«Стена десятых»

Н. Ляшко Стена десятых

I

Туман как бы отодвинул от поселка заводы, срезал макушки труб и омертвел. Шорохи со степи закладывали патрулям уши, белесый кружочек солнца слепил глаза, а поселок и оцепенелые цеха навевали тоску. Только с механического завода прорывались звуки работы-там чинили отбитое у бандитов оружие и доделывали машинные части для севера.

Заказ на эти части поступил давно-его привезли со съезда делегаты, а завод все тянул и тянул. Руководитель работ, большеглазый Илья Самохин, от имени завода дал поселковому совету слово, что заказ будет выполнен в срок.

Теперь это слово представлялось ему смятой и кинутой на ветер бумажонкой. Ха1 честное рабочее слово, — вот оно!

Топчи его, подбрасывай ногой. И обиднее всего было то, что слово давал весь завод, а в ответе только он, Илья.

Вот вызовут его и спросят:

«Ну, Самохий, ну, товарищ дорогой, где твое слово?»

Как он будет глядеть товарищам в глаза. Переморгает, конечно, но разве это дело?

«У-у, черти!..»

Слесаря бесили Илью: над заказом еле шевелились, а как привезли оружие, ожили: и молодые, и пожилые, и старики, — все разбирали винтовки, пулеметы, все старались и делали чудеса.

Илья ворчал, а когда оружие было починено, разразился:

— Черти! Да работай вы так, как вчера и сегодня, над заказом, все давно было бы запаковано! Товарищи тоже, пролетарии! Там, может, дело какое без частей стоит, а вы чешетесь…

— Чего кричишь?

— А кому же кричать на вас? Душа вся болит…

— Ага-а, так ты в душу шило для веселья загоняешь?

Слесаря отругивались, отшучивались, а под конец толкнули к Илье старого Гудимова:

— Протри ему глаза!

Гудимов растерялся, но Илья привлек его к себе:

— А ну, ну, какими штуками вы мне глаза собираетесь протирать?

— Какие тут штуки! — отмахнулся Гудимов. — Тут напрямки надо говорить. По глупости мы этот заказ для Москвы доделываем… А так, ты погоди, не егози… Привезли заказ, мы сразу заготовку сделали, обточили, обстрогали. А почему? Дорога на Москву была. А где теперь эта дорога? Ага-а! И выходит, что ворогам мы делаем все это. Мы сделаем, а они захватят. Вот… Говорил я своему Володькв, так разве ж он может понять? Он меня трусовером обзывает и трещит свое: наш, дескать, Щербак с отрядом уже станцию занял, вагонов, паровозов достанем, погрузим, поставим на состав ребят с пулеметами и прорвемся к Москве. Чепуха это, глупость! Вот и не работается…

Илья слушал и в удивлении переминался: как он не заметил, что весь завод мыслью носится по степи, перекидывается в Москву, перелетает за Волгу, в Сибирь и думает, что напрасно он стучит молотками, что, пока вокруг вьются полки, шайки, банды, не работать ему.

Илья думал, только он не знает покоя, а оказывается…

Он схватил Гудимова за рукав и загорячился:

— Верно, сам вижу, а только скажи ты мне, чего ради мы в прятки играем? Пойдем в Совет и скажем правду.

— Что ты! — замахал руками Гудимов. — Осрамим завод, проходу не дадут нам.

— А тянуть будем, так не осрамимся? И войди ты в мою шкуру: ваше дело вроде б сторона, а я сна лишился.

Вы ж впрягли меня в это, а теперь в кусты?..

Гудимов оглянулся и зашептал:

— Погоди, можно иначе. Давай готовые части смазывать, паковать да прятать их пока что в землю. Ребята увидят, что не на шею себе делаем, и подтянутся. А там дорога очистится, мы — раз-два — и отправим. А? Только потихоньку надо…

Слова Гудимова обрадовали Илью: «В самом деле».

Он стал решать, где рыть ямы, но к нему подошел сын, веснушчатый Сема, и спутал его мысли:

— Ох, папаш, видно, регулярные идут…

— Не болтай пустяков, — заворчал на него Илья. — Что такое? И не тяни… Ну?

— Не «ну», а стороною сот десять солдат прошло. Все в заграничных ботах, казаки на свежих лошадях, орудия с ними, автомобили. Все телефоны перерезали. Похоже выступать нам придется.

Илья оглянулся и сердито оборвал Сему:

— Тссс, молчи, не тревожь мне до вечера людей.

Слышь?! Нам тут дело одно надо сделать. Иди, да тес…

II

С завода Илья вышел в сумерки и столкнулся с невестой Семы, Женькой.

— Не ушел еще Сема?

— А вот узнаем, только не реви, сделай милость, а то у нас все шиворот навыворот: один драться идет, а тот, кто сто лет хлеб переводить будет, ревет над ним.

Сема и Витька ужинали. Жена сидела в. тени шкафа и сквозь жидкий свет лампочки глядела на них. Илье сразу же ясно стало, что она в столбняке горя, и он спросил:

— Ну, Сем, как дела?

— Похоже, выступаем. Все отряды наготове, патрули усилены. Ух, и жара будет! Белые озлились, к нам подмога идет.

— Давно бы надо ей притти. Надо со всех сторон бить гадов, а то они исподтишка больше крови из нас выпустят.

Сема поглядел на Женьку и заторопился. Жена налила Илье супу, отрезала крохкого от пшена и кукурузы хлеба и просипела:

— Сем, соснул бы.

— На привале высплюсь, не вима на дворе.

Все следили, как Сема надевает ватную жилетку с рукавами и прилаживает сумку и напоясник с патронами. Это как бы мешало ему, он волновался и, сняв с гвоздя винтовку, на ходу кинул:

— Зайду еще, а если тревога будет, подамся на сборный пункт. Идем, Жень.

Мать проводила его за ворота, вернулась и со стоном легла. Илья уговаривал Витьку тоже лечь и сердился на жену: «Вот, как следует вырядить даже сына не может».

Все так просто: уйдут из поселка отряды, остановится завод, и ему, Илье, тоже делать здесь нечего, но разве жена поймет?

— Ты, Алинка, не того, — забормотал он, убирая со стола. — Сама знаешь, какое время. Держись с Витькой возле таких, как сама, а если забоишься, ври, будто я и Сема на Дон за хлебом ушли.

Он вынул из сундука пару белья, шерстяные чулки и такую же, как у Семы, ватную жилетку. На тряпочку высыпал из солонки соль, завязал ее и вложил в кружку.

Отсыпал немного сухарей из мешка и прибавил к ним несколько луковиц. Сдвинул все на столе в горку, примерил-не много ли? — и вынул из-за зеркала купленный у дезертира вещевой мешок. В мешке была маленькая лопатка для рытья земли, старый дождевик, жестянка с нитками, дратвой и коленкоровыми бинтами.

Жена поняла, что он заранее готовился к уходу с отрядами, и с криком вскочила с постели:

— Наготовился? Снарядился? Куда тебя, старого пса, несет? Или мало на своем веку мыкался?

Илья знал, что надо отругиваться, пока жена не заплачет: от слез ей станет легче, и она притихнет, а на прощанье попросит, чтобы он не ругал ее. Она добрая, хорошая, по… Илья помял картуз и сказал:

— Сорок годов тебе, двух ребят погребла, а все с нюнями. Ну, останусь я, ну, придут белые (Илья знал, чего больше всего боится жена) и спросят: «Кто на механическом для красных оружие чинил?» Что же ты думаешь, не найдется добрая душа? Найдется и скажет: «Самохин Илья». И что ты выгадаешь? Мне вешалку, а себе вечное горе? А в отряде я среди своих буду. Как им, так и мне.

Подумай, поймешь-и легче станет. И не кричи, будто рехнулся я. Кабы рехнулся, а то курице головы не смел отрубить, а теперь выучился стрелять не хуже Семки.

А почему? Ну, простимся, или так итти? Да не плачь.

Я хоть и ворчу, а понимаю. Мне тебя легко понимать.

Не ходи провожать, тоска крепче печь будет тебя…

Илья поцеловал жену в темя и толкнул дверь. Жена кинулась за ним, но он сразу же пересек улицу и свернул за угол.

Мутная тьма перед Советом была — запружена людьми и роилась огоньками, ржаньем, говором и выкриками.

Илья узнал, что один из отрядов пойдет на станцию, а остальные отправятся на соединение с отрядами шахтеров. Отряд механического завода был уже в сборе. Вожак его, головастый Кирдя, кричал:

— Вояки! Сто лет собираться будете! Прощаются все, мало видались!

Илья тронул его за плечо:

— Афонь, я к тебе пристану, достань винтовочку.

Кирдя вскинул на его плечо руку:

— Самоша, голубь! Из карабина жарить умеешь? Так бери мой, на патроны. Я себе расстараюсь, обо мне разговор никакой…

Илья почувствовал себя на месте, вздохнул, но из Совета выбежал Решетов и накинулся на него:

— Ты что это выдумал? С отрядом уходить?! Или забыл? Маленький?

Илья поежился и тоже закричал:

— А что? Да не ори ты! Все уходят, и я…

— Не все! Остаешься-и точка! Кирдя, бери у него карабин и гляди мне: если он очутится у тебя, отвечать будешь! И в другие отряды скажи, чтоб не брали его.

Идем…

Решетов подхватил Илью под-руку, на крыльце притиснул его к стене и засипел в лицо:

— Заказ, заказ для Москвы готов? Нет? Ага, нянечку тебе надо? Перед всем светом стыдно! И ты не шути.

Молодежь уйдет, тебе придется со стариками кашу варить на заводе. И чтоб она была сварена, слышь? Совет просит, Москва просит. Завтра же пополняйся людьми и гони, гони…

В свете факелов Илья увидел мелькающий среди отрядов платок жены, догнал ее и отдал мешок:

— На, не пускают меня. Иди домой, а я Семку повидаю.

III

После полуночи верховые поскакали за речку. За ними двинулись пешие отряды. На плече Семы сидел Витька, держался за дуло его винтовки и в десятый раз повторял:

— Сем, ты з пло каску не забудь, пливези, слыс?

— Да как же я забуду? Вот чудак!

Товарищи Семы засыпали Витьку вопросами, передавали его шепелявые ответы по рядам и смеялись. Сема прижимал к груди обутую в матерчатую чуню крепкую ножонку и заглатывал холодок волнения. Ему было радостно и знобко от наивных мыслей братишки, от его серьезного хозяйственного тона и от того, что можно не разговаривать с матерью и Женькой.

— Хода, хода, ребята! — донеслось из передних рядов.

Сема расслышал слова, но сделал вид, будто принял

их за команду, выбежал из ряда, поставил Витьку на

землю и деловито сказал:

— Ну, веди их, папаш, чего канителиться! А ты, мама, не слезись, ведь с отцом остаешься. Ну…

Он поспешно перецеловал всех и с разбегу попал отряду в ногу. Илья вложил руки Витьки в ладони Алины и Женьки и повернул их к поселку:

— Идите, я сейчас.

Жена сделала несколько шагов, но тут же спохватилась, оттолкнула Витьку и выкрикнула:

— Веди его сам! Мне и так тошно!

«Боится, что тайком в отряде уйду» — подумал Илья и, махнув рукой, зашагал к поселку. Шел он вое быстрее, а когда жена осталась сзади, свернул с дороги и стороною торопливо двинулся назад: ему хотелось догнать отряд и сказать Семе, что он остается в поселке не по своей воле.

Нарастающий из тумана гул шагов отрезвил его. Он рубанул ладонью воздух: «Чего я бегу? Семка и без меня все узнает», — и пошел тише. В отряде смеялись. Илья уловил заливистый голос сына и остановился: «Он уже и не думает обо мне».

Земля гудела под ногами отряда все тише, вот-и не* гула, стелется только шорох, вот-и нет шороха, тихо.

Глядя в туман, Илья видел только что стоявшие на площади отряды, глаза Кирди, улыбку Семы; в ушах его звенели слова Витьки о каске; в памяти всплывали подробности минувшего дня. Он обдумывал слова Решетова, вдруг заметил, что вокруг все меняется, оглянулся и вздохнул: за поселком сквозь туман полыхало пожарище утра, все яснее обозначались заводские трубы.

IV

То, чего боялись, произошло вдруг: из редеющего тумана с трех сторон в поселок ворвались солдаты и казаки. На механическом заводе об этом узнали, когда во дворе уже были пулеметы и с разных сторон грянуло:

— Эй, выходи наружу!

В цехах забегали было и, натыкаясь глазами на винтовки, притихли. Солдаты, стуча тяжелыми ботами, двинулись вдоль верстаков:

— Выходи! Вам говорят? Ну!

Один из солдат через окно увидел крадущихся на задний двор Илью и Володьку Гудимова, прикладом высадил стекло и начал стрелять. Илья и Володька пригнулись и побежали. Им надо было добраться до угла, по бурьяну в канаве добежать до забора-и в степь. Но из-за угла солдаты вывели толпу товарищей. Илья и Володька круто остановились, сделали вид, будто спешили присоединиться к идущим, и двинулись на передний двор.

— Эх, придется дурочку играть, — тяжело выдохнул Володька. — И понесла меня нелегкая к вам на завод…

Илья взглядом охватил согнанных под пулеметы товарищей, гарцующих казаков, хмурых солдат, уловил косые взгляды стариков и решил: «Ну, значит, крышка».

Из-за солдат выступил усатый офицер и указал на калитку:

— Ну-с, господа пролетарии, пожалуйте по одному на митинг! Ну, н-н-у-у, не стесняйтесь!

За воротами обысканных рабочих подхватывали люди в плащах, спрашивали об оружии, о главарях Совета и гнали в полосу пустоты между вытянувшимися в две шеренги, лицом к лицу, ротами солдат.

— Шевелись, скорее! Становитесь по двое в затылок!

Вдоль шеренг ходил седой и с виду совсем не страшный капитан. Одна рука его была в кармане, другая, с полуспущенной перчаткой, болталась. Когда рабочих выстроили, он остановился и затрубил:

— Слушай, все вы-ы! Пора одуматься! Везде голод, анархия, тиф! Укажите, где у вас оружие, кто верховодит всем, где большевики! Даю честное слово офицера: вам ничего не будет…

Капитан подождал, пока с лица сойдет краска натуги, вслушался в тишину, почуял, должно быть, бессилие своих слов, выдернул из кармана часы на цепочке, отчеканил:

— Даю пять минут на размышление! — и вновь заходил.

Тумана уже не было. Рабочие глядели между винтовок в сторону поселка. Женщины тянулись через полотно железной дороги к заводу, казаки отгоняли их, взмахивали нагайками, и воздух прокалывали вскрики. Солдаты казались слепыми, глухими, неподвижными, и под блузами вскипала злоба: «Ух, чортовы оловяшки!»

Капитан поймал болтающиеся часы и остановился:

— Ну-у?! Или прикажете просить вас?!

Молчание взъярило его еще больше, и он до визга вытянул голос:

— А-а-а, думаете, я пришел шутить с вами?! Вывести каждого десятого! Эй, вы-ы, та-ам!

На концах шеренг выступили солдаты с нашивками, люди в плащах и пошли по рядам:

— Раз, два, три, четыре… десять… вылетай!

Солдаты выталкивали десятых за шеренгу, там их подхватывали другие и вели к верховым:

— Стань и замри!

Человек в плаще накололся на большие глаза Ильи, примерил взглядом, не десятый ли он, и спросил:

— Господин капитан, разрешите перетасовать? Благодарю. Этого назад!

Солдат выдернул похолодевшего Илью из ряда и повел вперед.

-.. восемь, девять… марш!

За шеренгой Илья отстранился от провожатых, подошел к верховым и примкнул к плечу певуна Васи Крамаренко. Он знал, за что его передвинули в десятые, не спорил, но близость смерти наваливалась на плечи и сжимала сердце. В спину фыркала лошадь. Илья перестал думать о себе, опережал глазами счетчиков — «пять, шесть, семь, восемь, девять», — взглядом как бы подхватывал десятого и, боясь, что тот закричит, бережно вел его к себе.

И каждый раз, когда десятый молча проходил пространство между шеренгой и верховыми, облегченно шевелил губами:

«Так, вот так, так…»

За заводами грянули выстрелы. По рядам рабочих засновали огоньки надежды, выпрямили спины и напружили мускулы: «Неужто наши вернулись?» Но выстрелы поредели, оборвались, и глаза заволокла муть.

Илья бранил себя за то, что не ушел ночью о отрядом.

Сердце лучше Решетова знало, где его, Ильи, место, но он остался и умрет глупо, с пустыми руками. Он передохнул и вкось начал оглядывать десятых.

Иные из них виноваты были только в том, что кляли голод, борьбу, свою долю и не понимали того, что творится в стране. Стоящий рядом многосемейный Самойленко виноват был в том, что выпячивал свою преданность богу, издевался над всем новым и угрожал молодежи не умирать еще лет тридцать. Почему он стоит среди десятых и молчит?

Следующие, Хлудиков и Кузько, — они и здесь вместе, — виноваты были в том, что притворялись старательными рабочими, а на деле изо дня в день украдкой делали на заводе кастрюли, сковороды, ухваты и обменивали их на вонючий самогон. Хлудиков, Кузько, Самойленко и забитый, глуповатый Хижняк больше всех пугали Илью, и он был благодарен капитану за то, что тот сразу не сказал, зачем отсчитывают десятых: ему хотелось, чтоб никто никого не выдал, чтоб смерть все приняли так, как надо.

Из шеренги вытолкнули Станислава. Илья вспомнил встречу с ним на рассвете, у моста: Станислав доказывал, что отряды напрасно покинули поселок. Тут же вспоминалось, как он и Володька явились сегодня от Совета на завод. Илья поискал глазами Володьку и гордо подумал:

«Ладный парень на развод останется…»

— Ну-у, скоро та-а-ам?! — крикнул капитан и, звякнув шпорами, как бы вщелкнулся в землю.

Счетчики вытолкнули последнего десятого:

— Готово!

— В последний раз обращаюсь к вам! Будете молчать, хуже будет!..

Наступившая тишина обожгла капитана. Он быстро, как на пружине, повернулся, подошел к десятым и закричал:

— К расстрелу-у-у! Кто не хочет умирать, выходи, говори!

Треск его голоса будто оголил Илью и обвернул холодом. Илья затаил дыхание и ждал. Чудилось, Хлудиков и Кузько сейчас взмолятся и начнут выдавать. Но проползла минута, за нею-другая. Тишина окрепла и стала упрямой, как сжатые челюсти. От нежности к товарищам к горлу Ильи подступили слезы, а в груди заиграли радостную песню широта и теплынь. Он укорил себя за то, что плохо думал о многих десятых. А они вот какие, они молодцы… Даже Самойленко, даже Хлудиков, Кузько, Хижняк. Он через нос выдохнул воздух и плечом ощутил, что Самойленко и Вася делают то же самое…

Капитан в трех шагах гладил борт шинели и глазами приказывал десятым, манил их к себе, обещал жизнь и пугал холодом могилы. Илье казалось, что слабые дрожат под этим взглядом, сбрасывают с себя то, что мешает им выступить вперед. От боязни, что это может случиться, от злобы к капитану, к солдатам и казакам Илье стало зябко, и он кинул:

— Ну, чего тут тянуть!?

— Что? Что ты сказал? — шагнул к нему капитан.

— Не маленькие, говорю, нечего жути напускать! — отчеканил Илья и достиг своего: десятые выпрямились, кто-то выкрикнул:

— Правильно, Илья!

Лицо капитана посерело, и рука его взметнулась.

Илья щелкнул под ней зубами и выкрикнул:

— Бей, гадина!

Капитан ногой ударил его ниже колена и побагровел:

— Марш! И жива-а!

Усатый офицер попятился и закричал. От шеренг оторвались цепочки солдат, конные кольцом окружили десятых и погнали их:

— Смирно! Не озирайсь! Молчать!

На середине площади верховые повернули десятых к серому приземистому дому, и солдаты начали выстраивать их вдоль длинной цементированной стены сараев.

— Поворачивайсь!

Илья очутился между бережливым Завалишиным и Васей. С конца ряда донесся звук, похожий на икоту. Вася покосился на него и взял Илью за руку. Илья понял ег$, привлек к себе Завалишина, но тот оттолкнул его и кинулся к солдатам:

— Братцы, я, я, я, я все скажу, за ради бога, я не…

Илья вскинул руку:

— Егор! Не гадь хоть смерти нашей! Егор, слышь?

— Молчать!

— И я, и я… — раздалось в ряду, и десятые увидели Хижняка: он шагнул из ряда, стучал зубами и от бессилия выговорить застрявшие в горле слова зеленел.

— У-у, вша собачья! — как бы плюнул в него Станислав.

Усатый цыкнул, еще раз поманил за собою тех, кто хотел остаться в живых, и повел Завалишина и Хижняка к капитану:

— Не хотите? Скоро поздно будет!

— Веди их, веди, чортовых псов! — загудели десятые, переплетаясь руками.

— Не ругайтесь, не надо, — сказал Илья и еще раз крикнул: — Егор! Хижняк! Не дело, срам, братья же!..

— Вот они, люди-то, э-эх! — с тоской сказал Самойленко.

Илья глянул на него, с трудом удержал слезы и почувствовал, что Станислав мелко дрожит. Станислав не был готов к тому, чтобы принять смерть спокойно, но дрожать не хотел. Слепого страха в нем тоже не было, но дрожи он не мог подавить, — тело его прыгало всеми жилочками. Станислав прятал глаза и как бы высыхал от стыда. Илья крепче прижал к своему боку его руку, будто принял в себя долю его мучений, и, чтоб скрыть это, отвел в сторону глаза.

За полоской насыпи за казаками шла женщина. Ее видно было только по пояс, рядом с нею качалась, будто пришитая к ее руке, голова ребенка. Илье показалось, что это Алина, и от головы ребенка полыхнуло синью Витькиных глаз. Илья опустил веки и услышал:

— Простимся пока что!

Солдаты встрепенулись и подняли приклады:

— Не сметь! Смирно!

— Что? Боитесь? И без вас обойдемся.

Крайний десятый обнял соседа и поцеловал его, тот обнял следующего, тот следующего-объятья шли с плеч на плечи, поцелуи с губ на губы и сковывали ряд дрожью и жаром крови. Вася обнял Илью:

— Ну, прощай, родной, — и трижды поцеловав его.

Из глаз Станислава на Илью упала слеза. Хлудиков неожиданно заплакал и икающе заговорил:

— Конец, братцы-и, конец от сволоты-и…

Кто-то еще заплакал, но кто, Илья не мог разобрать.

Солдаты глядели вбок и не шевелились. Верховые старательно поглаживали лошадей. Упорнее всех на десятых глядел коротконогий, ладно подпоясанный ефрейтор.

Вглядываясь в десятых, он в чем-то как бы убедился, шея его согнулась, губы перекосились и рот его стал обиженным, детским.

Из-под бровей на обветренные лица солдат нависало что-то похожее на муку. Они косились на десятых, будто не слышали их слов, и сгорали от чадного нетерпения:

«Скорей бы уж…»

Солдаты пригнали выданных Хижняком и Завалишиньш, — среди них был и Володька Гудимов. Усатый офицер на ходу закричал:

— Чего руками сцепились! Руки по швам!..

Выданные руками вплелись в ряд десятых, сил стало больше, и хмурый Сергач оборвал усатого:

— Не рви глотки! Лудить некому!

— Разомкнуть!

Ложи винтовок вклинились меж плечей, отбивая от рук руки.

— Не лезьте! Или вам не все равно, как расстреливать?! — закричали десятые.

Усатый налился яростью, но крик капитана охладил его, и он затянул:

— Стройся-а-а!

По ряду пробежал ветер: сейчас смерть! Вася выпрямился и закричал стоявшим между шеренг товарищам, чтобы они не забывали их, десятых. Илья, Станислав и другие подхватили его крик. Разно звучали голоса, разные слова дробили их, но все они сплетались с остающимися последними ниточками жизни и, подкошенные командой: «Пли!» — спутались в залпах.

Илье обожгло локоть. С локтя боль огоньком взбежала на шею и в ухо. Понять, почему помутнело в глазах, помешали выстрелы, брань, хрипы и стоны. Крыши завода перекосились в глазах, подскочили и, разламываясь, рухнули на площадь. Илья вскинул руки, но Станислав и Вася сбили его с ног, подмяли под себя и, порываясь встать, вытягивались и тяжелели. Илья тужился вывернуться из-под них, растерял остаток сил и замер. Через щеку с головы полилась и засолонила во рту струйка крови. «Из уха, а почему из уха? — удивился он. — Значит в голову меня». Догадку захлестнули слабость и зыбкий туман.

Очнулся он в сумерки под неподвижным и уже твердым Станиславом. На плече его лежала голова Васи, ветер откидывал с нее волосы и сквозь них холодил щеку. Илья раскрыл склеенные губы, и в нижнем углу его рта щекотно заклубились пузырьки крови. Илья ничего не слышал: верхнее ухо было залеплено чем-то холодным, а нижнее будто вросло в землю. Ему хотелось приподнять голову и узнать, не отрублено ли ухо, но страх, что рядом стоит часовой, удержал его. Перед ним высилась стена сараев в пятнах царапин и ямочек от пуль. Из-за крыш глядело темнеющее небо.

Илья подождал немного и шевельнулся. По сомлелым ногам со ступней ринулись мурашки, а простреленная рука вдруг стала длинной-длинной, казалось, на нее упали все десятые и расплюснули ее. Илья медленно вытянул из-под головы Васи здоровую руку и приподнялся.

Нижнее ухо налилось ноющим зудом и уловило шарканье земли под чьими-то ногами. Шаги приближались четко, по-военному. Илье представилось, как над ним поднимется винтовка и прикладом раскроит череп-крак! Сердце его дернулось, ногу повела судорога, а на голову сбоку упали чьи-то слова:

— Ого, видал? Только теперь доходит…

— Чорт с ними! Церемонятся, выбирают десятых.

Да поставь всех, пересверли пулеметом-и успокоятся, не захотят больше власти.

Голоса отдалялись, земля шоркала в ухо все тише, смутнее. Илья повернул голову и приподнял веки. Стена высилась уже смутно и безлико. «Пересверли-ка, попробуй», — шевельнул Илья губами, отодвигая голову Васи, и опрокинулся под Станиславом. Колени обдало терпкой резью, из раненой руки к плечу ниточками взметнулась боль.

Илья вдохнул шедший от товарищей запах завода, крови и потрогал свою голову. Запекшаяся в ухе кровь ожила под пальцем, выступила из раковины и закапала на шею. В сознании почему-то всплыли слова из песни, которую любил распевать Вася:

Когда я был мальчик свободный, Не знал ни горя, ни нужды…

Илья скосил на Васю глаза и приподнялся на здоровую руку. Станислав пополз по его спине и тяжело придавил колени. Илья высвободил из-под него ноги и лег на бок.

На заводе и в поселке было черно. Из-за насыпи вкось брезжил свет и наплывало фырканье лошадей. Свет то и дело вспыхивал и роился искрами, глазами Витьки, Алины, Кирди, Семы, Васи, Станислава…

Илья с мукой отгонял эти глаза: «Не надо, к чему?

Лишусь сознания, живого кинут в яму». Когда глаз не стало, он поднялся на дрожащие ноги и рухнул. Собираясь с силами, поправил голову Станислава, отвел от глаз Васи волосы, поднялся и, шоркая о стену плечом, сдерживая стоны, пошагал через головы, туловища, ноги и руки…

Стена будто зыбилась под ладонью и толкала к земле, но силы крепли, и губы свела улыбка: «Врете, не пришла еще пора лежать Самохину в земле, не-эт». Ему уже рисовалось, как он свернет за сарай, найдет в заборе дыру, через пустырь выберется к речке, напьется, а главное - окунет в воду голову и подержит ее там, пока не стихнет боль, а боль в воде стихнет, обязательно стихнет. Потом он перейдет вброд на ту сторону, в степь, а там…

И вдруг на углу сараев, там, где он собирался свернуть к забору, шевельнулось что-то серое, шинельное.

Илья подогнул колени, прижался к земле и, вытягивая шею, с ужасом глядел, как серое ширилось и плыло на него.

Он уже готовился притвориться мертвым и облегченно вздохнул: вместо солдат вдоль стены к десятым крались женщины. Мысль, что они испугаются и закричат, заплачут, бросила Илью в жар, и он засипел:

— Не бойтесь, это я… я, Самохин Илья, свой…

Женщины в шопоте примерли к стене, начали пятиться, но одна отделилась от них, подвела к Илье мальчишку и нагнулась. Глаза ее были раскрыты широко, но она не верила им, выпустила руку мальчишки и ощупала липкое лицо Ильи:

— Это ты, Илюш?..

Убедившись, что это он, что он дышит, глядит и шепчет, она властно, как ребенка, поставила его на ноги, прижала к своему боку и повела:

— Опирайсь на меня крепче и терпи… Тссс… Скорее надо… Витек, не отставай. Тссс.

VI

Завод забыл тишину. Стоявший против него временный памятник десятым уже посерел и потрескался-вот когда к Витьке пришло давно жданное счастье. Правда, вместо каски Сема привез ему шлем со звездой, но зато, кроме шлема, он получил кусок сдобного хлеба с маком, книжку с картинками и три совершенно новых гривенника. От радости он не заметил, что на лице Семы уже нет веснушек, завертелся, схватил подарки и выбежал наружу:

— Побегу на завод отцу сказать!

Во дворе ему показалось, что в дороге с книжкой может что-нибудь случиться. Он положил ее в сенях на полку и бегом. Ему хотелось кричать, но хлеб, ах, и вкусен же1 а как пахнет! а как хрустит корка! Он торопился и хмелел от мака, от сдобы, от мысли о том, что на нем шлем, а в кармане серебро, а на полке книжка, а в ней картинки…

Эх, как он сейчас вбежит в цех! Все обступят его, будут расспрашивать…

Он взбежал на насыпь, увидел ватагу ребят и заколебался: хлеба кусок, а ребят много. Спрятаться бы, съесть хлеб, а потом уже… Трудно было, но Витька пересилил соблазн, поднял руку с хлебом, замахал им, закричал и начал оделять подбежавших ребят.

Всем досталось по кусочку-и хлеба нет. Ребята облизали губы, пощелкали языками-эх, жалко, что мало!!! — и потянулись к шлему. Каждый старался примерить его, иные приосанивались в нем и, как ораторы на митингах, поднимали руки:

— Товарищи-и-и!

В разгар примерки Витька украдкой вынул гривенники и зазвенел ими в ладонях:

— А вот еще что! А сот еще что!

Он подпрыгивал и, раздразнив ребят, разжал ладони:

— Во, новые…

— Ну-у? Без орла?

— Глядите, с серпом-молотом, с «пролетарии»…

Ребята пробовали гривенники зубами, упивались их блеском, звоном, и у кого-то вырвалось:

— Вить, игранем?

Витьку будто на воздух подняло. Он забыл о шлеме, об отце и выпрямился:

— Айда!

Ватага устремилась на площадь. Витькин приятель, Гаврик Решетов, осколком камня начертил у сараев квадрат.

— Конайсь, денежные! Ставь!

О стену ударился медный царев пятак и, отлетев, упал за квадратом.

— Эх, промазал!

И второму, и третьему мальчишке не повезло. Четвертым был Витька. Он взволнованно потер пятак о штанину, на счастье пофукал на него и размахнулся. Пятак описал дугу и звякнул в квадрате о медяшку.

— Есть!

— Вот удача!

Ребята ахали, в упоении лепетали советы и, как бы помогая друг другу, сгибались.

— Говорил, вправо бей!

— Вы что тут делаете?! — грянуло над ними.

Они расхватали с кона деньги и уставились на седого Гудимова:

— А что?

Старик остановил взгляд на Витьке и указал на шлем:

— Это откуда у тебя? Ага-а, Семка приехал, так ты на радостях в пристенок играешь?

— А что?

Старик метнулся к ребятам и поймал Витьку:

— А вот что, пигалицы! Идем к Семке, он тебе пропишет этот пристенок. Да не вырывайся! Где твоему батьке в руке дырку сделали и в ухо глухоту загнали? Не здесь?

А где сорок человек наших полегло? А Володька где мой?

А? Тебя, негодный, спрашиваю? Идем…

Витьке представилось, как старик сдаст его Семке, как тот взглянет на него. Он обмяк и взмолился:

— Дядя Гудимов, не надо… Пусти, не говори Семке.

Лучше уж отлупи меня, а Семке не надо… Это я так, я знаю, дядя…

Гудимов надвинул ему на нос шлем, обморгал выступившие слезы и погрозил:

— В другой раз чтоб ни-ни-ни… Мы памятник тут поставили, мы в праздники со знаменами сюда приходим, а вы трескотню заводите… Тут, не стена это, тут…

Ребята переводили глаза с морщинистого лица Гудимова на его толстый палец, с пальца на стену. Стена была серой, обычной. Время стерло с нее царапины, общелканный пулями цемент выветрился и местами обнажил камни…

Слушая старика, Витька ощутил под собой плечо Семы и холод его винтовки в руке, увидел качающиеся в тумане головы отрядов, увидел эти сараи, эту стену, какими они были тогда, в ту ночь. Спине его стало зябко, и он заторопился к заводу.

1926–1927 гг.

Оглавление