«Океан Бурь. Книга первая»

Лев Правдин ОКЕАН БУРЬ РОМАН

Книга первая МОРЕ ЯСНОСТИ

Глава первая

ЗЕЛЕНАЯ ЗВЕЗДА

Деда своего Владимира Васильевича Вечканова Володя совсем не помнил, но по рассказам знал, что был он чудак, каких мало. Веселый, сильный, он и работу выбрал себе по нраву — веселую и размашистую.

— Плотник — везде первый работник! — говорил он своим сыновьям.

Они тоже были плотники, и все трое вместе с отцом работали в затоне — рубили сухогрузные баржи, в которых в те времена возили соль, хлеб, сахар и другие товары, не любившие сырости. Плотники все они были отличные и свою работу считали самой лучшей и необходимой. Так оно и есть на самом деле — на всякое место плотник первым приходит, обстраивает его и украшает.

О труде, украшающем жизнь, дед говорил часто, и все ему верили. Нельзя ему не верить, потому что он и сам был красив: высокий, стройный, могучий. А волосы у него были такие, словно он сам шутки ради положил себе на голову полную пригоршню золотистых, круто закрученных сосновых стружек. Такая стружка идет из-под рубанка-двойника, если строгать сухую, звонкую доску. И борода у него тоже была могучая и крутая, но сюда стружка потемнее пошла, вроде как от дубовой доски.

А еще расцветала в семье дочка Валечка, характером в отца — веселая и такая, что уже в свои детские годы умела все повернуть по-своему, как ей хотелось. Да в семье не очень-то ей и перечили: единственная дочка, последняя, младшенькая. Росла среди братьев, как голубой цветок среди дубков-подросточков. Ростом и красотой вышла она в мать. А у матери рост средний, и красота не очень уж видная, но посмотрит человек попристальнее и подумает: «Вот какие приятные женщины у нас живут».

Водилась Валя только с мальчишками, причем выбирала самых отпетых, которые даже не всякого мальчишку примут в свою компанию. Девчонок презирала и никогда не соглашалась с ними играть. И только в пятом или шестом классе начала дружить с девочками, которые были на два-три года старше ее.

Мама звала ее так:

— Валентин!

Но к хозяйству все же приучила. Валя не спорила с мамой. В доме с мамой никто никогда не спорил — здесь она главная, и все обязаны выполнять ее добрую хозяйскую волю.

А жили они в тесном старом домишке в самом конце Оторвановки. Так называлась слободка, отделенная от города большим пустырем, наверное, с основания города служившим местом свалки.

Здесь свободно гуляли стаи одичавших собак, и с наступлением темноты никакой, даже самый отчаянный, человек не пустился бы через пустырь.

Дед пообещал соседям:

— Я вас на всю жизнь удивлю.

И начали Вечкановы строить дом.

Это произошло в те далекие времена, когда была объявлена первая пятилетка. На месте затона начал расти судостроительный завод, появилось много рабочих, они ставили в Оторвановке новые дома. Сама Оторвановка стала называться «поселком Первой пятилетки». И улицу, на которой Вечкановы построили свой дом, тоже назвали улицей Пятилетки.

Дом состоял из четырех частей, настолько разных, будто их строили несколько веселых выдумщиков, причем каждый старался удивить других. Таинственно улыбаясь и подмигивая, они рубили срубы, ставили стропила, украшали дом резьбой, стремясь сделать все не так, как делалось до них.

Дед работал весело. Топор в его могучих руках ослепительно сверкал. Он покрикивал на своих сыновей, если они делали что-нибудь не так.

Всем, кто приходил посмотреть на дедову выдумку, делалось завидно: до чего умеют красиво работать люди, до чего весело!

В центре поставили вершицу;— рубленую из сосновых брусьев башню. Внизу была прихожая, а над ней в верхнем этаже башни срубили мезонин — маленькую комнатку, в которую вела узкая лестница с точеными перилами. Из мезонина можно было выйти на маленький балкончик, который нависал над парадной дверью.

Под балконом прорезано большое овальное окно для освещения прихожей. А в окно вставлены цветные стекла, отчего казалось, что прихожая всегда озарена необыкновенно яркой радугой, и каждому, кто бы ни зашел в дом, сразу становилось веселее.

В прихожей было четыре двери, выкрашенные зеленой краской. Средняя дверь вела в кухню. Она же была и столовой, и клубом, где собиралась по вечерам вся семья.

В левом крыле дома находилось три комнаты: чтобы у каждого сына, когда женится, был свой угол. Над этим крылом была устроена большая крытая галерея, где летом хорошо было отдыхать, пить чай и смотреть во все стороны на город, на реку, на заречные синие леса и заводы.

Правое крыло дед построил для себя. Здесь были две комнаты. В первой, которая поменьше, жила Валя, в большой помещался сам хозяин.

В этой комнате он прорубил потолок и поставил над крышей стеклянный фонарь, вроде такого, какие ставят на заводских корпусах.

Дед, проснувшись, любил видеть над собой бледное предрассветное небо. А ложась спать, смотрел на одну самую яркую, зеленую звезду. При этом он повторял:

— Наша звезда. Вечкановская. Теперь, кто бы ни лег сюда, звезду увидит, меня вспомнит.

Он не велел вешать никаких занавесок на широкое окно, чтобы солнце свободно весь день гуляло по комнате, и все окна были широкие, просторные, отчего дом всегда был наполнен воздухом и светом, как веселая молодая роща в знойный день.

Но главным чудом являлась вершица. Как уже было сказано, она стояла в центре этого удивительного ансамбля, возвышаясь над домом. Остроконечная шатровая крыша, крытая голубым рифленым шифером, походила на волну, яростно взметнувшуюся к небу.

И для того, чтобы ни у кого не возникало сомнения, что это именно волна, на ее гребень строители поместили искусно вырезанную модель парусного корабля. Корабль окрашен черной краской, и по всему борту проведена золотая полоса. В центре укреплена высокая мачта с красными парусами и флажком-флюгером. Флажок был установлен так, что, поворачиваясь под напором ветра, он повертывал и весь корабль. Он всегда стремился навстречу самым пронзительным ветрам и самым свирепым бурям.

И каждый раз перед непогодой на носу появлялась фигура капитана в желтом плаще и синей фуражке. Он видел надвигающуюся бурю. Он предупреждал людей и призывал их держаться стойко, что бы ни случилось. Его рука указывала путь кораблю.

— Вперед, товарищи! Только вперед! Бури нам не страшны! Крепкий ветер веселит сердца отважных!

И не было случая, чтобы капитан проспал: в трудную минуту он всегда на своем посту. Вот такой барометр сделал Владимир Васильевич Вечканов.

Не отстали от отца и сыновья. Они украсили дом удивительной резьбой, на которую приезжали смотреть даже из других городов. Фотографы снимали дом, художники приходили рисовать его. Все соседи очень гордились, что именно на их улице стоит такой необыкновенный дом, какого больше нет нигде, и говорили, что в таком доме жить просто грешно, его надо только показывать, как произведение искусства. И все называли деда Великим Мастером.

А он любил работать в башне, где под самым шатром устроена небольшая горенка, освещенная со всех сторон большими, почти во всю стенку окнами. Дымоходы от печей так были расположены, что в горенке бывало тепло в самые лютые морозы.

ЛЮБИМАЯ СЕСТРА ВАЛЯ

Когда началась война, Вале не было еще тринадцати лет. Малолетство угнетало ее. Оно казалось ей болезнью, которая закрывает вход в большой мир со всеми его горькими и радостными событиями.

Все так и думают: ребенок, да к тому же девчонка. Ну, это последнее препятствие не такое уж страшное. Девочки из старших классов прекрасно устроились в госпиталях, это уже первый шаг к фронту. А две знакомые девочки даже в военную школу попали. Будут зенитчицами.

— Не дури, Валентин, — сказала мать.

Они сидели на галерейке. Цветные стекла делили солнечный мир на красные, зеленые, оранжевые куски. И внутри галереи тоже все было разноцветное и казалось неопределенным и почему-то тревожным.

Валя думала, что так и есть на самом деле: неопределенно и тревожно.

Только что проводили на фронт ее братьев. Всех троих сразу. Внизу, тяжело ступая, бродил отец. Впервые он ходил вот так, просто ходил, ничего не делая.

Потом пошли нечастые письма с фронта. Служили братья саперами. Плотничьим своим славным ремеслом прокладывали путь нашим частям. Погибли они в одну минуту — все трое — от одной бомбы.

И сразу наступила в доме тишина. Будто не в прошлом году, а вот только сейчас, в эту минуту, ушли отсюда братья-погодки. Только сейчас перестали звучать их голоса в стенах отчего дома. До сих пор они жили здесь. О них вспоминали, мечтали о встрече с ними. У них было будущее. Живые среди живых. Их вещи были вещами живых. Каждую минуту они могли понадобиться хозяевам.

Вскоре после этого умерла мать.

Отец приходил поздно. Он никогда не оставался ночевать на заводе, как делали многие. Хоть под утро, хоть на час, да придет.

Придет и спросит:

— Ну что?

— Вот квартирантов пустила. Эвакуированные.

— Правильно, дочка. Пусть живут.

И она привыкла к тому, что все сделанное ею встречает одобрение со стороны отца. А он ни во что не вмешивался, и это приучило Валю к самостоятельности.

Это было еще в самом начале войны. Валя бежала из школы. Неподалеку от дома ее остановили две женщины: молодая и пожилая, крупная, хмуроватая и, видать, нелюдимая. Пожилая гудящим, как труба, голосом спросила:

— Не знаешь ли, девочка, где бы нам квартиру сыскать? Мы эвакуированные из Пскова. Мой сын на фронте, а это его жена. Ей тоже скоро на фронт, так что квартира нужна мне одной.

Так появилась в доме Елена Карповна Бродникова. Она, тяжело ступая, бродила по опустевшему дому, восхищаясь его красотой и талантом мастера, создавшего такое чудо. Она и сама была мастером по росписи тканей и скоро поступила на работу в театр.

Ее сын Валерий Ионыч вернулся года через три, когда хозяйка, сдавшая им квартиру, уже сама находилась на фронте. Он нисколько не походил на свою могучую мать — сухонький и большеголовый, как гвоздик. Масса необычайно густых волос косматой тучей клубилась над темным его лицом. Прихрамывая, он побродил по дому, потом, так же прихрамывая, по городу, постоял на высоком берегу широчайшей реки, посмотрел на заречные горы, на тайгу и решил, что никуда он не уедет от этой суровой, могучей, не всякому открытой русской красоты.

Валя привыкла все делать, не спрашивая разрешения отца. Он даже не сразу узнал, что его дочь работает в госпитале. Ее сначала не хотели принимать. Главврач сказал, что здесь не детский сад и не школа, а когда она начала показывать свой настойчивый характер, он попросту выставил ее из кабинета.

Это было, когда главврач еще не вполне уяснил себе, что такое Валин характер. Когда уяснил, то сразу принял. Нет, она ничего такого не сделала. Она просто села на диван, покрытый белым чехлом, и сказала, что никуда отсюда не уйдет.

— Ну, сиди, — усмехнулся главврач. — Мне не жалко, сиди хоть до самого вечера.

Он сидел за своим столом и читал какие-то инструкции, напечатанные на папиросной бумаге. И Валя отлично видела, что читает он без всякого интереса, потому что она мешает ему. И, наверное, он обдумывает: как бы выгнать эту девчонку из кабинета.

— Ты уйдешь? — спросил он.

— Нет.

Он еще почитал и снова спросил:

— Долго ты еще будешь сидеть?

— Пока не примете, — ответила Валя. — Может быть, до конца войны.

Она сидела на диване и мило улыбалась. Этот большой строгий человек отлично понимает, какая сила привела ее сюда, и он, конечно, думает, что она маленькая своенравная девчонка, которую ничего не стоит припугнуть и выгнать из госпиталя.

Но она докажет, что совсем она не такая. Если уж ей нельзя воевать, то позвольте хоть здесь, в глубоком тылу, отдать все силы для победы над врагом.

Конечно, она не произносила таких громких слов. Она просто так думала. Но ведь у главврача есть и другие дела, и, кроме того, у него есть нервы. Сколько можно смотреть, как на диване сидит худенькая загорелая девчонка и болтает загорелыми в белых царапинах ногами.

Он сказал:

— Я вот сейчас позвоню в твою школу.

— Пожалуйста! — с готовностью согласилась Валя, и в ее глазах заиграли какие-то торжествующие огоньки. Пожалуйста. Телефон 33–15.

— Вот и позвоню, — пригрозил главврач и снял трубку.

Застрекотал телефонный диск. Валя рассеянно ожидала.

— Что ты меня разыгрываешь? Это номер моего телефона. Вот этого.

Валя с улыбкой подтвердила.

— Правильно. Это и была до войны наша школа. А здесь был кабинет директора. А сейчас мы учимся в чужой школе в третью смену. Ночью. Так я вполне могу работать днем.

Он сделал такое скорбное лицо, словно у него вдруг заболели зубы.

— Ну, марш отсюда!

Валя улыбнулась и не сделала ни одного движения.

Тогда главврач позвал какую-то тетку в белом халате. Выслушав приказ главврача, она сказала «есть», и не успела Валя оглянуться, как уже оказалась в полутемном коридорчике. Бороться с ней дальше у тетки не хватило сил.

Потом каждый раз, когда главврач выходил из кабинета или возвращался обратно, он обязательно натыкался на нее. По блеску ее глаз и зубов он догадывался, что она улыбается, и, наверное, ему было совестно за то, что он, такой здоровый, пожилой мужчина, полковник, не может справиться с девчонкой, которая, судя по всему, годилась ему в дочери. А может быть, он именно и вспомнил о своей дочке?

Она не смеялась над ним. Ее улыбка, он это видел, не была насмешливой, скорее заискивающей, но от этого не становилось легче.

Девчонка высидела на подоконнике до поздних летних сумерек.

Вечером главврач вышел в коридорчик и, не говоря ни слова, сунул ей в руки кусок хлеба с маслом. Немеркнущая ее улыбка вспыхнула с новой силой.

— Спасибо! — прошептала Валя.

— Черт знает что такое!.. — прошипел главврач, скрываясь в своем кабинете.

Валя съела хлеб и задремала на подоконнике.

Ее разбудила та самая тетка, которая днем так ловко выставила ее из кабинета. Валя привычно улыбнулась, а тетка теплой рукой обняла ее, и они вместе поплыли по ласковым облакам.

— Где это таких характерных выращивают? — приговаривала тетка. — Против нашего Михаила Васильевича выстояла. Надо же!..

Валя плыла и думала: «Какие сны бывают хорошие».

Потом, как и полагается во сне, все исчезло в теплом тумане. Но когда она проснулась, то оказалось, что все произошло на самом деле, и Михаил Васильевич — главный врач — уже приказал зачислить ее санитаркой в пятую палату. Все мечты сбылись, как во сне.

Конечно, Валю как самую младшую все начали учить уму-разуму. Особенно старались санитарки. Все они были пожилые, и, наверное, им казалось, что их работа здесь самая сложная и что такая девчонка может только все напутать, если за ней не уследишь.

Все это Валя перенесла. Тоненьким голоском она послушно повторяла:

— Хорошо, тетя Маша, так все и сделаю, тетя Маша.

А сама думала: «Ох, как вы все надоели со своими советами». Но все терпела, не показывала своего строптивого характера, боялась, что ее могут выгнать из госпиталя. А сама между тем выглядывала ту дорожку, которая привела бы ее — несовершеннолетнюю девчонку — прямехонько на фронт.

Но боялась она напрасно. Скоро все увидели, какая она ловкая и понятливая и с какой любовью относится к делу.

Раненые называли ее дочкой и сестренкой: это смотря по тому, сколько лет было им самим.

Лейтенант Михаил Снежков называл ее просто по имени. Он лежал в пятой, палате дольше всех. Перед самой выпиской у него вдруг началось нагноение.

Он был художник и на фронт попал сразу по окончании училища. Лежа на своей постели, он целыми днями рисовал в альбоме, который Валя принесла ему из дому. Все врачи, сестры и санитарки, все товарищи по палате получили от него свои портреты.

Получила и Валя. Михаил нарисовал ее цветными карандашами и написал внизу: «Любимая сестра Валя».

Она принесла портрет домой и кнопками приколола его над своей кроватью. Как-то ночью, вернувшись из госпиталя, увидела, что портрет висит в красивой рамке под стеклом. Отец постарался.

Когда Снежков уезжал на фронт, Валя пошла его провожать на вокзал.

Ей шел уже шестнадцатый год, но она, маленькая и смуглая, все еще казалось девчонкой, а ей очень хотелось казаться взрослой и сильной девушкой.

Она попросила:

— Дай мне твой мешок, я понесу.

Мешок был очень легкий. Валя гордо несла его на одном плече.

Михаил, посмеиваясь, тихо сказал:

— Взял бы я тебя вместе с мешком и понес.

Валя обиделась и заносчиво ответила:

— Как это у тебя получилось бы — не знаю. А я так сколько таких, как ты, перетаскала на носилках.

Но тут же опомнилась. Дура. Провожает человека на войну, на смерть, может быть, и еще гордится перед ним.

Она взяла его под руку:

— Может быть, и тебя тащила. На второй этаж.

— Ну вот, — оживился Михаил, — зачем тебе обязательно на фронт, и здесь достаточно тяжело.

— Я тяжелого не боюсь.

— Дай мне слово, что останешься в госпитале.

Валя не ответила. Михаил вздохнул.

После второго звонка он бросился к поезду, потом снова вернулся к ней, почувствовав, что надо еще что-то сделать, но что — не знал. И Валя тоже не знала.

Но когда поезд уже тронулся, он вдруг обнял ее и поцеловал в горячие твердые губы. Или это она поцеловала его. Ни он, ни она об этом не думали. Они вообще сейчас ни о чем не могли думать. Они были просто очень счастливы. Они даже не понимали, что их счастью сейчас наступит конец.

Так и не понимая этой страшной истины, он шепотом спросил:

— Будешь ждать?

— Всю жизнь! — тоже шепотом ответила Валя.

Она получила от Михаила только одно письмо, и то с дороги. Шла война — писем не было. Война закончилась — он не пришел.

В ОТЧЕМ ДОМЕ

После войны Валя вернулась в отчий дом. Отец встретил ее так, будто она прибежала из школы, как всегда сказал: «Прискакала, коза», но впервые она увидела слезы на его смеющихся глазах. Ему пошел шестидесятый год, он по-прежнему работал на судостроительном заводе. Он, как и дочь, не очень-то был привязан к своему опустевшему дому, хотя не переставал любить его, считая лучшим из всего созданного его руками.

Валя гордилась тем, что унаследовала лучшие качества отцовского характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.

Она поступила на работу в типографию и начала учиться в вечерней школе.

Если не очень поздно приходила домой, то, переодевшись в своей комнатке за ширмой, заглядывала в соседнюю отцову спальню. Чаще всего его там не оказывалось, тогда она легко взбегала по лестнице на вершицу. Здесь всегда стоял чудесный канифольный запах нагретых солнцем бревен и свежего дерева, которое резал отец. Под ногами потрескивали мелкие стружки. Несколько стружек всегда застревали в густых вьющихся волосах и бороде, таких светлых, что даже липовые стружки казались темнее.

Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери:

— Прискакала, коза…

— Это ты что делаешь?

Поглаживая большой обрубок белого дерева, отец говорил:

— Это будет «Лебеденочек».

— Никогда бы не угадала…

— А вот сострогаю лишнее, тогда и угадаешь.

Михаила Снежкова — первую свою и, как она считала, единственную любовь, она никогда не забывала и всегда думала и надеялась, что судьба сохранит ее любовь. Как только вернулась домой, сразу же начала розыски. И нашла. В госпитале, в далеком сибирском городе. Лежал так долго, что врачи уже не опасались за его жизнь. Жить будет и, может быть, будет ходить. Но будет ли рисовать — вот в этом никто, не был уверен. Никто, кроме самого Снежкова.

Валя начала получать от него письма, написанные разными почерками, чаще всего женскими. Ох, знала она эти письма. Сколько сама их написала по просьбе раненых и в госпитале, и на фронте. И отлично ей известно, как обстоит дело с любовью в солдатском письме, написанном по его просьбе дежурной сестрой или санитаркой. Может быть, поэтому Снежков в своих письмах прямо о любви ничего не говорил, а только о будущем: «Я буду ходить, буду работать, будем всегда вместе». Только об их совместном будущем. А это посильнее всякого пылкого объяснения. Но, когда она захотела приехать к нему, он решительно воспротивился. Он писал ей, что лежать и «осваивать жизненно необходимые движения» придется долго, и поэтому пусть она подождет его дома. Она послушалась. Может быть, впервые не настояла на своем — и в этом виновата была ее любовь. Так хочет любимый и любящий человек, и она подчинилась его воле, в чем потом раскаивалась всю жизнь.

Последнее письмо привез человек, назвавшийся другом Снежкова. Вместе воевали, в одном бою ранены, попали в один госпиталь, только ему — этому другу — больше повезло. Он раньше выписался из госпиталя.

Валя каждый день встречалась с другом Михаила, который не мог не сделаться и ее другом. Здороваясь с ней, он уважительно пожимал ее руку и готов был все время рассказывать о Михаиле, о его любви и мужестве, с каким он борется за свое выздоровление.

С каждым днем его рукопожатия становились горячее, а рассказы скупее, но Валя уже привыкла к нему, и ей казалось, что между ними установилась та близость, которая должна перерасти в прочную дружбу. Но однажды он сказал ей, что Михаил Снежков полюбил другую и просит его — своего лучшего друга, сказать об этом Вале. В доказательство он показал письмо, написанное, как обычно, кем-то другим. Может быть, той самой другой, которую полюбил Снежков.

Как все это Валя пережила, она и сама не знает. Друг не отходил от нее. Оказалось, он полюбил ее, но прежде не решался этого сказать. Он показался ей хорошим, преданным человеком. Все подруги в один голос твердили, что ей привалило такое счастье, о котором по нынешним временам можно только мечтать. Наверное, он и в самом деле любил Валю, и она надеялась, что со временем, если не полюбит его, то привыкнет хотя бы. Вот придет время, затянется рана, и она снова будет жить и любить человека, который не бросил ее в беде.

Фронтовая сестра, уж она-то насмотрелась на всякие раны и знала: самые на вид страшные как раз скорее и заживают.

Познакомила его с отцом. Договорились, когда идти в загс. Валя уже привыкла к тому, что он ее муж, и все ее поздравляли, а рана не затягивалась — любовь не приходила. А он был ласковый, вежливый, предупредительный, и Валя думала: «Ну и ладно — нет любви, но он мне нравится — значит, есть что-то еще. Тем и утешимся».

Но утешение не приходило. Ей все казалось, будто она вступает в сомнительную сделку со своей совестью, и за это когда-нибудь придется поплатиться, и никак не думала, что возмездие придет гораздо раньше, чем она могла ожидать.

Шел конец августа. По утрам уже было прохладно и, отправляясь на работу, Валя надевала свою полосатую, вязанную из разноцветной шерсти кофту, очень модную в то время. Но когда она возвращалась домой, кофту приходилось нести в руках. Осень уже заглянула в город, но с таким видом, будто никаких серьезных намерений у нее нет, просто забежала мимоходом проведать, как тут поживает лето. Все ей поверили. Валя шла стремительно и легко, помахивая своей полосатой кофточкой, как пучком ярких лент.

В прихожей на ларе она увидела письмо. На него падал яркий луч от оранжевого стекла. Она сразу увидела, от кого это письмо, и с досадой подумала: «Что ему еще от меня надо? Или совесть у него неспокойна?»

Она решила прочитать письмо тут же в сенях. Нечего нести домой лишнюю боль. Распечатала и прочла:

«Любимая моя! Это я сам пишу. Своей рукой. Ура врачам! Ура нашей любви! Скоро приеду. Жди. Твой всегда и навсегда — Михаил».

Не заходя домой, она дождалась мужа на крыльце.

— Я — дрянь, — сказала она ему. — Как я могла поверить, что он меня разлюбил. Ему не поверила. Ему! В его правду не поверила. А ты его оболгал, и я твоей лжи поверила. Кто же я после этого?

— Зачем такие высокие слова?

— Это низкие слова. Ну, все!

— Низкие, высокие… Какая разница?

— Ты сейчас же сразу уйдешь. Вы — уйдете и забудете дорогу. И не надо больше ни одного слова.

— Как же я уйду, подумай. Ведь я тебя люблю.

Он еще смеет говорить о любви! Валя отвернулась, но не успела открыть дверь, как услыхала его, как ей показалось, торжествующий голос:

— Но у нас будет ребенок! Ты забыла?

— У нас? — она повернула к нему возмущенное лицо. — У нас ничего не будет. Это мой ребенок. Мой и больше ничей. Уходите…

Он ушел. Конечно, не сразу, но зато навсегда. В этом Валя уверена. Она боялась только одного — вот приедет Михаил и случится самое страшное, что пережить будет очень трудно: он простит ее, покарает своей любовью. А этого не надо ей, а главное, ему. Она написала ему письмо: «Полюбила другого. Счастлива. Если можешь, прости».

Обманула. Ну и что же. Теперь уж все равно. Теперь я такая…

ШАГИ НАД ГОЛОВОЙ

Каждый вечер перед сном Елена Карповна выходила в сени покурить и без стеснения высказать все, что она думает о людях, ее окружающих, и о той жизни, которую они ведут. Дома она никогда не курила, оберегая свои коллекции от вредного влияния табачной копоти. И разговоры эти она всегда заводила тоже только в сенях, считая их; наверное, тоже чем-то вроде табачной копоти, вредной для ее коллекций.

На высоком пороге своей комнаты сидит ее сын, художник Валерий Ионыч. Из открытых дверей в сени падает неяркий свет и широкой полосой ложится на полу, и стоит на стене желтым столбом до самого потолка. А потолок тонет в темноте, и в полосу света попадают лишь балки, украшенные глубокой резьбой, и широкий резной карниз. Стены, сложенные из гладкотесаных бревен, потемневших от времени, блестят, как полированные. Все это делает комнату похожей на дорогой старинный ларец.

В темноте слабо светятся разноцветные стекла большого полукруглого окна над парадной дверью. От окна через всю прихожую тянутся радужные полосы. Когда луна светит прямо в окна, или днем в солнечную погоду, радуга бывает ясной, чистой и полной таинственного трепета, и тогда разноцветные блики играют на глубоких гранях резьбы.

Художник видит свою тень, распластанную на полу в желтоватой полосе света. Его сухое, небольшое тело и голова с пышной шапкой волос выглядят на тени крупнее и шире, такими, какими он бы хотел, чтобы они выглядели на самом деле.

Мать ушла в темноту и оттуда сказала, прочерчивая огоньком своей папиросы широкую дугу:

— Вот это сделал простой плотник, даже не очень грамотный. А мне хочется встать на колени — до того это прекрасно!.. Да я уж и вставала. И перед мастером вставала, как перед богом никогда не стаивала.

— Ну это уж ты перехватила.

— А ты его «Веселого плотника» видел?

— Видел. Это, по-моему, автопортрет. Но он говорит — это вообще рабочий человек.

— А «Лебеденочка» видел? — спросила она, понизив голос.

— Потрясающая вещь! Когда на него смотришь — дрожь по спине идет.

Мать строго проговорила:

— То-то вот. Жива не буду, если не выпрошу у него «Лебеденочка». «Плотника»-то он не отдаст…

— Этим вещам в музее место! — сказал Валерий Ионыч и тут же понял, что сказал глупость. Но было уже поздно.

Ведь она только и ждала случая, к чему бы придраться, чтобы начать громить современную молодежь, которая все готова сдать в музей. Им ничего не свято: ни старое искусство, ни устарелое понятие о добродетели, о чести, о почтении к старшим. Все в музей!

«Ну, теперь держись, сейчас будет второй залп».

Он не ошибся. Огонь обрушился на ту молодежь, которая побыла на фронте, понюхала пороху, хватила лиха и вместе с порохом нанюхалась там еще чего-то непрочного, легкомысленного, что выражалось у них в одной бесшабашной фразе: «Война все спишет». Но хотя война уже давно кончилась, они все еще не могут прочихаться, не могут вернуться к прежнему мирному пониманию жизни.

Проговорив все это своим густым певучим голосом, Елена Карповна сунула папиросу в пепельницу, стоящую на ларе под лестницей, и спросила:

— Ну, что молчишь?

Голос ее, похожий на приглушенное гудение контрабаса, гулко раздавался под резными балками потолка.

— Ты ведь знаешь, — стараясь говорить как можно тише, напомнил Валерий Ионыч, — она мне не нравится.

— Врешь!

— То есть не так нравится, чтобы…

— Что ты там шипишь! Говори как человек.

— Я говорю достаточно громко. Я никогда и не думал о ней в таком плане…

— Чепуха! Прекрасная девушка.

— Да она и полюбить-то меня не может.

— А ты спрашивал?

— Разве это надо спрашивать?

— Надо! — проговорила Елена Карповна с той силой и страстью, с какой только мать может втолковывать сыну, добра ему желая. — Спрашивать надо, говорить надо. Интересы свои отстаивать надо. А ты безвольный человек, тебя сбить с толку ничего не стоит. Поэтому жену тебе надо сильную волей и желаниями.

«Безвольный, — подумал он. — Таким ты сама сделала меня. Задавила своей волей». Но сказать этого он не решился и, как всегда, промолчал.

Когда Валерий Ионыч говорил матери, что Валя его не любит, — это была правда. Но он лгал, заявляя, будто она нисколько ему не нравилась. Еще как нравилась-то! Но его любовь была так тонка и почтительна, что могла вызвать разве только сочувствие, но уж никак не ответную любовь. Он поглядывал на нее своими глубокими черными глазами, стараясь, чтобы она этого не заметила и не обиделась.

Он сравнивал себя с лохматым псом, тоскливо поглядывающим, как под самым его носом прыгает воробей, зная, что воробья ему не поймать. Сравнение, конечно, не самое лучшее, он это понимал, но ничего другого в голову не приходило. Во всяком случае, если она и воробей, то самый бойкий, самый бесстрашный и решительный. Кроме того, очень насмешливый. И очень привлекательный.

Он давно знал, что матери очень хотелось, чтобы сын женился на Вале, и она прямо говорила ему об этом, а он, понимая в чем дело, посмеивался и советовал ей самой обольстить старого мастера, выйти за него замуж и на правах хозяйки прибрать к рукам и дом, и все его изумительные творения.

— Ничего-то, кроме глупости, от тебя не дождешься, — обреченно вздыхая, обрывала Елена Карповна разговор. — И в кого ты такой…

Он старался меньше бывать дома, чтобы не встречаться с Валей, а мать думала, что он и в самом деле ее не хочет видеть. И вот однажды она сообщила:

— Ну, чадушко, добился ты своего: Валечка-то наша замуж вышла.

«Это ты своего добилась», — тоскливо подумал он и ничего не ответил. Почти на целый год уехал в город металлургов. Там делал этюды: ночное небо и багровые вспышки над мартеном, в цехе, озаренный гудящим пламенем, писал портреты сталеваров. Бригадир Мадонов позвал его к себе в гости. Он пошел и попал на именины, которые отмечала жена Мадонова. Валерий Ионыч написал ее портрет: маленькая круглолицая женщина стоит у окна и, отодвинув тюлевую занавеску, смотрит на небо, розовеющее от пламени. Он решил написать картину «Жена сталевара»: окно, ночь, она стоит, ждет мужа и по багровым вспышкам догадывается, когда он закончит плавку.

Вернувшись домой, показал картину матери. Она сказала:

— На Валентину похожа. — И осуждающе добавила: — В родильный дом вчера ушла. Вот как у нас!

Высказавшись, мать пошла было к двери, но задержалась и еще добавила:

— Отец, как узнал, что мужа своего законного прогнала, так с той поры и замолчал. Из своей комнаты ушел, на вершицу перебрался, подальше от всего домашнего. Слышишь, ходит…

Сверху доносились редкие шаги. Там ходит большой, тяжелый человек, уставший от своих дум, тоже больших и тяжелых.

НОВАЯ ЖИЗНЬ

Она лежала, окаменев, под серым больничным одеялом, и ждала, когда можно будет уйти домой и начать совсем какую-то новую жизнь.

Новая жизнь — это ребенок. Валя еще почти ничего не знала о нем, он пока еще мало беспокоил ее и почти ничего не требовал.

У этой новой жизни было совершенно неопределенное лицо, маленькое, сморщенное, с нежным и жадным ртом, с вытянутыми, похожими на мягкий клювик губами. Она все пыталась осторожно раздвинуть белые пеленки, чтобы увидеть его. И наконец настал день, когда она получила его в полное и безраздельное владение. Пожилая нянька, вся какая-то белая и мягкая, развернула ребенка, и он сейчас же заворочался среди пеленок — маленький, темный и какой-то уж очень упругий.

Валя с восхищением и нежностью смотрела на него, а нянька хватала его, перевертывала, показывала Вале и требовательным голосом говорила:

— Вот, мамаша, ручки, вот, мамаша, ножки, все чисто, все в полном порядке…

Она ловко запеленала ребенка, завернула в новое «приданое» — в одеяльце, которое принесли подруги, и передала Вале.

— Ну, что загрустила? — спросила уже обыкновенным своим мягким голосом. — Квартира-то есть?

Узнав, что у Вали все есть — и дом, и отец, и друзья, она заверила:

— Выпестуешь.

Так начался этот первый день новой жизни. Каким-то он будет?

Когда Валя пришла домой, там стояла тишина, и она на свободе могла поразмыслить о том, как жить дальше. Сын спал на ее девичьей кровати за ширмой. Она прошла по пустым комнатам, побывала наверху, в мастерской отца. Белый лебедь — последняя его скульптура — совсем уже законченный стоял на столе. На его гордо выпяченной для полета груди, казалось, трепетал еще не полностью утраченный младенческий пушок. Она погладила птицу и прошептала:

— Лебеденочек.

И вспомнив о своем сыне, поспешила к нему. Стремительно сбегая по лестнице, она увидела Валерия Ионыча. Он стоял на пороге своей комнаты.

— Здравствуйте.

Он был похож на мальчишку, которого застали врасплох и он растерялся и не знает, что ему делать: удирать или безропотно ждать взбучки. Предпочитая последнее, он задал очень остроумный вопрос:

— Значит, вы приехали?

— Приехала. Сегодня. Сейчас.

— Ну, как?

— Сын! — воскликнула Валя так звонко и восторженно, что сразу стало понятно, как она теперь намерена относиться ко всем окружающим ее людям и к их переживаниям.

Валерий Ионыч это понял, и, наверное, к нему вернулось свойственное ему чувство юмора, потому что ничем иным он не смог бы объяснить свое следующее заявление:

— Валя, я вас люблю.

— Здравствуйте! — смеясь воскликнула она. — Вот сейчас мне только этого и не хватает! И вам тоже. — Она подошла к нему и взяла его руку. — Простите меня…

Он растерялся:

— За что же вас-то?

А она, продолжая смеяться, ликующе ответила:

— За все прошлое и будущее. Если, конечно, любовь ваша на этом не кончится.

А потом, вечером, он долго сидел в своей комнате, не зажигая огня, и думал об этом мимолетном разговоре, который сразу и все объяснил, и не оставил ему никаких надежд. Он совсем не хотел в этот вечер встречаться с матерью, но она, соскучившись в одиночестве, сама постучала к нему.

Он вышел и, как всегда, уселся на высоком пороге, тоскливо ожидая неприятного объяснения.

— Видел ее? — сразу же спросила мать.

— Да. Утром еще.

Она долго молчала. Дым от ее папиросы, окрашенный в радужные тона, клубился во мраке. Потом она снова спросила:

— А ты думал, она сама тебе на шею кинется? С ее-то характером?

Да, он как раз так и думал, не имея, конечно, в виду свою шею. Он думал, что именно с ее характером девушки не ждут, когда их выберут. Они выбирают сами. Вот она и выбрала. Ошиблась? Может быть. Во всяком случае, это ее дело, и обсуждать его никто не имеет права.

Никто, кроме одного человека, ее отца, который ходит наверху. Все это он всегда говорил матери, и сейчас, не желая повторять, он ответил:

— Ничего я не думаю.

— А надо бы.

— И думать, и говорить сейчас об этом не надо, потому что бесполезно.

— Нет, не бесполезно. Слышишь: все ходит.

— Ему есть о чем думать.

— А тебе даже и думать не о чем.

— Каждый поступает, как умеет.

— Как умеет! А знаешь, как называется ее поступок?

— Ты говорила.

— Не нравится?

— Говори тише…

— Кто не хочет, пусть не слушает. Отец, посмотри-ка, до чего дошел. Какого человека обидели! Какого мастера! Он этот дом для большой семьи строил. Три сына. Дочь. А что осталось? Сыновей война сожрала, а дочь… Кому теперь этот дом достанется? Красота эта. Кому? Наследники-то где? Где достойные, заботливые руки? А ты — художник. Слышишь?

— Я не слушаю, мама. Прости, но я ухожу, — решительно сказал Валерий Ионыч и поднялся.

Он захлопнул дверь, и она осталась одна в темноте. Тишина. Даже тот, наверху, вдруг перестал считать половицы. Она насторожилась, ожидая, что за этим последует. Конечно, человек, у которого душа на месте, сейчас бы просто лег спать. Ну, а у этого душа, должно быть, еще не скоро свое место отыщет. Да и отыщет ли?

Над ее головой отворилась дверь без скрипа, как и все двери в этом ладно построенном доме. Она спросила:

— Не спишь?

— Сплю. Десятый сон досматриваю.

— То-то тебя не видать. Это, значит, ты во сне бродишь.

— А тебя чего сон не берет?

— С сыном говорила.

— Слыхал. Жадная ты.

— Не то говоришь.

— Ну, завистливая… Ты бы, если смогла, то и солнышко запрятала бы в темницу-то в свою, одна бы тайно любовалась, как оно играет…

— Не то говоришь, не то. Я — собирательница.

— А для кого?

— А ты для кого терем этот построил?

— Мой терем на виду. А ты от людей прячешь. Ну-ка, подвинься, я сойду. А то разговариваю с тобой, как бог с небес.

Она медленно подняла свое громоздкое тело и отошла, уступая ему дорогу. Необыкновенное видение вдруг возникло перед ней: через всю прихожую от полукруглого окна пролегли разноцветные, похожие на невиданную ночную радугу, полосы трепетного лунного света. И по этой радуге, как по ступеням небесной лестницы, спускался Владимир Васильевич, и в самом деле напоминающий большого бородатого бога, задумчиво спускающегося на грешную землю.

У бога был обескураженный вид: на земле, которую он создал и населил, происходило что-то такое, чего он при всем своем всемогуществе не мог постичь.

— Ну, чем не бог! — приветствовала его Елена Карповна. — Гляди, какую радугу сотворил. На выдумки ты скор. Ох, скор.

— Постой, Еления. Не гуди…

— Ушибло тебя, Володимир Васильевич?

Не отвечая на ее вопрос, он опустился на ступеньку и тихо проговорил:

— Вот послушай, Елена Карповна, про мою жизнь и про твою.

— Да ты что, Христос с тобой! Мне завтра к девяти на работу…

— Да погоди. Разговор недолгий.

— Ох, про нашу-то жизнь до утра не управишься.

— Это как подойти.

— Да уж как ни подходи… Хочешь, про мою жизнь я тебе всю ночь говорить буду.

— Это значит, прожила ты, как в зеркало гляделась.

— Как это так?

— А вот так. Одну себя только и видела, и думала, что все кругом, земля, и вода, и люди, — все на свете на тебя похоже. Все одну думку с тобой думают, в одну дудку играют. А когда оглянулась да увидела, что у каждого свой облик, и дудка своя, и песни у всех разные, очень ты на это обиделась. Постой, не маши руками. Я тебя намного старше, и ты слушай. Обиделась ты и такой подняла крик: «Люди, что это вы делаете? Вы на меня не похожи, да живете не так, как мне хочется!»

— Хватит! — басовито воскликнула Елена Карповна. — Хватит тебе болтать-то!

— Вот, и я не по-твоему сказал. И сын живет не так. И Валентина тебе не угодила.

— Тебе она ай как угодила!

Он продолжал, словно бы и не слыхал ее въедливого замечания.

— Я, когда молодой был, песни любил играть. Веселье уважал. И всегда старался людям удовольствие сделать. Вот тебе и вся моя жизнь. Видишь, как. Все самое главное и сказал! А ты говоришь — ночи мало. Это, знаешь, совсем пустой тот человек, который сам о себе много рассказывает.

— Выдумщик ты.

— А ты не менее моего.

— Где уж мне за тобой-то поспеть…

— Ты еще меня пуще. Сколько муки-горя приняла, за свое самое главное.

— Вспомнил что, — проворчала Елена Карповна, и ей представилось, как стояла она среди развалин родного города и старалась сообразить, где тут до войны находился ее дом.

Давно уже с девичьих лет, начала она собирать изделия народных мастеров. В магазинах и на рынке любила покупать глиняных лошадок, петушков, блистающих глазурью и позолотой, пестро раскрашенных вятских куколок, резные из дерева ларцы, мстёрскую роспись и уральское фигурное литье. Сначала покупала без толку, что понравится, но потом начала понимать, где настоящее мастерство, а где подделка. Работала в театре по росписи тканей, но увлечение изделиями народных мастеров стало главным смыслом ее жизни. Теперь она не просто покупала все подряд, она отбирала только самое ценное и неповторимое. О ее коллекциях писали в газетах. Любой музей был бы рад приобрести их. Началась война. Мужа и сына мобилизовали в первые же дни. Уезжая из родного города, она увезла с собой только самое ценное. Все остальное закопала в погребе под домом. После войны сразу поехала и все-таки отыскала то место, где стоял дом. Когда она привезла свои сундуки домой, поклонился ей Владимир Васильевич до самой земли:

— Ох, сильна ты, Еления Карповна! Ох сильна!

Сколько потребовалось для того, чтобы вспомнить все это? Меньше минуты. А рассказать пяти минут хватит — вся жизнь тут. Наверное, дело, которое избрал человек, и есть та самая душа, без которой человеку нет жизни. Вот и подошел разговор к самому главному.

Поняв ее мысли, Владимир Васильевич проговорил глухим голосом:

— Ну что, поняла теперь? У тебя сын, как я понимаю, не продолжатель твоего дела. Да и у меня… Придут в дом чужие люди, и какие они будут…

Она — в который раз — попросила:

— Отдай хоть «Лебеденочка»!

— Дура, на что он тебе. В темницу свою запрешь.

— Отдай. У меня в сохранности будет. У тебя кто наследник-то? Кто? Девчонка — в голове ветер. Чести своей не жалеет, а уж отцово творение и подавно. Размотает все, ребятишкам на игрушки. Отдай.

— Замолчи! — громко стукнул он кулаком по ступеньке. — Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих сила есть и ума хватит…

И вдруг он примолк и вроде как бы насторожился, а она подумала, что наконец-то его тронули горячие ее просьбы и он задумался и насторожился, как настораживается человек, принимая трудное и окончательное решение.

ЛЕБЕДЬ НА ЗАРЕ

Она замолчала и притаилась, чтобы уж совсем не мешать ему прислушиваться к своим мыслям. Но тут она увидела, что вовсе не себя он слушает, что-то другое вдруг оторвало его от всего окружающего, смешало и в один миг перевернуло его мысли.

В темной тишине дома плакал ребенок. Сначала раздался тихий тонкий звук, похожий на неуверенное мяуканье, но это только сначала, а потом… Ого, как заорал он потом. Он протестовал против всего, что ему не нравилось, он требовал то, что ему полагалось по его высокому званию. Он ничего не хотел знать, он жил и оповещал об этом весь мир.

В теплой тишине дома, где-то глубоко в самой его утробе, плакал ребенок.

— Душа, — сказал шепотом Владимир Васильевич. — Понимаешь? В доме живая душа.

— Ясно, живая, — вздохнула Елена Карповна.

— Постой. Это кто?

— А то не знаешь?

— Да не о том я. Кто родился, спрашиваю?

— Мальчик. Наследник тебе.

Владимир Васильевич вдруг тихо засмеялся и начал медленно, словно трудное делал дело, пальцами вытирать щеки и усы. При этом он повторял:

— Ишь ты! А? Смотри-ка. Это он кричит… Наследник… А ты мне тут что говоришь…

И он все смеялся, отчаянно осчастливленный тем, что в доме, который умирал у него на глазах, вдруг вспыхнул крохотный огонек жизни.

Не поняв этого, Елена Карповна с досадой прогудела:

— Ох и крученый ты человек, Христос с тобой!..

Не зажигая огня, Валя сидела у окна и слушала, как наверху, в своей мастерской, ходит отец. Конечно, он уже осудил ее. Каждый его шаг говорит о том, как тяжко его осуждение. Он недавно вернулся с работы, видно, нарочно задержался подольше, чтобы не встречаться с дочерью.

Потом в прихожей зазвучал трубный голос Елены Карповны. Валя заранее знала, как ей сейчас попадет, и не ждала пощады, и все, что она услыхала, уже не было новостью. Грозная старуха судила со всей одержимостью коллекционера, а под судом вместе с Валей состоял весь свет. Ну, это уж легче.

Но вот наверху затихли тяжелые шаги. Валя прислушалась. В прихожей зазвучал глуховатый и всегда чуть насмешливый тенорок отца, заставляя примолкнуть расходившуюся старуху.

Валя задумалась, сидя у окна, у самого берега белой ночи, и уже не слушала больше, о чем там гудит Еления… Но все-таки она допекла своего собеседника, и в его голосе зазвучали угрожающие раскаты: «Не в свое дело не лезь! Вечкановых не суди. У самих ума хватит!..»

Она сжалась и окаменела, как будто это к ней относятся грозные слова отца и он сейчас войдет сюда для отцовского суда над непокорной дочерью.

Тишина, и в этой темной, теплой тишине послышался голос сына. Для начала он негромко покряхтел, словно пробуя голос, но зато потом рявкнул во всю силу, заглушая все остальные звуки и разгоняя все страхи.

Валя бросилась к нему.

— Ну что ты, что ты… — зашептала она, склоняясь над постелью… — Ты не бойся, ты не один и я не одна. Нас двое. Нам не страшно…

Она прижимала сына к груди, а сама судорожно всхлипывала и потягивала носом, как испуганная ночным видением девчонка.

— Нас не напугаешь, хоть кто приди, мы не боимся…

Тишина и тихие шаги, и шепот отца у двери:

— Валя. Не спишь?

— Нет.

— Он у тебя чего?

Вошел отец.

— Не знаю. Плачет.

Вале показалось, будто отец задохнулся и громко всхлипнул. Он наклонился к дочери и положил свои ладони на ее голову. От него шел родной запах свежего смолистого дерева. Его большие, шершавые ладони спустились на ее щеки, легли на плечи, потом скользнули по тонким горячим руками и соединились под ее ладонями, державшими сына.

Валя, все еще всхлипывая, улыбнулась и осторожно убрала свои руки. Ее сын остался лежать в больших ладонях деда, как в люльке.

— Ого какой! Да он у тебя, Валька, мокрый. Эх, ты! Перевернуть-то сумеешь? Ну-ка, давай вместе.

Он включил свет и, глядя, как дочь неумело пеленает внука, спросил:

— А сама чего плачешь?

— Разве я знаю. Плачу и все.

— Как назовем?

— А я уже назвала: Володька!

— Володька! — Теперь уже не скрывая своего волнения, отец всхлипывал и, ладонью вытирая слезы, повторял: — Володька! За это спасибо, дочка. А остальное все забудь…

— Да я уже забыла…

Уложив ребенка, они долго сидели и все говорили о том, как они теперь начнут новую жизнь, хотя каждый знал, что человек не властен забыть прошлое. Все, что кажется прочно похороненным, вдруг появляется, чтобы безжалостно напомнить о себе.

Елена Карповна ушла в свои комнаты, в свой мир, населенный приятными ей вещами и угодными ей мыслями. Весь этот мир помещался в двух комнатах: в первой жила сама. Тут все было очень чисто и домовито. Стены от пола до потолка увешаны старинными малеевскими набойками с невиданными цветами и птицами, киевскими вышивками и тургайскими тканными из цветной, черной и оранжевой шерсти полосами. Над кроватью висел ковер, изготовленный в нарышкинской мастерской, на нежно-сиреневом поле хитро переплетались между собой синие и зеленые листья. Любоваться можно без устали.

Во второй комнате, загороженной дубовыми ставнями, был устроен музей, или, вернее, кладовая, где сберегала она свои коллекции, охраняя их от пыли, солнца и от людского глаза. Эту комнату Владимир Васильевич и называл темницею. Выдумал название и повторяет. Темница. У каждого человека есть своя темница, куда он складывает самое дорогое, чего людям и знать-то не надо. А если нет, то пустой он, значит, человек. Темница или светлица, это все равно… Что он там в сенях расстучался к ночи? Ох, все мудрит чего-то…

В самом деле, из сеней доносилось негромкое постукивание и шорох, словно дятел долбит. Хотела выйти посмотреть, да лень вставать — подумала и тут же заснула.

Проснулась она оттого, что хлопнула дверь в ее комнате. Она вскочила с постели, накинула халат, растрепанная и заспанная. В комнате стоял полумрак, плотные занавеси на окнах светились и слегка, пламенели от стыдливой утренней зорьки.

Решив, что все ей почудилось, она совсем уж приготовилась снова завалиться и доспать недобранный часок, но взгляд ее упал на стол, и она замерла. Вот теперь уж ясно, что она еще не проснулась: то, что, она увидела, может быть только во сне.

Посреди стола, широко раскинув крылья, стоял «Лебеденочек».

Она осторожно, словно боясь вспугнуть величавую птицу, подкралась к столу. Это был совсем молоденький лебедь. Лебеденочек.

Он проснулся на зорьке и, разбрызгивая воду, взмахнул крыльями, сам еще не зная, какая замечательная сила заключена в них. Голова его поднята к небу, в изгибе прекрасной шеи еще есть что-то неловкое, детское, но уже проступает в ней благородная и стыдливая гордость возмужания.

Первый неуверенный взмах крыльев! Он видел, как летают взрослые, завидовал их быстрым и плавным движениям, их великолепному умению подняться к солнцу и скрыться в манящей синеве. И он ждал своего часа. И вот дождался. Широко распахнул крылья, взмахнул ими и, услыхав свист рассекаемого воздуха, затрепетал от восторга каждым пером, и тут же почувствовал прочную упругость под крыльями. Он нерешительно оперся на эту упругость, приподняв тело, такое легкое и очень послушное. Еще толчок — и он полетит.

Вот в этот момент и увидел мастер своего лебеденочка.

Забыв обо всем на свете, Елена Карповна осторожно, кончиками пальцев, прикоснулась к скульптуре.

Да, чудесная, строгая работа. Сын говорит: мороз по спине идет, когда смотришь. Все живет и трепещет и заставляет забывать о дереве, из которого мастер все это сделал. Вот эти перышки на груди — разве это дерево? Это пух, взъерошенный ветерком. А наполненные воздухом и напряженные сильные перья на крыльях, а легкий пушок подкрылий? А глаза, удивленно и дерзко смотрящие в зоре-вое небо!

Красота. Если бы даже только одной красотой была отмечена скульптура, то этого уже довольно. Но этого еще мало для того, чтобы мороз по коже пошел.

Собираясь на работу, Елена Карповна разглядывала «Лебеденочка» со всех сторон. Вот так соединить в одно целое по-детски примитивную манеру старых мастеров с искуснейшей лепкой мельчайших деталей и все это подчинить гордой, веселой мысли под силу только великому мастеру.

С трудом оторвавшись от дорогого подарка, Елена Карповна вспомнила, что надо идти на работу. Она любила платья, сшитые из серого холста. По вороту на груди и на рукавах она сама красками наносила какой-нибудь простенький узор. Когда, желая польстить, говорили, что это «совсем как вышивка», она сурово одергивала:

— Это, милая моя, не вышивка. Это набойка. В сто раз красивее ваших вышивок. Как еще этого не понимают!

В сенях ей пришлось задержаться. Ее внимание привлекли мелкие стружки на полу около парадной двери. Над дверью была вырезана завещательная надпись: «От мастера Владимира Вечканова, внуку Владимиру Вечканову завещан сей дом».

Ей сразу стало понятно происхождение ночного постукивания. В платье из серого холста и такой же панамке на черных, едва тронутых сединой волосах, она — солидная, высокая — торжественно постояла перед завещательной записью. Так же торжественно и с тем же выражением строгой умиленности она выплыла на крыльцо, затопленное солнечным золотом.

Стоял конец мая. Весна еще прикидывалась робкой и трепещущей, но это ей уже плохо удавалось, даже по утрам, когда в тяжелых кистях сирени еще можно отыскать капли росы и выдать их за свои девичьи слезы. Никто ей не верил, все были убеждены, что наступило лето.

Большой зеленый двор блестел под солнцем. По траве босиком гуляла Валя, баюкая ребенка, завернутого в белое и голубое. Ничего не замечая вокруг, она заглядывала в лицо ребенка и ликующе напевала одну только фразу:

— А мы деда проводили, а мы деда будем ждать.

По-видимому, этого было вполне достаточно для ликования. Увидев Елену Карповну, она не могла да, наверное, и не пожелала скрывать своей радости. Она только слегка повела плечом, как птица крылом, желая прикрыть своего птенца. Но, увидев улыбку на темном лице Елены Карповны, она немного растерялась.

— Доброе утро, — сказала она.

Она знала, что Елена Карповна за последнее время возненавидела ее, и не могла не догадаться за что. И вдруг такая улыбка.

Она еще больше удивилась, когда Елена Карповна подошла и через плечо заглянула в лицо ребенка и вроде бы с недоумением произнесла:

— Лебеденочек…

Приняв недоумение за вопрос, Валя торжествующе подтвердила:

— Да!..

ВИДЕНИЕ ИЗ ПРОШЛОГО

Прошлое напоминает о себе всегда не вовремя, когда его совершенно не ждешь, и на этот раз оно выбрало для своего появления время самое неподходящее. Наступил вечер после жаркого дня, когда даже само солнце кажется утомленным собственным неистовством.

Это было в конце августа в субботу, и поэтому Валя пораньше вернулась домой и принесла из яслей сына. Она уже успела сделать все по дому, пообедать с отцом и сейчас сидела в тени на теплой траве.

Отец, приладив под навесом верстак, мастерил внуку манеж, который он собирался установить в большой комнате. Скоро внуку станут тесны материнские колени, он уж и сейчас не лежит спокойно, вон как работает.

Внук и в самом деле работал изо всех сил. Его розовые руки и ноги, да и все тело, едва прикрытое распашонкой, все время было в движении. Он перекатывался в материнских коленях и с усилием кряхтел, когда ему не удавалось перевернуться со спины на живот; тогда мать приходила к нему на помощь, легонько подталкивая под розовый задок. С живота на спину он перекатывался без посторонней помощи.

На крыльцо вышел Валерий Ионыч. Валя начала относиться к нему если не сердечнее, то задушевнее. Она вообще сделалась мягче, спокойнее, как бы притушив чрезмерную яркость красок и мальчишескую живость поступков.

Зеленый двор, молодая, красивая женщина в красном сарафане, ее загорелые шея и руки; на белых пятнах пеленок розовый младенец; под навесом в дымке неяркой вечерней тени могучий старик в старой голубой рубахе среди вороха мягких желтоватых стружек. Все это чудесно освещено предзакатным спокойным светом, придающим мирный колорит этой вполне мирной картине.

«Все повторяется, — подумал художник. — Вот святая дева с младенцем, вот кудрявый Иосиф-плотник. Форма одна. А содержание? Святая дева — корректор из типографии и член месткома, Иосиф — мастер передового цеха, награжденный многими грамотами и премиями, а младенец? Вот тут еще ничего не известно. Потребуется ли его кровь для спасения рода человеческого, как это произошло совсем недавно с миллионами сынов человеческих? Или уже нашему поколению удастся покончить с этим библейским варварством?»

Его размышления были прерваны словами «святой девы»:

— Ну, конечно, ты только это и знаешь, дрянной ты мальчишка. Ну, что глазами моргаешь? Стыдно, наверное!

В это время сын издал такой восторженный звук, что было ясно, что ничуть ему не стыдно и что он вполне удовлетворен своим действием. Мать вытерла его и, приподняв, прижала к груди. Теперь он глядел через ее плечо, кулак во рту, а розовый задок где-то около материнской щеки. Необходимо было подняться и снять с веревки сухую пеленку. Художник спросил:

— Можно вам помочь?

— Ну конечно, — засмеялась Валя. — Вон та, крайняя, наверное, уже высохла…

— Эта? Я не сказал бы…

— Ну тогда следующая. Да не та, не та! Вот спасибо за помощь вашу…

Она, продолжая смеяться, смотрела, как Валерий Ионыч приближается к ней с пеленкой в руках, и тут перед ней предстало ее прошлое: она увидела Михаила Снежкова.

Стоит там, за калиткой, и смотрит на нее. Ей почему-то сделалось очень страшно, и она крепче прижала к себе сына и подумала, что она сейчас упадет, если не будет за него держаться. А Снежков все смотрит, смотрит, и это так долго, что у нее затекли руки и пересохло во рту.

Стукнула калитка, и видение исчезло.

И тут оказалось, что прошло только несколько мгновений, так что она не перестала даже смеяться, а Валерий Ионыч еще не успел подойти к ней с пеленкой в руках. А ей показалось — прошла вечность.

Только потом, оставшись одна, она вспомнила лицо Снежкова, его тоскующие глаза и поняла, что он приходил на самом деле. Но возникло какое-то препятствие, и он исчез.

Что это было за препятствие, она узнала только через много лет.

Когда Володя был маленький, он не мог выговорить сложного имени художника — Валерий Ионыч — и звал его просто: Ваоныч.

В это время он уже позировал для картины, которая прославила Ваоныча. Было это так: рано утром художник умывался на дворе. Из дома вышла Валя в своем домашнем цветном сарафане и остановилась на крыльце. На ее плече сидел голый двухлетний Володя. Он, растопыривая пальчики, хватал розовый воздух и громко требовал:

— Дай!..

— Ну что тебе дать, ну что, что? — счастливым голосом строго спрашивала мать.

— Дай!..

Художник засмеялся.

Мать тоже засмеялась, смущенная тем, что посторонний человек подсмотрел ее откровенную гордость.

— «Дай, дай». Весь мир тебе дать — и то мало будет, — с притворной ворчливостью проговорила она.

И вдруг Ваоныч перестал смеяться, лицо его побледнело.

— Весь мир, — задумчиво повторил он. — Да, пожалуй, ему будет мало, если только весь этот наш мир… — И вдруг оживился, подбежал к крыльцу и попросил: — Знаете что, постойте так немного. Сколько сможете. Я сейчас.

Бросив полотенце, он кинулся в дом. И тут же вернулся с альбомом и карандашом.

— Да я хоть платье получше надену, — смутилась Валя.

— Не надо. Ничего не надо! Так очень хорошо.

Он писал целое лето. Очень часто он просил Валентину Владимировну выйти с сыном на крыльцо. Старенький сарафан, в котором она управлялась в доме, совсем сваливался с плеч. Она сшила себе другой, из точно такой же материи. Но когда она вышла в новом сарафане, художник поднял такой крик, словно его обокрали.

Она рассмеялась и надела старый.

К осени картина была готова. Володя, когда подрос, несколько раз ходил в музей посмотреть на нее. Ничего, кажется, особенного и нет на этом полотне: стоит молодая женщина в стареньком цветном сарафане. На ее плече сидит голый малыш и требовательно тянет руки к розовому просыпающемуся небу.

Называется картина тоже очень просто: «Дай!» Картину возили на выставку в Москву, снимки с нее печатали в журналах, и Ваоныч подарил Володе великолепного деревянного коня. Весь рыжий, а грива и хвост черные.

Вскоре Ваоныч женился и переехал к своей «пигалице» — это Еления так называла свою сноху и говорила, будто она женила Ваоныча на себе. Сам он не догадался бы. И еще Еления говорила, будто молодые живут «в норушке на горушке», и Володя подумал, что это очень, наверное, интересно, но мама ему сказала, что ничего в этом интересного нет, просто у них там очень тесная комнатка на пятом этаже. И жена у Ваоныча оказалась маленькой, тоненькой, с жиденьким белобрысым хвостиком волос. Она ходила по дому, который ей с гордостью показывал муж, и все время пожимала острыми плечами и улыбалась так, будто она тут одна взрослая, а остальные все малыши, и она их за это только и терпит.

Еления сказала Ваонычу, что не желает больше видеть «пигалицу» в своем доме. Ваоныч только махнул рукой. Теперь он приходил в свою комнату только работать, потому что в «норушке» было очень тесно. Все ее побаиваются, Елению-то, и это обстоятельство как-то смущало Володю, потому что сам он никак не мог преодолеть робости. Но, будучи человеком вообще-то не робким, и жизнерадостным, он думал, что вырастет и перестанет бояться.

В спальне из фонаря в потолке струятся широкие солнечные полосы, в которых вспыхивают искры пылинок. От бревенчатых стен идет горьковатый запах хвои и меда. По вечерам, когда мама, укрыв сына одеялом, потушит свет и уйдет, из фонаря сейчас же потечет зеленоватый свет вечкановской звезды. Засыпая, Володя думает, что от звезды тоже пахнет хвоей и медом, и что все на свете: и дом, и солнце, и звезды, и весь мир — сработано могучими и добрыми руками Великого Мастера. И всегда ему казалось, будто дед его стоит тут, у кровати, большой, бородатый и добрый.

Наверное, он улыбался, когда вырубал в сенях свое завещание, и при этом думал, что у него теперь есть наследник, которого он сам вырастит и научит своему веселому ремеслу.

Глава вторая

СВИНКА

Скачка на неоседланной лошади, встреча со слоном, охота на тигра… Нет, сначала была охота, а потом уже появился слон. А на лошади — это уж когда выздоровел, но еще мама не позволяла выходить за ворота и подолгу рассиживаться на крыльце.

А все началось со свинки. Если бы Володя не заболел, то он уехал бы, как все ребята, в детский лагерь на все лето, и ничего бы такого не было. Ни слона, ни лошади.

Ну, все равно, случилось бы что-нибудь другое. Не может быть, чтобы так уж ничего и не было. Всегда что-нибудь должно быть, особенно если столько отважных долго находятся вместе — Володя и еще кто-нибудь из его друзей. Обязательно что-нибудь получится.

Володя только что окончил второй класс. Он маленький, светловолосый и кареглазый, как мама, которая всегда говорит, что ростом он удался в нее, а характером в деда. Это верно, характер у него такой, что она ничуть не удивится, если вдруг узнает, что ее сын улетел на Луну.

Так уж и улетел. Если бы она знала, как это трудно, не говорила бы. Володя знает: очень трудно. Но ничего невозможного нет, во всяком случае, письмо насчет полета в космос уже написано, только еще не выяснено, куда его послать.

Володя плохо помнит своего деда, но мама часто припоминает любимую его поговорку:

— Я — сучок дубовый, от меня и топор отскакивает.

Так вот — все началось с болезни. Вечером, когда все уже было готово — рюкзак уложен, и походный костюм, заново заштопанный и отглаженный, висел на стуле, мама вдруг спросила:

— Отчего у тебя лицо такое красное? Знаешь что — у тебя жар.

Володя и сам чувствовал, что у него не все ладно. Почему-то хочется лечь, чего еще никогда добровольно он не делал. Но он помалкивал. Только скажи, сейчас же явится доктор и, чего доброго, уложит в постель на целый месяц. Он хотел сказать: «Пустяки какие», но вместо этого он произнес такое слово, какого наверняка нет на белом свете:

— Какипусти… — И упал со стула.

Он вдруг почувствовал, что ничего не чувствует, и будто он летит на Луну и находится в состоянии невесомости.

Утром он хотел подняться, но не смог. Голова стала такой тяжелой, что ее невозможно было оторвать от подушки. Он закрыл глаза и подумал, что это все ему снится, что сейчас проснется и все будет хорошо.

Мама положила на лоб холодную руку и что-то спросила. Володя ничего не ответил.

Пришла докторша и сказала, что Володя, наверное, простудился. Она не велела ему вставать с постели. А через три дня ему стало больно глотать, и оказалось, что у него такая болезнь, о которой никто еще и не слыхал: свинка.

Володя сначала испугался, потому что щека у него начала очень быстро опухать и наползать на нос. А нос под нажимом щеки подался в сторону, но тут начала пухнуть вторая щека и прижала нос к другой стороне. Теперь он очень смешно торчал среди блестящих надутых пузырей. Это даже понравилось Володе. Он только жалел, что все его друзья уехали и лишили себя удовольствия увидеть человека с таким необыкновенным лицом.

Ну, а мама, конечно, то и дело говорила:

— Не торчи у окна. Застудишь опухоль, и у тебя останется такое лицо навсегда.

Смешно: лето, а она говорит «застудишь».

ВЕСЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНКА

Есть у Володи сосед — Васька Рыжий. Он был очень рыжий, рыжий с головы до пят. Даже на коленях у него были ярко-желтые пятна веснушек.

Огненные свои лохмы он стриг, оставляя впереди задорный чубчик. Но самым замечательным был его носик. И по форме, и по окраске он напоминал молоденькую репку, только что выдернутую из сырой земли и еще не обмытую. Летом на этой репке всегда появлялись розовые проплешинки и беленькие завитушки облупившейся кожицы.

Володя не дружил с Васькой. Нехороший он человек. Барыга, на базаре торгует. Его отец делает всякие рамочки, полочки, а главное, рисует ковры. Весь этот товар он продает на базаре, а Васька ему помогает.

Вот и сейчас Васька бежит на базар. Он так летит по улице, что его длинные и широкие шаровары, державшиеся на веревочке, перекинутой через плечо, раздуваются, как черные пиратские паруса.

Майка на нем тоже черная. У него все черное, даже нижнее белье. Это мачеха так придумала — выкрасила всю его одежду в черный цвет, чтобы грязь была не так заметна и чтобы реже стирать. И выгоревшая майка, и шаровары, и даже волосы у него вечно испачканы лаком и разноцветными красками.

Он тащит связку фанерных рамочек, нанизанных на веревочку, как бублики. Рамочки покрашены такими же красками, что и Васька.

Увидав в окне Володино распухшее лицо, он мгновенно остановился. Фанерная связка с треском ударилась о его спину, и даже рыжий чубчик так растопырился, как иголки испуганного ежа.

— Вовка, это кто? — спросил он, не доверяя своим глазам.

— Это я, — прохрипел Володя.

— Врешь! — не доверял Васька.

— Ну вот еще…

— А, знаю: это ты так надулся. Открой рот — выпусти дух.

Замирая от гордости, Володя приоткрыл рот, хотя это в его положении было сделать нелегко.

Убедившись, что обмана тут нет, Васька завистливо произнес:

— Вот это портрет! Лихо как у тебя получилось. Это у тебя отчего? Мне, понимаешь, сейчас некогда. Батька дожидается. Я потом в окно стукну, ты подойди. Мне еще посмотреть охота.

Уходя, он все время оглядывался, показывал в знак восхищения большой палец и кричал:

— Знакомых ребят с другой улицы приведу. Они тоже посмотрят. Сдохнут от зависти!..

Васькиного отца зовут Капитон, а фамилия у него совсем уж смешная — Понедельник. Валерий Ионыч говорит, что такие люди отравляют воздух. В самом деле, Капитон такой запашистый, что около него трудно дышать. От него всегда пахло прокисшим клеем, вчерашней водкой, луком и почти всегда сегодняшней водкой. Кроме того, он курил необычайно злобные сигареты, отчего всем окружающим хотелось чихать. А потом Володя понял, что Ваоныч говорил не о пронзительном Капитоновом запахе, а про его изделия и особенно ковры.

Злая у Васьки была жизнь. Отец его числился маляром в какой-то артели, а в самом деле только и делал, что торговал на базаре аляповатыми коврами собственного изготовления. И сына приучал к тому же. Не мудрено, что и Васька к одиннадцати годам отлично усвоил все заскорузлые законы барахолки и при случае мог вывернуться из любого положения.

Рисовал Капитон деревья, похожие на клубы пара или на капустные кочаны. Малевал красавиц, прикрывающих свои желтые тела длинными извилистыми волосами, и лебедей, которые плавали в круглом озере тупо и безжизненно, как ковшики в кадушке.

Нет, он даже не рисовал. Он просто накладывал трафарет — картонный лист с дырками — и мазал большой кистью. Там, где была дырка, на полотне оставалось пятно, какая-нибудь деталь картины: крона дерева, окно в замке или клюв лебедя.

В заключение Капитон вручную «доводил» ковры: тупой кистью густо наляпывал желтые и красные цветы, подрисовывал красавицам черные коровьи глаза с такими жирными ресницами, что глаза делались похожими на жуков-плавунов.

Васькина мать умерла в позапрошлом году. Теперь у него мачеха. Какая она — молодая или старая — невозможно понять. Сонная какая-то и очень ленивая. Нигде не работает и только по воскресеньям ходит с мужем на барахолку продавать его изделия. А так целыми днями или спит, или наденет ситцевый цветастый халат и сидит у окна. Смотрит, что на улице делается. Она любит грызть семечки. Лениво шевеля пухлыми и какими-то расплывчатыми губами, она выталкивает мокрую шелуху, которая долго держится на губах и на подбородке, прежде чем упасть. Зовут ее Муза. Муза Демьяновна!.. А Васька, когда рассердится и если она не слышит, зовет ее — Мурзилка.

Все считали Ваську пропащим человеком. И в школе, и на улице. А он сам вначале просто не задумывался о своей судьбе. Потом, в школьные свои годы, втайне мечтал сделаться милиционером, наверное, потому, что его отец, как и всякий базарный скандалист, пуще всего боялся милиции.

Вот тогда он придет, поскрипывая новыми, блестящими сапожками, достанет из кобуры пистолет и строго скажет обомлевшему от страха отцу:

— Узнаешь меня, Капитон Понедельник? Я бывший твой сын Васька, которого ты терзал ни за что ни про что. Тюрьма тебе за это на десять лет.

У Капитона затрясутся рыхлые щеки, и заплачет он мутными слезами.

Но была у Васьки и другая мечта — настоящая.

Когда Ваське было около пяти лет, его впервые повели в цирк. Великолепие представления привело его в восторг. Акробаты, дрессированные звери, клоуны, блеск нарядов, веселая музыка… В эти минуты он решил стать циркачом. Совершенно потрясла его красавица дрессировщица с учеными обезьянками и собачками. Он всю ночь видел их во сне и слышал ее звонкий голос: «Ап! Ап!» А утром заявил отцу:

— Папка, отдай меня учиться на обезьянку.

— Ты и так на всех обезьян похож, — прохрипел отец и больно щелкнул сына по носу.

Так бы он и пропал, если бы не сохранилась в его цепкой ребячьей памяти как яркое воспоминание, как самая светлая мечта — сверкающий огнями и весельем цирк и на золотом кругу арены смешная ловкая обезьянка.

Мечта! Глядя на Ваську, никто бы и подумать не мог, чти у такого вообще могут быть какие-то мечты. Идет он, задрав свой облупленный носик-репку, и огненный чубчик вздрагивает на стриженой его отчаянной голове. Широкие, порванные и кое-как заплатанные штаны держатся на веревочке, перекинутой через плечо. Кошмарного цвета рубашка заляпана разными красками. Посмотришь на такого и не захочешь с ним водиться. Да он и сам-то ли к кому в друзья не набивался.

Капитон астматическим, удушливым голосом поучал:

— Друзьки наши: серый волк в лесу да комар на носу — каждый жрать хочет, крови твоей жаждает.

У самого Капитона друзей никогда не бывало, он стремился сильному угодить и слабого зря не обижать.

— Ты не ленись, — поучал он сына, — хвостом крутить не ленись. А сам выглядывай, за какое место ухватить половчее. Время сейчас героическое: кто больше ухватит, тот и герой.

Всякие такие мутные правила, изложенные базарным, прибауточным говорком, на который Капитон был великий мастер, Васька схватывал на лету и при надобности использовал.

СЛОН, ТИГР, ЛЯГУШКА И Т. Д

В комнате деда всегда стоял запах соснового бора. Ни обоями, ни штукатуркой не захотел он пачкать янтарного блеска на диво тесанных сосновых бревен.

Со временем потемнели стены, перестали источать смолу. Гроздья прозрачных капель застыли на бревнах и покрылись желтоватым налетом. Но когда солнце нагревало стены, вновь пробуждался горьковатый, ни с чем несравнимый, богатырский запах тайги. А едва ударит первый мороз и в доме затопят все печи, сразу в комнатах запахнет, как в улье: медом, и смолой, и горьковатым березовым дымком.

Комната деда — лучшая в доме. Собственно говоря, в ней в одной и жили Володя с мамой. Володя, как и дед когда-то, любил, лежа в постели, смотреть на звезды через фонарь в потолке и просыпаться от блеска первых лучей солнца.

Несомненно, такой комнаты нет ни у кого на свете, но просидеть в ней две недели, две солнечные летние недели, очень тяжело.

Верно, первые дни его часто навещал Васька Рыжий. Он даже приводил мальчишек с соседних улиц, чтобы и они полюбовались на редкостное Володино лицо. Причем Васька так задавался и так хвастал, словно это он сам придумал такую удивительную болезнь и великодушно подарил ее Володе.

Целыми днями за окном мелькали любопытствующие рожи мальчишек; расплющивая носы о стекла, они восхищенно рассматривали Володино лицо, а Васька таким голосом, как будто он экскурсовод в музее, объяснял:

— Во, видали! Это у него щеки такие сами сделались. Может, думаете, он нарочно надувается?.. Вовка, открой рот!.. Ну, вот, теперь все видели, тут без обмана. Вчера еще шире морда была. Шкурка аж блестела от натяжения, как все равно воздушный шар! Ну, посмотрели? Вовка, отойди от окна, тебе берегчись надо. А эти за свои двадцать копеек готовы без всякой жалости человека насквозь проглядеть.

Вначале Володя не понимал, о каких это копейках идет речь, и только когда опухоль совсем пропала и приток любопытных прекратился, Васька сообщил:

— А ты что думал, я их дарма пускал? Со своих по гривеннику, а которые с других улиц — по двадцать копеек! Вот гляди: четыре рубля двадцать пять копеек. С Петьки Колпакова пятак взял, у него больше не было.

Володя обругал Ваську и сказал, что это даром ему не пройдет, а Васька показал язык и убежал, позвякивая в кармане нечестно добытыми рублями.

И все потеряли к Володе всякий интерес. Все отвернулись от него. Вот что значит дутая слава! Что значит слава без подвига! Она не долго живет. Ее едва хватает на несколько дней.

С горечью отметил Володя, что он забыт, покинут всеми. Даже врач перестал навещать его. И мама ушла на работу, заперев его в четырех стенах. Не на замок, конечно, просто взяла с него честное слово, что он никуда из комнаты не выйдет. А честное слово — это крепче всякого замка! Володя порисовал немного, чтобы не утомляться после болезни. Хотел поиграть, но раздумал. Он просто сел на своего коня, давно еще подаренного ему Ваонычем.

Это был отличный конь, друг, испытанный в боях. Сразу видно: хлебнул он радости и горя со своим отважным хозяином. И, судя по его отчаянному виду, хлебнет еще.

Он стоял, кольцом свивая шею и кося единственным глазом на хозяина. Будь у него уши, он бы тревожно шевелил ими. Он дугой выгнул бы хвост, если бы… В общем, Володе один раз захотелось сделаться Чапаевым, и понадобились усы, а для этого, известно, лучше хвоста ничего не найдешь.

Конь всем своим видом подбивал своего хозяина на головокружительные подвиги, но это ему не удалось. Володя устал. Ему хотелось пожить в тишине.

Вздохнув, он слез с коня и задал ему корма. Когда-то давно конь питался морской травой из матраца. Вспомнив об этом, Володя подвел друга своего боевого младенчества к постели. Дыра в матраце оказалась зашитой, пришлось снова распороть ее.

Конь равнодушно нюхал морскую траву, но Володя знал, что он просто хитрит: стоит отвернуться, конь начнет есть. Тем временем можно построить конюшню. Володя вытащил все кубики и коробки, какие у него нашлись, и начал возводить стену вокруг коня. На некоторых кубиках были напечатаны куски всевозможных диких зверей: вот белый клык и часть хобота. Это от слона. Вот полосатый хвост тигра, а вот его бок, тоже весь в оранжевых и черных полосах. Если не полениться, то можно сложить целого тигра.

Когда зверь был составлен, Володя порычал на него, и вдруг его осенила мысль, что конь, в общем, похож на тигра. Не хватало только черных полос на его боках. И чем больше он думал, тем яснее было желание исправить это явное упущение.

Полосы он нарисовал. Баночки ихтиоловой мази не хватило. Пришлось дорисовывать угольками из печки. Тигр получился коричневый и серый.

Теперь надо было строить не конюшню, а клетку. Потом тигр вырвался и убежал в лес. Все цветы в горшках, какие только были в доме, изображали дикий лес.

Тигр, удирая от бесстрашного охотника, поломал любимую мамину гортензию, при этом он страшно ревел на весь дом.

Решительная схватка произошла в горах среди вечных снегов. Володя так ловко свалил разъяренного зверя и так прижал его, что на сугробах отпечатались рыжие ихтиоловые полосы. В горячке он даже не заметил, что горой оказалась мамина постель, а сугробами — подушки. Все это обнаружилось позже, когда мама пришла с работы.

Это было потом. А сейчас отчаянный охотник, загнав тигра в клетку и накормив его лепестками сломанной гортензии, устал и захотел отдохнуть.

Он забрался на мамину постель и спокойно уснул.

Прошел еще один день. Володе разрешили выходить на крыльцо. Когда мама пришла с работы, он встретил ее радостным криком:

— Мамочка пришла, моя дорогая!

Мама быстренько поцеловала его в лоб.

— Что-то, сын мой дорогой, ты весь в краске. Ты что, носом рисовал?

В самом деле, к рукам и даже к лицу пристало немного той ярко-рыжей краски, которой он нарисовал сегодня своего недруга Ваську Рыжего за то, что тот…

Но прежде, чем рассказывать маме, за что он отомстил Ваське Рыжему, необходимо ей рассказать про слона, которого он встретил сегодня утром.

Но маме все некогда. Она ставит на плитку обед и сама начинает переодеваться. Потом она умывается и заставляет умываться Володю. Потом они обедают.

Пообедав, мама моет посуду, а Володя вытирает ее суровым полотенцем и рассказывает про слона…

С утра все было так хорошо, что, наверное, со стороны было просто приятно посмотреть на Володю. На нем была клетчатая рубашка, такая чистая, что еще даже не измялись складочки от утюга. В первый раз после болезни мама разрешила ему погулять по двору, но с тем условием, чтобы за калитку ни шагу.

Он ходил по зеленой траве двора от калитки до крыльца и от крыльца до навеса, где лежат дрова. Трава была мелкая и с утра холодноватая, так что ходить по ней босыми ногами было просто приятно.

Белая кошка сидела на краю крыши и делала вид, что она пришла погреться на солнышке и что воробьи ее совершенно не интересуют. Воробьи прыгали вокруг и дразнили кошку, а она только щурила глаза. На носу у кошки было большое зеленое пятно. Сразу видно, что она понюхала краску на палитре. Кошка принадлежала Ваонычу.

Елена Карповна вышла на крыльцо. На ней, несмотря на жаркую погоду, темное платье, а голова повязана желтым в мелкую крапинку платком. Она погрозила Володе и спросила:

— Какую каверзу опять задумал?

Володя ничего ей не ответил, и она ушла, так стукнув калиткой, что воробьи дружно рассыпались в разные стороны.

Вдруг на улице послышался необыкновенный шум, крики ребятишек и возбужденные голоса взрослых.

Володя не выдержал и, приоткрыв калитку, выглянул на улицу. Выглянул и замер от восторга.

По улице шел слон!

Самый настоящий, живой-разживой слон!

Шел, не торопясь переставляя свои толстенные, как диванные валики, ноги и отмахиваясь от мух мягкими, похожими на лопухи ушами.

Прохожие сначала ахали от неожиданности, но потом успокаивались и сообщали друг другу:

— Смотрите-ка, слон по улице идет!

Ребятишки бежали за слоном, а некоторые, самые отчаянные, заскакивали вперед и восторженно орали.

А Васька вел себя совсем уж нахально. Сначала он бежал по тротуару и отталкивал мальчишек с таким видом, будто слон — это его собственность, будто он купил его на базаре и вел домой. Но этого ему показалось мало, и он начал показывать свое удальство: забегал вперед, строил рожи и, размахивая руками, плясал перед самым хоботом слона.

А слон шагал, не обращая на Ваську никакого внимания.

— Наверное, он из цирка убежал, — сказал кто-то.

Другой возразил:

— Как же, убежал! Это они его для рекламы выпустили. Чтобы народ заманивать…

Какой-то толстяк снял соломенную шляпу и тонким голосом пропищал:

— Это безобразие — так распускать слонов!..

А Володя подумал, что никакого тут безобразия нет и вообще было бы здорово, если бы слон вдруг свернул с дороги и вошел к нему во двор. Ему даже показалось, что слон тоже так подумал и вроде даже замедлил шаг.

Распахнув калитку пошире, Володя призывно пощелкал языком, заманивая слона, но тот прошел мимо, даже не посмотрев на него.

Встречные машины сворачивали в сторону, нарушая правила уличного движения. Ослепительные зайчики весело прыгали на их разноцветных крышах и чистых стеклах.

Навстречу шел красный автобус. Он остановился и затрубил. Слон тоже остановился и тоже затрубил. Он, наверное, подумал, что встретил какого-то особенного городского слона, и очень обрадовался.

По крайней мере, Володя подумал именно так. Он ходил с мамой в цирк, видел там много всяких зверей: шесть львов, медведей, если считать с медвежатками, троих. Даже тюленей было два. А слон один. Ему даже и поиграть не с кем. Это разве жизнь?

Это Володя отлично понимает. Уж кто-кто, а он-то настрадался один в четырех стенах. Поэтому он очень посочувствовал слону: ничего нет особенного в том, что ему надоело сидеть в своем цирке и он вышел в такой хороший летний день на улицу подышать свежим воздухом.

За слоном гнались четыре очень красивых и, судя по всему, необычайно отважных человека. Их короткие красные куртки и брюки, тоже короткие и красные, блистали золотыми нашивками и пуговицами. Но, конечно, самым красивым и храбрым несомненно был пятый человек. Он, бойко работая коротенькими ножками, бежал впереди всех. Его голубой, расшитый серебряными звездами плащ взвивался выше головы. Одной рукой он придерживал тюрбан, чтобы не потерять, а в другой у него был пучок моркови. Он кричал явно не по-русски:

— Борка, Борка, назад!..

Остальные, размахивая булками, кричали русскими голосами:

— Борька, давай назад! Борька!

Они уговаривали слона вернуться обратно в цирк, но он даже и не глядел в их сторону, а когда они все стали на него наседать, слон поднял хобот и так оглушительно затрубил, что Васька от страха подпрыгнул.

— Люди! — заорал он дурным голосом. — Спасайте меня!..

Он упал и на четвереньках, как лягушка, запрыгал по тротуару.

Володя засмеялся, а в это время слон свернул куда-то в переулок, словно его и не было. Сразу улица стала обычной и довольно скучной. А Васька Рыжий, сидя на краю тротуара, плевал в ладонь, растирал ссадины на коленях.

— Эх ты, — сказал Володя, — слона испугался.

Продолжая растирать свои ссадины, Васька пообещал:

— Вот как дам!

Володя боком пошел к Ваське:

— Ты дашь?

— Дам!

— А ну дай…

— Пачкаться неохота, — проворчал Васька и пошел к своему дому, презрительно покачивая плечами.

— Лягушка рыжая! — вдогонку сказал Володя и повернул к своему дому.

Но едва он переступил порог калитки, как в ворота с треском ударился обломок кирпича. Володя выбежал на тротуар, но Васька уже плясал около своего дома и строил самые противные рожи.

Володя погрозил ему кулаком.

В УГОЛ НОСОМ

Закончив рассказ про слона, Володя хотел перейти к перечислению злодеяний Васьки Рыжего. Это необходимо было для того, чтобы мама могла вполне оценить тот шедевр, которым Володя заклеймил эту личность.

Рисовать Володя начал рано, лет с пяти. Тогда он считал, что для рисования годится любая поверхность: скатерть на столе, обложка книги, наволочки на подушках, собственные ладони, оконное стекло, тетради из маминого портфеля, а также пол, стены, печка, не говоря уже о заборах и тротуаре перед домом, которые, как он считал, только для этого и приспособлены.

И доставалось же ему за это от мамы и от соседей, но особенно попадало от квартирантов, хотя как раз один из них больше всего и был виноват в том, что Володя пристрастился к рисованию.

Итак, Володя сидел за столом, вытирал посуду, которую мама мыла в белом тазу, и обдумывал, как бы ему убедительнее рассказать про Васькины злодеяния. Маме почему-то совсем не понравилось, что в ее отсутствие Володя выходил за ворота.

— Ты же дал мне слово, — строго сказала она.

— Так я и не выходил. Я калитку открыл, а он тут и вышагивает.

Мама постучала пальцем по столу и самым строгим голосом сказала:

— Чтобы этого никогда больше не было. А за то, что ты нарушил слово…

Она не успела договорить, потому что в это время с шумом распахнулась дверь и вошел Ваоныч. Его буйные седоватые волосы клубились вокруг головы, как дым под ударами ветра. Володя сразу смекнул, зачем он пришел, и поспешно начал оползать со стула, намереваясь укрыться под столом. Разгадав его намерение, Ваоныч схватил Володю за руку.

— Что случилось?.. — спросила мама.

Но Ваоныч и ее схватил за руку и молча потащил на двор, и тут все стало ясно. На досках забора густой оранжевой краской нарисовано что-то похожее не то на убитого горем крокодила, не то на крушение поезда. Через забор перевесился Васька Рыжий. Он держал в руке старый, истертый веник и старался дотянуться до изображения. Могло показаться, что художник пользовался вместо кисти его головой, она была такая же ярко-желтая, как краска.

Увидев Ваоныча, который тащил Володю и его маму, Васька бросил веник и, охнув, свалился по другую сторону забора. Но он не убежал: Володя все время видел, как сквозь щели мелькают его огненные волосы.

— В-вот! — сказал художник торжествующе, словно он сам нарисовал на заборе эту картину. — Полюбуйтесь?

— О господи! — прошептала мама и, схватив Володю за плечи, строго спросила: — Что это такое? Отвечай сейчас же!

Володя вздохнул и в волнении вытер нос посудным полотенцем, которое все еще держал в руках.

— Васька это Рыжий, — пояснил он. — От слона побежал и растянулся, как лягушка!..

Из-за забора послышался злорадный смех.

— А-а! Васька! — зловеще спросил Ваоныч и скорбно покачал головой: — Гуашь всю загубил!.. Гуашь! Кадмий!..

Он в эту минуту был так похож на печального волшебника, выкликающего колдовские слова, что Володя с интересом начал ожидать, что же произойдет. И дождался. Несомненно Ваоныч знал свое волшебное дело, потому что мама вдруг сказала:

— Ну, долго я терпела!

Она вырвала полотенце из Володиных рук и больно хлестнула его по спине. Он стойко перенес наказание под мстительный смех своего врага, торжествующего за забором.

Проглотив неизвестно откуда взявшиеся слезы, Володя вызывающе вскинул голову и громко сказал:

— Ха! Ха! Ха!

Пусть все видят, как он умеет презирать боль, пусть не радуются враги!

— Пошел в угол, — приказала мама.

— Стой, — нормальным голосом спросил Ваоныч, — а где же тут слон?

Володя глубоко вздохнул. Из-за забора последовало пояснение:

— Он слоновую краску стащить не успел!..

— Вот как! Неужели тебе целой банки не хватило?

Удивленно посмотрев на Ваоныча, Володя снова вздохнул:

— Слоны разве рыжие?..

Ну кто же этого не понимает? И нечего его разыгрывать. Такой могучий, такой красивый слон может быть изображен только благородной слоновой краской. Какая она, он пока еще не выяснил, но уж во всяком случае не презренная рыжая Васькина краска.

Ваоныч сразу все понял и рассмеялся, но мама строго спросила:

— Ну, я что сказала?

— В угол носом… — тонко запел Васька, показывая свой растрепанный чуб.

Гордо подняв голову, Володя двинулся к дому.

— Да подожди же ты, — продолжал смеяться Ваоныч, — это ты что нарисовал?

— Глаз.

— А похоже на редьку. Чему я тебя учил? Как выглядит глаз в профиль?

Он подбежал к забору, глянул по сторонам и увидел кисть, торчащую из банки с остатками оранжевой краски.

— Вот, смотри, как надо…

— Ну, знаете что!.. — рассердилась вдруг мама. — После этого никаких ваших жалоб я больше не слушаю. Разбирайтесь сами!

И ушла в дом, размахивая полотенцем.

И вот снова наступило утро. Володя вышел на крыльцо и зажмурился, ослепленный солнечным светом.

Золотой кораблик под красными парусами плывет в сияющей голубизне. Не видно на нем капитана — он мирно сопит в своей каюте. А где-то очень высоко в ослепительном небе гремит невидимый самолет, и через все небо протянулся его белый след.

Володя подумал, как должно быть хорошо сейчас лететь в таком празднично сияющем небе, посматривая на землю с высоты, и думать, что сейчас там, внизу, стоят мальчишки и все как один отчаянно завидуют.

Подумав так, Володя посмотрел на землю с высоты крыльца и сразу увидел Ваську. Он трудился около забора, стараясь стереть рисунок. Дело не ладилось. Краска прочно въелась в старые доски.

Володя крикнул:

— Зря стараешься!

Васька проворно вспорхнул на забор. Но прежде чем спрыгнуть на свою сторону, он оглянулся. Володя стоял на крыльце, поигрывая резинкой от трусиков. Он оттягивал ее до предела, и она возвращалась обратно, издавая щелкающий звук. Казалось, ничто в мире не интересует его и он даже не замечает какого-то там мальчишку на заборе.

Но Ваську не так легко провести. Человек он бывалый, мастер на всевозможные каверзы и поэтому считает, что все также только тем и заняты, что готовят ему какой-нибудь подвох.

Конечно, он ни минуты не верил, что Володе в самом деле очень интересно играть резинкой. Сидя на заборе, он пристально наблюдал за каждым движением своего врага. Тем более что все дальнейшие движения были совершенно непонятны.

Васька отполз в самый дальний конец забора, к воротам, где опасность меньше всего угрожала ему и откуда в случае необходимости легко удрать.

А Володя притащил таз с водой и, все еще не глядя на Ваську, начал мокрым веником смывать свой рисунок. Он обещал маме отмыть забор так, чтобы ничего не было заметно, и честно выполнял свое обещание.

Но Васька этого не знал. Глядя на грязно-желтые ручьи, стекавшие с забора, он подавал ехидные советы:

— Три, мазилка, три-растирай, протирай, оттирай, вытирай, затирай…

Он трещал, как воробей, прыгающий на почтительном расстоянии от кошачьих когтей и готовый в любую минуту задать тягу.

Но Володя даже не посмотрел на него.

Сделав серьезную рожу, Васька сказал:

— Мазилка, реши задачку: сколько будет три, да три, да три? Думаешь, девять? Дырка будет…

Но и тут Володя смолчал.

Тогда Васька пригорюнился, заморгал глазами, захлюпал облупленным носиком-репкой, всем своим видом показывая, как он жалеет Володю:

— Бедный ты, бедный. Всыпали тебе вчера? Чем лупили? Полотенцем, наверное. Эх, жалко! Ремнем слаще.

Но Володя работал и молчал. Ваську начало раздражать его хладнокровие.

— Мазилка — поротый зад! — запел он, приплясывая на столбе.

Володя принес мочалку и начисто протер каждую доску, а Васька уже вошел в такой раж, что, позабыв осторожность, придвинулся так близко, что Володя, если бы захотел, мог легко схватить его.

— Работай, не ленись, мазило-мученик!

Володя выплеснул воду и старательно стер со дна таза оранжевую грязь.

— Мазило! Мазилочка! Мазюлюнчик!..

И тут пришел конец терпению. Мочалка полетела в Ваську. На черной майке расцвел красивый оранжевый цветок.

— Вот как! — удивленно сказал Васька.

Он ничего больше не мог выговорить от неожиданности. Он просто как-то притих, сидя на заборе. Было похоже, что он даже доволен, что получил то, чего так упорно добивался целое утро.

Володю тоже удивило такое состояние соседа. Он ждал хорошей потасовки и был готов к ней: ничего, что Васька старше и сильнее. На всякий случай он спросил:

— Получил?

— Получил, — хмуро подтвердил Васька. — Будет мне теперь. Убьет меня Мурзилка за эту майку.

— Знаешь что, — предложил Володя, — хочешь, мы ее постираем? Ну, чего ты боишься! Прыгай сюда!

Вскоре майка уже сушилась на солнышке, а Васька сидел на крыльце и подбивал Володю на какое-то новое предприятие.

— Да Вовка же! — горячо убеждал он, ударяя себя в грудь. — Я же тебе говорю. Чтоб мне сгореть перед тобой. Никто и не узнает!.. Я уже сколько раз на ней скакал! Да пошли же, ну!..

Натягивая непросохшую еще майку, которая из черной сделалась зеленоватой, он не переставал уговаривать Володю… И, конечно, уговорил.

ЛИХИЕ ВСАДНИКИ

Но едва Володя отошел от своего крыльца, как его начали мучить угрызения совести. Утром он дал маме слово, что не выйдет за калитку, и еще не наступил полдень, как уже он готовится нарушить слово.

— Ну, что ты встал? Пошли скорее, — торопил его Васька.

Глядя на его золотое от веснушек лицо, очень похожее на подсолнух, с которого еще не облетел желтый пушок цветения, Володя вздохнул:

— Слово, понимаешь, дал…

— Какое еще слово?

— За калитку не выходить.

— Слово — олово, — солидно согласился Васька, — слово надо сполнять. Ты про калитку обещался? Про калитку? Ну, так ты ее не касайся, чтоб ей сгореть. Про забор ты слово не давал?

— Про забор не давал.

— Тогда валяй, прыгай!

Васька засмеялся и так подмигнул всеми своими веснушками, что сразу отлетели все сомнения, и Володя бойко вскочил на забор.

Это у Васьки базарная выучка: так все объяснить, что неправда становится похожей на правду. Он не только других, но и сам себя обмануть может. Все ребята знают эту его способность, и хотя не верят ему, но все-таки часто поддаются на его уговоры. И сейчас Володя очень хорошо понимает, что он смалодушничал, нарушил слово, но он скоро забыл об этом, потому что впереди ждало его новое, неизведанное приключение.

Вот уже кончилась Оторвановка, начались пустыри, где во время войны горожане сажали картошку. Сейчас здесь шла большая стройка.

Володя давно не бывал здесь. Сколько прибавилось новых домов, сколько еще кранов взметнуло свои ажурные стрелы, пока он лежал в постели. Мальчики остановились и полюбовались работой самоходных кранов.

— Вот бы забраться, весь город видно, — сказал Володя.

— А я лазил один раз.

— На самый верх?

Васька неохотно сознался:

— Немного не долез. Вышел из будки дядька и прогнал. Ну, пошли, чего тут не видели…

На пустыре около сосновой рощи паслась очень высокая серая лошадь. Передние ноги ее были спутаны для того, чтобы она не могла далеко уйти. Медленно передвигаясь, лошадь щипала мелкую травку. Она скосила на мальчиков большой блестящий глаз и подвигала ушами.

— Прислушивается… — сразу начал хвастать Васька. — Она меня знает. Я часто на ней прокатываюсь.

Он и в самом деле смело подошел к лошади и покровительственно похлопал ее по шее.

— Ну, здорово, Машка. Прыгаешь?

Лошадь фыркнула.

— Вот видишь. Да ты ее не бойся. Она понимает, что ты со мной. Я, если захочу, у нее под брюхом пройду.

Он вообще разыгрывал роль хозяина конюшни, показывающего приятелю свою любимую лошадь.

— Я и не думаю бояться, — ответил Володя и нахмурился, потому что сказал неправду. Он боялся, и еще как боялся-то. Но скорее он согласился бы тоже пройти под брюхом у лошади, чем сознаться в этом.

Откуда, же ему, городскому мальчику, знать лошадей. Он мог перечислить все марки автомобилей и мотоциклов, рассказать, какие бывают самолеты и радиоприемники. А лошади? Единственная лошадь, с которой он до сих пор имел дело, была его собственная, недавно раскрашенная под тигра, деревянная лошадка.

— Чего мне бояться, — повторил он и, затаив дыхание, подошел к лошади.

Она оказалась необычайно большой, наверное, только немного поменьше, чем слон.

Володя осторожно приложил руку к шее лошади.

Кожа под его рукой мелко задрожала. Володя отдернул руку. Совсем не потому, что он испугался, а просто от неожиданности. Но Васька презрительно скривил губы и сплюнул на траву.

— Некоторые слонов боятся, некоторые лошадей, — сказал он и начал выбирать репьи из лошадиной гривы.

Володя побледнел и, не говоря ни слова, вдруг, согнувшись, пробежал под животом лошади.

— Молодчик, — одобрительно сказал Васька. — Посмотрим, как ты верхом поскачешь. Я-то уже скакал.

— А я не видел этого.

— Подсади-ка меня, — скомандовал Васька.

И вот он уже сидит верхом и, вцепившись в гриву руками, колотит босыми пятками по лошадиным ребристым бокам, подскакивает, совсем как всадник на головокружительном галопе.

— Но, Машка! Ух ты! — орал он с таким восторгом, словно престарелая кобыла вдруг встрепенулась и птицей понеслась по земле.

Володя подумал, что, может быть, и в самом деле Ваське кажется, что он скачет, перегоняя ветер. Может быть, стоя на земле, не испытываешь этого чувства восторга, свойственного только наездникам?

Но, по-видимому, сама кобыла тоже ничего не испытывала. Она равнодушно пофыркивала, не спеша перебирала ногами и пощипывала травку. Только когда разгорячившийся наездник начинал очень уж егозить и подскакивать на ее спине, она взмахивала тощим хвостом и хлестала его по длинным шароварам.

— Ух ты! — задыхаясь, словно в самом деле тугой ветер хлестал в его лицо, орал Васька. — Давай, милашка! Чтоб тебе сгореть! Давай! Давай! Нажимай!..

Вот это игра. Не то что на деревянной лошадке!

Володя бегал вокруг лошади и тоже кричал что-то уже совершенно непонятное.

Наконец Васька устал от этой бешеной скачки. Он с Володиной помощью соскочил на землю. И лицо его, и красные волосы взмокли от пота. На каждой веснушке тоже сидело по блестящей капельке. Он так раскалился, что от него веяло жаром, как от чугунной печки.

— Видал? — Задрав майку, он обтер свое разгоряченное лицо. — Теперь давай ты. Хватайся за гриву…

И вот Володя уже на лошади, и ему кажется, будто он сидит на доске, такая у нее оказалась острая спина. Поглядел вниз. Ого, как высоко! Когда стоишь внизу, так не кажется. И сидеть, широко раскинув ноги, тоже не особенно удобно.

— Ну, держись! — командует Васька, и Володя уверен, что сейчас начнется удивительный полет. Спина его вдруг холодеет, а в груди все сжимается от восторга, и от страха, и от решимости победить страх.

Вспотевшими от волнения руками он цепляется за жесткую гриву и хриплым голосом отчаянно вскрикивает:

— Ух ты! Пошла!

Васька суетится внизу и тоже орет и размахивает какой-то хворостиной.

И Володя вдруг почувствовал, что старушка лошадь ударила о гулкую землю тяжелыми копытами и взмыла в воздух.

Все вокруг: и ближний лес, и поляна, и небо — вдруг закачалось и мгновенно провалилось куда-то вниз. Володе показалось, что его забросило прямо в середину мягкого облака, отчего все тело покрылось горячей влагой.

Лошадь неслась над землей. Гулко били копыта. Володя уже ничего не различал вокруг. Его подбрасывало кверху, нестерпимо раскачивало вперед и назад. Ему казалось, что он летит, уцепившись за гриву. В голове его отзывается грохот копыт, ветер свистит в ушах и слепит глаза… Он хочет крикнуть что-нибудь удалое, как кричал Васька, и не может открыть рта.

И вдруг наступила тишина. И лес, и небо, и земля — все прочно водворилось на свои места.

И Володя сидит на широкой теплой лошадиной спине. Он ничего не может понять. Окончилась бешеная скачка, а он и с места не тронулся. И серая лошадь все на том же самом месте сонно щиплет травку. Васька размахивает хворостиной и с воодушевлением спрашивает:

— Здорово, а?

— Здорово! — отвечает Володя, удивленно соображая, как же все произошло.

Лошадь, повернув голову, поглядывает на Ваську. Кожа на ее шее мелко вздрагивает. Васька хохочет:

— Еще хочешь?

— Не хочу. Помоги слезть.

— Врешь. Ты еще хочешь, только стесняешься.

Володя уже понимает, что Васька поймал его, но признать себя обманутым он не соглашается.

И вдруг Васька заорал, взмахнул хворостиной. Лошадь тревожно всхрапнула и, вскинув спутанные ноги, сделала тяжелый прыжок.

Володя уткнулся лицом в жесткую гриву. Васька мстительно засмеялся и тут же исчез, словно провалился сквозь землю. В общем, когда Володя решил, что с него хватит, Васьки уже не было. А до земли довольно далеко. Тем более, что с лошади приходится прыгать первый раз в жизни, и к тому же с такой высокой лошади. Прыгнешь, да еще под копыта подвернешься.

Володя долго не решался на это. Солнце уже стояло над самой головой. Лошадь перестала есть и, по-видимому, задремала. Далеко на стройке зазвонили в рельс — обеденный перерыв. Краны перестали вертеть своими ажурными шеями и, казалось, тоже задремали.

По дороге пробежал грузовик, пыль, поднятая его колесами, подняла свою растрепанную сонную голову и тут же снова улеглась на дорогу.

Тишина. Словно во веем мире наступил обеденный перерыв. Все сидят в тени, закусывают и разговаривают о своих делах.

Один Володя вынужден сидеть на костлявой лошадиной спине под обжигающим солнцем. И хотя прошло не более получаса с тех пор, как он залез сюда, ему кажется, что прошел целый день.

Никто не узнает, что он слегка всплакнул за эти полчаса. Не от страха. Нет. Он досады, что поддался на Васькин обман. Ну, подожди, рыжая лягушка, за все ответишь.

На стройке зазвенел рельс так звонко и протяжно, точно там били в горячий солнечный луч. Сейчас же ожили стрелы кранов, на красных кирпичных стенах закопошились люди.

Перерыв окончен.

Володя еще раз посмотрел вниз. Потом он решительно перекинул ноги на одну сторону и, оттолкнувшись от лошади, полетел на траву.

Лошадь даже не пошевелилась.

И совсем не собирался Володя рассказывать маме про лошадь, да как-то само собой получилось — рассказал.

— Не дружил бы ты с этим Васькой, — проговорила мама так нерешительно, что Володя насторожился.

— Я и не дружу. Не очень дружу. Он всегда сам под руку подвертывается.

Мама вздохнула: подвертывается. Кто кому подвертывается — неизвестно. Оба хороши: бойкие, скорые на всякую выдумку, только выдумки получаются какие-то несуразные.

РАССКАЗ БЕЗ КОНЦА

Встреча со слоном, отчаянная скачка на неоседланной лошади, охота на тигра и множество других таких же невероятных приключений окончательно вывели маму из терпения.

— Знаешь, с меня хватит! За время болезни ты совсем одичал. От рук отбился. Я даже не могу представить, что ты еще придумаешь. Я просто боюсь себе это вообразить… И я совершенно не удивлюсь, если мне вдруг скажут, что ты уехал на целину или даже улетел на Луну. И никто не удивится.

Володя с недоумением поглядывал на маму: откуда она знает про Луну? Совсем недавно эта мысль пришла в голову одновременно двум решительным и смелым людям: Венке Сороченко и ему — Володе. А она уже и догадалась.

— Кто тебе сказал? — спросил Володя.

Мама рассмеялась и, мягко взяв сына за чубчик, подняла его круглое загорелое лицо. Володя посмотрел в ее внимательные коричневые, как чай, глаза и, увидев там двух очень маленьких мальчиков, засмеялся.

Но мама строго сказала:

— Нетрудно догадаться… Только имей в виду: на Луну полетят самые умные, самые смелые и самые дисциплинированные. Вот как раз последнего тебе никогда и не хватало. Никогда.

Он стоит перед мамой в своей серой клетчатой рубашке, которая утром была совсем чистой, и в синих полинявших трусиках. Тоже чистых. С утра.

— Я дисциплине подчиняюсь.

— В школе — да. А дома?

Володя молчит. Дома действительно не все в порядке.

Мама сидит на крыльце. Ее легкие очень светлые волосы блестят на солнце и красиво вьются над белым выпуклым лбом. На ней ситцевое домашнее платье, коротенькое и узкое. В нем она похожа на девчонку.

Володя очень любит, когда мама, придя с работы, снимает свое служебное платье и надевает домашнее. Она сразу становится родней и ближе, и он уже не испытывает одиночества. По правде говоря, ему очень надоело оставаться одному в большом пустом доме. Никто этого не хочет понять. А ведь именно одиночество и толкает его на самые отчаянные поступки.

Мама говорит:

— Ты пойми, нас в семье всего двое. И если мы не будем во всем поддерживать друг друга, то уж лучше и не жить. Ты должен подумать и обо мне. Вот теперь ты окончательно поправился. Ведь я не могу работать спокойно, если думаю, что ты путаешься под ногами у какого-то там слона из цирка.

Да, вся Володина семья состоит из двух человек. Мама и он сам. Стоит одному уйти по делам, как сразу же наступает тяжелое одиночество. Раньше он как-то этого не замечал. Была школа, были друзья. Сейчас школа не работает, друзья загорают на южном берегу Веснины — веселой таежной реки, жгут незабываемые костры, поют пионерские песни про картошку и, может быть, втихомолку без него мечтают о полетах на Луну.

Стоило Володе оторваться от друзей, и вот он — один. Мама права: он одичал и начал совершать нелепые поступки, за которые потом приходится краснеть.

Плохо жить одному без друзей-приятелей.

И еще плохо, когда нет у человека старшего и самого дорогого друга — отца. И неизвестно, где он был раньше и где находится сейчас. Маму лучше и не спрашивать об этом. Ни за что не скажет. Но Володя давно догадывается кое о чем и мечтает скорее подрасти и пуститься на поиски.

А мама сидит на крыльце и тихонько рассказывает про свое житье-бытье, про свою первую работу в тяжелые военные годы.

Три рассказа Володя любит больше всех. Первый рассказ про деда. Про него мама рассказывает так:

— Когда он работал, то всегда улыбался в бороду. Я спрошу: «Ну чего ты все смеешься?» А он мне: «Вот большая вырастешь, будет тебе в деле удача, тогда и поймешь, отчего человеку работать весело…»

— А как он про себя говорил? — спрашивает Володя, хотя и сам отлично знает, что говорил дед про себя и про весь Вечкановский род. Едва мама начинает, как он сразу же подхватывает, и они начинают дружно выкрикивать в два голоса:

— Я — сучок дубовый, от меня и топор отскакивает!

При этом они хлопают ладонями по коленям, чтобы крепче получалось.

Второй рассказ про войну, как мама в госпиталь поступила, показав при этом свой вечкановский характер, как на фронт попала, раненых спасала.

Не любила она про войну рассказывать, оттого, наверное, что женщина. Был бы у Володи отец, вот он рассказал бы…

Третий рассказ, самый главный, — про Снежкова. Когда мама работала в госпитале, там лежал лейтенант Михаил Снежков. Он был художник. Снежков нарисовал мамин портрет цветными карандашами и написал внизу: «Наша любимая сестра Валя».

И на этом, самом интересном, месте мама всегда обрывает свой рассказ:

— А дальше ничего особенного не было. На фронт я, конечно, попала, но только уж под самый конец войны. И почти сразу же ранение получила, на этом все мои подвиги и закончились.

Володя знает: сколько ни проси — ничего больше не расскажет.

— И Снежкова больше не встречала? — спрашивает Володя, осторожно поглядывая на маму. Знает, что никакого определенного ответа он не дождется, но все равно спрашивает.

— Нет.

— А он, может быть, живой…

— Может быть. Неси воду.

— Так мы с тобой и живем вдвоем.

— Вот так и живем. Неси воду, мой ноги.

— А если бы пришел, то жил бы он с нами?

— Я сказала: мой ноги. Пора спать.

Володя наливает в таз воды и, сидя на пороге, начинает нехотя мыть ноги.

— И наверное, был бы он мой папа… — тоненьким голосом произносит он, вздыхая, и в то же время осторожно наблюдает за матерью.

— Ты долго еще будешь болтать глупости! — вдруг закричала она, и лицо ее покраснело. — Живо в постель!

Бросив полотенце, она ушла в свою комнату плакать. Володя знал, что она плачет, и не мог понять, почему ее так раздражает упоминание об отце. Стоит только сказать это слово — и пожалуйста…

И он, заранее зная, к чему приведут его расспросы, все равно каждый раз снова заводил один и тот же разговор, надеясь, что мать вдруг да проговорится-, и он узнает все.

То и дело вздыхая, он поболтал в тазу ногами, кое-как, вытер их и пошел домой. По сумрачным сеням расхаживала Еления. Размахивая горящей папиросой, она угрожающе гудела:

— Что-то последняя картина твоя на Капитошкины ковры смахивает. Погляжу я погляжу да и выгоню тебя из этого дома…

Ваоныч сидел на пороге своей студии и молчал.

— Спокойной ночи, — проговорил Володя, прошмыгивая в свою комнату.

Еления вослед пыхнула дымом и, кажется, огнем:

— Спи на здоровье.

Мама сидела в столовой и рассматривала скатерть на столе. Проходя мимо, Володя издал особенно затяжной вздох и покосился на маму: не заметила, зря старался. Ну и пусть, переживем-перетерпим.

И, лежа в постели, он все вздыхал и вертелся до тех пор, пока мама не сказала из столовой:

— Долго еще будешь переживать? Ну, хватит, спи.

Ага, дошло! Он только приготовился вздохнуть особенно потрясающе и даже набрал воздуха побольше, как вдруг послышался топот, и в комнату, покачиваясь, вошел слон. Мама сказала:

— Ну вот, только этого нам и не хватало!

Но слон даже не посмотрел на нее. Он тяжким слоновым голосом сказал Володе:

— А я знаю, где твой папа. Он на Луне, и мне известна дорога к нему.

И вот они пошли… поплыли… полетели… Слон, а на нем Володя. Он думает, что это, наверное, очень смешно — слон летит по воздуху, как воздушный шар. Но смеяться нельзя, сердце замирает от страха, и он никак не может сообразить — сон это или не сон…

ТАЙНАЯ КОМНАТА

Наступало время обеда. Мурзилка окликнула Ваську и таким слабым голосом, будто через минуту ей помирать, приказала:

— Сбегал бы в гастроном. Отец скоро придет.

— Сама не рассыпешься, сходишь, — отзывается Васька.

— Вот отцу скажу.

— А говори. Я сам скажу, что ты целый день спишь.

— Ну, кому я говорю! — визгливо крикнула мачеха, так что подсолнечная шелуха с ее губ полетела во все стороны.

Так они пререкались до тех пор, пока не пришел Капитон, Выругав жену всякими словами, он начал ловить Ваську, гоняя его по двору, как курицу. Поймав, он зажал его голову между колен и начал не спеша отстегивать ремень. Васька не вырывается и не кричит. Он знает, что все это бесполезно. Он только плачет, повизгивая, как щенок, и в то же время сморкается в отцовы брюки.

Отхлестав сына, отец бросает ремень. В ту же секунду Васька бойко, как петух, взлетает на забор и, подтягивая штаны, начинает ругаться:

— Босяк несчастный, бандюга! Подожди, вырасту, я тебя еще не так вздрючу! Ты у меня по две недели сесть не сумеешь, на пузе ползать будешь…

А отец ходит по двору и хохочет.

— Смотри, как научился ругаться, собака! Молодец, Васька, главное, не тушуйся. Ну, ладно. На вот деньги, лети в гастроном. Жрать от этой физкультуры еще больше захотелось.

Пообедав, Капитон расстилает для просушки очередную партию холстов на дворе и, похаживая между ними, отгоняет кур и воробьев. В то же время маленькими опухшими глазками он посматривает в щели забора на соседний двор. Капитон подкарауливает художника Бродникова, для того чтобы потолковать с ним об искусстве, поскольку он считает себя художником и очень любит умные разговоры.

Как только Ваоныч появился на крылечке, потирая затекшие от палитры и кистей пальцы, Капитон поспешил к пограничному забору. Его толстое красное лицо медленно всплыло над забором, как поздняя летняя луна, когда она всходит над недалеким лесом.

Вначале показывается огненный чуб, потом лоб, весь какой-то измятый и складчатый. Вот выплыли кустистые светлые брови и маленькие бесцветные, но очень пронзительные глазки. Показался нос, похожий на повернутую хвостом вверх молоденькую репку. Ботва у нее коротко острижена и слегка распушена. Это у Капитона такие усишки. А губы у него почему-то очень светлые и кажутся голубыми на медном лице.

Положив толстые, в оранжевых волосах, руки на верхнюю доску забора, он сказал своим хриплым, задыхающимся голосом:

— Привет, холлека!..

Ваоныч как-то объяснил Володе, что Капитон хочет сказать «коллега», что значит товарищ по работе. Конечно, это должно быть обидно для Ваоныча. Он ничего не отвечает, но это не смущает Капитона. Вытащив из кармана маленькую черную шапочку, он натягивает ее на голову. И вот уже его лицо не похоже на позднюю луну. Оно напоминает теперь необычайно пузатый желудь, сорвавшийся с ветки, и даже кусочек этой ветки торчит на макушке.

— Беретка! — любовно сообщает Капитон. — Некоторые деятели теперь этакое носят. Моду, значит, соблюдают.

— Какие деятели?

— Ну, вообще… Свободной профессии.

— Ага! — смеется Ваоныч. — На барахолке приобрел?

Капитон, оглаживая берет, сообщает:

— Выменял. Вещь заграничная. У нас разве чего могут…

— Это верно, — соглашается Ваоныч, — производство очень сложное, колпачки эти, сложнее атомной станции…

Капитон вздыхает:

— Вот вы смеетесь все… А я разговорился на барахолке с одним соображающим человечком. Молодой такой, а, между протчим, тут… — Капитон постучал пальцем по своему жирному лбу. — Вот тут шарики играют. Сам-то он заграничными предметами интересуется и все мне объяснил про искусство. Какое передовое, а какое, значит, на сегодняшний день отстающее.

Ваоныч вдруг покраснел и громко, на весь двор, закричал:

— А ну слезь. Забор поломаешь. Тебе пить надо бросить да полечиться. А ты ходишь тут, трясешь своими коврами.

— Ничего. От моего художества морду еще никто не воротит. От покупателя отбою нет. А кричишь ты на меня от идейного несогласия.

— Что? — спросил Ваоныч.

— Идеи у нас разные. У тебя идея одна, у меня совсем наоборот.

Ваоныч расхохотался так, что даже долго не мог ничего ответить и только махал руками. Вдруг он оборвал смех и, вытирая слезы платком, серьезно спросил:

— А у клопа есть идея?

— Обязательно! — жарко подхватил Капитон и пояснил: — Как бы пожрать.

— Ну вот что, идейный ты мой противник. Идея может быть только у человека. И только убежденного в своей правоте. Ни у клопа, ни у скота идей не бывает. А пожрать или там побольше денег нахапать это не идея, а скотское стремление. Так что у нас с тобой даже идейных разногласий не может быть. Понял?

— Понятно… — протянул Капитон, — презираешь, значит.

Ваоныч с жаром подхватил:

— От всей души презираю всякое скотство в человеке. И тем более, если это скотство пачкает святую любовь к искусству. И того человека презираю, который спекулирует искусством.

Володе не все было понятно из того, что говорил Ваоныч. Ему сначала даже нравились яркие пятна на Капитоновых коврах, сказочные деревья и лебеди, нарисованные серебряной краской.

И Ваоныч заметил это. Он спросил:

— Красивые у Капитона ковры?

Попробуй-ка скажи, что красивые…

— Не знаю, — ответил Володя.

— Хитер, — осуждающе протянул художник. — А ты бы не хитрил со мной. Я тебя насквозь вижу. Честно скажи.

Володя честно сказал:

— Лебеди красивые.

— А ты настоящих лебедей видел?

— Нет.

Секунду подумав, Ваоныч вдруг схватил Володю за руку.

— Пойдем. Я тебе подлинную красоту покажу…

В большой светлой комнате, где художник работал зимой, сейчас было пустовато. Стояла только широчайшая оттоманка, обитая зеленым потрескавшимся репсом, да несколько старых холстов, прислоненных к стенам.

Тяжелый мольберт, новые картины, краски — все находилось наверху, на галерее. Там Ваоныч работал все лето до первых заморозков, там же и спал на старой раскладушке, застланной мохнатым оранжевым одеялом.

И в комнате, и на галерее Володя часто бывал, но он никогда и не помышлял проникнуть в другие комнаты. Там жила Елена Карповна. Должно быть, она и Ваоныча не очень-то допускала к себе, потому что он как-то вдруг притих и, прежде чем войти, осторожно постучал:

— Это я, мама, — тихо сказал он.

Замирая от ожидания необыкновенного, Володя на всякий случай отступил за спину Ваоныча.

Дверь отворилась. Они вошли. Володя разочарованно подумал: «Комната как комната, ничего особенного, кроме необыкновенной чистоты, нет».

Печь с вделанной в нее плитой свежевыбелена, стол, стулья, буфет — все блестит, как новенькое. На желтом полу ярко сверкают солнечные прямоугольники.

Еления сидела в кресле у стола и зубной щеточкой терла какую-то чугунную статуэтку. Не глядя на вошедших, она сказала:

— Каслинская. Восьмидесятых годов. Очень редкая.

И осторожно поставила статуэтку на полированную крышку стола.

— Ну, а ты зачем? — спросила она, указывая на Володю щеткой.

При этом она так строго посмотрела на Володины босые пыльные ноги, словно собиралась почистить их своей щеткой.

— Это я его привел, — сказал художник, разглядывая статуэтку. — Надо показать ему лебедя.

— Ну идите, — разрешила она. — Только ничего не трогать руками.

Она и на руки Володины посмотрела, как будто подумала: «А не почистить ли заодно и руки».

Вот она — тайная комната.

Художник исчез в темноте, а Володя, оставшись один на пороге таинственной комнаты, почувствовал сильное желание удрать. Кто их знает, что они прячут здесь в темноте? Все-таки это интересно, а удрать он всегда успеет. В комнате было темно и душно. Большое окно так плотно закрыто внутренней ставней, что в комнату не проникало ни единого солнечного лучика.

Но вдруг ставня со стуком распахнулась. Комната мгновенно осветилась, и все вокруг ослепительно заиграло разноцветными бликами. Володе показалось, что он попал в волшебную пещеру, набитую чудесными драгоценными вещами. Они тесно стояли и лежали на полках, за стеклами шкафов, на столе и даже на полу. Черные шкатулки таинственно мерцали в глубине шкафа разноцветной росписью и тонкой позолотой. На полке разгуливали толпы белых и густо нарумяненных дымковских баб, барынь, девушек в платьях, сверкающих чистыми красками и золотом. Были тут и бараны с золотыми рогами, и кони в красных и зеленых яблоках, под серебряными седлами. На другую полку выбежал целый табун коней, блистающих всеми оттенками обожженной глины. Коричневые, красные, зеленые, они мчались вперед, свивая в кольца свои гордые шеи.

Изделия из чистого белого или из желтоватого, как бы опаленного солнцем, дерева занимали целую стену. Каких только причудливых зверей, рыб и человеческих фигур не выдумывали безвестные мастера!

А на краю полки стоял старичок-лесовичок, собранный из шишек и сосновых веток, с бородой из седого мха. Он забрел сюда из коми-пермяцкой тайги.

Под стеклом на столе разместились изделия, выточенные из кости терпеливыми северными художниками. Они были настолько хрупкими, что предохраняющее их стекло, по сравнению с ними, казалось надежной броней.

На это стекло Ваоныч поставил большого белого лебедя. Володя не сразу заметил его. Он вообще ничего не мог заметить сразу. Он растерялся и онемел.

— Вот какие лебеди бывают у настоящего мастера, — донесся до него голос Ваоныча. — Смотри…

Белая птица плыла по зеркальному стеклу, как по застывшей водной глади. Изогнув шею, она почти касалась клювом воды. Каждое перышко на крыльях, каждая пушинка на груди были полны живого трепета.

Володя махнул рукой:

— Кш! — сказал он тихонько и не удивился бы, если бы лебедь вдруг вздрогнул и отплыл по стеклу, как по спокойной воде.

— Вот видишь! — радостно засмеялся Ваоныч. И как-то особенно ласково прошептал: — А Капитошкиным лебедям не захочется сказать «кш»!

Володя покраснел, оттого что невольно поддался на обман: деревянного лебедя принял за настоящего.

Заметив это, Ваоныч осторожно погладил лебедя и тихо продолжал:

— А ты не стыдись. Это не обман. Это искусство. Великий мастер тот, кто в мертвый материал живую душу вложит. Слыхал, как люди говорят про настоящего мастера: он в дело всю душу, вкладывает. Вот и в этого лебедя душа вложена. Видишь, какой он: красивый, живой!

— А зачем вы его в темной комнате прячете?

Спросил оттого, что ему стало жаль лебедя. Володя представил себе, как он сейчас уйдет на залитый солнцем двор, а лебедь останется в темноте, где пахнет пылью и нафталином. Никто его не увидит, и никто никогда не узнает, каким бывает настоящий лебедь.

— Зачем прячете? — повторил Володя.

— Тише! — сказал Ваоныч и показал на дверь. — Я тебе потом все объясню.

Он закрыл ставню и вывел Володю из чудесной комнаты. Еления по-прежнему сидела в своем кресле и любовалась на черную фигурку, поворачивая ее то одним боком, то другим.

— Хорош «Лебеденочек?» — спросила она, не глядя на Володю. И, не дожидаясь ответа, вдруг сообщила: — Деда твоего работа. Великий был мастер, а человек упрямый, бог ему судья. Это еще не самая его лучшая вещь.

Володя знал, что самое лучшее из всего, что вырезал из дерева дед, отдано на хранение в музей. Замечательные там вещи! Но самая лучшая — большой резной портрет. Назвал его дед «Веселый плотник», и говорят, что он похож на самого автора.

Сидит на чурбашке плотник. Отдыхает и топор большим пальцем пробует — остер ли инструмент. А сам посматривает на всех такими веселыми глазами и такая затаилась в бороде ухмылка, что всем ясно: остер у мастера топор, а язык и того острее. Скажет слово — вряд ли устоишь.

Смотрят на «Веселого плотника» люди, и вспоминают Володиного деда — Великого Мастера.

Глава третья

ДЯДЯ ПРИЕХАЛ

Мама иногда вспоминала о том, что есть у нее где-то двоюродный брат — Володин дядя. А где точно — не знала. Она помнила только, что фамилия его была не совсем обычная: Оседлый. Имя тоже: Гурий Валерьянович.

Ничего больше о нем известно не было, и, наверное, потому он казался Володе существом таинственным.

И вдруг от дяди пришло письмо:

«Дорогая наша сестрица, Валентина Владимировна, и какие еще существуют при вас дорогие сродственники, всем от нас низкий поклон. А я, если не забыли, являюсь брат ваш (сродный) Гурий, дорогой мамаши вашей сестрицын родный сын.

Дорогая сестрица Валентина, конечно Вы не помните нас, как живете Вы в городе, где много удовольствий и прочих культурно-политических мероприятий.

А у нас, как вам, может быть, уже известно, распустили МТС, и все машины и все имущество продали колхозам, то нам теперь тут нарушили существование. Я работал при МТС кладовщиком и считался как рабочий класс, а теперь заставляют вступать в колхоз. А нам этого не надо, поскольку у меня своя параллель и другое направление жизни, т. е. не колхозное.

Как Вы смотрите на это, дорогая сестрица, что мы всем нашим семейством прибудем к вам на постоянное жительство.

Семейство наше состоит из следующих лиц:

а) жена Александра Яновна 35-ти лет.

б) дочка Таисия Гурьевна 9-ти лет.

А также кое-какая живность и все, что требуется по хозяйству.

Нам неизвестно, какое ваше семейное состояние, а с нашим прибытием будет вам облегчение в жизни и всякое удовольствие…»

Прочитав письмо, мама обрадовалась:

— Вот и хорошо, что он надумал приехать. Мне одной не справиться с этим домом. А он, видать, человек хозяйственный.

В самом деле, дом требовал непрестанных забот и ухода. Тем более такой дом, построенный под веселую руку, да на долгую счастливую жизнь для большого дружного семейства. Обветшало крыльцо, потрескалась и начала осыпаться коричневатой трухой резная нарядная дверь. Крышу надо чинить, полы красить. Многое надо.

А что может сделать одинокая женщина, весь день занятая на работе? Ничего-то она сделать не может. Тут нужна мужская, хозяйская рука.

Советовали продать дом, и покупатели находились, но мама всем отвечала одно:

— Это не такой дом, который можно продать. Не могу я этого сделать. Ведь он с меня спросит, — указывала она на сына. — Вырастет и спросит…

Слушая мамины жалобы, Володя тоже горячо протестовал:

— Не продавай. Я не велю!

Мама смеялась:

— Вот видите: не велит…

Володя понимал, что маме и самой было бы тяжело расстаться с домом. Поэтому она обрадовалась приезду брата, все же не чужой человек будет в доме. По письму видно, что не очень-то он грамотный, но такие как раз и бывают самые хозяйственные.

— Может быть, в нашем доме повеселее сделается… И нам с тобой повеселее жить будет… — девчоночьим голосом протянула она.

И они начали дружно мечтать, какая хорошая жизнь начнется, когда приедет дядя. Мама подружится с Александрой Яновной, будет, с кем перекинуться добрым словом, поделиться и радостью, и бедой. Да и Володю приберут, присмотрят, накормят. И мама всей душой отблагодарит за сына.

А Володя сказал, что, конечно, лучше бы у них был мальчишка. Ну, нет, так нет. Девчонки тоже не все вредные бывают.

Потом начали думать, где их разместить, и решили, что им очень хорошо будет жить на кухне. Но это не просто кухня. Раньше здесь готовили еду, здесь же обедали и по вечерам собиралась вся большая дедова семья. Сейчас тут никто не живет.

Мама сразу же села писать письмо дяде, а Володя побежал делиться новостью и хвастать, но, как назло, ни одного приятеля не оказалось на улице. Даже Васька исчез куда-то. Одна только Васькина мачеха сидела у своих ворот, задумчиво и равнодушно разглядывая темнеющее небо и золотые облака.

Володя сообщил:

— К нам скоро дядя приедет. На постоянное жительство.

Лениво двигая пухлыми губами, она ответила:

— Давно бы ему собраться. Может быть, фулюганить меньше будешь.

И тут же из-за забора послышался удушливый Капитонов голос:

— Дядька — это неплохо. Он тебе разукрасит сидячую местность.

Они говорили так, словно радовались всем тем неприятностям, которые, по их мнению, ожидали Володю с приездом дяди.

Дядя приехал совершенно неожиданно и очень скоро. Произошло это так.

Володя уже успел забыть о своей болезни, и ему снова разрешили бегать по всей улице, и по соседним улицам, и даже за Оторвановку на строительство.

И вот как-то вечером Еления пожаловалась маме:

— Косточки во мне гудят на разные голоса. Это уж к дождю.

— Да, это очень может быть, — ответила мама, — такой зной. Даже листья в саду вянут.

Володя не особенно верил в музыкальные способности старухиных косточек, потому что у нее всегда что-то шумело и гудело. Он верил только своему капитану. Вот если он выйдет на палубу своего корабля, тут уж без ошибки можно утверждать — будет дождь.

Выбежав из ворот на улицу, чтобы лучше рассмотреть отважного капитана, Володя увидел такое, что сразу позабыл обо всем на свете.

По краю тротуара шел высокий и с виду очень унылый человек. Несмотря на жару, он был в сером брезентовом плаще. Его голову прикрывала кожаная кепка, широкая, с острыми краями, похожая на большую черную сковороду. На плаще в самом низу рыжело продолговатое нефтяное пятно, напоминающее Каспийское море.

Человек все время вертел головой, жадно поглядывая по сторонам выпуклыми и тусклыми, как оловянные пуговицы, голодными глазами. Лицо его, покрытое густой сетью больших и малых морщин, напоминало лист пожелтевшей измятой бумаги.

Все эти подробности сразу отметил Володя и подумал, что этому человеку, наверное, очень невесело живется на белом свете: ему жарко, хочется есть, оттого он так и посматривает вокруг — чем бы тут поживиться. Но кругом стоят одни только прожаренные солнцем дома.

Человек уныло шагает по размякшему асфальту в горячем плаще и чугунной кепке, а за ним, повизгивая, катится тележка на двух высоких колесах. Бойко двигая босыми ногами, тележку тащит небольшой, но какой-то широкий и жилистый человек. Одет он в широкие грузчицкие порты, до того испачканные и потрепанные, что определить, из чего они сшиты и какого цвета материал, уже нет никакой возможности. С плеч его на одной сохранившейся лямке свисает очень длинная майка, бывшая когда-то голубой. Но возможно, что она была и красной. Сейчас этого уже не определить. Майка открывает его волосатую грудь, и подол ее трепещет при ходьбе где-то около самых колен. Полотняная панамка, какие летом носят интеллигентные бабушки, покрывает его голову.

Его босые ноги, голая грудь и руки — все поросло густыми волосами. Небритое круглое лицо казалось мохнатым, отчего он походил на большую обезьяну. Пот стекал по его лицу, плечам и груди, оставляя извилистые грязные дорожки, и блестящими каплями падал на пыльный раскаленный асфальт.

На тележке стояли фанерные чемоданы, перевязанные веревками, ремнями, проволокой, лежали пестрые узлы, полосатые перины, железные части кроватей, панцирная сетка, новая большая кадушка, в каких солят на зиму капусту, и другая кадушка, поменьше, выкрашенная голубой краской. В голубой кадушке росла комнатная пальма. Под узорной сенью пальмы на самой вершине воза стояли две большие клетки с серыми и пестрыми кроликами.

Удивительно, как один небольшой человечек может тащить столько вещей и еще бодро покрикивать хриплым голосом:

— Не тушуйся, хозяин. Культурно довезем.

Конечно, над забором сейчас же показалась огненная Васькина голова. Смешно двигая своей репкой, он дурашливо пропищал:

— Рикша!

За тележкой шли толстая женщина с очень белым лицом и тоненькая загорелая девчонка в новом красном платье. Она несла большую гипсовую собаку, прижимая ее обеими руками, как ребенка.

Женщина шла спотыкаясь и покачиваясь, как слепая. На ней было надето тонкое желтое платье. Синее суконное пальто она несла на руке. Другой рукой держала черный дождевой зонтик, загораживаясь от солнца. Было видно, что она умирает от жары.

А девчонка — Володя это сразу определил — была вредная. Она задирала широкий нос и при этом так презрительно щурила глаза, что, казалось, смотрит на окружающий ее мир своими круглыми ноздрями. Хотя гордиться ей было совершенно нечем. Платье на ней короткое, коленки острые и загорелые, ноги сплошь в белых царапинах. И шляпка на ней смешная: желтая, соломенная, с пучком тряпочных цветов. А из-под шляпки, как будто сделанные из той же соломы, торчат две жидкие косенки, завязанные розовыми бантиками. Один бантик развязался, и длинная ленточка подрагивает на ходу.

Словом, сразу видно, вредная девчонка, что она сейчас же и доказала.

Как только Васька пропищал на заборе, девчонка еще выше задрала свой нос и звонко, на всю улицу, рассмеялась:

— Какой рыжий! Смотрите, как петух!

— Малявка! — завопил оскорбленный Васька и для убедительности показал язык. — Э-э, малявка!..

Володя тоже засмеялся.

В самом деле, Васька, когда сидел на заборе, очень напоминал яркого петуха.

— Стой! — вдруг скомандовал унылый человек таким гулким басом, что Володе показалось, будто голос ударил из большой кадушки, стоящей на возу.

Голодным взглядом он осмотрел дом, Володю, рыжего Ваську и спросил:

— Чей это будет дом?

— Наш, — ответил Володя.

— А вы-то чьи? — прогудел унылый человек, и не успел еще Володя ответить, как из калитки выбежала мама.

— Гурий Валерьянович?! — спросила она.

Вот оно что — дядя приехал!

Васька свистнул на всю улицу.

Дядя снял с головы свою сковородку.

— Здравствуйте, сестрица, — сказал он, и многочисленные морщины на его лице дрогнули и заиграли, редкие усы ощетинились. Можно было догадаться, что он улыбнулся. — Мое семейство, — ткнул он рукой в ту сторону, где находилась тележка с чемоданами и кадушками.

Сейчас же толстая женщина, продолжая прикрываться зонтиком, поцеловала маму в щеку.

— Здравствуйте, сестрица, — простонала она. — Какие у вас погоды невозможные…

И девочка поцеловала маму в другую щеку, сказала тоненьким голосом:

— Здравствуйте, тетя!

— А это мой сын, — мама подтолкнула Володю.

Снова на дядином лице вздрогнули и заиграли все морщинки. Ощетинив усы, он пробубнил:

— Здорово, пистолет!

Девчонка захихикала, прикрываясь концом платочка.

Мама показала на дом и положила руку на Володину голову:

— Наследник.

Оловянные дядины глаза вспыхнули, словно он наконец-то увидал долгожданную еду, и его взгляд сделался совсем уж алчным.

— Здравствуйте, молодой хозяин, — восторженно прогудел он и протянул вперед длинные руки с широкими ухватистыми ладонями. — Примите бесприютное семейство, — умильным голосом запричитал он. — Мы, значит, вам дядя, хотя и двоюродный…

Володя попятился. Ему показалось, что этот высокий голодный человек сейчас посадит его на свою сковородку и пришлепнет свободной рукой.

— Культурно, — сказал человек, впряженный в тележку. Задирая подол грязной майки, он размазывал пот на лице. Другой рукой в это время он придерживал оглобли, чтобы не перевернулся его экипаж.

— Ох, да как же вы так! — воскликнула мама, вдруг увидав чудовищный дядин багаж. — Да заезжайте скорее во двор. Такси разве не было? Взяли бы грузовое.

Дядя свысока поглядел на маму и, как бы снисходя к ее молодости и неопытности, пояснил:

— Сестрица, так это денег сколь надо! Такси-то ваше, оно кусается.

— А этот, я думаю, еще хуже кусается.

Дядя подозрительно оглядел своего возницу. Тот блудливо ухмыльнулся всей своей широкой мохнатой рожей:

— Вы тоже скажете…

— Куда такому кусаться-то, — согласился дядя, открывая ворота.

Тележка вкатилась во двор.

— Ох, нехорошо все-таки, — продолжала мама. — Такси-то приличнее, да и много дешевле.

Когда выяснилось, что за грузовое такси пришлось бы заплатить почти вдвое дешевле, дядя побледнел, и в глазах его снова появился тусклый оловянный блеск.

— Обманул ты меня, значит? — спросил он.

Тележник радостно подтвердил:

— Обманул.

— Да как же ты посмел?

— А я тебя разве заставлял верить? Я, если обманывать перестану, дня не проживу.

Привлеченный шумом на дворе, Капитон возник над забором.

— Правильно, — подтвердил он.

Тогда дядя стал так ругаться, что мама не выдержала и сказала:

— Ну, довольно. Как не стыдно!

Но дядя продолжал бушевать.

— Сваливай! — кричал он на весь двор. — Разгружай, нечистый твой дух! — И бросился отвязывать веревку.

— Погоди, — грозно предупредил тележник. — Культурно отдохни. Охолонь. Деньги отдай, тогда кидайся до веревок.

— Я тебе отдам, — зашипел дядя, — по закону. Согласно тарифу. За километро-час.

Но тележник был не дурак. Он бойко повернул тележку, так что Гурию Валерьяновичу пришлось отскочить в сторону. Он снова забежал назад, и снова тележка повернулась к нему колесом, угрожая наехать на ноги.

— Врешь, — бубнил дядя, прыгая вокруг тележки и стараясь догнать убегавший от него веревочный узел. — Врешь, не уйдешь!..

— Врешь, культурно отдашь, — хрипел тележник, лихо разворачивая свой экипаж.

Васька свистел на заборе. Его отец хохотал, утирая слезы подкладкой берета:

— Не отставай, сосед! Давай, давай! Хватай его, дьявола!..

— Да что вы делаете! — кричала мама. — Сейчас же прекратите! А вам-то стыдно, Капитон Романович!

— Ох, не мешай им, соседка, — надрывался Капитон. — Гляди, какой балет! Давай, дядя, давай закручивай!..

Девчонка, поставив свою собаку на крыльцо, подскочила к забору и начала колотить кулаками по доскам.

— Дураки! — пронзительно визжала она. — Все вы дураки рыжие!..

Когда Володя услыхал голос матери, он схватил обломок кирпича и запустил им в Капитана. Тот охнул и схватился за щеку. По его пальцам сейчас же потекла кровь.

Сразу наступила такая тишина, что все услыхали, как вздохнул Капитон.

— Ну, ладно… — сказал он и ушел домой с таким видом, словно получил все, что хотел.

— Ловко! — воскликнул Васька одобрительно, будто и его желание исполнилось как нельзя лучше.

Мрачно разглядывая свои босые ноги, Володя ждал возмездия, но маме сейчас было не до него. Она таким строгим голосом, какого даже Володя не слыхал от нее, сказала дяде:

— Сейчас же отдайте деньги. Балагана тут устраивать не позволю.

Обозленный тележник пригрозил перевернуть тележку и пообещал это сделать так, что «от всех ваших чемоданов и цветов останется одна повидла»! Но, получив деньги, он сказал: «Культурно» — и, укрепив оглобли на специальной подставке, начал разгружать вещи.

ОЧЕНЬ ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ДЕВЧОНКА

Закрыв за тележником ворота, дядя сказал маме:

— Парнишка-то боевой. За дядю вступился. Надо его мороженкой угостить за это.

Мама остановилась на крыльце, как бы вспомнив о существовании сына.

— Ну, а ты как думаешь? — спросила она у него. — Что надо теперь сделать?

Володя молчал. Он знал, чего от него хотят. Но ни за что, пусть его выгонят из дома, ни за что извиняться перед Капитаном он не станет.

— Хорошо, — сказала мама. — Иди вон туда, под навес, и там подумай.

И ушла в дом.

Все пошли за ней. Володя остался один, всеми забытый, отверженный, никому не нужный, даже матери, за честь которой он вступился.

Солнце пекло нещадно, сжигая все живое. Нерушимая тишина стояла во всем мире.

Золотой кораблик плыл в раскаленном небе.

Володя отправился под навес, где лежали дрова и стояла всякая рухлядь. Здесь, в знойной тишине, он и решил обдумать свое сложное положение. Но оказалось, что сюда уже поставили клетки с кроликами, так что скорбные думы пришлось пока отложить.

Кролики тяжело дышали. Они сгрудились около проволочной сетки, тычась в нее своими мягкими подвижными носами. Ясно — они хотят пить. Их тоже бросили на произвол судьбы. Забыли.

Володя совсем уже решил отправиться за водой для кроликов, но в это время на крыльцо, гремя пыльными сапогами, вышел дядя. Он был в пестрой нижней рубахе навыпуск. Разевая свой большой рот, он бухнул:

— Тайка!

Выбежала девчонка, тряся косичками.

— Хряпку! — услыхал Володя незнакомое слово. — Хряпку готовь! Передохнут звери.

— А где я тут ее возьму? — заносчиво спросила Тая.

— Вдоль забора пока нарви. Потом сыщем.

— Сейчас, — сказала Тая и убежала в дом. Скоро она вернулась, натянула на руки старые перчатки и начала рвать траву, пышно разросшуюся вдоль заборов и в углах двора. Ее отец поглядел на сверкающее небо, покачал головой и ушел в дом.

Володя из своего укрытия видел, как Тая принесла траву и бросила кроликам. Те набросились на сочный корм и дружно захрустели. Теперь стало понятно, что такое хряпка и кого дядя называл зверями.

А девочка присела на перевернутое ведро и, напевая, начала что-то делать со своими перчатками. Ну ясно, у нее получилась кукла. Что же еще? На куклу, конечно, не очень похоже, рваные пальцы торчат в разные стороны, но в общем вроде кукольных рук и ног. Девчонка!..

Но вот она поднялась и, усадив куклу на ведро, как-то странно округлила руки и низко поклонилась. Потом начала танцевать. Она поворачивалась на одной ножке, прыгала, разводя руками и склоняясь всем телом то в одну, то в другую сторону. В общем, у ней это здорово получалось, ничуть не хуже, чем у девчонок, когда они изображают балет на школьных вечерах.

Володя не вытерпел и крикнул из своего укрытия:

— Хо-хо!..

Она, не прекращая своего танца, очень спокойно сказала:

— А я так и знала, что ты где-то здесь переживаешь.

Тогда Володя вышел и стал смотреть в другую сторону. На кроликов.

Чуть задыхаясь, Тая сказала, склоняясь к земле головой и вытягивая ногу в сторону:

— Умирающий лебедь.

— А я думал, умирающая лягушка.

— И совсем не смешно. В студии при Доме культуры так же танцуют. Я сколько раз видела. — Она вздохнула. — Я бы тоже сумела, если меня учить. У вас есть Дом культуры?

— У нас Дворец культуры, — гордо заметил Володя.

Но это заявление ничуть не поразило Таю.

— Я так и знала, — уверенно ответила она.

Вот ведь какая девчонка! Что бы ей ни сказали, она обязательно ответит: «Так и знала». Как будто всю жизнь прожила в городе. Надо срочно что-нибудь такое сделать, чтобы она не задавалась. Но пока Володя придумывал, чем бы удивить заносчивую девчонку, она сама задала каверзный вопрос:

— Ты очень храбрый?

— Не знаю… Может быть…

— Наверное, храбрый. Вон как ты того рыжего.

Она сидела на траве, глядя на Володю снизу вверх. Она явно восхищалась его поступком, который, кажется, никто, кроме дяди, еще не одобрил. Вот ведь девчонка, а сочувствует. Польщенный, он присел около нее на корточки и важно произнес:

— С этим рыжим у меня идейные разногласия!

— Извиняться пойдешь? — строго спросила Тая.

— А тебе-то что! — нахмурился Володя.

Тая горячо зашептала:

— Не ходи. Он сам во всем виноват. Я бы ни за что не стала извиняться. Перед таким.

Володя вздохнул:

— Заставят. Мама заставит.

— Меня бы не заставили. — Она негодующе затрясла косичками. — Эх ты! А говоришь, храбрый!..

— Ничего я не говорю…

— Ну, значит, думаешь. Все мальчишки так думают.

— Все, да не я.

— И ты тоже.

Володя дернул ее за косичку. Хихикнув, она торжествующе взвизгнула:

— Все мальчишки дергают за косы!..

— Малявка!..

— Все мальчишки обзываются… — продолжала торжествовать Тая.

— Как дам вот…

— Все мальчишки грозятся, — упрямо и отчаянно пищала Тая прямо ему в лицо. — Все, все!

Она не давала ему рта открыть. Что бы он ни сказал, что бы он ни сделал — на все у нее был один и тот же ответ. Когда Володя толкнул ее, она сказала, что все мальчишки толкаются. Она смеялась над каждым его поступком. И над каждым словом.

Но что было самым обидным — она ничуть не боялась его. Все девчонки и даже мальчишки, когда дразнят, стараются держаться подальше, потому что дразнит только слабый. Сильный никогда так не сделает.

А эта дразнит и ничего не боится. Ее розовый задорный нос вертится перед самым Володиным лицом. Никогда еще он не дрался с девчонками, но сейчас ему очень хотелось щелкнуть по этому самодовольному, задиристому носу.

Но вдруг Тая подняла руки, указывая куда-то вверх:

— Ой, смотри, что это у вас такое чудное?!

Золотой кораблик тихо покачнулся на высокой шиферной волне. Вот он, круто развернувшись, взял курс навстречу сорвавшемуся с далеких гор ветру. А на носу появился капитан в своем желтом плаще и мужественно повел корабль навстречу буре.

— Какой чудный корабль! — замирая от восторга, прошептала Тая и прижала руки к груди. — Никогда не видела лучше…

По правде говоря, она вообще никогда еще не видала кораблей, но ни за что не призналась бы в этом. Да Володе и не нужно было никакого признания, он был доволен, что хоть чем-нибудь удалось удивить задорную девчонку.

— Это барометр, — сообщил он.

— До чего чудный барометр!

— Вот видишь. Капитан вышел на палубу, значит, будет гроза.

— А я это и без него знала.

— Ты?

— Уже три дня, как знала. У нас в колхозе старичок есть, он, еще когда мы уезжали, сказал: через три дня ждите дождя.

Володя вздохнул и отошел в сторону. Ничем ее не удивишь. А Тая продолжала рассказывать:

— А в конторе МТС висел вит такой круглый барометр. Как часы. За сутки все предсказывает. А твой капитан за сколько?

Володя не ответил. Все равно она скажет, что так и знала. Вздорная девчонка. Зазнайка.

— В деревне сейчас все радуются, — рассказывала Тая. — Хлеба наливаться начали, дождик вот как нужен. И картошка скоро в цвет пойдет. Про огороды и говорить нечего — измучились с поливом. У нас речка и та до того пересохла, что вода до подколенок не достает.

Городской мальчик, Володя никогда не думал, какое великое значение имеет дождь, если он вовремя. Все живое вздохнет полной грудью: начнут наливаться хлеба, пышно расцветут огороды и сады и люди оживут, заговорят громкими, радостными голосами.

Вот тебе и девчонка, из деревни приехала, а знает то, о чем он даже и не думал. А она, баюкая свою куклу, вдруг притихла и попросила почему-то шепотом:

— Ты только смотри, никому не рассказывай, что я танцевала. Это от всех секрет.

— Какой секрет? — спросил Володя.

— Мне танцевать нельзя. Если мама узнает…

Она не договорила, и Володя не спросил, почему ей нельзя танцевать и что будет, если узнают, что она танцевала. У этих девчонок вечно какие-то секреты, тайны. Из каждого пустяка они делают тайну и шепчутся о ней целый день!

Володя презрительно повел плечами.

— Очень мне надо про твои секреты думать. Глупость какая-нибудь.

— А вот и не глупость, — тихо сказала Тая.

Она так вдруг притихла и сжалась, словно секрет, о котором она вспомнила, придавил ее всей своей тяжестью.

Нет, наверное, не глупость этот ее секрет, если одно воспоминание о нем так подействовало на задиристую, веселую девчонку.

Вдруг в притихший, выжженный солнцем город ворвался горячий ветер. С разбойничьим свистом понесся он по улицам, с грохотом распахивая калитки, хлопая ставнями, срывая по пути все, что плохо держится на своем месте.

Ахнули истомленные зноем деревья и, отчаянно заламывая ветви, как длинные руки, закачались от страха.

Ветер гулял по городу. Пыль носилась столбами, крутилась колесом. Прохожие разбегались во все стороны, укрывались где попало.

По двору, звеня и подпрыгивая, прокатилось пустое ведро.

— Ой, что это? — вскрикнула Тая.

Над соседским домом взлетали сказочные ковры-самолеты и жар-птицы. Капитон и Васька гонялись за ними, хватая за пестрые хвосты. Один ковер занесло на Володин двор и ветром прижало, как приклеило, к стене дома.

Тая звонко смеялась, сразу забыв о гнетущей своей тайне.

Все потемнело вокруг.

Перевернув все вверх дном, ветер бросил растрепанный город, как своевольная девчонка бросает старую куклу. Ветер взмыл в небо и там тоже все переломал, перепутал, продолжая свою веселую гульбу. Закрутились тучи, заиграли зеленые молнии, загремел гром.

— Ребята! — крикнула мама с крыльца — Володя, Тая, где вы? Немедленно домой!

Тяжелая капля с разлета ударила в звонкое дно ведра, как в бубен. Это был сигнал. Сейчас же все кругом зазвенело, загрохотало, запели водосточные трубы, зарокотали тротуары и заборы. Как чудовищные барабаны, гремели крыши.

Все исчезло. Дома, небо, звуки, голоса!.. Дождь, один дождь властвовал на белом свете, и казалось, что ему уже никогда не будет конца.

Выкрикнув что-то восторженно-непонятное, Володя выскочил из-под навеса и заплясал под дождем. Тае казалось, что при свете длинных молний под дождем пляшет человечек, сделанный из жести.

Но вот откуда-то из дождя появилась Володина мама и, схватив его за руку, потащила за собой. Но он все еще продолжал плясать так весело и азартно, что Тая не выдержала и тоже заплясала под дождем. Мама и ее схватила за руку, выкрикивая что-то веселое, она потащила ребят к дому.

ВСЕ, КАК У БОЛЬШИХ

Кухня очень понравилась приезжим, и пока Александра Яновна наводила порядок в этой довольно-таки запущенной комнате, дядя занялся ремонтом старой мебели. Он собрал на чердаке и под навесом все, что давно отслужило, пришло в негодность, и теперь старательно сколачивал и подстругивал всю эту рухлядь.

Неожиданно для Володи дядя подружился с Капитоном.

Дядя, прилаживая к старому комоду фанерную крышку, бубнит:

— Этакое богатство пропадает — дом…

Кажется, что это вдруг старый комод заговорил своим дубовым голосом. У людей не бывает таких тяжких, скрипучих голосов.

— К нему, к дому-то, если по-хозяйски подойти, — доход бы иметь можно. А она чего понимает? Целый день на работе, идеи всякие, а квартиранты за три комнаты почти ничего не дают. Разве это порядок? Я ей говорю: по теперешним тесным обстоятельствам озолотиться можно с такой жилплощади.

— Это ты верно подмечаешь, — соглашается Капитон, Глухо покашливая, он добавляет: — Художник этот тоже хитряга.

Дядя продолжает свое:

— Да. А она мне: как, говорит, было, так и останется. А ты тут не мешайся.

— Характер у нее отцовский. Отец, помню, говаривал: «Я сучок дубовый, от меня топор отскакивает». Они все такие. Сучковатые.

Он погладил свежий шрам на щеке и вздохнул:

— И Володька такой же. В деда.

Вернулась из магазина Еления. Затворив за собой калитку, она села отдохнуть на крыльцо. Капитон приподнял над головой берет:

— С приятной погодой вас.

Дядя молча поклонился и громче застучал молотком.

Володя понял: боится.

Старуха громко спросила:

— Выплюнула тебя деревня?

— Сам ушел…

— Как не сам. Такие сами не уходят. Ну, чего делать будешь?

— Была бы шея, — гукнул дядя, — хомут подберут.

Поправляя белый платок на голове, Еления шумно вздохнула:

— В город, значит, пожаловал. В дармоеды. К. Капитошке в напарники. Ох-хо-хо… Зря, жалостлива Советская власть бывает. Сколько в городах дармоедов кормится. Спекуляции подпорка, чтоб вам провалиться.

Дядя бросил молоток и посмотрел на то место, где только что находился Капитон, а тот словно и в самом деле провалился по одному грозному слову старухи.

— Вот, Володимир, — продолжала Еления, — вырастешь, пуще всякого врага бей таких хозяйчиков, собственников. От них много зла на земле. Не жалей их, Володимир. Думаешь, зачем он прикатил из деревни? Там работать надо. А он не привык…

Вечером дядя устроил влазины — новоселье.

Пришел Капитон. На вытянутых руках, чтобы не испачкать нового костюма, он нес горшок с геранью. Его жена, тоже в новом голубом платье с розовым бантом на плече, расцеловалась с хозяйкой и томно проговорила:

— Капитоша, подай цвет.

— Ах, какое вам от нас беспокойство, — равнодушно ответила Александра Яновна, нюхая герань.

— Обожаю цветки, — манерничала Муза, — я их для запаха содержу и для развлечения жизни.

Хозяйка прошелестела:

— Спасибочки вам.

Больше от нее не слыхали ни одного слова до тех пор, пока не сели за стол. Тогда она сказала, подняв рюмку:

— Ну, господи благослови…

И после этого уж совсем замолчала.

Ваоныч, получив приглашение на новоселье, совсем не пришел домой в этот вечер. А его мать — грозная старуха Еления — просто отказалась:

— Зачем я вам? Вина не пью, приятных слов не знаю… Нет, и не зовите. Не в компанию гость.

Когда Капитон узнал, что Еления отказалась от приглашения, он сказал дяде:

— Такой гость, что в стуле гвоздь. Ты, однако, не унывай — хвостом-то перед ней покруче работай, да на все четыре не вставай — ходи на задних. Старуха — яд: на большой вред способна.

Володя хотя и побаивался строгую Елению, но никогда не ожидал от нее никакого вреда. А Капитон — это Володя замечал много раз — старался спрятаться от нее и, если не успевал этого сделать, низко ей кланялся, размахивая беретом, и тогда он действительно напоминал нашкодившую собаку, которая стремится «покруче работать хвостом».

Володя не понимал причин этой боязни. Не понял ее и дядя. Он спросил:

— Зачем ей это надо — мне вредить?

Капитон, как и всегда, ответил прибауткой:

— Если у Гурия башка не дурья — сам поймет.

Стол для детей накрыли отдельно в маленькой комнате. Им дали всего понемногу, всяких закусок и две бутылки ситро.

Васька вбежал в самый последний момент. Втягивая воздух носиком-репкой, он нетерпеливо спросил:

— Ну, кто тут из вас хозяин? Наливай!

— Хозяйка тут буду я. У меня влазины, — степенно объявила Тая. — А ты — гость, и не командуй.

Она налила всем, по стакану ядовито-желтого ситро.

Васька сейчас же схватил свой стакан, стукнул им по столу и потянулся чокаться. При этом он приговаривал:

— Влазьте — поселяйтесь, только потом не кайтесь… Жить вам — веселиться, деньгами подавиться, в вине утопится, с соседями всю жизню биться… Живите, будьте здоровы!

Тая тоненьким голоском подхватила:

— И вам дай бог тем концом по тому же месту! Пейте, гости дорогие!

Они лихо опорожнили свои стаканы, остатки расплескали по полу и стенам.

А Володя выпил все до капли. Он не знал, что надо делать на новоселье. Ему никогда не приходилось бывать на пирах и гулянках, и, конечно, он не знал, как и когда надо пить и что говорить при этом.

Когда все ситро было выпито, Васька встал и начал представлять, будто он пьяный возвращается домой. Он ходил покачиваясь вокруг стола, ерошил свои и без того лохматые рыжие вихры, говорил всякую чепуху и нарочно натыкался на стены. А Тая хватала его за руки и бабьим голосом уговаривала:

— Да что ты, Христос с тобой. Да поди ляжь… Наградил меня господь…

А он смеялся и отталкивал девочку.

Володе не понравилась эта игра. Он толкнул Ваську так, что тот упал на сундук и затих.

— Как не стыдно! — закричала Тая. — Он ведь понарошке.

Володя думал, что Васька сейчас вскочит и, как полагается, даст сдачи, но тот лежал на сундуке и храпел совсем по-настоящему.

Тая, потрепав Васькин чуб, объявила:

— Ты знаешь, он и в самом деле уснул. Наверное, ему дали вина там, у больших.

— Ему отец часто дает вина, — сообщил Володя.

— А ты когда-нибудь пил вино?

— Нет, и не буду.

— А когда вырастешь?

— Тоже не буду. Мне нельзя пить…

Тая как-то особенно поглядела на него.

— Ты, что ли, старовер. Да?

Володя не понял.

— Какой старовер?

— Вера такая есть, не настоящая. Они в церковь не ходят, вина не пьют. Грех им, — зашептала Тая. — Я сразу поняла, что все вы тут староверы, и старуха эта. У нее молельня в задней комнате. Я знаю. В окне ставни никогда не открываются. Она там своему богу молится. Да?

Вот ведь сколько наговорила! Ничего понять нельзя.

— Ох, и дура ты. Какая молельня! У нее знаешь что?

— А ты там бывал ли?

— Сколько раз, — ответил Володя и начал рассказывать о всех чудесных и красивых вещах, которые он видел в комнате с плотно закрытыми ставнями.

Девочка слушала его не перебивая. Очевидно, она не совсем поверила Володе, потому что спросила:

— А отчего же тебе вина нельзя?

— Хочешь скажу. Только ты самое честное дай, что будешь молчать.

— Вот тебе крест, — сказала Тая и даже перекрестилась.

— Зачем ты? — опешил Володя.

— Это я так, — смутилась Тая, — по привычке. Ну, рассказывай.

— На Луну хочу полететь.

Тая так широко открыла глаза, что они стали совершенно круглыми.

— Ох, тошно мне! — засмеялась она.

А Володя продолжал:

— Знаешь, какое здоровье надо иметь? Стальное!

— Ох, тошно мне, — повторила Тая, продолжая посмеиваться. — Все мальчишки собираются на Луну.

— Ну уж и все… — обиделся Володя.

— Все, все. В школе, где я училась, мальчишки даже испытания делали. Кто выше всех спрыгнет. Один даже ногу сломал. Умора. Его в больницу положили.

Она еще что-то болтала, но Володя не слушал. Подумать только, где-то в деревенской школе тоже собираются летать. Этак, пожалуй, столько желающих наберется, что на всех ракет не хватит. Определенно не хватит. Этот вопрос надо обдумать. Скорей бы уж Венка из своего лагеря вернулся.

Володя открыл окно и выпрыгнул во двор.

Со стороны навеса слышались голоса. Володя прислушался. Говорил дядя. Он стоял на коленях перед кроличьей клеткой, прислонившись лбом к проволочной сетке. Можно было подумать, что он разговаривал с кроликами.

— Ты мастеровой человек, тебе это никак не понятно. А я мужик. Я хозяйством заражен. В метеесе кладовщиком состоял. У меня и профсоюзный билет есть. Направление жизни нам понятно. Свиней я держал, пока можно было. Золотое дело. Каждая свинка — чистая копилка. Дай сюда! Он звонко похлопал себя по карману…

В темноте вспыхивал огонек папиросы и хрипел голос Капитона:

— С кроликами этак не разлетишься, не тот товар…

— Кролики, — бубнил дядя, — это не калым, это, как бы тебе объяснить, для скуки. Для души. Не могу я без живности существовать. Хряпку им готовить, кормить. Жуйте, милые, хряпайте, нагуливайте граммы, эх вы, братья-кролики, эх вы, толстозадые. А потом: хрк! — дядя оттопырил большой палец и ткнул им себя в горло. — Шкурку долой и на рынок.

— С кроликов, говорю, не разживешься.

— Так ведь не для денег — для души. Мне живность возращивать по душе. Кроликов запретят, тараканов разводить стану или еще что-нибудь…

— Нежная у тебя какая душа.

— Душа у меня каменная.

— А карман?

— Ты карман мой не щупай. У меня в кармане кулак, а в кулаке деньги. Вот так. Отнять возможно вместе с кулаком. Вот какое дело, братцы-кролики.

Капитон поплевал на папиросу и, поднимаясь, неопределенно спросил:

— А сестрица двоюродная как?

— Она — хозяйка… — так же неопределенно ответил дядя.

Капитон посоветовал:

— Ты гляди да поглядывай. Она идейная. Шибко-то развернуться не даст.

Дядя тоже поднялся во весь свой длинный рост и где-то под самой крышей загудел:

— Ничего это… Не страшно. Пущай она нас перевоспитывает, стремится. Наживать деньги никому не запрещено.

— У нас с тобой дело пойдет, — пообещал Капитон, — познакомлю я тебя с одним человечком…

Володе еще хотелось послушать, очень уж смешно сказал дядя про тараканов, но мама крикнула из окна, что пора спать.

Пробегая через темный коридор, он задержался около кухонной двери. Александра Яновна сидела у стола и, прикрывая белыми веками глаза, спрашивала:

— Хозяйка-то, сестрица моя, видать, гордая: посидела с нами мало, про все дела повыспросила и все вроде с осуждением.

Поправляя смятый бант на плече, Васькина мачеха лениво жевала тусклые слова:

— Да нет, она ничего…

— В одиночестве живет?

— Да кто ее знает. На дом не водит.

— Смотри-ка, — осуждающе вздыхает Александра Яновна. — Женщина молодая, из себя красивая, получает, наверное, подходяще. А замуж не вышла. Вот она, гордость-то. Я — дура, баба, вовсе неученая, за всю жизнь ни одной задачки не решила, а у меня — муж!

Она вздохнула и снова, зашелестела:

— Мы, значит, с тобой завтра и сходим. Давно я в церкву не хаживала.

Васькина мачеха пухлой рукой все еще расправляла бант на плече и скучно говорила:

— Ох, надо бы сходить, да все недосуг. Да и дорога туда далека, и все в гору, все в гору…

Из двери выскочила Тая.

— Ты зачем подслушиваешь?

Дернув ее за косичку, Володя убежал домой.

Мама стояла посреди комнаты, в своем нарядном платье. Прижав обе ладони к щекам, она словно поддерживала свое лицо, как будто боялась, что оно упадет.

— Ноги вымыл? Ну, тогда ложись, — усталым и каким-то пустым голосом сказала она.

Володя понял, что маме не по себе, и подумал, что, наверно, она недовольна его поведением. Причин для этого всегда достаточно. А, кроме того, он так и не попросил прощения у Капитона. И пока он раздевался и укладывался в постель, она все стояла и держала в ладонях свое лицо, и красиво причесанные волосы блестели, как золотые.

Глядя на нее, Володя подумал, что маме, наверное, не понравились дядя и его жена. За весь вечер, что она пробыла у них в гостях, она ни разу не засмеялась. Должно быть, нехорошие они люди. Маму они все-таки побаиваются. Хорошо это или плохо? Наверное, нехорошо. Ведь она мечтала подружиться с ними.

А Тайка — задира, да еще верующая. Скажи в школе — засмеют. Нет, не станет он с ней водиться. Он тоже одинок, как и мама. И тоже его надежды не оправдались. Пускай она не думает, что только одной ей скучно. Ему тоже.

И, чтобы маме легче было пережить разочарование, он сказал:

— Я с этой девочкой дружить не буду. Она, знаешь что: в бога верит…

Но маму это сообщение почему-то не ободрило. Она сказала равнодушно:

— А ты давай-ка спи…

Тогда, чтобы ободрить ее, он пошел на последнюю, отчаянную жертву:

— Ну, ладно. Я уж, если ты хочешь, извинюсь перед ним.

— Спи, спи, — сказала мама, и вдруг уродила руки и вскинула голову. — А ты сам разве не чувствуешь своей вины?

Володя вспомнил потное, жирное лицо Капитона, его хриплый смех и вздохнул. Нет, вины никакой перед ним он не чувствовал. Но сказать нельзя. Мама _и так обижена.

— Если не считаешь себя виноватым, тогда зачем же извиняться? Ты хочешь всех обмануть, а это очень нехорошо. Все надо делать от чистого сердца, а не для того, чтобы кому-нибудь угодить. Не можешь извиниться — стой на своем. Доказывай и никогда не угождай. Ну ладно, спи.

Она поправила одеяло и, поцеловав сына, ушла к своей постели. Там потушила верхний свет и зажгла маленькую лампочку на комоде.

Сразу засинело небо в фонаре. Знакомая звезда, которая, когда Володя ложился спать, всегда была в центре верхнего стекла, скатилась к самому краю фонаря. Значит, уже очень поздно.

Глядя на свою звезду, Володя думал о том, как много непонятного и раздражающего в поступках взрослых. Дядя любит кроликов, но заботится о них только для того, чтобы их убивать. Таю заставляют верить в бога. Капитон рисует скверные ковры, пьет и заставляет пить Ваську. Еления прячет красивые вещи в темной комнате. Мама, которая всегда все понимает и видит, ничего им не говорит, а когда Володя отомстил за нее, то она хочет, чтобы он просил прощения у такого человека, как Капитон. Зачем все так непонятно устроено?

И зачем все это надо большим, могущественным людям? Ведь они что захотят, то и сделают. Они могут совершать большие, замечательные дела. Отец Венки Сороченко считается лучшим вратарем. Когда он идет по улице, все мальчишки бегут за ним, чтобы только посмотреть, как он идет. Милочкин папа летчик, на реактивных летает. Володин дед был великим мастером, Ваоныч пишет картины, которые возят в Москву, чтобы и москвичи посмотрели.

А еще есть на свете необыкновенные люди! Вот посмотреть бы на них и на их дела хоть бы издалека! Они спутники запускают. А еще немного — и уже можно будет лететь на Луну.

Многое могут взрослые, сильные люди.

Только пусть они не забывают, что они тоже когда-то были маленькими.

УРА! МЫ ЛЕТИМ!

Эту необыкновенную корзину Володя впервые заметил еще в тот день, когда дядя выволакивал всякую ряхлядь, сваленную в самом дальнем углу под навесом.

— Гляди-ка, — сказал дядя, — пестерь, и совсем еще целый.

Капитон завистливо прохрипел:

— Тут, если толковому человеку взяться, не то еще сыщешь. Старик, говорят, жилистый был. Домовитый. А на что тебе пестерь?

— Вещь все-таки, — неопределенно ответил дядя, — изделие.

Володя даже и не думал, что существуют на свете такие огромные корзины. Интересно, для чего их делают? В нее если что-нибудь насыпать доверху, пятеро не поднимут. А сколько людей в ней уместятся? Человека, наверное, четыре.

Утром после новоселья он проснулся поздно, поскорее позавтракал и вышел на зеленый и сверкающий после ночного дождя двор.

Корзина стояла на своем месте у самого забора. Он забрался в нее и сначала подумал, что четверо здесь вполне разместятся, а потом у него появились другие, очень интересные мысли о том, что, наверное, в таких корзинах воздухоплаватели совершали свои изумительные полеты на воздушных шарах и аэростатах. Ну, конечно, как это он сразу не догадался?

А как только эта догадка появилась, он как-то сразу почувствовал, что летит высоко над землей, и летал он там до тех пор, пока не увидал Таю. Она шла через двор в новом ослепительно-желтом платье и розовой шляпке с тряпочными цветочками, которые вздрагивали на своих проволочных стебельках при каждом шаге.

Володя сейчас же оказался на земле.

— Ух ты! Как вырядилась. Куда идешь?

— Никуда я не иду. Это все мама велела надеть, чтобы проветрилось. А ты тут чего сидишь?

— Хочу и сижу…

— Это у тебя будто машина. Да?

— Скажешь тоже. Я маленький, что ли. Эта корзина знаешь для чего? Для воздушного шара…

Вздернув плечиком, она так засмеялась, что все цветочки на шляпке запрыгали.

— Уж эти мальчишки! Не знай что выдумают.

— Выдумай лучше, — обиделся Володя.

А Тая, посмеиваясь, натягивала на руки свои огромные рваные перчатки и добивала его поднебесные мечты:

— Это пестерь, — обстоятельно объяснила она. — И никто в них не летает, в них полову возят да навоз. Заполошный ты какой-то. Всё мальчишки заполошные.

— Много ты понимаешь, — проворчал Володя, покраснев от обиды.

Было очень обидно и оттого, что его не поняли, и еще больше оттого, что он не может доказать, что его беспокойная выдумка в сто раз весомей и нужнее, чем ее прозаическая правда, которая никуда не зовет и ничего не требует от человека. А она, посмеиваясь, объяснила ему все насчет пестеря и ушла под навес кормить кроликов. Володя постоял около повергнутой в сырую траву корзины и, для того чтобы успокоиться, полез на крышу навеса.

Солнце только начинало припекать. Старые доски на крыше потемнели, и на них появилось множество зеленых кружочков мха, мягких и ласковых, словно, вырезанных из бархата. Крыша еще не совсем просохла после ночного дождя и слегка курится голубоватыми буранчиками пара. И все кругом такое чисто промытое, свежее, сверкающее: и тротуар, и крыши домов, и заборы, и дорога, и лужи на дороге. А на деревья просто смотреть нельзя — каждый листик, как маленькое зеркальце, слепит глаза.

А в доме и во дворе тишина, и только внизу, под навесом, Тайка кормит кроликов и тихонько напевает. Все разошлись по своим делам, оставив Володю караульщиком: предполагается, что у него никаких неотложных дел не может быть. Пожалуй, это и верно — какие могут быть дела у одинокого и всеми забытого человека.

Единственный друг и единомышленник Венка Сороченко и тот, наверное, забыл о нем. Лежит где-нибудь на берегу, загорает, сил набирается. А мальчишки тем временем тренируются, готовятся. Вон даже в деревнях с крыш прыгают. Это тоже закалка: не всякий способен с крыши спрыгнуть.

Заглянув вниз, Володя почувствовал, что у него слегка защекотало в пятках и так затуманилось в голове, будто там закружились такие буравчики, как на сохнущих досках. Высоко. Ух ты! Как это некоторые прыгают? Наверное, у них там крыши пониже. Он отодвинулся подальше от края.

— Трус, — проговорил он с презрением. — Трус, да еще и трепач…

— С кем ты там разговариваешь? — спросила Тая из-под навеса. — С воробьями?

Стиснув зубы, он поднялся во весь рост, и ему показалось, будто крыша стала еще выше. Нет, стоять еще страшнее, но он все равно будет стоять и смотреть вниз.

Будет смотреть вниз, пока не привыкнет. А там внизу так хорошо, уютно, и оттуда уж никуда не упадешь. На мягкой травке лежит корзина, и кажется, что она только сейчас свалилась из-за облаков и все, что в ней было, разбилось вдребезги. Уцелел только один отважный воздухоплаватель, успевший уцепиться за крышу.

Выбежала из-под навеса Тая, замахала большими перчатками.

— Ой, да что ты! Отойди от края сейчас же! Смотреть на тебя и то голова кругом идет!.. — Она сорвала перчатки и бросила их на траву. Когда Володя увидел, как они падают, у него задрожали коленки, но он не дрогнул. Стоял и смотрел вниз. Стоял и смотрел, до тех пор пока совсем не задохнулся от восторга и ужаса. Тогда он громко, словно бросая вызов всем, не доверяющим его мечте, выкрикнул:

— Тайка, лечу!..

Она завизжала еще громче и зачем-то зажала ладонями уши. Володя увидел ее глаза, расширенные от страха.

«Ага, поверила», — еще успел подумать он и прыгнул вниз.

КОСМИЧЕСКАЯ СКОРОСТЬ

Ему показалось, что полет продолжается очень долго, потому что, пока летел, он успел заметить много удивительного.

Сначала показалось, будто Он вовсе и не падает, а висит в воздухе, и все летит навстречу: огромный ярко-зеленый двор, желтое платье Таи и ее шляпка, которая почему-то катится по дорожке навстречу Венке. Откуда он взялся — неизвестно. Володю это ничуть не удивило.

Но тут земля ударилась о Володины пятки, и все кругом на мгновение потемнело, как будто в кино оборвалась лента. Володя упал, но сейчас же снова вскочил и убедился, что все осталось точно таким же, каким показалось ему во время полета.

Тая сидела на траве, зажав уши, и быстро выкрикивала тонким голосом:

— Псих! Псих! Псих!

А перед Володей стоял Венка, загорелый, в ярко-красной майке. Взмахнув рукой, он восхищенно заорал:

— Ох и здорово, Вовка!..

— Ура-а!.. — закричал Володя, бросаясь навстречу другу.

И Венка закричал:

— Ура-а!..

Тая, ударив кулаками по траве, всхлипнула:

— Оба вы психи…

— Ты как это сразу появился? — спросил Володя.

— Я еще вчера приехал. Вечером. А ты прыгаешь здорово. Как Тарзан.

— Ерунда. Ничего страшного.

Подбежала Тая, размазывая слезы, она закричала:

— Ну да! Тебе ничего не страшно. А я чуть не умерла со страха!

— Теперь будешь знать.

— А ты уж сразу… Уж и доказываешь… — всхлипнула она и убежала домой.

— Кто это? — спросил Венка.

— Дядькина дочка. К нам приехали.

— В гости?

— Нет, на постоянное жительство.

— А ты на спор прыгнул?

— Стану я с ней спорить.

— Тренируешься?

— Каждый день. А ты?

— Ты что, лагерь не знаешь? В этом году такую дисциплину развели. Эх, да у тебя кролики?

— Это не мои. Говорю, дядька приехал.

— Чего это они все обнюхивают? Вовка, а ты сразу начал с крыши или постепенно?

— Ты скажешь, сразу… Ноги поломаешь.

— А ты долго тренировался?.. По-моему, это они так здороваются: нюхаются и шевелят ушами.

— Может быть. Тайка с ними возится. А я и не подхожу.

— Можно, я их поглажу?

— Валяй гладь. Я, Венка, одну штуку задумал. Этого лучше не трогай, цапнет еще.

— Не цапнет. Ух ты, какой!

— Я тебе говорил.

— Злой, как собака. Какую ты штуку задумал?

— Настоящее испытание. По всем правилам. Хорошо, что ты приехал. Вот, туда смотри. Видишь, корзина?

— Ого! Вот это да. Вовка, это к слону такие привязывают, или для великанов, или комоды в них упаковывают, или…

— Называется пестерь, — перебил его Володя, потому что если Венку не остановить, то он будет до вечера выдумывать, кому и для чего понадобилась такая корзина.

— Пестерь? А зачем?

— Привязывается к воздушным шарам.

— Ну?! Кто привязывает?

— Раньше привязывали.

— А где ты такую взял?

— Корзина это моя. От дедушки она мне досталась. И сейчас мы начнем настоящее испытание.

— Какое испытание?

— А вот увидишь. Отвязывай веревку.

Веревки, на которую вешали белье, не хватило. Пришлось отвязать и ту, что висела в сенях. Веревки привязали к углам корзины и, соединив все эти веревки в одну, перекинули через балку под навесом. В общем, возни было много. Ребята вспотели, перепачкались в пыли и теперь, стоя внизу, удовлетворенно поглядывали на свою работу.

— Начнем, — предложил Володя, зажимая рукой неизвестно где порванную майку.

Но Венка задумчиво проговорил:

— Испытание бы сделать.

— Какое еще испытание? — нетерпеливо спросил Володя. — Лезь в корзину, или я полезу.

Но Венка все стоял и смотрел куда-то в сторону, и взгляд у него сделался далекий и мечтательный. Володя посмотрел туда же, куда и Венка, и тоже в его глазах появилось задумчивое выражение.

— Да, — протянул он, — хорошо бы.

— Как взаправду, а?

— А что ему сделается? — спросил Володя.

— Ничего. Он даже будет доволен, — горячо подхватил Венка. — Посиди-ка все время в клетке…

— Мы его только испытаем.

— Ну, давай.

Венка начал вертеть корзину, чтобы веревки перекрутились как следует, а Володя отправился за кроликом. Он выбрал самого смирного и пушистого. Кролик сидел на руках и только пошевеливал прозрачными ушами. Когда его посадили в корзину, он сейчас же принялся грызть прутики.

— Пускай! — скомандовал Володя.

Корзина завертелась сначала медленно, потом все быстрее и наконец так, что уже нельзя было разглядеть, сплошной полосатый вихрь.

Венка сказал:

— Космическая скорость.

— Интересно, что он там сейчас чувствует? — спросил Володя.

Результат испытания заставил самих испытателей почувствовать себя не очень хорошо, потому что кролик лежал на боку и только судорожно дергал лапками. Но он все-таки потом очнулся. Ему дали понюхать травы, и он перестал дергаться и зашевелил носом.

Чтобы придать себе бодрости, Володя оказал:

— Ничего… Если его каждый день крутить, то он привыкнет.

— Конечно! — с энтузиазмом подхватил Венка.

— Первый-то раз всегда трудно.

— Ясно, трудно…

— Главное, не бояться.

Венка нерешительно спросил:

— Ты будешь?

— А ты?

— Давай, закручивай.

— Ну нет. Почему ты первый?

— Тогда давай вместе.

Они отнесли кролика обратно в клетку и приступили к делу. До отказа закрутили веревку, потом Володя влез в корзину, а за ним прыгнул туда и Венка.

Сначала все было очень хорошо, пока корзина не очень разошлась. Но когда она набрала скорость, то Володя сразу понял, как туго пришлось кролику. А потом он перестал думать о кролике, потому что ему и самому стало так туго, как будто бы он объелся и, кроме того, снова заболел свинкой.

Наверное, то же самое происходило и с Венкой, но проверить это не было никакой возможности, потому что их так крутило, что все перемешалось, и разобрать, где Венка, а где Володя, было уже невозможно. И вообще ничего нельзя было разобрать — кругом одна тошнотворная муть.

Хорошо, что все это не так уж долго продолжалось. Корзина крутилась все тише и тише, блеснул солнечный свет, замелькали знакомые предметы, от этого мелькания стало совсем уже нехорошо, будто сидишь на одном месте, а голова, как волчок, отчаянно крутится на шее и гудит. Володю затошнило, он лег на дно и сразу понял, что тогда чувствовал кролик.

Когда он открыл глаза, корзина все еще крутилась, но уже медленно и в обратную сторону, так что стало полегче. Венка стонал, не поднимая головы. Володя выполз из корзины, хотел и товарища вытащить, но как только он ступил на траву, весь белый свет закачался и отчаянно завертелся вокруг Володи. Это было очень смешно: один он стоит, а земля вертится и сшибает с ног. В другое время он бы, конечно, посмеялся, а сейчас что-то не хотелось. Тем более, он уже не стоял, а лежал, прижавшись щекой к траве, которая продолжала раскачиваться.

Из корзины послышался стон:

— Вовка, ты где?

— Я здесь.

— Живой?

— А ты?

— Я немного еще живой…

Они помолчали. Потом Венка поднял голову и снова бледным голосом спросил:

— Тебя выкинуло или ты сам?

— Сам вылез.

— А я испугался, думал, куда это тебя занесло.

— Иди сюда. Отдохнем да снова полезем. Надо привыкать.

Венка вылез и сел напротив. На него неинтересно было смотреть — такой он был весь бесцветный, белый, как береза.

— И ты, как береза, — прошептал Венка. — Весь зеленый. Знаешь, Вовка, давай потом будем привыкать. Завтра, а то сразу привыкнем, а потом что делать будем?

— Эх ты, — без всякого воодушевления пролепетал Володя.

В это время неизвестно откуда появился Васька. Он посмотрел на обоих приятелей, на пестерь, покачивающийся на веревке, и сразу все понял.

— Слетали? — спросил он. — Ну, как там, на Луне? Здорово вам лунатики наподдавали. А мне покачаться можно?

— Иди, иди, — проворчал Володя, — нечего тут…

Но вдруг Васька сообщил:

— Ну, вы не очень-то. Через пять дней в школу пойдем, а я теперь с вами в одном классе учиться буду. Понятно? Я теперь второгодник и над вами старший.

Тут как-то сразу они пришли в себя и в один голос закричали:

— Болтаешь ты, Васька!

— Уже в школу!

— Да вы что? И вправду с Луны свалились! — засмеялся Васька. — Всю память у вас отшибло. Через пять дней прощай, свободная жизнь!

И все сразу притихли под горячим солнцем: прошло лето, промелькнуло.

— Примолкли? — мстительно засмеялся Васька.

Венка вздохнул. Володя пригрозил:

— Посмеешься еще, погоди.

— А мне теперь хоть бы хны! — сказал Васька. — Я еще в прошлом году все уроки прошел-выучил. Я теперь, захочу если, завалюсь пятерками.

— У Марии Николаевны запищишь, — пообещал Володя.

— Видал я всяких, — продолжал бахвалиться Васька, но все-таки спросил: — А она у вас какая?

— Она — железо, — поднял кулак Володя. — У нее не выкрутишься.

Васька все еще храбрился, хотя было заметно, что ему стало не по себе.

— Не страшно. У меня шкурка дубленая.

— Башку надо дубленую, а не шкурку, — сказал Венка.

Володя спросил:

— Ты про Митьку Семячкина слыхал?

— Какой еще Семячкин?

— А такой вот, вроде тебя, задавала. Два года во втором классе сидел, ничего не хотел знать. На все педсоветы его вызывали и на родительские комитеты. Пионеров к нему прикрепляли, а он плевал на все.

— Лупили его дома, наверное, как собаку? — загрустил Васька.

— Некому было. Отец на фронте погиб, а мать что?

— Матка, это не страшно, — согласился Васька. — У нее жалость. По затылку шлепнет и все. Ну, а что Митька?

— На третий год остался.

— Силен!..

— Вот тут Мария Николаевна за него и взялась.

— Как взялась?

— Узнаешь, — пообещал Володя. — Она всегда говорит, что наш класс должен быть лучшим в школе. У нас за четверку и то прорабатывают на собрании.

— Да Митька-то что?

— Не выдержал. В другую школу перешел.

— Ну и ладно, — сплюнул Васька. — Об меня она расшибется.

Только это у него получилось не очень-то уверенно.

Глава четвертая

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Первый день в школе после каникул — самый бестолковый. Еще никто толком ничего не может сообразить, никто не знает, кончилось лето или еще не кончилось. Все носятся по коридорам, по лестницам, залетают в свои и чужие классы.

И все кругом такое новое, чистое, блестящее и пахнет краской. А когда пахнет свежей краской, то всегда ждешь, что сейчас тебе покажут что-то такое, чего еще никогда не показывали. Почему бы это?

И еще в школе пахнет солнцем, свежей травой, цветами, и нисколько не пахнет школой. Наверное, поэтому никто и не верит, что уже кончилось лето, а все носятся как дикие, да что-то орут, что-то пытаются рассказывать. А кому рассказывать, когда никто не хочет слушать, а всем хочется рассказывать, потому что каждый думает, что только у него были самые интересные приключения. Ну, конечно, многие такое выдумывают, что даже самим делается интересно.

Особенно Венка отличается. У него такая богатая фантазия, он в одну минуту может навыдумывать столько, что хватит рассказывать на целый день. А главное, так рассказывает, что ему верят. Ну а сейчас, конечно, перестарался, рассказал, как в лесу встретил тигра, маленького такого тигренка. Сначала тигренок испугался, а потом ничего, привык и даже в определенное время приходил к Венке поиграть.

В это время показался Васька Рыжий. Он шел, ни на кого не глядя, расталкивая малышей и стараясь наступать девочкам на ноги. При этом он приговаривал бойко, как на базаре:

— Рассыпайся, горох, на тысячу дорог.

Подойдя к мальчикам постарше, он сморщил свой носик-репку и спросил;

— Кто тут главный?

Никто не ответил, тогда Васька заявил, что теперь он будет над всеми атаман, потому что он старше всех и сильнее всех. Когда подошел Володя, он даже не посмотрел на него. А у Володи характер такой, что даже мальчишки из старших классов с ним не связываются. Это не потому, что он сильнее всех. Нет, есть и посильнее, но зато он очень ловкий и какой-то бесстрашный. А Васька вообразил, что если он второгодник, то все его испугаются.

— Ты тут потише, — предупредил Володя.

Васька спросил:

— А что?

— Вот тогда узнаешь.

— Хо! — сказал Васька и толкнул Володю.

Толкнул не сильно, наверное, хотел испугать, но тут Володя ударил его по руке. И, чтобы уж Ваське урок этот запомнился надолго, он еще повторил старую дедовскую, вечкановскую поговорку:

— Я — сучок дубовый, от меня и топор отскакивает.

Васька сморщился от боли, но в драку кинуться не отважился, а только подергал носиком, как кролик, и как бы даже весело сказал:

— Ну и Ладно. Изувечил ты меня. Теперь мне целый месяц писать нельзя.

— Правильно, — сказал Павлик Вершинин, — у нас класс дружный.

А он зря не скажет, потому что это был самый справедливый мальчик в классе, а может быть, и во всей школе. А сам он маленький, но очень серьезный, разговаривает нежным, как у девчонки, голосом. Но уж если что скажет этим своим нежным голосом, то все знают: так и надо.

— Ты, Васька, не задавайся, — подтвердил Володя, — мы тут все дружные. У нас один Сенька Любушкин не дружный.

Это была правда. Сенька — такой очень розовый, толстогубый, в очках — круглый пятерочник, украшение класса. Это ему дома внушают, что он украшение и что он самый лучший на свете. Ему так долго это внушали, что он в конце концов и сам поверил, что он какой-то особенный. Ростом он почти с учительницу, и даже смешно, что такой верзила боится Володю.

Ну, конечно, ему и достается за то, что он очень много о себе думает.

Володя и сам учится отлично, и рисует лучше всех, и по физкультуре первый, но никогда никто даже и не подумал назвать его украшением. Что касается Марии Николаевны, учительницы, то она, конечно, просто рассмеялась бы, если бы кто-нибудь так назвал Володю. Хорошее «украшение», если его то и дело приходится призывать к порядку: «Володя, не вертись, Володя, оставь в покое Милочкины косы!»

Милочка Инаева — полненькая, хорошенькая девочка. У нее самые длинные косы в школе, золотые и пушистые. Они не дают Володе покоя. Сколько он вытерпел из-за этих кос! — ни в сказке сказать, ни пером описать.

Но, несмотря на это, Володя на нее никогда не обижается. Он понимает: сам виноват. Кроме того, Милочка — не так себе, обыкновенная девчонка. Ее мама артистка, и сама Милочка ходит в кружок художественного слова, часто выступает на школьных вечерах и один раз даже приветствовала областную конференцию в оперном театре. За это подарили ей такую коробку конфет, что всему классу хватило по одной, да еще сколько осталось. А самое главное, она — капитанская дочка. У нее отец капитан-летчик. Он иногда заходит в школу в своем блестящем мундире. Его встречает директор Николай Иванович и говорит:

— Здравия желаю, товарищ капитан.

А тот отвечает:

— Здравия желаю, товарищ капитан.

Потому что директор тоже не так давно демобилизовался и даже еще носит военный мундир, только без погон.

А вот Милочкина подружка Таня Кардашинская совсем не такая.

Глаза у нее зеленые, таких ни у кого больше нет, а сама она очень вредная. Ее лучше и не затрагивать: глаза свои сощурит и так высмеет, что не знаешь, куда и спрятаться.

Это она прозвала Катю Климову «скрипучкой» за то, что Катя всех считает бестолковыми. Как будто никто ничего не понимает, и только она одна все знает. И на всех ворчит, и так ходит по коридору, как будто она тут расхаживает одна и поговорить ей не с кем.

Но сегодня даже и она не выдержала, и ей захотелось рассказать какой-то случай из своей жизни.

— А у нас на соседней даче была одна девочка, у нее мама ездила в Испанию. Она знает испанские слова и даже одну песню.

Все сразу, конечно, начали просить Катю спеть.

— Ах, не приставайте. Все равно ничего вы не поймете: там все одни испанские слова.

Но видно было, что ей очень хочется спеть, она ломалась только для того, чтобы ее уговаривали. В общем, поломалась, а потом запела тонким дрожащим голосом:

— Мама, чау, чау, чау… Мама, чау, чау, ча!..

Оказалось, что вся песня состоит из этих двух слов, и когда ее спросили, что значит «чау», Катя противным голосом проскрипела:

— У испанцев много одинаковых слов, и вам все равно этого не понять.

Тут все начали выкрикивать на разные голоса:

— Чау! Чау! Чау!

И докричались до того, что чуть не прозевали звонок. Первый звонок, как всегда, поручается подать одному из новичков. На этот раз попался какой-то особенно бойкий первоклашка. Уж он и постарался же! Он лихо пронесся по всем коридорам, по всем лестницам, всех оглушил, и так как он еще не знал, что где помещается, то, разгорячившись, влетел в учительскую. Только здесь его лось поймать и обезоружить.

Итак, прозвенел первый звонок, и тут же все сразу поняли, что кончилось лето и наступил долгий, строгий учебный год.

Новый учебный год — совершенно новый мир. Новый класс в эту минуту напоминает планету, на которую только что опустилась космическая ракета. Ура! Три десятка космонавтов, растрепанных, нетерпеливых, жаждущих скорее до всего дорваться, высаживаются на планету для новых, необыкновенных открытий.

И вот уже все сидят на своих местах. Громко раздаются в опустевшем коридоре знакомые шаги. Стремительно входит учительница Мария Николаевна. Она самая лучшая в школе — иначе и быть не может; она самая молодая — работает только третий год, самая красивая и нарядная и, наконец, самая строгая. Она всегда говорит, что их класс должен быть лучшим в школе. У нее даже улыбка и то строгая. Вот она вошла, поздоровалась, внимательно посмотрела на всех и строго улыбнулась:

— Ох, как вы все выросли!..

И каждый почувствовал, как он вырос на целый год, стал умнее на целый класс, значит, и спросу теперь с тебя знаешь сколько? Ого! Только держись!

Это было первое открытие в самом начале нового учебного года.

ЖИЗНЬ УСЛОЖНЯЕТСЯ

Жили они, поживали, и вдруг маму выбрали председателем месткома типографии. Когда она сказала Володе об этом, он даже сразу ничего не понял, пока она сама ему не разъяснила, каким теперь она стала важным человеком.

— Ты здорово боишься? — спросил он.

Она совсем по-девчоночьи вздохнула и созналась:

— Здорово…

Володе часто кажется, что мама только делает вид, будто она взрослая. И поступки и слова у нее бывают совсем девчоночьи, как у самых, конечно, лучших девчонок. Вот, например, она очень любит конфеты, с увлечением читает те же книги, что и Володя, побаивается грозную Елению, даже больше, чем Володя. И руки у нее тонкие и смуглые, и вся она быстрая, подвижная — ну совсем, как девчонка.

Верно, Еления-то никогда маму не затрагивает, потому что знает, какой у нее характер! Как у Володи, даже еще настойчивее.

А когда Венка Сороченко приносит футбольный мяч, то она вместе с мальчишками играет во дворе, и так же, как они, спорит и кричит.

И вдруг ее выбрали. Ну, ничего, надо привыкать и к этому. И Володя начал привыкать, тем более что ничего в его жизни пока не изменилось. Но вот однажды она сказала:

— Сегодня я приду поздно, у меня заседание месткома.

Она стояла перед шкафом и, глядя в зеркало, поправляла белый воротничок на синем платье. Володя заметил, как она при этом покраснела, чтобы скрыть свое смущение, обняла Володю и тонким голосом проговорила:

— Вот мы с тобой какие стали важные: мы сами назначаем и сами проводим заседания месткома. Ты только подумай, мы сами. Первый раз в жизни.

— Хочешь, я пойду с тобой, — решительно предложил Володя.

— Зачем?

— Все-таки вдвоем…

Но мама вдруг выпрямилась и снова подошла к зеркалу. Белый воротничок очень красиво обвился вокруг ее смуглой тонкой шеи.

— Ничего, — сказала она, вскидывая голову. — Ничего, сама справлюсь…

И Володя понял — справится, и хотел заняться своими делами, но мама сказала:

— Если ты, конечно, мне поможешь. Одна вряд ли справлюсь. Мы с тобой такие люди, что должны всегда отвечать один за другого. А теперь особенно. Знаешь, как ты должен теперь себя вести?

— Как? Я всегда вроде ничего…

— Ну, нет, теперь этого мало.

Она села против сына и положила локти на стол.

— Самое главное, ты должен хорошо учиться.

— А я и так отличник.

— Ладно, очень-то не хвались. Вести себя должен так, чтобы на тебя ни одной жалобы. Вдруг ты что-нибудь выкинешь, какой-нибудь такой номер. Раньше бы ничего, прошло, а теперь все скажут: «А еще сын председателя месткома!» Подумай-ка! Ну, что ты приумолк?

— Я не приумолк, — сказал Володя и подумал, что мама права, что поведение у него всегда было не очень-то блестящее, и что теперь срочно надо подтянуться.

И мама начала перечислять все, что можно и чего нельзя. «Нельзя», как водится, оказалось больше, чем «можно».

— Из школы — прямо домой.

— Ладно уж.

— Не вздыхай. Придешь, пообедаешь и можешь погулять, до семи часов.

— А как я узнаю, сколько часов?

— Никогда не задавай глупых вопросов. Спроси у взрослых. Не стесняйся, надо всегда быть смелым и вежливым. Понял?

— Да.

— Если захочешь кататься на лыжах, то запомни: только на дворе.

— Да что ты! Малыши и то по улице катаются.

— На улице машины, словом, не спорь. И в овраг не ходи. Там вон недавно одному ногу сломали…

— Я тогда лучше к лыжам и не притронусь.

— Это твое личное дело. И вот еще что: кто тебя научил бегать на Уральскую и кататься на трамвае?

— Никто не учил. Все катаются.

— Чтобы этого больше не было.

— Ладно. Не будет.

— В половине восьмого, если я задержусь, ты должен сидеть за уроками.

— Ладно уж.

— А в десять спать.

Последнее условие совсем доконало Володю, и он невнимательно выслушал разные мелкие обязанности вроде мытья посуды, уборки комнат и чтобы без разрешения никуда не ходить.

Но особенно на него подействовало огромное количество условий. Он никогда не предполагал, что существует столько разных условий, без которых совместная жизнь просто невозможна. А как все это запомнить? Вот, оказывается, до чего непросто жить на белом свете! А мама говорит:

— Это только так кажется. Каждый человек выполняет все свои обязанности и не думает об этом. Просто надо быть сознательным. И не подводить друг друга. Разве тебе будет приятно, если твои товарищи скажут: «Твоя мама никудышный председатель». Ну вот. И мне тоже неприятно выслушивать про всякие твои проделки. Так что давай помогать, ты мне, а я тебе.

Володя очень старательно выполнял все пункты маминых условий и уже совсем начал привыкать к своей трудной образцовой жизни, но тут подвернулся один случай, и все его старания погибли в один день.

ВОТ КАК ЭТО БЫЛО

Идет предпоследний урок. Впереди сидит Милочка Инаева и внимательно слушает, что говорит Мария Николаевна, на следующей парте сидит Володя и совсем ничего не слушает. Рядом с ним сидит Венка Сороченко и тоже не слушает. Он с интересом наблюдает, что там у Володи получится.

А Володя в это время осторожно вытащил Милочкину косу, положил ее на свою парту и на красной ленте старательно рисовал чернилами смешную рожу. Он уже заканчивал свое дело, но в это время Мария Николаевна сказала:

— Володя! Ты снова принялся за свое.

Милочка обернулась, увидела испорченную ленту, покраснела и, конечно, возмутилась.

— Что случилось? — спросила учительница.

Милочкина соседка, Таня Кардашинская, доложила:

— Он ей всю ленту чернилами испачкал.

— Подойди сюда, Володя.

Володя подошел.

— С сегодняшнего дня ты будешь сидеть вот здесь, с Милой Инаевой. Иди, возьми свои книги. А Таня сядет на твое место.

Володя не двинулся с места.

— Чего ты ждешь?

— Не буду я здесь сидеть.

— Ну хорошо, можешь стоять, если это тебе нравится, — разрешила Мария Николаевна.

Володя простоял до звонка. Мария Николаевна не обращала на него никакого внимания, а все остальные поглядывали, посмеивались и, конечно, уже плохо слушали. Урок был сорван.

А на перемене Володя сказал Венке:

— Я от тебя никуда не уйду. А Танька у меня еще узнает. Ябеда!

— Ох, он еще и обзывается! — воскликнула Таня.

За Таню вступилась Милочка и все девчонки. Тогда Володя дернул Милочку за косу, тогда Милочка толкнула Володю, он сейчас же толкнул ее, тогда Милочка ударила его по щеке; и тут поднялся такой шум, что уж ничего нельзя было разобрать.

Ну хорошо, если бы на этом дело и кончилось, то все, возможно, бы обошлось. Лента не вся испорчена, а только самый конец. Отрезать — и даже никто не заметит. Но, как только прозвенел звонок, Володя вспомнил, что надо садиться на свое место и тем самым признать свое полное поражение. А у них с Венкой договор — никогда не изменять друг другу и, что бы ни случилось, всегда быть вместе. Разве можно изменить этому обещанию.

Венка сказал:

— Держись, Вовка!

Володя пообещал. И все мальчишки начали спорить, выстоит он весь урок или нет. Большинство считало, что Володя все может выдержать.

Короче говоря, когда в класс вошла Мария Николаевна, Володя стоял. Но сразу она этого не заметила, потому что все тоже встали. Она сказала: «Садитесь». Все сели, а он стоял, и она по-прежнему не замечала его.

Конечно, она замечала, но только вид делала, что ей все равно, стоит он или уже сел. А сама, наверное, жалеет, что связалась с таким человеком, который зря ничего не говорит.

А вообще-то получается очень занятно: все сидят, а ты один стоишь, и все тебе видно, кто что делает. Только два человека в классе могут видеть всех сразу: он да еще Мария Николаевна. И все на тебя смотрят и думают: «Вот герой, для дружбы готов на все». А ты стоишь гордо, как памятник.

Но скоро ему надоело изображать памятник, он устал, а до конца урока еще очень далеко. Тогда он начал думать, что, может быть, он похож на пленника. Вот он гордо стоит и гордо смотрит на врагов. Но и эта игра не очень его увлекла, тем более, никаких врагов кругом не было, и вообще уже никто на него и не смотрел.

Все-таки он дотянул до звонка. Хорошо, что это был последний урок. Все начали собирать книжки, но Мария Николаевна сказала, что будет классное собрание. Все сразу догадались, о чем пойдет разговор.

Собрание — это не урок, и Володя решил, что теперь можно и посидеть.

Председателем всегда выбирают Венку Сороченко. Он здорово собрания проводит, и у него даже есть специальный железный наконечник для карандаша, чтобы громче стучать по столу. На этот раз, только начали его выбирать, как вскочила Таня и заявила:

— А по-моему, нельзя выбирать Сороченко. Они с Володей друзья…

Ух, какой тут поднялся шум, а Мария Николаевна сказала:

— Это ничего не значит. Здесь все друзья.

Председателем все-таки выбрали Сороченко, а секретарем Таню, потому что она очень возмущалась и все время что-то шептала окружающим ее подругам.

Мария Николаевна взяла слово и сказала, что надо обсудить два безобразных поступка: первый — Володин. У него вообще слаба дисциплина, а сегодня он превзошел самого себя. Он испортил ленту, толкнул девочку… Второй безобразный проступок совершила Милочка: она ударила Володю по лицу.

— Ну вот, теперь вы сами должны все обсудить и вынести свое решение.

Еще Венка не успел спросить, кто хочет слова, как почти все подняли руки.

Известно, какие тут начались выступления. Девчонки во всем обвиняли Володю и, конечно, припомнили ему все его грехи. Уж тут они постарались — ничего не забыли. На это они все очень памятливые.

Они говорили, что он задается, толкается, бегает по партам, стреляет ключом и поджигой, дергает девочек за косы, пугает первоклашек, рисует на доске и в учебниках всякие, рожи и вот теперь на лентах начал рисовать, и если ему все прощать, так еще не то будет, неизвестно, на чем он начнет рисовать.

И еще говорили:

— Между прочим, Володя думает, что он герой, что у него твердый характер, и многие мальчики так думают и всегда его поддерживают. А он ими командует.

— А еще, между прочим, он собирается лететь на Луну!

Здесь мальчишки одобрительно зашумели, а одна девочка крикнула:

— Вот еще! Не видали на Луне таких хулиганов.

Девочки дружно засмеялись.

— Он еще свалится оттуда!

Теперь уже смеялись все, и Венка Сороченко, постучав карандашом по столу, дал справку:

— С Луны не упадешь. Там притяжение в шесть раз меньше, чем на Земле, но это ничего. Не знаете, а смеетесь.

Вот сколько наговорили. Но только раззадорили мальчишек, потому что вышло так, будто не про одного Володю говорили, а про всех вообще. Конечно, и мальчишки не сидели молча. Они тоже высказывались, да так, что девчонки сразу приуныли.

Они сказали, что если девчонки воображают, будто тут кто-то командует, то это выдумка. Никто никем не командует, а просто все Володю уважают за его характер и за то, что он смелый и справедливый человек. Они с Венкой дали друг другу слово — никогда не разлучаться, Володя свое слово держит, и за это наказывать его нельзя. В крайнем случае, пусть он сейчас при всех извинится перед Марией Николаевной за то, что отказался сесть.

— Стоять я ему разрешила. Так что никакого тут героизма нет. Пускай стоит, пока не надоест.

Это заявление очень понравилось девочкам. Они сразу ободрились и потребовали:

— Пусть он извинится перед Милочкой.

Володя с места:

— А еще что?..

— Предлагаем исключить его из школы на два дня.

— Нет, на пять!

— Нет, мало — на неделю!

Ого, чего захотели! Мальчишки все прямо так и подскочили. Особенно Венка. Он сказал:

— Ничего особенного Володя не сделал, а наговорить можно на кого угодно, и это несправедливо наказывать только одного, как будто Милочка ни в чем не виновата, а она первая ударила по щеке. Ну так что ж, что Володя первый толкнул. Он, может быть, нечаянно. Если все девчонки драться начнут, тогда хоть школу бросай.

— Ах, какие бедные! — проныла Катя Климова.

А Таня обрадовалась и сейчас же подхватила:

— Несчастненькие…

Но на это издевательство никто не обратил внимания. Мальчики предложили:

— Исключать никого не надо, а пускай Милочка извинится перед Володей.

Милочка с места:

— А еще что?

Володя поднял руку, Венка спросил:

— У тебя что?

Володя встал и, не опуская руки, торжественно произнес:

— Хорошо. Тогда я сейчас извинюсь…

Среди девочек переполох. Они зашептались, и сидящие около Милочки начинают готовить ее к торжественному акту: поправлять воротничок и бантики, приглаживать кудрявые колечки на лбу и что-то нашептывать при этом. Мальчишки молчат, сраженные великодушием своего командира. Всем делается и хорошо, и как-то вроде стеснительно. Но Венка, зная свое дело, постучал карандашом по столу:

— Мы еще не решили. Вот решим, тогда и извинишься.

Тогда Мария Николаевна поднялась и сказала:

— Ну, вы тут продолжайте, а у меня срочное дело в учительской. Когда все решите, тогда и позовете. Но имейте в виду, как решите, так и будет.

Она вышла, и в классе почему-то сразу стало так тихо, как будто сейчас письменная по арифметике и попалась очень трудная задача. Молчали не очень долго, потому что вдруг Милочка встала и гордо тряхнула своими колечками.

— Если так, то я сама извинюсь. Подумаешь.

— Я первый! — воскликнул Володя. — Я раньше сказал.

— Ну и что же. Я тоже хотела раньше сказать, да не успела.

— Я первый тебя толкнул.

— Ты только толкнул, а я ударила.

— Я извиняюсь…

— Нет, это я извиняюсь…

— Тише вы, тише! — надрывался Венка. — Поступило два предложения: первое — исключить Володю и Милочку из школы на три дня…

Собрание продолжалось…

Когда Мария Николаевна вошла в класс, ее встретила настороженная тишина. Все встали, как и всегда, но ни одна крышка парты не хлопнула. Она на ходу сказала «садитесь» и подошла к доске, на которой крупными буквами было написано:

РЕШЕНИЕ

классного собрания учащихся 3-го «б» класса:

1. Вечканов и Инаева извиняются около доски.

2. Вечканов и Инаева теперь должны все время сидеть на одной парте.

Председатель Сороченко Секретарь Кардашинская

Прочитав это решение, учительница обернулась. Да, Милочка и Володя сидели рядом за той самой партой, за которую он отказался сесть по ее приказу. И сидят, как самые примерные ученики и, конечно-, только на картинках. Щеки их разрумянились, хотя в эти необыкновенные минуты у всех были румяные щеки. Одна Мария Николаевна была немного бледнее, чем всегда, но этого никто не заметил. Все ждали ее решения. Одобрит ли она постановление классного собрания?

Она взяла мел и написала внизу: «Утверждаю» — и расписалась. Это было так хорошо, будто всем поставили по пятерке.

Но на этом не кончилось дело… Был и еще один случай…

НЕЯСНОСТИ С МОРЕМ ЯСНОСТИ

Все началось с запуска ракеты на Луну. Нет, не так, все получилось из-за Сеньки Любушкина, который первым оказался на Луне. Это Сенька-то?

В общем, было так.

Двенадцатого сентября объявили о запуске космической ракеты на Луну. Потрясенный этим известием, Володя бежал в школу, а ему навстречу спешил Венка. Увидев друг друга за два квартала, они оба начали выкрикивать экстренный выпуск последних известий:

— Володька! Ура!

— Ура! Многоступенчатая!

— На Луну!

— Послезавтра достигнут!

— В ноль-ноль пять минут!

— Бежим в школу рассказывать!

И хотя оказалось, что в школе все уже слыхали о ракете, но все равно рассказывать было можно. Володя рассказал раз, наверное, десять и с удовольствием сам прослушал шесть сообщений. А потом еще на уроке начали задавать вопросы насчет полета, а Мария Николаевна сказала, что сейчас нечего отвлекаться, и пообещала в понедельник все подробно рассказать. И Володя получил задание — нарисовать карту Луны. Дома у него была такая карта, он ее давно вырезал из какого-то журнала.

На другой день, в воскресенье, он даже гулять не пошел, все сидел и рисовал на большом листе лунные моря и кратеры, потом все это раскрасил, потом изобразил синее небо и разноцветные звезды, а сбоку, где еще осталось немного места, нарисовал красную ракету и на ней знамя с гербом Советского Союза.

Очень получилось красиво.

Вечером Володя сказал, что спать он сегодня не будет.

— Знаешь что, — ответила мама, — давай-ка не выдумывай.

— Ну, мама…

— Все равно ничего не будет видно.

— Ракету не увижу, я знаю. А может быть, сигнал какой-нибудь.

— И сигнала не увидишь.

— Он как-нибудь мелькнет, а я и увижу.

— Да ты понимаешь, по-местному это будет два часа ночи…

Он совсем уже было приуныл, но тут неожиданно пришел Венка и сказал, что его отпустили к Володе ночевать, чтобы не прозевать самое главное и все увидеть своими глазами.

Тут мама сразу сдалась:

— Вдвоем вы — сила. Сдаюсь!

Венка распахнул пальто: на тонком ремешке висел темно-коричневый, до блеска затертый, кожаный футляр.

— Во, гляди!

— Бинокль! — восхищенно воскликнул Володя. — Вот это да!

Венка торжественно пояснил:

— Отец дал. Это у него с фронта. Боевой, полевой.

— Ох, какие глупости вы затеваете, — тихо сказала мама.

А Венка весело подхватил:

— Моя мама тоже говорит: глупости, а папа ей говорит: это только так кажется, что глупости, а для них это совсем не глупости, и если они будут вдвоем или втроем, то определенно что-нибудь да увидят. А если и не увидят, то все равно пускай подумают, что увидели, и я им даже дам свой боевой бинокль, которым очень дорожу, и они…

— Ну, ладно, ладно, — замахала мама руками, она тоже знала, что если Венку не остановить, то сам он ни за что не остановится.

Володя, слушая товарища, вздыхал и завидовал: известно, отец, все-то он понимает, и, кроме того, у него полевой бинокль.

Но мама тоже вдруг все поняла: когда они ужинали, дружно поедая вареную картошку с рыбными консервами, она приговаривала:

— Наедайтесь перед полетом-то, наедайтесь…

А после ужина сказала:

— Все надо делать как следует. Сейчас вы ляжете спать, надо же перед полетом выспаться, а чтобы вам не прозевать, мы заведем будильник.

— И еще приготовим блокнот и карандаш, — добавил Володя.

— Зачем?

— Наблюдения записывать.

— Хорошо, приготовим.

Да, мама все понимала, что надо сыну, снаряжая его в ответственный полет. Если это игра, то надо отнестись с ней с полной серьезностью. Она даже постелила им вместе, в первой комнате на сундуке и придвинутых к нему стульях. На столе, на белой клеенке, разложили все необходимое снаряжение: бинокль, блокнот, карандаш и будильник. Будильник поставили так, чтобы он зазвонил за пятнадцать минут до назначенного срока.

Убедившись, что теперь все в порядке, мама потушила свет и ушла в спальню.

Володя проснулся от испуга: ему показалось, что будильник испортился, что они проспали все самые главные события.

В комнате было темно, и только у самого окна на полу расстелился косой лунный коврик.

Володя вскочил и подбежал к окну. В светлом небе сияла полная луна, такая чистая и яркая, что на улице все было видно, как днем.

А будильник тикал еще даже громче, чем днем, и хотя показывал только половину двенадцатого, Володя все равно разбудил Венку.

Тот тоже вскочил и закричал:

— Уже началось!

— Тише ты! Скоро начнется…

Венка подошел к окну.

— Ух, как она разгорелась! — воскликнул он.

— Радуется.

— Знаешь, Вовка, а может, там есть какие-нибудь люди.

— Лунатики?

— Ты не смейся. Луниты. Вот они увидели, что к ним летят с Земли, и обрадовались. Все огни зажгли. Встречают. Эх, вот бы сейчас нам с тобой в этой ракете…

Пока они так мечтали, луна совсем почти ушла в сторону, и на полу осталась только узкая полоска света.

— Знаешь, Вовка, а ведь тут мы ничего не увидим.

— Пойдем на улицу.

— Холодно.

— Ну и что? Потерпим.

— Это конечно, — согласился Володя.

Они потихонечку оделись и, захватив все свое снаряжение, вышли в прихожую. Здесь они постояли, полюбовались радужным сиянием лунного света на полу, и Володю осенила одна блестящая идея: а зачем сидеть на улице и мерзнуть, когда можно забраться на вершицу в дедушкину мастерскую. Там кругом окна, смотри во все стороны, куда хочешь.

Венке эта мысль тоже очень понравилась.

Они перелезли через ларь, прикрывающий вход на лестницу. Дверь в дедушкину мастерскую не замыкалась, но Володя помнил мамин запрет и ни разу не подумал забраться на вершицу.

Комната оказалась гораздо больше, чем это кажется, если смотреть на нее со стороны. Лунный свет плохо проникал сквозь пыльные стекла, отчего в мастерской было даже сумрачнее, чем внизу.

Венка чихнул так звонко, что даже зазвенели стекла.

— Это от пыли, — объяснил он.

Володя тоже чихнул и подтвердил:

— Правильно, пыль.

Они огляделись. Вещей здесь было немного, но зато какие это были вещи!..

— Смотри, Вовка: верстак.

— Это столярный. А в шкафу, видишь, там дедушкин инструмент.

— А эта лестница вверх, куда?

— А это под самую крышу, там, где кораблик крутится. Чтобы его осматривать и ремонтировать.

Кроме верстака и лестницы здесь еще стоял поломанный стул и в углу — обрубки дерева, наверное, заготовленные дедушкой для работы. Везде слоем лежала пыль, так что ни до чего нельзя было дотронуться, и все время приходилось чихать. Даже лунный свет казался состоящим сплошь из одной какой-то светящейся пыли.

— Это прямо будто космическая пыль, — сказал Володя и чихнул так, что вокруг в лунном свете закрутились пыльные смерчи.

— Ты даже чихаешь пылью, — засмеялся Венка и тоже чихнул. — Пойдем лучше вниз.

— Подожди. Посмотрим, что там на верстаке стоит.

— Картина, наверное. Видишь, рамка.

Володя, оставляя на пыльном полу следы, подошел к верстаку и повернул рамку. Там оказался мамин портрет. Она была изображена в белом халате и в косынке. Это был портрет из маминого рассказа о том, как она служила в госпитале. Рисовал его цветными карандашами раненый лейтенант. Вот он написал «Любимая сестра Валя». И вот подписался «Мих. Снежков. 22. 1. 43».

А мама говорила, что портрет пропал, пока она была на фронте, а он, оказывается, цел-невредим. Вот она, наверное, обрадуется-то!..

— Кто это? — спросил Венка, горячо дыша прямо в ухо. Он всегда, когда ему интересно, так дышит, будто у него повышенная температура.

Но Володя ничего еще не успел ответить, потому что тут раздался страшный треск и звон. И Венка заорал:

— Вовка, начинается! — И загремел по лестнице вниз.

Володя, захватив в одну руку будильник, а в другую портрет, тоже загремел вслед за ним. Внизу, в темноте, захлопали двери, замелькал свет и послышались голоса, потому что все вдруг проснулись и начали спрашивать друг у друга, что случилось… Как будто они сами не знают, что сейчас случится. Или, может быть, они подумали, что ракета сейчас упадет не на Луну, а на двор. Что-то пищала Тая, а дядя выбежал вслед за мальчишками на крыльцо и до тех пор кричал что-то своим оглушительным голосом, пока не вышел Ваоныч и не успокоил его.

В это время Венка уже стоял на крыше и наводил на Луну полевой бинокль, а Володя глядел на часы, чтобы точно определить время, и подпрыгивал от нетерпения.

Оказывается, многие не спали. Люди стояли на дворах и на улице, а некоторые тоже вылезли на свои крыши. Все ждали, смотрели на Луну, и всем казалось, будто она тоже ждет.

На заборе возник Васька в своей драной меховой куртке и без шапки. Он засмеялся:

— Вовка, Венка, через сколько минут загремите с крыши?

В доме через улицу распахнулось окно, там на подоконнике стоял репродуктор, и диктор из Москвы сказал, что ракета через несколько минут прибудет на Луну.

Тая снизу спросила замирающим голосом:

— Володичка, а ракету тебе видно?

Громко заиграли кремлевские куранты. Мальчики на крыше замерли. Мерно бьют часы. Раздались торжественные звуки гимна. Внизу тоже все притихли, и наступила такая тишина, словно все живое на земле и сама земля — все притаилось, чтобы и до ракеты донеслась музыка новорожденного дня.

Мальчики смотрели вверх, передавая бинокль друг другу. Им казалось, что они сами стремительно летят в ночном небе навстречу огромной луне.

Вдруг Васька сорвался с забора и кинулся через двор к навесу:

— Ребята, подождите, и я с вами!

— Давай! Давай!.. — закричали мальчики, и Володя, не отрывая глаз от Луны, протянул ему руку.

В это время диктор воскликнул что-то радостным голосом, но никто ничего не разобрал, да и не надо было, и так все ясно. Мы — на Луне. Мы — прилунились.

Мальчики на крыше закричали «ура!».

Заиграла музыка, а все, кто был далеко от Луны — на земле, и кто был поближе — на крышах, все сразу заговорили веселыми голосами.

Да, несомненно, Луна сделалась своей, чем-то вроде Хабаровска, до которого хотя и очень далеко, но он все равно свой, и если очень ^захотеть, то можно взять да поехать в этот город.

Диктор подтвердил эту мысль, уточнив наш лунный адрес:

— Район Моря Ясности.

Володя вынул карандаш, чтобы сразу все записать, но никак не мог отыскать блокнот. А надо записать все на месте и сразу, а не когда-нибудь потом, и тогда он перевернул портрет и на оборотной стороне записал: «Мы сами видели, как ракета прилунилась в районе Моря Ясности 14.9.59 в 0 часов 01 минуту».

Громко разговаривая, Володя с Венкой пошли домой.

В маминой комнате горел свет. Володя с таким видом, будто это он послал ракету на Луну, сообщил:

— Мама, все точно!..

— Иди-ка сюда, — позвала мама.

Он вбежал, как победитель. Лицо его пылало, глаза все еще полны торжествующего блеска, на носу и на щеке пятна пыли.

— Вот! — воскликнул он, задыхаясь. — Море Ясности! Тут все записано.

Увидев портрет, мама натянула одеяло до самого подбородка и совсем не радостно спросила:

— Зачем ты туда ходил?

— А ты не знала, что он там?

— Ничего я не знала…

— Ты думала, он пропал?

— Ничего я не думала. И ничего этого не надо.

— Да я же портрет нашел! — продолжал Володя, удивляясь, как это она ничего не понимает: такие события, а она все о своем. — Да ты только посмотри. Вот видишь, с одной стороны портрет, с другой Море Ясности!

Ну, наконец-то до нее дошло. Она теплой рукой привлекла к себе сына, достала из-под подушки платок, вытерла его нос и щеки и поцеловала.

— Море Ясности, — вдруг улыбнулась она. — Вот и хорошо! Все у нас идет отлично! Положи пока этот портрет на стул, а завтра мы поищем ему место в наших комнатах. Милый ты мой. Море Ясности.

Она вдруг что-то очень уж обрадовалась, даже слезы закапали, и она начала вытирать их тем же платком. Это только девчонки радуются — плачут и не радуются — тоже плачут. Но ведь мама-то не девчонка, без причины плакать не станет. Ох, что-то тут не все ясно…

Вдруг Володя спросил, глядя на подпись под портретом:

— Он, что же, погиб?

— Не знаю. — Мамин голос дрогнул, она перестала улыбаться и строго проговорила: — Наверное, нет. Ну, хорошо, хорошо. Все вопросы потом. А сейчас спать. Уже третий час ночи.

Володя не торопясь пошел к двери, но по пути остановился. Портрет стоял на стуле. Девчонка, изображенная на нем, почти совсем не походила на маму.

— Ты что задумался? — тихо спросила мама и вздохнула. — Иди спать.

Глядя на портрет, Володя спросил:

— Почему он ушел от нас?

— Он никогда и не жил с нами, — ответила мама.

— А как же?..

— Ну, довольно, довольно! — закричала мама, и в ее голосе послышались слезы. — Довольно вопросов.

Володя ушел. Как и всегда, разговор окончился слезами. Он так и знал.

ТРЕВОЖНЫЙ ДЕНЬ

Так вот, Сенька Любушкин безо всяких хлопот попал на Луну. Ну и досталось же ему за это! Как он ревел, умоляя снять его оттуда.

Нет, про это надо по порядку. Вот, значит, в понедельник Володя принес в класс свою великолепную картину. Ее повесили около доски, и Мария Николаевна рассказала все, что обещала, о Луне и ракете. А потом она начала спрашивать, кто в эту ночь не спал и что видел. Оказалось, что почти все проспали, кроме Володи с Венкой. Да еще Васька проснулся от шума. Да Таю разбудили. Вот и все.

Когда все наговорились, налюбовались на Володину работу, Мария Николаевна сказала, что пускай картина так и останется висеть в классе и что на ней будут отмечать успехи каждого ученика. Всем это очень понравилось, хотя никто не знал, как это получится.

Ну, хорошо. В классе шестнадцать мальчиков, но насчет космоса по-настоящему мечтают только двое. Остальные тоже, конечно, подумывают, но как-то не очень активно. Девчонки не в счет, хотя некоторые очень сочувствуют.

Один Васька ни о чем таком не мечтает. Куда ему такому, да еще с двойками! С двойками, надо прямо сказать, и на земле плохо живется, а уж о космосе и говорить нечего. Там соображать надо.

Все в классе это понимают и подтягиваются. А Васька говорит, что ему на все наплевать, и отличников после этого случая с Сенькой Любушкиным он начал называть лунатиками.

А случай этот вот какой. На другой день все увидели на Володиной картине маленькие полоски бумаги, прикрепленные булавками. А на каждой полоске фамилия.

И что же тут получилось? Большинство учеников расположилось вдоль ракеты, впереди Володя, а за ним остальные и даже девчонки. Ну, ладно. Это еще ничего. Венка сидит на самом хвосте. И это терпимо. Но вот что возмутительно — на Луне, на самой ее середине, нахально расселся один только Сенька.

Такой тут поднялся шум, что у Марии Николаевны все лицо покрылось отдельными красными пятнами.

— В чем дело? — спросила она Ваську, который почему-то шумел больше всех.

Он сморщил свою репку и так заморгал глазами, будто очень перепугался.

— А кто ему там носик вытирать будет? — спросил он до того жалостливо, что все засмеялись, а Васька пояснил:

— Мамки-то на Луне нету…

Под шум всего класса Мария Николаевна велела Ваське выйти из класса. Но это не помогло. Шум продолжался. И только когда Володя поднял руку, наступила тишина. Он сказал:

— Неправильно, что Сенька первый на Луне.

— А это уж позволь знать мне, что правильно, а что неправильно.

Володина соседка Милочка тоже подняла руку и, глядя на учительницу ясными голубыми глазами, проговорила быстро и уверенно, как хорошо выученный урок:

— А папа сказал, что летать могут только самые храбрые, а Сеня же трус ужасный, ужасный и ни с кем не дружит. Все знают.

— Хорошо, — твердым голосом сказала Мария Николаевна, — садись. Но ведь на доску почета заносят за успехи в ученье или в труде, а совсем не за храбрость.

Лучше бы она этого не говорила. Даже тихоня Павлик Вершинин — самый справедливый мальчик в классе — не выдержал и объяснил Марии Николаевне, в чем она ошиблась.

— На доску ладно уж, пускай, а на Луну никак нельзя, — пропел он своим нежным девчоночьим голосом.

— Ну вот! — торжествующе сказал Володя.

Мария Николаевна не ожидала такого дружного отпора и отступила. Это все сразу поняли. И совсем зря она думает, что настояла на своем, что Сенька так и останется сидеть на Луне, как муха на арбузе, а все будут на него любоваться.

Когда она вошла в класс на третий урок и увидала, какие все сидят тихие, примерные, то уже поняла, что это не к добру…

И верно, не успела она сесть за свой стол, как поднялся Сенька Любушкин. Часто моргая намокшими от слез ресницами, он сказал отчаянным голосом:

— Снимите меня с Луны, Мария Николаевна!

В этот вечер, когда мама пришла с работы, Володя сразу заметил, что она очень чем-то озабочена. Он подумал, что это и лучше: может быть, она не спросит, как прошел день, и потом, если мама так озабочена, то она сама начинает рассказывать о своих делах. Она всегда рассказывает Володе и даже советуется с ним. Тогда становится все яснее, если она поговорит, поделится веем, что накопилось на душе, и хорошего, и плохого.

Есть, например, в типографии такая личность Хорошун, в стереотипном цехе. Ничем не интересуется, никакой общественной работы не признает. Мама о нем спокойно говорить не может. Как только вспомнит, обязательно постучит своим маленьким, не больше Володиного, кулаком:

— Он — вот! Как стол. Но я его все равно переломлю. Я его на общественность вытащу. Знаешь, чем он сегодня отличился? Осторожней, не урони.

Мама рассказывает и в это время моет посуду, а Володя вытирает и возмущается, как это люди могут так тупо жить.

Вдруг мама без передышки спросила:

— Ну, а у тебя как? Что нового?

— Да, ничего… вроде…

— У тебя в школе все благополучно?

— У меня в школе не все благополучно, — признается Володя, ничуть не удивляясь тому, что мама догадывается, что у него неспокойно на душе.

— Так я и предполагала. Сегодня мне на работу звонила Мария Николаевна. Она сейчас к нам придет.

Володя давно заметил, что все родители, и мама тоже, робеют перед учительницей, как будто она их сейчас вызовет к доске. Смешно. Ведь мама старше Марии Николаевны, а все равно побаивается.

Она быстро составила посуду в буфет, села против Володи за стол и потребовала:

— Ну, быстро, подробно и ничего не скрывать.

Володя рассказал все, как было, ничего не утаил, потому что он во всем прав, а учительница неправа.

— Где эта твоя картина?

— У меня. Я ее после уроков снял и унес.

— Ты сорвал плакат? Подумай-ка, что ты сделал!

— Да ведь там Сенька на Луне. Сенька! Все ребята крик подняли.

— Совсем ты от рук отбился. Что с тобой делать? Я на работе весь день, а ты как-то растешь тут без меня. Не могу же я бросить работу.

Пришла Мария Николаевна. Володя нахмурился и встал. Мама тоже встала, как ученица, и пошла встречать гостью.

Снимая свою серую нарядную шубку, Мария Николаевна негромко, по-домашнему проговорила:

— Ужасный у вас сосед, этот Понедельник. Зашла к нему насчет сына поговорить: совсем не хочет учиться. А он схватил ремень и начал его бить. Я заступилась. Жалко: мальчик способный, но дома такая обстановка…

Васька способный? Вот новость! В другое время Володя удивился бы, но сейчас ему не до того.

— Трудно вам с ними? — спросила мама и предложила: — Может быть, чаю выпьете?

— С удовольствием. Когда родители помогают, то еще ничего. Только, конечно, не так, как ваш сосед.

Володя все ожидал, когда же дело дойдет до него, но Мария Николаевна строгим школьным голосом распорядилась:

— Поди-ка побегай во дворе.

— Иди, иди, — торопливо проговорила мама.

А что на дворе? Знакомая картина: Васька в своей причудливой шубейке и, как всегда, без шапки сидел на заборе.

— Погоди, бандит. Я для тебя нагайку куплю! — орал он, утирая ладонями злые слезы.

— Ух, собака! — хрипел Капитон и, посмеиваясь, потрясал ремнем. — Это ты про отца соображаешь…

А мачеха стояла на крыльце и шепелявила:

— Каку моду взял: учителку в дом приваживать. Да я бы на отцовском месте еще и не так…

— А ты, Мурзилка, не высовывайся, тебя тоже, не бойся, не забуду, — пообещал Васька и, увидев Володю, спрыгнул к нему во двор.

Он и раньше всегда заявлял, что учиться он все равно не будет, потому что у него нет способностей. Он говорил, что у него мозги устроены не так, как у всех людей. Ему бы только закончить четыре класса и — прощай школа! Некоторые ему верят, но Володя-то знает, что насчет способностей ему внушает отец, а Васька и рад. Учиться ему неохота, вот он и наговаривает сам на себя.

— Мария Николаевна у вас? — спросил Васька.

— Пришла. Чай пьет.

— Тебе хорошо. Тебя лупить не будут.

— А знаешь, Мария Николаевна сказала, что ты — способный.

— Врешь! — опешил Васька.

— Сам слыхал. Способный, говорит, и живой.

Капитон, выглядывая из-за забора, поигрывал ремнем и удушливым своим голосом сочувственно приговаривал:

— Дело ваше, студенты, нелегкое. Вы меня послушайте, вы, главное, ей не поддавайтесь, из кожи не вылазьте. Чего ей надо — это понятно. Ей надо лучше всех выглядеть, красивше. Чтоб ее класс на все красные доски записали. Карьеру пробивает на ребячьих жизнях. Шкуру с вас спускает. Вы ей не поддавайтесь. Учитесь не спеша…

— Детей бить нельзя, — прервал Володя удушливый поток его слов.

Капитон хлестнул ремнем по забору и с удовольствием согласился:

— Правильно, нельзя.

— А вы бьете.

— Правильно, бью. — И он, все похлестывая ремнем, весело приговаривал: — Бью, потому что от этого польза. Я бы и тебя поучил, а то ты больно умный да вострый.

Оглянувшись, Володя негромко сказал, с презрением глядя в дрожащее от смеха жирное лицо:

— Барыга.

— Ладно. Так мы, значит, мамаше и доложим, — удовлетворенно пообещал Капитон.

Поднявшись на крыльцо своего дома, он хлестнул по косяку двери и крикнул сыну:

— Лети в гастроном, на жратву чего-то потянуло.

Володя остался один посреди большого двора, покрытого мокрой побуревшей травкой. Мокрые деревья стучат ветками по мокрой крыше, пугая мокрых воробьев.

Пустые клетки валяются под навесом, мама не согласилась, чтобы кролики зимовали в прихожей, и дяде пришлось их продать. Двоих он все-таки оставил, поселил их дома под печкой. Около клеток лежит никому не нужный пестерь, напоминая о последнем приключении ушедшего лета.

И все кругом мокрое, ненужное, опустевшее. А дома сидят мама с учительницей и думают, что с ним делать: трудно жить на свете, если неспокойно на душе!..

На острой крыше вершицы, тихонько скрипнув, покачнулся блестящий от дождя кораблик. Он казался летящим среди серых туч, как на вздыбленных волнах.

Капитан стоял на носу и, вытянув руку, показывал, куда плыть.

— Вперед, только вперед!

Отважный вид капитана ободрил Володю. Он решил, что, наверное, там уже решили, что с ним делать, и, готовый к любым испытаниям, поплелся домой.

НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

В комнате никого не было, а из спальни доносился тихий разговор и, что было совсем уж удивительно, смех.

— Они такие бывают смешные, особенно девочки. Вот недавно на уроке, вижу, не слушают, хотя глаза у всех внимательные-внимательные. Не понимаю, в чем дело. Потом уже дозналась: они, оказывается, бусинки считали, сколько у меня бусинок в ожерелье.

Не снимая пальто и шапки, Володя сел на сундук около двери и задумался. А может быть, Капитон и не все врет? Конечно, Мария Николаевна всегда говорит, что их класс должен стать самым лучшим в школе. И на дом задает ого сколько! В пятом классе и то, наверное, меньше задают…

Вдруг он услыхал свое имя. Мария Николаевна говорит:

— Знаете, иногда просто руки опускаются. Я спрашиваю: «Володя, почему не работаешь?» А он отвечает: «Я не буду решать эту задачу — она уже и без меня решена, вот даже ответ в конце… Вы задавайте, что еще никто не решал».

— Так и не стал?

— Решил, конечно. Я заставила — сам бы не стал. Решил моментально.

— Он мне ничего не сказал.

— А он все вам говорит?

— Я думала: все. А теперь не знаю.

— Ну, он-то знает. Он очень все замечает. В нем сильно развито чувство коллективизма, и он очень настойчивый. Ребята это ценят и всегда на его стороне, весь класс. Его слушаются, а меня не всегда, это я сразу заметила. Я даже изучаю его способность воздействовать на коллектив. Его распоряжения выполняются безоговорочно, а от моих иногда стараются увильнуть. Вот с этой его картиной. Думала, им понравится, а они мне доказали, что я оказенила всю романтику. Луна для них теперь не только романтика, но и символ победы, героизма. А я туда посадила отличного ученика, во всех отношениях примерного, но которого ребята не очень любят.

— Он для кого примерный? — спросила мама. — Для учителей?

— Вообще примерный, — объяснила Мария Николаевна.

— Так не бывает. Если его никто не любит, то какой же это пример? Никто равняться по нему не захочет и тем более подражать. Да, мне кажется, и вы его не очень-то… Примерный тот, кого любят, уважают.

— Ну, в школе не так.

— А я еще не совсем забыла, как в школе. Еще помню. Почему-то зубрилы очень часто считаются примерными. А ребят не проведешь. Они все видят.

— Но у него везде пятерки!

— Вот я и говорю: учителя таких любят, с ними, спокойно. Вы ставите его в пример и думаете, что это делу на пользу. А для жизни такие люди непригодны. Наша жизнь требует смелых, веселых людей. И чтобы он был верный друг, отличный труженик, хороший общественник. Вот такой должен быть пример. Такого сами ребята поднимут еще выше Луны!

— Но ведь теперь-то я должна настоять на своем.

— Не знаю, — ответила мама, — не думаю.

— Должна. А как это сделать — не знаю. А вот Володя, я думаю, знает.

Мама засмеялась:

— Вечкановская порода. Меня и в завком выбрали за то, что я настойчивая. Если бы у нас вышел такой случай, как у вас, я бы знала, что делать.

— А что?

— Вытащила бы это дело на общественность. Тут уж решили бы. Без ошибки.

— Ну, в школе так нельзя.

— А я так считаю, что можно. И в школе, и дома, и на производстве. Вы думаете, ребята похвалят Володьку? Нет. Они очень справедливые, ребятишки-то наши.

То, что говорила мама, показалось Володе очень справедливым. Теперь-то уж он не уступит. Теперь он будет стоять на своем. Но тут в нем заговорила совесть: вспомнив, что подслушивать нельзя, он хлопнул дверью и встал около порога, как будто только сейчас явился.

Скоро Мария Николаевна ушла, не сказав ему ни слова. Но зато с мамой получился совсем не тот разговор, на который Володя рассчитывал.

— Что про меня говорили? — спросил он.

— Ничего хорошего про тебя сказать нельзя. Это ты и сам отлично знаешь.

— Все только одно плохое?

— Да, про все твои подвиги. Хорошего в них мало.

— Никаких я подвигов не устраивал.

— В общем, эта твоя картина… Завтра повесишь ее на место.

Вот этого Володя не ожидал после такого разговора, который он подслушал.

— А Сенька? — спросил он.

— Все должно остаться на своих местах.

Он ничего не понимал. Только что мама говорила совсем другое. Может быть, сейчас она шутит. Или испытывает его. Вот она сейчас рассмеется и скажет: «Молодец, ты поступил совершенно справедливо». Тогда, чтобы она как следует поняла все, что он хочет сказать, Володя уточнил вопрос:

— Примерный ученик должен остаться на Луне?..

Пристально глядя на сына, мама сказала чужим, не домашним голосом:

— Да. Кроме того, ты извинишься перед Марией Николаевной. Можно доказывать свою правоту, но дисциплину нарушать никому не позволено.

Такой несправедливости он уже не мог вынести.

— Да я же все слыхал, что вы говорили. Я не подслушивал, я просто случайно услыхал.

— Вот уж этого я от тебя никак не ожидала…

Но теперь уже все равно. Пусть он будет какой угодно плохой, он готов принять любое обвинение — он много всякого натворил. Но мама-то! Как она может быть такой несправедливой?!

Глава пятая

ПО ДОМУ БРОДИТ ДЯДЯ

Красные всадники мчались на оранжевых конях. Черные шашки, взметнувшиеся над высокими пиками шлемов, сверкали в бирюзовом небе. Буйные языки пламени, похожие на солнечные протуберанцы, стремительно вылетали из-за недалекого горизонта. Крутые клубы фиолетового дыма рвались навстречу.

«Победа или смерть!» — написано на огненном знамени.

«Победа, только победа!» — утверждал решительный вид всадников…

— А бочка у них где? — спросил дядя.

Ну, конечно, стоит только засесть за работу, дядя тут как тут. И вечно он ходит по всем комнатам: вынюхивает, высматривает. Конечно, если мамы нет дома. При ней он не посмеет. Но она почти каждое воскресенье занята, все у нее дела какие-то.

Щедро бросая под ноги скачущих лошадей сочные мазки зелени, Володя даже не обернулся. А дядя, посапывая, продолжал бубнить за его спиной:

— Если это пожарники, бочка при них должна находиться, поскольку они конные. А вот если же на машинах, тогда воду из крантов качают…

— Это — солдаты, — сказал Володя. — Гражданская война.

— Солдаты красные не бывают. Это им только название такое, для наглядности. Глупо все у тебя получается. Все не как у людей.

Хотелось ответить как следует, но Володя вспомнил маму и сдержался. И так уж она говорит, что у него нет нисколько уважения к старшим. Взрослые всегда стоят друг за друга. Это уж давно известно. Очень уж долго растет человек, подчиняясь не всегда понятным законам взрослых. Вот почему он должен сидеть и молча выслушивать все те глупости, которые проповедует дядя. Вот он сидит на сундуке у двери и гудит:

— И все у тебя не как у людей. Почему так? Где не надо — ты сообразительный, головастый. А где надо — ума не хватает. Капитона возьми: вовсе рисовать не умеет, а на этом капитал добывает. А у тебя талант без пользы пропадает. Тебе с Капитаном вместе бы на паях. Сила! Всю барахолку товаром завалили бы!..

Поговорил, поговорил, увидал, что Володя не слушает его, ушел. Володя выглянул в сени, дядя заглядывает в мастерскую к Ваонычу. Слышно, как звенит туго натянутое полотно под ударами кисти.

— Какой звук раздается, — сказал дядя.

— Вы по какому делу? — спросил художник, выглядывая из-за подрамника.

— Какие у нас дела? По-суседски зашел, вот и все дела.

Художник ткнул кистью, указывая на стул около двери:

— Ну, тогда садитесь.

Дядя степенно сел и по своей привычке начал все разглядывать и задавать глупые вопросы:

— Это что же у вас, извиняюсь, конечно, мадам в таком голом виде поставлена и без рук? Как отражение инвалидности или еще незавершенное художественное изделие?

Зная, что от непрошеного гостя ничего умного не дождешься, Ваоныч сказал:

— Это Венера.

— Ага. Это нам понятно, — заметил дядя и сообщил: — У нас в одном колхозе корова была, Венера. Так себе коровенка…

Ваоныч положил кисть и подошел к своему гостю. Лицо у него было задумчивое. Казалось, он сейчас положит руку на дядино плечо и скажет что-нибудь трогательное.

— Знаете что, уважаемый сосед, — сказал Ваоныч, — давайте договоримся: во время работы ко мне не заходить.

— Это можно, — согласился дядя.

— И после работы тоже.

— Ага, — задумался дядя. — Значит, загордились?

Но Ваоныч ничего не ответил. Он молча подождал, пока дядя закроет за собой дверь, а потом тихо сказал:

— Хитрый, а дурак.

Володя часто приходил в мастерскую художника. Он тихонько прокрадывался к стенке, где стоял старый диван, и, устроившись в уголке, молча смотрел, как работает Ваоныч.

Все здесь было не так, как у всех, потому что это была не простая комната, а мастерская. И сам Ваоныч в часы работы делался совершенно другим. То есть не поймешь, каким он был в это время. То он работал тихо, то начинал напевать, причем одну и ту же фразу. А иногда он ругал сам себя и, бросив кисть, кидался на диван и отчаянным голосом спрашивал:

— Чем это написано? Чем? Ну, чего же ты молчишь?

Но Володя молчал. Он-то уж знал, попробуй скажи — вылетишь как пуля. На такие вопросы даже Еления боялась отвечать. Да Ваоныч и не ждал никакого ответа. Он сам задавал вопросы и сам на них отвечал:

— Коровьим хвостом это сделано. Вот чем!

Потом он снова орал:

— Это что, по-твоему? Думаешь, небо?

Да, Володя так и думал. Он видел на полотне голубое небо и на нем симпатичные такие пушистые облака.

— Штапель это, девчонкам на сарафаны. Вот что. Капитошке на ковры такое небо…

Но вспышки эти случались нечасто. Обычно он, тихо напевая, работал до ранних зимних сумерек. И только когда окна начинали синеть, он накидывал на картину зеленое полотно.

— А ты все сидишь? — вдруг замечал он Володю.

— Сижу.

— А уроки?

— Сделаю еще.

— Да тебе что? В самом деле интересно? — Он усмехнулся и как-то осторожно, словно не решил еще, надо ли это говорить, предложил: — Ну, значит, теперь надо по-настоящему учиться.

— Как думаете, выйдет из меня художник? — спросил Володя.

— А ты сам как думаешь?

— Захочу — выйдет.

— Ну, одного хотения мало. Художник это не должность, не специальность, захотел и выучился. Это, брат, такая штука, без которой человек жить не может. Как без хлеба.

— Это я понимаю.

— Дед твой во всем мастер был. Ах, какой мастер!

Про Володиного деда Ваоныч вспоминал часто и всегда при этом понижал голос почти до шепота:

— Великий был художник. То, что он за один день создал, мне за всю жизнь не выдумать, и ведь простой плотник. А я академию закончил.

Володя подумал, что Ваоныч стыдится этого несоответствия и поэтому говорит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Он поспешил успокоить:

— Я никому не скажу, вы не думайте.

— Чего не скажешь?

— Ну, что вы не можете, как дедушка…

— Ах вот что! — засмеялся художник. — На мелкой зависти меня ловишь! Ничего не выйдет. Этого я не стыжусь. Этого, брат, стыдно стыдиться.

Он вышел на середину комнаты и веселым голосом закричал:

— Эй вы, слушайте. Я мазилка и в подметки не гожусь великому мастеру — Володиному деду!..

Вернувшись от Ваоныча, только взялся Володя за уроки — вот он, дядя. Тут как тут. Пристроился на сундуке около двери и начал учить:

— Художник этот — дурак, цельный день тряпки раскрашивает, а у самого штаны рваные. Ты с ним не очень-то.

Вскоре после приезда дядя устроился кладовщиком в какую-то кустарную артель и весь день проводил на работе. А по вечерам, в темноте, к нему приходили какие-то люди. Лежа в постели, Володя прислушивался к таинственным звукам, доносившимся со двора или из дядиной комнаты. Ночные посетители говорили осторожными, секретными голосами, как будто подсказывали дяде урок, который он не успел выучить.

Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:

— Бу-бу-бу…

Словно, засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных собеседников.

А если дело было днем, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:

— Ожидают…

И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.

Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир дядиных дел, напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, тот ответил:

— Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.

И смешно дергал своей репкой.

Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.

Володя презрительно отворачивался от Васьки:

— Брехун ты, оказывается.

Васька только посмеивался:

— Ну, значит, сорвалось.

Итак, Володя учит уроки, а дядя сидит на сундуке и соблазняет Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Капитан вырезал трафарет, и на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби.

Но на этот раз ему не удается высказаться до конца. Во дворе раздался сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.

— Иду! — бухнул дядя, срываясь с места, и в прихожей испуганно охнула Еления.

— Ох, чтоб тебя!..

— Извиняюсь, — громовым шепотом ответил дядя.

— Таким голосом невозможно разговаривать, — гудела Еления, — таким голосом только рыбу глушить…

— Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.

ГОРЬКАЯ ОБИДА

Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате уже никого не было.

Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над парадной дверью. И всё в прихожей: и стены, и пол, и большой желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — всё казалось измазанным разноцветными пятнами. Словно какой-то, очень озорной маляр, израсходовав все свои краски, расплескал здесь остатки.

Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:

— …Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?

— Худоумные они все, — сдувая пепел с папиросы, проговорил дядя. — Одно слово — жильцы.

— Это как понимать — жильцы?

— Так и понимай…

— А ты кто?

— А я буду житель, вот кто.

— Чудишь ты все. Какая же разница? Дядя обстоятельно разъяснил:

— Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков? Такому дому да хозяина бы настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. Доход. А она день и ночь на работе. Вот теперь в Москву собралась. Обучаться. На три месяца. Вот тебе и выходит, что она жилец в собственном доме…

Он еще что-то говорил, но Володя уже не слушал. Мама уезжает в Москву! А он ничего и не знает. Стоял в прохладных сенях, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. На его лицо упал голубой Цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.

А в это время появилась Тая. В своем пальтишке с сероватым кроличьим воротником и в пушистом колпачке она вбежала в прихожую, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.

— Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?

— Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.

Но разве от нее можно что-нибудь скрыть. Она сразу разглядела голубую слезу на голубой щеке.

Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:

— Проходи, а то получишь.

— Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.

Володя давно заметил, что Тая никого не боится, и если ей начинают угрожать, то делается совсем уж отчаянной. И еще была у нее одна особенно денная с мальчишеской точки зрения черта: если ей все-таки попадало, она никогда не жаловалась и не плакала.

Раскачивая авоську с хлебом, она сказала:

— А я знаю, отчего ты переживаешь…

— Ну и знай про себя.

— Мама уезжает. Да?

— Тебе сказано: проходи!

— Да? На три месяца? Да, да, да!..

Володя трудно вздохнул и, оттолкнув Таю, бросился к двери. Он бежал, презирая себя за малодушие: надо же так раскиснуть перед девчонкой, так распуститься! А вдогонку ему неслось торжествующе:

— Все мальчишки ревут и толкаются!..

В своей комнате он забился в темный угол между спинкой маминой кровати и старым комодом. Здесь, в стороне от жизни, тихо стойл его конь и печально вспоминал о бурно прожитой жизни. Совершенно необычная для лошадиного рода тигровая окраска напоминала о последнем безумном приключении.

Володя провел рукой по остаткам седла и вздохнул: с прошлым было покончено навсегда. Отлетело безмятежное детство на легких своих крыльях, пришли сомнения и заботы.

Рука его задержалась на том месте, где когда-то были уши. Кода залихватски изогнул гордую шею и блеснул стеклянным глазом. Напрасно. Никого этим не обманешь. Исчезла пламенная мальчишеская вера, а без веры какая же может быть жизнь? Какая же может быть игра?

Как бы подтверждая это, Володя не вскочил на коня, не ринулся вперед, нет, он просто уселся на коня, как на скамейку, свесив ноги в одну сторону. Ого, как, оказывается, он вырос: ноги не висят, как прежде, а просто стоят на полозьях, раскачиваясь на которых, он совсем еще недавно кидался в атаку и крушил врагов.

Где они теперь, эти враги? Они тоже исчезли, но появились другие, и какие же они могущественные и неуловимые! Нет, атакой их не сломишь. Не пойдешь с боем против того, что вдруг ожило у тебя в голове, в сердце; против того, что еще даже не имеет названия.

Эта боль, эта обида, нечаянно нанесенная рукой матери, опаснее всякой другой боли и обиды.

Сидя на спине коня, Володя тихонечко покачивался из стороны в сторону в такт своим невеселым и непривычным мыслям: «Почему ты не сказала мне первому, мама моя дорогая? Я бы все понял. Я бы не стал удерживать тебя. Знаешь, как мне обидно; все знают — и дядя, и Тая, и, наверное, Еления знает. И даже Ваське все расскажут. А мне ты не сказала, не посоветовалась со мной. Ты хочешь уйти потихоньку, как будто мы играем в прятки, уйти, пока я стою, закрыв глаза, и считаю: „Раз, два, три, четыре, пять — я иду искать“. Открыл глаза и… никого нет! Ты так хочешь уехать? Даже сердце замирает от обиды. Значит, ты мне не веришь? Как же нам теперь быть?»

Когда мама пришла, Володя стоял у окна и смотрел на улицу сквозь синие просветы между белыми морозными папоротниками на стекле.

У нее всегда не хватало времени, и она всегда все делала как-то на ходу. По дороге с работы она забегала в магазины, покупала все, что надо, и только дома немного успокаивалась.

— Володя! — позвала она, кладя сумку на сундук. — Ты где?

Не дождавшись ответа, она быстро вошла в спальню, на ходу снимая свое нарядное темно-вишневое пальто, которое Володя очень любил за то, что мама в нем казалась ему особенно красивой.

— Ты что насупился?

Бросив на комод свою пушистую шапку и красные варежки, она теплыми губами поцеловала его лоб и щеку. Нет, температуры не было. Тогда начались поиски причин внешних.

— Какие отметки?

— Две четверки.

Повесила пальто, убрала шапку и рукавички.

— Ну, что ты надулся? Обидел кто-нибудь?

И она еще спрашивает!

— Никто.

Глядя в зеркало, она сняла прозрачную розовую блузку. Ее смуглые плечи блеснули, как два тугих мячика.

— С кем поссорился?

На этот вопрос Володя ничего не ответил, а она, расчесывая короткие волосы, задумчиво разглядывала в зеркале свое румяное от мороза лицо. Все было так же, как всегда, но во всем, что она делала и говорила, появилось что-то новое, еще непонятное Володе.

— Ну, что ты молчишь?

Тогда он сам спросил:

— Ты скоро уедешь?

— Еще не знаю, — ответила мама, не отрывая от зеркала задумчивого взгляда.

— Ты-то все знаешь, — вздохнул Володя.

— Еще не решено. Еще, может быть, кого другого пошлют.

— А все знают. Даже Васька. А я, как самый чужой: ничего не знаю…

Мама засмеялась:

— Ну, заплакал. Достань-ка мои туфлишки, что-то я устала сегодня.

Пока Володя искал под кроватью мамины домашние туфли, она надела старый фланелевый халат и, закалывая его булавкой (пуговицу-то некогда пришить), сказала:

— А ты не всему верь, что услышишь. Еще не решено посылать меня на эти курсы или не посылать. Охотников-то много. А ты уж и расстроился. А я считала, ты большой, без меня немножко поживешь…

— Другим-то сказала…

— Да никому я не говорила. С теткой посоветовалась, как тебя оставить. Должна же я выяснить.

— А со мной, значит, и посоветоваться нельзя.

— Ну, заворчал! Когда все решится определенно, будь спокоен, самому первому тебе скажу. Иди-ка лучше включи плитку да накрывай на стол. И давай мы с тобой договоримся: ты мне дашь слово, что все будет хорошо. А как вернусь, мы с тобой купим велосипед.

— Велосипед надо купить сейчас, к весне все расхватают.

— Хорошо, приеду и купим.

Володя включил плитку, поставил на стол две тарелки. Мама принесла борщ. Обед им варила Александра Яновна. Мама все приготовляла с вечера, а утром тетка варила в своей огромной печке, без которой она не представляла себе жизнь. Никаких керосинок, а тем более электроплиток, она и знать не хотела.

— Не торопись, — предупредила мама, — борщ — огневка.

А сама ела торопливо, по-ребячьи вытягивая губы, чтобы не обжечься, и все равно обжигалась.

ЛЮБОВЬ — ЭТО ЧТО?

Теперь уже все решено: мама едет в Москву. Она так и сказала, на секунду остановившись у порога:

— Решение вынесено: еду я!

Сказав, она засмеялась, подошла к столу, на ходу сняла свою пушистую шапку и вдруг заплакала.

— И ничего тут с тобой не случится, — начала она убеждать сына, хотя он еще ни слова не успел сказать. — Александра Яновна тут за тобой присмотрит. Да ты и сам не маленький. И Ваоныч будет посматривать…

Она спрятала лицо в пушистый мех, стараясь незаметно смахнуть слезы. Но Володя все увидел.

— Конечно, — сказал он и ушел в спальню.

В самом деле, зачем его уговаривать, не маленький.

И вот начались сборы. Мама перестирала и перечинила Володино белье, сложила его отдельно, чтобы Володя сам мог взять все, что ему понадобится.

И он привык к мысли, что мама уедет, и ему это теперь не казалось таким уж непереносимым горем, как показалось вначале, когда он только что узнал об этом. Ничего особенного тут нет.

Как-то возвращаясь домой из школы, Володя говорил Венке Сороченко:

— Ты ко мне теперь заходи в любое время. Сам себе хозяин. Что захочу, то и буду делать.

Венка недоверчиво посмотрел на товарища:

— А дядька? Он тебя, знаешь, как прижмет!

— Говорю тебе: я — хозяин!

— Над всем домом?

— Над всем, — сказал Володя, но, вспомнив Елению, не так уж уверенно поправился: — Почти над всем. Ваоныча я уважаю.

— Это само собой, — согласился Венка. — А дядьке не поддавайся. В случае чего поддержим.

— Скажешь тоже! Да кто его боится-то?

Еще не уехала мама, а Володя уже чувствовал себя самостоятельным, солидным человеком. Он не торопился, как прежде, домой, шел не спеша. Они с Венкой прочитали все афиши, изучили все фотографии, все обсудили, не торопясь, основательно. Одна афиша привлекла их внимание. Красивая девушка в красном платье, название — «Возраст любви», внизу черной краской: «Дети до 16-ти лет не допуск.» Это уж обязательно, если про любовь, то ребятам нельзя.

— Наплевать, — равнодушно сказал Венка и отвернулся.

И Володя, тоже отвернувшись, согласился:

— Конечно.

— А про что, как думаешь?

— Известно, про любовь.

— А почему нам нельзя?

Володя нахмурился и осуждающе объяснил:

— Наверное, боятся, что мы сделаемся любовниками.

— Очень это нам надо!

Задумались. Смуглая красавица, глядя на них, загадочно улыбалась. Володя вздохнул:

— Когда вырастем, все равно сделаемся.

И Венка тоже вздохнул:

— Придется. Все делаются когда-нибудь.

— А как это?

— Потом узнаем.

— Стыдно, наверное.

— Конечно.

Расставшись с приятелем, Володя медленно брел по улице, размышляя о всех неудобствах, которые причиняет любовь и взрослым, и детям.

А вечером, покончив с уроками и укладывая книги в портфель, Володя посмотрел на маму. Сидя у противоположного конца стола, она что-то шила. Он спросил:

— Что это значит: любовник?

Мама подняла голову. Ее круглые глаза сделались еще круглее. Она хотела улыбнуться — Володя это заметил, — но сдержалась и строго спросила:

— Это еще откуда?

— Это из кино. «Возраст любви».

— Ты ходил в кино?

— До шестнадцати лет не пускают.

— Ну, вот будет тебе шестнадцать, все и узнаешь.

— А ты когда все узнала?

— Знаешь что? Давай-ка прекратим этот разговор.

— А ты была любовницей?

Положив на стол свое шитье, мама очень строго приказала:

— Марш в постель!

Но тут же улыбнулась, не очень весело, и, вздыхая, сказала:

— Завтра я уезжаю. Так уж ты прямо из школы домой. И будь умным.

Утром по дороге в школу Володя спросил у Васьки. Этот всегда все знает. Он сказал, что картину эту «Возраст любви» видел еще в прошлом году.

— Про любовь, одна муть.

— А что там?

— Ну, чего? Танцуют, целуются. Смотреть противно.

— Конечно, — согласился Володя, — все на них смотрят, а они…

— Я в это время всегда свистаю…

— Свищу.

— Все равно. Я свищу.

Рядом, приплясывая, бежала Тая. Помпон подрагивал на ее шапочке. Она презрительно сказала:

— Ничего вы оба не понимаете.

— Ты много понимаешь!

— Побольше твоего. Когда в деревне жили, какие есть картины, я все перевидала.

Васька свысока поглядел на нее и, желая показать, что не она, а он тут самый старший и опытный, сказал:

— То, что ты видела, я уж давно позабыл. А ну, отойди на пушечный выстрел, а то получишь.

Васька все время терял варежки, и ему приходилось прятать в рукава свои красные от мороза руки. И портфель поэтому носил в обнимку, прижимая его к груди. Для того чтобы выполнить свою угрозу, ему пришлось бы вытаскивать руки на мороз и потом снова согревать их. Поэтому Тая не очень-то испугалась.

— Подумаешь, воображуля!

И пошла вперед, потряхивая помпоном.

Вот тут-то Володя и узнал все, что его интересовало: и что такое любовники, и что они делают. Уж Васька, будьте спокойны, все выложил, ничего не утаил. Наговорил столько, что Володя понял, почему взрослые держат в тайне все, что относится к любви.

Если только Васька, по своему обыкновению, не привирает, то теперь понятно, почему, говоря о любви, даже девчонки понижают голос и хихикают, будто их щекотят.

Неужели и они все это знают? А Мария Николаевна? Она тоже все знает? И мама?

«А мама сегодня уезжает — приду домой, а ее уже нет». Эта тревожная мысль вытеснила все остальные недоумения и тревоги. Когда он после школы прибежал домой, его встретил Ваоныч. Он стоял на пороге своей мастерской и добрым голосом приветствовал Володю:

— Поздравляю с началом самостоятельной жизни! А ты знаешь что, если в чем затруднение, обращайся ко мне. Понял?

И он рассказал, как ездил на вокзал провожать маму и как она хорошо устроилась на нижнем диване в купейном вагоне.

Вечером все было, как всегда: Володя лежал в своей постели, и над ним в холодном небе сияла его звезда. Стекла в фонаре запорошены снегом, блестят искрами инея, и сквозь них, конечно, ничего не видно, но все равно звезда стоит на своем месте.

И капитан сидит в своей каюте. Его корабль, занесенный снегом, дрейфует во льдах. А в каюте тепло. Капитан слушает, как от мороза потрескивают заиндевевшие снасти и мечтает о весеннем ветре, который взломает лед и откроет вольные пути на все стороны света белого.

А в доме тоже ничего не изменилось. Спит в своей комнате Тая, тетка похрапывает на печке, а дядя ушел к Капитону. Он почти каждый вечер уходит к соседу. Васька говорит: в карты играют. В подкидного дурака. Ваоныч ушел к своей «пигалице» в норушку на горушку. Елена Карповна ужинает. Она всегда ужинает в одиннадцать часов, такой уж у нее порядок.

Все это Володе известно, и он ясно видит каждого на его привычном месте, за привычным занятием. Однако он никак не может представить себе: где сейчас мама и что она делает.

Володя никогда не ездил в поездах и не мог представить себе маму в такой непонятной и сложной обстановке. Что она делает сейчас? Лежит, наверное, на своем нижнем диване и боится пошевельнуться, а купейный вагон несется в темноте.

А он лежит один в двух комнатах, совершенно один, и никому до него нет дела.

Подумав так, Володя почувствовал, что у него защекотало в носу и глаза налились слезами. Он начал доказывать сам себе, что он вовсе не плачет, а просто никак не может чихнуть. И он уже совсем было доказал, но в это время открыл глаза и увидел белеющую в темноте подушку на маминой постели.

Тут уж он совсем перестал хитрить, а просто заплакал от всей души. И, все еще рыдая, босиком по холодному полу подбежал к маминой кровати, взял ее подушку и перенес к себе.

Так он и уснул, плача в мамину подушку.

ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВОЛНЕНИЯ

Еще во время зимних каникул четвертый класс два раза побывал в театрах. В драматическом и оперном. А потом Дворец культуры судостроительного завода пригласил в гости всех ребят своего района. Перед гостями выступили детские кружки — драматический и балетный.

И, конечно, после этого весь класс дружно заболел театром. О девчонках и говорить нечего — они и без того все воображали себя артистками и балеринами. Смешно было смотреть, как они ломаются и закатывают глаза. Ну а сейчас у них только и разговоров, что о театре, и все по очереди отводят в уголок Милочку Инаеву и о чем-то шепчутся.

А сейчас мальчишки — и те не устояли. Оказалось, что все как-то связаны с театром.

Павлик Вершинин своим певучим девчоночьим голосом сообщил:

— А у меня брат в театре электриком работает. Я когда захочу, к нему хожу. Он на самом верху сидит. Видали, где все прожекторы? Вот он там и сидит. Есть прожектор, называется «пушка». А еще бывает «пистолет»…

Володя вспомнил, как он ходил с мамой в типографию на вечер. Там выступали рабочие, как настоящие артисты. Самая трудная обязанность была у мамы: она все время выходила на сцену и объявляла, кто сейчас будет выступать. И еще он рассказал про Елению:

— Берет она простой мешок и так его раскрасит, что издали подумаешь, что это — золотая вышивка. И один раз на мешке ковер нарисовала — лучше настоящего.

О Милочке и говорить нечего — в театре она свой человек. И она знает такие театральные слова, которых не знает ни один человек в классе: «Разводка. Ремарка. Пауза». И уже совсем великолепные слова: «Вошла в образ».

Нечего и говорить, что любимыми, книгами: сделались пьесы. В класс натащили массу сборников и журналов со всевозможными пьесами. Особенным успехом пользовалась какая-то драма неизвестного названия, так как первые и последние страницы были оторваны. Но все равно эта пьеса понравилась всем, а особенно мальчишкам. Тут было все, что надо для отважных сердец: отчаянные, сражения, схватки разбойников с полицией в горах на краю пропасти. Зря, конечно, неизвестный автор приплел сюда любовь и этим испортил все дело. Атаман пошел на свидание, тут его и схватили. Очень ему надо было влюбляться.

Девчонки закатывали глаза и говорили такими ненормальными голосами, словно у них к зубам приклеились ириски:

— Ах, много вы понимаете…

И, обнявшись, уходили шептаться.

Сначала Васька держался в стороне и не принимал никакого участия в общих разговорах. Но вдруг он объявил:

— А мой батька в опере участвовал.

— Так он же хрипатый! — закричал Володя.

— Ну и что?

Милочка строго посмотрела на Ваську и со знанием дела спросила:

— Хорошо. Тогда расскажи, какая эта опера?

— Про черта.

Васька вытаращил глаза, указательными пальцами растянул рот и зарычал. Все засмеялись, а он вдруг строго спросил:

— Такую оперу знаешь, «Демон»?

— Конечно, — ответила Милочка. — Кто же этого не знает?

— Там еще одного убивают…

— Князя Гудала.

— Его мертвое тело приносят показать невесте. Вот батька его и представлял.

— Князя? Ни за что не поверю!

— Да не князя, а, говорю, его мертвое тело. Живого другой представлял. Артист. На батьку не очень похожий, но такой же мордан. «Я, — говорит, — не могу долго лежать не дыша. Я щекотки, — говорит, — боюсь и не выдерживаю, когда на мое убитое тело невеста со всего размаха кидается. Я вздрагиваю, и тогда из меня не тело получается, а черт знает что…» Вот батьку и наняли. По пятерке выплачивали за каждый раз.

Над Васькой посмеялись, и все решили, что он врет, а он сморщил нос и спросил:

— Дураки. Кто же задарма врет?

— А тебе бы все за деньги.

— За деньги каждый соврет, — рассудительно заметил Васька. — Только и врут за деньги или для выгоды. А даром правду говорят.

Но все равно ему никто не поверил.

Словом, целую неделю после каникул в классе стоял такой гомон, какой поднимают воробьи, собираясь напасть на ворону. Мальчишки распределяли роли из разбойничьей пьесы, при этом они все Отчаянно размахивали руками и прыгали по партам и бились линейками, как мечами.

Володя сразу объявил, что он будет атаманом. Против этого никто не возражал. Но, когда он объявил, что все свидания и вообще любовные сцены отменяет, то девочки запротестовали и подняли такой крик, что пришлось принять их всех в разбойники.

А через неделю Мария Николаевна объявила, что пора начинать подготовку к выпускному вечеру и что по желанию всего класса будет поставлена настоящая пьеса.

Ну, конечно, все пришли в неописуемый восторг, и все сейчас же закричали, и захлопали в ладоши, а Володя вскочил с места и закричал:

— Ура!

Мария Николаевна велела ему выйти из класса. Он покорно пошел к двери, и тут только понял, что уйти ему сейчас никак нельзя, что без него произойдет самое интересное.

— Честное слово, больше не буду, — сказал он.

— Ну, смотри, — предупредила Мария Николаевна. — Ты за последнее время совсем развинтился.

Он правильно сделал, что не ушел, потому что на самом деле все самое главное было сказано именно теперь. Оказалось, сегодня состоится читка пьесы, и руководить будет Людмила Борисовна — Милочкина мама, настоящая актриса из настоящего театра. А пьеса-то какая! «Случай на границе». Про шпионов и пограничников!

В классе снова поднялся восторженный шум, и Володе вновь захотелось сделать что-нибудь отчаянное, но он сдержался.

Вскоре начались репетиции.

Ваське как неуспевающему да еще и второгоднику, конечно, никакой роли не дали, да он и не надеялся, что дадут. Он до того привык к тому, что все школьные привилегии в первую очередь достаются примерным ученикам, пятерочникам, что даже и не задумывался, справедливо это или нет. Да и не очень-то он сокрушался, но все же на репетиции ходил и сидел до того тихо-смирно, как никогда не сиживал на уроках.

И особенно внимательно следил он за Сенькой Любушкиным, которому досталась самая большая и самая интересная роль старика — балагура и прибауточника. Он ловко обнаруживает шпионов и помогает пограничникам задерживать их. Всем хотелось сыграть эту роль, но еще когда только читали пьесу, то все уже знали, что достанется она «украшению класса». Так, конечно, и получилось.

А играл он очень плохо и говорил таким тоном, словно урок отвечал. Он привык все делать лучше других и всегда переживал, если что-то не удавалось. А оттого, что он очень старался, получалось еще хуже.

Людмила Борисовна просто измучилась с ним. По сто раз показывала она, как надо пройти стариковской походкой, как сказать.

— Ну, скажи вот так: «Куда ты спешишь, еловый корень!»

Любушкин повторял ровным голосом первого ученика и все поглядывал на Марию Николаевну, ожидая что она скажет: «Очень хорошо, Сеня, садись».

Но ничего она не говорила, а только вздыхала и покачивала головой. На этот раз «украшение» сплоховало. Он даже заикаться начал, и по его потному розовому лицу пошли красные пятна. Все начали перешептываться и посмеиваться, и даже Васька не сдержался.

— Эх ты, дубовый корень! — проговорил он.

Людмила Борисовна строго спросила:

— Это кто нам мешает?

А Мария Николаевна, ничего не спрашивая, прямо посмотрела на Ваську и предупредила:

— Еще слово, и ты уйдешь, тем более, что делать тут тебе совсем нечего.

Васька ненадолго успокоился, но потом снова начал шипеть и стонать, как будто у него болел живот. Он все равно ходил на все репетиции. Он посмеивался, передразнивал актеров и вообще всячески злыдничал втихомолку. Громко-то боялся — выгонят. А ему почему-то было интересно смотреть, как его одноклассники вдруг становятся непохожими на самих себя.

Ребячьи игры он всегда презирал, но тут была какая-то такая игра, в которую и самому хотелось включиться, да его не принимали. Он и злыдничал-то потому только, что завидовал, страдал за каждый промах, за каждое не так произнесенное слово. И ему казалось, что у него самого все получалось бы намного лучше.

— Ох, дурак!.. Ох, портач…

Наконец Любушкин своей тупостью допек Людмилу Борисовну, но она напустилась не на него, а на Ваську:

— Можно подумать, что ты лучше сыграешь.

— А то! — восторженно и отчаянно выкрикнул Васька в тишине, наступившей внезапно. Он уже не помнил себя и ко всему приготовился: выгонят, ну и пусть, но он тут им всем докажет.

И даже Мария Николаевна слегка растерялась перед этой вспышкой отчаяния и готовности, каких у Васьки прежде никогда не замечалось.

— Разве так надо отвечать старшим?

Васька встал, и все увидели, как он побледнел, и только круглый его носик нежно светился среди веснушек.

— Ну, выходи, покажи свое уменье, — раздраженно сказала Людмила Борисовна. — Покажи, каков ты…

— Нельзя мне!.. — с отчаянием воскликнул Васька и зачем-то вытер ладони о свои широкие лыжные штаны.

— Почему нельзя?

— Учится плохо, — нерешительно доложила Мария Николаевна.

Любушкин утомленно прислонился к стене. Он презрительно улыбался, уверенный в себе, в своем праве и в своем превосходстве. И он был убежден, что уж если ему, такому хорошему, не удается эта роль, то уж, конечно, не Ваське, второгоднику, тягаться с ним.

А Васька, не обращая на Любушкина никакого внимания, сморщил свою репку и проскрипел стариковским голосом:

— Эх ты, еловый корень!

Людмила Борисовна тихо ахнула. Она смотрела на Ваську так, словно он только в эту секунду свалился ей под ноги.

— Вот ты, оказывается, какой!

И только тут Васька струсил: вот сейчас его уж обязательно выставят из класса, сейчас, когда ему больше всего на свете не хотелось этого.

— Не буду я больше, — заморгал он испуганно. — Я теперь тихо будут сидеть…

Любушкин мстительно засмеялся.

Но Людмила Борисовна подошла к Ваське и положила руку на его рыжую лохматую голову.

— Тебя как зовут? — ласковым голосом спросила она.

Васька вздохнул. Он не спешил отвечать. Он никогда не стремился к известности, по опыту зная, что его именем интересовались только затем, чтобы причинить ему неприятности.

— Васька его зовут, — презрительно сообщил Любушкин. — Васька Рыжий. Второгодник.

— Ты, Вася, здорово это сказал. Давай-ка попробуем еще. Я тебе буду подсказывать, а ты говори.

— Не надо мне подсказывать, — торопливо проговорил Васька, в волнении облизывая губы.

Вот тут по-настоящему все притихли — никогда еще Васька не отказывался от подсказки. Он, ничего уже не замечая, вдруг часто-часто замигал, чуть сгорбился и, совсем как настоящий старик, подошел к пограничнику.

— Ну, куда ты спешишь, еловый корень, — проскрипел он таким стариковским голосом, что у всех даже дух захватило. И Володя, который играл роль командира погранотряда, сразу же ответил так, как полагалось по пьесе. Васька, покряхтывая, начал его поучать:

— А ты не спеши. Не спеши. Подумай сперва, все с умом надо делать, с оглядкой…

— Молодец какой, — сказала Людмила Борисовна. — Теперь у нас дело пойдет.

ПЕРВАЯ ПЯТЕРКА

Васька очень боялся, что у него отберут роль и не дадут играть в пьесе, если он теперь проштрафится. И поэтому он ходил по струнке, учил уроки, словом, старался изо всех сил.

Часто по вечерам он приходил к Володе.

— Вовка, помогай! Вот тут задачка, ты уж, наверное, решил.

Володя с удивлением заметил, что Васька как-то вдруг притих и даже будто повзрослел. Он почти не ввязывался в драки и потасовки, которые, как и всегда, то и дело возникали на переменах, и даже походка его сделалась неторопливой, степенной.

В школу он теперь не врывался как бешеный. Нет, он входил, стряхивал снег у порога и долго снимал свою меховую куртку. Про эту куртку говорили, что ее рвали все собаки. И в самом деле, купленная на барахолке года два тому назад, она была сейчас очень уж какая-то лохматая и растрепанная.

Когда он впервые поднял руку, чтобы ответить на вопрос, Мария Николаевна сразу даже не поняла, что ему надо. А Васька встал и ответил. И как еще ответил-то!

Все удивились, зашумели, а Мария Николаевна спросила:

— Ну, в чем дело?

И долго думала, прежде чем поставить отметку.

Поставила и удивленно объявила:

— Я поставила тебе пятерку.

Это была первая пятерка в его жизни, но он стоял с таким равнодушным лицом, будто ему это ничего не стоит. А на перемене, когда немного пришел в себя, заявил с прежним нахальством:

— А мне эти ваши уроки выучить все равно что чихнуть. Захочу и еще не так отвечу. Весь табель пятерками разукрашу. Аж закачаетесь.

И странное дело — все ему поверили.

Вот тут-то Володе и показалось, будто он зауважал Ваську. Это открытие так его удивило, что он не поверил самому себе. И еще нельзя было не заметить, что все ребята и даже сама Мария Николаевна переменили свое отношение к Ваське, тоже вроде начали его уважать. И, видать, не только за его примерное поведение. Сенька Любушкин такой уж примерный, что дальше некуда, а разве кто-нибудь его уважает? Нет, что-то тут не то…

Конечно, когда отличник получает пятерки, это никого не удивляет. На то он и отличник. А вот если отъявленный лодырь начинает хорошо учиться, то почему-то все сразу умиляются и начинают говорить, что он — необыкновенный человек. А что тут необыкновенного? Просто человек делает, что ему положено. Сначала не делал, а потом начал делать — только и всего. И за что такого как-то особенно уважать? Как всех, так и его. Так почему же Ваське такая честь? Вот чего Володя никак не мог сразу сообразить и как-то растерялся.

Этот день, полный удивительных событий и приключений, надолго запомнился не только Володе и Ваське, но и всем их друзьям и подругам. А начался он, как и всегда, со школы.

Уроки еще не начались. Около Милочки Инаевой собрались девочки, шепчутся о чем-то и поглядывают на Ваську. Он даже смутился и отвернулся от них. Милочка нарочно громко сообщила:

— Мама вчера сказала Марии Николаевне: «Вася — очень способный мальчик, настоящий актер».

Тогда все посмотрели на Ваську, а способный мальчик сморщил носик-репку и высунул язык.

Девочки не отвернулись, не обиделись, а Милочка даже улыбнулась ему. Это еще больше смутило Ваську. Спрятав язык, он нахмурился и начал торопливо листать учебник.

«Талантливый, — подумал Володя, — вот в чем дело…» А он-то думал, что Васька здорово умеет всех передразнивать и говорить на разные голоса. Думал, что Васька озорует. А это, оказывается, и не озорство совсем. Это, оказывается, — талант.

— Актер, штаны протер, — проворчал Володя.

Мальчишки засмеялись, а девочки возмущенно залопотали и начали наскакивать на Володю. Все ожидали, что Васька сейчас набросится на обидчика, но он только посмотрел на Володю задумчиво и немного презрительно, как сытая кошка на котлету. И хотя Володе стало неловко за свои глупые слова, но его уже занесло. Он подошел к Ваське и медовым голосом пропел:

— Талантливый мальчик Васенька.

А это совсем уж глупо и противно. Да еще тут возник Сенька Любушкин и начал подпевать Володе, поддразнивая своего неожиданного соперника. Васька посмотрел на него тоскливо, как на собачонку, которая рвется на цепочке, тявкает. Дать бы ей, да хозяин близко. Володя оттолкнул Сеньку локтем, присел за парту с Васькой рядом.

— Ну, размахнись, хоть разок, — высокомерно попросил он. — Больше-то не успеешь.

— Нельзя мне, — отозвался Васька и вроде заскучал.

— Это отчего же? — спросил Володя, отлично зная, что Васька боится его и никогда не посмеет начать драку.

— Зарок дал.

— Чего-чего?

— Завязал и узелок забросил.

— А по-моему, ты просто трусишь. Кто послабее, так ты отчаянный…

Васька покраснел, коротко вздохнул, и Володя немедленно получил то, чего добивался и чего ожидали все в классе. Ухо его сразу же сделалось приятного розового цвета. И Васькин носик тоже вдруг зарумянился от Володиного удара.

И грянул бой. Мальчишки дрались жестоко, самоотверженно, не щадя ни себя, ни друг друга, ни казенного имущества. Девчонки визжали так, что никто не услыхал звонка. Кто-то из опаздывающих влетел в класс:

— Марь Николавна идет!..

Володю и Ваську растащили. Они едва успели сесть на свое место, как в класс вошла Мария Николаевна.

— Володя, — спросила она, — что случилось?

Володя вскочил, стукнув крышкой парты.

— Опоздал. Очень торопился, — тяжело дыша, ответил он.

— А ссадина на щеке?

— А это я об дверь.

— И Вася, конечно, тоже торопился?

Стукнула крышка Васькиной парты:

— Ага. Тоже. Торопился. Носом об дверь.

— Удивительно… Об одну и ту же дверь?

— Так мы же рядом живем.

— Но это не значит, что надо драться в классе.

— Это мы понарошке, — улыбнулся Володя.

— Баловались мы, — пояснил Васька.

По классу прошелся невнятный шумок, кто-то потихоньку хихикнул.

Мария Николаевна знала: ничего она больше не добьется от них.

— Так, — строго сказала она. — Чтобы в классе этого больше не было.

— Больше не будет, — пообещал Володя. — В классе…

Васька смолчал — он не любил ничего обещать.

Глава шестая

МЕЧТЫ И ТАЙНЫ

В этот день домой после репетиции возвращались вместе.

— Я теперь знаю, — торопливо говорил Васька, слегка заикаясь от возбуждения. — Знаю, чего мне надо. Я в актеры пойду. Или в цирк.

И Володя верил Ваське. Теперь это не тот рыжий отчаянный базарный барыга, а совсем другой человек: и талантливый, и учиться может, если захочет, и сдачи даст, не заробеет. Такой определенно достоин уважения, а значит, и дружбы.

— На актера, знаешь, сколько учиться надо? Ого!

— Выучусь! — азартно пообещал Васька.

— Терпенья не хватит.

— У меня теперь на что хочешь терпенья хватит.

— А Капитон, — напомнил Володя.

— Плевал я на него!

— А я слыхал, он говорил: выучу, говорит, Ваську за четыре года и хватит с него. А дядька ему подпевает: «Правильно, выше родителей прыгнуть хотят, шибко грамотные»…

Васька вдруг остановился. Прижимая к груди портфель, он поднял кулак и угрожающе проговорил:

— Они все и с дядькой твоим вот где у меня!

Тяжелый портфель выскользнул из-под локтя и упал в снег, но Васька не заметил этого. Лицо его побледнело. Он злобно щурил глаза и все потрясал своим озябшим и нестрашным кулаком, выставленным из растрепанного меха.

— Вот они где!..

Володе показалось, что вот сейчас перед ним распахнется дверь и он проникнет в тайну, которую все так старательно скрывали от него. Сейчас он узнает все, и жизнь его сразу сделается полнее и увлекательнее. У него замерло сердце от ожидания.

Но Васька что-то не особенно спешил открыть таинственную дверь. Тогда Володя, задыхаясь от волнения, спросил:

— А они что?

И вдруг тайна открылась сама и оказалась такой огромной, такой страшной, что Володя не сразу сообразил, что ему теперь делать, как выручить Ваську из беды. Он сразу забыл и свою обиду, и нелепые Васькины выходки — в силу вступил могучий закон: товарищ в беде — выручай!

Но это пришло немного позже, а сейчас Володя шел впереди, всем своим видом стараясь подчеркнуть свое презрение и к Ваське, и к его мечтам, и к его тайне. Да скорей всего и тайны-то никакой нет. Все это Васька выдумал. И не стоит себе голову забивать всякой ерундой. Небось уроки учить бежит к Володе: «Выручай, Вовка!» А сейчас тащится сзади и только носом хлюпает.

А Васька, по-видимому, не испытывал никаких угрызений совести, потому что он вдруг заговорил как ни в чем не бывало:

— Слушай, Вовка, а теперь бродячих театров нет? Помнишь, ты рассказывал…

— Нет у нас таких театров, — мстительно сказал Володя.

— Жаль… А то бы я сбежал от Капитона к бродячим актерам. Они бы меня взяли. Я на все дела ловкач. Верно, жизнь у них хреновая, да я терпелив.

Они уже подходили к Васькиному дому, как вдруг калитка распахнулась и оттуда вышел молодой человек в коричневом пальто и новых валенках. Он спросил веселым голосом:

— А который тут Васька?

Красивый веселый молодой человек, и можно было подумать, что Васька ему понадобился для какого-то очень интересного дела. Но сам Васька, видно, так не думал и с ответом не спешил.

— Ладно, — продолжал молодой человек, — я, ребята, сейчас сам все узнаю. Вот этот рыжик и есть Васька. Угадал? А ты Володя. Верно? А меня зовут Василий Андреевич. Тезка, значит, тебе, Василий. А я к тебе в гости.

И он, будто сам встречал дорогих гостей, пошире распахнул калитку:

— Заходи, Василий.

Васька покорно шагнул во двор. Там на крыльце стояла Муза — Васькина мачеха. Она, кутаясь в пуховый платок и зажимая, ладонью рот, плакала. Жирные плечи ее вздрагивали. Увидав Ваську, она громко, на всю улицу, завыла:

— Вот он, бандюга, отца-матери погубитель!..

Но Василий Андреевич строго посоветовал:

— Шли бы вы домой, гражданка, простудитесь… Ну, живо, живо. Нечего тут.

Продолжая завывать, но уже потише, Муза скрылась в сенях. Василий Андреевич опять развеселился.

— Ну, пошли, тезка, показывай свой склад.

— Какой еще склад? — хмуро спросил Васька, поглядывая на забор.

Заметив это, Василий Андреевич сообщил:

— А я, между прочим, мастер спорта.

— А мне-то что?

— Это я тебе сказал на тот случай, если ты меня на соревнование вызовешь по прыжкам через забор…

— Да где я вам склад возьму?

— Я шел сюда и думал, что мы с тобой сразу договоримся. А тебе, оказывается, верить нельзя.

— Никто и не просит…

— Ну, тогда я сам тебе что-то покажу. А ты что это по морозу без варежек бегаешь?

— Потерял я варежки.

— Другие купить надо.

— На меня не напасешься.

— Давно потерял?

— Не помню.

— С месяц или больше?

— Еще до каникул. Перед Новым годом. На елку ходил. Одну потерял, а другая совсем рваная была. Закинул я ее.

— До Нового, значит, года, — задумчиво сказал Василий Андреевич. — Дай-ка твой портфель, а то ты совсем руки отморозишь. Ну, пошли…

Но, увидав, что Васька все еще о чем-то раздумывает и топчется на месте, он приказал:

— Пошли, пошли.

И, крепко положив руку на Васькино плечо, повел его к заваленному снегом, старому дровянику.

Все это было до того интересно, что Володя просто не мог остаться на месте. Он осторожно двинулся за Васькой, стараясь только, чтобы его не заметили и не прогнали.

Выглянув из-за поленницы, он увидел в углу какое-то черное пятно. Пригляделся. Оказалось — это люк, ведущий в подполье. Крышка была открыта. Оттуда остро пахло керосином.

Василий Андреевич достал из кармана электрический фонарик. Голубой луч осветил подземелье. Там виднелись какие-то ящики и части машин, густо смазанные желтым машинным маслом.

— Вот тебе и склад, — сказал Василий Андреевич.

Васька ничего не ответил.

— Чья работа?

— Моя, — вздохнул Васька.

— А еще чья?

— Сказано, моя.

— Не ври, не ври.

— Зачем мне врать?

— Вот и я думаю: зачем тебе врать?

— А я и не думаю…

— Ты одно учти: я-то ведь все знаю. Я твою честность проверяю.

— Нечего ее проверять. Сказано: я один.

— Вот и опять врешь. Одному такого ящика не поднять.

— А зачем мне его поднимать? Я по отдельности все натаскивал.

— По отдельности можно, — согласился Василий Андреевич, — если каждую ночь таскать.

— Почти каждую, — хмуро подтвердил Васька.

Василий Андреевич погасил фонарик. Снова спросил:

— А в этом месяце?

— Тоже таскал.

— По такому морозу и без варежек?

Васька слегка запнулся, но тут же ответил:

— А я закаленный.

— Это сразу видно. Врать ты закаленный.

Наверное, поняв, что совсем заврался, Васька замолчал и только чаще захлюпал носом.

— Хотя если по правде, то врешь еще плохо. Настоящие воры, знаешь, как врут? Так врут, что даже сами себе верят. А ты вот врешь, а я тебе не верю. Ну, будешь говорить?

Тут даже Володя не выдержал и крикнул из-за поленницы:

— Васька, да говори же!

Василий Андреевич зажег фонарик.

— О! А ты зачем здесь? Вот ловкач! — с восхищением воскликнул он. — Даже я ничего не заметил. Иди сюда. Слово держать умеешь?

— А то!

— Все, что здесь видел и слышал, никому. Понятно?

— Понятно!

— Смотри, я на тебя надеюсь. Вот его портфель. Подержи пока у себя. Ну, беги домой.

Стоя у ворот своего дома, Володя увидел, как немного погодя мимо него прошли Василий Андреевич и Васька.

— Руки не отморозь, тезка.

— Не страшно. Я привычный.

— Эх ты, Васька, Васька.

Бросив оба портфеля у калитки, Володя, на бегу срывая свои варежки, закричал:

— Васька, постой! На, возьми! У меня, дома еще есть, у печки сохнут.

Василий Андреевич строго спросил:

— Опять ты здесь? Вы, может быть, такие друзья, что все это вдвоем?

— Нет уж, вы сюда его не путайте, — вдруг горячо заговорил Васька. — Один я все сделал. Вовка ничего и не знает.

ТИШИНА

В доме стояла такая тишина, что даже из прихожей было слышно, как в дядиной комнате постукивают ходики. Ваоныч уехал куда-то на завод, а Елена Карповна и дядя еще не вернулись с работы. Дома одна тетка, но и она, наверное, дремлет, прислонившись толстой спиной к горячей печи. Всегда в это время, управившись с домашними делами, она согревала у печки спину и широко, во весь рот, зевала. Зевнет, зажмурившись, перекрестит рот и снова задремлет. Тайка учит уроки, не обращает на мать никакого внимания.

Все было, как всегда, но эта обычная тишина сегодня почему-то показалась Володе такой гнетущей, словно он остался один во всем доме.

В своей комнате он увидал Таю. Она сидела на сундуке, и рядом стояла большая гипсовая собака. У собаки были грубо измалеваны глаза с толстыми ресницами и густые черные брови. Одна бровь выше другой, отчего казалось, что собака чего-то не понимает.

Вздыхая и всхлипывая, Тая завязывала на собачьей шее большой желтый бант. Вытирая концами ленты глаза, Тая спросила:

— Ваську видел?

— Никого я не видел.

— У отца на складе запасные части разворовали.

— Кто тебе сказал? — спросил Володя, но тут же понял, что он чуть не проговорился.

Он сразу вспомнил таинственные посещения неизвестных людей, секретные Переговоры и подумал, что все это имеет отношение к Васькиному складу.

— Ты испугался? — спросила Тая.

Не зная, что ей ответить, Володя начал покрикивать:

— А ты чего тут расселась! Уходи домой, я уроки готовить буду.

Тая, вытянув шею и сделав глаза совсем такие же, как у собаки, зашептала:

— Говорят, целую автомашину можно набрать из наворованных частей. Вот ты кричишь, а ничего не знаешь.

— Кто ничего не знает? Я? — спросил Володя и вдруг подумал, что Тая знает все, чего ему не полагается говорить. — Кто тебе сказал?

Тая всхлипнула и вытерла нос желтой лентой. Собака удивленно смотрела на Володю своими человечьими глазами, будто спрашивала: «Как же это ты ничего не знаешь?»

Тая продолжала шептать:

— Ничего мне не сказали. Я сама все слыхала. Ты послушай. К нам сегодня приходили переодетые сыщики… Чесслово. Четыре сыщика.

— А ты почему знаешь, что они сыщики? — тоже шепотом спросил Володя.

— А кто же это? Все обыскали, в сундуках и везде. Маму спрашивали, где папка деньги прячет. А я говорю: «Деньги в этой собаке, но это мои деньги, а не папины, и я их никому не отдам». Тогда один поднял собаку и засмеялся: «Ого, какая тяжелая! Тут, наверное, миллион. Возьми свою собаку, девочка, и беги к соседям. Посиди пока там».

Тая вздохнула:

— Ну вот я и сижу.

— А они ушли?

— Не знаю. Они мне не велели приходить, пока не позовут.

Пока не позовут. Ну и просидела бы всю ночь. Разве они позовут, когда надо. Нет, Володя бы ни за что не ушел.

— Сиди тут, — сказал он, — я сейчас. Все узнаю.

В большой дядиной комнате, всегда жарко натопленной и чистой, сейчас было прохладно и не убрано. Все вещи были сдвинуты со своих мест, как во время предпраздничной уборки. Тетка Александра Яновна поливала фикус и каким-то липким голосом лениво говорила Музе:

— А не мне жалуйся, я все одно не помогу, не мне — господу поклонись. Он милостив.

Васькина мачеха всхлипывала, вздрагивая жирными плечами. Увидав Володю, спросила:

— Что они там нашли, под сараем?

— Не знаю.

— О господи. Там милиционера поставили. Я говорю: мне дров надо, так он меня к сараю не допустил. И Капитона где-то нет. Наделал Васька делов. Осрамил среди людей. Ну, пусть только появится. Пусть появится!..

— Вот он какой у вас растет… — злорадно воскликнула тетка. — А все потому, что некрещеный.

— Так если бы мой был…

— А господь-то с тебя спросит. Что это ты, спросит он, раба ленивая, младенческую душу загубила, разбойника мне возрастила? И в ад тебя, к нечистому в судомойки. Туда тебя, туда…

— Я тоже некрещеный, — вызывающе сказал Володя. — Ну и что?

Тетка, вытирая фартуком банку, пояснила:

— Мамаша у него коммунистка. У ней своя вера. А ты ни туда ни сюда. Вот тебе и наказание.

И вдруг она взвыла и так изогнулась, будто кто-то невидимый ударил ее по спине. Стеклянная банка выпала из ее дрожащих рук и разбилась. Прыгая на осколках, тетка завывала, выкрикивая:

— Молись, окаянная твоя душа, молись, вылезай из дерьма… — Бледное ее лицо, заблестевшее от обильного пота, дрожало, и все на нем: и брови, и глаза, и губы — дергалось, словно стремясь сорваться со своих мест.

Она наскакивала на ошалевшую Музу и, как слепая, хваталась за что попало. Осколки трещали под ногами.

— Гляди на нее, господи, гляди, отворяйте ворота лона Христова, гоню поганую овцу…

Так, мешая молитву с руганью, тетка загоняла Музу в какие-то ворота, а перепуганная Муза мелко крестилась и шептала:

— Ой, да что ты, ой господи…

Все это было нисколько не страшно, а просто смешно. Две толстые растрепанные бабы, пыхтя и повизгивая, возились перед иконой. Исхудавший, наверное, давно не кормленный, бог грозно поглядывал на них из-под потолка. Подняв два пальца, он словно бы подначивал свою хозяйку: «Всыпь ей как следует за это».

Володя смеялся, отодвинувшись на всякий случай поближе к двери. Вдруг около него появилась Тая.

— Ну что ты смеешься-то! — закричала она и деловито приказала: — Неси воды скорее.

Когда Володя принес из сеней ковш ледяной воды, тетка, закрыв глаза, лежала на полу, толстое тело ее дрожало. Тая намочила полотенце и вытерла потное лицо матери.

— Ничего тут смешного нет, — хмуро сказала она. — К ней бог приходил.

— Господи, — перекрестилась Муза.

А Володя сказал:

— Никто сюда не приходил. Врешь ты все!

РЕЦИДИВИСТ ПАВЛИК

Вначале Васька не замечал мороза, но когда совсем стемнело и морозный туман, обволакивая дома, пополз по улицам, и его начало пробирать. Заметив это, Василий Андреевич скомандовал:

— Побежали, ну, резвее!..

Васька побежал ленивой рысцой, а Василий Андреевич, работая локтями, как на беговой дорожке, вырвался вперед. Тогда Васька раззадорился, поднажал и скоро перегнал своего провожатого. Бегал Васька отлично, но тут понял, что соперник у него тоже бегун не из последних, и потому старался изо всех сил. Словом, когда добрались они до отделения, оба так дышали, что дежурный милиционер спросил:

— Попытка к бегству, товарищ лейтенант?

Вытирая лицо платком, Василий Андреевич весело ответил:

— Едва догнал.

— Но? — удивился дежурный. — Смотри-ка, шпингалет какой бойкий…

Милиционер был маленький, пожилой черноусый, и когда он удивлялся, на его лице все лезло вверх — и косматые брови, и глаза, и усы. Ваське показалось, что даже шапка приподнимается над головой.

Василий Андреевич спросил:

— В десятой есть кто-нибудь?

— Да Павлуша же, — засмеялся милиционер.

— О, второй привод за неделю.

— Теперь дорогу узнал, так сам является, и прямо в десятую.

— Рецидивист, — засмеялся и Василий Андреевич. — Вот тебе, тезка, и не скучно будет. Пошли за мной!

Следуя по коридору за Василием Андреевичем, Васька со страхом ожидал встречи с закоренелым преступником, отчаянным Павлушкой, который совершает по два преступления в неделю, после чего нахально сам является в милицию.

Не без опаски приблизился Васька к двери; с цифрой «десять». После пробежки по морозу лицо его пылало, а в груди вдруг стало так холодно, будто он на спор съел шесть порций мороженого.

Дверь распахнулась, отчаянный Павлушка сидел на опрокинутом стуле. У него на голове старая милицейская фуражка. Увидав лейтенанта, он закричал:

— Дядя Вася пришел!..

— Вот тебе товарищ, — сказал Василий Андреевич, подталкивая ошалевшего от неожиданности Ваську. — Он тут с тобой поиграет, а скоро, наверное, и бабушка заявится.

Васька возмущенно захлюпал носом. Здорово его разыграли: ожидал попасть в компанию матерого бандита, а вместо этого подсовывают самого обыкновенного, ничем не замечательного мальчишку. Лет ему не больше четырех, он весь еще какой-то розовый, пухлый, вихрастый, в коричневом вельветовом костюмчике с большим белым воротничком. Чтобы ловчее было играть, он снял валенки и остался в одних чулках.

Упоминание о бабушке ничуть его не обрадовало.

— А я не хочу! — жизнерадостно заявил он.

— Но ведь ты знаешь, бабушка нас с тобой не спрашивает. Она у тебя, знаешь, какая. О!

Василий Андреевич поднял палец и вытаращил глаза, показывая, какой у бабушки крутой характер и что с ней шутки плохи.

Он ушел. Васька стоял у двери. Он уже понял, что попал в детскую комнату, и был убежден, что мера эта временная. Наверное, Василий Андреевич надеется на Вась-кино чистосердечное признание. Не знает он, чем пахнет это признание! Забьет его Капитон до полусмерти — это уже обязательно. Нет, лучше колония для малолетних, по крайней мере, жив останешься.

А Павлик, весело глядя на него, спросил:

— Ты тоже потерялся?

Не поняв вопроса, Васька мрачно отвернулся, а Павлик продолжал:

— Ты боишься, что тебя не найдут? Да?

— Никто меня не терял.

— Сам прибежал?

— Ну, сам… А тебе что?

Оглянувшись на дверь, Павлик заливисто засмеялся, подбежал к Ваське и потянул его за рукав. Васька присел, и Павлик сейчас же приник к его уху всей своей пухлой мордочкой. Теплые губы зашевелились около уха, теплый смех заиграл, и Васька услыхал теплые слова:

— Они думают, что я все теряюсь, а я и не теряюсь вовсе. Я сам прихожу.

— От бабушки удираешь. Да?

— Ну что ты! Нет. Бабушка от меня удирает!

Васька отстранил от себя мальчика и поудобнее уселся против него на ковре. Нет, тут что-то не так. Этот парнишка не так прост. Он скорей всего наученный парнишка. Подсаженный. Такие тоже соображают.

— Врешь ты все, — мрачно перебил его Васька.

— Да нет же… — Павлик округлил глаза и снова потянулся к Васькиному уху.

— Ты мне в ухо не нашептывай. Говори нормально.

Все время посмеиваясь и поглядывая на дверь, Павлик начал рассказывать что-то про бабушку, про кино, про детский сад… Васька сразу ничего не мог понять, а когда разобрался, то восхищенно воскликнул:

— Вот это бабка! Вот это сообразила! Значит, сама в кино, а тебя в милицию? Ловко!

Дело обстояло так. В детском садике не хватало мест, а у Павлика кроме папы и мамы, которые весь день на работе, была еще и бабушка. А это значит, что ребенок присмотрен и может подождать, пока выстроят еще один детский сад. О том, что ребенок за это время вырастет и пойдет в школу, никто и не думал.

Бабушка и в самом деле хорошо ухаживала за внуком. Он всегда ходил чистенький, вовремя накормленный и оттого жизнерадостный. В общем, бабушка любила своего внука, но это не означало, что любовь заменяла ей прочие радости жизни, доступные ее возрасту. Она посещала все агитпункты своего района, и если было время, прихватывала и соседние районы. Нечего и говорить, как обожала она кино.

Вот этого увлечения своей бабушки Павлик не разделял. Там надо было сидеть спокойно, а он этого не умел. Больше пяти минут он не выдерживал. А так как характер у него был веселый, то он вообще не мог сидеть в темноте и смотреть, как на экране что-то происходит без его участия. И он не выносил одиночества, ему требовалось общество.

Зрители не разделяли этих его желаний. Они жаловались на него директору кинотеатра, и тогда перестали пускать в зал зрителей с маленькими детьми. Это был удар для бабушки. Она слегка поскандалила с билетершей и, ничего не добившись, вышла из кино и бессильно присела на скамеечку у чьих-то ворот.

А Павлик между тем прогуливался по тротуару и забрел очень далеко от того места, где бабушка медленно приходила в себя. Когда она наконец начала соображать, что творится вокруг, то прежде всего хватилась внука.

Павлика нигде не было.

Она всполошилась. Бросилась в одну сторону, в другую, добежала до угла и должна была прислониться к стенке и перевести дух. И тут она увидела внука. Он сидел на руках у милиционера, пытаясь завладеть полосатой палочкой.

Сгоряча бабушка бросилась к внуку. Ну, конечно, не очень-то стремительно это у нее получилось. Просто ей казалось, будто она рванулась к внуку, а в самом деле она несколько раз качнулась из стороны в сторону. А пока она раскачивалась, милиционер дошагал до своего отделения и скрылся там вместе с Павликом.

К этому времени бабушка окончательно оправилась и даже сообразила, что все получилось как нельзя лучше. Теперь вся милиция охраняет ее внука и несет за него полную ответственность. Она была городская, житейски очень грамотная бабушка и отлично разбиралась во всех своих гражданских правах и обязанностях.

Сообразив все это, она отдохнула и спокойно пошла в кино. Когда кончился сеанс, она тут же из автомата позвонила в отделение милиции. Охая и причитая, она спросила, не попадался ли им мальчик в коричневой меховой шубке, подпоясанный красным пояском. «Такой уж он у нас непоседливый, такой вертолет, стоит на минутку отвернуться, как уж его и нет… Искали его искали, все ноги обили, спасибо, добрые люди надоумили…»

А Павлик отлично проводил время в детской комнате и ни за что не хотел уходить домой. Здесь ему все очень понравилось: и ковер на полу, и всевозможные игрушки, а главное, старая милицейская палочка.

Как уже было сказано, человек он был жизнерадостный, считавший, что все на свете принадлежит ему. Дома это его мнение не всегда встречало поддержку, а вот здесь захотел палочку — дали, потребовал милицейскую фуражку — где-то нашлась старая — дали. Вот это жизнь!

В следующий раз, когда Павлик с бабушкой очутился около кино, он долго не раздумывал. По нахоженной дорожке добежал до постового милиционера, и тот, признав знакомого нарушителя порядка, отнес его в детскую комнату.

А потом, не обнаружив постового на его постоянном месте, Павлик не растерялся, сам прямым ходом направился в отделение. Бабушка стояла за углом и наблюдала, чтобы внук не сбился с дороги. Когда он добрался до знакомой двери, она спокойно направилась в кино. Так у них и пошло: внук — в милицию, а бабушка в кино или еще куда-нибудь по своим делам.

Однажды, когда она явилась за внуком, ее проводили к самому начальнику.

— Плохо наблюдаете за внуком, гражданка, — с официальной строгостью сказал он. — Который раз он у вас теряется.

— Ох, и не говорите!.. Только отвернусь, а его уже и нет.

— А вы не отворачивайтесь.

По бабушкиному румяному лицу пробежали многочисленные лучики морщинок, таких улыбчатых и светлых, словно весенние ручейки. Она вдруг сделалась до того похожей на своего внука, что суровый начальник не выдержал. Он засмеялся и сказал вовсе уж неофициально:

— Да ну вас…

— …Вот так я сюда хожу и хожу. А бабушка все говорит: «Ну, я теперь за Павлика спокойна». А когда ты вошел, я подумал, медведь, а это у тебя шуба такая лохматая, как собака…

И хотя Васька, занятый своими невеселыми мыслями, ничего не ответил, Павлик все продолжал что-то болтать и заливаться своим теплым, домашним смехом.

А тут и бабушка явилась. Сразу было видно, что пришла Павлушкина бабушка, — она была такая же маленькая и очень разговорчивая.

— Что это ты, такой большой и потерялся? — спросила она у Васьки.

— Он по делу, — пояснил черноусый дежурный, стоя в дверях.

— Смотри-ка, такой маленький и уж по делу? — опять удивилась она, разглядывая Ваську своими веселыми глазками. — А родители у тебя есть?

— Есть, — горько вздохнул Васька.

— В какой школе учишься?

Все разузнав и про школу, и в каком Васька классе, она спросила:

— Как звать учительницу?

— Да зачем вам все это? — не выдержав допроса, воскликнул Васька.

Но бабушка строго на него глянула и сказала:

— Да, пожалуй, и не говори. Я и сама все знаю: Мария Николаевна у вас учительница.

— Хочу к маме! — заявил Павлик.

И, собирая внука, она не переставала говорить:

— Да ты хоть минутку постой! Только отвернешься, а его уж и след простыл. Детскую комнату, спасибо, при кино открыли, так он и оттуда убегает. Прямо беда. Пока сеанс высидишь, ну вся как есть переволнуешься.

— Плохо у вас, видать, получается, — не без ехидства посочувствовал черноусый дежурный.

— Это у вас в милиции плохо получается! — накинулась на него бабушка. — Ишь ты, какой усатый. Сами ребенка привадили, сами и отваживайте. А у меня так очень прекрасно все получается… Ну, всего вам хорошего… Павлик, дай дяде ручку.

Но Павлик, глядя на дежурного блестящими глазами, взял под козырек.

— Ого, службу знает! — засмеялся черноусый и тоже взял под козырек.

ВАСЬКА ПРИЗНАЛСЯ

Ушла бабушка и увела своего веселого внука; а Васька остался дожидаться неизвестно чего; а они сейчас идут себе по улицам, торопятся; а дома Павлушка, может быть, расскажет, какую он видел мохнатую куртку, похожую на медведя.

Расскажет и заливисто рассмеется — чего ему, любимому, согретому, накормленному. Ему хорошо. Вон, даже милиционеры играют с ним. Милиционеры! О родителях уж и говорить нечего.

А Ваську кто любит? Кому он дорог? Вот сидит, дожидается какого-то поворота своей мачехи-жизни.

Васька взял полосатую милицейскую палочку, и ему показалось, что она еще немножко теплая от пухлых ладоней Павлика. Это ребячье, домашнее тепло окончательно добило Ваську. Вдруг вспомнилось все, что пришлось пережить за последние дни, когда он только что, еще несмело, начал понимать, что он не последний в школе человек. Какое богатство держал в руках! И все сгорело сразу, в одну минуту.

Черноусый объяснил: «Этот по делу». Вот и все, что осталось. Дело. Васька — вор! Ох, и тяжело же бывает человеку в детской комнате, среди игрушек, за решеткой.

А Павлушке и милицейская палочка — игрушка, и милиционеры — добрые друзья. Хорошо жить на свете честному человеку!

До того Васька задумался-загоревал, что не заметил Василия Андреевича.

— Отогрелся? — спросил он.

— Ага… — Васька судорожно глотнул воздух и опустил голову, чтобы скрыть непрошеную слезу.

Но Василий Андреевич и сам не захотел замечать Васькиной слабинки, он даже отвернулся, чтобы подобрать разбросанные Павликом игрушки. Будто у старшего лейтенанта только и забот, что подбирать игрушки.

А Ваське нечем даже слезы утереть, они капают, себе да капают прямо на ковер. Пошарил по карманам, нашел варежки, которые Володя сунул ему в последнюю минуту, и еще больше расстроился. И на слезы обозлился.

— Совсем отогрелся? — спросил, наконец, Василий Андреевич.

— Со-совсем, — озлобился Васька, не в силах справиться с противной дрожью во всем теле.

— Да ты что же это?

— Не видите разве.

— Все я, брат, вижу.

— Ну и нечего тут.

— Я тебя, тезка, понимаю, ты не думай.

— А чего мне думать-то.

— Думать всегда не мешает.

— Вам хорошо, вы за решеткой не сидели.

— А ты сидел?

— А я сижу.

— Это еще не та решетка, за которой сидят. Это, учти, детская комната.

— А решетка?

— Решетка нам по наследству досталась. Придет время — снимем.

Засовывая варежки в карман, Васька спросил:

— В колонии тоже, скажете, решеток нет?

— В какой колонии?

— Будто не знаете.

— Я-то знаю, а тебе зачем знать?

— Куда же меня теперь?

— Вот я и сам думаю: куда же тебя теперь? — вздохнул Василий Андреевич. Он сел на стул против Васьки и, пристально глядя на него, спросил: — Куда тебя?

Васька растерялся. Еще ни один человек на свете никогда не раздумывал, куда бы его пристроить.

— А мне это все едино.

— Дома у тебя плохо… — продолжал Василий Андреевич.

— Сами знаете.

— Не все я еще знаю, вот беда.

Оба они задумались. Василий Андреевич безнадежно спросил:

— А в школе у тебя как?

— В школе! — Васька просиял и неожиданно для себя и для своего собеседника с откровенной гордостью проговорил: — Хорошо у меня в школе.

На одно только мгновение блеснула улыбка на измученном Васькином лице. И все его веснушки, и покрасневший от слез носик-репка, и глаза, и следы слез на щеках — все вдруг расцвело и заликовало.

И этого мгновения было довольно, чтобы заметить, как вдруг открылось в человеке все, что в нем есть самого лучшего.

Спрашивая о школе, по правде говоря, Василий Андреевич и не надеялся услыхать ничего сколько-нибудь утешительного. Ведь даже не зная Ваську, по одному только его виду каждый бы определил: да, мальчик этот не из первых учеников, школа для него тяжелая обязанность, и ходит он в школу только потому, что его посылает отец, а отец посылает, потому что нельзя не посылать. Попробуй-ка не пошли — неприятностей не оберешься, а их у базарного завсегдатая и без того хватает.

Васькино признание очень удивило Василия Андреевича. Он начал было расспрашивать, но Васька не мастер был объяснять тонкости своего душевного состояния, тем более, что и увлечение театром, и связанные с этим увлечением успехи свалились на его рыжую голову как снег с крыши.

Поэтому допрос несколько затянулся, пока выяснилось, что школа для Васьки с некоторых пор перестала быть обузой. Скорее наоборот, именно в школе нашлось для Васьки живое дело.

— А теперь я что-то тебя совсем не понимаю, — сказал Василий Андреевич.

— Все, по-моему, понятно.

— Это по-твоему.

— А по-вашему?

— А по-моему, заврался ты окончательно.

— Я вам всю чистую правду…

— Где же тут правда: хочешь стать актером, а таскаешь какие-то запасные части. Зачем они тебе? Вот если бы ты техникой увлекался, тогда бы я тебе поверил… Ну, чего притих? Наверное, говорить нечего.

— А если мне от вас доверия нет.

— Доверие, тезка, заслужить надо.

Спрятав нос в свой лохматый воротник, Васька тихо сказал:

— Убьет он меня, вот что.

— Отец?

— Он. Убьет.

— За что? Ты же еще ничего не сказал.

— Потому и не сказал.

— Отца прикрываешь? А я и без тебя все знаю. Хочешь, скажу? У вас там целая компания работала: одни воровали, другие продавали, а третьи прикрывали. Верно? Я вот не знаю только, чем ты занимался.

— Ничего я не делал.

— Правильно. Ты воров прикрывал. А это, знаешь, самое последнее дело. Молчишь. Тебе отец велел всю вину на себя принять, с маленького спросу меньше. Им — тюрьма, а тебе ничего не будет. Вот они тобой и прикрылись. Так ведь дело-то было?

— Так, — с отчаянием признался Васька. — Все так и было. А теперь мне что?

— А теперь иди домой и молчи. Спросят, говори, что никого не выдал. И никого не бойся.

СОБАЧЬЕ БОГАТСТВО

Входная дверь скрипнула и захлопнулась. В дядиной комнате все притихли, прислушиваясь, но никто не вошел, ничьи шаги не прозвучали в сенях.

— Боитесь, — злобно прошептала тетка.

Муза тихонько заныла, заскулила, но тетка замахала на нее рукой, и она притихла.

Володя отодвинулся от двери. Хотя, как всем известно, человек он был не робкий, однако сейчас бы не решился один выйти в сени — неизвестно еще, кто там притаился в темноте и для чего притаился.

— Ага. А говоришь — нет бога, — прошептала Тая. — А сам боишься.

— Дура. Я жуликов боюсь. А вовсе не вашего бога.

Снова громко хлопнула входная дверь, но на этот раз послышались торопливые тяжелые шаги, дверь распахнулась, и в комнату, трудно и часто сопя, вбежал дядя. Он так резво вбежал, что всем показалось, будто он с разгона не смог остановиться, и дал еще два круга по комнате. В самом деле, он бегал по комнате, осматривая вещи. Володе показалось, что он даже обнюхивает их, как большая собака. После такого беглого осмотра он повалился на стул и снял шапку.

— Что нашли? — хриплым шепотом спросил он.

— Да чего у нас-то искать? — ответила тетка. — Ничего и не нашли. Вот у соседа…

— А собака где? — перебил ее дядя.

Тая сказала:

— Я ее к Володе унесла. Сейчас привесу.

— Не надо. Пусть там постоит. Ты не возражаешь? — спросил он у Володи.

— А мне что? Пусть стоит, — согласился Володя.

Разматывая шарф, дядя посоветовал Музе:

— Шла бы домой. Капитон ждет.

— Пришел? — засуетилась Муза.

— Ступай, говорю, ступай, дожидается.

Заохав, Муза убежала домой.

— Намаялся я на сегодняшний день, — прогудел дядя и спросил у Володи: — Ваську не видал?

— В милицию увели.

— Убьет его Капитон.

— Ах, тошно мае, — прошептала Тая, прикладывая ладони к щекам.

Володя спросил:

— Как это убьет?

Не отвечая, дядя; сказал:

— Дураки. Воровать, берутся, а сами не умеют. Ну, ступай, Володька, домой.

В столовой ярко светила лампочка над столом. На сундуке стояла белая собака и удивленно посматривала на Володю. Он вздохнул.

— Эх ты, собака!

Плохо, когда человеку в одиночку приходится переживать такие невероятные неприятности. Плохо, и как-то труднее делается жизнь и без того сложная и во многом непонятная.

— Эх ты, собака, — повторил, он вслух. — Была бы ты живая, так хотя бы полаяла, и то веселее.

И вдруг раздался тяжкий, всхлипывающий вздох. Володе показалось, что это собака так вздохнула и даже издала короткий скулеж.

Он оглянулся. Собака по-прежнему смотрела на него пустыми черными глазами, недоуменно подняв бровь. Но Володе показалось, что концы желтого банта на собачьей шее легонько шевельнулись.

— Ты что? — спросил он.

Собака снова всхлипнула и вдруг человеческим голосом проговорила:

— Вовка, это я.

Володя вздрогнул и обернулся. На пороге спальни стоял Васька в своей мохнатой, облезлой куртке, растрепанный, опухший, от слез и, видать, очень обозленный.

— Это я, Вовка, — повторил он, судорожно вздыхая. — Я к тебе ночевать пришел. Ты меня не выдавай.

— Васька! Клянусь!

— Ворюга Капитон меня убить хочет.

— Это я знаю…

— Кто сказал?

— Дядя.

— Запри дверь, Вовка, — шепотом сказал Васька.

— Давай выключим свет, — тоже прошептал Володя.

В полной темноте они прошли в спальню. Васька снял свою куртку и бросил ее на пол. Они уселись тут же, на мягкой куртке. Неизвестно почему, но им казалось, что на полу они будут в большей безопасности.

Над ними слабо светился прямоугольник фонаря. Васька посмотрел на него и вздохнул так тяжело, как и полагается вволю настрадавшемуся человеку.

— Окно, чтоб на небо лазить, — сказал он.

— Звезды видно, — ответил Володя. — Вот лежу и будто надо мной небо. Всякие звезды…

— Здорово для тебя дед придумал. Вот оттого ты и растешь такой положительный.

— От звезд?

— Звезды. И обедаешь ты каждый день.

— Слушай, Васька, — предложил Володя, — ты знаешь что: переходи жить ко мне… Все равно я один.

— Так я бы с радостью.

— Давай. Места хватит.

— А что кусать будем? Тебя тетка накормит, а меня?

— Чего-нибудь сообразим. Ты не тушуйся.

— Я не тушуюсь. Мне домой все равно нельзя.

— Убьет?

— Убьет не убьет, а жить не даст…

— А за что?

Тогда Васька, уже не таясь, рассказал все, что он делал и что с ним произошло в милиции.

— Ну, сюда Капитон не сунется, — сказал Володя. — Не посмеет.

— А мне все равно. Я бы его сам убил, да силы мало.

— Я, Васька, тебе во всяком деле помощник…

Васька горестно махнул рукой.

— Слушай, Вовка, у тебя тут еда какая-нибудь найдется?

— Да я и сам, как из школы пришел, ничего еще не ел.

— Ты иди попроси, будто для себя. Смотри, не проболтайся только.

— Кому ты говоришь…

Володя осторожно пошел к выходу. Вдруг кто-то очень громко и нетерпеливо постучал в дверь. Послышался раздраженный Тайкин голос:

— Ты там уснул, что ли? Да Вовка же! Открой!

— Зачем?

— Да скорей же! Мне горячо!

— Тебе как?

— Горячо мне!

— Говори, чего надо!

— Я стучу ногами. Открывай скорей!

Володя открыл дверь. В прихожей стояла Тая с тарелками в обеих руках. Над тарелками поднимался пар.

— Дурак какой! — закричала она. Поставив тарелки на стол, она затрясла обожженными пальцами и спросила:

— Почему в темноте сидишь?

— А тебе-то что?

— А мне все равно. Еще и замыкается, подумаешь.

— Ну, чего ты расшипелась?

— Включай свет. Это нам с тобой обед и ужин, все сразу.

— Это и все?

— Сейчас хлеб принесу и каша еще будет. Не плачь.

— Хлеба тащи побольше.

— Проголодался?

— Сама знаешь, целый день не евши. Кашу накладывать будешь, смотри не растеряйся. Я, знаешь, как натерпелся за день.

— Ох, Володичка, бедненький! — вдруг жалостливо проговорила Тая, взявшись ладонями за щеки. — Уж накормлю тебя сейчас, накормлю!..

Вот и пойми их, девчонок: то шипела, как кошка, а то вдруг, смотри, какая ласковая сделалась. Как кошка.

Он это давно уже заметил: как бы мама ни сердилась, но стоит только ему прикинуться голодным или даже просто заскучать, как она сразу же начинает гладить по голове и говорить ласковым голосом. Но ведь то — мама. Наверное, все они такие: и маленькие, и взрослые.

Тая убежала за хлебом и за кашей, а Володя, не теряя даром времени, достал из буфета чистую тарелку и перелил в нее свой суп.

— Васька, — шепотом проговорил он, заглядывая в темную спальню, — держи борщ.

Принимая тарелку, Васька отчаянным шепотом предупредил:

— Вовка, держись.

— Сам знаю.

— Она вредная. Видал, как она к тебе ластится. Не поддавайся!

В сенях послышались шаги, Володя бросился к столу. Когда вошла Тая, он уже сидел на своем месте и делал вид, что глотает борщ и при этом захлебывается от жадности.

— Не мог уж дождаться, — заворчала Тая, очень довольная тем, что она разыгрывает старшую и ей подчиняется Володя, который обычно не очень-то баловал ее своим вниманием.

Он положил ложку. Отдуваясь и поглаживая себя по животу, попросил:

— Повторить бы с голодухи не вредно.

— Подожди, сейчас добавку принесу.

Пока она ходила за добавкой, Володя передал Ваське хлеб. Пришла Тая, принесла полную тарелку манной каши и, усаживаясь за стол, сообщила:

— А борща нет. Капитон все съел.

Сразу забыв, что он хочет есть, Володя поперхнулся кашей.

— Капитон?!

— Да, он давно уж у нас сидит.

— Он чего?

— Ну, чего… Водку пьют, ругаются. Нам потому ужинать здесь велели, чтобы мы не слушали. Ты ешь, ешь, а то остынет.

— Что ж ты сразу не сказала?

— А чего говорить? Ваську они очень ругают.

Как и всегда в минуту возбуждения, Володе захотелось выкинуть что-нибудь отчаянное. Он стукнул по столу ложкой.

— Васька находится в надежном месте, — сказал он, вспомнив пьесу из жизни разбойников.

Замирая от предчувствия тайны, Тая спросила:

— Он где? Володичка?

— Этого ты никогда не узнаешь. Он под защитой друга!

— Значит, он здесь! — решила Тая.

— Не болтай.

— Володичка, я никому чесслово! Он здесь. Да?

И вдруг она приложила ладони к щекам:

— Ох, тошно мне!

На пороге спальни стоял Васька, рыжий, лохматый, грозный.

— Замри, Тайка!

Она сильно затрясла своими косичками и для убедительности крепко зажмурила глаза:

— Замерла.

Не разжимая кулака, Васька потер свой припухший от переживаний носик и сказал:

— Теперь мне надо скрываться.

— Мы тебя не выдадим! — заверил Володя.

— От Капитона здесь не скроешься. Он учует. Нос у него, как у собаки. Надо бежать.

— Куда, Васька? — спросила Тая.

— Потом сообщу, — загадочно ответил Васька, будто еще не пришло время разглашать место своего изгнания. А на самом деле он просто и сам не знал, куда ему деваться.

— Ребята, — сказал Васька, — у кого сколько денег есть?

Уезжая; мама, сказала, что деньги она оставила у Елении и когда надо будет на тетради или в кино сходить, то чтобы обращался к ней. Володя недавно взял пять рублей и еще не все истратил.

— Вот, — сказал он, выгребая из портфеля скомканный рубль и сколько-то мелочи, — вот, все остатки.

— Кошкины слезки, — сказал Васька.

— А у меня все деньги в собаке, — сообщила Тая.

— Не жалко?

— Подумаешь.

Все поглядели на собаку, а Володя спросил:

— А как достать?

— Ножом, — деловито ответила Тая, — я всегда ножом. Денежки высыпаются, а рубли никак.

Васька презрительно усмехнулся:

— Эх ты. Тащи кашу.

— Зачем?

— Собаке дадим. Поест — раздобрится, может быть.

Он взял со стола нож и подошел к собаке. Она удивленно смотрела на него. Васька обнял собаку, положил ее на стол и провел ножом по каше.

— Ловись, рыбка, большая и маленькая, — приговаривал он, просовывая в щель лезвие ножа. Когда он осторожно вытащил нож, то за ним вытащилась рублевая бумажка, да еще две денежки пристало к каше.

— Здорово! — одобрил Володя.

— Дадим-ка собачке еще кашки, — подмигнул Васька. — Ловись, рыбка…

К ножу прилип уголок какой-то бумажки, вытащили, развернули.

— Десять, рублей! — воскликнула Тая.

— Ух ты! — сказал Васька. — Вот это рыбка, так рыбка!

— Откуда она взялась? — очень удивилась Тая.

Как попали в ее копилку такие крупные деньги? Отец давал ей мелочь и очень редко рубль или три, причем он всегда следил, что бы она опустила деньги в свою копилку. У нее сделалось такое удивленное лицо, совсем как у собаки. Володя рассмеялся:

— Это ей бог послал, такое собачье богатство!

— А ты не смейся, не смейся. Ох, смотри-ка, еще десятка!

Васька только сопел да вытаскивал бумажку за бумажкой. Тая стирала клейкие следы каши и раскладывала на столе.

— Вот какая богатая у тебя собачка, — сказал Васька. — А ты и не знала.

— А я и не знала. Это папка наверное без меня набросал. Он всегда по вечерам деньги считает.

— Откуда у него столько? — спросил Володя.

— В карты выигрывает, — ответила Тая, — он чуть не каждый вечер у Капитона выигрывает.

Васька засмеялся:

— В подкидного дурака. Мой батька тоже каждый раз выигрывает.

Ребята так увлеклись, что не заметили, как дверь тихо приоткрылась и из прихожей высунулась круглая, красная физиономия Капитона.

— Эге, — прохрипел он, — да у вас тут малина!

Тая сразу подняла визг. Это уж у девчонок обязательно: еще не поймут ничего, даже испугаться-то не успеют, а визг такой подымут, что все кругом испугаются. Капитон явно опешил и даже застыл в дверях. Вдруг он почувствовал, как его коротко и сильно ударили в лоб и сразу же что-то теплое и густое хлынуло на лицо, на глаза, и он сразу же ослеп и хрипло заревел:

— Убили! — И, как подкошенный, ударился об пол.

НАСЛЕДНИКИ

Весь вечер Володю подмывало совершить какой-нибудь отчаянный поступок. Словно какая-то неведомая рука закручивала в нем тугую пружину нерассуждающей мальчишеской отваги, и не хватало только толчка, после которого уже ничем бы невозможно было удержать бурное раскручивание этой пружины.

Появление Капитона и мгновенно возникшая с этим появлением опасность для Васьки явились таким толчком, Пружина сработала безотказно и точно.

Володя схватил тарелку с кашей и метнул ее в голову Капитона.

— Васька! — заорал он. — Рви когти!

Тая визжала без передышки. Капитон хрипел у порога, отплевываясь белыми сгустками каши. Он все еще никак не мог сообразить, в какую же историю он влип, и только старался протереть хоть бы один глаз, чтобы увидеть, что тут делается.

Сидя на полу, он отплевывался кашей и ругался страшными словами. Вокруг бесновались и орали какие-то люди. Потом вдруг раздался тяжелый, глухой стук, что-то упало на пол, и сразу все затихло. Тишина наступила так внезапно, что Капитону показалось, будто это он вдруг еще и оглох.

Он страшно испугался и неожиданно прозрел. И сразу понял, отчего все замолчали. Он и сам онемел на минуту. И было отчего.

На полу около сундука, среди белых гипсовых осколков, возвышалась груда денег. Разноцветные бумажки, плотно сложенные для того, чтобы их ловчее можно было пропихнуть в узкую щель копилки. Денег было так много, что казалось просто невероятно, как они помещались в одной, хотя и очень большой, гипсовой собаке.

— Да тут малина! — снова воскликнул Капитон и, не поднимаясь с полу, потянулся к деньгам.

— Грабют! — истошно завопил дядя. — Частную собственность нарушают! Назад! Зашибу!

Он с размаха кинулся на груду денег, сел на них и торопливо начал подгребать их под себя вместе с гипсовыми осколками. А Капитон, хрипло рыча и завывая, проворно бегал на четвереньках вокруг, как большая жирная собака, и все норовил выхватить хоть одну бумажку, и в то же время он отмахивался от тетки, наседавшей на него.

Дядя отпихивал Капитона длинными ногами в валенках и громовым своим голосом свирепо завывал:

— Зашибу! Убери лапы!

— Дура, — хрипел Капитон, — я тебе помогаю…

Дядя все-таки изловчился и сунул валенком в жирную Капитонову морду. Зажимая разбитый нос, Капитон отлетел к двери и тут же услыхал над собой сердитый голос:

— Да будет вам безобразничать-то! Скудоумные!

В комнате сразу стало тихо, как в классе, когда входит учитель.

На пороге стояла грозная старуха Елена Карповна.

— Экие вы безобразные, — покачивая головой, повторила она. — И до чего скудоумие-то вас довело…

— Елена Карповна, уйди… — загудел дядя, стараясь сесть пошире, чтобы укрыть деньги. — Тут семейное дело совершается.

— Замолчи! Ты в чужую квартиру со своим семейным делом залез. Ну чего ты там поджимаешься на полу? Встань. А ты зачем тут? — обратилась она к Капитану.

— Да так я, мимоходом, — захрипел Капитон, подаваясь к двери. — Мимоходом я. Слышу, вроде шумок, народ, значит, пошумливает…

Он все ерзал, подбираясь к двери, и вдруг исчез, словно его здесь и не бывало. Это исчезновение так поразило дядю, что он сразу онемел и застыл в позе полного изумления и скорби. Володя подумал, что дядя сейчас похож на старый, замшелый памятник самому себе. Рядом стояла тетка и сморкалась в фартук, углубляя сходство с памятником: так и казалось, что она пришла поплакать на старой могиле.

— Я, голубчики, на все ваши безобразия долго глядела, — негромко продолжала Елена Карповна. — Да уж и я не выдержала. Сколько нечисти в таком доме развели!..

Она оглядела всех своими темными глазами и спросила у Володи:

— А ты зачем позволяешь в своей комнате безобразничать?

Порывисто дыша от возбуждения, Володя сообщил:

— Тут у них деньги. Смотрите, какая куча!

— Ну, ясно: где деньги, там и драка.

— Собака разбилась, а в ней все десятки да сотняги.

— Да не ври ты, не ври… — завыла тетка. — Девчонка по копейке собирала, греха себе не чуяла.

— Эх вы, уроды, и детей своих уродуете.

— А самого главного вы еще не знаете. Они тут Ваську запутали… — сообщил Володя.

— А ну, расскажи.

Володя рассказал. Елена Карповна спросила:

— Где он?

— Его уже нет.

— Как это нет?

— А так. Убежал в неизвестные тайные места. Капитон, вы сами знаете, какой.

— Знаю я Капитошку. С Васькой он — воин. А сам трус, каких мало.

— Елена Карповна, — вдруг подал свой отчаянный и тяжкий голос дядя, — давай по-доброму договоримся.

— Сиди, Асмодей, на ворованном да пока помалкивай; — сурово протрубила, Еления. — Дойдет и до тебя очередь…

— Ах, зачем же так сурьезничать. Давайте по-суседски…

— Ты уж не купить ли меня надумал?

— Зачем такие слова? — Дядя поднялся и на всякий случай отошел подальше от суровой старухи. К его мягким стеганым брюкам вместе с раздавленным гипсом плотно пристала пятирублевая бумажка, похожая на зеленую заплату.

Тетка сейчас же сорвала с себя фартук и начала торопливо складывать в него деньги.

— А ты чего стоишь! — прикрикнула она на Таю. — Помогай!

— Зачем такие слова? — проговорил дядя. — Ну ладно, открылись тут у меня кое-какие деньжонки. Частная, значит, собственность. А если у тебя поискать? Побольше найдется, я думаю, да поценнее.

— Что ты мелешь? Какие у меня деньги?

— Зачем деньги? У тебя другая собственность. Одинаково мы с тобой безобразные. Так что красотой-то своей не гордись.

Наступила тишина. Володе показалось, что темное лицо Елены Карповны сморщилось, как от кислой ягоды. Это показалось ему невероятным: дядя, который никого так не боялся, как свою соседку, вдруг перестал ее бояться и даже сказал ей что-то такое, отчего она сразу замолчала.

А что он сказал? В каком преступлении уличил ее? И тут вспомнилась темная комната, отгороженная от всех глухими ставнями. И там, в пыли, среди нафталинного запаха томится белый лебедь. Он рвется ввысь и никак не может взлететь. А сколько красивых вещей спрятано там еще. И дядя не побоялся сказать об этом. Верно, сказал он с перепуга. Но все же сказал.

Наконец Еления пришла в себя и твердо проговорила:

— С тобой, Гурий, я об этом говорить не намерена. Ничего ты не поймешь все равно. И на одну доску с тобой не стану. У меня ворованной пылинки не найдешь. Да что я говорю-то с тобой.

Она, по-прежнему грозная и величественная, наступала на дядю, но он твердо стоял перед ней и гулко, словно бил в большой барабан, смеялся:

— Гу-гу-гу-гу…

— И не ответчица я перед тобой. Перед таким!

— Верно! — продолжая смеяться, восхищенно воскликнул дядя. — Все верно говоришь. Грешник перед грешником не ответчик. Грешников бог не судит.

— Что-то взвеселился не по-веселому?

— Ты кто? — грохотал дядя. — Я, говоришь, вор, а ты кто?

— Сказала я тебе: не замахивайся!

Но дядя вдруг на весь дом заорал:

— Паучиха ты, вот кто!.. Паучиха!..

— Не дури, Гурий. Не дури!

— А, не любишь… Паучиха!

Володе показалось, что они очень похожи сейчас — эти совершенно разные люди. Это открытие его очень удивило. В самом деле, оба большие, горластые, пугают друг друга сердитыми словами, но почему-то никому не страшно, а, скорее всего, смешно. Еления гудит, как в трубу, а дядя бухает в барабан.

Стряхивая с денег гипсовую пыль, тетка проныла:

— Ох, да замолчали бы вы… Народ, гляди-ка, набежит. Что тогда?!..

Тая кидала в подол мелкие денежки, словно ягодки, и, поглядывая на расшумевшихся взрослых, украдкой посмеивалась. Тогда Володя решил показать, что он тоже никого не боится, и как мог громче крикнул:

— Замолчите сейчас же!

Он совсем и не собирался кричать на взрослых, как-то все получилось само собой. И он даже слегка смутился, когда вдруг наступила тишина. Тая взглянула на него с уважением, а тетка так пронзительно ахнула, будто прищемила дверью ногу.

Тяжело дыша, Елена Карповна отступила к двери, словно ее больше всех испугала Володина угроза.

— Лебеденочек!.. — прогудела она, но тут же снова выпрямилась и грозно сказала, указывая на Володю: — Вот перед кем я в ответе!

Володя растерялся, а Еления повторила:

— Перед тобой, Володимир, отвечу за все.

Дядя снова сел на сундук и проворчал:

— Ясно, он всего имения наследник.

— Ты даже не понял, Гурий, какие верные слова ты сейчас сказал, — прогудела Еления. — Он — наследник. И Васька наследник. И вот, — она указала на Таю, — тоже наследница.

— Эх ты, куда отпрыгнула, — засмеялся дядя, — слыхали мы эдакие-то слова на агитпункте.

— Разве тебя агитпунктом прошибешь?

— Это наследство умственное.

— Ах, да все равно тебе не понять!

— Где там, мы люди серые…

— Не ломайся, от Капитошки научился. А ты пойми, я все свое собранное им оставлю. Пусть владеют. А ты что оставишь?

И снова Володя не выдержал:

— Нам сейчас надо, а не потом. А вы все в темницу свою прячете. Зачем?

— Вот вопрос! — так и взвился дядя, стремительно срываясь с сундука. — Молодец, племянник! Давай ее!..

— А ты бы не подскакивал, Гурий, — посоветовала Еления и, глядя на Володю, невесело проговорила: — Сказала, отвечу, придет время — ничего не утаю.

Наверное, время, которое наметила она для ответа, еще не пришло, потому что она повернулась и тихо пошла к двери. А в это время в прихожей послышались уверенные шаги, голоса и прозвучал чей-то спокойный смех. Этот смех сразу успокоил Володю, но все остальные притихли, со страхом поглядывая на дверь.

Дверь распахнулась, на пороге стоял лейтенант Василий Андреевич. У него было такое веселое лицо, что всем сразу стало ясно, кто это там смеялся.

— Твоя квартира, Володя? — спросил он.

— Наша с мамой.

— Разрешишь войти?

— А то! Я не собственник.

— Правильно! — сказал Василий Андреевич и подмигнул всем присутствующим, словно собираясь рассказать что-то очень смешное.

— Ну, Гурий Семенович, давай казну делить. Пошли в твою квартиру. Севостьянов, — обратился он к милиционеру, — проводи хозяйку да помоги ей.

В дядиной комнате Василий Андреевич усадил всех по местам и начал считать деньги. Ему помогала Елена Карповна и еще один дедушка Филипьев из дома напротив.

Дядя сидел в переднем углу и все время так тяжело вздыхал, будто из футбольного мяча выпускали весь воздух. А тетка, тихонько подвывая, совалась, как слепая, из угла в угол и все что-то переставляла с места на место.

На Володю с Таей никто не обращал никакого внимания, и они смирно сидели на пороге и только поглядывали на милиционера Севостьянова. Но он на них и не смотрел, а просто сидел себе в сторонке и о чем-то думал.

Василий Андреевич не торопясь считал деньги и тоже ни на кого не смотрел. Он и на тетку не посмотрел, когда она зачем-то схватила голубую кадушку с пальмой, пытаясь и ее куда-то переставить.

— Севостьянов, — сказал Василий Андреевич, — подсоби хозяйке.

Милиционер встал, взял кадушку, осторожно поставил на пол около своего стула и опять уселся на свое место.

Дядя выпустил из себя весь воздух, а тетка ушла подвывать за печку.

Когда все деньги были сосчитаны, зачем-то Севостьянов вдруг поставил на стол пальму и приподнял ее за ствол вместе с землей.

— Есть, — сказал Василий Андреевич, заглядывая в кадушку. — Вы, Гурий Семенович, просто фокусник. — И вытащил из-под пальмы сверток, обмотанный прорезиненной материей. В свертке тоже оказались деньги.

Но дядя, казалось, ничего не видел и не понимал. Он окончательно обалдел и немного пришел в себя, только когда уже все ушли.

И Володя совсем собрался уходить, но тут как раз явился Капитон. Его толстое, красное лицо так налилось кровью, что казалось, будто оно светится в темноте.

— Что у вас? — прохрипел он.

— Конец жизни.

— Под метелку?

— Разделили. Им деньги, мне подписку о невыезде.

Капитон сел к столу и, мотая головой, мутным голосом простонал:

— Попадись он мне… ноги выдерну!

— Ну да, как же! — сказал Володя.

Но никто даже не посмотрел в его сторону. Ни дядя, ни Капитон. Они сидели по сторонам большого стола, похожие на двух друзей, которые встретились в пивной и уже здорово нализались по этому поводу. Между ними на столе — совсем как в пивной — возвышалась пальма. Она стояла так лихо накренившись в своем горшке, словно и ей перепало ради этой незабвенной встречи.

А из угла над ними склонился темнолицый бог. Он хмуро посматривал на друзей и, подняв два пальца, как бы сердито спрашивал: «Еще пару, что ли?»

Подошла тетка, всхлипнула и, взявши пальму за ствол, придала ей правильное положение.

— Дура, — гукнул дядя, — сама им деньги подсунула. Ну, погоди, нечистый твой дух!

Тетка, истово глядя на грозного бога, словно это не дядя, а он пригрозил ей, проворно закрестилась и зашепелявила:

— Да господи же! Да я-то что? Васька все, Васька-нехристь. Он милицию привел.

— У-ух, попадись он мне!.. — замотал башкой Капитон.

Володя снова сказал:

— Как же!

И опять никто ничего не ответил. Володе надоело стоять около двери, да и устал он от всех этих переживаний, которые свалились на него. Пожалуй, этого очень много для одного человека. Вот именно, для одного. Для одинокого.

В темной прихожей, слабо освещенной мутными расплывчатыми пятнами радуги, ему стало очень жалко себя — всеми покинутого человека. Ваоныч все еще не приехал, Еления спит в своей комнате. Спит, наверное, вполглаза, как Змей Горыныч, стережет свое добро. И томится там за тремя замками лебеденочек, заколдованный злой колдуньей, ждет, кто его выручит.

Глава седьмая

ОТКРЫТИЯ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

А утром, когда Володя еще лежал в постели, он услыхал распевный голос Елены Карповны. Она говорила тетке:

— Ваших дел я не касаюсь, и вы куда не надо не лезьте. Ты тут прибери, ишь, нагадили как. Молчи, божья лампадка, я в доме не хозяйка, а ты и подавно. И еще сама запомни и мужу своему скажи: Капитона и на порог не пускать. Ну да я сама его отважу.

Вспомнив Змея Горыныча, стерегущего несметные свои сокровища, Володя подумал, что теперь он тоже, кажется, попал в число этих сокровищ и что теперь и его собираются стеречь.

А тут явился перед ним сам Змей Горыныч в своем сером холстинковом платье с красивой набойкой и трубным голосом подтвердил Володины опасения:

— Встаешь, Володимир? Ну, будь здоров.

— Здрасте, — поежился Володя под одеялом.

Разглядывая фонарь, прорубленный в потолке, она приказала:

— Как соберешься в школу, ко мне зайдешь.

— Зачем?

Она не ответила на его вопрос, но снова приказала:

— И каждое утро заходить будешь, пока мать не вернется. Понял?

Володя ничего не понял, но сделал все, как она велела. Перед тем как идти в школу, он постучал в ее дверь. Просто ему было интересно — зачем. Это он так внушал себе, будто ему интересно, а если по правде, то какой уж тут интерес?

Елена Карповна строго осмотрела его со всех сторон, и Володя тоскливо подумал, что сейчас она стряхнет с него последние пылинки и запрет в темную комнату, как вещь, которую она только что купила. Он немного струхнул, а она строго проговорила:

— Вечером, как уроки выучишь, зайдешь: я проверю. Куда пойти захочешь, мне доложишься. Понял?

— Понял, — хмуро ответил Володя.

Вот он и попался, да так, что не вырвешься и не охнешь. Он вспомнил, что вчера Еления говорила о какой-то своей ответственности перед ним. Может быть, поэтому она вдруг начала о нем заботиться?

В чем тут дело — этого Володя никак не мог понять, пока Тая все ему не открыла. Пританцовывая от нетерпения, она ожидала его на крыльце. Едва Володя показался, замахала рукавичкой и зашептала, оглядываясь на дверь:

— Ой, что я узнала, Володичка, что узнала!.. Идем скорее, здесь нельзя говорить.

Едва за ними со звоном захлопнулась калитка, как она огорошила его первым открытием:

— Вовка, она тебя боится!

— Кто? Еления!?

— Ну да. Все говорят. И я сама вчера заметила. Когда ты крикнул на них, чтобы замолчали, все так и примолкли. А она, ты не заметил, так испугалась, так испугалась!..

Испугалась. Это верно. Он только не мог понять, почему.

— А знаешь, почему? — спросила Тая, заглядывая ему в глаза. — Знаешь?

— Нет.

— Ну, слушай, слушай. Вот ты вчера ушел от нас, а папка и говорит Капитону: «Еления, говорит, боится, как бы с квартиры не согнали». Понимаешь?

— А кто ее сгонит?

— Как кто? Да ты же! Дом-то ведь твой, ты — наследник. Вот она и начала тебя приласкивать.

— Ого! Она так приласкает — сам из дома убежишь.

— Да ты слушай, слушай. Я еще самого главного не сказала: она боится, что ты отберешь у нее дедушкино подарение.

— А что он ей подарил?

— Не знаю. И никто не знает. А вчера говорили, что дедушка твой отдал ей на сохранение все свои вещи. Кто говорит, отдал, кто говорит, она сама прибрала. Только вещи все очень прекрасные. Очень дорогие.

— Какие вещи? — снова спросил Володя.

— Наверное, золотые или из драгоценных камней. Он их все сам сделал. Все у нее в темной комнате под замком.

Вот сколько наговорила. И пойди разберись, где тут правда, где выдумка. Вчера Володя ничего этого и слушать бы не стал, ну а сегодня так просто не отмахнешься.

— Ты, главное, не переживай, — посоветовала Тая.

— Очень надо.

— Где-то наш Васька? Не знаешь?

— Он в надежном месте, — важно сказал Володя, хотя сам и понятия не имел, что это за место.

— В милиции?

Володя опять промолчал.

Но тут на школьном крыльце их встретил мальчик, очень похожий на Ваську, такой же рыжий, в такой же лохматой шубейке, но вместе с тем и не очень похожий. Настоящий Васька никогда не был так чисто умыт, так гладко причесан. А все-таки это оказался Васька, только какой-то обалдевший от переживаний.

— Ребята, — встревоженно зашептал он, — что я вам расскажу! Не поверите… Я теперь у Марии Николаевны живу! Она сама меня купала. В теплой ванне!

Эта новость так поразила Володю и Таю, что в первую минуту они даже подумали: а не врет ли Васька? Самая строгая учительница, которую даже родители побаиваются, купает в ванне самого последнего ученика. Нет, этого не может быть.

Они забежали в раздевалку, и там под лестницей, около бачка с водой, Васька и рассказал все, что с ним было.

Вчера вечером, выбежав из Володиного дома, Васька кинулся в милицию искать спасения от беспощадной отцовской руки. А там уже сидела Мария Николаевна. От своей матери — Павлушкиной бабушки — она узнала, что Васька арестован. Она явилась в милицию и потребовала, чтобы ей объяснили, за что арестован ее ученик. Василий Андреевич начал было ей рассказывать, но тут и влетел сам Васька.

Учительница сказала своим школьным строгим голосом:

— Я беру его к себе.

И Василий Андреевич по-учительски одобрил:

— Это очень правильное решение.

Павлик встретил Ваську как старого знакомого. В это время его с трудом загоняли в постель, а он не хотел спать. Отец в зеленой пижаме заглянул в спальню и зверским голосом прошипел:

— Ты, беглец, лучше спи. А то так всыплю!

Васька привычно подумал, что сейчас будет порка, но Павлик почему-то очень обрадовался:

— Папа, всыпь… ну немножко.

Там у них началась такая возня, что Мария Николаевна выглянула из ванной и строго крикнула:

— Виктор, прекрати игру, а то он всю ночь не уснет.

Она расхаживала по квартире в голубом халате и всеми командовала. В ванной шумела вода. Павлушкина бабушка шила, сидя на диване, а Васька молча посматривал на всех и замирал от переживаний.

Потом его мыли в горячей воде, потом кормили, потом укладывали спать на раскладушке. Засыпая, он слышал, как на кухне решали его судьбу.

Мария Николаевна сказала теплым, домашним голосом:

— Надо устроить его в интернат, а пока пусть поживет у нас.

Ее муж сказал:

— Взял бы его к себе на строительство, да мал он еще.

Бабушка зашивала прорехи в его шубейке.

— Уж и не знаю, что к чему пришивать. Одни ремки.

А утром Васька шел в школу чистый, накормленный, согретый. Павлик поцеловал его на прощание и сказал: «Приходи скорей», бабушка сунула в его карман завтрак. Он шел в школу как человек, и по дороге Мария Николаевна строго ему внушала:

— Хорошо учиться должен каждый настоящий человек.

Выслушав Васькин рассказ, Тая вздохнула:

— Бывают же люди…

И Володя тоже вздохнул:

— А говорят, она с нас шкуру спускает.

— Дураки говорят, вроде Капитошки, а я теперь для Марии Николаевны сам из своей шкурки вылезу.

ВАСЬКА ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ

Настало утро. Ничего не изменилось, а Володе казалось, будто все кругом стало не такое, как было вчера, будто он вырос за одну ночь и у него прибавилось силы и отваги. Его сначала удивило, что в классе никто не замечает этого, а потом он понял, что и все в классе изменились и притихли. Все стали очень вежливые и какие-то гордые за то, что именно у них такая учительница, которая никогда не оставит своих учеников в беде.

И все очень старались, чтобы все было если уж не отлично, то хотя бы хорошо. И чтобы Мария Николаевна поняла, как ее любят все и уважают. Конечно, за Васькой все так ухаживали, будто он для всех стал родным и самым близким человеком.

Непонятно только, как это в школе все узнали, что произошло? Сам Васька никому не рассказывал, а Тая клянется, что никому ни словечка не сказала. А все равно все узнали и только делали вид; что никто ничего не знает.

Пока Васька жил у Марии Николаевны, все о нем очень беспокоились и хлопотали, как бы определить его в интернат. То есть беспокоились все, а хлопотали, конечно, не ребята, а взрослые, но пока ничего из этого не получилось, потому что в интернате не было места.

А Васька теперь очень хорошо учился и образцово вел себя. Он никому не рассказывал, каково ему живется на новом месте, но видно было, что неплохо. Его часто встречали на улице с малышом в коричневой шубке, подпоясанной красным пояском.

Васька подружился с маленьким Павлушкой с того самого вечера, когда Мария Николаевна впервые привела его к себе домой. Он относился к Павлушке, как к младшему брату: любил его, но держал в строгости, и Павлушке нравилась именно эта братская любовная строгость. Он без разговоров выполнял все Васькины распоряжения. Никто в доме не располагал такой властью — ни бабушка, ни мать, ни отец. А Васька только скажет, как Павлушка готов сделать все: съесть, что дают, лечь спать без разговоров, умыться, даже не вздохнув при этом.

Но недолго продолжалась такая расчудесная жизнь.

Один раз, когда Володя бежал в школу, его остановил Капитон. Он вышел из своей калитки и прохрипел:

— Постой-ка, студент!

Если бы он даже и не позвал, то Володя все равно бы остановился — таким необыкновенным предстал перед ним Капитон. На нем была очень старая, затрепанная стеганка; брюки, которые как будто нарочно сшили из одних заплат; шапка, очень облезлая, с потрескавшимся кожаным верхом. И все это густо заляпано известкой и пятнами разноцветных красок. В руке он держал ведерко, из которого торчали кисти.

— Чего шарики-то растопырил? — удушливо рассмеялся Капитон. — Это мне и самому удивительно, как скоро меня перевоспитали. Васька там как?

— Ничего…

— Пошли, нам по дороге. Я тут на строительство пристроился. Маляром. Золотое дело — пролетарии всех стран! Так что Ваське скажи, пусть прекратит, домой пусть вертается. Лупить, скажи, не стану. У нас теперь другая мода пойдет.

— Ладно, скажу, — пообещал Володя, недоверчиво поглядывая на Капитоновы толстые ежовые щеки.

— Это ты правильно, — лениво заговорил Капитон, волоча ноги по утоптанному снегу, — правильно делаешь, что мне не веришь, сомневаешься. А ты никому не верь, вот и будешь житель. Человек любит обмануть другого человека для своей выгоды. А есть некоторые дураки, и так обманывают, для удовольствия. Обманул — вроде это он в театр сходил. Вот этого не надо…

— Не все же обманывают, — возразил Володя.

Капитон лениво согласился:

— А кто же говорит, что все. Если все обманывать друг дружку начнут, тогда уж никого не обманешь. Так скажи Ваське-то.

Володя передал Ваське приглашение отца, ничего не сказав насчет обмана. Но Васька и сам все понял.

— Придуривается, — поморщился он, — да мне наплевать. В интернате все равно места для меня никто не приготовил.

— Значит, ты теперь домой?

— Куда же еще?

— А у Марии Николаевны что же?

Васька строго, как взрослый, проговорил:

— Пожил — и хватит. Там, понимаешь, я к товару нагрузка.

Володя не понял, Васька объяснил:

— Ем я много. Стараюсь поменьше, а все равно не получается. Бабушка-то все замечает: говорит — ты ешь, ешь, не стесняйся. А в первые дни не говорила. Понял?

— Ясно. А Мария Николаевна?

— Да ты не думай, шибко удерживать не станет.

Но все было совсем не так. Мария Николаевна не хотела отпускать Ваську и советовала пожить у нее хотя бы до суда. И он согласился, но Капитон очень настаивал, чтобы сын вернулся домой. Он надевал свой самый лучший костюм, приходил в школу, в гороно и везде говорил, что теперь все будет очень хорошо, пусть, кто хочет, придет и проверит. И все подумали, что Капитон с перепуга исправился и Ваське теперь дома будет и в самом деле неплохо.

Тогда Мария Николаевна сама отвела Ваську к отцу, и после этого начали Ваську обследовать. Сначала пришла высокая женщина в желтой мохнатой шубе, подпоясанной кожаным ремнем, и в серой каракулевой папахе. Отстегивая ремень и распахивая шубу, она сообщила, что является инспектором гороно. Это она сказала таким Суровым голосом, что Капитон, и без того подавленный всеми событиями, бестолково забегал по комнате, как будто он испугался, что его сейчас начнут стегать этим самым ремнем.

Женщина достала из портфеля толстую тетрадь в черном переплете и, указывая карандашом на Васькину мачеху, спросила:

— А это что?

— Супруга это.

— Сама вижу, что супруга. Я спрашиваю, почему капот на ней, как тряпка. И кругом грязь. В такой обстановке жить ребенку нельзя.

— Это у нас временно, — все еще суетился Капитон, — в связи с переживаемым моментом.

— А где твое рабочее место? — спросила она Ваську.

Он стоял у окна и подтягивал свои лыжные брюки. Ослабла резинка, и брюки все время сползали. Он непочтительно сопел и, разглядывая нечистые доски пола, молчал. У него еще никогда не было своего места, а кроме того, он не любил отвечать на вопросы.

— Что же вы не отвечаете? — прохрипел Капитон, обращаясь к Ваське на «вы», желая, наверное, подчеркнуть свое уважение к происходящему событию. — Ответьте товарищу инспектору, что за время вашего отсутствия столик временно прибран…

— Ладно, — сказала женщина и что-то записала в свою тетрадь.

Еще приходили из школы, от родительского комитета, из горздрава — все вокруг заинтересовались Васькиным житьем-бытьем. Капитон привык и уже не так тушевался. Муза постирала свой халат и каждый день со стонами и вздохами прибирала в комнате, загоняя сор в такие места, куда обследователи не заглядывали. Ваське купили по дешевке, через скупочный ларек на рынке, поношенную, но вполне приличную форму. И все, кто только не обследовал Ваську, в один голос говорили, что жизнь у него вполне приличная, а не такая ужасная, чтобы надо было срочно определять его в интернат.

И Капитон подтверждал:

— Правильно, жизнь у нас нормальная, а если чего и вспыхнет, так из вас каждый детей имеет и знает, насколько они ангелы, особенно мальчишки. А если вы желаете коснуться моего ошибочного заблуждения в смысле художественной продукции, то, как видите, осознал. Переключился.

Он так все это убедительно говорил, что все ему верили. Один Васька не верил и часто говорил Володе:

— Это он перед судом красоту наводит.

Вечером постучала какая-то старушка и сказала, что пришла она просто так, проведать Васю. Но Капитон сразу смекнул, что старушка эта забрела неспроста, старушка эта скорей всего самая опасная. Он не растерялся и принял ее со всеми почестями. Когда же оказалось, что старушка эта всего-навсего Павлушкина бабушка, то Капитон и тут не растерялся и начально объявил:

— Ходят тут всякие, высматривают…

— Ну, ну, — сияя всеми своими добрыми морщинками, проговорила Павлушкина бабушка, — а ты все еще не уходился? На-ко вот почитай, кто я для тебя буду.

Из своей клетчатой сумки она достала удостоверение, где сказано, что она является внештатным сотрудником детской комнаты при милиции. Капитон снова не растерялся, но только сразу так вспотел, что даже редкие волосы на его круглой голове потемнели и закрутились в мелкие колечки.

— Ходят, говорю, тут всякие, а настоящего человека, знающего, только вот сейчас и увидел. Проходите, дорогая наша гражданка…

Рассказывая все это, Васька каждый раз повторял, что Капитон очень боится суда, а потому так и старается. Он хочет, чтобы все увидели, что не такой-то он пропащий человек, что дома у него все идет хорошо, и тогда его не так строго накажут. А Володя и сам знал, какой Капитон хитрый человек, и очень сочувствовал Ваське.

НОВОСТИ И ЗАГАДКИ

По дороге из школы Тая спросила:

— Пойдешь к Елении проверяться?

Володя ничего не ответил. Попробуй-ка не пойти! Сама небось только увидит Елену Карповну, так и замрет, как птичка. А еще спрашивает.

Повздыхав и помаявшись около ларя в полутемных сенях, Володя вежливо стучал в дверь старухиной комнаты.

Елена Карповна сидела на одном и том же месте у стола и читала. Отодвинув книгу, она сразу же начинала спрашивать уроки.

Выслушав его ответы, она покачивала головой, будто поклевывала своим длинным носом корм, который Володя рассыпал перед ней. Неважный, наверное, этот корм, потому что вид у нее не очень-то довольный. А может быть, ей очень хочется сделать замечание, отругать его, но она никак не может ни к чему придраться. Выяснив, что с уроками все обстоит вполне благополучно, она переходит на дела домашние:

— Что сегодня ел?

Глядя на ее клюющий нос, Володя перечисляет все, чем сегодня кормила тетка. Здесь тоже придраться не к чему.

— Ну, это еще ладно, — недовольно прерывает его Еления и снова задает вопрос: — А пуговицы все на месте?

— Не знаю, наверное.

— Проверь. Если что неладно — скажи.

— Все ладно.

— А ты сначала подумай, а потом говори.

Володя подумал и сказал:

— Спать я хочу…

Елена Карповна вдруг усмехнулась:

— Лебеденочек, а смотришь волчонком… Чем я тебя разобидела?

Володя ничего не ответил, а она продолжала:

— Гурий тебя растревожил дурацкими своими словами. Так ты ему не верь. Пустой он человек. И слова его пустые. Все, что у меня спрятано в той комнате, это я от гибели спасла. Люди красоту любят, да не всегда ее настоящую цену знают. Многие думают: красивая штучка, безделка на копейку. Таким все равно — что настоящее мастерство, что Капитошкина халтурная поделка. А мне вот надо человеку настоящее открыть. Я для того и накапливала это богатство. Всю жизнь. Как человек силу копит, как ум! У меня это отнять — лучше убить. Твой дед, Великий Мастер, отлично понимал это. Он человек был необыкновенный, а умом ребенок. Он говорил, будто народу надо наше старинное мастерство. Вот как ошибался! Сейчас всякие модные штучки в ходу.

Слушая ее неторопливую гудящую речь, Володя думал, что Тая, пожалуй, и не очень ошиблась насчет Елении. Побаивается она его. А почему? Что он может ей сделать?

— Сегодня сын приехал. Вот что он из Северного города привез. Я тебе покажу.

Она выдвинула ящик стола и начала доставать оттуда белых и ярко раскрашенных и раззолоченных куколок. Она торопливо расставляла их на темной скатерти, и Володе казалось, что с появлением каждой новой игрушки в комнате становилось веселее. А лицо Елении, наоборот, все больше и больше темнело. Обиженным голосом она спросила:

— Вот и тебе, я вижу, нравится? Это потому, что ты ничего еще не понимаешь. А ты приглядись: сделано под старину, форма соблюдена, а раскрашено, как модная тряпка. Отдать их Капитошке на потеху. Ему в самый раз по его разумению.

На темных щеках Елении вспыхнули пятна злого румянца, глаза ее сверкнули, она так раздула ноздри, что Володе показалось, будто из них повалил дым, как у настоящего Змея Горыныча. Володя даже попятился к двери на всякий случай. А в это время без стука вошел Ваоныч.

— Что тут у вас?

Елена Карповна замахала на него руками:

— Иди к себе, иди!

— Что случилось-то?

— Кому ты этот мусор привез?

— Не нравится?

— Нет. Подделка. Модерн.

— А по-моему, интересно, новое осмысливание старой формы…

Но Елена Карповна грозно прикрикнула на него:

— Да замолчи ты, замолчи! Болтать-то от пигалицы своей как выучился. Раньше ты проще был и оттого много талантливее…

— Трудно мне с тобой спорить, — отмахнулся Ваоныч.

— А и не надо. О старинном, о русском, со мной тебе не под силу спорить. Ох, как портят некоторые старое-то мастерство. До чего додумались: на лаковых шкатулках копии с картин малевать начали. Даже портреты! Вот что получается, когда ум убог, а рука блудлива. Русское мастерство — гордость наша, пример красоты. Хранить его надо в чистоте, как святыню.

— Все совершенствуется…

— Слушать-то тебя не хочется. Как ты, например, станешь совершенствовать Репина? Или Голикова? Их искусство оберегать надо от этого твоего совершенствования. В искусстве, запомни, каждый мастер все начинает сызнова, на новом месте, будто до него ничего и не было. Он зачинатель неповторимого. Тогда он мастер.

— Значит, ты против современности?

— А ты словами не разбрасывайся. Сейчас надо новые свойства вещей открывать, а не старые раскрашивать. Ну, а теперь иди.

— А я пришел рассказать тебе про выставку. Думал, тебе интересно послушать. Тем более, там открывали новые свойства вещей.

Ваоныч только что вернулся из Северного города. Он ездил туда на открытие областной выставки картин.

Еления сказала:

— Если так, то рассказывай. — Посмотрев на Володю, добавила: — А ты иди, сложи книги да спать.

Уложив книги в портфель, Володя решил еще немного почитать перед сном, но тут пришел Ваоныч и спросил:

— Что у вас произошло? Мать жалуется на Гурия. Он тебя на какую-то диверсию подбивает?

Поглаживая небритые с дороги щеки, художник слушал Володины объяснения и посмеивался:

— Здорово, значит, его припекло. Гурия-то. Если он так ожесточился. Он ведь трус, как и всякий жулик.

Володя спросил:

— А может быть, она и сама боится.

— Кого? Гурия-то? Нет…

— А Тайка сказала, как будто это она меня боится, — сказал Володя и засмеялся, чтобы Ваоныч не подумал, будто он верит в эту девчоночью болтовню. Но Ваоныч даже не улыбнулся. Это удивило и насторожило Володю.

— Боится? Нет. Она, знаешь, любит тебя.

Любит! Всего Володя ожидал от Елении, только не любви. Никогда он не замечал никакой любви. Она даже внимания на него не обращала. Это Ваоныч, должно быть, выдумал, чтобы посмеяться.

Но художник очень серьезно сказал:

— Не веришь? А ведь она добрая. Только характер у нее тяжелый. Она, если в чем уверена, будет стоять железно. Знаешь, как она зовет тебя? Лебеденочек. Редко, правда, раз в год.

А ведь и верно, зовет. И даже совсем недавно называла, сегодня. Но он не обратил на это никакого внимания.

Ваоныч продолжал:

— И любит она тебя тоже скуповато. Раз в год. Себя любит чаще, а свой музей всегда. Так что ты очень-то не переживай.

— Да я нисколько.

— И не надо. Будь ты постарше, она бы тебя на одно дело подбила. Уж она бы уговорила. Я знаю.

— Какое дело? — спросил Володя.

И Ваоныч снова ошеломил его новым сообщением:

— Хлопочет она, чтобы в этом доме музей открыть.

— Какой музей?

— Музей народного искусства. Хорошо придумала?

— Очень хорошо, — согласился Володя.

— А мама? Она что скажет?

— Я ее уговорю…

Похаживая по комнате, Ваоныч говорил, что это было бы замечательно: в таком красивом доме, который уже сам по себе является чудесным изделием русского мастерства, открыть музей. Все, что накопила Елена Карповна за свою жизнь, все свои драгоценные коллекции она согласна передать в новый музей, и все будут приходить, все будут любоваться на красоту и говорить: «Вот что могут золотые руки великого мастера — русского народа!» Надо так и назвать: «Музей Великого Мастера»!

— Вот это здорово! — согласился Володя. — «Музей Великого Мастера». Так и на вывеске написать.

Ваоныч спросил:

— А нарисовать, на вывеске знаешь что?

— Знаю! — восторженно подхватил Володя.

— Что?

— Лебеденочка!

— Ага. Раскинул крылья широко, широко. Сейчас полетит…

— А за ним солнце, — продолжал Володя.

Ваоныч, как песню, подхватил:

— Алое, горячее. А лучи золотые.

Володя снова повторил:

— Это очень хорошо! Это просто здорово!

Ваоныч сказал:

— Но это очень трудно.

— А если все возьмутся?

— Тогда легче. Но все равно трудно.

И он начал перечислять все, что надо проделать для открытия музея. Надо решение городского Совета, квартиры всем, кто живет в доме, деньги на ремонт, постройка выставочного помещения, очень много всего надо. А Володя слушал его и думал, что взрослые так умеют усложнять простые, хорошие и всем понятные вещи, что о них делается даже скучно мечтать.

А Ваоныч все ходил по комнате и говорил о том, как трудно открыть «Музей Великого Мастера», что за это дело взялась пока одна Елена Карповна, но даже и она со своим железным характером вряд ли добьется успеха, если ни от кого не будет поддержки.

Володя спросил:

— А вы?

— И я, конечно. Хотя у меня и своих дел в Союзе художников хватает. Вот был я в Северном городе на выставке. Это не простая выставка всяких картин. Это, как тебе объяснить… Ну, в общем, все художники собрались и решили нарисовать картины про богатства северной природы. И чтобы эти богатства сохранить и умножить. Два года работали, и у некоторых замечательные получились картины. Самые лучшие у Снежкова…

— Михаил Снежков? — спросил Володя.

До него словно издалека донесся удивленный голос Ваоныча:

— А ты его знаешь?

Володя твердо ответил:

— Да. А он хороший художник?

— Ого! Художник — дай бог! А ты откуда его знаешь?

— Он, когда в госпитале лежал, нарисовал мамин портрет.

Володя повел Ваоныча в спальню. Включил свет. Далекая, далекая мама посмотрела на него со старого рисунка.

— Любимая сестра Валя! — удивленно воскликнул Ваоныч.

Володя спросил:

— А вы разве знаете?

— Знаю. Снежков недавно картину написал и назвал ее «Любимая сестра Валя». И лицо там вот это. Точь-в-точь. А я думал, мне показалось… Подожди, я сейчас тебе покажу.

Он принес журнал, где были напечатаны две картины художника Снежкова. На первой нарисованы сосны, а среди них широкая такая поляна, вся засаженная маленькими зелененькими и пушистыми, елочками, сразу заметно, что они не сами выросли, что их тут посадили правильными рядами. Стоят, как пионеры на линейке. А день разыгрался солнечный, горячий: каждая веточка сверкает, как свечка, и старые сосны вдали вскинули под самые облака свои золотистые ветки. И все так удивительно нарисовано, что кажется даже, кругом запахло нагретой смолой. Среди молоденьких елочек по рядкам идут двое: маленькая скуластенькая женщина в красном платочке и высокий рыжебородый мужчина. Наверное, это они насадили эти елочки, вон как внимательно их осматривают и, наверное, радуются.

— «Художники», — прочитал Володя подпись под картиной и спросил: — Почему «Художники»? Они же ничего не рисуют.

Ваоныч сказал:

— А как думаешь, почему?

— Наверное, потому, что красиво насадили, как на картинке.

— В общем верно, — согласился Ваоныч. — Человек своим трудом украшает жизнь.

Он перевернул страницу, открылась новая картина: около зеленой палатки — полевого госпиталя — сидит на пригорочке очень молоденькая девушка в белой косынке, на плечи ее накинута зеленая стеганка. Солнце уже село. Оранжевый свет из палаточного окна освещает ее утомленное лицо. И тут же, у самой палатки, растет ромашка. И девушка смотрит на нее с изумлением и восторгом: как это здесь, на такой выжженной, избитой земле смог уцелеть такой хрупкий глазастенький цветочек — милый житель русских полей?

…Давно ушел Ваоныч, давно уже лежит в своей постели Володя и смотрит, как мерцают зеленоватым светом заиндевевшие стекла в потолке. Это играет луч далекой вечкановской звезды, ободряя Володю: «Не робей, парень, не унывай! Все равно будет по-твоему. Ты — сучок дубовый, от такого и топор отскакивает. Ты своего добьешься…»

И, засыпая, Володя думает: «…ну, конечно, добьюсь. Снежков. Он сильный и смелый должен быть, потому что он лучший художник. Северный город — ох, как это далеко…»

«РАЗОШЛИСЬ НАШИ ДОРОЖКИ…»

Зима кончается так: утром сквозь проталинку в окне Володя увидел необыкновенный снег, он переливается нежнейшими оттенками — голубым в тени и розовым на солнце.

На снегу у самого забора хлопочут зяблики, выклевывая семечки из сухих стеблей. Тут же на пушистой целине ровная строчка мелких следов: интересно, какой это звереныш пробежал?

Нет, в такое утро дома не усидишь. Наскоро одевшись, Володя выскочил на крыльцо. Солнце уже выглянуло из-за крыш все в розовых туманах, и по небу текут белые и голубые столбы дыма из далеких заводских труб.

И тут, стоя на крыльце, Володя поднял голову и увидел чудо. Березы за сараем, в глубине двора, развесили свои длинные ветви, и сквозь них просвечивает очень голубое небо. За ночь каждая веточка обросла кристалликами инея, который чуть подтаял, и ветви стали похожи на блестящие нити ожерелья. Все березы вдруг засверкали, заискрились, стоят, позванивая от легкого ветра.

Только три-четыре минуты продолжалось это чудесное видение. Поднялось солнце, растопило иней, и березы стряхнули свой блестящий наряд. Ветки выпрямились и поднялись. Володе даже показалось, будто березы легко вздохнули и закачались на ветру. Он все стоял и смотрел, не понимая, что с ним произошло: никогда еще ему не было так легко и вместе с тем отчего-то очень тоскливо. Может быть, оттого, что мама еще не приехала. Очень ему надоела одинокая жизнь, от тоски даже горло вдруг сжалось.

Тут на крыльцо выскочила Тайка и разогнала все настроения и переживания.

— Ох! Вот он где! Пошли завтракать.

Когда дядю арестовали, тетка устроилась в какой-то цех домостроительного комбината уборщицей. Теперь по утрам Тая сама готовила завтрак. А чего там готовить, когда и без нее все приготовлено. Она просто доставала из печки сваренную картошку или кашу да подогревала на плитке чай. Вот и все ее труды. Но она, конечно, задирала нос, вроде она здесь старшая.

— Ты ешь, ешь, поторапливайся! — то и дело приговаривала она, хотя Володя и так даром времени не терял.

— А сама-то что же?

— Я сегодня в школу не пойду.

— С чего это?

Тая прижалась, лбом к столу, и ее тонкие косички задрожали. Она плакала.

— Да что ты?

— Папе сегодня суд, мама велела дома сидеть, дожидаться…

Есть сразу расхотелось. Припомнились все события той страшной ночи: и черный подвал, где при свете фонаря поблескивали какие-то части машин; милиционер; белая собака, набитая сторублевками, и отчаянные слова дяди Гурия. Все это, казалось, произошло так давно, что все об этом забыли и занялись каждый своим делом. А вот, выходит, не забыли.

И Васька сегодня не пришел в школу. Наверное, он тоже сейчас в суде.

Вернувшись из школы, Володя пообедал в одиночестве и вышел во двор.

По тропинке, проложенной в глубоком снегу, он прошел до навеса, заваленного снегом почти по самую крышу, заглянул под навес — там было темно и пахло пылью и кроличьими клетками.

Звонко стукнула калитка, Володя обернулся. Во двор влетел Васька.

— Вовка! — заорал он отчаянным голосом. — Спасай меня, Вовка!

Перемахнув через сугроб, он скрылся под навесом. Когда Володя скатился по сугробу вниз, Васька стоял в самом дальнем углу за пустыми клетками.

— Бежать мне надо, — торопливо проговорил он, — скрываться. Я в суде все рассказал…

В это время кто-то громко завыл на дворе. Выглянув из-за сугроба, Володя увидел тетку. Подняв к сияющему небу свое опухшее от слез лицо, она бежала к дому. Ее руки были подняты, словно она сдавалась в плен. Рядом, с ней бежала Муза и обеими руками держалась за теткину талию. Это она поддерживала тетку, а было похоже, будто они исполняют какой-то бойкий танец.

— Скорей в избу, тетя Муза, ведите.

Они скрылись в доме. Васька прошептал из угла:

— На два года посадили дядьку-то.

— А твоего?

— Вывернулся. Он скользкий. Два года условно.

— Как это условно?

— Да вроде строгого выговора. Теперь он ободрился и так мне задаст…

Володя тяжело задышал в воротник:

— Так уж и даст!

— Не думай, не испугался. Знаю я его, бандита. Жить не позволит.

— Знаешь что, — горячо заговорил Володя, — давай жить вместе. Переходи к нам и живи. Мама ничего, я ее уговорю. Или еще можно тайно на вершице жить. Скрываться. Кормить будем я и Тайка. Она вредная, но никогда не выдаст, хоть ее режь.

Слушая его речь, Васька только всхлипывал и вздыхал. Потом он строго сказал:

— Нет, нажился я в людях.

— Так ведь тайно. Никто и знать не будет.

— Да пойми ты, Вовка, нельзя мне здесь.

— Хочешь, я с тобой?

— Зачем тебе? — рассудительно заметил Васька. — Тебе этого не надо. У тебя жизнь хорошая. Разошлись наши дорожки, разбежались в разные стороны.

Володя подумал и тоже рассудительно пояснил:

— Жизнь у меня одинокая.

В ясном зимнем небе летел самолет. Он забирался все выше и выше, оставляя длинный белый след.

— Хорошо ему, — судорожно вздохнул Васька.

Володя тоже посмотрел, как в необозримой вышине исчезает темная точечка, и согласился:

— Хорошо. Летай себе и летай…

— И бояться никого не надо.

Улетел. Остался только один неторопливо расползающийся белый след.

— Я тебе письмо пришлю, как устроюсь. Тогда ты и приедешь. Знаешь, как заживем. Во! Понял? Выгляни-ка за ворота, Капитон, может быть, там сидит — караулит.

Капитон и в самом деле сидел на скамейке у ворот и смотрел на белый самолетный след. Глаза у него были пустые и скучные. Володя подумал: «А ведь Капитон тоже был мальчишкой, и тоже смотрел, как пролетают самолеты, и, может быть, тоже хотел пойти в летчики». Но он сейчас же отогнал от себя эту явно нелепую мысль.

А Капитон оглянулся с таким видом, словно поджидал Володю, зная, что тот сейчас выйдет. Задыхаясь больше, чем всегда, он спросил:

— Ваську не видел?

— Видел, ну и что?

— Где он?

— А зачем?

— Где видел?

— Видел…

— И больше не увидишь. У нас теперь другая наука начнется. Сам учить буду.

Володе показалось, что сразу потемнело сияющее праздничное небо.

— Только посмей! — выкрикнул он и пошел прямо на Капитона.

А тот, большой, жирный, покачнулся и захрипел:

— Ох, отойди ты сейчас от меня… ох, лучше отойди…

— Как же, — отрывисто дыша, с ненавистью сказал Володя и твердо сел рядом.

— Ух-х ты! — яростно выдохнул Капитон. Он вскочил с места и жирными кулаками сильно ударил по скамейке.

Володя даже не пошевелился. Он сейчас ничего не боялся. Он был полон той победоносной, упрямой решимости, которая всегда помогала ему в трудную минуту.

— Уйди отсюда! — прошептал Володя.

— Убью!

Володя спросил, суживая глаза:

— Кого? Вечканова? Я — сучок дубовый!

— Ух-х ты какой, ух какой! — захрипел Капитон, отступая к своим воротам.

Когда Володя вернулся под навес, там по-прежнему было тихо и особенно темно после ослепительного блеска снега.

Володя призывно свистнул. Ответа не последовало.

— Васька, это я! — позвал он.

И снова не получил ответа. В сумраке пахло прелым деревом и кроликами. Володя тоскливо и зло еще раз позвал:

— Васька!

Хотя для него было совершенно ясно: кричи не кричи — все равно никто не отзовется. Не видать ему больше Васькиных золотистых веснушек, не слыхать шепелявого голоса, которым тот говорил в пьесах. Да и самой пьесы никто теперь не увидит: без Васьки — какой же может быть спектакль?

Вот так и получилось, несмотря на все старания взрослых. А может быть, получилось бы лучше, если бы они так не старались. Может быть, надо было бы собраться всем ребятам да рассказать взрослым, как их ловко обманывает Капитон. Неужели сами-то они ничего не видят? Неужели нет на свете такого человека, умного и решительного, друга-товарища, который бы все сразу понял и кинулся бы на помощь?

Так думал Володя, стоя под навесом и вытирая озябшими ладонями горячие мальчишеские слезы.

БЕГСТВО

А Васька сначала просто летел по улицам без оглядки, ничуть он не сомневался в том, что если Капитон его догонит, то непременно убьет. Отдышался только в трамвае, уносившем его в сторону вокзала. Это он успел сообразить. Он даже впервые за всю свою жизнь потратил три копейки на билет, опасаясь столкновения с кондукторшей.

Еще было совсем светло, а вокзал уже сиял огнями. Это смутило Ваську — как бы его не заметили при таком-то освещении. Он осторожно пробрался в огромный зал. Тут было тепло и так людно, что он немного успокоился. Огляделся, чтобы хоть понять, куда идут люди, но оказалось, что понять этого нет никакой возможности. Шли кто куда. Многие вообще никуда не шли, а стояли в очередях, в кассы или к буфету. Некоторые разглядывали огромные расписания поездов, а некоторые ничего не делали, а просто сидели или лежали на широких диванах. Васька сообразил, что именно здесь, в зале ожидания, и есть то самое место, где никто не обратит на него внимания.

Он забился в дальний угол, тут отыскалось подходящее местечко между диваном и стенкой. Можно посидеть на полу и без помех все обдумать.

Только начал думать, куда ему теперь направиться, как вспомнил, что еще ничего не ел с самого утра. Деньги у него были — те, что Тая дала ему из своей копилки. Человек он был осторожный и тогда же зашил их в подкладку пальто. Достал, пятерку и отправился разыскивать буфет.

Так началась его самостоятельная жизнь, требующая обдуманных действий. Это для Васьки явилось такой ошеломляющей новостью, что он даже перестал жевать.

Раньше, все было ясно — что делать, куда пойти. А сейчас он даже не знал, с чего начать, с кем посоветоваться. Он нисколько не боялся людей, но и не очень им доверял. И он сразу сообразил, что мальчишка, в одиночестве гуляющий по вокзалу, обязательно заинтересует взрослых. Это не на базаре, где у каждого свое дело и на мальчишек не обращают внимания. А пассажиры — народ прежде всего любопытствующий. На этом Васька чуть было и не погорел.

Эту пассажирку в черной меховой шубке он даже не сразу и заметил. Сидит в самом дальнем конце дивана и читает «Огонек» так внимательно, будто не в зале ожидания, а у себя дома.

Как раз это Ваське и надо. Он стоял тут же и спокойно доедал бутерброд с колбасой. И вдруг услыхал:

— А ты смотри, не подавись…

Он и в самом деле чуть не подавился от неожиданности.

— Зачем же ты стоя ешь? Садись. — Она убрала свой маленький чемоданчик, поставив его на большой, и повторила: — Да садись же.

Заглатывая непрожеванный кусок, Васька невнятно пробормотал:

— Чего там, постою… — А сам подумал: «Не смыться ли? Нет, поймают, народу хоть и много, а тесноты нет. Поймают».

Осторожно присев на самый краешек, покосился на свою собеседницу. Вроде ничего плохого она не думает. Красивенькая. Из-под розовой вязаной шапочки выглядывают темные блестящие завитки волос, а щеки такие розовые, чистые, румяные, ну просто — кукла. В школе так бы и прозвали — «кукла».

Обмахиваясь «Огоньком», как веером, она спросила:

— Куда же ты, мальчик, едешь?

Этот вопрос еще не был продуман, но Васька уже слегка осмелел и бойкой базарной скороговоркой ответил:

— В Крым-пески-туманы-горы…

Она рассмеялась открыто и весело, как девчонка.

— Смешной ты какой-то!

— Я — веселый, — совсем осмелел Васька. — Охота мне в теплых странах пожить.

— Ты беспризорный?

— Нет. Я — самостоятельный.

— Какой же ты самостоятельный? Сам не знаешь, куда едешь. Вот мы с мужем, например, едем на Кавказ. А ты неизвестно куда.

— А там цирк есть?

— Не знаю. Я еще никогда не бывала на Кавказе, наверное, где-нибудь есть.

Васька представлял себе Кавказ, Крым-пески и вообще все «теплые страны» только по халтурным Капитоновым коврам. Там было все: синее море, пальмы с листьями, похожими на искривленные гребенки, толстые красавицы в прозрачных голубых и розовых платьях, а иногда и вовсе без платьев.

— В Теплом городе есть цирк, — сказала «кукла». — Это я знаю. Очень хорошо знаю.

Она почему-то нахмурилась и вздохнула, но Васька не обратил на это никакого внимания. Он пылко заявил:

— Ну вот я и поеду в Теплый город.

— А для чего тебе цирк? — спросила она.

— В артисты поступлю.

— Да ты же еще маленький.

— Ну, тогда в обезьянки. Я способный, я все могу.

Она снова заливисто рассмеялась:

— Нет, ты определенно смешной. О господи, в обезьянки!

Но вдруг, перестав смеяться, она наклонилась к нему и таинственно спросила:

— Ты из дома удрал, да?

— Нет у меня никакого дома, — ответил Васька с такой горькой решительностью, что она сразу же все поняла.

— Убежал. Бедный человечек…

— Дома я был бедный, а сейчас ничего. Сейчас я — житель. Начинающий житель.

— Очень плохо тебе жилось, начинающий житель.

— Чего там, — Васька с отчаянием взмахнул рукой. — Никакой жизни не было…

Она потребовала:

— Расскажи по порядку.

Не очень-то он любил рассказывать о своей жизни. Бесполезное это дело, да и небезопасное. У него не слишком показательная жизнь выдалась. Вот у Вовки Вечканова — это жизнь. Хоть в рамку вставляй всем на удивление. Сучок дубовый…

Но, начиная новую жизнь, Васька решил говорить одну только чистую правду, и поэтому он почти ничего не утаил, разве что самые неприглядные случаи. Да и того, что он сказал, было достаточно для одной ребячьей жизни. Его слушательница загрустила.

— Все-таки лучше бы тебе вернуться к тому милицейскому лейтенанту.

— К дяде Васе? Нет. Теперь он в детский дом меня определит. Или в интернат. А на клоуна учиться надо с детства, а то кости затвердеют.

— Ну зачем же клоуном? — воскликнула она удивленно и даже, кажется, испуганно.

— А что? — удивился Васька. — Вы думаете, что я не смогу?

А она продолжала удивляться:

— Вот еще! Кто это тебя надоумил?

— Мечта такая… — Васька усмехнулся.

Наклонив голову, словно прислушиваясь к каким-то своим тревожным мыслям, она печально говорила:

— Ты еще маленький и не все понимаешь. Мечта… Ты думаешь, клоуну очень жить весело? Был у меня один знакомый клоун… Ох, как мне трудно было с ним!.. — Но тут она вдруг рассмеялась и торопливо прошептала: — Вот идет мой муж. Мы ему ничего не скажем про клоуна. Хорошо? Смотри же…

Муж! Васька насторожился. К ним приближался не очень-то молодой человек в сером пальто и серой каракулевой шапке.

— Занял очередь. Ну как ты тут? Не очень скучала?

— Вот мальчик, — сказала она.

— Мальчик! — воскликнул он восхищенно. — Да неужели? — Смешно двигая бровями, он начал разглядывать Ваську, как что-то очень необыкновенное. — Да, пожалуй, это и в самом деле мальчик.

«Уж не клоун ли это?» — подумал Васька, но «кукла» остановила мужа.

— Я серьезно говорю. Зовут его Васей. Совершенно одинокий. И мечтает сделаться актером.

И она рассказала все, что только что сама узнала от Васьки. Про его нелегкую жизнь и про мечту, которая началась от цирковой обезьянки. И так трогательно все это у нее получалось, так вздрагивал ее нежный голос, что Васька только поеживался. Ему было очень неловко все это выслушивать, так неловко, будто она при всех кормила его с ложечки тепловатой кашкой.

Ему очень хотелось убежать подальше, но теперь, когда только что начиналась новая жизнь, он решил все перетерпеть.

— Да, — проговорил муж, — биография для актера, прямо скажем, самая подходящая. Слушай, а ты не врешь?

— Провалиться мне…

Тот подождал немного, с интересом поглядывая на Ваську, словно ждал — провалится он или нет.

— Не провалился, — серьезно отметил он. — Значит, надо бы тебе помочь…

— Надо, надо! — горячо воскликнула женщина. — Я очень хочу ему помочь.

Он ласково взглянул на нее и восторженно улыбнулся:

— Если королева хочет… Ладно, билет я тебе возьму, но только, — он погрозил Ваське пальцем, — только уговор: ты меня не выдавай. А то что же у нас получается: ты сбежал из дома, а я тебе помог. Меня привлекут за соучастие. Тебе ничего не будет, потому ты — несовершеннолетний. А меня так припекут…

— А я как раз вас и не знаю, — заторопился Васька, опасаясь, как бы неожиданный его благодетель не передумал. — Никого не знаю, никогда не видел, ничего не слышал…

— Ну, я вижу, с тобой не пропадешь. А тебя-то мы запомним. Вот если задуманное сбудется и ты станешь артистом, мы придем к тебе и скажем…

Она перебила мужа:

— Мы скажем: «Здравствуй, Вася!..» — заливисто засмеялась и замахала руками — ну совсем как девчонка. А он говорил: королева!

ВАГОННОЕ ЗНАКОМСТВО

Провожая Ваську до вагона, «куклин» муж так сказал молоденькой проводнице:

— Вот этот мальчишка отстал от мамы. Мы тут собрались и купили ему билет, а вы уж присмотрите, чтобы все было в полном порядке. Едет он до Теплого города. Смотри, Вася, нигде больше не выходи из вагона.

— Беда с этими мальчишками, — сказала проводница и покраснела.

— А что, донимают?

— Да уж… — Она взмахнула фонарем и, строго сдвинув подрисованные бровки, приказала: — Полезай, парень, в вагон. Да чтоб у меня не баловаться! — И добавила: — С мальчишками беда.

Мужчина рассмеялся и добрым голосом заверил:

— Замуж выйдете, все пройдет.

— Посватайтесь.

— Уже женат! — воскликнул он так ликующе, что проводница очень расстроилась.

— Все, кого не встретишь, женаты…

— Вас как зовут?

— Нюра. А что? Да вы не беспокойтесь, доставлю в целости.

— Вот что, Нюра. Это не простой мальчик. Его мать в цирке дрессировщица.

— Ну!! Со зверями?

— Звери у нее всякие, а главное, обезьяны…

— О, господи! — воскликнула Нюра. — Зверей подчиняет, а собственного сына что же?..

— Да так получилось. Вы уж присмотрите. Ну, Вася, будь здоров.

Он подмигнул Ваське и ушел. Нюра посмотрела вслед, потом осветила Ваську своим фонарем и, вздыхая, приказала:

— Иди в вагон. Седьмое купе…

Васька сообразил, что у молоденькой проводницы что-то там не заладилось с личной жизнью, но долго думать ему было некогда — сон мгновенно его свалил. Так намаялся за день, что не слыхал даже обычных поездных шумов, а проснувшись, не сразу сообразил, куда это его занесло. А когда разобрался, то слегка загрустил: один ведь он теперь на всем белом свете! Один, и никому до него дела нет.

Поезд бежит, вагон покачивается, стучат колеса. Пассажиры внизу пьют чай, о чем-то разговаривают и, конечно, не думают о нем. Но это, пожалуй, даже и лучше, что не думают. Не замечают. А то начнутся допросы да соболезнования — этого он хотя и не очень опасался, но не хотел.

И зачем это «куклин» муж сказал, что Васька отстал от матери-дрессировщицы?.. Теперь придется изображать «циркового мальчика».

А может быть, это даже и лучше — ничего не надо придумывать самому, хотя придумывать придется. Не станешь же всем рассказывать о своем бегстве.

Какая же это новая жизнь, если все еще надо изворачиваться и врать? И, как бы отвечая на его мысли, внизу басовито сказали:

— Хватит тебе врать-то.

Осторожно заглянув вниз, Васька увидел немолодого тощего и толстоносого мужчину. Рядом с ним сидела большая, полная женщина с таким белым лицом, словно непропеченный калач, густо обсыпанный мукой. И полные ее руки, обнаженные до локтей, тоже были белые и непропеченные.

Тощий мужчина басовито проговорил:

— Довольно врать-то. Вчерашняя выручка сто двадцать, а ты нам по десятке сунул. А где остальные?

Белотелая лениво ела булку, запивая чаем. Она равнодушно сказала:

— За десятку, Гуталин, сам аккомпанируй и сам пой цыганские романсы.

Гуталин — необыкновенное какое имя! На верхней полке напротив лежал совсем молодой парень, черноволосый и смуглый. Он только что проснулся и, потягиваясь, зевал во весь рот, вздрагивая при этом, как собака. У него было такое нечистое лицо, будто по нему и в самом деле прошлись сапожной щеткой. Он долго зевал, широко разевая большую розовую пасть с мелкими нездоровыми зубами. Кончив зевать, он сказал:

— Будете спорить — и этого не получите. — Улыбка вспыхнула и погасла на его темном лице.

— Мы больше не будем выступать, если так, — пригрозил тощий.

— Да, — подтвердила белотелая. — Такого нахальства мы не ожидали.

Гуталин пошевелил пальцами в продранных носках.

— Бунт? Смешно. Надоело мне с вами… Можете возвращаться в свой Дом культуры, выступать бесплатно, раз десятки вам мало.

Из дальнейшего разговора Васька понял, что эти двое — муж и жена. Он — баянист, она певица, исполнительница цыганских и русских романсов. А Гуталин у них главный. Он и администратор, и кассир, и конферансье. И, кроме того, он — главный жулик. Это Васька сразу определил. Насмотрелся на таких нахальных.

Белотелая допила чай и, облизывая ложку, неторопливо проговорила:

— В Доме культуры мы, по крайности, жили спокойно, как птички в клетке. Уговорил ты нас, завлек. Гуталин ты и есть. И душа у тебя гуталиновая.

Снова мгновенная улыбка пробежала по лицу жуликоватого администратора.

— Птички… — Увидев, что Васька поднял свою вихрастую голову, он спросил: — Видал канареек? А ты откуда взялся?

— Из цирка, — ответил тощий баянист. — Проводница ночью сказывала. От своих отстал.

Это сообщение почему-то очень заинтересовало Гуталина.

— Нет, правда? — спросил он. — Ты не акробат?

— Укротитель, — ответил Васька.

— Ну это ты, скорей всего, заливаешь.

— Слушать не заставляю.

— Ого! Самостоятельный, — проговорил Гуталин и глаза его переливчато блеснули. — Кого же ты укрощаешь, тигров?

— Обезьян. — Зная, что с таким по-хорошему нельзя, Васька грубо сказал: — Отожмись, дай человеку сойти. Высунулся, как змей…

Внизу хихикнули и притихли. Притаились. Ждут, что будет.

Гуталин засмеялся, ловко спрыгнул на пол.

— Вот, птички-канарейки, как настоящие-то люди разговаривают. Слыхали? А тебя, молодчик, как звать?

— А это тебе не надо знать.

— Законно. Занимательный ты парень. Жрать хочешь?

От еды Васька еще никогда не отказывался. Тогда Гуталин предложил:

— Ресторан тут есть. Живопырка. Но жрать можно, если, конечно, при деньгах.

Ну, это и младенцу ясно — прощупывает он Ваську, под его деньги подкапывается.

— Нет, — сказал он, — ресторан твой, живопырка, не по нашим деньгам.

— Ну, тогда давай чай с ситником пить… — Гуталин приказал белотелой певице: — Мадам, можно вас попросить…

На это Васька согласился и отправился умываться. По пути его перехватила проводница, не та, что дежурила вечером, а другая, постарше.

— Это ты цирковой мальчик? — спросила она.

— Я. А где тетя Нюра?

— Отдыхает твоя тетя. Накормить тебя велела.

— А чего меня кормить? У меня свои деньги есть.

— Деньги свои держи при себе. Вот тебе полотенце, умойся да заходи сюда.

Проводница накормила его вареной картошкой с огурцами, дала чаю и очень вкусную булку.

Аппетит у Васьки всегда был хороший, а за весь вчерашний день ему удалось наскоро проглотить лишь пару бутербродов на вокзале. Глядя, как он ест, проводница — женщина, видать, нежалостливая — расспрашивала Ваську про маму. Как это она не боится зверей. Васька и сам этого не знал и потому старался отвечать как можно туманнее.

— Привыкла.

— И не боится?

— Звери ее боятся. Как завидят — воют от страха.

— О, господи! Бьет она их?

— Нет. Этого у нас не полагается, — неохотно объяснял Васька. Вот ведь, не хотел врать, заставляют.

— А как же она с ними?

— Взглядом действует. Гипнозом. Посмотрит в глаза, они все и выполняют.

— Есть же на свете женщины… — завистливо вздохнула проводница. — Мне бы такую силу в глазах…

— Зверей укрощать?

— Каких зверей? — Она вздохнула и засмеялась. — Пассажиров. Такие, бывает, попадаются, что твои звери.

И Васька засмеялся так, что заблестели все его многочисленные веснушки. Даже неулыбчивая проводница вроде как бы просияла:

— Ох ты, конопатенький! Как тебе щеки-то позолотило к весне…

— А я и зимой такой же, — сообщил Васька и поблагодарил за угощение. — Спасибо, тетя, за хлеб, за кашу, за милость вашу…

— Ну, иди, отдыхай, веселенький. — Проводница погладила его рыжие волосы. — А с этим, с чернявым, соседом своим, поосторожнее. Жуликоватый он. Да и все они — грызутся все время. И чего это Нюрка тебя к ним сунула?

В купе ждал его Гуталин. На столике уже был приготовлен завтрак: белый хлеб, колбаса, чай.

— Давай садись. Угощаю, как артист артиста.

— Да я уж позавтракал, — сказал Васька. — Проводницу встретил знакомую. Так что благодарим за ваши старания.

Сказал и полез на свое место. Оттуда хорошо видно все, что делается за окном вагона, А делается там такое удивительное, что Васька забыл все на свете. Еще только вчера вечером он лег спать, покинув зимний город, прошла одна ночь, и вот уже поезд проносится через весну. Чернеет обнаженная земля, весело зеленеют озими, колышется под теплым ветром прошлогодняя бурая трава, и ветки пробегающих деревьев усыпаны темными почками. Ворона, блестя на солнце черным пером, гонится за поездом, каркает, как бы приветствует Ваську со скорым прибытием в Теплый город для новой жизни.

Новая жизнь. По пути к ней тоже разные встречаются люди и не со всеми можно разговаривать душа в душу. И вообще, никогда не мешает держать ухо востро.

Художник В. Аверкиев

Оглавление

Лев Правдин . ОКЕАН БУРЬ . РОМАН

  Книга первая . МОРЕ ЯСНОСТИ

    Глава первая

      ЗЕЛЕНАЯ ЗВЕЗДА

      ЛЮБИМАЯ СЕСТРА ВАЛЯ

      В ОТЧЕМ ДОМЕ

      ШАГИ НАД ГОЛОВОЙ

      НОВАЯ ЖИЗНЬ

      ЛЕБЕДЬ НА ЗАРЕ

      ВИДЕНИЕ ИЗ ПРОШЛОГО

    Глава вторая

      СВИНКА

      ВЕСЕЛАЯ ОБЕЗЬЯНКА

      СЛОН, ТИГР, ЛЯГУШКА И Т. Д

      В УГОЛ НОСОМ

      ЛИХИЕ ВСАДНИКИ

      РАССКАЗ БЕЗ КОНЦА

      ТАЙНАЯ КОМНАТА

    Глава третья

      ДЯДЯ ПРИЕХАЛ

      ОЧЕНЬ ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ДЕВЧОНКА

      ВСЕ, КАК У БОЛЬШИХ

      УРА! МЫ ЛЕТИМ!

      КОСМИЧЕСКАЯ СКОРОСТЬ

    Глава четвертая

      ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

      ЖИЗНЬ УСЛОЖНЯЕТСЯ

      ВОТ КАК ЭТО БЫЛО

      НЕЯСНОСТИ С МОРЕМ ЯСНОСТИ

      ТРЕВОЖНЫЙ ДЕНЬ

      НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

    Глава пятая

      ПО ДОМУ БРОДИТ ДЯДЯ

      ГОРЬКАЯ ОБИДА

      ЛЮБОВЬ — ЭТО ЧТО?

      ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВОЛНЕНИЯ

      ПЕРВАЯ ПЯТЕРКА

    Глава шестая

      МЕЧТЫ И ТАЙНЫ

      ТИШИНА

      РЕЦИДИВИСТ ПАВЛИК

      ВАСЬКА ПРИЗНАЛСЯ

      СОБАЧЬЕ БОГАТСТВО

      НАСЛЕДНИКИ

    Глава седьмая

      ОТКРЫТИЯ ПРОДОЛЖАЮТСЯ

      ВАСЬКА ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ

      НОВОСТИ И ЗАГАДКИ

      «РАЗОШЛИСЬ НАШИ ДОРОЖКИ…»

      БЕГСТВО

      ВАГОННОЕ ЗНАКОМСТВО

Реклама на сайте