могущие повлиять на успех дела. И только тогда, когда абсолютно все было учтено, когда в его решении были исключены даже случайности, Березин постучался в каюту командира.

Логинов сидел в кресле и читал. На его койке поверх казенного ядовито-синего одеяла, прикрывшись канадкой, сладко спал Радько. Из его широко открытого рта, будто из кальяна, вылетали булькающие звуки. Казалось, что внутри он был весь заполнен водой. Впрочем, это было недалеко от истины. В обед он съел банку сгущенного молока с черными сухарями и запил свою «диету» пятью стаканами чая.

Лодку мелко трясло. Она шла под РДП[6] на перископной глубине и производила зарядку аккумуляторной батареи. Это означало, что один дизель работал на винт, обеспечивая лодке ход, а другой — вращал электрогенератор, заряжающий батарею. Из воды, оставляя за собой белый пенный шлейф, торчали перископ, радиолокационная антенна и напоминающая большой плывущий чемодан поплавковая камера, через которую к дизелям с поверхности поступал воздух.

Логинов, оторвавшись от чтения, взглянул с немым вопросом на Березина.

— Что-нибудь случилось?

— Нет, товарищ командир. Одна идея пришла. Решил с вами посоветоваться. — Логинов приложил пальцы к губам и поднялся, чтобы выйти из каюты. Но Радько открыл один глаз и спросил:

— Секрет?

Логинов вопросительно взглянул на Березина.

— Нет, — ответил тот.

— Тогда давайте говорить здесь. Если, конечно, я вам не помешаю. — Радько сел, зажмурив глаза, протер лицо носовым платком, водрузил на нос свои толстенные стекла и притих в ожидании.

Березин разложил на маленьком столе каюты снятую с карты кальку, на которой были показаны и рассчитаны до секунды элементы маневрирования лодки в проливе, и начал докладывать. Он напомнил, что завтра утром истекает их срок, что все возможные варианты прорыва зоны ПЛО они уже испробовали, что подобный случай уже имел место в 1940 году с «Щ-421» и что вообще в соответствии с Корабельным уставом командир корабля должен управлять кораблем смело, энергично и решительно, без боязни ответственности за рискованный маневр, диктуемый обстановкой.

Первым желанием Логинова было просто отмахнуться от сумасбродной идеи Березина и прервать его, даже не дослушав до конца. Известно, что трудно придумать что-либо более прочное, чем устоявшаяся привычка. А для любого штурмана свято чтить лоцию, карты и Извещения мореплавателям — не только привычка, но и совершенно неукоснительное правило их штурманской службы. В лоции же русским языком было написано, что… Что там было написано, мы уже знаем. И вдруг Березин предлагает наплевать на самое святое!

Логинов вскинул было протестующе руки и открыл рот, но, увлеченный смелой логикой рассуждений Березина, решил подождать с возражениями.

Доводы Березина были хорошо аргументированы, подкреплены расчетами, в достоверности которых Логинов совершенно не сомневался. Помешать выполнить задуманное могла только лишь какая-либо совершенно непредвиденная случайность. Однако предложение Геннадия Васильевича было столь неожиданным и вольнодумным, выпирающим из рамок повседневной боевой подготовки, что Логинов, несмотря на всю очевидность реальности замысла, не решался сразу ни отвергнуть его, ни одобрить. Что-то в нем сопротивлялось. Тем более он помнил приказ комбрига, свое обещание не рисковать понапрасну и заранее знал, что, даже если они и пройдут проливом благополучно, это не спасет его от гнева и обиды Шукарева. Да и вообще, стоит ли затевать весь этот сыр-бор? Во имя чего? Живут же люди спокойно…

И вместе с тем его увлекла идея Березина. Он даже позавидовал, что пришла она в голову не ему. Подумалось, что действительно люди и масштабность их мышления меняются, когда их самостоятельность подвергается испытанию чрезвычайными обстоятельствами. И с горечью признался себе, что, будь он на месте Березина, вряд ли решился бы на такой шаг, а возможно, и просто не додумался бы до этого.

Однако думай не думай, принимать окончательное решение все равно придется ему, Логинову, хотя сейчас он вводной штаба вроде бы и убит. Командир корабля остается командиром, и это ему, а не кому-либо другому, матери доверили своих сыновей.

— Ну что скажете, Валентин Иванович? — спросил он Радько, чтобы хоть как-то оттянуть время.

— Да я сам думал послушать вас, — «лег на крыло» Радько. Побывавший в командирской шкуре, он хорошо понимал серьезность риска, на который шел Березин. Надо было под водой ювелирно точно пройти несколько миль по проливу, найти узкий проход между скалой и островом, умудриться проскочить через него, снова еще несколько миль, не поднимая перископа, идти по проливу, найти выход из него и правильно зайти в Багренцовую бухту. Малейшая ошибка в счислении или неточный доклад акустика могли привести если уж и не к трагедии, то к неприятностям превеликим.

Беспокойных людей Радько любил и, если это было в его силах, поддерживал их. Но сейчас он был представителем штаба флота, и спрос с него — случись что — будет особый. Радько решил проявить осторожность:

— А не слишком ли вы рискуете, товарищ Березин? Я, конечно, ценю ваше стремление во что бы то ни стало выполнить боевое задание. Но прежде чем принять окончательное решение, мне кажется, необходимо соразмерить степень риска с целесообразностью идти на него. Я уж не говорю о том, что мы в какой-то мере нарушим правила плавания на театре. Так вот, как представитель штаба флота и его посредник, я убедился в том, что вы тактически грамотный офицер, созревший для командования лодкой, что вы сделали все, чтобы прорваться в Багренцовую, и в том, что сегодняшняя неудача — не ваша вина: «противник» оказался сильнее. Что же, вашей лодке противостояла целая бригада. И претензий к вам, товарищ Березин, у меня нет.

Ни Логинов, ни Березин не поняли точно: «против» Радько или «за», Логинов про себя ухмыльнулся и переспросил Радько:

— Я так и не понял, как вы относитесь к предложению моего старпома.

Тот пожал плечами:

— Знаете, Николай Филиппович, я думаю, что пора восстановить, так сказать, статус-кво. Будем считать, что действие вводной закончилось, и вы «ожили», стали вновь командиром лодки.

Ну и хитрован же все-таки этот Радько! Одним махом он полностью снял с себя даже тень ответственности на тот случай, если что-нибудь произойдет, и всю полноту ее переложил на Логинова, заставив его крепко призадуматься. Логинов несколько мгновений подумал и решился:

— Меня всегда учили, что умный командир обязан уметь бережно пользоваться своей властью. Я, конечно, могу приказать, но спешить, думаю, не следует. У нас еще есть время посоветоваться с офицерами. Но в принципе я — «за».

Березин просиял.

Эту беседу случайно подслушал (чего стоят фанерные переборки?) Вадик Белиловский, прилегший после обеда на свой куцый диван второго яруса отдохнуть. Он, будучи еще курсантом, почти наизусть выучил «Капитальный ремонт» Леонида Соболева, и на любой случай жизни у него всегда была запасена какая-нибудь соболевская сентенция. Например, заваливаясь после обеда на боковую, он оправдывал себя: «…горизонтальное положение никому не может причинить вреда, кроме, конечно, откупоренной бутылки».

От услышанного у Вадюни сладко захолонуло сердце. Вот это дела! Когда Березин ушел из каюты командира и там воцарилась раздумчивая тишина, Вадюня не выдержал и срочно полетел в корму делиться с Казанцевым сногсшибательной новостью. Его так и распирало от желания высказаться.

Влетев в шестой отсек, Вадюня наклонился к уху осоловевшего от тепла приятеля и жарко зашептал:

— Ну старпом дает! Решил через пролив в подводном положении идти! Прямо в тыл «плотникам».

Казанцев, не сбросивший еще сонливости, не понял Вадюню.

— Ну и что?

— Как это «ну и что»? Так в проливе же нам нельзя под водой ходить! А мы пойдем! Понял?!

Смысл сказанного Вадюней только сейчас дошел до Казанцева, и он почувствовал, как сладко заныло сердце в предчувствии чего-то необычного, волнующего. Но внешне он остался невозмутимым, как и подобает человеку, разочаровавшемуся и не ожидающему от жизни ничего хорошего.

— Да, — ровным голосом протянул он, — старпом — голова…

— И Чемберлен тоже голова, — подыграл ему Вадюня и добавил: — А вот ты — болван.

— Это прежде всего относится к тебе. Что мне или тебе от того: прорвемся мы или нет? Все равно нам ничего, кроме фитилей, не светит. Помнишь, как в том анекдоте, на какие этапы делится любое учение? Нет? Салага. На шумиху, неразбериху, выявление виновных, наказание невиновных и вручение наград начальству. Но мы-то с тобой не начальство, и нам наград не перепадет. Понял, Вадюня?

Спустя полчаса командир лодки пригласил всех офицеров в кают-компанию. Плотно спрессовавшись, все они умостились вокруг стола. Логинов рассказал о предложении Березина, предупредил, что маневр рискованный, и сказал, что, прежде чем принять окончательное решение, он хотел бы выслушать мнение офицеров.

По старой флотской традиции первому он предоставил слово самому младшему из них — Белиловскому (Казанцев пришел на лодку двумя месяцами раньше). Вадюня хотел было встать, но, стиснутый с обоих боков сидящими, безрезультатно дернулся раз, другой, засуетился, покраснел и позабыл заранее приготовленный ответ.

— Я… Я… Я — «за»…

Офицеры заулыбались. Кто-то съязвил:

— Вадим Леонидович спутал совещание офицеров с профсоюзным собранием.

— Товарищи, товарищи, — вступился за Вадюню командир. — Лейтенант Белиловский хотел сказать, что он поддерживает идею капитана третьего ранга Березина. Не смущайте человека. У вас есть какие-либо предложения, Вадим Леонидович?

Окончательно смешавшийся, Вадюня потряс головой, давая понять, что у него никаких предложений нет. Да и откуда они могли появиться у него или у Казанцева, прослуживших на лодке без году неделя? Но Логинов понимал, что значит для молодых офицеров доверие, и поэтому, совершенно уверенный, что и от Казанцева тоже ждать ответа не приходится, он все-таки дал слово и ему. Тот тоже ничего путного не предложил, однако почувствовал себя таким значительным и нужным, как будто решал судьбу Бородинской битвы на совете в Филях.

Несколько позже, после окончания совещания, выйдя из кают-компании и оставшись в одиночестве, Казанцев впервые за год офицерской службы ощутил чувство гордости.

Командиры боевых частей высказывались деловито, предлагали меры предосторожности, соображения, как лучше и безопасней форсировать пролив. Говорили офицеры сдержанно, но в их голосах чувствовалась торжественность, подъем, как будто собирались они не в полный риска путь, а на первомайскую демонстрацию.

Золотухин, глядя на них, откровенно радовался. Чему? Да хотя бы тому, что не перевелись еще люди, живущие неистребимым желанием быть всегда первыми, и причем в делах трудных, опасных, почти неосуществимых. В жизни их обычно называют чудаками и относятся к ним с подозрением. И несправедливо: переведись они — и человечество закиснет. Радовался еще и тому, что у них на бригаде есть вот такие чудаки, способные даже во вред себе принимать неожиданные решения. И еще в голову ему пришла совершенно парадоксальная мысль о том, что сделать интересным, привлекательным можно все, но для этого это «все» сначала надо запретить. И действительно, запретный плод всегда слаще.

Он, как и Логинов, почти не сомневался в расчетах Березина, доверял им. И тем не менее ответственность за жизнь людей, особая ответственность, определяющаяся служебным положением, обязывала его быть предельно осмотрительным.

— Геннадий Васильевич, как велик риск, которому будет подвергаться лодка при прохождении узкости?

Березин пожал плечами.

— Трудно сказать… Риск, конечно, есть, но если все выдержать в расчетных пределах — курс, глубину, скорость, — то он будет сведен к минимуму. Но даже в самом худшем случае гибель никому не угрожает.

— И все-таки риск есть?

— В определенной мере — да.

Замкомбрига какое-то время помолчал, будто ожидая, пока чаша весов в его душе займет устойчивое положение, поднял глаза и, встретившись с твердым взглядом Логинова, решился:

— Я поддерживаю предложение капитана третьего ранга Березина.

Казанцев и Белиловский быстрехонько переглянулись, в их глазах сиял восторг.

— Итак, возражений я ни от кого не слышал… — Логинов взглянул на Радько, тот промолчал. — Значит, товарищи, быть посему. Кораблем по-прежнему остается командовать Березин. Командиров боевых частей прошу проинструктировать личный состав о мерах безопасности. Сергей Михайлович, — попросил он Золотухина, — выступите, пожалуйста, перед людьми, расскажите им, что нас ожидает. Добро? Спасибо. Все свободны.

Решение было принято, и теперь надо было сделать все так, чтобы ничто не смогло помешать довести задуманное до победного конца.

* * *

«Слушать в отсеках!» И все в лодке замирают. Слушают, что делается за бортом лодки.

«Слушать в отсеках!» И бездыханная тишина, чуткая, тяжелая, притаивается в отсеках подводной лодки.

«Слушать в отсеках!» И тогда напряжен каждый нерв, все пять чувств превращаются в одно — в слух.

«Слушать в отсеках!» И тогда важен любой забортный стук, шум, скрип, шорох. Услышишь его вовремя — отведешь угрозу от корабля, от товарищей, от себя.

Лодка вошла в пролив. Из штатных гнезд вынут и разложен на палубе аварийный инструмент: клинья, пробки, кувалды, струбцины, маты — все, что может потребоваться при заделке пробоины в корпусе.

Безмолвие воцарилось в отсеках. В центральном посту стоят на «товсь» у поста аварийного продувания главного балласта трюмные машинисты. Внизу под настилом, тоже в готовности к работе, главный осушительный насос. Егоров не спускает глаз с репитеров, тахометров: молодцы электрики, держат обороты тютелька в тютельку — ни на один больше, ни на один меньше! Это сейчас сверхважно — лодка идет по счислению. Вслепую.

В шестом отсеке над головами электриков, несущих вахту у щитов управления главными гребными электродвигателями, до жути строгий, навис лейтенант Казанцев. Он переполнен восторгом от сознания своей сопричастности со всем тем необычным, что сейчас происходило на лодке. Наконец-то в его однообразной, раз и навсегда спланированной жизни случилось что-то незаурядное, волнующее! И его переполняет не только восторг, но и возвышающее его чувство великой ответственности за исход этого рискового дела. Потому-то он так придирчиво и строго ястребиным взглядом следит, чтобы его подчиненные точно держали обороты электродвигателей.

Хохлов застыл над картой, он посекундно отмечает расчетное место корабля. И докладывает Березину:

— До поворота осталось пятьдесят секунд… Сорок… Тридцать… Двадцать… Десять… Ложиться на курс восемьдесят три градуса.

Каждая секунда, каждый метр на счету, ибо именно этой мерой исчисляется сейчас расстояние, отделяющее корабль от беды.

— Лево руля, ложиться на курс… — Это уже командует Березин.

Рулевой, управляющий вертикальным рулем, легко и плавно переводит рукоятку гидроманипулятора и подворачивает лодку на новый курс. Рядом с ним сидит боцман Силыч и тоже колдует с гидроманипулятором горизонтальных рулей. Он, словно по нитке, ведет лодку на заданной глубине: стрелка глубиномера не шелохнется. Оба сидят спокойно, тихонько шевелят рукоятками манипуляторов, а спины мокрые, соленый пот ручьями заливает глаза.

— Слушать в отсеках…

Отсеки глухо, начиная издалека, ответили:

— В седьмом замечаний нет…

— В первом замечаний нет…

— В шестом замечаний нет…

— В пятом замечаний нет…

Из пятого отсека, из моторного, доложил Федя Зайцев. Здесь сейчас совсем тихо: дизеля молчат, и слышно, как за бортом что-то негромко булькает, струится, посвистывает. Киселев устроился на брезентовой раскладушке и, привалившись спиной к пульту управления дизелем, чутко подремывает. Федя сидит на ящике с инструментом. Он прижался к теплой ноге Киселева, и ему покойно и тепло, будто он сейчас не под водой в коварном проливе, а у себя в деревне, у батьки с мамкой. Вот только глаза закрывать он боится: как зажмурит, так и лезут в них картины одна ужасней другой. Тогда страшно становится Феде, и он плотнее приникает к Киселеву.

Ларин из гидроакустической рубки ровно и монотонно докладывает дистанцию до гранитной толщи острова. Дистанция эта устрашающе мала. За годы службы Иваныч и в торпедную атаку по акустике выходил не раз, то есть не он лично выходил, а командир лодки, но акустик в такой атаке — его правая рука и главный помощник, и противолодочные рубежи прорывал, всякое повидал, но такого… Если у него сейчас и есть что общее со всеми остальными людьми, так это сердце, которое бьется так же, как и у всех, в остальном же он сейчас только Слух и Зрение. Индикатор гидролокатора, мягкая оправа наушников головного телефона и Иваныч — одно целое, одна натянутая до мыслимого предела струна. Такое с Иванычем впервые…

Тупой нос огромной стальной рыбищи, рассекая упругую мглу воды, неумолимо надвигается на черную гранитную твердь острова. Метр! Еще метр! Вот-вот громоподобно столкнутся сталь и камень! Но нос рыбищи еле заметно повернул влево, влево, и неохватное круглое рыбье тело втискивается в узкую щель между Угрюмым и подножием скалы-лиходейки. Рыбища мелко подрагивает от распирающей ее могучести и катит впереди себя по подводному царству мощный гул, рушит напрочь многолетиями устоявшуюся тишину, лишает покоя безмолвных подводных обитателей. Такого здесь еще не бывало.

Штурман не спускает глаз с секундомера.

— Форштевень прошел скалу. До поворота тридцать секунд… Двадцать… Десять… Курс девяносто два градуса. Прошли скалу…

В отсеке прошелестел вздох облегчения.

Иваныч из своей рубки голосом, звенящим от волнения, докладывает:

— Дистанция двести метров… Двести пятьдесят… Триста метров…

— Слушать в отсеках!

И тут же отозвались голоса из отсеков:

— В первом замечаний нет…

— В седьмом замечаний нет…

— В шестом замечаний нет…

И вновь глухая тишина.

— До поворота сорок секунд… Тридцать секунд… Двадцать секунд…

И, словно оглушительный гром, тихий, вполголоса, доклад:

— Пожар в четвертом отсеке.

Тишина вдребезги разлетелась от яростного колокольного звона: «Пожарная тревога!»

— Этого еще не хватало, хол-лера тебе в бок! Егоров, в четвертый!

Но Егоров упредил старпома и уже был в четвертом отсеке.

— На румбе девяносто градусов… — как ни в чем не бывало доложил рулевой и смахнул пот со лба. Теперь ему будет полегче — легли на выход из пролива, скала позади. А пожар в четвертом — не его дело, разберутся, кому надо. У каждого свои заботы, свои обязанности.

И все же что там, в четвертом? Ни докладов оттуда, ни просьб о помощи, ни шума… Открылась круглая переборочная дверь, и в ней показался Егоров.

— Ну?! Что там?! — Все впились в него взглядами.

— Отбой тревоге. Пожара не было. — И разъяснил, что в уголке старшинской кают-компании подтекала потихоньку магистраль гидравлики, масло покапывало и попадало на электрическую грелку. Коку стало холодно, он решил включить ее, и из грелки повалил дым. Вот и все.

— Болван чертов! — зло буркнул штурман. — Мало того что голодом морит, так еще и заикой чуть не сделал.

— Это ты брось, — не согласился с ним Егоров. — Козлов поступил правильно. В этом деле лучше перебдеть, чем недобдеть.

— Ну, конечно, вечная поправка «на дурака».

— Штурман, — осек Хохлова Березин, — не отвлекайтесь от дела.

— Есть, товарищ капитан третьего ранга. — Хохлов обиделся. — Этим курсом нам идти еще тридцать четыре минуты и… одиннадцать секунд. — Одиннадцать секунд — это, конечно, мелочь, но Хохлов хотел подчеркнуть, что он, штурман, знает свое ремесло, и незачем его тыкать носом.

— Добро, штурман. — Голос Березина был наполнен радостью. Ни к кому конкретно не обращаясь, он громко сказал: — Ну, славяне, спасибо вам, спасибо нам, пролив одолели. И плотников, между прочим, тоже. Пусть теперь поищут ветра в поле! — Он плюхнулся на разножку, вольготно развалился в ней, положил ногу на ногу и умудрился так завить их одну вокруг другой, что казалось, будто это и не ноги у него вовсе, а резиновые шланги.

Скалу благополучно миновали, пожар не состоялся, и нервное напряжение в центральном посту спало. В разных углах отсека послышались голоса.

— А насчет поправки «на дурака» я с вами, Хохлов, не согласен. — Березин чуть помолчал, обдумывая свою мысль. Разговор он продолжил лишь для того, чтобы загладить перед штурманом свою невольную резкость. — Мы еще с курсантских времен привыкли иронизировать над этой самой поправкой. Вы же, наверное, участвовали не раз в парадах и помните, как нас поднимали в четыре утра и выводили на площадь ни свет ни заря. Хотя парад начинался в десять. Так, на всякий случай — а вдруг… Вот это была настоящая поправка «на дурака». В нашем же моряцком деле эта поправка ох какая полезная штука! Возьмите судовождение. Опыт показывает, что поправка на ветер или на течение не бывает чрезмерной. Чаще же всего — недостаточной. Или, скажем, при расхождении со встречным судном мы всегда предполагаем, что там на мостике стоят грамотные судоводители. А всегда ли это так? Но возьми эту поправку «на дурака» — и ты почти никогда не ошибешься. Правильно Виктор Васильевич сказал, что для нас всегда лучше перебдеть. Я с ним согласен.

Еще предстояло под водой найти вход в Багренцовую бухту, до порта было еще несколько часов хода, в лодке еще стояли по готовности «номер один, подводной», но тягостное оцепенение уже покинуло людей, оно осталось где-то там, позади, у скалы.

Логинов, Золотухин и Радько за эти тревожные часы не сказали ни слова, промолчали, даже когда поступил аварийный сигнал из четвертого отсека. И сейчас они все так же молча слушали, о чем говорят скинувшие ярмо напряжения люди. Они сидели у носовой переборки рядом с рулевым и внимательно следили за работой боевого расчета центрального поста. Следили и оценивали. И остались довольны. После того как лодка точно на фарватере вошла в бухту и легла на курс в порт, они удалились во второй отсек, и там Радько протянул руку Логинову:

— Ну, Николай Филиппович, поздравляю. Сделано вашим старпомом все по-мастерски. Прямо цирк шапито! Да и только!

Логинов хотел было съязвить в его адрес, но передумал. Все-таки Радько хвалил их, а не ругал, и стоит ли вспоминать его ловкие уклоны и нырки…

— Березин ваш очень перспективный офицер. Очень. Так и доложу начальству.

— Недаром его наш комбриг иначе как академиком не называет, — рассмеялся Золотухин.

— Знаете, Сергей Михайлович, когда-то Вероккио, учитель Леонардо да Винчи, увидев мастерство своего ученика, был настолько поражен, что навсегда расстался с кистью и в дальнейшем работал только как скульптор. И мне сейчас впору уступить место Березину и уйти с мостика лодки. — Логинов шутил, но в голосе его прорвалась грусть о скором и неминуемом расставании с кораблем.

* * *

Поставив «мины» на рейде порта и сфотографировав стоявшие на нем корабли и суда, «С-274» все так же в подводном положении вышла из Багренцовой, благополучно миновала на выходе из нее строй противолодочных кораблей, которые безнадежно ожидали ее, в пяти милях от берега всплыла и взяла курс в базу.

Ночь была на исходе. Льется себе и льется легкое тепло от повисшего над окоемом неяркого светила, обласкивает помаленьку все вокруг. Ровный желтой ясности свет растекается по розоватым каменистым сопкам, по прозрачным до самой потаенной глуби озерам, по серебристому ковру, обрызганному рдяными капельками мелких цветов. И кажется он чем-то сродни колыбельной: такой же напевный, ласковый, дремотный.

Любуйтесь вдосталь этой янтарной прозрачности ночью, тихо и безмолвно радуйтесь ей. В награду она наполнит вас легкой щемящей грустью, омоет вашу душу и высветлит все ваши тревоги и огорчения. И как-то незаметно для себя, исподволь обновитесь вы, очиститесь от всего, что тяготило, печалило вас. Такое же, как ночь, ясное и тихое умиротворение захлестнет вас и не отпустит до той поры, пока незаметно подкравшееся утро не обрушит на вас новые заботы.

Любуйтесь еще и еще! Во все глаза, во все сердце! Любуйтесь, а то задует знобкий северо-восточный ветер, притащит с собой непогодицу и одним махом выстудит, вывьюжит все — и небо, и землю, и море. Вмиг порушит прозрачную ночную сказку хмарной, снежной круговертью. Такое случается часто.

А пока на море лежало тихогладье. Лодка под ласковые всплески волн не торопясь подошла к поворотному бую, развернулась и, пофыркивая синим дымком, направилась к уже видимым невооруженным глазом бонам. Вылезла из-за сопки тощая железная труба кочегарки. Скоро дома.

Радько, увидев трубу, сладко потянулся и помечтал вслух:

— Вернусь домой — целую неделю одну манную кашу есть буду. За эти три дня, ей-богу, еще одну язву нажил.

Как ни будь коротка разлука, а сердце все равно сладко щемит от предвкушения скорой встречи с землей, родными, с запахами трав, с пеньем птиц, со всем тем привычным, что окружает тебя в нормальной земной жизни. Все-таки жизнь моряка противоестественна для человека. Романтична, интересна и вместе с тем вынуждает его к таким самоограничениям, к которым может приспособиться психика далеко не каждого. Поэтому и не из каждого получаются преданные моряки.

Всем на «С-274» не терпелось вступить на берег. Но особенно Березину. До чего же хорошо возвращаться домой победителем! Душа его радостно трепетала. Довольный собой, Геннадий Васильевич, сам того не замечая, чуть заважничал, заатаманился. Он вроде бы даже вырос сам над собой еще на полвершка.

Несколько иной строй мыслей был у Логинова. Возвращение с такой победой сулило ему мало хорошего. Он много лет знал Шукарева, чтобы питать иллюзии насчет ожидавшей их встречи. То, что он будет недоволен «выкрутасами» Березина и Логиновым, допустившим эти «выкрутасы», было совершенно очевидным. Доказывать Шукареву их правоту было совершенно безнадежно. Не ясно одно: какого градуса накала достигнет его недовольство и в какой форме оно проявится?

Когда лодка совсем уже подошла к бонам и открылась глазам бухта и обступившие ее дома, Логинов попросил Березина:

— Дайте-ка я швартоваться буду, Геннадий Васильевич. Хорошо? Незачем гусей дразнить. Один мой друг говорит, что невозможно что-либо предвидеть, особенно на ближайшее будущее.

Поход, из которого возвращалась «С-274», был в общем-то заурядным, коротким, и поэтому лодку никто не встречал. Ни комбриг, ни флагманские специалисты. Матросы со стоявших у пирсов лодок совсем обыденно приняли швартовые концы, да прибежал на пирс дежурный по живучести.[7] И то лишь затем, чтобы предупредить Егорова о том, что тот сегодня вечером сменяет его на дежурстве.

Адмирал еще не вернулся из Москвы, и Шукарев продолжал командовать в его кабинете. Настроение у него сегодня было созвучно погоде — солнечное: утром он, воспользовавшись адмиральским прямым телефоном, позвонил в Москву, и друзья сообщили, что представление на него уже у начальства и что к празднику Военно-Морского Флота он станет контр-адмиралом. Как говорится, дело в шляпе!

«Все хорошо, прекрасная маркиза, все хор-рошо, все хор-рошо-о…» Юрий Захарович, пружинисто подрагивая мышцами ног, неспешно прошелся по просторному кабинету, довольно потер руки, улыбнулся, отдернул занавеску, за которой стояла «тревожная» койка адмирала, и посмотрелся в висящее над ней зеркало. Он представил себе, как на его крутых плечах будут смотреться адмиральские погоны, и подумал: «Ничего, будут смотреться, товарищ контр-адмирал Шукарев».

Час назад ему позвонил вернувшийся с моря комбриг Голубев и сказал, что вместе со своим начальником штаба подъедет к Шукареву сразу же после обеда. И дал, между прочим, понять, что лодкой командовал какой-то вахлак, который в последние сутки даже и не пробовал пройти через их противолодочный рубеж.

— Знаешь, рыпался, рыпался, а потом понял, что с нами бороться безнадежно, и угомонился.

Тон Голубева вообще-то задел Шукарева, но поскольку этим «вахлаком» был Березин, то настроения Шукареву Голубев не испортил. «Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хор-рошо…»

В кабинет, постучавшись, вошли Логинов, Радько и Золотухин. По дороге сюда они договорились держаться купно, вместе. Так, на всякий случай…

— Ну-ну, герои подводнички, заходите, заходите. Докладывай, Николай Филиппович. — Смущенный вид Логинова красноречиво говорил о том, что прорваться через голубевские рогатки они так и не смогли.

Логинов приложил руку к козырьку фуражки и почему-то подчеркнуто официально доложил, что задание выполнено, порт заминирован, подводная лодка вернулась в базу без замечаний и что экипаж «С-274» готов к выполнению… И так далее, и тому подобное.

Шукарев, ничего не понимая, переводил взгляд с одного на другого. Он видел, что Логинов напрягся в ожидании, что лицо Золотухина чуть тронула улыбка, что Радько откровенно неуважительно, с каким-то потаенным смыслом ухмыляется и с интересом разглядывает его.

— То есть как это выполнили? Мне же Голубев час назад звонил. — И вспылил: — Чего вы ваньку-то валяете? Я вам что, мальчик? Ишь развеселились, пародисты-юмористы. — Шукарев нутром почувствовал, что они что-то таят, недоговаривают. — Докладывай, Логинов, чего вы там навоевали!

Николай Филиппович молча разложил на столе кальку маневрирования лодки, фотоснимки порта, сделанные через перископ, и, обменявшись быстрыми взглядами с Золотухиным, спросил Шукарева:

— Разрешите докладывать?

— Сам разберусь, — буркнул Шукарев и склонился над столом.

Одного его опытного взгляда было достаточно, чтобы все понять и оценить величину риска, которому подвергалась лодка. И не только она. Но и он сам, Шукарев. Ему даже стало жарко от внезапно охватившего страха, было такое ощущение, как будто он только что чуть было не угодил в бездонную пропасть. Ему даже показалось, что он все еще слышит мягкий шорох осыпающихся камней.

— Та-ак… — Это «та-ак» ничего хорошего не предвещало. — Вы, дорогие первопроходцы, что же думаете, что вокруг вас дураки живут? Одни вы умные? Вы никогда не задумывались над тем, что всякий запрет на крови нашей морской густо замешен? Так кто же дал вам право нарушать этот запрет? Рисковать жизнью людей…

— Но мы же доказали, что там можно пройти в подводном положении, — попытался возразить Логинов.

— Ничего вы не доказали! Вы прошли? Да. Случайно. А завтра, глядя на вас, туда еще кто-нибудь попрется и разобьется об этот чертов зуб! Что вы их женам и матерям скажете? И потом, Логинов, что я тебе приказывал? А? Помнишь?

— Юрий Захарович, — попробовал вставить словечко Золотухин, — Березин все очень внимательно…

— Опять этот Березин! — взорвался Шукарев. — Я запрещаю даже называть его фамилию! Я его… — Он зашевелил губами, придумывая кару для Березина.

Его попробовал урезонить Радько:

— Давайте поговорим спокойно, Юрий Захарович.

— Спокойно?! Посмотрел бы я на вас, что заговорили бы вы, попадись к вам в подчинение такой вот Березин. Я от него ни днем, ни ночью покоя не знаю! Сегодня, видите ли, его через пролив под водой понесло… А завтра он нас взорвать надумает. А? Нет, с меня хватит, сыт им по горло. Вот так! — черканул себя ладонищей по кадыку.

Но Золотухин все-таки решил вступиться за Березина.

— Я считаю…

Но Шукарев перебил его:

— Считать будете, когда вместо меня командовать бригадой начнете. А пока хозяин здесь я. Я! — Он ткнул себя пальцем в грудь. — Я отвечаю за бригаду. Они вот, Логинов, Березин и иже с ними херувимы, наколбасят, а штаны сдернут с меня. Не с вас, уважаемый товарищ Золотухин. Ваша воспитательная и прочая работа всегда будет в ажуре, всегда найдете соответствующие бумажки, чтобы прикрыться. Так что позвольте «считать» мне. Вот так-то! — Шукарев понимал, что зарвался, что шумит он и обижает Золотухина зря, но остановиться у него уже не было сил. Слишком уж разъярил его Логинов.

Радько слушал и не верил самому себе. В отделе кадров они знали, конечно, что Шукарев грубоват, нетерпим, но не настолько же! Кроме того, он был оскорблен. Не считаясь ни с его присутствием, ни с тем, что и он, Радько, тоже в какой-то мере причастен к тому, что произошло в море, Шукарев отчитывал Логинова, а заодно и его, как неразумных мальчишек. И Радько твердо решил, что он сегодня же доложит командованию про эту безобразную сцену надлежащим образом. Однако вступать в пререкания с Шукаревым он не стал, так как в запале Шукарев мог и его послать куда-нибудь подальше, а этого Радько никак допустить не мог. Авторитетом надобно дорожить.

— Так вот я, — Шукарев сделал ударение на «я», — считаю, что поторопился представить товарищей Логинова и Березина к повышению в должности. Сейчас я это упущение исправлю. — Дрожащими от возбуждения руками он отпер сейф, порылся там среди бумаг, отыскал представления и жирно перечеркнул их синим карандашом. — Соответствующий приказ о лихачестве я напишу завтра. Можете идти. — Шукарев отвернулся от них, отдернул занавеску, закрывающую карту театра, и принялся на ней что-то внимательно изучать.

Логинов собрал со стола документы, виновато улыбнулся продолжавшим стоять Золотухину и Радько и вышел.

— Может, вы нам все-таки предложите сесть? — начал заводиться Радько. Худое лицо его посерело и заострилось. Глаза за толстыми стеклами очков сузились, превратились в амбразуры. Шукарев продолжал молчать. — Вы не забывайтесь, товарищ капитан первого ранга, мы все-таки старшие офицеры.

— А я вас не задерживаю, — через плечо бросил Шукарев. — Можете и уйти.

— Хорошо, уйдем. Но о вашем оскорбительном поведении я доложу в штабе флота.

— Докладывайте… — Шукарев понимал, что теперь ему терять уже нечего, с Радько отношения испортил всерьез и надолго, и он больше не щадил ни себя, ни его. — И доложите заодно, что вы, представляя на «С-274» штаб флота, не только не пресекли легкомысленные действия командира и старпома, но даже попустительствовали их преступному лихачеству, поощряя их авантюры.

— Хорошо, доложу и это. — Радько переглянулся с Золотухиным, и они оба направились к двери. Уже выходя, Золотухин задержался и спросил:

— Разрешите мне завтра съездить в политуправление флота?

— Хоть сейчас.

— Благодарю вас.

Закрылась за ними дверь, Шукарев отошел от карты, тяжело плюхнулся в кресло и бездумно уставился взглядом в зеленое сукно, покрывавшее адмиральский стол. В голове было пусто и угнетающе тревожно. «Идиот!» — вполголоса обругал он себя и зло хрястнул кулаком по столу. Конечно же, идиот! Этих-то, Логинова и Березина, правильно раздолбал. Правильно. Будут знать. Но зачем нахамил Радько? Щелкопер этого не простит, какую-нибудь козью рожу подстроит. Это уж точно. А вдруг он сегодня же позвонит своим приятелям в кадры в Москву?! И тогда тю-тю звание… И-ди-от! Мешкать нельзя. Надо что-то срочно предпринимать. Но что?

Шукарев снял трубку прямого с командующим флотом телефона и услышал его глуховатый ровный голос:

— Да…

— Здравия желаю, товарищ командующий. Извините, пожалуйста, за беспокойство. Это беспокоит вас капитан первого ранга Шукарев…

— Здравствуйте, Юрий Захарович. Слушаю вас.

Шукарев от удивления даже поперхнулся — надо же, помнит, как его звать-величать!

— Товарищ командующий, у меня на бригаде произошел не совсем обычный случай. Правда, все обошлось благополучно, но я считаю необходимым доложить вам о нем лично. Скажите, пожалуйста, не могли бы вы принять меня?

Командующий помолчал, слышно было, как он шелестит листками календаря.

— Завтра пятница. До понедельника это может потерпеть?

— Конечно, конечно, товарищ командующий.

— Вот и хорошо. Жду вас в понедельник в пятнадцать часов.

— Есть, товарищ командующий, — Шукарев подождал, пока в телефоне начали звучать частые сигналы, и бережно водворил трубку на рычаги. Разговор с командующим снял с его души дурные предчувствия. Появилась надежда, что он сумеет если уж и не упредить Радько, то хоть в какой-то мере ослабить впечатление от его доклада в штабе флота.

И все же покой не пришел: начал поднимать голову тот, второй Шукарев. Он спросил первого: «А не сукин ли ты сын? Не совершил ли ты предательство по отношению к Николаю Логинову? Правильно ли ты сделал, что уничтожил представление на него?» «Правильно, — отвечал первый. — Тем более что Логинов сам меня предал. Обещал не рисковать, а начал вытворять черт-те что. Понимал ведь, что грозит мне, его учителю и командиру, если что-нибудь случится. Ясно, понимал. Так кто же ему дороже: я или Березин?» — «Но он выполнял свой воинский долг, и с ними ничего не произошло…» — «Долг, долг… Но есть еще долг товарищества. А кроме того, нельзя же, выполняя свой воинский долг, нарушать установленные правила. Сказано, не рекомендуется — значит, есть на то веские причины». — «Это все, конечно, так, и все-таки ты неправ. Можно было все решить спокойно, не ссорясь с Радько и не обижая Логинова. И я знаю, почему ты так не сделал. От меня не скроешь. Сначала ты просто-напросто взъярился на Логинова и зачеркнул представления. Теперь же ты успокоился и можно было бы исправить ошибку, отдать представления перепечатать, поговорить с Логиновым спокойно, может быть, даже извиниться перед ним. Это было бы и честно, и справедливо. Но ты этого не сделаешь. Нет. Тебе сейчас нужен повод, чтобы избавиться от Березина…» «Знаешь, пошел бы ты… — вновь разозлился первый Шукарев. — Хватит! Надоело!»

И второй Шукарев временно приутих. Зато у первого окончательно испортилось настроение. Чтобы рассеяться, он решил пройтись.

Попасть с территории подплава в город можно было либо через нижнюю проходную, либо через верхнюю. Если идти через нижнюю, то никак не минешь причала и лодок, а там наверняка к нему начнут приставать с какими-нибудь пустыми делами, и он может вновь сорваться. Шукареву же этого не хотелось — налаялся он сегодня уже предостаточно. К тому же путь через нижнюю проходную длиннее, и Шукарев пошел через верхнюю.

Латаная-перелатаная асфальтовая дорога справа упиралась в забор подплава, а слева круто вскидывалась вверх, переваливала через раздол между сопками и дальше катилась под гору до самого моря в губу Сладкую, куда приходили рейсовые «Кометы», связывающие городок с внешним миром.

С обеих сторон улицы торчали деревянные одно- и двухэтажные домишки барачного типа. Сколько помнил себя здесь Шукарев, столько и стояли покорно эти старожилы.

На стене одного из домишек висел лист кровельного железа, на котором какой-то «грамотей» от руки намалевал суриком: «Хазяйственные тавары». Глядя на вывеску, Шукарев вспомнил, что дома кончился запас электрических лампочек, и свернул к магазину. Домишки стояли прямо на шишкастых боках сопок, и к их дверям вели от асфальтовой мостовой деревянные щербатые мостки. Справа и слева от них — сплошные бугры и колдобины, ноги переломаешь.

Шукарев по-хозяйски широко отворил дверь в магазин, занес ногу над высоким порогом и замер наподобие журавля: спиной к нему стояла и разговаривала с продавцом Екатерина Михайловна Логинова. Жена Николая. Трудно сказать, что испытал при виде ее Шукарев — то ли неудобство какое, то ли угрызение совести, но встречаться и тем более разговаривать с ней сейчас ему никак не хотелось.

Юрий Захарович тихонько шагнул назад, закрыл за собой дверь, спрыгнул с мостка и, насколько позволяли ему это сделать скрытые мхом кочки и ямины, быстренько шмыгнул за угол барака. Там и проторчал он, плотно прижавшись к корявой стене домишка и тревожно озираясь, до тех пор, пока не ушла из магазина Екатерина Михайловна.

* * *

Триумфатор Березин был безжалостно повержен прямо с Олимпа на грешную землю. Повержен и растоптан. При всем своем пристрастии к сухой математике человеком он был импульсивным, переживал бурно и искренне. Поэтому незаслуженная обида, которую нанес ему с командиром Шукарев, повергла его в глубокое уныние. Ужинал Березин безо всякого аппетита. Выйдя из столовой, он решил подождать Логинова. Когда подошел командир, они оба молча закурили. Последнее плавание их особенно сблизило. Они молчали, но думали об одном и том же.

Рабочий по камбузу вынес огромное ведро с остатками пищи и вывалил его в бак. Чайки встревоженно загомонили, соскочили на землю, а чуть только матрос отвернулся, вновь облепили край бака.

— У-у, дармоеды! Совсем летать отучились, — зло проворчал Логинов. На душе у него было погано — он переживал разлад с Шукаревым. И обидно было, что не состоялось представление к новой должности: Логинов уже давно перехаживал в звании.

— Приспособились. И мы скоро тоже приспособимся к Шукареву — плавать отучимся, — буркнул в тон ему Березин.

— Ладно, ладно, Геннадий Васильевич, не смотрите так мрачно.

— Легко сказать — не смотрите… Испытания временем не выдерживают даже часы. А мы все-таки люди. До бога высоко, до главкома далеко, а Шукарев вот он, под боком.

Логинов бросил на Березина осуждающе-сердитый взгляд. Березин все понял и замолчал.

— У японцев есть бог удачи Дарума, что-то наподобие нашего ваньки-встаньки, — постарался Логинов сгладить возникшую между ними неловкость. — Он олицетворяет стойкость духа: «Семь раз упал — восемь раз поднимись». Поднимемся, Геннадий Васильевич. Поднимемся!

В казарме у двери командирской каюты их ожидали Ларин и Киселев.

— Пришли проститься, товарищ командир.

Это было ясно и без объяснений. Когда были проговорены положенные при прощании добрые слова, Ларин сказал Березину:

— А вам, товарищ капитан третьего ранга, от нас еще и особое спасибо за подарок, который вы всем нам сделали в этом походе. — Заметив на лице старпома удивление, он разъяснил: — Может, это звучит несколько высокопарно, но точно отражает наше чувство: в этом походе всех нас вы причастили к подвигу. Знаете, какие в нашем экипаже ребята сейчас гордые и счастливые ходят?! Прямо именинники. Такое не забывается, такое на всю жизнь…

Только ушли старшины, как в каюту, постучавшись, вошел Казанцев. С лиц Логинова и Березина мигом сбежали улыбки: опять он со своим рапортом… Казанцев неуклюже топтался у двери.

— Что вам? — спросил Логинов и потянулся к папке, в которой лежал рапорт Казанцева. Внутренне Николай Филиппович уже подготовил себя к тому, что подпишет его — все равно от этого упрямого долговязого лейтенанта никакого прока не будет. Не хочет служить — не надо. Насильно мил не станешь.

Казанцев молча переминался с ноги на ногу.

— Так что вам нужно? — раздраженно переспросил Логинов.

— Я… за рапортом…

— Одну минуту. — Логинов достал из внутреннего кармана кителя авторучку, раскрыл папку, нашел в ней рапорт и замахнулся было подписывать, но Казанцев остановил его.

— Вы меня не так поняли, товарищ командир. — Логинов поднял глаза от стола и недоуменно посмотрел на лейтенанта: что он еще придумал? — Я хочу забрать рапорт… Совсем забрать.

Логинов и Березин переглянулись.

— Что, передумали? — удивленно спросил Логинов.

— Передумал. — Казанцев протянул руку за рапортом.

— Значит, убедили мы вас? — обрадовался Логинов.

— Никак нет, товарищ командир. Меня пролив убедил.

— Вот как? — Логинов передал рапорт Казанцеву. — Ну что же, интересной службы вам.

— Спасибо, товарищ командир. — Казанцев скомкал рапорт и засунул его в карман. — Послужу. Может, повезет, еще какие-нибудь в жизни проливы случатся. Разрешите идти?

Закрылась за лейтенантом дверь, и в каюте будто дунуло ветреной свежестью.

— Ну и удивил Казанцев. «Пролив убедил»… — Логинов побарабанил пальцами по крышке стола, подумал и твердо сказал: — Только во имя этого уже стоило рисковать.

* * *

В пятницу Золотухин побывал в политуправлении флота и беседовал с членом Военного совета, Логинову о содержании беседы ничего не сказал. А в понедельник утром пришла радиограмма, что Логинова и Березина к 15.20 вызывал к себе командующий флотом. Кинулись они искать подплавский катер, но оказалось, что на нем уже ушел в штаб флота Шукарев. То ли не знал, что и их тоже пригласили туда, то ли ушел без них умышленно, не захотел их обоих видеть. Пришлось добираться до флота на «Комете».

Вместе с ними увязался и сын Логинова — Павел. Он был непонятно в кого долговязый, по-мальчишески нескладный, одержим мечтой стать офицером-подводником. Как отец. Сейчас он добирался в Энск, чтобы купить кое-какие радиодетали. Он считал, что каждый флотский офицер обязан знать радиодело, сигналопроизводство и иметь хотя бы второй разряд по самбо. Последнее очень важно: честь флотского офицера надо уметь отстоять.

Все трое молчали. Павел, воспитанный в строгости и вообще по натуре молчаливый, сидел напротив отца и смотрел в стремительно проносящуюся за окном «Кометы» воду. Его снедало беспокойство: шла уже вторая половина июля, а до сих пор все не было вызова из училища.

Молчание нарушил Березин. Он шумно вздохнул, будто подвел итоговую черту под своими раздумьями:

— Да-а… Колесо фортуны, кажется, встало на капитальный ремонт. Ну что же, комфлота не выдаст, комбриг не съест.

— Ну-ну, Геннадий Васильевич, осторожнее на поворотах. Не забывайте, что как бы там ни было, а Юрий Захарович все-таки мой учитель и друг. — Логинов приструнил Березина хоть и шутливо, но вполне серьезно. — В общем-то командующий — мужик рисковый. Буквально накануне его прихода на флот «сталинцам» ограничили глубину погружения: на одной из лодок делали контрольное сверление корпуса и обнаружили его износ. Иногда бывает такое — попали точно в центр коррозионной раковины, ну и пошло-поехало. В техупре испугались и снизили глубины погружения чуть ли не вдвое. Прознал про это командующий и на свой страх и риск на «С-15» произвел глубоководное погружение на предельную глубину. Сам в лодке был, а всю свою свиту на берегу оставил. На всякий случай, чтобы не рисковать людьми понапрасну. Все прошло благополучно, и нам опять разрешили нормально плавать. Так что, как видите, и ему не чуждо рисковать. — И добавил, лукаво рассмеявшись: — Возможно, и не выдаст…

— Знаете, какой-то остряк сказал, что хорошо смеется тот, кто смеется без последствий, — усомнился Березин.

— Бать, что-то случилось у вас на лодке? — тихо, чтобы никто посторонний не услышал его вопроса, спросил Павел. Военную тайну он хранить умел. А какой мальчишка, выросший в гарнизонах, не знает их?

Отец и Березин переглянулись.

— С чего это ты решил?

— Да по вашему виду. Вздыхаете тяжело, приглашение к командующему не радует. Дядю Юру Шукарева ругнули.

— Ишь ты, Шерлок Холмс. Дедукция плюс интуиция? Нет, сынище, все в порядке. Просто Геннадий Васильевич новый тактический прием использования лодок предложил. А командующий им заинтересовался. Кстати, в последние дни я то в море, то занят и все забываю у тебя спросить: как с училищем? Вызов прислали?

— Да нет пока. Я и сам волнуюсь — как бы не опоздать.

— Не опоздаешь, — заверил сына Николай Филиппович, — я сегодня же туда позвоню, выясню, в чем дело.

— Вы в какое училище поступать собираетесь? — спросил Павла Березин.

— В имени Фрунзе. Его папа заканчивал.

— И я тоже.

— При вас, Геннадий Васильевич, в училище не был распространен шутейный устав военно-морских жен? — спросил Логинов.

— Как же, был. Вот только содержание его не помню по своему холостяцкому положению.

— Там есть такой пункт: «Жена морского офицера воспитывает ребенка, прививая ему любовь к отцу и Родине, отвращение к морю и лютую ненависть к врагу». Наша мать не полностью справилась с этой обязанностью. Отвращения к морю Павлу не привила.

— Она старалась, пап, — усмехнулся Павел, — да ты пересилил.

В приемной командующего флотом адъютант, худенький и аккуратный мичман, попросил их подождать — командующий пока занят. В приемную то и дело заходили адмиралы, капитаны первого ранга, и, чтобы не вскакивать каждый раз при их появлении, Логинов и Березин встали у боковой стенки за дверной портьерой, за которой их не было видно.

А в эти же самые минуты перед огромным и пустынным, как биллиардный, письменным столом командующего тоскливо переминался с ноги на ногу Шукарев. От его всегдашней молодцеватости не осталось и следа: только что прямо при нем командующий позвонил в Москву начальнику управления кадров Военно-Морского Флота и попросил, если это еще возможно и удобно, притормозить представление на Шукарева к контр-адмиральскому званию. Судя по реакции командующего, на том конце провода пообещали сделать. «Сделают… — печально и зло подумал Шукарев. — Отбирать — не давать, всегда проще…»

Командующий, осанистый и совсем еще не старый мужчина, красивый какой-то особой мужественной красотой, напоминал артиста Мордвинова в роли Котовского — та же стать, орлиная гордость во взгляде и, самое главное, тоже обрит наголо «под Котовского». Он положил телефонную трубку, привычно огладил левой рукой гладкую блестящую макушку и пронзительно взглянул на Шукарева:

— Военный совет флота допустил ошибку, представив вас, товарищ Шукарев, к адмиральскому званию. Будем ее исправлять. Если вы уж сейчас ни с кем и ни с чем не считаетесь, то чего же можно ожидать от зарвавшегося адмирала?

Шукарев почувствовал, как внутри у него что-то мягко рухнуло, отдавшись слабостью в коленях. Ноющей обидой засаднило сердце: «За что?! Я ли не тянул как вол?!» И тут же на душе горькой пеной начала взбухать неудержимая ярость на Золотухина: как только Шукарев вошел в кабинет командующего и увидел на штативе, на котором обычно развешивают карты, лист ватмана с аккуратно вычерченной схемой маневрирования в проливе «С-274», он сразу же понял, что здесь уже побывал его замполит. И схема маневрирования, и вообще все, что сейчас происходило в этом большом и гулком кабинете, — все дело его рук. Накапал все-таки, сукин сын, члену Военного совета. Недаром тот так и сверлит глазищами.

Член Военного совета, такой же крупный, как и командующий, но постарше возрастом, и впрямь был разгневан, но ярился он больше не на Шукарева, а на самого себя: о шукаревской грубости, нетерпимости он уже слышал не раз, собирался пригласить его, побеседовать, но за делами все как-то не доходили руки. И дождался, пока вылилось все это в скандал…

— Мне совершенно непонятны мотивы вашего отношения к маневру двести семьдесят четвертой. Вы прошли войну, опытный подводник, казалось бы, вы должны были изучить опыт Логинова, поставить в пример другим командирам четкость и продуманность выполнения маневра. А вместо этого вы устраиваете дикий разнос, наказываете Логинова и его старпома. В чем дело?

— Товарищ командующий, Логинов и Березин нарушили правила плавания на театре. Я считаю, что любое отступление от требований руководящих документов противозаконно и преступно. А они нарушили запрет на плавание в проливе, шли на неоправданный риск. — Шукарев настолько увлекся, что даже не заметил, как командующий порывался что-то сказать, открывал рот, но Шукарева было не остановить. — Если каждый в армии начнет переиначивать законы по собственному усмотрению, надумает переосмысливать их критически, армия превратится в сброд, товарищ командующий. Идя на совершенно неоправданный риск, Логинов, по моему мнению, совершил проступок, в корне подрывающий основы воинской дисциплины и воинского порядка… — Шукарев начал переводить дух, и командующий, воспользовавшись паузой, спросил:

— О каком, собственно, запрете вы ведете речь?

— Лоция, товарищ командующий, не рекомендует, — слово «не рекомендует» Шукарев протянул особенно значительно, — плавать в проливе в подводном положении. Я человек военный и привык считать, что в армии «не рекомендую» — это то же самое, что «запрещаю». Если я что-то не рекомендую делать моему подчиненному, то ему и в голову не придет это делать. По-моему, все это вполне естественно.

— Это только по-вашему. К счастью. У вас, товарищ Шукарев, своеобразное представление о русском языке. — Командующий хмыкнул. — Как хочу, так и ворочу. Выгодно мне — истолкую так, не выгодно — истолкую этак. А я вот всю жизнь считал, что «не рекомендуется» вовсе не означает «запрещается». По-моему, если ты собрался делать то, что делать почему-либо не рекомендуется, то прояви осторожность, мудрость, бдительность. Логинов и проявил все эти качества, форсировав пролив с блеском. Больше того, своим маневром он наглядно доказал нам, что в плане противолодочной обороны бухты Багренцовой у нас был допущен существенный изъян. И вина этому — робость плюс традиционность нашего мышления. А вот подводники вероятного противника вряд ли стали бы оглядываться на рекомендации нашей лоции. Вот так-то, товарищ Шукарев. А вы говорите «неоправданный риск». Логинова поощрить надобно было, а не наказывать.

— Товарищ командующий, капитан второго ранга Логинов не выполнил моего приказа. Я прямо запретил ему идти на поводу у Березина и рисковать. Возможно, мой приказ был и не совсем правилен, но уставы требуют, чтобы любой приказ был выполнен, а потом лишь обжалован. Поэтому не наказать я его не мог.

Логинов и Березин протомились за портьерой уже минут пятнадцать — двадцать, когда наконец на столе у адъютанта замигала лампочка, и мичман, подчеркнуто не торопясь, прошествовал с достоинством в кабинет. Через несколько мгновений он все так же с достоинством выплыл из кабинета и, оставив распахнутой дверь, пригласил:

— Командующий ждет вас.

Они вошли. Сочетание в кабинете командующего, члена Военного совета и начальника отдела кадров флота добра не сулило, и у Логинова с Березиным захолонуло сердце. Что-то будет?! В сторонке на краешке стула притулился Шукарев. Широкое мясистое лицо его обвисло, было багровым и растерянным. «Видать, Радько все-таки доложил», — отметил Березин. Не им же одним должно попадать, в конце концов!

Логинов доложил о прибытии и замер в тоскливом ожидании. Командующий кивнул на штатив со схемой маневрирования:

— Доложите свои соображения, товарищ Логинов, которыми вы руководствовались, выполняя этот маневр. — Голос командующего был бесстрастен и строг, тон его не предвещал ничего хорошего.

Не успел Логинов и рта раскрыть, как вперед выступил Березин.

— Товарищ командующий, разрешите доложить мне? Все расчеты делал я, и командовал лодкой тоже я. Капитан второго ранга Логинов по вводной штаба был убит. — Березин, была не была, вмешался. Он решил вину принять на себя. И все это поняли.

— Ну, — чуть помедлив, ответил командующий, — давайте вы, старпом.

Березин взял в руки указку, подошел к карте, собрался с мыслями и начал говорить неровным от волнения голосом.

— П-против нас объективно б-были высокая выучка моряков б-бригады противолодочных кораблей и неб-благоприятная гидрологическая обстановка. Многодневный шторм перемешал воду, разогнал слой скачка, и акустики противолодочников могли работать на п-предельной дальности. Поэтому в-все наши попытки преодолеть рубеж ПЛО хрестоматийными методами успеха не имели. — Окунувшись в привычный мир расчетов, Березин постепенно успокоился, обрел уверенность, голос его отвердел: — Принимая решение на форсирование в подводном положении пролива, я прежде всего в крупном масштабе вычертил схему поперечных сечений фарватера между скалой и основанием острова, по которому должна была пройти лодка, рассчитал курсы, радиусы циркуляции при поворотах… — говорил он теперь уверенно, легко и веско оперировал цифрами.

Начальник отдела кадров, сам в прошлом подводник, встал рядом с Березиным и с неподдельным интересом разглядывал схему, не пропуская при этом ни одного слова из того, что говорил Березин.

— Доклад закончен. Считаю необходимым особо отметить высокое мастерство штурмана капитан-лейтенанта Хохлова, рулевых, гидроакустиков и электриков. Именно они больше всего способствовали успеху дела. — Березин замолчал и тут же со страхом осознал, что чересчур увлекся и доложил совсем не в той тональности, в которой следовало бы это делать. В конце концов, их пригласили сюда не хвалить, а наказывать. «А! Будь что будет!» — с безнадежностью обреченного успокоил он себя.

— Да-а… Дела-а… — будто очнувшись от забытья, глухим голосом протянул член Военного совета. — Вы, Березин, так все расписали, что остается одно — всех вас к орденам представить, — хмыкнул он и покосился на командующего.

— Мы старались выполнить задание, — неожиданно даже для себя выпалил Березин.

Командующий в раздумье погладил голову, метнул взгляд на Березина и, подойдя к схеме, принялся внимательно разглядывать ее.

— Ваша оценка действий личного состава, товарищ Логинов, совпадает с только что высказанной вашим старпомом?

— Полностью, товарищ командующий.

— Тогда будем считать, Артем Сидорович, — командующий повернулся к члену Военного совета, — что ваше предложение о поощрении личного состава лодки принято. У вас есть возражения? — спросил он, заметив, что глаза члена Военного совета удивленно округлились.

— Да нет, Андрей Сергеевич… Вот только как быть с командиром?

— А-а… Это другой вопрос. Товарищ Шукарев…

Комбриг, точно его ужалило, вскочил, чуть было не опрокинув стул. Он ничего не понимал в происходящем: он ничего не нарушал, хотел, как лучше, без фокусов, а его жестоко выстегали, расчехвостили в дым, этих же поощрять собираются… Все стало вроде того злосчастного гюйса — вверх тормашками.

— Слушаю вас, товарищ командующий, — мятым голосом отозвался Шукарев.

— Наиболее отличившихся офицеров, старшин, матросов двести семьдесят четвертой лодки поощрите своей властью. Да не скупитесь, действовали они мастерски, и это надо оценить по достоинству. Кстати, не забудьте и старпома. — Командующий прошелся перед столом и обернулся к обрадованным Логинову и Березину: — А вы, Логинов, чему радуетесь? Что касается вас, то я все-таки должен согласиться с комбригом. Вы имели его прямое указание не идти на риск?

— Так точно, товарищ командующий, имел.

— И тем не менее не выполнили его?

— Не выполнил.

— Вот видите… Приказы, как гласит устав, надобно выполнять незамедлительно, точно и в срок. Вы извините, что я упрекаю вас в присутствии вашего подчиненного, но товарищ Березин уже без пяти минут сам командир и пусть навсегда запомнит, что точное выполнение приказов обязательно и для командиров кораблей. Притом в первую очередь. Вы все свободны.

Когда Шукарев и его подчиненные вышли из кабинета, командующий огладил макушку и потерявшим строгость голосом сказал:

— Толковые офицеры, думающие. С такими воевать легко будет. Но пока в узде придерживать надо.

— Но не передерживать. А то шукаревы из них получиться могут. Вот ведь странная метаморфоза произошла с человеком. Проглядели мы его, и в первую голову я, — засокрушался член Военного совета.

— Да мы в этом все повинны, Артем Сидорович. Захвалили.

— Товарищ командующий, — обеспокоенно спросил начальник отдела кадров, — а как мне быть с ними дальше? Ведь назначение Логинова не состоялось, а с ним вот так, — кадровик сцепил пальцы обеих рук, — завязан и Березин.

— Чего это вы меня спрашиваете? Вы же начальник наш кадровый, а не я, — усмехнулся командующий. — Как они вам показались?

— Отличные офицеры. Ну Березин пока еще малость горячеват. Но это с годами пройдет.

— Раз отличные — и планируйте их на строящиеся атомные лодки. Логинова — командиром, Березина — старпомом. И сделайте это поскорее. Только на разные лодки. Они, я вижу, спелись, а Березина пока еще иногда остужать надо.

ЭПИЛОГ

И вновь был июль, но в этом году тихий и на редкость знойный. Установилась долгая бездождица. Днем жарища загоняла столбики термометров до отметки тридцать пять градусов. Мальчишки и девчонки, не уехавшие на лето «на материк», с утра и до ночи барахтались в озерах. Чистая, словно родниковая, и прозрачная до дна вода прогревалась метра на полтора. И если плавать сверху, не нырять, то купаться было тепло, не хотелось вылезать. Но стоило невзначай опустить ноги вниз, и тут же тысячи ледяных игл впивались в ступни.

В один из таких душных дней на причалах базы атомных подводных лодок было шумно, многолюдно и торжественно. Посверкивая трубами, кучкой стояли музыканты. Все — и парадная форма офицеров, и сдержанный шум разговоров, и звуки настраиваемого оркестра, — все это напоминало оперный театр, торжественные, наполненные ожиданием минуты перед началом увертюры.

Сегодня в базу должна была прийти новая ракетная лодка. Ее ждали с нетерпением. Еще ничего подобного никто из подводников не видел. Она была уже где-то рядом, на подходе к базе.

Командир соединения подводных лодок контр-адмирал Логинов неторопливо прохаживался вдоль самого края причала, недовольно поглядывая на радужную пленку, пятнами расползшуюся по поверхности воды. Вот же, сколько ни ругай, сколько ни наказывай, а все равно не могут быть аккуратными.

Время не изменило Николая Филипповича. Он по-прежнему был подтянутым и «новеньким», как свежеиспеченный выпускник училища. Но только с адмиральскими погонами да с поседевшей головой.

Оркестр начал выстраиваться. Из-за сопки, обрывающейся прямо в воду, выползли буксиры, ведя за собой атомоход. Они вытянули его на середину обрамленной со всех сторон гранитом бухты. Лодка произвела впечатление. Огромная, она не выглядела громоздкой, даже наоборот, казалась изящной. Округлый правильной формы нос, маленькая рубка. Сзади, отделенная от корпуса водой, точно хвостовой плавник акулы, из глуби вздымалась на несколько метров острая лопасть стабилизатора.

Атомоход, помогая буксирам, подрабатывал винтами и вскоре приблизился к причалу. Матросы лихо перекинули на бетон трап, командир лодки, высокий капитан первого ранга, легко сбежал на причал, широко размахивая руками, подошел к Логинову.

— Товарищ адмирал, атомная ракетная подводная лодка прибыла в ваше распоряжение. По личному составу, работе механизмов замечаний нет. Командир лодки капитан первого ранга Березин!

Адмирал крепко пожал ему руку, посмотрел на Березина счастливыми глазами и не удержался, обнял его.

— Ну здравствуйте, Геннадий Васильевич. Вот и снова вместе. — И вдруг весело рассмеялся. — Но проливом ходить на этом красавце не разрешу.

Чуть попозже, когда несколько улеглись суета и волнение и когда они смогли остаться наедине, Логинов, заметно смутившись, спросил:

— Как там мой-то?

— Павлик? Хорошо служит. За освоение новой техники медаль за бэзэ[8] получил и досрочно капитан-лейтенанта. В общем, толковый парень — математик!

РАССКАЗЫ

ЕСТЬ У МОРЯ СВОИ ЗАКОНЫ

С севера их не шибко большой остров круто обрывался в море. День и ночь с тихим шорохом волны облизывали нагромождения здоровенных окатистых булыжников. А с другой стороны, с южной, в островок воткнулась бухточка. В ней среди лохматых водорослей густо хороводилась мелочишка трески и пикши. Тут же в затишье паслись длинноногие крабы, подстерегая зазевавшуюся рыбью молодь.

В эту бухточку и ходил Костя на рыбалку. «За свежачком», как говорил старшина первой статьи Дородный. Костя ставил две удочки, нанизывал на них кусочки соленой до жути селедки и за час-полтора набрасывал ведерко некрупной рыбы на ужин. Больше не требовалось: сколько могут съесть четыре человека? А кроме них, матросов, на острове больше никого не было.

Окончив рыбалку, Костя не спешил на камбуз. Ему нравилось, забравшись на плоскую, как столешница, макушку острова, лежать в мягкой пепельно-белой перине ягельника и подолгу глядеть на стылое свинцовое море. Иногда ему везло: мимо острова, глухо гудя дизелями, проходили подводные лодки. Они шли настолько близко, что Костя даже мог рассмотреть лица людей, стоявших на верху рубки.

Не было в эти минуты человека на свете несчастнее его. Сосущая зависть к подводникам и горечь обиды на то, что он не с ними, не на лодках, делали настолько ненавистным этот остров с его отмеренной по минутам спокойной службой, что на первых порах Костя, бывало, даже плакал злыми тоскливыми слезами.

Он со стыдом вспоминал, как прошлым летом на выпускных экзаменах в школе выбрал тему сочинения «И сейчас есть место подвигу». Даже умудрился что-то нагородить о своей будущей героической профессии подводника. А потом засыпался на конкурсе и не попал в военно-морское училище. Зато вот уже третью неделю трубит на усилительном пункте кабельной связи. Третью неделю не уходит с неба солнце, третью неделю он перед ужином ловит рыбу и третью неделю с тоской выискивает в море пеньки рубок подводных лодок.

Смотав удочки и бросив их на берегу — кто их возьмет? — он вскарабкался наверх. Ветра не было совсем, и поэтому солнце, скуповатое на тепло даже сейчас, в июле, слегка припекало. Макушка сопки окрасилась неярким разноцветьем светло-сиреневых, белых и зеленых мхов. Среди лохматых узоров то тут, то там попадались островки хрупких и совсем мелких бледно-розовых цветов. Аккуратно переступая через них, Костя дошагал до обрыва и лег. Пришел и лег просто так, по привычке. Ждать было нечего: уже два дня шли флотские учения, и все лодки были далеко в море.

Командир части, отправляя Костю на остров, предупредил:

— Имейте в виду, служба там суровая, трудная. Если не чувствуете в себе достаточно мужества, скажите сразу. Оставим вас на материке, а туда пошлем другого.

Костя не колебался ни мгновения.

Мужество… Для чего оно здесь? Даже вот теперь во время учения, когда люди в море воюют, на острове все так же вовремя едят и вовремя спят. Старший матрос Барышев, как будто ничего не происходит, по-прежнему режет дурацкие фигурки из корневищ полярной березы. А Карпенко, если случается свободная минута, строчит письма своим заочным корреспонденткам. Только и разница, что этих свободных минут стало поменьше, да еще старшина пункта Дородный перетащил свою койку в аппаратную и нынешнюю ночь спал, не раздеваясь. Вот и вся война… Проще апельсина и скучнее таблицы умножения.

— Ере-о-ми-ин!.. — донесся от бухточки крик Карпенко. В голосе его различимо слышались злость и нетерпение. Это было настолько непохоже на обычно медлительного увальня Карпенко, что сердце Кости екнуло сладкой надеждой — что-то случилось! — и он опрометью полетел вниз.

— Где тебя, салагу, черти носят?! Ну-ка бегом к старшине! Орешь, орешь…

Костя даже не подумал обидеться за «салагу». Он схватил ведро и бросился бежать, полный радостного ожидания чего-то наконец нового и необычного.

На крыльце дома, крепко сбитого из толстых бревен, спокойно покуривал Дородный. Он всегда был спокоен, этот малорослый и на первый взгляд чуточку нескладный старшина. Окна дома были отворены настежь, и в одном из них слышалась скороговорка телеграфного ключа.

— Товарищ старшина…

— Посиди, — прервал его Дородный и повернулся к окну: — Ну как?

— Никак. Не отвечают. У них, видно, сейчас сеанс связи с лодками. Не до нас, — ответил ему Барышев и снова застучал ключом.

— С кем это он? С базой? — спросил Костя.

— С базой.

— А чего не по телефону?

Дородный заплевал окурок и ловким, оттренированным щелчком отправил его метра за три прямо в железную бочку.

— Кабель сожгли, деятели. Вон видишь на Младшем брате костер? Какие-то новенькие на рыбалку приехали. Старые все знают, где там кабель проложен.

Над соседним островом вился еле заметный прозрачный дымок. Их два острова, перегораживавшие вход в длинную, вроде фиорда, бухту, так и назывались. Два брата. Один, где стоял пункт, — Старшим, а тот, поменьше, — Младшим. Младший стоял у самого устья шумливой реки-говоруньи, и в токе пресной воды к нему скатывалась семга. Поэтому туда частенько наведывались рыбаки. Улов, правда, не всегда был удачливым, зато подальше от глаз рыбнадзора. Через Младший же от усилительного пункта проходил кабель связи для укрывшейся в глубине бухты береговой базы.

В окне тонко зачастила морзянка.

— Старшина! Есть! — крикнул Барышев и тут же по-деловому спокойно начал переводить телеграфную дробь: торпедоловы… все… в море… катер… сможет… выйти… через… час… примите… меры… срочному… восстановлению… связи…

— Выйдет через час, да до нас час с лишним, — зло хмыкнул Дородный. — В общем, стой там, иди сюда.

— Товарищ старшина, зачем нам катер ждать? — Косте не терпелось хоть чем-то заменить тоскливое островное однообразие. — У нас же двойка есть.

— Есть… В том-то вся и беда, что есть она и нет ее. Месяца полтора назад один деятель с такого же, как у нас, пункта пошел рыбачить на двойке и утонул. Сразу приказ: запретить шлюпками пользоваться. Вот и сейчас на базе словчили: срочно примите меры, а на чем туда добираться — молчок.

Дородный достал сигарету, прикурил, посмотрел на чистое, без облачка, небо и, как будто раздумывая про себя, проговорил:

— А погода-то хороша… И до Младшего рукой подать. Проверено — четыреста сорок семь метров. А, Кость?

Костя обрадованно вскочил:

— Разрешите выполнять?

— Чего выполнять?

— Ну там… весла нести, жилеты.

…Двойку плавно раскачивало. На Баренцевом море даже в самую тихую погоду не затухает зыбь. Костя греб по всем правилам. Он плавно заносил весла для гребка и резко вынимал их из воды, подсчитывая про себя: «Два-а-а… Раз! Два-а-а… Раз!» Старшина, понаблюдав за Костей, удивленно спросил:

— Где это ты так наловчился?

— В учебном отряде. Загребным в призовой шлюпке был.

«Два-а-а… Раз! Два-а-а… Раз!» Костя чувствовал, как упругой свежестью наливается тело.

— У меня, товарищ старшина, и по самбо первый разряд.

Костя не собирался хвастаться. Он просто на всякий случай хотел предупредить старшину — на меня, мол, можно положиться. Тем более сам-то старшина силенкой не отличался.

— Иди ты?! — откровенно изумился Дородный. — И молчал, деятель! Вот кончится «война» — учить нас будешь.

— А чего же? Конечно, буду.

Младший брат был не только меньше Старшего, но и пониже, берега его были ровные, пологие. Макушку его словно топором порубило на узкие и глубокие распадки. Над одним из них легким маревом струился прозрачный дымок.

— Так и есть! Прямо на кабеле расселись! — Старшина в сердцах выругался.

На берегу острова лежала лодка с навесным мотором. Свою двойку Дородный и Костя тоже выволокли, поставили рядом и пошли на дымок.

Возле большого костра полулежали двое разомлевших, лет по тридцать, мужчин. Промеж них на газете с закуской стояла початая бутылка питьевого спирта. А у подножия обструганного ветрами валуна искрились осколки другой бутылки.

Один из рыбаков, крепыш с горбатым, чуть свернутым на сторону носом, первым увидел Дородного с Костей и с откровенной радостью компанейского подвыпившего человека крикнул:

— Глянь, Саня! Флот на подмогу топает!

Саня, не тронувшись с места, через плечо подмигнул морякам.

— Привет, корешки!

— Привет, привет… — Дородный поначалу думал было напуститься на рыбаков, но, встретив этакий неожиданный прием, поостыл.

— Вы первый раз, что ли, здесь?

— Впервой… Завез нас старина сюда, а сам надрался. Вон дрыхнет. — Саня кивнул рыжей кучерявой головой на щель распадка. Из нее торчали сапоги с крупными шляпками гвоздей на подошве и вконец сбитыми каблуками. Сам рыбак с головой зарылся в латаный полушубок. Дородный подобрался к спящему, приоткрыл ворот полушубка и вернулся к костру.

— Так это же Николай Федорович. Разве он вас не предупредил, что здесь кабель положен? Что здесь костер жечь нельзя?

Рыбаки переглянулись.

— Н-нет… Видать, не успел. Он уже с утра поддавши был. А чего такое?

— «Чего, чего», — передразнил Саню старшина. — Кабель нам сожгли. Вот чего. Давайте-ка заливайте костер. Ведро есть?

— Ведро? В лодке, кажись. — Горбоносый поднялся, подошел к Дородному: — Слушай, флот, ты не думай, что мы это просто так. Я тоже служил. Скажи, Сань? Мы работяги, слесаря. Понял? Рабочий класс. Сейчас поможем. Учти! Во руки! Уважаешь? Правильно… Пойдем с нами выпьем.

Старшине совсем не хотелось ссориться с ним, и он пообещал.

— Потом. Вот дело сделаем — тогда выпьем. — И обернулся к Косте: — Тащи ведро.

Земли здесь на камнях почти не было, и кабель лежал просто прикрытый толстым слоем мха. Когда разбросали костер и разрыли мох, старшина протянул:

— Да-а-а… — Проволочная оплетка кабеля почернела, как головешка, по длине чуть ли не в метр. — Поглядите, деятели, что вы натворили.

Горбоносый взглянул и присвистнул:

— Саня, пойди-ка… Паразиты мы с тобой.

Саня, не думая вставать, поддакнул:

— Ясное дело — паразиты. Иди выпьем. Как это? Птице — крылья, морякам — парус, а нам — по сто граммов.

Они перебрались в соседний распадок, подальше от моряков, еще выпили и уже через несколько минут спали. Дородный с облегчением пробурчал:

— Угомонились помощнички.

— А вы этого, Николая, как его по отчеству, знаете?

— Знаю. Мастером по добыче рыбы работает. Хороший мужик, только зашибает часто. Стихия нашла, говорит. Сегодня, верно, опять стихия. Ну давай за дело!

— Подай… Принеси… Подогрей… — командовал Дородный, и Костя с удовольствием подавал, приносил, грел, и, вообще, до чего же приятно было чувствовать себя нужным человеком, без которого не обойтись. По-домашнему мирно, точно примус, гудела паяльная лампа.

Человек, впервые летом попавший в Заполярье, не ляжет спать, когда это по часам полагается делать, так же как и не проснется в свои привычные часы. Он теряет счет времени из-за солнца, которое светит напропалую, не разбирая, день ли это кончается или уже наступает новое утро. А вот старожила не проведет ясная желтизна ночи.

Дородный, не отрываясь от работы и ни разу не посмотрев на часы, чертыхнулся:

— Черт, поздно уже. Ну ничего, скоро конец.

Он припаял к кабелю один конец сростка, натянул на него чугунную муфту и принялся паять другой конец. Костя неотрывно следил за его руками. Вот ведь что, казалось бы, — срастить кабель. Он тоже умел это делать — учили в отряде, да и дома не один год радиолюбительствовал. А чтобы вот так, как старшина, жилка в жилку, краешек в краешек… Не сумел бы.

— Здорово, старшой! — За работой да за шумом лампы они не услышали, как подошел к ним Николай Федорович. Это был уже тронутый старостью человек с отвислыми морщинистыми мешочками под глазами.

Он присел рядом.

— Здоров, — буркнул в ответ Дородный.

— Мои? — Николай Федорович кивнул на кабель.

— Твои.

— Не успел предупредить.

— Стихия?

— Она, зараза. Третий день уже.

Помолчали. Николай Федорович увидел осколки стекла у валуна и покачал головой.

— Нагадили. Ровно завтра помирать собираются.

Посидев еще немного, он молча поднялся и, потягиваясь на ходу, отправился за валун. Однако тут же вернулся.

— Эй, старшой, подь-ка сюда!

— Чего тебе?

— Я говорю, подь! — Голос его был полон тревоги.

Дородный, а вслед за ним и Костя подошли к рыбаку.

— Вон он идет. — Николай Федорович ткнул пальцем на северо-восток. Оттуда из-за горизонта серыми рваными лохмотьями прямо на них летели обрывки низких туч. Опережая их, пока еще далекие, но уже различимые глазом, забелели на воде первые барашки.

— Сейчас тут будет. Тикать надо. Своих будить побегу.

Дородный досадливо плюнул.

— Чтоб тебя! Не успели! Еще бы каких-нибудь полчасика…

Костя пока толком не понимал, чего забеспокоились старик и Дородный.

— А может, успеем?

— Черта с два ты успеешь. Видишь, откуда дует? Через пятнадцать минут такое начнется, что… — и вздохнул. — Теперь здесь загорать придется. Хорошо, хоть бушлаты догадались с собой взять. А-а, ладно, пошли работу кончать.

Горизонт пропал. Его заволокло тугой мокрой мглой. Первый порыв студеного ветра долетел до острова. Костя зябко вздрогнул, сунул руки в карманы и как-то совсем невзначай позавидовал Барышеву и Карпенко.

Николай Федорович пытался добудиться своих друзей. Он тряс их за плечи, матерился, колотил сапогом по пяткам. Но те пригрелись, разоспались и в ответ на все его старания только бормотали что-то невнятное. Наконец проснулся вихрастый Саня. Он сел, не разлупляя глаз, помотал головой и поежился.

— Проснись, Саня! Беда!

— Какая тебе еще беда? — недовольно проворчал Саня, но мгновенно вскочил.

Море, лишь недавно катившее неслышную зыбь, угрюмо встопорщилось седыми от ветра волнами. Хмурое клочковатое небо пласталось почти по самой воде. Оно окутало Старшего брата, сопки на недалеком материковом берегу, и казалось, что во всем мире остался только этот островок и на нем они, пятеро.

Саня осмотрелся, не понимая, что происходит, и вдруг испугался. Он растерянно спросил Николая Федоровича:

— А… как же… Как же мы?!

Старик знал, что теперь отсюда никуда не денешься. Прислонившись к камню, он неторопливо и обстоятельно разминал беломорину.

— Завез, старая!.. — взъярился Саня. — Лодка! Лодка где?!

Он метнулся было бежать, но Николай Федорович ухватил его за рукав телогрейки.

— Куда тебя понесло?! Жизнь, что ли, в тягость стала? — Саня вырвался из цепких пальцев старика, отошел в сторону и сел, обхватив голову руками. — И дурак ты вроде не дурак, — продолжал как бы про себя Николай Федорович. — И умным тебя не назовешь. Гусь тоже нашелся… Этак я еще даве мог плюнуть на вас обоих и утекать один. Тем паче лодке хозяин я.

Работа подходила к концу. Дородный и Костя залили муфту мастикой, вновь укрыли кабель мхом, собрали инструмент и только теперь почувствовали, как похолодало. Вокруг потемнело, засвинцовело, и никак невозможно было поверить, что еще час назад было ясное небо и их ласкало солнце.

Ветер нес крупные хлопья не то полузамерзшего дождя, не то полурастаявшего снега.

— Да, Костя, влипли мы с тобой в историю, — улыбнулся Дородный. За три года службы на острове насмотрелся он всякого и привык ко всему. Беспокоило его только одно: как там ребята на пункте? Справятся ли с вахтой без него?

Ветер донес горький аромат дыма. Даже от одного его запаха стало как-то теплее, пахнуло жильем, человеком. Дородный поднял сумку с инструментом и обрадованно сказал:

— Снова запалили. Побежим греться.

В расщелине скалы, закрытой с севера осыпью обрушившихся камней, рыбаки разожгли небольшой костерок. Здесь не пронизывало ветром, хотя тоже было холодно и сверху падали рыхлые мокрые хлопья.

Горбоносый, замерзнув со сна, жался поближе к огню.

— И вы здесь? — с откровенным огорчением удивился он.

— А я тебе о чем столько толкую? — недовольно поморщился Саня. И все трое сразу примолкли.

Дородный бросил сумку к костру и сел на нее. Костя устроился рядом. У костра установилось молчание. Оно было трудным, гнетущим. Дородный и Костя поняли, что до них здесь шел какой-то крупный разговор.

Николай Федорович покряхтел, устраиваясь поудобнее, распрямил затекшие ноги и потер колени:

— Как погода ломается, стонут треклятые… Ну вот что, мужики, я старше вас всех и не первый десяток лет на севере. Слушайте меня внимательно. Задуло крепко, в одни сутки не кончится. Бывает и по неделе такое.

Старик помолчал, потер колени, а у Кости от его слов опять засаднила мысль о тепле, оставленном там, на пункте.

— Харчей небось с собой не захватили? — спросил Николай Федорович Дородного, заранее зная, что спрашивает впустую. — Законно. Откуда было угадать, что случится такое. — Он развязал свой рюкзак, осторожно вынул из него непочатую бутылку спирта, отставил ее в сторону, а все остальное вывалил перед собой. Большой кус соленой семги в белой ветошке, несколько картофелин, сваренных в мундире, полкруга колбасы, хлеб и флягу с водой.

— Сыпь у кого что есть, — приказал он.

Горбоносый опрокинул свой чемоданчик и хмуро пошутил:

— Этим… Зиганшину и его ребятам[9] легче было: баяном питались. А у нас только сапоги. Суп-лапша домашняя из голенищ. Слушай-ка, Саня, ты вроде не имел привычки сапоги мазать гуталином? А то от моих на версту воняет. В заправку не пойдут.

Саня не слушал. Он медленно шуровал в рюкзаке. Не торопясь вынимал один за другим свертки. Последней извлек бутылку со спиртом, взболтнул, посмотрел сквозь нее на свет и сунул рюкзак за спину.

— Все.

Николай Федорович сгреб продукты в кучу и спросил, обращаясь сразу ко всем:

— Кому, мужики, харч доверим? — Никто не ответил. — А? Старшой?

— Да что я, Николай Федорович? Мы с Костей иждивенцы.

— Из головы брось, — осерчал старик.

— А чего тут думать? Давай хозяйствуй, Федорыч. Ты нас сюда привез, ты и корми. — Горбоносый взял стариков рюкзак и начал запихивать в него небогатые припасы.

— Делить буду на пять ден. Там, бог даст, распогодится. Вот только с водицей туго. — Николай Федорович кивнул на свою и горбоносого фляги. — Литра полтора, больше не будет. Придется терпеть, мужики.

Он натуго завязал рюкзак, взял бутылку со спиртом, поласкал ее в бурой ладони:

— Э-эх, голуба… — И, широко размахнувшись, забросил ее далеко в волны. Наклонился за другой.

— Ты чего это, старый? — Саня даже подскочил. — Никак, чокнулся?

— После ее впятеро больше на воду тянет. А так соблазну не будет.

Костя только теперь понял, что засели они тут всерьез и надолго. Не будь это так — кто же станет выбрасывать спирт? И Костя почувствовал, как в его душу закрался колючий страх. От этого стало еще холоднее и бесприютней.

Саня молчком поднялся, прихватил рюкзак и ушел, а минут через двадцать вернулся с охапкой мха. Им был набит и рюкзак. Когда он разгрузился, Николай Федорович попросил:

— Дай-ка рюкзачок. — И тоже отправился промышлять себе на постель.

Костя прислушивался к тоскливому завыванию ветра над головой и все никак не мог заставить себя вылезти из расщелины. Еще минуточку… Еще… Его сковало какое-то странное оцепенение. Знал, что надо идти за мхом, знал, что рано или поздно пойдет, но еще минуточку… еще…

Уже вернулся и, подсушив мох, свернулся калачиком на мягкой подстилке горбоносый:

— Знать бы такое дело — картишки захватил бы.

Принес мох и Дородный. Бросив его, он подсел к Косте, обнял его за плечи и встряхнул.

— Ты чего это, Костя? Хочешь, пойдем вместе?

— Нет. Я сейчас. Один.

Слякотный, промозглый ветер сразу же облепил все тело, пробравшись даже сквозь бушлат. На голове под беретом свело кожу. Желание сейчас же, сию же секунду скатиться обратно к костру было настолько мучительно нестерпимым, что Костя, испугавшись его, побежал навстречу ветру подальше от тепла. Здесь он упал на колени и начал торопливо, жадно захватывая в горсть побольше, рвать мох. Скорее, скорее, скорее! Он не заметил, что насквозь промочил брюки и что за его спиной стоит и посмеивается с полным рюкзаком мха в руках Дородный.

— Может, хватит, Кость? Настрогал ты столько, что и десятерым не унести.

От неожиданности Костя вздрогнул, распрямился, подставив ветру лицо, и вдруг совершенно неожиданно почувствовал: а ведь вроде и не холодно. То ли оттого, что работал, то ли оттого, что он не одинок.

Николай Федорович встретил их храпом. Как и давеча в распадке, спал старик, с головой завернувшись в полушубок. «Пар костей не ломит», — любил говорить он и никогда, даже в самую теплую летнюю пору, не выезжал на рыбалку без своей латаной-перелатаной, проложенной овчины.

Саня и горбоносый маялись, тоже пытаясь заснуть. Одежонка у них — телогрейки — пожиже полушубка, и поэтому лежали они скрючившись, уткнув носы в колени. Спины пекло жаром костра, а в лицо стыло дышали камни.

Мох, словно губка, пропитался влагой. Костя разложил его на просушку поближе к костру, а сам присел на корточки, глядя на языки пламени. Удивительное дело, он впервые по-настоящему увидел костер. В далеком детстве обнаружили у него туберкулез, потом все прошло. Но с той поры родители всячески оберегали его от туристских походов или, упаси боже, от пионерских лагерей. Там можно простудиться. Летом он выезжал на благоустроенную дачу с водопроводом, газом и электричеством. И вот только сейчас рассмотрел он всю прелесть красок пламени. Оказалось, что оно не красное и не желтое, а вместе и красное, и желтое, и оранжевое, и белое, и синее, и фиолетовое. Но прежде всего — щедро теплое.

— Ну как, Костя? — Дородный сидел прямо на голых камнях и с наслаждением сосал сигарету. Его, казалось, не брал никакой холод.

— Терпимо. — Костя даже улыбнулся.

— Пойдем-ка, пока твоя перина сохнет, по дровишки.

Старшина ясно видел, что в душе Кости зреет перелом. Уже прошло недавнее оцепенелое безразличие, а теперь ему нужен был толчок, какое-нибудь активное действие.

— Только давай договоримся так: ты будешь обходить берег с одной стороны, а я — с другой. Добро?

— Добро. — Страсть как не хотелось уходить от тепла, но старшина уже поднялся и зашагал прочь. Костя с благодарностью посмотрел ему вслед: Дородный выбрал для себя наветренный берег.

Распахнув бушлат, Костя грудью подсунулся к самому огню и, когда груди и лицу стало нестерпимо жарко, доверху застегнулся: поднабрал тепла про запас. Но хватило его на несколько первых шагов. Как только Костя показался из расщелины, ветер пронизал его насквозь, и он побежал, стремясь поскорее укрыться за обрывистым краем островка.

Вся неширокая плоская часть берега до обрыва была сплошь завалена округлыми камнями. Одни из них величиной с кулак, другие — в рост человека. И, глядя на них, поневоле думалось: какой же силы должен быть шторм, чтобы выбросить их так далеко от уреза воды? Между камнями море нашвыряло обломки ящиков, клепку от бочек, металлические, стеклянные и пенопластовые поплавки от рыбацких сетей, бревна, доски. Чего здесь только не было, и все это побито, покорежено. Лишь стеклянные шары, поплавки, каким-то чудом остались целыми.

За обрывом было тихо, и Костя неторопливо шагал, выискивая что посуше. В основном его интересовали клепка и ящики. Доски тащить удобнее, но как их сунешь в костер? Они попадались, как на подбор, дюймовые — без топора не расправишься.

Он уже насобирал охапку дров, когда его осенило: болван ты, болван, а сумка-то с инструментом! Зубило есть, ручник, ножовка по металлу. Чего же еще надо? Костя бросил клепку, ящичные планки и повернул обратно за досками.

Одна из них лежала особо высоко. «Высохла, что твоя вобла», — подумал Костя и потянул ее к себе. Доска была новехонькая, не знавшая еще гвоздей и, судя по весу, действительно сухая. Он уже совсем подтянул ее, когда концом задел еле заметную пирамидку из небольших окатышей. Они развалились и обнажили никелированную головку термоса. Отшвырнув доску, Костя полез вверх. «Кто-то спрятал и забыл», — мелькнула догадка.

Термос сам по себе его не интересовал — это чужое. Гораздо важнее было другое — есть в нем что-нибудь или нет? Старик предупредил, что у них всего лишь полтора литра воды. А это был литровый китайский термос. Точь-в-точь как у них дома: голубой, в ярко-красных цветах. Костя ухватил его за ручку, выдернул из окатышей и рассмеялся от радости: термос был тяжелый, полнехонький.

— Живем! — крикнул Костя и тут же осекся: крышка термоса была теплой. Он еще раз ощупал крышку — да, теплая — и в недоумении стал отвинчивать ее. Из-под пробки вместе с паром вырвался аромат крепко настоянного чая.

«Вот же сволочь, заначил…» — Костя завинтил термос и присел, почувствовав, как обида свернулась где-то внутри горьким клубком. Будто его обворовал кто-то свой, близкий. И не потому было обидно, что именно от него или от старшины спрятали чай. Нет, не в этом дело. Им могли его просто не дать, не зря же старшина сказал, что они оба иждивенцы. Нет, это кто-то припрятал для себя, для одного. А он-то после дележа смотрел на них какими глазами! «Только не Николай Федорович!» — натвердо решил Костя.

Ну а что же дальше? Оставить термос здесь? Или выбросить в море? Или просто чай вылить, а термос положить обратно? Он впервые столкнулся с чем-то гаденьким и никак не мог решить: как же правильней поступить? В конце концов, есть старшина, он где-то недалеко, он поопытнее, посоветует.

Захватив термос с собой, Костя заторопился по берегу навстречу Дородному. Пока он скакал с камня на камень, его неотступно преследовал аромат чая, и он все больше и больше распалялся, смачно предвкушая, как они со старшиной, поставив термос у костра, небрежно скажут:

— Кто-то кипяточек на берегу забыл. — Интересно, признается кто или нет?

А Дородного все не было и не было. Обрыв, обглоданный волнами, то падал к берегу длинной ровной стеной, то выпирал почти до самой воды острыми углами. Угол, еще один угол — и Костя выскочил прямо в вой ветра и кипень волн. Они добегали почти до обрыва, а дальше все, что от них оставалось, насквозь продрогший ветер горстями швырял на остров, разносил далеко надо мхами. Пришлось уже не скакать, а идти по насквозь промокшим камням, да и то по-над самым обрывом. Двадцать, тридцать метров — и брюки стали прилипать к ногам. В спешке Костя не замечал холода. Прежде всего надо было найти старшину, а он куда-то запропал. Вот и еще один угол. Он весь в воде, и лишь на несколько секунд, от волны до волны, оголяется его подножие. Волны взметываются, рушась о гранит, почти до самого верха обрыва.

Случается, что человек в минуту душевного подъема решается на безрассудство. Косте не терпелось показать свою находку старшине. И он решился. Волна, еще волна. Теперь эта отходит — можно бежать. Уже за углом его почти по колено залило, но теперь безразлично — вымок он уже до того. Обрыв опять отступил, можно было бежать по сухому. И Костя побежал. Поворот, а за ним старшина. Недалеко, метрах в ста. Если крикнуть — услышит. Старшина тяжело, чуть ли не выше головы, нагрузился дровами. Костя уже открыл рот, чтобы окликнуть его, как вдруг подумал: а что если он прикажет положить термос на место? Мы, скажет, всего-навсего иждивенцы, и их дело, что и куда прятать.

Стоило остановиться, как мокрые брюки облепили тело, озноб пополз вверх до самого ворота бушлата. Костю передернуло. А что, если действительно старшина прикажет положить чай на место? А чай был горячий, с ошеломляюще вкусным запахом… И Костя не стал окликать старшину. Он его еще догонит, успеет. Только два глоточка, всего лишь два…

Дородный скрылся за поворотом. Костя отвернул колпак, выдернул пробку и прямо из горла, торопясь и обжигаясь, хлебнул раз, другой. Никогда раньше не представлял он себе, что чай — это так здорово. Оглушающе здорово!

— Ах ты падло! Щенок! — услышал он где-то над собой. — За это!.. За это!.. — Костя сунул термос за спину и обернулся на голос. По самому краю обрыва суетливо бегал Саня. Прыгнуть он боялся: недолго и ноги переломать, искал спуска поположе. Костя почувствовал, как у него загорелись уши — будто поймали за руку в чужом кармане.

— Подлюга! — Саня съехал вниз и теперь крупными прыжками бежал на Костю.

Заткнув термос пробкой, Костя отставил его в сторону, чтобы не мешал, и стоял, ожидая рыжего. Драки он не хотел, но и не боялся ее: до флота в народной дружине самбо пригождалось не раз.

Рыжий был в ярости. Знал, что шепнет пацан старику или горбоносому о спрятанном термосе, и ему будет туго. У Заполярья, как и у моря, свои законы.

Еще не добежав до Кости, рыжий замахнулся, а когда осталось шаг-полтора, обрушил кулак на его до странности спокойное лицо.

— А-а… щенок! — выдохнул зло Саня. И вдруг земля вырвалась у него из-под ног. Он плюхнулся на камни, звонко стукнулся о них затылком и на какую-то долю секунды окунулся в темень.

Лежал он неудобно, тихо, и Костю обдало страхом: не убил ли? Случайно, но… кто будет разбираться? Он сделал шаг к нему, когда раздробившаяся волна хлестнула Саню по лицу и тот открыл глаза, ошалелые и ненавидящие. Зацепив первый попавшийся под руку булыжник, Саня завопил:

— Не подходи! Я за себя не отвечаю!

А Костя и не думал подходить. Он был счастлив оттого, что рыжий жив, что все обошлось благополучно. Но ощущение это было мимолетным. Опалив, оно тут же пропало, уступив место брезгливому стыду за все: и за термос, и за эти глотки чая, и за нелепую драку. «Опоганился, — даже не подумалось, а четко сформулировалось в голове, — опоганился!» На глаза попалась цветастая боковина термоса, и Костя поймал себя на мысли, что сейчас для него нет более ненавистного предмета, чем этот термос, что…

Он не успел додумать, как большой булыжник смял цветы, и термос, стеклянно дзинькнув, покатился вниз к воде. Неплотно заткнутая пробка выскочила, и из горлышка, словно пульсируя, вместе с зеркально поблескивавшими кусочками стекла толчками выплескивался чай. Оба, и Костя, и Саня, не двигаясь, смотрели на термос, а он, дребезжа, медленно перекатывался с камня на камень, пока не очутился в водяной круговерти.

Саня успокоенно сел и ухмыльнулся:

— Концы в воду. Пойди теперь докажи, щенок.

Только сейчас до Кости дошло, почему рыжий разбил термос.

— Подонок, — бросил он и, отвернувшись, пошел вдоль берега.

Выждав, пока Костя отойдет подальше, Саня начал кричать ему вслед:

— Жу-лик! У меня же спер, мой чай пил, а я подонок! Тебя, гад…

Порыв ветра скомкал последние слова рыжего, но и то, что успел расслышать Костя, заставило его посмотреть на себя со стороны и вдруг с горечью до слез понять, что он сам-то… И все из-за какой-то пары глотков…

Он шел, машинально переставляя ноги, и не замечал ни холода, ни ветра. На душе было пусто и тоскливо. У самой расщелины вспомнил о дровах и поплелся обратно. Это было даже хорошо, хотелось побыть одному.

Но сколько ни броди, а холод гнал к костру. Дородный лежал. Когда Костя подошел, он поплотнее закутался в бушлат и сонно спросил:

— Чего так долго?

— Да так…

Рыжий сидел у самого огня. От брюк его и сапог валил пар. Костя постелил погуще мох и тоже сел сушиться.

Как-то, когда еще Костя учился в школе, приснился ему сон, настолько кошмарный, что до сих пор при одном воспоминании о нем становилось муторно. Приснилось, что связался Костя с какими-то жуликами, ограбили они квартиру и попались. И вот сидит он на скамье подсудимых, прямо перед ним отец, мать, Оля, ее родители, тренер Борис Исаакович. Сидит он и казнится: зачем это ему было нужно? Любил, был любим, а теперь кто? Хотел стать подводником — стал заключенным.

Как сейчас, помнит Костя — проснулся в холодной испарине и долго, долго никак не мог прийти в себя, все никак не верилось в счастье пробуждения.

Вот проснуться бы и сейчас, чтобы и чай, и рыжий, и драка с ним были только дурным сном. Чтобы мог он перед своей совестью сказать: первое испытание выдержал на пять баллов. Но нет. Саня сидел напротив и изредка через языки пламени посматривал на Костю, мусоля одну и ту же мысль: продаст или не продаст?

Утром посветлело. Небо чуть приподнялось, перестала сыпать сверху снежная пороша. Зато ветер прибавлял и прибавлял. Стало слышно, как расходившиеся волны гоняют по берегу тяжелые камни.

Наконец сон сморил Костю, и он заклевал носом. Близкого воя корабельной сирены он не слышал. Зато Дородный вскочил, будто его подбросило. Сразу же проснулся и Николай Федорович.

— Никак, пароход кричит?

— Вроде да. — Дородный, прислушиваясь, вытянулся, замер.

И вновь, теперь уже не сквозь сон, услышали они высокий голос сирены. Сдернув с головы спящего Кости берет, старшина одним духом взобрался по каменной осыпи наверх и стал семафорить пароходу, используя вместо флагов береты.

Дородный гаркнул во всю силу своих легких:

— Подъем! За нами пришли!

Саня не спал, он все слышал, но не пошевелился, продолжал бездумно смотреть в огонь. Костя встал, пошатнулся со сна, привалился к скале и опять, но теперь уже стоя, задремал.

— Прийти-то пришли, а как снимут? — усомнился горбоносый.

— Снимут. На надувной шлюпке. Они ее по волне на тросе к острову пустят. Приказано с собой ничего не брать, оставить на острове. Переправляться по одному. Ясно?

— Ясно. Давай, старшой, командуй. Только я на острове останусь. Лодку-то куда я дену? — Николай Федорович пнул рюкзак с продуктами. — Харча на одного хватит, а стишает — я и твое хозяйство вам на пункт доставлю.

— Ну, смотри, Федорыч, тебе виднее.

Большой морской буксир, подрабатывая винтами, удерживался недалеко от берега. Он, как на качелях, то задирал к небу корму, то вздыбливал на гребень волны обшитый по привальному брусу веревочным кранцем широкий нос. Ветер гнал к острову оранжевую надувную лодку.

А на берегу, обдаваемые водяной пылью, продрогшие, ждали ее люди. Пятеро. Старик тоже пришел проводить. Ждали молча, каждый погруженный в свои мысли.

«Продаст щенок или не продаст? Надо к нему пока поближе держаться».

«Ой трус! Подонок! Из-за каких-то двух глотков чая!»

«Молодцы ребята, догадались сообщить на базу. Вот только нафитиляют мне теперь за двойку…»

«Может, тоже со стариком остаться? На этой живопырке утонуть ничего не стоит».

«Пень старый! И что меня дернуло спирт выбрасывать? Сейчас-то как бы в пору был!»

ТЯЖКАЯ ВАХТА

Утро занялось прозрачное и холодное. Запламенели пожаром верхушки сосен. В высоком небе застыли узкие розовые стрелы облаков. Ветер туго звенел, срывая с поблескивающих огнем волн седые барашки, и разносил в яркой синеве мелкую водяную пыль. Из-за далекого мола доносился приглушенный гул разламывающихся о гранит волн.

И все-таки поход не отменили. Подводную лодку приготовили к походу, и в ожидании разрешения на выход все выбрались наверх покурить или просто подышать свежим утренним воздухом. Лейтенант-инженер Акулов тоже поднялся на мостик. Посмотрев на пылающее небо, он зябко передернул плечами. По телу нет-нет и пробегал нервный озноб. «Вот же, черт! Первый поход — и такая погода… Что-то будет? Что-то будет?» А надежда все еще жила: может, не разрешат выходить? Может, запретят?

На мостик с палубы долетал смех и обрывки разговоров матросов:

— Сегодня малограмотных море поучит…

— Сеня, ты компот и котлеты кому завещаешь?

— Да, братцы, сегодня нам даст…

Командир электромеханической боевой части старший лейтенант-инженер Зубков посмотрел на озябшее, покрывшееся желтыми и синими пятнами лицо Акулова и улыбнулся:

— Что, Саша, боишься? Ничего, первый раз со всеми бывает. Привыкнешь. — И, точно угадывая мысли Акулова, заключил: — А матросов не стесняйся, зубоскалить не будут. Это дело такое — флотское. Нельсон всю жизнь травил, а плавал.

На пирсе показался старший помощник командира. Еще издали он махнул рукой и крикнул:

— По местам стоять, со швартовых сниматься!..

Акулов зло сплюнул за борт, но встречный ветер, точно смеясь, бросил плевок обратно ему в лицо. Настроение было окончательно испорчено.

Лодку море встретило громадами серо-синих волн. Под слепящим светом солнца их верхушки зеленели и становились прозрачными, точно глыбы бутылочного стекла. С грохотом обрушивались они на стальные борта лодки, а когда, обессилевшие и разбитые в тысячи струй, стекали в надстройку, на смену грохоту приходили шипение пены и тихий всплеск переливающейся в ограждении рубки воды. Лодку швыряло из стороны в сторону, поднимало на кручи и снова бросало вниз, в темные прогалы между волнами.

Акулов прилег на койку и закрыл глаза — так легче переносится качка. За три месяца службы на лодке Акулов хорошо освоился с делом, но в море еще не был — лодка стояла в ремонте. В море-то, собственно, он выходил не впервые — еще курсантом плавал на кораблях, но сегодня… Сегодня впервые вышел в море офицером… И, как назло, штормит…

Отсек заполнили характерные для шторма звуки: где-то поскрипывало, в шкафчике у вестового тонко позвякивали стаканы, что-то стукало о деревянную переборку, и над всеми звуками господствовал шорох передвигающихся при каждом размахе лодки повешенных или неплотно закрепленных вещей.

До заступления на вахту осталось несколько минут. Кто бы знал, как не хотелось вставать! Но… В жизни «но» гораздо сильнее человеческих желаний, и Акулов пошел в центральный пост. Прием и развод вахты заняли несколько минут. Сменившийся Зубков, прежде чем идти отдыхать, сунул Акулову в руку небольшой сверток:

— Здесь, Саша, таранка. Плохо будет — пососи. Полегчает.

Вместе с Акуловым на вахту заступил главный старшина Силин. Он неторопливо, обстоятельно закрепил рядом с собой ведро с герметической крышкой, затем достал из кармана полотенце и повесил его на кронштейн под конторкой. По-видимому, в глазах Акулова было столько недоумения, что Силин невольно улыбнулся, расправил концы полотенца и объяснил:

— Я, товарищ лейтенант, вот уже семь лет плаваю, а никак привыкнуть не могу. Как затрепало, так харч за борт. Вот я и готовлюсь. — И он указал взглядом на ведро и полотенце.

У Акулова выступила на лбу испарина при одной только мысли, что и он может не привыкнуть к качке.

— И так семь лет мучаетесь?

— Зачем мучиться? Я не мучаюсь. Привык.

Голос его звучал спокойно и даже как-то лениво. Видно было, что он действительно считает это само собой разумеющимся.

Палуба уходила из-под ног, и, чтобы не упасть, Акулов крепко вцепился в трубопроводы. Через рубочный люк вниз лилась вода. С потоком воздуха она разносилась по отсеку, делая все влажным и холодным.

У Силина начался первый жестокий приступ болезни. Смотреть в его сторону Акулов не мог. Он бессмысленно уперся взглядом в раскачивающуюся стрелку дифферентометра и ждал… Вот-вот должно начаться и у него. Он старался думать о чем-нибудь другом, но мысли снова и снова возвращались и крутились вокруг одного и того же: вот сейчас… Сейчас…

— Товарищ лейтенант, вы поднялись бы на мостик — легче будет.

Цепляясь за ускользающие ступени, Акулов полез на мостик.

За бортом бесновались иссиня-черные взлохмаченные волны. В провалах между ними с жалобным криком носились чайки.

А под козырьком рубки спокойно попыхивал сигаретой командир. Широко расставив ноги, не спеша перебирал рукоятки штурвала рулевой. Вахтенный офицер негромко о чем-то переговаривался с сигнальщиком. На мостике было все обычно, буднично, точно за бортом не кипела вода и ветер не высвистывал звонкую холодную песню.

Акулов постоял несколько минут на мостике, завидуя им и поеживаясь от пронизывающего ветра, и вновь спустился в центральный пост. Действительно, стало как будто бы полегче. Но одного взгляда на Силина было достаточно, чтобы внутри опять засосало и мучительно больно сжалось.

— Товарищ лейтенант, вам пора проверить лодку, — напомнил Силин.

По неверной, танцующей под ногами палубе Акулов пошел в корму. Как только он перешел в следующий отсек, с камбуза в лицо ударил отвратительно сытный запах готовящейся пищи. Опрометью пробежал он мимо камбуза, но у самой двери стоял кто-то из мотористов с миской дымящихся крупных котлет. Они издавали тошнотворный запах жареного мяса, сала и лука. Акулов с отвращением отвернулся от миски, зажал ладонью рот и проскочил в моторный отсек.

Измученный и обессиленный болезнью, вернулся он в центральный пост. Слезы лились градом, голова раскалывалась от боли.

Такое мучение было выше сил. Акулов нетвердыми шагами пошел к каюте Зубкова. Тот безмятежно спал, уцепившись одной рукой за какой-то клапан. Акулов осторожно потряс его за плечо:

— Валентин Андреевич… А Валентин Андреевич…

Зубков открыл глаза и спокойно, точно не спросонья, спросил:

— В чем дело?

— Постой, пожалуйста, за меня хоть немного… Сил нет. Честное слово, Валентин Андреевич… — Акулов сорвал горло и теперь не говорил, а хрипел, морщась от боли в горле.

— Вахта твоя? Ну так и стой. Здесь не богадельня, а корабль. Не мешай спать.

Голос его был непривычно холодным и резким.

Слезы обиды навернулись на глаза Акулову. Жгучая злоба закипела на душе. «Паразит… Выручить не может. Товарищем еще называется…»

Медленно, точно в дурном сне, прошли еще полчаса. Ссутулившийся, обмякший и мокрый от пота, сидел Акулов, прислонившись спиной к клапанам. Их ребра больно упирались в спину, но он этого не замечал. В голове билась все одна и та же мысль: скорее бы кончалась вахта, скорее бы на койку. Лодка опять медленно поползла в гору, и Акулов бросился к ведру.

А до конца вахты еще целых два с половиной часа!

Точно сквозь сон, Акулов услышал:

— Товарищ лейтенант… Лодку…

«Ах да, опять проверять лодку…» — Он встал и, придерживаясь руками за трубы и клапаны, неуверенно пошел. На обратном пути он остановился у каюты Зубкова.

Голова кружилась. Ноги, точно чужие, подламывались и при каждом шаге обо что-нибудь спотыкались. Постояв в нерешительности, он дернул ручку каюты. Зубков не спал, он с увлечением читал какую-то книгу.

— Валентин Андреевич…

В глазах Акулова было столько отчаяния и надежды, что Зубков протянул было руку за пилоткой, но потом просто переложил ее на другое место и нахмурился:

— Опять? Я тебе уже раз сказал: стоять за тебя не буду. Иди.

Акулов с ненавистью посмотрел на Зубкова, хлопнул дверью каюты и побрел на свое место. В центральном посту он сел и, ни о чем не думая, бессмысленно стал смотреть в одну какую-то точку в глубине хитросплетений труб и кабелей. Тихая жалость к самому себе тонко ныла где-то в глубине души. Не было ни мыслей, ни желаний. Даже неторопливый бег часов уже не интересовал его. Руки, ноги, голова сделались тяжелыми и почему-то пустыми.

Прошло еще несколько минут. Вдруг ощущение чего-то нового, необычно спокойного исподволь подкралось к Акулову. Он насторожился: стихает шторм? Нет. Все так же плавно поднимало и опускало лодку, так же рывками раскачивалась стрелка дифферентометра, но что-то произошло… Еще боясь верить, Акулов несмело подумал: «Кажется, привык…» Поверить в это было даже страшно, и с боязливым трепетом он стал ждать приближения новой волны. Но прошла одна, другая, третья, и Акулов с робкой радостью улыбнулся, все еще боясь окончательно поверить в перемену, происшедшую в нем. Он встал. Голова еще кружилась, но ноги уже твердо ступали по палубе. Безо всякой надобности он подошел к штурманскому столу, прошелся по отсеку, с ликованием ощущая уверенность в движениях.

Когда Акулов отдраил дверь кормовой переборки, в лицо повеяло теплом и ароматом наваристого супа. Острое чувство голода засосало внутри, свело скулы.

В корму по отсекам он прошел не спеша, по-хозяйски широко и твердо ступая, но говорить ни с кем не мог — горло было сорвано окончательно.

Возвращаясь обратно мимо камбуза, Акулов не удержался и, показав глазами на груду румяных с торчащими белыми кусками лука котлет, спросил кока:

— Можно?

Кок улыбнулся и кивнул головой.

Обжигая губы, Акулов откусил огромный кусок сочной ароматной котлеты.

Придя в центральный пост, Акулов сел на ящик с запасными частями и, не торопясь, начал разделывать таранку. Обсасывал он ее старательно — каждую косточку, каждое ребрышко. Посмотрев на него, Силин нагнулся и сиплым голосом сказал:

— Завидую вам, товарищ лейтенант.

Акулов радостно прохрипел:

— Я и сам себе, Силин, завидую.

Акулов поднялся на мостик и удивленно осмотрелся: шторм бушевал по-прежнему, по-прежнему неистово рвал воду ветер, но волны были не черные, а синие и по краям даже прозрачно-зеленые, и чайки не стонали. Громким радостным криком они приветствовали прорывающийся сквозь бурю грозный и необычный корабль.

На душе у Акулова поднялось задорное, ликующее чувство. Хотелось закричать или, заложив пальцы в рот, пронзительно засвистеть, чтобы услышать самого себя в этом царстве рева и грохота.

Спустившись в центральный пост, Акулов увидел Зубкова. В глазах его искрился смех:

— Ну, что, Саша, давай сменю?

— Нет, теперь я и сам достою.

А потом посмотрел в улыбающееся лицо Зубкова и, о чем-то догадавшись, сам широко заулыбался:

— Так ты, Валентин Андреевич, нарочно меня прогонял?

Зубков кивнул на Силина:

— Он меня все время информировал о твоем состоянии. Самое трудное, Саша, для большинства людей — это перенести болезнь первый раз. Если первый раз не выдержишь, ляжешь — будешь всю жизнь мучиться. Я о Силине не говорю, это редкое исключение.

Акулов с благодарностью протянул руку Зубкову:

— А я-то болван…

ОБЫЧНЫЙ РЕЙС

«…Вот и опять ухожу, Катюша, в море. Месяца на полтора. С возвращением буду ждать твоих писем. Пиши, Катюша, очень жду. Леня». Мартынов послюнил конверт, заклеил и заложил его в книгу. После каждого письма матери, а тем более Кате, бывший боцман подводной лодки «С-115», а ныне старшина разъездного катера РК-2649 Леонид Мартынов чувствовал себя препакостнейшим образом: «ухожу в море», «прихожу с моря». Врет, врет, врет! Уже три месяца. А все из-за какого-то паршивого воспаления среднего уха. С подводной лодки комиссовали, а дослуживать надо. И вот приходится развозить на этой старой рухляди картошку, селедку, хлеб, иногда почту, если доверят. Мартынов гадливо сморщился, скрючил ноги и втиснулся на койку: ложиться на эти недомерки, прислонившиеся к неопрятным по своей дряхлости бортам, было неудобно и пакостно. Между койками у носовой переборки прилепился крохотный столик, прямо к которому обрывался крутой в несколько ступенек трап. Начинался трап в штурвальной рубке. Через два величиной с блюдце иллюминатора, по одному с каждого борта, тускло цедилась полярная осень.

«…Ухожу в море… Прихожу с моря…» На этой лохани дальше Туны-губы не пускают, да и туда — только в хорошую погоду. И что толку в том, что при встрече все ребята с их лодки называют его не иначе как боцман? Был боцман, да весь вышел.

В кубрик пахнуло холодом. В приотдраенный люк протиснулся рулевой Горев и буркнул:

— Старшина, к дежурному по береговой базе.

Мартынов сошел на смоленый пахучий пирс и обернулся:

— Горев, сейчас куда-нибудь ушлют. Проверь штуртросы.

Горев не обернулся: он уже проверил. И вообще — надоело это: «проверь», «посмотри», «еще раз проверь»… Чего учить его, Горева? За три года он свой катерок выучил наизусть. А вот старшиной катера прислали «варяга», к тому же еще годка: вместе службу начинали. Был Горев в доле сноровист и обстоятелен, но уж больно непокладист характером. И ходил до сих пор в рядовых. Впрочем, в начальство он и не стремился. Просто было немного обидно за свой катер: кто же лучше его, Горева, мог знать характер «старика» и все «стариковы» хворости?

По круто карабкающемуся в сопку к домам береговой базы деревянному трапу забарабанил сапогами Мартынов. Еще сверху он крикнул:

— Горев! Пусть Володька греет мотор!

Горев переломил тощую и ребрастую, как стиральная доска, спину над моторным отсеком:

— Володь, заводи. Начальство скачет.

Внутри катера что-то гукнуло, из тонкой и длинной вытянувшейся рядом с мачтой трубы выплюнулось кольцо бурого дыма, и вдруг катер весь забубнил, затрясся.

— Куда пойдем, старшина?

— Куда… Все туда же: в Туну-губу потилипаем.

«Пижон», — зло подумал Горев, не мог он простить Мартынову этого пренебрежительного: «потилипаем», «поехали», «рухлядь».

Узкую гавань отделял от залива длинный и унылый Ольгин остров. На лысых камнях его гнездились чайки и метеостанция. Они вполне сносно уживались друг с другом и с неумолкающими ни на минуту свирепыми ветрами. Из гавани было два выхода: северный — широкий и глубокий, через него и ходили все корабли, и южный — узкий и перегороженный двумя грядами камней. Через него никто и никогда не ходил: зачем рисковать? К тому же и начальством запрещено.

Катер отвалил от пирса, развернулся к северному выходу и пошел прямо на Митькину Плешь — небольшой островок за выходом из гавани. Не доходя Митькиной Плеши, катер повернул направо в залив. Над ним разлилась редкая в октябре тишь. Угрюмое небо низко приплюснулось к гладким, без теней, сопкам и островкам, тюленями распластавшимися на сизой глади. Вода лениво пошлепывала по бортам катера, как будто играла с ним в ладушки. Все вокруг забылось в дреме, тихой, дикой и торжественной. Катер постукивал, отсчитывал неторопливые метры, и если бы не ровненькие волны, усами стекающие с форштевня, то можно было бы подумать, что задремал и он.

Как раз вот это-то спокойненькое «чух-чух-чух» и бесило Мартынова. Хоть спи. Катер стучит, время течет, течет медленно и равнодушно — все равно до Туны-губы идти полтора часа. «Чух-чух-чух…» — проползли остров Олений… «Чух-чух-чух…» — на Шелеховском маяке свинью коптят, пить будут… «Чух-чух-чух…» — рыбацкие мотоботы к морю пошли: чего-то они на ночь глядя? «Чух-чух-чух…» — тоска… А до Туны еще час ходу…

Мартынов передал штурвал Гореву, прислонился к двери рубки и закурил. Для долговязого Горева рубка была низка. Он ссутулился и все равно подпирал затылком потолок. Штурвал приходился где-то ниже пояса. Тяжелые кисти рук его были изуродованы: сводил татуировку кислотой, да так и остались на руках белые и розовые рубцы, перемешанные с остатками татуировки.

— Чего повезем-то, старшина? Селедку?

— Чего же еще. Не торпеды, конечно.

— Кому-то и этим заниматься надо, — сказал Горев. И вдруг обозлился: — Ты небось раньше-то жевал и не думал, что для тебя харчишки кто-то должен таскать? Теперь и ты потаскай!

Осенью на севере темнеет рано и неожиданно быстро: прозрачные сумерки как-то сразу поднимаются из воды, падают сверху, охватывают все вокруг синевой и зажигают разноцветные огни буев и створных знаков. К Туне-губе пришли уже в потемках. В правление колхоза отправился Горев: он был здесь своим человеком.

Председатель, плотный, лысый и с хитрющими глазами, яростно крутил ручку телефона:

— Девушка! Алле, девушка! Девушка! Город мне! Го-род! Прости меня грешного, техника, мать ее за ногу!

Он был в резиновой куртке и в высоченных сапогах — видно, прямо с лова. Кивнул Гореву и повернулся к молодой женщине, примостившейся на краешке стула у окна. Казалось, она чего-то ждет и вот-вот вскочит и побежит куда-то, куда скажет председатель.

— Что же делать, Николай Никодимович?

— А я знаю? Только не реви, что-нибудь спроворим.

Горев положил накладную на стол. Председатель, не глядя, подмахнул ее, потянулся было к телефону и вдруг прищурился на Горева.

— Погоди-ка, погоди, Саш… Сколько отсюда до вас ходу, ежели южной протокой идти? Минут тридцать? Ага… А ежели врача из города вызвать, то он не ране как через два часа будет. Как у тебя новый старшой, ничего мужик?

Горев пожал плечами.

— Схватило, понимаешь, у нас здесь одного. Часа уж два мается — аппендицит, похоже. И ровно не в цвет попал: докторшу в город я отпустил. Может, захватите его? У вас же там госпиталь. В долгу не останусь, Саш.

— Да я что, Никодимыч, я не хозяин. Иди к моему начальству…

Рыбака положили в кубрике. Парень оказался терпеливый: потел тяжелым больным потом, но молчал. Лишь иногда покряхтывал или поскрипывал зубами. Когда катер отошел от поселка и развернулся на выход, Горев протиснулся в рубку к Мартынову. Внизу в кубрике чуть слышен был негромкий голос женщины: видать, успокаивала мужа.

— Что будем делать, старшина? Вокруг Ольгина острова, груженные, мы прокрутимся часа два. Помрет, чего доброго, наш. — Он кивнул под ноги, на люк в кубрик. — Через южную протоку я ходил один раз. Но в прилив, и негруженый. Прошли. А сейчас хрен ее знает. Может, рискнем?

— Рискнем… Ты рискнешь, а мне башку отвинтят. — Мартынов говорил, а катер почему-то начал медленно разворачиваться к южной протоке. — А с другой стороны, умрет человек — всю жизнь совесть будет мучить. Э, была не была, попробуем.

Еще задолго до буев мигалок, поставленных над камнями, сбавили ход до самого малого.

— Возьми поближе к острову, старшина. По-моему, мы где-то там проходили.

Катер покатился вправо, прошел рядом с подмигивающим буйком. Мартынов поставил ручку машинного телеграфа на «Стоп», и сразу же оглушила тишина. Черная, тревожная. Из нее на катер начала наваливаться высокая глыба Ольгиного острова. Мартынов переложил руль, и катер, еле слышно шелестя водой, вынырнул из-под глыбы. И Мартынов, и Горев стояли, вытянув шеи, плотно, широко расставив ноги. И все же толчок был неожиданным. Раздался глухой стук, катер дернулся и накренился на левый борт. Мартынов схватился за ручку телеграфа, но его остановил Горев:

— Погоди, кажись, проскочили. Дай маленький толчок.

Мотор заревел и тут же смолк. Звонко затенькала вдоль бортов вода. Первая мигалка осталась позади. Почти из-под ног Мартынова из кубрика выглянула женщина:

— Ну как, ребята? Не скоро еще?

Горев присел на корточки:

— Теперь скоро — одни булыжники переползли. Еще одни переползем — и дома. Как он-то?

— Все так же, плохо.

— Идите к нему. Все будет в порядке.

Катер безмолвно подкрадывался ко второй мигалке. Мартынов дернул ручку телеграфа, и вновь взревел мотор, но тут же смолк, и вновь за бортом, затенькав, побежала вода.

Случилось это, когда они прошли уже и вторую мигалку и когда Мартынов раскрыл было рот, чтобы произнести что-то вроде «пронесло» или «слава богу», он еще не успел подумать, что скажет. Под катером вдруг что-то мягко зашуршало, потом пронзительно заскребло, катер начал задирать нос, будто собрался лезть на гору, и замер на месте. Стало слышно, как поползли к корме бочки с селедкой.

— Малый назад!

Мотор натужно загудел.

— Право руля… Лево руля… Право руля… Лево руля… А, черт!

— Средний назад!

— Полный назад!

Катер затрясся под надрывное завывание мотора, но не двинулся с места.

— Стоп мотор. Втюрились, чтоб тебе!

Из кубрика показалась женщина. Она все слышала. Взгляд ее, ждущий и умоляющий, перескакивал с одного на другого.

— Что же делать? Что делать? Может, лучше было тем путем идти? Длинным?

Горев не выдержал. Перегнувшись над люком, он заорал:

— А тебе чего здесь надо? Ну-ка, жми к мужику своему! Без тебя тоски во сколько! Что делать?.. Что делать?.. Сами знаем, где надо и где не надо было идти.

Мартынов достал папиросы. Горев, никогда раньше не куривший, тоже потянулся к пачке. Приоткрыв дверь, в рубку всунул голову Володька-моторист, мальчишка мальчишкой в свои девятнадцать лет. Он посмотрел на хмурые, тоскливые лица Мартынова и Горева, хотел что-то сказать, но раздумал. Боялся, что опять не примут его всерьез. Это часто случалось.

— Да… — Горев покачал головой. — Втравил я тебя, старшина, в историю.

— При чем здесь ты? Я и сам вкруголя не пошел бы. Человек-то вот-вот концы отдаст.

Володька сурово сдвинул брови и решился:

— Товарищ старшина, в Москве я «моржом» был — зимой в проруби купался. Я раньше об этом не говорил. Боялся, смеяться ребята будут. Разрешите, я переплыву на берег и добегу до базы? Вызову катер. А?

Мартынов посмотрел на Володьку и невольно улыбнулся: у того был такой вид — вот-вот нырнет, даже не разденется.

— Хороший ты парень, Володька, но ничего не получится. До берега ты доплывешь, а на скалы в потемках не заберешься. Если даже и заберешься, то до базы по сопкам только к утру дойдешь. К тому времени нас уже прилив с камней снимет, да и… — Он кивнул головой на кубрик и сложил руки крестом.

— Что же, так и будем загорать до прилива?

— Нет, зачем же. Слушай-ка, Саш.

Горев удивленно посмотрел на старшину — Мартынов впервые назвал его по имени.

— А что, если разгрузиться?

— Куда?

— Как куда? На камни. Глубина сейчас здесь метра полтора. Отвезем больного и вернемся за селедкой. Что с ней станется?

Горев поежился. Он знал, что за вода здесь: пару раз оказывался за бортом по неосторожности. Он посмотрел в кубрик — не слушает ли их женщина — и негромко забористо выругался.

— Теперь вот мыкайся с ним. Ведь до прилива может и не дожить. И другого ничего не придумаешь. Володь, ну-ка давай обследуй дно. Ты же у нас «морж». Тебе это запросто.

Подморозило. Воздух стал легкий и хрусткий. Из моторного отсека в кальсонах и босиком вылетел Володька. Он обежал несколько раз вокруг рубки, поприседал, сбросил кальсоны, прикрылся ладонью и плашмя плюхнулся в воду. Уж до того сейчас дик и непривычен был этот звук, звук падающего в воду тела, что обоих, и Мартынова и Горева, передернуло. У самого носа катера зафыркал Володька. Он встал на ноги, воды было по грудь. Показав глубину, он опять окунулся по шею в воду. Отдышался и объяснил:

— В воде потеплее. Под нами здоровущий камень. Он плоский. Мы засели на самой макушке. Бочки есть куда ставить.

Мартынов начал стягивать куртку. Володька то ли храбрился, то ли действительно еще не замерз окончательно, но даже прикрикнул:

— Товарищ старшина, бочки в воде легкие! Я один справлюсь. Вы подавайте! Только побыстрее. Холодно.

Бочки с чавканьем шлепались о воду, несколько мгновений плавали на поверхности, становились на попа, булькали и тонули. Володька оттаскивал их от катера и выстраивал на камне. Одна, вторая… пятая, шестая… Володька сопел, отфыркивался и молчал.

— Володька, замерз? Вылезай!

Володька молчал и тряс головой. Сбросили еще бочку — и вдруг катер словно полегчал, качнулся с борта на борт и начал медленно-медленно пятиться от Володьки.

— Володька, на катер!

Володька, оскальзываясь, падая, добрался до катера, дотянулся до борта, попытался подняться и сорвался в воду. Мартынов опрокинулся в лежащую под ногами темноту и задохнулся. Он и не заметил, как ухватился за Володьку, как Володька выволок его из-под воды, как он начал подсаживать Володьку. Он только обрадовался, что дышать стало малость легче и что над головой вдруг появились звезды. Такие крупные, морозные.

Выбрался, посмотрел на Володьку, и показалось, что тот вдруг отощал, стал совсем маленьким и хилым. Горев сунул Володьке в руки полотенце:

— Растирайся живее, «морж».

Володька кубарем скатился в моторный отсек. Тут же высунулся и крикнул:

— Мотор готов!

Мартынов бежал к рубке и не расслышал, что крикнул Володька. Горев догнал его, впихнул в рубку и положил руку на телеграф. Катер еле заметно вздрогнул, подался вперед, еще вперед и погнал за собой легкую ровную волну.

— Сошли, Саша! Сошли!

— Сошли, старшина. Место б только не забыть. А то будут дела. — И посмотрел на Мартынова: — Давай постою на штурвале. Ты спустись, успокой. Мне-то неловко: облаял я ее. А потом беги к Володьке, отожмись.

…У контрольного причала их ждала санитарная машина. Пожилой мичман, дежурный по КПП, прошел на катер и удивленным взглядом осмотрел Мартынова:

— Откуда это ж ты, голубок сизокрылый? Мы тебя еще через час ждали и вообще не с той стороны. Никак, через камни перебрался? То-то госпитальные говорят: нам позвонили — не позже чем через час будут. Держись, голубь, влупят тебе по первое число. Ты же знаешь, что там ходить нельзя.

С причала на катер спрыгнула жена рыбака. Она подбежала к Мартынову и неловко поцеловала его в щеку:

— Спасибо тебе. И от детей наших спасибо. А ты, начальник, не стращай: «держись», «берегись»… Мне он мужа спас и отца для детишек наших. Понял? Я до вашего самого большого начальства дойду. Ребята вона, в лед-воду ныряли, бочки сгружали. А ты: «берегись», «стерегись»!

— Это еще какие бочки?

Женщина осеклась, подобрала юбку, ловко взобралась на причал и заторопилась к машине.

— Селедку мы, товарищ мичман, сгрузили. За ней надо идти. Разрешите?

— А как тебе не разрешить? Жми. Помочь не надо?

— Если б пару моряков — неплохо было бы.

И снова застучал катер, Мартынов прислушался — хорошо идет: дробно и весело. Поворот — и за скалой скрылся разноцветный рой городка. Еще поворот — и совсем недалеко впереди замигали буйки. Горев начал стягивать куртку.

— Саш…

— Чего, Саш? Моя очередь. Да и не осилите вы с Володькой бочки из воды поднимать. Я-то поздоровей вас буду.

…Дежурный по береговой базе кончил разговаривать по телефону, поблагодарил кого-то, повесил трубку и взглянул на вошедшего Мартынова.

— Ну и что?

— Товарищ капитан-лейтенант, груз доставлен благополучно. Я нарушил правила судовождения в гавани.

Дежурный рассмеялся:

— Все уже знают. Вот только что звонили из госпиталя — вовремя ты доставил этого рыбака. Прооперировали. А что с тобой делать: то ли наказывать, то ли спасибо сказать — начальство утром решит.

— Разрешите идти?

— Иди… Кстати, в пять утра будь готовым: пойдешь на хлебозавод.

Мартынов вышел от дежурного, спустился к трапу, ведущему на пирс, и заглянул вниз. Там, далеко внизу у еле заметного сейчас пирса, стоял в темноте его отсюда невидимый катер. «Ну что ж, за хлебом — так за хлебом…» — почему-то без привычной за последние месяцы тоски подумал Мартынов, бывший боцман подводной лодки «С-115», а сейчас — старшина разъездного катера РК-2649.

ТРЕВОГА

Константин Владимирович вдруг увидел закат и удивился. Не закату самому. Удивился мичман, что никому до заката не было дела. Инженер-механик вылез на мостик покурить и заливал какую-то очередную веселую байку. Командир, старпом и даже вахтенный офицер, отвлекшийся от дела, сочно и разноголосо хохотали.

Лодка только что всплыла и в тихой торжественности скользила между вздыбившихся из воды скал и сопок. На западной стороне губы, куда уже не доставали лучи закатного солнца, обрывистые бока каменных глыбин казались темно-синими, гладкими, а спокойную алость скал, что торчали напротив, изрезали черные провалы трещин.

«Больные камни, — тоскливо подумал Владимирович, — совсем ветхие. Ишь как их, бедолаг, разделало время…» По обрывам скал змеились коричневой плесенью, падая вниз до самого подножия, следы родничков, пробуравивших казавшуюся неприступной твердь: плачут камни…

Скупо обласканные предзакатным солнцем скалы стояли притихшие, будто обреченные. И у Константина Владимировича, человека деловитого, бесконечно далекого от лирики, вдруг засаднила душу жалость к этим камням. И удивился он: как же никто не видит этой печали угасания дня?

За пятьдесят лет жизни он насмотрелся на закаты и восходы достаточно, правда всегда как-то походя, не останавливая на них своего внимания. Здесь, в Заполярье, они бывают только весной и осенью. И поэтому в памяти у боцмана остались либо лета, либо зимы, когда ты или круглые сутки видишь все, или опять же круглые сутки хоть глаз коли. А видеть надо всегда, на то ты и рулевой-сигнальщик. Не пришло ему в голову, что нынешнее прозрение его — не что иное, как созвучие его душевного состояния с тихой печалью природы.

Прохоров прощался со своей подводной лодкой, которой отдал без малого пятнадцать лет. Приказ об его увольнении подписан был еще две недели назад. Друзья и товарищи Владимировича уже успели выпить у него дома по «отвальной» чарке. Жена даже билеты на самолет заказала… Но лодка уходила для отработки боевых элементов в море, и мичман попросил в последний раз взять его с собой. Отказать ему в просьбе у командования духа не хватило.

И вот он стоял у штурвала управления вертикальным рулем, привычно бросая взгляд то на картушку репитера гирокомпаса, то на указатели положения руля. А когда впереди забелели новехонькие дома базы, мичман вдруг осунулся, сник.

— Право руля, — приказал командир.

Надо было бы отрепетовать команду, но мичман промолчал. Командир бросил удивленный взгляд на боцмана, но увидел, что его приказание выполнено, и улыбнулся, подумав про себя: переживает старина.

Владимирович был давно уже и мичманом, и боцманом, когда командир совсем еще зеленым лейтенантом пришел на их лодку. Теперь он уже капитан второго ранга. Летят годы-то… Владимировичу в последнем двухмесячном походе стало совсем худо — сердце не выдержало нагрузки: все время под водой и под водой, по готовности один. И боцман свалился.

Впервые тогда стало страшно мичману. Не боялся он, когда над головой рвались фашистские глубинные бомбы. Не до страху было — в руках у боцмана горизонтальные рули. Не было ему страшно и после, хотя всякое случалось. На то она и служба на подводной лодке. А в этот раз боцман лежал на своей койке и осязаемо, хоть руками щупай, чувствовал, как страх пеленал его. Не смерти он боялся. Страшно стало от другого: уж очень много недоделано дел, все как-то было недосуг. На лодке у боцмана работы всегда сверх головы, и когда думать о своих заботах? О том, что дочь уже в институте и все еще не пристроена, живет в частной комнате, о том, что у них с Дусей так до сих пор нет нигде своего жилья, кроме как здесь, в далеком заполярном гарнизоне…

Послушная рукам старого боцмана, лодка шла в его последнюю гавань. Владимирович пошарил глазами по домам, разбросанным на склонах сопок, нашел свой, отыскал окна их с Дусей квартиры и опять с тоской подумал: в последний раз. Все сегодня делалось в последний раз.

Вот и последняя его швартовка. Подан носовой, заведен кормовой. Боцман выполнял команды, перекладывал руль, все делал с привычной уверенностью, но совершенно отрешенно, весь погруженный в тихую, но до боли острую печаль.

— От мест отойти! Личному составу построиться на кормовой надстройке.

Дробно загромыхали по металлу матросские ботинки. Владимирович занял свое место в строю, так и не задумавшись: зачем строят?

— Товарищи подводники, мы сегодня прощаемся с ветераном корабля…

«Прощаемся… Прощаемся…» Со сжавшимся сердцем мичман шел вдоль строя, пожимал руки морякам, что-то им говорил, что-то желал и совсем незаметно для себя оказался у трапа. Он поставил на трап ногу и вздрогнул от неожиданности: за спиной услышал раскатистое:

— Сми-и-рно-о!

Строй замер. Командир приложил руку к пилотке. Владимирович знал, конечно, что надо подать команду «Вольно». Но растерялся — не положена этакая честь ему, простому мичману, — и, обернувшись, смущенно произнес:

— Да что вы, товарищ командир…

А когда сошел на пирс, вновь душу свело судорогой: ведь такое раз в жизни, вроде как ружейный залп над могилой.

К себе на третий этаж Владимирович забирался, как никогда, трудно. Даже остановился между этажами дух перевести. Остановился и вспомнил, как еще несколько месяцев назад взлетал домой одним махом. «Старею…» И вспомнились алые в черных шрамах скалы.

Евдокия Филипповна дома мужа не приветила, была не в духе. Она уже сообщила дочери, что вылетают, договорилась с начальником политотдела насчет машины до аэропорта… И вот на тебе! Снова нелегкая унесла! С морем прощаться. Будто за три десятка лет не надоело!

Жизнь ее с Костей ну никак нельзя было назвать сладкой. Правда, Костя никогда не пил лишнего, любил ее, дочь, но… Как привез ее в Заполярье, так и по сей день здесь. А она и поныне не только не полюбила суровые эти места, но даже не привыкла к ним. Тяготили ее, домоседливую, эти вечные переезды, мотания из базы в базу. Не успеешь получить жилье, обрасти на месте, как снова снимайся, скручивай тюки, набивай чемоданы. Да и сам он все время в море.

А в последнее время все чаще и чаще стала посасывать душу мечта о своем домике где-нибудь поближе к югу, к теплу, где по ночам над самой головой висят большие мерцающие звезды. И до мечты этой было уже рукой подать, вот она, рядом, день, два…

Потому Евдокия Филипповна, открыв дверь мужу, только сердито бросила:

— Наплавался? — И поспешила на кухню готовить ужин.

Он молча бросил фуражку на вешалку, прошел в комнату и огляделся. Дуся всегда умела уютно обустроиться. Сейчас же комната, из которой исчезли занавески, скатерки, салфетки, выглядела какой-то ободранной, бесприютной. Владимирович тяжело сел и понурил голову, крепко сцепив шишкастые, в узлах вен, руки. Таким и застала его Евдокия Филипповна, ссутулившимся, будто подстреленным.

— И чего ты убиваешься? Вон погляди на себя. На этих лодках ты и поседеть, и поплешиветь успел. Старый уж, а все как дитя малое — цацку ему подай, лодку… Пора и о себе подумать, чай уже и Верка заневестилась, а все по чужим дворам мыкается.

Привыкла видеть она мужа всегда при деле, постоянно чем-нибудь занятым по хозяйству. А сейчас он сник, сломался, и ей вдруг стало жалко его. Она подошла к нему, обняла сзади и прижалась щекой.

— Ладно… Ладно… — проворчал Владимирович, слабо пошевелив плечом.

Остаток вечера прошел за сборами. Утром улетать. Спать легли далеко за полночь. Он — в своей комнате, жена — в своей: как приохотился Владимирович к храпу по ночам, так отселила его Евдокия Филипповна спать в столовую.

Спал он чутко, часто просыпаясь от собственного храпа. Первым и услышал он среди ночи довольно робкий звонок у двери. Проснувшись, не удивился — за долгие годы службы привык к ночным звонкам. Его беспокоило единственное — не разбудили бы Дусю, она плохо засыпает.

Сунул ноги в шлепанцы и заторопился к двери. Открыл ее, не спрашивая, кто за ней стоит: жуликов здесь отродясь не бывало, а женщина в такое позднее время не придет. «Ясное дело, вызывают по тревоге. Уволить — уволили, а из списков по оповещению вычеркнуть забыли», — догадался он.

— Товарищ мичман, тревога.

За дверью с ноги на ногу переминался совсем молоденький матросик.

— Учебная? — Матросик пожал плечами, а Владимирович, как был в одних трусах, прошлепал к окну в подъезде, выглянул наружу и облегченно вздохнул: — Учебная.

Вдоль дороги к штабу светились фонари, да и в самом штабе свет не был замаскирован. Опытному человеку эти два обстоятельства о многом говорили. Он подошел к оповестителю, положил руку ему на плечо и раздумчиво повторил:

— У-чеб-на-я… И вообще, я теперь уже не мичман, а гражданин Прохоров Константин Владимирович… Утром улетаю… — Он похлопал себя по груди, по тому месту, где у кителя должен находиться внутренний карман. — Вот так-то, дружок.

Вернувшись в комнату, он прислушался — не разбудили ли Дусю — и сел на диван, до сих пор еще хранящий тепло. Затем снова забрался под одеяло, блаженно распластался под ним, но какое-то странное беспокойство овладело им. Что-то внутри напряглось и замерло. Сон смяло.

Мичман бессознательно протянул руку за брюками, медленно сунул одну ногу в штанину, другую… В голове билось: «Идти или не идти? Идти или не идти?» А руки двигались все скорее и скорее, как и обычно по тревоге. И голова так еще не додумала, не решила, идти или не идти, а он на цыпочках уже вышел в коридор и впотьмах нащупал фуражку. По лестнице вниз он бежал.

Густая темнота обложила поселок. Света в штабе не было, выключены были и фонари на дороге. Лишь в жилых домах кое-где светились окна, там подводники собирались по тревоге. Владимирович насторожился — учебная ли? — и прибавил шагу. Впереди кто-то споткнулся и громко выругался. Прохоров узнал начальника склада мичмана Кухтелева, окликнул его:

— Ты чего это, Егор, матюкаешься?

Кухтелев подождал Прохорова.

— Заматюкаешься тут… Какую ночь без сна: то одну лодку в автономку провожай, то другую встречай, то опять же — тревога…

Чем ближе к воротам подплава, тем больше густел поток людей. Он тек через проходную, молчаливый, сосредоточенный. Лишь приглушенный гул прогреваемых дизелей нарушал оцепенелую тишину, сковавшую бухту.

Все это: и ночные сборы, и ворчание Егора, и неровная в темноте дорога, и угрюмое сопение торопившихся невыспавшихся людей, и шум пробуждающихся лодок — все это было настолько близким, неотрывным от его жизни, что Владимирович напрочь забыл об увольнении в запас, об утреннем отлете. Он протиснулся в дверь надстройки своей подводной лодки, вскарабкался по узенькому трапу на мостик и поискал в потемках командира. Тот стоял, облокотившись на репитер гирокомпаса, и курил в кулак.

— Товарищ командир, мичман Прохоров по тревоге прибыл.

Командир сначала опешил — вот уж не ожидал так не ожидал! Вскинул голову, зажал в кулаке светлячок сигареты и крякнул от боли:

— А-а… черт! Что, не выдержал? Старый конь услышал боевую трубу?

— Не выдержал, товарищ командир.

Владимирович нырнул в люк. Ночь оживала перекличкой сирен, тифонов, людскими голосами.

ПЕРВАЯ БОРОЗДА

Еще толком и не раззорилось, когда старшина Панкин блаженно, с хрустом потянулся и разом, как будто и не спал, открыл глаза. Да и до сна ли было? Вчера он получил приказ сдать свою группу сержанту Коломийцу, а самому с вещами прибыть в штаб батальона, разместившийся в районном центре. Наконец-то пришел черед и их году возвращаться к домам. Отвоевались! От звонка до звонка промолотил на передовой Виктор Иванович войну — и ни дня в госпитале. Всем, да и самому на удивление не получил он ни одной царапины. Вроде бы и повезло, а посмотреть с другой стороны — какое уж тут везение: многих вон подранило и после госпиталя побывали они дома. Панкин же не видел свою Лизу и сына почти шесть лет, забыл и какие они. Сашка небось уже с отца вымахал.

Вот почему проснулся Панкин ни свет ни заря. Теперь лежал с открытыми глазами, до макушки захлестнутый счастьем, и боялся пошевелиться — не спугнуть бы его, не расплескать.

В маленьком, только голову просунуть, оконце заголубело утро. Из-за рядна, перегородившего приземистую, собранную из блиндажных бревен и горбылей избу, вышел Тимофеич и осторожно, но ровно настолько осторожно, чтобы все-таки разбудить старшину, подсел к нему на топчан.

— Командир, пора… Петухи вон давно пели…

Были они ровесниками, обоим недавно за тридцать, но рядом с рослым, гладким Панкиным смотрелся Тимофеич щуплым мальчонкой. Лежа на спине, старшина одной лапищей сгреб Илюхина поперек тела и придавил его к себе.

— Брешешь ты все, Исай Тимофеич, нету у тебя никаких петухов. Один только у бабки Ермолаевой, да и тот безголосый и кривой, — сказал и осекся: у Тимофеича тоже не было одного глаза.

Но Тимофеич не обратил на это внимания — успел уже привыкнуть, да и настроение было не для обид. Он лишь беззлобно проворчал:

— А на кой леший ему голос? Топтать некого, будить опять же некого… Люду на деревне — сам знаешь — старики, старухи и мы, обрубки. Колхоз, растак его…

— Чегой-то ты прямо в исподнем к человеку пошел. Стыдобы у тебя, что ли, нет? — В голосе Кати, жены Тимофеича, хотя и старалась она говорить строго, не слышалось ничего, кроме материнской нежности.

Панкин вспомнил их первую встречу. Только к вечеру отыскали они эту деревушку со смешным названием Куриный брод. Обочь по-весеннему непролазной от грязи дороги торчало десятка два черных печных труб. Некоторые из них уже успели обрасти корявым жильем, другие же так и стояли, ожидая своих хозяев. Над одной из избенок слабо трепыхал когда-то красный, а теперь вылинявший и дождями выполосканный флаг. Оставив солдат в машине, комбат и Панкин направились к этой избе.

При лучине за добела выскобленным столом сидели мужчина и несколько женщин. Когда мужчина повернулся к вошедшим и тусклый свет упал ему на лицо, Панкин подумал: «Эко изуродовало мужика». И привычно рассудил: «А смерть-то рядом была». И впрямь рядом: пороховой чернотой забросала все лицо и, оставив глубокий шрам на щеке, выстебала глаз.

— Майор Гергвадзе, — представился комбат. — Нам бы… — спросить председателя он не решался — какое тут председательство в этакой нищете, — кого-нибудь старшего, что ли…

Комбат уже полгода как вернулся из Германии на Родину, и его до сих пор бесило, что там под острой черепичной кровлей стоят нетронутые войной сытые дома, а здесь — лачуги, землянки и горькие печи да трубы, поросшие бурьяном. Будь его власть — все бы перевез оттуда, оставил бы им вот такую же разруху — чтобы и внукам в память было.

— Председатель колхоза Илюхин, — поднялся мужчина и, догадавшись, обрадовался: — Саперы?! К нам?! Разминировать?!

— Да, товарищ председатель. К вам. — Комбат шагнул от двери и протянул руку, но Илюхин, словно не заметив ее, отодвинулся дальше в тень.

Одна из женщин закрыла лицо руками, всхлипнула и тонко-тонко заголосила.

— Не дождался мой ирод… Не дождался Пашень-ка-а-а…

— Перестань, Мария. Люди же здесь, — мягко, но решительно одернул ее председатель и предложил саперам: — Проходите, раздевайтесь.

Весь день под дождем прокуролесили они по грязи в поисках этого чертова Куриного брода, иззябли, и было бы сейчас кстати попить чего-нибудь горячего. Да не по душе пришелся комбату неприветливый председатель, даже руки не подал. Так ли встречает желанных гостей Гергвадзе? И он нарочито сухо отказался:

— Благодарю, надо ехать. Разместите, пожалуйста, людей. Старшим остается гвардии старшина Панкин.

Комбат уже повернулся к двери, когда к нему подошел Илюхин.

— Куда же вы, на ночь глядя, блукать в потемках поедете? Оставайтесь, — говорил он чуть отвернувшись, будто скрывая от Гергвадзе изуродованную половину лица. — А обижаться на меня, товарищ майор, не стоит. Мне здороваться-то и нечем. — Он выпростал из-за спины два почти по локоть пустых рукава застиранной гимнастерки.

Комбат, растерявшись, помолчал, перевел взгляд с рук на лицо Илюхина и в сердцах стукнул себя кулаком по лбу.

— Вай-вай! Какая дурная голова. Прости, дорогой. — А потом спросил: — Сапер?

— Так точно, сапер. Бывший.

— Где?

— Под Будапештом.

Просидели далеко за полночь. Жена Илюхина, Екатерина, еще молодая и необычайно тихая и ласковая женщина, принесла по такому случаю бутылку самогону. Прятала она его где-то вне избы, в развалинах. Уже сидя за столом и поднося ко рту мужа закуску, она, улыбаясь, призналась:

— От своего супостата прячу. — «Супостат» было сказано с такой теплой лаской, что комбат и Панкин невольно рассмеялись. — Вот ведь вроде и непьющий, а иной раз нет-нет да и заглянет в стакан.

— Ну это ты, Катюша, на меня напраслину не возводи. С кем такого не случается. А так, чтобы… — И вдруг со злой тоской, как будто собираясь с кем-то ругаться, выкрикнул: — Бывает!!! Как иногда подумаешь — куда ты теперь безрукий годен! По нужде сам не сходишь, ширинку жена застегивает. До немца-то я лучшим в области комбайнером был. Теперь что? В футбол играть? Вон Петьке Рыкову, соседу моему, повезло — без ног остался, так хоть руки целы… А тут…

Чтобы перевести разговор, Панкин спросил:

— Чего-то женщина, когда мы вошли, заплакала?

— Мария? Колокольникова? У ней младший сынишка месяц назад на ближнем наделе, это который вы первым разминировать будете, подорвался. Еле собрали его. Осталась она одна с дочкой. Мужик ее и два сына тоже в войне погибли.

По стенам тихо шелестел мелкий, совсем не похожий на весенний дождь, и еще тише пожаловалась Катя:

— Беда… Куда ни глянь — везде одна беда…

С той первой встречи минуло пять месяцев, сто пятьдесят дней тихой войны с войной, оставшейся от фашистов в колхозной земле.

А сегодня в деревне праздник: через разминированное поле ляжет первая борозда. Поэтому Катя за занавеской позвякивает медалями. К такому бы дню надеть новый костюм, да откуда ему взяться. Вот и обряжает она мужнину гимнастерку яркими орденскими лентами.

Панкин распахнул взвизгнувшую ржавыми петлями дверь и пригласил Тимофеича:

— Пойдем, солью.

Подряд несколько дней хлестал дождь, а нынче обещало распогодиться. Из-за недалекого, черной стеной вставшего за полем леса плеснуло улыбкой солнце. Голубое и уже по-сентябрьски прохладное утро вмиг зарозовело, заиграло мягкими огоньками.

— Наклоняйся ниже, за штаны зальешь! — басил Панкин и прямо из ведра щедро лил холодную воду на спину Илюхину. Окончив поливать, старшина выдернул из-за пояса полотенце и принялся растирать Тимофеича. Тот с уже привычной завистью поглядел, как под дочерна загоревшей кожей старшины буграми перекатываются мускулы.

— Бабы по тебе, Виктор Иванович, поди, сохнут? А?

— Сохли. Бывало когда-то… Теперь я все больше по ним. Вот сейчас ворочусь домой — детей понаделаю!.. Кучу! — Панкин зажмурился и облапил Тимофеича. Радость так и рвалась из старшины наружу. Все в нем пело: домой, домой…

И когда за завтраком Катя спросила его, скоро ли он собирается уезжать, то старшина, не задумываясь, ответил:

— Нынче же, Катюша, нынче. Вот только поле обновим, и сразу же тронусь.

— И вправду, чего вам ждать… — Катя была рада за Панкина, искренне рада. И в то же самое время где-то в глубине души она неожиданно для себя пожалела, что он уезжает: паек его был ой-ой каким подспорьем в доме. Мимолетная корысть заставила ее покраснеть. И впрямь, чегой-то могло прийти ей такое в голову. Жили же до этого как-то, а теперь с землей и совсем хорошо будет. Она отошла к печи, погромыхала в ней ухватом и, успокоившись, попросила:

— Поехали бы, Виктор Иванович, завтра поутру. А я сегодня стиркой займусь. Что же вы грязное жене повезете?

— Эх, Катюша, Катюша… Теперь для меня час в год кажется. А ты говоришь, постираю… Я и чистое-то готов бросить — только бы домой быстрее. — Панкин мотнул головой и улыбнулся. — Чудеса… Я вот ночью лежал и думал: скажи мне сейчас — возьми в руки миноискатель — не возьму. Еще вчера одиннадцать мин в ложке у самого леса снял. А нынче, убей, не смогу. Побоюсь.

Почему-то земля, покинутая человеком, не зарастает доброй мягкой травой. Вылезают из нее, точно в отместку, разные чертополохи и репейники. Таким было и это поле. Среди начавших желтеть колючих будыльев то тут, то там высились горки земли. И так до самого леса, горка за горкой, горка за горкой в еле заметном глазу порядке.

Как кроты понарыли. Но не они, то саперы землю возвращали к жизни. Густо загадили ее немцы минами.

На край поля высыпала вся деревня — человек тридцать женщин, стариков. Даже безногий Петр Рыков не удержался. Вперемежку с солдатами они топтались около трактора, на который, ровно петух на тын, взобралась Любка, шестнадцатилетняя дочь Марии Колокольниковой. Мать ее была тут же и вместе со всеми робко улыбалась, думая об их возрожденной земле и скорой сытой жизни.

Был когда-то небольшой, но крепкий колхоз, достаток водился. Ни к государству, ни к соседям на поклон за помощью не ходили. Ладно жили. Все было. Было и быльем поросло. Да таким дремучим, что, натерпевшись лиха, даже сейчас люди никак не могли поверить в нее, землю-кормилицу, от которой уже успели отвыкнуть за эти черные годы. Поодаль ото всех отрешенно стояла Ермолаева, худущая высокая старуха. Прижав к животу большую черную икону, она что-то шептала быстрой скороговоркой.

Еще издалека, завидев Тимофеича и Панкина, Любка помахала им рукой и, до смерти гордая — она лишь на днях вернулась с курсов трактористов, — крикнула:

— Э-эгей!.. Ждем!..

Вчера вечером, как того требовал приказ, Панкин передал командование Коломийцу, легкому, в струнку затянутому сержанту, с которым они вместе помесили не одни километр фронтовых разбитых дорог. И все же Коломиец, позвякивая наградами, направился навстречу Панкину с докладом.

— Товарищ старшина…

— Бывший, Ваня. Бывший, — прервал его Панкин и довольно рассмеялся. — Теперь я опять хлебороб. Стосковался я по ней, проклятой. — Он ковырнул сапогом землю и удивился неожиданной мысли. А и впрямь проклятая. Всю войну во врагах с нею ходили. Сказал и еще больше удивился — ведь оно действительно так и было.

— Ну как, командир, трогаем? — окликнул старшину Тимофеич.

— Давай!

— Любка, заводи.

Тощая труба трактора выплюнула клок черного дыма, и мотор зарокотал, запел. Любка, ожидаючи, посмотрела на Тимофеича, а тот замер, все никак не решался дать команду. Он обвел взглядом просветленные счастьем лица односельчан и вдруг испугался. А если… Если мина… Если хоть одна… Ведь ставили же немцы деревянные мины. Он-то, бывший сапер, знает, что это такое. Трудно разуверить людей, вон сколько ждали, но, раз потеряв веру в землю, они бросят ее, уйдут. И что тогда?.. Что?..

Тимофеич обошел трактор, пнул лемех плуга, давая всем своим видом понять, что задерживает он начало пахоты просто так, хочет лишний раз проверить — все ли сделано, как это должно быть, и подошел сзади к машине.

— Ну-ка подсоби забраться председателю.

Любка подхватила его под мышки. Тимофеич вскарабкался, прислонился боком к седлу и ткнул головой в Любкину спину.

— Поехали.

Трактор дернулся и медленно-медленно пополз навстречу перепаханному саперами полю. Метр, два, три… пять… Вслед за ним редкой цепочкой, шаг за шагом тронулись они, для кого было все в этой земле, все — их прошлое и будущее. На что уж грачи тварь беспонятная, а и те сообразили, что быть богатой поживе, и большой стаей нетерпеливо похаживали неподалеку от людей. И вдруг цепочка дрогнула и замерла: колеса трактора наехали на первую горку земли. Здесь когда-то начиналось минное поле.

— Не пущу-у!.. Не пущу-у!.. — Мария Колокольникова бросилась к трактору. Испуганно загомонив, грачи поднялись в воздух. — Не пущу-у!.. — Она забежала вперед, уперлась руками в ребристые клетки радиатора. — Не дам!..

Мария кричала страшно, как только могут русские бабы в неистребимом горе. Так было и тогда, весной, когда здесь же разнесло ее меньшого, Витюшку.

— Глуши… — скомандовал Тимофеич, тяжело спрыгнул на землю и, враз обессиленный и разбитый, сел на плуг. Он не видел, как Мария подбежала к Любке, сдернула ее с седла, хлестнула в материнской жалости по лицу и обняла, прижала к груди, запричитала:

— Не пущу-у-у!.. Одна ты у меня, донюшка!.. Ясонька моя!

Ничего этого не видел Тимофеич. Он сидел и плакал, кляня себя за слезы на людях. Плакала его давняя загнанная далеко вглубь обида на свое бессилие, на то, что рушится все, о чем он мечтал, чем жил все эти пять месяцев. Клял, пытался сдержаться, но слезы текли сами по себе.

Все произошло настолько ошеломляюще неожиданно, что Панкин поначалу растерялся. Он обвел взглядом потускневшие лица крестьян. Вот только что они на что-то надеялись, радовались, а теперь в их глазах снова поселилась тоска. Черная, безнадежная. И вся эта тоска смотрела на него, бывшего уже теперь сапера, бывшего старшину. Они ждали помощи. Панкин опустил голову. А что он может? Сесть за трактор? Зачем? Сегодня он уйдет в район на сборный пункт, а оттуда — домой. Почему же именно он должен? Чего они все так на него смотрят?

Мыслишкам этим срок был лишь мгновение, но и его было достаточно, чтобы Панкина захлестнула злость. «А ведь струсил, сволочь, напоследок. Струсил». Он еще раз оглянулся, не заметил ли кто. Подошел к трактору, уселся в седло и поерзал, устраиваясь поудобнее.

— А может, я прокачусь, Виктор Иванович? Когда-то тоже умел. — Коломиец легко взлетел на трактор и встал рядом с Панкиным.

— Нет, Ваня. Дай я, — сказал прочно, будто гвоздь заколотил. Коломиец это почувствовал и не стал возражать. Уже спрыгнув на землю, он пожал плечами.

— Давай ты, если уж так хочется. Какая разница?

Какая разница, он хорошо знал — всякое может случиться — и не хотел, чтобы первую борозду вел Панкин. Наверное, и чемодан уже собрал…

Трактор глухо урчал. Старшина положил руку на рычаг переключения скоростей и удивился: никогда не потели ладони, а тут вдруг взмокли. Сколько взрывателей повыворачивал — не было такого. На колесо начал пыхтя взбираться Тимофеич. Панкин ухватил его за плечи, чтобы не свалился, и зло спросил:

— Куда тебя черт несет?

— Как это куда? К тебе.

— Ну-ка крой отсюда.

Тимофеич зацепился культей за руку старшины, подтянулся и, отдуваясь, пробурчал:

— Эшь ты, герой нашелся. Крой… Я тут кто? Я — Советская власть. Учитывай…

Панкин перевел скорость и закрыл глаза. Осталось совсем немного, совсем… До судороги напряженная нога мелко задрожала. «А-а, черт», — про себя выругался старшина и отпустил педаль сцепления. Трактор рванул с места. Впереди лежало поле. Пять месяцев работал на нем Панкин, не чувствовал своего сердца, будто и не было его вовсе. Сейчас же оно ворочалось в груди тяжелым комом.

Сзади что-то радостным голосом крикнул Тимофеич. Старшина не расслышал, обернулся и увидел, как до блеска отполированные лемеха разваливают пластами жирную, стосковавшуюся по человеческим рукам землю. На борозде уже затеяли драку грачи.

РЫЖИЙ

Видавшая виды щелястая теплушка натужно стонала на каждом стыке рельсов, а на поворотах стены ее визгливо кособочились и вслед за стенами куда-то в сторону со скрипом ехали нары. На одном из поворотов, когда казалось, что вот-вот горбыли нар выдавят стенки и загремят под откос, кто-то наверху вдруг спросил:

— Слушай, лейтенант, ты нас живыми-то хоть довезешь? А?.. У меня жена молодая. — Это был опять тот самый женатик, который приехал в военкомат прямо со свадьбы.

Пожилой лейтенант, с отечным сумрачным лицом, сопровождавший нас, пустил толстую струю дыма в гудящую краснобокую чугунку и безразлично буркнул:

— Такого захочешь — не убьешь.

Женатик громко зевнул и затянул: «Жена найдет себе друго-о-ва-а, а мать сыночка никогда-а…»

До чего же надоел он нам за день своей женой и бесконечно длинными и нудными песнями, которые пел на один и тот же мотив. А точнее, и вообще без мотива. Но посоветовать ему заткнуться ни у кого не хватало духу: уж больно здоров был женатик и наполнен какой-то неуемной силой. Когда он потягивался, а потягивался он смачно, расправляя широченные плечи и выкатывая тугую грудь, то казалось, что от его яростного томления лопаются сухожилия и с треском выворачиваются суставы. А ведь он был нам ровесником, этот бугай.

Все уже было перепето с утра. За оконцами теплушки смеркалось, и тяжелая, дремучая тоска как-то совсем незаметно подкралась на смену утренней хмельной удали. И вдруг каждому из нас захотелось тишины и уединения. Примолкли. Лишь в углу на нарах кто-то шепотом делился своими печалями.

Честное слово, мы были неплохими парнями. Но нам здорово не повезло: когда шла война, мы убегали из дома, пристраивались к воинским эшелонам, чтобы попасть на фронт, нас возвращали и говорили: еще малы, ваше время придет. Работать наравне со взрослыми мы не были малы, а тут оказывались малы…

Время наше пришло. Но когда? Когда окончилась война.

Призвали нас тоже как-то не по-людски. Ждали осенью — не призвали. Взяли других. Потом оказалось, куда-то недобрали, и вот теперь, в декабре, начали собирать поодиночке со всего района. До военкомата провожали нас песнями, гармошками и плачем. Сходились и съезжались с разных сторон, пьяные, шумные. Нас строили, проверяли по спискам, мы разбредались, прощались, снова становились в строй и опять убегали прощаться. Женатик заливался пьяными слезами, взасос целовал молодую жену, а уже перед самой посадкой в вагоны по совету какой-то провожавшей его старухи, видимо своей или ее матери, со всего маху ударил жену по лицу. Та села в снег и непонимающе заулыбалась. Старуха нагнулась к ней и сказала:

— Знай, доченька, мужнину силу. Не балуй без ево.

Поезд дернулся, и город наш медленно-медленно, точно не желая с нами расставаться, начал отставать, увязая по самые окна в снегу. Мы запели. Запели что-то веселое, с гиканьем, с уханьем, с присвистом. Потихоньку допивали припрятанную от лейтенанта водку или самогон и снова пели. А сейчас притихли в тяжком молчании.

Вместе со встречным ветром сквозь щели протискивались снежинки, и часть из них тут же у стен оседала в маленькие сугробики, а другие путешествовали по теплушке, пока не исчезали в каленом воздухе над чугункой.

У стен дуло, и все жались к середине вагона. Места потеплее заняли кто поздоровее или понахрапистее. И только рыжему не хватило места в середине. Он примостился на своей котомке у подрагивающей двери и весь день молчал, точно прислушивался к железной толчее под вагоном. И чего его взяли? Был же у военкомата выбор. Отобрали нас всех крепких, здоровых… А рыжий был жалок, худ и тих. В вагон он забрался последним и пристроился в одиночку у двери.

На первой же остановке женатик сунул ему в руки ведро и скомандовал:

— Ну-ка, рыжая команда, кипяточка!

Рука, что называется, у женатика оказалась «легкой».

— Рыжий! Чего-то печка у нас потемнела. Пошуруй-ка там!

— Красный, ты чего расселся? Кто за углем пойдет?

— Рыжий, подай-ка вон там из угла мой сидорок.

На одной из станций нас кормили обедом. Рыжий за весь вагон мыл котелки, ложки и снова носил кипяток, уголь, приносил, кому было лень слезать, на нары прикурить.

— Рыжий! Красный! Кирпичный!

И рыжий все делал, боязливо посматривая на нас добрыми голубыми глазами.

Молодость и здоровье порой бывают неосознанно жестокими. Мы этого тогда не понимали и, когда надоедало петь, начинали цепляться к рыжему. Особенно долго и до слез гоготали, когда силой заставили его выпить водку. Рыжий не посмел отказаться и мучился на потеху нам. Он закашлялся, слезы вместе с водкой струились по бороде и тонкой с синевой шее. Вынужден был вмешаться лейтенант. Но даже после этого глаза рыжего не утеряли доброты.

Когда рыжего не дергали, он сидел у двери, закутавшись в рваную телогрейку, подпоясанную брезентовым ремешком, и чему-то светло улыбался.

Под колесами прогрохотала стрелка, вагон мотнуло, и частая скороговорка стыков начала стихать. Лейтенант приоткрыл дверь, выглянул, одернул шинель и приказал:

— Приехали. Собирай манатки.

Нас построили, и мы пошли куда-то в окоченелую темноту, сначала спотыкаясь о рельсы, а потом вдоль бесконечно длинных, местами разрушенных пакгаузов, мимо сладко спящих, зарывшихся в снег домов и одиноких, еще и теперь горько пахнущих труб, напоминающих о том, что этот незнакомый нам город успела лизнуть своим беспощадным языком война. А сбоку все время негромко подстегивало:

— Не отставать! Шире шаг! Не отставать!

Казалось, дороге не будет конца. И все же он был.

С гамом мы ввалились в совершенно пустой зрительный зал какого-то небольшого деревянного клуба. Часть окон была выбита и заделана фанерой. Под окнами намело снежные дорожки, а обмерзшая фанера бриллиантово искрилась в свете единственной мутной лампочки. На голой сцене в углу приткнулось покрытое пылью пианино. Над ним скособочился выгоревший лозунг: «Все для фронта, все для победы!»

Все бросились занимать место на сцене: там теплее — нет окон. Рыжий подождал, пока все улягутся, и, аккуратно перешагивая через лежащих, извиняясь, подобрался к пианино. Рукавом телогрейки он стер с его крышки пыль, зачем-то заглянул внутрь, открыл клавиатуру и обвел нас, удобно и тесно расположившихся на сцене, задумчиво-строгим взглядом. За окнами подвывал ветер, одиноко покрикивали паровозы. Кто-то, пригревшись, начал похрапывать. Рыжий снял шапку, положил котомку под пианино и тихо-тихо пробежал пальцами по клавишам. По гулкому залу вдогонку друг за другом покатились звуки. Из-за пианино рявкнули:

— Хватит там! Ты, рыжий!

Из другого угла попросили:

— Эй, кто там поближе, тяпните его чем-нибудь потяжелее!

Но рыжий, словно ничего не слыша, расстегнул телогрейку, положил руки на клавиши, и зал вдруг замер, очарованный чьим-то великим творением. Откуда нам было знать, о чем пел инструмент? Может быть, о горечи разлуки или об увядшей первой любви, может, о шорохе листьев, ласкаемых последним закатным дыханием ветра, или о шелесте растущей травы… Не знаю, о чем грустили звуки, но в каждом из нас разбудили они воспоминания о самом дорогом и сокровенном. Может быть, о давно уже стыдливо забытой материнской ласке или по-детски восторженной, но уже мужской любви к отцу, не обласканному солдатским счастьем и убитому где-то на чужбине, а может быть, и о первых соловьиных зорях… Кто знает…

Кто-то прошептал:

— О-от дает рыжий.

На него шикнули. Некоторые тихонько пробрались к пианино, другие остались лежать, думая о чем-то о своем, теперь уже далеком и оттого еще более желанном.

Рыжий кончил играть, по инерции еще дослушал, как угасают в углах звуки, и вдруг съежился, сник и пугливо оглянулся. Все молчали. Рыжий взял шапку, поднял котомку и начал пробираться со сцены. Дорогу ему заступил женатик:

— Тебя звать-то как?

Рыжий вздрогнул:

— Юра…

— Ложись, Юрка, рядом со мной. Тут потеплее. Ну-ка сдвиньтесь, — рявкнул женатик.

Ребята потеснились. Рыжий смущенно улыбнулся и опустил котомку на пол.

Примечания

1

Гюйс — красный флаг со звездой белого цвета, поднимаемый на носовом флагштоке советских кораблей первого и второго ранга.

(обратно)

2

«Флажок» — флагманский специалист (жарг.).

(обратно)

3

Эрго — следовательно (лат.).

(обратно)

4

ОВР — охрана водного района.

(обратно)

5

ПЛО — противолодочная оборона.

(обратно)

6

РДП — устройство, позволяющее работать дизелям при плавании подводной лодки на перископной глубине.

(обратно)

7

Дежурный по живучести — специальный вид дежурства на соединениях подводных лодок.

(обратно)

8

Медаль за бэзэ — медаль «За боевые заслуги» (жарг).

(обратно)

9

В 1960 году во время урагана была сорвана со швартовки самоходная баржа, на борту которой находились младший сержант Асхат Зиганшин и рядовые Филипп Поплавский, Анатолий Крючковский и Иван Федотов. Дрейф продолжался 49 дней. Скудные запасы еды со временем закончились. В пищу пошло всё, что хотя бы отдалённо напоминало съестное — кожаные ремни, несколько пар кирзовых сапог, мыло, зубная паста. [Информация из Википедии — Прим. lenok555]

(обратно)

Оглавление

СЛУШАТЬ В ОТСЕКАХ! Повесть

РАССКАЗЫ

  ЕСТЬ У МОРЯ СВОИ ЗАКОНЫ

  ТЯЖКАЯ ВАХТА

  ОБЫЧНЫЙ РЕЙС

  ТРЕВОГА

  ПЕРВАЯ БОРОЗДА

  РЫЖИЙ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?