«Белый аист»

Людмила Георгиевна Молчанова БЕЛЫЙ АИСТ

Автор рассказа Людмила Георгиевна Молчанова родилась в 1913 году в нынешнем гор. Ногинске Московской области в рабочей семье. По профессии — теплотехник. Работала в Губахе, Сталиногорске, Свердловске, Березниках. Писать начала с 1950 года. Первый рассказ «Большая жизнь» появился в пермском детском альманахе «Нашим ребятам» в 1951 году. Затем вышла в свет имевшая большой успех повесть «Детство Лены». Первоначально она была напечатана в пермском альманахе «Прикамье» и в журнале «Новый мир» (1952). После этого издавалась Детгизом (Москва) в 1953, 1956, 1958 гг., Пермским книжным издательством в 1957 году, опубликована на китайском языке в Пекине (1955) и на чешском в Праге (1956). В Пермском книжном издательстве вышли также сборники рассказов для детей «Беспокойный характер» и «Новое платье» (1953), повесть «У Быстрика» и сборник рассказов для детей «Мотька с Тихой улицы» (1954), сборник повестей «Посторонний человек» (1956), сборник рассказов для молодёжи «Девочки, кто с нами?»,(1958). Её рассказы печатаются в газетах, в альманахе «Прикамье», в журнале «Урал» и других изданиях.

Агничка Решетова, подойдя к широкому подъезду клиники, взглянула на часы над входом. До начала обхода палат оставалось двадцать минут. Забираться так рано в хмурое здание не хотелось, и она, пораздумав, направилась к высокой арке в дальнем конце чугунной ограды.

В этот утренний час аллеи парка были пустынны и тихи — больные здесь появлялись позднее, после завтрака. Девушка с улыбкой огляделась по сторонам. Всё так же, как в прошлом году, — даже старая, смешная лягушка с обломанной лапой на месте. В глубокой щели её каменного широко раскрытого рта желтеют омертвелые, опавшие с деревьев листья, занесённые туда ветром. На спинках некоторых скамеек белеют новые планочки. Топорщатся кусты ещё голых акаций. А тополя уже распустились. Наступила весна…

Девушка свернула на главную аллею. Просторная и солнечная, она подводила прямо к большому мраморному фонтану. И здесь ничто не изменилось. Клумбы ещё не пестреют цветами, зато белый аист на обычном посту. Уже много лет он стоит на гладком камне, поджимая под себя длинную ногу. Странно, но время не трогает его. Время точит парковые скамейки, покрывает ржавью чугунную ограду, изъедает громадную лягушку, даже людей старит безжалостное время, а его — бережёт. Ни царапин, ни тёмных пятен — всегда чист, прекрасен.

Агничка вздрогнула. То ли по-особенному упал луч солнца и на широких мраморных крыльях сверкнули непросохшие капли дождя, то ли девушка видела его впервые после долгой зимы так близко, но почудилось, что аист ожил. Будто только-только прилетел издалёка, опустился здесь и, запрокинув вверх голову, что-то рассматривает в необъятном небе. В народе ходит поверье, что аисты приносят счастье. Об этом Агничка услышала от отца, когда-то очень и очень давно.

С той весны прошло много лет. Отец погиб на фронте, а сказку она помнила ещё долго. Ещё долго и всерьёз верила и ждала, что к ней прилетит настоящий аист… Что принесёт в своём клюве белая птица, гадала она. Что такое счастье? Почему о нём так часто говорят люди и ждут его?

Агничка подняла голову к окнам здания и, спохватившись, бросилась бежать из парка. Если мать не увидит её среди студентов на обходе, крепко нагорит. Зря девочки завидуют ей! Лучше бы мама работала не доцентом в клинике, а где-нибудь в другом месте. Уставала бы не так сильно и дома бы с Агничкой бывала побольше.

Дома мать была, как все матери, заботливой, нежной, порой придирчиво-строгой и даже ворчливой, но самой близкой на свете. В клинике всё менялось. Мать становилась чужой, загадочной, далёкой.

Случалось и так: в особо трудные дни Агничка, как и остальные студенты-третьекурсники, не допущенные в операционную, часами ожидала в коридоре исхода сложной операции. И вот открывалась дверь, появлялась мать. Измученная, с каплями пота на лбу, она медленно проходила мимо, устремив куда-то прямо перед собой потухшие глаза. И Агничка не смела догнать её, позвать домой утешить… Лишь издали провожала испуганным взглядом невысокую худенькую женщину в длинном, просторном халате.

Мать не станет выслушивать оправданий! Её брови, тонкие и чёрные, удивлённо поднимутся к самой кромке докторской шапочки, едва Агничка заикнётся о распустившихся этим утром тополях, о мраморном аисте, о солнце, которое светит по-необычному. Для матери выздоровление больного— вот весна.

И Кондратий Степанович не поймёт её. У старого хирурга дрогнут мягкие добрые губы, а в глазах запляшут непонятные смешинки. Удивительные глаза у Кондратия Степановича! Совсем не стариковские: ясные, ярко-синие, они смотрят из-под совершенно белых дремучих бровей пристально, испытующе, словно видят всё, что творится в твоей душе. Работает он здесь же, в клинике, и живёт в одном доме с ними — в квартире напротив. Агничка частенько к нему заходит. У него много интересных старинных книг и можно найти любой учебник по медицине.

…В полутёмном прохладном вестибюле Агничка торопливо сбросила на барьер пальтишко, достала из портфеля шапочку, сложенную пирожком… Подвёртывая на ходу обшлага рукавов, она по привычке повернула голову к большому трюмо — и отпрянула. Какой-то ранний посетитель, высокий, черноволосый, удивлённо рассматривал её в мерцающей глади зеркального стекла. Агничка поспешно шагнула к двери, ведущей в отделение.

— Одну минутку, — услышала она за спиной и недовольно обернулась на голос.

Внезапно Агничка ощутила лесной аромат. Непонятно, как он проник сюда, за толстые стены, но в эту минуту он заглушил все остальные привычные здесь запахи. Агничка недоуменно прищурила глаза, и её рука невольно потянулась к букетику бледно-голубых подснежников, которые протягивал ей юноша.

—  Если не трудно, передайте, — попросил он. — В двенадцатую палату… Климова.

Приём передач для больных начинался с четырёх часов, но у юноши была такая славная улыбка — светлая, дружеская, а подснежники такие нежные…

Агничка осторожно взяла букетик…

—  В каком отделении лежит ваша больная? В терапевтическом? Нервном?

—  Кажется, вчера её перевели к хирургам.

Агничка не удержалась, скосила глаза на трюмо. Там, где-то в его неверной глубине, смутно маячила остроплечая, нескладная фигурка девчонки в белом балахоне… Агничка отвернулась, поспешно толкнула дверь.

Одна, вторая, третья ступенька широкой мраморной лестницы. На площадке распахнуто огромное окно, за ним — больничный парк. Солнце падает откуда-то сверху, и ветки старых лип, унизанные гирляндами почек, похожих на бусы, кажутся рыжими.

На лестнице тоже солнце. Тёплыми полосами оно стелется по гладким поручням, заставляет оживать и вспыхивать тусклые краски на потёртой ковровой дорожке под ногами.

«Интересно, кто у него лежит? Сестра или девушка?» — почему-то подумала Агничка, входя в отделение.

В длинном светлом коридоре насторожённая тишина.

Возле столика дежурной сестры толпятся студенты. Обход ещё не начался! Попросив санитарку передать в двенадцатую палату цветы, Агничка на цыпочках подошла к ординаторской и, затаив дыхание, прислушалась.

Из-за двери доносится сердитый басок Кондратия Степановича. Старик кого-то распекает. Агничка не завидовала провинившемуся. Лучше пусть отчитает кто-нибудь другой, даже сам профессор, только не Кондратий Степанович. Профессор обычно делал выговор наедине, у себя в кабинете, а этот не стеснялся отругать при всех. После такого внушения становилось стыдно поднять на людей глаза.

…Кондратий Степанович Богданов работал в клинике очень давно. Нянечка Никифоровна помнит его ещё с той поры, когда он только-только окончил институт и пришёл сюда застенчивым худеньким парнишкой. Она до сих пор ласково зовет его Кондрашей, а иногда, по старой памяти, поворчит на него или принесёт ему стаканчик малины из своего небольшого садика.

Лишь в сорок втором году Кондратий Степанович покинул на время клинику, оставив вместо себя мать Агнички. Он ушёл на фронт следом за своими сыновьями. Оба сына погибли — он вернулся. После возвращения он неожиданно и категорически отказался занять свою прежнюю должность ведущего хирурга. В другую клинику перейти тоже не пожелал.

— Я здесь корнями врос, голубчик Галина Ивановна, — вызвав к себе мать Агнички, заявил он. — Работайте себе на здоровье. За меня не беспокойтесь. Дисциплина у вас фронтовая. Хвалю. Скальпелем владеете не хуже меня. Весьма этому рад. Не зря учил вас… А я… — Он вытянул худые, со вздувшимися венами руки, нахмурился. — Отказываются мои работнички. Того и гляди дадут осечку. Лёгонькие операции — с превеликим удовольствием. Подсказать, если будет в чём надобность, не откажусь. А чтобы хлеб даром не переводить, по-стариковски займусь молодыми. На них и поворчать не грех… А я, признаться, ворчливым сделался…

Ворчал Кондратий Степанович, конечно, не на одних студентов. За малейшую провинность от него доставалось каждому. Но как ни придирчив был старик-хирург, в отделении его любили. К нему не стеснялись подойти и с просьбой и с жалобой. И не было такого случая, чтобы он хоть кому-нибудь отказал в помощи или добром совете.

Сегодня, видимо, случилось что-то из ряда вон выходящее. Агничка заволновалась. Профессор в научной командировке, его замещает мать. Она за всё в ответе. Вдруг что-нибудь серьёзное?

В хирургическом и в самом деле произошла крупная неприятность. Ночью из отдалённого района привезли тракториста со сложной травмой черепа. Обычно в трудных случаях вызывали опытного специалиста, иногда беспокоили и самого профессора. На этот раз дежуривший по отделению молодой хирург Ранцов операцию сделал сам, на свой риск и страх. На рассвете тракторист Терентьев потерял сознание. Трудно было сказать: операция ли прошла неудачно, началось ли какое-то осложнение, только состояние пострадавшего заставляло врачей опасаться за благополучный исход.

— Как же так получилось, дорогой мой юноша? — удивлённо и рассерженно спрашивал Кондратий Степанович, глядя в упор на Ранцова. — Разве вас учили рисковать жизнью человека? Почему нарушили порядок? Может быть, посчитали, что птица, мол, неважная, из деревни, к чему лишние хлопоты, незачем кого-то беспокоить?

Старик стоял посредине комнаты в своём кургузом желтоватом халате, заложив за спину руки. Его синие глаза казались тёмными, глубокими и угрожающе поблёскивали.

Ранцов не оправдывался. Он понимал, что допустил непростительный промах: черепные операции не его область. Он теребил резинки лежавшего на столе фонендоскопа, морщил слишком румяные губы, то и дело вскидывал глаза на Галину Ивановну, словно упрашивая её остановить не в меру расходившегося старика. Галина Ивановна не замечала этих взглядов — сидела сосредоточенная, ушедшая в себя. К удивлению собравшихся, сегодня она была особенно молчалива и, казалось, думала о чём-то своём, постороннем.

Наконец Кондратий Степанович замолк, В ординаторской зашептались. Кто-то вполголоса заметил, что давно уже пора начинать обход. Галина Ивановна поднялась и, не глядя на Ранцова, скупо обронила:

— Николай Павлович, после обхода зайдите ко мне…

* * *

Обход начался с «чистой палаты». Едва открыли дверь, как две головы приподнялись с подушек. Третья, белая от бинтов, не шевельнулась. Солнце падало на лицо человека, уже не молодое, обветренное, с седоватой щетинкой, проступившей на впалых щеках и крутом подбородке. Дежурная сестра поспешила задёрнуть на окне шторку, вполголоса доложила:

—  Температура сорок и две, временами бред…

Галина Ивановна села на пододвинутый ей табурет, подняла лежавшую поверх покрывала безвольную тяжёлую руку тракториста, зачем-то потрогала восковые бугорки мозолей со следами автола.

—  Жена приехала. Четверо детишек у него, — сказала сестра, как будто это обстоятельство было важнее всех других и могло чем-нибудь помочь.

Агничка следила за каждым движением матери. В эти минуты мать, с непроницаемым выражением на лице, казалась ей далёкой и незнакомой.

Галина Ивановна долго не отнимала пальцы от широкого запястья тракториста. Долго она всматривалась в зрачки его глаз, приподняв серые отёкшие веки. Затем осторожно, и опять долго, обследовала его большое беспомощное тело. Было так тихо, что Агничка слышала биение своего сердца. Сердце стучало глухо, беспокойно. Что скажет сейчас доцент — эта суровая женщина, её мать? Какой приговор будет вынесен человеку?

Наконец мать подняла голову, что-то коротко, почти неслышно шепнула Кондратию Степановичу. Тот вытащил из кармана старенькую слуховую трубку, склонился рядом с ней.

Хирургов сменил седой врач-терапевт, вызванный из соседнего отделения. Но вот и он отнял от груди больного фонендоскоп и, встретившись глазами с Кондратием Степановичем, тихо и утвердительно обронил:

— Да, по-видимому.

«Сердце», — подумала с жалостью Агничка. И тут же, как бы в подтверждение её догадки, дежурная сестра поспешила ответить на вопрос, заданный седым врачом:

— Всё утро держим на камфоре и… — Девушка поправила на чёрных пышных кудрях кокетливую косынку, многозначительно глянула в ноги больного, где лежала кислородная подушка. Серая, раздувшаяся, она чем-то напоминала Агничке безобразную лягушку в больничном парке, с её раскрытым каменным ртом и обломленной лапой.

Врачи совещались долго, шёпотом, словно опасаясь, что тракторист услышит их пугающие слова.

Для всех было ясно — в организме человека шла упорная борьба, и, возможно, смерть уже брала верх над жизнью. Очень многое сейчас зависело от них, людей в белых халатах. Хватит ли у них мужества и умения ещё раз сразиться за эту, едва тлеющую жизнь.

— Вызвать Сняткова, — решила Галина Ивановна в наступившем тягостном молчании. — Это необходимо. Попытаемся ещё раз, — добавила она твердо.

У Ранцова испуганно дрогнули губы. Вызов городского консультанта означал повторную операцию. С растерянным выражением на полном чисто выбритом лице он виновато стоял перед Галиной Ивановной, которая вполголоса давала краткие указания.

—  Хорошо, перельём кровь… Будет сделано, Галина Ивановна… Не прекращать кислород… Установить дежурство… Хорошо, я сам… — повторял он вполголоса.

…У двух других коек врачи задержались недолго. Токарь Семенов, белобрысый и курносый, недовольно косясь на свою ногу в гипсе, укреплённую на весу в неподвижной раме, скучающе спросил:

—  Скоро домой отпустите?

Агничка не удержалась и фыркнула в ладонь. Смешной! Не прошло и недели, как его доставили в клинику и сразу же положили на операционный стол. Тогда он смотрел на всех моляще и еле слышно повторял:

— Спасите ногу… Спасите ногу… Положение было такое серьёзное, что хирурги колебались. Ранцов даже предлагал ампутацию. Запротестовал Кондратий Степанович; он заявил, что на фронте видывал и похуже этого и не возьмёт греха на душу оставить такого славного парня калекой.

Ногу спасли…

—  Вы, мой дорогой юноша, лежите поспокойнее, — добродушно проворчал Кондратий Степанович. — Завод ваш никуда не уйдет. А если и впредь будете скакать зайцем с трамвая на ходу, то на глаза в следующий раз не кажитесь — не притронусь, — закончил он и повернулся к притихшему, наголо остриженному мальчугану:

—  Ну, Кеша, добрый молодец! Тоже домой собрался? — Отогнув край одеяла, он ощупал живот мальчика и погрозил пальцем. — У меня к наклейке не лазить! Не отдирать! Понял?..

И, не удержавшись от доброй улыбки, потрепал мальчугана по щеке.

Обход заканчивался. Вот уже осталась последняя палата — двенадцатая. Здесь лежали больные, поступившие из терапевтического отделения после обследования.

Агничка вошла первой и скользнула взглядом по тумбочкам. На самой дальней из них, у окна, рядом с толстенной книгой, в банке с водой стояли подснежники. Они успели ожить, поднять хрупкие головки.

Девушка перевела глаза на исхудавшую женщину, быстро прошла к ней. «Какая красивая», — подумала она, охватывая восхищённым быстрым взглядом и толстые каштановые косы, уложенные на голове тяжёлой короной, и родинку над маленьким нежным ртом, и пушистые, загнутые вверх ресницы.

Больная кротко улыбнулась, отложила в сторону круглые пяльцы с натянутым на них кусочком полотна, на котором мелькнул яркий хвост фантастической птицы, вышитой гладью. И вдруг её веки заметно дрогнули. Смотря куда-то мимо Агнички, она словно в испуге затеребила худыми руками край простыни и натянула её до самого подбородка. Удивлённая девушка обернулась. Подходили врачи. Мать шла впереди, шла странно, неестественно приподняв острые плечи. На её щеках и гладком лбу проступили землистые пятна — они появлялись в минуты глубочайшего волнения. С закушенной нижней губой мать остановилась возле новенькой больной, молча раскрыла историю болезни и долго рассматривала анализы, отвернувшись к окну.

— Климова… Что случилось с вами, Климова, — наконец спросила она, и голос её прозвучал с непривычной сухостью. Агничка насторожилась. Брови Кондратия Степановича задвигались потревоженными мохнатыми гусеницами. Ранцов встрепенулся, с любопытством уставился на больную. Среди остальных прошёл шёпот недоумения.

Климова продолжала молчать. Мать, шагнув ближе, слегка потянула из её рук простыню.

—  Давайте посмотрим вас, Климова…

Нет, тут было что-то не так! Что-то произошло или происходило… Умные, добрые пальцы хирурга вели себя по-необычному. Пальцы словно куда-то торопились — их чуткие кончики, притрагиваясь к бледной коже больной, не то брезгливо, не то от боли вздрагивали, точно коснувшись чего-то неприятного или острого.

Кондратий Степанович осторожно присел на краешек постели.

—  А теперь дайте-ка, дорогая, я вас помучаю. — Он подул на ладони, будто пришёл с холода. — А киснуть у нас не положено. Как вас величают? Мария Петровна? Вот и прелестно, Мария Петровна! Лежите, отдыхайте, вышивайте себе на здоровье жар-птицу, а вон ту книжищу отправьте домой. Зачем вам залезать в медицину? Там такого понапишут — от одного страха помрёшь. Мы вас без справочников на ноги поставим. Так ведь, Галина Ивановна?

Мать не ответила — она уже осматривала следующую больную.

* * *

После обхода палат студенты обычно собирались в учебной комнате для разбора «интересных больных». На этот раз Кондратий Степанович распустил всех по домам — ожидали приезда консультанта Сняткова.

Агничка не ушла. Смутное беспокойство всё ещё не покидало её. Что произошло? Почему так странно вела себя мать при осмотре Климовой? Безнадёжная? Нет! Даже неопытный врач не даст понять этого больному. Может быть, мать сама внезапно заболела? Но после Климовой она осматривала других, потом делала перевязки…

Откинув марлевую шторку, девушка немного постояла у окна в коридоре. По-прежнему светило солнце, зеленели тополя и раскидистые липы грели свои рыжие почки.

«Что же произошло?» — раздумывала Агничка. И вдруг ей захотелось ещё раз взглянуть на «новенькую». Поколебавшись, она открыла дверь палаты.

Женщина узнала её и улыбнулась.

—  Вы не спите? — спросила Агничка шёпотом. — Я зашла… Я хотела спросить… — Она замялась, несмело притронулась пальцем к подснежникам. — Может быть, что-нибудь передать вашему сыну, если он опять придёт? Утром ведь сын приходил? Я сразу догадалась, что сын. И глаза такие же серые, и волосы, и…

—  Мы за Камой живём, и лес сразу же от наших окон начинается. Вот он и набрал цветов, — улыбаясь, проговорила Мария Петровна.

Агничка робко взяла пяльцы и, разглядывая вышивку, по-детски трубочкой вытянула губы.

—  Красиво-то как! Это павлин?

—  У меня есть рисунок. Если хотите, закажу Володе, принесёт…

—  Не умею вышивать, — призналась Агничка зардевшись. — И мама тоже не умеет. У неё времени нет…

—  Вышивка успокаивает. Быстрее день проходит.

— А вы не думайте! — горячо зашептала Агничка и погладила маленькую руку женщины с синими жилками. — Наша клиника самая лучшая в городе. Если будет надо, я даже маму попрошу, чтобы она сама вам операцию сделала. Моя мама сейчас за профессора осталась. Это она вас осматривала… — И опять, как при обходе, тёмные веки больной странно дрогнули. Агничка встретила испуганный острый взгляд. — Да нет! Я ведь просто так сказала! — поспешила она успокоить. — Я уверена, что и без операции обойдется.

Женщина продолжала смотреть на неё все так же странно, в упор, и Агничке сделалось не по себе.

Растерянно отступив от койки, она прошептала:

— Я пойду. Вы отдыхайте, поспите…

Мария Петровна не ответила.

…Жизнь — великая и удивительная выдумщица. Неизвестно зачем ей вздумалось снова столкнуть людей, которым не следовало бы встречаться.

Десять лет — вечность. И всё же Мария Петровна сразу узнала ту, которую когда-то обездолила. Та почти не изменилась: так же по-девичьи тонка, та же стремительная походка, и губы те же, неулыбчивые, суровые. Вот разве появились седые волосы — точно лёгкая изморозь тронула виски…

Воспоминания — короткие, обрывочные, похожие на бред, — ведь всё происходило очень давно… Привиделся Ленинград. Вместо институтского здания, где она преподавала английский язык, вместо него — безобразная, чудовищная воронка, груда кирпичей, мусора, балок…

А потом?.. Что было потом?.. Потом были теплушки, забитые до отказа. Долгий утомительный путь куда-то в неизвестность… Был страх, было отчаяние, и если бы не ребёнок…

Всё оказалось не таким ужасным, как рисовалось в воображении. Уральский город даже пришёлся по душе. И люди были обыкновенные, настоящие люди, немного молчаливые, но готовые помочь в беде. Огорчало одно: вместо преподавания пришлось работать на заводе и даже не в цехе, а просто секретарём-машинисткой.

— Сейчас не такое время, чтобы выбирать, — мягко упрекнул высокий, плотный мужчина в дорогом сером костюме, когда она, войдя к нему в кабинет с направлением, робко высказала недовольство. — Английским будете заниматься после победы, а сейчас…

Начальник планового отдела оказался душевным человеком, и Мария Петровна выделяла его из всех остальных мужчин в управлении. Он охотно выслушивал её жалобы, утешал словом. В то трудное время она чувствовала себя особенно одинокой и беспомощной — муж погиб ещё в финскую войну, и одной воспитывать ребёнка было нелегко.

Случалось, Виталий Ильич просил её задержаться после работы — нужно было срочно приготовить материалы, и тогда между ними как-то само собой возникали беседы. У него тоже был ребёнок — девочка, почти одних лет с её сыном. Он любил дочь, и едва заходил разговор о ней, как его красивое смуглое лицо оживлялось, а в голосе звучала нежность.

Как-то раз, придя на службу в простеньком, но сшитом по моде платье, Мария Петровна, по обыкновению, заглянула в кабинет к начальнику. Он был уже на месте. Окинув её с ног до головы пристальным взглядом, Виталий Ильич вдруг смущённо признался, что любит изящно одетых женщин.

Их разговору помешали, но он возобновился тем же вечером. 

Да, его жена странный человек. К сожалению, у них разные понятия о жизни, красоте и счастье. Она не плохой товарищ, талантливый хурург, заботливая мать, и всё же… Куда приятнее, если от рук женщины пахнет дорогими духами, а не эфиром и карболкой…

Беседы стали повторяться всё чаще и чаще. И когда, спустя несколько месяцев, Мария Петровна ушла на преподавательскую работу, то с грустью отметила, что ей не хватает этих вечерних встреч. Она была несказанно обрадована, когда Виталий Ильич на правах доброго знакомого неожиданно пришёл её проведать. Ему понравилось всё: и диванчик с яркими подушечками, и салфеточки-ришелье, даже картофельные оладьи, поставленные перед ним в жестяной тарелке.

Потом он приехал ещё и ещё раз… И одним вечером, заглянув «на огонёк», Виталий Ильич остался и не вернулся домой.

В тесную комнату вошло счастье. Счастье бывает разным. Здесь поселилось своё, крохотное, но такое, что забывалось обо всём остальном, беспокойном и тревожном.

За окном беспрерывно лил дождь и сердитый ветер срывал последние листья с деревьев… А здесь оранжевый абажур излучал необыкновенное тепло и уют…

Где-то рядом, за тем же окном, жили женщина и белобрысенькая девочка — о них теперь вспоминали изредка и неохотно.

Это к той женщине спешили с вокзала крытые брезентом машины с ранеными бойцами «оттуда»… Там, где-то в другом мире, пахло кровью, страданием, а здесь, в тесной комнатке… Казалось, ни единого звука извне не проникало сюда — так было здесь мирно и спокойно… 

Развязка наступила через полгода. Виталия Ильича взяли на фронт, а ещё восемь месяцев спустя всё было кончено.

Всё было кончено…

Пришло известие: лейтенант Решетов пал смертью храбрых в боях за родину. Тоска и отчаяние нахлынули с такой силой, что Мария Петровна не выдержала. Вдруг пришло острое желание увидеться с той женщиной, его женой. Делить теперь было нечего.

Встреча состоялась поздним вечером. В вестибюле клиники без перчаток мёрзли руки. Где-то под потолком едва мерцала одинокая электрическая лампочка. На всём окружающем лежали глубокие тени.

Мария Петровна, прижавшись спиной к толстой колонне, подёрнутой игольчатой изморозью, не сводила глаз с невысокой женщины — та читала похоронную. Под белым халатом Галины Ивановны угадывалась ватная куртка, отчего фигура её казалась неуклюжей, что никак не вязалось с её худым и до странности неподвижным лицом.

То и дело открывалась входная дверь, и клубы морозного седого пара, врываясь с улицы, обволакивали всё вокруг. Мимо сновали люди с тяжёлыми носилками, прикрытыми одеялами, — прибыл очередной эшелон с ранеными.

Кажется, прошла вечность, пока не был прочитан небольшой листочек с лиловой печатью… Но вот опустилась рука в белом обшлаге, и на таком же белом, точно окаменевшем лице шевельнулись тонкие чёрные брови. Женщина подняла голову.

Мария Петровна сделала неуверенный шаг к ней, но между ними опустились носилки. 

Застонал человек. Галина Ивановна вздрогнула, машинально опустила похоронную в карман халата, нагнулась, приподняла одеяло. Затем, повелительно сказав что-то санитарам и, очевидно, забыв обо всём, стремительно скрылась в полутьме за дверью, обитой фанерой.

Та ночь ушла в далёкое прошлое, и вот вновь неожиданная встреча.

В палату тихо вошла нянечка.

—  Больная, вам передачка и письмо от сына. Просит ответ. Больная, вы спите?..

Мария Петровна очнулась…

* * *

Агничка вышла из палаты расстроенная. Хотела ободрить человека, и вот… Проходя мимо кабинета профессора, девушка в раздумье остановилась, затем осторожно приоткрыла дверь. За столом в полном одиночестве сидел Кондратий Степанович и просматривал чью-то историю болезни. Агничка робко вошла. Старик поднял голову, недовольно пожевал губами.

Только что уехал профессор Снятков, который одобрил решение вторично оперировать тракториста. Договорились выждать более благоприятный момент, а пока установить непрерывное наблюдение за больным. Кондратий Степанович в эту минуту как раз думал о том, кому из хирургов поручить такое ответственное дело, и приход девушки помешал ему.

—  Ты ко мне, Агнюша?

Наедине он всегда называл её по имени.

—  Как по-вашему, у Климовой злокачественная опухоль? — внезапно спросила она, подходя бочком к столу.

Старик потёр лоб, припоминая, о какой больной идёт речь, и, вспомнив, прищурился. Постучав остро заточенным карандашом по столу, он, словно мимоходом, спросил:

— Наверное мать какой-нибудь подружки? Или мамина знакомая? У неё есть родственники?

—  Просто жалко её почему-то… — Агничка помедлила и совсем тихо добавила: — У неё сын есть!

Старик неопределённо гмыкнул, потом, помолчав, неожиданно попросил:

—  Агнюша, увидишь сейчас маму, скажи, что я её ожидаю. А Климова… Посмотрим ещё раз на рентгене, но кажется…

— А кто будет делать операцию? Кондратий Степанович, не ответив, снова склонился над бумагами. Огорчённая Агничка поспешила выйти.

Грузная, пожилая санитарка мимоходом бросила ей:

—  Галина Ивановна в перевязочной, но лучше повременить.

Агничка тихо вошла в первую комнату. Из второй, соседней, доносился ровный, спокойный голос матери:

— Мы все желаем вам добра, Николай Павлович, и ваша обида напрасна.

—  Но я не могу так… — послышался раздражённый баритон Ранцова. — Ну, хорошо! Положим… я виноват, но кричать на меня, как на студента, да ещё при всех…

В полуоткрытую дверь была видна прямая спина хирурга, его тщательно подстриженный затылок. Николай Павлович прошёл к водопроводному крану, сбросил в раковину резиновые перчатки.

— Я работаю третий год в вашей клинике, — снова обиженно продолжал он, — и до сих пор не получал от вас особых замечаний. А старик придирается по каждому поводу. В конце концов могут быть врачебные ошибки…

—  Человеку новую шестерёнку не вставишь. — Взяв со стола тоненький, похожий на пёрышко скальпель, мать со вздохом положила его обратно и после недолгого молчания сказала: — Не о том говорите, Николай Павлович! Ответ вы держите не передо мной и Кондратием Степановичем, а перед своей совестью…

—  Ну, вынесите мне взыскание… выговор, снимите с работы, — он ожесточённо принялся намыливать руки.

— В вестибюле сидят жена и мать Терентьева, — голос матери, зазвенев, сорвался.

Ранцов опустил голову.

—  Я уйду из клиники…

Мать помолчала, затем раздельно произнесла:

—  Не отпустим. При таком отношении к людям отпустить… В других клиниках такие же больные, так же доверяют свои жизни врачам… — И помедлив, она добавила уже мягче — И по другой причине не расстанемся с вами. Нам нужны талантливые хирурги. И на Кондратия Степановича обижаетесь напрасно. Вчера в облздраве он так горячо защищал вашу кандидатуру для поездки в Москву на конференцию. Вы знаете о союзной конференции хирургов?

Держа перед собой мокрые руки, Николай Павлович с минуту недоверчиво смотрел на мать, затем его пасмурное лицо посветлело.

Мать скупо улыбнулась.

— Запомните, Николай Павлович, — продолжала она, — нас учили не только владеть скальпелем, но и относиться к человеческой жизни, как к своей собственной. Звание врача — особое звание и обязывает ко многому. Для нас не должно существовать ни личных обид, ни дурного настроения… Иначе…

Забыв наказ Кондратия Степановича, Агничка выскользнула из перевязочной. В коридоре она облегчённо вздохнула и, не оглядываясь, заспешила к выходу.

* * *

Она сразу заметила среди посетителей Володю Климова. Прислонившись к одной из колонн, он внимательно читал какую-то записку. Девушка отвернулась, медленно подошла к барьеру, долго снимала халат, едва сдерживая желание ещё раз посмотреть в сторону юноши. Она растерялась и не могла попасть в рукава пальто, когда Володя неожиданно подошёл к ней.

—  Вы ещё здесь? — вырвалось у неё.

—  Я пришёл ещё раз. Стою и вас ожидаю, — сказал он вполголоса.

—  Меня?

Странная тревожная радость заполнила сердце Агнички. Но в следующую минуту она вздохнула и нахмурилась. Дурочка. Парень просто хочет узнать о матери, а она…

Они отошли в уголок за колонну и помолчали.

—  Ничего страшного у вашей мамы нет, — наконец смущённо начала Агничка. — Утром на обходе её смотрели.

Сжимая в кулаке записку, Володя усмехнулся.

—  Мама тоже пишет, что ей хорошо. Но это неправда. Когда она волнуется, то буквы так и скачут во все стороны. Едва разобрал её иероглифы. 

— Пока бояться нечего. Если будет нужна операция, я попрошу маму…

Володя вздохнул:

—  Вот за это спасибо! Я слышал про вашу маму. Говорят, она замечательный хирург. А обманывать не надо. Вы не умеете обманывать. Сразу покраснели.

Агничка прикусила губу и быстро пошла к выходу. Володя, пропустив её в дверь, замешкался возле велосипеда, прислонённого к стене у подъезда.

Немного погодя она услышала позади себя весёлое позвякивание звоночка и скосила глаза на сверкающие спицы поравнявшегося с нею переднего колеса. Юноша пошёл рядом, нога в ногу.

До сих пор Агничке приходилось дружить лишь с ребятами со своего курса. Это были просто товарищи по учёбе — и только. Сегодня, кажется, произошло что-то особенное. Было неловко, чуть беспокойно и непривычно радостно.

Дойдя до конца чугунной ограды, Агничка, Поколебавшись, решила пройти домой через парк. Володя не отстал.

Было далёко за полдень. С безоблачного неба щедро светило солнце, и дорожки аллей успели просохнуть после ночного ливня. Поравнявшись с серой безлапой лягушкой, Агничка не удержалась и озорно показала ей кончик языка. Володя непонимающе уставился на неё, и она, рассмеявшись, пояснила:

—  Не люблю эту жабину. Как увижу её, так кислородную подушку почему-то вспоминаю.

—  Кислородную подушку?

—  Ну да! Это, когда человеку становится очень плохо и он начнет задыхаться. Понимаете, не хватает воздуха и сердце не хочет работать. 

И он вот так дышит. — Раскрыв рот, она прерывисто и часто задышала. — Тогда ему несут подушку с кислородом. Знаете, как. жалко бывает больных? Кажется, всё бы сделала для них. — Смутившись, Агничка после недолгого молчания спросила: — А вы где учитесь? Володя улыбнулся.

—  У нас тоже так бывает. Растёт, например, яблонька, зацветёт и вдруг… погибнет. Наша группа здорово волнуется. Выводим сорт пшеницы на опытном участке. Каждый день по очереди ездим в поле смотреть. Пока не всходит…

—  В сельхозе учитесь! — догадалась Агничка и, разочарованно вздохнув, добавила: — Медицина лучше. Медицина — благородное дело.

—  Ну уж…

Заспорили горячо и серьезно.

У главного фонтана они остановились.

Уже пустили воду, и в позе мраморного аиста, в горделиво закинутой голове, в размахе сильных крыльев чудилось теперь не ожидание, а торжество. Будто, отдохнув после дальнего пути, он пел весеннюю песню. Звуки этой песни слышались в водяных брызгах, которые весело, со звоном вылетали из длинного клюва и сверкающим каскадом спадали вниз. Песня весны звучала в шелесте молодой листвы тополей, в беспокойном грачином крике и даже в скрипе песка под ногами. День был замечательный, не похожий на другие, обычные дни.

—  Когда я была маленькой, — оживленно говорила Агничка, — этот сквер мне казался джунглями. Я была такая трусиха. Иду, бывало, и оглядываюсь по сторонам. А вдруг из кустов выскочит тигр или лев. А вдруг спрыгнет с камня та серая жабина и проглотит меня?.. 

Володя, улыбаясь, украдкой поглядывал на девушку. Она походила скорее на школьницу, чем на студентку. Это подчёркивали и старенькое в крупную клетку пальто, наброшенное на узкие хрупкие плечи, и кончик светлой косы, выглядывающий из-под края выгоревшей косынки. Лицо её разрумянилось, на вздёрнутом носу выступили золотистые веснушки. Славная! Никогда ещё не встречал такой среди знакомых девушек!

—  И этот аист мне казался живым, — голос Агнички дрогнул. — Мы с папой иногда приходили сюда. Он, бывало, всё шутил, будто аисты приносят счастье, а я верила. Думала, вот прилетит и принесёт мне или говорящую куклу или мяч. И Кондратий Степанович тоже рассказывал. Только его аисты приносили живую воду и воскрешали убитых бойцов на фронте. Мне даже снилось, что один такой аист воскресил папу и он вернулся с фронта живым. А мама не верит в сказки. Говорит, счастье сами люди создают…

—  Ваша мама права, — перебил Володя и тут же в раздумье произнёс: — Странно, и я тоже когда-то слышал от своего отчима сказку об аистах. Он всё мечтал повезти маму к морю… Он тоже на фронте погиб…

Неожиданно Агничка смешливо пискнула и спряталась за его плечо. По дорожке шёл важный старик в зимнем пальто с барашковым воротником и в высокой шапке. Шёл он неторопливо, выбрасывая вперёд массивную трость с резинкой на конце. Его лицо было усталым, желтоватым, а необычайного синего цвета глаза смотрели прямо перед собой. Старик прошёл мимо, даже не взглянув на них.

—  Наш Кондратий Степанович, — прошептала Агничка и засмеялась. 

— Ничего себе старикан. Настоящий Беликов. Ему и весна нипочём.

—  Сами вы Беликов, — заступилась девушка. — Он… Он очень храбрый и удивительный человек. — Агничка вспомнила тот день, когда Кондратий Степанович вернулся с фронта домой…

…Прямо с вокзала старик зашёл тогда к ним за ключом от своей квартиры.

—  Встречайте, матушка, убелённого сединами фронтовика, — сказал он матери, обнажая и в самом деле совсем побелевшую голову.

В тот памятный день он говорил о многом и почти ничего о себе. Он расспрашивал мать о клинике, о врачах и больных. Лишь за чаем он будто вскользь обронил:

—  Совсем осиротел я, матушка Галина Ивановна. И второй мой погиб… Оба… Храбро погибли. Остался я один…

И долго молчал и супился. Ни словом не обмолвился об умершей без него жене, не пожаловался…

—  Мы с мамой тогда плакали, боялись, что он не переживёт. Он так тётю Настю любил. И сыновей своих… А он в тот же день пошёл в клинику… Нет, вы ещё не знаете нашего Кондратия Степановича…

* * *

Может быть, это и было то самое счастье, о котором Агничка не раз слышала? Иначе почему за несколько дней так неузнаваемо изменился мир? Почему мир стал казаться просторнее, светлее? Почему хотелось без конца смеяться, петь, даже куда-то лететь, словно за спиной выросли невидимые крылья? И люди… Что произошло с ними за такой короткий срок? Люди стали вдруг необычайно умными, добрыми и красивыми.

Володя наведывался в клинику каждый день. Утром он забегал узнать о матери, после занятий тоже приходил. Обычно он ожидал Агничку в больничном парке. Они дотемна бродили по аллеям, подолгу просиживали на какой-нибудь скамейке. О чём они говорили? Да всё о том же, о чём говорят, когда так хорошо быть рядом, касаясь плеча другого, когда не замечается ни дождь, ни холод.

Теперь даже агрономия стала казаться Агничке не менее благородной, чем медицина. Всё чаще и чаще по ночам ей грезилась больница где-нибудь на окраине большого села или деревни, среди берез, мощных вётел и тополей. Снились бескрайние поля хлебов, лесные просеки и, конечно, снился тот, который должен быть всегда рядом с ней. Было бы очень хорошо уговорить поехать с собой маму, да и Кондратия Степановича не мешало бы прихватить! Ему полезен деревенский воздух. Втроём они так много принесли бы пользы. Мама вряд ли согласится оставить клинику, и всё же поговорить следует. К тому же необходимо попросить маму и за Марию Петровну. Эти дни Агничка не решалась подступиться к матери. В клинике стояла напряжённая пора. Поступило сразу несколько тяжелых больных, возле тракториста постоянно дежурил Ранцов, а иногда и мама или Кондратий Степанович.

Но вот как-то раз, когда Агничка лежала уже в постели, мать пришла домой весёлая.

—  Терентьеву лучше? — догадалась Агничка.

—  На вторник назначаем операцию…

Мать провела ладонями по щекам, потерла их, как иногда делают малыши, если чему-нибудь радуются. Стремительно пройдя к окну и откинув штору, она распахнула его.

—  Вечер-то какой тёплый!

Заметив на подоконнике кувшин с черемухой, она по-ребячьи подула на одну из веточек, осторожно потрогала пальцем белевший, точно молочный зубок ребёнка, нежный лепесток.

— Уже черёмуха? Откуда?

Агничка встрепенулась. Кажется, наступил подходящий момент для разговора.

—  Понимаешь, мама, как всё странно получилось! — начала она, поёживаясь от холода, хлынувшего в окно. — Ты, наверное, удивишься, если я тебе сейчас расскажу и попрошу об одном важном деле… Нет, ты не смейся…

Сбросив с плеч красную вязаную кофту, мать подсела к Агничке.

—  Ну, выкладывай свои тайны и свои просьбы, я сейчас добрая…

Агничка ткнулась лицом к ней в колени. Она собиралась попросить за больную Климову, и неизвестно почему, но, кажется, выболтала всё до капельки. Её радость и мечты были такие светлые, что умолчать даже о мелочи казалось невозможно. Она говорила и говорила, изредка поднимая голову и с тревогой взглядывая на мать. Нет, та не смеялась. Мать слушала внимательно, серьёзно, поглаживая её по плечу.

—  Ты помнишь больную Климову? Она лежит в двенадцатой палате. Такая красивая, с толстыми косами. Это Володина мама!

Рука матери задержалась, и Агничка вдруг почувствовала её тяжесть на своём затылке.

— Я обещала Володе, что ты сама её прооперируешь! Ведь ты не откажешь, мамочка? Понимаешь, здесь просто дело чести. А то он подумает, что я просто хвастаюсь. И Мария Петровна… Знаешь, как ей хочется жить…

Мать приподняла её голову с колен.

— Давай-ка спать, девочка, — неожиданно проговорила она. — Как все-таки я устала.

Лицо матери и в самом деле казалось утомлённым и словно постаревшим…

* * *

За окном тихо и грустно. Где-то очень далеко, на тёмном небе тлеет последняя лиловая полоска позднего заката.

Заснуть невозможно — она лежит с открытыми глазами. Странно и непонятно всё складывается. Думалось, что прошлое уже не волнует, забылось, боль утихла, и вот снова…

Неужели до сих пор она продолжает любить человека, давно ушедшего из жизни? Иначе почему так остро вспыхнула обида, а память вернула минувшие дни.

Муж… Любимый, родной человек! Вот он стоит перед ней, высокий, чуточку растерянный, в накинутом на плечи макинтоше, с чемоданчиком в руке. Он уходит навсегда! Свой уход он объясняет просто и кратко — полюбил другую женщину… А она? Нет, она не расплакалась, не остановила его, не пыталась удержать и расспрашивать! Она лишь прикусила до крови губу да погладила ручонку спящей в кроватке дочери.

А потом… В ту дождливую ночь, не зная, куда девать себя от тоски и горя, она забрела в клинику. Долгий разговор произошёл у неё в ту ночь с ведущим хирургом. Незадолго до этого Кондратий Степанович получил извещение о гибели своего младшего сына Петра и твёрдо решил уйти на фронт..

— Моё место, матушка, там, — сурово заявил но. — А это… — он сделал широкий взмах рукой. — Это оставляю всё на вас. Запомните, наша клиника на особом положении. Теперь здесь госпиталь — значит, тоже фронт.

Будто не замечая её глаз, страшных и неподвижных, промокшего до нитки жакета и туфель, облепленных грязью, он заставил её надеть белый врачебный халат и в торжественном молчании повёл по палатам. Он задерживался у каждой койки, словно с рук на руки передавал каждого человека. Он молча давал понять, что она в ответе за жизни этих людей и должна забыть своё маленькое горе ради всеобщего, неизмеримого.

Лекарство, прописанное старым другом, оказалось сильно действующим. Не оставалось свободного часа для личных дел и тяжёлых раздумий.

Гибель мужа па время снова заставила пережить немало трудных минут, а затем всё забылось, потускнело и осталась лишь лёгкая грусть об утерянном счастье.

Увидя «новенькую», Галина Ивановна вдруг растерялась. Оказывается, достаточно было той далёкой и единственной встречи, когда-то ночью, в вестибюле, чтобы память навсегда сохранила эти тонкие нежные черты лица.

Да, она врач! В палате лежит больная, ожидающая её помощи! Но что поделаешь? Она тоже человек, обыкновенный человек с присущими ему слабостями. И сердце у неё женское, памятливое и обидчивое.

Ну что же! Хирургов в клинике достаточно!.. А как быть с Агничкой?

Галина Ивановна была ошеломлена и испугана признанием дочери. Как мать, она сразу поняла, что для девушки наступила самая светлая и беспокойная пора юности. Рассказать дочери о прошлом, потребовать не встречаться с сыном той, другой… Нет! Она не могла, не имела права на такую жестокость. Сама она испытала беду… и подвергнуть такой же беде дочь?

А если всё же попытаться, пересилить себя, заглушить боль и брезгливость? Операция предстояла серьёзная и долгая, и кто знает, как поведёт себя ожесточённое, обделённое любовью сердце? А вдруг дрогнет рука?

Галине Ивановне казалось, что она попала в заколдованный круг, из которого не видела выхода. В отчаянии она повернула голову в сторону спящей дочери, стараясь разглядеть в полутьме её лицо. Девушка дышала ровно, спокойно и, кажется, чему-то улыбалась во сне.

* * *

Это был самый удобный момент провести Володю повидаться с матерью. Начался тихий час, а хирурги готовились оперировать Терентьева.

Володя робел. Агничка не могла смотреть на него без смеха. Пока она выпрашивала для него халат и доказывала дежурной, что пропуск на посещение Климовой выписан и она сама принесёт эту несчастную бумажонку, парень стоял безмолвно, зажав в кулаке пучок какой-то травы.

Наконец халат был получен, и они благополучно прошмыгнули за дверь. На лестничной площадке перевели дух. Фыркнув в ладошку, Агничка кивнула на траву, которую Володя бережно сунул в карман халата.

— Лучше выбросьте в окно, — посоветовала; она шёпотом.

Володя глянул на неё обиженно и удивлённо. 

— Что вы! Это же всходы! Новый сорт пшеницы, маме покажу… Вы обманули дежурную? Да? У вас карантин? Вам может попасть?

Агничка приложила палец к губам, потянула Володю за собой. На счастье, кроме двух больных, навстречу никто не попался.

—  Сюда, — шепнула она, подводя к двери одной из палат. — Идите… — Насторожённо поглядывая по сторонам, девушка остановилась в коридоре у окна.

Мимо прошла старшая операционная сестра. Две санитарки, переговариваясь вполголоса, провезли тележку по направлению шестой палаты. Из операционной донёсся повелительный голос матери.

«Нервничает», — подумала Агничка с тревогой.

Сегодня мать заснула на рассвете. Они засиделись с Кондратием Степановичем за книгами, разбирая возможный ход предстоящей трудной операции. Приходил к ним и Ранцов.

Прошло несколько минут торжественного затишья. Затем открылась дверь шестой палаты и оттуда вывезли больного. Придерживая огромную от бинтов голову тракториста, сбоку шёл Ранцов. Последние дни не прошли для него даром, он притих, похудел. Несколько ночей подряд он бессменно дежурил около Терентьева, и Кондратий Степанович был им доволен.

Агничка, забыв о Володе, направилась следом за тележкой, рассчитывая проскользнуть в операционную. Внезапно Ранцов, о чём-то вспомнив, повернул обратно. У Агнички упало сердце; хирург направился в двенадцатую…

Она не успела ничего придумать, как открылась дверь палаты. Вначале показался рассерженный Ранцов, За ним с виноватым видом Володя.

—  Я вас ещё раз спрашиваю, молодой человек, как вы сюда попали? Кто вам разрешил?

—  Я сам пришёл, — тихо ответил Володя.

—  Николай Павлович, вас в операционную зовут! — От волнения у Агнички вздрагивали губы.

Сжав в карманах халата кулачки, она смотрела на хирурга потемневшими от гнева глазами. Ведь совсем недавно она так расхваливала юноше своих врачей…

Из перевязочной вышел Кондратий Степанович и, припадая на правую ногу, вдруг не ко времени разболевшуюся, заспешил к ним. Глянув чуточку удивлённо на взволнованного Володю, он повернулся к Ранцову.

—  Николай Павлович, дорогой мой! Вы где же разгуливаете? Больной на столе! Галина Ивановна готова, а вы…

—  Извольте полюбоваться, — Ранцов кивнул на Агничку. — В городе грипп, а студенты, несмотря на строжайшее запрещение, водят посетителей…

— Больная Климова очень нервничает, она ещё третьего дня просила для сына пропуск, а ей отказали, — попробовала оправдаться девушка. — Сегодня она отказалась от обеда. По теории Павлова ей необходим покой.

— Я сейчас же доложу Галине Ивановне…

Кондратий Степанович усмехнулся и успокаивающе положил руку на плечо рассерженного хирурга.

— Ну зачем же так сразу? Галину Ивановну сейчас трогать нельзя. Она должна быть абсолютно спокойна, хотя бы по той же теории Павлова, — с мягкой иронией добавил он. — Пожалуетесь позднее, — и, строго блеснув на девушку глазами, сказал: — Студентка получит взыскание, а юноша… Вы, дорогой юноша, ступайте. За мамашу не волнуйтесь. Завтра вам выпишем пропуск…

Странно! Володя поклонился старику, и даже Ранцову, а на неё, на Агничку, не взглянул — пошёл к выходу. Обиделся?

Между тем, сдав внизу халат, Володя вышел из клиники. В замешательстве он постоял у подъезда, затем медленно, сутуля плечи, побрёл в больничный парк. Он был ошеломлён и расстроен, но не отповедью хирурга, а другим, более серьёзным и важным.

Кто бы мог ожидать, что день, такой радостный и солнечный с утра, принесёт столько огорчений и тревог. Оказывается, Агничка — тоненькая девушка с нежным голосом — была дочерью его отчима. Об этом несколько минут назад сказала ему мать. Мать просила не встречаться с девушкой. Галина Ивановна не простила ей старой обиды. После того, первого раза на обходе, она не притрагивается к ней. Если Галина Ивановна узнает о их дружбе…

Нет, Володя не хотел причинять горя. Пусть обе матери не волнуются! Он постарается больше не встречаться с Агничкой.

Он только посидит на этой скамейке, где они всегда сидели с ней, самую чуточку посидит, соберётся с мыслями — и уйдёт. А как же Агничка?

* * *

Операция прошла удачно, и довольный Кондратий Степанович прошёл в «профессорскую». Когда-то, до войны, эта комната служила ему кабинетом. До сих пор сохранилось большое дубовое кресло и полукруглый, обтянутый чехлом диванчик. Старик снял докторский колпак, вытер платком лицо и мокрые волосы и собрался уже устроиться в кресле, как вдруг крупная дождевая капля громко ударила по стеклу. Кондратий Степанович подошёл к окну и прикрыл его. Погода неожиданно испортилась. Над старыми липами с беспокойным криком кружились грачи. По дорожке спешила Агничка. «Настойчивая девчонка», — с теплотой подумал старый хирург. Всё-таки удалось упрямице пробраться в операционную. Пряталась за его спиной, выглядывая из-за плеча.

Кондратий Степанович не удержался от короткого смешка, увидев, как с одной из скамеек поднялся высокий юноша и стремительно пошёл навстречу Агничке. Скинув с себя пиджак, он быстро накинул его на худенькие плечи девушки. Старик узнал незадачливого посетителя. Вытянув из кармашка за цепочку часы, он высоко поднял лохматые брови. Парень прождал Агничку два с лишним часа. Когда-то вот и он так же часами ожидал свою Настеньку. Так же вот бродили, мечтали, спорили, не замечая холода, дождя, времени. Молодость, видно, всегда одинакова.

В кабинет вошёл сияющий Ранцов. Сняв телефонную трубку, он сообщил жене, что задержится в клинике — придётся подежурить около Терентьева.

— Идите-ка, мой дорогой, отдыхать, — сказал мягко Кондратий Степанович. — Сегодня дежурит сама Решетова. — Пожевав губами, он добавил — Прекрасно вы ассистировали, прекрасно…

Помолчали.                                    

— Я, кажется, нетактично поступил? — Ранцов виновато взглянул на старика.

—  Вы о юноше? Зря, зря обидели такого славного парня! Неудобно получилось! Я вот заглядывал в палату, а у Климовой заплаканы глаза. Не положено расстраивать больных! И себя взвинчивать такими пустяками не следовало. Ведь после такого разговора еще больше нервничали на операции? Думаете, не заметил? Ну и обманул, ну и прошёл без пропуска! Экая беда! Захотел повидаться с матерью…

— В городе эпидемия гриппа, а Климову через три дня на стол класть. Чего доброго, загриппует…

—  Да, тянуть с Климовой нежелательно, — согласился старик.

Оглядываясь на дверь, Ранцов понизил голос. — Почему-то до сих пор неизвестно, кто будет её оперировать. Спрашивал Галину Ивановну, молчит…

—  Напрасно спрашивали. Резекции желудка она проводит всегда сама.

—  Но здесь случай особый! — Ранцов усмехнулся. — Разве вы не слышали этой истории? И навряд ли Галина Ивановна… Женщины злопамятный народ.

Добродушное до этой минуты лицо Кондратия Степановича нахмурилось, под белыми бровями спрятались потемневшие глаза.

— Зря прислушиваетесь к слухам, мой дорогой, — сухо обрезал он. — И сердца женского, настоящего, вы не знаете. Сказать по совести, оно иногда бывает куда благороднее и храбрее, чем некоторые мужские. Похвально, что волнуетесь, но подумайте лучше о другом. — Помолчав, он чему-то улыбнулся. — К конференции готовитесь? — внезапно спросил он. — Не осрамитесь. Возможно, съедутся светила зарубежной медицины. Вам есть о чём сказать. Молчать не позволим.

—  Я, я буду выступать, только… — Ранцов нерешительно посмотрел на старика. — Мне бы хотелось… — В замешательстве он снял с чернильницы сверкающую крышечку, повертел её в руках, опустил в карман халата. — Если бы вы посмотрели мой конспект, — выдохнул он.

—  С превеликим удовольствием. Посмотрю, и Галину Ивановну попросим. А крышечку, крышечку на место положите, — уже со смешком проговорил он, когда обрадованный Ранцов ринулся к двери.

* * *

Агничка очнулась от холода. Мокрое платье липло к спине, груди и коленям. Рядом, на скамейке, лежал спавший с её плеч пиджак, забытый Володей, в руке всё ещё был зажат обмякший пучок травы. Сколько же прошло времени? Почему она здесь сидит одна и её новенькие босоножки в грязи? Испорчены босоножки… Отчего так щиплет глаза? Что сейчас? Утро, день, ночь?

Дождь унялся. Где-то очень высоко, в непроглядной тьме, зябко дрожали крупные звёзды. Робко пахло липами — наконец-то распустились! Словно на островке мёртво белел одинокий аист. Холодный лунный свет пятнами лежал на его распростёртых мраморных крыльях. За оградой простучал колотушкой сторож…

Ночь…

Агничка подобрала отяжелевший мокрый пиджак, бесцельно побрела по аллее.

Что произошло? Она старалась вспомнить и не, могла. Вначале она даже не поняла смысла их разговора, только слышала приглушённый голос, видела, как шевелятся губы Володи, и лишь позднее… Позднее почудилось, что опрокинулось серое небо, где-то над головой отчаянно закричали, заметались в испуге грачи… Налетел ветер. Злой, свистящий, он валил с ног, срывал с тополей ещё неокрепшие молодые листья…

Бушевал ветер, бушевал дождь… А они шли, и шли, и шли…

Потом сквозь свист и вой она, наконец-то, поняла, о чём говорил этот мальчишка, закричала на него, в гневе затопала ногами, погнала прочь! У него задрожали губы, щёки.

Мямля! Его бы в операционную, где каждый день она, Агничка, видит кровь, слышит стоны людей, — наверное бы умер со страха!

Хлюпик! Это тебе не травка, не пшеничные всходы!.. Девушка разжала кулак, размахнулась, собираясь швырнуть пучок травы…

Нет, он не хлюпик! Он схватил её за руки, больно сжал пальцы… Он заявил, что если даже обрушится мир, то и тогда он не отступится от неё! Он не позволит никому, даже матери, даже Галине Ивановне, разрушить их счастье!

Потом Агничка осталась одна…

Огромная обида не давала дышать, путала мысли, гнала куда-то вперёд. Значит, отец держал на коленях этого мальчишку? Значит, и ему рассказывал сказки? Теперь понятно, от кого он слышал легенду о белом аисте! Но чем этот мальчишка лучше её, Агнички, и чем та, которая лежит в палате, лучше мамы? Красивая? Толстые косы? Умеет вышивать жар-птиц? Наверное, отец никогда не видел маму у операционного стола! Когда она держит в руке скальпель и спасает человеку жизнь, то красивее её нет на свете женщины! 

Мать… Как она смела обманывать! Всегда вспоминала об отце одно лишь хорошее! Ни разу не проговорилась! На месте мамы она даже пальцем не притронулась бы к этой больной! Вот сейчас она пойдёт и скажет, она потребует от матери… Кажется, сегодня мама дежурит в клинике…

Неожиданно Агничка приостановила свой бег. Причудливая, расплывчатая тень преградила ей путь. Девушка в недоумении подняла голову и вздрогнула от испуга, разглядев в темноте на камне громадную однолапую лягушку. Тёмная и мокрая, она, казалось, разверзла свою беззубую пасть ещё шире, вот-вот соскочит с камня, придавит всей тяжестью.

Атничка ринулась в сторону к боковому входу «для персонала».

Профессорская пустовала. Мать, очевидно, была в одной из палат. Постояв у порога в горестном раздумье, Агничка сняла промокшие босоножки и в ожидании матери устроилась в большом кресле. Стало легче, будто пришла домой. Вот так же случалось и во время войны. Тогда мать почти не выходила из клиники, и Агничка прямо из школы бежала сюда. Однажды так и заснула здесь. Проснулась уже среди ночи, испугалась и пошла разыскивать мать. Как сейчас видится длинный коридор, заставленный койками, — на них спят, стонут раненые… В операционной — свет. Агничка приоткрывает дверь. Белый высокий стол, над ним словно опрокинутая светлая чаша — рефлектор. На столе прикрытый простынёй человек. И мать вся в белом… Она стоит спиной к двери, на скамеечке, чуть склонившись над человеком. Пахнет эфиром и ещё чем-то непонятным. Агничка забывает и страх, и обиду, и голод — она не спускает восхищённых глаз с матери. Храбрая и очень красивая её мама! А человека уже снимают со стола, и тут же на его место кладут другого… Этих людей привозят откуда-то издалека, где идет бой. И папа тоже там… А вдруг и его привезут и положат на этот стол… Нет, мама не может оставить этих людей, Агничка не сердится на неё, она потерпит…

Всё это происходило очень давно, а сейчас… Вскочив с кресла, Агничка подобрала босоножки, бросилась разыскивать мать. Она приоткрывала по очереди двери палат, заглянула в операционную.

Мать уже ушла…

И снова Агничка бежала по пустынным ночным улицам, залитым огнями.

Вот и дом… В угловом окне второго этажа — спокойный, ровный свет настольной лампы. Старый доктор всё ещё работает—готовится к поездке в Москву. Он собирается рассказать на конференции о своих опытах операций на сердце, которые начал проводить ещё когда-то на фронте.

А мама спит… Наверное, только что легла…

На лестничной площадке Агничка в нерешительности остановилась. Неизвестно как случилось, только вместо того, чтобы открыть ключом свою дверь, она нажала кнопку звонка квартиры напротив.

Кондратий Степанович выглянул в своем рыжем тяжёлом халате. Приспустив на самый кончик носа очки, он внимательно и быстро окинул взглядом поникшую фигуру девушки, неопределённо гмыкнул, обнял, повёл к себе.

В просторном кабинете, заставленном книжными шкафами, пахло валерьянкой. Усадив девушку на диванчик, старик устроился в ветхой качалке. 

— Вот и расчудесно, что заглянула, — проговорил он. — А что это за трава у тебя, Агнюша?

Агничка растерянно разжала кулак. — Это, это пшеничные всходы, — сообщила она запинаясь. — Новый сорт пшеницы…

—  Скажи-ка на милость! Новый сорт!.. Сними-ка пиджак, Агнюша… А дождичек знатный был. Теперь тепло наступит…

—  Наступит, — пролепетала Агничка, сглатывая подступивший к горлу колючий солёный комок. Неожиданно всхлипнув и точно боясь, что её могут остановить, она заговорила стремительно и страстно.

Потирая больное колено, старик терпеливо слушал её скомканную речь.

…Кажется, совсем недавно эта девушка ходила в коротком платье, забегала к нему, требовала рассказать сказку о белом аисте и живой воде. Совсем недавно она выпрашивала у него «Трех мушкетеров» и с наслаждением посасывала липких сахарных петушков на палочках…

А теперь вот сидит перед ним, съёжившись в комочек, прижимает к груди рукав мокрого серого пиджака и с возмущением говорит о странных, непонятных вещах. На первый взгляд это было по-ребячьи, не серьёзно, не существенно… Не всё ли равно, кто из хирургов проведёт операцию больной? И всё же…

Давно прошла молодость. Давно отцвела первая весна, и запах черёмухи не волнует, не кажется тревожно-острым и сладким. Чем же может помочь он, старик, этой юной и глупой? Как возвратить ей счастье первой весны, как заставить цвести черемуху даже глубокой осенью?

Он в раздумье задержал взгляд на столе, на разложенной рукописи, на пузырьке с бурой жидкостью — сегодня что-то особенно шалило сердце, видно, переволновался во время операции. Ничего, через несколько дней все болячки исчезнут. В поезде отдохнёт, а на конференцию, наверняка, съедется немало фронтовых друзей — давно не виделись…

Поднявшись с качалки, Кондратий Степанович подошёл к одному из шкафов, отодвинул стеклянную дверцу. Любовно проведя ладонью по тиснённым золотом корешкам, он снял несколько книг с полки и неожиданно сунул их в колени притихшей Агничке.

—  Давно собирался, Агнюша, сделать тебе презент. Тут Консуэло и твои любимые мушкетеры. А эту закладочку не выбрасывай! Её Петяшка оставил. Так и не дочитал, на фронт ушел…

Девушка подняла заплаканные глаза.

— Не надо. Я ведь так пришла! На душе что-то нехорошо. — Помявшись, она жалобно попросила: — Маме не говорите. Пусть сама… Только, если она не поможет Климовой, то…

—  А что может тогда случиться? — Старик рассердился. — Ишь чего выдумала! Мама твоя и думать забыла о старом. Мало ли что приключилось при царе-Горохе!

Впервые за вечер Агничка улыбнулась и облегчённо вздохнула. Спустя несколько минут, проводив гостью, Кондратий Степанович подобрал с диванчика забытый пучок травы, осторожно положил его на подоконник, поставил на полку не взятые девушкой книги и, присев за стол, в раздумье начал листать рукопись.

Утром снова лил дождь. И когда Галина Ивановна спустилась вниз, то к своему удивлению увидела в подъезде соседа. Старик стоял с обнажённой головой, зажав в руке шапку, и, неприязненно поглядывая на серое небо, сокрушался вслух. Оказывается, накануне забыл в клинике зонтик.

—  Придётся вам, матушка, пригреть растяпу, — сказал он, отбирая у неё маленький зонтик с костяной ручкой.

Шли медленно, молча, занятые каждый своими мыслями. Кондратий Степанович был дурно настроен, хмурился. Искоса поглядывая на серую шляпку спутницы, спущенную на лоб, он неожиданно заговорил:

—  Хочу огорчить вас, милейший коллега. Галина Ивановна приостановилась, испуганно спросила:

—  Терентьев?

—  Ну, так сразу и Терентьев! Здравствует наш тракторист. Десять минут назад справлялся. Спит! Другое у меня. Его глаза хитровато блеснули. — С сердцем у меня худо. А тут нога забастовала. — Старик незаметно улыбнулся. — Так что, матушка, придётся вам меня выручить. Страшновато мне ехать в Москву. Пожалуйста, без протеста! Дело важное. Конференция предстоит интереснейшая, и терять места нам нельзя.

—  Но… — Галина Ивановна стряхнула пальцем со щеки дождевую каплю. — Я не могу, не имею права…

—  Обо всем уже договорились. Профессор на днях возвращается. Справимся без вас, — не давая ей возразить, продолжал Кондратий Степанович. — Понимаю, беспокоитесь за ту больную… Как её фамилия? Ах, да! Климова. Её доверьте мне. Сам возьмусь, — помолчав, он чему-то рассмеялся. — А славный у неё сынок! — вдруг вспомнил он. — Способный юноша! Новый сорт пшеницы вздумал выращивать. 

— Наденьте шапку, простудитесь, — тихо и запоздало посоветовала Галина Ивановна.

—  Писанину мою с собой захватите, — продолжал старик, не слушая её. — На досуге, в поезде, полистаете, если стоящая, то передадите там куда следует. Ну вот, кажется, и пришли. — Он снова рассмеялся, натянул на голову шапку. — Знаете, а я опростоволосился! Зонтик-то всё же дома! Поставил за шкаф и запамятовал. Склероз, матушка! Ничего не попишешь…

* * *

Агничка проснулась рано. Вскочив с постели, она первым делом заглянула в расписание. Две первые лекции можно было пропустить. Сегодня на утро назначена операция Климовой. Кто будет проводить операцию, Агничка не знала. Последние дни она старалась как можно меньше бывать дома, почти не разговаривала с матерью и об отъезде её узнала лишь накануне. Вечером увидела уложенный чемодан, а на рассвете, когда за окном просигналила машина, мать была уже одета в дорожный серый костюм. Прощание вышло коротким, — мать спешила на скорый проходящий поезд. Отъезд матери ошеломил и опечалил Агничку до слёз. Возможно, такое разрешение вопроса было самым правильным, и всё же в душе Агнички словно что-то надломилось.

Пересиливая стыд и горечь, она впервые шла в клинику неохотно, дальней дорогой, обойдя сторонкой больничный парк.

Она сразу же прошла в двенадцатую палату. Мария Петровна встретила её вопрошающей испуганной улыбкой.

— Не волнуйтесь, — ободрила девушка. — Я буду около вас. — Уцепившись за её руку, женщина пыталась о чём-то спросить и, кажется, не решалась. Так и привела её Агничка в операционную за руку.

Там было всё наготове. Хирурги в ожидании начала операции вполголоса переговаривались. Наталья Павловна стояла у разложенных на столике инструментов. Кондратию Степановичу натягивали резиновые перчатки. Лицо у него было немного усталое и грустное.

Завидев вошедших, он кивнул Агничке, тихонько кашлянул.

—  Страшно, — шепнула Мария Петровна, опираясь рукой на край белого высокого стола.

—  Не пугайтесь, матушка! Вы и не услышите Ложитесь себе спокойно, — ободрил старик.

—  Я ничего, — отозвалась женщина. — Только здесь как-то странно пахнет…

Она уже лежала на столе и медленно обводила обступивших её врачей большими испуганными глазами. Агничка догадалась, кого женщина отыскивала взглядом, отвернулась.

— Воздух весьма нормальный, самый свежий, — добродушно гудел Кондратий Степанович, делая на коже больной коричневую йодную полоску. Подняв голову, он снова глянул на Агничку и, как показалось ей, даже подмигнул. Белая маска, закрывающая его лицо до самых глаз, заколыхалась. — Приступим! — вполголоса сказал он, и наступила тишина. В тазик бесшумно, словно багровый цветок, упал первый, насыщенный кровью тампон, за ним второй, третий…

Слышалось осторожное дыхание людей, позвякивание инструментов, короткий, скупой шёпот. Держа руку женщины, Агничка не отрывала очарованных глаз от пальцев старого хирурга. Она забыла обо всём, ничего не слышала и не видела, кроме этих пальцев. Кто-то вошёл в операционную, кто-то остановился рядом с Кондратием Степановичем…

Понятливые умные пальцы хирурга! Они безмолвно и неторопливо творили своё дело. Они умело раздвигали ткань, осторожно что-то искали, что-то подрезали, нащупывали…

—  Всё хорошо, — шепнула женщине Агничка, почувствовав, как та шевельнулась.

И вдруг… Пальцы Кондратия Степановича будто споткнулись, задрожали. Девушка недоуменно подняла голову, на миг увидела неподвижные синие глаза старика над кромкой белой маски. Кондратий Степанович почему-то смотрел на окно, завешенное простынёй. «Ему плохо», — догадалась с испугом Агничка и вновь вздрогнула, услышав приглушенный голос операционной сестры:

—  Скамейку Галине Ивановне!

Мать… Она вернулась с вокзала! Она не выдержала и пришла сюда.

Мать ласково и осторожно оттеснила Кондратия Степановича, встала на скамеечку и сделалась сразу выше и строже.

—  Как чувствуете себя, больная? — задала она привычный вопрос.

—  Хорошо, — едва слышно отозвалась Мария Петровна.

—  Чудесно! Кстати, ваш сын здесь, в парке…

Агничка невольно повернула голову к занавешенному окну. Там, за этой желтоватой простынёй, сквозь которую упрямо пробивались солнечные лучи, стояли молодые тополя и белый аист… Конечно, Володя ожидал её там, и она сразу же, как только закончится операция…

Встретившись с сияющим взором дочери, Галина Ивановна слегка улыбнулась.

—  Кто разрешил студентке присутствовать? Почему не на лекции?

— Моя вина, — прогудел виновато Кондратий Степанович.

—  Скальпель!..

Наталья Павловна протянула матери скальпель.

И снова Агничка следила за пальцами хирурга. Тонкие, чуткие, изумительно быстрые, теперь это были пальцы её матери, самой умной и красивой женщины в мире. 

__________

Людмила Георгиевна Молчанова

БЕЛЫЙ АИСТ

Редактор С. М. Гинц. Художник В. С. Измайлов. Художественный редактор М. В. Тарасова. Технич. редактор К. Г. Сукманова. Корректор Э. К. Актищева.

Подписано к печати 23 |Ш 1961 г.

Формат бумаги 84х1081/32 0,75 бум. л. 1,5 печ. л. Усл. — изд. 2,45 л. Уч. — изд. 1,9 л. ЛБ05О22 Тираж 50000 экз. Цена 6 к.

2-я книжная типография облполнграфиздата. Пермь, ул. Коммунистическая, 57. Зак. 402,

Реклама на сайте