«Король трассы»

Мухина-Петринская Валентина Михайловна Король трассы

1

Всю ночь доносились с реки мощные глухие удары, похожие на пушечные выстрелы, — на Вечном Пороге подвижка льда. Это самый неукротимый порог на Ыйдыге. Летом его гул покрывал скрежет экскаваторов, грохот машин, крики людей — трудовой шум гидростроя.

Великие сибирские морозы подбирались к Вечному Порогу исподволь и смиряли его лишь к середине зимы. Но и усыпленный, скованный льдом Порог был страшен: вдруг начинал шевелиться, пытаясь сбросить ледяной гнет, и тогда на реке словно гремели орудийные залпы, напоминая Александре Прокофьевне годы войны.

Спала она плохо, но поднялась бодрой — для подкрепления сил ей не требовалось много сна. Сколько она себя помнила, всегда приходилось вставать рано. Осторожно, чтоб не разбудить раньше времени мужа, она набросила на себя фланелевый халат и на цыпочках прошла в кухню. Там она зажгла уложенные с вечера сосновые дрова в плите: Сергей Николаевич любил завтракать в тепле, когда, уютно потрескивая, пылали в ней дрова.

Пока на плите закипал кофе и разогревалось вчерашнее жаркое из оленины, она успела сделать обтирание, умыться и причесать густые черные волосы. На стол можно накрыть, пока Сережа будет одеваться.

Александра Прокофьевна вернулась в спальню и нерешительно постояла возле кровати мужа: жалко было его будить, он так уставал эти дни.

Он спал, как мальчишка, раскинувшись и посапывая. До чего же сладко спит!.. Через два дня, 19 марта, исполнится ровно двадцать лет, как они муж и жена. Но Александра Прокофьевна до сих пор удивляется своему счастью и боится его потерять.

Когда она впервые увидела Сперанского, шел бой… Она была санитаркой при мостовосстановительном отряде № 2. Переправу через Волгу строили под градом немецких снарядов. Врачам и санитарам было много работы. Состав отряда несколько раз менялся…

Каждый час, каждую минуту Шура боялась за жизнь Сперанского. Кто посмеивался, кто только вздыхал над ее явно безнадежной любовью, жалея эту добрую, некрасивую, малограмотную девушку — рыбачку, поморку. Для нее не имело значения, что он на редкость хорош собою (любила бы его и обезображенного, увечного, обгорелого), что он видный инженер-энергетик и мостовик, что у него в Москве жена (по слухам, красавица). Шура просто любила всей душой, ни на что не надеясь, даже не мечтая… Так иногда снилось, что у него случилось несчастье, жена от него отказалась и он, беспомощный, позвал Шуру.

В январе 1944 года Сперанский съездил на побывку к жене. Вернулся мрачный, постаревший от обиды. Однополчане, все поняв, как могли, пытались утешить его. Через два месяца инженер Сперанский, к удивлению всех, женился на санитарке Шуре.

После войны у них родилась дочь Оленька… Теперь бы ей уже исполнилось восемнадцать лет. Когда Шура отняла ребенка от груди, Сергей Николаевич отправил жену в город учиться. Тогда ей казалось: хочет избавиться от нее не любит, никогда не любил.

— Поживи одна, осмотрись в жизни, подумай, — сказал ей муж. — Ты слишком предана мне. Нехорошо это. Поступай в вечернюю школу. Так будет лучше для тебя…

…Годы учения в вечерней школе. Редкие свидания, когда, едва встретившись, уже думаешь с отчаянием о предстоящей разлуке.

Смерть дочери из-за ошибки врача. Не разглядел, принял дифтерию за ангину. Когда сделали вливание сыворотки, было уже поздно.

Четыре часа простояла Шура на коленях у больничной кровати, обнимая маленькое тело. Потом встала, шатаясь: надо известить Сережу. Оказалось, кто-то из врачей уже позвонил ему. Вдвоем увезли дочку — то, что от нее осталось.

Потом не могла простить себе, что даже в час материнского горя не могла не подумать: "Теперь бросит меня… Оленька только и связывала!" Муж знал, что детей у нее больше не будет, а он так любил детей.

Тогда она была уже студенткой медицинского института. От тоски по ребенку, от беспомощного страха потерять мужа, ревнивых опасений спасалась одним — работой. Сперанский только случайно узнал, какого высокого мнения были о его жене и профессура, и товарищи. Ее оставляли при кафедре хирургии. Конечно, она отказалась наотрез и с тех пор ездила вместе с мужем со стройки на стройку.

На Вечном Пороге Александра Прокофьевна заведовала больницей. Больных было мало. Народ на гидрострое все больше молодой, здоровый. Случались производственные травмы, но крайне редко.

— Совсем деквалифицируюсь! — шутила хирург Сперанская…За кофе Сергей Николаевич, как всегда, делился своими заботами. Он боялся весеннего паводка.

— Бетон! Сейчас это для нас все, — хмуро сказал он.

— Сережа, мне опять надо съездить на Абакумовскую заимку. Ты сможешь дать мне машину?

— Легковая туда не пройдет. Разве вездеход…

— Какую можно!

— На который час?

— Как закончу утренний прием. К одиннадцати.

— Хорошо.

Александра Прокофьевна положила мужу на тарелку кусок пирога с брусникой.

— Вчера заходил Радик, — сказала она, улыбаясь. — Сидел с полчаса. Чаем его напоила. Говорит, если Таня не выйдет за него замуж, — просто не переживет.

— Переживет! — с досадой возразил Сперанский. — Большую ошибку сделает Таня, если выйдет за него.

— Ты недолюбливаешь Радика.

— А за что его любить? Эгоист высшей марки. Не понимаю, за что ты его привечаешь?

— Но я его на руках когда-то носила… Помнишь, сразу после войны на строительстве моста через Волгу? Ему было четыре годика. Такой забавный мальчишка. Синеглазый. Все его любили!

— Его слишком много носили на руках.

— Но ты не можешь сказать, что Радий плохой инженер?

— Инженер он способный, настойчивый. Если бы не он, вряд ли разработали новую технологию в такой срок.

— Ну, вот видишь!

— Этого, Шура, мало для человека.

— Отец его мог устроить в Москве, а он приехал на Север…

— Для анкеты. Прежде, чем осесть в столице. Тане надо открыть на него глаза. Хоть бы ты это сделала! Мне неловко. — Сергей Николаевич поднялся из-за стола. — Жаль девушку, Шура. Она хорошая. Кстати, ее любит настоящий человек!

— Этот шофер… Зиновий Гусач?

— Да. Чудесный парень.

2

Зиновий Гусач, король трассы! Так прозвали Зиновия потому, что поистине не было лучшего водителя по всей тайге — от Красноярска до Вечного Порога. Он мой самый лучший друг, и я хочу рассказать о нем. Его все у нас любят разве можно не любить такого хорошего парня? У него ровно столько врагов, сколько нужно иметь выдающемуся человеку: так, всякие завистники, ревнивцы или те, кого он пристыдил однажды. Особенно плохо к нему относился инженер Радий Глухов — еще до того, как они полюбили одну и ту же девушку. Мне кажется, Глухов чувствовал рядом с Зиновием свою гражданскую неполноценность, если так можно выразиться. В Зиновии было то; что мы называем врожденной интеллигентностью, в самом лучшем смысле этого слова. Когда один живет лишь для себя, а другой вечно забывает о себе ради других, это всем бросается в глаза.

Зиновий по натуре добр, отзывчив, простодушен, весел (когда на него не нападает тоска), покладист и всем словно родня.

В общежитии он очень мучился: не может уснуть, если кто-нибудь рядом шепчется или листает страницы. Все радовались, когда Зиновий получил отдельную комнату. Для него эта комната была вдвойне дорога, так как за стеной жила Таня Эйсмонт. Ведь это много значит, когда живешь рядом: чаще встречаешься, перекинешься словом-другим, по-соседски постучишься в дверь, вроде тебе понадобилась щепотка соли.

Но Зиновий отдал свою комнату Федосье Ивановне Прокопенко — почти незнакомой женщине. Он вез ее в кабине семьсот километров. Она ехала к мужу, инженеру Прокопенко. Можно представить состояние Зиновия, если он прекрасно знал, что этот Прокопенко из Чернигова сошелся с буфетчицей Аэлитой и у них самый медовый месяц. Федосья Ивановна оказалась очень славной женщиной веселой, бодрой, услужливой. Она сыпала пословицами и поговорками, на каждой стоянке обшивала и самого Зиновия и других парней. Кому пуговицу пришьет, кому завязку к шапке или заплату на порванную спецовку. Она беспокоилась о муже, который уже полгода, как ей не писал, только слал деньги. Федосья Ивановна жила у сестры на Лене. Обе работали в колхозе.

— Если он завел другую, — размышляла Федосья Ивановна, — как говорится, седина в бороду — бес в ребро, — тогда бог с ним, с моим Прокопенкой, хотя и прожили с ним без малого двадцать лет. Ну, а как заболел? Ревматизм скрючил… или увечье получил? Мужик самолюбивый, помощи не попросит.

Федосья Ивановна, всхлипывая, утирала слезы штапельным платком.

Зиновий буквально извелся за дорогу. Конечно, он заверил бедную женщину, что Прокопенко здоров как бык и никакого увечья не получал. Он завез Федосью Ивановну к себе, велел ей спать (она вместо того затеяла генеральную уборку), а сам поехал искать ее мужа.

Прокопенко, услышав о приезде жены, горько заплакал, из чего Зиновий заключил, что начальник котлована не окончательно потерял совесть, и решил во что бы то ни стало примирить супругов.

Примирить-то он их примирил (Федосья Ивановна теперь работает на гидрострое поварихой), но комнаты лишился, так как нахальная Аэлита категорически отказалась выехать из прокопенковской квартиры, и Зиновий отдал раскаявшемуся и жаждущему тихой пристани Прокопенко свою комнату. Сам он хотел перебраться опять в общежитие, но мы с отцом уговорили его поселиться с нами.

Втроем мы зажили чудесно — дружно и весело. Все-то у нас шуточки, смех, песни. Домашними обязанностями не считались, никаких дежурств не устанавливали. Ложки-плошки у нас в руках так и летали: не успеешь оглянуться — посуда перемыта, пол чисто выдраен, дрова наколоты, печь уже накалилась докрасна. И каждый может приняться за свое: читать или что-либо мастерить, идти в клуб или взять коньки и — на Ыйдыгу, где расчищен каток.

Так бы мы и жили душа в душу, но Зиновий окончательно влюбился.

Зиновий у всех на виду — король трассы! Кто не знал его новенькой машины с красными флажками на радиаторе и золотой звездой на борту! Весь гидрострой обсуждал его шансы. Большинство было настроено скептически.

— Не по себе, Зинка, дерево рубишь! — предупреждали его парни. — За ней вон инженер Глухов как ухлыстывает. На Север к ней приехал. Только согласись Танечка — хоть сейчас в загс.

— Но она не соглашается, — напоминал Зиновий.

— Не сразу. Девушки любят поломаться. И у самой у нее высшее образование. Диплом инженера. А ты что? Шофер!! Знаешь, какая о нас слава идет? Ты вот и не пьешь, и налево не работаешь, а плохая слава и на тебя тень накладывает. Одно слово — шофер! А Радий этот хоть и дерьмо, но зато инженер. Друг детства, вместе учились. А ты хоть и король трассы, а все шофер!

— Разве женщины за специальность любят? — задумчиво возражал Зиновий.

— Чудак человек! Не за специальность, а за положение.

— Таня не такая! — решительно опровергал Зиновий.

— Чего же тогда не сватаешь?

— А может, кто хочет со мной подраться? — не совсем логично вопрошал Зиновий. Желающих не находилось, и разговор на этом иссякал.

Чуть ребята его не убедили. Но результат был неожиданный: Зиновий решил сменить профессию. Раз вечером, когда я собирался на каток, он загнал меня в угол и потребовал ответа: чем хороша электросварка? Я удивился: по сравнению с клепкой, что ли? Так сварка прочнее, легче, быстрее.

— Не то! — Зиновий даже рассердился. — За что ты любишь эту работу?

Я грустно посмотрел на коньки и, покорно присев на стул, прочел целую лекцию о семидесяти способах сварки.

— Важнее сварки работы нет, понимаешь? — разошелся я. — Сварка — везде! Поезд. И тепловоз, и вагоны сделаны сваркой. Рельсы? Сварные. Мосты сваркой. Автомобиль — из сварочных конструкций. Самолет — и фюзеляж, и крылья, и хвостовое оперение сварены! Атомоход «Ленин» собран из сварных блоков. Турбины электростанций, газопроводы, мощные прессы — все сварка! Электросварщик есть первооткрыватель, понимаешь! Он строит новый мир: города, гидростанции, машины. Он идет в необжитую тайгу, тундру, пустыню…

— А шофер не строит новый мир? — взорвался Зиновий. Он даже покраснел от обиды.

— Строит, конечно. Но ты спросил об электросварке. Сварщик вроде волшебника: сегодня в его руках электрическая дуга, электронные лучи, завтра — таинственная плазма. Чтобы стать хорошим электросварщиком, надо знать механику, электричество, радиоэлектронику, математику, физику, химию. Все точные науки.

— И ты знаешь? — полюбопытствовал Зиновий.

— Ну… в пределах техникума…

— Ты все романы читаешь?

— Литературу я люблю больше всего.

— Больше сварки?

— Ну, во всяком случае, не меньше…

— Тогда ты…

Он высказал беззлобно, какой я тогда сварщик. Я пожал плечами и стал раздеваться: идти на каток было уже поздно. Отец лежа читал какую-то книгу и от души смеялся. Я поинтересовался, что за книга. Это была «История» Соловьева, но держал ее отец "вверх ногами". Он смеялся над нашим разговором. Может, надо мной.

На другой день, к моему великому удивлению, Зиновий пожаловал ко мне на верхотуру.

— Хочу посмотреть, как ты работаешь! — пояснил он.

Сначала его заинтересовали внешние атрибуты моей профессии: щиток с темными стеклами, сварочный аппарат. Потом он захотел посмотреть, как я справляюсь с этим… Я взял электрод. Вспыхнула дуга, посыпались искры, в шов заструился металл. Это был специальный держатель для приварки высоких и толстых ребер жесткости к балкам.

__ Дай попробую! — взмолился Зиновий. Я растолковал ему, что к чему, и передал шланг. Для начинающего Зиновий сделал совсем неплохой шов. Золотые руки были у этого парня! Так говорил и мой отец. Ведь Зиновий прежде работал плотником в бригаде отца.

От удовольствия, что у него получается, Зиновий разрумянился, словно красная девица.

— У Медведика появился ученик? — услышали мы голос, который мог принадлежать только Тане Эйсмонт. Я быстро выхватил шланг, пока Зиновий от потрясения не запорол шов, и выключил ток. Пора было объявить маленький перекур.

Мы стояли на узкой площадке лесов, метров сорок над землей, и смотрели друг на друга. Уточняю: Таня и Зиновий смотрели друг на друга, а я на них. Хорошая была бы пара! Оба высокие, красивые, сильные. Если на Таню надеть кокошник и сарафан, отрастить ей русые косы (сейчас они были безжалостно ощипаны ножницами) и — русская красавица вроде боярышни с картины Маковского. Но она была в брюках, в короткой меховой шубке и такой же шапочке, а на руках желтые пуховые рукавички, такого же цвета шарфик на шее.

День был очень теплый для зимы в этих местах. Стоял полный штиль. Даже на такой высоте не дул ветер. "Как бы не было пурги", — почему-то подумал я.

Большие серые глаза девушки смотрели на моего друга как-то странно. Не разберешь, что у нее на душе. На вид инженеру Эйсмонт не дашь больше 18–19 лет. На самом деле уже исполнилось 27.

Зиновию было 23 года, но он казался старше: много пережил. С него бы писать портрет акварелью: зеленые глаза, румяные щеки, свежие, как у мальчишки, губы, блестящие каштановые волосы. Удивительно ярко было все в нем, но это была яркость акварели — нежная и чистая. Почему-то невозможно было представить его старым или больным. Потому ли, что Зиновий с Рязанщины, но он всегда ассоциировался у меня с Сергеем Есениным — как будто он был его младший брат. И я с грустью подумал, что Зиновий, при всем его мужестве и жизнерадостности, в сущности, легко раним душевно. И мне почему-то стало страшно за него. Если бы я был верующим, я бы, наверно, помолился за него богу.

Не знаю, сколько бы они так смотрели друг на друга (я твердо решил не прерывать этого более чем странного молчания и пусть бы не выполнил норму, но я простоял бы так хоть до вечера), но на площадку вскарабкался запыхавшийся инженер Глухов.

Парень тоже красивый, ничего не скажешь, но на стройке его недолюбливали за высокомерие и зазнайство. Некоторым не нравилась его рыжеватая бородка под голландского шкипера, заграничные свитера и галстуки. У нас этого не любят. Девчата за глаза называли его стилягой. Никаким стилягой он не был, конечно. Здесь было другое.

Радий Львович холодно посмотрел на безмолвную пару и осведомился у Зиновия, что ему здесь угодно.

— Посмотреть, — лаконично ответил Зиновий, неохотно переводя на него взгляд.

— Почему вы не на своем рабочем месте?

— Ночной рейс.

— Тогда надо спать!

— Выспался.

Таня громко рассмеялась и обратилась ко мне:

— Медведик, вы с отцом живете в том бревенчатом доме на отшибе, на самом берегу Ыйдыги?

— Да. И Зиновий с нами…

— Мне давно хотелось посмотреть, как живет Михаил Харитонович. Я ведь хорошо знаю твоего отца и дружна с ним.

— Так приходите и посмотрите!

— Я приду в воскресенье на лыжах, побродим по реке. Пошли, Зиновий, не будем мешать Медведику. (И выдумала же, как называть меня!)

Они стали, разговаривая, спускаться вниз по железной лесенке, оставив меня один на один с разъяренным инженером.

Это было не совсем честно с их стороны. Радий Львович излил свой гнев на меня, сделав несколько резких замечаний, которых я не заслужил. Я смотрел на него с любопытством, потому что еще не видел так близко ревнующего человека.

Он окончательно взбеленился, но, должно быть поняв, что смешон, решил наконец оставить меня в покое и удалился.

В тот вечер в клубе было общее собрание строителей. По дороге в клуб Зиновий говорит мне:

— Любопытная штука эта твоя электросварка, но…

— Что но?

— Если ты думаешь, что я сменяю верный свой грузовик на этот искрометатель и забрало, то ты просто балда!

Я не был балдой и от души порадовался, что Зиновий не отрекся от самого себя.

Клуб наш — деревянное рубленое двухэтажное здание, тесно окруженное вековыми соснами и лиственницами.

Мы несколько запозднились и еле протиснулись в зал, столько собралось народу. Как и всегда, Зиновия стали звать, как говорится, нарасхват.

— Зиновий, иди, есть место!

— Гусач, к нам пробирайся!

— Король, садись со мной на стул, уместимся.

— Садись на мое место!

Зиновий усадил меня на подоконнике, а сам подсел к знакомым ребятам. Я увидел отца — он пришел прямо с работы, в комбинезоне — и кивнул ему. Возле него сидела оживленная и принаряженная Таня Эйсмонт и что-то рассказывала толстой Анне Кузьминичне, бригадиру бетонщиков. Сбоку, между первым рядом и президиумом, развалился на стуле Радий Глухов в нерпичьей куртке и сапогах. Он нервно дергал свою рыжеватую бородку. Курили все отчаянно, у меня с непривычки от дыма сразу стало саднить в горле. Но я уже знал, что Сперанский терпеть не может длинных речей и долго нас не задержит. И теперь он сразу взял быка за рога.

— Товарищи, положение с бетонированием у нас довольно острое. Чтоб пропустить благополучно паводок, нужно поднять к апрелю бетон всего напорного фронта на сорок метров выше уровня воды в Ыйдыге. Времени осталось в обрез. Если не успеем с бетоном, вода перельется через недостроенную плотину, затопит котлован, здание ГЭС и остановит на добрых полгода все работы, то есть сорвет пуск станции в срок. Краю нужна энергия. Здесь богатейшие месторождения руды. Ниже по течению Ыйдыги уже строится мощнейший химический комбинат, который будет работать на нашем электричестве.

Как же пройти с бетонной кладкой более сорока метров высоты за оставшиеся нам полтора месяца? По технологии бетонирования, предусмотренной проектом, это вообще невозможно за такой срок. По технологии, которую разработали наши инженеры — товарищи Глухов, Эйсмонт, Прокопенко — при помощи всего коллектива техников, это, я думаю, удастся. Придется нам решиться на самовольное применение новой технологии бетонирования…

— Почему же «самовольное»? Разве нельзя запросить начальство? поинтересовалась откуда-то с задних рядов главный бухгалтер гидростроя.

— Запрашивали, товарищ Иванова…

— И что же?

— Вот телеграфный ответ. — Сперанский пошарил по карманам пиджака и, вытянув скомканную телеграмму, прочел: "Через шесть месяцев дадим результаты расчетов…"

Переждав смех, Сперанский спрятал телеграмму в карман и сказал успокаивающе:

— Ничего, победителей не судят!

— А как не победим, Сергей Николаевич? — со смешком выкрикнул кто-то из строителей.

— Ну, тогда… — Начальник гидростроя шутливо почесал затылок.

— Ничего, Сергей Николаевич, передачу будем носить! — под общий смех «успокоила» начальника Анна Кузьминична.

— Всем миром возьмемся, так сделаем до паводка! — прогудел чей-то бас. Монтажник Николай Симонов попросил слова…

Все собрание заняло час двадцать минут. В мостоотряде, где я прежде работал, заседали бы до часу ночи.

По дороге домой Зиновий вспомнил (если он это забывал!), что в воскресенье придет Таня, и предложил обдумать, как "организовать встречу".

Отец усмехнулся в бороду и посоветовал наделать пельменей. Мой план был шире. Я предложил генеральную уборку, новые занавески (в магазин как раз привезли штапель с абстрактными рисунками), бревенчатые стены убрать в честь гостьи сосновыми ветвями, а к столу раздобыть вино, фрукты.

Это Зиновию понравилось.

— Фрукты. В вагоне-ресторане бывают, всего семьсот километров. Скажу ребятам…

Генеральную уборку произвели, убрали сосновыми ветвями стены, вино и фрукты достали, но воскресенье для нас не наступило…

3

Александра Прокофьевна заканчивала прием, когда в кабинет, прихрамывая, вошел Клоун. У нее вытянулось лицо.

Всю свою недлинную горемычную жизнь Петька Клоун вызывал у врачей подозрение в симуляции, даже когда он действительно болел. Уж слишком часто он притворялся больным, чтоб не идти на работу. Так он поступал в тюрьме, куда регулярно попадал за мелкое воровство, так он поступал и на воле. Самые счастливые дни в его жизни были, когда ему удавалось надуть врача и получить бюллетень. Отпуска он никогда в жизни не имел, так как дольше полугода на одном месте не работал.

Только неделю назад Александра Прокофьевна поймала его на том, что он «взбил» градусник. К несчастью для себя, Петька переусердствовал и поднял ртуть до сорока двух и двух десятых. Докторша его пристыдила, но это на него не подействовало. Если он и был огорчен, то лишь тем, что не удалось увильнуть от работы.

Теперь Петька жаловался на страшную боль в ноге и даже стонал, закатывая глаза какого-то неопределенного оловянного цвета. Парню 23 года, но у глаз и рта, как паутина, уже разбегались морщинки. У него было круглое веснушчатое лицо, унылые глаза, бесцветные брови и ресницы, большой лягушачий рот и огромные уши. Но все его хлипкое, тщедушное тело ходило ходуном, будто оно было на шарнирах. Мимика у него была бесподобная. Никто не умел строить таких забавных гримас, как Петька Клоун. В детстве он кривлялся на потеху мальчишкам с их улицы (он был родом из Одессы), потом смешил везде: в камере, в бараке, в общежитии, на вокзале. Это он любил!

Все считали, что Клоун — его кличка (уж очень подходила!), но, как ни странно, это была его настоящая фамилия — отцовская.

Любая работа наводила на него тоску, тягостное утомление и раздражение. Конечно, его воспитывали родители, учителя, тюремное начальство, бригадиры и товарищи по работе, пытаясь привить ему любовь к труду и хоть какое-то чувство долга. Пытались привлечь его и воры, надеясь сделать из него «специалиста» по карманным или иным кражам. Из этого ничего не вышло. Воровство Петька тоже почел за утомительный труд и представился таким дураковатым, что его быстро оставили в покое. Он был способен лишь кривляться и отлынивать от всего, что ему настойчиво предлагала жизнь.

Когда он был еще маленький, отец, трудолюбивый механик, нещадно порол его ремнем, приговаривая: "Учись, учись! Не пропускай в школе уроки! Помогай матери! Не бегай допоздна на улице!"

Ремня он не очень боялся: отлупят и надолго отстанут.

Сидя на клеенчатой амбулаторной кушетке перед докторшей, Петька жалобно стонал, гадая про себя: даст освобождение или не даст. Эх, кабы дала! Он представлял, как бы он пришел в натопленное общежитие — койка его стояла у самой печки, — первым делом отоспался, тем более что нога действительно болела и щемила (стонал он, разумеется, для фасона). Отоспавшись, он бы сел играть в карты, будь с кем, а вечером, когда все сойдутся, побалагурил бы, «потрепался» — рассказал в лицах анекдот, смешную историю, якобы приключившуюся с ним, или бы стал показывать фокусы, на которые он был мастак.

При одной мысли, что снова придется идти в котлован бетонировать, мороз подирал по коже и сильнее щемила нога.

На гидрострое Петька работал целых четыре месяца. Сначала повезло: его взяли в столовую. Целый день он сидел в теплой кухне па ящике, подложив под себя телогрейку, чистил картофель и смешил до слез поварих, рассказывая всякие небылицы.

— Ну как есть барон Мюнхаузен! — заливалась смехом шеф-повар, привезшая с собой на стройку целый ящик книг.

Но на кухню устроили жену начальника котлована Прокопенко, а Петька «загремел» в бригаду бетонщиков.

Работа была адская, к тому же в холоде и сырости, чего зябкий Клоун терпеть не мог. Помаявшись целый день с вибратором, он так уставал, что даже перестал врать: сразу после ужина ложился на свою койку и под любой шум, гам и песни засыпал.

— Покажи, где болит, — строго сказала Александра Прокофьевна. С замиранием сердца Клоун разулся и протянул правую ногу на кушетке. Собственно, болели обе ноги, но правая в особенности, к тому же, кажется, припухла. Доктор щупала ногу, Клоун мастерски вскрикивал. Потом он заорал по правде, но доктор уже огорченно отвернулась:

— Как вам не сты-ы-дно!

"Не вышло!" Клоун вздохнул. Надо было идти в котлован.

Когда расстроенный Петька уходил, к больнице подъехал на вездеходе Зиновий Гусач. Он приветливо кивнул Клоуну и стал сигналить, вызывая докторшу.

Александра Прокофьевна торопливо надела свою поношенную котиковую шубку, повязалась пуховым платком и взяла ящик с приборами и склянками.

— С вами едем, Зиновий? — улыбнулась она, садясь в машину. — На горячее озеро.

— Знаю. Сергей Николаевич уж наказывал, наказывал: будьте поосторожнее. Будто я сам не понимаю. Ночью-то что творилось!..

Зиновий ловко вывел машину на трассу. Бревенчатый поселок сразу же исчез за деревьями. Трасса сначала шла крутым берегом среди засыпанных снегом сосен и лиственниц, затем, обогнув Вечный Порог, спустилась на замерзшую реку. Зиновий наметанным взглядом выбирал путь, привычно крутил баранку, думая о своем.

Дорога была опасна. На Ыйдыге показались пропарины — участки открытой, дымящейся воды. Это еще полбеды. Бедой для водителя было то, что пропарины эти иногда замаскировывались тонким ледком, запорошенным снегом. Бульдозеры прокладывали дорогу по метровому прочному льду, но бывали случаи, когда горячие источники, в изобилии бившие на дне реки, «проедали» лед, и тогда случались крушения. Много таких случаев рассказывали таежные шоферы друг другу.

Александра Прокофьевна сидела рядом с Зиновием, любуясь зимним пейзажем, освещенным солнцем. День был теплый и ясный, только над самой дорогой неслась туманная поземка.

Дикая самовольная река и замерзшая не казалась умиротворенной. Странное зрелище являла она в безмолвии северной зимы: хаотическое нагромождение льдин, ослепительно сверкающих на солнце, вмерзших в реку под разными углами. Гигантские торосы, поднимающиеся до семи метров вверх, тянулись на десятки километров. Шиверы, каменистые перекаты как будто были схвачены морозом в момент яростного бунта да так и застыли вздыбленной к небу неподвижной волной.

Летом это были места почти непроходимые — буреломы, густой подлесок. Вьючные тропы вились по водоразделам, то поднимаясь, то падая круто. Берега сложены древними докембрийскими породами — им больше полумиллиарда лет. К береговым обнажениям гранита, мрамора, сланцев и гнейса не прикасалась еще рука человека.

— Какие богатые запасы для будущих городов, что поднимутся по Ыйдыге! вслух подумала Александра Прокофьевна.

— Места хорошие, — отозвался Зиновий. — Сколько грибов, ягод, зверя всякого. Вот достроим плотину, пароходы пойдут. Простор здесь какой! Душа отдыхает… Александра Прокофьевна, а что это Клоун приходил в амбулаторию? Захворал, что ли?

— Симулянт он, этот Клоун! — с негодованием ответила доктор.

— Опять притворился?

— Да.

Зиновий немного помолчал, объезжая большой ухаб.

— Трудно ему, — сказал он тихо. — Хлипкий уж очень парень, куда ему на бетон!

— Но ведь женщины и то работают бетонщицами!

— Не женский это труд! Сергей Николаевич больше мужчин на бетон ставит… кто покрепче. А Петр этот… в чем только душа держится! По моему разумению, он оттого и работать не любит — устает скоро. Хлипкий! Ему физический труд — одно мучение. Я просил сегодня Прокопенко за него. Обещал его перевести куда полегче. Этому Клоуну — вот уж фамилия подходящая — в цирке бы выступать. Знаете, как умеет смешить! Животики надорвешь! Славный парень!

— Славный?!

Александра Прокофьевна вдруг густо покраснела. До самого места ехали молча.

Абакумовская заимка была избушкой под навесом скалы, на безымянной речонке, притоке Ыйдыги. Когда там организовали метеорологическую станцию, построили дом.

Метеоролога не оказалось дома. Дверь была на засове, но без замка.

— На охоту выбрался, — предположил Зиновий. Они прошли абакумовскими огородами. Зиновий нес ящик с приборами.

Рыхлая, влажная земля дымилась как в мае: снег здесь не держался, таял, едва коснувшись земли.

Горячее озеро представляло собой две соединенные бессточные воронки, заполненные горячей водой… Диаметр воронок — пятнадцать и двадцать метров. Глубина — четыре метра. Над озером стоял густой туман.

Александра Прокофьевна вытащила из ящика пузырьки и стала набирать воду для лабораторного анализа. Затем смерила температуру воды. На поверхности оказалось 42 градуса. От воды слегка пахло тухлым яйцом.

— Можно, я выкупаюсь? — спросил Зиновий.

— Купайся! Вода здесь целебная.

Зиновий моментально сбросил одежду и нырнул в горячую воду. Он с таким восторгом плавал и нырял, что Александре Прокофьевне стало завидно.

— Тогда догонишь! — крикнула она и пошла к другому источнику.

Здесь их было больше двадцати, этих термальных источников. Некоторые были совсем горячие, как кипяток. Александра Прокофьевна брала анализы проб. Теперь она стояла перед огромным естественным котлом в земле, метра три в поперечнике! Дно его было заполнено валунами. Вода и пары с клокотанием выбрасывались из-под валунов. Температура на дне котла между камнями была выше ста градусов Цельсия. Кипящая вода переливалась через край котла и растекалась горячими ручейками — пар от них так и валил. Уже первые анализы показали, что в воде много брома, йода, сурьмы, цинка, натрия и других редких элементов.

— Хор-рошо, Александра Прокофьевна! — довольным тоном сказал Зиновий, догоняя доктора. — Полезные, говорите?

— О! Эти источники могут быть показаны при заболевании суставов мышц, нарушениях обмена веществ, невралгии, невритах, при ослаблении деятельности сердца, уплотнении сосудов…

— Хотите тут курорт открыть?

— Непременно! Уже писала в Москву. Отпущены средства… Здесь можно устроить здравницы для всего Заполярья!!!

— Вот бы этому Клоуну тут покупаться, отдохнуть душой, может, и поздоровел бы.

И что ему дался этот Клоун? Чуть насупившись, Александра Прокофьевна повернула назад.

Солнце скрылось за тонкими слоистыми облаками, будто его прикрыли марлей в несколько слоев. Какая-то гнетущая неподвижная тишина стояла вокруг. И только по земле бесшумно и быстро неслась поземка.

Обратно доехали быстрее: дорога уже была знакомой.

— Домой подвезти вас или к больнице? — спросил Зиновий.

— В котлован, пожалуйста!

Машина стала осторожно спускаться в котлован, очутившись между заснеженными самосвалами с бетоном. Откуда-то возник захлопотанный Прокопенко в овчинном полушубке и шапке.

— Ты, Зиновий? — крикнул он, щуря выцветшие голубые глаза. — А тебя главный инженер шукал. Велел подъехать к конторе, повезешь Глухова с рабочим на Песчаный остров к бурильщикам!

— Так я еще не обедал!

— Срочно требуется. Перехвати чего-нибудь в буфете.

Александра Прокофьевна вышла из машины, попросив завезти ящик с пробами в лабораторию.

Александра Прокофьевна медленно пробиралась внутри опалубки, где производились бетонные работы, стараясь что-нибудь рассмотреть сквозь густой туман. В блоки подавали для подогрева горячий пар, этот пар и влага от самой бетонной массы и образовывали туман. В сильные морозы, если кто из рабочих выходил наружу, мокрая спецовка твердела, превращаясь в ледяные латы.

Серая, мокрая масса бетона дымилась на земле. Люди бетонировали один из пролетов плотины.

Постепенно глаза привыкли, и Сперанская стала различать сложные переплетения балок, трапов, сходов, проводов, шлангов. Проступили и человеческие лица, кое-кого она уже узнала и ласково поздоровалась. В этой кипевшей людской гуще каждый понимал друг друга с полуслова.

Александра Прокофьевна заметила нескольких женщин, одетых в ватные брюки, сапоги, телогрейки. Головы все повязывали платками. Начальник гидростроя никогда не направлял сюда женщин. Но эти бетонщицы прославились еще на других стройках и теперь категорически отказались сменить профессию. Да и заработки здесь были хорошие.

Все ловко управлялись с вязким серым месивом. Тяжелый вибратор легко, словно играючи, ввинчивался в бетон. Александра Прокофьевна знала, чего стоила эта кажущаяся легкость.

Один парнишка с краю отставал от других. Нет, не все одинаково ловки! Этот явно не справляется. Полная, невысокая женщина с обветренным, обожженным солнцем и морозом лицом подошла к нему. Это была Анна Кузьминична, бригадир бетонщиков. Улыбаясь, Она взяла из рук парня вибратор и стала показывать, как удобнее его держать.

Огромная бадья с насохшими на ней комьями бетона проплыла над головами, задержалась на секунды над распорками, и бетон с грохотом вывалился вниз. Он шел сплошным потоком. Женщинам некогда было перевязать платок, сбившийся набок. Все же Анна Кузьминична, увидев врача, улучила минутку, подошла к ней.

— Пришли посмотреть? — прокричала она ей в самое ухо: шум стоял оглушительный. — Сегодня хорошо поработали, ни одного простоя! Бетон подвозят! Еще месяц в таком темпе, и никакой паводок нам не страшен. Извините…

Анна Кузминична бросилась кому-то на помощь. Она, работая наравне со всеми, успевала следить за качеством кладки. Недосмотри за таким, как Клоун, и получатся мелкие «раковины». Там скопится вода, которая при замерзании разрушит бетон. А плотина строится на века. Уходя с котлована, Александра Прокофьевна. опять столкнулась с Прокопенко, трусившим куда-то рысцой, и остановила его.

— Илько Спиридонович, я насчет Петра Клоуна… Ему тяжело работать на бетоне.

— Лодырь он першей марки, Александра Прокопивна! Знаете поговирку: лодырь за одын час бильше втомыться, ниж работяга за цилый день. Оттого вин и ногу пошкодыв. Я колысь у армии з непривычки у походи теж спортыв ногу. У гошпнтали лежав.

— А-а… Он уже ушел домой?

Оказалось, что Клоун, чтобы не прогулять, все же приплелся в котлован. Прокопенко направил его вместе с инженером Глуховым на Песчаный остров — там нужно было погрузить образцы. Прокопенко решил, что за поездку нога Клоуна отдохнет, а погрузить помогут буровики. У Александры Прокофьевны неизвестно почему заныло сердце. Она пришла домой и, долго хмурясь, очищала от снега шубку и платок…

Погода испортилась: пуржило. Опять с реки донесся низкий басовитый гул — ворочался Вечный Порог…

Это случилось на обратном пути. Пурга мела уже непутем. Но видимость еще не исчезла. До поселка осталось, если прямиком по реке, километра четыре. Зиновий вдруг остановил машину и высунул голову из кабины. Впереди чернела как раз поперек дороги длинная щель. Над ней стоял пар.

— Что там еще? — проворчал Глухов. Инженер был сильно не в духе. Он обиделся, что главный инженер забрал единственный вездеход для себя (остальные были в разъезде или на ремонте), а его, Глухова, послал, словно простого рабочего, на грузовике в такую погоду к буровикам забрать образцы. Глухов прекрасно знал, что его попросили съездить не только за этим: необходимо было срочно выяснить с начальником геологической разведки кое-какие вопросы. Но, по мнению Глухова, этого начальника можно было бы вызвать сюда, в управление, а не гонять туда Глухова.

Инженер был раздражен и тем, что с ним послали Зиновия: он его терпеть не мог. Хотя понимал он и то, что другого шофера не могли послать. Шоферы были уже занаряжены на весь день на определенную работу, а Зиновий с утра ездил на Абакумовскую заимку и как раз только что освободился. Вообще Радию надоела вся эта "собачья жизнь", и он клял хитреца-отца, уговорившего его поработать годика два на Севере. Конечно, не будь здесь Тани Эйсмонт, Радию никогда бы сюда не забраться… Но что толку от нее, если она ведет себя, как царевна-недотрога?

Зиновий, не обращая внимания на злившегося инженера, вышел из кабины и сразу попал в воду. Из расширявшейся щели плыла вода. Зиновий бросил взгляд в кузов. Нахохлившись, возле мешочков с образцами грунта сидел Клоун, засунув руки в длинные рукава телогрейки. На его шапчонке налепился целый шар снега.

Зиновий быстро сел в кабину и дал машине задний ход.

— Не проедем, — сказал он Глухову. — Вечный озорует. Что будем делать? Может, обратно, к буровикам?

— И ночевать там? Ни в коем случае! — Радий высунул голову в дверцу и внимательно осмотрелся. — Мы недалеко от берега, — заключил он. — Здесь не так уж опасно, если лед и треснет. Езжай к берегу.

— Берегом не проедем!

— Подумаешь! Поставим твой грузовик в надежное место и пойдем пешком, в обход…

Зиновий опять вышел из машины и критически осмотрелся.

Ему тоже не хотелось ночевать у буровиков в землянке, вырытой в холме. Да там и негде. Все топчаны заняты, на полу отчаянно дует. Пожалуй, тут можно добраться до берега: лед довольно ровный.

— Идите впереди машины, — сказал он Глухову.

Радий молча вышел из кабины, поднял воротник оленьей полудошки и осторожно пошел вперед, иногда останавливаясь, чтоб, повернувшись к ветру спиною, переждать порыв ветра. Ветер был штормовой, не меньше восьми-девяти баллов.

Так они провели машину до крутого берега, и Зиновий, выведя ее на прибрежную гальку, занесенную снегом, поставил под высокой лиственницей. Втроем они быстро перенесли образцы в кабину, и Зиновий запер дверцу. Они вскарабкались по сугробам наверх.

— Пешком, что ли, пойдем? — вдруг спросил Клоун, озираясь с каким-то испугом: со всех сторон несся мокрый, колючий снег, захватывая дыхание.

— Видишь, Петро, дорогу-то размыло! — пояснил Зиновий. — Нужно идти. Тут и пяти километров не будет.

Он опустил шапку-ушанку, завязав ее, как и Клоун, под подбородком. На Радии была меховая шапка фасона «гоголь», и он только надвинул ее поглубже.

Клоун не посмел сказать, что у него болит нога. Он привык, что с ним никто не считался. Может, он боялся, что его, чего доброго, бросят здесь одного. Только он ничего не сказал и поспешил за своими спутниками, прихрамывая и тихонько охая.

По берегу шла вьючная тропа, но ее давно занесло снегом. Теперь впереди был Зиновий, он лучше ориентировался в тайге. За ним — Глухов, последним ковылял Клоун, у которого по лицу текли слезы от непереносимой боли в стопе — он изо всех сил старался не отставать, боясь очутиться один в тайге. Но Зиновий как раз приноравливался к нему. Шофер шагал, не торопясь, каждые десять шагов оборачивался; только убедившись, что товарищи идут за ним, он снова шел дальше.

Быстро темнело… К вечеру пурга усилилась, еще хорошо, что ветер дул в спину. Небо было пустое и сумрачное. Снег падал с неба, ветер срывал его с деревьев, с слежавшихся сугробов и, перемешав, подняв высоко в воздух, нес, вертел, крутил, с силой бросал оземь. Снег набился и за воротник, и в рукава, и в сапоги, и даже в брюки. Когда Зиновий опять обернулся, почему-то раньше обычного, он увидел, что Клоун упал и не делает попытки подняться. Зиновий бросился его поднимать и в последнем свете истощенного дня увидел лицо Клоуна. Оно его поразило… Глаза закатились, лицо было как у трупа, холодный пот смешался с тающим на заострившемся носу снегом. Клоун был без сознания.

— Придется его тащить! — прокричал Зиновий в ухо инженеру, стараясь перекричать вой ветра; как будто кто-то страшный на одной ноте стонал: а-а-а-а! — Берите его за ноги, так легче, и понесем.

Радий не сразу понял, что от него хочет шофер. Он почти выбился из сил, струсил и совсем не хотел рисковать жизнью из-за какого-то воришки. Сам он, может, еще и дойдет, но тащить этого идиота — просто безумие!

— Мы его не донесем! — сказал он угрюмо. Но Зиновий не расслышал, он уже поднимал Клоуна. Радий не посмел отказаться. С несказанным отвращением он поднял Клоуна за ноги и понес. Они прошли шагов пятьдесят. Нести вдвоем было крайне неудобно. Они проваливались по колено, по пояс, цеплялись за обледенелый кустарник, роняли Клоуна и снова поднимали его, захлебываясь ветром. Впору было вернуться к грузовику и пересидеть в кабине, но они отошли слишком далеко и впотьмах могли не найти машины и погибнуть.

— Попробуем нести по очереди… Он ведь легкий! — крикнул Зиновий. Он первый поднял Клоуна и понес его на руках, как носят женщину.

Когда он выбился из сил и хотел попросить Радия немножко сменить его, рядом никого не оказалось.

Таня с детства не выносила воя ветра: на нее нападала тоска, особенно если она оставалась одна. Поэтому она была очень довольна, что Сперанские пригласили ее к себе ночевать. На плотине хозяйничала лишь пурга — ночная смена осталась дома.

Таня помогла Александре Прокофьевне напечь блинов — была масленица, и изо всех печей аппетитно пахло блинами. Поужинав и напившись крепкого краснодарского чая, хозяева и гостья уселись поуютнее: женщины на диване, накрывшись одним пледом (в квартире было сегодня прохладно, так как выдувало), а Сперанский со своей неизменной трубочкой- в кресле. В доме уютно, чисто, потрескивают накаленные сосновыми дровами печи — в Москве уже и забыли о таких печах. За стенами неистово воет вьюга — еще уютнее!

Разговор зашел о Глухове. Таня беспокоилась, доберется ли машина в такую пургу.

— Они заночуют на Песчаном острове, — уверенно сказал Сперанский.

Александра Прокофьевна рассказала, каким был Радик маленьким, как его все любили, как она носила его на руках.

— Мы с ним учились вместе с третьего класса, — задумчиво произнесла Таня.

— Какого вы о нем мнения? — вдруг резко спросил Сперанский.

— Сережа! — хотела остановить мужа Александра Прокофьевна.

— Ничего. Мне самой давно хотелось поговорить с Сергеем Николаевичем о Радике! — возразила девушка. — Вы старый коммунист, вы поможете мне разобраться… — Таня слегка покраснела и с минуту молчала, видимо не зная, с чего начать.

"Она хорошенькая, но уж очень круглолица, и голова, пожалуй, мала для такого роста, — думала Александра Прокофьевна, рассматривая девушку. — И слишком угловата, а в плечах широка. Спортивная фигура, гм! О боже, кажется, я ревную. Как это нехорошо. А Сережа до сих пор красив и нравится женщинам. И такая хорошая улыбка очень красит его — улыбнется и сразу похорошеет. Морщин почти нет, цвет лица матовый, не поддается загару, волосы густые, и намека нет на лысину, а синие глаза ясны. Как Сережа высоко ставит эту Таню… Неужели даже Радик недостоин ее?"

— Мы с ним сидели на одной парте… — рассказывала Таня. — Вы знаете, как его прозвали ребята? Канитель!

— Придумают же! — усмехнулась Александра Прокофьевна.

— Очень метко! — серьезно сказала Таня. — Все только с ним и возились. Воспитывали его, убеждали — канителились! Почему? То он заявлял, что отказывается от уроков труда, потому что рукоделие (у нас преподавали рукоделие) не мужское дело. Кажется, это было в третьем классе. То начал ходить регулярно в церковь… Это было в седьмом.

— Разве он был верующим? — удивилась Александра Прокофьевна.

— Отродясь не верил! Просто на зло родителям и педагогам. Потом ему надоело, и он больше не ходил. В девятом классе он заявил, что не верит в будущее. Каждую неделю он что-нибудь выдумывал. То сказал, что он последователь Шопенгауэра, то Фрейда. Только им и занимались!

— Культивировали его личность! — расхохотался Сперанский, окутываясь облаком дыма.

— Радий никого не любил, даже мать… — Таня немного подумала. — Может быть, только меня… по-своему. Я почему-то всегда была ему нужна. Он просто не мог без меня жить. Раз, когда я решительно порвала с ним, он отравился снотворным.

Всю ночь его отхаживали. Его родители и я (потому что он меня потребовал) сидели в вестибюле больницы Склифосовского. Они смотрели на меня, как на убийцу. Радик чуть не умер.

— И вам стало его жалко! — буркнул Сперанский.

— Его едва спасли. Девчонки в школе чуть меня не побили. Обзывали жестокой, эгоистичной, злой… Это было в десятом классе. Затем мы поступили в энергетический институт на гидроэнергетический факультет. Радий сначала был на другом отделении — его интересовала кибернетика. Но потом он перешел, чтоб учиться вместе со мной. Куда я, туда и он!

На втором курсе он представился стилягой. Понимаете? Представился! Это было то же, что с церковью — просто на зло всем. Его на всех собраниях пробирали. Не исключили лишь потому, что он был отличник (это давалось ему без усилия, он же очень способный!). И потом, все знали: он не пил вина… к его великому сожалению, его сразу тошнит даже от домашней наливки. И курит он редко, только когда пристыжен — виноват в чем-нибудь. Это с ним бывает: чувство раскаяния.

— Почему ему всегда хотелось всех будировать? Не могу понять… что за удовольствие?

— Только со мной он никогда не кривлялся, был таким, как есть.

— А почему вы хотели с ним порвать? — поинтересовался Сперанский. — Ведь вы не один раз с ним расставались?

Обе женщины, не заметив когда, сбросили плед, и он упал на пол. Сперанский нагнулся и поднял.

— С ним очень тяжело, вы не представляете! — ответила Таня, — Он действует как-то угнетающе. Он во всем видит одно плохое. Всех подозревает в притворстве, корысти, хитрости, зле. Не знаю, верит ли он во что-нибудь. Наверное, ни во что не верит. Какое несчастье, что он… Он уже раз двести просил меня быть его женой… Из-за меня и на Север поехал. По совету отца. Но он бы не поехал, если бы не я.

— Вы его звали?

— Что вы, Сергей Николаевич! Я хотела убежать от него — не удалось! Я просто боюсь…

— Чего вы боитесь, глупенькая?

— Боюсь когда-нибудь уступить. Когда человек столько лет караулит…

— Будет вам! — недовольно оборвала Александра Прокофьевна и, легко поднявшись, подошла к приемнику. Она была высокая, худощавая, держалась уверенно — чувствовалось, что много занимается гимнастикой. Смолоду Александра Прокофьевна была некрасива, но к сорока годам выровнялась, похорошела. Ее хроническая ревность была тайной даже для мужа.

Резко зазвенел телефон. Звонили из больницы. Дежурный врач…

— Александра Прокофьевна, пожалуйста, приходите, сейчас же! Только что доставили Клоуна и Гусача… Пожалуйста, скорее!!!

4

Это мы с отцом доставили их обоих в больницу.

Мы только что говорили о них. Отец уверял, что Зиновий останется ночевать на Песчаном острове, потому что он осторожен и в пургу не поедет. Я ему возразил, что не останется ни за что, потому что завтра воскресенье и должна прийти Таня.

Мы еще немного поспорили об этом. Отец делал на кухне книжную полку в подарок знакомым новоселам. А я сидел у плиты, дожидаясь, когда вскипит чайник. Ветер за бревенчатыми стенами прямо-таки бесновался, завывал, как гиена, и каждую минуту загонял дым обратно в трубу.

В кухне было довольно дымно и щипало глаза.

Когда постучали в дверь, я почему-то ужасно испугался и со всех ног бросился отпирать.

Так и есть — это был Зиновий. Он держал на руках Клоуна. Их совсем замело снегом. Зиновий едва вошел, положил Клоуна на пол. Я сам раздел Клоуна и перенес на папину постель. Я не понял, в сознании он или нет: глаза смотрели, но были какие-то неподвижные, словно он смотрел далеко. Ясно, его надо везти в больницу, мы здесь ничем не поможем.

Я только хотел это сказать, но, обернувшись, увидел, что отец хлопочет около Зиновия. Зиновий пытался улыбнуться, пошутить, как всегда, но не мог: обессилел.

Мы его раздели, дали выпить вина, того самого, которое приготовили к приходу Тани. Я снял с него сапоги и надел ему на ноги домашние шлепанцы, как вдруг услышал:

— Ты же обморозил руки! — воскликнул отец с ужасом. Я предложил растирать их снегом, но отец сказал, что это устарело — нужно, наоборот, тепло. Он налил в бак теплой воды и заставил опустить туда обе руки. Как я заметил, руки были очень бледные, словно у покойника. Отец стал их легонько растирать в воде. Парили, а когда осторожно вытерли чистой байкой, увидели, что руки покрылись сине-багровыми и фиолетовыми пятнами. Зиновий морщился, ему было больно.

Мы с отцом очень испугались за него. Тогда отец сказал:

— Пойду за машиной, надо их обоих в больницу.

Он быстро оделся и ушел. Я спросил Зиновия, обедал ли он. Он говорит: "Кажется, нет". Но есть не хотел. Еле я его уговорил выпить горячего бульона.

Я приготовил одежду, чтоб сразу всем одеться, как придет машина. Зиновий терпеливо ждал, сидя на табуретке и тяжело дыша. 338

— А где Радий? — спросил я нерешительно.

— Он мерзавец, — устало сказал Зиновий. Я понял все и ужаснулся. Бросившись к аптечке отца, я накапал валерьянки и дал Зиновию выпить. Просто растерялся чего-то, ведь Зиновий не терпел даже запаха валерьянки. Но он послушно, как давеча вино, выпил. Вряд ли он понимал, что пьет. Совсем ухайдакался, бедняга! Я подошел к Клоуну. Он так же смотрел далеко. На мой вопрос, как он себя чувствует, не ответил, только скривился, будто хотел заплакать.

Скоро подъехал отец. Шофер Костя Танаисов так и бросился к Зиновию.

— Что ты, парень, неужто поморозился? — Он со страхом осмотрел его руки. Мы быстро одели Зиновия. А Клоуна просто укутали в одеяло и внесли в вездеход. Когда их доставили в больницу, я отвел Костю в сторону и шепнул ему про Радия.

— Узнай, дома ли он, — попросил я. — А вдруг сбился с дороги? Надо тогда идти его искать, пока не замерз.

Костя сразу отправился искать Радия. Пока дежурная, молоденькая девчонка, хлопотала возле Зиновия и Клоуна, Костя уже вернулся.

— Ничего ему, стерве, не сделалось, лежит и курит! — шепнул он мне.

— Ты заходил к нему?

— Нет. В окно заглянул.

Скоро прибежала запыхавшаяся Сперанская. С ней пришли ее муж и Таня Эйсмонт. Но больных уже увели в палату.

Мы остались сидеть в приемной. Все молчали. Через час вышла Александра Прокофьевна, какая-то растерянная, будто побитая. Сперанский пытливо посмотрел на жену. Она сказала нам, чтоб все шли спать, пока ничего определенного сказать нельзя. Она же на всю ночь останется в больнице.

— Будет сделано все возможное, — привычно заметила она. Мы с отцом решили остаться. Сперанский стал настойчиво звать нас к себе.

— Пошли! — радушно приглашал он. — Татьяна напоит нас чаем. Посидим, покалякаем. Телефон же есть… Все равно мы здесь ничем не поможем — там сейчас всякие уколы, инъекции, вливания. Пошли?

Пурга заметно слабела.

— К утру совсем прояснит, — сказал Сергей Николаевич.

— На сердце только не проясняется, — горько заметила Таня. — Я не понимаю, что произошло? Почему Радий не хочет со мной говорить? Даже не отпер мне дверь…

Значит, она уже была у Глухова. Я помнил, что Радий живет в том доме, где и Сперанские.

Когда мы сняли шубы и отряхнулись от снега, все сели у неубранного стола: видно, они пили чай и не успели убрать. Я рассказал то, что узнал.

Сперанский ахнул и полез за трубкой, но не закурил.

— Мерзавец! Какой, однако, мерзавец! — повторил он вне себя. — Бежал, спасая собственную шкуру! Бросить беспомощного Клоуна на Зиновия…

Сперанский вдруг с негодованием взглянул на помертвевшую Таню.

— За него переживаешь? — почти грубо спросил он. Немного погодя он подошел к телефону.

— Это санитарка? Нюра, как только Александра Прокофьевна освободится, попроси к телефону. Поняла? Когда освободится! Что? Просила ей не звонить? Он задумчиво опустил трубку.

Так мы маялись в неизвестности еще часа два. Сперанский сам вскипятил чайник, заварил крепкий чай. Выпили по стакану. Я несколько раз незаметно взглянул на Таню… Татьяну Григорьевну. Теперь было видно, что ей 27 лет, никак не меньше. И я тоже подумал, за кого она переживает.

В первом часу Таня ушла. Сергей Николаевич принес нам с отцом одеяла и подушки.

— Ложитесь-ка вы спать, — посоветовал он, — а я дойду до больницы и узнаю, как там…

— Может, и я с вами? — попросился я.

— Нет, лучше я один. Постарайтесь уснуть, завтра день нелегкий.

Когда Сперанский ушел, я оделся и вышел во двор. Пурга уже стихла. Просто дул сильный ветер, и все. Даже месяц показался; он был на ущербе, мимо него неслись редкие облака. Похолодало. Я обошел дом и тихо подкрался к окну Радия — его комната была на первом этаже. Может, это было мальчишество, но мне хотелось на него взглянуть. Стекла уже почти замерзли, но один угол остался снизу. Занавески Глухов так и не задернул. И свет не потушил. Он сидел на кровати и мрачно смотрел перед собой.

Не хотел бы я быть на его месте…

Я вернулся в дом и лег спать. То есть разделся и лег, но мы еще долго говорили с отцом.

Нам было очень жаль Зиновия, но никак мы не предполагали того, что случилось потом. Мы думали: он полежит в больнице, подлечится, и все заживет. На гидрострое обмораживания случались часто. Я сам как-то, недоглядев, обморозил себе щеку: было синее пятно величиной с пятак. Долго болело.

На другой день весь гидрострой знал о несчастье. Об этом только и говорили. Все поголовно были в курсе событий и знали больше меня. Стало известно, что Александра Прокофьевна ошиблась, заподозрив Клоуна в симуляции, когда у него уже был перелом стопы, — рентген подтвердил это. Когда Клоун понял, что ему не дойти, он так испугался смерти, что у него случился шок.

Все восхищались Зиновием, донесшим на руках Клоуна.

Возмущались поступком Радия. Когда Глухов появился, его провожали недоброжелательными взглядами, а то и свистками. Он, видимо, струсил и, сославшись на простуду, сидел дома. Таню почему-то тоже все осуждали неизвестно за что! Но никто не думал о том, что Зиновий может лишиться рук. Даже врачи… сначала. Но на другой день к вечеру все определилось…

Мы сидели в кабинете главного врача: Сперанский, Таня, мой отец и я. Александра Прокофьевна, осунувшаяся и подурневшая, сидела за письменным столом, закрыв глаза рукой. Я вошел позже всех и думал, что у нее разболелась голова. Но, когда она опустила руку, понял с замиранием сердца, что она сейчас скажет что-то ужасное.

И она сказала:

— У Гусача отморожение четвертой степени. Уже появилась линия демаркации некроза… омертвение. Необходима ампутация обеих конечностей…

— Обе руки? — переспросил Сергей Николаевич, сильно побледнев. На жену он смотрел со страхом и жалостью.

— Обе. До локтей почти.

Таня заплакала, отвернувшись к стене. Я весь похолодел и взглянул на своего отца. Ведь он любил Зиновия, как родного сына. Иногда мне казалось, что он любит больше его, чем меня. Он его знал десять лет, а меня только год. Отец с усилием прокашлялся. Он казался спокойнее всех… дорого давалось ему это спокойствие.

— А что будет, если не ампутировать? — хрипло спросил он.

— Смерть от заражения крови. — У Александры Прокофьевны задрожали губы, но она тотчас сделала усилие и овладела собой.

— Я не могу ему сказать… не могу! — с каким-то даже удивлением вскричала она. — Хватит того, что ампутировать придется мне.

— Надо вызвать еще одного хирурга! — заметил Сперанский и потупился. Все долго молчали. Было что-то противоестественное в нашем бессилии, что невольно возмущало и подавляло. Как это пойти к веселому, доброму парню и сказать: тебе отрежут сейчас обе руки!

— Он не согласится! — неожиданно сказала Таня.

— Как же… — начала было Александра Прокофьевна и вдруг встала и отвернулась к окну, наверное желая скрыть слезы. Вошла медицинская сестра Екатерина Ивановна, маленькая, пожилая, энергичная женщина, черноглазая, с пышными седыми волосами, и сказала, что Зиновий хочет видеть Михаила Харитоновича.

— Пусть идет, — произнесла, не оборачиваясь, Сперанская. Отец поднялся и в задумчивости постоял среди комнаты.

Все смотрели на него, даже Александра Прокофьевна обернулась и тоже смотрела на него, должно быть думая то же, что и я: какой он большой и сильный человек, столько перенесший в жизни, но не сломленный. Бороду он так и не сбрил, хотя все собирался это сделать.

— Ну, что же… я сам поговорю с ним. — И пошел за медсестрой.

— Зиновий не согласится! — снова сказала Таня, — Вот увидите!

— У него же золотые руки! — заговорил Сперанский. — Добрые, ловкие, рабочие руки! Какая чудовищная нелепость!!!

— Во всем виновата я… — упавшим голосом произнесла Александра Прокофьевна. — Как я могла так ошибиться в диагнозе? Ведь у Клоуна была ярко выраженная маршевая стопа. Перелом плюсневых костей стопы. Вот к чему приводит предвзятость. Я не верила ему с самого начала, едва он вошел. Никогда не прощу себе!

— Во всем виноват Глухов, — зло возразила Таня. — Бросить товарища так безжалостно и подло!

— А он не считал их за товарищей, вот в чем вопрос! — неожиданно для себя сказал я. — Он не ушел бы, если бы вместо Клоуна и Зиновия были бы, к примеру, Сергей Николаевич или главный инженер. Клоуна ведь он за человека не считал… Зачем же Глухову рисковать из-за него своей драгоценной жизнью? Я уверен, что это так и было. Спросите у него сами.

— Все с него спросят! — угрюмо бросил начальник гидростроя.

За широким окном сумерки. Никто не поднялся, чтоб включить свет.

Над котлованом занялось зарево огней. Каждый вечер зажигались пятидесятиметровые светильники со множеством ослепительных прожекторов. Мимо окна прогрохотали самосвалы с бетоном. Бетон теперь везли день и ночь…

Зиновий Гусач, король трассы. Так все называли моего друга. Как же он будет без рук? Не знаю, сколько мы так сидели в молчании. Вошел отец и остановился в дверях.

— Зиновий отказался наотрез, — сказал он. — Я не смог его убедить.

5

Была такая тяжелая ночь, будто мучил во сне кошмар, а ты никак не можешь проснуться. Никто почти в поселке не спал, всюду светились огни, и по улицам всю ночь шли люди — до больницы и обратно, и снова до больницы.

В приемной угрюмо и терпеливо сидели шоферы, давние товарищи Зиновия, плотники, монтажники, арматурщики. Даже служащие из конторы приходили и передавали фрукты, освежающее питье, шоколад. Жена Прокопенко, повариха Федосья Ивановна, принесла для Зиновия любимый его пирог с яблоками и, смутившись, что столько народу, стала лепетать, что-де она из своей муки испекла пирог.

— Будет тебе, мать! — расстроенно оборвал ее один из рабочих. — Будто кто слово сказал бы, если и из общей. Тут бы кровь свою с радостью для такого парня отдал!

Многие в эту ночь приходили в больницу и спрашивали: не нужна ли для Зиновия кровь или кожа? Бригадир Анна Кузьминична по-матерински всплакнула в приемной.

— Клоун не стоит того, чтоб из-за него страдал хороший, нужный человек.

— Вот и Глухов как раз так рассуждал! — язвительно заметил Костя Танаисов. У мужчин так и «кипело» на Глухова, а женщины почему-то больше ругали Клоуна.

Утром, когда я вышел на работу, меня ласково прогнали.

— Ты же его друг, может, понадобишься ему, — сказал сварщик Барков. Иди, мы заменим тебя. Тяжело ему сейчас… Сиди возле него!!!

Заменили и отца. Мы с ним по очереди дежурили у постели Зиновия, а то и оба вместе.

Зиновия уговаривали решиться на ампутацию. Сначала мой отец, потом Сперанский, врачи, инженер Прокопенко. Я не уговаривал. Просто не мог выговорить: согласись, чтоб тебе отрезали обе руки. Не знаю, согласился бы я сам на это? Таня больше не приходила в больницу.

К вечеру у Зиновия поднялась температура — грозный признак. Он изменился неузнаваемо. Не то что он исхудал или другие какие признаки болезни, но изменилось выражение самого лица. И это меняло его так, будто на койке лежал не Зиновий, а совсем другой человек. Может, и я вместе с ним изменился? Потому что он внимательно рассмотрел меня и вдруг сказал:

— Не переживай так, Мишка… Медведик! Что ж поделаешь? — Лихорадка сделала его говорливым. — Помнишь, я всегда боялся, что со мной случится беда? Предчувствие такое было. Смеялся, шутил, работал легко и весело, но в душе всегда боялся беды. Только не знал, какая она будет. Боялся крушения или машину потопить…

А она вот пришла: хуже не придумаешь! Вошла Катерина Ивановна и заботливо поправила ему подушку.

— Там ребята к тебе просятся, — сказала она. — Пустить?

— Конечно!

Обычно в палаты не пускали по десяти человек, но теперь весь больничный распорядок пошел насмарку. Не до этого было. Неуклюже, смущаясь, вошли парни. Халатов им не хватило, двое закутались в простыни, как привидения. Я заметил, что это была как бы делегация лучших — ветераны гидростроя.

Сначала говорил Костя. Голос его дрожал:

— Вся стройка тебя просит, Зиновий, — решись! Сами понимаем, нелегко тебе решиться. Но руки ведь уже… надо хоть жизнь сохранить.

— Зачем? — тихо спросил Зиновий и облизнул пересохшие, почерневшие, распухшие губы.

— Затем, что ты настоящий парень, таким жить надо! Пусть сволочь подыхает, вроде этого Глухова. На стройке ему больше не работать! Не уедет добром — не жить ему. Нам здесь таких не надо!

— Ну что ты говоришь? — перебил его секретарь нашей комсомольской организации Олег Жуков. — Мы все сделаем по закону: сначала исключим Радия из комсомола, затем потребуем удаления со стройки. Его просто уволят.

— А не уволят, сами с ним расправимся! Так просим тебя, Зиновий, как друзья твои: соглашайся!

Зиновий вздохнул и покачал головой.

— Не просите, ребята. Не могу. Я рабочий человек, а рабочему без рук никак нельзя. Что бы я теперь ни делал, за что бы ни взялся — без рук мне нет хода.

Тогда заговорил знатный монтажник Николай Симонов, волгарь, чубатый, широкоплечий, высокий парень — горячий и вспыльчивый, но справедливый. Голубые глаза его покраснели, будто он плакал.

— Мы все будем твоими руками, Зинка. Подумай, сколько у тебя будет рук? Вместо двух — сотни! Вот наше честное слово! Охотно будем все за тебя делать, только живи!

— Спасибо, братцы! Это год, два, три… а мне жить, может, долго. Не могу я жить бесполезно. Уж вы простите меня, ребята! Поймите, по человечеству… по нужде ведь пойти… и то просить кого-нибудь надо. Не могу!!!

Зиновий вдруг всхлипнул, крупные слезы потекли по его словно обожженному лицу. Он приподнял одну из своих отяжелевших забинтованных рук и, слегка прикасаясь — больно ведь тронуть, — отер слезы.

— Может, и вправду лучше ему умереть, ребята? — дрожащим голосом сказал кто-то из стоявших сзади.

Произошло легкое движение, и убежденного Зиновием вытолкали из палаты.

— Ты не прав, Зинка, — сурово возразил Николай Симонов. — На фронте мой отец потерял обе ноги. Так что ему было делать — с собой кончать? Мать-то обрадовалась ему и безногому. Все твердила: "хоть жив, слава богу!" И сейчас живет батька и на пенсию еще не хочет выходить. В типографии работает.

— Руки-то у твоего отца остались для работы?

На место изгнанного, надев его халат, осторожно проник в палату цыган Мору, бригадир арматурщиков. За свои двадцать пять лет двадцать он кочевал вместе с табором, а потом раздумал и решил жить иначе. На гидрострой он пришел в числе первых. Растолкав всех, он приблизился к кровати.

— Зиновий Гусач, отдаю тебе бригадирство! Ты будешь бригадиром, я звеньевым. Кому что руками показать надо, я покажу. Немой буду! Ты один будешь приказывать. Твой авторитет наивысший! Велишь в воду идти — пойдем. Не будет во всем мире бригадира лучше тебя! Был король трассы, будешь король бригадиров!!! А всякие наряды выписывать — любой в конторе напишет под твою диктовку. Не умирай, Зиновий, живи, прошу тебя, как человека! Умрешь клянусь, обратно в табор уйду!

Никогда я не забуду этот час, когда его уговаривали парни. Я не выдержал и тоже стал его уговаривать.

— Ты работал руками, будешь работать головой! — умолял я его. — Будем с тобой учиться, заочно! Столько интересных профессий, где нужны только способности, ум и доброе к людям сердце. Ты можешь стать инженером, историком, воспитателем, литературоведом… Можешь заведовать Домом культуры — мало ли что еще можешь сделать! А потом тебя полюбит хорошая девушка, и ты еще будешь счастлив.

Последнее я, кажется, сказал зря, потому что Зиновий окончательно помрачнел. Все подумали о Тане, которая ни разу не пришла к нему в палату… Я сконфузился. Очевидно, я не так убеждал. А я с готовностью отдал бы ему свою руку. Одна у Зиновия, одна у меня. Я уже спрашивал Александру Прокофьевну, можно ли так сделать, но она сказала, что медицина еще не может приставить человеку чужую руку…

Наступило тягостное молчание: парни истощили свои доводы. Странное ощущение, будто все это уже было, возникло у меня. Была эта полупустая палата, больничный запах, воспаленное обмороженное лицо Зиновия на подушке, тяжело дышащие, на грани слез, мужественные обветренные парни в грубых сапогах и белых халатах. И я уже был — его друг, беспомощный, растерянный, не знающий, что делать, навсегда раненный жалостью.

— Подумай, Зиновий, — вполголоса сказал Костя. — Мы пойдем… докторша долго не велела быть… ты — подумай!

Они ушли, ступая на цыпочках, зная, что все уговоры бесполезны. Опять приходили врачи, сестры и что-то делали с Зиновием — новокаиновую блокаду, уколы, накладывали повязки с антисептиками и антибиотиками, но все это был паллиатив, как сказала Александра Прокофьевна, потому что руки уже были мертвы. И, если мертвое не удалить, оно убьет живое.

…Это была какая-то пытка: люди шли и шли, и все уговаривали Зиновия, чтоб он согласился дать отрезать руки. Наконец Зиновий не выдержал.

— Миша, скажи им, что я сплю, не могу больше!

Я вышел в коридор и попросил сестру не пускать к нему посетителей.

— Как там Клоун? — спросил Зиновий, когда я вернулся.

— Шок проходит, а ноге нужен покой.

— Навести его.

— Так я утром был у него.

— То ж утром… сходи сейчас!

Я пошел в палату, где лежал Клоун. С ним было еще трое больных. Разговор шел о Зиновии. Клоун лежал лицом к стене. Я присел к нему на койку.

— Спит, — сказал один из больных. Но Клоун не спал. Он плакал.

— Нога болит? — спросил я вполголоса.

__ Разве я о ноге! — с отчаянием сказал бедняга. — Как мне теперь жить, если он умрет… из-за меня!

— Ты ни в чем не виноват, Петя. Если бы Глухов не сбежал… Врач так и сказала: кровообращение было нарушено, а тут мокрый снег и ветер.

— Потому что нес меня!!! Я не смею к нему зайти. Хотел давеча и не посмел.

— Заходи, он о тебе спрашивает.

— Не смею!

Я успокоил Клоуна, как мог, и вернулся к Зиновию. Он стоял у окна. Опять вечерело. Окна палаты выходили на тайгу. Качались от ветра сосны, с них сыпался снег.

— Ну, что? — спросил он, обернувшись.

— Ты ляг, — посоветовал я. Зиновий сел и пытливо посмотрел на меня.

— Миша! Дай мне слово… Дай слово, что, если я впаду в беспамятство, ты не дашь мне отрезать руки!

— Без твоего согласия не имеют права!

— Но ты дай слово. Дай слово! — Он начал волноваться, и я был вынужден дать слово.

Николай Симонов, Костя Танаисов, цыган Мору и остальные, выйдя из больницы, не успокоились. Они долго советовались, спорили, а потом решили, что только один человек сумеет убедить Зиновия — это Таня Эйсмонт. И всей гурьбой отправились к ней на квартиру. Костя рассказал мне подробно, как было дело. Таня сама открыла им дверь и как будто испугалась. Она пригласила всех в комнату, предложила сесть, но никто не сел, даже она сама. Симонов объяснил ей, чего от нее хотят.

— Я не могу… — прошептала она.

— Почему?

Таня совсем растерялась и лишь пожала плечами.

— Я не могу видеть… мне страшно…

В ее глазах застыл ужас. Ребята в недоумении смотрели на нее. Симонов, решив, что Таня просто его не поняла, снова попытался ей растолковать.

— Он же умрет, если не сделать ампутации. Вас он послушает…

— Меня? Но почему? Тогда Симонов брякнул:

— Потому что он вас любит!

Таня прижала ладони ко рту и даже попятилась. Она вся дрожала.

— Нет, нет. Я не могу. Оставьте меня, пожалуйста!

— Почему нет? — закричал вне себя цыган Мору и бросил оземь свою шапку. — Такой человек пропадает! Разве тебе не жалко? Скажи ему: замуж за него пойдешь — и Зинка жить захочет. Уговори его. А еще образованная!

Тут загалдели все, кто во что горазд. Только Симонов молчал. Он все понял.

— Тебя одну послушает!

— Почему не невеста? Невеста!

— Поправится — и поженитесь.

— Все на свадьбу придем.

— Как его одного оставишь?

— Парня спасать надо.

Эту дикую сцену прекратил Костя.

— Пошли отсюда! — заорал он. Строители сразу замолчали и, теснясь, стали выходить в дверь. Симонов выходил последним и обернулся:

— Дешевка!

Ночью начался бред. Зиновию казалось, что он в своей деревне, на Рязанщине, будто они с отчимом идут ловить рыбу.

— Хорошо-то как! — твердил он, улыбаясь запекшимся ртом. — Какая заря! Смотри, рыба играет…

Но вскоре его начали мучить кошмары. Будто он должен был пройти каким-то огненным коридором и доказывал посылавшим его, что сгорит.

— Какой длинный… — в ужасе шептал он, мечась по подушке. — Как долго! Сколько еще идти?

Возле его постели собрался консилиум. Вызвали хирурга из Красноярска, но он не мог прибыть из-за нелетной погоды: снова пуржило.

— Ампутировать надо немедленно, или будет поздно, — решил консилиум. Вызвали Сперанского.

— Надо делать ампутацию! — заявил он.

— Но больной категорически возражал! — несмело сказала молодой врач. На гидрострое все врачи были женщины.

Я никому не сказал, что дал слово Зиновию не допустить ампутацию. Какое это имело значение, что я не сдержу слово, перед лицом такой беды! Речь шла о его жизни. Я вдруг подумал, что жить все-таки надо. Умереть успеешь. И он не может умереть вот так нелепо…

Врачи нерешительно молчали. Мой отец — он сидел в стороне на табурете, согнувшись, опершись локтями на колени, — выпрямился и взглянул на Александру Прокофьевну.

— Делайте ампутацию под мою ответственность. Он мой сын.

— Это ответственность хирурга, и я беру ее на себя, — решительно возразила Александра Прокофьевна. Она обернулась к сестре:

— Готовьте все к операции.

Зиновий пришел в себя утром. Хмурое и холодное было утро. Я сидел у его постели. В кабинете главврача дожидались Сперанский и мой отец. Мне было велено тотчас их позвать, как только Зиновий откроет глаза. Но я решил, что еще успею.

— Зиновий, дружище, ты будешь жить! — сказал я твердо, встретив его взгляд. Зиновий был укрыт одеялом до самого подбородка. Жар прошел, и глаза у него были ясны и чисты, как всегда, только в них появилось нечто новое и осталось навсегда — след перенесенного.

— Уже отрезали, — проговорил он без всякого выражения. Ни тогда, ни потом не упрекнул он меня за нарушенное слово. Наверное, понял мое состояние. Может, мысленно поставил себя на мое место.

— Пойду позову отца и Сергея Николаевича, они ведь ждут! — вспомнил я строгий наказ.

— Ладно. Только, Миша… скажи им, чтоб не утешали!

Я пошел и объяснил, что Зиновий пришел в себя и просит не утешать. Мне никто не ответил.

Сперанский первым подошел к кровати и осторожно обнял Зиновия и трижды поцеловал в губы, будто тот возвратился издалека. Поцеловал его и мой отец.

— Здравствуй, сынок, — сказал он, и у него перехватило горло. Зиновий посмотрел на отца, на взволнованного Сперанского, на бледную Александру Прокофьевну, стоявшую в дверях, и, должно быть, понял, что мы все пережили за него.

— Ладно, Сергей Николаевич! — успокаивающе сказал он. — Чего уж там… Раз надо — буду жить.

— Поправляйся скорее да выходи на работу, — торжественно произнес Сперанский. — С нынешнего числа ты назначен начальником котлована.

Я невольно ахнул, Зиновий усмехнулся.

— Где уж мне, Сергей Николаевич, великодушный вы человек… разве я справлюсь! Курам на смех.

— Должен справиться! Тебе помогут, Зиновий Александрович. Там нужен энергичный организатор. Прокопенко не справлялся и давно просил меня заменить его.

— Благотворительностью занимаетесь, товарищ начальник! — грустно улыбнулся Зиновий.

— Не имею права! Потом ты поймешь. — Сперанский поднялся. — Поправляйся. Насчет котлована не волнуйся — справишься! Дадим тебе в помощь молодого инженера, как раз вчера прибыл на Вечный Порог. Эх, Зиновий, на тебя вся стройка теперь смотрит. Я верю в тебя! Нелегко тебе будет, да вон сколько друзей — помогут. Хоть бы ты скорее поправлялся: паводок-то на носу! Скажу откровенно, Зиновий Александрович, беспокоюсь!

С того дня Зиновий стал быстро поправляться. Когда я приступил к работе, Клоун один ухаживал за Зиновием. Ни одну санитарку к нему не подпускал, за что Зиновий был ему очень благодарен. Он стыдился своей беспомощности, не любил, когда его кормили с ложечки, и только для меня, отца и Клоуна делал исключение.

Клоун стал ухаживать и за другими больными. Когда его выписывали из больницы (в один день с Зиновием), Александра Прокофьевна предложила ему место санитара. Все нашли, что это для Клоуна подходяще, но, ко всеобщему удивлению, он наотрез отказался.

— Я уж пойду работать в котлован, к Зиновию, — пояснил он. Зиновий вышел из больницы в солнечный апрельский день,

когда бормотали ручейки под тающим снегом и пахло хвоей от нагретых сосен.

Строители организовали в его честь целый митинг и даже хотели его качать, но кто-то надоумил их, что Зиновия можно зашибить. Ребята подняли его на плечи и пронесли через весь поселок и по тракту до самого дома.

Там ждали его полный дом друзей, накрытый стол (женщины двое суток готовились к торжеству) и вино, чтоб выпить за здоровье, дружбу и мир.

Я заметил, что Зиновий, приветливо улыбаясь каждому, беспокойно искал глазами, и понял, к о г о он ищет. Мы ему еще не говорили…

— Таня уехала навсегда, — тихонько сообщил я ему. — Не с Глуховым, нет! В разные стороны. Уже после того, как его исключили из комсомола и изгнали с гидростроя.

На мгновение мне показалось, что у Зиновия шок, как тогда у Клоуна, но он овладел собою.

— Не с ним… — повторил я Зиновию в самое ухо, потому что было очень шумно: гости как раз размещались за столом. — В разные стороны. Все же они одно. Недаром столько лет дружили. Дружба с такими не проходит безнаказанно для души. Забудь о ней, ты еще встретишь единственную, и она будет настоящей.

— Таня настоящая, — возразил он упрямо и так невнятно, будто у него была каша во рту.

— Если настоящая, то вернется! — сказал я.

6

"Здравствуй, Таня!

Это письмо я диктую в магнитофон, потому что это лучше,

чем диктовать человеку хорошему, но не понимающему тебя.

Таня. Мне хочется поговорить с тобой наедине.

Ты получишь маленькую посылочку — ленту с моим голосом…

и услышишь все, что я давно хочу тебе сказать. Так что каждую фразу уже выносил и обдумал заранее. Как сочиняют стихи.

Твой адрес мне дала Александра Прокофьевна. Мы теперь с ней друзья. Она славная женщина. Жаль, что у нее нет детей.

Вот уже месяц, как я понял: нам необходимо поговорить. Мне кажется, ты очень переживаешь свой отъезд с гидростроя. Быть может, называешь его бегством.

Когда совесть упрекает человека и он с трудом, после душевной борьбы и страданий, справится с совестью — это всегда нехорошо. Вредно. Потому что в другой раз он справится с этим быстрее и легче, а потом еще легче, и, глядишь, — человек уже не тот: нет той чистоты и принципиальности.

Но ты ни в чем не виновата, Таня! Тебе не в чем упрекнуть себя. Вот это я и хотел тебе разъяснить. Ведь я, честное слово, понимаю Таню Эйсмонт лучше, чем она сама себя понимает, лучше, чем ее «поняли» другие.

Пусть ты инженер, знающий и толковый, не побоявшийся работы на Севере, но ты девушка.

И вот эта девушка, впечатлительная и нежная, испугалась стать женой безрукого… Ничего здесь нет плохого. Если бы ко мне полгода назад пришла орава добрых, прямых, грубоватых парней и потребовала, чтоб я женился на безрукой женщине, которую я едва знал, — я бы тоже испугался. Это естественно!

Другое дело, если бы этой безрукой женщиной оказалась ты. Тогда я был бы только счастлив. Но это потому, что я люблю тебя. Ты же меня не любишь и потому испугалась.

Когда человек не отвечает другому взаимностью, нельзя ему ставить это в вину. Потому ты ни в чем не виновата. Что ж тебе было делать, как не уехать, если вся стройка ждала, что ты, как в кинофильме, вознаградишь пострадавшего героя, то есть меня.

Возможно, если бы не случилось несчастья, ты и полюбила бы меня. Иногда мне это казалось… Но любовь не успела расцвести в твоем сердце, подул ветер и занес ее снегом.

Теперь все это в прошлом.

И еще, дорогая Таня, мне хотелось сказать, чтоб ты не жалела меня. Как это ни странно, но я чувствую себя счастливым. Кто поверит этому? Я бы сам не поверил. Оттого и отказывался от ампутации.

Как объяснить, почему я, несмотря ни на что, чувствую себя счастливым?

Конечно, мне очень нелегко обходиться без рук и порой становится так горько, что хоть плачь. Но вместе с тем моя жизнь приобрела ту полноту, которой мне не хватало прежде. Только теперь я понял, что жил и работал вполсилы. Вот почему на меня часто нападала тоска, причину которой я не мог себе объяснить. Когда какая-то часть ума, сил, способностей человека лежит под спудом — это действует угнетающе. Я не знал, что способен на большее, чем быть хотя бы и "королем трассы"!

Там были свои трудности — утомительные рейсы, бессонные ночи, слякоть, дождь, снег, гололедица. Но если ты молод и крепок, это не требует напряжения всех сил — духовных и физических.

Когда человек легко справляется с трудностями, надо ему призадуматься: так ли он живет, полной ли грудью дышит?

Когда меня назначили начальником котлована, я подумал, что не справлюсь. Ведь Прокопенко — инженер, и то у него шло ни шатко ни валко, а я всего шофер и плотник.

Сергей Николаевич понял мои сомнения и сказал: "Сначала присмотрись, потом примешь котлован". Но «присмотреться» не пришлось: едва я появился в котловане, меня приняли как начальника. Вот и пришлось напрячь все силы и стать им. Собственно, я присмотрелся за те четыре года, что работал на гидрострое шофером. Меня всегда возмущали толчея и неразбериха, царившие в котловане и так мешавшие людям трудиться. Как инженеру, тебе известно, что трудность возведения сооружений на Ыйдыге в том и состоит, что работы сосредоточены на небольших площадках и ведутся не вширь, как было на Волге, а в высоту. Теснота — вот бич нашей стройки. С этого я и начал: попытался организовать труд людей так, чтоб не было этой толчеи, чтоб людям и машинам было просторно работать. Все с полуслова поняли меня, каждый сделал, как лучше не только ему, но и другому.

Через неделю котлован было не узнать. Руководство в восторге, на каждом собрании твердят: "У Гусача какое-то самой природой данное организаторское искусство".

Даже Михаил Харитонович в это поверил. Но я-то знаю: просто народ захотел и сделал! Людям так от души хотелось, чтоб я справился с должностью начальника котлована. Под влиянием этого доброго желания и в них пробудилась та энергия, способности, ум и силы, что не использовались сполна и тоже находились под спудом. Наверное, есть такой запас скрытых сил в каждом человеке. И лестно, и радостно мне было, что именно я это вызвал! Так и старались друг перед другом — они для меня, я — для них. Если бы ты видела, Таня, какие лица были у людей: растроганные, торжественные и праздничные. Как они вдохновенно трудятся! Поистине у меня теперь тысячи рук вместо двух потерянных!!!

А если бы ты видела Клоуна! Он теперь работает инструментальщиком. Его узнать нельзя. Просто переродился человек. Мое слово для него — закон. В таких случаях всего труднее…

Теперь ты поняла, почему я счастлив?

Сегодня воскресенье, и с утра мы втроем — Михаил Харитонович, Мишка и я — ходили далеко в тайгу. На лыжах!!! Хотя веселый месяц май.

Накануне были метель и снегопад, а сегодня воздух чист и прозрачен. Сосны ломились под тяжестью снега. Снег так и сверкал на солнце, что слепило глаза.

И вдруг мы увидели среди снегов яркие, розовые, прекрасные цветы! Цвел какой-то невзрачный кустарник — приземистый, покалеченный ветром и бурями. Мы остановились как вкопанные и долго-долго не могли отвести глаз.

— Рододендрон! — сказал Михаил Харитонович. Он все знает.

Этот рододендрон цвел потому, что был май! Пусть снегопады, пусть метели, но был май, и он цвел… Таким, по-моему, должен быть человек!"

Оглавление

1

2

3

4

5

6

Реклама на сайте