«Шестнадцать зажженных свечей»

Шестнадцать зажженных свечей повесть

Глава первая

Новый отсчет времени

Сон был цветной: Костя Пчелкин по длинному, ярко освещенному коридору бежал за нею. За широкими окнами, которые мелькали с левой стороны, было синее весеннее небо, ослепительно, неправдоподобно синее, стояли деревья — их зеленые кроны медленно отодвигались назад, и это выглядело странно, потому что Костя бежал очень быстро и грохот его шагов по паркету отдавался эхом. Он все бежал за ней, задыхаясь, и расстояние между ними сокращалось, Костя слышал ее смех, и это был призывный смех. Вдруг он увидел, что она на бегу начинает расстегивать молнию на юбке. «Она раздевается!» — и с ужасом и с восторгом подумал Костя...

И проснулся.

Сердце глухо, часто билось, лицо было влажно от пота_. Он посмотрел на будильник. Без четверти семь. Требовательный, безжалостный звонок прозвучит через полчаса. И начнется день. Еще один день в жизни Константина Пчелкина, которому скоро исполнится шестнадцать лет. Очередной, обыкновенный день?

Костя повыше, ребром, поставил подушку, лег на спину. Перед ним было широкое окно, за которым стояло влажное майское утро.

Костя видел только небо, и в нем царил хаос: быстро неслись рваные тяжелые тучи, иногда возникали голубые просветы, коротко проглядывало солнце.

Май, конец мая, скоро каникулы.

Так неужели начинается следующий обыкновенный день в жизни Константина Пчелкина? Нет! Случилось нечто грандиозное. Случилось, случилось!.. И уже нет похожих дней в его жизни. В любой день может произойти еще что-то. Стрястись. Что будет? Как? Костя не знает. Но случится, стрясется... Потому что так оставаться не может. Когда? Сегодня. Завтра. Неминуемо...

Костя крепко сжал веки. Вернуться бы в тот сон, в длинный коридор. И догнать, догнать ее!

В жаркую путаницу мыслей ворвался властный голос будильника.

Через полчаса Костя, умытый, причесанный, сдержанно-взвинченный без всякой, казалось бы, причины, вошел в кухню:

— Доброе утро.

Отец отложил газету, пытливо, почудилось Косте, взглянул на него.

— Доброе утро.

Мать в фартуке, на котором был изображен самовар, поставила на стол кофейник.

— Садись, Костик,— приветливо сказала она, но на лице матери он увидел озабоченность.

«Ясно,— подумал Костя,— говорили обо мне».

В семье Пчелкиных режим был четкий, отлаженный: все по часам, у каждого свои обязанности Может быть, именно поэтому один день походил на другой — длинная череда дней-близнецов. Но так было раньше, раньше... До того.

Костя сел на свое место. Мать налила в его чашку кофе, отец пододвинул молочник. На тарелке лежали бутерброды. Хлеб для бутербродов был нарезан очень тонко — его ломтики казались прозрачными. Все как всегда. Но право же, сегодня удивительно вкусный кофе. И бутерброды.

— Чему ты улыбаешься? — спросил отец.

— Разве?

Некоторое время ели молча.

— Все-таки, Костик,— нарушила молчание мать,— надо подниматься раньше. Ты перестал делать зарядку.

— Зарядка, мама, вещь, конечно, полезная.— Непонятное раздражение колыхнулось с нем.— Но я не собираюсь завоевывать место под солнцем мускульной силой.

— Что-то новое,— откликнулся отец.— У Кирилла изменилась теория жизни?

— При чем тут Кирилл? — вспыхнул Костя.— У меня своя голова.

— Хорошо, хорошо,— несколько заторопился отец.— Разве я это оспариваю? Как в школе?

— Все в норме,— буркнул Костя. Разговор явно не получался.

— Значит, в школе никаких новостей? — снова спросил отец, и в голосе его была еле уловимая настойчивость.

— Сегодня приезжает делегация английских учителей,— сказал Костя.— Наша Матильда...

— Костя! — с возмущением перебила мать.

— Наша Марья Николаевна сказала: главная цель…— Костя изменил голос, подражая учительнице,—...продемонстрировать британским гостям великолепное произношение.— И он произнес по-английски: «Лондонские туманы делают город загадочным». А также будем беседовать на тему: «Как мы представляем свое будущее».

— Кстати, о будущем,— вставил отец—Пора, сын, решать всерьез.

— Или дипломатическая карьера,— с легкой иронией сказал Костя,— или переводы новейшей английской прозы. А вообще, папа, впереди каникулы и весь десятый класс.— Костя помешал ложкой в чашке.

— Для дипломата,— усмехнулась мать,— ты слишком громко орудуешь ложкой.

— Ничего,— откликнулся Костя.— Зато сойдет для переводчика. Мне пора. Спасибо!

Костя вышел из-за стола, побежал к себе. За спиной он все-таки услышал две родительские фразы:

— Совсем взрослый,— сказал отец.

— И ребенок и взрослый,— добавила мать.

Костя вошел в свою комнату, взял портфель и футляр со скрипкой. Времени оставалось в обрез, но он, нарушая четкий распорядок дня, быстро вошел в ванную и, повернувшись, замер перед зеркалом.

Костя внимательно смотрел на другого Костю, который тоже пристально, недоверчиво изучал его.

«Кто ты такой? Я не знаю тебя... Худой, длинный. И зачем ты сутулишь плечи? Интересно, в такого, как ты, могут влюбиться?..»

— Костик, где ты? Опоздаешь!

Он стремительно вылетел из ванной и с матерью столкнулся уже в передней.

— Звонила Надежда Львовна,— сказала мать, поправляя ему воротник.—Жаловалась: стал небрежен, постоянно отвлекаешься.

Мать обняла сына.

Молча, с неудовольствием Костя терпел ласку.

— О чем ты все думаешь, Костик?

— «Я мыслю, значит, я существую»,— отгородился он.— И вообще, мама...— Костя спешил, хотелось скорее уйти.— Я же не собираюсь стать скрипачом. Музыка будет отдыхом после интеллектуальных усилий.— Он высвободился из материнских рук.— Я опаздываю.

— Да, да...— Мать несколько растерянно и быстро поцеловала сына в щеку.

Костя нахмурился.

«Еще лифт придется ждать»,— подумал он.

Но лифт пришел почти сразу, и через две минуты Костя оказался во дворе.

Двор, в котором живет Константин Пчелкин... Сможет ли он сказать — еще не скоро — «двор моего детства»? Наверно, нет, не сможет. С самого раннего возраста, почти с младенчества родители пытались изолировать его от двора, «оградить от дурного влияния», как говорит теперь мать. И потому, приближаясь к шестнадцатилетию, Костя был совершенно равнодушен к своему двору, к его проблемам, страстям, людям. Нет, он, конечно, знал многих ребят из своего двора, но ни с кем из них не дружил — у него была своя компания, «свой круг», как говорит мать. Но двор мстит отщепенцам. И возник конфликт, а внутри конфликта то самое, что перевернуло, потрясло до основания всю Костину жизнь.

Все в этом московском дворе, который замкнуло каре двенадцатиэтажных корпусов, было как в тысячах подобных дворов: скверик, в котором с усилием росли чахлые деревца и кустарники; высокими металлическими сетками отгороженный пятачок баскетбольной площадки. Сейчас на ней мужчина средних лет, голый по пояс, загорелый, мускулистый, проделывал сложный, загадочный комплекс упражнений — Костя знал, что это разминочный комплекс каратэ, а мужчина этот вроде бы учитель школы каратэ, можно сказать, сосед Кости: Пчелкины живут на седьмом этаже, каратист — в такой же квартире на девятом.

Дворник в прорезиненном фартуке тянул за собой черный шланг, намереваясь поливать тротуары и клумбы, хотя ночью прошел дождь и, похоже, скоро опять начнется.

И только одним отличался этот двор от тысяч своих собратьев: возле рабочего входа в продовольственный магазин возвышалось величественное старое дерево, древняя липа — целый шелестящий океан листьев; ствол липы казался влажным, был черен, в трещинах и порезах, и в целом эта липа воспринималась волшебным пришельцем из свободной страны лесов, ветра, чистого неба, счастливых зверей, не преследуемых человеком.

Надо было спешить, Костя опаздывал, но странно — привычные вроде бы мелочи отвлекали его. Он зачем-то подошел к щиту для объявлений, который установили недалеко от их подъезда. На щите был прикреплен плотный лист бумаги. На нем написано синей краской, решительно и торопливо: «28 мая в Красном уголке состоится товарищеский суд над гражданкой Савохиной О. П., которая недостойным поведением нарушает правила общежития, калечит судьбу сына и других подростков Приглашаются пострадавшие и все желающие. Начало в 19 часов. Домком».

«Кто же эта Савохина? — подумал Костя с легким интересом.— Я же опаздываю!» — перебил он себя.

К арке, выводящей на улицу, Косте неминуемо предстояло идти мимо старой липы.

Костя попал в тень густого сплетения молодых листьев, и мгновенно все утренние звуки двора — детские голоса, тарахтение мотоцикла, перебранка двух женщин — утонули в азартном, оглушительном щебете воробьев. Сейчас под старой липой никого не было, но вечером, когда Костя будет возвращаться домой... Сердце забилось чаще, вспотели ладони. Костя ускорил шаг, и липа осталась позади. Она росла рядом с рабочим входом в продовольственный магазин, и Косте пришлось обойти целую баррикаду из пустых ящиков с яркими фруктовыми этикетками. За спиной Кости послышалось урчание мотора, хлопнула дверца машины, злой мужской голос произнес:

— Я, Василь Василич, так работать отказываюсь. Ведь из-за этого чертового дерева не подъедешь. Вот, полюбуйтесь, опять крыло ободрал.

— Будь моя воля...— ответил густой гневный бас.

Бас, без сомнения, принадлежал директору продовольственного магазина — его во дворе звали Мамонтом.

У подъезда, который был сразу за входом в магазин, стояла машина «Скорой помощи». Проходя мимо нее, Костя подумал, что очень часто видит красные кресты на белом стекле возле этого подъезда. Он поравнялся с машиной, и как раз в это время из дверей вышел пожилой врач, следом за ним легко сбежала со ступенек молоденькая медицинская сестра, позади них плелся понурый мальчик в очках.

«Он всегда встречает «Скорую помощь»,— подумал Костя. Подумал так — вот странно! — впервые, хотя не раз видел эту картину: останавливается машина «Скорой помощи», ее встречает мальчик в очках...

«Значит,— подумал Костя,— у него дома кто-то очень болен».

Костя Пчелкин вышел на улицу и побежал среди прохожих — он явно опаздывал.

На углу, еще издалека он увидел долговязую фигуру Эдика Залевского, который нетерпеливо топтался у газетного киоска. Эдик был в вельветовых джинсах, в эластичной куртке с эмблемой «Олим-пиада-80», со спортивной сумкой и теннисной ракеткой в замшевом чехле

— Салют! — сказал, запыхавшись, Костя.

— Салют! — ответил Эдик.

Они хлопнули ладонями правых рук на уровне лица.

— Куда ты провалился? — спросил Эдик.— Я уже хотел уходить.

— Да так...— Костя неопределенно передернул плечами.

— Ладно, побежали!

На троллейбусной остановке их ждал Кирилл Парков. Он явно не заметил опоздания друзей: прислонившись к фонарному столбу, Кирилл внимательно, в упор рассматривал девушку, тоненькую, как прутик, большеглазую; девушка смущалась под взглядом Кирилла, и это его забавляло.

— Сэр Парков, как всегда, элегантен,— сказал Эдик.

Действительно, стройный, с резкими, сильными чертами смуглого лица, в светлом костюме спортивного покроя, Кирилл невольно обращал на себя внимание.

Повторилось традиционное приветствие.

Костя Пчелкин, Эдуард Залевский и Кирилл Парков дружили с первого класса и теперь считались лучшими учениками девятого класса «Б» английской спецшколы.

...Интервалы между троллейбусами на этой линии даже в часы пик были порядочные, и мальчики разыграли уже давно отрепетированный спектакль: как по команде, они вынули иностранные журналы, зашелестели глянцевыми, пестро иллюстрированными страницами, погрузились — ненадолго — в чтение, а потом начался разговор на английском языке, вроде бы негромкий, но слышный всем, кто был на остановке.

— Вот тут пишут,— сказал Эдик, даже с некоторой небрежностью произнося английские фразы,— что кибернетическая машина вычислила: победы в теннисе возможны только в сочетании с напряженным умственным трудом.

— Оригинально,— сказал Кирилл, тоже, естественно, по-английски,— но спорно.

— А я вычитал,— Костя небрежно ткнул в журнал пальцем,— профессор Кембриджа пишет: неопознанные летающие объекты — объективная реальность.

— Человечество погибло бы без сенсаций,— сказал Эдик.— Ему нужны постоянные допинги, чтобы не прокиснуть от скуки.

Трое друзей опять — ненадолго — погрузились в английское чтение. Люди, ожидающие троллейбус, и тоненькая большеглазая девушка среди них, смотрели на мальчиков с любопытством и уважением.

Рядом стояли два пенсионера. Один сказал другому, склонившись к его волосатому уху:

— Иностранцы.

— Надо полагать, туристы,— откликнулся второй

— Или спортсмены,— сказал подвыпивший мужчина неопределенного возраста.— Из-за них все пивные переделали в «Русский квас».

И в этот момент хлынул дождь. Не дождь — ливень.

Костя кивнул на дверь аптеки в новом доме рядом с остановкой, и мальчики устремились туда.

Теперь они стояли внутри аптеки у широкого окна, и через стекло, слегка размытая, им была видна троллейбусная остановка.

— Не везет,— сказал Эдик,— судя по погодке, тренировка срывается.— Он подбросил и поймал ракетку.

— У меня занятия не сорвутся,— со вздохом сказал Костя и щелкнул пальцем по футляру; скрипка отозвалась легким вздохом.

— Деловые вы парни,— сказал Кирилл.— Теннис. Музыка.

— Это хобби,— сказал Эдик.

— А у меня сегодня за завтраком,— сказал Кирилл,— очередная педагогическая беседа. Родитель во гневе: финал девятого класса, а возлюбленное чадо не ответило вразумительно на вопрос «Кем быть?».

— Кем быть? — спросил Эдик и взглянул на Костю.

Костя отчужденно молчал, смотрел на мокрое стекло, за которым в потоках дождя туманилась улица.

— Свободной личностью! Вот кем,— сказал Кирилл.— Мы свободные личности.— Он помедлил и добавил: — Скорее бы каникулы.

— Немного осталось,— сказал Эдик и опять взглянул на Костю.— Дотерпим. Больше терпели.

— Маэстро! — Кирилл хлопнул Костю по плечу.— Спуститесь на землю.

— Оставь его, — сказал Эдик. — Ты же знаешь...

— Бред! — засмеялся Кирилл.— Надо подойти, взять за руку, сказать «Пошли!»

— Перестань! — яростно перебил Костя. И добавил совсем тихо: — Она не такая...

— Все они такие,— усмехнулся Кирилл.— Одинаковые. Хочешь, докажу?

— Что?! — Костя ринулся к Кириллу. Между ними встал Эдик:

— Тихо, тихо! Обстановка не для кровавого конфликта. И смотрите: троллейбус.

Друзья устремились к двери, под теплыми нитями майского дождя побежали к приветливому троллейбусу, дверцы которого как раз распахивались.

— Я оставляю за собой право доказать,— все-таки успел крикнуть на бегу Кирилл,— что все они одним миром мазаны.

Глава вторая

«А он мне нравится, нравится, нравится!..»

Три раза в неделю, когда Костя Пчелкин после занятий в школе шел в другую школу— музыкальную, его рабочий день заканчивался в семь часов вечера. И лишь без четверти восемь, если не подводил городской транспорт, он попадал в свой двор

Вот и сегодня на перекрестке через квартал от его дома остановился троллейбус, на мокрый тротуар легко выпрыгнул Костя с сумкой через плечо, нагруженной учебниками и тетрадями, со скрипкой в левой руке. Стрелки на желтом светящемся диске часов показывали без десяти восемь.

Вечерняя улица, усеянная разноцветными огнями, лежала перед Костей. Катился поток машин, люди спешили по влажным тротуарам, сияли витрины магазинов; все было вымытым после недавнего дождя (он так и лил с перерывами весь день, и Костя, отвлекаясь от школьных дел, смотрел в окно и заклинал: «Перестань, дождь! Перестань!.. Иначе они не соберутся...»), улица пахла отработанным бензином, мокрым теплым асфальтом и распускающимися тополями.

Через пять минут Костя войдет в свой двор, и под старой липой они наверняка ждут его.

Из-за чего все это началось? Вот ведь удивительно: не из-за чего! Во всяком случае, Костя Пчелкин не давал для конфликта никакого повода. Более того, о компании Мухи он узнал дома из разговора за столом. Конечно, инициатором этого разговора была мать. Так, вроде бы между прочим, она сказала, что во дворе есть компания Мухина, «отбросы общества», добавила мать, собираются они в подъездах, курят, сквернословят, неизвестно какими еще безобразиями занимаются. «Ты, Костик,— было сказано в заключение,— сторонись их». И тот разговор за ужином перекинулся на другие темы. Все это было еще в прошлом году.

Вот тогда только Костя как бы заметил этих ребят, обратил на них внимание: иногда они, человек семь-восемь, собирались у скамейки в сквере, иногда под старой липой, расположившись на пустых ящиках из-под фруктов; зимой местом их сборищ становились подъезды. И верховодил в этой, компании высокий парень — симпатичный, отметил про себя Костя,— блондин с длинными, до плеч волосами, и эта прическа, надо сказать, шла ему. Он был явно старше остальных, звали его Дмитрием Мухиным, в Муху он превращался для двора и «своих пацанов».

И Костя Пчелкин стал обходить стороной мухинскую компанию, совсем не явно, но обходить. Это было моментально замечено. Вначале за его спиной прозвучало несколько реплик, не злобных, но ядовитых,— Костя ответил молчанием. Потом — дело было зимой — в его спину ударился довольно крепкий снежок, Костя лишь на мгновение замедлил шаг и, не оглянувшись, пошел дальше. Следующая акция была уже агрессивной: мимо него на красном мотоцикле пронесся парень и точным ударом ноги выбил у Кости из рук футляр со скрипкой; надо было реагировать, но мотоциклист исчез и поблизости мухинской компании не было. Наконец, как-то возвращаясь домой вечером, Костя обнаружил Муху и «его пацанов» у себя в подъезде.

Они стояли возле батареи напротив лифта. Муха, небрежно спершись о стену, пощипывал струны гитары.

Как только Костя появился, мгновенно смолкли голоса и смех и Костя ощутил вокруг себя враждебную тишину.

Костя нажал кнопку лифта.

Рядом оказался полный крепыш с незажженной сигаретой в руке. Потом Костя узнал его кличку — Дуля.

— Скрипач,— сказал Дуля,— дай прикурить.

— Я не курю.— Костя пытался унять противную дрожь в теле.— И у меня есть имя.

— Скажите, какой интеллигентный,— процедил сквозь зубы Муха.

Остальные громко, грубо засмеялись. Костя физически ощутил именно грубую силу, исходящую от тех, кто стоял за его спиной.

Пришел лифт и спас Костю Пчелкина.

И началось.

Теперь компания Мухи каждый вечер, когда Костя возвращался поздно, ждала его в подъезде, а с приходом весны и тепла — под старой липой. И эти возвращения стали для Кости мукой и испытанием. Нет, его не старались спровоцировать на драку, но Костя понимал: она может вспыхнуть в любой момент. Он не был трусом, но не умел драться, все его существо сопротивлялось насилию, в их компании считалось недостойным решать спор или лидерство физической силой. Впрочем, и Эдик и Кирилл утверждали, что надо быть подготовленным к отпору в критической ситуации. «Пьяни и шпаны,— говорил Эдик,— на наш век хватит».

По мере нарастания конфликта Костю все больше поражала мысль: «За что они меня ненавидят? Что плохого я им сделал?..» Ответа не было, Костя терзался этим обстоятельством, чувствуя, что и в его душе копится ожесточение, которое может стать неуправляемым.

Однажды Костя под липой оказался одновременно с соседкой по лестничной площадке — они вместе вышли из троллейбуса. Соседка невольно увидела «встречу», которую Косте устроила компания Мухи, и, естественно, все было рассказано Костиным родителям. Мать в отчаянии металась по комнатам.

— Я говорила, предупреждала: не связывайся с ними!

— Я и не связывался,— резонно ответил Костя.

— Надо немедленно принимать меры!

— Какие? — спросил глава семейства.

— Я не знаю, какие!

— Так было всегда,— сказал отец.— Дворовые истории. Сложный возраст. И я пока не вижу повода для паники. Успокойся, пожалуйста.

— Меня удивляет твое хладнокровие! Нашему сыну...

— Мама,— перебил Костя,— ну чего ты? Все в норме.

Однако теперь каждый раз, возвращаясь домой поздно, Костя встречал полный тревоги взгляд матери, видел, что отец с облегчением отрывается от чтения газеты или журнала, тоже смотрит на него, из отцовских глаз уходит напряжение, они теплеют.

Был закончен восьмой класс, начались летние каникулы, семейство Пчелкиных переехало на дачу, и дворовый конфликт начал вроде бы забываться.

Но осенью, с сентября, все возобновилось: компания Мухи вечерами аккуратно дожидалась возвращения Кости. Это была травля, продуманная, точно рассчитанная до определенной грани, перейти которую, впрочем, ничего не стоило в любой момент, непредвиденно. Это понимали и мучители и жертва.

Однажды ранней весной Костя после занятий в музыкальной школе возвращался домой. Уже привычно собравшись, внутренне окаменев, он открыл дверь своего подъезда. Бренчала гитара, пахло сигаретным дымом, слышались негромкие голоса. Как всегда, Костю ждали. И вдруг там, у лифта, прозвучал легко и чисто смех девочки.

Костя поднялся по ступенькам. Стало тихо. Все — их было человек семь — смотрели на него. И на него смотрела девочка. Два невидимых луча из ее глаз коснулись сердца Кости. В тот первый день их встречи он запомнил только ее глаза, серые, глубокие, запомнил каштановые волосы, рассыпанные по плечам, и смех, этот призывный, легкий смех... Потом что-то обидное — как всегда — говорили вокруг, смеялись, к Косте подошел Дуля и тоже что-то сказал. Наконец пришел лифт и увез Костю — от нее.

В эту ночь он долго не мог заснуть: неотвязно думал о ней, ворочался, простыня была скомкана, он бегал на кухню пить воду, щеки его пылали.

Стряслось: Константин Пчелкин полюбил.

Гром, ураган, потрясение мировых основ.

Он узнал: ее зовут Леной Макаровой. И все. Больше ему ничего о ней не было известно. Непонятно, необъяснимо: в их классе, в музыкальной школе было много девочек наверняка красивее Лены. Но... она была лучше всех. Стала для него лучше всех в ту первую встречу. И с того вечера он, торопя время, ждал встреч с ними, своими мучителями. Это были встречи с ней, и ради нескольких мгновений, в которые укладывались его свидания с Леной, он смог бы перенести все. Это было свидание взглядов — и только. Он несколько мгновений смотрел на Лену. Она — эти же мгновения — смотрела на Костю. Всегда, казалось ему, серьезно. Иногда тень улыбки мелькала в ее глазах.

Вокруг смеялись, галдели. Подходил Дуля:

— Англичанин, дай рупь. Отдам два.

Они, оказывается, все знали о нем.

Гасла красная кнопка, расходились дверцы лифта. Свидание обрывалось. И Костя мучительно, сгорая от нетерпения, ждал следующего.

Так продолжалось уже третий месяц. Иногда Лены не оказывалось в компании Мухи. Костя начинал терзаться: заболела? Переехала в другой город? Умерла? Но Лена Макарова опять появлялась в подъезде или под старой липой. Костя заметил: она за все время не сказала ни единой фразы, ни одной репликой не оскорбила его. И не смеялась, когда смеялись над ним остальные.

Теперь стоило только Косте закрыть глаза — и он видел ее перед собой: легкая, с гибкими движениями, сверкающими глазами, слегка впалые щеки, тонкий нос, припухлые губы, родинка на правом виске. Везде, где бы Костя ни был, что бы ни делал, думал он только о ней — неотвязно, томительно, нежно. Она стала приходить в его сны, и прежние тяжкие сны Кости, наполненные желанием, бесстыдством, картинами, от которых он, проснувшись, приходил в ужас, стали другими: желание осталось, но Лена внесла в эти, как правило, цветные сны нежность, благородство, порыв — физическое влечение облагородилось его любовью к ней.

Костя чувствовал: больше так не может оставаться, что-то должно произойти, случиться... Но одно он знал точно: он не может подойти к ней, заговорить, написать письмо, назначить свидание. Почему? Ответа на этот вопрос не было...

...Костя Пчелкин через сумрачную арку вошел в свой двор.

Теперь двор был другим: в нем начиналась вечерняя жизнь. Горело несколько фонарей; светилось множество окон; гремела музыка — проигрыватели, магнитофоны, радиолы были выставлены на подоконники. В музыкальной какофонии господствовала песня — женский голос, сопровождаемый джазом, с напором повторял припев: «А он мне нравится, нравится, нравится...»

Это была старая, давно вышедшая из моды песня, но почему-то Костя, возвращаясь домой поздно, слышал именно ее.

Сидели на скамейках пары; над грубо сколоченным столом горела яркая лампочка, мужчины средних лет стучали по неотесанным доскам костяшками домино; другая компания таких же граждан, тесно стоя возле бачков для мусора, раскупоривала большие темные бутылки с «бормотухой», и там уже шел громкий разговор о футболе. Носились дети, слышался смех; двор пах молодой листвой и разогретыми ужинами.

Костя шел к своему подъезду.

«...А он мне нравится, нравится, нравится!» — надрывалась певица.

Впереди была старая липа, и тут они ждали его.

Костя увидел: Лена была с ними, сейчас он встретит ее взгляд.

Костя замедлил шаг. Их было человек семь: Муха, Дуля, рыжий парень, еще в прошлом году промчавшийся мимо Кости на красном мотоцикле. Худого парня, который прислонился к стволу липы, кажется, называют Жгутом. Имен других Костя не знал.

Муха, сидя на ящике, пощипывал струны гитары.

Лена стояла рядом с ним. Джинсы и легкий белый свитер подчеркивали стройность ее фигуры, каштановые волосы была рассыпаны по плечам.

Лена смотрела на Костю.

Их взгляды встретились.

«Я люблю тебя! Я люблю тебя!..» — стучало Костино сердце.

Еще несколько шагов, и свидание оборвется.

Костя проходил мимо своих преследователей.

Смолкли голоса, перестала бренчать гитара.

— Господа! — глумясь, сказал Муха.— Прошу любить и жаловать. Великий скрипач Константин Пчелкин собственной персоной!

— Интеллигент вшивый! — крикнул кто-то.

— Шпрот занюханный! — добавил Дуля.

Все засмеялись. Не смеялась только Лена.

— Маэстро,— сказал Муха — Не поднести ли вашу скрипочку?

Еще три шага, и он перестанет видеть Лену...

И вдруг!

Нежно, волшебно, немного капризно прозвучал ее голос:

— Оставьте вы его в покое! Хорошенький мальчик.

Они смотрели друг на друга. Лена улыбнулась ему.

Стало тихо под старой липой. Невыносимо тихо...

— Смотрите! — разрушил тишину Муха, и в голосе его прозвучало удивление.— Да тут, кажется, чуйства! — Он встал с ящика.— Ты это, Леночка, брось. Или меня разлюбила? — Муха внезапно притянул Лену к себе за плечи.— Демонстрирую поцелуй!

— Отстань! Отстань! Ненормальный! — закричала Лена, вырываясь из рук Мухи.

Но Муха не выпускал ее.

— Давай, Муха! Давай! — азартно кричали вокруг.

А Костя стоял столбом, пораженный всем, что видит.

Неожиданно Муха вскрикнул: Лена укусила его за руку.

— Ну, шизанутая! — Муха замахнулся, но не успел ударить.

Словно яркий свет на мгновение вспыхнул перед Костей.

— Не смей! Не смей! — Костя повис на руке Мухи.— Женщин... Женщин не бьют.

И опять стало тихо под старой липой.

— Значит, женщин не бьют...— повторил в этой взрывоопасной тишине Муха.— Пожалуй, ты прав. Зато бьют таких, как ты, заморышей!

И от сильного удара в челюсть Костя отлетел на несколько шагов.

Упали сумка с учебниками и скрипка. Костя почувствовал во рту соленый вкус крови. Темная струйка поползла из уголка рта, и Костя ее судорожно слизнул.

Несколько мгновений Костя с недоумением смотрел на Муху...

Потом, задохнувшись, ослепнув от ненависти, бросился на противника и налетел на второй удар, более сильный. Костя упал, но тут же вскочил. Его окружили. Со всех сторон посыпались удары. Костя, нагнув голову, закрывал лицо, нелепо, неумело отбиваясь обеими руками. Он не чувствовал боли, только звон стоял в его голове, и в этом звоне вспыхивали короткие молнии. Отодвинулись все звуки двора, мальчику показалось, что он глохнет. Но в этой все надвигающейся глухоте он успел услышать отчаянный голос Лены:

— Перестаньте! Перестаньте!..

И тут же кто-то пронзительно крикнул:

— Атас!..

Костя услышал топот ног. На одно мгновение перестал понимать, где он и что с ним, потом почувствовал спиной влажность ствола липы.

— Хулиганье проклятое! Шпана!..

Перед Костей стояла пожилая женщина, протягивала ему сумку с учебниками и скрипку.

— Сынок, может, тебя домой отвести?

— Нет, нет! — поспешно сказал Костя.— Я сам. Спасибо.

Он в странном розоватом тумане побрел к своему подъезду, и все, что сейчас с ним произошло, казалось ему невозможным, нереальным, будто было не с ним. И вообще не могло быть.

Но тут его пронзила мысль: «Она видела, как меня били! Каким я был жалким!»

Сами собой сжались кулаки, ярость наполнила все его существо: «Я отомщу, отомщу! Лена, я отомщу...»

Он зачем-то остановился у щита для объявлений и внимательно, медленно перечитал: «28 мая в красном уголке состоится товарищеский суд над гражданкой Савохиной О. П., которая недостойным поведением...»

Внизу фломастером было приписано: «Бедное, бедное Эфирное Создание!» — и нарисована потешная рожа, видно, это создание изображающая.

И приписка и рожа показались вдруг Косте невероятно смешными, и он засмеялся. Смех острой, обжигающей болью отозвался в голове и во всем теле. Но остановиться Костя не мог — так и вошел в подъезд, прыская судорожным смехом.

Глава третья

Явление Дон Кихота

Родители Кости, Лариса Петровна и Виталий Захарович, сидели перед телевизором и оба делали вид, что смотрят документальный фильм о событиях в Африке. Было пять минут девятого. Костя задерживался на четверть часа. Любовь к Лене, все, что с ним происходит, Костя хранил в тайне от отца и матери. Лишь своим друзьям, Эдику и Кириллу, поведал он о Лене и теперь раскаивался в этом: его не поняли. Ирония, шуточки. «Вы, сэр, из девятнадцатого века,— сказал Кирилл.— В наше бурное время отношения полов просты, как мычание».

Но родители догадывались. Они с тревогой наблюдали заметную перемену в сыне за последние месяцы: Костя стал нервным, легко ранимым, вспыльчивым и неожиданно, непривычно чутким; на Восьмое марта принес матери большой букет мимозы, сказав: «Мамочка, ты у нас с папой самая замечательная женщина»,— и Лариса Петровна расплакалась; стол его был завален томиками стихов, родители слышали, как он ночами ходит по своей комнате.

— В его жизни,— сказал как-то Виталий Захарович,— произошло нечто огромное.

— Что именно? — спросила Лариса Петровна.

— Я думаю, он полюбил.

— Боже мой! Какая любовь? В пятнадцать лет!

— В шестнадцать,— поправил Виталий Захарович.

Между Ларисой Петровной и Виталием Захаровичем сразу возникло нечто вроде конфликта, они по-разному оценивали перемену в сыне. Лариса Петровна склонна была видеть в ней катастрофу, несчастье, внезапно свалившееся на ее Костика. Виталий Захарович считал, что все закономерно.

Как-то само собой получилось: они избегали обсуждать перемену в сыне. И одно определенно: оба и мысли не допускали, что эта любовь может быть связана с мухинской компанией.

— ...Все-таки,— сказала Лариса Петровна, незаметно взглянув на стенные часы,— мы его перегружаем. Может быть, отказаться от музыки? Три раза в неделю! Школа, английский, скрипка.

— Дело не в перегрузке,— ответил Виталий Захарович.— Дело, как ты знаешь, совсем в другом.

— Я не хочу в это верить! — раздраженно начала Лариса Петровна.— Если так, он мог бы...

В передней заскрежетал ключ в замочной скважине, хлопнула дверь.

— Костик! — Мать уже шла навстречу сыну.— Где ты застрял? Я дважды подогревала ужин.

Виталий Захарович смотрел на экран телевизора. Оказывается, началась спортивная программа: по наклонной дуге стремительно мчались гоночные машины.

— Боже мой! — закричала в передней Лариса Петровна.— Виталий! Виталий!..

Виталий Захарович мгновенно оказался в передней.

Перед родителями стоял избитый Костя. Кровь размазана по лицу, заплывал левый глаз, одежда порвана.

— Сынок,..— Лариса Петровна заплакала.

— Подожди, Лара,— остановил ее Виталий Захарович.— Идем в ванную.— Он взял Костю за плечо, повел по коридору.— Снимай рубашку, мойся. Сейчас принесу мазь.

...Костя, преодолевая боль во всем теле, голый по пояс, мылся в ванной и сквозь плеск воды услышал голос матери:

— Вот!.. Я говорила... Я чувствовала! Дождались... Виталий, что же ты стоишь?

— А что ты предлагаешь делать? — спросил отец.— По-твоему, они меня жаждут видеть для объяснений?

— Меня поражает твое спокойствие! — сквозь слезы сказала Лариса Петровна.— Все! Хватит! Немедленно звоню в милицию!

— Мама! — Костя выскочил из ванной.— Никуда не надо звонить!

Но Лариса Петровна уже решительно шла с телефоном в комнату, за ней тянулся черный шнур. Костя побежал за матерью.

— Мама, я прошу!..

Перед Костей захлопнулась дверь, щелкнул замок.

— На этот раз все! — сказала Лариса Петровна.— Ждать, когда они тебя убьют? — За дверью послышался звук вращающегося телефонного диска.

— Мама! Мама!..— забарабанил Костя кулаками в дверь.

Подошел отец, сказал спокойно:

— Лара! Ты порешь горячку. Подожди. Телефонный диск за дверью продолжал вращаться.

— Это мои, мои дела! — выкрикнул Костя.— Зачем вмешивать милицию? Что обо мне подумают?

...Через полчаса все трое отчужденно сидели в комнате перед телевизором, и это выглядело довольно нелепо: экран ярко полыхал, солидные мужчины за круглым столом темпераментно обсуждали какие-то проблемы, но звук отсутствовал, и очень странно воспринимался человек, энергично жестикулирующий, вроде бы угрожающий кому-то.

В молчание трех людей — таких близких, так любящих друг друга, а сейчас враждебно молчавших,— резко ворвался телефонный звонок.

«Это меня!» — почему-то подумал Костя и схватил трубку.

— Да? Слушаю.

В трубке посопели, и хрипловатый мальчишеский голос сказал:

— К вам идет Дон Кихот!

Потом, показалось Косте, возле телефонной трубки произошла какая-то борьба, возня, прозвучало несколько фраз; и явно Муха сказал:

— Ты и стукач к тому же.

Костя молчал.

— Ну, сука, еще поговорим.— В трубке запульсировали короткие гудки.

— Костик, кто? — осторожно спросила мать.

Он не успел ответить (да он и не стал бы отвечать): во входную дверь звонили.

Лариса Петровна быстро вышла из комнаты и вернулась с пожилым полным милиционером, казавшимся медлительным и очень штатским, несмотря на форму. Он был белобрыс, с белыми кустистыми бровями, веснушки покрывали щеки; нос и губы были крупные; из-под фуражки торчали большие, добродушные какие-то уши. Положительно все в нем было мирным, домашним, и только голубые, как бы выцветшие глаза в жестком прищуре смотрели пристально, напряженно.

— Вот сюда, пожалуйста.— Лариса Петровна показала на кресло возле журнального столика.

— Благодарю,— сказал милиционер, снимая фуражку и неуклюже устраиваясь в кресле.— Разрешите представиться: ваш участковый, старший лейтенант Воробьев. Николай Павлович Воробьев.— Он быстро и внимательно осмотрел всех. Взгляд его остановился на Косте.— Что произошло, граждане?

— Вот, полюбуйтесь.— Лариса Петровна кивнула на Костю.

Участковый Воробьев, казалось, бесстрастно рассматривал Пчелкина-младшего, вид которого красноречиво говорил о недавнем происшествии,

— Понятно,— вздохнул милиционер.— Что же, молодой человек, рассказывайте.

— Ничего я не буду рассказывать! — Костя резко отвернулся.— Я вас не звал.

— Константин!— Лариса Петровна стукнула рукой по подлокотнику кресла.

— Извините,— сказал Костя.— Только ничего я рассказывать не буду! — Он замешкался и добавил:— У меня претензий нет.

— Раз нет претензий...— Воробьев сделал движение, вроде бы собираясь встать.

— Понимаете, Павел Николаевич,— заспешила Лариса Петровна.

— Николай Павлович,— поправил участковый Воробьев, деликатно кашлянув в кулак.

— Понимаете, Николай Павлович, это все компания Мухина. Она давно преследует моего сына.

— За что преследует? — спросил Воробьев.

— А ни за что! — Голос Ларисы Петровны задрожал от гнева.— Во всяком случае, Константин никогда этим хулиганам ничего плохого не делал.

— Моя жена убеждена,— заговорил молчавший до сих пор Виталий Захарович,— компания Мухина не терпит нашего сына за сам факт, что он есть.

— Мальчик из интеллигентной семьи. Мой муж химик, ученый. Я по профессии художник-модельер...

— Между прочим,— перебил участковый Воробьев.— Дмитрий Мухин — сын доцента. Лекции этот доцент студентам читает.

— Весьма странно,— удивилась Лариса Петровна.— Но факт остается фактом: вокруг Мухина собираются отбросы нашего двора!

— Отбросы...— горько усмехнулся участковый Воробьев.

— Да, да, отбросы! — упрямо повторила Лариса Петровна.— И они ненавидят нашего сына! Для них, очевидно, это дико: английский язык, музыка, книги. Им бы только бренчать на гитаре, сквернословить. И... не знаю, чем они там еще занимаются...

— Видите ли,— сказал Виталий Захарович,— мы— это я понял, к сожалению, слишком поздно — совершили одну непоправимую ошибку, и теперь наш сын за нее расплачивается. Впрочем, моя жена и сейчас считает, что мы поступили правильно. На протяжении всей жизни Константина...

— Виталий! Может быть, при Костике...— заспешила Лариса Петровна, щеки ее покрылись розовыми пятнами.

— Ничего, ничего, пусть слушает. Так вот. На протяжении всей жизни сына мы старались отгородить его от жизни двора, от влияния таких, как Мухин...

— А зачем отгораживать? — перебил милиционер. Очевидно, такова была его манера разговора — перебивать, когда ему нужно. Но получалось это без нажима, как бы невзначай.

— То есть как? — ахнула Лариса Петровна.

— Так,— буднично, даже, показалось, скучно сказал участковый Воробьев.— Жизнь нашего двора — это вообще жизнь. От нее отгородиться невозможно.

— И я так считаю,— сказал Виталий Захарович.

— Правильно считаете.— Милиционер вдруг повернулся к угрюмо молчащему Косте, улыбнулся ему.— А ты слушай, слушай и на ус мотай.— Он опять остро взглянул на Ларису Петровну.— Жить вашему сыну в дальнейшем предстоит если не в нашем дворе... все равно среди людей, как говорится.

— Мухин и его компания — люди? — всплеснула руками Лариса Петровна.

— Да, люди,— твердо произнес участковый Воробьев.— Для вас они отбросы, а для меня — люди. Вы только о своем сыне думаете, а у меня за всю мухинскую компанию голова болит.

— Странные речи, Николай Павлович, вы произносите,— сказала Лариса Петровна.— Что же получается? Пусть наших детей избивают?..

— Не пусть.— В голосе Воробьева прозвучала жесткость.— Ваше право... Прежде всего вот его право,— он кивнул на Костю,— дать делу ход, довести до суда. А для начала необходимо составить протокол.— Николай Павлович собрался достать из планшетки бланк протокола.

— Нет! — вскочил Костя и теперь стоял перед милиционером.— Я против! И вообще... Вы тут говорите, будто меня и не существует. Неодушевленный предмет. Я — сам!

— Что сам? — спросила Лариса Петровна.

— Сам разберусь! — Костя опять сел в кресло.

— Правильно, сынок,— сказал участковый Воробьев,— Разберись. И одно я обещаю: Мухин тебя больше пальцем не тронет. Я с ним побеседую. И вам я обещаю...— Милиционер посмотрел на родителей Кости, усмехнулся.— Оградим вашего сына от компании Мухина.— Николай Павлович тяжело поднялся из кресла.— Извините. Надо мне еще к гражданке Савохиной.— Он невесело улыбнулся.— К Эфирному Созданию. Такие наши дела.— Милиционер снова посмотрел на Костю, теперь изучающе, долго.— Вот если бы Лена Макарова с тобой в клуб «Красный пролетарий» на танцы ходила, а не с Мухиным... Был бы я совсем спокоен.

— Она с ним ходит на танцы? — быстро спросил Костя.

Участковый Воробьев не успел ответить.

— Наш сын не посещает всякие там танцплощадки! — гневно сказала Лариса Петровна.

— Еще будет...— Николай Павлович запнулся.— Еще будет посещать. Может быть, к сожалению. Но — будет. Так я пошел, всего доброго.

Виталий Захарович проводил милиционера до двери, вернулся в комнату.

Телевизор во время визита участкового Воробьева оставался включенным, только по-прежнему отсутствовал звук. Сейчас передавали футбольный матч,

— С таким участковым...— начала возмущенно Лариса Петровна.

Но ее остановил Костя:

— А мне Николай Павлович понравился,— сказал он с напором.

— Мне определенно понравился,— поддержал его Виталий Захарович. Помолчал и добавил как можно мягче: — И он прав.

— Ну, конечно! — Лариса Петровна даже задохнулась от возмущения.— Все правы, одна я дура...— В ее голосе послышались слезы.— И меня, Виталий, удивляет твое безразличие. Мальчика чуть...— Лариса Петровна резко отвернулась.

— Лара! — Виталий Захарович осторожно погладил жену по плечу.— Пойми! Есть тут причина вражды, я бы это назвал соперничеством...

Виталий Захарович не договорил — Костя быстро вскочил с кресла и на полную мощность включил звук телевизора. Ворвался рев болельщиков, захлебывался словами комментатор, слышались свистки судьи.

Тут же поднялась Лариса Петровна и совсем выключила телевизор.

Костя вышел на балкон. Внизу жил своей жизнью огромный вечерний двор. Он был призрачно освещен фонарями и разноцветным светом из окон.

На душе у Кости были хаос и смятение: Лена ходит на танцы с Мухой!..

На балконе появился Виталий Захарович. Теперь они стояли рядом, отец и сын. Молчали.

— Значит,— тихо спросил Виталий Захарович,— эту девочку зовут Леной Макаровой?

— Какую девочку? — прошептал Костя, и жаркая кровь бросилась ему в лицо.

— Которая тебе нравится...

Костя не ответил.

Виталий Захарович обнял сына за плечи и ощутил дрожь, которая била тело сына. Любовь к нему, желание немедленно помочь, своей силой и тяжким жизненным опытом оградить от ошибок и ударов судьбы — все это комом подкатило к горлу.

Они еще долго стояли молча, и двор неразгаданной страной простирался под ними.

Глава четвертая

«И ожидание любви сильнее, чем любовь волнует...»

Странно: Костя в этот вечер, как только его голова коснулась подушки, мгновенно провалился в сон.

Костю с трудом поднял звонок будильника. Несколько мгновений мальчик лежал без всяких мыслей, и вдруг все, что произошло вчера, разом навалилось черной сокрушительной громадой. И не захотелось жить. Умереть, вот сейчас же, немедленно умереть.

Но все продолжалось по заведенному порядку: завтрак (родители старались отвлечь его пустячными, веселыми разговорами), сборы в школу. Синяк под левым глазом мама замазала каким-то кремом и припудрила, но все равно было заметно, и багровая ссадина красовалась на лбу.

Костя вышел из своего подъезда все в том же угнетенном состоянии духа: жить не хотелось. Но он увидел старую липу, и она как бы сказала ему: в этой жизни, которую ты собираешься покинуть, есть Лена.

«Что делать? — мучительно думал Костя.— Что?»

Старая липа уже шумела над ним своей могучей кроной, и шелест листьев смешивался с радостным утренним щебетом воробьиной стаи, которая, очевидно, липу считала своим клубом для встреч.

— Англичанин! — послышался сзади голос.

Костя вздрогнул, мгновенно все напряглось в нем, вспотели ладони. Он шел дальше, к воротам, не оглядываясь.

— Скрипач! Да постой ты! Дело есть. Костя остановился.

К нему спешил Дуля. Костя впервые при дневном свете рассмотрел его: толстый увалень с довольно добродушным лицом, которому широкий нос в веснушках придавал лукавое выражение. Глаза у Дули были карие, хитрые и, пожалуй, злые. Он со свистом сплевывал сквозь желтые редкие зубы.

— Привет! — Дуля подбежал к Косте, тяжело дыша.

Костя промолчал.

— Здорово мы тебя вчера отделали,— с удовольствием сказал Дуля, оглядев Костю.

Костя не ответил.

— А ты сразу к Дон Кихоту,— пренебрежительно сказал Дуля.

— К кому? — удивился Костя.

— Ну, к участковому нашему, к Воробьеву, Это его так Муха зовет: Дон Кихот какой-то.

— Его мать вызвала,— сказал Костя.— Не я.

— Хватит заливать-то,— сказал Дуля.— Мать... Ладно. Я все твои дела — в гробу и в белых тапочках. Понял? Вот. Тебе велено передать.— И Дуля протянул Косте записку.

— Мне? — с недоумением спросил Костя.

— Тебе. И делаю это тайно от своих корешей. Исключительно из уважения... сам знаешь, к кому.— Дуля зашагал прочь независимой, слегка расхлябанной походкой.

Костя развернул записку. В ней было написано крупными детскими буквами: «Милый мальчик Костя! Приходи сегодня в одиннадцать вечера под старую липу. Буду тебя страстно ждать. Лена М.»,

Она — сама!— назначает ему свидание! И если вечером его опять изобьют, он все равно пойдет к ней.

...Без десяти одиннадцать вечера Костя вошел на кухню, где родители занимались какими-то хозяйственными делами. Он был в отглаженных брюках, в свежей рубашке, аккуратно причесанный.

— Я пойду прогуляюсь перед сном,— сказал он.

— Так поздно? — подняла брови Лариса Петровна.— Ни в коем...

— Иди, иди,— перебил жену Виталий Захарович.— Погода хорошая.

— Но ведь компания Мухина! — начала было Лариса Петровна.

— Все будет в норме.— Костя направился в переднюю.— Дон Кихоту надо верить.

— Какому еще Дон Кихоту? — раздраженно спросила Лариса Петровна.

Ответа не последовало — хлопнула входная дверь.

...Костя подошел к старой липе. Здесь никого не было. Однако возле ствола стояли два пустых ящика из-под фруктов. Костя напряженно осмотрелся по сторонам. Никого. Сел на один из ящиков. Сердце глухо, часто стучало. Непонятный, внезапно пришедший стыд смешался с жутким предчувствием; «Обманула... Не придет. Написала записку, чтобы надо мной посмеяться».

И в этот момент из темноты возникла Лена Макарова. Она была в джинсах и вельветовой куртке.

— А вот и я! — сказала Лена и села рядом с Костей на второй ящик.

— Добрый вечер,— еле проговорил Костя, чувствуя, что неудержимо краснеет.

— Ты всегда такой точный? — сказала Лена.

— Всегда,— ответил Костя. И оба неловко замолчали.

— Я не хотела...— Лена вдруг нагнулась к уху Кости и прошептала: — Я не думала, что из-за меня может так получиться...

— Я жалею только об одном,— сказал Костя.

— О чем? — спросила Лена, оглянувшись в темноту двора.

— О том, что не умею драться! — сказал мальчик.

— А ты научись! — развеселилась Лена.

— И научусь,— сказал Костя. Снова они замолчали.

— Ты где учишься? — опять заговорила Лена.

— В английской спецшколе. А ты?

— В ПТУ тридцать два… За углом, через два квартала. Знаешь?

Костя кивнул,

— У вас в школе все на английском языке? — спросила Лена.

— Нет. Но английский со второго класса.

— И ты можешь свободно говорить по-английски?

Костя усмехнулся.

— Конечно, могу.

— Скажи мне что-нибудь по-английски,— попросила девочка.

— You are the best girl in the world,— сказал Костя по-английски очень тихо.

— Переведи!

— Переводить не обязательно,— ответил Костя.— Лена, а кем ты будешь?

— Я? Поваром-кондитером. Мне полгода осталось. Что, плохая профессия?

— Нормальная профессия.

— Перспективная в смысле мани.— Лена потерла пальцами, как бы считая деньги.

И опять наступило молчание.

— А скрипка? — спросила Лена.— Ты что, на ней играешь?

— Да,— сказал Костя.— Но это так, для своего удовольствия.

— А я для своего удовольствия больше всего люблю танцевать. Весь бы день танцевала! Я в клуб «Красного пролетария» хожу. Знаешь, какая там дискотека! Все классные ансамбли. И «Абба», и «Бони М», и «Калифорния», и «Чингиз-хан», и «Смоуки».

— Ты в дискотеку с Мухой ходишь?

Лена засмеялась.

— Хожу! Хочешь, и с тобой пойду.

— Хочу... — прошептал Костя.

— Может, ты в меня влюбился? — Она опять засмеялась.

Костя не ответил — смотрел на Лену.

И она вдруг смутилась под этим взглядом.

— Ну... — несколько растерянно сказала Лена,— Тогда почитай мне стихи. Про любовь.

— Ты любишь стихи?

— Обожаю! — с вызовом ответила Лена.— Если стихи в порядке — такой балдеж.

— Тогда...— Костя помедлил немного.— Слушай.

Хорошо здесь: и шелест и хруст; С каждым утром сильнее мороз, В белом пламени клонится куст Ледяных ослепительных роз. И на пышных парадных снегах Лыжный след, словно память о том, Что в каких-то далеких веках Здесь с тобою прошли мы вдвоем…

Лена с изумлением смотрела на Костю.

— Это — про любовь?

— Конечно!

— Как... чудно.— Лена легко тронула плечо Кости.— Еще... Пожалуйста!

— Еще? — Костя с некоторым недоверием посмотрел на Лену.

Промчался ветер по садам И дождь устроил лепестковый, И сердце. Ровное всегда, Заполнено вдруг чувством новым. Еще мелодии простой Душа бесхитростно желает. Но, словно майский травостой. Живую влагу набирает. И руки нежные твои Еще томятся и тоскуют, И ожидание любви Сильнее, чем любовь, Волнует...

И в этот момент в темноте послышались выкрики, улюлюканье, смех — перед Костей и Леной появились Муха, Дуля, вся мухинская компания. Они в нелепом хороводе закружились вокруг ствола липы, вокруг Кости и Лены.

— Ша! — вдруг гаркнул Муха.

Все остановились и замолчали. Муха подошел к Косте.

— Не дрожи,— насмешливо сказал он.— Бить не буду.

Лена вдруг рванулась вперед, встала между Костей и Мухой, сказала отчаянно:

— Лучше меня...

— Ладно, Ленка,— усмехнулся Муха, отстраняя ее.— Уже переигрываешь. Ты свое сделала.

Костя резко вскинул голову, смотрел на Лену. У Лены задрожали губы, она начала говорить быстро, прерывисто:

— Костя, я не хотела... Понимаешь, я...

— Хватит, сказал! — грубо оборвал ее Муха, оттолкнул в сторону и вплотную подошел к Косте.— Так вот: бить не буду. Еще из-за такого слизняка в колонию загудеть. Но предупреждаю: к Ленке не подходи. Подойдешь — найду способ отучить. А сейчас— канай отсюда! Стихочтец...— И, паясничая, Муха продекламировал:— «Шепот, робкое дыханье, трели соловья...»

Но Костя не слушал Муху, он смотрел на Лену.

— Как ты могла? Как ты только могла?..— И бросился в темноту.

Лена смотрела ему вслед... Напряженно-тихо было под старой липой. В руках Мухи появилась гитара.

— «Что смолкнул веселия глас?» — Муха ударил по струнам. Он запел первым, остальные подхватили:

Где твои семнадцать лет? На Большом Каретном! Где твои семнадцать бед? На Большом Каретном! А где твой черный пистолет? На Большом Каретном!

Глава пятая

«Когда ученик готов...»

Все! Решение принято. Только бы он согласился. Были старательно сделаны все уроки, и не за три часа, как запрограммировано, а за два с четвертью. Костя проследил: он возвращается домой около пяти, идет через сквер от автобусной остановки. Сейчас без двадцати пять. Пора!

Костя несколько минут постоял перед зеркалом в ванной, всматриваясь в себя. Синяк под глазом стал желтым, почти незаметным. Что-то новое появилось в лице Кости Пчелкина: черты обострились, глаза казались очень большими... Он не знал, как определить все эти перемены.

«Пора!» — опять сказал себе Костя.

...Сквер перед кварталом был пуст, солнечные блики играли на дорожке у ног Кости Пчелкина. Он сидел на скамейке возле трех ступенек, которые вели к переходу через улицу.

«Только здесь он пройдет,— думал Костя,— больше негде...»

На часах было без семи пять, когда в сквере среди прохожих показался тот, кого ждал Костя: по аллее неторопливо шел мужчина средних лет, в светлых брюках и легкой спортивной куртке, худощавый, широкоплечий, с коротким ежиком стриженых седых волос, тот самый, который по утрам делает разминочный комплекс каратэ на баскетбольной площадке.

Мужчина поравнялся со скамейкой, на которой сидел Костя Пчелкин.

Костя быстро вскочил:

— Простите...

Мужчина остановился, с интересом посмотрел на Костю.

— Здравствуйте...— смущаясь, произнес Костя.

— Здравствуй,— сдержанно, но приветливо ответил мужчина.

— Я ваш сосед из двести тридцать девятой квартиры,— заспешил Костя.— Я каждое утро вижу, как вы делаете упражнения на баскетбольной площадке. Я знаю, вы...

— Присядем.— Мужчина показал на скамейку. Они сели рядом.

Костя не знал, с чего начать, и мужчина заговорил первым:

— Давай знакомиться. Я тебя знаю только в лицо, встречались во дворе и в лифте, наверно. Владимир Георгиевич.— Он протянул Косте руку.

— Костя... Константин Пчелкин.

— Рассказывай. Я примерно догадываюсь, что тебе от меня надо.

И Костя все рассказал — страстно, сбивчиво, порывисто — о компании Мухи, о конфликте, который возник между ними, о Лене — он только упомянул ее имя и смутился, замолчал. «Я все понимаю»,— сказал собеседник, коротко пожав Костину руку. И от этого пожатия Костя успокоился окончательно и поведал, не утаив ничего, про драку, которая произошла три дня назад. Только о розыгрыше с запиской и о свидании под старой липой промолчал— не смог рассказать: страдало его самолюбие.

— ...Вот и вся история,— закончил исповедь Костя.

— Понятно.— Владимир Георгиевич опять внимательно посмотрел на нового знакомого.

— Мне бы,— выпалил Костя,— несколько ваших приемов. Ведь вы каратист?

Владимир Георгиевич усмехнулся.

— Да, это так: я каратист. Если уж быть точным, учитель в школе каратэ.

— Владимир Георгиевич! — загорелся Костя.— Так неужели нельзя? Мне бы только два-три приема.— Он смутился.— И чтобы не бить по лицу.

— Чтобы не бить по лицу...— повторил Владимир Георгиевич.— Простейший комплекс каратэ, первая фаза — это два года напряженнейших ежедневных занятий.— Он улыбнулся.— А на остальное — вся жизнь. Потому что каратэ — это не только вид спорта. И не набор приемов для самообороны. В разные века каратэ всегда было соединением физической подготовки человека с духовной. Кто брал в руки эти разящие мечи — приемы каратэ,— вот в чем вопрос. Например, японские крестьяне или самураи. А вообще начало каратэ — в древней Индии, в йоге. Теперь стали говорить о каратэ как о виде спорта. Вероятно, это древнейший вид спорта, возникший у истоков рода человеческого. Надо, Костя, с самого начала уяснить: каратэ — это еще и отношение человека к жизни, к людям, к добру и злу. Понимаешь?

— Понимаю,— несколько уныло сказал Костя.

Владимир Георгиевич опять посмотрел на Костю очень внимательно, спросил:

— Значит, не можешь ударить человека по лицу?

— Не могу...— потупился Костя.

— Почему?

— Я... я не знаю.

— Я тебе объясню.— Владимир Георгиевич немного помолчал.— Потому что ты — нормальный человек. Нормальный человек не может ударить другого человека по лицу.

— Но ведь бьют...— сказал Костя.

— Бьют! — согласился Владимир Георгиевич.— И еще как. Но, понимаешь... Вроде бы прописная истина: человек должен культивировать в себе доброту. Попросту, быть добрым. Прописная истина?

— Вовсе нет,— сказал Костя.

— Почему?

— Потому что... Есть, конечно, добрые люди. Но... А злых сколько? Не очень-то это истина.

— Пожалуй...— сказал Владимир Георгиевич.— Но, понимаешь... Надо бороться за доброе начало в человеке! Вот в чем, наверно, наше главное призвание.

— Но как бороться? — спросил Костя.

Владимир Георгиевич усмехнулся.

— Разве у тебя нет готового ответа? Не за ним ты ко мне обратился? Встань!

Костя неуверенно поднялся со скамейки.

— Выйдем сюда.

Оба оказались на газоне позади скамейки, чтобы не мешать проходящим.

— Предположим, ты негодяй и мерзавец. А я владею, как ты сказал, двумя-тремя приемами каратэ. Впрочем, достаточно и одного...

Мгновенное движение правой рукой — и Костя рухнул на землю.

— Ответь честно, что ты чувствуешь? Стал лучше? Добрее?

— Нет,— хмуро сказал Костя.— Я разозлился.

— Именно! — засмеялся Владимир Георгиевич.— Поэтому за доброе начало в человеке надо бороться не физически, а духовно. Ты вставай, вставай! — Костя поднялся, и оба снова сели на скамейку.— Однако, понимаешь, Костя, здесь и заложен парадокс— для такой духовной борьбы необходимо быть физически сильным.

— Поэтому вы и занимаетесь каратэ?

— Да,— спокойно сказал Владимир Георгиевич.— Но... Видишь ли, перед собой и своими учениками я ставлю задачу: в совершенстве владеть всеми приемами каратэ и... не применять их в обыденной жизни. Другое дело — соревнования.

— Как же так? — с недоумением спросил Костя.— А если на тебя нападает сразу несколько человек?

— В том-то и дело,— сказал Владимир Георгиевич.— Они не станут нападать на тебя.

— Почему?

— От физически сильного человека, настроенного на служение добру, исходит невидимая волна, высокая сила. Ее чувствуют окружающие, она парализует агрессивные центры в тех, кто готов напасть.— Владимир Георгиевич улыбнулся.— Конечно, бывают крайние, критические ситуации. И тогда надо применить один-два приема.

Костя озадаченно молчал. Владимир Георгиевич смотрел на него.

— Есть, Костя, и другая причина,— сказал он,— побуждающая нас постоянно заботиться о своем физическом здоровье. Вот тебе еще одна прописная, банальная истина: мир велик, а жизнь коротка. Ты с этим согласен? — Костя пожал плечами.— Увы, Костя, это так. Ты только представь; сколько прекрасных книг мы не успеваем прочитать за свои, скажем, семьдесят лет. Сколько дорог остается не-пройденными... А всевозможные выставки и музеи? А музыка, театры, встречи и споры — обязательно споры! — с интересными людьми? Так кто, по-твоему, одолеет трудную дорогу: физически сильный человек или какой-нибудь хлюпик? Кто легче перенесет бессонную ночь над книгой, которую тебе дали на сутки? Кто не будет разваливаться на части от усталости в экскурсиях по чужеземному городу? Кто дольше сохранит светлую голову и четкость мысли в споре с умным идейным противником? Так-то, мой друг! — Владимир Георгиевич потрепал Костю по плечу.— А теперь вернемся к твоей просьбе.— Он помедлил.— Ты мне нравишься, парень! И вот что я тебе предлагаю... Всего неделю назад я начал в нашей школе каратэ занятия с новой группой, они рассчитаны на два года. Практически мест нет, но для тебя... Согласен?

— Конечно! — порывисто сказал Костя.

Владимир Георгиевич улыбнулся:

— Есть древнее восточное изречение: «Когда ученик готов, приходит учитель».

На лице каратиста Костя увидел озабоченность. Или тревогу?

— Как, ты говоришь, нашего участкового в компании Мухина называют? Дон Кихотом?

— Да.

— Что же, весьма точно. Кто придумал?

— Муха и придумал,— ответил Костя.— А что?

— Дон Кихот...— задумчиво повторил Владимир Георгиевич.— Дон Кихоты нужны. Во все времена. Ты со мной согласен?

— Не знаю...— растерянно сказал Костя,

— Нужны! Уверяю тебя. С полгода назад был у меня с нашим участковым разговор. На улице он меня поймал, вот как ты сейчас.— Владимир Георгиевич вздохнул.— Пообещал я ему. А! — Он с досадой махнул рукой.— Суета заела, забыл... Как часто свое несовершенство мы на эту пресловутую суету сваливаем! Ты ребят из мухинской компании знаешь плохо?

— Совсем не знаю,— ответил Костя.

— Ничего! Ты их узнаешь. И я их узнаю. С твоей помощью.

Родители восприняли новость по-разному. Мать была в ужасе и панике: к английскому, занятиям в музыкальной школе прибавились тренировки по каратэ. Три раза в неделю!

— Костик, ты надорвешься! Я умоляю тебя... Ради и моего здоровья...

— Лара,— перебил жену Виталий Захарович.— Пусть. Значит, ему это надо. При одном условии, Костя: ни школа, ни скрипка не пострадают.

— Да, папа!

Прошла неделя. Три занятия в школе каратэ, Костю буквально потряс прежде всего дух школы: ритуал вежливости в начале каждого занятия, спокойное достоинство. И отношение каратистов друг к другу: его можно было определить единственным словом — «доброжелательность».

Произошло то, что никак не предполагала Лариса Петровна: ее Костик успевал все — даже с какой-то, казалось, легкостью, хотя внутри этой легкости были напор, жесткий расчет времени, собранность.

Родители не узнавали своего сына.

Случилось еще одно событие, которое Костя не мог объяснить: под липой его больше никто не встречал. Несколько раз, возвращаясь домой поздно, он видел ребят из мухинской компании, но самого главаря среди них не было. Не появлялась и Лена...

Лишь однажды вечером, когда Костя медленно шел мимо, липы («Где ты, Лена? Где?.. И остальные. Пусть все повторится. Лишь бы тебя увидеть»), возле темного ствола он увидел ее. Одну.

Лена шагнула ему навстречу:

— Костя, мне надо...

Он рванулся вперед, опустив голову.

— Костя! — Отчаяние было в ее голосе.— Мне надо поговорить с тобой!

— Нам не о чем говорить!..— Полный смятения, он прошел мимо.

«Что я делаю! Что я делаю?.. Ведь она сама...»

Костя чувствовал ее взгляд, но не мог оглянуться, остановиться...

Лишь твердил про себя: «Что я делаю! Что я делаю...»

Глава шестая

Эфирное Создание

Был вечер, мокрый (дожди все шли и шли), пахнущий молодой листвой, загадочным, таинственный, полный ожидания,— теперь для Кости Пчелкина все вечера были такими.

Костя возвращался из школы каратэ. Со спортивной сумкой через плечо он медленно брел под аркой.

«Неужели их опять не будет?..»

Вот и старая липа. Жаркая волна с головой накрыла Костю: под деревом стояла Лена, а рядом с ней — долговязый Жгут.

Костя замедлил шаг, не зная, что делать. «Заговорить первому?» И у него вырвалось само собой:

— Лена, здравствуй...

— Здравствуй! — Она подошла к нему.

Жгут стоял у ствола липы и угрюмо наблюдал за ними.

— Костя... Ты прости меня,.. За тогда. Дура я.

«Я тебя прощаю, прощаю!» Он неожиданно для себя спросил:

— А где ваш Муха?

— Он на каких-то сборах,— сказала Лена,— Ведь ему скоро в армию.

И наступило молчание.

«Пойдем в кино! Пойдем на танцы! Пойдем, куда хочешь!» — промолчал Костя.

— А у Жгута неприятности,— сказала Лена.

— Какие? — Костя посмотрел на Жгута.

Тот, казалось, безучастно все стоял под липой, и вид у него был унылый.

— Вернее, у Эфирного Создания. Ну, у матери Жгута.— Лена сердито хмыкнула.— Вчера над ней товарищеский суд был.

«Значит,— понял Костя, вспомнив объявление на щите,— гражданка Савохина и есть Эфирное Создание».

— За что же ее судили? — спросил Костя.

— За веселую жизнь,— сказала Лена.

— Это как? — удивился Костя.

— Очень просто! Она живет весело, и за это ее грозят выслать из Москвы. А Жгута — в какой-нибудь интернат. Вчера сделали последнее предупреждение. Эти пенсионеры такие. Они в суд свое решение передадут, в настоящий. Делать-то им нечего. Вот и бесятся от скуки. И чем Эфирному Созданию помочь?

Жгут приблизился, внимательно посмотрел на Костю, сказал:

— Ленка считает, что ты умный...

— Конечно, умный! — весело подтвердила Лена.

— Книги читаешь...— Жгут волновался.— И родители у тебя образованные. Ведь так?

— Так...— ответил Костя, не понимая, издевается над ним Жгут или говорит серьезно.

— Пойдем к нам, а? — В голосе Жгута прозвучала робость.

— Зачем? — удивился Костя.

— Может, ей что посоветуешь...— Жгут помедлил.— Или повлияешь?

— Сейчас надо идти? — спросил Костя.

— Конечно, сейчас,— сказала Лена.

— Я только дома предупрежу! — сорвался Костя.— Ждите меня здесь!

Он влетел на кухню, где все уже было готово для ужина и родители сидели за столом, бросил сумку на пол, сказал задохнувшись (лифта долго, как ему показалось, не было, и пришлось подниматься по лестнице):

— Я не хочу есть, и мне срочно нужно уйти! — Он уже бежал по коридорчику к входной двери.— Не беспокойтесь! Все в норме!

— Костя! Вернись сейчас же! — крикнула Лариса Петровна.

— Пусть, — Виталий Захарович был подчеркнуто спокоен.

...Жгут жил через подъезд, на третьем этаже. Дверь была обшарпанная, без номера, сломанный звонок висел на проволочке.

Жгут погремел ключами в замочной скважине, заскрипели ржавые петли.

— Проходите,— сказал он, и все трое оказались в маленькой передней.

Хороши весной в саду цветочки! Еще лучше девушки весной! —

пел в глубине квартиры женский голос.

— Все ясно,— удрученно сказал Жгут.— Пока меня не было, успела в магазин сбегать.

Пение прекратилось.

— Славик, это ты?

— Я, мама, я.— Голос у Жгута был растерянный.

«Значит, по-настоящему Жгута зовут Славой»,— подумал Костя.

Из комнаты в переднюю впорхнула очень полная, молодая еще женщина, миловидная, ярко накрашенная, в оранжевом платье с глубоким вырезом. Женщина приветливо заулыбалась, часто-часто посыпала словами:

— Смотрите! Целая компания! Проходи, Леночка! А это что за красавчик новенький? Давай знакомиться!— Женщина протянула Косте руку:— Ольга Пахомовна!

Костя смущенно пожал женщине руку, сказал:

— Константин... Пчелкин.

— Пчелка! — засмеялась Ольга Пахомовна и, схватив Лену за руку, устремилась в комнату.

— Пошли,— вздохнул Жгут.

В комнате царил беспорядок: разбросанные вещи, незастеленная тахта; в складках одеяла спал жирный рыжий кот, свернувшись уютным клубком.

На столе была наполовину пустая четвертинка водки, рюмка, коробка шоколадных конфет, открытая, но нетронутая, в тарелке лежала колбаса, нарезанная толстыми кусками.

— Угощайтесь! — предложила Ольга Пахомовна.— Сейчас!

Она подмигнула Косте и ринулась к буфету. На столе появились три рюмки.

— Мама,— тихо сказал Жгут.— Ты же обещала…

Тень пробежала по лицу Ольги Пахомовны.

— Обещала, сынок... Чего же делать? Слабая я женщина. Душа просит. Не робей, никто нас не разлучит.— Она вдруг сорвалась с места, заключила сына в объятия.— Только через мой труп!

Жгут высвободился из материнских рук. Ольга Пахомовна неожиданно залилась слезами.

— Чего они от меня хотят? — сквозь всхлипывания пробормотала она, погрозила кому-то кулаком, быстро налила в свою рюмку водку, судорожно выпила одним глотком.

— Мама...

— Все, все, сынок!..— Ольга Пахомовна улыбнулась сквозь слезы.— Что же вы стоите? Садитесь, сладкие вы мои!

Лена первая, за ней Костя и Жгут сели за стол.

— Так... А теперь все вместе! — Ольга Пахомовна стала разливать остатки водки по рюмкам, и Костя увидел, что рука ее дрожит.

— Я не пью водку,— с испугом сказал он.

Ольга Пахомовна хмуро, даже ненавистно посмотрела на Костю.

— Ты меня, ангелочек, не осуждай.

— Я не осуждаю...— тихо сказал Костя.

— Небось, с папочкой и мамочкой живешь?

— Да.

— А мы с моим Славкой вдвоем,— ожесточенно сказала Ольга Пахомовна.

— Тетя Оля!— Лена легко коснулась плеча женщины.— Зачем вы? Опять...

— А затем! — сказала Ольга Пахомовна.— Больно много судей на меня развелось. Ну и что, если пью? На свои кровные гуляю. День работаю, день гуляю! Чего мне остается? Раз жизнь наперекосяк пошла.

— Мама! — с отчаянием произнес Жгут.

— Что мама? Что мама? — Ольга Пахомовна посмотрела на сына и неожиданно беззаботно рассмеялась.— Ничего, не хуже, чем другие, живем. Вон какого орла вырастила! — Она ласково провела по голове Жгута нетвердой рукой, потом взглянула на Лену и Костю.— Вы молодые? И живите на всю катушку, пока молодость не прошла... «Хороши весной в саду цветочки!»— пронзительно пропела Ольга Пахомовна и, сорвавшись с места, сделала несколько танцевальных движений по комнате.— Я в ваши годы... Да и потом... Все меня Эфирным Созданием звали. На танцах равной мне не было. Не веришь? — Она подлетела к Косте.

— Почему не верю? — смутился тот.

— Вижу я: не веришь! — воспаленно возразила Ольга Пахомовна.— Я сейчас тебе покажу!

— Мама, не надо, пожалуйста!..— умоляюще сказал Жгут.

— А ты помолчи!

Ольга Пахомовна подбежала к радиоле, которая стояла в углу на стуле, включила ее, поставив пластинку. Похрипела иголка, и сквозь шорохи и время грянула полька.

— Не ту хотела! — возбужденно сказала Ольга Пахомовна.— Ладно! И полечка сойдет.

Эфирное Создание стала лихо отплясывать польку, громко пристукивая каблуками, и Костя увидел, что действительно получается все у нее пластично, красиво, только движения полных рук, вспархивающих над головой, были смешными.

Начали стучать в потолок.

— Ага! — закричала Ольга Пахомовна.— Таракан из спячки вышел! Под нами один хмырь пенсионный живет,— говорила она Косте, продолжая отбивать дробь каблуками.— Мы со Славкой его Тараканом зовем. Все доносы пишет в разные конторы. У-у! Тараканище! — погрозила она полу и, подлетев к радиоле, пустила ее на полную мощность.

Теперь стучали в стену с ковриком.

— Так,— злорадно сказала Ольга Пахомовна.— Квашня включилась. Там у нас Квашня живет, она же мадам Пельзицкая. «Ах, я пани! Я из Кракова!»

Полька кончилась, некоторое время скрежетала пластинка, потом сработал стоп-механизм, громко щелкнув. В потолок и стену продолжали стучать.

Ольга Пахомовна неверной походкой пошла к радиоле, но возле серванта вдруг остановилась, повернулась к Косте:

— Ты, наверно, любишь книжки читать?

— Люблю...— растерянно сказал мальчик.

— Тогда... забирай! — Ольга Пахомовна открыла деревянную створку серванта, на пол полетели книги. Костя успел прочесть названия: «Королева Марго», «Три мушкетера», «Воскресение».— Мой охламон все равно не читает. Зачем добру так валяться? Бери, бери!

И в это время громко застучали во входную дверь.

— Жоржик! — радостно закричала Ольга Пахомовна.— Его стук!

Она ринулась к зеркалу, стала поправлять прическу.

Жгут с хмурым лицом пошел открывать дверь.

Скоро он вернулся, а за ним развинченной походкой в комнату вошел мужчина неопределенного возраста в клетчатом костюме. У пришельца были продолговатое бледное лицо, длинный хищный нос с горбинкой, глубокие глазницы, такие глубокие, что тень скрывала глаза. Движения мужчины были гибкими, плавными, и Костя подумал, что клетчатый незнакомец похож на удава.

— Жоржик! Миленький! — заворковала Эфирное Создание, направляясь к гостю танцующим шагом.

Жоржик протянул Жгуту сверток, сказал ровным, бесцветным голосом:

— Пузырь — в холодильник, отбивные — на сковородку...— Он скользнул взглядом по Лене и Косте.— Остальные — кыш!

— Пошли,— сказала Лена, взяв Костю за руку.— Нам тут больше делать нечего.

Костя и опомниться не успел, как они оказались во дворе.

— Постоим под липой,— тихо предложила Лена.

Все, что происходило, Костя воспринимал как сон: она с ним! Рядом. Если решиться, можно тронуть ее рукой.

— Гад полосатый! — вдруг со злостью сказала Лена.

— Кто?..

— Да этот, новый хахаль Эфирного Создания. Придет и всех гонит. Вот до него был дядя Петя, «сантехник первого класса».— Лена коротко хохотнула.— Он так сам себя называл. Напьется и проспит весь вечер на диване. Только похрапывает под музыку!

Костя изумленно молчал.

Они стояли под старой липой. Был поздний вечер, и, похоже, опять собирался дождь.

— И почему все так? — снова заговорила Лена.— Ведь Эфирное Создание хорошая, добрая, веселая, И Жгута любит. А он ее, по-моему, еще больше. Только Жгут...— Лена вдруг оборвала себя.

— Что? — спросил Костя.

— Поклянись, что никому ни слова.

— Клянусь.

— Понимаешь... Жгут ворует. Иногда...

— Ворует? — ахнул Костя,

— Да...— Лена говорила шепотом.— Это редко бывает. Он для матери.

— Для матери? Это как? Зачем?

— Ну... Ей иногда позарез надо опохмелиться. Иначе, говорит, умереть можно...

— Лена,— перебил Костя,— значит, вы там, у Эфирного Создания, пьете?

— Кто сейчас не пьет? — сказала девочка.— Вопрос в том, как пить. Мы — по капельке, для веселья. Лично я пью так. Ты слушай. Вот ей надо опохмелиться, а денег на вино нет. Тогда Жгут и ворует. Один раз с подоконника на первом этаже аквариум с рыбками спер.— Лена посмеялась.— И загнал Глоту.

— Кому?!

— А! Барыге одному. Глот — перекупщик краденого. Я с ним, правда, незнакома. Ребята рассказывали. Да ты что на меня так смотришь? Жгут воровал раза два или три, когда Эфирному Созданию совсем плохо становилось.

— А она знает...— Костя запнулся,— ...что Жгут ворует?

— Да ты что?! — всплеснула руками Лена.— Жгут говорит, кореша выручают. То есть мы. Хорошо, ни разу не попался Жгут. А то... Точно пристроили бы его куда-нибудь в интернат или даже в колонию.

— Просто я не знаю, что и подумать,— сказал ошеломленный Костя.

— Да успокойся ты! Это бывает с Эфирным Созданием очень редко. А так она просто замечательная. И какая компанейская!

— Ты у них часто бываешь?

— Бываю. Мы все бываем.— Лена помолчала.— Ведь негде собираться, особенно осенью. А Эфирное Создание всем рада. Магнитофон крутим, песни поем. Знаешь, как Муха на гитаре играет!

— Муха! Все Муха!..— вырвалось у Кости.

— Ты что, Пчелка? — Лена засмеялась.— Во. Правильно Эфирное Создание придумала, мы тебя будем звать Пчелкой,

В листве зашумел дождь.

— Дождь! — радостно вскрикнула Лена.— Я люблю от дождя под этой липой прятаться. И вообще это мое любимое дерево.

— Почему?

— Так.— Лена погладила темную кору ствола.— Сколько живу, помню эту липу. Она все обо мне знает.

Костя подумал, что и он не представляет своей жизни без старого дерева. То есть он всегда видел липу, всю жизнь, и, если бы внезапно она исчезла, это стало бы потерей чего-то очень важного: неожиданно из твоего бытия исчезает друг.

И тут вспыхнула молния, на мгновение осветив двор, и из вечерней темноты проступили дома; листья над головой в этот короткий миг показались белыми. Победно раскатился гром.

Лена зажала уши, прошептала:

— Я боюсь грозы... Мама рассказывала: ее отца, моего деда, в деревне громом убило.

— Убить может только молнией,— сказал Костя.

— Громом! — Лена схватила Костю за руку.— Бежим! Проводишь меня до подъезда.

И они побежали под потоками дождя.

«Только папа, только он может помочь Эфирному Созданию»,— думал Костя, поднимаясь в лифте, и Томительное ощущение счастья оглушило его.

«Лена, Лена, Лена...» — твердил он про себя.

Наскоро поужинав, не ощутив вкуса еды, он сказал:

— Папа, мне надо с тобой поговорить!

— Так...— Лариса Петровна загремела в мойке посудой.— От меня уже секреты,

— Лара, ведь бывают мужские разговоры,— улыбнулся Виталий Захарович.

Отец и сын удалились в лоджию. Монотонно шумел дождь. Гроза ушла, но в отдалении еще вспыхивали зарницы.

Костя все без утайки поведал Виталию Захаровичу.

— Понимаешь, папа,— сказал он,— я просто не знал, что так могут жить люди.

— Как именно?— спросил отец.

— Бедно, неряшливо... Не знаю. Вроде бы весело, музыка. А на самом деле... И пахнет в квартире... кисло. Папа! А зачем люди пьют? Вот так, как Эфирное Создание?

— Видишь ли...— Виталий Захарович внимательно смотрел на Костю.— Пить, особенно систематически,— удел слабых людей. Жизнь — бесценный дар, и топить ее в вине... Надо осознать главное. Может быть, это покажется тебе странным, но жизнь коротка, вот в чем дело.

— Коротка? — перебил Костя. И подумал с удивлением: «Странно! То же самое говорил Владимир Георгиевич».

— Да, да! Коротка, Только в твоем возрасте кажется, что она беспредельна. Жизнь трагически коротка по сравнению с теми возможностями, которые даны человеку. Любимое дело, искусство, путешествия, любовь.

— Любовь?

— Да, и любовь. А вино, эти проклятые бутылки — первый враг неограниченным возможностям человека, которые даны ему на земле,

— Мне жалко Эфирное Создание,— сказал Костя.— Она веселая и, по-моему, добрая.

— Вообще-то, насколько я помню, да,— неожиданно сказал отец.

— Ты ее знаешь? — ахнул Костя.— Почему же не сказал сразу?

— Не хотел тебя перебивать.— Виталий Захарович задумался.— Когда она была совсем молодая, я дружил с Борисом, ее мужем. Ну... теперь бывшим мужем.

— С отцом Жгута? — перебил мальчик.

— Славы... Все непросто в жизни, Костик. Отличный был парень Борис. Но... Разлюбил. Вернее, полюбил другую...

— Я не понимаю, папа! — пылко перебил Костя.— Раз любишь, разлюбить невозможно!

Отец взъерошил сыну волосы.

— Папа! — Костя с надеждой смотрел на отца.— Ведь Николай Силантьевич такой классный психиатр! Ты сам рассказывал.

— Я поговорю с ним,— пообещал Виталий Захарович.— Но тут как основное условие необходимо согласие Эфирного Создания.— Он усмехнулся.— А ведь точно: была она именно Эфирным Созданием... Тоненькая, стройная. Не ходила, а, казалось, летала по воздуху. И всегда радостная улыбка на лице...

Глава седьмая

Новые знакомства

Был воскресный день.

К Косте пришел Жгут. Удивительно! Теперь Жгут стал тенью Кости Пчелкина.

«С тобой интересней,— кратко объяснил он.— И ты на психику не давишь».

«Это как?» — не понял Костя.

«Обыкновенно,— не стал распространяться Жгут.— И матери обещал помочь, В общем, во всем рассчитывай на меня».

Сейчас, встретив настороженный взгляд Ларисы Петровны, Жгут сказал Косте: — Пойдем погуляем.

— Пойдем.

...Возле подъезда, в котором живет Костя Пчелкин, стоят скамейки. На одной из них сейчас сидел, небрежно развалясь, Муха, пощипывал струны гитары, что-то еле слышно напевал. Рядом сидел Дуля, курил. На вышедших из подъезда Костю и Жгута они, казалось, не обратили никакого внимания.

— Ленку ждут,— шепнул Жгут, повернувшись к Косте.— Вон идет. Лена быстро шла к подъезду и вдруг остановилась в нерешительности.

— Лена!— позвал Костя.

Она сделала шаг в сторону Кости, но тут прозвучал спокойный, жесткий голос Мухи:

— Подруга! Сюда! Быстро!

Лена замешкалась, растерянность, отчаяние были на ее лице, И опять сказал Муха, теперь снисходительно:

— Давай, давай! На полусогнутых.

Лена, опустив голову, покорно шла к скамейке, где сидели Муха и Дуля. Дуля вскочил, шутовски раскланялся, смахнул невидимый сор с места, где только что сидел.

— Просю!

— Дуля!— тихо, но грозно процедил сквозь зубы Муха.— Слиняй!

Дуля поспешно отступил в сторону.

Лена села рядом с Мухой, опустив голову.

Муха, быстро взглянув в сторону подъезда — Костя смотрел на них,— обнял Лену за плечи.

— Убери руку! — сказала Лена, и в голосе ее было нечто, заставившее Муху послушаться.

Чтобы не уронить своего достоинства, Муха произнес насмешливо:

— Воля женщины — закон.

Жгут предложил Косте:

— Еще раз позвать ее?

— Подожди! — тихо, но резко сказал Костя. Он еще не принял никакого решения. «Уйти?..»

И в это время все услышали громкий крик:

— Ребята! Ребята!

К подъезду бежал худой мальчик в очках, которого Костя часто видел встречающим или провожающим «Скорую помощь».

— Ребята! — Он говорил быстро, взволнованно жестикулируя: — Они окончательно решили!.. С липой... Муха! Придумай что-нибудь! Пожалуйста!

— При чем тут я? — громко перебил Муха.— Да и ничего сделать невозможно. Раз они решили. У них власть. А против власти не попрешь.

— Значит,— удрученно сказал мальчик в очках,— ты ничего...

— Очкарик! — опять перебил Муха.— Обращение не по адресу. Что мы можем? И вообще... Выдумали вы все с дедом. Тоже проблема.— Муха засмеялся.— Липовая проблема!

И тут вскочила со скамейки Лена.

— Ты всегда... Всегда такой! Тебе ни до чего нет дела!..

— Верно,— спокойно подтвердил Муха.— Всем ни до чего нет дела. А всякие высокие словеса — лапша, дуракам на уши вешать.

— Врешь! Все ты врешь!..— закричала Лена.— Если бы так, все давно поубивали бы друг друга. Очкарик! — Лена схватила мальчика за руку.— Идем! — решительно сказала она.— Пчелка! Пошли с нами!

— Ленка, кончай цирк! — Муха бросил гитару на скамейку, и она жалобно прозвенела, будто стон вырвался.

Но Костя, Жгут, Очкарик и Лена уже шли к подъезду, возле которого часто останавливается «Скорая помощь».

— Ленка! — вдруг сорвался с места Дуля.— Я тоже с вами! — И он, грузный и неуклюжий, побежал за ними.

Муха смотрел им вслед...

Лифт поднял ребят на пятый этаж. Очкарик от волнения долго не мог открыть дверь.

— Яну Мамонта в магазине был, и в этом... ДЭЗе...— говорил он, возясь с ключом.— Разговаривать не хотят. «Все уже решено».

Наконец дверь распахнулась.

— Дед! Это мы!

Ребята прошли в большую светлую комнату, в которой сразу же бросились в глаза предметы, связанные с морем: висел на стене барометр, на книжном шкафу стоял макет многомачтозого парусника, одну стену занимала лоцманская карта, и всюду были фотографии: моряки, порты, айсберги в океане, птичьи базары на северных островах, Часто повторялась фотография моряка, сначала в простой форме, потом в офицерской, потом в форме капитана второго ранга.

Большое окно было открыто настежь, и дверь балкона тоже была широко распахнута. И в окно и в дверь тянулись зеленые ветки старой липы, весь балкон был окутан зеленью, и слышалось, как щебечет невидимая воробьиная стая.

Рядом с дверью на балкон стояла инвалидная коляска, в ней сидел старик, седой, высохший, но в резких, мужественных чертах лица, в стрижке бороды и волос, в осанке угадывалось что-то «мичманское», морское. В фотографиях моряка, офицера, капитана второго ранга можно было сразу узнать старика в разные годы жизни. И сейчас он смотрел - на ребят молодыми, горячими глазами. И еще доброта была в этом взгляде.

— Дед,— сказал Очкарик,— это ребята с нашего двора. Они насчет липы.

— Сначала будем знакомиться,— с одышкой, но бодро сказал старик.— Время у нас есть. Итак, рад служить: капитан второго ранга в отставке Владислав Константинович Спивак.

— Лена Макарова! — Лена подошла первой к коляске навстречу протянутой старческой руке.

По очереди назвали себя остальные:

— Гарик... то есть Георгий Тарков! — сказал Дуля.

— Константин Пчелкин.

— Станислав Савохин.

— Прекрасно! — бодро сказал старик.— Располагайтесь вот на диване, в креслах. И все обсудим.

Некоторое время молчали. Наконец Костя спросил Владислава Константиновича, взглянув на фотографии, развешанные на стенах:

— Это все вы?

— Я...— вздохнул старик.— По каким только морям не ходил! А вот теперь... С тех пор, как ноги отнялись, уже шестнадцать лет...

— Дед двое суток в воде на спасательном поясе продержался,— перебил Очкарик.— Их тральщик в тумане на айсберг налетел.

Ребята во все глаза смотрели на старика. Дуля подошел к макету многомачтового парусника, стоявшего на шкафу, спросил:

— На таком корабле вы тоже плавали?

— Ходил,— сказал старик.— На каких только я не ходил... А это учебный парусник. Я его еще курсантом осваивал, чуть постарше вас был... Вот нашел описание нашего «Меркурия», чертежи и сделал макет.

— Сами? — с интересом спросил Дуля.

— Вместе с Виктором, внуком моим.

— Да я только так,— сказал Очкарик,— Это подать, то подержать.

— Мне бы чертеж,— насупил брови Дуля,— я бы запросто.

— Витя,— Владислав Константинович повернулся к внуку.— Дай-ка мне вон ту книгу, ты знаешь.

Очкарик взял с книжной полки старую, толстую книгу, подал ее деду. Владислав Константинович стал листать внушительный том, замелькали схемы кораблей, парусников, чертежи, фотографии судов.

— Посмотри на эту схему,— сказал старик Дуле.— Яхта простейшего типа. Вот описание и чертежи. Материал и инструменты у меня есть. Сделаешь?

Дуля стал с сосредоточенным видом рассматривать чертеж, подумал немного и произнес довольно нахально:

— Сделаю!

— Ну и трепач ты, Дуля! — засмеялась Лена.— Чего мозги-то пудришь?

— Сказал, сделаю — и сделаю. %

— Давай вместе займемся? — предложил Владислав Константинович.

— Вы серьезно? — не поверил Дуля.

— Конечно, серьезно!

— А когда можно прийти?

— Будет свободное время — и приходи.

— Да он всегда свободный,— буркнул Жгут.

— У нас времени навалом,— сказала Лена.— Даже неизвестно, куда его девать...

— Только сейчас у нас его,— перебил Очкарик,— не очень-то много.

— Ты не паникуй, внук.— Владислав Константинович посмотрел на открытую дверь балкона.— Неделя-то у нас есть?

— Да,— ответил Очкарик.— Сказали, что через неделю...

Все посмотрели на открытую дверь балкона, за которой ласково шумела листьями липа.

— Нет, это надо додуматься,— снова заговорил старик. — Поднять руку на такую красавицу! Это же не просто дерево! Это символ жизни! А что значит эта липа для нашего двора? Для всех людей, которые живут в каменных громадах?

— А для тебя? — сказал Очкарик.— Разве ты, дед, проживешь без нее? — Мальчик повернулся к ребятам.— Летом для деда эта липа — спасение. У него же астма. Липа воздух очищает, вентилирует, не пускает сюда со двора бензинный дух, всякие там магазинные запахи.

— Все это так, Витя,— задумчиво сказал Владислав Константинович.— Но, пожалуй, еще важнее другое. За последние шестнадцать лет липа под окном стала для меня родной. А еще точнее, родным живым существом. Она мой сад, мой океан, мой друг и собеседник. Мы с ней проводим многие часы вдвоем, каждый день. Витя в школе, остальные на работе. Мы с ней разговариваем. Ранней весной я вижу, как в ее старых ветвях пробуждается жизнь. Летом, вот сейчас, она, когда поднимается ветерок, рассказывает мне всякие истории.— Старик посмотрел на балкон.— Вы прислушайтесь...

Под легким ветром липа тихо лопотала что-то своими листьями.

— Еще на этой липе скворечник есть,—сказал Жгут.—Чуть ниже, примерно на уровне третьего этажа. Я сам прибивал.

— Да-да! — обрадованно сказал Владислав Константинович.— Скворечник мне не виден, но я знаю, что он есть. А скворец в этом году, глава семейства, ну и певец, доложу вам! Мы с ним друзья, я про себя его Карузо зову. Уж больно хорошо поет, стервец!

Все засмеялись, но смех перебил Очкарик:

— Все-таки что будем делать?

— Я по телефону пытался выяснить...— сказал Владислав Константинович.— Вежливо объяснили: все документы оформлены, есть разрешение, Я — спорить. Иронизируют: старческие, мол, причуды, И деликатно намекают: из ума выживаю.

— А Мамонт-то,— перебил деда Очкарик,— все по-тихому провернул. Если бы не тетя Зина... Она в магазине кассиршей. Шепнула мне...

— Время у нас действительно еще есть,— сказал Владислав Константинович.— Тебе, Витя, кто про неделю сказал?

— Да в ДЭЗе.— Очкарик немного заикался, наверное, от волнения.— Лысый такой и в глаза не смотрит. Пробурчал, что какой-то трест, что ли, который озеленением Москвы ведает, раньше, чем через неделю, специалиста прислать не может.

— Зачем же он это тебе сказал? — удивился Владислав Константинович.

— А пошутить изволил. «Любуйтесь,— говорит,— своей липой еще неделю».

— Удивительные люди появились за последние шестнадцать лет,— сказал Владислав Константинович.

— Только ты, дед, не волнуйся, пожалуйста! — Очкарик с тревогой смотрел на своего деда.

— Да не волнуюсь я, не волнуюсь! В одном беда. Ведь пока все наши протесты — разговоры и телефонные звонки. Сотрясение воздуха.

— Вот что! — Костя даже вскочил со стула.— Надо заявление написать в защиту старой липы...

— И пусть все жильцы подпишутся,— добавил Очкарик.

— Мальчики, какие вы умные! — серьезно сказала Лена.

...Через два дня в кабинете начальника ДЭЗа — дирекции по эксплуатации зданий — товарища Метелкина В. А. (так значилось на табличке, прикрепленной к двери) вошли трое: Костя, Очкарик и Лена.

— Вот.— Костя положил перед товарищем Метелкиным В. А. двойной лист, вырванный из тетради. Почти всю его правую половину покрывали столбцы подписей жильцов дома.

Сверкая лысиной, Метелкин В. А. в один миг прочитал заявление, его чисто выбритое лицо омрачилось:

— Безобразием занимаетесь, граждане,— вздохнув, сказал он,— У нас вон капитальный ремонт в тридцати процентах жилого фонда, а вы со всякой ерундой.— Он еще больше омрачился.— Однако раз написали, мы вынуждены реагировать...

— Вот и реагируйте, как надо,— сказал Костя.

— Будем. Будем реагировать.— Начальник ДЭЗа зашелестел бумажками по столу.— Скопившиеся дела будем решать...— он заглянул в календарь, который лежал под стеклом,— ...через одиннадцать дней. Черт знает, на что время у занятых людей отрывают. И опять мне в трест озеленения звонить, откладывать.

— Откладывайте навсегда,— посоветовал Костя.

— Не учите меня, молодой человек.

И на этом аудиенция закончилась.

На крыльце их ждали Жгут и Дуля.

— Ну? Чего? — спросил Дуля.

— Никуда они не денутся,— сказала Лена.— Считайте, что дело сделано! А как Пчелка разговаривал с этим лысым! Полный отвал!

...Ребята шли к старой липе. Вдруг против своей воли Костя остановился, будто налетел на невидимую преграду: под деревом стоял Муха. Руки в карманах, улыбка на лице.

— Вот и все общество,— сказал он вроде бы ни на кого не глядя.— Мужественные борцы за справедливость. Нет, что творится на белом свете! — И вдруг он резко повернулся к Косте.— Значит, мое предупреждение по боку? От Ленки не отлипаешь? Ладно... Не дрожи. Сейчас бить не буду.

— Это ты не дрожи,— спокойно сказал Костя, прямо глядя на Муху.— Это я тебя бить не буду.— И он шагнул к противнику.

На лице Мухи мгновенно отразились самые разные чувства: недоумение, растерянность, тень испуга...

И он отступил в сторону.

Глава восьмая

«Чао, бамбино, сорри!»

Через несколько дней случилось событие весьма неожиданное.

Накануне в кафе-мороженом встретились Лена и Костя с Кириллом и Эдиком. Друзья Кости — «ненавязчиво», как на следующий день сказал Кирилл,— рассмотрели избранницу «маэстро Пчелкина» и, быстро расправившись с мороженым и вишневым соком, удалились, «дабы не мешать интимному разговору».

И вот...

Лена Макарова поздно вечером пошла за газетами и обнаружила в почтовом ящике конверт, на котором было напечатано: «Лене. Лично». Вскрыла конверт. В руках ее была записка: «Моя фея! Жду тебя сегодня ровно в полночь под липой. Если не придешь, я умру. К.»

«От Кости? — Лена вертела в руках записку.— Вот тебе и тихоня. Или что-нибудь случилось?»

...Был поздний вечер. Близкий фонарь смутно освещал старую липу. Под слабым ветром шумели листья. Из темноты появилась Лена, оглядываясь по сторонам. Рядом никого не было. Она подошла ближе к фонарю, взглянула на ручные часы — без трех минут двенадцать.

— Ку-ку! — послышалось из темноты.

Лена быстро оглянулась на голос, позвала:

— Пчелка!

Под липой появился Кирилл, в левой руке у него был транзисторный приемник. Кирилл галантно раскланялся.

— А вот и я! Пламенный полуночный привет!

— Ты? — отпрянула в сторону Лена.

— Я. А что?

— А... а Костя?

— Я вместо него. Получил полномочия.

— Врешь! — прошептала Лена.

— Вру.— Кирилл засмеялся.

— Я сейчас тебе глаза выцарапаю — будет фея.

— О! Синьорита! Такой вы мне еще больше нравитесь.— Кирилл опять рассмеялся и сделал вроде бы шутливый жест, пытаясь обнять Лену.

Девочка увернулась, сказала без злобы и страха:

— Учти, я не шучу: у меня ногти крепкие.

— Учел,— тоже серьезно сказал Кирилл.

Они стояли друг против друга. Лена с любопытством смотрела на Кирилла.

— Значит, ты написал эту фиговую записку за Пчелку?

— Скажите, Пчелка! — фыркнул Кирилл.— Пчелка, мушка, козявка... Почему же — за него? Это я написал от себя. Там же подписано: К. Это я, Кирилл Парков, очень симпатичный молодой человек, скромный, с отличными манерами...

— Кончай кино, ясно? — перебила Лена,

— Ясно,— сказал Кирилл.— Слушай, пошли ко мне? Мои продолжатели рода на даче, квартира в нашем распоряжении. Есть музычка что надо. Найдется выпить. Ты французский коньяк «Камю» пробовала?

— Ты... ты серьезно? — тихо спросила она.

— Серьезней не бывает. Ты меня подрубила с первого взгляда. Увидел — и упал. Лучше тебя...

— Заткнись! — перебила Лена.— Я дома отпросилась на десять минут, думала с Пчелкой что-то случилось!..

— Понятно,— сказал Кирилл.— Давай перенесем на завтра? Что если часов в семь? Сходим в кафе. Знаю я одно недалече, там у меня приятель на ударных рубли щелкает...

— Слушай,— перебила Лена,— ведь ты Пчелке— друг?

— Э! Дружба дружбой, а любовь — врозь.

— А если я ему все расскажу?

— Что расскажешь? — насмешливо спросил Кирилл.— Как ты ко мне прибежала? Свистнул — и прибежала?

— Ты мне свистнул?

— Знаешь, с тобой трудно говорить по-человечески. Ты тупая, как автобус, все понимаешь прямолинейно. В записке свистнул. Смекаешь?

— Смекаю. Ты свистун.

— Вот это уже похоже на разговор, и ты опять начинаешь мне нравиться. Так что же насчет завтра? Значит, в семь? Я предлагаю возле аптеки. Знаешь, через квартал? — Кирилл усмехнулся.— Подальше от дружеских глаз.

— Ну, ты даешь! — сказала Лена.— Неотразимый, да? Михаил Боярский?

— «Мы все глядим в Наполеоны, двуногих тварей миллионы»,— продекламировал Кирилл.— Чьи гениальные слова?

Лена молчала.

— Ты к тому же еще и темная...

— Скажи,— перебила Лена,— вы все такие?

— Во-первых, кто «все»? Во-вторых, какие «такие»?

— Все такие, как ты?

— А! — Кирилл улыбнулся.— Понятно. Я, конечно, не социолог, специальными исследованиями не занимался. Но… Если исходить из моего небольшого опыта и круга знакомств... А что ты думаешь, наш робкий агнец Пчелкин...

— Замолчи! Замолчи! — вдруг закричала Лена, и слезы покатились из ее глаз. — Ты... ты...

И она убежала в темноту.

Кирилл прислонился к стволу липы, включил транзистор, покрутил настройку.

«Чао, бамбино, сорри!» — донеслось сквозь потрескивание и джазовое сопровождение.

— Как говорится,— хладнокровно сказал Кирилл,— первый блин комом. Ничего. Мы еще повоюем.

Глава девятая

Соло для скрипки с оркестром

Костя набрал номер телефона и, чувствуя, как чаще забилось сердце, стал ждать.

— Я слушаю,— сказал в трубке голос Лены.

Костя вдруг лишился дара речи.

— Мушка, ты? — спросила Лена, и в ее голосе Костя услышал нетерпение и радость.

Свет померк, стало темно.

— Это я, Лена.

— Пчелка? — Лена не скрыла разочарования.

— Понимаешь, Лена…— заспешил он,— я хочу пригласить тебя на один концерт...

— Правда? — заинтересовалась Лена.

— Вернее, это не совсем концерт. Отборочный конкурс для концерта выпускников музыкальных школ...

— Ты будешь играть на своей скрипке? — перебила Лена.

— Да.

— Как интересно! — обрадовалась Лена.— Когда?

— Завтра, в шесть вечера.

— В шесть? — Он услышал ее легкое дыхание в трубке.— У нас занятия до семи вечера... Ладно, я сорвусь с последнего часа.

— Так ты... придешь? — От волнения голос Кости прервался.

— Конечно приду! А кто там еще будет?

— Мои друзья...— Костя непонятно чего испугался.— А вообще народу, наверно, соберется совсем мало...

— Так это где?

— Приглашение тебе будет оставлено у вахтера. Пиши адрес...

— Подожди, я возьму бумагу и ручку.

«Она ждала звонка Мухи...» Костя почувствовал, что слезы, внезапные, сокрушительные, подступают к горлу.

— Пчелка, диктуй!

— Сейчас...

— Да ты что? Ты плачешь?

— С чего ты взяла? Пиши...

...Маленький концертный зал был слабо освещен, только горели контрольные табло над входными дверьми. Всего человек двадцать собралось здесь: сидели в одиночку, парами, группами, тихо переговаривались.

В центре зала был широкий проход между рядами, и тут сидели Костя, Эдик и Кирилл. Костя все время оглядывался на дверь, которая была открыта; из вестибюля через нее падала полоса яркого света. Костя нервничал: уже без десяти шесть, а Лены все нет.

— Не придет,— сказал, усмехнувшись, Кирилл,

— Чуть-чуть опоздать для девчонки,— сказал Эдик,— просто необходимо.

К мальчикам подошла пожилая седая женщина с высокой прической, в черном платье, очень взволнованная.

— Костя, тебя поставили первым.

— Я знаю, Надежда Львовна,— ответил он, не спуская взгляда со входной двери.

— Ты кого-нибудь ждешь? — спросила Надежда Львовна.

— Да,— сказал Костя.— Должна прийти одна...

— Приятельница,— подсказал Эдик.

— Поклонница,— уточнил Кирилл.

— Господи! — всплеснула руками Надежда Львовна.— Мало того, что ты пропустил пять занятий! Еще приятельница! Костя! Я прошу тебя творчески сосредоточиться! Думать только об исполнении. Скрипка, одна-единственная скрипка, должна быть сейчас всем твоим существом.

— Не волнуйтесь, Надежда Львовна,— сказал Костя.— Все будет как надо. Я в хорошей форме.

— Я надеюсь, надеюсь! — Надежда Львовна быстро, шурша платьем, пошла к сцене.

— Совершенно непонятно, Константин Витальевич,— сказал Кирилл,— ваше легкомысленное поведение. В такой ответственный день думать лишь о ней, о ней, о ней!

— Теперь я вижу,— серьезно сказал Эдик,— он влюблен.

— Бред! — засмеялся Кирилл.— Любовь в наш взбесившийся век... Выдумки поэтов и сентиментальных безумцев прошлого, леди и джентльмены! Признаю: есть влечение полов, физиология. И, если с этой точки зрения взглянуть на предмет по имени Лена...

— Прекрати! — с такой яростью повернулся к нему Костя, что Кирилл невольно отшатнулся.

— Костя, ты что? — тихо спросил Эдик.

— Да, я люблю ее,— ответил Костя.— Люблю, понимаете?

— Я не понимаю,— насмешливо сказал Кирилл.

— Я не знаю, как объяснить.— Костя смотрел на дверь.— Просто... Просто я не могу без нее жить. Вот ее вдруг не станет, и я умру. Поймите! — Отчаяние было в его голосе.

— Ромео и Джульетта,— опять усмехнулся Кирилл.

— Хорошо,— заговорил Костя.— Меня ты понять не можешь. А Ромео и Джульетту? Они же не смогли жить друг без друга!

— «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте»,— продекламировал Кирилл.— А вообще...— Он стал вдруг серьезным.— Не верю. Выдумал все Шекспир! Скажите, что-нибудь подобное вы видели в жизни? Или хотя бы слышали от знакомых?

— Вот,— сказал Эдик, кивнув на Костю.— Смотри на него. И слушай.

В этот момент в дверях появилась Лена в простом тесном платьице, с сумкой через плечо. Несколько мгновений она стояла в полосе яркого света, оглядывая зал, увидела ребят, быстро пошла к ним по проходу между рядами. Три друга молча смотрели на нее. Костя подался вперед, все в нем ликовало; «Она пришла! Пришла! Пришла!..»

— Привет, Пчелка! — запыхавшись, сказала Лена.— Я опоздала, да? Прости! — Девочка взглянула на Эдика, потом на Кирилла. Тень скользнула по ее лицу. Она сказала несколько растерянно:— Привет...

— Салют! — ответил Эдик.

Кирилл встал и, не спуская с Лены насмешливого взгляда, раскланялся.

Лена отвернулась от него, осмотрела зал, сказала:

— Как здесь интересно! — И села на свободный стул.

— В этом не лучшем из миров,— сказал Кирилл,— много всего интересного. Например, негритянский джаз или ночное кафе с программой.— Он продолжал бесцеремонно, открыто рассматривать Лену.— Ты знаешь, что такое стриптиз?

— Перенасытился буржуазной прессой,— перебил Эдик.— Большой специалист по ночным заведениям Сохо...

Он не успел договорить — его перебила Лена; она повернулась к Косте, сказала резко:

— Пчелка, я советую тебе гнать его отсюда.

— Кого? — растерянно спросил Костя.

— Вот этого!— Лена ткнула пальцем в Кирилла.

— Но почему? — изумленно спросил Костя.

— Потому что он предатель!

Кирилл вскочил со стула:

— Ты, поосторожней на поворотах...— Растерянность и испуг прозвучали в его голосе.

— А что будет? — насмешливо спросила Лена и, быстро встав со стула, вплотную подошла к Кириллу.— Так сам расскажешь? Или я?

— Да ты!..— Кирилл отступил на шаг, думая, что предпринять.

— Ребята, ребята, перестаньте! — ничего не понимая, беспомощно сказал Костя и встал между Леной и Кириллом.

И в это время послышался голос Надежды Львовны:

— Костя! Костя! Пчелкин! Разве ты не слышал? Скорее! На сцену.

В первом ряду уже сидели члены комиссии за низким столиком, подсвеченным боковыми лампами. Перед ними лежали листы бумаги, стояли бутылки минеральной воды и стаканы. Члены комиссии тихо переговаривались.

Костя повернулся к сцене, увидел Надежду Львовну, которая махала ему рукой, нагнулся к уху Лены, прошептал порывисто:

— Я буду играть для тебя! — И быстро пошел к сцене, поднялся по боковой лестнице и скрылся за кулисами.

Теперь они сидели рядом: Лена, Эдик, Кирилл.

— У тебя явные нарушения психики,— начал было насмешливо Кирилл, повернувшись к Лене.— Надо лечиться. И я предлагаю...

— Умолкни! — сказала Лена с такой ненавистью, что Кирилл мгновенно оборвал себя на полуслове.

Эдик покосился на Лену, нагнулся к ее уху, спросил серьезно, с оттенком грусти:

— Ты знаешь, как Костя относится к тебе?

Лена потупилась, смотрела вниз, долго не отвечала. Потом резко вскинула голову — лицо ее было растерянным и несчастным.

— Знаю...— еле слышно прошептала она.

Медленно раскрылся занавес. На сцене стоял рояль.

Вышла молодая женщина в простом коричневом платье, медлительная, будничная, сказала:

— Константин Пчелкин. Музыкальная школа номер восемьдесят три. Класс скрипки Надежды Львовны Райзер. Чайковский. Концерт для скрипки с оркестром, вторая часть.

На середине сцены появился Костя со скрипкой. Он сдержанно поклонился, поднял скрипку. За рояль села седая старушка, очень худая, с прямой спиной, она пошелестела нотными листами, поудобнее устроилась на стуле, замерла, посмотрела на Костю, он еле заметно кивнул ей головой.

Пальцы аккомпаниаторши опустились на клавиши.

Смычок в руке Кости коснулся струн...

«Лена, Лена, Лена!..— пела скрипка.— Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя!.. Посмотри, какой прекрасный мир подарен нам с тобой: небо, солнце, деревья, мокрая от дождя трава, добрые звери... Посмотри: мы идем по улице, и навстречу нам люди, лица, лица, лица... И сколько задумчивых лиц, горестных, жаждущих нашего участия. Почему мы не спешим им на помощь? Мы спешим, спешим! — все пела, пела скрипка.— Лена!.. Да, да, я люблю тебя! Но еще я люблю всех людей. Спасибо тебе, Лена! Ты научила меня этой любви...»

Широко раскрыв глаза, изумленно смотрела Лена на Костю. И слушала, слушала...

Костя и Лена медленно шли по вечерней московской улице. Он нес в футляре свою скрипку. Но мелодия продолжалась, голос скрипки рвался вверх, к небесам, и теперь его сопровождал оркестр.

— Ты, конечно, пройдешь по конкурсу, да? — спросила Лена.

Оркестр замер, улетел голос скрипки, и Костя сказал:

— Не знаю, Это будет известно завтра.

Теперь они шли мимо ярко освещенных витрин универмага: женские манекены с мертвыми лицами были облачены в роскошные вечерние туалеты, у их ног на атласных подушках сверкали в неоновом свете колье, перстни, бусы, диадемы...

— Обалденно! — сказала Лена.— Мне бы это платьице. А к нему вон то колье.

— Это платье? Прошу! — Костя как бы снял с манекена платье и легко бросил его Лене.— Колье? Один момент!

Но она не приняла игры.

— Как же,— буднично сказала Лена.— За такое платье, знаешь, сколько башлей надо? Да и нет его в продаже. Для витрины, дуракам мозги морочить.

Они свернули в сквер с редкими фонарями. На скамейке, тесно прижавшись друг к другу, сидели двое. Парень целовал девушку. Лена и Костя быстро взглянули друг на друга. И смутились. Лена смутилась даже больше Кости.

Они оказались на просторной улице. После недавнего дождя кругом были лужи, и Лена, балансируя, шла по каменной кромке тротуара, довольно высокой. Костя поддерживал ее за руку, шагая прямо по лужам. Вдруг Лена, не удержавшись, сорвалась с кромки и попала в мгновенное, короткое, как молния, объятие Кости...

Он тут же выпустил ее, весь вспыхнув. Лена засмеялась. И в это мгновение хлынул ливень. Лена показала рукой на ярко освещенную «стекляшку», над которой горели неоновые буквы: «Мороженое», схватила Костю за руку:

— Бежим!

В кафе-мороженом никого не было. Костя и Лена сели за пустой столик у прозрачной стены, и через потоки дождя им смутно были видны расплывающиеся разноцветные огни улицы.

Подошла пожилая усталая официантка, сказала:

— Ничего нет. Мороженое кончилось.

— Может быть, лимонад? — неуверенно спросил Костя.

— Нету лимонада.— Официантка внимательно посмотрела на них. Что-то смягчилось в ее лице.— Ладно, я вам соку принесу.

Она ушла. Костя и Лена услышали ее голос:

— Анют! Открой банку яблочного. Тут у меня влюбленные. Трепет сердца и — не дыши. Теперь таких редко увидишь.

— Да ты что? Открывать? — завелась у буфетной стойки Анюта.— Через полчаса замок вешать. Чтоб до завтра банка прокисла?

— Не ворчи, Анюта. Открывай. Надо.

Костя и Лена не смотрели друг на друга от смущения и неловкости.

— Какая весна в этом году дождливая,— нарушил молчание Костя.

— И лето,— добавила Лена.

— Верно! Ведь сегодня второе июня.

— Как у тебя в школе?

— В норме,— сказал Костя.— Две четверки, остальные пятерки, А у тебя как?

— Не знаю. Мы еще учимся.

И они опять неловко замолчали.

Перед ними появились два стакана с яблочным соком и на блюдце две конфеты «Мишка на севере».

— Ровно рубль,— сказала официантка. И пропела:— «В жизни раз бывает...» — Оборвала себя, спросила: — По сколько вам? — Не получив ответа, сказала:— На мой глаз, не очень-то вы пара.

— Пожалуйста, спасибо.— Костя протянул официантке рубль.

Официантка взяла деньги, сунула в карман, ушла, напевая: «В жизни раз бывает восемнадцать лет...» Потом у буфетной стойки она сказала:

— Мой ясный сокол заявился вчера в третьем часу. На бровях. Скажи мне: был таким же, как вон тот ангелочек со скрипочкой,— не поверю. А ведь был...

— Ненавижу взрослых! — прошептала Лена.

— Ты не обращай внимания,— сказал Костя, усмехнулся печально.— Как говорит Владимир Георгиевич, надо управлять своими эмоциями. У меня, по правде сказать, тоже не получается...

— Кто такой Владимир Георгиевич? — перебила Лена.

— Мой учитель каратэ.

— А! Я его знаю. Классный дядечка. Ты, Пчелка, необыкновенный человек. Каратэ занимаешься, по-английски шпаришь, как по-нашему, на скрипке...

— Это ты необыкновенная! — перебил Костя.

— Не надо, Пчелка... Я обыкновенная. Самая обыкновенная. Зачем я тебе?

— Даже не знаю, как сказать. До тебя я жил как во сне. Нет, не так. Жил и жил. Конечно, были всякие там задачи, цели — на ближайшее время. А сейчас... Я знаю, для чего живу.

— Для чего?

— Для тебя! Чтобы тебе было всегда хорошо!

— Ах, Пчелка! — Лена уткнулась в свой стакан с яблочным соком.— Чего ты мелешь? Муру какую-то...

— Голубки! — послышался голос официантки.— Еще не наворковались? Через десять минут закрываем!

— Лена! — заспешил Костя.— Послезавтра у меня день рождения. Придешь?

— Ты меня приглашаешь? — обрадованно спросила Лена.

— Конечно!

— А этот тоже придет? Твой друг? Кирилл...

— Конечно... Подожди,— вспомнил Костя,— ты ему сказала: «Предатель». Почему?

Лена молчала, смотрела перед собой. Потом прошептала:

— Он предатель. Он тебя предал,

— Меня? — изумился Костя.— Как? Как... предал?

— Обыкновенно,— Ожесточение было в ее голосе.— У нас таким темную делают.

— Так расскажи! В чем дело?

— Потом... Пчелка, я тебе потом расскажу. Завтра. Такой вечер сегодня... обворожительный.

Костя хотел что-то сказать, но Лена опередила его:

— Сколько же тебе исполняется?

— Шестнадцать...

— Мои самые любимые праздники,— радостно, возбужденно сказала Лена,— Новый год и дни рождения друзей. Мы в нашей компании, как у кого день рождения, обязательно отмечали, У Эфирного Создания собирались.

— Понятно... — И опять свет померк перед Костей, стало темно, невыносимо, горько.

Но Лена не заметила смены его настроения.

— Ты знаешь, как мы день рождения называем?— спросила она.

— Как? — подавив вздох, спросил Костя.

— День варенья! — засмеялась Лена.

Глава десятая

«День варенья»

В квартире Пчелкиных, в большой комнате с телевизором — который на этот раз, слава богу, выключили,— был накрыт длинный стол: тарелки с закусками, ваза с яблоками, две бутылки шампанского, симметрично расставленные бутылки пепси-колы, минеральной воды и лимонада, в фарфоровой вазе розы, а в центре стола — огромный бисквитный торт с шестнадцатью свечами, еще, естественно, на зажженными.

Возле стола хлопотала Лариса Петровна, с модной прической, сделанной утром в парикмахерской на Новом Арбате, в нарядном платье собственного фасона.

— Костя! — крикнула Лариса Петровна.— Мы забыли студень! Он в холодильнике. Неси!

Появился из кухни Костя. Он нес в продолговатом блюде студень, украшенный петрушкой и веточками укропа.

— Костик! Вот сюда!— сказала Лариса Петровна. Они нашли место для блюда со студнем,— Значит, давай еще раз прикинем, все ли у нас рассядутся.

— Я пригласил шестерых,— сказал Костя, взглянув на старинные часы в деревянном футляре. Стрелки показывали без двух минут шесть,— Жгута... то есть Славу, с матерью, с Эфирным Созданием...

— И очень правильно! — перебил сына Виталий Захарович, входя в комнату.— Начал человек новую жизнь — всячески поддержим...

Виталий Захарович не успел договорить: стенные часы пробили шесть раз, и тут же в передней музыкально пропел звонок.

Костя поспешил открывать дверь.

В передней появился Эдик.

— Поздравляю, сэр!— Он передал Косте сверток, упакованный в плотную глянцевую бумагу с контурным изображением старинных замков.— Роман Агаты Кристи.

— Спасибо! — обрадованно сказал Костя.— Проходи, ты первый!

Они вошли в комнату.

— Здравствуйте,— сказал Эдик.— Поздравляю с новорожденным.

Лариса Петровна улыбнулась:

— Ты, Эдуард, как всегда, пунктуален. Вы не сговаривались с Кириллом прийти вместе?

— Кирилл не придет,— быстро вставил Костя. И, встретив вопросительный взгляд матери, добавил:— Он не приглашен. Эдик, пошли ко мне!

Костя обнял друга за плечи, и они покинули праздничную комнату.

Лариса Петровна и Виталий Захарович переглянулись.

— Триумвират распадается,— задумчиво сказал Виталий Захарович.

— Я не знаю, в чем тут дело,— взвинченно перебила Лариса Петровна,— Не знаю конкретно... Но уверена: все из-за этой девчонки! Сегодня у нас с тобой есть возможность познакомиться с ней поближе. И, возможно, поговорить.

— О чем? — спросил Виталий Захарович.

— О чем... Во всяком случае, рано все это для Константина. Впереди десятый класс. И вообще... Вот, похоже, рушится дружба с прекрасными ребятами. И, значит, мы отдаем его в другую компанию.

— Он, Лара,— мягко сказал Виталий Захарович,— в том возрасте, когда вправе сам выбирать себе друзей.

— Подожди! Если всерьез говорить об этой Лене... Я навела справки. Дочь заведующей меховым ателье. К тому же Лена из компании Мухина. Я считаю, надо энергично вмешаться,

— Каким образом? — спросил Виталий Захарович,— Не горячись, Лара. Ты никак не можешь понять, что наш сын уже не ребенок, а взрослый.

— Это ты мне говоришь! — возмутилась Лариса Петровна.— Да, взрослый! Слишком рано они становятся взрослыми! И это не значит...

В передней зазвенел звонок. Виталий Захарович пошел к двери.

...В комнате Кости Эдик флегматично рассматривал книги на полке.

— Как беллетрист,— говорил он,— Моэм, по-моему, скучноват. Вот мемуары — блеск! «Подводя итоги» читал трижды. Потрясающая самоирония...

— Значит,— перебил Костя,— ты осуждаешь? Надо было пригласить?

— Не знаю,— сказал Эдик,— Мне трудно тебе ответить, Я позвонил Кириллу. Там обида на всю жизнь. Говорит, из-за какой-то юбки...

— Это для него,— перебил Костя,— она какая-то юбка. А для меня...

— Он сказал; мужская дружба — превыше всего.

— Дружба! — воскликнул Костя,— Хорош друг! Скажи: ты тоже мог бы… как он?

—Я — нет,— поспешно сказал Эдик.— Никогда!

— Возможно, я не прав,— Костя пристально посмотрел на Эдика,— я во всех начинаю сомневаться. Вот мы с тобой — друзья. Так?

— Думаю, да,— сказал Эдик.— За многие годы проверено.

— Проверено,..— повторил Костя.— Чем проверено? За эти годы наша дружба хоть раз подвергалась серьезному испытанию? Да и дружба ли это? Вот скажи: что мы друг о друге знаем? Кроме нашей школы, английских книг и журналов, всякого там показушного трепа на публику, что нас еще объединяет? Я, например, что у тебя на душе, не знаю. Или так: можешь ты мне все-все о себе рассказать? Сокровенное? Можешь?

— Дай подумать...— В голосе Эдика была растерянность.

— Не можешь! — даже с торжеством сказал Костя.— Теперь по-другому. Представь ситуацию: мне грозит смерть. И у тебя есть единственная возможность спасти меня, рискуя собственной жизнью. Ты станешь рисковать?

— Слушай! — развел руками Эдик.— Это же крайность, экстремальный вариант. Зачем?

— А вот, например, Жгут... Мы знакомы — и месяца нет. Говорили всерьез один раз. Со Жгутом не разговоришься. Но он, если бы такая ситуация... Я знаю, он за друга жизни не пожалеет!

— Красиво излагаешь, — попытался пошутить Эдик.

— Костя! — послышался голос Виталия Захаровича,— Встречей гостей!

— Извини.— Костя пошел к двери.

В комнате разговаривали родители и учитель школы каратэ. В стороне стоял Очкарик с картонной коробкой.

— Владимир Георгиевич!— обрадованно сказал Костя.— Здравствуйте! Как я рад, что вы пришли! Вы познакомились?

— Познакомились,— ответила Лариса Петровна, улыбнувшись.

— Подарок мой состоит из двух частей,— сказал Владимир Георгиевич. Он прошел в переднюю и вернулся с деревянным веслом, на нем была эмблема «Олимпиада—80».— Я тебе говорил: в тренировки включены походы на байдарках. С десятого числа начнем готовиться. Получай!

— Спасибо! — сказал Костя, принимая весло.

— Теперь второе.— Владимир Георгиевич извлек из кармана маленькую коробочку, раскрыл ее.— Штучка эта восточного происхождения.

На подставке из черного гранита сидела фарфоровая фигурка старого японца — олицетворение сосредоточенности, углубленности, одиночества.

— «Проникни в самого себя» — тек это называется,— сказал Владимир Георгиевич, протягивая фигурку Косте.

— Какая прелесть! — воскликнула Лариса Петровна.

— А это от нас с Дулей.— Очкарик протянул Косте картонную коробку.— Вернее, делал он. Я только помогал.

Костя снял с коробки крышку и достал макет одномачтовой яхты, изящной, легкой, той самой, которая была на схеме в книге Владислава Константиновича.

— Здорово! — сказал Костя,— Неужели Дуля сам сделал?

— Сам.— Очкарик осторожно погладил корпус яхты пальцем.— Дед говорит, у него руки настоящего мастера.

— А где же сам Дуля? — спросил Костя.

— Он...— Очкарик явно смутился,— Он сейчас придет. Немного задерживается.

В передней прозвенел звонок. Костя поспешно побежал открывать дверь.

За ним в комнату вошел Жгут со стопкой книг, аккуратно связанной алой атласной лентой.

— Вот,— сказал Жгут.— От нас с мамой.

На корешках можно было прочитать: «Три мушкетера», «Воскресение», «Королева Марго».

— А где сама Ольга Пахомовна? — спросил Виталий Захарович, и в голосе его прозвучала тревога.

— У нее в клинике...— Жгут замялся.— Как это? Активный курс лечения. Положили на две недели. Домой не пускают.

— Вот и прекрасно! — бодро воскликнул Виталий Захарович и, наверно, чтобы сгладить возникшую неловкость, повернулся к жене:—Лара, давай-ка проверим, все у нас на столе в порядке?

А Костя отвел Жгута в сторону, спросил шепотом:

— Значит, с матерью все устроилось?

— Все в норме! — В голосе Жгута прозвучала радость.— Друг твоего отца... Ну, этот психиатр... Он замечательный человек! И клиника замечательная. Прямо не знаю, как Виталия Захаровича благодарить...

— Да брось ты! — перебил Костя.

— Теперь, может, заживем по-настоящему,— Никогда Костя не видел Жгута таким возбужденным и веселым.— Мне бы ее женить. Только где хорошего мужика возьмешь? А этого Жоржика, козла клетчатого, я погнал.— И Жгут засмеялся.

В комнате часы пробили половину седьмого. Костя быстро взглянул на них. Лариса Петровна перехватила его взгляд.

— Кого еще нет, Костик? — осторожно спросила она.

— Дули и... Лены,— сказал он.

— Может быть, будем садиться? — предложил Виталий Захарович.— А они тем временем подойдут.

— Правильно! — преувеличенно оживленно сказала Лариса Петровна.— Прошу всех к столу! Прошу! Костик, зови Эдика.

...Все сидели за столом. Пустовало два стула: рядом с Костей — для Лены и между Владимиром Георгиевичем и Очкариком — для Дули. Затягивалось неловкое молчание. Костя, побледневший, напряженный, ждал...

Лариса Петровна глядела на сына.

«Да, да!..— смятенно думала она.— Теперь вижу, понимаю; все серьезно у моего мальчика. Но почему такой выбор? Где справедливость? Неужели для этой девчонки мы вырастили сына? Бред, ерунда какая-то... Но что, что делать?..»

Тяжкую тишину нарушил Эдик.

— Очевидно,— бесстрастно сказал он,— у одной нашей общей знакомой таков стиль: опаздывать. Но ведь представительницам слабого пола все...

Эдик не договорил — в передней опять звонили.

Костя метнулся открывать дверь.

В переднюю вошел Дуля. Был он совершенно новый, начиная с костюма: расклешенные «по-морскому» черные брюки, тельняшка под легкой спортивной курткой, коротко, под «бокс», подстриженные волосы — Дуля превратился в моряка. Сказать он ничего не успел.

— Где Лена?— набросился на него Костя.

— Понимаешь...— Дуля покосился на открытую дверь в большую комнату.— Ее Муха не пускает, Уже, наверно, с полчаса.

— Где они? — задохнувшись, спросил Костя.

— Внизу, в подъезде.

— Проходи, садись за стол. Я сейчас.

Костя выскочил на лестничную площадку, взглянул на кнопку лифта — она горела красным огнем, лифт был занят.

Он стал быстро спускаться по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек.

На предпоследнем лестничном марше Костя замедлил бег, стал ступать осторожно: до него доносились голоса.

— Ты глупый, глупый! — говорила Лена.— Ты ничего не понимаешь! Пчелка замечательный! Я не могу...

— Тогда,— перебил Муха,— только со мной! Понятно?

— Он же тебя не приглашал! — Отчаяние было в голосе Лены.

— Подумаешь! — сказал Муха,— Не приглашал... Ты меня пригласила! Я — твой сопровождающий.

— Нет, я пойду одна!

— Не пойдешь!

— Какой ты! Отстань! Отстань!..

Голоса смолкли. Костя осторожно спустился по лестнице, завернул за угол.

Возле окна на лестничной площадке стояли Лена и Муха. На подоконнике лежала гитара, и рядом был небрежно брошен букет гвоздик. Муха целовал Лену. Ее руки вспорхнули ему на плечи, кольцом обвились вокруг шеи.

Костя почувствовал, как бетонный пол качнулся у него под ногами, поплыли стены. Но не смотреть он не мог...

Первой его взгляд почувствовала Лена: она вырвалась из объятий Мухи, резко повернулась, увидела Костю, в смятении сделала шаг назад.

Теперь Лена и Муха смотрели на Костю.

Он медленно спустился по последнему маршу лестницы к лифту. Нажал кнопку. Сказал спокойно:

— Я вас приглашаю. Обоих.

Лена отчаянно замахала головой, молча говоря «нет». Муха неопределенно усмехнулся.

Заскрежетал лифт. Дверцы его разошлись.

— Прошу! — сказал Костя.

...В большой комнате все сидели за столом и молча ждали.

В передней хлопнула дверь, прозвучал бодрый голос Кости:

— Проходите, не стесняйтесь!

— Стесняться не в наших правилах! — ответил Муха.

И все трое появились в комнате: первым Костя — он отступил в сторону, пропуская Муху с гитарой, напряженно-спокойного, за ним растерянную, даже испуганную Лену с гвоздиками в руках.

— Разрешите представить новых гостей,— взвинченно-бодро сказал Костя,— Лена Макарова, лучшая девушка нашего двора, а может быть, и Москвы...

— Здравствуйте,— тихо сказала Лена и протянула Косте гвоздики.— На.

— Благодарю! Теперь Дмитрий Мухин! — продолжал именинник.— Он же небезызвестный Муха...

— Всему обществу,— перебил Муха,— пламенный беспартийный привет! — И он отвесил общий поклон.— Однако,— Муха вроде бы разочарованно оглядел стол,— тут, я вижу, кайф ловить особенно не на чем.

— Ничего! — даже радостно сказал Костя.— Мы будем пьяны от общества друг друга!

— Костик! — Лариса Петровна, с трудом сдерживая себя, поднялась.— Что это значит?..

— Это значит,— перебил Костя,— пора приступить к трапезе.

Муха тем временем поставил гитару в угол, независимо прошелся вдоль стола, повернулся к кухне, хищно подергал носом.

— Жареный гусь! Или утка? Я не ошибся? Обожаю дичь!

— Муха,— сказал Жгут,— кончай базарить.

— Это он от смущения,— улыбнулся Владимир Георгиевич,

— Совершенно верно! — тут же откликнулся Муxa.— Дико смущен. Простите, не знаю, как вас... Хотя наслышан.

— Леночка! — сказал Костя.— Прошу! Вот твое место.

Только сейчас он увидел, что у Лены голубоватые тени положены над глазами, тушью подкрашены ресницы.

Лена села, потупив голову.

— Один момент,— сказал Муха.— Очкарик! Ведь тебе все равно, на каком месте поглощать яства?

— Все равно...— растерянно сказал Очкарик.

— Вот и порядок! — засмеялся Муха.— А мне не все равно.

Он бесцеремонно передвинул Очкарика на свободное место, а сам сел рядом с Леной. Она оказалась между Костей и Мухой.

— Теперь все в сборе? — спросил Виталий Захарович.

— Более чем,— не сдержался Эдик.

— Что же,— сказал Виталий Захарович, вставая,— сейчас мы поднимем тост за шестнадцать лет нашего сына.— Он взглянул на торт.— Шестнадцать свечей. И каждая свечка — год жизни. Кажется, совсем недавно — вчера — я, Костя, привез из родильного дома твою маму и тебя. Никогда не забуду это чувство... Нянечка передала мне туго спеленатую куклу. Я взял ее и вдруг почувствовал, как там, под одеяльцем, шевельнулось нечто... Жизнь. Чудо... Новая жизнь. Это был ты... Помню, я подумал: каким же беспомощным приходит человек в наш, еще так плохо организованный мир. Сколько надо усилий, любви, понимания, чтобы из маленького комочка несмышленой жизни вырос настоящий человек. Я убежден, Костя, что порог своего шестнадцатилетия ты переступаешь именно таким человеком...

— Точно, в нем что-то просматривается,— перебил Муха.— Верно, Леночка?

— Вы, молодой человек, плохо воспитаны? — вежливо спросил Виталий Захарович.

— Отвратительно!— со вздохом сказал Муха.— Сам от этого страдаю.

— Бедняга! — сказал Костя.

— Пацаны! Хватит! — вдруг рявкнул Дуля.

— Хамство всегда агрессивно,— ни к кому не обращаясь, сказал Владимир Георгиевич.

Стало тихо.

— Ничего,— сказал Виталий Захарович.— Наш юный друг немного нервничает. Постепенно обвыкнет. Реакция, судя по всему, у него быстрая. Вернемся к имениннику. У нас с мамой, сын, для тебя подарок. Сейчас! — Виталий Захарович вышел из-за стола, быстро прошагал в свою комнату и вернулся с новеньким транзисторным приемником.— Прошу!

— Спасибо, папа...

— Вот это да! — вздохнул Дуля. Все за столом зашумели.

Муха откинулся к спинке стула и, нагнувшись за Леной к Косте, сказал тихо:

— Ты извини, все тут с подарками. Один я пустой. Ничего.— Он подмигнул имениннику.— Что-нибудь придумаю. Мне только надо пожрать. Плохо соображаю на пустой желудок.

— Костя, вот спички! — Лариса Петровна протянула сыну спичечный коробок,— Зажигай свечи. А папа займется шампанским.

Костя в наступившей тишине стал зажигать свечи, воткнутые в торт, на котором коричневым кремом было написано: «С днем рождения! 16 лет».

Одна за другой зажглись шестнадцать свечей. Хлопнула пробка, вылетая из бутылки шампанского. За столом поднялся праздничный шум. Все потянулись с бокалами к Виталию Захаровичу.

— С днем рождения, Костя,— сказал Виталий Захарович.— Будь счастлив, мой хороший!..

Лариса Петровна произнесла дрогнувшим от волнения голосом:

— Мы с папой очень тебя любим и желаем, желаем...— Она резко отвернулась, сдерживая слезы.

Со всех сторон послышались голоса:

— С днем рождения!

— Сэр! Будьте счастливы!

— Живи сто лет!

— С днем варенья! — тихо сказал и Муха, украдкой взглянув на Владимира Георгиевича и потянувшись к Косте со своим бокалом мимо Лены.

Между ними было ее бледное лицо. Лена опустила ресницы, накрашенные темно-синей тушью, они вздрагивали. И вдруг порывисто повернулась к Косте:

— С днем рождения. Пчелка! Ты лучше всех! — И Лена быстро поцеловала Костю в щеку.

— Браво! — снисходительно сказал Муха.

Участниками этой короткой сцены были только они трое: остальные чокались, смеялись.

— Теперь закусывайте,— говорила Лариса Петровна,— чтобы все съесть. Ребята, без стеснений. Вот витаминный салат, заливная рыбка.

Все стали есть, подкладывая друг другу, переговариваясь. Потом и голоса смолкли. Слышался стук ножей и вилок да чавканье Дули, который, как всегда, отнесся к еде весьма серьезно.

Взглянув на него, Муха нарушил молчание:

— Уста жуют.

...Уже был съеден гусь с яблоками. Хаос господствовал на столе.

— Будет еще чай,— сказала Лариса Петровна, взглянув на сына,— с тортом и всякими сладостями. Но, может быть, сначала немного потанцевать? Подвигаться? Только женского пола у нас маловато.— Она взглянула на Лену.— Особенно для мальчиков.

— Достаточно,— усмехнулся Муха.— Для современной жизни... Простите! Я хотел сказать: для современных танцев нам ее вполне достаточно. Верно, Пчелка? В современной жизни... Все сбиваюсь. В современных танцах совсем не обязательно: один партнер только с одной партнершей...

Виталий Захарович хотел ответить Мухе, но учитель школы каратэ остановил его:

— Подождите,— сказал он тихо.— Постепенно все станет на место. Лучше, если сами ребята...

— Танцы! Танцы! — преувеличенно весело перебила Владимира Георгиевича Лариса Петровна.

Отодвинули к стене стол, растащили стулья. Костя, проверив кассету, нажал клавишу магнитофона.

— Знаменитый ансамбль «Чингизхан»! — крикнул он.

Комнату заполнила напряженная, зажигающая музыка, темп которой стремительно нарастал.

Лена стояла у окна, ее тело — непроизвольно — уже повторяло еле заметными движениями ритм мелодии, а на лице был страх.

К ней одновременно подошли Костя и Муха. И оба смешались.

Первым нашелся Муха:

— Просим, мадмуазель!— И он взял ее за руку, Лена сначала хотела вырвать руку, потом передумала, протянула вторую руку Косте, сказала:

— Пошли, мальчики!

И они трое ринулись танцевать. Им хлопали в такт. Ритм стал захватывать их. Все больше, больше... Дуля, забывшись, крикнул:

— Муха! Давай!

И танец вроде бы незаметно превратился в единоборство Кости и Мухи за Лену. Девочка перелетала от одного к другому. И все трое постепенно поняли смысл своего танца. И уже не могли остановиться.

Поняли это и все присутствующие в комнате. Лариса Петровна быстро подошла к магнитофону, выключила его, сказала шутливо:

— Хватит! Хватит! После плотной еды... Так и до заворота кишок надолго. Может, что-нибудь другое?

Ей на помощь пришел Владимир Георгиевич:

— Константин,— сказал он,— а почему бы тебе не показать нам свое мастерство?

— Не понял, Владимир Георгиевич,— ответил Костя, еще не отдышавшись.— Вы хотите, чтобы я продемонстрировал несколько приемов?

— Где твоя скрипка? — спросил Владимир Георгиевич,— Почему бы…

— Простите,— перебил Костя,— для скрипки я не в форме. Скрипка...— он взглянул на гитару Мухи в углу,— не гитара, И вообще сегодня меня должны развлекать, а не наоборот. В конце концов я именинник, Муха! Ты, правда, по непроверенным агентурным данным,— виртуоз на гитаре. Может быть, для общества...

— Прежде всего для тебя,— серьезно сказал Муха. Он вытер платком вспотевшее лицо, взял стул, поставил его на середину комнаты, сел, обвел всех взглядом, сказал:— Жгут! Гитару!

Жгут было рванулся к гитаре, но тут же остановился.

— У самого ноги есть.

Муха взглянул на Жгута, усмехнулся.

— Верно, есть. Я и забыл. Ты теперь не мой.— Он взглянул на Костю.— Его.

Муха медленно поднялся, взял гитару, опять сел на стул, тронул струны.

— Мой кумир — Высоцкий. Посвящается, подчеркиваю, имениннику!

И он запел, блестяще подражая своему кумиру, с характерной хрипотцой и надрывом:

В тот вечер я не пил, не пел, Я на нее вовсю глядел, Как смотрят дети. Как смотрят дети... Но тот, кто раньше с нею был, Сказал мне, чтоб я уходил, Сказал мне, чтоб я уходил, Что мне не светит...

Пронзительная, обнаженная жуть была в этой песне и в ее исполнении. Костя увидел, с каким восторгом смотрит Лена на Муху, и ослепляющая темная ревность опять переполнила его до краев.

...А тот, кто раньше с нею был, Он мне грубил, он мне грозил...—

пел Муха под надрывный аккомпанемент гитары.

А я все помню, я был не пьяный. Когда ж я уходить решил, Она сказала: «Не спеши». Она сказала: «Не спеши, ведь слишком рано...»

Муха, резко оборвав пение, накрыл струны рукой.

— Виноват. Наверно, не то. Пьянь, поножовщина из-за бабы... Пардон, из-за женщины. Что? — Ухмылка блуждала по его лицу.— Общество шокировано?

И тут вскочила со стула Лена, закричала:

— Не верьте!.. Не верьте ему! Все он врет! Он... Он не такой! Он даже стихи пишет! Муха — поэт!

— Вот это новость!— с восторгом воскликнул Костя.— Может быть, стихотворец нам что-нибудь из последних творений...

— Извольте! — перебил Муха, поднимаясь со стула и ставя гитару к стене.— Как раз сегодня ночью накатил на меня потный вал вдохновения. Встал...— он взглянул на торт,— зажег свечи...— он посмотрел на остов гуся в блюде,—...извлек из хвоста пролетавшего за окном гуся перо, И накайлил стишок. Сейчас изображу..

Муха переменился: стал напряженным, строгим, исчезла его развязность. Он, явно волнуясь, вышел на середину комнаты.

— Опять же,— сказал он, чуть усмехнувшись,— посвящается имениннику.

Муха стал декламировать. С первой же строфы страсть зазвучала в его голосе:

Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи,— Любуйся ими — и молчи. Как сердцу высказать себя! Другому как понять тебя! Поймет ли он, чем ты живешь! Мысль изреченная есть ложь...

Муха, так же как песню, оборвал декламацию.

— Дальше не написал: родитель поздно вернулся, хлопнул дверью и спугнул Музу. Затрепетала, сердешная, крылышками — парх-парх! — и вылетела в форточку, А у меня в голове как раз концовочка забрезжила. Пока есть только две строки:

Лишь жить в самом себе умей — Есть целый мир в душе твоей...

Поэзия, доложу вам, дело тяжкое. Однако схема финала у меня в мозгах начерталась. Надеюсь закончить оптимистически, в таком смысле: чего это ты все молчишь да таишься, какой-то мир в собственной душе обнаружил. Во-первых, имей в виду, никакой души нет, наукой доказано. Во-вторых, что это за индивидуализм в наше бодрое время? Жми в родной коллектив, раскайся на собрании, и все будет на уровне мировых стандартов. Думаю толкнуть в какой-нибудь популярный журнал для юношества. Как вы полагаете,— он обвел всех, кто был в комнате, насмешливым лихорадочным взглядом,— возьмут?

— Я думаю, возьмут,— принимая условия игры, серьезно сказал Костя.— Только, по-моему, довольно примитивные рифмы.

— Достаточно, молодые люди,— перебил Владимир Георгиевич.— Тютчев для подобных упражнений объект мало подходящий.— Он повернулся к Мухе,— А читаешь ты превосходно.

— Благодарю! — Муха сотворил рыцарский поклон.

— И ты, конечно, разделяешь философию этого стихотворения? — спросил учитель школы каратэ.— «Silentium» — так, кажется, оно: называется? «Молчание»...

— Лучше не продолжайте! — вдруг закричал Муха.— Ведь будет назидание? Мораль? Не надо! Я сыт этим по горло... Все мы сыты!— Он обвел взглядом лица ребят, избегая взрослых.— Мы дохнем от ваших поучений! И проку от них — ноль! Потому что...— Он задохнулся от возбуждения,— Потому что в них нет и капли правды! Вы говорите нам одно, а думаете другое! Учите благородству, честности и прочее, а сами поступаете навыворот!

— Все? — спокойно спросил Владимир Георгиевич.

— Все! Все, как один! Только когда вырвешься из ваших лап, можно стать человеком! Вот, полюбуйтесь: Жгут! Дуля! Да и Ленка... Были нормальными людьми. А теперь? Тьфу! Смотреть противно! Дуля, ты бы уж совсем наголо дал себя обкорнать, что ли... Чего на полпути остановился? А ножом и вилкой тебя пользоваться научили? Научись! Без этого в интеллигентном обществе...

— Муха! — перебил Дуля.— Ты что, взбесился?

— Нет, почему же взбесился? — сказал Костя.— Он так думает.

— А ты, конечно, думаешь иначе? — зло спросил Муха.

— Все мы думаем иначе! — вдруг выкрикнул Очкарик.

— Смотрите!— театрально изумился Муха.— Наш тихоня заговорил. И как! Нет, я ничего не понимаю, конец света.

— Муха,— сказал Жгут,— я там... Когда мы собирались, был нормальным человеком?

Стало очень тихо, и Муха не нашелся сразу с ответом.

— Разумеется,— нарушил молчание Костя,— ему только такое окружение и нужно: он повелевает, остальные подчиняются...

— Сдаюсь, сдаюсь!— Муха шутовски зажал уши.— Как говорится, один в поле не воин.— Его взгляд опять метнулся по лицам Жгута, Дули, Очкарика, Лены.— Быстро вас перетряхнули. Ладно... Понимаю: надо рвать когти.— Он опять взглянул на Лену.— Да! Как же это так? Удаляться без подарка негоже. Вот что!— Муха подбежал к Лене, схватив ее за руку, сорвал со стула и резко толкнул к Косте.— Забирай! Не жалко! Я человек щедрый, дарю! — Костя вскочил, и теперь он и Лена стояли друг против друга.— Ну, чего же ты? Забирай, говорю. Ведь ты... Как это? Все забываю слово... Любишь ее! — И внезапно голос Мухи сорвался.

Глаза Лены наполнялись слезами. Вдруг она резко повернулась, подлетела к Мухе, со всего размаха ударила его по щеке и рванулась в коридор, ведущий на кухню и в ванную.

Муха потер щеку, сказал спокойно:

— На вид соплей перешибешь, а рука тяжелая. Я покидаю общество. Иду зализывать раны.— Он пошел из комнаты, в дверях обернулся: — Главным образом душевные. Если что не так... Примите мои соболезнования. Как говорят в Одессе, извините за компанию.

Муха вышел. Через мгновение в передней хлопнула дверь.

Было напряженно тихо. Откуда-то, казалось, издалека, глухо слышались рыдания Лены.

— Да, ничего не скажешь,— нарушил молчание Эдик,— день варенья так день варенья...

Глава одиннадцатая

Ночью упадет звезда

Лена плакала в ванной.

В дверь осторожно постучали.

— Оставьте меня,— сквозь слезы сказала Лена.— Прошу, оставьте!

— Леночка! — вкрадчиво прозвучал голос Ларисы Петровны.— Открой, детка, Может быть, тебе дать каких-нибудь успокоительных капелек?

— Ничего мне на надо,— раздраженно ответила Лена. Поколебалась и открыла дверь.

В ванную вошла Лариса Петровна. Она старалась быть спокойной, но это ей плохо удавалось: розовые пятна выступили на щеках, голос противно дрожал, и совсем близко подступили нервные слезы. Лариса Петровна села на край ванны. Помолчала. Осторожно погладила плечо всхлипывающей Лены. Та сквозь слезы сказала:

— Извините. Это все из-за меня...

— Что за глупости! Почему из-за тебя? — горячо запротестовала Лариса Петровна.— Если бы не этот хулиган...

— Хулиган,— с горечью повторила Лена.— Да, да! Из-за меня. Я запуталась.— Она смущенно опустила голову.— Я запуталась в любви. Все мы запутались.

— Господи! — всплеснула руками Лариса Петровна.— Что ты говоришь? Они запутались в любви! Да вы еще дети! О какой любви можно толковать? Надо думать о школе...

— Понятно,— насмешливо перебила Лена.— Надо думать о школе, об институте. Это для вашего сына. А мне — о профессии, о невыученных уроках. Да? — Девочка с иронией посмотрела на Ларису Петровну. Та предусмотрительно промолчала.— Вы прямо как наши преподаватели. Для них слово «любовь» ругательное. Вообще ведь нет никакой любви. Так?

— Почему же нет? — растерянно сказала Лариса Петровна.— Но в вашем возрасте...

— В нашем! В нашем! — со страстью перебила Лена.— В каком же возрасте еще любить? В вашем, что ли?

Лариса Петровна сердито рассмеялась, поправила перед зеркалом прическу, спросила:

— Ты что, Леночка, в старухи меня записала?

— Не в старухи, конечно,— пожала плечами Лена.— Но... Ведь вы не думаете о любви каждый день? А мы...— Она, не замечая этого, схватила руку Ларисы Петровны.— Мы только о любви и говорим. А какие сны снятся! Рассказать?

— Нет!— Лариса Петровна даже шарахнулась в сторону.— Уволь!

— А песни? А стихи? Или кино? Сколько всего про любовь! — с жаром продолжала Лена.— Только... Все равно ничего не понятно. Что это такое — любовь? И за что любят? Вот Пчелка, ваш сын. Он замечательный! Необыкновенный!

— Спасибо,— сказала польщенная Лариса Петровна.

— Только я...— Лека резко отвернулась, прижала руки к лицу.

— Постой, постой! — Лариса Петровна была поражена своим открытием.— Ты хочешь сказать...

В дверь постучали.

— Затворницы! — послышался голос Виталия Захаровича.— Ваше уединение затянулось. Просим к столу. Самовар остывает.

Лена подошла к зеркалу.

— Ой! Ну и вывеска! Вся краска потекла. Лариса Петровна, можно я у вас немного возьму? — Девочка бесцеремонно стала копаться на туалетной полочке.— Потрясно! Французская пудра, да?

— Итальянская,— поправила Лариса Петровна и вышла из ванной.

...Был уже вечер. Гости разошлись. Лариса Петровна убирала со стола. Ей помогала Лена. Костя возился с магнитофоном. В кресле сидел Виталий Захарович. Складывая в стопку чайные блюдца, Лариса Петровна сказала:

— Все-таки давайте поговорим.

Лена замерла над столом. Виталий Захарович, резко повернувшись, посмотрел на жену, и взгляд его говорил: «Молчи!» Костя включил магнитофон. Картаво запела женщина, это был меланхолический, расслабляющий блюз,

— Понятно,— не сумев преодолеть раздражения, сказала Лариса Петровна,— со мной не желают разговаривать.

— Потолкуем, Лара, в другой раз,— сказал Виталий Захарович.

— А о чем вы собираетесь говорить? — Лена резко повернулась к Ларисе Петровне.— О нас с Пчелкой?

И Лариса Петровна смешалась.

— Ну, вообще,— сказала она.— О жизни.

— О жизни неинтересно,— безапелляционно ответила Лена.— Все равно в ней никто ничего не понимает. А о нас. Что вы о нас знаете?

— Конечно, где уж нам знать! — не выдержала Лариса Петровна.

— Лара! — уже резко оборвал Виталий Захарович.— Совсем не подходящее время...

— Мне пора,— перебила Лена.— Простите, не переношу, когда учат: как жить, что делать. Пчелка, ты меня проводишь?

— Ты хочешь, чтобы я тебя проводил? — Глаза Кости просияли.

— Хочу! — повелительно, с торжеством сказала девочка и взглянула на Ларису Петровну.

Та отвела взгляд.

Лена сняла фартук, вытерла об него руки, сказала:

— Пошли, Пчелка.— Бросила фартук на спинку стула.— Спасибо за все. Было очень интересно. До свидания!

— Всего доброго,— ответил Виталий Захарович.

Лариса Петровна промолчала.

Костя и Лена ушли.

Лариса Петровна села в кресло рядом с мужем и заплакала.

— Бедный мальчик! — сквозь слезы прошептала она.— Эта девчонка... Мерзкая, отвратительная! Ведь она не любит нашего Костика!

— Это видно невооруженным глазом,— грустно сказал Виталий Захарович.

Костя и Лена медленно шли по двору, к старой липе.

— Смотри,— сказала девочка,— еще светло, а на небе звезда, одна-единственная.

Они стояли рядом и смотрели на небо. Там, в бледно-синей необъятности мерцала фиолетовая звезда, мерцала таинственно, призывно, томительно,

— Иногда звезды падают,— сказала Лена.

— Падают не звезды,— улыбнулся Костя,— метеориты.

— Звезды! — упрямо сказала девочка.— Я, правда, смутно помню. Мне, совсем маленькой, моя бабушка в деревне рассказывала. Ведь мы, Пчелка, деревенские. Я и родилась там, мама говорит, в избе. Наверно, с русской печкой, какие в кино показывают. Обалдеть можно! Так вот. Бабушка рассказывала, что у каждого человека на небе есть своя звезда. И когда звезда падает — значит, все...

— Что все? — недоуменно спросил Костя.

— Тот человек, которому эта звезда принадлежала, умирает. Ой! — Лена даже руку прижала ко рту.— А вдруг эта звезда моя? И сегодня ночью она упадет... А, Пчелка?

— Нет, Лена, она не упадет.

— Пусть! Пусть бы она упала! — с внезапным отчаянием сказала Лена.

— Почему? — изумился Костя.

— Потому! Надоело так жить! И вообще... Зачем я живу? Зачем? Кто мне объяснит? Вот ты знаешь, зачем ты живешь?

— Знаю,— тихо сказал Костя,

— Зачем? — Лена пристально смотрела на него.

— Ты знаешь. Я тебе говорил. Я живу прежде всего для того, чтобы тебе было хорошо.

— Ты все можешь для меня сделать?

— Все, что в моих силах.

— Пчелка, милый! Мой хороший Пчелка! Мне ничего не надо! Я не хочу так жить.

— Как?

— Как живу. Надоело! Все надоело... Ты можешь мне сказать: что я за человек? Кто я такая?

— Я знаю одно...— Голос Кости прервался.— Для меня ты лучше всех.

— Для тебя... А для других? Нет! Нет!..— В голосе Лены послышались истерические нотки.— Ненавижу себя! Ненавижу...

— Что с тобой, Лена? — испуганно спросил Костя.

— Ничего. Отстань!..— Лена вдруг порывисто обняла Костю и тут же резко отстранилась.— Пчелка, миленький, прости. И не провожай меня дальше. Я сама. А завтра мы увидимся.

— Я провожу тебя до двери твоей квартиры.— сказал Костя.— В конце концов...— Он помедлил.— Это мое законное право: ты моя, тебя подарили мне!

— Заткнись!— закричала Лена.— И знай: с Мухой все кончено! А сейчас уходи!

Костя лежал на своей кровати и смотрел в потолок. В его ногах сидел Виталий Захарович.

Створки окна были распахнуты, и в квадрате бледного неба стояла одинокая звезда.

«Это она,— подумал Костя,— звезда Лены».

— Я тебя понимаю, сын,— тихо говорил Виталий Захарович.— Я это испытал, пережил. Давно, так давно, что кажется: все это было в другой жизни — та девочка, метель... Мы с ней однажды заблудились в Сокольниках. Я уже знал тогда...— Виталий Захарович помедлил,—...как она относится ко мне. И, представь, у меня было единственное желание в тот вечер. Всепоглощающее: заблудиться с ней вместе и замерзнуть...

— Это была не мама? — с изумлением спросил Костя.

— Нет.

— Но...— Костя резко сел, прислонился спиной к стенке.— Но, папа! Я уже никогда никого не полюблю. Мне больше никто не нужен!

— Я понимаю,— сказал Виталий Захарович.— И в одном ты прав наверняка: первая любовь по глубине и напряжению чувств единственная...

— Глупости! — В дверях стояла возбужденная Лариса Петровна. Оказывается, она подслушивала и вот не выдержала.— Единственная любовь — миф, выдумка! Хотите убедительный пример? Жорж Санд! Женщина ослепительная, как говорили современники, невероятная! В ее жизни было несколько мужчин, и каждого она любила последней любовью. Да, да! Появлялся новый мужчина, и ей казалось, что чувство к нему самое сильное в жизни. Так-то!

Ларисе Петровне не успели ответить — она захлопнула дверь. В коридоре простучали ее энергичные удаляющиеся шаги.

— Ты не сердись на маму,— сказал Виталий Захарович.— Она очень переживает. Никак не может смириться, что детство твое кончилось, что ты уже взрослый.

— Папа! Но что же мне делать? — Отчаяние прозвучало в голосе Кости.

— Жить! Жить, сын! И разве теперь твоя жизнь не стала ярче? Разве тебя не обуревает жажда деятельности?

— Да, это, конечно, так! — Костя был полон удивления.— Как ни странно...

— Это не странно, Костя. Настоящая любовь, пусть неразделенная,— могучая жизненная энергия, двигатель человеческих деяний.

— Папа! Но за что любят?

— На этот вопрос у меня нет ответа.— Виталий Захарович подошел к распахнутому окну, загляделся на небо с одинокой звездой.— Ведь ты мне не поверишь, если я тебе скажу, что Лена — самая обыкновенная, даже заурядная девушка...

— Это неправда, папа! — перебил Костя.

— Я понимаю. Для тебя это неправда. И опровергнуть твое представление о ней не сможет никто. И нет смысла опровергать. Скажу тебе одно... Ты ее любишь?

— Да!

— Значит, надо бороться за нее!

— Но как, папа?

Прошло несколько дней.

Лена и Костя медленно шли по улице мимо мехового ателье.

— Вот хозяйство моей мамочки,— сказала Лена.

— Может, неудобно? — Костя остановился возле витрины.— Обойдемся? Так просто погуляем.

— Да брось ты!— Лена схватила его за руку.— У меня маман — человек. Идем!

По слабо освещенному узкому коридору они подошли к двери, на которой была табличка: «Заведующий». Лена без стука открыла дверь, сказала Косте:

— Проходи!

Они оказались в маленькой комнатке, где был единственный стол, заваленный бумагами, папками, накладными; треть стола занимали большие счеты.

За столом сидела полная моложавая женщина с огромной копной крашеных светлых волос. Крупные крестьянские руки с короткими пальцами украшало несколько золотых колец с камнями.

— Привет, мам! — Лена села на один из стульев у стены.— Садись, Пчелка... Мама! Это Пчелка. Костя Пчелкин. Я тебе говорила.

— Здравствуйте,— сказал Костя и сел на стул. Женщина отодвинула счеты, внимательно, изучающее посмотрела на мальчика.

— Знаю, знаю,— сказала она.— Чего тебе, Ленок? Давай быстро. Дел невпроворот.

— Мы в кино собрались,— сказала Лена,— а у Пчелки только рубль.

— Рубль не деньги,— сказала женщина, сняла со спинки стула сумку из желтой кожи, порылась в ней, протянула Лене пятерку.— Держи.— И опять внимательно посмотрела на Костю.— Что, родители на карманные расходы не очень-то?

Костя не успел ответить — зазвонил телефон.

Женщина подняла трубку.

— Слушаю! А, Капочка! Приветик! Да, через два дня прошу на примерку. Так... Нет, красная у меня еще есть. Если немного черной... Ага, спасибо! Что? Можно. Пару баночек. Ага... И колбаски бы сухой. Хорошо. Понятно. Ага...— Она слушала некоторое время, засмеялась.— Понятно! Красиво жить не запретишь.

— Мама! — быстро зашептала матери Лена.— Клюкву в сахаре.

— Капочка,— продолжала говорить в трубку женщина.— Вот Ленка просит клюкву в сахаре. Сладкоежка она у меня. Так... Умничка. Сделай пару коробок. В долгу не останусь. Что? Так... Надо подумать. Ага... Подумать, говорю, надо. Хорошо.— Она взглянула на календарь.— В пятницу жду. Пока, подруга.— Женщина положила трубку, Снова посмотрела на Костю, спросила: — Родители у тебя кто?

— Люди,— усмехнулся Костя.

Женщина перевела взгляд на Лену, сказала с некоторым осуждением:

— Шутник он у тебя, Я спрашиваю: кем работают?

— Отец — химик-исследователь,— ответил Костя,— мама — художник-модельер.

— Модельер? — заинтересованно повторила женщина.— В Доме мод?

— Нет, на швейной фабрике.

— А-а...— разочарованно протянула Женщина.— Слушай, раз с художниками якшаетесь... Нет у твоей матери хода в Театр на Таганке? Позарез надо два билета на мастера с Маргаритой.

— Могу сказать точно,— ответил Костя.— Нет такого хода. Для нас попасть в театр на хороший спектакль — проблема.

— В наше время многое — проблема,— нравоучительно сказала женщина.— Проблема на проблеме сидит и проблемой погоняет. Ладно. Идите. Мне еще обсчитывать и обсчитывать. С ума можно сойти от этой документации.

Лена и Костя поднялись со стульев.

— Погоди-ка...— Женщина вышла из-за стола.— Фигура у тебя,,.—'Она подошла К КоСте, профессионально осмотрела его, повернула за плечи,— ...стандартная. Скоро будут две куртки-дубленки. Материал канадский, фасон из западногерманского журнала взяли. Как раз на тебя. Только ведь вещь-то...— Она вздохнула.— Химик да художница. Не очень-то разбежишься. Ведь так?

— Я вас не понимаю! — резко сказал Костя.

— Не понимает!— Женщина подмигнула Лене.— Молодой, а уже артист. Далеко пойдет. Ты за него, Ленка, держись. Твой длинноволосый когда в армию уходит?

Лена нахмурилась, взяла Костю за руку:

— Идем, Пчелка!

Они вышли из комнаты.

Женщина посмотрела на закрытую дверь, сказала со вздохом:

— Во детки растут. Никакой управы.

Она вернулась за стол, бойко принялась стучать костяшками счетов.

...Костя и Лена стояли в подъезде — на улице шел дождь.

— Скоро кончится,— сказал Костя, посмотрев на светлеющее небо.— И мы успеем.

— Тебе моя мать не понравилась, да? — неожиданно спросила Лена.

— При чем тут мать? — сказал Костя.— Главное — есть ты.

— Не надо все время обо мне. Надоело! И зачем только мы с тобой познакомились?

— Ты об этом жалеешь?

— Не знаю... Пока я тебя не встретила, see было понятно, ясно: наша компания, ребята. У Эфирного Создания собирались. А теперь?

— Что же теперь?

— Компания тю-тю! Испарилась. Эфирное Создание стала... Сам знаешь. Нет, это, конечно, здорово, что она лечится. Только мои родители говорят: ничего из этого лечения не выйдет. А я... Не могу понять. Все перепуталось. Нет, ты не думай.— Лена тронула Костю за плечо.— Мне с тобой хорошо, интересно. Я узнала, что есть совсем другая жизнь. Только раньше все казалось просто, а сейчас...— Лена резко тряхнула головой, и ее волосы волной упали на лицо.— Что-то расхотелось идти в кино. Какая, ты говоришь, картина?

— «Безумный, безумный, безумный мир». Американский фильм в «Повторном».

— Ну его! — махнула рукой Лена.— Что мир безумный, я и так знаю.

— Тогда, может быть, поедем в парк культуры? Там сейчас японские аттракционы...

— Не хочу! — перебила Лена.

— Тогда пошли в кафе-мороженое.

— Не люблю я мороженое!

— Лена... Только скажи: что ты хочешь?

— Отстань! — вдруг крикнула Лена. Чего ты ко мне привязался? — В ее голосе были Слезы,—Я сама не знаю, чего хочу...

— Зато я знаю, чего ты хочешь,— тихо сказал Костя.

Лена с испугом смотрела на него.

— Ты хочешь помириться с Мухой.

Лена опустила голову.

— Ведь хочешь?

Лена молчала.

Глава двенадцатая

Здесь или нигде

Утром Костя стоял перед дверью с номером «83». Поднять руку, нажать кнопку звонка...

Все существо сопротивлялось этому простому движению: поднять руку... Нажать кнопку звонка!

«Для тебя, Лена...»

Он поднял руку, позвонил. Нечто огромное, обжигающее словно упало в нем, разбилось вдребезги.

«Убежать! Немедленно убежать… Еще не поздно». Но он продолжал стоять перед дверью,

Послышались шаги. Дверь открыл мужчина лет сорока, с большими залысинами, в светло-сером летнем костюме, безукоризненно отглаженном, в коричневых начищенных ботинках.

— Здравствуйте,— сказал Костя.— Скажите...

— Дмитрий! К тебе,— крикнул мужчина и ушел.

В передней появился Муха. Удивление на его лице быстро сменилось иронией.

— Какой визит! — воскликнул Муха.— Сам великий маэстро! Чем обязан? Или выяснять отношения?

— Кончай ты,— просто сказал Костя.— Я...— он замешкался,— ...совсем по другому поводу.

— Прекрасно! Проходи.— Голос Мухи прозвучал дружественно.— Ты как раз к завтраку.— Он повел Костю по коридору.

Дверь на кухню была приоткрыта, за ней мелькнула женская фигура, послышался звон посуды.

— Людмила Васильевна,— сказал на ходу Муха.— У меня гость. Еще один прибор, пожалуйста.

— Хорошо,— напевно, мелодично ответил молодой женский голос.

— Будь как дома,— насмешливо сказал Муха.

Они вошли в просторную кухню. Мужчина, встретивший Костю, отец Мухи, уже сидел у окна, просматривая газету, а у стола хлопотала молодая женщина, очень милая, с открытым, чистым лицом, гладкая прическа открывала высокий лоб. Вся око светилась доброжелательностью, и только в карих глазах Костя увидел затаенную грусть, тревогу, которые, наверное, она хотела спрятать ото всех.

— Здравствуйте! — сказал Костя.

— Здравствуй, здравствуй! — радостно улыбнулась ему женщина.— Вот тут садись, удобное местечко.— Она усадила Костю тоже у окна, напротив отца Мухи, который продолжал шелестеть газетой.

Муха громко отодвинул стул, плюхнулся на него, взглянул на Костю.

— Не удивляйся, в этом доме завтракают поздно. У главы, так сказать, семьи, производителя материальных благ, скользящий график. Да! Виноват, виноват..,— Муха вскочил,— Я же не представил стороны! Мой новый друг Константин Пчелкин, в будущем знаменитый музыкант.— Муха усмехнулся,— А это мой родитель, Михаил Никитич, большой специалист в области воспитания юного поколения.— Он повернулся к Косте.— Знаешь, есть такая неопределенная наука — педагогика. «Сейте разумное, доброе, вечное...»

— Дмитрий! — прервал Муху Михаил Никитич, и Костя увидел, каких усилий стоит ему говорить спокойно.

— Я заканчиваю,— в свою очередь, перебил Муха.— И, наконец, несравненная Людмила Васильевна, молодая супруга моего несравненного родителя. Тоже, да будет тебе известно, причастна к педагогике: в приемной ректора...— Он взглянул на отца.— Умолкаю, умолкаю! Впрочем, сейчас Людмила Васильевна — образцовая домашняя хозяйка. Итак, что тут у нас? — Муха сел на свой стул.

— Вот яйца, сыр,— сказала Людмила Васильевна, и Костя увидел в ее милых широко раскрытых глазах затравленность.— Еще я сделала свеколку под майонезом. Очень полезно.— Она улыбнулась Косте.— Тебе положить?

— Да я уже завтракал.

— Тогда кофе,— предложила Людмила Васильевна.— И бутерброд.

— Конечно, кофе! — сказал Муха,— бодрит.

Завтрак проходил в молчании. Муха и его отец ели ножом и вилкой, Людмила Васильевна обходилась одной вилкой и постепенно раскраснелась, глаза ее стали прежними, приветливыми и добрыми, еда явно доставляла ей удовольствие. Молчание нарушил Муха.

— Тихо, как в склепе,— сказал он.— И, уткнувшись в тарелку, изрек: — «Семья как ячейка общества».

Михаил Никитич резко отодвинул чашку.

— Развлекаешься?

Муха не ответил, он повернулся к Косте, спросил:

— Ты как думаешь, семья — ячейка общества?

— Не знаю...— совсем растерялся тот.

— А у вас, Людмила Васильевна, какие соображения? — Муха прямо, тяжело смотрел на молодую женщину.— В смысле ячейки?

Костя увидел: глаза Людмилы Васильевны мгновенно наполнились слезами, она вскочила и выбежала из кухни.

— Что-то не клеится беседа,— развел руками Муха.

И тут Михаил Никитич грохнул кулаком по столу. Зазвенела посуда. Выплеснулся кофе из чашек.

— Хотя бы постеснялся постороннего человека! — закричал он, но тут же тяжелым усилием подавил гнев, сказал: — Неужели тебе доставляет удовольствие...

— Ладно, ладно! — перебил Муха.— Не заводись. Береги нервы. Впрочем, они у тебя железные.— Муха встал.— Пошли, Пчелка.

Костя поднялся из-за стола, сказал:

— Извините...

Михаил Никитич не ответил.

— Проходи!

Комната была небольшая, светлая, на полках много книг. На письменном столе возвышалась старинная настольная лампа с инкрустацией, лежали журналы. Гитара брошена на тахту, весь угол над изголовьем заклеен полуобнаженными красавицами, вырезанными из зарубежных журналов. На гвозде поблескивал металлическими пружинами эспандер.

На стене, противоположной тахте, висела большая фотография женщины средних лет с глазами Мухи; женщина была задумчивая, тихая какая-то.

А над тахтой висел плакат: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться».

Костя был в полной растерянности, он ничего не мог понять: что происходит в этом доме? Он был полон неловкости и смущения, став невольным свидетелем чего-то такого, что не должен знать. Чтобы преодолеть это состояние, он громко прочитал плакат:

— «Я в мир пришёл, чтобы не соглашаться».— Он посмотрел на Муху.— Это ты пришел не соглашаться?

— А то как же?—усмехнулся Муха.— Садись.

В комнате было два кресла, в одно сел хозяин, в другое — Костя. Затянулось молчание. Муха взглянул на плакат.

— Все это пижонство. Я примерно раз в неделю меняю лозунги. И таким образом раздражаю родителя. Перед этим было: «Хочешь жить — умей вертеться». Глава семейства иногда по вечерам приходит меня воспитывать, видит очередной тезис на стене и тут же заводится с полуоборота. Помню, месяца три назад был у меня лозунг: «Человек человеку друг, товарищ и волк». Явился папаша, увидел, прочитал и... Прямо извержение Везувия. Так разошелся! Наверно, сам себе верил...

— Муха,— перебил Костя.— Я не понимаю... Почему ты так с отцом? И с Людмилой Васильевной?

— Как?

— Грубо.

— А!— Муха махнул рукой.— Как же! Доцент, лекции будущим учителям читает. «В ваши руки общество передает юное поколение».— Муха, очевидно, пародировал интонации своего отца.— «Оно олицетворяет будущее государства». «Крепость семейных уз...», «Семья как ячейка...». Тьфу! Тошнит. Вот наша семья — тоже эта самая ячейка, как ты думаешь?

— Не знаю,— Сказал Костя.— Наверно.

— Конечно, ячейка,— желчно подтвердил Муха. И вдруг замолчал, стал хмурым.— Полгода назад умерла от рака печени мама.— Муха взглянул на фотографию задумчивой женщины.— Через две недели родитель привел новую жену, Людочку... «Ах, Людочка, какие у тебя волосы!» — передразнил он отца.— Она секретаршей у их ректора работала. Уже три года. А значит... Да я просто не сомневаюсь. Ты можешь это понять?

— Нет, не могу,— сказал Костя.

— Я тоже не могу.— Муха замолчал, резко отвернувшись к окну.

— Ты успокойся, Муха,— тихо сказал Костя.

— С чего ты? Я спокоен, как сфинкс. Или египетская пирамида.— Но тем не менее он продолжал:— Ячейка... Ты бы посмотрел, какую они «ячейку» разыгрывают, когда гости собираются. Вернее, отец разыгрывает. Людмила только ему вторит. Вот ведь свойство женщин! Прямо раствориться в мужике. И чего она в нем нашла?

— Ты извини, Муха, но, по-моему, Людмила Васильевна очень хорошая.

— Может быть. Мне от этого не легче,— непримиримо сказал Муха.— Так вот. Спектакли для публики разыгрываются. Это надо видеть! Образцово-показательная семья… Цирк! Трагикомедия! И меня в свой гнусный спектакль втягивают. В этих комнатах... Где еще совсем недавно ходила мама... По ночам я ее шаги слышу.

— Муха! Но если твой отец любит Людмилу Васильевну...

— Любит? — перебил Муха,— Он прожил с мамой девятнадцать лет и, выходит, все эти годы не любил ее? Притворялся? Или как? Объясни! Я не понимаю!

— Я тоже не понимаю...

— Мой отец — лицемер! — Муха вскочил и заметался по комнате.— Все они лицемеры! Наши дорогие папочки и мамочки, наши уважаемые воспитатели всех мастей! У каждого — двойное дно!

— Неправда! — перебил Костя,— Мои родители...

Но Муха не слушал его, он остановился у окна, жестко произнес:

— Одному меня научил родитель со своей новой половиной: в жизнь надо вцепиться зубами и рвать ее на куски.

Костя подавленно молчал. Взглянув на него, Муха мгновенно изменился — сел в кресло, закинул ногу за ногу, сказал, улыбнувшись:

— Чего это я? Воздух сотрясаю. Иногда, знаешь, тоже пружина ослабевает. Да, Пчелка! У тебя ко мне какое-то дело?

Преодолев себя, Костя спросил:

— Муха, ты ее любишь? Скажи честно.

— Честно? — Муха пристально вгляделся в окаменевшее лицо Кости.— Честно... не знаю. Привык. Не пойму… А вообще я не верю женщинам. Любить их? Увольте!

— Не их,— тихо поправил Костя.— Одну.— Он прямо смотрел в глаза Мухи.— Я не понимаю, зачем ты ее мучаешь?

— Мучаю? — удивился Муха.— Да она сама...

— Лена сейчас дома,— перебил Костя.— Ей очень плохо. Позвони...

Муха смотрел на Костю.

— Пчелка! — сказал он.— Ты совсем потерял голову. Чего ты в ней нашел? Да таких навалом на каждом перекрестке! Хочешь, познакомлю тебя с фирмовой герлой? Сразу позабудешь...

— Не надо, Муха! Так ты ей позвонишь?

— Не знаю. Особо не тянет. Да и футбол скоро по телеку.

— А я...— Костя вздохнул.— Если бы она сказала: «Прыгни с крыши нашего дома»,— я бы прыгнул.

— Чокнутый ты, Пчелка,— даже с некоторым испугом произнес Муха.— По правде говоря, я никак не предполагал, что еще бывают такие чокнутые. На этой, прости, основе. Ты что, специально пришел сказать, чтобы я позвонил ей?

— Нет! — поспешно возразил Костя.— Не только из-за этого. С тобой хочет встретиться один человек. Ты ему понравился. Он сказал: «Ваш Муха мне понравился, как это ни парадоксально».

— Каратист? — догадался Муха.

— Да. Владимир Георгиевич. Знаешь, он поразительный человек!

— Если каратист,— усмехнулся Муха,— значит, уже поразительный?

— Дело не только в каратэ,— сказал Костя.— Мы с ним о многом говорим, спорим. Я у него книги беру. А недавно... Как раз о тебе речь шла. Владимир Георгиевич нашел на полке одну старинную книгу, сказал: «Вот здесь — для нашего бунтаря Мухи. Как теперь говорят, информация для размышления». И прочитал... Я потом для себя выписал. Хочешь послушать?

— Интересно,— без особого энтузиазма откликнулся Муха.

Костя достал из кармана пиджака записную книжку, полистал ее.

— Вот! Это английский философ сказал, Томас Карлейль.— И он прочитал, волнуясь:— «Нет и не было никогда такого положения, которое не имело бы своей обязанности и своего идеала. Да, здесь, в этой жалкой, бедной, презираемой действительности, о которой ты сейчас находишься, здесь и только здесь твой идеал. Осуществляй его и осуществляя верь, живи и будь свободен. Идеал в тебе, препятствия к его осуществлению в тебе же, Твое положение есть тот материал, из которого ты должен выработать осуществление идеала, все равно, какой бы ни был материал и какую бы ты ни придал ему форму. Ты страдаешь, связанный действительностью, и жалобно молишь богов о таком царстве, в котором ты бы мог распоряжаться и творить. Познай же ту истину, что ты владеешь уже тем, чего ты так желаешь. Здесь или нигде». По-моему, здорово!

— Здесь или нигде...— повторил Муха. Он стоял спиной к Косте, смотрел в окно,— Наверно, это так. Только мне от этого не легче.

Глава тринадцатая

Паруса Гарика Таркова

В комнате с лоцманской картой, макетом многомачтового парусника, фотографиями на стенах находилось четыре человека: Владислав Константинович Спивак сидел в своей коляске, которую подкатили к открытой двери балкона, рядом с ним, вокруг журнального столика, расположились Очкарик, Дуля и Костя. Дуля был в тельняшке, которая выглядывала из-под ковбойки. Вид у Дули был напряженный и печальный.

Владислав Константинович посмотрел на макет парусника «Меркурий», вздохнул. И нарушил молчание:

— Знаете, что я однажды прочитал у Бальзака? Примерно так: ничего на свете нет прекраснее, чем скачущая лошадь, танцующая женщина и фрегат, плывущий под парусами.

— Накрылись мои паруса,— понуро сказал Дуля.

— Нет, я не понимаю! — воскликнул Костя,— Как он может все за тебя решать?

— Может,— сказал Дуля.

— Ты заранее не расстраивайся,— посоветовал Владислав Константинович.— Поговорим.

И в это время в передней требовательно зазвенел звонок.

— Он...— произнес Дуля.

Очкарик быстро пошел открывать дверь и вернулся в комнату с мужчиной могучего сложения.

— Проходите, пожалуйста! — пригласил Очкарик.

Мужчина стоял в дверях, пристально осматривал комнату.

— Здравствуйте,— сказал он наконец довольно.-. хмуро.— У вас прямо, как в музее.

— Здравствуйте,— дружелюбно откликнулся Владислав Константинович.— Что же вы стоите? Вот.— Он показал на кресло рядом со своей коляской.— Садитесь.

Мужчина прошел к креслу, грузно сел, побарабанил сильными пальцами по подлокотникам. Взглянул на старика в коляске.

— Я вас представлял...— начал он и остановил себя.— Это, значит, вы нашего Георгия к морским делам пристрастили?

— Давайте для начала познакомимся,— предложил старик.— Меня зовут Владиславом Константиновичем. Я бывший моряк.

— Никита Иванович Гусаков,— представился мужчина.— Отчим этого оболтуса.— Он кивнул на Дулю.— По профессии слесарь-инструментальщик.

— Отличная профессия,— сказал Владислав Константинович.

— Я тоже так считаю,— твердо и угрюмо согласился Гусаков.— Позвольте, Владислав Константинович, сказать вам прямо, по-рабочему. Задурили вы нашему Гарьке голову. У нас с матерью на его счет план вот какой: с осени пойдет в ПТУ при нашем заводе, мою профессию освоит.— Гусаков усмехнулся.— Может, я династию начну. И для жизни... Ничего, как-нибудь две с половиной имею. Плюс премиальные раз в квартал. И его натаскаю. У нас семья — еще двое, Гарьки помладше, и сейчас супруга тяжелая ходит, к осени ждем пополнение. Так что второй работник очень даже к месту придется.

— Я хочу корабли строить! — отчаянно крикнул Дуля.

— А я хочу быть китайским императором,— зло отрезал Гусаков.— Мало ли кто чего хочет.

— Подождите, Никита Иванович.— На щеках Владислава Константиновича выступил румянец. Говорил он с одышкой.— Давайте все обсудим спокойно.

— Что обсуждать? — начал горячиться Гусаков.— Вы тут все за нас с матерью решили: заканчивать ему десятилетку, институт выбрали. А с нами вы посоветовались? С родителями?

— Для этого я и попросил Гарика пригласить вас,— устало сказал старик.— Ничего мы за вас не решали. Вы решать будете. И уже вижу, как. Вы, Никита Иванович, собираетесь совершать нравственное преступление!

— Не понял.

— Вы хотите убить в вашем сыне самое главное, основу будущей жизни — мечту! Крылья подрубить перед, полетом.

— Вы на меня высокими словами не давите...

— И знаете, что за сим последует? — продолжал Владислав Константинович.— Вы толкаете Гарика на старую дорожку...

— Опять не понял! — перебил Гусаков.

— Вы считаете...— Старик начинал задыхаться.

— Дед!

— Ладно, ладно. Вы считаете, будет лучше, если ваш сын опять вернется в подъезды, в какую-нибудь новую компанию, подобную той...

— Ничего! — перебил Гусаков.— Все мы через подъезды и компании прошли. Как видите, живем не хуже других. Дурь с годами слетит, и я из Гарьки рабочего человека сделаю. Или вы против?

— Да разве об этом разговор? — Очкарик подал Владиславу Константиновичу стаканчик с лекарством, и он быстро, казалось, не заметив, выпил содержимое.— Демагогией занимаетесь, Никита Иванович! Поймите, у Гарика блестящие способности! Он, может быть, родился для... А! — Старик безнадежно уронил руки.

— Владислав Константинович! — Костя вскочил.— Покажем? Витя, давай!

Костя и Очкарик ринулись в другую комнату и вернулись с макетами яхты, многомачтового парусника, военного корабля.

Мальчики выстроили на журнальном столике перед Гусаковым целую игрушечную флотилию.

— Вот! —сказал Костя.— Это все Дуля.

— Сам? — удивленно спросил Гусаков.

— Конечно, сам! — подтвердил Костя.

— Я у него в подручных был,— добавил Очкарик.— То подать, это подержать.

Гусаков осторожно взял макет трехмачтовой шхуны, стал ее рассматривать со всех сторон.

— Гарик прекрасно читает чертежи,— сказал Владислав Константинович.— У него природная смекалка, он рожден кораблестроителем.

— Для поступления в кораблестроительный институт,— сказал Костя,— надо уже сейчас готовиться. У меня в девятом по всем математикам — годовые пятерки. Я Дуле помогу. А по физике... Есть у меня приятель, он по физике прямо профессор.

— Когда у вас в семье родится еще один ребенок,— вставил Очкарик,— мы все будем помогать: что надо по хозяйству, по дому. Лишь бы Дуля учился, в институт готовился.

Гусаков теперь внимательно рассматривал макет эсминца. Однако лицо его оставалось хмурым. Наконец, он сказал:

— И все одно: блажь. Раз, два — и судьбу переменили парню.

— Да эту судьбу-то,— опять заволновался Владислав Константинович,— вы ему придумали. И не спросили у парня, нравится ли она ему.

— Зато верное дело. Ошибки не будет. А тут... Одно дело — игрушки городить, а настоящие корабли...

В дверь снова позвонили.

— Наконец-то! — вырвалось у Кости.

Очкарик убежал в переднюю и вернулся с Владимиром Георгиевичем.

— Всем общий привет! — сказал учитель школы каратэ.— Немного опоздал? Извините! Как всегда, транспорт,— Он подошел к Гусакову.— Никита Иванович, не так ли? — Он протянул руку.— Будем знакомы: Владимир Георгиевич Говорухин.

— Гусаков,— ответил отчим Дули.

— Так вы! отпускаете нашего капитана? — бодро спросил Владимир Георгиевич.

— Куда это еще отпускаю? — изумился Гусаков.

— Как?— в свою очередь, удивленно воскликнул учитель школы каратэ.— Я подумал, вы уже обо всем договорились. Ведь в июле мы идем под парусами по Клязьме, сейчас разгар подготовки и тренировок.

— Кто это мы? — мрачно спросил Гусаков.

— Мы — это вот я и они.— Владимир Георгиевич показал на Костю и Дулю.— Восемнадцать человек их у меня.

— Ничего не понимаю,— сказал Гусаков.

— В общем, история такая. Я веду занятия в школе каратэ. Летом с начальной группой я обычно отправляюсь в десятидневный поход. Там и тренировки, там и разговоры о жизни, что, уверяю вас, Никита Иванович, очень важно. Потом походный быт, костер... Что сильнее может объединить мужчин? — Владимир Георгиевич подмигнул Косте.— А в этом году... Нашего участкового Николая Павловича Воробьева знаете?

— Дон Кихота,— улыбнулся Костя.

— Знаком,— коротко ответил Гусаков.

— Так вот,— продолжал Владимир Георгиевич.— Николай Павлович подал мне идею под парусами с ребятами пойти. Есть у него дружба с речниками. Правда, поставил условие: взять с собой шестерых гавриков из разных дворов. Ну, ребятишки, сами понимаете. Среди этой шестерки ваш сын. О нем ничего плохого сказать не могу. Скорее, наоборот. Короче говоря... Кладу на сей поход половину своего отпуска. Имеем мы три посудины. А флагман «Сатурн» из старья ваш сын переоборудовал. Вернее, работы шли под его руководством.

— Папа! — перебил Дуля.— Поедем на водохранилище, и мы тебе покажем!

— Зрелище того стоит,— сказал Владимир Георгиевич.— Особенно когда ветер наполняет паруса «Сатурна».

— Вы по мне,— сказал Гусаков,— прямо тяжелой артиллерией.

— Полно, Никита Иванович,— успокоил Владислав Константинович.— Правда, для вас все это несколько неожиданно.

— Потому и держали от родителей в тайне,— сказал учитель школы каратэ.— До поры. Готовили сюрприз: все три парусника — на плаву.

— Думали,— опустил голову Дуля,— увидят корабли — не откажут.

— Понимаете, Никита Иванович,— сказал Владимир Георгиевич.— Для ребят эти паруса — экзамен на достойное будущее.

— Доконали,— усмехнулся Гусаков.— Покажите свой «Сатурн»...

— Да хоть сейчас! — перебил Дуля.

Из открытой на балкон двери прилетел легкий ветер, паруса макетов туго наполнялись им, и показалось, что флотилия Гарика Таркова двинулась в плавание.

Глава четырнадцатая

Старая липа

Прошло две недели с тех пор, как Костя Пчелкин и его друзья нанесли визит товарищу Метелкину В. А. Было похоже, что письмо в защиту старой липы возымело положительное действие: каждое утро, выйдя из своего подъезда, Костя видел могучее зеленое облако, в котором неистовствовали воробьи.

И вдруг!..

Было субботнее утро. Телефонный звонок ворвался в сон Кости, в котором были Лена, он, музыка, берег реки.

Еще не открыв глаза, он схватил трубку:

— Да? Слушаю?

— Костя! Костя!..— Голос Очкарика прерывался от волнения.— Мамонт вместе с этим лысым добились своего...

— Что?

— Они будут пилить липу!..

— Когда?

— После обеда... Костя, надо что-то немедленно придумать.

— Погоди, сейчас.— Он рывком вскочил с кровати.— Погоди, Очкарик, дай подумать... Так... Слушай. Нет, сначала я позвоню одному человеку. А ты сиди у телефона, жди...

...Наступил полдень. Ярко светило солнце, и это особенно было видно по контрастной тени от старой липы на асфальте.

Вокруг древнего ствола дерева сидели, подстелив газеты, Костя, Лена, Очкарик, Жгут, Дуля. Костя читал английский журнал.

Подошел медленно, вроде бы неохотно Муха, за ним шествовали еще двое.

— Видали чокнутых? — спросил Муха у своих сопровождающих.

Те послушно захохотали, но без особого энтузиазма.

— Муха,— сказала Лена,— А вы присоединяйтесь.

— Да что вы говорите? — иронически сказал Муха.— Присоединяться? Сидячая забастовка! Мужественная защита зеленого друга! Кретины! Да они вызовут милицейскую машину, и вас растащат, как щенят.

— Не растащат,— сказал Костя, Оторвавшись от журнала.

Взгляды Мухи и Пчелки встретились.

— Цирк! — завопил Муха.— Алле-гоп в двух отдалениях! Граждане, собирайтесь! Бесплатное представление!

И действительно, подошла любопытствующая пенсионная пара. Молодая мама подкатила коляску с младенцем.

— Муха,— сказал Жгут,— закрой поддувало!

— Ты смотри! — не унимался Муха.— И Жгут у нас теперь убежденный борец за справедливость! Сейчас повеселимся. Надо скорее занимать свободные места. Джон, стуло! Одна нога здесь, другая там!

Джон убежал и скоро вернулся с двумя пустыми ящиками из-под фруктов. Мухе и его сопровождающие устроились на ящиках невдалеке от липы, приняв позы зрителей, закурили.

В это время у липы появился Эдик.

— Салют! — поздоровался Эдик.

— Салют! — ответил Костя.

— Ну, вы даете! — азартно сказал Эдик.

Лена протянула ему лист газеты:

— Бери!

Эдик устроился рядом с Леной.

— Ты гляди! — промолвил Муха.— Интеллектуальное пополнение. Интересно, как с ними блюстители порядка обходиться будут? Точно вам говорю: намечается интересное зрелище!

И тут примчался пацанчик лет десяти, зашептал, округлив глаза:

— Идут! Мамонт, его рабочие и один с этой...

Он не успел договорить — возле дерева появилось четверо мужчин: директор продовольственного магазина Василий Васильевич Мамонтов, двое рабочих в синих халатах и здоровенный детина с бензопилой.

— Значит, так,— говорил на ходу Василий Васильевич рабочим,— вы прикиньте, куда она упадет, и натяните шнур. Будете наблюдать, чтобы никто не подлез.— И тут он увидел ребят, которые тесным кольцом сидели вокруг ствола липы.— Это что такое?

— Внимание! — гаркнул Муха.— Занавес поднят! Оркестр! Почему молчит оркестр?

Но было напряженно-тихо возле старой липы.

— Я вас спрашиваю,— уже гневно закричал Василий Васильевич,— что это такое?

— Мы вам не позволим спилить липу,— спокойно сказал Костя и опять опустил глаза в журнал.

— То есть как это?..— Мамонтов шагнул к Косте.— А ну пошли отсюда, хулиганье! Вон!..

— Вы на нас не орите,— сказал Эдик.

— Мы нервные,— добавил Костя.

— Что? Да я тебя...— Василий Васильевич сделал еще один шаг к Косте.

— Между прочим,— заметил Дуля,— у него второй разряд по каратэ.

Мамонтов поспешно отступил назад, сказал своим рабочим:

— А ну, гоните их отсюда!

Один рабочий направился было к ребятам, невозмутимо сидевшим на своих местах, но тут вступил Жгут:

— Дядя, будешь широко шагать, штаны порвешь.

Рабочий остановился на полпути, сказал:

— Что я, Василий Васильевич, милиционер?

— Правильно! — закричал Мамонтов.— В милицию! Вы мне ответите, шпана! За решетку упеку! Оставайтесь здесь! — сказал он рабочим,— Я мигом!

И Василий Васильевич Мамонтов тяжелой трусцой покинул поле сражения.

— Браво! — В напряженной тишине Муха захлопал в ладоши.— Вступление закончилось, начинается непосредственно драма!

Мухе никто не ответил, никто не смотрел в его сторону.

...Через полчаса вокруг ствола старой липы сидели не только Костя и его товарищи, но и пяток ребят помоложе. В стороне стояли двое рабочих и детина с пилой. Прибавилось и сторонних наблюдателей, все больше пенсионного возраста. По-прежнему в позах зрителей сидели на ящиках Муха и двое его сторонников.

Ребята под липой молчали. В толпе наблюдателей тихо переговаривались.

И вдруг все смолкло — к липе шли Василий Васильевич Мамонтов и участковый милиционер Николай Павлович Воробьев.

— А я-то думал,— на ходу завелся Василий Васильевич,— совесть у них проснется! Нет, сидят...

— Одну минуту, товарищ Мамонтов,— сказал Николай Павлович.— Сейчас разберемся. Ну? — Он спокойно посмотрел на ребят.— Кто говорить будет?

— Он...— вскочил Очкарик,— хочет спилить нашу липу! Без нее мой дед умрет...— И мальчик не смог от волнения говорить дальше.

— Погоди, Очкарик,— сказал, поднимаясь, Костя.— Мы, Николай Павлович, не позволим спилить липу. Для Владислава Константиновича, вот для его деда, она...— Костя не сразу нашел нужное слово,— ...источник жизни. А для всех нас? Вы посмотрите на нее! — И все посмотрели на красавицу липу, которая доверчиво шумела над людьми своей листвой.— Чтобы выросло такое дерево... Этой липе, может быть, сто лет! Мы никого не подпустим к ней!— И Костя опять сел на газету.

— Мы здесь будем сидеть день и ночь! — сказала Лена.— Но к липе никто не подойдет.

— Так...— задумчиво произнес Николай Павлович.— Теперь ваше слово, товарищ Мамонтов.

— Я не понимаю,— раздраженно заговорил Василий Васильевич.— Уже разъяснил вам...

— Вы и им разъясните.— Участковый милиционер кивнул на подростков.

— Не понимаю! Просто отказываюсь вас понимать, товарищ Воробьев! Все документы я вам показал.— Он потряс бумажками, зажатыми в кулак.— Это чертово дерево мешает машинам с продуктами подъезжать к магазину. Теперь новая техника— фургоны, им совершенно невозможно развернуться. У меня постоянные конфликты с водителями. Дерево... С него какой прок? Хочешь на природу любоваться, езжай в парк культуры и отдыха... Небось вся эта шпана...

— Вы поосторожней в выражениях,— перебил участковый.

— Небось все они каждый день есть хотят! Ко мне в магазин за колбаской и маслицем бегают. И я как директор...

— Одну минуту, Василий Васильевич,— опять перебил Николай Павлович.— Ваша позиция ясна.

— У товарища Мамонтова,— сказал Эдик,— начисто отсутствует экологическое мышление.

— Вот, пожалуйста,— сказал Василий Васильевич.— Еще и оскорбления.

А участковый Воробьев подошел к детине с пилой:

— И у вас не дрогнет рука спилить эту красавицу?

— Я на работе,— сказал детина,— мне за это деньги платят.— Он усмехнулся: — «Рука не дрогнет...» И не такие дерева валили.

В толпе наблюдателей послышались негодующие возгласы.

Участковый Воробьев потер рукой лоб, опять повернулся к директору магазина:

— Значит, вам эта липа мешает подвозить продукты?.. А вы что-нибудь знаете о ней?

— О ком? — спросил Мамонтов,

— Об этой липе.

— А почему я о ней должен что-то знать?

— Наша липа,— Николай Павлович говорил уже всем,— стояла здесь, когда и этих недавних домов не было и довоенных. Вон,— Воробьев махнул в сторону рукой,— первый корпус в тридцатых годах при ней строился. Липа до революции тут росла, да будет вам известно, Василий Васильевич! И когда во время октябрьских боев здесь сгорели два деревянных дома, она тоже горела. Спросите у стариков. Несколько лет стояла обугленная, залечивала раны и выстояла, однажды весной зазеленела. А в Отечественную?

— Верно! — взволнованно сказал старик пенсионер из толпы.— Под этой липой мы новобранцев из нашего двора на фронт провожали, а когда немец к Москве подошел — ополченцев в народное ополчение.

Тихо было под старой липой, только ветер легко шелестел листвой.

— Не знал я,— смущенно сказал директор магазина.— Да и план у меня. Опять же конфликты с шоферами.

— Да успокойтесь вы, Василий Васильевич,— сказал участковый Воробьев.— Продуктовым фургонам трудно подъезжать к магазину? Но ведь не из-за одной липы. Смотрите, вон телефонные автоматы.— Четыре кабины стояли под углом к рабочему входу в магазин.— Ведь они тоже мешают. Перенести их на пять метров...

— Кто разрешит? Тут материальные затраты. С АТС дело иметь...

— Я это устрою,— пообещал Николай Павлович.— Дайте неделю срока.

— Точно? — с недоверием спросил директор магазина.

— Слово даю.

— Ура-а! — закричали ребята, вскакивая со своих мест под старой липой.— Ура-а-а!

И некоторые из них пустились в дикий пляс вокруг дерева.

Костя победно посмотрел в сторону Мухи. Но ни Мухи, ни его сопровождающих не было.

Очкарик подбежал к окнам дома и закричал звонко:

— Дед! Все в порядке! Мы победили! Липа будет расти!

А по щекам Лены ползли слезы.

— Лена, ты что? — прошептал Костя.

— Он бы тоже мог с нами! — Она не скрывала отчаяние и тоску.

— Кто?

— Кто, кто...— И в глазах Лены Костя увидел вспышку внезапной ненависти к себе.— Мушка! Вот кто...

Глава пятнадцатая

Нет повести печальнее на свете...

Да, он сказал ей: «Все. Все кончено. Мы не будем встречаться. Прощай». Именно так, несколько театрально, он сказал ей по телефону: «Прощай! Прощай навсегда!» И в ответ Лена засмеялась: «Какой ты глупый». И положила трубку.

Все? Неужели все? Костя твердил себе: «Все, все кончено».

Разговор по телефону состоялся в тот самый вечер, когда ребята отстояли липу. Костя тогда приготовил длинный монолог, монолог молодого влюбленного человека, хладнокровного, мудрого, если хотите. Да, он скажет ей, что любит ее, что будет любить ее всегда, всю жизнь. Пусть она выйдет замуж за другого человека. Он все равно будет любить ее, свою жизнь он посвятит ей. И по первому зову... О! По первому зову, если только она скажет: «Приди»,— он придет.

Так должен был начинаться этот гордый и трагический монолог, но Лена сказала: «Какой ты глупый»,— и положила трубку.

Что же делать? Все кончено? Однако он не сказал ей самое главное: «Свою жизнь я посвящаю тебе». Надо сказать, и это будет последняя точка. Ведь до похода под парусами остается всего два дня.

Если позвонить по телефону, она опять положит трубку.

Значит... Написать письмо. Но удивительно! Костя никак не мог заставить себя написать это письмо — первое и последнее, единственное. Несколько раз он садился за стол, но ручка застывала над чистым листом бумаги.

Вот и сейчас Костя сидел у себя в комнате, и перед ним лежал белый чистый лист бумаги. Ведь так просто! Написать первое слово: «Лена!» или «Здравствуй, Лена!».

В дверь позвонили. Костя взглянул на часы — было без двадцати семь. Он прошел в переднюю, открыл дверь — перед ним стояла Лена.

— Ты? Зачем?..

— Ты один? — перебила Лена и вошла.

Костя закрыл дверь, и теперь они стояли друг против друга.

— Костя, я всего на минутку. Проститься...

— Проститься?

— Да. Такси уже у подъезда.

— Куда ты едешь?

— А! В деревню свою. Маман везет. На свежий воздух и парное молоко. Терпеть не могу парное молоко.

— Лена! Я тебе буду писать письма. Можно?

— Конечно, можно! Люблю получать письма. И пусть в них будут стихи.

— Стихи?..

— Да! Про любовь. Записывай адрес.

За летние каникулы — из похода под парусами, с дачи — Константин Пчелкин написал Лене Макаровой восемнадцать писем. В них постоянно было одно: «Я люблю тебя! Я люблю тебя... Я люблю тебя... Моя жизнь принадлежит тебе». На эти письма он не получил ни одного ответа.

...Такси проохало под сумрачной аркой, и первое, что увидел Костя в своем дворе, была старая липа: она встречала, приветствовала его — двигалась под ветром зеленая густая крона, в которую были вкраплены первые желтые листья; открыв дверцу машины, Костя услышал шелест листвы, азартное воробьиное чириканье, и все эти звуки слились в одно: «Лена! Лена! Лена...»

Они поднимались в лифте, ему что-то говорили родители, он, кажется, отвечал, но думал о другом: «А вдруг ее нет дома? Что если она еще не вернулась из деревни, и я ее не увижу...»

Как только открылась дверь, Костя бросил в передней баул, ринулся в большую комнату к телефону.

Лариса Петровна и Виталий Захарович молча смотрели на сына. Потом Виталий Захарович осторожно закрыл дверь, и Костя остался один.

Телефонный аппарат был покрыт тонким слоем пыли. Костя сразу не смог набрать номер, будто неведомая сила удерживала его, он написал пальцем на желтом корпусе: «Лена»,— наконец, чувствуя, как учащенно начинает биться сердце, стал набирать номер ее телефона и, странно, эти семь цифр, пока вращался диск, светились в его сознании раскаленными красными знаками.

Длинные долгие гудки. Там, в ее квартире, к телефону никто не подходил.

«Неужели ее нет?..»

Щелкнуло, кто-то взял трубку, совсем рядом Костя услышал легкое дыхание.

— Да? — спросила она.

— Лена? — Костя задохнулся и больше не мог произнести ни слова.

— Кто это?

— Лена, это я...

— Пчелка! — Радость, радость прозвучала в ее голосе. Неподдельная радость! — Как хорошо, что ты позвонил! А то я уже собиралась уходить.

— Куда?

— К Соньке. Есть у меня подружка по училищу. Хотели вместе идти. Ты свободен?

— Да, Лена.

— Слушай! Сегодня в «Красном пролетарии» открытие сезона в дискотеке. Я звонила. Там у меня механик знакомый. Новых кассет полно. Вот натанцуемся! Пошли?

— Конечно! Когда?

— Через четверть часа я тебя жду под липой. Начало в восемь, пока доберемся...

— Хорошо, Лена,— перебил он.— Я только переоденусь.

...Он пришел под старую липу раньше Лены. У самого ствола — древнего, темного, в порезах и трещинах — стояли два пустых ящика из-под венгерских яблок. Один из них был застелен газетой, Костя прочитал название статьи: «Нет дыма без огня»,— и сел на эту статью.

— «Нет дыма без огня»,— повторил он почему-то, и тяжкое ожидание неминуемого, страшного, всесокрушающего, которое случится сейчас, через несколько минут, через несколько мгновений, обрушилось на него.— «Нет дыма без огня...»

— Привет! — сказала Лена.

Костя вскочил, и теперь они стояли друг против друга. Лена была в белой короткой куртке, на открытой шее поблескивала золотая тонкая цепочка, и Костя невольно задержал на ней взгляд. Лена заметила это, улыбнулась:

— Нравится? Подарок маман. Ведь мне девятнадцатого аагуста исполнилось семнадцать лет. Что с тобой, Пчелка?

— Со мной все в порядке.

— Почему ты на меня так смотришь?

— Я смотрю на тебя обыкновенно.

— Ты загорел. И вообще...

— Что вообще?

— Я не знаю. Изменился. И худой какой-то. Ты здоров?

— Здоров. Лена, я...

— Пчелка!— Она легко тронула его за руку.— Ведь мы можем опоздать. Пошли?

Кончался август, но осень совсем не ощущалась в Москве: было тепло, даже душно. Наступал уже вечер, уставшее за лето солнце ушло за крыши, зажигались первые огни. Улица была полна движения, пахла фруктами и бензином. На углах продавали цветы, полосатые астраханские арбузы. Люди шли еще в летних одеждах. Но ведь все это обманчиво, правда? Где-то рядом притаилась осень, и через несколько дней,— начато учебного года, здравствуй, десятый класс!..

— Ты почему молчишь, Пчелка?

«Я люблю тебя! Я люблю тебя...»

— Это ты молчишь.

— Мы оба молчим.

«Скажи, что мне сделать для тебя? Скажи: «Умри». И я умру. Хочешь, брошусь под этот автобус?»

— Почему ты не отвечала на мои письма?

Они остановились у перекрестка. Перед ними лежал широкий проспект, и сейчас по нему с ревом катил поток машин, а на той стороне проспекта предупреждающе горел красный глаз светофора.

— Ты так много их написал, Пчелка... Потом... Чудные какие-то письма. Если честно, я половину не поняла, чего ты в них написал. И не знала, как отвечать.— Лена посмотрела на Костю.— Пчелка! В общем, мне все это до фени. А не отвечала... Не люблю я писать письма. Получать их — другое дело. А писать — про что? Как в нашей скучной деревне идет дождь?

— Неужели тебе совсем нечего...

— Подожди, Пчелка.— Лена вдруг взяла Костю за руку, став серьезной и замкнутой, в ее взгляде он прочитал все — и улица, машины, люди, огни поплыли перед ним в пестром крутящемся хороводе.— Послушай... Я тебе скажу, и все станет понятным. Там, в деревне, я получила письмо от Мушки. Одно-единственное... Ведь он в армии, служит. Господи! Да не смотри же на меня так! Я буду его ждать, Пчелка. Потому что я... Ну, ты понимаешь... Ой, смотри, давно зеленый свет!— Лена выпустила Костину руку и ринулась к переходу.

Костя стоял на месте, и пестрый, яркий, праздничный хоровод кружился перед ним: машины, люди, огни, небо, окна. Все быстрее, быстрее, быстрее!..

Лена успела пробежать только половину проспекта — впереди светофор, коротко полыхнув желтым, зажег красный глаз, и тотчас два потока встречных машин, взревев моторами, окутавшись серыми облаками, ринулись по гладкому асфальту, шурша шинами.

Лена оглянулась — Костя стоял на краю тротуара и смотрел на нее.

Лена помахала ему рукой: «Чего же ты? Иди!»

Костя, не двигаясь, смотрел на нее.

Лавина стремительных, могучих, бездушных машин разделяла их.

И разлучала их — навсегда, навсегда, навсегда...

Журнал "Юность" №№ 6,7 1982

Издательство "Правда"

Москва

1982 год

Рисунки В. Гальдяева

ISSN 0132-2036

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Реклама на сайте