«Второй вариант»

Второй вариант

Главные герои повести «Второй вариант» офицеры Е. Савин и X. Давлетов из подразделения военных железнодорожников, участвующего в строительстве БАМа, попадают в такую ситуацию, которая требует от них проявления настоящего гражданского мужества и решительности. Они делают нелегкий выбор и идут на конфликт с теми, кто не хочет жить и трудиться по-новому, кто свои корыстные интересы ставит выше государственных.

В «Посохе удачи» рассказывается о жизни молодых офицеров, о трудностях, с которыми они сталкиваются, о дружбе подлинной и мнимой. Документальная повесть «Гранатовый цвет» — о героических буднях советских воинов, оказывающих интернациональную помощь афганскому народу в борьбе с контрреволюцией.

Книга рассчитана на широкий круг читателей.

ВТОРОЙ ВАРИАНТ

Глава I. ЮМУРЧЕН

1

Лиственница была старой, стояла на отшибе от таежного сплошняка. И глухарь, сидевший на ее вершине, тоже был старым. Его грудь, когда-то бывшая отливом в синь, посветлела от времени. Брови сделались багровыми и отяжелели. Но слух оставался острым и даже в пору токовиных игрищ не подводил старика. Сначала он уловил звук, похожий и на скрип, и на шорох. Не пошевелив головы, насторожился, повел лиловым глазом. И увидел людей.

Один двигался с ружьем вдоль занесенного снегом ручья. А на поваленном дереве сидели еще двое. В той стороне прошлой зимой пролегал путик охотника, заставившего птицу перебороть извечный страх перед ружьем и человеком. Но мудрость подсказывала глухарю: он видел других людей. Тот, что нес ружье, не шел, а катился, быстро перебирая ногами. А двое на бревне глядели в его сторону.

2

«Успеет выстрелить или нет?» — вяло думал Савин.

Он был в каком-то полуоцепенении от усталости, от таежного однообразия. Глядел на приближавшегося к глухарю Дрыхлина, дивясь его двужильности. Тот осторожно и в то же время шустро продвигался на своих несуразно коротких и широких лыжах. Тулку с вкладным стволиком держал наготове. Савин видел его то со спины, то вполоборота. Вот Дрыхлин остановился, переступил с ноги на ногу по рыхлому снегу, словно утрамбовывал его, и стал поднимать ружье.

И тут Савин вышел из оцепенения. Не отдавая себе отчета, что он делает и зачем, поднялся и закричал:

— Брысь! Брысь!

То, что он сначала принял за темное гнездо на старой лиственнице, шевельнулось, отделилось от верхушки. Большая птица словно бы свалилась вниз и шумно захлопала крыльями. Дрыхлин недоуменно обернулся. Сидевший рядом с Савиным подполковник Давлетов то ли кашлянул, то ли усмехнулся.

— Какую кошку вы тут пугали? — спросил возвратившийся к попутчикам по своему следу Дрыхлин.

— Извините, пожалуйста, — виновато ответил Савин, понимая, что совершил глупость, необъяснимую для спутников, и готовясь к упрекам.

Но Дрыхлин вдруг заулыбался, весело взглянул на Давлетова, словно приглашая к пониманию и сочувствию:

— Глухаришку стало жалко, так ведь, Женя?

— Жалко.

— Разделяю. Первая живность на пути — шлеп! — и слопали. Некрасиво! Прощаю, Женя.

— Пора трогаться, — хмуро сказал Давлетов. Не сухо, как обычно, а хмуро. И Савин воспринял это на свой счет: вместо надоевших консервов могли бы полакомиться дичью.

Он поднял вещмешок, накинул на плечи лямки. Черная бамовская спецшуба зашуршала, как брезентовый короб. Дрыхлин покатил вперед, проминая снег. По этой бесконтурной лыжне зашагал за ним Савин в своих казенных, облитых по низу резиной валенках. И сразу же услышал, как знакомо самоварно запыхтел позади немолодой уже его начальник — подполковник Давлетов.

Кругом лежал снег и стояли оголенные стужей стволы редких лиственниц. Да, чахлая была тайга. Совсем не такая, какой она рисовалась в воображении Савина всего полгода назад. Тогда он видел ее сплошной и могучей, с кедрами в три обхвата, с веселым шишкобоем, с добрыми медведями, которые лакомятся брусникой. И обязательно с туманами, чтобы, как в песне, когда беспокойные мальчики едут за таежным запахом. А из туманов, прижатых к земле, торжественно и чинно выплывают гордые сохатиные головы с рогами-вешалками и мудрыми печальными глазами.

Но, оказывается, нет ни птичьих хороводов, ни следов невиданных зверей. Разве что неведомые тропы... А вокруг стояла неживая белая тишина. Потому Савину и подумалось на какой-то миг, что во всем мире осталось лишь трое из всех, кто может дышать, двигаться, чувствовать усталость. Он и сам понимал нелепость такой мысли. И все же продолжал ощущать нереальность происходящего. Ему даже почудилось, что сидит он в теплой комнате и видит на экране телевизора затянувшийся кадр из немого кино, смотрит глазами постороннего на троих разрисованных инеем мужиков, шагающих с грузом по таежной бамовской целине. Впереди — Дрыхлин, коротенький, массивно округлый, с узким, вытянутым на всю спину рюкзаком и двустволкой на груди. Позади — Давлетов, выносливости которого Савин не переставал тихо дивиться, точно так же как и тихо винить его в том, что они обезножили после аварии тягача: топтать сугробы валенками — все равно что хромому двигаться по дороге без костылей. У военных людей все делается по приказу, по распоряжению. Давлетов же то ли забыл распорядиться насчет лыж, то ли понадеялся на множество лошадиных сил двигателя тягача и сравнительно короткий отрезок оставшегося пути. А вот умница Дрыхлин ничего не забыл. Савин даже не заметил, когда он перед выездом успел забросить свои лыжи-снегоступы в кузов.

Выехали они с места последней стоянки у безымянного ручья затемно, оставив других «десантников» достраивать палатки и вертолетную площадку. Намеревались побыстрее добраться до зимовья на Юмурчене. Это название реки Савин впервые услыхал еще полгода назад, чуть ли не в тот день, когда прибыл для дальнейшего прохождения службы в бамовскую железнодорожную часть. Река была этапной границей, куда механизаторы обязаны были дойти при укладке земляного полотна под магистраль. Охотничье зимовье на Юмурчене и стало конечной точкой их двенадцатидневного рекогносцировочного маршрута.

Выехали шестеро. Подполковник Давлетов за старшего, как и положено, в кабине тягача. Остальные разместились в гремящем железном кузове. Савин сидел рядом с сержантом Юрой Бабушкиным. У этого виртуоза бульдозериста было нежное, как у девушки, лицо и темные, в ссадинах и царапинах, руки. Самым заинтересованным в разведке Юмурчена был командир роты механизации капитан Синицын, молчаливый и ироничный человек: его подчиненным предстояло там жить и осваивать карьер. А самым незаинтересованным — чужой Дрыхлин. Он объявился в их колонне десять дней назад, в самый последний момент перед выходом с базовой станции. Давлетов тогда сказал Савину:

— Дайте место представителю заказчика.

Савин, подвинувшись, недоумевающе и с неприязнью рассуждал: «Чего он увязался с нами? Дело заказчика — готовая продукция: насыпь, мосты, объекты. А карьеры и выемки — не его забота». И еще отметил про себя, что похож «представитель» на красный резиновый мяч и как будто они уже где-то встречались.

Тот и впрямь был весь какой-то круглый, упругий, краснощекий. В черном полушубке, но не таком, как у бамовцев, а покороче, помягче, полегче и, понятно, без погон. На ногах сохатиные унты с невысокими голенищами — амчуры, на голове лохматая, похоже из собаки, шапка.

Имя-отчество представитель никому не объявил, так и остался «товарищем Дрыхлиным», как его назвал Давлетов. Наверное, трудно было бы придумать для него более неподходящую фамилию. Чего-чего, а дрыхлей он не был ни в коем разе. Савин убедился в этом вскорости и убеждался потом каждодневно. Хоть и не имел Дрыхлин конкретного дела, но без дела не сидел. На местности ориентировался не хуже местных охотников, на глаз и почти точно определял кубатуру будущих карьеров, подсказывал места ночлега, и, если приходилось ставить походные палатки, они всегда оказывались защищенными от ветра и снегопада. Мастерски управлялся и с бензопилой «Дружба». Когда валили деревья, сам делал взрез и подпил, упирался в дерево толстой рогатиной, которую называл ухватом, и кричал с разбойничьим подвывом:

— Береги-и-и-сь!..

Будь Дрыхлин за старшего — он бы не дал зазеваться механику-водителю. Такой валун даже под снегом трудно не заметить.

Савин только услышал, как взвизгнул двигатель, и тут же на них наползла бочка с соляркой, а по железному кузову раскатились консервные банки. Стало пронзительно тихо и неуютно.

— С прибабахом вас! — весело объявил Дрыхлин и первым спрыгнул на снег.

Тягач беспомощно завис одним боком на валуне и гусеничная лента, слетевшая с катков, выстелила обнажившийся серый камень. Что лента — ее еще можно было бы поставить на место, стоит лишь заменить лопнувшее звено. Нельзя было починить порванный бак. Грязное пятно от горючего медленно и даже, как почудилось Савину, с шорохом расползалось по чисто-белому снегу.

— Что будем делать, товарищи? — сухо спросил Давлетов. Даже не спросил, потому что не прозвучало вопроса в его словах, а он словно бы отдал дань необходимости посоветоваться.

— Возвращаться, — ответил за всех капитан Синицын.

— А график?

Синицын пожал плечами. Дрыхлин сказал:

— График — бумажка.

— Никак нет, — бесстрастно возразил Давлетов. — Документ.

Затем достал из полевой сумки карту-план, нахмурил брови, сморщил переносицу, отчего нос стал еще больше приплюснутым и ширококрылым. И занялся вслух арифметикой.

— Два и два... Три... Два накинем...

Через плечо начальника Савину было видно, как тот водит по карте указательным пальцем, натыкаясь на тонкие прожилки речушек. На одной из них и стояло зимовье охотника, обозначенное рукой Давлетова большим черным кружком, словно солидный город в географическом атласе.

— Не больше десяти, — подвел начальник итог, решительно затолкал карту в сумку и распорядился, как никто не ожидал: — Я и товарищ Савин движемся вперед своим ходом. Товарищ Синицын с Бабушкиным и механиком-водителем возвращаются к вертолетной площадке.

— Нецелесообразно, — сказал Синицын.

— Как вас понимать?

«А чего понимать? — подумал Савин. — Середина пути. Возвращаться по колее легче и быстрее. Сегодня все равно никаких дел не будет, если пешком добираться. А завтра пораньше взять другой тягач с ремонтниками...»

Савин ждал, что Синицын так и объяснит. Но он тогда не был бы Синицыным.

— Есть, товарищ подполковник! — сказал и замолчал.

И Савин даже порадовался такому обороту. Очень уж ему хотелось скорее повидать Юмурчен. Было в этом слове что-то притягательное. Казалось, что река с таким названием даже и зимой не должна замерзнуть, журчит на перекатах, укутанная туманом.

— А мне что прикажете, Халиул Давлетович? — спросил Дрыхлин.

— Вам я не имею права приказывать, — серьезно ответил тот. — Вы — вышестоящая инстанция.

— Ну, тогда я с вами.

Давлетов снова расстегнул полевую сумку и достал компас.

— Уберите вашу машинку, — сказал Дрыхлин. И Савину, как уже было не раз за эти десять дней, послышалась в его голосе жесткость.

Почти неуловимо, но она временами проглядывала сквозь безукоризненную вежливость и постоянное дрыхлинское «вы». Что-то Савина смущало поначалу в этой вежливости, каким-то образом она не увязывалась с человеком. Но потом стало казаться, что так и надо: вежливость — от воспитания, а жесткость — от опыта, от бывалости. Пораженный этой бывалостью, Савин не раз думал о том, что случай им благоприятствовал, подбросив такого товарища. Вот и тогда, после аварии, Дрыхлин вытянул из кузова свои лыжи, затолкал в вещмешок буханку мороженого хлеба, с пяток консервных банок, обозвал компас машинкой и сказал, как приказал:

— Солнце — в левую щеку, в левый глаз, в лоб. И будем на Юмурчене.

Кинул за спину тулку и, не дожидаясь ответа Давлетова, двинулся на своих коротких лыжах вперед, словно бы уже бывал в этих местах и знал тут каждый камень и упавшую лесину. А они с Давлетовым зашагали по лыжне в валенках, утопая по колено в снегу.

Савин уже не радовался, что скоро увидит речку с красивым названием. Сперва он пытался срезать кривулины лыжни, но натыкался на засугробленные пеньки, отжившие деревья, валежник. Спотыкался и с досадой убеждался, что не всякая прямая короче. Назад не оглядывался, но все время слышал за спиной дыхание Давлетова. Потом и вперед перестал смотреть, глядел только вниз, на лыжню, зная, что оторвавшийся от них Дрыхлин все равно подождет их где-то.

Наконец Савин не просто устал, а прямо изнемог. Помнил только слова Дрыхлина: «Солнце — в левую щеку, в левый глаз...»

Солнце пока оставалось слева, — значит, путь еще долгий, хотя шли, как думалось Савину, уже много часов. Но это «много» выражалось лишь цифрой «три», и Савин перестал поглядывать на свои «Командирские».

Идти было легче, если отвлечься мыслями. И Савин отвлекался, заставлял себя вспоминать что-нибудь приятное. Однако память подставляла всякую ерунду или то, что он хотел бы выбросить из нее начисто. Ему мнились нервно-отзывчивые губы, виделись застывшие голубым льдом глаза и ее лицо — то как у мраморной богини, то как с рекламной этикетки.

Вспоминался вагон Московского метро, в котором было светло, тепло и малолюдно. А на улицах в то время ветер трепал по тротуарам снежные хвосты. Потому, наверное, Савин и обратил внимание на старушку, сидевшую напротив: она была в заношенном болоньевом плаще, с авоськой на коленях, из которой торчали белые тряпки.

Поезд подходил к Таганке, когда Савин встал, наклонился к женщине, спросил:

— Вы куда едете, бабушка?

Она не ответила. Он повторил вопрос.

— Не знаю, сынок.

А поезд уже тормозил, замелькали бронзово-голубоватые рамки с надписью станции.

— Малыш! Нам пора!..

Голос из прошлого прозвучал так близко, что Савин чуть не споткнулся на ровном месте, чуть не крикнул, как крикнул тогда в открывшиеся двери вагона:

— Подожди!

Но она уходила, и он бросился следом:

— Подожди!

— Старуха же пьяная!

Тоннель поглотил голубые вагоны, а Савин все видел перед собой сморщенное женское лицо.

— Она не была пьяной! — переламывая себя, громко сказал он.

— Боже мой! Зачем она тебе нужна?

Наверное, тогда, в тот вечер, шлепнулась с пьедестала мраморная богиня. Нет, не шлепнулась, а стала падать. Но кино было замедленным, и она уцелела, не разбилась. Богини неуязвимы, старятся лишь человеческие дочери, превращаясь в жалких пожилых женщин со сморщенными лицами и нитяными авоськами...

Савин выкинул из головы мраморную богиню с нервно-отзывчивыми губами, вернулся на свою неведомую тропу. И сразу же почувствовал, как отяжелели ноги... К черту ноги! Он что, самый слабый, что ли? Или не самый молодой? Все — кино! И Савин стал вглядываться в разреженную тайгу, пытаясь разобраться, по каким приметам ориентировался Дрыхлин, ведя их к зимовью на Юмурчене. Шли они не по прямой, потому что справа, словно бы в одном и том же месте, все время маячила сопка. Получалось так, что они ее огибали. А сама трасса будущей магистрали осталась еще левее, а может быть, была где-то совсем рядом: не могла же она уходить далеко от сопки, которой суждено было по предварительным наметкам стать карьером.

Савин приостановился, чуть отпустил стягивающие лямки вещмешка, оглянулся. Давлетов отстал, и Савин опять подумал, что немолодому начальнику еще тяжелее, чем ему. Подождал, спросил:

— Может, отдохнем, товарищ подполковник?

Но тот, отрицательно качнув головой, разлепил запекшиеся губы:

— Вперед, комиссар!

Это прозвучало в устах подполковника естественно, без подтекста, без намека, и Савин воспринял «комиссара» как напоминание о большом деле, в котором нельзя останавливаться. И еще слова Давлетова развернули мысли Савина в другую сторону, подтолкнули память к одному недавнему перекрестку в его служебной биографии.

3

Это было в самом начале лета, в непролазную дорожную грязь. Из маленького аэропорта в поселке Чегдомын Савин добирался до части с попутным уазиком мостостроителей. Автодорога шла сквозь тайгу, сплошь покрытую марями — мелкими болотами, рожденными чуть оттаявшей вечной мерзлотой. Местами дорога была разрушена, и тогда уазик утопал в грязи по брюхо. Пассажиры, все, кроме Савина, в резиновых сапогах, привычно вылезали, чтобы помочь «коню». Савин вывозился так, что, уже выгрузившись, полчаса отмывался в ручье возле шлагбаума под насмешливым взглядом чистенького ефрейтора-дневального.

Был вечер, прохладный и синеватый. Сопка, возле которой располагался штаб, розово полыхала багульником. Штаб Савину не понравился: длинный сборно-щитовой барак, обнесенный забором. Помощник дежурного, цыганистого вида прапорщик по фамилии Волк, проводил его до кабинета командира, задав один-единственный вопрос:

— На гитаре не играете?

— Нет, а что?

— Учиться надо...

В кабинете из-за стола встал приземистый, затянутый в портупею, лобастый, узкоглазый подполковник.

Так состоялась первая встреча с Давлетовым. Тот вежливо и сухо поздоровался с Савиным, предложил стул и, словно по обязанности, произнес:

— Расскажите о себе.

О чем Савин мог рассказать, кроме того, что было в личном деле? Сообщил, что он из двухгодичников, что в армию призвали после института и что два года был командиром учебного взвода.

— В кадрах остались без колебаний?

— Так точно.

— Семьей не собираетесь обзаводиться? — опять сухо, словно и без интереса, спросил Давлетов:

— Нет.

«Нет» прозвучало поспешно, и Давлетов отреагировал на такую поспешность острым взглядом. За этим «нет» в жизни Савина маячила «королева в серебряных туфельках» — так когда-то величали на их курсе одну девушку с нервно-отзывчивыми губами. В ту пору Савин бы ответил на вопрос Давлетова — «да». Но время меняет человеческие планы и заставляет принимать самые неожиданные решения.

— С жильем у нас пока туговато, товарищ Савин, — сказал командир. — Только вагончики. А теперь о ваших обязанностях...

Из того, что начальник счел нужным объяснить, выходило, что главное в обязанностях инженера — вовремя и без ошибок отрабатывать различные документы. Давлетов доставал из ящиков стола бумаги, вручал их поочередно Савину. Посоветовал все изучить и разобраться. Вышел он от начальника, нагруженный инструкциями, графиками, наставлениями. На ознакомление со всей документацией дал ему Давлетов три дня.

На исходе второго Савин постучался к нему в кабинет и доложил, что ознакомился и разобрался.

— Самоуверенность — плохой помощник, — сказал Давлетов. — Доложите в двадцать ноль-ноль завтра.

Савин пробездельничал весь третий день, но срок выдержал и снова явился с докладом. Выслушав, Давлетов удовлетворенно кивнул и стал пространно объяснять важность отработки каждого документа.

— Я хочу на трассу, — сказал Савин.

— У военного человека не может быть слов «хочу» и «не хочу». Он выполняет приказания, проявляя инициативу в их рамках.

Поселили Савина на улице Вагонной. Наверное, старожилам и придумывать не пришлось это название, потому что она сплошь состояла из вагонов, поднятых на чурбаки-подставки. Вот и казалось, что четырехногие серые коробки построились в шеренгу и только ждут команды, чтобы зашагать в таежную глушь.

Первый раз Савин появился в своем вагончике под вечер. Дверь была открыта, хотя второго жильца не видно. Да и вообще никаких запоров, как обнаружилось, жилье не имело. На столе лежала ополовиненная пачка «Дымка». На лежанке, застланной солдатским одеялом, — гитара. Савин не разбирался в этом инструменте, но понял, что гитара из дорогих: она отливала вишневым лаком, хоть глядись, как в зеркало. Ее хозяин не объявился ни к ночи, ни на завтра, ни послезавтра. Увидел его Савин лишь на третий день, когда тот шумно ввалился в вагончик. Был он в кителе нараспашку с капитанскими погонами и с рыжим кутенком в руках.

— Детишкам. У охотника выпросил, — вместо приветствия сказал он. — Я уже слыхал, что у меня сосед появился. Давай знакомиться! Иван. Фамилия — Сверяба.

Минут через десять после его появления в вагон влетели двое белобрысых мальчишек и с порога закричали:

— Привез, дядя Вань?

— Привез, Митька. Держи!

Младший бережно прижал щенка, старший завистливо покосился на него, но смолчал. Спросил, стараясь держаться солидно:

— Настоящая охотничья?

— Настоящая.

— Мальчик или девочка?

— Неужели бы я вам девчонку привез?

Мальчишки убежали, радостно хлопнув дверью. Сверяба объяснил:

— Синицына сыновья. Радости теперь через край.

Он расположил Савина к себе с первых минут. И не только расположил, но и подчинил, такая от него исходила простодушная сила.

— Что, фамилия моя тебе удивительна? — зычно спросил он в тот вечер. — Я и сам ей удивляюсь. Сколько ни кружу по свету, не встречал больше такой. Свер-ряба. Прямо разбойничья фамилия.

Был он весь невозмутимо-бравый, с солидным брюшком и хищным носом. Всегда и про все имел собственное мнение, которое высказывал категорическим басом, приправляя для вескости известным фразеологическим оборотом. И безбожно смолил вонючий «Дымок».

— Дед, — говорил он, — и сюда добралась цивилизация, ядри ее в бочку! Баню, магазинов понастроили. Парник с редиской развели. Не хватало еще свинства в подсобном хозяйстве... А все бабы виноваты! Понаехали! Очередь за шмутками образовали — за сигаретами не пробьешься... А в первую зиму, — вспоминал он, — рябчики на деревьях у самого закрайка сидели. Выйдешь утром из палатки, а они — тут, и человека не пугаются. В палатке жили — красотища! Печка топится, народ анекдоты рассказывает: коллектив!

И Савину страсть хотелось в палаточный коллектив, чтобы спать так же, как первые, — в шубах, валенках и шапках. Но не досталось ему, не выпало по жребию первопроходческого лиха.

Цивилизацию и женщин Сверяба не воспринимал. Терпимо относился разве что к одной — матери счастливых обладателей настоящего охотничьего щенка.

— Нет правил без исключений, — мрачно говорил он и тут же, махнув рукой, добавлял: — И то потому, что она жена Птицы-Синицы.

Мальчишки были у них частыми гостями, благо жили по соседству в сборно-щитовом доме, впрочем, в поселке все жили рядом. Сверяба угощал их конфетами, не переводившимися у него в тумбочке, показывал фокусы и вместо сказок рассказывал про всякие мудреные механизмы, водя корявым пальцем по цветным чертежам, которые сам же и рисовал.

По должности Иван Сверяба был инженером-механиком. И по призванию тоже. А поскольку техника была не шибко приспособлена к вечной мерзлоте, да и поизносилась с начала стройки, его то и дело подымали по ночам, чтоб отправить на горячую точку. Что делать, если только он и мог подлечить никуда не годные, выслужившие все сроки бурильные станки. А без них взрыв не подготовишь, не вывернешь породу наружу, без хлеба останешься, как говорил Сверяба, имея в виду, что земля — это хлеб БАМа.

Савин завидовал его поездкам на трассу и всегда радовался, если вечером заставал Сверябу в вагоне. Обычно он лежал в майке на кровати и дымил в потолок. И почти всегда встречал Савина одной и той же фразой:

— Ну что, опять Птица-Синица от Давлета пилюлю получил?

— Опять, — подтверждал Савин, понимая, что Сверяба спрашивает о своем друге-приятеле, завалившем квартальный план по отсыпке земли.

— Нет, не поджечь синице моря! Не поджечь. А твой Давлет смотрит только под ноги.

— Это вы напрасно, Давлетов производство знает.

— Сколько раз говорить: не «выкай»... Оно и обидно, что знает, а сам глаз от белого телефона не отрывает, ядри его в бочку!

Весь первый месяц Савин корпел над бумагами. Как отголоски большой жизни, долетали до него утренние взрывы в тайге, гул моторов в карьерах. И еще безликими фамилиями бульдозеристов и экскаваторщиков, номерами землеройных механизмов, цифрами кубов земли. Не зная еще в лицо ни одного из командиров подразделений, он представлял их по сводкам, поступающим в штаб каждый вечер. Синицын виделся ему худеньким очкариком, суматошным и непутевым, не умеющим организовать работу землеройного комплекса. Он все время отрабатывал долги. Была уже вторая половина августа, а его подчиненные только-только начали задел месячного плана. Зато Ванадия Коротеева, от которого поступали самые внушительные сводки, воображение рисовало могучим мужиком, короткошеим, с красным, обветренным лицом. И голос его по телефону звучал густо и неперебиваемо.

Однажды Давлетов вызвал Савина поздно вечером.

— Завтра в семь пятнадцать — на трассу. Посмотрите свежим глазом, что полезного у Коротеева. Приказано, — с этими словами он повел взглядом на белый телефон и сделал паузу, — обобщить его опыт. Вы и займетесь им.

Коротеев оказался худющим, с длинной кадыкастой шеей человеком, совсем не похожим на того, каким он представлялся Савину в воображении. Он метался от бульдозеров к экскаваторам и самосвалам, перекрывая своим голосом шум работающих механизмов. И там, где он появлялся, все приходило в какое-то лихорадочное движение, темп работы убыстрялся, а сам он казался центром, вокруг которого вращается маленькая планета под названием «землеройный комплекс».

— Ты — Савин? Привет! — пророкотал он при встрече и выбросил вперед руку для пожатия. — Мне звонил Давлетов. Присматривайся, запоминай. Если что непонятно — спроси. А на долгую беседу времени нет.

И Савин стал присматриваться, довольно неуютно чувствуя себя в роли наблюдателя.

Карьер Коротеева располагался на берегу реки Туюн. Полукилометровая галечная коса вся была изгрызана, изъезжена, исполосована. Краснобокие «Магирусы» — самосвалы, под завязку нагруженные гравием, уходили наверх к месту отсыпки, тяжко переваливаясь и натужно подвывая двигателями. Похожий на динозавра экскаватор то и дело опускал свою худую, длинную шею в яму и снова поднимал ее, уцепив челюстями ковша кучу грунта. Потом, разжимая зубы, глухо выплевывал ее в кузов очередного самосвала. Там, где коса тощим языком заходила в реку, работал еще один экскаватор, поменьше размером. И машинная суета вокруг него была слабее. Деловито копошился возле него огромный жук — бульдозер, выставив перед собой блестящий железный язык, подгребая, подравнивая груды гравия.

«В чем же секрет Коротеева? Почему он дает больше всех земли?» — спрашивал себя Савин. И сколько ни вглядывался, ответа не находил. И стал думать, что секрет — в бешеном темпе, который задал Коротеев. До Савина уже дошла его крылатая фраза: «До последнего костыля с БАМа не уйду. Жилы порву, а орден получу». Иван Сверяба скалил по этому поводу свои красивые искусственные зубы и говорил:

— Брешет, язви его в бочку! Не за орден работает, а от самого себя убегает. А убежит ли?

Он дал Коротееву прозвище Многолюдкин, на что тот смертельно обиделся и даже при встрече не подавал Сверябе руки. Многолюдкин — из-за нескольких Людок, между которыми несколько лет назад совсем запутался Коротеев. Жену его звали Людмилой. И первую, давнюю любовь — Людмилой. С ней он встретился, уже повязанный семьей, и она родила ему дочь, тоже Людмилу. Он тогда пережил кучу неприятностей по службе, схлопотал партийный выговор, исказнил сам себя, почернел и усох. Перевод свой на БАМ воспринял как спасение от личных невзгод. С его отъездом обе Людмилы, жившие в одном городе, как ни странно, подружились. И подружили своих дочерей — сестер. Такую вот вертушку может закрутить жизнь, и не поймешь, где станция, где полустанок в этом вечном движении. И не соскочишь на ходу, а поезда обратно не ходят — не вернешься в пункт отправления...

Напутствуя в поездку, Давлетов посоветовал Савину обратить внимание на опыт организации социалистического соревнования в карьере. Но никакого соревнования Савин пока не замечал. Видел только работу и ощущал ее лихорадочный темп.

Он старался держаться хоть и не рядом с Коротеевым, но поближе к нему, чтоб вникнуть, разобраться, где ж все-таки этот непонятный опыт лучшего землеройного комплекса. Наверное, тот заметил, что Савин мается, потому что сам после очередного разговора-накрутки с начальником смены подошел к нему:

— Ну как, Савин-друг? Весело работаем?

— Не понял еще, — честно признался он.

— Весело, весело, — заверил Коротеев. — Спрашивай, что надо.

— Даже не знаю, о чем спрашивать.

— Во-первых, отметь, что у меня в роте одиннадцать человек — ударники коммунистического труда. Во-вторых, высокий энтузиазм личного состава. Про него тебе лучше замполит расскажет — не буду у человека хлеб отымать...

— Ванадий Федорович, а как вы организуете соревнование среди механизаторов? — спросил Савин.

— Как положено. Я тебе дам прошлогоднюю газетку, там корреспондент описал про нас все как надо.

— Как надо или как есть?

— Ты чего? — Коротеев удивленно уставился на Савина. — Тебя за опытом прислали или блох выискивать?

— Зачем? Просто хочу понять...

— Чтобы понять, надо по стройкам с мое покрутиться, с тайгой побороться. Да не в штабе сидеть, а на трассе... Ну-ну, не обижайся. Я уже слыхал, что ты головастый мужик.

Савин внутренне поежился от этих слов, почувствовал приятность и досаду одновременно, не нашелся, что ответить, и подобрался, поджался, как пружина.

— Ты думаешь, мне легко кубики давать? — продолжал Коротеев. — Нет, Савин-друг, трудно. До белых колючек в глазах трудно. Вон погляди на этих красавцев! — Он показал на подножие крутого берега, где вразброс стояли шесть безмолвных «Магирусов» — самосвалов. — Шибко нежные создания, Савин-друг. Хуже баб, как сказал бы Сверяба. На всех тормозные камеры полетели. Разве эти машины для бамовских дорог? Им по асфальту кататься, а не по вечной мерзлоте.

— А если и на других тормозные камеры откажут, чем работать будете?

— В том-то и беда. Одна надежда на заразу Сверябу. Этот все равно что-нибудь придумает. Дерьмо человек, а механик золотой.

— Зачем вы так про него?

Коротеев поджал подкрашенные земляной чернотой губы.

— Не обращай внимания, Савин-друг. Все мы в чем-то дерьмо. Один больше, другой меньше. Просто у Сверябы язык колючий.

— Правдивый язык, Ванадий Федорович.

— Ладно, не будем. Опять вон трос полетел.

Коротеев крупно зашагал к дальнему экскаватору, Савин заторопился следом. Не оборачиваясь, ротный бросал на ходу, видимо, привычное и давно наболевшее:

— Сволочь эта вечная мерзлота. Тросы рвет. Зубья ковшей ломает. А где их брать? В заначке — ни шиша! На складах — шаром покати!.. Ну, чего торчишь, как пень? — крикнул он вылезшему из кабины экскаваторщику. — Вяжи трос!

— Куда вязать? — хмуро ответил тот. — Вязаный-перевязаный. Петля-то кончилась.

— Раньше о чем думал?

— Я же вам докладывал.

— Меньше докладывай, больше мозгами шевели! Небось у Кафарова трос не рвется!

— Ну да, если вы ему два запасных дали: он же маяк!

— Хурцилава! — закричал Коротеев, призывая начальника смены. А тот уже и сам мчался к ротному, высокий, стройный, с планшеткой на бедре.

— Вот офицер! — сказал Коротеев Савину. — Я его называю «лейтенант быстрого реагирования». Хоть сейчас на повышение. Только жалко в чужие руки отдавать... Ты его обязательно отметь, когда будешь листовку писать.

Лейтенант подбежал к ротному, лихо вскинул руку к козырьку.

— Вот что, Хурцилава. Хватай тягач и лети к Синицыну! Проси, уговаривай, обещай что угодно от моего имени, но выцыгань трос. А заодно хотя бы одну тормозную камеру для «Магируса». Даю ему головной блок для бурильного станка. Им сейчас без него — зарез: на скале работают.

— А если не даст?

— Значит, ты — не Хурцилава.

— А вдруг нет у него?

— У этого жмота все есть. Не вздумай без троса вернуться!

— Есть, не возвращаться без троса!

Савин вслушивался в разговор, и что-то тяжко ему становилось. Почувствовал себя маленьким и беспомощным, не умеющим ни вмешаться в ход событий, ни изменить их. От этой беспомощности тихо нарождалась злость на самого себя и на Коротеева. Мгновенно вдруг возникшая неприязнь к нему теснила прежнее восхищение неистовым ротным.

А над рекой вовсю пылало полуденное солнце. Река под ним выглядела стеклянной, и там, где она налетала на валуны, стекло дробилось на тысячи осколков. Река была сама по себе, бежала на юг, торопясь миновать взрытые берега. Сам по себе жил и карьер, подчиняясь распоряжениям и жестам худющего, кадыкастого человека.

К складскому навесу на яру подогнали гусеничный тягач тяжелый, именуемый для краткости ГТТ. Коротеев уже распоряжался там погрузкой головного блока для обмена. Савин успел туда перед самой отправкой. Сказал ротному:

— С вашего разрешения, Ванадий Федорович, я тоже поеду к Синицыну.

— Слушай, Савин-друг, это же идея! Вот спасибо за помощь. Ты от имени Давлетова действуй, тогда он не откажет. Слышь, Хурцилава, головной блок сразу Синицыну не показывай. С тобой авторитетный человек едет, просите два троса. А насчет своего задания, Савин-друг, не беспокойся. Вечером тебе прямо в вагончик замполит привезет и газетку, и всю цифирь помесячно и поквартально.

— Товарищ капитан, — прервал его Хурцилава. — Оглянитесь. Чтоб я никогда не увидел гор, если это не Паук пожаловал.

— Он, черти бы его взяли! Совсем не вовремя.

От безработных «Магирусов» краем наезженной колей спускался к реке невысокий полный человек в штормовке.

— Ключ от сейфа, Хурцилава, быстро! — шепотом приказал Коротеев.

— Я же весь остаток к вам в вагончик перенес, товарищ капитан.

— Склероз, Хурцилава... И ты, видишь, не вовремя уезжаешь. Ну да ладно. Езжайте, а я пошел...

Еще до того, как тоненько взвизгнул пускач, Савин услышал голос Коротеева:

— Лев Борисович! Сколько лет, сколько зим...

— Кто это? — спросил Савин Хурцилаву.

— Из Чегдомына один.

— А чего это ротный всполошился?

— Паук, будь проклят его род в лице предков и потомков! Плохо встретишь — кровь высосет... Садись в кузов, дорогой.

Взревел двигатель. Тягач рванул с места и пошел напрямую по маревой подушке. Ах, какая сильная машина — гусеничный тягач тяжелый! Нет для него непроходимого бездорожья. Торя самый короткий путь, он укладывал под гусеницы кедровый стланик, валил стальным лбом молодые березки и лиственницы, подминал их под себя. Сидя в кузове, Савин бездумно смотрел на зеленую колышущуюся марь позади, разрезанную двумя черными колеями.

Он думал, что Синицына найдут в карьере, но лейтенант Хурцилава, видимо, не первый раз общался с ним, потому что свернул в лиственничник-подлесок и погнал тягач влево. Савин, сидя в кузове, вдруг почувствовал, что тягач пошел мягче. И в самом деле, увидел, что они вышли на дорогу, очень даже смахивающую на грейдер. Он решил было, что они попали на притрассовую автодорогу. Но не могла она быть такой зауженной, да и вообще никак не должна тут проходить. Дорога же была явно накатанной и содержалась в приличном, рабочем состоянии. По ней и выскочили к свежей насыпи магистрали, поднялись наверх и пошли по еще безрельсовой трассе БАМа. Метров через семьсот, съехав вниз, уткнулись в шлагбаум, единственное препятствие на пути к пяти вагонам, выстроенным буквой «П».

В головном и нашли Синицына.

Вместо худенького и суматошного человека, каким тот рисовался Савину на расстоянии, он увидел за столом грузноватого, лысого, слегка сутулого человека. Перед ним лежали листы бумаги, густо усеянные цифрами. Синицын оторвался от них, поднял голову. Был он седоватым по вискам, крупнолицым и сероглазым, и Савин отметил, что обликом его белобрысые сыновья пошли в отца, а щуплой фигурой — в мать. Курносый нос Синицына оседлали очки с тонкими металлическими дужками, делая их обладателя похожим на сельского учителя из старого фильма.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — преувеличенно громко и несколько фамильярно поздоровался с ним Хурцилава.

— Опять попрошайничать, Гиви? — вместо приветствия ответил тот, протягивая руку.

— Все-то вы знаете, Анатолий Петрович!

— Здравствуйте, сосед Сверябы, — Синицын глянул из-под очков на Савина с некоторым любопытством и немым вопросом: он, мол, понятно, почему здесь, а ты? — Приятно познакомиться.

Выслушав просьбу Хурцилавы насчет тросов и тормозных камер для самосвалов, он спросил:

— А что, разве Ванадий не все еще «Магирусы» угробил?

— Зачем так говорить! — воскликнул Хурцилава и весело улыбнулся всеми зубами. — Шесть штук стоят. Остальные летают.

— Как?

— Почти по воздуху.

— Я так и думал. Не дам.

Лейтенант оглянулся на Савина, рассчитывая на его поддержку. Синицын уловил взгляд.

— А вы в качестве ходатая? Уполномочены Давлетовым?

— Нет. — Савин отчего-то почувствовал стеснительность и никчемность своего присутствия здесь. Но тут же вспомнил суету вокруг замолкшего экскаватора в карьере Коротеева: а вдруг и у второго полетит трос? Пересиливая себя, он поправился: — И нет, и да. Карьер у них, действительно, может остановиться. И в ваших силах выручить соседа.

— А я при чем? У меня такие же лимиты, как и у него.

— Товарищ капитан! — с укоризненной ноткой заговорил Хурцилава. — Войдите в положение — одно дело делаем: стройку века поднимаем.

— Не агитируйте, Гиви.

— Дюжину кахетинского, товарищ капитан, когда стройку века сдадим! Две дюжины!.. Вы же знаете Коротеева: бешеный. Ну как я вернусь пустой? Голову открутит и выбросит в речку, как ненужный предмет.

Синицын приблизил свои очки к глазам Хурцилавы, грустно покачал головой:

— Нету, уважаемый. Так и передайте Коротееву. — Повернулся к Савину: — Вы остаетесь у нас или обратно?

Савин, не имевший никакого намерения задерживаться в карьере Синицына, неожиданно для себя самого сказал: «Остаюсь». И совсем не обеспокоился этим. Вроде бы и на самом деле ехал специально сюда. Даже мелькнула в голове оправдательная перед Давлетовым мысль: «Чтобы понять опыт Коротеева, я должен увидеть, как работает отстающий комплекс».

— Товарищ капитан! — закричал Хурцилава. — Я вам головной блок привез. В интересах производства.

Синицын, слушавший лейтенанта уже нетерпеливо, никак не отреагировал на его последние слова. Но все же неуловимо выказал свой интерес. Савин засек это по его мимолетному взгляду через окно на кузов тягача.

— Блок новый?

— Клянусь горами Кавказа!

— Два троса и одна тормозная камера?

— Две, товарищ капитан...

Синицын его уже не слушал, набросал записку, запечатал в конверт.

— Найдите прапорщика Асадова...

— Все знаю, все найду... — И Хурцилавы как не было.

До самого вечера, до конца рабочей смены, Савин находился в расположении роты Синицына. И чем больше вникал в работу его землеройного комплекса, тем больше проникался симпатией к командиру. Он не шумел, не мотался как заведенный от механизма к механизму, да и нужды в этом не ощущалось. Люди работали будто бы и неторопливо — брали пример с Синицына, что ли? — но все шло как по раз и навсегда заведенному, без остановок и поломок. На огромном фанерном щите, прибитом к двум лиственницам, были выписаны фамилии водителей самосвалов. Против каждой из них начальник смены проставлял мелом количество сделанных рейсов. Савин подсчитал, прикинул, учитывая рабочий ритм, приблизительный конечный итог и обнаружил, что сменное задание должно быть перевыполнено. Если всегда так, то почему отставание?

— Анатолий Петрович, — попросил он, — объясните, пожалуйста, почему вы так сильно отстали по кубам от Коротеева?

— А разве не видно? — спросил он.

— Видно. Но не все, опыта не хватает.

— Бесхитростный вы человек, Евгений Дмитриевич. Сверябе редко кто нравится.

— А все же, Анатолий Петрович?

— Видите, день на закат пошел. Завтра будет новый день. Потом еще, и так бесконечно. Чем Коротеев станет работать завтра? Не знаете? И он не знает. Ему давай процент сегодня...

И Савин вдруг представил себе картину: молчаливые экскаваторы, молчаливые «Магирусы», молчаливый карьер, по которому мечется, не жалея себя, Коротеев. Но что он сделает, если нет у него запчастей, если повыходили механизмы из строя? У Синицына такого не случится. Получая чуть ли не ежедневно нахлобучку от начальства за то, что он недодает кубы в насыпь магистрали, Синицын распорядился отсыпать подъездные пути. Вроде бы выкинул землю на ветер, потому что подъездные — это времянка, это бросовые дороги. По такой, бросовой, почти грейдерной, и шел тягач, на котором Савин сюда добрался. Зато у Синицына не летели тормозные камеры на самосвалах, зато и техника вся была на ходу. В это же время его люди отсыпали площадку под жилые вагоны, совсем рядом с карьером, и переселились в них на временное жилье. Даже баньку срубили на берегу ручья, неказистую, тесноватую, но настоящую — париться можно. И понял Савин, что та бухгалтерия, которую он вел, сидя в штабе за столом, это только арифметика производства. А алгебра — вот тут, у отстающих на сегодняшний день. И выражается она двумя словами: видеть и предвидеть...

На другой день, после утреннего построения, он зашел к Давлетову в кабинет. Тот был не один, а со своим замом по политчасти майором Арояном. Все офицеры называли замполита по имени-отчеству — Валерий Георгиевич. И всем было известно, что но документам он Рубик Геворшакович. Но, видно, от жены Маруси пошло: и на людях, и, говорили, даже наедине она называла его Валерием Георгиевичем. По имени и отчеству. Трудно, наверное, ей было привыкать к нерусскому имени, вот и переиначила.

Ароян в чем-то горячо и, как всегда несколько торопливо убеждал командира. Увидев Савина, замолчал. И Давлетов вроде бы вздохнул с облегчением. Встретил Савина почти незаметной улыбкой, затаившейся в прорезях глаз.

— Побывали на трассе, товарищ Савин?

— Побывал.

— Когда отработаете документ по обобщению опыта?

— Чьего опыта?

— Не понял вас.

— Если вы имеете в виду комплекс Коротеева, то опыта у него нет. Через два месяца он скатится на последнее место. А Синицын выйдет на Юмурчен лидером.

— Прошу объяснить ваш вывод...

Может быть, Савин объяснил не совсем толково, путано, потому что улыбка из глаз Давлетова исчезла и его решение было, как тычок в лицо:

— Неубедительно. Обобщайте опыт Коротеева. Мы уже дали его кандидатуру.

— Я не стану этого делать.

— Товарищ Савин!

— Это обман, товарищ подполковник.

— Погуляйте, Евгений Дмитриевич, — вмешался Ароян. — К этому разговору мы вернемся...

 

...Прошла неделя, другая. Савин корпел над производственными сводками и расчетами и все ждал, когда его призовут продолжить разговор. Но никто не призывал, никто не заставлял обобщать коротеевский опыт.

Объяснилось все в один субботний день, когда он развернул многотиражную газету в увидел во всю страницу заголовок «Коротеевцы». Видно, Давлетов, видя строптивость Савина, попросил это сделать журналистов. Савин читал про «лучший землеройный комплекс» и тихо мучился, как от зубной боли. Были в тексте и «ударники коммунистического труда», и цифры, и «мужественное, с умными глазами лицо командира роты». Только опыта не было, хотя под заголовком стояло: «Обобщаем передовой опыт...» «Для чего? Зачем?» — переживал Савин. Заговорил об этом со Сверябой, но тот отреагировал по-своему:

— Плюнь и разотри! Словоблудие, ядри его в бочку!

— Но ради чего?

Для долгой беседы времени в тот вечер не было: у вагончика Сверябу ждал ГАЗ-66 вместе с «лейтенантом быстрого реагирования» Гиви Хурцилавой. Тот, выполняя поручение Коротеева и заручившись согласием Давлетова, с умоляющим достоинством упросил Сверябу не мешкать, потому что «весь карьер плачет»: встал экскаватор, и никакой надежды, что ремонтники справятся своими силами.

Сверяба буркнул Хурцилаве:

— Собираюсь, — и махнул рукой: жди, мол, в машине.

— Так зачем словоблудничать-то? — не мог успокоиться Савин.

— Положено, дед. — Сверяба вздохнул, словно шевельнул мехами, шлепнул на прощание своей огромной ладонью по руке Савина. Еще раз вздохнул. Сказал: — Тяжелые ты вопросы задаешь... Я уехал...

Не успел истаять звук мотора, как в дверь постучали. Савин даже растерялся, увидев Арояна на пороге. Разом, словно посторонний, охватил взглядом свое жилье. В консервной банке на тумбочке полно окурков, резиновые сапоги разбросаны, вафельное полотенце возле умывальника далеко не снежной белизны. Но Ароян вроде бы и не заметил всего этого, хотя Савин точно засек, что заметил.

— Чаем угостишь? — спросил замполит.

Чай был еще горячий, и заварка свежая, и конфет в тумбочке Сверябы была полная картонная коробка.

Вот тогда и продолжился разговор, завязавшийся от савинского: почему «положено»?

— ...«Положено» — не то слово, — сказал Ароян про газетную листовку. — Дело в том, что не всегда мы еще оцениваем свои дела по степени полезности. Одна из причин — сила инерции мышления. Страшная штука, Евгений Дмитриевич. Страшная, потому что почти незаметная из-за своей обыденности. Вот и давайте вместе бороться против бесполезности дел и поступков.

Бороться Савин был согласен, только не знал, с кем и как. Потому спросил:

— С кем бороться-то? — и не предполагал, чем все это для него обернется.

— Наверное, в первую очередь с самим собой? — Ароян ответил вроде бы с какой-то вопросительной интонацией, сделал паузу, будто давая Савину время на осмысление. И продолжил так, что Савин и нагадать не мог: — Сватать вас пришел, Евгений Дмитриевич. На комсомольскую работу. Секретарем комитета части...

Савин даже растерялся от такого несуразного, на его взгляд, предложения.

— Н-нет, товарищ майор. Я — инженер.

— Вот и прекрасно. Инженерное образование поможет комсомольской работе. Сделает ее конкретной. Вы думаете, что партийная и комсомольская работа — только с трибуны выступать?

— Выступать я совсем не умею.

— Тоже не минус. Хотя и не плюс.

— Нет, товарищ майор. Не сумею! Да и не хочу.

— Не торопитесь, у вас впереди целый месяц.

— Все равно не согласен, — сказал Савин.

Но через месяц согласился. А сам все продолжал быть в сомнениях и растерянности. Но, видно, замполит обладал даром убеждения, коли его слова о том, как много может сделать комсомол на молодежной стройке, заворожили Савина, нашли отклик в его технической душе.

Отчетно-выборное комсомольское собрание прошло для Савина как в тумане. Он не чувствовал никакого контакта с залом, в котором видел почти сплошь незнакомые лица. Отчетливым было только удивление, когда он узнал, что избран единогласно. Подумал: «Как же так? Они же меня совсем не знают...»

После собрания его поздравили Давлетов с Арояном. Сверяба, грустно оглядев его воловьими глазами, произнес:

— Эх, дед! У тебя ведь инженерная голова...

Была суббота. Топилась баня на берегу ручья. И там, в парильне, Коротеев, которого только что отходил двумя вениками Гиви Хурцилава, сказал, между прочим:

— Ну что, Савин-друг, теперь тебе рабочее место убрать — только рот закрыть, а?..

4

Вот какие воспоминания высвободила память Савина из ближних закоулков, когда он услышал от подполковника Давлетова: комиссар. То ли думы помогли, то ли втянулся, но почти незаметно миновал еще час ходьбы. Солнце переместилось правее, светило уже в левый глаз. Дрыхлин все не объявлялся, видно, убежал далеко вперед. Савин оглянулся: командир поотстал, даже лица не разглядеть за белым облачком пара. Нелегко давалось Давлетову бездорожье, он двигался пошатываясь и наклонившись вперед, словно бодал головой воздух.

Все-таки Давлетов чем-то выделял его, Савина, как-то выказывал свое расположение, правда, совсем неуловимо, по-своему, по-давлетовски. Хотя, кроме неприятностей, Савин понимал это, ничего он командиру не принес. Правда, неприятности — особого рода, плюнуть и растереть, как говорит Сверяба. Но не тот человек Давлетов, чтобы плюнуть...

Подождав командира, Савин снова зашагал по дрыхлинской лыжне. Чтобы не думать о глубоком снеге и тяжести рюкзака, спросил себя: «Что там у нас на экране телевизора? Два закуржавелых мужика?» Мелькнули льдисто-голубые глаза и исчезли, уступив место тому, что было ближе и вроде бы даже переживательнее. Потому что в работе без переживаний нельзя. Даже прежний комсомольский секретарь, которого все считали лодырем, тоже переживал. Савин понял это по одной фразе, когда тот, сдав минут за пятнадцать все дела, сказал с облегчением:

— Шабаш! Надоело отвечать за все и ни за что, — и уехал в другой гарнизон начальником клуба.

Первые дни секретарства Савин чувствовал себя неприкаянно, несмотря на участливость Арояна и всякие его добрые советы. Не мог определить свое место, чтобы эти советы реализовать. И потому мучился, не видя, как конкретно «включиться в подготовку слета победителей социалистического соревнования». Передовиков он знал наперечет, еще работая в производственном отделе, по сводкам. Список тех, кто поедет на слет, будут составлять командиры рот. А как еще «включиться»?.. Или опять же общетрассовый смотр-конкурс на лучшую патриотическую песню?.. И без Савина к смотру шла подготовка. Вечером из клуба звучно лилось «Дорога железная, как ниточка, тянется...». Он думал: «При чем здесь ниточка?..» Заглянул в клуб, послушал, слегка оглох. Поехал на трассу к Коротееву, прихватив газеты и письма. Командир роты встретил, как показалось Савину, без прежней уважительности, даже без «Савин-друг».

— Если политинформацию проводить, то некогда. В обеденный перерыв можешь сказать героям, пару мобилизующих слов...

Мобилизующих слов Савин не нашел даже в обеденный перерыв и показался сам себе бездельником. Каждый из механизаторов имел свое дело, свои обязанности. А у Савина вроде бы и не было никаких обязанностей. Таких, чтобы потрогать, пощупать... Выглянув из кабины бульдозера, с ним поздоровался сержант Юра Бабушкин, которого тоже избрали в комсомольский комитет. Экскаваторщик Мурат Кафаров, худенький, чумазый и злой, проворчал что-то нечленораздельное на вопрос о запасном тросе. Савин отвел душу только со Сверябой, который вторые сутки «гостил» у Коротеева, пытаясь вернуть к жизни бездыханные самосвалы.

— Тошно, дед? — спросил Сверяба.

— Тошно.

Река слегка парила, струи Туюна все дробились о камни, только не рассыпались, как в августе, бриллиантовыми крошками. Небо зацвело серым, вот-вот сыпанет снегом. Сверяба сидел на валуне, бушлат ему был явно маловат, он распахнул его, подставив грудь речному ветру.

— Мозгой шевелить надо, дед.

И вот тут вдруг что-то сдвинулось в мыслях Савина: может, действительно «шевельнулась мозга»? Он увидел себя со стороны, неуверенного и суетливого из-за сиюминутной готовности взяться за любое дело. А зачем за любое? Надо сначала определиться, найти рабочий стержень. Человек всегда хорошо делает свое и спустя рукава — чужое. А что «свое»? У Кафарова вон — экскаватор, трос в заначке, у Бабушкина — чтобы бульдозер работал как часы. А комсомольский секретарь, может, им до фени. Положен по штату — и ходит себе. Положено ему собрания проводить — и проводит. А в карьер приперся от блажи... Они и голосовали-то за него, возможно, потому, что «положено», не задержавшись даже мыслью на том, что это их дело, что от их решения может быть польза, большая или малая, а может и вообще никакой пользы не быть.

— Понимаешь, Трофимыч, людей надо разбудить, — сказал Савин и понял, что перегнул. Чего будить, если и так все выкладываются до последнего. — Собрания наши надо разбудить, — уточнил он.

— Какие собрания? — спросил Иван.

— Любые. Собрание — чтобы решать, а не отсиживать. К собранию у каждого человека должен быть личный интерес.

— Личный — это, конечно, здорово.

Савин не захотел уловить иронию.

— Вот хоть решение отчетно-выборного. Там же выполнять нечего: повысить, усилить, улучшить... Почти слово в слово, как в прошлом году. Такой же горох об стенку... А если не писать заранее проект решения? И список выступающих не составлять? Пусть каждый предлагает, что хочет, а?

— А если никто ничего не захочет?

— Но ведь у каждого что-то болит, есть какие-то мысли.

Сверяба молча покачал головой, и непонятно было, одобряет он Савина или нет. Снял фуражку, взъерошил шевелюру, вздохнул могучей грудью:

— Ты Арояну говорил?

— Мне только что это в голову пришло.

— Не знаю, дед. Вроде так не принято. А оно и лучше, что не принято. Жми, ядри его в кочерыжку...

Повестка дня, рекомендованная политотдельской телеграммой, звучала так: «Задачи комсомольской организации по улучшению производственной дисциплины, неуклонному выполнению социалистических обязательств и плановых заданий четвертого квартала». Савин предложил другую: «Что нам мешает в работе?» Ароян с этим согласился. Но в последний момент стало известно, что на собрание приедет помощник начальника политотдела по комсомолу капитан Пантелеев, и Давлетов твердо решил:

— Никакой самодеятельности, товарищ Савин. Как рекомендовано, так и проводите.

Накануне выпал снег, присыпал лед на лужах. Клубные печи открыли зимний сезон, в зале было жарко и уютно.

Доклад делал командир. Савин пытался сосредоточиться на том, что он говорил, но мысли уплывали от доклада. Голос Давлетова звучал, словно из-за стены, привычно и ровно. От этой привычности Савин даже перестал беспокоиться за «потом», когда начнутся прения; косил взглядом на капитана Пантелеева, который сидел за столом президиума с краю и что-то записывал в блокнот. Что? Цифры, которые называл Давлетов? Отклонившись назад, он все-таки заглянул в блокнот и увидел кучу женских курносых лиц в профиль...

Доклад кончился, и Савин, уйдя от «вопросов в письменном виде», предложил задавать их сразу. Вопросов не последовало, и он объявил начало прений. Объявил и тут же понял, вернее, почувствовал, что собрание провалено. Взывал к желающим выступить, но все призывы разбивались о тишину. Приглашал откровенно высказываться о том, что мешает работе, но в зале лишь прошел шумок, и опять все стихло. Наконец слово попросил Гиви Хурцилава, и Савин, некстати вспомнив его прозвище «лейтенант быстрого реагирования», сказал ему мысленно «спасибо». Хурцилава начал с обстановки высокого трудового подъема в стране и на БАМе. Сослался на заметку в газете «Красная звезда» и на обобщенный многотиражной газетой опыт работы их роты. Потом выступили Ароян и Пантелеев. Помощник по комсомолу закончил свою речь тем, что пожурил комсомольцев за неактивность, доброжелательно так пожурил, и сам же предложил заслушать проект решения.

Савин встал и обреченно объявил, что проекта решения нет, что он надеется на предложения из зала. Подполковник Давлетов побагровел, уколол секретаря взглядом и, втянув голову в плечи, уставился в стол.

Зал зашушукался.

Ароян невесело пошутил:

— Лес рук.

В этот самый момент ослепительно вспыхнули электрические лампочки и разом погасли. Стало темно, как в закупоренной бочке. Кто-то хихикнул в темноте. Зычный голос прапорщика Волка объявил:

— Зайцев — на выход!

Зал грохнул от смеха, представив щупленького киномеханика рядового Зайцева, с опаской относившегося к нахалистому Волку. Киномеханик нужен был, чтобы запустить движок аварийного освещения. Слышно было, как он пробирался к выходу под возгласы: «Ну, заяц, погоди!..»

— Есть предложение перенести собрание в связи с отсутствием света, — послышался голос капитана Пантелеева. — Возражений нет?

Комсомольцы были единодушны в своем «нет». Лишь один голос, похоже сержанта Бабушкина, неуверенно произнес:

— Продолжить собрание...

Спускаясь с высокого крыльца, Савин услышал, как Давлетов говорил Арояну:

— Доэкспериментировались вы с новым секретарем. Теперь разговоров не оберешься.

— А может, все на пользу, Халиул Давлетович?

— На пользу Пантелееву — факт для конференции...

В штабе у Савина была маленькая, похожая на чулан, комнатушка с солидной табличкой на двери: «Комитет ВЛКСМ». Он потерянно уселся за стол, переживая не за собрание, а за то, что подвел командира с замполитом. В груди копилась обида на тех, кто не внял его призыву, отмолчался. Копошились досадливые мысли про равнодушие и равнодушных, о которых какой-то умный человек сказал, что их надо бояться больше, чем врага. И еще про то, что напрасно он не послушался Сверябу и взялся не за свое дело. Ему ли призывать с трибуны, если даже связать два предложения под прицелом глаз ему тяжело? Он и на собраниях-то прежде выступал только под самым категорическим нажимом. Маялся, готовясь к выступлению, исчеркивал десятки листов, пока не отбеливал каждую фразу, не думая о том, что она выходила гулкой и пустой, как длинный коридор. А выйдя к трибуне, боялся оторваться от текста, шпарил скороговоркой и облегченно вздыхал, свалив с себя трудное поручение.

Но если сам он такой, то чего хотел от других? Это все Ароян: зажечь, поднять, уйти от словесной шелухи и лозунгоголосия, революционизировать комсомольскую работу, потому как БАМ — стройка века, принявшая эстафету первых пятилеток. Заворожил замполит, только не сказал, как это — «революционизировать»? В савинских мыслях все выстраивалось четко и гладко. А гладко не бывает, если что-то ломать приходится...

Он сидел в своей клетушке и ждал, что Ароян заглянет, захочет поговорить с ним. Но не предполагал, что тот зайдет вместе с Пантелеевым. Савин вскочил из-за стола, уступая место гостю. Тот сел, сказал Арояну «до завтра», а Савину приглашающе и по-хозяйски показал на табурет. Когда Ароян вышел, спокойно так спросил:

— Так как же получилось, Евгений Дмитриевич, что вы не подготовили собрание?

У капитана был лоб мыслителя; глубоко посаженные светлые глаза смотрели на Савина с участием.

— Я не хотел готовить собрание.

— То есть как?

— Собрания проходят бесчувственно и, кроме вреда, ничего не приносят.

— Что-то, Евгений Дмитриевич, я не слышал о чувственных собраниях.

— Они должны настраивать людей!

— Это — другое дело. Но у вас-то получилось — расстраивать. Выступающих не было, и даже проекта решения, основного ориентирующего документа, не подготовили. Вы советовались с заместителем командира по политчасти?

— Нет.

— Напрасно. Он бы уберег вас от такой партизанщины.

— Товарищ капитан, но ведь из-за проектов решения все голосуют бездумно, не вникая в то, за что голосуют. И тут же забывают, за что поднимали руку. И собрание получается, как шар: катится, а следа нет.

— Это — если плохой проект решения.

— Но они же все плохие! Даже отчетно-выборного собрания!

— Евгений Дмитриевич, вы еще делаете только первые шаги в комсомольской работе. Не горячитесь. Давайте то решение, посмотрим вместе.

Савин достал книгу протоколов, новенькую, чистенькую, передал Пантелееву. Тот сначала пробежал записи глазами. Потом сказал:

— Кое-что, конечно, здесь упущено. Но в целом решение сомнения не вызывает.

Савин слушал, как капитан зачитывал первый пункт, длинный, как товарный поезд. В нем перечислялись все документы, которыми должна в своей работе руководствоваться комсомольская организация, и в «их свете» предлагалось «всем комсомольцам повысить личную примерность в учебе, дисциплине, выполнении директивных норм, добиваться на завершающем этапе...». «Завершающий» — это выход с насыпью БАМа на Юмурчен. Только название реки в протоколе было упущено.

Зачитав, Пантелеев спросил:

— Скажите, с чем вы здесь не согласны?

— Почему — не согласен? Все правильно. Но не воспринимается.

— Евгений Дмитриевич, мы с вами говорим на разных языках. Вы считаете, что у вас в части все в порядке с примерностью комсомольцев, изжиты случаи нарушения воинской дисциплины и срыва плановых заданий?

— Не считаю.

— И правильно, что не считаете. Рота Синицына до сих пор в должниках ходит. Сколько в ней комсомольцев?

— Семьдесят восемь процентов.

— Вот видите! Если бы каждый из них показывал примерность, она бы давно была в передовых.

— Рота и будет передовой.

— Очень хорошо. Только не понятно, почему у вас вызывает сомнение этот пункт решения?

— Слова гладкие и привычные.

— Задача в том и состоит, чтобы за привычным увидеть то, что касается каждого из нас, почувствовать личную ответственность за порученный участок дела. И выполнить на своем участке обязывающий пункт решения.

— Но ведь этот пункт даже в голове не задерживается.

— А это уже зависит от степени сознательности комсомольца. И ваша задача, как комсомольского вожака, будить эту сознательность своим страстным словом, каждым мероприятием...

Беседа длилась, наверное, не меньше часа. Савин ловил себя на том, что вдруг соглашался с доводами Пантелеева. На него обволакивающе действовала убежденность, с которой тот объяснял истины вроде бы и азбучные, но и не такие простые. Но тут же Савин внутренне спохватывался и уже понимал, что не верит всей этой кажущейся правильности. Но молчал. Не то чтобы из-за нежелания перечить своему политотдельскому начальнику, скорее, не хотел обидеть его категорическим несогласием, такого опытного и доброжелательного.

— Дневник индивидуальной работы с комсомольцами у вас есть? — спросил капитан.

Ароян говорил Савину про такой дневник, но как-то вскользь, не по-приказному. Предупреждал также, что любой проверяющий будет интересоваться дневником. Но Савин не придал этому значения и не завел дневник, посчитав его делом формальным.

— Нет пока, — признался он.

— Спишем факт на неопытность, — улыбнулся Пантелеев. — Но обязательно заведите. Поговорил с комсомольцем и тут же записал: с кем, когда, о чем...

«Для чего записывать? — хотел возразить Савин. — Для отчета? Для проверяющего?» Но вдруг подумал, что капитан их беседу тоже запишет в свой дневник. От этого Савину стало неприятно. Черт с ним, с учетом индивидуальных бесед! И слово-то заказененное, будто из старого канцелярского архива: «индивидуальных»! «Буду вести дневник, — решил он. — Для формы. Только показывать, кроме проверяющего, никому не стану».

— Просчеты на первых порах бывают у каждого, — сказал Пантелеев и встал, давая понять, что разговор подошел к концу. Положил руку Савину на плечо и, словно ставя точку под официальной частью, перешел на «ты»: — Пооботрешься. Опыта наберешься. На мою помощь всегда можешь рассчитывать... Ну, а насчет прокола с собранием, я не буду его записывать в акт. Мне даже импонирует твоя партизанщина, сам такой был. Главное в любом нашем мероприятии — это организующее начало...

5

«Удивительно, — думал, шагая по тайге, Савин, — одни и те же слова могут иметь в устах разных людей разный смысл». У Пантелеева — организующее начало означает продуманный сценарий, иногда даже спектакль. У Давлетова — подробный план: кому, что и как делать — и все от сих до сих. А у него, у комсомольского работника Савина?..

Минуты ползли и бежали одновременно, складывались в часы. Солнце уже светило в лоб. Значит, по предсказанию Дрыхлина, Юмурчен близко, и их пути вот-вот придет конец. Лиственничник стал погуще, в него то и дело встревали сосенки, радуя глаз зеленью и знакомостью. И, словно ставя точку, объявился поджидавший их Дрыхлин.

— Не слышу песен, отцы-командиры!

— Далеко еще? — спросил Савин.

— Рот на ширину приклада, Женя! Взгляните внимательнее.

Совсем близко Савин увидел избушку на курьих ножках, прикрытую от постороннего глаза березнячком. А внизу лежала закутанная в снежное одеяло река.

— Юмурчен, — сказал подошедший Давлетов.

— Юмурчен, — тихо проговорил Савин.

Объяснение с читателем

Когда я читал своим бамовским друзьям еще в рукописи эту повесть, Анатолий Федорович Синявский сказал:

— Красиво звучит — Юмурчен. Придумал?

— Нет, — ответил я. — Такая река есть на самом деле.

Алексей Михайлович Железнов уточнил:

— На западном участке.

А когда мы дошли до конфликтной ситуации, все дружно воскликнули:

— Такого не было!

— Было, — возразил Валерий Айдынян. — Только не у нас. Кажется, в Февральске.

— В Февральске все обошлось без конфликта, — сказал Юрий Назаров. — Это вроде бы в Березовке какая-то неприятность с трассой была. И спросил: — А ты знаешь, что с нашим представителем заказчика случилось?

— Опять вы про конкретных людей и про конкретные факты, — стал объяснять я. — Герои повести вымышленные. Имеет же право автор на художественное обобщение?

— Конечно, имеет, — согласился Назаров и с сомнением поглядел на меня.

Потом начались воспоминания о действительных делах и событиях, которые мы переживали вместе. И, комментируя их, бамовцы говорили:

— Тут ты малость приврал.

Потому, чтобы избежать кривотолков, должен признать, что в основу повести конечно же легли личные впечатления о БАМе, где я трудился около трех лет. Но конкретных прототипов героев нет. И если кто-то кого-то признает по отдельным признакам, похожим ситуациям, то это совсем не означает, что так оно все и было в реальности.

Глава II. ЗИМОВЬЕ

1

— Вы что-нибудь понимаете, Женя? — спросил Дрыхлин, расшвыривая сугробик возле двери.

— А что?

— Посмотрите. С каких это пор аборигены стали верить в русскую подкову? А?

К дверному косяку была приколочена обыкновенная лошадиная подкова.

— Говорят, к счастью, — ответил Савин.

— Да. Но тут лошадь за сто верст не найдешь. Впрочем, наше дело гостевое...

Дверь негостеприимно проскрипела, пропуская их. В зимовье было сумрачно, свет пробивался лишь сквозь крохотное, полузалепленное снегом оконце.

Приблизительно таким Савин и представлял жилье охотника. Нары, грубо сколоченный стол с керосиновой лампой. Потолок зарос инеем, видно, хозяин давно не ночевал здесь. Но рука его чувствовалась.

У порога притулился топор, между железной печкой и нарами ровной поленницей лежали дрова. В самой печке аккуратным топырком была уложена на сухой мох лучина. Дрыхлин поднес спичку, мох голубовато загорелся. Но дым сквозь щели в железной трубе и через дверцу повалил в избушку.

— Снегом забило дымоход, — сделал вывод Давлетов. — Придется вам, товарищ Савин, как самому молодому, подняться наверх и прочистить трубу.

Савину до смерти неохота было подниматься. Он сидел на березовом чурбаке расслабленный и распаренный. Хотелось брякнуться на нары и полежать, но он понимал, что и нельзя этого сделать в выстуженной избушке, да и по чину не положено. Чуть помедлил, прежде чем встать и выйти. Дрыхлин опередил его:

— Сидите, Женя! Откуда вам знать, как это делается! Лучше — я. — Он бережно положил на нары какие-то деревянные рогатульки, которые до этого, увидев на подоконнике, разглядывал с интересом и вниманием.

Савин собрался было возразить, но Дрыхлин уже выкатился наружу. Слышно было, как он загремел чем-то, потом глухо застучал по трубе. И затих. Савин, собравшись с силами, тоже вышел из зимовья. Дрыхлин, стоя на шаткой коротенькой лестнице, высвечивал карманным фонарем чердак.

— Это вы, Женя? — спросил он. — Знаете, здесь лыжи. Возможно, и хозяин недалеко.

К реке от зимовья вела еле заметная, запорошенная снегом тропка. Савин пошел по ней и остановился у самой кромки крутого берега. Вот он какой, Юмурчен!.. Весь в обрывистых берегах, упрятанный под лед и тихий-тихий. На снежном покрове Савин увидел рисунок из птичьих следов. Чуть в стороне, наискось, реку пересекала цепь глубоких парных вмятин: прошел какой-то зверь. Было безветренно и даже почти тепло. А может быть, тепло просто еще не ушло из тела, разогретого ходьбой по цельнику.

— Тайгой любуетесь, Женя? — спросил подошедший Дрыхлин. — Я тоже люблю тайгу. Привык за пятнадцать лет бродячей жизни.

— И никуда не выезжали?

— Ну что вы! Каждый год бываю на Черном море.

— Так уж и старые?

Дрыхлин хохотнул. Спросил:

— Видите, глухарь купался?

— Где купался?

— В снегу, Женя. Вон следы. А вот и ямка... Нетронутые еще места.

— А что это за рогатки вы разглядывали в зимовье?

— Это, Женя, охотничий инструмент. На нем шкурку соболя растягивают.

— Никогда не видел соболя.

— Королевский мех! Самый красивый — игольчатый соболь. Представляете, по черному — серебряные иглы. Шедевр природы! Я уж не говорю о рыночной стоимости.

— А сколько он стоит, игольчатый?

— Вашей бамовской зарплаты не хватит.

Савин подумал: «А кто же их носит, такие дорогие шкуры?» И тут же вспомнил магазин мехов в Столешниковом переулке, куда он забрел как унылый попутчик своей королевы, увидел ее нервные пальцы, разглаживающие мех шубы, на которой висела бирка с четырехзначной цифрой. Потом возле шубы появилась красивая фарфоровая женщина с плавными жестами, а с ней невзрачный носатый мужичок, выплативший враз эту несусветную из четырех цифр сумму...

Мелькнул кадр из прошлого и исчез. Не место ему было в этой боголепной тишине уходящего дня.

Дрыхлин потоптался на месте, ушел в зимовье. Савин еще постоял, чувствуя, как густеет вечер и ползут с той стороны реки глубокие тени. Запахло жилым. Из трубы потек дым, белым рукавом потянулся вверх и, расширяясь, стаивал, запутавшись в лапах лиственниц.

Когда Савин вошел в зимовье, иней по углам уже не курчавился. Давлетов зажег керосиновую лампу, стоявшую на столе. Стал вставлять в горелку стекло, оно тут же лопнуло.

— Горожанин вы, Халиул Давлетович, — сказал Дрыхлин. — Разве можно холодное стекло на огонь?

— Никак нет, — ответил тот. — Деревенский. А хозяину завтра «летучую мышь» подарим.

Давлетов достал из своего вместительного рюкзака толстую амбарную книгу, из внутреннего кармана полушубка — свой любимый (не стынет на морозе) химический карандаш и сосредоточенно, с тугими раздумьями стал писать при свете коптилки. Поначалу Савину казались странными эти ежедневные записи, потом стало просто любопытно, что же такое начальник пишет. Была возможность заглянуть за серый переплет. Но Савин пересиливал любопытство, хотя Давлетов несколько раз за эти десять суток и оставлял книгу без присмотра. А позавчера вдруг сам предложил познакомиться с записями и вроде бы даже потерял на тот миг невозмутимость:

— Секрета не делаю.

На первой странице синим фломастером было написано: «Тем, кто будет изучать историю строительства Байкало-Амурской магистрали».

Далее шли обычные дневниковые заметки. «Я — руководитель десанта. Наша задача — доставить на место будущей станции землеройную технику, оборудование для строителей и емкости с горючим, уточнить места карьеров с допустимым плечом возки до места отсыпки, поставить две вертолетные площадки...» «Дал указание Савину произвести обмер скального прижима и установить...» «Опережаем график почти на сутки...»

Вот уж не думал Савин, что непроницаемый Давлетов так хочет зацепиться за историю. Упрямый он мужик, может быть, и зацепится. Если уж что-то ему поручили, то расшибется, а сделает от сих и до сих. Лобастый, как ГТТ, на котором они сегодня ехали, с короткой шеей, коричневой и шершавой, как печеный блин, с могучей лысиной в подкове седого ежика, он выглядел крепким и здоровым, хотя ему было за пятьдесят. Казалось, он жил по раз и навсегда заведенному будильнику. Ежевечерне скоблился до синевы при свете «летучей мыши» опасной бритвой, выливал на лицо две пригоршни одеколона и, крякая, до красноты растирал щеки. И заставлял бриться всех, категорически отрицая таежные бороды.

Савин относился к начальнику неоднозначно. Он считал его упрямым, иногда до смешного. Но, как ни странно, это упрямство почему-то вызывало симпатию. Когда тягач напоролся на валун, Савин даже расстроился, что придется возвращаться обратно. Завтра — это завтра, все может быть уже по-другому: не так петься, не так слышаться, не так видеться. Но упрямый Давлетов решил по-своему, и вот они тут, как и планировалось по графику.

Печка шипела, ворчала, постреливала. На мгновение примолкла, запела ровно. И сразу же на бревенчатых стенах заплясали причудливые блики, словно махала крыльями большая бело-желтая птица.

— Считаю, что охотник простит нас, если мы сварим из его пшена кашу, — сказал Дрыхлин и, не обращая внимания на возражающий жест Давлетова, проворно снял мешочек с крупой, подвешенный к потолку, достал с полки кастрюлю. Оглядел внимательно, как до этого осматривал рогатульки, понюхал. — Вы знаете, Женя, а хозяин зимовья — аккуратист. Посуда совершенно чистая. Наберите, пожалуйста, снегу...

Было совсем неплохо в этой закинутой на край света избушке. Коптила струйкой лампа без стекла. От печки заметно плыло тепло. Не хватало только сверчка до полного деревенского уюта.

— Халиул Давлетович! — обратился Савин к начальнику. — А зачем нам эта последняя кривулина?

— Какая кривулина?

— Сначала мы шли на ГТТ — и почти все время с левым подъемом. А пешком — держали направо и обогнули сопочник по подкове. Участок — всего ничего, а придется проходить выемку и скальный прижим.

— Трасса заложена в проекте, товарищ Савин, с учетом речных карьеров.

— Так карьер-то на реке всего один, здесь. А если поискать прямую?

— Не понял вас.

— Соединить основания подковы!

— Это уже вторая, Женя, — вмешался Дрыхлин.

Савин не понял.

— Подкова вторая. Одну вы уже нашли на двери.

— Это не в нашей компетенции, товарищ Савин, — произнес после паузы Давлетов. — И называется: отступление от проекта, за которое по головке не погладят.

— Консерватор вы, Халиул Давлетович, — добродушно сказал Дрыхлин. — Да если бы мы нашли прямую да к тому же убедительно обосновали цифрами удешевление трассы, я думаю, нас премией не обошли бы. Только изыскатели ведь тоже не дурнячками тут шастали.

— Но ведь они могли и ошибиться, — возразил Савин. — Прошли, поставили пикеты, нанесли на бумагу. А на местности может получиться другое...

— Этим вы мне и нравитесь, Женя! — воскликнул Дрыхлин. — Молодость хороша тем, что не признает авторитетов!

— В том как раз ее минус, — хмуро ответил ему Давлетов.

— Ой ли, Халиул Давлетович! Старики дают мудрые советы, потому что не могут подавать дурных примеров. Так, Женя?

— Не пойму я вас, — проговорил Давлетов.

— Человек и сам себя понять не может, не то что кто-то посторонний.

А Савин считал, что он понимает и того, и другого. И себя понимает. Одного только человека не смог понять. Но это там, в прошлом. Туда уже не вернуться. Вернее, нельзя возвращаться, потому что будет так же плохо и ненадежно. Надежно здесь. Все видно, все ясно, все можно потрогать. Как, например, котелок на печке.

Избушку между тем заполнил сытый аромат тушенки. Когда каша поспела, они подвинули чурбаки к столу. Савин открыл банку камбалы в томате, глянув на которую Дрыхлин сказал:

— Я — пас, — и провел ребром ладони под подбородком: сыт, мол, по горло этим непременным атрибутом бамовского пайка. — Как насчет по маленькой?

Давлетов покосился на вещмешок Савина, где хранился НЗ — фляжка со спиртом.

— Нельзя! — сказал с некоторой неуверенностью. — Неприкосновенно.

— В нашей жизни все прикосновенно. Только нормы надо соблюдать... — И вдруг насторожился.

И все насторожились. Явственно донесся собачий лай, простуженный, неприветливый. Приблизился к зимовью. У самой двери кто-то завозился. Затем она распахнулась, запустив белый валок морозного пара. В проеме показался мохнатый рыжий малахай. С карабином на изготовку, невысокий, закуржавелый и вроде бы даже не по сезону легко одетый, вошел охотник. Остановился у порога, настороженно оглядев гостей. Так же настороженно, уши торчком, застыла у его ног собака.

— Извините нас, товарищ охотник, — привстал с места Давлетов.

Тот легонько шлепнул рукавицей собаку между ушами. Она нехотя и недовольно попятилась, исчезла за дверью, которую охотник тут же закрыл. Молча поставил карабин в угол, стянул с себя наплечные лямки. Вместо рюкзака, как ожидал Савин, из-за спины появилась неширокая доска с ременными тесемками, туго перехватившими топорик и два холщовых мешочка. Охотник повернулся к свету и показался совсем безусым мальчишкой. Протянул Давлетову узкую коричневую ладонь:

— Здравствуй, гость!

Все так и ахнули: женщина!

— Здравствуй, гость! — сказала она Дрыхлину, задержавшись на нем взглядом. Затем протянула руку Савину, ощупала глазами его лицо: — Здравствуй, бойе!

 

Мужики — они и есть мужики. Задвигались, засуетились, даже набросили на один из чурбаков шубу, устраивая для охотницы сиденье поудобнее. Она сняла с себя подпаленную оленью куртку, хотела кинуть ее на нары, но Дрыхлин услужливо подхватил ее:

— Давайте, я вашу парку повешу на гвоздик.

Она осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их «забайкальские майки», только у них овчина крыта зеленой грубой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко она была одета. А точнее — легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули в разные стороны черные волосы. Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть побольше. Волосы скрыли скуластость, толстые губы приобрели мягкие очертания, и раскосые глаза стали шире и глубже. Охотница махнула по волосам гребенкой и, прежде чем сесть к столу, спросила Савина:

— Как тебя зовут, бойе?

Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.

— Зачем молчишь?

— Женя, — назвался он.

Она снова протянула руку ему и всем, теперь уже знакомясь:

— Ольга.

Села на приготовленный для нее чурбак, обежала стол взглядом:

— Тушенка, однако, — и без стеснения взяла ложку.

Ели молча, лишь изредка охотница обегала всех коротким взглядом, слегка задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на охотницу. Дождавшись, когда она опорожнила миску, спросил:

— Откуда у вас подкова, Оля?

— От отца. Он с геологами ходил. Геологов энцефалитный клещ убил. Наверно, тогда уколов не делали. Отец пришел с конем. Когда умер, конь живой был, но старый. Тоже умер. Подкову дядя прибил.

— И как, приносит она вам удачу?

Она не успела ответить, за дверью заскулила собака. Ольга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.

— Ольхон! — строго осадила ее хозяйка.

Пес послушно уселся у порога. Ольга достала из-под нар ведро. Выскочила раздетой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала одну из холщовых сумок от доски, что служила ей вместо рюкзака. Вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро, сказала:

— Белку Ольхону сварю.

Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка белки, которую она привычно бросила в закопченное ведро, каким-то странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница; а профессия почти всегда ставит свою печать на человека, на его повадки, привычки, манеры. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры! И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше. А впрочем, какое ему до этого дело...

Дрыхлин спросил:

— Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга — не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..

— Как раз дом родной, — и снова сыпанула по плечам черными волосами.

Все-таки она могла меняться как-то враз: смахнула улыбкой заботы и опять показалась Савину молоденькой пухлогубой девчонкой.

— Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.

— Позвольте, позвольте! — удивился Дрыхлин. — За Тураном — это понятно: за перевалом. А Амака, как я понимаю, медведь?

Она рассмеялась совсем звонко и сказала:

— Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он — самый сильный, — показала на Давлетова. — Амака, конечно, медведь. Наш род от медведя. Амака, по-нашему, — пожилой человек, старик. Мой Амака — это дядя Кеша. Мы охотимся вместе. Он сильный и добрый, как сытый медведь.

— И как ваш промысел, Оля, удачный?

— Соболь не любит железа. Теперь в тайге очень много железа.

— Это государственная необходимость, — серьезно произнес Давлетов.

— Разве я не понимаю?

Дрыхлин без спроса снова наполнил ее миску. Она молча и опять же без смущения поблагодарила его.

— С утра сегодня не ела. Далеко ходила, ловушки смотрела.

— И так ничего и не добыли? — спросил Дрыхлин.

Она махнула рукой: мол, и не спрашивайте — до чего неудачно.

Савин смотрел на нее и никак не мог отвязаться от мысли, что подобное с ним уже происходило. Хотя точно знал, что не было и быть не могло. Может быть, сон в детстве приснился? И силился понять эту возникшую из ночи женщину. Как она может ходить сутками по тайге, ночевать в таких вот избушках, не боясь одиночества, зверя, встреч с лихими людьми?..

Он вспомнил другое лицо и длинные, тонкие пальцы, теребившие штору. Мужской магнитофонный голос фальшиво клялся в любви неведомой женщине: «Твои глаза — напротив...» А напротив были глаза святых, мудро смотревших с трех икон в углу, смотревших, понимающих и прощающих...

— Где ты ходишь, бойе? — вдруг обратилась Ольга к нему. — Чьи следы распутываешь?

— Он у нас задумчивый, — сказал Дрыхлин.

— Молчанье — ограда мудрости, — произнесла она.

Встала от стола, подошла к печке. У Ольхона торкнулись вверх уши. Он подождал, пока хозяйка сняла ведро, поднялся на ноги, вильнув закрученным в кольцо хвостом. Она вышла из зимовья, он — за ней.

— Хороша охотница, а? — обратился Дрыхлин к Савину.

Давлетов подумал вслух:

— Как же мы все здесь поместимся?

— Знаете, Женя, — продолжал Дрыхлин, — а ведь она положила на вас глаз. Я для нее — гость. А вы — бойе, друг, значит. Чуете, Женя?.. Между прочим, если я не обманываюсь, в торбе, что привязана к поняге, соболь.

— Какой поняге?

— Заплечная доска — поняга. Кстати, гораздо удобнее рюкзака. На Тунгуске у всех охотников такие... Вы же никогда соболя не видели, Женя. Попросите ее показать.

Девушка вошла в зимовье, присела на чурбачок у печки, подкинула дров. Сидела, чуть покачиваясь, глядя на огонь, словно читала в беспокойном дрожании желтых языков то, что было спрятано от других; и Савин, завороженный огнем, будто подглядел, как метнулась ее душа в прошлое, которого она не знала, когда собирались на камлание у костра ее сородичи и нечесаный шаман заклинал добрых духов послать удачу охотникам. Савин пытался отвести глаза и не мог. Глядел на нее, как на жительницу иного мира, как на таежный мираж, сознавая в то же время, что все — явь, что может, если захочет, дотронуться до ее плеча. И никакая она не охотница! Тонкоскроенная, чем-то обиженная девчонка сбежала в лес и попала в компанию троих случайных мужиков.

Да что же это такое? Как же могла так распорядиться жизнь, определив женщине мужскую судьбу? Ей бы по асфальту — в модных сапожках и в своей мохнатой шапке. Поставить бы обеих: ту — королеву и эту рядом — глядите, кто лучше? Но это несбыточно, невозможно, как нельзя столкнуть стылый голубой день и мягкую буранную ночь.

Она встала, подошла к столу, спросила:

— Можно убирать?

— Нет-нет, — торопливо ответил Давлетов. — Отдыхайте, мы сами.

Но она уже взялась за посуду, с женским проворством и привычкой.

Давлетов взглянул на часы: было начало десятого. Больше двух часов прошло, как появилась в избушке охотница, и не ясно было — много это или мало.

— Что ты ищешь, гость, в этих местах? — неожиданно спросила она Дрыхлина и прострелила его в упор своими раскосыми глазами. — Соболя ищешь? Или я ошибаюсь?

— Я ищу землю для трассы БАМа, — ответил он. — А вот Женя соболя никогда не видел. Можете вы доставить ему такое удовольствие?

Он будто зрил сквозь холстину, потому что из той самой торбы, прикрученной к поняге, она и вытащила темно-коричневую, чуть больше рукавицы, шкурку. Бросила ему на колени. Он взял ее, дунул на мех. Протянул Савину:

— Полюбуйтесь, Женя. Хоть и не экстра, но хороша.

Савину вдруг стало неуютно и тоскливо. Что-то укололо его, и этот укол вызвал в нем мгновенное и необъяснимое ощущение тревоги. Он явственно ощутил, что из-за стола уходит благожелательность. Глядел на охотницу, на Дрыхлина, пытаясь понять то, что ускользнуло от него. Дрыхлин поднялся за чайником, сыпанул не меряя из пачки в кипяток заварки. Охотница провожала взглядом каждое его движение. Шкурка лежала около Савина, темная, невзрачная, с желтоватым размытым пятном у шеи. Для приличия он потрогал ее. И спросил тоже для приличия:

— Чего она такая маленькая?

— Не выделанная еще, Женя, — откликнулся от печки Дрыхлин. — Понравилась?

— Не знаю. Шкура и есть шкура.

Охотница отреагировала на его слова удивленным:

— О, бойе!

Обласкала взглядом, и он словно бы почувствовал теплое прикосновение к лицу. Оно было настолько осязаемым, что он даже тряхнул головой, прогоняя наваждение. Но ничего не получилось. Будто его заколдовали. И только голос Дрыхлина смахнул эту колдовскую волну.

— Не продадите?

— Какую цену дашь, гость?

— Вам удобнее самой назвать цену.

— Зачем она вам, товарищ Дрыхлин? — спросил Давлетов.

— Не мне, Халиул Давлетович, — жене. Приспичило ей соболью шапку. У одной соседки есть, у другой, а у нее, видите ли, нет. Вот и пообещал при случае...

Савин отодвинул от себя шкурку к Дрыхлину, поднялся, встал рядом с охотницей, прикоснулся плечом к ее плечу. Хотел поймать ее взгляд, чтобы еще раз почувствовать невидимое прикосновение. Но она молча смотрела на Дрыхлина.

— Что же вы молчите, Оля? — не выдержал тот.

— Боюсь прогадать.

— Может быть, у вас еще есть?

— Здесь нет.

— Не надо стесняться, девушка. Дело есть дело. Скажите, сколько я должен вам?

Давлетов недоумевая и с неприязнью глядел на них. Она засмеялась тихим смешком, и Савину подумалось, что улыбка ей очень идет. Засмеялась, превратилась в девчонку и сказала, как процитировала:

— Все оборотни в шкурах и перьях прячутся в пещерах и утренних туманах.

Дрыхлин непонимающе уставился на нее, подчеркивая свое непонимание выражением лица.

— Это ничего не стоит, гость! Это тебе подарок. — Она улыбнулась, но как-то смутно, странно, через силу, будто сожалея о подарке.

— Нет-нет! — запротестовал Дрыхлин. — Так я не возьму.

— Бери, бери, гость.

— Не могу.

— Как ты можешь отказываться, если знаешь наши обычаи? Сказал «нет» — оскорбил хозяина и его дом.

Дрыхлин развел руками, простецкая его улыбка раздвинула щеки.

— Сдаюсь и принимаю подарок. Но чувствую неудобство и желаю отдарить. — С этими словами отстегнул с руки часы; взяв ее руку, вложил их в ладонь. — Примите от меня. Электроника!

Несколько секунд она разглядывала циферблат с меняющимися и скользящими на глазах цифрами.

— Беру их, гость, чтобы не обидеть тебя, — сунула небрежно часы в карман брюк. — С твоего разрешения я подарю их дяде.

— Дело ваше, милая девушка. Вы вольны распоряжаться.

Она искоса бросила взгляд на Савина и сразу же повернулась к Давлетову, словно задала ему немой вопрос. Помешкала, произнесла неуверенно:

— Хочешь такую же?

Давлетов неодобрительно покачал головой:

— Нет. Мне не нужно ваших соболей.

Глаза ее утратили густоту, потеплели. Она спросила его:

— Откуда ты родом?

— Я — татарин. Из Белебея.

— Это далеко, — вздохнула. — Я никогда не слышала про Белебей. За Уралом, да?

Он кивнул.

— Я никогда не была за Уралом. Знаю Чегдомын и Хабаровск. В Чегдомыне я жила в интернате, когда училась в школе. И в Хабаровске тоже училась.

Давлетов заморгал, глядя на охотницу, пробормотал что-то похожее на «бола, бола». Савин неожиданно уловил их поразительную схожесть, словно охотница была дочерью его начальника: скулы, лоб, что-то общее в разрезе глаз. Ему захотелось исчезнуть, оставить их вдвоем, чтоб они могли наговориться по-семейному, посекретничать. Мысль была глупая, но прилипчивая.

— Ты вспомнил свою дочь, да? — спросила она Давлетова.

Тот утвердительно закивал головой, закашлялся по-стариковски.

— У тебя, наверно, красивая дочь?

Давлетов опять согласно кивнул. Помолчал. Ответил:

— Только невезучая.

— Не нашла мужа?

— Нашла. Непутевый человек.

— Непутевый — значит тропу потерял?

— Пьет он.

— Совсем худой муж... Он — хороший муж, — кивнула на Савина, и улыбка у нее стала виноватой.

Савина тронула эта виноватость, он и сам заулыбался так же, с непонятной для себя признательностью к ее словам. Заулыбался, как союзнице в чем-то понятном им одним. И произнес, что и не гадал еще минуту назад:

— А ты красивая, Ольга.

Нет, наверное, в мире женщины, которая бы равнодушно восприняла такие слова. Так и Ольга — изумленно махнула ресницами, непрошеный румянец пробился сквозь морозный загар. Вспыхнула, засветилась вся, подошла зачем-то к печке, пошуровала кочергой угли. Потом, словно на что-то решившись, сняла с гвоздя шапку, не спеша, по-женски надела ее, спрятав волосы. Застегнула на груди безрукавку, потянулась за паркой.

— Ухожу я от вас.

— Как это «ухожу»? — всполошился Давлетов. — Куда на ночь глядя «ухожу»? У тебя здесь дом, лежанка. А мы подремлем сидя.

— Нет. У меня другое зимовье. На Эльге.

— А разве на Эльге есть зимовья? — спросил Дрыхлин.

Она не ответила, продолжала собираться. Савин глядел на нее оглушенно, не веря в то, что она уходит куда-то в такую дикую ночь. Подошел к ней, хотел отговорить, убедить. Но не успел. Она провела рукой по его щеке:

— Пойдем со мной, бойе. Проводи немного.

Савин даже не удивился, словно ждал этого. И не ощутил необычности такого приглашения. Виновата, наверно, тут была вся обстановка необычности, тайга, появление Ольги, нежданное и тоже из необычности. Потому он молча стал собираться. Но услышал голос Давлетова:

— Это невозможно, товарищ охотница. У нас — задание.

Савин сел на чурбак, не в силах вмешаться, объясниться и не очень понимая начальника. Что зазорного в том, что он проводит девушку, чей приютный домик они непрошено заняли? Может, боится за подчиненного — не сгинул бы в тайге? И будто подтверждая это, Давлетов спросил Савина, даже с уговаривающей ноткой спросил:

— Где же я вас потом найду?

— Отец, я приведу его к тебе. — Голос охотницы прозвучал, как просьба о прощении, но так, словно она и не сомневалась, что ей не откажут. — Приведу к тому месту, где будут садиться ваши вертолеты.

Давлетов тяжело опустился на скамью, развел в мучительном сомнении руки, борясь сам с собой, понимая, что нарушает какие-то запреты, установившийся порядок, борясь с симпатией к этой явившейся из тайги женщине. Даже растерянность мелькнула на миг на его лице. Но только на миг. Потому что в следующий момент, видно, нашлось спасительное оправдание в пользу порядка и правил. Сказал через силу, скороговоркой:

— Посмотрите в районе вертолетной площадки карьерные косы по ручью, — и отвернулся.

— Ну вот и хорошо! — бодрым голосом воскликнул Дрыхлин. — Вот и договорились! Завтра к восемнадцати часам мы будем на старой стоянке у вертолетной площадки. Там и встретимся.

Охотница вышла в ночь. Простуженно и по-доброму тявкнул Ольхон. Савин натянул черную шубу-короб, тоже шагнул через порог. Крутая темнота ослепила его, тишина оглушила.

— Вот тебе лыжи, пойдешь за мной, — услышал ее голос.

Сделал шаг, протянул наугад руку и сразу поймал ее горячую ладонь.

— Помогу тебе надеть лыжи, — сказала она.

Снова растворилась дверь, нарисовав на снегу тут же смытое серое пятно.

— Женя, можно вас на минуточку, — сказал Дрыхлин. Пододвинулся, зашептал в ухо: — Будьте умницей, Женя. И не опоздайте к сроку. Вы поняли меня?

Савин ничего не понял. Он был просто не в состоянии четко и ясно соображать. Забыв про давешнюю усталость, готов был идти неизвестно куда и сколько угодно.

Дверь проглотила Дрыхлина. Темнота разгрузилась и посерела. Ольга увиделась ему неясной молчаливой тенью. Савин воткнул валенки в просторные лыжные ремни, подтянул сзади сыромятные шнурки. Лыжи были широкие и короткие, как у Дрыхлина.

— Иди по моему следу, бойе, — услыхал будто издали.

И он пошел на голос, скорее угадывая, чем видя ее след.

2

Сначала она оглядывалась, и каждый раз останавливался Ольхон, семенивший с ней рядом. Савин ускорял шаг, чувствуя себя толстым и неуклюжим на коротких лыжах и в длинной шуршащей шубе.

Над тайгой объявился народившийся месяц. Звезды точечно и колко падали в снег. Точно так же, как они падали однажды в Подмосковье, в дачном поселке, куда Савин попал по милости королевы.

Женщин вообще трудно понять, а ту — было невозможно. Она не замечала его до последнего институтского курса. Так и должно: до подданных ли королевам?.. И вдруг колючие звезды в снегу, комната на даче и лики святых в переднем углу.

— Ты веришь в бога? — спросил он.

— Нет. В любовь.

Седьмое небо, наверное, населяют только безумные. Там самое обычное воспринимается как чудо.

— Ты меня лю? — спрашивала она.

Это было тоже чудо, после которого, попав на грешную землю, человек долго не может прийти в себя. И Савин приходил в себя с трудом, не желая замечать рослого байдарочника, по фамилии Скребок, который работал в том же конструкторском бюро, что и она, после окончания института, Савину тоже светило там место, через нее, вернее, через ее папу, возглавлявшего головной НИИ. Но он решил по-своему, как задумал еще в детдоме. Надел по двухгодичному призыву лейтенантские погоны и получил в учебном подразделении взвод.

Первое время Савин даже стеснялся командовать подчиненными, которых, к его большому изумлению и расстройству, оказалось немало. Он и не командовал. Просто объяснял, что делать, рассказывал, показывал, огорчался вместе с каким-нибудь неумехой и растяпой, вдалбливал ему в голову теорию, проводил практический показ. А если вдруг во взводе случалось нарушение дисциплины, подолгу сидел вместе с нарушителем в канцелярии роты и не то чтобы выговаривал ему, а больше вздыхал, мучился от своих официальных вопросов, уходил от них, выспрашивал подробности из доармейской жизни. И тот отвечал и в охотку, и с неохотой, а выйдя из канцелярии, объяснял товарищам, что их лейтенант выматывает душу до синевы, да еще и сам выматывается от переживаний.

Как бы там ни было, но его учебный взвод неожиданно для него самого стал лучшим при выпуске специалистов в железнодорожные войска. И следующий набор в конце обучения тоже стал лучшим.

Савина хвалили на собраниях и совещаниях, самодеятельный художник нарисовал его портрет, на котором он был похож на умудренного опытом служаку. Портрет определили на клубную Доску почета, и, между прочим, несмотря на все личные переживания, Савину это было приятно.

Изредка, на выходные, он наезжал в Москву. Просто так, от нечего делать, чтобы окунуться в привычную городскую сутолоку. Так он объяснял себе. И сам же втайне понимал, что приезжает с надеждой встретить ее. Иначе зачем бы ему тащиться на ту улицу, по которой она должна была идти с работы к метро. И однажды встретил.

Она обрадованно засмеялась, схватила его за руку:

— Едем. Покажу тебя своим...

Отец ее сразу понравился Савину. Грузный, простецкий и грубовато-веселый, он спросил дочь:

— Жениха, что ли, привела на смотрины?

— А что, не нравится, па?

— Нравится. Люблю серьезных.

И к Савину:

— Байдаркой не увлекаешься?

— Нет.

— Молодец.

— Па, что за глупости? — возмутилась дочь. — Очень даже полезный вид спорта...

За чаем Савин сказал, что ему предлагают остаться в кадрах армии и что он согласен. Она ответила на это:

— Фи!

— Армия — для настоящих мужчин, — сказал отец. И дочери, опять же полушутя: — Если собираешься за Евгения замуж, готовься быть боевой подругой...

В этот дом Савин наведался еще раз в следующее воскресенье. Но уже без приглашения. Потому и не застал никого. Решил, что хозяева на даче, поехал.

Вовсю буйствовала весна. Соловьи словно взбесились, объединив в один все свадебные хороводы.

Дачная дверь тоже оказалась закрытой. Он присел на лавочку, как раз перед окном. «Чего приперся? — думал. — Все равно она не поедет со мной, БАМ — не для серебряных туфелек». Размышлял так в безнадежности и вдруг явственно услышал:

— Ты меня лю?

Даже вздрогнул от близкого голоса, проникшего к нему через открытую форточку. Вскочил, повернулся к зашторенному окну — и не понял, почему оно брызнуло осколками. Продолжая колотить по раме, не чуя боли и не соображая, въяве ли он кричит или мысленно: «Скребки, скребки!..»

И не надо бы все это вспоминать теперь, когда все позади, а вспоминалось. Наверное, потому, что другие звезды падали в снег, что не бывает резких границ от одного к другому. Такое вот сложное существо — человек: ищет какую-то черту, а ее и нет вовсе.

Наверно, прошло с полчаса, пока Савин стал способен удивляться. И не только удивился, а поразился тому, что идет следом за незнакомой женщиной. Заметил, что она несколько раз тревожно оглянулась. Наконец остановилась и подождала его.

— Ты не устал, бойе?

— Нет.

Он и впрямь почему-то не чувствовал усталости, не то что утром. Хотя и запарился, и расстегнул шубу. Ольга озабоченно вглядывалась в Савина. Сняла рукавицу, распахнула парку, пошарила в нагруднике.

— На, пожуй, — протянула ему несколько жестких сухих ягод, — пожуй!

— Что это?

— Лимонник. Он дает силу.

Савин бросил ягоды в рот, разжевал, почувствовал горечь.

— Ты хочешь вернуться? — спросила она.

— Нет, что ты!

— Скоро придем. Совсем рядом.

И опять он зашагал за ней, думая о том, что широкие, короткие лыжи, которые поначалу показались неуклюжими и неуправляемыми, все-таки очень удобны, особенно когда лыжня шла на подъем. Не надо было взбираться ни лесенкой, ни елочкой: назад они не скользили, подбитые камусом. Непривычно только было без палок, но он быстро усвоил ровный, тягучий шаг. Даже нагнал Ольгу, вдруг сообразив, что она идет впереди со своей понягой, а он — налегке. Догнал и сказал:

— Давай, я понесу твой деревянный рюкзак.

Она обернулась на ходу, и, хотя лицо ее было размыто темнотой, он представил улыбку, точно такую же, как за столом, делавшую ее совсем маленькой девчонкой.

Они шли нешироким распадком, и лес по обе стороны казался сплошным и темным. Ольхон то и дело убегал вперед, беззвучно растворяясь в темени, снова легкой тенью возникал обочь. Присев, поджидал Савина, вытягивая в его сторону острую морду, словно пытался убедиться в надежности спутника своей хозяйки. Убедившись, неслышно обгонял Ольгу, исчезал впереди. Лес опять сдвигался, безмолвный и нереальный.

В какой-то момент Савин осознал это безмолвие, нарастающую бесконечность мира. Будто бы это не он шел по ночной тайге, а кто-то другой, для кого такое путешествие было не в диковинку. И еще он внутренне, словно так и должно быть, опять воспринял родство с этой незнакомой женщиной. Ему казалось, что знает он ее давным-давно, только заплутался до этого, затерялся в бескрайнем далеке, и вот явился после долгого отсутствия. Идет себе знакомой дорогой к знакомому жилью вслед за близким человеком, вышедшим его встретить на житейский перекресток...

Все-таки в ягодах, наверное, была какая-то живительная сила, потому что очень скоро в тело вошла бодрость. Шел в легком полусне. Раза два ему казалось, что они выходят к берегу, на котором ждал увидеть зимовье. Однако мнимый берег растворялся вблизи, истаивал за новым поворотом или оказывался низкорослым подлеском.

Савин шел и думал о том, что, наверное, все люди немного актерствуют в жизни. Даже сами с собой. Что бы человек ни делал, все равно он видит себя со стороны. И он, Савин, такой же. А может быть, и неплохо малость актерствовать, самую что ни на есть малость? Вдруг это и есть тот самый стопор, который удерживает человека от крайнего шага? Перед зрителем не побуйствуешь, а ты и есть самый первый зритель.

Вот и сейчас, даже перед лицом вечного и безмолвного, даже в лихорадке ожидания — а что будет? — он видел себя со стороны. И чувствовал Ольгу, эту маленькую охотницу с раскосыми глазами. Каким-то образом ощущал и ее робкую напряженность, и отброшенные сомнения.

Молодого урядничка, молодого урядничка Ночевать оставляла...

Савин даже приостановился, поймав себя на том, что эти старинные слова и мелодия песни давно крутятся в голове. Ее пела тетя Нюра, детдомовская няня. У нее не было никого из родни, она и жила при детдоме в комнатушке под лестницей. Бросила и дом, и огород, когда получила подряд три похоронки — на мужа и на сыновей. Так и жила в беспокойном ребячьем царстве, всех оделяя, хулиганистых и тихих, добром и лаской.

Молодого урядничка, молодого урядничка...

Усилием воли Савин отогнал мелодию. Запоздало вспомнил Давлетова: что-то он думает теперь о своем подчиненном? Наверное, все смешалось в голове начальника и уснуть не может, кряхтит, ворочается. А может, достал свою амбарную книгу и записывает при свете коптилки о том, что старший лейтенант Савин отлучился в неизвестном направлении.

Он совсем не заметил, как лыжня вывела их на лед. Увидел только, что тайга раздвинулась, обратил внимание на огромный валун со снежной шапкой на голове. И тут же услышал:

— Пришли, бойе...

Это зимовье отличалось от того, что стояло на Юмурчене. Когда Ольга вздула лампу, он увидел, чего уж никак не ожидал, небольшую неоструганную полку с книгами. Стол был поменьше и поаккуратнее, из пиленых досок. Возле него даже притулилась ярко-желтая табуретка. В избушке было явно теплее, чем на улице.

— Дядя, однако, ночевал. Печку топил.

Не раздеваясь, она сунула спичку в печурку. Пламя сразу же охватило тонкие лучинки и пошло гудом.

Он сидел на нарах, чувствуя себя неловко и в то же время спокойно. Она сняла сковородку с гвоздя, поставила на печку. Расстелила на столешнице полотенце, сыпанула на него из жестяной банки какие-то коренья, потолкла их черенком ножа, бросила на сковородку. Летала по зимовью черной бабочкой, и тень ее металась по стенам.

Она уже давно сбросила парку и рыжую шапку, а он все сидел в своей деревянной шубе. Ольга подошла к нему, стала расстегивать непослушные пуговицы.

— Раздевайтесь, будьте как дома.

Он понял, что эта фраза была не ее, но из ее, может быть, недавнего прошлого. Настолько она прозвучала вежливо и по-чужому.

— Ты почему назвала меня на «вы»?

Ольга провела рукой по его волосам, он качнулся к ней, уткнулся головой в грудь и замер, услышав, как колотится ее сердце. Она мягко отстранилась. Сняла с него шубу. И вновь заметалась по зимовью ее тень.

Потом они сидели за столом, словно в деревенской избе после работы. Первоначальная неловкость исчезла. Их разделяла черная чугунная сковорода. Савин с удовольствием таскал ложкой со сковороды куски удивительно нежного мяса и спрашивал:

— Как это называется?

— Ешь, Женя, не спрашивай.

— Ну а все-таки? С чесноком, да?

— Сохатиный язык с черемшой.

Подперев щеку ладонью, улыбчиво глядела, как он ест. Так же улыбчиво спросила:

— Я умею быть хорошей женой? — поправилась: — Умею вкусно готовить?

И тут же согнала с лица улыбку, нахмурив густые брови. Он заметил, что выражение ее лица менялось в один миг: вот и хмурь согнала, распахнула глаза.

— Я бы угостила тебя расколоткой.

— А это что такое? Тоже мясо с черемшой?

— Нет, рыба. Мороженый таймень, ленок. Достал из лунки, на лед бросил. А потом расколоть его, как лучину. Получается расколотка.

— Так сырую и есть?

— Ага, с солью. Это полезно. И вкусно...

Сплелось и смешалось необычное с обыденным. Женщина с раскосыми глазами, сохатиный язык, неизмеримость времени и пространства, и тут же печка, как в детстве, семилинейная керосиновая лампа, и разговор о будничных вещах. Семейный такой разговор. И чай, от которого шел запах снега, дыма, брусники и проснувшегося весеннего леса. И Ольгу он знал давным-давно, только совсем в другом облике. Видел ее, одиноко стоящую на берегу большой реки, схваченной первым льдом. Шел густой мохнатый снег, обновлявший землю, менявший лицо берега, кустарника, дальней сопки. И не было нигде следов. Начинался новый цикл жизни, рождался первый день после сотворения мира. Человек еще не придумал колесо и не проложил санный путь к большим городам.

— Я не умею плакать. А когда училась в городе, плакала. Такой хороший снег и стены кругом. Дома улицу сжимают, как два крутых берега сдавливают речку. И красный гремучий трамвай посередине. Побежала на Амур. Забереги уже большие, а вода не дается. Я сказала: «Здравствуй, Эльга». Потому что моя Эльга тоже прибежала в Амур. «Здравствуй, Амака». И увидела, как белка падает, потому что знала, что дядя ушел белочить. Отец тогда совсем худо видел... Тебе скучно, Женя?

— Нет, нет.

— А почему у тебя женское имя? У меня в интернате была русская подруга. Ее тоже звали Женя.

— Это и мужское имя.

— Знаю. Евгений Онегин. Но все равно оно больше для женщины. Мужчина, который его носит, нежный, как женщина, и немного слабый. Нет, нет, Женя. Ты не слабый, ты — нежный... Слышишь, Ольхон тоже со мной согласен.

Снаружи донесся короткий лай и смолк.

— Глупый еще, — сказала она. — Первоосенок. Хорошая собака будет.

— А на кого он лаял?

— Сохатый близко подошел. Тальник тут недалеко. Сохатый кормиться ходит... У меня давным-давно был сохатенок — отец подарил.. Плакса такой был. Вытянет морду, смотрит большими глазами, просит сахару. Я отвернусь, как не вижу. А он губами шевелит и чуть не плачет.

— А где он сейчас?

— Ушел. Кровь позвала. Так одну осень трубил, жалко было. Жену звал себе.

— Ушел и не вернулся?

— Нет. Боюсь, подстрелил кто. К человеку привык, ружья не боялся.

— Оль, а почему ты пошла в охотники? Ты же сказала, что педучилище закончила.

— Учить некого. Почти все ушли с Усть-Нимана. Три дома осталось. В Ургал переселились. Молодые всегда уходят. Четыре брата у меня было. Двоих старших, как отец говорил, духи взяли. Я не помню, маленькая совсем была. Мы жили тогда далеко отсюда, в междуречье. А двое братьев ушли. Сначала в армию, потом в город. Русские жены у них. Третий год домой не едут. Кончаются охотники. Кто отца и дядю заменит?.. Тебе снова непонятно, почему я осталась здесь?

— Понятно. Только я бы не хотел, чтобы ты жила здесь одна.

— Мне хорошо здесь.

— А когда рельсы сюда придут, как охотиться будешь?

— Уйду вверх по Эльге. А может быть, не уйду. Я не знаю, Женя. Когда в Хабаровске жила, только о тайге и думала. А сейчас город вспоминаю. Новый год вспоминаю и своих девчонок в туфельках. И даже мальчишек вспоминаю, хотя мне не нравятся городские ребята. Они очень много говорят. А ты — мало говоришь. Мужчины не должны много говорить... Сегодня я совсем не хочу в город, потому что здесь ты. А завтра в груди дятел поселится...

— Тянет к людям?

— Да. Ты откуда пришел, с Воспорухана?

— Нет.

— Значит, с Соболиной сопки?

— Ты была там?

— Много раз была. Там я черного соболя брала.

Она вздохнула, посмотрела на Савина, будто задала немой вопрос и ждала ответа.

— Ты жалеешь, что БАМ в тайгу пришел? — спросил он.

— Почему «жалею»? Просто понимаю, что надо. Дядя не понимает. Плюется! — Она засмеялась: — Говорит, что законы тайги БАМ нарушил. Говорит: плохой человек завелся на БАМе.

— А как узнать, плохой или хороший?

— Я угадываю. И тебя сразу угадала. Ты — как вода в ручье. А потом придет человек, станет строить мост, рубить деревья, мыть в воде машины, выливать в ручей негодную солярку. И вода станет мутной. Хариус и ленок покинут ее, они любят чистую воду.

— Значит, и я стану мутным?

— Не знаю. Какой человек рядом с тобой будет. Ваш Дрыхлин не станет беречь чистую воду... Женя, а почему он сказал, что ищет землю? Разве ее надо искать?

— Земля нужна для насыпи БАМа, для отсыпки любой строительной площадки. Вот мы и ищем карьеры. Но самый хороший грунт — это речной гравий.

— Понимаю, Женя. Но все равно мне жалко реку, которая после начинает болеть. И тайгу жалко. Проехал трактор, зацепил ветку кедрового стланика и на сто лет погубил ее. Подумай, целых сто лет надо, чтобы вырос в нашей земле такой кустик.

Савин подумал: права Ольга. И в чистых ручьях появились бензиново-масляные разводы, и речки, она правильно сказала, болеют: берега у карьеров разрушаются, роняя в воду слабые в корнях лиственницы. Об этом никто не успевает задуматься в погоне за временем, за километрами. И даже летучая фраза: «Бороться с тайгой» — имеет какой-то мужественный оттенок. А зачем бороться? Лучше бы ее, в самом деле, поберечь. Она хоть и велика, но тоже имеет пределы.

Когда-то, давным-давно, Савин даже не помнит въяве, возле их деревни Дарьино на Урале стояла дубовая роща. Место и сейчас называют Дубки, хотя там не осталось ни одного дерева. Тоже, наверно, думали, что роще нет краю. А свели ее — и высохла речка Кармалка, иссяк сам собой колхозный пруд, и могучие ветлы на его берегу покорежились и усохли.

Вот и Давлетов — хотел осенью по-хозяйски распорядиться Соболиной сопкой: пустить лиственницу на дрова, благо, под боком. Как он говорил, в случае пожара этот остров леса посреди поселка может запалить дома и вагоны. Савин ни внутренне, ни внешне — никак не отреагировал тогда на это предложение: вроде бы целесообразно. Но, слава богу, нашлись умные головы, умевшие видеть не только день и вечер. Особенно Синицын негодовал. В общем, отговорили Давлетова вырубать сопку. И он, хоть и поупрямился, согласился, сказав, что мнение большинства является для него законом, А ведь сгубили бы всю сиреневую багульниковую красоту, пожгли стройные морозоустойчивые лиственницы и на целый век налепили бы на сопку проплешину.

— Вернись, Женя, — попросила Ольга.

— Слышь, Оль, — вернулся он, — а наш вагон как раз стоит под Соболиной сопкой, где ты охотилась на черных соболей.

— Я никогда не была в вагоне. Только видела. Он совсем не такой, как на рельсах. Хорошо жить в вагоне?

— По-моему, нормально. А ты приезжай в наш поселок. И приходи ко мне. Спроси старшего лейтенанта Савина, и тебе покажут наш вагон. Приедешь?

— Ты такой взрослый и такой маленький.

— А что, Оль? Я тебя познакомлю со своими друзьями...

— Ой, Женя. Они смеяться над тобой будут, если я приду к тебе...

Сказала, и лицо ее стало обиженным, как у маленькой девочки. Он поднялся, приблизился к ней, взял в ладони ее лицо. Глаза у нее сделались беззащитными и ждущими. Он тихонько поцеловал их и погладил ее волосы. Хотел сказать что-нибудь доброе, но слова разлетелись, упорхнули в закрытое окошко. Там, снаружи, начинался ветер. А может быть, ему просто показалось, что зашумели, закачались деревья. Она произнесла шепотом:

— Пьяный лес...

...Печка прогорела, и пламя больше не бросало отсветы на бревенчатую стену.

Ольга лежала рядом и даже, казалось, не дышала.

Как же так случилось? И почему? Кто же ты есть, Женька Савин, — пришел, взял, унес с собой? Пьяный лес и узкая ладошка, протянувшая ему воду: пей, бойе! Все ушло, утонуло в ночи; только звенели дальние колокольца на дугах, гордые лошадиные морды заслоняли небо — так звучала для Савина тишина.

— Ляленька! — Он сам не знал, откуда к нему пришло это слово. Наверное, из детства, из зыбки, подвешенной к потолку.

Она сразу встрепенулась, повернулась к нему:

— Плохо, Женя?

— Хорошо.

Колокольца перестали звенеть, тишина смягчилась.

— Тебе сколько лет, Оля?

— Двадцать четыре... Я давно думала о тебе, Женя. И ждала. Тебя ждала, хоть и не знала еще.

— Мы поженимся, Оля. И будем жить вдвоем в вагоне.

— Не надо быть очень добрым, Женя. Когда доброты много, от нее бывает зло.

— Я не всегда понимаю тебя.

— Потому что я старше.

— Мне двадцать шесть.

— Женщине нельзя быть моложе.

— Ты мне веришь, Оля?

— А у той глаза синие?

Савин даже не удивился ее вопросу. Ему казалось, что Ольга знает и должна знать все. И даже подслушивает его мысли.

— Я думал о ней только что.

— Знаю. Ты лежал на спине и вспоминал?

— Да.

— Сегодня она ушла от тебя, и ты будешь легко дышать. Счастье, как и беда, и в тайге человека находит.

— Это пословица?

— Не знаю.

— Оль, а ты ведь совсем другая. Не такая, какой была в том зимовье, когда пришла со своей понягой и Ольхоном.

— Да. Там, с вами, я хотела быть такой, какой была моя мама.

— Зачем?

— Просто так. Из-за тебя. Чтобы ты сначала удивился.

Она выскользнула из-под одеяла, набросила на себя его шубу, сунула ноги в его валенки, занялась печкой.

И Савин опять подумал, что все же не женский это труд — быть охотником. Весь день человек бродит по тайге, к ночи возвращается в зимовье, готовит ужин, кормит собак, обрабатывает пушнину, колет дрова на завтра. Затем спит урывками, потому что печка не должна выстынуть к утру. И так — каждый день, без выходных и отгулов, пока не кончится сезон.

Печное пламя длинным языком лизнуло стену избушки, укоротилось, составив ровные блики и высветлив все зимовье теплыми сумерками. Но Ольга что-то медлила, замешкавшись у печки, пока он не позвал:

— Иди сюда.

— Иду, — отозвалась она шепотом...

Время текло за пределами четырех стен. Где-то и куда-то торопились люди, где-то прорезали ночь тепловозные гудки, напоминая о необратимости времени. А здесь оно остановилось, казалось, его даже можно потрогать руками. Наверное, женщины умеют останавливать часы и вызывать дух вечности, где течет в розовых берегах живая вода, дарующая человеку бессмертие...

Савин услышал за окошком неясные шорохи леса, как будто кто-то слегка покачивал деревья. Вспомнил ее «пьяный лес». Улыбнулся в темноте. Она прикрыла ладошкой его губы, сказала серьезно:

— Не ходи по тайге один. У тебя хороший начальник, ходи с ним. Он добрый.

— Не такой уж Давлетов и добрый.

— Ты его не понимаешь. Он тебя любит.

— Почему любит?

— Потому что у него нет сына... Ты его давно знаешь?

— С лета.

— Только здесь узнал?

— Да...

— А теперь спи, Женя. Тебе надо немного спать...

Савин прикрыл глаза и, не успев задремать, погрузился в сон. Плыли по пруду белые лебеди, вытягивали длинные шеи. Белые лилии сплетали венчальные венки, которые кругами расплывались на воде. Было такое или не было?.. Впрочем, какая разница? В жизни ничего не повторяется, но бывает, что все начинается сызнова.

3

Для Савина «сызнова» началось с того проваленного комсомольского собрания. В ту ночь, после беседы с капитаном Пантелеевым, он долго крутился с боку на бок. Сверяба, как это бывало нередко, ночевал где-то на трассе, потому и на собрании отсутствовал, хотя и намеревался поглядеть, «что выйдет из ничего». Савин даже рад был полному одиночеству, перебирал в памяти разговор с Пантелеевым, умно и аргументированно спорил с ним. У него всегда так было: умно только в мыслях и когда поезд давно ушел. Спорил, томился, глядел в темный потолок с разводами в углах от дождей, упрекал всех и себя больше всех. Всех — за безразличие, себя — за уклончивость, уступчивость «мыслителю» Пантелееву, Упрекал и понимал, что, повторись все снова, ничего не изменилось бы. И от этого томился душой еще больше.

Но недаром говорят, что утро вечера мудренее. Да еще утро воскресное. С паршивым настроением он поставил на плитку чайник. Только успел вспороть банку сгущенки, как дверь робко приоткрылась.

— Можно, товарищ старший лейтенант?

Савин с удивлением увидел сержанта Бабушкина.

— Что-нибудь случилось? — спросил.

— Н-нет, — краснея, произнес тот, и Савин понял, что сержант пожаловал просто так, тоже томимый вчерашним. Понял, обрадовался ему, как спасению:

— Чай готов, Юра... Ты куда? Заходи!

— Я н-не один.

Савин глянул в оконце и увидел чуть ли не в полном сборе весь свой комсомольский комитет. Выскочил следом за Бабушкиным наружу, поздоровался с каждым и, невзирая на отнекивание, затащил всех в вагон. Табуреток было всего две, уселись на лежанках. Кружек не хватило, достал парадные стаканы. Вывалил в большую алюминиевую миску все запасы пайкового печенья и поручил Бабушкину разливать чай.

Нет, неспроста они все явились, пожертвовав таким редким свободным временем. Савин чувствовал это. И понимал, что причиной тому — оно, вчерашнее непутевое собрание. И, словно в подтверждение его мыслей, рядовой Сергей Плетт, худой как жердь, малоулыбчивый и малоразговорчивый, сказал:

— Мы насчет вчерашнего...

— Можно объявлять заседание комитета открытым? — шутливо спросил Савин.

— Не надо, — серьезно ответил Плетт. — Лучше так.

Савин оглядывал ребят и думал, что в принципе он их совсем почти не знает. Кроме каких-то мимолетных разговоров да двух плановых заседаний, ничего и не связывало его с ними. Кто такой Сергей Плетт? Взрывник. Из семьи прибайкальских охотников. На обоих заседаниях комитета не произнес ни слова... А что он представляет собой как человек? Какие у него взгляды на жизнь, привычки, желания?.. Или вон у Васька́, что сидит напротив, неловко ухватив стакан такими же огромными, как у Сверябы, лапищами?.. Васек и Васек, так все зовут, хотя в нем почти два метра росту и фамилия под стать — Богатырев. До армии излазил с геологами всю тайгу, мог работать и трактористом, и трелевщиком, и шофером. А определили его здесь в геодезисты, потому как он мало-мало разбирался и в этом деле, специалистов же не хватало. Как и Плетту, ему оставалось служить чуть больше полугода, после чего Богатырев собирался осесть на БАМе... Ради стройки? Ради разбуженной тайги? Ради денег — чтобы поднакопить на «Ниву» и сбежать с вечной мерзлоты?.. Рядом с ним — рядовой Рамиль Насибуллин, серьезненький такой и всегда вежливый. И еще у него отчество странное — Идеалович. Савин постеснялся после первого знакомства спросить у него про отчество, поинтересовался у командира роты капитана Синицына. И тот объяснил:

— Дед с бабкой у него из первых комсомольцев. Вот и назвали сына Идеалом. А Рамиль по наследству стал Идеаловичем... Между прочим, наотрез отказался от импортного «Магируса», хотя самосвал, конечно, с комфортом. КрАЗ, говорит, привычнее, да и надежнее...

Чай Насибуллин пил крепкий, почти черный, дул на него, звучно прихлебывал. А выпив, повернул стакан вверх дном, словно сам себе дал сигнал к серьезному разговору:

— Вы извините нас, товарищ старший лейтенант. Неожиданно все с собранием... А предложения у ребят есть.

— Однако, есть, — подтвердил Плетт и требовательно взглянул на Васька.

Тот поперхнулся, оставил стакан, дожевывая печенье, послушно кивнул головой. И Савин интуитивно решил, что не Бабушкин с девчоночьими ресницами — закоперщик этого утреннего чаепития, а Плетт, не выставляющий себя наперед и в меру молчаливый.

— Значит, так, — сказал Васек. — Я на Амгунь до армии мотался. Ходил по старой трассе БАМа. Ну, той, что еще зэки до войны строили. В одном месте сохранились опоры от моста. Надпись видел, прямо в бетоне: «Этот мост строил комбриг РККА Петров». Он, наверно, украдкой выдавил свою фамилию в сыром бетоне. И получилось навек, так?

— Затакал, — буркнул Плетт.

Васек согласно кивнул и повторил, подняв указательный палец:

— Навек! Ну и я тоже хочу, чтобы моя фамилия навек осталась. Только не украдкой, а под музыку и с речью. Так?

— Мы т-тебя, Васек, самого вместо памятника на Соболиную сопку поднимем, — сказал Бабушкин.

Рамиль, который Идеалович, глядел на Савина вопросительно и даже с заметным нетерпением: как, мол, идея? А идея Савину нравилась все больше. Он подумал, что ему бы в жизнь такое не сообразить. Ведь это и есть то самое «моральное стимулирование соревнования», о котором так часто говорят на собраниях. Та самая гласность, только с учетом исторического размаха стройки, с учетом обстановки.

— Понимаете, — сказал Идеалович, — лучших определяем общим голосованием. Мы-то ведь лучше всех знаем, кто чего стоит. А потом под музыку — навечно. Чтобы, когда по БАМу пойдут поезда, незнакомые люди глядели на наши фамилии, как на памятник воинам-железнодорожникам.

— Это для мостовиков — памятник, — вмешался Бабушкин. — А для механизаторов?

— Чего проще, — ответил ему Васек. — Кубы из бетона, так? А на них фамилии. И через каждые сто пятьдесят — двести километров вдоль трассы. Как в Ургале на переезде: до Москвы — столько-то километров, до Комсомольска — столько-то.

— Не годится, Васек, — сказал Плетт.

А Насибуллин добавил:

— Бетона и так не хватает. Механизаторов можно вписывать на больших валунах, вон их сколько вдоль трассы. Или на скалах...

Наверное, они давно вынашивали эти мысли, думал Савин, только повода высказаться не было. Честолюбие — оно у каждого есть. В большей или меньшей степени. Люди иногда притворяются, что похвала их не трогает. Трогает! Потому что честь по заслугам — норма справедливости. А тут — честь на долгие годы.

— Это вы здорово придумали, — сказал Савин. — И определять победителя голосованием — тоже правильно.

— Т-только бы разрешили, — усомнился Бабушкин.

— Разрешат, — заверил Савин, а сам подумал: вдруг не разрешат?

— А то наш р-ротный своего маяка обязательно определит в п-победители.

— Какого маяка?

— Н-не знаете разве? Мурата Кафарова. Ему — и тросы, и з-зубья ковшей. А другим — шиш. А Мурат, как Плюшкин. Никогда ни с кем не поделится.

— Будет решать только коллектив, — подтвердил Савин.

— И еще, т-товарищ старший лейтенант, насчет слета победителей в Хабаровске. У нас в роте Хурцилава составляет список. Ему, что ли, это дело решать? Т-тоже коллективом надо.

— Правильно, Юра...

Все-таки хорошо было говорить о деле без протокола. По-человечески так получалось, не по-казенному. Предлагали, обсуждали, отвергали. Идеалович предложил рисовать звезды на кабинах самосвалов. Перевез пять тысяч кубов грунта — звезда. Двадцать тысяч — флажок.

Плетт сказал:

— Комсомольский глаз, однако, нужен...

Савин возразил было, что существует пост «Комсомольский прожектор», но Плетт отверг его:

— Не годится.

И Савин не стал спорить, хоть и понимал, что в идее разницы никакой. Но «прожектор» — это было вроде как указание сверху, значит, чье-то. А «глаз» — свое. За свое и отвечать самим, и отдачу подсчитывать самим. Это был отзвук его, Савина, мыслей, высказанных им Сверябе в коротеевском карьере: мы решили — мы отвечаем.

Решили, что «глаз» — это хорошо, но глаз должно быть много, иначе мало что увидишь. А много — это пост в каждой роте, потом вся информация в комитет, а из комитета командиру — для принятия решения.

— А чтобы дело в долгий ящик не откладывать, у меня есть предложение, — сказал Савин. — Кто-нибудь из вас ездил по дороге в районный центр?

— Ездили, — ответил за всех Плетт.

— Ну и как?

— Тягомотина. Особенно у Кичеранги.

— Вот я и предлагаю написать на больших фанерных щитах, кто и какой участок дороги отсыпал. Чтобы народ ехал и плевал на эти фамилии, если дорога плохая.

— Н-на Кичеранге я р-работал, — сказал, закрасневшись, Бабушкин и обиженно захлопал ресницами.

— Что же ты так плохо работал? — спросил его Насибуллин.

— Ротный т-торопил. Говорил, что землю б-большая магистраль ждет...

— Принимается? — спросил Савин.

— Годится, — за всех ответил Плетт.

4

Смешались сон и явь. «Годится», — говорил неулыбчивый Плетт. «Не годится, Савин-друг, — отвечал свистящим шепотом Коротеев. — На посмешище выставил! Кичеранга — самый дерьмовый участок, а ты мою фамилию черной краской! Сначала по стройкам с мое покрутись, с тайгой поборись!..» Две жирные колеи от тягача тянулись по зеленым мхам с вдавленным в них кедровым стлаником... Две плоские лыжни казались санной дорогой в лунном свете. Потом кто-то осторожно постучал в дверь, и в сознание проникла мысль, что пора просыпаться, хотя еще и рано. Видно, посыльный прибежал по тревоге или еще какая надобность. Стук в дверь возобновился, частый, дробный, оборвался, и Савин открыл глаза.

Какое-то мгновение не мог ничего понять. Потом разом все вспомнил, встрепенулся, обнаружив, что Ольги нет рядом. Не было ее и в зимовье. Уже рассвело. На стене у входа висели карабин, мелкашка, поняга. Слышно было, как горят в печке дрова.

Он еще не успел обеспокоиться, когда она вбежала в зимовье в желтенькой кофтенке и в спортивных шароварах, которых вчера на ней не было. Вбежала прямо к нему, следом за белым валком холода, сама вся морозно-разрумянившаяся. Наклонилась над ним:

— Проснулся, Женя!

— Кто-то в дверь стучал.

— Это дятел, Женя. Он рядом с зимовьем завтракает. Слышишь?

Опять раздалось осторожное «тук-тук-тук». Железноклювый дятел собирал с лиственницы короедов. Постучал и смолк, будто и впрямь просился в избушку: пустят ли хозяева?

— Войдите! — смеясь, крикнула Ольга.

— Не надо, не впускай, — сказал Савин. — Иди сюда.

— Нет-нет, Женя. Вставай. — И вспорхнула к дверям.

Он чувствовал себя как дома. И встал без стеснения, и оделся, и к ней подошел, потерся щекой о щеку.

— Ты колючий, — сказала она. — Я нагрела тебе воды умыться.

В зимовье было жарко. Он остался в майке и так вышел наружу, отказавшись от теплой воды. Задохнулся в момент текучим холодом, глотнул его всей грудью. Снег был ослепительно чистым и мягким. Зачерпнул его пригоршнями, плесканул в лицо. Даже майку сбросил на пенек и, радуясь утру, стал полоскаться. Вместе с остудой в тело входила ликующая бодрость: все-таки чертовски хорошо жить на этом свете!

Ольга выскочила наружу, испуганно схватила его за руки, потащила в зимовье.

— Однако совсем с ума сошел! Зачем так, Женя, делаешь? Заболеть хочешь?

Он весело упирался, и ему было легко и беззаботно. Ни облачка впереди, ни дождя, ни бурана, солнце выкатилось, торжествуя и славя жизнь, нашарило в зимовье оконце, пронзило лучами: живите и радуйтесь! Опять вежливо постучал о лиственницу дятел.

— Схожу к нему, ладно? — сказал Савин.

— Сходи, Женя. — Она сама подала ему шубу и натянула шапку.

Утренняя тайга совсем не была похожа на вечернюю. Редкоствольный лес на этой стороне Эльги был насквозь пронизан светом. Савин прислушался, не даст ли знать о себе дятел. Но было тихо, только серебряно звенел лес. Он пошел напрямую, наугад, туда, где серебряный звон слышался более отчетливо. Не прошел и полсотни шагов, как остановился в изумлении. Перед ним, сцепившись лапами, стояли в куржаке молоденькие ели. А вокруг хороводились такие же молоденькие березки, которые вдруг замерли, увидев Савина, застеснялись, словно десятиклассницы в белых фартуках после выпускного вечера. И весь снег был изрисован птичьими следами. В их узорах показалось Савину что-то продуманное. Словно письмена неведомого мира. Может быть, и прошлой зимой следы располагались точно так же. Разве прочтешь их, не зная этой древней грамоты?

Савин не пошел дальше, свернул вдоль закрайка: пусть их хороводятся. И снова застыл, боясь пошевельнуться. На одинокой, обгорелой и расщепленной вверху лиственнице сидел глухарь. Савин его даже не заметил, пока тот не шелохнулся. И оба замерли.

Савин тихо попятился, затем, развернувшись, заторопился по своим следам в зимовье.

— Ольга! — сказал с порога. — Там — глухарь. Совсем рядом.

— На горелой лиственнице?

— Да. Он даже не улетел, увидев меня.

— Этот глухарь — мой друг, Женя. Его зовут Кешка. Так же, как и дядю. Кешка только у него может брать с ладони бруснику. Даже у меня не берет.

— Он так и живет здесь?

— Нет. На той стороне Эльги. А сюда кормиться прилетает каждое утро. И ждет меня. Просит мороженой брусники.

— Оленька, бросай печку. Завтракать потом будем. А сейчас пойдем глухаря кормить, а?

Глухарь сидел там же. Важно и безбоязненно поглядывал вниз. На высоте человеческого роста, на самом нижнем сучке была укреплена дощечка-кормушка, которую Савин поначалу не заметил. Ольга насыпала в нее алых бусин брусники. Глухарь шевельнул густо-красными, почти багровыми бровями, выпятил черную с синеватым отливом грудь и кивнул головой: спасибо, мол. Ольхон, сидя у ног Ольги, прянул ушами. Она шлепнула его по загривку, и уши опали. Глухарь выжидающе смотрел вниз, и Ольга сказала:

— Пойдем, Женя. Он не возьмет ягоды, потому что тебя совсем не знает.

Тропинка вывела их к реке. Под самым обрывом над водой курился пар.

— Никак не может Эльга уснуть. Видишь, Женя, опять наружу вырвалась. Она у нас с характером.

Струя воды выбивалась из-под ледяного одеяла, разбрасывалась поверху и застывала зеленоватыми кругами, образуя слоистую наледь. И парной дымок тянулся вверх, словно и на самом деле подо льдом ворочалось и дышало живое существо.

— Помнишь, Женя, ночью Ольхон лаял?

— Помню.

— Вон сохатый прошел. Справа его старые следы, видишь, вытянутые блюдечки? Их уже подровняло. А слева — целые тарелки. Это свежий след.

Следы терялись на противоположном отлогом берегу, заросшем тальником. Савину показалось, что сохатый до сих пор там: хрустнула сломанная ветка, шевельнулась корона рогов.

— Он ушел перед рассветом, Женя.

— Чем же он там кормился? Ни почек, ни листьев.

— Тальник грыз. Тальник в бескормицу всех спасает.

— Кого — всех?

— Изюбра, зайца, даже рябчика... А дальше, гляди, деревья повыше ростом.

— Вижу.

— Это чозения.

— На ветлу похожа.

— Не знаю ветлу. Чозения — самое древнее дерево в тайге. Летом у нее узкие серебряные листочки. Вдоль ствола вверх тянутся. Растет и на гальке, и на песке. А потом сбрасывает листья, и тогда рядом селятся другие деревья. Чозения жизнь им дает, а они потом у нее солнце отнимают. И она умирает...

Ольга замолчала. Пошла, притихшая, вдоль берега. У большого голого валуна остановилась.

— А вон там, Женя, живут мои ежи. Еж и ежиха, видишь?

Савин глядел и не видел никаких ежей.

— Ну, посмотри же внимательно. Носы в сугроб уткнули и снег лижут.

И вдруг Савин увидел двух громадных ежей на том берегу — так поразительно похоже высветил зарождающийся день две прибрежные скалы, густо утыканные лиственницами-иголками. С той стороны всходило солнце, но от скал еще падала косая тень, и оттого ежи как бы шевелились, чуть приподнимали свои носы из сугроба и снова опускали их в снег.

— Вчера мы прошли совсем рядом с ними. Но ты их не заметил, потому что они спали. Они спят ночью и в середине дня.

— А где же наша лыжня, Оля?

— Около ежей. Там тень, и ее не видно.

— А в какой стороне вертолетная площадка?

— Ты хочешь скорее уйти?

— Нет. Я вообще не хочу уходить от тебя.

Она улыбнулась, и в этой улыбке были понимание, сожаление и даже какая-то мудрая снисходительность. Повернулась к нему, и он почувствовал, что тонет в ее глазах.

— У каждого своя дорога, Женя.

Отрешенно заскользила взглядом по реке, задержалась на ежах. Они уже вытянули свои носы из сугроба и удивленно таращились на неровный клубок пара из-подо льда, напоминающий издали кисею из нечесаной белой шерсти.

— А площадка ваша — вон там, — показала в сторону, откуда пришли. — Ты не беспокойся, я провожу тебя.

Они молча шли по вчерашней лыжне. Уплотнившийся снег почти не проседал. Позади остались и тальник, и громадные ежи. А Ольга шла и шла. Река закручивала петлю. Слева снова показался крутояр с обвалившимися берегами. По всему было видно, что характер у Эльги увертливый и своенравный. Мечется, наверное, по весне от берега к берегу, не от беспокойства, а от шального веселья и избытка сил. Опять показался султанчик пара. А зимовье пряталось от глаз, надежно укрытое лиственничником.

Ольга не останавливалась. Савин чувствовал, что куда-то улетучилась ясность утра. Он хотел вернуть ее и не умел. Ему опять казалось, что подобное уже было с ним. Это ощущение вошло в него вчера, в том, другом зимовье с появлением Ольги и теперь возвращалось время от времени. Она подобрала прутик тальника и чиркала им на снегу, словно рисовала заклинательные знаки.

— Оля! — позвал он.

Она остановилась и, не глядя на него, ответила каким-то своим думам:

— Доброта — не уступчивость, Женя.

Таежный перезвон уплывал вверх, но не истаивал как дым. Он вписывался в утреннюю лесную тишину, когда вдруг кажется, что, вопреки истине, можно объять необъятное и погрузиться в вечность. Только не надо шевелиться. Потому что стоит сделать шаг в сторону — и уже наплыло текущее. Вся жизнь соткана из вечного и текущего. И там, где они сталкиваются, начинают закручиваться такие узлы, которые ни развязать, ни распустить. Их можно только разрубить.

— Ты не беспокойся, — повторила Ольга. — Я провожу тебя вовремя. Здесь близко.

Тупой иглой Савина кольнула совесть. Он пронзительно почувствовал свою виноватость перед Ольгой. И еще — перед Давлетовым, Дрыхлиным, Синицыным, перед всеми, кто делает сейчас дело, кого придавили в это чистое утро заботы. Он забеспокоился, попытался отогнать это состояние и не смог.

— Сколько по времени идти до площадки? — спросил он.

— Два часа, однако.

— Как? Всего два часа?

Она грустно улыбнулась:

— А сюда мы сколько шли?

— Столько же.

Савин отключился от всего: от бьющейся подо льдом Эльги, от примороженных деревьев и от нее, которая смотрела на него с бабьей печальной мудростью. Это произошло помимо его воли. Исчезла ночь, проведенная в избушке, глухарь Кешка. И отсчет времени начался с того момента, как выехали на ГТТ к конечной точке маршрута, помеченной на карте-схеме черным кружком. Тягач шел все время с левым подъемом. А потом, после вынужденной остановки, они шли пешком. И держались уже правой руки. Получилась подкова, о которой он упомянул вчера Давлетову. А Ольга говорит, что напрямую здесь всего два часа ходу. Пешком. Значит, есть прямая, соединяющая основания подковы? Та самая прямая, которую не против был бы найти и Дрыхлин. Может быть, она рвется на пути? Не должно быть. Если и рвется, то только здесь, на этом самом месте, на берегу Эльги. Но ведь много проще перекинуть через нее мост, пусть не в два пролета, как на Юмурчене, а в три. Это мелочь по сравнению с теми километрами экономии, что даст прямая...

— Женя, ты где ходишь?

— Оля, ты подсказала одну блестящую идею.

И он принялся торопливо объяснять ей суть «идеи», отобрал у нее прутик, стал чертить на снегу маршрут их движения. Ольгины заклинательные знаки остались там, где застыло время. Их потеснила, сдвинула, захватила жизнь и незаметно стала затягивать узел.

— Так вот, Оль, получается выигрыш в сроках, в средствах, которые в местных масштабах трудно даже представить.

— Я понимаю, Женя.

Он не услышал этих слов, продолжал говорить, доказывать.

Она почти прервала его:

— Я дарю тебе Эльгу. И дарю наше зимовье.

Савин будто споткнулся на бегу, растерянно поглядел на нее. Выражение его лица стало жалобным, как у провинившегося мальчишки. Она погладила его ладошкой по щеке, улыбнулась, сбросив с себя невидимый груз.

— Эта трасса намного короче, — с виноватым выражением произнес он. — Дрыхлин сказал, что, если найти прямую, можно оформить на нее рационализаторское предложение. И ты будешь одним из его авторов.

— Нет! Дрыхле — нет! Я тебе дарю Эльгу, двоим ее нельзя подарить. Дрыхле хватит соболя.

— Тебе не понравился Дрыхлин? — неуверенно спросил он.

— Да.

— Почему, Оля?

Она молчала.

— Ну почему?

Да, он еще вчера, в том зимовье на Юмурчене не то чтобы почувствовал, но каким-то образом уловил Ольгину настороженность к Дрыхлину. И даже не настороженность, а какую-то скрытую неприязнь, упрятанную так искусно, что вчера он даже не задумался над этим. Странно как-то все получилось с той соболиной шкуркой, ставшей подарком. Какая-то меновая торговля, вызвавшая явное неудовольствие Давлетова. Савин только сейчас вспомнил о ней, подумав, что соболь стоит, наверное, втрое против дрыхлинских часов. Но дело даже не в обмене подарками, а в чем-то другом, понятном для Ольги и совсем неясном для Савина. В центре этой неясности стоял Дрыхлин, весь круглый и весь уверенный в себе, бывалый человек, как сказал о нем Давлетов через день после их совместного путешествия. В тот день еще слегка буранило...

5

Буранчик начался, когда их путь, километров на двадцать, накрепко привязался к берегам реки Туюн. Они шли двумя железными колоннами. В авангарде — тяжелогруженый ГТТ с Давлетовмм за старшего, за ним — ГАЗ-66, КрАЗ с вагоном на платформе, за рулем которого сидел Рамиль Идеалович Насибуллин, и еще один тягач, в кузове которого ехал Савин. А позади, по промятому следу, медленно полз неповоротливый арьергард под командованием Синицына: экскаватор, дизель-электрический трактор с бульдозерным оборудованием и три самосвала.

Держались правого, плесового берега, чтоб не влететь в промоину. Ждали встречи с наледями, потому что не бывает таежных рек без наледей. Пожалуй, из-за буранчика ни Давлетов, ни водитель не заметили примороженную наледь и, заскочив в нее по самые катки, тормознули. Стала вся колонна.

Дрыхлин вылез из кабины, подошел к заднему борту.

— Как вы смотрите, старлей, на то, чтобы пробежаться за компанию вперед? — позвал он Савина. — А то Давлет-паша притих что-то.

Обходя колесный транспорт по глубокому, выше колен, снегу, они подошли к краю наледи и увидели Давлетова, выглядывавшего из-под кузовного тента. Видно, он перебрался с переднего сиденья назад, хотел выбраться на лед, но трехметровая полоса воды отрезала тягач от крепи. Так и крутил он головой, пока не подошли Дрыхлин с Савиным.

— В наледь попали, — объяснил он.

— Видим, — ответил Дрыхлин.

— Как бы не угодить под лед.

— Доски в кузове есть?

— Есть.

— Бросайте сюда.

— Зачем?

— Не вплавь же мне до вас добираться, Халиул Давлетович.

Давлетов скрылся в кузове, погремел железом и деревом, притих. Слышно было, как он переговаривался с механиком-водителем. Велел ему, видно, тоже перелезть в кузов, потому что оба враз появились у заднего борта, и на лед полетела половая рейка, лист оргалита.

— Стой! — скомандовал Дрыхлин. Повернулся к Савину: — Подгоняйте, Женя, технику. Интервал пятнадцать — двадцать метров. Проинструктируйте водителей, чтобы шли точно за мной.

— Что вы хотите делать, товарищ Дрыхлин? — спросил Давлетов.

— Хочу попросить, чтобы вы уступили мне свое место на головном тягаче.

Он покидал доски на снежную жидкую кашу, бросил на них лист оргалита, сказал Савину:

— Подберете потом.

Шагнул к тягачу. Настил под его ногами осел и погрузился в воду, притопив головки сохатиных унтов. Дрыхлин не обратил на это внимания. Перевалился через борт тягача. Давлетов хотел было спуститься вниз, чтоб присоединиться к Савину, но Дрыхлин остановил его:

— Зачем ноги мочить, Халиул Давлетович? Сидите!

— Что вы собираетесь делать? — переспросил тот.

— Двигаться вперед.

— Может быть, сначала обсудим этот вариант?

— Чего обсуждать? Русло прямое, без прижимов. Значит, на середине промоин нет. А вы, Женя, что стоите?..

Савин торопко пошел к своему тягачу, по пути передал команду Дрыхлина водителям и старшим колесных машин. Колонна подтянулась. Заняв место Дрыхлина на переднем сиденье тягача, Савин увидел, как тронулся с места КрАЗ с вагоном на платформе, съехал в воду, выбирая к середине реки. Вагон опасно покачивало на подналедных рытвинах, того и гляди, не выдержат крепления — соскользнет боком и ляжет зимовать.

Наледь была глубиной не больше метра, зато тянулась до самого поворота, уходя к перекату. Мокреть доходила до рельса, приваренного к носовой части ГТТ. Он загребал ее, гоня перед собой загустевшую волну. Не ехали, а плыли, медленно, но вроде бы уверенно.

У переката снова взяли вправо и выбрались на крепкий лед. Когда Савин подошел к переднему тягачу, Дрыхлин уже успел переобуться и сейчас был в серых солдатских валенках, подворачивал высокие голенища. Давлетов топтался вокруг него, порываясь что-то сказать. Но не сказал, а, приложив ко лбу козырьком ладонь, стал вглядываться назад.

— Синицына выглядываете? — спросил Дрыхлин. — Он подойдет не раньше чем через два часа.

— Да, да, — сказал Давлетов.

— Давайте команду перекусить, да и двигаться пора.

— А Синицын?

— Пройдет. Я его чую — крепкий мужик.

— И все же, товарищ Дрыхлин, будем ждать его здесь. Не станем распылять силы — дальше тронемся все вместе.

— Время потеряем, Давлетов. На льду придется ночевать.

— И тем не менее...

— Молчу, молчу, Халиул Давлетович. Вы начальник, вам и карты сдавать...

Синицына не было долго. Успели натаскать сушняка, им был захламлен весь правый берег. В этом месте он должен был отбивать течение, и летний паводок выбрасывал наверх все, что нес с собой. Даже теперь, в декабре, было заметно, что мусор оседал на деревьях, на кустах. И, как чудо на безлюдье, торопливо запутался в колючках шиповника, нависшего над рекой, футляр от зубной щетки. Откуда, почему? Охотник ли обронил, или случайные геологи проходили вверху?..

Набрали сушняка, обдали бензином, запалили костер. На прут нанизали ломти мороженого хлеба и жарили как шашлык.

День перевалил за полдень. Синицына все не было. Давлетов, поджав губы, недовольно покачал головой и сказал Савину:

— Проскочите на тягаче за поворот. Может быть, сидят...

Савин проскочил и никого не увидел.

Обступили костер, грелись, тихо томились в безделье и ожидании. Васек возвышался над всеми, а по сравнению с маленьким Насибуллиным вообще казался глыбой. Как геодезист, он прикомандировывался то к одной, то к другой роте. Последнее время работал в роте Коротеева. В десант попал, потому что был мастер на все руки.

— ...Как раз папа Федя приехал, — рассказывал он Савину. — Что же, говорит, вы, Ванадий Федорович, себя на конфуз выставляете? Ехал все ничего, пока на указатель не натолкнулся; «Этот участок дороги отсыпали подчиненные капитана Коротеева». Колдобина на колдобине, яма на яме. Может, ошибка? — спрашивает. Неужели Коротеев мог такую дорогу отсыпать? А тот: «Не мог, товарищ полковник! Разберемся». Только папа Федя зашел в палатку...

Папой Федей солдаты называли между собой полковника Грибова, начальника политотдела. Наезжая в части, он обходил все закоулки и каждого из солдат, с кем приходилось сталкиваться, называл сынком: «Как кормят, сынок?», «Когда в бане последний раз были, сынки?», «Что жена пишет, сынок?». Семейных он брал на особый учет. На семье мир держится, говорил.

Да и Савин тоже мысленно называл его папой Федей, понимая, что не по уставу такая фамильярность. Но за ней скрывалось столько уважения к этому пожилому человеку, столько желания отвечать ему как на духу, что поправлять Васька с его рассказом не было никакого желания.

— ...Только папа Федя в палатку, — продолжал Васек, — Коротеев Бабушкина за шкирку и свистит: «Что есть мочи со своим бульдозером на Кичерангу. Ночь не спать, но чтобы к утру дорогу выровнял! А с этим поганым указателем я разберусь!..»

Савин помнил, как Коротеев приезжал в штаб разбираться.

— Не ту шапку примеряешь, — сказал тогда Савину.

Пошел жаловаться Давлетову, но выскочил от него злой и взведенный. А когда весь участок дороги был вылизан, самолично выдернул фанерный щит с обочины и заставил вкопать новый, из листового железа, с той же надписью, только сделанной красной краской...

Дрыхлин тоже прислушивался к разговору у костра, улыбался снисходительно, потом сказал:

— Суета сует.

Прихватив двухстволку, он полез по глубокому сугробу на берег, около куста шиповника задержался, снял запутавшийся футляр от зубной щетки, швырнул вниз и скрылся в лесу. Минут через двадцать жахнул невдалеке одиночный выстрел. Еще через полчаса скатился вниз, распаренный и раскрасневшийся, и объявил:

— Мертвый лес.

— А в кого же вы стреляли? — спросил Савин.

— В белый свет. Чтоб душу разрядить.

Уложил ружье в чехол, бросил его в кабину тягача. И опять подошел к Савину:

— Вы не курите, Женя?

— Нет.

— А меня вот опять потянуло. Бросил год назад и пополз вширь. Но изредка балуюсь.

— Попросите у ребят.

— Зачем? У меня есть. Держу в запасе блок. — Но не закурил, стоял рядом с Савиным, пылая тугими щеками. — Вы давно с тайгой знакомы, Женя?

— С БАМа.

— Хилая здесь тайга. Не то что на Тунгуске, Я там изыскателем начинал. В ранге главной тягловой силы.

— Я тоже не такой представлял тайгу, — поддержал Савин разговор. — И не дремучая, и не буреломная. Лес как лес.

— Напрасно, Женя. Здесь тайга самая серьезная для жизни. Заблудиться в ней — дважды два, а выжить — девять на двенадцать.

— Фотографию в черной рамке имеете в виду?

— Догадливый вы, Женя, человек. Вот представьте, что заблудились!

Савин в тот момент весь был в обожании ив белой, хорошей зависти: таким отчаянным Дрыхлин показался ему при встрече с наледью. Потому охотно представил, как бредет он один-одинешенек по реке неизвестно куда. Вот именно — куда?

— В этом случае, Женя, вам обязательно нужно идти на восток или на запад. Почему? Да потому, что здесь все реки текут к Амуру — на юг. И вы обязательно наткнетесь на ручей или речушку. Где сейчас восток?

Савин глянул вверх. Буран хоть и кончился, но небо сплошь было тускло-серым — не угадать, где солнце. Вспомнил маршрутную схему, на которой синяя прожилка Туюна была вытянута под небольшим углом к югу, до самого впадения в реку Бурею. Сориентировался, показал восточное направление.

— Ошиблись, Женя. Здесь Туюн на каждом километре колеса крутит. Посмотрите на берег! Видите сосенку? С какой стороны натеки смолы, там и юг. Самая верная примета... А выйдя к ручью, идите вниз по течению. Редко где не встретите охотничьей тропы. Она обязательно приведет вас к зимовью. Даже если вы чуть доползли до него, вас спасет закон тайги. В зимовье вы найдете еду, спички, дрова. А когда будете покидать зимовье, приготовьте все тому, кто придет после вас. И упаси вас господь тронуть хоть одну вещь. Такого в тайге не прощают...

Позже Савин убедился, что Дрыхлин закон тайги соблюдает. Когда они останавливались на ночлег в зимовье, он всегда оставлял там консервы, спички, хлеб, пачку сигарет из своего запаса. И всегда, взяв бензопилу «Дружба», сваливал одну-две сухостоины, резал их на чурбаки, заставлял солдат переколоть и уложить возле избушки поленницей.

— Пусть охотник подумает, что у него ночевали хорошие люди, — говорил он.

Тогда, у костра, слова Дрыхлина вошли в Савина как откровение, поразили простотой и мудростью таежного закона. Он невольно подумал, что родить его могли только вот такие суровые условия, что на безлюдье нити, связывающие людей, прочнее. Толчея больших городов с автобусами и телефонами, как ни странно, разъединяет их. Да и зачем там думать о том человеке, который пойдет по твоему следу? Пойдет один, другой, третий — и так бесконечно. А если и мелькнет чей-то облик, если застучит отчаянно сердце: подними голову, взгляни на мое окно! — нет, свернула на другой тротуар, на чужую тропу, даже и не разберешь чью...

Как ни ждали Синицына, но он выплыл все равно неожиданно. Медленно и величаво полз по наледи его железный караван, словно ощупывая невидимую дорогу хоботом — опущенной стрелой экскаватора.

Он выпрыгнул из кабины, поправил на переносице очки в тонкой металлической оправе, подошел к Давлетову, доложил о прибытии и спросил:

— Что случилось?

— Ничего, товарищ Синицын. Беспокоимся о вас. Ждем.

Давлетов взглянул на часы, будто укорил: долго. Скомандовал:

— Заводи!

Заводить было нечего, все двигатели и так работали на холостом ходу. Бросив костер догорать, с лихорадочной поспешностью заняли места. Дрыхлин ушел в голову, а Давлетов — на замыкающий тягач. Тронулись.

 

Сто раз был прав Дрыхлин, когда советовал не терять времени. Уже в сумерки встретились еще с одной наледью, метров триста длиной. Она-то и подстроила ловушку. У самого ее конца КрАЗ с вагоном угодил в промоину. Машина клюнула передом и плавно погрузила капот в воду. Крепления вагона ослабли, он наполз на кабину и, казалось, вот-вот уйдет под лед, задавив своей тяжестью автомобиль вместе с людьми.

— Вылазьте, вылазьте! — услышал Савин крик Давлетова и сам перемахнул через борт прямо в наледь. Но Идеалович и старший машины уже были на льду. Лед на обочине колеи держал человека.

Вокруг КрАЗа собрались все. Валенки поблескивали, схваченные морозом, звякали об лед, как колодки.

— Цепляйте сзади тросом, — скомандовал Давлетов.

— Товарищ подполковник, — сказал Синицын, — нельзя сзади, вагон сползет. И упора для тягача нет.

— Синицын прав, Халиул Давлетович, — вмешался Дрыхлин, — тащить надо вперед. Впереди валунник — значит, неглубоко.

И опять, как само собой разумеющееся, Дрыхлин все взял в свои руки. Советовался только с Синицыным, но каждый раз, уже приняв решение, обращался к Давлетову:

— Как вы считаете, Халиул Давлетович?

Тот устало отвечал: да, да. И Савин в какой-то момент опять обнаружил, что его начальник — далеко не молод, да и опыта работы в таких условиях, видно, нет. Не для него такие дороги, ему бы в штаб куда-нибудь, в управление, чтоб командовать бумагами. Но военные люди дорогу не выбирают. Надо — и точка.

Дрыхлин распоряжался, и все, независимо от рангов и званий, делали какую-то работу. Вдвоем с Васьком Савин протянул от переднего тягача, уже миновавшего наледь, длинный трос к берегу. К ним на помощь пришел Давлетов, и они тащили стальную змею по метровому сугробу, пыхтя и задыхаясь. На берегу намотали трос на комель лиственницы. Узел давался с трудом, и, если бы не медвежья сила Васька, они вряд ли бы заплели конец в восьмерку и затянули его двойной петлей.

Но главное прошло мимо Савина. Когда они вернулись к краю наледи, то он увидел два костра на льду, а между ними на матрасе, брошенном на лед, стоял Идеалович в ватных брюках, в накинутой прямо на белье шубе и накручивал на ноги сухие портянки.

— Что произошло, товарищ Синицын? — спросил Давлетов.

Ответил Дрыхлин:

— Ничего особенного, Халиул Давлетович. Человек лазил в воду, трос цеплял на КрАЗ...

Надев валенки и затянувшись в меховую амуницию, Насибуллин тут же, на матрасе, стал приседать и размахивать руками. Странно и нереально это выглядело в свете двух костров. Савин тоже хотел бы так нырнуть, а потом делать на матрасе физзарядку прямо в шубе. Ему по рангу положено пример показывать. Но с примером все как-то не получалось — он даже приметил, что все героическое почему-то достается другим, а не ему.

Между тем все вели себя так, словно ничего и не произошло, словно и не нырял человек в ледяную воду. Дрыхлин приказал распустить лебедку переднего тягача. Вроде бы все делалось быстро, а уже и ночь легла, исполосованная светом фар.

Дела Савину в этот момент не оказалось. Он стоял рядом с Давлетовым, чувствуя, что начинает замерзать, что валенки, хоть и схватились ледяной коркой, изрядно промокли. Липкое тепло было ненадежным: стоило постоять на месте, как озноб тотчас прогонял его.

Как бы то ни было, но пирамиду выстроили. Используя береговой трос как растяжку, передний тягач распустил лебедку ко второму, а он в свою очередь протянул к КрАЗу лебедочный трос, тот самый, что цеплял, погружаясь в воду, Идеалович.

— Натяжечку-у-у! — звонко закричал Дрыхлин. Зашевелились на снегу змеи-канаты, превратились в струны.

— Всем отойти на безопасное расстояние, — распорядился Давлетов.

— Натяжечку-у-у!

Впечатление было такое, что КрАЗ стал погружаться в воду. Задняя часть вместе с вагоном медленно оседала, но, выровнявшись, чуть заметно стала подаваться вперед. Затем движение на какие-то секунды застопорилось. Еще мгновение — и трос не выдержит напряжения, оборвется. Савин почти услышал резкий чвок лопнувшего металла. Но тут же увидел, как показался из воды темный лоб автомобиля и вся машина вместе с вагоном, дрогнув, поползла вперед и вверх...

Переобулись в кабинах. Двинулись с КрАЗом на буксире. Пошли по Туюну. Километров через шесть-семь, там, где русло уходит на север, должны были выйти на берег. В том месте планировался ночлег.

Но не проехали и километра, как снова остановились. Река в этом месте была совсем узкой и сплошь перегорожена огромным заломом, оставшимся от летнего паводка. Прорубаться в темноте сквозь него, пропиливать в нем проход не было ни сил, ни желания. Здесь и пришлось заночевать.

Дрыхлин распорядился, чтобы водители спали в кабинах. Давлетов заикнулся было, что это нарушение техники безопасности: можно угореть при включенных двигателях.

— Назначьте дежурных, Халиул Давлетович, — возразил ему Дрыхлин. — Пусть каждый час делают обход. А водители должны выспаться.

Составив в ряд технику, отгородившись ею от ветра, развели кострище, набросали на лед матрасов, укрылись палаточным брезентом. Не спали, а дремали вполглаза. Давлетов беспокойно ворочался рядом с Савиным, вздыхал, кряхтел. Наконец не выдержал, спросил:

— Вы спите, товарищ Савин?

— Нет.

— Я вот думаю: зачем с нами поехал представитель заказчика? Совсем не его это дело.

— По-моему, хорошо, что поехал, — ответил Савин.

— Да. Бывалый человек.

6

Ольга молчала, нахмурив брови. Потом прошлась по его лицу пристальным взглядом, как будто сомневаясь в чем-то. Стала строгой и недоступной.

— Оля! — позвал он.

— Ты когда-нибудь видел волков, Женя?

— Не видел. Читал, что они — санитары леса. Очищают его от слабых особей.

— Нам в педучилище один грамотный человек тоже говорил, что они санитары. Однако сам он не видел волков. Я видела. Весной. Когда идет мокрый снег, а потом мороз. Когда копытному зверю приходится совсем худо. Снег твердый как лед. Зверь корм достать не может. Убежать от волков не может. Ему наст ноги до крови режет. Я видела кабанье стадо. За ним все время шли три волка. Всех порезали. А сколько надо волку, чтобы сытым быть?..

Савин слушал ее внимательно и в то же время в половину сознания. Из головы не выходила подкова. Он слушал и одновременно прикидывал, что надо сделать, чтобы прямо теперь, пока они здесь, лучше увидеть новый вариант дороги, как убедительнее обосновать его: и короче, и с землей будет проще. Галечная коса с тальником — идеальный карьер. И плечо возки минимальное. Подумал про карьер и сразу вспомнил Ольгины слова, сказанные в зимовье о том, что речки болеют. Вот она, Эльга, укрылась подо льдом и не знает, что человек уже пришел и готовится взрыть ее берега.

— Ты не слушаешь меня, Женя?

— Слушаю. — Он отогнал мысли. Не отбросил прочь, а именно отогнал с усилием, вернее, отодвинул их на потом.

— Волк — жестокий санитар, Женя. Сильный, ловкий, осторожный. Но очень жестокий. И Дрыхлин такой же. Я узнала его.

— Разве ты встречала его раньше?

— Нет. Я видела его следы около дядиного зимовья.

— Какие следы?

— Четыре дня назад, когда кто-то унес из зимовья шкурки.

— Не может этого быть!

— Я видела. Дядя хотел исполнить закон тайги. Я отговорила его.

— Я ничего не понимаю, Оля. Какой закон?

— Вор должен умереть. Это старый закон, злой закон, И справедливый. Сейчас законы добрые. Особенно в городе. Если человек украдет, ему объявляют выговор.

— Оля, а ты не могла ошибиться?

У Савина смутилась душа, все в ней перевернулось и смешалось. Ну не мог, никак не мог согласиться он, что Дрыхлин — вор. Это не укладывалось в голове, противоречило тому, что он чувствовал и видел. Ведь от Дрыхлина он впервые услышал про законы тайги и поверил в них, поверил ему самому, выстроив на этом свое убеждение. И вот теперь все рушилось, вызывая чувство, близкое к отчаянию.

— Ты всегда веришь людям, я знаю, — сказала Ольга.

— А ты?

— Я тоже верю. Но мои глаза видят лучше.

— Может быть, ты все-таки ошиблась? — повторил вопрос Савин, пытаясь задержать разваливающееся здание и в то же время видя, как оно уже рушится.

— Не верь Дрыхлину, Женя. И не отдавай ему Эльгу.

И вдруг словно просветилось сознание Савина. Как при вспышке, он увидел летний день, коротеевский карьер на галечной косе. Они с Хурцилавой уезжали к Синицыну. Коротеев инструктировал своего «лейтенанта быстрого реагирования», как вести с Синицыным переговоры насчет запчастей, когда тот прервал его:

— Чтоб я никогда не увидел гор, если это не Паук пожаловал.

Савин успел только заметить невысокого полного человека, спускавшегося к реке. Да ведь это же был Дрыхлин! Недаром облик его показался знакомым Савину, когда они встретились перед выездом сюда. Но почему «Паук»? И почему засуетился Коротеев?

Что-то наматывалось на один клубок, но все какие-то обрывки. Паук... соболь... украл шкурки...

— Ты говоришь, это четыре дня назад было, Оля?

— Да...

Четыре дня назад они строили палатку — жилье для механизаторов, для тех, кто будет разрабатывать карьер. Командовал Синицын, солдаты и офицеры валили деревья для сруба, таскали их поближе к вертолетной площадке. Давлетов взялся было делать замеры, но Синицын очень вежливо попросил его несколько изменить стандарты, предложил сделать два окна прямо в срубе.

— Не понял вас, — сказал Давлетов. — Есть два окна в брезентовой крыше.

— Из-за того в палатке всегда полумрак, — возразил Синицын.

Его поддержал Дрыхлин:

— Какой разговор, Халиул Давлетович! Вам что, оконного стекла жалко?

— Дело не в стекле, а в тепле.

— Двойные рамы — то же самое.

— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал Давлетов, — Я не возражаю.

Дрыхлин таскал вместе со всеми бревна. Кинул, как и все, свой полушубок на снег, оставшись в меховой душегрейке. Звонко командовал: «Раз, два — иу-х!» — чтобы одновременно сбросить бревно всем шестерым. Оно глухо шлепалось на землю, и Давлетов каждый раз говорил Дрыхлину:

— Ну что вы? Зачем сами-то? Пусть молодежь потрудится. А вы бы отдохнули.

Вот тогда вечером Дрыхлин и сказал:

— Точка, Давлетов. Уговорили. Завтра с утра ружьишком побалуюсь.

И ушел с рассветом. А вернулся под вечер. Видно было, что запарился в тайге, даже с лица чуть спал. Но был бодр, и глаза, как всегда, поблескивали остро и весело.

Когда он вошел, в палатке уже топилась печка, вдоль стенок стояли шесть двухъярусных кроватей. Все сидели за только что сколоченным столом.

— Плохо, — сказал Дрыхлин и бросил на лапник четырех рябчиков.

— Очень даже хорошо, — ответил Давлетов. — Вы — настоящий охотник.

— Куда мне? — стянул с плеч тощий рюкзачок, небрежно швырнул в угол палатки.

Пока он потрошил дичь, рюкзак так и валялся на сваленных в углу разобранных кроватях. Потом, когда поужинали и стали собирать кровати и расставлять их, Дрыхлин положил рюкзак в изголовье своей постели. Вчера он тоже был с ним, когда выехали утром к зимовью. В него же затолкал буханку мерзлого хлеба и несколько банок консервов — это позже, когда они стояли возле заглохшего тягача, перед тем как отправиться в путь пешком...

Если шкурки были, то только в рюкзаке. Больше их некуда деть.

Савин чувствовал себя обманутым, обиженным за свое восхищение Дрыхлиным, за Ольгу, за ее дядю, за глухаря Кешку, И себя винил, не зная за что.

— Не думай о нем, — сказала Ольга.

Но он не мог не думать. Вместе с обидой в нем поднималась злость, он затвердел лицом, представив, как вечером встретится с Дрыхлиным.

— Я прошу, Женя, не думай больше о нем, — повторила Ольга, — и пойдем в зимовье.

7

Грустным было их расставание. Он говорил, что они обязательно еще увидятся, и она согласно кивала. Положил ей голову на колени, она перебирала пальцами его волосы, гладила брови.

— Я приеду к тебе, только ты не уходи надолго отсюда.

— Ладно, Женя.

— А потом я познакомлю тебя с Иваном Сверябой. Это мой сосед по вагончику. Он терпеть не может женщин.

— Я боюсь его.

— Тебя он полюбит. Тебя нельзя не любить. Он перейдет жить в общежитие, и у нас с тобой будет целых полвагона. Дом на полозьях. Мы выбросим спальные топчаны и поставим кровать. Нам ведь не будет тесно, правда?

— Правда.

— У нас в поселке есть школа-восьмилетка, и ты станешь там учить первоклашек.

— Хорошо, Женя.

— А потом поедем в отпуск далеко-далеко. К Черному морю, хочешь?

— Хочу, Женя.

— Будем целый день валяться под солнцем на пляже и плавать.

— Я не умею плавать.

— Научу. Это совсем нетрудно. Особенно в соленой воде. Если ты не будешь бояться.

Потрескивали и сыпались дрова в печке. На нарах лежали два разноцветных, разнолоскутных одеяла, укрывавших их ночью. День продолжал сереть.

— Тебе пора, Женя.

Она приподняла с колен его голову, прижалась щекой к щеке.

— Идем...

Глухаря Кешки уже не было на своем месте. Покормился и исчез по неотложным птичьим делам, чтобы завтра вернуться на обгорелую и расщепленную лиственницу. Стоп! А ведь, та лиственница, к которой вчера подкрадывался с ружьем Дрыхлин, тоже была обгорелой. Так, может быть, на ней сидел Кешка, не знающий страха перед человеком? Может быть, дурной крик Савина «Брысь!» спас ему жизнь? Бог ты мой, неужели сердце уже тогда предчувствовало встречу с Ольгой?

Она, как и вчера вечером, шла впереди. Ольхон рыскал вдоль лыжни. Поджидая Савина, глядел на него грустным взглядом, и тому чудилась укоризна в собачьих глазах: ну что же ты уходишь, хозяйкин друг?..

Шли по неглубокому распадку, петляя среди закуржавелых лесных подростков. Ольга не оглядывалась, привычно и легко скользя на своих широких лыжах. Вчера, когда она появилась на пороге зимовья, они все трое приняли ее за юного охотника. Она и сейчас, со спины, в своей оленьей куртке и рыжей шапке была похожа на мальчишку. Залетело тальниковое семя в распадок, проросло тонкой лозинкой — гнется под ветром, омывается снегом и стоит на удивление могучим, но слабым лиственницам.

Савин вспомнил ее слова, что завтра у нее в груди, поселится дятел. И только сейчас понял их до конца. Потому что в его сердце дятел уже начал стучать, и от этого было не по себе.

Савин шагал к своим, к дому. Но было такое чувство, будто, наоборот, уходит из дома. Залетел на побывку, и снова дела позвали в дорогу. Где она кончится, на каком перекрестке будет обратный поворот, он не знал. Но надеялся, что поворот этот обязательно случится и он вернется по своим же, пусть и запорошенным снегом, следам.

Потянулся густой лиственничник и оборвался как-то вдруг. На этом месте споткнулся давний пожар, потому что дальше сплошь лежала горелая тайга. Сколько хватало глаз, виднелись мертвые голые столбы, оставшиеся от зеленых лиственниц. Словно кто-то бездумно и беспорядочно назабивал их, забыв подогнать по размеру.

Здесь Ольга остановилась:

— Я не пойду дальше, Женя.

«Почему?» — спросил он глазами. И она так же, глазами, ответила. Но Савин не понял, не разобрал ответа. И через мгновенье ощутил холодок в ее взгляде; и даже не холодок, а что-то такое, что разделяло, отодвигало их друг от друга. И слова ее показались Савину совсем не прощальными — суховатыми будничными:

— Здесь близко. Полчаса идти. Все время вдоль черного леса. Возле ручья повернешь налево. Иди прямо но нему и увидишь своих.

— А лыжи?

Она помолчала. Ольхон сидел рядом, взглядывая поочередно на обоих. Уши его настороженно подрагивали.

— Иди, Женя.

— Я скоро приеду, — сказал он, — и привезу лыжи.

— Когда солнце зашло, Женя, не надо бежать за ним вдогонку, как говорит мой дядя.

— Ты меня жди.

— Хорошо.

Он потянулся к ней, коснулся губами холодной неподвижной щеки.

— Пусть добрые духи пошлют тебе удачу, Женя.

И он пошел, поминутно оглядываясь. Она стояла недвижно, застывшая в лесном безмолвии, в том месте, где кончалась живая тайга. И Ольхон у ее ног был похож на изваяние. Вдруг он сорвался с места и помчался к нему. Встал на лыжне, загородив дорогу.

Ах ты, собака милая, откуда же у тебя такое человеческое сердце? Ну, что ты учуяла там, за последним поворотом? Ты даже не знаешь, какие у тебя умные, преданные глаза...

— Ольхон! — вскрикнула Ольга.

Голос ее был совсем нетребовательным, слабым. Пес прянул ушами, еле слышно тявкнул, как будто почувствовал недоумение или обиду, и потрусил к хозяйке.

Савин уходил и опять оглядывался. И вдруг, обернувшись, он не увидел ее. Она исчезла, растворилась в воздухе вместе с Ольхоном. Это было так неожиданно, что он не помня себя побежал обратно. Вот и место, где они распрощались. Снег изрисован широкими полосами от лыж. Но ее не было. Она будто растаяла в тумане, которого тоже не было.

* * *

Ах, Эльга, Эльга, ледяная струя! Непонятная и чистая, как черные глаза нездешней девушки. Ах, Эльга, Эльга, ледяная дорога, расчерченная косыми тенями лиственниц! Нетронутый мягкий снег укрывал черные галечные косы, которым время уготовило судьбу быть искромсанными ножом бульдозера.

Я видел эту реку, Она крутой дугой обогнула лиственничный яр, на котором стояло аккуратное, как женщина, зимовье. К низенькому дверному косяку была прибита двумя гвоздями старая подкова, символ надежды на счастье. Внизу, у самого спуска к реке, курился над водой дымок — неспокойная струя рвалась наружу и замирала, укладываясь поверху зеленоватыми наледями.

В зимовье стоял смолистый дух. Он шел от неошкуренных стен, от широких, в пол-избушки, нар, на которых лежала потертая сохатиная шкура. Только глухаря Кешки, к сожалению, не видел, Зато веселого дятла слышал. Отыскивая короедов, он издолбил своим железным клювом почти всю старую лиственницу.

И зимовье, и реку я видел также другими. Как, впрочем, и мой герой, Женька Савин. Но не будем забегать вперед, тем более что автор и сам пока не обо всем догадывается. Знает лишь, что никак ему не уйти от того, что случилось, случается и еще случится.

Глава III. А КОРОЧЕ ЛИ ПРЯМАЯ?

1

— Прибыли, значит, — сказал Давлетов.

Он сидел за столом в палатке. На улице тарахтел движок, давая неровный электрический свет.

— Значит, прибыли, — сказал еще раз, коротко взглянув на Савина, и тяжело вздохнул. Побарабанил по столу пальцами. Помолчал. Заворошил бумаги на столе. — Ну что ж, товарищ Савин. Вот вам журнал учета. Составьте сводную ведомость. Округленно.

— Халиул Давлетович! У меня есть к вам очень серьезный разговор.

— Думаю, сейчас не время.

— Я не могу составить ведомость и все подытожить без этого разговора.

— Ну что ж, слушаю вас.

— Прежде всего, вам привет от Ольги...

Давлетов не дослушал:

— Разговор служебный или личный?

— Служебный.

— Продолжайте.

— Ольга показала мне прямую, которая соединит основания подковы.

Давлетов поднял глаза на Савина:

— Так вы за этим ушли с ней?

— Нет. Но такая прямая есть.

— Хорошо. Рассказывайте.

Рассказ получился коротким, занял ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы набросать на листке бумаги приблизительный чертеж. Савин даже удивился этому, когда понял, что все уже выложил. Давлетов глядел на него сочувственно и вроде бы даже жалостливо. Савин ничего не понимал. Зная Давлетова, он ожидал услышать от него какие-то возражения. Хоть и сомневался, но был даже готов к тому, что тот согласится со всеми его доводами, загорится, как загорелся он сам, и торжественно пожмет руку. Но Давлетов не произнес ни слова, опустил свою лобастую голову с седым ежиком волос. Молча положил журнал с записями на кипу бумаг.

— Я внимательно вас выслушал, товарищ Савин. А сейчас отдыхайте. Завтра будет вертолет в поселок. Там и продолжим разговор.

— Но ведь мы здесь, Халиул Давлетович! Можем задержаться на несколько дней и все обстоятельно уточнить.

— Нет, товарищ Савин. Так это не делается, во-первых. Во-вторых, мы уже выбились на сутки из графика. А в-третьих, нам вряд ли кто позволит ломать проект.

Ничего не изменилось: ливень не хлынул и гром не грянул. Подрагивала светом подвешенная над столом электрическая лампочка, светила розовым жаром двухметровая труба, горизонтально соединяющая топку и вытяжку. Дежурный истопник дремал, сидя на табуретке возле печной дверцы.

Савин почувствовал себя оглушенным ровным голосом Давлетова, опустошенным из-за отсутствия у того маломальской заинтересованности и равнодушия к тому, что он рассказал. Мгновенно возникшее состояние было сродни тому, что появилось после Ольгиного сообщения о Дрыхлине. Недоумение, обида и злость — все смешалось, требовало действия, разрядки.

— Как же так! — сдерживаясь, проговорил он. — Как же так, товарищ подполковник! — Голос его, готовый сорваться, дрогнул. — Не надо арифмометров, чтобы подсчитать удешевление трассы! Это же как дважды два для ученика начальных классов!

— У меня высшее образование, товарищ Савин. И не горячитесь. Мы успеем поговорить на эту тему.

Савин крутнулся через левое плечо, не спросив разрешения выйти. Давлетов опять тяжело вздохнул. И уже в дверях Савина настиг его голос:

— Вами интересовался товарищ Дрыхлин. Он возле походной кухни.

Савин выскочил наружу и сразу окунулся в беззвездную неморозную ночь. По времени был еще вечер, еще не настал по распорядку час ужина, но темень зимой в тайге сваливается на землю почти без подготовки, обволакивает все вокруг, сливается с чащей, так что деревья только угадываются — по шороху, по треску, по сонному шелестению.

«Значит, Дрыхлин интересовался? — зло думал Савин. — Соболей ждет! Ладно. Мы тоже интересуемся Дрыхлиным, Я интересуюсь!»

Темноту вспарывало одно-единственное желто-белое пятно: возле кухни горел могучий костер, выхватывая из ночи шевелящиеся фигуры людей. Савин пошел прямо на свет, натыкаясь на пеньки. Услышал голос Дрыхлина, который весело и бойко что-то рассказывал солдатам про своего давнего старшину. Он умел рассказывать, и старшина у него все время выглядел, как бетонный столб, какой не своротишь ни вправо, ни влево от границы устава.

Увидев Савина, Дрыхлин прервался, поспешил навстречу:

— А я уже соскучился по вас, Женя. Рад видеть здравым и довольным. Ну как?

Савин отступил на шаг, отодвинувшись от полосы света. Дрыхлин подошел совсем близко, снова спросил:

— Ну как?

— Поговорить надо, — сказал Савин.

— Да, да, — ответил Дрыхлин. — Пойдемте в палатку. Хотя нет, там Давлет-паша. Идемте лучше в сторонку.

Их разделяла темнота, хоть они и остановились в метре друг от друга.

— Так что же вы мне хотели сообщить, Женя?

Савин ничего не хотел сообщить Дрыхлину. И даже ни о чем не хотел спрашивать. Только уличать, обличать на весь лагерь — вот он, глядите, нарушитель законов тайги! И в то же время понимал, что надо быть спокойным, потому что кричит тот, кто не уверен в себе.

— Что вы там говорили насчет таежных законов? — спросил он и почувствовал, что сорвался.

— Вы волнуетесь, Женя?

— Нет, это вы волнуетесь! Вы зачем украли шкурки в зимовье?

— Какие шкурки? В каком зимовье, Женя?

— В зимовье у дяди Кеши. За Тураном.

— Опомнитесь, Женя!

Но Савин и не собирался опомниться. Все в нем свилось в стальную пружину и теперь распрямлялось. Он даже не заметил, что стал называть на «ты» человека много старше себя по возрасту, на которого еще совсем недавно хотел походить.

— Ты зачем лазишь по чердакам, Дрыхлин? Чем ты набил свой мешок?

— Вы с ума сошли, Женя! Вас что, та шаманка заколдовала?

— Я все знаю! Теперь я тебя понял, Дрыхлин! Мы вытряхнем мешок и посмотрим, что у тебя там! Я не буду молчать.

Дрыхлин приблизился к нему, взял за отвороты шубы, и Савин ощутил крепость его руки. Перехватил ее, пытаясь оторвать, но тот не отпускал и надвигался все ближе.

— Послушай, неблагодарный мальчик. Ты меня оскорбил. Ты обидел человека, который был к тебе расположен. — Голос его стал жестким и острым, как обрезок жести. — Извинись сейчас же!

Напружинившись, Савин толкнул его, и тот отпустил лацканы, проговорил с раздражением и вроде бы с сожалением:

— Ну, ладно. Иди за мной!

Сказал, как приказал, и, повернувшись, пошел к палатке. Савин заторопился за ним. Дрыхлин рывком распахнул дверь, прошел мимо Давлетова, удивленно поглядевшего на обоих. Подошел к своей кровати на втором ярусе, достал в изголовье рюкзак, бросил к ногам Савина.

— Только не опозорься!

— Что случилось, товарищи? — Давлетов торопливо поднялся со своего места, подошел к ним.

Дрыхлин плотно стоял на дощатом полу в своих амчурах. Полушубок у него распахнулся, обнажив мохнатый коричневый свитер. Глаза-щелки совсем сузились, и нос тупым бугорком выпирал из мясистых щек.

— Объясните, что случилось? — вновь спросил Давлетов.

— Пусть объяснит, — показал на Савина Дрыхлин, и голос его прозвучал беззаботно и как бы равнодушно. Так, во всяком случае, показалось Савину.

Дрыхлин устало присел на табурет, пошарил по карманам, нащупывая сигареты, закурил. Некурящий Дрыхлин закурил! Это тоже отметил Савин. Давлетов поморщился, помня о своем запрещении не курить в палатке. Но смолчал, продолжая выжидательно глядеть на Савина. И Дрыхлин смотрел на него, затем едва уловимо, даже с какой-то горечью усмехнулся:

— Ну, что же вы стоите, бойе? Проверяйте.

Савина словно ударило это слово. Он увидел Ольгу там, на берегу реки. И снег, который после оттепели превращается в наст. Где-то далеко проскользнули темными тенями три волка-санитара, преследующие беспомощное кабанье стадо.

Савин и сам почувствовал себя беспомощным, с трудом выдирающим ноги из снежного наста.

У ног его лежал рюкзак, в котором, он понял, или вообще ничего не было, или уже не было. Понял и другое, вернее, сообразил, что Дрыхлин мог предвидеть, да и наверняка предвидел, такой оборот. Где-то запрятал шкурки, может быть в лесу, а может быть даже здесь, среди их беспорядочного хозяйства из. досок, щитов, тюков, матрасов.

— Объясните наконец, в чем дело, товарищ Савин! — потребовал Давлетов.

— Ни в чем, — хмуро ответил тот.

Дрыхлин сожалеюще покачал головой:

— Эх, Женя, Женя, — и Давлетову: — Будем считать, что все в порядке, Халиул Давлетович. Конфликт на личной основе — не обращайте внимания. А мы еще помиримся и снова подружимся. Верно, Женя?

2

Две недели не был Савин в своем поселке. Первое, что он увидел через иллюминатор вертолета, — это белые клубы дымов: от топящихся печей, от выхлопных труб двигателей, от костров у строительных площадок. В центре поселка, вся в заснеженных деревьях, стояла, как памятник недавней глухомани, Соболиная сопка. Когда вертолет, накренившись, заходил на посадку и земля нереально и ощутимо приблизилась, Савин разглядел детвору, копошившуюся с санками и лыжами на ее склоне. Сопка исчезла из поля зрения, и тут же сбоку, прямо на заснеженном поле возник огромный неуклюжий кузнечик, размахивающий крыльями. То легла на землю вертолетная тень. Машина зависла, коснулась колесами площадки. Оборвалась воздушная тряска, и почти сразу же умолкли, оглушив тишиной, двигатели. Лопасти еще крутились по инерции, а Савин уже шагал по дощатому настилу. Его соорудили на летнее время, когда просыпалась марь, чтобы посуху добираться до отсыпанной дорожки. По привычке все пользовались этим деревянным тротуаром и зимой. Савин шагал по доскам, всем телом ощущая физическую легкость, хотя скребли на сердце кошки и мысли были смутными от неопределенности.

— Товарищ Савин! — окликнул его Давлетов.

Он стоял около уазика, подъехавшего к вертолету. Водитель пристраивал на заднее сиденье портфель с документацией, солдатский вещмешок с личным имуществом Давлетова.

— Садитесь, товарищ Савин, — предложил он.

— Если разрешите, я — пешком.

— Как хотите. Через два часа жду вас в штабе.

Савин пошел напрямую, мимо вагона-бани, мимо сборно-щитового магазина. Миновал такой же сборно-щитовой клуб с афишей, извещавшей о диспуте: «Комфорт для жизни или жизнь для комфорта?» Это была идея Насибуллина. Савин подумал отвлеченно: «Комфорту хоть отбавляй». Между двумя казармами, возведенными в стиле барака у самого подножия сопки, вышел на тропинку. Поднялся на самый верх, постоял, привалившись плечом к единственной березке, неизвестно как попавшей на лиственничную сопку. Бездумно глядел, как на безлесом склоне, вливающемся внизу в улицу Вагонную, возится детвора. Его заметили. Из общей ребячьей свалки выскочили мальчишки Синицына и со всех ног кинулись к нему.

— Дядя Жень, а папа не прилетел?

Савин даже огорчился из-за того, что не может обрадовать их.

— Нет, ребята. Только привет передал.

— А белку? — спросил младший, Димка.

Он смотрел на Савина, будто ждал, что тот сотворит чудо: пошарит за пазухой и посадит на ладонь черного пушистого зверька.

— Белку? Нет, белку он еще не поймал.

Вывалянные в снегу, в сбившихся офицерских шапках, с заиндевевшими белобрысыми чубчиками, они не скрыли разочарования. Савин виновато улыбнулся, восприняв детскую укоризну на свой счет, стал отряхивать их от снега.

— Если папа обещал, — приговаривал он, — обязательно поймает и привезет. Настоящую таежную — черную.

А сам вдруг впервые задумался о таких вот мальчишках, офицерских сыновьях, для которых появление отца в доме — праздник. И по-новому, совсем неожиданно для себя, подумал о женщинах, связавших свою судьбу с военным человеком. «Неужели тебе хочется, чтобы я стала офицершей?» Он будто наяву услышал давний голос с ироническим ударением на последнем слове. А получилась бы из нее офицерша? Савин представил, как в предвечерний час хлопают двери домиков и вагонов, как выходят на крыльцо женщины — в полушубках, в валенках, в платках. Спрашивают друг у друга: «Водовозка не приходила?» А ее не было в этот день и может вообще не быть. Потому что при морозе за пятьдесят металл и механизмы почти отказываются служить человеку. Пождали бабы, пождали, да и пошли гуськом по тропе, с ведрами, с топорами, — к перемерзшему ручью. Рубят лед вместо воды, а сами хохочут, осыпаемые ледяной крошкой: и толстуха Давлетова, мать-командирша, как ее зовут, которая в ночь-полночь дожидается хозяина со службы, укутав горячие кастрюли ватным бушлатом, и худенькая хохотушка Таня Синицына, как ее прозвал муж — Запятая, любительница попеть и поплясать, по-девичьи до сих пор влюбленная в своего неулыбчивого Птицу-Синицу... Рубят лед целым гуртом, а запыхавшись, устраивают передых. Присядут на поваленное дерево и поругивают мужей: «Все бы им работа!» — поругивают теплыми голосами, словно, истомившись в ожидании, объясняются в любви.

Мальчишки Синицыны уже убежали, уже свалились в общую кучу малу, а Савин все еще видел укоризну в их глазах. Спускался вниз, отягченный необычными для него думами: «Нет, та бы, пожалуй, не смогла здесь жить... А вот Ольга смогла бы... У нас родится сын с серыми и немного синими глазами». Он вспомнил ее такой, какой она была в момент расставания: застывшим на снегу изваянием. У границы живого и мертвого леса... Не к чему оглядываться! Лыжня оборвалась на берегу Эльги, и даже стрекот вертолета затих несколько минут назад.

Из железной с гнутым колпачком трубы на крыше их вагона полз сизый дым. Значит, Сверяба был дома. Савин не понял, рад он этому или нет.

Иван могуче раскинулся на вагонном топчане, лежал в бриджах, голубой фланелевой рубашке, приспособив ноги в унтах на табурет. Спал не спал, но, стоило Савину появиться на пороге, сразу приоткрыл глаза, поднялся махом. Видно было, что обрадовался и не скрывал этого.

— Здорово, дед! Здорово, ясень калиновый! Глотнул кислороду?

— Здравствуй, Трофимыч! — тряс его руку-лопату Савин, и что-то отпустило в груди, словно заботы сделались полегче.

— А Птицу-Синицу там бросил? Привет-то хоть нам передал, язви его в бочку?

— Передал. А белку и свисток, сказал, в другой раз пришлет.

— Пацанов, наверное, встретил?

— Встретил.

— И мне уши прожужжали про белку. Выпрошу при случае у охотников. Съездил как?

— Нормально.

— Дед, что-то не нравишься ты мне, а? Стряслось что?

И охота была рассказать все Сверябе, и не ко времени вроде бы. Потому Савин, чуть помедлив, ответил:

— Все в порядке.

— Не бреши. По физиономии вижу.

— А ты чего дома, Трофимыч?

— Какой я тебе Трофимыч? Трофимыч — козел в огороде. А я — Иван Сверяба. По матери — Потерушин. Дома я — по случаю выходной субботы. И потому, что ничего нигде не горит.

— А разве сегодня суббота?

— Закрутился ты, дед. Ладно. Раздевайся, полоскайся и выкладывай.

— Давлетов в штаб велел прибыть.

— Вот зануда! И бабку ему не надо...

Савин загремел умывальником, Сверяба выскочил в тамбур, принес ведерко, услужливо наполнил умывальник водой.

Между бритьем, мытьем и полосканием Савин рассказал Сверябе про подкову, про спрямление трассы. Тот выслушал его молча, с серьезным вниманием. Так же молча подошел к нему, оторвал от умывальника, и ласково припечатал к стенке:

— Ты везун, дед. Везун в том, что у тебя мозги не захламлены обязаловкой. Глядишь не вприщур. Теперь понятно, почему тебя Давлет вызывает.

— Говорил я уже с ним. Ничего хорошего.

— А у меня другое предчувствие, дед. Если поддержит, то попрет, как бульдозер. И тебя, как волокушу, потянет. Ну, а нет — вот тебе рука Ивана Сверябы! — Он опять стиснул Савина, шлепнул своей дланью по его мокрой ладони. — Ладно. Домывайся. — И продолжал рассуждать вслух: — Я Арояна тогда втравлю в это дело. Он хоть по характеру и Иисус Христос, но партийная власть в его руках. Его только убедить надо... Слышь, дед, а как ты наткнулся на эту прямую?

— Женщина одна показала.

Сверяба даже присел на свою лежанку, даже воздуху глотнул от неожиданности.

— Откуда же там баба взялась?

— Охотница.

— Молодая?

— Молодая.

— И так, за здорово живешь, она тебе все и высказала?

— Я женюсь на ней.

Сверяба еще раз судорожно заглотнул, вытаращил на Савина свои коровьи глаза. В них ничего не было, кроме непонимания.

— Может, повторишь, что сказал?

— Я женюсь на ней.

Лицо Сверябы выразило неподдельную тревогу.

— Ты разом не того?

— Не того.

— На ком ты хочешь жениться?

— На Ольге.

— На какой еще Ольге, язви тебя в бочку? — зарычал Сверяба.

— На охотнице.

— Ты что, совсем чокнулся! На кой хрен тебе прямая вместе с подковой, если за нее так дорого платить надо?!

— Не кричи, Трофимыч. Я все потом объясню.

Савин оделся, затянулся ремнем, перекинул поверх погона портупею. Сверяба мрачно сидел на топчане, зажав во рту незажженную сигарету. Морщил лоб, тер его пальцами и жалобно спросил:

— Дед, может, тебе выпить надо? Мозги встряхнуть? Так я смотаюсь в «Молдавстрой».

— Не хочу.

Уже в дверях Савин услышал про бочку, про бабье племя и про три ядреные кочерыжки.

3

Перед Давлетовым во весь стол лежала топокарта, по которой он путешествовал, опираясь на остро отточенный карандаш, в том самом районе, где они находились еще сегодня утром. Точку последней вертолетной площадки обозначал аккуратно нарисованный красный флажок, от которого неровным полукружьем шла жирная красная линия к зимовью на Юмурчене, Так выглядела на карте трасса.

— Покажите, как вы шли, товарищ Савин.

Савин тоже склонился над картой, пытаясь среди множества синих прожилок рек и ручьев определить Эльгу. Но она увертывалась от его глаз, терялась в безбрежности пространства. Тогда он мысленно провел прямую между красным флажком и черным кружочком на Юмурчене и тут же увидел голубенький червячок живой воды. Вот она. В этом самом месте, наверное, и сейчас поднимается надо льдом парной туман, а на высоком берегу прячется от посторонних глаз в густом лиственничнике Ольгино зимовье.

— Здесь, — показал Савин.

Давлетов, словно по линейке, начертил от руки карандашом ровную линию и стал вглядываться в нее, как будто хотел оживить карту.

— А вы подсчитали, во что обойдется выемка? — спросил он.

— Там не будет никакой выемки.

— Посмотрите внимательнее.

Сползая с хребта, голубенькая ниточка Эльги резала предгорье, один склон которого никак нельзя было миновать, кроме как проходить выемкой. Савин прикинул расстояние, и получалось на глаз не меньше двух километров; А это означало, что счет кубометров грунта пойдет на миллион, а то и поболе.

— Не должно быть там никакой выемки, Халиул Давлетович, — повторил он.

Вспомнил, что при расставании с Ольгой он все оборачивался, уходя, и боковое зрение уловило, что отбеленные дождями и снегом мертвые столбы лиственниц словно бы поднимались в гору, шагали тяжело и вразброд, уставшие от долгого подъема.

— Склон горбатый, Халиул Давлетович. Между горбами — распадок. Его нет на карте.

— Вы уверены?

— Я сам по нему шел.

Давлетов с сомнением качнул головой и снова задумался. Достал из стола знакомую амбарную книгу, открыл на заложенных страницах. Они были аккуратно и густо исписаны столбиками цифр. И Савин разом прозрел, понял, что вчера в палатке, когда они все улеглись после ужина на кровати, впервые за две недели добравшись до простыней и раздевшись до белья, Давлетов не просто сидел за столом над дневниковыми записями. Кроме как в те часы, некогда ему было считать, заполнять цифрами белые листы. Значит, не разобрался Савин, всегдашнюю невозмутимость принял за равнодушие и отсутствие заинтересованности. А тот воспринял его рассказ всерьез и по-деловому и вот, оказывается, думал, прикидывал, считал.

Савин глядел на могучую лысину Давлетова покаянно и с душевным расположением, а тот был сух и сосредоточен.

— Допустим, товарищ Савин.

Этим «допустим» он, казалось, старался убедить себя в чем-то. Видно, убедил, потому что решительно зачеркнул на одной странице целый столбик цифр снизу доверху и спросил:

— На выходе к Эльге какой берег?

— Гравийная коса.

— Где же вы предлагаете ставить береговые опоры?

— Я имел в виду карьер. До косы метров пятьсот. А искусственное сооружение — прямо на выходе из распадка. Берег крутой — порода почти скальная. — И не удержался, позволил себе пошутить: — На той стороне еж и ежиха.

Сказал, и самому стало хорошо, будто привет послал на Эльгу, и все же засмущался.

Подполковник поглядел на него, ни о чем не спрашивая, но взглядом требуя объяснения.

— Две скалы, Халиул Давлетович. Очень похожи на ежей.

— Понятно. Поэтический образ мышления, — сказал без улыбки.

Так они сидели до сумерек, разговаривая почти на равных. Давлетов был дотошен и придирчив, но Савин нутром чуял его сдержанное расположение к себе. Понимал, что придирчивость необходима, и даже радовался ей, хотя и не на все вопросы смог ответить. В такие моменты Давлетов недовольно покачивал головой: несерьезный, мол, вы человек, товарищ Савин.

— Вы представляете всю сложность того, что задумали?

— Представляю, — ответил Савин.

— А я думаю, что нет. Вы не предполагаете главной сложности: дефицит времени. Комплекс Синицына здесь. — Он ткнул карандашом в красный флажок. — Через три дня он начнет сыпать притрассовую автодорогу сюда, — показал на красную линию. — Коротеева мы должны выбросить на Юмурчен. Это вам понятно?

— Нет, — признался Савин.

Давлетов поглядел на него с недоумением:

— Что вам непонятно?

— Почему Синицын должен отсыпать дорогу на Юмурчен, а не на Эльгу?

— Потому что мы не можем начать работы по этому варианту, пока не утвердят ваше предложение.

— А разве могут не утвердить?

Давлетов снова глянул на Савина, как смотрят на неразумное дитя, играющее во взрослые игры.

— Могут и не утвердить, потому что мы не знаем, чем руководствовались проектировщики, игнорируя ваш распадок. Могут быть и «стратегические» соображения на этот счет, связанные с эксплуатацией недр например. Сейчас об этом трудно судить.

— Значит, Синицын будет стоять все это время?

— Теперь вы поняли?.. А план есть план, товарищ Савин. И сейчас, прошу, расскажите, что у вас произошло с Дрыхлиным?

И опять Савин переместился на Эльгу, шел вслед за Ольгой, опять стоял в шаге от Дрыхлина в кромешной темени и слышал: «Ты меня оскорбил, неблагодарный мальчик!»

— Конечно, если не хотите, можете не отвечать, — сказал Давлетов. — Но я спрашиваю не из любопытства. От Дрыхлина зависит очень много, если мы войдем с вашим предложением.

— Он же сам говорил, Халиул Давлетович, что, если найти прямую, премией бы не обошли.

— Потому и интересуюсь, что между вами произошло.

Все еще колеблясь, чувствуя шаткость своих доводов, Савин стал рассказывать. Пытался излагать с последовательностью и логикой, но, кроме эмоций и непрекословной веры в Ольгины слова, в его рассказе ничего не было. Однако Давлетов сказал:

— Я верю охотнице. Пожалуй, так и было.

Вздохнул, налил из графина в пиалу давно остывшего чаю, отпил.

— Не ко времени все это, товарищ Савин.

— Что же я должен был делать? Промолчать?

— Может быть, и промолчать.

— Халиул Давлетович!

— Вы не умеете слушать, Евгений Дмитриевич! — Он присадил Савина, назвав по имени-отчеству, что само по себе уже было отступлением от каких-то привычек и правил, выработанных Давлетовым. — Да, не умеете слушать. Давайте разберемся и проанализируем, в чем вы правы, а в чем — нет. Допустим, что Дрыхлин украл соболей...

— Даже не сомневаюсь.

— Допустим. Но что вы доказали?

Савин отмолчался.

— Вы считаете Дрыхлина глупцом?

— Нет. Но как же я должен был поступить?

— В первую очередь доложить мне как начальнику. Я подумал бы, как поступить. Во всяком случае, не позволил бы вам конфликтовать. А вы и дело не сделали, и в самое неподходящее время нажили врага. Как вы его назвали? Санитаром?

Савину даже почудилась усмешка в голосе Давлетова. Он поднял на него глаза, но лицо начальника было по-прежнему бесстрастным.

— Что же теперь делать, Халиул Давлетович?

— Ничего пока.

— Как «ничего»?..

В натопленном до одури кабинете было душно и тесно. Савин замученно оглянулся на окна: все форточки были закрыты. Давлетов любил тепло.

— Вы упали духом, Евгений Дмитриевич? Насколько я понимаю, мы сидим здесь с вами по более серьезному поводу?

— Так точно.

— И обоснованно полагаем, что Дрыхлин помощником нам не будет.

— Не будет.

— Прежде чем высказываться далее, хочу вас спросить и услышать предельно откровенный ответ. Что для вас важнее: сдвинуть с места дело или ваше авторство на предложение?

— Я готов от авторства отказаться, Халиул Давлетович!

— Этого никто от вас не требует. А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять правильно. Понимаю: то, что я хочу вам предложить, несколько неэтично. Но дело — высший судья. — Давлетов сделал паузу, словно собирался с духом. И продолжал, не глядя на Савина: — Я даже не предлагаю вам, но подсказываю компромиссное решение. Возьмите Дрыхлина в соавторы проекта по спрямлению трассы, и мы избавимся от многих хлопот.

Дрыхлина — в соавторы?! Для Савина такое предложение было настолько неожиданным, что он даже не отверг его сразу. Дрыхлина в соавторы? А как же красивая речка Эльга? А как же маленькое зимовье? Еж с ежихой? И Ольга?.. Губы у нее шевелились, но слов не было слышно. Да и не надо их было слышать, потому что Савин читал слова по губам: «Не отдавай ему Эльгу, Женя».

— Нет, — сказал он. — Не отдам.

— Я так и думал, — ответил Давлетов. — И, вопреки здравому смыслу, согласен с вами. Но все будет труднее и дольше. И неизвестно, чем закончится.

Давлетов встал. Поднялся с места и Савин.

— На этом сегодня закончим, товарищ Савин. Завтра у вас выходной. Вы хоть и комсомольский работник, но еще и инженер. Потрудитесь оформить свое предложение и обосновать. Вот вам тетрадь с моими расчетами, — протянул ему амбарную книгу. — Вы хотите что-то сказать?

— Пусть одним из авторов предложения будет Ольга. Можно, Халиул Давлетович?

— Кстати, должен сказать, что не одобряю ваше поведение. По логике вещей я должен был бы проинформировать про этот случай членов партийного бюро. Но вынужден сделать вид, что ничего не знаю. Мне это очень неприятно... А насчет соавторства — справедливо. До свидания, товарищ Савин!

— В случае затруднения можно обратиться к вам завтра?

— Меня не будет. Завтра почтовым я улечу к Синицыну. Хочу своими глазами увидеть вашу прямую.

— Халиул Давлетович, разрешите с вами?

— Не разрешаю.

— Халиул Давлетович!

Невозмутимый Давлетов даже возмутился:

— Вы взрослый человек, товарищ Савин, или нет?

4

Света на всей улице Вагонной не было. Опять, наверно, забарахлил энергопоезд. Недаром его прозвали «нервопоезд». Оконца бледно мерцали разными подсобными светильниками. Только в их половинке вагона окно было чуть поярче. Сверяба приспособил для аварийного освещения аккумуляторы, протянув от них переноску, получилась настольная лампа.

Он хмуро сидел за столом, уперев подбородок в свои лапищи. На столе скатертью-самобранкой была расстелена газетка, на ней — вскрытые консервные банки, алюминиевая миска с желтыми огурцами. Пышными ломтями был нарезан хлеб, свой, бамовский, который пекли свои же пекари-самоучки.

Сверяба молча следил, как Савин раздевается, как, сняв валенки, натягивает на ноги ватные чуни, подбитые кожей, а валенки привычно пристраивает к горячей трубе под самый потолок.

— Садись, дедуня.

Савин сел.

— Ну, что Давлетов?

— Поддержал.

— Я чуял, что поддержит. У него только сверху скорлупа. А под ней болит, колышется. У всех у нас своя скорлупа.

Савин осязаемо ощутил тепло, которое шло от печки, от знакомой вагонной обстановки. Окинул взглядом вагон: висевшее на стенках обмундирование, шубы на вешалке у порога, гитару, приткнувшуюся грифом к тумбочке. Сверяба брал ее редко, а если брал, то наигрывал только бамовские песни, которые сам и сочинял. Никому и никогда он своих песен не переписывал, но — неисповедимы пути — они как-то переползали за стенки вагона. И Савин время от времени слышал их то в палатке, то у костра. И почти всегда задумывался о том, отчего и как рождаются красивые и даже нежные слова у резкого и шального Сверябы. А ведь, наверное, это тоже внешняя оболочка, скорлупа?

— А у тебя снаружи живое мясо, дед, — сказал Сверяба. — Потому тебе бывает больно от самого слабенького укола.

— Мне не больно. Обидно бывает, — возразил Савин.

— Вот-вот. Защиты нету. И с аборигенкой-охотницей так получилось.

— Не надо, Трофимыч.

— Опять козел в огороде... Ладно, не буду.

Огурцы отдавали бочкой, сало пожелтело от времени. Зато хлеб был мягкий и теплый.

— Читал я в одной книжке, дед, про одного мужичка, у которого было прозвище Бедоносец. Я ведь, Женя, тоже бедоносец. Не такой, конечно, как тот. Он чистый. А я...

— Зачем на себя наговаривать?

— Не наговариваю. Гляжу на себя на всамделишного... Понимаешь, есть люди, которые своим самым близким, самым любимым приносят только зло. Не из-за того, что хотят принести зло. Так у них получается. Вот и я такой же. Это моя беда, которую я несу как крест. Слыхал, наверно, что я алиментщик?

— Слыхал.

— Не могу я дать бабе счастья, дед, какая бы она хорошая ни была. И что меня теребит внутри, так это то, что виноватым себя не чувствую. Вроде бы как бабы во всем виноваты. Но не бывает же так. Вот и тормошу себя. И вывожу факт для сознания: не гожусь для семейной жизни. От рождения мне назначено... Дочка Иринка письмо написала: замуж собирается. Грудь рвется: куда ей замуж? Восемнадцати еще нет. Ни специальности, ни образования...

— Сколько вам лет, Иван Трофимович?

— Я же тебя просил: не зови по имени-отчеству. Иван — и точка. Сорок мне, дед... Ну, дай бог Иринке счастья!

Сверяба всегда отличался хорошим аппетитом, а тут — жевал вяло, как-то замедленно. И с озабоченностью, немного искоса поглядывая на Савина.

— Вот я сказал «дай бог!». Смешно, дед! Атеисты — и «дай бог!». Иногда лежу, гляжу в потолок, вон на ту трещину, и вдруг что-то толкнет в коробку: вот сейчас, сию минуту помереть, а все, что мне определено на оставшуюся жизнь хорошего, — детям. Всем поровну. Лежу и чувствую, что глаза стекленеют. Даже вроде вот-вот помру. Нет! Живой, язви ее в кочерыжку! Так что же получается: все запрограммировано? А? Заложено в генах от рождения и идет по проекту? А если в проекте ошибка? Если есть линия, которая ломает, к чертям собачьим, проект, а? Это я к тому, дед, что бедоносец запрограммирован на всю его сознательную жизнь. И я запрограммирован. И ты тоже.

— Иван Трофимович!

— Женя! — перебил укоризненно Сверяба.

— Ты в мистику ударился, Иван. — Савин назвал его по имени с естественной легкостью и даже не подивился тому, а воспринял как само собой разумеющееся. И вообще почувствовал легкость и умиротворение. Глядел на Сверябу влюбленными глазами, готовый ради него на любую самую трудную трудность.

Тот откинулся на топчане, прижался затылком к вагонной стенке, некоторое время молчал. И крупное лицо его с хищным носом ушло в тень. Потом он потянулся за гитарой, обхватил гриф толстыми волосатыми пальцами, тронул поочередно струны, в один заход крутанул колки. Прищурил грустно-шальные глаза и взял несколько аккордов. Без слов, чисто и басовито, завел тягучую незнакомую мелодию. Затем зашевелил губами, и Савин удивленно услышал:

...Когда одним лишь зеркалам Мы тайны доверяем. И из зеркальной глубины в оправе из былых потерь, мне прокричат глаза: не верь! Еще апрель! Еще апрель...[1]

И опять стал выводить мелодию без слов. Что-то в ней было такое, что уводило в забытое и очень давнее. Савину привиделось лето, заросший кувшинками пруд и босоногий мальчишка в засученных до колен штанах... Но это давнее накрепко было завязано на сегодняшнее. И в какое-то из мгновений Савин решил для себя, что все сегодняшнее обойдется благополучно. И с Ольгой он встретится. И повезет ее в теплые края, где в заросших кувшинками прудах плавают лебеди... И магистраль обязательно пройдет через Эльгу, где два громадных скалистых ежа будут пугливо прятать в снег носы, слушая, как гудят тепловозы.

Подумал так Савин и суеверно отогнал свои мысли. Он нередко замечал за собой, что с неоправданной легкостью переходит из одного душевного состояния в другое. Для этого иной раз было достаточно слова или пустякового случая. И уже развернулись мысли во фронт, ринулись вперед, без подготовки, без поддержки — не поймешь, где реальность, где фантазия.

А Сверяба будто забыл про Савина. Видно, в кудлатой его голове перерабатывались видения, потому что тихо и незаметно рождалась песня. Но вот он разом накрыл струны ладонью, отставил гитару. Потянулся к транзистору, крутанул колесико настройки. И сразу налетели в вагон чьи-то козлиные голоса.

— ВЫЯ, — сказал Сверяба. Так он называл ВИА.

— Выключи, — попросил Савин.

Сверяба убавил до самого тихого, но совсем не выключил.

— Пускай для контраста с лебедями... Понимаешь, мать у меня умела делать добро. Надежда Онуфриевна Потерушина. Чего ни скажет, до чего ни дотронется — одно добро исходило от нее.

— А у меня мать померла, Иван. Отца — не знаю.

— Вот и удивляюсь, что ты в детдоме скорлупой не оброс. Оно, может, и к лучшему... А добро делать, Женя, — целое искусство, которое до конца жизни можно не уразуметь. Искусство потому, что жизнь сотворена из парадоксов. Иначе как понять, что люди от добра тоже могут страдать?

Что-то в его словах связалось для Савина с Ольгой. Она тоже высказалась как-то похоже. Но Савин не запомнил, потому что слушал тогда, запахнувшись в свои мысли о прямой и подкове. Но сейчас ее мысль ожила и выбиралась из глубины памяти наружу. И он сказал:

— Ольга так же говорила.

— Охотница, что ли?

— Да.

— Бабам это не дано понять.

— Нет, Иван. Ольга — мудрая.

— Мудрые бабы давно перевелись, дед.

— Как ты можешь, не зная человека?! — воскликнул Савин и неожиданно для себя стал рассказывать. О том, как они шли с Ольгой ночью на лыжах, как стучался в зимовье дятел, как косил лиловым глазом гордый глухарь Кешка, как прощались у горелого леса, когда Ольхон поскуливал от обиды и собачьего предчувствия.

Сверяба глядел на Савина не мигая и с горестью. Дослушав, спросил:

— Так и отказалась приехать к тебе?

— Отказалась.

— Ну и хитрый же народ бабы! Они нашу психологию насквозь чуют.

Он тяжко вздохнул, уставился через узенький стол на друга и произнес, вкладывая в слова всю силу необъяснимого для Савина убеждения:

— Не надо тебе, дед, больше ездить туда.

— Ты ничего не понял, Иван.

— Как раз понял. Потому и говорю.

— Я все равно на ней женюсь.

— А потом?

— Что — потом?

— Во. Никто не знает, что будет потом. Сердце дверью прищемит, понял? И скорлупа расти начнет. — Он опять откинулся, массивно вдавившись в вагонную стенку, спросил заботливо: — Разогреть тушенку?

— Не надо.

— Так вот, дед, опыт имею. Веселый я был в молодости, да и внешностью не обиженный. Сам знаешь: где гитара, там и девки. Оглянусь — справа, слева, и кофточки от натуги лопаются. Легко все было... В общем, встретилась одна медсестричка. Я тогда в Челкаре работал, механиком в автохозяйстве. На танцульках познакомились. В общем, ребенок зародился. А я и не знал, хоть половина срока прошла. Приходит она как-то ко мне в общежитие, берет мою руку, кладет себе на живот. «Послушай», — говорит. И ведь точно, слышу: тук — в ладонь. Растерялся я, понял. И она вся как побитая. Жалко стало, не могу даже сказать, как. А еще жальче того человечка, что в ладонь меня тукнул. Словно сигнал о себе подал: тут я, живой...

В общем, расписались. И пошел я к ним в дом примаком. Гришка народился. Глазастый — в мать. Еще через полтора года — Толик. Такой же глазастый. Только не складывалась у нас жизнь. Не буду, дед, ее охаивать. Но и себя не хочу хулить. Может, просто любви не было? Если вернуться по своим следам, поискать тот костерок, то ведь не нашли бы, наверно. Она с перепугу замуж за меня выскочила, я женился из жалости. А жалость тоже из доброты выходит, а? Но в общем-то и жить, и прожить было, конечно, можно. Ну, не выпало на долю любви, так ведь сколько людей живут без нее самым нормальным образом... Но тут, дедуня, вмешались материальные силы. Самое страшное зло вмешалось — деньги. Сначала бы вроде, как заведено. Двухспальную лежанку надо, телевизор, большой холодильник. Влез я в это дело и начал жизнь в кредит. Принесу в получку полсотни, остальное в кассу взаимопомощи выдирают, а теща губы подожмет и цедит: «Как на такую зарплату прожить — ума не приложу». Я объясняю про кассу, а они мне — про соседа. А сосед, как назло, завмаг попался. Он жене шубу приволок — и моей шубу надо. Они мебельный гарнитур купили — и моим стенка понадобилась. Супружница этого завмага, ядри ее в бочку, моим бабам все мозги прополоскала: механики прекрасно зарабатывают, пусть Иван Трофимович перейдет в автосервис, мой ему поможет. До того я озверел, что один раз шуганул эту заразу матюгами, а ее завмагу пообещал башку гаечным ключом проломить. Это в разговоре сейчас все облегченно получается. А как вспомню — до сих пор молотком по темечку: деньги, деньги, деньги!..

Я ведь и в армию пошел, чтобы получать больше. Взял свой диплом — и в военкомат. Так же, как ты. Только тебя призвали на два года, а я — сразу в добровольцы. Красивый рапорт написал. А ведь из-за денег. Между прочим, не жалею: народ тут почище и завмагов поменьше... Деньги, Женька, это социальное зло. Ну и воспринимай их как неприятную неизбежность. Не хватает — и черт с ними! У многих людей не хватает. Нарушено, Женька, равновесие возможностей и потребностей, тут главная беда человеков. А у баб моих это было в степень возведено. Ляжем с женой спать, гляжу на нее: губа верхняя над нижней, и мелкие зубы видать. Хищник, да и только. И не какой-нибудь серьезный, а мелкий, из породы грызунов, крысенок, которому тоже свою нору обставить надо. Как я раньше ее не разглядел?! Сначала пытался вколотить им в головы, что счастье не в тряпках и деревяшках. Не руками вколотить, дед, упаси бог! Ни одну бабу в жизни пальцем не тронул... Но куда там! Понял, что бесполезно, и стих. А такая была охота шваркнуть все с балкона. Но ведь мальчишки, сыновья мои, на меня смотрят. Потому, как краб, клешни подобрал — и молчок. А теща вздыхательно жене объясняет: «Хоть масло на голову лей — слова не дождешься». От меня, значит... В общем, дед, чего старое ворошить? Чужие болячки не чешутся. У тебя когда-нибудь зубы болели?

— Нет.

— Значит, не поймешь. А я хожу, смеюсь, лаюсь, а у самого будто все до одного зубы болят.

— Может, их сюда забрать? — сочувственно предложил Савин. — А теща пусть там остается.

— Кого — их? Поезд ушел, дед. Разошлись. Шмутки нас развели. А может, я брешу тебе сейчас? Может, себя обеляю? Ведь ушел я не в степь куда-нибудь, а к другой женщине. Может, по петушиной природе своей? Сам себе эти вопросы задаю и успокаиваю себя: нет все-таки. Если бы в сердце не образовалась пустота, то и ни ушел бы. Гришка с Толиком бы удержали. И даже не встретил бы другую...

Савин глядел на Сверябу с изумлением. Тот всегда казался ему сильным, житейски беззаботным, легко отмахивающимся от каких-либо сомнений. И вот поди же! Совсем другой человек обнаруживается. И наверное, у каждого так, если просветить его житейским рентгеном. Потому что не объявился еще миру лекарь, умеющий лечить сразу все душевные недуги.

Сверяба замолчал, уйдя в свои мысли. Потом стал подкручивать колесико настройки транзистора. Приемник подхрипывал, втягивая в вагончик со всего мира незнакомые голоса и мелодии. И вдруг совершенно чистый голос прорвался через километры и произнес: «Начинаем передачу для строителей Байкало-Амурской магистрали».

— Не забывают нас, — сказал Сверяба. И тут же сморщился, скривился, будто у него на самом деле заныли все до одного зубы.

— Что случилось, Иван?

— Послушай.

Савин прислушался. По улице Вагонной прошел груженый КрАЗ, они всю ночь ходили, отсыпали строительную площадку под банно-прачечный комбинат. В вагонном тамбуре, где стояла печка, урчала в тепловом котле вода.

— Поет, ядри его в бочку! — сказал Сверяба и подтянул приемник к самому уху. Вслушиваясь в голос певца, с гримасой отвращения спросил: — Ты можешь понять, что он поет?

Савин разобрал только слова «От Байкала до Амура...».

— А дальше? — спросил Сверяба.

— Вроде бы «небо ясно, небо хмуро».

— А мне слышится «не боятся дымокура». Во как!

— Музыка-то хорошая.

— Слова и музыка — одно целое, дед. Врозь не воспринимаются. Иначе почему мы здесь поем свои примитивные песни? Потому что не принимает душа музыкальной официальщины про БАМ. Даже с распрекрасной мелодией. Ну почему, скажи, надо «строить путь железный, а короче — БАМ»? Чего и как короче?.. Или еще, как там, про тропиночку узкую, которая уходила в таежную даль?

— Не помню.

— И слава богу. Нету у нас, Женька, здесь узких тропиночек. Или бурелом, или просека. — Он резким движением выключил приемник.

— Спой, Иван, свои «Километры».

— Спою, дед.

Он опять взял гитару и однострунно стал выводить мелодию. Эту песню Сверябы Савин слышал много раз, и всегда она защемляла ему сердце, взбудораживала, рождала в нем чувство сопричастности к большому делу. Может быть, с профессиональной точки зрения песня и была несовершенна, но Савин в этом не разбирался. Она трогала его и даже поднимала в собственных глазах.

Нас тайга во сне качает, Убаюкивают ветры. Снятся вьюжными ночами Нам стальные километры.

Сверяба выводил песню тихо и хрипловато, так и надо было ее петь. Звонкий голос все равно сядет на морозе. Нежная кожа прокоптится у костра. Пар изо рта прихватит инеем волосы... Савин не заметил, как тоже стал подпевать, и получился у них тихий мужественный лад.

Километры гнут нам плечи, Километры горбят спины. Километры — это вечность, Наша юность и седины...

Допели и уставились друг на друга в полном душевном соприкосновении, удовлетворенные песней, вагонной обстановкой и бесконечностью мира за окном. Сверяба даже гитару легонько погладил своими корявыми, не раз примороженными пальцами, поставил ее бережно на место. И сказал, еще оставаясь в песне:

— Да, Женя, вся жизнь в километрах. Крутит спидометр, пока не остановится на каком-нибудь пикете.

Песня сняла тяжесть от исповеди Сверябы, замела кривые тропинки белым снегом. Но все же что-то беспокоило Савина, словно осталось что-то недоговоренное Сверябой. И это «что-то» надо обязательно выяснить.

— Иван, — спросил он, — а дочка Иринка, которая собирается замуж, от второго брака у тебя, что ли?

— Да, дед. Можно так считать.

— Почему «считать»?

— Другая эта история. И тоже без отрады.

— Твоему Гришке сколько сейчас?

— Пятнадцать.

— А Иринке, ты сказал, восемнадцати нет.

— Нет.

— Так она старше Гришки?

— Старше.

— Значит, ты еще раньше был женат?

— Нет. Удочерил я Иринку, Женя. Сколько ей тогда было? Десять, наверно. В синеньком пальтишке, в синенькой шапочке. Щечка поцарапанная. Помню, прибежала из школы, увидала меня и как споткнулась. Ну, я подошел, познакомился, как со взрослой. Ужинать вместе сели. Я ее про школу стал расспрашивать, про оценки. В общем, как полагается. Потом за телевизор все вместе уселись. Гульнара ее спать провожает, а она говорит: «Ты сама иди спать, а я дяде Ване книжку почитаю».

— Гульнара — ее мать?

— Мать. У нас все только начиналось... Ну, само собой, уговариваем девочку спать. А она меня спрашивает: «Ты не уйдешь, если я засну?» Детенышек ведь, а тоже соображает. Наверно, без отца пробел в своей детской жизни чувствовала, хотя и сама того не понимала... В маленьком городке, дед, пережениться — не простое дело. Особенно для офицера. Там — развод, тут — семья не семья, в партбюро — персональное дело. И разговоры с уговорами без конца. В общем, всю мороку до дна выхлебал. Забрал чемодан с военным обмундированием и перебрался к новой жене. Половинок не люблю. Если что-то делать, так до упора. Сказал своей любимой, начхать, мол, на алименты, но, раз начали строить жизнь, давай дочь на мою фамилию. Так и сделали. И все пошло по-хорошему. Ирка, так та визжала от радости, в ладоши хлопала и с самой первой минуты меня папой стала звать. С женой отношения прекрасные. О деньгах слова нет. И вроде даже хватает. Хотя откуда может хватать, если я только две трети зарплаты приношу? Просто женщина с понятием оказалась...

И везде-то мы втроем. В горы ли, на рыбалку ли, или просто гуляем. Рай для меня, да и только... А сквозь радость терзаюсь. Сердце туда-сюда мечется. Свои-то детишки брошенные. Вижусь с ними. Не то чтобы очень часто, но и не редко. Потихоньку от матери, потому что она, как узнает, так крику на всю улицу. Я, понятно, гостинцы ношу, к себе их зазываю. И вот, Женя, пришел однажды Гришка. Все было нормально внешне. Чай с тортом пили. Ирка Гришке марки показывала. Но чую, не принимает душой моя жена моего сына. Пошел я его провожать, она даже не шевельнулась. Идем, а он по дороге мне говорит: «Пап, а тетя Гуля — злая»

Сверяба уронил голову на свои могучие кулаки. Савину даже показалось, что он вот-вот заплачет. Но трудно мужику заплакать, даже когда невмоготу. Нашарил Иван не глядя «дымчину», втянул никотинную отраву, задержал дым внутри.

— А дальше что, Иван?

— Ничего. Шесть лет мы прожили до БАМа. Иришка в музыкальной школе училась, потому сюда они не смогли со мной поехать. В прошлом году десять классов кончила. Гришка в восьмой ходит, а Толик, самый маленький и самый умненький, — в шестой... Это я тебе, дед, рассказываю, чтобы ты понял, что женитьба — шаг необратимый.

— Но ведь не у всех же так складывается жизнь.

— Не у всех. А за тебя боюсь. Ты для дома — плохой хозяин. А у баб: мое — это мое, и не отдам! Вот представь. Живем вместе, любим друг друга. И за все время жена ни разу не спросила, а когда день рождения у моих детей? Ни разу не сказала: «Давай пошлем им какой-нибудь подарок». Я сам, понимаешь, втихую посылал им подарки. Но больше всего, дед, меня Иринка однажды ранила. Двумя словами застрелила. Сказала: «Твой сын, папа». Не по имени даже, а «твой». Не ее брат, а ведь он же ей брат получается, раз мой сын. Вот тебе и эстафета от матери к дочери. Заклад в будущее для повторения. Недаром в русских сказках злые мачехи и смирные отчимы. Душа у бабы у́же, чем мужская... Я бы, знаешь, собрал всех троих детей в кучу и жил бы один с ними. И за мать бы им был, и за отца. Но нет для меня такой планиды, потому как запрограммирован я на бедоносца. И в себе беду тащу, и самым родимым ее несу.

5

Утром за Иваном прибежал посыльный. Савин слышал сквозь сон, как он объяснял Сверябе, что на дальней точке вышел из строя «Катерпиллер», новенький, только что полученный бульдозер. Принял это Савин во сне к сведению и заспал намертво. Потому никак не мог взять в толк, куда Сверяба подевался, пока не прочитал его записку: «До встречи, дед! Может, на Эльге, а?»

Тем же вертолетом улетел к Синицыну и Давлетов. И Савин, делая в вагоне приборку, думал о том, что тот уже на месте, что, наверное, они с Синицыным уже едут на тягаче по распадку, а может быть, даже стоят на берегу напротив ежей. А от порога зимовья глядит на них из-под ладони Ольга.

Позавтракав, он разложил на столе четвертушку ватманского листа, свои блокноты с записями по обследованному участку трассы, тетрадь с расчетами Давлетова. Работа, на удивление, с самого начала пошла споро.

Два Савина сидели в вагоне. Один — полный сиюминутным удовлетворением самим собой. Тот, что крупным почерком исписывал страницу за страницей, старательно вычерчивал на бумаге новый участок трассы. Другой же с беспокойством прислушивался, не гудит ли в небе вертолет, хотя точно знал, что раньше шестнадцати-семнадцати часов и ждать нечего. Этот другой не чувствовал теплого вагонного уюта, потому что мысленно находился там, где ворочалась подо льдом живая Эльга, шагал на коротких охотничьих лыжах, которые стояли теперь в углу у вешалки как свидетельство, что все было не сном, а явью, и как напоминание о необходимости вернуться. И он время от времени возвращался, торопился по знакомой лыжне, и в лесной перезвон легко и ладно вплеталась сверябинская музыка про километры. «...Наша юность и седины...» — тоненько выводила одна струна. На этой же струне и тайга вызванивала, и рябчик ей подсвистывал, и вся мелодия утра звучала на одной ноте.

Савин понимал, что теперешняя его работа — это лишь прикидка на глазок, лишь слабое приближение к обоснованию нового участка. Все сейчас, казалось ему, зависит от Давлетова. Но он почему-то был уверен, что Давлетов скажет «да» и вышлет на трассу комплексную группу, а уж потом появится настоящее обоснование.

Савин и обед столовский пропустил. Не то чтобы позабыл про него, увлекшись, но сознательно не захотел отрываться от стола. Последнюю точку поставил уже под вечер. Взялся напоследок за титульный лист, чтобы вписать авторов предложения. И вдруг замер, пораженный несуразной на первый взгляд мыслью. Как же он будет вписывать Ольгу, если не знает ее фамилии! И отчества не знает. И что ему вообще о ней известно? То, что у нее есть дядя по имени Иннокентий. Есть дом в Усть-Нимане, маленьком поселке со сплошь заколоченными избами. Жила в интернате. Кончила в Хабаровске педучилище... И все?

Нет, не все. Этого мало для анкеты. А для души у Савина есть другое. Есть узкая ладошка: «пей, бойе!» Есть долгая и вместе с тем короткая ночь на Эльге, в которой жизнь измерялась по-другому. В этом другом измерении знание о человеке шло изнутри. Только двоим оно доступно. Постороннему же все кажется до предела упрощенным, почти примитивным, потому что, кроме двоих, никто не видел гордой сохатиной головы, ни для кого не играл серебряный колокольчик и не косил лиловым глазом глухарь Кешка. И Иван Сверяба — тоже посторонний. Не понял бы, сказал бы: «И фамилию не спрашивает». А фамилия — это чистый лист бумаги с загадочными знаками на ней. Поди разберись, что они означают, какую тайну скрывают...

Между тем вертолета все не было.

Савин вышел на улицу. Было безветренно и морозно. Дымы из труб устремлялись вверх густыми широкими столбами. Савин прислушивался, не гудит ли вертолет. В какой-то миг ему показалось, что в небе застрекотало. Но нет, гуд шел от клубного движка. Видно, киномеханик Зайцев проверял перед сеансом аварийное освещение.

Савин представил, как в задней комнате клуба, которую громко именовали оркестровой, прапорщик Григорий Волк, тот самый, что спрашивал Савина в день приезда, не играет ли он на гитаре, властно и непререкаемо руководит участниками ансамбля «Магистраль». Шла подготовка к новогоднему концерту, а заодно и к общетрассовому смотру патриотической песни, приуроченному к Дню Советской Армии и Военно-Морского Флота.

Савин повернул к клубу.

Увидев его, Волк взмахнул рукой, и ансамбль грянул: «Веселей, ребята, выпало нам...» И Савин тут же вспомнил вчерашний разговор со Сверябой, когда тот рычал в сторону транзистора:

— Ну почему «... а короче — БАМ»?

Конечно, песня эта создает настроение бодрости, под нее даже прыгают на танцплощадках. Но очень уж далека она от реальности, от вечной мерзлоты, ломающей технику, от обмороженных рук, от накомарников.

— А «Километры» вы знаете? — спросил Савин.

Музыканты смешались, нестройно оборвали мелодию. А Волк тут же вывел гитарным перебором: «...наша юность и седины», И все постепенно подхватили и мелодию, и слова, да еще трехголосием, вживаясь в смысл и видя себя самих.

Так вот оно, то самое, что надо представить на смотр! Свои собственные песни. А их не одна и не две — десятки!

Дослушав, Савин сказал:

— А что, если мы всю программу сделаем из своих песен? С рассказом, кому они посвящаются? У капитана Сверябы есть, например, песня про речку Туюн...

— Знаем.

— А ведущий расскажет, как прокладывали зимник по льду Туюна. Как рядовой Насибуллин нырял в промоину, чтобы зацепить тросом КрАЗ...

— А что, — сказал Волк, — это идея. — И тут же, восприняв идею как руководство к действию, скомандовал: — Хлопцы, «Бурею»!

...Серый дождь не стихает Третий день напролет, Третьи сутки над нами Не кружит вертолет. В прошлогоднюю зиму Почта ходит моя. Принеси от любимой Мне привет, Бурея...

Трассу вдоль Бурей отсыпали, когда Савина еще не было на БАМе. Сверяба рассказывал, что это было самое трудное: если бы не успели с дорогой, оказались бы отрезанными от Большой земли.

— Чья песня? — спросил Савин.

— Опять же вашего соседа, — ответил Волк.

Савин не слышал ее ни разу и опять подумал, что много чего он про Сверябу не знает. И вообще, все привыкли судить друг о друге по внешним проявлениям. А что у человека внутри? Что под скорлупой?.. Ведь самое чистое и доброе спрятано от чужого глаза.

Слово «вертолет» из песни вернуло его к главной заботе. Может, вертолет уже сел и Давлетов разыскивает его?

Наспех попрощавшись, выбежал в сумерки. Перевалил через Соболиную сопку, заскочил в штаб и узнал у дежурного, что вертолет с Эльги будет только завтра утром.

Опять плохо спалось. А под утро сон навалился, как булыжник. Потому и проспал вертолетный стрекот. В штабе появился, когда Давлетов был уже в кабинете.

Савин молча положил перед ним бумаги, присел на краешек стула, всем своим видом выражая вопрос и нетерпение. Тот не стал читать, отодвинул в сторону. Немигающе и долго разглядывал Савина, и ему почудилась в желтоватых глазах Давлетова заплутавшаяся в непроницаемости тоска.

— Плохо, Халиул Давлетович? — не выдержал он.

— Почему — плохо?

Молчание не было ни тяжелым, ни гнетущим, но все же рождало беспокойство. Савину хотелось оглянуться назад, словно там сидел кто-то третий, и от этого третьего что-то зависело, если только не все. Он не мог понять молчания Давлетова.

— Ваша прямая действительно существует, товарищ Савин, — сказал наконец Давлетов. — Геодезисты вышли на съемку. Майор Ароян выехал в геологоуправление. Решение приму по его возвращении.

— Значит, я прав? — радостно спросил Савин.

— Правы, — глухо ответил начальник.

Глава IV. НАЧАЛЬНИКИ И ПОДЧИНЕННЫЕ

1

Иногда Давлетову казалось, что таким же молодым, как Савин, он был так давно, что, может быть, этого даже и не было. Белой метелицей прошелестели годы, запорошили тропинки, загладили овраги, по которым он когда-то пытался карабкаться. Да и пытался ли?

Двадцать семь лет назад он получил диплом военного инженера — мостовика. Долго командовал в свое время взводом, потом так же долго — ротой. Строил мосты через тихие речки. И было ведь, было, что тоже шебуршился и шарахался с наезженной колеи, как Савин. И тоже у него был начальник, до сих пор помнится, майор Прокопчук. Красивый такой и молодой, злой как черт и веселый, который походя и без оглядки мог решать самые рисковые дела. Он ходил по любой грязи и по любому морозу в начищенных до блеска хромачах, и подчиненные прозвали его «летающим вагоном». «Летающим» — потому, что прошел слух, будто списали его в свое время за что-то из летного училища, а «вагон» — наверное, из-за того, что без него никакой стройке не обойтись.

В то лето Давлетов только что привез свою Райхан из-под Белебея, поселил прямо на объекте в половине видавшего виды вагончика. Была она тогда худенькой, вроде бы даже напуганной постоянным движением, шумом и строительным грохотом. Тосковала по своей речке Кенсу. Но не высказывалась, а только жалась к своему Халиулу, словно пыталась укрыться за его спиной от неведомой опасности.

Строил тогда Давлетов автомобильный мост через речку Черную. Сроки сдачи моста показались ему неоправданно завышенными. Он обложился специальной литературой, просидел несколько вечеров над расчетами, связанными с установкой опор, и вышло, что все работы можно закончить недели на две раньше. Самолюбиво сохранив все в себе и решив удивить мир, он дневал и ночевал на объекте, в родимый вагончик забегал лишь проведать Райхан, говорил ей нежные слова на родном языке, успокаивал тревогу в вечно ждущих глазах и, наскоро перекусив, отправлялся на свое «ИсСо» — искусственное сооружение, как именовался мост в документах.

И ведь точно, закончили раньше, а сдали в эксплуатацию позже, потому что пришлось переделывать. Оказалось, скосили мост на полтора градуса. Не из-за того, что опоры ставились по-новому, а по недосмотру, по оплошности.

Прокопчук смерил его тогда взглядом, в котором плясали злые бесенята.

— Какой ишак надоумил тебя вмешиваться в проект?

Давлетов молчал. Тоскливо оглядывал захламленную прорабку, чудом попавший в нее мягкий стул, его стул, на котором сидел Прокопчук и пристукивал ребром ладони о стол.

— А ну, выплюнь воду!

Давлетов даже съежился от его спокойного окрика. Но не понял, переспросил:

— Какую воду?

— Я думал, ты в рот воды набрал. — И вдруг стукнул кулаком по столу так, что звякнул графин и сдвинулась с места чугунная пепельница. — Я тебя спрашиваю или нет?

— Расчеты правильные, — робко сказал Давлетов и протянул ему тетрадь.

Тот отшвырнул ее, привстал, опершись ладонями о стол, пронзительно глядя на отвернувшегося Давлетова. Потом сплюнул на пол и сказал:

— Премии лишил людей, дурак!

И Давлетов ушел к своей Райхан. Увидев его растерянным, с перекосившимся от внутренней боли лицом, она залопотала, захлопотала, закрутилась вокруг него, обволакивая жалостью, сочувствием и заботой. А он все никак не мог отмякнуть, словно внутри засела железная скоба. Только ночью, когда рассказал ей все, отошел, оттаял и сразу изнемог от слабости. А она шептала:

— Зачем это тебе, Халиула? У каждого свое место. Воробей только у курицы может зерно стащить. А коршун разве позволит?

И запела тихонько старую песню, где главным было то, что девушка любит батыра и все об этом знают: конь знает, вода знает, трава знает. Он один не знает.

— Знаю, — сказал он.

— Ты скоро отцом будешь, — шепнула она.

После ее слов горечь перемешалась с радостью. За вагонным окном хлестал дождь, а где-то далеко пасся табун, и умный конь с рыжими подпалинами на шее прикрывал своей гордой головой холку кобылицы, чутко поводя ушами при ударе грома.

Что-то свершилось в ту ночь в молодом Давлетове, он еще сам этого не ведал. Но наутро встал успокоенный, преисполненный нежности к Райхан, словно она и будущий ребенок стали ему щитом от всех житейских невзгод. Давлетов нашел Прокопчука, тот ночевал на объекте по соседству. Повинился перед ним, спокойно так сказав, что больше подобного не повторится. Тот удивленно вытаращился на него, задумался на какой-то миг, наморщив переносицу, потом махнул рукой:

— Выговорешник все равно схлопочешь. А теперь катись, подбирай свои орешки...

Вот, пожалуй, и все. Больше Давлетов с колеи не сворачивал. Куда она вела, туда и шел. Первое время еще возвращался мысленно к случившемуся, даже было иногда желание что-то сделать по-своему, что-то переиначить. Но тут же вспоминал крутой подбородок Прокопчука и его зеленоватые со злыми бесенятами глаза. Нет уж! Воробей, он и есть воробей.

В передовиках Давлетов не ходил, но и в отстающих не значился. Годы бежали, и, хоть и медленно, с отставанием, он рос по службе. Для него не было секретом мнение начальства: звезд с неба не хватает, но надежен. Надежен — тоже хорошо. Арба редко переворачивается. Реже, чем быстрый автомобиль.

Куда бы ни забрасывала его служба, Райхан с детьми тут же собиралась следом. Она уже не была диковатой и худенькой, а как-то враз, может быть даже в ту ночь, поняв, что она не слабее мужа, скорее даже по-житейски сильнее, приобрела уверенность и убеждение, что без нее Халиул пропадет. Дети выросли, свили свои гнезда, а она все кочевала за ним, стараясь на каждом новом месте из ничего сделать по-семейному уютно.

Так и текла бы речка, так и стояли бы берега, не попади в подчиненные Давлетова Савин. Что-то знакомое почудилось ему в этом мальчишке, будто видел когда-то такого же, только мельком, в суматохе забот. А когда узнал, что Савин из детдома, совсем расположился к нему, испытывая потребность уберечь от чего-то, облегчить его незримую ношу. И все вспоминал кого-то похожего. А вспомнил — завздыхал тяжело. Вышло, что это он сам, тот, что строил когда-то мост через луговую речку и скосил его на полтора градуса. Вот как она повторяется, жизнь. И тут же возвел два воздушных мосточка: один — он и Прокопчук, другой — Савин и он. Все бы могло выстроиться в жизни по-иному, не встреться тогда на его пути красивый Прокопчук. Подстрелил походя воробья и пошел своей дорогой дальше. Вот и Савин все трепыхается, размахивает крылышками. Как в тот раз, когда послал его на трассу обобщить опыт механизаторов Коротеева. А он явился и объявил, что не станет этого делать. Да еще предложил обобщить опыт отстающего Синицына.

Первым побуждением Давлетова было отчитать и выгнать его из кабинета. Но за долгую службу он привык не выходить за рамки уставных отношений, считал для себя роскошью — давать волю чувствам. Да и не в том дело. Нельзя кричать на человека, это он усвоил накрепко, после того как его обидел Прокопчук.

К тому же Давлетов и сам понимал, что Коротеев работает на износ техники. Оно, конечно, неправильно, бесперспективно. Но Коротеев давал кубы в основную насыпь, за которые спрашивали с Давлетова каждый день. Вот и получалось, что положение дел спасал злой до работы Коротеев.

А мальчишке Савину наплевать на все это. Он, видите ли, обнаружил у Синицына государственный подход. Давлетов пожалел его тогда. Попросил редактора многотиражной газеты обобщить опыт передовиков. «Коротеевцы» — так они там озаглавили газетную полоску. Давлетова даже похвалили потом за такое дело.

Но Савин, шельмец, оказался прав. Сдали через пару месяцев коротеевцы, выдохлись с техникой. Правда, к тому времени все позабыли и про опыт, и про газетную полоску. Кроме Савина, конечно. Его тогда уже избрали комсомольским секретарем. И он явился в кабинет, уставился своими прозрачными серыми глазами и доложил:

— Думаем выпустить «Молнию»: за месяц и за квартал Синицын вышел на первое место.

Давлетов считал, что, как руководитель, он обязан признавать свои ошибки. Хотя, если говорить честно, ему это было очень неприятно. Но — что поделаешь? — он должен подавать подчиненным положительный пример. Вот и тогда сказал Савину:

— Я был не прав. Вы умеете заглянуть в перспективу, товарищ комсомольский секретарь...

Не хотел, ох, как не хотел Давлетов отпускать Савина из производственного отдела. Хоть и с характером, но парень добросовестный, даже лишку добросовестный. Но Ароян пристал как с ножом: отдай человека — и точка! Давлетов скрепя сердце дал согласие, а сам надеялся, что Савин откажется. Но Ароян кого хочешь уговорит.

Потом было то собрание с присутствием помощника начальника политотдела по комсомолу. Впрочем, Давлетов предчувствовал какие-нибудь выкрутасы, подспудно, еще загодя, когда Савин предложил изменить повестку дня. Но чтоб такое! На савинском месте он бы провалился со стыда. Давлетов сидел тогда в президиуме донельзя расстроенный. Но огорчение не помешало ему чуть-чуть, самую малость позлорадствовать: пусть Ароян теперь расхлебывается.

Однако замполит и не собирался расхлебываться. Через два дня, задержавшись, как и обычно, после вечерней планерки, разложил перед Давлетовым несколько исписанных листов бумаги и сказал:

— Вот что предлагает комсомол...

Давлетов прочитал. В общем-то все было по делу. Но сколько бумаг прошло за четверть века через его руки, где тоже было все в общем-то по делу! Однако от бумаги до жизни такая огромная дистанция, что Давлетову иногда казалось: бумага и есть главное дело, по которому судят о работнике.

— Посмотрим, что из этого получится, — сказал он Арояну. — Разрешения сверху, думаю, не требуется на эти мероприятия. Хотя писать фамилии на мостовых опорах...

— Моральный стимул, Халиул Давлетович.

— Понимаю. И потом — не слишком ли много демократии при определении победителей? Мальчишки могут проявить незрелость.

— Поправим. Да и в комсомольском комитете у нас два члена партии: Савин и Бабушкин.

— Самодеятельности у них много, товарищ Ароян. А Савин — выкрутасник. С тем же собранием...

— Но ведь собрание, как видите, пошло, на пользу, Халиул Давлетович. Савин совершил одну лишь ошибку: эти предложения надо было обсудить на комитете не после, а до собрания.

— Все так. Но ошибка — фактик. И Пантелеев его не упустит.

И ведь точно, не упустил Пантелеев.

На партийно-хозяйственном активе, где они с Арояном присутствовали, выступал Пантелеев. И подал «фактик» так, что Давлетов весь внутренне съежился. Умеет говорить Пантелеев: и солидно, и с юмором, чтобы расшевелить зал. Вспомнил даже, как народ кричал в клубной темноте киномеханику: «Ну, заяц, погоди!» А за всей этой разговорной легкостью — кулак: командир, его заместитель по политчасти не работают с молодыми кадрами, даже не подсказали только что избранному комсомольскому секретарю, как готовить собрание.

«Да, такие, как Пантелеев, широко шагают, — думал Давлетов. — Если, конечно, где-то не споткнутся или не остановит кто помудрее». На активе Пантелеева тоже слегка притормозили. Не успел он покинуть трибуну, как начальник политотдела Федор Иванович Грибов спросил:

— Это не тот Савин, который со своими комсомольцами указатели на дороге поставил?

— Про указатели мне неизвестно, товарищ полковник, — четко ответил Пантелеев и осуждающе покачал головой: мол, еще одна новость.

— А жаль! — сказал Грибов. — В последнюю поездку к Халиулу Давлетовичу я, например, впервые узнал, кто за какой участок дороги отвечает. Оказывается, хуже всех содержит дорогу наш передовик — капитан Коротеев. Туда ехал, как по гребенке, а обратно — как по шоссе. Вот она, сила гласности! По-моему, комсомол в этой части не дремлет...

В перерыве Пантелеев отыскал Давлетова с Арояном и укоризненно сказал:

— Информация снизу отсутствует, товарищи. Ваш секретарь комитета должен регулярно информировать меня или инструкторов о проводимых мероприятиях. Работник он, видимо, инициативный. Но партизан. Подскажите ему, Валерий Григорьевич, насчет информации в комсомольский отдел...

Давлетов сам указал на это упущение Савину. Тот лихо ответил: «Есть!» Однако Давлетов не был уверен, что готовное «Есть!» резко усилило поток «информации наверх». Зато у самого Савина информации из подразделений всегда скапливалось столько, что лучше было бы меньше.

Как-то после утреннего развода Савин заявился к нему в кабинет.

— Разрешите доложить итоги рейда «Комсомольский глаз»?

Давлетову страшно не нравился этот «глаз» своим названием. Но дело в конце концов не в названии. «Глаз» высмотрел, что в роте у Коротеева неисправны одиннадцать самосвалов, что у Синицына без движения лежат больше двадцати кулей цемента, а мостовой взвод на Рыжем ключе бедствует без цемента. Буровзрывники «доедают» остатки аммонита. Командир же хозвзвода «заначил» на чердаке сорок листов оргалита, а клубную сцену отделывать нечем...

— По сводке, товарищ Савин, у Коротеева не работают шесть самосвалов.

— Шесть было на прошлой неделе.

— Хорошо, я разберусь. Только мне не понятно, почему же ваши всевидящие комсомольцы так плохо относятся к технике?

— Если будут запчасти, все самосвалы восстановим в выходной день. Капитан Сверяба согласен возглавить бригаду добровольцев.

— Что еще? — устало спросил Давлетов.

— У меня просьба: включите в список на вечерние планерки, чтобы в курсе суточных заданий быть.

Давлетов стал приглашать Савина на планерки. И не пожалел, что сделал это.

В тот же вечер, когда собрались командиры ближних подразделений, он сказал, перед тем как подвести итоги за день:

— Прапорщик Купцов! Передайте оргалит с чердака начальнику клуба.

Тот вытаращил глаза, открыл и закрыл рот, пожал плечами, что могло означать: нет, мол, у меня никакого оргалита. А вслух произнес:

— Есть.

— Капитан Синицын! Пятнадцать кулей цемента передайте мостовикам на Рыжий ключ.

— А где я его возьму, товарищ подполковник? — сняв очки, спокойно спросил командир роты.

— Если не смогли спрятать от «Комсомольского глава», то найдете.

Синицын взглянул на Савина, укоризненно покачал головой, вздохнул и ответил:

— Ладна, пусть приезжают...

А с Коротеевым, у которого был самый дальний карьер, Давлетов разговаривал по радио. Тот кричал:

— Почему Савин лезет в производство? Его дело — протоколы сочинять! Я разыщу у себя этот «глаз» и вырву, чтобы не мешал давать план!

— Товарищ Коротеев! — прервал его Давлетов. — Доложите по двум пунктам: почему даете липовые сводки и когда восстановите одиннадцать самосвалов?

Связь на этом прервалась, а скорее всего, прервал сам Коротеев. Давлетов представил, как тот кипятится сейчас. Как кличет верного помощника Хурцилаву, посылает его в ночь к ближним и дальним соседям: «Если не найдешь запчастей, значит, ты — не Хурцилава!»

Не любил Давлетов такое «доставание», но некуда было от него деться. Он и сам посылал Сверябу по соседям на промысел. Хорошо, хоть было, что предложить в обмен. Какой-то дуролом-снабженец заслал в адрес части целый вагон резины для ЗИЛов и уазиков, а их было раз-два и обчелся...

Иногда Давлетов думал, что его замполит был все-таки прав, определив Савина в комсомольские работники. Может, так и надо, чтобы комсомол возглавлял человек, знающий производство. Инженерная мысль с опорой на общественность скорее пробьет дорогу. В наше время мало агитации словами — нужна агитация мыслью и делом. Мыслей у Савина хватало. Только вот между мыслью, словом и поступком у него почти не было дистанции. Отсюда и вся его неуправляемость. Это беспокоило Давлетова, вызывало за Савина опасение... А за Савина ли? Может, больше за себя?..

Да, молодым всегда тесно, всегда норовят выскочить из колеи и — напрямки, забыв, что без дороги можно завязнуть... А если напрямки — короче?..

Давлетов убедился, что короче. И распадок был, и прямая, почти идеальная, соединяла основания подковы. Верно Савин заметил: подкова. Поначалу он хотел остановить мальчишку — кому и зачем нужно его предложение, хотя понимал, кому и зачем. Лично ему, Давлетову, оно было не нужно. Он предполагал, что вся затея вызовет немало осложнений, тех самых, которых он всегда старался избегать. Потому что тут замешаны Гипротранс, который дружен с заказчиком, месячный план, а значит, и непосредственное начальство. Савину заботы нет, а ему придется упираться лбом, доказывать и, уж тут никуда не денешься, перечить. Кому?.. Он вдруг как-то разом понял, что не принадлежит сам себе, что им управляют события. И еще осознал, что от него зависит судьба Савина, а если и не судьба, то служба на каком-то отрезке офицерской биографии. Как когда-то на его, давлетовскую, службу повлиял Прокопчук. Осознал он также, и это укололо его в самое сердце, что нету у Савина надежной защиты, что весь он на виду, что такие, как Дрыхлин (а их он всегда чувствовал интуитивно), его сомнут, обломают. И если он, Давлетов, не поддержит этого непутевого мальчишку, то и уважать уже себя не сможет. И, значит, все равно рухнет так нелегко добытый жизненный покой.

Такие вот мысли и воспоминания царапали Давлетова, когда он летел на вертолете с Эльги. Они же копошились в голове, когда Савин ожидающе сидел перед ним. И он повторил глухо, подводя черту и под своими сомнениями:

— Вы правы, товарищ Савин.

2

Выпроводив Савина, Давлетов тоскливо поглядел на телефоны. Многое зависело от звонка Арояна, улетевшего в геологоуправление. Может быть, все — чепуха, может быть, заморозили распадок по стратегическим соображениям? Он хотел, чтобы так и было. Тогда сами собой отпадут все сложности, и совесть будет спокойна.

Замполит обещал пробиться на связь без задержки. Если управление открывается в девять, то мог бы уже и позвонить.

В эту самую минуту затрезвонил «город». Давлетов чуть помедлил, прежде чем снять трубку. А сняв, услышал, чего уж никак не ожидал, голос Дрыхлина. Отдаленный сотней бамовских километров, он звучал так, будто Дрыхлин говорил из соседней комнаты. Такая редкая вдруг объявилась слышимость.

— Я приветствую вас, Халиул Давлетович, — мягко говорил он. — Как живете-можете? Как спалось после блуждания по тайге?

— Все нормально, — сухо ответил Давлетов и стал ждать продолжения.

— Без дела звоню, дорогой Давлет-паша. Соскучился. Все-таки две недели из одного котелка хлебали. — И не дождавшись ответной реакции, спросил после паузы: — Как там наш молодой друг себя чувствует?

— Вы имеете в виду товарища Савина?

— Ну а кого же еще? И бросьте официальничать, Халиул Давлетович: «товарищ Савин», «товарищ Дрыхлин». Так, как там наш неуемный Женя?

— Думаю, что с ним все в порядке.

— Не стругали его за охотницу?

Давлетов смутно почувствовал, что неспроста звонит Дрыхлин, что все же его что-то беспокоит, наверное, та соболиная история. Совсем неспроста. Значит, бывалый и уверенный Дрыхлин тоже может чувствовать неуверенность. От этой мысли возникла даже какая-то мстительная удовлетворенность, появилось желание уколоть, позлить «представителя». И он ушел от вопроса и спокойно, все тем же бесстрастным голосом сообщил:

— А ведь прямая есть, товарищ Дрыхлин.

— Какая прямая, товарищ Давлетов? — сыронизировал тот.

— Та, что соединяет основания подковы и за которую могут дать премию.

— Откуда она взялась? — уже без иронии спросил Дрыхлин.

— Савин нашел.

— Ну, если Савин... Тогда вы верите в сказки, Халиул Давлетович.

— Не сказки. Я вчера сам осмотрел ее.

— И убедились?

— Убедился.

— В таком случае поздравляю! Не вас, а Савина. Вам еще предстоит сражаться с Прокопчуком.

— Не понял вас, товарищ Дрыхлин.

— Вы многого не понимаете, Халиул Давлетович. Прокопчук — автор проекта этого участка. И, конечно, он не захочет признавать брак в своей работе.

— Мне до Прокопчука нет дела.

— Мне тоже. — Дрыхлин говорил весело и беззаботно, так, во всяком случае, слышалось, подсмеивался тихим смешком. — Мое дело, Халиул Давлетович, — готовая продукция. И без брака. И чем дешевле она обходится, тем лучше.

— А вы знаете этого Прокопчука? — спросил Давлетов.

— Что, заело? Уже и дышать тяжело? Знаю, дорогой мой, знаю. Из вашего же брата — военный железнодорожник.

Если поначалу фамилия Прокопчука не вызвала у Давлетова никаких ассоциаций с прошлым, то после этих слов он неожиданно для себя и с уверенностью решил, что в Гипротрансе тот самый бывший майор Прокопчук, под началом которого он служил больше четверти века назад. Когда служебные пути-дороги развели их, до Давлетова еще доходили слухи о бывшем начальнике, о том, что тот быстро и крупно шагал по служебной лестнице. Получил подполковника и вскоре был выдвинут в управление то ли на полковничью или даже чуть ли не на генеральскую должность. А потом с ним произошла какая-то темная история, вроде бы шибко вольно распорядился материальными средствами, отпущенными на прокладку тоннеля. Прошел даже слух, что его исключили из партии и уволили из кадров. Но Давлетов доподлинно ничего не знал и, насколько слухи соответствовали истине, не ведал. Да и не считал себя вправе интересоваться.

— Давно он в Гипротрансе? — спросил он.

— Давненько, Халиул Давлетович. Мужик злой и решительный. И не очень жалует своих бывших сослуживцев...

Значит, он. Значит, снова сводит их судьба. И Давлетов невольно почувствовал робость, поежился, словно еще носил лейтенантские погоны. Опять увидел зеленый взгляд со злыми бесенятами и услышал презрительный голос, обозвавший его дураком... Но, поежившись, тут же расправил плечи: какое отношение к нему имеет Прокопчук? Да никакого! И он сам давно уже не тот Давлетов, чтобы бояться окрика и прятать свое мнение... А давно ли?..

— До свидания, товарищ Дрыхлин, — прервал он добродушный голос в трубке, приглашавший его в гости, а главное — в парилку, почти персональную, с предбанником, где вешалки — рога изюбра, и с комнатой отдыха, в которой стоит медный самовар и дожидаются гостей узорные синие фужеры не для чая.

Дрыхлин запнулся на полуслове, однако распрощался, не меняя приветливого тона и не забыв про Савина:

— Передайте привет юному Жене и пожелание подольше оставаться холостяком. Он мне сразу пришелся по сердцу...

Закончив разговор, Давлетов укорил себя за нелюбезность. Но тут же подумал, что любезничать ни к чему со всякими, даже если они и наделены полномочиями. Подумал, и весело ему стало — самую малость, где-то внутри, под оболочкой бесстрастности. И не то чтобы весело, просто он явственно ощутил, как ослабли в этот миг невидимые ремни, постоянно стягивающие на службе все его поступки и даже мысли.

И все же звонка от Арояна он ждал в душевной неуютности. Входили и выходили подчиненные со своими служебными заботами. Было как раз «командирское время», то есть установленные Давлетовым часы, когда он сам себя обязал сидеть в кабинете, чтобы люди не дергались целый день за командирским указанием или подписью. Прежде чем подписать бумаги, подготовленные подчиненными, Давлетов прочитывал их от строчки до строчки, делал пометки и поправки, особенно на исходящих. Он считал, что жесткий часовой регламент дисциплинирует людей, приучает их быть пунктуальными. И сам старался быть пунктуальным даже в мелочах.

Однако сегодня бумаги казались Давлетову не столь важными и нужными, как обычно. Важнее и нужнее был звонок от Арояна. Давлетов ждал его каждую секунду. И когда телефон наконец звякнул, он поспешно выпроводил командира хозяйственного взвода, выделив ему людей на разгрузку угля.

Голос Арояна был чуть слышен, но главное Давлетов уловил: с геологами все чисто, и теперь Ароян займется своими замполитскими делами, поищет по магазинам ватман, краски, ситец для лозунгов... Это для Давлетова тоже все было второстепенным. Надежды на отступление больше не оставалось. Один путь — вперед, и первый шаг на нем представлялся Давлетову не самым легким: доложить главному инженеру полковнику Мытюрину о своем решении свернуть работы в сторону Юмурчена.

Он покосился на белый телефон, самый неприятный из трех стоявших на столе. Его приглушенный звонок всегда вызывал в Давлетове неосознанную тревогу. Тяжело вздохнул, снял трубку и попросил соединить с «Короедом». Странный позывной был, что-то неприятное чудилось Давлетову в его звучании. Словно даже звонки могли незаметно и исподволь подточить его и без того не очень прочное положение. Не очень прочное — по причине возраста. Давлетову уже стукнуло полвека, значит, могли и уволить со службы: выслуга есть, пенсия есть. А уходить из армии ему никак не хотелось. Привык к своему колесу, к походной жизни и вечному беспокойству. Даже не видел себя на каком-либо ином поприще, в ином коллективе. Не сидеть же ему в пятьдесят сложа руки! И не только потому, что надо зарабатывать. Хотя от этого тоже никуда не деться, приходится помогать дочери с внуком, которые остались одни. Давлетов вообще пугался безделья. Сколько на его памяти прошло людей, энергии которых он даже удивлялся. Стоило им снять погоны и уйти на покой (а некоторые еще и радовались, что наконец-то будет возможность заслуженно отдохнуть), как, глядишь, года через два-три тюкнул инфаркт или появилась другая какая болячка. И являются друзья по службе с поминальным словом и недоумением: поди же ты, а какой крепкий мужик был!

Втайне Давлетов желал и очень сильно надеялся получить на погоны третью звезду. И хотя сроки у Давлетова вышли, но полковник Мытюрин, главный инженер, не спешил ставить свою подпись на представлении к званию. А недавно, в один из своих внезапных, как обычно, наездов, сказал:

— Перевыполните полугодовой план хотя бы на один процент — в тот же день подпишу.

О плане были все мысли Давлетова, и не только из-за очередного звания. План определял все, ради чего жили, не спали ночами, рвали землю и скрупулезно подсчитывали кубометры грунта... Нет, не ради плана, поправил себя Давлетов, — ради будущей железной дороги, которую величали стройкой века. Но в принципе это одно и то же: дорога и план. Она не будет сдана в срок, если провалится план.

А одно ли и то же? В каких-то частных случаях, может, и нет. С этой савинской прямой, например... Если ее принять, месячный план по земле сорвется, это уж точно. Уйдет время на геодезическую съемку, переброску техники... И в то же время прямая конечно же работает на дорогу. К концу года выигрыш в сроках и экономия станут реальностью. Экономия будет и позже, когда участок пойдет в эксплуатацию. Двух мнений тут быть не может, и Савин, светлая голова, сразу увидел это.

На свой страх и риск Давлетов уже отдал распоряжение буровзрывникам — подготовить промежуточный фронт работ для землеройного комплекса. А Коротееву — чтобы готов был передислоцироваться на Эльгу... Распоряжения отдал, а разрешения отойти от проекта еще не получил. Да и получит ли?...

Мытюрин был на месте. Ответил, как всегда, вежливо и, как всегда, с вопросом:

— Здравствуйте, товарищ подполковник. Сколько кубов?

Давлетова пугала металлическая вежливость начальника, она подчеркивала должностное расстояние, разделявшее их. И в то же время была для него образцом общения с подчиненными. Не отдавая себе в том отчета, он невольно стремился взять такой же тон с окружающими. Так уж видно ведется, что человек обязательно хочет быть похожим на кого-то, чаще всего на того, кто стоят над ним, и так же бессознательно копирует не только хорошее, но и дурное.

К разговору с Мытюриным Давлетов всегда готовился загодя, зная, что тот любит конкретные и лаконичные доклады. И теперь назвал без запинки общую, в целом благополучную цифру и отдельно — по каждому землеройному комплексу.

— Что с Коротеевым, товарищ Давлетов? — спросил Мытюрин. — Почему вот уже второй месяц он еле-еле сводит концы с концами?

— Техника износилась, — замирая, ответил Давлетов.

— Еще не подошли сроки, чтоб износиться.

— Он не жалел технику, потому ходил в маяках. Выжимал из нее сверх всяких возможностей.

— А вы куда смотрели?

И опять, замирая, но с той же веселящей злостью, что и в разговоре с Дрыхлиным, Давлетов ответил и сам удивился своему спокойному голосу:

— Туда же, куда и вы. В план.

На том конце провода установилось молчание, что совсем было не в правилах Мытюрина. Затем оно прервалось протяженным и металлическим.

— В пла-ан?

— Так точно.

— А завтра вы не собираетесь выполнять план?

— Собираемся.

— А что думаете делать с техникой Коротеева?

— Дал им команду прекратить работы на трое суток и заняться ремонтом.

— А о запчастях подумали?

— Посоветовал им то же, что и вы мне: «Проявляйте инициативу и используйте местные резервы».

— Какая муха вас сегодня укусила, товарищ Давлетов?

На какое-то мгновение тот смешался, но пересилил себя и даже позволил пошутить, на что никогда бы не решился прежде.

— Бамовская.

— Ну-ну, Халиул Давлетович. План за вас никто выполнять не будет. Сколько за последние три дня отсыпал Синицын?

— Он передислоцируется.

— Он уже передислоцировался. По вашему же донесению.

— Мы сворачиваем работы в сторону Юмурчена.

— Я не шучу, товарищ Давлетов.

— Я тоже не шучу.

— Как понять ваши слова?

— Мы нашли прямую и можем выйти на Эльгу кратчайшим путем.

— Что за прямая, Давлетов? Откуда она взялась?

— На карте распадок не просматривается. Но старший лейтенант Савин прошел по нему. Распадок подходит по всем параметрам.

— Сомнительно это все и скоропалительно, И вообще, я вас не узнаю, Халиул Давлетович.

Опять на том конце провода возникла пауза, и у Давлетова появилось такое же ощущение, как много лет назад, когда он строил свой злополучный мост и шел утром на объект с желанием удивить, сказать о себе вслух, громко, чтобы все почувствовали, что он что-то стоит и что-то значит. И сразу в нем что-то тоненько заныло, рождая неуверенность и плохое предчувствие. Телефонное молчание начало давить на него. И он не выдержал, произнес:

— Прошу вашей санкции на мое решение.

— Никакой санкции не будет. Вы — руководитель, вы и решайте. И отвечаете вы. Гипротранс поставили в известность?

— Никак нет.

— Вдвойне легкомысленно поступили.

— Я только что собирался звонить...

— Не надо никуда звонить. Здесь находится автор проекта. Уже собирается улетать. Я сообщу ему. И имейте в виду, полугодовой план за вами. С вас его никто не снимет, — не прощаясь, положил трубку.

Давлетов, наверное, впервые почувствовал, что в кабинете жарко. Он никогда не открывал форточки, и его стараниями теплотрассу утеплили сверх всякой меры. В других бамовских поселках было известно, что здесь самые теплые дома. И все, кто жил в них, тоже это знали и с гордостью говорили об этом. Только никто не связывал зимнее тепло с фамилией Давлетова, думали, так оно и положено, думали, повезло. Просто Давлетов намерзся за свою долгую службу. Бывало, что всей семьей укладывались на ночь на одну кровать, в шубах, в шапках и валенках, укрываясь двумя ватными одеялами. Это когда теплотрассу сдавали с браком, и она выходила из строя, не выдержав сибирских холодов. И для себя он решил когда-то, что тепло на северных стройках — это все. Скрепя сердце и с полным сознанием своей правоты подписал акт на списание пришедшего в негодность утеплителя, хотя он пошел на двойную обкладку теплотрассы.

Давлетов распахнул форточку и встал перед нею, вдыхая морозный воздух. Почувствовал себя разбитым и уставшим. Присесть бы, отдохнуть бы — некогда и некуда. Будто свернул на незнакомую тропу, чтобы сократить путь. А она оказалась на плывуне — зыбкой и ненадежной. Ходят по ней, конечно. Но ведь бывает, что и проваливаются.

Он не понял, как отнесся Мытюрин к его решению. Раньше всегда было проще: дают команды — выполняет. И сам того же требовал от подчиненных. Только с Савиным не получалось. Чуть ли не с первого дня учуял он внутреннее сопротивление в нем, скрытое несогласие с тем, что говорил Давлетов, хотя и не выраженное поначалу внешне. И чувствовал, что это — до поры до времени, что выскажется Савин наособицу, как поднакопит убежденности. Так и случилось, когда он впервые выехал на трассу к Коротееву.

Все в жизни завязано, затянуто в один узел. Может, и Коротеев был прав в чем-то. Кому-то надо было на первых порах показать потолок, осветить его, как маяком, чтобы потянулись на этот свет другие... Думая так, Давлетов оправдывал себя, потому что знал: по большому счету не прав. А к Савину притерпелся. Даже стал ждать от него чего-то непривычного, смирившись с этим, потому как решил, что у него светлая голова. И вот сам сейчас разговаривал с Мытюриным так же, как и Савин с ним, с Давлетовым. Вроде бы тоже превратился в такого же мальчишку без оглядки, лишенного каких-либо житейских соображений. Разговаривал, переламывая себя, вопреки себе и с загадом наперед.

И Коротеев, и Синицын сегодня бездельничали. В этом сказалась половинчатость решения Давлетова. Только в ходе разговора с Мытюриным он понял, как надо было поступить: Синицыну начинать отсыпку немедленно, а Коротееву выходить на Эльгу и не мешкая разворачивать работы, чтобы идти навстречу Синицыну.

Давлетов снял телефонную трубку, связывающую его с радиостанцией. Услышал:

— У аппарата прапорщик Волк.

Давлетов представил цыганистого чернокучерявого Волка, расторопного и нахального, умеющего не только петь и играть на гитаре, но и сутками работать. Представил и сказал:

— Я иду к вам. На связь Коротеева и Синицына. Срочно!

— Будет сделано! — весело ответил прапорщик, и Давлетов точно знал, что с тем и другим связь будет обязательно, в противном случае Волк стал бы Красной-Шапочкой.

Как и было заказано, первым в эфире появился Коротеев.

Давлетов сухо и четко объяснил ему:

— Заканчивайте ремонт. Бригаду, которую выбросили в сторону Юмурчена, снимите. Перебазируйте на Эльгу. Квадрат сорок девять. Пункт — зимовье охотника.

— Товарищ подполковник! — пророкотал Коротеев. — Я шел...

— Выполняйте, товарищ Коротеев!

— Есть!

Синицын в ответ на распоряжение начать отсыпку земляного полотна в сторону Эльги сказал:

— Я уже начал готовить подъездные пути к карьеру.

— Очень хорошо, товарищ Синицын. Геодезисты вернулись?

— Вернулся один Богатырев.

— Что случилось?

— Полный порядок. Его командир прислал, чтобы доложить об этом. Ставят пикеты.

— Хорошо.

— Получили «добро», товарищ подполковник?

Давлетов уловил в голосе Синицына неофициальную нотку, непривычную в их разговорах. Это приятно пощекотало его, и он сам почувствовал расположение к Синицыну, про которого уже давно решил, что он мужик — себе на уме. И вроде бы приблизился к нему, разгадав в нем единомышленника. Ответил приязненно, без обычной сухости:

— А разве вам, товарищ Синицын, мало моего «добро»?

— Вполне достаточно, Халиул Давлетович.

И по отчеству, как помнил подполковник, тот назвал его впервые. И словно снял этим часть тяжелой ноши с его души.

— С богом! Так говорили в старину, — несвойственно для себя закончил разговор Давлетов. И услышал тоже несвойственное Синицыну «спасибо». И снова — «Халиул Давлетович».

Некоторое время он постоял у открытой форточки. Сквозь припорошенное стекло был виден деревянный короб теплотрассы, дощатый забор, воздвигнутый по его приказу, чтобы военный городок имел надлежащий вид; кусочек здания, в котором помещались библиотека и книжный магазин. А за всем этим темнела Соболиная сопка; багульниковые и шиповниковые заросли на ее склонах, узорные и недвижимые, дышали покоем и вечностью. Давлетов вдруг поразился сам себе: как это он хотел свести такую красоту? Разве можно убрать по своему хотению то, что природа предназначила человеку? Можно-то можно. Все можно. А потом кто-то с честными глазами спросит: зачем? Райхан тогда тоже спросила: «Зачем?» Сказала: «Ты с ума сошел!»

Он отошел от окна, сел в кресло, оглядел аккуратно прибранный, без единой соринки стол, уставленную аппаратами телефонную тумбу. «Позови ко мне Савина, телефон!»

В кабинете было тихо и тепло. Пустые стулья выстроились у стены в ряд, как солдаты. За стеклянными дверцами шкафа алели обложками три Диплома, знак признания заслуг коллектива на разных этапах шестилетнего строительства. Во всю стену висела схема трассы. Пунктирной линией на ней был обозначен участок, который предстояло пройти в этом году. Она обрывалась на берегу Юмурчена злосчастной рваной подковой, там, где сейчас находились все мысли Давлетова. «Хочу поговорить с Савиным, телефон!»

Но видеть Савина Давлетов не желал. Незваным гостем забрался тот в его душу, а незваный гость...

«Совсем заговорился, товарищ Давлетов!» — укорил себя подполковник и тихо засмеялся.

3

Давлетов не ждал в этот день гостей. Они нагрянули неожиданно вертолетом, который он принял поначалу за почтовый. Дежурный успел только сообщить, что прибыло начальство. Давлетов тут же распорядился подослать к вертолетной площадке машину, но тот сказал, что они уже направились к штабу не по дороге, а напрямую — по тропе, и он бежит их встречать.

Давлетов тоже вышел навстречу. Завидев гостей, привычно подал команду «Смирно», но шагавший впереди Мытюрин махнул рукой: «Вольно, вольно». Взглянул на Давлетова с высоты своего роста и папахи, коротко бросил:

— Знакомьтесь!

Да, то был его бывший начальник Прокопчук, только постаревший, полысевший и отпустивший аккуратную, пожалуй даже элегантную, бородку, которую совсем не портила седина. Но осталось в нем и прежнее. Все так же поводил тонким прямым носом, словно пытался уловить исчезающий запах. И в движениях остался стремительным.

Давлетов представился, но Прокопчук даже не назвал себя и не всмотрелся в него, видно, забыл начисто, так что даже память не шевельнулась. И только спросил равнодушным голосом:

— Значит, это ты — возмутитель спокойствия?

Третьим из гостей был Дрыхлин. Участливо и с видимым расположением он потряс Давлетову руку, по-свойски кивнул: не дрейфь, мол, Давлет-паша, я тут.

— Обедаем у вас, — сказал Мытюрин. — Распорядитесь накормить вертолетчиков. Потом — на Эльгу.

Обедали в закутке, отгороженном для именитых гостей от общей столовой. Стол на шесть человек, сервант с посудой и холодильник, стоящий на плоском железном ящике-сейфе. На противоположной стене — дикий натюрморт, нарисованный самодеятельным художником: по воле своей фантазии он изобразил сугроб с разбросанными по нему цветами, а в середине — солдатский бачок, наполненный помидорами и огурцами. Сначала Давлетов приказал выбросить эту небывальщину, но замполит убедил его, что в картине — символ: пусть начальство глядит и думает, что не мешало бы к нашим сугробам почаще подбрасывать свежие овощи. Со временем Давлетов привык к небывальщине и перестал обращать на нее внимание.

Прокопчук же, увидев, вдруг восхитился:

— Бог ты мой! Красотища какая! Снег и помидоры! Ну и контрасты!

На всякий парадный случай Давлетов всегда держал в сейфе под холодильником бутылку коньяку. Не для пьянки, а по житейской хитрости, потому что иные начальники не прочь были принять для аппетита. А сытый и слегка захмелевший проверяющий всегда смотрит добрее. Но сегодня все в Давлетове противилось такому гостеприимству, потому он смолчал, не предложил, как сделал бы прежде.

Но Мытюрин сам спросил Прокопчука:

— Как — по маленькой?

— Не возражаю, — откликнулся тот.

Давлетов отчужденно вытащил бутылку, дав мысленно зарок не держать больше.

— Коньяк под селедочку! — воскликнул Прокопчук. — Пойдет! Как в том анекдоте, помнишь, Жора? — толкнул он Мытюрина.

— Лимонов не завозили, — сказал Давлетов.

— Зампоснаба подбери толкового. Все от зампоснаба зависит, дорогуша! Даже лимончики для пожарного случая... Ну, будем!

Давлетов сидел вместе с ними, но словно бы один. Хорошо бы уйти на время их трапезы, но было неудобно. И сидеть просто так — тоже неудобно.

— А ты чего? — спросил его Прокопчук, показывая на рюмку.

— При исполнении.

— Жора, скажи ему, чтобы выпил, А то неловко без хозяина, а?

— Думаю, можно, товарищ Давлетов, — отозвался Мытюрин.

— Если все пьют, а один — нет, это подозрительно, — сказал Прокопчук.

— Настучит! — веселым голосом поддержал его Дрыхлин.

Прокопчук взялся за борщ, не прекращая разговора. Давлетов понял, что все трое знакомы давно. С Мытюриным, наверное, служили когда-то вместе, с Дрыхлиным свели дела. Беседовали о совсем посторонних вещах, о рыбалке на Амгуни и о золотой ушице из хариуса. Потом Дрыхлин стал рассказывать про какую-то Анютку, которая зашла в баню к голым мужикам, сказала: «Срам прикройте!» — и как ни в чем не бывало поставила на лавку горшок с квасом.

— Анютка-то еще ничего? — спросил Прокопчук.

— В том-то и дело. Икона! И не больше тридцати.

— И ты, Лева, конечно, растерялся?

— Растерялся, — развел тот руками и расплылся, утонув в щеках.

— Так я тебе и поверил! Знаю тебя, выкреста... Ну, ну, все мы братья. Давлетов вон — татарин, я — хохол с цыганской кровью, Жора — помесь гурана с каланчой.

Слушал Давлетов и мучился: чего же они ни слова о главном? Потому вопрос Прокопчука и застал его врасплох.

— Значит, говоришь, напортачили мои ребята? А твой старший лейтенант пришел и все узрел?

— Так точно, — только и ответил Давлетов.

Прокопчук захохотал, Дрыхлин кашлянул смехом, Мытюрин скупо улыбнулся.

— А что он представляет из себя, этот твой кадр?

На какой-то миг Давлетов уловил злых бесенят в глазах Прокопчука, а может, показалось? Может, сработала давняя связь?

— Из двухгодичников. Остался в кадрах.

— Исчерпывающая, однако, характеристика, Давлетов. Ладно, познакомимся с ясновидцем.

И опять пошел треп о совсем неинтересных Давлетову вещах, о каком-то мужике по прозвищу Гундосый, который называет себя королем Баджала и который знает каждую тропинку в своем маленьком горном королевстве. Браконьер, каких свет не видывал, и людина мрачной храбрости. Сколько раз инспекторы хотели подловить его на браконьерстве, а он только скалился и говорил непонятное: «Духовито!» Все могут короли!..

Отобедав, гости задымили, даже некурящий Дрыхлин за компанию. Давлетов терпеливо и неприязненно ждал конца застолья. Наконец все вышли и направились в сторону вертолетной площадки. Давлетов спохватился и попросил разрешения забежать за полевой сумкой.

— А мы без тебя обойдемся, Давлетов, — объяснил ему Прокопчук. — Ты руководи тут.

— Я бы хотел...

— Оставайтесь! — сказал Мытюрин. — Кого нам взять на месте в провожатые?

— Может быть, Савина отправить с вами?

— Я же сказал, возьмем на месте! — раздраженно повторил Мытюрин. — Кого?

— Капитана Синицына или капитана Сверябу.

— Можете быть свободны.

Вертолет улетел, поселив в душе Давлетова беспокойство. И что бы он ни делал в этот день, мысленно находился в голове трассы. Перебирал в уме возможный ход событий и все недоумевал, почему его оставили здесь. Дважды ему попадался на глаза Савин, но он не заговаривал с ним, не отвечал на вопрошающий взгляд, только хмурил брови и вздыхал. Услышав под вечер рокот вертолета, торопливо забрался в уазик, подъехал и стал, ожидая посадки, в конце дощатого тротуара. Вертолет сел, но двигатели летчик не заглушил. Раскрылась дверца, скользнул вниз трап, и первым на землю сошел Сверяба. И последним. Трап снова втянулся вовнутрь, дверца захлопнулась, и вертолет взял курс на райцентр.

Видя, как Сверяба могуче и тяжело ступает по мосткам, Давлетов сжался, словно опять услышал двадцатипятилетней давности голос Прокопчука: «П-шел отсюда...» Ждал Сверябу, как неотвратимость. Тот подошел и молча встал рядом. Так и молчали, пока Давлетов не спросил:

— Что там?

— Плохо, язви их в бочку!

— Подробнее!

— Мытюрин отменил ваше распоряжение, велел двигаться на Юмурчен, а Синицыну — поворачивать фронт работ навстречу Коротееву.

— А чем объяснил?

— Ничем. Только этот тонконосый с бородкой велел передать, что Савин не учел сложностей рельефа и что он рад был познакомиться с таким веселым собеседником, как вы.

— В чем он увидел сложность рельефа?

— Хрен его знает. Вроде говорил что-то про подземные пустоты. Какие там, к черту, пустоты? Первый день, что ли, замужем!

— Что Коротеев?

— Утром выходит на Юмурчен.

— Синицын?

Сверяба мягко усмехнулся:

— Синицын свое дело знает. Ответил: «Есть!», а сам и не думает сворачиваться. Все, говорит, ерунда. Завтра, сказал, начнет сыпать основной путь.

— Значит, не выполнил указания старшего начальника?

— Сами-то вы, Халиул Давлетович, как на это смотрите?

Давлетов не ответил, глядел на взгорок, прорезанный автодорогой. В той стороне садилось солнце. День заканчивался.

— По моему мнению, — сказал Сверяба, — этот хмырь из Гипротранса просто привязался к старому БАМу. Вроде бы по проложенному следу пошел, чтобы не искать заново. Но не совсем по проложенному. Та трасса идет с километр северней. Ее и не разглядишь сразу. Все заросло. Даже там, где еще заметно, что отсыпали. Мы садились там. Остатки бараков сохранились. Кладбище. Одна мраморная плита есть. На ней выбито «Юля»... Вот, подобрал там.

Из брезентовой сумки, с которой Сверяба никогда в поездках не расставался, он достал проржавевшее и странно знакомое железное изделие. Давлетов никак не мог сразу сообразить, что это такое. Недоумевающе разглядывал, крутил в руках.

— Кандалы это, — сказал Сверяба.

— А ведь носил же кто-то, язви их в бочку! — И непонятно было, кому Сверяба адресует свое «язви»: тому ли, кто носил, или тому, кто заставлял носить.

Давлетов и читал, и знал про то далекое время. Но держался своего мнения, которое никому не высказывал. Готовясь к поездке на БАМ, он прочитал около десятка книг, чтобы хоть представлять край и его историю, особенности работы в мерзлотных грунтах. И поразился тому, что не они первые бамовцы. История БАМа, оказывается, уходила в еще более далекое время. Отсчет ее, пожалуй, можно начинать с князя Кропоткина, бунтаря и анархиста, геолога и географа. Он первым вышел со своей экспедицией на будущую трассу БАМа, и он же первым сделал вывод, что край к жизни непригоден. Потом было мнение других исследователей, были северный и южный варианты Великого Сибирского пути. И наконец, в тридцать четвертом году состоялось решение о строительстве магистрали по северному берегу Байкала. В те годы и появилось впервые слово «БАМ».

Давлетов никак не мог согласиться с тем, что все, кто сидел в бамовских лагерях, пострадали безвинно, стали жертвами культа личности. Мнение его состояло в том, что у иных вина какая-никакая, а была. Даже у тех, кто имел какие-то заслуги. Человек склонен к перерождению. Был, может, и другим, пока не засосало болото обыденности, а руки не начали грести под себя. А если стал жить только для самого себя, да еще за счет народа, считай — стал его врагом. Разве нет таких теперь? Тех, кто призывает блюсти, а сам, прикрывшись должностью и высоким дачным забором, гребет под себя? Да еще и выставляется напоказ: уметь, мол, надо!.. Выделить бы им на БАМе участочек! Чтобы собственными мозолями оценили стоимость человеческого труда, чтобы не прятались за спину государства, а взяли на свой горб малость его забот... История, как и география, не бывает без загадок. Только у географии они впереди, а у истории — позади. С маленькой давлетовской колокольни не разглядеть ни прошлого, ни будущего. Но время всегда и все расставляет по своим местам, воздает по заслугам каждому, хотя суд истории и не всегда бывает товарищеским.

И еще одна дума сидела занозой в сердце Давлетова. С внутренней обидой он воспринял когда-то переименование города Сталинграда. Имелась у него к тому своя личная причина. Под Сталинградом легли в курган его отец — табунщик Давлет и старший брат Фарид. Да и судьба самого Халиула Давлетовича тоже косвенно соприкоснулась с городом на Волге. Он строит БАМ, который внес свою лепту в ту большую битву. Рельсы старого БАМа, а они уже были в ту пору проложены на небольшом участке, легли в сорок втором в Саратовскую рокадную дорогу и приняли на себя грузы, идущие к защитникам Сталинграда. Саратовскую рокаду в самый короткий срок построили военные железнодорожники.

Сложный материал — люди, в этом Давлетов давно убедился. Настолько сложный, что легче легкого заплутаться, принять одного человека за другого, спутать больного делом — с демагогом, одержимого — с показушным.

Бесстрастный внешне Давлетов внутренне всегда восхищался одержимыми людьми. Но, видно, не было в его характере одержимости, или, не разбуженная никем, она так и скончалась во сне. Он был просто трудягой. И теперь отдавал себе отчет, что был робким трудягой, с оглядкой направо, налево, наверх. И собственное мнение всегда приспосабливал к чужому, даже приличную формулу нашел для оправдания своих поступков: проявлять инициативу в рамках указания.

А указания и распоряжения бывают разные. Вот и Мытюрин сегодня распорядился. Не по-умному, не по-государственному. А почему? Неужели только из-за приятельства? Скорее всего, от сложностей ушел, от лишнего груза на свои плечи...

Сверяба топтался рядом, сочувствуя и сопереживая. И лицо его было участливо-печальным. Вздохом ответил на вздох Давлетова, сказал:

— Я пойду, Халиул Давлетович. Сосну минуток сто. Всю ночь с «Катерпиллером» маялся.

Эти слова вернули Давлетова в привычный круг забот. Снова он стал невозмутимым и неприступным. Осведомился:

— Что с «Катерпиллером»?

— Порядок.

— А бэтээски?

— Три сделали.

— Три — это уже можно бурить. Отдыхайте, товарищ Сверяба.

Давлетов еще постоял некоторое время в задумчивости, некстати вспомнил о жене, которая просила прийти сегодня пораньше: что-то ей понадобилось передвинуть или перевесить в квартире. Потом сел в машину, сказал водителю:

— На радиостанцию.

Цыганистый прапорщик Волк встретил его в готовности:

— Кого прикажете?

— Обоих.

Переговорив с Синицыным и одобрив его решение продолжать работы в направлении Эльги, он переключился на Коротеева:

— Доложите о готовности к перемещению.

— Готов, — донесся из эфира его бас.

— Двигайтесь не на Юмурчен, а на Эльгу.

— Не понял, товарищ Первый. Здесь был Мытюрин и велел...

— Устав знаете? — перебил его Давлетов.

— Так точно.

— Выполняйте последнее приказание.

— Есть, — с некоторой задержкой и явным неудовольствием ответил тот.

— Из трех исправных бэтээсок две передайте Синицыну.

— Почему я их должен передать? — возмущенно пророкотал Коротеев.

— У него скальный грунт.

— У меня тоже потом может быть скальный грунт.

— Понимаю вас, товарищ Коротеев. В таком случае на речной карьер пойдет Синицын, а вы будете работать на скале.

— Есть, передать Синицыну две бэтээски, — свирепо согласился Коротеев, и Давлетов представил, как тот костерит на все лады и его, и соседа, и эти выслужившие все сроки бурильные станки, которые даже Сверяба с таким трудом поставил на ноги.

4

Мытюрин позвонил тем же вечером, ближе к ночи. Спросил:

— Вам передал мое распоряжение Сверяба?

— Так точно.

— Старшему лейтенанту объяснили?

— Никак нет.

— Объясните. И давайте план. Вы заинтересованы в нем, как никогда. Лично. Поняли меня?

— Так точно.

— Спокойной ночи.

Положил трубку, ничего не объяснив, не поинтересовавшись его мнением на этот счет. Давлетов же, отвечая по привычке «так точно», уже знал, что поступит по-своему, что не отменит своего решения. Хотя прекрасно понял и про план, и про личную заинтересованность — Мытюрин явно намекнул про третью звезду на погоны. Но в Давлетове вскипело упрямство, какого он давно не помнил. Неожиданно для себя он почувствовал после звонка начальника облегчение. Не то чтобы сбросил с плеч озабоченность и беспокойство, они по-прежнему давили, но груз стал словно бы полегче. Так, наверное, бывает, когда человек отбрасывает сомнения, когда, решившись на трудный путь, делает первые шаги. И чем дальше уходит от перекрестка, тем свободнее ему дышится.

Через день, едва дождавшись возвращения геодезистов и буровиков, посланных на Эльгу, Давлетов подписал оформленное Савиным рацпредложение. Прямая превзошла все ожидания. Можно сказать, была даже идеальной в смысле условий работы. Хоть она и не выходила из зоны вечной мерзлоты, но наледей и ледовых пустот на ней не было. И места карьеров будто специально подготовлены. Трудной была только полускальная выемка у вертолетной площадки, куда Давлетов посадил землеройный комплекс Синицына.

Подписал Давлетов оба экземпляра и отправил. Один — Мытюрину, другой — в Гипротранс. Что будет, то и будет.

Однако все до странности было тихо и спокойно. Словно, позвонив, Мытюрин лишь отдал дань необходимости, и теперь его совсем не интересовало, как станут развиваться события дальше. Может быть, и на самом деле не интересовало? Оправдался звонком перед Прокопчуком и посчитал достаточным?

Ох, как хотелось Давлетову верить в это!.. Дни проходили в горячечной работе, будто люди торопились дата задел побольше, чтобы не остановили потом. Синицын уже начал сыпать землю в основную трассу. Правда сменные задания выполнял едва-едва, с большой натугой. Но в начале работ на новых объектах цифры у него всегда были хилыми.

Коротеев перебазировался, сообщил, что ставит палатки, и попросил для этого неделю. Давлетов дал три дня, включая выходной. Он понимал, что у Коротеева участок полегче: оба карьера речные. А план такой же, как у Синицына.

Давлетов сознательно так распределил объекты, зная, что техника у Коротеева на ладан дышит. И поставить его на выемку вместо Синицына — значит заранее обречь на невыполнение плана. Теперь Коротеев конечно же опередит его. И, несмотря на все растущую симпатию к Синицыну, Давлетов будет выговаривать ему и ставить в пример неистового Коротеева, хотя надо бы наоборот. Но арифметика — наука точная, и цифры — вещь конкретная и абсолютная.

Может, и сойдет так, думал Давлетов, закончится тихо и по-хорошему. Победителей же, как известно, не судят. Тогда будет и оркестр, и честь по заслугам, и третья звезда на погоны, и праздничные пироги, на которые Райхан большая мастерица. Очень надеялся Давлетов на такой исход, но предчувствие — да какое там предчувствие! — жизненный опыт подсказывал, что не обойдется. Мытюрин не из тех, кто терпит, когда ему перечат.

В пятницу Давлетов и Ароян выехали на машине на Эльгу. Накануне к Давлетову подошел Савин и слезно просил взять с собой. Оно, конечно, и надо бы взять: что за секретарь комсомольский, который сидит вдалеке от горячей точки? Савин на это и напирал, когда просился. Но Давлетов хотел оберечь мальчишку от всяких необдуманных поступков, которые может вызвать его встреча с сумасшедшей охотницей. А что у нее не все дома, Давлетов подозревал. Какая нормальная женщина, даже изголодавшаяся по мужской ласке, сама поведет к себе мужика с первого вечера? Давлетов ухаживал за Райхан шесть лет и даже ни разу не поцеловал до свадьбы. А тут, не спросив ни фамилии, ни откуда родом: «Пойдем со мной...»

Давлетов отказал Савину, а чтобы очистить совесть, посоветовал:

— Проведите вечером радиоперекличку с секретарями ротных бюро и членами комитета. Объясните, почему нельзя терять ни одного часа...

Савин, обиженный, ушел, и Давлетов невольно сравнил его с прежним секретарем. Того на трассу приходилось выгонять — вечно сидел в своей каморке, обложившись бумагами, или ходил по городку с кожаной папкой. А этот — купил в военторге такую же, как у Сверябы, брезентовую полевую сумку и на любой попутке отправлялся на точки, а иногда выходил на Давлетова по радиосвязи и сообщал:

— «Комсомольский глаз» обнаружил... Предлагаем...

Однажды ночью Давлетов поехал в ближний карьер Синицына «для контроля и помощи», как он говорил. Еще не доезжая, забеспокоился. Насыпь, по которой проходили груженные землей самосвалы, подозрительно долго оставалась темной: свет фар не полосовал воздух. И в карьере было тихо, только стрекотал движок электростанции.

Увидев дневального у прорабки, Давлетов вылез из машины, приказал:

— Начальника смены ко мне!

Тот мигом исчез, а минуты через три перед Давлетовым появился запыхавшийся Савин и отрапортовал:

— Землеройный комплекс номер четыре ночное сменное задание выполняет по графику. Впереди — рядовой Насибуллин: восемь рейсов из тринадцати.

— А где начальник смены, товарищ Савин?

— Я — начальник смены.

Давлетов даже растерялся: настолько это было далеко от его понимания. Какое отношение имеет секретарь комсомольского комитета к землеройному комплексу, к сменному заданию! А если что случится, с кого спрос? Хотел тут же снять его со смены, вызвать Синицына и отчитать его за такую самодеятельность. Но сдержался, спросил, оставаясь внешне спокойным:

— Кто вас назначил?

— В роте, товарищ подполковник, офицеров не хватает. Один — в отпуске, другой — в командировке. И мы по договоренности с капитаном Синицыным...

В общем-то Давлетов понимал, что с обязанностями начальника смены Савин справится не хуже, а то и лучше других. Только не его это обязанность. Вроде бы на общественных началах делается служебное дело. А это уже был непорядок, он не укладывался в голове и вызывал невольный протест. Но опять же — нехватка командиров взводов. Может, это и есть выход?..

— Почему стоят самосвалы? — спросил Давлетов.

— Перерыв сорок пять минут для приема пищи. Заодно Насибуллин рассказывает водителям, как ему удалось сделать два рейса сверх графика... Перерыв закончен, товарищ подполковник. Разрешите начинать отсыпку?

— Начинайте, товарищ Савин.

Не прошло и пяти минут, как карьер ожил. Груженые самосвалы поползли наверх, полосуя ночь светом фар.

Когда на другой день Давлетов рассказал об этом случае Арояну, тот тоже удивился, но с чувством удовлетворения.

— Надо же! Я и не знал. Вот что значит специалист-производственник на комсомольской работе!

Ароян был за то, чтобы взять Савина с собой на Эльгу. Но, выслушав доводы Давлетова насчет сумасшедшей охотницы, согласился с ним, хотя и не без колебаний.

Они выехали до рассвета и минут через сорок уже оставили позади автодорогу, скатившись на лед Туюна. Ароян, как и Давлетов, разговорчивостью не отличался. Был он из астраханских армян, с трудом изъяснялся на родном языке, но Армению любил горячо и преданно и почти каждый отпуск проводил там. Его Маруся, ленинградка, когда-то бунтовала против этого, но он молчаливо и настырно гнул свое, и в конце концов жена смирилась, привыкнув подчиняться своему внимательному во всем остальном мужу.

Арояну было чуть за тридцать. Молодость зама сначала смутила Давлетова: как-то он будет воспитывать подчиненных старше себя по возрасту? Но вскоре Давлетов забыл о разнице в годах и с удовлетворением отмечал, что Ароян малоречив, но обстоятелен в делах. В чем-то, на его взгляд, тот поступал не по-замполитовски: не чурался семейных торжеств и по-братски, невзирая на свою высокую должность, относился к лейтенантам.

Когда Давлетов рассказал ему про савинскую охотницу, тот отреагировал своеобразно:

— Ну и что?

— Как «что»? Есть нормы морали, Рубик Георгиевич.

Давлетов один называл его Рубиком, для всех остальных он был Валерием. «Рубик» у Арояна было записано в документах. Но мать с детства звала его Валериком, и отец незаметно привык к русскому имени. Так он и жил, и служил, имея два имени.

— Они люди свободные, Халиул Давлетович, и молодые. А вдруг любовь с первого взгляда?

— Выдумки писателей.

— А любовь лейтенанта Шмидта?

— Не слышал про его любовь.

— Встретился с женщиной в поезде. И на всю жизнь отдал ей свое чувство.

— А она? — спросил Давлетов.

— И она тоже.

— Странный у нас разговор, Рубик Георгиевич. Мы будто бы поменялись ролями. Нравственность — ведь это ваша область.

Давлетов тогда внутренне успокоился насчет Савина. Он и разговор-то начал к тому, чтобы рассеять свои сомнения, так как и сам не чувствовал большого греха в случившемся. Но факт оставался фактом, который противоречил сложившимся за некороткую жизнь взглядам Давлетова.

Они ехали по тому самому зимнику, который пробивали полмесяца назад и который привел в конце концов Савина в зимовье на Эльге. По бамовским меркам — срок немалый. Дорогу укатали, утрамбовали. Выглядела она нисколько не хуже насыпи. Там, где была первая наледь, где Давлетов без охоты, но с пониманием уступил свое место старшего в головном тягаче Дрыхлину, кто-то заботливый поставил невысокое плетневое ограждение. Голубоватые ледяные наслоения улеглись вдоль него длинным неровным валком. Колея четко обозначилась, хоть и была заполнена хрусткой водой, доходившей до ступиц. Миновал уазик и место первого ночлега. В сплошном завале был пропилен широкий проход, похожий на ворота без дверей.

К вертолетной площадке, где располагалось основное хозяйство Синицына, добрались после полудня. Четыре палатки с дополнительными окнами в боковых стенах дружно выпускали в серое небо печной дым. Синицын успел пристроить к ним лиственничные тамбуры, обшитые со всех сторон черепицей. Они не только сберегали тепло, но и придавали нарядный вид однорядной палаточной улице. Перед палатками буквой «П» стояли три вагона. Эта постоянная у Синицына буква «П» всегда нравилась подполковнику Давлетову. Она символизировала воинский порядок и приятный душе Давлетова стандарт.

Встретил их старшина. Доложил, что ротный или в карьере, или на развалке. Вызвался проводить, но Давлетов отказался.

Карьер встретил их гудом буровых установок, которые вгрызались в скалу, готовя гнезда для зарядов. Осыпанные с головы до ног белой пылью, буровики походили на мукомолов. Синицына тут тоже не было, и Давлетов собрался дальше.

— Я здесь останусь, с людьми поговорю, — сказал Ароян.

— Хорошо. Вечером встретимся.

Но не успел Давлетов отъехать и на полкилометра, как сердце его екнуло. Он услышал неурочный гул вертолета, разворачивающегося на посадку. Велел повернуть и, сколько позволяет скорость, лететь к вертолетной площадке. Так и сказал водителю: «Лететь», хотя быстрая езда была не в его правилах. Подскакивая на колдобинах, морщась от тряски, Давлетов думал, что вот сейчас начнется то, чего он опасался.

Они успели. Вертолет коснулся колесами бревенчатого настила, и одновременно Давлетов открыл дверцу машины. Обреченно зашагал по тропке, протоптанной в снегу, гадая, кого послал случай и какой случай.

Из проема показался Мытюрин, за ним — капитан Пантелеев. И неугомонный Дрыхлин был тут как тут. Чего человек лезет в чужие дела? Затем по трапу спустились Сверяба и Савин. Видно, прихватили их, залетев в поселок, и притащили для полного комплекта сюда.

Давлетов доложил своим скрипучим голосом, что делается, как и сколько отсыпано кубов грунта. Мытюрин руки не подал, молча прошел к машине, сел на переднее сиденье. И Дрыхлин с Пантелеевым сели в машину. За ними неловко влез и Давлетов.

— В карьер, — процедил Мытюрин.

Больше он не проронил ни слова. И когда ходил среди работающих агрегатов, высокий и сутуловатый, перешагивая своими длинными ногами в собачьих унтах кучи гравия, обрывки тросов, прочий хлам; и когда стоял возле экскаватора, наблюдая, как машинист ловко орудует рычагами и, послушная его движениям, стрела поднимает и опускает ковш, почти без остановки сбрасывающий землю в кузовы самосвалов. Заговорил он лишь тогда, когда подъехал с развалки Синицын, тоже понявший, что вертолет прибыл не с прогулочным визитом.

— Вы мое указание слышали? — спросил Мытюрин Синицына.

— Так точно.

— Почему не выполнили?

Тот переступил с ноги на ногу, пожал плечами.

— Я санкционировал работы в сторону Эльги, — ответил Давлетов.

Но Мытюрин даже не обратил на его слова внимания. Давлетов посерел и ужался. И, словно сквозь вату, слышал Слова начальника:

— Вы что здесь каруселите, товарищ капитан? У вас что, богадельня или воинское подразделение? С каких пор вы перестали выполнять указания старших?

Давлетов понимал, что все это адресовано не Синицыну, а ему. Хотел и не имел сил еще раз вмешаться, чтобы объяснить, что не Синицына, а его вина тут. Ротный стоял, опустив голову, и не пытался возражать. Он давно уже понял, что возражать начальству вслух не имеет смысла, что лучше промолчать, а потом виднее будет, что и как.

— Объявляю вам служебное несоответствие.

— Есть! — откликнулся капитан Синицын.

— Сутки сроку — повернуть фронт работ!

— Есть!

— Вы что заладили, как оловянный солдатик? Идите!

Синицын крутанулся и отошел на десяток метров, остановился и стал смотреть, что произойдет дальше. Но не произошло ничего. Мытюрин сел в машину, за ним — Дрыхлин. А Давлетов остался стоять на месте, пока Мытюрин не окликнул его:

— А вам что, особое приглашение требуется?

Подъехали к палаточному городку, остановились у вагона командира роты.

— Через двадцать минут вместе с замполитом ко мне. И прихватите с собой вашего рационализатора.

Они собрались в срок все трое. Давлетов осунулся за последний час, лицо его потеряло невозмутимость, стало страдальческим и враз постарело. Ароян ободряюще дотронулся до его плеча. Савин был весь раскрасневшийся, нервно-возбужденный. И Ароян сказал ему:

— О чем бы тебя ни спрашивали, постарайся побольше молчать. А если отвечать, то обдуманно и без запальчивости.

Все трое перешагнули порог.

Мытюрин оглядел их сверху вниз, сказал:

— Товарищ старший лейтенант, подождите за дверью, я вас приглашу.

Савин вышел.

Мытюрин предложил:

— Садитесь.

Присели на табуреты. Давлетов, как примостился на краешке, так и застыл.

— Я хочу слышать от вас, — металлически-вежливо заговорил Мытюрин, и не понять было, к кому он обращается: к обоим или к кому-то конкретно, — почему вы не выполнили мое распоряжение?

— Мы полагали, что... — начал было медленно говорить Давлетов, но Мытюрин прервал его:

— С вами все ясно. Хочу знать, что по этому поводу думает политический руководитель.

— Мы посчитали ваше решение необоснованным, — ответил Ароян.

— Вот как?

— Провели дополнительную разведку и никаких пустот в грунтах не обнаружили. Да их и не может здесь быть.

— А вы не задумались, что могли быть и другие соображения?

— Не думаю, чтобы какие-то соображения можно было держать в тайне от командования части. Мы все коммунисты.

— Так вот, как коммунистам, вам и сообщаю, что эта территория зарезервирована.

— Почему? Может быть, здесь залежи ценных металлов и будет со временем рудник?

— Может быть.

— Я лично справлялся в геологическом управлении и узнал, что заявок на месторождение в этом квадрате нет.

— Каким образом вы справлялись? — Мытюрин подчеркнул слово «справлялись», придав ему иронический оттенок.

— Специально вылетал в Хабаровск.

— По чьему разрешению?

— В интересах дела.

— Я вижу, что вы тут вообще распустились. Один вылетает в Хабаровск, не поставив в известность управление. Другой сожительствует с местными дамами, и его тщательно покрывают. Вы, заместитель командира по политчасти, почему допустили такое? Пригласите сюда вашего новатора.

Савин вошел и срывающимся голосом доложил о себе.

— Расскажите, каким образом появилась на свет ваша заявка на рацпредложение?

С этими словами Мытюрин раскрыл папку, достал из нее знакомые всем, сшитые скрепками листы, стал рассматривать их. Савин молчал. И Мытюрин сказал, не поднимая головы, вежливо и страшно:

— Я жду.

Тот, поглядев на Арояна и поймав одобрение в его взгляде, стал рассказывать. Мытюрин перебил его:

— Когда охотница сказала вам про эту прямую?

— Утром.

— А где вы провели ночь?

Савин смешался, замолк.

— Что же вы не отвечаете?

— В зимовье.

— С охотницей, — не спросил, а словно бы уточнил для себя Мытюрин. — А знаете, как это называется, товарищ старший лейтенант?

— Аморалка! — весело встрял молчавший до сих пор Дрыхлин. — Увы, мы на нее уже не способны.

Савин весь вскинулся: кто это говорит?.. Значит, аморалка? Вор поганый! Да он не стоит одного Ольгиного ногтя!

Внутреннее напряжение разом схлынуло. Исчезла и та суетливая неуверенность, которую он всегда испытывал, разговаривая с большим начальством. В чем он виноват? Да ни в чем. А если ни в чем, значит, надо говорить прямо и откровенно обо всем, что думаешь. Как Сверяба.

— А вам что надо здесь, Дрыхлин? — спросил почти спокойно. — Здесь соболей нет, товарищ блюститель законов тайги. Воровать не у кого.

— Какие еще соболя, старший лейтенант? — повысил голос Мытюрин.

— Могу объяснить.

Дрыхлин широко улыбался и укоризненно покачивал головой. Ароян предостерегающе наступил Савину на ногу.

— Да, объясните, почему вы сожительствовали с охотницей? Почему бросили карьер и самовольно отлучились почти на сутки? — сказал Мытюрин.

Савин даже задохнулся от возмущения, от бешенства. Да как смеет этот человек оскорблять Ольгу! Ему стало наплевать на все, что случится потом, наплевать на разницу в годах и званиях. Он уже открыл было рот, готовый бросить в лицо оскорбителю грубость. Но его опередил Давлетов:

— Я отпустил Савина.

— Вы?! — не удержался Дрыхлин.

— Так точно.

До этого мгновения Давлетов слушал весь разговор словно бы издалека. Ему казалось, что и он, и Савин тонут в словах. Будто попали в водоворот, и Савин беспомощно барахтается, не видя, за что зацепиться. Было ясно, что не выбраться ему без посторонней помощи. И он, Давлетов, рядом, стоит только протянуть руку. Но тогда уж точно — и сам пойдет ко дну...

Гордые лошадиные головы плавали в прибрежном тумане. Табунщик Давлет играл на камышовой дудочке, а маленький его сын Халиул сидел у костра и слушал табун, слушал песню без слов и видел себя отчаянным батыром в белой папахе и хромовых сапогах.

— Прошу прекратить издевательский разговор, — сказал Давлетов и сам не услышал своего голоса.

Но Мытюрин вдруг смолк, Удивленно поглядев на подполковника. У Арояна вытянулось лицо. И лишь Дрыхлин весело сверкнул маленькими глазками:

— Ай да Халиул Давлетович!

— Идите, товарищ старший лейтенант, — произнес Мытюрин, — вашим поведением займется парторганизация.

Савин вышел. Давлетов переменил положение, уселся удобнее на табурете.

— Вы отдаете себе отчет, товарищ подполковник, в том, что говорите?

— Да.

— В таком случае с вами все ясно. А с вами, товарищ майор Ароян, не все. Не ясно, почему до сих пор не привлекли Савина к партийной ответственности. Сегодня же сделайте это.

— Не имеем права.

— То есть как?

— Во-первых, без партийного расследования Устав КПСС не позволяет привлекать к партийной ответственности. Во-вторых, мы считаем, что для этого нет оснований.

— В таком случае нам не о чем больше разговаривать. Разберется политотдел, — и посмотрел в сторону капитана Пантелеева.

— Разберемся, — солидно ответил тот, и на его лбу мыслителя появились морщины озабоченности.

— А вы, товарищ Давлетов, — сказал Мытюрин, — готовьтесь на отдых. Вам за пятьдесят. Понимаю, что служить тяжело, и сочувствую. Принято решение представить вас к увольнению в запас по выслуге лет. Все!

Он встал. За ним — Дрыхлин с Пантелеевым. Направились к вагонным дверям. У порога Мытюрин остановился.

— И запомните, товарищ Давлетов: завтра же выйти на запроектированную трассу. На запроектированную! Иначе и увольнение ваше в запас произойдет с большими неприятностями. До свидания.

Они остались вдвоем. Давлетов так и сидел на своем табурете. Ароян мерил шагами узкое пространство между печкой и дверью. Подошел к столу, на котором сиротливо лежала оставленная Мытюриным савинская заявка. Перелистал ее, не обнаружив каких-либо пометок на страницах. Сказал:

— Даже не зарегистрировали.

— Какая теперь разница, — тускло откликнулся Давлетов.

— Да не отчаивайтесь так! Все может еще перемениться!

— Нет, Рубик, не переменится. — И сам не заметил, и Ароян не обратил внимания, что прозвучало просто тоскливое «Рубик», без отчества. — Не переменится. Да и сам чувствую, что пора.

— Теперь-то как раз и не пора.

— А силы еще есть, — продолжал Давлетов. — Как буду без армии? Помру.

— Да вы что, Халиул Давлетович? Возьмите себя в руки! Когда это еще случится, если случится? А за порогом — жизнь. И Савин вон топчется, которому вы нужны.

— Да-да, жизнь уже за порогом. Передайте, пожалуйста, Коротееву радиограмму, пусть возвращается на Юмурчен.

— Ни в коем случае, Халиул Давлетович! Разве можно отступать? Это значит признать ошибку, которую мы не совершали. Давайте сегодня же соберем всех коммунистов, что есть в наличии, и поговорим откровенно.

— А смысл?

— Это не фронт, Халиул Давлетович. И даже не учения. И даже не боевая подготовка. Это производственные дела, Халиул Давлетович. И партийная организация имеет в данном случае право контроля за деятельностью администрации. Вот и смысл: мнение людей узнаем.

— Что это изменит?

— Мнение коллектива, командир, может многое изменить.

— Я не смогу сделать доклада.

— А доклада и не будет. Просто информация. Моя информация.

5

Собрались близко к полуночи. По этой причине в большой палатке до малинового жара накалили сделанную из железной бочки печку. Вроде бы никто ничего не знал, кроме Давлетова и Арояна, и в то же время все знали, что визит высокого начальства даром не обошелся, что Давлетова чуть ли не снимают, а работы в сторону Эльги придется свертывать. Синицын со Сверябой, сбросив шубы, уселись у самой печки, переговаривались вполголоса, слыхать только было «язви их в бочку» и «семь на восемь». Давлетов понуро пристроился за передним столом, Ароян расхаживал взад-вперед. Мосластый Коротеев, катая, на худом горле кадык, мрачно слушал Хурцилаву, который рассказывал, что у Синицына на долото бурильных станков наваривают зубья из обрубков рельса, и потому долото не тупится, — слушал и, цокая, рокотал в ответ, то ли выражая недовольство, то ли восхищаясь хитрым Синицыным. Савин отозвал Хурцилаву в сторонку:

— Послушай, Гиви. Помнишь, я был у вас летом в карьере на Туюне?

— Конечно, помню. Головной блок Синицыну отдать пришлось.

— А помнишь, перед самым нашим отъездом появился Дрыхлин?

— Ну, появился.

— Ты почему его Пауком назвал?

— Паук он — понимаешь? Ему всегда что-то надо. Солдатский полушубок надо. Валенки надо. А деньги платить не хочет. За деньги только женскую дубленку из нашей автолавки взял. А коньяк жрет, как жеребец кабардинский. Це, це, це! Зачем коня оскорбляю? Хорошо коньяк кушает. В тот раз весь остаток съел.

— А зачем вы ему даете?

— Ты что, дорогой, с луны упал? Он же представитель заказчика! Не подпишет акт о сдаче — куда жаловаться побежишь? И как жаловаться, если недоделки все равно есть? А?

— Гиви, но ведь это же взятка!

— Слушай, Женя, ты что — кристаллик? Взятка — это знаешь?.. А тут уважение...

— Какое уважение? Он же паук!

— Ну пусть услуга, благодарность... И вообще, чего ты ко мне привязался? Спросил — я ответил. А получается такой, понимаешь, нехороший разговор...

— Прошу садиться, товарищи! — пробасил Коротеев. Освобожденный партийный секретарь находился на учебе, потому собрание открывал он, как член бюро и бессменный замсекретаря. — Кворум чуть набирается. Но в связи с экстренностью — кто «за»?

Ему поручили и вести собрание. В этой нетрадиционности, а особенно в том, что Ароян внес предложение не ограничивать временем выступающих, а на доклад, вернее, на информацию попросил всего семь минут, почувствовались необычность и важность происходящего.

Начал Ароян без «въезда», разве что назвал отправной пункт: экономика должна быть экономной. А дальше — все конкретно, вплоть до сегодняшнего приезда Мытюрина и его решения, которое, как он сказал, считает далеким от целесообразности.

Любил замполит сказать иногда красиво, вернее, по-научному, вот и теперь сработала привычка.

— Что там «далеким от целесообразности»? — подал с места голос Сверяба. — Вредное решение!

Коротеев прервал его:

— Давайте высказываться, как положено. Не на комсомольском собрании. Кто просит слова?

Но слова никто не попросил. Подрагивал свет в электрической лампочке, подвешенной над председательским столом. Пулеметно тарахтел на улице движок. В топке дрова не потрескивали, отдавали сквозь дверцу румяным теплом. Все молчали, но не от скудости мыслей, а от неожиданности раздумья, когда вдруг человек осознает, что его голос что-то значит и попусту слова тратить нельзя. Коротеев не выдержал паузы и предоставил слово самому себе.

— Не понял я. Повестку дня не понял. Нашу позицию не понял, — сказал, пронзительно глянув на Давлетова. Потом остановился взглядом на Савине и уже говорил будто для него одного: — Мы что, в ЖЭКе работаем? В армии все предельно ясно: получил приказ — выполняй. Инициативу? Пожалуйста! В рамках приказа. А мы решили обсуждать его на партсобрании. Не понятно.

— Тебе много чего не понятно, — опять отозвался от печки Сверяба.

— Твоя речь, Сверяба, еще впереди. А я категорически заявляю, что против такой постановки вопроса. Мы и так потеряли неделю, дергались с места на место. И еще неделю угробим, а потом все равно заставят выйти на старую трассу... А план? Горит! Директивные нормы — горят! И мы горим! Вот так, Савин-друг. Ты не горишь, у тебя подчиненных нет, отвечаешь только за бумажки. И Сверяба не горит, он за мертвые железки отвечает. А за землю спросят с коммуниста Давлетова.

При этих словах Давлетов поднял голову, посмотрел на Коротеева с признательностью. Покивал головой, но словно бы отвлеченно, без прежней солидности и уверенности.

Савин уловил эту неуверенность у начальника, и ему стало не по себе. Почувствовал себя виноватым, не зная в чем, но хотя бы в том, что из-за него загорелся весь сыр-бор. И вместе с тем воспринимал слова Коротеева с неприязнью, понимая, что справедливость его слов — кажущаяся, и в этом заключена главная неправда.

— Да, Савин-друг, — продолжал Коротеев, — с нас спросят, с механизаторов. А как и чем отвечать — задумаешься. И кому как — задумаешься. Что я скажу рабочему классу? У меня одна бригада из вольнонаемных. Они приехали заработать хороший рубль. И зарабатывают его честно. Двенадцать добровольных часов в сутки, и от выходных отказываются. А если они полмесяца будут вкалывать впустую? Если вместо зарплаты им «пардон»? Как я объясню? Что они работали на идею Савина?

— Деньги — зло, — не удержался опять Сверяба.

— Ты мне утопистов не цитируй.

— Так летчик один говорил, Ванадий. Экзюпери.

— Не имеет значения, кто говорил. Мы пока живем при социализме, когда действует принцип материальной заинтересованности. Мое предложение — не разговоры в полночь вести, а решать то, что велел Мытюрин. Проект — это закон, а законы выполнять надо. Кто еще желает выступить?

У Савина дернулась вверх рука, но его опередил Хурцилава. Стройный, перетянутый поверх черного полушубка портупеей даже в палаточном тепле, он встал без приглашения и лишь на ходу, отдавая дань форме, спросил утвердительно:

— Разрешите мне? — и распахнуто улыбнулся.

Наверное, он никогда не унывал. Наверное, его даже невозможно было представить без белозубой улыбки. Вот и теперь его улыбка говорила: зачем спорить, зачем ругаться? Давайте жить дружно, генацвале! Погасил улыбку, как стер себя самого.

— Товарищи коммунисты! Мой командир правильно сказал. Отвечая на решения съезда, который уделил должное внимание и нашей великой, работающей на коммунизм стройке, мы обязаны в первую очередь трудиться на план.

— Не занимайтесь, Гиви, агитацией, — негромко, но очень слышно произнес Синицын.

— Вот именно! Не надо агитации. Коммунист Синицын правильно подметил. Агитировать надо несознательных, каких среди нас нет. Мы все болеем за план...

Он продолжал выступать, но его уже никто не слушал, потому что слова потекли по привычному руслу. Опять зашептались Сверяба и Синицын. Понурившись, словно посторонний, сидел Давлетов.

Ароян торопливо писал что-то в тетрадке. Хурцилава звучно изрекал то, что все знали, и лишь председательствующий Коротеев в знак согласия кивал головой.

Вроде бы и не слушал никто Хурцилаву, но все же прислушивались, потому что конец его выступления прозвучал при ощутимой настороженности.

— Мое предложение: в кратчайший срок передислоцироваться на Юмурчен и без раскачки давать землю.

— Кто еще желает? — спросил Коротеев. — Бабушкин? Прошу.

Румянощекий, с длинными девчоночьими ресницами и пухлыми губами, Бабушкин застенчиво попросил:

— Можно, я с места?

— Можно, — разрешил Коротеев и выжидающе уставился на своего подчиненного.

И тот звонко заговорил, торопясь, сглатывая окончания слов, словно боясь, что ему не дадут закончить.

— А план-то какой ценой достается? Железо — не люди. Железу отдых нужен. Механизмы чистки и смазки просят. А масла у нас какие? Летние. А где арктические? А потом говорим: техника неприспособленная. Техника приспособленная. К ней надо относиться по-человечески. А мне дня не дают, чтобы обслужить бульдозер. План, говорят. А потом встанем зараз, и капитан Сверяба не поможет.

— Вы кончили? — неласково спросил Коротеев.

Бабушкин захлопал длинными ресницами, румянец еще шире разлился по лицу.

— Так точно, — и медленно опустился на табурет.

Савин встал, прошел к председательскому столу. Поглядел на Давлетова, но тот не поднял головы.

Да, Савин знал, что не умеет выступать. Ни в институте, ни потом, когда был командиром учебного взвода, без особой надобности на трибуну не выходил. Но последние месяцы жизнь и должность заставляли. Принципиально и категорически отказавшись от бумажного текста, он все же составлял шпаргалку, чтобы не сбиться. Тезисы, как называл ее замполит.

На этот раз шпаргалки у него не было. А сказать надо было много, слова рвались наружу, но он никак не мог их выстроить.

— Будет дорога — будет и план, — наконец выговорил он.

— Наоборот, Савин-друг, — поправил его Коротеев.

И эта ничего не значащая реплика помогла ему обрести уверенность.

— Нет, не наоборот. И в этом все дело. Почему мы все говорим про план?

— План — это организация труда, товарищ Савин, — тусклым голосом произнес Давлетов.

— Я это понимаю. Но дорога — цель. За планом сегодняшнего дня мы ее теряем. Потому что заплутались в правильных словах. Это ужасно, когда все и всё говорят правильно.

— Значит, всем и всё говорить неправильно? — заполнил паузу Коротеев.

— Не сбивай человека! — рявкнул с места Сверяба.

— Я не так выразился, — продолжал Савин. — Хотел сказать о том, что правильные слова маскируют нежелание мыслить. Халиул Давлетович, помните, вы два месяца назад доклад на партсобрании делали? Об экономии. Говорили о кусках железа, разбросанных по тайге, которые надо собрать и свезти в утиль. Но там же копейки. А здесь — сотни тысяч! Здесь экономия и в металле, и в эксплуатации механизмов, и во времени. Мы же придем в конечный пункт на два месяца раньше! Самое малое, два месяца. Но ведь и потом экономия будет продолжаться, когда по нашей дороге пойдут поезда. Каждый состав станет делать на три километра меньше. В течение всего будущего. Это же выгодно!

— Кому, Савин-друг?

— Государству, — со значением сказал Савин, глядя на Коротеева. — Государству тоже будет выгоднее, если вы, Ванадий Федорович, перестанете ублажать представителя заказчика. Или, как там у вас называется, уважать? Перестанете поить его коньяком и делать ему подарки, значит, каждый объект будете сдавать без недоделок.

Коротеев сидел побагровевший, катал на горле кадык и не отрывал глаз от Савина. При последних словах не выдержал:

— Кто вам наплел такую чушь? — и тут же увидел Хурцилаву, который в растерянности и недоумении развел руками: он, мол, что, ненормальный, этот Савин? Разве можно так? Одно дело — мужской разговор, а другое — трибуна...

Коротеев метнул на него многообещающий взгляд и сказал:

— Объекты я сдаю без недоделок. А мои личные отношения с Дрыхлиным вас не касаются.

— Касаются, Ванадий, — поднялся с места Сверяба.

Савин понял, что речь его закончена. И все же как будто чего-то недосказал. С этим чувством недосказанного и пошел на свое место. А Сверяба уже выбирался от печки к столу, прокашливаясь в огромный кулак, будто собирал в него мысли. Шагнул по проходу навстречу Савину решительно и свирепо. На собраниях он никогда не выступал, и все смирились с этим, понимая, что руки для него надежнее слов. А тут он сам вышел, не дожидаясь приглашения, поручения, не вызвался выступать, а вылез.

— Да, да, касаются, Ванадий. Поблажечки Дрыхлин тебе делает. Хотя в общем-то ты мог обойтись и без них. Подвел тебя Хурцилава. Не думал он, конечно, что Савин скажет об этом вслух, потому что сам говорит то, что положено. Ни к чему не подкопаешься и не придерешься. А слова — это хромая кобыла. Седло есть, а далеко не уедешь. Вот так, Хурцилава. Хороший ты парень, а демагог!

— Без личностей, — буркнул Коротеев.

— Во-во! Мы привыкли без личностей. А почему без личностей, Ванадий? Объясни ты мне, почему мы перестали называть вещи своими именами? Почему мерзопакостные деяния обволакиваем в вату из слов, а не говорим: мерзость и пакость?

— Что вы имеете в виду? — спросил Ароян.

— То и имею, что вижу. Коротеев вон распинался про план, про инициативу, про рабочий класс. Демагогия! Себя лепит героем. А Хурцилава лепит себя с Коротеева... Прошу не перебивать! Говорю, что болит... Савин удивляется, почему некоторые не видят прямой выгоды в его предложении. Объясняю. Тот, с бородочкой, фамилию не помню, хочет себя реабилитировать. Потому что за ошибки спрашивают. Могут и с работы выгнать. Сладкомордый Дрыхлин его поддерживает, чтобы тебе, Женя, насолить. Во-первых, ты его в соавторы не взял. А во-вторых, у вас конфликт на почве отношения к местному населению, сам знаешь. А коммунист товарищ Мытюрин зачем влез в это дело — не знаю. Очень даже может быть, что из-за приятельства. Да и Дрыхлина побаивается. Как и Ванадий. Только у того — масштаб. Не подпишет акты на сдачу объектов — план полетит, банк денег не даст. Зачем ему эти колдобины на рельсах? Подумаешь, три километра!.. Вот и вся житейская логика. А ты, Женя, спрашиваешь: почему? У меня таких «почему» — сколько накопилось, пока по стройкам гайки крутил. Взять те же автодороги. Мы упираемся, отсыпаем, поддерживаем кое-как. А перешли на другой участок — и бросили. Никому они больше не нужны, наши дороги. Разрушаются, зарастают. Нужны будут эксплуатационникам. Только потом заново их придется отсыпать, снова денежки вкладывать. Хотя, по-хорошему, сейчас бы их передать хозяину. Никто не хочет быть хозяином — хлопотно. Вот и Мытюрину хлопотно...

Сверяба перевел дух, остановился взглядом на понурившемся Давлетове, словно хотел сказать что-то в его адрес, но передумал. Обежал глазами всех, успев жестом остановить собравшегося что-то произнести Коротеева.

— Продолжаю, Ванадий. Я за тебя душевно страдаю. Не делай такое лицо — страдаю. Работаешь как вол, себя не жалеешь, людей, все видят. А на кого ты работаешь? На себя. Валяй! Но не прикрывайся. Не по-мужски это. Вот и хочу спросить: мужики мы или не мужики? Давайте хоть раз слова переведем в дело? Все мы небезгрешные в чем-то. Но ведь есть высший интерес, который всегда над нами, над нашими слабостями. Так может, хватит трепаться об интересах государства, может, голову подставить надо! Не плечи, а голову! Потому что тяжелого рюкзака мало кто боится — это тяжесть физическая. А вот моральной, конфликтной, белотелефонной... За государственный интерес, Ванадий-др-руг!

Коротеев не выдержал:

— Ты что же, предлагаешь не выполнять приказание Мытюрина?

— Предлагаю. И не цепляйся за букву устава. У нас производство. Замполит уже объяснял насчет права контроля парторганизации. Вот и воспользуемся этим правом. Все! Дай вон слово Синицыну, видишь, руку вежливо поднял.

Савин с благодарностью глядел на грузно опустившегося на свое место Ивана. Тот заметил это, серьезно и без улыбки подмигнул.

И Савин вдруг услышал, что за палаткой шевелится в лиственницах ветер, что брезентовый ставень на верхнем окне шуршит и похлопывает. Увидел сумрачного Коротеева, растерянного Гиви Хурцилаву. И услышал голос Синицына:

— ...леса за деревьями не видите. Да, да, Ванадий Федорович. Дерево — вот оно, рядом. А лес — глаз не охватит. Мне кажется, что член партии сержант Бабушкин видит дальше вас, завтрашний день ему светит. А вам нужна только сегодняшняя цифра, пусть даже завтра потоп. И способного Хурцилаву к этому приучили... Поддерживаю предложение Ивана Трофимовича Сверябы: работы продолжать. Так и записать в решении партийного собрания. И командировать коммуниста Арояна в политотдел и в крайком партии. С нашими расчетами и с выпиской из решения.

Савину казалось, что собрание идет бесконечно долго, хотя продолжалось оно всего около часа. Предложение Сверябы прошло единогласно, только Коротеев поколебался, прежде чем проголосовать. И тут же вслед за ним поднял руку Хурцилава. Когда расходились, был уже первый час ночи. Коротеев уезжал со своими на Эльгу. Савин было сунулся к Хурцилаве, чтобы объясниться, хоть успокоить как-то, но Ароян остановил его:

— Задержитесь.

Давлетов поднялся с места позже всех, каменно спокойный. Сказал:

— Завтра, товарищ Савин, полетите вместе с товарищем Арояном до районного центра, — и вышел.

Савин не понял, зачем ему нужно туда лететь. Но не переспросил. Ароян был тут, значит, объяснит. Наверное, для этого и велел задержаться.

Сверяба спросил Арояна:

— Как думаешь, пробьешь?

— Пробью.

Они симпатизировали друг другу, Савин это подметил давно. Были на «ты», хотя Сверяба и находился по службе в подчинении.

— Невезуха, едри ее в бочку! — сказал Иван. — Жалко, папы Феди нету.

— Да, жалко, — согласился Ароян. — Тот все бы поставил на свое место. А я прямо к нему, в случае чего.

— Неудобно вроде.

— Неудобно. А что делать?

Савин понял, что речь идет о полковнике Грибове, начальнике политотдела, который лежал после инфаркта в госпитале и, как говорили, скоро должен был выписаться. Савин видел Грибова несколько раз, но всегда мельком. Папа Федя и его как-то назвал сынком. Сказал: «Светло смотришь, сынок», похвалил звезды и флажки на кабинах самосвалов, бульдозеров, экскаваторов и добавил: «Сразу видно, почетный человек с механизмом работает или так себе человечишко».

Конечно, жаль, что Грибов болеет. Такой человек не может не понять, Савин был в этом уверен.

— Наверное, с Коротеевым хотели проехать на Эльгу? — спросил Савина Ароян.

Как не хотеть? Там же Ольга, там глухарь Кешка, который любит мороженую бруснику. Но Савин не ответил, вместо него пробурчал Сверяба:

— Конечно, хотел — чего спрашиваешь?

— Об этом я и собираюсь с вами поговорить, Евгений Дмитриевич.

Ароян сел сам, кивком предложил располагаться обоим: разговор, мол, не на ходу. Сверяба приглашения не принял: я, мол, не участвую. Савин насторожился.

— О ваших отношениях с охотницей, Евгений Дмитриевич, — пояснил Ароян.

Будто снежную крупу сыпанули на голое тело. После разговора с Мытюриным Савин даже и расстроиться толком не успел. Вернее, не захотел, отбросил расстройство, как советовал ему еще до собрания Сверяба. Потом стало не до того. А теперь вот такой поворот. Значит, все же решили разбираться с ним. А в чем разбираться?

— Ты не очень официальничай с ним, Валер, — вмешался Сверяба. — У него кожи нету, живое мясо снаружи.

— Шел бы ты, Ваня, в вагончик, а? Мы недолго.

Сверяба шумно вздохнул и остался.

— Разве я в чем-нибудь виноват? — спросил Савин.

— Вас никто и не обвиняет, — ответил Ароян.

«А Мытюрин?» — хотелось спросить Савину. Но смолчал, замполит и сам все слышал. И, видно, угадал невысказанный вопрос.

— Не беспокойтесь, Евгений Дмитриевич. Никакого расследования не будет. Но хочу спросить: вы на полном серьезе думаете о женитьбе?

— Да.

— Извините, что я вторгаюсь в ваши личные планы, но, по-моему, вы не продумали их до конца.

— Продумал.

— И когда собираетесь это сделать?

— Еще не знаю.

— Я бы на вашем месте не торопился. Нет, я не отговариваю. Просто советую не торопиться.

— Его совесть мучает, — сказал Сверяба.

— Ничего меня не мучает.

— Не обижайся, Жень... Я, наверно, все-таки пойду, а то, боюсь, напортачу чего-нибудь в вашем разговоре. Чаек пока подогрею. — И вышел, не придержав дверь, отчего она жестко и гулко хлопнула.

— Вы уверены, что любите эту женщину? — спросил Ароян.

— Да.

— Я к тому, что семейные дела нельзя решать, как в тире: попал в мишень — хорошо, промазал — в другой раз прицелился. Мне Сверяба рассказал про вашу первую любовь, вы уж извините его. Просто он болеет душой за вас. Ведь была любовь? А что-то не склеилось. Вы и учились в одном институте. И одни и те же спектакли смотрели. И на лекциях вместе сидели. Только жизнь, оказалось, по-разному видите. А с охотницей у вас совсем ничего общего нет. Даже условия жизни, быта различные. Притираться друг к другу ох как трудно будет. Хватит ли вам терпения, сил?..

Савин молчал. Потому что хотел ответить честно и не звал, есть ли у него такое терпение. Наверное, есть. Но ведь о той он думал каждый час и каждый день. А об Ольге вспоминает только по вечерам или поздно ночью: «Пей, боке!» В такие минуты Савин страдал и задыхался от нежности, забывал про все: про дело, про свою прямую, про Сверябу, храпевшего на соседней лежанке, видел лишь узкую ладошку, чувствовал пальцы, прикасавшиеся к лицу... А утром... Словно бы она уходила куда-то совсем.

— Ладно, не отвечайте, — сказал Ароян. — Разберитесь в себе сначала.

Странный какой-то разговор получился у них. Словно бы как на равных. Вроде бы Савин и не был подчиненным. Он даже вспомнить потом не мог, почему стал рассказывать замполиту о детском доме, о тете Нюре, которая по вечерам пела в своей каморке про молодого урядничка. И о подкове тоже. Не о той, на местности, что предложил спрямить насыпью. А о подкове, что служила коню, спасшему когда-то беспамятного Ольгиного отца. Одна была прибита к дверному косяку зимовья на Юмурчене, другая — на Эльге. Примета приметой, но главное-то, наверное, все-таки память об отце, не прожившем после того и года.

Савин совсем успокоился к концу разговора. Все пережитое улеглось в нем, освободив место для нового, что еще может и должно произойти. И, успокоенный, он сказал, вроде бы полушутя, но всерьез и с надеждой:

— А может быть, подкова счастье принесет? Бывает же так, что с первого взгляда?

— Бывает, Евгений Дмитриевич. Но все равно не торопитесь. Поняли? Только не то-ро-питесь!.. Ну, а теперь идите чай пить. А то Иван Трофимович заждался.

— А вы?

— Я сделаю выписку из протокола. Да, кстати, не забыли, что летим завтра вместе? Вас приглашают в охотнадзор.

— Зачем?

— Из-за соболей. Командир проинформировал инспекцию. Вертолет будет часов в одиннадцать...

Гостевой вагон притулился почти к шлагбауму. В одной половинке расположился Давлетов. Там же должен был ночевать Ароян. Другую — Синицын отвел Сверябе и Савину.

Иван ждал его.

— Садись, дед, почаевничаем.

На столе алюминиевые кружки, сахар, галеты.

— Поговорили? — спросил Сверяба.

— Поговорили.

— Ты к нему прислушайся. Справедливый мужик.

— Прислушиваюсь.

— Чувства приходят и уходят, дед, а жена остается. У меня тоже было «листья кружат...». Слыхал такую песню — про сад, который облетает? Сначала листья кружат, рука в руке и глаза как окна. А потом друзья перестали в дом ходить. Видят же, что сидим одни мужики на кухне. А жена в своей комнате. Потом молча в туалет пройдет и обратно: мол, пора и честь знать.

— Которая жена?

— Во-во, «которая», едри их в бочку! Нынешняя, которая меня любит. А если мое — значит, ничье. Ни друзьям, ни родственникам, ни детям...

Савин глотал обжигающий чай и думал о том, что Ольга совсем рядом. Два часа на лыжах и столько же обратно. Мелькнула шальная мысль: к утру успею. Но мысль была шибко шальной: в другой половине вагона — и Давлетов, и Ароян. Его отсутствие только добавит им всем нервотрепки. И Сверяба грудью встанет у двери. Добрый грубиян Иван Сверяба, которому, наверно, так и не дано понять Савина.

— Потерял я что-то в себе, Трофимыч, — сказал Савин.

— Зрелость к тебе приходит, дед.

— А на Ольге я все равно женюсь.

— От, язви его в кочерыжку! Прислушался к совету, называется!

6

Аэропорт, куда их доставил вертолет, представлял собой отторгнутый у тайги участок с грунтовой взлетно-посадочной полосой. С трех сторон он упирался в стену из деревьев, с четвертой был огорожен штакетником, примыкающим к низенькому домику, именуемому аэровокзалом. Говорили, что запроектирован новый аэропорт. Но пока пассажиры, в основном мужики, кучковались снаружи, предоставив домик слабому полу.

Они прошли к стоянке автобуса напрямую, перешагнув через штакетник.

Ароян сказал:

— Вы сразу в гостиницу. Снимите двухместный номер. Вам все равно придется вертолета до завтра ждать. А я — в политотдел, а затем — по обстановке.

Гостиница была довольно приличной для небольшого поселка. Чувствовалось, что ее недавно построили. Впрочем, как и многие другие здания. «Все БАМ», — подумал Савин. И только в этот момент, оторвавшись от кубов, экскаваторов и бульдозеров, разглядел свою железную дорогу со стороны, себя увидел и своих товарищей. И связал воедино все, о чем говорилось, писалось, с этим вот зданием гостиницы, с этим поселком, ставшим из-за БАМа многолюдным и шумливым, начавшим расти и вширь, и вверх. Из близи не увидеть могучесть. Это только в кино легко слепить панораму. Если бы все карьеры объединить в один, если бы прилепить друг к другу все мосты и мосточки, состыковать тоннели — тогда бы грандиозность поразила — издалека она и поражает. А вблизи — кубы, метры, километры, земля, бетон...

Глядя на гостиницу, Савин нутром понял, что значит магистраль для этого холодного края, уже потерявшего свою дремучую степенность. Сколько тут еще нетронутого, неразведанного, неиспользованного для людской нужды! Целая зеленая страна, где путник навстречу — было событием и где все теперь заполнено молодыми азартными голосами.

Дежурная по гостинице, пожилая и чистенькая, как в аптеке, дремала. Услышав шаги Савина, готовно встрепенулась.

— Номер? — спросила.

— Да.

— Помыться, миленький?

— Как — помыться?

— Я думала, ты из тайги. Ребята, как из тайги вывалятся, — сразу к нам. И номер, чтобы с ванной. Пополощутся, погреются — и до свидания.

— Я тоже из тайги, но мне на сутки.

— Хоть на неделю. Командированные у нас не задерживаются, на трассу все торопятся. Артисты, правда, живут. Пономаренко приезжал, народный композитор. А с ним длинная такая певица. И еще одна — уже пели они вечером, миленький! А потом он мне пластинку с надписью подарил... На ключик, подымайся на второй этаж в первый номер. Хочешь, мыльца вот возьми. На здоровье!

И не собирался Савин купаться, но послушался совета доброй дежурной. Плескался и полоскался в свое удовольствие. Словно все заботы с себя смыл. И, чистый телом и мыслями, он направился по вызову.

Вся районная охотинспекция помещалась в одной большой комнате приземистого рубленого дома. За обшарпанным столом сидел худенький очкарик, в свитере и заячьей шапке, ровесник Савину или даже помоложе. Когда Савин назвал себя, он торопливо поднялся, долго тряс ему руку, приговаривая:

— Такие, как вы, нам нужны! Добровольный актив, так сказать. Удостоверения внештатного инспектора у вас нет? Вот видите! А должно быть!

Все его фразы имели на конце восклицательный или вопросительный знак. Савин слушал его и невольно начинал улыбаться, проникаясь симпатией к этому суматошному худенькому человеку. Тот спохватился, предложил ему сесть, а сам опять радостно засуетился, схватился за чайник, выскочил в сени за водой, вернулся:

— Как насчет кофе, а? Я умею заваривать шикарный кофе, научил один дед-интеллигент в Иркутске. Не были в Иркутске? Должен вам сказать, город — мечта! Ну, пусть кипит, а мы пока поговорим. Мне звонил от вас офицер с татарской фамилией.

— Давлетов?

— Точно! Давлетов. И проинформировал относительно браконьера Дрыхлина. Что я говорю? Не браконьера! Хуже! Я уже навел о нем кое-какие справки... Пожалуйста, рассказывайте.

Он сел за свой стол, напустил на себя серьезный вид, придвинул кипу чистых листов бумаги.

— Да и рассказывать-то в общем нечего, — сказал Савин.

— Как «нечего»! — воскликнул тот.

— Не пойманный — не вор. Так объясняют.

— Ну уж извините! Вор остается вором, даже если он не пойман. А поймать — дело времени и техники!

— Вы давно работаете в этой должности? — спросил Савин.

Он вдруг почувствовал себя старше и опытнее этого симпатичного парня.

Тот сразу стушевался. Виновато улыбнулся:

— Второй месяц. Заметно, да?

— Заметно.

— Солидности не хватает?

— Не знаю, чего. Такую должность должен занимать хмурый дядя.

— Я и сам понимаю. Не получается пока с солидностью. Только, по-моему, не это главное.

Они проговорили часа полтора. Савин подробно рассказывал, а Петр Николаевич (так он солидно представился в ходе беседы, извинившись, что не сделал этого сразу же) записывал, уточнял. Посокрушался, что Савин не узнал фамилий старого Иннокентия и его племянницы. Разговаривали за кофе, как хорошие знакомые. И явно нравились друг другу.

— Я вас не задерживаю? — всполошился под конец Петр Николаевич.

— Нет-нет.

— Понимаю, что кофе — не таежный напиток. Надо бы чего погорячительней. Но, знаете, не могу. Организм у меня не хочет принимать эту гадость. Не хочет, и все. А некоторые есть — обижаются. Брезгуешь, говорят, угощением. Вы не обижаетесь?

— Конечно нет.

— Тоже организм не принимает?

— Я на службе.

— Вот и думаю: неужели совсем нельзя обойтись без спиртного? Вы знаете, каждая семья жила бы намного зажиточней. Не возражайте! Я даже подсчитал как-то бюджет хозяина, у которого снимаю квартиру. Страшное дело! Половина его зарплаты уходит! А зарплата у него, извините, шахтерская. Это сейчас наш город (он так и сказал: город) известен как бамовский. А раньше его знали как шахтерский...

— А что же вы собираетесь делать с Дрыхлиным? — спросил Савин.

Начальник охотинспекции совсем не по-начальнически почесал нос, снял очки, и глаза его сделались виноватыми.

Признался со вздохом:

— Пока не знаю. Целиком и полностью верю вам и охотнице. Сегодня же я проинформирую кого следует. Соболь — не заяц!

Савин стал прощаться. Уже проводив его до двери, Петр Николаевич спохватился:

— А удостоверение внештатного инспектора?

— В другой раз, ладно?

— Может, сейчас?

— Так ведь фотокарточки все равно нет.

— Ах, да! Ведь и фотокарточка нужна. А знаете, может быть, это и хорошо, а? Вы сказали — в другой раз! Значит, у нас с вами будет другая встреча! Будет ведь?

— Конечно, — легко отозвался Савин...

Он надеялся, что Ароян уже может быть в гостинице. Все эти часы, с той минуты, как они расстались на автобусной остановке, в нем шевелилось беспокойство за исход миссии замполита. Не прошло оно и во время разговора с охотинспектором. Только упряталось вовнутрь. Думалось, что вот придет он сейчас в свой номер, а Ароян уже там. И первое, что скажет: «Все в порядке, Евгений Дмитриевич».

Но в гостинице замполита не было. Савин понял это, увидев на щитке ключ от своего номера.

Без всякой надежды спросил дежурную:

— Мне никто не звонил?

— Нет, миленький. Но приходил твой товарищ.

— Давно?

— С полчасика как.

— Что-нибудь велел передать?

— Записку оставил. Возьми вот.

Савин развернул листок и ничего не мог понять. Лишь прочитав, разобрался, что писал не Ароян.

«Женя, я объявляю вам общественное порицание: нельзя забывать друзей. Узнал, что вы приняли ванну, и очень сожалею. Мог бы предложить прекрасную, почти персональную парилку. Когда освободитесь, звякните по телефону...» Под запиской стояла подпись Дрыхлина.

Расстроенный, Савин прошел к себе в номер, категорично решив, что звонить он Дрыхлину не станет. Не о чем им говорить и незачем общаться. Едва успел сбросить полушубок, как по коридору грузно зашлепали шаги, и прозвучал голос дежурной:

— Ау, миленький! Иди!

— Что случилось? — выглянул он.

— Ты насчет звонка спрашивал? Звонит.

— А кто?

— Не знаю, миленький. Голос очень даже вежливый.

«Дрыхлин. Не пойду».

— Скажите, что я еще не пришел.

— Ой, да как же? Я сказала, что ты в номере. Да ты не бойся, пошли его подальше, в случае чего.

Савин спустился, опередив дежурную. Взял трубку, сухо сказал:

— Слушаю.

— Ароян говорит.

— Слушаю, Валерий Георгиевич! — совсем другим тоном произнес он и замер.

— Я уезжаю в аэропорт. Лечу в Хабаровск.

Настроение сразу упало.

— Ничего не вышло?

— Все идет по плану, Евгений Дмитриевич. Не волнуйтесь.

— Я — что? Давлетов...

— Передайте ему, что вернусь самое позднее через три дня. До свидания...

— Ничего, миленький, — сказала дежурная, когда он положил трубку. — Все образуется.

— Если кто будет меня спрашивать, отвечайте, что уехал, можно так? — попросил он.

— Велико ли дело! Конечно, уехал. А ты погуляй сходи. «Тайга» работает — раньше столовая была, а теперь рестораном называется. Соскучился поди в лесу? А то сменюсь, в гости к нам айда. Мы вдвоем со старым живем. Тоже, считай, военным был. В охране поездов состоял. Пельменями из кетины накормлю. Приходи, миленький.

Гулять Савин не пошел. Лег на пружинную кровать, утонул в мягкой подушке и почти сразу уснул. Успел только подумать, засыпая, что хорошо бы уснуть, но вряд ли получится. И еще увидел на миг Ольгу, застывшую вместе с Ольхоном у границы мертвого и живого леса. Медленно двинулся к ней и потерял из виду. И вроде бы не спал, потому что, еще не открыв глаза, опять увидел ее на том же месте. А сам уходил к вертолетной площадке и все оглядывался, пока она не растворилась в тумане, которого не было вовсе.

Спал он, видимо, изрядное время, потому что в комнате стоял сумрак. Значит, завечерело, значит, и пообедать куда-нибудь надо сходить, и поужинать заодно.

— Звонил, — сказала внизу дежурная. — Другой звонил, но тоже вежливый. Вроде бы тот, что приходил. Я, как ты велел, ответила.

— Спасибо.

— В гости-то ждать тебя, миленький?

— Нет, наверное. Схожу в «Тайгу».

— И то дело. Какая мы, старые, тебе компания! А в «Тайге» музыка за пятак играет. Кинешь в щелочку, и получай удовольствие...

«Тайга» выглядела очень даже приличным заведением. Несмотря на ранний час, зал был почти полон. Савин сел за единственный свободный стол, взял меню. Из музыкального автомата шуршала мелодия, и Савин, вслушиваясь в женский голос, с трудом разобрал:

Листья кружат, сад облетает, Низко к земле клонится дуб...

Сразу же вспомнил Сверябу, чай за полночь и его: «У меня тоже было «листья кружат...» Что-то делает он сейчас?

Утром они вылетели на «почтовике» все вместе, но в поселке Сверяба с Давлетовым сошли. Иван намеревался ехать в мостоотряд договариваться насчет запчастей. Те бедствовали с цементом, а у них в части цемент был с избытком. Вот Сверяба и собирался предложить взаимовыгодный обмен. Хотелось бы ему знать, удалось или нет.

Он поймал себя на мысли, что ему одиноко без Ивана даже в этом наполненном зале. Он привык к его разбойно-грустной физиономии — и не то чтобы привык, а чувствовал себя как-то надежнее около него. Честно признаться, Савин раньше любил покопаться в себе, в своих болячках. А в присутствии Ивана вроде бы и болячки не так ныли, и сомнения были уже не сомнения. Всякие колебания он отбрасывал напрочь. «Чтоб душу не выворачивали!» А может быть, не отбрасывал? Может, загонял в глубь своего могучего сердца!

Спокойно было Савину с Иваном, и сейчас чувствовал бы себя увереннее, будь тот рядом. Чтобы слушать вдвоем «листья кружат...». И пусть бы себе кружили, а Сверяба беззлобно бы выговаривал глухим голосом свои «семь на восемь» и посылал неведомых недругов подальше. Кого может обмануть его показушная свирепость, если в коровьих глазах накрепко затаились доброта и любовь к людям? «Только сердце у меня не камень...» — почти неразборчиво выводил женский голос.

Публика была совсем не ресторанной. Ни вечерних платьев, ни черных костюмов, ни лакированных туфель. Свитера, куртки, унты, валенки. И почти ни одного женского лица за столиками. Могучий и буйноволосый рыжий парень, подхватив официантку, отплясывал на пятачке, совсем не слушая музыки.

Когда пластинка смолкла и освободившаяся от кавалера официантка подошла к столику, он попросил:

— Рябчика с брусникой.

— Еще что?

— Еще рябчика с брусникой. И соленые грузди.

— Пить что будете?

— А разве обязательно? — спросил он.

Она хмыкнула:

— Не в столовую пришли!

— Не буду.

Пожала насмешливо плечами. Отошла. И вскоре явилась с подносом. «Не то что в Москве, — подумал Савин. — Там час прождешь, даже если посетителей по пальцам сосчитать».

— Питайся, трезвенник! — сказала и ушла к рыжеволосому, который кидал в музыкальный ящик монету за монетой. Но музыка бастовала.

— Рупь опусти! — весело советовали ему приятели.

— Не лезет, — так же весело отвечал он.

Официантка подошла, стукнула ладонью по крышке музыкального автомата, и забастовка прекратилась.

Савин расправился с первым рябчиком и приступил ко второму, когда почувствовал, как кто-то прикоснулся к его плечу.

— А мне сказали, что вы уже уехали, Женя. А вы, оказывается, из тайги и сразу в «Тайгу». Здравствуйте, Женя!

Это был Дрыхлин. Он с показной радостью протянул ему руку, и Савин, привстав, машинально пожал ее.

— Женя! Ну что это такое? Разве можно насухую? Зоенька! — позвал он официантку. — Бутылочку армянского! И представляю вам моего симпатичного друга. Его зовут Евгений. Уточняю, холостяк, возьми на заметку.

— Взяла уже. Трезвенник.

— Не скажи, не скажи, Зоенька. Он перед тобой маскируется.

— Да он на меня и не смотрит!

— Еще не вечер, Зоенька, посмотрит.

Дрыхлин по-хозяйски расположился за столом и говорил, будто опасаясь умолкнуть. Савину уже не хотелось есть, он отодвинул тарелку в сторону. Расторопная Зоя была тут как тут и так же быстро упорхнула. Дрыхлин налил в фужеры.

— Давай, Женя, за встречу!

— Я не буду пить.

— Напрасно вы обижаетесь на меня, Женя. Мои реплики во время вашего рандеву с Мытюриным ничего не значили. Взгляд со стороны, констатация факта. И желание разрядить обстановку. Все-таки обижаетесь? Не хотите отвечать?

— Нам не о чем говорить.

— Есть о чем, Женя. Полезный разговор может состояться. И для вас тоже.

Савин хотел позвать официантку, чтобы рассчитаться, но ее не оказалось в зале. Выскочила на кухню или выясняла отношения с рыжеволосым, потому что он тоже отсутствовал, и музыкальный автомат терзал другой из их компании.

— Хотите, Женя, я помогу вам с вашей прямой? И мы усадим Прокопчука и иже с ним в такую калошу, откуда путь только на свалку? Хотите? Без соавторства, Женя. Безвозмездно. Движимый любовью к государственной копейке, а?

— Не хочу.

— Напрасно.

Видно было, что Дрыхлин уже навеселе. Его маленькие глазки подмаслились, тугие щеки раскраснелись. Пиджак и подпиджачный жилет распахнулись, обнажив небесной голубизны сорочку.

— Напрасно, Женя. Вы многого не понимаете в жизни. Вы думаете, что она асфальт, как в некоторых книжках. Ошибаетесь. Это дорожка с глубокими ямами, в которые угодить, как два пальца обмочить. Страховка нужна, Женя. Поддержка. Локоть друга. Не отталкивать этот локоть надо, а цепляться за него. И свой при случае подставить.

— Ты мне, я тебе — так, что ли?

— Примитивно, Женя. Вы же не Давлетов с его бетонным мышлением и футляром в виде военной формы.

— Заткнитесь, Дрыхлин.

— А вы, Женя, грубиян. Грубость, как и глупость, никогда не была положительным качеством. Человек должен быть гибок во всем, и в первую очередь во взаимоотношениях с себе подобными. Прямая — не всегда кратчайший путь к цели. Не я придумал, нет. Но умный человек придумал... Не хотите, значит? Тогда я сам. За то, чтобы вы стали настоящим мужчиной, Женя.

Он выпил, закусив савинскими груздями. Снова налил. И опять выпил.

— Можно откровенный вопрос, Женя?

Савин глядел на Дрыхлина и уже не видел его сильным, бывалым, каким он показался в тайге. Что-то фальшивое проскальзывало в его интонации. Не в словах, слова были дрыхлинские, а в самом тоне, которому недоставало категоричности, что ли? Ощутил это Савин и враз понял, что хозяин положения — он. Даже аппетит появился сызнова. Подвинул к себе тарелку и сказал, жуя:

— Давайте ваш вопрос.

— Зачем и кому надо было капать на меня в охотинспекцию?

— А вы сразу и взволновались?

— Нет, Женя. Но весьма любопытствую.

— Это я сделал.

— Бросьте! Вы физически не могли этого сделать, потому что находились вчера еще в тайге. А этот дурачок из новеньких наводил справки обо мне вчера. Так кому вы о том случае рассказали?

Савин не ответил. Сам спросил:

— Откуда вы узнали, что я здесь?

— Видел вашего Арояна, которого, к глубокому сожалению, никто не поддержал. Смешно, Женя: кто же пойдет против начальства? Люди только делают вид, что у них за пазухой Христос. А там — булыжник, Женя.

— Я тоже хочу задать вам один вопрос.

— Сколько угодно.

— И вы ответите на него?

— Непременно.

— Вы забрали шкурки из зимовья?

Дрыхлин не смутился, не отвел глаз, только по губам скользнула горькая усмешка.

— Ну что ж. Откровенность за откровенность. Я забрал.

— Вот вы и признались.

— Что из того? Ведь вы и раньше были уверены, что я их украл. — Он сделал ударение на последнем слове. — Только доказательств у вас не было. И сейчас нет. Мы ведем эту дружескую беседу один на один. И вы никому и ничего не сможете доказать.

— Но ведь это мерзость!

— Не надо, Женя. Те четыре шкурки для охотника — мелочь. А для меня — не мелочь. Надеюсь, вы не думаете, что я собираюсь ими спекулировать?.. Подарю друзьям. А может быть, и любовницам. Или вы считаете, что я окончательный старпер?

— Вас все равно поймают: они без государственного клейма.

— Женя, не будьте мальчиком. Посмотрите вокруг, каждая третья женщина здесь в собольей шапке.

— Где — каждая третья?

— Я не про бамовцев. Про местных. Да и про тех, кто приезжает сюда. Хоть одну шапку вы найдете магазинную? Нет, Женя. Но фабричное клеймо на подкладке увидите. Все до смешного просто. Покупается обыкновенная фетровая шляпа. Берут с нее подкладку с клеймом и ставят на дорогую шапку. Да и кто имеет право сдирать шапку с головы и учинять расспросы?.. Теперь ответьте на мой вопрос: кому все-таки рассказали про меня? Арояну?

— Зачем вам это знать?

— Мы же договорились: откровенность за откровенность.

— Значит, вас все-таки это обеспокоило, Дрыхлин? Значит, боитесь?

— Вы правы, Женя, боюсь. За репутацию. Слухи неприятны. А они уже обозначились. И неприятно, что на какое-то время придется воздержаться от дорогих подарков дорогим людям. Неприятно, что сегодня пришлось расстаться с одной из шкурок. Той самой, что вручила мне ваша охотница. Сдал ее по госцене и по собственной инициативе, объяснив, как она попала ко мне. Жаль было, конечно, Ольгу. Она не имела права дарить ее или обменивать на что-то. Но что оставалось делать? Думаю, что пожурят девушку и на этом кончится.

— Негодяй вы, Дрыхлин!

— Опять грубите, Женя. Не нарывайтесь на ответную грубость, это может плохо кончиться.

— Не пугайте.

— Упаси бог! Уж не подумали ли вы о физическом насилии? Нет, Женя. Есть тысячи способов напугать человека, и ни один из них не значится в уголовном кодексе. Не моя мысль — обаятельного, по вашей классификации, негодяя, товарища Бендера. Но вы мне не ответили.

— И не собираюсь.

— Вызываю огонь на себя, да? По этому принципу, значит, решили действовать?

До этой минуты на круглом лице Дрыхлина все время блуждала улыбка. Теперь она исчезла. Молча налил и молча выпил, не притронувшись к еде. Глянул на Савина колюче, проговорил с каким-то сожалением:

— Щенок ты все же, Женя. Неблагодарный щенок! Подошла официантка.

— Что, кавалеры, носы повесили?

— Рассчитай его, Зоенька, — сказал Дрыхлин.

— Чего так?

— Мальчику пора баиньки.

— Рассчитать? — спросила она Савина.

— Не надо, Зоя. Я еще посижу.

Та пожала плечами, ушла.

— Слушай, — сказал Дрыхлин, — мне ничего не стоит натравить на тебя тех вон бичей. Но я этого не сделаю. И раз уж ты остался, еще пару слов скажу тебе. Хоть ты мне и противен.

— Ты мне тоже противен, Дрыхлин.

— Накапали на меня или Ароян, или Давлетов. Тот, кому ты рассказал. Телефонная связь с райцентром только у Давлетова. Ты не решился бы звонить из его кабинета. Ароян мог. Так вот, мальчик, у меня от всего этого потери небольшие. А твоего Давлетова уходят на пенсию. Не делай квадратных глаз. Мытюрин уже принял решение и назначит вместе него Коротеева. Вот он, один из способов, под который не подкопаешься. Давлетову не поможет, даже если пройдет твое предложение. Мытюрин по дурости влез в историю. С Прокопчуком дружит. И я его науськал на вас. Ему ведь ссориться со мной тоже не резон.

— Для чего ты мне все это рассказываешь?

— Чтобы побольней тебе сделать, мальчик.

— А ты волк, Дрыхлин.

— Не спорю. И знай об этом. Знай также, что я поддержу тебя. Чтоб ты видел меня в авторитете и уважении. Злиться будешь, а сказать нечего. Я за новатора. Мытюрин ошибся. Он думал, что шлепнет по губам Давлетова, и конец. Он не взял в расчет вашего Арояна. И не мог подумать — а кто бы мог? — что вы устроите партсобрание. Коллективку не прошибешь. Пусть теперь хлюпает, как хочет. А я — за экономию, Не успеет завтра Ароян явиться в светлый кабинет, а я уже позвоню туда, понял? Вот тебе гибкость!

Дрыхлин сумрачно откинулся на спинку кресла и словно бы забыл про Савина. А тот сидел, не зная, радоваться ему или негодовать. И то и другое перемешалось. Ему действительно стало не по себе от откровенности Дрыхлина, от его неуязвимости. Но нет! Не может же быть: такого, чтобы броня из мерзости была неуязвимой!

Он опять вспомнил Сверябу и подумал, что тот бы нашел ходы-выходы, нагнал бы на Дрыхлина бессонницу. А вот он, Савин, будто влетел на скорости в тупик.

— Ты ошибся, Дрыхлин, — оказал он. — Если примут наше предложение, Давлетов останется на месте.

— Не ошибся, юнец. Во-первых, Давлетов выслужил все сроки, отпущенные законом. А во-вторых, у вас ЧП, ты еще не знаешь. Труп у вас. А за трупы снимать полагается с должности.

— Чей труп?

— Меня это не интересовало. И не интересует.

7

Белый, белый снег. Чистый, как простыня после стирки. И колышки, воткнутые вкруговую, огородившие двухметровую сухую плаху с темным пятном на конце. Что ж ты наделала и что наковеркала в яркий солнечный день? Почему не кричат паровозные гудки, почему не замерло все в горести? Почему люди разговаривают, ходят, едят, почему не упали, зарывшись лицом в снег, от дикой нелепицы? Почему ползет из печных труб дым и гудят работающие механизмы, как будто ничего не случилось?..

Савин лежал в своем полувагоне, уткнувшись лицом в подушку. Не видел, что давно уже наступил день и люди разошлись после построения по объектам работ. Он жил еще в прошедшем времени, ехал по незаконченному зимнику на колесном вездеходе, втиснувшись в кабину вместе со Сверябой. Что-то там случилось у ребят с бульдозером, застопорилось строительство зимней дороги.

В тот раз Савин впервые увидел, как пробивают зимник, временную дорогу, по которой грузы ходят только до первого весеннего солнца. Впереди шли лесорубы и взрывники. Валили самые могучие деревья и выковыривали пни. Затем два бульдозера, ведущие основную расчистку. За ними — автогрейдер. И замыкала этот железный клин тяжелая бревенчато-рельсовая волокуша, которую Сверяба называл «гладильней».

Уже смеркалось, когда они добрались в тот раз до места. Мороз давил под пятьдесят, потому механизаторы все собрались между двумя огромными кострами. Тут же, возле замершей техники. Старшим у них был сержант Бабушкин. Увидев Сверябу, он облегченно вздохнул и, обиженно моргая ресницами, доложил, что вышли из строя оба бульдозера: на одном отказал двигатель, на другом лопнуло от мороза гусеничное звено.

Савин каждый раз воспринимал с некоторым удивлением такое свойство металла: становиться хрупким, если термометр показывает ниже сорока. Сверяба же сталкивался с этим постоянно и принимал как неизбежное зло.

— Бабушкин! — укоризненно сказал он. — Ты же лучший бульдозерист у Коротеева. Неужели сами не могли поставить запасное звено?

— Нету, товарищ капитан.

— Как же вы на зимник выползли?

Бабушкин виновато промолчал.

— Ладно, — ворчливо проговорил Сверяба. — Ехать теперь за звеном — к утру не управимся. Давай, ставь своих мужиков на двигатель. Проверьте топливопровод. Трубки снимите, прожарьте их. А мы с тобой да вот с Савиным «косынку» будем делать. Кусок железяки найдется?

— Так точно...

Как же все просто получалось у Сверябы! Хотя было сложно и нелегко. Косынка — это металлическая заплатка, которую следовало наваривать на гусеничное звено. Но прежде надо было выбить палец, чтобы расчленить ленту. Поставить эту самую заплатку. Потом разогреть отверстие бензорезом, иначе палец обратно не войдет, а уж когда войдет, мороз охватит его намертво.

Сверяба и Бабушкин сбросили рукавицы. И Савин сделал то же, но пальцы почти тут же скрючило холодом. Он совал их чуть ли не в костер, чтобы отогреть, а Сверяба окунал в снег, растирал до красноты и лишь подсушивал у огня, затягиваясь в эти минуты своим термоядерным «Дымком».

Время обитало где-то за, пределами их костра. И все равно подгоняло их. Зимник должен был пропустить первую колонну послезавтра утром. На станцию разгрузки прибыл уже эшелон с мостовиками, которым предстояло загодя перебросить через реку мост, чтоб не задерживать позже путеукладчик.

Все умел и все мог Сверяба. Сам запустил сварочный аппарат, вырезал из куска жести аккуратную «косынку». Бабушкин был на подхвате, и в меру своего уменья — «подай, принеси» — помогал им Савин.

Насчет второго бульдозера Сверяба как в воду смотрел. Точно: промерзли в топливопроводе трубки. Часа через полтора двигатель заднего бульдозера обрадованно заурчал, и Савину это урчание показалось музыкой. Вроде бы какая-то ниточка протянулась с таежного пятачка к людям. И раскрутил ее Иван Сверяба...

Они уехали с зимника, когда железный клин сдвинулся с места, расщепляя тайгу. Высунувшись из кабины своего бульдозера, Бабушкин что-то прокричал им. Наверное, «спасибо», не слыхать было из-за моторного шума. Ночевали в карьере, в прорабке. Пили до одури крепкий, прямо с огня чай. Спать не хотелось. И Сверяба развздыхался, развоспоминался. Савин и сейчас видел в свете «буржуйки» его фигуру в голубом нательном белье и слышал глуховатый простуженный голос:

— Жили мы тогда, дед, в пенале. Коммуналка так называлась. Длинный коридор и восемнадцать дверей, не считая уборной и кухни. Вся моя родня жила в одной комнате. Три семьи, считай. И нас, мелюзги, шестеро. И ведь не ругались, дед. И тесно не было... Самая богатая была мечта — наесться досыта... Насчет кормежки промышляли, кто как мог. А кто и как мог, дед, в тот послевоенный год? Ходили всем шалманом на базар. Вовка Шуйский придумал. Тети Кати, соседки, сын. Он постарше нас был. Года на два, на три... Знаешь, что такое «конаться»? Было тогда слово такое у пацанов. Ушло вместе с голодухой. Конаться — значит перехватывать по очереди длинную палку снизу доверху. Кому достался верх, тот и атаман базарный. Ему самое трудное — вышибить у какой-нибудь бабы-торговки лоток о лепешками. И когти рвать — бежать значит. А остальные — лепешки подбирать, чтобы потом разделить поровну...

И вот достался как-то Вовке кон. Не первый раз. Вышиб лоток, а сам споткнулся и упал... Веришь, дед, никогда я больше не видел таких озверелых морд. Торговки, у которых, наверное, у самих дети были, били мальчишку. Ногами, язви их в бочку! Потом инвалид какой-то вмешался, костылем их разогнал. Понесли Вовку, а у него голова, как у мертвого воробья, болтается. И кровь изо рта. Эх, дед, счастье твое, что не пережил такого. А как тетя Катя рвала волосы и выла, когда хоронили Вовку! Ненавижу, дед, хищников в любом обличье! Из-за лепешки, язву им между ног! Грудь давит, как вспомню...

...— Встаньте, товарищ Савин.

Савин оторвал лицо от подушки, взглянул на Давлетова. Тот сидел рядом, сгорбившийся и постаревший. Гитара Сверябы стояла в углу, висел его бушлат возле порога, брезентовая сумка лежала на кровати.

— Я не знаю, как вас утешить, товарищ Савин. Не умею.

— Как же так, Халиул Давлетович?

— Мы вам выделили место в общежитии, переходите туда.

Четверо суток прошло, как Савин прилетел из райцентра и узнал, что Сверябы уже нет на свете. И никак не мог поверить этому, представить, что его нет совсем и никогда не будет. Как не будет новых песен про белые туманы, про речку Туюн и про километры. Поверил, лишь когда увидел в своем вагончике Синицына. Тот сидел на Ивановом топчане, на узком столе лежала перед ним Иванова гитара. Сидел, не видя никого, не слыша никого, с заледеневшим лицом. Только глаза, неприкрытые очками, были беспомощными и горестными.

— Нету нашего Вани, Женя, — прошептал он. — Димку моего из-под лесины выкинул.

Все было неправдоподобно и жутко. Возвращаясь с вертолетной площадки через сопку, Сверяба увидел, что мальчишки, подпилив по всем правилам дерево, валят его, упершись в ствол двумя рогатинами. Мальчишки всегда играют во взрослых и почти всегда не знают до конца правил игры. Как не знали и в тот раз, что лес надо, очистить от сухостоя. Лиственница покачнулась и стала медленно падать. Видно, Сверяба успел заметить, что она обязательно заденет сучьями сухое дерево, куда кинулся после надлома лиственницы его любимец Митька Синицын. Иван успел подскочить, оттолкнуть мальчика к зарослям багульника в самый сугроб. Верхушка сухого дерева обломилась. Она-то и лежала в ограждении из колышков, с темным пятном на конце, оставшимся от крови Ивана. Закричал, заверещал Митька, как подстреленный заяц. И не мог опомниться, даже прибежав домой, только глаза метались от ужаса и крика.

Врач уже ничего не мог сделать, но еще застал Сверябу живым. Он что-то бормотал, хрипло и невнятно, повторяя имена своих детей. Перед тем как смолкнуть, сказал отчетливо:

— Кончился я. В насыпь... положите. Женьке гитару...

Савин увидел его уже на столе, в клубе. Гроб был красно-зеленый от кумачовой материи и сосновых веток. Маленькая раскосая женщина все порывалась откинуть простыню, но ее держали за руки. Рядом с ней стояла худенькая девушка-подросток с испуганными глазами. И Савин понял, что прилетела жена Сверябы с дочерью Ириной. Оркестр нескладно заиграл траурный марш, и женщина затряслась мелкой дрожью, закричала:

— Не дам! Не дам!

Савин услышал, как Давлетов спросил Арояна:

— Может быть, отправим тело в Москву?

— Не знаю. Последняя воля покойного...

— Не дам! Не дам! — кричала жена.

Синицын подошел к ней:

— Он хотел остаться на БАМе.

Она сникла и прижала к себе дочь.

Савин хотел и не мог заплакать. В груди застрял огромный ком, и Савин носил его все четыре дня. И тогда, когда несли на плечах гроб в сторону уже готовой насыпи, у откоса которой была вырыта могила, и когда мерзлая бамовская земля стукнула о крышку, и когда раздирала душу шопеновская музыка.

Одна музыка, без слов. Но для Савина они были. Для него звучали одновременно две мелодии: одна траурная, другая — мужественная и утверждающая жизнь. Эта вторая звучала гитарными аккордами и хрипловатым голосом Ивана:

...километры — это вечность, Наша юность и седины.

Нет, песни Ивана Сверябы не уйдут вместе с ним. Они останутся жить, хотя бы тут, на Восточном участка БАМа. Там, далеко, где нет тайги, где нет карьеров, дающих землю магистрали, пусть поют другие песни про БАМ, веселые и легкие, пусть поют про «тропиночку узкую». А здесь все равно будут петь про километры, потому что они вот в этой насыпи, в этих рельсах, по которым еще не ходили поезда.

— Шапку наденьте, Женя, — сказал ему Ароян.

Он машинально надел, а слова «Километров» продолжали стучать молоточками в голову. Камень в груди, молоточки «Километров» и — шапка в руках, которую он положил, вернувшись в клуб, на стол. Стал шарить по карманам, доставая все деньги, какие были. Бросал их в шапку, испытывая к Арояну чувство, похожее на благодарность за то, что он сказал: надо помочь семье покойного. А когда, вытянув руки, понес ее, наполненную деньгами, замполиту, вспомнил:

— У него еще есть двое сыновей.

Вернее, он помнил об этом все время, но в тот момент вдруг осознал, что для двоих мальчишек отец все еще оставался живым.

— Знаю, — ответил Ароян. — Им тоже послали телеграмму. Ответа не получили.

Жена Сверябы и его приемная дочка Ира ночевали в их половинке вагона. Савин принес им из столовой ужин. Мать к нему не притронулась, а дочь глотала плов вместе со слезами. Потом откинула ложку, уткнулась острым носиком в колени матери и запричитала. Отвлеченная мысль вторглась в переживания Савина: «Она ведь не родная ему. А горюет взаправду, значит, добрым папкой был он для нее». И другая мысль, как память о Сверябе, зацарапала сердце. Вот на этом месте, где сидит девочка, Иван вспоминал ее слова: «Твой сын...»

Да что же это такое происходит? Что вытворяет наша канительная жизнь? Иван Трофимыч! Миленький Иван Трофимыч! Как ты там говорил, помнишь?

«Так получается, дед, что надежнее всего нас убивают те, кого мы больше всех любим. Оно и понятно: любимые капризнее, требовательнее. За любимых сердце болит. Вон Давлетова чуть кондрашка не хватила, когда узнал, что дочь разошлась. Еле отдышался папаня. А как же! Разлюбимое дите! Видел ее, давлетовскую дочку. Приезжала летом сюда в отпуск. Плечистая, как маленький мужичок. А все равно для отца самая красивая. Он вокруг нее, как слон вокруг дрессировщицы... У молодых своя жизнь, дед, которая, понимаю, не должна нас убивать. Но одно дело — понимать...»

Дочь у Сверябы была маленькая, худенькая, остроносенькая. От слез лицо у нее пошло пятнами. Мать молча гладила ее по голове, а сама бессмысленно смотрела в одну точку, только изредка шевелила губами, и Савин угадал — «Ванечка...».

Синицын привел в вагончик свою жену, чтоб не оставлять на ночь Иванову семью в одиночестве. Савина забрал к себе. В комнатах у него было тихо, как в музее ночью. Только младшенький Митька бредил и всхлипывал во сне.

Утром Синицын увез жену и дочь Сверябы в аэропорт, а Савин, забыв про утренний развод, вернулся к себе в вагон и упал на топчан лицом в подушку...

— Жизнь продолжается, товарищ Савин, — сказал Давлетов. — И работа тоже продолжается.

Савин поднялся, сел. И впервые заплакал.

— Ну вот и хорошо. Теперь отойдете.

— Я сейчас, только умоюсь.

— Завтра прибывает комиссия, и вы тоже должны лететь на Эльгу. Судя по всему, ваше предложение будет принято, товарищ Савин.

За окном шел снег, медленный и крупный, обеливал землю, засыпал следы.

— Я пойду, — устало произнес Давлетов. — Приведите себя в порядок и тоже приходите.

8

Председателем комиссии был тучный, руководящего вида товарищ, в ондатровой шапке и в летных унтах.

Он пожал Савину руку и сказал весело:

— Рад с вами познакомиться!.. Орел, а, Мытюрин!

— Орел, — без всякого энтузиазма согласился тот и хмуро поздоровался с Савиным.

Все стояли у вертолета, в кабину не торопились, глядя на медленно ползущий по уложенным рельсам рабочий состав со шпалами.

— Душа радуется от такой картины, а, Мытюрин?

— Стараемся, Алексей Михайлович.

— Далеко ушли с укладкой?

— По плану. Полетим — увидите.

— Ну, так вперед?

— Как прикажете.

— Ну, ну. Я всего лишь майор запаса. Тут вы приказываете...

Пласталась внизу редкоствольная тайга. Ползла по ней насыпь с уложенными рельсами, петляла автомобильная дорога. Савин глядел в иллюминатор и думал о том, что пройдет несколько лет, побегут по рельсам поезда, и каждый, кто будет проезжать здесь, сможет увидеть из вагонного окна обелиск со звездой, под которым лежит один из первостроителей БАМа по фамилии Сверяба, по матери — Потерушин. Первый и единственный обелиск на этом участке трассы.

Дрожала винтокрылая машина, оставляя позади Ивановы километры. Появился путеукладчик. В этом месте рельсы обрывались.

Мытюрин показал рукой вниз, председатель комиссии кивнул: вижу, мол. Мытюрин прокричал:

— Мостовики задерживают! Поставщик пролетные строения не прислал!

Исчезли и насыпь, и путеукладчик. Зазмеился внизу белый Туюн, по которому месяц назад полз в сторону Эльги первый железный караван.

Давлетов, выехавший еще вчера, встречал их на вертолетной площадке. Выглядел он по-прежнему невозмутимым и непроницаемым, таким, каким помнил его Савин со дня первой встречи. Представился и доложил Мытюрину, что два тягача заправлены и готовы в любую минуту тронуться в путь.

— Может быть, пообедаем сначала, Алексей Михайлович? — спросил тот.

— Успеем. Поехали! — Наверное, слово «поехали» было у него любимым.

Зимник выровняли к приезду высоких гостей. Прогнали по нему бульдозер, да еще протащили для укатки волокушу. Тягачи шли мягко и быстро, только мелькали обочь отбеленные снегами остовы лиственниц. Савин глядел сквозь брезентовое оконце кузова, со смутным чувством ожидая, когда горелый лес кончится. Ему вдруг представилось, что Ольга стоит с Ольхоном там, ждет его на месте последнего расставания. Вот сейчас тягач остановится, чтоб высадить его на повороте к дому, где его встретит заждавшийся родной человек. Они тихонько пойдут рядом, и он расскажет ей про Сверябу, который не любил женщин, хотя и носил в груди любящее сердце.

Тягач и на самом деле остановился. Савин даже не удивился тому, метнулся к заднему борту, спрыгнул вниз. Машины стали как раз на границе живой и мертвой тайги, почти в том месте, где снег был исполосован когда-то следами лыж. Но не встречала Ольга, и тайга не вызванивала колокольцами, напуганная гулом моторов.

Начальство тоже сошло на землю. Савин не подошел к ним, но стоял поблизости и слышал, как главный гость выговаривал Мытюрину:

— Не понимаю, какие вам тут пригрезились сложности?.. Выгода очевидная. Даже представитель заказчика, которому вообще дела до этого не должно быть, звонил, доказывал правоту старшего лейтенанта. С партийных и государственных позиций подошел к этому человек.

Савин понял, что речь идет о Дрыхлине. И с грустной иронией по отношению к себе усмехнулся, вспомнив, как тот откровенничал в «Тайге», как предсказывал, что останется «в авторитете».

— Не понимаю, Мытюрин. Но хочу понять. Поехали!

Всего минут тридцать или чуть больше ушло на дорогу. Зимник привел их на галечную косу, где работал комплекс Коротеева. Все гудело, крутилось, двигалось. Безостановочно отползали от экскаваторов груженые самосвалы. В поле зрения не было ни одного бездействующего механизма, и Савин сообразил: спрятал Коротеев неисправные «Магирусы». А тот уже летел навстречу своим пружинистым, похожим на бег, шагом. На всю тайгу прогремел его бас: «Сыр-ра-а», хотя и смирно вроде бы некому было стоять. Сразу определил старшего и зычно спросил разрешения обратиться к Мытюрину...

Эльга была такой же, как и тогда, маскировала под снегом свою увертливость. Только галечная коса выглядела по-другому. Берег весь был изрезан и взрыт. Самый подходящий для насыпи грунт дала Ольгина река, и бульдозер деловито сгребал его в кучу. Тальник на той стороне был помят и прополот гусеницами, и следы от них хаотично расчертили редкую тонкоствольную рощицу.

— Как дела? — спросил председатель комиссии у Коротеева.

— Сменное задание выполняем в среднем на 120 процентов.

— Орлы, а, Мытюрин!

Они двинулись к самому берегу, вся свита, среди которой были Давлетов, Ароян, Савин.

— Где планируете мостовой переход, командиры? — спросил их высокий гость, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Пятьсот тридцать метров отсюда, — сухо доложил Давлетов.

— Так уж и пятьсот тридцать?

— Так точно.

— Поехали, посмотрим. — И не спеша тронулись по берегу Эльги.

Савин ждал, что вот сейчас, сию минуту он увидит крутояр, зимовье на нем, укрытое лиственничником, и молочный парок внизу от спящей подо льдом Эльги. Но не рвалась уже наружу река, успокоилась, верно, до весны. Зимовье же стояло на месте. Даже белый дымок над трубой почудился Савину. Ему захотелось рвануться с места и побежать к избушке, вот она — рукой подать! Но сдержал себя злым усилием, остановился вместе со всеми напротив утыканных голыми лиственницами двух скал. Только теперь они не напоминали ежей, лижущих снег, были просто нагромождением валунника, в расселинах которого росли деревья.

— Мостовой переход здесь, — сказал Давлетов.

— Подходяще, — согласилось начальство.

— Можно для начала поставить совмещенный, как на Бурее. Чтобы открыть автомобильное движение.

— Зачем нам здесь совмещенный мост? — возразил тот. — Время времянок ушло. Сразу капитальный — дешевле!

— Так точно, — сказал Давлетов.

— А вы что думаете, товарищ Мытюрин?

— Все зависит от поставщиков.

— Найдем и на них управу...

Савин почти не слушал, о чем они говорили. Дотронулся до стоявшего рядом Арояна:

— Разрешите мне отлучиться?

Замполит запрещающе качнул головой, но потом, видимо поняв, что происходило с Савиным, прошептал:

— Позже.

«Позже» наступило очень скоро, когда председатель комиссии весело сказал:

— Поехали!

— Разрешите обратиться? — остановил его Ароян.

— Что, комиссар?

— Старший лейтенант Савин нужен вам?

— Мне — нет. Для меня все ясно, — взглянул вопросительно на Мытюрина.

— В чем дело? — спросил полковник Арояна.

— Разрешите ему остаться на комплексе Коротеева?

— Пусть остается, если нужно.

— Тогда до свидания, орел! — подошел к Савину начальственный гость. — Спасибо за доброе дело! Корреспондентов натравлю на тебя. Не боишься? — Тряхнув Савину руку, он первый пошел обратно, ступая уверенно и по-хозяйски.

Давлетов, проходя мимо Савина, осуждающе покачал головой и сказал вполголоса:

— Сегодня же назад!

Не дожидаясь, когда они дойдут до карьера и повернут к тягачам, Савин развернулся и почти бегом бросился к зимовью.

Дверь в него была приоткрыта. Он остановился, чтобы перевести дух, глотнул воздуху и вошел. Конечно же, Ольги не было. Он знал это и раньше, был уверен в том, что ее нет. Нечего охотнику делать сейчас на этом участке. Но все же надеялся, потому что помнил, как говорил: «Ты меня жди». И она ответила: «Хорошо».

Но вот не дождалась, ушла. Куда ушла? Вверх по реке? Вниз? К дяде? В какой стороне стоят ее избушки?

В зимовье было холодно, пусто и голо. На нарах вместо сохатиной шкуры и ватных одеял валялась промасленная солдатская телогрейка. Возле печки была просыпана зола. Пустовала книжная полка и исчезла желтая табуретка. На столе были разбросаны засохшие корки хлеба и пустые консервные банки, в которых торчали окурки. Видно, кто-то из коротеевцев хорошо похозяйничал здесь.

Савин сел на нары и прикрыл глаза.

«Когда зашло солнце, Женя, не надо бежать за ним вдогонку», — произнесла тогда Ольга.

Что она хотела этим сказать? А вдруг прощалась? Вдруг насовсем?

Плывут по воде лебедушки, вытягивают белые шеи, выглядывая милого. Белые лилии сплетают венчальные венки. Ровные круги расходятся по воде свадебными хороводами...

«Пьяный лес», — сказала она. И Савин почти ощутил на своем лице ее узкую ладонь.

Лес не шевелился. В разбитое окошко зимовья были видны молоденькие березки, которые никак не напоминали веселых школьниц. На стенах серел иней, и в бревенчатых пазах заметно проглядывали лохмотья сажи. Из окна тянуло сквозняком...

Савин торопливо вышел наружу и, не отдавая себе отчета, куда идет, зашагал по цельному снегу, подсознательно помня, что тут была когда-то тропинка. Шел, черпая снег валенками, пока не остановился у расщепленной горелой лиственницы. Кормушка для глухаря Кешки была на месте. Савин заглянул в нее и не поверил глазам. Чуть припорошенные снегом, алели ягоды брусники. Видно, уходя отсюда, Ольга наполнила кормушку впрок. Но не прилетал больше краснобровый глухарь. А может быть, жахнули из ружья по нему, привыкшему к людям, как хотел когда-то жахнуть Дрыхлин. Вот и нетронутыми остались ягоды.

Савин медленно побрел в сторону галечной косы, откуда доносился скрежет и гул железа. Шел медленно, а в груди уже нарастало нетерпение: что-то надо было предпринимать, что-то срочно делать. Он еще не смирился с мыслью, что нет и не будет больше Ивана Сверябы. Да и можно ли смириться? Разве что свыкнуться. Не смирился, не свыкся, а вот уже и вторая боль рядышком. Ольга — боль, но не утрата, потому что она есть где-то, ждет где-то. Если человек живой и если искать его, то все равно встреча будет. Потому и хотелось Савину что-то предпринять, куда-то поспешить. Что и куда? Этого он пока не знал.

* * *

— Зачем ты убил Сверябу, автор? — спросил меня мой старый бамовский товарищ — подполковник Юрий Половников.

— А помнишь?.. — возразил я.

— Так ведь то случайность.

— Случай из жизни не выкинешь, даже нелепый.

Его жена, Таня, проработавшая на БАМе вместе с мужем от первого колышка до тепловозного гудка, сказала обиженно:

— Но ты же сам говорил, что все придумал. Ну и придумай по-другому!

Я пообещал. И не смог. Потому что видел обелиск у насыпи, хоть и с другой фамилией. Слышал песню «Километры», которую пели строители, хотя ее автора давно уже не было с ними. Держал в руках Диплом общетрассового фестиваля патриотической песни, которым штаб ЦК ВЛКСМ на БАМе наградил автора и исполнителей песни. А позже она как-то прозвучала по радио, то ли в самодеятельном, то ли в профессиональном исполнении — не понял. Но тихо порадовался, что жива песня, и дай судьба ей долгую жизнь!

А время, как вода в реке. Убегает без надежды вернуться. Отсчитывает секунды и километры. Посыпает пеплом горячие угли. Меняет человеческие характеры и поворачивает судьбы людей.

Глава V. «ИДИ ПО МОЕМУ СЛЕДУ, БОЙЕ!»

1

Проснулась по весне Эльга, ахнула от изумления и обиды, обнаружив взрытые берега и веселых, суматошливых людей. Забуйствовала, выплеснув хмельную силу на галечную косу, опрокинула и притопила на несколько дней коротеевский экскаватор. Но успокоилась, вошла в израненные берега и тихо терпела, омывая струями холодные рассветы.

Вышел на берег Туюна путеукладчик и прошагал, груженный рельсовыми звеньями, на запад почти два десятка километров.

А в распадке, который еще помнил последнюю Ольгину лыжню, росла с двух концов железнодорожная насыпь и должна была сомкнуться у кромки горелого леса.

Бородатые парни, в энцефалитках, из нового мостоотряда дробили на той стороне скалы, состригли с ежей иголки-лиственницы и поставили уже береговые опоры для будущего моста через Эльгу.

В мае Савину вручили золотом оттиснутый диплом за сокращение трассы. Его вызвали для этого в районный центр. Диплом вручал Грибов. После поздравлений капитан Пантелеев завел его в комсомольский отдел «дружески побеседовать».

— У меня такое ощущение, Евгений Дмитриевич, — сказал Пантелеев, — что вы еще не почувствовали вкус комсомольской работы. Вы до сих пор больше производственник.

Савин давно окрестил Пантелеева «мыслителем» за высокий лоб и манеру говорить взвешенно, с раздумчивостью. Слушал его и сквозь доброжелательность тона угадывал (а может, только казалось?) неприязнь. Все, что говорил «мыслитель», было правильно и как будто убедительно.

— У вас самые плохие показатели, Евгений Дмитриевич. В комсомол приняли меньше, чем в других организациях. Количество мероприятий по сравнению с прошлым годом сократилось почти вполовину.

— Но ведь в комсомол надо принимать достойных?

— Правильно. Но не забывайте, что комсомол — организация воспитывающая. Подходить по-экстремистски: есть у молодого человека недостатки, — значит, не годится для нас — нельзя. Пополнение наших рядов вообще может прекратиться...

— А как же насчет душевного стремления быть в первых рядах?

— Его тоже необходимо формировать... А вы, вместо того чтобы подготовить, к примеру, тематический вечер, который, несомненно, мог бы оказать воздействие на несоюзную молодежь, двое суток не вылезаете из котлована. Так и не мог я вас найти в свой прошлый приезд.

— Но ведь грунтовые воды пошли, товарищ капитан! Их надо было откачивать, котлован вымораживать...

— И все равно, лопата — не главное оружие комсомольского работника. Потому ваши отчеты и получаются скудными: не в чем отчитываться. Протоколы собраний и заседаний комитета, планы работы, я с ними познакомился в ваше отсутствие, куцые. Можно подумать, что вы живете на необитаемом острове и никогда не слышали о документах, которыми должна руководствоваться комсомольская организация.

— Но зато в планах все по делу!

— Евгений Дмитриевич, вы ощетинились сейчас и не хотите понять очевидного. Представьте, к вам прибыл проверяющий. Листает ваши планы. Что он найдет в них, к примеру, по вопросам экономии и бережливости? Как отражена в них крылатая фраза: «Экономика должна быть экономной»?

— В плане у нас записано: провести операцию «Топливо».

— Какое топливо? Бензин, солярка, дрова? Как провести? Выйти на заготовку? Почему именно такую операцию? Что явилось ее побудительным мотивом?.. Проверяющий этого не увидит, потому что ни в планах, ни в протоколах нет даже слов «экономия», «бережливость». Я, конечно, выяснил, что вы провели рейд по автопаркам, оборудовали мойку и две заправки... Это хорошо. Но нигде не отражено! Работу нужно еще уметь показать...

Савин, пребывавший после получения диплома в состоянии грустно-блаженного удовлетворения, действительно ощетинился. Слова Пантелеева воспринимал с явной неприязнью. И тот видел это по выражению лица Савина. Видел и продолжал обстоятельно доказывать свое. Наконец не выдержал и сказал с раздражением:

— Мы с вами говорим на разных языках.

— На разных, — подтвердил Савин.

— Тогда зачем тратить время? Но вы все же подумайте. Я вам добра желаю. — И, уже стоя в дверях, с прежней голосовой доброжелательностью сказал: — Благодарите судьбу, что охотница обошлась для вас без последствий. Хорошо еще, что не нажаловалась никуда.

— Охотница — это не ваша забота, товарищ капитан, — ответил Савин. — А последствия для меня будут хорошие.

Возвратившись в поселок, Савин разыскал Давлетова. Со дня на день тот ждал приказа об увольнении в запас. Савин знал, что Ароян ездил к начальнику политотдела доказывать нецелесообразность увольнения командира. Но тот после госпиталя убыл в санаторий — в очередной отпуск. Мытюрин же не захотел и слушать Арояна. Только спросил:

— Вы что, против законодательства?

Да, все было по закону: Давлетова не выгоняли, а уволили по возрасту, хотя многие служили и после пятидесяти.

Заметно было, что Давлетов чувствовал себя неуютно, как-то отторгнуто от коллектива. В карьеры больше теперь выбирался в ночные смены. А днем — нет-нет да и завернет домой, где его в любую минуту ждала мать-командирша.

Вот и по возвращении из райцентра Савин нашел Давлетова дома, хотя было всего полвосьмого вечера. Показал ему диплом и премию — желтый конверт с денежными купюрами, на котором стояла четырехзначная цифра.

— Хочу эти деньги перечислить в адрес детдома.

Тот повертел конверт, вздохнул:

— Половиной, товарищ Савин, можете распоряжаться по своему усмотрению, другая по справедливости принадлежит охотнице, фамилию который вы, как ни странно, не знаете. — И пытливо посмотрел на него...

Приказ на Давлетова пришел в июне. Собирался он уехать тихо и незаметно. Но Ароян устроил в клубе торжественные проводы с речами и памятным подарком.

Сначала Давлетов сидел на этом печальном для себя торжестве невозмутимый и бесстрастный. Но когда Ароян пригласил в президиум его жену и вечную спутницу, подполковник не выдержал, дрогнули у него губы. А Райхан, слушая, какие хорошие слова говорят про ее мужа, захлюпала носом, нашарила в сумочке платочек, приложила к глазам. Так и сидела, всхлипывая, рядом со своим Халиуллой, уходящим на отдых, бесконечный, как вся оставшаяся жизнь.

Савин помогал Давлетовым отправлять вещи на железнодорожную станцию. Усадив свою Райхан в купе, подполковник запаса Давлетов вышел на перрон и после долгого молчания сказал:

— Все справедливо, товарищ Савин.

Тот не понял, потому что не знал, как тяжело переживал его начальник уход на пенсию, как безжалостно перебирал свою жизнь по годам и денечкам, понимая, что многое надо было бы делать но-другому.

— Вы больше не собираетесь искать Ольгу? — неожиданно для Савина спросил он.

— Собираюсь.

— Если любите, ищите.

Его Райхан призывно махала из окна рукой, и Давлетов сказал со вздохом:

— Беспокоится. Пойду. Не ждите отправления.

Они попрощались, и Савин вместо «до свидания» услышал:

— Никогда не приспосабливайтесь к обстоятельствам. Оставайтесь самим собой, товарищ Савин...

В августе был назначен новый командир. Но не Коротеев, как пророчествовал в «Тайге» Дрыхлин, а Синицын. «Все справедливо», — вспомнил в тот момент слова Давлетова Савин.

Через сутки у него начинался очередной отпуск, которого дожидался с нетерпением и беспокойством. Два необходимых дела он наметил для себя. Поставить на могилу Сверябы мраморную плиту и разыскать Ольгу.

2

Савин хорошо помнил каждое ее слово во время тех коротких, как выстрел, и длинных, как год, суток. Помнил, что родом она из Усть-Нимана и что дядя Иннокентий тоже живет там.

Дороги посуху до Усть-Нимана в летнее время не было. Только по воде, по широкой Бурее вверх. Но ни пароходы, ни катера не ходили по этой порожистой реке. Значит, надо было искать моторную лодку.

На другой день, после того как Савин получил отпускной билет, он отправился в Усть-Ургал, приречную деревушку, до которой можно было добраться попутной машиной. Добрался. У крайней избы увидел на завалинке деда, заросшего бородой до глаз и ушей. Спросил, у кого можно нанять моторку. Дед молча глядел вымытыми временем глазами. Савин повторил вопрос погромче, затем прокричал.

— Чего орешь, как козел во время гона? — спокойно спросил тот.

— Извините. Думал, плохо слышите.

— На кой тебе моторка?

— В Усть-Ниман надо.

— Рыбалить?

— По делу.

— Нет там дела ноне. Никого там нет. И делов нет.

— Почему — никого?

— Время, стало быть, помирать селу.

Савин не поверил. Не может быть, чтобы все ушли, дед просто не знает. Ольга говорила, что три дома живут еще. Что в одном — ее дядя Кеша лето пережидает.

— У Генки спроси, — все тем же недовольным голосом сказал дед. — Да скажи ему, пущай налимьей печени привезет.

Генка был его внуком. Он собирался на рыбалку, был весь в заботах о снастях. Выслушал Савина без удивления, только спросил:

— Теплая одежа есть?

— Нет. А зачем?

— Радикулит схватишь, если ночевать.

Ни слова больше не говоря, пошел к сараю, вынес старый тулуп, кинул в лодку.

— Садись, однако.

Старенький мотор долго чихал, прежде чем завестись, взвизгнул на высокой ноте, но успокоился и потянул ровно. Бурея скатывалась назад, и, если не глядеть на берега, казалось, что лодка стоит на месте. Генка, выяснилось, планировал быть в Усть-Нимане только завтра к обеду, а на вечернюю зорю решил затаборить на берегу ему лишь известной протоки, в которой водились налимы. Савину некуда было деваться, смирился с задержкой, сидел, набросив на себя тулуп, не любопытствуя по сторонам.

Река между тем играла всеми дневными красками, серебряно отталкивала солнце, омывала и выглаживала серые валуны. По обоим берегам стоял веселый лес, он то карабкался на сопки, то бегом спускался вниз, к самой воде, и боязливо замирал перед откосами.

А Савин думал о том, что Эльга хоть и много меньше, но и много красивее. Эльга для Савина была частицей сердца, половиной жизни. Бурея же — всего только водная дорога, которую надо быстрее пробежать на пути к цели. И еще он думал о людях, с которыми свела его судьба в этот бамовский год. Нет одинаковых людей. Бывают только похожие. И то в определенных обстоятельствах. Это только в театре теней четко обозначена граница между светлым и темным. В жизни границу чаще всего не заметишь. Грубый Сверяба был самым добрым. А бывалый Дрыхлин, который готов идти впереди и торить для слабых тропу, оказался негодяем. Наверное, в каждом человеке имеется весь спектр цветов, только одного — больше, другого — меньше.

Прошел всего год после его прибытия в этот край, но Савину казалось, что он здесь почти всю жизнь. Там, далеко, были только детство и залитая огнями стеклянная улица, которую он прошел легко и почти бездумно. И даже его первая мучительная любовь пробежала, прокатилась, вытряхнула Савина на первом ухабе, оставив мгновенную, как от огнестрельной раны, боль. Выжил и поправился, только отметина осталась, не беспокоящая даже в ненастную погоду. Он и сам этому удивлялся: значит, любви не было? Значит, принял за любовь преклонение Перед королевой в серебряных туфельках?.

Сравнивая себя — того, который приехал прошлым летом сюда, с собой сегодняшним, он чувствовал, что тот, прошлогодний, был совсем мальчишкой, тот царапины почитал за раны и часто черное принимал за белое.

«А вот Ольга с черными глазами — голубая, — думал он. — Приеду завтра, скажу: здравствуй. Скажу: я пришел за тобой... А если ее нет? Приеду, а там ни одного человека и избы раскатаны?..»

Неустойчивые мысли должны были бы вызвать у него сомнения, но он ни в чем не сомневался, более того, был уверен, что обязательно разыщет ее. Уж на чем она основывалась, та уверенность, ему самому было неясно. Видно, все зависит от того, насколько велико наше желание что-то сделать, и тогда даже неодолимое видится одолимым и любые пороги становятся проходимыми.

— Ты чо? Уснул там? — услышал Савин голос Генки.

— Нет.

— В Усть-Ниман-то тебе зачем?

— Человека одного ищу.

— Разве оттуда не всех еще вывезли?

— Не знаю. А почему оттуда вывозят?

— Дорог туда нет. И поселку там нечего делать.

— А если люди хотят жить?

— А куда ГЭС денешь? Электростанцию строят. Ну, и на случай затопления. Кого тебе там надо хоть?

— Знакомую одну ищу.

— А-а, — удовлетворенно протянул Генка, как будто враз стало все ему понятно. — Сам-то с БАМа, что ли?

— С БАМа.

— Дедуня мой тоже из бамовцев. Только из ранешних.

Генка сказал об этом просто, будто сообщил о вчерашней погоде. Савин даже не понял сперва, а уразумев, подивился тому, как Генка высказался, и еще тому, что от той поры сохранился живой человек, с которым он всего час назад разговаривал. Не удержался, переспросил:

— Безвинно пострадал, что ли?

— Не. Раскулачили дедуню, чтобы трудовой народ не эксплуатировал.

Тут уж Савин совсем поразился. Ему даже не по себе стало. Будто сама история тихо прошуршала над лодкой. Светлоглазый старичок — и из кулаков!

— А как он сейчас-то?

— Ничё-о! — ответил Генка. — «Элементом» меня обзывает. Распустили, говорит, вас двумя выходными. Человек, говорит, рожден землю пахать. А вы только ковыряете ее.

— В каком смысле «ковыряете»?

— На шахте я. Три дня вот отгуливаю. К деду наведался.

— Переживает дед за прошлое?

— Не. На Кубань все только собирается. Ноги не держат, а туда же! На свою станицу ему, вишь, взглянуть охота. Говорит, поклониться хочет. И грех какой-то замолить...

Генка круто подал моторную рукоятку вправо, заложил вираж. Лодка пошла к противоположному берегу и заскользила мимо тронутых рыжиной сопок. Лес здесь рос смешанный, и ранняя осень уже подкрасила его, мазнула желтым, красным, принарядила, прежде чем раздеть и убаюкать.

— Далеко нам еще? — спросил Савин.

— Туто-ка.

Генка был весь внимание, а может, задумался, потревоженный разговором. И Савин осмысливал их нечаянную беседу. Думал о том, что время все ставит на свои места, каждому предъявляет свой счет. И от уплаты по нему никто никуда не денется. Вот и дед Генкин платит по счету тоскливой памятью о станице. И внука не понимает, а внук не понимает его. Что посеял он, любивший пахать землю? А грех, видно, есть, коли по прошествии стольких лет захотел его замолить.

Протоку прикрывал залив, в который впадал ручей. Вход в нее был почти не заметен, прикрытый давним заломом и разросшимся на берегу перепутанным кустарником. Заходили в протоку, подняв мотор, на веслах. Причалили, зарулив обочь обрыва, к узенькой галечной косе. Заякорились, выкинули на берег груз.

Генка спросил:

— Зовут-то тебя как?

Савин ответил.

— Давай, Женька, нодью готовь. А я пойду закиды ставить.

— Что такое нодья?

— Дае-ешь!.. Ладно, айда со мной, помочь окажешь. Нодью потом заделаем.

«Потом» наступило после полудня. Нодья оказалась обыкновенным костром из толстых сухих лесин, уложенных на низкие рогатули по ширине ночевочного места. И с толстой плахой поперек. Лесины неярко, но горячо горели, отдавая тепло земле. К ночи оставалось сдвинуть кострище, очистить место от углей, набросать на него лапнику погуще, и спи, как на русской печке, не боясь простудиться.

— Возьми вон уду, чтобы не скучно было, — сказал Генка. — Покидай в устье ручья.

Савин без энтузиазма взял тальниковое удилище, прикинул на руке. Высушенное на солнце, оно оказалось неожиданно легким. Спросил:

— А черви?

— Короеда вон возьми в коробке...

Продрался сквозь кустарник к устью. Перед тем как вбежать в Бурею, ручей натыкался на плоский, похожий на стол, серый камень, вода закипала за ним, а чуть подале — спокойно скатывалась в реку, тоже усыпанную в этом месте валунником. Под камень Савин и забросил наживу. Поплавок крутанулся челноком, плавно притонул несколько раз, выкатился со струей на чистую воду. И тут же нырнул. Савин не готов был к этому, отвлекся глазами. Пока выглядывал, куда делся поплавок, он уже всплыл и ехидно покачивал коричневой шляпкой. Короеда на крючке как не бывало. Нацепил другого и опять бросил под камень. Сосредоточился, ожидая поклевки, но напрасно. Он провел снасть по течению и на стыке ручьевой струи и буреинской заметил, как крючок с насадкой плавно вытолкнуло подводным бурунчиком почти к самой поверхности, и тут же увидел метнувшуюся за ним темную тень, Подсек, почувствовал упругое сопротивление, удилище выгнулось. Он не знал, как вываживать крупную рыбу, не стал играть с ней в поддавки с намерением утомить ее. Рванул сразу на себя, хорошо, что снасть была крепкой, выкинул на берег. Схватил в руки рыбину, живую, бьющуюся, всю в радужных крапинках. «Так вот он какой, хариус!»

— Ленка зацепил, — услышал Генкин голос. — Ничего леночек! На кило потянет.

Савин и не заметил, как тот подошел.

— Однако сам добытчик, — сказал Генка. — Ну и тягай на уху. Я — на таборе...

Вот уж не думал Савин, что есть в нем рыбацкая жила. Но была, оказывается. Увлекся до такой степени, что не видел ни сопок, ни отяжелевшей к вечеру реки, не слышал ни настороженного цокота козодоя, ни испуганного крика погоныша, ни того, как тяжело и густо плюхалась в Бурее ниже устья крупная рыба. Видел только поплавок, ждал его нырка в глубину. Ленков больше не попадалось, зато хариус клевал почти на каждой проводке. Савин опомнился, лишь когда кончились в берестяной коробке короеды и вода в ведерке загустела от рыбы. И сразу вспомнил, что ему надо в Усть-Ниман, где его ждет (не может не ждать!) Ольга. Отбросил удочку, опустился в расстройстве на валун, с жалостью глянул на заполненное ведро и с отвращением — на себя. Азарт улетучился мигом, оставив после себя грустные мысли о том, что от всего при желании можно отвлечься. Наверное, потому и рвутся горожане на природу, наверное, потому и сидят в одиночестве по берегам рек дюжие мужики, чтобы забыться от переживаний, отбросить, пусть ненадолго, житейские заботы, дать отдохновение душе.

— Ништяк надергал! — встретил его Генка. — Однако лишку. Все одно свянет до дому.

Вечерело. Сентябрьские сумерки кинули на землю прохладу. Тянул сладкий ветерок. Солнце укатилось за сопки, выпустив из-под них резкие тени.

Генка уже нарубил лапника, навалив ворохом рядом с костром. Огонь вылизал лесины, но они еще пыхали и сыпались жаркими угольями.

Кустарник мерцал местами красным. Между побелевшими листьями текли алые капли, которые днем Савин почему-то не заметил, видно, просто не обратил внимания на такую красоту.

— Что это? — спросил он у Генки.

— Лимонник.

И Савин сразу же вспомнил сухие ягоды, которыми угощала его Ольга, когда они шли на лыжах от Юмурчена на Эльгу. Он разжевал тогда их, почувствовав горечь, и через некоторое время ощутил, как из тела ушла усталость.

— Надерем по паре веников, — сказал Генка. — Полезная вещь.

Ужинали при свете костра, И уха — от аромата задохнуться можно, — и деревянная ложка-самоделка, и небо с неяркими звездами — все вобрало в себя ожидание завтрашнего дня, ожидание встречи. Генка говорил о том, что по утрянке они снимут налимов, а останнюю ночь он помышкует в Нимане, что мышей наделал из шкурки пищухи, и мимо такой приманки ни один таймень не пройдет, Завтра он высадит Савина у поселка, сам же уйдет недалеко вверх, к одной тайменьей яме. А. к вечеру спустится за ним, на всякий случай, потому что вряд ли Женька отыщет там свою девчонку. Чего там делать ей, в глухомани этакой? Девчонкам требуется мужское общество, иначе для них — не жизнь, а простокваша.

— А то плюнь на нее, да и погребем вместе, а? — предложил он.

— Не могу.

— Как знаешь. Квелый ты какой-то. Давай на боковую...

3

Деревня и впрямь была заброшенной. Некоторые избы стояли с заколоченными крест-накрест дверями и окнами. А в которых — и окна повыбиты, и двери распахнуты, заходи и селись, если есть желание. Однорядная улица тянулась по берегу. Отдельные строения осели, готовые кувырнуться вниз, скособочились, норовя рассыпаться. Но держались, видно, хозяева когда-то рубили их надолго и с любовью.

Ленивый дымок из трубы на том конце улицы Савин заметил не сразу. Голубоватый, он сливался с голубизной неба и почти не был виден. Савин заторопился, будто боясь, что дым истает, будто сию минуту отчалит лодка, и поселок покинут последние его обитатели. Поднялся на низенькое крыльцо-приступку. Постучал. Ответа не было. Толкнул дверь, она со скрипом впустила его. Но и в горенке было пусто. Он сел на лавку у печи. Не могут же хозяева не объявиться, раз топится печь. И точно — дверь скрипнула, и на пороге появилась неряшливо одетая старая черноволосая женщина. Савин поднялся, сказал: «Здравствуйте». Она остановилась от неожиданности, но без испуга и без удивления.

— Извините, — произнес он.

В сенях еще кто-то завозился. Дверь приоткрылась, и две лайки замерли, увидев Савина. Присели с двух сторон возле него, глядя выжидающе и с недоверием. Он шевельнулся, у обеих сразу приподнялись уши. Та, что была справа, удивительно напоминала Ольгиного Ольхона. И Савин не выдержал, позвал ее:

— Ольхон!

Женщина поглядела на Савина, но не сказала ни слова. В этот момент в горницу вошел маленький и сухонький старичок, скуластый, весь изрезанный морщинами, в телогрейке, в валенках и в шапке с ушами врастопырку. Увидев Савина, подошел к нему, протянул руку:

— Здравствуй, гость.

Так и Ольга когда-то их поприветствовала в зимовье, и Савин уверился, что перед ним — ее родной дядя Иннокентий, тот самый, у которого глухарь Кешка мог брать мороженую бруснику с ладони.

— Здравствуйте, дядя Кеша.

Старичок не удивился, воспринял как должное то, что Савин назвал его по имени. Спросил, с трудом подбирая русские слова:

— Куда ходил?

— К вам пришел. На моторке. Как здоровье ваше?

— Хорошо.

— Как здоровье вашей жены?

— Хорошо.

Савин задавал вопросы и сам удивлялся, откуда он набрался такой дипломатии. То ли вычитал про местные (а местные ли?) обычаи, то ли слыхал от кого.

— Как здоровье Ольги?

— Хорошо, — ответил хозяин и даже не поинтересовался, откуда гость знает его племянницу.

— А где она сейчас?

— Кто?

— Ольга.

— Кто знает.

— Как? Вы даже не знаете, где она?

— Кто?

Савин очумело глядел на старичка и ничего не мог уразуметь. Не насмехается же над ним дед с таким мудрым лицом.

— Имя «Ольга» вам о чем-нибудь говорит?

Хозяин не ответил, только неопределенно покивал головой. И все разом рухнуло. Просто старый не понимает того, о чем его спрашивают. И отвечает, лишь чтобы сделать приятное гостю. Значит, это не дядя Кеша, а другой местный житель.

— Скажите, а кто-нибудь еще, кроме вас, живет в поселке? — почти без всякой надежды спросил Савин.

— Нет, однако.

— Здесь раньше жил охотник Иннокентий с женой, знаете его?

— Я жил.

Савин растерянно обвел глазами комнату. Хозяйка неспешно таскала от печки к столу корчаги. Видно, собиралась угощать невесть откуда свалившегося в их дом гостя. Хозяин сел на лавку рядом с Савиным, достал прокуренную и обпаленную трубку, не спеша набил ее табаком из кисета, потом спросил:

— Как здоровье?

— Плохо, дедушка.

— Зачем «плохо»?

— Сердцу тяжело.

— А-я-яй, молодой, однако.

— Сердце у меня здоровое. А болит, потому что не могу найти одного человека.

Хозяин вытянул из своих широченных штанов вполне современную газовую зажигалку, стал раскуривать трубку. Запястья рук заголились, выпроставшись из длинных рукавов. И Савин ахнул. Он увидел на руке часы. Те самые, что Дрыхлин отдал Ольге в обмен за шкурку соболя и которые она собиралась подарить дяде. Значит, это он, значит, прикидывается старый?

— Откуда у вас эти часы? — стараясь быть спокойным, спросил он.

— Хороший, да?

— Конечно, хорошие. Откуда они?

— Подарок, однако.

— Кто подарил?

— Дочка.

— Ваша родная дочка?

— Совсем родная. Сестра родная. Ее дочка.

— Как ее зовут?

— Мария, сестра Мария.

— А дочку как зовут?

— Эльга.

Все спуталось в голове у Савина. Почему Эльга? Ведь это река Эльга! А она — Ольга. Может быть, на русский лад — Ольга? А на самом деле имя такое же, как у реки?

— Я тебя знаю, — неожиданно произнес старый. — Ты ходил зимовье.

— Она рассказывала вам? — встрепенулся Савин.

— Да.

— Где она сейчас?

— Кушать, однако, будем. Садись, гость.

— Она уехала куда-нибудь?

— Да.

— Куда?

— Кушать давай.

Хозяйка тоже подсела к столу, и Савин обратился к ней:

— Скажите, пожалуйста, куда уехала... Эльга? — Он с трудом произнес новое для себя имя.

Та открыла было рот, чтобы ответить, но дед зыркнул на нее глазами, а она поджала толстые губы.

Они заговорили между собой по-своему, Савин лишь понял, что хозяйка в чем-то убеждала мужа, он возражал, и их спор явно имел отношение к нему.

— Ушла Эльга, — сказал наконец Иннокентий. — Ушла. За сыном ушла.

— Куда ушла?

— Далеко.

Он не выдержал больше, вскочил с места, закричал обиженно:

— Вы что, ненормальные, что ли? Я люблю вашу Эльгу! Я к ней приехал. Она жена мне, поймите. Вы что же, счастья своей племяннице не хотите? Неужели вы такие недобрые?

Иннокентий аж искривился весь, слушая его. Беспомощно поглядел на бабку. Та уткнулась в тарелку, словно, выговорившись, отрешилась от всего.

— Что же вы молчите? — продолжал Савин. — У нее что, сын родился?

Бабка подняла голову от тарелки. Произнесла:

— Хабаровск.

— Так она в Хабаровске?

Хозяйка закивала согласно:

— Сын рожает.

Савин выскочил из-за стола. Схватил портфель, крикнул «До свидания!» и очутился на улице. И встал как вкопанный. Тут же вернулся обратно. Остановился на пороге.

— Я же не знаю ее фамилии, скажите — как?

Бабка прошла за ситцевую занавеску. Иннокентий тоже вышел из-за стола, подшаркал к Савину, встал перед ним, маленький и виноватый.

— Ты пришел. Эльга знала. Говорила: не скажи, где я. Однако сказал, — заглядывал снизу Савину в глаза, словно пытался что-то прочитать в них. А у самого глаза были, как у молодого, словно по ошибке попали на его изборожденное морщинами лицо. И взгляд из узких прорезей требовал, пытал, умолял.

Савин понял и ответил:

— Я очень люблю Эльгу. Мы будем хорошо и дружно жить. И станем приезжать к вам в гости.

Иннокентий стушевался, закрутил головенкой на худой шее, сел на лавку, нашаривая рукой трубку. Бабка вышла с конвертом в руках, подала его Савину.

— Брат Коля, — ткнула корявым пальцем, в адрес.

Савин бережно взял конверт, щелкнул портфельными замками, увидел внутри белый квадратный сверток. Вытащил, развернул на глазах, отделил половину денежных знаков, протянул хозяйке:

— Возьмите, это — Эльгины.

Она выпрямилась, промелькнула вдруг в ней давняя гордая стать, поджала полные губы, отвернулась.

— Это же — Эльгины!

— Мои много деньги есть, — сказал Иннокентий. — Новый дом не хочу. Эльге дам. Хорошо.

— До свидания, — тихо произнес Савин.

— Ходи, бойе. Хороший тропа тебе...

Сутки тянулись для Савина медленно и вязко. Еще одну ночь провел он вместе с Генкой. С равнодушием глядел на трех огромных тайменей, попавшихся на искусственного мыша. Лежал на зеленой постели, всем телом чувствуя исходящее от прогретой земли тепло, слушал вдовье кукование кукушки и считал часы, оставшиеся до рассвета. Под утро, когда Генка, нарыбачившись, явился к костру и уселся на лапник, дожидаясь в чайнике бульканья, Савин рассказал ему про зимовье, про встречу с дядей Ольги (Эльги), про хабаровский адрес.

— А чо, — сказал тот, не дослушав, — жены из них верные. Надежные для семейной жизни. Не то что городские. — Помолчал и сказал: — Невтерпеж тебе, чую. Собираться, однако, будем:

С нетерпением глядел Савин на проплывавшую мимо сивую от тумана тайгу. Выползло солнце, разогнало бель и подзолотило деревья. Генка миновал свой родимый Усть-Ургал и причалил ниже по течению, в том месте, где проходила притрассовая автодорога, чтобы Савину быстрее и удобнее было добраться до своего поселка...

Он добрался на первой попутке. До вертолета оставалось еще больше трех часов. Заглянул по пути в штаб, просто так, чтобы потолкаться, потянуть время, забрать газеты. Помощник дежурного протянул ему их целую пачку.

— Письмо вот еще. Женским почерком...

Савин с недоумением вертел в руках конверт, смутно понимая, что почерк ему знаком. Это ощущение вызвало в нем настороженность, какую-то опаску. И, уже выходя из штаба, он понял, от кого письмо. Не распечатывая конверта, быстрым шагом пошел наверх. По знакомой тропинке, мимо того места, где лежал зимой огороженный колышками двухметровый обломок дерева, убивший Ивана Сверябу. Остановился. Все тут заросло, и само место прикрыл куст багульника, отполыхавшего по весне сиреневым цветом.

На самом верху Соболиной сопки присел на поваленное дерево, вскрыл конверт.

«Здравствуй, Малыш!»

Что-то дрогнуло в нем, будто не глазами пробежался по буквам, а услышал въяви давний голос и цокот каблучков по тротуару. Услышал с досадой и с пониманием, что надо остановиться и обернуться.

«Здравствуй, Малыш! Где ты и как ты? Скоро ли закончишь свою стройку века? Я даже завидую тебе, когда слышу: БАМ! Как колокол, который зовет к тебе.

Как ни странно, Малыш, но я не могу отделаться от тебя. И отец тоже, как колокол, гудит. Объясняет, что ты — цельная натура, а я избалованная барышня. А мне это и без него известно. И без его напоминаний не могу забыть тебя. А ведь стараюсь, Малыш. Вчера мы собирались нашим курсом. Кто не смог приехать, прислал телеграммы. А от тебя — ничего. Меня все спрашивают, а что ответить, если сама не знаю. Сидели в «Праге», пели студенческие песни, помнишь, про зачетку?..»

Письмо было длинным. Савин дочитал его до конца, видя между строк, как мается от неуверенности королева в серебряных туфельках. Прочитал, не задерживаясь на строчках, лишь в самом конце запнулся на словах: «Будешь в отпуске, загляни. Думаю, нам найдется о чем поговорить и что вспомнить».

Машинально сложил листок, сунул в конверт. Какой-то миг перед ним еще стояло ее лицо с растаявшими льдинками в глазах. Затем оно расплылось, и где-то вдалеке шевельнулись тальниковые ветки. Гордая сохатиная голова в короне рогов глядела на Савина безбоязненно и грустно. И тут же донесся знакомый голос:

— Иди по моему следу, бойе!

* * *

Дороги скрыты туманами. Дороги перепутаны метелями. Зеленые ковры упрятали следы. А человек шагает. За спиной у него остаются километры, километры и километры. И нет им конца и краю, потому что тропы и дороги неистребимы.

Легких дорог не бывает. А для Савина их не будет тем более. Сидя на поваленном дереве, он многого не знал из того, что знает автор. Не ведал того, что вскоре судьба опять сведет его с Генкой, с которым он только что расстался. Не предполагал, что осенью на отчетно-выборное комсомольское собрание «мыслитель» Пантелеев привезет с собой молоденького чернявого лейтенанта и будет, расхваливая, рекомендовать его в новые секретари комитета. Однако Бабушкин предложит в состав комитета и кандидатуру Савина. Когда дело дойдет до голосования, Савин получит все сто процентов голосов, а ни в чем не повинного незнакомого лейтенанта забаллотируют. Увозя его обратно, Пантелеев скажет Арояну:

— Мы же вас предупреждали.

— Демократия.

— Не демократия, а разгул демократии...

Не ведал Савин и о том, что ему придется встречать на своей будущей станции первый красный поезд с почетными пассажирами, среди которых не будет первостроителя Давлетова. Но его фамилию вспомнят чуть позже, на торжестве по случаю окончания строительства, где Савин будет стоять в одном строю и с Синицыным, и с Арояном, Но до того дня, ох, сколько воды утечет в таежных речках!..

И уж конечно не знал Савин, да и знать не хотел, о том, что в это самое время Дрыхлин отдыхает на берегу Черного моря, вскоре вернется и с ним тоже еще придется не раз встретиться по работе. Что поделаешь, среди нас дрыхлины встречаются еще нередко, мы даже улыбаемся им, хотя и знаем им цену.

Грустно, да? Мне тоже очень грустно... Я ловлю себя на мысли: вдруг старый Иннокентий, собравшись на вечный покой, вспомнит былые обычаи и решит исполнить закон тайги?

Впрочем, автор просит извинения за такую греховную мысль. К чему самосуд, если есть правосудие? Недаром говорят: сколько веревочке ни виться... Есть еще и юный охотовед, который должен стать опытным и мудрым. Не случайно же он расстался с Савиным с надеждой на новую встречу.

Знаю я и что случится с моими героями дальше. Но это уже новый виток жизни и другая повесть.

Я оставляю Савина на Соболиной сопке, к подножию которой прилепилась Вагонная улица их временного поселка.

О чем он думает, Женька Савин?

Наверное, о девушке Эльге. Наверное, о сыне. А может быть, о том что из окон пассажирских вагонов люди обязательно увидят обелиск со звездой, под которым успокоился буйный Иван Сверяба. А вагонные колеса будут выстукивать выстраданные им песенные слова: «Километры... километры...»

ПОСОХ УДАЧИ

КАК РОДНАЯ МЕНЯ МАТЬ ПРОВОЖАЛА

От товарняка на соседних путях пахло мазутом и перекисшей капустой. Теплый ветерок казался сладким и горьким одновременно. Перрон гудел разноголосьем, топотом ног и переливами баяна.

Меня провожала мать. И Дина провожала. Они встретились впервые на этом суматошном вокзале, и я чувствовал себя не в своей тарелке. Маманя вздыхала. Дина глядела вниз и по сторонам, только не на меня.

— Сними, жарко, — сказала маманя, кивнув на мою новую кепку.

Кепкой-восьмиклинкой я прикрывал стрижку «под ноль». Не привык еще к «голове босиком», не почувствовал ее своей за те три дня, что в качестве будущих офицеров мы прожили на сборном пункте в палатках. Впрочем, «офицеров» — это с самым дальним прицелом, а пока — будущих курсантов, у которых на головах, почти у каждого, такие же восьмиклинки с пипочкой, как у меня. Только Сергей Гольдин выделялся соломенным брилем с загнутыми по-ковбойски полями.

С Сергеем мы, хоть и жили на одной улице, хоть и встречались когда-никогда, не приятельствовали. У него — своя уличная компания, у меня — своя. Но, увидев друг друга на медкомиссии, обрадовались, словно родне, и все время держались вместе среди скопища незнакомых людей. Серега как-то сразу почувствовал себя в той круговерти как рыба в воде и уже на другой день стал первым помощником военкоматского старшины-сверхсрочника.

Его провожали заводские ребята. Он был постарше меня, успел поработать на нефтяном заводе в бригаде «флотского дяди», как он назвал провожавшего его родственника. Тот уверенно стоял на кривоватых ногах — невысокий, дюжий, с черной челкой, в габардиновой куртке с замками-«молниями», из-под которой выглядывала тельняшка. Наверное, вся бригада была в сборе. Веселые и крикливые парни сбились в кучу, чуть в стороне от Сергея с Лидухой, подчеркнуто так отодвинулись: грех, мол, мешать в таком деле, как прощальное обнимание. И он в открытую и без смущения тискал свою лупоглазую Лидуху, обхватив руками, как клешнями.

В палатке Сергей сумел отвоевать местечко для себя и для меня в самом углу нар. Рядом со мной оказался молчаливый, толстогубый и весь какой-то несимметричный парнишка-мужичок.

— Зовут как? — крикнул ему, пристраивая соломенный матрас, Серега.

— Иван.

— Фамилия?

— Шестаков.

— Откуда?

— Из Бурзянского района.

— Тоже в офицеры захотел?

— Ага.

— Шамать хочешь?

— Ага.

— Держи, агакало! — и кинул ему кусок хлеба с вареным мясом.

— А сам? — спросил Иван.

— Мы с Ленчиком, — кивнул на меня, — перехватили...

Еще и десяти лет не прошло, как кончилась война. Голодуха у каждого из нас еще цепко сидела в памяти. Потому, когда была возможность, ели, даже если и не хотелось. Добирали за голодные годы, что ли?

Ваню Шестакова никто не провожал. Набычившись, он стоял в стороне и время от времени взглядывал то на нас, то на Серегу с Лидухой. Серега был весел и уверен в себе, он был красавец парень, он был хозяином сам себе и своей Лидухи. И успевал в то же время видеть все, что происходит вокруг.

— Иван! Сено жуешь? — крикнул он.

У Вани была привычка: когда ему тоскливо, шевелил толстыми губами, как будто жевал что-то.

— Кати к нам! — призывно махнул рукой Сергей. — Дам разок Лидуху поцеловать.

Та шлепнула его по губам. Сергей опять обхватил ее ручищами-клешнями.

«Как родная меня мать провожала...» — залился баян, и тонкий бабий голос перекрыл перронный гомон. А Лидуха так обнимала Сергея, что какой-то посторонний дедок прошепелявил:

— Оставь маненько, дочка! — и залился смехом в лад баяну.

— Не оставлю дед, — откликнулась та. — Что мое — то мое!

В руках у «флотского дяди» появились бутылка и граненый стакан.

— Племяш! — позвал он, как гвоздь вколотил.

— А! — тотчас оторвался от зазнобы Серега.

— Кончай лизаться! Айдате на посошок!

Серега подтолкнул Лидуху в круг, взял из рук родимого дяди стакан, передал ей. Она застеснялась, но моряк сурово произнес:

— Уважь!

Она отпила, передала Сереге. Тот поднес стакан к губам, но дядя его остановил:

— Погодь.

Он ловко достал откуда-то из кармана огромную деревянную ложку, больше напоминающую половник. Налил в нее из бутылки, чокнулся о стакан.

— Племяш! Жизнь держи в руках, — и показал, как надо держать, выставив вперед похожий на кувалду кулак, — не дай обогнуть никому! Гольдины и в океане не утопли. Будем!

Оба крякнули и хрустно заели луковицей.

— Милуйтесь! — приказал дядя.

«Как родная меня мать провожала...»

— Мне вашего дружка вон того жалко, — показала на Ваню Лидуха.

— Рыба ты моя, — сказал Серега. — Лупоглазая...

Все стриженные в этот полдень разъезжались по военным училищам кто куда. Нас троих определили (с нашего согласия, конечно) в зенитно-артиллерийское. Артиллерия — бог войны, это мы знали с уверенностью. И я, стоя рядом с матерью и Диной, тоже маленько ощущал себя «богом». Потому неловко мне было и совестно, когда маманя втолковывала на прощание, чтобы я кушал и был осторожен, чтоб командирам не перечил и ни с кем не связывался. Я мычал в ответ: буду, мол, хорошим и связываться ни с кем не стану. Дина молчала, переминалась с ноги на ногу. Я догадывался, что ей совсем не по душе весь этот разноголосый гам, Серегина лихость и даже то, что моя мать нет-нет да и бросала на нее спрашивающий взгляд: что, мол, сыну-то от тебя ждать? Уж не вертихвостка ли ты? Я так и понимал ее взгляды.

Лицо у матери было жалостливое. Волосы она зачесывала назад, и ото лба к уху заметно белел шрам. Шрам остался еще от военных времен, когда она ездила в деревню обменивать на еду кормовую соль. Мы и сами были деревенские. В город попали на четвертом году войны, когда мать поддалась на уговоры своей городской тетки. Однажды их отоварили на фабрике вместо зарплаты огромными белыми кусками соли. В деревне, считалось, было посытнее, и маманя поехала. Где-то по дороге от станции Белое Озеро к Уваровке и нагнали ее волки. Перепугалась, но мешок с солью не бросила. Бежала по дороге и не услыхала, не увидела, как вымахнула из бурана лошадиная морда. Очутилась мать прижатой к передку кошевки. Волокут ее сани по дороге, а перед глазами лошадиные копыта. Ничего, обошлось, шрам вот только и остался.

— Вы бы прогулялись, а я посижу вон на завалинке, — предложила она.

По-деревенски назвала завалинкой отмостки станционного здания. Так и не привыкла до конца к городу, так и тянуло ее в деревню, особенно по весне, когда земля пробуждалась к жизни и по-птичьи звенели ручьи.

— Идем, — сказала Дина.

Мы пошли вдоль перрона. Миновали тепловоз и остановились на гравии у перехлеста путей. И сразу отступила вокзальная толчея.

— А почему Ваня один? — спросила Дина.

— Он из Бурзянского района, — ответил я. — У него здесь нет никого.

Мы прошли чуть дальше.

— А я с лекций убежала, — шепнула Дина.

Я хотел ее поцеловать и не знал, как это сделать. Я всего один раз целовал ее. Это было после выпускного в десятом классе. Мы пригласили тогда на вечер девчонок из соседней женской школы. Как бы сказал Ваня, каждый — свою сударушку. Я дружил с Диной весь последний школьный год. Мы бегали на каток и даже однажды ездили на служебной машине ее отца на речку Дему. Там весь берег был в ромашках, бело-желтый кусочек земли, который я вспоминал потом и в заснеженной тайге, и в барханах Тау-Кума. И еще там были ее строгие мама с папой, которые спрашивали меня:

— Какую же вы, Леня, решили избрать жизненную дорогу?

— Пойду в военное училище.

— Вас привлекает форма?

Я не знал, что ответить. О форме я тоже думал. Представлял себя в хромачах, в синем галифе и зеленой гимнастерке, перетянутой ремнями. А на плечах — золотые погоны. И вспоминал при этом фронтовую песню, которую пели в деревне бабы, а запевала мать.

...С золотыми погонами, И вся грудь в орденах.

Бабы пели и плакали. А я уж точно знал, что придет время, и я приеду в деревню в офицерской форме и пойду вместе с матерью от соседей к соседям.

Да, форма меня тоже привлекала. Я так и сказал Дининым родителям, но добавил еще какие-то высокие слова про агрессоров. Это получилось у меня по-казенному, по-книжному. Ее большой папа нахмурился, а мама грустно покачала головой.

В тот солнечный день колыхалось море ромашек, колыхался у меня перед глазами затемненный подъезд ее дома, куда мы пришли после выпускного вечера. Потом я брел, опьяненный, по предутренним улицам. А с утра снова был у ее подъезда.

Она вышла как ни в чем не бывало, как будто и не было вчерашнего вечера. Когда я дотронулся до ее плеча, глянула так, словно сказала: «Разве мы с вами знакомы?..»

...Мы стояли на перехлесте путей. Она была грустная, как ромашка, заплутавшаяся на лугу. Потом странно взглянула на меня, требовательно так, будто желая в чем-то убедиться. И спросила:

— Ты сильный?..

А с перрона залихватски доносилось:

«Как родная меня ма-ать — эх! — провожа-а-ла-а...»

КУРСАНТЫ

Командир батареи поднял нас затемно и вывел в поле. Не успело солнце брызнуть, а мы уже приступили к оборудованию переднего края. Попросту говоря, рыли длинную, с изломами траншею.

То было плановое занятие по тактике. Учебный вопрос именовался очень длинно и мудрено, но суть была конкретная: на огневую позицию напал неприятельский десант, мы должны были уничтожить его. Противник десантировался на песчаную проплешину, сиявшую почти у самой вершины поросшего рыжей колючкой бугра. Держа карабины наперевес, мы выскакивали из траншеи и с яростью кидались наверх, но голос комбата вновь и вновь «выводил нас из строя». Мы откатывались назад и опять закапывались в землю.

Завтрак старшина Кузнецкий привез нам еще на рассвете прямо в поле — сухой паек, состоявший из банки консервов, пачки галет и двух кусков сахару. Само собой, что уже через три часа от сытости остались лишь приятные воспоминания. В предвкушении обеда мы обрушивались на ни в чем не повинную проплешину и осатанело крушили условного противника. К часу дня добили его окончательно и вернулись в городок.

Старшина батареи был свой же брат курсант, только со старшего курса. Он построил нас повзводно: впереди — выпускники, а мы в самом конце.

— Курсант Гольдин! — вызвал старшина. — Выйти из строя!

— Я! — выкрикнул Серега и, печатая шаг, вышел.

— Пятнадцать минут строевой подготовки. Занимайтесь со взводом!

— Слушаюсь.

Красиво командовал Серега:

— Р-р-равняйсь! Ссыр-ра!.. Отставить! Сс-ыр-ра!

Старшина критически посмотрел на строй, потом на Гольдина и решил вмешаться:

— Как держите головы? Подбородки вы-ше! Курсант Шестаков! Опять спите?

— Никак нет, товарищ старшина! — бодро ответил Иван.

Ваня любил поспать. Это все знали. Не только в батарее, но и во всем училище. Однажды на занятиях по противохимической защите мы долго сидели в противогазах. Потом преподаватель скомандовал снять их. Мы с облегчением стащили маски, и лишь Ваня, подперев подбородок руками, поблескивал стеклами в сторону преподавателя.

— А вас, Шестаков, не касается?

В классе повисла тишина, и в ней мы услышали легкое похрапывание...

Но в этот раз Ваня не спал. Он стоял рядом со мной по правую руку и во все свои голубые глаза таращился на старшину.

— Меня не обманет ваш небесный взгляд, — сказал между тем Кузнецкий. — Нечего на меня таращиться, я вам не девица в коротком платьишке.

Старшина выразился насчет взгляда очень точно. У Ивана на самом деле взгляд был какой-то особенный. Добрый, немного грустный, и голубым светом от глаз так и отливало. Иногда, особенно человеку постороннему, казалось, что глаза по ошибке попали на Иваново скуластое толстогубое лицо. Да и весь он был не шибко красивый, широкоплечий, коротконогий, лобастый, неизменно коротко, почти наголо, остриженный.

— Я только что видел, как вы дремали в строю, — продолжал старшина, адресуясь к Шестакову.

— Никак нет, — ответил Ваня.

— Курсант Гольдин, — обратился старшина к нашему товарищу, — спал Шестаков?

— Так точно! — громко выкрикнул Серега.

Я уставился на Гольдина и ничего не мог сообразить. Он что, с ума спятил? Это же вранье!

Я попытался поймать взглядом Сережкины глаза, но он с каменным лицом смотрел поверх голов.

— Вот видите, Шестаков. — Голос старшины отдавал металлом. — За нарушение дисциплины строя — два наряда вне очереди!

За что Кузнецкий невзлюбил Ивана, я не мог понять. Ну, медлительный, неповоротливый. Но разве в этом главное?

— Что вы жуете губами, Шестаков? — продолжал старшина. — Вы должны ответить: «Слушаюсь».

— Дегтярев, не мотайте головой, как конь на параде! — Это уже я попал в поле зрения старшины. — И вообще, что это за лошадиные манеры? Один жует, другой головой мотает... Чтоб служба не казалась медом... — раздельно и четко, словно подавая предварительную команду, проговорил Кузнецкий. — Нале-э-ву! Шагом... арш! Командуйте, Гольдин!

 

Вечером мы молча сидели в кубрике, так на матросский лад мы называли казарменное помещение. Слово «казарма» нам не нравилось.

Ваня уставился в одну точку; я листал, не читая, книгу. Гольдин подшивал свежий подворотничок. Вдруг Ваня встал, подошел к нему. Тот продолжал свое занятие. Но все же нервы не выдержали, поднял голову:

— Чего, Ванюша?

— Однако ты, Гольдин, Бобик, — и пошел на место.

— Что ты сказал?

— Бобик, — не оборачиваясь, уронил Иван.

У Гольдина дернулась щека; отложив гимнастерку, он двинулся за Иваном.

— Ты, Колода, повтори свои слова!

Это прозвище Шестаков заполучил с легкой руки Гольдина еще в «карантине», когда мы проходили курс молодого бойца. Кто-то отгадывал кроссворд и спросил!

— Сборник карт — что?

— Колода, — не задумываясь, ответил Иван.

— Сам ты — колода, — вмешался Серега. — Атлас.

А прозвище так и осталось.

— Повтори, Колода! — крикнул Гольдин.

— Бобик, — проговорил Иван.

Я видел, что сейчас Сергей стукнет его. Тот, видно, тоже это почувствовал, обернулся, набычился. Ниже Гольдина на целую голову, он стоял и смотрел, как тот надвигается.

Не знаю, что меня подняло с табурета. Я не считая себя храбрым и отчаянным, избегал школьных потасовок и не ходил «улица на улицу». Но что-то произошло во мне. Я вскочил и с разгона влепил Сергею прямо по красным губам.

Он не ожидал нападения, отлетел к кроватям, ударился головой о спинку. Я схватил табурет и завопил:

— Подойди только!

И тут же услышал:

— Курсант Дегтярев!

В проходе стоял старшина Кузнецкий.

— Курсант Гольдин, сходите в умывальную комнату и приведите себя в порядок. Курсант Дегтярев, через полчаса зайдите ко мне в канцелярию.

Разом все упало во мне, ноги стали тяжелые, а голова звонкой и пустой. Я успел подумать: «Отчислят». И эта мысль стучала в голове, как секундомер, все полчаса, что были в моем распоряжении.

Серега явился из умывальни с мокрыми волосами и распухшими губами. Глянул на нас исподлобья и стал снова пришивать подворотничок.

Иван пробормотал:

— Однако, не надо тебе было... Я бы сам...

В канцелярию я постучал минута в минуту.

— Опоздали на сорок секунд, — сказал старшина.

Я стоял у порога, опустив голову, а он разглядывал меня долго и пронзительно. Затем сказал, разделяя каждое слово:

— Офицер, не научившийся подчиняться сам и соблюдать воинскую дисциплину, армии не нужен. Следовательно, будущий лейтенант Дегтярев не нужен тоже. Об этом я доложу по команде рапортом.

«Отчислят», «отчислят»... отсчитывали секунды. Мелькнули в сознании слова матери: «Вот и вышел ты на самостоятельную дорогу, сына... Как и отец, военным будешь. Вот бы он порадовался...»

— Что бы сказали ваши родители, узнай они про ваш хулиганский поступок? — заговорил после паузы старшина. — Не погладили бы по головке. Драка — явление антисоциальное. Тем более в армии, где все регламентировано уставом, в том числе и взаимоотношения между сослуживцами. Еще генералиссимус Суворов говорил: «Сам погибай, а товарища выручай». А я очень сомневалось, что вы встанете грудью за товарища...

«Встану, — думал я. — И Суворов тут ни при чем. Так уж получилось. И, конечно, я виноват... Даже если отчислят, отслужу год срочную и снова в училище вернусь...»

— Вас Гольдин ударил? Оскорбил?

— Никак нет.

— Почему же вы кинулись на него?

— Шестаков обозвал Гольдина, а тот...

— Дегтярев! Не вижу логики. Один обзывает образцового курсанта, а другой бросается его же бить. А если б я не вмешался?

— Товарищ старшина!..

— Отставить разговоры! Отвечайте только на вопросы!

Ни на один вопрос я не смог ответить. Стоял, молчал и думал: «Отчислят».

Прежде чем отпустить меня, он снова сделал паузу и снова разглядывал меня, как диковинку. Наконец махнул рукой: идите, мол, и лицо его приняло брезгливое выражение.

После старшины меня ругал командир взвода старший лейтенант Скворцов. Ругал беззлобно, почти равнодушно, похоже, выполнял неприятную обязанность. Скорее всего, так оно и было, потому что наш командир взвода стал недавно чемпионом округа по борьбе и постоянно уезжал на тренировочные сборы. У него были свои заботы.

Вечером меня пригласил на беседу командир батареи. Это было самое страшное. Капитана Луца боялись все. Он никогда не повышал голоса, на беседу не вызывал, а «приглашал», и тем не менее при таком приглашении все трепетали.

Иван глядел виновато и грустно, и от его голубого взгляда становилось совсем тошно.

Я переступил порог кабинета и доложил командиру батареи о прибытии.

— Садитесь, рассказывайте.

Я не мог выдавить из себя ни слова, а он молчал, занимаясь на столе бумажками.

— Жду, товарищ курсант.

А я словно разучился говорить. Уставился на пепельницу, вырезанную из снарядной гильзы, да так и не отрывал от нее глаз.

В это время и раздался стук в дверь.

— Разрешите войти? — Гольдин вырос в проеме, лихо вскинул руку к козырьку и попросил разрешения обратиться: — Я по поводу конфликта...

Комбат с любопытством взглянул на него и сказал:

— Садитесь. Слушаю вас.

— Виноват во всем я, товарищ капитан.

— Ну, ну...

И Сергей стал рассказывать все как было. В том числе и о том, что старшина Кузнецкий несправедливо объявил курсанту Шестакову два наряда вне очереди.

Я плохо воспринимал суть разговора. Понимал только, что Сергей выгораживал меня во всем. Он говорил убедительно, с чувством собственного достоинства.

— Независимо от личных симпатий и антипатий, со стороны начальника всегда должно быть объективное отношение к подчиненным. А старшина Кузнецкий относится к Шестакову несколько предвзято. Я поддержал Кузнецкого и тоже был несправедлив. Это произошло скорее автоматически, по привычке повиноваться старшему. Я раскаиваюсь в этом. А признаться сразу же, перед строем, не хватило мужества. Но все равно справедливость всегда должна торжествовать.

Я слышал Гольдина и видел выражение глаз комбата. Как будто не я, а кто-то другой, со стороны, наблюдал всю эту картину. Казалось, в глазах комбата кроется смешинка. Словно он все предугадал заранее и только любопытствовал, так оно будет или не так.

Закончил Сергей словами:

— Я готов понести любое наказание.

— Ну что ж, хорошо, — сказал капитан Луц. — Вы свободны. — И когда тот вышел, спросил меня: — А что с дракой будем делать?

— Не знаю.

— Кто знать-то будет?

— Не знаю, — опять проговорил я.

— Н-да. Мало еще в вас военного, товарищ Дегтярев. А правильнее, совсем еще ничего нет... Где отец-то ваш погиб?

— В Прибалтике.

— Он тоже как будто артиллеристом был?

— Так точно. Дивизионом командовал.

— Я ведь тоже в Прибалтике воевал. Только командовал расчетом.

Замолчали. Он курил одну папиросу за другой. О чем-то думал. Мне он казался совсем непохожим на самого себя — строгого, недосягаемого капитана Луца.

— А в училище вы пошли по призванию?

— Так точно.

— Я внимательно за вами наблюдал. Но способностей особых пока не заметил... Какие просьбы у вас есть?

— Не отчисляйте из училища.

— Не отчислим.

Во мне дрогнуло все сразу. Я поднял голову и увидел кабинет. На стене висел портрет Владимира Ильича Ленина. Тикали ходики с гирькой на цепочке. Плавал табачный дым.

— Идите, Дегтярев. Месяц вам без увольнения в город. И будьте военным!..

Я вышел, словно хлебнувший хмельного. Верный Ваня ждал около дверей.

— Списывают? — спросил он шепотом.

Я тоже шепотом ответил:

— Нет.

Он снова тревожно уставился на меня!

— А куда?

— Никуда. Месяц без увольнения. Гольдин спас...

Когда это было?.. Время прошлось бедой краской но головам, белые снега запорошили хоженые тропинки, белые ветры разметали нас по белому свету...

Мальчишки всегда остаются мальчишками, а мы были ими, хоть и носили на плечах погоны. Подрались — помирились. На вечерней поверке я извинился перед Гольдиным. Сергей по собственной инициативе извинился перед Иваном. А старшина Кузнецкий отменил ему наказание — два наряда вне очереди, сообщив об этом, глядя поверх голов и с выражением брезгливости.

Месяц неувольнения был для меня ничто. Я и так не рвался в город. Сидел в воскресные дни в ленинской комнате и сочинял Дине письма. А к капитану Луцу стал относиться, как к богу. Готов был мчаться сломя голову, чтоб выполнить любую его просьбу.

С Сергеем мы поначалу не разговаривали. Но он сам подошел к нам однажды и сказал:

— Не надо меня кушать, земляки. Мы же все трое из Башкирии. Значит, почти братья, а?

— Чего там, — ответил Иван.

А я добавил:

— Спасибо, чума уфимская (было у нас когда-то такое выражение, у уфимских мальчишек).

Но все-таки дружбы у нас пока не получалось. Потому что Иван относился к Гольдину настороженно, хотя тот всячески выказывал ему свое расположение.

Где-то уже по весне, в конце первого курса, незадолго до первого училищного отпуска, мы участвовали в дивизионных учениях.

Несколько суток наша батарея перепахивала поле учебного центра. Наверху писались приказы, составлялись планы наступления и обороны. Выпускники были командирами, а мы все — рядовыми. Куда прикажут, туда и шли. Закапывались в землю, отражали налеты авиации «противника», бросали готовые ровики и опять куда-то перемещались, чтобы начать закапываться снова. Это называлось «производить инженерное оборудование». К исходу четвертых суток мы произвели пятое или шестое такое оборудование, забрались в палатку и, перебрасываясь словами, слушали, как шуршит о брезент мокрый снег. Я так намаялся, что не чувствовал в себе сил сдвинуться с места. Лежал с закрытыми глазами и видел улицу Пушкина в Уфе, мохнатый и медленный снег, тротуар, будто покрытый пуховой шалью, и две цепочки следов...

В этот самый момент откинулись полы палатки и появился старшина Кузнецкий. На этих учениях он как выпускник был дублером старшего лейтенанта Скворцова. Назначение его командиром взвода удовольствия нам, конечно, не доставило, но что поделаешь...

Этаким добреньким голосом он произнес:

— Желающие прогуляться есть? Связи с соседями нет.

Я втянул голову в плечи, да так и застыл, стараясь не шевелиться. И сразу же услышал голос Гольдина:

— Я готов, товарищ старшина.

— Кто еще?

Я с тоской взглянул на Сергея и поднялся. Собственно, мог бы и лежать, но какая-то сила заставила встать, и я обреченно подчинился ей.

В поле шел дождь со снегом. Случается в конце весны такая погодная несуразица — ни просвета в небе, ни надежды, что такой просвет появится.

Сергей отобрал у меня телефонную катушку и споро зашагал в темноту. Мы шли по кустарнику, вдоль глинистого, с рыхлыми снежными островками оврага. Шли бесконечно долго, пока не наткнулись на обрыв линии. Устранили повреждение и зашагали обратно.

Мне стало казаться, что все четверо суток я только и делал, что шел под этой нудной рассыпчатой моросью. И тут Сережка вдруг спросил:

— Ты Лидуху помнишь?

Конечно, я помнил Лидуху.

— Я ведь не люблю ее... — сказал он.

Я не ответил, потому что и не сомневался в том, что не любит. Мне хватало своего: писем, переживаний, воспоминаний. Наверное, все могло сложиться по-другому, находись мы с Диной рядом. Но армия, со своим жестким укладом, обостряла чувства; личное требовало выхода, и вся мягкость и нежность скапливалась в укромном уголке памяти, чтобы выплеснуться в письмах. И каждый эпизод маленького прошлого становился большим и значимым.

Когда Серега Гольдин сказал про Лидуху, я сразу же вспомнил Дину. Чтобы успеть к отходу поезда, она убежала с лекций. Я не догадался взять у нее портфельчик, и она все перекладывала его из руки в руку. Вспомнил, как мы шли с ней вдоль перрона. Миновали тепловоз, перрон и остановились на гравии у скрещения путей.

Исчезло чувство неловкости. Шумная вокзальная толчея отступила за тридевять земель, и мы остались на необитаемом острове.

— Ты сильный? — спросила она.

Я не ответил, хоть и был самым сильным в тот миг и мог сделать для нее все, что она ни пожелает.

— Я знаю — ты сильный, — сказала она. — И ты держи меня.

И я, ошалевший и глупый от счастья, взял ее за плечи и притянул к себе. Она смутно улыбалась и отрицательно качнула головой:

— Нет, нет, ты не понял... Не потеряй меня.

Я знал лишь, что все в тот момент было хорошо и когда-то станет еще лучше. Тепловозный гудок вернул гам и суету железнодорожного вокзала. Она обхватила мою голову и поцеловала как-то очень уж по-взрослому — в лоб, в глаза. И опять шепнула:

— Будь сильным...

— ...Не люблю, понимаешь, — вернул меня к действительности Гольдин.

Мы вышли на дорогу. Она вся была разъезжена тягачами. Сапоги вязли в грязи. Где-то далеко вспыхнула фара.

— Тебе хорошо, — продолжал Сергей, — у тебя все ясно. Как в уставе. Ты Дину любишь. Она — тебя. Ты кончишь училище, она — институт. Поженитесь... Слушай, а ведь вы не поженитесь. Знаешь почему? Потому что природа не терпит, когда гладко...

Я остановился, Сергей тоже. Увидел его лицо, прихваченное светом фар. Мокрый чуб из-под шапки. И совсем не гольдинский, какой-то беспокойный взгляд.

Потом разом ослепила темнота.

Мне стало вдруг почему-то жалко его, всегда такого уверенного. И то иронически-умное, что я подыскивал в голове, неожиданно сменилось советом:

— А ты напиши Лидке.

Он проговорил:

— Ты не обижайся, Ленька...

Сергей написал ей последнее письмо года через полтора. Это произошло где-то в начале третьего курса. К тому времени он уже стал старшим сержантом и командиром нашего отделения. По вечерам бегал на свидание к Ольге, которая ждала его около училищного забора. Я же добросовестно исполнял обязанности сторожа: если кто-то из начальства интересовался Сергеем, сломя голову мчался к ним, и через пять минут Сергей был на месте...

Ох, эта Ольга, антилопа глазастая! Доставила она Иванушке переживаний. Ведь это он познакомился с ней первым и привел в училище на вечер.

— А у нас, однако, клевером пахнет, — сказал Иван однажды.

Мы топтали в тот день полынный косогор, катали на руках свою 57-миллиметровую пушку и отдыхали в короткие перерывы, вдыхая густой степной запах...

— А у нас хариус водится в речке, — сказал он в другой раз, когда мы переходили вброд спокойную и тихую Быстрицу.

Или:

— А у нас, однако, глухари...

Скажет фразу и замолчит на несколько часов. Но я отлично представлял деревушку, прилепившуюся к крутому берегу реки, где Иван прожил свои девятнадцать лет. Сразу за околицей гористый перелесок. Там, наверху, и водились в речушке хариусы.

 

Иван очень хотел познакомиться с девушкой. Дважды Сергей приходил к нему на помощь. Но оба раза Иван возвращался со свидания насупившийся, уходил на стадион и сидел там на скамейке до самой вечерней поверки. Но однажды он пришел из увольнения, и я не узнал его: у него были другие глаза. Те же голубые, но вроде с зеленью, те же добрые, но пряталась в них какая-то хитринка, что-то лишь одному ему известное.

Он вдруг превратился в мальчика. И уже со средины недели смотрел на командира взвода преданно и просительно — в увольнение! Так было целый месяц, до того самого вечера...

Сейчас я понимаю Ольгу. Сергей просто ошеломил ее.

Был он парнем на редкость красивым. И не кукольной красотой, а настоящей, мужской. Вот сейчас, например, я никак не могу представить лицо Ивана, вижу только глаза. А Сережка лепится четко. Темноволосый, смуглолицый. Нос прямой и крупный и губы как нарисованные. К тому же в тот вечер ему долго кричали «бис», когда он, аккомпанируя себе на гитаре, спел про ту, которая совсем рядом «и все ж далека, как звезда».

Сначала Иван глядел на них скорее удивленно, чем обиженно. Потом рванулся из клуба, и я нашел его на стадионе.

Он не хотел видеть Сергея. Но я настоял на том, что мы должны по-мужски поговорить с ним.

Гольдин появился перед самым отбоем и молча подошел к нам:

— Я сволочь, да?

Он всегда умел обезоружить. Всегда находил единственные слова, после которых все шло не так, как предполагалось.

Мы молчали, выражая презрение. Он так и воспринимал наше молчание.

— Иван, хочешь, я не стану с ней встречаться?

— ?!

— Но и ты не будешь. Понимаешь? Тоже не будешь! Потому что нравлюсь ей я... Ну, чего ты молчишь?

Иван сказал:

— Чего там, любитесь.

И они стали «любиться». Мы с Иваном постепенно смирились с этим. А может быть, Иван и не смирился, только виду не подавал. Один раз, правда, сказал:

— Бросит он ее.

— Увезет, — ответил я.

Уже была последняя наша осень в училище, желтая и сухая. В редкие увольнения я часто бродил один в березняке на берегу Урала. Эта рощица называлась Беловкой, наверное, потому, что очень уж белые были у берез стволы. Однажды я и наткнулся там на Сергея с Ольгой. Они сидели на берегу. Луна перебросила через реку узкий светящийся мостик, и он пришелся как раз на рыбачью лодку, заякоренную на той стороне в зарослях камыша.

Сергей явно обрадовался мне. Да и Ольга сказала:

— Побудь с нами.

И я остался, хотя и подумал, что вдвоем им должно быть интереснее. Сергей спросил ее, видно продолжая начатый разговор:

— Так, значит, не знаешь, где живут синие зайцы?

Она качнула головой: нет.

— Вот окончим училище, и мы с Ленчиком (со мной, значит) поедем туда. Может, и Иван поедет. Там тайга и сопки. И синие зайцы. Хочешь посмотреть на них?

Ольга, конечно, хотела посмотреть на этих проклятых синих зайцев. Но она молчала. Теребила у себя на коленях Сережкину фуражку. Сказать «да» — значит, признаться, что она хочет за него замуж. Так оно и было. Мы видели это. И я, и сам Сергей, и Иван — все трое. Я даже сочувствовал ей и мысленно произносил: «Дура! Антилопа глазастая! Скажи, что тебе и здесь хорошо, постой за себя хоть маленько!»

— Ну, так хочешь посмотреть на них? — продолжал Сергей.

И она капитулировала, даже не в открытую, а как-то с неуверенностью, словно отдавая себя во власть Сергея и желая в то же время остаться самой собой.

— Можно и взгляну-уть...

Откуда Сергей вычитал про этих зайцев, я не знал. Но он еще Лидухе писал о них.

Я встал. Ушел.

Роща выглядела тоскливой и неухоженной. Лунный свет просеивался сквозь вершины, и белые стволы берез отливали желтизной. Даже траву будто припудрило бронзой.

Шел и вспоминал другую рощу, другой сентябрь. Сентябрь, в котором были Дина и я.

— Где же я буду учиться? — спрашивала она.

— Заочно.

— А где мы будем жить?

— Найдем, где жить.

— А мама?

— У мамы есть папа, — еще пытался шутить я.

— Нет-нет, Леня. Два года. Сначала сам посмотри. И сопки, и тайгу. И даже синих зайцев. Я видела синих кур. А синих зайцев твой Гольдин выдумал. Ну что ты? Ведь всего два года!..

И тогда, в отпуске, был под ногами сухой и хрусткий шорох, и теперь, когда я оставил вдвоем Сергея и Ольгу и шагал один меж белых стволов.

Мне не хотелось в училище. Ходил и ходил. И вел с Сергеем мысленный разговор. Я очень часто последнее время разговаривал с ним так, будто мы с ним шагали бок о бок и в то же время врозь. И слова наши — стукнутся друг о дружку и опять на свою тропу.

«Так что же ты хочешь от Ольги? Может быть, ошибаюсь, но мне кажется, ты уже добился всего. А еще что надо?» «Не люблю Лидуху», — передразнил я его. Будут синие сопки, синий лес и его виноватый голос: «А ведь я не люблю Ольгу».

Я представлял, как Сергей молчит. Представлял то, чего не могло быть на самом деле. И Сергей, оставаясь верным себе, часто говорил: «Терпение — посох удачи».

Я не понимаю. При чем здесь терпение? Да, это красиво — «посох удачи». Сергей наловчился последнее время говорить красиво.

— Скажи яснее, Серега...

Бронза с рощи чуть пооблетела, луна нахлобучила на себя шапчонку из легкого облачка.

— Все правильно, Леня, — сказал Сергей. — Из Ольги может получиться хорошая жена.

— Из Ольги получится забитая дура.

— Нет. Но она должна привыкнуть к тому, что я чуть выше. Равновесие бывает только в природе. А в семье всегда один раб другого. Подожди, не возражай, это приятное рабство.

— Ну и лезь в него сам, раз приятное.

— Есть люди слабые и сильные.

— Значит, ты — сильный?

— Да.

— А я?..

Вот тут Гольдин замолчал, потому что я не знал, как он может ответить. Да и сам я про себя ничего не знал. В чем она, человеческая сила? В кулаках? В голосе? В характере?

Кулаки у меня оказались крепкими. Я поверил вдруг в них после столкновения с Гольдиным, исчезли робость и нерешительность, когда надо было постоять за себя. Записался в секцию бокса, попал в «мухачи», и тренер каким-то образом обнаружил задатки.

А вот насчет голоса было похуже. Не получалось командирского голоса. И старшина каждый раз брезгливо делал замечания:

— Не созывайте кур, Дегтярев! Не пускайте петуха!..

Ну, а что касается характера — тут было вообще темно. И мне вспоминался один человек с черной заплаткой вместо правого глаза. Его привела перед самой Победой в нашу двенадцатикомнатную коммуналку рыжая Раиса, самая молчаливая из всех соседок, которую пацаны прозвали за худобу Фанеркой. Ходил он в бекеше нараспашку, из-под которой слышался звон медалей, в кубанке на самом затылке. Первую неделю Фанерка плакала от радости, потом разом перестала быть тихой и стала визгливо костерить своего орденоносного Филиппа на всю коммуналку, гоняясь за ним с кочергой по длинному коридору. А он — высокий и весь заслуженный — только втягивал голову в плечи и шепотом говорил:

— Раис, ну перестань. Раис...

Так есть у человека характер или нет? Или на фронте его легче проявить? Может, на житейских перекрестках требуется что-то другое?

И себя примерял на Филиппа, негодуя на него и с пониманием сочувствуя. А Дину невольно ставил на место Раисы. И тут уж совсем запутывался насчет характера. Может, его и не было у меня вовсе? Может быть, терпение и есть «посох удачи» для слабых? Или для сильных — тоже? И что можно высидеть терпением?..

Дни между тем катились по хорошо наезженной колее училищного распорядка. Это теперь кажется, что они пролетели в один миг. А тогда мы считали каждый обеденный компот, оставшийся до выпуска в лейтенанты. Казалось, что со звездочек на погонах пойдет новый отсчет жизни. Да и сама жизнь рисовалась розово, как восход солнца. Время в учебных классах тянулось, словно хромая кобыла по раскисшей дороге. На полигоне бежало побыстрее. Там, спрессованное до предела, оно сосредоточивалось в одной точке под названием «конус».

Это — большой тряпочный рукав, буксируемый самолетом. Мы вели по «конусу» из своих зениток огонь; наблюдатель из полигонной команды засекал в ТЗК[2] прохождение трасс, и каждый расчет получал оценку. Высшим проявлением мастерства было сбить «конус».

Один раз мы сбили. Это случилось в последний наш училищный выезд на стрельбы. Мы с Иваном работали за наводчиков: он — по вертикали, я — по горизонтали. И когда рукав, вдруг усохнув, стал падать, все замерли, не веря в это чудо, потом одновременно взорвались упоенным «ура!».

Бывает же радость в жизни, которая запоминается на годы. Молчаливый и неповоротливый Ванька в тот час плясал, неуклюже подпрыгивая. Перед моими глазами мелькали то небо, то пушки на позиции, то лицо капитана Луца, с улыбкой глядевшего, как меня всем расчетом подкидывали вверх. Только Серега Гольдин стоял чуть в стороне, снисходительно так посматривал, словно на детскую забаву. Он в те дни исполнял обязанности старшины батареи, решал какие-то хозяйственные проблемы и в стрельбах не участвовал.

Качали меня не очень бережно, потому я неуклюже опустился задом на землю. Нагретый солнцем песок дышал теплом. И все улеглись на него с полным чувством удовлетворения: все сделали как надо, все выполнили как надо. И вообще, все в жизни — как надо. Стрельбы закончились — не по чему больше вести огонь. Прямое попадание — это не фунт изюма, это пятерка всей батарее, дорога на зимние квартиры, откуда наш временный старшина Сергей Гольдин поведет нас через весь город в баню. И мы, намеренно не глядя на девчат, столпившихся на тротуарах, будем дружно и двуголосо петь о том, что артиллерия — суровый бог войны.

А невыпитых компотов оставалось все меньше и меньше...

 

Я всегда любил смотреть на освещенные окна. Они обязательно хранили чьи-то тайны, и тени на занавесках воспринимались, как бесплотные духи из «Тысячи и одной ночи».

Когда-то одно окно было для меня окном Надежды. Из него на улицу падал зеленоватый свет. Иногда на подоконнике появлялась большая цветочная ваза. Значит, она заметила меня... Значит, выбежит на улицу, и я буду ждать ее за углом. Сколько раз я ждал ее там во время двух своих отпусков! Мы уходили в скверик, где была старая, заброшенная скамейка, на которой я выцарапал ножом букву «Д».

Я лежу на своей солдатской кровати и не сплю. Иван тоже не спит. Совсем разучился спать знаменитый соня. Наши кровати стоят вплотную. Стоит протянуть руку — и можно до него дотронуться. Три года мы спим так. Он знает про Дину столько же, сколько и я. Худо тебе, Иван, если ты делаешь вид, что спишь. Я тоже делаю вид. А сам вспоминаю окошко детства и окошко моей Надежды.

И еще представляю огромное-преогромное окно служебного кабинета, в котором лежат курсантские дела. Мы ждем приказа о производстве в офицеры. Нам уже выдали офицерскую форму, и мы, протянув под курсантский погон портупею и смачно поскрипывая хромовыми сапогами, заполонили весь город. Только денег у нас еще нет. И золотистых погонов с двумя звездочками. Самыми маленькими звездочками, которые сменятся когда-то большими. Самыми ожидаемыми, хотя кто-нибудь из нас, не выдержав солдатских тягот, вспомнит с жалостью к себе и даже раскаянием. Самыми дорогими звездочками, цену которых никогда не превысит и генеральская звезда...

А «посох удачи», то бишь терпение, то гнулся, то потрескивал. Не хватало у нас терпения. Уже и новенькие стриженые первокурсники появились, на которых мы глядели с высоты своего выпускного положения и называли между собой цыплятами.

Все жданки прождали, а все равно приказ о присвоении лейтенантских званий застал вроде бы даже врасплох. И когда дежурный по училищу объявил сбор в клубе для вручения погон и распределения по округам, все выпускники даже подрастерялись и попритихли.

Мы уселись в зале все трое рядом, глядели то на президиум с нашим стареньким генералом во главе, то на большую таблицу, извещающую, сколько и в какой округ будет направлено выпускников училища. Почему-то меньше всего было вакансий в Прикарпатский округ. А раз меньше, значит, больше всего желающих.

— Андреев! — вызвал начальник штаба первого.

— Прикарпатский, — ответил тот и рубанул строевым по клубному асфальтовому полу к президиуму, где генерал вручил ему погоны и диплом первого разряда.

Сначала зачитывали список тех, кто закончил училище по первому разряду и имел право преимущественного выбора места службы. Из того, что есть, конечно. Мы с Сергеем тоже можем выбрать округ, где начнется наша служба. Иван не дотянул, но все равно мы все трое уже решили, что едем на Дальний Восток. Желающих туда немного, так что и до Ивана очередь дойдет.

— Ты слышишь, все Прикарпатский выбирают, — говорит Сережка.

— Ты слышишь, Иван, — говорю я, — все Прикарпатский выбирают.

Сергей поворачивается ко мне:

— А ведь мы дураки. На Восток всегда можно успеть.

Я машинально киваю головой.

— Киевский...

— Прикарпатский...

— Вот она, Синяя птица, Ленька! Слышишь, где живут Синие птицы? — шепчет Сергей.

— Зайцы, — поправляю я.

— Нет, птицы. Зайцев я придумал, чтобы не повторяться. Метерлинк «Синяя птица».

— Северо-Кавказский...

— Прикарпатский...

— Давай махнем в Прикарпатский, а, Лень?

— Ты что, Сергей? Нас же трое!

Взгляд у него виноватый и беспокойный, как тогда, в поле во время дождя, при свете фары.

— Слышишь, — продолжает он, — пока молодые, хоть Россию посмотрим. Понимаешь, право выбора! Больше права выбора не будет.

Я сижу словно оглушенный. Меня заворожили слова «право выбора». Падает сверху, бьет сбоку, сзади: «Прикарпатский», «Одесский», «Прикарпатский»... Иван, ткни меня, чтоб я очнулся. Уже вызывают лейтенантов на букву «Г». Я прихожу в себя и гляжу на Сережку. Сейчас вызовут его.

— Гольдин!

— Прикарпатский.

Еще можно крикнуть, что ты ошибся. Все можно как-то повернуть. Пока еще нас трое. Иван опустил лобастую голову. Я сижу посередине между ними и не вижу ничего, кроме сцены. Сейчас настанет моя очередь.

...Я оглядываюсь сегодня на того лейтенанта и понимаю, что он просто-напросто мальчик. Только этого не видно, ведь ему двадцать лет, а на его погонах две звездочки. Военная форма — символ мужества. Этот мальчик думал, что он — мужчина, но он еще не был им.

Оглядываюсь на того Леньку Дегтярева и возвращаюсь к нему, в душный и шумный зал военного училища...

«Да, это мое право — выбирать, — думал я. — Куда хочу, туда и еду». Что оно такое, Прикарпатский? Мягкий климат и много садов?.. А Сережка уже выбрал. «Ты Лидуху помнишь?» В Прикарпатском округе тоже горы. И, кажется, даже кедры. «Терпение — посох удачи». А может, право выбора — посох удачи? Мать мне когда-то говорила: «Удачи тебе, сынок».

— Дегтярев!

— ...

— Дегтярев!

— Прикарпатский.

Ну вот и все. Почему ты не смотришь, Ленька, на Ивана? Тебе стыдно? Скорее бы закончилась эта перекличка! Ты что-то потерял, Ленька?..

— Все в порядке, Ленчик! — говорит Сергей. — Синие зайцы от нас не уйдут!

Так что же ты потерял, Ленька?

— Понимаешь, Иван...

— Все правильно, Леня. У тебя же первый разряд...

...Голубые Иванушкины глаза... Грустные Иванушкины глаза... Он уехал на Дальний Восток.

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Когда наступает вечер, синий, как воды в горном озере, когда звезды становятся похожими на спелые алма-атинские яблоки, я заставляю себя вспоминать далекий город.

...Девчонка идет по лужам. На руку наброшен плащ-непромокайка, в другой туфли-гвоздики. Плевать девчонке на дождик! Разметал он у нее прическу. Идет она, спеленатая мокрым платьем, одна посреди улицы и улыбается сама себе. А на автобусной остановке стою я. И глаз не могу отвести от выросшего из дождя чуда. День скатывается в сумерки, День опять что-то уносит.

Минуты уходят, как уходит все, кроме памяти. Девчонка уходит в дождь с наброшенным на руку плащом... Стой, планета! Кончай крутиться!

И взрослый, уже седеющий мужчина отправляется за чудом...

Вот что я заставляю себя вспоминать. Заставляю. Сотни клавиш в памяти. Задержалась на одной рука. Песок и уставшие мальчишки в гимнастерках с белыми разводами.

— Ты знаешь, — говорит курсант Гольдин, — когда-нибудь мы станем солидными мужчинами и будем вспоминать вот эту дорогу и даже этот песок. И будем считать, что были счастливы... Ты опять думаешь о ней?

А что такое счастье? Как обнаружить его не в прошлом, а сейчас, сию минуту, чтобы потрогать руками?

Я не слышу, о чем говорит Сережка. Вернее, слышу. Но это нисколько не мешает мне видеть наш длинный, как коридор, школьный зал, серьезную девочку в очках и слышать вальс Хачатуряна. Вот тогда я был действительно счастлив.

— Все равно станем вспоминать, — продолжает Гольдин. — Точно, Иван?

Иван не откликается, руки раскинул, под головой противогаз, рядом сапоги с портянками.

— Спишь ты, что ли, Иван?

— Нет.

 

...— Ты помнишь наши марш-броски? — спросил меня Иван пять лет спустя.

— Помню.

— Хорошее было время, однако.

Он очень изменился за пять лет. Исчезла в нем несимметричность. То ли он весь вытянулся, то ли современная прическа его так изменила. Лишь глаза остались все те же, но уже не казались попавшими на его лицо по ошибке.

Я приехал к нему на Дальний Восток во время отпуска, и мы трое суток прожили в тайге на берегу реки. Один берег у нее был скалистый и весь седой, словно годы не обошли даже камень метой времени.

Мы стояли на этом берегу, забыв про удочки, про листопад, про женщин.

— Хорошее было время, — повторил он.

Мы всегда говорим: «Вот вчера...» Мы всегда торопимся в завтра, забывая, что обычный сегодняшний день станет золотым вчерашним. Мы сидели на берегу реки и вспоминали. Но скоро-скоро эти минуты вторгнутся в нашу память и покажутся сном, сбывшейся на миг мечтой... Стой, планета, кончай крутиться!

— А Дина как? — спросил Иван.

Это она пришла в мою жизнь из длинного, похожего на коридор, школьного зала. Пришла за много лет до того, как из весеннего дождя выросла девчонка, спеленатая мокрым платьем.

ЛЕЙТЕНАНТСКИЕ ЗВЕЗДЫ

Прямо за околицей начиналось поле, затем бугор и опять поле. И уж потом глазу открывалось двухэтажное здание. Это был штаб полка. Поодаль от него параллельными рядами стояли приземистые бараки-казармы. Ближняя к штабу была наша. Здесь мы с Сергеем начали свою офицерскую службу.

Жили на частной квартире у тети Маруси. Домой приходили поздно. Мылись, брились и отправлялись к церкви. Там, на небольшом пятачке, молодежь устраивала танцы. Иногда к танцующим присоединялся и батюшка, парень лет двадцати трех, по имени Андрей. Был он худой и долговязый, а в общем-то такой же, как и все. И иногда Сергей заводил с ним разговор:

— Послушай, Андрей, зачем ты подался в попы?

Тот отмахивался и скалил зубы. А Сергей допытывался:

— Из-за денег, да? — И, не получив ответа, подъезжал с другого бока. — Но ты хоть в бога-то веришь?

Батюшка опять скалил зубы, и в конце концов Сергей прозвал его Скалозубом.

Может быть, Скалозубу дали нагоняй за непоповское поведение или по какой другой причине, но вскоре он обзавелся матушкой, привез со станции Таньку-буфетчицу и остепенился. Я тоже собирался во время отпуска «остепениться», но это было за дождями и метелями, будущим летом.

«Не загадывай, а то не сбудется», — сказала мне однажды во время отпуска Дина.

...Мы сидели на берегу тихой речки-чистюли Демы, там, где когда-то были с ее родителями. Луговина по-прежнему была усыпана ромашками, и редкие паутинки висели в воздухе.

— Не загадывай, а то не сбудется.

Ветер свалился из ниоткуда. Бело-желтое озеро на лугу колыхнулось. Просигналил дальний гудок автомобиля, она зябко поежилась, словно не одни мы были, а под надзором.

Она была примерной дочерью и всегда оглядывалась на маму. Мамы — это счастье. Мамы — это пристань, куда хочется прибиться после бурного плавания. Мамы — это все. Но они, бывает, ошибаются. И тем чаще, чем больше любят свое ненаглядное дитя...

Настанет ли то лето, которое она пообещала мне и которое прячется за будущими дождями и снегами?.. Разноцветные конверты мои, как листья осенью, — только в одном направлении. И всего два письма от нее...

Бывали дни, когда с наступлением темноты охватывала хандра. Тогда, приходя домой, Сергей жаловался на свою судьбу:

— Изменили мы, Ленька, синим зайцам! Там, понимаешь, хоть сопки, горы, реки... А тут... чер-рнозем!

«Чернозем» звучало у него как ругательство.

Я уже понял, что мы сваляли дурака. Мне даже приснилась однажды горная река, охваченная голубыми скалами. И на самой вершине прижался к камням удивительный заяц. Сергей целился в него из карабина и все никак не мог выстрелить. Потом этот синей расцветки заяц вдруг взвился в воздух и очень медленно полетел вдоль реки.

Я описал Сережке свой сон, и он ни с того ни с сего сказал:

— Возьму и вызову Ольгу.

— Не вызовешь, — ответил я.

— А вдруг? — И сразу задний ход: — Правильно, не вызову. Я сначала посмотрю, как вы с Диной жить станете...

Что бы ни было накануне, утром Сережка вскакивал в шесть часов, стаскивал с меня одеяло и оглушительно орал в ухо:

— Подъё-ом!

Мы бежали в трусах к пруду, два километра в один конец. Впереди — Сергей, за ним — я с одной-единственной мыслью: «И зачем это мне?» Сергей с размаха плюхался в пруд, успевал окатить меня водой, и лишь тогда я окончательно просыпался. На обратном пути нас каждый раз встречала древняя старуха, грозила вслед кулаком и кричала:

— Кальсонщики!

А мы и зимой и летом ходили в трусах.

Наверное, только та старуха и не любила его во всем селе. Остальным же он пришелся очень ко двору. А хозяйка, та через месяц так и звала его:

— Зятек.

Только дочери у нее не было — померла.

Все мои подчиненные были расчетом станции кругового обзора. Мы называли ее ласково «Мостушкой». Было у нее похожее условное наименование. Теперь уже эти старушки давно сняты с вооружения, но тогда наша станция считалась вполне на уровне передовой техники.

«Мостушка» представляла собой зеленую коробку на колесах с выброшенной вверх ромбовидной антенной. Внутри голубели и зеленели экраны индикаторов, которые надежно показывали воздушную обстановку. Если на позицию шел самолет «противника», на экране появлялась отметка от цели; оператор считывал ее координаты, и они тут же передавались на станцию орудийной наводки.

Конечно, отметка от цели появлялась на экране не сама по себе. Цель нужно было еще поймать. Это зависело целиком от нас.

Так я и сказал подчиненным при нервом знакомстве. И даже повторил для убедительности.

Речь свою я приготовил заранее, отрепетировал ее перед зеркалом. И получилось совсем неплохо. Потому, высказав все, что запланировал, я стал всматриваться в лица, пытаясь определить, какое впечатление она произвела.

Но ничего не определил. Лица как лица, глаза как глаза. На правом фланге сержант Марченко, большой, быкообразный, вислоухий. На левом — щупленький, белобрысый, почти безбровый, с морщинками на лбу солдат. Я невольно задержался на нем. Что-то мне не понравилось. Вроде бы и ремень затянут как положено, подворотничок чистый, пилотка на месте... Снова вернулся взглядом к Марченко. Спросил:

— Вопросы есть?

— Так точно, — сразу же откликнулся тот с левого фланга. — Рядовой Гапоненко. Разрешите узнать, вы женаты?

Я мог ожидать какого угодно вопроса, только не этого. Потому, вместо того чтоб сказать что-нибудь веское и внушительное, например, «к службе это не относится», я растерялся и ответил, словно начальству:

— Никак нет.

И сразу же понял, чем он мне не понравился: нахалинкой. Она была во всем его облике: в том, как он стоял, как смотрел, как держал руки.

— Отставить разговоры! — сказал я, хотя никто в строю не произнес ни слова.

После «знакомства» мы прошли в кабину станции. Я включил питание, щелкнул тумблером, сделал все, что полагалось по инструкции. Но на экране вместо порядочной развертки получилось что-то непонятное.

— Так-с, — сказал я, — посмотрим, в чем тут загвоздка.

Открыл блок, потом второй, третий. Пробормотал: «М-да, видно, тут дело нешуточное». Достал схемы, разложил на полу и вслух стал рассуждать, куда и откуда поступает «сигнал». Гапоненко склонился вместе со мной и сочувственно поддакивал. Еще через полчаса он произнес робким голосом:

— Разрешите мне посмотреть?

«Тоже мне смотритель!» — подумал я, хотел сказать, чтобы не мешал. Но тут же сообразил, что это и есть учеба, пусть не по расписанию, что солдаты тоже должны подковываться теоретически, а не просто включать тумблеры и считывать данные. Я сказал:

— Попытайтесь, Гапоненко, — и с некоторой снисходительностью стал наблюдать, как он выдвинул блок питания, ковырнул несколько раз отверткой, снова задвинул.

— Можно включать, товарищ лейтенант.

Скорее механически я защелкал тумблерами, нисколько не веря, что неисправность устранена, и все же смутно подозревая, что так оно и есть. Ждал, когда засветится экран, и заранее конфузился от своей беспомощности.

Так оно и произошло: тонкий лучик побежал по круглому индикатору. Я глядел на него, наливаясь малиновым цветом. Хорошо, что в кабине было темно и не видно моей растерянности.

Не сразу я узнал, что Гапоненко заранее подготовил неисправность, чтобы проверить мои знания. А их-то у меня как раз и не хватало. В училище нас с этим типом станций просто ознакомили. Доучиваться надо было на месте. Здесь бы мне и сказать об этом! Обратиться за помощью к подчиненным, к тому же Гапоненко, благо технику он не просто знал, а прямо-таки чувствовал. Помоги, мол, друг!

Целыми сутками я сидел в кабине, уткнувшись в схемы и переплетения проводов. И даже когда он однажды что-то попытался мне подсказать, сухо отказался от его помощи.

Впрочем, произошло это не только из-за моего самолюбия. Больше по другой причине. Из области, как говорится, морально-этической. Наши с ним отношения к тому времени успели настолько осложниться, что я просто не мог принять его снисходительную помощь.

Через неделю после нашего знакомства он подошел ко мне, доложил по форме и сказал, что хочет жениться. Как поступать в таких случаях командиру взвода, я понятия не имел.

— Ну что ж, — произнес я. — Желаю вам счастья!

— Мне бы увольнительную, а счастье потом, — улыбнулся Гапоненко.

— Да, да, — сказал я и сунул руку в карман.

Начальник штаба дал мне два бланка увольнительных записок, которые я мог использовать в непредвиденных случаях. Вот и появился такой случай: женитьба — дело серьезное.

— В общем-то я еще не в загс, — сказал Гапоненко. — Пока только родителям ее представиться. Они специально для этого из другого района приехали.

— До отбоя хватит? — спросил я.

— Так точно, — молодцевато ответил он.

Когда прошла вечерняя поверка и до отбоя оставалось пятнадцать минут, старшина батареи спросил меня:

— У вас Гапоненко не жениться отпрашивался?

— Жениться. А что?

— Попадет вам завтра, товарищ лейтенант. В прошлый раз, когда он был в самоволке, тоже говорил, что жениться.

— Что же делать?

— Ждать. Авось явится вовремя. А если не явится, экстро сообщить командиру.

Старшина любил умные слова и произносил их с нажимом и особой значительностью. Впрочем, это не мешало ему быть по-житейски мудрым. Был он призыва последнего военного года, успел захватить одним боком японскую. Одним боком — в самом прямом смысле, потому что остался на боку рваный рубец от минного осколка...

Часы показывали десять, а моего подчиненного все не было.

— Между прочим, женитьба для солдата срочной службы весьма не поощрительна, — сказал старшина. — Только с личного разрешения командира части...

Гапоненко опоздал на полчаса и пришел навеселе, когда мы уже собирались звонить полковнику. Я тут же начал отчитывать солдата, но старшина взял меня за рукав:

— Пусть проспится, что с него спрашивать?

Это было первое ЧП в моем взводе. Я отделался внушением. Гапоненко — двумя нарядами моей властью.

Дней десять после этого случая он не беспокоил меня. А потом, помню, была суббота, за мной в полночь прибежал посыльный. Я вернулся домой всего-то часа три назад, все осваивал свою «Мостушку», и недоумевал, что бы такое могло случиться?

Дежурным по полку был Сергей Гольдин. Он встретил меня у КПП и «успокоил»:

— Готовься к ОВ, твой Гапоненко шинель вместо себя одеялом на кровати укрыл.

ОВ в такой ситуации означало «очередное вливание». Все законно: мой подчиненный ушел, мне и получать.

— Дуй к Хачу, — сказал Серега. — Он пищеблок проверяет.

Хач — это наш командир полка полковник Хаченков. Я нагнал его уже по дороге от столовой к штабу. Был он низенький и, как однажды выразился Сергей, «плотно спрессованный шустрый мужчина преклонных лет». Я доложил о прибытии, он ничего не ответил, только свирепо крутнул головой: шагай, мол, за мной. Молча поднялся по ступенькам штаба, прошел в свой кабинет, вдоль стен которого, словно солдаты-одногодки, выстроились стулья. Сел за стол, снял фуражку. Снимал он ее только в минуты крайнего раздражения. И вот теперь мне представилась возможность разглядеть редкий седой ежик на бугристой голове и чуткие округлые уши, вызывавшие представление о локаторах.

— Ну, лейтенант Дегтярев, рассказывайте, — сказал полковник, — как вы воспитываете своих подчиненных.

Азы службы я уже усвоил и счел за нужное ответить:

— Виноват, товарищ полковник.

— То-то, — смягчился Хач. — Моя машина в вашем распоряжении. Сорок минут сроку. Найти Гапоненко и привезти в расположение.

Я вспомнил, что утром Гапоненко подходил ко мне и просился в увольнение. Но я не отпустил его и даже ехидно спросил: «Не жениться ли?» Мне еще показалось, что по губам его скользнула усмешка. Вот она в чем проявилась, усмешка-то.

Искать Гапоненко я поехал в село Лугинки. Там, на ферме, как сказал сержант Марченко, работала его симпатия.

Но надежды мои не оправдались. На ферме была только старая бабка, в клубе его тоже не оказалось. На околице какая-то пара шарахнулась от автомобильных фар. Мы остановились, и я крикнул в их сторону:

— Гапоненко!

— В глаз захотел, что ли? — рявкнул бас.

— Извините.

Через тридцать девять минут мы возвратились в полк. Гапоненко уже стоял перед полковником. Явился он самостоятельно.

На другой день я получил выговор в приказе «за слабую воспитательную работу с подчиненными». Гапоненко посадили на гауптвахту.

 

А лейтенант Сергей Гольдин шагал между тем в гору. И я нисколько этому не удивлялся. Умел он как-то все делать ловко, эту ловкость замечали, и он сам знал, что замечают. Чем сложнее была обстановка, тем увереннее он чувствовал себя. Я завидовал этому его качеству и злился на себя за то, что завидую. Потому что чувствовал внутреннее несогласие с тем, что он делает, чего добивается, о чем говорит. Нет, не «о чем», а как говорит.

Его восхождение в передовики началось с зеленых мыльниц.

Это случилось примерно через месяц после нашего прибытия в полк. Хаченков явился в тот день в казарму еще до подъема. Он вообще частенько наведывался в полк по ночам. Жил бобылем или вдовцом, и никаких интересов, кроме служебных, у него не было. Поговаривали, что семью потерял в войну, что исчезла без всяких следов его жена вместе с двумя сыновьями в одном из гетто. Вторично не женился, навсегда вычеркнув личную жизнь... Так оно было или нет, в точности никто не знал, а сам он по этому поводу не распространялся. Трудно, наверное, было мужику, но об этом я смог задуматься только спустя годы. А тогда судил по-лейтенантски: пожилой, мол, человек, потому, мол, сторонится женского пола, потому и шустрит по ночам в городке, не зная, как убить бессонницу.

Так вот, явился он в полк где-то часа за полтора до подъема. Сыграл тревогу батарее, в которой Сергей командовал взводом, и управленцам, к которым принадлежал и я. Приказал офицеров не вызывать. Построил солдат и вывел их на плац. Затем дал сержантам задание на марш-бросок, а сам вернулся проверить кровати и тумбочки.

Это были последние минуты Сережкиной безвестности. Еще не зная результатов внезапной проверки, мы явились в часть и сразу же попали на разбор.

Он никогда не улыбался, наш командир полка. Говорил отрывисто, и все у него звучало по-приказному. И только иногда в огневом городке садился на снарядный ящик, сбив фуражку чуть ли не на нос, и чуть слышно говорил:

— М-мать его — по паровозу!

Значит, придраться было не к чему, боевая работа шла по его уразумению, и настроение у командира стояло на самой высшей отметке.

В тот раз, на предутреннем разборе, он тоже сидел за столом в сдвинутой на нос фуражке.

Мы все молчали, но без особого беспокойства: признак хорошего настроения был налицо. Но мало ли, как может повернуться.

— Лейтенант Гольдин! — назвал полковник.

Сергей вскочил с места и замер.

— Посмотрите на него, — сказал командир, и мы все уставились на. Гольдина. — Молод? Да! Проходит период командирского становления? Да!

Начало было не очень понятным. Чувствовалось, что и Сергей взведен и натянут. Хаченков сделал паузу и сказал с пафосом:

— Мал золотник, да дорог! — И приказал: — Обобщить опыт насчет мыльницы!

Сергей выдохнул воздух, по лицу его скользнула улыбка. Он сразу же стер ее движением губ:

— Слушаюсь, товарищ полковник!

Все объяснялось просто. Дня за три до этого солдатам выдавали денежное содержание. Сергей дал команду своему помощнику пустить шапку по кругу и приобрести сапожные щетки, крем и зеленые мыльницы.

— Почему зеленые? — спросил я Сергея вечером того дня.

— А черт его знает, — пожал он плечами.

Во всяком случае, на Хаченкова они произвели неотразимое впечатление.

— Вот и догадайся, — сказал я, — где найдешь, а где потеряешь.

Сергей посмотрел на меня чуть-чуть сверху, самую малость:

— Всякая случайность — следствие закономерности... Помнишь, как Хач встретил нас? Помнишь его речь? «Солдат все должен делать по стандарту и в единообразии видеть смысл красоты». Вот я и даю команду устроить в тумбочках единообразие.

— Химик ты, — сказал я:

— Ага, — с охотой согласился Сергей, — химик. А то ли еще будет!

Он был симпатичным, ну прямо-таки обаятельным нахалом, Сережка Гольдин. Во что бы то ни стало он всегда хотел быть на виду. И не скрывал этого. Говорил, что надо иметь задел на будущее.

Стоп! А так ли?

Я не забыл тот случай в училище, тот наш конфликт, когда я боялся, что меня отчислят из курсантов. Как-никак Сергей сам пришел к капитану Лупу, рассказал все, как было, и вытащил меня из беды.

А ведь рисковал. Мало ли чем могло ему обернуться признание! К тому же и со старшиной испортил отношения на все время, пока Кузнецкий не выпустился. Хорошо, что комбат был седой и мудрый. И седину, и мудрость ему дала война. Он согласился с Сергеем, что справедливость в конце концов всегда должна торжествовать.

Да, случались у Гольдина такие повороты, потому и прощали ему курсанты то, что не простили бы другому.

— Ты карьерист, Сережка, — сказал я.

— Ага, — опять с готовностью согласился он. — А разве это плохо? Карьера приходит к тому, кто много и хорошо работает. От этого польза делу. А мыльницы — деталь, штрих. Так сказать, лишняя запятая в длинном сочинении жизни.

— Красиво ты говоришь, Сергей.

— Это бывает со мной, Леня. А если по-серьезному, мы должны добиваться в жизни многого. Нам водить дивизии и армии. И чем быстрее это случится, тем лучше. Для меня, для тебя. И для наших будущих подчиненных. — И добавил: — Потому что у них будут мудрые и справедливые командиры. А?

Мы сидели в тот вечер в своей комнатенке. Две солдатские кровати, выпрошенные нами у кладовщицы, разделял стол, устроенный из снарядных ящиков. В переднем углу, там, где в старых избах место иконам, висел портрет бравого усача в траурной рамке. Тетя Маруся, хозяйка, вязала, сидя на сундуке. Не понимая сути разговора, взглядывала на нас с беспокойством. Только под самый конец вмешалась:

— Чудно вы как-то балакаете. И не ругаетесь, а как ругаетесь.

— Нет, мамаша, — Сергей с первого дня нашего квартирантства стал ее так называть, — не ругаемся. Такое для нас, мамаша, непозволительная роскошь.

— Роскоши-то у вас кот наплакал, — отозвалась она. И тут же спохватилась: — Ой, Лёнчику! — И, всплеснув руками, засеменила в горницу, вернулась, держа в руках конверт. — Катька, почтальонша, еще утром принесла...

 

«Здравствуй, дорогой друг Леня!..»

Письмо было от Ивана. Уже третье, как мы расстались. Писал только мне, и Серега демонстративно выказывал обиду. Вот и сейчас — ушел прохаживаться по деревенской улице, наверное, в сторону церкви подался, оставив меня наедине с Ивановым письмом.

«...Шлю тебе таежный привет и массу наилучших пожеланий. Как вы там с Сергеем в теплых краях?.. У нас тут такие кедры! Как раз идет шишкобой. Посылаю вам посылку с шишками. В службе дела у меня идут нормально. Собираюсь менять специальность. Вы сами с усами, догадываетесь, что к чему.

Зайцев здесь, говорят охотники, навалом. Только синих нету. Может быть, за рекой водятся, но до нее идти пешком двое суток.

Напиши, Леня, женился ты или нет. Тебе бы надо невесту попроще, шибко уж у нее мать с отцом важные. Я тебе и раньше об этом хотел сказать, да все как-то не решался. Ну, да не мне судить. Особенно если вы поженились, тогда не задерживайтесь с сыном — продолжайте фамилию...

Будь здоров, Леня!

Твой друг Иван Шестаков.

P. S. Не женился ли Сергей?»

 

Ах, Ваня-Ванюша, белая головушка! Вспомнил нас в своем дальнем далеке! Шишками кедровыми, видишь ли, решил порадовать.

Нет, Ваня, не женился Сергей. Не любит он Ольгу. Даже письмо ей отправил всего одно. А она ему каждую неделю пишет.

И я не женился, Иванушка. Письма мои улетают, а обратно не возвращаются.

И нет у нас кедров, Ваня. Есть лес километрах в десяти, куда я так ни разу и не выбрался. Потому что времени в обрез. Даже редкие выходные уходят на «Мостушку» и еще на одного человека. Есть у меня в расчете такой — рядовой Гапоненко. Вот уж послал бог подчиненного!

Я понял, Иван, твой намек. У нас тоже поговаривают насчет перехода на ракетную технику. Но это еще неизвестно когда и неизвестно кому. Так что, считай, тебе повезло.

Устаю, Ваня, чертовски. Уходим в полк — темно, возвращаемся — темно. Спать охота, ну просто мочи нет, а тут надо готовиться к политзанятиям. Так что, Иван, не смогу тебе сегодня ответить на письмо. В воскресенье напишу обо всем, отведу душу. Потому что насчет души что-то не получается у нас с Сергеем...

 

Осень приползла дождливая, слякотная, грязная. Мы не успевали мыть, сушить и начищать ваксой сапоги. И на рядового Гапоненко, видно, осень подействовала: он приутих, исчезла из его глаз нахалинка. Мне даже иногда казалось, что вместо нахалинки в них поселилась тоска.

Мой помощник сержант Марченко говорил:

— Как бы не учудил чего Гапоненко!

Я попытался как-то вечером поговорить с ним, но он глянул с непонятной для меня укоризной и сказал:

— Индивидуальную беседу, значит, решили со мной провести. Беседуйте!

И на все вопросы отвечал:

— Никак нет...

Да я и сам понял, что не получается разговора, и вряд ли вообще получится. Между нами стояла стена, которую ни свалить, ни даже пощупать. Настроение от этого сделалось хуже некуда, и я показался себе беспомощным, как кутенок, которого кинули во взрослую собачью стаю.

Наверное, Гапоненко почувствовал мое состояние, я уловил даже какое-то сопереживание в его глазах. После чего он вдруг спросил:

— А что вас, товарищ лейтенант, с Зеленой Мыльницей связывает?

— С какой еще «мыльницей»?

— Разве вы не знаете, что у вашего дружка такое прозвище красивое?

— У лейтенанта Гольдина, что ли? — уточнил я, хотя уже и так понял, что речь о нем.

Значит, прилепилась-таки зеленая мыльница к его имени. Наверное, любой, даже самый маленький поступок оставляет след: в памяти ли, в жизни ли, в психологии человека. Интересно, знает Гольдин о своем прозвище или нет? Пожалуй, нет, потому что к этому времени мыльницы ушли для него в прошлое, а сам он летал на крыльях почина.

Случилось это так.

Мы с ним были в числе нашей полковой делегации на окружной комсомольской конференции. Он сам напросился в выступающие. Еще до отъезда сидел ночами в нашей комнатенке и все писал, комкал листы, швырял на пол и снова писал. Даже в поезде, когда мы ехали на конференцию, вносил какие-то исправления в свою речь.

А речи катились с трибуны гладкие и круглые. Почти каждый из ораторов заверял в чем-то настолько неконкретном, что слова даже не затрагивали сознание сидящих в зале, а может быть, и в президиуме.

Наконец слово предоставили лейтенанту Гольдину.

— Я уполномочен комсомольской организацией нашего взвода сообщить следующее, — так начал Сергей. И, очень четко выговаривая слова, не заглянув ни разу в бумажку, произнес речь.

Все его подчиненные брали обязательства стать отличниками боевой и политической подготовки, спортсменами-разрядниками. Все обязались овладеть всеми смежными специальностями в расчетах. И больше того, получить классность по совсем уж посторонней (впрочем, нужной!) специальности химика-дозиметриста. Еще они обещали разбить на территории городка комсомольскую аллею.

Красиво говорил Сергей! Даже я заслушался, увлекшись словами о корчагинской вахте и традициях, которые должны стучать в сердце. Говорил-то красиво, но замахнулся, подумалось, явно не по силенкам. И тут же вспомнил наш разговор после зеленых мыльниц, его фразу: «То ли еще будет!» Вот, оказывается, что он имел в виду. Значит, сказал не для красного словца. Значит, уже приготовил свой сюрприз конференции.

В перерыве его в чем-то горячо убеждал корреспондент окружной газеты. Сергей с улыбкой слушал и не соглашался. Но я знал его очень хорошо и видел, что не соглашался он нарочно: не купишь, мол, за рупь двадцать! Это Иван так когда-то высказался в адрес Сергея. Наконец Гольдин утвердительно кивнул головой и солидно пожал руку корреспонденту...

«Трибуна — трибуной. А один на один — совсем другое дело», — так я думал раньше. Это уже с возрастом пришло: трибуна — честнее и важнее, она — проверка на убеждение и гражданское мужество. А тогда это разделялось и один на один казалось важнее.

— Ведь липа, Серега, а? — спросил я его по возвращении домой.

Мы сидели друг против друга. На столе ядреные соленые огурчики. Тетя Маруся, хозяйка, примостилась на табуретке возле печки. Смотрела на нас, подперев ладонью щеку, и слушала внимательно и непонимающе.

Он похохатывал, с хрустом, закусывал огурцом. Что-то появилось в нем новое. Этакая снисходительность ко мне. Или мне это казалось из-за настроя на спор, из-за желания обнаженной откровенности?

— Зачем трепаться-то? — повторил я.

Он снова хохотнул и наконец снизошел. Именно снизошел, я почувствовал это кожей.

— А ведь я прав, Лень. Пусть даже только половина моих людей станет отличниками, дозиметристами — разве плохо?

У него потрясающее умение не отвечать на вопрос конкретно. Я всегда ловил себя на том, что вроде бы он все говорит правильно, а я не соглашаюсь с ним.

— Ты слухай, Ленчику, Сергея. Бачь, який вин справный, — вмешалась тетя Маруся.

Сергей, точно, справный. Все на нем ладно: и гимнастерка, и портупея, и сапоги сидят как влитые, Словно и родился в форме. Хаченков про него сказал: военная косточка.

Я замолчал, обиженный его снисходительностью. Ковырял вилкой жареную картошку, думая о том, что все было бы не так, сиди рядом с нами Иван. Но он уехал на переучивание. Прислал, правда, весьма короткую цыдулю с дороги, а на письмо, видно, не хватило времени.

Сергей не выдержал моего молчания, отодвинул от себя тарелку, сказал:

— А насчет «трепаться» — поговори с замполитом. Он объяснит тебе все про соцобязательства. И еще спроси его: как совместить эти самые обязательства и уставы, где все расписано, кому и что положено и в каком количестве. Ну что, слабо?

Опять он ушел от конкретного, опять втравливает в старый, еще училищный спор. Я, конечно, помню, как мы тогда, посмеиваясь в кулаки, говорили с серьезным видом:

— Товарищ Дегтярев, вызываю вас на социалистическое соревнование.

— Я принимаю ваш вызов, товарищ Гольдин, и беру на себя следующие обязательства...

— Товарищи курсанты, — предупреждал нас перед проверкой наш командир взвода, спортсмен. — Зайдите в ленкомнату, посмотрите свои обязательства, чтоб не ошибиться, если спросят. Не вздумайте забыть, с кем соревнуетесь!..

Все так. Но ведь и другое было.

Я глянул на Сергея. Он уставился на меня в ожидании и в готовности прекратить этот серьезный и вроде бы бесполезный разговор. Да, было однажды и так, что курсант Гольдин орал на всю батарею, что у второго расчета сошники не вбиты, и требовал все начать сначала. Это было перед стрельбами. Командир взвода внял его воплям, скомандовал: «К бою!» — и запустил секундомер. Рвали с орудий чехлы, отбрасывали станины, на лице смешались пыль и пот. И опять наш второй расчет опередил расчет Гольдина.

Разве это не соревнование?

Мы грызли те секунды зубами. Мы взвешивали каждое движение. Мы подсчитывали время, как скупец считает копейки. И говорили: «Еще есть 12 секунд... есть еще 17...» И когда Стаська Давыдов применил свою рационализацию и мы прихватили в свой актив целых полминуты — это был праздник нашего расчета. А потом, когда вся батарея получила эти 30 секунд форы, был праздник для всех. И Сергей тогда сказал безо всякой рисовки:

— Эти секунды в бою — фора для жизни.

Правильно сказал. Я бы не смог так. У меня слова, как чурки: сложу их в кучу, а огня нет. Когда думаю, вроде бы все получается правильно, а выскажусь — совсем не то. Потому лучше ничего не говорить.

От моего молчания Сергею, видно, становится не по себе. И глаза у него уже не требуют, а просят. Даже в голосе, когда снова заговорил, появились оправдательные нотки.

— Я же не отделяю себя от всех, Ленька! Я же для людей! Ведь то, что мы обещали, станет рубежом для всех! Пусть все лезут вверх! Пусть хоть до половины! Все равно пройденного будет много. Значит, польза, так?

— Кому польза, Сергей?

— Ты на меня намекаешь?

— На тебя.

— Не только мне польза. Всем...

Что-то в его словах было правдой. «Всем» тоже была польза, даже если лезть не до самого верха. Но в чем-то была и неправда. А вот в чем? В этом я никак не мог разобраться, что-то важное ускользало, точно так же как в нашем давнем разговоре про «посох удачи», про терпение, про сильных и слабых...

Через несколько дней в газете была напечатана статья про инициаторов «замечательного почина». В ней даже был абзац про синих птиц. Это Сережка отвечал корреспонденту на вопрос о своих идеалах. Человек, мол, всегда должен стремиться к своей мечте. Был напечатан и Сережкин портрет. Он выглядел серьезным и правильным, как Строевой устав. Даже я не мог разгадать, о чем он думал, когда его фотографировали.

Потом в газете регулярно стали появляться заметки под рубрикой: «На крыльях почина».

 

Лихо отплясали в чайной Новый год. С вечера Сергея увела к себе пухлая фельдшерица.

Зачастила с письмами Ольга. И совсем перестала писать Дина.

После службы я спешил домой, и первое, что слышал от тети Маруси:

— Нету, сынку.

Писем не было. Была только память, которую я ворошил, как страницы старой, любимой книги.

...Дождь, дождь, дождь.

Ну когда же ты появишься? В подъезде сухо и гулко. И ты с портфелем...

— Я же тебе говорила, встретимся у скамейки. Вдруг мама выйдет!

Почему я не понравился твоим родителям? Может быть, они запретили тебе писать? Кто может запретить писать? Меня могут куда-то не пустить, и я не в силах буду войти. Но писать?.. «Я видела синих кур. А синих зайцев твой Сережка выдумал». А ведь действительно выдумал...

И дождь кончился.

«Я приеду к тебе через год, куда скажешь, в любую деревню». Почему я не могу вспомнить твои глаза? Вижу лоб, завиток возле уха. А глаз не вижу. Даже вижу походку. Ты уходишь. Чуть приподнятые плечи. Опущены руки. «Я не знаю, куда девать руки. Мне обязательно нужно что-нибудь нести...» Пальцы длинные и ломкие. «Я приеду к тебе...»

— Нету письма, сынку, — виновато говорила хозяйка и утешала: — Здалась вона тебе така-сяка? Вон дивчата яки без хлопцив страдают!

Сергей тоже сокрушался и по-своему проявлял обо мне заботу.

— Слушай, — говорил он, — давай отобьем у попа Таньку-буфетчицу. Ты замечаешь, как она на тебя поглядывает? Матушкин полюбовник! Ха, ха!

Я отмахивался, но от его шуток становилось легче. Честное слово, я завидовал ему. Завидовал тому, что он спокойно уходит к фельдшерице. Завидовал его умению находить общий язык и с подчиненными, и с товарищами, и даже с поповой женой. Однажды он ухитрился притащить ее в гости, сказал:

— Ты, Танюха, с ним посмелее... — а сам исчез.

Впрочем, Танька и не подходила на роль матушки: та же бойкая бабенка из станционного буфета, те же быстрые глаза. Я не знал, что с ней делать, засуетился, выскочил в сени за углями для самовара. Пока раздувал его голенищем от старого сапога, никак не мог освободиться от мысли, что вот пришла и ждет, когда наступит момент соблазнять меня. А я все равно не должен поддаваться, потому что у меня есть Дина... Думал так, а сам украдкой взглядывал на попову жену, на ее могучую грудь, распиравшую красную вязаную кофту. Она засекла эти блудливые взгляды, но не засмущалась, а даже приосанилась. Встала, отодвинула меня от самовара, задев грудями, хихикнула и сама взялась за дело. Сноровисто у нее все получалось: и чашки с блюдцами нашла, и спроворила без спросу у тети Маруси банку с вареньем. А я даже перестал соображать, кто у кого в гостях.

Уселись за стол, она с сожалеющей улыбкой покачала головой.

— Не суетись ты, Леньша, — сказала с дружеским участием и с пониманием. — Не получится у нас с тобой ничего, а можно бы. Будь в спокойствии, Леньша.

И я как-то сразу успокоился, хозяином в своей каморке себя почувствовал, налил чаю. И на женскую грудь уже не косился. Даже разговор повел:

— Расскажи что-нибудь про меня, Татьяна.

— Как это?

— Ну, какой я в вашем женском понятии.

— Во, чудик! — засмеялась она. — Теленок ты в нашем женском понятии. Чего губы надул? Телятки-то, они ласковые. И сами ласку любят.

— А замуж бы ты пошла за меня?

— Еще чего!

— Если бы не была матушкой.

— Не надо так, Леньша. У каждого своя специальность. А человек Андрей надежный.

— Что значит — надежный?

— Прощенец он. А ты — непрощенец. Ты бы меня в замужестве бросил. Да и обманывать бы тебя жалко было.

— Разве обязательно обманывать?

— Скучно жить, Леньша. Каждый день все одинаковое. Раньше веселее было. Столько народу насмотришься, столько всего наслушаешься... Андрей-то у меня ничего, только силы малой. Да еще работать не дозволяет.

— И все же скажи: неужели нельзя без обмана?

— Не знаю, — вздохнула она. — Скучно...

Как-то вдруг быстро и словно бы с виноватостью она засобиралась. Надела душегрейку, белую оренбургскую шаль с кистями.

— Не провожай, Леньша! — И выбежала из избы.

А я улегся на кровать, расстроенный этим случайным разговором и пониманием, что никогда мне не проникнуть в женскую психологию.

Может быть, и той, в Уфе, скучно? Может, и нет уже ничего? Ни улицы Пушкина, на которой была ее школа, ни тротуара, укутанного такой же белой шалью из тополиного пуха, как на поповой жене. Если бы можно было взять отпуск! Но он маячил так далеко, что и думать о нем — только травить себя. Впереди было еще ползимы, потом — весенняя проверка, а еще дальше — лагеря с главными стрельбами года. Разве пустят в отпуск до стрельб? Если бы хоть по службе все было гладко. Какая уж гладкость, если каждый день только и ждешь, не натворил бы чего-нибудь рядовой Гапоненко.

 

— Вы верите, что справедливость всегда торжествует? — спрашивает меня Гапоненко.

Верю ли я? Бывает, что и не торжествует. Бывает, что и за нее, за справедливость, драться приходится. Себе я могу признаться, что не всегда лез за нее в драку. А что сказать Гапоненко?

— Нет, не всегда справедливость торжествует.

— Я думал, вы побоитесь это признать, товарищ лейтенант.

— Послушайте, Гапоненко, вы, кажется, считаете себя несправедливо обиженным?

— Так точно.

— А в чем, простите, это выразилось?

— Да так...

Не хочешь говорить, Гапоненко, не говори. Но, между прочим, если всем обиженным ковырять свои болячки, толку мало будет. А сам я? Разве не обиженный? Как мне встать и как защитить себя? «Я приеду к тебе через год...»

— И все-таки ты не прав, Гапоненко, — говорю и гляжу ему прямо в глаза.

— Так даже приятнее.

— Что — приятнее?

— Что вы меня на «ты».

— Скажи, Гапоненко, что тебя так ест? Что тебя дергает? Почему ты один?

— Я не один.

— Ты же ни с кем не дружишь.

— Неправда ваша, товарищ лейтенант.

— Ну да! «Неправда ваша, дяденька».

— Я ведь вас постарше, товарищ лейтенант. Давайте без погон поговорим!

— Поговорим.

— Мы с вами сидим и беседуем из-за того, что я непутевый. Так?

— Почему «непутевый»?

— Да я это и сам про себя знаю. Одни неприятности из-за меня людям. Даже хорошим. Вы вот опасаетесь, как бы я чего не отколол. Верно?

— Верно, Гапоненко.

— А помните, как вы меня искали?

— Помню.

— Был я тогда с Зарифьяновым. А Зарифьянов — подчиненный лейтенанта Гольдина. А тот был дежурным по полку. Он и застукал нас. Про меня доложил, а про Зарифьянова — нет.

Я даже опешил от такого сообщения. Как же так? Сергей же сказал мне, что Хаченков сам обнаружил шинель под одеялом вместо Гапоненко! Ну и сказал бы все как есть! На то и дежурный, чтобы порядок был... Стоп! А как же Зарифьянов?

— А ты не ошибаешься, Алексей? — Я даже не заметил, что назвал его по имени.

Он же удивленно глянул своими светлыми глазами, ответил:

— Вам хочется, чтобы я придумал такую бяку? Эх, товарищ лейтенант!

— Но оттого, что ты был не один, разве легче кому?

— Вам всегда не легче. А ваш дружок прогнал на другой день Зарифьянова под колючкой раз десять. Вот и легче. Обоим. И Зарифьянову, и Зеленой Мыльнице.

— Не надо так, Гапоненко, про лейтенанта.

— Во-во. Про офицера, значит, не надо. Не буду, раз не надо.

— Это здесь ни при чем.

— При чем. Вы думаете, что лейтенант Гольдин не доложил из-за того, что Зарифьянова пожалел? Он себя пожалел. Инициаторы почина — и вдруг нарушение!

Да, я тоже чувствую, что Сергей работает только на себя. Здорово работает. Как он любит говорить: «Семичасовой рабочий день — от семи до семи и даже больше». И все-таки работает на себя. Впрочем, это его дело. Хотя почему — его? Случай с Зарифьяновым меня тоже касается. Он мешает мне. И Гапоненко мешает.

— Почему мы все о Гольдине, Гапоненко?

— Все к вопросу о справедливости, Его хвалят — вас ругают.

— Хвалят и ругают за результаты. За вас лично ругают.

— Одни и те же результаты могут выглядеть по-разному.

Да, по-разному. Я понимаю. Но меня все еще беспокоит, где-то глубоко во мне, но беспокоит червяк сомнения. А если Гольдин в чем-то прав? Ведь главное — цель. Может быть, так скорее добьешься цели? Сейчас я хитрю с собой, чтобы оправдать свою немощь, свое невмешательство. Просто у меня не хватает мужества на полный голос. Весь заряд уходит на разговоры и внутренние монологи, от которых никому ни пользы, ни радости.

И ничего не могу поделать с собой. Кажется, что уже вырвался из плена привычек, из самого себя, но нет, снова там, снова среди знакомых монологов. Это только представляется, что дверью легко хлопнуть. А попробуйте-ка хлопните!

Гапоненко вздохнул.

— Уже поздно, товарищ лейтенант. Разрешите идти спать?

— Да, поздно. Только у меня есть поправка. Я сказал, что справедливость не всегда торжествует. Это не так, Гапоненко. Не всегда только на каком-то этапе. Зло может победить в частном, а в целом — нет.

— Если бы не так, застрелиться можно.

— Спокойной ночи, Гапоненко. Завтра тяжелый день.

Впрочем, особо тяжелым завтрашний день не обещал быть. Предстоял обычный плановый выезд в поле. Учебный район я уже успел изучить и свою «Мостушку» мог привести на место даже с закрытыми глазами.

Но что-то случилось в тот раз. То ли застил глаза мелкий буранчик, то ли по какой другой причине, но, приотстав от колонны и желая сократить путь по зимнику, заблудился.

На пути попадались заснеженные стога, которых не было раньше. Санная дорога виляла вдоль канавы, явно искусственного происхождения. Она забирала все левей и левей, а нам надо было как будто вправо. Уже и рассвет выполз со стороны нашего городка.

Я растерялся окончательно, велел водителю тормозить и спрыгнул на землю. Стоял, разглядывая незнакомое место. Вылезли из кабины и мои подчиненные.

— Заплутались, — бодренько объявил я.

— Давайте назад, — предложил сержант Марченко. — Оно вернее будет.

Я достал карту и попытался сориентироваться. Эта санная дорога, конечно, не была обозначена. Гапоненко тоже сунул нос в карту, спросил:

— А сарай тут нигде не нарисован?

— Нет, вроде. Хотя какая-то кошара есть.

— Может, она вон виднеется? Белым обмазанная?..

Деваться было некуда — поехали к белому строению.

На крыльце заметили тетку в телогрейке. Я пошел к ней выспросить о дороге и не заметил, как рядом со мной оказался Гапоненко. Не успел я и рта раскрыть, как она воскликнула басом:

— Лешенька! Откуда ты взялся, милок?

— Здорово, тетя Дусь, — ответил ей Гапоненко.

Я оглядывал их, ничего не понимая. А он уже выспрашивал про дорогу, и она охотно объясняла:

— Ваши завсегда вон там воюют. Прямо по-над домиком, туто-ка мосточек, и держитесь края поля. А там и большой колок. Своих увидите...

— Спасибо, — сказал я и пошел к машине, услышав, как Гапоненко спросил:

— Пальма еще не приехала, тетя Дусь?

— Нет еще, Лешка. Да уж скоро...

Когда он догнал меня, я поинтересовался:

— Из деревни тетка-то? Знакомая?

— Фермой заведует. А тут, видно, зимние корма у них.

Все-таки мы опоздали, и о готовности станции к работе я доложил позже всех. Знал, что за это придется отвечать, но не предполагал, что так скоро. Командир взвода разведки позвонил через час на станцию и передал, чтобы я оставил за себя сержанта Марченко, а сам топал на совещание.

Офицеры и старшины собрались в командирской палатке. Хаченков сидел за столом без папахи, и его бугристая голова каждый раз поднималась от карты, когда кто-то откидывал полы палатки.

— Пройдите вперед! — приказал он мне.

Я прошел и встал возле самой печки, неприкаянно уставясь вниз. Несколько самодельных столов были вкопаны прямо в землю и скамейки возле них — тоже. На передней пристроился Гольдин. Он кивнул мне, выказывая сочувствие: терпи, мол. А другого ничего и не оставалось.

— Два офицера закончили одно и то же училище, — начал Хаченков. — Оба — по первому разряду, И два полюса. Я говорю о Гольдине и Дегтяреве. Объясните свое поведение, Дегтярев!

Что я мог объяснить? Ну, заплутался. Присыпало снегом поворот, и я не заметил его. Но ведь хотел как лучше.

Я боялся Хаченкова и не скрывал этого. Даже как-то сказал Сергею об этом. И он ответил:

— Это по слабости духа.

Наверное, так. Духу у меня явно не хватало при общении с начальством. Даже голос делался тихим и приторно-робким. Ненавидел себя до отвращения, но ничего не мог поделать с собой.

Вот и сейчас смог произнести лишь одно слово, противное, как я сам:

— Виноват.

Однако оно смягчило полковника, и он уже не так сердито произнес:

— Что вы думаете об этом, товарищи офицеры?

Все думали одинаково, но по-разному выражали свои мысли. Начальник штаба сказал, что я очень несобранный товарищ. Командир взвода разведки, тридцатитрехлетний старший лейтенант, невнятно проговорил о том, что у меня затянулся процесс становления. Все шло как положено, пока слово не взял Гольдин. Он сказал, что я несколько зазнался, что все стараюсь делать сам и не признаю ничьих советов.

Я и сам клял себя за эту непонятную самому оплошность. И понимал, что заслуживаю наказания. Но когда заговорил Сергей, что-то взорвалось во мне. В голове пронеслось все: Зарифьянов, зеленые мыльницы, статья в газете, синие птицы... Внутри взорвалось, но внешне я остался таким же, каким и был, и голос мой был по-прежнему тихим и робким:

— Молчал бы, Зеленая Мыльница!

Сергей обиженно сел на место, зато заговорили все сразу. Всем стало ясно, что я завидую его славе, его авторитету, его способностям. Я немедленно должен был понять, что инициатор — это гордость, это маяк.

Но ничего понять не мог. Стоял со звоном в голове и обреченно ждал конца.

— Не надо так, — сказал замполит. — Все гораздо проще. У молодого человека вышла осечка. В боевой обстановке она могла бы привести к тяжелым последствиям. Позже мы вернемся к этому эпизоду. А что касается инициаторов, то перехваливать тоже не годится. Нам следует взглянуть на них повнимательнее, потому что они действительно должны быть маяками...

Так или примерно так говорил подполковник Соседов. Он совсем не защищал меня, но как-то сумел смягчить обстановку. Он сказал мне: «Садитесь» — и снова говорил какие-то очень нужные слова.

Потом мы сидели с ним вдвоем в нашей «Мостушке». Я рассказал ему о Гапоненко, о зеленых мыльницах, о соревновании и уставах. Он сказал:

— Мешанина у тебя в голове, — и стал растолковывать мои же собственные мысли.

Я с удивлением и не сразу узнавал их, только облаченные в стройную одежду слов. И думал: вот бы замполиту спорить с Сергеем. Он показал бы ему «посох удачи», удел слабых и удел сильных.

Хотел рассказать Соседову о Зарифьянове, но что-то удержало. Впрочем, я знал, что удержало. Все же мы с Гольдиным были товарищами, спали вместе и ели вместе, и не мне было подводить его. Но главное в другом. Я очень не хотел, чтобы Соседов подумал, что я кляузничаю.

Через сутки мы вернулись в казармы. Был уже поздний вечер, когда устроил на ночлег свою «Мостушку». Домой идти не хотелось: и поздно уже было, пока доберешься, а чуть свет — обратно, и Гольдина не хотелось видеть.

Сидел в канцелярии и глядел, как тычется в окошки снег. Фонарь у входа очертил неровный качающийся круг. В нем сворачивались в клубки снежные змеи и тихо уползали в темноту.

За стеной еще шебуршились, укладываясь ночевать, мои подчиненные. Заглянул Марченко, сказал по-свойски:

— Постель на нижнем ярусе, товарищ лейтенант, — постоял, потоптался. — Не переживайте особо-то. Перемелется.

— Я попозже, Марченко.

Он вышел.

Я и устал чертовски, а спать все равно не хотелось. Иванушку бы сюда, с его добрыми глазами. Пусть бы пожевал немного, прежде чем сказать что-нибудь хорошее. Я бы поплакался ему в жилетку. Так, мол, и так. Осталось в Уфе только одно окно. Это окно совсем в другой мир. В том мире есть лупоглазый мальчишка и в заплатках тряпичный футбольный мяч. Мальчишка еще может плакать по ночам и представлять себя большим и сильным, большим и умным. В том мире есть лупоглазый парень, который ночами пишет девчонке стихи. Она скоро придет к нему — из длинного, похожего на коридор, школьного зала...

И мальчишка, и парень покинули тот мир. Теперь там висит на стене фотокарточка. Фотограф постарался, и лейтенант на ней получился довольно симпатичный. Мать смотрит на него и думает, что ее сын вырос, стал мужчиной. А он, оказывается, все такой же розовый... Где ты, Иванушка?

ОТСТУПЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Мы виделись с ним не так давно. Это была наша вторая встреча после училища за много лет. Что поделаешь, если отпуска совпадают очень редко. А здесь вдруг повезло: совпали, и он приехал ко мне. Тем более что и служили мы с ним уже, можно считать, неподалеку: всего-то и разделяли нас тысячи полторы километров. Неделю мы провели с ним на безлюдном берегу Байкала, а вторую — в низовьях Селенги.

Иван погрузнел и поседел. Но глаза остались прежними и отливали голубизной, как в молодости.

В тот день мы долго мотались с ружьями по зарослям, да так ничего и не добыв, устроились на ночевку. Запалили костер и сидели, глядя, как из пламени вылетают оранжевые ленты и превращаются наверху в искры.

— Ты знаешь, где живут синие зайцы?

Иван спросил об этом очень серьезно, не так, как Сергей когда-то, без нарочитости, и в то же время напоминая то, давнее. И за словами появился четкий смысл: «Ты знаешь, зачем живут люди?» На миг мне показалось, что я уже слышал похожую интонацию. Только не было костра, не было этих дрожащих от света сумерек. Да, да. Кто-то говорил так. И вдруг вспомнил.

...— Вот она, Синяя птица, Ленька, — шепчет Гольдин. — Зайцев я придумал. Метерлинк «Синяя птица».

Символ счастья. Неясная цель, Мелькнул вдали силуэт. Поймать бы! Но уже растаяло все в дымке. Может, и силуэт пригрезился? Может быть, ничего и не было? А вдруг было? И исчезло вон за той сопкой, до которой рукой подать?.. Встань! Прошагай оставшиеся версты! Пусть гудят ноги, пусть занемели плечи — а вдруг?

— Счастье — это еще не исполнение желания, — сказал я.

— Знаю, — откликнулся Иван.

Конечно, он знает.

Пока мы бродили с ружьями, он рассказывал, урывками, без всякой последовательности, точно так, как когда-то, в курсантскую бытность:

— А у нас сын, Ленькой назвали.

И я видел белобрысого скуластого мальчишку. Спрашивал себя: «Какая она, та женщина, что подарила Ивану сына?»

— Вы обязательно должны ко мне приехать на будущий год. Все трое, понял?

Иван только улыбнулся в ответ, потому что знал, что наверняка не приедет и что вообще загадывать на год военному человеку не должно.

— ...Поставлю рядом таз с холодной водой. Как только голова превратится в булыжник, я ее — в таз. Ты же знаешь, что наука мне всегда тяжело давалась. А тут диплом...

Иван окончил заочно академию.

— Ну, думаю, прозевали залет. Чувствую, офицер наведения растерялся. Я ему спокойно так: «Однако, выручай, Витя». Обнаружили цель уже в зоне пуска. Первую ракету пустили и ждем. С КП кричат, аж телефон лопается: «Вторую, мать вашу так!» А почто вторую? Одной хватило...

Иван командовал ракетным дивизионом, обогнал нас с Сергеем в воинском звании. Он этого слегка конфузился. И его конфузливость напоминала того, прежнего, Ваню.

Мы лежим у костра и смотрим вверх. Звезды, словно яблоки, рассыпались по небу.

— Ты слыхал когда-нибудь, чтоб человек сказал про себя: счастлив? — спрашивает он.

— Нет.

— И я нет.

Наверное, мы думаем об одном и том же. Я вижу лесную тропу, неровную, как жизнь, и ненадежную, как первое чувство. А где-то там, в конце пути, за самым дальним поворотом — белая хижина на зеленой лужайке. Приду и брошу усталое тело в траву. И скажу: «Все, хватит. Мне хорошо!»

Только дойду ли до белой хижины? Только смогу ли перелезть через все завалы? Не собью ли ноги свои на острых камнях?

— Это не самое главное, — говорит Иван, и я понимаю, что он думает о чем-то похожем.

Да, не самое главное. Все было и будет на пути: и камни, и завалы. Любая дорога приходит к концу. И волки не съели. И белая хижина. И зеленая лужайка. Вот оно! Синь опрокинулась на землю. Синь обняла и деревья, и траву, и меня, раскинувшего в август руки... Почему же так грустно? Почему поселилось во мне беспокойство? Почему мысли все время возвращаются к той неровной дороге, к тем камням, на которых еще остались наши следы? И уж подкрадывается неожиданное: «А хорошо было!»

Мы проговорили с Иваном всю ночь. Нет, вру — больше молчали. Перед самым рассветом, когда начали притухать звезды и небо стало похожим на байкальскую воду, он спросил:

— А Ольга? Ты ни разу о ней не вспомнил?

ПОСОХ УДАЧИ?

Я бы и не стал ее вспоминать тогда. Это значило ворошить какие-то кусочки жизни, опять копаться в наших отношениях с Сергеем. Не место этому было в рассветной тайге, и очень уж далеко от того дня, когда меня на всех законных основаниях песочили в командирской палатке.

В полк мы вернулись через сутки. Я — весь из себя виноватый, с пониманием этой виноватости, с досадой на свое глупое поведение. И с обидой. Хотя, здраво рассуждая, обижаться надо было только на свою кулемость во время марша и дурость характера.

И Сергей делал обиженный вид. Потому мы почти не разговаривали. Разве что перебросимся одной-другой фразой, когда деваться некуда было. Врозь уходили по утрам в полк, я — на час раньше, чтобы успеть на подъем. И возвращались порознь, чуть ли не след в след.

А долго ли можно так выдержать, если живешь в одной комнате? И неловко, и томительно, и словно третий жилец глядит сверху на обоих. Наверное, Сергей эту неловкость ощущал больше.

Однажды я шел, не торопясь, со службы домой. Но он, видно, поджидал меня. Поравнялись и молча зашагали по темному полю рядом. Он заговорил первым:

— Пойми, так сложились обстоятельства. Если я на чем-то погорел, то ты встань на собрании и говори как положено. Такой закон жизни. И я не обижусь. Так надо. На собрании... А ты сразу: «Зеленая Мыльница».

Я вспомнил свет фары, размытую дождем дорогу. И его: «А ведь я не люблю Лидуху». Вот и в этот раз были в его голосе неуверенность и извинительность. Они не тронули меня, и я зло спросил:

— А Зарифьянов?

— Что — Зарифьянов? — смешался он.

— Забыл, когда ты по полку дежурил? Гапоненко вместе с твоим Зарифьяновым был в самоволке!

Все-таки долгое замешательство было не в его характере. И чем у́же тропка, тем увереннее он себя чувствовал.

— Погоди, Лень. Тогда я, каюсь, маху дал. Но ведь то уже ушло. Пусть ушло, а?..

Я промолчал. Все уходит. Только все равно следы остаются. Можно, конечно, и их стереть, но тогда сотрется весь опыт, который люди накапливают, получая синяки и царапины.

— Ты идеалист, Ленька. Ты всегда был идеалистом. Есть святая хитрость. Она оправданна, потому что служит большому делу. Ну хорошо, я согласен: непорядочно. Но ведь голодный вор, который украл буханку хлеба, тоже поступил непорядочно. Нехорошо — воровать. Но он будет хитрить, изворачиваться, чтоб доказать свою невиновность. А тебе надо заклеймить его? Пусть с голоду подыхает, так?

«Зачем так много слов? Зачем приплетать какого-то вора? По-твоему, все хитрят и изворачиваются? Гапоненко не хитрит. А мы?.. Изменили мы синим зайцам!»

Я не отвечал. Хотя так и тянуло объясниться. Мы бы и начали, может быть, такой нужный нам разговор, не упомяни он этой буханки хлеба. Опять все уплывало в относительность, без конкретных вещей, которые можно щупать, толкать, кидать. А у меня нервы и так были на пределе. Каждый день ждал письма, а его не было. И я предчувствовал, что не будет совсем. Но для этого нужна была жирная точка, чтобы осознать, убедиться. Так уж человек устроен, что без этой точки обойтись не может. Потому что неопределенность всегда давит на плечи, как тяжелый груз в конце пути. И на меня она действовала угнетающе. Вроде бы на что-то намекала маманя в письмах. Обмолвилась раз, что мы с Диной — два сапога на одну ногу. И в каждом письме упоминала про соседскую девчонку Вальку, которая жила вместе с нами в коммуналке. И похорошела-то она, и заботливая, и в руках у нее все горит — такая работящая.

И еще не давало мне покоя, прямо-таки давило на грудь предстоящее персональное дело. За тот случай на полевых занятиях меня собирались разбирать на комсомольском комитете. И Гольдин, и мой помощник сержант Марченко тоже были членами комитета. Я представлял, как они задают мне вопросы, на которые обязан отвечать. Оправдываться не собирался, признавать ошибки было стыдно, отмалчиваться, как школьнику, тоже нельзя. Как себя вести, не ведал, и от этого на душе оседала муть.

Спасался от такого муторного состояния службой. Даже забывал о своих невзгодах. Сам каждое утро делал подъем, и не только своим подчиненным, но и во взводе разведки. Старшина одобрительно ухмылялся, глядя, как я строю людей, чтобы вместе с ними бежать вокруг ограждения городка. Вместо физзарядки я устраивал кросс, зная, что кроссовую подготовку будут обязательно проверять на итоговых занятиях. Сперва солдаты бурчали из-за «беготни», да и самому мне, если честно, тягостными казались эти километры. Больше всех ворчал Гапоненко, он «этих спортсменов в гробу видел». Но не отставал, держался все время рядом со мной. А на финише всегда поддавал, и, когда я пересекал черту, он уже закуривал самокрутку с казенной махоркой.

— Может, курить начнете, товарищ лейтенант? — спрашивал.

— Никогда, — твердо отвечал я, хотя спустя годы закурил и дымлю до сих пор.

Трудно ли, не трудно ли давались первые километры, но уже недели через две мы втянулись в пробежки, чувствовали после них приятную легкость. После них мы вместе со старшиной шли в полковую столовую на завтрак, умно рассуждали по дороге о разных житейских делах. И как-то раз он уважительно и значимо произнес:

— Сила человека — в земле и в людях, товарищ лейтенант. Древний герой Антен тоже черпал силы у земли и у народа.

— Антей, — поправил я.

— А сущность та же, — и поощрительно, с высоты возраста и жизненного опыта похлопал меня по плечу.

В тот день полегчало, вроде отдых себе устроил, сбросив тяжелую ношу на обочину. Но полегчало только до вечера. Потому что после ужина заявился в казарму старший лейтенант Лева Вях, чистенький, гладенький, наш комсомольский секретарь.

— Ты напиши объяснительную, — сказал он. — И кайся побольше. Сам понимаешь, повинную голову...

— В чем виноват — призна́ю, — ответил я. — Но и добавлю кое-что. Насчет сокрытия случаев нарушения дисциплины.

Лева рассмеялся:

— Ты не того? Каких таких «случаев»?

— Зарифьянов, например, во взводе Гольдина...

— Ну, даешь, Леонид! «Сам тону и за собой тяну» — так, что ли? — придвинулся ко мне вплотную. — Спрашивают с тех, кто попадается, сам понимаешь. Ты давай пиши так, как положено, а мне бежать надо.

Ему все время надо было куда-то бежать. Поглядишь на человека — самый занятый во всем полку. И от нарядов его почему-то освободили, как будто он не такой же, как все, офицер. Вях все время что-то организовывал, договаривался на выходные дни о всяких встречах, приводил знатных, никому не известных людей, которые долго читали по бумажкам с трибуны об успехах и достижениях. Потом он вел их с заднего хода в столовую на ужин, неся как самую большую драгоценность пухлый портфель. А на другой день скромно сообщал сослуживцам, будто докладывал:

— Дружба состоялась, сам понимаешь, — и после развода опять торопился куда-то.

— Ты очень-то не переживай, — сказал он мне в тот вечер уже от дверей. — Мы уже с Гольдиным обговорили сценарий. Все будет в порядке.

Я вспомнил об этом, шагая рядом с Сергеем через поле. Падал ленивый снег, редкий и мохнатый, как пух. Впереди мелькали тусклые огоньки нашего поселка. Нехотя и беззлобно потявкала в той стороне собачонка. Поле перешло в огороды, разделенные межой. Тропа сузилась, и я приотстал от Сергея. В начале улицы он подождал меня, спросил все с той же извинительной интонацией:

— Может, тебя заседание комитета беспокоит? Плюнь? Поставим на вид, и все. Уже договорено.

— Не нуждаюсь в ваших поблажках, — ответил я почти равнодушно.

Заседание комсомольского комитета состоялось примерно через неделю.

— Расскажите, Леонид Андреевич, как все произошло, — официально предложил Вях.

Я рассказал, как ехали, как заплутались. С сознанием правоты признал, что виноват в этом только сам. Сделал паузу, собираясь с мыслями, чтобы перейти к самому сложному: почему глупо вел себя в командирской палатке. Но не успел. Вях спросил членов комитета:

— Какие будут вопросы к Дегтяреву?

Вопросов некоторое время не было. Потом вдруг, вот уж никак не ожидал, встал Марченко:

— Скажите, с какой целью вы каждое утро проводите с подчиненными кроссы?

Я даже растерялся: при чем здесь кроссы? Потом смутно уловил смысл вопроса своего подчиненного, понял, что он кидает мне веревочку. Его, конечно, не посвятили в то, о чем «договорено», и он переживает за меня, боясь, как бы не влепили по всей строгости.

— Готовимся к весенней проверке, — ответил я.

— Какие обязательства взял расчет станции кругового обзора? — спросил сам Вях.

— Повышенные, — автоматически доложил я и, спохватившись, перечислил по пунктам.

— У кого еще есть вопросы?

Гольдин молчал, поглядывая в окошко. Там было пусто и голо, только чернели столбы для будущего дощатого забора, который отгородит наш городок от колхозного поля. Досок не было, и Лева Вях выбивал их на каком-то предприятии, крепя с его активистами дружбу. Мне показалось, что возле ближайшего к окну столба мелькнул Гапоненко. Но я тут же решил, что почудилось, потому что нечего ему было делать возле штаба.

— Вопросов нет? — словно подводя черту, уточнил Вях. — Переходим к выступлениям. — И сам начал с того, что вспомнил вопрос Марченко и отметил инициативу лейтенанта Дегтярева (нейтрально так сказал, словно не обо мне, сидевшем тут же, речь) в подготовке личного состава к сдаче экзаменов по кроссу. Потом, как и положено, прозвучало: «Однако следует отметить...» Закончил Вях предложением «вынести взыскание — поставить на вид». Его тут же поддержал Гольдин. Без выступления, одной лишь фразой. Все, как и планировалось, о чем мне Сергей сказал по дороге из полка домой.

Оказывается, и тут можно договориться. Двоим, троим — вот и общественное мнение. И о Зарифьянове ли вести теперь речь? Мне что, больше всех надо? «На вид» — это, конечно, мало, я понимал. Пожалели Лева с Сергеем. А может, не пожалели, а купили? Чтобы не вякал лишнего, не принес ненужных хлопот.

Странная вещь: сказать, о чем думаешь, будто совершить непристойность. Будто «настучать», как выразился бы Гапоненко. Ведь так и воспримется. Да и сам воспримешь близко к тому...

Только через много лет я понял, что все не так просто, что каждый факт — составная часть явления, а явление — производное общественного мышления. Чтобы его повернуть, нужна глобальная психологическая перестройка. Мысли вслух — это сродни геройству. Во всяком случае, они требуют мужества, которое приходит, когда человек поставит самого себя на самое последнее место, а на первое выдвинет, дело.

Я слушал выступления, правильные, как равносторонний треугольник. Точку в конце поставил сам комсомольский секретарь, объявив, что каждый должен приложить максимум усилий для успешной сдачи весенней проверки.

Члены комитета еще остались. Я вышел из штаба, удовлетворенный тем, что все позади. Свернул за угол и сразу же увидел невдалеке Гапоненко. Значит, не показалось — и впрямь он мелькнул в окошке.

— Ты что тут делаешь? — спросил его с недоумением.

— Ничего. Вас жду.

— Зачем?

— Как там у вас?

— За меня, что ли, болеешь? Все в порядке.

— О чем говорили-то хоть?

— О том, что весеннюю проверку надо сдать хорошо...

 

Не знаю почему, но та проверка еще называлась и внезапной. О том, что внезапно приедет комиссия, мы узнали дней за пять. Об этом нам сообщил на утреннем построении командир полка. Он стоял перед строем, раскачиваясь с пятки на носок и заложив руку за борт шинели.

— Дорожки — песочком! В карьер за песком — ГАЗ-63! Старший — старшина Кобылкин! Полы — мастикой! Прически — два сантиметра, и ни миллиметра больше! Офицеров тоже касается. По песчаным дорожкам не ходить!..

И закрутилось.

Сначала нашему расчету было велено покрасить на полтора метра от земли тополя по всей аллее от штаба к казарме. Но не успели мы развести известку, как поступила команда «Отставить!», и нас перебросили на забор. Лева Вях все же раздобыл у шефов доски и привел целых две машины.

Едва мы их разгрузили, как он сказал:

— Дыхнуть некогда, сам понимаешь. Ну, я побег...

И убежал. А мы вооружились пилой и молотками. Видно, забор был одним из самых важных участков подготовки к приезду комиссии, потому что к нам и в первый, и во второй день наведался сам Хаченков. Молча глядел на нашу работу, снимал и надевал свою фуражку, значит, чем-то был недоволен. Потом вдруг сдвинул фуражку на нос, сказал:

— Вот что, Дегтярев. Мчитесь на склад и скажите, чтобы приготовили цементную краску.

Я понял: наши казармы были серого цвета, значит, и забор тоже должен быть серого...

— И еще серого волка сюда на длинном поводке, — пробурчал Гапоненко, когда наконец мы с забором покончили и привели к единому стандарту. — А доски-то — сосна. Дух лесной убили.

Я не особо расстраивался из-за лесного духа, хотя веселенькое ограждение стало довольно мрачноватым. Меня больше расстроило то, что напрямую в поселок, через поле, теперь ход закрыт. А через КПП — минут на пятнадцать дольше.

Обычно любая проверочная комиссия начинала с объявления «Тревоги». Все думали, что так будет и теперь. Посыльные спали одетыми. Мы с Сергеем притащили свои «тревожные» чемоданы на службу и поселились в ожидании «тревоги» в казарме. Но ни в первую, ни во вторую и ни в третью ночь сирена не зазвучала. Сдавали уставы, строевую подготовку, политическую. Подходила очередь физподготовки, и первый экзамен был — кросс. Три километра по выверенному и знакомому маршруту. Но вдруг накануне ни с того ни с сего проверяющий приказал разметить новый маршрут на более пересеченной местности, там, где была наша запасная позиция. Начальник физподготовки и внештатный спорторганизатор Сергей Гольдин с отделением солдат поступили для этого дела в распоряжение проверяющего. Всю вторую половину дня они измеряли, обустраивали, ставили указатели поворотов. Вечером доложили о готовности, а утром взвод разведки и наш расчет первыми вышли на старт.

Конечно, незнакомая местность смущала. Пройтись бы разок по ней, а то вдруг регулировщик по нужде отлучится, а стрелку не заметим второпях и зевнем поворот. Но, с другой стороны, даже было интересно. В бою по знакомой местности бегать не придется, да и регулировщиков не будет.

Стоял уже март. Снег похудел, повлажнел, по утрам покрывался твердой, хрумкой коркой. Под десятками ног это хрумканье перешло в сплошной треск, будто рвалось со всех концов огромное белое полотнище.

Бежать было, конечно, труднее, чем по нашей знакомой утоптанной дорожке. Но, видно, сказывались ежедневные утренние тренировки — шли кучно и даже весело. Мне достался пятый номер. Гапоненко с моей помощью — первый. И контролеры-регулировщики были на месте, и указатели поворотов виднелись издалека. Я бежал впереди. После второго поворота, там, где начиналась заросшая осинником низина, из кустарника вдруг появился с таким же, как у меня, пятым номером солдат. Поглядел на нас из-под ладони и опять исчез в лесу. Я даже подумал, что померещилось: чего ему тут делать?

Наверное, какая-нибудь батарея командировала своего представителя познакомиться с маршрутом...

Под конец дистанции по себе почувствовал — люди стали все же выдыхаться. Воздух из груди вырывался с легким хрипом. Значит, предел рядышком. Значит, и финиш близко. Вот и Гапоненко, нагоняя, засопел сбоку. Ощерился на ходу, изображая улыбку. Просипел:

— Догоняйте, товарищ лейтенант.

Мы выскочили из леса и тут же увидели на двух шестах красное полотнище: финиш.

Худой и долговязый, как колодезный журавль, капитан встречал нас с двумя секундомерами в руках. Засек секундомером время Гапоненко, а каждого следующего встречал словом:

— Пятерошник... пятерошник... — Потом крикнул своему помощнику: — Пятерки кончились! — И опять по счету: — Четверошник... четверошник...

Последнего он тоже засек секундомером. Это был сержант Марченко. Такая ему выпала доля — быть все время в хвосте, чтобы подгонять отстающих. Лучше пусть пятерок не будет, чем объявится хоть одна двойка. Марченко тоже вошел в число «четверошников».

— Молодцы твои, лейтенант! — крикнул мне капитан. — Почти половина людей разрядную норму выполнили!

И я сразу же вспомнил Гольдина, у которого все подчиненные должны стать по обязательствам спортсменами-разрядниками. Вспомнил и подумал, что никак не возможно такое. Они тренировались даже меньше нашего. Если бы еще по старой дорожке, вдоль городка... Правда, дистанцию утопчут, пока подойдет его очередь. Но все равно...

А перед ужином, когда председатель комиссии собрал офицеров для подведения итогов дня, мы узнали, что взвод Гольдина полностью уложился в норматив третьего спортивного разряда. Чем-то сперва это сообщение укололо, я тут же озлился на себя за такое поганое чувство, в котором перемешались обидчивое восхищение с завистью. И чтобы утвердиться в мысли, что я выше такой мелочности, подошел к нему после совещания:

— Лапу, Серега!

Он радостно и готовно протянул обе руки. Предложил:

— Давай сегодня домой пойдем ночевать. Все равно тревогу раньше четырех утра не сыграют. Баньку у тети Маруси попросим — пот выхлестать.

— Давай, — согласился я.

В баньке попариться не удалось. Я таскал из колодца воду, выливал ее в котел, когда Серега чуть не сшиб меня дверью и заорал:

— Посыльный... Сирена!

Натянув сапоги и на ходу застегиваясь, мы помчались в полк. Плевать нам было на новенький забор, покрашенный цементной краской. Перемахнули его, как на полосе препятствий, и бросились каждый к своему месту согласно боевому расчету.

Подбегая к «Мостушке», я увидел, что антенна уже крутится. Нет, не увидел, это невозможно было в вечерней темноте — понял, почуял, ощутил. От сердца отлегло, значит, все идет как заведено. Поднялся по приступке в кабину станции и сразу же окунулся в мерцающий сумрак, в привычную обстановку, когда легкий гуд аппаратуры не воспринимается ухом и все звуки остаются за захлопнувшейся дверью.

Марченко сидел на связи. У главного индикатора колдовал Гапоненко. Увидев меня, молча кивнул, уступая место. Но я показал жестом: работай. Вышел на связь с КП и доложил, что к работе готовы. Минут через шесть-семь поступила команда на поиск цели. В это время дверь в станцию отворилась, и вошел посредник в звании майора. Представился и пристроился в углу на раскладном стульчике.

Он почти вывел меня из строя. Что бы я ни делал, все время чувствовал, что он сзади. А тут еще вдруг ни с того ни с сего у меня заложило нос. Насморк, что ли, прихватил на кроссовой дистанции? Или медвежья болезнь так проявилась?

— «Бамбук», я — «Гроб». Как слышите? Прием!

Это «Гром» у меня звучало как «Гроб».

Посредник, видимо, уловил мою нервозность, сказал:

— Меня нет. Пожалуйста, не обращайте внимания.

Легко сказать — «не обращайте»... Но непривычное «пожалуйста» все же как-то успокоило, хотя отключиться от того, что каждое твое движение под прицелом глаз, оказалось почти невозможным.

— Есть цель! Азимут... — Марченко обнаружил ее на предельной дальности.

Развертка бежала по экрану, вспыхивала, натыкаясь на местные предметы, и совсем слабо высвечивала цель. Но все равно щупальца локатора уже зацепились за нее.

— «Бамбук», я — «Гроб». Цель, азимут...

От нас данные уходили на станции орудийной наводки. Пока их операторы еще не видели «противника»: далеко, но планшетисты уже прокладывали курс, и параболоиды антенны нацелились в его сторону.

Вдруг цель раздвоилась.

— Цель два, — доложил Гапоненко.

Может быть, действительно вторая? Я забыл о посреднике. Где же первая?

— Цель два, азимут... — начал считывать Гапоненко.

— Отставить, — рявкнул я. — Передавать: цель один применила помехи.

— Цель два, отставить! Цель один — помехи.

Аппаратура гудела знакомо и ровно, как десять тысяч комаров. Гапоненко тоже понял, что это были помехи. А вот теперь вторая... Самолет «противника» выскочил совсем с другой стороны. Сунулся в сторону позиции, но резко поменял курс и вышел из зоны обнаружения. Через минуту объявился из-за Мокрых гор — так у нас именовалось одно холмистое направление. С той стороны развертка высвечивала «местников» больше всего. Отметка от самолета была чуть поярче и поменьше размером.

— Цель два, — доложил Гапоненко. И только успел снять ее координаты, как следом, с того же направления появилась третья.

Они навалились с разных сторон, пытаясь прорваться к охраняемому объекту. О посреднике я больше не вспоминал, весь захваченный воздушной обстановкой. И чем сложнее она становилась, тем спокойнее себя ощущал. Расчет поймал рабочий ритм. Это, как на конвейере: каждый выполняет свою операцию, оторвись на миг — и рухнет налаженное производство.

И вдруг экран ослеп.

— Цели потеряны.

Я метнулся к блоку питания. Рванул его на себя.

Стронулся, с места посредник и тоже уткнулся в скопление проводов и ламп.

Ну вот, точка. Не точка, а гроб.

«Гробовщик вы, товарищ лейтенант Дегтярев!. — Хаченков станет глядеть на меня в упор. Потом снимет фуражку или папаху и вытрет ладонью седой ежик. — Вы подвели полк!»

Секунды стучали в сердце. Сколько раз они уже стукнули?

— Марченко, схему!

Зачем тебе схему, Ленька? Пока будешь копаться, пока устранишь неисправность, «противник» забросает тебя бомбами. Как это Хаченков говорил накануне? «Мы отлично знаем технику, и это надо показать!»

Я знаю наизусть каждый блок. Вот она, схема, передо мной. Она совсем не нужна, потому что я ее знаю наизусть. А станция не работает. Может быть, в приемнике?

— Товарищ лейтенант!

— Что, Гапоненко?

— Разрешите?

Солдат тянется к ЗИП, достает лампу и открывает один из блоков.

Какое у тебя чувство, Гапоненко? Десятое? Двадцатое? Если найдешь сейчас неисправность, я скажу, что ты колдун. Потому что одних знаний здесь недостаточно. Сколько у человека чувств вообще? Пять? Значит, у тебя на одно больше...

Ровный гуд аппаратуры, гуд десяти тысяч комаров. Развертка высвечивает цели. Прошло всего тринадцать секунд.

— «Бамбук», я — «Гроб». Цель...

Все, что было потом в эту ночь, происходило уже в рамках привычного. Главное — ослепший экран, который мы засветили снова через тринадцать секунд. Он жил во мне, когда перемещались на запасную позицию, начали боевую работу в средствах противохимической защиты. Я даже не почувствовал особого беспокойства, когда посредник вывел меня из строя. Теперь уже не своим присутствием, как поначалу, а специальной вводной. Был уверен и не сомневался, что и без меня сработают как надо.

Команда «Отбой» прозвучала уже утром. За посредником командир прислал свой газик. Я сопроводил его до машины и даже распахнул перед ним дверцу. Не из-за угодливости, а от довольства тем, что удачно сработали, что Гапоненко сумел так быстро устранить неисправность. Прощаясь, посредник сказал:

— Передайте, пожалуйста, всему расчету станции мое удовлетворение.

Я заулыбался во весь рот — и от похвалы, и от еще раз услышанного «пожалуйста». Лихо вскинул к шапке ладонь.

— Есть, товарищ майор! — И поймал себя на том, что слово «майор» прозвучало с четкой буквой «м» — не «байор». Нос освободился, без всякого насморка. Когда посредник отъехал, я открыл кабину станции, не удержался:

— Ну, «Гром», вылазь! Посредник оценил нас на «ять».

Потом мы сидели, кто на чем, возле станции. Марченко подкинул мне раскладной стульчик. Но он так и остался незанятым: пристроил под себя кусок фанерки.

Было раннее утро. Рассветные сумерки отдавали голубоватым и спокойно уплывали в сторону дальнего леса.

Гапоненко потянулся к брустверу, смял в пригоршне снег, бросил. Я бы мог в то утро сказать ему много хороших слов. Они были лишними.

Голубизна задерживалась на снегу, но быстро и незримо таяла. Голова ощущалась пустой и легкой, как после бани. И даже мысли были дремотно-безмятежными.

— Товарищ лейтенант!

— Что, Алексей?

— Помните наш разговор? — В лице его тоже была безмятежность. Только две морщинки на лбу нарушали ее.

— Помню.

— Знаете, за что меня в детдоме из комсомола исключили?

Я даже не слышал, что он раньше был комсомольцем. Такие вот из нас отцы-командиры получаются. Вот так мы знаем своих подчиненных, озабоченные всякими сиюминутными делами и занятые собой. А что у человека на душе? Может, он ждет от тебя какого-то особого слова... Самокопатель я — и никто больше, потому Гапоненко и стал загадкой за семью печатями.

— За что? — спросил его.

— За то, что на собрании не так выступил. Рассказал, что директор и завхоз детдомовских свиней налево пустили. И купили себе моторку для охоты. А свиней списали... Не знаю, как уж там получилось, что все у них в ажуре оказалось. Ну, а меня за клевету исключили...

— Ты можешь снова вступить.

— Я просто так, товарищ лейтенант. Хотел сказать, что согласен с вами. Что не надо копаться в болячках...

Месяц висел бледный, словно электрическая лампочка. Один маленький месяц на всех.

 

Я сидел в пустой ленинской комнате и тихо радовался тому, что комиссия наконец-то уехала, что можно теперь ослабить ремни, стягивающие каждый шаг и поступок. И выходной, пожалуй, будет в этот раз как выходной. Личный состав приводил себя в порядок, старшины готовили белье для бани. И нас с Сергеем тоже ждала баня, я даже воду успел натаскать в котел перед тревогой.

Можно было бы уже и домой топать, но как-то непривычно было в такую рань, да и команды на отдых не поступало. Так уж она устроена, военная служба, что всегда ждешь команды и сам себя одергиваешь и тормозишь, если какая-нибудь мысль или идея приходит в голову.

Сидел я так, бездельничая и с вялыми мыслями в голове, когда в ленкомнату заглянул Сергей.

— Вот ты где, гробовщик!

Все-таки мой заложенный нос сделал свое дело. Даже Хаченков на разборе пошутил: «Счастливый у вас, Дегтярев, позывной — «Гроб». Пятерка — за боевую работу!»

— Ну, как? — Сергей уселся за соседний стол. — Азимут — сорок, цель...

— Попозже, — ответил я. — Вот уйдут в баню.

— А председатель комиссии соображающий мужик, — сказал он. — Тревогу ждали под утро — он сыграл ее, как по домам расползлись. А если бы мы парились как раз? А?..

— Соображающий, — согласился я, — только наполовину.

— Почему — наполовину?

— Я одного не пойму, Сергей: почему проверки должны быть сезонными? Полк ведь не колхоз, чтобы подсчитывать урожай. Боеготовность должна быть каждый день. Значит, и проверки надо делать по-настоящему внезапными. В любой день, в любой час. Вот если сегодня объявить тревогу? Часа через три, скажем? Что получится? Ни в какой норматив не уложимся со сбором.

— Ну, это ты загнул. Тогда вообще придется жить взведенными. И пружину не ослабить.

— Зато не будет никаких марафетов к приезду комиссий, покрасок, побелок, песочков. Вся энергия на боеготовность.

— Может, ты по большому счету и прав. Только наверху головы поумнее наших. Если бы все было так просто, как ты говоришь, давно бы такой порядок ввели.

— А если ни в чью умную голову такое не пришло?

— И двойки бы посыпались, как из мешка. А кому они нужны — двойки, командиру части, командующему?

— При чем здесь двойки, Серега? Ты опять о том, как кто будет выглядеть.

— Ты, Ленька, настырный, будто комар. Тебя похвалили за боевую работу — все распрекрасно. Чего еще?

— А тебя совсем захвалили.

Это в самом деле было так. Председатель комиссии несколько раз упоминал в докладе Гольдина и даже назвал его в одном месте инициатором почина.

— Послушай, Серега, — спросил я, — а как вы не сдохли на кроссовой дистанции? Я тренированный еще с училища и то еле-еле в разряд уложился.

— Уметь надо, — сказал он и хохотнул.

Я терпеть не мог эти его хохотки. Сразу что-то фальшивое появлялось в разговоре. Может, и не фальшивое, но такое, что вдруг подсаживало Сергея наверх, и его слова воспринимались как брошенные свысока, со снисхождением.

Настроение мое сразу пошло на убыль. Вспомнились Зарифьянов, командирская палатка, когда Гольдин сказал, что я зазнался и не прислушиваюсь ни к чьим советам. Говорить расхотелось, и в парную идти тоже пропало желание. За окном солдаты выбивали матрасы, бросались снежками и радостно хохотали.

— Лишку тебя захвалили, Серега, — сказал я. — Нутром чую.

— А сам ты, Ленька? Почему не пришел к проверяющему и не сказал, что твой Гапоненко нарушитель? Тогда бы тройка ему по политподготовке была обеспечена. Если не двойка... Всякая комиссия прежде всего должна искать недостатки. Хорошее будет лежать на виду, она пройдет мимо. Значит, нам надо найти способ показать это хорошее.

Не надо торопиться, Гольдин. Гапоненко заслужил хорошую оценку. Если бы не он... Впрочем, зачем я должен это объяснять Сергею? Формально-то он прав. А как оценить неформально?.. Опять я запутался в разговоре, опять слова, как мертвые поленья в костре.

— Ерунда это все, — сказал я.

— Тем более, на ерунду не стоит и обращать внимания, — ответил он, и я уловил в его голосе отчуждение.

Кончилось наше благостное настроение. Замолчали оба. Он встал, подошел к окну. Солдаты уже кончили выбивать матрасы и гудели за стеной ленкомнаты. Хорошо бы сейчас сбежать на рыбалку, как в детстве. Я пристрастился к ней в последний год перед училищем. И летом убегал на реку Белую, и зимой. Сейчас самое время подледного клева — март. Залезть бы в тулуп и в валенки, сидеть у лунки, ждать, когда шевельнет макушкой ниппельный сторожок: привет, мол, от рыбьего племени! А на льду валяются красноперые окуни, красноглазые чебаки и чернеет видавший виды котелок... Ушел в армию и не был ни разу больше на рыбалке. Какая может быть рыбалка, если выходных почти не знаем!

— Серега, — сказал я, — а ведь мы не поймем друг друга.

— Почему, Лень?

Сергей как-то весь подался ко мне, и лицо у него стало грустным. Было в нем даже что-то настороженно-просительное.

— Почему, Лень? Мы же с тобой два старых-старых стариканчика!

Это мое слово «стариканчик», так я называл когда-то и Ивана, и его.

— Помнишь, Лень, как мы волокли на себе пушку? — продолжал Сергей. — Тягач заглох, и мы волокли ее по песку. Ты еще сказал, что те три километра, как гербовая печать для нашей дружбы.

— Помню, Серега. Только это ты сказал.

И сразу после этих слов заползло в комнату щемящее чувство утраты. Словно приходилось отдавать что-то очень дорогое. Да разве ж это конец? Ведь точно мы, два старых стариканчика из одного кубрика!

— Помнишь, Лень? «Жили-были три барбоса, все делили на троих...»

Это мои прощальные стихи, посвященные нашей троице. И на каждом из трех экземпляров расписались Сергей, Иван и я. «Все делили на троих...» А ведь не делили.

И все равно холод растаял. У Сергея были печальные и серьезные глаза. И я сказал:

— Давай разберемся, Серега.

Но разобраться нам не дали. В дверь громко стукнули и, не дожидаясь разрешения, распахнули. Вошел мрачный сержант Марченко, бросил на Гольдина взгляд исподлобья и хмуро доложил:

— Гапоненко ушел.

Я выскочил из ленкомнаты. Схватил возле казармы велосипед старшины и по размазанной машинами дороге повихлял в сторону Лугинок. Все кипело во мне: и злость, и недоумение, и обида. Как же так? Ведь мы только что сидели в рассветных сумерках возле своей «Мостушки», и так было чисто и на душе, и вокруг. Он даже приоткрылся маленько, сбросил с себя детдомовский камень, который носил все время. Мы же все были в тот час друзьями. Не начальник и подчиненные, а товарищи! И по возрасту мы тоже годились друг другу в товарищи. И на тебе — ушел! Почему ушел?..

Дорога взбиралась на бугор. Велосипедные колеса разъезжались, педали крутились с трудом. Я соскочил на дорогу и побежал, ведя велосипед за руль, наверх. Поднявшись, увидел впереди одинокую фигуру. Снова покатил, нажимая на педали.

Он оглянулся, шатнулся было к обочине. Вокруг ни кустика, ровно заснеженное поле. Повернул обратно, навстречу мне.

Я остановился. Ждал, когда он подойдет. Подошел и уставился в землю. Шапка сползла на затылок. Две темные морщинки прорезали лоб. Весь он был неприкаянный и неухоженный. Вроде бы и не он старше меня почти на два года, а совсем мальчишка-несмышленыш.

— Что же ты, Гапоненко? — сказал я, и самому стало тяжко и неуютно от жалости и сочувствия.

Он не отвечал.

— О чем ты думаешь, Алексей? Две самовольных отлучки в течение трех месяцев — это трибунал.

— А кому жалко?

— Мне.

— Разве что. Извиняйте.

— Девушке жалко, к которой ты бегаешь.

Он медленно поднял глаза, я прочитал в них: «Много ты понимаешь». И увидел зеленую тоску. Запоздало подумал о том, что девушке той, наверное, уже под сорок. И ей наплевать на какого-то Гапоненко, не он, так другой найдется, мало ли солдат в части!

Подумал так и, не откладывая, сегодня же, решил повидать ее.

 

Я неуверенно крутился вокруг фермы, не решаясь заглянуть вовнутрь. Вечерами было еще холодно, подмерзли ноги. Я постукивал для согрева сапог о сапог и ждал, чтобы кто-нибудь вышел из помещения.

— Или замерз, лейтенант?

Черноглазая, чернобровая, с грешными губами, стояла передо мной красавица. Подошла, верно, со стороны и глядела, улыбаясь и поигрывая глазами.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Здравствуй. — Она явно передразнила меня.

— Я к вам пришел по делу.

— Ко мне или ко всем?

— Понимаете... Я не к вам и не ко всем. Вы здесь работаете?

Она рассмеялась:

— Проходи, чего уж...

Пошла впереди. Толкнула дверь, запустив меня в темный и тесный тамбур. Приказала грудным голосом:

— Головку пониже, лейтенант, — и распахнула дверь.

Обдало теплом. Света в помещении не было. Но все равно я разглядел пять или шесть кроватей и женщин на них. Свет исходил из раскрытой дверцы печки, у которой кочегарила полная пожилая женщина в майке.

— Мне, что ли, привела, Пальма? — басом спросила она, и все вокруг захохотали.

— Себе, тетя Поля, — отозвалась моя спутница. — Хочу офицершей стать.

Опять все захохотали. Я озирался по сторонам, совсем забыв о цели своего прихода. Лишь мельком засек, что женский бас я где-то слышал. Впрочем, какая разница — слышал, нет ли, только бы прилично удрать отсюда.

— Кыш! — пробасила толстуха. — Совсем человека засмущали. Проходите вон туда.

Пальма толкнула какую-то дверь, и мы оказались в довольно чистом чуланчике. По бокам стояли две койки, между ними — проход в ладонь, и ничего больше. Лишь втиснувшись в этот проход и присев по приглашению на краешек кровати, я вспомнил. Толстуха — та самая женщина, которая показывала нам дорогу, когда мы заплутались. О чем-то Гапоненко еще спрашивал ее, о совсем постороннем, только запамятовал, о чем. Вроде бы кто-то куда-то уехал...

— Вас Пальмой зовут? — спросил я.

— Нет, кличут. Зовут Раисой.

— Помогите мне, Раиса. Вы, видимо, знаете. Мне нужно побеседовать с одной женщиной. С той, к кому ходит мой подчиненный Алексей Гапоненко.

Она сразу нахмурилась и резко произнесла:

— Беседуйте. Ко мне ходит.

Наверное, мое лицо стало очень растерянным, потому что она перестала хмуриться и грустно сказала:

— Да, ко мне ходит. Все сватается. А я все не иду.

Я никак не мог собраться с мыслями, настолько все было неожиданным. Даже в том смысле, что никак не мог поставить в своем воображении рядом вот эту красавицу и неказистого, маленького Гапоненко. Не знаю, догадалась ли она о моих мыслях, только заговорила сама.

— Уж больно он маленький да хлипкий. Да еще нервный. Я его гоню, а он буянит. Разве с таким можно жить?

Я объяснил ей, что в армии есть закон: две самовольные отлучки в течение трех месяцев — и военный трибунал.

— Да что вы! — Она заволновалась. — Сделать что-то надо!

Ее волнение подействовало на меня успокаивающе. Все встало на свои места: и то, ради чего я сюда явился, и уговоры мои в защиту подчиненного, а соответственно и поведение.

— Так сделайте что-нибудь, лейтенант! — повторила она.

Мы стали союзниками, я это ощутил. И слова мои она принимала как должное. Любовь — дело личное, говорил я, а вот помочь мне Раиса должна. Вернее, не мне, а хорошему человеку Алексею Гапоненко. Я даже рассказал ей, какие у него золотые руки, а кроме всего прочего есть еще и шестое чувство, которое дается не каждому человеку, а если кого выберет — то считай за дар божий.

К концу разговора в комнату заглянула толстая женщина. Узнав, в чем дело, напустилась на Раису:

— Я тебе говорила! Я тебя упреждала! Что парню голову морочить? И работящий, и добрый, и сирота. У-у, малахольная!..

Был уже вечер, когда я уходил с фермы. Дорогу пересекли тени от столбов, хотелось через них перешагивать. На снегу, казалось, была рассыпана бронзовая крошка, которая тускло поблескивала в свете серпастого месяца.

Шел и чувствовал странную близость с Гапоненко. И у него тоже любовь. И он тоже получил отказ. А я разве получил отказ? Я вообще ничего не получил. Даже самой крохотной записочки. А у Алексея все еще поправится. Дам ему в субботу увольнительную... Мне никто не даст увольнительную.

Можно смотреть только под ноги, на дорогу. И сразу ничего не будет: ни фермы, ни столбов, ни деревни, где мы живем с Гольдиным... Есть дачный поселок. Вон за тем поворотом меня ждет Дина. И нет мартовского снега. На обочинах ромашки. «Любит — не любит, любит — не любит».

Поворот, все ближе, ближе. Стоп. Впереди тусклые огни. Третий дом с краю — наш. Приду, открою дверь. «Я приехала, Леня...» Приду, открою дверь. Сергей спросит: «Ты что так поздно?» Все-таки я ему скажу. Теперь буду говорить много. Хватит внутренних монологов! А он пусть слушает. «Был у тебя друг, Сергей. Хочешь, чтобы он им остался? Была Лидуха, была Ольга. Ничего не будет больше, Сергей!»

Он был дома. Квадрат от освещенного окна ровно покоился на снегу. Я шагнул в него, собираясь стукнуть в стекло, и замер. На занавеске четко обозначилась тень. Это была не Сережкина тень. Я узнал: ее. Так же коротко пострижены волосы, тот же профиль. Я бросился к калитке, ворвался во двор, толкнул дверь и, кажется, барабанил до тех пор, пока испуганный голос хозяйки не окликнул изнутри:

— Кто? Кто?

— Приехала? — шепотом спросил я.

— Приехала, сынку. Второй час с Сережей разговаривают.

«Чего же он не прибежал? — мелькнула мысль. — Хотя откуда он знал, что я на ферме?»

Я шагнул в комнату и остановился у порога. Мне навстречу поднялась... Ольга.

— Здравствуй, Антилопа, — растерянно произнес я и опустился на табурет прямо у двери.

— Ты чего как не дома? — хохотнул Сергей. — Приглашай, Оля, к столу.

— Так, так, — пробормотал я и снял шинель.

— А я, знаешь, что решила? — рассказывала чуть позже Ольга. — Поеду, посмотрю. Вся уже измучилась из-за него. Совсем чужой стал. Даже в письме по имени-отчеству: «Как ты там поживаешь, Ольга Александровна?» Так и решила, приеду и скажу: «Любишь — не морочь голову! Надо ждать — буду ждать, сколько хочешь! Не нужна тебе, завербуюсь куда-нибудь к синим зайцам...»

Я слушал ее, смотрел на нее и. не мог поверить глазам. Где та девчонка, что следила за Сережкой робким взглядом? Что ловила каждое его слово и не решалась даже мало-мальски возразить ему? Как он там говорил про посох удачи? Это терпение-то — посох удачи? Фига с два! Вот и Сергей убедился, что терпение не может быть бесконечным. Потому что оно не есть природное состояние. Он же сам говорил, что в природе все должно быть естественно.

А естественно, оказывается, не за тысячи километров, а тут, в избе у тети Маруси! Вот оно, естество, приехало и сидит рядом с Сергеем на кровати. И покачивает беззаботно ногами. Боюсь, что так просто оно отсюда не уедет. Что ж, успеха тебе, Антилопа!

Ночевать я ушел в казарму. До глубокой ночи сочинял письмо в Уфу, а потом писал стихи. Помню последние строки:

А вчера, во время тревоги, Разбудили вьюгу косматую. До рассвета старая дрогла, Все пытаясь успеть за солдатами. Утром медленно падал снег. Я увидел тебя во сне...

За окном действительно падал снег. Тишина была мирная и спокойная. Прошла смена часовых, и она вписалась в ту тишину. Потом со стороны автопарка донесся шум мотора, дежурный ехал проверять дальний караул. И это не нарушило тишины. Она была такой уверенной и прочной, что поглотила все земные шорохи.

 

Через неделю полком сыграли Сережкину свадьбу. Назвали ее почему-то комсомольской, хотя комсомольцев на ней было пять человек. Тамадой был вездесущий Лева Вях. Распоряжался, предоставлял слово. Сначала его слушались, а потом свадьба пошла по своим, неписаным законам.

Первым речь держал замполит.

— Вам много предстоит поездить по белу свету. До самой старости у вас не будет постоянного угла. И в палатках придется жить, и в финских домиках. А чаще — на частных квартирах, с чего и начинается ваша жизнь. Вот — вся ваша мебель! — С этими словами подполковник Соседов вышел из-за стола и поднял два огромных чемодана, подарок молодым. — Сюда должно вмещаться все ваше имущество... А ты, Оля, знай: не на сладкую жизнь приехала. Ты стала подругой солдата...

Второй тост произносил заметно подобревший и как-то по-стариковски домашний Хаченков:

— Что же вы наделали, дети? Что же вы, Олюшка, родителей-то не известили? Лишили их счастливых минут. Дети всегда думают, что они — отрезанный ломоть. А для родителей — не-ет, не отрезанный.

— Мы еще одну свадьбу во время отпуска отгуляем, товарищ командир, — сказал, будто доложил, Сергей.

— И то дело. А пока ни мамки, ни папки с вами нет — полк вам за мамку и за папку! От имени полка скажу: согласья вам, дети! И целый взвод сыновей!

Он глядел на них добрыми повлажневшими глазами, а я думал о том, какими же разными бывают люди в разной обстановке. Кто бы мог узнать сейчас в этом пожилом человеке с грустными глазами нашего жесткого и шустрого командира. Даже форма выглядела на нем, словно с чужого плеча. А подполковник Соседов в гражданском костюме смотрелся, словно был в форме. Человек настолько сложен и неоднозначен, что всех эпитетов русского языка не хватит для его характеристики.

Хаченков засобирался скоро, сказал Соседову: «Побудьте до конца», расцеловал молодых и уехал. Тетя Маруся то присаживалась с краю стола, то выбегала в сени — за огурцами и холодцами. Даже в пляс пошла, когда Лева Вях заиграл на баяне. Приплясывала с белым платочком в руке и выкрикивала частушки:

У меня матаня — Ваня, До чего же он хорош! Как наденет костюм черный, На учителя похож...

Костюмов у нас — ни черных, ни других — еще не было. Серега сидел в парадной форме с галунами, а Ольга так и жалась к его плечу. Я и завидовал им, и радовался за них. Прогонял мысли о Дине, но они время от времени все равно лезли в голову. Потому и не заметил сразу, что тетя Маруся усиленно махала мне от порога рукой, вызывая за какой-то надобностью. Я встал из-за стола с легким звоном в голове.

— Выдь-ка во двор, — зашептала тетя Маруся. — Нинка там приперлась.

— Какая еще Нинка? — не соображал я.

— Фельдшерица Сережина.

Этого еще не хватало!

Я храбро нырнул в темноту, поскользнулся на крыльце. Нинка стояла, прижавшись к забору. Увидя меня, подалась вперед, но тут же отпрянула.

— Ты-то чего выполз, Христосик? Я просила Сергея вызвать!

— Ни-ина! — протянул я укоризненно. — Он же не на тебе женится.

— А обещал — на мне.

— Теперь уже все, мать его — по паровозу, — вспомнил хачевскую присказку. — Уже штамп в документы поставили.

— Я ей покажу штамп! Я ей все волосы повыдергаю! Всю вашу свадьбу сейчас разукрашу!

Она ринулась было к крыльцу, но я загородил путь, обхватил ее руками. Она попыталась вырваться, потом сразу сникла, уткнулась мне в грудь и заревела.

Мне стало жалко ее: тоже ведь несчастный человек, тоже обманулась в любви. Стал гладить волосы, щеки. И вдруг поймал себя на том, что прижимаю ее все плотнее. Это же это такое? Ведь в горе же Нинка, а я, сочувствователь паршивый, прижимаюсь к ней как мужик!

Чуть отстранился. Она продолжала всхлипывать.

— Перемелется, Нин, — пробормотал я.

— Уста-ала я, — простонала она. — Устала от бабьей слабости. Удавиться только!

— Что ты, что ты, Нин!

— Ничего вы, мужики, не понимаете в женской душе. Капельки не понимаете-е-е... Может, я самой расхорошей женой бы стала! А тут... Опять в райцентр на аборт ехать...

Я мигом отрезвел от слова «аборт», даже отшатнулся от нее. Она тут же перестала плакать, отодвинулась. Лицо ее белело в темноте, совсем близко от моего, и глаза вспыхивали, как два фонаря.

— До свиданья, Христосик! — сказала она с болью, укоризной. — Ничего, еще загрязнишься. Замараешься. Чистенький ты. Жизнь замарает... А этому хахалю передай, что не будет ему счастья!

Стукнула калиткой и пошла согнувшись. Я глядел ей вслед, пока она не растворилась в темноте. Потом уселся на крыльце, не чувствуя холода. Сидел и спрашивал себя: что это — судьба?.. А если судьба, если предначертано, почему все зависит от случая? Ольга взяла и приехала, и пожалуйста — случай. И судьба...

Ко мне никто не приехал. И не приедет.

Кажется, я даже всхлипнул от жалости к самому себе. Только без слез. С детства не научился плакать.

Вышла тетя Маруся. Надела на меня шапку и накинула шинель. Видно, подполковник Соседов заметил хозяйкину заботу и решил, что со мной непорядок. Тоже вышел на крыльцо. Я встал, сказал ему:

— А ко мне никто не приедет. И вообще я из неудачников.

— А есть кому приехать? — спросил он.

— Может, есть. Или, может, нет уже.

Не знаю; как и почему, но вдруг рассказал замполиту про Дину, про свои письма. И даже прочитал стихи:

Утром медленно падал снег. Я увидел тебя во сне.

— Идемте в избу, — сказал он. — Холодно...

А в понедельник, после развода, вызвал к себе в кабинет и спросил:

— В отпуск хотите поехать?

Я и дар речи потерял от неожиданности. Промямлил что-то о графике отпусков, о выезде в лагеря.

— Так хотите или нет?

— Хочу.

— Выписывайте проездные документы. Я все улажу. Только возвращайтесь до лагерей. Позже догуляете при части.

ДИНА

Падал мокрый апрельский снег. Я шел и видел: она держала его под руку, потом они зашли за ограду. Там, в окружении деревьев, стоял их дом... И скрылись в подъезде. Постой, может, это не она? Ты помнишь, была у нее серая шапка? Нет. А серая шуба? Нет. Ты видел ее лицо? Может быть, тот, с кем она шла, старик? Почему ты решил, что они муж и жена?

Я вообще никого не видел. Просто шел и думал. И рисовал все это в своем воображении. А оно, воображение, металось, как птица в силках, и невмочь было ему остановиться на чем-нибудь одном.

Я шел и думал. Потом повернул обратно — снова к их дому на улице Свободы. И побежал, будто боясь опоздать на свидание.

Как тянется время! Разве тянется? Сколько прошло — час, два? Я стоял, прижавшись к забору, напротив их подъезда. И решил нести свою вахту до тех пор, пока не увижу ее.

Дважды мимо прошел милиционер. Попросил спички.

— Я не курю.

Он потоптался рядом со мной, в своем новом белом полушубке и в черных валенках с галошами. Поинтересовался:

— Недавно училище закончили?

— Давно.

— А вы не стесняйтесь, пройдите прямо домой, может быть, ее и дома-то нет?

Догадливый дяденька, но мне его догадки, словно черный валенок в душу. Я отвернулся от него, не ответив, не отреагировав. И он отошел, обиженный невежливым лейтенантом, которому посочувствовал. Мне от этого стало еще горше. И караул напротив подъезда показался ненужным, лишним, детским. И моя робость — излишней, даже если у нее уже был муж. Мало ли школьных товарищей нормально встречаются, здороваются, звонят друг другу?

Я оторвался от ограды и решительно зашагал вверх по улице к знакомой телефонной будке, бормоча в такт шагам номер телефона, который я помнил всегда и помню до сих пор. Будка была на месте, и аппарат тот же самый, только трубка была прикована к нему новой цепью.

Щелкнул рычаг на том конце провода.

— Да-а!

Это ее «да-а». Она дома. Я молчу. Я еще ни слова не сказал. Но вижу, как меняется ее лицо. Сейчас она спросит: «Это ты?»

— Кто это? — И еще раз, уже шепотом: — Кто это?

— Ты замужем?

— Ты где?

— Почему ты замужем?

— Я иду к тебе. Где ты?

В трубку проник чей-то мужской голос. Он, верно, что-то спрашивал, она неясно отвечала. Затем произнесла, словно специально для меня, отчетливо и громко: «Да, он приехал».

— Жди меня там, — услышал я, и сразу короткие гудки.

«Жди меня там». Иду туда. Буду ждать ее там, где когда-то была единственная клумба с осенними цветами. Белые астры напоминали островок в кленовом, одетом в багрец, саду. И сторожиха с метлой, помнится, все поглядывала на меня с опаской: а не кинется ли этот подозрительный рвать цветы.

В садике пусто и голо. Клумба, уже высвободившаяся из-под снега, и теперь напоминала островок, только черный. Почернела и наша скамейка, на которой я вырезал когда-то букву «Д». Ее не было видно, потому что на скамейке лежал пропотевший насквозь снег с черными вытаявшими оспинами.

Отсюда видно школу, где я учился. На первом этаже была аптека, от аршинных букв и сейчас еще сохранились белые полосы. На втором — наша мужская школа. Тогда еще было раздельное обучение, и юные представительницы слабого пола лишь изредка появлялись в нашем мальчишечьем царстве, и тогда школьный зал веселел от белых передников.

Там мы и познакомились. Под Новый год девчонки из третьей женской пришли к нам на вечер. И она тоже — худенький очкарик с белым бантом...

Я смотрел в конец аллеи, стараясь угадать момент, когда она появится из-за поворота. Но появились суетливая бабушка и серьезный внук с лопаткой. Он тут же подбежал к скамейке и сосредоточенно стал разглядывать на снегу большие рубчатые следы, выдавленные чьими-то галошами.

— Здравствуй. — Она подошла совсем с другой стороны.

— Здравствуй, — ответил я.

Она была не такой, какой помнилась. И даже не потому, что на ней были незнакомые мне серое пальто и шапка из серого каракуля. Она изменилась в чем-то другом, пока для меня неясном.

— Почему ты замужем?

Она взяла меня под руку:

— Уйдем отсюда.

Было светло. Потом зажглись фонари. Потом ей стало холодно.

— Хочешь, пойдем к нам? — предложил я.

Возле дома она заколебалась.

— Я боюсь твоей мамы. По-моему, она всегда не любила меня...

Мать даже вида не подала, что удивилась. Хотя я уловил, как тревожно метнулись вверх ее брови и тут же сдвинулись к переносице.

— Проходите, проходите... Я сейчас.

Засуетилась, стала собирать на стол. А когда сели за самовар, уронила на колени руки, сказала:

— Вы уж извиняйте, Дина. Не готовая я к гостям оказалась...

Дина с любопытством разглядывала фототарелку на стене. Мать заказала ее с моей первой лейтенантской фотографии. Снимок был раскрашен самыми несусветными цветами.

— Похож? — спросила ее мать.

— Нет.

— Похож, — сказала убежденно и праведно.

Дина порозовела и даже стала улыбаться. После ужина вызвалась перемыть посуду, но мать не дала. Она долго не возвращалась с кухни, видимо, чтобы не мешать нам. Потом робко прошла в комнату, присела на краешек кровати. Дина почувствовала себя неловко, сказала:

— Мне пора.

Мы вышли в прихожую — узенький коридорчик, где двоим уже не развернуться. Я попросил:

— Останься.

Она покорно повесила, уже снятое с вешалки пальто. Мы прошли в кухню и встали там у окна. Я спросил:

— А что скажешь ему?

— Теперь все равно.

Город гасил огни. Постепенно темнели и окна напротив. Только в одном все металась и металась: по комнате женщина...

Я пытался представить, как все могло случиться. С трудом вспоминал ее слова там, в сквере, и позже, когда мы ходили по улицам и переулкам и зашли погреться в незнакомый подъезд. Она несколько раз начинала говорить о родителях, но как-то все сбивчиво и через силу. Но все же что-то выстроилось в моем сознании. Вроде бы они предостерегали ее: «Он младше тебя на год. А для женщины это существенная разница». «Зачем ты учишься в университете? Офицерши все равно не работают. Им некогда и негде работать»...

Потом была вечеринка на старой даче с камином. Он приехал позже всех — веселый и остроумный, взял в руки все застолье и покорил всех...

— Боже мой, все не то, — сказала в том, чужом, подъезде Дина, — не то, не то! — и продолжала; отвернувшись: — Дальше все покатилось, как с горы: И остановиться хочу, а не могу. Знаю, что надо остановиться, и нет сил. Очнулась — муж, квартира. И твои телеграммы. Братишка через день приносил их. Читай, говорит. Он всегда был за тебя... Я хотела уехать. Муж понимал все. Однажды сказал: «Кажется, мы допустили ошибку. Я не знал, что у вас серьезное чувство». Потом спросил, и даже не спросил, а сказал, что я хочу убежать к тебе. «А что из этого выйдет? Вы дружили больше трех лет, думаешь, он простит? »

Это я, значит, прощу или нет. Разве дело в «прощу»? Разве можно думать об этом, когда она стоит рядом, когда спокойно, грустно и сладко — все вместе? И бедненькая моя мама притихла в комнате, не зная, о чем и думать.

Я взглянул на Дину и увидел, что она плачет. Лицо спокойно, а слезы катятся. Странно так, с полуулыбкой на губах. Придвинулась ко мне, сцепила пальцами мои пальцы.

— Лень, ты помнишь? Мы вот так же стояли у окна. А прямо перед окном — папина рябина. За ней горели две лампочки. И ты сказал: «Дерево с глазами». Потом их сторож выключил, а ты: «Дерево спать захотело». Помнишь?

— Не помню.

— Это было у нас на даче.

Не дерево, а ту ночь на даче во время моего курсантского отпуска я помнил. Мы остались тогда одни в огромном пустом доме. И спали на одной кровати. Перед тем как погасить свет, она подошла ко мне и шепотом сказала:

— Все будет хорошо, да? Ты ведь можешь подождать? Мы должны подождать.

Наверное, ждать было не надо. Но мне только исполнилось девятнадцать, и я ничего не соображал в житейских хитростях. Мы всю ночь пролежали рядом. Я боялся ее целовать, потому что мы остались одни и было темно. И она сказала под утро, что всю жизнь будет любить только меня...

— Леня! — Меня позвала в комнату мать. Зашептала: — Может, вам вместе стелить? Я ведь ничего не знаю про вас.

Вернулся к ней.

— Дина!

— Что, Лень?

— Ты поедешь со мной?

— Поеду.

— Через четыре дня?

— Да.

Она отвечала так, будто все разумелось само собой и никаких неясностей не предвиделось. И я воспринял ее согласие как должное. Другой ответ и не мыслился, да и не могло его быть в ту ночь, другого ответа.

— Маманя постелила нам, — сказал я.

— Как ты скажешь, Ленечка. Только не надо, Ленечка, если любишь...

Мы так и простояли до света на кухне. Я звал ее спать и обещал слушаться. Она качала головой: «Нет, не получится...» Утром я отвез ее к родителям. Вместе с ней пошел в их квартиру. Открыла ее красивая мама, молча и настороженно пустила нас. Сказала, что Марсель только что ушел.

Понял: муж...

Я стоял в прихожей почти по стойке «смирно». С сапог натекло на ковровую дорожку. Я чуть сдвинулся. Дина стояла рядом со мной и тоже не раздевалась. Ее мать, не сводя с нас горестного взгляда, тяжело опустилась в кресло.

— Мы с Диной решили пожениться! — громко объявил я. — Через четыре дня уезжаем.

— О-ох! — вслух вздохнула мать. И тут же из дальней комнаты вышел отец.

— Для этого ей еще нужно развестись с мужем, молодой человек! — сказал недовольно и увещевающе. — Иначе у вас будет не женитьба, а сожительство.

— Позвони мне потом, — тихонько произнесла Дина. — Я тут сама...

До обеда я кружился по городу. Без цели, с одной лишь мыслью, что жизнь прекрасна и удивительна. Весеннее солнце светило вовсю, отражаясь в разноцветных витринах. Пестрели афиши. Плакаты призывали страховать имущество. А мне нечего было страховать! Разве что свой картонный чемодан! Даже весело стало оттого, что я так свободен от шкафов и диванов. Правда, теперь придется купить кровать, на которую у меня даже не было денег. Зачем покупать? Попрошу на складе КЭЧ солдатскую...

Мысли будоражили, обгоняли одна другую... Надо же такое сказать: «Простит или нет?» Вот уж ерунда!.. Человек-то тот же самый!.. Кружился по знакомым и незнакомым улицам, а пришел в конце концов туда, куда надо, — на вокзал.

Отстояв очередь в воинскую кассу, взял два билета. Два маленьких бумажных листочка, в которых заключена была дальняя дорога без казенного дома, дорога в новую, казавшуюся в тот час розовой, жизнь. Бережно спрятал билеты во внутренний карман и, пока искал телефонную будку, ощущал их как нечто весомое.

— Мне Дину! — весело прокричал я в трубку.

— Такая здесь не живет. — И короткий щелчок на том конце провода.

Сперва я ничего не понял. Неужели ошибся, набирая номер телефона? Снова позвонил, вежливо и уже настороженно. Узнал голос матери:

— Она здесь не живет.

— Как — не живет? — недоверчиво и возмущенно переспросил я, но трубку уже повесили, не удостоив объяснением.

Звонил еще трижды, но каждый раз натыкался на короткие гудки. Какой сегодня день? Вторник? Среда? Может, она на занятиях? Побежал в университет и узнал, что на этот год у нее академический отпуск.

Ничего не оставалось, как пойти к ним домой. Даже если Дина и не живет с родителями, то хоть узнаю ее адрес. И пойду по этому адресу! И пусть придется объясняться с мужем, он меня обокрал, а не я его!

Позвонил в дверь без раздумий, готовый, если не пустят за порог, прорваться силой. Но открыла она сама.

— Я знала, что это ты, — произнесла одними губами, еле слышно, каким-то старушечьим голосом.

Мы стояли — лицо в лицо; глаза у нее были покрасневшие — наверное, плакала. Покрасневшие и неживые. Долго и застывше глядела на меня. Затем сказала:

— Я не поеду с тобой, Леня. Ну, не смотри так, пожалуйста... Уходи, пожалуйста! Ты ничего не понимаешь.

Я действительно ничего не понимал. Было лишь ясно, что она уходит от меня. И теперь уже навсегда. Теперь уже есть на конце точка, после которой все начинается с новой строки. Грубые слова рвались наружу, но застревали. Стреноженные мысли толкались на одном пятачке. Лихорадочно шарил во внутреннем кармане и никак не мог нащупать билеты. И теперь уже сам боялся взглянуть на нее, словно был в чем-то виноват.

И только когда протянул билет, увидел ее лицо, совсем, не похожее на вчерашнее, — белое и неподвижное, с поджатыми губами. А глаз не увидел.

— Возьми, — сказал, — на память!

...На вокзале меня никто не провожал. Даже маманю, как она ни рвалась, уговорил остаться дома. Не хотел, чтобы она расстраивалась. Да и вообще, не люблю, когда стоят у вагона и ждут отправления поезда. То ли дело, когда встречают. Бывает; что и цветы преподнесут. Кто-нибудь схватит твой чемодан, и ты идешь налегке, с одним букетом... Чего вдруг букет влез в голову? Странное все же существо человек. Какая бы горечь ни давила, все равно нет-нет да и мелькнет самая отвлеченная мыслишка, такая, что впору оглядеться, не напустил ли кто. А без этого, наверное, человек стал бы совсем беззащитным. Проводница заговорщически улыбнулась, сказала:

— Уж постараюсь никого к вам не подселять.

Я пошутил в ответ невесело. Прошел вкупе.

Из-за столика поднялась Дина.

— Я пришла, — и уткнулась в мою шинель.

 

В день приезда замполит спросил:

— Привез?

— Так точно.

— Свадьбу не зажмешь?

Я замялся. Он пытливо взглянул, нахмурился.

— От мужа увел?

— От мужа.

— Н-да. Это уже посложнее, дружок. Тут только большая любовь может оправдать, И ответственность двойная.

— Так точно.

Он усмехнулся:

— Хорошо, что соглашаешься. Но трудно будет, Дегтярев! Ох, трудно. Не ослабни смотри.

Что-то знакомое уловил я в его словах. Почему «не ослабни»?.. И вспомнил. Это же Дина спрашивала; меня, провожая на вокзале три с лишним года назад в училище: «Ты сильный?» Она что, предугадывала?

— А с летними лагерями как? — поинтересовался, подполковник Соседов.

Да, как же с лагерями, со стрельбами? Неужели послезавтра придется расставаться? На целых три месяца!

— Я разговаривал с командиром, — сказал Соседов, — до выезда на стрельбы можете снять комнату в деревне рядом с учебным центром. На ночь будешь уходить. Но учти: официального разрешения отлучаться из лагеря тебе никто не давал. По тревоге — через полчаса на месте. Как ты это сумеешь обеспечить — никого не касается...

Я сумел обеспечить. Занял у старшины денег, купил два велосипеда и все взвалил на Гапоненко.

— Понимаешь, женился. Придется жить в Шубково.

— Уж как не понять.

— Помогай, друг. Вот тебе велосипед для скорости. По тревоге что есть духу ко мне и еще быстрее обратно. Можешь выполнить такую просьбу?

— Как дважды два, товарищ лейтенант.

...Запорошило белым цветом село. В каждом доме сад. И даже у шлагбаума, что отделял наш летний лагерь от колхозной территории, цвели пять ничейных яблонь. Возле них и встречала меня Дина каждый вечер. Случалась, что я приезжал со службы не в восемь, а в десять и позже, во она все равно ждала, и до деревни мы шагала вместе.

А в половине шестого утра я уже катил обратно, и подъем встречал у своей палатки. Дел было по горло. Оборудование лагеря, позиции, убежищ. И тренировки, тренировки, тренировки. Мне кажется, что никогда ни до, ни после не было так много целей в воздухе, как в то лето. Мы их ловили, сопровождали и передавали данные на станции орудийной наводки. И все получалось. Здорово получалось! Ни одного самого маленького прокола. А что касается нашей старенькой «Мостушки», то она была безотказна, как собственные глава. В перерывах между боевой работой мы вываливались на воздух и сидели на траве, ошалевшие от гуда аппаратуры и счастливые от сознания своей незаменимости. Мы и впрямь были в то лето незаменимыми. Работали, как один человек со множеством рук. И все это замечали. Даже Хаченков поглядывал на меня уважительно.

К яблонькам я подъезжал разрисованный полигонной пылью по самые брови. Дальше я вел велосипед в поводу, а Дина вела под руку меня.

Однажды хозяин дома пошутил:

— Со своей ли ты женой живешь, милок? Уж любит она тебя-а!

— А я её-о! — ответилось легко и в лад.

Почему-то мне запомнился тот в общем-то ставший обычным вечер. Мы долго чаевничали с хозяевами. Потом он взял в руки старенькую трехрядную гармонь. Гармонистом он не был, инструмент выменял на базаре и научился играть одну только мелодию «Синенький скромный платочек...». Что-то, видно, у него было завязано на эту песню, потому что сразу же добрел лицом. Вот так, наигрывая, он глядел на нас и улыбался — нам ли, своему ли давнему... Потом положил руку на меха и сказал:

— Ступайте спать, молодня!..

Заглядывала через верхний оконный срез луна. Пахла садом, землей, сараем.

Уже близко к полуночи Дина вдруг спросила:

— А если случится что-нибудь, ты меня не бросишь?

Я в те минуты уже засыпал и лишь мотнул головой.

— Нет, ты скажи!

— А что может случиться?

— Ну, мало ли...

— Ничего не случится, спи.

Что-то происходило с ней. Я это позже понял, когда стал оглядываться назад и вспоминать, как по ночам она часто не спала. Даже иногда просыпался от ее взгляда. Раза два или три она пыталась начать какой-то разговор, но мне не хотелось никаких разговоров. Все сбылось, о чем когда-то думалось. Все — явь. К тому же я уставал, как лошадь на пахоте. И хоть уставал приятно, на мелочи обращать внимания не желал.

В один из дней меня отправили на машине на зимние квартиры. Надо было забрать кое-что из полкового имущества. Вся поездка и трех дней не длилась, но с нее-то все и началось.

Сначала то письмо. Тетя Маруся передала его мне, сказав:

— Кралечке твоей.

Я крутил письмо и так и сяк. Адрес был написан явно мужским почерком. А внизу вместо фамилии — закорючка. Так и тянуло вскрыть конверт, заглянуть, о чем и кто пишет. Может быть, отец? Поборол искушение, не вскрыл. Ей адресовано, пусть она и читает.

Но, оказывается, поборол, да не совсем. Искушение пришло вечером снова, и я поддался, понимая, что совершаю пакостное дело, казня себя за это. Легонько отклеил конверт и достал письмо.

Оно было от мужа. Он писал о том, что любит и просит вернуться. Были строчки, которые касались меня: «Вспомни свои слова: «Он мальчик, а ты мужчина. Я старше его на год и все время чувствую эту разницу». А сейчас это ты чувствуешь? Мать плачет, и я тоскую...» Письмо кончалось словами: «Жду тебя, Льдинка-Холодинка!»

Прочитал и похолодел. Значит, не родители, а она сама чувствует разницу в возрасте. Значит, я для нее — мальчик! Значит, для него она — Льдинка-Холодинка! Но это же мое! Это я назвал ее Льдинкой-Холодинкой! Да как она могла позволить другому так называть себя?..

Черт знает, что я передумал в тот вечер. Чувствовал себя обманутым и несправедливо обиженным. Клял весь женский род, пока не пришла в голову счастливая мысль: «А вдруг это он нарочно написал?»

Перед отъездом вложил письмо обратно в конверт и аккуратно заклеил.

В лагерь мы приехали ночью. Доложил дежурному о прибытии. Выгрузили имущество. Будить никого не стал, быстрее на велосипед — и домой.

Она будто знала, что я приеду в этот час. Сразу отозвалась на стук и выскочила на крыльцо...

Когда читала письмо, я думал: «Даст его мне или нет?»

— Прочесть хочешь? — спросила она. — От него.

— Как скажешь.

— Тогда лучше не надо.

«Конечно, не надо, — подумал я, — иначе как же ты объяснять все будешь?»

В эту ночь я впервые улегся в постель, отвернувшись к стене. Ждал, что она окликнет, и готов был отозваться. Она тихо и долго сидела за столом. Потом, не раздеваясь, прямо в халате, прилегла.

Утром я не стал ее будить.

Первый, кого я встретил на лагерной линейке, был старшина. Он и «обрадовал», известив сочувственным голосом:

— Гапоненко на гауптвахте.

— Что случилось?

— Арестован командиром полка на пять суток.

— За что?

— Не берите в душу, товарищ лейтенант. Отнесся к лейтенанту Гольдину с большой репрессией. По-военному: пререкание.

Ах, Гапоненко, Гапоненко, дурень безбровый! Ведь наладилось все — и на тебе! Опять за старое.

Я тут же растолкал спавшего в офицерской палатке Сергея и попросил объяснить, в чем дело. Но он, видимо, не врубился со сна, потому что спросил:

— Ольга ничего не передавала?

— Я не видел ее, Сергей. Некогда было забежать... Что у вас произошло с Гапоненко?

— Зарвался твой мастер. Не выполнил приказание.

— Чье приказание?

— Какая разница? Не выполнил, и точка. Мое.

— А все же?

— Он забрал у моих ребят три доски для щитков. Я ему велел вернуть обратно. Вот и все.

— Сережка, что за ерунда? Может, еще что-нибудь?

— Да, еще. Он стал кричать, что выведет меня на чистую воду... Лучше бы, конечно, нам с тобой самим разобраться. Но узнал Хач...

Хотелось стучать о стол кулаками, орать с досады, кого-нибудь ударить. Наверно, Сергей это уловил.

— Ну, что мне оставалось делать, скажи? Что я мог ему сказать?

Пошел к своим подчиненным. Томительно и гадко ощущал себя. И словно бы сильно устал.

Солдаты готовились к утреннему осмотру. Сел у них в палатке. Сержант Марченко вздыхал виновато. После осмотра пошли на позиции, и там он рассказал все как было.

Эти доски Гапоненко приготовил для нашей станции. Вез их с зимних квартир. А какой-то расторопник, которому лейтенант Гольдин приказал проявить инициативу, стянул их. Гапоненко разыскал свои доски по каким-то приметным затескам и, ни слова не говоря, унес к себе. Гольдин вызвал его и приказал вернуть. А зачем возвращать свое?

Марченко замолчал. Затем взглянул на меня исподлобья:

— Оно, конечно, лейтенант Гольдин — ваш друг. Но человек он... — Марченко замялся, подыскивая слова, и ничего не сказал.

Я ждал. Он ковырял носком сапога бурую землю. И снова заговорил:

— Насчет Гапоненко — оно, конечно. Виноватый согласно уставу. Надо было ему выполнить приказание, а потом обжаловать. Хотя я бы тоже так сделал, как он. Потому как нервы у всех есть: хоть у солдата, хоть у офицера. И приказания, между прочим, бывают разные. Потому как есть еще справедливость.

Да, Марченко, Сергей тоже когда-то говорил о справедливости. Три года назад, в училище. Когда старшина несправедливо наказал Ивана Шестакова. Странный круговорот происходит. Как будто возвращаются назад целые куски жизни.

— Марченко, — сказал я, — ты веришь в справедливость?

— Верю.

— И я верю. И пойду сейчас к командиру полка. Только объясни мне, что там еще нес Гапоненко. Сержант поскреб в затылке:

— Про кросс.

— Про какой кросс?

— Ну, на весенней проверке.

— А что произошло на весенней проверке?

— Я думал, вы знаете.

— Ничего не знаю, Марченко. Поясни толком, — а сам уже смутно стал догадываться.

И тогда, еще весной, где-то не сходились концы с концами. Очень уж лихо прошли дистанцию Серегины подчиненные. Вдруг высветился в памяти солдат, с таким же пятым номером, как у меня, который выскочил из кустов, справил нужду и снова исчез.

— Наш комсомольский секретарь ему подставки организовал, — сказал Марченко. — Такое не утаишь.

Оказывается, все было примитивно просто. Два комплекта нагрудных номеров. Дублеры из другого взвода. Стартовали Сережкины. За поворотом на дорожку выходили дублеры, а подчиненные Гольдина — напрямую, к финишу. Сам Сергей прошел дистанцию, конечно, полностью. Разрядник. И все его подчиненные стали разрядниками.

Об этом и сказал Гапоненко вслух Гольдину, да еще выложил все, что о нем думает.

— Вы уж объясните командиру, товарищ лейтенант, — напутствовал меня Марченко. — Может, он тоже не знает?

Хаченков встретил меня дружелюбно. Расспросил о поездке, терпеливо выслушал о Гапоненко. Сказал:

— Идите к людям, Дегтярев! А солдатику придется отсидеть.

Показалось, что я ослышался. Или Хаченков не так меня понял?

— Речь об очковтирательстве, товарищ полковник! Учитывая это, Гапоненко не виноват.

— Во-первых, виноват. А во-вторых, надо знать, где распускать язык.

— Вы имеете в виду приехавших корреспондентов?

— Идите, Дегтярев!

— Но...

— Кру-гом!

Я повернулся и, печатая по привычке шаг, вышел из его кабинета. Единственная мысль владела мной в тот момент: не останавливаться! Идти куда угодно и жаловаться куда угодно, но справедливости добиться. Пусть не сию минуту — надо было выезжать на полигон, пусть даже не завтра, но все равно стучаться во все двери! Потому что несправедливость — хуже, чем пуля. Раны от нее долго зарубцовываются, может даже не хватить жизни.

Все валилось в тот день из рук. А вечером впервые не встретила у яблонь Дина. Молчал я, молчала она. Ужинать не хотелось и спать было невмоготу. Я не мог больше держать все в себе и рассказал ей про Гапоненко. Может быть, она слушала меня невнимательно?

— Лень, а вдруг ты не прав? Вдруг в интересах всего дела так и надо поступить?

— Как надо поступить? — Я чувствовал, что сейчас взорвусь, что надо бы промолчать, иначе будет беда. — Как надо поступить? Посадить невиновного, да? Лес рубят — щепки летят, да? — Я уже не сдерживал себя. — Что ты в нашем деле понимаешь? Что?.. «Льдинка-Холодинка», да? Ты помнишь ночь на даче?

Она закрыла лицо руками, и я опомнился. Оцепенение прорвалось мыслью: «Что я делаю?»

— Прости! — Я схватил ее руки. — Прости!

Она не плакала. Лицо у нее было спокойное и усталое. Подошла, провела рукой по моим волосам. Снова отошла и села спиной к окну. Сказала:

— У меня будет ребенок.

Я еще не успел осмыслить сказанного, как толчком рванулась в грудь радость. Она качнула головой:

— Не твой ребенок. Его. Я догадывалась об этом в Уфе. Потому и не хотела ехать. Потом не выдержала.

Я плохо слышал, о чем она говорит. Какой-то звон был в ушах, и комната вдруг показалась совсем незнакомой. Бессмысленно оглядывал стены. Заметил рисованный портрет в багетной рамке. Он что, и раньше висел здесь? Пузатый комод с резными ящиками... На нем статуэтка балерины с отколотой рукой. Неужели она всегда стояла тут?

— Дина!

— Ты меня выслушай до конца, Лень. Я уеду завтра. Только не возражай. Мне надо уехать. Через год все будет так, как тому суждено. Я не забыла ту ночь на даче. И помню, что сказала в то утро...

ОТСТУПЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Синь опрокинулась на землю. Синь обняла и деревья, и траву, и меня, раскинувшего руки в август. Почему же так беспокойно? Почему мысли все время возвращаются к той дороге, к тем камням, на которых еще остались мои следы?

Да, Иван, человек никогда не признается в своем счастье. Он просто не знает, что счастлив. И, лишь достигнув белой хижины, поймет, что совсем недавно держал в руках Синюю птицу.

Слушай, Иван, я рассказываю тебе продолжение.

Не знаю, да и знать не хочу, как живут Сергей и Ольга. Но верх в доме, судя по началу их семейной жизни, держит она. Хотя по-всякому поворачивает жизнь.

Дороги наши с ним окончательно разошлись с того самого перекрестка, на котором стоял вышедший с гауптвахты Гапоненко. Вытащил все-таки его тогда подполковник Соседов. А Гольдина вытащил на партийное собрание. Потом в окружной газете появился фельетон «Липовые зайцы». Наверное, имелось в виду, что во время кросса его подчиненные бегали по кустам. Он написал рапорт с просьбой перевести его в другой гарнизон. Перевели... С тех пор мы не виделись.

А недавно встретил на одном совещании Леву Вяха. Рулит политотделом, произносит зажигательные речи и по-прежнему все куда-то спешит. Он и рассказал, что Гольдин осел в каком-то кадровом органе и тоже ходит в полковничьем звании. Посох удачи — да?..

Нет, Ванюша. Умение приспосабливаться к обстоятельствам или вертеть ими — не тот посох, который поддерживает человека всю жизнь. Как я лично выгляжу в деле — тоже гнилая палка. Главное — само Дело. Ты на себе в этом убедился. А звезды на погонах — производное. Твоя генеральская — тоже пришла из Дела...

Мы старые-старые стариканчики, Ваня. А мысли нет-нет да и вернутся в ту пору, когда мы все были лейтенантами.

— Самые счастливые годы, — сказал подполковник Соседов перед тем, как его перевели на повышение в Забайкалье. — Что заложено в лейтенантах, то аукнется в полковниках.

Вскоре после отъезда замполита и Хаченкова проводили в запас.

С Диной я виделся. Правда, очень давно. Она живет с мужем, у них дочь. И я женат. На том самом, выросшем из дождя, чуде. Только чудо растворилось в буднях.

Часто думаю, почему я все-таки не поехал к ней тогда? Почему? Наверное, потому, что боялся потерять первую любовь. Наверное, потому, что не верил в себя, что не хватило внутренней силенки. Думал — все уйдет, останутся придирки, ревность и боль... В прошлом году я снова отправился в Уфу. Побывал около ее дома. Все смотрел на подъезд, на окна, хотел, хоть издалека, увидеть. Нет, не увидел.

...А Гапоненко увез свою Пальму на Север. Молодец, правда?

ГРАНАТОВЫЙ ЦВЕТ

КОМАНДИРОВКА

— Лечу в командировку, — сказал Новиков. Жена никак не отреагировала, молча наблюдала, как он укладывает в портфель привычный дорожный минимум вещей. И только когда он затолкал туда две банки сгущенки, банку растворимого кофе и три пачки чая, спросила:

— Надолго?

— На месяц.

— Может быть, хоть скажешь, куда летишь?

Он непроизвольно замешкался с ответом и тут же почувствовал, что она насторожилась. Глянул на нее так, как умел смотреть, когда хотел что-то скрыть, — беззаботней безмятежно. Сказал:

— В Ташкент.

— А что, в Ташкенте чаю нет?

— Чтобы не отвлекаться на магазины.

— А-а... — протянула она недоверчиво.

Это «А-а...» Новиков вспоминал и когда ехал в аэропорт, и когда сидел в салоне «Арианы», взявшей курс на Кабул. Почему он не захотел сказать ей, что летит в Афганистан?.. Спрашивал себя и не мог дать четкого ответа. Во всяком случае, не потому, что оберегал ее от волнений. Просто не хотел, наверное, чтобы в их отношения вмешалась война. Ведь Афганистан — все же война; пусть необъявленная, но война. Узнай она про его командировку, глаза сразу бы сделались испуганными. Все будничное, сиюминутное тотчас отступило бы, улетело, испарилось. И воцарилось бы понимание, замешенное на серьезности момента, когда все остальное кажется шелухой от семечек. Да и сама она, по своей женской природе, не смогла б, не посмела б выглядеть иначе, как переживающей, ждущей, нужной.

Парадоксов в этой сутолочной жизни более чем достаточно, думал Новиков. И главный из них — «чем хуже, тем лучше». Да, так получилось, что, чем труднее складывались жизненные обстоятельства, тем светлее были их семейные отношения. И наоборот. Последние годы больше было наоборот. Трудно даже отыскать ту полосочку, чтобы сказать «до» и «после». Наверное, нету ни четкой черты, ни старого костерка перед непогодой... Со стороны поглядеть — везучий Новиков. Взяли в центральную газету, получил в Москве приличную квартиру, солидно печатается. И полоса безденежья осталась в прошлом — живи и радуйся. Но чем больше надо бы радоваться, тем дальше они с женой отдалялись друг or друга. Вернее, меньше понимали друг друга — без ссор и ругани и, что обиднее всего, даже без выяснения отношений. В последнем он, пожалуй, был виноват сам. Как, например, неделю назад, когда она, вернувшись из магазина, вручила ему какую-то импортную сорочку в цветном целлофане.

— Спасибо, — сказал он.

— Нет, ты примерь, — попросила она.

Новикову страсть как не хотелось ничего примерять. Он лежал по случаю субботы на диване, мучаясь от того, что не получалась статья, а точнее, получалась не так, как он хотел.

— Я два часа простояла в очереди, — сказала она. — На тебя невозможно угодить.

— И не надо угождать. Никакая сорочка не стоит двух потерянных часов.

— Боже мой! У тебя невозможный характер...

Он удалился в свой, переделанный из чулана кабинетик и не выходил до вечера. Статья все равно не шла. А глупая мысль возникла: сорочка для мужа — это оправдание разных покупок для себя... Впрочем, ему было наплевать на это. Он уже знал в тот день, что ему предстоит месячная командировка в ДРА, и был обеспокоен тем, чтобы ликвидировать к отъезду все редакционные «хвосты»...

— Спишь? — услышал Новиков сквозь гул самолетных двигателей.

Голос Александра Каверзнева, политического обозревателя Центрального телевидения, вернул Новикова из прошлого. По салону ходила с подносом стюардесса с раскосыми глазами. За иллюминатором гуляло солнце, а чуть ниже лежали похожие на сугробы, пухлые облака.

— Думаю, — ответил Новиков.

С Каверзневым они были знакомы шапочно. Новиков считал его генералом от журналистики, по-хорошему завидовал его умению видеть и мыслить масштабно. Пока не были знакомы, думал, что умеет Каверзнев подать себя телезрителям и что, видно, немало ему пришлось поработать, чтобы выглядеть на экране не обозревателем, а собеседником на равных. Но потом оказалось, что в жизни Александр не намного отличался от телеэкранного и манеры его шли не от умения, а от характера.

— Если о том, что убежало, то думать не стоит, — сказал Каверзнев.

— Может, и не стоит...

У телевизионщиков был целый воз груза — аппаратура. И Новиков подумал, что ему куда как проще: блокнот с авторучкой и портфель, который уступит место полевой сумке. На все сборы — минута, и вперед — на машину, на вертолет, на самолет... И приблизилось другое — то, ради чего он летел на этом нерусском лайнере, заплатив за билет кучу казенных денег.

Конечно, все, что положено, он сделает. Будут и репортажи, и очерки. Но была у Новикова еще одна мыслишка, зародившаяся где-то месяц назад. Один из офицеров, отслуживших в Афганистане, принес в редакцию магнитофонную кассету, на которой были записаны самодеятельные песни. Слушали записи вечером. Неизвестный исполнитель пел хрипловатым голосом под аккомпанемент гитары, в который врывались иногда звуки автоматных очередей.

Гранатовый цвет, Гранатовый цвет, Гранатовый цвет На дороге. И нас уже нет — Ушли мы в рассвет, Ушли мы в рассвет По тревоге...

Песня была без претензий, но чувствовалась в ней какая-то жизненная сила и оголенная, как провода, правда. Новиков слушал и видел в кабинетной темноте дорогу, петляющую среди гор, цветущие гранатовые деревья на обочинах.

В песне говорилось о том, как жили и дружили сержант по имени Коля и сарбаз Абдулла. Сержант был родом с Украины, а сарбаз — из Джелалабада. Несли рядом службу, делились куревом и учили друг друга родному языку. Но однажды попал Абдулла в засаду, и Коля поспешил ему на выручку...

«Гранатовый цвет, гранатовый цвет...» Песня просто так родиться не могла. Новиков был уверен, что и в реальности были Николай и Абдулла, что в основе песни был факт и вся она — отклик на живое событие... Потому, когда узнал о командировке, решил попытаться найти истоки песни, может быть, даже автора или хотя бы следы ее героев... Он понимал, что это наверняка не самое важное из того, что доведется ему увидеть и услышать, но мысль засела основательно, требуя каких-то действий...

Кабул встретил их теплом и солнцем, хотя на дворе стоял февраль. На здании аэровокзала светилось русское слово — «Мир». Сбоку от него, на стоянке, жались друг к другу разукрашенные самолетики спортивного типа. «Наверное, частные», — подумал Новиков. По рулежной дорожке бежал маленький, словно игрушечный, грузовичок...

Всех прибывших «Арианой» журналистов встречали корреспонденты, аккредитованные в стране. Новикова тоже встретил собкор их газеты. Увидев привычный глазу корреспондентский уазик, он тихо порадовался скромному знакомцу. Взялся было за дверцу машины, но не открыл, задержавшись взглядом на двух рваных отверстиях в ней. Взглянул вопросительно на собкора.

— Не успели заделать, — извинительно объяснил тот. — Позавчера по дороге к десантникам обстреляли...

Новиков кивнул: все, мол, понятно и все, мол, в порядке вещей. А сам подумал, усаживаясь в машину: пуля, конечно, дура, но ведь и зацепить может по дурости...

Уазик полз по запруженной машинами кабульской улице. «Волги», «Нивы», «Тойоты» и бог знает каких еще марок автомобили, нагруженные сверх всякой меры, выворачивались и справа и слева, и Новикову казалось, что никаких правил движения в городе просто не существует, что сию минуту кто-нибудь врежется в их машину или они сами кого-нибудь долбанут. Но все обходилось, только со всех сторон слышались автомобильные гудки; водители, как дети, сигналили, даже если в этом не было необходимости.

И люд выглядел непривычно: чалмы, накидки, халаты... Женщины, упрятавшиеся под паранджу, и тут же рядом девчонки в джинсах и парни в европейских костюмах... Экзотики, конечно, хватало, но Новиков прилетел не за этим. Он хотел как можно скорее попасть в какой-либо полк из состава ограниченного контингента советских войск в Афганистане. А экзотику — на пото́м; старый город, мечети, торговые лавки и даже бывший королевский дворец могут обождать...

Их встретил командир полка подполковник Комаров. Представился по имени-отчеству: «Евгений Александрович» — и сразу предложил:

— Может, в баню?..

На баню в этот первый день не было времени. Так, во всяком случае, считал Новиков. Он собирался сразу же, не медля, отправиться в рейс, окунуться в боевую обстановку, но командир объяснил, что ни того, ни другого не предвидится. Что по случаю предпраздничного дня есть возможность без спешки поговорить с людьми. Новиков очень не любил писать со слов, предпочитая все увидеть собственными глазами. Но делать было нечего, и он отправился по палаткам, в которых размещались мотострелки. Говорил с людьми, не вынимая блокнота: о московских новостях, о зимней погоде в России, расспрашивал о жизни, службе, боях, песнях. Чувствовалось, что народ истосковался по отчему краю; новости, которые были даже вовсе и не новости, воспринимались как откровение, как привет из далекого дома.

Между тем начался дождь. К вечеру похолодало, и дождь смешался со снегом.

В одной из палаток, оказавшейся ленинской комнатой, Новиков увидел невысокого чернявого капитана в окружении солдат. Это был заместитель командира мотострелкового батальона по политчасти Рахиль Гасанов. Что-то знакомое почудилось Новикову в облике офицера. Тот рассказывал о людях, о Панджшерских событиях, а он, слушая шепотливый стук дождя о палатку, никак не мог отделаться от мысли, что все это уже происходило когда-то, что все знакомо, включая лицо рассказчика. Мысль была как заноза, и Новиков не выдержал, спросил:

— Мы с вами раньше не встречались?

— Так точно, встречались.

— Где?

— В Закавказье.

И Новикову сразу же вспомнилась такая же палатка, дождь и утро, когда лейтенант Гасанов со своими подчиненными преодолевал по канату каньон, за что получил благодарность от командующего войсками округа.

Вот уж, действительно, неисповедимы пути...

В этот момент он и вынул блокнот, почувствовав, что замысел газетного материала созрел...

БАТАЛЬОН ВЫХОДИТ НА РАССВЕТЕ

Было неправдоподобно тихо, и капитан Гасанов подумал о том, что такие же ночи — с крупными, как абрикосы, звездами — в его родном Азербайджане.

Он только что проводил одну роту. Ее командир, старший лейтенант Серик Данияров, повел людей в ночь, через горы, чтобы к рассвету выйти на перевал. Им предстояло закупорить выход из ущелья. Основные же силы батальона должны были начать движение в три ноль-ноль, переправиться через реку и выйти к узкой горловине — входу в это ущелье. Там батальон афганской армии вел бой с душманами.

Не видно было ни костров, ни дыма половых кухонь. Не слышно было шума моторов БМП. Они замерли полукольцом, прикрытые бруствером из булыжников, каждая на своей, определенной необходимостью позиции. А впереди затаилось боевое охранение.

Капитан Гасанов, проверив посты, возвращался на КП, где должны были собраться командиры подразделений. Шел и думал о том, как-то сложится завтрашний день, как покажет себя новый комбат? Ведь после Руслана Аушева командовать батальоном ох как трудно! За ним шли безоглядно в любую передрягу... Но Герой Советского Союза майор Аушев уехал в академию, пообещав обязательно вернуться после учебы. Вернется ли?.. Дело даже не в его желании, а в обстоятельствах, в служебной целесообразности.

Для Гасанова не было секретом, что к новому командиру приглядываются, сравнивают с прежним и еще долго, наверное, будут сравнивать...

На отгороженной боевыми машинами площадке стоял выносной стол, над которым была подвешена переноска. На столе расстелена карта, и над ней склонились новый комбат майор Сергей Гузачев и начальник штаба капитан Адам Аушев, родной брат Руслана. Увидев своего заместителя по политчасти, Гузачев спросил:

— Как там у бойцов настроение, Рахиль Шахбалович?

— Хорошее настроение, командир, — ответил Гасанов.

Командиры рот и взводов собрались все сразу. От родной роты Гасанова, где он до недавнего времени был заместителем командира по политчасти, прибыл прапорщик Сорокопуд. Высокий, голубоглазый, с пышными пшеничными усами, он больше походил на дядьку-наставника, чем на строгого старшину или боевого командира. Солдаты называли его за глаза «дядя Леша», выказывая этим какую-то особую признательность, и, наверное, не за ежедневные старшинские заботы, а за что-то большее, за то, что не поддается бумажному учету и уставным формулировкам.

Докладывали коротко и по-деловому: о расстановке людей, проверке вооружения, наличии боеприпасов и сухого пайка. А неразговорчивый капитан Виктор Ревнев обошелся всего одной фразой:

— Рота в готовности.

Гузачев сжато и лаконично отдал боевой приказ, еще раз напомнил о свето- и звукомаскировке. Потом вдруг сказал совсем не по-командирски:

— Всем свободным от службы — спать. По часу на каждый глаз...

Гасанов подумал, что все равно вряд ли кто уснет. В такие ночи обычно не спится. И еще отметил немногословие комбата. Говорунов в боевой обстановке не любят. Майор Аушев тоже не любил долгих разговоров и пустых слов.

— Пойдете со своей, — сказал ему Гузачев. — Я — с первой. Начштаба — на КП.

И это было правильно: солдат бывшей своей роты Гасанов знал наперечет. Ему и по долгу службы, по обязанности политработника, положено было знать людей, их настроение, нужды. А уж тут, в Афганистане, все солдатские радости и печали на виду. Гасанову было известно даже о том, кто от кого ждет писем и кто о чем думает сейчас, в эту настороженную тихую ночь.

Его рота располагалась рядом с командным пунктом батальона. Хотя и поступила команда спать, однако народ тихо колготился, пристроившись на ночлег кто где. Тоненький и стройный, как лозинка, Хайдарчик — рядовой Хайдаров, притулясь к башне БМП, бормотал что-то, записывал в тетрадку. Гасанов был одним из первых слушателей его стихов, сначала на таджикском языке, и тут же, в его же переводе, на русском. Хайдарчик писал о походах, о белых памирских снегах и черных глазах любимой девушки...

В ближайшем к БМП окопе устроился снайпер рядовой Бахром Салихов, маленький, жилистый и до предела отчаянный. В соседнем окопе сидел у пулемета неразговорчивый и скромный Николай Зайцев. В свободное время он подолгу писал кому-то письма, но не отправлял их, а складывал в вещмешок. И только когда в роту приходила почта, тоскливо и безнадежно взглядывал на почтальона...

Обходил Гасанов позиции роты, заговаривал с людьми и размышлял о том, что служба в Афганистане и есть проверка на крепость. Как бы ни выглядели внешне молодые люди, какой бы характер ни имели, экстремальные обстоятельства обнажают их человеческую суть.

Сегодня днем Гасанов вручил экипажу БМП во главе с сержантом Александром Поповым Вымпел имени сержанта Сергея Шашева, который служил в их батальоне полтора года назад и вошел в историю части как один из ее героев.

Их было трое разведчиков, вынужденных принять неравный бой. Сержант Шашев был ранен и понимал, что всем оторваться от противника не удастся, а сведения о нем в штабе были нужны позарез. И он отдал свое последнее распоряжение:

— Уходите через зеленую зону. Я прикрою.

Кончились патроны, кончились гранаты. Осталась одна-единственная, которую он берег для себя. И когда с торжествующим воем душманы кинулись к раненому русскому бойцу, раздался взрыв...

«Шашеву было столько лет, сколько и сержанту Попову», — подумал политработник, вручая вымпел. Видно, не нашлось фотокарточки Шашева в солдатской форме, не до фотографирования было в сумятице боев. А родные прислали — в пиджачке и в белой рубашке. Таким и изобразил Шашева на вымпеле художник.

...Гасанов услышал неторопливый говор сержанта Попова, сетовавшего кому-то на медлительность и ненадежность полевой почты. Откинув на БМП водоотражатель, он устроил постель из шинели и вещмешка. Сидел на ней, тихо беседуя с прапорщиком Сорокопудом.

Увидев заместителя командира батальона по политчасти, Сорокопуд шагнул к нему, по-уставному приложил руку к головному убору, собираясь официально доложить, чем занимается рота. Гасанов остановил его, и тот пошел рядом с капитаном в сторону, где расположился взвод обеспечения под командованием прапорщика Юрия Антипова, прижимистого, как все снабженцы, и щедрого одновременно.

— Помните старшего лейтенанта Лисса? — спросил Сорокопуд.

— Помню.

— А рядового Атаева?

Гасанов кивнул.

— У меня, товарищ капитан, такое чувство, что сердце скоро переполнится. Ведь боевой товарищ живет не только рядом, но и в сердце. И даже потом живет, после расставания... Я потому их вспомнил, что в последний раз мы виделись в такую же вот ночь. И тоже не спалось.

— Какой уж тут сон, Алексей Иванович, — подтвердил Гасанов.

— Знаете, о ком я все время вспоминаю, товарищ капитан? О дочке. Когда я уезжал из дома и садился уже в автобус, она сказала: «Откуда провожаю, здесь и встречу. Понял, папа?» Два дня назад письмо получил от жены. Пишет, что хотела перебраться в город, а Елена ни в какую: «Обещала папе дождаться на автобусной остановке и дождусь». Вот ведь какое упрямое дите!

В этом слове «упрямое» Гасанов почувствовал такую любовь и такую благодарность «дитю», что у него защемило сердце. Откровение — за откровение, и он признался, что во сне и наяву чаще всего видит одну и ту же картину. Зимний солнечный день, двухлетний Сашка, как медвежонок, в комбинезоне, катится с горы на санках и визжит от радостного страха, а внизу стоит Люба в черной шубке и белой шапке и закатывается в счастливом смехе.

Ночь лежала тихая и невесомая. В эту тишину вписались ворчанье речки, прыгающей по камням, запах осенней травы и яркий серп полумесяца.

Не спал и комбат Гузачев. Он понимал, что непросто командовать батальоном после Аушева, что перед подчиненными тоже иногда приходится держать экзамен, который для него уже начался. Вспоминал напутствие начальника штаба полка, бесшабашного, отчаянного, но расчетливого в боевой обстановке майора Георгия Крамаренко:

— Людей береги, — говорил он. — Лихачить и дурак может. Умей по-умному все взвесить и распорядиться...

Думал Гузачев и о том, что повезло ему с заместителем по политчасти: и людей знает, и вынослив, как скалолаз... И жалел о том, что уходит начальник штаба, уже есть приказ о новом назначении Адама Аушева...

Внизу билась о камни сердитая река, которую предстояло форсировать.

«Дурная река, — думал прапорщик Сорокопуд, — то ли дело днепровские Самара и Орель: спокойные, тихие, луга вокруг и ромашки на берегу...»

И Гасанов вспомнил свою Куру, к излучине которой прижался городишко Али-Байрамлы, где он родился и вырос и где бывал теперь лишь редкими наездами. У Куры нрав покруче, чем у этой речушки. Кура — река загадочная, недаром ее Лермонтов воспел... Представил выщербленные ступени старинного монастыря Джвари, откуда бежал лермонтовский Мцыри. Если взглянуть со скалы вниз, туда, где сливаются Арагви и Кура, можно увидеть две струи в одном русле, светлую и темную. И только попав в теснину между скал, они перемешиваются, сплетаются и бегут к Каспийскому морю... Память, как вязальные спицы, одну петлю цепляет за другую. Убежала когда-то давным-давно Кура из своего прежнего русла, оставив потомкам в наследство береговую скалу. Одно лето их рота отрабатывала на ней элементы горной подготовки. Как-то после занятий пошли они с командирам по обрыву бывшего берега и обнаружили древнее пещерное поселение. А в самой большой пещере увидели на стенах уже полуобвалившиеся цветные фрески на библейские сюжеты. Кто жил в том селении, чья рука разжигала пещерный очаг, какой творец расписывал стены, рассчитывая на вечность?..

Вечность поглощала часы и минуты, приближая рассвет и первый шаг в завтрашний день. В половине третьего все пришло в движение. Вполголоса отдавались команды, вполголоса звучали доклады. Наконец взревели двигатели, и форсирование реки началось.

Они уходили в рассвет с верой в свое солдатское дело. С неразлучным своим пулеметом шагал рядовой Андрей Аксютин. Улыбаясь, оглянулся в последний раз на место ночлега не ведающий своей завтрашней судьбы сержант Александр Попов. Нес в вещмешке тетрадку с так и не увидевшими свет стихами стройный, как лозинка, рядовой Хайдаров — Хайдарчик.

Никто из них не знал, что в это самое время спускается по тропам одна из душманских банд, которую ведет Пегобородый, чтобы напасть на мирный кишлак в час утреннего намаза. Об этом нападении сообщит им встретившийся на пути оборванный афганский мальчик. Застынет в дверях крайнего дома капитан Гасанов, увидев обезображенный труп женщины. Наткнется у дымящейся мечети на истекающего кровью крестьянина Хайдарчик...

Но все это случится позже, когда взойдет солнце. И вообще много чего еще произойдет в ближайшее время.

До встречи с афганским мальчиком оставалось два с половиной часа. И три часа — до той минуты, когда Хайдаров, увидевший у мечети окровавленного дехканина, скажет Сорокопуду:

— Смотрите, товарищ прапорщик, тут еще один и как будто еще живой...

Это будут его последние слова...

* * *

Вот и все. Одна-единственная ночь, соединявшая людей перед боем. И Новиков подумал, что в жизни все скручено и все относительно, что время, как вода в реке, бежит всегда в одну сторону.

— Погиб Хайдарчик? — спросил Новиков.

— Погиб, — ответил Гасанов.

— А тот дехканин?

— Отправили на вертолете в медицинский батальон.

— Выжил?

— Не знаю...

Они сидели за ужином в маленькой комнате сборно-щитового общежития. Ели кашу с тушенкой и пили квас под названием «Кишмиш». С особым любопытством Новиков приглядывался к начальнику штаба полка — майору Георгию Крамаренко. Он уже был наслышан о Жоре, как его звали за глаза в полку и офицеры, и солдаты. Наслышан о том, что в атаку Жора ходил начищенный и наглаженный, автомат — в одной руке, сигарета — в другой, заговоренный от пули-дуры, ни разу ей не поклонившийся.

Новиков ждал от него какого-нибудь захватывающего рассказа о боевых делах, но разговор крутился, как это бывает в мужской компании, вокруг женщин. И Новикову на миг показалось, что все мирно на этой земле, нет ни раненых, ни убитых. И, словно в ответ на эту мысль, где-то рядом глухо ухнул взрыв. Новиков тревожно обвел всех глазами. Подполковник Комаров попросил Гасанова:

— Узнай, не зацепило ли кого.

А Жора Крамаренко, налив в стакан кишмишевого квасу, потянулся за гитарой и сказал:

— Душманы мину пальнули, — и стал тихонечко подстраивать гитару. Без перебора, одними лишь ударами по струнам, взял несколько аккордов и запел:

Гранатовый цвет, Гранатовый цвет, Гранатовый цвет На дороге...

Новиков давно хотел спросить, не слышали ли они такую песню. Но она объявилась вдруг сама, и жданно, и нежданно для Новикова. И была к месту за этим столом и звучала проникновенно, несмотря на Жорин скрипучий голос.

— Чья песня? — спросил Новиков, когда тот допел.

— Народная.

— В каком полку она родилась, не знаете?

— Не в нашем. Ее ребята привезли вроде бы из Кундуза...

И Новиков подумал, что жизнь сама подсказывает ему ближайший маршрут. Кундуз — название провинции, лежащей за перевалом Саланг, дважды прозвучало за вечер. Значит, надо выбираться завтра туда, с любой оказией...

Оказия подвернулась у десантников.

ЭТОТ СЛАДКИЙ И ГОРЬКИЙ РИС

Итак, оказия. Специфика ее состояла в том, что сорок «Уралов» были загружены рисом, предназначавшимся для жителей кишлаков. Сорок «Уралов» стояли перед шлагбаумом в ожидании, когда по дороге пройдут саперы и дадут свое «добро». И, ожидая этой минуты, Новиков решил обязательно побывать у саперов, которые, как он знал, ошибаются лишь однажды.

Он устроился в командно-штабной машине, рассчитывая быть в курсе всей обстановки, потому что рядом был радист, к которому стекалась вся информация. Начальник автоколонны гвардии подполковник Светов, находившийся в головной машине, предложил Новикову другое место. Тот непонимающе отказался, и тогда Светов вручил ему бронежилет: надевай, и только! И объяснил:

— Душманы тоже соображают. Бьют в первую очередь по рации, чтобы нарушить управление.

Сердечко у Новикова екнуло, но виду не подал, забрался через люк на свое место, позади гвардии капитана Масленникова. Тот командовал разведротой, прикрывающей колонну.

— Гвоздь! Связь проверьте! — приказал Масленников.

Сначала Новиков решил, что «Гвоздь» — позывной. Но это оказалась фамилия радиста, крепенького, скуластого и неразговорчивого паренька.

— Есть связь, — доложил радист. — Саперы не выпускают.

Они не выпускали и через полчаса, и через час. Видно, на дороге обнаружились «сюрпризы», и Новиков утвердился в намерении увидеть саперов в работе.

Наконец «добро» было получено, и Масленников тут же сообщил по рации:

— «Шхуна»! Я — «Путник». Начинаю движение...

В прорезь оконца Новикову был виден унылый пейзаж, однообразно рыжий, без кустика и деревца. Впереди, загруженный но самые борта, полз «Урал». В середине кузова было сделано нечто вроде окопа среди мешков, в котором разместились с автоматами гвардии ефрейторы Сергей Курочкин и Александр Борозанов.

— Ноль четвертый приказал ускорить движение, — доложил радист гвардии сержант Виктор Гвоздь, и эта команда тотчас же ушла в колонну.

Асфальтированное, с глубокими вмятинами и выбоинами шоссе бежит то в гору, то вниз, петляет по склонам. Справа и слева от дороги попадаются глиняные дувалы заброшенных кишлаков. Поди угадай, за каким из них притаились душманы.

Колонна между тем втянулась в небольшое ущелье. Масленников предупредил по рации своих разведчиков о том, что нужно повысить бдительность. Он сидел в шлемофоне, весь ушедший в маршевые заботы. Сбоку Новикову было видно его сосредоточенное лицо, оттененные недосыпанием и пылью и потому, наверное, кажущиеся сероватыми глаза. Вчера вечером они были другими — его глаза — улыбающимися и грустными. Это когда он вспоминал семью, показывал фотографию жены и трехлетней Наташки.

А у Новикова не было с собой фотографий ни жены, ни детей. И он пожалел об этом. И пожалел, что так неласково распрощался с женой. Вспомнил, и защемило в груди. Если отбросить частности, то жена у него совсем неплохая. Всего скорее, он сам виноват во многом. Женщине что нужно? Внимание в первую очередь, слова о любви. А он на слова скупился. Но и частности, если взвешивать на жизненных весах, тянули немало. Он никак не мог понять женскую психологию. Мать и жена — два добрых, в общем-то, человека — никак не находили общего языка. А он был между ними — третий. Однажды ему, как прозрение, приснилось, что он говорит какую-то оправдательную речь на суде. Вот тогда он, с трудом подбирая слова и преодолевая вязкость в горле, сказал, что поступки каждого человека продиктованы желанием ублажать свое «я». Мое — это мое, и ничье больше, и не смей притязать, кто бы ты ни был... А в жизни приходится делиться — своим, кровным. И Новиков понял, что причина разлада двух близких женщин — он сам. Каждая считала, что он больше обязан ей — обязан, а недодает. И выясняли отношения, и несли свои обиды ему на суд. Он выслушивал и замыкался по слабости характера в себе, не в силах принять ту или другую сторону. Понимал, что мать добрее, но добро очень уж было афишное, поэтому оно тоже являло себя со знаком «мое». Видно, и бескорыстие бывает в чем-то корыстным, потому что требует от другого человека определенных обязательств...

Не было у Новикова с собой фотографий ни матери, ни детей, ни жены. И он смутно забеспокоился, разглядывая снимки близких Масленникова. Мужская привычка, тоненькая ниточка, соединяющая с домом, поклон родным местам. Особенно издалека, особенно когда до родных — тысячи километров и пограничные столбы...

Дорога крутилась между холмов, пока они не расступились. Погуще стала зелень, попадались абрикосовые деревья и вовсю цвели гранаты. И тут колонна встала.

— Я — «Путник», — послышался голос радиста. — Почему стоим?

Ответил ближайший пост боевого охранения афганской армии: на дороге были замечены подозрительные люди, потому на маршрут опять вышли саперы.

Вынужденный привал длился часа полтора. Участок, где колонна остановилась, судя по всему, был безопасным. Справа и слева — ровное, не позволяющее устроить засаду место. Новиков выбрался из машины, пошел вдоль колонны. С некоторыми из водителей он уже успел познакомиться. Маленький и юркий Федька Пластырев ходил вокруг своего «Урала» и пинал сапогом скаты. Был он родом из Прибайкалья, где люди в основном степенные и телесые. А Федька чем-то напоминал вьюна-непоседу, чернявенький, востроглазый, даже не верилось, что он исколесил до армии с геологической партией все Прибайкалье, замерзал в тайге, проваливался под лед — и не замерз, не утонул. В дверце кабины его «Урала» были два сквозных «ранения» от прошлого рейса. Ему все было трын-трава, все «марьяжно», как он выражался. С корреспондентом ему тоже охота была поговорить, тем более что Новиков Прибайкалье худо-бедно знал: не один раз бывал в тех местах в командировках.

Беседовали они в полном взаимном понимании, и под конец ефрейтор Пластырев не выдержал, сказал, хитро сощурившись:

— Вы уж про меня одной строчкой, мол, крепко держит баранку Федька Пластырев. Мне это, однако, шибко надо...

— А чего уж так шибко-то? — спросил Новиков.

— Доказать... одной марьяжной...

Новиков шел вдоль колонны. Его окликнул сержант Владимир Пономарев:

— Давайте за компанию.

Он с таким аппетитом уплетал из консервной банки гречневую кашу с мясом, что Новиков не выдержал, пристроился рядом... Полтора года водит свой «Урал» Пономарев по неспокойным дорогам Афганистана. Судьба миловала и от пули, и от мины. Только нету у него дара — рассказывать о таких вот тревожных буднях, зато о Башкирии, откуда родом, сколько пожелаете. Особенно про речку Белую, которая Ак-Идель по-местному называется, про солнечный лес, богатый черемухой и калиной. И, конечно же, достал сержант Пономарев из нагрудного кармана фотографии:

— Это батяня с маманей. А это сестренка с братишкой — двойняшки...

И Федя Пластырев оказался тут как тут. Взял из рук Новикова фотографию, оценил «сеструху» самым высоким баллом, сам полез в карман, достал помятую, с изгибами фотокарточку:

— А у меня вот...

Лупоглазенькая и курносая, удивленно таращилась со снимка девчушка.

— Ей доказать, — объяснил ефрейтор Федька, и Новиков опять подумал: «Мужская привычка...»

— А правда, будто душманы объявили по кишлакам, что мы рис в Россию вывозим? — спросил Федька.

Новиков подтвердил, что слышал об этом.

— Во темнота! — воскликнул тот. — Мы же с севера на юг идем.

Действительно, не надо большого ума, чтобы сообразить, что колонна движется в глубь страны. В кабине одного из «Уралов» находится экспедитор государственной кооперации товарищ Бахрам. Новиков уже успел узнать в общих чертах его биографию. Для Бахрама и его брата Замонуддина не было сомнений, какой жизненный путь выбрать. Бедняки из бедняков, они сразу же встали на сторону Апрельской революции. Три года назад брата зверски убили душманы. С тех пор Бахрам не расстается с автоматом, хотя и не солдат, а государственный служащий.

Он стоит возле машины, стройный и худощавый, похожий со спины на мальчишку. Оборачивается, весело улыбается, потом суровеет и быстро-быстро говорит по-своему, вставляя в речь русские слова:

— Рис... дукан... 350 афгани. Кооператив — 280 афгани...

Все понятно: кооператив хочет потеснить частника, продавая меру риса (7 килограммов) на 70 афганей дешевле. В этом тоже утверждение новой жизни, за которую принял смерть его брат.

...Саперы сделали свое дело, и колонна тронулась дальше.

Начинался участок пути через три Баглана: Северный, Центральный и Южный. Так назывались населенные пункты. Дехкане везли на ишаках свою нехитрую поклажу, навстречу попадались разрисованные картинками частные автомобили. Возле дуканов на низеньких и огромных квадратных столах сидели, поджав ноги, молчаливые старики. Вдоль колонн бежали с кульками мандаринов мальчишки:

— Купи, командор!

Но стоило выехать из Северного Баглана, как по нервам ударило безлюдье, напряжение стало нарастать. Опять пошли с обеих сторон темные дувалы и сухие арыки. Казалось, тишина, в которой не воспринимался гул моторов, вот-вот взорвется выстрелом, очередью.

Так и случилось. Впереди длинно прострекотал автомат, затем ближе — короткой очередью.

— Началось, — безо всякого выражения в голосе сказал сосед Новикова гвардии прапорщик Кока. Он отвечал в колонне за связь. За всю дорогу не произнес ни слова. И даже не выходил на остановках, оберегая свое хитрое хозяйство, размещавшееся в похожем на сундук ящике.

— Увеличить скорость! — прокричал в микрофон Масленников.

Новиков услышал, как сыпануло по броне горохом, как зашелся в кашле пулемет и где-то, впереди и слева, разорвалась граната. Колонна остановилась. Масленников прокричал по рации открытым текстом:

— БТР — прикрыть «Уралы»!

Новиков вывалился наружу, услышав вслед за собой голос:

— Куда?!

Но он уже сунулся носом в землю и пополз вдоль колонны, волоча за собой автомат. Душманы стреляли из развалин дувала. А их гранатометы били откуда-то издалека, из зеленой зоны: наверно, потому гранаты с шипом проходили выше. Одна чуть не черканула по командно-штабной машине, оставила только окалину на окраске.

Прикрываясь задним скатом «Урала», бил по дувалу из автомата сержант Пономарев. Новиков переполз через его ноги, проскочил между задними и передними колесами и тоже пристроился за передним скатом, посылая короткие очереди в прорехи дувала. Стрельба оттуда вроде бы стихла. Он нащупал в кармане блокнот, положил перед собой на сухую траву, но ручка куда-то запропастилась. Он шарил в одном, в другом кармане, но из-за дувала опять сыпануло огнем.

Дорогу загораживала машина Федьки Пластырева. Она как бы обезножела и обезлюдела, только слегка дымилась от кузова. Новиков увидел, как к ней пополз солдат. Вспомнил: это рядовой Фадеев, говорун и насмешник. Полз, затем вскочил на ноги, рванул вперед, рывком распахнул дверцу кабины и тут же стал заваливаться набок. Но не опрокинулся, а сполз неловко, уткнулся в землю, подтягивая к себе автомат...

Солнце светило со стороны дувала, било по глазам, и вдруг словно тень на глаза наползла. Подошли два бронетранспортера, прикрыли своими бронированными боками «Уралы», которые надо было выводить как можно скорее. А за рулем заглохшей машины оказался неизвестно откуда взявшийся Масленников... И сзади уже подходило мотострелковое подразделение, высланное с ближайшего поста боевого охранения...

Буйно цвели гранаты, обещая обильный урожай. Позади догорал бой. Раненых забрал вертолет и взял курс на север. Он увез и насмешника Виталия Фадеева, и непоседу Федьку Пластырева.

А рейс продолжался.

Новиков сидел рядом с невозмутимым прапорщиком Кокой и думал о том, что этот тихий, как ему говорили, участок дороги оказался совсем не тихим. И объяснение тут одно: рис. Именно он вызвал ярость душманов. Контрреволюции невыгодно, чтобы положение с продовольствием в республике облегчилось, чтобы люди видели, что солдаты с красными звездочками в любой момент готовы оказать им помощь.

Позднее стало известно: объединенная банда спустилась с гор и поджидала именно рисовую колонну. На что рассчитывали ее главари, трудно сказать. Может быть, хотели запугать военных водителей, заставить их отказаться от такого опасного груза?..

Масленников сидел впереди, осунувшийся и как-то враз постаревший. Новиков снова достал блокнот, помня о том, что куда-то запропастилась авторучка. Но сунул руку в карман и тут же нащупал ее. Значит, автоматный огонь на нем тоже сказался, значит, смандражировал внутренне, если не сумел нащупать авторучку. И еще он думал о том, что время лечит не только раны, но и меняет психологию людей. Жители кишлаков, слышавшие перестрелку, опасливо глядели на автомобили, на солдат с автоматами, сидевших среди мешков риса. Как поведут себя теперь шурави? Не начнут ли мстить? Шуток и улыбок не было, потому что не все душманские пули пролетели мимо. И в то же время каждый понимал, что жители кишлака ни при чем, что народ и бандиты — не одно и то же.

Вскоре показалось низенькое глинобитное здание с красным флагом — диспетчерский пункт. Дальше виднелись кишлачные дувалы. На диспетчерском пункте товарища Бахрама ждали представители местных органов власти. Они сообщили, что колонна должна разгрузиться на элеваторе здесь, а потом совершить еще один рейс: с советским командованием этот вопрос согласован.

А Новикову очень надо было в медицинский батальон, тем более что туда отправили и раненых из их колонны.

Опасность всегда сближает людей. Потому, распрощавшись с ребятами, он мысленно оставался с ними. И, уже сидя в тряском вертолете, записал фразу, сказанную на прощанье зампотехом колонны старшим лейтенантом Михаилом Железновым:

— Рис — он и сладкий, он и горький.

Горький в том смысле, что за него приходится платить кровью...

* * *

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил Новиков Пластырева.

Федор лежал бледный и тихий, укрытый одеялом до подбородка. Услышав голос Новикова, открыл глаза и улыбнулся.

— ДМБ[3] — раньше срока, — ответил. — А чувствую себя нормально.

Военный хирург капитан медицинской службы Владимир Ремез откинул одеяло. Нога, бедро — все было в бинтах. Сказал Федору несколько ободряющих слов, снова прикрыл его одеялом.

— Так не забудьте мою фамилию, — попросил Новикова Федор.

— Не забуду...

Когда вышли из палаты, хирург сказал:

— Тяжелая жизнь предстоит Пластыреву. Личная жизнь тяжелая...

Сначала Новиков не понял, а уразумев, ужаснулся услышанному. Федору же всего девятнадцать! Наверное, и женщину еще не знал в своей жизни... Спросил:

— Что, надежды нет?

— Медицина сейчас чудеса творит. Есть надежда.

От сердца немного отлегло: если есть надежда, значит, еще можно жить, значит, тлеет впереди костерок.

— Эвакуируем его завтра в Москву, — словно ответил на его мысли Ремез.

Они обходили палаты. Новикова, в его белом халате, тоже принимали за доктора. В одной из палат, где лежали раненые афганцы, Ремез спросил сестру:

— Где Ширахмат? Корреспондент им интересуется.

Новиков еще вчера выяснял у Ремеза, жив ли тот дехканин, которого привезли на вертолете. Оказалось, жив и уже ходит, помогая персоналу по хозяйству.

Сестра ответила:

— Картошку, наверно, чистит.

Так оно и оказалось. Худой, наголо остриженный, он напоминал и мальчишку, и маленького старичка одновременно. Сначала не мог взять в толк, что от него хотят, пока не объявился таджик — переводчик из выздоравливающей команды. Ширахмат рассказывал, жестикулируя, сверкая глазами, и перед Новиковым вставала судьба человека, тесно переплетенная с судьбой народа, революции, страны.

«ПУСТЬ ПРОКЛЯНЕТ АЛЛАХ!..»

Ширахмат лежал на земле и продолжал слышать выстрелы, крики и даже знакомые голоса. Только все отдалилось, будто происходило за толстыми стенами. И боль потеряла остроту, стала вязкой и тупой. Если не шевелиться, то не чувствуешь ее совсем. И Ширахмат не шевелился, постепенно погружаясь в забытье. Но сознание не выключалось, в какой-то клеточке мозга еще жило. Потому все, что произошло, оставалось в нем. И то, что происходило, тоже воспринималось как неотвратимость, как зло, которое неизбежно. Он по-прежнему слышал бормотание старого Гуляма. Тот недвижимо и с безучастным видом сидел на своем колченогом низеньком стуле. Но слова, едва доносившиеся до Ширахмата, не были безучастными. Старик звал в свидетели аллаха, звал без обиды и без горечи, будто хотел одного: чтобы всевышний все увидел и запомнил.

Но разве может аллах вернуть к жизни учителя? Разве может воскресить братьев — Маномархана и Нурмамата? Если аллах все видит и знает, то зачем не остановил руку мусульманина, поднявшего на своего единоверца оружие в час намаза?

Солнце било прямо в глаза Ширахмату. Он чувствовал его сквозь прикрытые веки. Но не отворачивал лица, боясь, что сотня кинжалов снова вопьется в тело — так он ощущал боль.

И вчера тоже светило солнце, когда жители собрались на митинг возле школы. Худенький, похожий фигурой на мальчишку, учитель громко говорил, что свет знаний пришел и в их кишлак, что теперь каждый ребенок и каждый взрослый будет уметь читать и писать. Ширахмат стоял в те минуты рядом с бочкой, на которую забрался громкоголосый учитель. Когда тот сказал, что каждый дехканин научится писать, Ширахмат взглянул на свои черные жилистые руки и подумал, что учитель рассказывает сказки. Подумал и тут же перехватил взгляд Пегобородого. До того он куда-то уходил из кишлака, оставив надолго молодую жену. Ширахмат один раз увидел ее у родника и с тихой надеждой взмолился, чтобы ее старый муж не вернулся никогда.

А он — вот, стоит опершись на палку с длинным стальным жалом внутри. Стоит надавить на сучок, и жало выскочит, как лезвие ножа. Смутно затосковал Ширахмат, поймав взгляд Пегобородого.

Ему вспомнилось, как год назад приехали в кишлак на тяжелых колесных машинах представители новой власти: большой начальник, одетый в неудобный серый костюм, и пятеро из царандоя. Начальник, то и дело вытирая вспотевшее лицо, говорил, что нет теперь богатых и бедных, что земля принадлежит тем, кто ее обрабатывает. «Как это нет богатых? — не понимал Ширахмат. — Разве мир перевернулся? Разве отдаст Пегобородый хоть один джариб своей земли мне и моим братьям?» А тот, слушая приезжего, согласно кивал, но глаза говорили обратное, глаза говорили «нет», а руки были готовы поднять страшный посох со стальным жалом. Чтобы забрать у него землю, надо было уничтожить весь его род, а значит, и того, кого носила под сердцем его молодая жена.

Приезжие укатили на своих тяжелых машинах, оставив в кишлаке учителя, быстроногого, маленького и худого. Он заходил в каждый дом и, забыв обычаи предков, громко кричал, что надо строить школу, что только глупый ишак не понимает своей пользы. Его слушали и молчали. Лишь однажды старик Гулям сказал:

— Скворец тоже может говорить, если его научить. По у скворца нет рук.

Наверно, услышал Пегобородый слова Гуляма, и первый назвал учителя в глаза скворцом. Он же говорил старикам, что школа — это затея неверных, иначе зачем бы русские солдаты привезли на своих машинах камень и доски? Шурави хотят, чтобы дети мусульман перестали чтить коран, чтобы женщины сняли паранджу и открыли свое смуглое лицо чужому взору безбожников.

Ширахмат не хотел верить словам Пегобородого. Но верил. Несколько лет назад, когда тот снарядил караван за товарами в Пакистан, а затем в Кабул, Ширахмат подрядился в погонщики. Тогда на подходе к Кабулу он и увидел белых мужчин в коротеньких штанах и их женщин с обнаженными плечами и лицом. Они выскочили из автобуса и устремились к каравану, как будто хотели взять его штурмом. Кричали и беспрестанно щелкали машинками, которые делают фотокарточки. К какому племени принадлежали эти люди, Ширахмат не знал. Лишь когда они так же шумно уехали, услышал название племени: турист... Нет, не хотел Ширахмат, чтобы мужчины их кишлака ходили в такой стыдной одежде, а женщины любому встречному показывали плечи и лицо. Даже представить не мог, чтобы внучка старого Гуляма могла показываться на людях в таком виде.

А может, ничего страшного и не случилось бы, если б она ходила без паранджи, если бы новые законы, о которых говорил учитель, пришли в их кишлак? Все могло выйти по-другому, если б за жену не надо было платить. Тогда она не стала бы третьей женой хозяина каравана. Не мог старый Гулям отказать человеку, к голосу которого прислушивались даже старейшины и который заплатил за молодую жену шесть тысяч афгани. Зачем старику деньги? Но обычай есть обычай. Сломала буря горный цветок, расплела девочка косы и стала любимой женой Пегобородого.

Ширахмат метался тогда по своему двору. Старший брат Маномархан говорил ему успокоительные слова и посоветовал уйти на несколько дней в горы. Ширахмат не думал в те дни, что может встретиться в горах с душманами, хотя и знал, что они пришли недавно караванной тропой из Пешавара. Ему было все равно. Только одно желание заслонило все: увидеть птицу Улар. Говорят, кто увидит ее хоть раз, тот станет счастливым. Только сильный духом и смелый человек может встретить ее — так высоко она живет. Ходил Ширахмат по козьим тропам, ночевал в каменных мешках, не разжигая костра, вглядывался вверх и вниз, но, кроме резких черных теней, ничего не видел.

Спустившись с гор, он сказал братьям:

— Я иду строить школу.

В тот вечер они, отгородившись от всего мира низким дувалом, сидели в своем дворе и говорили о жизни. Большой начальник в сером костюме приехал и уехал, а кто будет проводить его слова в жизнь?

— Я, — сказал Маномархан.

— И я, — сказал Ширахмат.

— И я, — повторил младший, Нурмамат.

Разве в других школах не учат дети коран? Разве школа разрешает юноше наступать на след старца?

— Мы такого не слышали, — сказали братья.

Настало утро, и все трое, вместо того чтобы пойти на рисовое поле Пегобородого, пришли на стройку. Учитель, увидев их, воздел руки и воскликнул:

— Вы — мужчины! Вы — революция! Вы — солнце нашей свободы!

Он всегда говорил непонятно и красиво, худенький учитель из Кабула. «Солнце свободы!..»

Плавилось солнце в глазах Ширахмата, глядел на него в своей недосягаемости мудрый аллах, обещая вечное блаженство в мандариновом раю. Открылись золоченые ворота, чтобы пропустить длинную лохматую очередь. «Здравствуй, учитель. Я иду за тобой».

— Куда лезет этот пес гяуров? Забейте его камнями! — говорит кто-то вверху голосом Пегобородого.

И вот уже волокут его двое в желтых одеждах, а он, безумный, кричит:

— Пусть проклянет тебя аллах!

Разве есть, кто выше всевышнего, который все знает, все видит, обо всех думает? Кому и зачем нужно зло, творимое на земле?..

«Пить, пить», — просил Ширахмат, и вдруг приятная прохлада коснулась его лица. Он почувствовал на губах воду и сделал первый глоток. Боль от глотка прострелила правый бок, но он все равно продолжал пить. И лишь потом открыл глаза. Над ним склонился старый Гулям. Его сморщенное птичье лицо приобретало все более четкие очертания.

— Стреляют на дороге, сынок, — пробормотал он.

Ширахмат услышал выстрелы вдалеке и близко — голос Пегобородого, оравшего на мужчин кишлака, чтобы быстрее уходили вместе с ним в горы.

С сознанием вернулась боль. Но он уже не боялся ее, ему казалось, что душа уже отлетает вверх. Он повернул голову вправо и увидел дымящуюся мечеть и разваленный душманским гранатометом угол школы.

Нет, недаром тоскливо сжалось вчера на митинге сердце Ширахмата, когда он поймал взгляд хозяина каравана, опиравшегося на свой штык-посох. Все усмотрел и запомнил Пегобородый и исчез из толпы еще до того, как окончился митинг. А когда ночь сложила крылья, чтобы дать место солнцу, спустился с гор вместе с душманами. В час утреннего намаза ударили бандиты по кишлаку из гранатомета. Потом ворвались в школу, вытащили учителя. Тогда и распорядился Пегобородый забить его камнями. Но и этого показалось ему мало: подошел к окровавленному телу учителя, постоял над ним с постной улыбкой на жирном лице и поднял свой посох. Жало бесшумно выскользнуло из древка и так же бесшумно вошло обратно.

Все это видел Ширахмат, все воспринял с ужасом. И в предчувствии, что этим не кончится, стал пробираться к дому. Он хотел предупредить Маномархана, который вчера тоже выступал на митинге, чтобы тот скрылся, спрятался, исчез. Он успел это сделать, и они все трое решили уйти через сухой колодец, по руслу подземного арыка, имеющего выход у подножия Черной горы. Но опоздали. Их перехватили четверо с автоматами и держали под прицелом до прихода Пегобородого. Тот появился со своим посохом, подошел к Маномархану, взял его за подбородок:

— Покажи зубы! — словно покупал лошадь. Затем оттолкнул от себя, распорядился кивком: — В дом!

Там сказал, обращаясь к Маномархану:

— Тебя надо было убить. Но я прощаю твою глупость. У тебя зубы, как у волка, и ты еще перегрызешь горло не одному неверному. Вы все пойдете со мной, и каждому обещаю оружие и молодую жену. Собирайтесь.

— Нет, — сказал Маномархан. Оцепенение, вызванное появлением на их дороге душманов, прошло. Глаза старшего брата засверкали. — Ты зачем убил учителя? Нет!

— Нет, — повторил за ним Ширахмат. И младший, Нурмамат, тоже прошептал «Нет».

— Я дарю вам легкую смерть, — сказал Пегобородый, направляясь к выходу.

И тут же прорезался голос четырех стволов. Ширахмат помнил только, как, очнувшись, подполз к Нурмамату и, приложив ухо к груди, не услышал его сердца. Не билось оно и у Маномархана. Как выбрался из дома и очутился возле дувала старого Гуляма, память отказывалась подсказать.

Лицо старика медленно расплывалось в глазах Ширахмата. Опять начало появляться солнце. Голос Пегобородого исчез среди гор, зато выстрелы звучали все явственнее. Последнее, что осталось в сознании Ширахмата, — это большие сапоги, какие носят шурави. То был Хайдарчик, произнесший свои последние слова:

— Смотрите, тут еще один...

* * *

Они сидели на лавочке возле цветочной клумбы. Новиков спросил про внучку старого Гуляма. Переводчик несколько раз повторил вопрос. Но Ширахмат только покачал головой, будто давая понять, что это дело касается только лично его и никого больше. Потом заговорил, зажестикулировал со страстью и отчаянием. Переводчик лишь успевал переводить отдельные фразы:

— Пегобородый не будет ходить по земле... Род Пегобородого не увидит птицу Улар... Это говорю я, Ширахмат... Маномархан и Нурмамат взывают к мести... Тигр всегда возвращается туда, где он оставил кровь жертвы...

И вдруг неожиданно, после паузы, сказал по-русски:

— Шурави — хорошо, басмач — плохо. Черт возьми! — И показал жестом, как трясется в руках автомат.

В этот момент к ним подошел, прихрамывая, мальчик лет семи, с культей вместо руки. Смеясь, он что-то стал рассказывать Ширахмату, тот в ответ заулыбался. Лицо его смягчилось, стало похоже на мальчишечье. А Новиков не мог вымолвить ни слова: что такое, почему, неужели война коснулась и этого маленького человечка?..

Переводчик сказал:

— Это Удут. Подорвался на итальянской мине. Доктор Ремез вернул ему жизнь...

Новиков уже не раз слышал о таких минах в пластмассовом корпусе, на которые не реагирует миноискатель. Знал, что натаскивают собак, чтобы их обнаруживать. Мина слепа и жертву не выбирает. Вот так и этого мальчугана подкараулила однажды утром. Еще одна судьба попала в водоворот необъявленной войны. И сколько их еще будет, таких судеб...

Мимо прошла медсестра, Удут кинулся к ней с криком:

— Мама Лена!..

«Мама Лена» белозубо рассмеялась, взяла его целую руку в свою. Он зашагал рядом с ней, с довольным и важным видом.

А Новиков, распрощавшись с Ширахматом, стал расспрашивать врачей, медсестер, выздоравливающих об этом мальчугане: как он попал в медицинский батальон, кто и где его нашел? Заодно интересовался и песней «Гранатовый цвет». Песню некоторые из раненых слышали. А кто ее написал и о ком — не ведали...

Вечером Новиков сидел в небольшой комнатенке, предназначенной для командированных. Неровно светила настольная лампа. Новиков невольно обратил на нее внимание, потому что раньше таких не встречал. Желто-лимонный абажур из пластмассы, с красивой резной насечкой, свободно вращался на дюралевой стойке. Похоже, лампа была самодельной, но сделана весьма искусно...

Итак, история маленького афганского мальчика по имени Удут, который крикнул у цветочной клумбы русской медсестре:

— Мама Лена!..

СЫН БАТАЛЬОНА

Старик бежал по дороге, бороденка его тряслась. Время от времени он невнятно бормотал что-то и всхлипывал, прижимая к себе завернутого в тряпье ребенка.

Впереди него семенил мальчик лет двенадцати. Иногда оборачивался, говорил несколько слов деду. Тот замолкал, но через минуту-другую снова начинал призывать на помощь все небесные и земные силы. Он совсем забыл, что тропа ведет их к «неверным». Если аллах бессилен спасти жизнь маленького Удута, пусть помогут шурави, эти непонятные люди, у которых волосы цвета рисовой соломы и глаза как вода в горном ручье.

— Командор, командор, — заговорил мальчонка, обращаясь к дежурному по КПП. Торопливо начал объяснять, показывая на деда и маленького брата.

Сержант понял все без объяснений. Тут же вызвал дежурную машину и позвонил в медицинский батальон.

Случай оказался сложным. Шестилетний Удут был без левой руки, ступня ноги раздроблена, лицо посечено осколками, живыми на нем казались только огромные безумные глаза. Но самое главное, как показал рентген, было другое: проникающее ранение живота. С операцией нельзя было медлить ни минуты.

Какую дозу наркоза дать истощенному мальчику? И каким образом, если нет подходящей по размеру интубационной трубки? И хирургических инструментов для детского организма тоже нет.

За операционный стол встали пятеро: ведущий хирург капитан медицинской службы Ремез, капитан медицинской службы Дьяченко, операционная сестра Лена Лушникова, анестезиолог врач Дроздовский и сестра Надя Диденко. Интубационную трубку сделали из подсобного материала: обрезали катетер.

Но едва началась операция, как анестезиолог сообщил, что давление упало до минимума. Срочно понадобилась кровь. Но крови необходимой группы в запасе не оказалось.

— Возьмите мою, — предложила медсестра Вера Кондусова.

А дед Удута в это время сидел на полу в приемном покое и шептал молитву. Пусть аллах возьмет его жизнь, но сохранит внука. Он не знал, да и не мог знать, что в этот самый момент жизнь затеплилась в теле мальчика, что пятьсот граммов крови русской девушки заставили порозоветь его лицо.

— Гемодинамика стабильная, — сказал анестезиолог.

Операцию можно было продолжать.

Чем измерить нервное напряжение хирурга? Каким микрометром выверить точность движения его чутких, вооруженных режущим инструментом пальцев? Крошечные пластмассовые осколки прорезали кишечник. Опять мина итальянского производства, самая вредная из тех, что применяют душманы. Руки медиков удаляли осколки, обрабатывали, зашивали. Еще дважды пришлось переливать кровь Удуту. Ее дали выздоравливающие советские солдаты. Старик между тем продолжал молиться.

Операция длилась около пяти часов.

— Хоть бы проснулся! — сказала Лена Лушникова.

Она уже знала по опыту: если человек проснется на столе, значит, будет жить.

И вдруг Удут открыл глаза, пробормотал несколько слов и снова впал в забытье. Его отправили в реанимационное отделение.

Мальчик пришел в себя на третий день. С ужасом огляделся вокруг, закричал и смолк.

— Проснулся, маленький, — подошла к нему Лена.

Но стоило ей наклониться над ним, как он опять заверещал, как крольчонок. Она отпрянула, заплакала, хоть и притерпелась к людским страданиям. Такая уж женская натура — жалостливая. Она сама была матерью. В Новосибирске у нее осталась с дедом и бабкой шестилетняя Наташка. И Лена вдруг с ужасом представила дочь на месте этого афганского мальчика. Прокляла мысленно войну и всех, кто ее развязывает.

Но не время было давать волю чувствам. Ее ждала работа, надо было разнести больным лекарства, сделать перевязки, в том числе и этому маленькому человеку с опухшим лицом.

А он ничего не понимал, ничего не хотел, ничего не ел. Ремез посоветовал накормить мальчика привычной для него едой. Девчата, взяв охрану, поехали в дукан, купили дыни, арбуз. От дыни Удут не отказался. Но разве это пища для ослабленного организма?

И все же было заметно, что мальчик постепенно привыкает к новой обстановке. Из всех он выделял Лену Лушникову. Водил по палате глазищами, провожая каждый ее шаг, и, дождавшись, когда она сядет к нему на кровать, слабо улыбался. Ей он, хоть и с плачем, доверялся во время перевязок. Из Лениных рук впервые отхлебнул с ложечки куриный бульон. Это было целое событие.

Вскоре Удута перевели в общую палату, туда, где лежали наши солдаты.

— Салям, — приветствовал Удута рядовой Сардаров, таджик по национальности. Мальчик встрепенулся, заслышав знакомую речь, повел глазами.

— Абдунаим, — назвал себя Сардаров. — Исматон чист, бача? Как тебя зовут?

— Удут, — прошептал ребенок.

Кроме Абдунаима Сардарова и Удута в палате лежали еще двое: рядовые Игорь Смирнов и Роберт Мингалеев. Они разговаривали с мальчиком, жестикулируя, старались развеселить его и все, что видел глаз, называли по-русски. Игорь спрашивал:

— Как дела? — И сам отвечал, показывая большой палец: — Хорошо!

После чего начинал тихонько петь: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама...» — и добавлял: «Лена».

Между тем заживление ран шло не так гладко, как хотелось бы врачам. Началось загноение ноги. В ней еще остались маленькие пластмассовые осколки. Ногу надо было спасать. Вскрывали капсулы, чистили раны, удаляли инородные предметы. Вводили антибиотики, делали обезболивающие уколы. Удут терпел, только мычал, когда было невмоготу. Пришел дед проведать внука. Увидев Удута улыбающимся, заулыбался сам, закивал головой. Схватил руку рядом стоящего Ремеза и пытался поцеловать ее.

— Шурави доктур, шурави доктур!

Старик начал что-то объяснять. Сардаров перевел: не мог дед раньше прийти, боялся душманов. Эту ночь просидел в сухом арыке, чтобы не попасть им на глаза. Кланяется советскому доктору и может отблагодарить только своей жизнью.

С этого дня выздоровление Удута пошло полным ходом. Настал день, когда мальчик впервые встал с кровати и заковылял к Игорю Смирнову. Спросил:

— Как дела, командор? — И сам ответил, подняв большой палец: — Хорошо!

Лена сшила ему трусики, майку, рубашку, шаровары. Он перебирал обновки, глазенки его сверкали. Показывал жестами, что хочет немедленно надеть все это. Но Лена не соглашалась, смеялась и говорила:

— Вечером.

Вечером девчата взяли его с собой в баню, и в палате он появился преображенный. Пел про солнце и про маму, заговаривал со всеми, мешая афганские и русские слова, долго не мог уснуть.

А на другой день произошло событие, перевернувшее весь мир в его представлении. После ужина Игорь Смирнов взял его на руки и понес в летний клуб. На экране пробирались по горам люди. Удут съежился, прижался к Игорю. Видно, что-то знакомое почудилось мальчику. А когда появились басмачи и стали стрелять в красноармейцев, он вцепился в Игоря и зашептал:

— Душман, душман...

Фильм кончился, а Удут не хотел уходить. Просил по-русски: «Давай, давай!..» — и показывал на экран.

Теперь он не пропускал ни одной кинокартины, его нельзя было оттащить от телевизора. А когда нога окрепла, исчезал из палаты, наведывался к друзьям, а их было очень много. Перезнакомился со всеми водителями санитарных машин, просил: «Прокати, командор». Первым бежал в столовую, помогал расставить на столах посуду. Довольно бегло стал говорить по-русски.

Когда привозили раненых афганских солдат, тут же подходил к ним и начинал разговор. А чтобы окружающим было понятно, о чем он ведет речь, пояснял по-русски:

— Душман стрелял, душман-басмач... Шурави врач — хорошо, борщ — хорошо, кино — хорошо.

Раненые улыбались ему, глядели веселее...

* * *

Новиков поставил точку, не зная, о чем писать дальше. История Удута была явно не закончена. Бегает веселый безрукий мальчик среди раненых — такой конец у грустной сказки? Но ведь только в сказках и бывают счастливые концы.

Мирно светила лампа с лимонным абажуром. Не слышно было ни выстрелов, ни взрывов. Только бдительный часовой прокричал невдалеке: «Стой! Кто идет?»

Вечером Новиков довольно быстро связался с Кабулом и узнал, что послезавтра ему надо быть в столице. Начинался суд над французским гражданином Филиппом Огайяром, которого солдаты-афганцы взяли в плен вместе с душманами из банды Махмадуллы...

«Почтовик» летал ежедневно, потому проблемы с транспортом не предвиделось. А сюда он еще вернется; сюда просто необходимо вернуться, чтобы дописать про Удута и поискать следы песни.

Новиков погасил свет, улегся на узкую скрипучую кровать. Но сон не шел. Из головы не выходил мальчуган с культей вместо руки... У Новикова тоже были сыновья. Теперь уже взрослые, разбежавшиеся по свету. А увиделись они маленькими, в том же возрасте, как и Удут.

Вспомнился младшенький — Петька, которого Новиков взял однажды с собой в бродячий отпуск. Несколько суток они прожили дикарями на берегу Иссык-Куля. А когда стали сниматься с места и Новиков, укладывая палатку, отвлекся от сына, тот вдруг исчез. Только что стоял на берегу, у самого уреза воды, и пропал. Берег был пустынный, песчаный — спрятаться негде. Еще только догадываясь об ужасе случившегося, Новиков метнулся в одну, в другую сторону и кинулся, как был в одежде, в воду. Вода была прозрачной — видно каждый камушек на дне; он сначала бежал по воде, потом поплыл, безумно вглядываясь в глубину. После смутно сообразил, что его одна человечья сила ничего не стоит. За глухим забором, уходящим в воду, затарахтел движок. И он, торопясь и захлебываясь, поплыл туда, чтобы позвать на подмогу катер.

И там, возле моториста, опробовавшего двигатель, увидел своего Петьку. Оказывается, перелез через забор, любопытствуя, что за ним скрыто.

Новиков никогда не трогал детей и пальцем, а тут отшлепал вгорячах, даже остервенился под недоумевающим взглядом моториста. А после опустился на песок в мокрой одежде, как-то враз обессилев. И Петька, вроде бы сперва обидевшийся за шлепки, испуганно тянул его за рукав:

— Ты чо, пап?.. Ты чо?.. Вставай, а то плакать буду...

Ах, дети, дети, боль родительская! Такой вот круговорот в природе, эстафета боли родителей за детей. Больше думаем и беспокоимся о них, маленьких, подросших, больших, чем о тех, кто дал жизнь. А дети будут переживать за своих маленьких, а те — за своих... Иначе бы и жизни на Земле не было...

Такое бы внимание и взрослым не мешало проявлять друг к другу, думал Новиков. Где внимание — там и уступчивость, и забота. Без этого любовь сгорает, как костер из сухого валежника. «Пых» — и нету, хотя свету было много и казалось, что сквозь него не пробиться никакой темени.

Новиков вспомнил один из многих костров, освещавших в его жизни досужие вечера. Это было во время отпуска, лет десять назад, когда они вдвоем с женой отправились по реке на лодке. Плыли вдоль пустынных темных берегов, и сколько глаз хватало — виделась бурая барханная степь. И вдруг, как чудо в желтом мареве, — зеленый остров посреди реки. Тут они и заночевали. И прожили затем двое суток. На острове даже росла непонятно как заблудившаяся там березка. С верховьев река нанесла плавника, и костер у них горел всю первую ночь... Они купались при лунном свете без боязни, что кто-то подглядит, плавали в чем мама родила, упиваясь свободой дикарей и счастливой отрешенностью от земных забот... Нет, любовь была. Да и есть, наверное. Все еще светит угольками под пеплом повседневности. А что оно такое — повседневность, с ее важными хлопотами и заботами? Стоят ли они хотя бы одного вспыхивающего на ветру уголька?.. Еда, одежда, дом — все ни к чему, если угольки затухают... Все ни к чему, когда в жизни, пусть не в твоей, есть большое и страшное, прекрасное и жестокое... Жестокое, как судьба маленького Удута...

* * *

В Кабуле Новиков задержался дольше, чем рассчитывал. Сидя в зале, где шел суд над Филиппом Огайяром, он невольно вспоминал неистового в своем желании отомстить Ширахмата и веселого безрукого мальчика Удута.

Огайяр — врач по профессии — нелегально перешел границу Афганистана и «изучал обстановку в стране» из логова банды Махмадуллы. На суде он говорил, что свой вояж совершил, движимый человеколюбием, желанием помочь страждущим. И Новиков невольно сравнил его с хирургом Владимиром Ремезом и другими советскими медиками.

«Движимый долгом врача» Огайяр почему-то проходил мимо нуждающихся в медицинской помощи жителей кишлаков, на которые совершала нападение банда. Почему-то не обращал внимания на страдающих трахомой ребятишек. Почему-то не выезжал на медицинское обследование кочевий, как это делают советские врачи и медсестры. Ему даже диким показалось бы дать свою кровь какому-то афганцу, как это сделала для Удута медсестра Вера Кондусова...

И еще с одним человеком сравнивал Новиков Огайяра. С тележурналистом Александром Каверзневым. Он тоже находился в зале суда. Вернее, работал в зале суда. Огайяр как раз говорил, что он стоит вне политики, что он является бесстрастным наблюдателем жизни. Однако наблюдал он ее под строго определенным углом зрения, о чем свидетельствовали отснятые им фотокадры. Он не хотел видеть того, что увидел Каверзнев, снимавший здесь свой фильм и стремившийся как можно глубже проникнуть в жизнь людей, республики, разобраться во всех сложностях послереволюционного периода.

Огайяр — иностранец для афганцев. Ремез и Каверзнев, делающие каждый свое дело, — тоже иностранцы. Но в том-то и суть, что француз был и остался чужим для народа, даже враждебным, а поступки советских людей продиктованы чувством уважения, сопереживанием, интернациональным долгом по отношению к судьбе республики...

На другой день Новиков собрался было опять в Кундуз, но в пресс-центре сообщили, что состоится джирга — что-то наподобие съезда раскаявшихся душманов.

А после джирги он встретил человека, который вознамерился отправиться в одну из банд. Не проникнуть, а именно нанести визит вежливости по приглашению самого главаря. Случай был явно неординарным, и Новиков никак не мог его упустить, справедливо полагая, что возвращение в Кундуз и встречу с маленьким Удутом можно отложить на позже.

Человек тот носил офицерскую форму, имел воинское звание. Однако фамилию его Новиков не имел права называть. И, сожалея об этом, придумал ему псевдоним: Цагол-Ахмат.

Встретились они сразу после джирги. С бородой в проседь, с могучим голым черепом и орлиным носом, Цагол-Ахмат был похож на киногероя из фильма времен гражданской войны. Сначала они говорили об обстановке в Афганистане и обычаях этой страны. Цагол-Ахмат оказался и знатоком истории, и знатоком корана, свободно изъяснялся на пушту и фарси. Считал, что душманы, в большинстве своем, — неграмотные верующие люди, которые слепо повинуются воле главаря и призыву муллы.

Еще до того как Новиков встретился с Цагол-Ахматом, коллеги из агентства «Бахтар» дали ему возможность познакомиться с некоторыми материалами, характеризующими обстановку в республике, проливающими свет на истоки контрреволюции, на то, что собой представляли «защитники ислама».

А представляли они довольно пестрый сброд — от пятнадцати до двадцати различных группировок. Одна из самых реакционных — Исламская партия Афганистана, возглавляемая Хекматиаром Гульбеддином, самым ярым противником революционных преобразований. Его конкурент на роль первой контрреволюционной скрипки — «потомок пророка Мухамеда» Сайед Ахмад Гейлани, лидер «Национального фронта исламской революции Афганистана» (НФИРА). Фигурирует еще так называемое «Движение исламской революции в Афганистане» во главе с Мухаммадом Наби, которого Гульбеддин на почве личных распрей обозвал «осквернителем ислама». Есть и другие группировки с громкими названиями и без названий, каждая из которых готова проглотить другую, лишь бы отхватить пожирнее кусок от заокеанского пирога.

Да, именно заокеанский пирог одногодичной стоимостью в сто с лишним миллионов долларов и является той силой, что их объединяет.

Новикову недавно попалась на глаза листовка с портретом Гульбеддина. Чернобородый, с волевым лицом и пронзительными глазами фанатика — так он выглядел на фото, размноженном в его штаб-квартире в Пешаваре. Ему есть отчего фанатично ненавидеть новую власть. Сын помещика и сам помещик (учился на инженерном факультете Кабульского университета), он утратил с Апрельской революцией все привилегии... Гейлани — потомок, как он сам утверждает, очень древнего рода, связанного родственными узами с королевской фамилией, священнослужитель и бизнесмен, имевший ранее в Кабуле автомагазин «Пежо»...

Нет смысла копаться в биографиях всех главарей — все они из клана бывших феодалов, чиновничьей элиты старого режима или наиболее реакционных служителей культа. Но если ранее они и в мыслях не допускали перешагнуть черту, отделяющую их от дехкан, то ныне вынуждены заигрывать с «братьями-мусульманами» и даже привечать тех, кто и при старом режиме промышлял разбоем на караванных тропах. А как же иначе? Главарь без шайки, без подчиненных — пустое место.

А вот о подчиненных, о тех, кто составляет основную массу укрывающихся в горах банд, — разговор особый. Многие из них «мобилизованы» насильно, взяли оружие под угрозой смерти или расправы с родными. Один из взятых в плен душманов, участник джирги Малек-Ага, рассказывал о том, как его бывшие сообщники в кишлаке Джабал-Сараз вырезали семью за то, что мужчины отказались уйти в горы.

Кроме тех, кто стал бандитом по принуждению, немало и таких, кто искренне заблуждается. Исступленная вера в аллаха не позволяет неграмотному крестьянину не откликнуться на призыв муллы истреблять «неверных», то есть тех, кто встал на сторону революции. И даже для людей образованных ломка старых укладов и понятий не проходит бесследно. Где справедливость? Где правда?.. Вот и бродят в потемках, пока не мелькнет для них свет истины. Этим людям, говорил Цагол-Ахмат, надо открыть глаза. Это и непросто, и небезопасно. Но возможно. А значит, игра стоит свеч. И в доказательство поведал Новикову одну быль.

МАЛАНГ

Стоял январь, мягкий и снежный. Погода для душманов — никудышная, горы в такое время для них неприветливы, а снег отчетливо рисует любой след. Несладко приходится Малангу. Наверное, потому пока притих, отсиживается в какой-нибудь норе.

А народ все прибывал, извещенный о митинге. Шли женщины, упрятанные в паранджи, с детьми и без детей, отдельно от них — мужчины. Наметанным глазом Цагол-Ахмат заметил у некоторых из них оружие, скрытое под одеждой. Такое уж время, что оружие может оказаться и у мирного дехканина. А может быть, и не мирного?.. Как их распознать, если на митинг собрались жители четырех кишлаков — Удхейль, Кабильбай, Базухейль и Пули-Санги.

— Товарищи! — начал Цагол-Ахмат, обращаясь к собравшимся. — Граждане! Вы видите, у нас есть сила, — и показал на выстроившийся батальон афганской армии. — Но мы не хотим стрелять. Мы не хотим крови не только вашей, но и ваших родственников, тех, кто скрывается в горах...

Как убедить этих людей, никогда не державших, за редким исключением, в руках газеты, что Саурская[4] революция свершалась для них? Как донести им слово правды о целях народной власти, если изо дня в день им твердили, что она — порождение шайтана и проклята аллахом?

И он на память стал читать суру из корана, которую можно было истолковать как призыв к человеколюбию. А сам покосился налево, где отдельной кучкой собрались невозмутимые старики. Заметил, что кое-кто из них закивал седой бородой в знак согласия. И тут же наткнулся на взгляд нового человека, незаметно подошедшего к старейшинам и по возрасту совсем неподходящего к их компании. Чернобородый, волосы до плеч, в кожаной куртке, перетянутой ремнями, он весь был увешан оружием. Глядел на Цагол-Ахмата пронзительно и даже с каким-то вызовом: говори, мол, а я послушаю.

И Цагол-Ахмат стал говорить, теперь уже обращаясь только к нему, глаза в глаза. Народ понял, зашелестел шепотом и смолк, когда Цагол-Ахмат начал рассказывать о зверствах, чинимых бандитами, именующими себя «защитниками ислама». Тот человек не выдержал взгляда, повел глазами на людей и вдруг, развернувшись, пошел спокойным шагом с митинга. Возле дувала оглянулся и поднял руку, то ли угрожая, то ли в знак прощания. После митинга Цагол-Ахмат спросил старейшин:

— Кто это был?

И не удивился, услышав ответ:

— Маланг.

Так вот он какой, главарь банды, о котором было известно, что это отчаянной храбрости человек, сумевший навести среди своих головорезов железную дисциплину. Явился средь бела дня на митинг, не убоявшись войска, и ушел неторопливым шагом.

— Я хочу с ним встретиться, — сказал Цагол-Ахмат.

— Мы сообщим ему...

Встреча была назначена в Удхейле, но Маланг на нее не явился. И Цагол-Ахмат подумал, что надо было задержать его на митинге. А как это сделать? Без стрельбы не обошлось бы. Значит, пролилась бы кровь ни в чем не повинных людей. К тому же ХАД[5] располагал сведениями, что Маланг сильно потрепал своих коллег по разбою — соседнюю банду — за то, что она разграбила один из кишлаков. Все сложно, все закручено и не всегда легко найти конец нити, завязавшей в один узел самые разные дела и поступки...

Шли дни. Банда Маланга словно бы растворилась, ее не было ни видно, ни слышно.

Однажды вечером Цагол-Ахмат, как обычно, сидел в своем кабинете. За окном спешил по своим делам кабульский люд. Только что у входа в здание сменились часовые. Минут через десять вошел дежурный сарбаз и доложил:

— К вам просятся двое.

— Кто такие?

— Сказали, что вы знаете.

— Пропустите.

— Они с оружием.

— Все равно пропустите.

Кого не ожидал Цагол-Ахмат, так это Маланга. Он появился в дверях и сразу прошел к столу, оставив у входа своего спутника.

— Вы рискуете, — сказал ему Цагол-Ахмат.

— Вы тоже, — ответил Маланг, кивнув на второго. — Мой телохранитель.

Тот стоял в наброшенной на плечи серой накидке. Она слегка оттопыривалась с правой стороны, и Цагол-Ахмат понял, что он под прицелом.

— Пусть уберет оружие, — сказал он Малангу. — Иначе разговора не получится. — И сам вытащил из кобуры пистолет, положил его на стол.

Маланг дал знак телохранителю, и тот высвободил из-под накидки руки. Встал в свободной позе, прислонившись к дверному косяку.

— Какое у вас образование? — спросил Цагол-Ахмат.

— Окончил лицей Ибн-Сина.

— Сколько людей в вашем подчинении?

— Триста.

— Не обманывайте. Чуть больше двухсот. А сейчас, возможно, и меньше.

— Весной будет больше.

— А за что вы воюете, Маланг? Наслушались Гульбеддина?

— Нет. Я иду своей дорогой. Моя платформа — честь народа.

— Почему же вы не даете народу спокойно жить? Разве власть притесняет народ?

— Об этом я и пришел говорить. Хочу знать, кому верить. Хочу знать, зачем у нас шурави?

— Вы когда ушли в горы?

— При Амине.

— А при чем же здесь шурави? При Амине советских войск еще не было в Афганистане.

Маланг промолчал.

— Где вы учились военному делу?

— В Пешаваре.

— Кто вас обучал?

— Это похоже на допрос.

— Нет, это поиски истины, если вы хотите найти ее.

Маланг ответил не сразу. Цагол-Ахмат тоже молчал в ожидании.

— Да, меня обучали американские и египетские инструкторы.

— Вот вы почти и ответили на один свой вопрос. А теперь о чести народа. Знаете, сколько дней Кабул находился без света и тепла?

— Знаю.

— По чьему приказу такие же, как вы, «защитники ислама» подорвали опоры линии электропередач?

Они проговорили около двух часов. Цагол-Ахмату увиделось, что телохранитель Маланга даже забыл о своей роли, подался вперед и ловил каждое слово. А речь шла о земле и воде, которых так мало в Афганистане и которые правительство отдало в руки крестьян. Речь шла об открывающихся школах и о том, что душманы жгут их и убивают учителей.

Маланг встал, заходил по кабинету. Потом сказал:

— Я приглашаю вас к себе. Для большого разговора. Не побоитесь?

Скорее сердцем, чем умом, Цагол-Ахмат поверил этому суровому красивому бандиту с длинными черными волосами. И принял его приглашение. Хотя и понимал, что идти в банду совсем небезопасно. Но он знал также, что многие из тех, кто скрывается сейчас в горах, совсем не враги народной власти, а обычные дехкане, только одурманенные ложью, клеветой, насилием. Вот за таких людей, пока еще не слишком поздно, надо бороться. И цена риска в этом случае — всего одна маленькая жизнь. Что она в сравнении с будущим?

— Спасибо, Маланг, — сказал ему Цагол-Ахмат. — Спасибо за то, что уважил пожилого человека и сам пришел ко мне. Я тоже приду к тебе...

* * *

— Значит, завтра собираетесь к Малангу? — спросил его Новиков.

— Собираюсь.

— Меня с собой возьмете?

— Это небезопасно.

— Понимаю.

— Нам придется идти по чужой территории. Зона влияния банд весьма расплывчата. И вас могут задержать.

— А вас?

— Я — свой. К тому же стану немым.

Новиков поежился внутренне от такой перспективы. Даже заколебался на какой-то момент, ощутил, что решимость его тихо улетучивается. Но взял себя в руки и сказал:

— Двум смертям не бывать.

— Двум, конечно, не бывать. К тому же мне все равно придется отвечать за вас в случае чего. Все равно же никто не санкционирует ваше интервью с Малангом...

— Пожалуй...

— Тогда готовьтесь. Как есть, под своей журналистской личиной. Костюм на вас гражданский. Переводчика своего возьму... Завтра в шесть утра у дежурного бронетранспортера, — протянул Новикову крепкую узкую ладонь. И, уже распрощавшись, пошутил вдогонку: — Не забудьте прихватить кусок веревки с собой!

— На случай — удавиться?

— Вроде того...

Ночевал Новиков в крохотной гостинице специалистов. Перед сном к нему заглянул сосед Вячеслав Петров. Они пили чай с сухарями и солеными огурцами, рассказывали друг другу байки, вспоминали российскую зиму, когда деревья в куржаке и снег хрустит под ногами. А здесь снег только в горах. Если и выпадет в Кабуле, то быстро тает. Иначе бы жителям не перезимовать, у них всей обуви — резиновые галоши...

Заснул Новиков быстро и спал по-ангельски, на чистых простынях, без сновидений и мыслей о завтрашнем дне. А проснулся от непонятного звука, похожего на взрыв. И даже не от него, а от звона стекла. В разбитое окно ворвался студеный воздух. Новиков нашарил выключатель, зажег свет. Но заглянувший в голубых кальсонах Петров сердито щелкнул выключателем, и комната опять погрузилась во тьму.

— Мы на первом этаже, — объяснил. — Фугас взорвали рядом или гранату бросили...

Кое-как одевшись, вышли на улицу. У остановки автобуса уже стояла патрульная машина. Старший наряда, щеголеватый капитан с усиками, объяснил, что заряд был заложен в детской коляске, оставленной с вечера кем-то на остановке. Рассчитывали, видимо, что взрыв произойдет утром, а фугас, по счастью, сработал под утро, когда на остановке никого не было...

— Прошлый раз покалечило девочку-афганку, — сказал Петров. — Какой смысл в этих дурных акциях?..

— Запугать, — ответил Новиков. — Дезорганизовать. А в целом — бессмыслица...

С гор спускался сероватый рассвет. И только тут Новиков дал себе отчет, что назначенный на шесть утра поход — совсем не будничное дело. И неизвестно, чем и как оно закончится.

МАЛАНГ И ДРУГИЕ (Продолжение)

Он крутился возле бронетранспортера, не зная, что и думать. Экипаж был на месте, не было только Цагол-Ахмата.

Новиков расхаживал по обочине арыка. С подозрением, памятуя о предутреннем взрыве, поглядывал на старика-афганца, сидевшего под деревом. Был он грязен, в давно не стиранном халате и в галошах на босу ногу. То ли четки перебирал, то ли просто грел руки, упрятав их в складки халата. Седая бороденка была всклокочена, и тусклые глаза уставились в одну точку. Зато чалма на нем была зеленая — знак правоверного, сподобившегося особой милости аллаха после посещения святых мест.

Когда Новиков в третий или в четвертый раз проходил мимо старика, ему послышалось, что кто-то будто назвал его по имени-отчеству. Это уже была совсем какая-то чертовщина! Однако минуты через две имя-отчество прозвучало еще раз, и тут же старик молодо поднялся на ноги.

— Как почивалось, товарищ Новиков?

Цагол-Ахмата и родная мать не узнала бы в таком одеянии — не то что Новиков, видевший его лишь раз в офицерской форме.

— Ну и ну! — только и сказал он.

— Вперед? — спросил Цагол-Ахмат.

— Вперед.

За город они выехали на бронетранспортере. Сначала шли по основной дороге, затем у поворота на проселок, возле поста боевого охранения, остановились. Здесь БТР должен был ждать их возвращения.

Утреннее солнце расчертило горы резкими тонами. Тропа крутила вокруг валунов, затененные участки сменялись солнечными полянами с пожухлой прошлогодней травой. Кое-где попадались островки снега, и Цагол-Ахмат шлепал по нему в своих глубоких резиновых галошах.

Он шел впереди, отмеряя шаги плохо оструганной суковатой палкой. Новиков шагал за ним, а сзади — угрюмый переводчик из местных, которого, если он говорил по-русски, понять было невозможно. Его взяли на случай нежелательного столкновения с «чужими» душманами, не от Маланга. Тогда Новиков должен был изображать журналиста, ищущего встречи как раз с ними, а Цагол-Ахмат — глухонемого проводника. Но, видно, аллах хранил их от такой встречи, во всяком случае, так высказался верующий переводчик.

Слева, в широкой седловине между двумя плешивыми горушками, показался разрушенный дувал. К нему вело русло сухого арыка. Цагол-Ахмат скользнул на дно, и сразу же исчезла в нем стариковская сгорбленность, тело стало легким, а шаг — пружинистым.

— Почти пришли, — это были его первые слова за весь пеший путь.

Людей они увидели неожиданно. Трое стояли наверху, молчаливые и невозмутимые. Цагол-Ахмат остановился, достал из складок халата обрывок веревки, накинул ее себе петлей на шею. То же самое сделал переводчик.

— А вы? — спросил Новикова Цагол-Ахмат.

— Извините. Я думал, вы пошутили.

— Сделайте петлю из брючного ремня. Объясню все потом... Делайте все то же, что и я.

И Новиков тоже повесил себе на шею удавку.

Карабкаясь вверх, Цагол-Ахмат сорвал пучок травы, сунул его в рот. Новиков последовал его примеру. Он ощущал себя впутавшимся в непонятную историю. Словно участвовал в каком-то представлении, не зная ни сюжета, ни роли.

Трое с английскими винтовками молча разглядывали их. Четвертый сидел на камне. Был он в черном кожаном пиджаке, из-под которого выглядывала белая сорочка. На боку, пристегнутый к ремню, висел нож в узорчатых деревянных ножнах. У ног небрежно лежал автомат. А в руке он держал... розоватый цветочек. Поднес к носу, понюхал...

— Я пришел, — сказал, проходя мимо него, Цагол-Ахмат.

И Новиков понял, что этот четвертый и есть Маланг. Однако Цагол-Ахмат не остановился возле него, а прошагал к двум старичкам, сидевшим, поджав ноги, поодаль на козьей шкуре. Поклонился, заговорил, выбросив изо рта траву. Ладони у груди, правоверный — и только. И Новиков так же сложил ладони и, вспомнив знакомое по среднеазиатским командировкам, поприветствовал:

— Салям алейкум!..

Старики довольно и с достоинством наклонили голову, отвечая на приветствие: не чураются пришельцы законов предков.

Позже Цагол-Ахмат объяснил Новикову, что у мусульман есть обычай: сначала отдать дань уважения старейшинам, а потом уж молодым, какой бы пост они ни занимали. И Маланг, хоть и главарь, должен был обождать с церемонией знакомства и взаимных приветственных вопросов.

И веревка с травой — тоже старый пуштунский обычай. Если даже кровник придет с петлей на шее и пучком травы во рту, убить его большой грех. Трава во рту — значит, он ничего не может возразить и заранее согласен со всеми обвинениями в свой адрес. А веревка — пожалуйста, удави меня, если тебе так уж необходимо. Но аллах покарает тебя за это...

— Я пришел, — еще раз повторил Цагол-Ахмат.

— Мы договаривались, что ты придешь один. — И снова понюхал цветочек.

— Это журналист. Он хочет написать о том, как ты понимаешь честь народа, за которую борешься...

Их разговора Новиков не понимал. Это уж потом ему объяснил все Цагол-Ахмат. Переводчик же стоял, разинув рот и забыв о своих обязанностях.

— Я не хочу говорить с вами один, — сказал Маланг. — Я хочу, чтобы наш разговор слышали мои люди. И я хочу, чтобы вы только отвечали на вопросы... Позже я согласен побеседовать с журналистом. — И обратился к Новикову на английском: — Вы говорите по-английски?

Всех знаний этого языка Новикову хватило лишь на то, чтобы ответить:

— Нет, не говорю.

— Он не лжет? — спросил Маланг Цагол-Ахмата, и переводчик, вспомнив свои обязанности, начал переводить.

— Где его фотоаппарат?

— Он не фотожурналист. Он пишет. Клянусь прахом предков, он не лжет.

— Прошу следовать за мной. — И, не дожидаясь ответа, пошел по широкому распадку — стройный, гибкий и сильный, как молодой зверь.

И они тронулись следом, рядышком друг с другом, словно бы шеренгой. А за ними — трое молчаливых, с автоматами. Новиков успел бросить взгляд на того, кто пристроился за его спиной. Лица не запомнил — поразили глаза, неестественно блестевшие, словно бензин разлили на воде. «Наркоман, — решил Новиков, — такому ничего не стоит спустить курок». Он явственно ощутил спиной автоматный ствол, хотя охранники — иначе их не назовешь — шли шагах в четырех-пяти. Ствол вышиб все мысли из головы; Новиков даже не мог вспомнить ни одного вопроса из продуманных заранее, чтобы задать, если будет возможность, Малангу. Самочувствие у него было отвратное, и Цагол-Ахмат, видимо, понял это. Вдруг повернул в сторону и сел на землю с горестным видом. Маланг обернулся с недоумением. Цагол-Ахмат сказал ему с упреком:

— Твои люди не чтут адатов. Почему он хотел наступить на мою тень? — показал на обросшего парня с винтовкой, шедшего следом. — Разве он не знает, что аллах не примет старика в рай, если безбородый топтал на земле его тень?..

Маланг махнул рукой, и те трое застыли на месте...

Душманы сидели кто на чем под нависшей скалой. Их было человек сто, не меньше. Некоторые были вооружены автоматами, большинство — винтовками, и у каждого на поясе — нож. Лица их хмурились, а в глазах не чувствовалось даже любопытства. Во всяком случае, так казалось Новикову, казалось, может быть, от того, что душманы сидели в тени, а Маланг с гостями стояли на солнечном пятачке. Одежда на многих давно поистрепалась, оно и понятно: в горах не очень-то разживешься халатами. А грабить кишлаки, шла молва, Маланг запрещал.

Сам главарь стоял подбоченясь, даже картинно, и по-прежнему с цветочком в руке. Вдруг резко кинул его, растоптал сапогом, словно окурок. И заговорил — громко и чуть фистуловато, отделяя фразы паузами. Будто отдавал команды.

Душманы зашевелились, зашумели. Маланг оборвал шум окриком. Затем обратился к Цагол-Ахмату:

— Кто даст гарантию, что нас не убьют, если мы придем с повинной?

— Правительство, — ответил Цагол-Ахмат. — Недавно принят закон об амнистии.

Из первого ряда поднялся пожилой душман. Однако чувствовалось, что сила еще не покинула его тело. Был он плотен, невысок и кривоног, с мясистым пшеничным лицом и густой бородой. Пожалуй, у него одного не было никакого оружия, даже ножа на поясе. В руках он держал толстый деревянный посох, с темными сучками у самого держака. Не опираясь на него, подошел к Малангу, тихо заговорил. И все разом настороженно примолкли. Маланг кивнул головой в знак согласия и обратился к Цагол-Ахмату, показав на этого человека:

— Он пришел ко мне недавно и привел тридцать воинов ислама. На каждом из них есть кровь... Может ли власть простить эту кровь?

— Может, — ответил Цагол-Ахмат, — если они докажут верность правительству делом. — И стал добросовестно перечислять условия амнистии.

Новиков заметил, что некоторые душманы удовлетворенно наклонили голову. Видно, эти условия, произнесенные вслух, звучали убедительнее, чем на бумаге...

Между вопросами возникали паузы, никто их не прерывал, и молчание тогда тяготило Новикова. В одну из таких пауз Цагол-Ахмат сказал ему:

— Вы знаете, какая кличка у того старого бандита с палкой? Пегобородый. Да-да, видимо, тот самый, что растерзал кишлачного учителя и братьев вашего знакомого Ширахмата.

«Вот, значит, где он объявился, Пегобородый! — поразился Новиков. — И посох с жалом при нем!.. Разве можно такого простить?.. Да и будет ли его раскаяние чистосердечным?.. Трудно даже представить, как могут перекрутиться судьбы людей в условиях необъявленной войны. И вроде бы все ясно: правые, виноватые, но в этой ясности такой узел, что почти невозможно развязать. А разрубить — рубить по живому, вызывая злое чувство мести, кровавой и долгой...»

Пегобородый подчинился Малангу, но это были два разных человека. Один — ярый враг, другой — заплутавшийся в своих воззрениях и поступках. Даже в вопросах, которые Маланг задавал Цагол-Ахмату, вдруг проступало под личиной мятущегося горца что-то от заигравшегося в опасную игру юнца.

— Могут ли мне дать чин капитана, если мы перейдем на сторону правительства? — спросил он. — А моим помощникам — чин лейтенанта?..

Значит, уже что-то сломалось в нем, значит, принял для себя или уже готов принять единственно правильное решение. Новиков представлял, чего стоило Малангу решиться на такие контакты. Наверняка и сомневался, и колебался. Впрочем, не один он был такой, разве что в числе первых среди многих. Новиков видел таких и разговаривал с ними во время джирги. Они чистосердечно признавали свои заблуждения, клялись в том, что искупят свою вину перед народом. Некоторые из них заявляли о готовности создать отряды самообороны и уже начали их создавать.

Когда он ближе знакомился с биографиями этих людей, то поневоле начинал им в чем-то сочувствовать, понимая, насколько же все для них было сложно и запутано. Как, например, для двадцатилетнего Насруллы.

Он — сын вождя одного из племен хазарейцев и сам вождь. Начальное образование получил в родном кишлаке Уруз-Гани, лицей закончил в городе Мазари-Шариф. Одет в серый европейский костюм, поверх которого наброшен зеленый халат.

Новиков собирался задать ему всего лишь два вопроса: почему он поднял свое племя против народной власти (а под его рукой было ни много ни мало, а двадцать тысяч человек) и что побудило его примириться с властью и даже начать борьбу против душманских банд? Но оказалось, что на простые, как ему казалось, вопросы нельзя ответить просто. Все взаимосвязано: история народа, обычаи, родоплеменные отношения и, наконец, перехлесты, перегибы со стороны отдельных представителей власти (а разве кто застрахован от них в такой круговерти событий?) в самые первые послереволюционные годы.

Хазарейцы были при старом режиме самой презренной нацией. Потому они и селились обособленно, вдали от больших городов, испытывая глухую вражду к власть держащим. Саурская революция прошла без их участия и сочувствия: какая разница, кто у власти. Однако она втянула и хазарейцев в водоворот событий. Не учитывая родоплеменного уклада, вторглась со своими новыми законами, принять которые сознание еще не было готово. Старый вождь — отец Насруллы — воспринял их как еще одно посягательство на племя и на его личность. Однажды вечером его вызвали из дома. Больше он не вернулся... Его брат, Гулям-Мамад, разослал по кишлакам гонцов: племя кровно обижено, обычай велит отомстить! И, взяв оружие, все ушли в горы...

Шло время. То одна, то другая весть проникала в их замкнутый мир с больших дорог: дехкане в Пули-Хумри создали рисовый кооператив, и государство помогло им семенами; объявлена амнистия тем, кто явится с повинной; в правительство вошел представитель хазарейцев и даже якобы возглавил кабинет министров... Это последнее было так нереально, что решили проверить слух, послали скрытых ходоков прямо в Кабул. Вернувшись, те подтвердили: все правильно...

Свой рассказ Насрулла закончил тогда самым неожиданным образом:

— Хочу побывать в Узбекистане и Таджикистане.

— А почему не в Москве? — полюбопытствовал Новиков.

— В наше племя пришли много узбеков и таджиков. Я хочу посмотреть на родине их отцов, что такое колхоз... Если это хорошо, стану большим председателем, а мои братья — председателями поменьше...

Новая жизнь всегда рождается в муках. И как бы ни было тяжело матери, она всегда тянет руки к своему ребенку. Так и мать-республика протягивает руки своим детям, не забывшим ласку родной земли.

Сдвиг в мировоззрении людей, стабилизация положения в стране вызывают ярость главарей контрреволюции и, пожалуй, еще большую — у тех, кто ее вдохновляет. Не случайно же государственный секретарь США Шульц, побывавший в Пакистане и посетивший учебные лагеря афганских контрреволюционеров под Пешаваром, сказал им: «Мы с вами». Пешаварскую банд-квартиру осчастливил своим визитом и сам шеф Пентагона Уайнбергер. Наверное, это логично, потому что искусству убивать, взрывать, грабить учат в этих лагерях и американские инструкторы. Тот же Насрулла и большинство участников джирги получили военную подготовку под Пешаваром. Как, впрочем, и Маланг, пригласивший для большого разговора Цагол-Ахмата.

После вопросов и ответов Маланг, как гостеприимный хозяин, накрыл в затишке под скалой стол, в качестве которого был приспособлен большой плоский камень. Поставил несколько целлофановых пакетов с вонючим самогоном. Объяснил, что для себя решение он уже принял, но не сказал какое.

Все казалось Новикову нереальным, каким-то приключенческим сном с его участием. Банда, главарь, которому он задавал вопросы, и тот охотно отвечал.

— Как вы добываете оружие? — спросил его Новиков.

— Из Пакистана. Через Парачинар. Посылал своих людей...

— Подрывали ли вы советскую технику?

— Да. И сожалею об этом. Подорванный танк стоит сто тысяч афгани.

— А кто платил?

— Люди из штата Гульбеддина в Пешаваре...

Вот и весь стратегический секрет: деньги!

Новиков спросил:

— Знаете, откуда эти деньги?

— Знаю.

— Даже по сообщениям западной печати, США и их партнеры по грязным делам истратили на необъявленную войну в вашей стране больше двух миллиардов долларов. А в кого летят пули, кого разят мины?.. — И Новиков рассказал Малангу об оставшемся без руки мальчике Удуте.

— Поэтому я и сижу здесь с вами. Поэтому у нас общие хлеб-соль...

И все же Новикову не терпелось поскорее выбраться отсюда. Он сказал об этом Цагол-Ахмату, но тот ответил, что обычаи нарушать нельзя. Видно, Маланг понял, о чем говорит гость-журналист, потому что сказал:

— Вас проводят мои люди. Так будет безопасно... А это вам на память, — достал из внутреннего кармана маленький револьверчик с шестью мелкими гнездами, снаряженными патрончиками. Пошутил: — Годится только застрелиться. — И громко рассмеялся...

* * *

После всего пережитого маленькая гостиничная комнатенка в Кабуле показалась Новикову землей обетованной. Он с удовольствием потрогал графин с водой на столе, открыл и закрыл водопроводный кран. Не торопясь, набрал телефонный номер переводчика из местных, закрепленного за ним на время командировки, и попросил того уделить ему часика полтора.

Подарок Маланга, револьверчик, лежал на кровати. Новиков понимал, что это подарок — временный, до дня отъезда. Придется его кому-нибудь тоже подарить. Сгодится на крайний случай тому же переводчику.

Стекла в окно уже вставили, и ничто не напоминало о предутреннем взрыве на остановке автобуса. В окно была видна людская колготня возле дуканов[6]. Люди продавали, покупали и просто глазели. Новиков решил воспользоваться свободным временем и купить подарки в сувениры, потому и позвонил переводчику. И сейчас, глядя на торговые лавки, поймал себя на мысли, что, чем дольше он находится вдалеке от дома, тем больше его тянет домой, к житейским будням — с недомолвками и молчаливыми переживаниями. И все, что разъединяло их с женой, уже казалось не столь важным и существенным. Наверное, ни в какой семье не бывает тишь да гладь... Вспомнил старенькую маму, совсем одну в пустой квартире. Рассказать бы ей, где побывал ее сын, как он чувствовал себя, когда позади него ступал душман с бензиновыми глазами — вот бы охов было и ахов! Новиков всегда рассказывал ей о своих командировках, как об увеселительных прогулках, и на все ее вопросы отвечал одним словом:

— Нормально.

А нормально было не всегда. Даже в суд на него подавали «благодарные» герои критических материалов, прицепившись к какой-либо не совсем точной формулировке! Он писал объяснительные, отбрехивался как мог и вываливал на свет божий «подводный айсберг» — все криминальное, что не вошло в статью. И ошарашенный истец давал задний ход, но уже было поздно, и суд выносил частное определение в его адрес, и меры уже принимались по новым фактам...

Пришел переводчик Махмат, и они вышли на базарную площадь. Лавчонки были маленькие, а продавалась в них уйма всяких вещей: от старых галош до японского магнитофона. Пожалуй, только женские дубленки с лохматыми воротниками были местного производства, все остальные товары пестрели разноцветными ярлыками разных стран.

— В основном подделка, — сказал Махмат. — Контрабанда из Гонконга.

Возможно, это была и подделка, но весьма искусная. Новиков далек был от всяких тряпочных дел, и потому ему могли всучить что угодно.

— Если торгуешь, значит, выбился в люди, — объяснил переводчик. — Здесь каждый четвертый мужчина — торговец. Можно ли лишить его этого занятия?..

Новиков понял: и здесь свои трудности. Закрыть караванные тропы — значит лишить каждого четвертого привычного заработка. Вот и ползут без всяких таможенных досмотров контрабандные караваны.

— Что бы вы хотели купить? — спросил Махмат.

Новиков обежал глазами прилавки. На одном из них кучей были вывалены лохматые лисьи шапки.

— Торговаться умеете? — спросил переводчик.

— Да неудобно как-то.

— Наоборот, удобно. Иначе уважать не будут.

Он подошел к приветливо поклонившемуся хозяину дукана, стал рассматривать одну за другой шапки и отбрасывать их в сторону. Новиков уловил, что хозяин просит за шапку полторы тысячи афгани. Полез было в карман за своими командировочными, но Махмат остановил его взглядом. А сам сплюнул на землю и направился к другой лавке. Хозяин что-то закричал ему вслед, и тот вернулся. Новикову показалось, что Махмат назвал свою цену в двести афгани, и мысленно подивился такой метаморфозе. Прошло уже минут пять, но высокие договаривающиеся о продаже и купле стороны никак не могли прийти к соглашению. Плевался то один, то другой, потом, улыбаясь, жали друг другу руки и снова плевались. Похоже, что весь этот процесс доставлял обоим удовольствие. Наконец Махмат заорал что-то сердитое, кинул шапку на пол лавчонки и, подтолкнув Новикова, зашагал прочь. Хозяин тоже закричал вдогонку, затем выбежал за ними, поминая аллаха...

— Давайте шестьсот афгани, — сказал Махмат. — Сторговались...

В гостиницу Новиков вернулся, когда уже стемнело. Встретившийся ему в коридоре майор Вячеслав Петров, гостиничный сосед, сказал укоризненно:

— Запропал совсем. А тебя тут разыскивают по всему Кабулу. Телефонограмма тебе. У дежурного лежит.

Телефонограмма могла быть только из редакции. «Значит, какое-нибудь срочное задание, — решил Новиков. — Или, не дай бог, отзывают для какого-то дела. А мне надо завтра в Кундуз...» Развернув бланк, он никак не мог вникнуть в текст: «Люблю... целую... ждем...» Телефонограмма была от жены. Наверное, прочитала в газете его первый репортаж из Афганистана, наверное, всплеснула руками и помчалась к главному редактору.

Всегда оно так: чем труднее, тем лучше, чем опаснее, тем дороже. Можно было бы завтра выйти на связь, попросить кого-нибудь из собкоров вызвать по международному Москву. Но времени, как всегда, в обрез. Пока есть возможность, надо заполнять блокнот. Новикова еще ждали маленький Удут и песня «Гранатовый цвет». Спозаранок он собрался на аэродром — там наверняка окажется какая-нибудь воздушная «попутка»...

СЫН БАТАЛЬОНА (Продолжение без окончания)

В этот раз ему не повезло. Одних суток не хватило. Выписался вчера из лазарета Ширахмат, и не стало уже в медбатальоне Удута.

...Накануне в лазарете появился дед мальчика и сказал, что хочет забрать Удута. Внук глядел на него растерянно и качал головой: не хочу. Дед что-то ему говорил, Удут по-взрослому соглашался, а круглые, как вишни, глазенки были заполнены непролившимися слезами.

Последний раз он побрел в солдатскую столовую, а потом убежал прощаться со своими русскими друзьями.

Прощался долго, чуть ли не весь день. К вечеру переоделся в свое. Дед упаковал пошитые Леной Лушниковой вещички. Лицо Удута было грустным и понимающим, как у взрослого человека. Перед тем как им уйти, пришел хирург Ремез с фотоаппаратом, сказал деду:

— Станьте рядом, я вас сфотографирую на память.

Наверное, дед не понял, потому что встал на колени и несколько раз поклонился. А Удут сорвался с места, подбежал к Лене Лушниковой, обхватил ее единственной рукой. Вот тут она не сдержалась, заплакала. И Надя Диденко не сдержалась. Уходил в неизвестную жизнь сын батальона.

Мальчик встал рядом с дедом. Тот приложил руку к сердцу, а Удут поднял вверх свою ручонку, сжатую в кулачок.

Такими и остались на фотографии дед с внуком.

Новиков взял эту фотографию у Ремеза на память. Разглядывал ее и с тревогой думал о том, как сложится судьба мальчика. Где он теперь? Добрались ли они с дедом до своего кишлака? Ведь дорога не спокойна, а душманы вряд ли простят старика за то, что обратился за помощью к шурави. А может быть, все и благополучно выйдет? Вырастет мальчишка, сохранив память о «маме Лене», о светловолосых русских солдатах. Вырастет и, набравшись сил, станет строить новую жизнь на своей измученной родине... По-разному может быть.

Распрощался Новиков с медиками, решив пройти путь от Кундуза до Кабула с автомобилистами. Во-первых, военные водители оказались в Афганистане на самом острие жизни. Потому что нет в стране железных дорог, и все грузы, включая самое необходимое, перевозятся автотранспортом. Во-вторых, дорога в Кабул шла через Саланг, самый высокогорный перевал в мире. Это было интересно само по себе, а кроме того, в песне «Гранатовый цвет» Саланг тоже упоминался.

...И радость земная, И пуля шальная, И кровь на снегу У Саланга.

Но дороги без саперов мертвы. Для того чтобы увидеть, чтобы самому почувствовать, как оживают дороги, свой путь в Кабул Новиков начал с инженерно-саперного батальона.

МИНЫ НА ДОРОГАХ

Дорога пуста в рассветных сумерках и похожа на серую недвижимую ленту среди объемного декорационного полотна, настолько контрастны краски: зеленая трава и коричневые дувалы, совершенно синее небо и темные горы, отбрасывающие густую тень. Дорога и останется безлюдной, пока не пройдут по ней саперы и не объявят: «Мин нет, путь свободен». И так каждое утро.

Вот группа в составе четырех машин двинулась в путь с рассветом. До того Новиков уже успел познакомиться и с механиком-водителем бронетранспортера рядовым Иваном Шрамиковым, которому знакома на дороге каждая заплата, и с веселым пулеметчиком рядовым Владимиром Куриленком, знающим свое оружие, как собственные ладони. Они приглашали его в свою машину. Но Новиков хотел быть все время рядом с лейтенантом Андреем Точкиным, старшим этой саперной группы. Во-первых, потому, что Точкин был личностью в своем роде известной, человек с приключениями. А во-вторых, чтобы все видеть и слышать: и команды, и изменения в обстановке — все исходит от старшего. Потому Новиков устроился рядом с лейтенантом на броне боевой разведывательной дозорной машины, которую мастерски вел рядовой Анатолий Куашев.

Миновали последний пост охранения, вышли на трассу, спешились. И до контрольного диспетчерского пункта двигались со скоростью, которую задавали младший сержант Анатолий Пилюгин и восточноевропейская овчарка по кличке Дина. Они шли впереди, за ними — еще четверо с миноискателями и щупами.

Честно говоря, Новиков не очень был уверен в способности собак отыскивать замаскированные мины, да еще пластмассовые итальянского производства. И даже с сомнением воспринял вчера рассказ старшего лейтенанта Владимира Федорова, знакомившего его со своим «собачьим» хозяйством. А когда рассказывал он о каждой из своих подопечных — о повадках, о характере, о поведении в той или иной обстановке, — он прямо-таки очеловечивал четвероногих. Сообщил, что за прошедший месяц собаки минно-розыскной службы обнаружили пять «TS—6,1» (такую маркировку имеют итальянские противотанковые мины). А всего за прошлый год — тридцать четыре.

Новиков глядел, как неутомимо рыскает Дина, вспомнил свой разговор с Федоровым и все, что рассказывали о нем сослуживцы. И невольно выстраивал его короткую офицерскую биографию.

Старший лейтенант Владимир Федоров. Родился и вырос на Волге в городе Чебоксары. Там сейчас живут его родители — Зинаида Александровна и Александр Никифорович Федоровы. «Будь осторожен, сынок», — писала ему в последнем письме мать.

А саперу и нельзя без осторожности, он, как известно, может ошибиться только раз, Владимир Федоров ни разу не ошибся, хотя приходилось иметь дело и с английскими, и с американскими, и с итальянскими смертоносными изделиями, и с самоделками, и с неуправляемыми фугасами...

Когда Федоров узнал, что его лучший друг старший лейтенант Александр Меньшиков подорвался на мине, сказал, закаменев лицом:

— Не верю. Он жив.

А когда пришло известие, что тот действительно жив, заплакал.

Федорова иногда называют теоретиком, причем без малейшей иронии. Потому что любое практическое дело всегда сначала, с присущими ему спокойствием и рассудительностью, пытается обосновать теоретически.

Дружит со старшим лейтенантом Вячеславом Светловым, вместе с которым закончил военное училище в Тюмени, и с лейтенантом Андреем Точкиным. Все трое пишут письма в Краснодар Александру Меньшикову.

— У Федорова талант — работать с собаками, — сказал о нем его начальник капитан Валерий Ратько. — Даже свою методику натаскивания разработал. Вы бы посмотрели, как Дина работает...

А Дина между тем особого беспокойства не проявляла. Рыжая, с черной спиной, она натягивала поводок, рыскала от одной обочины к другой, замедляла поиск возле выбоин и рытвин. Но не задерживалась долго, а тут же снова устремлялась вперед. В особо подозрительных местах притормаживали и саперы. И хоть миноискатели «молчали», все равно в ход шли щупы: а вдруг почва была недавно разрыхлена?

Наверное, Новиков ожидал, что едва саперы тронутся с места, как тут же дорога преподнесет сюрприз. Но прошли два-три километра, а все было тихо и спокойно, и напряжение первых минут стало ослабевать. Миновали мостик, возле которого находился пост афганской армии. Караульные поприветствовали саперов как старых знакомых.

И солнце уже выкатилось из-за гор, огромное и ослепительное. Утро было таким мирным и светлым, что даже забылось на миг, что здесь, на опаленной огнем земле, идет война и что на этой обрызганной солнцем дороге может подстерегать кого-нибудь железная, свинцовая или пластмассовая смерть.

А она и подстерегала.

Дина дернулась вправо, но, не дойдя до обочины, потянула по прямой и остановилась возле черной дорожной заплаты, какие попадались чуть ли не на каждом шагу. Уткнулась в нее носом, поскребла осторожно лапой, села, подняла голову и преданно взглянула на младшего сержанта Пилюгина, ожидая награды. Вроде бы ничего не изменилось, по-прежнему все были по-деловому сосредоточены, но в воздухе незримо и неслышно повисло «Есть!». И Новиков ощутил это «Есть!». Сунулся было вперед, но лейтенант Точкин безапелляционно произнес:

— Нельзя.

Новиков начал было говорить о своем корреспондентском долге, но Точкин был неумолим и снова повторил:

— Нельзя.

Подошедшие саперы с миноискателями отрицательно покачали головами, что означало: железа не обнаружено. Пилюгин, как и положено, воткнул предупреждающую указку, хотя в данном случае особой нужды в ней, видимо, не было. Достал из брезентовой сумки собачье лакомство. Дина его заработала. Повел ее назад, к остановившемуся на некотором удалении бронетранспортеру. Собакам тоже требуется отдых, и теперь на дорогу должен был выйти рядовой Виктор Панов с овчаркой Тэгри. А к опасной находке двинулся лейтенант Андрей Точкин.

Лейтенант Андрей Точкин. Как и Федоров, окончил военное училище в Тюмени. Только позже, в 1981 году. И тоже никогда не ошибался в своем деле, требующем ювелирной и выверенной точности. Но тем не менее видел в один короткий и страшный миг своей жизни желтую молнию перед глазами и серый взрыв, кинувший его на землю. Это произошло в тот день, когда к нему обратились дехкане с просьбой выручить домашний скот, попавший на минное поле.

В госпитале ему часто снился один и тот же сон: сухая земля, горячее, как пожар, солнце и он сам на этой земле, опрокинувшийся лицом в небо, не чувствующий боли от многочисленных осколков и понимающий, что жизнь постепенно вытекает из него. Потом над ним склонялась мать, и солнце переставало жечь. Чувствовал влагу на губах и плыл куда-то... Просыпался, оглядывал непонимающими глазами палатные стены и продолжал видеть сухую землю и лицо матери.

Однажды он вот так открыл глаза и увидел отца. Еще не осознав, что это уже не сон, спросил:

— А мама где?

— Дома осталась.

— В Карпинске?

— Что ты, сынок? Разве забыл, что мы давно уже переехали в Никополь?

Лишь после этого стиснула грудь радость от встречи с отцом. Тот прилетел после того, как получил написанное незнакомым почерком письмо с госпитальным адресом...

Да простят Андрея Точкина госпитальные врачи за то, что он нарушил их предписание прибыть после отпуска и лечения в санатории обратно. Не догуляв и не доотдыхав, он выкинул бумагу, обязывающую явиться на военно-врачебную комиссию, и на полмесяца раньше срока прибыл в родное подразделение. Опираясь на палочку, прошел через КПП и сел на скамейку. Здесь и увидел его командир.

— Откуда, Точкин?

— Боялся, что обратно не пустят.

Недаром у афганцев есть пословица: радостная весть имеет быстрые ноги.

— Смотри, Точкин, твои.

Через весь городок бежали прослышавшие о приезде своего командира сержанты Сергей Савко и Андрон Айрапетян. А подбежав, не удержались и совсем не неуставному обняли лейтенанта. И Точкин вдруг подумал: «Вот я и дома...»

Вечером, в общежитии, старший лейтенант Федоров сказал серьезно и раздумчиво:

— Правильно сделал, Андрей.

А старший лейтенант Светлов добавил:

— Молодец, бача.

Бача — значит, мальчик, а у мальчиков уже растут усы. И веселый Светлов, взяв гитару, запел сочиненную кем-то песню про мужественных усатых мальчиков: «Время медленно шло, только быстро усы отрастали...»

И Новиков вчера слышал ее в исполнении Светлова. Нет, тот не знал песни «Гранатовый цвет». Наверное, каждый поет то, что ближе. И слова рождаются, продиктованные своими, особыми обстоятельствами. А если эти обстоятельства вызывают отзвук во многих сердцах, песня обретает крылья...

Вчера Новиков сам попросил послать Точкина на разминирование. Хотел посмотреть его в деле. Заместитель командира батальона капитан Александр Лапкович со вздохом согласился и сказал:

— Боюсь я за Андрея. Лезет на рожон. Даже бравирует храбростью. Да и с невестой у него что-то там произошло...

— Вы, хотите сказать, ищет смерти?

— Упаси господь, как говорится! Просто у него появилась пренебрежительность в работе. А наша работа, сами понимаете... Вообще-то привычка, наверное, притупляет чувство опасности...

В пятнистом рыже-зеленом маскхалате лейтенант Точкин стоял на коленях и осторожно, одними пальцами, расчищал землю. Углубление становилось все больше, но никаких следов мины не обнаруживалось. Удивительно, но никто, как виделось Новикову, не ощущал ни особого беспокойства, ни тревоги. В том числе и сам невозмутимо-спокойный лейтенант Точкин. Судя по всему, для саперов все было очень буднично. Каждый из них мог проделать работу, какую сейчас делал их командир взвода. Ямка под его пальцами получалась почти правильно круглой и какой-то выпуклой, с углублениями по краям. В этом углублении показался наконец желтый ребристый бок мины, и пальцы Точкина продолжали аккуратно очищать его от земли.

Все остальное заняло несколько минут: пока он распустил шнур с привязанной к нему маленькой «кошкой», зацепил ею желтый пластмассовый бок, отошел на длину шнура к укрытию и дернул. Мина выковырялась из своего окопчика. Через две минуты он спокойно направился к ней и вывернул взрыватель — беленький штырек в круглой, с красивыми насечками крышке.

Так вот она какая, слепая пластмассовая смерть! Именно слепая, потому что мина не выбирает жертву. Она срабатывает под мирным грузовиком, губит домашний скот и калечит ни в чем не повинных людей, как случилось с маленьким Удутом.

Так откуда же они все-таки берутся: мины, автоматы, гранатометы, пулеметы — все то оружие, которым пользуются силы контрреволюции?

У Новикова уже сложилось целое досье из газетных вырезок, признаний раскаявшихся и нераскаявшихся душманов, бесед с компетентными людьми.

Вот что писал голландский журналист Э. ван Линден, который несколько месяцев провел среди душманов в районе пакистано-афганской границы: «Поток оружия из Пакистана в Афганистан все время возрастает. Сегодня только через Парачипар оружия перебрасывается втрое больше, чем год назад. Организуют и координируют переброску оружия США».

Да и из душманов никто не скрывал, что получают оружие с территории Пакистана через главную банд-квартиру, расположенную близ Пешавара. Во время джирги Новиков каждому задавал вопрос: с какой целью вы минируете дороги?.. Бывший главарь двух тысяч душманов Абдул Гафар Пахлаван сказал:

— Мы не минировали. Мины ставил Ахтари. — Новиков сообразил, что Ахтари — это главарь другой, соперничавшей с Пахлаваном банды. — За каждую сработанную мину он деньги из Пешавара получал. Бронетранспортер стоит 80 тысяч...

Да и Маланг тоже внес кое-какие уточнения в расценки...

На одной из пресс-конференций в Кабуле, отвечая на вопросы журналистов, моулави Рухалла из Джелалабада сказал:

— Кто убьет брата-мусульманина, тому место в аду. Я видел, как в один дом ворвались бандиты. Они отрезали голову мужу, жене, пятерым детям только за то, что они не хотели уйти в Пакистан. Я видел, как бандиты жгли мечеть, как убили шестерых мусульман, совершавших намаз. Эти люди — не защитники ислама, они враги его.

«Враги ислама» — в устах моулави, они же «борцы за свободу» — по выражению хозяина Белого дома, сожгли половину всех школ и больниц в стране, взорвали несколько опор линии электропередачи, разрушили ряд гидро- и теплоэлектростанций, уничтожили 20 процентов всего государственного автотранспорта, убили уже сотни и тысячи мирных людей, таких, как братья Ширахмата, учитель в их кишлаке. Более сорока миллиардов афгани — таков ущерб, причиненный республике...

Новиков держал мину в руках, разглядывая ее, такую изящную и уже безопасную, и вдруг понял, что точно такую уже видел и даже дотрагивался до нее. Хотя точно знал, что этого не было и не могло быть. И вдруг вспомнил: ночь, общежитие, где его разместили на ночлег, настольная лампа на тумбочке. Стоп! Вот тогда он и потрогал лимонно-желтый абажур — точную копию верхней части «TS—6,1». Не может быть!

— Андрей! — обратился он к Точкину. — А из корпуса такой мины абажуров для настольных ламп, случайно, не делают?

— Делают, — буднично ответил лейтенант. — Отверстие для взрывателя как раз под электрический патрон подходит...

Оставалось лишь тихо подивиться солдатской смекалке и ждать нового дорожного сюрприза. Вперед уже вышел рядовой Виктор Панов с овчаркой по кличке Тэгри. Но им отличиться не пришлось. Все было спокойно.

А у контрольно-диспетчерского пункта Новикова ждало место в колонне наливных машин. Душманы снова подорвали линию электропередачи, и многие жители остались без тепла и света. Колонна двигалась от границы к Кабулу, пересекая хребет Гиндукуш через перевал Саланг.

ЗАСАДА

— Будем знакомы! Рядовой Виталий Музы́ка, — сказал водитель новенького КамАЗа. — Мне уже командир сказал, что с военным корреспондентом поеду.

Новиков был в гражданском, потому представился по имени-отчеству.

— Вы, случаем, не были на учениях «Запад-81»? — спросил Музы́ка.

— Был.

— Ух, ты! А меня не видели?

— Не видел.

— Ну как же так? Меня же в кино снимали! Когда форсируют Западную Двину, в колонне есть «Урал 43-20» с гаубицей на прицепе. Это я!

Сразу было видно, что Виталий Музы́ка из говорунов. Новиков подумал, что с ним в дороге не соскучишься. Оно и к лучшему, разговор с человеком — тоже работа для журналиста.

Музы́ка успевал говорить и замечать все, что происходило за пределами автомобиля.

— Поганая природа, — говорил. — Дерева почти не растут. Так люди прутики с тряпочками втыкают. Шо вонэ таке?

— Это место захоронения, — ответил Новиков.

— Без кладбища?

— Путники в горах погибали...

Музы́ка вздохнул для приличия, потом замурлыкал что-то себе под нос. И вообще, он то напевал, то рассказывал байки. Причем все в его рассказах происходило запросто и обязательно с юмором. Лишь иногда он сердито бубнил — в те моменты, когда нечетко получалось у него с переключением передач.

Первый рейс совершал рядовой Музы́ка на новеньком КамАЗе. Недавно отправил «на пенсию» свой заслуженный, побывавший во многих переделках «Урал» и еще не привык к новой машине.

— Товарищ корреспондент! — вдруг сказал он. — Вы бы сумочку-то на колени положили. Видите, кусточки? Не нравятся они мне. Дадут очередь и расщепит все мущинское. А сумочка-то у вас вроде как с книжками — защита... Ох, не нравятся кусточки...

Ну Музы́ка! Будто зрил сквозь кусты, будто нюхом почуял опасность!

— Через меня сигайте и за скат! — заорал он. — Сигайте, говорю! А то за вас ротный голову открутит!..

С момента, как встала колонна, время словно бы заклинилось. Красно-дымный факел загородил дорогу. Новиков, лежа с автоматом у заднего ската, ждал, что вот-вот рванет и тогда пойдут полыхать другие цистерны. И водителя горящего «Урала» нигде не было видно. На диспетчерском пункте Новиков как-то не обратил на него внимания, когда тот подошел и попросил у Музы́ки закурить. Запомнил только имя с фамилией: Владимир Крот... И вот теперь его «Урал» с соляркой горел, а сам он почему-то оставался в кабине. А из кустов продолжали стрелять, и их КамАЗ был самой распрекрасной мишенью для гранатометчика. Надо было что-то предпринимать, потому что беспомощность и ожидание беды — самое страшное. А Крота все не было видно.

Новиков метнулся к горящей машине, но Музы́ка вскочил на ноги и толкнул его на землю:

— Куда?! Куда же вы? Подсекут, а я отвечай?..

Он дал длинную очередь по кустам. Расстреляв диск, пополз, прикрывая голову автоматом и повторяя одни и те же слова:

— У-у, зараза душманская!

Полз, и Новиков не понимал, почему тот не может доползти, хотя расстояние всего-то, метров пятнадцать. И только когда Музы́ка повернул назад, сообразил, что красно-дымный факел стронулся и пополз, забирая вправо, туда, где далеко внизу билась между скал чистая голубая речка.

«Урал» боднул придорожный слабенький столбик, накренился, замерев на мгновение, и, будто решаясь, сунулся вперед всей массой. В эту секунду и вывалился Крот из кабины, упал на землю, вытянув шею, провожая взглядом в последний путь своего железного друга...

Дорога была свободна. Вести бой — это дело охранения, а задача колонны — как можно быстрее уйти из-под огня.

Новиков рывком вметнулся в кабину, и тут же чуть ли не на него свалился Музы́ка. Тронул свой КамАЗ с места, не закрывая дверки. Завопил что есть мочи:

— Вовка! Вовка!

Притормозил около Крота, и тот, вроде бы даже не торопясь и не таясь, влез головой вперед в кабину. Уткнулся в колени Новикова. Музы́ка давнул педаль газа, и КамАЗ ринулся вперед, не выбирая наезженной колеи...

Когда километра через два колонна подтянулась и встала, Музы́ка сказал:

— Ну, вот и порядок. А тебя ранило, что ли? — спросил Крота.

Тот сидел бледный и угрюмый. Ответил:

— Машину жалко.

— Та она у тебя вся в заплатках! Сам-то как?

— Все равно жалко. А сам — не знаю. В ушах гудит...

— Пройдет. Зато теперь, может, орден дадут. Везет же людям!

«Ничего себе везет! — подумал Новиков, прощаясь с Кротом, который пересаживался в санитарную машину. И вспомнил разговор перед отъездом в ДРА с генералом Овчинниковым, который сказал, что профессия военного водителя в условиях Афганистана — профессия героическая. Тогда он воспринял его слова с некоторой отвлеченностью, но, оказавшись в автоколонне, сначала в рисовой, а теперь вот в наливной, переосмыслил услышанное. И с какой-то пронзительностью ощутил правоту генерала-политработника.

Ведь в самом деле, от водителей во многом зависит нормальная жизнь тысяч людей. Продовольствие, горючее, медикаменты нужны всюду. И уходят колонны в рейсы, которые длятся по нескольку суток и даже недель. Нередко их поджидает душманская засада, и тогда от военного водителя требуется и самообладание, и шоферское мастерство, и личная храбрость...

В блокноте Новикова больше всего, пожалуй, было фамилий автомобилистов. Для старшего лейтенанта Вадима Центило на всю жизнь осталось в памяти узкое ущелье. Откуда-то сверху и справа не переставая бил пулемет. А он метался от машины к машине, выводя одну за другой в безопасное место. Это единственное стремление заслонило собой в те минуты и реальную опасность, и мысль о том, что и его может зацепить очередь. Восемь машин вывел он из-под огня. И лишь тогда понял, что ранен, что яркий солнечный день начинает тускнеть в его глазах... Он не помнил, кто его вытащил. Только позднее узнал, что сделал это прапорщик В. Криваковский... И Крот сегодня был на волосок от гибели. Да и Музы́ка тоже. А ведь горючее они везли кабульским жителям. Потому Музы́ка, осматривая машину, бормотал в сердцах: «У-у, зар-раза! Целый бензовоз угробили! Скольким бы людям хватило!..»

Поступила команда начать движение, на которую Музы́ка отреагировал словами:

— Порулили! Теперь до самого Саланга будем вверх вкручиваться.

И колонна стала вкручиваться по серпантину. Впереди был хребет Гиндукуш и самый высокогорный в мире тоннель под названием Саланг. Наверное, если посмотреть сверху, колонна напоминала гармошку: то растягивалась, то сжималась по команде старшего — командира автороты капитана Евгения Тетерева, находившегося с рацией в головном «Урале». Остались внизу цветущие абрикосовые и гранатовые деревья, реже по обочинам попадался тутовник. И совсем, казалось, рядом белел на вершинах вечный снег.

Музы́ка бодро что-то напевал. Вслушавшись, Новиков неожиданно для себя уловил старую и почти забытую мелодию, песню его военного детства: «Ордена недаром нам страна вручила...» Где Музы́ка ее услышал, трудно сказать. Только она как нельзя лучше соответствовала обстановке, настроению... Конечно же, награды выбирают достойных. И старший лейтенант Центило, и прапорщик Криваковский, и начальник колонны капитан Тетерев, и рядовой Крот — все они имели боевые награды.

— А у меня медали нема, — обиженно и грустно сказал Музы́ка. — Отслужу, вернусь, а меня спросят: «Чего ты так плохо служил?» А разве плохо? Больше сорока рейсов сделал...

Близость перевала ощущалась. В скальных нишах замерли дежурные тягачи. Навстречу выскакивали комендантские «уазики», из которых доносился усиленный громкоговорителем голос:

— Держитесь правой стороны.

У одного из диспетчерских пунктов привал, где водители должны «обуть» свои машины: натянуть на колеса цепи, чтобы обезопаситься от гололеда. Тут Новикову и пришлось, к великому огорчению рядового Музы́ки, распрощаться с ним. На подходе была другая колонна, которую вел командир автобата майор Анатолий Павлович Ваньков. С ним Новиков еще позавчера договорился о встрече на Саланге.

САЛАНГ

Саланг — это перевал, по которому когда-то пролегал караванный путь через Гиндукуш. Тягуче и медленно поднимались нагруженные тюками верблюды, и лишь голоса погонщиков нарушали снежное безмолвие. Несколько дней полз караван среди полного безлюдья, преодолевая заносы и осыпи, по скальным тропам.

Автомобильная трасса, которая ведет вверх, проложена несколько западнее старого караванного пути. Строили ее советские специалисты по соглашению, подписанному в 1956 году. Это была исключительно сложная техническая задача, решать которую пришлось в невероятно трудных условиях. Снежный покров достигал четырех-пяти метров, камнепады и мощные лавины временами заставляли все начинать с нуля. Чтобы уберечься от них, пришлось дополнительно построить несколько железобетонных галерей, протяженность которых вместе с пробитым в скальной толще тоннелем около пяти километров... В сентябре 1964 года новый Саланг пропустил первую автомобильную колонну и с тех пор верой и правдой служит людям.

Колонна, в которую перебрался Новиков, была третьей на очереди. Сначала шлагбаум пропустил сухогрузы. Сейчас готов открыть путь колонне, в которой остались неунывающий даже без медали Виталий Музы́ка, отчаянный Владимир Крот, погруженный в заботы молчаливый командир роты Евгений Тетерев и все, с кем Новиков ехал раньше.

Теперь он занял место в кабине КамАЗа, который вел скупой на слова и жесты водитель рядовой Александр Дремов. Без лишних слов и вроде бы неторопливо он один из первых «обул» свой автомобиль, стал помогать товарищам. А Новиков прошел вперед — туда, где ту же операцию проделывали афганцы, водители частных «бурубухаек». Непривычны для русского глаза эти разрисованные сплошь экзотическими картинками автомобили, со шнурковыми болтающимися кистями спереди и сзади. Считается, что эти кисти отгоняют злых духов, а значит, и охраняют груз, уложенный в кузове сверх всякой нормы. Один из водителей не стал «обувать» свою «бурубухайку», сверкнул зубами, объясняя что-то коллегам, сел за руль и был таков...

Новиков вернулся к своей колонне в самое время. Тронувшись, она сразу же оказалась в царстве снега и огромных валунов с белыми шапками, нависших над пропастью.

Миновали одну лавинозащитную галерею, вторую, третью. В них было сумеречно и глухо, потому что лавины, проходя над галереями, оставляли на крышах могучие сугробы. Зато на выходе слепило глаза от белизны, и снег казался утыканным миллионами блестящих иголок.

Перед въездом в тоннель дежурный по КПП каждому выдал пузатые зеленые патроны с надписью «ГП». На вопрос Новикова, как это расшифровать, Дремов неулыбчиво пошутил:

— Голодному припарка. А на самом деле — гопкалитовый патрон.

Их выдают на случай скопления в тоннеле машин и, как следствие, возможной загазованности. С помощью патрона можно дышать чистым воздухом даже в отравленной атмосфере. К слову, никто из колонны так им и не воспользовался, как, впрочем, и водители других автоколонн.

Но вот и тоннель — знаменитый Саланг, венчающий собой перевал Замистан. 3 300 метров над уровнем моря — это надо привыкнуть, чтобы жить здесь и нести службу.

— Привыкли! — сказал, будто подслушав мысли Новикова, старший лейтенант Сергей Лисицын, один из тех, кто обеспечивал прохождение автоколонн. — Конечно, сначала после Хорошевки было тяжеловато...

— После какой Хорошевки?

— А я жил в Москве рядом с «Красной звездой»...

Вот так и пересекаются пути людские, так и встречаются знакомые, однокашники, земляки в самых неожиданных местах, куда только может забросить армейская служба. Люди в экстремальной обстановке знакомятся и сходятся быстро, потому что всех связывает память о родных российских краях, И к свежему человеку у каждого первый вопрос:

— Ну, как там, на Родине?

А уж потом — о житье-бытье, обязательно о медлительной работе почты, о сюрпризах, которые преподносит высокогорье.

Совсем недавно сошли две лавины. Одна из них накрыла домик, нечто среднее между общежитием и гостиницей. Лавина выдавила окна и двери и, словно насосом, стала нашпиговывать снегом комнаты... Новиков представил, как это было неожиданно и опасно для ночевавших там людей, которые выбрались через слуховое окно в белье и побежали босиком по снегу. Но тут же вернулись, сообразив, что в доме мог еще кто-то остаться, снова полезли в окно...

На этом самом месте рассказчика майора Пальчикова прервал телефонный звонок. Кому-то срочно требовалась помощь. И Новиков напросился в вездеход. Обгоняя колонну, гусеничная машина помчалась вперед. Оказалось, легла набок, загородив дорогу, «бурубухайка», тот самый автомобиль, который не захотел почему-то «обувать» афганец-водитель. Тут же была вызвана спасательная техника, и через десяток минут путь снова был свободен...

И опять замелькали повороты, галереи. Только теперь уже дорога бежала вниз, навстречу траве и деревьям. Вроде бы и речка стала пошире, но буйствовала по-прежнему, падала с базальтовых уступов, разбиваясь на тысячи серебряных осколков.

С Дремовым не поговоришь. На все вопросы отвечает односложно и даже вроде бы стеснительно: что, мол, про себя рассказывать? Хотя командир автобата охарактеризовал Дремова как одного из лучших водителей батальона.

Машина шла мягко. Новиков даже задремал, оставаясь в то же время в настороженности, в готовности ко всяким неожиданностям.

Показался первый кишлак, на окраине которого за глиняным дувалом стоял двухэтажный дом с красным флагом. В нем находился сторожевой пост. Перевал остался позади, и начиналась равнина.

Здесь, отгородившись от дороги шлагбаумом, а от гор — постами, заночевали. Полыхал костер невдалеке от походной кухни. Вокруг него стояли, сидели, лежали солдаты, И Новиков сидел на чьей-то телогрейке, слушая были и небылицы, которые может устроить только жизнь, но никак не воображение. Подначивали друг друга. Больше всех доставалось рядовому Василию Спыну.

— Ну, ты хоть скажи, — спрашивали его, — за что ты хотел дать в глаз Алимову?

Он только сопел в ответ, добирая в котелке ложкой остатки каши.

Новиков спросил, что это за веселый случай такой произошел со Спыну.

Оказывается, в одном из рейсов его бензовоз подбили. А Спыну и не собирался покидать его, все хотел завести, хотя двигатель был разбит вдребезги. Когда к нему подползли младший сержант Александр Алимов и рядовой Сергей Череповецкий и стали его тянуть из кабины, тот рассердился:

— Не мешай! Как дам в глаз!

И когда втроем уходили из опасной зоны на машине Алимова, все оглядывался назад, ворчал на своих спасителей и переживал, что бросили машину...

В низинах копился туман, расползался по земле, обтекая костер. В солдатском кругу объявился сержант с гитарой. Это был хабаровчанин Юрий Попов, не расстававшийся со своей семиструнной подругой даже во сне. Гитара была старенькая, «заслуженная», как сказал ее владелец. Заслуженная потому, что прошил ее однажды осколок. Юрий залатал рану и по-прежнему брал гитару в каждый рейс.

Никто не знал ни автора слов песни, ни композитора. Только название было знакомо всем: «Кукушка».

Я тоскую по родной стране, По ее рассветам и закатам. На афганской выжженной земле Спят тревожно русские солдаты... Так что ты, кукушка, погоди, Пережди какую-то минуту. У солдата вечность впереди, Ты ее со старостью не путай.

Новиков поразился этому сочетанию: вечность и старость. До чего же глубокий смысл вложил поэт в эти слова. У солдата впереди вечность, и в ней есть пристань: рассветы и закаты, которые ждут его на Родине. Ждут солдат матери и жены, русоволосые и чернокосые девчонки. А бойцы ждут писем.

Тогда, во время вечернего разговора, чуть-чуть распахнулся и молчаливый Александр Дремов, Достал из кармана кителя письмо, в котором были такие строки: «Я очень надеюсь, что Новый год мы будем встречать вместе».

И Новиков когда-то получил письмо, в котором были такие же строчки. Как все в молодости прекрасно, какие надежды и мечты таят в себе бесхитростные слова! А вот как суметь не расплескать их, не растерять из-за мелочных обид?.. Это, наверное, не просто искусство, а доброта, возведенная в степень и помноженная на взаимное умение понимать и прощать человеческие слабости, без которых людей и не бывает. И ему хотелось сказать этой девушке из Тихорецка: надейся и жди, Люба, своего сероглазого солдата, потому что он помнит о тебе каждый день. И все другие невесты и жены, тоже ждите, потому что вера в вас — это солдатский счастливый талисман.

В тот вечер Новиков, пожалуй, впервые задался вопросом: откуда берутся такие песни, в которых и жизнь, и судьба, и любовь — все светлым-светло? Он слышал их высоко в горах, когда бродил по молодости по ледниковым тропам, слышал на БАМе и теперь здесь, где жить и служить совсем не просто. Песни и рождаются там, где не просто, потому что вся серая накипь отходит от души и проявляется то, чем человек красен.

А через несколько дней появился и маленький следочек песни «Гранатовый цвет». Это случилось за три дня до окончания командировки. К тому времени он уже добрался с молчуном Александром Дремовым до Кабула, успел передать в редакцию очередную корреспонденцию. И тут политработник майор Виктор Заика уговорил его побывать в одном маленьком высокогорном гарнизоне, охранявшем важный объект.

ПЕСНЯ

Ничего розового вокруг не было. Все розовое осталось внизу, где цвели абрикосы и гранаты, где остались щербатые асфальтированные дороги и где на одном из постов началась дружба сарбаза Абдуллы и сержанта Николая.

А тут были снега, и внизу, как кипы белой ваты, бугрились облака.

Сержант Леонид Харько́в, или просто Леха, пел, подражая Владимиру Высоцкому:

Гранатовый цвет, Гранатовый цвет, Гранатовый цвет На дороге. И нас уже нет — Ушли мы в рассвет, Ушли мы в рассвет По тревоге...

Гриф гитары в его ручищах казался узеньким и хрупким. Он наклонил набок свою коротко остриженную лобастую голову, будто прислушивался к словам или вспоминал то, что было с ним самим. Скуластый, сероглазый, светлоусыи — он ушел в эти мгновенья отсюда, покинул свой временный приют, сложенный из крупного камня домик, где бойцы живут вместе с командиром и несут службу по охране объекта.

Гранатовый цвет, Гранатовый цвет...

Харько́в начал с нее безо всякой просьбы, будто услышал мелодию, бившуюся в голове Новикова. И тот, слушая, видел цветущие розовым цветом гранаты и красно-дымный факел, загородивший узкую дорогу. Да, песенный рефрен больше ассоциировался не с деревьями. В отгороженной клетушке — спальне-кабинете начальника поста старшего лейтенанта Шлямара — лежали на столе несколько похожих на лимоны формой и размером гранат. На кровати автомат, на стене подсумок с дисками — рядом с фотографией, с которой таращил глазенки, прижавшись к матери, крохотуля-мужчина по имени Женька. Гранаты, автомат, фотография, а снаружи запорошенные снегом окопы — и «гранатовый цвет, гранатовый цвет...».

Ну где же ты бродишь теперь, сержант Леха Харько́в? Куда увела тебя твоя песня? Может быть, ты давно уже в своей родимой Воркуте, там, где жил и живет один красивый ненадежный человек? Забудь, сержант! Всякое бывает в жизни. Не дождался тебя тот человек — значит, не хватило чувства, значит, не хватило верности. Считай, что к лучшему, потому что солдату без верности никак нельзя.

В песне, которую пел Харькбв, было два незнакомых Новикову куплета. Сержант Николай был у него родом не с Украины, а с Амура и перед боем вспоминал великую таежную реку, именуя ее Батюшкой. Видимо, каждый исполнитель добавлял в песню то, что ему ближе. Хотя сюжет оставался таким же... Попал однажды Абдулла в засаду, и русский сержант поспешил ему на выручку. Они сражались рядом, а потом, когда кончились патроны, Николай стал выносить с поля боя афганского сарбаза...

Новиков вздохнул и подумал, что так и улетит, не узнав прототипов героев песни. А ведь были же, были! Он сплошь и рядом натыкался на какие-то похожие события, но совсем другие, хотя тоже повествующие о дружбе между советским и афганским воинами, о стремлении всегда прийти друг другу на помощь. И память с готовностью прокручивала немые кадры жданных и нечаянных встреч.

...На поляне, спускающейся к реке, тесно от многолюдья, шумно и весело. В афганский полк приехали советские зенитчики. Стоял на поляне стол, накрытый красным полотном. Развевались на высоких шестах флаги: афганский и советский. Были, как водится, речи, понятные даже без переводчика. Подполковник Иван Кадатко вручил лучшим сарбазам советские знаки солдатской доблести. Потом начались соревнования в стрельбе из личного оружия, где победителем всегда становится дружба. В полевой кухне варился плов для совместного обеда.

А под цветущим гранатом сидели командир полка полковник Абдул Гафур, подполковник Александр Шапошников и он, прибывший по служебной необходимости человек — Новиков.

— Вот здесь это было, — сказал Шапошников.

Новиков невольно огляделся: редкие деревья были в цвету. Представил, как крадется в сумерках убийца, как, подняв пистолет, ловит на мушку появившегося на крыльце Абдулу Гафура. Как, услышав выстрел, выбегает из дома Шапошников. Но, видно, дрогнула рука у бандита, промахнулся и кинулся прочь от бросившегося вслед русского офицера.

Они живут рядом, Шапошников и Абдул Гафур. Обоих служба заставила покинуть на время семьи. И у того, и у другого по трое детей. Детям всегда снятся розовые сны, и даже судьба отцов им кажется розовой.

У Абдулы Гафура в восемьдесят первом душманы убили брата. А ему самому уже пришло третье письмо с угрозами: не уйдешь отсюда — будет то же, что с братом...

Они сидели в тот предвечерний час под розовым деревом и еще не знали о том, что не доведется им отведать плова, что через полчаса на позицию одной из батарей нападут душманы, и тревога раньше времени завершит этот веселый праздник дружбы...

Праздник праздником, а будни — вот они: взрывы, выстрелы, протянутые ручонки афганских детишек, заострившиеся лица раненых. И Удут, ушедший в неведомую жизнь. И Ширахмат, сказавший в лазарете: «Когда-нибудь у нас тоже будет много своих врачей...»

Конечно, будет. Ради нее, этой будущей жизни, рискуют собой ясноглазые мальчишки из России. Ради нее полз под выстрелами мудрый Цагол-Ахмат и шептал, склонившись над бездыханным телом сержанта афганской армии:

— Ареф! Ареф!

Но сержант Ареф не шевелился. Рядом с ним валялась простреленная фуражка, из фляжки тоненькой струйкой сочилась такая дорогая вода, за которой он отправился к реке.

Однако сержант не был ранен, пули чудом миновала его. И все же лежал бездыханный, и синь уже тронула смуглое лицо. Цагол-Ахмат разжал его рот, припал губами к губам, такой способ искусственного дыхания тоже есть...

Об этом эпизоде Новикову рассказал сам Ареф, который уже в чине лейтенанта служит в одном из афганских полков. Повидав Цагол-Ахмата, Новиков передал ему от Арефа наклон.

— У него был тепловой удар, — сказал он. — Очень храбрый мальчик. Если останется жив, большое будущее ждет его.

Если останется жив,.. А в песне, которую пел сержант Харько́в, такой же мальчик по имени Абдулла погиб. За новую жизнь приходится платить дорого. Сержант Николай вытащил Абдуллу с поля боя, но душа его уже отлетала к верхним людям.

И вижу я снова Гранатовый цвет, И слышу я слово: «Засада». И вижу живого, Кого уже нет, Сарбаза из Джелалабада...

Харько́в обещал спеть еще одну песню, его любимую — про казака и журавушку. И уже начал ее. Но снаружи раздалась пулеметная очередь, сорвала всех с мест и кинула по местам боевого расчета. Новиков тоже, прихватив автомат, выскочил с ребятами, нисколько не сомневаясь, что кто-то пытался незаметно пробраться к объекту.

Ночь в мгновение проглотила людей, оставив их вдвоем с майором Виктором Заикой.

— Это я приказал дать очередь, — сказал майор, — чтобы проверить, как будет действовать личный состав. Пойдемте посмотрим.

В ближайшем окопе, привалившись к брустверу, выискивал цель рядовой Бахтияр Эргашев, незаменимый повар этого заоблачного гарнизона. В БМП занял свое место расчет младшего сержанта Марата Минбаева. Сосредоточенно и хмуро вглядывался в ночь неуемный хохотун младший сержант Анатолий Толстухо. Люди были готовы к бою.

Возвращались после тревоги весело и шумно. Снег похрустывал, такой же снег, как в России. Новиков оказался рядом с Леонидом Харько́вым. Спросил его:

— Не знаешь, где родилась песня «Гранатовый цвет»?

Спросил, заранее готовый услышать: «Нет.» Но тот сказал:

— Знаю. В Шинданте.

— А кто ее написал?

— Забыл. Там у многих она записана на магнитофон. Так вот, перед тем как петь, какой-то лейтенант говорит, что эту песню написал его друг, погибший в боях с душманами. И фамилию называет... Там же и сержант из песни служил.

— А он жив?

— Вроде бы жив...

Три дня у Новикова еще было в запасе. Три дня — это целая вечность. Можно успеть туда и обратно. Какой он журналист, если не воспользуется такой возможностью?..

Возвратившись рано утром в Кабул, он не стал заезжать в гостиницу, а попросил Заику подбросить его к аэродрому. Новиков даже не сомневался, что ему повезет, И точно: подоспели в самый раз, пилоты уже направлялись к вертолету, запланированному в Кандагар.

— Возьмите! — с ходу взял быка за рога Новиков.

Командир, поглядев на корреспондентское удостоверение, подмигнул членам экипажа и спросил:

— Возьмем? Глядишь, и мы в газету попадем!

— Возьмем, — дружно согласился экипаж...

Знал бы командир, чем это для него обернется!

Вертолет закрутил лопастями, дрогнул, оторвался от земли. Рейс был грузовой: ящики, скрученные в жгуты матрацы, мешки, завязанные зелеными шнурами от маскировочных сетей. И они в грузовом отсеке вдвоем с борттехником по имени Толик, волосатым, усатым, с насмешливыми глазами.

— Когда о тебе пишут, это еще ничего, — говорил Толик. — А фотографироваться в газету — увольте! Ты что, в приметы не веришь?

— Не верю, — ответил Новиков.

— А я верю. По всем приметам, жить мне до самой глубокой старости. И с большой пенсией, — захохотал, обнажив ряд железных зубов..

Новиков достал блокнот, хотел записать для начала фамилия членов экипажа. Но Толик замахал на него руками:

— Чур меня!

— Опять, что ли, примета?

— Я, понимаешь, не совсем положительный. Залетишь ты с моей фамилией. Как бы это тебе сказать... В общем, взысканий у меня маленько больше, чем поощрений...

Вертолет шел над горами. Внизу было то желто-зелено от травы, то бело от снега. Толик прошел к мешкам, что-то стал увязывать, укреплять.

Новиков раскрыл блокнот, и из него выпал бланк телефонограммы: «Люблю, целую...» Ничего, до встречи осталось три дня. И еще несколько часов. А ведь жена, как пить дать, примчится в аэропорт. «Ариана» ходит не каждый день, и подгадать к рейсу совсем нетрудно.

Он вспомнил один давний случай, когда жена тоже примчалась к нему. Он только что начинал заниматься журналистикой, работал в малой газете, хотел все успеть, все описать, все испытать сам. Вот это «все испытать» и дернуло его однажды за язык во время командировки к десантникам. Тогда комбат, подначивая, спросил его:

— А что, корреспондент, прыгнуть с парашютом — слабо?

— Я уже прыгал, — ответил он.

— Так чего же ты бродишь по казарме? Завтра прыжки, я — выпускающий. Давай в мою группу.

И Новиков, замирая, ответил:

— Давай...

Лишь в самолете, перед тем, как открыться створкам люка, он спросил сидевшего рядом лейтенанта:

— Ты хоть скажи, что и как дергать, если парашют автоматически не раскроется?

У того расширились от удивления глаза:

— Так вы ни разу не прыгали, что ли?

— Нет, — признался Новиков.

Лейтенант было встал, чтобы доложить о таком непутевом случае комбату, но створки грузового люка разошлись, засигналил ревун и послышалась команда «Пошел!».

Наверное, потому, что Новиков был в потоке, он ее успел даже испугаться. Вывалился вниз, памятуя лишь о том, что надо отсчитывать секунды. Но не успел. Его тряхнуло, и он завис над землей. И тут же в душу вошла ликующая радость, смешанная с восторгом. Ему хотелось кричать от этого восторга, но он не мог себе позволить такого мальчишества в силу своего корреспондентского положения... А при приземлении сломал ногу.

Комбат костерил его всякими непечатными словами, потом отошел, сказал:

— В душе все-таки ты десантник. Только если будут спрашивать, не признавайся, что раньше не прыгал. А книжку мы тебе сообразим. Одиннадцать прыжков хватит?

— Хватит, — весело ответил Новиков. — В следующий раз приеду, стану прыгать уже на законных...

А через неделю примчалась жена, узнав, что он попал в госпиталь. Жила она тогда еще на Урале, по старому месту его службы. Все бросила и прикатила, прихватив с собой только дочку. Пришла с ней в госпиталь, напуганная и сердитая. Дочке было годиков пять. Новиков вспомнил, что у нее еще коленки были в болячках. Жена объявила:

— Я уже сняла квартиру...

Он посмотрел на эту квартиру, когда выписался. То ли банька, то ли летний сарай. У окошка старая, проржавевшая кровать. И большой сундук, застланный постелью для дочки. В углу, вмазанный в кирпичики, стоял котел с водой. Он, наверное, и наводил на мысли о бане.

И жили, и хорошо жили, тихо мечтая о комнате. Не о квартире даже, а о комнате с паровым отоплением и водопроводным краном на кухне...

А может, это и было самое счастливое для них время? Может, надо почаще его вспоминать, чтобы тепло от каменки грело и потом, через годы?..

Все-таки, наверное, есть, думал Новиков, какая-то логика в парадоксе: чем хуже, тем лучше. И действительно, чем ближе к экстремальным обстоятельствам, тем человек щедрее, откровеннее, честнее. Все сиюминутное, наносное как испаряется. Исчезают склоки, сплетни, зависть, порожденные амбициозными желаниями, уколами самолюбия и тщеславия, той обыденностью, в которой ерунда иногда кажется очень важной, а значительное — мелким. И не только в семейной ячейке, но и в коллективе пошире.

Не потому ли, что в сложных обстоятельствах любое «я» утверждается только делом? И не потому ли, что все находятся в одинаковых условиях, что нет ни у кого никаких спецблаг, а есть только общие заботы и одна цель, одна на всех и на каждого?

Занимаясь в редакции разбирательством читательских жалоб, Новиков поначалу удивлялся тому, что приходили они чаще всего с мест южнее или западнее Москвы. Ни с Крайнего Севера, ни из таежных краев, ни с других суровых окраин страны жалоб почти не писали. Хотя условия жизни, это всем известно, там намного сложней.

Однажды он сумел выбраться на БАМ, куда волею своего конфликтного и легкомысленного характера попал служить его старый товарищ. Померз тогда Новиков, особенно по ночам, сначала в какой-то барачной гостинице, затем в сборно-щитовом доме, где жил его прежний сослуживец с женой и детьми-школьниками. Он не узнал в тот приезд своего товарища, вечного баламута и критикана. Тот был упоен работой и рассказывал о ней как о своем личном деле. А вода в бачке на кухне была покрыта ледяной коркой, света не было, потому что движок вышел из строя. На столе горела толстенная самодельная свеча. И сразу за окошком начиналась тайга.

Ни его товарищ, ни его жена не сетовали на такой быт. И вообще никто в том лесном поселке не хныкал и не жаловался. Все воспринимали неуютность быта как временную неизбежность, как суровую необходимость. И совсем не задумывались, что могло быть по-другому, прояви хозяйственники вовремя предприимчивость и разворотливость, а также побольше чуткости к людям.

Тогда Новиков как-то разом ощутил нутро российского человека, привыкшего к невзгодам, готового перетерпеть ради дела все, кроме несправедливости. Причем несправедливости, которую видит своими глазами, щупает своими руками. А себя Новиков вдруг почувствовал маленьким и неполноценным по сравнению и с товарищем, и со всеми, кто дневал и ночевал на трассе. Эти люди даже за обеденным столом вели разговоры только о кубах земли и о мостах, потому что жили ими. Ему на миг показалось, что на него смотрят как на туриста, заскочившего в стылую тайгу ради экзотики. И чтобы как-то оправдаться перед самим собой, он сказал тогда за столом:

— Я даже не знаю, о ком писать. Вы — ладно: мужики. Но ваши семьи — героические семьи!

Сказал и сам услышал, что это прозвучало фальшиво. Да и воспринято, наверное, было так же. Хотя высказал он то, о чем в тот момент думал.

Не было с БАМа жалоб, потому что все жили в одинаковых условиях. Потому что в той железнодорожной части был командиром низенький, рыжеватый и конопатый подполковник по фамилии Железнов, который сказал однажды на партийном собрании:

— Первые дома — многодетным. И тем, кто себя не жалеет. Я и мои заместители из вагонов переселяемся последними...

Вот она, социальная справедливость, из уст человека, про которого один из офицеров политотдела сказал, что тому недостает партийных качеств. Что он имел в виду, сказать трудно. Но когда Новиков написал о Железнове очерк и опубликовал в газете, ему пришлось объясняться, почему он выбрал в герои именно этого офицера.

Зато он причислил себя к тому братству, которое завязывает узлы памяти на всю жизнь. Его московская квартира стала гостиницей для бамовцев. Он привечал их, несмотря на хмурые взгляды жены, даже незнакомых с записками от знакомых, помогал им доставать билеты на самолеты и поезда. И с душевным расположением пел с ними бамовские песни. Узы всегда крепче, если они сотканы в трудные дни, если когда-то из одного котелка ели, в одной палатке спали, шагали плечом к плечу, летали на одном вертолете...

Новиков поймал себя на мысли, что с симпатией глядит на копошившегося среди разнообразного груза белозубого Толика, как его называли все без исключения сослуживцы и даже малознакомые офицеры. И не случайно: бывают же такие никогда не унывающие, с душой нараспашку люди, готовые товарищу последнюю рубашку отдать и последний кусок хлеба поделить пополам. Вот и Толик, видимо, из таких, а таких в боевой обстановке уважают особо...

Новиков глянул в круглое вертолетное оконце. Горы тянулись неровными грядами. Там, где не было снега, они смотрелись мрачно и безжизненно, все в коричнево-серой краске. Только у самого дна ущелья, над которым шел вертолет, виднелась лесная кромка — «зеленая зона», как здесь называют. Там поблескивала речушка, увертливая и неспокойная, как уж. Минута-другая, и она скрылась из поля зрения вместе с зеленой кромкой. Пошла заснеженная гряда. Снег сливался с низким густо-белым облаком, казалось, вертолет вот-вот заденет его.

Новиков машинально продолжал держать в руках блокнот и бланк телефонограммы от жены. Заметив это, вздохнул не то чтобы с облегчением, но и без тягости. И опять подумал, что и сам он не сахар и для нормальной семейной жизни не шибко подходящий человек. Но переделать себя уже не сможет. И даже если к нему однажды забредет на московский огонек вот этот самый Толик, который что-то ищет среди мешков, он и его приветит, как бы жена ни ворчала.

Странно, но за всю свою жизнь Новиков так и не встречал мужиков, на которых бы жены не ворчали. А нет ли тут какой-то сермяжной логики? Ведь женщина — хранительница домашнего очага, и ворчание — это охранительная профилактика, напоминание о семейных обязанностях.

Новиков вдруг решил, что у них с женой все не так уж и плохо. А будет лучше. Должно быть лучше. Сразу же, с самого момента встречи в аэропорту, когда он возьмет жену за руки и скажет:

— А помнишь?..

Им было что помнить. И даже если воспоминания только пепел, то под пеплом часто можно найти живой уголек...

Новиков уткнулся лбом в стекло иллюминатора. Гул двигателя и тряска не мешали ему. Где-то далеко, во вчерашнем дне, прозвучал вступительный аккорд и глуховатый голос Лехи Харько́ва вывел чисто и со значением: «Гранатовый цвет, гранатовый цвет...»

Вертолет по-прежнему шел над горами, освещенными солнцем. И далеко внизу то появлялась, то исчезала на снегу маленькая его тень.

— Скоро Кандагар! — прокричал подошедший Толик.

И в этот момент; машину тряхнуло так, будто она натолкнулась на что-то. Ровный гул двигателей перешел в стреляющий чих, Толик загримасничал, открывая и закрывая рот с железными зубами. Затем засуровел, глянул пронзительными глазами на Новикова.

— Приехали. Зацепили нас душманы...

Из пилотской кабины выглянул штурман, закричал:

— Толик, дай запаску корреспонденту! Прыгайте!

Двигатели остановились, и вертолет круто пошел на снижение, все еще пытаясь удержать равновесие.

— Нету запасного, — каменно-спокойно сказал в тишине Толик. — Надевай мой!

— Ты с ума сошел! — закричал Новиков.

— Говорю, надевай и прыгай!

— Прыгай сам!

Наверное, еще оставались какие-то секунды. Наверное, еще была возможность, кому-то спастись.

— Прыгай же! — орал Толик, натягивая на Новикова парашютные лямки. — Пры-ыгай!..

Вертолет клюнул носом и стал стремительно падать на скалы...

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Вот и все. Вот и прощаюсь я со своим коллегой Новиковым.

Должен сразу признаться читателям, что все фамилии в этой документальной повести реальные. Кроме одной: Новикова. Но мне хотелось показать работу военного журналиста в боевой обстановке. И тому есть достаточно оснований. Многие факты, связанные с Новиковым, и на самом деле, как говорится, имели место. Только происходили они с разными людьми. Описывая их, я видел перед собой не вымышленного человека, а конкретных людей. В разное время в Афганистане побывали журналисты из «Красной звезды» — полковники Виктор Филатов, Виталий Скрижалин, Юрий Беличенко, майоры Александр Олийник и Виктор Светиков, фотокорреспондент Алексей Ефимов и некоторые другие. Много интересного написал и рассказал об этой стране корреспондент газеты «Правда» Виктор Верстаков. А майор Валерий Глезденев из окружной газеты «Фрунзевец» погиб примерно в таких же обстоятельствах, как и мой вымышленный Новиков.

Событиям же, происходившим с реальными лицами, свидетель я сам. Встречался с ними, лежал, отстреливаясь, за скатами автомобилей, пил квас «Кишмиш». Хранится у меня и фотография Удута с дедом. Не знаю, как сложилась его судьба. Известно лишь, что кишлак, куда они с дедом ушли из лазарета, был вскорости разрушен душманами. А жителей они угнали с собой в горы.

С грустью вспоминаю Александра Каверзнева. Он умер через несколько дней после возвращения из командировки. Первое время меня часто спрашивали, не подстрелили ли его, не отравили ли?

Нет, не подстрелили. Он просто работал на износ, пренебрегая опасностью. Мы прилетели в Москву одним рейсом. Он уже и по дороге домой чувствовал себя неважно. А через три дня — стафилококковый менингит... Врачи уже были бессильны...

В самом начале повести упоминались командир полка Евгений Комаров и начальник штаба Георгий Крамаренко. Подполковник Комаров преподает сейчас в Академии имени Фрунзе. Ходит на протезе. А подполковник Крамаренко после возвращения из ДРА служит в одном из округов. Оба они награждены орденами.

Герой Советского Союза подполковник Руслан Аушев выполнил свое обещание подчиненным и после академии вернулся в Афганистан. Снова был ранен, причем тяжело. Сейчас продолжает службу.

И еще состоялась одна интересная встреча, о которой не могу не рассказать — с капитаном Малангом. Я а не узнал его сразу. В памяти он оставался чернокосмым, чернобородым, в кожаном пиджаке, перетянутом ремнями и патронташем, и с розовым цветочком в руке. А тут предстал в капитанских погонах, коротко подстриженный, с неожиданно юным, чистым лицом... Оставив несогласных, он перешел с большинством своих людей на сторону правительства и стал командовать батальоном «командос». Трое из его помощников получили лейтенантское звание, в том числе и бандит Пегобородый.

Несправедливым вам это кажется, читатель? Мне тоже. Но оставим пока свои чувства в стороне, потому что у этой истории есть продолжение. Перенесемся на четыре года вперед, в наши дни, и взглянем на те же события с сегодняшней высоты.

Политика национального примирения, проводимая афганским правительством, встречает поддержку у большинства слоев населения. При Национальном фронте работает Высшая чрезвычайная комиссия по национальному примирению. Как сообщала «Красная звезда», в провинции Герат в первые же дни на сторону народной власти перешло племя тимури, в провинции Саманган изъявили готовность к примирению четырнадцать главарей вооруженных групп. Люди устали от войны. Об этом сказал главарь одной из групп Ходжа Маруф, когда привел своих «воинов ислама» сдавать оружие.

Но не бывает легких путей при решении сложных проблем. Всякое действие встречает противодействие. Процесс национального примирения, начатый правительством Афганистана, встретил бешеное сопротивление тех, кто направляет, обучает, снабжает душманов.

По кабульскому радио выступали несколько бывших так называемых муджихидов. Один из них — Муйдинхан, сын Искандера, рассказывая об иностранных инструкторах, обучавших их в Пешаваре, сказал:

— Они не хотят мира на нашей земле. Мы спустились с гор. Двадцать человек. Долго уходили от погони...

— Пакистанские власти поставили у границы своих солдат, — говорил на одном из митингов сумевший вырваться из Пакистана Мохаммад Каюм. — Солдаты не пускают тех, кто хочет домой...

Труден путь к примирению. И сейчас, когда пишутся эти строки, я не могу с уверенностью утверждать, что мир уже завтра воцарится на афганской земле, что там перестанут рваться мины и падать подбитые самолеты. Хотя надежда и живет. Даже во сне иногда вижу встречу с сыном, который, как и часть его сверстников, тоже там, на горячей земле, тоже подвергается опасности. К сожалению, большей опасности, чем она была два-три года назад. Потому что в душманские лагеря, как по конвейеру, поплыли разного рода визитеры с одной-единственной целью — активизировать муджихидов. И активизируют: вооружением, агитацией, угрозами, именем аллаха и валютой.

Весь мир облетело известие о том, что душманы сбили пассажирско-транспортный самолет АН-26. Он был зафрахтован гражданской авиакомпанией «Бахтар аль-Ватана». Взлетел, имея на борту пятьдесят пять пассажиров. Через час, когда самолет находился над провинцией Забуль, командир экипажа Мухаммад Усман доложил на диспетчерский пункт о взрыве одного из двигателей от попадания зенитной ракеты. На этом связь оборвалась.

Как потом стало известно, самолет пошел на вынужденную посадку. Погибли пятьдесят три человека, из них шестнадцать детей и десять женщин. Один из летчиков и шестилетняя девочка были доставлены в тяжелом состоянии в госпиталь...

На каждом самолете имелся «черный ящик». А проще — накопитель информации, в том числе и полетной. После катастрофы он был снят с борта АН-26. Расшифрованные данные этого ящика позволили сделать некоторые выводы. Один из двигателей самолета испытал удар, превышающий мощь зенитной ракеты «Стингер» американского производства. Ими были ранее вооружены душманы. Такой удар мог быть нанесен лишь ракетой «Стингер-пост».

Эту ракету, оснащенную новейшей электроникой, Пентагон предоставил душманам уже после того, как правительство Афганистана стало проводить политику национального примирения. Получив «Стингер-пост», враги революции активизировали свою преступную деятельность.

Дело дошло до того, что 8 марта 1987 года наемники обстреляли территорию СССР. Снаряды падали на улицах одного пограничного поселка, что в Таджикистане. А через месяц, выбрав дождливую ночь, душманы нарушили нашу границу, перейдя реку Пяндж а том месте, где с нашей стороны нет ни поселков, на дорог. Застава была поднята по тревоге. Почти два часа длился бой. Погибли пограничники Алексей Куркин, Рамиль Ямилов...

Побросав убитых и раненых, бандиты убрались назад, но там их уже встречали...

Да, правительство Афганистана гарантирует прощение прошлых деяний тем, кто выступал против революции с оружием в руках, но раскаялся. Но это не означает всепрощения. Подразделения афганской армии при поддержке боевых вертолетов добили остатки вернувшейся через Пяндж банды...

Все непросто в условиях необъявленной войны. И еще сложнее, если учесть, что Афганистан — еще недавно страна почти сплошной неграмотности, что кое-где там еще сохранились даже родоплеменные отношения. Конечно, среди душманов есть и просто запутавшиеся, не понимающие хода событий, слепо верящие реакционным священнослужителям. Однако при слове «душман» в моем воображении чаще всего встает Пегобородый со своим посохом-кинжалом — настолько зримо рассказал выздоравливающий Ширахмат о его злодеяниях в кишлаке. Как-то не верится, что Пегобородый мог просто заблуждаться, что разом вдруг прозрел, забыв про свои джарибы земли. Однако и его сочли возможным простить, дали шанс искупить вину перед народом.

Но жизнь всегда что-то подправляет. Чувства и страсти людей не гарантируются никакими постановлениями. Помните, как Ширахмат поклялся в лазарете советскому журналисту в том, что род Пегобородого не будет ходить по земле?

Ширахмат, выписавшись из лазарета, пробрался в Кабул и вступил в ряды афганской армии. Волей судьбы или запланированного случая он попал служить в тот самый батальон «командос», которым стал командовать Маланг.

Однажды Пегобородого нашли мертвым, он был убит ударом ножа. А Ширахмат исчез, оставив в пирамиде выданное ему оружие.

Что судьба одного человека, когда война перемалывает их тысячи? Когда жизнь человека нередко зависит от случая, хоть и вписывающегося в общую закономерность? Мог Ширахмат и погибнуть в крутых перехлестах событий. Но все равно хочется верить, что этот похожий на подростка костлявый человек, единственный после смерти братьев продолжатель рода, остался живым. Может быть, прижился в каком-то горном племени. Или вступил в отряд самообороны... Тогда, движимый местью и состраданием к своей земле, бьет наймитов контрреволюции. А оставшись наедине с собой, морщат лоб от тяжкой думы, не зная, как теперь быть с внучкой старого Гуляма и маленьким человечком, сыном Пегобородого.

Во всяком случае, след Ширахмата на сегодняшний день затерялся...

А Маланг продолжает воевать против сил контрреволюции. Научился водить уазик, несколько раз, к восторгу своих подчиненных, прыгнул с парашютом. К нему дважды подсылали наемных убийц. Но один промахнулся и был тут же пристрелен Малангом, а другой явился с повинной и состоит теперь при нем кем-то вроде ординарца.

Главари бандоформирований не прощают бывшим соратникам отхода от разбойного ремесла и охотятся на них с особым пристрастием. И не приемлют политики национального примирения, грозя карой аллаха отступникам. В этом они находят полную поддержку у США и их партнеров по закулисным махинациям.

Кстати, о партнерах.

В этом повествовании упоминалось о французском гражданине Филиппе Огайяре, которого судили за нелегальный переход границы и прочие дела. Против него было немало компрометирующих данных. Однако афганское правительство, учитывая его благородную профессию врача, сочло возможным амнистировать лазутчика. Но вскоре его подпольный вояж в Афганистан осветился новыми фактами. Воины афганской армии уничтожила бандитский караван, и среди убитых был обнаружен труп с паспортом на имя англичанина Стюарта Боудмена. Найденные при нем снаряжение, документы, дневниковые записи, письма полностью изобличили его в шпионской деятельности. Из них также удалось установить, что шпионские спецгруппы действуют под вывеской официально зарегистрированных «Галф фичерс сервис» в Лондоне и французской «Международной медицинской помощи» (АМИ). С последней как раз и был связан Огайяр.

Вмешательство западных держав в дела Афганистана продолжается. Но процесс стабилизации в республике остановить невозможно.

Были у меня с того времени я другие встречи. На Урале служит сосед по гостиничному номеру майор Вячеслав Петров. Заезжал однажды в Москву подполковник Александр Шапошников, с которым когда-то не удалось отведать ароматного плова из-за нападения душманов на батарею.

А однажды под вечер в редакционном кабинете раздался телефонный звонок.

— Привет, дорогой!

— Привет, — отвечаю. — Кто говорит?

— Цагол-Ахмат.

— Здравствуй! Какими судьбами?..

Да, это был он — Цагол-Ахмат. О его мирных контактах с некоторыми главарями вооруженных отрядов узнали в штаб-квартире Гульбеддина. К тому же проводимая им с помощью афганцев агитационная работа среди населения вызвала негодование в Пешаваре. Из окружения Гульбеддина поступил приказ доставить его живым или мертвым в Пакистан. Тогда Цагол и был откомандирован из ДРА. Иногда мы общаемся, как и с некоторыми другими, с кем свели афганские дороги. Дарит жизнь временами и встречи, и вести. Чаще радостные, но, бывает, и печальные.

Однажды, например, пришло письмо от незнакомого мне офицера. Он писал? «Прочитал в «Красной звезде» про лейтенанта Андрея Точкина и собаку по кличке Дина. Эта история имеет продолжение... Как-то рано утром Точкин пошел умываться к ручью. Навстречу ему возвращались с прогулки собаковод с Диной, Они уже разминулись с Точкиным, когда Дина ни с того ни с сего кинулась ему и спину и свалила. Точкин сказал ей: «Что за шуточки?» — и пошел дальше. Дина снова прыгнула на него. Тогда собаковод ударил ее. Она взвизгнула, обогнала Точкина и побежала по тропинке. И тут же раздался взрыв... Оказывается, на тропинке была установлена противопехотная мина обычного образца. А собака была натаскана только на пластмассовые... Так погибла Дина, спасая жизнь Андрею Точкину».

Грустное письмо... Может быть, и еще откликнется кто-нибудь, прочитав эту повесть. Может быть, напишет сам беспокойный и рисковый Точкин, если остался жив. Дальнейшая его судьба мне пока не известна.

Убежден лишь в одном: встречи на той, опаленной огнем, земле живут в памяти долго.

 

Кабул — Москва

1986 — июнь 1987

Примечания

1

Слова песни написаны женой офицера Тамарой Казьминой.

(обратно)

2

ТЗК — труба зенитная командира.

(обратно)

3

ДМБ — демобилизация (разгов.)

(обратно)

4

Саурская — апрельская.

(обратно)

5

ХАД — Служба безопасности.

(обратно)

6

Дукан — торговая лавка.

(обратно)

Оглавление

ВТОРОЙ ВАРИАНТ

  Глава I. ЮМУРЧЕН

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава II. ЗИМОВЬЕ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

  Глава III. А КОРОЧЕ ЛИ ПРЯМАЯ?

    1

    2

    3

    4

    5

  Глава IV. НАЧАЛЬНИКИ И ПОДЧИНЕННЫЕ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

  Глава V. «ИДИ ПО МОЕМУ СЛЕДУ, БОЙЕ!»

    1

    2

    3

ПОСОХ УДАЧИ

  КАК РОДНАЯ МЕНЯ МАТЬ ПРОВОЖАЛА

  КУРСАНТЫ

  ЛЕЙТЕНАНТСКИЕ ЗВЕЗДЫ

  ПОСОХ УДАЧИ?

  ДИНА

ГРАНАТОВЫЙ ЦВЕТ

  КОМАНДИРОВКА

  БАТАЛЬОН ВЫХОДИТ НА РАССВЕТЕ

  ЭТОТ СЛАДКИЙ И ГОРЬКИЙ РИС

  «ПУСТЬ ПРОКЛЯНЕТ АЛЛАХ!..»

  СЫН БАТАЛЬОНА

  МАЛАНГ

  МАЛАНГ И ДРУГИЕ (Продолжение)

  СЫН БАТАЛЬОНА (Продолжение без окончания)

  МИНЫ НА ДОРОГАХ

  ЗАСАДА

  САЛАНГ

  ПЕСНЯ

  ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Реклама на сайте