«Альбинос»

Борис Ямпольский

Альбинос

В очень давние времена мы с ним учились в Единой трудовой школе по Дальтон-плану. Тогда сочинения писались коллективом, и пока все по очереди, брызгая пером, пыхтели над тетрадью, он на улице гонял мяч, или стрелял из рогатки, или дразнил сумасшедшую старуху, но на уроке он первый подымал руку и вслух, с выражением читал коллективное сочинение, и учительница говорила: "Молодец! Прекрасная дикция".

Это был толстый, белобрысый, вздорный мальчик в спортивных гольфах и заграничном берете с пушистым алым помпоном, единственный сын модного дантиста с Крещатика, и уже в те тощие годы он имел фотоаппарат "зеркалку" и ружье "монте-кристо", по каждому поводу говорил: "Люкс! Экстра!", и его звали "Мара-француз". При опытах качественного анализа ему подливали серную кислоту, часто давали под микитки, а он терпел и не жаловался, только, вставая с земли и отряхивая пыль, говорил: "Эх вы, эмпирики". Ему добавляли и за это. А он, вторично отряхиваясь, бубнил:

"Ну и что, нумизматики". Любое редкое или непонятное слово в его устах превращалось в ругательное. Так как он имел обыкновение сидеть в каждом классе по два года, я скоро потерял его из вида.

Мельком я встретил его уже только во время войны. Еще у костелов Львова стояли в засаде камуфлированные танки, по улицам брели зеленые колонны пленных немцев, то здесь, то там рвались , мины замедленного действия, когда в сумбуре только что освобожденного города из роскошного подъезда гостиницы "Жорж" меня окликнули:

- Эй ты, эклектик!

Навстречу шла румяная, плотная, счастливая физиономия с пышными бронзовыми бровями. Мера-француз был в новенькой стальной, с сиреневым генеральским отливом габардиновой гимнастерке, без погон, в новых синих диагоналевых галифе и сапогах-бутылочках, не военных, но имеющих прямое отношение к войне на высшем интендантском уровне. Он тоскливо скользнул по моей выгоревшей пилотке, кирзовым сапогам и кобуре из кожзаменителя и спросил:

- Ну, как тонус? На уровне или не на уровне?

- А ты что тут делаешь?

- Я по тылу, - сказал он загадочно.

- Что это значит, по тылу? Он рассмеялся и потом серьезным шепотом спросил:

- Слущай, я только на "У-2" прилетел из Киева, не знаешь, где тут можно копнуть сахарин?

- Какой сахарин, зачем сахарин? Он с жалостью на меня посмотрел.

- Марат! Марат! - закричали из длинной, черной машины "Форд-8".

- Алла верды, спаси нас господи, - он помахал мне ручкой, сел рядом с шофером в кожаном картузе и укатил. И вот однажды, уже в глубоко мирную пору, горящая путевка загнала меня на минеральные воды. - Симтоматичный молодой человек! - услышал я на санаторской террасе знакомый голос. Передо мной стоял толстощекий мужчина с широко открытыми, жадными ноздрями.

- Неужели, Марат, ты болен!

- Модус вивенди! Жру канцелярские кнопки в майонезе! - И он так громогласно захохотал, что воробьи, клевавшие крошки, прыснули во все стороны.

- А что это у тебя?, -вдруг спросил он.

- Копирка. У него засверкали глаза.

- А зачем тебе копирка?

- Сочиняю.

- Схвачено!- сказал он. - Из головы или из фантазии?

- По-разному.

- И сколько за это платят?

- Тысячу рублей за страницу, - вдруг сказал я.

- Не свисти, - и взглянул искоса: "А может, правда?" Марат оказался в санатории знаменитостью и наполнил его размеренный скучный распорядок веселой паникой. Еще издали слышно было, как он приближается, в те времена он, согласно моде, носил грандиозные башмаки толстой подошве чуть ли не из автомобильных шин, и казалось, что для них нужен был специальный гараж. Приходил он в столовую настежь раскрыв двери, помпезнный, с трубкой в зубах и в ситцевом с цветочками картузе "Олег Попов", отчего его круглое, веселое, выбеленное природой лицо шалуна было еще декоративнее, и, расставив ноги, провозглашал:

- С категорическим приветом! Оглядев шведский стол с морковкой и сельдереем, он каждый раз говорил:

- Надеюсь, сегодня не викторианский день, а колориткая пища. Вслед за этим, стуча башмаками, он проходил к своему месту у мраморной колонны и, расставив локти и уже не обращая ни на кого внимания, накидывался на еду, будто подбрасывал лопатами уголь в топку, и за столом раздавалось чавканье, урчанье и хруст костей, как в львиной клетке. Он жрал купленную им на рынке копчушку, закусывая, как яблоками, цельными помидорами, потом запивал стаканом казенной сметаны, съедал сковородку с жареной картошкой и луком и затем кричал официантке:

- Оля, восемьсот восемьдесят восемь стаканов чая! После завтрака Марат звонил куда-то. "Беспокоит -Христофоров. Скажите, пожалуйста, в ваших палестинах нет Люминарского?", или: "Там Швачкин не просматривается?" И еще он обязательно у какой-то Мариэтты Омаровны, как о погоде, осведомлялся: "У шефа сегодня глаз прищурен или не прищурен?" Согласно диплома, Марат был инженер-экономист, но никогда еще не работал по специальности, а служил секретарем у лауреатов ("После войны я был заместителем академика Иоффе и певицы Барсовой"}, потом носил мореходную фуражку ("У меня вестибулярный аппарат в порядке"), теперь он числился по рекламе в Министерстве торговли.

- Жизнь человека - есть игра, - объяснял он. Так как он часто уезжал по каким-то делам и в эти дни не обедал, а иногда и не завтракал и все это ему сохраняли, то на столе выстраивалась целая батарея кушаний, прикрытых тарелками, и он по приезде, не сортируя, уничтожал все подряд.

- Приятного аппетита, - говорили ему.

- Адекватно, - отвечал Марат, не поднимая головы и не отвлекаясь от еды. Наконец он насыщался, запивал вперемежку многочисленными стаканами кефира, киселя и компота из сухофруктов и, расставив локти, принимался спичкой тыкать в зубы.

- Перекинемся? - предлагал он, встряхивая шахматную доску. Расставляли фигуры.

- А Годунов меж тем приемлет меры, - урчал Марат, хищно, как продуктовый склад, оглядывая шахматную доску. Он жал ручной эспандер, перебрасывая его из руки в руку и тренируя ладонь.

- А вот мы хлопнем ладью, - сообщал он, берясь за фигуру, - нет, не торопитесь, многоуважаемый шкаф, она вот куда хочет Каково теперь вашему ферзю? Непроходимец! ~ Иногда шли в биллиардную, брали с собой пиво, ставили бутылки у стены. Марат долго ходил вдоль бортов, намеливая кий и прицеливаясь, и наконец заказывал:' "Бью в Марью Ивановну" или "Бью в Тулуз Ла-трек!" и ударял с такой силой, что шары искрились или перелетали через борт и, стукаясь об стену, отбивали штукатурку.

- Вот в таком ключе! - говорил Марат. Он как никто другой подходил к санаторной жизни своей полнокровной корпуленцией, бессмысленной жизнерадостностью, высокопарной бездеятельностью своей натуры. Кварц он называл "Под солнцем Мексики", стоя под горячим душем, распевал: "Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех" - и ранним утром ходил по коридору, стучал во все комнаты: "Аврора! Вставайте на поток взвешивания". Переимчив он был, как скворец, и любознателен удивительно. В санаторий приехала интеллигентная седая дама - доктор биологических наук. Через час Марат отвел меня в сторону и шепотом, давясь от смеха, рассказал, что черепахи сходятся на трое суток.

- Вот это да! Сизифов труд. - Он никак не мог успокоиться. Вечером он сообщил мне, что предельный возраст льва 35 лет.

- Лев не идиот, знает, когда скинуть копытца. А одноклеточные организмы - кошмар! - практически бессмертны, разделились на две клетки, и уже новый паспорт. Прохиндеи! Он рассуждал о животном царстве, как о публичном доме.

- Побаловалась день, и хватит, - сказал он про бабочку. - Безнадежна! В санатории обитал в то время крохотный, допотопный старичок эллинист, с седыми, до плеч, волосами и жадно постными глазами, устремленными в неведомую дал". Марат пытался выжать из него сведения, какие отношения были у Венеры с Марсом: они жили или не жили? Утром после зарядки с гантелями он кричал с балкона на балкон:

- По сравнению с вами, профессор, я варвар.

- Молодой человек, вам до варварства тысяча лет.

- Десять с фунтиком! - отвечал Марат. - Снимаю перед вами шляпу, профессор, вы виртуоз. А скажите, какие отношения был" у Фаэтона с Юноной, они жили или не жили? К концу срока Марат получил телеграмму: "Множество лет счастья тебе желаем Эдем земной и море наслаждений". Внизу от телеграфистки стояло: "Эдем, верно?" Так узнали, что у Марата день рождения. Вечером на санаторском микроавтобусе поехали в знаменитый кавказский ресторан, тем более что в столовой висело объявление: "Сегодня ужина не будет, будет лекция о долголетии". По дороге наскочили на автомобильную аварию - в кювете лежал "Москвичок", хозяин растерянно стоял на шоссе. Шофер хотел остановиться, но Марат авторитетно сказал:

--Меня не интересуют неудачники, я подсчитываю людей, которые преуспевают. И автобус легко покатил дальше. Мест, как обычно, в ресотране не было, но Марат куда-то исчез, и вскоре официанты стали под его руководством приносить соломенные стулья и устанавливать в саду под китайскими фонариками. Кто-то из пришедших ранее запротестовал. Марат сказал ему:

- Тише, тише, вы измеряли давление? В это время прибежал метр, стал раскланиваться. Марат равнодушно протянул ему руку.

- Сделайте там шампанское и "табака". Скоро целая делегация белых официантов во главе с черным метром стали приносить вулканические блюда "табака" в кратерах из зелени. Поднялся пиршественный гам. Все потянулись чокаться с Маратом. И, гладя на эту сияющую во главе стола роскошную, словно обесцвеченную в растворе физиономию, странно было слышать, что все его, как мальчика, окликали - Марат, и как-то даже забывалось, что это фамилия великого французского революционера. Марат поднял бокал.

- За тех, кто в море, на вахте и гауптвахте! Интеллектуальная девица, за которой он в последнее время красиво ухаживая и которой было немного стыдно за него, игриво сказала:

- Ах, боюсь, с меня будут снимать оттиски пальцев. Шепотом ей разъяснили:

- С вас будут снимать оттиски е г о пальцев. Много лет после этого я не видел Марата, и вдруг в метро кто-то рядом громко произнес:

- С категорическим приветом! Из суетливой городской толпы отделился Марат. Был он в шубе с бобровым воротником, боярской шапке с бархатным лиловым верхом, какую носили академики, архиереи, лауреаты живописи и разбогатевшие молодые пробойныее поэты, с толстой самшитовой палкой с серебряным набалдашником, придававшей ему особую вальяжность.

- В вашем лице я приветствую ваши щеки, - сказал он придурковатым голосом.

- Как здоровье, Марат?

- Вскрытие покажет, - и он громко захохотал, рот его был избит золотом, как ломбард. Ни о чем не спрашивая, Марат бесцеремонно вынул; у меня изо рта трубку и прочитал на ней: "Главтабак".

- Как пишут в газетах - комментарии излишни, - сказал он. И показал свою массивную, благородно-коричневую, обугленную:

- Бритиш! Дали боцману прокурить в кругосветке, слышишь, пахнет Сингапуром. Он внимательно оглядел меня, пальто, шляпу, шарф, особенно мокасины.

- Суоми? - осведомился он.

- Нет, в ГУМе.

- В переходный период надо иметь своего портного, своего цирюльника, своего дантиста, - сказал Марат. - Между прочим, закройщик-еврей из Варшавы, Гидеон Михайлович,- Могу презентовать. У меня двенадцать костюмов. А что? Я открываю шкаф и спрашиваю: "Костюмы, вы просите кушать? Нет? Висите!" Марат поиграл ключиком зажигания.

- У тебя кара все нет?

- Такси.

- Я вот выпил, оставил машину в гостях, - сообщил он. Потом завистливо взглянул:

- Не женился?. А я вот уже третьей парашют привязываю,

- Что так?

- В каждой семье бывают опусы; - отвлеченно сказал Марат. - Правда, парторг говорит: "Девку имеешь - имей! А семью цементируй. Философ... - Он засмеялся,- Живу пока на орбите, бокс оборудовал, зеркало, античное кресло, открыточки-люкс, принимаю свою солистку в авто, - Марат хохотнул. Калорийная фигура. Мужу семьдесят пять лет, семьдесят пять, повторяю. И он умирает по ней. Умирает - не то слово, посылает хризантемы, шоколадные наборы. Моя любовь! Она красивая - это не то слово. Корифейка! Это явление! Моя болевая точка.- Лицо его затуманилось. - О, рассказать мою жизнь, это роман "тысяча и одна ночь" и "тайны парижских трущоб" Эжена Сю. Я прошел огонь и воду и медные трубы, медные трубы, между прочим, фигурально

- А где ты сейчас работаешь?

- По музыкальной части, - небрежно ответил он.- Мельпомена. Слыхал? Но есть идея перейти в юридическую практику. С точки зрения мирового пульверизатора. Холодильник, между орочим, могу устроить - "Ока". Справку врачебную можешь сделать, что нужен холодильник для лекарства?

- Какого лекарства?

- Матка боска, ну ты вроде хворый.

- Кстати, это бывает.

- Тогда две справки. Схватываешь? Прощаясь, он вдруг печально сказал:

- Это, между прочим, правильная наука - диалектика, все течет, все изменяется. Салют! Соединимся по бильдаппарату. После этого Марат нанес мне визит. Звонок был, словно горит дом. Только я открыл двери:

- А какие у вас потолки - два семьдесят? Паркет югославский? И, еще не сняв па^то, в шапке прошел по комнатам, заглянул на кухню, открыл дверь в ванную:

- А плитку надо бы розовую или голубую, унитаз же изысканно черный. Сориентировался? Главное, друг, декорум. Через десять минут он уже принимал ванну, и слышно было, как он под шум воды мурлыкал: "На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы"... Я пошел в гастроном, а когда вернулся, Марат, завернутый в мохнатую простыню, стоял на кухне у открытого холодильника и жадно пил молоко прямо из бутылки. У меня было ощущение, что это я пришел к нему в гости. Закурив кубинскую сигару и пуская фигурно дым кольцами, Марат в моем халате и шлепанцах отправился осматривать книжные полки.

- Толстой, Гоголь, Салтыков-Щедрин, все классики. Наивно. Мельком он взглянул на фотографию Чехова в 1900 году и заметил, что тот в новом хорошем костюме в полоску и сидит в плюшевом кресле.

- Жили, не жаловались. Увидев альбом Ренуара, Марат возликовал.

- А, Ренуарчик? Крутые бабец, правда? Фламандская полнотелость, а? Потом подршел к столу:

- Что на станке? И, взглянув прялло мне в глаза, медленно произнес:

- Каждый врет на своем участке? Потом, выпив и закусив, развалившись в кресле, он меня учил:

- Есть три ставки - хватай высшую! Есть три девки - валяй лучшую! Теперь он меня мучил каждое утро, ровно в восемь трезвонил телефон.

- Ну как, стимулы есть? - бодро спрашивали из утренних пространств, -Ну, не буду мешать тебе работать, рубай! Иногда он предлагал;

- Кооперируемся. Хрюкну в девятнадцать ноль-ноль по среднеевропейскому, устроим небольшой фестивальчик. А может, варфоломеевскую ночку? В ответ на бормотанье он говорил:

- Хочешь быть моральнее других? Но понемногу и Марат стал линять, появилась одышка, косолапость. Недавно при встрече еще издали за- кричал:

- Как пуяьс? Голова свинцовая? Вот тут, в затылке, давит, да? допытывался он.

- Да вроде нет.

- А где же, в висках? Так это мигрень. - Он был разочарован, будто я его обманул. - Я больше не верю врачам. Я плюнуд на врачей. Я дошел до Анохина, академика, он мне сказал: "Живите, как хотите, входите в свой стереотип жизни, уговорите себя, что у вас нет давления, и его не будет. Запрограммируйте себе давление сами!" Теперь, я волнуюсь по квадратам, разъяснил Марат.- Вот надо менять права- я волнуюсь по этому квадрату, оптом надо делать путевку в Карловы Вары - я перехожу на этот квадрат, а если одновременно волноваться по всем площадям - инфаркт миокарда!

Марат оценочно звглнул на меня.

- Бегаешь от инфаркта?

- Ну, минут десять, - лениво сказал я.

- Десять? Бонжур с приветом! - Он захохотал. Я только десять минут стою на голове по системе йогов. Чудесно. Амброзия!

А потом открытый бассейн "Москва". Пощупай, - , он согнул руку, надувая бицепсы, - пловецкие мускулы! Вот только не сплю, - грустно заметил он. Жизнь уже сделана игра сделана, ставок нет. Марат неожиданно вытащил из кармана флакончик фиолетовой жидкости.

- Цюрих, Швейцария. Смазываешь волосы, седина нежно уходит и серебрится, все цесарочки сходят с ума. В последний раз я встретил Марата на похоронах. Он опоздал на гражданскую панихиду и пришел, когда под музыку выносили гроб. Толстый, облезлый, в замшевой дубленке и "иван-царевиче" из нерпы, которая, казалось, фосфоресцировала, с бутылками шампанского, рассованного по карманам, он сказал бурно и радостно:

- Старуха бьет по нашему квадрату. Подошел потом к другой группе, и так же радостно:

- Идет бомбардировка, бомбы ложатся все ближе к нашему сектору.

И потом еще радостнее:

- Идем к финишу!